Author: Воскресенский Д.Л.
Tags: литература литературоведение литература v-xviii в биографии
ISBN: 978-5-907117-29-7
Year: 2019
Text
ДОСТОЯНИЕ ЛИТЕРАТУРЫ ВОЗРОЖДЕНИЯ
ДМИТРИЙ ЛЬВОВИЧ ВОСКРЕСЕНСКИЙ
ЛЕОНАРДО
БРУНИ
ГУМАНИСТ
ФЛОРЕНТИЙСКОЙ
РЕСПУБЛИКИ
Издательский Дом ЯСК
Москва
2019
УДК 82
ББК 83.3(0)4
В 76
Издание осуществлено при финансовой поддержке
Российского фонда фундаментальных исследований
проект № 18-112-00202, не подлежит продаже
Воскресенский Д. Л.
В 76 Леонардо Бруни: гуманист Флорентийской республики. — М.:
Издательский Дом ЯСК, 2019. — 648 с.
ISBN 978-5-907117-29-7
Книга, впервые собравшая переводы на русский язык с параллельным текстом
подлинников выдающихся сочинений Леонардо Бруни, гуманиста и канцлера
Флорентийской республики, приглашает в обширное путешествие по страницам истории
и литературы Италии с трёх последних десятилетий XIV по первую половину XV века.
Год рождения Бруни условен — 1370, безусловен город — Ареццо, где, думается, он
прошёл азы грамоты. Примерно с 1395-го учился праву при университете во
Флоренции, слушал риторику и толкование классиков у Джованни Мальпагини (служившего
до 1368 г. переписчиком Петрарке), но самое главное — познакомился с канцлером
Флорентийской республики Колуччо Салютати — образцовым и ведущим преемником
Петрарки и Боккаччо в деле воспитания дарований, — получив доступ к его
внушительной библиотеке и посвящение в планы канцлера-гуманиста по идеологическому
и культурному обновлению. В 1397-м хлопотами Салютати во Флорентийский
университет призван Мануил Хрисолор и возрождено преподавание греческой письменности:
сподвигнутый канцлером Бруни блестяще осваивает греческий и при помрачительной
нехватке грамотных латинизации берется переводить греческие тексты Василия Кеса-
рийского, Ксенофонта, Платона, Плутарха, выбранные тоже под руководством
Салютати. Первый самостоятельный (последний при жизни Салютати отклик на
республиканскую пропаганду против тирании Висконти) труд Бруни — это «Хвала Флорентийской
столице» (1404): торжество истории и величия идеального города. Далее следуют
«Диалоги» (1406-1407), посвященные передовому педагогу Пьер Паоло Верджерио, где
затронуты все насущные проблемы самосознающей гуманистической культуры. Эти два
сочинения в книге разобраны особо: в подробных объяснениях и приложениях даны
тексты Салютати, Петрарки, Боккаччо, Полициано с целью воссоздания
интеллектуальной среды эпохи. Вторая часть книги — это биографический очерк, основанный
на «Жизни» Бруни, непринуждённо описанной Веспасиано Бистиччи, и на
высокопарной похоронной элегии пера Карло Марсуппини, канцлера-гуманиста Флорентийской
республики по смерти Бруни в 1411 году.
УДК 82
ББК 83.3(0)4
В оформлении переплёта использована фотография
фрагмента флорентийского баптистерия Иоанна Крестителя
ISBN 978-5-907117-29-7 © Д· Л. Воскресенский, 2019
О Издательский Дом ЯСК, 2019
Содержание
Вступление 5
Часть 1.БРУНИ-АВТОР
1. Хвала Флорентийской столице. 9
Художественный слог — слуга Республики: профлорентийская пропаганда
Колуччо Салютати 9
Перевод с параллельным латинским текстом 14
Риторические образцы 71
Попараграфные примечания к переводу 78
Приложение Fluentia или Florentia: мифология, филология, идеология
в истории происхождения Флоренции 115
2. Диалоги для Пьер Паоло Истрийского 154
Отголоски гуманистического толка Петрарки 154
Отрыв к первенству гуманистической культуры 171
Гуманистический диалог: союз равнозначных суждений 173
Собеседники, синопсис '. 177
Перевод с параллельным латинским текстом 182
Попараграфные примечания к переводу 228
Приложение 1. Боккаччо и Салютати: ропот о порче текстов переписчиками 320
Приложение 2. Салютати о Данте и Петрарке 333
Приложение 3. Петрарка и его апология Африке VI, 839-918 399
Приложение 4. Леонардо Бруни. Жизнеописания Цицерюна и Аристотеля 444
Приложение 5. Леонардо Бруни. Об изучении словесности 471
3. Жизнеописания Данте и Петрарки 510
Образцовое превосходство Флоренции 510
Перевод с параллельным итальянским текстом 512
Примечания к переводу 540
ЧастьИБРУНИ-ГЕРОЙ
1. Веспасиано Бистиччи. Жизнеописание Леонардо Бруни 545
Перевод с параллельным итальянским текстом 546
Примечания к переводу 564
2. Карло Марсуппини. Элегия на смерть Леонардо Бруни 588
Перевод с параллельным латинским текстом 590
Постиховые примечания к переводу 602
Библиография 642
Флоренция. Улица Леонардо Бруни, угол улицы Колуччо Салютати
Вступление
Данную книгу, первую часть более чем пятнадцатилетнего изучения
автором итальянской л^ературы от Данте до Полициано, составляют переводы
сочинений аретинца Леонардо Бруни, величайшего гуманиста и
влиятельнейшего канцлера Флорентийской республики, чрезвычайно
предопределившего современную ему и последующую, как итальянскую, так
европейскую, культуру, преподносившего и делавшего Флоренцию образцовым
городом — процветающим средоточием надёжной свободы и передового
образования: сочинений, в которых начитанный интеллектуал слит с
дальновидным политиком, прославивших его раскатистее Франческо Петрарки,
предтечи гуманизма, и Колуччо Салютати, его влиятельного назидателя.
Лучшее постижение глубин культуры зиждется на чтении
подлинников. Невнятность изложения и понятийные обиняки в научном труде —
неизбежное следствие изучения опосредованного, следствие чтения
прочитавших. Поэтому в данной работе первоочередное внимание уделяется
представлению источников в их строго скроенном филологическом
облачении. Далее. Толкование подлинника венчает перевод, смысловая и
художественная верность которого как помогает должной оценке изучаемой
культуры, так обогащает опыт современной литературы. Наконец, ради
плюралистичного и панорамного показа итальянского гуманизма автор,
нередко поступаясь критическим анализом в пользу выдержек из живого
источника, постарался дать слово его наиболее характерным
представителям: их тексты даны в примечаниях к переводам сочинений Бруни, а также
приложениях.
Выражаю чистосердечную благодарность Илье Юрьевичу Эльнатанову
за мудрые и твёрдые в труде советы и добросовестно-пристальное чтение
всех образующих рукопись моих переводов.
Воскресенский Д. Л.
Флоренция, декабрь, 2017
Часть I
- БРУНИ-АВТОР -
1
«Хвала Флорентийской столице»
Художественный слог — слуга Республики:
профлорентийская пропаганда
Колуччо Салютати
1
Двигаясь от площади Гавинаны по длинной улице, названной в честь
Колуччо Салютати, взяв через метров двести направо, попадаешь на улицу,
названную в честь Леонардо Бруни. Неслучайность для Флоренции.
Проницательность Салютати, с 1375 по 1406 год канцлера Флорентийской республики,
не подвела его, выбравшего юного и честолюбивого Бруни — который
примерно в 1395-м перебрался во Флоренцию учиться из Ареццо, где родился
между 1370 и 1375 гг., — питомцем и преемником. Влиятельность Салютати
была культовой: современники восхищались равно его деятельностью
учёного, естественного наследника Петрарки, возродителя классической
культуры, двигателя studia humanitatis, и государственного мужа, творца
идеологии с особым риторическим слогом, ставшей ведущей и знаменательной для
Флорентийской республики, тогдашнего средоточия итальянской культуры.
2
Если бы скоропостижная смерть от чумы 3 сентября 1402-го не пресекла
завоевательский нажим Джан Галеаццо Висконти, Флоренция после
проигрыша под Казалеккьо 26 июня 1402-го и падения Болоньи, судя по всему,
едва ли не была покорена бы в итоге длительного противостояния.
Флорентийской республике подобало идеологически укрепить совладание
10
Часть I. БРУНИ-АВТОР
с миланским герцогом, и в первой половине 1403-го уже
семидесятидвухлетний Салютати слагает Contra maledicum et obiurgatorem qui multa pungenter
adversus inclitam civitatem Florentie scripsit (Против сквернослова и ругателя,
много колко написавшего против знатного города Флоренции) — одно из
самых важных и показательных сочинений для флорентийского
гражданского гуманизма, действенно утверждавшего через открытие, усваивание
и применение античных классиков общественные ценности, — синтез его
длительной, производительной и весьма влиятельной политической
деятельности: опровергая написанную в первой половине 1401-го в угоду
захватнической политике Джан Галеаццо Висконти его секретарём Антонио
Лоски лицеприятную и пропагандистскую Invectiva in Florentinos, Салютати
в концовке преподаёт некую историю свободы, которая, исконно идя от
Республиканского Рима, воплотилась в истории Флоренции, — мудрая
риторика канцлера преобразует обстоятельства и звенья частного столкновения
исторических сил в призыв к общей борьбе за свободу против тирании на
культурном и духовном уровне.
3
Речь Contra maledicum et obiurgatorem являлась и торжественным
превознесением превосходства Флоренции (§ 115-117), топику которого
последовательно развивает первое сочинение Леонардо Бруни — Laudatio
florentine urbis (Хвала Флорентийской столице), написанное летом —
осенью 1404-го, спустя два года со смерти Джан Галеаццо Висконти, пагубно
посягнувшего на свободу Флорентийской республики, и ставшее самым
ярким выражением флорентийского гражданского гуманизма.
Идеологический приверженец и деятельный соратник Колуччо Салютати, Бруни
гордо изображает и всесторонне прославляет Флоренцию как
республиканский город-государство, для себя и своих граждан отстаивающую
первенство и преимущество не только в Италии, но и за рубежом. Так история
Флорентийской столицы (urbs) предстаёт историей её гражданства (civitas),
свободного и сплочённого флорентийского народа.
В письме от 20/02/1409 к Никколо Никколи, повествуя о
достопримечательностях древнего Римини, Бруни отличает urbs и civitas (Epist. Ill 9): «Illud
insuper considerandum est, quod plerosque non satis eruditos interdum fallit, aliud
urbem significare, aliud civitatem: urbs enim est solum aedificia et moenia ab orbe,
quo locus cingitur, appellata. Civitas autem est congregatio hominum iure sociato-
rum et eisdem legibus viventium; unde bonus vir, ut aiunt Stoici, ex urbe quidem
pelli potest, ex civitate vero non potest, ut licet urbs ipsa parva fuerit, civitas nichilo-
minus maxima et amplissima fuisse potuerit. Neque enim multum refert, ut opinor,
intra urbem cives habitent, vel extra, modo iisdem legibus, unoque statutis consilio
vivant, eosdem magistratus vereantur muneraque et honores simul capiant»
«Хвала Флорентийской столице». Введение
11
(Вдобавок надо учесть, — а это порою обманывает не особо отёсанное
большинство, — что «город» значит одно, «гражданство» — иное, ибо городом
от «огораживания» называют лишь здания да стены его места. А
гражданство — это совокупность людей, объединённых законом и живущих по
общему праву; поэтому благого мужа, по стоикам, выдворить из города можно,
но из гражданства нельзя, ведь, хотя сам город мал, гражданство, тем не
менее, может быть величайшим и обширнейшим. Ибо, мне думается, не важно,
внутри ли города поселились граждане или вовне, главное, чтобы жили по
общим и единогласно учреждённым законам, уважали общих заведующих и
вместе стяжали должности да почести).
Итожа в 1421 свои социально-политические мысли сочинением De militia,
Бруни, опираясь на Аристотеля (Polit. 1252а-1253а), так определяет civitas: «Nee
tamen omnis congregatio hominum civitas est, sed ilia tantum que ex suis partibus
earn perfectionem sit consecuta, ut nulla externa quesita ope in se ipsa satis habeat
ad bene vivendum. [...] Civitas autem tunc demum est appellanda cum sibi ipsa suf-
ficere potest. Nam illud pro tuo te ingenio latere non arbitror civitatem esse, non, ut
ineruditi vulgo credunt, menia et tecta, sed multitudinem hominum iure sociatam.
Нес igitur multitudo, cuius singulis per se degentibus multa deforent, ex societate
communi perfectionem consequitur»
(He всякая совокупность людей есть гражданство, но лишь та, которая
из своих частей такое совершенство собрала, что, не нуждаясь в посторонней
помощи, довольно в себе самой имеет для благой жизни. [...] Итак, о
гражданстве только тогда речь, когда само себе довлеет. Ведь, по-моему, от разумения
твоего не ускользает, что гражданство это не стены да кровли, как заурядно
мнят неотёсанные, но множественность людей в союзе с законом. Эта, стало
быть, множественность, единичностям которой, живи они самостоятельно,
многого не хватало бы, из общего союза обретает совершенство).
Дивное зодчество, несравненная чистота улиц, первенство в ремёслах,
совершенное соответствие красоты целебной местности достоинствам
граждан, благодаря которым республика восторжествовала в
томительной борьбе с Висконти. На таких понятиях, как народ (populus), свобода
(lihertas), соображение (prudentia), праведность (iustitia), зиждется
независимость республиканского строя от какого бы то ни было внешнего влияния
и давления, начиная с императорского: немилосердный приговор
императорскому Риму с политической и культурной точки зрения, винящий
Юлия Цезаря и его преемников в попрании благородных идеалов
республиканского Рима, родителя самой Флоренции. Смелость, сметливость и
стойкость флорентийцев, будучи бесценным достоянием их римского
происхождения, проявляются на всяком поприще, а потрясающая красота
Флоренции — это сияющее отражение мудрого и честного руководства.
Начиная со «Хвалы Флорентийской столице», Леонардо Бруни не
преминет чтить и превозносить Флоренцию во всяком своём сочинении —
город, канцлером которого становится с 03/12/1427 по 09/03/1444; город,
12
Часть I. БРУНИ-АВТОР
на мифологизирование которого, сам истово приверженный его прошлому,
рассказанному им в двенадцати книгах «Истории флорентийского народа»
(1416-1442), он вдохновит флорентийских гуманистов, его преемников.
Республиканская идеология, предложенная Бруни во «Хвале», сохранится
во Флоренции вплоть до семидесятых годов XV века, когда политические
обстоятельства преобразуются безвозвратно.
Содержание речи
Леонардо Бруни Epist. I 8 (~ 1403-1404, к Никколо Никколи): «Orationem,
in qua laudes Florentinorum congessi, Laudatio Florentinae Urbis inscribi
placet, eamque, ut, Colucius videat, curabis. Vale. Nonis Septembris»
(Речь, в которой я сосредоточил всё во флорентийцах достохвальное,
озаглавить угодно было «Хвала Флорентийской столице»: позаботься,
чтобы её увидел Колуччо. Будь здоров. Пятого сентября);
Леонардо Бруни Epist. II 4 (23/12/1406, к Никколо Никколи): «Quod vero
flagitas, ut laudationi Florentinae Urbis, quam nuper edidi, nunc parta
victoria, Pisisque in ditionem adactis hanc partem adiungam, ego quoque faciendum
censerem, si cursum victoriarum non longius processurum existimarem. At ego
maiora expecto, ni frustra augurium vani docuere parentes. Quare historia opus
erit, et si sapiunt cives tui, docto alicui demandabunt»
(Что до твоего настояния, чтобы я-де ко «Хвале Флорентийской
столице», которую давеча издал я, ввиду нынешней победы и завоевания Пизы
прибавил эту часть, то я тоже расценил бы это целесообразным, кабы
не считал ход побед далеко не идущим. Но жду большего, «если
родители мне предвиденье дали не даром» [Вергилий /En. 1, 392]. Посему
потребна история, и если твои горожане соображают, то поручат кому-нибудь
учёному).
Первая часть — урбанистическая и генеалогическая
(1-3) Эпидиктический зачин: дерзание сложить хвалу несказанным
достоинствам Флоренции. (4) Тождество Флоренции с
флорентийцами. (5-6) Идеальная география столицы. (7-8) Исключительная чистота.
(9) Арно. (10-16) Архитектура. (13) Палаццо Веккьо. (14-16) Гармония
столицы с окружающим пригородом и природой: образ снега, венчающего горы.
(17) Предвосхищение рассказа об укрощении доблестным и свободным
флорентийским гражданством тирании Джан Галеаццо Висконти в 70-74.
(18-20) Однажды увидеть великолепие Флоренции, чтобы в нём убедиться.
(21) Флоренция в средоточии пригородного круга: образ щита. (22)
Окрестная деревня-кормилица. (23-27) Выгоды неморского города. (28) Срединное
«Хвала Флорентийской столице». Введение 13
положение Флоренции в итальянской географии. (29) Добродетели
флорентийцев. (30-34) Основание Флоренции, римской колонии, в пору
наибольшего расцвета республики до завладения властью тиранами
(Цезарями, Антонием, Тиберием, Нероном): политическая, культурная, этическая
непревзойдённость и незапятнанность римлян укоренена во флорентийской
крови. (35-47) Республиканский дух флорентийцев от их славных
родоначальников, римских героев: Камилла, Публиколы, Фабриция, Курия, Фа-
бия, Регула, Сципионов, Марцелла, Катонов; к самому основанию
Флоренции восходит не угасающая доселе ненависть к тирании (35), усугубляемая
примерами безобразия римских императоров-тиранов: Калигулы (36-37),
Тиберия (38), Нерона (39), Юлия Цезаря и Августа (40); подвиги
флорентийцев в борьбе за городскую и государственную свободу — продолжение
дела и славы их римских отцов (41-46). (48-56) Отступление: обращение
к неким глупцам, которые могли бы обвинить Бруни, хвалящего
флорентийцев в приспособленчестве и раздувании заслуг, хотя он сподвигнут
искренним восхищением Флоренцией и желанием неумытно рассказать о
заслугах граждан (48-50); во Флоренции мнение большинства значит мнение
лучших (51); неповторимые достоинства города (52-53); Флорентийская
республика — приют всем итальянцам, вынужденным покинуть родные края
(54-56).
Вторая часть — историческая и политическая
(57) Хвала победоносным войнам флорентийцев против тирании
поднимается до восславления избранного подвига Флоренции — защиты
свободы всей Италии. (58-62) Добродетели флорентийцев — преданность (60),
постоянство (61), человечность к врагам (62), величие духа и презрение
опасностей, свойства римской крови и доблести, — это единственные силы,
спасшие Италию от всяческих посягательств на её свободу. (63) Осада
Флоренции Генрихом VII в 1312 г. (64-68) Необоримость флорентийского
нападения: взятие неприступной Вольтерры в 1254 г. (66-67); расправа с
преступными пизанцами в 1252 г. (68). (69-75) Избавление Италии от Джан
Галеаццо Висконти. (76-89) Чинный внутренний порядок в городском
управлении Флоренции: образ настроенного струнного инструмента (76);
судопроизводственные ведомства (77): Приоры и Гонфалоньер
правосудия (78-79); Двенадцать благих мужей (80); Народный капитан и Подеста
(81-82); Капитаны гвельфского братства и вес их стороны во Флоренции
(84-87); непревзойдённое равноправие флорентийских граждан (88-89).
(90) Флорентийские умы. (91) Всеитальянская мощь и краса
флорентийского диалекта. (92-93) Концовка: самодовлеющему флорентийскому
народу — божьей помощи.
14
Часть I. БРУНИ-АВТОР
Laudatio florentine urbis
(1) Vellem michi a Deo immortali datum esset ut vel florentine urbi, de qua
dicturus sum, parem eloquentiam prestare possem, vel certe meo erga illam
studio meeque voluntati. Alterutrum enim, ut opinor, abunde esset ad illius
magnificentiam nitoremque ostendendum. Nam et ipsa urbs eiusmodi est
ut nichil neque luculentius neque splendidius in toto orbe terrarum inveniri
possit, et voluntas quidem mea, ut ego de me ipso facile intelligo, nulla in re
unquam fuit ardentior, ut nullo modo dubitem, si quodvis illorum adesset, me
de hac precellenti et formosissima urbe cum elegantia et dignitate verba facere
posse. Verum quia non omnia que volumus eadem nobis et posse concessum est,
quantum poterimus id in medium afferemus, ut non voluntas nobis sed facultas
potius videatur defuisse.
(2) Admirabilis quidem est huius urbis prestantia et quam nullius elo-
quentia adequare possit. Sed nonnullos et graves et bonos viros etiam de ipso
Deo videmus locutos, cuius glorie ac magnitudinis ne ad minimam quidem
partem quamvis eloquentissimi hominis aspirât oratio; nec deterrentur tamen
ob eiusmodi excessum quominus, quantum anniti queunt, de tam immensa
magnitudine loquantur. Et ipse igitur satis fecisse michi videbor, si, quantum
studio, disciplina, exercitatione dicendi, multis denique vigiliis assecutus sum,
id omne in laudanda hac urbe potissimum conferam, etsi plane intelligo id
eiusmodi esse ut nullo modo cum tanto splendore civitatis sit comparandum.
(3) Quod igitur a plerisque oratoribus dictum est, nescire se unde initium
sumant, id profecto nunc michi evenire non verbis, quemadmodum illis, sed re
ipsa intelligo; non solum enim quia multe sunt res et varie inter se ultro citroque
connexe, verum etiam quia ita preclare omnes et quodammodo egregie sunt ut
inter se ipsas de excellentia certare videantur, nec facilis sit deliberatio quenam
in dicendo sit anteponenda. Sive enim pulchritudinem ac nitorem urbis intueare,
nichil dignius videri potest de quo quam primum enarretur; sive potentiam atque
opes, illud omnino censebis preferendum. At si res gestas vel in nostra etate
vel superiori tempore contempleris, nichil tanti videri potest ut illis anteponatur.
Cum vero mores institutaque considères, nichil omnino arbitraris prestantius.
Нес me dubium tenent, sepeque de altero dicere parantem alterius recordatio ad
se revocat, nec deliberandi permittunt facultatem. Ego tamen unde aptissimum
et congruentissimum putabo, inde initium dicendi sumam; quod quidem credo
etiam ceteros non esse improbaturos.
(4) Ut enim nonnullos filios videmus tantam habere cum parentibus simi-
litudinem ut in ipso aspectu manifestissime cognoscantur, ita huic nobilissime
atque inclite urbi tanta cum suis civibus convenientia est ut neque eos alibi
quam in illa habitasse nec ipsam alios quam huiusmodi habitatores habuisse
«Хвала Флорентийской столице». Перевод
15
Хвала Флорентийской столице
(1) Желательно, чтобы бессмертный Бог сподобил меня обнаружить
красноречивость, равную или Флорентийской столице, о которой поведу
речь, или хотя бы моей ревностности к ней и моей воле. Ибо, по-моему,
ради явления её великолепия и сияния достанет обеих. Ведь и сама
столица такова, что во всём земном круге не обрести ничего светлее и блестящее,
да и воля моя, как сам за собою легко примечаю, никогда ни в чём пыльче
не была, — вот отнюдь и не сомневаюсь, что при наличии любой из них
мне посильно об этой отменнейшей и статнейшей столице сладить
слова с изящностью и достойностью. Поскольку, правда, не всё желаемое нам
и посильно, изъявим то, сколько в наших силах, чтобы казалось, что нам не
занимать скорее воли, чем сноровки.
(2) Просто удивительна отменность этой столицы, которой и не чета
ничья красноречивость. Но видим, что некие и важные, и благие мужи
говорят даже о самом Боге, на славу и величие которого глагол человека, пусть
и красноречивейшего, не притязает и в малейшей части: не отпугивает-
таки это превосходство от того, чтобы со всевозможным рачением о столь
неизмеримой величине говорили. И я, стало быть, сдаётся, угожу, если
столько всего положу во хвалу сей столице, сколько изучением, наукой,
упражнением слова, долгими, наконец, бдениями добился, пусть даже это
никоим, ясно разумеется, образом с толиким блеском города несравнимо.
(3) Стало быть, что множество витий говорило, не знали-де, откуда вести
начало, то теперь и меня, разумею, постигает не на словах, как у них, но
на самом деле, — не только потому, что много тут вещей пёстрых, между
собою везде и всюду связанных, но и что столь они все прекрасны да неким
образом незаурядны, что, сдаётся, взаимно состязаются за превосходство,
и нелегко решишь, какую же облюбовать для речи. Ибо если красоту и
сияние столицы взвидишь, то ничего, о чём первоочерёдно повествовать,
достойнее не приглянется, а если могущество да богатства — расценишь их,
куда ни кинь, предпочтительными. Если же подвиги нашей ли поры,
предшествующего ли времени обозришь, значимее их ничто не покажается.
А рассмотрев обычаи да установления, решишь, нет ничего, куда ни кинь,
отменнее. Всё это занимает меня сомнением, и готового было заговорить
об одном часто воспоминание о другом отзывает к себе и не даёт решиться.
Всё же, откуда сочту пригоднее и сообразнее, оттуда и поведу начало, —
чему, думаю, прочие тоже не воспрекословят.
(4) Как видим некоторых детей, столь подобных своим родителям, что
очно узнаются яснее ясного, так эта благороднейшая да именитая столица
столь своим гражданам подходит, что, кажется, весьма толково сталось, что
ни они нигде, кроме как в ней, не обывают, ни она иных обывателей, кроме
16
Часть I. БРУНИ-АВТОР
summa ratione factum videantur. Nam quemadmodum ipsi cives naturali quo-
dam ingenio, prudentia, lautitia et magnificentia ceteris hominibus plurimum
prestant, sic et urbs prudentissime sita ceteras omnes urbes splendore et ornatu
et munditia superat.
(5) Principio igitur, quod prudentie maxime est, nichil ad ostentationem
facere nee periculosam et inanem iactantiam sequi potius quam tranquillam
stabilemque commoditatem, hoc Florentiam quidem cernimus observasse.
Neque enim summis in montibus collocata est ut inde se preclare ostentare
posset, nee rursus in latissimo camporum equore ut quoquo versus esset aperta.
Prudentissime quidem utrunque et optimo consilio ab hac urbe factum. Neque
enim in summis montibus habitare licet sine adversa celi intempérie, sine ventis,
sine procellis, sine summa habitatorum incommbditate atque molestia, nee
rursus in immensa vastaque planitie absque uditate soli, absque impuritate aeris,
absque caligine nebularum. Has igitur incommoditates fugiens, prudentissima
urbs eo in loco posita est ut, quod in omni re maxime probatur, medium sit inter
extrema sortita et procul ab iniquitate montis et fastidio planitiei remota. Sic
tamen utrunque complectitur ut neutrius utilitatis sit expers et mira celi suavitate
fruatur. Obiecti enim ad septentriones fesulani montes, quasi propugnacula
quedam urbis, ingentem vim frigoris et boree aquilonisque furentes impetus
repellunt. Ad austrum vero, cuius vis minor est, humiliores muniunt colles.
A ceteris autem partibus apricissimi se explicant campi, ad zephiros tamen
magis aperti. Itaque plurima in his locis tranquillitas est summaque temperies,
a quibus cum discedis, quocumque progrediare, aut te frigora maiora excipiunt
aut solis ardores.
(6) Ipsam vero urbem, quantum vel montis vel planitiei sua magnitudine
occupât, speciosissima murorum sepit corona, non tamen tanto apparatu ut
timida aut diffidens suis viribus videatur, nee rursus ita neglecta ut petulans
aut inconsulta possit haberi. Quid dicam de frequentia populi, de splendore
edificiorum, de templorum ornatu, de totius urbis incredibili admirandaque
lautitia? Omnia, me hercule, conspicua sunt et egregia pulchritudine ornata.
(7) Sed ea melius ex comparatione aliarum quam ex se ipsis licet cognoscere.
Itaque ii qui aliquod tempus abfuere, cum Florentiam reveniunt, soli ferme
intelligunt quantum hec florentissima urbs ceteris omnibus longissime prestet.
Nulla est enim in toto orbe terrarum cui non aliquid maximarum rerum ad
pulchritudinem desit. Нес populo caret, ilia edificiorum ornatu, alia vero harum
quidem rerum minime inopiam patitur, verum sita haud salubri celo. Nonnulla
autem ita immunda est ut, quicquid sordis noctu factum est, id mane ponat
ante oculos hominum et pedibus per vias calcandum subiciat, quo nichil fedius
«Хвала Флорентийской столице». Перевод
17
таковых, не имеет. Ведь точно как сами граждане гораздо превосходят
прочих людей эдакой природной одарённостью, соображением, роскошью
и великолепием, так же и столица, сообразительнейше расположенная,
выше всех прочих столиц блеском, убранством и чистотой.
(5) Во-первых, стало быть, видим, что именно Флоренция
ознаменована величайшим соображением — ничего напоказ не делает и преследует
не опасное да пустое бахвальство, но спокойную да стойкую выгоду. Ибо
не размещается ни на высоких горах, откуда повадно выказываться, ни,
наоборот, в чистейшем раздолье поля, чтобы распахиваться окрест.
Сообразительнейше, впрямь, и с отменной сметливостью столица эта порадела
двояко. Ибо не поживёшь ни на высоких горах без противной непогоды
на небе, без ветров, без бурь, без высшей невыгоды да тревоги обывателям,
ни, наоборот, на неизмеримой и просторной равнине — вне влажности
почвы, вне нечистоты воздуха, вне мглы облаков. Этих, стало быть, невыгод
избегая, сообразительнейшая столица в таком месте расположилась, что
выбрала — и это во всём предельно наглядно — меж двух крайностей
середину и от неровности горы, и от досады равнины порядком удалилась. Так,
однако, объемлет обеих, что каждая из них не обделяет её пользой, и
ублажает её дивная нега неба. Ибо противостоящие семизвездию фьезолан-
ские горы, эдакие оплоты столицы, отражают недюжинную силу стужи да
ярый напор борея с аквилоном. От австра, сила которого меньше,
обороняют холмы приземнее. С прочих же сторон расстилаются подсолнечные
поля, к зефирам, однако, более открытые. Так в этих местах водворилось
великое спокойствие и высшее вёдро, — отбудь ты отсюда, так тебя, куда ни
подашься, или стужа пущая встретит, или каление солнца.
(6) Саму же столицу — всю занимаемую её величиною протяжённость
что горы, что равнины, — обносит виднейший венец стен, не такого,
однако, сооружения, чтобы казалась робкой или не верящей в свои силы, ни,
наоборот, столь небрежный, чтобы сойти за буйную или безрассудную. Что
скажу о плотности народа, о блеске зданий, о храмов убранстве, о
неимоверной и удивительной роскоши всей столицы? Всё, поистине, ненаглядно
и выдающейся убрано красотою.
(7) Но все эти вещи лучше узнать от сопоставления с иными, чем от них
самих. Так некоторое время отсутствовавшие, вернувшись во Флоренцию,
едва ли не одни разумеют, насколько эта прецветущая столица гораздо
превосходит любую. Ибо ни одной нет на всём земном шаре, которой чего-
нибудь для красоты из величайших вещей да не хватало б. Одна народом
скудается, другая — убранством зданий, а третья, нет, в этих вещах
потребности нимало не терпит, только вот не под целебным небом расположена.
Иная же столь нечиста, что всю грязь, наделанную ночью, утром повергает
18
Часть I. БРУНИ-АВТОР
excogitari potest. lam enim etsi mille ibi sint regie, si inexhauste divitie, si inf inita
populi multitudo, contemnam tamen fetidissimam urbem nee multi unquam
existimabo. Quemadmodum enim in deformi corpore, etsi cetera omnia preclara
habeat, félicitas tamen esse non potest, ita in urbibus, si immunde sint, etsi cetera
omnia assint, pulchritudo esse nullo modo potest. Cui autem urbi pulchritudo
deest ei summum maximumque ornamentum déesse quis non videt?
(8) Florentiam vero usque adeo mundam atque abstersam cernimus ut
nusquam aliquid reperiatur nitidius. Unica quidem hec est urbs, et in toto orbe
terrarum sola, in qua nichil fedum oculis, nichil tetrum naribus, nichil pedibus
sordidum offendas. Summa diligentia habitatofum cuncta eiusmodi cauta
ac provisa sunt ut, omni turpitudine procul semota, ea tantum incurras que
letitiam ac iocunditatem sensibus queant afferre. Itaque magnificentia quidem
eas fortasse omnes que nunc sunt, splendore autem atque lautitia et eas que sunt
et eas que unquam fuerunt urbes sine controversia superat. Est enim inaudita
tanta munditia, et incredibilis iis qui nunquam Florentiam viderunt, quippe nos
ipsos qui earn habitamus quotidie hec habet admiratio, nee consuetudine satiari
possumus. Quid enim mirabilius quam in populosissima urbe nichil usquam
limi apparere, imbrem autem quamvis maximum nichil impedire quominus
siccis planus urbem perambules, cum prius ferme opportunis rivis aqua pluvia
absorta est quam in terram fuerit delapsa? Ex quo fit ut ne splendidarum quidem
domorum thalami aliis in urbibus adeo mundi atque abstersi sint ut huius urbis
vie atque platée. Neque vero munditiam habet, non autem ornatum edificiorum;
nee ornatum edificiorum, non autem salubritatem celi; nee salubritatem celi, non
autem multitudinem ac frequentiam populi. Sed de primo ad extremum omnia
assunt que beatam urbem possunt efficere. Sive enim antiquitate delecteris,
permulta invenies vel in publicis vel in privatis edibus antiquitatis vestigia. Sive
novitatem queris, nichil novis exedificationibus magnificentius aut splendidius
est.
(9) Amnis vero, qui per mediam fluit urbem, difficile dictu est plusne
utilitatis afferat an amenitatis. Quatuor enim ex lapide quadrato magnifice
instructi pontes fluvii ripas utrinque coniungunt, ita percommode inter se
dimensi ut nulla celeberrimarum viarum interventu alvei abruptionem patiatur,
nee minus commode per urbem incedas quam si a nullo prorsus amne esset
divisa. Hinc atque hinc splendissime platée et nobilium familiarum ornatissime
porticus, et semper cetibus hominum frequentia compita. Domus autem prope
amnem site partim undis preterlabentibus abluuntur, partim tantum a fluvio
recedunt quantum vie intermedie spatium relinquatur, qua frequentissima
multitudo vel negotii obeundi vel voluptatis gratia possit incedere. Nichil est
«Хвала Флорентийской столице». Перевод
19
глазам людей и под ноги на улицу, чтоб топтали, мечет, — гнусность
просто несусветная. Ибо будь тут хоть тысяча чертогов, хоть неистощимые
богатства, хоть бесконечная тьма народа, я гнуснейшую столицу презирал бы
и высоко никогда бы не ставил. Ибо точно в уродливом теле, будь хоть всё
прочее казистым, счастью таки не быть, так же в столицах, если нечисты,
будь хоть всё прочее при них, красоте никоим образом не быть. Разве же
не видно, что столице, которой не хватает красоты, не хватает высшего и
величайшего убранства?
(8) А Флоренция предстаёт до того чистой и вылощенной, что
ничего опрятнее нигде не обнаружить. Единственная, впрямь, эта столица
и на всём земном шаре одна, в которой ничего глазам гнусного, ничего
ноздрям смрадного, ничего грязного стопам не встретить. Высшее прилежание
жителей всё это купно блюдёт и обеспечивает так, что, отметя всякое
безобразие, тебе попадается лишь способное доставить чувствам веселие и
отраду. Так великолепием она, пожалуй, все теперешние столицы, блеском
да роскошью и теперешние, и некогда бывшие непререкаемо превышает.
Ибо неслыханна толикая чистота и неимоверна тем, кто никогда
Флоренцию не видели: немудрено — нас, её жителей, самих ежедневно
пробирает это удивление, и обыденностью не пресыщаемся. Ибо есть ли большее
диво, чем то, что в населённейшей столице начисто нет слякоти, а дождь,
сколь угодно проливной, ни капли не стреноживает прогулки по столице
сухими стопами, ведь дождевая вода не успеет кануть на землю, как
поглощена целесообразными желобами? Поэтому в иных столицах даже
почивальни сиятельных дворцов не столь вылощенны, как улицы да стогны этой
столицы. Нет чистоты — несть убранства зданий; нет убранства зданий —
несть здравой среды; нет здравой среды — несть множественности да
плотности населения. Но всё от первого до крайнего наличествует, что столицу
блаженной сделать может. Ибо если восторгаешься древностью, найдёшь
премного следов древности что в общественных, что в частных строениях.
Если невидаль ищешь, ничего нет великолепнее или сиятельнее
невиданных построек.
(9) А поток, струящийся посреди столицы, трудно сказать, прока ли
более несёт или прелести. Четыре моста, великолепно возведённые из
четырёхугольного камня, сопрягают оба берега реки, и столь преудобен
отмер между ними, что ни одна из оживлённейших улиц не претерпевает
перебоя от сующегося русла, и шествуешь по столице не менее удобно,
чем кабы никаким вовсе потоком не была раздвоена. Там и сям
блестящие площади и портики знатных семейств, и бессменно забитые
сходками людей перекрёстки. А жилища, разместившиеся близ потока, отчасти
мимоструящаяся волна омывает, отчасти ровно на ширину
промежуточной улицы от реки отстоят, где — или отправления недосуга, или услады
20
Часть I. БРУНИ-АВТОР
enim deambulationibus per hec loca suavius, aut meridianis si hiems sit, aut
vespertinis si estas.
(10) Sed quid ego in uno aliquo urbis loco occupatus sum? Quid iuxta fluvii
ripas ceu piscator quidam obversor? Quasi vero hec duntaxat regio splendida sit
ac non universe totius urbis partes simili aut etiam maiori pulchritudine niteant!
Quid est in toto orbe tarn splendidum aut tarn magnificum quod cum edificiis
huius sit comparandum? Pudet me profecto ceterarum urbium, quotiens huius
rei comparatio michi venit in mentem. Ille enim una aut summum duabus
viis in tota urbe ornatis, in ceteris omnibus ita ornamentorum vacue sunt ut
ab advenis conspici magnopere erubescant. In hac vero nostra nulla est via,
nulla urbis regio, que non amplissimis atque ornatissimis edificiis sit referta.
Que enim, Deus immortalis, domorum instructiones, que ornamental Quam
magnus edificatorum animus in his instructionibus cernitur, quam magne
eorum qui inhabitant delitie! Inter cetera tamen urbis edificia augustiori
quadam amplitudine ac magnificentia prestant sacra templa atque delubra, que
frequentissime per urbem sparsa ac distributa, ut divina decet loca, mira a suis
queque tribubus coluntur pietate, mira religione observantur. Itaque nichil est
illis ditius, nichil ornatius, nichil magnificentius. Non enim profana tantum loca
cure fuit ornare, verum etiam sacra; nee modo viventium habitacula preclara
esse voluerunt, verum etiam defunctorum sepulchra.
(11) Sed redeo ad privatorum domos, que ad delitias, ad amplitudinem, ad
honestatem maximeque ad magnificentiam instructe, excogitate, edificate sunt.
Quid potest esse pulchrius aut amenius, quam cernere domorum vestibula, atria,
pavimenta, triclinia ceteraque domorum penetralia? Intueri laxitatem edium
multitudinis capacem! Intueri proiecta, fornices, laquearia, tecta supra modum
ornata, et (quod in plerisque domibus est) estiva habitacula ab hibernis divisa!
Ad hec vero preclara cubicula, ditissimam supellectilem, aurum, argentum,
stragulam vestem pretiosaque peristromata!
(12) Sedne ego stultus sum qui hec enumerare aggrediar? Non michi si centum
lingue sint, oraque centum, ferrea vox, omnem magnificentiam, ornatum, gazam,
delitias, nitorem possem ostendere. Sed si quis ea nosse cupit, hue accédât, urbem
peragret; nee velut festinus hospes aut citatus viator pertranseat, sed insistât,
inquirat, contempletur. Nam ceterarum quidem urbium valde interest ne quis in
ea peregrinus trahat moram diutius. Nam si quid ornamenti habent, id quidem
omne in propatulo est atque in primo, ut ita dicam, cortice, quod simul atque
urbem ingressi sunt advene homines intueantur. At si celebriora loca relinquant,
si non domorum cortices sed medullas perscrutentur, nichil erit quod ei quam
ante conceperant opinioni respondeat: pro domibus enim edicule sunt, proque
externo décore interne sordes. Florentia vero nisi intus inspiciatur, omnis eius
«Хвала Флорентийской столице». Перевод
21
ради — вольна шествовать несметная уйма. Ничего нет приятнее гуляний
теми местами в полдень зимой или повечеру летом.
(10) Но что ж я одним лишь из столичных мест озабочен? Что ж у
побережья реки, точно рыбак, болтаюсь? Будто лишь эта область блестяща,
а не совокупные части столицы целиком сверкают подобной или даже
вящей красотою! Что же на белом свете столь блестящего или столь
великолепного, что со зданиями её сопоставимо? Стыдно мне, положительно,
за прочие столицы, стоит этому сопоставлению вздуматься. Ибо в них одна
или, от силы, две на целую столицу нарядные улицы, а на всех прочих они
столь неприглядны, что выказываться наездным порядком стыдно. В нашей
же нет ни одной улицы, ни одной столичной области, не начинённой
обширнейшими да наряднейшими зданиями. А каково, Господи
бессмертный, устройство домов, каково убранство! До чего ж великий дух зодчих
угадывается в этих устройствах, до чего ж велико жильцов их довольство!
Однако среди прочих столичных зданий своей более уважаемой
обширностью и пышностью выдаются храмы и святилища, которые, густо
рассыпанные и распределённые по столице, с дивной честивостью, как пристало
божьим местам, чтимы и с дивным благоговением оберегаемы — каждый
своим округом: и нет ничего их богаче, ничего наряднее, ничего
великолепнее. Порадели ведь нарядить не только светские места, но и святые, и
пожелали убранства не лишь от кровов живых, но и от надгробий усопших.
(11) Но вернусь к частным домам, которые замышлены, рассчитаны
и созданы ради довольства, ради обширности, ради убранства, а
особенно — ради великолепия. Что краше или прелестнее любования домашней
передней, приёмной, полами, столовой и прочими покоями? Глядения на
многоёмкий размах чертогов! Глядения на выступы, своды, потолки, с
лихвой украшенные кровли и — что присуще большинству домов — летнее
жильё, отдельное от зимнего! Вдобавок — на прекрасные почивальни,
богатейшую утварь, золото, серебро, подстилки, драгоценные покровы!
(12) Не глуплю ли я, пустившись в исчисление всего этого? Хоть стоязы-
ким, хоть стозевным железо ли гласым будь я, не возмогу явить всё
великолепие, убранство, достояние, довольство, сияние. Но если кому проведать
это угодно, пусть пожалует сюда, столицу исходит, пусть не минует как
спешный посетитель или подвижный путешественник, но станет, вникает,
озирает. Ведь прочим столицам надобно, чтобы никакой в них чужеземец
долго не пробавлялся. Ведь если у них и есть что нарядное, оно всё
нараспашку да на самой, так сказать, оболочке, на что приезжие глядят, еле
войдя в столицу. Если же оставят людные места, если не в оболочку домов, но
в нутро вдадутся, не будет ничего, что отвечало бы их предвкушению, ибо
вместо домов — зданьица, и вместо внешнего наряда — внутренняя грязь.
22
Часть I. БРУНИ-АВТОР
pulchritudo cognosci non potest. Itaque quod aliis damnum existimationis affert,
huic summe auget existimationem. Non enim intra parietes minus ornamenti
aut magnificentie habet quam extra; nee una aut altera via decora aut nitida est,
sed universe totius urbis partes. Nam velut sanguis per universum corpus, sic
ornamenta delitieque per universam urbem diffuse sunt.
(13) Per media vero edificia superbissima insurgit arx ingenti pulchritudine
miroque apparatu, que ipso aspectu facile déclarât cuius rei gratia sit constituta.
Ut enim in magna classe pretoria navis eiusmodi esse solet ut facile appareat
in ilia vectari ducem qui ceterorum sit moderator et princeps, sic huius arcis ea
species est ut quivis iudicare possit in ea habitare viros qui gubernatores sint
rerum publicarum. Sic enim magnifice instructa est, sic precelsa insurgit, ut
omnibus que circa sunt edibus latissime dominetur appareatque eius plus quam
privatum fastigium.
(14) Quanquam vereor equidem ne hec simpliciter «arx», verum «arx arcis»
appellari debeat. Tarn multa enim, statim atque menibus extuleris pedem,
undique tibi occurrunt edificia, ut illa quidem «urbs», hec autem que menibus
cingitur rectius «arx» appellanda videatur. Quemadmodum enim de nive scribit
Homerus, illam celitus delapsam montes occupare et colles iugaque montium
et pinguia culta, ita hec extra urbem edificia universos circum montes collesque
et planitiem occupant, ut potius e celo delapsa quam manu hominum facta
videantur.
(15) At quanta horum edificiorum magnificentia est, quantum decus,
quantus ornatus! Sunt enim ampliora etiam quam urbana, utpote latioribus
in locis constituta et maiori cum licentia ad delectationem amenitatemque
edificata. Quamobrem nemo in his laxitatem requirit, nemo porticum, nemo
hortos, nemo viridaria. Nam quid ego de cubiculis aut tricliniis loquar, quibus
nichil est magnificentius aut ornatius? Inter hec vero frondosi luci, florida prata,
letissimi rivi, nitidissimi fontes et, quod omnia superat, natura ipsa locorum
ad letitiam nata. Videntur enim colles ipsi ridere et quandam a se diffundere
iocunditatem, qua intuentes expleri non possunt nec videndo satiari, ut universa
hec regio paradisus quedam recte haberi et nominari queat, cui nichil vel ad
pulchritudinem vel ad letitiam in toto orbe sit par.
(16) Obstupescunt certe homines qui Florentiam adveniunt, cum procul
ex aliquo montis vertice tantam molem urbis, tantam amplitudinem, tantum
ornatum, tantam frequentiam villarum conspicantur. Nec vero procul conspecta
speciosa sunt, cum autem te illis admiscueris sordescunt, quod in non vera
pulchritudine e venire solet. Sed ita omnia compara ta sunt, ita non simula to
nitent décore, ut, quanto propius intueare, tantum magnificentie tibi crescat
opinio. Quare et ville longinquos aspectus, et suburbia villas, et urbs ipsa
«Хвала Флорентийской столице». Перевод
23
А всю красу Флоренции, если не всмотреться, не постичь. Значит, что
наносит урон оценке иных, то её оценку чрезвычайно усугубляет. Ибо внутри её
стен не менее нарядного или великолепного, нежели вне, и не та или иная
улица прилична или опрятна, но все части столицы целиком. Ведь точно
кровь по всему телу, так наряд и довольство разлиты по всей столице.
(13) Среди зданий вздымается горделивейшая твердыня исполинской
красоты и дивного строя, сама внешность которой чётко выдаёт, чего ради
воздвигнута. Ибо как в эскадре флагман обыкновенно таков, что легко
вообразим судном, везущим вождя, умерителя и главы прочих, так вид этой
твердыни таков, что любой рассудит, что в ней живут мужи
государственные руководители. Ибо так великолепно сооружена, так выспренне
вздымается, что широчайше господствует надо всеми окружающими
зданиями, а её верхушка отличается степенью от частной.
(14) Вот и боюсь, как бы её не просто «твердыней» должно называть, но
«твердыней твердыни». Ибо столь много тебе — лишь ступи за стены —
отовсюду попадётся зданий, что, видимо, их будет правильнее называть
«столицей», а её, обведённую стенами, — «твердыней». Ибо словно как
о снеге пишет Гомер, де рассыпанный с неба горы занимает, холмы с
горными хребтами да тучные нивы, так эти внестоличные здания занимают
все окрестные горы с холмами да равнину, оттого и видятся скорее
рассыпанными с неба, нежели рукотворными.
(15) А каково великолепие этих зданий, каково приличие, каково
убранство! Ибо даже обширнее столичных, так как стелются в большем раздолье
и построены с большей вольностью ради услаждения и прелести.
Поэтому навряд ли недосчитаешься в них объёма, навряд ли портиков, навряд
ли садов, навряд ли огородов. И что сказать мне о почивальнях или
столовых, которых ничего нет великолепнее или наряднее? Среди них курчавые
рощи, цветущие луга, веселейшие ручьи, прозрачнейшие истоки и сама
всепревышающая, рождённая на радость природа местности. Ибо
видится, что те холмы смеются и разливают кругом эдакое веселие, на которое
ни наглядеться досыта, ни насмотреться, оттого вся область может
правдиво слыть да именоваться эдаким раем, которой ничто на целом свете ни по
красоте, ни по веселию не под стать.
(16) Изумляются, положительно, приезжие во Флоренцию, издали
завидя с некоего верха горы толикую громаду столицы, толикую
обширность, толикое убранство, толикую численность усадеб. Не так что издали
завиденные они взрачны, а придвинься к ним, отвратны — что стрясается
с неистинной красотой, — но так всё слаженно, так сияет приличием, что
сколь ближе глядишь, столь усугубляется мнение о великолепии. Поэтому
по красоте отдалённый вид побеждён усадьбами, пригородом побеждены
24
Часть I. БРУНИ-АВТОР
suburbia pulchritudine vincit. Quam cum ingressi sunt advene, iam externi
nitoris ornatusque obliti tantum splendorem urbis velut attoniti admirantur.
(17) Volo preterea unum narrare quod michi in primis argumentum videri
solet magnitudinis huius urbis ostendende. Gessit hec civitas complurima bella;
contra potentissimos hostes reluctata est. Stravit crescentes et formidolosas
potentias. Consilio, opibus, magnitudine animorum eos superavit quibus nee
par quidem fore nee resistere posse ullo pacto credebatur. Nuperrime vero
adversus potentissimum et opulentissimum hostem ita summa vi per multos
annos contendit ut omnium mentes in admirationem converteret. Eum enim
ducem, cuius opes atque potentiam et transalpine gentes et reliqua omnis
formidabat Italia, spe elatum, victoriis exultantem omniaque miro successu
quasi tempestatem quandam occupantem hec una civitas inventa est que non
solum invadentem reprimeret cursumque victoriarum retardaret, verum etiam
post longum bellum affligeret. Sed de rebus quidem ab hac urbe gestis paulo
post erit tempus facultasque dicendi; nunc autem quod intendimus agamus.
(18) Dico igitur omnes homines sic esse admiratos magnitudinem contentionis
et diutumitatem belli ut secum ipsi obstupescerent unde huic uni civitati tante
vires, tante opes, tante ad bellum suppeditarent pecunie. Sed hec tanta admiratio,
hie tantus stupor tarn diu apud homines est quam diu hanc pulcherrimam
urbem non aspexerunt neque viderunt eius magnificentiam. Ceterum ubi illam
intuiti sunt, omnis talis evanescit abitque admiratio. Videmus hoc quidem inter
omnes constare, nee ullus Florentiam advenit qui non id sibi evenisse fateatur.
Nam simul atque urbem conspicati sunt, cum occurrat oculis tanta moles rerum,
tanta edificiorum collatio, tanta magnificentia, tantus splendor, cum precelsas
turres, cum marmorea templa, cum basilicarum fastigia, cum superbissimas
domos, cum turrita menia, cum villarum multitudinem, cum delitias, nitorem,
ornatum intuentur, illico omnium mentes animique ita mutantur ut non iam
de maximis atque amplissimis rebus ab hac urbe gestis obstupescant, non!
sed potius sufficientem autument ad totius orbis dominium imperiumque
adipiscendum. Ex quo intelligi potest maxime admirabilem esse hanc urbem, de
cuius pulchritudine ac magnificentia nemo satis digne vel concipere animo vel
enarr^re verbis potest. Sed tantum audita a visu superantur, quantum ab auditis
vincebatur opinio.
(19) Equidem nescio quid ceteri existiment, sed michi ita perurgens videri
solet eiusmodi argumentum ut vel hoc uno abunde putem huiusce urbis
incredibilem quandam prestantiam confirmari posse. Neque enim ilia tanta et
tarn communis admiratio ita facile, visa urbe, ex animo deleri et extirpari posset,
nisi esset in ipsa urbe vis quedam maior ingenuitatis atque decoris, que ilium
«Хвала Флорентийской столице». Перевод
25
усадьбы, самой столицей — пригород. Вошедшие в неё приезжие,
позабыв уже о внешнем сиянии да убранстве, любуются, точно заворожённые,
толиким блеском столицы.
(17) Желаю, помимо того, рассказать одно, что мне, как правило,
видится первым доводом, являющим величие этой столицы. Вёл этот город
премногие войны, против мощнейших врагов боролся. Низверг растущие
и пугающие мощности. Сметливостью, средствами, величием духа тех
одолел, которым никоим способом ни под стать быть, ни противостоять
было неимоверно. Намедни же с мощнейшим и обеспеченнейшим врагом
так изо всех сил многолетно соперничал, что умы всех заудивлялись. Ибо
на того вождя, чьи средства да мощность пугала и заальпийский народ,
и всю Италию, обнадёженного, задорного вследствие побед и на диво
удачно, будто буря, всех и вся завоёвывающего, выискался один этот город,
который не только подавил вторгающегося и препнул поток побед, но и
спустя долгую войну разбил его. Но подвиги этой столицы немного погодя
будет час и случай поведать, а теперь займёмся нашим намерением.
(18) Говорю, стало быть, что все люди столь удивились величине
соперничества и длительности войны, что между собою изумлялись, откуда у
одного этого города хватало толиких сил, толиких средств, толиких на войну
денег. Но толикое удивление, толикое изумление потуда длится у людей,
покуда не взглянут на эту прекраснейшую столицу и не увидят ее
великолепия. Впрочем, очно перед нею всякое удивление уйдёт да исчезнет. Видим,
что это ведомо всем, и ни один из наезжающих во Флоренцию не признает,
что ему в том не доводилось искуситься. Ведь стоит им воззреть на столицу,
как глазам предстанет толикая громада вещей, толикое скопление зданий,
толикое великолепие, толикий блеск, когда глядят на выспренные башни,
на мраморные храмы, на верхушки базилик, на гордые чертоги, на
башенные стены, на множество усадеб, на довольство, сияние, убранство, у всех
сразу же так меняются ум и душа, что уже не изумлены от величайших да
обширнейших подвигов этой столицы — нет! — но, пожалуй, почитают
её гораздой стяжать господство и владычество над целым миром. Из этого
разумеется, что предельно удивительна эта столица, красоту и
великолепие которой никому довольно достойно ни вообразить, ни выразить. Но
настолько слышанное превышено увиденным, насколько мнение было
побеждено услышанным.
(19) Даже не знаю, что на ум идёт прочим, но мне такой довод, как
правило, видится столь упрямым, что его единого полагаю довольно для
подтверждения эдакой неимоверной отменности этой столицы. Ибо толикое
и столь повальное удивление от увиденной столицы так легко из души не
изгладилось бы и не искоренилось, кабы в самой столице не было эдакой
26
Часть I. БРУНИ-АВТОР
animi stuporem pre magnitudine rerum gestarum conceptum non attenuaret
modo, verum etiam obrueret. Velut enim si quis michi narret inaudita quedam
et incredibilia virium facinora a pugile quodam in certaminibus édita; si alios
pugno contritos, alios cestu prostratos ab eo predicet; si multos ab uno victos
ac précipites datos, si citatas quadrigas stetisse aut vivum taurum per stadium
tulisse, quod Milo Crotoniates fecisse dicitur, aut, cum in uncto staret clipeo,
nullius vi depelli potuisse, quod a Polidamante factum legimus; et deinde michi
super his rebus obstupescenti addat hec quidem audita incredibilia videri,
ceterum si quis hominem videat contempleturque corporis robur, fore ut non
amplius quisquam admiretur, sed et hec que narrata sunt et maiora etiam eum
facere posse confidat; hec, inquam, si quis michi narret affirmetque, continuo
michi fortissimi viri imago succurrat necesse est, que generosam quandam
habitudinem corporis et membrorum letitiam roburque ostentet. Sic, cum hec
prestantissima et ornatissima urbs omnem admirationem de se conceptam, simul
atque visa est, continuo expellat in contrariumque mentes hominum reformet,
necesse est infinitam quandam vim magnificentie, ornamentorum opulentieque
in se habere.
(20) Quid enim aliud dici potest in tarn manifesta mutatione mentis,
sententiarum, opinionum quam esse tantam huius urbis amplitudinem ac
maiestatem quantam nee lingue narrantium significare poterant nee mentes
audientium concipere? Nam laudant illam quidem laudabuntque semper
omnes; nullus tamen inventus est cui, cum earn cerneret, non multo preclarior
quam audiens sibi finxerat videretur. Itaque non vereor equidem quin permulti
sint qui me temeritatis audacieque condemnent, qui eiusmodi rem fuerim
aggressus. Sed neque ego poteram tarn inclitam urbem aspiciens non admirari
neque admirans laudes eius reticere. Quod si earn non assequor, quam nulli
unquam assequi valuerunt, ignosci michi quam succenseri equius est. Sed iam
ad rem redeamus.
(21) Post villas autem castella sunt. Castella autem... imo vero nichil est ex omni
ilia regione que villas cingit que non splendidissimis ac celeberrimis referta sit
oppidis! Urbs autem media est tanquam antistes quedam ac dominatrix; ilia vero
circum adstant, suo queque loco constituta. Et lunam a stellis circumdari poeta
recte diceret quispiam fitque ex eo res pulcherrima visu. Quemadmodum enim in
clipeo, circulis sese ad invicem includentibus, intimus orbis in umbelicum desinit,
qui médius est totius clipei locus, eodem hic itidem modo videmus regiones quasi
circulos quosdam ad invicem clausas ac circumfusas, quarum urbs quidem prima
est, quasi umbelicus quidam totius ambitus media. Hec autem menibus cingitur
atque suburbiis. Suburbia rursus ville circumdant, villas autem oppida; atque hec
omnis extima regio maiore ambitu circuloque complectitur. Inter oppida vero
castella sunt arcesque in celum minantes et agricolarum tutissima réfugia.
«Хвала Флорентийской столице». Перевод
27
большей силы благородства и приличия, которая бы не лишь умалила,
но и подавила изумление перед величием подвигов. Словно кабы кто-то
мне рассказал эдакие неслыханные и неимоверные силовые подвизанья,
свершённые в поединках неким кулачником, дескать одних он махом
размозжил, других шибом уронил, дескать многих один победил да вынудил
пятиться, дескать остановил на скаку четвёрку или пронёс по стадиону
живого быка — что, говорят, Милон Кротонский вытворял — или ни перед
какой силой не заколебался стойкий на умащённом щите — что, читаем,
Полидамант проделал — а потом мне, насчёт этих вещей изумлённому,
добавил, мол, услышанное-то видится неимоверным, впрочем, кабы кто-то
увидел человека и обозрел его телесную мощь, то перестал бы удивляться,
но поверил бы, что ему под силу и рассказанное, и куда большее; кабы,
повторяю, кто-то мне это рассказал и утверждал, мне тотчас бы обязательно
предстал образ отважнейшего мужа, являющий дороднейшую стать тела,
и дебелость членов, и крепость. Так же, поскольку эта отменнейшая и
наряднейшая столица всякое перед нею удивление отталкивает и
человеческие умы переиначивает, ей, значит, обязательно присуща некая
беспредельная сила великолепия, убранств и обеспеченности.
(20) Ибо что иное можно сказать в столь явной перемене ума, мыслей,
мнений, разве то, что толикую обширность и величавость этой столицы ни
языкам рассказчиков не обозначить, ни умам слушателей не вообразить?
Ведь её-то все хвалят и всегда будут, однако никого пока не оказалось, кому
бы она воочию не виделась краше, чем рисовал себе понаслышке. Посему
не опасаюсь, право, что премного таких, которые вменят мне,
приступившему к подобному делу, опрометчивость и дерзость. Я же, взирая на столь
именитую столицу, не мог не только не удивляться, но и хвалу ей,
удивляясь, замалчивать. А если не успею в том, в чём ещё никому успеть не
удавалось, то справедливее уделить мне извинение, нежели гнев. Но вернёмся
уже к задаче.
(21) За усадьбами идут замки. Да что там замки! ...более того, ничего
из той области, окружающей усадьбы, нет, что не было бы начинено
отличнейшими да знаменитейшими городками. Столица же посреди, точно
надзирательница и госпожа, а они — вокруг, каждый, зиждущийся на
своём месте. Какой-нибудь поэт правильно сказал бы, что и луну окружают
звёзды — так получается прекраснейшее зрелище. Ибо словно как на щите
круги, один другого замыкая, кончаются в шише наиузкого обвода — в
самой середине всего щита, тождественным образом видим здесь области,
будто окружности, одна другую замыкающие и окутывающие, из
которых столица — первая, будто некий шиш, серединная во всей
окрестности. А она опоясана стенами да пригородом. Пригород окружён
усадьбами, а усадьбы — городками; всё это объемлет большей окрестностью
28
Часть I. БРУНИ-АВТОР
(22) Multitudo autem incolarum tanta est ut omnes saltus facillime
compleantur. Quid dicam de suavitate atque abundatia fructuum? Quid de
agrorum splendidissima cultura? Нес quidem omnibus nota sunt et ante
oculos exposita, nee demonstratione ulla indigent. Hoc tantum dico, non facile
reperiri posse agrum qui tantam multitudinem incolentium nutriat. Neque enim
plereque urbes tarn fréquentes habitatores habent quam florentinus ager. Hos
tamen omnes una cum populosissima urbe ita pascit ut non modo ad victum,
sed ne ad delitias quidem externi cuiusquam indigeat auxilii. Quamobrem urbs
quidem ipsa talis est, vel intra menia vel extra, ut nulla beatior sit existimanda.
(23) Quod si quis est qui propterea déesse aliquid huic urbi arbitretur quod
maritima non sit, is meo iudicio longissime errât et quod laudare debet id in
vitium vertit. Est enim maris vicinia vendendis comparandisque rebus forsitan
utilis, ceterum salsa atque amara nimis. Permulta sunt quippe incommoda
quibus maritime urbes obnoxie sunt, permulta pericula quibus subiacere habent
necesse. Plato Atheniensis, omnium philosophorum longissime princeps, cum
civitatem que bene ac beate viveret in suis libris institueret et que adesse queve
abesse oporteret diligentissime perquireret, in primis quidem illud censuit ut
procul a mari esset remota. Nee putavit sapientissimus vir earn urbem ullo
modo beatam esse posse que aut in litore posita foret aut maris fluctibus esset
propinqua. Narrât multas clades, multa ad beate vivendum impedimenta
que maris porrigit affertque vicinia. Et profecto si recte considerare volumus,
pergrave quiddam est urbem eo in loco esse positam, ut a Tanai atque Tribisonda
Gades adusque sit pertimescendum; ubi non solum quid vicine agant gentes,
quid finitimi populi consilii capiant, quid moliantur, quemadmodum erga nos
fuerint animati perscrutari sat est et eorum vel latentes insidias vel apertos
impetus cavere, sed Egiptii, Phenices, Colchi, Scyte, Mauri, Gaditani, barbare et
maxime inter se disiuncte nationes, sunt formidande. Atqui finitimarum gentium
consilia nonnunquam fallunt; quid facient igitur longinquarum? Terrestres
impetus, qui tardiores esse soient, nonnunquam prius assunt quam quicquam
tale pptuerit presentiri; quid igitur a celeritate classium est expectandum? Non
enim si hec in presenti non fiunt, ideo sperare possumus aliquando non fore; et
fuisse olim certissime scimus. Est autem perstultum, cum secure tranquilleque
possis degere, te ipsum sponte periculis obiectare.
(24) Quodsi rationes minime istos movent qui fluctus ac litora tantopere
amant, atne antiquitatis etiam commovebunt exempla? Lege latinas, lege
grecas historias, et in his animadverte quam multi sint casus, quam crebra
«Хвала Флорентийской столице». Перевод
29
и окружностью окраинная область. Среди городков есть замки да
твердыни, грозно торчащие горе — надёжнейшие убежища земледелов.
(22) А множественность населения до того велика, что, естественно,
полны все края. Что сказать о сочности да щедрости плодов? Что насчёт
отличнейшего возделывания угодий? Это и так всем известно да бросается
в глаза, незачем доказывать. Скажу лишь, что нелегко найти угодье,
которое кормило бы до того великую множественность населения. Ибо
большинство столиц не имеет стольких жителей, скольких флорентийская
весь. Всех их заодно с многолюднейшей столицей она так сытит, что нет
нужды ни в чьём внешнем споспешествовании не только с пропитанием,
но даже с излишеством. Поэтому сама столица и такова — внутри ли, вне
ли стен, — что никакую иную не расценить блаженнее.
(23) Если некто решит, что этой столице кое-чего не хватает потому,
что она не морская, он, по моему суждению, чрезвычайно заблуждается
и обращает худом то, что должен хвалить. Ибо соседство с морем,
возможно, впрок продаже да покупке вещей, в прочем — чересчур солоно и
горько. Конечно же, полно невыгод, от которых зависимы морские столицы,
полно угроз, которым неизменно подлежат. Афинянин Платон, изо всех
философов наиглавнейший, учредив в своих книгах гражданство, хорошо
да блаженно живущее, и разведав, что в нём присутствовать или что в нём
отсутствовать должно, первоочерёдной постановил отдалённость от моря.
Мудрейший муж считал, что столице на взморье или вблизи зыбей никак
не быть блаженной. Рассказывает о многих невзгодах, о многих препонах
к блаженной жизни, которые чинит и навлекает примыкание к морю.
Действительно, если желаем верно рассуждать, для столицы такое положение
страшно чревато опасностью от Дона и Трапезунда вплоть до Кадиса; тут
не довольно лишь разведывать, что делают соседние, что пограничные
народы смекают, что затевают, как относительно нас расположены, и
остерегаться от них или подспудных козней, или открытых натисков, но надо
бояться египтян, финикийцев, колхов, скифов, мавров, гадитан, варварских
и чрезвычайно далёких друг от друга племён. Бывает, обманывают
умыслы пограничных народов; что же учинят тридесятые? Сухопутные натиски,
обыкновенно более нерасторопные, прежде, бывает, нагрянут, чем можно
предвосхитить нечто такое; чего же ждать от прыти судов? Если это не
случается в настоящем, не можем поэтому надеяться, что не станется никогда;
прекрасно знаем, что это было некогда. Преглупо нарочно подвергаться
опасностям, когда можешь поживать надёжно и спокойно.
(24) Если этот толк нимало не сподвигает заядлых любителей зыбей
и взморья, неужто не сподвигнут примеры старины? Читай латинскую,
читай греческую историю и заметь, как много злоключений, как часты
30
Часть I. БРУНИ-АВТОР
excidia urbium maritimarum, quam multe civitates, cum flqrerent opibus, viris,
pecuniis, a classe hostium prius fuerint capte quam quicquam tale potuerint
suspicari. Нес si illi reputabunt, iam incipient credere nichil huic urbi déesse
quod maritima non sit, sed contra, ut cetera omnia, ita et hoc summa providentia
factum. Troia, nobilissimum totius «Asie oilmen et celitum», ut inquit ille,
«egregius labor» bis classe capta et diruta est; primo Herculis et Telamonis
repentino adventu, secundo Agamemnonis et Ulixis fraude. Capi florentissima
civitas nullo modo poterat, nisi vicinum mare prebuisset facultatem. Decennium
terrestribus preliis frustra erat consumptum. Ad classem denique atque undas
decursum est, aptissimam ad insidias tendendas materiam; et cum cives se
diuturna obsidione liberatos arbitrarentur, cum nichil hostile usquam appareret,
nichil suspicarentur, «at Argiva phalanx instructis navibus ibat a Tenedo tacite
per arnica silentia lune». Et paulo post «Alii rapiunt incensa feruntque Pergama;
vos celsis nunc primum a navibus itis?» Нес sunt maris premia, hec laudanda
propinqiiitas!
(25) Sed quid ego tarn longinqua commemoro? Genuam, nobilissimam Italie
urbem, secundo bello Punico a Magone, Hamilcaris filio, ex improviso captam
et ad solum dirutam legimus. Quid Phocensium eversionem commemorem?
Quid Syracusarum? Quid Alexandrie? Quid Athenarum? Quid? Populo romano
maxime florente et orbi terrarum imperante, nonne ita per multos annos
a predatoriis classibus infesta turn est mare ut complures populi romani urbes
extremam cladem paterentur? Nee is populus, qui totum subegerat orbem,
a classium incursionibus maritimas urbes valuit illesas prestare. Adde crassitatem
aeris, adde inconstantiam celi, adde pallentes morbos, id est insalubritatem
litoree plage et totius maritime confinitatis inclementiam. In his tot tantisque
adversis rebus minime mirandum est si prudentissima urbs effugit portum, ut
se tranquilitatis conferret in portum, et maris fluctibus maluit carere quam tot
tantisque fluctibus subiacere.
(26) Quid autem sine portu quidem caret? Quanquam vereor quomodo hoc
quis sit accepturus, sed tamen dicam quod sentio. Ut enim cetera omnia, ita et hoc
summa providentia optimoque consilio factum ab hac urbe videtur. Nam cum a
litore tantum remota sit ut omnium illarum calamitatum quas maris propinquitas
affert omnino sit expers, ita tamen portubus vicina est ut nulla maris utilitate
privetur. Itaque in his duntaxat rebus a maritimis urbibus Florentia superatur
in quibus vinci victoria est. Illis enim portus ac litora nonnullam sane prebent
utilitatem, sed tamen earn ipsam multis implicitam calamitatibus multisque
permixtam molestiis. Florentia vero ita propinquo fruitur mari ut puram ex
illo capiat utilitatem, nullis adversis rebus perturbatam nullisque calamitatibus
imminutam. Nichil ex hac incommoditate pestilens celum, nichil crassus atque
«Хвала Флорентийской столице». Перевод
31
падения морских столиц, как много городов, цветущих могуществом,
войском, благополучием, были захвачены вражескими судами прежде, чем
заподозрили нечто такое. Если они это, уже станут верить, что этой
столице, ведь не морская, ничего не занимать, но, напротив, как всё прочее, так
и это совершено с высшей предусмотрительностью. Троя, благороднейшая
во всей «Азии опора и горних», как говорит он, «чудное творение», дважды
захвачена да сжита судами; впервые — нечаянным набегом Геркулеса и Те-
ламона, вдругорядь — лукавством Агамемнона и Улисса. Ни за что не
сдался бы цветущий город, не будь податлив из-за близкого моря.
Сухопутные схватки израсходовали втуне десятилетие. В итоге прибегли к флоту
и волнам — пригоднейшему пособию подсиживания; и когда горожане
решили, что избыли длительную осаду, когда ничего больше вражеским
не казалось, ничего не подозревали, «но, суда снарядив, аргивская мчалась
фаланга от Тенедоса в молчной луны тишине дружелюбной». И чуть далее:
«Пергам горящий иные громят и хитят, вы что, лишь сейчас от судов
плетётесь высоких?» Вот она мзда от моря, вот оно достохвальное соседство!
(25) Но что это я о столь незапамятном? Читаем, что Геную,
благороднейший город Италии, во вторую пуническую войну негаданно захватил
да сжил Магон, дитя Гамилькара. Упомянуть ниспровержение фокидян,
Сиракуз, Александрии, Афин? За величайший расцвет и владычество надо
всем миром римлян разве разбойничьи суда не так многолетно изводили
море, что множество римских городов терпело кромешное разрушение?
И этому поработившему целый мир народу не удалось оборонить морские
города от набегов флота. Прибавь спёртость воздуха, прибавь
непостоянство погоды, прибавь бледнящие недуги, то есть нецелебность
прибрежного края и всего приморского округа суровость. Нимало немудрено, если
среди этих многих больших неприятностей сообразительнейшая столица
избежала пристани, чтобы устроиться в пристани спокойствия, и
предпочла обойтись без морских волнений, нежели обуреваться многими
большими волнениями.
(26) Чего же без пристани не хватает? Хотя и боюсь за то, как это
воспримут, однако что мыслю, выскажу. Ибо как всё прочее, так и это столица
сия совершила с высшей предусмотрительностью и отменной
сметливостью. Ведь, будучи настолько удалена от побережья, что напрочь лишена
всех тех невзгод, которые наносит соседство с морем, однако так близка
к пристаням, что не обделена никаким проком от моря. Так что в тех лишь
вещах Флоренция одолена морскими городами, в которых победа — быть
побеждённым. Ибо пусть пристань и взморье им в некоторый прок, однако
сопряжённый с многими невзгодами и смешанный со многими досадами.
А Флоренция так пользуется соседним морем, что извлекает из него чистый
прок, никакими неприятностями не расстроенный и никакими невзогдами
32
Часть I. БРУНИ-АВТОР
impunis aer, nichil undarum humiditas, nichil autumnales perturbant ac
detrahunt morbi; sed tota illa quantumcumque est pura ac minime periculosa
minimeque infecta utilitas est.
(27) Michi vero solet videri illa etiam de causa ab infero mari Florentia
recessisse, ut superi quoque maris opportunitatem haberet; quod quidem
consilium satis laudari non potest. Nam si in alterutro litore constitisset,
preterquam quod multis variisque molestiis propter maris adherentiam
premeretur, illud etiam accederet incommodum quod nimis ab altero esset
remota; ex quo illud fieret, ut in duobus extremis eodem tempore peccaret, vel
longinquitate nimia vel propinquitate. Nunc autem sic ab utroque litore remota
est ut non altero ipsoram videatur fuisse contenta, sed utrunque simul in suos
usus convertere voluisse.
(28) Sedet enim media inter Tyrrenum et Adriaticum mare, quasi regina
quedam Italie, purissimo ac saluberrimo celo constituta nec planitiei nec montis
expers. Hinc apricissimi campi, illinc letissimi insurgunt colles. Amnis vero per
media fluens menia cum maximo est ornamento turn multo maiori utilitati. In
ipsa vero urbe mirande lautitie, incomparabilis nitor, stupendi ornatus, summa
omnium rerum magnificentia est. Villarum autem immense inauditeque delitie,
amenitas vero plus quam terrena; omnia plena letitie, plena suavitatis, plena
decoris. His tot tantisque bonis ornamentisque referta, non solum Italie sed
omnium provinciarum urbes longissime antecellit.
(29) Verum me pulcherrimarum rerum affluentia, et dives ас semper sponte
sua se offerens ad dicendum materia, impetu quodam et violentia hue usque
me rapuit, nec ullam consistendi prebuit facultatem. Et forsitan parum diserte
facere visus sum, qui de ornamentis huius urbis disserens ea que sunt prima ac
maxima ornamenta pretermiserim. In cetero enim splendore ac magnificentia
huius inclite urbis referenda occupatus, quasi oblitus mei, de multitudine
populi, de virorum copia, de virtute, industria, humanitate civium dicere
effugerat, que maxima quidem ornamenta sunt in primisque memoranda.
Redeundum est igitur unde exieram et his, qui hanc incolunt urbem, partes suas
reddendum. Quin potius quod errore factum est id nos ad oratoriam reducamus,
et aliquando nos ipsos colligamus despiciamusque de quibus rebus iam dictum
est de quibusve deinceps simus dicturi, ne diutius in hoc errore versemur.
(30) Qualis igitur urbs ipsa sit, demonstratum est. Nunc cuiusmodi habita tores
eius sint consideremus. Volumus igitur, ut in privatis hominibus fieri solet, ita et
hunc populum ab initio inspicere, et quibus parentibus ortus sit queve eius per
omnem etatem fuerint opera domi forisque considerare. «Sic opinor; a principio»,
ut inquit Cicero, «ordiamur». Unde igitur huic populo genus est? Qui fuerunt
«Хвала Флорентийской столице». Перевод
33
не умалённый. Это неудобство ничуть не расстраивают и не убавляют ни
пагубная погода, ни спёртый и нечистый воздух, ни влажность от волн,
ни осенние недуги, но тот какой ни на есть прок всецело чист и нимало не
опасен, и нимало не заражён.
(27) А мне вообще видится, что Флоренция отступила от нижнего моря
и затем, чтобы пользоваться преимуществами верхнего моря тоже, —
сметливость эту хвалить не нахвалить. Ведь будь она на одном из двух
побережий, помимо того, что её гнели бы многие разные досады из-за
прилегающего моря, добавилась бы невыгода чрезмерной отдалённости от другого;
потому вышло бы, что единовременно плоховала бы на двух крайностях —
чрезмерно либо далёкая, либо близкая. Теперь же столь от каждого
побережья отдалена, что, видимо, не довольна одним из двух, но желает
обратить себе в прок обоих разом.
(28) Ибо воссела посередине между Тирренским и Адриатическим
морем, будто царица Италии, под чистейшим да целебнейшим небом, ни
равниной, ни горой не обделённая. Тут подсолнечные поля, там высятся
роскошные холмы. А река, текущая посреди стен — как величайшая краса,
так намного большая польза. А в самой столице удивительная
торжественность, несравненный блеск, изумительное убранство, высшее сплошь
великолепие. Довольство же усадеб несметно и неслыханно, а очарование более
чем земное; всё полно роскоши, полно неги, полно приличия.
Начинённая столь многим добром и убранством, она куда как превыше не только
итальянских, но всех зарубежных столиц.
(29) Щедрость прекраснейших вещей и богатая да всегда сама на язык
просящаяся материя несколько порывисто и насильно умчала-таки меня
вплоть досюда и не дала нисколько роздыха. И сдаётся, что я не был
назидательным, раз, рассуждая об убранстве этой столицы, миновал убранство
первое и величайшее. Ибо, занятый повествованием о прочем блеске и
великолепии этой знаменитой столицы, будто забывшись, я упустил
многолюдность, достаточность мужей, доблесть, старательность, человечность
граждан — подлинно величайшее убранство и первоочерёдно
достопамятное. Надо туда, стало быть, вернуться, откуда я пустился, отдать должное
тем, кто эту столицу населяют. Нет, скорее, сделанное по заблуждению
спишем на велеречие и соберёмся да обозрим, о чём сказано, а о чём далее
предстоит сказать, чтоб долее в этом заблуждении нам не вращаться.
(30) Самость этой столицы, стало быть, показали. Сейчас рассмотрим,
каковы её жители. Желаем, стало быть, узреть этот народ искони, как
колена частного человека, и от каких возник родоначальников, а также
рассмотреть, каковы за всё время были его достижения на родине и за рубежом.
«Так — по-моему; возьмёмся, — как сказал Цицерон, — с самого начала».
34
Часть I. БРУНИ-АВТОР
eius parentes? A quibus mortalibus hec inclita urbs fondata est? Cognoscite, viri
florentini, cognoscite stirpem ac prosapiam vestram! Reputate quam omnium
gentium sitis clarissimi! Ceteri enim populi aut profugos aut extorres patriis
sedibus aut agrestes aut convenas obscuros atque incertos habent auctores.
Vobis autem populus romanus, orbis terrarum victor dominusque, est auctor.
О Deus immortalis, tantane in hanc unam urbem bona contulisse, ut omnia que
ubique sunt queve optare fas est ad eius ornamenta convenisse videantur!
(31) Nam quanti hoc primum est, ut a populo romano Florentinorum genus
sit ortum! Que gens in toto orbe clarior, que potentior, que omni génère virtutis
prestantior populo romano unquam fuit? Res geste cuius adeo illustres sunt
ut maxima ceterorum hominum facta pre illorum magnitudine puériles ludi
videantur; cuius imperium, terris adequatum, ita summa ratione per multa
secula gubernatum est ut plura ex ilia una urbe extent virtutis exempla quam
omnes cetere res publice omni tempore ediderint; in qua innumerabiles viri ita
eximia virtute extiterunt ut nulli unquam in terris fuerint pares. Nam, ut ceteros
omittam summos ac prestantissimos duces et senati principes, ubi tu gentium
Publicolas, ubi Fabritios, ubi Coruncanos, ubi Dentatos, ubi Fabios, ubi Decios,
ubi Camillos, ubi Paulos, Marcellos, Scipiones, Catones, Gracchos, Torquatos,
Cicérones extra urbem romanam invenies? Atqui si nobilitatem in auctore queris,
nichil in toto orbe terrarum nobilius populo romano poteris in venire; si divitias,
nichil opulentius; si amplitudinem ac magnificentiam, nichil omnino clarius
neque gloriosius; si magnitudinem imperii, nichil intra Occeanum est quod
non armis subactum in eius fuerit potestate. Quamobrem ad vos quoque, viri
florentini, dominium orbis terrarum iure quodam hereditario ceu paternarum
rerum possessio pertinet.
(32) Ex quo etiam illud fit, ut omnia bella que a populo florentino geruntur
iustissima sint, nec possit hic populus in gerendis bellis iustitia carere, cum omnia
bella pro suarum rerum vel defensione vel recuperatione gerat necesse est, que
duo bellorum genera omnes leges omniaque iura permittunt. Quod si parentum
gloria, nobilitas, virtus, amplitudo, magnificentia filios quoque illustrât, nichil
est in toto orbe quod Florentinorum dignitati possit preferri, quandoquidem
ex huiusmodi parentibus nati sunt qui omni génère laudis cunctos mortales
longissime antecellunt. Quis enim est hominum qui se a populo romano non
fateatur servatum? Quis autem servus vel libertus cum domini vel patroni
liberis de dignitate contendat aut se preferendum censeat? Non parum igitur
ornamenti est huic urbi tam claros ipsius ac sue gentis conditores auctoresque
habuisse.
«Хвала Флорентийской столице». Перевод 35
Откуда, стало быть, корень этого рода? Кто были его родоначальники?
Какими смертными основана эта именитая столица? Познайте же,
флорентийские мужи, познайте происхождение да племя ваше! Задумайтесь,
сколь преславны вы изо всех людей! Ибо творцы прочих народов суть или
беженцы, или ссыльные из отчей страны, или земледелы, или тёмные
да безымянные чужеземцы. А ваш творец — римский народ, победитель
и господин всей земли. О бессмертный Бог, столько благ ты собрал в одной
этой столице, что кажется, что всё, что на свете ни на есть и чего хотеть
не грех, сопряглось во украшение оной!
(31) Ведь сколь стояще это первое — что корень флорентийцев
восходит к римскому народу! Кто когда-либо во всём мире был римлян
именитее, кто могучее, кто в любом роде доблести отменее? Подвиги которого
столь сиятельны, что величайшие деяния прочих людей выглядят
детскими игрушками; чья держава, равновеликая всей земле, так была высшим
толком долговечно руководима, что больше от одной той столицы
осталось образцов доблести, нежели все прочие государства оказали доселе;
в которой выступали неисчислимые мужи столь изрядной доблести, что
никаких никогда нигде не было ровней. Ведь, отмечая прочих высших да
отменнейших вождей и глав сената, где ещё вне римской столицы
найдёшь Публикол, где Фабрициев, где Корунканиев, где Дентатов, где Фабиев,
где Дециев, где Камиллов, где Павлов, Марцеллов, Сципионов, Катонов,
Гракхов, Торкватов, Цицеронов? Если во творце ищешь благородство, то
благороднее римского народа нет во всём земном круге; если богатства, то
нет изобильнее; если возвышенность да величавость, то нет именитее, ни
славнее; если размах державы, то в черте Океана нет ничего, что не было
бы оружием не подчинено его власти. Поэтому вам тоже, флорентийские
мужи, по некоему праву наследства причитается господство надо всем
земным кругом в качестве владения отчим добром.
(32) Из этого и то получается, что все ведомые флорентийцами войны
праведны, и не может этому народу недоставать праведности в ведении
войн, раз все войны непременно ведёт или обороняя, или отвоёвывая
своё, — два рода войн, дозволяемых всеми законами и всеми правами.
Если отчая слава, знатность, доблесть, обширность, величавость освещает
и чад, то ничего нет на целом свете, что можно было бы предпочесть
флорентийскому достоинству, ибо порождены такими родоначальниками,
какие гораздо превосходят всех смертных во всяком роде достохвального.
Ибо кто из людей не признается, что сохранён римским народом? Какой
же раб или вольноотпущенник оспорит достоинство господских или
хозяйских чад, а то и возомнит себя выше? Немалое, стало быть,
украшение этой столицы столь именитые заложители да творцы её самой и её
народа.
36
Часть I. БРУНИ-АВТОР
(33) At quo in tempore Florentinorum gens a Romanis est orta? Hoc enim
plurimum arbitror referre quod et in regiis successionibus observari aiunt, ut
is tandem regis filius recte appelletur qui eo tempore natus sit quo eius parens
regiam habuerit dignitatem; qui autem vel ante vel postea nati sunt, eos neque
regis filios esse nee in regno paterno successionem habere. Et profecto, ut quisque
maxime floret maximeque sublimis est, ita maxime preclara opera maximeque
egregia molitur. Videntur enim ipse secunde res, nescio quo pacto, animos tollere
ingentesque spiritus adhibere, ut nichil nisi altum atque magnificum amplissimi
viri queant moliri, et que eo tempore fiant ea maxime prestare contingat.
(34) Нес igitur splendidissima Romanorum colonia eo maxime tempore
deducta est quo populi romani imperium maxime florebat, quo potentissimi
reges et bellicosissime gentes armis ac virtute domite erant. Carthago, Numantia,
Corinthus a stirpe interierant; omnes terre mariaque omnia in potestatem eius
populi vénérant; nichil calamitatis populo romano ab ullis hostibus inflictum
erat. Nondum Cesares, Antonii, Tiberii, Nerones, pestes atque exitia rei publice,
libertatem sustulerant, sed vigebat sancta et inconcussa libertas, que tamen, non
multo post hanc coloniam deductam, a sceleratissirriis latronibus sublata est. Ex
quo illud evenire arbitror, quod in hac civitate egregie prêter ceteras et fuisse
et esse videmus: ut florentini homines maxime omnium libertate gaudeant
et tyrannorum valde sint inimici. Tantum, ut opinor, odii adversus invasores
imperii et rei publice eversores iam ex illo tempore Florentia concepit ut nee
hodie quidem videatur oblita, sed si quod illorum vel nomen vel vestigium
adhuc superest id hec res publica dedignatur et odit.
(35) Non sunt nova in florentino populo hec partium studia, nee nuper, ut
quidam arbitrantur, incepit: altius hec concertatio suscepta est. Cum nefarii
homines, per summum scelus rem publicam adorti, populi romani libertatem,
splendorem dignitatemque sustulere, tunc hoc ardore incensi, tunc hec concertatio
atque hec partium studia a Florentinis suscepta, que ad hanc diem constantissime
retinet. Nee si alio atque alio nomine diversis temporibus he partes appellate
sunt, ideo tamen diverse fuere, sed una fuit semper atque eadem causa contra
invasores imperii ab initio suscepta et usque ad hec tempora constantissime
conservata. Iustum, me hercule, odium et antique patrie plus quam débita
pietas! Quis enim ferat Romanorum imperium — tanta virtute partum, quanta
Camillus, Publicola, Fabritius, Curius, Fabius, Regulus, Scipiones, Marcellus,
Catones aliique innumerabiles sanctissimi et continentissimi viri prestitere—
id in C. Caligule aut eiusmodi immanium ac scelestium tyrannorum manus
nutumque pervenisse, quibus nulla virtus, nulla a vitiis redemptio?
«Хвала Флорентийской столице». Перевод
37
(33) Но в какую пору флорентийцы возникли от римлян? Ибо решаю,
что это весьма весомо, ведь и в преемственности царствования, говорят,
заповедано, чтобы тот справедливо назывался дитятею царя, кто родился в
ту пору, как его родитель имел царское достоинство; а кто родился до или
после, тот ни дитя царя, ни преемник отчего царства. Конечно, чем некто
наипаче цветёт и наипаче приподнят, тем наипаче прекрасное и наипаче
изрядное предпринимает. Ибо сдаётся, что сами удачи невесть коим
образом вздымают дух и придают нечеловечью удаль, вот и не могут
возвышеннейшие мужи ничего, кроме обширного да великолепного
предпринимать, и свершениям той поры доводится наипаче превосходствовать.
(34) Эта, стало быть, блистательнейшая римская колония в ту наипаче
учреждена пору, как римская держава наипаче процветала, как
оружием и доблестью были укрощены могущественнейшие цари да воинствен-
нейшие народы. Карфаген, Нуманция, Коринф истреблены в корне; вся
суша и море всё угодили во власть этого народа; никаких невзгод
римлянам никакие враги не причинили. Пока что Цезари, Антонии, Тиберии,
Нероны — язва да пагуба республики — свободу не отняли, но
преобладала священная и непоколебленная свобода, которая была-таки немного
спустя после учреждения этой колонии преступнейшими разбойниками
отнята. Отсюда, решаю, вышло то, что гораздо и возвышало, и возвышает
этот город над прочими: флорентийцам изо всех наипаче отрадна свобода
и крайне отвратна тирания. Столько, по-моему, ненависти против
захватчиков державы и республики крушителей Флоренция уже с тех пор
впитала, что даже сегодня, сдаётся, не забыла, но возьмись от них сегодня хоть
имя, хоть след, эта республика его сразу запрезирает и возненавидит.
(35) Не невидаль во флорентийском народе это сторонничество, не
намедни, как некоторые решили, возникло: исстари эта усобица подхвачена.
Когда нечестивцы, чрезвычайно преступно напав на республику,
упразднили свободу, блеск и достоинство римского народа, тогда занявшиеся
этим пылом, тогда флорентийцы подхватили усобицу да сторонничество,
чему доселе преданнейше привержены. То, что в разные времена эти
стороны звались тем или иным именем, не значит разнились. Всегда была
одна тождественная причина, изначально подхваченная против
завоевателей власти и вплоть до этих времён преданнейше сохранившаяся.
Праведная, честно слово, ненависть и к древней отчизне более чем должное
благочестие! Ибо кто снесёт, что власть римлян, такой доблестью добытая,
какой отличились Камилл, Публикола, Фабриций, Курий, Фабий, Регул,
Сципионы, Марцелл, Катоны и другие неисчисляемые святейшие и
воздержаннейшие мужи, угодит в помавание рук Гая Калигулы или
сходственных бесчеловечных и преступных тиранов без всякой доблести, без
искупления грехов.
38
Часть I. БРУНИ-АВТОР
(36) Unum duntaxat, et id quidem summum, erat illis certamen, quo totis
viribus inter se contendebant. Ita enim in trucidandis civibus romanis omni
crudelitatis génère intenti erant, quasi summum premium fuisset expositum
si in ea urbe nullam nobilitatem, nullum ingenium, nullum omnino civem
reliquissent. Itaque G Caligula cum tantam fecisset stragem quantam potuisset
maximam, innumeri tamen cives, ut in magna urbe, superessent, fessus iam
necando ac trucidando, cum satiare crudelitatem animi nullo modo posset,
nefariam illam emisit vocem que testis esset sue immanitatis: «O utinam», inquit,
«populus romanus unam cervicem haberet, quam uno ictu possem avellere!» Et
plane ita fecit. Nunquam enim sanguine civium satiatus est, vacuefecissetque
omnino urbem si paulo longior ei vita fuisset. Adactus est gladius per senatorium
ordinem, trucidati clarissimi atque optimi cives, consulares et triumphales
familie funditus delete, plebs duntaxat in urbe relicta, quam tamen quotidianis
cedibus veluti pecora turmatim concidebat.
(37) Huic immanissime crudelitati immaniora etiam flagitia adiungebat,
non vulgaria illa quidem neque usitata, sed omni seculo inaudita et nunquam
sine detestatione memoranda. Très ab illo sorores per ordinem stuprate et pro
concubinis palam habite. Hicine imperatores, hi preclari Cesares, quos nonnulli
homines laudandos putant! Que flagitia sunt hec, que monstra hominum! Pro
quibus quidem rebus quis mirabitur si hec civitas tantum odii adversus eas
partes concepit ut etiam ad hec tempora conservet?
(38) Nam que indignatio unquam iustior? Aut quern magis tangebat iste dolor
quam florentinum populum, cum cerneret populum romanum, parentem atque
auctorem suum, qui paulo ante omnibus terris summa virtute domitis imperabat,
tune adempta libertate propria a facinorosissimis hominibus crudelissime
lacerari, qui> si res publica valeret, in ultima fece civitatis fuissent? Quid autem
Tiberius Cesar? Quanquam is ante Caligulam regnavit. Sed minime per ordinem
referendi sunt in quibus neque ordo neque ratio ulla fuit. Quid enim tetrius,
quid flagitiosius usquam visum aut auditum est quam aut Tiberii crudelitates
in torquendis ac necandis civibus romanis apud Capream expresse, aut eiusdem
impèratoris pisciculi atque spintrie, nefanda et inaudita libidinum genera, ut
michi quidem pudor Italie videatur talia flagitiorum exempla aliquando in ea
exti tisse?
(39) At si hi teterrimi et pernitiosi, tamen qui postea secuti sunt meliores
fuere? Quinam isti? Nero scilicet et Vitellius et Domitianus et Heliogabalus?
Ita profecto. Neque enim dictu facile est quante virtutis quanteve humanitatis
fuerit Nero. Agrippina mater pietatem filii miris laudibus in celum tollit;
nec qui tanta pietate in matrem fuerit in alios fuisse impius aut inhumanus
«Хвала Флорентийской столице». Перевод
39
(36) Лишь единое и, право, чрезвычайное было у них состязание, в
котором что есть силы дрались между собою. Ибо, истребляя римских
граждан, наяривали во всяком роде свирепости, будто посулена чрезвычайная
награда, если в той столице никакой знати, никакой даровитости,
никакого вообще гражданина не оставят. Гай Калигула, поскольку по учинении
такой большой, какую только вмочь ему было, резни уцелело ещё — велик
ведь город — несть числа граждан, то утомившись губить да истреблять,
когда уже никоим образом не мог утолить свирепость духа, испустил голос,
свидетельствовавший о его бесчеловечности: «Вот бы, — сказал, — у
римского народа была одна голова, чтоб раз и отсечь!». Так прям и сделал.
Ибо кровью не наутолялся и вовсе опростал бы столицу, кабы жизнь его
подлиннее была. Вогнан меч в сенаторский чин, истреблены
именитейшие да лучшие граждане, в корень стёрты семьи консулов и
триумфаторов, лишь чернь в столице осталась, которую валил-таки поголовно, ровно
скот, на ежедневных закланиях.
(37) Эту бесчеловечнейшую свирепость усугублял гнусностями даже
бесчеловечнее — не обыденными теми, не обычайными, но спокон веков
неслыханными, только мерзостью и приснопамятными. Трёх подряд
сестёр обесчестил и наложницами воочию держал. Вот они, власть имущие,
вот знатные Цезари, которых некие достохвальными считают! Вот так
гнусности, вот так чудовища! Сравнительно с такими вещами кто удивится, что
в этом городе и доныне сохранено столько зароненной против той стороны
ненависти?
(38) Было ли когда негодование праведнее? Кого пуще трогала эта боль,
чем флорентийский народ, видевший, как римский народ — отца да
творца своего, который немногим ранее властвовал над всеми землями,
укрощенными высшей доблестью, — лишённый личной свободы, свирепейше
терзали лишайшие люди, которые, будь республика могучей, были бы
в кромешном отстое города? А что Тиберий Цезарь? Что ж, он до
Калигулы царил. Но менее всего надо рассказывать по порядку о беспорядочных
и бестолковых. Что же дичее, что же гнуснее видано или слыхано либо Ти-
бериевской свирепости, выказавшейся при мучении да истреблении
римских граждан на Капри, либо его же рыбёшек да спинтрий, несказанных
и неслыханных родов любострастия, — по-моему, позор Италии, раз такие
образцы гнусностей в ней однажды обнаружились?
(39) Но коль они — дичайшие и губительнейшие, были ли
последующие лучше? Кто таковы? Нерон, изволь, и Вителлий, и Домициан, и Гелио-
габал? Именно. Да уж, легко и не скажешь, какова доблесть или какова
человечность Нерона. Матерь Агриппина вздевает к небу с дивной хвалой
благочестие сына; и того, кто был так благочестив к матери, не надо считать
40
Часть I. БРУНИ-АВТОР
putandus est, qui etiam, ne cives frigore lederentur, misericordia ductus urbem
ipsam incendit!
(40) О Cai Cesar, quam plane tua facinora romanam urbem evertere! Sed
comprimam ipse me. Sunt enim qui Lucanum, doctissimum et sapientissimum
hominem, vera de te scripsisse permoleste ferant. Nee fortasse carent ratione:
etsi enim multa ac magna in te vitia erant, multis tamen ac magnis virtutibus
obumbrabantur. Quamobrem de te silere tutius erit. Et simul filium tuum
eadem ilia ratione preteribo; quanquam non ignoramus, cuius tu rei gratia ut
ilium adoptares allectus es. Sed totum pretereo, neque eius lassam crudelitatem
nee proscriptiones cedesque innocentium civium neque proditionem senatus
neque adulteria stupraque eius memorabo. Fuerunt enim in illo, ut in patre
quoque fuerant, vestigia quedam virtutum que vitia quoque tolerabiliora
faciebant. At hec monstra, quibus imperium tradidistis, nulla virtute redempta
erant a vitiis, nisi forte virtus est omni conatu rem publicam delere nee ullo
flagitio, quantumvis maximo, abstinere. Quare, etsi cetera vestra obliviscar,
illud tamen neque oblivisci neque ut vobis non succenseam adduci possum,
quod viam tantis malis tantisque sceleribus patefecistis quanta successores
vestri omni genere impietatis nequitieque ediderunt.
(41) «Sed quorsum hec?» dicet fortasse quispiam. Utriusque videlicet gratia:
primum, ut ostenderem non iniuste hanc civitatem eiusmodi partes suscepisse,
et simul intelligeretur eo tempore hanc coloniam deductam fuisse quo urbs
romana potentia, libertate, ingeniis, clarissimis civibus maxime florebat. Nam
posteaquam res publica in unius potestatem deducta est, preclara ilia ingénia, ut
inquit Cornelius, abiere, ut plurimum intersit tunc an inferiori tempore colonia hec
fuerit deducta, cum ita iam omnis virtus ac nobilitas romane urbis extirpata erat
ut nichil preclarum neque egregium qui ex ea migrabant secum possent efferre.
(42) Nunc vero, cum Florentia eiusmodi habeat auctores quibus omnia que
ubique sunt virtute atque armis domita paruerint, et cum eo tempore deducta sit
quo populus romanus liber atque incolumis potentia, nobilitate, virtute, ingeniis
maxime florebat, a nullo profecto dubitari potest quin hec una urbs non solum
pulchritudine et ornatu et opportunitate loci, ut videmus, sed etiam dignitate et
nobilitate generis plurimum prestet. Sed iam ad reliqua pergamus.
(43) Ab his igitur parentibus orta, civitas non socordia atque ignavia se
corrumpi passa est, nee paterna vel avita gloria contenta molliter tranquilleque
vitam agere decrevit, sed, quanto clariori loco nata esset, tanto maiora a se exigi
ac postulari putans, ita auctores suos omni genere virtutis imitata est ut omnium
iudicio haud indignam se prestiterit tanto nomine tantaque successione.
«Хвала Флорентийской столице». Перевод
41
нечестивым и бесчеловечным к другим, который на поводу сострадания и
столицу саму поджёг, чтобы не застудились сограждане!
(40) О Гай Цезарь, до чего твои преступленья попросту опрокинули
римскую столицу! Но сам угомонюсь. Ибо водятся те, кто преудручённо
терпят, что Лукан, учёнейший да мудрейший человек, правду о тебе написал.
И может статься, не бестолково, ибо даже коли много великих за тобою
пороков — затеняемы-таки многими великими доблестями. Поэтому о тебе
молчание осмотрительней будет. И сына твоего миную с тождественной
стати, хотя не тайна, чего ради прельстился ты принять его. Но миную всё,
не упомяну ни его усталую жестокость, ни осуждение и заклание
невинных граждан, ни предательство сената, ни разврат его с любодеяньем. Ибо
были в нём, и в отце тоже были, некие следы доблестей, делавшие пороки
сноснее. Но пороки этих чудовищ, которым вы поверили власть, никакая
доблесть не искупала, если только всемерно губить республику и не
воздерживаться ни от какой, сколь угодно величайшей, гнусности не есть
доблесть. Посему, даже забудь я прочее ваше, всё же не могу ни забыть,
ни бесстрастно допустить того, что открыли путь стольким худам и
стольким преступленьям, сколько наследники ваши со всяческой нечестивостью
и негодностью наделали.
(41) «Но куда метишь?» — скажут, возможно. Очевидно, смысл двоякий:
во-первых, чтобы показать, что не неправедно этот город подхватил ту
сторону, и заодно разумелось, что эта колония была учреждена в ту пору, как
римская столица наипаче цвела могуществом, свободой, дарованиями,
ярчайшими гражданами. Ведь по учреждении единоличной власти те прекрасные
дарования, как сказал Корнелий, убыли, так что велика разница, была ли
эта колония учреждена тогда или позднее, когда столь была уже искоренена
всякая доблесть и знатность римской столицы, что ничего ни прекрасного,
ни незаурядного не могли с собою унести те, кто из неё переселились.
(42) А теперь, раз у Флоренции такие творцы, которым всё, что ни на
есть на свете, покорилось, укрощенное доблестью да оружием, и раз в ту
пору учреждена, как римский народ, свободный да невредимый,
наипаче цвёл могуществом, свободой, дарованиями, никто не засомневается, что
одна эта столица решительно превыше не только, как видим, красотою,
убранством и удобством места, но также достоинством и благородством
корня. Но перейдём уже к остальному.
(43) Возникшее, стало быть, от этих родоначальников гражданство
не дало себя развратить беспечностью да нерадивостью и не вздумало,
довольное отчей или дедовой славою, упоительно и спокойно пробавляться,
но, считая, что насколько именитее оно своим месторождением, настолько
большего ждут от него и требуют, так творцам своим всевозможной добле-
42
Часть I. БРУНИ-АВТОР
(44) Neque enim prius certare destitit, quam se antistitem quandam
Italie prestitit. Eamque amplitudinem atque gloriam adepta est non sedendo
atque oscitando, nee rursus sceleribus accincta et fraudibus, sed magnitudine
consilii, susceptione periculorum, fide, integritate, continentia maximeque
tenuiorum causa patrocinioque suscepto. Neque enim divitiis solum prestare
studuit, sed multo magis industria atque magnificentia; nee potentia tantum
superare pulchrum duxit, quantum iustitia atque humanitate. His ilia artibus
de principatu certavit, his auctoritatem gloriamque nacta est. Quibus nisi
uteretur, se plane a maiorum suorum virtutibus degenerare intelligebat, nee
sibi nobilitatem parentum plus honori esse quam oneri, sapienter id quidem
ac verissime cogitans.
(45) Nam dignitas et amplitudo maiorum ita demum filios quoque illustrât,
cum illi sua quoque nitent virtute. Enimvero si ignavi sint vel dissoluti vel alio
modo a virtute dégénères, maiorum splendor non tarn vitia eorum tegit, quam
detegit. Nichil enim sinit esse occultum paterne glorie lumen, convertitque
omnium oculos expectatio et quasi repetitio hereditarie virtutis; que spes si
fallat, ob claritatem quidem generis non tarn nobiles illi fiunt quam noti.
(46) Sed quemadmodum maiorum amplitudo minime eis prodest qui
dégénères sunt, sic, cum generosos successorum animos nacta est, quasi
multiplicato lumine vehementer illustrât. Augetur enim dignitas et gratia,
tollunturque in celum homines cum in uno eodemque loco et propria virtus
et maiorum nobilitas conglutinata perpenditur. Quod quidem videmus huic
civitati contingere, cuius et clarissime res geste et permulta ас maxima virtutis
extant exempla, in quibus romana ilia virtus et magnitudo animi perfacile
recognoscitur. Quare cum ob generis claritatem prestantiamque decoratur, turn
multo magis ob proprias virtutes propriasque res gestas.
(47) Sed de generis quidem claritate satis, ut opinor, dictum est, quanquam
id latius per se ipsum patet. De virtute autem urbis, id est qualis ipsa foris
domique fuerit, restabat dicendum; quod faciam equidem brevissime. Neque
enim historiarum descriptionem presens oratio patitur. Loca igitur tantum
perstringam. Sed antequam ad rem veniam, optimum simul ac necessarium
michi visum est aliquid prefari ac premonere, ne quis, falsa opinione ductus,
me aut impudentie aut inscitie condemnet, quorum alterum stultitie crimen est,
alterum levitatis, utrunque vero pariter fugiendum.
«Хвала Флорентийской столице». Перевод
43
стью подражало, что, по всеобщему суждению, не оказалось недостойным
толикою имени и толикой преемственности.
(44) Ибо не прежде перестало сражаться, чем оказалось эдаким
надзирателем Италии. А той обширности да славы достигло не рассевшись
да ротозействуя и не, наоборот, настроясь на преступления и лукавства, но
величием сметливости, схваткой с опасностями, верностью, целостностью,
сдержанностью и наипаче — покровительствуя делам слабосильных. Ибо
рачило отличиться не только богатствами, но гораздо более — старанием
да великолепием; почло прекрасным превысить не столько могуществом,
сколько праведностью да человечностью. С такими-то искусствами оно
состязалось за первенство, с такими снискало влиятельность и славу. Мудро
да истиннейше мысля, разумело, что не примени оно их, его постигнет
вырождение относительно доблестей своих предков, а благородство
родоначальников навлечёт не более почёта, чем бремени.
(45) Ведь достоинство и возвышенность предков лишь тогда освещает
и чад, когда и они сияют своей доблестью. Ведь если суть нерадивцы, или
распутники, или выродки относительно доблести, блеск предков не
скрывает их пороки, а открывает. Ведь свет отчей славы не терпит тайного, и
ожидание, и будто воспроизведение наследственной доблести притягивает
общее вперение; если эта надежда обманывает, то ввиду именитости рода
станут не столь знатными, сколь пресловутыми.
(46) Но как возвышенность предков нимало не впрок выродкам, так,
сойдясь с благородными душами преемников, увлекательно их
освещает будто умноженным светом. Ведь усугубляется достоинство и милость,
и возносятся к небу люди, когда в одном месте с собственной доблестью
слеплена знатность предков. Видим, что это-то и выпало этому
гражданству, сберёгшему свои что знаменитейшие подвиги, что премногие и
величайшие примеры доблести, в которых запросто узнаваема та римская
доблесть и обширность духа. Поэтому он украшен как именитостью и от-
менностью своего корня, так, гораздо более, — собственными доблестями
и собственными подвигами.
(47) Об именитости корня сказано, по-моему, довольно, хотя это
широко самоочевидно. О доблести же столицы, то есть какова она была за-
рубежом и на родине, сказать ещё предстоит; что исполню наикратко, ибо
теперешняя речь не терпит летописи. Стало быть, лишь места затрону.
Но до перехода к предмету мне видится равно дельным и насущным
предварить нечто и упредить ведомого ложным мнением от обвинения меня
или в бесстыдстве, или в неведении: первое из которых — это упрёк от
глупости, второе — от легкомыслия, обоих же одинаково надо избежать.
44
Часть I. БРУНИ-АВТОР
(48) Non dubito igitur quin nonnullis stultis hominibus suspectus sim ne
gratiam quandam popularem ex hac mea laudatione captare velim et, dum
benivolentiam inire cupio et mentes hominum quam maxime conciliare michi
studeo, terminos veritatis longe sim pretergressus falsaque cum veris ornandi
causa miscuerim. Qui michi docendi sunt, vel potius dedocendi, ut hec putare
desinant et omnem eiusmodi suspitionem deponant. Ego enim, etsi cupio me
carum acceptumque omnibus esse, quod quidem me plane gliscere atque optare
profiteor, non tamen unquam adductus sum ut blanditiis atque assentando id
consequi vellem. Virtute equidem semper putavi carum esse oportere, non vitiis;
nec ex hac laudatione gratiam ullam expecto neque expostulo. Perstultus quippe
essem, si ex hac tantula re numerosissimi populi gratiam comparare michi
posse existimarem. Sed ego, cum hanc pulcherrimam urbem viderem, cum
eius prestantiam, ornatum, nobilitatem, delitias, gloriam magnopere admirarer,
tentare volui possemne dicendo tantam pulchritudinem ac magnificentiam
explicare.
(49) Нес scribendi causa fuit, nonbenivolentie aucupationec captatiopopularis
aure. Tantum autem abest ut gratie conciliande causa hoc negotium susceperim,
ut semper arbitratus sim preclare mecum agi si non plus malivolentie ex hac
laudatione adversus me contraheretur. Periculum enim videbatur ne omnes eos
qui hanc rem publicam florere dolent propter earn rem haberem infensos, nec id
quidem etiam nunc vereri desino. Iam omnes invidi, omnes adversarii, omnes qui
vexati, fracti, superati, aut ipsi aut maiores sui, ab hac civitate unquam fuerunt,
omnes, inquam, huiusmodi homines hec mea laudatio michi faciet inimicos, ut
valde equidem verear ne magnum onus malivolentie michi sit subeundum. Sed
proferam conditionem quam nemo iuste repudiare queat. Si aliquid false aut
cupide aut petulanter dixero, iure michi infesti inimicique sunto. Sin autem vera
erunt que loquar, et in his ipsis dicendis moderationem quandam servabo, ne
illi michi irascantur. Quid hac conditione potest dici equius? Quis usque adeo
perversus atque iniquus est ut succensendum michi putet quod suis ac veris
laudibus civitatem ornarim?
(50) Ex omnibus igitur predictis intelligi potest me neque gratia ad
scribendum adductum, nec esse omnino aliquem qui michi iuste queat irasci.
Sed cum tam varia sint ingénia hominum, non ambigo equidem quin permulti
inveniantur apud quos rationes mee parum roboris sint habiture. Aliis quidem
enim odiosa ipsa per se ас molesta est Veritas; alii vero, sive malignitate nature
sive ignoratione rerum, nichil verum esse volunt nisi quod ipsis fuerit gratum.
Hi me vanitatis insimulabunt et nichil sinceri scripsisse calumniabuntur. Quibus
ego denuntio ne astute mecum agant, neve temere ad accusandum prosiliant,
sed etiam atque etiam videant quid putent reprehendendum, maximeque illud
meminerint me non privatim de singulorum civium virtute aut prestantia loqui,
«Хвала Флорентийской столице». Перевод
45
(48) Несомненно, стало быть, некие глупые люди заподозрят меня в том,
что этой хвалой мне желательно уловить некую народную милость и что,
вожделея снискать благоволения и радея наиболее глянуться сердцам
людей, я далеко переступил грани правды и в угоду прикрасам смешал
ложное с правдивым. Научить мне их надо, или скорее отучить, перестать так
считать и отложить всякое такое подозрение. Ибо я, даже коли вожделею
быть всем дорогим и приятным — чего, признаться, прямо жажду и хочу, —
однако никогда не был склонен желать добиться этого лестью да
поддакиванием. Подлинно, я всегда считал, что доблестью надлежит быть дорогим,
не пороками; и от этой хвалы не взыскую и не требую никакой милости.
Я был бы преглупым, полагай, что такусенькой вещью смогу расположить
к себе милость многочисленнейшего народа. Но, видя эту прекраснейшую
столицу, порядком удивляясь её отменности, убранству, благородству,
довольству, славе, я пожелал испытать, посильно ли словом изъяснить толи-
кое прекрасное да великолепие.
(49) Таков был повод писать; не выгадывание благоволения, не
искательство народного веяния. Столь мне чуждо удосуживаться ради
расположения к себе милости, что всегда почитал успехом навлечь на себя этой хвалою
всего-навсего злопыхательство. Ибо виделось опасностью, ополчись из-за
неё против меня все те, кому досаждало процветание этой республики, чего
я даже теперь не отбоялся. Уже всех завистников, всех противников, всех,
кто когда-либо был этим гражданством истерзан, сломлен, превышен —
или самих, или предков их, — всех, повторяю, таких людей эта моя хвала
сделает мне недругами: вот сильно и страшусь, как бы мне не пришлось
взвалить тяжкое бремя злопыхательства. Но изъявлю условие, которое
никому праведно не отвергнуть. Если скажу нечто ложное, или пристрастное,
или наглое, пусть праведно будут мне врагами и недругами. Если же
правдивое скажу и, говоря о нём, соблюду некую скромность, пусть на меня
не гневаются. Что можно назвать справедливее этого условия? Кто до того
извращён да несправедлив, что заблагорассудит сердиться на меня за
украшение гражданства заслуженной да правдивой хвалою?
(50) Из всего, стало быть, преждесказанного можно уразуметь, что не
милость манила меня писать и что никто вообще не вправе на меня
гневаться. Но поскольку свойства людей столь разные, ничуть не обинуюсь,
что выищутся премногие, на которых толк мой не подействует. Одним,
да, правда ненавистна сама по себе и докучна; другие же или по их
злобной природе, или неведению вещей ничто не полагают правдивым,
помимо того, что им самим мило. Они обвинят меня в тщеславии и оговорят
меня в описании невсамделишнего. Заявляю им, пусть не хитрят со мною,
пусть не пускаются обвинять безрассудно, но ещё и ещё раз посмотрят,
что считать укоризненным, и наипаче то помнят, что я не частно говорю о
46
Часть I. БРУНИ-АВТОР
sed de universa re publica. Quare non, si unus atque alter in hac urbe minus
probatis moribus fuere, id communiter ad calumniam civitatis referri par est, que
malorum civium facta non tam sequi quam persequi ac vindicare consuevit.
(51) Nulla unquairi civitas adeo bene morata aut instituta fuit ut malorum
hominum esset omnino vacua. Sed quemadmodum recte paucorum mentes
stultam ac perversam multitudinem non libérant ab infamia, ita perversitas ac
malitia paucorum universam rem publicam recte factorum laudibus privare non
debet. Alia sunt delicta publica, alia privata, eaque inter se plurimum distant: in
privatis animus agentis spectatur, in publicis universe civitatis voluntas. In qua
quidem re quid unus aut alter sentiat usque adeo non attenditur, ut legibus ac
moribus sancitum sit quod maior pars populi fecerit id quidem a tota civitate
factum videri. Sed in aliis quidem populis maior pars sepe meliorem vincit; in
hac autem civitate eadem semper videtur fuisse melior que maior.
(52) Quamobrem ne me illi falso accusent, neve michi privatorum hominum
facta obiciant, non magis quam aut Romanorum continentie Verrina furta aut
Atheniensium fortitudini Chersili ignaviam. Quod si intelligere volunt quanta sit
civitatis huius prestantia, nee a me sine ratione tot verbis laudari, perscrutentur
orbem terrarum et quamlibet ex eo eligant urbem quam cum hac nostra in
comparationem adducant, non splendoris atque ornatus, qua in re nulla sibi
in toto orbe est par, neque nobilitatis, qua in re cetere omnes sine controversia
cedunt, sed rerum gestarum atque virtutis. Hoc si illi facient iam intelligere
incipient quantum inter hanc urbem ceterasque intersit. Nullam enim invenient
que in omni genere laudis huic nostre respondere queat.
(53) «In omni» dixi; propius accedam. Si quam inveniunt urbem que in uno
aliquo genere virtutis opinione hominum putetur excellere, in illo ipso in quo
prestare dicitur periculum faciant. Nulla invenietur que vel in ipso suo genere
huic non succumbat. Neque poterit ulla prorsus in ullo genere laudis inveniri par,
non fide, non industria, non humanitate, non magnitudine animorum. Adducant
in certamen quam velint urbem; nullius congressum Florentia reformidat. Per
universum orbem querant civitatem que in una aliqua specie virtutis gloriam
maximam putetur consecuta. Fiat contentio egregiorum facinorum vel in eo ipso
in quo videatur excellere; nullam profecto reperire quibunt, nisi ipsi plane se
velint decipere, cui hec civitas non sit longe superior. Est enim admiranda huius
urbis virtus et in omni genere laudis invictum exemplar.
(54) Nam ut prudentiam pretermittam, que omnium iudicio huic uni civitati
maxima conceditur et per quam cuncta omni tempore summa industria ab hac re
publica videmus provisa, cuius unquam tanta beneficentia audita est quantam
huius civitatis et fuisse et esse conspicimus? Semper enim id quidem meditata
«Хвала Флорентийской столице». Перевод
47
доблести или отменности отдельных граждан, но целиком о республике.
Посему, если в этой столице тот или иной непутного нрава, не пристало
относить это к огульному оговору гражданства, завзятого не последователя,
но преследователя и карателя гражданских злодеев.
(51) Ни одно гражданство до того нравственным или благоустановлен-
ным никогда не было, чтобы вообще пустовать злыми людьми. Но как
правые умы немногих не избавят глупую и развращённую толпу от бесчестия,
так развращённость и злость немногих не должны лишать всю республику
похвал за правые деянья. Общественные проступки это одно, частные —
другое, и велика разница: в частных смотрят на дух поступающего, в
общественных — волю всего гражданства. Тут не важно, мыслит ли некто
по законам и укладам: сделанное большинством кажется сделанным всем
гражданством. Но в иных народах большинство часто побеждает лучших;
а в этом гражданстве лучшие, кажется, всегда были большинством.
(52) Поэтому пусть меня они лживо не обвиняют и не вменяют деяния
частных людей более, чем или воздержанности римлян — Верресово
воровство, или отваге афинян — Кирсилову трусость. А если пожелают
уразуметь, какова отменность этого гражданства и что не бестолку столькими
хвалю его словами, пусть изведают земной мир и выберут в нём любую
столицу, которую с нашей сопоставят не блеском да убором, в чём во всём
мире ей нет равных, не благородством, в чём все прочие безоговорочно
уступают, но подвигами да доблестью. Если сделают это, станут
уразумевать, сколь эта столица с прочими разнится. Ибо ни одну не отыщут, какая
соответствовала бы нашей в любом роде достохвального.
(53) Именно в любом; приближусь к сути. Отыщи они столицу, что
в одном каком роде доблести по мнению людей слывёт превосходной,
испытают-ка её в том самом, в чём, по ним, отменна. Ни одну не отыщут,
какая в том своём роде не пала бы перед этой. И одну не отыскать, хоть
в одном роде достохвального, ровню верностью, старательностью,
человечностью, величием духа. Выведут-ка на ристалище угодную им —
Флоренции нипочём соперничество с любой. Поищут-ка в мире гражданство, что
слывёт снискавшим величайшую славу в одном каком виде доблести. Да
померяется изрядными деяниями в том самом, в чём мнится
превосходным; нет, не найдут ни единого — если, конечно, не прочь
самообманываться — коего это гражданство гораздо не выше. Ибо доблесть этой столицы
удивительна и неодолимо примерна в любом роде достохвального.
(54) Ведь — не говоря о соображении, которое по всесветному
признанию у одного этого гражданства величайшее и благодаря которому, как
видим, эта республика с высшей старательностью присно всё
предусматривала, — слыхана ли чья-то когда-то такая благотворительность, какая
48
Часть I. БРУНИ-АВТОР
videtur, ut prodesset quam plurimis omnesque sentirent eius liberalitatem,
maxime autem hi qui maxime indigerent. Itaque omnes qui aut seditionibus
pulsi aut invidia deturbati patriis sedibus extorres aguntur, ii se Florentiam
universi recipiunt quasi in unicum refugium tutamenque cunctorum. Nec ullus
est iam in universa Italia qui non duplicem patriam se habere arbitretur: privatim
propriam unusquisque suam, publice autem florentinam urbem.
(55) Ex quo quidem fit ut hec communis quedam sit patria et totius Italie
certissimum asilum, ad quod omnes undique, cum sit opus, confugiunt
recipiunturque cum summo incolentium favore summaque benignitate. Tantum
enim studium beneficentie et humanitatis in hac re publica est ut clara voce
clamare videatur et palam omnibus attestari ne quisquam patria se carere putet,
donee Florentinorum supersit urbs.
(56) Hoc benignitatis preconium facta etiam maiora quam professio sequuntur.
Neque enim solum leta fronte recipiuntur, verum etiam, si non penitus indigni
videantur, opibus pecuniisque adiuvantur, quibus illi freti vel manere cum
dignitate, si ita malint, vel reditum sibi ad proprios pénates recuperare possint.
An hec vera non sunt? An quisquam malivolorum negare audebit? At sunt huius
rei testes infiniti pene mortales qui, cum rei familiaris angustiis premerentur,
cum iniuste suis urbibus essent eiecti, pecuniis publicis adiuti sunt et beneficio
huius urbis in patrias sedes restituti. Testes sunt etiam permulte civitates que,
cum vicinorum conspiratione aut tyrannorum violentia opprimerentur, consilio,
opibus, pecuniis, sustentate sunt et difficillimo tempore conservate. Mitto federa
inter discordes populos ab hac urbe coniuncta, mitto legationes ad conciliandos
animos ubicunque ira efferbuit demissas, qua quidem in re hec civitas suam
promptissime semper interposuit auctoritatem.
(57) Potest igitur que hec tot tantaque pro alienis commodis susceperit non
beneficentissima appellari? Aut satis digne pro tanta virtute meritisque laudari?
Nunquam enim tulit iniurias aliarum urbium, neque otiosam spectatricem
se prebuit aliène calamitatis. Sed primum omni studio conata est verbis et
auctoritate rem componere inimicitiasque sedare et pacem, si fieri posset,
suadere. Quod si convenire non potuit, ei semper parti opitulata est cui a
potentioribus inferebatur iniuria. Sic enim imbecilles omni tempore défendit,
quasi ad curam suam pertinere existimaret ne quis Italie populus excidium
pateretur. Itaque non otii cupiditate nec formidine ulla potuit unquam adduci
ut ad eas, quibus aliqua res publica lacesseretur, iniurias conniveret; nec putavit
se in tranquillitate aut otio esse oportere, cum aliqua urbs aut socia aut arnica
«Хвала Флорентийской столице». Перевод
49
у этого гражданства наглядна и в прошлом, и в настоящем? Ибо всегда,
кажется, помышляла споспешествовать наибольшим, чтобы все ощущали
её щедрость — вяще те, кто вяще нуждался. Так из-за мятежей ли
прогнанные, из зависти ли сосланные — все выдворенные из отечества притекают
во Флоренцию, будто она единственное убежище да всеобщая защита.
И таких уже нет во всей Италии, кто не решил бы, что имеет двойную
отчизну: частно — каждый свою собственную, общественно —
Флорентийскую столицу.
(55) Оттого сделалась она эдакой общей отчизной и надежнейшим
приютом для всей Италии, куда все отовсюду по нужде стекаются и
принимаются жителями с высшей приязнью и благосклонностью. Ибо такова
в этой республике приверженность благотворительности, что зычно,
кажется, восклицает и открыто всем свидетельствует — пусть никто не
считает себя без отчизны, покуда стоит столица флорентийцев.
(56) За этим провозглашением радушия следуют дела, даже большие,
чем заявлено. Ибо не только приняты с весёлым челом, но и, если не
кажутся вовсе недостойнымиг снабжены средствами да деньгами, уповая на
которые они вольны или, если предпочитают, остаться, или выхлопотать
возвращение восвояси. Разве это кривда? Разве кто-то из злопыхателей
отрицать это посмеет? Но свидетели почти неисчислимые смертные, которые,
угнетаемые хозяйственной стеснённостью, неправедно своими городами
отринутые, снабжены общественными деньгами и по благодеянию этой
столицы водворены в отчем краю. Свидетели премногие города, которые,
гнетомые заговором соседей или насилием тиранов, поддержаны советом,
средствами, деньгами и спасены в безвременье. Пропущу сопряжённые
этой столицей союзы между раздорными народами, пропущу
отряжённые во сближение сердец посольства туда, где бы ни клокотал гнев, — на
такое дело это гражданство всегда с готовностью употребляло свою
влиятельность.
(57) И как же его, столь много предпринявшего ради чужих выгод, не
назвать благотворительнейшим? А довольно достойно за толикую доблесть
и заслуги нахвалить? Ибо никогда ни обид иным гражданствам не
сносило, ни праздным зрителем чужой невзгоды не отсиживалось. Но сперва
всемерно радело словом и влительностью уладить дело, неприязненность
осадить и внушить, если можно, примирение. Если это не сбывалось, той
всегда стороне содействовало, которую обижали более мощные. Так во
всякую пору вступалось за слабых, точно считало своей заботой не допускать
расправы ни над каким народом Италии. Так что ни вожделение
праздности, ни боязнь чего-то не могли побудить его закрыть глаза на те обиды,
которые терзали какую-нибудь республику; и не думало спокойствовать
50
Часть I. БРУНИ-АВТОР
aut saltern non inimica laboraret. Sed continuo exurgens et causas aliarum
suscipiens mediam se ad versus impetum opposuit, protexitque eos qui perditum
iri videbantur, copiis, opibus pecuniisque adiuvit.
(58) Quis igitur banc pro tanta beneficentia ac liberalitate satis abunde
unquam laudabit? Aut que civitas est in toto orbe que in hoc génère laudis possit
conferri? Que tot pecunias absumpserit, tantos labores pro alienis commodis
susceperit? Tarn multos in periculis protexerit? Atqui que civitas in periculis alios
tutatur, earn fateantur patronam necesse est. Que autem patrona sit, dignitate,
potentia, industria, auctoritate precellere quis negabit?
(59) Huic beneficentie ac liberalitati admirabilis fides coniuncta est, quam
semper hec res publica summa constantia inviolatam servavit. Semper enim ita
animata fuit ut putaret, antequam promitteretur, diligentissime providendum;
ubi vero promissum esset, nullo modo retractandum. Quod cum a principio
vidisset et ita iustum esse censuisset, ob nullam utilitatis speciem adduci unquam
potuit ut pacta, con venta, fédéra, iusiurandum, promissa violaret.
(60) Nichil enim dignitati rei publice magis convenire arbitrata est, quam
in dictis factisque omnibus observare constantiam; nichil autem alienius quam
promissa mentiri. Id quidem esse facinorosorum hominum, qui maxime inimici
sunt rerum publicarum, de quorum numéro est ille qui ait: «Iuravi lingua,
mentem iniuratam gero»; quod iustissima civitas nunquam sibi licere putavit.
Itaque in omni quidem re multa cum maturitate ad promittendum descendit;
quod autem semel promisisset, id non magis a se mutari posse arbitrata est
quam ea que non forent in eius potestate.
(61) Usque autem adeo fides et integritas in hac ci vita te plurimum
valuit ut iura etiam hostibus religiosissime servant, nec unquam vel in hoc
génère inveniatur menti ta. Ex quo factum est ut ne inimici quidem unquam
dubitarint huius rei publice fidem sequi, sed etiam apud eos civitatis nomen
maximam semper habuerit auctoritatem. Huius autem rei manifestissimum est
argumentum quod nonnulli homines, cum antea inimici eius manifestissime
fuissent, liberos et fortunas suas in tutela huius populi esse voluerunt, secuti
civitatis fidem atque humanitatem, quarum altera ad remittendum iniurias et
suscipiendum munus promptissima videbatur, altera ad id quod suscepisset
summa cum iustitia adimplendum. Nec spes eos fefellit. Nam ita res eorum
summa cum diligentia administrate iis quibus debebantur restitute sunt, ut
non solum non errasse putarentur qui fidem huius populi fuissent secuti, sed
etiam ceteri homines allicerentur exemplo. Semper enim hec civitas cure habuit
«Хвала Флорентийской столице». Перевод
51
да досужничать, когда какое-нибудь фажданство — союзное ли, дружеское
ли, или не, по меньшей мере, недружеское — тяготилось. Но, сразу
восставая и подхватывая чужое дело, давало нажиму отпор и защищало, казалось
бы, гиблых, и помогало людьми, средствами, деньгами.
(58) Кто же его за толикую благотворительность и щедрость вдоволь
когда-либо нахвалит? А какое фажданство на всём свете в этом роде до-
стохвального с ним соотносимо? Какое ради чужих выгод издержалось
столькими деньгами, взялось за толикие тяготы? А защитило многих от
опасностей? Гражданство, которое препятствует опасностям ради других,
другие обязаны признать покровителем. Кто теперь заотрицает, что
покровитель превосходствует достоинством, могуществом, старанием,
влиянием?
(59) С этой благотворительностью и щедростью сопряжена
удивительная верность, которую эта республика всегда с высшим постоянством
берегла нерушимой. Ибо так была всегда воодушевлена, что считала, что
прежде, чем обещать, надо всё предусмотреть, а пообещав — не отрекаться
никаким образом. Увидев это изначально и расценив это праведным,
никогда не поддалась никакому виду пользы за счёт нарушения договоров,
соглашений, союзов, клятв, обещаний.
(60) Ибо решила, что ничто более республике не подобает, чем
соблюдение на словах и делах постоянства; и ничто лживых обещаний не
противнее. Это как раз свойственно злодеям, заядлым недругам государства,
из числа которых сказавший: «Я клялся языком — мой ум неклявшийся»;
чего праведнейшее гражданство никогда не полагало себе льготным. Так
что во всяком деле с порядочной зрелостью прибегала к обещаниям; и
решила, что не вольна менять однажды обещанное более того, что не в её
власти.
(61) До того верность и целостность преобладала в этом гражданстве,
что совестливейше сохраняло права и за врагами, и ни разу даже в этом
роде не оказалось облыжным. Оттого и сталось, что даже враги ни разу
не колебались следовать верности этой республики, но и на них имя
этого гражданства имело всегда величайшее влияние. И очевиднейший довод
этому — что некоторые люди, хотя прежде были его отьявленнейшими
врагами, пожелали предать своё потомство да имущество на попечение
этому народу, следуя верности да человечности этого гражданства —
первая из которых виделась готовнейшей отпустить обиды и обязаться,
вторая — исполнять обязанности с высшей справедливостью. И не
разочаровались. Ведь накопления, с высшим прилежанием управляемые, были так
возвращены тем, кому должно, что последователей верности этого народа
не только не сочли заблуждавшимися, но их пример привлёк и прочих
52
Часть I. БРУНИ-АВТОР
ut suum cuique ius diligentissime tribueret et in omni re honestatem utilitati
anteponeret; imo vero nichil utile, quod non idem honestum foret, arbitrata est.
(62) Ex multis tamen et preclaris virtutibus quibus hanc civitatem preditam
invenio, nulla michi neque maior neque prestabilior videri solet, neque in qua
magis romanum genus virtusque recognoscatur, quam magnitudo animorum
periculorumque contemptio. Nam cuius virtutis esse potest nisi romane per
omnem etatem bello contendisse et maxima quidem certamina maximasque
dimicationes suscepisse et, quod etiam rarius atque admirabilius est, in maximis
periculis difficillimisque temporibus nunquam mente concidisse nee remisisse
aliquid de magnitudine animorum?
(63) Cesar iratus fuit ad portas, faces atque exitium huic urbi portendens;
hunc omnis inimicorum f actio, stricta, para ta neci, sequebatur. Castra erant intra
primum lapidem; omnia circa urbem loca ferro atque hostili clamore reboabant.
Nee infestioribus signis Hannibal quondam ad Portam Collinam profectus
est quam illud tunc monstrum in florentina menia ruebat. Accedebat ad hec
quod ea pars urbis que maxime castris erat opposita parum munita eo tempore
videbatur; itaque nullus putabatur fore civis qui vel arma capere vel mente
consistere valeret. At vero fortissima civitas usque adeo minas illius furoremque
contempsit ut, cum ille extra urbem multos dies perbaccharetur, nusquam intra
urbem sit trepidatum, sed ita gerebantur omnia, quasi nichil pericli immineret
nee ulla vis hostium esset propinqua. Omnes officine, omnia horrea per vias
patebant; nulla remissio operum, nullum omnino erat iustitium. Que cum Cesari
nuntiarentur, admiratus civitatis prestantiam et magnitudinem animorum, ab
oppugnatione recessit.
(64) Nee solum in resistendo fortis hec civitas fuit, sed etiam in inferenda
vi, hoc est in ulciscenda iniuria, formidabilis. Nam etsi nunquam alicui nocere
voluit nisi prius lacessita, tamen, ubi quid iniurie inflictum est, vehementissimam
pugnatricem se prestitit pro sua dignitate. Illud enim omne tempus habuit, ut
incredibili quodam amore laudis glorieque flagraret. Itaque semper res maximas
et vehementer arduas aggressa est, nee in illis gerendis aut periculorum
magnitudinem aut laborum formidavit.
(65) Possum commemorare munitissima oppida manu capta, innumerabilia
репе trophea de finitimis populis ab hac urbe constituta, egregia rei militaris
facinora édita ipso populo florentino exeunte atque armis fruente. Sed non est
presentis temporis tot varias bellorum contentiones tantasque res gestas posse
referre; proprium ilia desiderant opus, et quidem magnum, quod nos, ut spero,
aliquando aggrediemur et, quo pacto singula ab hoc populo gesta sunt, litteris
memorieque mandabimus. In presentia vero unum aut alterum exempli gratia
«Хвала Флорентийской столице». Перевод
53
людей. Ибо это гражданство всегда пеклось о том, чтобы прилежнейше
наделить каждого своим правом и чтобы честность во всяком деле довлела
над пользой; мало того — не считало нечестное полезным.
(62) Однако из многих и прекрасных доблестей, которыми, как погляжу,
снаряжено это гражданство, ни одна мне в общем-то не видится ни
больше, ни отличнее, ни вяще выдающей римский корень и доблесть, нежели
величие духа и презрение опасностей. Ведь за чьей, разве что римской,
доблестью водилось на войне ежевременно драться, в величайших
противостояниях и величайших сражениях подвизаться и — что редкостнее и
удивительнее — в величайших опасностях и тягчайших обстоятельствах век
унынию не предаваться и не поступаться ничем из своего величия духа?
(63) У ворот был рассерженный Цезарь, предвещая огонь и погибель;
за ним следовало всё ополчение недругов — сплочённое, убить готовое.
Их стан был ближе первого мильного камня; вся местность окрест
города отзывалась вражьим лязгом да кличем. Стяги Ганнибала,
двигавшегося к Коллинским воротам, тревожили менее, нежели то ринувшееся тогда
на флорентийские стены чудовище. Вдобавок та часть столицы, которая
была наиболее лобовой к стану, в то время казалась мало укреплённой; так
что думалось, никакого гражданина не угораздит ни за оружие взяться, ни
ухарствовать. Но отважнейшее гражданство до того презирало острастки
его да неистовство, что когда он многодневно бражничал вне столицы,
внутри столицы ничуть не трепетали, но так всё шло, будто ничто не угрожало
и никакой вражьей рати рядом не было. На улице все промыслы, все
житницы открыты; никакого препинания в работе, отнюдь никакого простоя
в судопроизводстве. Осведомлённый об этом Цезарь, удивившись отмен-
ности да величию духа гражданства, осаждать передумал.
(64) И гражданство было не только в сопротивлении отважным, но
равно страшным в применении силы, то есть в отмщении нанесённых обид.
Ведь даже коли никогда не желало никому вредить, разве что задираемое,
однако, чуть обидят, представало увлечённейшим борцом за своё достоин-
сгво. Ибо присно пылало эдакой неимоверной любовью ко хвале и славе.
Вот и приступало всегда к величайшим и выспренне крутым делам, и в их
свершении не страшилось ни величины опасностей, ни тягот.
(65) Могу помянуть покорённые укреплённейшие городки, почти
неисчислимые трофеи, воздвигнутые этой столицей по победам над
пограничными народами, незаурядные военные деяния, совершённые
выдвигавшимся и ратоборствовавшим флорентийским народом. Но
непосильно в настоящее время повествовать о столь разных бранных состязаниях
и многих подвигах; потребно им особое сочинение и обстоятельное, к
которому, надеюсь, однажды приступим и поверим словесности да памяти,
54
Часть I. БРУНИ-АВТОР
referemus, ut ex illis intelligi possit quanta in ceteris quoque fuerit civitatis
virtus.
(66) Vetustum est Etrurie oppidum nobileque Volterre, sed tamen ita summis
montibus positum ut vix expediti homines eo queant adiré. Hanc urbem
oppugnare Florentini aggressi sunt. Virtus enim, durissima omnia superare
consueta, neque asperitatem loci neque iniquitatem certaminis verebatur.
Cohortes igitur ad ea loca deducte cum montem capessere cepissent et oppidani
a summis arcibus irruissent, acerrime utrinque pugnatum est. Numerus quidem
bellatorum erat pêne par, magnitudo autem animi et peritia pugnandi dispar,
sed multum natura ipsa loci pro Vulterranis pugnabat. Cerneres illos e superiore
loco non solum pilis atque gladiis ascensum prohibentes, sed etiam grandia saxa
per declivia devolventes. Florentini autem per ipsas asperrimas rupes sursum
versus anriitebantur; nec ferrum nec saxa nec hostes nec asperitas ulla montis
contra eorum conatum quibat resistere. Itaque, superato contra vim hostium
pedetentim monte et oppidanis intra menia compulsis, ipsam quoque urbem,
que munitissima erat menibus, primo impetu ceperunt. Atque hec fecit populus
florentinus nullis extraneis auxiliis, sed ipse militans et pro dignitate atque
gloria promptissime certans.
(67) Sed cum ceteris hoc factum preclarum videri debet, turn ii maxime
obstupescunt qui Volterras viderunt. Constat enim inter omnes nullum Italie
oppidum esse munitius. Tunc autem erat refertum multis atque audacibus viris,
qui pro aris atque focis acerrime pugnabcint. Attamen maiori virtute superati
sunt. Quis igitur non admiretur tam validissimam urbem una die captam? Quis
non virtutem eorum qui ceperunt tollat in celum? Eiusmodi sunt huius civitatis
res geste, huiusmodi virtus et fortitudo eius. Нас ilia magnitudine animi sepe
Senenses prostravit, sepe Pisanos delevit, sepe potentes hostes tyrannosque
contrivit.
(68) Illud tamen preclarum est, quod magnos labores magnasque dimicationes
non tam pro sua quam pro aliorum utilitate suscepit. Hoc enim maxime con venire
arbitrata est sue amplitudini sueque dignitati, si pro aliorum salute ac libertate
pericula adiret multosque suo patrocinio tutaretur. Pisani, gens huic urbi male
pacatà, Lucenses, Florentinorum socios atque amicos, bello lacessebant. Tandem
vero, collatis signis, cum utrique dimicassent et in eo prelio Lucensium copie
fuissent delete multique capti ducerentur, Florentini, qui forte per id tempus in
agro pistoriensi castra habebant, nuntiata amicorum clade, nequaquam mente
conciderunt nec formidaverunt elatos victoria homines. Sed relicto castro quod
obsidebant, rapto post victores agmine, prius illorum aciem consecuti sunt
quam Pisas se recipere potuissent; illatisque in eos signis, ita victoriam illorum
commutaverunt ut Lucenses ipsi, qui captivi ducebantur, maximum Pisanorum
«Хвала Флорентийской столице». Перевод
55
каким образом этот народ совершил каждый из них. А сейчас
повествуем об одном-другом примере, чтобы на них уразумелось, какова доблесть
гражданства в прочем.
(66) Вольтерра — старинный и благородный городок Этрурии, но так
высоко на горах расположенный, что к нему еле и налегке-то подойдёшь.
Флорентийцы приступили к осаде этой крепости. Ибо доблесть, обык-
шая преодолевать всё самое тяжёлое, не боялась ни неровной местности,
ни неравной битвы. Как подведённые к тому месту дружины напустились
на гору, а горожане низринулись с высоких твердынь, сшиблись обоюдно
рьяно. Числом бойцов были почти равны, величием духа и ратной
искушённостью неравны, но сама природа места весьма ратовала за вольтерран-
цев. Видел бы ты, как они свыше не только мешали восхождению копьями
да мечами, но и скатывали по склонам камнища. Флорентийцы же
тужились лезть по тем упрямейшим скалам; ни оружье, ни камни, ни враги,
ни упрямство горы не выстаивали супротив их потуги. Так, шаг за шагом
одолев вопреки вражьей силе гору, и сам укреплённейший стенами город,
вогнав горожан внутрь стен, с первого натиска взяли. Это флорентийский
народ сделал безо всякой сторонней помощи, но сам — воюя и с
готовностью сражаясь за достоинство и славу.
(67) Но как этот подвиг должен прочим видеться прекрасным, так
наиболее изумятся те, кто видывал Вольтерру. Ибо вестимо, что среди всех
городков Италии нет укреплённее. А тогда был начинён многими да
храбрыми мужами, которые рьяно бились за домашний очаг. Однако были
одолены вящей доблестью. Кто же не удивится взятию столь сильнейшей
крепости за день? Кто не вознесёт до небес доблесть взявших? Таковы
подвиги этого гражданства, такова его доблесть и отвага. С этим величием духа
часто сиенцев повергал, часто пизанцев истреблял, часто могучих врагов
и тиранов попирал.
(68) То, однако, прекрасно, что бралось за великие тяготы и великие
битвы не столько ради своей, сколько ради чужой пользы. Ибо решило,
что наиболее подобает своей возвышенности да своему достоинству
подвергаться опасности за чужую жизнь и свободу да защищать своим
покровительством многих. Пизанцы, род с этой столицей непримиримый,
изводили войной луккцев, союзников и друзей флорентийцев. Наконец,
когда рати сошлись, замахали оружьем и в той борьбе полки луккцев были
разбиты, а многие уволочены в плен, флорентийцы, ненароком в то время
стоявшие в пистойском селе, по возвещении поражения друзей, отнюдь
не предались унынию и не устрашились окрылённых победой людей. Но,
покинув стан, который занимали, броском метнувшись за победителями,
настигли войско их прежде, чем им удалось воротиться в Пизу; двинув
56
Часть I. БРУНИ-АВТОР
numerum qui a cede superfuit caperent eosque in vinculis Lucam adducerent. Ita
Florentinorum virtus Lucenses servavit, Pisanorum autem victoriam repressit,
sibi vero gloriam laudemque comparavit. Sed quid magis laudet quispiam in
hoc preclaro civitatis facinore? An virtutem, quod vicerunt? An magnitudinem
animorum, quod victores secuti fuerunt? An beneficentiam, quod pro salute
amicorum tantam contentionem subierunt? Michi quidem tria in uno eodemque
facto summe laudanda videntur. Sed nequeo singula suis laudibus prosequi;
nam et vereor ne longior sim et maiora etiam impellunt.
(69) Non enim privatim duntaxat huic vel illi urbi benefica fuit hec civitas,
sed universe simul Italie. Angusti quidem animi putavit esse pro suis duntaxat
commodis sollicitudinem capere; contraque illud gloriosum, si suorum laborum
fructus complurime sentirent atque caperent gentes. Que cum ita esset animata,
pro incolumitate vicinarum urbium se pugilem prestitit et quotiens vel finitima
aliqua tyrannis vel avara potentia populis immineret, ita adversus earn se
opposuit ut cunctis mortalibus palam faceret sibi patrium esse pro libertate
Italie dimicare. Neque ipsa quidem ita fuit animata, non autem perfecit, sed pie
iusteque voluntati plurimus Dei annuit favor. Nolo nimis antiqua referre, sed ea
dicam que nostra ferme vidit etas, quanquam constare video inter omnes non
semel ab hac una urbe totam Italiam a servitutis periculo fuisse liberatam. Sed
nos cetera omittamus et ea que nuperrime gesta sunt consideremus.
(70) An quisquam tam absurdus ingenio aut tam a vero devius reperiri
poterit qui non fateatur universam Italiam in potestatem Ligustini hostis
perventuram fuisse, nisi hec una urbs suis viribus suoque consilio contra illius
potentiam restitisset? Quis enim erat in tota Italia qui aut potentia aut industria
cum ilio hoste comparari potuisset? Aut quis eius conatum pertulisset, cuius
nomen ipsum cunctis mortalibus erat terrori? Iam enim non Italiam solam sed
transalpinos quoque populos eius fama terrebat. Opibus, pecuniis virisque,
sed multo magis consilio astuque valebat. Potentiam habebat maximam atque
formidandam: omnes Gallie cisalpine tractus, omnes ferme civitates que ab
Alpibus ad Etruriam atque Flaminiam inter duo maria continentur in eius
potestate erant dictoque parebant. In Etruria vero Pisas, Senas, Perusiam,
Assisium tenebat, tandem etiam Bononiam occuparat. Multa preterea oppida,
multi potentes ac domi nobiles, seu metu seu rapinarum spe seu etiam fraude
adducti, nomen fortunasque illius sequebantur.
(71) His tantis tamque amplis opibus consilia non deerant. Sed felix ille,
felix inquam, nimium esse potuit si suam industriam, vigilantiam, solertiam
«Хвала Флорентийской столице». Перевод
57
на них знамёна, так их победу изменили, что самые волочимые в плен лук-
кцы большее число пизанцев, уцелевших от избиения, пленили да
уволокли заклёпанных в плен. Так доблесть флорентийцев луккцев спасла, а
победу пизанцев подавила, себе же уготовила славу и хвалу. Но что некто более
похвалил бы в этом прекрасном подвиге гражданства? Доблесть ли, ведь
победили? Величие ли духа, ведь преследовали победителей?
Благотворительность ли, ведь за жизнь друзей подверглись толикому состязанию?
Мне-то все три в одном деле сдаются крайне достохвальными. Но не могу
воздать хвалу каждому отдельно — и заговориться боюсь, да и большее
наступает.
(69) Ибо не лишь частно это гражданство благотворило тому или
другому городу, но купно всей Италии. Считало малодушием беспокоиться
лишь о личных выгодах; напротив — достославием, если плод его трудов
ощутят и сорвут многие народы. Будучи так воодушевлённым, предстало
борцом за нетронутость соседних городов и всякий раз, как некая
приграничная тирания или алчная власть стращала народы, так противостояло
ей, что всем смертным показало, что ратовать за свободу Италии у него
в крови. И не само так было воодушевлено, не само совершило, но чести-
вой и праведной воле помавала большая благосклонность Бога. Не желаю
повествовать о чересчур древнем, но то расскажу, что почти наша пора
видела, хотя, вижу, известно всем, что не однажды эта одна столица
вызволила целую Италию из угрозы рабства. Но опустим прочее и рассмотрим
свежайшие подвиги.
(70) Обретётся ли человек столь несусветный дарованием или от
истины отклонившийся, кто не признает, что вся Италия угодила бы во власть
лигурийского врага, кабы одна эта столица не засопротивлялась своими
силами, своей сметливостью его могучести? Ибо кого во всей Италии
можно было сопоставить с тем врагом или могучестью, или старательностью?
Или кто вынес бы напор того, само имя которого было ужасно всем
смертным? Ибо молва о нём уже не единственно Италию, но заальпийские
народы ужасала тоже. Хорош средствами, деньгами, мужами, но куда как
более — сметливостью да хитростью. Величайшей да страшной обладал
могучестью: вся протяжённость Галлии по сию сторону Альп, почти все
города, заключённые между двумя морями от Альп до Тосканы да до Рома-
ньи, суть его подданные и слушались. В Тоскане подвластны Пиза, Сиена,
Перуджа, Ассизи, в итоге и Болонью занял. Много, помимо тех, городков,
много могущественных и родовитых, склонённых или страхом, или
надеждой на поживу, или даже обманом, следовало его имени да удаче.
(71) Таким многим и обширным средствам было не занимать
сметливости. Ах, счастливым он, слишком счастливым, повторяю, был бы он,
58
Часть I. БРУНИ-АВТОР
in bonis artibus exercuisset. Nullo unquam in homine callidiora consilia neque
acriora; omnibus in locis aderat, nichil integrum esse sinebat, nichil intentatum
relinquebat. Alios pecuniis, alios largitionibus, alios caritatis specie promissisque
adsciscebat. Omnes Italie populos seminatis discordiis ad invicem collidebat
et ubi satis afflicti erant ipse sua potentia superveniens occupabat. Omnibus
denique locis eius artes dolique pullulabant.
(72) Sed cetere quidem res publice tantas vires intuentes perterrite erant
temporibusque cedebant. Florentina autem magnitudo animi terreri non potuit
neque remittendum aliquid censuit de pristina dignitate. Sciebat enim generis
esse romani pro libertate Italie contra hostes pugnare. Sic maiores suos contra
Cimbros, contra Teutones, item contra Gallos audiebat pugnavisse, neque Pirri
ferociam aut Hannibalis fraudulentiam formidasse nee ullos unquam labores
pro tuenda dignitate atque amplitudine sua vitasse, sed in maximis periculis
maximam sibi gloriam peperisse; quod sibi quoque putavit faciendum, si
splendorem sibi a maioribus traditum conservare vellet.
(73) Нес populus florentinus secum reputans, ita magno et elato animo
ad bellum profectus est ut putaret aut cum gloria vivendum aut pro ilia ipsa
oppetendum. Ita autem pulchrum duxit locum sibi a maioribus traditum tueri ut
nunquam divitias ullas pluris fecerit quam dignitatem, sed et pecunias et vitam
ipsam abicere paratus fuerit pro libertate, prudenter simul et fortissime decernens.
Nam et divitie et pecunie et eiusmodi omnia victorum sunt premia, quibus in
bello si quis parcit et, cum illis se tutari posset, ilia mavult, hostium negotium
magis gerit quam suum. Sic igitur hec civitas animata, cum potentissimo et
opulentissimo hoste ita summa virtute congressa est ut, qui paulo ante toti Italie
imminebat nee quemquam sibi resistere posse arbitrabatur, eum et pacem optare
et intra Ticini menia trepidare coegerit, et tandem non solum Etrurie ac Flaminie
urbes relinquere sed etiam Gallie maximam partem amittere.
(74) О incredibilem magnificentiam virtutemque civitatis! О vere romanum
genus stirpemque romuleam! Quis iam florentinum nomen pro tanta mentis
prestantia tantaque rerum gestarum magnitudine cum summo favore non
excipiat? Nam quid potuit maius, quid preclarius hec civitas edere, aut in
qua magis re maiorum suorum virtutem in se conservatam ostendere, quam
universa Italia suo labore suisque facultatibus a servitutis periculo liberata?
Ex quo quotidie ab omnibus quidem populis gratulationes, laudes, gratie huic
urbi acte, ab hac vero urbe ad Deum immortalem reiecte. Semper enim ea
«Хвала Флорентийской столице». Перевод
59
кабы свою старательность, бдительность, ловкость упражнял в благих
искусствах. Ни в одном никогда человеке ни дошлее, ни острее сметливости
не было; вездесущий, он не допускал ничьей целостности, ничего не
оставлял неприкасаемым. Одних соблазнял деньгами, других подарками,
третьих видимостью приязни и посулами. Сея раздоры, сшиб между собою
все народы Италии, а когда стали довольно удручены, откуда ни возьмись
завоевал своей могучестью. Наконец, все места кишели его искусностями
да уловками.
(72) Но прочие-то республики, глядя на толикие силы, ужасались
и поддавались обстоятельствам. А флорентийское величие духа не могло
ужасаться и не полагало, что надо поступаться чем-то из прежнего своего
достоинства. Ибо знало, что в крови у римлян бороться за свободу Италии
против врагов. Так оно слышало, что предки его бились против Кимвров,
против Тевтонов, равно против Галлов, не страшились ни ярости Пирра,
ни обмана Ганнибала, не уклонялись никогда ни от каких тягот ради
защиты достоинства да возвышенности своих, но стяжали в величайших
опасностях величайшую славу; считало, что так надо поступать и ему, если
желало сберечь блеск, переданный ему от предков.
(73) Флорентийский народ, так сам с собою посчитав, со столь великим
и высоким духом отправился на войну, что считал — надо или со славой
жить, или за неё пасть. И столь прекрасным почёл защищать переданное
предками место, что никогда никакие богатства не ценил больше, чем
достоинство, но был готов и деньги, и жизнь саму отринуть за свободу, вместе
мудро и отважнейше решая. Ведь и богатства, и деньги, и тому подобное
суть награда победителям, на которые если на войне скупиться и быть
падким, когда ими можно защищаться, делаешь скорее дело врага, чем своё.
Так, стало быть, воодушевлённый, этот город сошёлся с
могущественнейшим и обеспеченнейшим врагом столь высоко доблестно, что немногим
ранее грозившею всей Италии да считавшего, де некому ему
противостоять, он заставил и мира хотеть, и внутри стен Павии трепетать, и, наконец,
не только города Тосканы да Романьи оставить, но и большую часть Галлии
освободить.
(74) О неимоверная великолепность и доблесть гражданства! О истинно
римский корень и Ромулова порода! Кто же не примет с высшей приязнью
флорентийское имя за толикую отменность ума и толикое величие
подвигов? Ведь что этот город мог произвести больше, что прекраснее или в
каком деле более оказать сбережённую в себе доблесть предков, нежели в
избавлении своим трудом и своими богатствами всей Италии от угрозы
рабства? Ежедевно говоримое этой столице поздравление, хваление, спасибо
за то столица отсылает бессмертному Богу. Ибо всегда такой скромности
60
Часть I. БРУНИ-АВТОР
modestia fuit ut mallet has preclaras res Dei beneficio quam sue virtuti ferri
acceptas.
(75) Itaque non intumuit ilia in secundis rebus, nee ira victoriam comitata
est, nee adversus omnes quibus iure potuit succensere excanduit, sed summam
humanitatem adversus victos servavit, ut qui fortitudinem eius in bello
cognoverant iidem in victoria experirentur clementiam. Nam et hec una est ex
summis virtutibus civitatis, ut in omni tempore retineret dignitatem, nee maiori
cure fuit res magnas gerere quam in ipsis gerendis decorem servare. Itaque
neque successibus ultra modum exultavit, neque adversis rebus prostrata
est. Ex modestia autem in secundis, constantia in adversis, iustitia vero ac
prudentia in omnibus, preclarum apud omnes mortales nomen maximamque
gloriam consecuta est.
(76) Sed cum foris hec civitas admirabilis est, turn vero disciplina institutisque
domesticis. Nusquam tantus ordo rerum, nusquam tanta elegantia, nusquam
tanta concinnitas. Quemadmodum enim in cordis convenientia est, ad quam cum
intense fuerint, una ex diversis tonis fit armonia, qua nichil auribus iocundius
est neque suavius, eodem modo hec prudentissima civitas ita omnes sui partes
moderata est ut inde summa quedam rei publice sibi ipsi consentanea resultet,
que mentes atque oculos hominum sua convenientia delectet. Nichil est in ea
preposterum, nichil inconveniens, nichil absurdum, nichil vagum; suum queque
locum tenent, non modo certum, sed etiam congruentem: distincta officia,
distincti magistratus, distincta iudicia, distincti ordines. Ita tamen hec distincta
sunt ut ad summam rei publice, tanquam tribuni ad imperatorem, conveniant.
(77) Primum igitur omni cura provisum est ut ius in civitate sanctissimum
habeatur, sine quo nee civitas esse nee nominari ulla potest, deinde ut sit
libertas, sine qua nunquam hie populus vivendum sibi existimavit. Ad hec
duo simul coniuncta, quasi ad quoddam signum ac portum, omnia huius rei
publice instituta provisaque contendunt. Et iuris quidem gratia magistratus sunt
constituti iisque impenum datum est et in facinorosos homines animadversio,
maximeque ut provideant ne cuius potentia plus valeat in civitate quam leges.
(78) Magistratibus ergo privati itemque inferioris gradus homines parère
omnes et obedire coguntur eorumque insignia vereri. Sed ne ipsi legum vindices
in summa potestate constituti arbitrari possint non custodiam civium sed
tyrannidem ad se esse delatam — et sic, dum alios cohercent, aliquid de summa
libertate minuatur — multis cautionibus provisum est. Principio enim supremus
magistratus, qui quandam vim regie potestatis habere videbatur, ea cautela
temperatus est ut non ad unum sed ad novem simul, nee ad annum sed ad
«Хвала Флорентийской столице». Перевод
61
была, что предпочитала относить эти прекрасные дела к
благотворительности Бога, чем к своей доблести.
(75) Она не спесивилась в успехе, ни победу гневом не сопровождала, ни
против всех, на которых поделом могла серчать, не воспламенялась, но
сохраняла высшую человечность к побеждённым, чтобы познавшие её отвагу
на войне отведали доброту в победе. Ведь это одна из высших доблестей
города — поддерживать достоинство при любых обстоятельствах и
заботиться о свершении великих дел не более, чем о сохранении при их
свершении приличия. Вот и не ликовала чрезмерно от удач, ни от превратностей
не грянулась. Скромностью в успехах, постоянством в превратностях,
справедливостью же и соображением во всём снискала прекрасное себе среди
смертных имя и величайшую славу.
(76) Но это гражданство как удивительно за рубежом, так же — укладом
и внутренними установлениями. Невидан толикий порядок вещей,
невиданна толикая изящность, невиданна толикая созвучность. Ибо это словно
как соответствие на струнах: когда натянуты под него — слагается единая
из разных тонов гармония, ни отраднее, ни очаровательнее которой не
слыхано, тождественным образом это сообразительнейшее гражданство так
размерило все свои части, что получается эдакая совокупность республики,
всецело согласная, которая услаждает умы да глаза людей своим
соответствием. Ничего нет в ней перечащего, ничего несоответствующего, ничего
негожего, ничего изменчивого; всё на своём месте — не лишь прочном, но
и сообразном: разделены должности, разделены ведомства, разделён суд,
разделены чины. Так, однако, всё разделено, что соответствует, точно
сотники — полководцу, совокупности республики.
(77) Сперва, стало быть, всемерно предусмотрено, чтобы среди
гражданства право считалось священнейшим, без которого гражданству ни
быть, ни слыть; потом — чтобы была свобода, без которой это гражданство
не видело для себя жизни. К этим двум, вместе сопряжённым, будто к
некой мете и пристани тянутся все установления и усмотрения этой
республики. Как раз ради права установлены ведомства, уполномоченные
проучивать злодейство, и наипаче — чтобы предусматривали, как бы кто не
могуществовал больше законов.
(78) Стало быть, ведомствам обязаны подчиняться и повиноваться, а
также уважать их признаки частные и нижестоящие люди. Но предусмотрено
с большой предосторожностью, чтобы сами стражи законов, поставленные
у высшей власти, не возомнили, что им доверена не охрана граждан, но
тирания, — и тогда как они ограничивают других, несколько умаляется
высшая власть. Ибо в первую очередь высшее ведомство, которое, кажется,
обладало отчасти царской властью, умерено такой предосторожностью, что
62
Часть I. БРУНИ-АВТОР
bimestre tempus deferatur. Eo enim modo preclare rem publicam administrai!
existimavit, cum et pluralitas sententiarum errorem consilii et brevitas temporis
insolentiam auferret.
(79) Urbe igitur in regiones quatuor divisa, ne cui illarum suus unquam
deesset honos, ex singulis partibus bini viri eliguntur, nee ii quidem fortuiti sed
iudicio populi iam dudum approbati et tanto honore digni iudicati. His octo
civibus ad gubernandam rem publicam unus vir, prestans virtute et auctoritate,
ex illis iisdem partibus per vicissitudinem adicitur, qui sit in collegio princeps
et pro iustitia exequenda contra turbulentos homines ferat vexillum. Hos igitur
novem viros, quibus rei publice gubernacula commissa sunt, neque alibi quam
in publica arce habitare voluit quo ad rem publicam gerendam paratiores forent,
neque sine lictorum pompa prodire quo amplior ipsorum haberetur maiestas.
(80) Verum quia nonnunquam accidunt tempora ut maiore consilio opus esse
videatur, additi sunt duodecim viri boni, qui cum novem prioribus rei publice
consulerent. Additi preterea iuventutis signiferi, ad quos, cum armis pro tuenda
libertate opus est, universa concurrit sequiturque multitudo. Hi et in consilio
assunt et, ut superiores magistratus, ex quadrantibus deliguntur et quatuor
menses tenent potestatem.
(81) Sed neque omnium rerum decernendarum hec tria collegia habent
potestatem, sed pleraque, cum ab illis approbata sunt, ad populare consilium
communeque referuntur. Quod enim ad multos attinet, id non aliter quam
multorum sententia decerni consentaneum iuri rationique iudicavit. Hoc modo
et libertas viget et iustitia sanctissime in civitate servatur, cum nichil ex unius
aut alterius libidine contra tot hominum sententiam possit constitui. Sed hi
quidem homines rei publice consulunt, iura sanciunt, leges abrogant, equitatem
decernunt. Iuri autem ex legibus dicendo gladioque exequendo minores presunt
magistratus; nee ii quidem cives, sed peregrini ad hoc ipsum ex longinquo ad
civitatem vocati, non quia cives id facere nescirent — nam quotidie in alienis id
factitant urbibus — sed ne iurisdictionis causa odia atque inimicitie inter cives
nascerentur. Plerique enim, nimia sui caritate decepti, plus iuris sibi tribuunt
quam leges patiantur. Qui, etsi recte iudicetur, adversus magistratum exercent
querelas.
(82) Grave preterea visum est in libera civitate civem de capite civis ferre
sententiam; eum enim qui id fecisset, etiam si iustissime fecerit, pollutum
tamen et abominabilem inter cives videri. Ea de causa ex longinquo accersiti
iudices iisque leges prescripte sunt, a quibus discedi nullo modo licet. Nam et
«Хвала Флорентийской столице». Перевод
63
доверено не одному, но девяти разом, и не на годовой, но на двухмесячный
срок. Ибо рассужено, что именно тогда прекрасен распорядок республики,
когда и множественностью мнений устраняется заблуждение совета, и
краткосрочностью — заносчивость.
(79) В разделённой, стало быть, на четыре округа столице избирают
от каждой стороны — чтобы ни одну не обделить почётом — двух мужей,
не случайных, но давно одобренных суждением народа и сочтённых
достойными толикого почёта. К этим восьми гражданам для руководства
республикой от одной из тех сторон поочерёдно добавляется муж, отменный
доблестью и влиятельностью, который главенствует в сословии и за то, что
вершит справедливость против смутьянов, несёт стяг. Угодно было,
чтобы эти девятеро, которым вверено руководство республикой, проживали
не где-нибудь, но в государственной твердыне, чтобы сподручнее
управлялось общим делом, и чтобы не выходили без сопровождения
телохранителей, чтобы их величие внушалось обширнее.
(80) Правда, поскольку порой случаются обстоятельства, когда
потребен больший совет, добавлены двенадцать благих мужей, которые с
девятью приорами совещаются об общем деле. Добавлены помимо них юноши
знаменосцы, к которым, когда потребно защищать свободу оружием,
сбегается и примыкает весь люд. Они и в совете присутствуют, и выбираются,
как те заведующие, из четвертей, и удерживают власть четыре месяца.
(81) Но эти три сословия уполномочены решать не все дела, но большее
выносят по их одобрении на народный и общественный совет. Ибо
гражданство рассудило, что решать касающееся многих не иначе, чем мнением
многих, — это праведно и толково. Таким образом в гражданстве и свобода
преобладает, и священное правосудие охраняется, когда такой или сякой
прихоти невмочь ничего учредить вопреки мнению стольких людей. Но те
люди совещаются об общем деле, освящают права, упраздняют законы,
решают равенство. Меньшие заведующие руководят судопроизводством по
закону и казнью мечом; и это не сами горожане, но иностранцы,
призванные в город издалека, не затем, что горожане не способны на это —
ежедневно, знать, отправляют это в чужих столицах, — но чтобы среди
горожан из-за разбирательств не родились ненависть и недружба. Ибо
большинство, обманутое чрезмерным себялюбием, приписывает себе больше
права, чем допускают законы: оно, пусть и правильно судит, выдвигает
на заведующих жалобы.
(82) Тяжким, помимо того, кажется, что в свободном гражданстве
горожанин горожанину выносит уголовный приговор; ибо сделавший это,
пусть и справедливейше сделал, горожанам кажется замаранным и
отвратным. По этой причине судей привлекают издалека и предписывают им
64
Часть I. БРУНИ-АВТОР
iurati illas suscipiunt et magistratu abeuntes quasi institores quidam rationem
administrationis sue populo reddunt. Ita in omni re populus libertasque
dominatur.
(83) Quo autem cuique f acilius esset in amplissima civitate suum ius consequi,
nee, dum aliis occuparentur magistratus, aliis iustitia legesque deessent, data
est quibusdam collegiis inter suos homines cognoscendi iudicandique potestas,
veluti mercatoribus, nummulariis, item quibusdam aliis, quorum nonnulli etiam
suorum hominum cohercendorum ius habent. Sunt item alii magistratus, aut
publicarum rationum gratia aut pietatis causa constituti, quorum in numéro sunt
magistri vectigalium et prefecti erario, item pupillorum pupillariumque rerum
protectores; qui magistratus publice et privatim utilis est et a beneficentissima
civitate pie salubriterque excogitatus.
(84) Sed ex omnibus magistratibus, qui multi atque amplissimi in hac urbe
sunt, nullus neque illustrior est neque a pulchriori initio causaque profectus
quam optimarum partium duces; de quorum origine non ab re forsitan erit
aliquid referre quo melius amplitudo eius possit intelligi. Erit autem brevissima
digressio, nee inutilis, ut opinor, neque indigna cognitu.
(85) Accepta enim apud Arbiam calamitate, cum propter ingens rei publice
vulnus nullo pacto urbs defendi posse videretur, omnes cives qui alto ac
generoso erant animo, ne eos in urbe dominantes vidèrent qui patriam suam
manifestissime prodiderant, relictis patriis laribus cum coniugibus ac liberis
Lucam se contulerunt, imitati Atheniensium illud preclarum et laudatissimum
factum, qui secundo persico bello urbem ipsam reliquere ut aliquando in ea liberi
habitare possent. Нас igitur mente egregii cives qui a tanta clade supererant
urbe egressi sunt, putantes eo modo maiorem ulciscendi facultatem habituros
quam si inclusi menibus famem aut interitum urbis operirentur. Lucam itaque
delati, et suis qui propter prelii fortunam dispersi erant in unum convocatis, ita
se armis, equis et omni apparatu belli comparavere ut universi homines eorum
animi prestantiam promptitudinemque admirarentur.
(86) Post multa igitur fortitudinis opera per Italiam édita, cum sepe amicis
auxilium tulissent, sepe inimice factionis homines sua virtute et audacia
contrivissent, omnibus denique ex locis ubi pugnaretur victoriam reportassent,
tempus venisse rati quod illi maxime optabant, ut patrie notas maculasque
delerent, contra Manfredum Sicilie regem, quoniam is diversarum partium
princeps in Italia erat et milites suos ad Arbiam miserat, profecti sunt, secuti
prestantissimum atque optimum ducem quern ad comprimendam Manfredi
insolentiam pontifex maximus ex Gallia accersierat. Postquam ergo in Apuliam
«Хвала Флорентийской столице». Перевод
65
законы, отступать от которых им неможно никоим образом. Ведь и
присягнув их принимают, и по уходу со службы, будто некие продавцы,
отчитываются своему народу за руководство. Так во всяком деле господствует
народ и свобода.
(83) А чтобы каждому среди обширнейшего гражданства легче было
пользоваться своим правом и других, пока заведующие занимаются
другим, справедливостью и законами не обделять, кое-каким сословиям дана
власть дознаваться и судить своих же — торговцам, менялам, равно прочим
другим, некие из которых даже вправе задерживать своих же. Есть и другие
ведомства, учреждённые ради общественного толка или благочестия, в
числе которых заведующие налогами и казначеи, равно заступники сиротам
и добру их; это ведомство, благочестиво да здраво задуманное благотвори-
тельнейшим гражданством, полезно как общественно, так и частно.
(84) Но среди всех многих и возвышеннейших этой столицы ведомств
нет ни сиятельнее, ни прекраснее почином и поводом возникновения, чем
вожди сторонников дворянства. Не будет, возможно, не в строку
маломальское повествование о его происхождении, чтобы лучше уразумелась
его возвышенность. А кратчайшее отступление не будет, думаю, ни
бесполезным, ни недостойным познания.
(85) Ибо, приняв удар у Арбии, когда казалось, что из-за нечеловеческой
раны столице никак не защититься, все граждане высокого да благородного
духа, чтобы не видеть господствующими в столице отъявленнейших
предателей своей отчизны, покинув отчие свояси, с женами да чадами подались
в Лукку — по прекрасному и похвальнейшему примеру афинян, которые
во вторую персидскую войну покинули саму столицу, чтобы когда-нибудь
смочь жить в ней свободными. С такой, стало быть, думой из столицы
выступили выжившие в избиении недюжинные граждане, посчитав, что
таким образом их отмщение статочнее, нежели в заключении стен
дожидаться голода или гибели города. Укрывшись, значит, в Лукке и созвав
воедино своих, которые были разбросаны участью сражения, так обеспечились
оружием, конями и всяким воинским снарядом, что все люди удивлялись
отменности да готовности духа их.
(86) После многих, стало быть, отважных подвизательств по Италии, —
когда часто друзьям помогали, часто людей из недружной половины своей
доблестью и отвагой перемогали, изо всех, наконец, где бились, мест
принесли победу, — решив, пора свершить заветное — стереть с отчизны
пятна и отметины, выдвинулись против короля Сицилии Манфреда — ведь он
был главой розной стороны в Италии и выслал своих ратников к Арбии, —
следуя за отменнейшим и лучшим вождём, которого из Франции
призвал величайший понтифик во укрощение Манфредовой наглости. Ох как
66
Часть I. БРУНИ-АВТОР
ventum est, quantam illi virtutem singulis in locis ostenderint libentissime
equidem referrem, si hie locus tantam narrationem pateretur. Ut au tern bre vissime
dicam, tales se prestiterunt ut etiam acerbissimus hostis decorem ac prestantiam
eorum laudare cogeretur. Subacta igitur Apulia hosteque trucidato, magnifice
laudati donatique a rege in Etruriam revertuntur, pulsisque ex urbe iis qui malo
rei publice regnabant, itemque vicinis hostibus magnifice ultis, collegium sibi
statuerunt virosque primarios prefecerunt, qui essent duces optimarum partium
principesque legitime incliteque conspirationis.
(87) Ab huiusmodi initio hie magistratus profectus, plurimam in urbe habet
auctoritatem. Positus est enim quasi in vigilia quadam atque custodia, ne res
publica e curriculo a maioribus observato deflectat neve ad homines diversa
sentientes administratio rei publice deferatur. Quod igitur Rome censores,
Athenis areopagite, Lacedemonie ephori, hoc sunt in florentina civitate
guelforum duces, id est ex his civibus qui bene de re publica sentiunt, primari
viri electi ad rem publicam tuendam.
(88) Sub his igitur magistratibus ita diligens et preclara est huius urbis
gubernatio ut nulla unquam domus sub frugi pâtre familias maiori disciplina
fuerit instituta. Quamobrem nemo hie iniuriam pati potest nee quisquam rem
suam nisi volens amittit. Parata semper iudicia, parati magistratus, patet curia,
patet summum tribunal. Querele adversus omne genus hominum in hac civitate
liberrime sunt, iura autem prudenter et salubriter constituta et semper opitulari
parata. Nee est locus ullus in terris in quo ius magis equum sit omnibus.
Nusquam enim viget tanta libertas et maiorum cum minoribus exequata
condicio. Nam in hoc quoque cognoscere licet civitatis huius prudentiam, nescio
an maximam omnium civitatum. Cum enim potentiores, suis opibus confisi,
tenues ledere aspernarique viderentur, causas eorum qui minus poterant ipsa
res publica suscepit maiorique pena res illorum personasque munivit. Rationi
quippe consentaneum arbitrata est ut disparem condicionem hominum dispar
pena sequeretur, et qui magis indigebat ei plus auxilii tribuere sue prudentie
iustitieque putavit.
(89) Itaque ex diversis ordinibus facta est quedam equabilitas, cum maiores
sua potentia, minores res publica, utrosque vero metus pene defendat. Ex quo
nata est ilia vox, quam adversus potentiores frequentissime iactari videmus.
Cum enim quid minantur, promptissime aiunt: «Ego quoque florentinus sum
ci vis». Нас illi voce attestari videntur et palam admonere ut nemo se propter
imbecillitatem contemnat nee sibi iniuriam propter potentiam minari pergat;
parem esse condicionem omnium, cum eos qui minus possint ipsa res publica
«Хвала Флорентийской столице». Перевод
67
охотно я поведал бы, какую доблесть они выказали по прибытии в Пулью
в каждом месте, кабы это место позволило толикое повествованье! А
говоря кратчайше, так проявили себя, что даже лютейшего врага заставили
хвалить их подвиг и отменность. Пригнетя, стало быть, Пулью и врага
порешив, великолепно похваленные и награждённые королём,
возвращаются в Тоскану. Выгнав тех, кто дурно руководил государством, и великолепно
соседним врагам отомстив, учредили себе сословие под началом
передовых мужей, бывших вождями сторонников дворянства и главами
законного и знатного товарищества.
(87) От такого почина возникшее это ведомство в столице чрезвычайно
влиятельно. Ибо поставлено как бы на эдакой бдительной страже, чтобы
республика не свернула с поприща, проделывавшегося предками, а
руководство республикой не очутилось у инакомыслящих. Чем были в Риме
цензоры, в Афинах — ареопагиты, в Лакедемоне — эфоры, то во
флорентийском гражданстве суть вожди гвельфов, — перворазрядные мужи, из
тех граждан, которые думают о благе республики, выбранные ради защиты
республики.
(88) Под этими ведомствами правительство этой столицы столь
прилежно и прекрасно, что никакой никогда дом не был под путным отцом
семейства установлен с лучшим укладом. Поэтому никого тут не обидят, ни один
своих вещей не утратит, разве что добровольно. Всегда начеку суд, начеку
ведомства, открыта дума, открыто верховное судилище. Здесь льготны жалобы
на любое сословие, суды же установлены сообразно и здраво и всегда помочь
готовы. Нет иного места на земле, где суд ко всем справделивее. Ибо нигде
не преобладает толикая свобода и уравненное положение больших с
меньшими. Ведь по этому тоже признаётся соображение этого гражданства —
не знаю, наибольшая ли среди всех гражданств. Ибо когда казалось, что более
могучие, уповая на свои средства, оскорбляют и презирают слабосильных,
республика сама запокровительствовала тем, кто может меньше, и оградила
их имущество и достоинство большей карой. Сочла, понятно, толковым
преследовать неравной карой неравное положение людей и нашла сообразным
и праведным более нуждающихся оделять большим содействием.
(89) Вот и сделалось из разных чинов эдакое равенство, когда больших
защищает своя же могучесть, меньших — республика, а обоих — боязнь
кары. Отсюда взялось слово, которое частёхонько, как видим, бросают
против более могучих. Ибо их острастке немедля отвечают: «Я тоже
флорентийский гражданин». Этим словом, кажется, утверждают и
предупреждают, чтобы никто ими ввиду слабости не гнушался и не брался стращать
их ввиду могучести обидой; все в равном положении, когда сама
республика обещает отмщение за маломощных. Впрочем, не лишь граждан
68
Часть I. БРУНИ-АВТОР
polliceatur ulcisci. Quanquam non cives duntaxat hec res publica défendit, sed
etiam peregrinos. Nulli enim patitur fieri iniuriam, sed sive civis sive peregrinus
sit suum cuique ius ut tribuatur laborat. Нес eadem iustitia equabilitasque
civitatis cum facilitatem et humanitatem inter cives parit, cum nemo magnopere
inflari aut alios aspernari possit, turn vero erga omnes homines benignitatem.
(90) Iam vero de honestate vite et, ut in hoc tempore, sanctimonia morum
quis satis digne possit referre? Maxima quidem in hac urbe ingénia sunt
et, quamcunque rem agere pergant, modum ceterorum hominum perfacile
excedentia. Sive enim arma sequantur, sive ad rem publicam gubernandam se
conférant, sive ad studia aliqua rerumve cognitiones, sive ad mercaturas, in omni
denique re obeunda omnique actione cunctos mortales longissime anteeunt.
Nec ulli penitus genti cuiusquam excessus locum relinquunt, patientes laborum,
présentes in periculis, glorie avidi, pollentes consilio, industrii, libérales,
magnifici, iocundi, affabiles, maximeque urbani.
(91) Nam quid ego de orationis suavitate et verborum elegantia loquar?
In qua quidem re sine controversia superat. Sola enim hec in tota Italia civitas
purissimo ac nitidissimo sermone uti existimatur. Itaque omnes qui bene atque
emendate loqui volunt ex hac una urbe sumunt exemplum. Habet enim hec
civitas homines qui in hoc populari atque communi génère dicendi ceteros
omnes infantes ostenderint. Littere autem ipse, non mercenarie ille quidem
neque sordide, sed que maxime sunt liberis hominibus digne, que in omni
principe populo semper floruerunt, in hac una urbe plurimum vigent.
(92) Quo igitur ornamento hec civitas caret aut quid sibi ad summam laudem
atque amplitudinem deest? Num generis claritas? Que a populo romano sit orta!
Num gloria? Que preclaras res tanta virtute et industria domi forisque gesserit
et quotidie gerat! Num splendor edificiorum, num ornatus, num laututia, num
divitie, num multitudo populi, num salubritas atque amenitas locorum? Et quid
est preterea quod ulla civitas possit optare? Nichil profecto!
(93) Quid igitur iam dicemus aut quid agendum superextat? Quid aliud
quam summum numen pro tanto beneficio venerari eique preces porrigere?
«Tu igitur Deus omnipotens atque immortalis, cuius delubra atque aras hic tuus
populus religiosissime colit; tuque sanctissima Parens, cui ingens templum ex
puro ac nitido marmore in hac urbe absolvitur, que tuum dulcissimum complexa
natum eadem mater es et intemeratissima virgo; tuque Iohannes Baptista, quem
sibi patronum hec civitas adoptavit, hanc pulcherrimam et ornatissimam urbem
populumque eius ab omni clade maloque defendite».
«Хвала Флорентийской столице». Перевод
69
республика защищает, но иностранцев тоже. Ибо не даёт в обиду никого,
но радеет за право всякого, будь то гражданин, будь то иностранец.
Тождественное правосудие и равенство гражданства чинит как среди граждан
простоту и человечность, ведь никому нельзя зело зазнаваться или других
презирать, так благоволение всем людям.
(90) О честности жизни да святости нравов, применительно к нынешней
поре, кому по силам довольно достойно повествовать? Подлинно,
величайшие в этой столице дарования есть и, за какую бы вещь ни брались, запросто
предел прочих человеков превосходящие. Ибо следуй ли они воеванию,
нацеливайся ли на управление республикой, на изучение ли какое, или
постижение вещей, на торговлю ли — во всяком, короче, подвизательстве и
всякой деятельности гораздо превышают совокупных смертных. И ни единому
народу не дают занять первого в чём-либо места, стойкие к тяготам, не
боящиеся опасностей, к славе алчные, сильные сметливостью, старательные,
щедрые, великолепные, весёлые, вежливые и наипаче столичные.
(91) Ведь что же мне о звучности речи да глаголов изящности молвить?
В этом-то превышает беспрекословно. Ибо в целой Италии это
гражданство считается единственным, употребляющим чистейший да
опрятнейший говор. Так что все, желающие своей речи ладности да безупречности,
пусть берут пример с одной этой столицы. Ибо среди этого гражданства
имеются люди, которые в этом народном да общем роде языка всех прочих
выставили мямлями. Словесность же вся, и не та наёмная, не та грязная, но
наипаче достойная свободного человека, которая всегда цвела среди
всякого передового народа, мощнеет в этой одной преимущественно столице.
(92) Какого же убранства это гражданство лишено или чего недостаёт
ему для высшей хвалы и обширности? Разве знатности корня? Оно возникло
от римского народа! Разве славы? Оно свершало прекрасные подвиги с
толикой доблестью и старательностью на родине да за рубежом и каждодневно
свершает! Разве блеска зданий, разве убора, разве роскоши, разве богатств,
разве множественности народа, разве целебности да прелести местности?
И чего же ещё, помимо того, хотеть всякому гражданству? Нечего, право!
(93) Что уже, стало быть, скажем или что сделать осталось? Разве что
почтить высшее божество за толикое благотворение и подать ему
воззвание: «Ты, стало быть, Бог всемогущий да бессмертный, чьи храмы да
святилища сей твой народ совестливейше чтит; и ты, пресвятая Матерь, кому
в этой столице воздвигнут нечеловеческий собор из чистого и сияющего
мрамора, ты, обнявшая своё сладчайшее чадо, равно родительница и не-
порочнейшая дева; и ты, Иоанн Креститель, которого это гражданство
выбрало себе покровителем, эту прекраснейшую и наряднейшую столицу со
своим народом от всякого бездолья и худа защитите».
«Хвала Флорентийской столице». Пояснение
71
Риторические образцы
Элий Аристид, искуснейший оратор-аттикист II в. н. э., вдохновил
панегиристическую риторику аретинского гуманиста — самого
дельного ученика Мануила Хрисолора, начавшего с 1397-го преподавать
греческий язык во Флорентийском университете, — двумя своими речами:
Παναθηναϊκός (Панафинейская речь) и Εις Τώμην (Энкомий Риму)
непосредственно подсказали строй, образы, выражения. Следуя цепочке тем
Панафинейской речи, Бруни исподволь уравнивал Афины, твердыню
греческой свободы, с Флоренцией, твердыней свободы Италии. С
тоскливым воспоминанием ратных подвигов и значимости в греко-персидских
войнах демократических Афин на защите всей Греции (Panath. 92-211)
сопоставимо восславление борения Флоренции против Джан Галеаццо
Висконти, успевшей освободить Италию от неволи (Laudatio 69-75).
Признанию за Афинами культурного первенства, ещё насущного для Римской
империи, поскольку аттический язык заявил о себе как об общем всему
человеческому роду (Panath. 322-330), вторит образцовое возвышение
Флоренции над прочими городами, единственной во всей Италии
носительницы чистейшего и красивейшего языка (Laudatio 91). Слова о
судопроизводстве Флорентийской республики (88-89) схожи со словами об
имперском судопроизводстве (In Romam 37-39). И таких перекличек
достаточно. Всё же политическая начинка греческих речей не отвечала
требованиям республиканской Флоренции — образу свободного и
верховного города, каким однажды были классические Афины и республиканский
Рим. Афины Панафинейской речи предстают уже городом Римской
империи, который Аристид ещё больше романизирует, снаряжая топикой,
прибережённой в энкомий для Столицы. Прозревая в Энкомий Риму
хвалу не столько столице, сколько империи, республиканец Бруни в Laudatio
не раз обличает императорский Рим, сочтённый разложением и
вырождением республиканского (34-40). К республиканскому Риму Бруни
возводил заложение Флоренции (33-34) и прямо через римский корень (не
косвенно, как в случае с Афинами) выводил свободолюбие и тираноне-
навистничество современных ему флорентийцев из негодования древних
флорентийцев на поработителей Римской республики (Laudatio 34,37-42).
Радея о перемещении Базельского собора во Флоренцию — и
одновременно с De laudibus Mediolanensium urbis panegyricus (1436) пера Пьер Кандидо
Дечембрио, — Бруни переиздаёт свой панегирик. Последствия описывает
письмо 1437 г. к Франческо Пикколпассо, архиепископу Милана, в котором
Бруни возвещает перенятый им риторический образец (Epist. VIII4):
72
Часть I. БРУНИ-АВТОР
Vidi exempla quarundam epistolarum passim de quibuscumque scriptoribus
collectarum, quae nuper ad me Mediolano transmissa fuisse noster Poggius asserebat. In
his una fuit epistola a nescio quo nebulone contra opusculum quoddam meum scripta,
quam ego admiror in illo volumine fuisse servatam. Nichil enim habet epistola ilia, quod
aut prodesse aut delectare possit, nisi forsan quis deiectetur hoc ipso, quod michi
maledicit. Quod si forsan ideo scripta, ac missa fuit, ut quemadmodum nuper Alphonso,
sic etiam nunc isti respondeam, gravis nimium provincia michi imponeretur, si haberem
omnibus stultis et malivolis, qui contra me aliquid dixerint, respondere. Satis enim michi,
quod opera ipsa mea in manibus doctissimorum hominum versantur, qui de illis multo
melius iudicare valent, quam iste nescio quis sycophanta, qui acquirere se posse aliquid
penes inimicos Florentini Populi existimavit, si ilia, quae in laudem Florentinae Urbis
scripseram, tarn acerbe reprehenderet. Ego autem quantum ad me attinet, neque laudator,
neque assertor meorum studiorum esse consuevi, sed attenuator potius, dum alii
laudarent. Quare aliorum iudicium sit, qui recte iudicare possunt, cum de ceteris operibus
meis, rum de hac ipsa Laudatione, quam iste carpit, atque oppugnat. Quanquam scripta
fuit oratio ilia a me valde tunc quidem adolescente, cum recens tunc primum e scholis
Graecorum exissem. Fuit enim ea Laudatio michi tanquam puerilis ludus, ac exercitatio
ad dicendum. Recti vero iudicis est cum aliorum multorum, rum etiam temporis
considerationem habere. Neque enim Ciceronis oratio, quam dixit adolescens pro
P. Quintio, eandem meretur laudem, quam oratio post ab eodem dicta pro A. Cluentio.
Laudamus tamen utranque, alteram ut adolescentis optima? spei, alteram ut perfecti iam
oratoris. Demosthenis quoque orationes illae, quas adolescens scripsit in tutores suos,
non eiusdem sunt virtutis, qua est ilia subtilis de immunitate ad Leptilem, aut ilia
praestantissima pro Ctesiphonte, aut ilia grandis, et plena, in qua falsae legationis
iEschinem accusavit. Equidem pari quoque adolescentia Laudationem illam scripsi, sed
tamen in ea ipsa iuvenili Laudatione permulta reperientur a me tractata fuisse, quae
lector aequus et diligens, ut leniter dixerim, non aspernetur. Non enim temere neque
leviter id opus aggressi sumus, neque vagi, aut incerti per semitas nobis incognitas
peregrinantium more nostro ipsi arbitratu processimus, sed ducem itineris, totiusque
laudandi progressus certum indubitatumque habuimus Aristidem celebrem apud
Graecos Oratorem eloquentissimum hominem, cuius extat oratio pulcherrima de
Laudibus Athenarum. Illius sermo tanquam magister michi fuit; conatus vero imitandi
tanquam ludus, exercitatioque adolescentiae. Genus autem dicendi, nam id etiam
considerare iudicem oportet, in huiuscemodi laudationibus plausibile quoddam, et
gloriosum esse debet. Id Graeci panegyricum vocant, nee ad subtilitatem disserendi, sed
ad plausum multitudinis accommodari, omnisque laudandi occasio arripienda est in eo
genere, ac verbis extollenda. Itaque Aristides humanitatem Atheniensium laudans inquit:
"Regionem quoque ipsam eadem humanitate se se in mare extendere, quasi obviam
progredientem navigantibus, qui ad se venirent". Et alio loco antiquitatem laudans
inquit: "Alios quidem populos advenas esse suarum civitatum habitatores: Athenienses
vero ibi natos ab initio, ubi inhabitabant, eamque regionem homines genuisse, ac
peperisse". Item alio loco inquit: "ceteras urbes omnes vel ad occasum vergere, vel ad
orientem, vel ad septemtrionem, vel ad meridiem: Solas vero Athenas ad nullam istarum
partium vergere, sed esse in medio harum omnium constitutas, ut quicquid ultra citrave
quoquo versus existât, id vel orientale, vel occidentale, vel septemtrionale, vel méridionale
«Хвала Флорентийской столице». Пояснение
73
Видел я списки некоторых писем, без разбора собранных из всяких писателей,
которые, по заверению нашего Поджо, давеча мне были пересланы из Милана.
Среди них попалось одно письмо — удивляюсь, откуда взялось в том свитке —
от невесть какого подлеца, попрекающее некое моё сочиненьице. Нет в этом
письме ничего ни полезного, ни отрадного, разве что кое-кому отрадно само злословие
на мой счёт. Если затем написано и послано, чтобы я и ему отвечал так, как давеча
я ответил Альфонсо, то задача свалится на меня чересчур тягостная, придись мне
отвечать всем глупцам и злопыхателям, нечто против меня возговорившим. Ибо
с меня довольно и того, что сочинения мои ходят по рукам учёнейших мужей,
которые горазды судить о них много лучше того невесть какого сикофанта,
вздумавшего, столь резко коря написанное мною во хвалу Флорентийской столице,
выгадать себе кое-что у недругов флорентийского народа. Что до меня, то я в общем-то
своим сочинениям ни хвалебщик, ни рачитель, но скорее смягчитель чужой им
похвалы. Посему пусть другие, коли способны судить верно, выносят суждение как
о прочих моих сочинениях, так об этой самой «Хвале», которую тот щиплет да
колотит. Впрочем, речь та мною, порядком юношей, не успевшим из греческого
училища выйти, как написана. Та «Хвала» и впрямь была мне эдакой ребячьей забавой
и упражнением в слове. И то сказать: верному судье присущ учёт как многого
другого, так и времени. Ибо речь Цицерона, сказанная им юношей в защиту Публия
Квинкция, не заслуживает хвалы, тождественной хвале за последующую его речь
в защиту Авла Клуенция. Обе таки хвалим: первую — как многообещающего
юноши, вторую — как состоявшегося витии. Да и те Демосфеновы речи, которые
написал юношей за своих покровителей, не тождественной мощи: взять ту отточенную
о неналогооблагаемости к Лептину, или ту отменнейшую за Ктесифона, или ту
большую и полную, в которой обвинял Эсхина в преступном посольстве.
Положительно, в равном юношестве и я написал ту «Хвалу», однако в той самой «Хвале»
много мною было разобрано того, чем неумытный и прилежный читатель, мягко
выражаясь, не погнушается. Ибо приступили мы к тому сочинению не
опрометчиво, не легкомысленно да и продвигались, не рыская или шатаясь на своё
усмотрение по неведомым тропам вроде путешественников, но вожатым в пути и на всём
протяжении хвалы взяли нешаткого и надёжного Аристида, именитого греческого
витию, златоуста, от которого дошла прекраснейшая речь о достохвальных
Афинах. Его глагол мне был что учитель, а попытка подражать — что забава и
упражнение в юношестве. Слово подобного рода похвал — ведь судье пристало учитывать и
это — долженствует быть похвальным и славным. Его греки называют
«панегириком», и в этом роде надо прилаживаться не к отточенности рассуждения, но к
рукоплесканиям собравшихся и хвататься за всякий повод выхвалить и превознести
глаголом. Так Аристид, хваля человечность афинян, говорит: «Да и область сама
с тождественной человечностью вытягивается в море, будто выступает плывущим
к ней навстречу» [Panath. 10]. В ином месте, хваля древность, говорит: «Другие-то
народы в своих городах пришлые жители, афиняне же где жили, там
изначально родились, и эта область родила и принесла людей» [Panath. 8]. И в ином месте
говорит: «все прочие столицы или на запад глядят, или на восток, или на север,
или на юг: одни Афины не глядят ни в одну из этих сторон, но стоят посреди них
всех, вот всё, что всюду выдаётся по сю или ту сторону, то и надо называть или
74
Часть I. БРУНИ-АВТОР
sit appellandum". Haec et huiusmodi permulta in ea laudatione scripta quis non videt
non ad veritatem, sed ad plausum, et leticiam multitudinis audientium pertinere? In
laudationibus enim civitatum ad eos ipsos habetur sermo, quos laudare velis, coronamque
flagitat id genus dicendi, et multitudinem populi non ad iudicia, vel ad decernendum
aliquid de Republica coactam, sed ad plausum et leticiam ex propriis laudibus
percipiendam. Genus igitur dicendi in huiuscemodi laudationibus taie quoddam est,
quod si intellexisset reprehensor meus, parcius reprehendisset. Aliud est enim historia,
aliud laudatio. Historia quidem veritatem sequi debet, laudatio vero multa supra
veritatem extollit, ut in laudibus Athenarum factum ab Aristide supra ostendimus.
Neque enim verum est, Acticam regionem humanitate quadam se in mare extendere,
cum sensu careat, atque motu. Neque rursus verum est, regionem illam homines genuisse
ac peperisse, cum terra neque concipiat hominem, neque pariât. Nec et iam verum est,
Athenas esse medium umbilicum habitabilis terrae, cum alibi sit huiusmodi punctus. Sed
haec omnia, quamquam non vera, nichilominus ornate ас probabiliter cum plausu
quodam, ac leticia multitudinis auribus infunduntur. Cum igitur huiusmodi sit in
laudandis civitatibus dicendi genus, constet vero Florentiam Romanorum esse Coloniam
nam id clarissimum est, et negari non potest; quis iuste admirari debet vel conqueri,
quod dictum fuerit a me in laudatione praesertim, gloriam et res parentum ad filios,
tanquam ad successores legitimos pertinere? Hic est enim primus et conveniens laudandi
locus. At reprehensor meus, utpote qui haec non intelligit, perinde ac si hereditas apud
praetorem in iudicio peteretur, negat Populum Romanum esse mortuum, meque delirare
putat, qui hereditatem viventis ad alium pertinere scripserim. Vivit inquit Populus
Romanus. Tu hereditatem eius ad alios defers. Utinam viveret! Sed certe Populus iste
Romanus, de quo ipse loquor, iampridem mortuus, et sepultus est: haec autem, quae nunc
Romae habitat, collectitia turba non dominatur, sed servit. Quare de mortui agitur, non
de viventis hereditate. Sed finge ipsum vivere, quamquam est mortuus. An conveniens
est dixisse gloriam, et res parentum ad filios, tanquam successores legitimos pertinere?
Si enim vivo parente res eius ad filium nichil pertinet, ad quid inducta foret exheredatio
filiorum? Satis profecto fuerat, vel praeteriisse, vel non instituisse, si hereditas ad eos non
pertineret. Quomodo dixisset ille senex apud Terentium de filio: meus particeps? Qua
ratione se ipsum remordens tineas de Ascanio dixisset: quern regno Italiae fraudo, et
dotalibus arvis? Itaque nec si viveret parens, foret inconveniens ita de filio dixisse. Alia
enim fori, et iudicii ratio est, alia laudationis. In foro quidem possessio bonorum petitur
aliis auferenda, in laudatione vero gloria et res parentum ad filios pertinere monstratur.
Qua in re nichil parentibus aufertur, immo plus tribuitur cum gloria et amplitudo, quae
parentes illustrât, in filios quoque fulgere asseveratur. Quare désistât quaeso iste, quisquis
est, huius laudationis reprehensor immoderatius loqui, genusque dicendi, quale postulat
laudatio, non ignoret. Nec me inconsiderate ас temere processisse arbitretur, cum et
ducem probatissimum habuerim, et nichil non ad exemplum laudatissimae orationis in
hac mea direxerim. Haec pro cognitione tua scripsisse volui. Nam obtrectatorem illum
meum neque novi equidem, neque nominare unquam audivi. Sed saris apparet furiosum
quendam esse, quisquis is sit. Simul enim reprehendit de rebus sibi incognitis, simulque
maledicit, quasi hon ratione, sed odio furoreque moveatur. [...] Iurgia vero, et contumelias
si reddam, et in his diutius consistam, vereor ne ipse levior, ac stultior fierem, quam iste
ipse, qui me provocat. Et profecto si certare maledictis vellem, abundantissima michi
«Хвала Флорентийской столице». Пояснение
75
восточным, или западным, или северным, или южным» [Panath. 19]. Кто не
увидит, что это и премногое подобное, написанное в этой хвале, метит не в правду,
но в плеск и веселие собравшихся слушателей? Ибо в похвалах городам тому
говоришь, кого желаешь хвалить, и этот род слова притязает на венок, и народ
во множестве сгнетается не ради суда или решения государственного вопроса, но
ради плеска и веселья от похвал ему. Таково, стало быть, слово подобного рода
похвал, — кабы его уразумел мой коритель, был бы более щадящим в укоризне.
История — одно дело, хвала — иное. История как раз долженствует следовать правде,
а хвала многое вздымает поверх правды, как делает Аристид во хвале Афинам,
на что указываем выше. Ибо неправда, что область Аттика с эдакой человечностью
вытягивается в море, раз лишена чувства и подвижности. Неправда, опять же, что
область эта родила и принесла людей, раз земля людей ни зачинает, ни приносит.
Неправда и то, что Афины — это срединный пуп населённой земли, раз подобного
рода точка не в них. Но всё это, пускай неправдивое, тем не менее, нарядно да имо-
верно льётся в уши собравшихся под некий плеск и веселье. Поскольку, стало быть,
таков род слова в похвалах городам да непреложно установлено и яснее ясного,
что Флоренция — это колония римлян, то кто же должен поделом удивляться или
сетовать на сказанное мною, тем более во хвале, что слава и достояние родителей
принадлежат чадам как законным наследникам [Laudatio 33]? Ибо это первое и
годное место для хвалы. Но мой коритель, так как этого не разумеет, отрицает, что
римский народ мертв, и считает, что брежу, когда пишу, что наследие живого
принадлежит другому, — будто наследства домогаются в судилище перед претором!
Жив, мол, римский народ, а ты наследство его другим суёшь. Кабы ожил! Право
же, римский тот народ, о котором повествую, давно уж мёртв да погребён. А этот
сброд, ныне населяющий Рим, не господствует, но рабствует. Посему речь о
наследстве мёртвого, не живого. Но вообрази его ожившим, хотя и мёртв. Не годится
говорить, что слава и достояние отцов принадлежит чадам как законным
наследникам? Ибо если при живом родителе его достояние не принадлежит чаду, зачем
введено лишение чад наследства? Действительно, было бы довольно или обойти, или
не учреждать, коль наследство им и так не принадлежит. Как сказал у Теренция тот
старик о чаде: «соучастник мой» [Haut. 150]? С каким толком сам собою грызомый
Эней сказал об Аскании: «царство ему не даю в Италии с полем-приданым» [/En. 4,
355: «Quern regno Hesperiae fraudo et fatalibus amis»]? Так что и кабы жил родитель,
не было бы негодным сказать так о чаде. Ибо у суда и устава один толк, у хвалы
иной. В суде домогаются завладения добром за счёт лишения других, а во хвале
показывают, что слава и достояние родителей принадлежат чадам. Тут родителей
ничего не лишают, напротив — оделяют, когда уверяют, что в чадах блещет
освещающая родителей слава и обширность. Посему тот какой ни на есть коритель этой
«Хвалы» да изволит перестать говорить лишнего и не пренебрегать родом слова,
на хвалу потребного. И да не решает, что я пустился неоглядчиво и опрометчиво,
ведь и вожатого провереннейшего взял, и в своей речи направил всё по примеру
той хвалёнейшей. Это я пожелал довести до твоего сведения. Ведь я и знать не знаю
того моего хулителя, да и упоминания никогда о нём не слышал. Но довольно явно,
что неистов, кем бы ни был. Ибо корит за вещи, ему неведомые, и разом
злословит, будто не толком, но ненавистью и неистовством движим. [...] А возьмись
76
Часть I. БРУНИ-АВТОР
contra hune asinum suppeditaret oratio. Sed in tam levi re occupatum esse pudet. Itaque
haec praeteribo, atque mittam, rideboque potius illius ignorantiam, ac fatuitatem, quam
ipse facere aliquid me indignum adducar. Et de literatura quoque, si Deo placet, nescio
quid cavillari pergit, homo stolidus et insanus. Qua quidem in re idem sibi contigisse
video, quod presbyteris ruralibus evenire consuevit, qui propter ignorantiam literarum
abradunt in libris suis, quae bene scripta fuerant, vel aliter pronunciant quam scriptum
sit, asserentes illo modo stare non posse. Hoc idem illi contigit in libro meo, si modo
meum habuit. Quod si alienum habuit librum, et forsan, ut fit, a scriptore aliquo mendose
transcriptum, quid me accusât? Neque enim Ciceroni imputamus, quod epistolae eius ad
Atticum multis in locis librariorum vicio ita scriptae sunt, ut stare verba non possint,
neque Virgilio, quod quandoque ita scripti versus eius reperiuntur, ut pedes non habeant
congruentes. Sed nichil est malignius calumniatore, neque perversius qui cum haec sciât
non esse reprehendenda, tamen per calumniam reprehendit. Homo stultitiae, et
ignorantiae, et levitatis plenus qualis est ille, non aliter, quam contumeliose et maligne
loqueretur. Nam quales sunt hominum mores, talis et sermo esse consuevit.
«Хвала Флорентийской столице». Пояснение
77
я словоохотливо пересказывать ругание и поношение, боюсь, как бы самому не
сделаться легкомысленнее да глупее, чем тот, который меня задирает. Конечно,
пожелай я верстаться сквернословием с ослом этим, слов у меня было бы более чем
не занимать. Но подвизаться в этом легкомыслии позорно. Значит, миную и
опущу это, а его невежество да скудоумие, пожалуй, высмею, нежели ввяжусь в
нечто непристойное. И этот нездравый узколоб заладил незнамо что глумливое над,
если угодно Богу, словесностью тоже. В этом деле с ним стряслось то, что обычно
выходит у деревенских пресвитеров, которые из-за невежества в словесности
стирают хорошо в их книгах написанное или произносят иначе, чем написано, уверяя,
таким-де образом не годится. Имей он мою книгу, стряслось бы то же. А если имел
иную и, может, как бывает, неким переписчиком оплошно переписанную, зачем
обвиняет меня? Не вменяем же ни Цицерону, что его к Аттику письма во многих
местах искажены писцами до бессмыслицы, ни Вергилию, что порою его стихи
переписаны нескладно. Но нет ничего ни злобнее, ни превратнее поносителя,
который, хотя и знает, что это безукоризненно, укоряет-таки ради поношения.
Человек, исполненный глупости, невежества и легкомыслия, каков он и есть, говорит
не иначе, как поносительно и злобно. Ведь каков у человека нрав, таково в общем-
то и слово.
78
Часть I. БРУНИ-АВТОР
Попараграфные примечания к переводу
1 Элий Аристид In Romam 1-2: обет витии выхвалить гласно Столицу
замещён — поскольку под стать её величию это не исполнимо — посулом
посильного воззвания к Риму.
2 Элий Аристид Panath. 3: пускай сегодняшние слушатели да
завтрашние читатели речи не осудят потуг за опрометчивость и простосердечность,
если вития затеял взяться за столь заведомо великое состязание, ни менее
обязывающей темы речи не избрав, ни от многих трудностей света не
невзвидел. Пускай и это возмутительно, вития в смелой затее хотя бы не
небрежен по отношению к богам;
Элий Аристид In Romam 2: хотя, чтобы вознести слово на высоту,
сравнимую с Римом, надобен больший обет и лучший вития, однако есть кто
думает, что соответствует величию богов то, что соизмеримо с его силами.
3 Элий Аристид Panath. 7: хотя многие часто и говорили, что нелегко
найти с чего начать, вития думает, что это высказывание годится ему как
никому иному, не только затем, что неясно уже и нелегко постижимо
откуда пошли Афины, самый старый из памятных городов, но что тема почти
всюду обнаруживает множество завязок, которые нельзя развивать
единовременно, из которых нелегко решиться выбрать предпочтительную:
разные по разным причинам внушают свою первичность;
Цицерон De orat. 1, 122-124: «Turn Antonius "saepe, ut dicis", inquit "ani-
madverti, Crasse, et te et ceteros summos oratores, quamquam tibi par mea sen-
tentia nemo umquam fuit, in dicendi exordio permoveri; cuius quidem rei cum
causam quaererem, quidnam esset cur, ut in quoque oratore plurimum esset, ita
maxime is pertimesceret, has causas inveniebam duas: unam, quod intellegerent
ei, quos usus ac natura docuisset, non numquam summis oratoribus non satis ex
sententia eventum dicendi procedere; ita non iniuria, quotienscumque dicerent,
id, quod aliquando posset accidere, ne illo ipso tempore accideret, timere; altera
est haec, de qua queri saepe soleo; quod ceterarum homines artium spectati et
probati, si quando aliquid minus bene fecerunt quam soient, aut noluisse aut
valetudine impediti non potuisse consequi id, quod scirent, putantur: "noluit"
inquiunt "hodie agere Roscius," aut "crudior fuit"; oratoris peccatum, si quod
est animadversum, stultitiae peccatum videtur»
(Тогда сказал Антоний: «Я часто, о Красе, как и говоришь,
подмечал, что и ты, и прочие высшие витии, — хотя тебе ровней, по-моему,
никто никогда не был, — вы, зачиная речь, волнуетесь. Ища, почему же
сколь вития гораздее, столь сильней перепугаться угораздит его, нашёл
тому две причины: первая — наученные опытом и природой разумеют,
что высшим витиям порою не говорится по задуманному, вот поделом
и пугаются, что всякий раз, как им — говорить, стрясётся тем временем
«Хвалы Флорентиской столице». Пояснение
79
то, что бывает стрясается; вторая, на которую обычно часто пеняю, — если
видные и проверенные искусники сделают нечто менее добротно, чем
обычно, то их неудача отпускается тем, что им или не хотелось, или
нездоровилось: дескать, сегодня Росцию не до исполнения или недужится-
де желудком. Вдруг подмеченная ошибка витии видится ошибкой
бездарности»).
4 Элий Аристид Panath. 8: природа страны очевидно согласуется с
природой её народа. Ни ныне, ни некогда не приходилась эта земля домом
иному народу; ни народ её иной земли, кроме этой, не населял, но
неизменно, где и был, пребывал.
5 Элий Аристид Panath. 18: столица свыше оделена невыразимо
выгодным климатом и соразмерностью времён года: равноудалена от
всякого излишка и, приемля выгоды, отвергла плохие качества каждой поры.
Доказывают это не только их плоды, переживающие соимённую им пору
и долгоденственные, но и взгляд со стороны: чем дальше туда или сюда
отступаешь от столицы, тем больше находишь или жары, или стужи, так что
столица там побеждена, где победа вредна и болезненна.
6 Элий Аристид In Romam 79-80: Рим ни обделён стенами в
дерзновенном духе Спарты, ни обнесён ими в роскошном духе Вавилона. Римляне
решили, что обносить столицу стенами, будто во утаивание оной или во
избежание подчинённых оной племён, будет подло и несообразно их складу,
будто господин трепещет перед своими слугами.
12 Вергилий /En. 6, 625-627 (слова Сивиллы): «non, mihi si linguae centum
sint oraque centum, / ferrea vox, omnis scelerum comprendere formas, / omnia
poenarum percurrere nomina possim»
(Хоть стоязыкой, хоть стозевной, железо ли гласой / будь я, не
возмогу объемлеть разнообразья / всех преступлений, пройтись по названиям
всех наказаний).
14 Гомер II. 12 278-284 и Od. 19, 205-207;
Элий Аристид In Romam 7: о Риме, положительно, можно сказать
словами Гомера о снеге: устилает вершины холмов, устилает равнину промеж
ними да сходит к морю.
17 Джан Галеаццо Висконти расторопно исхитрился оцепить
Флоренцию, точно деспотическими клещами своей политики: соблазнены Гонзага
д'Эсте и Каррарези; Пиза, Сиена, Лукка, Кортона, Кьюзи, Сполето, Ассизи,
Масса, Гроссето и даже преданная Перуджа признали Джан Галеаццо
своим хозяином; Франция отказала в подмоге; Венеция, себе на уме,
отгородилась; в июне 1402-го миланцам отомкнулась Болонья.
80
Часть I. БРУНИ-АВТОР
18 Элий Аристид In Romam 9: возможно, озирающий всю империю
удивится Риму, если позадумается, что крохотный край управляет совокупно
всею землёю, но если осмотрит Рим и его рубежи, не удивится, что столь
великий город правит вселенной.
19 Милон Кротонский
Цицерон De sen. 33: «Olympiae per stadium ingressus esse Milo dicitur, cum
umeris sustineret bovem. Utrum igitur has corporis an Pythagorae tibi malis
vires ingeni dari?»
(Говорят, Милон вышел на стадион Олимпии, со взваленным на
плечи быком. Какими силами обладать предпочитаешь — тела, как у него,
или Пифагорова дарования?);
Квинтилиан Inst. 1, 9, 5: «Milo, quern vitulum adsueverat ferre, taurum
ferebat» (Милон носил быка, которого привык носить телёнком);
Лукиан Char. 8,15: греки плещут кротонскому атлету Милону, несущему
на себе быка по ристалищу;
Плиний Старший HN 7, 83: «Milonem athletam, cum constitisset, nemo
vestigio educebat, malum tenenti modo digitum corrigebat» (Устойчивому
атлету Милону никто не мог сместить стопы, держащему яблоко —
распрямить и пальца);
Павсаний 6,14,5-6: борец Милон шесть раз побеждал в Олимпии, в том
числе единожды — среди отроков; в Пифии — шестикратно среди
мужчин, единожды — среди мальчиков. Придя в Олимпию бороться в седьмой
раз, не совладал со своим согражданином Тимасифеем, более юным и
отказавшимся сближаться. Милон принёс в Альтис своё изваяние. Сжимал
гранат столь цепко, что никому не было вмочь исторгнуть, сам таки его,
стискивая, не портил. Стоял на умащённом диске и трунил над
порывавшимися спихнуть его;
Валерий Максим 9, 12 ext. 9: «Iungam illos, quos et propositum et exitus
pares fecit. Milo Crotoniates, cum iter faciens quercum in agro cuneis adactis
Assam uidisset, fretus uiribus accessit ad earn insertisque manibus diuellere cona-
tus est. quas arbor excussis cuneis in suam naturam reuocata conpressit eumque
cum tot gymnicis palmis lacerandum feris praebuit»
(Присовокуплю тех, которых уравнял замысел да исход. Милон
Кротонский, наткнувшись по дороге в поле на дуб, расщеплённый
вогнанными клиньями, подступил, уповая на силы, к нему и, засунув руки, по-
тужился разжать. По исторжении клиньев дерево, приняв естественное
положение, защемило руки и его со всеми гимнастическими наградами
дало зверям на раздирание);
Авл Геллий 15, 16: «Milo Crotoniensis, athleta inlustris, quem in chronicis
scriptum est Olympiade <LXII> primum coronatum esse, exitum habuit e vita
miserandum et mirandum. Cum iam natu grandis artem athleticam desisset
«Хвалы Флорентиской столице». Пояснение
81
iterque f aceret forte solus in locis Italiae silvestribus, quercum vidit proxime viam
patulis in parte media rimis hiantem. Tum experiri, credo, etiam tunc volens an
ullae sibi reliquae vires adessent, inmissis in cavernas arboris digitis, diducere
et rescindere quercum conatus est. Ac mediam quidem partem discidit divel-
litque; quercus autem in duas diducta partis, cum ille, quasi perfecto quod erat
conixus, manus laxasset, cessante vi rediit in naturam manibusque eius retentis
inclusisque stricta denuo et cohaesa, dilacerandum hominem feris praebuit»
(Сиятельный атлет Милон Кротонский, которого, по летописям,
впервые увенчали на 62-й Олимпиаде, ушёл из жизни жалобно и необычно.
По возрасту больше не подвизаясь в атлетическом искусстве, оказавшись
как-то один в лесной итальянской местности, наткнулся у дороги на дуб,
зияющий посередине разлатыми щелями. Желая, думаю, тогда испытать,
не осталось ли у него сил, запустив в полость дерева пальцы, потужился
дуб разъять и растиснуть. Среднюю часть и впрямь растиснул и разжал;
дуб же, разъятый на две части, — когда он, как бы совершив затеянную
потугу, расслабил руки, — вернулся, ненасилуемый, в естественное
положение и, как прежде сопряжённый и сцепленный, замкнув и сковав его руки,
дал человека зверям на раздирание);
Овидий Met. 15, 228-231: «submit haec aevi demoliturque prioris / robora:
fletque Milon senior, cum spectat inanes / illos, qui fuerant solidorum mole toro-
rum / Herculeis similes, fluidos pendere lacertos»
(Старость подтачивает и дробит предыдущего срока / мочь, и
плачет старик Милон, на мышцы глядящий / те, что дебелостью
выпуклостей упругих смотрелись / как Геркулеса, теперь никудышные, спавшие
дрябло).
Полидамант
Павсаний 6, 5, 6: Полидамант среди стада ухватил наикрупного и
наиярого быка за копыто: втуне прядав и тужившись, со всей мочи вывернулся
вдруг, оставив копыто кулаку Полидаманта. Останавливал стремительную
колесницу, схватив одной рукой тыл колесницы, накрепко задерживал
коней и возничего;
Валерий Максим 9, 12 ext. 10: «Item Polydamas athleta tempestate spelun-
cam subire coactus, nimio et subito incursu aquae labefactata ea ac ruente, ceteris
comitibus fuga periculi egressis solus restitit tamquam humeris suis totius ru-
inae molem sustentaturus, sed pondère omni corpore humano potentiore pres-
sus, imbris petitam latebram, dementis facti sepulcrum habuit. possunt hi prae-
bere documentum nimio robore membrorum uigorem mentis hebescere, quasi,
abnuente natura utriusque boni largitionem, ne supra mortalem sit felicitatem
eundem et ualentissimum esse et sapientissimum»
(Одинаково атлет Полидамант, непогодой вынужденный укрыться
в пещере, которая, поколебленная чрезмерным и внезапным натёком
82
Часть I. БРУНИ-АВТОР
воды, стала валиться, по выходу прочих избегавших опасности спутников
остался один, собравшись своими плечами подпереть громаду всего
обвала. Однако сдавленный бременем мощнее всякого человечьего тела,
обрёл в приюте от ливня могилу безумному поступку. Они могут дать нам
поучение: чрезмерная дебелость членов тупит силу разума, будто,
поскольку природа неохоча ощедрить обеими благами, быть равно и
сильнейшим, и мудрейшим это выше смертного счастья).
20 Элий Аристид In Romam 4: все восславляют Рим, но умаляют более,
чем кабы молчали, поскольку молча невозможно сделать его ни более,
ни менее, чем он есть, и он остаётся непостижимым; а речи добиваются
обратного желаемому: хвала не соразмерна предмету.
21 Элий Аристид Panath. 11: сказал бы некий поэт, что и звёзды луну
объемлют.
Элий Аристид Panath. 14: подобно сплетению щита, всё греческое с самых
краёв направлено к этой срединно разместившейся земле, и отовсюду
греческие круги обводят её область — одни с моря, другие окрест на
материке - точно общий очаг всего племени;
Элий Аристид Panath. 16: место столицы в её области тождественно месту
её области в Греции, ибо лежит по самой середине срединной земли, лишь
настолько склоняясь к морю, чтобы пристани ясно показали, чьи они.
Третьим средоточием, точно вершина, торчит посреди города нынешняя
твердыня (Акрополь), некогда старый город: не за тем что последняя часть
столицы, но что всё остальное тело столицы кругом неё разлито, где высшая
точка совпадает со срединной, составляя всеобщее убранство и наилучшее
положение области. Ведь как пятый, самый красивый из положенных друг
на друга кругов, заполняет окружность шиша, так и Греция лежит в
средоточии всего света, обнимающая в своём средоточии Аттику, заключающую
в своём средоточии столицу, замыкающую в своём средоточии твердыню.
23 Платон Leg. IV 704-707 (Необходимая строящемуся государству
география: столица во внутренней части страны, изобилие пристаней, хотя
торговые сношения надлежит ограничить до минимума, ведь торговля
делает граждан ненадёжными, а обилие золота и серебра развращает).
Лукан 9, 413-414: «пес enim plus litora Nili / quam Scythicus Tanais primis
a Gadibus absunt» (берега ведь Нила не дальше, / нежели скифский Дон —
от начала Кадиса, будут).
24 Сенека Тго. 6-7: «columen euersum occidit / pollentis Asiae, caelitum
egregius labor» (пала мощной Азии / опора, горних чудное творение).
Вергилий /En. 2, 254-255;
Вергилий /En. 2, 374-375 (слова некоего Андрогея, греческого бойца, кто
в пылу налёта на Трою мнит, что встретился с отрядом соратников, которым
«Хвалы Флорентиской столице». Пояснение
83
выговаривает за мешкотность в битве. На самом деле это были троянские
воины с Энеем).
25 Ливии 28, 46, 7-8 и 30,1,10 (об овладении Генуей).
Колуччо Салютати Contra maledicum et obiurgatorem 67: «Nec hostiles flam-
mas belliceque cladis vastationem mineris ргесог; experti quidem omnia sumus
scimusque quid soleant quidque possint ista nocere. Dimitte nobis curam hanc,
nec portum, quern accomodatissimum nobis fateor, ablatum nobis obicias. Bella
quidem plurima gessimus cum Pisanis plusque nocuit eis nos portum illum non
habere quam nobis»
(И прошу тебя, не стращай вражьими пожарами да побоищными
разорениями, — мы-то уже всё испытали да знаем, чем обыкновенно
могут пакостить. Обеззаботь нас и не вменяй нам, что потеряна пристань,
расположение которой, признаться, нам очень выгодно. Много войн мы
вели против пизанцев, и то, что не имеем той пристани, более им, не нам,
вредило).
30 Цицерон Phil 2, 44.
31-34 Элий Аристид In Romam 14: вития за неспособностью явить
превосходство римского могущества сравнивает его с небольшими могуществами
прошлого: небольшими, затем что римляне заставляют казаться
малейшими даже наибольшие могущества.
Элий Аристид In Romam 17: говоря о персидском царе, он, точно в
детской игре, был царём, покуда оставался в глуби государства, но стоило ему
сойти к морю — разрешение править приходилось вымаливать.
35 Джованни Виллани Nuova стопка VI 38: «questa morte di messere Bond-
elmonte fu la cagione e cominciamento délie maladette parti guelfa e ghibellina
in Firenze, con tutto che dinanzi assai erano le sette tra' nobili cittadini e le dette
parti, per cagione délie brighe e questioni dalla Chiesa allô 'mperio; ma per la
morte del detto messere Bondelmonte tutti i legnaggi de' nobili e altri cittadini
di Firenze se ne partiro, e chi terme со' Bondelmonti che presono la parte guelfa
e furonne capo, e chi cogli Uberti che furono capo de' Ghibellini; onde alla
nostra città segui molto di maie e ruina, corne innanzi farà menzione, e mai non si
crede ch'abbia fine, se Idio nol termina. E bene mostra che Ί nemico dell'umana
generazione per le peccata de' Fiorentini avesse podere nell'idolo di Mars, che
i Fiorentini pagani anticamente adoravano, ché a piè délia sua figura si
commise si fatto micidio, onde tanto maie è seguito alla città di Firenze. I maladetti
nomi di parte guelfa e ghibellina si dice che ssi criarono prima in Alamagna, per
cagione che due grandi baroni di là aveano guerra insieme, e aveano ciascuno
uno forte castello l'uno incontro all'altro, che l'uno avea nome Guelfo e l'altro
Ghibellino, e durô tanto la guerra, che tutti gli Alamanni se ne partiro, e l'uno
tenea l'una parte, e l'altro l'altra; e eziandio infino in corte di Roma ne venne
84
Часть I. БРУНИ-АВТОР
la questione, e tutta la corte ne prese parte, e Г una parte si chiamava quella di
Guelfo, e l'altra quella di Ghibellino: e cosi rimasero in Italia i detti nomi»
(эта смерть мессера Буондельмонти стала причиной и началом
проклятым сторонам во Флоренции — гвельфам и гибеллинам, хотя и
дотоле много было расколов между знатными гражданами и теми
сторонами по поводу тяжб и разбирательств к империи от церкви; но из-за
смерти мессера Буондельмонти все рода знати да иные граждане
Флоренции разобщились: одни сплотились с Буондельмонти, сторонниками
и главами гвельфов, другие — с Уберти, главами гибеллинов; оттого
нашему городу и досталось много худа и урона, как далее поведаем, и,
сдаётся, век не будет тому конца, если Господь его не положит. Проклятые
имена гвельфской и гибеллинской стороне, говорят, впервые дали в
Германии ввиду двух туземных великих баронов, воевавших друг с другом,
и у каждого был укреплённый замок — один по имени Гвельф напротив
другого по имени Гибеллин. И столько длилась война, что все германцы
разобщились: один за одну сторону, а другой — за другую. Даже вплоть
до римского двора дошло разбирательство этого, и весь двор оказал сто-
ронничество — одна сторона назвалась Гвельфовой, а другая — Гибелли-
новой: так имена эти остались в Италии).
36 Светоний Cal. 30.
37 Светоний Cal. 24: «Cum omnibus sororibus suis consuetudinem stu-
pri fecit plenoque convivio singulas infra se vicissim conlocabat uxore supra
cubante. Ex iis Drusillam vitiasse virginem praetextatus adhuc creditur atque
etiam in concubitu eius quondam deprehensus ab Antonia a via, apud quam
simul educabantur; mox Lucio Cassio Longino consulari conlocatam abduxit
et in modum iustae uxoris propalam habuit [...] Reliquas sorores nee cupiditate
tanta nee dignatione dilexit, ut quas saepe exoletis suis prostraverit; quo facilius
eas in causa iEmili Lepidi condemnavit quasi adultéras et insidiarum adversus
se conscias ei»
(С всеми сестрами своими повадился сожительствовать и на глазах у
всех пирующих размещал каждую поочерёдно ниже себя, жена
возлежала выше. Якобы сестру Друзиллу опорочил девушкой
несовершеннолетним, и раз бабка Антония, у которой вместе воспитывались, поймала их
за соитием. Потом увёл её от мужа, консуляра Луция Кассия Лонгина, и
откровенно имел вроде законной супруги [...] Остальных сестёр ни то-
ликим вожделением, ни удостаиванием не жаловал — часто потаскунам
своим подкладывал. Тем проще в деле Эмилия Лепида приговорил их
будто прелюбодеек и приспешниц козней против него).
38 Тацит Ann. 6,1: «saxa rursum et solitudinem maris repetiit pudore scele-
rum et libidinum quibus adeo indomitis exarserat ut more regio pubem ingenuam
«Хвалы Флорентиской столице». Пояснение
85
stupris pollueret пес formam tafitum et decora corpora set in his modestam
pueritiam, in aliis imagines maiorum incitamen tum cupidinis habebat. tuncque
primum ignota antea vocabula reperta sunt sellariorum et spintriarum ex foedi-
tate loci ac multiplici patientia; praepositique servi qui conquirerent pertraher-
ent, dona in promptos, minas adversum abnuentis, et si retinerent propinquus
aut parens, vim raptus suaque ipsi libita velut in captos exercebant»
(вспять подался к скалам и морскому затворничеству от срама за
преступления и влечения, которыми до того неукротно пылал, что на
царский лад марал растлением родовитое юношество. И не только стать да
телесная пригожесть раздражали его вожделение, но в одних —
отроческая скромность, в других — образы предков. И тогда впервые произвели
неведомые ранее слова — селларии да спинтрии — от гадости места да
много чего претерпевания. И назначенные рабы разыскивали,
притаскивали, одаривая сговорчивых, грозя некающим, и к удерживаемым
родными ли, родителями ли применяли насилие и всяческий произвол, точно
к пленникам);
Светоний Tib. 43-44 (о блуде на Капри) и 60 (о лютости на Капри).
39 Тацит Ann. 13, 2 + 5: «propalam tamen omnes in earn honores cumu-
labantur, signumque more militiae petenti tribuno dedit optimae matris» + «nisi
ceteris pavore defixis Seneca admonuisset, venienti matri occurrere. ita specie
pietatis obviam itum dedecori» (очно-таки Агриппину заваливали
всяческими почестями, и трибуну, по воинскому обычаю просившему отзыв,
Нерон дал «лучшая мать») + (кабы Сенека, пока прочие окоченели от страха,
не подсказал двинуться подходившей матери навстречу. Так под видом
благочестия дан отпор позору).
40 Светоний Aug. 68: «Prima iuventa variorum dedecorum infamiam subiit.
Sextus Pompeius ut effeminatum insectatus est; M. Antonius adoptionem avun-
culi stupro meritum; item L. Marci frater, quasi pudicitiam delibatam a Caesare
Aulo etiam Hirtio in Hispania trecentis milibus nummum substraverit»
(За первую молодость был он пресловут разным позором. Секст
Помпеи честил его как женоподобного; Марк Антоний отнёс заслугу его
усыновления растлению двоюродным дедом; равно Луций, брат Марка,
говорил, якобы целомудрие, отведанное Цезарем, он подостлал под Авла
Гирция в Испании за триста тысяч сестерциев).
усталую жестокость = lassam crudelitatem Сенека De clem. 1, 11,1-2: «fuerit
moderatus et clemens, nempe post mare Actiacum Romano cruore infectum,
nempe post fractas in Sicilia classes et suas et aliénas, nempe post Perusinas aras
et proscriptiones. Ego vero clementiam non voco lassam crudelitatem; haec est,
Caesar, dementia vera, quam tu praestas, quae non saevitiae paenitentia coepit,
nullam habere maculam, numquam civilem sanguinem fudisse»
86
Часть I. БРУНИ-АВТОР
(был умеренным и добрым, после моря Акция, окрашенного
римской кровью, после расшибленных у Сицилии судов и своих, и чужих,
после перуджинских жертвенников и проскрипций. И я не назову
добротой усталую жестокость. Та, о Цезарь, доброта истинна, которую
оказываешь, которая не началась от раскаяния за лютость, никак не запятнана,
никогда не пролила гражданскую кровь).
41 Тацит Hist. 1,1: «nam post conditam urbem octingentos et viginti prioris
aevi annos multi auctores rettulerunt, dum res populi Romani memorabantur
pari eloquentia ac libertate: postquam bellatum apud Actium atque omnem po-
tentiam ad unum conferri pacis interfuit, magna ilia ingénia cessere»
(ведь многие, упоминая деяния римского народа, восемьсот двадцать
лет спустя от заложения столицы описали с красноречием, равным
свободолюбию. После сражения при Акции и передачи — ради мира — всей
власти одному те великие дарования исчезли).
45 Саллюстий lug. 85, 22-23: «Nam quanto vita illorum praeclarior, tanto
horum socordia flagitiosior. Et profecto ita se res habet: maiorum gloria posteris
quasi lumen est, neque bona neque mala eorum in occulto patitur»
(Ведь сколь жизнь предков сиятельнее, столь потомков беспечность
гнуснее. И это действительно так: слава предков — будто свет потомкам,
нетерпимый к утайке ни блага, ни зла их).
50 Колуччо Салютати Contra maledicum et obiurgatorem 14: ««Perditissimos
cives, vastatores patrie turbatoresque pacis Italie» Florentinos vocas.
«Perditissimos», inquis, «cives». Si cunctos Florentinos increpas, falsissimum est quod
dicis; licet enim aliquibus hoc nomen forte convenire possit, qui sua prodigant,
maie vivant et pravitate morum ac sceleribus delectentur, sine comparatione
tamen longe plures sunt quos perditos, si vera loqui velis, nequeas appellare
multosque tutemet fatebere qui possint, imo debeant, non perditi sed boni cives
omnium iudicio vocitari»
(Обзываешь флорентийцев пропащими гражданами, разорителями
отчизны и расстройщиками мира в Италии. Пропащими-де
гражданами. Если совокупных бранишь, говоришь лживейшее; ибо хотя это имя,
может, и подходит кое-каким, расточающим имущество, худо живущим
и услаждающимся развращённостью нрава да преступлениями, однако
несравненно больше тех, кого не смеешь, если желаешь говорить правду,
пропащими называть, и ты сам же признаешь, что много таких, которых
по всеобщему суждению можно, даже должно, звать гражданами не
пропащими, но благими).
52 Кирсила упоминает Демосфен в речи De corona (204), переведённой
Леонардо Бруни на латынь в 1406-1407;
«Хвалы Флорентиской столице». Пояснение
87
Цицерон De off. 3, 48: «Athenienses cum Persarum impetum nullo modo
possent sustinere statuerentque, ut urbe relicta, coniugibus et liberis Troezene
depositis, naves conscenderent libertatemque Graeciae classe defenderent, Cyrsi-
lum quendam suadentem, ut in urbe manerent Xerxemque reciperent, lapidibus
obruerunt. Atque ille utilitatem sequi videbatur, sed ea nulla erat répugnante
honestate»
(Когда афиняне, никоим образом не способные вытерпеть напор
персов, постановили, что, покинув столицу, устроив жён и чад в Трезене,
взойдут на суда защищать свободу Греции с моря, некоего Кирсила,
внушавшего остаться в столице и встретить Ксеркса, забили камнями. Казалось бы,
он преследовал пользу, но возражающая честь её уничтожала);
Элий Аристид Panath. 158: афиняне были столь храбры и неумолимы, что
некоего, осмеливавшегося посоветовать уступить варварам, сразу
порешили, а их жёны — его жену.
59 Цицерон De off. 1, 23: «Fundamentum autem est iustitiae fides, id est dic-
torum conventorumque constantia et Veritas» (А праведность зиждется на
верности, то есть на постоянстве да истинности в сказанном и оговорённом).
60 Цицерон De off. 3, 108: «Non enim falsum iurare periurare est, sed quod
ex animi tui sententia iuraris, sicut verbis concipitur more nostro, id non facere
periurium est. Scite enim Euripides: "Iuravi lingua, mentem iniuratam gero"»
(Ибо лживо клясться не есть клятвопреступление, но не сделать того,
в чём поклялся, выражаясь на наш лад, из умышления в душе, — клятво-
преступно. Ибо умно у Еврипида: «Я клялся языком, мой ум неклявший-
ся» [Hipp. 612]).
63 Осада Флоренции Генрихом VII в 1312 г.
Леонардо Бруни Historié florentini populi V [год 1312]: «Imperator praetervec-
tus Ancisae oppidum, relictisque post se Florentinorum copiis, non longe ab eo
loco nocte illa consedit apud vicum Padule nuncupatum. Postridie vero, luce
prima movens, ingenti terrore ad urbem duxit, nec longe a porta casentinati via
posuit castra, doctus ab exulibus earn urbis partem minus esse munitam, prop-
terea quod, nondum absolutis novis moenibus vetustisque neglectis, vallo tan-
tum et fossa ab ea parte urbs claudebatur. Trépida quidem primo sub adventu
civitas fuit, increbrescente rumore copias omnes nuper contra hostem missas
apud Ancisam deletas fuisse. Et sane praesentia hostis ac suorum absentia fidem
sinistro rumori videbantur afferre; nam, quo tandem pacto, nisi oppressi, tulis-
sent ad vacuam praesidio urbem hostem venire? Itaque et luctus privatim et pub-
lice metus cunctos pervaserat. Sumpsit tamen arma populus, et ad tutandas eas
urbis partes, quas contra hostis constiterat, sub vexillis concurrit. Ibi distributa
loca, regionesque defendendae singulis societatibus attributae; vallum, neque die
neque noctu intermisso opère, instauratum est; ex omni génère contignationis
88
Часть I. БРУНИ-АВТОР
turres et propugnacula debilioribus locis excitatae, armatisque hominibus
complétée. Imperator ab oppugnatione urbis, incertum qua de causa, abstinuit, cum
si primum sub adventum, trépida adhuc civitate et rumore profligationis suo-
rum consternata, tentasset, vix resisti potuisse credatur, praesertim absentibus
copiis, et murorum tutela ab ea parte déficiente. Sed, cunctando ac differendo,
cives animos resumpsere, simulque copiae post tergum relictae biduo post di-
versis itineribus redierunt; quorum adventu sublatis laetitia animis, minas iam
hostium longe aspernabantur»
(Император, миновав городок Инчизу и оставив позади себя
флорентийские полки, тою ночью осел недалеко оттуда в предместье по имени
Падуле. Двинулся на рассвете следующего дня к безмерно устрашённой
столице и недалеко от ворот на Казентино разбил стан, осведомлённый
ссыльными о меньшей укреплённости той части столицы, потому что из-
за ещё незаконченных современных и запущенных старых стен ту часть
столицы обносила лишь насыпь да рвина. С учащением слухов о давешнем
истреблении под Инчизой всех посланных против врага полков первый его
приход перепугал город. Присутствие врага да отсутствие своих и впрямь
уверяло в дурных слухах, ведь не будь сгублены, то каким же образом
позволили врагу подойти к беззащитной столице? Вот и прошибло всех личное
горе да общее опасение. Однако народ вооружился и сбежался под стяги
на оборону тех частей столицы, напротив которых уставился враг. Тут
распределили места и каждому ополчению выделили подзащитные участки;
не переставая ни денно, ни нощно трудиться, насыпь восстановили; в более
уязвимых местах из всякого рода брёвен воздвигли да уснастили
вооружёнными людьми башни с укреплениями. Невесть по какой причине
император воздержался от приступа столицы, хотя думается, что, попытайся
он в первый приход, когда город был всё ещё напуган и слухами о
разгроме своих подавлен, едва ли б отстояли, особенно при отсутствии полков
и недостаточном оплоте стен в той части. Но, пробавляясь и отсрочивая,
дождался, что граждане взбодрились, вместе с тем и полки, оставленные
за спиной за два дня разными путями воротились, — дух от их прихода
весело поднялся и уже презирал вражьи острастки);
ДжованниВиллани Nuova стопка X 47: «A l'assedio dimorô lo 'mperadore in-
fino a Γ ultimo di del mese d'ottobre, guastando il contado tutto da la parte di
levante, e fece gran danno a' Fiorentini sanza dare battaglia niuna a la città, stando
in isperanza d'averla di concordia; e tutto l'avesse combattuta, era si guernita di
gente a cavallo, che due tanti e più n'aveva a la difensione délia città che di fuori,
e gente a piè per ognuno IIII. E rassicurarsi si i Fiorentini, che i più andavano
disarmati, e teneano aperte tutte l'altre porte, fuori che da quella parte; e entrava
e usciva la mercatantia, corne se non v'avesse guerra»
(Император пробавлялся с осадой вплоть до последнего дня октября
месяца, разоряя всю округу с восточной части, и нанёс флорентийцам
«Хвалы Флорентиской столице». Пояснение
89
большой ущерб безо всякого нападения на столицу, уповая завладеть ею
через соглашение; и вздумай пойти на приступ, она была столь уснащена
всадниками, что на каждого внешнего приходилось по два или более для
защиты столицы, а пешими — по четыре на каждого. И столь обнадёжи-
лись флорентийцы, что большинство ходили без оружия и держали все
ворота разверстыми, кроме тех в той части; товары входили и выходили,
будто войны не было вовсе);
Ливии 26, 10, 3: «inter haec Hannibal ad Anienem fluuium tria milia pas-
suum ab urbe castra admouit. ibi statiuis positis ipse cum duobus milibus equi-
tum ad portam Collinam usque ad Herculis templum est progressus atque unde
proxime poterat moenia situmque urbis obequitans contemplabatur»
(между тем Ганнибал придвинул стан к реке Аньене в трёх милях
от столицы. Твёрдо став там, с двумя тысячами всадников лично
выступил к Коллинским воротам вплоть до храма Геркулеса да на скаку
озирал, насколько мог близко, стены и положение столицы).
66 Леонардо Бруни Historié florentini populi II [год 1254]: «Post haec in Volat-
erranos transitum est: quae civitas non satis pacata florentino nomini credebatur,
et fa visse quondam Pisanis caeterisque hostibus, ac diversarum partium homines
in ea tunc urbe praevalere constabat. Eo igitur cum perventum esset, quamquam
montis altitudo oppidique conspecta omnem expugnationis adimebat spem, as-
cendere tamen placuit, et quam proxime urbi signa ostendere. Id cum factum
esset, ac diffusus miles popularetur, Volaterrani magna multitudine ab oppido
irruentes, repentino impetu Florentinos invasere. Adiuvabat terrorem natura
ipsa loci. Declivis enim praecepsque ab oppido descensus est, facilisque telo-
rum de superiori parte coniectus, ut primo statim impetu coacti sint Florentini
pedem referre. Sed conscia virtutis mens, insignisque victoriarum memoria, ad-
versissimis etiam locis superare hostem in animum induxit. Itaque sese invicem
cohortati, facto globo, sursum versus signa intulerunt. Volaterrani, utpote qui
neque duce certo, neque ordine ullo, sed ut quemque tulerat casus in hostem de-
scenderant, ubi contra quam rati fuerant, dirigi in se aciem ac signa inferri vid-
erunt, parumper tolérantes praelium, referre primo pedem, mox effuso protinus
cursu ad oppidum refugere: quos insecuti victores usque ad portas, ceciderunt
terga. In ipsis vero portarum angustiis maxime tumultuatum est, conantibus
aliis super alios irrumpere. Tantaque fuit trepidatio, ut desertam omni praesidio
portam mixti simul victi victoresque intrarent. Antesignani ad portam subsis-
tentes, grave agmen expectarunt: quod postquam advenit, signa illata sunt, et
intra urbem penetratum. Nulla post haec fuit dimicatio. Volaterrani enim, ubi
captam viderunt urbem, abiectis supplices armis ad placandam victoris iram
convertuntur»
(После перебросились на вольтерранцев: их город флорентийскому
имени не представлялся довольно мирным и разумелось, что некогда
90
Часть I. БРУНИ-АВТОР
потворствовал пизанцам и прочим врагам и что тогда в том городе
преобладали люди противной стороны [гибеллины]. По прибытии, стало быть,
туда решились-таки — хотя огляд вышины горы да крепости заставлял
отчаиваться в захвате — взбираться и наиблизко явить знамёна городу. Когда
сделали это, а бойцы распустились опустошать, вольтерранцы, устремясь
большим числом из крепости, внезапным рывком на флорентийцев
навалились. Сама природа места спорила испугу. Ибо шёл от крепости крутой
спуск и свысока ринуть снаряды сподручно — вот махом от первого рывка
и попятились невзначай флорентийцы. Но осознание своей доблести да
замечательное памятование побед вдохновило на одоление врага даже на
супротивничающем поприще. Поощряя друг друга, сгрудившись, вспять
понеслись кверху. Вольтерранцы — так как свергались на врага без
твёрдого вождя, без порядка, но как каждого влёк авось, — увидев вопреки своим
расчётам направленную на них рать и знамёна, сперва, еле выдерживая
сражение, попятились, потом врассыпную побежали прямо в крепость:
победители, преследуя вплоть до ворот, разили с тылу. А в узине самих
ворот чрезвычайная сумятица: наяривали ворваться, попирая друг друга.
Оробелость была такой, что во брошенные безо всякой охраны ворота
проникли побеждённые с победителями вместе. Застрельщики задержались
у ворот в ожидании тяжеловооружённой силы: когда подошла, двинулись
знамёна, вдались в город. За сим никакого боя. Ибо вольтерранцы, увидев
город пленённым, сложили оружие и умоляюще обратились к
умиротворению гнева победителя);
Джованни Виллани Nuova стопка VII57.
68 Леонардо Бруни Historié florentini populi II [год 1252]: «Eodem anno so-
cietas inita est cum Ianuensibus adversum Pisanos, ac magno elatoque animo
bellum undequaque susceptum. Нас fere priori anno digna memoratione gesta.
Proxima dehinc aestate in Pistorienses exercitus reductus, cum hostes superiori
praelio fracti sese moenibus continerent, vastato circa urbem agro, ad Titianum
consedit. Id castellum, quia munitissimum erat, aliquot dies obsidionem pertulit,
nee prius quam vi machinarum domitum, in potestatem pervenit. Florentino ad
Titianum sedente, Pisani cum exercitu adversum Lucenses congressi, praelium
non procul Toporio commiserunt. In eo praelio fracti Lucenses fugatique sunt,
magnaque eorum multitudo a victoribus capta trahebatur. Quod postquam in
florentino exercitu auditum est, sociorum dolentes casum, movere illico signa ас
succurrere perditis rebus statuerunt. Profecti igitur, rapto agmine, victrices Pi-
sanorum copias ad Heram fluvium consequuntur. Ibi sistere hostem ac pugnare
invitum compellunt. Raro unquam atrocius quam ea die pugnatum tradunt,
cum et Pisanus recenti victoria superbus fortiter dimicaret, et Florentinus odio
doloreque incensus obstinatissime niteretur. Post longum certamen superati
ad extremum Pisani, terga verterunt: quos profligatos palantesque secuti vie-
«Хвалы Флорентиской столице». Пояснение
91
tores, magnam caedem edidere. Captivorum ad tria millia cum plerisque signis
militaribus relata sunt: fuitque ingentis solatii loco, quod Lucenses captivi, qui
modo trahebantur, exempti vinculis multos Pisanorum ipsi ceperunt ac versa
fortuna vinctos traxerunt»
(В том же году объединились с генуэзцами против пизанцев и с
великим да поднятым духом предприняли войну повсюду. Совершили
достопамятное примерно в этот первый год. Следующим летом войско
опять пошло против пистойцев, ведь враги, битые в предыдущем
сражении, затворились в стенах: разорив окрестности города, стало у Тиццано.
Тот замок — недаром укреплённейший — несколько дней сносил осаду
и не прежде перешёл во власть, чем был укрощен мощью орудий. Пока
флорентийцы стояли у Тиццано, пизанцы, собравшись с войском против
луккцев, неподалёку от Монтополи завязали сражение. Битые в том
сражении бежали луккцы, и победители уволокли в плен большое их
количество. Флорентийское войско, услыхав об этом, постановило, соболезнуя
лиху союзников, обратить туда знамёна да выручить при отчаянных
обстоятельствах. Выступив, стало быть, броском, настигли пизанские полки
у реки Эры. Тут неволей вынуждают врага остановиться и биться. По
преданию, редко когда-либо бились свирепее, чем в тот день, ведь и пизанцы,
гордые свежей победой, рьяно ратовали, и флорентийцы, ненавистью да
болью зажжённые, упрямейше тужились. После долгого сражения
одолённые в итоге пизанцы показали спину: победители, преследуя
разбитых да рассеянных, резню учинили великую. Взято с три тысячи пленных
да множество военных значков; и было безмерным утешением то, что
недавно волочённые в плен луккцы, избыв узы, сами многих пизанцев
пленили да по обращению судьбы в оковах поволокли);
Джованни Виллани Nuova cronica VII49.
70 Висконтийское «иду на вы» Флорентийской республике 19/04/1390.
Леонардо Бруни Historié florentini populi IX: «Demum vero, cum hinc inde
exarsissent animi, Galeatius per literas suas bellum indixit. Exemplum earum
literarum hic subieci. "Galeatius Florentinis. Pacem italicam omni studio hacte-
nus indefessa intentione quaesivimus, nec laboribus percepimus nec impensae.
Optabamus enim, quod, lassata longaevis guerris, Italia semel temporibus nos-
tris in pace quiesceret; idque tanto animi fervore flagravimus, ut nonnunquam
per malos interprètes vitio nobis adscriptum fuerit quod humanitate et charitate
facere nitebamur. Sed omnia frustra tentavimus, praevalentibus consiliis rep-
roborum. Maluit enim, non dicimus magnifica vestra communitas, de qua nihil
tale opinari possemus, sed paucorum arciguelphorum vestrorum seu rabies seu
diffidentia maie fundati et tremuli status sui, qui florentem illam civitatem sub
libertatis specie tirannizant, guerram quam pacem eligere, et pacis indignam pa-
triam et Italiam pro magna parte strepitibus bellorum involvere, violatis (quod
92
Часть I. БРУНИ-АВТОР
execrabilius est) in grande damnum et inaestimabilem iacturam magnificorum
filiorum nostrorum, Senensium et Perusinorum, ignominiamque nostram
(occulte primo, quantum fieri potuit, et tandem palam), foederibus universalis
ligae, quae fuerat longis tractatibus et validis solemnitatibus consumata. Utinam
in ipsos solos et non in alios pads avidos, et in ipsorum capita et non in ipsam
miserandam patriam détestabilia haec sua consilia et opera redundarent! quibus,
praeter naturam nostram et omne nostrum propositum, ad ulciscendum illatas
filiis et amicis nostris contra conventa ligae foedera innumeràbiles offensas, ad-
versus tirannizantem arciguelphorum vestrorum statum, a die praesentationis
huius nostrae diffidantiae, in antea necessario provocamur".
Ad has literas prolixius duriusque responsum est a Florentinis cum
singulorum capitum reprobatione; pacem omni studio quaesivisse scribere
eum qui nihil aliud quam bellum per omnem vitam fuerit meditatus; qui nuper
Veronensem fractum Patavini adverso praelio repente bello armisque invaserit,
fingens ilium contra se insurgere velle qui vix propria moenia poterat a priori
hoste defendere; Patavino autem qui cum se coniunxerat ad Veronensem
evertendum mox simili fictione bellum intulerit atque oppresserit; qui gener
socerum, nepos patruum mirabili impietate prodiderit; qui non absimili fictione,
causam belli quaerens, vix siccatis adhuc foederis pisani Uteris, песет sui
procuratam in consilio florentini populi simularit, quo pacem rumperet, bellum
inferret; nunc foedus violatum a Florentinis dicere, cum Florentini quidem ad
unguem servarint, ipse vero, priusquam conclusum fuerit, de illius violatione
cogitarit, qui spe vana inflatus, regnum Italiae speret atque affectet; se quidem
fuisse paratos iuris disceptationi stare; sed quoniam non iure, sed bello et armis
invadantur, viriliter repugnaturos; nam, quod potentioribus quibusdam indicat
bellum, non universae ci vitati, in eo appariturum esse quam stulte crediderit malis
suasoribus, cum unanimem sit civitatem totam ad refringendum eius conatum
reperturus. Atque ita bellum magno elatoque animo est a Florentinis receptum.
Id bellum coeptum est nonagesimo anno supra mille trecentos, medio quasi
vere. Duravit autem fere armis duodecim, quamquam intercessit nonnumquam
pax, verum ita infida ac suspecta, ut vix ab armis discederetur, ac resumeretur
confestim bellum, ut distincte per singulos annos deinceps ostendemus»
(Когда страсти, наконец, обоюдно накалились, Джан Галеаццо
письменно объявил войну. Ниже привожу список этого письма. «Джан
Галеаццо флорентийцам. Мы со всяческим рачением в неутомимой натуге
искали доселе для Италии мира, ни трудов не берёгши, ни расходов. Ибо
хотели, чтоб Италия, измождённая войнами, хоть раз в нашу пору
отдохнула в мире; и столь страстно этим горели мы, что порою дрянные
толкователи ставили нам в вину то, что мы силились делать человечно
и сердечно. Но за преобладанием усмотрений превратных людей мы
тщились напрасно. Ибо предпочла — не скажем, что ваша великолепная
община, мнить о которой ничего такого не можем, но или лютость, или
«Хвалы Флорентиской столице». Пояснение
93
во скверно заложенном и шатком своём строе неуверенность считаных
ваших архигвельфов, которые под видом свободы тиранят то цветущее
гражданство, — избрать войну, а не мир, и вовлечь недостойную мира
отчизну и большую часть Италии в ратный грохот, нарушив (что мерзче)
в большой урон и неоценимый вред сиенцам и перуджинцам, нашим
великолепным чадам, и в ославление нас (сперва, насколько получалось,
тайно, и, наконец, явно) всеобщие соглашения союза, который был
заключён через долгие переговоры и строгие условия. Вот бы эти их окаянные
усмотрения и деяния свалились на них одних, а не на иных, жажадущих
мира, на их головы, а не на горемычную отчизну! Они, вопреки нашей
природе и всякому нашему намерению, со дня предъявления этого
нашего вызова первыми неотвратимо побуждают нас на отмщение бессчётных
обид, нанесённых вперекор согласованным статьям союза нашим чадам и
друзьям, супротив тиранящего строя ваших архигвельфов».
Этому письму флорентийцы ответили пространнее и жёстче,
опровергая каждую главу: тот пишет, де со всяческим рачением искал мира,
кто ничего иного, кроме войны, всю жизнь не затевал; кто давеча на
веронского брата, сломленного в сражении против падуанского, вдруг
воинственно и вооружённо напал, придумав, что на него пожелал восстать
тот, кто еле мог защищать от прежнего врага собственные стены; а
против падуанского, который объединился с ним ради разгрома
веронского, затем под схожей выдумкой пошёл войной да выиграл; кто, сам зять,
с дивной нечестивостью предал тестя, сам племянник — дядю; кто не под
несхожей выдумкой, ища войне повод, не успели высохнуть письмена пи-
занского договора, сочинил, что в совете флорентийского народа
наметили его убийство, чтобы мир расстроить, пойти войною; теперь говорит,
что договор нарушили флорентийцы, хотя флорентийцы-то соблюдали
буквально, а сам он умышлял нарушение аж до его заключения, —
надутый суетной надеждой, надеялся да вожделел воцариться в Италии; они
были готовы придерживаться правового решения, но поскольку на них
бесправно, но воинственно и вооружённо напали, станут мужественно
противоборствовать; ведь окажется, до чего глупо верил дурно
подговаривающим воевать против неких более мощных, а не всего гражданства,
когда встретит отпор единодушно сплочённого гражданства.
И таким образом флорентийцы приняли войну с великим и
поднятым духом. Та война началась в тысяча триста девяностом году, посреди
весны примерно. А длилась лет двенадцать, хотя порою перемежалась
миром, столь, правда, неверным да подозрительным, что не успевали
совлечь оружие, как немедля опять воевать, что покажем далее отдельно
год за годом [02/05/1390 уполномоченный Флорентийской республикой Колуч-
чо Салютати, клеймя во лжи заявления Джан Галеаццо, во всеуслышание
отвечал: «Unum autem omittere nolumus, quod inveniet sua decepta temeritas totum
94
Часть I. БРУНИ-АВТОР
Florentinum populum postquam sic nos nominat, Arciguelfum, et addiscet saltern
sero non illis credere, qui sibi persuadent in hoc defensionis incepto non omnes Flo-
rentinos occurrere, nee maiores cum minoribus convenire, videns unanimi voluntate
dispositos potius eligere mori quam inter sue tirannidis subditos numerari» (Одного
того пропустить не желаем, что твоя обманутая опрометчивость обнаружит весь
флорентийский народ,- раз так он нас именует, архигвельфом, и научится, пусть
поздно, не верить тем, кто внушает тебе, что не все флорентийцы сбегутся на
защиту и большие с меньшими не соберутся, видя, что они единодушно изволят
предпочесть смерть, нежели числиться среди подданных его тирании)]).
71 Изображение Джан Галеаццо Висконти.
Классические образцы
Цицерон Cat. 3, 7, 16-17 «Ille erat unus timendus ex istis omnibus, sed tarn
diu, dum urbis moenibus continebatur. Omnia norat, omnium aditus tenebat;
appellare, temptare, sollicitare poterat, audebat. Erat ei consilium ad facinus
aptum, consilio autem neque manus neque lingua deerat. lam ad certas res
conficiendas certos homines delectos ac descriptos habebat. Neque vero,
cum aliquid mandarat, confectum putabat: nihil erat, quod non ipse obiret,
occurreret, vigilaret, laboraret; frigus, sitim, famem ferre poterat. (17) Hunc
ego hominem tarn acrem, tarn audacem, tarn paratum, tarn callidum, tarn in
scelere vigilantem, tarn in perditis rebus diligentem nisi ex domesticis insidiis in
castrense latrocinium compulissem - dicam id quod sentio, Quirites - non facile
hanc tantam molem mali a cervicibus vestris depulissem»
(Изо всех тех он был единственным опасным, но не далее пределов
столичных стен. Со всем знакомый, ко всему подступы ведал. Приближать,
искушать, побуждать умел и решался. Сметливость его годилась для
преступления, а сметливости ни рук было, ни языка не занимать. Для особых
дел обладал особыми людьми — отборными да приписанными. Правда,
препоручая нечто, не считал это сделанным: не было ничего, над чем сам
бы не думал, не трудился, не бдел, не мучался; умел стерпеть стужу,
жажду, голод. (17) Кабы этого человека, столь бойкого, столь смелого, столь
развитого, столь дошлого, столь бдительного в злодействе, столь при
отчаянных обстоятельствах рьяного, я не отстранил прочь от внутренних
козней на военное лиходейство — скажу, о квириты, что мыслю, — не
запросто устранил бы толикую громаду зла от ваших макушек);
Саллюстий Cat. 5,1-6 «L. Catilina, nobili génère natus, fuit magna vi et ani-
mi et corporis, sed ingenio malo pravoque. Huic ab adulescentia bella intestina,
caedes, rapinae, discordia civilis grata fuere ibique iuventutem suam exercuit.
Corpus patiens inediae, algoris, vigiliae supra quam cuiquam credibile est.4
Animus audax, subdolus, varius, cuius rei lubet simulator ас dissimulator, alieni
adpetens, sui profusus, ardens in cupiditatibus; satis eloquentiae, sapientiae
«Хвалы Флорентиской столице». Пояснение
95
parum. Vastus animus inmoderata, incredibilia, nimis alta semper cupiebat.
Hunc post dominationem L. Sullae lubido maxuma invaserat rei publicae capi-
undae; neque id quibus modis adsequeretur, dum sibi regnum pararet, quic-
quam pensi habebat»
(Луций Каталина, отпрыск знатных корней, был весьма силён
духом и телом, но естеством скверен и низок. С отрочества ему была мила
усобная брань, резня, кража, гражданская разладица, чем и упражнял
свою молодость. Тело выше всякого имоверия стойко к голоду, стуже,
бдению. Дух дерзок, лукавист, изменчив, любой, чужого любитель,
своего расточитель, ярый в вожделениях; вдоволь красноречия,
здравомыслия мало. Исполинский дух всегда вожделел неуёмного, неимоверного,
сверхвысокого. После господства Суллы его проняла острейшая блажь
обладать властью; и способы ему — лишь бы добыть царство —
нипочём были);
Лукан 1, 143-150: «sed non in Caesare tantum / nomen erat nee fama ducis,
sed nescia uirtus / stare loco, solusque pudor non uincere bello. / acer et indomi-
tus, quo spes quoque ira uocasset, / ferre manum et numquam temerando par-
cere ferro, / successus urguere suos, instare fauori / numinis, inpellens quidquid
sibi summa petenti / obstaret gaudensque uiam fecisse ruina»
(Но не лишь пресловутое имя / Цезарево выдавало вождя, но доблесть,
которой / косность чужда, и единственный стыд — побеждать не
сраженьем. / Делен и неукротим, по веленью надежды и гнева / руки стремит
и мечом опрометчиво сечь не преминет, / всё понукает удачу свою,
привязан к приязни / божеской, что бы его притязанью на верх ни мешало, /
то отражает и рад продираться, разгром учиняя).
Гуманистические образцы
Петрарка Africa II 228-237: «О felix si forte modum sciât addere ferro! /
Nesciet heu! noletque miser; sed turbine mentis / victrices per cunta manus in
publica vertet / viscera, civili fedans externa cruore / prelia et emeritos indigno
Marte triumphos; / me tamen infami tam multa decora furore / commaculare
pudet. Quam turpiter omnia calcat / ambitus, ut totum imperium sibi vindicet
unus, / primus et exemplum reliquis, spolietque superbus / erarium miserosque
novo légat ordine patres!»
(Был бы счастлив, не распускай он меч безотчётно! / Жалкий,
распустит, желая того! Он в умственном буйстве / руки свои,
победительниц всех, обратит на родные / внутренности, грязня сограждан кровью
боренья / внешние, снисканные недостойным Марсом триумфы; / всё ж,
усрамляюсь марать, обесславливая исступлённо, / стольких заслуг красу.
Так позорно поползновенья / топчут всё, что один присудит себе полно-
властье — / первый и образец остальным, и он разворует, / гордый, казну,
и жалкий совет изберёт по-иному);
96
Часть I. БРУНИ-АВТОР
Колуччо Салютати Contra maledicum et obiurgatorem 169-174: «(169) Tu vero
contra naturam rerum, contra mores et consuetudinem hominum, contra veri-
tatem et evidentiam agibilium, Florentinos esse dicis pacis hostes bellique cu-
pidissimos sectatores, et illum dominum tuum avidiorem pacis quam dignitati
et splendori sui nominis conveniret. Que quam vera sint declaraverunt littere
sue, per quas sponte nobis, post insultationem nostrorum finium, bellum velut
hostis indixit, prefatus se pacem Italicam optavisse. Pacemne cupit qui nulla
ratione bellum infert, bellum denunciat et minatur? Pacemne diligit qui bello,
quod inter Paduanum et Veronensem dominos gerebatur, se permiscens, malum
quod iam tepescebat integrans dividensque cum socio spolia pactionibus quas
servaturus non esset, ambitione sola, sicut pactum docebat et declaravit exitus,
bellum gessit? Pacemne diligit qui socii portionem, contra fidem et fedus, per
coniugem occupans mox in socium fedifragium iustissime conquerentem sceler-
atissime bello surgit ipsumque, iuncto cum communibus inimicis fédère, de
socio inimicum, de domino servum, de divite pauperem, de felice miserrimum
bello f acit? Quid est hoc nisi ponere ius in armis, nisi velle tantum prestare causa
quantum se sentit antistare potentia? (170) Nobiscum autem cum ligam et con-
cordiam firmasset in civitate Pisana, cuius primum et principale capitulum erat
ad se mutuo nullatenus offendendos, nonne mox, concluso federe, omnibus ter-
ris suis velut hostes prohibuit Florentinos vanissimaque fingens et falsa cavilla-
tus est nos eum decrevisse, miro pecuniarum effluvio, de medio tollere
quocumque modo fieri posset, quod nichil aliud inferre poterat nisi scelus gladii
vel veneni? Cumque nostra sinceritas respondisset hoc impossibile nobis esse,
nisi tarn horrendum facinus cum ministris suis fidissimis tractaremus, quod
stultum et temerarium foret aliquo modo tentare et quod hoc non a nobis vel
Florentinorum aliquo sed a suis stipatoribus formidaret, cognoscens se non
posse tarn falsa defendere, novum aliquid non minus impossibile commentus est.
Finxit enim nos decrevisse percussores immittere qui eum, iuxta morem suum
aucupio vel venationibus occupatum, gladio, iaculis, arcu vel balista conficerent
et intra fines custoditissimos sui nemoris temeritate stultissima trucidarent,
quasi posset exploratum nobis esse tempus et locus vel exeuntis ad talia comitatus
aut possibile nobis foret aliquos reperire Lombardos vel Tuscos tarn vite proprie
contemptores quod ad mortem certissimam (incerti commissa perficere) se con-
ferrent. (171) Erantne forte nobis Hesperii fratres qui solvenda parentibus
centum milia florenorum, ut ille fingebat, pro tarn pulchro scelere paciscerentur?
Quibus cum pacem irritam facere cogitaret, Iohannem Ubaldinum, valida latro-
num societate stipatum, Senas misit, per quos nobis bellum, nil tale verentibus,
antequam denunciaret inferret; experientiaque didicimus totaque vidit Italia ip-
sum vel turbatis rebus, ruptis federibus et pace violata bellum gerere, vel pace
federibusque firmatis nichil aliud quam bellacia cogitare. Dicas aliis quam Itali-
cis dominum illum tuum avidiorem pacis esse quam splendori sue dignitatis et
nominis conveniret; nobiscum talia, si placet, noli iactare mendacia. Difficile
«Хвалы Флорентиской столице». Пояснение
97
nimis suadere verbis aliquid, cuius oppositum rerum evidentia cognoscatur.
Et quod bellum post captum, depositum et occisum ab ipso patruum socer-
umque fuit in Italia quod ipse non gesserit, iuverit, foverit, movent? Quis un-
quam in ipsum (die, obsecro) bellum fecit? Quis etiam contra statum suum
aliquid attentavit aut ausus fuit pro magnitudine potentie cogitare? Et quis adeo
stultus qui bello provocet potentiorem? Quis in Italia dominatus, qui contra po-
tentiam suam auderet bella movere? (172) Unum scimus quod et te, licet insa-
nias, negatum ire non arbitror, quod nunquam necessarium bellum intulit vel
suscepit. Voluntaria semper arma movit, voluntaria, eaque ipsa nefaria, bella
gessit. Rupta fide, violata pace calcatisque federibus bellaciter semper cuncta
turbavit. Poterat omne bellum, quod insurgeret, poterat omne scandalum pul-
lulans ante nativitatem et in ipso conceptu contundere totamque, si voluisset,
Italiam bonitate et humanitate sua summa pads dulcedine continere. Qualiter
hoc fecerit tribus bellis, que nobis intulit, duobusque, quibus Veronensem et
Paduanum confecit dominos, declaravit. Ducem semper habuit ambitionem;
hanc secutus, omni fide et honestate fedata, divina humanaque turbavit. Quo
dominandi spes et flatus impulit, pedem tulit; unde reppulit, pedem traxit. Hanc
Arcton, hoc sidus, sedens et ambulans, dormiens atque vigilans, semper sibi
proposuit, semper velis remisque secutus est. Ibi fas, ubi vel minima spes au-
gende dominationis effluxit. (173) Нас de causa bella gessit, hac intentione —
pactus sibi Veronam dominoque Paduano Vicentiam — bellum Veronense
suscepit. Нас rabie Vicentiam, ruptis federibus, per coniugem suam cepit. His actus
stimulis, deceptum socium adortus bello, sociis Venetis Tarvisium linquens, pro
se, sicut pepigerat, Paduam occupavit. Нас eadem siti civilia bella Ianuensium
et miras eiusdem gentis ducum alternationes semper fovit. Hoc, proh dolor,
scelere levitatem Bononiensium ad invicem civica dissensione concussit. Нас
eadem fraude nunc Astorgium, nunc inclitum comitem Albericum, astu varie
ludificationis, adiuvit Hoc proposito Bononiensibus civilis dominationis caput
erexit moxque cepit erectum mille machinationibus agitare; tandemque stultum
et infelicem ilium populum, cum in libertatem vana credulitate se putat asseri,
iugo sue tyrannidis fecit miserabiliter occupari. (174) Die nunc, quicumque sis,
hunc Ligurie principem avidiorem pads fuisse quam splendori sue dignitatis et
nominis conveniret! Die nos — quibus nichil gravius quam bellum gerere, nichil
difficilius quam bella, licet necessaria, deliberare, nichil optabilius amenitate
tranquillitatis et pacis, nichil incommodius privatim et publice bellica vasti-
tate — a quietis et pacis consiliis abhorruisse et exorna, si placet, verbis! Auge vel
honesta sententiis! Crede michi: nichil fidei penes bonos et graves (et facta, non
verba, pondérantes) poteris promereri. Verum, inconsideratissima belua, cum
nos post Ligurie principem scire multa, posse omnia dicis, quomodo nos «fecem
Italie» (tarn alte de nobis sentiens) appellasti? Si fex Italie sumus, quomodo po-
tuimus nos soli, et in nostris manibus situm erat, Italie pacem dare? Hoc opus
non extreme fecis sed summi capitis esse solet. Si pacem Italie, sicut forsan
98
Часть I. БРУНИ-АВТОР
intelligis, esse ducis sub uno capite convenire idque tribuis duci tuo, pacem banc
fateor in manibus nostris esse. Sed absit a nobis ut dominum habeamus perdita
libertate, pro qua maiores nostri nosque etiam tam longo tempore, tanto
sanguine totque laboribus, tot expensis, tan ta cum gloria dimicavimus! (175) Absit,
inquam, et opto. Video equidem quod si manus dederimus cuncti cédèrent et, ut
iam prefatus sum, sine sudore vel sanguine fedissimam subiret Italia servitutem.
Nos obex, nos obstaculum soli sumus ne cursum perficiat per omnem Italiam
ille tyrannicus dominatus, qui tot urbes, tot castra totque oppida miserrima
condicione subegit. Hanc pacem dominus tuus optabat, hanc cupit, et inaniter
semper cupiat — oro — tali patre digna posteritas. Sed michi vel tellus optem
prius ima dehiscat omnia vel medium fiant mare redeatque cataclysmus tran-
scendens triginta cubitis omnes montes quam talis videatur abominatio super
terram. Huius autem pacis quam dominus tuus optabat fateor Florentinos
semper hostes et obstaculum extitisse. Vera vero pax, que bellum omne sopiret, que
conservaret statum et tranquillitatem Italie, in manibus eius erat. Ipse, ipse con-
cutiebat omnia cupiditate regnandi. Ipse solus, si manus abstinuisset ab aliis, si
turbantibus alios, ut poterat, obstitisset, solo verbo cuncta sedasset. Ipse solus
potuit pacem serere totamque simul Italiam, nobis etiam faventibus, in pacis
dulcedine continere. Cumque posset deberetque, cum nullum videret par stare
caput nullumque tale quod formidinem sibi posset inferre, de statu suo super
omnes esse securus, debuit et alios reddere pari ratione securos, non omnes bel-
lo, minis, nutu secretisque proditionibus exterrere. Quievisset terra ante faciem
eius et moriens de se verum et eternis celebrandum laudibus nomen — velut
auctor pacis, non perpetuus belli fomes — ac deflendum omnibus reliquisset»
((169) А ты против природы вещей, против людских устоев и нравов,
против истины и очевидности яви говоришь, де флорентийцы враги мира
и алчущие приверженцы войны, де тот господин твой более, чем
прилично достоинству и блеску своего имени, охоч до мира. В истинности этого
заверяет его письмо, в котором изволил, после наскока на наши рубежи,
объявить нам, точно враг, войну, предуведомив, мол, ко всеитальянскому
миру стремится. Разве алчет мира без толка идущий, раздающийся и
грозящий войною? Разве мир по нраву тому, кто, вмешавшись в ведущуюся
между господами падуанцев и веронцев войну — охладевавшее было зло —
и поделив добычу с союзником по уговору, соблюдать который даже не
думал, вёл войну, как изъявлял уговор и в итоге оказалось, из тщеславия?
Разве мир по нраву тому, кто, вероломно завладев через жену долей союзника,
встаёт потом на союзника, справедливейше пеняющего на попрание
соглашения, преступнейшей войной, и, сговорившись с общими недругами,
войной обращает его из союзника в недруга, из господина в раба, из богача
в бедняка, из счастливца в горемыку? Что это, если не закон с оружием
в руках, если не желание такого давления своей правоты, каким мнишь до-
вление твоей могучести? (170) А скрепив с нами в Пизе договор и лад
«Хвалы Флорентиской столице». Пояснение
99
[09/10/1389], первая и заглавная статья которого была никак не вредить друг
другу, разве вскоре по заключении союза не прогнал, точно врагов, изо всех
своих земель флорентийцев [октябрь 1389], вздорнейшее выдумав и
облыжное сплетя, де решили мы его, испуская баснословные деньги, любым
способом устранить, — из чего не иное могло вытекать, как преступление от
клинка или яда? И когда наша откровенность ответила, что этого не могло
сбыться, разве что затей мы столь ужасное дело с его преданнейшими
подданными, — на что как-то посягать было бы глупо и нагло, — и, мол, эта
угроза не от нас или кого из флорентийцев, но, пожалуй, от его
телохранителей, он, сознавая неспособность защищать столь облыжное, ещё иного
надумал, не менее несбыточного. Ибо удумал, де решили мы подрядить
душегубов, которые его, занятого привычной ловлей птиц или зверей,
поразят клинком, дротами, из лука или самострела и в зорко сторожимых
пределах его угодий с глупейшей наглостью загубят, будто нам могло быть
время и место или окружение его, подавшегося на подобное, ведомо или
нам было сподручно сыскать ломбардцев каких или тосканцев, столь
презирающих собственную жизнь, что пустились бы на вернейшую смерть, не
уверенные, что заданное удастся [18/11/1389]. (171) У нас что, были братья
испанцы, которые за сотню тысяч отсчитанных родителям флоринов
условились, как он выдумывал, на столь прекрасное преступление? Умышляя
тем самым уничтожить мир, отрядил в Сиену Джованни дельи Убальдини
в сопутствии товарищества дебелых лиходеев, посредством которых,
ничего подобного не чаявщих, развязал бы с нами войну до её объявления
[февраль 1390]; и на опыте мы научились, и вся Италия видела, что он или по
расстройству дел, расторжению союзов и нарушению мира воюет, или по
скреплению мира да союзов ничего, кроме воинственного, не умышляет.
Иным, не итальянцам, говори, как тот твой господин более, чем прилично
достоинству и блеску своего имени, охоч до мира. С нами подобный вздор,
если угодно, не городи. Чересчур трудно внушить словами опровергаемое
вещами. И какую в Италии войну — по пленении, низложении и убийстве
им двоюродного деда и тестя — не воевал, не одобрял, не распалял, не
воздвигал он? Кто когда-нибудь — скажи, заклинаю — пошёл на него войною?
Кто на державу его хоть как-то покусился или дерзнул помыслить перед
величием могучести? И кто до того глуп, что задирается на более могучего?
Какая итальянская власть дерзнула воздвигнуть войну супротив его
могучести? (172) Одно знаем, что и ты, хотя дуришь, по-моему, не заотрицаешь —
что никогда ни развязывал, ни подхватывал он обязательную войну.
Произвольно всегда за оружие брался, произвольные, да и окаянные, войны вёл.
Ломая веру, нарушая мир и попирая союзы — всегда и всё расстраивал
бранно. Мог бы всякую занявшуюся войну, мог всякое прозябающее
безобразие размозжить до рождения и в самом зачатии, да всю, кабы пожелал,
Италию с добротою и человечностью своей объять высшей сладостью мира.
100
Часть I. БРУНИ-АВТОР
Каким образом он это сделал, уверил тремя развязанными с нами войнами
и двумя, которыми подавил веронского и падуанского господина. Его
всегдашний вождь — тщеславие; ему вослед, марая верность и честность,
расстраивал божественное и человеческое. Стопы стремил, куда толкала
надежда на господство и спесь; откуда отталкивала — уносил. Этой
Медведицей, этим созвездием, в покое и движении, во сне да бдении, всегда
задавался, всегда на парусах и вёслах влёкся. Там льгота, где маячила хоть
малейшая надежда на усугубление господства. (173) По этому делу воевал,
с этим поползновением, обусловив себе Верону, а падуанскому
господину — Виченцу, веронскую войну затеял [по договору 19/04/1387 к Джан Галеац-
цо бы отошла Верона, к Франческо Каррарскому — Виченца]. С этой лютостью,
расторгнув союзы, через свою жену взял Виченцу [21/10/1387, спустя три дня
после взятия миланцами Вероны, Виченца была вынуждена подчиниться
Катерине Висконти, жене Джан Галеаццо, дочери Реджины делла Скала и Бернабо
Висконти]. Движимый этими стрекалами, предательски ополчившись против
союзника, оставил венецианским союзникам Тревизо, себе, как обусловил,
присвоил Падую [29/05/1388 Джан Галеаццо и венецианцы столковались
поделить область, стережённую тогда Франческо Каррарским: В июне была объявлена
война — Падуя сдалась 24/11, потом — Фельтре, Беллуно, Тревизо и Ченеда].
С тождественной жаждой всегда распалял междоусобицы генуэзцев и
чудную смену вождей этого народа [любопытно сочиненьице Somnium quo Ianuensis
urbis querelae enarrantur: удручённая Генуя умоляет Джан Галеаццо стать её
господином, чтобы покончить с усобицами]. Одинаково преступно — увы! —
будоражил легкомыслие болонцев взаимным раздором граждан. С
тождественным коварством пособничал, хитро всячески дразня, то Асторре, то
вельможному Альберико. С этой задачей поднял болонцам главу гражданской
власти, а потом принялся будоражить поднятую тысячами козней, и,
наконец, когда этот глупый и бесчастный народ всуе доверчиво возомнил
учреждение свободы, охомутал жалкого игом своей тирании. (174) Поди
скажи теперь, кто бы ты ни был, что этот лигурийский владыка более, чем
прилично достоинству и блеску своего имени, охоч до мира. Скажи, что
мы — которым ничто столь не тяжко, как воевать, ничто столь не трудно,
как решаться на войны, пусть и на обязательные, ничто столь не искомо,
как прелесть покоя и мира, ничто столь невыгодно, как частный и
общественный урон от войн, — отмахнулись от советов покоя и мира, и поди
уснасти, если угодно, словами! Усугуби-ка похвальное речениями! Верь
мне: не заслужить тебе доверия благих и важных, взвешивающих
поступки, не слова. Правда, о несмышлённейшая скотина, раз говоришь, что мы
после Лигурийского владыки многое знаем, всё можем, то каким образом
ты обозвал нас, столь вникнув в нашу стать, отстоем Италии? Если мы —
отстой Италии, то каким образом мы одни смогли — и это было в наших
руках — дать Италии мир? Это труд в общем не про распоследний отстой,
«Хвалы Флорентиской столице». Пояснение
101
но про высшую главу! Если мир в Италии — что, возможно,
подразумеваешь — это сойтись всем под главою единственного вождя, и приписываешь
это вождю своему, то, признаю, такой мир в наших руках. Но да не
сбудется, чтобы мы имели господина, потеряв свободу, за которую предки наши
и мы ратовали столь длительно, с толикой кровью, столькими ранами,
столькими тяготами, столькими издержками, с толикой славою! (175)
Да не сбудется, повторяю, — хочу так. Вижу воочию, что кабы мы
преклонились, поверглись бы все и, как я уже предварил, без пота и крови Италия
покорилась бы мерзейшему рабству. Одни мы — запор, мы — препона
раздаче сплошь по Италии того господства, которое подмяло столько
столиц, столько посёлков и столько городков под горшее положение. Такого
мира господин твой хотел, такого алкал, и да изволит взалкать всегда
впустую потомство, подобного родителя достойное. Но хотелось бы мне,
чтобы прежде глубь тверди разверзлась, чтобы всё кругом стало морем
[Вергилий /En. 4, 24: «Sed mihi vel tellus optem prius ima dehiscat» + Ed. 8, 58: «Omnia vel
medium fiant mare»] и вернулся катаклизм, на триста локтей перешагнув все
горы, чем подобная гадость выкажется на земле. Такого, который господин
твой хотел, мира флорентийцы представали, признаю, всегда врагами да
препоной. Истинный, поистине, мир, который усыпил бы всякую войну,
который сохранил бы государство и покой Италии, был в его руках. Сам
он, сам всё сотряс алчностью царства. Он один — кабы удержал руки от
других, кабы помешал, ведь мог, расстраивающим других — осадил бы всё
одним словом. Он один мог сеять мир и объять — с нашей поддержкой
тоже — всю вместе Италию сладостью мира. И раз мог и долженствовал,
раз видел, что никакая глава ему не ровня и никакая не может быть
страшной, что его состояние безопасно как никакое, долженствовал и других
равно обезопасить, а не ужасать всех войною, угрозами, наказом и
отступничеством исподтишка. Успокоилась бы перед его лицом земля, и, умирая,
оставил бы он по себе имя миротворца, а не всегдашнего трута войны, —
истинное и присно достойное похвал да оплакивания всеми).
72 Колуччо Салютати Contra maledicum et obiurgatorem 83-84: «(83) Potuit
nos et alios, crede michi, favoribus et pace decipere qui bello fecit, insidiis et
iniuriis, ut quilibet addisceret eum cavere, credoque Dei providentia factum
esse quod talem ambitionem dominandique libidinem cunctis ostenderet, quod
quilibet ab eo vim semper et semper insidias expectaret. Cumque contra vim
eius presens magnumque, ne solum dixerim, remedium esset in populo Floren-
tino, plus quam scribi valeat, te demiror quomodo tam stulte dubitandum esse
nemini dixeris Bononienses sine bellorum onere remansuros fuisse si se nostris
a federibus abscidissent. Tutiores ergone fuissent soli quam sociati? Tutioresne
fuissent prodendo socios atque fedifragi quam in fide manentes, maxima cum
integritate defensi? Cogitavit dominus tuus, cum simul commune nostrum et
102
Часть I. БРУНИ-АВТОР
illos bello peteret, nos ab invicem tarn defensione quam animis separare certis-
simeque nos eos, defensionis nostre tarn necessitate quam studio, deserturos.
(84) Sed Florentinorum integritas et animi magnitudo, fide et prudentia solita,
stultam fecit sapientiam eius. Vidit enim dominus ille tuus nos, de defensione
nostra securos, magnam partem copiarum nostrarum cum Iohanne Haukud, eq-
uitatus nostri prefecto, relicta Tuscia, Bononiam transmisisse. Vidit, etenim, et
obstupuit prius exercitum suum fugatum quam illuc pervenisse nostra subsidia
cognovisset, nosque — maiorum nostrorum exemplo, qui simul, post insignem
Cannensis pugne cladem, in Italia substinebant Hannibalem et mittebant ad
partes Hispanie Scipionem — vidit et admiratus est furorem Senensium genti-
umque suarum impetum finibus arcere nostris in Tuscia retundereque copias,
quas Bononiam miserat, in Lombardia»
(Он мог нас и других, поверь мне, обмануть приязнью и миром, кто
войною, подвохами да оскорблениями сделал так, чтобы любой
приучился остерегаться его, и верю, что Божий промысел сделал так, чтобы
подобное тщеславие и влечение к господству он являл всем, чтобы
любой ждал от него всегда насилия и всегда подвоха. И поскольку против
его насилия настоящим, великим, чтоб не сказать единственным,
средством был флорентийский народ — более, чем описуемо, — удивляюсь,
как ты столь глупо сказал, де никому не надо сомневаться, что болонцы
останутся без бремени войн, коли отколятся от союза с нами. Что, разве
одиночками были бы невредимее, нежели союзниками? Разве
изменниками союзникам и вероломными были бы невредимее, нежели
хранящими верность, защищенными с величайшей целостностью? Умыслил
господин твой, напав разом на нашу общину и на них, взаимно разъять
наши сколь защиту, столь сердца, уверенный, что мы, как вынужденные,
так ловчащиеся защищаться, бросим их. (84) Но целостность и величие
духа флорентийцев с присущей верностью и сообразительностью
обратили его мудрость глупой. Ибо видел господин твой, что мы, уверенные
в самообороне, перенесли в Болонью из Тосканы большую часть наших
полков с Джоном Хоквудом во главе нашей конницы. Видел, право, да
изумился, что его войско бежало прежде, чем проведало, что туда нам
прибыла подмога, и видел да удивлялся, что мы — по примеру наших
предков, которые после значительного разгрома в Каннской битве разом
сопротивлялись Ганнибалу в Италии, а в в испанские края отряжали
Сципиона, — отражали от наших рубежей неистовство сиенцев и натиск их
людей, а в Ломбардии отталкивали полки, отряжённые им в Болонью).
74 Колуччо Салюта™ Contra maledicum et obiurgatorem 19: «"Videbimus,
ecce videbimus illam vestram in defendenda quadam fedissima libertate vel po-
tius crudelissima tyrannide constantiam fortitudinemque Romanam; hoc enim
nomine superbire soletis et vos genus predicare Romanum. Quod quam impu-
«Хвалы Флорентиской столице». Пояснение
103
denter faciatis alio dicendum erit loco". "Videbimus", inquis; imo videras, vides
atque videbis plus quam Romanam fortitudinem atque constantiam populi Flo-
rentini in defendenda dulcissima libertate, "quod celeste bonum", ut ille dixit,
"preterit orbis opes", quam mens est omnibus Florentinis ut vitam, imo supra
vitam, opibus ferroque defendere nostrisque posteris hanc hereditatem opti-
mam, quam a maioribus nostris accepimus, relinquere — Deo favente — soli-
dam et immaculatam. Adeo placet nobis hec quam fedissimam vocas, omnium
hominum stultissime, libertatem, quam inexperti solum, qualis es, nee alicuius
momenti faciunt nee cognoscunt, quam solum Lombardorum genus, sive natu-
ra, sive consuetudine, sive forsan utraque fiat, nee videntur diligere nee optare.
Tu vero solus hoc summum divinitatis munus fedissimum reputas et abhorres,
cuius sententie non arbitror te socium invenire, etiam sub tui principis domi-
natu, adeo naturale est diligere libertatem. Quo michi videtur non humilitate
sed vitio te posse "servorum servum", imo debere rationabiliter appellari»
(«Увидим, вот и увидим ту вашу пресловутую стойкость и римскую
отвагу в защите эдакой гнуснейшей свободы или, вернее, лютейшей
тирании; ибо повадились вы гордиться этим именем да провозглашать ваш
римский корень. Сколь бессовестно поступаете, предстоит сказать в ином
месте». Увидим, говоришь? Да нет, видел, видишь да увидишь более чем
римскую отвагу да стойкость флорентийского народа в защите
сладчайшей свободы, «горнего блага того», как говорится, «дольних
бесценнее средств» [Вальтер Мап Fab. 54 De сапе et lupo 25-26: «Non bene pro toto libertas
venditur auro; / hoc caeleste bonum praeterit orbis opes» (He хорошо идёт за силу
злата свобода / горнее благо сие дольних бесценнее средств)], которую все
флорентийцы намерены защищать, как жизнь, да нет — превыше жизни,
средствами да мечом и оставить с Божьей помощью это лучшее
наследство, которое мы приняли от наших предков, нашему потомству
прочным и непорочным. До того нам она, обзываемая тобою, изо всех людей
глупейшим, гнуснейшей, угодна, та, которую лишь неотведавшие, вроде
тебя, и ни во что не ставят, и не знают, та, которую, сдаётся, лишь
ломбардцы — или по природе, или по привычке, или, как знать, по обеим —
и не жалуют, и не желают [Иоанн Солсберийский Polycraticus VII 25: «Liberia-
tis itaque usus eximius est, eique soli displicet qui moribus servilibus vivit» (Значит,
привычка к свободе исключительна, и неугодна одному тому, кто живёт с рабьим
нравом); Ливии 1,17: «In variis voluntatibus regnari tamen omnes volebant, libertatis
dulcedine nondum experta» (Изволения разнились, однако все, не отведав ещё
сладости свободы, желали начала царя)]. Лишь один считаешь этот высший дар
божества гнуснейшим и отторгаешь. Этой мысли, по-моему, не обретёшь
союзника, даже под господством твоего владыки — до того приязнь к
свободе естественна. Посему сдаётся мне, что тебя не за кротость, но за
слабину можно, да нет — должно, с толком прозвать «рабьим рабом»);
104
Часть I. БРУНИ-АВТОР
и § 80: «Sed adhuc de sociis loquens nostris addis: «Quis est qui vos non
oderit? Qui non vestra calamitate letetur, ut si sine suo periculo fieri possit, vos
deleri funditus atque ex orbe terrarum exturbari non optet?» Sed ut de odio
dimittamus, quod occultum esse solet et potest, et hoc tibi, qui talia stulte soleas
affirmare, sicut tibi rebus arrogas, relinquamus, quis non videt hune nostrum
populum tueri communem causam libertatis Italie? Qui non fateatur victo
populo Florentino libertatem stare non posse? Qui non agnoscat nobis servitute
subactis totam Italiam sine remedio, sine resistentia et, ut aiunt, sine sudore et
sanguine servam fore? Que cum ita sint, hominum stultissime, clariora quidem
sunt quam ut negari valeant, quis nos oderit? Quis nostra calamitate letetur?
Quis nos deleri funditus atque ex orbe terrarum exturbari nos optet, nisi tu vel
tui similes, quibus nichil pensi nichilque vilius libertate?»
(Но, заладив о наших союзниках, приговариваешь: «Есть тот, кто
вас не ненавидел бы? Кто вашей невзгоде не радовался бы, так что, кабы
сбылось для него безопасно, не хотел бы, чтобы вас вытравили да
стёрли с лица земли?» Но — не говоря о ненависти, которая привыкла и
может таиться, и оставляя твою же льготу тебе, повадившемуся такое глупо
утверждать, — кто не видит, что наш народ защищает общее дело
свободы Италии? Кто не признает, что по победе над флорентийским народом
свободе не устоять? Кто не согласится, что по порабощении нас вся
Италия без спасу, без борьбы и, как говорится, без пота и крови превратится
в рабыню? Раз это так, о глупейший из людей, — яснее, впрямь, оно, чем
отрицаемо, — кто же нас ненавидит? Кто нашей невзгоде радовался бы?
Кто хотел бы, чтобы нас вытравили да стёрли с лица земли, разве что
ты или тебе подобные, для которых ничто не тщетней, ничто не дешевле
свободы?).
75 Элий Аристид Panath. 244: Афинами одержаны величайшие из когда-
либо бывших победы, а невзгоды снесены так, что впору больше
восхищаться стойкостью столицы в бездолье, нежели подвигами завоевателей.
Как победами сиятельна, так в снесении невзгод непревзойдённа.
78 Речь о приорах — высшем ведомстве Флорентийской республики,
учреждённом в 1282-м; сначала приоров было три, потом шесть, потом
двенадцать и в итоге, с 1343-го, восемь (по два на каждый из четырёх городских
округов) — и о введённом в 1289-м гонфалоньере правосудия,
превосходящем приоров. Приорам помогали шестнадцать учреждённых в 1289-м гон-
фалоньеров городских ополчений и двенадцать учреждённых в 1321-м
благих мужей, которые вместе с приорами образовывали три самые старшие
службы и участвовали в законодательных советах.
79 В 1343 по изгнании Готье VI де Бриенн, герцога Афинского,
с 1172-го шестичастная Флоренция (округи Порта дель-Дуомо, Сан-Пьер-
«Хвалы Флорентиской столице». Пояснение
105
Маджоре, Сан-Пьер-Скераджо, Ольтрарно, Ди-Борго, Сан-Панкрацио)
была поделена на четверти — Санто-Спирито, Санта-Мария-Новелла, Сан-
Джованни, Санта-Кроче — подразделённые на четыре участка, каждый
со своим стягом (гонфалоном).
Джованни Виллани Nuova cronica XIII18: «si ssi acordarono di recare la terra
a quartieri in questo modo; Oltrarno il primo, e chiamossi il quartiere di Santo
Spirito colla'nsegna in arme, il campo azurro, e una colomba bianca co'razzi d'oro
in becco. Il secondo quartiere... si chiamô il quartiere di Santa Croce, coll'arme il
campo azurro e lia croce ad oro. Il terzo quartiere... chiamarlo il quartiere di
Santa Maria Novella, coll'arme il campo azurro e uno sole con razzi d'oro. Il quarto
quartiere... e chiamarlo il quartiere di San Giovanni, coll'arme il campo azurro e
colla cappella di San Giovanni ad oro, con due chiavi dal lato al Duomo»
(вот и договорились разграничить землю на четверти следующим
образом. Первая — четверть Ольтрарно, названная четвертью Санто-
Спирито, на знаке которого голубое поле и белая голубица с золотыми
лучами в клюве. Вторая четверть... называлась четвертью Санта-Кроче, на
знаке которой голубое поле и золотой крест. Третья четверть...
называлась четвертью Санта-Мария-Новелла, на знаке которой голубое поле и
солнце с золотыми лучами. Четвёртая четверть... называлась четвертью
Сан-Джованни, на знаке которой голубое поле с золотой капеллой Сан-
Джованни, с двумя ключами по бокам Дуомо);
Леонардо Бруни Historié florentini populi VII [год 1343]: «Pulso tyranno liber-
tateque recepta, civitas quidem sui iuris facta, caeterum multis ac magnis praesi-
diis auctoque dudum imperio spoliata remansit, Aretinis, Pistoriensibus, Volat-
erranis, per eamdem tyranni ruinam et ipsis quoque sese in libertatem pristinam
vindicantibus. Foris igitur unum sub tempus cuncta perdita profligataque iam
erant quae dudum multorum annorum labore plurimisque contentionibus fuer-
ant acquisita. Intus vero inordinata omnia. Nulli magistratus in urbe, nulla sub-
sellia. Quatuordecim tantum viri, quos sibi per tumultum civitas creaverat, una
cum praesule auctoritatem publicam tuebantur. In hos cura reipublicae et
omnium consilia recidebant. Ad constituendum igitur civitatis statum ante omnia
intendentibus quaedam ab his veterum identidem confirmata, permulta etiam
novo more constituta fuere. Vetus illud retentum, ut priores summi magistratus
nomen in civitate foret, quod ne tyrannus quidem omnino substulerat. Illud au-
tem novum ac maximi in republica momenti, quod contra superioris temporis
exempla nobilitatem ad hunc ipsum caeterosque reipublicae magistratus recipi-
endam esse statuerunt. Causae vero huius consilii duae potissimum ferebautur.
Una concordiae civilis respectus. Ita demum enim quietis pacatisque civium ani-
mis, tranquillam fore rempublicam credidere, si nulla in ea pars honore exclusa,
praesentem civitatis statum odisse per suam iniuriam cogeretur. Altera praes-
ens meritum, quod in pellendo tyranno haud segnem nobilitas operam civitati
106
Часть I. БРУНИ-АВТОР
navarat. Id autem eo fuerat gratius, quod a tyranno ipso permulta ei generi hom-
inum indulta videbantur, cuius porro beneficiis amorem patriae libertatemque
praetulisse maximum sinceri in rempublicam animi fuerat argumentum. His ergo
rationibus ad communionem reipublicae gubernandae recepta nobilitas est.
Caeterum ex eo facto permagna rerum mutatio sequebatur, antiqua guber-
nandi forma omnino convulsa. Duo siquidem maxima libertatis praesidia, quibus
ante respublica steterat, necessario tollebantur; iustitiae constituta et populi so-
cietates. Nam et constituta iustitiae contra vim nobilitatis reperta ostendimus, et
societates populi, quo grandioribus familiis resistere imbecilli homines possent,
et ab initio sapienter excogitatae et postea salubriter conservatae in republica fuer-
ant. Tunc autem, exaequato penitus civitatis corpore, ac velut uno per concordiam
facto, contentionibus antiquatis, praesidia quoque antiquabantur. Prioribus octo
viri in consilium attributi, et hi quoque mixti ex nobilitate et plebe, cum antea
duodecim e plebe dumtaxat esse consuessent. IUud quoque novum, quod urbem
primo in sex divisam tribus, hi quadrifariam partiti sunt. Pro sexta enim parte
tribus unaquaeque honores in republica suscipiebat, atque ex eo fiebat, ut quae
tribus populosissima esset, ex ea homines minus honorarentur. Quadrifariam
igitur partiri placuit, habitaque est ratio, quantum fieri potuit, ut par multitudo
in singulis comprehenderetur; evenitque, ut transarnina tribus, quae pro sexta
quondam honores capiebat, ex hac nova divisione pro quarta susciperet.
His constitutis, nomina civium in suffragium missa, ex quibus postea mag-
istratus sortirentur. Suffragio tandem perfecto nominibusque inclusis, priores
sortiti sunt duodecim, quatuor ex nobilitate, octo ex plebe. Inierunt autem mag-
istratum calendis septembribus, et in aedes publicas, ut mos ante tyrannidem
fuerat, cum apparitoribus reducti, rempublicam tractare gubernareque coepe-
runt Haec igitur a quatuordecim viris acta et constituta sunt; quae, etsi bonis
rationibus excogitata videbantur, tamen diuturnitatem minimam habuere. Vix
dum enim magistratu inito, res insolita primo commovit animos; nee iam tunc
communio grata erat, et in futurum metuebatur magis. Homines enim nobiles,
magnarum principes familiarum, qui sine ulla potestate publica ipsi per se for-
midabiles erant, si magistratum insuper nacti forent, intolerabiles videbantur,
nee temperaturos ab iniuriis extimabant. Haec praetexebatur causa, et erat sane
nonnulla. Caeterum, invidia atque contentio, consueti dudum civitatis morbi,
una cum libertate in urbem redierant. Odio et certamine res tota gerebatur.
[...] Victa nobilitate, populus, cum in arbitrium potestatemque suam haud am-
biguo rempublicam redegisset, conformare iam inde civitatis statum suo
arbitrate perrexit. Itaque et constituta iustitiae in antiquam formam restituit, et
societates populi renovavit, numéro tamen earum mutato pro nova partitione
urbis, ut quaternae singulis tribubus inessent. Ita sedecim tunc primum
societates populi factae, cum antea viginti, mox decern et novem fuissent. Duodecim
viri, ut ante, in consilium prioribus attributi, omnes e plebe. Suffragia quoque
magistratuum ex integro refecta, quibus in triennium sortirentur, eaque delectu
«Хвалы Флорентиской столице». Пояснение
107
habito diligenti, ut ex magna multitudine pauci obtinerent. Ad minuendam vero
nobilitatis potentiam, permulti ex eo numéro ad plebem volentes id flagitan-
tesque traducti. Datum id pro summo beneficio illis, quorum aut vita modestior
fuerat aut potentiae parum»
(Выдворив тирана и вернув свободу, гражданство сделалось
независимым, впрочем, осталось обнажённым от многих и больших опек и
своей долго росшей державы, ведь из-за падения того тирана аретинцы,
пистойцы, вольтерранцы и сами отвоёвывали себе прежнюю свободу.
За рубежом, стало быть, в одночасье пропало и подорвалось всё,
стяжавшееся долгим многолетним трудом и частым соперничеством. Внтури всё
беспорядочно. Никаких в столице ведомств, никакого судопроизводства.
Лишь четырнадцать мужей, выбранные гражданством за смуту, вместе
с епископом обеспечивали народную влиятельность. На них падали
забота о республике и усмотрения каждого. Стремящимися, стало быть,
учредить прежде всего гражданский строй, ими кое-что было
переподтверждено из старого, а также премногое учреждено на небывалый лад.
Из старого удержано именование приоров высшим ведомством в
городе — что даже и тиран целиком не упразднил. А из небывалого и
величайшей для республики значимости то, что вопреки примерам
недавнего времени учредили допустить дворянство к этому и прочим
ведомствам республики. Повествуют о двух преимущественных причинах этого
усмотрения. Первая — уважение гражданского согласия. Ибо верилось,
что республика сделается безмятежной, а умы граждан — спокойными
да умиротворёнными, лишь если никакую в ней часть не обделять
почётом, тем самым вынуждая обиженную ненавидеть настоящий
гражданский строй. Вторая — настоящяя заслуга, ибо дворянство порядком
потрудилось на выдворение тирана. А это тем было милее, что, сдавалось,
сам тиран этому роду людей премного потакал — предпочесть его
благодеяниям любовь к отчизне и свободу было величайшим доказательством
искренности республиканского духа. Таков, стало быть, расчёт допуска
дворянства к участию в правлении республикой.
Впрочем, последствием этого мероприятия стало превеликое
изменение ввиду опрокидывания древнего способа правления. Положительно,
два величайших оплота свободы, на которые ранее опиралась
республика, непременно упразднялись — правовые уставы и народные ополчения.
Ведь и правовые уставы, как мы показали, были против насилия
дворянства изобретены, и народные ополчения, посредством которых слабый
люд мог противостоять вельможным семействам, изначально мудро
придуманы, а потом здраво сохранены в республике. Но тогда, когда тело
гражданства было целиком уравнено и сделалось через согласие как одно,
с устранением соперничества устранялись и оплоты. Приорам в совете
приписали восемь мужей, смешанных из дворянства и простолюдинов,
108
Часть I. БРУНИ-АВТОР
а ранее, как правило, были лишь двенадцать из простолюдинов. Ещё
из небывалого то, что столицу, сперва поделённую на шесть округов,
разбили на четверти. Каждый округ получал в республике шестую часть
почестей, отсюда выходило, что людей из многонаселённого округа
почитали менее. Угодно, стало быть, разбить на четверти с тем расчётом,
чтобы, насколько можно, в каждом содержалось равное множество; в итоге
округ за Арно, однажды получавший шестую часть почестей, по новому
делению получал четвёртую.
Учредив эти вещи, выставили на голосование имена граждан,
достойных жеребьёвки на должности заведующих. Из имён, за которые
проголосовали, вытянули двенадцать приоров — четверых из дворянства,
восьмерых из народа. Заведующие заработали с первого сентября и,
сопровождённые служащими по бывшему до тирана обычаю в государственное
здание, начали руководить и править республикой. Четырнадцать,
стало быть, мужей заведовали отправлением этого и установлением — что
толково, казалось бы, задумано, но кратковременно было. Ибо, едва
приступили к должностям, непривычная вещь сперва смутила умы; и уже
не жаловали соучастие, да и за грядущее пуще убоялись. Ибо казалось,
что если дворяне, главы великих семейств, которых страшились безо
всякой народной власти, получат ещё и ведомство, то окажутся
нестерпимыми, ни от помыкательства не удержатся. Прикрывались этой причиной,
и была, право, какая ни на есть. Впрочем, зависть да борьба, неизменные
болезни гражданства, воротились в столицу вместе со свободой. Всем
руководили с ненавистью и соперничеством. [...] Победив дворянство,
народ, недвусмысленно подчинив своей воле и власти республику, взялся
сообразовывать гражданский строй со своим изволением. Поэтому он
восстановил в старом виде правовые уставы и пересоздал народные
ополчения, так изменив, однако, их число по нынешнему делению столицы,
чтобы на каждый округ приходилось по четыре. Поэтому тогда впервые
народных ополчений из прежних двадцати стало шестнадцать, потом —
девятнадцать. Двенадцать мужей, все из простолюдинов, присоединены,
как и ранее, в совете к приорам. Голосование за заведующих целиком
переиначено. Полномочия длились три года, и выбор был столь
тщательным, что из большого количества оставались немногие. Во умаление
могущества дворянства премногие должности передали простолюдинам
по их желанию и настоянию. Это дано как высшее благодеяние тем, чья
или жизнь была скромнее, или могущество меньше);
Джованни Виллани Nuova cronica XIII18-19, 20-24.
84 Хвала Флоренции, столице итальянского гвельфизма.
Сторона гвельфов ширится во второй половине XIII века, всё сильнее
сказываясь в гражданской среде. Капитаны гвельфов — самое важное,
«Хвалы Флорентиской столице». Пояснение
109
однако не единственное, представительное ведомство стороны, которая
в течение всего XIV столетия отождествляется с государственной властью.
Колуччо Салютати Contra maledicum et obiurgatorem 35: «Sed possunt viri,
possunt, crede michi, nostrum audire nomen homines virtuosi; пес possunt
solum, sed volunt, sed cupiunt, sed delectantur. Scio quod Guelforum, quos
habet Italia, multitudo populum Florentinum, huius sanctissime conglutinatio-
nis caput, columen atque principem, et hi vehementius quos Gebelline factio-
nis crudelitas premit, quales infiniti sunt, qui tuo domino subiacent, non solum
gratulanter Florentinum nomen audiunt, sed adorant, sed victoriam et felici-
tatem eius cupiunt; nee solum cupiunt, sed expectant. Gebellini vero, nisi desipi-
ant, qui tyrannico iugo subiacent, Gebellino quidem favore mallent, sed si non
detur, etiam Guelforum manibus eligerent liberari».
(Но мужи могут, поверь, могут слышать имя наше доблестные люди;
и не только могут, но желают, но жаждут, но рады. Знаю, что множество
гвельфов, сколько ни есть в Италии, — [уважающих] флорентийский
народ, главу, устой да начало этого священнейшего содружества, и
увлечённее те, которых теснит лютость гибеллинского сброда> которым несть
числа, которые лежат под твоим господином, — не только слышат
флорентийское имя, ликуя, но боготворят, но жаждут его победы и счастья;
и не только жаждут, но ждут. А лежащие под тираньим игом гибеллины,
если не шалят, предпочтут, конечно, гибеллинскую благосклонность, но
если её не сподобятся, выберут свободу от рук гвельфов).
85 Элий Аристид Panath. 134: Видано ли воодушевление славнее, а отвага
явнее? Афиняне оставили свою землю, чтобы не стать рабами ни на суше,
ни на море, уверенные, что цепляние за имущество — начало рабства, но
потеря владений — основа грядущего блага.
86 Манфред Швабский, сын императора Фридриха И, король Сицилии
с 1258 и глава гибеллинов, три месяца господствовал над Флоренцией
после поражения флорентийцев у реки Арбии при Монтаперти 04/09/1260 и
последующего восстановления власти Гвидо Новелло. Против Манфреда
ополчился Карл I Анжуйский, поддержанный папой Александром IV,
который и прежде усердствовал препятствовать Манфреду войском
кардинала Оттавиано Убальдини. Манфред был разбит и пал в битве при Беневен-
то 26/02/1266.
Леонардо Бруни Historié florentini populi II [год 1266]: «At Manfredus, con-
tractis undique copiis, statuit in Samnio hosti occurrere. Quod postquam in-
tellexit Caroius, dimicandi cupidus, Samnium petit: nee ulla inde mora, simul
atque in conspectum venit, in aciem primus eduxit. Nee detrectavit pugnam
Manfredus: sed eductis et ipse in aciem suis, fortunae se obtulit. Antequam
pugnari coeptum esset, speculanti hostium agmina Manfredo una seorsum acies
110
Часть I. БРУНИ-АВТОР
prospecta est, equis et armis egregie structa. Erat huic suus dux suumque vexil-
lum: signa pontificis haud sibi iam incognita discernebat. Signifer ea die fuisse
traditur Corradus Magnimontanus eques pistoriensis, vir procul dubio pace bel-
loque egregius: dux autem Guido cognomento Guerra, celsi vir animi ac prope
singularis. Perquirenti ergo a suis, quorum nam virorum id agmen esset, Flo-
rentinorum Tuscorumque reliquorum, qui diversa sectentur, esse respondent.
"Enim vero, ubi sunt", inquit, "alterius factionis homines ex eadem Etruria, in
quos ego tanta bénéficia dudum contuli?" Cum adesse negarentur, permotus
ingratitudine simul ac ignavia hominum, "Illa", inquit, "acies (tuscos exules os-
tentaus) nisi victrix hodie esse non potest. Nam, si ipse vicero, illos, quam ad-
versarios eorum, mihi coniuctos malim". Ad suos inde reversus, signum praelio
tuba dari iussit. Concursum est acriter ab utraque parte: pugnaque diu anceps
fuit, Germanis pro Manfredo, Gallis Tuscisque pro Carolo, enixe dimicantibus.
Nec milites solum, verum etiam reges ipsi cominus pugnantes, plurima eo die
discrimina pro victoria subiere. Post longum certamen, Caroli fortuna et mili-
tum virtus superavit; profligatisque Germanis, Manfredus pugnans occiditur.
Hanc pugnam non longe a Benevento commissam constat, quinto ferme anno
postquam apud Arbiam pugnatum fuerat»
(Манфред же, совлеча отовсюду силы, постановил встретить врага
в Самнии. Уразумев это, задиристый Карл постремился в Самний: без
проволочки не успел завидеть неприятеля, как построил рати. Да и
Манфред не чурался битвы, но, построив и сам свои рати, судьбе доверился.
До начала битвы Манфред, оглядывая вражьи отряды, отметил отдельно
один, конями да оружием недюженно снаряжённый. У него был свой
вождь и свой стяг: разобрал вовсе не безвестные себе папские значки.
По преданию, знаменосцем в тот день был Коррадо да Монтеманьо, пи-
стойский всадник, муж, несомненно, недюжинный на войне и в мире,
а вождём — Гвидо по прозвищу Гверра, муж возвышенного духа и,
пожалуй, единичный. Спросившему своих, чей же тот отряд, ему
ответили, что инакомыслящих он флорентийцев и остальных тосканцев
[гвельфов]. «А где же, — говорит, — их противники, которым я много и долго
благодеял?» Услышав, что отсутствуют, рассерженный их
неблагодарностью да нерадивостью, сказал, указывая на тосканских ссыльных: «Тот
отряд не может сегодня не победить. Ведь победи я, предпочту их, а не их
неприятелей, себе сторонниками». Обратившись затем к своим, велел
пропеть знак к битве. С обеих сторон сшиблись рьяно, и битва долго
обиновалась между германцами, старательно дравшимися за Манфре-
да, и французами с тосканцами — за Карла. И не одни бойцы, но и сами
короли, бившись вплотную, большим в тот день опасностям ради
победы подверглись. Спустя долгое столкновение одолела удача Карла и
доблесть бойцов; по сокрушении германцев Манфред, дерясь, погибает.
«Хвалы Флорентиской столице». Пояснение
111
Ведомо, что битва завязалась недалеко от Беневенто на пятый эдак год
от битвы у Арбии);
Джованни Виллани Nuova cronica VIII 7-8.
После победы при Беневенто Карл I Анжуйский завладевает
Сицилийским королевством, а гвельфы — после тщетной перестройки городских
установлений, предпринятой Гвидо Новелло, — Флоренцией. В 1267 папа
Климент IV забрал управление Тосканой себе, а Карла I Анжуйского
назначил своим викарием.
Леонардо Бруни Historié florentini populi II [год 1266-1267]; Джованни
Виллани Nuova cronica VIII13-16.
88-89 Элий Аристид In Romam, 37-39: при обжалованиях, как при
ходатайствах от людей из демов афинскому суду, получившие обжалование
испытывают, вынося приговор, робость не меньше, чем его представивший;
можно, стало быть, сказать, что теперь народом управляют отряжённые
заведующие только в меру его согласия. Осуществляется великое и
прекрасное равенство между слабым и сильным, между безвестным и славным,
между бедным и богатым, между подлым и родовитым.
90 Колуччо Салютати Contra maledicum et obiurgatorem 5-7: «(5) Nescio
videre tue presumptionis aut ambitus rationem. Hominis est, enim, ut cuncti
volunt tam theologi quam philosophie studiosi, quicquid egerit agere propter
finem vel propter aliquid quod tandem in verum finem hominis reducatur.
Nunc autem die, obsecro, quem finem his obiurgationibus intendisti? Nunquid
in verum illum et ultimum finem omnium — qui beatitudo perpes et eterna est,
perpes dono, quod in tempore traditur, sed eterna partecipatione, quoniam sine
principio fuerit id quod datur — ilia te dirigunt vel perducunt? Contra caritatem
quidem proximi, ni fallor, est eum non diligere; quanto magis illi maledicere vel
famam eius etiam leviter maculare? Tu vero non unum quempiam sed innumer-
abilem populum gentemque non suis contentam menibus sed que totum sparsa
per orbem est, veluti gloriosum aliquid, non levi dicto sed gravibus contumeliis
insectaris. Quod equidem non credam ad ultimum illum finem pertinere te, licet
desipias, reputare. Cumque qui dixerit fratri suo «racham», veritate teste, «reus
sit iudicio», quid te movet qui tanto populo maledicas? (6) Nec video — cum
pro domino tuo et, fas sit vera dicere, pro tyranno contra civitatem liberam et
libertatis vindicem obloquaris — quem finem beatitudinis politice maledictis
intendas tuis, nec cum, ut scripta testantur tua, non mediocriter eruditus esse
videare, sine ratione tamen dicendi (quam te, certum est, vel parte minima non
tenere puto) cogites quod hec via sint vel instrumentum ad speculationis apicem
vel virtutem. Ut cum nullus tibi finium qui laudantur prepositus esse possit,
restet ut in hoc tanquam homo nullatenus sis locutus, sed ut animal, quod
ratione penitus non utatur. Curasti forsan domino tuo placere, cui non crediderim
112
Часть I. БРУНИ-АВТОР
fuisse gratum audire maliloquia vel contextum tot et talium falsitatum. Tanta
quidem in illo circumspectio fuit talisque prudentia quod que veritati nixa non
esse cognosceret, sine dubitatione videret non solum cum infamia peritura fore
sed etiam in assentationem eius, qua nichil suspectius sapientibus dominis esse
debet, vel maliciose vel pueriliter ordinata. (7) Nullus, ergo, tibi finis nisi malicia
frui tua, nisi latratu rabido — cum vitiosissimus esse debeas; talis est enim
habitus mentis intus quales sermones produnt foris — latratuque fedissimo perse-
qui virtuosos, ut rabidam bestiam te possim, si recte loqui voluero, vocitare.
Licet enim bestia sis, non tamen es cicuris, id est humana, sed rana: non
simplex bestia, sed omnino bestia bestialis. Accedit huic inhumanitati tue — vel, ut
rectius loquar, procacitati — summa quedam dementia. Nam cum stultum sit
maledicere mortuis propter posteros, stultius est offendere vivos, licet aliquan-
do morituri sint, propter utrosque, présentes scilicet et futuros. Stultissimum
vero vivis maledicere, qui nunquam sint successione continua morituri. Talis
est, ni fallor, populus Florentinus, quem difficile sit ad unum penitus interire.
Capta quidem, quod Deus avertat, dirutaque Florentia, tot sunt extra Floren-
tiam Florentini quod viris et opibus novam possent alteris vel refectis menibus
Florentiam excitare quique si, veluti loquacitate tua mereris, bellum indixerint,
stulticie tue locum non relinquent tibi tutum sed etiam in domini tui curia te
conficere poterunt et punire. Tutus enim vix in castris suis fuit contra Romanum
unicum rex Porsenna, nec in tabernaculo suo femine manus evasit, maximo co-
mitatus exercitu, dux ille formidabilis Holophernes»
(Затрудняюсь увидеть толк твоего упреждения или поползновения.
Ибо человеку присуще — как полагают совокупно что теологи, что
изучающие философию — делать всё, что бы ни делал, ради цели или ради того,
что в итоге сведётся к истинной цели человека [Аристотель Eth. Nie. 1094а; Фома
Аквинский Summ. theol. Π, 1, q. 91, a. 2: «Praeterea, per legem ordinatur homo in suis acti-
bus ad finem, ut supra habitum est. Sed ordinatio humanorum actuum ad finem non est
per naturam, sicut accidit in creaturis irrationabilibus, quae solo appetitu naturali agunt
propter finem, sed agit homo propter finem per rationem et voluntatem» (Помимо того,
как установлено выше, действия человека упорядочены ради цели. Но
упорядочивание человеческих действий ради цели не идёт от природы, как выпало
бестолковым творениям, которые действуют ввиду цели по зову природы, но человек
действует ввиду цели по толку и воле)]. Теперь скажи-ка, изволь, какую цель
ты поставил этим оговорам? Неужто к той истинной и последней цели
всех — нескончаемому и вечному блаженству, нескончаемому по
дарованию, ведь передаётся во времени, но вечному по причастности, поскольку
даваемое никогда не имело начала — они тебя направят и приведут? Это
же против любви к ближнему, если не обманываюсь, не дорожить им; тем
паче злословить или имя его мало-мальски марать? Ты же, точно
похваляясь, не лёгким словом, но тяжкой бранью преследуешь не одного кое-
кого, но неисчислимый народ и племя, не то, довольное своими стенами,
«Хвалы Флорентиской столице». Пояснение
ИЗ
но рассеянное по всему белому свету. Подлинно, не думаю, что считаешь,
хотя шалишь, что это отзывает той последней целью. И раз кто скажет
брату своему «рака», по свидетельству истины «тот подлежит суду» [Matt.
5,22], что тобою движет злословить о толиком народе? (6) И не вижу, —
поскольку поддакиваешь господину своему и, да позволено сказать истину,
тирану против свободного гражданства и заступницы свободы, — на какую
цель политического блаженства наляцаешь своё злословие; и — хотя, как
свидетельствует тобою написанное, не видишься посредственно
образованным — мыслишь-таки без речевого толка (которого ты, право, по-моему,
не придерживаешься и в малейшей части), де оно — это путь или орудие
к вершине умозрения или доблести. Поскольку ни одна из похвальных
целей перед тобою не может быть поставлена, остаётся, что ты отнюдь не как
человек говорил, но как животное, вовсе не применяющее толка.
Возможно, ты норовил понравиться своему господину, которому думаю, не было
мило слышать злоречия или сплетение стольких и подобных облыжно-
стей. Такая, подлинно, в нём осмотрительность была и такая
сообразительность, что узнай он о чём-то, не опирающемся на истину, без сомнения,
видел, что это не только с бесчестием погибнет, но или лукаво, или
ребячески ему с подобострастием устроено, подозрительнее которого ничего
для мудрых господ и быть не должно. (7) Никакой, стало быть, у тебя цели,
разве что упиваться своим лукавством и ярой брехнёю, — ведь должен ты
быть порочнейшим, ибо каковы речи раздаются вовне, таков умственный
склад внутри [Цицерон Tusc. 5,16, 47: «Sic enim princeps ille philosophiae disserebat:
qualis cuiusque animi adfectus esset, talem esse hominem; qualis autem homo ipse es-
set, talem eius esse orationem; orationi autem facta similia, factis vitam. Adfectus autem
animi in bono viro laudabilis; et vita igitur laudabilis boni viri; et honesta ergo, quoniam
laudabilis. Ex quibus bonorum beatam vitam esse concluditur» (Ибо так рассуждал тот
глава философии [Платон De re pub. 400d]: каков строй духа, таков человек; каков
сам человек, такова его речь; речи подобны поступки, поступкам — жизнь. Строй
духа благого мужа похвален; стало быть, и жизнь благого мужа похвальна; и
честна, значит, поскольку похвальна. Из этого заключаем, что жизнь благих блаженна)
и Сенека Epist. 75, 4: «Наес sit propositi nostri summa: quod sentimus Ioquamur, quod
loquimur sentiamus; concordet sermo cum vita» (Да будет наше намерение таким:
чувствуемое говорим, говоримое чувствуем; речь созвучна жизни)], — и
гнуснейшей брехнёю преследовать доблестных, так что могу прозвать тебя,
если желаю говорить верно, ярой скотиной. Ибо хотя ты скотина, однако
не хряк, то есть человеколюбивый, но жаба: не простая скотина, но прямо
скотская скотина. Усугубляет эту твою нечеловечность — или, вернее
говоря, наглость — эдакое верховное безумие [Цицерон Phil. 2,4,8-9 («inhumanitas»
= «stultitia» или «inhumanitas» = «amentia» в складе Антония)]. Ведь поскольку
глупо злословить об умерших из-за потомков, глупее оскорблять живых,
хотя и смертных, из-за настоящих, равно как и будущих. Глупейшее дело
114
Часть I. БРУНИ-АВТОР
злословить о живых, которые благодаря непрерывности поколений не
умрут вовеки. Таков, если не обманываюсь, флорентийский народ, которого
трудно истребить целиком до единого. Даже будь Флоренция захвачена
и срыта — не дай Бог! — столько вне Флоренции флорентийцев,
благодаря мужам и средствам гораздых, соорудив или починив стены, воссоздать
Флоренцию, и которые, если, как заслуживает твоя говорливость, объявят
войну, не оставят твоей глупости безопасного места, но смогут порешить
и покарать тебя даже при дворе твоего господина. Ибо царь Порсенна едва
ли обезопасился в стане своём от одного римлянина [Ливии 2,12 и Флор 1,4],
ни устрашающий вожак Олоферн не избежал в своей куще женской руки,
пусть окружённый огромным войском [Iudit. 13,1-Ю]).
91 Элий Аристид Panath. 15: Будто по природе противница и врагиня
варваров, эта столица столь отчудилась от иноплеменной и варварской
земли, что на противоположном материке даже выставила оплот — иную
Грецию, свою колонию, которая даже ныне всемерно весьма сторонится
варваров. Оттого и её нравы были всегда совестливы да неразвращённы,
и ввела точную, чистую и приятную речь как образец для греков.
ПРИЛОЖЕНИЕ
Fluentia или Florentia:
мифология, филология, идеология
в истории происхождения Флоренции
116
Часть I. БРУНИ-АВТОР
Florentiam urbem Romani condidere a Lucio Sylla Fesulas deducti. Fuerunt
autem hi Syllàni milites, quibus ob egregiam cum in caeteris turn in civili bello
navatam operam, pars fesulani agri est attributa, et Fesulae una cum veteribus
incolis sedes traditae. Has civium deductiones consignationesque agrorum
Romani colonias appellabant, quod videlicet praedia quae colerent quibusque
inhabitarent, sedes tradebantur. Quae autem occasio fuerit novos colonos in
haec loca deducendi, pro rei notitia aperiendum est. Haud multos ante Syllae
dictaturam annos, cuncti ferme Italiae populi unum sub tempus a Romanis
defecere, indignatione commoti, quod ipsi una cum Romanis per singulas
expeditiones militantes, laboresque et pericula pro augendo imperio subeuntes,
praemiorum expertes angebantur. Quare saepius inter se conquesti, tandem legatis
communi de re Romam missis, quasi civitatis membra, honores et magistrates
concedi sibi postularunt. Agitata ea res est per M. Drusi tribunatum, dubiaque
spe aliquandiu protracta. Sed cum tandem eorum postulata reicerentur, aperte
quasi ab ingratis rebellarunt, bellumque gesserunt: quod quia a sociis gestum est,
sociale bellum nuncupatur. In eo demum bello victor populus romanus, principes
rebellandi provincias persecutus, muïtis illas cladibus afflixit. Sed praesertim in
Picentes Tuscosque saevitum: nam et Asculum, florentissima Picentium urbs,
hostilem in modum a Romanis vastata est, et in Tuscis Clusium a solo eversum:
Arretinis et Fesulanis, praeter belli damna et caedes, magnae insuper calamitates
inflictae, per quas publicatis multorum bonis, multisque fugatis, civitates sunt
репе habitatoribus inanitae.
Ea videlicet occasio fuit, et quasi invitamentum, ut Sylla postea dictator
haec potissimum loca militibus suis tribueret. Per hune igitur modum a L. Sylla
militibus Fesulas deductis, agrisque viritim divisis, eorum plerique urbem
montanam et dif f icilem aditu, praesertim in illa securitate romani imperii, minime
sibi necessariam arbitrati, relicto monte, in proxime subiecta planitie, secus Arni
Munionisque fluviorum ripas, conferre aedificia et habitare coeperunt. Novam
urbem, quod inter fluenta duo posita erat, Fluentiam primo vocitarunt, eiusque
incolae Fluentini dicti. Et id quidem nomen per aliqua tempora urbi fuisse
videtur, donee crescentibus rebus et civitate maiorem in modum adaucta, sive
corrupto ut in plerisque vocabulo, sive quod miro floreret successu, pro Fluentia
Florentiam dixere. Meminerunt horum colonorum Tullius et Sallustius, duo
praestantissimi latinae linguae auctores. Tullius optimos fuisse cives romanos et
Приложение. Fluentia или Florentia: мифология, филология, идеология... 117
1. Леонардо Бруни возводил происхождение Флоренции
к республиканскому Риму
Леонардо Бруни Historié florentini populi I [год 80 до н. э.]
Столицу Флоренцию заложили римляне, Луцием Суллой
переселённые во Фьезоле. А были они воинами Суллы, которых за подвижничество
как в прочих, так и в гражданской войне наделили угодьями во фьезо-
ланской деревне и водворили во Фьезоле вместе с исконными жителями.
Эти переселения граждан и назначения угодий римляне называли
колониями, ведь возделываемые и обитаемые поместья предоставлялись как
местожительство. О поводе же для переселения других колонов в этот
край надлежит поведать. Не за много лет до диктатуры Суллы почти все
народы Италии, смятенные в негодовании, единовременно изменили
римлянам, ведь, заодно с римлянами в каждом походе воевав и тяготы
да опасности ради роста империи снеся, будучи обделены наградами,
удручались. Наконец, нажаловавшись между собою, отправили в Рим
послов насчёт общего дела, требуя себе, будто членам столицы, почестей
и должностей. Дело разбиралось в трибунате Марка Друза с уклончивой
проволочкой. Но когда, наконец, их требования были отвергнуты, они
открыто против неблагодарных восстали да пошли войной, которая
именуется союзнической, ведь велась между союзниками. В итоге победил
римский народ: преследуя провинции, зачинщиц восстания, подорвал
их большой резнёй. Особенно не сдобровало Пичено и Тоскане, ведь что
Асколи, цветущую столицу пиченцев, римляне разорили вражьим
образом, что Кьюзи в Тоскане сровняли с землёю. Аретинцам и фьезоланцам,
помимо урона войны и бойни, причинены большие беды, из-за которых
по изъятии у многих имущества и бегстве многих города чуть ли не
опустошены от жителей
Этот повод будто приглашал Суллу, позднее диктатора, даровать
именно эти места своим воинам. Таким, стало быть, образом, по переселении
Луцием Суллой воинов во Фьезоле и разделении угодий на каждого,
многие, решив, что их горный и неприступный город — тем более среди той
надёжности Римской империи — отнюдь им не насущен, покинули гору
и на ближайшей подлежащей равнине вдоль берегов рек Арно и Муньоне
принялись сбивать здания и оседать. Молодая столица сперва звалась Флу-
енция, а обыватели ее — флуентийцы, ведь размещалась меж двух течений.
Это-то имя, кажется, некоторое время водилось за столицей, покуда с
ростом состояния и пущим усугублением гражданства, или от искажения, как
во многом, слова, или от на дивно удачного процветания Флуенция не
сказалась Флоренцией. Тех колонов упоминают Туллий и Саллюстий, два
118
Часть I. БРУНИ-АВТОР
fortissimos viros affirmât: sed insperatis ac repentinis divitiis bello civili a Sylla
locupletatos, modum in sumptibus servare nescisse: dum haedificant tanquam
beati, dum magnis familiis magnisque conviviis et sumptuosis apparatibus
violentius utuntur, in tantum aes alienum incidisse, ut si liberare se velint, rursus
foret eis Sylla ab inferis excitandus. Equidem permagni facio, quod latini parens
eloquii de aedificiis scribit, ac ex eo speciosa ab ipsis incunabulis fundamenta
huius urbis fuisse coniecto. Et extant sane hodieque permanent vetustorum
reliquiae operum, vel in hac nostri temporis magnficentia civitatis admirandae:
aquaeductus, per quem de septimo lapide accepti fontes in urbem ducebantur: et
theatri ingentis ad ludos populares tune extra moenia positi, nunc intra urbem
ipsam privatorum aedificiis occupati. Templum etiam, in quo nunc baptisterium
est, vetustum sane ас egregium opus, Marti gentilitas consecravit.
(22) Verum cum negare videaris Florentinos genus esse Romanum, die,
precor, ubinam contrarium repperisti? Cur nobis in vides quod, prêter te solum,
tota consentit Italia, quod nullus unquam, nisi tu, teterrima belua, contradixit,
quod urbs Roma Romanique principes nullis unquam temporibus negaverunt,
sed nos filios, carnem ex carne sua et ossa ex ossibus suis, etiam in singularem
sui nominis honorem et gloriam reputant atque vocant? Quoque te pudeat hoc in
dubitationem stultissime revocasse, volo referre quid sentiam de tante civitatis
origine et his auctoribus, quos adducere potero, confirmare ut, postquam alio
tibi dicendum loco reservasti quam impudenter predicemus nos genus esse
Romanum, et auferam tibi delirandi materiam et occasionem exhibeam rectius
sentiendi.
(23) Nunc au tern relaturus originem civitatis Florentie, rem quidem obscu-
ram multaque temporum antiquitate sepultam, sine dubitatione crediderim
de parvo principio, sicut contingit in reliquis, gloriosissimum hunc populum
urbemque celeberrimam quam habemus, non tamen ignobili, processisse.
Приложение. Fluentia или Florentia: мифология, филология, идеология... 119
отменнейших писателя в латинском языке. Туллий утверждает, что были
отличными римскими гражданами и отважнейшими мужами, но,
разжившись, спасибо Сулле, в гражданскую войну внезапными богатствами,
не умели блюсти меру в издержках: то строя, точно благоденственные, то
яро злоупотребляя многими рабами, многими пирами и расточительными
нарядами, в такие долги угодили, что захоти от них избавиться, им
надлежало бы поднять обратно Суллу из преисподней. Подлинно, очень ценю, что
отец латинского красноречия пишет о зданиях, и отсюда догадываюсь о
видных от самой колыбели устоях этой столицы. Уцелели, право же, и сегодня
пребывают останки старинных произведений, удивительные даже в
современном великолепии города: акведука, через который от седьмого мильного
камня вобранные истоки доводились до столицы, и огромного театра ради
народных игрищ, тогда вне стен размещённого, ныне в самой столице
частными постройками занятого. Также язычество посвятило Марсу храм, в
котором ныне баптистерий, старинное, право, да незаурядное произведение.
Источники, сподручные Бруни при составлении зачина этого шедевра
гуманистической историографии, начатого в 1416 году, без труда
узнаваемы в § 22-32 знаменитой инвективы Колуччо Салютати, суть которых —
Romanum et Florentinum populum unum esse: кровное тождество
римлян и флорентийцев.
Колуччо Салютати Contra maledicum et obiurgatorem
qui multa pungenter adversus inclitam civitatem Florentie scripsit 22-33:
(22) Лучше изволь сказать, раз, сдаётся, отрицаешь во флорентийцах
римский корень, — ты откуда это взял? Почему отказываешь нам в том, что
вся Италия, помимо тебя одного, за нами признаёт, чего никто, кроме тебя,
пакостнейшая скотина, не оспаривает, в чём Рим столица, и римские
государи сроду не отказывали, но считают и зовут нас чадами — плотью от своей
плоти да костями от своих костей — к особенной чести и славе своего имени?
А чтобы осрамить тебя за глупейшее подозревание обратного, желаю
поведать, что думаю о происхождении великого города, и благодаря писателям,
которых смогу привести, подтвердить, дабы — поскольку ты погодил
сказать, сколь бессовестно мы провозглашаем в себе римский корень, — и
отнять у тебя повод ко вздору, и предложить способ правильнее думать.
(23) Собираясь рассказать о происхождении гражданства Флоренции —
вещь заведомо тёмную и давностью годин погребённую, — я без сомнения
верил бы, что этот прославленнейший народ да именитейшая столица,
которую имеем, произошли, как, впрочем, и бывает, от начала мелкого,
120
Часть I. БРУНИ-АВТОР
Verum cum antiquissima civitas Fesulana in urbis huius corpus, sive bello,
ut fama est, sive pace, captis montanis civibus amenitate loci, confluxerit
sedesque suas reliquerit, nemini dubium esse potest urbem hanc augustius
quam putetur initium habuisse. Quod si nos lateat, non est mirum. Nam, ut
externa pertranseam, urbis Romane primum principium, die michi, quis novit?
Legimus Evandrum et Archadas — cum fatis, ut aiunt, auctore Carmente, per
Tyberim intrantes Italiam appulissent — ubi postea condita Roma fuit oppidum
invenisse quod Latino nomine "Valentia" dicebatur, vocabulum cuius Archades
vertentes in Grecum, iuxta verbi significationem, "Rhomen" pro "Valentia"
vocaverunt, unde creditum a nonnullis est inclitum Rome nomen, non a Romo,
sicut communiter traditur, descendisse. Auctori quidem urbis verum nomen
non Romulus sed Romus fuit, unde "Roma", non "Romula" dicta est; et Varro
plane «Romum» vocat et «Romulum». Quis autem legit quemnam auctorem
habuerit antiquissimum illud oppidum quod Valentia dictum fuit? Quis verum
eius oppidi principium valeat assignare? Ut hereditarium nobis sit ignotam
habere nostre conditionis originem, sicut Roma, quod quidem antiquitatis est
validissimum argumentum.
(24) Quod autem hec urbs Romanos habuerit auctores, urgentissimis
colligitur coniecturis, stante siquidem fama, que fit obscurior annis, urbem
Florentinam opus fuisse Romanum: sunt in hac civitate Capitolium, et iuxta
Capitolium Forum; est Parlasium sive Circus, est et locus qui "Therme" dicitur,
est et regio Parionis, est et locus quern "Capaciam" vocant, est et templum olim
Martis insigne, quern gentilitas Romani generis volebat auctorem (et templum
non Greco, non Tusco more factum, sed plane Romano). Unum adiungam, licet
nunc non extet, aliud originis nostre signum, quod usque ad tertiam partem
quartidecimi seculi post incarnationem mediatoris Dei et hominum Ihesu
Christi apud pontem qui "Vetus" dicitur erat: equestris statua Martis, quam in
memoriam Romani generis iste populus reservabat, quam una cum pontibus
tribus rapuit vis aquarum, annis iam complendis pridie nonas Novembrias
septuaginta. Quam quidem vivunt adhuc plurimi qui viderunt.
(25) Extant adhuc arcus aqueductusque vestigia, more parentum nostrorum,
qui talis fabrice machinamentis dulces aquas ad usum omnium deducebant. Que
cum omnia Romane sint res, Romana nomina Romanique moris imitatio, quis
audeat dicere, tarn Celebris fame stante presidio, rerum talium auctores alios
fuisse quam Romanos? Extant adhuc rotunde turres et portarum monimenta,
que nunc episcopatui connexa sunt, que qui Romam viderit non videbit solum,
sed iurabit esse Romana, non solum qualia sunt Rome menia, latericia coctilique
materia, sed et forma. Non mirum ergo si, tot astipulantibus rebus, constans et
inextinguibilis fama est urbem nostram opificium esse Romanum oppositum
Fesulanis, quos Romanis fuisse contrarios et adversos clarissimum facit quod
Приложение. Fluentia или Florentia: мифология, филология, идеология... 121
однако не без благородства. Поскольку древнейшее гражданство Фьезоле —
в военное ли, по молве, в мирное ли время — слилось с этой столицы телом,
и завлечённые привольем места горные фаждане покинули свояси, никому
не усомниться, что зачатие этой столицы было величавее, чем казалось бы.
Немудрено, что это утаено от нас. Ведь, минуя зарубежье, скажи, кто знает
первоначало Римской столицы? Читаем, что Эвандр, и аркадцы —
обречённые по речению Карменты пристать, войдя через Тибр, к Италии — нашли
крепость там, где потом будет основан Рим, называемую по-латыни «Вален-
ция», — аркадцы, преобразовав согласно значению это слово по-гречески,
нарекли «Валенцию» «Ромом»: некие верят, что прям отсюда пошло знатное
имя Рима, а не от Рома, как общеизвестно. Истинное имя творца столицы
не Ромул, но Ром: отсюда имя «Рома», не «Ромула»; Варрон тоже чётко
отличает «Рома» и «Ромула». А кто читал о творце того древнейшего городка
по имени Валенция? Кто же горазд обозначить начало того городка? Так что
мы унаследовали неведение происхождения нашего основания, как
Римского, — вот и незыблемейшее доказательство древности.
(24) А то, что эту столицу сотворили римляне, следует из упрямейших
догадок, покоящихся на молве, которая темнеет с годами, — де
Флорентийская столица была римским произведением: есть в этом городе
Капитолий, а подле Капитолия — Форум; есть Парласий или Цирк, есть и место
под названием «Термы»; есть и участок Парионе, есть и место, именуемое
«Капачча», есть и значительный храм, некогда Марса, которого язычество
полагало творцом римского рода — и храм сделан не в греческом, не
этрусском, но прямо в римском вкусе. Ещё один, хотя доныне не уцелел, признак
нашего происхождения, который вплоть до трети четырнадцатого века
спустя воплощение Иисуса Христа, посредника между Богом и человеком,
был у моста, называемого «Старым»: конное изваяние Марса, которое этот
народ сберёг в память о римских корнях, которое вместе с тремя мостами
похитила мощь вод, — четвёртого ноября тому исполнится уже семьдесят
лет. Многие видевшие его живы доселе.
(25) Уцелели доселе следы арки да акведука во вкусе наших родителей,
которые путём такого сооружения проводили пресную воду ради общего
пользования. Поскольку всё это римские вещи, римские имена и
подражание римскому вкусу, кто дерзнёт, не покоясь на опоре столь расхожей
молвы, прекословить тому, что римляне были творцами таких вещей?
Уцелели доселе круглые башни и напоминания о воротах, примыкающие ныне
к епископату, — в чём видевший Рим не только увидит, но и распознает
римское, не только подобием римским стенам из обожжённого
кирпича, но и очерком. Немудрено, значит, что если сходится столько вещей, то
стоит и не меркнет молва, де наша столица есть римское рукоделие, про-
122
Часть I. БРУНИ-АВТОР
sociali bello legamus Fesulas et alia quedam oppida fuisse deleta; ut Romanum
opus esse Florentiam plane sit stultissimum dubitare.
(26) Legitur enim apud Sallustium, certissime veritatis historicum, L. Cati-
linam quendam C. Mallium premisisse Fesulas ad exercitum comparandum, qui
«sollicitans in Etruria plebem, egestate simul et dolore iniurie novarum rerum
cupidam, quod Sylle dominatione agros bonaque omnia amiserant; preterea
latrones cuiusque generis, quorum in ea regione magna copia erat, nonnullos
etiam ex Syllanis coloniis, quibus libido atque luxuria ex magnis rapinis nichil
reliqui fecerant», magnum paravit exercitum. Quibus Sallustii verbis, Ciceronis
nostri ditissimum eiusdem rei testimonium, si placet, adiiciam ut, his collatis,
clarius efficiam quod intendo. Scribit ergo Tullius oratione secunda, quam ad
populum Romanum habuit contra Catilinam, dum qualitatem exercitus, quem
habuit hostis ille perditissimus patrie, per membra désignât, in hec verba,
videlicet: «Tertium genus est etate iam affectum, sed tamen exercitatione
robustum, quo ex genere ipse Mallius, cui nunc Catilina succedit. Hi sunt
homines ex his coloniis quas Fesulis Sylla constituit, quâs ego universas civium
esse optimorum et fortissimorum sentio».
(27) Respondeat velim nunc vel dementissimus ille, qui negat Florentinos
esse Romanos, vel quivis alius cui placuerit ista contendere, negetque, si potest,
Fesulanis in finibus Romanas colonias esse deductas, et ubi velint assignent
eas — prêter Florentiam — Romanis congruentes nominibus, edificiis atque
notis, et Marte preside, quem iste populus in illo gentilitatis errore religiose
colebat. Quod cum facere nullo modo valeant, famam sequantur tot vigentem
seculis, et rem notissimam, tot fultam adminiculis, oro non negent, nee contra
Ciceronis sententiam arbitrentur et dicant viles illos milites agricolasque fuisse,
sed cum tantus auctor «cives illos optimos et fortissimos» esse dicat, cum ipso
sentiant id, quod decet, et audiant quid sequatur.
(28) Subdit enim immediate post ilia que proxime rettuli: «Sed tamen hi
sunt coloni qui se insperatis ac repentinis pecuniis sumptuosius insolentiusque
iactarunt; hi dum edificant tanquam bead, dum prediis, lecticis, familiis magnis,
conviviis apparatis delectantur, in tantum es alienum inciderunt, ut si salvi esse
velint Sylla sit his ab inferis excitandus; qui etiam nonnullos agrestes, homines
tenues atque egentes, in eandem illam spem veterum rapinarum impulerunt». Нес
Cicero, quibus facile capi potest quale genus illud optimorum fortissimorumque
civium Romanorum fuerit quibus ille colonie fuerint tunc temporis assignate.
Cumque nulla prorsus colonia supersit cuius vestigia sint, prêter Florentiam,
Приложение. Fluentia или Florentia: мифология, филология, идеология... 123
тивопоставленное фьезоланцам, которые были римлянам противниками
и врагами, чему яснейшее удостоверение читается в уничтожении за
союзническую войну Фьезоле и неких иных городков, — вот и прямо преглупо
сомневаться, что Флоренция есть римское произведение.
(26) Ибо читаем у Саллюстия, историка надёжнейшей истинности,
что Луций Каталина предпослал некоего Гая Манлия во Фьезоле
набирать войско, который, «науськивая в Этрурии чернь, из-за голи да боли
от оскорбления охочую до мятежа, ведь под господством Суллы утратили
угодья и целиком добро; помимо того, всевозможных негодяев, которыми
кишила та область, и некоторых из колоний Суллы, которым похоть да
роскошь ничего не оставила от крупных грабежей», собрал большое войско.
Эти слова Саллюстия дополню, если угодно, богатейшим свидетельством
тождественной вещи нашего Цицерона, чтобы по их сопоставлении более
прояснить моё намерение. Пишет, значит, Тулий во второй речи, с
которой выступил перед римским народом, против Каталины, подробно рисуя
качество войска того пропащего врага отчизны, дословно так: «Третий род
уже от возраста утомлённый, всё же от упражнения дебелый, — род, из
которого сам Манлий, ныне замещённый Каталиной. Это люди из тех
колоний, которые Сулла заложил во Фьезоле, в которых, по-моему, сплошь
лучшие и отважнейшие граждане».
(27) Желательно, чтобы мне ответил или тот безрассуднейший, кто
отрицает, что флорентийцы суть римляне, или любой иной, кому оспорить
это угодно, и пусть заотрицает, если вмочь, что римские колонии
переселены во фьезоланские пределы, и пусть рассуют их где хотят, помимо
Флоренции, соответственно римским именам, зданиям да приметам, и с
Марсом заступником, которого тот народ в языческом заблуждении совестливо
почитал. Раз никак не умудрятся, пусть следуют молве, живущей столько
веков, и, прошу, пусть не отрицают ведомейшую вещь, столькими
основаниями подкреплённую, и не перечат Цицероновой мысли и не называют
тех воинов и земледелов подлыми, но, раз толикий писатель называет их
«лучшими и отважнейшими гражданами», пусть с ним думают то, что
следует, и слушают, что последует.
(28) Ибо непосредственно после только что приведённой мной
выдержки прибавляет: «Но это колоны, которые расточительнее и
запальчивее бросились на свои нечаянные да внезапные деньги, то строя, точно
благоденственные, то тешась поместьями, носилками, многими рабами,
нарядными пирами, угодили в такие долги, что захоти от них спастись,
им надо было бы поднять Суллу из преисподней; они также подтолкнули
каких-то убогих и неимущих селян к той тождественной надежде на старые
грабежи». Это Цицерон, легко дающий понять, каков был тот род лучших
и отважнейших римских граждан, наделённых тогда теми колониями.
124
Часть I. БРУНИ-АВТОР
credant Syllanos illos milites, quo possent resistere Fesulanis, in huius unius
edificationem consensisse. Nee quern ad male sentiendum de maioribus nostris
moveat quod nonnulli, sicut vult Sallustius, vel qui male rem gesserant, ut tradit
Cicero, contra patriam adheserint Catiline; neuter, enim, ipsorum «omnes» dixit,
sed «aliquos», quos, scilicet, ad illud nefas rei familiaris angustie perpulerunt,
quos credibile sit ilia pugna teterrima, quam in agro Pistoriensi commissam
legimus, periisse.
(29) Verum nomen forte queris; fateor id in historiis quas habemus me nullis
temporibus invenisse. Puto tamen, quoniam Florentinus ager suapte natura
feracissimus liliorum sit, flores occasionem nominis prebuisse. Huius nominis
autem auctor optimus, Ptolomeus Philadelphius, qui claruit temporibus
Antonini Pii, claram facit libro tertio Géographie sue (qua priorum omnium
scripta diligefitia et veritate superavit) huius, inquam, nominis facit et civitatis
Florentie mentionem. Inquit, enim, ubi Tuscorum mediterranea enumerat
breviloque, sicut et in ceteris, ut quedam omittam, «Luca, Lucus Feronis, Pistoria,
Florentia, Pise, Volaterre, Fesule, Perusia, Aretium, Cortona». Ut cum multas
urbes alias oppidaque maxima tacuerit, forte quia tunc non forent aut memoratu
digna non essent, Florentiam, quia iam ad dignitatem memorie subcrevisset,
notabiliter nominavit. Forte etiam cum astrorum peritia, cuius studiosissimus
fuit, videret urbem hanc ad tarn notabilem magnitudinem perventuram, noluit,
futuri prescius, rem adeo mirabilem subticere.
(30) Quod autem apud Plinium legitur, cum oras Tuscie diligentissime scribit,
in hec verba videlicet: «Fluentini profluenti Arno appositi», forte corruptum est
et scribi debuit «Florentini», quodque sequitur, «profluenti Arno appositi», non
minus librariis dare potuit corrumpendi materiam quam auctori «profluentis»
vocabulo ei, quod «Fluentini» dixerat, alludendi. Nam cum inter Africum,
Munionem et Arnum aliquosque torrentes, qui iam extincti sunt, hec civitas sita
fuerit, cui mirum si «Fluentia» forsan ab initio dicta fuit et quod a florum copia
maluerint earn posteri «Florentiam» appellare? Nee putet aliquis Plinium de
Florentia non sensisse. Cum enim dixisset «Clusini veteres, Clusini novi», mox
adiecit «Fluentini profluenti Arno appositi, Fesule» et cetera que subnectit. Quod
adeo verum est quod etiam auderem dicere, nisi ratione temporum Ptolomei
repugnaret auctoritas, priscum nomen illud in «Florentiam» commutatum
quando, mense Ianuario, singulari Dei miraculo certum est ulmum efrondem
ad feretri vel sandapile contactum, que corpus sanctissimi patris nostri Zenobii
continebat, traditur floruisse; ut ex tunc pro "Fluentia" "Florentia" ceperit
vocitari.
Приложение. Fluentia или Florentia: мифология, филология, идеология... 125
И поскольку бесследно исчезли все колонии, помимо Флоренции, пусть
верят, что те воины Суллы, чтобы отбиваться от фьезоланцев, сошлись на
постройке этой единственной. Пусть никто не подумает худо о наших
предках, дескать, некие, по мнению Саллюстия, или те, кто худо вёл хозяйство,
по слову Цицерона, прибились против отечества к Катилине; ибо ни один
не сказал «все», но «кое-какие», кого, понятно, на то преступление толкнула
стеснённость достатка, кого, вероятно, в той ужаснейшей битве, которая,
как читаем, завязалась в селе под Пистойей, убили.
(29) Что, любопытно имя? Честно, его среди тех, какие у меня, историй
не нашёл ни в одной. Считаю, однако, поскольку флорентийская деревня
по своей природе роскошествует лилиями, цветы дали повод для имени.
А имя это Птолемей Филадельф, отменный писатель, процветший в пору
Антония Пия, упоминает в третьей книге своей «Географии» —
превзошедшей сочинения всех предшественников прилежанием и правдивостью, —
ясно, повторюсь, упоминает имя и город Флоренцию. Ибо там, где кратко,
как и везде, исчисляет внутренние местности в Тоскане, говорит (кое-что
пропущу): «Лукка, Лукус Феронис, Пистойя, Флоренция, Пиза, Вольтерра,
Фьезоле, Перуджа, Ареццо, Кортона». А о многих иных городах и
крупнейших поселениях умалчивает — потому, возможно, что тогда не стояли или
упоминания не стоили — Флоренцию же потому замечательно называет,
что подросла для достопамятности. Возможно, он, искушённый в светилах,
которые ревностно изучал, увидев, что столица эта дойдёт до столь
замечательной величины, не пожелал, предзнающий грядущее, умолчать о такой
дивной вещи.
(30) Читаемое же у Плиния в прилежнейшем описании тосканского
края, а именно слова «Флуентийцы, соседи протекающего Арно», возможно,
искажено и должно писать «Флорентийцы», а следующее «соседи
протекающего Арно» могло дать переписчикам предмет для искажения не менее, чем
писателю, сказавшему «Флуентийцы», для намёка на слово «протекающий».
Ведь поскольку этот город был поставлен меж потоков Аффрико, Муньоне,
Арно и других, которые уже исчахли, то кому же удивительно, коль искони
называлась, может статься, «Флуенцией», и что за цветочное обилие
потомки её нарекли «Флоренцией»? И пусть никто не считает, что Плиний думал
не про Флоренцию. Ибо сказав «старые уроженцы Кьюзи, молодые
уроженцы Кьюзи», продолжил: «Флуентийцы, соседи протекающего Арно,
Фьезоле» — и примолвил прочее. Это настолько истинно, что я даже смел бы
сказать, кабы влиятельность Птолемея не возражала соображением о времени,
что прежнее имя сменено на «Флоренцию» тогда, когда в январе по
единичному, знамо, волшебству Бога безлистый вяз, коснувшись фоба или носилок
с упокоившимся телом святейшего отца нашего Дзаноби, по преданию,
расцвёл; вот с тех пор «Флуенция» «Флоренцией» стала зваться.
126
Часть I. БРУНИ-АВТОР
(31) Nec hoc a Romani nominis sono vel institutis abhorret. Habent enim et
ipsi non ignobilem urbis partem que vulgo dicitur "Campus Flore" vel, ut hodie
dicitur, "Campus Floris", ut consonum satis sit Romanis rationem illius nominis
placuisse. Potuerunt et esse quamplures ex regione Campi Flore qui, tali nomine
delectati, causa nominis extitere. Licet etiam cogitare Deum, qui cunctarum
rerum efficiens causa est, talis nominis sonum et faciem inspirasse, sciens quo
potentie, pulchritudinis et honoris erat suam Florentiam perducturus. Et cum
"Nazareth", Hieronymo teste libro quern transtulit atque composuit cui titulus
est De Hebraicis nominibus et ipsorum ethimologia, interpretetur "flos" sive
"virgultum", et ipsa sit, eodem auctore teste, «viculus in Galilea unde Salvator
noster "Nazarenus" vocatus est», ut in locorum libello scripsit, quis dubitet,
attenta fide qua semper floruit super alias Italie civitates urbs nostra Florentia,
ilium rerum omnium opificem Deum nomen hoc future cultrici Christi Florentie
tribuisse, quod Latine significant idem quod Hebraice "Nazareth" dicitur
importare?
(32) Videtis, ut cunctis loquar, imo digito tangitis nostre civitatis exortum
Romano genere, civibus optimis atque fortissimis ex coloniis Fesulanis! Videtis
quot originis Romane vestigia clament et consentiant illud idem; videtis insignem
tarn gloriosi nominis rationem, habetis famam constantissimam atque latam,
cuius initii memoria non existit! Quis ergo poterit, inter tot veritatum suffragia,
super hoc amodo, si nostra hec legerit, rationabiliter dubitare? Cum enim omnia
consonent veritati nichilque prorsus sit quod in huius originis contrarium possit
adduci, quis intellectus potest, nisi desipiat, dissentire? Verum, dicet aliquis,
nonne legitur apud Senecam — quern quidam Florum vocant — ubi civile
bellum, quod inter Syllam а с Marium gestum est, non minus conqueritur quam
describat: «Municipia Italie splendidissima venierunt: Spoletium, Interamnium,
Preneste, Florentia. Nam Sulmone vêtus oppidum, socium atque amicum, о
facinus indignum, nondum expugnatum, ut obsides iure belli et modo morte
damnati duci iubentur. Sic damnatam civitatem iussit Sylla deleri»? Scio quod
sic aliquibus in codicibus scriptum est; alibi vero, quod emendatius arbitror,
non «Florentia» legitur sed «Florentina», cuius quidem nominis adhuc est in
Campanie finibus oppidum, quod dicitur "Florentinum", ut tarn similitudine
nominis, quam locorum aliorum vicinitate, que pestis ilia confecit, doceamur
potuisse talem errorem faciliter irrepsisse, presertim cum antiquissimo codice
legerim «Florentina». Accedit ad hec quod urbs nostra summo magistrate,
sicut olim Roma per consules, regebatur usque ad exactos annos incarnationis
divine sapientie mille ducentos octoginta duos, ut hoc etiam arguât originem a
Romanis.
Приложение. Fluentia или Florentia: мифология, филология, идеология... 127
(31) И оно не вразрез ни звучанию римского имени, ни установлениям.
Ибо и у них есть не худородная часть столицы, которую просторечиво
зовут «Кампофьоре» или, как теперь зовут, «Кампо-деи-Фьори», вот и
толково, что римлянам угодило звучание этого имени. Могли быть и многие
из округа Кампо-деи-Фьоре, которые, таким именем прельщённые, тут
водворились. Годится также помыслить, что Бог, действующая причина всех
вещей, вдохновил на звучание и обличье такого имени, зная, к какой
степени мощи, красоте и чести приведёт свою Флоренцию. И поскольку
«Назарет», по свидетельству Иеронима в книге, которую перевёл да сложил под
названием «О еврейских именах и этимологии оных», подразумевает
«цветок» или «отпрыск» и, по его же свидетельству в книжке о местностях, —
«посёлок в Галилее, отчего наш Спаситель "Назаретянином" наречён», то
кто усомнится, что Бог, художник всех вещей, наделил Флоренцию, —
взвесив веру, в силу которой наша столица Флоренция процвела сверх иных
городов Италии, — будущую чтительницу Христа, этим именем, которое
по-латыни значит тождественное смыслу еврейского «Назарета»?
(32) Видите — со всеми заговариваю, — даже пальцем осязаете восход
нашего гражданства от римского корня, от лучших да отважнейших
граждан фьезоланских колоний! Видите, сколько следов римского
происхождения единогласно за это. Видите знаменательный толк столь славного имени,
имеете престойкую да широкую молву, памяти о зачатках которой не
оказалось! Кто же сможет впредь среди стольких одобрений истины, по
прочтении нас, на этот счёт здравомысляще обиноваться? Ибо, раз всё созвучно
с истиной и положительно нет ничего, что привести в опровержение этого
происхождения, какой разум, разве что невменяемый, не согласится. А
разве — скажет некто — не читаем у Сенеки, кое-кем именуемого Флором, там,
где не менее оплакивает, чем описывает гражданскую войну между Суллой
и Марием: «Продавались великолепнейшие итальянские муниципии: Спо-
лето, Терни, Палестрина, Флоренция. Жителей Сульмоны, древнего
городка, союзницы и подруги, до сих пор не завоёванной, велели считать — о
недостойное преступление! — военными заложниками и приговорёнными
к смерти. Так приговорённый город Сулла велел уничтожить»? Знаю, что
так написано в некоторых рукописях. В других же — что, решаю,
правильнее — читаем не «Флоренция», но «Флорентина», с таким именем в
пределах Чочарии есть и ныне городок «Флорентино», поэтому как подобие
имени, так близость других мест, которые извела та чума, внушают нам, что
такой огрех мог запросто вкрасться, особенно когда в древнейшей рукописи
я читал «Флорентина». Вдобавок нашей столицей управляло высшее
ведомство, как некогда консулы — Римом, вплоть до исполнения тысяча двести
восемьдесят второго года от воплощения божественной мудрости, так что
это тоже доказывает происхождение от римлян.
128
Часть I. БРУНИ-АВТОР
Источники Салютати
23 Исидор Etym. 15, 1, 1-2: «De auctoribus conditarum urbium plerumque
dissensio invenitur, adeo ut nec urbis quidem Romae origo possit diligenter ag-
nosci. Nam Sallustius dicit: "Vrbem Romam, sicuti ego accepi, condere atque
habitare initio Troiani et cum his Aborigines". Alii dicunt ab Evandro, secundum
quod Vergilius: "Tunc rex Evandrus Romanae conditor arcis". Alii a Romulo, ut:
"En huius, nate, auspiciis ilia inclita Roma". Si igitur tantae civitatis certa ratio
non apparet, non mirum si in aliarum opinione dubitatur. Vnde nec historicos
nec commentatores varia dicentes imperite condemnare debemus, quia antiqui-
tas ipsa creavit errorem»
(О творцах заложенных столиц до того много разногласий, что
не узнать и происхождения столицы Рима. Ведь Саллюстий говорит:
«Как я понял, столицу Рим заложили и вначале населяли трояне и с ними
туземцы» [Cat. 6, 1]. Одни говорят — Эвандр, согласно Вергилию: «Царь
Эвандр тогда, заложитель римской твердыни» [/En. 8, 313]. Другие — Ро-
мул: «вот, о сын, под началом его тот Рим именитый» [Вергилий /En. 6, 781].
Стало быть, если не явен достоверный толк толикого города, немудрено,
если обинуются во мнениях о других. Поэтому мы не должны
неискушённо винить противоречия историков и разъяснителей, ибо сама древность
учинила заблуждение).
Эвандр
Овидий Fast. 1, 461-500, в частности 479-482: «cui genetrix flenti «fortuna
viriliter» inquit / «(siste, precor, lacrimas) ista ferenda tibi est. / sic erat in fatis,
nec te tua culpa fugavit, / sed deus: offenso pulsus es urbe deo»
(плачущему родительница: «Снести долженствуешь — / слёзы, уйми,
прошу — эту судьбу по-мужски. / Участь такою была, ни в чём ты не
провинился, / но раздражённый тебя гонит из города бог»)
+ 493-498: «omne solum forti patria est, ut piscibus aequor, / ut volucri vacuo
quicquid in orbe patet. / nec fera tempestas toto tamen horret in anno: / et tibi,
crede mihi, tempora veris erunt". / vocibus Euander firmata mente parentis /
nave secat fluctus Hesperiamque tenet»
(будет отчизна отважным везде, как рыбам пучина, / как летунам
кругом, где ни видна пустота. / Ведь не целый год неистовствовать непогоде, /
и к тебе, поверь, вешнее время придёт». / Матерью сказанное Эвандру
смысл укрепило: / море на судне взрыл — и в Гесперии уже);
Вергилий /En. 8, 51-54: «Arcades his oris, genus a Pallante profectum, / qui
regem Evandrum comités, qui signa secuti, / delegere locum et posuere in mon-
tibus urbem / Pallantis proavi de nomine Pallanteum»
(В этих краях аркадцы — род, от Палланта идущий / —
сопровождавшие значки царя Эвандра, / выбрав место, среди холмов заложили
столицу, / праотца именем названную: Паллантей от Палланта);
Приложение. Fluentia или Florentia: мифология, филология, идеология... 129
+ 337-341: «dehinc progressus monstrat et агат / et Carmentalem Romani
nomine portam / quam memorant, nymphae priscum Carmentis honorem, / vatis
fatidicae, cecinit quae prima futuros / /Eneadas magnos et nobile Pallanteum»
(отсюда пройдя, и жертвенник кажет, / и ворота, римлянами Кармен-
тальными ныне / помнимые, как честь Карменте, нимфе давнишней, /
вещей пророчице, кто ясновидчески первой запела / об Энеадах великих
и о Паллантее знатном);
Ливии 1, 5,1: «et a Pallanteo, urbe Arcadica, Pallantium, dein Palatium mon-
tem appellatum; ibi Evandrum, qui ex eo génère Arcadum multis ante tempesta-
tibus tenuerit loca»
(мол, холм назван Паллантием, от Паллантея, аркадской столицы,
потом — Палатином. Эвандр, потомок того аркадского рода, много
времени допрежь занимавший это место).
Валенция
Сербии ad Verg. /En. 1, 273: «a Romi nomine Romani appellati. ut autem pro
Romo Romulus diceretur, blandimenti genere factum est, quod gaudet diminu-
tione. [...] sed de origine et conditore urbis diversa a diversis traduntur. Clinias
refert Telemachi filiam Romen nomine /Eneae nuptam fuisse, ex cuius vocabulo
Romam appellatam. * * * dicit Latinum ex Vlixe et Circe editum de nomine sororis
suae mortuae Romen civitatem appellasse. Ateius adserit Romam ante adventum
Euandri diu Valentiam vocitatam, sed post graeco nomine Romen vocitatam. alii
a filia Euandri ita dictam, alii a fatidica, quae praedixisset Euandro his eum locis
oportere considère. Heraclides ait Romen, nobilem captivam Troianam hue ap-
pulisse et taedio maris suasisse sedem, ex cuius nomine urbem vocatam.
Eratosthenes Ascanii, JEneœ filii, Romulum parentem urbis refert. Naevius et En-
nius Дшеае ex filia nepotem Romulum conditorem urbis tradunt. Sibylla ita dicit
Ρωμαίοι, Ρώμου παίδες»
(от имени Рома назвали римлян. А Ромул вместо Рома говорят
потому, что это ласкательный род речи, предпочитающей уменьшительность.
[...] но о происхождении да заложителе столицы разные передают разное.
Клиний повествует, что Рома, дочь Телемаха, обвенчалась с Энеем и Рим
назвали одноимённо с нею. * * * говорит, что Латин, сын Улисса и Кирки,
назвал город Рим одноимённо со своею покойной сестрой Ромой. Атей
утверждает, что Рим до пришествия Эвандра долго звали Валенцией, но
после — греческим именем Рома. Одни отождествляют это название с
дочерью Эвандра, другие — с пророчицей, предрекшей Эвандру, что в этих
ему надлежит осесть местах. По Гераклиду, знатная троянская пленница
Рома причалила сюда и надоумила здесь осесть, умаянная морем: столица
взяла её имя. Эратосфен повествует, что родитель столицы — Ромул Аска-
ния, сына Энея. Невий и Энний называют заложителем столицы Ромула,
внука Энея от дочери. Сивилла так говорит: Ρωμαίοι, Ρώμου παίδες);
130
Часть I. БРУНИ-АВТОР
Солин 1, 1: «Sunt qui uideri uelint Romae uocabulum ab Euandro primum
datum, cum oppidum ibi offendisset, quod extructum antea Valentiam dixerat
iuuentus Latina, seruataque significatione inpositi prius nominis, Romam Graece
Valentiam nominatam. Quam Arcades quoniam habitassent in excelsa parte
montis, deriuatum deinceps, ut tutissima urbium arces uocarentur. Heraclidi
placet Troia capta quosdam ex Achiuis in ea loca ubi nunc Roma est deuenisse
per Tiberim, deinde suadente Rome nobilissima captiuarum quae his comes erat,
incensis nauibus posuisse sedes, instruxisse moenia et oppidum ab ea Romen
uocauisse. Agathocles scribit Romen non captiuam fuisse, ut supra dictum est,
sed Ascanio natam /Eneae neptem appellationis istius causam fuisse. Traditur
etiam proprium Romae nomen, uerum tamen uetitum publicari»
(Есть такие, которым угодно мнить слово Рим данным впервые Эван-
дром, когда он обнаружил там город, ранее латинской молодёжью
построенный и названный Валенция, и сохраняющим в греческом «Рим»
значение прежнего латинского имени «Валенция». Поскольку аркадцы
обжили там самую верхушку холма, защищённейшие места столиц
впредь стали называться arces [твердыни]. Геракл ид полагает, что по
захвате Трои, некие из ахейцев приплыли Тибром в те места, где ныне Рим,
затем, надоумленные своей пленной спутницей Ромой, сжёгши суда,
осели, построили стены и назвали крепость от Ромы. Агафокл пишет, что
причиной того наименования была Рома, не пленница, как сказано выше,
но дочь Аскания, внучка Энея. Передаётся и собственное имя Рима,
однако возбранено к обнародыванию);
Варрон Ling. lat. 5, 5, 33: «Romanus dictus unde Roma ab Rom<ul>o»
(«Римский» назван откуда Рим — от Ром<ул>а).
24 Изваяние Марса, сгинувшее в наводнении 04/11/1333-го;
Джованни Виллани Nuova cronica V 33, 5-6; VI 38, 29-30; IX 39, 107-115;
XII1 (о наводнении 1333)
У Джованни Виллани речь о мраморном вооружённом всаднике на
высоком постаменте (innintagliodi marmo informa d'uno cavalièrearmatoa cavallo [...]
in su un'alïa torre): II5, 23-25; II23,1-12; III1,101-104; IV 1, 56-59;
y Боккаччо изваяние было из бута (di macigno), свалилось в Арно,
выловлено увечным выше пояса (era diminuita dalla cintola in su): по остаткам
угадывалась мелкая стать сравнительно со всадником и грубой выделки (е per
quello se ne potesse comprendere, ellafu piccola cosa, per rispetto alla grandeza d'uno
uomo a cavallo, e di rozo e grosso maestro): Esposizioni XIII, esp. litt. LI, 98 и 105;
о том, как мальчишка швырнул в извяние грязью, рассказывает
Боккаччо Бенвенуто Имольскому; Антонио Пуччи Centiloquio XXXV, terzine 76-78.
25 Разрушение Фьезоле в Союзнической войне 91-88 гг. до н. э.
Флор 2, 6: «Bellum, quod adversus socios gestum est, sociale bellum vocetur
licet, ut extenuemus invidiam; si verum tamen volumus, illud civile bellum fuit.
Приложение. Fluentia или Florentia: мифология, филология, идеология... 131
Quippe cum populus Romanus Etruscos, Latinos Sabinosque sibi miscuerit et
unum ex omnibus sanguinem ducat, corpus fecit ex membris et ex omnibus
unus est; nee minore flagitio socii intra Italiam quam intra urbem cives rebella-
bant. Itaque cum ius civitatis, quam viribus auxerant, socii iustissime postular-
ent, quam in spem eos cupidine dominationis Drusus erexerat, postquam ille
domestico scelere oppressus est, eadem fax, quae ilium cremavit, socios in arma
et expugnationem urbis accendit. Qui hac clade tristius? quid calamitosius? cum
omne Latium atque Picenum, Etruria omnis atque Campania, postremo Italia
contra matrem suam ac parentem urbem consurgerent; cum omne robur fortis-
simorum fidelissimorumque sociorum sub suis quisque signis haberent munici-
palia ilia prodigia, Poppaedius Marsos et Paelignos, Latinos Afranius, Vmbros
Plotius, Egnatius Etruscos, Samnium Lucaniamque Telesinus; cum regum et
gentium arbiter populus ipsum se regere non posset, ut victrix Asiae et Europae
a Corfinio Roma peteretur.
Primum fuit belli in Albano monte consilium, ut festo die Latinarum
Iulius Caesar et Marcius Philippus consules inter sacra et aras inmolarentur.
Postquam id nefas proditione discussum est, Asculo furor omnis erupit, in
ipsa quidem ludorum frequentia trucidatis qui tunc aderat ab urbe legatis.
Hoc fuit inpii belli sacramentum. Inde iam passim ab omni parte Italiae duce
et auctore belli discursante Poppaedio diversa per populos et urbes signa
cecinere. Nee Hannibalis nee Pyrrhi fuit tanta vastatio. Ecce Ocriculum, esse
Grumentum, ecce Faesulae, ecce Carseoli, /Esernia, Nuceria, Picentia caedibus,
ferro et igne vastantur. Fusae Rutili copiae, fusae Caepionis. Nam ipse Iulius
Caesar exercitu amisso cum in urbem cruentus referretur, miserabili funere
mediam per urbem viam fecit. Sed magna populi Romani fortuna, et semper
in malis maior, totis denuo viribus consurrexit; adgressique singulos populos
Cato discutit Etruscos, Gabinius Marsos, Carbo Lucanos, Sulla Samnites;
Strabo vero Pompeius omnia flammis ferroque populatus non prius finem
caedium fecit, quam Asculi eversione manibus tot exercituum, consulum
direptarumque urbium dis litaretur utcumque»
(Во умаление ненавистности назовём союзнической войну против
союзников; если угодна истина, война была гражданской. Не иначе:
римский народ, смешавшийся с этрусками, латинами, сабинами, ведущий
ото всех единую кровь, сделался телом из членов — изо всех единым; и с не
меньшей гнусностью, чем граждане в столице, в Италии восстали
союзники. Что ж, союзники справедливейше требовали права того гражданства,
которое увеличили своими силами, надеждой на которое их ободрил
вожделеющий власти Друз. С его гибелью от междоусобного коварства тот
огонь, который испепелил его, зажёг союзников к оружию и захвату
столицы. Что горше этой резни? Что бедственнее? Когда весь Лацио и Пичено,
Этрурия вся и Кампания, в общем Италия выступила против матери
своей и родительницы столицы; когда всю мощь отважнейших и вернейших
132
Часть I. БРУНИ-АВТОР
союзников имели каждый под своими знамёнами те муниципальные
чудовища: Поппедий — марсов и пелигнов, латинов — Афраний, ум-
бров — Плотий, Эгнаций — этрусков, Самний и Луканию — Телезин;
когда народ, правителям и людям судья, не смог править собою: вот и
посягнул Корфиний на Рим, победителя Азии да Европы.
Сперва замыслом войны было заклание консулов Юлия Цезаря
и Марка Филиппа в латинский праздник на горе Альбано среди обряда
и жертвенников. По расстройству этого преступления из-за
предательства всё неистовство прорвалось в Асколи: в самый разгар игрищ убили
тодашних послов из столицы. Это было присягой нечестивой войны.
Вот уже сплошь со всех частей Италии запели по народам и городам
разные трубы, как засуетился Поппедий, вождь и зачинщик войны.
Таким разорение не было ни от Ганнибала, ни от Пирра. Вот бойней,
огнём и мечом опустошают Отриколи, вот Грументо, вот Фьезоле, вот
Карсоли, Изернию, Ночеру, Понтеканьяно. Лежат полки Рутилия,
лежат Цепиона. Сам Юлий Цезарь, потерявший войско и возвращённый
окровавленным в столицу, ехал посреди столицы жалким покойником.
Но большая удача римского народа — а в невзгодах всегда большая —
изо всех сил опять воспряла; двинувшись на отдельные народы, Катон
рассеял этрусков, Габиний — марсов, Карбон — луканов, Сулла —
самнитов, а Помпеи Страбон опустошил всё кругом пожаром и мечом,
положил резне конец не прежде, чем разрушением Асколи как-то
не умилостивил духов стольких войск, консулов и богов разграбленных
городов).
В исконном устройстве римской колонии Florentia каждые из четырёх
главных ворот с боков подпирались двумя круглыми башнями, а периметр
стен подчёркивали полукруглые выступы, отстоящие друг от друга на эдак
50 м. У Салютати речь о северных воротах, ещё хорошо видных в XIII веке.
Две округлые и стоящие на усечённых конусах башни по их бокам были
построены из выложенных по кружалам кирпичей толстых, 6 см.
Ширина ворот 3,55 м. В Средние века один из карнизов ворот служил порогом.
Остатки одного косяка и низ ортогональной проекции одной из башен
лежали погребёнными до 1892-го, когда их нашли и перенесли во двор
Археологического музея во Флоренции.
26 В подлиннике Саллюстий Cat. 28, 4 звучит: «Interea Manlius in Etruria
plebem sollicitare egestate simul ac dolore iniuriae novarum rerum cupidam,
quod Sullae dominatione agros bonaque omnis amiserat, praeterea latrones cui-
usque generis, quorum in ea regione magna copia erat, nonnullos ex Sullanis
coloniis, quibus lubido atque luxuria ex magnis rapinis nihil reliqui fecerat»;
Цицерон Cat. 2, 9, 20: «Tertium genus est aetate iam adfectum, sed tamen exer-
citatione robustum; quo ex genere iste est Manlius, cui nunc Catilina succedit.
Приложение. Fluentia или Florentia: мифология, филология, идеология... 133
Hi sunt homines ex iis coloniis, quas Sulla constituit; quas ego universas civium
esse optimorum et fortissimorum virorum sentio»;
Цицерон Cat. Ill, 6,14: «ex iis colonis, quos Faesulas L. Sulla deduxit» (из тех
колонов, которых Луций Сулла переселил во Фьезоле);
Цицерон Pro Миг. 24, 49: «circumfluentem colonorum Arretinorum et Faesu-
lanorum exercitu» (изобилующего войском из аретинских и фьезоланских
колонов).
28 В подлиннике Цицерон Cat. 2, 9, 20 звучит: «sed tamen ii sunt coloni,
qui se in insperatis ac repentinis pecuniis sumptuosius insolentiusque iactarunt.
Hi dum aedificant tamquam beati, dum praediis lectis, familiis magnis, conviviis
apparatis delectantur, in tantum aes alienum inciderunt, ut, si salvi esse velint,
Sulla sit iis ab inferis excitandus; qui etiam non nullos agrestis homines tenues
atque egentes in eandem illam spem rapinarum veterum impulerunt»
29 Птолемей Geo. 3,1, 43.
30 Плиний Старший ΗΝ 3, 52: «Florentini praefluenti Arno appositi»
(Флорентийцы, соседи мимотекущего Арно).
Karl Mayhoff в своём издании Historia naturalis приводит разные
свидетельства прочтения «Fluentini» вместо «Florentini». Филологическое чутьё
не подвело Салютати.
Епископ Дзаноби
Павлин Миланский Vita Ambr. 50,1;
Джованни Виллани Nuova cronica II 24: «Essendo la nostra provincia di
Toscana stata in questa afflizzione, e la città di Firenze per la venuta e assedio
de' Gotti in grande tribolazione, si era in Firenze per vescovo uno santo padre
ch'ebbe nome Zenobio. Questi fu cittadino di Firenze, e fue santissimo uomo,
e molti miracoli fece Idio per lui, e risucitô morti, e si crede che per gli suoi meriti
la città nostra fosse libera da' Gotti, e dopo la sua vita santa molti miracoli fece.
E simile santifico collui santo Crescenzio e santo Eugenio suo diacano e sod-
diacano, i quali sono soppelliti i loro corpi santi nella chiesa di Santa Reparata,
la quale prima fu nomata Santo Salvadore; ma per la vittoria che Onorio impera-
dore со' Romani e со' Fiorentini ebbono contra Rodagaso re de' Gotti il di di
santa Reparata, fu a sua reverenza rimosso il nome a la grande chiesa di Santo
Salvadore in Santa Reparata, e rifatto Santo Salvadore in vescovado, com'è a'
nostri di. Il detto santo Zenobio mori a San Lorenzo fuori de la città, e recando il
suo corpo a Santa Reparata, tocco uno olmo che era secco nella piazza di Santo
Giovanni, e incontanente torno verde e fiorio; e per memoria di ciô v'è oggi una
croce in su una colonna in quello luogo»
(Когда наша Тоскана была в этом удручении, а Флоренция ввиду
нашествия и осады готов — в большом мучении, во Флоренции был епископом
некий святой отец по имени Дзаноби. Был он флорентийским гражданином
134
Часть I. БРУНИ-АВТОР
и святейшим человеком, и многие чудеса делал через него Господь, и
воскрешал умерших, и верится, что его заслугами наш город был избавлен
от готов, и после святой его жизни делал много чудес. И вместе с ним город
освятил святого Крешенцо и святого Эудженио, его дьякона и поддьякона,
святые тела которых погребены в церкви Санта-Репарата, ранее
именованной Сан-Сальваторе, но ввиду победы [~ 23/08/406] императора Гонория
с римлянами и флорентийцами над Радагайсом, царём готов, в день
святой Репараты [8 октября] в её честь большую церковь Сан-Сальваторе
переименовали в Санта-Репарата и создали нынешнюю Сан-Сальваторе-аль-
Весково. Преждесказанный святой Дзеноби умер в Сан-Лоренцо вне города.
Когда его тело несли в Санта-Репарату, задело на площади Сан-Джованни
чахлый вяз, который мигом зазеленел и расцвёл, — в память об этом
водрузили крест на столпе на самом месте).
31 Назарет Иероним De nom. Hebr. ad vocem (PL XXIII, 845A).
Назаретянин Иероним De sit. et nom. ad vocem (PL XXIII, 914B).
32 Флор 2, 9, 27-28: «municipia Italiae splendidissima sub hasta venierunt,
Spoletium, Interamnium, Praeneste, Florentia. (28) Nam Sulmonem, vêtus
oppidum socium atque amicum — facinus indignum — non expugnat aut obsidet
iure belli; sed quo modo morte damnati duci iubentur, sic damnatam civitatem
iussit Sulla deleri»
(с торгов продавались великолепнейшие итальянские муниципии:
Сполето, Терни, Палестрина, Флоренция. (28) Сульмону, древний
городок, союзницу и подругу, Сулла не завоёвывает, не осаждает по
закону войны, но — о недостойное преступление! — как приговорённым
на смерть велят идти, так и он её, приговорённую, велел разрушить).
«Florentia» читает consensus codicum одной из двух ветвей
рукописного наследия Epitome, тогда как рукопись Bambergensis Ε III 22, восходящая
к IX веку, читает «Florentiam». Чтение «Florentina» не встречается ни в одной
из известных рукописей.
городок Флорентино = Florentinum речь о теперешнем Ферентино,
исконное имя которого Ferentinum порою встречается в древних бумагах как
искажённое Florentinum.
высшее ведомство речь о преобразовании флорентийского
правительства в 1282-м, когда был учреждён Приорат цехов;
Джованни Виллани Nuova cronica V 7 (рассказ о том, как фьезоланцы
после разрушения флорентийцами Фьезоле вернулись жить во Флоренцию
и объединились со флорентийцами в один народ): «е feciono leggi е statuti
comuni, vivendo ad una signoria di due consoli cittadini e consiglio del senato,
cio era di С uomini i migliori délia città, com'era l'usanza data da' Romani a'
Fiorentini»
Приложение. Fluentia или Florentia: мифология, филология, идеология... 135
(и создали общие законы и уставы, живя под началом двух консулов
из граждан и советом сената, состоящего изо ста лучших человек города,
каким был порядок, завещанный римлянами флорентийцам);
ведомство двух флорентийских консулов, упразднённое между концом
XII и началом XIII века, с 1212-го заменила должность подеста.
Тезис Бруни о республиканском происхождении Флоренции стал общим
местом в течение семи первых десятилетий Кватроченто
Филиппо Виллани Liber de origine civitatis Florentin et eiusdem famosis civibus:
«Non Florencia sed Fluencia in prima sui origine dicta sit, cum scribit Plinius»
(Не Флоренцией, но Флуенцией наречена при первом своём
возникновении, ведь Плиний пишет);
Поджо Браччолини Historiaflorentina I: «Florentiam urbem satis constat initi-
um traxisse a Romanis ex ea civium colonia quam L. Sylla post civilem victoriam
Fesulas divisis viritim agris misit. Hi montium asperitatem fugientes in piano
consedere iuxta fluentem Arnum a quo et Fluentiam primum, ut Plinio placet,
positam dixere. Id mihi similius videtur vero quam quod Leonardus Aretinus
scriptum suis in historiis reliquit, existimans, quoniam inter duo fluenta Arnum
et Munionem locata esset, Fluentiam appellatam. Sed magis Plinio, qui huius
urbis origini proximus aetate fuit, et Munionem non fluentem sed torrentem
vado saepius aestate arido appellari docet, credendum videtur. Posteri deinde
Florentiam paucis, ut fit quandoque, mutatis litteris appellarunt. Prioris urbis
perpauca vestigia, ut thermarum rudera quaedam novis aedificiis inserta, a qui-
bus hodie propinquus vicus thermae vocitatur. Aquaeductus quoque lapideus,
cuius extra urbem nonnulli arcus apparent, ac templum superstat nobile, quod
Marti gentilitas dicavit, nunc Iohanni Baptistae sacratum; nomen et Capitolii, et
propinqui fori instar urbis Romae ad hanc diem persévérât»
(Столица Флоренция ведёт начало, разумеется, от римлян, от той
колонии граждан, которую Луций Сулла после междоусобной победы
поместил во Фьезоле, наделив каждого землёю. Избегая бугристости гор,
они осели на равнине рядом с текущим Арно, от которого сперва
наречена и поставленная Флуенция, как полагает Плиний. Мне кажется
правдоподобнее это, а не то, что писал Леонардо Аретинский в своей истории,
дескать, Флуенцией названа, поскольку размещалась меж двух рек —
Арно и Муньоне. Кажется, надо больше доверять Плинию, который
возрастом ближе к происхождению этой столицы был и учит, что Муньоне
имя не реки, но потока, частенько сохнущего летом. Затем потомки её,
как порою бывает из-за перемены букв, назвали Флоренцией. Премало
следов прежней столицы: развалины терм, встроенные в современные
здания, от которых сегодня соседняя улица зовётся «улицей терм»;
каменный акведук, некоторые арки которого предстают в посаде; также
136
Часть I. БРУНИ-АВТОР
остался благородный храм, язычеством Марсу, теперь посвящен Иоанну
Крестителю; доселе цело и название Капитолия, и подобие соседнего
форума столицы Рима);
Веспасиано Бистиччи Le vite, Proemio: «Dal principio ebe origine Firenze sec-
ondo è comune openione di meser Lionardo e d'altri iscrittori degni che vogliono
ch'e' Fiorentini avessinoorigineda cavalieri Silani, bene chequesta openionesia
molto oscura e Prinio ancora pare che voglia ch'ella sia istata assai antica, iscriv-
endo ch'e' Fiorentini si chiamavano Fluentini per essere la città posta in mezo de'
dua fiumi che è Arno e Mugnone, et per essere in mezo de' decti fiumi la chia-
morono Fluentia. Questo è grande testimonio della sua antichità, e agiugnesi a
provare questo medesimo la forma del teatro si vede e il tempio di Marte ch'è
sancto Giovanni, che si vede essere cosa antichissima e certi aquedotti sono parte
in pie', e a tutte queste cose bisogna andare per congetture per non c'essere suti
iscritori l'abino mandato a memoria de le letere. Ε per questo bisognô a meser
Lionardo, avendo a scrivere la istoria fiorentina durare una grandissima fatica,
none trovando notitia ignuna se none d'anni circa cento cinquanta, del resto
bisogno soperire со l'autorità di queste cose nominate di sopra. Vedesi che dal
prencipio della città di Firenze a Dante non furono iscritori, che sono più d'anni
mille, seguito il Petrarcha et di poi il Bocaccio che scrisono, ma de l'origine della
città none fanno mentione ignuna per none avere notitia. Furono dopo Dante i
dua altri poeti meser Coluccio e in teologia maestro Luigi Marsilii, uomo singu-
larissimo e il simile in altre facultà come in astrologia, musica, geometria, arisi-
metrica, e di questi ancora none ho fatta alcuna mentione particulare della vita
loro ma universale da alcuno iscrittore»
(Касательно происхождения Флоренции, по мнению мессера
Леонардо и других достойных писателей, флорентийцы произошли
от всадников Суллы, хотя это туманное мнение, и сдаётся, что Плиний
полагал её весьма древней, написав, что флорентийцев звали флуен-
тийцами, поскольку город стоял меж двух рек — Арно и Муньоне —
и поскольку был меж двух этих рек, его назвали Флуенцией. Это
свидетельствует о его большой древности, притом то же самое наглядно
доказывает очерк театра и храм Марса, нынешний Сан-Джованни,
вещь, видно, древнейшая, и некоторые частично устоявшие акведуки,
а доходить до этого всего приходится гадательно, поскольку писателей,
которые поверили бы это словесности, не было. Вот почему мессеру
Леонардо, подвизавшемуся писать за флорентийскую историю, пришлось
чрезвычайнейше трудно ввиду круглого отсутствия сведений, разве что
примерно стопятидесятилетних, — прочее пришлось возмещать
влиятельностью вещей, именованных выше. Видно, что от начала города
Флоренции до Данте писателей не было — и лет тому более тысячи.
Последовал Петрарка и потом Боккаччо, которые писали, но отнюдь
не упоминали происхождения города за неимением сведений. После
Приложение. Fluentia или Florentia: мифология, филология, идеология... 137
Данте были два других поэта — мессер Колуччо и теолог Луиджи Мар-
сили, единичнейший человек, и то же самое в других сноровках, вроде
астрологии, музыки, геометрии, арифметики);
Кристофоро Ландино Comento di Cristophoro Landini Fiorentino sopra la Come-
dia di Dante Alighieri poeta Fiorentino, Fiorentini eccellenti in mercatura: «Ne sola-
mente nelle chose grandi è sempre stata excellente questa rep., ma anchora nelle
minori ha dimostro generosità; voile esser decta Florentia, in che certo appruovo
la opinione di Plinio, el quale scrive la città esser stata da principio nomata
Fluentia, perché era tra' due fiumi Arno et Mugnone collocata; ma dipoi fiorendo
in epsa si nobili ingegni, fiorendo epsa d'ogni spetie di belleza, piacque a' suoi
cittadini non più Fluentia, ma Florentia nominarla. Preterea scelse tra' fiori el
giglio; tra granimali el Hone per suo segno; tra gl'huomini excellenti Hercole
imagine di suo sigillo»
(Эта республика была всегда превосходной не только в великих делах,
но явила своё благородство и в малых. Пожелала называться
Флоренцией, — в чём, право, одобряю мнение Плиния, который пишет, что город
изначально именовали Флуенцией, ибо размещался меж двух рек —
Арно и Муньоне; но потом, поскольку в нём цвели столь знатные
дарования, сама цвела всевозможной красотою, её гражданам стало угодно
именовать её впредь не Флуенцией, но Флоренцией. Кроме того, избрала
среди цветов лилию, среди животных своим знаком — льва, среди
превосходных мужей образом на своей печати — Геркулеса).
138
Часть I. БРУНИ-АВТОР
Ang. Politianus Petro Medici suo s.d.
Cum saepe ex nobis audisses Florentiam, qua tu in urbe principem locum,
sicuti diu maiores tui merito tenes, aliam prorsus habuisse originem quam quae
ab historiae scriptoribus prodatur, rogasti humanissime, quod semper soles, ut
quicquid ea de re comperti haberem, Uteris mandarem. Fore enim aiebas ut mihi
civitas omnis iure deberet quod parentes ei suos demonstrassem, praesertim qui
tales extitissent ut, si sumendi ex quaecunque historia fuissent, praestantiores
omnino deligi non potuerint. Ego igitur, mi Petre, cum ut civitati gratum faciam
quae me bénigne semper humaneque tracta vit, turn ut tibi honesta postulanti, quo
nihil mihi gratius in terris vivit, obtemperarem, breviter hac epistola complectar,
quid in literarum monimentis de urbis huius autoribus invenerim, turn de
nomine ipso pauca subnectam. Quoniamque satis constat etiam Faesulanos in
partem civitatis fuisse acceptos, unde apellatas quoque crediderim Faesulas
exponam.
Deduxere igitur Florentiam coloniam triumviri Caius Caesar, qui deinde
Augustus, Marcus Antonius, et Marcus Lepidus, etiam pontifex maximus. Coloni
au tern deducti Caesariani milites, quibus assignata ducenta iugera per kardines et
decumanos. Quod ego apud Iulium Frontinum reperio celeberrimum scriptorem,
qui Nervae aetate floruit, in libro de agrorum mensuris, quern tu librum domi
habes, Petre Medices, vetustissimum. Ita quod nulli unquam contingit, a tribus
imperatoribus, quorum unus omnium summus, alter etiam pontifex maximus,
orta est Florentia. Cives autem primi Florentini viri illi fuerunt quorum virtuti
nulla nee arma, nee munimenta, nee robora restiterunt.
Explorata origine causam quoque nominis indagemus. Triplex Romae
urbi fuisse nomen proditur: unum hoc, quod diximus, pervulgatum, alterum,
quod arcanum fuit, unde Amaryllida suam, quae amorem proprie significat, in
Bucolicon carmen poeta detorsit, tertium sacrificiis debitum, de quo vocabulum
Floralibus impositum, quod Anthusam graece Philadelphus interpretatur, homo
doctus, a quo haec accepimus. Hoc tu latine vel Florentem vertas vel aptius Floram
fortasse aut Florentiam. Scimus autem populi Romani colonias quasi effigies
parvas eius et simulachra fuisse. Constat etiam Florentiam conditam ad Romae
imaginem, quod (ut alia praeteream) nomen quoque adhuc Capitolii et regionum
quarundam testificator. Idem autem fuisse Anthusae vocabulum Constantini
urbi positum, quae nova Roma diceretur, tam Philadelphus idem, quam etiam
Приложение. Fluentia или Florentia: мифология, филология, идеология... 139
2. Анджело Полициано возводил происхождение Флоренции
к императорскому Риму (между 43 и 38 гг. до н. э.)
Анджело Полициано Epistola I 2 (после 1492 г.)
Анджело Полициано приветствует Пьеро Медичи
Часто слыша от нас, что происхождение Флоренции — столицы, в
которой удерживаешь, как и предки твои долго, первое место, — совсем иное,
нежели передают историки, ты по всегдашнему твоему обыкновению че-
ловечнейше попросил меня поверить словесности всё, что бы по делу я ни
обнаружил. Ибо, по-твоему, обяжу всё гражданство тем, что покажу ему
его родителей, особенно таких, что, будь взятыми из любой истории,
никого их отменнее вовсе не выбрать. Что ж, мой Пьеро, чтобы и гражданству
сделать милость, которое со мной всегда обращалось благосклонно и
человечно, и тебя, милее которого у меня никого нет из живущих на свете,
сподвигаемый на честное дело, послушаться, я сжато этим письмом
обниму найденное мною в памятниках словесности о творцах этой столицы,
затем об имени её немногое примолвлю. А поскольку довольно известно,
что фьезоланцев тоже причастили ко гражданству, изложу и мои мысли,
откуда возникло название Фьезоле.
Итак, колонию Флоренцию учредили триумвиры Гай Цезарь, будущий
Август, Марк Антоний и Марк Лепид, он же главный понтифик.
Поселёнными колонами были воины Цезаря, наделённые двумястами югерами,
расчерченными с севера на юг и запада на восток. Встречаю это у Юлия
Фронтина, известнейшего писателя, процветшего при Нерве, в книге о
мерах земель — эта, Пьеро Медичи, стариннейшая книга есть у тебя дома.
Значит, — чего никому никогда не выпадало, — Флоренция зачата тремя
императорами, один из которых выше всех, другой притом главный
понтифик. А первые флорентийские граждане были такими, перед доблестью
которых ни оружие, ни оплоты, ни сила — ничто не устояло.
Изыскав происхождение, разберём причину имени. По преданию,
у столицы Рима имя было трояким: первое, упомянутое нами,
общеизвестное; второе, бывшее тайным, из которого поэт в «Буколике» вывел свою
Амариллиду, которая собственно и означает любовь; третье, потребное
священнодействам, от которого названы Флоралии, которое Филадельф —
учёный, от кого мы всё это усвоили, — толкует греческим «Антуза». Его
передашь латинским «флоренс» или, может пригоднее, «флора», или «фло-
рентия». Знаем, что колонии римского народа были будто малые
изваяния и подобия Рима. Известно, что Форенция заложена по его же образу,
о чём и поныне свидетельствует, не говоря о прочем, имя Капитолия и
некоторых округов. По сведениям как того же Филадельфа, так и учёнейшего
140
Часть I. БРУНИ-АВТОР
doctissimus Eustathius tradiderunt. Inde igitur productum nomen unde urbs
quoque ipsa producta. Nam apud Plinium vel corrupta voce Fluentinos legi
pro Florentinis vel ita olim veteres populos qui profluentis Ami ripas incolerent
appellatos crediderim, qui tamen deinde in Florentinos condita urbe deductaque
colonia commigraverint, ut edictum quoque Desiderii Longobardorum regis
Fluentinos appellantis ad utramvis redigi causam facile possit. Ptolemaeus certe
(ut quidam vetusti fatentur codices) Florentiam dixit. Idemque libro Historiae
naturalis quartodecimo Plinius, quanquam vulgatis codicibus mendosissimus
omnino sit locus. Meminit et Paulinus Ambrosii discipulus Florentiae qui nostro
etiam praesuli Zenobio locupletissimum sanctitatis testimonium perhibet. Indicat
et Procopius quam etiam turn valida haec urbs et praepotens fuerit, quae tentata
saepius a Gotthis expugnari non potuit.
Unum antiquitatis in ea vestigium pulcherrimum extat adhuc, templum hoc
mirifica structura olim Martis, nunc Praecursoris titulum gerens. Etenim Martem
Romani originis autorem Caesariani potissimum colebant milites, orbis terrarum
victores, Martem praecipuus vestrae urbis conditor Augustus, ut cui Romae
quoque medio foro cognomento Ultori posuit templum. Quominus mirandum
Florentinam iuventutem, quamvis patrio more abstineat armis, ludicris tamen
adhuc certaminibus etiam inter milites exercitatissimos excellere. Nam de te,
Petre, nihil hoc loco mihi dicendum, qui tot palmas nuper paucis diebus totiens
victor abstuleris, ne forte nostra hac epistola tui laudandi captasse occasionem
cuiquam videar.
Faesulae restant, quas ab Atlante illo coelifero conditas et vetus fama fert
et homo, ut illis temporibus doctissimus, Ioannes Boccatius confirmât, quae
ne diutius tamen vacillet authoritas, Hesiodum citare possum vetustissimum
Poetam, qui Faesulam fuisse unam sed et primam Nympharum déclarât a quibus
Hyadum, seu latine Sucularum, sydus exprimitur, quarum scilicet positum luna
repraesentat, quod adhuc insigne Faesulanis est, nisi potius ob id lunam gestant,
quod ultima erraticarum verticem ipsum Atlantis coelum fulcientis potissimum
premit. Sed audi iam versus Hesiodios, quos ex libro ipsius cui titulus Astraea,
partim gravis autor Theon, partim Zezes ille grammaticus repetit in epistolarum
suarum commentariis, incomparabilis memoriae vir atque infinitae pene
lectionis.
Приложение. Fluentia пли Florentia: мифология, филология, идеология... 141
Евстафия, тождественное название Антуза было дано столице
Константина, наречённой Новым Римом. Оттуда, стало быть, произошло имя,
откуда произошла и сама столица. Ведь я уверился бы, что у Плиния либо за
порчей слова читается «флуентийцы» вместо «флорентийцы», либо так
некогда звался древний народ, населявший берега протекающего Арно,
который, однако, потом по заложении столицы и учреждении колонии
перебрался к флорентийцам; вот и указ лонгобардского короля Дезидерия,
называющего флуентийцев, можно запросто подладить под каждую из двух
причин. Птолемей, как удостоверяют некие старые рукописи, твёрдо
сказал «Флоренция». Одинаково и Плиний в четырнадцатой книге
«Естественной истории», хотя в расхожих рукописях это разительно искаженнеишее
место. И Павлин, ученик Амвросия, упоминает о Флоренции, который
также предоставляет состоятельнейшее свидетельство о святости нашего
покровителя Дзаноби. Указывает и Прокопий, сколь хорошей и премощной
была даже тогда эта столица, которую вопреки неоднократным попыткам
готы так и не покорили.
Один прекраснейший след древности цел в ней доселе — храм
дивного строя, некогда по имени Марса, ныне — Предтечи. Ибо Марса
чтили творцом в происхождении Рима преимущественно Цезаревы воины,
победители всего земного круга, Марса — Август, главный заложитель
вашей столицы, который в Риме посреди форума поставил ему храм
с посвящением Мстителю. Неудивительно, что флорентийская молодёжь
хотя по отчему обычаю воздерживалась от оружия, однако доселе
превосходствует на игровых ристалищах даже среди рьяно упражнявшихся
воинов. О тебе ведь, о Пьеро, кто давеча за считаные дни столько
первенств, столько раз победитель, выиграл, мне сказать тут нечего, чтобы
ненароком кому не сдавалось, что этим нашим письмом не преминул тебя
выхвалить.
Остаётся Фьезоле, который — что по разнёсшейся молве, что по
удостоверению Джованни Боккаччо, учёнейшего человека своего времени —
заложен небоносцем Атлантом. И дабы впредь эта влиятельность не
заколебалась, могу привести Гесиода, стариннейшего поэта, который проясняет,
что Фьезоле была одна, но и первая, из нимф, запечатлевающих созвездие
Гиад или, по-латыни, Свинок, положение которых обнаруживает луна —
знак, доселе отличающий Фьезоланцев, — если сами не несут луну
оттого, что преимущественно она, последняя из блуждающих, давит на само
темя Атланта, подпирающего небо. Но послушай уже Гесиодовы стихи,
которые из его книги, озаглавленной «Астрономия», частично повторяет
важный писатель Феон, частично грамматик Цец [in Hes. Op. 384], муж
несравненной памяти да почти беспредельной начитанности, в изъяснении
своих писем:
142
Часть I. БРУНИ-АВТОР
Νύμφαι Χαρίτεσσιν όμοίαι,
Φαισυλη, ήδέ Κορωνίς έυστέφανός τε ΚΛέεια,
Φαιώ θ' ίμερόεσσα, και Ευδώρη τανύπεπλος,
νύμφαι ας Ύάδας καλέουσι φύΛ' ανθρώπων.
Vides ut Faesulam nominat Hesiodus inter Hyadas potissimam, quod apud
Eustathium quoque reperias, quamvis in eo mendosis codicibus ^Esula sit.
Sed et Ammonius grammaticus Faesulae meminit ut unius e Bacchi nutricibus.
Hyadas autem fuisse Atlantis filias et easdem Bacchi nutrices, nullus credo paulo
humanior ignorât. In ea vero civitate fulminum claros interprètes vetere ethrusca
disciplina fuisse docet ita Silius: "Affuit et sacris interpres fulminis alis Faesula".
Cui quoniam semper ego nescio quo pacto plus caeteris favi, tacere illud non
possum totius etiam Italiae salutem referri acceptam Faesulanis oportere videlicet
in quorum iugo Radagasius olim Gotthorum rex immanissimus, cum ducentis
hominum milibus orbem terrarum vastantibus, divinitus conclusus, exceptus,
trucidatusque fuerit.
Haec sunt, mi Petre, quae de Florentia et Faesulis intacta nostris annalibus
apud reconditos quidem sed idoneos tamen autores invenerim, quae, nisi fallor,
civibus nostris tibique gratissima esse debent. Ego certe nihil hoc maius, homo
studiis deditus literarum, praestare vobis potui, qui me in civitatem asciveritis,
quam ut labore industriaque mea parentes aliquando vestros, tam multis adhuc
seculis ignoratos, célèbres illustresque viros agnosceretis. Vale.
Приложение. Fluentia или Florentia: мифология, филология, идеология... 143
как нимфы, ровно хариты:
Фесила, в лепом венке Клеэя да Коронида,
любая с ними Фео и Евдора в пеплосе долгом,
нимфы, которых зовёт Гиадами племя людское
[Carmina frg. 180, éd. A. Rzach].
Видишь, Гесиод именует Фесилу как преимущественную среди Гиад, что
у Евстафия тоже встретишь, хотя искажённые рукописи доносят «Есила».
Но и грамматик Аммоний упоминает о Фесиле как об одной из Вакховых
кормилиц [De adfinium vocabulorum differentia 436 ed. К. Nickau]. А то, что Гиады
были дочерьми Атланта и они же — кормилицами Вакха, ведает,
думается, и мало-мальски грамотный. О том, что среди того гражданства водились
славные разъяснители молний по древней этрусской науке, учит Силий:
«там и Фьезоле был, разъяснитель от крыльев священных / молнии» [8, 476].
Поскольку к нему я всегда был невесть коим образом сверх прочих
приязнен, невмочь умолчать, что спасение всей Италии надлежит признать за Фье-
золанцами, на гребне холма которых Радагайс, некогда бесчеловечнейший
царь готов, с двумястами тысячами воинов, разорявших земной круг,
божественно оцеплен, пленён и погублен был.
Вот, мой Пьеро, что я нашёл о Флоренции и Фьезоле не затронутого
в наших летописях у необщих, но дельных писателей. Это, если не
обманываюсь, гражданам нашим и тебе должно быть милейшим. Конечно, я,
преданный изучению словесности, более этого не мог ничем угодить вам,
принявшим меня в гражданство, чем чтобы вы благодаря моему труду и
старанию узнали некогда ваших родителей, столь многими веками доселе
забытых, как мужей именитых и сиятельных. Будь здоров.
Источники Полициано
1. Флоренция: век возникновения
Полициано использует тексты латинских громатиков из рукописи
частной библиотеки Медичи (нынешний BMLF, plut. 29, 32 примерно 800 года,
самый древний из каролингских манускриптов о землемерии: Полициано
изучал его между 1481 и 1489), в частности — Liber coloniarum 213 L:
«Hoc opus omne arbitratu C. Iuli Caesaris et Marci Antoni et Marci Lepidi
triumuirorum r.p.c. Colonia Florentina deducta a triumviris, adsignata lege
Iulia, centuriae Caesarianae in iugera CC, per kardines et decimanos. termini
rotundi pédales, et distant a se in pd. IICCCC. sunt et medii termini, qui
dicuntur epipedonici, pedem longum crassum, et distant a se in pd. MCC.
144
Часть I. БРУНИ-АВТОР
ceteri proportionales sunt et intercisiuos limites seruant; quos ueterani pro
obseruatione partium statutos custodiunt; qui non ad rationem uel recturas
limitum pertinent, sed ad modum iugerationis custodiendum, et distant a se
alius ab alio pedes sescentos. quorum limitum cursus nulla interiecta distantia
in utroque latere territorii concurrunt, ut infra monstraui»
(Всё это дело по решению Гая Юлия Цезаря, Марка Антония, Марка
Лепида, триумвиров ради устроения государства. Колония Флоренция
учреждена триумвирами, назначена по Юлиеву закону [59 г. до н. э.]: Це-
заревы центурии по 200 югеров, расчерченных с севера на юг и с запада
на восток. Округлые футовые ограничители, отстоящие друг от друга на
2400 футов. Есть и средние ограничители, называемые эпипедонически-
ми, футовые в длину и ширину, отстоящие друг от друга на 1200 футов.
Прочие суть соразмерные и ограждают перекрёстные рубежи: их,
установленных ради соблюдения частей, охраняют ветераны; они
принадлежат не к расчёту или чертам рубежей, но к охране меры в югерах и
отстоят друг от друга на шестьсот футов. Пробеги этих рубежей безо всякого
промежуточного расстояния пробегают по обеим сторонам участка, как
я показал ниже);
214: «Colonia Fida Tuder еа lege qua et ager Florentinus. In centuriis singulis
iugera CC» (Колония Тоди — по тому же закону, что и Флорентийская
земля. На каждую центурию по 200 югеров);
223: «Ager Lunensis еа lege qua et ager Florentinus» (Лунийская земля —
по тому же закону, что и Флорентийская земля);
225: «Ager Anconitanus еа lege qua et ager Florentinus est adsignatus limiti-
bus Augusteis...» (Анконская земля — по тому же закону, что и
Флорентийская земля: обозначена Августовыми рубежами).
2. Флоренция: этимология
Пия Флоренция образовано наподобие греческого Антуза,
означающего «цветущая», имени, использованного на священнодействах для
выражения Рима. «Флуенция» Плиния — это или порча, или обозначение
жителей долины Арно.
3. Фъезоле: этимология
3.1. Сведения о Фъезоле из Боккаччо
Джованни Боккаччо Filocolo V 39, 7: «Noi fummo dell'antica città di Fiesole,
e allora di quella uscimmo quando Catellina, de' nostri mali singulare cagione,
superato da Antonio e da Afranio ne trasse i nostri antichi, i quali della mortale
Приложение. Fluentia или Florentia: мифология, филология, идеология... 145
battaglia appena campati qui fuggirono, e quasi in dubbio di loro salute abi-
tarono quel poggetto che davanti vi dissi, sotto quel nome ch'avete udito che
ci chiamiamo. Ma costoro, non è gran tempo passato, quando Attila guasto la
nuova città da' romani fatta a piè délia nostra, temendo le fiamme e Tira del ti-
ranno, qui fuggirono, e sanza alcuno congedo s'abitarono il paese prima da noi
occupato»
(Мы были уроженцами древнего города Фьезоле и тогда его
покинули, когда Катилина, единственная причина наших бедствий, осиленный
Антонием и Афранием, вывлёк оттуда наших предков, которые, еле
уцелевши в смертном бою, прибегли сюда и, будто сомневаясь в своей
невредимости, жили на том холмике, о котором прежде я сказал, под тем
именем, которым, как вы слышали, называемся. Но те по прошествии
немногого времени, когда Аттила разорил молодой город, построенный
римлянами у подножия нашего, страшась пламени да гнева тирана,
прибегли сюда и безотлучно жили на земле, сперва занимаемой нами);
Ninfale Fiesolano 436-437: «(436) Passô poi Atalante in questa parte /
d'Europa con infinita gente; / e per Toscana ultimamente sparte, / come scritto
si truova apertamente, / Appollin vide, faccendo su' arte, / che Ί poggio fiesolan
veracemente / era Ί me' posto poggio, e lo più sano / di tutta Europa, di monte
e di piano. / (437) Atalante vi fece allotta fare / una città che Fiesole chiamossi; /
le genti cominciaron a pigliare / di quelle ninfe che lassù trovossi, / e quai poté
dalle lor man campare, / da tutti questi poggi dileguossi; / e cosi fur le ninfe allor
cacciate, / e quelle che fur prese, maritate»
((436) Атлант затем в том оказался крае / Европы с тьмой народа
совокупно; / и раз его Тоскана принимает, / как это всё описано доступно, /
зрил Аполлин, искусство применяя, / что фьезоланский холм тот самый
путно / лежащий изо всех, самый целебный / в Европе — на равнине и на
гребне. (437) Тогда Атлант и предписал здесь сделать / столицу —
Фьезоле именовалась; / охота тем народом овладела / до нимф, какая б ниже
ни встречалась, / и та, кто от его рук уцелела, / на всех холмах тех впредь
ни появлялась; / так нимф и вытравили, а на всякой / уловленной
спрягались в узах брака);
Généalogie deorum gentilium IV 31: «De Athlante 11° Iapetifilio, qui genuit Hyam
et VII Hyades, quorum hec sunt nomina: Eudora, Ambroxia, Pyidile, Coroni, Phyto, Po-
lixo et Thyenes, et genuit insuper Plyades, quorum hec sunt nomina: Plectra, Maya, Ste-
ropes, Celeno, Taygeta, Alcyone, Meropes; et genuit Calipsonem nynpham. (1) Athlas
dicit Lactantius [схолии к Стацию Theb. 1,98], filius fuit Iapeti et Clymenes. Theo-
dontius vero, Iapeti et Asye filium fuisse dicit. Plinius autem, ubi De hystoria nat-
urali, matrem huius dicit Libyam fuisse [7, 56, 203; о трёх Атлантах — испанском,
греческом, этрусском — Esposizioni IV (1) 158-159]. Verum hi non videntur unum et
idem, cum très fuisse dicantur: quorum primus creditur ex Arcadia, alter autem
a primo Thessalus, inde Maurus fuit tertius, ille scilicet qui cum Hespero fratre
146
Часть I. БРУНИ-АВТОР
ad Mauros transfretavit. (2) Est preterea et Athlas ytalus, qui, ut vulgo fertur,
antiquissimus apud Fesulas imperavit, cuius quoniam parentes non comperi,
non apposui. De quo istorum circa ea, que de eis scripta comperiuntur, intellex-
erint autores, non satis certum est, dato quod aliquando possit per coniecturas
intelligi. (3) Scribam igitur tanquam unius tantum acta sint omnia. Fuit ergo
Athlas, ut dictum est, Japeti seu ex Climene, seu ex Asya filius, vel ex Lybia, ex
quo talis narratur fabula. Quod cum Perseus Iovis filius iussu Polydectis regis,
ut dicit Lactantius, ad occidendum ivisset Gorgonem, eamque superasset, et illi
caput abscidisset, victorque rediret, contigit ut hospitium peteret Athlanti. (4)
Athlas autem, oraculo premonitus, ut sibi caveret a Iovis filiis, quia ab aliquo
eorum regno privaretur, audito eum Iovis esse filium suscipere noluit; quam
ob rem turbatus Perseus, detecto Gorgonis capite, ilium in sui nominis montem
mutavit, damnavitque eum ut in perpetuum celum sustentaret humeris, quod et
factum est. (5) Sub hac autem fictione voluere priores hystoriam occultari, cum
dicat Fulgentius [Myth. 1, 21, 95] quod cum, superata Medusa ditissima regina,
Perseus regnum invasisset Athlantis, fultus copiis atque substantiis Méduse,
eum in montes compulit aufugere, et sic qui ex regia montanus factus est fuga,
causam dedit fabule, ut in montem diceretur esse conversus opere eius, cuius
divitiis in montes fuerat conpulsus. (6) Quod celum humeris sustentaverit, alia
causa fuit. Affirmât enim Augustinus in libro De civitate dei [18, 8], hunc
maximum fuisse astrologum, et Rabanus [De univ. 22,1] dicit eum primum astrologie
artem excogitasse, quod a Plinio sumptum puto; ipse autem in libro De naturali
hystoria [7, 56, 203] dicit hunc astrologiam invenisse et hinc, ob sudores ex arte
susceptos, celum humeris tolérasse dictum est. (7) Verum ignavum vulgus hoc
credidit, eum scilicet celum humeris sustinere, quia cerneret montis verticem
adeo extolli, ut in eum videatur inclinari celum. Huic preterea multas fuisse
Alias dixere veteres, quas ex varus Athlantibus natas arbitror, et huic soli attributas,
ut in particulari earum descriptione clarius apparebit»
(Об Атланте, втором сыне Иапета, который породил Гиаса и
семёрку Гиад, имена которых таковы: Евдора, Амбросия, Педила, Коронида,
Фито, Поликсо и Фиона, притом породил Плеяд, имена которых таковы:
Электра, Майя, Стеропа, Келено, Тайгета, Алкиона, Меропа, и породил
нимфу Калипсо. Атлант, по Лактанцию, был сыном Иапета и Климены,
а по Теодонцию — сыном Иапета и Асии, Плиний же в «Естественной
истории» говорит, что его матерью была Ливия. Правда, все они не
кажутся одним и тождественным, ведь говорят, что их было трое, из
которых первый слывёт аркадцем, второй сперва был фессалийцем, затем —
мавром, третий, именно тот, кто с братом Геспером переплыл к маврам.
Есть, помимо того, и Атлант Итальянский, общеизвестный древнейший
владыка Фьезоле, которого за неимением знаний о родителях не
привожу. Кого среди них из того, что известно написанного про них,
писатели подразумевали, не довольно ясно, хотя иногда по догадкам разуме-
Приложение. Fluentia или Florentia: мифология, филология, идеология... 147
ется. Опишу, стало быть, словно всё это деяния одного-единственного.
Был, значит, Атлант, как сказано, сыном Иапета или от Климены, или
от Асии, или от Ливии, о котором такую рассказывают сказку. Мол, когда
Персей, сын Юпитера, по велению царя Полидекта, как говорит Лактан-
ций, отправился расправиться с Горгоной и её оборол да голову отхватил
и победителем возвращался, довелось ему проситься в гости к Атланту.
Атлант же, вещуном увещеваемый беречься от чад Юпитера, ибо кто-то
из них лишит его царства, услышав, что он сын Юпитера, принять его
не пожелал. Персей, от этого расстроившись, выволоча голову Горгоны,
превратил его в одноимённую гору и обрёк его бессменно поддерживать
небо плечами, что и сбылось. Под этой выдумкой, считали предки, таится
история, ведь Фульгенций говорит, что оборов богатейшую царицу
Медузу, Персей завладел царством Атланта, опираясь на изобилие да
средства Медузы; вынудил его сбежать в горы, и так став по бегству из царства
горцем, дал повод сказке, чтобы говорили о нём, что обращен в гору тою,
богатством которой был выгнан в горы. Причина того, что поддерживал
плечами небо, была иная. Августин в книге «О граде божьем»
утверждает, что он был величайшим астрологом, и Рабан говорит, что первым он
измыслил искусство астрологии — это, по-моему, взято из Плиния,
который в книге о естественной истории говорит, что изобрёл он астрологию,
и отсюда пошло, что за потение в искусстве сносит на плечах небо.
Правда, нерадивый люд мнит, де поддерживает плечами небо, ибо видит, что
вершина горы до того возносится, что небо, сдаётся, над ним склоняется.
Древние говорили, что у него, помимо того, много было дочерей,
которые, решаю, родились от разных Атлантов, а ему одному приписали, как
станет яснее в особом их описании);
Esposizioni XV, esp. litt. LVI, 40: «Fiesole, secondo che alcuni vogliono, è
antichissima cittâ, e quella dicono essere stata edificata da non so quale Atalante
de' discendenti di lafet, figliuol di Noé, prima che altra cittâ d'Europa: la qual
cosa creder non posso che vera sia; nondimeno chi che si fosse l'edificatore, о
quando, ella fu, secondo cittâ mediterranea, assai notabile. E, secondo che questi
medesimi dicono, avendo seguita la parte di Catellina, quando congiurô contro
alia salute publica di Roma, fu per li romani disfatta, e parte de' suoi cittadini
ne vennero ad abitare in Firenze, la quale per li romani in quegli medesimi
tempi si fece e fu abitata di romani: e cosi fu abitata primieramente di questi
due popoli, cioè di romani e di fiesolani. Poi vogliono che, in processo di tempo,
Firenze fosse disfatta da Attila flagello, e la detta cittâ di Fiesole reedificata,
e cosi quegli fiesolani, che in Firenze abitavano, essersi tornati ad abitare
nell'antica lor cittâ. Poi susseguentemente, essendo imperadore Carlo magno,
affermano Firenze essere stata contro al piacere de' fiesolani reedificata, e abitata
di romani e di quelle reliquie che per la contrada si trovarono de' discendenti
di coloro, li quali, quando da Attila fu disfatta, l'abitavano. Appresso dicono
148
Часть I. БРУНИ-АВТОР
essere state lunghe guerre e dannose tra' fiesolani e' fiorentini, le quali all'una
parte e all'altra rincrescendo, vennero a lunghissime triegue, e, come finivano,
le rinnovavano, e sicuramente usavano Г uno nella cittâ dell'altro. Sotto la qual
sicurtâ i fiorentini, non guardandosi di cio i fiesolani, occuparono e presono
Fiesole, fuori che la rôcca; e, patteggiatisi i fiesolani con loro di dovere abitare
in Firenze, e di due popoli divenire uno, fu Fiesole disfatta al tempo del primo
Arrigo imperadore; e i fiesolani tornati in Firenze, di due segni comuni fecero
uno, il quale ancora in Firenze si tiene in un gran gonf alone bianco e vermiglio;
e insieme raccomunarono gli ufici publici, e con parentadi e con usanze, quanto
poterono, insieme s'unirono»
(По мнению некоторых [Джованни Виллани Nuova cronica I 7], Фьезоле -
это древнейший город и был, говорят, воздвигнут первым изо всех
европейских городов невесть каким Атлантом, потомком Иафета, сына
Ноя: не могу поверить, что это правда. Тем не менее, кто бы ни был воз-
движником или когда, он был весьма приметным средиземноморским
городом. И, по словам тех же, за сторонничество Катилине, заговорщику
против общественного благосостояния Рима, был римлянами разрушен,
и часть его граждан переселилась оттуда во Флоренцию, которую
римляне в тождественную пору создали да населяли. Так первоначально её
населяли два эти народа, то есть римляне и фьезоланцы. Далее
полагают, что со временем Флоренцию разрушил бич Аттила, город Фьезоле
был перевоздвигнут и так поселившиеся во Флоренции фьезоланцы
воротились в родной древний город. Далее утверждают, что впоследствии
при императоре Карле Великом Флоренция была перевоздвигнута назло
фьезоланцам и населена римлянами да находящимися в окрестностях
остатками потомков тех, которые населяли её до разрушения Аттилой.
Потом, говорят, были долгие и пагубные войны между фьезоланцами
и флорентийцами, по обоюдном удручении от которых перешли к
длительнейшим перемириям, а когда заканчивались, опять их начинали
и одна сторона наведывалась в город другой. Осмелевшие флорентийцы
по неоглядчивости фьезоланцев вторглись и захватили весь Фьезоле,
кроме крепости. И когда фьезоланцы договорились с ним о том, что должны
во Флоренции жить и что из двух народов сделается один, Фьезоле был
разрушен при первом Генрихе императоре; и фьезоланцы воротились во
Флоренцию, из двух общих гербов сделали один, который до сих пор на
большом бело-червлёном стяге Флоренции; и объединили вместе
общественные обязанности и, насколько могли, взаимно породнились и
приноровились);
Связь, которую Полициано устанавливает между отрывком из псевдо-
Гесиодовой «Астрономии» и полисонимом Fdesulae, представляется
очевидной, но не исчерпывающе объяснимой. Phdesula встречается у Гигина
Приложение. Fluentia или Florentia: мифология, филология, идеология... 149
(Fab. 192) и Scholia in Caesaris Germanici Aratea, p. 396, 56B, тогда как рукописи
«Астрономии» Гигина дают это имя по-разному искажённым (De Astron.
2, 21): Pedile, Ptidile, Phydile, Phitile, Philide. Иные имена даёт Гиадам Сербии ad
Georg. 1,138.
Возможно, древние и вправду, отметив созвучие имён этрусского
города и звезды, стали связывать основание города с мифом о кормилицах
Диониса, которых упоминают Овидий Fast. 5, 167-168: «pars Bacchum nutrisse
putat, pars credidit esse / Tethyos has neptes Océanique senis» (Вакха
вскормили они, по одним; старика Океана / с Тефией были они внучками, мнится
другим) + Met. 3, 314: «nymphae Nyseides» (нисейские нимфы); Аполлодор
3, 4; Сербии ad /En. 1, 744: «hae autem fuerunt ut alii dicunt, Atlantis filiae, ut alii
Liberi nutrices, quae se in pelagus furore praecipitaverunt» (a они были, как
одни говорят, дочерьми Атланта, как другие — кормилицами Либера,
которые в исступлении кинулись в пучину).
3.2. Chronica de origine civitatis Florentix
(Хроника о происхождении города Флоренции)
Полициано, по сути, постарался подкрепить предание об основании
Фьезоле Атлантом, восходящее ко Chronica de origine civitatis Florentix, из
которой перешла к летописцам Треченто, включая прямой источник Боккач-
чо - «Хронику» Джованни Виллани.
Атлант строит Фьезоле, лучший город Европы
Chronica de origine civitatis Florentiœ 3 (Джованни Виллани Nuova cronica
16-8):
«In qua quidem parte sic confinata fuit primus dominus quidam qui voca-
tus fuit Attalans, cuius uxor fuit Alletra, cum quo seu quibus erat Apollo, cuius
consilio eorum negotia gerebantur, qui invenit locum in quo civitatem Fesule
condiderunt. Et infra predictos confines, pre cunctis aliis, elegerunt in omnibus
meliorem. Et nota quod Fesulana civitas in meliori loco est posita partis Europie,
eo quod est in medio istarum partium inter duo maria prope unam dietam ex
qualibet parte vel quasi. Et Apollo vidit suis artibus quod civitas nominata est
constituta in loco saniori huius tertie partis in qua sumus. Quod evenit occa-
sione ventorum et stellarum dominantium super ipsam. Et fuit edificata sub tali
planeta, quod semper donat alacritatem et fortitudinem habitantibus in dicta
civitate magis quam aliquod aliud habitaculum huius partis. Et quanto plus
ascenditur ad summitatem montis, tanto aer et locus sanior comprobatur. In
qua etiam civitate <Attalans> ex dicta Aletra hos filios habuit: primum nomine
Ytalum, a quo Ytalia nominatur, secundum nomine Dardanum, qui fuit primus
miles et primum equum equitavit et sub freno et sella reduxit, tertium nomine
Siccanum, et habuit filiam pulcherrimam nimis, nomine Candatiam»
150
Часть I. БРУНИ-АВТОР
(В этом так ограниченном крае первым господином был некто по
имени Атлант, супругой которого была Электра; с ним или с ними был
Аполлин, по совету которого вели свои дела, нашедший место, где
заложили город Фьезоле. И внутри тех границ среди всех избрали лучшее
против прочих. И заметь, что Фьезоланский город стоит в лучшем
европейском крае, ибо — посередине тех краёв меж двух морей — из любого
края с день примерно пути. И Аполлин через искусства свои зрил, что
именованный город поставлен в целебном месте нашего третьего из
краёв. Это получается от удачных ветров и звёзд, над ним господствующих.
И был воздвигнут под такой планетой, которая всегда дарует
населяющим этот город бодрость и силу более, чем какое иное поселение этого
края. И сколь выше восходишь к верху горы, столь уверяешься, что
воздух и место целебнее. В этом же городе <Атлант> от сказанной Электры
имел вот каких сыновей — первого по имени Итал, от которого
именована Италия; второго по имени Дардан, который был первым воином да
обскакал, взнуздал и оседлал первого скакуна; третьего по имени Сиккан;
имел и чересчур красивую дочь по имени Кандация).
Флоренция (этимология из Florinus и ensis)
Chronica de origine civitatis Florentiœ 8 (Джованни Виллани Nuova cronica II1):
«Et ita fuit destructa civitas Fesule et ex Romanis et Fesulanis est alia
civitas facta, quam Cesar suo nomine volebat Cesariam appellare. Senatoribus et
consulibus Romanorum non permictentibus, statuerunt quod unus ex nobilibus
civibus Romanorum muros civitatis deberet fieri facere et turres cum depressas
per girum murorum, alius deberet fieri facere pavimentum civitatis predicte, ad
similitudinem urbis Rome, alius vero deberet fieri facere Capitolium sicut erat
in urbe Romana, alius autem deberet fieri facere docceas, unde duceretur aqua
a longe per VII miliaria ut lavaretur civitas per unamquamque diem solemnem,
et alius deberet fieri facere Parlasium, Gardingum et Termam, sicut erat in urbe
Rome. Et quicumque eorum citius suum hedificium ad finem perduceret, ipse
haberet licentiam imponendi nomen quod vellet huic civitati. Et cum hec omnia
hedificiauno termino et die ad finem perducerentur, civitas hec par va Romula
vocabatur, cum nomen aliquod non haberet. Elapsis vero pluribus temporibus
senatores Romani qualiter ipsi civitati nomen imponerent, habuerunt conloqui-
um inter se et tractatum. Unus quorum consuluit et dixit quod sibi videbatur,
cum senator Florinus fuerit primus ad edificandum et ad edificium faciendum in
loco, ubi hec civitas est constructa, et quia flores erant tunc in campis ipsius loci,
et etiam quia floruit in armis, videlicet quia civitas Fesule fuerit destructa metu
armorum, et ensis est domina omnium armorum et est facta ad similitudinem
floris lilii, et etiam quia senator Florinus, qui habuit nomen floris, mortuus fuerat
Приложение. Fluentia или Florentia: мифология, филология, идеология... 151
ibi, et fuit ibi primus habitator, et quia ex flore hominum Romanorum prius
habitata, ipsa civitas debeat perpetuo Florentia appellari»
(И был город Фьезоле разрушен, и другой из римлян и фьезоланцев
создан город, который Цезарь пожелал назвать соимённо себе — Цеза-
рия. Возбраня это, римские сенаторы и консулы постановили, что один
из благородных римских граждан долженствует велеть сделать стены
города и башни со рвами по кругу стен, другой долженствует велеть
выстелить [у Виллани речь о мальте — смеси щебня с известью] преждесказанный
город наподобие Рима-столицы, а третий долженствует велеть сделать
Капитолий, как было в Римской столице, а четвёртый долженствует
велеть сделать стоки, проводящие воду от 7-го милиария, чтобы город
мылся на каждый праздничный день, и пятый долженствует велеть сделать
Парлашо [амфитеатр], Гвардинго [крепость: Данте inf. XXIII, 108] и Термы,
как было в Риме-столице. И кто из них проворнее своё воздвижение
доведёт до конца, тому будет льгота дать какое пожелает имя этому городу.
И поскольку все эти воздвижения довели до конца в один срок и день,
этот малый город за неимением имени звался Ромула. По миновании же
многого времени римские сенаторы собеседовали между собою и
рядили, какое городу дать имя. Один из них посоветовал и сказал, мол, ему
представлялось, что, поскольку сенатор Флорин взялся первым за
воздвижение и создание зданий в месте, где этот город построен, и поскольку
цветы были на полях того места, а также поскольку процветал в оружии,
а именно поскольку город Фьезоле был разрушен, устрашённый
оружием, а меч — господин всякого оружия и создан наподобие цветка лилии,
а также поскольку сенатор Флорин, одноимённый цветку, там умер и был
там первым жителем, и поскольку населена цветом римлян, сам город
должно наречь Флоренцией).
Флоренция — образ и подобие Рима
(четверо ворот: Сан-Пьетро (восток), Сан-Панкрацио (запад), Санта-Мария (юг),
дель-Весковадо (север); четыре флорентийские церкви топофафически отражают
четыре римские базилики)
Chronica de origine civitatis Florentin 11 (Джованни Виллани Nuova cronica
IV 2): «Romani au tern ceperunt cogitare qualiter Florentia rehedificaretur ad
resistendum semper Fesulanis, prout de voluntate processerit urbis Rome, et
invenerunt, secundum artem astronomie, condecentes dies ad edificationem
civitatis Florentie faciendam et, ut possit compleri girum ipsius civitatis parvo
tempore, ipsam, prout inferius continetur, mûris giraverunt modico circuitu, et
ipsam melioribus auguriis rehedificaverunt, sicut est ab antiqua porta sancti
Petri usque ad antiquam portam sancti Panchratii et a Sancta Maria supra Portam
152
Часть I. БРУНИ-АВТОР
usque ad antiquam turrem que est iuxta episcopatum Florentinum, in qua est
una ex portis antiquissimis civitatis Florentie. Et sicut est ab uno latere urbis
Rome ecclesia beati Petri, ita est in civitate Florentie. Et sicut est ab uno latere
urbis Rome ex adverso ecclesia beati Pauli, et ita in civitate Florentie. Et sicut est
ecclesia beati Laurentii martiris ex una parte urbis Rome, ex adversa parte
ecclesia beati Stephani, et ita in civitate Florentie. Et sicut est ex una parte urbis Rome
ecclesia sancti Iohannis in Laterano, ita est maior ecclesia civitatis Florentie, set
ecclesia sancti Iohannis in civitate Florentie, ut civitas Florentie maiorem haberet
firmitatem, voluerunt Romani quod habitaretur per proceres circumstantes»
(По воле, исходившей от Рима-столицы, принялись римляне
мыслить, как бы им перестроить Флоренцию во сопротивление фьезолан-
цам, и согласно искусству астрономии нашли дни, подобающие работе
по возведению города Флоренции, и чтобы в краткое время исполнить
обвод самого города, обвели её, как ниже содержится, скромным кругом
стен, и перевозвели её при лучших знаменованиях, какова она от
древних ворот святого Петра до древних ворот святого Панкратия и от Санта-
Мария-сопра-Порта до древней башни подле флорентийского
епископата, в которой одни из древнейших ворот города Флоренции. И как с
одного бока столицы Рима церковь блаженного Петра, так и во Флоренции.
И как с одного бока столицы Рима и с другого церковь блаженного Павла,
так и в городе Флоренции. И как церковь блаженного мученика
Лаврентия с одной стороны столицы Рима, а с другой стороны церковь
блаженного Стефана, так и в городе Флоренции. И как с одной стороны столицы
Рима церковь Сан-Джованни-ин-Латерано, такова и старшая церковь
города Флоренции/но так как город Флоренция имеет большую прочность,
римляне пожелали, чтобы кругом церкви Святого Иоанна в городе
Флоренция селились вельможи).
3. В 1528 г. Гвиччардини подытоживает тезисы
о происхождении Флоренции
Франческо Гвиччардини Le cose florentine I: «si ripruova un'altra opinione che
è stata assai commune, che el primo nome délia cictà fussi non Florentia, corne
ora è chiamata, ma Fluentia, corne mostra Plinio Secondo, exprimendo questo
nome et ancora eccennando perché cosi si chiamassi, cioè per essere posta in su
Arno Fluente. Ma Frontino specifica si bene questo nome e donde si derivassi,
che non lascia sospecto di corruptine di texto, о di altro errore, che potrebbe più
facilmente avère luogo in Plinio. Et Cornelio Tacito conferma el nome medesimo
di Florentia, el quale fu si poco distante dalla età di Plinio, che la cictà in si brève
tempo non potecte avère taie augumento che facessi convertire el nome suo in
Florentia, che è la causa délia mutatione assegnata da coloro che hanno avuto
opinione che da principio la si chiamassi Fluentia. Credo adunche che el nome
Приложение. Fluentia или Florentia: мифология, филология, идеология... 153
suo proprio et primo fussi Florentia, et mi persuado che el medesimo arebbono
creduto Lionardo el Poggio et gli altri, se avessino avuto f acultà di leggere questi
scriptori, l'uno de' quali venne in luce molti anni sono, dell'altro e' primi tre
libri che parlano di Florentia colonia, furono ritrovati nell'adolescentia mia. Et
chi non volessi consentire che el texto di Plinio fussi corropto, puô facilmente
credere che gli abitatori del piano di Arno circostanti a Firenze fussino chiamati
Fluentini, che non voleva dire altro che abitatori vicini al fiume, et cosi che Plinio
non faceva tanto mentione della cictà propria, quanto del nome della regione in
che la è situata»
(укоризненно иное мнение, которое было весьма расхожим, дескать,
первым именем города было не Флоренция, как ныне называется, но Флу-
енция, как показывает Плиний Старший, выражая это имя да притом
намекая на его причину, то есть поскольку размещалась на «текущем» Арно.
Но Фронтин столь хорошо уточняет это имя и откуда произошло, что
упраздняет подозрение в испорченности списка или в ином заблуждении,
которое запросто могло бы иметь место у Плиния. И Корнелий Тацит
подтверждает тождественное имя Флоренция [Ann. 1, 79 [15 г. н. э.]: «Actum deinde
in senatu ab Arruntio et Ateio an ob moderandas Tiberis exundationes verterentur flu-
mina et lacus, per quos augescit; auditaeque municipiorum et coloniarum legationes,
orantibus Florentinis ne Clanis solito alveo demotus in amnem Arnum transferretur
idque ipsis perniciem adferret» (Выступили в сенате Аррунций и Атей, отводить ли
ради умерения разливов Тибра его насыщающие реки да озёра, и заслушали
послов муниципиев. Флорентийцы просили не переносить отклонённую от своего
русла Кьяну в Арно, не то это нанесёт им урон)], который по возрасту столь
мало отстоял от Плиния, что город за столь краткий срок не мог до того
вырасти, что заставил бы обратить своё имя во Флоренцию, — рост и есть
причина его смены, приводимая теми, чьё мнение было, дескать,
изначально он звался Флуенцией. Думаю, стало быть, что его именем собственным
и первым было Флоренция, и я уверен, что тождественное подумали бы
Леонардо с Поджо и прочие, кабы имели возможность прочесть этих
писателей, первый из которых появился на свет много лет тому, а первые три
книги второго, которые говорят о колонии «Флоренция», были
обнаружены в мою бытность подростком. А кто не согласен, что список Плиния
испорчен, может запросто думать, что жителей долины Арно, окружающих
Флоренцию, звали флуентийцы, что значило как раз «живущие рядом с
рекой», так что Плиний упоминал не столько сам город, сколько имя
окрестности, в которой он стоял).
2
«Диалоги для Пьер Паоло Истрийского»
Отголоски гуманистического толка Петрарки
Пониманию тем «Диалогов» поможет пример творчества Франческо
Петрарки, первого истинного гуманиста, с которого началось
интеллектуальное обновление культуры в Италии и Европе.
Гуманистическое самосознание.
Гуманисты XV века — это учащиеся и учащие греко-латинской
словесности. Эти возродители прервавшейся с Боэция античной культуры
именовали свою учёную деятельность унаследованным от Цицерона понятием
studia humanitatis (изучения человечности), подразумевая совокупность
наук — грамматики, риторики, поэзии, истории и этики, — которые
исполняют и совершенствуют человеческую природу, потому и
единственно достойные человека: человечность как развитое человеческое естество
и нравственное достоинство.
Цицерон Arch. 3 (речь, которую Петрарка в 1333 обнаруживает в Льеже): «quaeso
a vobis, ut in hac causa mihi detis hanc veniam, adcommodatam huic reo, vobis (quem
ad modum spero) non molestam, ut me pro summo poeta atque eruditissimo homine
dicentem, hoc concursu hominum literatissimorum, hac vestra humanitate, hoc denique
praetore exercente iudicium, patiamini de studiis humanitatis ac litterarum paulo loqui
liberius, et in eius modi persona, quae propter otium ac studium minime in iudiciis peri-
culisque tractata est, uti prope novo quodam et inusitato genere dicendi»
(прошу, чтобы на этой тяжбе вы сделали мне подобающую этому
ответчику милость, вам, надеюсь, не досадную, чтобы разрешили мне —
отстаивающему высшего поэта и отёсаннейшего человека при таком собрании словес-
нейших людей, такой вашей человечности, таком, наконец, преторе,
творящем суд, — говорить об изучениях человечности да словесности вольнее,
а ради сей личности, которая ввиду досуга и занятий ничтожно сведуща в судах
и опасностях, воспользоваться неким небывалым и неиспользуемым образом
речи);
«Диалоги для Пьер Паоло Истринского». Введение 155
Цицерон Миг. 61: «Et quoniam non est nobis haec oratio habenda aut in imperita
multitudine aut in aliquo conventu agrestium, audacius paulo de studiis humanitatis
quae et mihi et vobis nota et iucunda sunt disputabo»
(И поскольку речь нам вести ни в неискушённом большинстве, ни в эдаком
сборище деревенщин, то об изучениях человечности, которые и мне, и вам
ведомы и отрадны, заговорю немногим отважнее);
Авл Геллий 13, 17: «Qui verba Latina fecerunt quique iis probe usi sunt humani-
tatem non id esse voluerunt, quod vulgus existimat quodque a graecis φιλανθρωπία
dicitur et significat dexteritatem quandam benevolentiamque erga omnes homines pro-
miscuam; sed humanitatem appellaverunt id propemodum, quod graeci παιδεία vocant,
nos eruditionem institutionemque in bonas artes dicimus, quas qui sinceriter cupiunt
appetuntque, hi sunt vel maxime humanissimi. Huius enim scientiae cura et disciplina
ex universis animantibus uni homini data est, idcirco humanitas appellata est. Sic igitur
eo verbo veteres esse usos et cumprimis M. Varronem Marcumque Tullium omnes ferme
libri declarant. Quamobrem satis habui unum interim exemplum promere. Itaque verba
posui Varronis e libro rerum humanarum primo, cuius principium hoc est: "Praxiteles,
qui propter artificium egregium nemini est paulum modo humaniori ignotus". "Human-
iori" inquit non ita, ut vulgo dicitur, facili et tractabili et benivolo, tametsi rudis litter-
arum sit — hoc enim cum sententia nequaquam convenit —, sed erudition doctiorique,
qui Praxitelem, quid fuerit, et ex libris et ex historia cognoverit»
(Te, кто создавал латинские понятия и кто их дельно применял, полагали, что
человечность это не то, что считает толпа и что греки называют филантропией,
означающей некое расположение и доброхотство ко всем людям без разбору;
но человечностью нарекали приблизительно то, что греки зовут пайдейя, мы
говорим образование и наставление в благих искусствах, искренне вожделеющие
и домогающиеся которых будут прямо наипаче человечнейшими [Цицерон Arch.
16 и 19]. Ибо забота об этом знании и учёность дана изо всех одушевлённых
одному человеку, оттого и наречена человечностью. Что так, стало быть, это понятие
применяли древние, и в первую очередь Марк Варрон и Марк Туллий [De orat.
1, 71: «in omni génère sermonis, in omni parte humanitatis dixerim oratorem perfec-
tum esse debere» (скажи я, что вития долженствует быть совершенным во всяком
роде речи, во всякой части человечности)], заявляют почти все книги. Поэтому
извлечь пока один пример было довольно. Я привёл слова Варрона из первой
книги о человеческих древностях, начало которой таково: «Пракситель, который
ввиду недюжинной искусности никому мало-мальски человечному не
безвестен». «Человечному» не в значении, как у толпы, лёгкого, податливого,
доброхотного, даже коль и неотёсан в словесности — ибо такое тут никоим образом
не прилично, — но в значении более образованного и учёного, который знает
из книг, из истории, кем был Пракситель);
Петрарка De vita solitaria I prohem. 9, 110-115: «neque enim vile tantummodo fe-
dumque, sed — quod invitus dico quodque utinam non tam late notum experientia fe-
cisset assidueque faceret! — perniciosum quoque et varium et infidum et anceps et ferox
et cruentum est homo, nisi — quod rarum Dei munus est — humanitatem induere feri-
tatemque deponere, denique nisi de homine vir esse didicerit»
156
Часть I. БРУНИ-АВТОР
(ибо человек не только лишь подл и мерзок, но — говорю это неволей, и вот
бы опыт столь широко не сделал и всё не делал бы это пресловутым! — также
пагубен, изменчив, вероломен, двуличен, лют, кровожаден, разве что — и редок
этот Божий дар — человечность наденет и совлечёт дикость, короче, разве что
научится стать мужем из человека);
Колуччо Салютати Epist. XII18 (10/09/1401 к Карло Малатеста): «Quod non verear
tibi scribere, magnificentissime domine, primum et precipuum est propter humanitatem
tuam, qua; vocabulum enim polysemum est; non solum litteris et scientie eruditione
principibus, quos in hoc facillimum est vincere, sed etiam viris studiosissimis antecel-
lis quave tantam exhibes erga cunctos mansuetudinem et comitatem, quod timidos eri-
gis, ut excellentie rue ac magnitudinis obliti, tecum in maxima securitate loquantur. quo
fateri oportet te non in maiore dignitatis et status luce versari, quam virrutis atque
doctrine, que duo unicum illud humanitatis vocabulum représentât, nam non solum ilia
virtus, que etiam benignitas dici solet, hoc nomine significatur, sed etiam peritia et doctrina:
plus igitur humanitatis importatur verbo quam communiter cogitetur. optimi quidem
auctorum, tarn Cicero quam alii plures, hoc vocabulo pro doctrina moralique scientia usi
sunt; nee mirum. prêter hominem quidem nullum animal doctrinabile reperitur. ut, cum
homini proprium sit doceri et docti plus hominis habeant quam indocti, convenientis-
sime prisci per humanitatem significaverint et doctrinam»
(Первая и главная причина, почему не робею писать тебе, великолепнейший
господин, — в твоей человечности, с которой (понятие, право, многозначное)
в образованности словесностью и наукой превосходишь не лишь государей,
победить которых проще простого, но и мужей, изучающих истово, и с которой
оказываешь такую мягкость и вежливость, что робких ободряешь, чтобы, забыв
о твоём превосходстве и величии, преспокойно собеседовали с тобою. Вот и
надлежит признать, что ты приметен в свете достоинства и сана не более, чем в свете
доблести да учёности, которые обе выражены единым понятием «человечность».
Ведь не только та доблесть, обыкновенно называемая благосклонностью, этим
именем означена, но — искушённость и учёность: больше, стало быть, понятие
«человечность» подразумевает, нежели заурядно думают. Лучшие-то из
писателей — как Цицерон, так многие иные — применяли это понятие как учёность
и науку о нравственности; немудрено. Помимо человека, положительно, не
найти научаемого одушевлённого. Вот, раз человеку свойственно учиться и в учёных
больше человечности, чем в неучёных, древние приличнейше и обозначали
человечностью учёность тоже).
И орудием такого поистине человеческого образования была
словесность — свод занятий и произведений, в которых прямее и полнее
развивается присущий человеку глагол: дар речи, возвышающий человека над
прочими животными (Цицерон Inv. 1, 4: «homines, cum multis rebus humiliores
et infirmiores sint, hac re maxime bestiis prestare quod loqui possunt»), учит
человека дельно мыслить и осмысленно делать, воспитывает праведный
и непредрассудочный дух, через искусство толка единящий доблестных
риторов, граждански ратующих об управлении и сохранении государства,
«Диалоги для Пьер Паоло Истрийского». Введение 157
и всему человечеству оттого благо, неограниченное ни пространством,
ни временем.
Колуччо Салютати Epist. VIII12 (24/03/1393 к Йосту, маркграфу Моравии):
«Audio te delectari litteris, te curiosum hystoriarum esse, maximum profecto tue magni-
tudinis ornamentum. ad hoc te hortor, ad hoc te, si quid in te possum, impello. latent
equidem in litteris documenta virtutum; latent mores; latent omnia que scire non est saris
nisi et operibus impleantur»
(Говорят, ты наслаждаешься словесностью, в истории пытлив — величайшее,
действительно, украшение твоего величия. К этому тебя увещеваю> к этому тебя,
насколько мне посильно, подталкиваю. В словесности, положительно, кроется
обучение доблести, кроется нравственность, кроется всё, что не довольно знать,
если не исполняется и.на деле).
Греческий и латинский языки суть ключи доступа к великой
библиотеке образцовых писателей и мужей, ко всегда насущным человеческому
сообществу посланиям, к углублению исторического сознания. Именно
возврат к классической культуре, отринувшей «варварскую»
университетскую, в её исторической действительности, закалённый в полемике
против варварской искусственной латыни во имя латыни как языка, который
был живым и как таковой поверен определённым произведениям, привёл
к изучению античных грамматиков и чтению подлинников, а не учебников,
вроде Donatus minor или lanua.
Петрарка (Sen. XVI1,12): «Siquidem ab ipsa pueritia, quando ceteri omnes aut Pros-
pero inhiant aut Esopo, ego libris Ciceronis incubui seu nature instinctu, seu parentis
hortatu, qui auctoris illius venerator ingens fuit»
(С отрочества, когда все прочие или на Проспера [или Ex sententiis Augustini,
сборник эпиграмм, сложенных из речений Св. Августина Проспером Аквитан-
ским в V в. н. э.] разевали рот, или на Эзопа [свод басен, написанный, вероятно,
Вальтером Мапом, капелланом Генриха II во второй половине XII века], я налегал
на книги Цицерона — по природной склонности ли, по увещеванию отца ли,
который был огромным почитателем того писателя).
Колуччо Салютати Epist. VIII12 (25/10/1378 к Джулиано Дзонарини): «unde, si
traditiones gentilium dimittamus, precepta rethorice poterimus exhaurire?»
(откуда, если от языческого наследия избавимся, станем черпать наставления
по риторике?).
Лексическое, грамматическое и синтаксическое разнообразие писателей
мощно способствовало разложению спекулятивной грамматики,
смешивавшей грамматику и логику. Изучение античных историков, философов,
учёных (действеннее схоластов, начитавшихся лоскутов из древних)
опытно показывало связь между res и verba, делало из книжной школы научную,
из отвлечённого преподавания — насущное. Читать Цельса или Страбо-
на, Плиния и Евклида — это не только учить латынь или греческий, но и,
158
Часть I. БРУНИ-АВТОР
в первую очередь, постичь и усвоить основные устои врачевания,
географии, естествознания и геометрии вместо посредственных схоластических
выжимок. Читать Цицерона значит говорить красиво и споспешествовать
городу советом, а усваивать Плутарха значит преисполняться доблести во
всех её видах (чета litterx и uirtus, поскольку словесность — это
украшение доблести, освящена-Цицероном в Arch. 15-16: «cum ad naturam eximiam
atque inlustrem accesserit ratio quaedam conformatioque doctrinae, tum illud
nescio quid praeclarum ac singulare solere exsistere [...] qui profecto si nihil
ad percipiendam [colendam] virtutem litteris adiuvarentur, numquam se ad
earum studium contulissent» (когда в изрядную и яркую природу
привходит некий толк и порядок обучения, тогда обыкновенно выступает
невесть что прекрасное и единичное [...] действительно, кабы словесность
не способствовала восприятию [возделыванию] доблести, они никогда б
не стали заниматься ею).
Гуманистические методы.
Непосредственное соприкосновение с письменностью почитаемых
гуманистами античных авторов становилось при учащемся развитии
непременно подражанием, по учёной развитости — соревнующимся
творчеством.
Предтеча гуманистов Петрарка из обогащенного топикового образа
пчелы (Сенека Ер. И, 84,3-4; Вергилий /En. 1,430-433 + 6, 707-709; Гораций Сагт. 4,2,
27-32) замечательно теоретизирует подражание, союзное с памятью.
Сенека Ер. 11, 84, 3-4: «Apes, ut aiunt, debemus imitari, quae vagantur et flores
ad mel faciendum idoneos carpunt, deinde quidquid attulere disponunt ac per fa-
vos digerunt et, ut Vergilius noster ait, liquentia mella stipant et dulci distendunt
nectare cellas. De illis non satis constat utrum sucum ex floribus ducant qui protinus
mel sit, an quae collegerunt in hunc saporem mixtura quadam et proprietate spiritus
sui mutent. Quibusdam enim placet non faciendi mellis scientiam esse illis sed col-
ligendi»
(Пчёлам, как говорят, мы должны подражать, которые рыщут и щиплют
годные для мёда цветы, затем принесённое располагают и по сотам разбирают
и, как говорит наш Вергилий, «нагромождают / плавный мёд и нектар
забивают сладкий в ячейки». Сполна не установлено, прямой ли мёд тот сок, который
они тянут из цветов, или собранное обращают в тот вкус неким примешиванием
и свойством своего дыхания. Некоторым угодно, чтобы у них было знание не
делать мёд, но собирать);
Вергилий /En. 6, 707-709: «ас veluti in pratis ubi apes aestate serena / floribus insid-
unt varus et Candida circum / lilia funduntur, strepit omnis murmure campus»
( точно как на лугах, где пчёлы в летнее вёдро / пёстрые всё осаждают цветы,
вокруг белоснежных / лилий рассыпанные, трещит всё поле жужжаньем);
«Диалоги для Пьер Паоло Истрийского». Введение
159
Гораций Сагт. 4, 2, 27-32: «ego apis Matinae / more modoque, / grata carpentis
thyma per laborem / plurimum, circa nemus uuidique / Tiburis ripas operosa paruus /
carmina fingo»
(я, пчеле матинской / ровня повадкой, / — копящей тимьян милый на
работе / длительной, — в лесу и на прибережьи / в мокром Тиволи сочиняю, малый, /
трудные строки):
Петрарка F am. I 8, 2-3: «apes in inventionibus imitandas, que flores, non quales ac-
ceperint, referunt, sed ceras ac mella mirinca quadam permixtione connciunt»
(в изобретательности надо подражать пчёлам, которые не возвращают цветы
такими, какими взяли, но неким дивным перемешиванием создают из них соты
и мёд);
+ 16-17: «Siquem sane tarn benigno lumine astra respexerint, ut ipse sibi sine externe
opis adminiculo satis sit et per se ipsum magnificos sensus possit exprimere, multum
habet quod dono gratie celestis ascribat; caveat insolentiam et cum multa humilitate
fruatur muneribus Dei; suum apibus morem linquat. Nos autem quibus non tarn magna
contigerunt, apes imitari non pudeat»
(Что ж, если светила взглянули на кое-кого столь благим взором, что его
самого себе без посторонней опоры довольно и что он самостоятельно горазд
выразить великолепные смыслы, у него много того, что приписать дару небесной
милости. Пусть остерегается самомнения и с порядочной скромностью
наслаждается дарами Бога. Пусть пчелиное оставит пчёлам. А мы, которых столь
многого не сподобили, не устыдимся же подражать пчёлам);
+ 18-19: «nunc potius, nunc, "in pratis" et per rura multorum "floribus varus"
insidamus; perscrutemur doctorum hominum libros, ex quibus sententias florentissimas
ac suavissimas eligentes, "candida circum lilia fundamur"»
(сейчас же, сейчас «на лугах» и земле многих осадим «пёстрые цветы»;
изведаем книги учёных людей, выбирая из них самые цветущие и душистые речения,
«рассыпемся вокруг белоснежных лилий»);
+ 23-24: «Нес visa sunt de apium imitatione que dicerem, quarum exemplo, ex
cuntis que occurrent, electiora in alveario cordis absconde eaque summa diligentia
parce tenaciterque conserva, nequid excidat, si fieri potest. Neve diutius apud te qualia
decerpseris maneant, cave: nulla quidem esset apibus gloria, nisi in aliud et in melius
inventa converterent. Tibi quoque, siqua legendi meditandique studio reppereris, in
favum stilo redigenda suadeo»
(Это имел я сказать о подражании пчёлам, по примеру которых из всех, что
попадутся, избранное схорони в улье сердца и храни это с высшим
прилежанием, бережно да цепко, дабы ничто не выпало, если статься может.
Остерегайся, чтобы собранное у тебя не залёживалось: никакой бы не было славы пчёлам,
не превращай они обретённое в иное и лучшее. Увещеваю тебя, если что
найдёшь, занимаясь чтением да размышлением, обращай пером в сот).
Есть почитываемые писатели, из которых берутся слагаемые к
размещению в рабочей памяти, — их применение умышленно, отсылка к ним
затейлива.
160
Часть I. БРУНИ-АВТОР
Петрарка F am. XXII 2, И: «Legi semel apud Ennium, apud Plautum, apud Felicem
Capellam, apud Apuleium, et legi raptim, propere, nullam nisi ut alienis in nnibus
moram trahens. Sic pretereunti, multa contigit ut viderem, pauca decerperem, pauciora
reponerem, eaque ut comunia in aperto et in ipso, ut ita dixerim, memorie vestibulo; ita
ut quotiens vel audire ilia vel proferre contigerit, non mea esse confestim sciam, nee me
fallat cuius sint; que ab alio scilicet, et quod vere sunt, ut aliéna possideo»
(Читал единожды у Энния, у Плавта, у Феликса Капеллы, у Апулея, и
читал скоро, опрометью, пробавляясь у них не иначе, как в чужих рубежах. Этак
мимоидущему довелось много увидеть, мало схватить, меньше отложить, и всё
это — как общее, во дворе и в самой, так сказать, передней памяти. Так что сколь
ни доводилось или слышать то, или произносить, я сразу знал, что оно не моё,
и не забывал чьё. То есть этим владею от иного и как чужим, что поистине оно
и есть).
Но есть и другие авторы, читаемые не раз, а сотни, усвоенные так, что
сроднились с нами. Они не только внедряются в память, но составляют
само наше естество: выходят из нас не как иные, но как наши.
F am. XXII 2, 12-13: «Legi apud Virgilium apud Flaccum apud Severinum apud
Tullium; nee semel legi sed milies, nee cucurri sed incubui, et totis ingenii nisibus
immoratus sum; mane comedi quod sero digererem, hausi puer quod senior ruminarem.
Нес se michi tam familiariter ingessere et non modo memorie sed medullis affixa sunt
unumque cum ingenio facta sunt meo, ut etsi per omnem vitam amplius non legantur,
ipsa quidem hereant, actis in intima animi parte radicibus, sed interdum obliviscar
auctorem, quippe qui longo usu et possessione continua quasi ilia prescripserim
diuque pro meis habuerim, et turba talium obsessus, nee cuius sint certe nee aliéna
meminerim»
(Читал у Вергилия, у Флакка, у Северина, у Туллия, и не единожды читал, но
тысячекратно, и не бежал, но налегал и всеми потугами способностей мешкал.
То утром ел, что вечером переваривал; то вбирал отроком, что стариком
пережёвывать. Они столь задушевно вошли в меня и не только вбились в память, но
в нутро, и сделались единым с моими способностями, что даже если более ни
разу в жизни не прочтутся, сами прильнут, вогнав в глубокую часть духа корни.
Однако случается запамятовать писателя, ибо от долгого применения и
нескончаемого обладания я их будто подписал и давно почёл своими, и, осаждаемый
сонмом стольких, не помню, чьи они, чужие ли);
+ F am. 18,3: «Quanquam quid ego alienum aliquid dixerim, licet ab aliis elaboratum,
cum Epycuri sententia sit ab eodem Seneca relata, quicquid ab ullo bene dictum est, non
alienum esse sed nostrum?»
(Хотя зачем я называю нечто чужим, пусть иными и отделанное, когда по
речению Эпикура, переданному Сенекой [Ер. 16, 7], что бы кем-то ни было сказано,
есть не чужое, но наше?).
Так пример αλά подражания, столь отождествлённый с Я, что
порой оказывается духу не только как собственный, но как доселе небывалый,
«Диалоги для Пьер Паоло Истрийского». Введение 161
ведёт нас к самооткровению: через принуждение следовать освобождает
человеческую самость.
F am. XXII 2, 20-21: «Sum quern priorum semitam, sed non semper aliéna vestigia
sequi iuvet; sum qui aliorum scriptis non furtim sed precario uti velim in tempore, sed
dum liceat, meis malim; sum quern similitudo delectet, non identitas, et similitudo
ipsa quoque non nimia, in qua sequacis lux ingenii emineat, non cecitas non paupertas;
sum qui satius rear duce caruisse quam cogi per omnia ducem sequi. Nolo ducem qui
me vinciat sed précédât; sint cum duce oculi, sit iudicium, sit libertas; non prohibear
ubi velim pedem ponere et preterire aliqua et inaccessa tentare; et breviorem sive ita
fert animus, planiorem callem sequi et ргорегаге et subsistere et divertere liceat et
reverti»
(Я тот, кому отрадно следовать стезе предшественников, но не всегда — чужим
отпечаткам. Я тот, кто хочет пользоваться сочинениями других не украдкой, но
попросив на время, но, когда льготно, предпочитаю — моими. Я тот, кого
услаждает схожесть, не тождество, а сама схожесть не чрезмерная, в которой
выдаётся свет способности-последовательницы, не слепота, не убожество. Я тот, кто
довольнее нехватке вождя, чем принуждению следовать вождю повсюду. Хочу
вождя не такого, кто меня вяжет, но кто предводит. Будь с вождём глаза, будь
суждение, будь свобода. Да не будет мне заказано ступать, куда хочу, и кое-что
миновать и пытать неприступное; да будет льготно следовать и тропой короче
или, если дух несёт, ровнее, и спешить, и препинаться, и отклоняться, и
возвращаться).
Схожесть в подражании не есть схожесть воспроизведения с примером,
но — сына с отцом.
F am. XXIII19,11-13: «curandum imitatori ut quod scribit simile non idem sit, eamque
similitudinem talem esse oportere, non qualis est imaginis ad eum cuius imago est, que
quo similior eo maior laus artificis, sed qualis filii ad patrem. In quibus cum magna sepe
diversitas sit membrorum, umbra quedam et quern pictores nostri aerem vocant, qui in
vultu inque oculis maxime cernitur, similitudinem illam facit, que statim viso filio, patris
in memoriam nos reducat, cum tamen si res ad mensuram redeat, omnia sint diversa; sed
est ibi nescio quid occultum quod hanc habeat vim. Sic et nobis providendum ut cum
simile aliquid sit, multa sint dissimilia, et id ipsum simile lateat ne deprehendi possit nisi
tacita mentis indagine, ut intelligi simile queat potiusquam dici. Utendum igitur ingenio
alieno utendumque coloribus, abstinendum verbis; ilia enim similitudo latet, hec eminet;
ilia poetas facit, hec simias. Standum denique Senece consilio, quod ante Senecam Flacci
erat, ut scribamus scilicet sicut apes mellificant, non servatis floribus sed in favos versis,
ut ex multis et varus unum fiat, idque aliud et melius»
(надо подражателю заботиться, чтобы то, что пишет, было схожим, не
тождественным, а той схожести не такой надлежит быть, какая у образа с тем, чего она
образ, — которая чем сходнее, тем более похвалы искуснику, — но какая у сына
с отцом. В них, хотя часто велика разница членов, некая тень, — которую наши
живописцы называют подобием, которое особенно заметно в лице и глазах, —
даёт ту схожесть, которая — взгляни на сына — мигом приводит нам на память
162
Часть I. БРУНИ-АВТОР
отца. Однако, если речь о мере, всё разнится, но есть там невесть что скрытое,
которое имеет эту силу. Так и нам надо промыслить, чтобы нечто хотя и было
схожим, многое было несхожим, и чтобы то самое схожее таилось не
схватываемое, если только не молчным умственным разведыванием, чтобы схожее
можно было скорее уразуметь, чем сказать. Надо пользоваться, стало быть, чужой
способностью и красками, надо воздерживаться от пользования словами, ведь
первая схожесть таит, вторая выдаётся; первая делает поэтов, вторая — обезьян.
Надо держаться, наконец, совета Сенеки, который до Сенеки был у Флакка, чтобы
писали мы, точно пчёлы мёдодеят, не сохраняя цветы, но переделывая в соты,
чтобы многое и пёстрое стали одним — иным и лучше).
Общение с классиками — это средство не повторения того или иного
стиля, но творение своего личного.
F am. XXII 2, 16: «Vitam michi alienis dictis ac monitis ornare, fateor, est animus,
non stilum; nisi vel prolato auctore vel mutatione insigni, ut imitatione apium e multis
et varus unum fiat. Alioquin multo malim meus michi stilus sit, incultus licet atque
horridus, sed in morem toge habilis, ad mensuram ingenii mei factus, quam alienus,
cultior ambitioso ornatu sed a maiore ingenio profectus atque undique defluens animi
humilis non conveniens stature»
(Признаюсь, по душе мне наряжать чужими высказываниями да
увещеваниями жизнь, не пошиб, разве что или выдав писателя, или заметно поменяв,
чтобы, подражая пчёлам, многое и пёстрое стало одним. Иначе мне гораздо по-
ваднее мой пошиб, пусть невозделанный да шероховатый, но удобный, вроде
платья, сделанный по мерке моей способности, нежели чужой, опрятнее
притязательным нарядом, но происходящий от большей способности да отовсюду
сползающий, не подходящий росту приземного духа);
Fam. 18,4-5: «elegantioris esse solertie, ut, apium imitatores, nostris verbis quamvis
aliorum hominum sententias proferamus. Rursus nee huius stilum aut illius, sed unum
nostrum conflatum ex pluribus habeamus; felicius quidem, non apium more passim
sparsa colligere, sed quorundam haud multo maiorum vermium exemplo, quorum ex
visceribus sericum prodit, ex se ipso sapere potius et loqui, dummodo et sensus gravis
ac veins et sermo esset ornatus»
(свойство усердия изящнее, когда, подражатели пчёлам, произносим своими
словами пусть и не наши речения. И опять же да имеем не тот или иной пошиб,
но один наш, сплавленный из многих. Куда счастливее не вроде пчёл собирать
всюду разбросанное, но, пожалуй, по примеру неких не очень больших червей,
из нутра которых происходит шёлк, из самого себя соображать и говорить, лишь
бы и смысл был важным да истым, и речь — нарядной).
Прилежное изучение значимых примеров поощряет к
пробуждению нашей личности, такое просвещение — это развитие отчётливо
самостоятельных личностей. Как известно, Петрарке претил аристотелизм,
и он в Sen. XV 6 завещал увещевал Луиджи Марсили отвергнуть аверроизм,
одним из выражений которого была тождественность учителя и ученика
ввиду тождества разума.
«Диалоги для Пьер Паоло Истрийского». Введение 163
Петрарка Sen. II 3, 19—43 (09/04/1363 к Франческо Бруни): «Ut es fidei abundans
dexterque animi, nichil accessu arduum invenies, nichil executione difficile. Montes
etiam fides transfert et valde volentibus omnia plana sunt. Non tu arris eges, nee
ingénu; si quid insuetum novitas feret, animi illud forcipe rapies et in usum trahe; tua
incude repercussum, tuis iniectum recoctumque fornacibus tuum fiet, idque non solum
tale, sed melius. An ignoras ut ex eadem massa Phydias aliam cudebat imaginem, aliam
Praxiteles, aliam Lisyppus, aliam Polycletus? Incipe, ne diffidas et veteribus nova per-
misce: si id rite feceris, suum precium invenient. Frivolum est soli senio fidere: et qui
hec invenerunt, homines erant. Si virorum vestigiis deterremur, pudeat: primas partes
huius laudis femine occupant; harum quibus utimur literarum inventrix mulier fuit. Nee
nos moveat tritum illud ac vulgare, nichil novum esse vel dici posse. Postquam id
Salomon atque Terrentius scripsere, quam illustrata philosophia est, quam elimata poemata,
quanta historié lux addita, quot invente artes, quot diversis in gentibus leges late, quis
humane vite cultus accessit, quod rerum exercitium, quanta notitia divinorum! Nil tarn
cultum, nilque adeo cumularum cui non aliquid addi queat. Assurgere et enitere: ut vo-
luptas egri, sic fortis sanique animi cibus est labor. Primum solus in silentio meditare,
meditata claustris abde memorie serisque constringito tacitusque eadem intentusque cir-
cuito atque incorruptus examina. Inde oris ad lumen et ad calamum, nullo adhuc teste,
pedetentim prodeant vicissimque subsistant deliberantibusque similia et dubitare vide-
antur et hdere: dubitatio circumspectam, cautam, sobriam ac modestam reddet oratio-
nem, fiducia vero letam, uberem, magnificam, speciosam. Ubi sane conceptus in verba
sive in literas continue lectionis eruperint, sic proferantur ut te audias non quasi condi-
tor, sed iudex. Aurem atque animum in consilium voca et cogita quid dicturus fueris si
tuus hostis ilia dictasset. Quid scis, an tua hec ad manus hostium sint ventura?
«Quorum?» inquies. Invidorum, qui virruti bellum perpetuum indixere. Quisquis paulo altius
niti ceperit, multos hostes inveniet non eodem modo nitentium ex acie, sed torpentium
quoque, quod miraberis, humique iacentium, imo quidem horum maxime. Nullum vi-
tium pigrius invidia est: imis fere depressisque pectoribus habitat, gaudii nescia, lucis
hostis. Vides quantum cum labore periculum sit scribere, sed scribendum tamen, ne ut
lupus rusticum, sic nos raucos fecisse invidia videatur. Ad scribendum ita, ut qui nostra
momorderint solida, fervida, hispida, dura atque hirsuta reperiant et dentibus fractis
intelligant verum dixisse qui dixerit «invidos homines nichil aliud quam ipsorum esse
tormenta» eamque non rapidam, iuvenilem, sed maturam vereque regiam fuisse sen-
tentiam fateantur. Idque felicius assequemur si recti, si veri severique iudices nostrarum
inventionum erimus, nichil minus in illis cogitantes quam auctorem, nichil amantes
minus quam quod nostre sint. Neque enim ut deformis ftlius atque incultus amabilis, quia
filius est, sic stilus quoque quia noster, in quo non cuius, sed quis ipse sit queritur, que
in illo Veritas, que gravitas, quis ornatus. Ubi illud acerrime providendum, ne quis te
verbi huius aut illius splendor, ne qua tue vel aliène vocis fallat illecebra. In quorun-
dam ore nil non dulce sonuerit: alterius ad os transfer, alio fuisse tibi videaris ingenio.
Optanda dictantibus lingua suavior, sed asperior metuenda. Ut semper placeas, ad sen-
tentias respice; que si apte, si nobiles, si décore erunt, et nude etiam delectabunt et facile
vestientur. Multa utramque in partem poteris, ni desperes. Hec tu solus aut cum paucis
primum, dehinc plusculos adhibe liberos non tarn tui quam veri amicos, quanquam si
amici tui fuerint, non fortune, nil nisi fideliter consulturi sint. Sic sensim domi horridula,
164
Часть I. БРУНИ-АВТОР
post in lucem tersa pervenient. Id cum semel atque iterum feceris, in dies minui senties
laborem, donee re in habitum versa non iam labor, sed delectatio sit in actu»
(Изобилующий верой, дошлый духом, ничего малодоступного не найдёшь,
ничего трудноисполнимого: вера перемещает даже горы, и сильно изволящим
всё гладко. Ни тебе искусства не занимать, ни даровитости. Если небывалость
принесёт что необыкновенное, то ухватишь щипцами духа и пустишь в опыт:
перебитое на твоей наковальне, брошенное и переплавленное в твоей печи
твоим станет и не лишь таковым, но лучше. Разве не знаешь, что. из тождественного
вещества Фидий ваял один образ, Поликлет — другой, Лисипп — третий, По-
ликлет — четвёртый? Возьмись без недоверия и старое смешай с юным: если
справишься, обретёт свою ценность. Доверять одной древности это нелепо:
изобретатели этого тоже были людьми. Устыдимся пугаться следов мужей —
за женщинами в этой заслуге первенство: изобретательницей букв, которыми
пользуемся, была женщина [речь о Карменте, матери Эвандра, которой
приписывали изобретение латинского алфавита: Исидор Orig. 1,4,1; 5, 39,11;
Петрарка F am. 21, 8, 5 и Inv. mal. 258]. Пусть нас не волнует та избитость и пошлость,
де ничего небывшего или не сказанного нет. После того, как Соломон да Терен-
ций это написали, сколь освещена философия, сколь отточена поэзия, сколь
света истории придано, сколько изобретено искусств, сколько принято
законов у разных народов, какое изящество пришло в человеческую жизнь, каково
ведение дел, каково ведание божественного! Ничто ни до того изящно, ни
содержательно, чему прибавить нечего. Подымись и норови: как услада —
больного, так работа — пища сильного и здравого духа. Сперва в немом уединении
думай, обдуманное спрячь в кладовой памяти да замкни затворами;
совокупное озри молчаливо и вперённо да взвесь независимо. Затем пусть безо
всяких притомников оно изустно пошагово выходит на свет и перо и раз от разу
останавливается; пусть, смахивая на рассуждающих, выкажет и сомнение, и
доверие: сомнение делает речь оглядчивой, расчётливой, трезвой да скромной,
а доверие — плодной, обильной, великолепной, видной. Когда, право, зачатое
вырвется в слова и запись последовательной речи, так произноси, чтобы
слышать себя не как создатель, но судья. Советуйся с ухом да духом и помысли,
что скажешь, если твой враг изложит это. С чего ты взял, что твоё это не
угодит во вражьи руки? «В чьи?» — спросишь. Завистников, объявивших
доблести войну без роздыха. Всякий, кто берётся стремиться немного выше, врагов
обретает многих — не только из рядов одинаково стремящихся, но и (чему ты
удивишься) коснеющих и на земле лежащих, более того — из них наипаче.
Никакой порок не ленивее зависти — водворяется в грудях низких и невеликих,
радости не ведая, света врагиня. Видишь, сколь опасно и тягостно писательство,
но писать-таки надо, чтобы не казались мы, как от волка — мужик [Вергилий Ed.
9, 53], охрипшими от зависти. И писать так, чтобы те, кто наше будет кусать,
наткнулись на прочное, пылкое, колкое, жёсткое да грубое и, переломав зубы,
уразумели, что истину сказал сказавший, мол, завистники суть не что иное, как
мучители самих себя, и признали эту мысль не скоропалительной,
юношеской, но зрелой и поистине царской. Удачнее этого добьёмся, если верными,
если правдивыми и строгими судьями наших изобретений будем, менее всего
«Диалоги для Пьер Паоло Истринского». Введение 165
дорожа написавшим их, менее всего любя их за то, что наши. Нечего любить
свой пошиб — точно уродливого и неотёсанного сына всё едино любят, ибо
сын — вопрос о котором, не чей он, но кто сам, какова в нём истина, какова
важность, каков наряд. Тут острейше надо предусмотреть, чтобы ты не
обманулся блеском такого или сякого слова, ни своего или чужого голоса соблазном.
В устах одних всё зазвучит слаще некуда: стоит перенести в другие уста, как
заметишь иную способность. Излагающим желателен приятный язык, резкий —
избегателен. Чтобы всегда нравиться, смотри за мыслями: пригодны ли,
знатны ли, хороши ли, да усладят ли нагими и легко ли облачаемы. Многое в обе
стороны сможешь, если не отчаешься. Это — одному тебе или со считанными,
потом приемли побольше свободных — не столько твоих, сколько истины
друзей; впрочем, если не будут друзьями успеха, посоветуют не иначе как
преданно. Так шероховатое исподволь выйдет в свет лощёным. Проделав это однажды
и дважды, почувствуешь, что натуга умалится день ото дня, пока с твоим навы-
канием не обратится наслаждением в работе).
Зарождение гуманистической филологии.
Само исследовательское рачение Петрарки и Боккаччо ради
восстановления подлинных текстов, испорченных историко-филологической
небрежностью рядовых средневековых пользователей, обосновано желанием
постижения истинного смысла послания мудрости греко-римского мира,
ощущаемого «своей» отечественной историей.
Бенвенуто Имольский описывает, как монахи-неучи корёжили уважаемые
кодексы, мастеря учебники механического запоминания (Сотт. Parad. XXII 74): «Volo
ad clariorem intelligentiam huius literae referre illud quod narrabat mihi iocose venera-
bilis praeceptor meus Boccacius de Certaldo. Dicebat enim quod dum esset in Apulia,
captus fama loci, accessit ad nobile monasterium montis Cassini, de quo dictum est.
Et avidus videndi librariam, quam audiverat ibi esse nobilissimam, petivit ab uno mo-
nacho humiliter, velut ille qui suavissimus erat, quod deberet ex gratia aperire sibi bib-
liothecam. At ille rigide respondit, ostendens sibi altam scalam: ascende quia aperta est.
Ille laetus ascendens invenit locum tanti thesauri sine ostio vel clavi, ingressusque vidit
herbam natam per fenestras, et libros omnes cum bancis coopertis pulvere alto; et mira-
bundus coepit aperire et volvere nunc istum librum, nunc ilium, invenitque ibi multa
et varia volumina antiquorum et peregrinorum librorum; ex quorum aliquibus detracti
erant aliqui quaterni, ex aliis recisi margines chartarum, et sic multipliciter deformati:
tandem miseratus labores et studia tot inclytissimorum ingeniorum devenisse ad ma-
nus perditissimorum hominum, dolens et illacrymans recessit; et occurrens in claustro
petivit a monacho obvio quare libri illi pretiosissimi essent ita turpiter detruncati. Qui
respondit quod aliqui monachi, volentes lucrari duos vel quinque solidos, radebant unum
quaternum et faciebant psalteriolos, quos vendebant pueris; et ita de marginibus facie-
bant evangelia et brevia, quae vendebant mulieribus. Nunc, vir studiose, frange tibi caput
pro faciendo libros»
(Чтобы яснее вразумить писание, желаю поведать здесь шутливо
рассказанное мне моим досточтимым наставником Боккаччо Чертальдским. Дескать, он
166
Часть I. БРУНИ-АВТОР
за своё пребывание в Апулии наведался, пленённый молвою о месте, в знатный
монастырь Монтекассино, о котором и речь. И, охочий до посещения книжни-
цы, которая там, как был наслышан, знатнейшая, скромно, будучи обходитель-
нейшим, попросил одного монаха, чтобы любезно открыл ему библиотеку. Тот,
указав на высокую лестницу, жёстко ответил: «Полезай — открыта». С радостью
залезший, нашёл, что хранилище толикого сокровища без двери, без ключа,
а войдя, увидел подёрнутые травой окна и покрытые густой пылью все книги
да лавки; в удивлении принялся открывать и разворачивать то одну книгу, то
другую и нашёл там много разных свитков древних и диковинных книг: из
некоторых были выдраны тетради, у каких-то края страниц отрезаны, — во множестве
так и обезображены. Наконец, пожалев, что труды да изучения стольких
именитых дарований угодили в руки пропащих людей, кручинясь и плача, вышел.
Натолкнувшись во дворе на монаха, осведомился, почему те ценнейшие книги так
уродливо искалечены. Мол, некие монахи, отвечал, желая поживиться двумя или
пятью сольдо, вырезали одну тетрадь и делали псалтырчики, которых
сторговывали отрокам, а из краёв делали евангелия и бревиарии, которые сторговывали
бабам. Вот, учащийся, и ломай голову, как делать книги!).
Неспроста Петрарка был первым преданным искателем рукописей
и одержимым собеседником с античными предками (XXIV книга Familiarum
rerum и диалог с Августином в Secretum). Поручая Джованни Инчизскому
розыск некоторых книг, пишет в Fam. Ill 18,1-3 и 14-15 (1346):
«Multa quidem videndo multumque cogitando, intelligere tandem cepi quanti
sint studia hec, quibus mortale genus exestuat. (2) Ne tamen ab omnibus hominum
piaculis immunem pûtes, una inexplebilis cupiditas me tenet, quam frenare hactenus
nee potui certe nee volui; michi enim interblandior honestarum rerum non inhonestam
esse cupidinem. Expectas audire morbi genus? libris satiari nequeo. Et habeo plures
forte quam oportet; sed sicut in ceteris rebus, sic et in libris accidit: querendi successus
avaritie calcar est. (3) Quinimo, singulare quiddam in libris est: aurum, argentum,
gemme, purpurea vestis, marmorea domus, cultus ager, picte tabule, phaleratus sonipes,
ceteraque id genus, mutam habent et superficiariam voluptatem; libri medullitus
délectant, colloquuntur, consulunt et viva quadam nobis atque arguta familiaritate
iunguntur, neque solum se se lectoribus quisque suis insinuât, sed et aliorum nomen
ingerit et alter alterius desiderium facit. [...] Tu vero, si tibi cams sum, aliquibus fidis et
literatis viris hanc curam imponito: Etruriam perquirant, religiosorum armaria evolvant
ceterorumque studiosorum hominum, siquid usquam emergeret leniende dicam an
irritande siti mee ydoneum. (15) Ceterum, etsi non ignores quibus lacubus piscari
quibus ve fruticetis aucupari soleo, nequa tamen falli queas, his seorsum Uteris quid
maxime velim interserui; quoque vigiliantior fias, scito me easdem preces amicis aliis in
Britanniam Galliasque et Hispanias destinasse»
(Многое повидав и многое обдумав, начинаю, наконец, понимать
стоимость увлечений, среди которых мечется смертное племя. (2) Однако, чтобы ты
не счёл, что мне нечего искупать, меня обуревает неутолимое вожделение, которое
я доселе обуздать и не мог, и не желал, ибо задушевно льстил себе, что вожделение
«Диалоги для Пьер Паоло Истрийского». Введение
167
честного не бесчестно. Ждёшь услышать род болезни? Не умею насытиться
книгами. Их имею, может, больше, чем должен, но как с прочим, так и с книгами
случается: успех стяжания — стрекало жадности. (3) Вдобавок в книгах есть нечто
единичное: в золоте, серебре, самоцветах, багряном платье, мраморном чертоге,
возделанном угодье, живописи, звонконогом и тому подобном забава немая и
неглубокая; книги услаждают до мозга костей, собеседуют, советуют и сопрягаются
с нами по эдакой закадычности, живой да задорной, и каждая внушает своим
читателям не только себя лишь, но наводит и на иные имена, одна разохочивает
на другою. [...] А ты, если дорожишь мною, неких доверенных да начитанных
мужей озаботь: пусть обыщут Тоскану, перевернут ящики духовенства и прочих
учёных, если что всплывёт, годное для утоления или раздражения моей жажды.
(15) Впрочем, даже если тебе не безвестно, в каких обычно ужу озёрах, в каких
охочусь подлесках, однако, чтоб тебе не промахнуться, отдельно во вложении
помечаю то, что желательно мною наипаче. А чтоб ты сделался бдительнее, знай,
что тождественными просьбами я озадачил иных друзей в Британии, во
Франции, в Испании).
Гуманистическое образование в борьбе со средневековым.
«Диалоги» посвящены гуманисту, наиболее занятому выработкой
передового метода преподавания и усваивания свободных искусств, —
Пьер Паоло Верджерио Старшему, автору педагогического руководства
De ingenuis moribus et liberalibus studiis adulescentie (1402-1403), выдающегося
свидетельства гуманистического стремления переиначить средневековую
систему образования через возрождение классиков во изучение,
совершенствующее дух и нравственность человека ради постижения и
преобразования мира.
Несхоластическое понимание просвещения воплотилось уже в Петрарке.
Пишет учителю грамматики Дзеноби да Страда (Faт. XII3) увещевание:
школы уже наконец распустить, чтобы всю жизнь на Донатовы правила не
спустить (4: «ut te monerem iantandem scolas grammatice dimitteres neque totam vitam in
Donati regulis... amitteres»). Неутешно жаль Петрарке тех, кто почти уж
круглый век извёл на учительствование, точно два его друга, питомцы Цизаль-
пийской Галлии, — мужи славные, но задавленные мрачной работой (20: «Illis
sine consolatione misereor qui etatem prope iam totam in hoc gimnasio consumpserunt,
quales michi duos alit amicos Cisalpina Gallia, claros viros sed obscuro exercitio semper
oppressos»). He хватало ещё едва ли себе самому достающее время тратить
на юных нерадивцев (11: «propriisque vix usibus suffecturum ingratis pueris tempus
impendere»)! Ни грамматика, ни одно из семи свободных искусств не достойно
того, чтобы в них состаривалась благородная одарённость: служат переходом,
не пределом (18: «пес grammatica пес septem ulla liberalium digna est in qua nobile
senescat ingenium; transitus est ille, non terminus»).
Одарённый природой человек, цель которого — истина и доблесть,
задавший себе быть, а не казаться, обязан посягать выше, а не предаваться
168
Часть I. БРУНИ-АВТОР
бесконечному и досадному государственному недосугу образования
подростков — уделу неудачников.
13-18: «Crede michi: ad aliud, nisi dissimulas, natus eras maiusque tibi clariusque
negotium debebatur; ut pueros doceres, f ortuna quidem esse potuit tua; natura profecto,
dum te in lucem educeret, de te aliud cogitabat; illi parendum ut duci ut genitrici
optime; fortune ut hosti libéra contumacia resistendum. Dicet autem quispiam: 'Ingrate
agis, qui eruditionem a patribus acceptam posteris refundendam neges [...] verum
altius aspirare suadeo quibus id ex alto permissum est: vides ex libris maiorum ingénia
pyeriamque de illorum ardoribus flammam concipis; ostende te vicissim posteris
et illos accende: hoc ingenio ruo debitum, hoc age. Pueros doceant qui maiora non
possunt, quibus sedulitas operosa, mens tardior, udum cerebrum, ingenium implume,
sanguis gelidus, corpus laborum patiens, animus glorie contemptor, lucelli appetens,
negligens fastidii; cernis quam procul hec a moribus tuis absint. Hi puerorum manus
instabiles, oculos vagos et confusum murmur observent, quos labor ille delectat et
pulvis et strepitus et sub ferula gementium clamor precibus mixtus ac lacrimis, quibus
repuerescere dulce est, quos pudet inter viros versari, piget inter equales vivere, iuvat
preesse minoribus, semper habere quos terreant, quos crucient, quos affligant, quibus
imperent, qui eos «oderint dum metuant». [...] Tu autem, vir modestissime, melioribus
incumbe vigiliis; quales erant qui nos prima etate docuerunt, tales sine doceant
iuventutem; quales fuerunt in nos qui animos primum nostros exemplis pulcrioribus
erexerunt, taies simus in posteros. anne cum romani duces eloquii Ciceronem ac
Virgilium sequi possis, plagosum sequi malis Orbilium? Adde quod nec grammatica
nec septem ulla liberalium digna est in qua nobile senescat ingenium; transitais est ille,
non terminus»
(Верь мне: для иного ты, если не прикидываешься, рождён, и тебе назначен
недосуг больше и ярче; могло быть твоей участью учить отроков; природа всё
же, производя тебя на свет, иное о тебе мыслила; её надо слушаться как
предводительницу, как лучшую родительницу, а участи надо с вольной настырностью
сопротивляться как врагине. Некто скажет, мол, неблагодарно это
отрекаться вливать потомкам полученное от отцов образование! [...] право же, лишь
внушаю тем, кому дозволено свыше, стремиться выше: увидишь в книгах
дарования старших и зачнёшь от их пыла пиэрийский огонь; окажи себя, в свою
очередь, потомкам и оных зажги — это долг твоему дарованию, этим займись.
А детей пусть учат неспособные на большее, у которых трудолюбива
усидчивость, мешкотней ум, влажен мозг, не оперена способность, студёна кровь, тело
стойко к тяготам, дух, славы гнушающийся, на доходец падок, небрегущий
скукой, — посмотри-ка, сколь далеко всё это от твоих свойств! Пусть доглядывают
за расхлябанными руками детей, шальными глазами да сумбурным шёпотом
те, кого услаждает тот труд и пыль, и шум, и вопль стенающих под розгой,
смешанный с мольбой и рыданием, кому сладостно ребячиться, кто стесняется
вращаться среди мужей, стыдится жить среди сверстников, любит
предводительствовать младшими, всегда иметь кого запугивать, кого мучать, кого
удручать, кому велеть, кто б их ненавидел, лишь бы страшился [Акций у Сенеки
Clem. 1,12,4]. [...] Ты ж, о скромнейший муж, налегай на лучшие бдения! Тако-
«Диалоги для Пьер Паоло Истрийского». Введение
169
вым позволь учить молодёжь, каковыми были учившие нас в юности. Да будем
таковыми для потомков, каковыми были для нас те, кто поднял наш дух
прекрасными образцами! Неужели, способный следовать Цицерону и Вергилию,
предводителям римского слова, предпочтёшь следовать драчливому Орбилию
[Гораций Epist. 2,1, 70-71]. Добавь, что ни грамматика, ни одна из семи
свободных не достойна того, чтобы в ней старилось благородное дарование: они пере-
ходны, не конечны).
Передавать знания дело хорошее, но не исчерпывающее для тех, кому
присуще его наращивание, обогащение и вдохновение своими
сочинениями грядущих поколений.
Передовым у Петрарки было ощущение просвещения как поприща
встречи учащихся в точке, в которой память о минувшем, обретённая с
помощью словесности, оказывается звеном, сцепляющим всё человечество
во временном чередовании сочинений. Петрарка, положительно
преобразуя античные темы (даёт нам беседовать с Цицероном и Сенекой,
присутствовать на кончине Сократа и триумфе Сципионов), побуждает к
составлению своего личного просвещения, стяжаемого таким усваиванием, при
котором заученное из книг, знаменующих собою победу над бренностью,
превращается в живую сущность наедине читающего и размышляющего
духа: «nonfacit clamor, sed meditatio doctiorem» (Fam. 18, 20).
He только своими сочинениями, но и своим поведением Петрарка
являл небрежение преподаванием, отклоняя все разные и манящие
приглашения, сосредотачивая свою гуманистическую деятельность при дворах,
более чутких к его идее культуры свободной, ознаменованной доблестью
и славой, а не промышленно одержимой сугубой прибылью. Неспроста
многие неродовитые гуманисты стремились продвигать свой идеал,
пронизанный изысканностью духа, в вельможной среде: истинная знатность,
а не благородство крови, внутри каждого человека и достижима
доблестью — учением и работой во самоулучшение.
Петрарка боролся с выхолощенными да изощрёнными словесами
отвлечённой мудрёности диалектиков, не делающей человека совершеннее.
В средневековой системе диалектика — это третье искусство тривия,
совпадавшее с аристотелевской логикой. Развитие номинализма в
схоластической философии потворствовало софистическим причудам
логизирования — XIV век не успел миновать до середины, как свод учений и техник
на лад Оккама скоро пленил крупнейшие европейские и итальянские
университеты. Не отрицал Петрарка важности диалектики, отрицал, однако,
и яро (в письмах Fam. I 7; Sen. V 2, XII 2, XV 6; в инвективах Contra medicum
и De sui ipsius et multorum ignorantia), что диалектикой исчерпывается все-
объемлемость знания. Школы учат лишь, именуя вещи, постигать понятия
(cognitio terminorum), стремится же стоит, выражая через искусство слова
170
Часть I. БРУНИ-АВТОР
и нравственный опыт истинность вещей в нас самих, к постижению вещей
в действительности (cognitio rerum).
Петрарка Secretum I 22: «Ista quidem dyalecticorum garrulitas nullum finem
habitura, et diffinitionum huiuscemodi compendiis scatet et immortalium litigiorum
materia gloriatur: plerunque autem, quid ipsum vere sit quod loquuntur, ignorant,
itaque siquem ex eo gregè de diffinitione non tantum hominis sed rei alterius
interroges, parata responsio est; si ultra progrediare, silentium fiet, aut, si assiduitas disseren-
di verborum copiam audaciamque pepererit, mores tamen loquentis ostendent veram
sibi rei diffinite notitiam non adesse. Contra hoc tarn fastidiose negligens tamque su-
pervacuo curiosum genus hominum iuvat invehi: - Quid semper frustra laboratis, ah
miseri et inanibus tendiculis exercetis ingenium? Quid, obliti rerum, inter verba senes-
citis, atque inter puériles ineptias albicantibus comis et rugosa fronte versamini? Vo-
bis utinam solis vestra noceret insania, et non nobilissima sepe adolescentium ingénia
corrupisset!»
(Именно то непереставаемое пустомельство диалектиков и прыщет
подобными сжатыми определениями, и хвастается предметом бессмертных
пререканий: зачастую же не ведают, что по истине есть то, о чём беседуют. Вот
если осведомишься у кого-то из их стада об определении не только человека,
но иной вещи, ответ готов, а глубже продолжи — молчание станется или, если
навык рассуждать породил словообилие и дерзость, способы выражаться
окажут-таки, что не имеет он истинного понятия об определяемой вещи. Вперекор
этому столь досадно-надменному и столь зряшно придирчивому племени
повадно бросить: «Зачем всегда втуне трудитесь, о жалкие, да пустыми уловками
упражняете дарование? Зачем, позабыв о вещах, старитесь среди словес да
среди подросткового вздора, седея и морщась, вращаетесь? Вот кабы вам одним
вредило ваше нездравие и нередко не разлагало благороднейшие дарования
юношей!»).
Лживое современное учение, обвинённое в бесчеловечном
формализме и нечестивом материализме аверроистского толка — речь о Париже
(«contentiosa Parisius» из Ignor. 143) и Оксфорде («stomacosum illud parisiense
et oxoniense quod mille iam destruxit ingénia» из Sen. XII2) — Петрарка,
противопоставляя их негодующим препирательствам, внутренний мир
человека и великие ценности классической этики, оживлённые и вознесённые
христианством, намерен заместить истинным обучением, которое полезно
своей бесполезностью, что косвенно укоряло и корыстность коммунальных
школ, нацеленных на подготовку выгодных и узких профессионалов
(юристов или медиков, секретарей или коммерсантов), небрежа воспитанием
в человеке человечности. Вот человек, вот наука:
Петрарка Secretum I 23: «Siquem videris adeo ratione pollentem ut secundum earn
vitam suam instituerit, ut sibi soli subiecerit appetitus, ut illius freno motus animi
coherceat, ut intellegat se se per illam tantum a brutorum animantium feritate distin-
gui, nee nisi quatenus ratione degit nomen hoc ipsum hominis mereri; adeo preterea
«Диалоги для Пьер Паоло Истрийского». Введение
171
mortalitatis sue conscium, ut earn cotidie ante oculos habeat, per earn se ipsum
tempered et hec peritura despiciens ad illam vitam suspiret, ubi, ratione superacutus, de-
sinet esse mortalis»
(Если увидишь кого, до того могучего толком, что жизнь свою устанавливает
с его ведома, что ему одному подчиняет влечения, что его уздой стягивает
движения души, что разумеет, что только им отличается от дикости несмысленных
животных и не заслуживает, если не сообразуется с толком, того самого имени
человека; до того сознающего свою смертность, что ежедневно имеет её перед
глазами, по ней себя самого умеряет и, презирая всё это гиблое, воздыхает по той
жизни, где, умощнённый толком, перестанет быть смертным).
Петрарка предвосхищает многих теоретиков гуманистической
педагогики, утверждая первенство и ценность свободной и бескорыстной
культуры — взывающей не только к уму в частности, но к человеку в общем,
который становится лучше, упражняя доблесть, понимаемую как
правильная мысль о Боге и правильная деятельность в обществе (Fam. XI3,10:
«recte sentire de Deo et recte inter homines agere»); культуры, позволяющей
осуществить все возможности, присущие человеку, не обсуловленные
ни духовно-отрешёнными, ни материально-прикладными воззрениями;
культуры как союза между изучением словесности, достойным
свободного человека, и духовным совершенством — ради обретения через
внутреннюю собранность, самопознание, выработку знания, добытого напрямую
из источника, человеком человечности.
Отрыв к первенству гуманистической культуры
Колуччо Салютати — обуславливающий гуманистическую работу Бру-
ни (темы «Хвалы Флорентийской столице» (1404), латинизирование Oratio
ad adulscentes Василия Кесарийского (1402-1403), De tyranno Ксенофонта,
Платонова «Федона» (1404-1405), Плутархова жизнеописания Марка
Антония (1405-1406) — становится собеседником «Диалогов для Пьер Паоло
Истрийского» (Dialogi ad Petrum Paulum Histrum), которые скорейшим
и широчайшим образом были приняты и за итальянским рубежом, влияя
на вкусы и обучение. Диалогическим оперением его второго сочинения —
более литературного, чем идеологического — прикрыта полемика ещё
отзывающихся Средневековьем воззрений Салютати с чаемыми юными
гуманистами ударными преобразованиями тречентистского уклада.
Флорентийской республиканской свободе, утвердившейся по кончине в 1402-
м году тирании Висконти, требовалась созвучная интеллектуальная
культура: эту новую гуманистическую культуру — которую стойко и победно
защищал Салютати в письмах к Джованни да Сан-Миньято (Epist. XII, 20
от 21/08/1401 и XIV, 23 от 25/01/1406) и к Джованни Доминичи (Epist XIV, 24
начала 1406), но которая ещё не вполне упрочилась, сосуществуя со старой,
172
Часть I. БРУНИ-АВТОР
отстаивавшей схоластическое познание и письменность на отечественном
итальянском языке, венчаемую Данте, Боккаччо, Петраркой, — Бруни на
точной и сочной латыни Цицерона теоретизирует и продвигает в
«Диалогах» решительнее и воинственнее своего наставника: в первом диалоге
непримиримый Никколо Никколи, из гуманистов якобы самый
приверженный к античной культуре, с расстановкой разносит схоластику, Оккамову
логику и даже сочинения исполинов — Данте, Петрарки, Боккаччо; во
втором тот же Никколи по увещеванию Салютати, подчёркивая-таки своё
отрицание старой, позднетречентистской культуры, переоценивает и
превозносит «три венца» — гордость флорентийской словесности. Итак —
приговор средневековой культуре и схоластической косной учёности, круглому
вырождению и запущению классической, наряду со хвалой Флоренции
и ясным осознанием возродимости утерянного наследия и угасшего
просвещения во благо граждан.
Для Салютати пришло время справедливо и закономерно уступить
первенство Леонардо Бруни, первенство более передовому воззрению
на развитие словесности в частности, культуры в целом. Новой литературе,
чаемой юным Бруни и тем же Поджо Браччолини, надлежит быть на
латинском языке, открытой, как в древности, греческим источникам,
совершенно иной, чем в XIV веке. Как выразился папа Пикколомини в De vins
illustribus XVI:
«Nam Coluccius ineptias quasdam sui seculi retinebat; itaque superatus est a
Leonardo, qui etiam in quibusdam epistolis ad eum scribens suorum eum erratorum
admonet suadetque, ut squalorem ilium sui temporis deserat. Patiuntur nempe et
littere mutationem; nam alie sunt uno, alie alio tempore. Ab ipsis etenim lingue latine
repertoribus ornatus dicendi et studia litterarum continuo creverunt usque ad tempora
Ciceronis, ubi vere plenitudinem acceperunt nee amplius crescere potuerunt, cum iam
essent in culmine. Manserunt igitur postea per plures annos ac usque ad leronimum
atque Gregorium viguerunt, non tamen absque minutione, exin perierunt funditus;
nee enim post ilia tempora qui ornate scripserit reperitur. Post Franciscus Petrarcha
aliquantulum splendoris litteris dedit, sed Emanuel maiorem attulit lucem, quem secutus
est Leonardus»
(Ведь Колуччо сохранял некие пережитки своего времени; вот его и превысил
Леонардо, в некоторых своих письмах ему даже указывавший на его
заблуждения и внушавший оставить шероховатость своего времени. Словесность,
понятно, тоже претерпевает смену: одна в одну пору, иная в иную. От самих
основателей латинского языка речевой наряд вместе с изучением словесности то и дело
росли вплоть до времён Цицерона — достижения, поистине, полноты, когда
уже дальше было некуда, ведь выросли доверху. Потом оставались там долгоден-
ственно вплоть до Иеронима и Грегория, не без умаления таки, затем погибли
полностью, ибо спустя то время нарядные писатели перевелись. Потом некоего
блеска словесности придал Франческо Петрарка, но Мануил [Хрисолор] привнёс
больше света, которому следовал Леонардо).
«Диалоги для Пьер Паоло Истрийского». Введение
173
Но Бруни заботился и о том, чтобы литература впредь была
итальянской и тосканской, славу которой уже снискали Данте, Петрарка, Боккач-
чо, — вот почему он беспрестанно задумывался над этой проблемой,
которую «Диалоги для Пьер Пало Истрийского», сложенные, вероятно, после
смерти Салютати во второй половине 1406-1407 гг., не столько решают,
сколько разыгрывают.
Гуманистический диалог:
союз равнозначных суждений
Эклектизм и открытый учёный разговор Цицероновых De oratore, De natura
deorum, De amicitia наилучше подошли несхоластическому выражению
полемических мнений гуманистов, — о диалоге как способе поиска истины Бруни
пишет к Лоренцо Валла, ему отправившему свой De voluptate (11/09/1433):
«Percurri librum tuum, quem nuper inspiciundum dedisti, multaque in eo me
delectarunt; de quo si scire quaeris iudicium meum, dicam equidem, quod sentio.
Duabus in partibus consistere mihi iudicatio videtur, rebus scilicet et verbis.
Et rerum quidem censura non maximi facienda est, propter quod scriptores,
ii praesertim, qui dialogo utuntur, occultant ipsi plerumque sententiam suam,
promunt alienam, ut in Platone et Cicerone videmus»
(Пробежал я книгу твою, которую недавно ты предоставил
рассмотрению, и многое в ней мне понравилось; если норовишь знать о ней моё
суждение, что ж, скажу, что думаю. По мне, судят две части — вещи да
слова. И не стоит расценивать вещи придирчиво, потому что писатели,
те особенно, которые применяют диалог, сами то и знай прячут своё
воззрение, выкладывают чужое, как видим у Платона и Цицерона).
Диалог был излюбленным способом шедшего за Платоном Цицерона,
облекавшего им нелицеприятное изложение вереницы воззрений,
взаимно причиняемых, толкуемых и дополняемых в среде живой и дружеской
беседы по обговорённым правилам:
Цицерон Fam. 9, 8, 1 (10 или 11/07/45 к Варрону): «Feci igitur sermonem inter nos
habitum in Cumano, cum esset una Pomponius: tibi dedi partes Antiochinas, quas a
te probari intellexisse mihi videbar; mihi sumpsi Philonis. Puto fore, ut, cum legeris,
mirere nos id locutos esse inter nos, quod numquam locuti sumus; sed nosti morem
dialogorum»
(Создал я, стало быть, беседу, держанную между нами в кумской усадьбе,
когда был и Помпоний: тебе я дал играть Антиохову личность, которую, по
уразумению моему, одобряешь; на себя взял я Филонову. Считаю, за чтением удивишься,
что говорим то между собой, чего никогда не говорили, но знаешь, каково
свойство диалогов);
174
Часть I. БРУНИ-АВТОР
Цицерон Fin. 1, 4, 12: «quamquam id quidem licebit iis existimàre, qui legerint.
nos autem hanc omnem quaestionem de finibus bonorum et malorum fere a nobis ex-
plicatam esse his litteris arbitramur, in quibus, quantum potuimus, non modo quid
nobis probaretur, sed etiam quid a singulis philosophise disciplinis diceretur, persecuti
sumus»
(да и оценивать это вольны читатели. А мы, думается, весь этот вопрос о
пределах блага и зла, пожалуй, развернули в этом сочинении, в котором мы разобрали,
сколько могли, не только то, что сами одобряем, но и что говорят отдельные
философские учения);
Цицерон Off. 1, 37,134-137: «(134) Sit ergo hic sermo, in quo Socratici maxime excel-
lunt, lenis minimeque pertinax, insit in eo lepos. Nee vero, tamquam in possessionem
suam venerit, excludat alios, sed cum reliquis in rebus turn in sermone communi vicis-
situdinem non iniquam putet. Ac videat in primis, quibus de rebus loquatur, si seriis,
severitatem adhibeat, si iocosis leporem. In primisque pro videat, ne sermo vitium ali-
quod indicet iriesse in moribus; quod maxime turn solet evenire, cum studiose de ab-
sentibus detrahendi causa aut per ridiculum aut severe, maledice contumelioseque di-
citur. (135) Habentur autem plerumque sermones aut de domesticis negotiis aut de re
publica aut de artium studiis atque doctrina. Danda igitur opera est, ut, etiamsi aberrare
ad alia coeperit, ad haec revocetur oratio, sed utcumque aderunt; neque enim isdem de
rebus nee omni tempore nee similiter delectamur. Animadvertendum est etiam, quate-
nus sermo delectationem habeat, et ut incipiendi ratio fuerit, ita sit desinendi modus.
(136) Sed quomodo in omni vita rectissime praecipitur, ut perturbationes fugiamus, id
est motus animi nimios rationi non obtempérantes, sic eiusmodi moribus sermo debet
vacare, ne aut ira existât aut cupiditas aliqua aut pigritia aut ignavia aut tale aliquid ap-
pareat, maximeque curandum est, ut eos, quibuscum sermonem conferemus, et vereri
et diligere videamur. Obiurgationes etiam nonnumquam incidunt necessariae, in
quibus utendum est fortasse et vocis contentione maiore et verborum gravitate acriore, id
agendum etiam, ut ea facere videamur irati. Sed ut ad urendum et secandum, sic ad hoc
genus castigandi raro invitique veniemus, nee unquam nisi necessario, si nulla reperi-
etur alia medicina, sed tamen ira procul absit, cum qua nihil recte fieri, nihil considerate
potest. (137) Magna<m> autem parte<m> dementi castigatione licet uti, gravitate tamen
adiuncta, ut et severitas adhibeatur et contumelia repellatur, atque etiam illud ipsum,
quod acerbitatis habet obiurgatio, signifkandum est ipsius id causa, qui obiurgetur, esse
susceptum. Rectum est autem etiam in illis contentionibus, quae cum inimicissimis hunt,
etiam si nobis indigna audiamus, tamen gravitatem retinere, iracundiam pellere; quae
enim cum aliqua perturbatione hunt, ea nee constanter fieri possunt neque is, qui adsunt,
probari. Déforme etiam est de se ipsum praedicare, falsa praesertim, et cum inrisione au-
dientium imitari militem gloriosum»
(Да будет эта наша беседа, в которой несравненны сократики, плавной и
нимало не упрямой, да будет остроумной. Да не исключит, будто входящая хозяйка,
и других, но сочтёт чередование пригодным как остальным вещам, так и общей
беседе. Да посмотрит, в первую очередь, о каких вещах говорить. Если о
значимых — применит строгость, если о шутливых — остроумие. И в первую очередь
предусмотрит, как бы слово не выдало присущий нравам порок, что тогда
преимущественно происходит, когда нароком говорят об отсутствующих поношения
«Диалоги для Пьер Паоло Истринского». Введение 175
ради, или высмеивая, или строго, плохо и обидно. (135) А ведут зачастую беседы
или об обыденных недосугах, или о государстве, или об изучении да знании
искусств. Стало быть, надо потрудиться, чтобы речь, даже коли примется отступать
к иному, отозвать к этому, но сообразно присутствующим, ибо не радуемся ни
тождественным вещам, ни в любое время, ни одинаково. Надо также смекать,
доколе беседа отрадна и как был толк началу, так да будет лад концу. (136) Но как
вернейшее наставление учит нас за всю жизнь избегать расстройств, то есть
излишних движений души, не слушающихся толка, так и беседу должно уберечь
от подобных движений, чтобы ни гневность не выступала, ни падкость какая,
ни лень, ни нерадивость, ни нечто такое не являлось, и наиболее надо заботиться
об оказывании тем, с кем сносимся в беседе, уважения и приязни. Подчас и
выговоры попадаются необходимые, при которых надо, видно, приложить
напряжение голоса пуще и весомость слов строже, ухватки мнимого разгневанного
даже. Но как до огня и лезвия, так до этого рода нарекания доходим редко и
вопреки себе, и разве что по необходимости, не обретись иное врачевание. Но да
отдалится гневность, с которой ничто верно статься, ничто рассчитано не может.
(137) По большей же части льготно приложить доброе нарекание, однако
сопряжённое с весомостью, чтоб и суровость применить, и ругань отбить; а также то
резкое, присущее выговору, должно значить, что предпринято ради того, кому
выговаривают. А в прениях с недружественнейшими, даже коли слышим
недостойное нас, однако верным будет весомость поддержать, гнев отбить, ибо
делающееся в некотором расстройстве не может сделаться ни последовательным,
ни присутствующими одобренным. Негоже и о себе самом заговариваться, тем
паче — привирая, и вышученному слушателями корчить воина-самохвала).
Воодушевлённо возрождавший язык и толк Цицерона Петрарка,
переняв его скептицизм и свободу собственного мнения,
Петрарка De vita solitaria:
11, 4: «Нес ergo non diffinitor, sed scrutator vestigatorque tractaverim. Nam et dif-
finire sapientis est proprium, et ego nee sapiens nee proximus sapienti; sed, ut Ciceronis
verbo utar, "magnus sum opina tor"»
(Стало быть, разбирал я это не как определитель, но как изыскатель да
исследователь. Ведь и определять свойственно мудрецу, и я не мудрец, и не сродни
мудрецу; но, пользуясь словом Цицерона, «я великий предполагатель»);
I 4, 12: «Nulla maior quam iudicii libertas, hanc itaque michi vindico, ut aliis non
negem»
(Большей, чем свобода суждения, нет: её как себе дозволяю, так другим не
возбраняю);
II15: «In hoc autem tractatu magna ex parte solius experientie ducatum habui, nee
alium ducem querens nee oblatum admissurus, liberiore quidem gressu quanquam
fortassis incautius sequor animum meum quam aliéna vestigia»
(В этом сочинении меня вела преимущественно искушённость: ни другого
вождя не ища, ни прочимого не приемля, свободной поступью, хотя, возможно, где-
то беспечно, следую моему духу, а не чужим стопам);
176
Часть I. БРУНИ-АВТОР
Петрарка из Familiares:
III 6, 3: «Neve me forsan errore lapsum putes inadvertenter hoc dicere, non sum
nescius quid de hac re Aristotiles, quid Epycurus sentiat, sed philosophantium autoritas
non impedit iudicii libertatem»
(А чтобы ты случайно не счёл-де, оплошав, говорю это несметливо, знай:
от меня не ускользает мысль об этом Аристотеля, мысль Эпикура, но
влиятельность философствующих не стреноживает свободу суждения);
III 15, 1: «'Quis' inquis, 'hoc loquitur?' Quid refert si dictum probas, quid queris
auctorem? Omne verum, ut ait Augustinus, a veritate verum est. Ego hec loquor. An
forte tu negas? Loquitur experientia que mentiri non solet; loquitur Veritas que mentiri
non potest. Quodsi mortalem poscis auctorem, loquitur hec peritissimus rerum talium,
Iuvenalis, quique profundissime mores hominum novit»
(Кто, мол, сказал это? Важно кто? Если одобряешь сказанное, зачем
источник? Всякое истинное, по Августину, истинно от истины. Я это говорю. Часом
не отрицаешь? Говорит искушённость, которая лгать не обыкла; говорит истина,
которая лгать не способна. А если ты о смертном источнике, то говорит это
искушённейший в таких вещах Ювенал — человеческие насквозь он знал нравы);
IV 15, 4: «Sed hec, ut dixi, haud magni momenti fecerim, quoniam et electio tuta est
et libera debent esse iudicia»
(Но этому, как я сказал, вовсе не придавал бы весомости, ибо и выбор
безобиден, и суждения должны быть свободными);
V 18, 5-6: «'Ad maiora" vero "genitus" sum, "quam ut sim mancipium corporis
mei". (6) 'Seneca' inquis 'hoc dixit'. Quis negat? et ego dico, et multi dicent post me,
et ante eum multi forte dixerunt, et quisquis id dixerit, modo ne mentiatur, egregium
magnificumque verbum dixerit»
(Ради большего рождён я, нежели быть слугою моего тела. (6) Это Сенека,
говоришь, сказал. Кто спорит? И я это говорю, и многие скажут после меня,
и до него многие, небось, говорили, и скажи это всякий — только б не лгал —
недюжинное и великолепное слово скажет);
XX 14, 9: «Quid enim, Leli, ais an te favente ausim contra Aristotilem mutire?
sacrilegio proximum multis forte videbitur, cum forte potius ilium pertinaciter in
omnibus sequi velle sacrilegum sit»
(Зачем же, Лелий, говоришь, де отважусь ли я с твоим подспорьем
пропищать против Аристотеля? Пожалуй, многим покажется сродни святотатству,
хотя, пожалуй, святотатство сугубее — это желать прилипчиво следовать ему
во всём);
XXII2,20: «Sum quem priorum semitam, sed non semper aliéna vestigia sequi iuvet»
(Я из тех, кому любо следовать стезе предтеч, а не чужим неотвязно стопам).
необходимо пришёл и к возрождению диалога (хотя его вневременной
и внеобщественный Secretion крепко средневеков по мысли и
выражению) — открытому и свободному обмену суждениями, унаследованному
гуманистической культурой, в проблемах, решение которых обречено
на множественность в единстве и единство во множественности.
«Диалоги для Пьер Паоло Истринского». Введение
177
Собеседники, синопсис
Самим автором упоминаемые лишь единожды
Леонардо Бруни Epist. II 18 (февраль — май 1408 г. к Никколо Ник-
коли): «Est Florentiae vir egregius Thomas Britannus, michi amicus et stu-
diorum nostrorum, quantum ilia natio capit, ardentissimus affectator. Huic
ergo cupienti ineptias nosras, idest libros novorum poetarum, emere, rogo
ut omni cura diligentiaque assistas. Denique pro natura et moribus tuis ad-
monendum te familiarius putavi ut si quid contra sententiam opinionemve
tuam cuperet aut sentiret eidem te mitem ac minime adversantem praestes.
Vetus est enim: ut homo est ita morem geras»
(Сейчас во Флоренции незаурядный муж Томас Британский, мне
дружественный и горячейше приязненный, насколько дано его народу,
к моим изучениям. Прошу, значит, со всяческим рачением и
прилежанием пособи ему, охочему купить наши безделицы, то есть книги о
современных поэтах. Наконец, я счёл нужным попроще увещевать тебя,
согласно твоему свойству и нраву, обойтись с ним мягко и наименее
прекословно, если что захочет или надумает вопреки твоему разумению
и мнению. Ибо старо: «Что человек, тем будь и ты» [Теренций Adelp. 431]);
удобопонятнее обозначенные у
Поджо Браччолини Oratio funebris in obitu Leonardi Arretini: «Deinde
summa eloquentia dialogum quendam edidit, in quo cum primo libro viros
praestantissimos doctissimosque Dantem, Franciscum Petrarcham, Iohan-
nem Boccacium, eorumque doctrinam, eloquentiam, opera impugnasset,
secundo in superioris excusationem ipsorum et virtus laudata est»
(Далее издал некий высококрасноречивый диалог, в котором,
в первой книге противоборствовав мужам превосходнейшим и
учёнейшим — Данте, Франческо Петрарке, Джованни Боккаччо, их
учёности, красноречию, сочинениям, во второй, опровергая первую,
хвалит их доблесть);
«Диалоги для Пьер Паоло Истрийского» написаны, вероятно, во второй
половине 1406-1407 гг. и посвящены Пьер Паоло Верджерио Старшему.
Пьер Паоло Верджерио Старший родился в Копере на Истрии в 1370. Учился
в Падуе. Уже в 1386 подряжен преподавать диалектику во Флорентийском
университете. Знакомится с Колуччо Салютати, как и с учёными его полёта. С 1388 по 1390
учительствует в Болонье, где пишет комедию Paulus. До 1397 обретается в Падуе,
подружившись с Джованни Конверсини, одним из самых прославленных наставников
тамошнего университета, и с Франческо Новелло, синьором Падуи, для которого
речи писал и сочинения, среди которых De arte metrica вместе с Франческо Дзабарел-
ла. Тогда же радеет об обнародовании Петрарковой Africa. Между 1398 и 1399 возвра-
178
Часть I. БРУНИ-АВТОР
щается во Флоренцию учиться у Мануила Хрисолора греческому, сойдясь и с Бруни,
и прочими флорентийскими гуманистами конца века. 1401-1402 — пора его паду-
анской защиты в искусствах, медицине и юриспруденции и работы над De ingenuis
moribus et liberalibus studiis adulescentie. С 1405 по 1409 подвизался в Риме при папской
курии Иннокентия VII, написал Poetica narratio и принародные речи. С 1414 по 1418
на Консганцском соборе, Потом, poeta laureatus благодаря императору Сигизмунду
Люксембургскому, отправился к нему в услужение. Умер в Будапеште 8 июля 1444.
Значимость начинания Верджерио Старшего заостряет его учитель Ко-
луччо Салютати в поздравительном с обнародованием De ingenuis moribus et
liberalibus studiis adulescentie письме (Epist. XIV И от 04/03/1405?):
«Hesterno vespere, vir insignis, frater et amice karissime, venit ad me
spectabilis vir et egregius legum doctor dominus Ognibene, presentavitque
libellum tuum, quem ad Ubertinum de Carraria sumpto titulo De ingenuis
moribus et liberalibus adolescentie studiis edere curavisti. quem tuarum
rerum cupidus, mox aperui cepique lecturire, cuius amenitas sic me detinuit,
ut in plurimam noctem traheret et post consuetum somni spacium matutina
vigilia revocaret. quo perlecto, cepi mecum summam operis, cultus, ornatus et
sententiarum maiestatem solus, ut eram, et tacitus admirari. non enim michi
visus es adolescentulum instituere, sed ad omnem vite rationem et etatis
humane differentias virum perfectissimum erudire. placet stilus, placet rara
penes modernos soliditas, que sobriam redolet vetustatem; placet dispositio,
que veluti gradibus procedens, rerum naturam sequitur nec omittit aliquid nec
perturbât, et, ut breviter loquar, karissime Petre Paule, quod ad institutionem
vite pertinet, Ciceronem nostrum et Ambrosium tractantes de officiis exhausisti»
(Вчерашним вечером, о значительный муж, брат и любезнейший
друг, пожаловал ко мне видный муж и недюжинный учёный законник
Оньибене и представил твою книжку под заглавием «О благородном
нраве и свободном обучении подростков», об издании которой ты
хлопотал ради Убертино да Каррара. Падкий до твоих вещей, я немедля
открыл её и взялся почитывать: прелесть её так меня захватила, что увлекла
до глухой ночи и после привычного срока сна позвала на утреннее
бденье. Прочитав её, взялся наедине с самим собою молча удивляться
высоте, ухоженности, нарядности и величавости мыслей сочинения. Ибо
видится мне, что не подростыша наставляешь, но мужа образовываешь,
совершеннейшего в жизни любого толка и независимо от возраста. Слог
приятен, приятна редкая у нынешних сбитость, которая отдаёт трезвой
древностью; приятен строй, который, словно по ступеням шагая, следует
природе вещей, ничего не минуя, не нарушая. И, короче говоря,
любезнейший Пьер Паоло, касательно установления жизни ты исчерпал
нашего Цицерона и Амвросия, обязанности разбиравших).
Приверженные к труду Верджерио и духом, и буквой, «Диалоги» Бруни
воспроизводят учёный двухдневный спор во флорентийском гуманиста-
«Диалоги для Пьер Паоло Истрийского». Введение
179
ческом кружке, пришедшийся на пасхальные празднества 1401-го. Дома
у Колуччо Салютати собрались Леонардо Бруни, Роберто деи Росси, Ник-
коло Никколи и, разумеется, Колуччо Салютати.
Аино Колуччо Салютати родился в Стиньяно во Вальдиньеволе 16 февраля
1332 г. В Болонье, городе ссылки, ввиду политических неудач у гвельфов, его отца
Пьеро, учился, вероятно, частно, с 1345 у Пьетро да Мольо грамматике и
риторике, затем — на нотариуса. В Болонье Колуччо по кончине отца в 1341 был
опекаем синьором Таддео Пеполи, а после его смерти в 1347 — его последователями:
вплоть до 1350, года их изгнания оттуда архиепископом Джованни Висконти.
Вернувшись с братьями в кровный край, с 1351 по 1367 проводит большую часть
времени в Стиньяно и Буджано, непосредственно участвуя в городском
управлении, прерывая пребывание службой для иных коммун. В 1366 записан в Цех
юристов и нотариусов Флоренции. В сентябре 1367 назначен канцлером Тоди.
Весной 1368, сопровождая апостольского секретаря Франческо Бруни, поехал
в Рим, гда остался при Курии до лета 1369-го. 1370 — год, ходатайством папы
Урбана V, его канцлерства в Лукке. Годом позднее отстранение от должности,
равно успение супруги зовёт его в Стиньяно. Здесь он женится на Пьере, дочери
Симоне ди Пуччино Риккоми из ветви рода Салютати в Пеше, с которой родят
девятерых детей, задерживается до начала 1374, когда приглашён во Флоренцию
как «scriba omnium scrutinorum atque extractionum offtcialium Comunis» на
делопроизводство, касающееся избрания и назначения в магистратуры. С 19 апреля
1375 до смерти, 6 мая 1406-го, Салютати — канцлер Флорентийской республики.
Канцлер во Флоренции — это нотариус, вышедший из Цеха судей и
нотариусов, чья задача — внешняя политика во благо Синьории. Наторелое в
риторике, в ладу деловых писем, довлеющем в сношениях с чужеземными властями,
слово канцлера приобретало решающий вес в разрядке политических и
дипломатических напряжений. Письма Салютати сразу превратились в
превосходный образец красноречия.
Политическое служение Республике, пережившей за три эти десятилетия
и Войну восьми святых (1375-1378), и Бунт чомпи (лето 1378), и противостояние
Джан Галеаццо Висконти, — Салютати, наследник и продолжатель Петрарки,
соединил с гуманистическим подвижничеством (посещал кружок передовых
мыслителей у Луиджи Марсили в Санто-Спирито, например, или в саду Ан-
тонио Альберти, да и дом его был местом встречи юных дарований города),
значительно сказавшимся на культуре, и не только флорентийской.
Никколо Никколи родился во Флоренции около 1364, умер 3 февраля 1457
там же. Образован при монастыре Санто-Спирито под началом августинского
монаха Луиджи Марсильи. Дельно участвовал в расширении Флорентийского
университета, приглашая лучших преподавателей — Мануила Хрисолора, Гва-
рино Веронского, Джованни Ауриспа, Франческо Филельфо. Завзятый
почитатель античности, путешествовал в Падую переписать себе Петраркову Africa,
в 1417 — в Пизу, в 1430-1431 — в Венецию и Верону, ища, собирая, переписывая и
покупая рукописи классиков: так обогащалась его личная библиотека, которая,
180
Часть I. БРУНИ-АВТОР
с 1444 хранившаяся при доминиканском монастыре Сан-Марко во Флоренции,
стала первой общественной. Свойства, делу гуманистов незаурядно
пригодного, но чудаковатого, Никколи умудрился накликать на себя ругательные сатиры
Филельфо, например, и свирепую инвективу Бруни Oratio in nebulonem maledicum
(1424), причинённую раскольническим отвержением Никколи от современного
и непосредственно ему предшествующего просвещения:
«At illud gravius ас non ferendum, quod eadem ista vesania ductus omnes
insectari lacerareque non desinit, qui aliquam sint in his rebus studiorum
excellentiam consecuti. Eo usque enim stultitie vanitatisque processit ut invideat
omnibus, quasi aliquo munere ipse sit, aut quasi comparari cum doctissimis queat.
Ita demum vero opinionem quam cupit se obtinere posse existimat, si summorum
virorum, qui litteris et doctrina et sapientia claruerunt, gloria omnis famaque
ledatur; itaque bellum indixit scurra nepharius cunctis praestantibus ingenio viris,
nec viventibus modo sed etiam mortuis. Nam et Dantem optimum nobilissimumque
poetam, vituperare assidue prope convicio non cessât, et de Petrarcha ita loquitur
quasi de homine insulso et ignorantie pleno, Boccacium ita spernit ut très quidem
litteras scisse illum asseveret. Nec poetas modo et hoc genus litterarum, sed omnes
pariter insectatur et ledit. Thomam certe aquinatem, quem virum, Deus immortalis,
quanta scientia quantaque doctrina preditum, quem ego non verear cum Aristotele
Theophrastoque coniungere, fatuus hic scurra ita spernit contemnitque ut litteris,
ut ingenio, ut intelligentia caruisse illum palam omnibus audientibus predicare non
desinat. Idem facit de ceteris defunctis, nisi quibus propter millesimum iam annum
cedit. De viventibus autem pudet etiam nunc referre qua iste acerbitate Chrysoloram
bizantinum abundanti doctrina hominem insectatus sit, quem omnes ob singularem
scientiam moresque probatissimos colebamus; hic unus inventus est, qui omnifariam
iniuriis contumeliisque lacesseret, quoad consilium cepit ex hac urbe demigrandi»
(Но тягостнее да несносно то, что ведомый своим этим скудоумием
не преминет преследовать и донимать тех, кто некое на поприще изучения
снискали превосходство. До такой ведь дурости да тщеславия дорвался, что
косится на всех, будто сам некоего звания или будто сопоставим с
учёнейшими. Вот и возомнил, что стяжает вожделенную молвь, коли напакостить
всей славе и признанности высших мужей, ярких во словесности, учёности,
мудрости; вот и объявил нечестивый шут войну всем мужам отменной
одарённости, и не живущим только, но и покойным. Ведь и Данте, лучшего
и благороднейшего поэта чуть ли не руганью хулит неуёмно, а о
Петрарке говорит будто о человеке плоском да набитом невежеством; Боккаччо
так презирает, что уверяет, якобы знал он от силы азбуку. Не только
поэтов и этот род словесности, но всех одинаково преследует, пакостя. Фому
даже Аквинского, мужа, о Бог бессмертный, толиким знанием и толикой
учёностью оделённого, которого не оробею с Аристотелем и Феофрастом
сопрячь, этот юродивый шут так презирает и умаляет, что не преминет
при всех слушателях проповедать, что ему словесности, ему дарования, ему
разумения не хватало. Равно поступает и с прочими усопшими, поблажая
разве только тем, кто — тысячу лет тому. А о живущих стыдно и передать,
с какой резкостью преследовал византийца Хрисолора, человека обильной
«Диалоги для Пьер Паоло Истрийского». Введение
181
учёности, которого все мы чтили за исключительное знание и порядочней-
шие нравы, — он один выискался, кто всячески донимал его нападками,
обидами, покуда тот не надумал из этой столицы переселиться).
Роберто деи Росси — состоятельная знать, обстоятельный знаток
классической словесности. Из его переводов Аристотеля осталась лишь Analytica
posteriora (1406), посвященная, возможно, Гварино Веронскому. Писал стихи на
латинском языке и на итальянском. Джованни ди Биччи де Медичи доверил
ему воспитание сына — Козимо Старшего, ни больше ни меньше.
1-й день: Салютати начинает с очной похвалы кругу юных любителей
словесности. Впрочем, горящим учением, им непотребно пренебрегать
дельным упражнением в обсуждении: ум наш изощряется и навыкает
разведывать истину, вдобавок отрадным образом (7-14). Никколи согласен,
но поупражняешься, мол, тут, когда до того несть числа потерянным
важным текстам из классики, что вряд ли воскресить искусство учёных
прений во Флоренции начала XV века. Виновница — средневековая
схоластика: утрата ценных памятников античной письменности, порча подлинной
латыни, беспорядок в изучении разных предметов (14-29). Что ж, упадок
был, допускает Салютати, но не таков, чтобы воспрепятствовать
предприятию искусства обсуждения с проком и сильными орудиями; пусть
разруха, однако некоторые самые замечательные личности поднялись до уровня
античных авторов. Возьми Данте, Петрарку, Боккаччо (33-40). Никколи
отвечает неимоверной диатрибой против «трёх венцов» итальянской
словесности: Данте только и сойдёт, что мукомолам и читателям подобного
узколобия; доказательство пустозвучия Петрарки — его самая голубленная
им «Африка»: итог потуг — посмешище; о Боккаччо лучше промолчать:
единогласно хуже Данте и Петрарки (41-50). Салютати и ухом не ведёт,
ведь великие дарования всегда подвергались хуле: защита троицы не впору
и времени требуется больше, чем располагает. Отговаривается побочным
подчёркнутым восхищением Данте, Петраркой и Боккаччо и поощрением
юных гуманистов к обсуждению, будто слова Никколи пусты (51-53).
2-й день: Пьеро ди сер Мино, молодой гуманист, присоединяется к
собранию на сей раз в саду особняка Роберто деи Росси. Кратко обменявшись
впечатлениями насчёт «Похвалы Флорентийской столице» Леонардо Бруни,
гуманисты возвращаются к разговору, прерванному накануне. Опровергни,
говорит Роберто, заявления Никколи, но Салютати отнекивается, дескать,
развенчивать очевидное это лишнее, ведь Никколи умышленно заводит его
на похвалу флорентийским поэтам (54-63). Тогда выбирают судьёю спора
Леонардо Бруни: пусть решает, кому защищать литературную гордость
города. Бруни назначает Никколи. Следует палинодия под стать вчерашней
диатрибе (64-87). Речь завершается, и встреча. Юные гуманисты
провожают Колуччо Салютати домой (88-91).
182
Часть I. БРУНИ-АВТОР
Dialogi ad Petrum Paulum Histrum
PROEMIUM
(1) Vêtus est cuiusdam sapientis sententia felici homini hoc vel in primis
adesse oportere, ut patria sibi data ac nobilis esset. Nos vero, Petre, etsi hac
parte felicitatis expertes sumus, quod patria nostra crebris fortune ictibus diruta
est et pêne ad nihilum redacta, tamen hoc solatio utimur, quod in ea civitate
vivimus que ceteris longe antecellere ac près tare videtur. Nam cum frequentia
populi, splendore edificiorum, magnitudine rerum gerendarum civitas hec
florentissima est, turn etiam optimarum artium totiusque humanitatis, que iam
penitus extincta videbantur, hic semina quedam remanserunt, que quidem in
diem crescunt, brevi tempore, ut credimus, lumen non parvum elatura. Qua in
civitate utinam tibi una nobiscum habitare licuisset ! Non enim dubitamus quin
consuetudine mutua studia nostra leviora fuissent et iocundiora futura.
(2) Verum, quia seu rationes rerum tuarum seu fortuna quedam sic voluit, ut
tu a nobis invitus ab invitis distraherere, non possumus sane tui desiderio non
moveri; sed tamen quod reliquum ex te nobis est, eo nos quotidie avidissime
fruimur. Sic etenim res se habet: corpus quidem tuum a nobis montes et valles
intermedie séparant; memoriam vero atque caritatem nee distantia loci, nee ulla
unquam a nobis separabit oblivio.
(3) Itaque nulla fere dies preterit, quin tua sepius in mentem nostram
recordatio subeat; sed cum semper nobis tua presentia desideretur, tunc tamen
maxime, cum aliquid illarum rerum agimus quibus tu, dum aderas, delectari
solebas: ut nuper, cum est apud Colucium disputatum, non possem dicere
quantopere ut adesses desideravimus. Motus profecto fuisses turn rei que
disputabatur, turn etiam personarum dignitate. Scis enim Colucio neminem fere
graviorem esse; Nicolaus, vero, qui illi adversabatur, et in dicendo est promptus,
et in lacessendo acerrimus.
(4) Nos autem disputationem illam in hoc libro tibi descriptam misimus,
ut tu, licet absens, commodis nostris aliqua ex parte fruaris; in quo id maxime
conati sumus, ut morem utriusque diligentissime servaremus. Quantum vero in
ea re profecerimus, tuum erit iudicium.
LIBER PRIMUS
(5) Cum solemniter celebrarentur ii dies, qui pro resurrectione Iesu Christi
festi habentur, essemusque in unum Nicolaus et ego pro summa inter nos
familiaritate coniuncti, placuit turn nobis ut ad Colucium Salutatum iremus,
virum et sapientia et eloquentia et vite integritate huius etatis facile principem.
Nee longius fere progressis Robertus Russus fit nobis obviam, homo optimarum
«Диалоги для Пьер Паоло Истрийского». Перевод
183
Диалоги для Пьер Паоло Истрийского
ВВЕДЕНИЕ
(1) По старинной мысли некоего мудреца, счастливому человеку
должна быть в первую очередь дана отчизна, причём знатная. А мы, Пьеро,
хоть и обделены такой долей счастья — ведь отчизна наша сплошными
побоями судьбы взрыта и чуть ли не уничтожена, — однако тем
утешением пользуемся, что живём в городе, который видится весьма
выдающимся и стоящим над прочими. Ведь город этот как чрезвычайно цветущ
числом народа, блеском зданий, величием подвигов, так остались здесь
и казавшиеся было вовсе угасшими семена лучших искусств да всей
человечности, которые ежедневно растут и в краткий срок дадут, думается,
немало света. Вот бы и тебе обывать в этом городе с нами! Ибо не
сомневаемся, что изучения наши по обоюдной близости были бы легче ранее
и отраднее впредь.
(2) Правда, поскольку или толки твоих дел, или некая судьба
пожелали, чтобы мы с тобою по нашей и твоей неволе разлучились, то нас, ясно,
не может не трогать нехватка тебя, однако мы ежедневно прежадно вкушаем
тобою оставленное. Так ведь дело и обстоит: твоё тело отделяют от нас
промежуточные долы, но ни дальности места, ни забытью какому никогда не
отделить от нас память и приязненность.
(3) И дня не минует без обуревающего наш ум воспоминания о тебе.
Но хотя всегда нам тебя не хватает, тогда, однако, — чрезвычайно, когда
затеваем те дела, которые тебя в бытность твою обычно радовали: как на
давешнем обсуждении у Колуччо — не могу передать, как же мы желали
твоего присутствия. Тебя, конечно, тронула бы достойность что
предмета обсуждения, что личностей. Ибо знаешь, что степеннее Колуччо
никого почти нет, а Никколо, который ему возражал, и в разговоре проворен,
и в задоре изощрён.
(4) Вот в этой книге и шлём тебе запись того обсуждения, чтобы ты,
пусть заочно, частично отведал наших выгод. В ней мы не пощадили
стараний ради прилежнейшего сохранения нрава каждого. А сколь мы в этом
преуспели — за тобою суждение.
КНИГА ПЕРВАЯ
(5) За торжественным отмечанием тех дней, которые слывут
праздниками по воскресению Иисуса Христа, нам, мне заодно с Никколо, взаимно
связанным задушевным приятельством, было угодно податься к Колуччо
Салютати, мужу, в эту пору, что и говорить, передовому и мудростью,
и красноречивостью, и цельностью в жизни. Едва выдвинулись, встреча-
184
Часть I. БРУНИ-АВТОР
artium studiis deditus nobisque f amiliaris; qui, quonam tenderemus percontatus,
audito consilio nostro approbatoque, ipse etiam una nobiscum ad Colucium
secutus est.
(6) Ad quern ut venimus, comiter ab eo familiariterque accepti, deinde
sedere iussi, consedimus, paucisque verbis ultro citroque dictis, que primo
congressu amicorum haberi soient, deinceps silentium subsecutum est. Nam et
nos Colucium ut alicuius sermonis princeps foret expectabamus, et ille nos ad
eum vacuos venisse nee quicquam in medio ponendi causa attulisse nequaquam
arbitrabatur. Sed cum longius progrederetur silentium, essetque manifestum
nihil a nobis qui ad eum veneramus proficisci, conversus ad nos Colucius, eo
vultu quo solet cum quid paulo accuratius dicturus est, ubi nos attentos in eum
vidit, huiusmodi est verbis sermonem exorsus.
(7) «Haud sane dici posset», inquit, «iuvenes, quam me conventus vester
presentiaque delectat: ii enim estis quos ego, vel morum vestrorum gratia, vel
studiorum que vobis mecum communia sunt, vel etiam quia me a vobis observari
sentio, egregia quadam benivolentia et caritate complector. Verum una in re
parum mihi probati estis, eaque permagna. Nam cum ceteris in rebus, que ad
studia vestra attinent, tantum in vobis cure vigilantieque perspiciam quantum
debet esse iis, qui se homines frugi ac diligentes appellari volunt, in hoc uno
tamen vos hebescere neque utilitati vestre satis consulere video, quod disputandi
usum exercitationemque negligitis: qua ego quidem re nescio an quicquam ad
studia vestra reperiatur utilius.
(8) Nam quid est, per deos immortales, quod ad res subtiles cognoscendas
atque discutiendas plus valere possit quam disputatio, ubi rem in medio
positam velut oculi plures undique speculantur, ut in ea nihil sit quod
subterfugere, nihil quod latere, nihil quod valeat omnium frustrari intuitum?
Quid est quod animum fessum atque labefactum, et hec studia longitudine ocii
et assiduitate lectionis plerumque fastidientem, magis reparet atque redintegret,
quam sermones in corona cetuque agitati, ubi vel gloria, si alios superaveris,
vel pudore, si superatus sis, ad legendum atque perdiscendum vehementer
incenderis? Quid est quod ingenium magis acuat, quid quod illud callidius
versutiusque reddat, quam disputatio, cum necesse sit ut momento temporis ad
rem se applicet, indeque se reflectat, discurrat, colligat, concludat? Ut faciliter
intelligi possit, hac exercitatione excitatum ad cetera discernenda fieri velocius.
lam vero orationem nostram quam expoliat, quam earn in promptu atque in
potestate nostra redigat, nihil attinet dicere. Vos enim et in plerisque id videre
potestis, qui cum litteras scire se profiteantur et libros lectitent, tamen quia se ab
hac exercitatione abstinuere, nisi cum libris suis latine loqui non possunt.
«Диалоги для Пьер Паоло Истрийского». Перевод
185
ем Роберто Росси, человека, изучению лучших искусств преданного и нам
приятельского. Спросив, куда направляемся, и одобрив услышанное
стремление, присоединился к нам идти до Колуччо.
(6) По приходе к нему обходительно и приятельски привеченные им,
мы на приглашение сесть уселись, затем поочерёдно сказали немного слов,
обыкновенно выговариваемых на сборе друзей, далее последовало
молчание. Ведь и мы ждали, что Колуччо забеседует о чём-нибудь первым, и он
отнюдь не ожидал, что к нему пустыми придём и ничего подлежащего
разбору не принесём. Но когда молчание неприлично затянулось и оказалось,
что нечего нам, к нему пришедшим, сказать, Колуччо, обратившись к нам
с лицом, обыкновенно предваряющим его радетельную речь, как увидел
наше внимание себе, начал беседу следующими словами.
(7) «Едва ли, право, передать, о юноши, до чего мне отрадно ваше
собрание и присутствие! Ибо те вы, кого я за нравы ли ваши, изучения ли,
которые с вами у меня одни, или же за то, что чувствую ваше ко мне уважение,
окружаю незаурядной доброжелательностью и приверженностью. Правда,
в одной вещи — и она превелика — вас не одобряю. Ведь хотя к прочим
вещам, которые касаются ваших изучений, усматриваю в вас столько заботы
со бдительностью, сколько должно быть у желающих прослыть людьми
дельными да прилежными, в том одном, однако, вижу вашу косность и
недостающее пользе вашей содействие, что небрежёте навыком и
упражнением в обсуждении, — не ведаю, найдётся ли нечто вашим изучениям
полезнее его.
(8) Ведь что же, о бессмертные боги, познанию и разъятию тонких вещей
может способствовать более, чем обсуждение, при котором будто
множество глаз отовсюду вперяются в подлежащую разбору вещь, чтобы ничему
в ней не дать ускользнуть, ничему исчезнуть, ничему морочить взор
окружающих? Что лучше взбодрит да исцелит дух, утомлённый да
поколебленный, то и знай раздражённый этими изучениями из-за протяжной
праздности и усидчивого чтения, нежели беседы, затеянные в кругу и сборе, на
которых или славой, коль иных превысишь, или срамом, коль превышен ты,
к чтению да заучиванию увлечённо воспламеняешься? Что лучше изощрит
даровитость, что её сделает дошлее и вёртче, нежели обсуждение, раз
обязана мигом взяться за вещь и затем осмысливать, раздумывать, связывать,
заключать? Так легко уразуметь, что возбуждённая этим упражнением,
становится скорее в различении прочего. А уж как нашу речь выглаживает, как её
в готовность да в наше овладение приводит, и говорить нечего. Ибо можете
увидеть это и во многих, которые хотя выдают себя за учёных словесности да
книгами зачитываются, однако, воздерживаясь от этого упражнения, могут
говорить по-латыни разве что со своими книгами.
186
Часть I. БРУНИ-АВТОР
(9) Itaque ego, qui vestre utilitatis sum avidus, quique vos quam maxime
florentes in studiis vestris videre cupio, non iniuria vobis subirascor, si quidem
hunc disputandi usum, ex quo tot manant utilitates, negligitis. Etenim absurdum
est intra parietes atque in solitudine secum loqui, multaque agitare, in oculis
autem hominum atque in cetu veluti nihil sapias obmutescere; et que unam
aliquam in se utilitatem habeant, ea magno labore prosequi, disputationem
vero, ex qua permulte utilitates proficiscuntur summa cum iucunditate, nolle
attingere. Nam velut is agricola improbandus est, qui cum liceret ei fundum
universum excolere, saltus quosdam stériles aret, partem vero quampiam eius
fundi pinguissimam atque uberrimam relinquat incultam, sic reprehendendus
est is qui, cum omnia studiorum munera adimplere possit, cetera quam vis levia
accuratissime obit, disputandi vero exercitationem aspernatur et negligit, ex qua
tot fructus colliguntur uberrimi.
(10) Equidem memini, cum puer adhuc Bononie essem, ibique grammaticis
operam darem, me solitum quotidie vel equales lacessendo, vel magistros
rogando, nullum tempus vacuum disputationis transisse. Neque id quod in
pueritia feci, postea vero annis crescentibus derelinqui; sed in omni etate atque
vita nihil mihi gratius fuit, nihil quod eque expeterem quam doctos homines, si
modo potestas data sit, convenire, et que legerim et que agitaverim et de quibus
ambigerem illis exponere, eorumque in his rebus percontari iudicium.
(11) Scio vos omnes tenere memoria, teque magis, Nicolae, qui pro summa
necessitudine, que tibi cum illo erat, domum illius egregie frequentabas,
Ludovicum theologum, acri hominem ingenio et eloquentia singulari, qui abhinc
annis septem mortuus est. Ad hunc hominem, dum ille erat in vita, veniebam
frequenter, ut ea ipsa que modo dixi ad eum deferrem. Quod si quando, ut fit,
minus provisum domi a me fuisset, qua de re secum ilia die verba facere vellem,
in itinere ipso providebam.
(12) Habitabat enim ille trans Arnum, ut scitis; ego mihi flumen ipsum
signum et monumentum quoddam feceram, ut ab eo transgresso ad illius
domum omni medio spatio in his rebus essem occupatus, quas mihi cum illo
agitandas proponerem. Et quidem, ubi ad ipsum veneram, per multas horas
protrahebam colloquium, et tamen semper ab illo discedebam invitus. Nequibat
enim animum meum illius viri explere presentia. Quanta in illo, dii immortales,
dicendi vis! Quanta copia! Quanta rerum memoria! Tenebat enim non solum ea
que ad religionem spectant, sed etiam ista que appellamus gentilia. Semper ille
Ciceronem, Virgilium, Senecam aliosque veteres habebat in ore; nee solum eorum
opiniones atque sententias, sed etiam verba persepe sic proferebat, ut non ab alio
sumpta, sed ab ipso facta viderentur. Nihil unquam ad ilium poteram afferre
quod sibi novum videretur; omnia iam pridem spectata habebat et cognita. At
«Диалоги для Пьер Паоло Истрийского». Перевод 187
(9) Вот и я, жадный до вашей пользы и желающий видеть вас
предельно цветущими в ваших изучениях, поделом сержусь, если небрежёте этим
навыком обсуждать, от которого столько проистекает польз. Ибо бестолку
в затворничестве и одиночестве самому с собою разговаривать да многое
затевать, а на глазах людей и на сборе немотствовать, точно ничего не
знаешь, и надсадно преследовать имеющее в себе одну какую-то пользу, а
обсуждения, от которого происходят премногие пользы наряду с высшей
отрадой, не желать касаться. Ведь как тот земледел корим, который, будучи
волен возделывать поместье целиком, вспахивает некий бесплодный удел,
а какую-либо тучнейшую и щедрейшую часть того поместья оставляет
невозделанной, так непохвален и тот, кто, будучи горазд на изучение чего
угодно, радетельно возится с прочими, сколь угодно лёгкими, а
упражнением в обсуждении, приносящем столько щедрейших плодов,
поступается и небрежёт.
(10) Памятую, ещё юнцом в Болонье утруждаясь грамматикой,
повадился я каждодневно ни часа не проводить без обсуждения, или сверстников
задирая, или учителей расспрашивая. И то, что делал в юношестве, по
возмужании не забросил, но в любом возрасте моей жизни ничто мне не было
милее, ни до чего одинаково не был охоч, кроме как встречаться, если
только сбывалось, с учёными людьми и читаемое мною, и затеваемое мною, и
не проверенное мною излагать им да впопад от них допытываться суждений.
(11) Знаю, что все памятуете, а ты, Никколо и подавно, ведь по
глубокому единомыслию, которое сближало вас, многажды наведывался ты
домой к нему, — богослова Луиджи, человека резкой даровитости и редкой
красноречивости, который отжил семь лет тому. К этому человеку, покуда
здравствовал, я часто приходил, чтобы всё, о чём только что сказал, до него
донести. Если же иногда, случалось, не успевал я дома надумать, о какой
вещи с ним в тот день толковать, то по пути успевал.
(12) Жительствовал, вестимо, за Арно, — я себе эту реку сделал неким
знаком и напоминанием, чтобы с её перехода вплоть до самого его дома
озабочиваться теми вещами, которые задавал я себе с ним затевать. Приду
было к нему и длю многочасовое собеседование, всегда-таки уходя от него
нехотя. Не в силах был дух мой насытиться присутствием того мужа.
Какова в нём, о бессмертные боги, сила речи! Каков словарь! Какова память!
Держал ведь в ней не только то, что рассматривало исповедание, но и то,
что называем языческим. Всегда на устах его были Цицерон, Вергилий,
Сенека и другие древние; не только их мнения да мысли, но и
высказывания произносил бесперечь так, что казались не им заимствованными, но
им созданными. Никогда не удавалось мне принести ему того, что
сдавалось бы ему небывалым: всё уже прежде обозрел он и познал. В свой черёд,
188
Часть I. БРУНИ-АВТОР
ego multa ab eo audivi, multa didici, multa etiam, de quibus ambigebam, illius
viri auctoritate confirmavi.
(13) Sed quorsum hec tarn multa de te, dicet quispiam? Num tu solus
disputator? Minime. Nam permultos memorare potui, qui hec eadem factitarunt.
Sed ego de me malui djcere, ut possem vobis ex conscientia mea affirmare
quam magna sit in disputando utilitas. Ego enim qui in hanc diem ita vixi, ut
omne meum tèmpus atque omnem operam in studio discendi consumpserim,
tantos mihi videor fructus ex his sive disceptationibus sive collocutionibus, quas
disputationes appello, consecutus, ut eorum que didicerim magnam partem
huic uni rei feram acceptam. Quam ob rem vos obsecro, iuvenes, ut ad vestros
laudabiles preclarosque labores hanc unam, que adhuc vos fugit, exercitationem
addatis ut utilitatibus undique comparatis facilius eo quo cupitis pervenire
possitis».
(14) Turn Nicolaus: «Est ita profecto», inquit, «Salutate, ut ais. Neque enim
facile reperiri posset, ut credo, quod ad studia nostra plus quam disputatio
conférât. Neque ego id nunc primo ex te audio, sed et Ludovicum ipsum,
cuius commemoratio a te facta pene mihi lacrimas excussit, persepe hoc idem
audivi dicentem. Et Chrysoloras is, a quo isti litteras grecas didicere, cum ego
aliquando adessem, quod, ut scitis, faciebam frequenter, nullam eque ad rem ut
ad conferendum inter se aliquid auditores suos cohortatus est. Sed ille simpliciter
atque verbo nudo, quasi rem perutilem esse constaret, adhortabatur, nullam
ipsius rei vim ac potentiam demonstrans. Tu vero eam verbis ita prosecutus
es, ita omnes effectus eius aperuisti, ut quantum id valeret ante oculos nostros
manifesto posueris. Itaque nullo modo did potest quam grata mihi tua fuerit
oratio.
(15) Нас tamen in re, Coluci, si non ita ut putas oportere nos exercuimus,
non est culpa nostra, sed temporum: quamobrem vide, queso, ne nobis amicis
tuis iniuria subirascare. Nam si aliqua ratione nos commode id facere potuisse
ostendes, non recusamus a te, quia id obmiserimus, non modo verba, sed etiam
verbera equo animo perferre. Si vero in ea tempestate nati sumus in qua tanta
disciplinarum omnium perturbatio, tanta librorum iactura facta est, ut ne de
minima quidem re absque summa impudentia loqui quisquam possit, tu dabis
profecto nobis veniam, si maluimus taciti quam impudentes videri. Neque enim
tu es, ut opinor, quern garrulitas vana delectet, neque ad eam rem nos cohortaris;
sed ut graviter, ut constanter, ut denique ita verba faciamus ut ea que dicimus
sapere atque sentire videamur.
(16) Itaque tenenda probe res est, de qua disputare velis; nee ea solum, sed
consequentium, antecedentium, causarum, effectuum, omnium denique que
ad eam rem pertinent habenda cognitio. His enim ignoratis, nemo disputator
«Диалоги для Пьер Паоло Истрийского». Перевод 189
я многое от него услышал, многое выучил, многое и то, в чём сомневался,
проверил влиятельностью того мужа.
(13) Но некто скажет, зачем, мол, ты столько много о себе? Один, что
ли, обсуждаешь? Отнюдь. Ведь могу премногих упомянуть, которые
занимались тем же в порядке вещей. Но я предпочёл сказать за себя, чтобы
осознанно перед вами утверждать, сколь велика польза обсуждения. Ибо
я, доныне так живший, что всё моё время да весь труд изводил,
подвизаясь в изучении, столько, сдаётся, стяжал себе плодов из этих или прений,
или собеседований, которые именую обсуждениями, что большую часть
изученного долженствую одной этой вещи. Поэтому молю вас, о юноши,
усугубите ваши похвальные и знатные труды этим одним доселе от вас
убегавшим упражнением, чтобы мочь с промысленными отовсюду пользами
легче туда, куда вожделеете, прийти».
(14) Тогда Никколо: «Положительно, — говорит, — Салютати, это так.
И впрямь, нелегко, по-моему, обрести то, что сгодится нашим изучениям
более, чем обсуждение. И не впервые это от тебя теперь слышу, но и
бесперечь слышал от самого Луиджи, твоё упоминание которого у меня чуть ли
не слёзы исторгло. И Хрисолор тот, от которого они научились греческой
словесности, раз при мне — а посещал я его, как знаете, часто — поощрял
слушателей своих ни к чему иному, как к совещанию между собою о чём-
нибудь. Но он увещевал просто да голословно, не являя никакой силы да
мощи самой вещи, будто и так понятно, что споспешествующая вещь. Ты
же словами так её сопроводил, так вскрыл все её воздействия, что очевидно
представил нашим глазам, сколь она хороша. Вот мне и не передать никак,
сколь твоя речь пришлась мне милой.
(15) Коли ж, Колуччо, считаешь, что не как следует мы упражнялись в
этой вещи, то вина не наша, но времён, поэтому, гляди, прошу, не сердись
несправедливо на нас, друзей твоих. Ведь если с неким толком докажешь,
что мы сподручно заниматься этим могли бы, то будем непрочь
равнодушно снести от тебя за упущение этого не только трёп, но и трёпку. Если
же в то время мы родились, в котором такая беспорядица всех наук, такая
потеря книг стряслась, что даже о малейшей вещи не заговорить без
высшего бесстыдства, то нас, предпочитавших оказаться скорее молчаливыми,
нежели бесстыжими, наверняка извинишь. Ибо ты не тот, полагаю, кому
нравится болтливое пустомельство, и не к нему нас поощряешь, но —
создавать высказывания так степенно, так ровно, так, наконец, чтобы оказаться
знающими да чувствующими заученное.
(16) Значит, вещью, которую хочешь обсудить, надо владеть дельно.
И не только ею — потребно познание последующего, предыдущего,
причин, воздействий, всего, наконец, этой вещи причастного. Ибо не ведая
190
Часть I. БРУНИ-АВТОР
poterit non ineptus videri. Нес quantam molem rerum secum trahant, videtis.
Omnia sunt inter se mira quadam coniunctione annexa, nec pauca sine multis
bene scire quisquam potest.
(17) Sed satis multa de hoc; ad institutum revertamur. Ego quidem, Coluci,
in hac fece temporum atque in hac tanta librorum desideratione, quam quis
facultatem disputandi assequi possit non video. Nam que bona ars, que doctrina
reperiri potest in hoc tempore que non aut loco mota sit, aut omnino profligata?
Pone tibi ante oculos unamquamque earum quam velis, et quid nunc sit
quidve olim fuerit considéra: iam intelliges eo deductas esse omnes, ut penitus
desperandum sit.
(18) Vide, queso, philosophiam, ut earn potissime consideremus, que est
omnium bonarum artium parens et cuius ex fontibus hec omnis nostra derivatur
humanitas. Fuit philosophia olim ex Grecia in Italiam a Cicerone traducta, atque
aureo illo eloquentie flumine irrigata; erat in eius libris cum omnis philosophie
exposita ratio, turn singule philosophorum schole diligenter explicate. Que res,
ut mihi quidem videtur, plurimum valebat ad studia hominum incendenda;
ut enim quisque ad philosophiam accedebat, continue sibi quos sequeretur
proponebat, discebatque non solum sua tueri, sed etiam aliéna refellere.
(19) Hinc Stoici, Academici, Peripatetici, Epicurei; hinc omnes inter eos
contentiones dissensionesque nascebantur. Qui libri utinam nunc extarent, nec
maiorum nostrorum tanta fuisset ignavia! Cassiodorum illi nobis servavere et
Alcidum et alia huiusmodi somnia, que ne mediocriter quidem eruditus quispiam
légère unquam curavit; ceterum Ciceronis libros, quibus nihil pulchrius neque
suavius latine lingue Muse unquam peperere, eos neglectos interire passi sunt;
quod sine summa ignorantia evenire non potuit. Quippe si illos vel primis, ut
dicitur, labris gustavissent, nunquam profecto neglexissent. Erant namque ea
facundia prediti, ut facile a lectore non rudi impetrare possent ne se aspernaretur.
Sed cum illorum librorum magna pars interierit, hi vero, qui supersunt, adeo
mendosi sint ut paulo ab interitu distent, quemadmodum nobis philosophiam
hoc tempore discendam putas?
(20) At sunt permulti eius scientie magistri qui se illam docturos esse
pollicentur! О preclaros nostri temporis philosophos, siquidem ea docent, que
ipsi nesciunt; quos ego nequeo satis mirari, quo pacto philosophiam didicerint,
cum litteras ignorent; nam plures solecismos quam verba faciunt cum loquuntur;
itaque illos stertentes quam loquentes audire mallem. Hos tamen si quis roget,
cuius auctoritate ac preceptis in hac sua preclara sapientia nitantur: "Philosophi",
dicunt. Hoc autem cum dicunt, Aristotelis intelligi volunt. Atque cum quidpiam
confirmare opus est, proférant dicta in his libris quos Aristotelis esse dicunt:
«Диалоги для Пьер Паоло Истрийского». Перевод
191
того, никто недурным обсуждателем не окажется. Видите, какую громаду
вещей она с собою влечёт. Все друг к другу эдаким дивным сопряжением
приплетены, и малое без многого хорошо не постичь.
(17) Но довольно об этом, вернёмся к установленному. Я-то, Колуччо,
не вижу, как в этом отстое времён и такой нехватке книг освоить сноровку
в обсуждении. И впрямь, какое благое искусство, какое учение, которое не
было бы или смещено, или вообще сокрушено, можно обрести в это
время? Поставь себе перед глазами какое угодно из них и рассмотри, что
сегодня оно и чем однажды было, — уразумеешь сразу, что столь все низведены,
что впору чрезвычайно отчаяться.
(18) Взгляни, изволь, на философию — рассмотрим преимущественно
её — всех благих искусств родительницу, из истоков которой происходит
вся эта наша человечность. Однажды философию из Греции в Италию
привёл Цицерон да оросил той золотою рекой красноречивости: в его книгах
был как толк изложен всей философии, так отдельные школы философов
прилежно развёрнуты. Эта вещь, как мне кажется, весьма содействовала
воспламенению человеческих изучений; ведь едва кто приступал к
философии, тут же задавал себе тех, за кем следовать, и учился не только своё
отстаивать, но и чужое опровергать.
(19) Отсюда стоики, академики, перипатетики, эпикурейцы; отсюда все
междоусобные состязания и разногласия рождались. Вот бы те книги ныне
существовали, и не было такой нерадивости наших предков! Кассиодора
они нам сохранили и Алкида и другие подобные сны, которые даже и
посредственно образованный прочесть никогда не удосужился; впрочем, они
допустили гибель презренных книг Цицерона, краше и приятнее которых
Музы латинского языка ничем не разрешались, — без высшего невежества
так не вышло бы. Конечно, вкуси они их хотя бы краями, как говорится, губ,
никогда бы на деле не презрели. Ведь такою были речистостью наделены,
что запросто уговорили бы нечёрствого читателя не отторгать себя. Но
поскольку великая часть тех книг погибла, а те, что выжили, столь искажены,
что немного им до гибели, то каким, по-твоему, способом нам философию
в это время изучать?
(20) Да, есть премного учителей в этой науке, которые сулят обучить ей!
Хороши же философы нашего времени, раз тому обучают, чему сами не
научены! Не наудивляюсь, каким образом выучили философию, не ведая
словесности, ибо заговори они — создадут больше солецизмов, чем
высказываний: я бы храп их, а не разговор слушал. Если, однако, их спросят, на
чьи-де влиятельность и наставления в этой хорошей мудрости опираетесь:
"Философа", — скажут. Говоря так, подразумевают Аристотеля. Когда
требуется подтвердить что-то, произносят слова из тех книг, которые, мол,
192
Часть I. БРУНИ-АВТОР
verba aspera, inepta, dissona, que cuiusvis aures obtundere ac fatigare possent.
Нес dicit, inquiunt, Philosophus; huic contradicere nef as est, idemque apud illos
valet et "ipse dixit" et Veritas; quasi vero aut ille solum philosophus fuerit, aut
eius sententie ita fixe sint, quasi eas Pythius Apollo ex sanctissimo adito suo
ediderit.
(21) Nee ego nunc, mehercule, ista dico ut Aristotelem insecter, nee mihi
cum illo sapientissimo homine bellum ullum est, sed cum istorum amentia; qui,
si tantum ignorantie vitio obnoxii, essent illi quidem non laudandi, sed tamen
in hac temporum conditione ferendi; nunc vero, cum ignorantie eorum tanta
arrogantia iuncta sit ut se sapientes et appellent et existiment, quis eos equo
animo ferre possit? De quibus vide, Coluci, quid ego sentiam. Non puto illos
ne minima quidem in re, quid Aristoteles senserit recte tenere, habeoque huius
rei gravissimum testem, quem tibi adducam. Quis iste? Idem qui lingue latine
parens est, Marcus Tullius Cicero, cuius ego, Salutate, ideo tria nomina profero
ut ille in ore meo diutius obversetur: ita mihi dulcis est cibus».
(22) «Recte tu quidem, Nicolae», inquit Colucius> «neque enim Cicerone
nostro quisquam omnium magis amandus est, magisque in deliciis habendus.
Sed tamen quo in loco ista dicit? Non enim teneo». «Est», inquit, «hoc in principio
Topicorum a Cicerone scriptum; nam cum Trebatius iureconsultus cum quodam
summo rhetore egisset ut is sibi eorum locorum qui ab Aristotele expositi sunt,
rationem explicaret, ille vero se hec aristotelica ignorare respondisset, scripsit ad
eum Cicero minime se admirari eum philosophum rhetori non esse cognitum,
qui ab ipsis philosophis, prêter admodum paucos, ignoraretur. Satisne tibi
videtur noster Cicero hoc ignavum pecus a presepibus arcere? Satisne videtur
illis occurrere qui se in Aristotelis familiam tarn impudenter ascribunt? Prêter
admodum paucos, inquit. An isti se ex illo admodum paucorum numéro dicere
audebunt? Credo, ea impudentia sunt; sed ne nos decipiant, queso.
(23) Nam eo tempore loquitur Cicero cum difficilius indocti homines quam
nunc docti reperirentur: scimus enim nunquam magis quam Ciceronis tempore
latinam linguam floruisse; et tamen ita loquitur ut supra exposuimus. Quem
igitur philosophum ipsi philosophi, prêter admodum paucos, eo tempore
ignorabant, quo omnis ars omnisque doctrina florebat, quo doctorum hominum
magna copia erat, quo omnes non minus grecas litteras quam latinas docti,
eum in sua sede atque in suo sapore legebant, quem, inquam, tunc, cum ista
omnia erant, ipsi philosophi prêter admodum paucos ignorabant, eum in hoc
tanto doctrinarum omnium naufragio, in hac tanta doctorum hominum penuria,
isti nihil sapientes homines, quibus nedum grece, sed ne latine quidem littere
satis cognite sunt, non ignorabunt? Fieri non potest, mihi crede, Coluci, ut illi
«Диалоги для Пьер Паоло Истрийского». Перевод
193
Аристотелевы: выражения терпкие, нелепые, несозвучные, которые
любому поразят да утомят уши. Так, мол, сказал Философ, ему грех перечить.
Тождественны у них что "Сам сказал", что истина, — будто или он один
философом был, или его изречения столь незыблемы, будто их Пифий-
ский Аполлон из сокровеннейшего святилища своего издал.
(21) Всё это я, честное слово, говорю, не чтобы напускаться на
Аристотеля, и воюю не с ним, мудрейшим человеком, но с их безумием. Если
подвержены лишь пороку невежества, то стоят, нет, не хвалы, однако, при
нынешних обстоятельствах, — терпения; но раз с их невежеством сопряжена
такая спесь, что величают и рядят себя мудрецами, кто ж их равнодушно
стерпит? Теперь смотри, Колуччо, что о них мыслю. Считаю, что даже
насчёт малейшей вещи то, что мыслил Аристотель, верно не постигли, и тому
есть у меня важнейший свидетель, которого тебе приведу. Кто это? Он же
родитель латинскому языку — Марк Туллий Цицерон, чьи все три имени
затем, о Салютати, выговариваю, чтобы он на устах моих долее болтался:
так сладостно мне яство».
(22) «Право, Никколо, верно ты, — говорит Колуччо, — ибо никто
из всех не стоит большей любви, большей приверженности, нежели наш
Цицерон. А где это он такое молвил? Что-то изгладилось». «Это,
—говорит, — написано Цицероном в начале "Топики". Когда правовед Требаций
попросил некоего высокого ритора объяснить ему толк тех мест, которые
развёрнуты Аристотелем, а тот ответил, мол, не сведущ в этом, Цицерон
отписал ему, что отнюдь не удивляется неведению ритором того
философа, которого сами философы, кроме ровно немногих, не ведают. Не
достаточно ли, по-твоему, наш Цицерон этот нерачительный скот от яслей
отвадил? Не достаточно ли тем отповедей дал, кто себя к Аристотелеву
семейству столь бесстыдно приписывал? Дескать, кроме ровно немногих. Уж
не посмеют ли они мнить себя из того числа ровно немногих? Сдаётся мне,
на это им хватит бесстыдства. Но давай не обманемся.
(23) Цицерон говорил ведь в то время, когда было труднее встретить
неучёного, чем учёного теперь, — ибо вестимо, что латынь никогда вяще
не процветала, чем во время Цицерона, — однако он, как мы изложили,
так и говорил. Философа, — которого, стало быть, сами философы, кроме
ровно немногих, не знали в то время, как цвело всякое искусство и всякое
учение, как была неистощимость учёных людей, как все учили не менее
греческую, чем латинскую словесность, — его читали в свойской среде и
свойском вкусе; которого, говорю, тогда, когда было всё то, сами философы,
кроме ровно немногих, не знали, — его при этом большом крушении всех
учений, при этом большом недочёте учёных людей разве знают те, отнюдь
не мудрые люди, которым не то что греческая, даже латинская словесность
194
Часть I. БРУНИ-АВТОР
quicquam recte teneant, presertim cum hi libri, quos Aristotelis esse dicunt,
tarn magnam transformationem passi sunt, ut si quis eos ad Aristotelem ipsum
déférât, non magis ille suos esse cognoscat quam Acteonem ilium, qui ex homine
in cervum conversus est, canes sue cognoverint.
(24) Nam studiosum eloquentie fuisse Aristotelem atque incredibili quadam
cum suavitatè scripsisse, Ciceronis sententia est. Nunc vero hos Aristotelis libros,
si tamen eos Aristotelis esse putandum est, et molestos in legendo et absonos
videmus, tantaque obscuritate perplexos, ut prêter Sybillam aut Edipodem nemo
intelligat. Quamobrem desinant isti preclari philosophi hanc suam sapientiam
profiteri. Neque enim tantum ingenio valent, ut si maxime facultas discendi
esset earn consequi possent, neque si maxime ingenio valerent, facultatem ullam
addiscendi hoc tempore video. Sed satis multa de philosophia.
(25) Quid autem de dialectica, que una ars ad disputandum pernecessaria
est? An ea florens regnum obtinet, neque hoc ignorantie bello calamitatem
ullam perpessa est? Minime vero; nam etiam ilia barbaria, que trans oceanum
habitat, in illam impetum fecit. At que gentes, dii boni! Quorum etiam nomina
perhorresco: Farabrich, Buser, Occam, aliique eiusmodi, qui omnes mihi
videntur a Rhadamantis cohorte traxisse cognomina. Et quid est, Coluci, ut hec
ioca omittam, quid est, inquam, in dialectica quod non britannicis sophismatibus
conturbatum sit? Quid quod non ab ilia vetere et vera disputandi via separatum
et ad ineptias levitatesque traductum?
(26) Possum hec eadem de grammatica arte, hec eadem de rhetorica, hec
eadem de reliquis fere omnibus dicere; sed nolo esse verbosus in his rebus
probandis, que manifestissime sunt. Quid enim cause dicemus esse, Coluci,
quod his tot iam annis nemo inventus sit, qui aliquam prestantiam in his rebus
habuerit? Neque enim hominibus ingénia desunt, neque discendi voluntas;
sed sunt, ut opinor, hac perturbatione scientiarum desiderationeque librorum
omnes vie addiscendi precluse, ut etiam si quis existât maxime ingenio validus
maximeque discendi cupidus, tamen rerum difficultate impeditus eo quo cupiat
pervenire non possit. Non enim potest quisquam sine doctrina, sine magistris,
sine libris aliquid excellens in studiis suis ostendere. Quarum rerum omnium
quoniam facultas nobis adempta est, quis tandem mirabitur, si nemo iamdiu ad
illam antiquorum dignitatem, ne longo quidem intervallo, proximus accesserit?
(27) Quamquam ego, Salutate, iamdudum hac de re non sine rubore loquor;
tu enim orationem meam presentia tua refellere ac labefactare videris, qui
profecto is es qui sapientia atque eloquentia veteres illos, quos tantopere admirari
solemus, vel anteiveris vel certe adequaveris. Sed dicam quod sentio de te, пес
«Диалоги для Пьер Паоло Истрийского». Перевод
195
не вполне ведома? Не может, поверь, Колуччо, статься, чтобы они что-то
правильно постигли, особенно когда эти книги, которые выдают за
Аристотелевы, претерпели такое великое преобразование, что, если кто снесёт
их к Аристотелю, он признает их своими не более, чем того Актеона,
который из человека превратился в оленя, признали его псицы.
(24) Ведь по изречению Цицерона, Аристотель изучал красноречие
и писал с неимоверным приятством. Правда, эти книги Аристотеля, если
принимать их за Аристотелевы таки, видятся нам в чтении что скучными,
что незвучными да такой теменью опутанными, что никто не уразумеет,
разве что Сивилла или Эдип. Поэтому пусть перестанут те знатные
философы эту свою мудрость заявлять. Ибо и не настолько дарованием хороши,
что, будь наибольшей возможность учиться, смогли б её стяжать, и
никакой возможности научиться, будь наибольшим дарованием хороши, я в это
время не вижу. Но довольно философии.
(25) Что насчёт диалектики, искусства, ещё как пренеобходимого в
обсуждении? Разве она царствует в цвету и не претерпела в этом нашествии
невежества никакой невзгоды? Отнюдь же. Ведь и то варварство,
обретающееся за океаном, накидывается на неё. Что за отродье, ей-бо1у! Да и от их
имён берёт оторопь: Фарабрих, Бузер, Оккам и другие одинаковые, которые
все, сдаётся мне, взяли нарицания от Радамантова полчища. И что,
Колуччо, — шутки в сторону — что же в диалектике осталось не расстроенного
британскими софизмами? Что не расходящегося с тем старинным и
правдивым путём обсуждения и не сведённого на нелепицы да непутёвости?
(26) Могу тождественное сказать о грамматическом искусстве,
тождественное о риторике, тождественное о прочих почти всех, но не хочу быть
словообильным, доказывая преочевидные вещи. Ибо какую назовём
причину, Колуччо, того, что вот уже столько лет ни один не выискался
имевший бы в этих вещах некую отменность? Ибо ни способностей людям
не занимать, ни воли учиться, но, по-моему, эта беспорядица наук и
нехватка книг все пути к обучению заказала, так что даже если кто и выдастся
наибольшей даровитостью и наибольшей охотой учиться, то
стреноженный таки трудностями не достигнет, докуда охоч. Ибо никому невмочь без
учёности, без наставников, без книг явить в своих изучениях нечто
превосходное. За обделённостью нас возможностью подвизаться в этих вещах кто
удивится, если давно уже ни один к тому достоинству древних не
подступал, пусть и с большим отрывом?
(27) Давно уже, Салютати, говорю об этом и всё краснею. Ты же,
кажется, речь мою присутствием своим опровергаешь и колеблешь, — именно
ты, кто своею мудростью да красноречивостью или обошёл, или уж точно
догнал тех древних, которыми ох и повадились мы любоваться. Но скажу,
196
Часть I. БРУНИ-АВТОР
mehercule assentandi gratia: tu mihi videris isto tuo prestantissimo ingenio ac
pene divino, etiam his rebus deficientibus, sine quibus alii non possunt, hec
assequi potuisse.
(28) Itaque tu unus mihi sis ab hoc sermone exceptus; de aliis loquamur, quos
communis natura produxit. Qui si parum docti sunt, quis tarn iniquus index erit,
qui eorum culpe hoc aScribendum putet ac non potius temporum vitio et huic
rerum perturbationi? Nonne videmus quam ampio pulcherrimoque patrimonio
hec nostra tempora spoliata sint? Ubi sunt M. Varronis libri qui vel soli facere
possent sapientes, in quibus erat lingue latine explicatio, rerum humanarum
divinarumque cognitio, omnis sapientie ratio omnisque doctrina? Ubi T. Livii
historié? Ubi Sallustii? Ubi Plinii? Ubi innumerabilium aliorum? Ubi Ciceronis
complura volumina? О miseram atque inopem conditionem horum temporum!
Dies me profecto deficiet, si velim nomina eorum referre quibus etas nostra
orbata est.
(29) Et tu, Coluci, in tantis rerum angustiis, si non linguam in disputando
velut flabellum agitemus, te nobis subirasci dicis. Nonne accepimus Pythagoram
ilium, cuius magnum est apud omnes gentes in sapientia nomen, in primis hoc
preceptum auditoribus suis tradere solitum, ut quinquennale silentium agerent?
Recte quidem; nihil enim putabat homo sapientissimus minus decere, quam de
his rebus homines disputare quas non probe tenerent. Atque illi Pythagoram,
philosophorum principem, magistrum habentes hoc non sine laude faciebant;
nos, magistris, doctrinis, libris nudati, hoc sine reprehensione facere non
poterimus? Non est equum, Coluci. Quamobrem da te nobis rectum hac in
re, ut in ceteris soles, et hanc tuam subirationem omitte; nihil est enim a nobis
commissum cur tu nobis succensere possis».
(30) Hec cum Nicolaus dixisset magnaque esset omnium attentione auditus,
paulo silentium factum est. Turn Salutatus eum intuens: «Ne tu», inquit,
«Nicolae, fuisti in resistendo tarn fortis, in disserendo tarn gravis! Enimvero, ut
est apud poetam nostrum, plus aliquid eras quam rebar, quamquam ego semper
te unum ad hec studia maxime natum aptumve putavi; sed tamen ego tantum
facultatis inesse tibi non arbitrabar, quantum tu nunc in dicendo ostendisti.
Itaque relinquamus, si placet, hanc totam de disputando disputationem».
(31) Hie Robertus: «Tu vero perge, inquit. Salutate: nee enim decet te, qui
modo nos ad disputandum hortatus sis, disputationem in medio positam
deserere». «Equidem, inquit Colucius, iam timere incipio ne leonem, ut aiunt,
dormientem excitarim. Sed tamen ne ille mihi noceat post videbo; nunc vero a
te, Roberte, scire velim mecumne an cum Nicolao sentias. Nam ego de Leonardo
non dubito: ita enim video illum in omni sententia cum Nicolao convenire, ut
iam arbitrer potius cum ilio errare velle quam mecum recta sequi».
«Диалоги для Пьер Паоло Истрийского». Перевод
197
что мыслю о тебе, и, честно, не потворствуя: своей отменнейшей и едва ли
не божественной даровитостью ты, мне кажется, смог этого добиться, даже
лишённый тех вещей, без которых иные не смогут.
(28) Значит, о тебе нет и речи. Об иных поговорим — произведённых
общей природой. Если не учёны, кто осудит столь неправедно, что сочтёт
нужным вменить это в вину им, нежели приписать пороку времён и этой
беспорядице вещей? Неужели не видим, от какого обширного и
прекраснейшего достояния обнажено это наше время? Где книги Варрона,
которые, пожалуй, одни могут умудрить, в которых было латинского языка
разъяснение, человеческих и божественных вещей знание, толк всякой
мудрости и всякое учение? Где Ливиевы истории? Где Саллюстиевы? Где Пли-
ниевы? Где несметных иных? Где Цицерона многие свитки? О горемычное
да убогое состояние этого времени! Дня бы прямо не достало, возьмись я
исчислять имена тех, которыми пора наша оскудела.
(29) И ты, Колуччо, в такой голи ещё сердишься, дескать, на нас, коли
в обсуждении не шевелим языком, точно веерком! Не осведомлены ли
мы, что Пифагор тот, имя которого за его мудрость велико среди всех
народов, обыкновенно слушателям своим заповедовал пятилетнее
сохранять молчание? Что ж, верно. Ничто ведь тот мудрейший человек не
считал менее пристойным людям, чем те вещи обсуждать, которых
порядком не постигли. Вот они, имея учителем Пифагора, первого из
философов, делали это не без хвалы; мы, обнажённые от наставников, учений,
книг, не можем делать это без предосудительности? Нечестно это,
Колуччо. Поэтому окажись нам и на этот счёт справедливым, какой ты обычно
на счёт прочего, и эту твою сердитость отставь, ничего ведь мы заведомо
во гнев тебе не чинили».
(30) Как Никколо сказал это и всеми был с большим вниманием
выслушан, ненадолго молчание сделалась. Тогда Салютати, глядя на него,
говорит: «Не бывал ты, Никколо, столь крепок, сопротивляясь, столь весом,
рассуждая! Поистине, как у нашего поэта, "ты нечто больше, чем тебя
считал я", хотя я всегда рядил тебя одним, рождённым да годным
преимущественно для этих изучений, однако не домысливал, что присуща тебе такая
наторённость, какую ты сейчас обнаружил на словах. Вот и оставим, если
угодно, всё это обсуждение обсуждения».
(31) Тут Роберто: «А ты продолжай, — говорит, — Колуччо, ведь не
пристало тебе, только что нас увещевавшему обсуждать, покидать подлежащее
обсуждение». «Да уж, — говорит Колуччо, — начинаю опасаться, что
разбудил, как говорят, спящего льва. Но посмотрю после, как бы он мне не
навредил. Теперь же от тебя, Роберто, я хотел бы знать, со мною ли едино-
мыслишь или с Никколо. Ведь в Леонардо не сомневаюсь: столь, как погля-
198
Часть I. БРУНИ-АВТОР
(32) Turn ego: «Et te, inquam. Salutate, permagni facio, et Nicolaum item;
quare me equum iudicem habebis, quamvis non sum nescius non magis Nicolai
causam quam meam hoc sermone agi». «Ego vero, inquit Robertus, non ante
sententiam meam aperiam, quam ab utroque vestrum fuerit peroratum; quare
perge, ut instituisti».
(33) «Pergam», inquit Colucius, «et id quod facillimum est, hune refellam.
Nam ego sic arbitror: illam accuratissimam orationem, qua iste paulo ante usus
est, non tam ad se purgandum quam ad se damnandum valuisse. Quid ita? Quia
que verbis probabat, ea oratio sua re atque veritate infringebat. Quare? Quia in
se purgando labem istorum temporum conquerebatur, omnemque facultatem
disputandi ademptam esse dicebat; ipse autem in his probandis subtilissime
disputabat. Quid turn? Istane ilium condemnant? Ita puto. Quamobrem? Quia
stare non possunt hec, neque coherent, ut que fieri posse quis neget, ea continuo
ipse agat; nisi forte egregium quoddam ingenii acumen sibi esse diceret, ut
videlicet ea posset que non item ceteri. Quod ego si illi concedam, magno me
ere alieno liberabo, quo ille me paulo ante onustum fecit, cum ego sum ab ipso
etiam antiquis illis, quos solemus admirari, prepositus. Sed ego nec tibi hoc,
Nicolae, concedam, nec mihi tantum assumam, plurimosque esse confido, qui
acritate ingenii et mihi antecellere et tibi pares esse possint».
(34) Hic Robertus: «Patere», inquit, «Coluci, ut antequam longius progrediare
ego te paululum interpellem; non enim video quin tibi contradicas. Nam si hic
Nicolaus, quem scimus disputationibus operam minus frequentem dédisse,
satis disertus in respondendo fuit - et tu fateris nobisque videtur - quid nobis
tantopere succenses si has disputationes non frequentavimus, cum possit quis,
etiam sine hoc, studiis suis facere satis?»
(35) Turn Colucius: «Ego», inquit, «Roberte, quod id perutile esse putabam,
ideirco vos ad disputandum cohortatus sum; cupio enim vos in omni humanitatis
ratione quam excellentes videre. Nicolai vero oratione me delectatum esse fateor;
neque enim elegantia in dicendo sibi defuit, neque subtilitas. Sed si is absque
disputandi exercitatione, que hoc maxime efficere potuit, tantum in respondendo
valuit, quid putas illum, si ei rei operam dedisset, fuisse facturum?»
(36) Hic cum sileret Robertus, certaque vultus significatione assentiretur,
conversus ad Nicolaum Colucius: «Te vero», inquit, «Nicolae, par est hec eadem
etiam queque Robertum concedere. Magne sunt enim exercitationis vires, magni
effectus; nihil est fere tam durum, nihil tam horridum, quod non molliat usus
atque expoliat. Nonne vides oratores, ut prope omnes una voce clament artem
«Диалоги для Пьер Паоло Истрийского». Перевод
199
жу, во всякой мысли с Никколо сходится, что, решаю, хочет скорее с ним
заблуждаться, чем со мною следовать верному».
(32) Тогда я: «И тебя, — говорю, — Салютати, превысоко ставлю, и
Никколо тоже. Посему послужу неумытным судьёй, хотя и сведущ, что в этой
беседе замолвлю не более за Никколо, чем за себя». «А я, — говорит Робер-
то, — не ранее исповедаюсь, чем каждый из вас выговорится, посему
продолжай, как ты установил».
(33) «Продолжу, — говорит Колуччо, — и проще простого его
опровергну. Ведь я так решаю: та тщательнейшая речь, которую он немногим ранее
применил, успела не столько извинить его, сколько приговорить. Что так?
Его речь делом и правдой разваливала доказываемое ею словами. Каким
делом? Пенял, извиняясь, на упадок тех времён, и нет, мол, вообще
возможности обсуждать, а сам доказывал это изощрённейшим обсуждением.
И? Не это ль его приговаривает? Думается. Довод? Не могут ни состоять,
ни сочетаться отрицание с единовременным проделыванием чего-то, если,
конечно, не выищется эдакая недюженная острота одарённости, способная
на то, на что прочие нет. Пожалуй я ему такое, от большого я
освободился бы долга, которым он меня немногим ранее обременил, поставив меня
впереди даже тех древних, которыми мы повадились любоваться. Но этого
тебе, Никколо, не пожалую, и на себя столько не возьму, и верю, что есть
многие, кто остротою одарённости могут и меня превзойти, и с тобой
верстаться».
(34) Тут Роберто: «Позволь, — говорит, — Колуччо, прежде, чем далее
двинешься, тебя немножечко перебью, ведь не вижу, что не противоречишь
себе. Ибо раз Никколо, менее часто, знаем, удосуживавшийся обсуждать,
был, ответствуя, вдоволь велеречив — и ты признаёшь, и нам сдаётся, — что
ж ты порядком на нас гневаешься, коль мы не посещали эти обсуждения,
когда вмочь любому даже без этого изучениям своим довлеть?»
(35) Тогда Колуччо: «Я, — говорит, — Роберто, затем вас к обсуждению
поощрял, что считал его полезнейшим; вожделею ведь видеть вас
совершенными во всяком толке человечности. А речью Никколо, признаться,
насладился, ведь ни изящности его словам не занимать, ни утончённости. Но
если он без упражнения в обсуждении, наиболее для этого действенного,
столь был, ответствуя, хорош, то что же прикажешь от него ждать,
удосужься он в этом подвизаться?»
(36) Тут, поскольку Роберто молчал и однозначным выражением лица
дакал, Колуччо, обратившись к Никколо: «А тебе, — сказал, — Никколо,
под стать пожаловать мне то же, что Роберто. Велики ведь силы
упражнения, велики воздействия; ничто, почитай, столь не твёрдо, ничто столь
неотёсанно, что не смягчить да не вылощить навыком. Не видишь, как витии
200
Часть I. БРУНИ-АВТОР
sine exercitatione parum valere. Quid in re militari? Quid in certaminibus? Quid
denique in omni re? Quicquamne eque ac exercitationem valere compertum
est? Nos igitur, si sapimus, hoc idem exercitationem in studiis nostris posse
credemus, eique rei operam dabimus, nee earn negligemus.
(37) Est autem exercitatio studiorum nostrorum collocutio, perquisitio,
agitatioque earum rerum que in studiis nostris versantur, quam ego uno verbo
disputationem appello. Harum tu rerum si putas facultatem nobis hoc tempore
ademptam propter hanc, ut tu inquis, perturbationem, vehementer erras. Sunt
enim optime artes labem aliquam passe; neque enim id unquam negabo. Non
tamen sunt ita delete ut eos, qui se illis tradidere, doctos ac sapientes facere non
possint. Nee tamen tunc, cum he artes florebant, omnibus placebat ad cacumen
evadere, pluresque erant qui paucis, ut Neoptolemus, quam qui omnino
philosophari vellent; quod item nunc ut faciamus nihil prohibet.
(38) Denique videndum est tibi, Nicolae, ne dum ea solum velis que fieri
non possunt, etiam ea que fieri possunt asperneris et negligas. Non extant
omnes Ciceronis libri? At aliqui supersunt, nee parva quidem pars, quos vel
ipsos utinam probe teneremus! Non enim adeo nobis ignorantie calumnia
esset pertimescenda. Perditus est M. Varro? Dolendum est, fateor, et moleste
ferendum; sed tamen sunt et Senece libri et aliorum permulti, qui nobis, nisi
tarn delicati essemus, facile M. Varronis locum supplerent. Atque utinam tot vel
sciremus vel etiam discere vellemus quot hi libri, qui etiam nunc extant, nos
docere possunt! Sed nimium, ut modo dixi, delicati sumus: que absunt cupimus,
que adsunt negligimus. At contra oporteret presentibus, utcumque ea sint, uti;
absentium vero, quandoquidem cogitando nihil proficimus, desiderium ex
animo removere.
(39) Quamobrem vide, queso, ne culpam tuam in aliud transferas, et que
tibi imputanda sint, ea tu tempori imputare velis. Quamquam ego, Nicolae,
nullo modo adducor ut te eum existimem, qui non omnia que hoc tempore disci
possunt consecutus sis. Novi enim diligentiam tuam, vigilantiam, acritatem
ingenii. Proinde ita te arbitrari velim que modo disserui, magis ut verbis tuis
résister em, quam ut te lacesserem, a me esse dicta.
(40) Verum ego hec omittere volo; sunt enim apertiora, quam ut de his
disputandum sit. Illud vero cogitare non possum: qua tu ratione adductus
dixeris neminem fuisse iamdiu, qui aliquam prestantiam in his studiis habuerit.
Nam potes, ut alios omittam, vel très viros quos his temporibus nostra civitas
tulit, non prestantissimos iudicare: Dantem, Franciscum Petrarcham, Iohannem
Boccatium, qui tanto consensu omnium ad celum tolluntur? Atqui ego non
«Диалоги для Пьер Паоло Истрийского». Перевод 201
почти единогласно восклицают, что искусство без упражнения
никудышно? Что в ратном деле? Что в состязаниях? Что, наконец, в любом деле?
Найдено ли что хорошее наравне с упражнением? Что ж, если мудры,
поверим, что упражнение в наших изучениях может то же, и удосужимся в
нём подвизаться и не пренебрежём им.
(37) А упражнение в наших изучениях — это собеседование, изведыва-
ние и разбирание вещей, вращающихся в изучениях наших, которое
называю словом обсуждение. Если думаешь, что теперь у нас такой
возможности из-за эдакой, как ты говоришь, беспорядицы нет, то потрясающе
заблуждаешься. Лучшие искусства впрямь претерпели упадок, и никогда
впрямь этого не заотрицаю. Однако не до того упразднены, чтобы тех, кто
себя им предал, не научить да умудрить. Но и когда эти искусства цвели,
не всем нравилось взбираться на вершину, и было больше тех, кто хотел
философствовать помалу, как Неоптолем, чем тех, кто — целиком; ничто
сегодня не возбраняет нам делать то же.
(38) Наконец, смотреть тебе надо, Никколо, как бы ты, пока лишь
несбыточное хочешь, заодно не отвергал и не презирал сбыточное. Выжили не все
книги Цицерона? Некоторые остались-таки, и не малая как раз часть, — вот
бы их дельно усвоить! Тогда б и впрямь не пугал нас оговор в невежестве.
Утрачен Варрон? Больно, признаю, и тяжко выносимо, но есть-таки и
книги Сенеки, и премногие других, которые, не будь мы столь привередливы,
легко Варрона возместили б. Вот бы нам столько или знать, или хотя бы
хотеть изучить, сколькому те книги, которые живут хотя бы сегодня, нас
научить могут! Но мы чересчур, как я только что сказал, привередливы:
отсутствующих хотим, присутствующих чуждаемся. Напротив, надлежит
настоящими, какими ни на есть, пользоваться; а нехватку отсутствующих,
раз мыслью ничего не выгадаем, из души удалить.
(39) Поэтому изволь, смотри, не переноси свою вину на иное и не
желай вменить времени то, что надо вменить тебе. Хотя я, Никколо, никак не
склонен тебя таким рядить, который всего, что только в это время
изучаемо, не постиг. Знаю ведь твою радивость, бдительность, остроту
одарённости. Посему желательно, чтобы ты решил, что все предыдущие
соображения мною с тем сказаны, чтобы я скорее сопротивлялся словам твоим, чем
чтобы тебя задирал.
(40) Но хочу пропустить это, ведь оно яснее нуждающегося в
обсуждении. Одно, правда, не могу помыслить — какой толк склонил тебя сказать,
что никого долго не было, кто имел бы в этих изучениях некоторую отмен-
ность. Разве можешь, пропустим иных, хотя бы трёх мужей, которых в эти
времена принёс наш город, не судить отменнейшими — Данте, Франческо
Петрарку, Джованни Боккаччо, — которых со всеобщего согласия превозно-
202
Часть I. БРУНИ-АВТОР
video — пес mehercule id me movet, quod cives mei sunt — cur hi non sint
omni humanitatis ratione inter veteres illos annumerandi. Dantem vero, si alio
génère scribendi usus esset, non eo contentus forem ut ilium cum antiquis nostris
compararem, sed et ipsis et Grecis etiam anteponerem. Itaque, Nicolae, si tu
sciens prudensque illos preteristi, afferas rationem oportet, cur ipsos aspernere;
sin autem oblivione aliqua tibi dilapsi sunt, parum mihi gratus videris, qui eos
viros memorie fixos non habeas, qui civitati tue laudi et glorie sunt».
(41) Hie Nicolaus: «Quos tu mihi Dantes», inquit, «commémoras? Quos
Petrarchas? Quos Boccatios? An tu putas me vulgi opinionibus iudicare, ut ea
probem aut improbem que ipsa multitudo? Non est ita; ego enim, cum quid
laudo, etiam atque etiam quamobrem id faciam mihi patere volo. Multitudinem
vero non sine causa semper suspectam habui; sunt enim ita corrupta illius
iudicia, ut iam plus ambiguitatis mihi afferant, quam firmitatis.
(42) Itaque ne mirator, si de hisce tuis, ut ita dicam, triumviris longe me
aliter ас populum sentire intelliges. Nam quid est in illis quod aut admirandum
aut laudandum cuiquam videri debeat? Ut enim a Dante incipiam, cui tu ne
Maronem quidem ipsum anteponis, norme ilium plerumque ita errantem
videmus ut videatur rerum omnium fuisse ignarum? Qui ilia Virgilii verba: "Quid
non mortalia pectora cogis auri sacra fames" — que quidem verba nunquam
alicui vel mediocriter quidem docto dubia fuere — quid sentirent apertissime
ignoravit. Nam cum in avaritiam dicta essent, is tamquam prodigalitatem
detestarentur accepit. M. vero Catonem, eum qui civilibus bellis interfuit, senem
admodum barba сапа atque prolixa describit, ignorans videlicet tempora; ille
enim quadragesimo octavo etatis sue anno iuvenis etiam atque etate intégra
supremum diem Utice clausit.
(43) Verum hoc levé est. Illud autem gravius atque intolerabile, quod
M. Brutum, hominem iustitia, modestia, magnitudine animi, omni denique
virtutis laude prestantem, ob Cesarem interfectum libertatemque populi
romani ex faucibus latronum evulsam summo supplicio damnavit; Iunium
vero Brutum, ob regem exactum, in campis Elysiis posuit Atqui Tarquinius
regnum a maioribus suis acceperat, eoque tempore rex fuit, cum esse regem iura
permittebant; Cesar autem vi et armis rem publicam occupaverat, interfectisque
bonis civibus patrie sue libertatem sustulerat. Quamobrem, si sceleratus Marcus,
sceleratiorem esse Iunium necesse est; sin autem Iunius laudandus, quod regem
exegerit, cur non Marcus in celum tollendus, quod tyrannum occiderit? Omitto
illud quod mediusfidius christianum hominem scripsisse me pudet: quod
eadem fere pena eum qui mundi vexatorem atque eum qui mundi salvatorem
prodidisset afficiendum putavit.
«Диалоги для Пьер Паоло Истрийского». Перевод
203
сят до неба? Нет, я не вижу — и, честное слово, не то мною движет, что они
мои сограждане, — почему за человечность всякого толка их нельзя
исчислять наряду с древними. Что ж, Данте, пользуйся он иным родом писания,
мне было б мало сопоставить с нашими древними, но я бы даже предпочёл
его что им, что грекам. Значит, Никколо, если ты предвзято и
сообразительно их миновал, пристало растолковать, почему ими гнушаешься; если же
по забывчивости от тебя ускользнули, то кажешься мне неблагодарным,
непрочно помня о тех мужах, которые суть хвала и слава твоего города».
(41) Тут Никколо: «Каких ты мне Дантов, — говорит, — тут
припоминаешь? Каких Петрарок? Каких Боккаччей? Или ты мнишь, де сужу по
мнениям пошлым, чтоб одобрять или не одобрять то, что сама толпа? Не так
это, я ведь когда нечто хвалю, ещё и ещё раз хочу, чтобы мне было ясно,
почему это делаю. А толпу я не без причины всегда рядил подозрительной,
ведь так искажены её суждения, что больше обиняковости мне приносят,
чем убеждённости.
(42) Значит, не удивляйся, если уразумеешь, что об эдаких твоих, так
сказать, триумвирах мыслю иначе, чем народ. Что ж в них такого, что
должно казаться кому-то или удивительным, или похвальным? Давай
начну с Данте, которому ты не предпочитаешь даже Марона самого, —
неужели не видим его сплошь и рядом столь заблуждающимся, что видится во
всех вещах несведущим? Смысла строк Вергилия: "К чему только смертные
груди не нудишь, адская злата алчба", — строк, в которых никогда никто,
даже посредственно-таки учёный, не усомнился, — он напрочь не ведал.
Сказанное против жадности он понял как окаивание мотовства. А Катона,
участника гражданских войн, изобразил шибко старым, о бороде белой да
толстой, времени, очевидно, не ведая, ибо тот на сорок восьмом году своей
жизни, ещё в юном и полнокровном возрасте, свой день последний на Ути-
ке отжил.
(43) Это ещё что! Тяжче и нестерпимо то, что Марка Брута, человека
выдающегося праведностью, скромностью, великодушием, всяким, наконец,
достоинством доблести, за убиение Цезаря да исторгнутую из пастей
проходимцев свободу римского народа приговорил к высшей муке; а Юния
Брута за изгнание царя поместил на Элисийских полях. Как-никак Тарк-
виний получил царство от своих предшественников и в ту пору восцар-
ствовал, когда право дозволяло царствовать; а Цезарь силой и оружием
завладел республикой и, убив порядочных граждан, отнял у своей отчизны
свободу. Поэтому, если Марк преступник, Юний непременно преступнее;
если же Юния надо хвалить, раз изгнал царя, почему Марка до неба не
возносить, раз тирана порешил? Пропущу то, за что, если написано
христианином, мне поистине стыдно: почёл нужным чуть ли не одинаковой каре
подвергнуть предавшего истязавшего мир и предавшего спасавшего мир.
204
Часть I. БРУНИ-АВТОР
(44) Verum hec, que religionis sunt, omittamus; de his loquamur que ad studia
nostra pertinent. Que quidem ab isto ita plerumque ignorata video, ut appareat
id quod verissimum est: Dantem quodlibeta fratrum atque eiusmodi molestias
lectitasse, librorum autem gentilium, unde maxime ars sua dependebat, nee eos
quidem qui nobis reliqui sunt, attigisse. Denique, ut alia omnia sibi affuissent,
certe latinitas defuit. Nos vero non pudebit eum appellare, et Virgilio etiam
anteponere, qui latine loqui non possit? Legi nuper quasdam eius litteras, quas
ille videbatur peraccurate scripsisse; erant enim propria manu atque eius sigillo
obsignate. At, mehercule, nemo est tarn rudis quern tarn inepte scripsisse non
puderet! Quamobrem, Coluci, ego istum poetam tuum a concilio litteratorum
seiungam, atque eum zonariis, pistoribus atque eiusmodi turbe relinquam. Sic
enim locutus est ut videatur voluisse huic generi hominum esse familiaris.
(45) Sed satis multa de Dante. Nunc Petrarcham consideremus, quamquam
non me fugit quam periculoso in loco verser, ut mihi sit etiam universi populi
impetus pertimescendus, quern isti tui preclari vates, nugis nescio quibus —
neque enim aliter appellanda sunt, que isti in vulgus legenda tradiderunt —
devinctum habent. Verum ego libère dicam quod sentio: vos autem rogo atque
obsecro ne hanc meam orationem efferatis.
(46) Quid igitur si pictor quispiam, cum magnam se habere eius artis
scientiam profiteretur, theatrum aliquod pingendum conduceret, deinde magna
expectatione hominum facta, qui alterum Apellen aut Zeuxin temporibus suis
natum esse crederent, picture eius aperirentur liniamentis distortis atque ridicule
admodum picte: nonne is dignus esset quern omnes déridèrent? Ita censeo; nulla
enim venia dignus est is qui tarn impudenter ea que nescit, scire se professus
est.
(47) Quid autem si aliquis musice artis mirabilem quandam peritiam habere
pre se ferat, deinde, cum is continuo id predicaret magnamque turbam audiendi
cupidam congregasset, nihil excellens in arte sua hunc posse appareret: nonne
omnes ita discederent ut istum tarn grandia professum ridiculum hominem
atque dignum pistrino iudicarent? Ita prorsus. Sunt igitur maxime despiciendi ii
qui quod pollicentur adimplere non possunt.
(48) Atqui nihil unquam tanta professione predicatum est quanta Franciscus
Petrarcha Africam suam predicavit; nullus eius libellus, nulla fere maior epistola
reperitur in qua non istud suum opus decantatum invenias. Quid autem postea
Ex hac tanta professione nonne natus est ridiculus mus? An est quisquam eius
amicus, qui non fateatur satius fuisse aut nunquam ilium librum scripsisse aut
scriptum igni damnasse? Quanti igitur hunc poetam facere debemus, qui quod
maximum suorum operum esse profitetur atque in quo vires suas omnes intendit,
«Диалоги для Пьер Паоло Истрийского». Перевод
205
(44) Впрочем, пропустим вероисповедание, поговорим о касающемся
наших изучений. Их-то, смотрю, он так зачастую не ведал, что
представляется всамделишним такое: Данте зачитывался монашескими кводли-
бетами да сродной досадой, а книг язычников, от которых-то и зависело
его искусство, даже нам оставшихся, не касался. Наконец, пусть всё иное
и было при нём, латыни у него точно не было. В самом деле не
постыдимся того расценивать и предпочитать даже Вергилию, кто по-латыни
говорить немощен? Прочёл я давеча его некоторые письма, написанные,
сдавалось, претщательно; были ведь собственной руки и его печатью отмечены.
Ни один, ей-богу, столь не косен, кто б не постыдился столь негодно писать!
Поэтому, Колуччо, я эдакого поэта твоего от собора словесников отпрягу
да поясникам, мукомолам и подобному сброду оставлю. Так ведь он
выражался, что, сдаётся, этому роду людей свойским норовил быть.
(45) Но довольно о Данте. Теперь рассмотрим Петрарку, хотя не
ускользает от меня, во сколь угрожающем вращаюсь месте, так что впору мне
стращаться наступления на меня всего населения, которое эти твои
пресловутые пророки невесть каким вздором — иначе ведь не назовёшь то,
что они предали простонародному чтению — заворожили. Я же свободно
скажу то, что мыслю, а вас прошу и заклинаю, эту мою речь не разносите.
(46) Что, стало быть, если живописец какой, возвестив своё большое
знание искусства, подряжается рисовать некий театр, а в итоге
нетерпеливо ждавшие люди, которые верили, что уродился современный Апеллес
или Зевкис, обнаруживают живопись о корявых чертах и довольно смешно
написанную, — будет ли достоин он поголовного посмешища?
Положительно; никакого ведь снисхождения не достоин тот, кто столь бессовестно
возвещает, де знает то, чего не знает.
(47) А что, если некто хвастает эдакой дивной наторелостью в
искусстве музыки, а в итоге, беспрестанно это заладив и собрав большую
толпу, вожделеющую услышать, оказывается ни на что превосходное в своём
искусстве не гораздым, — все разойдутся ли с тем, что осудят его, столь
великое возвестившим, чудаком да мукомольни достойным? Прямо-таки.
Стоят, стало быть, чрезвычайного презрения те, кто посулённого
исполнить не может.
(48) Всё же, ни о чём никогда с толиким возвещением не было залажено,
со скольким Франческо Петрарка заладил о своей "Африке": не сыскать
ни одной его книжки, почти ни одного большого письма, где не
наткнёшься на воспевание сего сочинения. А потом? Изо толикого возвещения разве
не смешная выродилась мышь? Какой-нибудь его друг разве слукавит, де
обошлось бы, либо не пиши он никогда ту книгу, либо написанную обреки
огню? Во что, стало быть, мы должны ставить этого поэта, славе которого
206
Часть I. БРУНИ-АВТОР
id omnes consentiant potius eius fame nocere quam prodesse? Vide quantum
inter hune et Maronem nostrum intersit: ille homines obscuros carmine suo
illustra vit, hic Af ricanum, hominem clarissimum, quantum in se fuit obscuravit.
Scripsit preterea Bucolicon carmen Francisais, scripsit etiam Invectivas, ut non
solum poeta, sed etiam orator haberetur. Verum sic scripsit, ut neque in bucolicis
quicquam esset quod aliquid pastorale aut silvestre redoleret, neque quicquam
in orationibus quod non artem rhetoricam magnopere desideraret.
(49) Possum hec eadem de lohanne Boccatio dicere, qui quantum possit in
omni opere suo manifestissimus est. Verum ego etiam pro eo satis dictum esse
opinor; nam cum illorum, qui tuo atque adeo omnium iudicio sibi permultum
antecellunt, ego multa vitia demonstrarim, atque etiam plura, si quis in ea re
occupatus vellet esse, demonstrari possent, potes existimare, si de lohanne
dicere vellem, orationem mihi non defuturam.
(50) Illud tamen commune eorum vitium est quod singulari arrogantia fuere,
nee putaverunt fore quemquam, qui de suis rebus iudicare posset; tantumque
se ab omnibus laturos esse arbitrati sunt, quantum ipsi sibi assumèrent. Itaque
alter se poetam, alter se laureatum, alter se vatem appellat. Heu miseros, quanta
caligo obcecat! Ego mehercule unam Ciceronis epistolam atque unum Virgilii
carmen omnibus vestris opusculis longissime antepono. Quamobrem, Coluci,
sibi habeant istam gloriam, quam tu per illos civitati nostre partam esse dicis.
Ego enim, pro virili mea, illam repudio, neque multi earn famam existimandam
pu to, que ab iis qui nihil sapiunt proficiscitur».
(51) Hie Colucius subridens, ut solet: «Quam vellem», inquit, «Nicolae, ut tu
civibus tuis amicitior esses, etsi non me fugit nunquam aliquem tanto consensu
omnium probatum fuisse, quin adversarium invenerit. Habuit enim ipse Maro
Evangelum, habuit Lanuvinum Terentius. Pace tamen dicam tua quod sentio:
omnes quos modo nominavi multo quam tu mihi tolerabiliores videntur. Illi
enim singuli singulis nee suis civibus adversabantur; tu vero eo contentionis
processisti, ut unus très eosque tuos cives coneris evertere.
(52) Verum me horum hominum suscipere patrocinium eosque a tuis
maledictis tutari tempus prohibet; précipitât enim iam dies, ut videtis. Itaque
timeo, ne nobis ad hanc rem tractandam tempus deesset. Est autem verbis non
paucis ad illos defendendos, non quia tuis criminationibus respondere magnum
sit aut difficile, sed quia non potest id recte fieri, nisi etiam laudes eorum
admisceantur, quod pro magnitudine meritorum digne facere difficillimum est.
Itaque ego istam defensionem aliud in tempus magis commodum differam.
«Диалоги для Пьер Паоло Истрийского». Перевод 207
то, что он возвещал величайшим из своих сочинений и на которое
нацелил все свои силы, единогласно скорее вредит, чем спорит? Смотри,
какова между ним и Мароном нашим разница: второй тёмных людей своею
песней освещал, первый, сколь было во светлейшем Африкане, отемнил
всё. Франческо, помимо того, писал буколики, писал и обличения, чтобы
прослыть не только поэтом, но и витиею. Так, правда, писал, что ни в
буколиках нет того, что отдавало бы эдаким пастушьим или лесным, ни в речах,
чему порядком не занимать риторического искусства.
(49) Могу тождественное сказать о Джованни Боккаччо, мочь
которого явственнейша во всяком сочинении его. Полагаю-таки, что сказанного
и с него будет. Ведь поскольку я обнажил многие изъяны — даже больше,
захоти кто озаботиться этой вещью, обнажить можно — тех, кто по твоему
и общему суждению его намного превосходит, можешь решить, что,
захоти я о Джованни высказаться, слов не занимать мне.
(50) Тот, однако, общий у них изъян, что были редкостной
надменности и не воображали никого, кто мог бы судить об их вещах, возомнив,
что стольким все б их сподобили, сколько сами на себя взяли. Вот и
нарекает себя один поэтом, другой — лавровенчанным, третий — пророком.
Убогие, какой вас мрак ослепляет! Я, честное слово, одно письмо
Цицерона, одну песнь Вергилия ещё как предпочту всем вашим сочиненьи-
цам. Поэтому, Колуччо, пусть забирают себе ту славу, которой они город
наш, говоришь, оделили, ибо лично я её отметаю и не считаю, что высоко
надо ту именитость ценить, которая происходит от тех, которые ничего
не смыслят».
(51) Здесь Колуччо, привычно улыбаясь, говорит: «Как бы мне хотелось,
Никколо, чтобы дружелюбнее к согражданам был ты, даже если осознаю,
что никогда никого так единогласно не одобряли, чтобы противника не
находилось. Был ведь у самого Марона Евангел, был Ланувий у Теренция.
Скажу, что думаю, не обижайся: все, которых я только что поименовал,
видятся мне гораздо терпимее тебя. Они ведь один на один пререкались, да
и не с согражданами, а ты до того в оспаривании зашёлся, что один трёх,
вдобавок сограждан, хлопочешь опрокинуть.
(52) Правда, вступаться за этих людей и ограждать их от твоего худо-
словия не даёт мне время, уже ведь день закатывается, как видите. Вот и
боюсь, как бы в разборе этой вещи нас время не перебило, а для их защиты
немало слов потребно, не потому, что ответствовать твоим наветам велико
или трудно, но что этого исправно не сладить без примешивания им и
похвал — что претрудно за величиной заслуг сделать достойно. Вот и отложу
эту защиту на иное, более сподручное время.
208
Часть I. БРУНИ-АВТОР
(53) Nunc vero tantum dico: tu, Nicolae, homines istos tuo arbitratu vel parvi
vel magni fac; ego quidem sic sentio, illos fuisse homines multis optimisque
artibus ornatos dignosque eo nomine quod tanto consensu omnium ipsis
tributum est. Simulque illud teneo et semper tenebo: nullam esse rem que tantum
ad studia nostra quantum disputatio afferat, nee si tempora hec labem aliquam
passa sunt, idcirco tamen nobis facultatem eius rei exercende ademptam esse.
Quamobrem non desinam vos cohortari ut huic exercitationi quam maxime
incumbatis».
Нес cum dixisset, surreximus.
LIBER SECUNDUS
(54) Postridie vero, cum omnes qui pridie fueramus in unum convenissemus,
additusque preterea esset Petrus Minii filius, adolescens impiger atque facundus
in primis, Colucii familiaris, placuit ea die, ut hortos Roberti viseremus.
Arnum itaque transgressi, cum illuc perventum esset inspectisque hortis, in
porticum illam, que post vestibulum est, redissemus. Sedens illic Colucius, cum
parumper se collegisset, nobis iunioribus corona facta circumstantibus: «Quam
ornatissima sunt», inquit, «nostre urbis edificia, quamque preclara! Nam me
nunc admonuere, cum in hortis essem, edes iste qua ante oculos habemus. Sunt
ille quidem honestorum fratrum, quos ego, simul cum tota Pictorum familia,
semper dilexi amicosque habui.
(55) Sed videte, queso, splendorem edium; intueamini delicias atque
amenitatem. Nee ego magis nunc ista miror, quam cetera luculentissima edificia,
quibus universa hec urbs referta est, ut sepe mihi veniat in mentem eius, quod est
a Leonardo dictum in oratione ilia in qua laudes florentine urbis accuratissime
congessit. Nam cum pulchritudinem laudaret "magnificentia quidem" inquit
"eas fortasse que nunc sunt, munditia vero et eas que nunc sunt, et eas que
unquam fuerunt urbes Florentia superat". Quod ego verissime arbitror a
Leonardo esse dictum; neque enim Romam aut Athenas aut Syracusas adeo
mundas atque abstersas fuisse puto, sed longe in ea re ab hac nostra superari».
(56) Turn Petrus: «Sunt ista vera, inquit, Coluci, sed non in hoc dumtaxat
excellit; nam in ceteris quoque multis prestare ipsam videmus, quod ego, cum
antea per me ipsum putabam, turn vero, cum istam laudationem legerem,
vehementer in ea sententia confirmatus sum. Pro qua quidem re omnes cives
tibi habere gratias, Leonarde, debent; ita diligentissime laudes huius urbis
prosecutus es.
(57) Primo enim laudas urbem atque eius ornamenta, deinde originem
a Romanis deductis; tertio loco res gestas foris domique describis et in omni
virtutis specie mirifice extollis. Verum illud maxime in ea oratione me delectavit:
«Диалоги для Пьер Паоло Истрийского». Перевод
209
(53) А сейчас скажу одно: ты, Никколо, цени этих людей
произвольно — низко ли, высоко ли; я-то думаю, что были они украшены многими
лучшими искусствами и достойны того имени, которого столь единогласно
им пожаловали. Заодно не забываю и никогда не забуду, что нет ничего
столь изучениям нашим прибыльного, сколь обсуждение; если эти
времена и претерпели некий упадок, то это не значит, что у нас отнята
возможность упражняться в этой вещи. Поэтому не устану поощрять вас, чтобы на
упражнение это во всю силу налегали».
Как он закончил, поднялись мы.
КНИГА ВТОРАЯ
(54) Назавтра же, когда все мы, накануне бывшие, сошлись и
добавился ещё Пьеро, сын Минио — юноша неленивый да первостатейно
речистый, приятель Колуччо, — заблагорассудилось навестить в тот день сады
Роберто. Арно, значит, перейдя, дошли дотуда и, осмотрев сады, вернулись
к тому, что за прихожей, портику. Усевшийся там Колуччо исподволь
собрался и нам, более молодым, обставшим его по ободу, сказал: «До чего
же наряднейшие в нашей столице здания, до чего же знатные! Когда я был
сейчас в садах, они напомнили мне здания, которые предстоят нашим
глазам, — это имущество честных монахов, которым я союзно со всем
семейством Питти был всегда приязнен и другом.
(55) Но глядите, извольте, на блеск зданий, усматривайте обаяние да
пригожесть. Нет, я любуюсь теперь этим зодчеством не более, чем
прочим светлейшим, которым эта столица сплошь начинена, так что часто мне
приходят на ум слова Леонардо из той речи, в которой он тщательнейше
сосредоточил достоинства флорентийской столицы. Ибо, нахваливая
красоту: "великолепием Флоренция, — говорит, — превышает, пожалуй,
теперешние столицы, чистотою же — теперешние и некогда бывшие". Это
Леонардо, по-моему, правдивейше сказал, ни Рим ведь, ни Афины, ни
Сиракузы, думаю, были не столь чисты да оттёрты, но превышены в этом
нашею гораздо».
(56) Тогда Пьеро: «Всё это правда, Колуччо, — говорит, — но не только
в этом превосходит, ведь видим, сколь она и многим прочим отменна, —
что я, как и сам доселе полагал, так и, прочитавши эту хвалу, в этой
мысли чрезвычайно утвердился. За это-то все граждане тебе должны спасибо,
Леонардо, сказать, — до того прилежнейше ты столицу эту выхвалил.
(57) Сперва хвалишь столицу и её убранство, затем — возникновение от
переселённых римлян, в-третьих, описываешь усобные и зарубежные
подвиги и дивно возносишь в любой доблести. Правда, наиболее отрадно мне,
210
Часть I. БРУНИ-АВТОР
quod studia partium nostrarum et a preclaro initio exorta et merito atque Optimo
iure ab hac civitate probas suscepta. Cesaream vero factionem, que huic nostre
inimica est, referendo eorum scelera et deplorando libertatem populi romani in
summam invidiam adducis».
(58) «Necesse id quidem Leonardo fuit», inquit Colucius, «ad causam
huius civitatis, quam susceperat, exornandam, ut in Cesares ipsos aliquanto
inveheretur». «Ego vero», inquit Petrus, «apud Lactantium Firmianum, hominem
doctissimum atque eloquentissimum, legisse memini se admodum admirari
qua tandem de causa Cesar in celum tollatur, cum patrie sue fuerit parricida.
Hune ego puto Leonardum secutum fuisse». «Quid opus est», inquit Colucius,
«ut Lactantium sequatur, cum Ciceronem atque Lucanum, homines doctissimos
atque sapientissimos, habeat auctores, et Svetonium legerit? Verum ego, ut de
me profitear, nunquam adduci potui ut parricidam patrie sue Cesarem fuisse
arbitrarer, de qua quidem re satis a me diligenter, ut mihi videor, in eo libro
quern de tyranno scripsi disputatum est, bonisque rationibus conclusum non
impie Cesarem régnasse.
(59) Itaque nee parricidam fuisse unquam putabo> nee unquam desinam
Cesarem in celum tollere pro magnitudine rerum quas gessit. Si tamen filii mei
ad virtutem hortandi forent, vel a Deo id petendum, potius equidem optarem ut
M. Marcello aut L. Camillo similes essent quam C. Cesari. Illi enim non inferiores
bello fuere, et ad hanc rei militaris virtutem sanctimonia vite accedebat, que an in
Cesare fuerit ego nescio; illi autem, qui vitam eius describunt, contra tradunt.
(60) Itaque non ignaviter, ut mihi videtur, Leonardus cause sue inserviens,
cum virtutum Cesaris meminisset, vitiorum suspicionem inseruit, ut equis
audientium auribus suam causam probaret. Nam mihi quidem dubium non
est quin ex eo tempore hec studia partium suscepta sint ab hac civitate, idque
fuerit huius legitime conspirationis initium. Nam quod olim secutum est, ut viri
illi fortissimi, qui contra Manfredum, pro ulciscenda civitatis nota, in Apuliam
perrexerunt — in qua acie vestra, о Roberte, familia plurimum excelluit — non
origo ilia partium fuit, sed preclara restitutio. Ii enim illo tempore rem publicam
occupa verant, qui diversum a voluntate huius populi sentiebant».
(61) Tunc Robertus: «Mihi vero», inquit, «Coluci, pergratissimum est
familiam nostram in ea acie fuisse, que pro gloria huius civitatis iudicio omnium
fortissime dimicarit. Sed quoniam in hanc mentionem incidimus, et tu edificia,
lautitiam, studia partium, gloriam denique bello partam promptissime laudas,
bene, ut opinor, feceris si doctissimos homines, quos hec civitas genuit, contra
hesternam vituperationem défendes. Nam très illi vates non minima pars glorie
sunt huius nostre civitatis».
«Диалоги для Пьер Паоло Истрийского». Перевод
211
что доказываешь, что поборничество нашей стороны и от знатного начала
возникло, и по заслуженному да полному праву нашим городом
подхвачено. А на недружных нам цезарелюбцев, приводя их лиходейства и
оплакивая свободу римского народа, наводишь высшую ненависть».
(58) «Положительно, было надобно, чтобы Леонардо, — говорит Колуч-
чо, — ради упрочивания дела этого города, которое подхватил, обличил
самих Цезарей». «А я, — говорит Пьеро, — помню, читал у Лактанция Фир-
миана, человека учёнейшего да красноречивейшего, порядком-де
удивлялся он, по какой же причине до неба возносят Цезаря, бывшего отцеубийцей
своего отечества. Ему, сдаётся мне, Леонардо и следовал». «Должен ли, —
говорит Колуччо, — следовать Лактанцию, имея подлинного Цицерона да
Лукана, людей учёнейших да мудрейших, и читая Светония? Вот я,
откровенно говоря, так никогда и не мог склониться рядить Цезаря отцеубийцей
своего отечества. На этот предмет я довольно прилежно, как мне видится,
рассудил в той книге, которая была написана мною о тиране, и толково
заключил, что не правил Цезарь нечестиво.
(59) Значит, и отцеубийцей никогда его не сочту, и никогда не
перестану Цезаря до неба возносить за величие подвигов, им совершённых. Если
же понадобится моих сыновей поощрить к доблести или ходатайствовать
об этом у Бога, я, конечно, изволю, чтобы скорее Марку Марцеллу или Лу-
цию Камиллу уподобились, чем Гаю Цезарю, ибо на войне были не хуже,
и к их ратной доблести добавлялась святость жизни, которая не знаю, была
ли в Цезаре, а его жизнеописатели передают обратное.
(60) Значит, Леонардо не, как погляжу, нерадиво служа своему делу,
вставил, напоминая о доблестях Цезаря, подозрение в пороках, чтобы неумыт-
ным ушам слушателей внушить своё дело. По мне-то, несомненно, что
поборничества сторон подхвачены этим городом именно с того времени, и то
было началом законного сговора. Ведь некогда совершённый теми
храбрейшими мужами поход против Манфреди в Пулью ради отмщения пятна
на городе — в той дружине ваше, о Роберто, семейство весьма выдавалось —
был не возникновением сторонничества, но славным восстановлением. Ибо
в то время воззревшие вразрез воле народа завладели республикой».
(61) Тогда Роберто: «Мне же, Колуччо, — говорит, — очень приятно, что
семейство наше было в той дружине, которая, по всеобщему суждению,
ради славы этого города храбрейше сражалась. Но поскольку мы
наткнулись на это упоминание и ты ревностнейше хвалишь здания, роскошь,
поборничества сторон, снисканную, наконец, воинскую славу, то хорошо, по-
моему, поступишь, если защитишь от вчерашнего поношения учёнейших
уроженцев этого города. Ведь те три пророка суть не малейшая доля славы
нашего города».
212
Часть I. БРУНИ-АВТОР
(62) Tunc Colucius: «Recte tu quidem putas», inquit, «Roberte; neque enim
minima pars glorie sunt, sed longe maxima. Verum quid agendum superest?
Nonne heri sententiam meam satis deprompsi, quid ego sentirem de summis
illis viris?». «Deprompsisti tu quidem», inquit Robertus, «sed tamen ut ad
criminationes responderes expectabamus». «Quas tu mihi criminationes?»,
inquit Colucius. «Quis est enim tarn rudis qui non perfacile illas refutaret?
Scio enim defensiones illorum criminum vobis omnibus, qui hie adestis, esse
manifestas; sed nimium callidi esse vultis, atque astuti. Quis enim est vestrum
qui non canum senem decipere posse arbitretur? Sed non est ita, crédite mihi,
iuvenes; nam longa vita nobis magistra est, et rerum experientia plus sapere
docuit. Neque enim latebant heri me tue artes, Nicolae, cum vates nostros non
solum reprehendebas, sed etiam acrimonia quadam in illos invehebare.
(63) Putasti enim me, argutiis tuis commotum, ad laudes illorum virorum
statim prosilire, idque cum hoc Leonardo, opinor, communicaras, qui iamdudum
non desinit a me petere ut laudes illorum litteris mandem. Quod etsi ego facere
cupio et Leonardo morem gerere, quoniam et ipse quotidie pro nobis labores
suscipit e greco in latinum sermone transference, tamen nollem, mi Nicolae,
tuis fraudibus impulsus videri. Itaque, cum mihi placuerit, laudes istorum
hominum absolvam; hodie vero id non faciam, ne tue artes id quod volunt
consequantur».
(64) Tunc Robertus: «Ego vero», inquit, «Coluci, quoniam hie in meo regno
estis, nunquam permittam vos abire nisi prius ad ilia crimina fuerit responsum».
Et Nicolaus arridens: «Age», inquit, «Roberte; postquam artes nostre parum
processere, vi aggrediamur». «Nunquam, mehercule», inquit Colucius, «a me
extorquebitis hodie ut tamquam avis cavea inclusa canam. Sed si vobis cordi est,
huic Leonardo committatis; qui enim universam urbem laudarit, eundem hos
quoque homines laudare par est».
(65) Tunc ego: «Si ego ipse pro eorum meritis digne facere id possem, Coluci,
nullo modo gravarer; sed neque est in me tanta dicendi facultas, nee te présente
quicquam tale auderem. Quamobrem aut Roberto morem gere, aut me arbitrum
eligite ad hanc controversiam inter vos componendam». Hie cum omnes se id
facere velle dixissent: «Ego», inquam, «sedere volo, ut mea sententia valeat».
Et simul ceteris omnibus ut sederent edixi. Quo facto, sententiam protuli: ut
Nicolaus quos viros pridie impugnarat, eosdem ipse idem nunc defenderet,
Colucio auditore atque censore.
(66) Turn Colucius arridens: «Non potuit», inquit, «melius neque rectius
a Leonardo iudicari; nam nulla efficacior medicina est, quam cum contraria
contrariis purgantur». Et Nicolaus: «Libentius», inquit, «a te audissem, Coluci.
Verum ut intelligas me earn rem ad te detulisse, quam ego ipse suscipere
«Диалоги для Пьер Паоло Истрийского». Перевод
213
(62) Тогда Колуччо: «Верно, Роберто, мыслишь, — говорит, — ибо не
малейшая доля славы они, но куда как величайшая. Впрочем, что разобрать
остаётся? Разве вчера я не довольно выложил своё воззрение, что на уме
у меня о тех мужах высоких?» — «Ты-то выложил, —говорит Роберто, —
мы, однако, предвкушали, что наветам ответишь». — «О каких ты мне
наветах? — говорит Колуччо. — Есть ли столь неотёсанный, кто запросто их
не опровергнет? Знаю взаправду, что защита от тех наветов вам всем, здесь
присутствующим, очевидна, но чересчур лукавыми быть хотите да
хваткими. Кто из вас не решил, что горазд обмануть старика седого? Но это не так,
юноши, поверьте мне, ведь долгоденственная жизнь нам наставница, а
искушённость в вещах научила большей мудрости. Да и не ускользнули вчера
от меня твои уловки, Никколо, когда пророков наших не только порицал,
но и с эдакой резкостью на них напускался.
(63) Ты думал, задетый-де твоими ухватками, мигом махну хвалить тех
мужей, и с этой стати ты, полагаю, снёсся с Леонардо, который давно уже
не отстаёт от меня с тем, чтобы хвалу им я поверил словесности. Даже коль
и вожделею воплотить и Леонардо угодить, поскольку он тоже
каждодневно работу мне делает, с греческого языка на латынь переводя, однако
нежелательно, мой Никколо, казаться сподвигнутым твоими подвохами.
Так что хвалу тем людям воздам, когда заблагорассужу, а сегодня не
стану — чтобы искусности твои желаемого не стяжали».
(64) Тогда Роберто: «Но я, Колуччо, — говорит, — поскольку вы тут
в моём царстве, напрочь возбраняю вам отлучаться, покуда не будет
отповеди тем наветам». А Никколо, осклабясь: «Давай, Роберто, — говорит, —
раз искусности наши не успели, силком приступим». «Нипочём, ей-же-
ей, — говорит Колуччо, — нынче не исторгнете из меня, чтоб я пел, точно
в клетку заточённая птица. Ежели вам по сердцу, поручите вон Леонардо:
восхвалившему целую столицу прилично хвалить и этих людей».
(65) Тогда я: «Смоги я осуществить это сам достойно заслуг их, ничуть,
о Колуччо, не отягчился бы. Но нет у меня ни столькой наторённости
говорить, ни отваги на нечто такое при тебе. Поэтому или Роберто
угождай, или меня избирайте судьёю ради улаживания этой размолвки между
вами». Как только все условились таким образом, говорю: «Хочу сесть,
чтобы моё решение сказалось», — и наказываю всем разом, чтобы сели. За сим
произношу решение: Никколо нынче самолично да защитит травленных
им накануне мужей, Колуччо слушает и расценивает.
(66) Тут Колуччо, улыбаясь: «Ни лучше, — говорит, — ни вернее не мог
Леонардо рассудить, ведь нет действеннее врачевания, чем очищать
противностью противность». А Никколо: «Охотнее, — говорит, — я б тебя,
Колуччо, послушал. Правда, чтоб уразумел ты, что я тебе вещь подсовывал,
214
Часть I. БРУНИ-АВТОР
non recuso, modo facultas dicendi adsit, non repugnabo huic sententie, sed
earn sequar dictoque parebo, atque per ordinem ad ea que contradicta erant
respondebo. Illud tamen ante omnia certissimum habetote: me non alia de causa
heri impugnasse, nisi ut Colucium ad illorum laudes excitarem. Sed difficile erat
assequi ut vir omnium prudentissimus ex vero animo loqui me, ac non fictum
esse sermonem meum a-rbitraretur. Nam viderat ille quidem me in omni etate
studiosum fuisse, et inter libros litterasque semper vixisse; meminisse poterat
me istos ipsos florentinos vates unice dilexisse.
(67) Nam et Dantem ipsum quodam tempore ita memorie mandavi ut
ne hodie quidem sim oblitus, sed etiam nunc magnam partem illius preclari
ac luculenti poematis sine ullis libris referre queo, quod facere non possem
sine singulari quadam affectione. Franciscum vero Petrarcham tanti semper
feci, ut usque in Patavium profectus sim, ut ex proprio exemplari libros suos
transcriberem. Ego enim primus omnium Africam illam hue adduxi, cuius
quidem rei iste Colucius testis est. Iohannem autem Boccatium quomodo odisse
possum, qui bibhothecam eius meis sumptibus ornarim propter memoriam
tanti viri, et frequentissimus omnium in ilia sum apud religiosos heremitarum?
(68) Quare, ut modo dicebam, difficile erat banc technam Colucium latere,
ut dissimulationem meam non intelligeret. An ille unquam putasset me, qui
tanta benivolentie signa erga istos vates prebuissem, ita una die mutatum ut
laniste, sutores atque proxénète — homines qui nunquam litteras viderunt,
nihilque unquam gustaverunt ex poetica suavitate — pluris facerent Dantem
aut Petrarcham aut Iohannem Boccatium quam ego, qui semper illos colui
semperque in deliciis habui, et non solum verbis, sed etiam re, ex quo ipsos
videre non poteram, eorum memoriam decoravi? Permulta sane ignorantia
foret, si huiusmodi hominum poemata nobis ereptum irent.
(69) Нес ego ea de causa dico, ut intelligere possitis id quod etiam me
tacente manifestum erat: non ideo a me doctissimos viros reprehensos quod
putarem reprehendendos, sed ut Colucium pre indignatione ad eorum laudes
impellerem. Tuum enim, Coluci, ingenium, tuam dicendi artem scientiamque
postulare videbantur florentini vates, idque mihi dulcissimum fuisset. Quod
quia tu in presentia facere non vis, ego tentabo, quantum vires ingenii mei facere
poterunt, tuam vicem subire. Quod autem deerit, id tibi et Leonardo imputetur,
qui mihi hanc imposuistis necessitatem».
(70) Tunc Colucius: «Perge», inquit, «Nicolae, nee diutius hoc munus
deprecere». «Videntur ergo mihi», inquit Nicolaus, «in summo poeta tria esse
oportere: fingendi artem, oris elegantiam, multarumque rerum scientiam. Horum
trium, primum poetarum precipuum est, secundum cum oratore, tertium cum
«Диалоги для Пьер Паоло Истрийского». Перевод
215
за которую сам приняться непрочь — была бы наторённость говорить —
не восперечу решению, но последую и указа послушаюсь да порядочно
отвечу всем противоречиям. Одно таки, прежде всего, накрепко усвойте:
не по какой иной причине я травил вчера, разве чтобы подзадорить Колуч-
чо на хвалу им. Но трудно было добиться, чтобы муж, из всех умудрённей-
ший, принял мою речь за чистосердечную, а не за криводушничанье. Ведь
он-то видел меня во всяком возрасте — как я учился и сроду жил среди
книг да словесности, — мог и упомнить, что я к этим самым
флорентийским пророкам невыразимо приязнен.
(67) Ведь и Данте самого я в своё время так заучил на память, что даже
теперь не забыл, и большую часть его славной и светлой поэмы безо
всяких книг горазд передать хоть сейчас, чего не сделать без эдакого
исключительного пристрастия. Франческо же Петраркой до того я дорожил, что
добрался вплоть до Падуи, чтобы переписать его книги с его собственного
подлинника. Ибо я первым среди всех привёз эту "Африку" сюда, чему вон
Колуччо — прямой свидетель. И как возненавижу Джованни Боккаччо я,
издержавшийся на украшение в память о толиком муже его библиотеки,
которой я завсегдатай у набожных отшельников?
(68) Оттого и трудно было, как только что я говорил, утаить от Колуччо
эту хитрость — как бы не уразумел он притворство моё. Возомнил ли бы
он когда-либо, что я, оказывавший столько знаков благоволения этим
пророкам, так однажды переменился, что драчуны, сапожники да сводчики —
люд, который отродясь букв не видывал и ничего из поэтического упоения
сроду не отведывал, — выше ставят Данте, или Петрарку, или Джованни
Боккаччо, нежели я, всегда их почитавший и всегда за любимцев
державший, и не только словами, но и делом, раз видеть их уже не мог, украшал
о них память? Премногим, право, было бы невежество, кабы поэмы
подобных людей от нас были отторгнуты.
(69) Это затем говорю, чтобы вы смогли уразуметь то, что, даже
замолчанное мной, было очевидно: не с тем я учёнейших мужей осуждал, что
считал предосудительными, но чтобы, прогневив, подтолкнуть Колуччо
на хвалу им. Ибо казалось, Колуччо, что флорентийские пророки
требовали твоего дарования, искусства говорить и знания, и было бы то мне
сладчайшим. Чего раз прилюдно делать не хочешь, то попытаюсь, насколько
вмочь силам моей одарённости, сделать за тебя. Чего недостанет, то тебе
и Леонардо, возложившим на меня эту необходимость, да вменится».
(70) Тогда Колуччо: «Вперёд, Никколо, — говорит, — и долее
увольнения не испрашивай». «Сдаётся мне, — говорит Никколо, — высшему
поэту надобна троякость: искусство выдумки, изящество речи и знание
многого. Первое из трёх присуще сугубо поэтам, второе — общее с ви-
216
Часть I. БРУНИ-АВТОР
philosophas historicisque commune. Нес tria si adsint, nihil est quod amplius in
poeta requiratur. Videamus igitur, si placet, qualia hec in nostris vatibus fuere,
et primo a Dante, qui maior est natu, incipiamus.
(71) An quisquam est qui dicere audeat fingendi artem illi defuisse, qui tam
preclaram Actionem, tam inauditam trium regnorum adinvenerit? Qui ista per
diversos tramites omnia distinxit, ut multiplicia huius seculi peccata suis queque
locis, prout magnitudo cuiusque est, puniantur? Nam quid ego de paradiso
ipsa loquar, cuius tantus ordo est, tantaque accuratione descriptio, ut nunquam
satis digne adeo pulcherrima fictio laudari possit? Quid autem eius descensus
aut ascensus? Quid comités illi atque duces, quanta elegantia excogitati? Que
horarum observatio? Nam quid ego de facundia loquar, qui omnes qui ante se
fuerunt infantes ostenderit? Nulli sunt dicendi tropi, nulla rhetorice artis insignia
que per illius viri opera non mirifice sint diffusa, nec minus ornatus habent quam
copie. Melliflua enim verborum flumina illaborate fluunt, omniaque sensa sic
exprimunt quasi oculis audientium aut legentium subiciantur; nec ulla est tanta
obscuritas, quam eius non illuminet aperiatque oratio. Nam, quod omnium
difficillimum est, acutissimas théologie philosophieque sententias limatissimis
illis ternariis ita commode pronuntiat atque disceptat, ut ab ipsis theologis vel
philosophas in scholis atque in otio vix queant pronuntiari.
(72) Ad hec historiarum incredibilem scientiam; non enim vetera dumtaxat,
sed etiam nova, nec domestica solum, sed etiam externa in hoc preclaro opère,
vel exornandi causa, vel doctrine gratia, conglutinata sunt. Nullus est in Italia
ritus, nullus mons, nullus fluvius, nulla paulo nobilior familia, nullus vir qui
aliquid memoria dignum gesserit, quin ab illo teneatur et in poemate suo
percommode sit distributus. Itaque quod heri Colucius faciebat, ut Vergilio et
Homero Dantem adequaret, nullo modo mihi displicet. Nescio enim quid in
illorum poematibus sit, cui hoc nostrum non uberrime respondeat.
(73) Legite, queso, ea carmina, in quibus amorem, odium, formidinem
ceterasque animi perturbationes exprimit; legite descriptiones temporum,
legite celorum motus, legite stellarum ortus atque occasus, legite arithmeticas
computationes, legite adhortationes, iurgationes, consolationes, deinde vobis-
cum reputate quid sapientia perfectius aut eloquentia expolitius quisquam
poeta queat proferre. Hunc igitur ego virum tam elegantem, tam facundum, tam
doctum a litteratorum collegio ideo heri disiunxi, ut non cum illis, sed supra
illos sit; non solum eos suo poemate delectet, sed universam civitatem.
«Диалоги для Пьер Паоло Истрийского». Перевод
217
тией, третье — с философами да историками. Если эта троякость
наличествует, ничего более от поэта не потребно. Что ж, посмотрим, если
угодно, какие из этих были у наших пророков, и начнём сперва с Данте,
старшего по рожденью.
(71) Есть ли такой, кто дерзнёт сказать, что не хватало искусства
выдумки тому, кто изобрёл столь знатную, столь неслыханную выдумку трёх
царств? Кто все их разбил по разным стезям, чтобы карать
множественные грехи этого века — каждого в своём месте и по своей величине? Чем
обмолвлюсь о самом рае, которого порядок таков и таково тщательное
описание, что вовек по достоинству не нахвалить столь благолепную
выдумку? А чем о его нисхождении или восхождении? Чем о спутниках его
да вождях, с толиким изяществом вымышленных? О соблюдении часов?
Чем обмолвлюсь о велеречии его, кто всех, которые до него были,
выставил лепечущими? Нет таких тропов, таких значков риторического
искусства, что не были бы дивно разлиты по сочинениям того мужа, и в них
не менее нарядности, чем неистощимости. Ведь медоточивые реки слов
струятся без труда, так оттискивая всякий смысл, будто подлежит глазам
слушателей или читатели; и нет такой темноты, какую речь не освещала
и не раскрывала. Ибо — что мудрёнее всего — так складно произносит
и разбирает в тех точёных терцинах изощрённейшие мысли теологии
с философией, что сами теологи или философы в школах да на досуге
произнести едва горазды.
(72) Вдобавок неимоверное знание истории, ибо не старое лишь, но
и молодое, и не отечественное только, но и зарубежное в этом знатном
сочинении склеено во упрочивание дела или учения ради. Нет никакого
в Италии обряда, никакой горы, никакой реки, никакого мало-мальски
благородного семейства, никакого мужа, совершившего нечто
достопамятное, чего б он не учёл и в своей поэме прескладно не распределил. Вот
и то, что вчера Колуччо сверстал Данте с Вергилием и Гомером, ничуть мне
не претит. Ибо не знаю, что в их поэмах есть, чему бы эта наша щедрейше
не отвечала.
(73) Прочтите, извольте, его стихи, в которых выражает любовь,
ненависть, боязнь и прочие душевные расстройства; прочтите описание
времён, прочтите ход небес, прочтите востечение да закат светил, прочтите
арифметические вычисления, прочтите увещевания, выговоры, утешения,
а потом сами с собой сообразите, что совершеннее мудростью или
лощёнее красноречием горазд изъявить какой-нибудь поэт. Этого, стало быть,
мужа, столь изящного, столь речистого, столь учёного вчера потому я
отпряг от товарищества словесников, что не с ними, но над ними он; своей
поэмой радует не их и только, но целое гражданство.
218
Часть I. БРУНИ-АВТОР
(74) lam vero quoniam quid ego sentirem de cive, de vate, de doctissimo
hoc viro satis, ut mihi videor, expressi, respondebo criminationibus que illi
obiciuntur. M. Cato octavo et quadragesimo etatis anno iuvenis et etate intégra
defunctus est; Dantem vero ilium barba cana et demissa fingit. Vanum est hoc
crimen: non enim corpora ad inferos pergunt, sed defunctorum animi. Cur ergo
crines affinxit? Quia mens ipsa Catonis, rigidi servatoris honesti et tanta vite
sanctimonia prediti, etiam in iuvenili corpore canissima erat. Non audiebamus
paulo ante Colucium quam flocci penderet adolescentiam? Nee immerito; est
enim sapientia cane etatis et integritas morum ac temperantia que honestatem
efficiunt.
(75) At ilia Virgilii carmina: «Quid non mortalia pectora cogis, / auri sacra
fames» et cetera, quid sentirent ignoravit. Vereor potius ne ipse Dantes a nobis
ignoretur; nam quid attinet dicere ipsum hec carmina ignorasse, que etiam
pueris nota sunt? Quo enim pacto potuit fieri, ut qui etiam obscurissima Vergilii
sensa viderit atque perfregerit, ab hoc tanto manifestissimo versu deciperetur?
Non est ita; sed aut scriptorum menda est, qui plerumque rudes atque indocti ad
scribendum accedunt, aut ad alteram extremorum tracta est Virgilii sententia:
ut quoniam liberalitas virtus sit, extrema vero hinc avaritiam habeat, illinc
prodigalitatem, que paria inter se vitia sunt, altero reprehenso, etiam ad alteram
reprehensio trahatur. Nam ea res Virgilium quoque fefellit, et Statium, qui
prodigalitatis penas dederat, avarum fuisse magnopere mirabatur.
(76) Quod autem tertium fuit, ut pari ferme репа eum qui mundi salvatorem
atque eum qui mundi vexatorem necasset affici dicat, eodem vitio laborat, quo
reprehensio ilia de Catonis etate, quod crebro insipientes homines fallit, cum res
a poeta dictas ita accipiunt quasi vere sint atque non ficte. An tu putas Dantem,
virum omnium etatis sue doctissimum, ignorasse quo pacto Cesar dominium
adeptus fuerit? Ignorasse libertatem sublatam et ingemiscente populo romano
diadema a M. Antonio capiti Cesaris impositum? Credis tante virtutis fuisse
ignarum, quanta M. Brutum preditum fuisse omnes historié consentiunt? Nam
illius iustitiam, integritatem, industriam, magnitudinem animi quis non laudat?
Non ignoravit hec Dantes, non; sed legitimum principem et mundanarum
rerum iiistissimum monarcham in Cesare finxit; in Bruto autem seditiosum,
turbulentum ac nefarium hominem, qui hunc principem per scelus trucidaret.
Non quod Brutus eiusmodi fuerit; nam si hoc esset, qua ratione a senatu
laudatus fuisset tamquam libertatis recuperator? Sed cum Cesar quocumque
modo regnasset, Brutus enim una cum amplius sexaginta nobilissimis civibus
eum interfecisset, sumpsit poeta ex hoc fingendi materiam.
«Диалоги для Пьер Паоло Истрийского». Перевод
219
(74) А раз я уже довольно, видно, выразил все мои мысли о гражданине,
о пророке, об учёнейшем этом муже, отвечу бросаемым ему наветам. Ка-
тон скончался на сорок восьмом году жизни, в юном и полнокровном
возрасте; Данте же выдумывает Катона о бороде седой и вислой. Суетный это
навет, ибо не тела в преисподнюю идут, но души скончавшихся. Почему
тогда волосы надумал? Ибо сам ум Катона, строгого блюстителя честности
и наделённого великой святостью жизни, даже в юности был седым-седым.
Не слышали мы чуть ранее, как Колуччо ни во что не ставил подростко-
вость? И поделом, ведь мудрость седого возраста и нравственная
целостность с умеренностью создают честность.
(75) Всё же не ведал, о чём толкуют те Вергилиевы строки: «К чему
только смертные груди не нудишь, адская злата алчба». Как бы не вышло, что
это мы Данте самого не ведаем — к чему говорить, не ведал-де он эти стихи,
которые даже детям знакомы? Каким же образом могло статься, что того,
кто даже темнейшие Вергилиевы смыслы видел да одолевал, этот столь
очевиднейший стих обморочил? Так не есть; это или изъян писцов,
которые берутся писать сплошь и рядом косными да неучёными, или Вирги-
лиева мысль притянута к одной из крайностей: поскольку щедрость — это
добродетель, а крайности — это жадность, с одной стороны, мотовство —
с другой, пороки между собою одинаковые, то порицание одного тянет
порицание на другой. Ведь эта вещь Вергилия тоже обманула, и он очень
удивлялся, что Стаций, расплачивавшийся за мотовство, был жадным.
(76) Шедшее третьим — мол, чуть ли не равной каре подвержены
убивший спасавшего мир и убивший истязавшего мир — грешит пороком,
тождественным тому порицанию насчёт возраста Катона, зачастую
обманывавшим глупых, принимающих вещи, сказанные поэтами, за
правдивые и невыдуманные. Или считаешь, что Данте, учёнейший изо всех своих
современников муж, не ведал, каким способом Цезарь достиг господства?
Не ведал об отнятой свободе и диадеме, под стенание римского народа
возложенной Антонием на голову Цезаря? Веришь, что не ведал о столькой
доблести, сколькой Марка Брута согласно наделяют все истории? Кто же
не хвалит его праведности, целостности, усердности, величины духа? Данте
несведущим в этом не был, нет; но выдумал в Цезаре законного государя
и праведнейшего всесветского монарха, а в Бруте — мятежника, смутьяна
и преступника, коварно погубившего государя. Не то чтобы Брут был
таким, ведь, будь, с каким толком сенат хвалил бы его ровно отвоёвывателя
свободы? Но поскольку Цезарь, как-никак, царил, а Брут заодно с более чем
шестьюдесятью благороднейшими гражданами порешил его, поэт и взял
материю для выдумки отсюда.
220
Часть I. БРУНИ-АВТОР
(77) Cur ergo optimum et iustissimum virum et libertatis recuperatorem
in faucibus Luciferi collocavit? Cur Virgilius castissimam mulierem, que pro
pudicitia conservanda mori sustinuit, ita libidinosam fingit, ut amoris gratia
seipsam interimat? Pictoribus enim atque poetis quidlibet audendi semper fuit
equa potestas. Quamquam non improbe fortasse, ut equidem puto, defenderetur
M. Brutum in trucidando Cesare impium fuisse. Non desunt enim auctores, qui,
vel propter affectionem illarum partium, vel ut imperatoribus placèrent, factum
illud Bruti scelestum atque impium vocent. Sed ad illam quasi parificationem
Christi atque Cesaris prima defensio probabilior mihi videtur, idque sensisse
poetam nostrum nullo modo ambigo.
(78) At vero, etsi omnia illi affuerunt, latinitas certe defuit. Нес dicebantur ut
Colucius in indignationem commoveretur; nam qui sane mentis equo animo hec
audiret, qui totiens disputant, qui carmina heroica scripserit, qui per tot studia
approbatus fuerit, eum litteras ignorasse? Non potuit id ullo pacto fieri; sed et
litteratissimum et doctissimum et facundissimum et ad fingendum aptissimum
fuisse ilium necesse est, ut non modo opinio hominum, sed etiam scripta sua
manifestissime declarant.
(79) lam quoniam de Dante satis, ut opinor, dixi, de Petrarcha nostro pauca
dicamus, quamquam non paucis laudibus tanti viri excellentia contenta sit. Sed
rogo: ita a me accipiatis, ut ab homine non satis ad dicendum apto, maxime cum, ut
omnes videtis, ex tempore mihi dicendum sit, sine ulla omnino préméditatione».
Tunc Petrus: «Perge», inquit, «Nicolae. Nos enim quantum facultatis sit in te
minime ignoramus, et modo, cum Dantem ornares ac defenderes, experti sumus.
Nullus enim locus in illo homine laudando est a te pretermissus».
(80) «Cum igitur Patavium, ut supra dixi, profectus essem», inquit Nicolaus,
«ut libros Petrarche nostri transcriberem, non multos annos post mortem eius,
solebam crebro convenire eos homines quibus ille, dum viveret, familiarissime
utebatur. A quibus mores illius poète sic didici, quasi ipse vidissem, quamquam
et ante a Ludovico theologo, homine sanctissimo atque doctissimo, idem
audieram.
(81) Universi igitur asserebant permulta laude digna in illo viro fuisse, sed
precipue tria: nam et formosissimum fuisse, et sapientissimum eundemque
doctissimum sue etatis hominem dicebant. Нес omnia illi testibus rationibusque
comprobabant; sed de forma et de sapientia, quoniam hec duo privatam
vitam respiciunt, omittamus. Puto equidem vobis inauditam non esse illius
viri maiestatem, continentiam, integritatem, sanctimoniam, ceterasque
prestantissimas virtutes; sed nos ea que privata sunt, ut modo dicebam,
omittamus. Doctrinam vero, quoniam ipse nobis communem illam reliquit,
«Диалоги для Пьер Паоло Истрийского». Перевод 221
(77) Почему же лучшего и праведнейшего мужа и отвоёвывателя свободы
водворил в пасть Люцифера? Почему Вергилий целомудреннейшую
женщину, которая во сохранение своей стыдливости выдержала смерть, выдумал
столь похотливой, что самоубилась ради любви? У поэтов ведь и живописцев
непреходящая власть отваживаться на любое. Хотя безукоризненно,
пожалуй — что и считаю, — можно вкоренять, что Брут погубил Цезаря нечестиво.
Ибо хватает писателей, которые или из-за приверженности одной из сторон,
или чтобы расположить власть имущих, учинённое Брутом метят
преступным да нечестивым. Но ради уравнивания Христа и Цезаря первая защита
мне видится имовернее, и отнюдь не обинуюсь, что поэт наш то и думал.
(78) Всё же, даже если всё при нём было, латыни точно не было. Это
сказано, чтобы Колуччо разгневался; ведь какой здравомыслящий
равнодушно бы слушал, дескать, тот, кто столько обсуждал, кто стихи писал
героические, кто во стольких изучениях проверен, не ведал словесности?
Не могло это никоим образом статься; но он непременно был и словесней-
шим, и учёнейшим, и красноречивейшим, и способнейшим на
выдумывание, как не только мнение людей, но и писания его очевиднейше являют.
(79) Поскольку, по мне, так будет с Данте, о Петрарке нашем вкратце
скажем, хотя превосходство толикого мужа скудной хвалой не
удовлетворится. Но, прошу, так воспринимайте меня, как человека неговорливого,
тем более когда мне приходится, как все видите, говорить в то же время
безо всякого вообще предумышления». Тут Пьеро: «Вперёд, — говорит, —
Никколо. Ведомо нам, сколько наторённости в тебе, и только что, когда
Данте одобрял и защищал, испытали, ведь ни одно место, хваля этого
человека, ты не преминул».
(80) «Когда, стало быть, я в Падую, как говорил выше, отправился, —
говорит Никколо, — чтобы списать книги нашего Петрарки, спустя немного
лет с его смерти, повадился часто сходиться с теми людьми, с которыми
он, покуда жил, закадычно знался. Нравы того поэта так у них я выведал,
будто сам видел, хотя и ранее от теолога Луиджи, человека святейшего да
учёнейшего, слышал то же.
(81) Все, стало быть, утверждали, что премногое достохвально было
в том муже, но особенно — троякость: ведь и статнейшим был, и
мудрейшим, равно учёнейшим человеком своего поколения. Всё это они
доказывали свидетельствованно и толково. Но стать и мудрость, поскольку обе
отражают частную жизнь, опустим. Не считаю, в самом деле, что величавость
того мужа, сдержанность, цельность, святость и прочие отменные доблести
вам неслыханны, но частное, повторюсь, опустим. Учёность же —
поскольку он нам на всех её оставил — рассмотрим: с каким, любопытно, толком
они доказывали, что в этом роде наш Петрарка тоже отменен.
222
Часть I. БРУНИ-АВТОР
consideremus, qua ratione illi probarent in hoc quoque genere Petrarcham
nostrum prestare.
(82) Dicebant igitur, cum doctrinam laudarent, omnibus poetis qui ante se
fuerint Franciscum Petrarcham esse preponendum. Et simul, ab Ennio Lucretioque
incipientes, usque ad tempora nostra ita discurrebant ut quemcumque poetam
in contentionem adducérent, ostendebantque unumquemque illorum in uno
aliquo genere clarum fuisse: Ennii, Lucretii, Pacuvii, Accii opus carmen fuisse
atque poema; soluta vero oratione nihil laude dignum quemquam illorum
unquam scriptitasse. Petrarche vero et pulcherrima poemata elegantissimis
versibus extare et soluta oratione plurimos libros. Tantum enim ingenio valuisse
eum, ut carminibus probatissimos poetas, soluta oratione disertissimos oratores
adequaret.
(83) Et cum mihi illius carmina ostendissent, heroica, bucolica, familiaria,
afferebant solute orationis testimonia permulta volumina librorum atque
epistolarum; ostendebant mihi exortationes ad virtu tern, reprehensiones vitiorum,
multa de colenda amicitia, de diligenda patria, de institutione rerum publicarum,
de disciplina iuventutis, de contemnenda fortuna, de emendatione morum ab
eo viro perscripta, ex quibus facile intelligebatur uberrimam doctrinam in eo
viro fuisse. Adeo autem ilium ad omne genus scribendi ingenium accomodasse,
ut ne populari dicendi genere se abstinuerit, sed in hoc, ut in ceteris quoque,
elegantissimum et facundissimum videri.
(84) Нес cum illi ostendissent, a me contendebant ut, si quern haberem ex
omni antiquitate, qui tantis laudibus respondere posset, in medium afferrem;
quod si facere nequirem, nee haberem quemquam qui in omni genere eque
profecerit, ut non dubitarem civem meum omnibus doctissimis viris, qui in hunc
diem fuissent, anteferre. Nescio quid vobis videatur: ego nunc ferme omnia
loca attigi quibus illi causam suam confirmabant. Que quoniam optima ratione
concludi mihi videbantur, illis assensi mihique ita esse persuasi.
(85) An vero illi extranei homines ita putabunt, nos autem cives in laude
civis nostri erimus frigidiores, nee audebimus ilium suis mentis ornare,
presertim cum hie vir studia humanitatis, que iam extincta erant, repararit et
nobis, quemadmodum discere possemus, viam aperuerit? Et nescio an primus
omnium lauream in nostram urbem attulerit. At eius liber, in quo summum
studium posuit, non multum probatur. Quis est tarn gravis censor, qui non
probet? Vellem percontari ab eo qua ratione id faciat, quamquam si quid esset
in eo libro quod improbari posset, id ilia de causa esset, quod morte preventus
nequivit expolire. At bucolica eius nihil pastorale sapiunt! Ego vero id non puto;
nam omnia et pastoribus et pecudibus referta video, cum te video».
«Диалоги для Пьер Паоло Истрийского». Перевод
223
(82) Говорили, стало быть, хваля учёность, что Франческо Петрарку надо
ставить впереди всех до него бывших поэтов. И, начиная с Энния и
Лукреция, так вплоть до наших времён прошлись, что всякого поэта выводили на
ристалище и показывали, что каждый из них был ярок в одном инаковом
роде: подвизательством Энния, Лукреция, Пакувия, Акция была песня да
поэма, немерной же речью никто из них ничего достохвального не
пописывал в жизни. От Петрарки же и прекраснейшие поэмы в изящнейших
стихах остались, и множество письмён немерной речью. Ибо настолько
хорош был он одарённостью, что песнями сравнялся с провереннейшими
поэтами, немерной речью — с художными витиями.
(83) И показав мне его песни — героические, буколические, личные, —
немерную речь засвидетельствовали премногими свитками книг да
писем; показывали мне поощрения к доблести, порицания пороков, многое,
этим мужем предписанное о возделывании дружбы, о приязни к отчизне,
об учреждении государств, о воспитании юношества, о презрении судьбы,
о выправлении нравов, из чего легко уразуметь щедрейшую учёность этого
мужа. До того была приноровлена ко всякому роду писания его
одарённость, что не воздерживался и от народного языка, но в нём, как и в прочих,
изящнейшим и речистейшим казался.
(84) Показав мне это, подстрекали меня, чтобы, кабы я имел кого изо
всей древности, отвечавшего бы таким достоинствам, предложить
разобрать; кабы же я не мог и не имел никого, одинаково во всяком роде
преуспевшего, — чтобы не колебался предпочесть согражданина моего всем
учёнейшим мужам, которые доныне были. Не знаю, что вам сдаётся: я
сейчас почти всех мест коснулся, посредством которых они отстаивали своё
дело. Поскольку мне сдавалось, что их заключение наитолково, я с ними
согласился и надоумилея.
(85) Или так пускай считают те нездешние люди, а мы, граждане, хваля
согражданина, будем холоднее и не отважимся его украсить своими
заслугами, особенно раз сей муж восстановил угасшие было изучения
человечности и проторил нам путь просвещения? И не знаю, первым ли он изо
всех принёс лавр в нашу столицу. Его книгу таки не больно жалуют,
которой он всеобстоятельно занимался. Что за столь важный разборщик, кто
не жалует? Спросить бы у него, с каким толком это делает. Хотя если и есть
в той книге, на что жаловаться, то это по той причине, что смертью
предвосхищенный так и не сподобился вылощить. Буколика таки не отдаёт ничем
пастушьим! А я так не считаю, ведь вижу, завидев тебя, что всё пастухами да
скотом кишит».
224
Часть I. БРУНИ-АВТОР
(86) Hic cum omnes arriderent: «Ego profecto», inquit Nicolaus, «ea de causa
dico, quod nonnullos iam audivi, qui in his rebus Petrarcham criminarentur.
Nolite enim putare meas esse criminationes istas, sed cum ab aliis quibusdam
audivissem, ad vos heri, qua tandem de causa scitis, retuli. Itaque placet nunc
mihi non me, qui simulate loquebar, sed insulsissimos homines, qui re vera id
putabant, refellere. Nam-quod aiunt, unum Virgilii carmen atque unam Ciceronis
epistolam omnibus operibus Petrarche se anteponere, ego sepe ita converto, ut
dicam me orationem Petrarche omnibus Virgilii epistolis, et carmina eiusdem
vatis omnibus Ciceronis carminibus longissime anteferre.
(87) Sed iam satis; ad Boccatium veniamus, cuius ego doctrinam, eloquentiam,
leporem, maximeque ingenii prestantiam in omni rë omnique opere admiror.
Qui deorum genealogias, qui montes atque flumina, qui varios virorum casus,
qui mulieres claras, qui bucolica carmina, qui amores, qui nymphas, qui cetera
infinita, facundissimo atque lepidissimo ore cecinerit, tradiderit, scripserit. Quis
igitur hune non amet? Quis non observet, quis non in celum tollat, quis non hos
omnes vates maximam glorie partem nostre civitatis putet?
(88) Нес igitur habui que de clarissimis vatibus referrem; ut autem apud
homines doctos loquens, minima queque ac levia pretermisi. Te autem, Coluci,
quoniam id te facturum esse polliceris, rogo nunc denique sine ulla, ut tu paulo
ante dicebas, fraude, ut hos prestantissimos homines suscipias et tua facundia
illustres». «Ego vero», inquit Colucius, «non video quicquam te reliquisse quod
ad eorum laudem addi possit».
(89) Tunc Petrus: «Ego», inquit, «Nicolae, omni tempore tuam dicendi vim
admiratus sum, et hodie potissimum admiror. Earn enim causam, ad quam vix
tibi aditus relinqui videbatur, ita tractasti, ut neque melius neque elegantius
orari potuerit. Quamobrem, si nobis iudicibus usus es, quandoquidem sedere
ad causam audiendam iussi sumus, ego te mea sententia absolvo; et ut te semper
doctum hominem bonumque virum censui, ita nunc censeo, et quidem maxime
perspecta atque cognita virtute tua. Tu enim Dantis poema accuratissime
didicisti, tu Petrarche amore in Patavium usque penetrasti, tu propter Boccatii
affectioriem bibliothecam eius tuis sumptibus ornasti, tu, relictis rebus omnibus,
te totum litteris studiisque prebuisti; tu Ciceronem, Plinium, Varronem, Livium,
omnes denique illos veteres qui latinam lingua m celebr avère, ita calles, ut
universi homines qui aliquid sapiunt te magnopere admirentur».
(90) «Ego vero», inquit Nicolaus, «satis amplissima premia consecutus sum,
cum tantas laudes in facundissimo ore invenerim. Sed parcius, obsecro, mi
Petre; presentim cum ego me ipsum nullo modo decipio, sed et qui ego sim,
«Диалоги для Пьер Паоло Истрийского». Перевод
225
(86) Тут, когда все осклабились: «Конечно, — говорит Никколо, — я
по той причине говорю, что слышал уже некоторых, за эти вещи на
Петрарку наветовавших. И не вздумайте мои считать теми наветами:
услышав их от некоторых других, донёс до вас — знаете уже, по какой
причине — накануне. Вот и угодно сейчас мне опровергнуть не себя, говорившего
притворно, но бестолковейших людей, которые и впрямь так считали. Ведь
заявление, дескать, одну песню Вергилия да одно письмо Цицерона
предпочли бы всем сочинениям Петрарки, я часто так оборачиваю, что говорю:
я речь Петрарки ставлю ещё как выше всех писем Вергилия, а песни этого
пророка — всех песен Цицерона.
(87) Но полно уже; к Боккаччо перейдём, чьей учёности, красноречию,
остроумию, а особенно отменности дарования удивляюсь во всякой вещи
и всяком сочинении. Кто родословные богов, кто горы да реки, кто разные
превратности мужей, кто славных женщин, кто буколические песни, кто
любовь, кто нимф, кто прочее беспредельное речистейшим да
остроумнейшим глаголом пропел, передал, выписал. Кто же такого не полюбит? Кто
не зауважает, кто до неба не вознесёт, кто всех этих пророков не сочтёт
наибольшей долей славы нашего города?
(88) Вот что, стало быть, я имел сказать о ярчайших пророках; а говоря
при людях учёных, кое-что незнаменательное миновал. Ты же, Колуччо, раз
пообещал, изволь, наконец, сейчас безо всякого, как ты немногим ранее
говорил, подвоха, этих отменнейших людей подхватить и своей речистостью
прославить». «А я, — говорит Колуччо, — не вижу, чтобы ты оставил чего-то,
что ко хвале им добавить можно».
(89) Тогда Пьеро: «Я, Никколо, — говорит, — всё время удивлялся твоей
силе слова, а сегодня удивляюсь сугубо. Ибо дело, к которому, казалось,
тебе не подобраться, так разложил, что ни лучше, ни изящнее и не
защитить его. Поэтому, если ты воспользовался нами как судьями, когда нам
было велено сесть ради слушания дела, я тебя моим решением
оправдываю, и как всегда расценивал тебя учёным человеком и благим мужем, так
и теперь расцениваю, тем более узрев да познав твою доблесть. Ибо ты
Дантову поэму тщательнейше выучил, ты по любви к Петрарке проник до
самой Падуи, ты из пристрастия к Боккаччо библиотеку его на
собственные издержки украсил, ты, оставив все вещи, себя целиком предоставил
изучению словесности; ты в Цицероне, Плинии, Варроне, Ливии, во всех,
наконец, тех древних, которые возвеличили латинский язык, так навык, что
все люди, которые кое-что смыслят, тебе порядочно удивляются».
(90) «Надо же, — говорит Никколо, — какую щедрую награду я стяжал,
обретя столько похвал в речистейших устах. Помилуй, умоляю, мой
Пьеро! Особенно когда сам отнюдь не облыцаюсь, но и кто я, и какова моя сно-
226
Часть I. БРУНИ-АВТОР
et que facultas sit in me satis intelligo. Cum enim veteres illos, quos tu modo
memorabas, lego — quod, si per occupationes meas liceat, libentissime facio —
cum eorum sapientiam elegantiamque considero, tantum abest ut ego aliquid
me sapere putem, qui tarditatem ingenii mei cognosco, ut ne summa quidem
ingénia in hac tempestate discere aliquid posse videantur. Sed quo difficilius
id puto, tanto magis florentinos vates admiror, qui, seculo répugnante, tamen
superabundant quadam ingenii assecuti sunt ut veteribus illis pares aut
superiores évadèrent».
(91) Et Robertus: «Nox ista te, Nicolae», inquit, «nobis reddidit; nam eiusmodi
a te heri dicebantur, que a nostro cetu planissime abhorrebant». Tunc Nicolaus:
«Heri», inquit, «mihi propositum erat, ut libros tuos, Roberte, compararem;
sciebam enim te, si persuasissem, statim auctionem esse facturum». Turn
Colucius: «lube», inquit, «Roberte, ut fores aperiantur; nam sine metu calumnie
possumus iam prodire». «Ego vero», inquit Robertus, «non iubebo, nisi prius
mihi pollicearis». «Quid?», inquit Colucius. «Ut eras», inquit, «apud me omnes
cenetis; habeo enim nonnulla que sermone convivali celebrari cupiam». «Hi
très», inquit Colucius, «apud me cenaturi erant; quamobrem non tu illis cenam
dabis, sed mihi». «Ut libet», inquit Robertus, «modo veniatis». «Nos vero»,
inquit Colucius, «ut pro hospitibus quoque meis tibi respondeam, veniemus. Tu
autem para duplex convivium: alteram quo corpora, alteram quo animi nostri
reficiantur».
His dictis reversi sumus, ipso quoque Roberto usque ad Pontem Veterem
prosequente.
«Диалоги для Пьер Паоло Истрийского». Перевод 227
ровка, вполне разумею. Ибо когда тех древних, которых ты только что
упомянул, читаю — чем, если удосуживаюсь, охотнейше занимаюсь, — когда
их мудрость да изящность рассматриваю, то, осведомлённый о
медлительности моего дарования, столь далёк от того, чтобы мнить, де нечто смыслю,
что кажется, что даже высокодаровитым в это безвременье ничему не
научиться. Но сколь более трудным это считаю, столь более удивляюсь
флорентийским пророкам, которые в сопротивляющееся столетие
сподобились-таки через эдакую преизбыточность своей одарённости достичь или
превзойти древних».
(91) А Роберто: «Ночь эта тебя, Никколо, — говорит, — вернула нам,
ведь такое ты вчера говорил, что от нашего сбора тебя попросту отрешало».
Тогда Никколо: «Вчера, — говорит, — моя задача была получить, Роберто,
книги твои, ибо я знал, что ты, если внушу, сразу б устроил распродажу».
Тогда Колуччо: «Вели, Роберто, — говорит, — чтобы ворота отворяли, ведь
уже можем выходить без опаски клеветы». «А вот и не велю, — говорит
Роберто, — покуда прежде не пообещаете». «Чего?» — говорит Колуччо.
«Того, что завтра, — говорит, — все у меня ужинаете, ибо вожделею
отпраздновать кое-что застольной беседой». «Эти трое, — говорит
Колуччо, — собирались ужинать у меня, поэтому не им ужин подашь, но мне».
«Как угодно, — говорит Роберто, — только приходите». «А мы, — говорит
Колуччо, — придём, чтобы ответить тебе и за гостей моих. Ты же готовь
двойное застолье: одним подкреплять тела, другим — наши души».
Договорив, мы вернулись в сопровождении Роберто вплоть до Понте-
Веккьо.
228
Часть I. БРУНИ-АВТОР
Попараграфные примечания к переводу
Посвящение
1
Жить в успешном городе насущно человеческому счастью.
Пьер Паоло Верджерио De ingenuis moribus 1: «Francisais senior avus tuus,
cuius ut exstant plurimae res magnifice gestae, ita et multa passim sapienter ab
eo dicta memorantur, dicere, ut accepimus, Ubertine, solebat tria esse in quibus
bene consulere suis liberibus parentes, ut facile possunt, ita iure meritoque tener-
entur. Primum, uti honestis illos nominibus appellent. Nam est, ut in re parvi mo-
menti, non parva iactura indecoram nominis appellationem sortitum esse. In quo
quidem soient plerumque nonnulli errare, dum levitate quadam aut ipsi novo-
rum nominum auctores haberi volunt aut, si qua a maioribus suis acceperunt,
tamquam gentile patrimonium ad posteros certa fide transmittunt. Alterum, ut
in egregiis urbibus eos statuant. Nam amplitudo splendorque patriae plurimum
valet, cum ad opes et gloriam, turn ad id quod tertio loco constituebatur ab illo et
iam dicetur a nobis. Quamquam in hoc plerumque eveniat, quod Themistocles,
cum esset Atheniensis, Seriphio cuidam in contentione respondit, dum ille non
propria virtute sed patriae splendore gloriosum factum eum contenderet: 'neque
enim/ inquit is, 'vel tu, si Atheniensis esses, clarus extitisses, aut ego, si Seriphius
essem, ignobilis/ Tertium autem erat, uti bonis artibus liberos erudirent»
(Франческо Старший [Франческо да Каррара — синьор Падуи с 1350 по 1388.
Умер в 1393], твой, о Убертино, дед, — чьи как многие великолепные
подвиги живут, так и частые мудрые речи кругом помнят, — любил, знаю,
говорить, что родители своим детям трояко благодетельствовать как легко
могут, так по праву и поделом обязаны. Во-первых — называть чад
честными именами. Ибо немалая потеря в маловажном деле, достанься
неприличное нарицание. В этом-то обыкновенно заблуждаются те, кто с эдакой
лёгкостью или желают слыть творцами небывалых имён, или, взяв какие
от предков, с твёрдой верой передают их, точно родовое достояние,
потомкам. Во-вторых — водворять чад в незаурядных столицах. Ведь раздолье
да блеск отчизны весьма хороши как достатку и славе, так тому, что дед
учредил в-третьих, а мы вот-вот скажем. Хотя тут част случай афинянина
Фемистокла, ответившего некоему серифийцу вперекор, заладившему,
не от собственной ты, мол, доблести, но от блеска отчизны сделался
славным: «Право, ни ты, будь афинянином, не выйдешь именитым, ни я, будь
серифийцем, незнатным» [Цицерон Sen. 3, 8; Платон Rep. 329е; Плутарх Them. 18].
А в-третьих — образовывать детей в благих искусствах).
«Диалоги для Пьер Паоло Истрийского». Пояснение 229
отчизна наша сплошными побоями судьбы взрыта и чуть ли не
уничтожена с 1380 родной город Бруни Ареццо тяготило безвременье
вплоть до сдачи Флоренции в 1385. За войну против Джан Галеаццо
Висконти город опять был разорён в 1396.
Флорентийская республика — оплот гуманистического просвещения.
Пьер Паоло Верджерио Старший De ingenuis moribus 3 (о Падуе): «in hac
vetustissima regia urbe quae et cunctarum bonarum artium studiis floret et
rerum omnium copia in hominum usus abundat»
(в этой стариннейшей царственной столице, которая и
процветает в занятиях лучшими искусствами, и щедрит человеческий промысел
обилием всех вещей);
Пьер Паоло Верджерио Старший Epist. LVIIII (1395 г. к Джованни да
Болонья): «ea enim natura que animo rationem dedit, eidem bonarum artium semina
indidit. que si adolescere paterentur, ut his ferme verbis vult Cicero, nos ad be-
atitudinem ipsa natura perduceret»
(ибо та природа, которая духу толк дала, ему же семена благих
искусств придала, которым кабы позволить взрасти, как почти дословно
считает Цицерон [Tusc. 3,1,2: «Sunt enim ingeniis nostris semina innata virtutum, quœ
si adolescere liceret, ipsa nos ad beatam vitam natura perduceret» (Ибо в нашей
способности суть врождённые семена доблестей, которые кабы взросли, сама природа
повела бы нас к блаженной жизни)], нас сама природа повела бы к
блаженству);
Колуччо Салюта™ Epist. XIV 17 (06/11/1405 к Леонардо Бруни): «quod
autem predicas banc urbem studiorum humanitatis esse domicilium eaque ce-
teras omnes civitates velut sordidas domos reliquisse, sine cunctatione fateor
verum esse; doleoque te, lacobum et Poggium hinc abisse; nimis enim deficere
michi videntur apud nos humanitatis artes, postquam discessionem fecistis. ali-
quos enim instituebatis preceptis, aliquos vero invitabatis exemplis nique nos-
ter Robertus Rossus huic rei, sicut novistis, indulgeret operamque navaret,
actum esset; nee tamen satis compertum habeo nunquid ipse tali ruine nosterque
Vannes de Montecucculo satis sint. ingens enim huius rei precipitationem video
et quam vix noster Cicero sublevaret. scio tamen quod divina sunt hic ingénia
sique colerentur évadèrent in mirabile specimen turn eloquentie turn virtutis.
sed, heu!, iacturam hanc deplorare libet: avaritia, libido dulcesque nimis cu-
piditates omnia sinistrorsum ducunt et perniciosis applicant voluptatibus. quod
enim inquit deo Seneca Fabius, de Florentinorum ingeniis dici potest: digna sunt
que meliora velint; quod enim volunt efficiunt»
(а твоё провозглашение этой столицы жилищем для изучений
человечности, обошедшей, словно неряшливое жильё, всякий прочий город,
неколебимо признаю истинным и горюю, что ты, Якопо и Поджо
отбыли отсюда. Сдаётся ведь мне, что слишком у нас плошают искусства
230
Часть I. БРУНИ-АВТОР
человечности спустя ваш разъезд. Одних ведь вы наставляли
руководством, других приглашали примерами, и кабы наш Роберто Росси, как
знаете, этой вещи не потворствовал и не споспешествовал, отмаялась бы.
Однако мне довольно неведомо: такой разрухе он и наш Ванни да Мон-
текуччо довлеют ли? Вижу ведь огромное свержение этой вещи, которую
едва ли поднять нашему Цицерону. Знаю, однако, что тут водятся
божественные дарования, из которых выйдут, если их возделывать, дивные
образцы что красноречия, что доблести. Но увы! угодно оплакивать эту
потерю: алчность, похоть и страсти с лихвой к сласти всё ведут налево и
совокупляют с гибельной негой. И что говорит о Сенеке Фабий [Квинтилиан
Inst. 10, 1, 131], то можно сказать о дарованиях флорентийцев: они стоят
изволения лучшего; и впрямь, то делают, что изволяют);
Леонардо Бруни Oratio in funere lohannis Strozze (1428): «Nam quid ego de
litteris studiisque nunc dicam in qua una re maxima quidem ac luculentissima
principalis concessu omnium civitati nostre tribuitur? Nee ego nunc de vul-
garibus istis mercenariisque, quamquam in illis quoque nostri excellunt, sed
de politioribus illis divinioribusque studiis, quorum excellentia maior et gloria
sempiterna immortalisque habetur, et loquor et sentio. Quis enim vel nostra vel
superiori etate poetam aliquem nominare potest nisi florentinum? Quis hanc
peritiam dicendi iam plane amissam in lucem atque in usum vitamque revocavit
prêter cives nostros? Quis latinas litteras prius abiectas atque prostratas et fere
demortuas agnovit, erexit, restituit, ab interitu vendicavit nisi civitas nostra?
Quare si Camillus recte conditor urbis romane dictus est, non quia condiderit
earn ab initio, sed quod amissam occupatamque restituent, cur non eadem ra-
tione civitas hec nostra latine parens lingue merito nuncupetur, quam perditam
dudum ac profligatam in suum nitorem dignitatemque restituit? Atque ut Trip-
tolemo triticum exhibenti quicquid postea natum est attribuimus, ita civitati
nostre quicquid litterarum politiorisque discipline ubique coaluit ferri debet ac-
ceptum. Iam vero grecarum litterarum cognitio, que septingentis amplius annis
per Italiam obsoleverat, a civitate nostra revocata est atque reducta, ut et sum-
mos philosophos et admirabiles oratores ceterosque prestantissimos disciplina
homines, non per enigmata interpretationum ineptarum, sed de facie ad faciem
intueri valeremus. Denique studia ipsa humanitatis, prestantissima quidem
atque optima, generis humani maxime propria, privatim et publice ad vitam
necessaria, ornata litterarum eruditione ingenua, a civitate nostra profecta, per
Italiam coaluerunt»
(Ведь что скажу теперь об изучении словесности — подлинно
величайшей и светлейшей вещи, первенство в которой единогласно отводится
городу нашему? И я теперь и говорю, и мыслю не о подлом да наёмном,
хотя в нём наши тоже превосходны, но о том более чистом да
божественном изучении, превосходство которого слывёт большим, а слава —
всегдашнею и несмертною. Ибо кто назовёт поэта, или нашего, или пред-
«Диалоги для Пьер Паоло Истринского». Пояснение 231
шествующего поколения, не флорентийца? Кто, если не наши граждане,
эту искушённость в речи, уже прям упущенную, к свету и к обиходу
вызвал? Кто, кроме нашего города, латинскую словесность, прежде
отброшенную и низринутую да почти отмершую, водрузил, восстановил,
избавил от гибели? Значит, раз Камилл верно наречён столицы римской
зиждитель, не затем что зиждил её искони, но что восстановил упущенную
и занятую, почему в тождественном толке поделом не поименовать наш
этот город родителем латыни, восстановившим её, давно потерянную да
подорванную, в своём сиянии, своём достоинстве? И как Триптолему,
давшему пшеницу, отводим всё, что потом ни рождалось, так и к нашему
городу должно отнести всю прибыль, что ни срасталась всюду из
словесности и более чистого ученья. Вот и постижение греческой словесности,
которое более семисот лет ветшало по Италии, нашим городом призвано
да приведено с тем, чтоб мы были горазды глядеть и на высших
философов, и на дивных витий и прочих отменных учёностью людей не сквозь
загадки бредовых переводов, но лицом к лицу. Наконец, само изучение
человечности, отменнейшее, подлинно, да лучшее, человеческому роду
наиболее свойственное, ради частной и общественной жизни насущное,
снаряжённое благородной образованностью в словесности, из нашего
города выйдя, укоренилось по Италии).
Вот бы и тебе обивать в этом городе с нами!
Цицерон Fam. 9, 8, 2: «Atque utinam quietis temporibus atque aliquo, si non
bono, at saltem certo statu civitatis haec inter nos studia exercere possemus!
quamquam turn quidem vel aliae quaepiam rationes honestas nobis et curas et
actiones darent; nunc autem quid est, sine his cur vivere velimus? mihi vero cum
his ipsis vix, his autem detractis ne vix quidem»
(Вот бы нам в спокойное время да в эдаком, если не хорошем, то хотя
бы надёжном состоянии государства упражняться в этих изучениях! Да и
тогда иные б толки задали нам честных и забот, и дел. А почему это нам
надо жить без них? Мне и с ними-то — едва ли, а в разлуке с ними — даже
не едва ли).
4
сохранения нрава каждого
Цицерон De oral. 3, 4,16: «Nos enim, qui ipsi sermoni non interfuissemus et
quibus С Cotta tantum modo locos ac sententias huius disputationis tradidisset,
quo in genere orationis utrumque oratorem cognoveramus, id ipsum sumus in
eorum sermone adumbrare conati: quod si quis erit, qui ductus opinione vulgi
aut Antonium ieiuniorem aut Crassum pleniorem fuisse putet, quam quo modo
a nobis uterque inductus est, is erit ex eis, qui aut illos non audierit aut iudicare
232
Часть I. БРУНИ-АВТОР
non possit; nam fuit uterque, ut exposui antea, cum studio atque ingenio et doc-
trina praestans omnibus, turn in suo genere perfectus, ut neque in Antonio dees-
set hie ornatus orationis neque in Crasso redundaret»
(Мы ведь, на самой беседе не быв и от Котты переняв лишь места да
мысли этого обсуждения, тщились оттенить в их беседе тот самый род
речи, который мне знаком за каждым из двух ораторов, так что если
кто ведомый пошлым мнением сочтёт, де или Антоний был чахлее, или
Красе полнее, чем как мы каждого вывели, то это будет один из тех,
которые или их не слышали, или судить не способны, ибо каждый был, по
изложенному мною ранее, как рачением, и дарованием, и учёностью изо
всех выдающимся, так в своём роде совершенным: вот и Антоний не был
обделён тем убранством речи, ни Красе не избыточествовал).
Книга первая
5
Поклон светилу Салютати.
Леонардо Бруни Prxfatio in vita M. Antonii: «Ad te autem, Colucci, ea de causa
mittimus, quod iudicio ас testimonio tui, huius etatis doctissimi atque eloquen-
tissimi viri, hec nostra scripta cupimus confirmari»
(A тебе, Колуччо, по той причине шлём, что желаем, чтобы
суждение и свидетельство твоё, этой поры учёнейшего да красноречивейшего
мужа, это наше сочинение утвердило);
Пьер Паоло Верджерио Старший Epist. XXXI (1391 г. к Колуччо Салютати):
«quamobrem magno michi beneficio nature datum arbitror quod, te vivente, qui
princeps philosophorum huius seculi es, nasci michi contigit»
(поэтому решаю, что большим благодеянием природы дано мне было
родиться в пору твоего, о глава философов этого века, здравствования);
Пьер Паоло Верджерио Старший Epist. XXXIII (~ 05/1391 г. к Колуччо
Салютати): «quid enim michi credendum sit, satis scio: quid faciendum, nondum
satis, neque ego ad te ut ad theologum, qui tamen in eo negotio non mediocris es,
sed ut ad philosophum venio, qui vitam instituas, mores componas, et ad bene
recteque vivendi iter inducas. qui mos antea omnibus oratoribus et philosophis
celeberrimus fuit, cum enim ceteros et sapientes et bonos fieri vellent, precipu-
um tamen quenpiam, de quo bene sperarent, sibi deligebant, quem diligerent,
hortarentur, ad quem sua scripta mandarent atque in eius persona universam
posteritatem admonerent. habuit Lucilius Senecam preceptorem honesti,
Cicero minor parentem; etsi parum ei profuerit talem et parentem et preceptorem
habuisse; ceterique auctores suos, a quibus et litteris et moribus implerentur. tu
michi esto Colutius»
«Диалоги для Пьер Паоло Исгрийского». Пояснение 233
(ибо знаю вдосталь, что думать; что делать — ещё не вдосталь.
Прихожу к тебе не как к теологу, хотя в той деятельности ты и не посредственен,
но как к философу, ведь жизнь устанавливаешь, нравы слагаешь и ведёшь
стезёю благого и правильного жития. Это прежде было расхоже по
нраву всем витиям и философам. Ибо желая, чтобы прочие становились
и мудрыми, и благими, кое-кого, однако, избирали себе главным, на кого
уповали, кого бы любили, поощряли, кому бы свои сочинения слали да
увещевали в его лице всё потомство. У Луцилия наставником в честности
был Сенека, у младшего Цицерона — отец, пусть даже и мало было прока
иметь такого и отца, и наставника, и у прочих — свои писатели, от которых
исполнялись и словесности, и нравственности. Будь, Колуччо, и ты мне).
8
Хвала обсуждению — орудию образования духа.
Ведь что же...
Цицерон Off. 2,19, 66-67 (хвала красноречию): «Atque huic arti finitima est
dicendi gravior facultas et gratior et ornatior. Quid enim eloquentia praestabilius
vel admiratione audientium vel spe indigentium vel eorum, qui defensi sunt,
gratia? Huic quoque ergo a maioribus nostris est in toga dignitatis principatus
datus. Diserti igitur hominis et facile laborantis, quodque in patriis est mori-
bus, muitorum causas et non gravate et gratuito defendentis bénéficia et patro-
cinia late patent. (67) Admonebat me res, ut hoc quoque loco intermissionem
eloquentiae, ne dicam interitum deplorarem, ni vererer, ne de me ipso aliquid
viderer queri. Sed tamen videmus, quibus extinctis oratoribus, quam in paucis
spes quanto in paucioribus facultas, quam in multis sit audacia»
(И этому искусству [знать и толковать гражданское право] родственна
словесная сноровка — весомее, милее, наряднее. Ибо что отменнее
красноречия или ради удивления слушателей, или надежды нуждающихся, или
благодарности защищенных? Ему, стало быть, и предки наши дали
достойное главенство в мирной жизни. Стало быть, широкое поприще у
благодеяния и покровительства речистого и трудолюбивого человека — что
в духе отцов — иски многих защищающего и не упрямясь, и бескорыстно.
(67) Дело увещевало бы меня и оплакать в этом месте пресечение, чтобы
не сказать кончину, красноречия, кабы не боялся, что жалоба покажется
моею личной. Но с угасанием некоторых витий видим, на сколь немногих
надежда, в сколь ещё меньших сноровки, во сколь многих дерзости).
Что лучше взбодрит...
Макробий Sat. 1, 2, 4: «Neque enim recte institutus animus requiescere aut
utilius aut honestius usquam potest, quam in aliqua oportunitate docte ас liber-
aliter colloquendi, interrogandique et respondendi comitate»
234
Часть I. БРУНИ-АВТОР
(Ибо правильно наставленному духу ни полезнее, ни честнее не
отдохнуть, чем при некоторой возможности учёно и вольно собеседовать,
с вежливостью спрашивать и отвечать);
Пьер Паоло Верджерио Старший De ingenuis moribus 6: «Omnino autem lib-
eralis ingenii primum argumentum est studio laudis excitari incendique amore
gloriae, unde oritur generosa quaedam invidia et sine odio de laude probitateque
contentio»
(Вообще же, первое доказательство свободного нрава — это
возбуждаться и воспаляться любовью к славе, откуда возникает эдакая
благородная зависть и беззлобное соревнование за хвалу и отменность).
9
земледел
Цицерон Tusc. 2, 5,13: «Nam ut agri non omnes frugiferi sunt qui coluntur,
falsumque illud Accii: «Probae etsi in segetem sunt deteriorem datae / fruges,
tamen ipsae suapte natura enitent», sic animi non omnes culti fructum ferunt.
Atque, ut in eodem simili verser, ut ager quamvis fertilis sine cultura fructuosus
esse non potest, sic sine doctrina animus; ita est utraque res sine altera debilis.
Cultura autem animi philosophia est; haec extrahit vitia radicitus et praeparat
animos ad satus accipiendos eaque mandat eis et, ut ita dicam, serit, quae adulta
fructus uberrimos ferant. Agamus igitur, ut coepimus. Die, si vis, de quo dispu-
tari velis»
(Ведь как не всякое возделываемое поле плодоносно — и ложно Ак-
циево «Хороший урожай, пусть в почву брошенный / поплоше, сам
и так блестит естественно», — так не всякий возделанный дух плод
приносит. И, чтобы вращаться в тождественном уподоблении, как сколь
угодно тучному полю без возделывания плодным не быть, так без
учения — духу: одна без другой обе вещи скудны. Возделывание же духа
есть философия; она выкорчёвывает пороки и готовит дух к засеванию
и то даёт ему и, скажем так, сеет, что, выросши, принесёт щедрейшие
плоды. Действуем, стало быть, как начали. Скажи, если угодно, что
обсудить хочешь);
щедрейших плодов
Цицерон Fam. 9, 3, 2: «ego vero neglecta barbarorum inscitia persequar;
quamvis enim sint haec misera, quae sunt miserrima, tamen artes nostrae nescio quo
modo nunc uberiores fructus ferre videntur quam olim ferebant, sive quia nulla
nunc in re alia adquiescimus, sive quod gravitas morbi facit ut medicinae egea-
mus, eaque nunc appareat, cuius vim non sentiebamus cum valebamus»
(а я, пренебрегши невежеством варваров, последую; ибо хотя всё
плохо, что хуже всего, однако искусства наши невесть как приносят, сдаётся,
«Диалоги для Пьер Паоло Истрийского». Пояснение 235
плоды щедрее, чем некогда приносили, или затем что никакая теперь
иная вещь нас не успокаивает, или что тяжесть недуга принуждает к
врачеванию, и то теперь является, чью силу мы, здравствуя, не чувствовали);
Пьер Паоло Верджерио De ingenuis moribus 6: «Nam ut equi meliores ad pug-
nam habentur qui faciles sunt manu régi et ad tubarum dangorem arrectis au-
ribus exsultant, ita qui iuvenum bene audiunt monitoribus et laudati excitantur
ad bonum, uberis spem frugis ferre prae se videntur»
(Ведь как кони лучшими для войны слывут те, которые легко
управляемы рукой и под рокот труб, уши торчком, подскакивают, так среди
юношей, кто хорошо слушает увещевателей и кого похвала побуждает
к благу, те, кажется, явно приносят надежду на щедрый плод);
Пьер Паоло Верджерио De ingenuis moribus 35: «Quod si praeterea alius nul-
lus ex litterarum studiis fructus haberetur, qui utique et plurimi sunt et maximi,
satis tamen abunde magni videri debet res momenti quod interea, dum attenti
legimus, a plerisque avocamur quae non possemus aut sine turpitudine cogitari
aut reminisci sine molestia. Nam si quid est aut in nobis ipsis aut in nostra for-
tuna quod non offendat, hac facile ratione levamur, propter id quod mirabiles
voluptates in animis hominum doctrinarum studia pariunt et uberrimus affer-
unt in tempore fructus, si quando in bonam mentem et ei culturae idoneam tale
semen incident. Ergo cum soli sumus, ab omnibus et ceteris curis vacui, quid
agere melius possumus quam libros convenire, ubi sunt omnia vel amoenissima
ad cognoscendum vel ad bene sancteque vivendum efficacissima?»
(Помимо того, не будь от изучения словесности никакого иного
плода — крупнейших плодов, как-никак, много, — та, однако,
многозначимая вещь должна казаться вдосталь обильной, что между тем, как
внимательно читаем, отрешаемся от того, что или без позора не
помыслить, или не вспомнить без досады. Ведь будь то или в самих нас, или
в нашей судьбе, что раздражает, то легко успокаиваемся потому, что
изучения наук зарождают в душах человеков дивные услады и щедрейшие
приносят со временем плоды, угоди такое семя в ум благой и к тому
возделыванию годный. Значит, когда одиноки мы и от всех и прочих
забот порожни, чем лучше займёмся, как не общением с книгами, где есть
всё — или приятнейшее для познания, или для благой и святой жизни
полезнейшее?).
10
Общение с учёными.
Макробий Sat. 1, 2, 3: «in omni vitae cursu optimum visum est, ut, quantum
cessare a causarum defensione licuisset, tantum ad eruditorum hominum tuique
similium congressum aliquem sermonemque conferrem»
236
Часть I. БРУНИ-АВТОР
(на всей жизненной стезе виделось лучшим, чтобы сколько праздности
улучал я от исковых защит, столько посвящал некоему собранию
образованных людей, и с тобою схожих, да беседе);
Пьер Паоло Верджерио Epist. XXX (06/03/1391 к Дзаккария Тревизан): «so-
leo enim, cum iam in urbem aliquam novus venio, primum percunctari, si quos
illi célèbres viros et vita et uteris fama ferat. quos cum adesse novero, non eru-
besco sponte adiré et compellare et coram alloqui. quo pacto multos ex claris viris
adeptus michi sum, qui me diligant, qui vel voce vel litteris crebro moneant, et
in pium rectumque propositum adhortentur. atque ex hoc non minimum bone
spei de me habeo, quod compluribus bonis viris, eisdem doctissimis litterarum,
dilectus sim»
(ибо я повадился по приезде в некий ещё не посещённый город сперва
расспрашивать, не носится ли тут молва о каких мужах, знаменитых и
жизнью, и словесностью. Обнаружив, что присутствуют, не стыжусь
подступить, и обратиться, и очно заговорить. Эдак знаюсь со многими из славных
мужей, которым приязнен, которые или устно, или письменно часто
увещевают и к честивому и верному поощряют устремлению. И оттого не
малость доброй надежды на себя имею, ибо нравлюсь многим благим и равно
учёнейшим в словесности мужам).
11
Луиджи Марсили.
Луиджи Марсили (~ 1342, Флоренция — 21/8/1394, Флоренция), вошедший
отроком в августинский орден, учился в Париже и вышел учителем теологии.
Пропутешествовав до 1379 по Франции и по Италии, возвратился во Флоренцию. В 1382
Синьория шлёт его оратором во Францию к герцогу Анжуйскому. В 1385 и 1390
выдвигаемый Бонифацием IX на флорентийского епископа, не снискал успеха, не
будучи мил папе за рьяную полемику против гниения авиньонской курии и
поддержку отечественных церквей. Во флорентийском монастыре Санто-Спирито
устроил оживлённое просвещённое общество — место сбора умов круга Салютати.
Исчерпывающе сведущий в языческой литературе, оставил по себе истолкования
двух политических канцон и трёх сонетов Петрарки, с которым переписывался,
против авиньонской курии.
• См. Приложение 2. Колуччо Салютати Epist, XIV 19 (17/12/1405 к По-
джо Браччолини): хвала Луиджи Марсили.
13
столько, сдаётся, стяжал себе плодов из этих или прений, или
собеседований, которые именую обсуждениями, что большую часть изученного
долженствую одной этой вещи = tantos mihi videor fructus ex his sive disceptationibus sive
«Диалоги для Пьер Паоло Истринского». Пояснение 237
collocutionïbus, quas disputationes appello, consecutus, ut eorum que didicerim
magnant partent huic uni reiferant acceptant
Пьер Паоло Верджерио Epist. CVIIII (осень 1405 — весна 1406 г. последнее
письмо к Салютати): «lussus sum ad libellum tuum rescribere, quem summo
pontifia nostro Innocentio VII in initio sui pontificatus transmisisti, et que
contra illum dici posse viderentur ut attingerem. apparebat enim multis ex partibus
convelli posse, quod ego non tam contendendi studio quam parendi voto feci,
tametsi ipse, cum natura turn industria etiam ad huiuscemodi disputationes,
sive de disciplinis sive de rebus agendis, facile pronus videtur. ex quo génère
exercitationis maximum sum de studiis meis fructum consecutus»
(Мне велено о книжке твоей отписать, которую ты переслал нашему
папе Иннокентию VII в начале его папства, и коснуться того, что против
него может показаться сказанным. Ибо вырвать можно, явно, многое. Это
я сделал не столько из рвения к спору, сколько из повиновения обету,
даже коли сам он как нутром, так и нароком, сдаётся, легко склонен к
подобным обсуждениям или наук, или насущных дел. Из этого рода
упражнений я стяжал величайший плод ради моих изучений).
14
Бесспорная польза обсуждения.
Пьер Паоло Верджерио De ingenuis ntoribus 53: «Proderit autem et de commu-
nibus studiis una cum sodalibus crebro conferre: acuit enim ingenium disputatio,
linguam erudit memoriamque confirmât; ac non modo multa disputando disci-
mus, sed et quae sic discimus, melius scimus, aptius eloquimur et firmius recor-
damur. Sed et alios quoque docendo quae discimus, non parum et ipsi iuvabimur»
(Пойдёт впрок и частое совещание с товарищами об общем изучении,
ибо обсуждение изострит одарённость, язык образует и память отвердит;
и, обсуждая, не только учимся многому, но и так изучаемое лучше
постигаем, ладнее выражаем и твёрже запоминаем. А обучающие изучаемому
ещё и других, сами себе немало поможем);
Леонардо Бруни Epist. IV 20 (~ после 1425 г. к Джованни Аретинскому):
«Quasi vero Aristoteles ipse ab studio nostro fuerit alienus, cuius libros in adoles-
centia sic audivimus, ut etiam publice de his disputationes ex ordine studiorum
substineremus. Biennio certe toto ab optimis illius disciplinae magistris incredi-
bili aviditate imbuti sumus. Haec ego fundamenta cum in adolescentia iecerim,
quis iuste admiretur, si nunc aliquid a me exaedificatum sit? aut quis novum me
ad haec sacra venisse dicat, quibus ego ab ipsa pueritia fuerim initia tus?»
(Будто сам Аристотель чужд моему изучению, книги которого
подростком я так слушал, что даже прилюдно предпринимал их
обсуждения в порядке обучения. За всё хотя бы двухлетие у лучших наставников
238
Часть I. БРУНИ-АВТОР
его науки я с неимоверной жадностью напоился. Кто поделом удивится,
если мною, заложившим эти основы подростком, теперь кое-что зижден-
но? Или кто скажет, что к этому священнодейству я пришёл незрелым, в
которое я с самого отрочества был посвящен?).
Мануил Хрисолор.
Мануил Хрисолор родился в Константинополе около 1350. Между 1394 и 1395
Мануил II Палеолог отправляет его, своего вельможного друга, в Италию за
помощью против турок. С почина Салютати, Никколи и других флорентийских
гуманистов (среди которых и Палла Строцци) 24/03/1396 Синьория жалует Хрисолору
преподавание греческого при Флорентийском университете — занятия начались
в начале февраля 1397. Прибывшего в 1400 в Италию императора Хрисолор
сопровождал повсюду, остановившись, однако, в Павии, но в начале 1403 вернулся
в Константинополь. В 1404 он в Венеции. Путешествуя по Франции, Англии,
Испании, оказывается и в Италии в 1406 и 1407. В середине 1410 остановился в Болонье,
где присоединился к папской курии, за которой последовал в Рим и Флоренцию,
что привело его на Констанцский собор, но тут умер 15/09/1415. Перевёл на латынь
«Государство» Платона, составил греческую грамматику Эротемата.
Гварино Веронский Epist. 679 (1434 г. к Леонелло д'Эсте): «Ut igitur et ab-
sens studia tua, Leonelle princeps, si non re, at consilio iuvem opemque feram,
régulas quasdam et veluti studendi ordinem brevibus proponam, quae a Manuele
Chrysolora virtutis et doctrinae magistro percepi, cum in litterarum via ducem
sese mihi praebebat. Primum quidem non introrsum aut sub lingua legentem
immurmurare, sed clariore pronuntiare voce iubebat, quod praeceptum cum ad
digestionem conducere ferant ii qui naturae ас medicinae causas tenent, etiam ad
intelligendum meliusque percipiendum non parvum adiumentum afferre, cum
aures ipsae, quasi alius extrinsecus insonet, mentem moveant et ad cognoscen-
dum acrius exuscitent. Turn finitum verborum ambitum terminatamque senten-
tiam, quam alii clausulam alii periodum vocant, attentioribus oculis animoque
percurrere: cuius sensum si prima conflictione legendo capesses, tecum repetens
summatimque cogens unum in aspectum ac mentis intuitum colliges; si in pri-
mis congressibus, ut legenti persaepe fit, sensus indagatus obaudiet «tectusque
tenebit se», gradum revocabis, fores ut sic dicam pulsabis, quo vel rogatus ad
intelligendum pateat aditus; qua in re tuae tibi aucupariae canes imitandae sunt,
quae cum vêpres ас stipulas lustrantes avem indagine prima minime nactae sint,
relegere denuo iubentur, ut quod prior elicere nequivit impetus, secunda excutiat
aggressio. Protinus ubi plures uni cuidam destinatas capiti clausulas eodem per-
curreris modo ac diligentia, priusquam alterum lectio promoveatur in locum, re-
ceptui canendum erit et lectorum summa tecum tacitus recognosces. Nec verbum
ex verbo sed sensa tantisper exprimes, quasi corpus non membra circumscribas.
Quodsi inter legendum quicquam aut ornate dictum aut prudenter et officiose
factum aut acute responsum ad instituendam ornandamque vitam pertinens of-
fenderis, ut id memoriter ediscas suadebo; idque ut recordationi firmius inhaereat
«Диалоги для Пьер Паоло Истрийского». Пояснение
239
tenaciusque servetur, non satis erit dixisse semel, verum de more Py thagoreorum
quod interdiu didiceris reminiscendum erit vesperi; et aliquo desumpto mensis
die erit perceptorum omnium renovanda memoria. Firmandae quoque lectorum
memoriae vehementer proderit si quern delegeris quocum lecta conféras et in lu-
cubrationum tuarum partem communicationemque vocaveris; haec nanque re-
cordationis vis atque natura est, ut iners esse nolit et fatigatione levetur in dies.
Has ad res salubre probatumque praestatur consilium, ut quotiens lectitandum
est paratum teneas codicillum tanquam fidelem tibi depositarium, in quo quic-
quid selectum adnotaveris describas et sicuti collectorum catalogum facias; nam
quotiens visa placita délecta repetere constitueris, ne semper tot de integro re-
volvendae sint chartae, praesto codicillus erit qui sicuti minister strenuus et as-
siduus petita subiciat. Haec adeo fructuosa apud maiores studiorum parentes et
alumnos habita semper est industria, ut cum alii permulti turn vero Plinius noster
nullum legisse tradatur codicem, quin dignas adnotatu res excerpserit. At si vel
taedium vel lectionis interruptio ne in codicillum de quo loquor adnotanda tran-
scribas impedimento fuerit, puer aliquis idoneus et musarum familiaris, quales
plerique reperiuntur, huic ipsi praeficiendus erit operi et ministerio adhibendus»
(Чтобы, стало быть, и отсутствуя, обучению твоему, Лионелло, если не
делом, то советом способствовать и помощь приносить, кратко предлагаю
некие правила и эдакий порядок обучения, что я от Мануила Хрисолора,
учителя доблести да науки, перенял, когда на стезе словесности вождём он
мне представился. Сперва велел читающему не лепетать в себя или сквозь
зубы, но произносить ясным голосом, — наставление, которое как ведёт
к пищеварению, если послушать смыслящих в причинах природы и
врачевания, также немалое подспорье несёт уразумению и лучшему
восприятию, когда сами уши, будто кто-то звучит извне, задорят ум и острее
подстрекают на постижение [Плиний Младший Ер. 9, 36, 3: «orationem Graecam
Latinamve clare et intente non tam vocis causa quam stomachi lego; pariter tamen et
illa firmatur» (ясно и подтянуто читаю греческую или латинскую речь не столько
ради голоса, сколько желудка; одинаково, однако, и первый укрепляется)].
Потом вперённым взглядом и духом пробежать законченный словесный
оборот и завершённое изречение, которое одни заключением, другие
периодом называют, смысл которого если с первого налёта, читая, схватишь,
про себя повторяя и купно сжимая, соберёшь в один вид и взор ума; если
при первых стычках, как читающему частенько выпадает, разведываемый
смысл не услышится «и сокрыт останется» [Вергилий /En. 10, 802: «tectusque
tenet se» (и сокрыт остаётся)], наступление отзовёшь, в ворота, скажем так,
заколотишь, чтобы открылся уразумению запрошенный доступ; тут тебе
надо подражать своим птицеловным собакам, которым, рыскавшим
среди колючек и камышей, но не учуявшим за первую разведку птицу,
велят повторить расследование — что первый натиск не успел выманить, то
исторгнет второе нападение. Далее, прилежно пробежав тождественным
240
Часть I. БРУНИ-АВТОР
способом множество заключений, назначенных некоей одной
главе, прежде продвижения чтения в иное место, тебе надо играть
отступление и молча самому с собой осознать совокупность прочитанного.
И не дословно, но смысл пока выразишь, точно тело, не члены,
очерчивая. Если за чтением наткнёшься на что или украшенно сказанное, или
сообразительно и радетельно сделанное, или тонко отвеченное,
касающееся наставления и украшения жизни, увещеваю выучить это
наизусть; а чтобы это твёрже пристало к запоминанию и цепче сохранялось,
не будет довольно сказать раз, но по обычаю пифагорейцев, что днём
выучишь, то надо вспомнить вечером [Цицерон De sen. 38: «Pythagoreorumque
more exercendae memoriae gratia, quid quoque die dixerim, audierim, egerim, com-
memoro vesperi. Hae sunt exercitationes ingeni, haec curricula mentis, in his desudans
atque elaborans corporis vires non magno opere desidero» (и по пифагорейскому
обычаю во упражнение памяти, что каждодневно я сказал, услышал, совершил,
припоминаю вечером. Это упражнения способности, это забеги ума, над этим
потея да работая, обхожусь без недюженной телесной силы)]; а в один
урочный день месяца надо память обо всём воспринятом освежать. Также
отвердению памяти о прочитанном будет чрезвычайно впрок, если того
выберешь, с кем о прочитанном совещаться и кого позовёшь разделить
твои бдения и общаться; ведь такова сила да природа запоминания, что
косным быть не хочет и подённым напряжением облегчается. Впопад
этим вещам здравый и проверенный совет: берясь за чтение, всегда
держи наготове книжицу, будто верную тебе держательницу, в которую,
что бы ни отбирал на заметку, всё запишешь и превратишь её в
каталог собранного; ведь вздумай ты повторить увиденное, приятное,
отборное, чтобы не переворачивать все страницы, сподручная книжица,
точно писарша, услужливая и усидчивая, искомое неизменно подскажет.
Это рачение всегда слыло у прежних отцов и питомцев обучения до того
плодоносным, что как премногие другие, так и Плиний наш ни одной
книги, говорят, не читал без того, чтобы не выписывать вещи, достойные
отметок [Плиний Младший Ер. 3, 5, 10 (о Плинии Старшем): «Post cibum saepe,
quem interdiu levem et facilem veterum more sumebat,aestate, si quid otii, iacebat in
sole, liber legebatur, adnotabat excerpebatque. Nihil enim legit quod non excerperet;
dicere etiam solebat nullum esse librum tarn malum ut non aliqua parte prodesset»
(Часто летом после дневной трапезы, которая была по старинке лёгкой и
простой, лежал, удосужась, на солнце — читалась книга; отмечал и выписывал, ибо
не читал ничего, из чего бы не выписывал. Никакая-де, по его присказке, книга
не плоха настолько, что хоть чем-то не сойдёт)]. Но чтобы ни скука, ни
препинание в чтении не помешали бы переписыванию всего
замечательного в книжицу, о которой речь, надо на этот труд поставить и на службу
наставить какого-нибудь мальчика, приличного и с Музами знакомого,
каковых хватает);
«Диалоги для Пьер Паоло Истрийского». Пояснение 241
Пьер Паоло Верджерио Epist. XXIII (1390 г.? к Никколо Феррарскому): «vol-
itant hue littere tui nominis plene, non cessant lingue ab inde venientium de te
tuisque studiis bene loqui. que etsi firmissima credam et non ut nova aut inspe-
rata audiam, hortare tamen et obsecrare non desino ut sic perseveres, sic studia
tua sine interruptione continues, lectionibus, disptationibus quotidianisque in-
geniorum exercitiis indefessus invigiles. hec enim audita remémorant, linguas
abilitant et ad magis ardua comprehendenda intellectus exacuunt»
(прилетают сюда письма, полные твоим именем, не прекращают
языки оттуда пришлых о тебе и твоих изучениях добрословить. Даже коли
крепчайше верю и слышу не как небывалое или нечаянное, увещевать-
таки да умолять не премину, чтобы так и держал, так изучения свои без
препинания продолжал, неутомимо бдел в чтении, обсуждении,
ежедневном упражнении одарённости. Ибо услышанное они напомнят,
языки приноровят и разум на постижение более стремнистого изощрят).
15
не только трёп, но и трёпку = non modo verba, sea etiam verbera
Петрарка De vita solitaria I 2, 6 «et sepe vera pro mendaciis, verbera pro
verbis referens» (и часто принося истинное вместо лживого, трёпку вместо
трёпа);
Терёнций Heaut. 356 : «Tibi erunt parata uerba, huic homini uerbera» (Тебе-
то трёп, ему же трёпку зададут);
Плавт Truc. 112: «Me illis quidem haec uerberat uerbis» (Меня, правда,
своим треплет трёпом она).
Оскудение классической словесности.
Леонардо Бруни Prœfatio in vita M. Antonii: «Nam cum apud Plutarchum,
summe auctoritatis hominem, res gestas clarorum virorum legeremus, quos ille
prestantissimos e Grecis Romanisque delectos in paria et contentiones distribuit,
doluimus profecto animadvertentes tantam apud nos scriptorum factam esse
iacturam, ut nee facta maiorum nostrorum nee nomina iam eorum teneremus,
per quos Italia in universo orbe gloriosissime nominata esset»
(Ведь за чтением Плутарха, человека высшей влиятельности, о
подвигах славных мужей, которых он, избрав отменнейшими из греков и
римлян, распределил по четам и соперничеству, не на шутку закручинились
мы, отметив, что такая стряслась у нас потеря писателей, что ни деяний
предков наших, ни имён не осталось, которые Италию на всём земном
шаре великой ознаменовали славой);
Пьер Паоло Верджерио De ingenuis moribus 39: «Sed in hac iactura (quae
maxima est) non debet id minimum videri, quod res plurimas nostras atque Itala
facta cognitione dignissima pro magna parte latere nos contingit, quorum notitia
242
Часть I. БРУНИ-АВТОР
cum libris simul ас monumentis eorum périt. Sicque qui barbarorum res gestas
novimus, plerasque ex nostris casu librorum ignoramus. Et est eo deventum ut
latinae quoque historiae et cognitionem et fidem a graecis auctoribus exigamus;
plurima namque talium quae apud nos sunt aut anguste perscripta aut prorsus
incognita, late apud eos diffusa reperiuntur, quamquam et ea ipsa graeca oratio,
quae nostris maioribus esse quondam domestica ac perfamiliaris solebat, apud
suos paene interiit; apud nos vero prorsus extincta est, nisi pauci quidam qui
hacaetate illi incubuerunt, iam e sepulcro in lucem revocent»
(Но при этой величайшей потере не должно казаться малейшим
пришедшееся обширное исчезновение от нас многих наших вещей да
итальянских деяний, достойнейших познания, осведомлённость о
которых вместе с книгами да памятниками пропала. Выходит, что, зная о
событиях варваров, многое из нашего за мором книг не ведаем. И до того
дошло, что и познание, и достоверность латинской истории тоже у
греческих писателей взыскуем, ведь много того, что у нас или описано
скупо, или вовсе не познано, у них обнаружишь широко
распространённым, хотя и сама греческая речь, которая нашим предкам однажды
была обиходной и сродной, у них почти пропала, у нас же вовсе угасла,
кроме немногих, которые, в эту пору налёгши на неё, уже из могилы
на свет вызывают).
Задач философии сведением любой проблемы к сухому вопросу
понятий не исчерпать.
пустомелъство = garrulitas
Колуччо Салютати De laboribus Herculis I, 1: «Nam cum per logices, imo
(ut corrupto vocabulo dicunt) loyce, et philosophie cacumina volitare se iactent
et de cunctis disputatione garrula discutere sint parati (proh pudor!), textus Ar-
istotelicos nee intelligunt nee legunt sed nescio quos tractatus apud "toto divisos
orbe Britannos", quasi noster eruditioni non sufficiat situs, querunt»
(Ведь чванясь своим порханием по верхам логики, нет, лоики (по их
испорченному слову), да философии и гораздые обо всём спорить в своих
пустомельных обсуждениях (вот ведь срам!), не разумеют, не читают
сочинений Аристотеля, но ищут у «ото всех краёв отделённых британнов»
невесть каких толков, будто для образования не довольно нашей страны);
Пьер Паоло Верджерио Epist. ПИ (16/02/1389 к Санто деи Пеллегрини):
«ego vero longe a studiis tuis absens, longe otio tuo dispar, noctem diemque
garrula disceptatione consumo, texo laqueos, complico sinus, quibus argutum
possim interceptare sophistam. miros insuper nature effectus studiosus inquiro,
tue (nescio an quia nemini sors sua placet an quia preclarior tua sit) vite semper
invidus et maturi otii tui cupidus»
(a я, далеко от изучений твоих находясь, далеко не ровня твоему
досугу, трачу ночь и день на пустомельные прения, удавки плету, извивы
«Диалоги для Пьер Паоло Истрийского». Пояснение 243
кручу, которыми бойкого смог бы перебить софиста. Дивные, кроме того,
природы воздействия, учась, разыскиваю, твоей (не знаю, оттого ли, что
никому жребий свой не мил, или что твой и впрямь прекраснее) жизни
всегда завидуя и зрелого досуга твоего вожделея).
16
Необходимо предмет обсуждения определять чётко и осознавать
связно.
Цицерон Тор. 12, 51: «Ac loci quidem ipsius forma talis est. Admonet autem
hic locus, ut quaeratur quid ante rem, quid cum re, quid post rem evenerit»
(И очерк этого самого места таков. Увещевает это место, как искать,
что до вещи, что с вещью, что после вещи произошло);
Цицерон Тор. 18, 71: «Parium autem comparatio пес elationem habet пес
summissionem; est enimaequalis. Multa autem sunt quae aequalitate ipsa com-
parantur; quae ita fere concluduntur: Si consilio iuvare cives et auxilio aequa in
laude ponendum est, pari gloria debent esse ei qui consulunt et ei qui defendunt;
at quod primum, est; quod sequitur igitur. Perfecta est omnis argumentorum
inveniendorum praeceptio, ut, cum profectus sis a definitione, a partitione, a no-
tatione, a coniugatis, a genere, a formis, a similitudine, a differentia, a contrariis,
ab adiunctis, a consequentibus, ab antecedentibus, a repugnantibus, a causis,
ab effectis, a comparatione maiorum, minorum, parium, nulla praeterea sedes
argumenti quaerenda sit»
(Сопоставление равных ни поднятия не имеет, ни опускания, оно ведь
одинаково. Много тех, которые сопоставляются за саму одинаковость;
из чего примерно так заключаем: если хвала подспорью гражданам
советом и помощью одинакова, то равная слава причитается советникам
и защитникам; но первое надёжно, стало быть, и следущее. Наставление
в обретении доводов целиком завершено, так что когда продвинешься
от определения, от дробления, от отмечания, от сопряжённых, от рода,
от очерков, от подобия, от разницы, от противных, от привходящих,
от последующих, от предшествующих, от взаимоисключающих, от
причин, от воздействий, от сопоставления больших, меньших, равных,
никакого ещё места доводу не надо искать);
Платон Phœdr. 237с (перевод Леонардо Бруни из De interpretatione recta
19): «О puer, unicum bene consulere volentibus principium est: intelligere de
quo sit consilium, vel omnino aberrare necesse. Plerosque vero id fallit, quia
nesciunt rei substantiam. Tamquam igitur scientes non declarant in principio
disceptationis, procedentes vero, quod par est, consequitur ut nec sibi ipsis
neque aliis consentanea loquantur. Tibi igitur et mihi non id accidat, quod
in aliis damnamus»
244
Часть I. БРУНИ-АВТОР
(Дорогой отрок, у желающих хорошо совещаться начало едино:
необходимо уразуметь, о чём совещание, либо вовсе заблудишься. Многих же
это подводит, ибо не ведают подоснову вещи. Стало быть, якобы
знающие в начале спора не объявляют, а продвигаясь, само собою, следует,
что ни с собою, ни с другими не соглашаются. Стало быть, да не впадём
в то, за что выговариваем другим).
Взаимоединство наук, насущных совершенствованию человеческого
духа.
Цицерон Arch. 1, 2: «Ас ne quis a nobis hoc ita did forte miretur, quod alia
quaedam in hoc facultas sit ingeni, neque haec dicendi ratio aut disciplina, ne nos
quidem huic uni studio penitus umquam dediti fuimus. Etenim omnes artes,
quae ad humanitatem pertinent, habent quoddam commune vinculum, et quasi
cognatione quadam inter se continentur»
(И не приведи кому удивиться нами сказанному, что в нём есть некая
иная способность дарования, нежели толк и наука речи, ведь даже и мы
никогда всецело не были преданы одному этому изучению. Ибо все
искусства, касающиеся человечности, некую общую скрепу имеют и будто
неким родством между собою сплочены);
Цицерон Tusc. 2,1,1: «Difficile est enim in philosophia pauca esse ei nota cui
non sint aut pleraque aut omnia. Nam nee pauca nisi e multis eligi possunt nee,
qui pauca perceperit, non idem reliqua eodem studio persequetur»
(Ибо едва ли в философии бывает, что с малым знаком, а со многим
или всем — нет. Ведь ни малого, разве что из многого, не выбрать, ни
постигший малое изучением остального с неравным рачением не займётся);
Цицерон Part. oral. 39,137: «Sin scripta inter se dissentient, tanta series artis
est et sic inter se sunt pleraque connexa et apta, ut quae paullo ante praecepta
dedimus ambigui quaeque proxime sententiae et scripti, eadem ad hoc genus
causae tertium transferantur»
(Если же выражения между собою разномыслят, то цепь искусства
такова, и так между собою многое сплетено и ладно, что немногим ранее
данные наставления насчёт обиняка, и только что — насчёт мысли и
выражения, переносимы на этот третий род дела);
Пьер Паоло Верджерио De ingenuis moribus 46: «Quamquam ita sunt coni-
unctae doctrinae omnes, ut nulla quaevis, ignoratis prorsus aliis, egregie percipi
valeat»
(Всё же, все науки так сопряжены, что ни одну из них незаурядно
не освоить при полной несведущности в прочих);
Колуччо Салюта™ Epist. XIV 24 (1406 г. к Джованни Доминичи): «Non
sum animo dubius quin velis atque consentias Christi doctrinam per sacras
litteras intraturos a grammatica debere necessitate quadam incipere. quomodo
potest enim Scripture sacre noticiam sumere qui litteras ignorarit? quomodo potest
scire litteras, qui grammaticam omnino non novit? nonne vides quo perduxit
«Диалоги для Пьер Паоло Истрийского». Пояснение 245
ignoratio grammatice religiosos et omnes qui defectu talis habitus laborarunt?
non enim intelligunt que legunt, nec legenda possunt aliis preparare. potest sine
litteris fidei sinceritas percipi, fateor, sed non divina Scriptura, non doctorum
expositiones atque traditiones intelligi, quas vix capere valeant litterati, et ne-
dum simpliciter docti grammaticam, sed etiam qui dialecticis et rethoricis in-
sudarunt. et eadem ipsa grammatica sine noticia rerum et quibus modis rerum
essentia variatur et omnium scientiarum concursu prêter necessitatem noticie
terminorum maxima ex parte sciri non potest, connexa sunt humanitatis studia;
connexa sunt et studia divinitatis, ut unius rei sine alia vera completaque scien-
tia non possit haberi»
(В душе не сомневаюсь, что полагаешь и согласишься, что намеренные
через священную словесность проникнуться учением Христовым
должны по некоей насущности начинать с грамматики. Ибо куда несведущему
в словесности ознакомиться со Священным Писанием? Куда кругом
неграмотному знать словесность? Разве не видишь, куда привело невежество
в грамматике священников и всех, кто от нехватки такого навыка маялся?
Ведь ни того, что читают, не разумеют, ни того, что читать иным,
подготовить не могут. Чистоту веры можно и без словесности воспринять,
признаю, но ни божественное писание, ни книжников изложения да предания
не уразуметь, которые словесники-то вряд ли горазды постичь, и не лишь
просто ученные грамматике, но и те, кто над диалектикой и риторикой
потели. И саму грамматику по величайшей части не познать без знакомства
с вещами и способами, какими изменяется сущность вещей, и без стечения
всякого знания, помимо необходимости знакомства с понятиями.
Сплетены изучения человечности; изучения божественности сплетены тоже —
нельзя иметь истинное и полное знание одной вещи без другой).
17
в этом отстое времён = in hacfece temporum
Иероним Vita Malchi 1: «Scribere enim disposui (si tamen vitam Dominus
dederit; et si vituperatores mei saltern fugientem me, et inclusum persequi de-
sierint) ab adventu Salvatoris usque ad nostram aetatem, id est, ab apostolis,
usque ad nostri temporis fecem, quomodo et per quos Christi Ecclesia nata sit,
et adulta, persecutionibus creverit, et martyriis coronata sit»
(Ибо задал я себе писать — если всё же оделит Господь жизнью и если
хулители мои прекратят, наконец, преследовать меня, беглеца и
затворника — с прихода Спасителя вплоть до нашей поры, то есть с апостолов
вплоть до нашего времени отстоя: как и благодаря кому родилась
Церковь Христова и, окрепши, за преследования возросла и мученичествами
увенчана).
246
Часть I. БРУНИ-АВТОР
18
Философия — причина целостного человеческого знания.
Цицерон Tusc. 1, 26, 64: «Mihi vero ne haec quidem notiora et inlustriora car-
ere vi divina videntur, ut ego aut poetam grave plenumque carmen sine caelesti
aliquo mentis instinctu putem fundere, aut eloquentiam sine maiore quadam vi
fluere abundantem sonantibus verbis uberibusque sententiis. philosophia vero,
omnium mater artium, quid est aliud nisi, ut Plato, donum, ut ego, inventum
deorum? haec nos primum ad illorum cultum, deinde ad ius hominum, quod
situm est in generis humani societate, turn ad modestiam magnitudinemque
animi erudivit, eademque ab animo tamquam ab oculis caliginem dispulit, ut
omnia supera, infera, prima, ultima, media videremus»
(Мне же даже то знакомое и прославленное не кажется лишённым
божественной силы так, чтобы думать, что или поэт без эдакого
небесного наития изливает важный и полный стих, или красноречие без некоей
вящей силы течёт, изобилуя звучными глаголами и плодными мыслями.
Философия же, матерь всех искусств, что, если не дар (по Платону), что,
если не изобретение богов (по мне)? Она нас сперва образовала ради
почитания их, затем ради права людей, которое состоит в союзное™
человеческого рода, ради, наконец, скромности и величия духа, она отмела
мрак от духа, как от глаз, чтобы мы видели всё высшее, низшее, первое,
последнее, среднее);
Цицерон De orat. 1, 3, 9: «Neque enim te fugit omnium laudatarum artium
procreatricem quandam et quasi parentem earn, quam philosophian Graeci vo-
cant, ab hominibus doctissimis iudicari; in qua difficile est enumerare quot viri
quanta scientia quantaque in suis studiis varietate et copia fuerint, qui non una
aliqua in re separatim elaborarint, sed omnia, quaecumque possent, vel scientiae
pervestigatione vel disserendi ratione comprehenderint»
(Ибо не ускользает от тебя, что учёнейшие люди судят некоей сотво-
рительницей всех искусств хвалёных и точно родительницей ту, которую
философией греки зовут. Едва ли перечесть, сколько в ней было мужей,
а какого знания и какой пестроты да неистощимости в изучении,
которые не над одной какой-то вещью обособленно работали, но всё, что б ни
смогли, или научным исследованием, или толком рассуждения обняли);
Пьер Паоло Верджерио Epist. XVI (09/08/1389 к Франческо Новелло да
Каррара): «unum est autem preclarissimum sapientie studium quod principes
maxime proprieque deceat, unde et virtutum cultus nascitur et peritia habetur
rerum cognitione dignissimarum. hinc namque et iustitie administratio et con-
tinentie modus et omnium bonarum artium precepta rationesque proficiscun-
tur, ex quibus rebus principibus quidem gloria, populis autem queritur salus.
ea cum per se semper speciosa sint, turn maxime nostris temporibus speciosiora
videri debent quo sunt rariora apud eos hec studia»
«Диалоги для Пьер Паоло Истринского». Пояснение 247
(это единственное — прекраснейшее изучение мудрости, — что
государям наиболее и собственно подобает. Откуда и почитание доблестей
рождается, и в достойнейших постижения вещах обретается
искушённость. Отсюда ведь и справедливости вершение, и воздержанности мера,
и всех благих искусств наставления и толки происходят. Из этих вещей
государям слава, народу здравие. Они как сами по себе всегда видные, так
гораздо виднее должны казаться в наше время, когда это изучение у них
невидаль).
Цицерон — латинский проводник греческой философии.
Августин С. acad. 1, 3, 8: «Temere dedi, inquit, Ciceronem fuisse sapientem.
Ergone Cicero sapiens non fuit, a quo in latina lingua philosophia et inchoata
est, et perfecta? Etsi concedam, inquit, esse sapientem, non omnia tamen eius
probo»
(«Счёл, — говорит, — не подумав, Цицерона мудрецом». «Как не быть
Цицерону мудрецом, кем в латыни философия и начата, и
усовершенствована?». «Даже коль допущу, — говорит, — что был мудрецом, не всё,
однако, у него одобряю»);
Плутарх Cic. 40, 2 (перевод Якопо Анджели?): «Caeterum ex hoc tempore
Cicero rempublicam in monarchiam mutatam aspiciens, publica misit, ac op-
eram iunioribus praebuit, qui philosophiae adorti studium forent. Ex horum
etiam ferme consuetudine (quoniam ii nobilissimo génère ortum ducebant, et
clari in primis erant) iterum in republica plurimum potuit. Verum interea eius
erat studium philosophiae dialogos condere, sive transferre: praeterea singula
dialecticorum et physicorum vocabula in latinum eloquium. Hie enim primus
(ut aiunt) assensum, retentionem sententiae, comprehensionem, praterea in-
secabile, vacuum, aliaque plurima huiusmodi vocabula hactenus Latinis insu-
eta, nota et appellanda dedit. Poetica interdum ex ingenii facilitate ioci gratia
usus est, qua aliquando cum caluisset, per noctem quingenta carmina narratur
edidisse»
(Впрочем, с того времени, увидев превращение республики в
монархию, Цицерон оставил государственное и стал трудится ради юношей,
настроенных изучать философию. Пожалуй, с общения с ними (ибо они
были выходцами из благороднейшего рода и среди перворазрядных)
вторично возымел в республике вес. Между тем истинным его занятием
было слагать философские диалоги или переводить, помимо того,
отдельные выражения диалектиков и физиков на латинскую речь. Ибо
первым, говорят, сделал знакомыми и ходовыми, «согласие», «удерживание
высказывания», «охватывание», помимо того, «нерассекаемое», «пустота»
и многие другие подобные выражения, доселе латинянам непривычные.
С лёгкой даровитости подчас брался шутки ради за поэзию — намозолив
руку, за ночь, рассказывают, выдавал пятьсот стихов).
248
Часть I. БРУНИ-АВТОР
19
Пьер Паоло Верджерио De ingenuis moribus 36-38: «(36) Nam cum ad cetera
quidem plurimum valent, turn vero maxime ad salvandam vetustatis memoriam
necessaria sunt monumenta litterarum, quibus res hominum gestae, fortunae
eventus insperati, naturae insolita opera, et super his omnibus rationes temporum
continentur. Memoria etenim hominum et quod transmittitur per manus
sensim elabitur et vix unius hominis aevum exsuperat. Quod autem libris bene
mandatum est, perpetuo manet, nisi pictura forsitan aut excisio marmorum aut
fusio metallorum potest etiam tale quiddam praestare. Verum ea nee signant
tempora, nee facile varietatem indicant motionum, et exteriorem tantum habitum
exprimunt ac labefactari facile possunt. Quod autem litteris traditur non modo
haec quae dicta sunt efficit, sed et sermones quoque notât et cogitatus hominum
effingit ac, si pluribus exemplariis vulgatum est, non facile potest interire, si
modo et dignitas accédât orationi. Nam quae sine dignitate scribuntur, ea nee
sortiuntur fidem, nee subsistere diu possimt. (37) Quae igitur potest esse vita
iucundior aut certe commodior quam légère semper aut scribere; et novos quidem
existentes res antiquas cognoscere; praesentes vero cum posteris loqui; atque ita
omne tempus quod et praeteritum est et futurum, nostrum facere? О praeclaram
suppellectilem librorum! inquam ut nos. О iucundam familiam! ut recte Cicero
appellat, utique et frugi et bene morigeram! Non enim obstrepit, non inclamat;
non est rapax, non vorax, non contumax; iussi loquuntur et item iussi tacent;
semperque ad omne imperium praesto sunt; a quibus nihil umquam, nisi quod
velis et quantum velis, audias. (38) Eos igitur (quoniam nostra memoria non est
omnium capax ac paucorum quidem tenax et vix ad singula sufficit) secundae
memoriae loco habendos asservandosque censeo. Nam sunt litterae quidem ac
libri certa rerum memoria et scibilium omnium communis apotheca. Idque
curare debemus ut quos a prioribus accepimus, si nihil ipsi ex nobis gignere forte
possumus, integros atque incorruptos posteritati transmittamus, eoque pacto et
his qui post nos futuri sunt utiliter consulemus et his qui praeterierunt vel unam
hanc suorum laborum mercedem repensabimus. In quo iuste forsitan possumus
quoddam saeculum proximasque superiores aetates accusare. Indignari quidem
licet, proficere autem nihil, quod tarn multa illustrium auctorum praeclara opera
deperire passi sunt. Et quorundam quidem nomina sola, summis tamen laudibus
ornata, aliorum etiam pars vigiliarum et fragmenta quaedam ad nos pervenerunt.
Unde fit ut ex splendore laudum ac nominis opera desideremus illorum. Horum
vero reliquos labores dépérisse indignemur ex earum rerum quae superant adhuc
excellentia ac dignitate, tametsi ea ipsa in plerisque partium suarum tarn vitiose
corrupta, quaedam etiam intercisa ac mutilata suscepimus, ut paene melius fuerit
ex his nihil ad nos pervertisse»
((36) Ведь памятники словесности как для прочего весьма хороши, так
же наиболее надобны для сохранения памяти о старине; в них события
«Диалоги для Пьер Паоло Истрийского». Пояснение 249
человечества, нечаянные случаи судьбы, необычайные творения природы
и, сверх всего этого, толки времён содержатся. Ибо человеческая память
и передаваемое вручную исподволь ускользает и вряд ли превышает век
одного человека. То, что ладно поверено книгам, непрерывно пребудет,
и нечто такое может воплотить разве что живопись, или высеченный
мрамор, или отлитый крушец. Правда, они ни времён не знаменуют,
ни пестроту побуждений легко не показывают, и оттискивают лишь
внешность да легколомки. То, что передано словесности, создаёт не лишь
сказанное, но и беседы отмечает, и мысли людей лепит, да — если
обнародовано во многих списках — не легко пропадёт, если только речь и
достоинством сугуба. Ведь написанное без достоинства ни доверительно,
ни долгоденственно. (37) Какая, стало быть, жизнь отраднее да, конечно,
выгоднее, нежели во всегдашнем чтении да сочинении, в познании
древнего существующим молодым, в разговоре настоящего с потомством да
эдаким осваиванием всякого минувшего и грядущего времени? О знатная
книжная утварь! — говорю от себя. О семья отрадная! — как верно
Цицерон нарекает — кругом и путная, и поноравливающая! Ведь не шумит,
не вопит; не хищница, не жрунья, не упрямица; по веленью заговорят,
по веленью же умолкнут; всегда и воле всяческой сподручны; от них
ничего никогда, кроме того, что хочешь и сколько хочешь, не услышишь.
(38) Считаю, стало быть, что их — поскольку наша память всему не довле-
тельница да малым владетельница и еле с частностями справна — иметь
вместо второй памяти и беречь надо. Ведь словесность сама и книги —
это надёжная память о вещах и общее хранилище всего познаваемого.
И тем озаботиться долженствуем, чтобы принятые от предков — случись,
что ничего сами породить не сможем — целыми да непорченными
передать потомству: таким образом и тем, кто после нас будут, полезно
содействуем, и тем, кто миновали, одну хоть такую за их работу награду
воздадим. В этом поделом, похоже, можем обвинить некий век и прямо за ним
следовавшие поры. Годится, только попусту, и негодовать, де попустили
мы тому, что погибли столь многие прекрасные сочинения блестящих
писателей. И убереглись до нас лишь имена некоторых, высшими,
однако, украшенные похвалами, а также часть бдений да кое-какие урывки
других. Откуда получается, что из-за сияния похвал да имени не
хватает нам сочинений тех. Негодуем, де сгинули остальные труды этих, из-
за превосходства и достоинства тех вещей, которые дожили доселе, даже
если их-то унаследовали мы в большинстве своих частей столь скверно
испорченными, неких даже — четвертованными да увечными, что чуть
ли не лучше было бы, кабы от них ничего до нас не убереглось).
Алкыда речь о Liber Aidai de immortalitate animx, произведении,
вероятно, эпохи «возрождения» XII в., герметические свидетельства которого
немало занимали даже Марсилио Фичино.
250
Часть I. БРУНИ-АВТОР
20
Несловесные «философы».
Цицерон Tusc. 2, 4, 11-12: «Nam efficit hoc philosophia: medetur animis,
inanes sollicitudines detrahit, cupiditatibus libérât, pellit timorés. Sed haec eius
vis non idem potest apud omnes; turn valet multum, cum est idoneam complexa
naturam. "Fortes" enim non modo "fortuna adiuvat", ut est in vetere proverbio,
sed multo magis ratio, quae quibusdam quasi praeceptis confirmât vim fortitu-
dinis. Te natura excelsum quendam videlicet et altum et humana despicientem
genuit, itaque facile in animo forti contra mortem habita insedit oratio. Sed haec
eadem num censes apud eos ipsos valere nisi admodum paucos, a quibus
inventa, disputata, conscripta sunt? Quotus enim quisque philosophorum invenitur,
qui sit ita moratus, ita animo ac vita constitutus, ut ratio postulat? qui disci-
plinam suam non ostentationem scientiae, sed legem vitae putet? qui obtemperet
ipse sibi et decretis suis pareat? (12) Videre licet alios tanta levitate et iactatione,
ut eis fuerit non didicisse melius, alios pecuniae cupidos, gloria non nullos, mul-
tos libidinum servos, ut cum eorum vita mirabiliter pugnet oratio. Quod quidem
mihi videtur esse turpissimum. Ut enim, si grammaticum se professus quispiam
barbare loquatur, aut si absurde canat is qui se haberi velit musicum, hoc turpior
sit quod in eo ipso peccet cuius profitetur scientiam, sic philosophus in vitae
ratione peccans hoc turpior est quod in officio cuius magister esse vult, labitur
artemque vitae professus delinquit in vita»
(Ибо философия воздействует так: врачует дух, пустые хлопоты
отметает, из вожделений вызволяет, гонит страхи. Но эта сила её не у всех
тождественно могуча: тогда весьма хороша, когда пригодную объем-
лет природу. Ведь «отважным спорит» не только «судьба», как в старой
присказке, но гораздо более — толк, который будто наставлениями
утверждает силу отваги. Тебя, посмотри, природа родила недюжинным
и высоким и человеческое презирающим, вот легко и засела в отважном
духе речь против смерти. Но неужели считаешь, что это же действует
на самих его изобретателей, обсуждателей, описателей, а не на весьма
немногих? Сколько из всех найдётся философов, которые так
нравственны, так духом и жизнью развиты, как толк велит? Кто науку свою не
показом знания, но законом жизни считает? Кто слушается сам себя
и решениям своим повинуется? Можно видеть одних столь недалёких
и бахвальных, что им лучше было б не выучиваться, других —
вожделеющих денег, некоторых — славы, многих — рабов сластолюбия: чудно,
как с их жизнью бьётся речь! Это, сдаётся мне, чрезвычайно безобразно.
Ибо как если грамматику исповедующий варварски разговаривает или
если невпопад поёт желающий прослыть музыкантом, то это тем
безобразнее, что грешит в том самом, знание чего исповедует, так и
философ, грешащий толком жизни, тем безобразнее, что в том оступается,
«Диалоги для Пьер Паоло Истрийского». Пояснение 251
учителем чего желает быть, и, жизни искусство исповедуя, в жизни про-
машлив);
Колуччо Салюта™ Epist. XIV 24 (1406 г. к Джованни Доминичи): «vellem,
quod omnes religiosi taliter in grammatica profecissent atque proficerent, quod
non audiremus in voce barbarismos, non solecismos in constructione, non vo-
cabula distorta contra analogiam, non extra significatum et ut non conveniat
collocata»
(желательно мне, чтобы все священники так в грамматике преуспели
да продвинулись, чтоб мы не слышали в голосе варваризмов, ни
солецизмов в предложении, ни слов, искажённых против аналогии, ни вопреки
значению, ни размещённых не как следует).
Пагубный догматизм пифагориков. Против терминистов.
Цицерон Nat. deor. 1,5,10: «Qui autem requirunt, quid quaque de re ipsi sen-
tiamus, curiosius id faciunt, quam necesse est; non enim tarn auctoritatis in dis-
putando quam rationis momenta quaerenda sunt. Quin etiam obest plerumque
iis, qui discere volunt, auctoritas eorum, qui se docere profitentur; desinunt
enim suum iudicium adhibere, id habent ratum, quod ab eo, quern probant,
iudicatum vident. Nee vero probare soleo id, quod de Pythagoreis accepimus,
quos ferunt, si quid adfirmarent in disputando, cum ex iis quaereretur, quare ita
esset, respondere solitos "ipse dixit"; ipse autem erat Pythagoras: tantum opinio
praeiudiçata poterat, ut etiam sine ratione valeret auctoritas»
(А кто спрашивает, что насчёт чего-нибудь сами мыслим, чересчур
пытлив, ибо в обсуждении надо искать не столько весомости
влиятельности, сколько толка. Даже препинает зачастую желающих учиться
влиятельность объявивших себя учителями, ибо перестают применять своё
суждение, то считают истолкованным, о чём при них судит тот, кого
одобряют. И мне неповадно одобрять предания о пифагориках, которые,
мол, если в обсуждении утверждали нечто, на вопрос «почему так?»
повадились отвечать: «Сам сказал»; сам — это Пифагор: до того
предрассуждение могуче, что влиятельность и без толка преобладала);
Петрарка De sui ipsius et multorum ignorantia IV, 5-6: «Solebant illi vel aristo-
telicum problema vel de animalibus aliquid in medium iactare. Ego autem vel
tacere, vel iocari, vel ordiri aliud, interdumque subridens querere quonam modo
id scire potuisset Aristotiles, cuius et ratio nulla esset et experimentum impos-
sibile. Stupere illi, et taciti subirasci, et blasphemum velut aspicere, cui ad finem
rerum aliud quam viri illius autoritas quereretur, ut iam plane de philosophis
et sapientie studiosis amatoribus Aristotelici seu verius Pithagorici facti simus,
renovato illo more ridiculo quo querere aliud non licebat, nisi an ille dixisset.
Ille autem erat Pithagoras, ut ait Cicero. Ego vero magnum quendam virum ac
multiscium Aristotilem, sed fuisse hominem, et ideirco aliqua, imo et multa ne-
scire potuisse arbitror; plus dicam, si per istos liceat non tam veri amicos quam
252
Часть I. БРУНИ-АВТОР
sectarum: credo hercle, nee dubito, ilium non in rebus tantum parvis, quarum
parvus et minime periculosus est error, sed in maximis et spectantibus ad salutis
summam aberrasse tota, ut aiunt, via»
(Повадились они подвергать разбору или аристотелевскую
проблему, или нечто насчёт животных. А я — или молчать, или шутить, или
за иное приниматься, а подчас, улыбаясь, спрашивать, каким образом
знать мог Аристотель то, чьего и толка никакого нет, чего и выверить
несбыточно. Они — столбенеть, и немо гневаться, и глядеть, прямо как на
богохульника, которому для определения вещей иное, нежели мужа того
влиятельность, потребно, будто уже из философов и учащихся
любителей мудрости мы сделались аристотеликами или, вернее, пифагориками,
восстановив тот забавный обычай, по которому всё, кроме «а сказал ли
это Сам», спрашивать грешно. А Самим был Пифагор, как говорит
Цицерон. Я же считаю Аристотеля великим мужем и многознающим, но был
человеком, оттого мог и кое-чего, даже многого не знать; скажу более,
если не грешно при эдаких друзьях не столько истины, сколько братств:
искренне думаю и не сомневаюсь, что он не только в малых вещах, малое
и крошечное заблуждение в которых опасно, но в наибольших и
рассматривающих верх здравия, всю, как говорят, дорогу заблуждался [Теренций
Еип. 245: «Tota erras uia»]);
+ 33: «non sic omnes alliciunt, quibus, etsi materia alta sit, non est eloquii
par dulcedo. Sepe cantus idem pro varietate canentium nunc delectabilis, nunc
molestus fuit, et eandem musicam longe variam vox ostendit. Ne tamen res
egeat exemplo, Pithagoram summi virum ingenii fuisse quis non novit? Eius est
tamen nota illa μετεμψικοπς, quam in caput non dicam philosophi, sed hominis
scandere potuisse supra fidem stupeo. Scandit tamen et a magno ingenio
profecta, magna etiam, ut perhibent, infecit ingénia. Dicerem hic aliquid, si
auderem; quod quia non audeo, audentior pro me dicet Lactantius Formianus,
qui in libris Institutionum, hune ipsum de quo loquimur Pithagoram, vanum
senem et ineptum, hominemque levissimum deridende vanitatis appellare
non veritus, totum hoc fabulosum et inane mendacium, atque illud in primis
quod se in priore vita Euphorbium fuisse mentitus est, generosa stili atque
animi libertate despicit ac refellit. Hoc est autem unum illud electissimum inter
pithagorica dogmata, quibus ille vir advena apud Methapontinos credulos, ubi
diem obiit, tantum meruit nomen, ut domus eius pro templo, ipse pro deo cultus
atque habitus sit. Et quamvis hec ipse non scripserit — nichil enim scripsisse
traditur — dixit tamen, et post eum scripsere alii»
(не всех эдак манят, которым, пусть и высока материя, не одинакова
сладость красноречия. Часто тождественная песня ввиду разности певцов
то сладостна, то досадна, а тождественную музыку голос передаёт
ощутимо разной. Однако, чтобы не обделять вещь примером: кто не знает, что
Пифагор был мужем высшей одарённости? В неимоверстве изумляюсь,
«Диалоги для Пьер Паоло Истрийского». Пояснение
253
однако, как тот его знаменитый метемпсихоз угораздило сойти в
голову, не говорю философа, но человека! Сошёл-таки, и, от великой
одарённости подавшись, заразил заодно, по преданию, великие одарённости.
Сказал бы я кое-что, да не дерзаю. Что не дерзаю, то дерзче скажет за
меня Лактанций Фирмиан, который в книгах «Установлений» того
Самого, о ком речь, Пифагора, суетным стариком и негодным, вздорнейшим
человеком смехотворнейшей суетности не побоялся обозвать; всю эту
сказочную и пустую ложь и то в первую очередь, что вылгал, де был он
в прежней жизни Евфорбием, презирает и опровергает с благородной
вольностью слога и духа. Впрочем, это одна отборнейшая из
пифагорейских догм, которыми тот муж — пришелец у доверчивых метапонтий-
цев, где и отжил — такое стяжал имя, что кров его — храмом, Сам богом
почитался и прослыл. И хотя Сам не писал этого, ибо, по преданию,
ничего не писал, сказал-таки, а после него иные написали).
выражения терпкие, нелепые, несозвучные = verba aspera, inepta, dissona
Леонардо Бруни Prœfatio in vita M. Antonii: «Contra autem, si quid offendatur
aspere aut inepte aut, quod plerumque necesse est, obscure dictum, nemo hie
primi auctoris meminit, sed omnia interpretis vitio creduntur commissa»
(И наоборот, наткнувшись на высказывание терпкое, или нелепое,
или — что зачастую неизбежно — тёмное, никто и не подумает о пороке
первосочинителя, но всё сочтёт проделками переводчика);
столь незыблемы, будто их Пифийский Аполлон из сокровеннейшего
святилища своего издал = ita fixe sint, quasi eas Pythius Apollo ex sanctissimo adito suo
ediderit
Цицерон Tusc. 1,9,17: «Geram tibi morem et ea quae vis, ut potero, explicabo,
nee tamen quasi Pythius Apollo, certa ut sint et fixa, quae dixero, sed ut homun-
culus unus e multis probabilia coniectura sequens»
(Потворствую тебе и то, что хочешь, посильно разверну, однако,
не подобно Пифийскому Аполлону, чтобы сказанное мною было верным
и незыблемо, но как человечишко, один из многих, идущий домыслами
за вероятием).
21
Против самомнящих терминистов.
Петрарка Contra medicum III 258-269: «Ессе, iurgator improbe, extorsisti ut
non tantum maledictis tuis, sed et cogitatibus responderem. Quedam sponte
preterii: misereor enim tui. Nam quid superbo ignorante miserius? Sed ne plene
miserear, tu facis. Ita namque iactanter atque fastidiose miseria tua abuteris, ut
nulla tibi miseratio debeatur. Quomodo vero dissimulem, aut quid illi faciam
254
Часть I. БРУНИ-АВТОР
vanitati, qua probare niteris cuius contrarium apparet in te ipso, dumque tu
loqui poteris, occultari nunquam poterit? Quanta mechanici temeritas! Retho-
ricam prorsus in servitutem asseris. lam non castigandus sed urendus es, nee
verbis sed verberibus coercendus. Nimis insanis, medice. Crede michi: medico
eges. Miror quod medicorum nullus est, qui curam tui suscipiat; puto sis
omnibus odiosus, teque perditum velint omnes»
(Вот, о негодный ругатель, ты и вынудил, чтоб я не только
сквернословию твоему, но и умышлениям ответил. Некоторые я нарочно
миновал: жалею тебя. Право, что жальче надменного невежды? Но
заставляешь, чтоб жалел я не вполне. Ведь так чванливо да досадно жалкостью
своей злоупотребляешь, что никакой жалости не заслуживаешь. Как же
мне притворяться или что поделать с тщеславием, с которым тужишься
доказать то, опровержение чего явно в тебе самом, и оно никогда не
исчезнет, покуда сможешь говорить? Каково нахальство механика! Прямо-
таки в рабство риторику вгоняешь. Нет, не исправлять, но сжечь тебя,
и не трёпом, но трёпкой угомонить. Зарываешься, врач. Верь мне: к врачу
тебе. Удивляюсь, что никакой врач за тебя не возьмётся; по мне, ты всем
ненавистен, и, чтоб ты сгинул, всем угодно);
Петрарка Sen. V 2, 56-81 (28/08/1364 к Джованни Боккаччо): «Quanquam
quid indoctum vulgus arguo, cum de his quoque qui se doctos vocant tanto et
gravior et iustior sit querela, qui, prêter multa ridicula, odiosum illud, infime
ignorantie summam superbiam addidere? Itaque quorum particulas carptim
intelligere olim magne glorie ducebant, horum hodie famam carpunt. О etas in-
gloria, tu ne antiquitatem, matrem tuam, honestarum omnium artium repertri-
cem spernis teque illi non equare tantum, sed preferre audes? Omitto enim hanc
hominum fecem, vulgus, cuius dicta atque sententie irrideri merentur potius
quam reprehendi. Omitto militares viros ac bellorum duces, qui suo tempore
disciplinam militie consummatam atque perfectam non erubescunt opinari, que
inter eorum manus hauddubie periit funditusque collapsa est; apud quos nil
penitus arte vel ingenio sed ignavia casibusque fortuitis aguntur omnia; qui ad
bellum quasi ad nuptias compti et imbelles, vina et fercula et libidinem
méditantes eunt fugamque pro victoria cogitantes; quibus non adversarium ferire sed
manum tollere, non terrere hostes sed muliercularum suarum oculos mulcere
propositum atque ars est. Nam et horum falsas opiniones ignorantia et doctrine
omnis inopia excusât. Sileo reges, qui, ceu regnum in auro et purpura, in sceptro
ac dyademate situm sit, ut in his sic in virtute et gloria se superioribus pares pu-
tant; ad hoc unum in solio constituti, ut regant, unde et regis oritur nomen, ipsi
vero non regunt sed reguntur, et quorum consiliis res docet: presunt populis,
subsunt voluptatibus; reges hominum, somni ac luxurie servi sunt. Et hos ve-
tustatis inscitia fortuneque presens fulgor, nimieque prosperitati semper addita
vanitas utcunque facit excusabiles. Sed quid, queso, literatos hoimines excus-
abit? Qui cum veterum non ignari esse debeant, in eadem opinionum cecitate
«Диалоги для Пьер Паоло Истрийского». Пояснение 255
versantur? Scito me, amice, acri stomaco hec iratum loqui. Surgunt his diebus
dyalecticuli non ignari tantum sed insani et quasi formicarum nigra acies nescio
cuius cariose quercus e latebris erumpunt omnia doctrine melioris arva vastan-
tes. Hi Platonem atque Aristotelem damnant, Socratem ac Pithagoram rident.
Et, Deus bone, quibus hec ducibus, quam ineptis agunt! Nolo ego nomen facere
quibus ipsa res nullum fecit, etsi furor ingens faciat, nolo inter maximos ponere,
quos inter minimos vidi; horum tamen isti nominibus gloriantur relictisque fi-
dis ducibus hos sequuntur, qui nescio an post obitum didicerint, certe vivi ne
scientiam nee famam ullam scientie habuerunt. Quid de his dicam qui Marcum
Tullium Ciceronem, lucidum eloquentie solem, spernunt? qui Varronem, qui
Senecam contemnunt? qui Titi Livii, qui Salustii stilum horrent ceu asperum
atque incultum et hi quoque novis freti ducibus pudendisque? Fui interdum
ubi sol alter eloquii Virgilius carperetur dumque admirans prerupte démentie
scolasticum percontarer quid apud ilium tarn famosum virum tanta dignum
infamia deprehendisset, contemptim facie elata quid respondit accipe: "Nimis
est" inquit "in copulis". I nunc, Maro, vigila Musarumque ope sumptum celo
carmen lima inter has venturum manus! Quid de alio nunc hominum monstro
loquar, qui, religiosi habitu, moribus atque animis profani, Ambrosium, Au-
gustinum et leronimum multiloquos magis quam multiscios appellent? Nescio
unde novi veniunt theologi qui iam doctoribus non parcunt nee mox apostolis
ipsique parcent Evangelio, ora denique ipsum in Critstum temeraria laxaturi,
nisi ipse, cuius agitur res, occurrat atque indomitis animantibus frenum stringat.
Est iam hoc inter eos crebrum atque in consuetudinem redactum ut, quotiens
hec verenda et sacra nomina proferuntur, vel nutu ilia tacito vel impio feriant
sermone. "Augustinus" inquiunt "multa vidit, pauca scivit". Neque vero de aliis
loquntur honestius. Fuit nuper in hac nostra bibliotheca unus horum, non qui-
dem habitu religiosus (sed cristianum esse, ea demum religio summa est), unus
autem horum, dico, moderno more philosophantium, quique nihil actum pu-
tant, nisi aliquid contra Cristum et celestem Cristi doctrinam latrent. Cui cum
nescio quid e sacris libris ingererem, ille, spumans rabie ac natura fedam ira
et contemptu insuper frontem turpans, "Tuos" inquit "et Ecclesie doctorculos
tibi habe. Ego quern sequar habeo et scio cui credidi". "Verbo" inquam "Apos-
toli usus es, et fide utinam uti velis". "Apostolus" inquit "ille tuus seminator
verborum et insanus fuit". "Optime" inquam "philosophe, prosequeris, nam et
primum illi olim alii philosophi et secundum sibi preses Syrie Festus obiecit.
Et profecto seminator verbi fuit utilissimi, quod semen, salutifero successorum
vomere excultum et sacro sanguine martirum irrigatum, quantam fidei messem
tulit cernimus". Ad hec ille nauseabundus risit et "Tu" inquit "esto cristianus
bonus, ego horum omnium nichil credo. Et Paulus et Augustinus tuus hique
omnes alii quos predicas loquacissimi homines fuere. Utinam tu Averroim pati
posses, ut videres quanto ille tuis his nugatoribus maior sit! Exarsi, fateor, et
vix manum ab illo impuro et blasphemo ore continui et "Нес" inquam "michi
256
Часть I. БРУНИ-АВТОР
cum aliis hereticis vetus est questio. Abi vero hinc irrediturus, tu et heresis tua!"
Sic pallio apprehensum contumacius quam mei non quam sui mores poscerent
domo exegi. Mille sunt talia, contra que, non dicam cristiani nominis maiestas,
Cristique reverentia, cui obsequentibus et affusis angelis infelices homunculi
insultant, sed nee supplicii metus valet nee inquisitores heresum armati, nee career
atque ignis ignorantiam procacem atque hereticam compescit audaciam. In hoc
tempus incidimus, amice, in hac vivimus iamque senescimus etate interque hos
iudices, quod sepe queri soleo et indignari, quos scientie vacuos ac virtutis falsa
sui implet opinio, quibus libros veterum perdidisse non sufficit, nisi ingeniis ac
cineribus decertent, et ignorantia sua leti, quasi quod nesciunt nihil sit, pingui
et tumido lasciviunt intellectu, novos vulgo auctores et exoticas invehunt
disciplinas. Si tua igitur his seu iudicibus seu tyrannis, cum non alius esset assertor,
ignis auxilio rapuisti, factum non improbo, causam probo. Ego ipse, quod de
multis feci, pêne velim de omnibus meis idem fecisse dum licuit; nulla enim
equiorum iudicum spes apparet horumque in dies et licentia crescit et nume-
rus; iam non scolas sed latissimas urbes replent et vicos impediunt ac plateas,
ut ipse michi sepe irascar, qui, sic modo, his proximis annis ultoribus irascebar
exhaustumque flebam orbem: viris enim forsan fatear, at vitiorum atque homi-
num nulla, ut arbitror, etate plenior fuit. Et ad summam, credo, si etiam edilis
hoc animo fuissem, Apii Ceci filiam absolvissem»
(Впрочем, зачем толпу обличаю неучёную, раз и на тех, кто величает
себя учёными, жалоба куда как и тяжелей, и праведней, кто ко
многому смехотворному добавил ненавистное — к низшему невежеству
высшую гордыню. Вот нынче и рвут известность тех, урывочное разумение
частичек которых некогда полагали многославным. О бесславная пора,
и ты ещё презираешь древность, матерь твою, находчицу всех честных
искусств, и смеешь не только считать под стать, но и предпочитать себя
ей? Пропущу этот человечий отстой — толпу, — чьи слова да мысли
заслуживают скорее насмешки, чем укоризны. Пропущу военных мужей
и полководцев, которые не стыдятся современную им военную науку
мнить законченной да совершенной, которая в их руках, несомненно,
погибла, основательно рухнула, у которых отнюдь ничего по искусству
или дарованию не делается, но всё — по нерадению и взбалмошному
случаю, которые отправляются воевать, будто на свадьбу, холёными да
невоинственными, а в мозгах — вина, яства да похоть, а в затеях —
бегство вместо победы, задача да гораздость которых не супостата язвить,
но руки поднимать, не стращать врагов, но тешить взгляды девок
свойских. Ведь и их ложные понятия извиняет невежественность и сплошная
голь в учёности. Не буду о правителях, которые — словно суть
правления в золоте и багреце, в скипетре да диадеме — ставят себя, как в этом,
так в доблести да славе, ровнями превышающим, ради того единственно
на престол водворённые, чтобы править, откуда и пошло имя правитель,
«Диалоги для Пьер Паоло Истрийского». Пояснение 257
а сами не правят, но управляемы, и чьими советами — учит дело: они над
народами, они под усладами; правители людей, они рабы сна да похоти.
Они, как-никак, тоже извиняемы старины незнанием, и удачи
однодневным сверком, и всегда слишком преданным преуспеянию тщеславием.
Но что, спрашивается, извинит словесников, которые, хоть и не должны
быть несведущими в старинном, вращаются в такой же слепоте мнений?
Знай, друг, что говорю это в обострённом желчью гневе. Возникают в эти
дни диалектикишки, не только несведущие, но нездравые, и, будто
чёрное полчище муравьев, вырываются из укрытия невесть какого
трухлявого дуба, разоряя все нивы лучшей учёности. Они Платона и Аристотеля
окаивают, Сократа и Пифагора осмеивают. Под какими, Боже правый,
столь негодными вожатыми заняты этим! Не хочу им имени давать,
которым само дело никакого не дало, зато неистовость дала пресловутое,
не хочу среди величайших помещать тех, которых я среди малейших
видел; хвастаются, однако, их именами они и, забросив надёжных
вожатых, тем следуют, которые, не знаю, выучились ли после кончины, но
живыми ни знания, ни молвы какой о знании не имели. Что о тех скажу,
кто презирает Марка Туллия Цицерона, красноречия светлое солнце?
кто Варроном, кто Сенекой гнушается? кто Тита Ливия, кто Саллюстия
слога чурается, словно шероховатого да невозделанного? И они также
уповают на молодых и постыдных вожатых. При мне было рвали
другое солнце красноречия — Вергилия, и когда, удивляясь, я спросил
схоластика опрометчивой неумности, что достойного толикого бесславия
уловил он у столь славного мужа, гляди, что, с презрением вздевши лоб,
ответил — де чрезмерен в связках. Поди теперь, Марон, побди да точи
от Муз полученные стихи, обречённые на их руки. Что ж о других
теперь человечьих чудищах скажу, которые — набожные одеждой, душой
и нравом кощунственные — обзывают Амвросия, Августина, Иеронима
скорее многословными, чем многознающими? Не знаю, откуда взялись
теологи, не щадящие уже учителей, и вскоре ни Апостолов, ни Евангелие
само не пощадят, обнаглев, наконец, распустить язык и на Христа
самого, если сам ответчик за себя не вступится да не взнуздает неукротимых
животных. Зачастили уже и повадились, чуть заслышав эти уважаемые
и святые имена, поддевать их или немым манием, или глумливой речью.
Августин-де много видел, мало знал. Ни о других не говорят честивее.
Был давеча в этой нашей библиотеке один из них, нет, не набожный
одеждой (но быть христианином и есть высшая набожность), один,
говорю, из них, по-современному философствующих и считающих неудачей,
не пролай они нечто против Христа и небесного Христова учения,
который на мою, не помню какую, выдержку из священных книг, вспенясь
от ярости да исказя естественно мерзкое чело гневом и вдобавок
презрением, сказал: «Оставь-ка себе своих учителишек Церкви. Мне есть кому
258
Часть I. БРУНИ-АВТОР
следовать, и знаю, кому доверился» [Павел 2 Tim. 1,12]. «Ко глаголу, —
говорю, — Апостола прибегаешь, хорошо бы тебе прибегнуть и к вере!»
«Этот Апостол твой, — говорит, — сеятель глаголов [намёк на Act. 17, 18
и 26,24, приведённое по Vêtus посредством Августина (Serm. 101 и 150 и в С. Cresc.
1, 12, 15). Vulgata: «seminiverbius», Августин: «seminator verborum»] да
помешанный». «Отменно, — говорю, — продолжаешь, философ, ведь и
первое некогда ему иные философы, и второе ему вменил Фест, наместник
Сирии. И впрямь он сеятель полезнейшего глагола, ибо видим, какой
урожай веры принесло семя, возделанное целебным плугом
преемников и орошённое святою кровью мучеников». Тошно ему стало и
смешно. «Ну и будь, — говорит, — добрым христианином, я ничему такому
не верю. И Павел, и Августин твой, и все те иные, которых проповедуешь,
были говорунами. Хорошо бы тебе вытерпеть Аверроэса, чтоб увидеть,
насколько он твоих этих пустоплётов повыше!» Я вспыхнул, признаюсь,
и еле сдержал руку от того нечистого и богохульного рта. «Старо моё это
пререкание, — говорю, — с другими еретиками. Ступай-ка отсюда
безвозвратно — ты вместе с ересью!» Так, ухватив его плащ непокладистей,
чем мой, не его, нрав требовал, и выгнал его из дому. Полно такого,
против чего не годится — не скажу величие христианского имени да ко
Христу почтение, на которого, когда ниц молятся ангелы, бесчастные чело-
вечишки напускаются — ни даже боязнь муки, ни вооружённые
следователи по ересям, ни темница да огонь не стреноживают разнузданного
невежества да еретической дерзости. В такое время, о друг, угодили мы,
в такую живём и уже стареем пору, среди таких судей — от чего часто
обычно сокрушаюсь и негодую, — которых, порожних от знания и
доблести, наполняет лживое самомнение, которым мало пропажи книг
древних, если не борются ещё и с их дарованиями да прахом, и, веселясь
от своего невежества — мол, чего не знаем, то ничтожно, — буйствуют
тучным и напыщенным разумом, кругом привносят небывалых
писателей и экзотические учения. Если своё, стало быть, за отсутствием иного
заступника ты у них — или судей, или тиранов — с помощью огня
похитил, я не против поступка, я за причину. Сам как поступил со
многими, так же хотелось бы мне чуть ли не со всеми своими поступить, пока
было можно, ибо никакая на праведных судей надежда не показывается,
произвол их и число ежедневно растёт — уже не школы ими, но
столицы широчайшие кишат, и на улицах мешают, и площадях, так что сам
часто на себя гневаюсь, ведь так в ближайшие к нынешним годы я
гневался на мстителей и мир оплакивал выпростанный [война и чума:
Петрарка Sen. 3, 1, 64-76]: от мужей, пожалуй, признаю, но никакая, по-моему,
пора не была полнее пороками да людьми. И в итоге думаю, будь я
эдилом в таком настроении, оправдал бы дочерь Аппия Цека [Ливии Perioch.
19; Валерий Максим 8, 1, damn. 4; Светоний Tib. 2, 3; Авл Геллий 10, 6, 2-4: дочь
«Диалоги для Пьер Паоло Истринского». Пояснение 259
Аппия Цека, затолканная и полуудавленная толпой на выходе с игр, заметила,
что, не сгуби её брат, Публий Клавдий, суда с уймой людей, число народа
усугубилось бы, и пожелала воскрешения брата, чтобы он повторил свой морской
поход на Сицилию — толпа бы поредела. За столь неучтивые слова эдилы
взыскали с неё пеню]).
Цицерон — отец латыни.
• См. Приложение 2 Колуччо Салютати Epist. IV 20 (13/07/1379 к Джо-
ванни Бартоломеи);
Петрарка Fam. XVI 14, 2: «Cicero noster summus latini eloquii parens est,
proximus illi Virgilius, seu quoniam de hoc ordine dubitasse quosdam video,
sunt certe romane facundie parentes TuUius et Maro, quod qui michi negaverit
nil ipse sibi consenserim. Utrique tamen grammatica lis est integrarum etiam
dictionum, cuius tedio Cicero ipse in epystolis ab Athico suo poscit auxilium,
quo se "magna molestia liberandum" dicit»
(Наш Цицерон, высший родитель латинской красноречивости,
Вергилий, к нему ближайший, или, поскольку вижу, что некоторым
подозрителен сей чин, Туллий и Марон суть непреложно родители римской
речистости, — кто это заотрицает, никак сам не соглашусь. Оба, однако,
с грамматикой ссорятся в целых даже высказываниях, — на что
раздосадованный Цицерон письменно просит Аттика о помощи, чтобы тот
«освободил его от большой незадачи»);
Петрарка Fam. XXIV 4, 11-14: «Expectas audire de libris tuis, quenam illos
exceperit fortuna, quam seu vulgo seu doctioribus probentur? Extant equidem
preclara volumina, que ne dicam perlegere, sed nec enumerare sufficimus. Fama
rerum tuarum celeberrima atque ingens et sonorum nomen; perrari autem stu-
diosi, seu temporum adversitas seu ingeniorum hebetudo ac segnities seu, quod
magis arbitror, alio cogens animos cupiditas causa est. (12) Itaque librorum al-
iqui, nescio quidem an irreparabiliter, nobis tamen qui nunc vivimus, nisi fallor,
periere: magnus dolor meus, magnus seculi nostri pudor, magna posteritatis
iniuria. Neque enim satis infâme visum est ingénia nostra negligere nequid inde
fructuosum perciperet sequens etas, nisi laboris etiam vestri fructum crudeli
prorsus et intoleranda corrupissemus incuria; profecto namque quod in tuis
conqueror, et in multis virorum illustrium libris accidit. (13) Tuorum sane, quia
de his michi nunc sermo erat, quorum insignior iactura est, hec sunt nomina:
reipublice, rei familiaris, rei militaris, de laude philosophie, de consolatione, de
gloria, quam vis de his ultimis spes michi magis dubia, quam desperatio certa sit.
(14) Quin et superstitum librorum magnas partes amisimus, ut velut ingenti pre-
lio oblivionis et ignavie superatis, duces nostros non extinctos modo sed truncos
quoque vel perditos sit lugere. Hoc enim et in aliis multis, sed in tuis maxime
oratoriis atque achademicorum et legum libris patimur, qui ita truncati feda-
tique evaserunt, ut prope melius fuerit periisse»
260
Часть I. БРУНИ-АВТОР
(Ждёшь услышать о книгах твоих, какая их постигла судьба, как
принимаются или простыми, или людьми учёнее? Уцелели, взаправду,
прекрасные свитки, которые не скажу перечитать, но даже перечесть нас
не хватает. Молва о твоих делах — ходячая да нечеловеческая, и звучно
имя, а учащихся чуть-чуть: или безвременье, или бездарность да косность
или — что, по-моему, скорее — сбивающее дух вожделение тому
причина. (12) Вот некие из книг, если не обманываюсь, и погибли — не знаю,
непоправимо ли, но для нас, живущих сегодня: к великой моей боли,
великому стыду нашего века, великой несправедливости потомству. Ибо,
сдавалось, не довольно позора в небрежении нашими дарованиями,
чтобы последующая пора не взяла отсюда ничего плодного, если не
испортим плод и вашего труда жестокой прямо да несносной беспечностью.
Конечно, на что жалуюсь с твоими книгами, то стряслось и со многими
книгами сиятельных мужей. (13) Имена твоих, право, о которых сейчас
веду речь, потеря которых значительна, таковы: о государстве, о
хозяйстве, о военном деле, о достохвальности философии, об утешении, о
славе, хотя в последних у меня больше сомнительного чаяния, чем верного
отчаяния. (14) Вдобавок мы утратили крупные куски даже из выживших
книг, так что, выиграв нечеловеческое сражение с забвением и
нерадивостью, вынуждены рыдать по нашим не только угасшим, но
покалеченным или пропащим вождям. Ибо так страдаем со многими другими, но
наипаче с твоими речами да «Академикой» и книгами законов, которые
дошли столь покалеченными да уродливыми, что чуть ли не лучше было
б им сгинуть);
Петрарка De vita solitaria I 7, 11: «et Marcus Tullius et Virgilius Maro, quos
eloquentie principes latine nemo eloquens negabit»
(и Марк Туллий, и Вергилий Марон, главенство которых в латинском
красноречии никакому красноречивому не подозрительно).
чтобы он на устах моих долее болтался = ut ille in ore тео diutius obversetur
Леонардо Бруни Laudatio florentine urbis 10: «Sed quid ego in uno aliquo
urbis loco occupatus sum? Quid iuxta fluvii ripas ceu piscator quidam ob-
versor?»
(Но НТО ж я одним лишь из столичных мест озабочен? Что ж у
побережья реки болтаюсь, точно рыбак?);
Петрарка De vita solitaria I 6, 7: «sed nomina illorum vel ignota vulgare, vel
obsolef acta renovare vel senio obruta eruere et ad pronepotum populos veneran-
da transmittere; illos sub pectore, illos ut duke aliquid in ore gestare, denique
modis omnibus amando, memorando, celebrando, si non parem, certe debitam
meritis referre gratiam»
(но их имена, коль незнакомы — обнародовать, коль размыканы —
омолодить, коль дряхлением зарыты — вырыть и коленам правнуков
«Диалоги для Пьер Паоло Истринского». Пояснение 261
досточтимыми передать; их под сердцем, их как лакомство некое во рту
носить, наконец, всемерно любя, помня, славя, пусть не равную, всё же
должную заслугам воздавать благодарность).
22
Цицерон Тор. 1, 3: «Sed a libris te obscuritas reiecit; rhetor autem ille magnus
haec, ut opinor, Aristotelia se ignorare respondit. Quod quidem minime sum ad-
miratus eum philosophum rhetori non esse cognitum, qui ab ipsis philosophis
praeter admodum paucos ignoretur; quibus eo minus ignoscendum est, quod
non modo rebus eis quae ab illo dictae et inventae sunt allici debuerunt, sed di-
cendi quoque incredibili quadam cum copia turn etiam suavitate»
(Но от книг тебя темень отринула. Ритор же тот великий ответил, по-
моему, что не знает сего аристотелевского. Нет, нимало не удивляюсь, что
не ведом ритору тот философ, которого сами философы, кроме ровно
немногих, не ведают, которым это тем менее простительно, что должны
были быть прельщены не только теми вещами, которые он сказал да
изобрёл, но неким неимоверным словесным как богатством, так приятством
тоже).
нерачительный скот от яслей отвадил = ignavum pecus a praesepibus arcere
Вергилий Georg. 4, 168: «aut onera accipiunt venientum aut agmine facto /
ignavum fucos pecus a praesepibus arcent»
(иль груз подхватывают у прибывших, иль, ополчившись, / скот
отваживают нерачительных трутней от яслей).
23
Об Актеоне, помимо Овидия Met. 3,143-252,
Гигин Fab. 180-181: «Actaeon, Aristaei et Autonoes filius, pastor, Dianam la-
vantem speculatus est, et earn violare voluit. Ob id irata Diana fecit, ut ei cornua
in capite nascerentur, et a suis canibus consumeretur. [...] Diana cum in valle
opacissima, cui nomen est Gargaphia,aestivo tempore fatigata ex assidua vena-
tione, se ad fontem, cui nomen est Parthenius, perlueret, Actaeon, Cadmi nepos,
Aristaei et Autonoes filius, eundem locum petens ad refrigerandum se et canes,
quos exercuerat, feras persequens, in conspectum deae incidit; qui ne loqui
posset, in cervum ab ea est conversus. Ita pro cervo laceratus est a suis canibus.
Quorum nomina, masculi:...»
(Актеон, сын Аристея с Автоноей, пастух, засмотрелся на моющуюся
Диану и пожелал её снасильничать. Рассерженная этим Диана сделала
так, что на голове у него возникли рога, и его же собаки уничтожили его.
262
Часть I. БРУНИ-АВТОР
[...] Когда Диана в тенистой долине по имени Гаргафия, в зной
натруженная рьяной ловлей, ополаскивалась в истоке по имени Парфений, Акте-
он, внук Кадма, сын Аристея с Автоноей, идя в то же место освежить себя
и собак, которых упражнял, преследуя зверей, попался богине на глаза.
Чтобы не заговорил, в оленя превратила. Вот вместо оленя своими
собаками и растерзан. Имена тех самцов:...).
24
Речистость Аристотеля.
Цицерон Tusc. 1, 4, 7: «Sed ut Aristoteles, vir summo ingenio, scientia,
copia, cum motus esset Isocratis rhetoris gloria, dicere docere etiam coepit adules-
centes et prudentiam cum eloquentia iungere, sic nobis placet nee pristinum
dicendi studium deponere et in hac maiore et uberiore arte versari. hanc enim
perfectam philosophiam semper iudicavi, quae de maximis quaestionibus copi-
ose posset ornateque dicere»
(Но как Аристотель, муж высшей даровитости, знания,
неистощимости, сподвигнутый славой ритора Исократа, тоже принялся учить
слову подростков и соображение с красноречивостью сопрягать, так и нам
угодно не откладывать прежнее изучение слова и вращаться в этом
искусстве, что больше да изобильнее. Ибо такую философию я всегда судил
совершенной, которая о величайших вопросах могла бы неистощимо
и нарядно говорить);
Квинтилиан Inst. 10, 1, 83: «Quid reliquorum Socraticorum elegantiam?
Quid Aristotelen? Quem dubito scientia rerum an scriptorum copia an eloqu-
endi [usu] suavitate an inventionum acumine an varietate operum clariorem
putem»
(Зачем упоминать изящность остальных сократиков? Зачем
Аристотеля? Колеблюсь, считать ли его великолепнее знанием вещей, или
написанного количеством, или слога [навыком] приятством, или открытий
зоркостью, или пестротой трудов);
Петрарка Rerum memorandarum libri 2, 31: «(1) Iandudum de Aristotile du-
bius sum errori ne publico taciturnus obsequar furentique cedam vulgo an
verum potius e latebris in apertum eruam. De huius quidem ingenio nulla lis
movetur, de eloquentia apud multos ambigitur. (2) Constat autem hunc virum
iam doctrine nomine clarissimum, animadversa Ysocratis oratoris gloria permo-
tum, ad eloquentie studium vertisse animum. Quod cum in multis locis, turn
in Oratore Ciceronis habetur expressius hiis verbis: (3) "Aristotiles, cum florere
Ysocratem nobilitate discipulorum videret, quod ipse suas disputationes a cau-
sis forensibus et civilibus ad inanem sermonis elegantiam transtulisset, immu-
tavit repente totam formam prope discipline sue". (4) Et post pauca: "Itaque
«Диалоги для Пьер Паоло Истрийского». Пояснение 263
ornavit et illustravit doctrinam illam omnem rerumque cognitionem cum ora-
tionis exercitatione coniunxit Nec vero hoc fugit sapientissimum regem Philip-
pum, qui hunc Alexandro filio doctorem accierit, hunc scilicet a quo et sciendi
precepta perciperet et eloquendi". (5) Hinc est ut prêter tripartite philosophie
multiplices tractatus, rethoricorum quoque libros scriberet. Quales hinc collige,
quod Cicero ipse in Rethorice sue libris non dissimulât illum huic arti plurima
adiumenta atque ornamenta subministrasse. (6) In eisdemque libris de eodem
Ioquens: "Veteres" inquit, "scriptores artis a principe illo atque inventore Ly-
sia unum in locum conduxit Aristotiles et nominatim cuiusque precepta magna
conquisita cura perspicue conscripsit atque enodata diligenter exposuit; ac tan-
tum inventoribus ipsis suavitate et brevitate dicendi prestitit, ut nemo illorum
precepta ex ipsorum libris cognoscat, sed omnes qui quod illi precipiant velint
intelligere, ad hunc quasi ad multo commodiorem explicatorem revertantur".
Нес Cicero. (7) Ego autem curiosior sum quam necesse est: moveor tamen quia,
cum prescriptis aliisque claris et crebris testimoniis Aristotilem non minus elo-
quentia quam scientia copiosum legam, in libris tamen eius qui ad nos venerunt
scientie certa fides, eloquentie vestigium nullum est. Unde grandis michi stupor
oboritur. (8) Illos mentiri constat elingues simul ac procaces, qui quoniam Ar-
istotili suo, quern semper in ore habent, similes esse nulla modo possunt, illum
sibi similem nituntur efficere, dicentes eum, ut qui altissimis rebus intenderet,
omnis eloquentie contemptorem, quasi in altis rebus nulla verborum claritas
possit habitare, cum contra sublimem potius scientiam altus deceat stilus, veris-
simumque sit quod a Cicerone dictum est. "Cum" inquit, "de rebus grandibus
dicas, ipse res verba rapiunt. Ita fit cum gravior, turn etiam splendidior oratio".
(9) Sed hii quidem dum inertie proprie excusationes querunt, duci suo par
crimen obiciunt. Quam vere tamen ex premissis apparaît. Dicerem huic monstro
subesse causam posse, quod ex greca in latinam linguam servatis ornamentis
eloquentie transiri non posset, nisi aliquot Platonis libelli ex ilia in hanc linguam
translati suspicari tale aliquid non sinerent. (10) Sepe igitur de hac re cogitanti
nil aliud occurrit quam aristotelicos libros transferentium vel pigritiam certe vel
invidiam vel inscitiam, denique, quocunque voces nomine, vitium fuisse. Cuius
tam late contagia fluxerunt ut iam spes remedii nulla sit»
((1) Давно уже насчёт Аристотеля обинуюсь, заблуждению ли
общественному молча повиноваться и уступить исступлённой толпе, или же,
пожалуй, из укрытия на раздолье вырваться. Насчёт его одарённости
никакого раздора не воздвигается, насчёт красноречивости сомневаются
многие. (2) Вестимо, что этот муж, уже прославленный именитой
учёностью, обратил внимание на славу Исократа витии, которой сподвигнутый
стал изучению красноречия уделять внимание. Об этом как во многих
местах, так в «Ораторе» Цицерона выразительнее сказано [De orat. 3, 35,141]:
(3) «Аристотель, видя процветание Исократа благодаря знатности
учеников, перенёсшего свои обсуждения от судебных и гражданских исков к пу-
264
Часть I. БРУНИ-АВТОР
стой изящности слова, внезапно переменил почти весь образ своей
учёности. (4) И это не ускользнуло от мудрейшего царя Филиппа, который его
позвал учителем сыну Александру, тем, от кого бы воспринял наставления
и в науке, и в красноречии». И тут же: «Значит, нарядил и осветил всю свою
учёность и постижение вещей с упражнением в речи сопряг». (5) Из того
получается, что помимо многих сочинений по трёхчастной философии
писал и книги по риторике. Какие? Из того заключи, что сам Цицерон
в книгах своей «Риторики» не утаивает, что он этому искусству многими
подспорьями да прикрасами услужил. (6) В тех же книгах, о том же
говоря: «Аристотель в одно место свёл древних писателей об этом искусстве
от главы да изобретателя Лисия и описал, с великой заботой разыскав,
наставления каждого поимённо и, распутав, прилежно изложил; и столь
превзошёл приятностью и краткостью слова самих изобретателей, что
никто их наставления из их книг не узнаёт, но все, кто хотят уразуметь, чему
они наставляют, обращаются к нему, будто гораздо более сподручному
излагателю» [De inv. 2, 2, 6]. Это Цицерон. (7) Я же любопытнее, чем
необходимо: подвигаюсь, однако, поскольку читаю в предыдущих и других
славных и частых свидетельствах, что Аристотель не менее красноречием,
чем знанием богат, в его, однако, книгах, которые до нас дошли, твёрдое
доверие знанию, красноречия — ни следа. Отсюда одолевает меня
великое изумление. (8) Получается, лгут равно безъязыкие и наглые, которые,
раз на Аристотеля своего, с которым всегда на устах носятся, походить
никак не могут, тужатся сделать его похожим на себя, называя его, точно
тянувшегося к высочайшим вещам, презрителем всяческого красноречия,
будто в высоких вещах никакой словесной ясности не водвориться, хотя
наоборот — верховному знанию высокий приличен пошиб, и Цицерон
исгиннейше сказал: «Заговори о великих вещах — слова увлекутся
самими вещами. Речь за сим станет как важнее, так и сиятельнее» [De fin. 3, 5,
19]. (9) Но они, приискивая извинения собственной неискусности, вождю
своему вменяют равный грех. Сколь справедливо — наглядно из
предпосланного. Я бы сказал, что причиной этой дикости может подлежать то,
что с греческого на латинский язык, сохранив нарядность красноречия,
непередаваемо, кабы несколько книжек Платона, с того на этот язык
переведённые, такого подозревать не позволяли. (10) Часто, стало быть, об этой
вещи мыслящему никакой иной напасти не попадалось, кроме или
отъявленной лени, или зависти, или необразованности, наконец, — каким
именем её ни назови, — переводчиков аристотелевских книг. От чего зараза
столь широко растеклась, что уже никакой нет на поправку надежды).
Против диалектиков.
Петрарка De sui ipsius et multorum ignorantia IV: «Quomodo enim cristianus
homo literatus videretur his, qui ydiotam Cristum, magistrum et dominum
«Диалоги для Пьер Паоло Истринского». Пояснение 265
nostrum, dicunt? Non facile rudis magistri discipulus eruditus fiet, ab illius ves-
tigiis non divertens. Cupide igitur et audacter, et importune, contra preceptorem
contraque discipulos eius clamant, imo latrant et insultant, inque eo maxime
gloriantur, si confusum aliquid ac perplexum dixerint, nec sibi nec aliis intel-
lectum»
(Ибо как же христианин кажется начитанным человеком тому, кто
идиотом Христа, учителя и господа нашего, обзывает? Несподручно у
неотёсанного учителя стать отёсанным ученику, неуклонно его стопами
идущего. Вожделенно, стало быть, и дерзко, и назойливо против наставника
и против учеников его восклицают, какой там! — брешут и напускаются,
и от того наиболее чванятся, когда нечто несуразное и спутанное скажут,
ни себе, ни другим невразумительное);
+ «Horum tamen ex numéro пес Aristotiles certe, пес Plato est, quern ex
omni prisca ilia philosophorum acie ad verum propius accessisse nostri dixere
philosophi. Isti vero, ut diximus, sic amore solius nominis capti sunt, ut secus
aliquid quam ille de re qualibet loqui sacrilegio dent. Hinc maximum nostre
ignorantie argumentum habent, quod nescio quid aliter de virtute neque sat
aristotelice dixerim. En crucibus dignum crimen! Perfacile fieri potest, ut non
diversum modo aliquid, sed adversum dixerim, nec male illico dixerim, nullius
addictus iurare in verba magistri, ut de se loquens Flaccus ait. Illud quoque
possibile est, ut idem, licet aliter, dixerim, atque his omnia iudicantibus, sed non
omnia intelligentibus, dicere aliud visus sim. Magna enim pars ignorantium, ut
ligno naufragus, verbis heret, neque rem bene aliter atque aliter did putat; tanta
vel intellectus vel sermonis, quo conceptus exprimitur, inopia est! Equidem
fateor me stilo viri illius, qualis est nobis, non admodum delectari, quam vis eum
in sermone proprio et dulcem et copiosum et ornatum fuisse, Grecis testibus
et Tullio auctore, didicerim, antequam ignorantie sententia condemnarer. Sed
interpretum ruditate vel invidia ad nos duras scaberque pervenit, ut nec ad
plenum mulcere aures possit, nec herere memorie; quo fit ut interdum Aristotilis
mentem non illius, sed suis verbis exprimere et audienti gratius et promptius sit
loquenti»
(He из их, однако, числа ни Аристотель, право, ни Платон, который,
по словам наших философов, из всей прежней рати философов ближе
к истине подступил. Они же, как мы сказали, так любовью к
единственному имени пленены, что рядят святотатством о какой-либо вещи говорить
нечто иначе, чем он. Отсюда и взяли преимущественное доказательство
нашего невежества, де иначе я невесть что о доблести сказал и не вдосталь
по-аристотелевски. Вот грех под стать кресту! Запросто может сбыться,
что я не только нечто расходящееся, но противное сказал, и не значит,
что плохо сказал, «непринуждённый словам никакого учителя клясться»,
как о себе самом Флакк говорит. Возможно и то, что я сказал
тождественное, хотя иначе, а им, всё судящим, но не всё разумеющим, привиделось
266
Часть I. БРУНИ-АВТОР
иное. Ибо большая часть невежд, как утопающий — к соломинке, к
словам пристаёт и мнят, де нельзя сказать хорошо что так, что иначе, —
такова скудость или разума, или речи, которая выражает мысль! Признаться,
не особо наслаждаюсь пошибом того мужа, каков он у нас, хотя ранее,
чем меня ознаменовали невеждой, по греческим свидетельствам и через
Цицерона я усвоил, что был он в родной речи и сладостным, и богатым,
и нарядным. Но по неотёсанности или зависти переводчиков взялся у нас
грубым и шершавым, вот ни уши сполна не ласкает, ни к памяти не
пристаёт; оттого выражать ум Аристотеля не его, но своими словами подчас
и слушающему милее, и говорящему сподручнее).
никто не уразумеет, разве что Сивилла или Эдип = prœter Sybillam aut Oedi-
podem nemo intelligat
Теренций Andr. 194: «Non hercle intellego. Non? Hem. Non: Dauo' sum, non
Oedipus»
(Не разумею, хоть убей. — Ах, нет? — Я ж не Эдип, а Дав).
25
«Заокеанские» логики XIVвека: англичане Ричард Ферибридж (ок. 1360 г.
написал Tractatus de veritate sive logica и Consequently), Уильям Бузер (написал
Obligationes) и величайший номиналист Уильям Оккам (ок. 1287-1347).
Петрарка Fam. 17,5-6 (к Томмазо Мессинскому): «Imo vero iam insularum
peculiare malum est, si dyaleticorum agmini britannico ethnea nunc novorum
Cyclopum acies accesserit. Hoccine est quod in Cosmographia Pomponii
legeram, Sicilie maxime similem esse Britanniam? Ego quidem putabam simili-
tudinem hanc in terrarum situ ac prope triangulari utriusque specie et fortasse
etiam in circumfusi maris perpétua collisione consistere; nichil de dyaleticis cog-
itabam. Audieram Cyclopas primum, postea tyrannos, utrosque féroces incolas;
tertium monstri genus advenisse non noveram, armatum enthimemate bisacuto
et ipso Taurominitanii litoris fervore procacius»
(Более того, это уже особенная островная напасть, если к
британскому ополчению диалектиков нынче добавится этнейская рать
теперешних Циклопов. Не оттого ли — о чём я читал в «Космографии» Помпо-
ния — с Сицилией наиболее сходна Британия? Я-то считал, что сходство
это состоит в положении земель и треугольном виде каждой и, может
быть, также в непрерывной сшибке с омывающим морем; о
диалектиках я никак не мыслил. Слышал о Циклопах сперва, потом о тиранах —
обоих ярых туземцах; не знал, что пожаловал третий род чудищ,
вооружённый двуострой энтимемой и наглее самого разгара таорминского
взморья);
«Диалоги для Пьер Паоло Истрийского». Пояснение 267
Цицерон Luc. 75: «quorum sunt contorta et aculeata quaedam sophismata (sic
enim appellantur fallaces conclusiunculae)»
(у которых есть эдакие спутанные и колкие софизмы, ибо так
называются ложные заключеньица).
28
Варрон.
Петрарка Rerum memorandarum libri 1,14: «(1) Non indignaberis, Marce Var-
ro, preponi tibi duos tam grandes viros, quos sibi prepositos nec universus olim
orbis erubuit. Neque enim nescius eram inter studia Latinorum primum tibi
locum eximiamque laudem deberi; memineram id tibi et ab externis tributum et
a nostris, tantumque preconiorum certatim a multis in unum hominem conges-
tum ut ipse, si aurem applicueris, erubescas, tametsi vera et meritis tuis etiam
nunc inferiora predicentur. (2) Sunt qui de te sic scribant: "Vir doctissimus Varro,
qui tam multa legit, ut aliquid ei scribere vacasse miremur; tam multa scripsit,
quam multa vix quenquam légère potuisse credamus". Sunt qui te Romanorum
omnium longe precellentissimum putent. Sunt qui ne in hoc ne Grecis quidem
déférant: ut vir fide pius eloquioque sacer Lactantius Formianus, qui in Institu-
tionum suarum libris neminem te doctiorem nec apud Grecos vixisse confirmât.
(3) Atque ut clarissimum ex omnibus tibi reddam testimonium, Marcus Tul-
Hus, et — quod gratius audias — in ipsis Achademicorum libris, in quibus nichil
omnino firmandum sed de omnibus dubitandum disputât, "omnium te facile
acutissimum" dicit; deinde velut immemor propositi subsequitur: "et sine ulla
dubitatione doctissimum". (4) Sane quod ad studiorum tuorum attinet vigilias,
quam vis multa et varia dici possent, nichil tamen amplius dicam quam quod in
eisdem Achademicis de te vel potius tecum loquens Cicero. "Sunt" inquit, "vera
ista, Varro. Nam nos in nostra urbe peregrinantes errantesque tanquam hospites
tui libri quasi domum deduxerunt, ut possemus aliquando qui et ubi essemus
agnoscere. (5) Tu etatem patrie, tu descriptiones temporum, tu sacrorum iura,
tu sacerdotem, tu domesticam, tu bellicam disciplinam, tu sedem regionum ac
locorum, tu omnium divinarum humanarumque rerum nomina genera officia
causas aperuisti; plurimum quidem poetis nostris omninoque latinis et Uteris et
verbis luminis attulisti atque ipse varium et elegans omni fere numéro poema
fecisti philosophiamque multis locis inchoasti". Нес de Marco Varrone Marcus
Cicero. (6) Quibus ego nichil addiderim, nisi unum, quo eorum que dicta sunt
omnium crescat admiratio. Hune ilium Marcum Varronem esse, qui cum tam
multa scriberet, ad que non scribenda modo sed legenda brevis hominum vita
videatur, nichilominus tamen interea sub Pompeio Magno militavit et ab eo-
dem bello piratico navalem quoque promeruit coronam, celeberrimi particeps
triumphi»
268
Часть I. БРУНИ-АВТОР
((1) Не сердись, Марк Варрон, что предпочтена тебе чета столь
великих мужей, предпочтения себе которых и шар земной некогда не
стеснялся. Ибо не неведомо мне, что среди латинских наук тебе причитается
первое место и хвала исключительная; помню, что этим тебя наделили и
чужеземцы, и наши, и столько величаний наперебой от многих сыпалось
на одного человека, что сам, если ухо навостришь, застесняешься, пусть
и правду возглашают, меньшую твоих заслуг даже ныне. (2) Есть
пишущие о тебе так: «Учёнейший муж Варрон, который столь много прочёл,
что удивляемся, как удосуживался что-то писать; столь много написал,
сколь много, думатся, кто-то прочтёт едва ли» [Августин De civ. Dei 6, 2;
Петрарка Fam. XVIII 3, 6]. Есть считающие тебя не в пример превосходнее всех
римлян. Есть не жалующие в этом даже греков, как муж, верой чести-
вый и красноречием священный, Лактанций Формиан, который в книгах
своих «Установлений» подтверждает, что никто тебя «учёнее и у греков
не жил» [Div. Inst. 1, 6, 7; Петрарка Fam. XXIV 6, 6]. (3) И чтобы привести тебе
ярчайшее свидетельство, Марк Туллий и — что охотнее услышишь —
в самих «Академических» книгах, в которых толкует, что ничего вообще
не надо утверждать, но во всём сомневаться, называет «тебя однозначно
острейшим изо всех»; затем, точно запамятовав, задаче следует: «и безо
всякого сомнения учёнейшим». (4) Право, что до бдений в твоих науках,
хотя многое и разное можно сказать, ничего, однако, больше не скажу,
нежели что в тех же «Академических», говоря о тебе или, скорее, с тобой,
Цицерон: «Это правда, Варрон. Ведь нас, в нашей столице, точно
нездешние, путешествующих и блуждающих, твои книги будто домой отвели,
чтобы могли узнать уже, кто и где мы. (5) Ты открыл лета отчизне, ты —
описания времён, ты — законы священнодействий, ты — жреческую,
ты — домашнюю, ты — военную науку, ты— положение областей и мест,
ты — имена, роды, обязанности, причины всех божественных и
человеческих вещей; много света пролил на поэтов наших и на латинские что
буквы, что слова вообще, да и сам изящную и пёструю поэму всяким
почти размером создал и философию во многих местах начинал» [Acad. 1, 3,
9]. Это о Марке Варроне Марк Цицерон. (6) Чему я ничего не добавил
бы, разве что одно, что усугубит удивление от сказанного. Тем этот Марк
Варрон был, кто хотя столь много написал, что не только написанию, но
чтению, кажется, жизни человеческой не хватит, тем не менее, однако,
между тем под Помпеем Великим воевал и заслужил от него «в войне
против пиратов морской венец», причастный преславному триумфу
[Плиний Старший NH 7, 30,115]);
Колуччо Салютати Epist. XIV 22 (26/03/1406 к Поджо Браччолини): «Lege
super hoc Lactantium, lege patrem etiam Augustinum, et facile videre poteris,
quam valide, quam invicte quamque rationabiliter eos reprehendant et singular-
iter tuum Varronem, cui rerum omnium noticiam incomparabiliter tribuisti»
«Диалоги для Пьер Паоло Исгрийского». Пояснение 269
(Читай об этом Лактанция, читай и отца Августина, и легко сможешь
увидеть, как сильно, как непобедимо и как толково их порицают, а твоего
Варрона — исключительно, которого ты несопоставимо наделил сведущ-
ностью во всех вещах).
Цицерон.
Петрарка Rerum memorandarum libri 1, 15, 5-7:«(1) Quern vero Varroni co-
mitem dederim nisi quem modo testem dedi Marcum Tullium? Hos enim et etas
iunxit et Plinius Secundus in libro Naturalis Historié septimo iuxta collocavit.
(2) Hie itaque cum multum temporis philosophie, sicut ipse sepe meminit, ab
adolescentia tribuisset, repente in curas reipublice atque in ambitionis laqueos
delapsus, philosophie studium coactus est deserere; ad consulatum mox provec-
tus, in quem nefandissimorum civium omnis impietas et, ut verbis eius utar,
"nescio quo pacto omnium scelerum ac veteris furoris et audacie maturitas
erupit", ac post consulatus exitum simultatum perennibus reliquiis vexatus, tot
tantisque difficultatibus obsessam traduxit etatem, ut in philosophia parum aut
nichil scriberet, contentus eloquentie principatu; postremo au tern, ubi a face bel-
lorum civilium in solitudinem abut — de quo paulo ante dictum est —, ad in-
termissam diutissime philosophiam iam senior revertens, omnem in eo curam
ac studium posuit, ut civibus suis otio prodesset, quibus antea negotio profuis-
set. (3) Itaque libros innumerabiles de rebus edidit pulcerrimis; quos qui se vel
legisse iactat vel vidisse, quam id vere profiteatur ipse viderit; michi quidem
vix unquam peregrinatio longior suscepta est, ubi non incognitos Ciceronis ne
dicam libros, sed inaudita librorum nomina compererim. (4) Philosophiam ad
illud tempus non nisi greco cognitam sermone primus omnium latinus Uteris
illustravit. Poetriam non sprevit, sed parum féliciter tentavit: testis est Seneca
eloquentia ilium sua in carminibus destitutum; quod ipsum aliqua etiam nunc
ex opusculis eius indicant. (5) Tanta autem bonarum artium segnities incessit,
ut bona pars librorum eius etati nostre perierit. In librorum quidem Marci Var-
ronis interitu, quanquam nee illud sine nostri temporis inf amia contigerit, tamen
stili forsan incultioris asperitas utcunque hominum negligentiam excuset; sed
in operibus Ciceronis unde excusemur non intelligo. (6) Ante omnes quidem
defletus est studiosorum choris Reipublice liber; cuius magnificentiam et ipsius
Ciceronis aliorumque testimonio et excerpta inde particula coniecturari licet:
tantillum nobis vel ad acuendum forte desiderium vel ad presentius convitium
reservatum est, reliquum nescio an unquam sit recuperatura posteritas. (7) Unus
autem huic viro et studiorum et vite terminus fuit: immergentem se se penitus
literarum fontibus indigna et in publicum dampnosa mors rapuit. De qua locus
alter veniet dicendi»
((1) Кого же Варрону в спутники дам, если не кого в свидетели
призвал? Марка Туллия! Ибо их и лета сочетают, и Плиний Старший в
седьмой книге «Естественной Истории» рядом ставит [Плиний Старший NH 7,30,
270
Часть I. БРУНИ-АВТОР
115-117]. (2) Значит, он, «когда много времени» философии, как сам часто
памятует, с отрочества «уделял» [De off. 2,1, 4], внезапно угодив в
государственные заботы да удавки самомнения, вынужден был бросить изучение
философии; потом до консульства продвинулся, за которое всякая
нечестивость преступнейших граждан и, пользуясь его словами, «зрелость
всех злодейств да старого неистовства и дерзости невесть коим образом
разразилась» [In Cat. 1, 31], и по исходе консульства терзаемый остатками
нескончаемого соперничества, вёл жизнь, столь многими трудностями
осаждённую, что по философии мало или ничего не писал, довольный
главенством в красноречии; наконец, когда от зрелища гражданских войн
ушёл в уединение — о котором немногим ранее сказано [Петрарка Rerum
memorandarutn libri I 4], — вернувшись уж престарелым к давным-давно
прерванной философии, положил на неё всё изучение и рачение, чтобы
своим досугом споспешествовать гражданам, которым ранее
споспешествовал недосугом [Tusc. 1, 3, 5]. (3) Вот и неисчислимые книги о
прекраснейших вещах издал; кто хвастается, что или прочёл их, или видел, пусть
сам смотрит, сколь такое заявление истинно; мною-то едва ли когда-либо
предпринято путешествие длиннее без того, чтобы не обнаружить не
скажу неведомых Цицероновых книг, но неслыханных имён книг [за
путешествие 1333 года по Северной Европе в Льеже Петрарка обнаружил Цицеронову
речь Pro Archia (Fam. XIII6,22-23; Sen. XVI1,45: «cum Leodium pervenissem»); в 1345
в Веронской капитулярной библиотеке — письма к Аттику, Марку Бруту и
Квинту Цицерону]. (4) Философию, на то время разве что на греческом ведомую
языке, первым из всех осветил латинской словесностью [Цицерон Tusc. 1,5].
Поэзию не презирал, но неудачно пытал: свидетель Сенека, что «его
красноречие» ему «в стихотворениях изменило» [Contr. 3 praef. 8; Петрарка Fam.
IV 15, 7; XXI15, 25; XXIV 4, 5-7 и 12,3]; на это некие из его сочиненьиц и
нынче указывают. (5) Такой застой в благих искусствах наступил, что добрая
часть книг его для нашей поры погибла. За гибель книг Марка Варрона —
хотя это стряслось не без позора на наше время — человеческую
небрежность кое-как извиняет-таки резкость, может быть, более невозделанного
слога [Августин De civ. Dei 6, 2; Петрарка Fam. XVIII 4, 5 и XXIV 6, 7]; но как
извинимся за сочинения Цицерона, не разумею [Петрарка Fam. XXIV 4,12-14].
(6) Прежде всего, учащиеся хором оплакивают книгу «Государства», чьё
великолепие и по свидетельству самого Цицерона с другими, и по
извлечённым оттуда частицам угадываемо [Петрарка Fam. Ill 18, 5; Sen. XVI 1]:
столечко нам сохранено либо для обострения, что ли, нехватки, либо для
нарекания покрепче; остальное, не знаю, потомство восстановит ли когда-
нибудь. (7) Одно у этого мужа было завершение и наук, и жизни: глубоко
погружённого в источники словесности похитила недостойная и вредная
обществу смерть. Об этом сказать доведётся в ином месте [Rerum memoran-
darum libri II 17, 8: «Sed о pietas! eloquium illud tam multis salutiferum auctori suo
«Диалоги для Пьер Паоло Истринского». Пояснение 271
pestilens ас funestum fuit. Nempe cum adversus efferatam libidinem Marti Antonii
triumviri plurima liberius dixisset scriptisque mandasset, iussu eius occisus est, trunca
qua scripserat manu et capite quo ilia dictaverat amputato. Quod cum in rostra repor-
tatum esset, ad illud intuendum non minorem concursum populi lacrimantis fuisse
legimus quam ad audiendum esse consueverat» (О благочестие! To красноречие,
столь спасительное многим, его творцу оказалось пагубным и убойным. Ещё бы,
многое больно раскованно сказавший и написавший против разъярённого
произвола триумвира Марка Антония, был он по его приказу погублен — отсекли
писавшую руку и отрубили сочинявшую это голову [Ливии Periocha 120; Иеюним
Chron. а. 43]. Читаем, что когда возгласили это прилюдно, увидеть то стеклось не
менее народа в слезах, чем обычно стекалось слушать [Флор Epit. 2,16, 5; Петрарка
Epyst. II14, 138: «foedavit trunci Ciceronis sanguine rostra» (кровью порубленного
Цицерона испачкал трибуну)]).
29
в обсуждении языком, точно веерком, не шевелим = поп linguam in disputando
velut flabellum agitemus
Цицерон Place. 54: «cuius lingua quasi flabello seditionis ilia turn est egentium
contio ventilata» (язык которого будто веерок бунта раздул тогда то
собрание бедняков).
Пифагор.
Диоген Лаэртский 8,1,10 (перевод Амброджо Траверсари):
«quinquennium item totum silebant, solum quae dicerentur audientes, ac donee probarentur,
nunquam Pythagoram videntes»
(равно целое пятилетие молчали, только слушая разговоры и
Пифагора вовсе не видя, покуда их не утверждали);
Авл Геллий 1, 9, 3-4: «Turn qui exploratus ab eo idoneusque fuerat, recipi in
disciplinam statim iubebat et tempus certum tacere: non omnes idem, sed alios
aliud tempus pro aestimato captu sollertiae. Is autem, qui tacebat, quae diceban-
tur ab aliis, audiebat, neque percontari, si parum intellexerat, neque commen-
tari, quae audierat, fas erat; sed non minus quisquam tacuit quam biennium: hi
prorsus appellabantur intra tempus tacendi audiendique ακουστικοί»
(Затем так испытанного и одобренного сразу принимали в учение
и заставляли определённое время молчать: не всем одинаковое, но
каждому своё по оценке ёмкости дошлости. Молчащий слушал разговоры
других и об услышанном не смел ни спрашивать, если не уразумевал, ни
записывать. Но каждый молчал не менее двухлетия: их за время
молчания и слушания звали слушателями);
Петрарка Rerum memorandarum libri 1, 24: «(1) In Greciam transfretanti
primus Pithagoras occurrit, philosophus et philosophici nominis inventor. Hie Sami
272
Часть I. БРУНИ-АВТОР
Demarato pâtre genitus locuplete negotiatore, longe locupletior ipse negotiator
mox futurus. Deinde ab etatis sue primordiis sapientie pariter atque honestatis
arduum ac laboriosum callem ingressus, natalis soli dereliquit angustias toto
orbe peregrinus; siquidem, ut in historia verbis poeticis utar,
Vir fuit hic ortu samius, sed liquerat una
Et Samon et dominos, odioque tyrannidis exul
Sponte erat.
Ecce iam primus actus spiritus egregii: servienti patrie liberum exilium
pretulisse. (2) Sed et quod sequitur verum est:
isque, licet celi regione remotus,
Mente deos adiit, et quod natura negarat
Visibus humanis, oculis ea pectoris hausit.
(3) Sic est profecto: de nullo fere philosophorum tot feruntur archana; quam-
vis in multis, velut viator novus raris signatum vestigiis iter agens, a recto
déviasse et, si dici fas est, délirasse videatur. (4) Non alienum est referre quod
de hoc viro in Tusculanis libris scribit Cicero, testem afferens virum, Pontium
Heraclidem, ut ipse asserit, "doctum". Narrât enim usque ad illam etatem om-
nes qui in rerum occultarum investigatione versabantur et habitos et vocatos
fuisse sapientes; ipsum ea tempestate Pithagoram Filuntem pervertisse et cum
Leonte eius loci principe de nonnullis rebus doctum atque elegans habuisse
colloquium: quod princeps admirans, quenam sibi ars esset percunctatus est. (5)
Pithagoras vero gloriosum illud vetustatis nomen erubescens, artis nullius titu-
lum usurpare se quidem, sed esse philosophum respondit. Inauditum rursus ille
nomen admirans, ut vim eius exponeret oravit. (6) Cui Pithagoras: Tersimilis
michi hec vita mercato cuipiam celeberrimo videtur. Ut enim ibi quidam viri-
bus aut celeritate contendunt, nichil prêter palmam victorie petentes, quidam
distrahendis comparandisque mercibus lucrum spectant, alii neutrum omnino
cogitantes, solo visendi noscendique studio trahuntur — quod genus hominum
pre ceteris libérale et ingenuum videtur —, sic in istam quam degimus vitam,
velut in mercatum maximum, convenisse omne genus hominum videmus:
quorum alii gloriam, alii lucrum aucupantur; quidam vero perpauci, spretis
omnibus, quid hic agatur studiose circumspiciunt, cognitionem rerum et nichil
aliud querentes. Hos ego nondum certe sapientes, sed sapientie amatores, id
est philosophos, voco'. (7) Et hec quidem de inventione huius nominis, quod in
tantum post enituit, nostris verbis alieno testimonio diximus; quod nec indigna
memoratu res, ubi presertim de Pithagora sermo nobis institutus erat, nec alter
oportunior dicendi locus videbatur. Nunc ad propositum revertamur. (8) Iste est
Pithagoras qui ardenti reperiende virtutis studio et in Egiptum profectus trans-
acti temporis notitiam a sacerdotibus egiptiis et in Persida inque ipsam, ut Iusti-
nus ait, Babiloniam siderum cursus omnemque celi rationem ac mundi originem
«Диалоги аая Пьер Паоло Исгрийского». Пояснение
273
a Persarum magis, Cretam deinde Sparthamque rediens ab eorum sapientibus
mores egregios Minoisque et Ligurgi instituta perdidicit. (9) Fuit et Pherecydis
syri discipulus, illius antiqui qui primus omnium dixisse reperitur animam im-
mortalem, opinionemque sanctissimam ab illo susceptam Pithagoras confirma-
vit. Cuius rei Cicero testis est. (10) Denique in earn partem Italie que tunc Magna
Grecia dicebatur transgressus est, multisque sui memorabilibus monimentis edi-
tis Methaponti diem obiit. (11) Vir magnus in primis et qui non "nominis solum
inventor", ut Cicero idem ait, "sed rerum etiam amplifkator fuit, privatimque
et publice prestantissimis et institutis et legibus Italiam exornavit". Huius autem
tarn vehementis studii et tarn copiose doctrine fructum venerationem quandam
singularem vivens moriensque percepit. Sed de hoc alibi»
((1) Переплывающему в Грецию первым предстаёт Пифагор,
философ и существительного «философия» изобретатель. Родился «он на
Самосе, Отмарата» сын, «состоятельного купца», сам куда как состоятельнее
купцом проченный [Юстин Epit. 20, 4, 3]. Затем, смолоду вступив на
крутую и трудную стезю равно мудрости да чести, покинул теснины
родного края путешественником по белому свету. Действительно, употребляя
в истории поэтическое слово [Овидий Met. 15, 60-64]:
«Самосским мужем с рожденья он был, но покинул как Самос,
так и местных господ, изгнанником сам к тирании
с ненавистью».
Вот и первое деяние недюжинного духа: рабствующей отчизне
предпочёл свободное изгнание. (2) Но и следующее истинно:
«и он, хотя вдалеке от небесной
области, до богов умом достиг, и природой
смертным взглядам отказанное узрел вдохновенно».
(3) Подлинно так: ни о ком почти из философов столько таинств не
сообщают; хотя во многом, сдаётся, точно начинающий странник, держащий
отмеченный редкими следами путь, с прямого свернул и, если не грех
сказать, грезил. (4) Не чуждым будет поведать, что об этом муже в «Туску-
ланских» книгах пишет Цицерон, приводя свидетелем «мужа Понтийского
Гераклида», как сам утверждает, «учёного» [Tusc. 5,3,8-9]. Ибо рассказывает,
что вплоть до той поры всех, кто вращался в исследовании тайных вещей,
считали и звали мудрецами; сам в то время Пифагор во Флиунт прибыл
и с Леонтом, государем того места, о некоторых вещах имел учёное да
изящное собеседование: удивлённый этим государь спросил, каково его
искусство. (5) А Пифагор, краснея за то славное старинное имя, ответил, что
не притязает ни на какого искусства звание, но есть философ.
Неслыханному имени удивившись, государь попросил изложить значение оного.
(6) Пифагор ему: «Сдаётся мне, эта жизнь — точь-в-точь некое люднейшее
274
Часть I. БРУНИ-АВТОР
торжище. Ибо как там одни силами или прытью состязаются, ничего,
кроме победной пальмы не домогаясь, другие метят в корысть, продавая и
добывая товары, третьи, вообще о подобном не мысля, одним ротозейством
да любопытством влекутся — этот род людей кажется самым из прочих
свободным и благородным, — так и в этой ведомой нами жизни видим, что,
точно на величайшем торжище, сходятся всякие роды людей: одни из
которых славу, другие корысть ловят; а некие пренемногие, презрев это всё,
осматривают пытливо, что тут творится, ищя постижения вещей и
ничего иного. Их я не только, право, мудрецами, но любителями мудрости, то
есть философами, зову». (7) Вот это своими словами по чужому
свидетельству мы сказали об изобретении того имени, которое после столь
заблистало, ведь не недостопамятная вещь, особенно раз о Пифагоре речь зашла,
а иное место для рассказа удобнее не казалось. Теперь вернёмся к задаче.
(8) Тот это Пифагор, который, с горячим стремлением обрести доблесть
подавшись в Египет, изучил сведения о минувшем времени от египетских
жрецов, а в Персию, и в саму, как говорит Юстин, Вавилонию — ход светил
и всякий толк неба да возникновение мира от персидских магов; затем,
вернувшись на Крит и в Спарту, от их мудрецов — отменные нравы и
установления Миноса и Ликурга [Юстин Epit. 20,4, 3-4. О путешествии Пифагора в
Персию Петрарка мог читать у Цицерона De fin. 5, 29, 87 (источник для: Петрарка Fam.
IX13,13) и Валерия Максима 8,7 ext. 2; Цицерон De fin. 5,2,4; De orat. 3,34,139; Петрарка
Fam. XIII 12, 2]. (9) Был и учеником сиросца Ферекида, того древнего,
который, вестимо, первый из всех назвал душу несмертной, и Пифагор укрепил
перенятое от него святейшее мнение. Этому Цицерон свидетель [Tusc. 1,16,
38; Петрарка Fam. IV 3, 6]. (10) Наконец, переехал в ту часть Италии, которая
тогда Великой Грецией называлась, и, многие свои памятные увещевания
издав, отжил в Метапонте [Юстин Epit. 20, 4, 17-18; Валерий Максим 8, 7 ext. 2].
(11) Великий муж среди первых, и не «только изобретателем имени» — как
тот же Цицерон говорит, — «но и расширителем вещей был и снабдил
Италию отличнейшими что установлениями, что законами, частными да
общественными» [Tusc. 5, 4,10]. А плодом столь увлечённого стремления и столь
богатого учения получил некое исключительное почитание прижизненно
и посмертно [Петрарка Fam. X 3,9]. Но об этом не здесь [а в Петрарка Rerum memo-
randarum libri III 70,1]).
30
Данте Inf. XXVII, 121-123: «Oh me dolente! come mi riscossi I quando mi prese
dicendomi: "Forse I tu non pensavi ch'io loicofossi!"»
(Ax, горемычный! Как же я сотрясся, / чуть он схватил меня,
примолвив: "Может, / ты не считал, что я был умословом!");
«Диалоги для Пьер Паоло Истрийского». Пояснение 275
Цицерон De or at. 1, 24,112: «nam quid est ineptius quam de dicendo dicere,
cum ipsum dicere numquam sit non ineptum, nisi cum est necessarium?»
(ведь что вздорнее, чем говорить о говорении, когда само говорение
никогда не бывает невздорным, разве что когда необходимо?).
31
Платон мне друг — до истины нет дела.
Цицерон Tusc. 1, 17, 39: «Platonem ferunt, ut Pythagoreos cognosceret, in
Italiam venisse et didicisse Pythagorea omnia primumque de animorum aeterni-
tate, non solum sensisse idem quod Pythagoram, sed rationem etiam attulisse.
quam, nisi quid dicis, praetermittamus et hanc totam spem inmortalitatis relin-
quamus. An tu cum me in summam exspectationem adduxeris, deseris? errare
mehercule malo cum Platone, quem tu quanti facias scio et quern ex tuo ore
admiror, quam cum istis vera sentire»
(Платон, по преданию, прибыл, чтобы познать пифагорейцев, в
Италию и выучил всё пифагорейское, и первым Пифагоровой вечности душ
не только вторил, но и толка принёс. Это, если не прекословишь,
пропустим и всё это упование на несмертие оставим. Что, бросаешь меня,
доведя до предела ожидания? Заблуждаться, вот честно, предпочитаю
с Платоном — которого знаю, сколь ценишь, и которым из твоих уст
восхищаюсь, — нежели с ними мыслить истинное);
Пьер Паоло Верджерио Epist. CI (1402 г.? к Салютати): «in quo tamen parum
tutus apud te fuit, qui illud de Cicerone tuo correxeris, ne verius dicam cor-
ruperis et ceteris auctor esse studes, ut itidem faciant. multo magis in hoc ipso,
nisi credimus Grecorum libros a suis scriptoribus multis iam seculis corrumpi
non potuisse, ad Ciceronis exemplar corrigendos illos censerem, de cuius mente
ne dubitari quidem potest, quique etiam grecarum litterarum doctissimus fuit,
quod si prorsus contendas, nichil apud te de scripture fide dubitari, Platonis
magis in ea re standum censens, qui et Atheniensis fuerit et vicinior temporum
illorum; ut tamen illud verius, hoc certe venustius est, quod apud Ciceronem
legitur, qui etiam fortasse speraverit ob venustatem eius dicti Grecorum auc-
toritate suam in hac parte prevalere posse, et Platoni quidem tribuo quantum
Cicero ipse, qui eum longe semper omnibus antetulit. in hoc tamen, si error est,
da veniam, Plato; errare cum Cicerone malim. itaque certum est minime tibi
concedere, Coluci mi, ut eum locum de libello corrigam»
(тут, однако, неосмотрительно было с твоей стороны у Цицерона
твоего исправлять, чтобы не сказать вернее — искажать, и стремиться быть
прочим примером для подражания. По-моему, гораздо лучше здесь —
если не верим, что книги греков своими писателями за многие уже века
не могли искажаться — будет исправить их по образцу Цицерона, в уме
276
Часть I. БРУНИ-АВТОР
которого даже и сомневаться нельзя и кто в греческой словесности тоже
был учёнейшим. Если прямо-таки настаиваешь, считая, что нечего
сомневаться в доверительности писания Платона, который и афинянином был,
и ближе к тем временам; пусть то истиннее, это, конечно же, прелестнее,
что у Цицерона читаем, который тоже, может быть, надеялся ввиду
прелести его высказывания, что его влиятельность благодаря греческой
сможет в этой части преобладать. И Платону отвожу, сколько сам Цицерон,
который его всегда гораздо выше всех ставил. За это, однако, если есть
заблуждение, извини, о Платон, — заблуждаться с Цицероном
предпочитаю. Значит, решено нимало тебе не уступать, мой Колуччо, чтобы
исправлял я это место из книжки).
36
Цицерон Parad. 3: «Sed nihil est tam incredibile, quod non dicendo fiat
probabile, nihil tam horridum, tam incultum, quod non splendescat oratione et
tamquam excolatur»
(Но ничего нет столь неимоверного, что, сказанное, не станет
вероятным, ничего столь дикого, столь невозделанного, что в речи не заблестит
и словно бы не изладится).
Упражнение = удача.
Цицерон Off. 1,18, 60: «Sed ut пес medici пес imperatores пес oratores
quamvis artis praecepta perceperint, quicquam magna laude dignum sine usu et
exercitatione consequi possunt, sic officii conservandi praecepta traduntur illa
quidem, ut facimus ipsi, sed rei magnitudo usum quoque exercitationemque
desiderat»
(Но как ни врачи, ни полководцы, ни витии, пусть усвоившие
наставления искусства, ничего, великой хвалы достойного, не стяжают без
применения и упражнения, так да передаются те наставления по
исполнению обязанности — как, собственно, и делаем, — но величине вещи
применения не хватает и упражнения);
Цицерон De am. 17: «Sed quis ego sum? aut quae est in me facultas? doctorum
est ista consuetudo, eaque Graecorum, ut iis ponatur de quo disputent quamvis
subito; magnum opus est egetque exercitatione non parva»
(Но кто я есть? A какова моя сноровка? Есть у просвещённых обычай,
у греческих, — тотчас обсуждать им предложенное: велик труд и в
немалом упражнении нуждается);
Пьер Паоло Верджерио Epist. LXXV (23/03/1396 к Лодовико Будзакарини)
«ас primum quidem, ne quid ab honestissimis ceptis deterrere te possit, scitum
est in omni re facienda initium dari oportere, nee posse quicquam sine initio
novum fieri, a quo paulatim ad incrementa ac deinde ad summam rei deveniatur.
«Диалоги для Пьер Паоло Истрийского». Пояснение 277
neque enim aut prudentes nascimur aut docti, sed studio atque industria com-
paranda sunt hec. et quanquam ad dicendi facultatem haberi plurima oporteat,
unum tamen est inprimis necessarium, idest exercitium assiduitasque disseren-
di. hec etenim efficiunt ut non modo melius sed et facilius promptiusque dicatur.
quod quidem et in omni re, sive manu aut lingua sive ingenio perficiatur, verum
habe. quamobrem, si non eque ut desiderium fert, in linguam aut digitos venit
oratio, non est ut desperes: nam et tute novus es, et qui promptissimi sunt non
ita semper eloqui possunt, ut mente conceptum est, sed quo magis élaborant,
eo venustiorem sermonem edunt. deligendus est autem nobis unus quem imit-
emur; quod in omni génère rerum efficacissimum adiumentum est. et quanquam
Anneus neminem velit unum sequendum, sed ex diversis novum quoddam
dicendi genus conficiendum, michi tamen non ita videtur, sed unum aliquem eun-
demque optimum habendum esse, quem precipuum imitemur, propterea quod
tanto fit quisque deterior quanto inferiorem secutus a superiore defecit.
Faciendum est igitur quod etatis nostre pictores, qui, cum ceterorum claras imagines
sedulo spectent, solius tamen loti exemplaria sequuntur. hic ne quid te demorer,
si prosa contendis, Ciceronem ne desere, sin metro, cole Maronem; quanquam,
quod ad eloquentiam attinet, nichil intersit soluta an frenata oratione dicatur.
nee vero hie contendo, uter eorum eloquentia prestiterit, ut Macrobius, qui, cum
diversa genera dicendi constituisset, Maronem, studio, ut arbitror, eius allectus,
in omnibus principem fecit, Ciceronem in solo uno pollere, non excellere, fassus
est, etsi alia alibi usus distinctione, singulis generibus singulos prefecerit auc-
tores. Michi vero, ut et iudicium meum audias, videtur, Ciceronem omnibus et
oratoribus et poetis eloquentia prestare»
(и сперва, чтобы ничто тебя не отпугнуло от честнейших
предприятий, знай, что каждому делу надлежит дать начало — и ничему
небывалому без начала не стать, — от которого понемногу доходят до
наращивания и затем до вершины дела. Ибо не рождаемся ни
сообразительными, ни учёными, но добиваемся этого учением да рачением. И хотя
надлежит обладать многим ради сноровки говорить, одно таки
необходимо в первую очередь, то есть упражнение и настойчивость в
обсуждении. Ибо этим занимаются, чтобы не только лучше, но и легче и готовнее
говорить. Это и во всякой вещи — руками или языком либо
одарённостью совершается — за истинное считай. Поэтому, если не так, как
желательно, речь приходится на язык или пальцы, ни к чему отчаиваться,
ведь и ты-то начинающий, и те готовнейшие не всегда так могут
говорить, как умом позволено; но чем более вырабатывают, тем прелестнее
изрекают. Всё же надо нам избрать одного, кому будем подражать; это
действеннейшее подспорье во всяком роде дел. И хотя Аннею угодно
никому одному не следовать, но из разных создавать некий небывалый род
речи, мне, однако, так не сдаётся, но надо иметь какого-то одного да
лучшего, кому главным образом и будем подражать, потому что настолько
278
Часть I. БРУНИ-АВТОР
каждый плошает, насколько, следуя низшему, хуже высшего. Надо так,
стало быть, поступать, как живописцы нашей поры, которые, хотя и
глядят на яркие образцы прочих, следуют образцам одного таки Джотто.
Не задерживая тебя здесь, говорю, что если оспариваешь в прозе, не
бросай Цицерона, если в метре, чти Марона, хотя, касательно красноречия,
не важно, сказано свободной или обузданной речью. И не оспариваю,
который из них превосходнее красноречием, как Макробий [Sat. 5,1],
который, установив разные роды слога, сделал Марона —' пристрастием,
по-моему, к нему соблазнённый — во всяком главным, Цицерона
признал могучим, не превосходным только в одном, даже коли в ином месте
применил иное разделение, назначая каждому роду по главному
писателю. А мне, чтобы ты и моё суждение послушал, сдаётся, что Цицерон
красноречием выше всех витий и поэтов).
37
Неоптолемова постепенность.
Цицерон Tusc. 2,1,1: «Neoptolemus quidem apud Ennium philosophari sibi
ait necesse esse, sed paucis; nam omnino haud placere»
(Неоптолем у Энния говорит, что философствование ему
необходимо, но помалу, целиком не любо ведь);
Цицерон Rep. 1,18,30: «Neoptolemus Ennii, qui se ait philosophari velle, sed
paucis; nam omnino haud placere»
(Неоптолем Энния, которому, говорит, философствование
желательно, но помалу, целиком не любо ведь);
Цицерон De orat. 2, 37, 156: «ас sic decrevi philosophari potius, ut
Neoptolemus apud Ennium paucis: nam omnino haud placet»
(я так решил заняться философствованием, пожалуй, как Неоптолем
у Энния, помалу, целиком не любо ведь);
Авл Геллий 5, 15, 9: «Hos aliosque talis argutae delectabilisque desidiae acu-
leos cum audiremus uel lectitaremus neque in his scrupulis aut emolumentum
aliquod solidum ad rationem uitae pertinens aut finem ullum quaerendi uider-
emus, Ennianum Neoptolemum probabamus, qui profecto ita ait: philosophan-
dum est paucis; nam omnino haud placet»
(Слушая или почитывая эти и другие такие изощрения хитроумной
и забавной праздности и не видя в этих песчинках ни прочной выгоды
относительно толка жизни, ни предела исследованию, поддакнули мы
Энниеву Неоптолему, который так говорит: «философствовать надо
помалу, целиком не любо ведь»);
Апулей Apol. 13: «ne ego necesse habeam contra sententiam Neoptolemi
Enniani pluribus philosophari» (дабы не было необходимо мне вопреки
речению Энниева Неоптолема заниматься философствованием помногу).
«Диалоги для Пьер Паоло Истрийского». Пояснение 279
39
Цицерон Fin. 1, 8, 26: «Quae cum dixissem, magis ut ilium provocarem quam
ut ipse loquerer»
(Когда я это сказал, чтобы его вызвать, а не самому говорить).
40
Вергилий не ниже Гомера, но Данте, кабы по-латински блистал не
тусклее, нем по-тоскански, был бы выше обоих.
Колуччо Салютати Epist. XII7 (27/03/1401? к Леону Джованни деи Пьерле-
они): «nam, ut ad Virgilium redeam, si quisquam unquam poeta fuit, ipsum non
poetam solum, sed poetarum principem esse pronuncio, nec aliquem Grecorum
excipio, non ipsum etiam Homerum, licet tota reluctet Grecia. nam, ut dulcedi-
nem omittam sermonis, de qua iudex esse non possum, inventionis tamen el-
egantia, rerum et sententiarum maiestate et ipsa profunditate scientie nescio si
Virgilio nostro Meonium vel aliquem alium anteponam. causentur licet Greci
multa Virgilium ab Homèro aut etiam ab aliis mutuasse et hoc firment taliter,
quod astruant nullo modo talem fuisse Virgilium si non preextitisset Homer-
us, non credam ex hoc minorem reputari debere Maronem. sic enim Homerica
sumpsit, ut sua faceret; sic et multa posuit atque fecit, quod dici nullo modo pos-
sint Homeri nec minora sint quam que videatur, ut arguunt, assumpsisse. sentio
tamen alium recte, nisi fallor, tam latiali quam greco preferendum Homero, si
latine potuisset, sicut materni sermonis elegantia, cecinisse. nullum tamen con-
sumate perfectionis habitu certum est poeticam imbibisse»
(ведь, возвращаясь к Вергилию, если кто когда поэтом и был, его
объявлю не только поэтом, но главой поэтов, и не выделю никого из греков,
даже самого Гомера, пусть вся Греция и сопротивляется. Ведь,
пропуская сладость слога, о котором судьёю быть не могу, в изящности,
однако, изобретения, величии вещей и мыслей и самой глубине знания
не знаю, предпочесть ли нашему Вергилию Меонийца или кого иного.
Хотя и ссылаются греки на то, что Вергилий многое заимствовал у
Гомера или у других тоже — и так твёрдо, что подкрепляют, де никоим
образом таким не был бы Вергилий, не предсуществуй Гомер, — не
думаю, что оттого Марона должно считать меньшим. Ибо так Гомерово
взял, что своим сделал; так и многое поместил да сделал, что никак не
назвать Гомеровым и не считать меньшим, чем то, что, кажется,
обличают как заимствованное. Чувствую, однако, что иного надо, верно, если
не обманываюсь, предпочесть как лациальскому, так греческому
Гомеру, кабы петь по-латыни мог под стать изящности своей материнской
речи. Решительно никто, однако, с навыком заправского совершенства
поэтику не испил);
280
Часть I. БРУНИ-АВТОР
Колуччо Салютати Epist. XI 10 (02/10/1399 к Никколо да Тудерано): «Est
michi cura, vir insignis, frater optime, amice karissime, quod possim habere cor-
rectum opus divinissimum Dantis nostri, quo, crede michi, nullum hactenus po-
ema vel altius stilo vel elegantius inventione vel maioris ponderis, cum ad res aut
ad verba veneris vel tractatum. ubi quidem stili triplicis rationem et differentiam
perfectius habemus atque liquidius? ubi reperies tot et tanta connexa dictionis
série venustius atque subtilius? ubi res graviores verbis convenientioribus inve-
nire poteris explicatas? denique, crede michi, dulcissime Nicolae, nichil altius,
nichil ornatius, nichil expolitius nichilque scientia profundius illis tribus canticis
possumus demonstrare. que quidem apud alios singula sunt et singularia, sunt
ab eo simul absolutissime comprehensa. illic enim mirum in modum precepta
moralia lucent, nitent philosophica theologicaque resplendent, illic rethorica
sententiarum atque verborum scemata patent tali cultu, quod alibi difficile fu-
erit talem et tantum ornatum etiam in summis auctoribus invenire. illic omnium
etatum et gentium leges, mores et lingue miraque rerum gestarum compendia,
quasi stelle quedam in firmamento relucent tanta talique maiestate, quod adhuc
nullus eum in illo stilo vel excedere potuit vel equare [...] sed quorsum hec? ut
minus admirere si tam ardenter me concupiscere videas aliquem textum rep-
erire correctum. dici quidem non potest quam molesta michi sit ista corruptio,
que libros omnes invasit. vix enim invenitur iam ex Petrarce Boccaciique libel-
lis codex fideliter scriptus quique non multum ab exemplaribus degeneraverit:
sunt quidem non exempla, sed exemplorum similitudines. vera quidem exem-
pla vestigia sunt exemplarium atque sigilla: que vero pro exemplis habemus
adeo dissident ab exemplaribus, quod plus ab eis deficiant quam statue deficere
soleant ab hominibus, quorum simulacra sunt, hec quidem, licet habeant ora,
nichil dicunt; illa vero, quod deterius est, contraria suis exemplaribus sepe di-
cunt; que cum communis calamitas sit, in hoc libro latius obrepsit et copiosius,
quoniam vulgares et imperiti perite non possunt que periti fecerint exemplare»
(Озаботился я, о муж значимый, брат отменный, друг любезнейший,
раздобыть исправный божественнейший труд нашего Данте, выше
которого пошибом ли, изящнее изобретением ли, больше весом ли —
разбирай что вещи, что слова — поэмы доселе нет ни единой. Где же
совершеннее да яснее поймём толк и отличия трёх пошибов? Где отыщешь
прелестнее да выспреннее столь много связанного вереницей изложения? Где
сможешь обрести вещи важнее, развёрнутые словами приличнее?
Короче, верь мне, любезнейший Никколо, выше, наряднее, опрятнее, знанием
глубже тех трёх песен нам показать нечего. Что у прочих единственного
и единичного, то вместе охватил он безраздельнейше. Ибо там дивным
образом светят нравственные назидания, блестят философские,
теологические сияют. Там наглядна такая отделанность риторики выражений да
словесных схем, что найти где-то такой и толикий наряд, даже в
верховных писателях, будет трудно. Там законы всех поколений и племён, нравы
«Диалоги для Пьер Паоло Истрийского». Пояснение 281
и языки да дивные сказы о событиях, будто звёзды на небосводе, светят
с такой и толикой величавостью, что доселе никто не смог в том пошибе
ни превзойти, ни достичь его [...] Зачем об этом? Да менее удивишься,
если увидишь, что столь яро вожделею отыскать хоть какой исправный
список. Просто невыразимо, сколь досадна мне эта порча, которая
пробрала все книги. Ибо вряд ли обретёшь рукопись из книжек Петрарки
и Боккаччо достоверно написанную, которая не сильно вырождалась бы
сравнительно с образцами: и впрямь, это не образцы, но сходства с
образцами. Истинные же образцы — это отпечатки образцов да оттиски, а те,
что у нас вместо образцов, до того расходятся с образцами, что
искажают их более, чем обычно изваяния — людей, за подобия которых сходят.
Хотя и есть у изваяний уста, ничего они не говорят, а те — что хуже —
часто своим образцам перечат. Хотя это и повальная невзгода, в эту книгу
шире проникла и обильнее, поскольку пошлые и неискушённые не могут
искушённо сделать то, что искушённые сделали образцово).
41
О пошлой толпе.
Цицерон Tusc. 2, 1, 4: «quid futurum putamus, cum adiutore populo quo
utebamur antea, nunc minime nos uti posse videamus? Est enim philosophia
paucis contenta iudicibus, multitudinem consulto ipsa fugiens eique ipsi et
suspecta et invisa, ut, vel si quis universam velit vituperare, secundo id populo fac-
ere possit, vel si in eam quam nos maxime sequimur, conetur invadere, magna
habere possit auxilia a reliquorum philosophorum disciplinis»
(что же, по-нашему, будет, раз теперь, сдаётся, нимало не можем
прибегать за помощью к народу, к которому прибегали ранее? Ибо
философия немногими довольна судьями, множества умышленно сама избегая,
оному и подозрительная, и ненавистная, так что или если кому всю её
охота ругать, народ непрочь, или если на ту, которой мы наиболее
следуем, потщится напуститься, большое подкрепление может получить от
остальных философских учений);
Цицерон fuse. 2, 26, 63: «Sed tamen hoc evenit, ut in vulgus insipientium
opinio valeat honestatis, cum ipsam videre non possint. Itaque fama et
multitudinis iudicio moventur, cum id honestum putent quod a plerisque laudetur.
Te autem, si in oculis sis multitudinis, tamen eius iudicio stare nolim nee, quod
ilia putet, idem putare pulcherrimum. Tuo tibi iudicio est utendum; tibi si recta
probanti placebis, turn non modo tete viceris, quod paulo ante praecipiebam, sed
omnes et omnia»
(Случается, однако, что среди толпы недумающих, не способных
видеть честь самоё, ходит о ней мнение. Молвой и суждением множества
282
Часть I. БРУНИ-АВТОР
побуждённые, то считают честным, что хвалит большинство. Если же ты
на глазах у множества, не хотелось бы всё же, чтобы ты был за его
суждение и считал прекраснейшим прямо то, что считает оно. Своим тебе
суждением надо пользоваться; если себе, правое одобряя, угодишь, то
не только сам себя победишь — чему я немногим ранее учил, — но всех
и вся);
Цицерон Tusc. 3, 2, 4: «Ilia autem, quae se eius imitatricem esse volt, temer-
aria atque inconsiderata et plerumque peccatorum vitiorumque laudatrix, fama
popularis, simulatione honestatis formam eius pulchritudinemque corrumpit»
(А та, которой охота быть её подражательницей, опрометчивая да
незоркая, то и знай хвалительница грехов и пороков— народная молва —
портит очерк её красоты).
42
Недоработки Данте (опровергнутые в § 71-78).
Вергилий /En. 3, 56-57: «Quid non mortalia pectora cogis / auri sacra fames»
(К чему только смертные груди не нудишь, / адская злата алчба).
43
Бруты.
Данте Inf. XXXIV 64-66: «De H altri due c'hanno il capo di sotto, / quel che
pende dal nero ceffo è Bru to: / vedi corne si storce, e non fa motto!»
(Из двух других, вниз головой висящих, / из чёрной рожи тот зовётся
Брутом: / смотри, как извертелся, и ни звука!);
Данте Inf. IV 127: «Vidi quel Bruto che caccio Tarquino»
(Я видел Брута, кем Тарквиний выгнан).
Цезари.
Леонардо Бруни Laudatio florentine urbis 35-40.
44
Петрарка о Данте.
Петрарка Fam. XXI15, 22 (к Джованни Боккаччо) «(19) Sed iam satis multa
de re modica, nunquam michi tam serio agitanda, cum hanc ipsam horam
minime amplius redituram curis aliis deberem, nisi quia excusatio tua horum accu-
sationi nescio quid simile sapere visa est. Solent enim plerique michi odium, ut
dixi, alii contemptum viri huius obicere, cuius hodie nomine scienter abstinui,
ne illud infamari clamitans cunta audiens nichil intelligens vulgus obstreperet;
alii autem invidiam obiectant, hi scilicet qui michi meoque nomini invident.
«Диалоги для Пьер Паоло Истрийского». Пояснение 283
(20) Nam etsi magnopere invidiosus non sim, tamen quod aliquando non cre-
didi quodque sero admodum adverti, certe sine invidis non sum. Atqui ante
multos annos, quando equidem in me magis affectibus licebat, non verbo aut
scripto quolibet, sed carmine ad insignem quendam virum misso, conscientie
fidens profiteri ausus sum me nichil ulli hominum invidere. (21) Sed esto; non
sim dignus cui credatur. Quam tandem veri faciem habet ut invideam illi qui in
his etatem totam posuit, in quibus ego vix adolescentie florem primitiasque po-
suerim? ut quod illi artificium fiescio an unicum, sed profecto supremum fuit,
michi iocus atque solatium fuerit et ingenii rudimentum? Quis hie, precor,
invidie locus, que ve suspitio est? (22) Nam quod inter laudes dixisti, potuisse ilium
si voluisset alio stilo uti, credo edepol — magna enim michi de ingenio eius
opinio est — potuisse eum omnia quibus intendisset; nunc quibus intenderit,
palam est. Et esto iterum: intenderit, potuerit, impleverit; quid tandem ideo?
que ve inde michi invidie et non potius gaudii materia? aut cui tandem invideat
qui Virgilio non invidet, nisi forte sibi fullonum et cauponum et lanistarum
ceterorum ve, qui quos volunt laudare vitupérant, plausum et raucum murmur
invideam, quibus cum ipso Virgilio cumque Homero carere me gratulor? novi
enim quanti sit apud doctos indoctorum laus; (23) vel nisi mantuanus floren-
tino cive michi carior est credendus, quod origo per se ipsam, nisi quid aliud
accesserit, non meretur; quamvis illud non infitier, inter vicinos potissimum
invidiam regnare; sed suspitionem hanc prêter multa que diximus, etatum
quoque diversitas non recipit; quoniam, ut eleganter ait ille qui nil inelegans
ait, mortui «odio carent et invidia». (24) Iurato michi fidem dabis, delectari me
hominis ingenio et stilo, neque de hoc unquam me nisi magnifice loqui solitum.
Unum est quod scrupulosius inquirentibus aliquando respondi, fuisse ilium
sibi imparem, quod in vulgari eloquio quam carminibus aut prosa clarior atque
altior assurgit; quod neque tu neges, nee rite censentibus aliud quam laudem
et gloriam viri sonat. (25) Quis enim, non dicam nunc, extincta complorataque
iam pridem eloquentia, sed dum maxime floruit, in omni eius parte summus
fuit? Lege Senece Declamationum libros: non id Ciceroni tribuitur, non Virgilio
non Salustio non Platoni. Quis laudem tantis ingeniis negatam ambiat? uno
in genere excelluisse satis est. Que cum ita sint, sileant, queso, qui calumniam
struunt; at qui forte calumniantibus crediderunt, hie, si libet, iudicium meum
legant»
((19) Но уже довольно много насчёт столь скромной вещи, никогда
моей вдумчивости не стоившей, ведь этот самый час, нимало более
необратимый, другим заботам я долженствовал бы, кабы извинение твоё не
показалось отдающим невесть чем, схожим с их обвинением. Ибо
повадились многие вменять мне ненависть, как я сказал, другие — презрение
к этому мужу, от именования которого нынче сознательно воздержался,
чтобы не шумела всё слушающая, ничего не разумеющая толпа, голося,
де обесславливаю его; другие же мне зависть вменяют, а именно те, кто
284
Часть I. БРУНИ-АВТОР
мне и моему имени завидуют. (20) Ведь даже если я порядочно не завиден,
однако — чего однажды не думал и что весьма поздно смекнул — не без
завистников я. Всё же, многими годами ранее, когда, естественно, во мне
было больше льготы страстям, не каким-либо словом или писанием, но
стихом, к значительному мужу посланным, уповая на совесть, дерзнул
я заявить, что отнюдь никому не завидую. (21) Но допустим; не стою
доверия. Какое, наконец, обличье истины у моей зависти ему,
положившему целую жизнь на то, на что я едва ли цветок и начатки отрочества
положил, так что искусность бывшая для него, не знаю единственной ли,
но, положительно, высшей, для меня была шуткой да забавой и
упражнением дарования? Какое тут, помилуйте, место для зависти, какое
подозрение? (22) Ведь сказанное тобою среди похвал, мол, захоти он, мог
бы иной пошиб применить — откровенно думаю, ибо у меня большое
мнение о его даровании, что смог бы всё, за что ни принялся б; за что
принялся, ясно же. Допустим опять: принялся, смог, исполнил; что с того?
Какой оттого у меня для зависти, а не скорее для радости повод? Кому,
наконец, завидует не завидующий Вергилию, если, конечно, не завидую
ему в плеске и хриплом гомоне валяльщиков и кабачников и драчунов,
или прочих, хулящих тех, которых хотят хвалить, — с обделённостью чем
поздравляю себя заодно с Вергилием и Гомером? Ибо сведущ в оценке
учёными хвалы от неучёных (ибо знаю учёную оценку неучёной хвале);
(23) что ж, если не думать, что мантуанец флорентийского гражданина
мне дороже, чего происхождение само по себе, если что иное не встрянет,
не заслуживает; хотя не отрицаю, что зависть царит преимущественно
среди соседей; но этого подозрения, помимо нами сказанного, не
приемлет и разность лет, поскольку, как изящно говорит тот, кто ничего
неизящного не говорит, мёртвые «ненависти лишены и зависти» [Цицерон
In Sail. 2, 5: «Neque me cum iis conferri decet, patres conscripti, qui iam decesserunt
omnique odio carent et invidia, sed cum eis, qui mecum una in re publica versati sunt»
(И не с теми прилично сопоставлять меня, господа сенаторы, кто уже
преставился и всякой ненависти лишён и зависти, но с теми, кто со мной в государственных
делах подвизался)]. (24) Поклявшемуся, мне поверишь, что наслаждаюсь
дарованием и пошибом того человека и что говорю о нём всегда не иначе,
как великолепно. Единственное я тщательнее спрашивающим однажды
ответил, что был он не равен себе, ведь ярче да выше поднялся в
народном красноречии, нежели в стихах или прозе; чего ни ты не отрицаешь,
ни справедливо расценивающим не звучит иначе, нежели хвала и слава
этому мужу. (25) Ибо кто, не скажу ныне, по затуханию и оплакиванию
красноречивости, но когда наиболее цвела, во всякой её части верховным
был? Прочти в книгах «Речевых упражнений» Сенеки [Contr. 3, praef. 8: «sed
quaerenti mihi, quare in déclamationibus impar sibi esset, haec aiebat: 'quod in me mi-
raris, paene omnibus evenit. magna quoque ingénia, a quibus multum abesse me scio,
«Диалоги для Пьер Паоло Истрийского». Пояснение 285
quando plus quam in uno eminuerunt opere?' Ciceronem eloquentia sua in carminibus
destituit; Vergilium ilia félicitas ingenii in oratione soluta reliquit; orationes Sallustii in
honorem historiarum leguntur; eloquentissimi viri Platonis oratio, quae est pro Socrate
scripta, nee patrono nee reo digna est» (но мне, спрашивающему, почему в чтениях
он был неравен себе, говорил это: «чему во мне удивляешься, чуть ли не со всеми
выходит. А великие дарования, от которых, знаю, далеко я, когда же более, чем
в одном сочинении выдавались?». Цицерона красноречивость своя в стихах
покинула; Вергилия та удача дарования в немерной речи оставила; речи Саллюстия
читают в честь историй; речь красноречивейшего мужа Платона, которая за
Сократа написана, ни защитника, ни ответчика не достойна)]: ни Цицерона этим
не удостаивают, ни Вергилия, ни Саллюстия, ни Платона. Кто притязает
на хвалу, таким дарованиям заказанную? Довольно и в одном роде
превосходствовать. Раз всё это так, да изволят замолчать те, кто взводит
клевету, а те, кто случайно клеветникам поверил, пусть здесь, если угодно,
прочтёт моё суждение).
поясник = zonarius
Цицерон Flacc. 7,17: «Nuper epulati, paulo ante omni largitione saturati Per-
gameni, quod Mithridates qui multitudinem illam non auctoritate sua, sed sa-
gina tenebat, se velle dixit, id sutores et zonarii conclamarunt»
(Недавно поев, немногим ранее насытившись всяким даянием, пергам-
цы — сапожники да поленики — то Митридату, который ту тьму люда
не влиятельностью своей, но блюдами держал, подкрикнули, что изволил);
Луцилий Sat. 1057: «gerdius, ancillae, pueri, zonarius, textor»
(ткач, служительницы, поясник, мальчишки, плетёнщик);
Плавт Тггп. 861-862: «Mira sunt / ni illic homost aut dormitator aut sector
zonarius» (Чудно / если этот ни ночнушник, ни срезатель поясный);
Плавт Aul. 516: «astant semul zonarii» (поленики стоят).
45
Недоработки Петрарки (опровергнутые в § 79-86).
Леонардо Бруни Rerum suo tempore gestarum commentarius (1384 г., заточение
в замке Квараты): «Erat in ео cubiculo picta Francisci Petrarcae imago, quam
ego cotidie aspiciens, incredibili ardore studiorum eius incendebar»
(Было в той спальне живописное поличье Франческо Петрарки, тлядя
ежедневно на которое я неимоверным жаром к учёбе возгорался);
Пьер Кан.дидо Дечембрио Epist. Ill 12 (1427-8 г. к Антонио Лоски): «Exigis
a me crebris epistolis tuis, пес mihi silentium meum damnas, ut de Francisci
Petrarche operibus eiusque vita quid senserim aliquando ad te scribere insti-
tuam. Ego vero, etsi voluntati tue in hac re satisfacere summe cupiam, multo-
rum tamen iudicium auctoritatemque devitans, quibus viri huius fabelle ad-
286
Часть I. БРУНИ-АВТОР
modum grate esse soient, libentius oculo que sentiam tibi innuere quam litteris
meis scribere ausim; nee enim omnia bene dicta in publicum, sicut nee "omnia
bene facta in lucem — pacem Ciceronis dicam — collocari volunt", nee tu, cum
amicule tue collum amplecteris aut oscularis, malam rem te facere existimas,
turn plurimorum tamen aspectum ac noticiam reformides. Parietes itaque nos-
tris domibus nécessitas .et honestas, non conscientia — ut Anneus putat — adi-
ecit, licet multi bonis rebus perperam et utilibus plerumque abuti consueverunt:
quod vitium non in rebus, sed in nobis ipsis situm est. Verum ut requisitioni tue
satisfaciam, sic habeto. Franciscus Petrarcha, florentinus natione, homo quidem
Celebris fame continentisque vite fuit; suis vero temporibus quasi sidus ob lit-
teraturam et poesim habitus, illustrium principum amicicia claruit, ceterum in-
genio claro et virili, sed adeo tumenti, ut veterum virorum prestantissima opera
ad insaniam usque imitaretur: sic Virgilium bucolico carmine, sic Tullium soluta
oratione, sic doctos historiarum scriptores — quos nominatim referre longum
foret — emulatus; sic denique poetas, ut ex Platonis Politia tarn multiscius, ne
in urbe quidem locum mereretur. Nos tamen, omni acerbitate remota, de ipsius
operibus partius disseremus. Profanum quidem esset apud ignavos quosdam et
inhertes, et litterarum industriam temerius aucupantes, id proferre, sed que cre-
di digne possit, cum volueris, ad exemplar in operibus suis adnotabimus ut, si
lector sapiat, intelligat: nee enim omnibus et maxime tardiusculis id facile quod
sentiremus persuadere possemus»
(To и дело в письмах требуешь и не честишь моего молчания,
чтобы раз таки решился написать тебе моё мнение о сочинениях и жизни
Франческо Петрарки. А я, даже если крайне жажду воле твоей этим
угодить, однако, суждения и влиятельности многих избегая, которым
сказочки этого мужа весьма по нраву, охотнее осмелюсь глазом означить,
а не в письмах расписывать, моё мнение, ибо не всякое хорошее речение
при людях, как не «всякое хорошее деяние», — да простит меня
Цицерон [Tusc. 2, 26, 64], — «при свете оказаться хочет», и ты не подумаешь,
что безобразничаешь, когда, обвивая шею своей подруженьки или
лобзая, страшишься быть видимым и ведаемым многими. Стены нашим
домам необходимость и честность, не совесть, как Анней считает [Сенека dial.
9, 1, И], добавила, хотя многие превратно повадились благими вещами
и полезными часто злоупотреблять: этот порок не в вещах, но в нас
самих сидит. Угождая же просьбе твоей, так скажу. Франческо Петрарка,
флорентийский уроженец, был человеком ходячей молвы и
воздержанной жизни; прослывший в своё время будто звездой за словесность и
поэзию, прогремел дружбой с именитыми государями. Дарование,
впрочем, яркое и мужественное [в первой редакции: arido et exili = сухое и
дряблое], но до того надутое, что отменнейшим сочинениям древних мужей
подражал до нездравия: так в буколиках — Вергилию, так в немерной
речи — Туллию, так следовал учёным писателям истории, которых долго
«Диалоги для Пьер Паоло Истринского». Пояснение 287
приводить поимённо; так, наконец, — поэтам, что такой многознающий
из «Государства» Платона даже в городе места не заслужил бы. Мы,
однако, отторгнув всякую резкость, рассудим о его сочинениях мягче. Было
бы кощунственным произносить это при неких нерадивых, неискусных
и промысел словесный легкомысленно ловящих, но что может сойти за
достойное, то, когда захочешь, как пример отметим в его сочинениях,
чтобы читатель, если соображает, уразумел, ибо всем и тем более
придурковатым легко наше мнение не внушить).
Пьер Кандидо Дечембрио Epist. V 29 (1468 г. к Казелла): «Francisais Petrar-
са, meo iudicio vir optimus et doctissimus — loquantur noviores quidquid vol-
unt — non erubuit Ciceronis et Senece mores nonnullis in locis corrigere episto-
lis posteritatis traditis»
(Франческо Петрарка, по-моему, лучший да учёнейший муж — что
угодно те, кто моложе, ни говорили б — не постеснялся в письмах,
преданных потомству, исправить в некоторых местах нравы Цицерона
и Сенеки);
Колуччо Салютати Epist. XIII 3 (04/12/1402? к Лудовико Алидози): «Scri-
berem in nostri Petrarce defensionem, sicut avide petis, si foret expediens, et
illi viri, quos commémoras quique, si de Francisco nostro male sentiunt, nimis
errant, scribere, quid mordeant, conabuntur. nolo quidem maledicta litteris re-
fellere, que vel sola negatione vel facillima commutatione possent elidere meque
temeritatis et calumnie rationabiliter accusare. si verbis insaniunt, verbis refel-
lendi sunt; sin autem scribere super hoc aggressi fuerint, ex nunc pro viribus
Francisci nostri me vindicem sentient et eorum, que minus bene dixerint, repre-
hensorem, ut sic omnes possint inter illos et me quis verius scripserit iudicare.
tunc enim agetur non evolantibus verbis, sed quasi tabulis obsignatis manenti-
busque scripturis facultatem exhibebimus iudicandi»
(Я написал бы в защиту нашего Петрарки, чего жадно
домогаешься, если доведётся, и те мужи, которых упоминаешь, и которые, если
о нашем Франческо худо думают, чересчур заблуждаются, посилятся
письменно укусить. Не хочу, право, опровергать худословия в письме,
которые они одним отрицанием или легчайшим изменением могут
вышибить и меня толково обвинить в безрассудстве и клевете. Если
словами шалят, словами надо их опровергать; если же станут писать на этот
счёт, вот тогда услышат моё посильное заступничество за нашего
Петрарку и укорение того, что не хорошо сказали, чтобы так все могли
судить между ними и мной, кто истиннее напишет. Ибо тогда в дело
пойдут не летучие слова, но, будто заверив подлинники, мы в
сохранных писаниях окажем способность суждения).
288
Часть I. БРУНИ-АВТОР
46
Апеллес и Зевкис.
Плиний Старший ΝΗ 35, 36,111.
47
мукомольни достойным = dignum pistrino
Теренций Heaut. 530: «Hominem pistrino dignum! Quern? Istunc seruolum»
(Достоин мукомольни! Кто? Холопчик тот).
48
смешная выродилась мышь = natus est ridiculus mus
Гораций Ays 139: «Parturient montes, nascetur ridiculus mus» (Горы потуги
начнут, смехотворная выродится мышь).
• См. Приложение 3. Петрарка в Seniles II1 опровергает обвинения за
свои недоработанные стихи 885-918 из VI книги «Африки» и свои
буколики.
50
мрак ослепляет = caligo obcecat
Цицерон Tusc. 1, 26, 64: см. § 18; Цицерон Tusc. 5, 2, 6: «Ac philosophia
quidem tantum abest ut proinde ac de hominum est vita mérita laudetur, ut a
plerisque neglecta a multis etiam vituperetur. Vituperare quisquam vitae par-
entem et hoc parricidio se inquinare audet et tam impie ingratus esse, ut earn
accuset, quam vereri deberet, etiamsi minus percipere potuisset? Sed, ut opinor,
hie error et haec indoctorum animis offusa caligo est, quod tam longe retro re-
spicere non possunt nee eos, a quibus vita hominum instructa primis sit, fuisse
philosophos arbitrantur»
(Всё же философии столь не видать хвалы за подвиги перед
человеческой жизнью, что большинство ею небрежёт, многие даже ругают. Кто
дерзнёт поносить родительницу жизни и пачкаться этим
матереубийством и быть столь нечестиво неблагодарным, чтобы ту обвинять,
которую чтить должен, даже коли не в силах воспринять? Но, по-моему, это
заблуждение и этот мрак, обливший души неучёных с того, что столь
далеко назад оглянуться не могут и не рядят тех, которыми впервые
человеческая жизнь была снаряжена, философами).
«Диалоги для Пьер Паоло Исгрийского». Пояснение 289
51
Колуччо Салютати Epist. XIV 21 (09/01/1406 к Леонардо Бруни): «Semper
enim mecum tuum admirabar ingenium et, quam perspicaciter cuncta ponder-
ares et animadverteres, tacitus commendabam. noli curare, si vel ego vel alius
aliquando contra que dixeris arguamus sentiamusque; semperque cum scribis
tibi fore persuadeas contradictorem»
(Ибо я всегда сам с собою удивлялся твоему дарованию и молча
одобрял, как прозорливо ты всё взвешивал и смекал. Не вздумай
озабочиваться, если или я, или другой порою вопреки тобою сказанному
говорим и думаем; и не сомневайся, что всегда, когда пишешь, у тебя будет
прекословящий).
Евангел и Аанувий.
Евангел — один из задиристых собеседников за столом Макробия.
Чернит Вергилия: Sat. 1, 24, 2-7; 3,10-12; 5, 2,1.
О Ланувии Теренций Heaut. 22: «Turn quod maleuolu' uetu poeta dictitat»
(Потом поэт брюзга заладил пожилой).
Книга вторая
55
Ненаглядная Флоренция.
Джованни Боккаччо Trattatello in laude di Dante 18 (1-я редакция, между
1351 и 1355): «Deh! dimmi: di qua' vittorie, di qua' triunfi, di quali eccellenzie, di
quali valorosi cittadini se' tu splendente? Le tue ricchezze, cosa mobile e incerta;
le tue bellezze, cosa fragile e caduca; le tue dilicatezze, cosa vituperevole e fem-
inile, ti fanno nota nel falso giudicio de' popoli, il quale più ad apparenza che
ad esistenza sempre riguarda. Deh! gloriera'ti tu de' tuoi mercatanti e de' molti
artisti, donde tu se' piena? Scioccamente farai: l'uno fu, continuamente l'avarizia
operandolo, mestiere servile; l'arte, la quale un tempo nobilitata fu dagl'ingegni,
intanto che una seconda natura la fecero, dall'avarizia medesima è oggi corrotta,
e niente vale. Gloriera'ti tu della viltà e ignavia di coloro li quali, percio che di
molti loro avoli si ricordano, vogliono dentro da te della nobiltà ottenere il prin-
cipato, sempre con ruberie e con tradimenti e con falsità contra quella operanti?
Vana gloria sarà la tua, e da coloro, le cui sentenzie hanno fondamento debito e
stabile fermezza, schernita»
(Увы! Скажи мне, какими победами, какими триумфами, какими
превосходствами, какими ценными гражданами ты блещешь? Твои богатства,
вещь изменчивая и ненадёжная, твои красоты, вещь ломкая и шаткая,
твои забавы, вещь постыдная и женственная, делают тебя признанной
290
Часть I. БРУНИ-АВТОР
по ложному суждению народа, которое всегда глядит более на мнимое,
чем на сущее. Увы! Заславишься ты своими торговцами и многими
искусниками, которыми ты полна? Глупо поступишь: первое, постоянно
жадностью побуждаемое, — ремесло рабское; искусство, одно время столь
облагороженное даровитыми, что его сделали второй природой,
тождественной жадностью испорчено и ничем не ценно. Заславишься ты подлостью
и нерадивостью тех, которые, помня о многих своих предках, хотят у тебя
стяжать главенство в благородстве, которое всегда подрывают хищениями,
и предательством, и лукавством? Тщетна твоя слава, которую отторгнут те,
мысли которых имеют должную основу и прочную крепость);
Колуччо Салюта™ Invectiva in Antonium Luschum vicentinum 115-116: «(115)
Tune — turpis fetidaque sentina, sterquilinium et sordium sordes — audes
Florentines fecem Italie nominare? Fecis hac appellatione quid intelligis? Urbem an
cives? Non credam Antonium Luscum meum, qui Florentiam vidit, nee aliquem
alium, quisquis fuerit, si Florentiam vident urbem, istam esse vere florem et elec-
tissimam Italie portionem, nisi prorsus desipiat, negaturum. Quenam urbs, non in
Italia solum sed in universo terrarum orbe, est menibus tutior, superbior palatiis,
ornatior templis, f ormosior edificiis? Que porticu clarior, platea speciosior, viarum
amplitudine letior? Que populo maior, gloriosior civibus, inexhaustior divitiis,
cultior agris? Que gratior situ, salubrior celo, mundior ceno? Que puteis crebrior,
aquis suavior, operosior artibus, admirabilior omnibus? Quenam edificatior villis,
potentior oppidis, municipibus numerosior, agricolis abundantior? Que civitas
portu carens tot invehit, tot emittit? (116) Ubi mercatura maior, varietate rerum
copiosior ingeniisque subtilioribus exercitatior? Ubinam viri clariores? Et — ut in-
finitos omittam quos recensere tedium foret rebus gestis insignes, armis strenuos,
potentes iustis dominationibus et famosos — ubi Dantes? Ubi Petrarcha? Ubi Boc-
cacius? Die, precor, ubinam summum Italie loco virisque, fedissima belua, poteris
assignare, si Florentini sique Florentia fex Italie did possunt? Vellet Deus quod,
stante gloria stanteque re publica Florentina in eo quod est libertatis atque poten-
tie, talis esset, si tamen esse potest, reliqua medie nominationis Italia, quod com-
parati ceteris Florentini fex Italie dici possent. Verum quia tantus excessus rebus
his corruptibilibus impossibilis prorsus est, pudeat te — spurcissimorum spurcis-
sime, stercus et egeries Lombardorum, vel potius Longobardorum — Florentinos,
verum et unicum Italie decus, fecem Italie nominare!»
((115) И ты, гнусный зловонный подонок, навозная куча и всем
мерзавцам мерзавец, смеешь флорентийцев отстоем Италии именовать?
Под обзывательством отстоем что разумеешь? Столицу или граждан?
Не верю, что мой Антонио Лоски, который столицу Флоренцию видел,
и кто иной, кем бы ни был, если увидит Флорентийскую столицу, заот-
рицает — если не юродствует, — что она поистине цвет да избраннейший
край Италии. Какая же столица, не в Италии одной, но на всём земном
шаре, стенами надёжнее, горделивее дворцами, наряднее храмами, стат-
«Диалоги для Пьер Паоло Истрийского». Пояснение
291
нее зданиями? Какая гульбищем именитее, площадью взрачнее, улиц
широтою отраднее? Какая народом больше, славнее гражданами,
неиссякаемее богатствами, возделаннее землями? Какая милее положением,
здравее небом, чище от грязи? Какая колодцами начинённее, водою
вкуснее, работящее искусствами, удивительнее всем? Какая же застроеннее
особняками, мощнее крепостями, посадами многочисленнее, земледела-
ми обильнее? Какой не приморский город столько ввозит, столько
выпускает? (116) Где торговля больше, пестротою вещей многократней да
наторелее, дарованиями изощрённей? Где же мужи именитее? И
пропуская бессчётных, которых надоест упоминать, свершениями значимых,
оружием отважных, могучих праведным господством да известных, —
где Данте? Где Петрарка? Где Боккаччо? Изволь сказать, о гнуснейший
урод, где же в Италии назначишь верховенство по месту и мужам, если
флорентийцев и если Флоренцию можно обзывать отстоем Италии? Да
будет желательно Богу, чтобы — при неколебимости славы и
неколебимости республики Флорентийской относительно свободы да мощи —
такой была, если таки сбыточно, остальная Италия средней руки, чтобы
сопоставленных с прочими флорентийцев отстоем Италии обозвать можно
было. Правда, поскольку такое превосходство в этом портящемся
обществе просто невозможно, устыдись, о всем вонючейшим вонючейший,
дерьмо и дрянь Ломбардии, или скорее Лонгобардии, флорентийцев,
истинное и единственное приличие Италии, отстоем Италии именовать!);
Леонардо Бруни Laudatio florentine urbis 8.
57
Содержание «Хвалы Флорентийской столице» Леонардо Бруни:
1) описание Флоренции, превознесение её красот (Laudatio florentine urbis
§ 1-29); 2) республиканское происхождение (§ 30-42); 3) славные деяния из
истории (§ 43-75); гвельфский дух (§ 35-41).
58
Тиран ли Юлий Цезарь?
Лактанций Div. inst. 1, 15: «Apud Romanos deus Iulius, quia hoc scelerato
homini placuit Antonio; deus Quirinus, quia hoc pastoribus visum est, cum alter
gemini fratris extiterit, alter patriae parricida»
(Римляне сделали богом Юлия, ибо так было угодно Юлию лиходею,
Квирин — бог, ибо так виделось пастухам, хотя один был близнеца
братоубийцей, другой — отцеубийцей отечества);
Леонардо Бруни Laudatio florentine urbis 40.
292
Часть I. БРУНИ-АВТОР
Салютати о тирании
Проблемой согласования благоговения перед комедией Данте как
с республиканским настроем Флорентийской коммуны, видевшим в
Бруте и Кассии героев римской республики, а значит, по родству, — и своих,
так и с развивающимся гуманизмом, резкое отвращение которого к
творчеству на родном итальянском языке грозило окончательным отсечением
прошлого, а значит — утратой Флоренцией славы, снисканной благодаря
народным сочинениям Данте, Петрарки, Боккаччо, занялся Салютати,
равно превозноситель «трёх венцов» и предводитель гуманизма,
государственный, будучи канцлером Флоренции, поборник республиканской свободы
(его антивисконтийская Invectiva in Antonium Luschum vicentinum) и
приверженец, в метафизическом смысле, монархии (его De tyranno).
В конце XIV — начале XV века Салютати по просьбе изучающего право
в Падуанском университете Антонио Аквиланского пишет De tyranno,
содержание которого итожит в Epist. XIV 10 (01/02/1405 к учителю Джованни
ди Сер Буччо да Сполето):
«composuique tractatulum De tyranno, quo videri potest quid tyrannus, an
eum occidere liceat, an principatus Cesaris iustus debeat an tyrannicus appel-
lari; et tandem nunquid Dantes iuste Brutum et Cassium, occisores Cesaris, in-
fimo posuerit in inferno»
(и сложил я сочиненьице «О тиране», показывающее суть тирана,
дозволено ли его убивать, должно ли принципат Цезаря называть
справедливым или тираническим; и, наконец, разве не справедливо Данте
поместил в низший ад Брута и Кассия, убийц Цезаря).
Попытка ответить одному из самых залаженных обвинений против
Данте, «О тиране» по сути — это велеречивая защита флорентийского
поэта важнейшей значимости.
«...ultimo vero probabimus divinissimum Dantem civem et compatriotam
meum, quod eos in inferni profundum demerserit, non errasse»
(...а напоследок докажем, что божественнейший Данте, согражданин
и соотечественник мой, не заблуждался в том, что погрузил их во глубь
ада).
Следуя правоведу Бартоло да Сассоферрато, отличает тиранию ex defec-
tu tituli (власти, завоёванной незаконно) от тирании ex parte exercitii (власти
законной, но вопреки потребностям подданных): он против тираногубства,
но только ex defectu exercitii.
Глава I: «Proprium autem est tyranni non iure principari, quod quidem du-
plici ratione contingere potest: vel si non suum quis occupaverit principatum in
communi re publica, vel si regat iniuste, vel si, quod latius patet, leges et iura non
observet [...] Concludamus igitur tyrannum esse qui invadit imperium et iustum
non habet titulum dominandi, et quod tyrannus est qui superbe dominatur aut
«Диалоги для Пьер Паоло Исгрийского». Пояснение 293
iniustitiam facit vel iura legesque non observât; sicut e contra legitimus princeps
est, cui iure principatus delatus est, qui iustitiam ministrat et leges servat»
(А тирану свойственно властвовать неправедно, что достаётся двояко:
или если кто в государстве не свою занимает власть, или если правит
неправедно, или если — что шире простирается— законы и права не
соблюдает [...] Заключим, стало быть, что тиран — это тот, кто
захватывает предводительство и не имеет правового основания руководить, и
тиран — это тот, кто спесиво господствует или несправедливость чинит,
или права и законы не соблюдает, как, напротив, законный государь —
это тот, кому власть передана по праву, кто вершит справедливость и
законы оберегает).
Цезарь Салютати, вдохновлённого филомонархическим De gestis Cesaris
Петрарки, — это законный владыка, pater patrie (отец отечества), спаситель
целостности римского государства и справедливости, quasi divinitatis
vestigium (будто знак божества).
Глава III De principatu Cœsaris et an ipse possit et debeat inter tyrannos rationabi-
liter numerari: «Qui cum iure pro meritisque fuerit evectus tantaque humanitate,
non in suos solum, sed in hostes, quia cives erant, visus sit, dici ne potest appel-
larique tyrannus? Non video qua ratione possit hoc, nijsi voluerimus iudicare ad
libidinem, affirmari. Quare concludamus hoc articulo Caesarem non fuisse tyran-
num quoniam iure non iniuria in communi re publica tenuit principatum»
(О принципате Цезаря — можно и должно ли причислять его к тиранам:
Кто, будучи праведно по заслугам возвышен, и в толикой человечности
не только к своим, но к врагам, ведь они — граждане, замечен, может
называться и считаться тираном? Не вижу, с каким толком можно это
утверждать, разве что судя произвольно. Посему заключим в этой статье,
что Цезарь не был тираном, ибо праведно, а не неправедно, владел
главенством в государстве).
Следовательно, двух заговорщиков можно и должно приговорить как
убийц праведного государя, всколыхнувших тем самым хаос междоусобиц
и восперечивших божьей воле, учредившей ради людей единую монархию.
Глава V Quod Dantes iuste posuerit Brutum et Cassium in inferno inferiori
tamquam singularissimos proditores (Данте праведно поместил Брута с Кассием
в низшей преисподней как завзятейших изменников).
Кроме того, Брут дважды виновен, и поделом осуждён на чёрную [Inf.
XXIV 37-45] пасть Люцифера — убийца не лишь государя, но и отца, и
благодетеля:
«Et colores quidem trium capitum referri possunt ad très effectus, qui gignun-
tur in mentibus peccatorum: primus est rubor ex morsu conscientie; secundus est
pallor ex metu pêne; tertius est nigredo qui color est nota ex macula culpe»
(И эти цвета трёх голов отнести можно к трём действиям,
рождающимся в умах грешников: первый — краснота от угрызения совести;
294
Часть I. БРУНИ-АВТОР
второй — бледность от страха кары; третий — чернота: этот цвет — знак
от пятна вины).
Салютати озлободневил Дантов Inf. XXXIV 55-69: водворяя Брута и
Кассия в рот Люциферу, Данте считался не столько с убийством доброго и
законного правителя, способного унять гражданские распри, весьма
удручавшие канцлера, сколько с оскорбленим достоинства Цезаря — первого
римского императора, помазанного Богом руководить народом.
Приговору Бруту и Кассию Салютати предыграл во второй книге Defato
etfortuna (1399) II 7,133-161:
«Tertius error contingit ex parte suppositionis non rite concepte vel relation-
is providentie Dei ad voluntarios ac contingentes effectus. Arguunt enim quam-
plurimi: "Divina providentia infallibilis est". Hoc, fateor, adeo verum adeoque
religiosum est, ut nedum impium, sed stultissimum sit negare. "Infallibilis est
ergo divina providentia; quod ergo Deus providit infallibiliter erit". Et hoc sine
contentione fatendum est. Tunc ultra: "Quod infallibiliter futurum est". Et hoc,
si recte quidem intelligas, negari non potest. "Ergo, cum Deus ab eterno
provident quod Brutum Cesarem occisurus erat in curia pompeiana et hoc
infallibiliter futurum erat nee poterat aliter esse, sequitur quôd de necessitate Brutus
occiderit Cesarem". Ad hec facilis est responsio. Cum enim assumitur "Deum ab
eterno providisse quod Brutus erat Cesarem occisurus", non assumitur de su-
perni numinis providentia sicut decet. Providit enim Deus fore non simpliciter
quod Brutus interficeret dictatorem, sed quod eum interficeret non necessario,
sed prorsus contingenter et libera voluntate. Nunc autem assume totum et argue
sicut libet. Conclusionem quidem esse oportet quod Brutus Cesarem occiderit
contingenter et libère, quoniam hoc idem Ille providerat, qui falli non potest,
et viderat quod multorum coniuratione principum occumberet Cesar et, cum
viginti tribus vulneribus ab impia coniurationum turba confondiendus esset,
solo tamen Bruti gladio letaliter percussus interiret. Sed instant fortius: "Occidit
Brutus contingenter et libera voluntate Cesarem dictatorem, ergo Cesar potuit
non occidi". Potuit, fateor, postquam Deus providerat id futurum essse
contingenter»
(Третье заблуждение случается со стороны неправильно задуманного
предположения либо отнесения промысла Бога к волевым да случайным
последствиям. Многие возражают: «Божий промысел безошибочен». Это,
признаю, столь истинно и столь набожно, что отрицать не только
нечестиво, но глупейше. «Безошибочен, значит, божий промысел; значит, что
Бог промыслил, то безошибочно сбудется [Августин Civ. 5, 9]». И это надо
непререкаемо признать. Далее: «То безошибочно сбудется». И это, если
правильно разумеешь, не отрицаемо. «Значит, раз Бог извечно
промыслил, что Брут в помпейской курии соберётся погубить Цезаря [Флор Epit. 2,
14,3], и это безошибочно должно сбыться и не может быть иначе, следует,
что Брут непременно погубит Цезаря». Ответ на это прост. Ибо посылка
«Диалоги для Пьер Паоло Исгрийского». Пояснение 295
«Бог извечно промыслил, что Брут соберётся погубить Цезаря» берётся
о промысле высшей воли неподобающе. Ибо Бог промыслил, что будет
не просто так, что Брут порешит диктатора, но что порешит его не
непременно, но чисто случайно и по свободной воле. Теперь же допусти всё
и возражай, как любо. Вывод должен быть, что Брут погубил Цезаря
случайно и свободно, ибо промыслил сие Тот, кто не может ошибаться, и
видел, что Цезарь падёт от заговора многих глав, и, получив от нечестивого
сонма заговорщиков двадцать три раны, единственно мечом Брута таки
насмерть сражённый, скончался. Но наступает упрямее: «Порешил
диктатора Цезаря Брут случайно и по свободной воле, значит, Цезаря могли
и не порешить». Могли, признаю, поскольку Бог промыслил случайную
сбыточность этого);
+ И8,64-85иЮ4-Ш:
«Coniunctim ergo, sicuti dictum est, et simul providit et voluit Deus quod
Brutus coniuratione amplius quam sexaginta procerum idibus martiis anno ab
Urbe condita (si credamus Orosio) septingentesimo decimo, Olimpiadis vero
centesime octogesime quarte anno secundo, et in curia pompeiana consulto
liberaque voluntate conficeret letalique vulnere pectus illud, invictum bello
clementiaque fecundum, aperiret. Non dividas ergo Cesaris cedem a causa sua,
que fuit Brutus libera voluntate (sic enim provisum tunc apparuit per effectum),
sed accipe totum ut dicas "providit Deus quod Brutus occident Cesarem libera
voluntate", moxque subiunge "quod ille providit non esse non potest", vel
etiam expressius "necessario futurm est quod ille providit"; sequetur, nisi fallor,
quod necessario Brutus occisurus erat Cesarem libera voluntate, non quod
necessario foret simpliciter occisurus. Coniuncta quidem hec duo sunt in divina
providentia et voluntate, connexa sunt et condicione nature, coniungenda sunt
etiam effectus qui tunc intenditur exigentia et qualitate, ut voluntarius produci
non possit effectus sine voluntate nec possit esse voluntas sine libertatis arbitrio
nec aliquid possit esse nisi previsum supponamus a Deo: si dimittas igitur
aliquid, totum tollis. [...] Assume nunc ut libet: vel nobiscum sine contradictione
concludes premissis insistendo, vel ab hac constantissima veritate discedes
quod presupposueris destruendo. Nam cum subieceris "providit autem ab
eterno Deus quod Brutus contingenter et voluntarie Cesarem occideret in curia
pompeiana", quoniam infallibilis est illa providentia, sequitur quod necessario
Brutus occiderit Cesarem voluntarie et contingenter»
(Сопряжённо, значит, как изложено, равно и промыслил, и пожелал
Бог, чтобы Брут — в заговоре свыше шестидесяти вельмож
пятнадцатого марта в семьсот десятый (если поверим Орозию [Hist. 6, 81, 1]) год
от основания Столицы, на второй год сто восемьдесят четвёртой
Олимпиады и в помпейской курии — умышленно и по свободной воле
ударил и смертельной раной вскрыл грудь, не побеждённую войною и
плодную добротою. Не отделяй, значит, убийство Цезаря от своей причины,
296
Часть I. БРУНИ-АВТОР
которая была Брут по свободной воле (ибо последствие тогда явило, что
так промыслено), но допусти всё, чтобы сказать: «Бог промыслил,
чтобы Брут погубил Цезаря по свободной воле», и за сим прибавь: «Что он
промыслил, то не может не сбыться», или даже выразительнее:
«Непременно сбудется то, что промыслил»; то следует, если не ошибаюсь, что
Брут непременно собирался погубить Цезаря по свободной воле, а не что
непременно просто погубит. Эти два сопряжены в промысле и воле Бога,
связаны и состоянием природы, и должны быть сопряжены
необходимостью и качеством следствия, которое тогда намеренно, чтобы
произвольное следствие не могло быть произведено без воли, и воля не могла
быть без решения свободы, и ничего не могло быть, если не промыслено,
как полагаем, Богом [Августин Civ. 5, 9]: стало быть> если отнимешь нечто,
уберёшь всё. [...] Теперь допусти, как любо: или с нами без противоречия
заключишь, придерживаясь предпосылок, или отступишь от этой посто-
яннейшей истины, предположив нескладное. Ведь прибавляя:
«Промыслил же Бог извечно, что Брут случайно и произвольно погубит в помпей-
ской курии Цезаря», поскольку тот промысел безошибочен, следует, что
непременно Брут погубит Цезаря произвольно и случайно).
Но в конце XIV века старая императорская идея переиначена, чему
свидетельствуют и сочинения самого Салютати: зачастую восхваляет Брута
Старшего вопреки неразовому признанию императорского веса (см. § 59).
Не кто иной, как Луций Юний Брут, зачинает вереницу эпиграмм,
сочинённых для каталога сиятельных мужей, нарисованных в разрушенном
зальчике Aula Minor флорентийского Палаццо-делла-Синьория:
«Lucretie vindex sapiens non Brutus ut ante / regibus expulsis in libertate
quirites / asserui. Pro qua virgis iustaque secure / percussi natos, hostemque
cadendo peremi»
(Больше не глупый, мудрый Брут, за Лукрецию мститель, / по вы-
дворенью царей это я для квиритов свободу / отвоевал. За неё и розгой,
и правой секирой / я разил сыновей. И врага, валясь, истребил я);
и Цезарю тут место:
«Marte ferox Cesar, positis placidissimus armis, / quinque micat victor
sumptis ex hoste triumphis. / Gallica bella, phari, ponti, libies, et hyberi / gloria
victoris. Morienti curia testis»
(Марсом Цезарь свирепый, сложив оружье, кротчайший, / над
неприятелем пять триумфов справив, сверкает. / Галльские войны, Фарос, Понт,
Ливия да иберийцы).
Как о творце римской свободы Салютати говорит о Луции Юнии Бруте
в Epist, III 17 (07/12/1374 к Франческо Гвиниджи):
«Romane auctor est Brutus [...] Iactet Brutus expulsum regem percussosque
securi filios, qui exactam tyrannidem in Urbem velle viderentur asciscere»
«Диалоги для Пьер Паоло Истрийского». Пояснение 297
(Римской творец Брут [...] Брут гордится, что изгнал царя и сразил
секирой сыновей, которые, казалось, желали принять в Столице
выдворенную тиранию);
+ Epist. IX 13 (18/02(?)/1396 к Димитрию Кидонису):
«Credisne Bratum, romane libertatis auctorem, cum filios de reducendis
regibus agitantes securi percuti iussit, affectui rigorique paraisse iusticie, non
potius cum salute patrie mundane laudis gloriam cogitasse?»
(Думаешь, Брут, творец римской свободы, велевший сразить
секирой сыновей, затевавших возвращение царей, послушался пристрастия
и строгости справедливости, а не замышлял скорее славу мирской хвалы
со спасением отечества?);
вторя самому Данте, восхвалявшему его в «Монархии» II 5,13:
«Nonne filios an non omnes alios postponendos patrie libertati Brutus ille
primus edocuit, quem Livius dicit, consulem existentem, proprios filios cum
hostibus conspirantes morti dédisse? Cuius gloria renovatur in sexto Poète
nostri de ipso canentis: "natosque pater nova bella moventes / ad penam pulcra
pro libertate vocavit"»
(Не Брут ли первым учил, что сыновьям, что всему иному надо
предпочесть свободу отчизны, который, по словам Ливия, служа консулом,
своих сыновей, сговорившихся с врагами, предал смерти? Славу которого
наш Поэт освежает в шестой книге такими стихами: «и каре отец
сыновей, воздвигавших / переворот, обрёк прекрасной ради свободы»
[Вергилий /En. 6, 820-822]).
Всё же политические воззрения Данте отцарствовали в пору Коммун,
когда Цезарь из безотносительного государя, что Данте часто повторял —
Mon. Ill 15, 17-18: «Que quidem Veritas ultime questionis non sic stricte re-
cipienda est, ut romanus Princeps in aliquo romano Pontifici non subiaceat, cum
mortalis ista félicitas quodammodo ad inmortalem felicitatem ordinetur. Illa igi-
tur reverentia Cesar utatur ad Petrum qua primogenitus filius debet uti ad pa-
trem: ut luce paterne gratie illustratus virtuosius orbem terre irradiet, cui ab Illo
solo prefectus est, qui est omnium spiritualium et temporalium gubernator»
(Эту-то истину последнего вопроса не надо принимать столь узко,
будто римский Государь ни в чём не подчиняется римскому Понтифику,
ибо то смертное счастье некоторым образом упорядочено ради
несмертного. С тем, стало быть, почтением Цезарь обойдётся с Петром, с
которым перворождённый сын должен обходиться с отцом, чтобы,
освещенный светом отчей милости, доблестнее излучал её на земной шар, над
которым поставлен Тем одним, кто есть руководитель всего духовного
и временного);
Conv. IV 4, 3-4: «Onde, con cio sia cosa che l'animo umano in terminata
possessione di terra non si queti, ma sempre desideri gloria d'acquistare, si come
per esperienza vedemo, discordie e guerre conviene surgere intra regno e regno,
298
Часть I. БРУНИ-АВТОР
le quali sono tribulazioni délie cittadi, e per le cittadi délie vicinanze, e per le
vicinanze délie case [e per le case] dell'uomo; e cosi s'impedisce la felicitade. 4 II
perché, a queste guerre e aile loro cagioni tôrre via, conviene di necessitade tutta
la terra, e quanto all'umana generazione a possedere è dato, essere Monarchia,
cioè uno solo principato, e uno prencipe avère; lo quale, tutto possedendo e più
desiderare non possendo, li régi tegna contenti nelli termini delli regni, si che
pace intra loro sia, nella quale si posino le cittadi, e in questa posa le vicinanze
s'amino, [e] in questo amore le case prendano ogni loro bisogno, lo quai preso,
l'uomo viva felicemente: che è quello per che esso è nato»
(Отсюда, поскольку человеческий дух не успокаивается в
ограниченном землевладении, но всегда вожделеет славы стяжания, как видим
по опыту, неизбежно между царством и царством вспыхивают разлады
и войны — сущие муки городам, а через города — соседям, а через
соседей — семействам, [а через семейства] — людям: эдак счастье не
достижимо. Посему во изживание этих войн с их причинами неизбежно
потребно, чтобы вся земля и сколько человеческому роду ни дано
владений, была Монархией, то есть одним-единственным государством, да
имела одного государя, который, всем владея и большего не вожделея,
так сдерживал бы царства, довольные границами своих владений, чтобы
между ним мир был, в котором покоились бы города, и в этом покое
соседи дружили, в этой дружбе семейства ни в чём не нуждались, и
человек, не нуждаясь, заживёт счастливо, — это то, для чего он родился);
Ер. VI, 5-10: «Vos autem divina iura et humana transgredientes, quos dira
cupiditatis ingluvies paratos in omne nefas illexit, nonne terror secunde mortis
exagitat, ex quo, primi et soli iugum libertatis horrentes, in romani Principis,
mundi regis et Dei ministri, gloriam fremuistis, atque iure prescriptionis utentes,
débite subiectionis officium denegando, in rebellionis vesaniam maluistis
insurgere? 6 An ignoratis, amentes et discoli, publica iura cum sola temporis
terminatione finiri, et nullius prescriptionis calculo fore obnoxia? 7 Nempe
legum sanctiones aime declarant, et humana ratio percontando decernit, publica
rerum dominia, quantalibet diuturnitate neglecta, nunquam posse vanescere
vel abstenuata conquiri; nam quod ad omnium cedit utilitatem, sine omnium
detrimento interire non potest, vel etiam infirmari; et hoc Deus et natura non vult,
et mortalium penitus abhorreret adsensus. 8 Quid, fatua tali oppinione summota,
tanquam alteri Babilonii, pium deserentes imperium nova régna temptatis, ut
alia sit Florentina civilitas, alia sit Romana? Cur apostolice monarchie similiter
invidere non libet, ut si Delia geminatur in celo, geminetur et Delius? 9 Atqui si
maie ausa rependere vobis terrori non est, territet saltim obstinata precordia quod
non modo sapientia, sed initium eius ad penam culpe vobis ablatum est. 10 Nulla
etenim conditio delinquentis formidolosior, quam impudenter et sine Dei timoré
quicquid libet agentis. Нас nimirum persepe animadversione percutitur impius,
ut moriens obliviscatur sui qui dum viveret oblitus est Dei»
«Диалоги для Пьер Паоло Исгрийского». Пояснение 299
(А вас, переступающих через божье и человеческое право,
соблазнённых лютой прожорливостью вожделения к решимости на всякий грех,
неужели не будоражит ужас перед второй смертью с тех пор, как вы,
первые и единственные, пугающиеся ига свободы, заревели на славу римского
государя, царя мира и приспешника Бога, и вы, воспользовавшись правом
давности, отрицая обязанность должного подданства, предпочли
подняться до сумасшествия бунта? Или не ведаете, безумные и злобные, что
государственные законы ограничивает одна временная конечность и что не
подчиняются они никакому расчёту давности? Как раз благая незыблемость
законов и объявляет, а человеческий толк, разведывая, и учреждает, что
государственная власть, сколь угодно долго запущенная, никогда не может
ни пропасть, ни быть, чахлая, захвачена; ведь то, что служит общей
пользе, не может ни погибнуть, ни даже изнемочь без ущерба для всех; и этого
Бог и природа не желает, и согласие смертных вовсе б чуралось. Зачем же
по возникновении такого негодного мнения, будто ещё одни вавилонцы,
оставляя благочестивую державу, взыскуете иного царства, будто
флорентийское управление одно, римское — иное? Чем не угодно одинаково
завидовать апостольской монархии, чтобы, если Делия раздваивается на небе,
раздваивался и Делий? Также, коли вас не страшит взвешивать дурные
дерзания, пусть хотя бы то устрашит строптивые сердца, что не только
мудрость, но начало её у вас отнято в кару вины. Ибо никакое положение
виноватого не опаснее, чем делающего бесстыдно, без боязни Бога, что
вздумается. Немудрено, что пречасто сотрясает нечестивого такое взыскание,
что при смерти забывает себя, при жизни забывший Бога);
Ер. V, 7, 26-27: «Sed an non miserebitur cuiquam? Ymo ignoscet omnibus
misericordiam implorantibus, cum sit Cesar et maiestas eius de Fonte defluat
pietatis. [...] Et si hec, que uti principia sunt, ad probandum quod queritur non
sufficiunt, quis non ab illata conclusione per talia precedentia mecum oppinari
cogetur, pace videlicet annorum duodecim orbem totaliter amplexata, que sui
sillogizantis faciem Dei filium, sicuti opère patrato, ostendit? 27 Et hic, cum ad
revelationem Spiritus, homo factus, evangelizaret in terris, quasi dirimens duo
régna, sibi et Cesari universa distribuens, alterutri iussit reddi que sua sunt»
(Но разве никого не пожалеет? Напротив, простит всех, молящих
о жалости, ведь он Цезарь, и его величие течёт из Истока благочестия.
[...] И если этих, точно устоев, не достаточно для доказательства
искомого, кто не будет вынужден со мною мыслить согласно выведенному из
таких предпосылок заключению, а именно согласно миру, на двенадцать
лет обнявшему шар земной и явившему, как по свершённой работе, лик
сына Бога, его силлогизирующего? И когда он, очеловечившись, еванге-
лизировал на земле во откровение Духа, будто разъяв два царства, всё
распределив между собою и цезарем, велел, дабы обоим каждому своё
воздалось);
300
Часть I. БРУНИ-АВТОР
Ер. VII 5, 13: «Cumque tu, Cesaris et Augusti successor, Apennini iuga
transiliens veneranda signa Tarpeia retulisti, protinus longa substiterunt suspiria
lacrimarumque diluvia desierunt [...] Scriptum etenim nobis est: Nascetur pulcra
Troyanus origine Cesar, / imperium Occeano, famam qui terminet astris»
(И когда ты, Цезарь и наследник Августа, перемахнув через
апеннинские хребты, вернул' Тарпейские знамёна, сразу прекратились долгие
вздохи, потопы слёз закончились. [...] Ибо нам написано: «От
прекрасных корней Троянский Цезарь родится, / кто Океаном сдержит державу,
светилами — славу»);
Par. VI55-72; Inf. IV 121-123;
— превращается в отъявленного угнетателя свободы.
60
Битва при Беневенто. 26/02/1266 между гвельфами Карла Анжуйского
и гибеллинами Манфреда Сицилийского.
Леонардо Бруни Laudatio florentine urbis 86;
Колуччо Салютати Contra maledicum et obiurgatorem 159-161: «(159) Et ut
prisca ilia, licet verissima, dimittamus, nonne felicis recordationis glorioseque
memorie Karolus Primus, Ierusalem et Sicilie rex, tune Provincie et Folchalcherii
cornes, ordinatione Urbani Quarti deposito Manfredo, qui tune Sicilie regnum
per tyrannidem occupabat, venit in Italiam, rex factus est, pugnavit et vicit? Siq-
uidem Karolus ipse magna classe venit ad urbem, et rex inunctus est; cumque
fortissimus suus terrestris exercitus propter Gebellinorum congregationem in
Lombardia clausis aditibus moraretur, invicta Florentinorum Guelforum manus,
qui iam annis ferme septem extorres patria gloriose in Lombardia militabant, se
novi regis exercitui coniunxerunt. Que res causa fuit ut, Lombardis cedentibus,
exercitus transiret incolumis tandemque expugnato captoque oppido Sancti
Germani, rex cum omnibus copiis superatis saltibus asperrimisque Brutiorum
montibus, in Samnium venit, ubi Manfredum offendit apud Beneventum cum
maximo sui exercitus comitatu; qui sicut erat ingenio ferox, optimum factu ratus
fessum exercitum aggredi, cum omnibus copiis suis pugne prebuit facultatem.
(160) Rex autem, ut hostes adesse sensit, locum castris delegerat quo cogi non
posset invitus ad pugnam. Hortantur sui quod viris, equisque, aspero fatigatis
itinere, requiem donet; periculum fessos integris congredi. Florentinorum con-
siliosiores aderant; quid sentiant querit. Festinandum esse respondent ne gen-
tibus augeatur hostis aut forte, consilium mutans, pugnam detractet, quo nihil
régi posset esse calamitosius. Rex, ut erat alti animi conficiendeque rei avidus,
ignominiosum reputans ad pugnam venientibus cedere, statuit experiri prelian-
di fortunam, confisus suorum virtuti, quam putat etiam lassitudinis incommodo
plus valere. (161) Dat ergo pugne signum. Primi steterunt in ordine Florentini,
«Диалоги для Пьер Паоло Истринского». Пояснение 301
fortissima quidem acies et expertissimorum in armis. Septingenti fuisse tradun-
tur, hastati omnes, tectis et armatis equis, sub galeis cuncti cristatis, multi galeis
tecti capita papeque signis ornati, quod adhuc, in illius felicis diei memoriam,
Guelforum nostre civitatis universitas tenet. Admiratus eos Manfredus interro-
gasse traditur quinam essent; responsoque Florentinos exules esse Guelfos, tune
suos requisivit ex Florentia Gebellinos, qui cum admodum paucissimi, duos
quidem affuisse memorie traditur, respondissent aliosque esse custodia civitatis
occupatos, "Hodie", dixit ille, "Guelfi Florentini non possunt non esse victores.
Si vicero quidem eos, faciam meos: urbe, bonis dignitatibusque restituam. Si vic-
erint, scient uti Victoria". Rex pugnaturus primum Florentinis impetus concessit
honorem. Irruunt igitur acieque tota miscentur. Irruunt et Galli hostesque, suis
signo notissimis mixtos, cedunt et Manfredum ipsum acriter pugnantem conf-
iciunt. Galli victores totum regnum occupant»
((159) И, опуская минувшее, хотя правдивейшее, разве Карл
Первый — доброе имя и славная память, Иерусалима и Сицилии король,
тогда граф Прованса и Форкалькье, по низложении, приказанном
Урбаном Четвёртым, Манфреда, который тогда тиранически владел
Сицилийским королевством, — не пришёл в Италию, не сделался королём, не
бился и не победил? Действительно, Карл сам с большим флотом пришёл
в столицу и был помазан королём; и поскольку его сильнейшее войско
из-за скопления гибеллинов безвыходно мешкало в Ломбардии,
непобедимый отряд флорентийских гвельфов, которые, изгнанные из отчизны
лет уже семь, славно воевали в Ломбардии, соединились с войском
недавнего короля. Это по отступлении ломбардцев причинило невредимый
проход войска, и, наконец, оборов приступом крепость Сан-Джермано
[Кассино], король со всеми силами, преодолев ущелья и крутые горы
Абруццо, пришёл в Самний, где у Беневенто угодил на Манфреда,
сопровождаемого величайшим войском, который, ярого свойства, решив,
что лучше напасть на усталое войско, дал всем своим силам повод
сразиться. (160) А король, смекнув о присутствии врагов, стану отвёл место,
где его невольно к сражению не принудить. Увещевают его дать роздых
изнурённым суровым переходом мужам и коням: опасно сшибать
усталых с полноценными. Рядом были из флорентийцев умудрённее —
совещается с ними. Надо, отвечают, спешить, как бы враг не приумножился,
а то и, передумав, сражения не отверг, ущербнее чего для короля и быть
не может. Король, будучи храбрым и охочим до успеха, сочтя позором
отступать от пришедших сражаться, постановил испытать судьбу в битве,
доверяя доблести своих, которую-де усугубит несподручная вялость. (161)
Даёт, стало быть, знак к сражению. Первыми выстроились
флорентийцы — сильнейшая рать искушённейших в оружии. По преданию, их было
семьсот — все о копьях, с покрытыми и вооружёнными конями, сплошь
под гребневыми шлемами, у многих голова покрыта шлемом, нарядным
302
Часть I. БРУНИ-АВТОР
папским значком, чего, в память о том удачном дне, всё ещё
придерживается сообщество гвельфов нашего города. По преданию, удивлённый
им Манфред спросил, кто они, и по ответу, что они — флорентийские
изгнанники, запросил тогда своих гибеллинов из Флоренции, которые,
когда ответили, что их донельзя мало, — ведь незапамятованных было
двое, — а остальные стоят на страже города. «Сегодня, — сказал он, —
флорентийские гвельфы не могут не быть победителями. Если победа
за мной, сделаю моими — верну им столицу, имущество и достоинство.
Если за ними — да сумеют воспользоваться победой». Рвущийся в
битву король удостаивает флорентийцев чести первого натиска. Бросаются,
стало быть, и повсюду схлёстываются. Бросаются и галлы: врагов,
смешавшихся с ними, приметнейшими своими значками, закалывают и рьяно
ратующего Манфреда самого убивают. Победители галлы завоёвывают
всё королевство).
62
обмануть старика седого
Колуччо Салютати Invectiva in Antonium Luschum vicentinum 179: «(179) Si
veritate, si ratione viceris, dabo manus nee in aliquo refragabor. Si pergas et er-
rores fovens tuos pervicacia pûtes vincere, referam tibi que scripsit Hieronymus
Augustino, ut etatem non contemnas meam: "Memento Daretis et Entelli et
vulgaris proverbii quod «bos lassus fortius figat pedem»". Durius quam putes est
iuveni senem dicendo vincere. Cum enim iuvente senectus ferme cedat in
omnibus que corporibus exercemus, quoniam loquacior tamen vetustas est, dicendo
solet facile superare. Нес enim etas tot audivit, tot didicit atque vidit, quod in
tanta rerum copia difficile nimis ei sit multiloquio modum ponere. De ceteris
contendat cum senibus iuventus, de vincendo secura; consilio vero pugnaque
dicendi moneo non decertet»
((179) Если правдой, если толком победишь, руки подниму и ни в чём
не пререку. Если продолжишь и, потворствуя заблуждениям своим,
упрямством удумаешь победить, приведу тебе написанное Иеронимом
Августину, чтобы ты не презирал мои лета: «Помни о Дарете и Энтелле
и пословице народной, что "бык вялый твёрже копыто вгоняет" [Epist. LX-
VIII, 2]. Надсаднее, чем считаешь, юноше словом победить старика. Ибо
хотя юности старость почти во всём уступает, чем тело упражняем,
однако, поскольку ветхость словоохотливее, речью обыкновенно легко
превышает [Цицерон De sen. 55]. Ибо этот возраст столько слышал, столько усвоил
да видел, что ему в таком множестве вещей слишком трудно унять
многоречивость. О прочем пусть спорит со стариками юность, о победе не
пекущаяся; а в совете и устной схватке пусть, увещеваю, не сражается»).
«Диалоги для Пьер Паоло Истрийского». Пояснение 303
63
каждодневно работу мне делает, с греческого языка на латынь переводя
Леонардо Бруни Prxfatio in vita M. Antonii: «An tu, cum ego vigilando,
scribendo, cogitando tua causa diu me fatigavero, ita plus quam ingratus fueris,
ut non solum laudem mihi adimas meam, sed etiam errata ascribas aliéna?»
(Или ты, когда я неусыпно пишу да размышляю, долго ради тебя
корплю, так более чем не благодарным окажешься, что не только хвалу
отнимешь у меня мою, но и огрехи припишешь чужие?);
Колуччо Салютати Epist. XIV 23 (25/01/1405-1406 к фра Джованни да Сан-
Миньято): «dialogum sanctissimi patris Basilii, quem nuper nobis transtulit in
latinum ex greco vir peritissimus Leonardus Aretinus»
(диалог святейшего отца Василия, который недавно искушённейший
муж Леонардо Аретинский перевёл для меня на латынь с греческого).
67
«Африка» во Флоренции.
Колуччо Салютати Epist. IV 5 (28/01/1377 к Франческуоло Броссанскому):
«Venit tandem, ut a tuis litteris, frater optime, auspicium faciam, venit tandem
Africa dulcis, et Vicit iter durum pietas, ut ille idem vates ait; venit tandem et
per fidelissimum nobilemque meritis et sanguine virum michi presentatam et
avide et reverenter accepi, vixque pre gaudio continui lacrimas. [...] legi totum
carmen, quod michi undecim quaternulis transmisisti; legi quidem totum solo
trinoctio, nam interdiu propter officii occupationes, que etiam plerumque ad
plurimam noctem instant, omnino non licuit, legi quidem admirabundus ele-
gantiam carminis maiestatemque sermonis, gravitatem sententiarum et ipsum
totius poematis ordinem et contextum; fateorque me nichil unquam gravius,
nichil floridius nichilque denique gratius perlegisse. [...] ante enim quam
Africain recepissem, volvebam mecum: quid faciès? Ecce Francisci tui nomen et
fama in manibus tuis erit. quomodo consules? certe cogitabam revidere librum,
et si quid, ut scribis, vel absonum vel contra metrorum regulam intolerabile dep-
rehendissem, curiosius elimare, et, sicut Naso finxit in Eneida, singulos libros
paucis versiculis, quasi in argumenti formam, brevissime resumere, et exinde,
pluribus sumptis exemplis et per me ipsum correctis et diligenter revisis, unum
ad Bononiense gignasium, unum Parisius, unum in Angliam cum mea epistola
de libri laudibus destinare, et unum in Florentia ponere in loco celebri, ut per
omnes mundi plagas tantum opus tantique vatis nomen splendidissimum voli-
taret. [...] quoniam ex hoc libro, crede michi, pendet eius memoria»
(Пришла, наконец, как твоё, брат отменнейший, знаменует письмо,
пришла, наконец, сладостная «Африка» и «путь благочестие перемогло»,
как тот же пророк утверждает [Вергилий /En. 6, 687-688], пришла, наконец,
304
Часть I. БРУНИ-АВТОР
и я её, мне представленную мужем вернейшим, знатным заслугами и
родом, и жадно, и уважительно принял да еле слёзы сдержал от радости. [...]
песнь, которую ты переслал мне в одиннадцати тетрадках, я прочёл
целиком. Прочёл целиком за три лишь ночи, ведь днём из-за должностных
хлопот, которые зачастую даже до глубокой ночи, вообще не успевал. В
настоящем восхищении прочёл изящность песни и величавость речи, важность
мыслей и сам порядок да склад всецелой поэмы. Признаться, ничего
никогда мне не доводилось читать важнее, ничего цветистее, ничего, короче,
милее. [...] Ибо я до получения «Африки» ворочал умом: как поступишь?
Вот тебе в руки попадёт имя и знаменитость твоего Франческо. Чем
поспособствуешь? Я, верно, помышлял пересмотреть книгу и, улови я что, как
пишешь, или нестройное, или вперекор правилу размеров нестерпимое,
тщательнее отточить, и, как Назон придумал для «Энеиды», каждую книгу
кратчайше уложить в немногих строчках, точно содержательный очерк, а
затем, сняв много списков и сам исправив да прилежно пересмотрев,
вместе с моим письмом о достохвальности книги один предназначить Болон-
скому училищу, один — Парижу, один — Англии, да один во Флоренции
определить в посещаемом месте, чтобы по всем странам мира реяло толи-
кое сочинение и толикого пророка блистательнейшее имя. [...] поскольку
от этой книги, верь мне, зависит память о нём).
Никколи, в 77-м году безродный и безвестно живущий во Флоренции
мальчишка, занятый на отцовской шерстобойне, не мог быть тем
вельможей, которому Франческуоло поручил «Африку» для Колуччо, но скорее
какой-нибудь Паццино Донати, Филиппо деи Марсильи, Гвидо ди Томма-
зо, действительно сиятельные, часто наезжавшие в Падую и дружившие
с Броссанским. Как известно, Салютати, отказавшись от затеи выпускать
«Африку», обрёк её на неизданность и недосягаемость. Значит, Никколи
был первым, привёзшим из Падуи список «Африки», доступный для
последующего размноживания.
68
хитрость = technam
ТереИций Heaut. 470-471: «falli te sinas / Technis per seruolum» (дай
провести себя / холопчиковым хитростям);
Теренций Еип. 718: «Parmenoni' tarn scio esse hanc technam quam me ui-
uere» (Парменона хитрость! Это ж правда, как что я жива);
Πλαβτ Most. 550: «Metuo ne technae meae perpetuo perierint» (Истреблены
мои, тревожусь, хитрости);
Плавт Bacch. 392: «Condigne is quam technam de auro aduorsum meum
fecit patrem» (Хитрость золотую сделал с честью моему отцу);
«Диалоги для Пьер Паоло Истрийского». Пояснение 305
Плавт Capt. 641-642: «Turn igitur ego deruncinatus, deartuatus sum miser /
Huius scelesti technis» (Значит, горемычный, нынче обдурён я, расчленён /
хитростями проходимца);
люд, который отродясь букв не видывал
Петрарка Contra medicum III 37-42: «О insane! Igitur putas nécessitas artium
nobilitatem arguât. Contra est: alioquin nobilissimus artificum erit agricola, su-
tor quoque et pistor et tu, si mactare desieris, in precio eritis. Absit! Nulla vos in
precio nécessitas ponet, nulla faciet non esse mechanicos. Nescitis quod servus
domesticus sepe, quo vilior, eo magis necessarius? Clibanarius et lanista quam
necessarii sunt, quam viles! Citius philosophie scolis et militari cingulo, quam
macello et balneis, sit caritura plebecula»
(О нездравый! Стало быть, считаешь, что насущность искусств
обличает их благородство. Напротив. Иначе земледел выйдет благороднейшим
из искусников; сапожник тоже, и мукомол, и ты, если перестанешь
закалывать, будете в цене. Только не это! Никакая насущность не возведёт вас
в цену, никакая не даст не быть механичными. Не знаете, что домашний
слуга часто, чем дешевле его повинность, тем насущнее? Латник и
драчун — как насущны, как дёшевы! Пожалуй, народишку приспичит скорее
на бойню или в баню, чем в философскую школу и в солдаты);
Петрарка Fam. XXI15, 22 см. § 44.
71
За Данте (опровержение § 42-44).
Филиппе Виллани De origine civitatis florentine et de eiusdem famosis civibus II
De vita et moribus Dantis poeta comici insignis, 4-11 и 88: «(4) Post Claudia-
num, quern fere poetarum illustrium ultimum antiqua tempora protulerunt, ce-
sarum pusillanimitate et avaritia omnis pêne consenuit poesis, eo etiam f ortasse,
quod ars non esset in pretio, cum fides catholica cepisset figmenta poetarum
ut rem pernitiosam et vanissimam abhorrere. (5) Ea igitur iacente sine cultu,
sine décore, vir maximus Dantes Allegherii quasi ex abisso tenebrarum erutam
revocavit in lucem, dataque manu prostratam erexit in pedes (6) ipsasque va-
tum fictiones naturali atque morali phylosophie coerentes adeo cum christianis
licteris concordavit, ut obstenderet veteres poetas, quasi Sancto afflatos Spiritu,
quedam fidei nostre vaticinasse misteria; (7) effecitque acutissimus poetarum ut
non solum viris doctissimis, sed plebeis et ydiotis, quorum infinitus est nume-
rus, velata poetarum ingénia placèrent. (8) Excessit virtus sua humani acumen
ingenii et quicquid veterum diligentia poetarum potuit invenire inventaque fie-
tionibus occulendo componere ad doctrine christianae studia traduxit. (9) Dig-
nius honestiusque putarem de eo potius silere quam pauca et incompta tractare.
(10) Parem siquidem vel maiorem in sui laudem divina exigunt studia. (11) Igi-
306
Часть I. БРУНИ-АВТОР
tur qui illi se equalem putaverit de eo dicere potuit, qualis quantusve fuerit. [...]
(88) Nee sane credibile est rem tantam, in qua fere omnes utriusque phylosophie
conclusiones et problemata omniaque sacre théologie dogmata, que ad rectum
et iustum hominem componendum pertinerent, congesta sunt, parvo tempore
excogitasse, moresque et actus hominum tarn breviter et sucose, tamque ornate
poetice descripsisse»
((4) После Клавдиана, из сиятельных поэтов почти последнего,
принесённого древними временами, из-за малодушия и алчности государей
вся поэзия чуть не одряхлела; и, возможно, потому, что искусство было
обесценено, ведь католическая вера принялась отвергать выдумки поэтов
как пагубную и суетнейшую вещь. Когда, стало быть, валялась
неухоженной, бесславной, величайший муж Данте Алигьери, будто из пропасти
потёмок вырыв, вызволил её на свет и, подав простёртой руку, поставил
на ноги, а сами вымыслы пророков, связанные с природной да
нравственной философией, до того согласовал с христианской словесностью, что
показал, что старинные поэты, будто вдохновлённые Святым Духом,
пророчили некие таинства нашей веры, и сделал, острейший из поэтов,
так, что не только учёнейшим мужам, но черни да идиотам, число
которых бесконечно, нравились сокрытые поэтические дарования. Доблесть
его превзошла верх человеческого дарования, и всё, что смогло обрести
прилежание старинных поэтов и, обретённое, пряча под вымыслами,
сложить, перенёс на изучение христианского учения. Было бы достойнее
и почётнее, по-моему, молчать о нём, нежели малое и нестройное
разбирать. Подлинно, равной или большей хвалы требуют божественные
изучения. Стало быть, тот, кто ему себя под стать сочтёт, сможет сказать
о его качестве или величине [...] Не, право, имоверно, что то ликую вещь,
в которой почти все философские заключения и проблемы, и все
догматы священной теологии, принадлежащие к сложению прямого и
праведного человека, собраны, за малый срок измыслил и нравы и поступки
людей столь кратко и сочно и столь нарядно поэтически описал);
Чино Ринуччини Invettiva contro a cierti caluniatovi di Dante e di messer
Francesco Petrarca e di messer Giovanni Boccaci (~ 1400 г.): «Le storie poetiche dicono
essere favole da femmine e da fanciugli, e che il non meno dolcie che utile recita-
tore di dette istorie, cioè messer Giovanni Boccaci, non seppe gramatica, la quai
cosa io non credo essere vera. E de' libri del coronato poeta messer Francesco
Petrarca si beffano, diciendo che quel De vins illustribus è un zibaldone da qua-
resima. Non dicono quanto e' fu gienerale in versificare cosi in latino come in
vulgare ma perché al présente altra santa ira mi sprona, non la voglio disputare.
Ma le dette istorie, alcuna ne nasconde sotto la corteccia délie parole о moralità
grandissima, alcuna pura verità, alcuna con la divina giustizia ci minaccia,
alcuna alla futura ed etternal vita ci alletta, e insieme intermiste meritano somma
loda l'utile col dolcie mescolando. De' poeti dicono esser componitori di favole
«Диалоги для Пьер Паоло Истрийского». Пояснение 307
е sviatori di giovani con loro leggiadrie e dolcieze, e fanno quistione grandis-
sima, il popolazo raguardantegli in piaza, qual fussi maggior poeta, о Omero о
Vergilio. Poi, per mostrarsi litteratissimi al vulgo, dicono che lo egregio e onore
de' poeti Dante Alighieri essere suto poeta da calzolai; non dicono che Ί parlar
poetico è quello che sopra agli altri come aquila vola, cantando con maravigliosa
arte e fatti groliosi degrigniominiosi uomini e pognendo per nostro ben vivere
inanzi agli occhi tutte le storie, mescolando alcuna volta ne' loro poemi sottile
filosofia naturale, alcuna volta la dilettevole astronomia, alcuna volta l'ottima
filosofia morale, alcuna volta e santi comandamenti delle leggi, alcuna volta la
vera e santa teologia. Lo inlustre ed esimio poeta Dante, il quale, sia detto con
pacie de' poemi greci e latini, niuna invenzione fu più bella, più utile e più sottile
che la sua, trattando tutte le storie cosi moderne come antiche, cosi de' benfatti
come de' mali fatti degli uomini per nostro essempro con si maravigliosa le-
giadria, che più tosto è miracoloso che umano, i pecati d'ogni maniera puniscie
e i purgati rimunera, gli umani fatti dipigne in vulgare più tosto per fare più
utile a' suo' cittadini che non farebbe in gramatica. Ne tonando deridano e mali
dicienti, pero che 'I fonte délia eloquenza, Dante con maravigliosa brevità e le-
giadria mette due о tre comparazioni in uno rittimo vulgare che Vergilio non
mette in venti versi esametri, essendo ancora la gramatica sanza comparazione
più copiosa che Ί vulgare. Il perché tengo che Ί vulgare rimare sia molto più
malagevole e maestrevole che Ί versificare littérale. Ancora aguagliando a
Vergilio rispondano con verità: non à narrato nel suo poema Dante più istorie
antiche che Vergilio? Nollo possono negare, con ciô sia cosa che lo 'nferno solo abbi
più istorie antiche che tutto Vergilio. Delle moderne non à lasciato cosa degna
di fama che non abbi recitata; raguardino l'undecimo capitolo di Dante, dove
tratta le tre disposizione che Ί cielo non vole, incontinenza, malizia e la matta
bestialità; di fizioni e favole poetiche tutte le passate ornando e sufulgiendo suo
poema racconta, e con maraviglioso artificio delle nuove compone, quivi e al-
trove: "Taccia di Cammo e d' Arrettusa Ovidio" ecc. E troveràvi più moralità che
in tutto Vergilio, il quale per umiltà e per ornare suo poema, fingiendo se pella
sensualité e lui per la ragione nomino suo maestro di filosofia naturale. Corne Γ
attivo seme dell'uomo sopra il passivo sangue délia donna caggia e d'animale
sensibile divenga intellettuale, dichiarando che sia l'ombra délia luna e moite
altre cose filosofiche sottili, fisicamente e sottilissimamente pertratta nel capitolo
corne d'animale divenga infante. Ancora d'astrologia tanto legiadramente de-
scrive quanto a stile poetico si richiede, qui e altrove per tutto il libro: "Velando
i Pesci ch'erano in sua iscorta" ecc. Delia veracie e santa teologia è tanto veracie
maestro, che tutti e sottili nodi teologichi disolve disputando, e con invenzioni
tanto maravigliose gli ostinati peccati di cerchio in cerchio con varii dimoni esa-
minatori de' peccati puniscie, e per simile modo quegli che pentuti si sono ra-
fina purgando, e ultimamente gli mette in cielo di pianeto in pianeto con tanta
legiadria e suavità e sentenzie che a pena si potrebbe narrare. La grolia celeste
308
Часть I. БРУНИ-АВТОР
ci mostra, narrando nell'ultimo com'è fatta la Trinità e la visione beatifica; per
che maestro Piero délie Sentenzie in sottiglieze trapassa, e sanza aguaglio ogni
poema cosi greco come latino avanza. Ora lasciando il maraviglioso poema del
grolioso Dante, il quale chi lo leggierà con intelletto troverrà d'ogni arte, d'ogni
iscienza, d'ogni filosofia le conclusioni e fioretti»
(Говорят, что поэтические истории суть сказки для женщин и для
малолеток, и, дескать, не менее сладостный, чем полезный рассказчик
таких историй, а именно мессер Джованни Боккаччо, не знал
грамматике, — что, по-моему, кривда. Изгаляются и над книгами увенчанного
поэта мессера Франческо Петрарки, говоря, что «О сиятельных мужах» —
это пасхальная мешанина. Не говорят, сколь был он всесторонен в
стихосложении как на латинском, так на родном языке, но, поскольку теперь
иной святой гнев меня подстрекает, обсуждать это не желаю. Но такие
истории — одна скрывает под оболочкой слов величайшие нравоучения,
другая — чистую истину, третья грозит нам божьим судом, четвёртая
манит ко грядущей и вечной жизни, — перемешанные вместе, заслуживают
высшей хвалы за смешивание прока со сладостью. Говорят, что поэты —
слагатели сказок и совратители молодёжи своими прелестями и
сладостями, и на глазах народца устраивают величайший спор, кто был вящим
поэтом, Гомер ли, Вергилий ли. Далее, чтобы оказаться толпе словесней-
шими, говорят, что незаурядная честь поэтов — Данте Алигьери — был
поэтом для сапожников. Не говорят, что поэтическое слово — это то, что
поверх иных летит, как орёл, воспевая с дивным искусством славные
деяния позорных людей и ради нашего благого жития предлагая глазам все
истории, примешивая в свои поэмы порой тонкую естественную
философию, порой — забавную астрономию, порой — нравственную
философию, порой — святые веления законов, порой — истинную и святую
теологию. Сиятельный и выдающийся поэт Данте, который — да будет
сказано не в обиду греческим и латинским поэмам: ни одно изобретение
не было красивее, полезнее и тоньше, чем его, — рассказывая все как
современные, так древние истории, как о благодеяниях, так о злых деяниях
людей ради примера нам со столь дивным очарованием, что скорее
волшебно, чем человечески, карает всевозможные грехи и воздаёт
очищенным, рисует человеческие деяния на разговорном языке — скорее ради
большей пользы своим согражданам, чем будь это на грамматическом.
Пусть не высмеивают, грохоча, злословцы, ибо Данте источник карсно-
речия с дивной краткостью и очарованием ставит два-три сравнения
в разговорный ритм, чего Вергилий не ставит в двадцать гекзаметров,
поскольку грамматический язык несравненно неистощимее разговорного.
Поэтому считаю, что разговорное рифмование гораздо несподручнее
да искуснее, чем стихосложение словесности. Всё равняя по Вергилию,
пусть ответят правдиво: не повествовал ли Данте в своей поэме больше
«Диалоги для Пьер Паоло Истрийского». Пояснение 309
древних историй, чем Вергилий? Этого не могут отрицать, поелику
в одном «Аду» историй больше, чем у Вергилия целиком. Из
современных не пропустил, не поведав, ни одной достославной. Пусть взглянут на
одиннадцатую главу Данте, где рассказывает о трёх неугодных небу пред-
расположенностях: невоздержанности, зловредности да шальной
дикости. Его поэма повествует о поэтических выдумках и сказках, украшая
и подсвечивая все прошлые, и с дивным художеством слагает
небывалые — и сям и там: «Не пой, Овидий, Кадма с Аретузою» и проч. [Inf. XXV,
97]. И найдёшь больше нравоучений, чем у Вергилия целиком, которого
ради скромности и ради украшения своей поэмы, выдумывая себя
чувством, а его — разумом, нарёк учителем естественной философии. На
физический и тончайший лад в главе «как животное становится младенцем»
разбирает, как деятельное семя человека падает на страдательную кровь
женщины и становится из чувственного животного разумным, изъясняя,
что есть тень луны и многие другие тонкие философские вещи. Также
об астрологии столь очаровательно пишет, сколь требуется от
поэтического пошиба — и сям, и там по всей книге: «Скрывая Рыб в своём сопро-
вожденьи» и проч. [Purg. I, 21]. Был столь истинным учителем истинной
и святой теологии, что все тонкие теологические узлы разрешает в
обсуждении и со столь дивными изобретениями карает закоренелые грехи
от круга к кругу с разными бесами, взвешивателями грехов, и одинаково
тех, которые раскаялись, утончает, очищая, и напоследок помещает их
на небо от планеты к планете со стольким очарованием, и приятством,
и мыслями, что вряд ли поведать. Являет нам небесную славу, повествуя
в последнюю очередь о сути Троицы и блаженного видения. Поэтому
Петра с его «Сентенциями» превосходит в тонкостях и бесподобно
превышает всякую поэму, как греческую, так латинскую. Теперь, оставляя
дивную поэму славного Данте, которую кто прочтёт с разумом, найдёт
заключения и цветочки любого искусства, любого знания, любой
философии);
Чино Ринуччини Risponsiva alla Invettiva di Messer Antonio Lusco (1397 г.):
«Dalla divina filosofîa alla morale discendendo, m'occorre l'onore de poeti, il
teolago Dante degli Alighieri, il quale tutti i poeti, cosi greci, come latini, [avan-
za] e di amirabile invenzione, e di sottiglieze d'ingegno, i nodi teologichi dissol-
vendo, Piero delle Sentenzie avanzô, tutte le cose infemali, purgatorie e celesti
cercando»
(Нисходя от божественной философии ко нравственной, мне
встречается честь поэтов — теолог Данте Алигьери, который всех поэтов, как
греческих, так латинских, превосходит что удивительной
изобретательностью, что тонкостями одарённости; в поиске всех адских, чистилищных
и небесных вещей разрешая теологические узлы, превзошёл Петра с его
«Сентенциями»);
310
Часть I. БРУНИ-АВТОР
• См. Приложение 2. Колуччо Салютати De fato et fortuna III 12, 19-51
(против обвиняющих Данте стихов из Acerba Чекко д'Асколи).
Хвала флорентийскому диалекту.
Леонардо Бруни Laudatio florentine urbis 91;
• См. Приложение 2. Колуччо Салютати De fato et fortuna III И, 193-244.
74
Каток Утический.
Плутарх Cat. Min. 73;
Данте Purg. I 34-36: «Lunga la barba e di pel bianco mista / portava, a' suoi
capelli simigliante»
(Носил он бороду с отливом белым / и долгую, своим подобно
прядям).
75
Ропот о порче текстов переписчиками.
• См. Приложение 1. Боккаччо De montibus VIII и Салютати De fato et
fortuna II6, 39-151;
Колуччо Салютати Epist. XIV 11 (04/03/1405? к Пьер Паоло Верджерио
Старшему): «Video tamen, quod corruptione librorum in errorem communiter
imbibitum incidisti»
(Вижу, однако, что из-за порчи книг ты напоролся на проглоченное
всеми заблужденье).
76
Колуччо Салютати Epist. XIV 23 (25/01/1405-1406 к фра Джованни да Сан-
Миньято): «et quis adeo delirus et stultus est qui vera credit aut imitanda putet
scelera que leguntur in carminibus poetarum»
(ktq же до того вздорен и глуп, что мнит истинными да считает
примерными прегрешения, которые читаешь иной раз в стихах поэтов).
Диадема Антония Цезарю.
Плутарх Ant. 13-14 (перевод Леонардо Бруни, ~ 1416 г.): «Erat sane in Do-
labella non minus nequitiae quam in ipso Antonio, feruntque aliquando cum
quis Antonium Dolabellamque ad Caesarem subaccusaret, atque illos in suspi-
cionem adduceret insidiarum, respondisse Caesarem, non vereri huiusmodi niti-
dos et comatos sed illos graciles et pallentes, Cassium et Brutum designans. Sed
«Диалоги для Пьер Паоло Истрийского». Пояснение 311
illis quidem Caesaris necandi pulcherrimam causasm praebuit Antonius. Erat
solennis Lupercaliorum dies, Caesar autem triumphali veste amictus pro rostris
sedebat, currentes Lupercos inspecturus. Currunt enim et nobilium iuuvenum
et eorum qui magistratum gerunt complures, nudi atque unti, loris albis obvios
ferientes. In his cum esset Antonius, contra consuetudinem moremqui eius ludi,
ad sellam in qua Caesar sedebat cucurrit, diadema annexum laurea corona os-
tentans, sublatusque ab iis qui sequuti erant, capiti Caesaris diadema imposuit.
Declinavit caput Caesar reiecitque diadema cum maximo totius P. R. plausu. Rur-
sus diadema imponere conantem rursus reiecit Caesar cum summa spectantium
laetitia: atque hoc idem saepius Antonio conante, Caesare vero reiiciente, plebs
ingentem plausum dedit. Quod quidem mirandum videtur, homines re vera
sub rege viventes, nomen regium ut libertatis privationem exhorruisse. Surrexit
Caesar e sella turbato vultu et nudatum iugulum cuique offerebat, ad песет sus-
cipiendam paratum se dictitans. Coronam tamen illam statuae suae impositam
cum tribuni plebis abstulissent, et ob earn rem summo studio a populo laudati
essent, Caesar eos magistratu privavit. Haec Brutum, Cassium, caeterosque com-
pulerunt ad Caesaris triicidandi consilium»
(В Долабелле, право, было не менее негодности, чем в Антонии самом,
и повествуют, что когда некто Антония с Долабеллой при Цезаре пожури-
вал да подозревал их в кознодействе, Цезарь ответил, опасается-де не эдаких
расчёсанных и холёных, но тех тощих и бледных, обозначая Кассия и Брута.
Но именно Антоний предоставил им прекраснейшую причину погубить
Цезаря. Настал торжественный день Луперкалий. Цезарь в триумфальном
убранстве сел перед народом глядеть на забег Луперков. Много и знатных
юношей, и тех, кто отправляет должности, бегут нагими да умащёнными,
стегая попавшихся белыми ремнями. Бывший среди них Антоний,
вопреки обычаю и повадке этой игры, подбежал к престолу, на котором сидел
Цезарь, размахивая оплетённой лавровым венцом диадемой, и,
приподнятый спутниками, возлагает диадему на голову Цезаря. Уклоняет голову
Цезарь и под величайший плеск всего римского люда отвергает диадему.
Опять тщащегося возложить диадему опять отвергает на высшую радость
зрителей: многократно Антоний тщился, Цезарь отвергал, чернь
умопомрачительно рукоплескала. Это и впрямь удивительно — люди, взаправду
живущие под царём, трепетали царского знаменования ровно лишения
свободы! С расстроенным лицом Цезарь встал и стал подставлять всякому
оголённое горло, заладив, что готов встретить гибель. Когда, однако,
возложенный на его изваяние венец народные трибуны совлекли и за это были
людом с высшим участием похвалены, Цезарь уволил их с должности. Это
толкнуло Брута, Кассия и прочих на умысел порешить Цезаря);
Цицерон Phil. 2, 12, 28: «'Caesare interfecto', inquit, 'statim cruentum alte
extollens Brutus pugionem Ciceronem nominatim exclamavit atque ei recupera-
tam libertatem est gratulatus'»
312
Часть I. БРУНИ-АВТОР
(«Как только Цезарь был заколот, — говорит, — Брут, высоко вздев
кровавый кинжал, выкликнул имя Цицерона и поздравил его с
отвоёванной свободой»).
77
Дидона.
Петрарка Sine nomine ер. 5: «Geminus michi Parnasus, alter in Italia est,
alter in Galliis, qualisqualis exulantium late Pieridum duplex domus. In ausonio
Helicone felicior fui "dum fata Deusque sinebant", ut apud Maronem ilia mis-
erabilis amans ait, si tamen amans miserabilis et non pudicissima ас constantis-
sima mulier fuit Dido. Nunc me gallicus orbis habet et occidentalis Babilon, qua
nichil informius sol videt, et ferox Rodanus estuanti Cocyto vel tartareo simil-
limus Acheronti»
(Двоякий Парнас у меня: один в Италии, другой в Галлиях, какой ни
на есть приют раздольно скитающихся Пиэрид. Я на Геликоне был
счастливее авсонийском, «пока рок и Бог сподобляли», как у Марона [/En. 4,
651] говорит та горемычная влюблённая, если, конечно, была Дидона
горемычной влюблённой, а не стыдливейшей и преданнейшей женщиной.
Нынче держит меня галльский край и западный Вавилон, безобразнее
которого солнце не видит ничего, и ярый Родан — точь-в-точь
клокочущий Коцит или тартарийский Ахеронт);
Петрарка Тт. Pudic. 10-12: «е veggio ad un lacciuol Giunone e Dido, / ch'amor
pio del suo sposo a morte spinse, / non quel d'Enea com'è Ί publico grido»
(в одной петле Юнона и Дидона, / чья смерть из-за честной любви
к супругу, / а не к Энею, как слывёт в народе);
+155-159: «quella che per lo suo diletto e fido / sposo, non per Enea, volse ire
al fine / (taccia '1 vulgo ignorante); io dico Dido, / cui studio d'onestate a morte
spinse, / non vano amor com'è Ί publico grido»
(та, кто за миловерного супруга / шла на кончину, а не за Энея /
(да смолкнет сброд невежд) — я о Дидоне, / какую целомудрие сгубило, /
не любострастье, как слывёт в народе);
Петрарка Africa III 418-419: «Post regina Tyro fugiens his finibus ampla /
menia construxit magnam Carthaginis urbem»
(После царица, бежав из Тира, в этих пределах / стены выстроила
Карфагена, великой столицы);
Гораций Ars 9-10: «Pictoribus atque poetis / quidlibet audendi semper fuit
aequa potestas»
(У поэтов и живописцев / непреходящая власть отваживаться на
любое).
«Диалоги для Пьер Паоло Истрийского». Пояснение 313
81
За Петрарку.
Филиппо Виллани De origine civitatis florentine et de eiusdem famosis civibus III
De vita et moribus Francisci Petrarce poète laureati, 55-57: «(55) Fuit poeta aspec-
tu pulcer et venerabilis, statura procerus, hylari facie et lineamentis proportionata
venuste, que tamen a gravitate phylosophica non recederet, vocis sonore atque re-
dundantis, sua vita tis tante atque dulcedinis, ut nescirent etiam doctissimi ab eius
collocutione discedere, ingenii et memorie singularis, que supra vigintimilia ver-
suum recitaret, studii ardentissimi et perhennis. (56) Nil modestie, nil sobrietatis
nil penitus gravitatis in illo viro defuit, sed fuit ex omni parte consumate virtutis
et quedam vivens régula morum; acceptissimus non solum romanis pontificibus,
sed temporalibus dominis, tanteque gratte apud eos, ut exigeret quilibet eius pre-
sentiam importune. (57) Cumque unus omnibus herere non posset, idque maxime
peroptaret, quod non poterat corpore implevit ingenio»
((55) Поэт был хорош собой и досточтим, ростом статен, радостен
лицом и чертами — пригоже соразмерным, не чуждым, однако,
философской важности. Голоса звучного да раскатистого, до того приятного да
сладостного, что даже учёнейшие были не в силах от собеседования с ним
отказаться; единичной одарённости и памяти, рачения пламеннейшего
и непрестанного. (56) Ни скромности, ни трезвости, ни важности этому
мужу было отнюдь не занимать; но, всецело законченной доблести, был
он неким живым правилом нравственности. Угоднейший не только
римским понтификам, но преходящим государям и столь жалуемый, что
чуть что не ко времени требовалось его присутствие. (57) И раз одного
на всех не хватало, то наиболее желанное он, не способный вещественно,
исполнял духовно);
• См. Приложение 2. Колуччо Салютати Epist. XIV 19 (17/12/1405
к Поджо Браччолини).
83
• См. Приложение 2. Колуччо Салютати Epist. XIV 22 (26/03/1406
к Поджо Браччолини);
Филиппо Виллани De origine civitatis florentine et de eiusdem famosis civibus III De
vita et moribus Francisci Petrarce poète laureati, 38-44: «(38) Commoditate igitur
hac temporis usus, Petrarcha toto animo liberalibus artibus et omni phylosophie
deditus, ardentissime poeticae studuit discipline. (39) In qua factus potentissimus
laureari digne promeruit. (40) Cumque apicem poesis acuratissima diligentia te-
tigisset, eloquentie que soluto sermone eniteret tanta claruit maiestate, ut prisce
facundie scriptores stilo eminentissimo vel excederet vel equaret. (41) His preditus
artibus, ne quicqam sue deesset discipline, vulgaribus odis atque sonitiis que, per
314
Часть I. БРУНИ-АВТОР
rithimos materna locutione defluerent, se frequenter immiscuit. (42) In quibus in-
credibilem et fere angelicam, si sic dicere fas est, dictandi potestatem atque deco-
rem ostendit. (43) Tanta siquidem dulcedine fluunt, ut ab eorum pronuntiatione
etiam senes gravissimi nesciant abstinere. (44) Doctus insuper lira mire cecinit,
unde labores studii modeste levabat»
((38) Воспользовавшись, стало быть, этой выгодой времени, Петрарка,
всей душой отдавшись свободным искусствам и всей философии, горел
изучением поэтической науки, (39) став в которой мощнейшим, поделом
заслужил увенчание лавром; (40) и, тщательнейшим прилежанием
покорив вершину поэзии, в красноречивости, которая блистала немерным
словом, толиким засиял величием, что пошибом незауряднейше или
превзошёл, или достиг писателей прежней речистости. (41) Наделённый
этими искусствами, часто вмешивался, дабы учёность его ничем не
плошала, в просторечивые оды да сонеты, которые рифмованно текли
материнским говором, (42) в которых явил неимоверную и почти ангельскую,
если честиво так говорить, мощь слога и красу. (43) С толикой, право,
сладостью текут, что от их произнесения даже важнейшие старики не могут
удержаться. (44) Дивно сверх того преуспел, обучившись лире, с которой
скромно отдыхал от подвижничества)
85
Петрарка — возродитель studia humanitatis.
• См. Приложение 2. Колуччо Салютати Epist. XIV 22 (26/03/1406 к
Поджо Браччолини);
Джованни Боккаччо Epist. XIX (1371 г. к Якопо Пиццинга): «Propositum ig-
itur tuum et laborem egregium laudavi et summe laudo et laudabo dum vixero;
et in spem venio atque credulitatem, Deum ytalico nomini misertum, dum video
eum e gremio sue largitatis in Ytalorum pectora effundere animas ab antiquis
non différentes, avidas scilicet non rapina vel sanguine, non fraude vel violentia,
non ambitione vel decipulis sibi honores exquirere, sed laudabili exercitio, duce
poesi, nomen pretendere in evum longinquum, conarique ut possint viventes
adhuc volitare per ora virorum et a corporea mole solutas posteritati mirabiles
apparere. A quibus etsi non integrum deperditi luminis ytalici restituatur colu-
men, saltern a quantumcunque parva scintillula optantium spes erigitur in fulgi-
dam posteritatem, et potissime dum ab uno videmus in numerum deveniri. Fuit
enim illi continue spiritus aliqualis, tremulus tamen et semivivus potius quam
virtute aliqua validus, ut in Catone, Prospero, Pamphilo et Arrighetto florentino
presbitero, terminus quorum sunt opuscula parva nee ullam antiquitatis dulce-
dinem sapientia. Verum evo nostro ampliores a celo venere viri, si satis adverto,
quibus cum sint ingentes animi, totis viribus pressam relevare et ab exilio in
«Диалоги для Пьер Паоло Истрийского». Пояснение
315
pristinas revocare sedes mens est, nee frustra. Videmus autem, nee te legisse pi-
gebit, ante alios nota dignos, seu vidisse potuimus, celebrem virum et in phylos-
ophie laribus versatum Dantem Allegherii nostrum omissum a multis retroactis
seculis fontem laticesque mellifluos cupientem, nee ea tamen qua veteres via,
sed per diverticula quedam omnino insueta maioribus non absque labore anxio
exquirentem ac primum in astra levatum montem superantem, eoque devenisse
quo ceperat, et semisopitas excivisse sorores et in cytharam traxisse Phebum: et
eos in maternum cogère cantum ausum, non plebeium aut rusticanum, ut non-
nulli voluere, confecit, quin imo artifitioso schemate sensu letiorem fecit quam
cortice; tandem, quod equidem deflendum, incliti voluminis superato labore,
immatura morte merito decori subtractus, inornatus abut, hoc prêter sacrum
poema tradito, ut, post divulgatum diu pressum poesis nomen, possent qui vel-
lent a poeta novo summere quid poesis et circa quod eius versaretur offitium.
Post hunc vero eque florentinus civis, vir inclitus Franciscus Petrarca preceptor
meus, neglectis quorundam principiis, ut iam dictum est, vix poeticum limen
actingentibus, vetus iter arripere orsus est tanta pectoris fortitudine tantoque
mentis ardore atque ingenii perspicacitate, ut nulla ilium sistere impedimenta
quirent vel itineris terrere impervia, quin imo, amotis vepribus arbustisque qui-
bus mortalium negligentia obsitum comperit restauratisque aggere firmo prolu-
viis semesis rupibus, sibi et post eum ascendere volentibus viam aperuit. Inde
helyconico fonte limo iuncoque palustri purgato et undis in pristinam claritatem
revocatis antroque castalio, silvestrium ramorum contextu iam clauso, reserato
ac ab sentibus laureo mundato nemore et Apolline in sede veteri restituto Py-
eridisque iam rusticitate sordentibus in antiquum redactis decus, in extremos
usque vertices Parnasi conscendit, et ex Danis frondibus serto composito et suis
temporibus addito, ab annis forsan mille vel amplius invisum ostendit Quiriti-
bus applaudente senatu, et rugientes rubigine cardines veteris Capitolii in ad-
versam partem ire coegit, et maxima Romanorum letitia annales eorum insolito
signavit triumpho. О spectabile decus, о facinus memorabile! Hoc tarn grandi
nisu et elucubratis suis operibus iam undique clarescentibus, emissa quasi per
universum volatili tuba, poeticum diffudit nomen a se in lucem e latebra revoca-
tum, et spem fere deperditam in generosos suscitavit animos ostenditque quod
minime credebatur a pluribus, pervium scilicet esse Parnasum et eius accessibile
oilmen: nee dubito quin multos animaverit ad ascensum»
(Намерение твоё, стало быть, и труд незаурядный я похвалил,
высоко хвалю и буду хвалить, покуда живу; и доверчивой надеждой
исполняюсь, что Бог сжалится над италийским именем, когда вижу, как он
из лона своей щедрости в груди италийцев изливает души, не розные
с древними, то есть охочие ни хищением, ни кровопролитием, ни
лукавством, ни насилием, ни соискательством, ни обманами стяжать себе
почести, но похвальным упражнением, ведомые Поэзией, протягивать
имя на долгий век и стараться живыми ещё летать по устам живых, и,
316
Часть I. БРУНИ-АВТОР
отрешась от телесной толщи, потомству дивными являться. Даже если
ими не целиком восстановится столп утраченного италийского света,
хотя бы от сколько-нибудь малой искорки надежда желающих
восстанет в блестящем потомстве и, более всего, когда увидим, как от одного
перейдёт к множеству. Ибо постоянно был у неё некий дух, трепетный,
однако, и полуживой скорее, чем сильный некоей доблестью, как в Като-
не, Просперс, Памфилии и флорентийце пресвитере Арригетто, предел
которых суть малые сочиненьица, никакой сладостью древности не
отдающие. Правда, на нашем веку с неба сошли мужи обширнее, коли
хорошо смекаю, у которых, ведь нечеловеческие души, мысль изо всех сил
приподнять угнетённую и ссыльную отозвать на прежнее место, и
недаром. Видим же, и тебе да не воспретит читать, что ранее иных
замечательных — или мы могли видеть — славный муж, завсегдатай своясей
Философии Философии, наш Данте Алигьери пил из запущенного многими
минувшими столетиями истока медоточивую влагу и не той, однако,
которой древние, стезёй, но через некие непривычные для предков
околичности, не без надсадного труда ища и первым к светилам поднявшись,
гору преодолев, туда дошёл, куда метил, и полудремлющих пробудил
сестёр, и к кифаре привлёк Феба и, дерзнув подвигнуть их на
материнский напев, не плебейским, не мужланским, как некоторые полагали,
создал, напротив, — через искусное иносказание даже богаче смыслом, чем
на оболочке. Наконец — плачевное, право, дело, — оборов работу над
сиятельным свитком, скоропостижной смертью отнятый у заслуженной
славы, он скончался без убранства, то помимо святой Поэмы завещав,
чтобы после обнародывания долго угнетённого имени поэзии те, кто
хочет, могли от небывалого поэта усвоить, какова поэзия и в чём вращается
её обязанность. А после него тоже флорентийский гражданин муж
сиятельный Франческо Петрарка, наставник мой, пренебрегши чьими-то
началами, как сказано, едва ли касающимися поэтического света, пустился
по старой стезе с толикой крепостью в груди и толиким жаром ума да
зоркостью дарования, что никакие препоны его не смогли стреножить
или устрашить высокомерием пути, напротив даже, удалив колючие ку-
стища, его, как оказалось, по небрежению смертных обставшие, укрепив
исправным валом изъеденные ливнями стремнины, себе и после себя
желающим взойти стезю открыл. Далее, очистив геликонский исток от ила
и болотного камыша, приведя волны к прежней прозрачности, отперев
уже замкнутую сплетением лесных ветвей кастальскую пещеру, избавив
лавровую рощу от тёрна, восстановив на старом месте Аполлона и
возвратив к древней пригожести уже одичавших Пиэрид, взобрался вплоть
до крайних вершин Парнаса и, сложив из листьев Дафны венец, который
надел на виски, и, лет уже, может быть, тысячу или более, невиданный,
явил квиритам под плески сената, и рычащие от ржавчины затворы ста-
«Диалоги для Пьер Паоло Истрийского». Пояснение 317
ринного Капитолия сподвиг идти в противоположную сторону, и к
величайшей радости римлян ознаменовал их анналы необычайным
триумфом. О зрелищная краса! О достопамятное предприятие! Этой столь
большой потугой и своими выработанными сочинениями, уже всюду
растущими, раструбленно рея по вселенной, распространил им на свет
из потёмок выведенное поэтическое имя, и надежду, почти утраченную,
пробудил в благородных душах, и показал — чему большинство нимало
не верило, — что Парнас-то проходим и доступна его макушка: не
сомневаюсь, что многих воодушевил на восхождение);
• См. Приложение 2. Колуччо Салютати Epist. XIV 19 (17/12/1405
к Поджо Браччолини); Колуччо Салютати Epist. XIV 22 (26/03/1406 к Поджо
Браччолини);
Филиппо Виллани De origine civitatis florentine et de eiusdem famosis civibus
III De vita et moribus Francisci Petrarce poète laureati, 45-47: «(45) Hic libros
edidit multos pulcerrimos et utiles, quosdam sub mensura versuum librato pede
procedentes, quosdam sub oratione soluta vagantes, quorum titulos placet ad-
nectere. (46) Primum equidem edidit, in quo vite sue dies fere consumpsit, et
si aliis componendis etiam vacaret, et hune Africain appellavit, ubi Superioris
Affricani et Hannibalis gesta metro heroico designavit, materiam fictionibus
ampliando more poetico. (47) Sed morte preventus complere corrigereque non
potuit, ea propter ultimo eius eulogio iussit exuri. Quid tandem inde factum sit
non comperi; puto fuisse servatum, si contigisset Petrarce sub Augusto Cesare
in poeticis militare»
((45) Он издал много книг, прекраснейших и полезных — некоторые
шествуют в стихотворном размере неколебимой стопой, некоторые
разгуливают в немерной речи, — заглавия которых угодно присовокупить.
(46) Первой ту издал, на которую извёл чуть ли не все дни своей жизни,
хотя удосуживался слагать и другое, и её назвал «Африкой», в которой
обрисовал героическим размером подвиги Африкана Старшего и
Ганнибала, на поэтический лад усугубляя материю вымыслами, (47) но, пред-
восхищённый смертью, не смог ни довершить, ни выправить, потому
и велел спалить в своём последнем завещании. Сталось ли это в итоге,
я не установил. Думаю, доведись Петрарке подвизаться в поэзии при
Августе Цезаре, она сохранилась бы).
86
Петрарка превысил Вергилия прозой, Цицерона — поэзией.
• См. Приложение 2. Колуччо Салютати Epist. IV 20 (13/07/1379
к Джованни Бартоломеи); Колуччо Салютати Epist. XIV 19 (17/12/1405 к
Поджо Браччолини).
318
Часть I. БРУНИ-АВТОР
90
когда сам отнюдь не обольщаюсь...
Леонардо Бруни Prœfatio in vita M. Antonii: «Neque nunc, mehercule, ista
disputo pro me, sed pro communi translatorum causa. Ego enim laudari non
postulo neque dignum puto; non tantum mihi assumo nec nimium mihi placeo,
presertim cum quotidie Ciceronem legam»
(Так сейчас рассуждаю не ради себя, но ради общего переводческого
дела. Ибо и не притязаю на хвалу, и не считаю, что удостаиваюсь. Не беру
на себя столько и не слишком себе нравлюсь, особенно читая ежедневно
Цицерона);
преизбыточностъ = superabundantia
Леонардо Бруни Prœfatio in vita M. Antonii: «Nam si pluribus modis illi quam
nos quidlibet exprimere possunt, est illa quidem superabundantia quedam atque
luxuries, latinitas vero nostra ut non ambitiosa neque levis matrona mundum
certe habet et supellectilem suam, non luxuriosam quidem, sed tamen opulen-
tam et que ad omnem usum abunde sufficiat»
(Ведь если они могут выразить что угодно на больше ладов, суть тому
как раз эдакая преизбыточность да роскошь, а наша латынь, как ни
тщеславная, ни ветреная матрона, имеет, знать, убор и утварь свою, не
роскошную, нет, но богатую таки и всякому применению обильно
довлеющую).
91
«Ночь эта тебя, — говорит, — вернула нам, ведь...» = «Nox ista te, Nicolœ»,
inquit, «nobis reddidit; nam...»
Цицерон De orat. 2, 10, 40: «Et Crassus "nox te" inquit "nobis, Antoni, ex-
polivit hominemque reddidit; nam hesterno sermone unius cuiusdam operis,
ut ait Caecilius, remigem aliquem aut baiulum nobis oratorem descripseras, in-
opem quendam humanitatis atque inurbanum." Turn Antonius "heri enim"
inquit "hoc mihi proposueram, ut, si te refellissem, hos a te discipulos abducerem;
nunc, Catulo audiente et Caesare, videor debere non tam pugnare tecum quam
quid ipse sentiam dicere»
(И Красе: «ночь тебя, Антоний, — говорит, — вылощила и вернула
человеком, ведь во вчерашней беседе ты описал нам витию узким
искусником, гребцом или грузчиком, как говорит Цецилий, эдаким обделённым
человечностью да неотёсанным». Тут Антоний: «Ибо вчера я задался тем,
чтобы, если опровергну тебя, увести у тебя этих учеников. Ныне под
внимание Катула и Цезаря, долженствую, кажется, не столько биться с
тобою, сколь сказать, что мыслю сам»).
ПРИЛОЖЕНИЯ
1. Боккаччо и Салютати: ропот о порче текстов переписчиками
2. Салютати о Данте и Петрарке
3. Петрарка и его апология Африке VI, 839-918
4. Леонардо Бруни. Жизнеописания Цицерона и Аристотеля
5. Леонардо Бруни. Об изучении словесности
(117) lam peragratis montibus, silvis nemoribusque lustratis et fontibus,
lacubus atque fluminibus una cum stagnis et paludibus in sinus maris
Occeamumque, prout a veteribus traditum accepimus, deductis eisque etiam
receptaculis perfunctorie designates, in finem laboris assumpti, eo concedente
qui rerum omnium principium est et finis, devenimus.
(118) Nee dubitem quin persepe intervenerit error et reprehendenda crebro
compareant: quis enim tanti est ut imperfectus perfectum possit opus componere?
Esto (ut ab initio testatus sum), quietis causa, non anxium acremque sed
iocosum laborem assumpsi, a quo ne adversus intentionem meam defatigarer,
quicquid in memoriam venit, nulla indagine solertiori peracta, concessi calamo.
Verum defectus quosdam, qui forsan aliéna magis quam mea culpa occurrisse
non nunquam potuerunt, non aliqualiter purgasse nil esset aliud quam, quod
alienum est, meum fecisse crimen. Et ideo advertendum, si sepius idem fluvius
aut mons seu lacus, vel quern mavis ex aliis, sub diversis nominibus vel diversis
in partibus nulla ex hoc facta mentione ponatur, aut dissidentium auctorum
opus est, aut scriptorum, imo pictorum, ignavia contigisse potuit.
(119) Auctores cum omnia vidisse nequiverint, relatis credere opportunum
fuit; que et si summa cura exquisiverint vera, falsis tamen aliquando decipi
potuere. Et ideo meo iudicio veniunt excusandi. Scriptores autem non sic.
Consuevere iam dudum tarn celebri officio solum homines exquisiti ingenii et
intelligentes assumi, ut satis antiqua (si qua sunt) testantur volumina; postea,
ne quid incorruptum superesset in terris, quibuscunque volentibus permissum
est. Quam ob rem eo devenimus ut qui lictere seu caracteris formam apte
calamo deducere noverint illosque congrue invicem iungere, temerario ausu,
nil aliud intelligentes, se scriptores audent profiteri et apposito pretio scribere
quorumcunque volumina; quod etiam, et turpius, relictis colo textrinisque
persepe ause sunt et audent mulieres. Et sic, dum potius visa quam intellecta
désignant, quandoque vacillante memoria, et non nunquam dum ex non
intellectis multa superflua arbitrantur et auferunt aut casu aut eorum permutant
iudicio, eo ante alia itum est ut sit orthographia deiecta, diphtongi aut sublate
aut debitis private notulis, punctatio omnis ommissa et signa perdita quorum
ПРИЛОЖЕНИЕ 1
Боккаччо и Салютати:
ропот о порче текстов переписчиками
Джованни Боккаччо De montibus, silvis, fontibus,lacubus, fluminibus,
stagnis seu paludibus et de nominibus maris liber VIII:
(117) В горах уж побывавшие, леса и рощи повидавшие, истоки да реки,
купно с озёрами, прудами да болотами к лукоморью и, внимая древнему
преданию, к Океану приведшие, а также те хранилища наскоро
отметившие, конца взваленной работы сподоблением того, кто начало и конец
вещей всех, касаемся.
(118) Не сомнительны мне пречасто забиравшиеся сюда заблуждения
и сплошь проглядывающие неприглядности — чьё же, помилуйте,
несовершенство гораздо сложить совершенное сочинение? Что ж, как я
свидетельствовал изначально, и не суматошную и не щемящую, но отрадную
взвалил я на себя работу ради покоя, не затеяв никакого исследования
дошлее, чтобы не изнемогать поперёк намерения, сподобляя перо всем, что
на память приходило. А делом по чистке единичных изъянов, натворённых,
статочно, скорее по чужой, чем по моей вине, было присваивание себе
чужих огрехов. И посему осторожно: если зачастую тождественная река или
гора, одинаковое озеро или что угодно прочее стоит под разными
названиями или в разных частях безо всякого упоминания, то это учинила либо
разногласица писателей, либо нерадивость писарей, нет — живописцев!
(119) Раз писатели не могли всего усмотреть, подобало доверять
преданиям, из которых, даже коли ревностно выпытали истину, могло-таки
провраться и ложное. И, судя по этому, писатели извиняемы. А писари нет.
Давно уже принято взваливать столь славную обязанность только на людей
испытанной даровитости да разумеющих, как свидетельствуют довольно
древние, если впрямь таковы, свитки; впоследствии же дозволили каким
ни на есть желающим, чтобы на земле ничего неиспорченного не
осталось. Посему до того мы докатились, что те, кто горазд пером ровно
вывести очерк буквы или знака да сопрячь их взаимно суразно, дерзают, ничего
иного не разумея, в безотчётном дерзновении провозгласить себя писарями
и за положенную цену переписывать чьи угодно свитки, — на это и ещё
срамнее, отложив прялку и ткачество, частенько дерзали и дерзают
женщины. Вот так, пока рисуют увиденное, скорее, нежели уразумлённое, по,
бывает, плошающей памяти и пока подчас из неуразумлённого много
лишнего заключают и отнимают да случайно или осознанно переиначивают,
322
Часть I. БРУНИ-АВТОР
opère locutionum variationes percipi consuevere; ac insuper, opère talium
diminutis aut additis aut permutatis in dictionibus licteris, aliter hodie legantur
quam veteres illustresque scripserint auctores necesse est. Et quod longe
perniciosius, esto huiusmodi scriptores advertant se minus recte pinxisse, ne
delentes errorem maculam operi suo iniecisse videantur ultro pretereunt,
correctis pulchros prepofientes codices. Quos quidem errores etsi non nunquam
admonente grammatica circa constructiones reducantur in rectum, propria aut
hominum aut locorum, fluviorum seu huiusmodi nomina et potissime peregrina
nisi divinitas sit in hominibus insita emendari non possunt, cum dubium falsa
veris iniecerint.
(120) Ex quibus satis adverti potest de necessitate contingere ut dum quam
mavis rem minus omnibus cognitam iuxta scriptorum errores varie nominatam
legimus, ex una plurimas arbitremur et deducti per dévia deliremus. Quod,
cum presens opusculum totum fere ex nominibus propriis barbaris et peregrinis
constet, contigisse non erit mirabile si ex uno fecerim plures, seu aliquando de
uno in alterum locum transtulerim. Nec ego aliquando coniecturis advertens
desistere volui, quin potius duo vel tria nomina superflua ponere quam in uno
deficere et de una re duas vel plures facere malui quam falso inadvertenter
nomine unam in nullam quandoque convertere. Quod si correctioribus libris
quam quos viderim usi lectores advertant, sint, queso, ad indulgentiam faciles
et emendent.
(121) Preterea si aliquando fons pro flumine, fluvius pro lacu, pro stagno
lacus vel versa vice hi pro aliis positi comperiantur, non mea auctoritate factum
affirmo, maiorum imitatus monumenta et potissime poetarum illustrium, circa
quos plurimum hactenus versatus sum, et quibus licentie multum est. Circa
immutationem talium fere scripta sunt omnia ('fere' dixi, quod arbitrio meo
pauca quedam visa aut a fide dignis audita ultra quam scripta compererim
apposui), nec inficiar: vidi quedam se aliter habere quam veterum rationes
ostendant, quibus in tantum indulgens fui ut mallem potius eorum auctoritati
quam oculis credere meis. Et hoc dictum velim ne quis putet, eo quod dixerim
'quedam visa', me ob visa antiquitati in aliquo derogasse.
(122) Insuper si equo non incedo passu, nunc scilicet pingui et amplissimo
stilo procedens, nunc tenui atque macilento, antiquis auctoribus ascribatur, quod
ampliora de his que exangui scribuntur calamo non liquere. Abundantiora vero
Приложение 1. Боккаччо и Салютати: ропот о порче текстов переписчиками 323
до того, прежде всего, дошло, что заброшена орфография, упразднены или
обделены должными отметками дифтонги, опущено всякое препинание
и утрачены знаки, содействием которых принято воспринимать различия
в произношении; да сверх того, неминуемо, что из-за убавленных, или
добавленных, или заменённых их самодеятельностью букв в словах сегодня
читается вкось сочинённому старинными да сиятельными писателями. И что
куда пагубнее: пусть писари эдакие и смекают, что художества их
неверны, но, предпочитая выверенным рукописям пригожие, добровольно
пропускают, чтобы не казалось, что марают свой труд, удаляя ошибку. Даже
коль иногда их ошибки приводимы по требованию грамматики к верному
строю, то собственные, наипаче иностранные, имена или людей, или мест,
рек и тому подобное, нельзя, если только людям не присуща
божественность, исправить, когда ложь навлекает на истину сомнение.
(120) Оттого можно ясно усмотреть, что неминуемо стрясается, что
поскольку из-за ошибок переписчиков имя одной любой малоизвестной вещи
читается по-разному, воображаем больше вещей и несём, замороченные,
околесицу. Немудрено, если стряслось, что я умножал одно или порою
из одного переносил в иное место, ведь данное сочиненьице почти целиком
составляют имена собственные — варварские да иностранные. И я усмотри-
тельно пожелал не чураться порою догадок, вдобавок — скорее дать два-
три лишних имени, чем плошать в одном, да предпочёл из единой сделать
две-три вещи, чем, не усмотрев ложного имени, одну подчас не обращать
ни в какую. Если читатели, пользующиеся более исправленными книгами,
чем те, которые мне попадались, это усмотрят, пусть будут, прошу, на
приязнь повадны да исправят.
(121) Помимо того, если подчас встретится исток вместо реки, река
вместо озера, вместо пруда озеро или, наоборот, они стоят вместо иных,
утверждаю, что учинено не моею влиятельностью, ведь я подражал
памятникам предтеч и наипаче — сиятельных поэтов, в которых доселе я
порядочно подвизался и которым льготно многое. Почти всё написано с учётом
их изменений (сказал «почти» затем, что я произвольно поставил немного
мною увиденного или от достоверных услышанного вопреки встреченному
в рукописях), не отнекиваюсь. Кое-что, я видел, оказывалось вкось толку
древних, к которым до того я был приязнен, что предпочитал, пожалуй, их
влиятельности верить, чем глазам своим. И мне не желательно, чтобы кто-
то сказанное мною «увиденное» понял так, что я из-за увиденного старине
в чём-то отказываю.
(122) Сверх того, если не шествую ровным шагом, а именно: движась
то пышным и размашистым слогом, то незатейливым да скудным, то да
припишется старинным писателям, не оставившим размаха пишущемуся
324
Часть I. БРУНИ-АВТОР
advertens scripsi, cum certissimum habeam eruditos his non indigere: rudibus,
donee in ampliorem venerint facultatem, nulla tarn longa demonstratio est que
non videatur esse brevissima.
(123) Sed erit forte qui dicat: si adeo rudes tibi erant animo, cum hodie fere
locorum nomina permutata sint omnia nee aliquid constet antiquum, cur usus
non es, ubi oppôrtunitas exegisset, nominibus hodiernis? His facile respondetur.
Non enim est qui hanc doctrinam tradiderit aut memoriale reliquerit, nisi
pauca sint, esto per coniecturas aliqua plura deprehendi possint: utputa quern
Perusinum hodie lacum dicimus, Trasimenum fuisse coniecturamus, eo quod
Flaminium consulem Hannibalem apud Aritium expectasse legimus et e vestigio
secus Trasimenum lacum conseruisse; et quia lacus alter prêter Perusinum Aretio
propinquus non est, satis ilium percipimus Trasimenum; et sic de aliquibus
fecisse fuerat possibile.
(124) In reliquis potius divinasse necesse erat quam alicuius posse imitari
vestigium, quod quidem ego non didici. Et si novissem, libri veterum qui talibus
utuntur vocabulis, ad quorum intelligentiam opusculum hoc elaboratum est,
omnes erant etiam immutandi, qui labor erat indeficiens, nee est meum, nee
etiam honeste alterius esse potest.
(125) Poteras, dicet alter, et nova et vetera posuisse. lam ultro confessus
sum me omnia non novisse, que etiam si novissem satius forte fuerat scripsisse
ut factum est, ut aliqualis labor studentium relinqueretur ingeniis, ad hoc ut,
dum talia perquirendo fatigabuntur, et memoriam firment et illud ad maiora
subliment, et magis delectentur invento. Et si quedam prêter materiam aliquando
comperiantur inserta, ad auferendum continue lectionis fastidium factum est.
(126) Sane dum raptim ceptum stadium ad metam cupiens devenire
percurrerem, ecce et lauree delectabilis odor oculos meos alteram traxit in
partem, et vidi insignem atque venerabilem virum Franciscum Petrarcham
inclitum preceptorem meum honesta facie et laurea virenti conspicuum per
idmet stadium, lento tamen incedentem gradu, non equidem labore attritum
sed altioribus cogitationibus pressum et celebri atque commendabili gravitate
deductum. Obstupui aspectu primo, miratus quod circa tarn infimum limen
deduceretur homo sublimis. Inde memor Maronem solitum non nunquam
greges per imas valles deducere et aliquando Eneam suum etiam supra astra
transferre, rubore suffusus plurimo constiti et fortunam ante alia damnavi meam
quod eo me in discrimine deduxisset ut auditor ex minimis cum preceptore
luctarer; pendensque multa e vestigio animo circumvolvi, an irem scilicet et
inceptum iter perficerem aut starem seu potius omnino redirem et pressa humo
Приложение 1. Боккаччо и Салютати: ропот о порче текстов переписчиками 325
об этом бескровным пером. Я писал усмотрительно изобильнее, когда
ничуть не сомневался, что образованным это не потребно: необразованным,
покуда не расширят наторённость, никакое изложение столь долгим не
будет, какое бы ни сдавалось кратчайшим.
(123) Но, похоже, будет, кто скажет: если столь по сердцу тебе
необразованные, почему не применил ты, где целесообразно, сегодняшние
имена, раз сегодня почти все имена мест переменены, и ничего старинного
не осталось? Ответ прост: нет, впрямь, того, кто эту науку передал или
памятку оставил; не будь малым, много чего улавливали бы догадки: считай,
озеро, которое сегодня называется Перуджинским, было, догадываемся,
Тразименским, затем что, читаем, Фламиний ждал Ганнибала у Ареццо,
и тотчас вдоль Тразименского озера схватились; и поскольку иное озеро,
кроме Тразименского, с Ареццо не соседствует, вполне принимаем его
за Тразименское; и так с кое-чем можно было делать.
(124) В остальном неминуемо было гадать, пожалуй, нежели мочь
подражать чьему-то следу, — этому-то я и не научился. И кабы знал, то все
книги древних, которые применяют такие слова, ради уразумения которых
это сочиненьице и выработано, нуждались бы в изменениях — подобная
работа была бы неизбывной: ни про меня это, ни про кого-то, честно, быть
не может.
(125) Мог ты, скажет иной, поставить и теперешние, и древние. Я уже
добровольно признался, что всего не знаю; даже кабы знал, довольно было
бы, знать, написать, как и сделано, чтобы какая-никакая работа осталась
дарованиям учащихся ради того, чтобы, тужась в разведывании этого, и
память укрепляли, и написанное к большему воздели, и больше наслаждались
обретённым. И если подчас встретится нечто вставленное без касательства
предмета, это сделано ради устранения занудности нескончаемого чтения.
(126) Право, пока я по выбранному ристалищу спехом пробегал,
вожделея достичь меты, вот и благовоние лавра глаза мои в другую увлекло
сторону, и увидел я на тождественном ристалище значимого да уважаемого мужа
Франческо Петрарку, именитого моего наставника, честным ликом и
зелёным лавром видного, медленной, однако, поступью шествующего, работою,
нет, не изнурённого, но выше думою угнетённого и со славной да похвальной
важностью сведённого. С первого взгляда меня изумляло, что выспренный
человек сведён ко столь низкому рубежу. Затем, памятуя, что Марон любил
иногда стада выводить по низинам и порою Энея своего переносить даже
поверх светил, я, густо заалев, застыл и окаял прежде всего свою судьбу, ведь до
такого меня довела осложнения, чтобы я, слушатель из ничтожных, с
наставником боролся; и многое, колеблясь, немедля духом окинул, а именно:
пойти и совершить ли начатый путь, или стать, или, пожалуй, совсем вернуться
326
Часть I. БРУНИ-АВТОР
vestigia exturbarem. Occurrebant autem michi plurima suadentia reditum, et
ante alia clarissimi preceptoris mei sublimitas stili ornatu redimita mirabili et
sententiarum pondeiositate plurima stabilis; et insuper lepiditate verborum
delectabilis nimium, quantumcunque extranea videatur materia; preterea notitia
rerum, cuius plurimum indiget labor iste, quam adeo sibi familiarem noveram ut
vidisse omnia et tenaci servasse memoria videretur. Et cum his ruditas mea, stilus
exoticus, hystoriarum penuria, ingenium hebes et fluxa memoria veniebant. A
quibus persuasus cum iam essem semiflexus in reditum, et ecce proverbium vetus
venit in men tern, quo aiunt: "Contraria iuxta se posita magis elucescunt". Et ex eo
arbitratus fulgoris sui radios, quantumcunque de se clarissimos, opacitatis mee
tenebras penetraturos posse videri intuentibus clariores, mutavi consilium et ad
eius reverentiam non pugil sed obsequiosus servulus et itineris strator in finem
usque deductus sum, volens iubensque, si quod meritum michi laboris huius
expectandum est, cautos esse lectores ut si quid in hoc opere operi viri incliti
comperiatur adversum damnetur illico et sua sequatur tanquam vera stansque
sententia. Scripsi quidem quod in buccam venit: ipse autem (si mores novi suos)
omnia multiplici trutinatione digesta, omnia ponderoso librata iudicio scripsit
scribetque. Si quid vero congruum, suis conforme scriptis, comperiatur, divine
bonitati et doctrine ascribatur sue.
Due, о summe pater celsi dominator poli,
quocumque placuit; nulla parendi mora est.
Adsum impiger: fac nolle, comitabor gemens
malusque patiar, facere quod licuit bono.
Ducunt volentem fata, nolentem trahunt.
Velim tamen, si quis forsan prefatos versiculos aliter apud Senecam vel
Augustinum reppererit quam superius adnotarim, boni consulat nee malignus
aut preceps iudicet, sed sciat me multos Epistolarum ad Lucilium et De civitate Dei
codices non modernis solum, sed antiquis scriptos litteris contulisse omnibusque
diligenter excussis (quicquid fuerit quod hunc errorem induxerit) tantam
comperisse varietatem, quod librarios aut Augustinum aut Senecam michi
constiterit non scripsisse, sed potius quemlibet iuxta sue ignorantie cecitatem
atque libidinem corrupisse. Prius ergo quam me mordeat vel condemnet,
adhibeat maiorem collationis diligentiam vel equalem. Forte quidem me
fortunatior in veriorem textum incurret aut, si id minus, ut puto, successerit,
eligat sine invidia, precor, cum ornatus dignitate legitimis pedibis mensuratos
versiculos, veriorem textum solidioremque sententiam: libenter quidem
Приложение 1. Боккаччо и Салютати: ропот о порче текстов переписчиками 327
и оттиснутые на земле следы запутать. Мелькало мне многое, внушающее
возврат, и прежде всего выспренность моего ярчайшего наставника,
дивной нарядностью слога увитая и большой весомостью мыслей незыблемая;
и сверх того чересчур усладительная прелестью глаголов, какой бы чуждой
материя ни казалась; помимо того, сведущность в вещах, в которой
порядком нуждается такой труд, которая до того у него, как знаю, свойская, что
видится всё видевшим и в цепкой памяти сберёгшим. И это сопровождала
моя неотёсанность, экзотический слог, нехватка историй, тупое дарование
и хлипкая память. Внявшему этому и уже вполоборота на попятную, мне
вот старая поговорка на ум приходит: «Сблизь противоположности — более
засветятся». И оттого решив, что лучи его блеска, сколь бы по себе
ярчайшими ни были, проняв потёмки моей темноты, могут явиться более яркими
взору, я переменил решение и притёк к его досточтимости не как кулачник,
но угодливый приспешник и стлатель пути вплоть до предела, желая и веля,
если мне надо ждать заслуги за этот труд: да будут читатели столь
осмотрительными, что, если в этом сочинении сочинению именитого мужа
перечащее встретят, сразу окаят да последуют его мысли как истинной и стойкой.
Да, я писал, что приходило на уста, а он (если знаю его нрав), всё
многократным размериванием разъяв, всё веским суждением выверив, писал и
напишет. Если встретится нечто соответствующее истине, сообразно его
писаниям, да припишется божественной благости да его учёности.
Колуччо Салютати Defato etfortuna II 6, 39-151:
Веди, отец верховный, горних сводов царь,
куда угодно — не промедлю слушаться.
Я здесь, невялый. Не хочу? Примкну в слезах
то, злясь, терпеть, что сделал по-хорошему б.
Ведёт охочих, неохочих тащит рок.
Мне, однако, желательно, чтобы тот, кто предварённые стишки
ненароком найдёт у Сенеки [Epist. 107,11] или Августина [Civ. 5,8] иными, нежели я
записал выше, благоволил и не судил ни худо, ни безотчётно, но знал, что я
соотнёс много рукописей «Писем к Луцилию» и «О граде Бога», написанных
не только современным, но древним почерком, и, всё прилежно перетряся
(чем бы приведшее к этому заблуждению ни было), такое встретил
разночтение, что, положительно, переписчики не списывали ни Августина, ни Сенеку,
но по слепоте да прихоти своего невежества, пожалуй, портили кого попало.
Прежде, значит, чем кусать меня или окаивать, пусть употребит большее или
равное прилежание в соотнесении. Может, некто, удачливее меня, наткнётся
на более истинный список, или, если в этом, как считаю, не успеет, пусть,
пожалуйста, беззлобно выберет законными стопами соразмеренные стишки
328
Часть I. БРУНИ-АВТОР
accedam melius coniectanti. Nee solum hie quisquis ista legerit, sed ubilibet
me supported Nam vel librorum penuria conferre quicquid ab aliis sumpsi non
potui, vel iuxta mei ingenii parvitatem que michi visa sunt verisimiliora delegi.
Non enim illi versiculi solum, tarn varie diversis exemplati codicibus, nostram et
autorum iniuriam habent; late siquidem et ubique corrupta sunt omnia. Et dum
librarii per evagationem mentis et capitis levitatem inadvertenter omittunt, dum
temerarie mutant quod non intelligunt, dum plerumque glosulas ex librorum
marginis et interlineis veluti scribenda recolligunt, nullum omnino textum
philosophorum mor alium, historicorum vel etiam poetarum non corruptissimum
reliquerunt. Quod quidem crimen non ipsis librariis solum, qui per inscitiam
suos libris infigunt errores, sed legentibus potius, et illis precipue qui non
prorsus ignari, sibi se scire (quod latum ignorantie vestibulum est) corrupto
iudicio persuaserunt, ascripserim. Hi quidem, dum rebus non intellectis herent,
dum, quasi monstra sint, mirantur stupidi que non capiunt, dum accomodatum
aliquem intellectui (ne dicam ignorantie sue) sensum conantur extrudere, dum
non ignorationi sue, sed librariis, forte etiam (tantam crediderim ignorantie
temeritatem) ipsis autoribus ascribunt que non intelligunt, presumptuosas in
libros manus iniiciunt et aliquando litterarum, quandoque sillabe cuiuspiam
et aliquoties dictionum mutatione, turn detrahentes aliquid, turn addentes,
non solum aliénant textus mutantque sententias, sed omnia usquequaque
pervertunt. Quid referam deprehensam quorumdam malignitatem, qui, quo suis
erroribus astipulatores habeant, de industria dicuntur maxime autoritatis libros
corrupisse. Qualia crediti sunt heretici quamplures in libris Origenis Adamantii
machinati? Sed ignorantie crebriora sunt vulnera. О quotiens vidi magistros
nostri temporis non emendationes, sed menda suis annotasse manibus et ea,
dum corrigere cupiunt, ascripsisse, de quibus, si in discussionem venerint,
nullam possent reddere rationem, sed oporteret eos omnino fateri se congruam
destruxisse sententiam aut, si sensus integer manserit, turn graviora turn magis
idonea vocabula delevisse! Accedunt ad hec litteratorum plurimi, de quorum
oribus simplices adolescentuli pendent in scolis, qui de suis ignorantie cathedris
intonantes, quotidie libros, dum suis (ineptis licet) sensibus serviunt, iubent
non corrigi, sed abradi, non emendari (quod facere nesciunt), sed corrumpi.
Nee id nostre etatis solummodo vitium est, sed omnis que nos precessit post
autores ipsos ferme posteritas, ignorantia semper et sine modo crescente, libros,
quos autoritas et fama scriptorum perpetuos fore spondebat, visa sit ineptis et
inconsideratis suis correctionibus, imo corruptionibus, abolere; quod et nos et
futuram etatem perfectum ire video, nisi de publico remedium apponatur, ut,
sicut hactenus aliquando factum fuit, constituantur bibliothece publice, in quas
omnium librorum copia congeratur preponanturque viri peritissimi bibliothecis,
qui libros diligentissima collatione revideant et omnem varietatum discordiam
recte diffinitionis iudicio noverint removere. Cui rei maximos quondam viros
invenimus fuisse prepositos, qui gloriosissimum reputabant se libris subscribere
Приложение 1. Боккаччо и Салютати: ропот о порче текстов переписчиками 329
с достоинством наряда, более истинный строй и более прочный смысл:
охотно привергнусь к лучше догадывающемуся. И пусть всякий, кто прочтёт это,
поддержит меня не только здесь, но везде. Ведь я либо не смог ввиду нехватки
книг соотнести всё, что взял у других, либо посильно малости моей
даровитости отобрал видевшееся мне более подобным истине. Ибо не только в тех
стишках, столь нетождественно начертанных в разных рукописях, ущерб нам
и писателям; вширь, право, и куда ни кинь, всё испорчено. И переписчики,
по блужданию ума и легкомыслию неусмотрительно пропуская, нагло то,
чего не разумели, переиначивая, только и копя, будто на запись,
непонятности на полях да между книжных строк, никакого вообще списка из
нравственных философов, историков или даже поэтов не оставили неиспорчен-
нейшим. Эту провинность я приписал бы не лишь самим переписчикам, по
несведущности вгоняющим свои заблуждения в книги, но, скорее, читателям
и тем особенно, которые, не прямо невежды, по испорченному суждению
возомнили, де ведают (это и есть широкое преддверие невежества). Они-то,
тяготея к неуразумленным вещам, тупо удивляясь точно чудесам тому, чего
не смекают, тужась вымучить некое подогнанное под своё разумение (не
скажу невежество) значение, валя то, чего не разумеют, не на свою несведущ-
ность, но на переписчиков, а то и на самих писателей (по-моему, наглость
невежества горазда), хватаются за книги своими самомнящими руками: то
выкидывая, то добавляя нечто с переменением кое-когда букв, когда-то
слога какого и многократно изречений, не только коверкают строй и меняют
смысл, но всё сплошь и рядом извращают. Что говорить о застигнутой
злобности некоторых, кто, чтобы завести своим заблуждениям сообщников,
говорят, умышленно портили книги величайшей влиятельности, — каковыми
прослыли многие еретики многие, намудрившие против книг Оригена
Алмазного? Но язвы от невежества чаще. Сколько же раз я видел, что
современные нам учителя, собственноручно чертящие не улучшения, но ухудшения и,
вожделея исправить, такое приписывали, за что, если доходило до
обсуждения, никак не могли отчитаться, но надлежало бы, чтобы они признали, что
вообще расстроили суразную мысль или, если смысл оставался невредимым,
истребляли то более важные, то более годные слова! К этому добавляются
многие из словесников, которым в школах в уста глядят простые ребятишки:
грохоча со своих кафедр невежества, в угоду своему смыслу (пусть и
вздорному) каждодневно велят не исправлять в книгах, но стирать, не улучшать
(на что не способны), но портить. Это порок не только нашей поры, но почти
всякое потомство, спустя самих писателей нам предшествовавшее, со всегда
и безмерно усугублявшимся невежеством, надумывало упразднять своими
вздорными да необдуманными исправлениями, нет — искажениями, книги,
которым влиятельность и знаменитость писателей прочила бессрочность;
это и с нами, как погляжу, и с грядущей порою сбудется, если государство
не пособит иждивением, чтобы, как доселе, было, делалось, учреждались
330
Часть I. БРУНИ-АВТОР
quos revisissent, sicut in antiquis librorum codicibus est videre. Et hoc est quod
communiter in Terentii fabulis post omnia reperitur «Caliopius recensui»; que
quidem subscriptio nee poète fuit nee actorum vel modulatorum, quorum
nomina reperiuntur expressa, sed solum, ut sonat littera, recensons. Hoc
autem quam sperandum sit, animis ut sunt omnium ad nichil minus quam ad
litterarum studia conversis, cuiusvis iudicium sit. Ego quidem omnino non spero
nee, si incipiatur, perfici credam graviter, quoniam preponendi tanto muneri
sine dubitatione non adsint et, si qui forent, ab ambitiosis et lucrandi cupidis
ipsos non contingeret, sed oporteret excludi. Non enim idoneus iniungendo
muneri queritur, sed notus vel dilectus, cui salarium per gratiam conferatur. Ille
dignior est cui qui potest favet. Sed hec alias: deplorari quidem possunt, non
reparari. Nam usque adeo pauci sunt qui studiis humanitatis indulgeant, licet
ilia commendentur ab omnibus, placeant multis et aliqui delectentur in ipsis,
quod rem tam perdite collapsam et in peius continue delabentem erigere prorsus
nequeant et quin pereat funditus obviare. Pauci quidem deprehendunt vitia
paucissimique, licet corruptionem viderint, sunt qui noverint, relectis vestigiis,
illuc unde vitia ceperint remeare. Et si quos tales benigno Dei munere vel ingenii
bonitate vel studio atque industria fert etas nostra, tante rei compotes quique
noscant falsa reiicere veritatisque lumen inter has ignorantie tenebras in venire,
correctionis labor ipsos gravât et deterret errorum, quos infinitos sentiunt,
multitudo, sique forsan aliquid aliquando correxerint, remanet unico solum
libro quicquid utilitatis attulerunt impressum, nee late, sicuti foret expediens,
ampliatur, idemque penitus contigit illis qui nostra tempora precesserunt. Miror
autem hoc crimen modernitati multos ascribere, cum inter Senece Priscianique
compererim tempora, taliter Virgilium esse corruptum, quod hie ultimus talis et
tantus autor alleget maroneum ilium versiculum,
inter se coiisse viros et decernere ferro,
volens antiquorum more quod ex ilia dictione «viros» due postreme littere
detrahantur quo versus mensuretur legitimorum pedum débita ratione, cum
tamen Seneca doceat non «decernere» scribendum esse, sed «cernere»; quod
si fiat, versus ille nulla detractione penitus indigebit. Ut audiendi non sint qui
nostris temporibus hec imponunt nee facile sperandum sit, cum tam supinus
error per manus approbantis Prisciani transiverit, inveniendum fore tot vitiorum
quot a priscis accepimus correctorem.
Приложение 1. Боккаччо и Салютати: ропот о порче текстов переписчиками 331
государственные библиотеки, в которых сосредоточат запас всех книг, а в
библиотеках поставят искушённейших мужей, которые, умея устранить всякое
несогласие разночтений по суждению верного определения, через прилеж-
нейшее соотнесение станут пересматривать книги. Мы узнали, что некогда
заведовать этим делом ставили величайших мужей, которые почитали
чрезвычайной славой подписываться под ими пересмотренными книгами, судя
по древним рукописям книг. Это то, что в произведениях Теренция
встречается после всего: «Калиопий проверил», — это подпись ни поэта, ни
лицедеев или певцов, чьи имена встречаются отчётливо, но только, как звучат
буквы, проверщика. А как на это уповать, когда душа у всех ни к чему
менее, нежели к изучению словесности, не лежит, судить всякому. Я-то вообще
не уповаю, и если пойдёт, не будет, думаю, чинно исполняться, поскольку
нет, несомненно, тех, кого на такую должность ставить, а кабы были, не
следовало, но надлежало бы их упасти от тщеславнейших и падких на корысть.
Ибо подыскивают не годного для поручения обязанности, но известного или
избранного, которому жалованье дадут по милости. Тот достойнее, кого
жалует, кто может. Но не тут об этом: только и можно, что оплакать, не
поправить. Ведь до того мало предающихся изучениям человечности — хотя все их
одобряют, многим они нравятся, и некие к ним пристращаются, — что вовсе
немощны водрузить и отвести от основательного развала дело, столь
пропаще спавшее и к худшему постоянно скользящее. Мало тех, кто застигает
пороки и отчаянно мало тех, кто, хотя увидел порчу, способен вспять по следам
туда, откуда пороки, взялись, вернуться. Если таковых наше время и
приносит — благодаря взгоде Бога, или добротности дарования, или учению да
старанию, — то их, таким делом владеющих и способных отвергнуть ложное
и обрести свет среди этих потёмок невежества, тяготит работа по
исправлению и отпугивает множественность заблуждений, которых, чуют, не счесть;
а если случайно кто-то когда-то исправит, вся принесённая польза пребудет
оттиснутой в одной-единственной книге и вширь, как было бы впрок, не
раздастся, и совершенно то же самое выпало нашим предшественникам.
Удивляюсь всё же, что это преступление многие приписывают злободневности,
хотя нахожу, что Вергилий поры между Сенекой и Присцианом до того был
испорчен, что последний, такой великий писатель, приводит Маронов
стишок «inter se coiisse viros et decernere ferro» [JEn. 12, 709: «между собою сошлись
мужи да решают мечами»; Присциан Gramm. II, 32; Сенека Epist. 58, 3], желая на лад
древних из слова «viros» убрать две последние буквы, чтобы размерить стих
должной расчисленностью законных стоп, хотя Сенека учит, что надо писать
не «decernere», но «cernere», тогда из стиха ничего убирать и не придётся.
Так что не надо слушать тех, кто вменяет это нашему времени, и с лёгкостью
уповать (раз такое нерадивое заблуждение прошло через руки
одобрившего Присциана), что найдётся исправитель стольких огрехов, сколько нам
от предтеч досталось.
ПРИЛОЖЕНИЕ 2
Салютати о Данте и Петрарке
Защитником «флорентийского триумвирата» отчизнолюбиво
Салютати выступал не только в Dialogi ad Petrum Paulum Histrum. Нередко в
своих сочинениях Салютати ратовал за родную речь, тем паче
флорентийскую, и «трёх венцов». В письме к падуанскому кардиналу Бартоломео
Олиари от 01/08/1395, очерчивая развитие художественного слова, пишет
{Epist. IX 9):
«emerserunt et ista Iumina florentina; ut summum vulgaris eloquentie decus
et nulli scientia vel ingenio comparandum, qui nostris temporibus floruit, aut
etiam cuipiam antiquorum, Dantem Alligherium, pretermittam; Petrarca scilicet
et Bocaccius, quorum opera cuncta, ni fallor, posteritas celebrabit: qui tamen
quantum ab illis priscis différant facultate dicendi nullum arbitror qui recte
iudicare valeat, ignorare»
(проявились и те флорентийские светочи, — не говоря о Данте,
высшем блеске отечественного красноречия, ни знанием, ни дарованием
не сопоставимом ни с кем в нашу пору процветшим или даже ни с кем
из древних, — Петрарка, то есть, и Боккаччо, все сочинения которых, если
не обманываюсь, прославят все потомки: не ведать, насколько с теми
давними разнятся наторённостью в красноречии, по-моему, никто,
способный верно судить, не может).
Салютати о Данте
1. Упоминания из писем Салютати: Epist. IX 19 (к Пеллегрино Дзамбек-
кари 21/06/1396): перевод из Данте Inf. II, 91-93 (из утерянного стихотворного
письма к Андреа Джусти); Epist. V 15 (к Бенвенуто Имольскому 28/06/1383):
на получение начала толкования Данте, составленного Бенвенуто (Inf. I);
Epist. V 19 (к Франческо Бартолини 02/09/1383): мнение об Inf. V 60; Epist. Χ 2
(к Антонио Баруффальди 12/07/1397 (?): мнение об Purg. XXV 37-45; Epist.
XIII13 (к Доменико Бандини 11/11/1403): мнение о стихах 101-104 канцоны
из Conv. IV i; Epist. XIII14 (к Доменико Бандини 19/12/1403).
2. Салютати ревностно превозносит Данте в своём сочинении «О роке и
судьбе» (1396), в котором, как и Маттео Ронто в 1380-1382 гг., переводит
латинскими гекзаметрами из Commedia, - например, из Purg. 16, 70-72 (Defato
etfortuna 13, 52-57):
«Nam si sic esset - ut divinissimus Dantes compatriota noster ait - foret
omnis libera nobis / destructa arbitrii, celo cogente, facultas, / nee vera iustum
posset ratione vocari / gaudia pro meritis et habere ex crimine luctum.
334
Часть I. БРУНИ-АВТОР
Et secundum utramque sententiam dixit Aurelius, ut superius rettuli,
causas fortuitas "non esse nullas sed latentes" easque se tribuere vel "veri
Dei vel quorumlibet spirituum voluntati". Ex quo divinissimus compatriota
noster Dantes Alagherius, quamvis non inerudite solum sed stulte ac temerarie
reprehensus fuerit in aliquo, convenientissime sicuti cetera, prima sui sacratissimi
celestisque poematis cantica de fortuna tetigit in hanc sententiam fermeque in
hec verba loquentem magistrum suum Virgilium introduxit, utramque viam
simul exprimens inquiensque:
Ille vagos fecit celos, sapientia cuius
omnia trascendit ductoresque indidit illis,
ut pars queque suo in partes resplendeat omnes
lumine, distribuens equali munere lucem.
Ac simili forma mundi splendoribus unam
ordinat esse ducem generaliter atque ministram,
que vana ad tempus bona confluitantia mutet
de gente in gentem uniusque a sanguine prolis
in prolem, alterius ducentem sanguinis ortum,
ultra quam humani possit defensio sensus.
Hinc gens una vigens nunc imperat, altera languet,
iudicium sectans eius quicquid iubeatur,
quod latet occultum densa velut anguis in herba,
illi nulla quidem sapientia vestra resistit:
hec iubet hecque suum diiudicat exequiturque
regnum prout alii moderamina tradita divi,
ulla, breves quamvis, sua commutatio paces
non habet et motu quod sit veloce necesse est,
usque adeo properant qui dona vicesque reportant.
Приложение 2. Салютати о Данте и Петрарке
335
(Ведь когда б было так — что утверждает и божественнейший Данте,
наш соотечественник, — любая свободная воля / сломленной в нас была
бы по принуждению неба, / и не по толку истинному справедливой
назвали б / радость заслуженную и кару за преступленье).
Против Данте Салютати в III книге (1399) ставит Чекко д'Асколи в
немногословной и резкой полемике, вовлекающей не только воззрение
(в частности определение судьбы «небесной силой» по узкой
астрологической предопределённости), но и слог: АсегЬа — сочинение негодное и
убогое по сравнению с кантиками Данте, столь богатыми знаковостью и
выдумками, которым удаётся, однако, схватить философскую и
теологическую истину. Всё же наряду со стихами Данте, переведёнными тщательнее
и вдумчивее, Колуччо переводит и стихи из АсегЬа (II1, 2-33 и IV 13,1-6).
Колуччо Салютати Defato etfortuna III 11,193-244:
Следуя обеим мыслям, Аврелий, как я выше привёл, сказал, что
случайные причины «не отсутствуют, но суть тайные», и он отводит их
«истинному Богу или воле какого-либо духа» [Civ. 5, 9, 4]. Поэтому
божественнейший соотечественник наш Данте Алигьери — хотя не лишь неотёсанно, но
глупо да сдуру и укорён кое в чём — приличнейше, как и прочего, коснулся
судьбы в первой кантике своей священнейшей и небесной поэмы и привёл
своего учителя Вергилия к такой мысли такими примерно словами, оба
пути разом выражая:
Создал подвижные тот небеса, которого мудрость
переступает за всё, и водителями наделил их,
чтобы блистала каждая часть во всех частях светом
собственным, распределив тот свет тождественной долей.
Распоряжается, чтобы его служанка подобно
стала для блесков мирских единой и общей вожатой,
коя стечение суетных благ урочно меняет
к роду от рода и от кровей одного поколенья
до поколенья, полученного иными кровями,
выше, чем защитная мочь человечьей смекалки.
Вот и, здравствуя, правит один, а другой род в упадке,
слушаясь, что б ни наказывала, суждения оной,
тайно спрятанного, что гад в разросшихся травах.
Ваша против неё отнюдь не выстоит мудрость:
судит она, и велит она, и осуществляет
царскую власть, как свои порученья — прочие боги.
Смена её никакой не имеет, краткой хотя бы,
косности, необходимо ей быть в движении скором, —
так-то торопятся те, кто дар с чередою приносят.
336
Часть I. БРУНИ-АВТОР
Нес est que totiens solum crucifigitur illis
a quibus et laudem et precoma grata meretur,
dando sibi iniuste turpis convitia fame.
Нес tamen baud audit, sed leta beataque primis
mixta creaturis proprium circummovet orbem.
Нес de fortuna Dantes noster; que quidem pauca de vulgaribus endecasyl-
labis, quibus excultissimo florentinorum idiomate, quod solum et ultra cunctas
mundi linguas rithmicis cantibus cum elegantia dulcedineque respondet, divi-
num suum illud poema composuit, ego versibus heroicis, inferiore tamen stilo
longeque a dantei dictaminis maiestate remoto, transtuli temerarie quidem, sed
fideliter in latinum, de quorum quidem ruditate nullus velit stilum et cultum,
dulcedinem et tanti vatis incomparabilemque facundiam extimare. Nam cum
sicut difficillimum sit latinitatis elegantiam in vulgare quoppiam transferendo
servare, sic etiam et e contra vulgare quamvis mediocriter cultum nunquam
vertatur in latinum servando parem ornatum, quidnam contingere debet michi,
depresso infimoque dicendi genere summa inacessibiliaque tentanti? Cum au-
tem verba suavitatemque nequviverim emulari, conatus sum tamen non mutare
sententiam, quam relinquo, postquam illam prestare suavitatem et verba non
potui, nostra legentibus speculandam.
Vellem autem Dantem nostrum oculis liberis, non livore turbidis, respexis-
set. Vellem et altitudinem dantei stili et gravissimarum sententiarum pondus,
quibus très ille mirabiles Dantis cantice plene sunt, et duo luminaria, quibus
idem poema renidet, theologiam videlicet, que luminare maius non inepte dici-
tur, et philosophiam, que non solum luminare minus sed opacum et sine lumine
quiddam est, nisi quatenus theologice veritatis radiis illustratur, eo sensu eaque
profunditate cernere potuisset, ad quam comprehendimus ipsum Dantem ex
illius libri tractatibus pervenisse. Vellem et artis poetice, que non nisi concursu
scientiarum omnium perficitur, maiestatem intelligere potuisset, et quo quan-
toque mysterio Dantes noster in humane vite typum somnium suum et
obscurant silvam huius mundi conversationem, infernum pro hominis lapsu, purga-
torium pro statu resurgentium expiantiumque peccata, paradisum autem pro
statu mortalium qui piaculorum fece viscoque liberati sunt, figuravit, et qualiter
ista non humana sed potius divina figmenta ad virtutum statum triplicem re-
ducuntur, moralium scilicet, purgatoriarum et animi iam purgati. Vellem et sibi
poetandi lumen etiam tenuiter illuxisset quod tamen nec meditatione percipitur
nec doctrina, sed solum natura et divinitus inspiratur. Vellem, inquam, quod ei
contigissent hec omnia, profecto non adeo sibi de suis insipidis illis versiculis
Приложение 2. Салютати о Данте и Петрарке
337
Это она, кого только многажды те распинают,
от которых заслуживала б хвалу и спасибо,
несправедливо её понося молвою позорной.
Но глуха к сему, в блаженном весельи союзна
с первотворениями, колесо своё круговертит [Inf. VII, 73-96].
Так наш Данте о судьбе. Это немногое из итальянских одиннадцатислож-
ников, которыми сложил ту свою божественную поэму на отделаннейшем
флорентийском наречии, одно и лучше прочих языков мира с изящностью
и сладостью подходящее ритмическим песням, я героическими стихами,
однако пошибом ниже и гораздо от Дантовой величавости дальше,
перевёл — сдуру, да, но точно — на латынь, по неотёсанности которых пусть
никто не вздумает расценивать пошиб и отделку, сладость и несопоставимое
велеречие толикого пророка. Ведь поскольку как претрудно сохранить
изящность латыни, переводя нечто на родной язык, так и, напротив, родное,
даже посредственно отделанное, никогда не обратить латинским, сохраняя
равную нарядность, что же должно удасться мне, в невеликом и низшем
роде щупающему высшее и недоступное? Не в силах подражать словам
и приятству, я потщился-таки не менять мысль, которую, раз не
воспроизвёл приятства и слов, оставляю умозрению наших читателей.
Колуччо Салютати Defato etfortuna III 12,19-51
(против порицающих Данте стихов из Acerba II1,19-24 Чекко д'Асколи):
Желательно мне, чтобы взглянул он на Данте нашего свободными
глазами, не засинёнными злобой. Желательно, чтобы смог различить и
высоту дантовского пошиба и тяжелейший вес мыслей — которыми те три
дивные песни Данте исполнены, и два светоча, которыми сияет его поэма,
то есть теологию, которая неспросга названа старшим светочем, и
философию, которая не лишь младший светоч, но нечто тусклое и бессветное,
не будь освещена лучами теологической истины [Фома Аквинский in III, Sent.
14, 1, 1], — в том смысле и той глубине, которой достиг сам Данте, судя
по разбираемому в той книге. Желательно, чтобы смог уразуметь и
величавость поэтического искусства, которое не иначе совершенствуется, как
стечением всех знаний; и с каким таинством нарисовал Данте наш свой сон
под видом человечьей жизни: тёмный лес — вращением в этом мире,
преисподнюю — провалом человека, чистилище у него — состоянием
воскресающих да искупающих грехи, а рай у него — состояние смертных,
избавленных от липкого отстоя провинностей; и каким образом эти не
человеческие, но скорее божественные выдумки приводятся к троякому состоянию
доблестей нравственных, чистилищных и уже очищенной души.
Желательно мне, чтобы и ему поэтический свет хотя бы еле посветил, который,
338
Часть I. БРУНИ-АВТОР
placuisset, quod ad ea prorumperet, que fuissent sue fame gloria tacuisse. Non
enim quodammodo se extollens in Dantis vilipendium, se cunctis exhibendo
ludibrio, protulisset vulgaribus rithmis ad hanc, licet non per hec verba, senten-
tiam. Hic non ranarum canitur nee more poete, qui falsa vanas res captus
imagine fingit; hic omnis rerum lux et natura renidet. Que percepta créant ingentia
gaudia mente; hic non obscura fiunt insomnia silva et alia que nimis mordaciter
invehit in ilium, cuius nomini non virtuose emulabatur, sed perperam invide-
bat.
Magnifico domino Roberto comiti de Battifolle
Quanquam, comes magnifice, ineptum importunumque videatur quod
dudum ab aliis scriptum scio, tuis auribus refricare, quia tamen unicus nobilium
visus es aim quo possit de migratione illius divini viri, Petrarce scilicet, loqui,
turn propter sincerum amorem, quo te ilium dum viveret accepimus coluisse;
turn quia studia ceterorum, qui veteri famosaque prosapia gloriantur, non ad
litteras applicari, sed aliis nescio quibus rebus, ut saltern fugientes flagitiosa
commemorem, bellicis aut venaticis insudare videmus, et aut equitationibus
aut aucupiis delectari; loquar et ego tecum, non ea facundia, non eo ornatu, qui
tantum virum, quantus es, deceat nee materie, quam aggredior, respondente,
sed pro facultate scribentis. excusabit me tamen caritas, qua in ilium insignis
recordationis virum ardebam, quaque etiam te ipsum, si patiare et hanc michi
Приложение 2. Салютати о Данте и Петрарке
339
однако, не постигается ни мышлением, ни учением, но лишь природа и
божество вдувают. Желательно, повторяю, мне, чтобы ему всё это досталось:
действительно, пусть не настолько нравится себе за свои плоские стишки,
чтобы тем разражаться, умолчание чего сделало б ему чести. Ибо эдак
заносясь в опошлении Данте, выставляясь всем на посмешище, не высказал
в ритмах на родном языке, хотя бы не этими словами, этого смысла: «Здесь
не поют ни в ладе лягв, ни в ладе поэта, кто, у лживых видений в плену,
напрасное лепит; здесь сияет вещей целиком природа и яркость, коя,
постигнутая умом, насыщает отрадой; здесь не место снов виденьям в
темени леса» [Acerba IV 13, 1-6] и прочее, с чем чересчур кусливо напускается
он на того, имени которого не доблестно противоборствовал, но ревновал
оплошливо.
Салютати о Петрарке
1. Франческо Петрарка переселяется в мир иной 19 июля 1374-го.
Своего вдохновителя (в молодости Колуччо удало перевёл латинскими
гекзаметрами два сонета Петрарки: RVF 132 и 134), наставника и друга сорокатрёх-
летний Салютати чествует в письме от 16/08/1374 к Роберто Гвиди, герцогу
Баттифолле: своими письмами, инвективами, философскими трудами,
увенчанными достославным сочинением «О мужах сиятельных» (De viris
illustribus) Петрарка справедливо заслуживает верховенство над
Цицероном. Поэзия эклог и «Африки», спорящая с древним воззрением, якобы
вряд ли отменному оратору быть превосходным поэтом, делает Петрарку
предпочтительнее Цицерона и Вергилия и ставит даже над Данте
стихосложением.
Колуччо Салютати Epist. Ill 15:
Великолепному господину Роберто, герцогу Баттифолле
Хотя, о великолепный герцог, кажется, негоже и не в пору раздражать
твои уши тем, что, знаю, недавно иными написано, всё же, поскольку
кажешься единственным из знати, с которым можно поговорить об уходе
того божественного мужа — Петрарки, понятно — как ввиду искренней
любви, с которой ты его почитал при жизни, так поскольку рвение
прочих, которые хвалятся старинным да именитым поколением, не
прилагается к словесности, но, как видим, к иным вещам, упоминая хотя бы
негнусные, — взмокают на войне или охоте, развлекаются или на скачках, или
птичьей ловле, — поговорю и я с тобою, не с той велеречивостью, не с той
нарядностью, которая такому мужу, как ты, прилична и вторила бы
материи, к которой приступаю, но по мере способности пишущего. Извинит
340
Часть I. БРУНИ-АВТОР
veniam dederis, sum culturus. officii siquidem tarn ferventer amantis non
fuit, tanti viri laudes quantas nullum in posterum meriturum crediderim aut
saltern, quod certius affirmari potest, nullum hactenus meminerim meruisse,
usquequaque silentio pertransire nee, quasi truncum aut lapidem, in hac illius
transvolatione non moveri. non enim, ut vir ille sanctus ait, fortitudo lapidum
fortitudo mea пес саго mea enea. motus sum, fateor, qui viderim illud nedum
huius florentis urbis lucidum iubar, sed totius Italie nostreque etatis lumen
extinctum; et quanvis in tempore suo videatur concessisse nature et mortalitatis
nostre sarcinam dimisisse, potuit tamen nobiscum adhuc esse diutius et suo
mellifluo sermone nos per annorum plura curricula permulcere; potuimus et nos
illo fruiturum iri, istudque eloquentie sidus omniumque virtutum domicilium,
superni numinis benignitate nobis indultum, potuit idem rerum omnium opifex
ad occasum tardius evocare. quantum enim in illo erat, cum nature satis vixisset
vixissetque satis et glorie, nichil fuit quo ulterius hoc ethere perfrui interque
mortales manere debuerit, sed optasse et una cum doctore gentium dixisse:
cupio dissolvi et esse cum Christo. quid enim illi potuit vel virtutis vel glorie
multorum annorum cumulus addidisse; aut quid virtuosum inter mortales
inque rerum istarum corruptibilium societate potest optari quod ille iandiu suis
operibus, omnium passionum fece purgatis, suisque non sit meritis assecutus?
quis enim divinarum humanarumque rerum edoctior; quis in capiendis consiliis
acutior; quis in evitandis periculis cautior; quis preteritorum, precipue que nobis
maiorum cura litterarum monumentis agnoscenda reliquit, copiosior; quis in
agendis ordinatior, aut fuit in previdendis rerum eventibus perspicacior? taceam
quanta fuerit sibi in victu frugalitas, in vestitu modestia, in ceterisque moribus
comitas, aut quante fuerit in dando benignitatis et frequens, in recipiendo
parcitatis et rarus; quantusque harum rerum, quibus vita mortalium implicatur,
contemptor et parvipensor; quantus fuerit, proh superum fidem! adversorum,
quibus humane condicionis fragilitas lacessitur, equanimis supportator et
arridentis fortune quam severus irrisor; ilium siquidem nee adversa fregere
nee mollivere felicia. quante autem fuerit religionis in superos, reverentie circa
maiores, equabilitatis in pares et benignitatis erga minores non facile dixerim.
quid memorem quante fuerit in fide constantie, in spe certitudinis et in caritate
fervoris hec omnia supra quam credibile sit et omnino trans hominem habuit. i
nunc, et ciiivis vel viventium vel extinctorum compara, quern dabis, non dicam
maiorem in omni antistatu virtutum, sed parem? de litteratis autem studiis
quid referam, in quibus, omnium consensu, tarn mirabiliter emicuit, ut nullum
omnino veterum virorum, quibus antiquitas fuit hoc nostro tempore aliquanto
feracior, et quibus quasi sideribus ornata proluxit, possis opponere, quern non
videatur Franciscus noster facile superare? ut enim sileam de liberalibus artibus,
in quibus quantum natura valuerit fas est ex scriptis eius aspicere; Deus optime,
in philosophia, que quidem donum divinum omnium moderatrix noscitur
esse virtutum et, ut Ciceroniano utar vocabulo, expultrix vitiorum et omnium
Приложение 2. Салютати о Данте и Петрарке
341
меня, однако, любовь, которой я пылал к тому достопамятному мужу и
которой тебя тоже почту, коли допустишь и этой милости меня сподобишь.
Нет, это не услужливо со стороны столь пылко любящего напрочь обойти
молчанием достохвальность толикого мужа, какую никому впредь, мне
думается, не заслужить или, по меньшей мере, — что можно утверждать
увереннее, — доселе никто, мне вспоминается, не заслужил, и не волноваться,
будто чурбан или камень, при его перелёте в мир иной. Ибо, по словам
того святого мужа, крепость камня не моя крепость, плоть моя не из бронзы
[Вульгата lob 6,12]. Я взволнован, признаюсь, ибо видел, как угасло не только
то светлое сверкание этой цветущей столицы, но светоч всей Италии и
нашего века. И хотя кажется, что в свой срок уступил природе да избавился
от обузы нашей смертности, мог-таки быть с нами подольше и тешить нас
своим медоточивым глаголом в течение многолетия. Мы тоже могли б им
наслаждаться, и тот же художник всех вещей мог бы позже позвать к закату
ту звезду красноречия и обитель всех доблестей, пожалованную нам по
доброте верховной воли. Насколько от него зависело, — «раз пожил вдосталь
для природы, пожил вдосталь и для славы» [Цицерон Marcell. 25], — ни с
какой стати не должен был и дальше наслаждаться этим эфиром и пребывать
среди смертных, но хотеть и заодно с учителем народов промолвить:
«Вожделею разрешиться и быть с Христом» [Вульгата Phil 1, 23]. Что и впрямь
ворох многолетия мог добавить или доблести его, или славе? Чего
доблестного среди смертных и в обществе тех тленных вещей можно хотеть, что б
он давно не стяжал своими очищенными от отстоя всех страстей трудами
да своими заслугами? Кто и впрямь учёнее в божественных и человеческих
вещах? Кто в принятии решений острее? Кто в избежании опасностей
осмотрительней? Кто минувшим, особенно тем, что забота предков оставила
нам на познание в памятниках словесности, насыщеннее? Кто был в
деятельности чётче или в предвидении развития вещей зорче? Умолчу о том,
какова была его неприхотливость в питании, скромность в одежде,
вежливость в повадках, о том, какой благосклонности был, давая, да сколь часто,
какой умеренности был, получая, да сколь редко; сколь презирающим
и в грош не ставящим те вещи, в которых путается жизнь смертных; сколь
хладнокровно выдерживающим невзгоды, которые досаждают хрупкости
человеческого положения, и улыбающуюся судьбу строго высмеивающим;
подлинно, его ни невзгоды не сломили, ни счастье не разнежило. А какова
его набожность к горним, уважение к предкам, справедливость с равными
и благосклонность с меньшими, выразить нелегко мне. Стоит ли
упоминать постоянство в вере, твёрдость в надежде и пылкость в приязни? Всем
этим обладал сверх имоверия и за пределами человека. Иди теперь,
сопоставь с любым или живущим, или угасшим. Кого укажешь, не скажу
большего в любом верховенстве доблестей, но равного? Стоит ли мне
повествовать об изучениях словесности, в которых он, по всеобщему единогласию,
342
Часть I. БРУНИ-АВТОР
scientiarum et artium imperatrix ас magistra, quantum excessit! non dico in
hac, quam moderni sophiste ventosa iactatione inani et impudente garrulitate
mirantur in scolis; sed in ea, que animos excolit, virtutes edificat, vitiorum sordes
eluit, rerumque omnium, omissis disputationum ambagibus, veritatem élucidât,
gaudeant siquidem illa priori, quos indissolubilia, ut aiunt, argumenta multo
conflata labore reperire delectat, quos scolastice palestre gloria movet; hanc
autem posteriorem nos mente veneremur et totis animi viribus amplectamur.
in hac, inquam, revolve carmina, considéra epistolas, meditare libellos, quos
divini prorsus ingenii vir ille vivens emisit, et quantum in illa profecerit abunde
videbis. illam autem omnium scientiarum antistitem et, ut ita loquar, philosophie
philosophiam, que divinitatis arcana rimatur, quanquam omnium scibilium
apicem videatur excedere, quam capaci mente biberit quamque perspicuo
conceperit intellectu, ceu potest, libratis suis opusculis, coniectari, non facile
possim exprimere.
Sed omittamus ista, et eloquentiam, si placet, ipsius contemplemur, qua
quantum in ceteris humanitatis prevaluerit studiis manifeste monstravit,
cuiusque laudes in ultimis reservavi, quia iudicio meo maxima quidem est.
quid enim maius quam animorum motibus dominari, quo volueris audientem
inflectere, et unde flexeris cum gratia et amore reducere? he, ni fallor, eloquentie
vires sunt; hic labor, hue omnis rhetorum vis potentiaque desudat. magnum
est equidem turn verbis turn sententiis exornare dictamen; maximum autem,
imo et difficillimum est, quanvis ornata quanvisque gravi oratione, auditorum
animos incurvare. hec omnia una perficit eloquentia; in quo illud volo
considères, quod cum hominum causa homo sit genitus, et cuiuslibet hominis
appetitui Deus prefecerit rationem, que dux et moderatrix de summa mentis
arce turbidos motus animi regularet, eidem insuper eloquentiam indultam,
quam cum nullo animalium susceperit homo communem, ut haberet quis
quo proximi sui sopitam seu depravatis moribus seu crassioris corporis onere
rationem mutue caritatis ignibus excitaret, et quantum in uno vel natura
deficeret vel consuetudo turpis corrupisset eloquentia proximi edificaret et
redderet. que cum ita sint, quis negare possit in summa hominis laude fore
copiam ornatumque dicendi? in hac igitur facultate quantum valuerit hic
noster mirandus eterneque fame Petrarca, quanquam perspicuum sit, tamen
Приложение 2. Салютати о Данте и Петрарке
343
столь дивно сверкал, что не сумеешь вообще никакого из древних мужей,
которыми старина была плодовитее этого времени нашего и которыми,
точно звёздами, украшенная светилась, противопоставить, которого наш
Франческо не казался бы непререкаемо выше? Умалчивая о свободных
искусствах, в которых сколь по природе был хорош, легко зримо из
написанного им; о Боже всемогущий, сколь выдался в философии, которая, божий,
подлинно, дар, признана как умерительница всех доблестей и, пользуясь
Цицероновым выражением, гонительница пороков [Tusc. 5, 2, 5] и
владычица да наставница всех наук с искусствами! Я не про ту, которой
нынешние софисты с раздутой хвальбою и бесстыжим пустомелием восхищаются
в школах, но про ту, которая возделывает души, зиждит доблести, смывает
нечистоты пороков, освещает, устранив околичности обсуждений, истину
всех вещей. Пусть развлекаются с первой те, которых тешит отыскивать
неразрешимые, как утверждают, со многим трудом отлитые доводы, которых
сподвигает слава схоластической палестры; а последнюю мы умственно да
почтим и всеми душевными силами да объемлем. С ней-то и разверни
стихи, рассмотри письма, обмысли книжки, которые при жизни выпустил тот
муж божественного прямо дарования, и вволю увидишь, сколь в ней
преуспел он. Не запросто же смог бы я выразить, сколь ёмким умом впивал
и сколь зорким разумом ухватывал ту начальницу всего знания и, скажем
так, философию философии, которая разведывает таинства божества, хотя,
кажется, превосходит верхушку всего познаваемого, как можно догадаться,
взвесив ровно его сочиненьица.
Но отложим её, и, если угодно, вперимся в его красноречивость, через
которую он очевидно явил, сколь преобладал в прочих изучениях
человечности, и похвалы которой я приберёг напоследок, поскольку сужу, что
у него она величайшая. Ибо что больше господствования над душевными
движениями, увлечения, куда ни пожелаешь, слушателя и возвращения,
откуда увлёк, с обаянием и любовью? Таковы, если не обманываюсь, силы
красноречивости; труд тут. Сего ради потеет всякая сила и мощность
риторов. Великое дело нарядить изложение что словами, что мыслями;
величайшее, даже труднейшее — сколь угодно нарядной, сколь угодно важной
речью прогибать души слушателей. Свершает всё это одна
красноречивость. Желаю, чтобы ты учёл, что, поскольку человек порождён человеков
ради, и Бог поставил надо всякой человеческой страстью толк — вождём
и умерителем во управление с верховной твердыни ума смятенными
движениями души — и ему же, сверх того, пожалована красноречивость,
которую человек не разделяет ни с одним из одушевлённых, чтобы каждый
имел, чем пробудить в ближнем своём огнём взаимной любви толк,
усыплённый или развращёнными повадками, или бременем плотного тела,
и чем зиждить и восполнять в любом сколько не хватает от природы ли,
растлено ли от безобразной привычки. Раз это так, кто заотрицает, что
344
Часть I. БРУНИ-АВТОР
ut uberius laudes eius exprimam evagabor; tu tamen epistole longitudinem
non horrescas.
Quanvis igitur, quoquo verteris, eadem sit eloquendi quam dicimus ista
facultas, duplici tamen, ut arbitror, ratione tractatur; aut enim Iaxis habenis
exundat prosaica melodia aut metrorum continuis angustiis coarctatur.
prior ilia, que liberius incedit, turn in contentionem, turn in sermocinationem
dividitur, ut aut per controversiarum disceptationes anxias explicetur aut,
omni contradictione semota, quieto quodam disputandi génère pertractetur.
horum itaque tanta differentia est ut, teste Cicerone, in utroque etiam apud
Grecos, penes quos omnium studiorum gloria floruit, solus videatur Demetrius
Phalereus claruisse, cum tamen, licet dulcis, parum potens asseratur orator,
in his itaque eloquentie partibus quanta fuerit maiestate ornatuque versatus
quantaque vehementia ostendunt milia epistolarum suarum, in quibus utroque
stilo pro temporum opportunitate usus est; demonstrant et libelli sui plurimi,
ut aliquot recenseam, Invectivarum in medicum, quas qui diligenter respexerit,
pace Arpinatis nostri dictum velim, illius Verrinas Philippicasque excedere
ac ipsas etiam superare facile consenserit Catilinarias; liber preterea De vita
solitaria et sacrum opus suum De remediis ad utramque fortunam, libellusque
De ignorantia sui et multorum, libellus Fragmentorum, quos omnes complevit
et edidit, et opus De viris illustribus, quem compositum ab eodem cum noverim,
an publicaverit sum incertus. о magnanime cornes, si detur omnes hos in manus
nostras con venire, si detur illorum lectione pasci, crede michi, quanvis in oratoria
vehementia quis equalem contenderet Ciceronem, ornatu tamen verborum et
gravitate sententiarum, seu forum obstrepat sive in conclavi loquatur et scribat,
proculdubio illum romani eloquii parentem ab hoc nostro dixerit superatum.
in alia autem eloquentie forma, que pedum mensura atque carminibus astricta
progreditur, quantum valuerit eius divina Bucolica docet et Africe fama probat
et multa ab eo édita versibus attestantur. his unum adiecerim, quod antiquorum,
quorum operas admiramur et colimus, admodum paucissimi et prosis et
carminibus valuere: ipse namque fons eloquentie Cicero, cum tante fuerit
admirationis in soluto sermone, defecit in versibus. lege librum De divinatione;
vide quot simul versiculos de Arato suo commemoret Tullius. credo quod nisi
Ciceronis eiusdem astipularetur auctoritas, de eloquentie illo summo cardine, ita
enim licet Arpinatem describere, illos omnino negaveris prodivisse. Maronem
vero accepimus apud iudices semel causam dixisse infelicissimo eventu; ex quo
deterritus de rhetoricis ad poeticam se convertit, in qua, cum cunctos Grecorum
et Latinorum excesserit, mirum tamen est tanti viri nichil extare prosaicum: sed
crede michi quod quantum valuit in carmine, tantum cessit in soluto sermone.
unde non immerito Franciscum nostrum audacter licet utrique preferre, cui tam
gloriose successerit in utroque. denique, cum de litteratis studiis Grecie etiam
Приложение 2. Салютати о Данте и Петрарке
345
неистощимость и нарядность слова будет высшей хвалой человеку? Хотя
и прозрачно, сколь хорош был этот наш восхитительный и немеркнущий
Петрарка в этой сноровке, однако распространюсь, чтобы обильнее
выразить его достохвальность, — долготы таки письма не пугайся.
Хотя, стало быть, куда ни обратись, эта упомянутая нами сноровка
красноречия тождественна, двоякого, однако, она, по-моему, толка: или,
отпустив поводья, разливается свободной мелодией, или стесняется
постоянными узостями размеров. Первая, выступающая вольнее, делится то на
состязание, то на беседу, чтобы или через обсуждения улаживать тревожные
споры, или, всякое избыв противоречие, разбираться в эдаком спокойном
роде речи. Так разнятся, что, по свидетельству Цицерона, в обеих даже
среди греков, у которых процветала слава всех изучений, блеснул, кажется,
единственный Деметрий Фалерский, ведь определён, пусть и сладостным
витиею, однако не мощным [De off. 1, 1, 3]. С какой величавостью и
нарядностью, с какой увлечённостью вращался в этих частях красноречия,
показывают тысячи его писем, в которых применял оба пошиба в удобное
время; доказывают и книжки его многие, — огляжу несколько. «Нападки
на врача», которыми, да простит словцо наш Арпинец, затмлены его Вер-
ресовские с Филиппиками да превзойдены даже сами Катилиновские, —
с этим легко согласится любой, кто прилежно их пересмотрит. Помимо
них им завершены да изданы: книга «Об уединении», и священный труд его
«О подспорьях обеим судьбам», и книжка «О невежестве своём и многих»,
книжка набросков; и труд «О мужах сиятельных», знаю, сложенный, но не
уверен, обнародован ли. О великодушный герцог, вот бы сбылось, чтобы все
они собрались в наших руках, вот бы питаться их чтением! Поверь мне, что,
хотя в витийном увлечении некто Цицерона выдвинул бы ровней, однако
несомненно скажет, что нарядностью слов и важностью мыслей —
торжище ли оглушает, или пишет да вещает в помещении — того отца римской
речивости наш превышает. А сколь был хорош в ином образе
красноречия, который шествует в оковах размера и стихов, учит его божественная
«Буколика» и заверяет молва об «Африке», и свидетельствуют многие, им
изданные строки. Добавлю одно: из древних, сочинениями которых
восхищаемся и дорожим, крайне мало было хороших и немерным, и
стихотворным сказом, ведь и сам Цицерон, исток красноречия, будучи
восхитителен в свободной речи, плошал в складной. Прочти книгу «О наитии»;
посмотри, сколько разом Туллий упоминает строчек из своего Арата. Кабы
не ручалась влиятельность того же Цицерона, думаю, что ты отрицал бы
их происхождение от того высшего стержня красноречия, ибо так можно
описать Арпината. Мы узнали, что раз Марон вёл перед судьями дело —
с неудачным исходом: напуганный этим, обратился от риторики к
поэтике [Донат Vita Verg. 6], в которой, хотя затмил совокупных греков и латинов,
удивительно, однако, что ничего немерного от толикого мужа не уцелело;
346
Часть I. БРУНИ-АВТОР
turn florenti quondam Latium opponeretur, a summo sui temporis viro etiam
argolico Demostheni, Grecorum oratori potentissimo, fuit Cicero comparatus;
idemque etiam Homero, Hesiodo atque Theocrito, qui apud Danaos in poetica
claruerunt, unum Maronem opposuit: magna siquidem illius nostri vatis
laudatio, qui solus tribus poetice principibus fuerit equatus. et cum insolens
Grecia se anteponeret in ceteris Latio vel equaret, in ethicis impar, se vinci a
Seneca f atebatur. nos autem habemus quern possimus et antiquitati et ipsi Grecie,
non dicam obicere, sed preferre: unum hunc Franciscum Petrarcam, cuius, ut
arbitror, nomen ulla unquam delebit oblivio et quern natura produxisse videtur,
ut cum nulli, ceu testatur Seneca, se tota eloquentia hactenus indulsisset, esset
tamen unus aliquando, in quo per omnes nervos eloquentia se monstraret. hunc
Petrarcam, inquam, et divino illo Maroni ac Graiorum vatibus, quos ille victor
emulatus est, opponere licet in carmine; Ciceroni atque Demostheni in libera
metrorum et pedum regulis oratione, ipsique Anneo in moralibus anteferre.
taceo in hoc dicendi gignasio, quo alternatis consonantibusque versiculorum
finibus materna lingua vulgarium auricule demulcentur, in quo octo sexque
carminibus, aut si quid paucioribus expediendum fuit, omnium consensu et
compatriotam suum Aldegherium Dantem, divinum prorsus virum, et ceteros
antecessit.
Salve itaque, summe vir, qui tibi fame eternitatem turn virtutibus turn
sapientie splendore turn eloquentie lumine quesivisti, cui etiam se tota equare
non potest antiquitas! etas nostra, iubare tui nominis illustrata, admirabilis, ni
fallor, pertransibit in posteros: fame quidem immortalitatem nedum tibi, sed
nostris etiam temporibus peperisti! sed quid ego huius clarissimi viri epistolaribus
angustiis laudes conor includere, quas nee librorum infinita volumina caperent?
satius enim fuisset laudes divinas huius tanti viri silentio pertransisse quam
parum dixisse!
Sed unde cepit, illuc, si placet, revertatur oratio. non igitur doleam tantum
nobis solem et iubar celeberrimum occidisse? fleat omnis etas nostra; fleat et
Latium et exundet lacrimis ipsa Florentia; fleant muse, fleat ipsa rhetorica; fleat
totum trivium atque quadrivium; fleat orbata poesis; lugeat hystoria; et denique
quicquid egregium litteris commendatur et omnes quos studia ista délectant
fleant, lamententur et doleant; tuque ipse et ego et ceteri, quos ille sua benignitate
in amicos dignatus fuerat accipere, lugeamus. heu michi!
Приложение 2. Салютати о Данте и Петрарке
347
но поверь мне, что сколь был хорош в стихе, столь уступал в свободной
речи [Сенека Старший Contr. 3, praef. 8]. Оттого и не будет незаслуженным
смело предпочесть нашего Франческо обоим, которых столь славно
заместил в обеих. Наконец, когда в изучении словесности Лаций
противопоставлялся Греции, тогда ещё цветущей, с Цицероном был сравнён
высший муж своего времени арголидец Демосфен, мощнейший из греческих
вития; он же и одного Марона противопоставил Гомеру, Гесиоду да Фео-
криту, ярким у данайцев в поэтике: велика же хвала этому нашему
пророку, который один был свёрстан с тремя главами поэтики [Квинтилиан
Inst. 10, 1, 105 и 85]. И поскольку наглая Греция в прочем опережает или
настигает Лаций, не ровня по этике, признаёт, что побеждена Сенекой.
А у нас есть кого и древности, и самой Греции не скажу выдвинуть, но
предпочесть — одного этого Франческо Петрарку, имя, по-моему,
которого никогда никакое не изведёт забвение и которого, сдаётся, природа
произвела с тем, чтобы, хотя красноречивость никому, по свидетельству
Сенеки, доселе целиком себя не жаловала, был-таки, наконец, один, в
котором красноречивость через всю жильность себя оказала б. Да, этого
Петрарку можно противопоставить в стихотворчестве и тому
божественному Марону да греческим пророкам, с которыми он победно состязался;
в речи, избавленной от правил размеров и стоп, предпочесть Цицерону
да Демосфену, и самому Аннею — в назидании. Безмолвствую о том, что
в этом училище речи, в коем материнский язык ласкает ушки
простонародья чередующимися и созвучными окончаниями строчек, в коем
восемью с шестью стихами — или, коль слаживаемо, меньшими — опередил,
по всеобщему единогласию, и своего соотечественника Алигьери Данте,
божественного прямо мужа, и прочих.
Прощай же, высший муж, стяжавший себе вечность известности что
доблестями, что блеском мудрости, что светочем красноречия, с тобою
даже всецелой древности не сверстаться! Наша пора, освещенная сиянием
твоего имени, перейдёт ненаглядной, если не обманываюсь, к потомкам:
ты породил вечность известности не только себе, но нашему времени тоже!
Но стоит ли мне тщиться заключить в узость письма достохвальность этого
ярчайшего мужа, которая не уместится и в бесконечные книжные свитки?
Было бы, право, довольнее достохвальность толикого мужа обойти
молчанием, нежели что-то недомолвить!
Но пусть, если угодно, туда вернётся речь, откуда выступила. Стало быть,
не воскручинюсь о закате для нас толикого солнца и внушительнейшего
сверкания? Да восплачет всё наше поколение, восплачет Лацио, и сама
Флоренция изойдёт слезами, восплачут музы, восплачет сама риторика,
восплачет весь тривий и квадривии, восплачет сирая поэзия, восплачет история
и пусть, наконец, всё незаурядное, что ни поверяют словесности, и всякий,
кто наслаждается её изучением, восплачет, воссетует и воскручинится! И ты
348
Часть I. БРУНИ-АВТОР
Nescia mens hominum fati!
ut Maro noster ait. ego iam correctos versiculos, quibus ilium ad publicandam
Africam impellebam, pene rescripseram, ad ipsum, quam primum se obtulisset
nuncius, transmissurus, et ecce fama nigerrima tante tamque flebilis nuncia
mortis auribus insonavit; ex quo sic imperfecta mea carmina remanserunt,
qualiter dubito ipsum suam Africam dimisisse. heu michi, infaustissime mensis
iulii, imo, ut verius loquar, iuguli, in quo numen superum statuit tantum lumen
mundo extingui! Si liceret, te de temporum supputatione detraherem, interque
Cannarum, Allie, Cremere, vel alios nefastos dies damnatum luctu perpetuo
relegarem! hei michi! quern de poematum enigmatibus consulemus; quern de
rerum arcanis interrogabimus; quern de rhetorum preceptis adibimus? quis
auribus nostris moralia ulterius instillabit; quis auctorum declarabit ambigua;
quis discrepantes concordabit hystorias? quern scribentem liberius, quemve
canentem versibus audiemus? heu, heu, potuit iniqua exoculataque fortuna
hunc nobis arripere? non puduit mortem ilium preclarissimum spiritum e
corporea sede protrudere? sed hec frustra iactamus. ilium ferrée mortis manus
et implacabile fatum nobis omnino subtraxit. quid egisti, mors? cum in tua iura
veniemus, nos illo etiam, si nolueris, potiemur; meliori siquidem parte sui vivit.
vivit enim divinum illud munus, rationis particeps, quo corpusculum, cui soli
seva fuisti, vivificabatur. in neutrum ulterius tibi dicio: hoc in sedem suam,
illud ad suum remeavit auctorem; habuit etiam, о mors, de te, dum viveret ille,
victoriam; te superavit, te triumphavit. aliam quidem perpetuitatem, in qua
nichil tibi iuris est, ipse conflavit, famam scilicet et nomen eternum: ilium enim
et presens et futura etas laudibus excolet et umbrarum triplex regio celebrabit
solius tibi corporis victoria feda luteaque remansit. noli gloriari, о mors; optimis
enim partibus vivens, omnes tuas violentias et vires evasit. illos in triumphum
deduc, quos de rerum harum corruptibilium illecebri societate divellis, non
accipis.
Sed quorsum, obsecro, turbatus iratusque processi? ego mortalis mortalium
mortem fleo, quo nichil stultius, nichil iniquius; ego amici gloria et Optimo
munere doleo, quo nichil invidiosius? quanvis enim inextimabili me sentiam
damno multari, tergamus itaque lacrimas et iam in Francisco nostro consolemur;
bene siquidem, imo optime, Deus cum illo egit et ipsa natura. quicquid enim
sue mentis acumen animique vigorem premebat, dimisit excedens, et nunc
liber ad sua sidera celitus evocatus, facie ad faciem, quo nichil iocundius, suum
Приложение 2. Салютати о Данте и Петрарке
349
сам, и я, и прочие, которых он по благосклонности своей удостоил принять
в друзья, возрыдаем! Увы мне!
Ум человеков, не знающий рока!
Как говорит наш Марон [/En. 10,501]. А я было совсем уж переписал
выправленные стишки, которыми подтакнул бы его на обнародование
«Африки», готовый передать их с первым подручным гонцом, как вот зазвучала
в уши чернейшая молва, вестница ощутимой и столь плачевной смерти!
Оттого так несовершенной моя песнь и осталась — пререкаемо, что эдак он
отпустил бы свою «Африку» [Салютати Epist. IV 1]. Увы мне!
Неблагополучнейший месяц июльский, нет, говоря правдивее — душегубский, в
который горняя воля учредила потушить толикий светоч для мира! Кабы
можно было, я бы выхватил тебя из летоисчисления и сослал бы, обречённого
на неизбывное удручение, ко дням Канн, Аллии, Кремеры и другим
злополучным! Увы мне! С кем нам теперь о загадках поэм совещаться? У кого
о тайнах вещей осведомляться? К кому насчёт риторических наставлений
подходить? Кто наши уши нравственностью напоит и дальше? Кто
разъяснит обиняки писателей? Кто спорящие согласит истории? Кем, пишущим
свободно, или кем, поющим стихами, заслушаемся? Увы, увы, и смогла его
похитить нечестная и безглазая судьба? И не постыдилась смерть тот
прекраснейший дух выставить из телесного поселения? Но втуне это заладили.
Железные руки смерти да рок неумолимый у нас его отняли вовсе. Что ты
наделала, смерть? Придя во власть твою, мы тоже им тебе назло
завладеем; положительно, живёт своей лучшей частью. Ибо жив божественный
тот дар, причастный толку, оживлявшему тельце, с коим единственным ты
была беспощадна. Ничто из обоих тебе больше не подчинится: оно
вернулось на своё место, он — к своему творцу; даже имел, о смерть, над тобою
он, пока жил, победу; превысил тебя, торжествовал над тобою. Выдул он
иную бессрочность, которая никак тебе не подвластна, а именно — молву
и вечное имя, ибо его настоящая и будущая пора хвалою почтит и
тройственное царство теней восславит. Тебе досталась мерзкая и грязная победа
над одним телом. Не величайся, о смерть, ибо, живя лучшими частями,
ускользнул от твоего насилия и могущества. Торжествуй над теми, которых
вырываешь из соблазнительного общества этих тленных вещей и не
приемлешь.
Но куда, спрашивается, расстроенный и гневный, я продвинулся?
Смертный, оплакиваю смерть смертных? Ничего глупее, ничего
неправеднее не бывает; скорблю о славе друга и лучшем даре, завиднее которого не
бывает? [Цицерон De am. 14] Ибо хотя чувствую, что я покаран неоценимым
уроном, утрём же слёзы и утешимся насчёт нашего Франческо. Хорошо,
даже отлично Бог и сама природа поступили с ним. Ибо всё, что ни давило
остроту его ума и бодрость духа, уходя, избыл он и теперь, призванный
350
Часть I. БРУНИ-АВТОР
contemplatur auctorem et, multiplicata eloquentia sua, quantum distant a
mortalibus immortalia quantumque excellunt di vina humanis et superna terrenis,
laudes et hymnos ad gloriam omnifici parentis excogitat et componit, gyrosque
illos eternos felicibus admixtus spiritibus letanter efficit et miratur, et banc
nostram, quam vitam credimus, nunc demum veram anime mortem agnoscit.
nee tantum unam, sed tot, quot rerum mortalium contagio committuntur in
summe maiestatem divinitatis offense quotque bonorum votorum fit impotens
humana condicio; quotque ignorantie nubibus obducitur nostri puritas
intellectus; quotque nobis a virtutum cacumine lubricationes et precipitia sunt
parata; que cum nunc vera noticia oculis immortalibus contueatur, et tunc cum
in vita degebat et quando extreme vite laboraret articulo, scio ipsum validissimis
sibi rationibus suasisse. si enim Hermes Trismegistus,. vir quidem gentilis, hoc
idem in ultimo vite termino disputavit, quid putare debemus de Petrarca nostro,
non solum philosophicis imbuto documentis, sed etiam christianitatis doctrina
et fidei monitis illustrato? Hermes siquidem, cum iam eum vicinia mortis
urgeret, coronam amicorum sic fertur astantium allocutus: 'hactenus', inquit ille,
'carissimi filii, relegatus apud mansi, peregrinus et exul; nunc vero per omnia
restitutus, incolumitate recepta, migro revocatus in patriam, in qua cuncti, qui
eius meruerint incolatum, et mortis et corruptionis efficiuntur expertes, iam
michi repleri videor suavitate mirifica, qui cogitem meo me auctori coniunctum,
omnique mutabilitatis condicione fugata, inviolabilis perfectique boni fore
participem. cavetote itaque ne, cum hoc relicto corpusculo meliore mei parte
visus fuerim de loco viventium evolasse, me quasi mortuum lugeatis. nunc enim
vobiscum una mortuus sum, et tunc demum vite redditus, vos apud summum
omnium rerum opificem expectabo'. hec potuit, sola duce ratione, vir paganus
asserere, qui, pace sua et totius Grecie dictum velim, huic nostro non potest
equari, quanquam illi pro admiratione virtutis divinos antiquitas consecrarit
honores, nonne hoc longe clarius et disputasse et certius sibi persuasisse
Petrarcam nostrum, christianissimum hominem, credendum est?
Ut igitur aliquando epistolam claudam, ne, ut ait Hieronymus ad Rufinum,
Orestem scripsisse videar, in illo et eius felicitate letemur, gaudeamusque
aliquando de corporis sui carcere liberatum et nobis viventibus ultimum vite
sue terminum aspexisse. nunc enim vere possumus affirmare eundem, quod
difficillimum arbitror, sue fame decus usque ad totius vite tempora custodisse.
tu autem, Francisce, ut tibi iusta solvamus et te antiquo, licet gentili, verbo
salutemus, eternum vale: cum natura vocaverit, nos itidem te sequemur.
Приложение 2. Салютати о Данте и Петрарке
351
с небес к своим звёздам, лицом к лицу — чего нет отраднее —
созерцает своего творца и, усугубив свою красноречивость настолько, насколько
смертное отстоит от несмертного и насколько божественное превосходит
человечье, а горнее — дольнее, измышляет и слагает хвалы и гимны во
славу всетворящего родителя и весело свершает, дивясь, те вечные круги,
примешавшись к счастливым духам, и эту нашу, так называемую нами, жизнь
теперь, наконец, признаёт как истинную смерть души. Не лишь одну, но
столько, сколько оскорблении соприкосновение со смертными вещами
наносит высшему величию божественности, на сколько благих обетов
человеческое состояние немощно, сколько туч невежества обстаёт чистоту нашего
разума, сколько скольжений и свержений с вершины доблестей нам
готово. Хотя теперь и зрит на это с истинным веданием несмертными глазами,
знаю, что и при жизни, и когда тяготился в кромешный срок своей жизни,
сам убедился в этом с непоколебимейшим толком. Ибо если Гермес Трис-
мегист, муж-то языческий, обсуждал тождественное на последнем рубеже
жизни, что же долженствуем считать о нашем Петрарке, не только
философскими назиданиями напоенному, но и учением христианства и
уроками веры просвещённому? По преданию, Гермес, уже близостью
смерти угнетаемый, так заговорил с обступившими кругом друзьями: доселе,
дражайшие чада, пребывал у вас изгнанником, чужеземцем и ссыльным,
а теперь, всесторонне восстановленный, возвратившись к целости, отбываю
по зову в отчизну, в которой все, заслужившие там поселиться, отрешатся
и от смерти, и от разложения. Уже, чувствую, преисполняюсь
удивительной неги, ведь мыслю, что, сопрягшись со своим творцом и всякое
состояние изменчивости прогнав, причащусь неумаляемого и совершенного
блага. Вот и не вздумайте, когда покажется, что я, оставив это тельце,
лучшей своей частью улетаю из юдоли живых, обрыдать меня вроде мёртвого.
Ибо мёртв я теперь с вами, а тогда, вернувшись впредь к жизни, обожду
вас у высшего художника вещей [Liber Alcidi de immortalitate animœ, рукописью
которой (ныне Strozziano 72 Лауренцианы) владел Салютати]. Это смог
утверждать языческий, ведомый одним толком, муж, которому — да простит мне
сказанное и он, и целая Греция — с нашим не сверстаться, хотя древность,
удивлённая доблестью, посвятила ему божественные почести. Неужели
невероятно, что это наш Петрарка, крайне христианский человек, гораздо
и яснее разбирал, и твёрже усвоил?
Чтобы, стало быть, заключить уже письмо — да не покажусь, как
говорит Иероним к Руфину, сочиняющим «Ореста» [Ювенал 1, 6: «scriptus et
in tergo necdum finitus Orestes» (и написанный сзади «Орест» никак всё не
кончен)], — возрадуемся же за него и его счастье и возликуем, что,
освобождённый, наконец, из темницы своего тела, увидел, пока живём мы, последний
рубеж своей жизни. Теперь-то можем утверждать, что он сберёг — задача,
по-моему, труднейшая — красу своей знаменитости за весь срок жизни.
352
Часть I. БРУНИ-АВТОР
Нес habui pro laude nostri Petrarce que scriberem, pro materia quidem
pauca, sed pro scientie modulo satis longa, proque occupationum mearum
cumulo multa nimis. in quo velim, comes egregie, istius hominis vitam, mores
et famam ante oculos ponas, cuius memoria, quanquam citatissimo cursu ad
virtutem anheles, ad urgendum propositum animeris; consideraque hos, qui
toto animo corruptibilibus rebus inherent, et in corpore mortuos, et postquam ex
illo migraverint, nisi Dei misericordia provideat, interiisse. vale felix. Florentie,
decimoseptimo kalendas septembris.
Insigni viro Iohanni Bartholomei de Aretio
cancellario domini Francisci de Casale domini Cortonensis.
Vir facundissime. lam plures effluxerunt menses, ex quibus epistolam tuam
miro lepore circunlitam maximisque et exquisitissimis ornatibus expolitam
edecumatissimisque refertam sententiis mirabundus accepi; que cum sua
dulcedine compulisset ut, sepositis publicis occupationibus, quibus non implicor
sed conçulcor, non exercitor sed confundor, ut earn sine intermissione perlegerem,
stili soliditas et maiestas et, ut ita loquar, divinitas quedam sententiarum
imperavit ut earn ex integro retractarem; moxque incaluit animus respondere.
sed ilia fatalis michi ex officio cui presum, licet immeritus, indicta nécessitas,
que potens fuit me a sacrorum studiorum iocunditate divellere, ilia, inquam,
inexorabilis nécessitas pro tunc, magna mea fortuna, non permisit ut scriberem,
ne respondendo tanto viro minus consulte dictarem. stetit interim ilia latitans
inter studioli mei cartulas, et quia raro possum in habitationis mee diversorio
privato vacare studio vel scripture, fatebor ingenue illam per oblivionem e
Приложение 2. Салютати о Данте и Петрарке
353
А тебе, Франческо, говорим — отдавая должное и приветствуя древним,
хотя языческим выражением — навеки прощай [Вергилий /En. И,98-99: «salve
aeternum mihi, maxime Palla, / aeternumque vale» (навеки привет, о Паллант
величайший, / и навеки прощай)]; когда природа позовёт, последуем за тобой туда
же. Это всё, что я должен был написать касательно достохвальности нашего
Петрарки — касательно предмета-то мало, но касательно мерила знания
довольно длинно, касательно же вороха моих занятий чересчур много.
Желательно мне, незаурядный герцог, чтобы посредством этого представил
себе жизнь такого человека, нрав и славу, память о котором, хотя
скорейшим бегом и влечёшься к доблести, воодушевит тебя на приближение
намерения. И учти, что всей душою льнущие к тленным вещам и в теле
мертвы, и по переселении из тела, если Божье милосердие не промыслит,
сгинут. Будь здоров и счастлив. Флоренция, шестнадцатое августа.
2. Салютати откровенно ставит Петрарку выше Вергилия в письме
13/07/1379 к Джованни Бартоломеи. Величие проистекает как из прозы, так
из поэзии, причем проза непреложно превосходнее поэзии по природе
и строю — течёт как разлившаяся река. Проза подобна морю. Петрарка
в прозе гораздо выше Вергилия, не ниже Цицерона, непреходящего
родителя красноречия, ни устно, ни, особенно, письменно. Все достоинства
Цицерона без труда вскрываемы в Петрарке, а упражнением добродетели
Петрарка беспрекословно опережает и Цицерона, и Сенеку, посему никто
да не смеет умалять Петрарку перед Цицероном и Вергилием.
Колуччо Салютати Epist. IV 20:
Значимому мужу Джованни Бартоломеи Аретинскому,
канцлеру господина Франческо да Казале, господина Кортоны.
Красноречивейший, много уже утекло месяцев, как я в удивлении
получил твоё письмо, дивной прелестью умащённое, пышной да
изысканнейшей нарядностью лощённое, отборнейшей начинённое мыслью. Хотя
своей сладостью влекло меня, отложив общественные хлопоты, которыми
я не повит, но растоптан, не занят, но опутан, без препинания перечитать
его, — прочность и величавость пошиба и, скажем так, эдакая
божественность мыслей велела целиком пересмотреть его, и сердце загорелось
ответить немедленно. Но та суженная возложенной на меня должностью,
которой, хотя незаслуженно, заведую, необходимость, которой удалось
отторгнуть меня от радости священных изучений, та, повторюсь,
неумолимая необходимость тогда, благо, возбранила мне — дабы ответ такому
мужу не сочинял нерасчётливо — отписаться. Письмо между тем
схоронилось среди бумажек у меня в тайнике, а поскольку редко доводится
354
Часть I. БРУНИ-АВТОР
memoria decidisse. hac autem die, cum aliquantulo morbo correptus licentiose
domi, rara dominorum indulgentia, longe felicior eger quam incolumis ociarer,
exiluit sorte quadam epistola tua et quasi responsum exigeret se nostris oculis
presentavit. ad illam letus et pudibundus avidam manum extendi eamque iam
tertio accuratiori mente relegi, in qua adeo miratus sum ut nedum explicare
non queam quid in ilia perpenderim, sed nee etiam mecum valeam cogitare.
miraculoso quidem facundie tue prestigio a nescio qua mei nominis fama
sumens exordium, te me fuisse complexum, licet me tali non digner honore,
affectu ferventissime caritatis affirmas multaque de meis operibus, et precipue
de quadam epistola, quam in commendatione divinissimi viri, Petrarce scilicet,
scripsi, miris cum laudibus recenses meis. et dum te a commendatione mea
temperaturum scribis, maxime laudationibus occuparis, et ob id non mirum si
adeo vehementer ilia tua sum epistola delectatus. irrumpunt quidem facile etiam
rigidissima pectora laudes et irrumpendo blandiuntur, blandiendo oblectant,
oblectando decipiunt, decipiendo corrumpunt, corrumpendo excecant et
excecando démentant, nichil gratius voce laudantis auditur; nichil periculosius,
precipue cum laudes sub caritatis et amicicie specie proferuntur. nimis enim
crédule a sibi plaudentibus est receptum 'virtutes crescere laudibus'. forte fatear
hoc posse constare in adeo perfecte virtuosis quod de se ipsis decipi nequeant,
sed recte valeant iudicare; attamen si quos tales dari contingat, quid eis virtutis
possit accrescere nee video nee aliquem arbitror deprehendisse. consumatissime
quidem virtutis est se ipsum posse cognoscere; sed quia horum proprium est
se extra non querere, si laudibus moveantur, iam ab ilia virtutis integritate
deficere sit necesse. insuper iniuriosi virtutibus sumus, si eas laudibus crescere
vel commendationibus aliquem perfections gradus statum accipere iudicamus;
posset autem forte laudatio compositas ad virtutem humanas mentes impellere;
possunt etiam de medio cursu revocare, et eo maxime quia, ut ait Comicus,
ingenium est omnium
hominum ab labore proclive ad libidinem.
ex quo, quando exacte virtutis premium laudes esse creduntur, laudati, quasi
iam adepto fine, et precipue qui ut laudentur virtutibus student, sibi vacationem
indicere consueverunt. quis enim festinat ad cursum, postquam attigit bravium?
hinc ilia Cesaris et ambitiosa et ignavie plena vox fertur. actis quidem triumphis
in ore habuisse dicitur: vixi satis nature, vixi satis et glorie. ambiciosa profecto
vox, qui tarn apertus fuerit sue glorie predicator, nee minus ignavie plena,
qui quasi fessus virtuosas vel saltern bellicas operas, quibus tantum meruerat
Приложение 2. Салютати о Данте и Петрарке
355
в затворничестве моего жилища удосуживаться изучать или писать, оно,
каюсь простосердечно, по забывчивости делось из памяти вон. Но в этот
день, когда я, несколько постигнутый недомоганьицем, восвоясях, гораздо
счастливее недужным, чем небольным, с редкой снисходительности хозяев
пробавлялся, твоё письмо выскочило ненароком и бросилось в наши глаза,
будто ответа взыскивало. Весело и стыдливо протянул к нему руку и
трижды уже перечитал вдумчивее: до того удивился ему, что не только не
способен изъяснить, что бы в нём взвесить, но даже и не горазд сам про себя
помыслить. Волшебной, подлинно, ухваткой твоего велеречия, от невесть
какой молвы о моём имени зачиная, ты обнял меня, хоть и не стою
толикой чести, чувством жарчайшей приязни да многое из моих сочинений,
особенно из одного письма [вышеприведённое Epist. Ill 15], которое я написал,
величая божественнейшего мужа — Петрарку, понятно, — ты расценил
на диво похвальным. И между тем, как пишешь, что умеришь величание
меня, вовсе заваливаешь похвалами — отсюда и немудрено, коль
увлечённо я письмом твоим насладился. Да, хвала легко пробирает даже заскоруз-
лейшую грудь, и пробивая льстит, льстя услаждает, услаждая обманывает,
обманывая развращает, развращая ослепляет и ослепляя безумит. Ничего
нет милее, чем слушать голос хвалящего, ничего нет опаснее, особнно когда
хвалу произносят под личиной приязни да дружбы. Ибо себе
рукоплещущие чересчур доверчиво приняли, что «хвалой умножается доблесть». Я бы
признал, что это бывает у до того совершенно доблестных, что не способны
на свой счёт обманываться, но горазды судить верно. Однако, кабы
случилось допустить таких, не вижу и не считаю, что кто-то уловил, что
умножило бы им доблесть. Да, мочь познавать саму себя — это признак круглой
доблести, но поскольку им свойственно не искать вне себя, то, если
проняты хвалой, необходимо поступаются той целостностью доблести. Сверх
того, мы несправедливы к доблестям, если судим, что умножаются хвалою
или что некто добивается состояния более совершенной степени
величанием; если восхваление может подтолкнуть человеческие умы, настроенные
на доблесть, хвалы тоже могут отозвать с середины бега, и потому наипаче,
что, как утверждает комик:
естество у всех
людей повадно от работы к слабостям [Теренций Andr. 77-78].
Посему когда хвалу считают наградой законченной доблести,
выхваленные, будто досягнув уже предела, а особенно те, кто радеет доблестями
снискать хвалы, любят попустить себе отрешением. Кто ж спешит бежать
после того, как мзды коснулся? Отсюда, повествуют, тот тщеславный и
полный нерадивости голос Цезаря. Говорят, по справлении триумфа с уст его
слетало: «я пожил вдосталь для природы, я пожил вдосталь и для
славы» [Цицерон Mar cell. 25]. Тщеславный, действительно, голос, будучи столь
356
Часть I. БРУНИ-АВТОР
oilmen, videretur quodammodo fastidire. sed cum in omnibus suspecta debeat
esse laudatio, suspectissima tamen scribentibus esse debet, placet enim nobis
quod scribimus, adeo quod etiam de manifestissimis vitiis pene nunquam in
nostris operibus perpendamus. nee mirum si delectamur in nostris etiam vitiosis,
nam et illorum quos imitandos ducimus vitia turn recipimus, turn probamus.
hec itaque mecum reputanti non adeo blanditus es apposite, quin demum ad me
reversus non plus suspitionis assumpserim quam erroris. et nisi tantum virum,
quantum te michi tue probant littere, decipere voluisse non crederem, quod
me decipere curaveris vel in errorem impellere cogitarem. sed hec procul absit
opinio, presertim cum te amicum vel saltern benivolum profiteare. potius rear te
deceptum amore, cui comes et proxima est nimia rei quam amaveris estimatio, ad
laudes mei nominis devenisse, idque tibi libenter indulgeo, dummodo laudans
quo plus admireris eo plus ames.
Unum impatienter fero, quod ambigere videaris Petrarcam nostrum
Homero, Hesiodo, Theocrito, Virgilio, Demostheni, Ciceroni, Varroni vel Senece
preferendum. scio maximam esse vetustatis auctoritatem, et homines qui de se
vivaci stilo memoriam reliquerunt quanto magis a nostris temporibus remotiores
fuerint, tanto magis de se opinionem profundioris scientie reliquisse. sed cave ne
quenquam eorum quos retulisti, Petrarce nostro preferendum putes. Hesiodum
quidem et Theocritum, quos nominas, quia grece scripserunt iste Bucolica et
ille Georgica, quosque sine contentione Maro noster creditur excessisse, facile
dimittam: dimittam et Demosthenem, cui etiam Grecorum testimonio equatum
esse novimus Ciceronem; omittam et Varronem, de quo pene nichil maxime
proferendum posteritati prêter fame vestigium legimus vel habemus, quanvis in
scribendis libris numerosissimus fuisse tradatur; et ad reliquos veniam, quibus
quasi videris arbitrari postponendum esse Petrarcam. et, si placet, quoniam ex
industria te hoc posuisse coniecto, de hoc plenius disputemus. Mantuauum puto
nostrum Francisco non dices antecellere, presertim in soluto sermone. quid, si
tibi fatear, a Virgilio Petrarcam versibus superari? an minorem hunc gloriosum
Florentirium putabimus Mantuano? non credam te, hominem altissimi pectoris
et maximi, ut ex tuis litteris michi constat, ingenii, hoc vel credere vel tenere.
magnum, fateor, versibus scribere, sed maximum, crede michi, prosaico stilo
cum laudibus plenisque sententiis exundare. quantum flumen a pelago differt,
tantum carmina prosis credito fore minora, maxima res est eloquentia, adeo quod,
ut refert Cicero, adhuc nemo tarn pleno resonaverit ore qui audientium aures
impleverit; semper enim aliquid deficere perpendimus, cum nostra vel aliéna
legimus vel audimus; nee ex toto potest tanta res metrorum angustiis coarctari,
que etiam infinitis prosarum spaciis non valet amplecti. flumini merito dictamen
Приложение 2. Салютати о Данте и Петрарке
357
открытым проповедником своей славы, и не менее полон нерадивости,
будто, сдаётся, измаянный, эдак отвергает доблестные или, по крайней
мере, ратные труды, которыми заслужил толикую вершину. Но хотя хвала
должна быть всем подозрительной, пишущим, однако, должна быть подо-
зрительнейшей. Ибо то, что пишем, нам любо столь, что чуть ли никогда
не взвешиваем в наших сочинениях даже очевиднейшие пороки. И
немудрено, коли наслаждаемся даже нашими порочными, ведь и пороки тех,
которых избираем для подражания, то приемлем, то хвалим. Мне, значит,
об этом наедине думающему, ты не столь ладно польстил, чтобы я, придя
в себя, не проникнулся подозрением более, чем заблуждением. И не
отметай я, что такой муж, моё мнение о котором доказывают его письма,
желает обмануть, я бы помыслил, что норовишь меня обмануть или ввести
в заблуждение. Но прочь это мнение! Особенно поскольку заявляешь себя
другом или, по меньшей мере, доброжелателем. Считал бы я, пожалуй,
что, обманутый любовью, ты, чья спутница и близкая — чрезмерная
оценка вещи, которую ты любил, дошёл до хвалы моего имени, — охотно
разрешаю тебе это, лишь бы, хваля, чем более ты восхищался, тем более любил.
Одно сношу нетерпеливо — сдаётся, обинуешься предпочесть нашего
Петрарку Гомеру, Гесиоду, Феокриту, Вергилию, Демосфену, Цицерону,
Варрону или Сенеке [Epist. Ill 15]. Знаю: величайшая у старины
влиятельность, и люди, оставившие о себе живучим слогом память, сколь дальше
были от наших времён, столь большее оставили мнение о своём знании
глубже нашего. Но смотри не мни, что каждый, из тобою приведённых,
предпочтительнее нашего Петрарки. Гесиода-то и Феокрита, которых
называешь, ведь писали по-гречески — последний буколики, первый георги-
ки, и которых непререкаемо превзошёл, думается, наш Марон, запросто
свергну. Свергну и Демосфена, к которому, как знаем даже по
свидетельству греков, Цицерон был приравнен; отвергну и Варрона, о котором, как
читаем или считаем, почти ничего преимущественно и не предоставить
потомству, помимо молвы, хотя, по преданию, книг написал несметно.
И перейду к остальным, позади которых, сдаётся, ты якобы решил, надо
ставить Петрарку. И, если угодно, поскольку догадываюсь, что ты это
поместил намеренно, обсудим это полнее. Не скажешь, по-моему, что наш
Мантуанец превосходит Франческо, особенно в немерной речи. Как тебе,
если допустим, что Вергилием Петрарка превышен в стихах? Или ниже,
по-нашему, этот славный Флорентиец Мантуанца? Я не подумал бы, что
ты, человек высочайшего духа и величайшего, как мне из твоих писем
ведомо, дарования, или думаешь, или отстаиваешь это. Великое дело, признаю,
писать стихи, но величайшее, верь мне, достохвально и полноценно
разливаться вольным слогом. Сколь река отличается от пучины, столь песнь,
поверь, будет ниже прозы. До того величайшая вещь красноречивость, что,
по словам Цицерона, никто доселе полным голосом так не звучал, чтобы
358
Часть I. БРУНИ-АВТОР
metricum comparatur: habet enim flumen dulces ripas, herbarum viriditate
vestitas redolentiumque florum gratissima varietate pollentes arborumque
opacitate tanta plerumque cum amenitate vallatas talique avicularum résonantes
cum iocunditate concentu, quod celeste potius quam terrenum aliquid videantur:
quod admirati sacri poète non dubitaverunt singulos deos suis consecrare
fluminibus et dulces fluviorurm ambitus Nympharum et Napearum usibus
deputare. 16 influunt preterea fluvios queruli fontes gaudentque minores rivuli
sua nomina perdere, dummodo currentia flumina possint intrare. talis est
profecto metrorum faciès: et sicut ornati riparum margines mare non caperent,
sic litorum vastitatem flumina non replerent. denique fluminum aliqui tanta
undarum perspicua claritate nitescunt, ut ipsa illimitas magno, sicut de Ticino
legimus, sit decori; qualis est Nasonis stilus, qui cum res retractaret obscurissimas,
pene pueris clarum exhibet intellectum. alii magna celeritate labuntur, hor-
rendos vortices et nodos pene marinorum fluctuum similes conglobando,
sicut Rhodanum est videre, qui, quanvis maximus sit fluviorum, multas undas
per formosarum riparum alveum trahens variosque inflexus sua rapiditate
conficiens, horridum tamen tanto impetu prebet aspectum. huic comparare
Lucanum possumus, qui quanvis, altissimi sensus vir, sublimi caractère
resonant, stili sui filum divertens aut flectit aut scindit et horrorem turn truncati turn
obscuri sermonis etiam avidis sui lectoribus, omnium consensu, relinquit. restât,
ut arentium rivulorum speciem transeamus, tertia fluminum forma, sunt enim
quedam placido labentia motu, que, quanvis infinitam aquarum convehant
multitudinem magnaque velocitate discurrant, stantibus tamen aquis simillima
videantur et intra riparum amenissimos tractus ludere potius quam delabi.
talem nostrum fore scimus Eridanum, cui iure possumus Virgilium comparare;
quantum enim italicis fluminibus Padus excellit, tantum Virgilius omnes poetas
excedit. habet autem similitudinem quandam Maro cum Pado: planus quidem
est, tranquillus et minime vorticosus tanteque profunditatis et altitudinis, ut vix
possit ad maximorum sensuum eius abdita perveniri. que cum ita sint, non valent
equiparari; tamen si ad eloquentie spectes pelagus aut oratorie aut prosaice
dictioni, que quasi mare magnum non ripis clauditur, sed pene inextimabile
curvorum littorum amplitudine continetur. ex quo Franciscum nostrum, etiam
si nichil in versibus valuerit, quia prosa tamen excellenter enituit, vatum principi
et omnium poetarum Optimo Mantuano oportet ut non iudices posthabendum.
Nunc ad reliquos veniam, et ne de singulis disputem, Ciceronem unicum
assumamus, qui, cum omnium iudicio equandus, meo autem preferendus
Приложение 2. Салюта™ о Данте и Петрарке
359
хлынуть в уши слушателей [Orat. 17], ибо всегда расцениваем, что чем-то
плошаем, читая или слушая своё или чужое, и толикую вещь целиком
не вгнести в узы размеров, которую не удаётся объять даже беспредельным
пространством прозы. Мерное слово поделом сравнивается с рекою, ибо
у реки два сладостных берега, одетых зеленью трав и роскошных милейшей
пестротою душистых цветов, и окружённых сенью дерев с такою зачастую
прелестью и звучащих с отрадой такою спетостью пташек, что кажутся
скорее чем-то горним, чем дольним. Восхищённые этим священные поэты не
преминули посвятить по богу каждой реке и отвести сладчайшие
излучины течений в пользование нимфам и напеям. В реки втекают, помимо того,
жалобные истоки, а меньшие ручьи рады утратить имена свои, лишь бы
вдаться в струящиеся реки. Таков, действительно, облик размеров, и как
нарядные края рек не вмещают моря, так ширь взморий не наполняет реки.
Наконец, некие из рек сияют такой прозрачностью зыби, что сама
безграничность очень, как читаем о Тичино, пригожа, — каков пошиб Назона,
который, хоть и разбирал темнейшие вещи, оказывает вразумительность,
ясную даже детям. Иные скользят с великой скоростью, скатывая ужасные
вихри да узлы, схожие прямо с морскими валами, как наглядно в Родане,
который, хотя из потоков величайший, влеча частые волны по руслу
статных берегов и выделывая своею стремительностью разные изгибы, являет,
однако, толиким натиском ужасающую внешность. Сравнить с ним впору
Лукана, который, хотя высочайшего чувства муж, оглашает выспренным
характером, нить своего пошиба отклоняя, или гнёт, или дерёт и — с
общего согласия — оставляет даже своих жадных читателей в ужасе от то
пресечённой, то тёмной речи. Напоследок, пропуская вид иссыхающих
ручьёв, — третий очерк рек: некие, скользящие тихим движением, хотя везут
беспредельное множество вод и бегут с большой прытью, однако
кажутся точь-в-точь стоячими водами да внутри прелестнейших протяжений
берегов скорее играющими, нежели проскальзывающими. Таким, знать,
будет наш Эридан, с которым справедливо впору сравнить Вергилия, ибо
насколько По превосходит итальянские реки, настолько Вергилий
превышает всех поэтов. Некое сходство у По и Марона: ровный он, спокойный
и отнюдь не бурливый, и о такой бездне и глубине, что вряд ли достигнешь
до недр его величайшего чувства. Раз так, сравнение не работает; однако
[работает], если взглянешь на пучину красноречия, на изложение витий-
ное или свободное, которое, будто великое море, не замыкают берега, но
заключает почти неоценимая обширность лукоморья. Отчего надлежит,
чтобы ты не судил, что наш Франческо, даже коли ничем в стихах не хорош,
поскольку прозой таки сиял превосходно, ниже главы пророков и лучшего
изо всех поэтов Мантуанца.
Пора к прочим перейти, и чтобы каждого не обсуждать, возьмём
одного Цицерона, который по суждению всех считается на уровне, а по-моему,
360
Часть I. БРУНИ-АВТОР
credatur esse Demostheni tantusque fuerit in moralibus documentis, quod si
Tullius non fuisset qui moralem philosophiam latinis litteris primus illustravit
et tradidit, Seneca prorsus aut omnino aut tantus precipue non fuisset; solus
nobis sufficit ad intentum. parcat, obsecro, romani maximus auctor Tullius
eloquii, si divinum sibi virum Petrarcam duxerim conferendum; tamque hoc
patienter admittat quam se preferri multis veterum, dum viveret, gloriabatur.
sit itaque Cicero unicum et splendidissimum eloquentie sidus; fuerit in magna
maximorum oratorum copia singularis et fori et curie moderator et, quod fateri
oportet, eloquentie certissimus auctor et nedum fora personaverit, sed quietum
illud dicendi genus in quo noster Petrarca plurimum valuit fuerit elegantissime
prosecutus; certe hoc nostro Florentino affirmaverim non esse maiorem. principio
quidem quod artis precepta tradiderit, quia, eodem ipso teste Cicerone, minimum
est oratori de arte loqui, multo maximum ex arte dicere, in controversiam non
adducam. quanvis et in hoc quantum Petrarca valuerit, si nonnullam epistolam
suam, que aliquando michi venit in manus ex pluribus quas ad celebrem virum
Franciscum Bruni, summi pontificis secretarium, misit, forte videres, posses facile
iudicare. Deus bone, quantas, quales et quam acutas considerationes in dictando
precepit haberi! crede michi, ea non humanum inventum ratione conclusum aut
arte traditum, sed divinum quoddam eloquentie oraculum reputares, ut ilia
pertractans non iam cum Cicerone videatur observanda precipere, sed supra
Ciceronem a celesti quodam culmine divinitus resonare. vehementiam autem
illam oratoriam, que in actione consistit, in qua plurimum valuisse Ciceronem
credimus, quia civiles illas questiones que vim totam eloquentie deposcebant
non ab oratoribus, sed a iuris civilis prudentibus viris, sumptis ex legibus
argumentis, nostro more tractantur, in aliquo nisi forsitan in predicatoribus hoc
nostro tempore non requiras; quanvis a multis, qui ilium dicentem audiverunt,
acceperim tantum melos tantamque dulcedinem ab eius ore dum loquebatur
effluxisse, ut non homo loqui, sed angélus putaretur. et sive recitaret rem
gestam sive forsan aliquid astruere conaretur, vultus et manus mira cum
videntium iocunditate et admiratione ad singula respondebant. in hoc autem
quieto dictandi genere, quo inclusi domibus in studiorum nostrorum gurgustiis
exercemur, ubi et Cicero et reliqui veteres oratores orationes quas vel in curia
vel pro rostris habuerant, animo quietiore litteris committebant, quid potuerit
Petrarca noster te et cunctos arbitrer admirari. in eo quidem Ciceronis copia et
Quintiliani acumen cum flore quodam et electissimo ornatu inaccessibilique
dulcedine reperitur. non deest in suis operibus ilia dictaminis prisci soliditas,
vocabulorum proprietas, compositionis concinnitas et levigata fades orationis
quibus probatissimos veterum admiramur. denique lege cum diligentia
Ciceronem; nichil vel preceptum arte vel observatum dicendo poteris invenire,
quod non exquisite, floride atque abundanter Petrarca tractaverit. quantum
autem moralitatis addiderit turn Cordubensi turn Arpinati nostro Florentinus
iste Petrarca, qui libellos suos legerit manifeste videbit, et cum omnia mente
Приложение 2. Салютати о Данте и Петрарке
361
предпочтительнее Демосфена, и во нравственных наставлениях таков, что
не будь Туллия, первым осветившего и передавшего латинам
нравственную философию, Сенеки просто или вообще бы, или особо такого бы не
было, — одним им удовлетворимся для дела. Пусть не взыщет, умоляю,
величайший творец римского красноречия Туллий, коли божественного
с ним мужа Петрарку затеваю соотносить; и так это терпеливо допустит,
как при жизни хвалился, что его предпочитают многим из старых. Значит,
да будет Цицерон единственным и сиятельнейшим светилом красноречия;
был среди большой величайших витий уймы одиночным что на форуме,
что в курии властелином и, надлежит признать, непререкаемейшим
творцом красноречия, и не только суд оглашал, но изящнейше жаловал тот
спокойный род речи, которым наш Петрарка весьма хорош; непреложно
бы я утверждал, что в нём нашего флорентийца он не выше. Во-первых,
ведь передал наставления в искусстве, ибо, по свидетельству Цицерона же,
витии мало разговаривать об искусстве, гораздо больше говорить с
искусством — не введу в прение. Хотя и в этом, сколь был хорош Петрарка, —
если, может, увидишь его письмо, которое однажды попалось мне в руки
из многих, посланных им именитому мужу Франческо Бруни, папскому
секретарю, — легко сможешь судить. Боже милостивый, сколько, каких и
сколь острых соображений научал иметь в изложении! Верь мне, сочтёшь
это не человеческим изобретением, толком совершённым или искусством
переданным, но неким божественным вещанием красноречия, так что,
разбирая это, уже не кажется научающим с Цицероном тому, что соблюдать,
но свыше Цицерона божественно звучащим с некоего небесного верха. А то
витийное увлечение, состоящее в исполнении, в котором, думаем, весьма
хорош Цицерон, в нашу пору не ищи ни в ком, разве что, может, в
проповедниках, ибо те гражданские вопросы, требующие всю силу
красноречивости, на наш лад разбирают не витии, но, приискивая доводы из законов,
соображающие в гражданском праве мужи, хотя от многих, слыхавших его,
узнаю, что такой мелос и такая сладость изливались из уст его, когда
говорил, что сдавалось, не человек говорил, но ангел. Произносил ли о деяниях,
силился ли, может, нечто доказать, лицо и рука вторили тонкостям к
дивной радости да восхищению зрителей. Тому, что мог наш Петрарка в этом
спокойном роде изложения — в котором, затворившись восвоясях,
упражняемся в наших рабочих лачугах, где и Цицерон, и остальные древние
витии с духом спокойнее поверяли словесности речи, которые держали или
в собрании, или на стогнах, — решаю, что ты и все восхищаетесь. В нём-то
найдёшь неистощимость Цицерона и остроту Квинтилиана с неким
цветом и отборнейшим нарядом и неприступной сладостью. Не лишены его
сочинения той прочности былого изложения, свойства понятий, спетости
строя и выглаженной внешности речи, за что восхищаемся проверенней-
шими из древних. Короче, прочти прилежно Цицерона: не сможешь обре-
362
Часть I. БРУНИ-АВТОР
libraverit altiori, Senecam ab eo sententiis equatum, ornatu superatum; Tullium
non exundantiorem copia aut gravitate maiorem, veruntamen inventione
minorem sine contentione concedet. adde quod in metrico dicendi caractère
Francisais Ciceronem sine controversia, cunctis approbantibus, superavit;
ut quocunque te verteris, Petrarcam nee Virgilio nee Tullio minorem oporteat
confiteri.
Satis abunde probatum arbitror an tenendum sit hune virum patrie gloriam
et micantissimum seculi nostri sidus, tot, ut tuis utar verbis, et talibus viris, tam
grecis quam latinis, sue claritate glorie tenebras obduxisse. et quoniam iam
ultra epistole modum processi, ut tecum verborum in brevitate concludam, te
me culturum offers et ego te colam; michi amicus esse postulas, ego te amicicie
vere nexibus amplector libenter; denique sum tuus, esto meus; salvet utrumque
Deus. vale felix et mei memor. Florentie, die decimatertia iulii MCCCLXXVI1I1.
Colucius.
Приложение 2. Салютати о Данте и Петрарке
363
сти ничего ни преподанного искусством, ни подмеченного в произнесении,
что Петрарка бы не разобрал изысканно, цветуще да обильно. А сколько
нравственности добавил флорентиец тот Петрарка что Кордовцу, что Ар-
пинцу, ясно увидит тот, кто прочтёт его книжки и, глубже всё в уме
взвесив, непререкаемо признает, что ровня Сенеки в мыслях, выше нарядом;
Туллий не изобильнее богатством, не важнее, однако ниже изобретением.
Добавь, что в мерном характере речи Франческо бесспорно под всеобщее
одобрение Цицерона превысил; так что, куда ни обратишься, надлежит
допустить, что Петрарка не ниже ни Вергилия, ни Туллия.
Решаю, что довольно обильно доказано, надо ли полагать, что этот муж,
слава отчизны и блистательнейшая звезда нашего века, стольких, твоими
словами пользуясь, и таких мужей, как греческих, так латинских, затмил
яркостью своей славы. И поскольку я переступил уже меру письма,
закончу с тобою малословно: обещаешь чтить меня, и я тебя почту,
утверждаешь, что ты мне друг, охотно заключу тебя в объятия истинной дружбы.
Наконец, я твой, будь моим и да спаси Бог обоих. Будь здоров, счастлив
и обо мне помни. Флоренция, тринадцатый день июля, 1379.
Колуччо.
3. К исходу 1405-го и марту 1406-го восходят рассерженные письма
Салютати к Поджо Браччолини, причиной которым стало предыдущее
письмо к Джованни Бартоломеи.
Письмо XIV 19 зачинает замечание тогда ещё топчущемуся на папском
поприще Поджо за нехватку мудрости в нападках на некоего влиятельного
человека. Потом Колуччо упоминает письмо от Поджо — для нас
утерянное, — недавно из Рима отправленное и упрекающее знаменитое Салюта-
тиево предпочтение Петрарки Цицерону и Вергилию, ибо способен
одинаково блестяще сочинять что стихами, что прозой. Браччолини отточен-
но против этого суждения ополчился: точно все современные словесники,
считает Петрарку ниже великих латинян. Ответная Салютатиева защита
увещевает не перехваливать классиков в ущерб достойным из нынешних:
два давешних века принесли дарования под стать именитым язычникам, да
и Петрарка их сущностный преемник. Оценивая Петрарку, Колуччо
рассуждает о соотношении учения с красноречием. Мало-мальский христианин
в учении непреложно выше язычников, и слог Отцов Церкви, будучи
орудием выражения истины, превосходнее классического греко-латинского:
выхолощенной риторике, технике как прозаического, так стихотворного
изложения, противоположен искушённый и величественный глагол
изящно внушающего истину. Слог Петрарки в De vins illustribus уступает
Ливию и Саллюстию. Превратное дело крайне выделять эту ограниченность
и выхваливать добротность классической в ущерб латыни Петрарки: язык
364
Часть I. БРУНИ-АВТОР
Linus Colucius Salutatus Poggio Cuccio summi pontificis abbreviatori
scriptorique salutem dicit. dilecte fili karissime, gratulor et gaudeo stilo tuo et
scientia tua. non enim modernorum ineptiis lubricas, non inscite, sicut plerique
faciunt, vocabula vocabulis alligas, sed maturitate prisca et eloquentia solida
que scribis refers, nimis tamen non scommatibus, sed ledoriis delectaris. non
iuvat latenter aut dulciter ferire, sed palam acriter debaccharis; quod quidem
non solum in absentem tecum loquens vel de aliquo tecum scribens, sed etiam
cum loqueris aut scribis alteri; quasi liceat quasique moris sit vel artis aut consilii
talia facere, imo penitus nil curare; nimium usurpasti. scis quid de alio scripseris
Nicolao nostro; nee venit in mente illud Pollionis dictum, qui cum in eum tempore
triumvirùm Augustus fescenninos scripsisset versiculos, ut legimus, inquit: at
ego taceo. et velut rationem reddens adiecit: non est enim facile scribere in eum
qui potest proscribere. quod quidem, licet Cesar patientissime tulisse credatur;
inter exempla quidem patientie sue relatum est; tenere debemus exemplum:
periculosum scilicet esse scribere in eum qui potest proscribere. quam autem
periculosum sit coram reprehendere, ex Clyto, qui loquacitate sua victima iacuit
Alexandro, videre licet, etenim non quod maledixerit regi, sed quod patrem
eius Philippum laudaret preferretque paternas victorias glorie filii probabili
Приложение 2. Салютати о Данте и Петрарке
365
со временем меняется, и настоящее языковое мерило — соотнесение с
общеупотребительностью. Предпослав эти соображения, Салютати
переподтверждает своё суждение о Петрарке, сравнённом с Цицероном и
Вергилием. Письмо завершает шутка: высказаться против Петрарки Браччо-
лини помог некий друг. Непоименованного и не пишущего, этого
заворожённого классиками друга, судя по всему, Салютати прекрасно знает: чем
не Никколо Никколи?
Письмо XIV 22 едва ли не продолжение XIV 19. Колуччо получает ряд
писем от Поджо: хваля их слог, благодарит. Некоторые, и одно в
особенности, всё-таки предосудительны содержанием. Салютати увещевает
младшего друга придерживаться устоев христианской добродетели, а
также выказывать больше мудрости, передавая из Папской курии вести для
Никколи. Затем опять Петрарка и его ценность относительно языческих
классиков. На сей раз Салютати предстоит отразить палинодию сродни
той, что Никколи предпримет в Dialogi ad Petrum Paulum Histrum. Из слов
Салютати явствует, что Браччолини чересчур самоопровергся —
призывает его к большей продуманности, кратче повторяя тождественные письму
XIV 19 соображения. Салютати завершает письмо приглашением к
размеренному обсуждению и сердечным обращением к своим ученикам,
далёким от Флоренции.
Колуччо Салютати Epist. XIV 19 (17/12/1405 к Поджо Браччолини):
Лино Колуччо Салютати приветствует Поджо Гуччо, папского аббре-
виатора и писаря. О любезный сын дражайший, поздравляю и жалую тебя
за слог твой и познания твои. Ибо не поскальзываешься на злободневной
несуразице, невежественно не вяжешь, как большинство, со словами слова,
но с древней зрелостью и прочным красноречием доносишь, что пишешь.
Слишком-таки забавляешься не колкостью, но ущемленьем [Макробий Sat.
7, 3, 2-3]. Не любо ранить скрытно или нежно, но во всеуслышанье
пронзительно бушуешь, — чем злоупотребляешь, не лишь сам с собою
выговаривая отсутствующему или сам с собою описывая кое-кого, но и когда
говоришь или пишешь другому, будто это льготно, и будто делать такое,
даже ни о чём отнюдь не печься, идёт или от обычая, или от искусства,
или от смекалки. Знаешь, что насчёт кое-кого ты написал нашему Никколо;
и не приходят на ум слова Поллиона, который, читаем, когда против него
Август в пору триумвиров написал фесценнинских стишат, сказал: «А я
промолчу». И, словно придавая толк, добавил: «Ибо не легко заявлять
против того, кто может объявить вне закона» [Макробий Sat. 2, 4, 19-21]. Это-то,
хотя считается, что Цезарь перенёс терпеливейше — неспроста приводится
среди примеров его терпения, — назидательный пример нам, а именно:
366
Часть I. БРУНИ-АВТОР
ratione, veluti genitoris commendatio detractio filii foret, ab eodem miserabiliter
extinctus est. et Cicero noster liberius et mordacius Pompeio suo loquens adeo
gravis fuit, quod dixisse feratur Gneus: cupio ad hostes Cicero transeat, ut nos
timeat. adeo quidem verum est Terentianum illud:
Obsequium amicos, Veritas odium parit;
quod nullius aures libenter pateant nisi laudantibus; nee veritatem, si laudi non
sit audientibus, gratulanter etiam infimi, nedum dominantes audimus. plane
quidem omnes Themistocles sumus, qui gratissimas sibi fore voces eius testatus
est, qui suas artes optime caneret. nee dubium illi, cui quidem hoc gratissimum
erat, molestissimum fuisse si quis male sibi vel de se dixisset. delicatissima res
aures nostre sunt, quas vel levissimum quid offendat. hec pro tanto velim fuisse
prefatus, quoniam, ut video, nimis hoc maledicendi et invehendi charactere
delectaris. videtur enim tibi, quantum arbitror, orationis huiuscemodi ratio
efficacius atque vehementius et omnino; quo sic loquar; experrectius quam
laudatio permovere. quod quidem et ego fateor; sed cave, quoniam quanto
pungentius est et acrius ac profundius pénétrât, plus offendit, plus movet
plusque non indignationis solum excitât, sed furoris. celeber est Cicero Philippicis,
utpote quibus nichil addi possit artis, ingenii, vehementie vel ornatus. sed quid
auctori prodest, postquam ex his indignatione concepta triumvirum sententia
proscriptus, indigna et ingrata manu cesus occubuit; licet post eius fata scriptum
fuerit:
Nil agis, Antonius. scripta diserta manent?
quid sibi profuit amor, pudor atque protectio Cesaris Augusti, licet triduo
credatur super hoc cum Antonio contendisse, postquam tandem plus valuit
indignatio quam auxilium, plus offensio quam defensio, plus persecutio quam
favor et illi tristi sententie damnatus subiacuit, quam sibi peperit maledicendi
studio, licet pro republica loqueretur? crede michi, dilectissime Poggi, in hac
superbia, qua cuncti plus quam decet omnino versamur, nichil stultius quam
verum dicere, quam provocare conviciis, quam male de quoppiam loqui, cum
honeste possis, ne dixerim debeas, subticere. vide parum: si que tu scis et ego
vidi queve fratri, amico et socio tuo scripsisti venissent aut venirent in manus
Приложение 2. Салютати о Данте и Петрарке
367
опасно заявлять против того, кто может объявить вне закона. А сколь
опасно порицать в лицо, можно увидеть по Клитию, который из-за своей
говорливости пал жертвой Александра. Ибо ведь он плачевно порешил его
не затем, что злоязычил царю, но что хвалил отца его Филиппа да
вразумительно предпочитал отчие победы сыновней славе, точно хвала родителю
встала худословием сыну [Юстин 12, 6; Курций Руф 8, 1, 27]. И наш Цицерон,
вольнее и кусливее выговаривая своему Помпею, до того был тяжек, что,
повествуют, Гней сказал: «жажду, чтобы Цицерон к врагам переметнулся,
чтобы нас боялся» [Макгобий Sat. 2, 3, 7-8]. Посему прав Теренций:
Сговорчивость подружит, правда отвратит [Теренций Andr. 67];
ведь ничьи уши охотно не открываются разве только хвалителям; и правду,
если не во хвалу слушателям, не слушаем благодарно даже убогими, тем
менее — господами. Мы-то все ровно Фемистоклы, который
свидетельствовал, что голос того ему придётся наимилым, кто лучше воспоёт его
искусства [Валерий Максим 8, 14 ext. 1]. И, несомненно, тому, кому это и
приходилось наимилым, наидосадным пришлось бы, скажи кто ему либо про него
худо. Привередливейшая вещь суть наши уши, которые цепляет аж
легчайшее. Желательно мне, чтобы постольку это предуведомляло,
поскольку, как вижу, слишком пристращаешься к этой злоречивой и
обличительной личине. Ибо сдаётся тебе, насколько решаю, что толк такого рода речи
действеннее да увлекательнее и вообще, так сказать, бодрее возбуждает,
нежели восхваление. Это и я признаю; но берегись, поскольку сколь кольче
он и резче да пронимает глубже — более цепляет, более будит и более
задирает не лишь на негодование, но на исступленье. Пресловут Цицерон
в «Филиппиках», которым, положительно, никак не прибавить искусства,
даровитости, увлечения или наряда. Но что сочинителю проку после того,
как, ввиду негодования на эти речи объявленный решением триумвиров
вне закона, он пал, недостойной и неблагодарной рукою заколот? Пусть
по року его и было написано:
Зря, Антоний, стараешься. Речь прекрасной пребудет
[Евфорбий Hexasticha de titulo Ciceronis Χ].
Какой был прок ему от любви, стыдливости да покровительства Цезаря
Августа, хотя, считается, три дня с Антонием соревновался в этом [Плутарх
Cic. 46], после того, как, наконец, помощь одолело негодование, защиту —
нападение, приязнь — гонение, и, приговорённый, он подчинился
удручающему решению, навлечённому на себя охотой злоязычить, хотя говорил
за республику? Верь мне, любезнейший Поджо, с этой гордыней, которой
мы купно обуреваемы более, конечно, чем пристало, ничего нет глупее,
чем говорить истину, чем вызывать попрёками, чем говорить о ком-то худо,
когда честно можешь, чтобы не сказать должен, помалкивать. Смотри-ка:
368
Часть I. БРУНИ-АВТОР
vel nocere volentium, quanti faceres ea nunquam vel penitus cogitasse? memor
esto, queso, quod, ut Flaccus ait:
Evolet emissum semel irrevocabile verbum;
quo cautus sis cogitans, moneo, cautior loquens, cautissimus vero scribens, nee
proferas nee scribas quod latere, ne dicam velis, sed expédiât, nee presens solum
considères, sed futurum: aureum Severini verbum est: non quod ante oculos
situm est, suffecerit intueri, sed rerum exitus prudentia metitur. scis quod ad
sugillationem et infamiam ductum fuerit atque crudelitatem post mortem etiam
imperatori C. Caligule, quod in secretis eius reperti fuerint duo libelli, quorum
uni Gladius, alteri Pugio titulus erat; quibusque ambobus inscripta fuerant
nomina destinatorum ad mortem, ut in talibus non solum facta sint infamie,
sed infecta, quam ob rem adhibe, precor, ori seram; experire laudationibus
et benedictis eloquentiam tuam; noli reprehensionibus delectari; noli
maledictionibus operam indulgere; memento quod Cicero noster accusaturus
Verrem ad gloriam sibi ducit quod multos annos in causis iudiciisque publicis
ita versatus sit, quod defenderit multos, leserit neminem. et tu, vix iuvenis,
imo adhuc adolescentulus, glorie ducis quod aliquem crimineris? an ignoras
eloquentiam sine sapientia nimium obesse plerumque, prodesse nunquam?
credisne sapientis esse maledictis aliquem persequi, licet diserte, licet apposite,
licet splendidissime proloquatur, licet vincat Fabium et licet ipsum redoleat
Ciceronem? dele preterita et taliter in futurum provide, quod non habeas ex
dictis tuis scriptisque pendere; memor, quod, ut inquit Sapiens, mors et vita in
manibus lingue et qui diligunt earn, comedunt fructus eius. sed hec satis, vides
enim quantum erroris in hoc versetur.
Nunc autem, Poggi karissime, habeo tecum quiddam, imo quedam disserere.
longa quidem epistola sextodecimo kal. septembris, credo, anni preteriti ex
Urbe, scribens de quadam mea epistola, quam ad insignem virum lohannem
Aretinum super laudibus Petrarce nostri iamdiu scripseram, mirari videris quod
ipsum et Virgilio et Ciceroni et plurimis antiquorum duxerim preferendum;
nee te mirari solum, sed alium nescio quem doctum hominem, cum me, veluti
virum doctissimum atque eloquentissimum non solum semper magni fecisset,
sed etiam pretulisset omnibus qui nostris seculis excellentem aliquam habuerint
vim doctrine, illud idem admirantem noviter professum esse me totum e suo
pene gremio decidisse, quod ilia conarer epistola Petrarcam nostrum omnibus,
Приложение 2. Салютати о Данте и Петрарке
369
если то, что знаешь, а я видел, или что ты своему брату, другу и товарищу
написал, угодило бы или угодит в руки даже вредотворцев, сколько б ты
дал за несбыточность и мысли об этом? Изволь быть памятлив о том, что,
как утверждает Флакк,
Произнесённое раз, безвозвратно вылетит слово
[Гораций Epist. 1,18, 69];
увещеваю тебя быть оглядчивым мысленно, оглядчивее устно, оглядчивей-
шим письменно, да ни проронишь, ни напишешь то, что скрыть, не скажу
желаешь, но впору. И рассматривай не лишь настоящее, но будущее.
Золотые слова Северина: «не достанет видеть то, что перед глазами, — исход
вещей меряет соображение» [Боэций Cons. 2, 1]. Знаешь, даже посмертным
уличением императора Калигулы в оскорблении, бесчестии, лютости было
то, что среди его заветных бумаг обнаружили две книжечки, одной
заглавие «Меч», другой «Кинжал»: в обеих поименованы, кому предначертана
смерть, так что в обеих не лишь сделанные бесчестия, но недоделанные
[Светоний Calig. 49, 2-3]. Поэтому на рот, прошу, вешай замок; испытывай
своё красноречие на хвалении да благословении; не вздумай
пристращаться к порицанию; не вздумай утруждаться злоязычием; памятуй, что наш
Цицерон, собираясь обличать Верреса, вменил себе во славу то, что столь
многолетно в делах и общественных судах вращался, что защищал многих,
не ущерблял ни единого [Цицерон Div. in Сзес. 1,1]. И ты, едва юный, нет, ещё
подростыш, вменяешь во славу то, что кого-нибудь оговариваешь? Разве
не ведаешь, что красноречивость без мудрости слишком мешает зачастую,
сроду не способствует? [Цицерон Inv. 1,1,1; Августин Doc. chrits. 4, 5] Не мнишь
ли, что признак мудрости — преследовать кого-то злословием, пусть и
художественно, пусть и пригодно, пусть и блистательнейше изрекаешь, пусть
и побеждаешь Фабия да пусть и самим отдаёшь Цицероном? Ничтожь
минувшее и так на будущее промысли, чтобы не зависеть от тобою сказанного
и написанного; памятуй, что, как говорит Мудрец, смерть и жизнь в руках
языка, и те, кто любят его, поедят плодов его [Вульгата Prov. 18, 21]. Но
довольно этого. Ибо видишь, заблуждения здесь не оберёшься.
А теперь, дражайший Поджо, намерен разобрать с тобою некое, нет,
некие положения. В долгом письме от шестнадцатого августа, вроде,
минувшего года, написанном тобою из Столицы о некоем моём письме, которое
я давно уже значительному мужу Джованни Аретинскому написал о
заслугах нашего Петрарки [Салютати Epist. IV 20 (13/07/1379 к Джованни Бартоломеи)],
удивляешься, сдаётся, что считаю его предпочтительнее и Вергилия, и
Цицерона, и многих из древних; и не лишь ты удивляешься, но иной, невесть
какой начётчик, — всегда меня не лишь величавший, точно учёнейшего да
красноречивейшего мужа, но даже предпочитавший всем, за наши
столетия обладавшим превосходной силой учёности, — тому же удивившись,
370
Часть I. БРУНИ-АВТОР
qui unquam fuerint, cum oratoribus turn poetis anteferendum; asserens quod,
cum ilium doctum hominem offendisses; inter loquendum in eum te devenisse
sermonem, ut diceres nullam vel parvam compara tionem admodum, quo verbum
ponam tuum, fieri debere inter priscos illos eruditissimos viros et eos qui his
seculis claruerunt. erit ergo michi tecum de hoc, quod ille tibi magno concessit
assensu, primo certamen; altero postea loco videbimus de Petrarca; demum
autem ad ilia que scribis, ut oportebit, singulariter singulis respondebo.
Nimis enim tu et tuus ille peritus, ut scribis, amicus defertis et ceditis
vetustati. et ut ad primum veniam, quos priscos illos viros eruditissimos dicis,
Christicolas an Gentiles? et, ut de Christianis et fidelibus primum loquar, fateor
ingenue, ut de Origene, Chrysostomo et aliis multis taceam, modernorum
neminem Hieronymo, Ambrosio aut etiam Gregorio comparandum. nec istos
etiam omnes iudico preponendos divo Aurelio Augustino; Iohannes evangelistis,
Paulus apostolis, Augustinus vero doctoribus omnibus antecellit.
Lenta salix quantum pallenti cedit olive,
Puniceis humilis quantum saliunca rosetis,
iudicio nostro tantum cedunt omnes orthodoxi doctores prisci vel ultimi temporis
Augustino. die michi, carissime Poggi, dicat ille qui me semper tanti fecit, quod
omnibus modernis preferre sit solitus, cuius e gremio pene decidi; dicatis, obsecro,
quern ex omnibus Gentilibus preferatis Augustino, philosophumne quempiam,
oratorem vel poetam? Platonem, Aristotelem, Tullium vel Maronem aut quem
Cicero super omnes célébrât eruditos quive librorum, quos edidit, copia cunctos
qui se precesserunt quantum ego perceperim, superavit? non puto vos adeo
desipere, quod Augustinum istorum alicui postponatis, licet illi precesserint
tempore multaque claruerint dignitate. sed dices: non sunt nostris temporibus
Augustini. si dares unum.. modernitatem omni preponerem vetustati. non igitur
es propter mille annos uni cessurus Homero. removimus iam, arbitror, totam
hanc auotoritatem, umbram et opinionem laudatissime antiquitatis; voloque, si
placet, quod quicquid ex prioritate temporum dignitatis et eminentie concepisti,
sicut decet, omnino removeas. pura sit, non temporum, sed scientie concertatio.
hec ad examen et trutinam redigamus. quod si feceris, crede michi, non eris
etatis tue tarn iniquus et improbus estimator, videbis atque letabere quod hec
nostra duo secula, quibus incidimus, non mediocriter emerserunt, sicque sint
minora paucis, quod patenti ratione celebriora possis et debeas quamplurimis
affirmare. nam, quantum ad scientiam attinet, norme Cicero noster gloriosissima
adhuc Grecia vixque Latio de militari dignitate cedente scribere non dubitavit:
Приложение 2. Салюта™ о Данте и Петрарке
371
заявил, что я давеча целиком чуть ли не вон выпал из его сердца, ибо в том
письме я постарался нашего Петрарку предпочесть всем, когда-либо
бывшим как витиям, так поэтам; утверждая, что, наткнувшись на того
начётчика, ты до того за беседой довёл речь, что сказал, мол, никакого, разве
вовсе малого, сопоставления — подставляя твои слова — не должно
статься между теми давними образованнейшими мужами с теми, кто просиял
в эти столетья. Будет, значит, у меня с тобою о том, в чём он поддакнул тебе
с большим согласием, первая схватка, в другом потом месте увидим
насчёт Петрарки, и в итоге тому, что пишешь, постатейно, как потребуется,
отвечу.
Впрямь, ты и твой тот искушённый, как пишешь, друг слишком
доверяетесь и кланяетесь древности. Перехожу к первой статье: которых из тех
давних мужей называешь образованнейшими — христиан ли, язычников
ли? И, заговаривая сперва о христианах и верующих, простосердечно
признаю — молча об Оригене, Хризостоме и многих иных, — что из
современных некого сопоставить с Иеронимом, Амвросием или даже
Григорием. И сужу, что даже всех тех не предпочесть божественному Аврелию
Августину; Иоанн превосходит евангелистов, Павел — апостолов, Августин
же — всех книжников.
Сколь оливе бледной уступит гибкая ива,
сколь багряной розе — приземная валериана [Вергилий Вис. 5,16-17],
столь, по нашему суждению, все ортодоксальные книжники давнего или
последнего времени уступают Августину. Скажи мне, дражайший Поджо,
скажет пусть тот, кто всегда меня столь величал, что повадился
предпочитать всем современным, из чьего сердца я чуть ли не вон выпал, скажите>
умоляю, кого изо всех язычников предпочитаете Августину, философа ли
какого, витию или поэта? Платона, Аристотеля, Туллия, Марона или того,
кого Цицерон славит свыше всех образованных и кто изобилием изданных
им книг, насколько я понял, превысил всех предтеч вместе [Варюн: АН. 14,18;
Acad. 1, 3, 9]? Не считаю, что вы до того шалите, что ставите ниже Августина
кого-то из них, пусть и предшествовали ему во времени да великим
просияли достоинством. Но скажешь: «Августинов нет в наше время. Если
укажешь одного, предпочту всю современность древности». Не собираешься,
стало быть, уступить одному Гомеру «в силу тысячи лет» [Ювенал 7, 38-40].
Мы уже, решаю, отринули всю эту влиятельность, тень и пресловутость
хвалёнейшей древности; и желаю, если угодно, чтобы всё, что ты ни
надумал о достойном и выдающемся как о предшествующем во времени,
напрочь, как подобает, отринул. Да будет чистое состязание не времён, но
сведущности. Примемся мерить и взвешивать это. Стоит только сделать,
и, верь мне, перестанешь быть столь неправедным и негодным
оценщиком твоей поры. Увидишь да обрадуешься, что эти два наших века, между
372
Часть I. БРУНИ-АВТОР
meum iudicium semper fuit omnia nostros aut invenisse per se sapientius quam
Grecos, aut accepta ab illis fecisse meliora, que quidem digna statuissent, in
quibus elaborarent. et Arpinas noster tantum Latio tribuit contra famosam et
insolentem Greciam; nec Aristoteli parcens nee Platoni, licet antiquitate longa
précédèrent, licet ipso Gentibus omnibus precellerent Areopago. tu vero et
alter ille adeo vos duos malignos modernitatis estimatores exhibetis, quod non
hominem homini, sed etatem etati, velut horum illorumque iudices, preferatis.
sed cogitate parumper quod oportet iudicantes iudicatis eminere, saltern ilia
ratione, de qua iudicium fertur. bene quidem et eleganter Apelles; qui cum
etiam sutorem de crepidis et ansulis consuluisset, incipientem disputare de
cruribus, vetuit supra plantam ascendere, quod id facultas eius considerare
non posset, quo fit, ut temerarium dici debeat ferre iudicium de scientia vel
eloquentia quorumpiam nisi forte iudicantes de scientia simul et eloquentia illis,
quos iudicant, antecellant vel, ne sophistice videar hoc inferre, saltern super his
que iudicant probabilem possint reddere rationem. nunc autem dicite, precor,
cur vel in quo priscos illos modernis, quos adeo contemnitis, preferatis. unam
reddite vel minimam rationem, prêter glorie fumum et antiquitatis opinionem,
cur illos victos et cascos debeamus posteris et recentioribus anteferre. vide
laudatissimum Aristotelem quam cupide, quam rationabiliter et invicte conetur
in Physicis expugnare Parmenidem et Melissum; quot et quantos primo librorum
De anima primoque De generatione et Metaphysice sue primordio nominatissimos,
qui precesserant, explodat atque condemnet. et quis ferat vos sine ratione et
auctoritate, solius fame et existimationis umbra, sic laudibus priscos extollere,
quod omnes posteros reprobetis?
Et, ut secundum membrum ingrediar, die, precor, cum tot libros, tot
epistolas, tot metra, tot prosas Petrarca noster composuerit atque reliquerit, in
quo reprehensibiliter vetustati contradixit vel in his que scripsit erravit? assume
sententiam unam, queso deprecorque, Petrarce et vide si dici possit, veterum
illorum aliquem contrarium reliquisse aut si forte reperias eum et illos in
aliquo sibi fuisse contrarios, quin, quod Petrarca sensit, non sit rationabiliter
preferendum. si inveneris Petrarcam et illos sententiis esse concordes et ipsum
ubi contrarietas fuerit prosequendum, quid est quod dicas nullam vel admodum
parvam comparationem fieri debere inter priscos illos eruditissimos viros et eos,
Приложение 2. Салютати о Данте и Петрарке
373
которыми мы угодили, проявили себя не посредственно, и менее столь
немногих, что с явным толком можешь и долженствуешь утверждать, что
они многих именитее. Ведь, что до сведущности, разве наш Цицерон, когда
Греция ещё гремела славой и едва ли уступала ратное достоинство Лация,
усомнился написать: «По моему всегдашнему суждению, наши или сами
мудрее греков изобретали, или улучшали то перенятое у них, что
постановили достойным того, чтоб им над этим работать» [Tusc. 1, 1, 1]. И наш
Арпинат вяще потворствовал Лацию против пресловутой и зазнавшейся
Греции, ни Аристотеля не пожалев, ни Платона, хотя опережали на
долгую древность, хотя превосходили все народы самим ареопагом. А ты и тот
иной оказываете себя двумя до того злобными оценщиками
современности, что предпочитате не человека человеку, но пору поре, точно судьи тех
да этих. Но помыслите малость: судящим надлежит выдаваться над
судимыми, в том хотя бы толке, о котором выносится суждение. Хорошо же да
изящно Апеллес, который сапожнику, даже спрошенному им о сандалиях
и петельках, «взявшемуся обсуждать ноги, запретил лезть выше подошвы»,
ведь его ремесло рассматривать это не может [Валерий Максим 8, 12, ext. 3;
Плиний Старший NH 35, 85]. Выходит, что должно назвать опрометчивым
вынесение суждения о чьей-то сведущности или красноречивости, если вдруг
судящие о сведущности равно и о красноречивости не превосходят
судимых либо — чтобы мой вывод не казался софистическим — хотя бы могут
насчёт судимого с дельным толком отчитаться. Теперь, прошу, скажите,
почему или чем предпочитаете тех давних столь презираемым вами
современным. С каким ни на есть толком, не беря в расчёт чад славы и пре-
словутость древности, отчитайтесь, почему долженствуем предпочесть тех
побеждённых да ветхих потомкам да недавним. Взгляни, как хвалёнейший
Аристотель вожделенно, как толково и непобедимо старается в «Физике»
обороть Парменида и Мелисса [De сзе\о 3,1,2], сколько и каких своих
именитейших предтеч освистывает да окаивает в первой из книг «О душе», в
первой «О порождении» и введении к своей «Метафизике» [De anima 1,2; Metaph.
1, 3; De anim. gen. 1, 18]. И кто потерпит, что вы, без толка и влиятельности,
в тени одной молвы да расценки так высоко давних выхваливаете, что всех
потомков хулите?
Вступаю во вторую статью: скажи, прошу, раз столько книг, столько
писем, столько стихов, столько прозы наш Петрарка сложил да оставил,
чем предосудительно противоречил древности или в написанном
заблуждался? Возьми, пожалуйста, прошу, одну Петраркову мысль и посмотри,
можно ли сказать, что некто из тех древних оставил ей противоречащее,
или — если вдруг обнаружишь, что он и они кое в чём друг другу
противоречили — что мыслимое Петраркой по толку не предпочтительнее. Если
найдёшь, что Петрарка и они сомыслят и что там, где противоречие, надо
следовать ему, то с какой стати говоришь, что не должно статься никакого,
374
Часть I. БРУНИ-АВТОР
qui nostris seculis claruerunt? qui sunt illi eruditissimi viri vel quot? scio quod
eodem tempore et eiusdem rei plures eruditi reperiri possunt; eruditissimi vero
non; superlativus quidem excessus unius, non plurium esse potest, si credideris
enim duos, quos eruditissimos did velis, nonne oportet, sive pares sive dispares
sint, te fateri facilissimum esse quod ante omnia presupponis? eruditissimus
quidem esse non potest cui coniungitur equaliter eruditus. nee eruditissimus est,
quern alter vel alius antecedit, ut in altero sit necesse falsum omnimodo predicari,
nisi forte relativum in ratione sumpseris positivi. sed hanc verbi difficultatem in
medio relinquamus. que malignitas vel invidia est nolle modernorum aliquem
emergere vel esse prioribus potiorem? nee id nostre solum etatis vitium est; lege
Hieronymi multas epistolas, leges prologos eius in Bibliam; vide quam moleste
tulerit coetaneorum morsus et quam acriter fuerit ab emulis criminatus. duos
reperio quibus etas favit sua; Origenem scilicet et divum Aurelium Augustinum.
de hoc siquidem ultimo tarn alte sui coetanei cum admiratione senserunt, quod
legi déesse dicerent et putarent quicquid Augustinum contigerit ignorare. sic
enim predicabant qui sanctitatem suam de rebus abditissimis consulebant.
prioris autem illius tanta fuit admiratio, quod etiam errorum, quos scripserat,
post mortem suam obstinatissimos et magnos habuerit defensores et imitatores.
non tamen id ago nee volo. forte quidem rationabile non esset, quod modernos
préféras, sed saltern hoc etati tribue tue, quod eos, ut facis, taliter non postponas,
quod prioribus non omnino vel parum iudices comparandos. et, ut hec dimittam
et ad solida veniamus, duo sunt quibus eruditio nostra patet: sapientia videlicet
et eloquentia. nunc autem de sapientia cur causaris? Gentiles enim Ciceronem,
Varronem et Romanos omnes; Aristotelem, Platonem et omnem omnino Greciam
benef icio doctrinaque christiane fidei non Petrarca solum, sed quivis minus etiam
quam mediocriter eruditus nostri temporis antecedit. non pendemus enim ab
ignorata impossibilique mundi eternitate, que non possit esse, quin mortalium
anime corruptibiles arguantur, ne detur discreta quantitas infinita, nee possit
astrui plures horas precessisse quam annorum chiliades. utrasque quidem fateri
convenit, si ipsis credimus, infinitas, ut in ilium demerse infinitatis ambitum se
penitus non excédant, non pendemus de illo divinitatis errore, quo volunt Deum
infinite durationis infinitique vigoris agere, tamen necessitate quadam naturali,
quod servile est, non sue voluntatis arbitrio, quod est, ut illi maiestati convenit,
liberum et regale, nichilque extra se cognoscere vel videre. non determinamus
humanorum actuum finem voluptate, sicut Epicurii, virtute, sicut Stoici,
humane societatis integritaie, sicut Cicero, meditatione contemptuque mortis,
ut Seneca, speculatione, sicut Aristoteles, vel alia humane mentis opinatione; sed
ilia beatifici obiecti comprehensione, qua beati sumus evo eterno beatitudineque
perpétua fruituri. hac scientia et eis quibus illa perficitur, que quodammodo
sunt infinita, antecellimus Gentilibus omnibus Christiani; ut si sapientiam
queras, nulla prorsus de Gentilibus et illis tuis eruditissimis viris priscis et
antiquis comparatio facienda sit. in qua quidem sapientia et fidei pietate, si
Приложение 2. Салюта™ о Данте и Петрарке
375
разве вовсе малого сопоставления тех давних образованнейших мужей
с теми, кто просиял в наши столетия? Кто те образованнейшие мужи,
сколько их? Знаю, что в тождественное время и в тождественной вещи
можно встретить многих образованных (образованнейших — отнюдь):
превосходная степень может быть за одним, не за уймой. Ибо если думаешь,
что тех, которых желаешь назвать образованнейшими, двое, разве не
надлежит тебе — будь они ровни, будь не ровни — признать: то, что
предваряешь прежде всего, проще простого? Положительно, не будет
образованнейшим тот, с которым сопрягается одинаково образованный. И не будет
образованнейшим тот, кого тот или иной превосходит, так что сказанное
об одном будет всячески ложным, если вдруг не истолкуешь относительное
как положительное, но эту словесную трудность оставим открытой. Какова
же злобность или зависть — нежелание, чтобы кто-то из современных
проявил себя или был мощнее прежних? И это порок не одной нашей поры;
прочти многие письма Иеронима, почитай его прологи к Библии; увидь,
как страдал от укусов сверстников и как резко на него наветничали
соперники. Нахожу двух, кого жаловала их пора, — Оригена и божественного
Аврелия Августина. Последнего-то его сверстники столь высоко, дивясь,
вздымали, что говорили и считали, мол, закону не хватает того, что
Августину не довелось ведать [Волузиан Августину в Epist. 135, 2: «Utcumque absque
detrimento cultus divini in aliis sacerdotibus toleratur inscitia; at cum ad antistitem Au-
gustinum venitur, legi deest quidquid contigerit ignorari» (Незнание прочих жрецов
как-никак сносно без урона богопочитания, но когда прибегали к первосвященнику
Августину — чего ему не довелось ведать, того нет в законе)]. Ибо так
провозглашали те, кто советовался со святостью его насчёт сокровеннейшего. А
первым тем таково было восхищение, что даже у написанных им заблуждений
были по его смерти упрямейшие и большие защитники да подражатели.
Не того всё же ни добиваюсь, ни желаю. Пожалуй, не было бы толковым,
предпочитай ты современных, но хотя бы тем своей поре потворствуй, что
не низводи, как делаешь, их столь, чтобы судить не сопоставимыми с
прежними вообще, разве только мало. Оставляю это, и переходим к
существенному: есть две показательницы нашего образования — мудрость и
красноречивость. Почему же теперь оправдываешься мудростью? Ибо всех
язычников — Цицерона, Варрона и всех римлян, Аристотеля, Платона и всю
поголовно Грецию — благодаря добродетели и учению христианской
веры превосходит не один Петрарка, но любой даже менее чем
посредственно образованный наш современник. Ибо не обусловимся неведомой
и несбыточной вечностью мироздания, которой не сбыться, разве
только по доказательству разлагаемое™ душ у смертных, чтобы не допустить
прерывную величину беспредельной и не заключать, что
предшествовали не годичные хилиады, а часы. Годится признать обеих, если верим им,
беспредельными, чтобы, погружённые в ту окружность беспредельности,
376
Часть I. БРУНИ-АВТОР
putas Ciceronem, Aristolelem vel Platonem antecelluisse Petrarce, lege librum
suum; ut De vita solitaria libros et De otio religioso et epistolas suas dimittam; lege
librum, inquam, De secreto conflictu curarum suarum, et videbis eum non religione
solum, fide et baptismate christianum, sed eruditione theologum et gentilibus
illis philosophis preferendum. si ipse idem Aristoteles aut Plato reviverent, non
auderent se doctrine et veritatis dignitate preferre, nedum Petrarce, eruditissimo
viro, sed etiam cuivis Christiano, licet minus quam mediocriter instituto. stultam
enim fecit Deus sapientiam huius mundi; stultam quidem, non sapientia solum
vera, sed stulticia predicationis. sed cum tu ceterique opinionis errore soloque
splendore vetustatis illos vobis persuaseritis eruditos, quos, si veniatur ad
intimum, vos fateri oporteat non in uno sed in plurimis erravisse, nonne pudere
debet vos eis tantum precipitibus stultisque vestris assensibus tribuisse? si
videmus Thaletem Milesium auditore suo Anaximandro, hunc Anaximene, istum
Anaxagora et Diogene, Anaxagoram autem Archelao, hunc vero Socrate victum
esse; Socratem autem ipsum auditoris sui pietate platonicis dialogis celebratum,
una cum discipulo suo ab eius auditore Aristotele tandem post multa tempora
superatos; unde venit, о Poggi, quod priores velis adeo incomparabiliter posteros
superasse? scio quod in his scientiis, ne processus esse eonveniat in infinitum,
opus est quod unum aliquem habeamus qui locum sublimiorem obtineat et quern
nobis, velut fixum aliquid, proponamus. talem habemus nostris his temporibus
Aristotelem Abderitem; prius autem reputabatur ab omnibus Plato; nullis
enim aut paucissimis noster Aristoteles notus erat. quare cedat, obsecro, tam
preceps de vetustate iudicium, postquam videmus omnes, quicunque recepti
sunt, eos, qui precesserant, superasse. Qui Platonem recipit, omnes damnât qui
Platoni multis ante temporibus, magna licet cum gloria, precesserunt. cur tu et
alii, quibus antiquitas ita placet, priscis et antiquissimis viris propter Platonem
vel Aristotelem derogatis? an nescitis hos quicquid scribunt sive scriptum
reliquerunt ab antecessoribus accepisse? parum est quod in his laudatur, quod
possint dicere suum esse; vix enim dicere potuerunt: hoc recens est. iam enim
precesserant in seculis que dicebant; et etas nostra quid loquitur, quid disputât,
quid addiscit nisi vetera queve illi, quibus tantum tribuis, a prioribus accepere?
sed dices, ut ad eloquentiam veniam: etsi scientia veritateque rerum, quam illi,
Gentiles scilicet, nesciverunt, prestemus eis, saltern eloquentia stilique gravitate
non sumus eis aliqualiter comparandi. mirum est, quod si Christianos veritate
scientiaque rerum antiquis illis Gentilibus tu et ille prestare sentitis; sentire
quidem debetis, cum negari non possit; eos in eloquentia preferatis. quicquid
enim dicimus rebus constat et verbis; tantaque rerum dignitas est, quod sine
verborum ornatu gravis et scientifica oratio eloquentissimo et ornatissimo stilo
debeat anteferri. Etenim, ut Flaccus inquit:
Приложение 2. Салютати о Данте и Петрарке
377
вконец не превзошли себя. Не обусловимся тем заблуждением в божестве,
по которому Бог беспредельной протяжённости и беспредельной силы
действует по необходимости таки природной (рабье свойство), не по
решению своей воли (свободное и царственное, как и подходит его величавости,
свойство), и ничего вне себя не познаёт и не видит. Не ограничиваем
предел человеческой деятельности усладой, как эпикурейцы, доблестью, как
стоики, целостностью человеческого союза, как Цицерон, осмысливанием
и презрением смерти, как Сенека, умозрением, как Аристотель, или иным
представлением человечьего ума, но тем постижением блаженнотворного
предмета, благодаря которому мы вековечно блаженны и вкушаем
бессрочное блаженство. Этой сведущностью и тем, некоторым образом
беспредельным, чем она совершенствуется, превосходим мы, христиане, всех
язычников; вот прямо и никчёмно, коль ищешь мудрость, сопоставление
язычников и тех твоих образованнейших мужей, давних и древних. Если
считаешь, что в этой мудрости и благочестивости веры Цицерон,
Аристотель или Платон превосходят Петрарку, прочти книгу его (пропускаю
«Об уединённой жизни» и «О набожном досуге» и его письма), прочти,
говорю, книгу «О сокровенной борьбе своих забот», и увидишь его не лишь
христианином набожностью, верой и крещением, но теологом
образованностью — стоящим впереди тех языческих философов. Кабы Аристотель
с Платоном ожили, не посмели бы ставить достоинство своей учёности да
истины не только впереди Петрарки, образованнейшего мужа, но и
впереди какого угодно христианина, хотя и менее чем посредственно
наставленного. Ибо мудрость этого мира Бог обратил глупой [Вульгата 1 Cor. 1, 21];
глупой-то не ввиду одной истинной мудрости, но глупости проповеди.
Но поскольку ты и прочие по заблуждению пресловутости да одному
блеску старины внушили себе, что те образованны, которые — если
дойдёт до сути, вам надлежит это признать — заблуждались не в одном, но
во многом, разве вы не должны усрамиться за вящее потворствование им
вашими опрометчивыми да глупыми поддакиваниями? Если видим, что
Фалес Милетский был побеждён своим слушателем Анаксимандром,
побеждённым Анаксименом, побеждённым Анаксагором и Диогеном,
Анаксагор же — Архелаем, побеждённым Сократом, а сам Сократ,
прославленный в платонических диалогах благочестивостью своего слушателя, заодно
со своим учеником был спустя много времени превышен, наконец,
Аристотелем, слушателем последнего, откуда у тебя, о Поджо, взялось
убеждение, что предтечи столь несопоставимо превысили потомков? Знаю, что
в этом познании, чтобы не вышло, что продвигаемся до бесконечности,
должно иметь некоего одного, занимающего самое верховное место,
которого предпошлём как нечто устойчивое. Таков в это наше время у нас аб-
дерит Аристотель [Салютати Epist. XIV 8 (06/10/1404 к Франческо ди Бартоломео
Казини): «Philippum Macedonie regem Stagirim civitatem, de qua natus est Aristoteles,
378
Часть I. БРУНИ-АВТОР
Scribendi recte sapere est et principium et fons.
nam, ut noster Arpinas ait, nemo poterit esse omni laude cumulatus orator, nisi
erit omnium rerum magnarum atque artium scientiam consecutus. etenim ex
rerum cognitione florescat et redundet oportet oratio, que nisi sit ab oratore
percepta et cognita, inanem habet quandam orationem et репе puerilem; ut
fateri necessarium sit omnes qui sapientia cuiquam antecellunt, eloquentia
pariter antistari. sed dices: tune me rédiges ad insaniam? cogesne me fateri
theologos nostri temporis quive iam ferme tribus seculis claruerunt, éloquentes
esse, cum de illorum numéro sint, de quibus divus inquit Aurelius quod vera
sic narrent, ut audire tedeat, intelligere non pateat, credere postremo non libeat?
scio, carissime Poggi, quod quantum nostri theologi vincunt veritatis eruditione
Gentiles, tantum nostros illi superant non peritia maiestateque dicendi, que sine
veritatis scientia puerilis est, sed ilia, de qua Flaccus ait:
versus inopes rerum nugeque canore;
credoque quod, cum se cognoscerent falsa dicere; sciebant enim se nondum ad
veritatis intimum pénétrasse; eos fuisse, sicut ingénia sunt ad ea que valent et
Приложение 2. Салюта™ о Данте и Петрарке
379
delevisse» (Филипп, царь Македонии, истребил город Стагирит, уроженцем
которого был Аристотель)], а прежде таковым все считали Платона, ибо нашего
Аристотеля не знал никто или знал лишь некто. Посему да убудет, умоляю,
столь опрометчивое суждение о старине, поскольку видим, что все, кто бы
ни был принят, превысили своих предшественников. Принявший
Платона окаивает всех, многолетно предшествовавших, пусть и с большой
славой, Платону. Почему ты и другие, которым так угодна древность, давних
и древнейших мужей занижаете в силу Платона и Аристотеля? Неужто
не ведаете, что всё, что сами ни пишут или написанным ни оставили, они
переняли у предшедших? Мало что у себя, за что хвалимы, могут назвать
своим, ибо вряд ли могли сказать: недавнее это. Ибо ими говоримое
предшествовало в столетиях [Вульгата ЕссН. 1, 10]; а что ж пора наша выражает,
что ж обсуждает, что ж выучивает, как не старинное или перенятое у
прежних теми, которым вяще потворствуешь? Но (берусь за красноречивость)
скажешь: «Даже коли сведущностью да истиной вещей, неведомой им, то
бишь язычникам, мы их выше, зато красноречивостью и важностью
пошиба мы с ними никак не сопоставимы». Если ты и тот мыслите превосходство
христиан сведущностью да истиной вещей над язычниками, то мудрёно
(и должны мыслить, ведь не отрицаемо), что предпочитаете их за
красноречивость. Ибо что ни говорим, то составляют вещи да слова, и таково
достоинство вещей, что важную и научную речь без нарядности слов надо
ставить выше красноречивейшего и наряднейшего пошиба. Ибо, по Флакку:
Верно написанного исток и почин — умудрённость [Ars 309].
Ведь, согласно Арпинцу, «никому не быть витиею, исполненным всего
достохвального, если не достигнет сведущности во всех великих вещах да
искусствах, ибо надлежит, чтобы речь цвела да изобиловала от познания
вещей. Если витиею они не усвоены и не познаны, его речь будет
пустоватой и прямо ребячьей» [Deorat. 1,20]. Так что необходимо признать: все, кто
выше кого-либо мудростью, впереди равно красноречием. Но скажешь:
«Что, вгонишь меня в безумие? Принудишь меня признать, что теологи
наши поры или просиявшие с три века тому как красноречивы, будучи из
числа тех, о которых божественный Аврелий сказал, что истину так
сказывают, что слушанье тошно, разумение не явно, верование в итоге
невозможно» [De doct. Christ. 4, 2]? Знаю, дражайший Поджо, что сколь наши
теологи побеждают язычников просвещённостью в истине, столь те
превышают наших не искушённостью и величавостью глагола, ребячьей без знания
истины, но той, про которую говорит Флакк:
стихи, вещей лишённые, с чушью певучей [Ars 322];
и думаю, что они, прознав ложность своих слов — ибо знали, что ещё не
проникли до сути истины, — изучали то (ровно как дарования старательны в том,
380
Часть I. БРУНИ-АВТОР
cupiunt industriosa, eorum, que natura scire poterant et eloquentie, cuius, ut vult
Cicero, facultas non abstrusa, sed in medio sita est, idest in omnium oculis atque
noticia, studiosos. hinc arythmeticam, geometriam et musicam, grammaticam,
logicam et hanc, de qua disputamus, rethoricam, ferme ad perfectum, et ipsam
astronomiam, quantum coniectura potuerunt assequi, mira prorsus integritate
perscrutati sunt, naturalem autem et metaphysicen et, que transcendit omnia,
theologiam, nullo modo comprehendere vixque attingere potuerunt, ut non
immerito scripserit Philosophus, quod, sicut nycticoracum oculi ad lucem diei
se habent, sic et anime nostre intellectus ad ea que sunt omni nature notissima;
ut nedum supernaturalium sed naturalium difficultate credatur a multis
sapientissimum Apollinis oraculo Socratem, dimissa naturalium investigatione,
suum omne studium ad moralia convertisse, quod istis, ut sibi videbatur, finem
et exitum invenire posse sine dubio confidebat. sed cum finis omnium solus
Deus sit, quod illi penitus ignorabant, quomodo scire poterant que ad finem?
quod cum vidèrent se nondum assecutos esse, dicendi rationeni facultatemque
conati sunt modis omnibus adipisci; credo falsum arbitrantes, quod Socrates,
ipsorum ferme deus, dicere solitus erat, omnes scilicet in eo quod scirent satis
esse éloquentes, quod quidem, licet Cicero probabile dicat, verum autem neget;
ego tamen verissimum arbitror atque certum. quanvis enim qui dicenda novit,
simpliciter et absolute non sit eloquens, satis tamen eloquens in eo quod scit
quilibet esse debet, nisi penitus desipiat et ignarus sit. et ut ad etatis nostre viros
redeam, duo vel tria, que pertinent ad eloquentiam, in nostrorum eruditorum
usu sunt: disputare scilicet, predicare docereque. et die: norme diebus nostris
plurimos vidimus admirabilis predicationis suavitate, non apud rostra sed
in ecclesia populos detinere? quid eloquentie deficiebat venerabili patri meo,
supercoetaneo nostro, magistro Loisio de Marsiliis? sic enim vulgo dicebatur, licet
Ludovico sibi nomen foret, quid, inquam, illi homini deficiebat vel eruditionis
vel eloquentie vel virtutis? quis unquam orator vehementius permovit animos
aut quod voluit persuasit? quis plura tenuit atque scivit, sive humana sive
divina requiras? quis hystoriarum etiam Gentilium copiosior, promptior atque
tenacior? quis théologie illuminatior; quis artium et philosophie subtilior; quis
eruditior antiquitatis vel eorum peritior, que callere creditur ista modernitas?
quis oratorum vel poetarum doctior quique sciret argutius textuum et librorum
nodos solvere vel obscuritates quoruncunque voluminum declarare? sed
non scripsit Ludovicus. non scripsit Pythagoras Samius, qui claruit in Italia
Magnamque Greciam doctrina multisque discipulis illustravit; non scripsit
et Socrates nisi quosdam Esopi apologos, quos ex quo fuit in carceribus, ut
familiari demoni, quern Apuleius Socratis deum vocat, satisfaceret, qui eum
in somnis, quod musicis intenderet admonebat, metrice traditur compilasse,
non scripsit et Christus, licet multa que dixit fecitque plurimi, etiam prêter illos
quatuor evangelistas, scripsisse ferantur. et ipse fons eloquentie Cicero retulit
nemini Grecorum contigisse ut assequeretur litigiosum et forense dicendi genus
Приложение 2. Салютати о Данте и Петрарке
381
что умеют и вожделеют), что могли знать по природе, и красноречивость,
сноровка в которой, как полагает Цицерон [De orat. 1,12], не хоронится, но
открыта, то есть всем наглядна и внятна. Оттого и разведали с просто дивной
целостностью арифметику, геометрию и музыку, грамматику, логику и
обсуждаемую нами риторику почти до совершенства, а саму астрономию —
насколько удавалось по догадкам. Природное же и метафизику и
переступающую всех и вся теологию никак не постигли, да и вряд ли могли затронуть,
так что неспроста философ написал, что как глаза сыча [Исидор 12,7,41] ведут
себя при свете дня, так и разум души нашей — при том, что во всей природе
заметнейшее [Аристотель Met. II1,993b 9-11: «Sicut enim nycticoracum oculi ad lucem
diei se habent, sic et animae nostras intellectus ad ea quae sunt omnium naturae manifes-
tissima»; Фома Аквинский Sententia Metaphysicx lib. 2 1. 1 n. 10: «Ex quo contingit, quod
intellectus animae nostrae hoc modo se habet ad entia immaterialia, quae inter omnia sunt
maxime manifesta secundum suam naturam, sicut se habent oculi nycticoracum ad lucem
diei, quam videre non possunt, quamvis videant obscura. Et hoc est propter debilitatem
visus eorum» (Поэтому разум души нашей таким образом ведёт себя при
невещественных сущностях, которые среди всего по своей природе суть самые очевидные,
как ведут себя глаза сычей при свете дня, видеть который не могут, хотя видят
тёмное. И это из-за слабости их зрения)]; вот и думают многие, что умудрённей-
ший предреканием Аполлона Сократ, перестав — не лишь ввиду трудности
сверхприродного, но природного тоже — исследовать природное, обратил
всё своё изучение к нравственности, ведь несомненно верил, что в ней можно,
как ему сдавалось, найти предел и выход [Цицерон Cato 78; Acad. 2,1,15; Tusc. 5,
4,10; Валерий Максим 3,4, ext. 1]. Но поскольку предел всего — это Бог единый,
в чём они были решительно неосведомлёнными, как же могли знать то, что
ради предела? Увидев, что пока ещё этого не сподобились, всемерно
потщились достичь толка и сноровки красноречия, ложно, думаю, решив, что
Сократ, без малого Бог их, приговаривал, мол, все в чём сведущи, в том и
красноречивы. Это, вероятность чего Цицерон допускает, а истинность отрицает
[De orat. 1, 63], определяю истиннейшим таки да верным. Ибо хотя умеющий
сказать нужное не красноречив сплошь и безотносительно, однако довольно
красноречивым в том, в чём сведущ, должен быть любой, если
решительно не шалит и не невежда. И, возвращаясь к мужам нашей поры, две-три
принадлежности красноречия в обиходе у наших образованных:
обсуждение, проповедование, научение. А скажи, неужели не видим в наши дни, как
многие приятством дивной проповеди удерживают люд не на стогнах, но
в церкви? Чего из красноречивости не хватало уважаемому отцу моему,
сверстнику нашему, учителю Луиджи Марсили? Так его и звали в просторечии,
хотя именовался Лудовико [Салютати Epist. TV 3 (28/08/1376 к Луиджи Марсили)].
Чего, спрашиваю, человеку тому не хватало из образованности, из
красноречивости, из доблести? Какой когда-либо вития увлечённее возбуждал души
или что хотел, то и внушал? Кто больше помнил да ведал, справься у него
382
Часть I. БРУНИ-АВТОР
et quietum hoc, quo scribentes laboramus; ut, postquam domini, principes
populorum et terrarum orbis et rerumpublicarum senatus ex illitteratorum
numéro sumpti fuerunt et sunt, si minus claret modernitas eloquentia non
sit mirum. non credo tamen quod in predicatione verbi Dei, in doctrinarum
traditionibus vel disputacionum argutiis aliquod eloquentie desiderandum
pûtes; sed in his arbitror> que modernitas retinuit vel recepit, earn eloquentiam
non possis rationabiliter accusare, ut fatendum sit verum esse quod Socrates
inquit: omnes in eo quod sciunt satis esse disertos; et modernitatem adeo
non esse de eloquentia destitutam, quod eius ad vetustatem nulla prorsus vel
admodum parva comparatio, sicut scribis, fieri possit. sed cur etatem nostram
tarn obstinate defendo? veniamus ad Petrarcam nostrum.
Scio quod eum ferme modernis omnibus preferendum iudices; sed, cum varia
et multiplex res eloquentia sit, desine, precor, contendendi studio protervire. die,
obsecro, nunquid tibi Petrarca videtur in hystoriis, quod difficillimum genus
dicendi arbitror, ab antiquis adeo descivisse, quod omnino nulli sit veterum
comparandus? lege librum eius De viris illustribus, et die, si potes, quid sibi
deficiat maiestatis, pulcritudinis vel ornatus. in dicendo quidem nonne servata
est personarum dignitas, magnitudo rerum, verborum proprietas, negociorum
elegantia; stili soliditas, sobrietas atque decus? velles eum superare Livium
atque Sallustium? vellem et ego; sed difficile nimis est vel Homero versum
vel clavam Herculi vel Livio hystorie gloriam vel Sallustio brevitatis laudem
et veritatis opinionem auferre. summa hec vel difficile nimis vel impossibile
pertransire. non fuit hoc etiam ipsi antiquitati concessum: se quidem ipsam in
illis vicit. et quid? nullane gloria reliquorum? scio, fateor, quod, sicut multotiens
dicere consuevi, Ciceronem prosa, carmine Virgilium, vulgaribus et consonis
similiterque cadentibus rythmis, opere tamen longo Dantem, Petrarcamque
eadem ratione dicendi sed parvis canticis, sic occupasse sublime, quod adhuc
Приложение 2. Салюта™ о Данте и Петрарке
383
о человеческом ли, о божественном ли? Кто в истории даже язычников
неиссякаемее, истовее да цепче? Кто в теологии просвещённее; кто в искусствах
и философии изощрённее; кто образованнее в древности или в том
искушённее, в чём наторела-де эта современность? Кто в витиях или поэтах столь
учёнее, что мог бы внятнее узлы словесных плетений и книг разрешать или
потёмки каких бы то ни было свитков объяснять? Но не писал Лудовико.
Не писал Пифагор Самосский, который просиял в Италии и Великую
Грецию учением и многими учениками просветил; не писал и Сократ, разве
некие Эзоповы апологи, которые, по преданию, слагал стихами, чтобы,
будучи в заточении, ублажить задушевного демона, которого Апулей зовёт Со-
кратовым богом [De deo Socratis 17], во сне увещевавшим его предаться музыке
[Платон Phœd. 61 ас]. Да и Христос не писал, хотя рассказывают, что многие,
даже кроме тех четырёх евангелистов, записали немало его слов и
поступков. И сам исток красноречивости Цицерон повествует, что никому из греков
не случалось освоить сутяжный и судебный род речи и этот спокойный, в
котором утруждаемся писать [De off. 1,1,3]; вот и немудрено, что современность
менее ярка красноречивостью, поскольку господа, главы народов и земного
круга и государственный совет как избирались, так избираются из числа
неучей. Не думаю, однако, что сочтёшь красноречивость ущербной в
проповеди Божьего слова, в передаче учений или хитростях обсуждений; но в том,
по-моему, что современность удержала и получила, не можешь толково
винить красноречивость, так что надо признать истинным выражение Сократа:
все в чём сведущи, в том и речисты [Цицерон De orat. 1, 63]; и современность
не до того красноречивостью обделена, что со стариною прямо никакого,
разве вовсе малого, её сопоставления, как пишешь, не может статься. Но
почему столь упорно защищаю нашу пору? Перейдём к нашему Петрарке.
Знаю, по-твоему, он предпочтительнее почти всех современных; но раз
красноречивость — это вещь пёстрая и многообразная, прекрати, прошу,
распускаться в охоте состязаться. Скажи, изволь, разве не сдаётся тебе, что
Петрарка в историческом — труднейшем, решаю, роде повествования —
до того не знался с былыми, что вообще несопоставим ни с кем из древних?
Прочти его книгу «О сиятельных мужах» и скажи, если можешь, чем из
величия, красоты или наряда плошает. В повествовании разве не сохраняется
достоинство лиц, величие вещей, точность слов, обстоятельств изящество,
пошиба прочность, трезвость да приличность? Желательно тебе, чтоб он
превышал Ливия да Саллюстия? Желательно и мне, но чересчур трудно
отнять у Гомера ли стих, у Геркулеса дубину ли, у Ливия ли славу в истории,
у Саллюстия ли хвалу за краткость и взгляд на истину [Макробий Sat. 5,3,16].
Эти вершины либо чересчур трудно, либо невозможно обойти. Не было
это и самой древности суждено: сама себя в них и победила. И что?
Никакой славы остальным? Знаю, признаться, что, как многажды
приговариваю, Цицерон — в прозе, в стихе — Вергилий, в просторечивых и созвучных
384 Часть I. БРУНИ-АВТОР
nullus ad ilia pertigerit; forteque nee sit futuris temporibus aliquis ascensurus.
quis unquam Iohannem evangelistam aut Paulum apostolum theologia potuit
adequare? nullane laus ergo Dionysii Areopagite, Origenis, Didymi, Ignatii,
Cipriani, Basilii, Chrysostomi, Damasceni vel Gregorii Nazianzeni? et, ut
infinitos Grecorum dimittam, nullane gloria divi Augustini, Hieronymi, patris
Ambrosii vel nostri Gregorii, Hilarii Pictaviensis aut Bede et, ut ad ultimos
veniam, Anselmi vel Bernardi et multorum aliorum, qui inter summos theologos
claruerunt? interrogatus Hannibal ab Af ricano de ducum excellentia respondisse
fertur non multum ab etate sua retrocedens, primum obtinuisse locum Pyrrhum
Epyrotarum regem, qui primus mensuras et rationem castrametandi dicitur
tradidisse; secundum autem Alexandrum Macedonem, qui parva manu
maximam orbis partem subegerit obsidendarumque urbium doctissimus fuerit.
cumque de tertio rogaretur, se non dubitavit, licet ab Africano victus fuisset,
tertium affirmare. cunque retulisset Scipio: quid, si me vicisses?; adiecit Hannibal:
me ducem ducum super omnes alios predicarem. ut non debeat aliquis nee tu
sic precipitanter anteferre vetera novaque postponere, quod non preponatis eos
quos ratio vult preponi. die, queso, michi: cum Petrarca noster, quern me priscis
adeo reprehenditis pretulisse, gentilia viderit et Christiana et ilia satis istaque
multum hauserit, et, ut ex scriptis suis apparet, didicerit atque calluerit, cur
inscitie michi vel culpe imponitis, si eum Gentilibus, qui Christiana nesciverint,
anteponam? nonne maior esse tibi videtur et dignior qui grammaticam sciverit
atque rethoricam, quam qui solam grammaticam noverit, etiam si de grammatica
illi, quern grammaticum et rethoricum volumus, antecellit? non credam vos ita
desipere, quod rem tam claram peneque subiectam sensui denegetis. patienter
ergo feratis me Petrarce nostro iustam hanc tradere prelaturam, nee amplius, si
placet, rem tam claram, imo clarissimam contendatis; confiteaminique rerum
scientia doctos Paganis antecedere Christianos veramque eloquentiam, que de
rerum doctrina scientiaque splendescat oportet, ut vult Cicero, non contigisse
Gentilibus, sed Christianis, ut certum est: illam vero puerilem et inanem, ut vult
Arpinas;
inopem rerum nugasque canoras,
ut Flaccus ait, habuere Gentiles; habent et illi, qui solum eloquentie student,
quam Tullius ipse vult, utpote sine sapientia nimium obesse plerumque, prodesse
Приложение 2. Салютати о Данте и Петрарке
385
да одинаково оканчивающихся ритмах длинного, однако, сочинения —
Данте, а Петрарка в слове тождественного толка, только малых песен, так
заняли верхушку, что доселе никто досюда не досягнул; ни в грядущем, как
знать, никто не взойдёт [Салютати Epist. Ill 15 (16/08/1374 к Роберто Гвиди,
герцогу Баттифолле)]. Кто когда-либо с Иоанном Богословом или апостолом
Павлом в теологии смог сверстаться? Разве значит, что никакой хвалы
Дионисию Ареопагиту, Оригену, Дидиму, Игнатию, Киприану, Василию, Хри-
зостому, Дамаскину или Григорию Назианзинскому? И, оставляя
нескончаемых греков, никакой хвалы божественному Августину, Иерониму, отцу
Амвросию или нашему Григорию, Иларию Пиктавийскому или Беде и,
переходя к последним, Ансельму или Бернарду и многим другим, которые
среди верховных теологов просияли? Рассказывают, что на вопрос Африка-
на о превосходстве вождей Ганнибал ответил, пятясь от своего века немного,
де первое место за Пирром, царём эпирцев, кто первым, говорят, передал
меры и толк разметки стана; второе — за Александром Македонским, кто
наибольшую часть света подчинил малой ратью и был учёнейшим в
осадном деле. Спрошенный о третьем, не усомнился себя, хотя и был побеждён
Африканом, утвердить третьим. И когда Сципион откликнулся: «А кабы
победил ты меня?» — Ганнибал примолвил: «Я провозгласил бы себя
вождём вождей надо всеми прочими» [Плутарх Titus Flam. 21]. Так что не
должен никто, даже ты, столь опрометчиво ставить старое впереди, а молодое
позади, чтобы не предпочитать тех, предпочесть кого угодно толку. Изволь,
скажи мне: раз наш Петрарка, за предпочтение которого прежним вы меня
столь укоряете, языческое повидал и христианское, и вдосталь из первого,
и много из второго вобрал, и, как явно из его писаний, выучил да
усвоил, почему ставите мне в несведущность или в вину, если предпочитаю
его язычникам, в христианстве несведущим? Не кажется тебе лучше и
достойнее тот, кто знает грамматике и риторике, чем кто только грамматике
знает, даже коли грамматикой того, кого полагаем грамматиком и
ритором, превыше? Не думаю, что так шалите, что отрицаете вещь столь ясную
и чуть ли не подлежащую чувствам. Терпеливо, стало быть, снесите, что я
нашему Петрарке оказываю это праведное предпочтение и впредь, если
угодно, вещь столь ясную, даже яснейшую, не оспаривайте; и примите то,
что сведущностью в вещах учёные христиане превышают язычников и что
истинная красноречивость, долженствующая блистать благодаря сведущ-
ности в вещах и учёности, как полагает Цицерон [De orat. 1, 20], не суждена
язычникам, но христианам, что наверняка, а та ребячья и пустоватая, как
полагает Арпинец [De orat. 1,20],
вещей лишённая, с чушью певучей,
как говорит Флакк [Ars 322], была у язычников; есть она и у тех, кто
изучает одну красноречивость, которая, как сам Туллий полагает, поскольку без
386
Часть I. БРУНИ-АВТОР
nunquam. cum vero Christianis ratio loquendi patet, hoc est ipsorum vere
doctrine coniungitur eloquentia, tunc admirabile nescio quid conficitur quod
satis non possumus commendare. penes ipsam tamen eloquentiam et sapientiam
distinguatur ut varie variisque modis personet et nitescat necesse est. quicquid
sit litteratorium, quo laudamur, solida tamen et vera laus penes sapientiam est.
laudet et variet eloquentia, sicut libet; nunc alta sublimique figura feratur in
arduum, nunc infima serpat, nunc mediocriter subtervolet; nunc copia exundet,
nunc brevitate contrahatur; nunc in morem pinguis prati vireat et florescat, nunc
areat in habitum sicce rupis; rerum tamen Veritas, quanvis eloquentia variet,
non mutatur. et ipsa facundia, quacunque differentia varietur, facundia, id
est eloquentia, semper est. et quoniam, ut vult fons eloquentie Cicero, omnis
dicendi ratio in medio posita communi quodam in usu atque in hominum more
et sermone versatur et in dicendo vitium vel maximum est a vulgari genere
orationis atque a consuetudine communis sensus abhorrere, nonne inscitissime
facitis tu et ille et omnes alii, qui maiestatem illam eloquii tarn anxie desideratis
in modernis, ut nisi vincant vel saltern redoleant vetustatem adeo mordaciter
condemnetis? reprehenditis eos, quod maximo vitio, quod imponit Tullius a
vulgari genere orationis discedentibus, non tenentur. si nulla mutatio ab Ennianis
temporibus facta fuisset; quod accuratissime fecit, sero licet, Cato Censorius;
fecerunt et alii multi post eum, ut L. Crassus, M. Antonius, M. Varro, M. Tullius,
С Cesar, Hortensius et alii plures, qui romanum eloquium, velut agrum
frugiferum, coluerunt; adhuc vetus ilia ruditas permaneret. sed, ut ad Petrarcam
redeam, videturne tibi par ipsum inter rudes et discolos enumerare? estne de
illorum numéro, qui nulla vel admodum parva possit equatione cum priscis illis
eruditissimis comparari? sed inquies: tu non solum comparas, sed anteponis
Ciceroni Virgilioque. quod miror in mentem tuam incidere potuisse. sed vide, si
placet, illam qua pretulerim rationem florentinum Petrarcam Virgilio mantuano.
scio quod ipsum non preposui metro sed prosa; conatusque sum ostendere, cuius
rei auctorem habeo Ciceronem, prosam, veluti mare, metris, veluti fluminibus,
esse maiorem. et quid? erisne tarn attrite frontis supineque impudentie, quod
Petrarcam Maroni non preponas in soluto sermone? et si minor versus prosa
sit, ut indubitanter est, sive maiestatem rerum sive facundie latitudinem velis
aspicere, videorne tibi irrationabiliter id fecisse? multa quidem sunt, que primo
videntur intuitu non constare; quorum postquam in considerationem veneris
non probabilia solum, sed verissima reputabis. nam quod olim de comparatione
Ciceronis et Virgilii in controversia fuit, non prose versusque comparationem
respiciebat, sed eloquentie solum acumina, quibus volebant illos romane facundie
principes hic unum, hic alterum anteferre. et de Marone quidem credo satis vere
quod tunc tradidimus astruxisse; quando quidem prosa sine dubitatione vincatur;
carmine vero, longissimis licet spaciis, imitationis tamen alicuius afflatibus
attingatur. sed ad Ciceronem veniamus, quern locum, ut arbitror, tibi reputas
firmiorem. an ipsum metro dices preferendum esse Petrarce, cuius quicunque
Приложение 2. Салюта™ о Данте и Петрарке
387
мудрости, чересчур непутёва зачастую, непутёва всегда. Когда христианам
явен толк слова, то есть с их истинной учёностью сопрягается
красноречивость, тогда создаётся невесть что дивное, что не нахвалим вдоволь.
Однако необходимо, чтобы его различение было за самой красноречивостью
и мудростью, чтобы пёстро и пёстрыми способами звучало и сияло. Что бы
от словесников ни было, за которое нас хвалят, прочная да истинная хвала
за мудростью таки. Пускай красноречивость хвалит и пестрит как любо —
то высоким и выспренным оборотом несётся ввысь, то низменно
пресмыкается, то посередине летает; то неисчерпаемостью хлынет, то краткостью
стянется, то вроде сочного луга зазеленеет и зацветёт, то исчахнет подобно
сухой скале, — однако истина вещей, хотя красноречивость и пестрит,
неизменна. И сама речистость, каким бы различием ни пестрила, всегда
останется речистостью, то есть красноречивостью. И поскольку, как полагает
исток красноречия Цицерон, всякий открытый толк речи вращается в общем
применении да обиходе и беседе людей, и величайший порок в речи это
отвращаться от просторечивого рода слова да от общеупотребительного
смысла [De orat. 1, 3,12], неужели ты и тот, и все не поступаете невежествен-
нейше, столь назойливо требуя той величавости языка от современных,
что, если не побеждают или хотя бы не источают старину, ещё как кусливо
окаиваете? Вы корите их за то, что не подвержены тому величайшему
пороку, который вменяет Туллий отступающим от просторечивого рода
слова. Кабы не было перемен со времён Энния, — это тщательнейше сделал,
пусть и поздно, Катон Цензор, сделали после него и многие иные, вроде
Луция Красса, Марка Антония, Марка Варрона, Марка Туллия, Гая Цезаря,
Гортензия и множества иных, которые возделывали римский язык, точно
злачное поле, — царила бы та старинная неотёсанность Но возвращаясь
к Петрарке, сдаётся ли тебе приличным упоминать его среди неотёсанных
и своенравных? Из числа ли он тех, сопоставлять которых с давними
образованнейшими мужами нельзя никаким, разве вовсе малым
уравниванием? Но скажешь: ты не только сопоставляешь, но предпочитаешь
Цицерону с Вергилием. Удивительно, как такое в ум тебе угодило. Но взгляни,
если угодно, на толк, в котором предпочитаю флорентийца Петрарку ман-
туанцу Вергилию. Знаю, что я предпочёл не за метрику, но за прозу; и
старался под влиянием Цицерона показать, что проза, точно море, размеров,
точно рек, мощнее. И что? Неужели будешь такого завзятого безочества
и спесивого бесстыдства, что Петрарку Марону не предпочтёшь в
немерном слове? И если стих слабее прозы, как несомненно и есть, — захоти ты
рассмотреть или величавость вещей, или речистости широту, неужели
сдаётся тебе, что сделал я это бестолково? Много чего есть, что с первого
взгляда кажется несостоятельным — по разглядыванию не только имоверным,
но истиннейшим сочтёшь. Ведь оспариваемое однажды сопоставление
Цицерона и Вергилия рассматривало не сопоставление в прозе и стихе,
388
Часть I. БРУНИ-АВТОР
magis Ciceroni favit, nullam unquam ei tribuit dignitatem? vide Senecam, ut
de utroque simul Cicerone Virgilioque cognoscas, quid tertio Declamationum
libro scripserit varie eloquentie virum Severum Cassium de ambobus sensisse.
tradit enim quod, interrogatus a se quare in declamationibus impar esset sibi
responderit: quod in me miraris pene omnibus evenit. magna quoque ingénia,
a quibus multum abessé me scio, quando plusquam in uno eminuerunt opere?
Ciceronem eloquentia sua in carminibus destituit; Virgilium ilia félicitas ingenii
oratione soluta reliquit. orationes Sallustii in honorem hystoriarum leguntur;
eloquentissimi viri Platonis oratio que pro Socrate scripta est nee patrono nee
reo digna est. tanto teste tantoque recitatore fateri potes, imo debes et agnoscere
nullum unquam fuisse omni ex parte perfectum, ut non ita tu vel ille tuus
debeatis reprehendere vel mirari si Petrarcam Virgilio prosa, Ciceroni vero
carminibus anteponam. noli caput excutere, noli quod est evidens denegare.
plane sic est; nee vincit Maro Petrarcam soluti sermonis dignitate nee Arpinas
meus oratione versibus alligata. sic navigavit maria Tullius, quod nunquam
amplitudinem suam strictis fluviorum alveis coarctarit; nee Maro, quicquid
sciret, unquam exivit fluvios nee illis pelagi fluctibus, quos semel infeliciter
expertus fuerat, ulterius voluit agitari. superant ambô de facundie dignitate
Petrarcam; superantur illi a Francisco nostro; non simpliciter, sed Cicero versu,
Maro vero, ne contendas, obsecro, solute dictionis ornatu. sed eruditione
peritiaque veritatis modernus hic noster non duobus illis solum, sed plane
cunctis Gentilibus antecellit. multa vidit, fateor, greca latialiaque Cicero, per
multa studens atque discurrens; sed, semet teste, cum foret Academicus,
nichil scivit. erat enim, ut nosti, illius hereseos atque philosophie professio
nichil scire, si quicquam enim scisset, Academicus non fuisset. visne sibi plus
tradere quam homo gloriosissimus sibi daret? summa sibi gloria erat, sicut
cunctis Academicis, nichil scire, imo firma constansque sententia nichil sciri.
vivebant in dies, quicquid eis pro tunc occurrebat probabile defendebant
moxque contrarium disputabant. nescio quid de contradictoriis estimabant, sed
arbitror eos putasse neutram contradictionis partem veram vel falsam esse vel
saltern vera faisane forent, omnino sciri non posse: sique illud quod erat fixum
professionis eorum principium fundamentumque, nichil scilicet sciri posse,
verum falsumve putabant, a Cicerone vellem audire et an saltern hoc se scire,
quanvis nichil sciri posse contenderet, sentiebat. sed has dementias omittamus.
cum autem incertus de incertis sue professionis oraculo Cicero semper esset,
norme pudendum tibi et idem sentientibus prorsus est, de scientia et eruditione,
eum, se teste, nil scientem anteponere vel equare Petrarce? desine posthac,
carissime Poggi, tarn stulta tamque refellenda dicere vel sentire; rogaque ilium
amicum tuum meumque, qui tarn alte tamque gloriose de me sentit, quod me
suis ulnis taliter amplectatur contineatque, quod e gremio non cadam suo. seni
quidem formidabile nimis et periculosum est precipitem ex alto ruere. facque
quod eum sua, si fieri potest, scriptione vel tua saltern, agnoscam.
Приложение 2. Салютати о Данте и Петрарке
389
но только острия красноречивости, которыми, полагали, там один из глав
римской речистости опережает, сям — другой. И насчёт Марона тогда нами
переданное, думаю, довольно истинно подкреплено: в прозе без сомнения
побеждён, а в стихе, хотя с длиннейшим отрывом, обдан-таки дыханием
некоего подражания. Но к Цицерону перейдём, к области, где, по-моему,
считаешь себя увереннее. Или, по-твоему, Цицерон в метрике, —
никогда никаким достоинством в которой не наделённый даже самым к нему
приязненным, — предпочтительнее Петрарки? Смотри Сенеку, чтобы
разом узнать о Цицероне с Вергилием: в третьей книге «Речевых
упражнений» написал, что муж пёстрого красноречия Север Кассий мыслит об
обоих. Ибо передаёт, что на его вопрос, почему не равен себе в чтениях,
ответом было: «Чему во мне удивляешься, то выходит чуть ли не со
всеми. А великие дарования, от которых, знаю, далеко я, когда же более, чем
в одном сочинении выдавались? Цицерона собственная красноречивость в
стихах покинула; Вергилия та удача одарённости в немерной речи
оставила; речи Саллюстия читают из почёта к его историям; речь красноречи-
вейшего мужа Платона, которая за Сократа написана, ни защитника, ни
ответчика не достойна» [Сенека Старший Contr. 3, praef. 8]. С таким свидетелем
и чтецом можешь откровенно признать, даже должен, что никого никогда
не было со всех сторон совершенного, вот и не должны ни ты, ни тот столь
укорять или удивляться, если Петрарку выше Вергилия в прозе, Цицерона
же в стихах ставлю. Полно трясти головой, полно отрицать очевидное. Это
налицо. И не побеждает ни Марон Петрарку достоинством немерного
слова, ни мой Арпинец речью, связанной стихами. Так шёл по морю Туллий,
что никогда обширность свою тесными руслами рек не суживал; и Марон,
чего бы ни знал, никогда не выходил из рек, ни теми волнами пучины,
которые однажды неудачно испытал, не хотел впредь колебаться.
Превышают оба достоинством речивости Петрарку; превышает их наш Франческо;
не сплошь, но Цицерона — стихом, Марона же, будь добр, не оспаривай, —
нарядностью немерного повествования. Но образованностью,
искушённостью в истине этот наш современник не только чету их, но прямо всех
язычников превосходит. Многое Цицерон повидал, признаю, греческого
и латинского, многое изучая да разбирая; но, по собственному
свидетельству, будучи академиком, ничего не ведал. Ибо, как знаешь, изъявлением
той ереси да философии было неведение. Ибо кабы ведал что-то, не был
бы академиком. Думаешь ли, что приписывает себе более, чем
тщеславнейший человек на себя взял бы? Высшей славой было для всех академиков
ничегоневедание, даже твёрдой и стойкой мыслью — ничегоневедаемость.
Жили сегодняшним; что тогда попало имоверного, то и отстаивали, а
потом обсуждали противное. Не знаю, что полагали о противоречиях, но,
решаю, считали, что ни одна из двух частей противоречия ни истинна, ни
ложна, либо даже что истинное, ложное ли вообще неведаемо: и желал бы
390
Часть I. БРУНИ-АВТОР
Restabat iuxta receptorum seriem respondere singulis, que scripsisti. sed
quia satis pro causa dictum est, ut arbitror, nolo tecum strictius congredi, ne te
forsan acrius carpam et ledam. senes enim, pristine virtutis memores, quicquid
roboris superest, colligunt conanturque gravius ferire vincereque valitudinem
et etatem.
Cum hucusque scripsissem, recepi litteras tuas, quas letus ridensque legi,
memor quod
Sepe minus faciunt homines, qui magna minantur.
vale. Florentie, septimo decimo kalend. ianuarii.
Principio quidem scribis te litteras ad me direxisse paululum conquerentes
de sententia mea, et, ut te referam, imo tua subiungis: qua in re si te offendi,
quod veritatem secutus sum, non auctoritatem, ob earn rem feci quia estimabam
te eum esse, qui te impugnari, laudari, offendi et defendi facile paterere. quod si
secus est, ego tecum amplius non utar veritate aut iudicio animi mei; sed quicquid
tecum agam, quicquid ad te scribam, gnatonicum erit. hec verba tua sunt; quibus
ante omnia protestaris si michi vel mee consenseris veritati, te non ex animo,
sed assentandi gratia facturum esse, sed hoc, carissime Poggi, parvifacio. spero
quidem, si quis nostra leget, non auctoritatis estimatorem fore, sed veritatis. sed
ad verborum tuorum principium redeamus. tune veritatem secutus es, qui nullam
rationem, qua tecum egerim, confutasti? plane nolo quod auctoritatem meam
sequaris. haud enim tali me dignor honore, sed veritati opto moneoque, licet
opinioni ref ragetur tue, saltern tantum déferas, quod ab ea sine rationis evidentia
non discedas. crede michi, prêter Dantem et eum ipsum rythmis vulgaribus non
habuit inclyta nostra Florentia clariorem divino eloquentissimoque Petrarca, ut
Приложение 2. Салюта™ о Данте и Петрарке
391
я услышать от Цицерона, истинным или ложным полагали то, что было
прочным началом и устоем их изъявления, а именно: ничто неизведываемо;
и мыслил ли он, что ведает хотя бы это, даже если утверждал, что ничто
неизведываемо. Но бросим подобное сумасбродство. Раз Цицерон через
изречение своего изъявления всегда сомневался в сомнительном, разве
прямо не стыдно тебе и единомыслящим считать его, по своему свидетельству
ничего не ведающего, сведущностью и образованностью превыше или
ровней Петрарки? После этого перестань, дражайший Поджо, говорить или
думать столь глупое и столь неприглядное; и попроси того твоего и моего
друга, который столь высоко и столь славно мыслит обо мне, чтобы так меня
держал в охапке, чтобы я не выпал вон из его сердца. Старику, знать,
чересчур ужасно и чревато свысока стремглав свергаться. Потрудись, чтобы я его
узнал по его, если сбыточно, писанию или твоему хотя бы.
Оставалось ответить по порядку каждой из тобою написанных статей.
Но, поскольку по делу сказано, решаю, довольно, сшибаться с тобою теснее
не желаю, чтобы ненароком резче не тронуть и не ранить. Старики ведь,
помнящие о давней доблести, все остатки мощи собирают и силятся
уязвить тяжче и победить здоровье да возраст.
Написав досюда, я получил твоё письмо, которое весело и осклабясь
прочёл, помня, что
Часто делает менее тот, кто много грозится
[Вальтер Мап Fab. 25 De terra tumente 7].
Будь здоров. Флоренция, семнадцатое декабря.
Колуччо Салюта™ Epist. XIV 22 (26/03/1406-го к Поджо Браччолини):
Сначала пишешь, что ты направил мне письмо, чуть-чуть сетующее
на моё воззрение, и, приводя тебя, даже от себя прибавляешь: «Если тебя
в этой вещи обижает, что я следовал истине, не влиятельности, то я сделал
так потому, что я принимал тебя за того, кто легко терпит нападки, хвалу,
обиду и защиту. Если ж иначе, я с тобой впредь не прибегу к истине или
суждению моей души, но, о чём бы речь моя ни зашла, о чём бы я тебе ни
писал, гаатоновским будет», — твои слова, в которых прежде всего
заявляешь, что коль и согласишься с моей истиной, то не от души, но льстиво.
Мне, дражайший Поджо, нипочём. Надеюсь, право, что тот, кто
возьмётся нас читать, будет не влиятельности ценителем, но истины. Но вернёмся
к началу твоих слов. Это ты-то истине следуешь, кто ни одного моего толка
не опроверг? Отнюдь не хочу, чтобы ты следовал моей влиятельности.
Такой и впрямь не достоин я чести [/En. 1, 335], но желаю и увещеваю, чтобы
истину, хотя противится твоему мнению, хотя бы столь уважил, что от неё
без очевидности толка не отступал. Верь мне, помимо Данте и него самого,
392
Часть I. БРУНИ-АВТОР
non debeas tu vel alius, qui Florentinus sit, fame nostri civis vel leviter derogare.
quem enim habemus alium, quem iure possimus eruditis anteponere vel equare?
sed, inquis, nullus est viventium qui Petrarcam pluris faciat quam ego. nam
iudicavi semper eum hominem eloquentissimum et virum doctissimum fuisse
existimavique omnes, qui his nostris studiis delectantur, ei quamplurimum
debere; quippe qui primus suo labore, industria, vigilantia hec studia pêne ad
internicionem redacta nobis in lucem erexerit et aliis sequi volentibus viam
patefecerit, qui hystorias preclaras conscripserit, poema luculentum ediderit;
permulta ad vitam hominis instituendam tradiderit; invectivas singulari
eloquentia reliquerit; omnia omnium generum studiorum scripta noverit;
preterea censui eum multis veteribus hystoricis, poetis, oratoribus, philosophis
comparandum. hec tua verba sunt, quid me ludis? gnatonica sunt ista, num
vera? si ex animo loqueris, cur eum preclare, non preclaras hystorias scripsisse
non dicis; cur luculento commendas poemate et invectivis, de quibus alteris tuis
litteris acerrime momordisti? quod animi tui iudicium est, si de sententia ista
scribis? cur eum omnia omnium generum studiorum scripta novisse dicis, quod
nescio, si volueris quod ostendis, an concederes Ciceroni? an mecum ita loqueris,
ut cum nichil intelligas aut intelligi posse velis, magnificadicere videare? quenam
laus est omnia omnium generum studiorum scripta novisse? cognoscunt etenim
et illi quibus questui est venumdare libros, nec cognoscunt solum quinam sint
et cuius facultatis, sed etiam, quod plus est, ipsorum pretia. quod vocabulum,
si Varroni credimus, ex eo deductum est, quod peritissimi rerum ea ponerent,
unde dictum arbitratur «pretium» quasi peritium. quid censuisti eum multis
veteribus comparandum, cum parvam comparationem fieri posse sentias nec sit
aliquid tam incomparabile quin aliqua possit ratione conferri? tu vero prétendis
in Petrarce laudem quod multis possit hystoricis antiquis, poetis, oratoribus et
philosophis comparari; quod quam ridiculum sit, tu vides, promisisti mecum
gnatonice loqui, non amphibologice vel per yroniam. sed frustra iacitur rete
ante oculos pennatorum. scio quam dure cervicis sis quamque tibi difficile foret
persuasam diu mu tare sententiam [...]
Vis autem Virgilium soluti sermonis elegantia valuisse, quod quam verum
sit testis est Servius; quidque de hoc vir eloquentissimus senserit, teste Seneca,
Приложение 2. Салютати о Данте и Петрарке
393
не имела наша именитая Флоренция никого в просторечивых ритмах ярче
божественного и красноречивейшего Петрарки, вот и не должен ни ты,
ни другой флорентиец даже шуточно в славе отказывать нашему
гражданину. Ибо кто у нас другой, кого по праву можем ставить выше или в ряд
образованных? «Но, — говоришь, — никто из здравствующих не ценит
Петрарку больше, чем я. Ведь я всегда судил, что тот человек красноречивей-
шим и учёнейшим мужем был, и расценивал, что все, пристрастившиеся
к этим нашим изучениям, ему обязаны чрезвычайно; ибо он первым своим
трудом, старанием, бдением эти изучения, чуть ли не до истребления
доведённые, к свету водрузил и другим, желающим следовать, открыл стезю;
он прекрасные истории написал, поэму отменную издал; премногое ради
установления жизни человеческой передал; исключительные слогом
обличения оставил; знал всю письменность всех родов изучений; помимо того,
я почитал его сопоставимым со многими древними историками, поэтами,
витиями, философами». Твои слова. Зачем надо мной трунишь? Гнатонов-
ские они; неужто истинные? Если от души говоришь, почему говоришь, что
прекрасные истории, а не что писал прекрасно? Почему за отменную
отличаешь поэму и обличения, за которые в иных твоих письмах едко уязвлял?
Каково души твоей суждение, если так пишешь по намерению? Почему
говоришь, что он знал всю письменность всех родов изучений? Не знаю,
полагал ли ты сам то, что являешь, или доверил Цицерону? Или со мной так
говоришь, чтобы оказалось, что, ничего не разумея или желая быть
невразумительным, изрекаешь великолепное? Что за хвала знанию всей
письменности всех родов изучения? В ней же и те осведомлены, заработок которых
продавать книги, и не только осведомлены, каковы они и о какой науке, но
также, что важнее, — в их стоимости. Существительное «стоимость», если
послушать Варрона, из того выведено, что стоимость полагали
достойнейшие знатоки [peritissimi rerum], отчего понятие «pretium» [стоимость] будто
«peritium» [достоинство] [De I. lat. 5, 177: «Pretium, quod emptionis aestimationisve
causa constituitur, dictum a peritis, quod hi soli facere possunt recte id» (Стоимость —
устанавливаемое ради покупки или оценки: понятие от «достойных», единственных
способных знать её точно)]. Зачем ты расценил, что он сопоставим со многими
древними, раз мыслишь, что малое сопоставление может статься, и ничего
нет столь несопоставимого, что нельзя соотнести в каком-либо толке? А ты
вменяешь Петрарке во хвалу, что может быть сопоставим со старинными
историками, поэтами, витиями и философами; сам видишь, как это
смехотворно. Сулил ты со мною говорить по-гнатоновски, не амфиболически,
не иронически. Но втуне мечется сеть перед глазами пернатых [Вульгата Prov.
1,17]. Знаю, сколь ты твердолоб и сколь тебе трудно будет изменить давно
водворившееся воззрение [...]
Всё же, угодно тебе, чтобы Вергилий был хорош изящностью
немерного слова [Макробий Sat. 5, 1, 7; Петрарка Rer. mem. II 16-17]. Сколь это истинно,
394
Часть I. БРУНИ-АВТОР
Severus Cassius precedentis epistole série annotavi. sed fuerit, licet, qualem vis
Virgilius, excellentissimus scilicet inter oratores; valet ne contra tot epistolas
totque Petrarce libros id quod de tribus illis lineis niteris coniectari, postquam
ulterius prosaice nichil constat quod sue elegantie possit nos vel alios admonere?
cum autem non omnino, sicut ais, comparationem fieri posse negaveris, sed
parvam inter nostros et illos priscos viros; quantum ad Ciceronem attinet,
nolo comparare sibi Petrarcam in oratoria facultate, non etiam in illo quieto
dicendi genere, quod Ciceroni fuit et Petrarce commune, licet aliis multis, ut
versu veritateque doctrine christianique dogmatis perfectione eum antecellere
videamus. unum autem audacter affirmem, nullum ferme Ciceroni propinquius
accessisse Petrarca nostro in soluto sermone. de carmine vero, si Senece sique
Severo non credis, in testem adduco Martialem. inquit enim ad Gaurum:
Carmina quod scribis Musis et Apolline nullo
Laudari debes: hoc Ciceronis habes.
credo de versu nullam esse controversiam, sed sine contradictione palmam dan-
dam esse Petrarce. et licet eloquentia solutoque sermone prevaleat Cicero, et
maius sit excellere prosa quam versu, nonne sequitur quod volebam, videlicet
quod versu Florentinus superet Arpinatem? et cum fere ceteris de prosa Petrarca
sit propinquior Ciceroni, parvane de hoc potest fieri comparatio, sicut dicis? an
autem volui Tullio Virgilioque Petrarcam simpliciter preferendum, qui dixerim
ipsum uni metro, alteri prosa, non per omnia prestare, sicut videris assumere?
nunquamne didicisti argumenta secundum quid, quod simpliciter dicitur, non
inferre? divide, si placet, inter hec; nullum relinques inter nos penitus de re tanta
litigium. sed ut de omnibus simul loquar, crede michi, lepidissime Poggi, non
sunt incomparabiles, ut arbitraris, priscis et antiquis moderni, quibus Christi-
anitatis splendor illuxit quibusque solis ob veram ultimi finis beatitudinisque
eterne noticiam doctrinarum humanitatis perfectio et Veritas contigit.
Dantes Alligherius (5):
Stirpis alagherie sublimis gloria dantes
hic te permixtum ducibus florentia tantis
exhibet, autorem, quo noscat quilibet ilium
qui cecinit lapsos, surgentes atque beatos.
Приложение 2. Салютати о Данте и Петрарке
395
свидетельствует Сервий [Vita Verg. 6], и что насчёт этого думал, по
свидетельству Сенеки, красноречивейший муж Север Кассий, я отметил в развитии
предшествующего письма [Epist. XIV 22, 19]. Но пусть будет Вергилий
каковым хочешь, а именно — превосходнейшим среди витий. Устоит ли против
стольких писем и стольких книг Петрарки то, что тщишься угадать по трём
тем строчкам [Макюбий Sat. 1, 24, 10-12], поскольку более ничего не осталось
такого прозаического, что могло бы нам или другим указать на его
изящность? Поскольку же не отрицаешь, что сопоставление наших с теми
прежними мужами вообще, дескать, может статься, но малое, что до Цицерона,
то не хочу сопоставлять с ним Петрарку в витийской сноровке, и не в том
спокойном роде речи, общим у Цицерона и Петрарки [De off. 1, 1, 3], хотя
видим, что Петрарка превосходит многим иным — стихом, например,
истиной учения и совершенством христианских догматов. Единственное всё же
я смело утверждал бы: почти никто в немерном слове не подступил к
Цицерону ближе нашего Петрарки. А насчёт стихов, если ни Сенеке, ни Северу
не веришь, приглашу свидетелем Марциала, ибо говорит Гавру [2,89,3-4]:
Стихотворениями с Аполлоном да Музами порознь
снищешь хвалы поделом — от Цицерона черта.
Думаю, о стихах никакого разногласия, но непререкаемо пальма
присуждается Петрарке. И хотя красноречием и немерным словом преобладает
Цицерон, и важнее превосходить прозой, нежели стихом, разве не следует
то, что я хотел, взгляни: стихом Флорентиец превышает Арпинца? И
поскольку в прозе Петрарка почти всех прочих ближе к Цицерону, малое ли
в этом сопоставление может статься, как говоришь? Или же я желал просто
предпочесть Туллию с Вергилием Петрарку, сказав, что он первого метром,
второго прозой не во всём одолевал, как ты, сдаётся, полагаешь? Разве ты
не усвоил, что доказательства согласно тому, что просто говорится, не
выводятся? Подели, если угодно, между ними — спора о толикой вещи между
нами и след простынет. Но, говоря сразу обо всех, верь мне, распрекрасный
Поджо, не суть несопоставимы, как ты решил, с давними да древними
современные, просвещённые блеском Христианства, которым единственным
благодаря сведущности в последнем конце и вечном блаженстве досталось
совершенство да истина наук человечности.
3. Салютати посвятил по эпиграмме каждому из «трёх венцов» в
живописном своде замечательных людей для aula minor в Палаццо Веккьо.
Данте Алигъери
Слава выспренная, Алигьери потомственный Данте,
здесь тебя, к вождям Флоренция видным причислив,
выставила творцом — да знает всякий такого,
кто про падших пел, поднимающихся да блаженных.
396
Часть I. БРУНИ-АВТОР
Franciscus Petrarca (8):
Effigies inter procerum, Francisce petrarca,
quos célébras florente stilo, te patria miscet.
Hannibal hie moriens, illic est Scipio quorum
linquis inexpleto prereptus carmine gesta.
Dominus Iohannes Boccacius (15):
Progenies Celebris boccacia clare Iohannes
qui genus omne deum, qui pascua, quique virorum
illustres casus celebrans, mulieribus omne
das decus, ex meritis, hic te Florentia pinxit.
Нас sub mole iacent cineres atque ossa lohannis;
mens sedet ante deum meritis ornata laborum
mortalis vite. Genitor Bocchacius illi,
patria Certaldum, studium fuit alma poesis.
Нес Iohannes Bocchacius de se ipso.
Colucius Pyerius hec subiunxit.
Inclyte cur vates, humili sermone locutus,
de te pertransis? Tu pascua carmine claro
in sublime vehis: tu montum numina tuque
silvas et fontes, fluvios ас stagna lacusque
cum maribus multo digesta labore relinquis;
illustresque viros iufaustis casibus actos
in nostrum tempus a primo colligis Adam.
Tu célébras claras alto dictamine matres,
tu Qivos omnes ignota ab origine ducens
per ter quina refers divina volumina, nulli
cessurus veterum; te vulgo mille labores
percelebrem faciunt: etas te nulla silebit.
Приложение 2. Салютати о Данте и Петрарке
397
Франческо Петрарка
К ликам тех молодцов, которых слогом цветущим
славишь, отчизна тебя причисляет, Франческо Петрарка.
При смерти здесь Ганнибал, а там Сципион, оставляешь
подвиги коих в стихах, почивший, незавершённых.
Джованни Боккаччо
Рода прославленного Боккаччо светлый Джованни,
ты всякий род богов, ты пажити, яркие ты же
горести славя мужей, украшаешь всячески женщин,
здесь по заслугам тебя Флоренция нарисовала.
Наконец, в церкви Санти-Якопо-э-Филиппо в Чертальдо лежат останки
Боккаччо. Под бюстом работы Джованфранческо Рустичи две эпитафии:
Прах и останки лежат Джованни камнем под этим;
ум перед богом предстал, нарядный заслугами жизни
смертной трудящегося. Его родитель Боккаччо,
отчий Чертальдо край, благая поэзия дело.
Это Джованни Боккаччо сам о себе.
Колуччо Пиэрийский добавил это:
О именитый пророк, почему, о себе говоривши
скромно, мимо идёшь? Ты во светлом стихе увлекаешь
пажити к выспренности, ты гор имена, ты истоки,
ты леса, ты реки, пруды, озёра с морями,
с многим трудом разобранные, оставляешь потомству;
ярких горестями мужей неудачно теснимых
от Адама первого вплоть до сих пор собираешь.
Светлых славишь ты матерей в изложеньи высоком,
ты богов, выводя от истока незнамого, всяких
в свитках пятнадцати передаёшь божественно, древним
не проигрывая; тебя всенародно преславным
делают сотни трудов: вовеки будешь в помине.
ПРИЛОЖЕНИЕ 3
Петрарка и его апология «Африке» VI, 839-918
Год 203-й до Рождества Христова. Под нынешним Миланом пуний-
ский вождь Магон Барка, брат Ганнибала, храбро сражается против
легионов проконсула Марка Корнелия Кетега и квестора Публия Квинтилия
Вара:
«sed donee stetit ante signa Mago, gradum sensim referentes, ordines et tenorem
pugnx servabant: postquam femine transfixo cadentem auferrique ex proelio prope
exsanguem videre, extemplo infugam omnes versi»
(но пока Магон стоял впереди знамён, враги, пятясь исподволь,
держали боевой порядок и дух. Увидев, как его, свалившегося с пронзённым
бедром, почти обескровленного, уносят из битвы, все разом обратились
в бегство).
Разбитого и раненого Магона Карфаген отзывает в отчизну:
«Mago proximœ silentio noctis profectus quantum pati vide per volnus poterat
itineribus extentis ad mare in Ligures Ingaunos pervenit. ibi eum legati ab Carthagine
paucis ante diebus in sinum Gallicum adpulsis navibus adierunt, iubentes primo quoque
tempore in Africam traicere; id etfratrem eius Hannibalem — nam ad eum quoque isse
legatos eadem iubentes — facturum; non in eo esse Carthaginiensium res ut Galliam
atque Italiam armis obtineant. Mago non imperio modo senatus periculoque patriae
motus sed metuens etiam ne victor hostis moranti instaret Liguresque ipsi relinqui
Italiam a Poenis cémentes ad eos quorum mox in potestate futuri essent deficerent,
simul sperans leniorem in navigatione quam in via iactationem volnerisfore et curationi
omnia commodiora, impositis copiis in naves profectus vixdum superata Sardinia ex
volnere moritur»
(Магон, выдвинувшись в молчании следующей ночи, протяжными,
сколь было посильно переносить путь, переходами, достиг моря в краю
лигурийских ингавнов. Там к нему пришли послы из Карфагена, немного
дней тому прибив суда в Лионском заливе: велели в ближайшее время
переброситься в Африку; так же надлежало поступить и брату его
Ганнибалу, ведь и к нему пошли послы с тождественным велением: нет
столько войск у Карфагена, чтобы Галлией да Италией владеть насильственно.
Магон, волнуемый не только наказом совета и опасностью отчизне, но
боясь нападения вражьего победителя на мешкающего и перехода
самих лигурийцев — видящих, что пунийцы оставляют Италию — к тем,
во власть которых вскоре угодят, равно надеясь, что на судне бередение
раны будет плавнее, чем на суше, и врачевание сподручнее, выдвинулся
400
Часть I. БРУНИ-АВТОР
Iamque Mago Ianue solvens a litore classem
840 alite non fausta pelago se saucius alto
crediderat, patriam petiturus tramite recto,
si Fortuna sinat. Sensim turgescere colles
cedriferi — nulli cedens hie saltibus ora —
incipiunt, rareque virent per litora palme.
845 Hinc Delphinus adest luco contectus aprico,
obice qui montis violentos protinus Austros
reicit, immotaque silens statione quiescit.
Parte alia sinuosa patent convexa Siestri.
Hinc solis vineta oculo lustrata benigno
850 et Baccho dilecta nimis montemque Rubentem
et iuga prospectant Cornelia, palmite late
inclita mellifluo, quibus haud collesque Falernos
laudatamque licet Meroen cessisse pudebit.
Tunc, seu pigra situ, nulli seu nota poète
ПРИЛОЖЕНИЕ 3. Петрарка и его апология Африке VI, 839-918 401
с погруженным на суда полком: еле успев переплыть Сардинию, умирает
от раны).
Это краткое свидетельство Ливия (30, 18-19) вдохновило Петрарку
на одни из самых прославивших его «Африку» стихи (VI, 839-918).
Последние строки (885-918) — предваряемые описанием путешествия
морем вдоль тирренского побережья, тесно сродным с Familiarum rerum V 3
(29/11/1343) и с Itinerarium ad sepulcrum Domini (1358), — стали первыми,
и единственными, обнародованными при жизни Петрарки: предсмертное
слово Магона.
В 1343 г. после смерти короля Роберта Анжуйского (20/01/1343)
Петрарка в Неаполе — посланный туда с соболезнованиями папой Клементом VI,
поверяет их бывшему канцлеру короля Барбато да Сульмона (знакомство
Петрарки с Барбато в 1341 при королевском дворе расцвело задушевной
дружбой вплоть до смерти сульмонца в 1363 от чумы. Этому самому мягкому,
самому цельному, самому чистому человеку (Sen. Ill 4) Петрарка написал множество
писем и посвятил свои Epystole Metrice; Петрарка F am. I, 1, 11 (Людвигу ван Кемпе-
ну): «Еа vero duorum amicorum libranti ingénia hac lance partiri visum est, ut prosa
tibi, carmen Barbato nostro cederet; sic enim et vos olim optare solitos et me pollicitum
esse memineram» (Мне, взвесившему те дарования двух друзей, в такой вздумалось
поделить мере, чтобы проза досталась тебе, стихи — нашему Барбато, ибо так я
помнил что о вашем желании, что о моём обещании). В Неаполе Петрарка
пребывал с середины октября до середины декабря 1343-го.
Африка VI, 839-918
Значит, отвязывая от взморья Генуи судно,
840 язву не уврачевав, поверялся чистому понту
в час неудачный Магон, напрямик в отчизну текущий,
если польготит судьба. Холмы кедроносные стали
пучиться исподволь — край лесами не уступает
ни одному — и кругом зеленеют редкие пальмы.
845 Здесь Портофино стоит, солнопёчной затканный рощей,
что преградой горы отбивает знай себе Австров
яростных, и не шумит в недвижном покойный заливе.
Далее с той стороны лукоморье Сестри простёрлось.
Здесь виноград, освящённый благим глядением солнца,
850 да любезный Вакху с лихвой, и на Монтероссо,
и на Корнильи кряжи взирает, знатные всюду
медоточивой листвой, уступить которому вряд ли
стыдно для Фалерна холмов и хвалёной Мероэ.
Эта земла, за праздность ли почв, иль за нелюбопытство
402
Часть I. БРУНИ-АВТОР
855 ilia fuit tellus, iacuit sine carmine sacro,
hoc michi nunc cantanda loco. Sulcantibus equor
insula iam Venerique placens a litore portus
exoritur, contraque sedet fortissimus Erix
ausonius, Sicule retinens cognomina ripe.
860 Collibus his ipsam perhibent habitare Minervam
spernentem patrias olei dulcedine Athenas.
Exoritur Corvique caput, tumefactaque circum
dissiliunt maria et saxis frémit unda vadosis:
cognitus in medio nautis dorsoque nigranti
865 arduus assurgit scopulus, cui proxima rupes
candidior late Phebo feriente refulget.
Post in secessu curvo maris ostia Macre
cernuntur rapidi stantisque palatia Lune,
labitur et placidis frangens mare fluctibus Arnus.
870 Hune supra in ripis sedet urbs pulcerrima Pise.
Hanc oculis digitisque notant, propiusque patescunt
Etrurieque latus spatioque brevissima Gorgon
Ilvaque nobilior rigidisque Capraria saxis
insula; turn niveo predives marmore retro
875 linquitur ad levam Gilium, vicinaque contra
stant iuga de gemino nomen sortita métallo:
Plumbeus hic vertex, ilia est Argentea rupes.
Nec procul Herculei devexo monte recessus
Et Thelamonis opus nautisque infestior equo
880 parvus aquis propriis violenti gurgitis Umbro.
Dextra sed a tergo ventosi frondea tractus
Corsica restabat. Iamque hinc Sardinia longe
tabificos aperit colles, hinc aurea Roma
inque procelloso Tybridis stant litore fauces.
885 Hic postquam medio iuvenis stetit equore Penus,
vulneris increscens dolor et vicinia dure
mortis agens stimulis ardentibus urget hanelum.
Ille videns propius supremi temporis horam,
incipit: "Heu qualis fortune terminus alte est!
890 Quam letis mens ceca bonis! furor ecce potentum
precipiti gaudere loco. Status iste procellis
subiacet innumeris et finis ad alta levatis
est ruere. Heu tremulum magnorum oilmen honorum,
spesque hominum fallax et inanis gloria fictis
ПРИЛОЖЕНИЕ 3. Петрарка и его апология Африке VI, 839-918 403
855 ни у кого из певцов, без святой прозябала поэмы, —
ныне предмет моего стиха. Уже возникает
перед браздящими гладь со взморья остров и любый
порт Венере, а Леричи твердь авсонийская против
водворена, храня сикульского берега имя.
860 Этих на лоне холмов жила, по преданью, Минерва,
масла лакомостью предпочтённых отчим Афинам.
Капо-Корво уже предстаёт, и кругом отпрядает
море набрякшее, зыби шумят на мели каменистой.
Посередине торчит утёс отвесный, известный
865 чёрным хребтом морякам, с которым скала по соседству
резче блещет окрест белизной, бросаемой Фебом.
После в морской дуге укромно Бокка-ди-Магра
скорую и дворцы стоящей Специи видно,
и, дробя море тихой струёй, скользит себе Арно.
870 Сверху его берегов восседает чудесная Пиза.
Зренье и пальцы вперяют в неё. Этрурия ближе
распростирает бока: Горгона, крохотный округ,
Эльба прославленнее, Капрайя, остров с камнями
колкими; Джильо потом, обильный мрамора кладезь
875 снежно-белого, слева в тылу, и соседние кряжи
друг против друга, от двух крушцов наречённые, взмыли:
сям — Пьомбино мыс, а там — Арджентарио глыба.
Недалеко на скате горы приют Геркулеса
и Теламона труд, и чресчур морякам злополучный
880 чахлый влагой своей и омутом ярый Омброне.
Справа, но позади, осталась космата листвою
Корсика ветреная. Уж холмы тлетворные кажет
издалека Сардиния здесь, там расположился
Рим золотой и Тибр низовьем на взморье бурливом.
885 Вот находящегося в открытом море пунийца
юного раны сугубая боль и гибели льнущей
лютость, удавливая, раскалённым колет стрекалом.
Глядя впритык на час своего исходного срока,
начал: «Ах, каково судьбы завершенье высокой!
890 Сколь безок удачливый ум! Восторг на стремнине —
вот исступленье могущественных. Чинит это место
бури бесчисленные, и горе поднявшийся кончит
свергнутым. Ах, трепещущий верх великих почётов,
зряшные чаяния и слава пустая, соблазном
404
Часть I. БРУНИ-АВТОР
895 illita blanditiis! heu vita incerta labori
dedita perpetuo, semperque heu certa nee umquam
sat mortis provisa dies! heu sortis inique
natus homo in terris! animalia cunta quiescunt;
irrequietus homo, perque omnes anxius annos
900 ad mortem festinat iter. Mors, optima rerum,
tu retegis sola errores, et somnia vite
discutis exacte. Video nunc quanta paravi,
ha miser, in cassum, subii quot sponte labores,
quos licuit transire michi. Moriturus ad astra
905 scandere querit homo, sed Mors docet omnia quo sint
nostra loco. Latio quid profuit arma potenti,
quid tectis inferre faces? quid federa mundi
turbare atque urbes tristi miscere tumultu?
Aurea marmoreis quidve alta palatia muris
910 erexisse iuvat, postquam sic sidere levo
in pelago periturus eram? Carissime frater,
quanta paras animis? heu fati ignarus acerbi
ignarusque mei!" Dixit; turn liber in auras
spiritus egreditur, spatiis unde altior equis
915 despiceret Romam simul et Carthaginis urbem,
ante diem felix abiens, ne summa videret
excidia et claris quod restât dedecus armis
fraternosque suosque simul patrieque dolores.
AD IOHANNEM DE CERTALDO,
obiectorum stilo criminum purgatio
1 Aut tacere oportuit aut latere seu verius non nasci ut scylleos evaderem
latratus. 2 Non est ludus in publicum prodire. Validi canes dente, voce seviunt
invalidi: illinc discrimen, hinc tedium. 3 Utrunque silentio ac latebris vitare
consilium erat; tulit me rerum estus quo nolebam. 4 lam conspectus in populo
digitis notor eorum hominum quibus ignotum esse prima pars glorie est. 5 Non
sum Scipio, quern noctu in Capitolium ascendentem nunquam canes latraverunt;
sic de illo enim scriptum memini, quamvis id vel medicamento fieri posse vel
carmine quidam putent. 6 Me quocunque luce media incedentem plebeia canum
turba circumstrepit
ПРИЛОЖЕНИЕ 3. Петрарка и его апология Африке VI, 839-918 405
895 лживым обмазанная! Ах, жизнь нетвёрдая, вечной
тяготе преданная, и твёрдый всегда, и бессменно
смерти, ах, негаданный день! Ах, неравным рождённый
жребьем на свет человек! Покой животному сроден,
чужд человеку покой, встревоженный в каждую пору
900 к смерти торопится путь пройти. Смерть, ты совершенна,
ты заблужденья вскрываешь одна и жизни минувшей
сны расстраиваешь. Гляжу, сколь я наготовил,
жалкий, всуе, увы, сколь тягот я сдюжил охотно,
кои волен был обойти. Подняться к светилам
905 метит смертная тварь, но Смерть научит, где место
нашим вещам. Был прок в могучую Лацио брани,
прок был кровам пожар нести? А союзы мирские
дирывать да города шатать удручающим бунтом?
А пригодилось ли чем дворцы золотые творить со
910 стенами мраморными, поскольку левой звездою
мне суждено под богом почить? Что в душе затеваешь,
мой дражайший брат, без вестей о роке прискорбном
без вестей обо мне?» Сказал; тут в воздух выходит
освобождённый дух, откуда, равнодалёкий,
915 обозревал свысока б и Рим, и град Карфагенский,
скоропостижно, счастливый, ушед, до того, как увидеть
крайнюю бойню да стыд, ожидавший славные рати,
так и братнины, и родных, и отчизны страданья.
Широко разошедшиеся строки 885-918 стоили Петрарке
немилосердных укоров. Главное обвинение — посмел наделить карфагенца
христианскими чувствами! Затронутый Петрарка из Венеции делится с Боккаччо
(Seniles II1 от 13 марта 1363): сетует и защищается.
К ДЖОВАННИ ЧЕРТАЛЬДСКОМУ,
оправдание слогу вменённых неладностей
1 Или молчать мне, или схорониться, либо, что вернее, не рождаться
надлежало, чтоб охаиванье сцилльское избылось. 2 На людях показаться
не потеха: хорошая собака лютует зубом, голосом — нехорошая; первая
грозна, вторая назойлива. 3 Молчание и затворничество спасло б от обеих.
Разгар вещей занёс меня, куда не хотелось. 4 Уже глазеют на меня, пальцем
показывают те, незнакомство с которыми — первая доля славы. 5 Я не
Сципион, на которого, как поднимался на Капитолий, собаки не лаяли, — так
о нём, помнится, пишут, хотя некие считают, что благодаря или
снадобью, или заклинанью. 6 Куда бы средь бела дня ни шагал, оглушает меня
406
Часть I. БРУНИ-АВТОР
7 Quo me vertam? Omnes talibus vici scatent. 8 Neque vero tarn verear
generosos: rari sunt enim, nee facile irruunt iniussi. 9 Isti autem innumerabiles,
inquieti, rauci quique quos morsu nequerant tedio agitent immortali. 10
Eleganter Anneus, tale aliquid et ipse perpessus, «Sicut» inquit «ad occursum
ignotorum hominum minuti canes latratis». 11 Vere et minuti illi et ego eis,
etsi non invisus, incognitus. 12 Sunt canes quidem pre timoré vel latrare soliti
vel mordere. 1.3 Nullus hie timor talis; nam neque theoninis ego sum dentibus
et illis ne morderi possint mira arte consultum est, tacitis semper semperque
latentibus. 14 Nee attendunt quante sit impudentie quanteque superbie iudices
aliorum fieri velle qui sui iudices alios fieri nolint. 15 Profecto equidem vocis sue
iudices non admittit qui obstina to silentio vocem premit. 16 Novum genus, imo
antiquum, nee michi soli, ultimo hominum, sed primis ac maximis importunum,
ante alios Ieronimo, qui de his ad amicos scribens «Librum» inquit «non efferatis
in publicum et ne fastidiosis cibos ingeratis vitetisque eorum supercilium qui
iudicare tantum de aliis et ipsi facere nil noverunt»; quamvis id ipsum satis
illos iudicet, ut opinor, quodque ad tegmen inscitie meditantur ad inscitie
vertitur argumentum et quo se maxime tegunt, produnt, quia, dum taciti iudicia
hominum déclinant, tacito doctorum hominum iudicio condemnantur. 17 Si hos
tamen ille vir timuit et vitandos monuit, quid michi quid ve aliis peragendum
pûtes? 18 Equidem horum ego non tarn metu quam odio ac contemptu et ne
prurientibus Unguis scalpendi materiam atque instrumenta congererem, sepe
me monui, sepe amicos, me ne novi aliquid scriberem, illos ne siquid forte iam
scripseram in apertum educerent. 19 Non habeo quod de aliis querar: ipse michi
non parui; quem si scribendi tantus ardor accenderat, scriberem ac delerem et
quando ea mens erat ex Uteris voluptatem capiens, morsus ac latratus invidie
declinarem. 20 Idque sic forsitan factum esset, nisi quod me ut ad scribendum
celerem delectatio sic segnem ad delendum misericordia faciebat. 21 Miserebar
innocue novitatis; durum mactare quem diligas. Ipse michi propriis manibus
videbar in meam, hoc est ingenii mei, progeniem seviturus. 22 Et sevii tamen,
ut Abraham in filio celi Deo sic ego in scriptis sacrificium, ut poetice magis hoc
quam catholice dixerim, Phebo gratum ratus ac Palladi, simul multum protervie
multumque libidinis latratoribus meis demptum iri extimans. 23 Et si quissem
vel nil scribere vel scripta perurere, perpetuam illis raucedinem, michi requiem
peperissèm; sed nequivi. 24 Rursumque si reliquias lime severioris abdere
potuissem, vivus saltern quievissem; sed nee id ipsum potui, ut qui amicis nil
occultare didicerim, nil negare. Hinc michi fastidii prima radix.
25 Unum de multis audies ante armos plurimos, dum post obitum summi
regis a romano pontifice missum me Neapolis haberet atque inter expectationis
ПРИЛОЖЕНИЕ 3. Петрарка и его апология Африке VI, 839-918 407
смердная свора собак. 7 Куда деться? Все закоулки такими кишат. 8 Так
не страшился бы породистых, ведь редки да и, не раздражи, не кидаются.
9 Но те неисчислимы, беспокойны, хриплы, и кого укусить невмочь, того
назойливостью изведут неизбывной. 10 Анней, нечто такое и сам
претерпевший, говорит изящно: «лаяте, точно мелкие собаки, завидев незнакомцев».
11 Правда: и они мелки, и я для них, хотя не невидаль, — незнакомец. 12
Собаки же обычно по боязни или лают, или кусают. 13 Нет тут такой боязни,
ведь ни я не о Феоновых зубах, и они, чтоб не быть укушенными, с дивным
искусством умудрились всегда помалкивать и хорониться всегда. 14 И
невдомёк им, сколько бесстыдства и сколько надменности в охочих стать судьями,
кому не охота, чтоб иные стали их судьями. 15 Положительно, не приемлет
судей своему голосу тот, кто упорной немотой голос гнетёт. 16 Небывалая
порода! Да нет, древняя, и не мне одному, последнему из людей, но
передовым и величайшим досадная, в первую очередь — Иерониму, который,
описывая их друзьям: «книгу, — говорит, — в народ не выносите и
привередливым снеди не подавайте, избегайте насупленности тех, которые
горазды только судить об иных, а не сами создавать что-то»; хотя, по-моему, то
самое их и судит, и ухищрение ради сокрытия невежества оборачивается
доказательством невежества, и чем наиболее скрываются, тем
разоблачаются, ибо, немотой отклоняя суждения людей, окаиваемы немым
суждением учёных людей. 17 Если тот муж их боялся и советовал избегать, что же
мне, что же другим, считаешь, надо делать? 18 И впрямь не столько боясь,
сколько ненавидя и презирая их, и чтобы не дать зудящим языкам повода
и орудий царапания, часто я себе советовал, часто друзьям: себе — не
писать ничего свежего, другим — уже случайно написанное не обнародовать.
19 На других пенять мне нечего, не послушался сам я себя. Зажги меня толи-
кий пыл писать, написал бы да истребил бы, и, получив при таком настрое
от словесности усладу, завистливое кусание и охаиванье отклонил бы. 20 Так
бы, кто знает, и поступил, кабы не сделала меня жалость косным к
истреблению, как услада — скорым к написанию. 21 Я пожалел невинную
свежесть — нелегко заклать любимое! Сдавалось мне, собственноручно на своё,
то есть на отродье моего дарования, лютую. 22 Возлютовал-таки, решив, как
Авраам пожертвованием сына — Богу неба, так я — написанного угодить,
выражаясь скорее поэтически, чем католически, Фебу и Палладе, заодно
считая, что много отниму наглого и много похотливого у охаиваний меня.
23 И кабы я сдюжил или ничего не писать, или написанное спалить,
причинил бы вечную им хрипоту, себе — покой. Но не сдюжил. 24 Опять же,
кабы я мог спрятать строже отточенное оставшееся, здравствовал бы хотя
бы в покое. Но даже этого не смог, друзьям ни в чём не открыться не умея,
ни в чём отказать. Отсюда первый корень моих неприятностей.
25 Одно из многих слушай-ка. Много лет ранее, по успении
верховного короля, мне привелось быть посланным в Неаполь от римского папы,
408
Часть I. БРУНИ-АВТОР
tedia oportunum ас dulce remedium Barbatus meus Sulmonensis illic esset,
vir omnium literarum cupidissimus, mearum vero tarn immodice ut in illis
non rerum pondus non verborum gratiam nichil postremo querat aliud nisi an
mee sint, sed ne id quidem, sic illarum sibi eminus vel odor ipse notissimus
est, neque michi per id tempus absque illo dies ullus ageretur, accidit ut in
Africa mea, que tunc iuvenis notior iam famosiorque quam vellem, curis postea
multis et gravibus pressa consenuit, aliquot illi tali amico versiculi placuissent.
26 Quos palam poscere veritus — nemo namque verecundior nemo reverentior
amicorum atque imprimis mei — submisit qui illos muneris instar ingentis
supplici prece deposceret. 27 Negavi contra meum morem et intempestivum
desiderium libera caritate redargui. 28 Erubuit quievitque tantisper atque oravit
imperioso ut parcerem amori. 29 Nee secius die altero atque altero adhibitis
intercessoribus institit importunitate prorsus ingenua ac modesta. 30 Tenera
quidem frons pudorque purpureus mearum duritiem repulsarum ferre non
poterat; semper igitur illo absente substituti aderant. Est quidem quisque
pro alio quam pro se honestius importunus. 31 Iam ut arbitror finem tenes.
Negavi quantum illesa quivit amicitia, cumque nullus precandi modus esset,
ad extremum victus — nunquam enim cum amicis luctor quin succumbam —
cessi et versus nisi fallor quattuor ac triginta, lime adhuc et temporis indigentes,
illi amico, cui nil ad ultimum negaturus sim, ea lege concessi ut ad manus
alterius non venirent. 32 Ad promittendum prona semper intensa cupiditas, non
eque autem ad memorandum tenax, nullam conditionem respuit, dum optata
percipiat. 33 Dedit fidem, quam eodem ipso die puto fregerit. 34 Sic ex illo vix
bibliothecam literati hominis introire michi contingit ubi non eos versus quasi
epygramma illud apollinei tripodis templum subeuntibus obvium in limine
viderim, quorum nativo horrori scriptorum quoque error accesserat, etsi hec non
mea magis quam comunis omnium scribentium sit querela. 35 Sic me igitur meus
ille — ignoscendum fateor quod honesti amoris cogit impetus —, dum laudare
dumque, quod sibi sum, facere aliis clarum studet, sparsit ac reprehensoribus
multis dedit. 36 Sed non miror: nosco voces, accentus intelligo; cives nostri sunt
ad aliéna temptandum acutissimi atque promptissimi, ad reliqua tardiores, ne
quid mordacius in eos loquar, quorum omnia prêter mores diligo.
37 Locus iste digressionem recipit. Fredericum hunc etati nostre proximum,
qui huius nominis ultimus romanum rexit imperium, prudentissimum principem
et qui, germanus origine conversatione italus, utriusque gentis ad plenum
mores et ingénia hinc natura hinc consuetudine didicisset, ita dicere solitum
accepimus: 38 esse has duas toto terrarum orbe precipuas ac prestantissimas
nationes, inter se vero prelargiter différentes; utrorumque enim mentis eque
ПРИЛОЖЕНИЕ 3. Петрарка и его апология Африке VI, 839-918 409
где уместным и сладостным средством от скучного пробавления был Бар-
бато мой Сульмонский, муж охочий до всяческой словесности, а до моей
столь нескромно, что в ней ни весомость содержания, ни прелесть слова,
ничего, наконец, иного не высматривает, разве что — мои ли, но даже
не это — до того ему издалека прям сам дух её закадычен. Когда и дня без
него не миновало, вышло так, что в «Африке» моей, тогда юной и уже
более, чем желательно мне, известной да пресловутой, — потом, правда,
состарилась, угнетённая частым да тяжким тщанием, — такому моему другу
полюбилось несколько стихов. 26 Робея попросить их откровенно —
никого ведь застенчивее, никого учтивее к друзьям и сугубо ко мне нет, —
подослал того, кто их вроде огромного дара с покорной клянчил просьбою.
27 Я вопреки моей привычке отказал и несвоевременное желание с
вольной приязнью пожурил. 28 Покраснел он и до срока угомонился, моля
попустить властной любви. 29 В последующие дни не отстал-таки, прибегая
к ходатаям. 30 Да уж, нежное чело, рдяное стыдливостью, не выдерживало
твёрдости моих отторжений, вот всегда за него и приставали заместители:
каждый, само собою, искреннее надоедлив ради другого, чем ради самого
себя. 31 Развязку, думаю; уже смекаешь. Отказывал ему до предела неуяз-
влённой дружбы, а когда выпрашивание перехлестнуло, в итоге
побеждённый — ибо никогда не борюсь с друзьями, чтобы не сдаться — я уступил
и тридцать четыре, если не обманываюсь, строчки, которым бы отточки ещё
да взросления, тому другу, которому я не собирался решительно ни в чём
отказывать, с тем сговором уступил, чтобы в ничьи более руки не угодили.
32 Сугубая охота всегда горазда обещать, не равно упряма памятовать —
никакого условия не отвергает, лишь бы желанное заполучить. 33 Дала
слово, которое в тот же день, по-моему, и нарушила. 34 Вот с того едва ли
доводилось мне входить в библиотеку словесника какого, где не видел бы —
будто эпиграмму на Аполлоновом треножнике, встречавшую посетителей
на пороге храма, — тех строк, урождённую косность которых умножали
и промахи писцов, — даже коли не более моя эта жалоба, чем общая всех
пишущих. 35 Так друг мой меня — простительно, признаюсь, тому, что
вынужденно порывом честной любви — стараясь похвалить и явить другим,
что для него значу, предал гласности да многим корителям. 36 Но не
удивляюсь: знаю язык, говор разумею: граждане наши ещё как начеку да готовы
чужое щупать, в остальном ленивее, — не говоря язвительнее против тех,
в которых всё, кроме повадок, люблю.
37 В этом месте впору отступление. Фридрих, ближайший к нашей
поре, который последним с таким именем правил римской державой, со-
образительнейший государь, который, германец по рождению, итальянец
по жизни, нравы и свойства каждого народа вполне усвоил — там по
своему естеству, здесь по навыку, — любил, вестимо, так говорить: 38 эти две
народности на всём земном шаре главные и отменнейшие, между собою же
410
Часть I. БРУНИ-АВТОР
premia deberi, sed supplicium non ita. 39 Nempe utrosque premio ad virtutem
erigi, verum Italos venia meliores fieri et suum crimen et clementiam sui ducis
agnoscere, Germanos impunitate tumescere, misericordiam imputare formidini,
quo plus ignoveris plus ausuros. 40 Itaque sepe Italis tuto parci, nee tuto tantum,
sed utiliter, at Germanis penas débitas vel differri magni rem esse periculi; 41 de
reliquo Italos honorifice habendos, Germanos vero familiariter; hos quidem
honoribus, illos affectibus et comunione gaudere; hisque artibus hos et illos ad
amicitiam et ad fidem trahi. 42 Italorum familiaritatibus abstinendum eo quod
et curiosi rerum et in vitiis alienis nimium sint acuti atque omnia iudicent, non
modo que vera sunt, sed que falsa licet opinione conceperint, ita ut quicquid
omnino aliter fit quam fieri eis debere videatur, irrideant; tantam enim cuique
fiduciam sui esse ut ydoneum se cuntorum putet esse censorem. 43 Contra
au tern Germanorum convictui indulgendum nichil in amicis iudicantium nilque
aliud in amiçitia querentium quam amari nee ullum amoris argumentum maius
familiaritate credentium.
44 Нес tarn multa dixerim ut videres quid de familiaritatibus nostris deque
libidine iudicandi tantus ille vir senserit. 45 Que sententia quam sit vera non
disputo, vere autem hoc michi videor dicturus: si non de Italis sed de civibus
tantum nostris id diceret, nil verius, nil gravius dici posse; 46 quorum non
familiaritates aut amicitie, sed censure sunt, non ille quidem mites ac placide
sed inexorabiles et acerbe; 47 quorum nemo est qui cum in vivendo sit mollior
Sardanapalo, non sit in iudicando multum Fabritio aut Catone rigidior et, ut
ceterarum rerum ad me minus spectantium iudicia pretermittam, sic de Uteris
iudicant quasi nichil rite dici queat quod non et capaces ас patulas illorum
aures impleat et leniat asperas et infensas placeat, et recreet fessas, et delicatas
mulceat, et illiciat occupatas, opus vel Ciceroni arduum vel Maroni vel utrique,
quod magis reor, impossibile. 48 Puto non legerint memoriter quod ait ille,
cuius non multa quidem, sed hoc multum placet: «Improbe facit» inquit «qui in
alieno libro ingeniosus est». 49 Quanto autem improbius qui ingeniosissimus in
alieno est et scrupulosissimus usque ad fastidium atque odium, in proprio non
hebes modo, sed mutus, sed elinguis, sed exanimis? 50 Ego quidem, ut possum,
gratulor ingeniis nostris. 51 Pauci illi incomptique versiculi, post Appeninum
ac Padum Alpem quoque ac Danubium transgressi, nusquam quod audierim
reprehensorem nisi in patria repperere. 52 Sed — о ingénia magis acuta quam
solida, magis acria quam matura! — qui vos urit igniculus, quod virus inficit,
quod calcar exagitat? 53 Non tarn vobis estuantis Ethne rabies aut Caribdis, non
tarn trucis pelagi fragor aut tonitru quam vestri civis horrifice nomen sonat.
54 Non de me uno enim agitur: quisquis gregi publico se subducere nititur hostis
est publicus.
ПРИЛОЖЕНИЕ 3. Петрарка и его апология Африке VI, 839-918 411
прешироко разнящиеся, ибо заслугам обеих равно причитаются награды,
но кара нет. 39 Конечно, обеих награда возбуждает на доблесть, правда,
итальянцы, будучи извинёнными, становятся лучше и признают грех свой
и доброту своего вождя, германцы от безнаказанности спесивятся,
милосердие рядят страхом — пуще прощаешь, пуще смеют. 40 Поэтому попускать
итальянцам зачастую неопасно, не только неопасно, но полезно, а лишь
отсрочь должное наказание германцам — нагрянет угроза. 41 В остальном
итальянцам надо доставлять почёт, а германцам — приятельство: первым
отрадна честь, вторым — приязнь и сближение, и такое искусство вовлечёт
и тех и этих в дружбу и в доверие. 42 От приятельства с итальянцами надо
воздерживаться, затем что и любопытны, и чересчур начеку к чужим
порокам, да судят обо всём не только по истинному, но и ложному мнению
надуманном, вот и осмеивают всякое, совсем иначе становящееся, чем как
по ним должно становиться, ибо такова самоуверенность, что всяк считает
себя гораздым разборщиком всего. 43 Напротив же — потворствовать
сношениям с германцами, ни в чём друзей не осуждающими и ничего иного
в дружбе не ищущими, кроме любви, и верящими, что нет вящего
доказательства любви, нежели приятельство.
44 Я столь много сказал, чтобы ты видел, что о нашем приятельстве и о
блажи суждения мыслил тот муж толикий. 45 Сколь истинна эта мысль, не
обсуждаю; всё же, сдаётся мне, скажу, что, кабы сказал так не об итальянцах, но
только наших о гражданах, ничего истиннее, ничего весомее и не скажешь.
46 У них ни приятельство, ни дружество, но разбирательство — не то мягкое
да доброхотное, но неумолимое и терпкое. 47 Никто из них таков, что,
будучи сам изнеженнее Сарданапала в житии, не был бы в суждении куда как
суровее Фабриция или Катона. И, опуская суждения о прочих вещах, меня
не касающихся, так о словесности судят, будто ничего пристойного нельзя
говорить, что ушей их и ёмких да разлатых не наполняло б, и не смягчало б
тугих, и враждебных не развлекало б, и не освежало б томных, и
привередливых не тешило б, и не прельщало б занятых, — труд что Цицерону крутой,
что Марону, что обоим, и, что, по мне, скорее, непосильный. 48 Считаю, не
прочли памятливо речение того, у которого не многое, нет, но вот что
многоотрадно: «Плохо поступает тот, кто даровит в чужой книге». 49 А сколь хуже
тот, кто в чужой даровитейший и дотошнейший вплоть до гадливости да
ненависти, в собственной не только туп, но нем, но безъязык, но бездушен.
50 Я-то, сколько есть силы, поздравляю дарование наше. 51 Та малость
неопрятных стишков, потом через Апеннины и По, также Альпы и Данубий
ступив, нигде, по молве, кроме отчизны, не обрели укорителя. 52 О пуще
изощрённые, чем прочные, пуще резкие, чем зрелые дарования! Какой же
вас жжёт огонёк, какой яд заражает, какой бодец подстрекает? 53 Не столь
жутко звучит для вас ярость бушующей Этны или Харибды, не столь
грохот угрюмого моря или грома, чем имя вашего согражданина. 54 Ибо речь
412
Часть I. БРУНИ-АВТОР
55 Cur, obsecro? An forte et illud Senece verum est? «Expedit enim» inquit «vobis
neminem videri bonum, quasi aliéna virtus exprobratio delictorum omnium
sit». 56 Crede michi, amice, et indignationis huius et iniurie particeps: ex ea
urbe nati sumus ubi unius laus improperium sit multorum, maxime si illorum
admoveatur ignavie, unde nullum magis quam suos cives, si quid excellence
sit, oderunt. 57 Quam putas ob causam, nisi quod latendi avidos eo molestior
quo vicinior lux offendit? 58 Vis ne hoc tibi adeo clarum fieri ut nee sol ipse
sit clarior? Cogita quot nostra, quot patrum atque avorum memoria et quam
gravibus bellis exerciti, cum abunde fortissimos militieque doctissimos viros
domi semper habuerint, nunc Cisalpinam Galliam nunc Picenum terrasque alias
pro bellorum ducibus adeuntes, alienis auspiciis vinci potius elegerunt quam suis
vincere; 59 tantus est pudor suo duce parta prosperitas, ut de se hosti victoriam
quam de hoste civi suo gloriam queri malint, sive is livor sive est pavor de livore
oriens, ne sicilicet virorum virtus illustrium factis insignibus innotescens iuxta se
positam pandat inertiam. 60 Quern morem nescio quidem unde, sed non utique
a romanis patribus ac fundatoribus nostris accipiunt, ut omnis exotici dogmatis
externeque consuetudinis miratores, sic paternorum atque salubrium indociles
exemplorum. 61 lure igitur et romanis victoriis clarorum trophea civium sunt
inscripta nominibus, et cladibus nostris alienigenarum infelices ducum tituli
atque adventitie pondus heret infamie. 62 О pessima omnibus ex animi morbis
invidia! Mortem humano generi diceris intulisse necdum desinis! Quid ulterius
queris? Quid sufficiet si peremisse non sufficit? 63 О tristis ac misera corporum
complexio, sed miserior animorum! Febricitare leonem quotidie fama est,
quanquam de hoc ut de aliis, maxime peregrinis, animantibus multa narrentur
inania et obstet hauddubie huic vulgi sententie quod Aristotilem sequens ait
Plinius, quoniam leo videlicet egritudinem fastidii tantum sentit. 64 Certe
medico familiari meo filius adolescens fuit de quo michi iuratus pater asseruit
de salute illius paterna se pietate solicitum nullo unquam temporis momento,
die aut nocte, febre liberum invenisse. 65 Quod an sic esse potuerit phisicis
linquo. Sed ut credi possit, perpetuam febrem Mecenati fuisse auctor est Plinius
Naturalis historié libro septimo. 66 Capram porro nunquam febribus carere non
quisque humilis sed clarissimus longeque doctissimus auctor est Varro Rerum
rusticarum libro, quam a carpendo capram, quasi carpam did extimat. 67 Sed
о invidie gravior febris, о ariditas maior, non herbis pascenda vel frondibus, non
umbris aut fontibus lenienda sed damnis ac mortibus et infamia proximorum!
68 Utinam, sicut in lege locationis excipitur ne colonus in fundo capra natum
pascat, quod Varro ipse sua etate servari solitum tradit hodieque diligens patrum
f amilias cura non negligit, sic natura, parens optima, lege perpétua excepisset ne
in suam possessionem viteque commercium humane quisquam invidie filius et
livore malo tinctus irrumperet aut bonis comunibus pasceretur!
ПРИЛОЖЕНИЕ 3. Петрарка и его апология Африке VI, 839-918 413
не обо мне одном. Всякий, бьющийся, чтобы выбыть из народного стада, —
враг народа он. 55 Позвольте, почему? Часом не истинно ль и это Сенекино
речение: «Ибо вам сподручно, не окажись никто благим: будто чужая
доблесть — это выговор поголовным порокам». 56 Верь мне, друг, и
негодованию этому, и неправедности причастный: того города уроженцы мы, где
хвала одному — это укоризна многим, наипаче, коли выдвигается нерадивости
оных, оттого никого более, чем сограждан, если чем-то превосходны, и не
ненавидят. 57 По какой, считаешь, причине, разве что хорониться, охочему свет
тем досаднее, чем ближе? 58 Непрочь, чтобы тебе столь ясно стало, что даже
солнце само яснее не окажется? Помысли, сколькожды на нашей, сколько
на памяти отцов да дедов, хлебнувших тяжких войн, — хотя храбрейших
и учёнейших ратной хитрости мужей на родине было не занимать, — то
к Цизальпийской Галлии, то к Пичено да иным землям за полководцами
обращаясь, предпочитали скорее поражение под началом чужих, чем
победу под началом своих. 59 Таков стыд за добытый своим вождём успех, что
им лучше, стяжай супостат победу от них, чем согражданин — славу от
супостата. То ли злоба, то ли боязнь, от злобы возникшая, — как бы доблесть
сиятельных мужей, замечаемая по значимым делам, не обнажила
сопоставленную с нею леность. 60 Не знаю откуда, но только не от наших римских
отцов да основателей, этот норов переняли, как всякой экзотической догмы
и нездешнего обычая любователи, так и к отчим да здравым нечуткие
примерам. 61 Правильно, стало быть, что и трофеи от римских побед исчерта-
ны именами славных граждан, и от наших избиений неотвязны бессчастные
звания чужеродных вождей да бремя пришлого бесчестия. 62 О зависть,
худшая из всех душевных недугов! Принёсшей смерть человеческому роду
слывущая, всё не угомоняешься! Чего тебе ещё? Чего довольно тебе, если убить
не довольно? 63 О плачевное да жалкое сложение плоти! Но жальче у душ
оно. Льва, по молве, каждодневно лихорадит, — хотя о нём, как об иных,
наипаче о зарубежных животных, много пустых рассказов, и, несомненно,
вперекор этой пошлой мысли говоримое следом за Аристотелем
Плинием: «его единственное недомогание — тошнота». 64 Впрочем, у врача, моего
приятеля, был подросток сын, которого, по утверждению клявшегося мне
отца, с отчим благочестием переполошённого его здоровьем, даже на миг,
ни денно, ни нощно не отпускала лихорадка. 65 Могло ли так статься,
оставляю на естествоиспытателей. Но вероятия ради: в седьмой книге
«Естественной истории» Плиний свидетельствует, что у Мецената была нескончаемая
лихорадка. 66 Потом о том, что у козы неизбывные лихорадки, не кто
попало свидетельствует, но славнейший и донельзя учёнейший Варрон в книге
«О сельском хозяйстве», полагая, что сарга говорят от carpendo, как бы сагра.
67 О зависть, лихорадка горшая, о засуха вящая! не травой кормима, ни
листьями, ни сенью, ни ключами не смягчаема, но — ущербом и смертью да
бесчестием ближнего. 68 Вот бы — как учреждено в законе о сдаче внаём,
414
Часть L БРУНИ-АВТОР
69 Nunc, quando omnia pascua his maxime gregibus proteruntur plantisque
nobilioribus avidius infliguntur invidie vulnera, quid nisi glorie indices
extimande sunt huiuscemodi dentium cicatrices? 70 Sed quid ego carptoribus,
quid capellis meis febrientibus et male olentibus ac petulcis faciam? Silentio
insultant, responsionibus irascuntur, veri hostes, patientie contemptores.
71 lam vero, quod in causis primum est, de accusatorum persona satis multa
evaporandi studio dicta sint: veniamus ad causam. 72 In ilia ergo poematis mei
parte premature decerpta ac vulgata prepropere mors et mortis querimonia est
Magonis peni, qui Hamilcaris filius, frater Hanibalis, bello punico secundo in
Italiam missus cum exercitu, tandem ex vulnere in Liguribus accepto patriam
repetens mari medio ante Sardiniam obiit. 73 Hie accusatores mei, quo me sine
invidie suspitione liberius notent, a laudibus incipiunt carmenque ipsum celo
equantes in se clarum, sed a me cui non decuit attributum dicunt; nee rudis
quidem nee insulsa reprehensio, si vera esset. 74 Nichil enim, quamvis graviter
dictum diserteque, reprehensione légitima cariturum scimus quod dicentis
statui moribusque non convenit; imo vero, quo plus eloquentie, plus erroris
impertinens oratio habitura sit. 75 Hoc est namque decorum illud poeticum ex
persona de quo Cicero egit in Officiis et Flaccus in Arte poetica. Quo neglecto
nil pyerium, nil divinum speres. 76 Videamus autem nunc ad peragendam
calumniam vafre ceptam quanto sint ingenio quantoque iudicio reprehensores
mei. 77 Has nempe, si nescis, nugas et hec murmura iandudum substomacans
sed tacitus fero, sparsim audiens quid unus quid ve alius oscitasset necdum
seriem accusationis intelligens. 78 Hoc ipso autem primum die rem omnem
ordine didici referente religioso quodam iuvene cive itidem nostro, multum illis
licet adverso quique mei studio cum illorum certet invidia, quasi sacrilegium
ducens homines, quantum sibi videtur, ignaros velle meis in rebus scientiam
ostentare idque adeo molestum omnibus in patria meum nomen amantibus ut
molestius nichil sit et multa ab eis in auxilium veri dici solere asserens, illos
autem ceptis insistere tanto nisu ut iam non rei Veritas queri sed mei tantum
infamia videatur. 79 Hec mecum ille hodie scintillantibus oculis et inexpletis
ac tremulis vocibus agebat; denique tanta erat indignatio ut vix lacrimas
cohiberet. 80 Agnovi etatis amorisque impetum solatusque hominem iussi
esse bono animo: eandem sortem philosophorum ac poetarum maximis fuisse;
non recusandam sed optabilem his qui recta via ad gloriam niterentur; nam et
languidis instare rubiginem et clara quelibet ac solida auri in morem attrita et
confricta nitescere.
ПРИЛОЖЕНИЕ 3. Петрарка и его апология Африке VI, 839-918 415
«чтоб издольщик в наделе козорождённого не кормил», который, по самому
Варрону, в его время соблюдался, и ныне прилежная забота отцов
семейства не нарушает — так природа, матерь лучшая, вечным законом учредила,
чтобы во владение её и союз человеческой жизни никакое отродье зависти,
дурной злобой синюшнее, не вторгалось, ни общими благами не кормилось!
69 Теперь, поскольку эти наипаче стада жуют все корма, и зависть наносит
раны алчнее растениям знатнее, чем же, как не отметинами славы, надо
рядить эти рубцы от зубов? 70 Но что я со щипателями, что с лихорадящими
моими козулями и дурно смердящими да бодливыми поделаю? Немоту
оскорбляют, на ответы гневаются, истины враги, терпения презрители.
71 О личностях обвинителей — это первое в тяжбах — сказано ради
выпускания пара довольно уж много. Перейдём к тяжбе. 72 В той, стало быть,
части моей поэмы, скороспело сорванной и скороспешно
обнародованной, — смерть и предсмертное сетование пунийца Магона. Он, Гамилькара
сын, брат Ганнибала, во вторую пуническую войну посланный с войском
в Италию, в итоге от раны, полученной в Лигурии, скончался в открытом
море, возвращаясь на родину, ещё до Сардинии. 73 Здесь мои обвинители,
чтобы неуличаемо в зависти заклеймить меня свободнее, начинают с
похвальбы и, приравнивая сам стих к небу, говорят, собой-де ярок, но
приписан мною тому, кому не прилично. Что ж, не грубая, не пошлая
укоризна, будь она истинной. 74 Ибо знаем, что ничему, даже важно и лепо
сказанному, не миновать законной укоризны, что чину и нраву говорящего
не подходит; более того, чем более красноречивости, тем более
заблуждения за несвойственной речью. 75 Это ведь то поэтическое приличие
сообразно личности, о котором Цицерон толкует в «Обязанностях» и Флакк
в «Поэтическом искусстве». Небрежа которым нечего на пиэрийское,
нечего на божественное уповать. 76 Посмотрим же теперь, со скольким
дарованием и скольким суждением мои корители растолковывают ушло
зачатую клевету. 77 Этот, право, вздор, если не знаешь, и это бормотание давно
уже, раздражаясь, но молча, сношу, порознь слыша, что один, что другой
горланит, звена обвинения пока не разумея. 78 Во всём этом сего лишь дня
впервые я порядком разобрался, извещённый неким набожным юношей,
тоже нашим согражданином, хотя очень с теми розным, который, радея
обо мне, борется с их завистью, полагая, будто богохульством, что невежды,
насколько ему видится, хотят оказать познание в моих вещах; и утверждая,
что это досаднее досадного в отчизне всем, любящим моё имя, и что
многое они обычно говорят в подмогу истине; а те, сдаётся, с такой потугой
настаивают на своём, что уже не истины взыскуют, но моего лишь бесчестия.
79 Об этом он со мной нынче толковал с искрящимся взором да
непрестанной и трепещущей речью, так, наконец, сердясь, что слёзы еле сдерживал.
80 Порыв узнал я возраста и любви, и, утешив его, велел взыграть духом:
один жребий у величайших философов да поэтов — не отвратителен, но
416
Часть I. БРУНИ-АВТОР
81 Ше vix tandem compresso tumore ас fervore animi quid Aristarci mei
cavillentur explicuit.
82 In primis dicunt, non his quidem verbis sed suis, egre se hoc dicere velle
signantibus, illam tantam scilicet vim sermonis ac congeriem querelarum non sat
consentaneam morienti neque horam illam tales et tarn graves sensus admittere.
83 Sicut, ut vides, prima pars calumnie biceps est: non potuisse vel morientis
spiritum in eas voces vel ingenium in ea verba sufficere. 84 Ad hec vero solemni
more disputantium nunc omisso priusquam pluribus distrahamur respondebo,
dum impetus, dum memoria recens est. 85 Neque enim bellator expectat dum ad
satietatem adversarii percussus, totidem se mox ictibus ulciscatur, sed vulnera
vulneribus miscens et nunc hostem preveniens nunc repellens, victoriam cogitat
non vindictam.
86 Primum ergo non sum nescius vires morientium exhaustas atque ideo
neque magnis neque artificiosis atque compositis vocibus pares esse. 87 Novi
in Cristo mirabile atque unicum ut voce magna damans expiraverit dans
adstantibus intellectum plus in illo aliquid esse quam hominem; quo miraculo
experrectus ille centurio Dei filium est confessus. 88 Quern locum in Marco
evangelista leronimus tractans, «Cum ima voce» inquit «sive sine voce nos
morimur qui de terra sumus, ille vero cum exaltata voce expiravit qui de celo
descendit». 89 Quid hie sane sim dicturus nemo non videt nisi cui oculos tumor
livorque precluserint. 90 Me, fateor, pudet tarn abiecte ineptie respondere, sed
res cogit. 91 Non morientem ergo loqui facio, sed vicinum morti eamque iam
de proximo intuentem; quo in statu non doctos modo sed indoctos et multa
loqui solitos et miris ac gravibus referta sententiis quis ignorât, interdumque
nescioquid presagii ac divinationis habentia? 92 Etsi igitur presens mors
ingenium premat et vitalem spiritum intercludat, vicina tamen utrunque adiuvat
atque attollit et velut in limine carceris egressurum admonet in terga respicere ac
videre quantum laboris quantumque miserie relinquatur. 93 Profecto quidem de
re qualibet nemo melius iudicat quam qui et diu illam expertus est et nichil inde
iam metuens, nichil sperans passionibus expeditum animum habet. 94 Possem
multa de philosophis, multa de historiis, sed malo dicere in quo falli nequeo,
quod his oculis vidi quodque his auribus audivi. 95 Fuit unus ex his cum quibus
vite huius ex parte laboriosum, licet breve, stadium cucurri. Multos secum — sic
res tulit — annos egi; nunquam tanto in tempore, quod audierim, ex ore illius
verbum prodiit, aut perraro, nisi voluptuosum, preceps, tumidum, invidum,
inquietum, turbidum; meras simultates ac scandala loquebatur. 96 Nee mirabere;
talis erat vita talisque preterea vox ipsa qualis materie debebatur.
ПРИЛОЖЕНИЕ 3. Петрарка и его апология Африке VI, 839-918 417
желанен стремящимся прямой стезёй к славе; ведь и на дряблое нападает
ржа, и всякое яркое да прочное от трения и скобления сверкает, ровно
золото. 81 Вот, едва подавив смятение и каление духа, он развернул то, что
аристархи мои налукавили.
82 В первую очередь, говорят — не этими словами, но означающими,
что им больно говорить это, — дескать, толикая сила глагола да груда
сетований не вдосталь соответствует умирающему, и час тот не приемлет
такие и столь важные смыслы. 83 Как видишь, первая часть клеветы двояка:
умирающему не хватило бы ни духа на такой голос, ни дарования на такое
слово. 84 Этому, отметая сейчас торжественный приём обсуждающих,
прежде, чем разброшусь по большему, отвечу, пока задор, пока память
свежа. 85 Ибо ратник не ждёт, когда, в удовольствие противника
исколоченный, столькими же ударами в свой черёд переведается, но, ранами отвечая
на раны и врага то предваряя, то отталкивая, умышляет победу, а не месть.
86 Во-первых, стало быть, я осведомлён, что силы умирающих
истощены и оттого не сверстаются ни с громким, ни с искусным, ни со сложным
голосом. 87 Знаю за Христом одним диво — испустил дух, громким
голосом воскликнув, дав окружающим уразуметь, что большее в нём нечто есть,
чем человек Разбуженный этим волшебством центурион признал его
сыном Бога. 88 Разбирая это место у Марка Евангелиста, Иероним говорит:
«Умираем, земнородные, с низким голосом или без голоса мы, а Он,
сошедший с неба, с высоким голосом испустил дух». 89 Что этим
намереваюсь сказать, не увидит, право, разве что некий с поражённым надутостью
и злобой зрением. 90 Мне, признаться, ответствовать столь низменной
глупости стыдно, но вынужден. 91 Не умирающего ведь заставляю говорить,
но близкого к смерти, того, у которого она перед глазами. Кто не ведает,
что в этом состоянии не только учёные, но неучёные обычно говорят и
многое, и начинённое дивными и важными мыслями, а порою несущее нечто
вещее да пророческое? 92 Даже, стало быть, если наличествующая смерть
гнетёт естество и замыкает жизненное дыхание, однако, близкая, их обоих
взбодряет да вздымает и словно на пороге темницы выходящего увещевает
оглянуться и увидеть, сколько тягот и сколько невзгод позади. 93
Положительно, о какой-либо вещи никто лучше не судит, чем тот, кто и долго её
изведывал, и ничего посему уже не боясь, ничего не чая, имеет дух,
претерпеваниями не стреноженный. 94 Могущий много из философов, многое
из историй сказать, то предпочту, однако, в чём не обманусь, что я
этими глазами видел и что этими ушами слышал. 95 Из тех, с которыми я
пробежал отчасти тягостный, пусть и краткий, стадий этой жизни, был
один — провёл с ним, так вышло, много лет, но никогда, или прередко,
за толикое время я не слышал, чтоб изо рта его ронял слово, какое не было
бы сладострастным, опрометчивым, надутым, завистливым, беспокойным,
буйным: прямой вызов да скандал. 96 Не удивишься; такова была жизнь,
418
Часть I. БРУНИ-АВТОР
97 Frendere aprum vel sevire ursum diceres, non hominem loqui. 98 Tandem
affuit que nulli hominum defutura est quamque si mei iudices previderent, non
stili mei, ut arbitror, sed vite mortisque sue curam gérèrent. 99 Convenimus
certatim et pietatis studio et visendi qualiter moreretur qui sic vixerat. 100 Ille,
ubi se morti proximum intellexit — mirum audies —, statim vultu, gestu, voce
alius ea loqui cepit, sic se arguere, sic nunc omnes, nunc singulos nos hortari
ac monere tantisque suspiriis hunc sermonem usque sub extremum spiritum
traxit, ut me, qui nunquam mores hominis probassem neque amassem, credo
itidem et reliquos qui aderant, perpetuo sui memores benivolosque dimitteret.
101 Quid de Roberto siculo dicam rege? Quanquam illi morienti simul ac
viventi semper unus fuerit actuum ac verborum tenor, clarius tamen quiddam
atque altius in morte personuit cigneumque illud obiens implevit, philosophicum
ac regium et divinum vere; sic instans regni periculum casusque omnes ante
oculos posuit audientum ut que futura aliis sibi presentia iudicares. 102 Cuius
lingua si sui similes aures atque animos invenisset; non tarn subito infelix
ilia Campania et ilia olim maior Grecia, nunc minor Italia ex tarn invidioso et
tranquillo statu ad hunc adeo inquietum ac miserabilem corruisset. 103 Ita,
dum hi nostri secretions et nove philosophie professores vocem et ingenium
vimque omnem nondum extinti hominis obruunt atque sepeliunt, turn precipue
et prostrati sese erigunt et erecti solito altius attolluntur; sic vexatio animum
tergit atque acuit, sic sopit ignaviam, sic virtutem excitât mors vicina. 104 De quo
tempore quid apud Tullium admirans legerim dicam: «Turn vel maxime» inquit
«laudi student eosque qui secus quam decuit vixerunt peccatorum suorum
maxime penitet».
105 Quod dictum ex ore pagani hominis secunde michi sufficiens calumnie
fuerit. Ea vero est huiusmodi: que illi tribuerim morituro non sua sed quasi
cristiani hominis videri. 106 Ego vero non minus hanc inscitiam quam priorem
miror et, fateor, vix putassem nostro sub ethere nasci posse qui ista tarn rauce
tamque exiliter blacteraret. 107 Aridi atque ignobilis intellectus sunt talia
tentamenta, quibus passio sola tentantis et impatientia detegatur. 108 Quid enim,
per Cristum obsecro, quid cristianum ibi et non potius humanum omniumque
gentium comune? 109 Quid enim nisi dolor ac gemitus et penitentia in extremis,
de qua quid Cicero ipse scripserit audivisti? 110 Quanquam quid uno teste res
agitur, de qua quisque sibi totusque adeo terrarum orbis uno ore respondeat?
Ill At nusquam ibi Cristi nomen expressum, quod, superis licet atque inferis
sanctum ac terribile, illis tamen in Uteris non habuit locum obstante temporum
ratione. 112 Nullus ibi fidei articulus, nullum ecclesie sacramentum, denique nichil
evangelicum, nichil omnino quod non in caput hominis multa experti iamque
ПРИЛОЖЕНИЕ 3. Петрарка и его апология Африке VI, 839-918 419
и таков, помимо того, сам голос, какой подобал предмету. 97 Ты назвал бы
кабаньим скрежетанием, медвежьим свирепствованием, а не человечьим
разговором. 98 Наконец, то было при нём, что ни у кого не убудет, и что,
кабы мои судьи предусмотрели, не слогом моим, думаю, озаботились бы,
но жизнью и смертью своей. 99 Мы сходились взапуски в порыве и
благочестия, и любопытства увидеть, как умирает так живший. 100 Уразумев
близость своей смерти — слушай диковину! — сразу иной лицом, ухваткой,
голосом, он такое говорить принялся, так себя обличать, так то всех, то
каждого из нас поощрять да увещевать, и со стольким оханьем эту речь вплоть
до последнего вздоха протянул, что меня, никогда нрав его не одобрявшего
и не любившего, равно и прочих присутствующих, оставил с вечной и
доброхотной памятью по себе.
101 Что скажу о Роберте, сицилийском короле? Хотя у него при смерти
и жизни всегда один был строй дел и слов, всё же, отходя, прозвучал эдак
ярче да выше, и лебединую песнь исполнил философски, королевски да
поистине божественно; столь представил взорам слушавших угрозу над
королевством и все события, что чужое грядущее ты счёл бы его
настоящим. 102 Кабы его язык обрёл родственные уши да души, не столь
внезапно бы низринулась бессчастная Кампания и некогда Великая Греция,
ныне малая Италия, из столь завидного и безмятежного положения в сие
ох как неспокойное да лихое. 103 Вот пока эти наши исповедники
потаённой и небывалой философии заваливают да погребают голос, и дарование,
и всю силу пока не угасшего человека, тогда-то и лежачие восстают, и
восставшие выше обычного поднимаются. Так тревога очищает да изощряет
дух, так усыпляет нерадивость, так близкая смерть побуждает на доблесть.
104 Об этом сроке скажу то, что с удивлением прочёл у Туллия: «Тогда
наиболее радеют о хвале, и жившие иначе, чем пристало, наипаче каются
в своих грехах».
105 Сказанного устами язычника будет второй клевете на меня
довольно. Она же такого рода: приписанное мною неисцелимому кажется не его,
но как бы христианина. 106 Удивляюсь этому незнанию не менее, чем
прежнему, и, признаться, считал, что вряд ли родится в поднебесной, кто такое
столь сипло и столь тонко болтал бы. 107 Такие попытки свойственны сухому
да подлому разуму, которые разоблачают одно претерпевание и нетерпение
пытающегося. 108 Ибо что, ради Христа прошу, что там христианского, а не,
пожалуй, человеческого и всему роду общего? 109 Ибо что в кромешный час,
если не боль и стон да раскаяние, о котором ты слышал сказанное самим
Цицероном? 110 Хотя почто слушается лишь один свидетель в деле, за
которое каждый перед собой и целый земной шар ответственен? 111 Но там
век не оттиснуто имя Христа, которому, хотя оно горе да преисподней свято
и ужасно, в той словесности не водворилось-таки ввиду толка времён. 112 Там
нет никакой заповеди веры, никакого таинства Церкви, ничего, наконец,
420
Часть I. БРУНИ-АВТОР
ad finem experientie festinantis secundum naturale ingenium atque insitam
rationem possit ascendere; quibus utinam non ab illis atque aliis sepenumero
vinceremur! 113 Potest errorem ac peccatum suum recognoscere et perinde
erubescere ac dolere homo etiam non cristianus, fructu quidem impari, penitentia
autem pari. 114 Quod nisi sic esset, nunquam in Phormione terrentianus hoc
diceret adolescens: «Egomet me novi et peccatum meum». 115 Quod si sospes
atque integer fatetur, quid egrotum posita ante oculos morte facturum credimus?
116 De qua rursum cognitione et confessione ac penitentia peccati opereprecium
est non quid Anaxagoras aut Cleantes seu ex nostris Cato vel Cicero, sed quid
lascivissimus poetarum Naso quid ve philosophorum, ut perhibent, levissimus
Epycurus senserit audire. 117 Ille enim ait:
Penitet, о siquid miserorum creditur ulli,
penitet et facto torqueor ipse meo.
118 Iste autem «Initium» inquit «est salutis notitia peccati». 119 Quod verbum
non immerito Senece video placuisse. Itaque illud excutiens «Qui peccare» ait «se
nescit corrigi non vult; deprehendas te oportet antequam emendas». 120 Et post
statim «Ideo» inquit «quantum potes te ipse coargue, inquire in te, accusatoris
primum partibus fungere». 121 Quid hie tibi dicere aliud videtur quam quod in
Proverbiis Salomon: «Iustus prior est accusator sui»? 122 Aut quid aliud Seneca
idem ad Lucilium ubi ait «Somnium narrare vigilantis est et vitia sua confiteri
sanitatis indicium est», quam quod in psalmo David: «Dixi: confitebor adversum
me iniustitiam meam Domino» (en confessio) «et tu remisisti impietatem peccati
mei» (en sanitas confitentis)? 123 Quamvis ergo cui et qualiter confitendum
sit nemo nisi cristianus noverit, tamen peccati notitia et conscientie stimulus,
penitentia et confessio comunia sunt omnium ratione pollentium. 124 Et, si verba
respicimus, quid minus est quod amans ille terrentianus paulo ante loquebatur
quam quod ipse David in psalmo illo notissimo, et illiciti sui amoris memor et
sceleris: «Quoniam iniquitatem meam ego cognosco et peccatum meum contra
me est semper»? 125 Sed parum michi videntur correctores mei seu hec pauca
que diximus seu philosophica ilia multorum, ante alios platonica et ciceroniana
relegisse, quibus si nomen desit auctoris, ab Ambrosio sive Augustino scripta
iuraveris, de deo, de anima, de miseriis et erroribus hominum, de contemptu
vite huius et desiderio alterius. 126 Que quoniam nimis multa sunt et nimium
vulgata sciens taceo; sed, si ut ad mordendum sic ad discendum vigiles esse
voluerint, infinita reperient ex quibus ita esse ut loquor attendant et fortasse
pudeat ista tarn frivola collegisse.
ПРИЛОЖЕНИЕ 3. Петрарка и его апология Африке VI, 839-918 421
евангельского, вообще ничего, чему в голову человека, много испытавшего
и уже к концу опыта спешащего, не прийти согласно природному
дарованию да присущему толку, — вот бы в этом ни они, ни иные нас многажды
не побеждали! ИЗ Даже не христианин может заблуждение и грех свой
признать и за сим покраснеть и пострадать — с плодом неравным, а с
раскаянием равным. 114 Не будь так, никогда бы в «Формионе» Теренциев подросток
не сказал: «знаю и себя я, и мой грех». 115 Если это признаёт целый да
невредимый, что, по-нашему, сделает болезный при маячащей смерти? 116 Опять
же стоит труда послушать, что мыслил об этом постижении и признании да
раскаянии в фехе не Анаксагор или Клеанф, а из наших — Катон или
Цицерон, а что любострастнейший из поэтов Назон, что легкомысленнейший, по
преданию, из философов Эпикур. 117 Ибо первый говорит:
Каюсь, если один из жалких доверия стоит,
каюсь, и точит меня мною же сделанное.
118 А второй утверждает: «Начало выздоровления — сведущность в
грехе». 119 Вижу, это изречение неспроста угодило Сенеке; поэтому, разбирая
его, говорит: «Кто не знает, что грешен, не желает исправляться: надлежит
застичь себя прежде, чем улучшить». 120 И тут же после утверждает:
«Поэтому, сколько можешь, обличай самого себя, допрашивай, сперва играй
обвинителя самого себя». 121 Что иное, по-твоему, здесь говорится, как не то,
что в «Притчах» Соломона: «Справедливый — это в первую очередь
самообвинитель»? 122 Или что иное тот же Сенека к Луцилию, где утверждает,
что «рассказывать сон свойственно бодрствующему, а пороки свои
признавать — показатель здравия», чем не то, что в псалме Давид: «Я сказал:
признаюсь против себя в несправедливости моей к Господу (вот признание); и ты
отпустил нечестие греха моего (вот здравие признающего)»? 123 Хотя, стало
быть, кому и как надо признаваться, никто, разве что христианин, не знает,
однако сведущность в фехе и стрекало осознания, раскаяние и признание
общи всем толковитым. 124 И если рассмотрим слова, разве немногим ранее
сказанное тем Теренциевым влюблённым менее сказанного в известнейшем
псалме самим Давидом, памятующим и о любви своей предосудительной,
и о преступлении: «Ибо признаю свою неправедность, и мой грех всегда
напротив меня»? 125 Но сдаётся мне, мало выправители мои перечитывали то
немногое ли, что мы сказали, то философское ли многих, — прежде прочих,
платоновское и цицероновское, у чего не будь сочинителя, ты поклялся бы,
что написано Амвросием или Августином, — о боге, о душе, о человеческих
невзгодах и заблуждениях, о презрении к этой жизни и желании другой.
126 Поскольку такого слишком много и это слишком известно, молчу,
сведущий. Но если пожелают быть бдительными как ради кусания, так ради
познавания, обнаружат несметность того, от чего призадумаются, что это так,
как говорю, и, может быть, устыдятся за столь вздорные выводы.
422
Часть I. БРУНИ-АВТОР
127 Tertia restât accusatio: non sat considerate me sermonem ilium tam
gravem iuveni tribuisse qui provecte convenientissimus sit etati. 128 Quod
ego ab his iam non iuveniliter sed pueriliter dictum dico. 129 Relegant omnes
huius articuli tractatores: nemo, nisi fallor, ad initium senectutis minus spatium
invenietur posuisse quam Cicero; sex tamen et quadraginta annos posuit.
130 Cuius sententiam siluissem, nisi quia et nichil viri illius negligendum extimo
et ipse Catonem loqui faciens ore illius id maioribus visum dicit sicque in unum
triplex coit autoritas. 131 Ut sit ita, quando nil propius adversariis meis favet,
nunquid exempli causa anno etatis quadragesimosecundo morientem, quo
defunctum Titum Vespasiani filium, optimum principem, palam est, loqui
salsum maturumque aliquid non licebit, cospecta hinc labilis vite fuga atque
hinc errorum tenebris mortis vicinitate discussis? 132 Augustini autem senectus
multo quam Ciceronis est tardior. Est illius liber qui inscribitur Diversarum
questionum, ubi ad anno sexagesimo incipere illam dicit, que sententia, seu
auctor inspicitur seu res ipsa, quantum firmitatis aut ponderis habitura sit
viderint qui nil sobrium nisi a sene decrepito dici posse contendunt. 133 Nee
vero tam pertinaciter hanc amplector ut reliquas omnes abiciam. Scio de hoc
alios aliter atque aliter sensisse, sed operosum est hominum sensus ac verba
colligere. 134 Itaque, etsi plures ad testimonium trahi possent, paucos sponte
obvios adhibui. Inter quos Ysidorus, quo auctore raro utor, dum in sex etates
vitam nostram divideret, «Quarta» inquit «est iuventus, firmissima etatum
omnium, finiens in quinquagesimo anno». 135 Quid rosores mei dicunt? An hie
saltern, evo ultimus, opinione médius, testis placet? An quis alius? 136 Ego enim
cause fisus nullum respuo, nisi qui inter iuvenem ac puerum non discernât,
quales hi videntur quibuscum michi res est, qui de iuvene, viro forti bellacique
duce, me loquentem quasi de puero vel infante loquar arguunt. 137 Нас etate
igitur plena et firma iuvenis meus erat, qua qui loqui nescit meo consilio ad
scolas eloquentie nunquam ibit. 138 Hunc ego ideo «iuvenem penum» dixi, ne,
si indifinite «penum» dicerem, prima fronte Hanibal crederetur, et natu maior
et clarior fama. 139 Bene autem et etate sua et comparatione fratris dictus est
iuvenis, qui hinc iuvenis esset, hinc iunior, sed vir tamen summis in rebus
expertus totiens utranque fortunam.
140 Sed quid causam munitissimam ut inermem tueor, cum promptissimum
sit, quod illi firmissima ac solidissima in etate stupent, id in infirmis ac teneris
demonstrare? 141 Mitto Diadumenum Antonium, qui cum sene patre non iuvenis
ipse sed puer ad imperium provectus, cum populum affari novis principibus
mos esset, ubi ad id ventum, prudentius ipso patre contionatus legitur; 142 sileo
Clodium Albinum, cuius adolescentie nonnulla tam gravia referuntur ut in sene
ПРИЛОЖЕНИЕ 3. Петрарка и его апология Африке VI, 839-918 423
127 Остаётся третье обвинение: ту столь важную речь, пожилому-то
подходящую возрасту, я не вполне рассудительно приписал юноше. 128 Говорю,
что сказано это ими даже не по-юношески, но по-детски. 129 Да перечитают
всех истолкователей этой заповеди: никого, если не обманываюсь, не найти,
кто бы меньший срок началу старости положил, чем Цицерон; однако,
положил сорок шесть лет. 130 Мысль которого я умолчал бы, кабы не затем,
что считаю, что ничем из него нельзя пренебрегать, и сам, дав слово Катону,
говорит его устами, что это виделось предками, и так в одно сходится
тройная влиятельность. 131 Да будет так, раз ничто удобнее моим противникам
не подсобляет, но неужели, умирая, возьмём, на сорок втором году жизни,
на котором, вестимо, скончался лучший государь Тит, Веспасиана сын,
нельзя говорить ничего острого и зрелого, отсюда узрев бег скользкой жизни,
а оттуда — рассеивание потёмок заблуждений от близости смерти? 132
Старость Августина гораздо позже, чем Цицерона. У него есть книга «О разных
вопросах», где говорит, что начинается она с шестидесятого года; сколько
крепости или веса получит эта мысль — рассматривая или сочинителя, или
саму вещь — увидят те, кто оспаривает, что ничего трезвого никто, разве что
дряхлый старик, не скажет. 133 И я объемлю это не так приставуче, чтобы
отбросить все остальные: знаю, что об этом иные иначе да иначе мыслили,
но трудоёмко собирать смыслы да слова людей. 134 Значит, даже коли
привлечь к свидетельству можно многих, я привёл немногих попавшихся.
Среди них Исидор — писатель, которым редко пользуюсь, — разделив нашу
жизнь на шесть возрастов, говорит: «четвёртый — это юность, крепчайший
из всех возрастов, оканчивающийся не пятидесятом году». 135 Что
скажете, глодатели мои? Или этот хотя бы, веком последний, мнением средний,
свидетель угоден, или кто иной? 136 Ибо я, преданный делу, никого не
отметаю, кроме того, кто не отличает юноши от отрока. Такими те видятся,
которые пристают ко мне, которые обличают мои слова о юноше, храбром
муже и полководце, будто говорю об отроке или ребёнке. 137 В том, стало
быть, возрасте, полном и крепком, был мой юноша, в котором неумеющий
сказать в школу красноречия, по усмотрению моему, никогда не пойдёт.
138 Его я поэтому «пунийцем юным» назвал, чтобы, назови неопределённо
«пунийцем», приняли бы сразу за Ганнибала, кто и старше, и пресловутее.
139 Хорошо всё же, и по возрасту своему, и по сопоставлению с братом
назван «юным», кто, с одной стороны, был юным, с другой — юнее, однако
мужем, в высших вещах многократно испытавшим обе судьбы.
140 Но почто вступаюсь за надёжно оборонённое дело словно за
безоружное, когда сподручнейше явить в неокрепшем и нежном возрасте то, чему
они изумляются в крепчайшем и прочнейшем? 141 Миную Диадумена
Антонина, который не юношей, но отроком с престарелым отцом державности
достигший, когда ему по обычаю как молодому государю требовалось
говорить перед народом, высказался отца самого сообразительней; 142 умолчу
424
Часть I. БРУНИ-АВТОР
quolibet mirabilia videri possint, quod hi forte reprehensoribus meis habeantur
incogniti, non tam historié deditis quam satyre. 143 Sed nunquid Alexandrum
romanum principem non noverunt, cuius multa in arctissimis casibus tam
prudenter atque intègre acta, tam modeste responsa, tam severe animadversa,
tam provide deliberata narrantur, ut liqueat longum tempus ad sapientiam non
requiri, quippe non amplius quam vigintinovem annis, tribus mensibus et diebus
septem vixit? 144 An hune senem fuisse, an qui tanta dictorum atque factorum
laude diu in illa tumida fortuna, que prudentiam necat, insolentiam parit, tanti
pondus tulisset imperii, paucula verba consultius loqui non potuisse in ipsa que
humani animi tumorem comprimit morte dicturi sunt? 145 De quo quidem non
in poematibus, ubi plusculum licentie est, sed in historiis ita scriptum cernimus:
«Severitatis tante fuit in milites ut sepe legiones intégras exautoraverit, ex
militibus quirites appellans, nec exercitum unquam timuerit». 146 Et sequitur
ratio dicti huius optima, quod scilicet «in vitam suam dici nichil posset». 147 De
hoc eodem principe hac ipsa etate sic prédicat Helius Lampridius historicus:
«Erat enim» inquit «ingentis prudentie et cui nemo posset imponere». 148 Quid
ergo? Hie qui imperium adeptus adolescentie in ingressu usque ad egressum
tanta illud sapientia iustitiaque rexerit totque tam Claris contionibus ornaverit
mutus in fine fingitur futurus, si naturalis ac tranquillus illi finis, non violentus
ac rapidus contigisset? 149 Sed hec forte etiam illis serio studiosis inaudita, que
michi lectori vago fors obtulerit. 150 An vero Alcibiadis puerile quoque nesciunt
acumen, qui sapientissimo turn florentis Grecie seni consilium illud dedit quod
Grecorum ac Latinorum senes pariter mirarentur? 151 Verum ille non habitus
animi sed flos fuit atque ideo non virtutis sed indolis exemplis ascribitur; probat
tamen non iuvenem modo, sed puerum posse aliquid efficax ac mirandum loqui.
152 Sed an cuiquam hominum qui se norit ignotus est Scipio ille cui primum
Africani cognomen virtus ac gloria peperere? 153 Qui durissimo prelio infeliciter
ad Ticinum gesto patrem suum, romani tunc exercitus clarissimum ducem, sed
iam victum affectumque acri vulnere, media de morte servavit idque vel «turn
primum pubescens», ut Livius ait, vel «vixdum annos puerilitatis egressus»,
ut Valerius, servatique civis et ducis et patris triplex decus ac triplici laude
consertam meruit coronam ilia ex acie unde nichil prêter fugam iam sperabant
aut querebant viri fortes duratique bellorum usu et armorum exercitio veterani.
154 Neque tam acerbe constantie vel fortune vis adverse horrendeque stragis
respectus obstitit vel etatis imbecillitas; non enim aut periculum metitur aut
annos numerat vera virtus. 155 Idem ipse non multo post, adhuc, ut testatur
Livius, admodum adolescens, ignava prorsus ac pudenda consilia Italie
relinquende presentissimo animo atque incredibili virtute discussit
ПРИЛОЖЕНИЕ 3. Петрарка и его апология Африке VI, 839-918 425
о подростке Клодии Альбине, о ком рассказывают нечто столь важное, что
в любом старике показалось бы дивным. Ведь они, знать, неведомы моим
укорителям, не столь историей, сколь сатирой занятым. 143 Но разве не был
им римский государь Александр неведом, кто много в стеснённейших
обстоятельствах столь сообразительно да целостно совершал, столь скромно
отвечал, столь сурово увещевал, столь зорко решал, что ясно, что аля
мудрости не требуется долгое время, ведь прожил не более чем двадцать девять
лет, три месяца и семь дней. 144 Скажут ли, что стариком был, или тем, кто
с толикой хвалой за реченья и дела в той надутой судьбе, которая
сообразительность губит, наглость рождает, долго нёс бремя толикой державы, не
смог бы обдуманнее сказать немножечко слов при самой смерти, которая
гнетёт надутость человеческого духа? 145 О нём-то не в поэмах, где
многовато вольности, но в истории так, глядим, написано: «до того был суров к
ратникам, что часто распускал целые легионы, обзывая ратников квиритами,
и никогда не пугался войска». 146 И следует отменный толк этого речения:
потому, изволь, что «жизни его вменить нельзя было ничего». 147 Об этом
же государе тождественного возраста так гласит историк Элий Лампридий:
«был огромной сообразительности — и обхитрить его никто не мог». 148 Так
что же? Его, кто, получив державу при входе в молодость, вплоть до
выхода правил ею с толикой мудростью и законностью и столькими
высказываниями украсил, изображать в конце немотствующим, если ему достанется
естественный и спокойный конец, не насильственный и скорый? 149 Но это,
знать, им, нешуточное изучающим, тоже неслыханно, на что я, блудный
читатель, случайно наткнулся. 150 Или же не знают и об отроческой смекалке
Алкивиада, давшего мудрейшему старцу тогда цветущей Греции совет,
которому греческие да латинские старцы удивлялись? 151 Правда, то был не
навык духа, но цветок, оттого и приписывается к образцам не доблести, но
призвания; и это упрочивает мнение, что не только юноша, но и отрок
может нечто действенное и удивительное говорить. 152 Но разве человеку,
который знает себя, неведом тот Сципион, которого сперва доблесть и слава
нарекли прозвищем Африканского? 153 Он в жесточайшей битве, безуспешно
под Тичино ведомой, от неминуемой смерти спас отца своего, тогдашнего
ярчайшего полководца, но уже побеждённого, — и это или «тогда впервые
созревший», по Ливию, или «едва вышедший из лет отрочества», по
Валерию, — и тройное отличие за спасение гражданина, вождя, отца да тройной
похвалой сплетённый венец заслужил в том сражении, от которого
ничего, помимо бегства, уже не ждали в отчаянии мужи отважные и бывалые,
закалённые опытом войн и упражнением оружия. 154 И столь неспелой
стойкости не помешала ни сила противной судьбы со зрелищем
жуткой резни, ни слабосильность возраста, ибо истинная доблесть опасность
не меряет, года не считает. 155 Это он немногим спустя, как свидетельствует
Ливии, совсем подросток с неимоверной доблестью и присутствием духа
426
Часть I. БРУНИ-АВТОР
156 Idem postea, quattuor et viginti natus annos, ducibus vel attonitis vel
extinctis unus rei publice tutelam teneris adhuc subire humeris non veritus,
imperium in Hispaniis ante tempus accepit, et domestice sue cladis et publice
tepido tunc etiam cruore manantibus, cumque post factum extimatio etatis in
metum verteret cepissetque iam populum inconsulti suffragii penitere, vocatis
ad contionem tribubus ita omnem diffidentiam magnifica oratione compescuit,
ut extinctum animorum impetum suscitaret et cuntorum mentes certissima
victorie spe compleret. 157 Nichil, credo, secum in grabatulo iam etate provectior,
quamvis adhuc iuvenis, loqui sciret, qui in publico adolescens maximum in
terris populum ac discordem et multivolum fando tarn facile in suam sententiam
traduxisset! 158 Ac ne false spei implesse animos adolescentis audacia videatur,
in provinciam mox profectus, quam fortiter quamque féliciter et patrem et
patruum et patriam vindicarit toto orbe vulgatum est. 159 Ne ve martia virtus
hanc laudem sola occupet, quenam eius his diebus apud Hispanam Carthaginem
continentia et fides erga hostem quoque, quanta apud Sucronem severitas mixta
clementie! 160 Illic custodia diligens matronarum et ne oculis quidem delibata
pudicitia, hie nutu frontis compressus exercitus punitique sontes et ad milites
habita testatur oratio. 161 Age, bello victor ex ordine quantus apud populum,
quantus in curia apparaît, quando Quintum Fabium Maximum, principem tunc
senatus, sapientissimum ac famosissimum senem, secum de summa reipublice
dissidentem licet adversis patribus preclara vicit oratione, in qua illud et ipse
gloriatur et res probat, senem ab adolescente saltern lingue modestia superatum!
162 Idemque mox ex Sicilia in Africam traiecturus quanto ingenio alam illam
fortissimorum equitum arma vit atque instruxit! 163 Et, ut sileam que audacie
potius aut fortune quam consilii dici possent, etsi ab eo nichil vel in acie sine
certo consilio gestum sit, utque attingam que consilii sunt solius et ingenii,
quenam ilia suavitas, que comitas, que vis eloquentie, qua «non Siphacem modo
regem barbarum», ut Livii verbis utar, «insuetumque moribus romanis, sed
hostem etiam infestissimum» sibi conciliavit Hasdrubalem! 164 Que humanitas,
que castitas, dum vel sponsam forme insignis intactam viro reddidit vel regii
puerum sanguinis captivum muneribus adornatum remisit avunculo! Quibus
artibus utrunque vicit utilius quam prelio vincerentur! 165 Que ilia gravitas, que
sanctitas, qua sine offensione coetaneum sibique carissimum sed ferocem atque
amore languidum arguit Massinissam et deinde luctu nimio consternatum
erigens a prevalide sensu pestis in alias curas alta providus arte distraxit!
166 Postremo que ilia mens que ve ilia fiducia, qua instante ultimo rerum casu
petenti pacem respondit Hanibali! 167 Multa de Scipione meo loqui dulcis et
opima materia est, quod nee ducem quempiam magis amem nee quisquam
melius horum nugas atque aculeosam retundat invidiam.
ПРИЛОЖЕНИЕ 3. Петрарка и его апология Африке VI, 839-918 427
опрокинул нерадивую и постыдную затею покинуть Италию. 156 Потом он,
в двадцать четыре года, при ошарашенных или угасших вождях, один не
оробел принять на всё ещё нежные плечи защиту республики, и
преждевременно принял управление Испанией, точащей тогда ещё тёплую от бойни его
личную и общественную кровь. И поскольку после дел оценка возраста
обратилась страхом и закаялся уже народ в несмышлёном голосовании, он перед
созванными на собрание трибами так всякое недоверие великолепной речью
стреножил, что угасший порыв душ пробудил и умы всех вернейшей
надеждой на победу исполнил. 157 Ни о чём, думаю, тот не смог бы говорить сам
с собою на одре в уже преклонных годах, хотя пока что юноша, кто
подростком, прилюдно высказываясь, столь легко увестил по-своему величайший на
земле народ, раздорный и многоохочий! 158 И не сдаётся, что
подростковая смелость исполнила души лживой надеждой: он — ведомо на всём
свете, — в провинцию отбыв, как отважно и как успешно и за отца, и за стрыя,
и за отчизну отомстил. 159 Не одна Марсова доблесть эту хвалу присвоила:
а какова воздержанность его в те дни под испанским Карфагеном и
доверие к врагу тоже, какова у Сукрона суровость, с добротою союзная! 160 Там
свидетельствует усердное сбережение жён и даже одним глазком не
отведанное целомудрие, тут — манием чела присмирённое войско, и покаранные
виновники, и речь перед ратниками. 161 А каким, выиграв по порядку
войну, перед народом, каким в курии предстал, когда Квинта Фабия Максима,
главного тогда в сенате, мудрейшего и знаменитейшего старца,
расходившегося с ним насчёт руководства республикой, победил, хотя и противились
сенаторы, прекрасной речью, в которой и сам хвалится, и дело доказывает,
что старца превзошёл, по меньшей мере, умеренностью языка, подросток.
162 Сколь даровито, собравшись перебрасываться из Сицилии в Африку, он
вооружил да обучил крыло отважнейших конников! 163 И умалчивая о том,
что можно назвать смелости скорее или удаче, нежели усмотрению,
свойственным, — даже коль им и в строю ничто без точного усмотрения не
свершалось, — а касаясь свойственного лишь усмотрению и дарованию: какова
та приятность, какова учтивость, какова сила красноречия, которой
расположил к себе «не только Сифакса, царя варваров», пользуясь Ливием, «и обык-
шего к римским нравам, но даже сквернейшего врага» Гасдрубала! 164
Какова человечность, каково целомудрие, когда или супругу замечательной стати
нетронутой мужу вернул, или пленённого отрока царских кровей, нарядив
дарами, отпустил к вую, — этим искусством обоих победил прибыльнее,
чем победил бы в битве! 165 Какова его степенность, какова святость, с
которой обличил сверстника и себе дражайшего, но ярого да от любви млевшего,
Массиниссу, а затем, взбодрив раздавленного чрезмерным горем,
предусмотрительно с высоким искусством отвлёк от чувства могучей чумы на иные
заботы! 166 Наконец, каков его ум, каково его доверие в ответе
домогавшемуся, с наступлением развязки, мира Ганнибалу! 167 Многословить о моём
428
Часть I. БРУНИ-АВТОР
168 Sine dubio enim — dico idem sepe ut me surdi mei audiant —, sine
dubio, inquam, monstruosius est iuvenem, morbo presertim et vicina morte
commonitum, breve aliquid de comuni natura deque casibus ac f ortunis hominum
submissa voce secum agere quam adolescentem mollire hostes alloquio, amicos
arguere, armatas legiones castigare et contentione orta, que acerrima eloquentie
pars est, Romanorum atque Carthaginensium duces callidissimos confutare.
169 Linquo alia, gesta licet a iuvene; hec nempe que dixi omnia ab adolescente
vel in ipso adolescentie iuventeque confinio ante seu circa annum trigesimum
acta erant. 170 Iuvenis au tern meus, ut dicebam, aut quadra gesimum annum
excesserat aut ad quinquagesimum propinquabat, necdum ideo diu possessum
iuvenis nomen amiserat.
171 Si nee his omnibus persuasi neque humane proficiunt coniecture,
divine quis obluctabitur veritati? 172 Siquidem Deus in fine temporum factus
homo, qui divinitate sua eternus atque immensus presidensque omnibus
nee imminutionis patiens nee augmenti, humanitate vero parentibus, hoc est
matri vere et putativo patri, subditus «crescebat, et confortabatur» ut Lucas ait
evangelista, et «proficiebat sapientia et etate», ad predicationis initium, ut deus
ab eterno gnarus omnium nee egens temporis, ut homo annum trigesimum duxit
ydoneum. 173 Quis hominum hanc etatem dicere audeat imperfectam quam
nobis nostri ducis electio consecravit? 174 Quis vetabat expectare ilium qui nee
nasci nee mori potuit nisi dum voluit? 175 Poterat tardius et citius poterat celeste
iter ostendere: omnis illi etas apta erat. 176 Quod ita esse ne dubites, iam inde a
pueritia, anno etatis duodecimo, inter doctores legis sedens ac disputans omnes
stupore compleverat. 177 Annum ergo trigesimum expectavit et non amplius,
idque non propter suam necessitatem, sed propter exemplum nostrum: ut enim
libro Vere religionis ait Augustinus, «Tota vita eius in terris per hominem quern
suscipere dignatus est disciplina morum fuit». 178 Re itaque nobis aggredi aliquid
grande volentibus metam fixit, ne vel magisterium anticipemus vel operationem
virtutis aut doctrinam in senium differamus. 179 Quiescant, oro, mei iudices
neque frustra se torqueant. 180 Non infantem, sed nee puerum nee adolescentem
quidem, imo iuvenem hoc est nondum senem dixi, quando qui non sapit adhuc
modicum et in senio delirabit. 181 Sunt multi fateor, imo innumeri qui omnes
etatum partes in voluptatibus inter vanitates et insanias falsas agunt ea spe ut,
quasi non doctrina, non studium, sed soli sapientiam ferant anni, sint in etate
ultima sapientes.
ПРИЛОЖЕНИЕ 3. Петрарка и его апология Африке VI, 839-918 429
Сципионе — материя сладостная и любимая, затем что никакого вождя
более не люблю, и никто лучше не затупит их безделицы да колкую зависть.
168 Ибо без сомнения, — заладил одно и то же, чтобы меня услыхали мои
глухие, — без сомнения, ещё раз, диковиннее юноша, особенно недугом и
близкой смертью предостережённый, кратко шепчущий сам с собою нечто
об общей природе и превратностях да судьбах человеков, чем подросток,
смягчающий врагов воззванием, друзей совестящий, вооружённые полки
исправляющий и по возникновении спора, составляющего тончайшую
часть красноречия, опровергающий хитрейших римских вождей да
карфагенских. 169 Иное, пусть и свершённое юношей, миную. Конечно, всё
сказанное мною содеяно подростком, или подростком юношей, моложе или
около тридцатого года. 170 А мой юноша, как я говорил, или сорокового
старше, или пятидесятого года не касается, и посему не утратил пока ещё
долго держанного имени юноши.
171 Если ни это всё не вразумляет, ни человеческие не годятся
догадки, то кто же запротивоборствует божественной истине? 172 Подлинно,
Бог, сделавшись в конце времён человеком — божественностью своею
вечный да неизмеримый и председательствующий надо всеми, ни
умаления не претерпевающий, ни усугубления, а человечностью подчинённый
родителям, то есть истинной матери да мнимому отцу, «рос и крепнул»,
по евангелисту Луке, и «преуспевал мудростью и возрастом» — для начала
проповедывания как Бог, извека всесведущий и во времени не
нуждающийся, счёл годным как человек тридцатый год. 173 Кто из людей осмелится
назвать тот возраст несовершенным для начала проповедывания, который
нам избрание нашего Вождя посвятило? 174 Кто возбранял ожидать тому,
кто ни родиться, ни умереть не мог, разве что по желанию? 175 Мог позже
и загодя мог указать небесную стезю — всякий возраст был впору. 176
Чтобы ты не сомневался, что это так, — он уже с отрочества, на двенадцатом
году жизни, среди правоведов сидя и обсуждая, всех изумлением
исполнял. 177 Тридцатого, стало быть, года ждал и не более, и не из-за своей
потребности, но из-за примера нам. Ибо, как в книге «Об истинном
исповедании» говорит Августин, «вся жизнь его дольная как человека, в
которого удостоился облечься, была нравственным учением». 178 Значит, делом
своим он нам, приступить к чему-нибудь великому желающим, вбил цель
либо не предвосхищать постижение, либо не отсрочивать осуществление
или науку доблести до старости. 179 Да угомонятся, прошу, мои судьи
и вотще не терзаются. 180 Я сказал не о ребёнке, но ни отроке, ни
подростке, а юноше, то есть пока не о старике, ведь кто в ту пору не благоразумен,
тому сумасбродствовать в старости. 181 Есть много, признаться, более того,
несметно тех, кто все части возраста проводит в усладах среди лживых сует
и безумств, надеясь, что в последнем возрасте помудреют, будто мудрость
приносят не наука, не изучение, но одни годы.
430
Часть I. БРУНИ-АВТОР
182 Quod tale est quale si agricola cum inter somnum ac ludos sementis tempus
omne consumpserit, ventura estate messem speret uberrimam.
183 Sed iam peregrine materie satis est, unde et ego
melle saporatam et medicatis frugibus offam
latratoribus meis obicerem atque horrentem colubris Cerberum consopirem.
184 Quod si prorsus implacabilis et insomnis invidia est, veritati tamen suisque
cultoribus, ante alios tibi, quern his primum latratibus fatigatum scio, hac ut
nostris miti sic emulis relatranti epistola satisfactum reor.
185 Quarta hercle, nescio an et ultima, accusatione si moveor, ad nil aliud
quam ad risum moveor. 186 Altior in Bucolicis, ut aiunt, stilus est meus quam
pastorii carminis poscat humilitas. 187 Omni utinam alio crimine careant que
scripsi omnia et que scribam! 188 Huius reum fieri me facile patiar, non ignarus
tamen très poetis atque oratoribus stilos esse nee culpa vacare si unus in locum
alterius transferatur. 189 Ceterum comparative magis quam simpliciter altum
aliquid imumque vel medium did solet: et parvi colles in piano eminent et
magni montes maioribus cincti latent; Olimpus ipse victor nubium celo vincitur;
luna nobis altissima, sideribus cuntis inferior est. 190 Poema ego illud iuvenis
scripsi «audaxque iuventa», ut de suis Bucolicis ait Maro. Videbar inde aliquid
scripturus iamque inceperam, quod sperabam nee despero altum adeo evasurum,
ut aliud sibi adiunctum humile satis ostenderet ac depressum. 191 Adde quod,
ut omnis cesset comparatio, multa etiam per se accepta pro varietate iudicantum
huic alta, illi videntur humilia. 192 Et in psalmo scriptum est: «Montes excelsi
cervis»; et sequitur: «Petra refugium erinaciis» et talpa terre superficiem ubi
attigit altius non assurgit et inter volucres aquila ut altum teneat nubem scandit,
pavo tegulas, fimum gallus. 193 Et quid plura? Stilum ego ultro absolvam cuius
unicum vitium altitudo est et, si oporteat, huic non invitus infamie succumbam.
194 Meo autem iudicio non oportet; modestiore forsan ingenio sunt quibus id
visum sit; apud me quidem illo in carmine nichil est altius quam deceat aut
quam velim.
195 Tandem vero, amice, aliquando, si placet, hos obtrectatores nostros
latine loquentes aut scribentes aliquid audiamus et non semper in angulis inter
mulierculas ac fullones vulgaria eructare problemata; his enim philosophantur
in scolis, his in tribunalibus iudicant sine iustitia aut delectu. 196 Quisquis
absens, idem reus; nulli hominum defertur, nulli parcitur indefenso, veterum
et novorum lacerantur fame et longis tersa vigiliis nomina deformantur. 197 Sic
grassantibus adhibe literatum hominem: muti fiunt et palladia quasi Gorgon
accesserit durantur in silicem.
ПРИЛОЖЕНИЕ 3. Петрарка и его апология Африке VI, 839-918 431
182 Это всё равно что если земледел, изведя всё время сева на сон да потехи,
надеется на обильнейший урожай грядущим летом.
183 Но довольно чудной материи, откуда и я
«мёдом сдобренную и быльём чародейным лепёшку»
охаивателям своим подброшу да усыплю торчащего гадами Цербера.
184 Если зависть прямо-таки неумолима и неусыпна, однако истину и её
почитателей — прежде прочих тебя первого, знаю, утомлённого тем
охаиванием, — считаю, удовлетворило это письмо, как с нашими мягкое, так
соперников облаивающее.
185 Если четвёртое — как знать, последнее ли — обвинение меня и
пробивает, то, честное слово, не на что иное, разве на смех, пробивает. 186
Дескать, выше пошиб моих буколик, чем того требует приземность пастушьего
стиха. 187 Вот бы не хватало всякой иной оплошности всему, что я написал
и напишу! 188 Легко стерплю личину ответчика, не, однако, несведущий,
что три у поэтов и витий пошиба, и перенесение одного на место другого
не безвинно. 189 Впрочем, обычно скорее сопоставительно, чем просто, что-
то называется высоким, низким или средним — и малые холмы выдаются
на равнине, и большие горы, окружённые большими, исчезают. Сам Олимп,
победитель облаков, побеждён небом; про нас луна высочайшая, про все
звёзды — нижайшая. 190 Ту поэму я юношей написал, «в юности смелый»,
как о своих буколиках говорит Марон. Сдавалось, погодя напишу нечто
высокое, уже и принимался за то, что — чаял и не отчаиваюсь — до того высоко
поднимется, что иное в сравнении выставит довольно приземным да
невеликим. 191 Добавь, что, дабы прекратилось всякое сопоставление, многое, даже
само по себе приятное, за пестротою судящих тому высоким, сему видится
приземным. 192 И в псалме написано: «Высокие горы - оленям», и следом:
«камни — ежам убежище», и крот, тронув поверхность почвы, выше не
лезет, и среди летунов орёл, дабы горе стремиться, по облакам восходит,
павлин — по черепице, по навозу — петух. 193 А что боле? Пошиб оправдываю
произвольно, чей единственный порок — высота, и если потребуется, этому
бесчестью не невольно повергнусь. 194 Но, по-моему, не потребуется;
посредственнее, знать, дарованием те, кому так видится; сужу, что в тех стихах
ничего нет выше приличного или желательного мною.
195 Когда-нибудь, друг, если приведётся, да услышим наконец-то
поносителей наших, говорящих или пишущих нечто по-латыни, а не то и дело
просторечивое изрыгание проблем по уголкам среди бабёнок и
валяльщиков. Ибо этим философствуют в школах, этим без разбора в
судилищах неправдуют. 196 Кто не наличествует, тот виновен, ни с кем из людей
не считаются, не щадят незащищённого, слава древних и теперешних
терзается и долгим бдением лощёные имена уродуются. 197 Эдак лиходейни-
чающим представь начитанного человека: онемеют и, будто Палладина
432
Часть I. БРУНИ-АВТОР
198 Scribant modo aliquid, queso, ut et nobis, uti si libeat, esse dentés intelligant.
199 Sed quid posco? Non plus ignorantie nec plus invidie quam cautele est.
Semel provisum est ab incursibus. 200 Sibilant semper ас latitant «et in hoc se
doctos arbitrantur, si aliis detrahant», ut cum illo finiam qui talia multa passus
est Ieronimo. Vale.
Venetiis III idus Martias.
ПРИЛОЖЕНИЕ 3. Петрарка и его апология Африке VI, 839-918 433
Горгона явилась, застынут кремнём. 198 Пусть хоть изволят что любо
написать, чтобы уразумели, что и у нас есть зубы. 199 Но чего требую? Не более
невежества, не более зависти, чем опаски в них: уж подсуетились против
набегов. 200 Шипят то и дело да хоронятся «и себя учёными считают, если
других оговаривают», чтобы Иеронимом закончить, который подобного
натерпелся. Будь здоров.
Венеция, 13-е марта
434
Часть I. БРУНИ-АВТОР
Примечания
1 Иероним Vita Hilarionis, prol.: «Verum destinato operi imponam manum,
et Scylleos canes obturata [al. obdurata] aure transibo»
(Но берусь за труд заданный и сцилльских собак, заткнувши [или
закаливши] уши, миную).
5 Авл Геллий 6,1, 6: «Id etiam dicere haut piget, quod idem illi, quos supra
nominavi, litteris mandaverint Scipionem hune Africanum solitavisse noctis ex-
tremo, priusquam dilucularet, in Capitolium ventitare ac iubere aperiri cellam
Iovis atque ibi solum diu demorari quasi consultantem de republica cum love,
aeditumosque eius templi saepe esse demiratos, quod solum id temporis in
Capitolium ingredientem canes semper in alios saevientes neque latrarent eum neque
incurrerent»
(И то не прочь сказать, что те же, которых я выше именовал, поверили
словесности. Любил Сципион этот Африканский на исходе ночи, прежде
брезга, хаживать на Капитолий и велеть, чтобы ему открывали
святилище Юпитера, где долго сидел в одиночестве, будто совещаясь с
Юпитером о государственных делах. Надзиратели храма часто удивлялись, что
на него, как вступал тем часом в одиночестве на Капитолий, собаки,
всегда на чужих лютующие, не лаяли и не набегали).
10 Сенека De vita beata 19,2: «De alterius vita, de alterius morte disputatis et
ad nomen magnorum ob aliquam eximiam laudem virorum, sicut ad occursum
ignotorum hominum minuti canes, latratis; expedit enim vobis neminem videri
bonum, quasi aliéna virtus exprobratio delictorum omnium sit»
(Чужую жизнь, чужую смерть обсуждаете и, заслышав имя великих
по некоей исключительной заслуге мужей, лаете, точно мелкие собаки,
завидев незнакомцев, ибо вам сподручно, не окажись никто благим:
будто чужая доблесть — это выговор общим порокам).
13 Гораций Epist. 1,18, 82: «dente Theonino cum circumroditur»
(будь обгрызаем вдруг Феоновым зубом).
16 Иероним Prxf. in Ezram: «Itaque obsecro vos, mi Domnion et Rogatiane
charissimi, ut privata lectione contenti, librum non efferatis in publicum, nee
fastidiosis ingeratis cibos, vitetisque eorum supercilium, qui iudicare tantum de
aliis, et ipsi facere nihil noverunt»
(Значит, мои дражайшие Домнион и Рогатиан, умоляю вас,
довольствуйтесь частным чтением — книгу в народ не выносите и
привередливым снеди не подавайте, избегайте насупленности тех, которые горазды
только судить об иных, а не сами создавать что-то).
34 Знаменитый девиз, высеченный перед входом в храм Аполлона
в Дельфах: Γνώθι σεαυτόν (самопознайся).
37 Фридрих II Гогенштауфен.
48 Марциал 1 prxf.
ПРИЛОЖЕНИЕ 3. Петрарка и его апология Африке VI, 839-918 435
Петрарка De vita solitaria II14 (о Марциале): «Inter multa quidem hoc a ple-
beio poeta non ignobiliter dictum tenes»
(Среди многих помнишь это речение поэта черни).
55 Сенека De vita beata 19, 2;
62 Данте Inf. XIII, 66: «morte comune e délie corti vizio»
(порок придворный и погибель общая);
Вульгата Sapientia 2, 24: «Invidia autem diaboli mors introivit in orbem
terrarum»
(Через зависть беса смерть проникла в круг земной).
63 Плиний Старший NH 8, 19, 52: «aegritudinem fastidii tantum sentit, in
qua medetur ei contumelia, in rabiem agente adnexarum lascivia simiarum;
gustatus deinde sanguis in remedio est»
(его единственное недомогание — тошнота, пользуемая, если его
обидеть, разъярив проказничанием привязанных обезьян; потом, отведав их
крови, поправляется);
Плиний Старший NH 8, 17, 44: «Aristoteles diversa tradit, vir quern in his
magna secuturus ex parte praefandum reor. Alexandro Magno rege inflamma-
to cupidine animalium naturas noscendi delegataque hac commentatione Ar-
istoteli, summo in omni doctrina viro, aliquot milia hominum in totius Asiae
Graeciaeque tractu parère iussa, omnium quos venatus, aucupia piscatusque ale-
bant quibusque vivaria, armenta, alvaria, piscinae, aviaria in cura erant, ne quid
usquam genitum ignoraretur ab eo. quos percunctando quinquaginta ferme
volumina ilia praeclara de animalibus condidit. quae a me collecta in artum cum
<i>is, quae ignoraverat, quaeso ut legentes boni consulant, in universis rerum
naturae operibus medioque clarissimi regum omnium desiderio cura nostra
breviter peregrinantes»
(Аристотель передаёт несхожее, муж, которому, я — по большей
части следуя в этой статье — считаю, положено первое внимание. Царь
Александр Великий, занятый вожделением изведать природы животных,
доверил это мозгу Аристотеля, мужа, во всяком учении высшего, велев
его слушаться нескольким тысячам людей по всему протяжению Азии
с Грецией — всем, промышлявшим охотой, птице- и рыболовством,
хлопотавшим о садках, стадах, ульях, прудах, птичниках, — дабы ничто
рождённое не было ему неведомым. Опрашивая их, составил он эдак
пятьдесят тех славных свитков о животных. Сжатые мною едино с тем,
чего не ведал он, пусть читатели жалуют их, нашими хлопотами кратко
путешествуя по всем творениям природы вещей, сущему любопытству
славнейшего из всех царей).
65 Плиний Старший NH 7, 52, 172: «quibusdam perpétua febris est, sicut
C. Maecenati; eidem triennio supremo nullo horae momento contigit somnus»
(y некоторых нескончаемая лихорадка, что у Гая Мецената; ему же
в предкончинное трёхлетие и мига соснуть не доводилось).
436
Часть I. БРУНИ-АВТОР
66 Варрон De re rust. 2, 3, 5: «capras sanas sanus nemo promittit; numquam
enim sine febri sunt»
(здравых коз здравый нипочём не пообещает, ибо никогда не лишены
лихорадки);
Варрон Ling. 5, 19, 97: «Capra carpa, a quo scriptum "omnicarpae caprae"»
{Copra будто carpa, отчего выражение «всещиплющие козы»).
68 Варрон De re rust. 2, 3, 7: «studiose enim de agrestibus fruticibus pascun-
tur atque in locis cultis virgulta carpunt. Itaque a carpendo caprae nominatae.
Ab hoc in lege locationis fundi excipi solet, ne colonus capra natum in fundo
pascat. Harum enim dentés inimici sationi, quas etiam astrologi ita receperunt
in caelum, ut extra lembum duodecim signorum excluserint; sunt duo haedi at
capra non longe a tauro»
(ибо рачительно кормятся сельскими кустами да на возделанных
местах кустарники щиплют. От carpendo [щипать], значит, capra [коза] и
наречена. Поэтому в законе о сдаче внаём надела обычно учреждают, чтоб
издольщик в наделе козорождённого не кормил. Ибо козьи зубы —
недруги посеву. Их и астрологи так приняли на небо, что исключили из обода
двенадцати созвездий — двое козлят да коза неподалёку от тельца).
75 Цицерон De off. 1, 28, 97: «Наес ita intellegi, possumus existimare ex eo
decoro, quod poetae sequuntur, de quo alio loco plura did soient. Sed turn servare
illud poetas, quod deceat, dicimus, cum id quod quaque persona dignum est, et
fit et dicitur, ut si jîiacus aut Minos diceret: "oderint, dum metuant", aut: "natis
sepulchro ipse est parens", indecorum videretur, quod eos fuisse iustos accepi-
mus; at Atreo dicente plausus excitantur, est enim digna persona oratio; sed poetae
quid quemque deceat, ex persona iudicabunt; nobis autem personam imposuit
ipsa natura magna cum excellentia praestantiaque animantium reliquarum»
(Точность уразумения этого можем расценить по тому приличию,
которому следуют поэты, о котором в ином месте обычно говорится
более. Но говорим, что тогда поэты соблюдают приличное, когда каждое
лицо и делает, и говорит себя достойное. Вот кабы Эак или Минос
сказал: «пусть ненавидят, лишь трепетали б», или: «могила чадам — это сам
отец», виделось бы неприличным, ведь верим, что они были
праведными, а будь сказано Атреем, заплескали бы руки, ибо речь достойна лица.
Но что кому прилично, поэты рассудят по лицу. На нас же сама природа
возложила лицо с большой превосходностью и отменностью над
прочими одушевлёнными).
Гораций Ars 119-127: «Aut famam sequere aut sibi conuenientia finge / scrip-
tor. Honoratum si forte reponis Achillem, / impiger, iracundus, inexorabilis,
acer / iura neget sibi nata, nihil non arroget armis. / Sit Medea ferox inuictaque,
flebilis Ifio, / perfidus Ixion, Io uaga, tristis Orestes. / Siquid inexpertum scaenae
committis et audes / personam formare nouam, seruetur ad imum / qualis ab
incepto processerit et sibi constet»
ПРИЛОЖЕНИЕ 3. Петрарка и его апология Африке VI, 839-918 437
(Или следуй молве, писатель, иль сообразно / выдумай. Коль
претворять Ахилла почтенного станешь, / он, неленивый, гневный, настырный,
неумолимый, / писаный пусть отрицает закон, оружьем беря всё. / Ярой
Медея будь — не унять, достослёзною — Ино, / будь Иксион веролом,
Орест — злобник, странница — Ио. / Коль неиспытанное поверяешь
подмосткам и смеешь / неузнаваемое создать, таким сохранится / пусть
до конца, каким началось, и себе неизменным).
78 Вероятно, речь о юном августинском монахе Луиджи Марсили.
80 Петрарка Fam. 16, 12, 5: «inter populi manus versor, mea sors vetus; sed
noli, oro, diffidere: confricatione clarior fiam»
(вращаюсь в руках народа — моя старая участь; но не вздумай, прошу,
не доверять: от скобления ярчею);
Петрарка Sen. 9, 2,153: «omnis enim virtus eo clarior quo maioribus obiectis
asperitatibus exercita atque confricta est»
(ибо всякая доблесть тем ярче, чем большими мешающими
шершавостями упражняема и скоблима).
87 Вульгата Marcus 15, 37-39.
88 Иероним Commentarius In Evangelium Secundum Marcum 15, 37.
91 Петрарка Sen. I 5 (28/05/1362 к Джованни Боккаччо из Падуи) De vati-
cinio morientium.
104 Цицерон Div. 1, 30, 63.
114 Теренций Phorm. 217
117 Овидий Ер. ex Ponto 1,1, 59-60.
118-120 Сенека Epist. 28, 9-10.
121 Вульгата Sapientia 18,17.
122 Сенека Epist. 53, 8; Вульгата Psalmi 31, 5.
124 См. § 114; Вульгата Psalmi 50, 5.
129-130 Цицерон De sen. 17, 60: «Нас igitur fortuna frui licet senibus, nee
aetas impedit, quo minus et ceterarum rerum et in primis agri colendi studia
teneamus usque ad ultimum tempus senectutis. M. quidem Valerium Corvinum
accepimus ad centesimum annum perduxise, cum esset acta iam aetate in agris
eosque coleret; cuius inter primum et sextum consulatum sex et quadraginta
anni interfuerunt. Ita, quantum spatium aetatis maiores ad senectutis initium
esse voluerunt, tantus illi cursus honorum fuit; atque huius extrema aetas hoc
beatior quam media, quod auctoritatis habebat plus, laboris minus; apex est au-
tem senectutis auctoritas»
(Эту, стало быть, удачу льготно вкушать старым, да и возраст не
возбраняет продолжать заниматься вплоть до предельного срока старости
ни прочими вещами, ни в первую очередь земледелием. О Марке же
Валерии Корвине вестимо, что радел до сотого года, проводя уже древним
время в деревне и возделывая землю; чьё первое и шестое консульство
разделяют сорок шесть лет. Выходит, сколько лет предками положено
438
Часть I. БРУНИ-АВТОР
началом старости, стольким было его служебное поприще, и его
крайний возраст блаженнее среднего, ибо влиятельности имел больше,
работы — меньше. А влиятельность — это вершина старости).
132 Августин De div. quœst. octog. trib. 58,2: «Finis autem saeculorum tamquam
senectus veteris hominis, cum totum genus humanum tamquam unum hom-
inem constitueris, sexta aetate signatur, qua Dominus venit. Sunt enim aetates
sex etiam in uno homine: infantia, pueritia, adolescentia, iuventus, gravitas et
senectus. [...] Senectus autem solet etiam tantum tenere temporis, quantum reli-
quae omnes aetates. Nam cum a sexagesimo anno senectus dicatur incipere, et
possit humana vita usque ad centum viginti annos pervenire, manifestum est
solam senectutem posse tam longam esse quam omnes priores aetates»
(A предел веков, точно старость ветхого человека — беря весь
человеческий род за одного человека — обозначается шестым возрастом,
когда пришёл Господь. Ибо у одного человека шесть возрастов: детство,
отрочество, подростковость, юность, зрелость и старость. [...] А старость
обыкновенно столько занимает времени, сколько все остальные
возрасты. Ведь поскольку говорится, что начинается с шестидесятого года и
человеческая жизнь может доходить вплоть до ста двадцати лет, то ясно,
что одна старость может столь долгой быть, сколь все предшествующие
возрасты).
134 Исидор Etym. 11,2,5: «(1) Gradus aetatis sex sunt: infantia, pueritia,
adolescentia, iuventus, gravitas atque senectus. (2) Prima aetas infantia est pueri na-
scentis ad lucem, quae porrigitur in septem annis. (3) Secunda aetas pueritia, id
est pura et necdum ad generandum apta, tendens usque ad quantumdecimum
annum. (4) Tertia adolescentia ad gignendum adulta, quae porrigitur usque ad
viginti octo annos. (5) Quarta iuventus firmissima aetatum omnium, finiens in
quinquagesimo anno. (6) Quinta aetas senioris, id est gravitas, quae est decli-
natio a iuventute in senectutem; nondum senectus sed iam nondum iuventus,
quia senioris aetas est, quam Graeci πρεσβύτην vocant. Nam senex apud Graecos
non presbyter, sed γέρων dicitur. Quae aetas a quinquagesimo anno incipiens
septuagesimo terminatur. (7) Sexta aetas senectus, quae nullo annorum tempore
finitur; sed post quinque illas aetates quantumcumque vitae est, senectuti depu-
tatur. (8) Senium autem pars est ultima senectutis, dicta quod sit terminus sextae
aetatis. In his igitur sex spatiis philosophi vitam discripserunt humanam, in qui-
bus mutatur et currit et ad mortis terminum pervenit»
((1) У возраста шесть ступеней: детство, отрочество, подростковость,
юность, зрелость и старость. (2) Первый возраст — детство рождающегося
на свет ребёнка, длящееся семь лет. (3) Второй возраст — отрочество, то
есть чистый и ещё к порождению не годный, тянущийся до
четырнадцатого года. (4) Третий — подростковость, для порождения взрослый, который
длится до двадцати восьми лет. (5) Четвёртый — юность — самый
крепкий из всех возрастов, завершающийся к пятидесяти годам. (6) Пятый —
ПРИЛОЖЕНИЕ 3. Петрарка и его апология Африке VI, 839-918 439
возраст престарелого, то есть зрелость, который от юности клонит к
старости: пока не старость, но уже не юность, ибо это возраст
престарелого, который греки называют «пресвит». Ведь старик по-гречески будет
не «пресвитер», но «геронт». Этот возраст, начинаясь с пятидесятого года,
оканчивается семидесятым. (7) Шестой возраст — старость, которая
бессрочна, но спустя те пять возрастов сколько б жить ни осталось, считается
старостью. (8) Дряхлость — это последняя часть старости, названная так,
ибо грань шестого возраста. На эти, стало быть, шесть возрастов
философы разделили человеческую жизнь, за которые и меняется, и бежит, и
достигает грани смерти).
138 Петрарка Africa 6, 885.
141 Диадумениан, сын императора Макрина, облекшего его,
девятилетнего, властью в 217 г. н. э. Годом позже оба убиты приверженцами Гелио-
габала, последующего императора примерно четырнадцати лет от роду.
Hist. Aug. 16,2,2-4: «Post hoc ipse puerulusDiadumenus Antoninus imperator
dixit: "Gratias vobis, commilitiones, quod me et imperio donastis et nomine,
siquidem dignos et me et patrem meum duxistis, quos imperatores Romanos
diceretis et quibus committeretis rem p. Et pater quidem meus curabit, ne desit
imperio, ego autem elaborabo, ne desim nomini Antoninorum. Scio enim me Pii,
me Marci, me Veri suscepisse nomen, quibus satis facere perdifficile est. Interim
tamen causa imperii, causa nominis id omne quod pater et tantundem promitto
honoribus, ut et venerandus Macrinus pater praesens promisit, duplicatis»
(После этого сам отрочёнок Диадумен Антонин сказал: «Спасибо вам,
что одарили меня как императорством, так именем, раз удостоили как
меня, так отца моего звания римских императоров и доверения
государства. И отец мой как раз порадеет не подвести державу, я же потружусь
не подвести Антонинов имя»);
Hist. Aug., Diad. 1,4-2,4 ограничивается передачей речей двух
императоров, Макрина и Диадумена Антонина; предпочтение речи сына речи отца
идёт от Петрарки.
142 Клодий Альбин был провозглашён императором британскими
легионами в 193 вопреки Септимию Северу, разбившему его в 197;
Hist. Aug., Alb. 6 + 13.
143 Александр Север родился в 208, правил с 222 по 235: Hist. Aug., Alex.
60,1.
145-146 Hist. Aug., Alex. 52, 3.
147 Hist. Aug., Alex. 29, 6: «erat enim ingentis prudentiae et cui nemo posset
inponere et quem si aliquis urbane temptare voluit, intellectus tulit poenas»
(был огромной сообразительности — и обхитрить его никто не мог, и
если кто хотел изощрённо его испытать, расплачивался, раскушенный).
150 Валерий Максим 3,1, ext. 1: «Et ut a Graecis aliquid, Alcibiades ille,
cuius nescio utrum bona an uitia patriae pemiciosiora fuerint — illis enim ciues
440
Часть I. БРУНИ-АВТОР
suos decepit, his adflixit —, cum adhuc puer ad Periclen auunculum suum
uenisset eumque secreto tristem sedentem uidisset, interrogauit quid ita tan-
tam in uultu confusionem gereret. at illo dicente mandatu se ciuitatis propy-
laea Mineruae, quae sunt ianuae arcis, aedificasse consumptaque in id opus in-
genti pecunia non inuenire quo pacto ministerii rationem redderet atque ideo
conflictari, 'ergo' inquit 'quaere potius quemadmodum rationem non reddas'.
itaque uir amplissimus et prudentissimus suo consilio defectus puerili usus est
atque id egit, ut Athenienses finitimo inplicati bello rationibus exigendis non
uacarent. sed uiderint Athenae utrum Alcibiadem lamententur an glorientur,
quoniam adhuc inter execrationem hominis et admirationem dubio mentis iu-
dicio fluctuatur»
(И кое-что из греческого. Тот Алкивиад, чьи, не знаю, добродетели были
пагубнее отчизне или пороки, — первыми ведь сограждан обманывал,
вторыми удручал, — ещё отроком придя к Периклу, своему вую, и увидев
его уныло сидящим особняком, спросил о причине такого на лице
смятения. По поручению, отвечает, города возведя пропилеи Минервы, а
именно — ворота в твердыню, да изведя на это зодчество немыслимые деньги,
не нахожу способа, как дать отчёт в исполнении, оттого сокрушаюсь. «Что
ж, — говорит Алкивиад, — лучше ищи, как не давать отчёта». Вот муж
влиятельнейший и мудрейший, оплошав своим усмотрением,
воспользовался отроческим да так сделал, что афиняне, впутанные в пограничную
распрю, взыскивать отчёт не удосужились. Но виднее Афинам, жалоба ли
по Алкивиаду, или хвала, поскольку пререкаемое суждение ума доселе не
решило, достоин такой проклятия либо удивления).
153 Петрарка Sen. V 1, 6.
153 Ливии 21,46, 7: «auxitque pavorem consulis volnus periculumque inter-
cursu turn primum pubescentis filii propulsatum»
(и страх усугубила рана консула и опасность, тогда отвращённая
вмешательством впервые созревшего сына);
Валерий Максим 5,4,2: «Eadem pietas uiribus suis inflammatum Africanum
superiorem uixdum annos pubertatis ingressum ad opem patri in acie feren-
dam uirili robore armauit: consulem enim eum apud Ticinum flumen aduer-
sis auspiciis cum Hannibale pugnantem, grauiter saucium intercessu suo seru-
auit, neque illum aut aetatis infirmitas aut militiae tirocinium aut infelicis proelii
etiam ueterano bellatori pertimescendus exitus interpellare ualuit, quo minus
duplici gloria conspicuus coronam imperatore simul et pâtre ex ipsa morte rapto
mereretur»
(Ta же благочестивость вооружила зажжённого её силами Африкана
Старшего, едва вошедшего в лета созревания, с мужской твёрдостью
подать помощь отцу в бою, ибо его заступничество сохранило
тяжелораненого отца, консула, при дурном знамении сражавшегося у реки Тичи-
но, — ни некрепости возраста, ни ратной неопытности, ни ужасавшему
ПРИЛОЖЕНИЕ 3. Петрарка и его апология Африке VI, 839-918 441
даже умудрённого воина исходу несчастливой битвы не удалось
воспрепятствовать ему, видному двойною славою, заслужить венок за спасение
полководца и отца от самой смерти).
155 Ливии 22, 53, 3: «omnium consensu ad P. Scipionem admodum adules-
centem et ad Ap. Claudium summa imperii delata est»
(единогласно предводительство поручили Публию Сципиону, совсем
подростку, и Аппию Клавдию);
Сципион добился от сицилийских вельмож, притворяясь, что хочет
взять их с собою в Африку, чтобы одолжили оружие и лошадей
сопровождавшим его римлянам; Ливии 29,1,1-11 +
Валерий Максим 7, 3, 3: «Scipio quoque superior praesidium calliditatis am·
plexus est: ex Sicilia enim petens Africain, cum e fortissimis peditibus Romanis
trecentorum equitum numerum conplere uellet neque tam subito eos posset
instruere, quod temporis angustiae negabant sagacitate consilii adsecutus est:
namque ex his iuuenibus, quos secum tota Sicilia nobilissimos et diuitissimos
sed inermes habebat, trecentos speciosa arma et electos equos quam celerrime
expedire iussit uelut eos continuo secum ad oppugnandam Karthaginem auec-
turus. qui cum imperio ut celeriter, ita longinqui et periculosi belli respectu sol-
licitis animis paraissent, remittere <eis> Scipio illam expeditionem, si arma et
equos militibus suis tradere uoluissent, edixit. rapuit condicionem inbellis ac
timida iuuentus instrumentoque suo cupide nostris cessit. ergo calliditas ducis
prouidit ut, si quod protinus imperaretur, grave onus fuisset, id excitato prius,
deinde remisso militiae metu maximum beneficium fieret»
(Сципион Старший тоже к подспорью хитрости прибег, ибо,
пожелав на пути из Сицилии в Африку дополнить число всадников до трёхсот
отважнейшей римской пехотой, но будучи не в состоянии столь скоро
снарядить их, получил чутьём усмотрения то, чему остро не доставало
времени: велел трёмстам из тех имеющихся при себе юношей,
знатнейших и богатейших во всей Сицилии, но безоружных, снабдиться как
можно проворнее взрачным оружием и отборными конями, будто
собирался немедля вести с собою их на Карфаген. Когда те сколь проворно,
столь со взволнованным замаячившей длительной и опасной войною
духом послушались приказа, Сципион заявил, что избавит их от похода,
коль изволят передать его воинам оружие с конями. Невоинственное да
робкое юношество мигом ухватилось за условие и охотно уступило своё
оснащение нашим. Значит, хитрость вождя промыслила так, что
оказавшееся бы, будь оно велено прямо, тяжким бременем стало величайшим
благодеянием из-за сперва возбуждённой, потом осаженной боязни
воинской службы).
163 Ливии 28,18, 6.
164 супругу ... вернул — невесту кельтибера Аллуция, которую Сципион
вернул без выкупа после взятия Карфагена: Ливии 26, 50;
442
Часть I. БРУНИ-АВТОР
отрока ... отпустил — внука Массиниссы, которого Сципион отправил
вольным к дяде после битвы под Бекулой: Ливии 27, 19, 7-12; Валерий
Максим 5,1, 7.
172 Вульгата Lucas 1, 80; 2, 52 и 3, 23.
177 Августин Vera relig. 16, 32.
183 Вергилий /En. 6, 420.
186 Буколики — собрание двенадцати эклог, сложенных Петраркой
первоначально между 1346 и 1348 гг.
190 Вергилий Georg. 4, 565-566: «carmina qui lusi pastorum audaxque iu-
venta / Tityre, te patulae cecini sub tegmine fagi»
(сыгранный мною стих пастуший и, в юности смелый, / Титир, пел
я тебя под сенью разлатого бука).
192 Вульгата Psalmi 103,18.
200 Иероним In Epist. Eph. praef.
Cicero Novus
Prefatio in Ciceronem novum ad Nicolaum Nicolum
Otioso mihi nuper ac lectitare aliquid cupienti oblatus est libellus quidam
ex Plutarcho traductus, in quo Ciceronis vita contineri dicebatur. Ilium ego etsi
sepe alias diligenter et accurate in greco legeram, tamen, latine quoque videre
gliscens cum percurrere cepissem, animadverti statim (neque enim obscuri erant
errores) eum, qui transtulerat bonum quidem virum, sed non satis eruditum,
partim ignoratione grecarum litterarum in multis prolapsum, partim ariditate
quadam ingenii parum respondenter parumque concinne ea ipsa, in quibus non
prolapsus fuerat, transtulisse.
Itaque indolui equidem Ciceronis vicem et mecum ipse indignatus sum,
quod in eo viro littere nostre adeo mute reperirentur, qui vel solus, ne mute
forent, sua diligentia prestitisset. Huic ergo deformitati latine lingue pro virili
mea succurrere aggressus, confestim greco volumine requisito, traductionem ex
integro inchoavi. Et opus sane ab initio satis luculenter procedere videbatur. Mox
vero, ut progredior et ob convertendi diligentiam singula queque magis considero,
ne ipse quidem Plutarchus desiderium mei animi penitus adimplevit, quippe
multis pretermissis, que ad illustrationem summi viri vel maxime pertinebant,
cetera sic narrât, ut magis ad comparationem suam, in qua Demosthenem
preferre nititur, quam ad sincerum narrandi iudicium accommodari videantur.
Nos igitur, et Plutarcho et eius interpretatione omissis, ex iis que vel apud
nostros vel apud Grecos de Cicerone scripta legeramus, ab alio exorsi principio
vitam et mores et res gestas eius maturiore digestione et pleniore notitia non ut
interprètes sed pro nostro arbitrio voluntateque descripsimus. Est autem nihil a
nobis temere in historia positum sed ita ut de singulis rationem reddere et certa
probatione asserere valeamus.
Tu ergo, Nicolae, censor et iudex rerum nostrarum, Ciceronem hunc novum
diligenter leges, et si non indignum putabis, aliis quoque legendi eius copiam
ПРИЛОЖЕНИЕ 4
Леонардо Бруни.
Жизнеописания Цицерона и Аристотеля
Жизнеописание Цицерона
(1415 г.)
Небывалый Цицерон
Предварение для Никколо Никколи
Давеча, досужий и что-нибудь почитать охочий, я наткнулся на одну
книжку — перевод из Плутарха, — в которой, дескать, содержится жизнь
Цицерона. Взявшись её — хоть часто и читанную мною прилежно и
тщательно на греческом, однако на латыни тоже желанную — пробежать,
усматриваю сразу (ошибки, благо, не таились), что переводчик, муж, да,
дельный, но образованный не довольно, частично за неведением греческой
словесности много где сплоховав, частично за некоторой сухостью
дарования несоответственно и несозвучно перевёл то, где не сплоховал [перевод
Якопо Анджели, сделанный между 1400 и 1401 гг.].
Вот я и вскручинился за участь Цицерона, а на себя рассердился за то,
что словесность наша отмалчивалась насчёт такого мужа, который чуть
ли не один возбранял ей молчание своим прилежанием. Собравшись,
стало быть, со всем мужеством выручить латинский язык из этого
уродства, немедля раздобыв греческий свиток, принялся переводить насквозь
по-своему. И вроде бы труд сначала продвигался на загляденье. Вскоре же
с моим продвижением и усугубляющимся от прилежания в истолковании
вниманием к каждой подробности уже сам Плутарх не утолял
устремления моего духа сполна, ибо, многое, что, пожалуй, чрезвычайно касалось
бы освещения высшего мужа, пропустив, так рассказывает прочее, что,
сдаётся, прилаживает его более к своему сопоставлению, в котором норовит
предпочесть Демосфена, нежели к неумытному суждению рассказа.
Оставив, стало быть, Плутарха и самого, и переводного, из того, что мы
или у наших, или у греков читали о Цицероне, иначе подойдя, —
благодаря перевариванию зрелее и ознакомленности полнее, — описали жизнь,
и нрав, и свершения его, не ровня переводчикам, но по нашему
обдуманному изволению. Мы же в историю поместили сведения не с
опрометчивостью, но со способностью каждое истолковать и ответственно доказать.
Значит, ты, Никколо, разборщик и судья наших вещей, прилежно
прочтёшь этого небывалого Цицерона и, если не сочтёшь недостойным, других
446
Часть I. БРУНИ-АВТОР
faciès. Hortamur autem et provocamus omnes, qui ingenue eruditi elegantius et
probabilius de iisdem rebus scribere poterunt, ut parenti et principi litterarum
nostramm suum quisque scribendi studium certatim exhibeat. Nam neque
ulli magis littere nostre debentur quam illi, qui eas nobis tradidit; et mihi tanti
est Ciceronis honor, ut vehementer exoptem a multis de hoc ipso scribentibus
superari. Vale.
In urbem inde reversus, quoniam summa rerum in arbitrio unius posita foro
et curie locum nullum relinquebat, ad litteras et studia se retulit, ut quando alia
non dabatur, ilia saltern via civibus suis prodesset. Plurimum vero per id tempus
in prediis suis morabatur; ad urbem nisi Cesaris salutandi aut pro salute alicuius
civis orandi causa non accedebat: ut pro M. Marcello, de cuius restitutione a
Cesare impetrata senatus nomine gratias egit; ut pro Q. Ligario et Deiotaro rege,
quos apud Cesarem iratum victoremque défendit. Ceterum omne tempus aut
disputationibus familiarium aut legendo scribendoque assumebatur. Homo vere
natus ad prodessendum hominibus vel in re publica vel in doctrina, siquidem
in re publica patriam consul et innumerabiles orator servavit, in doctrina vero
et litteris non civibus suis tantum sed plane omnibus qui latina utuntur lingua
lumen eruditionis sapientieque aperuit.
Hic enim primus philosophiam antea nostris litteris incognitam et pêne
a romano sermone abhorrentem, de qua пес latine scribi nee disputari posse
plerique docti viri arbitrabantur, latinis litteris explicuit. Hic plurima verba ad
usum patrii sermonis adiunxit, quo lucidius et commodius philosophorum inventa
disputataque exprimerentur. Hic dicendi precepta et artem prius quam ulli nostri,
doctius quam ulli Greci patefecit et tradidit. Hic ad potestatem romani imperii
dominam rerum humanarum eloquentiam adiunxit. Itaque non magis patrem
patrie appellare ipsum convenit, quam parentem eloquii et litterarum nostrarum.
Cuius libros monumentaque si evolvas, numquam otium illi fuisse credas ad
negotia obeunda; rursus autem si res gestas eius, si contentiones, si occupationes,
si certamina in re publica et privata considères, nullum tempus illi reliquum
fuisse existimes ad legendum vel scribendum. Ita solus, ut credo, hominum duo
maxima munera et difficillima adimplevit, ut et in re publica orbis terrarum
modératrice occupatissimus plura scriberet quam philosophi in otio studioque
viventes; et rursus studiis librisque scribendis maxime occupatus, plura negotia
obierit, quam ii qui vacui sunt ab omni cura litterarum. Huius ego causam fuisse
puto primo admirabilem quamdam ac divinam ingenii magnitudinem, deinde
vigilantem solertemque naturam, tertio quod plenus omni sapientia omnique
doctrina ad rem publicam se contulerat. Itaque ex eodem philosophie sacrario et
facta ad rem publicam gubernandam, et dicta ad scribendum precipiendumque
aliis depromebat. Ingenue vero ab adolescentia eruditus et in dicendo plurimum
exercitatus facile et sine labore cogitationes suas mandare litteris poterat.
ПРИЛОЖЕНИЕ 4. Леонардо Бруни. Жизнеописание Цицерона 447
тоже сподобишь прочесть его. Увещеваем и поощряем всех благородно
образованных, которые смогут изящнее и правдивее это написать, чтобы
каждый своё рачение пером ревностно явил отцу и главе нашей словесности.
Ведь никому иному наша словесность больше не долженствует, кроме него,
кто нам её вверил. И мне столь ценна Цицеронова честь, что увлечённо
желаю, чтобы меня превзошли многие, о том же пишущие. Будь здоров.
•
По возвращении в столицу, поскольку державие, возложенное на
изволение одного, не оставляло никакого места форуму и курии, Цицерон
обратился к словесности да изучениям, чтобы таким хотя бы, за недаванием
иного, путём пригождаться согражданам. Подолгу в ту пору пробавлялся
в своих угодьях, к столице, разве что поздороваться с Цезарем или
выступить за здоровье какого-нибудь гражданина, не подступал он: как за Марка
Марцелла, за возвращение которого, выпрошенное у Цезаря, благодарил
от имени сената; как за Квинта Лигария и царя Дейотара, которых
защитил перед гневным Цезарем-победителем. Всё остальное время
употреблялось на обыденные обсуждения или чтение и сочинение. Человек,
поистине рождённый пригодиться людям или в государствовании, или в науке, он
в государствовании консулом сохранил отчизну, витиею — невесть
скольких, а в науке и словесности не только согражданам, но прямо всем,
применяющим латинский язык, открыл свет образованности да мудрости.
Ибо первым в латинской словесности он изъяснил философию,
дотоле нашей словесности неизвестную и римскому языку чуть ли не
отвратительную, которую, по усмотрению многих учёных мужей, по-латыни ни
опишешь, ни обсудишь. Многие слова он добавил ради употребления
отечественным языком, чтобы светлее и приемлемее выразить философские
открытия и обсуждения. Он обнаружил и передал правила да искусство
красноречия прежде, чем кто-либо из наших, учёнее, чем кто-либо из
греков. Он ко власти римской державы добавил красноречивость, госпожу
человеческих вещей. Вот впредь и прилично называть его не отцом
отечества, но отцом красноречия и нашей словесности. Если развернёшь его
книги да памятники, подумаешь, что всегда ему было недосуг заниматься
недосугами; с другой стороны, если рассмотришь его свершения, если
споры, если заботы, если общественную и частную борьбу, сочтёшь, что ему
не оставалось никакого времени для чтения или писания. Вот, думаю, один
и отправлял два величайших и труднейших долга: радетельнейшему о
державе, властелинше земного круга, суметь написать больше, чем живущие
досугом да изучением; и весьма радетельному об изучениях да написании
книг суметь отправлять больше недосугов, чем те, кто свободен от всякой
заботы о словесности. Причиной тому, считаю, стала некая дивная и
божественная величина его дарования, затем бдительная да сметливая природа,
448
Часть I. БРУНИ-АВТОР
Нас igitur felicitate ingenii, hoc nature munere, hac denique sapientia et
eruditione fretus, a pueritia ad exitum vite multa scripsit; multa etiam, cum
mors indigna ilium eripuit, scribere instituerat. Genera autem scriptorum eius
quadripartita fuerunt. Quemadmodum enim illius opera partim in re publica
administranda, partim in foro iudiciisque, partim in domesticis familiaribusque
negotiis ponebatur, erat autem aliud tempus, quod seorsum ad studia
doctrinasque referebat, sic scriptorum eius alia publica sunt, alia forensia,
quedam familiaria, quedam studiorum atque doctrine. In unoquoque sane
horum permulti libri ab eo divine immortaliterque perscripti, de quibus non
alienum fuerit breviter, prout vel ipsi vidimus vel ab aliis accepimus, recensere.
Atque ut ab ea parte, que ad studia et doctrinas pertinet, et in ilia ipsa ab
optimis incipiamus, inter maxime prestabilia eius generis opera sex libri De re
publica fuisse memorantur, quos constat ab eo editos, postquam ab exilio in
urbem redierat. Scripsit post hec De finibus bonorum et malorum libros quinque,
in quibus Stoicorum, Peripateticorum, Epicureorum et Academicorum sectas
varietatesque aperuit; Tusculanarum questionum libros quinque; De natura
deorum très, De divinatione duos, De legibus très, De officiis totidem, Adversus
vituperatores philosophie librum unum, Academicorum libros quatuor,
De senectute, De amicitia, De consolatione libros singulos, De gloria libros
duos, De fato unum, Laudationem Catonis (adversus quam Cesar Anticatones
rescripsit), Paradoxa ad Bru turn, Topica ad Trebatium; transtulit Platonis Timeum
atque Protagoram, Xenophontis Economicum, Arati librum hexametro carmine,
Demosthenis et Eschinis orationes illas famosissimas in causa Ctesiphontis, que
cum apud nostros negligenter custodite iampridem ex Italia tamquam peregrine
alieneque aufugissent, nos Ciceronem imitati eas ex Grecia in latinum nostra
manu reduximus.
Scripsit etiam in oratoria facultate rhetoricorum libros quatuor ad
C. Herennium; item de eadem re libros duos; post hec longe eruditius De oratore
libros très, in quibus omnem veterum et Aristotelicam et Isocrateam rationem
oratoriam complexus est, De optimo génère dicendi ad M. Brutum, De partitione
oratoria ad M. filium; item alium de eadem re librum, qui Orator dictus est;
Commentarios consulatus sui grece scriptos quos ad Posidonium philosophum
misit; item versibus très libros De temporibus suis. Нес ferme in illo studiorum
et doctrine génère ab eo édita.
ПРИЛОЖЕНИЕ 4. Леонардо Бруни. Жизнеописание Цицерона 449
в-третьих, служение его, исполненного всяческой мудрости да всяческой
учёности, государству. Так из тождественного святилища философии
доставал и деяния ради управления государством, и речения ради писания
да наставления других. Прилично с юношества образованный и в речи нау-
пражнявшийся, мог легко и просто поверять словесности свои мысли.
Уповая, стало быть, на этот счастливый склад, на эту одарённость
от природы, на эту, наконец, мудрость, он с отрочества до исхода жизни
написал многое; многое ещё писал, когда недостойная смерть подкралась.
Его писания делятся на четыре рода. Ибо как его деятельность состояла
частично в государственном руководстве, частично — в суде и
разбирательствах, частично — в семейных и обыденных недосугах, всё же было иное
время, уделяемое им изучениям и наукам, так и писания его одни суть
общественные, другие — судебные, некие — обыденные, некие — об
изучениях и науке. В каждом, право, из них божественно и бессмертно им
понаписано премного книг, оценка вкратце которых, или нами очная, или нами
перенятая у других, чуждой не будет.
Если браться за ту часть, которая касается изучений и наук, а в ней —
за лучшие, то среди самых выдающихся сочинений этого рода
упоминаются шесть книг О государстве, которые он, вестимо, издал, возвратившись из
ссылки в столицу. После них написал пять книг О пределах блага и зла, в
которых открыл взгляды и разномыслие стоиков, перипатетиков, эпикурейцев
и академиков; пять книг Тускуланских исследований; три О Природе богов, две
О наитии, три О законах, столько же Об обязанностях, одну книгу Против хулы
философии, четыре книги Академики, по одной книге — О старости, О дружбе,
Об утешении, две книги О славе, одну О роке, Хвалу Катону (против которой
Цезарь написал Антикатона), Парадоксы — для Брута, Топику — для Тре-
бация; переложил Платонова «Тимея» и «Протагора», Ксенофонтову
«Экономику», Аратову книгу — гекзаметром, те именитейшие речи Демосфена
и Эсхина по делу Ктесифонта, которые, поскольку давно уже сбежали,
небрежно у нас оберегаемые, из Италии, точно иностранные и чуждые, мы,
подражая Цицерону, их собственноручно перевели с греческого на
латинский [перевод речи Pro Ctesiphonte, исполненный между концом 1406-го и 25 апреля
1407-го (Epist. II4-5; X 10) и посвященный как Франческо Пикколпассо, так Бартоло-
мео Капра, и перевод речи Эсхина Contra Ctesiphontem, исполненный летом 1412-го].
Насчёт витийской сноровки написал четыре книги о риторике для Гая Ге-
ренния; также на тождественный предмет — две книги; после них гораздо
просвещённее — три книги Об ораторе, в которых обнял весь аристотелевский
да исократический толк витийства древних, О лучшем роде речи — для Марка
Брута, О частях красноречия — для сына Марка; также другую на
тождественный предмет книгу, озаглавленную Оратор; по-гречески — Записки о своём
консульстве, посланные Посидонию; также три книги стихов О своём времени.
Примерно такие сочинения им изданы в том роде изучений и науки.
450
Часть I. БРУНИ-АВТОР
Publica vero et forensia eius opera orationibus continentur, quarum eas,
que in senatu vel ad populum habite sunt, publicas, que vero privatam alicuius
defensionem impugnationemque iudiciariam continent, eas forenses pri vatasque
impresentiarum vocamus. Publicas igitur reliquit: De lege Manilla, item quam
consulatum iniens kalendis ianuarii in senatu habuit, item ad populum De lege
agraria, item De proscriptorum filiis, Pro Othone, Pro Rabirio, duas item ad
legem agrariam pertinentes, In Catilinam et coniuratos quatuor, In Metellum,
In Salustium, De exilio suo orationes très, De provinciis consularibus, De
responsis haruspicum, Pro M. Marcello, In M. Antonium libros quatuordecim.
Forenses vero sunt: Pro P. Quintio, Pro Sex. Roscio, Pro A. Cluentio, Septem libri
accusationis in Verrem, Oratio in Vatinium testem, Pro P. Sextio, Pro L. Murena,
Pro P. Sylla, Pro Cn. Plancio, Pro Cornelio Balbo, Pro L. Flacco, Pro M. Celio, Pro
Fundanio, Pro Vareno, Pro Cecina, Pro Milone, Pro Archia poeta, Pro Scauro, Pro
Oppio, Pro Tullio, Pro domo sua ad pontifices, Pro Q. Ligario, Pro rege Deiotaro.
Нес forensia.
In domestico autem illo familiarique scribendi genere epistolas pene
innumerabiles summa cum elegantia scriptas reliquit, quibus ad amicos scribens
multa volumina refersit. Sed earum extant hodie sex et XXX libri qui inter manus
versantur; quorum sunt ad Atticum libri XVI, ad Quintum fratrem libri très,
reliqui ad M. Brutum, ad Cn. Lentulum, ad P. Sulpicium, ad M. Varronem, ad
M. Celium et alios prestantissimos sue etatis viros. Plurima vero eius generis
amissa sunt; nam et ad Marcum filium et ad Cornelium Nepotem et ad C. Cesarem
et ad Hircium et ad Pansam et ad Cesarem iuniorem multos epistolarum libros
scripsisse eum constat, quorum nullus hodie reperitur; quippe libro quinto
epistolarum ad Hircium et secundo libro ad Cesarem iuniorem allegatas eius
sententias legimus.
Sunt igitur, quos adhuc nominavimus, CLXIII: quorum ad studia et doctrinas
pertinent LVIII, ad rei publice actiones très et triginta, ad forum et iudicia novem
et viginti, ad rem familiarem très et XL. Nee tamen nos ideo eos numeravimus,
quod tot dumtaxat eum scripsisse pateat, sed ut de multis, quos ille scripsit, tot
ad nostram notitiam devenisse ostenderemus. Nam multo plura ab eo scripta
constat, presertim in familiari ac forensi generibus. Scripsisse fertur cum summa
facilitate, quod et multitudo librorum et textus ipse orationis nitide illaborateque
fluentis ostendit. Neque tantum prosa, in quo genere ingens ilia verborum et
sententiarum copia velut mananti fonte exuberat, verum etiam metro quotiens
animum appulisset non pauciores quingentis versibus per singulas noctes
componere solitum tradiderunt.
In dicendo vero quanta illi vis, quanta gratia fuerit multa testantur; et illud
in primis, quod adversarii «regem» invidioso nomine appellare consueverunt.
Quod videlicet nulli absolverentur, nuUi damnarentur, nisi quos ille absolutos
ПРИЛОЖЕНИЕ 4. Леонардо Бруни. Жизнеописание Цицерона 451
Его же общественные и судебные сочинения заключаются в речах, из
которых держанные в сенате или прилюдно назовём тут общественными,
а заключающие частную кого-нибудь защиту и тяжебное нападение —
судебными да частными. Общественных, стало быть, оставил: О Манилиевом
законе, также держанную в сенате при вступлении в консульство первого
января, также прилюдную О земельном законе, также О детях жертв
проскрипций, За Отона, За Рабирия, две также касательно земельного закона,
четыре Против Катилины и заговорщиков, Против Метелла, Против Сал-
люстия, три речи О своём изгнании, О консульских провинциях, Об ответах
гаруспиков, За Марка Марцелла, четырнадцать Против Марка Антония. А
судебные: За Публия Квинкция, За Секста Росция, За Авла Клуенция, семь книг
Обличения Верреса, речь Против свидетеля Ватиния, За Публия Сестия, ЗаЛу-
ция Мурену, За Публия Суллу, За Гнея Планция, За Корнелия Бальба, За Лу-
ция Флакка, За Марка Целия, За Фундания, За Варена, За Щецину, За Милона,
За поэта Архия, За Скавра, За Оппия, За Туллия, За свой дом к понтификам,
За Квинта Лигария, За царя Дейотара. Таковы судебные.
В семейном же том и обыденном письменном роде оставил чуть ли не
неисчислимые с верховным изяществом написанные письма, которыми,
много сносясь с друзьями, напичкал многие свитки. Но из них на сегодня
уцелело тридцать шесть сподручных книг, из которых шестнадцать книг
Аттику, три книги брату Квинту, остальные — Марку Бруту, Гаю Лентулу,
Публию Сульпицию, Марку Варрону, Марку Целию и другим тогдашним
отменнейшим мужам. Ибо многое того рода утрачено; ведь известно, что
и сыну Марку, и Корнелию Непоту, и Гаю Цезарю, и Гирцию, и Пансе, и
младшему Цезарю написал много писем, из которых сегодня ни одного не
найдёшь; зато читаем его изречения в приложении к пятой книге писем
Гирцию и ко второй книге младшему Цезарю.
Поименованных нами книг сто шестьдесят три: из них пятьдесят
восемь касаются изучений и наук, государственной деятельности — тридцать
три, суда и разбирательств — двадцать девять, обыденных дел — сорок три.
Не потому, однако, поименовали, чтобы всего лишь оказалось, что столько
написал, но чтобы показать, что из многих, которые написал, о стольких
осведомлены мы. Ведь известно, что написал гораздо больше, особенно
в обыденном и семейном роде. Повествуется, что писал с предельной
лёгкостью, как показывает и множество книг, и самое плетение речи, прозрачно
и невымученно плавной. И передают, якобы не лишь свободно, — в этом
роде изобилует тот огромный запас выражений и мыслей, ровно из истока
текучий, — но и размеренно любил слагать, стоило воодушевиться, не
менее пятисот стихов еженощно [Плутарх Сгс. 40].
А какая сила у его слова, какая прелесть была, свидетельствует многое,
и то в первую очередь, что противники взяли привычку величать его
завистливым именем «царь». То, что никого не оправдывали, никого не пригова-
452
Часть I. БРУНИ-АВТОР
damnatosve voluisset, probant multe eius ас preclare defensiones, in quibus
vel manifestorum criminum reos vel alios odiosos atque invisos ab invitis et
obstinatis iudicibus orando extorsit. In causa Q. Ligarii, que apud Cesarem
dictatorem acta est, fertur Cesar ita animatus fuisse ut Ligarium omnino pro
condemnato haberet. Et cum Cicero defensurus venit, dixisse ad amicos: «Reum
quidem damnare certissimum est, nil tamen prohibet Ciceronem audire». Sed
idem ille qui hoc dixerat, mox agente oratore propositum illud damnandi tenere
non potuit. Prudentissima enim et artificiosa oratio cum gratia et plenitudine
ad aures eius perveniens tarn varie mentem animumque affecit, ut sepe vultum
coloremque mutaret. Ubi vero ad commemorationem pugne devenit, cum in
accusatorem acriter conversus ilia dixit: «Quid enim, Tubero, ille tuus districtus
in acie pharsalica gladius agebat? Cuius latus petebat? Quis erat sensus armorum
tuorum? Que tua mens, oculi, manus, ardor animi? Quid cupiebas? Quid
optabas?», eo ista dicente ita Cesarem extra se positum et quasi mente aliéna turn
ferunt, ut toto corpore excusso libellos quos manu tenebat abiceret; denique vi
coactus contra propositum animi reum absolvit. Quid? L. Flaccum repetundarum
reum norme omnium opinione damnatum et testimoniis multarum civitatum
convictum iudicibus extorsit? Quid? Murena, quern Cato de ambitu accusavit,
norme cum de crimine ipso constaret, Cicerone orante absolutus est? Quid?
Legem agrariam nonne ardenti et cupientissime plebi funditus dissuasit? Sed
habuit in his tempus spatiumque cogitandi. Quid autem ilia que pro M. Othone
subito et sine ulla premeditatione effecit? Cum ille romanos équités mixtos cum
cetera plebe spectare solitos lege lata segregasset, ac ob id plebs se despectam
putans summo odio in Othonem accensa venientem in theatrum maledictis et
iurgio incessisset; contra equestris ordo reclamaret, animis undique inflammatis;
norme Cicero, qui per id tempus consul erat, advocata confestim plebe, ita
dicendo mentes immutavit, ut in theatrum reversa Othoni applauderet?
Nee minor sane in accusando quam in defendendo fuit. Nihil profecto
vehementius romana iudicia umquam viderunt, quam accusationem C. Verris;
nihil unquam violentius neque asperius curia audivit quam accusationem
Catiline. Atqui constat Ciceronem initio dicendi subtimidum fuisse, quod et ipse
multis locis fatetur, et omnibus fere optimis oratoribus evenisse ostendit. Sed ut
ab initio pavescebat, sic postquam prima ilia initia evaserat, audentissimus erat.
Quippe in accusatione contra Verrem eo usque vehementie audacieque processit,
ut iudicibus graviter minatus sit, nisi reum condemnarent. Et Catilina, homo
audacissimus, ab eo in senatu accusatus propter vehementiam accusationis
obmutuit. In Metellum quoque et Clodium et Antonium ita invectus est, ut
eorum audaciam furoremque perfringeret. Unde illud in eo precipue amandum,
ПРИЛОЖЕНИЕ 4. Леонардо Бруни. Жизнеописание Цицерона 453
ривали, не пожелай он их оправдания или приговора, доказывают его
многие да преславные защиты, в которых речами исторгал у норовистых и
настырных судей или виновных в очевиднейших преступлениях, или иных
постылых и ненавистных. Повествуется, что в деле Квинта Лигария, перед
диктатором Цезарем разбираемом, Цезарь настроился непререкаемо
считать Лигария приговорённым, и когда Цицерон пришёл его защищать,
сказал друзьям: «Приговорить обвиняемого успеем, однако ничто не возбраняет
послушать Цицерона» [Плутарх Cic. 39]. Но сказавшему это вскоре самому же
под воздействием витии стало невмочь придерживаться того решения
приговорить. Ибо сообразительнейшая и искусная речь с прелестью и полнотою
до его ушей достигнув, столь ум и душу всячески забирала, что лицо цветом
так и переливалось. Когда дошёл до упоминания битвы [Цицерон Lig. 9],
резко к обвинителю обратившись, сказал такое: «Чем это, Туберон, занимался
твой выхваченный меч на фарсальском побоище? В чей бок угодил бы? Что
норовило твоё оружье? Каким был твой ум, зрение, руки, распаление? Что
вожделел ты? Что затеял?». Повествуется, что пока он говорил это, Цезарь так
вышел из себя и будто умом помутился, что, сотрясшись всем телом, откинул
книжечки, что в руке держал; наконец, приневоленный, оправдал
обвиняемого вопреки решенью. И? Разве не исторг у судей Луция Флакка, обвинённого
в лихоимстве, приговорённого единогласно и обличённого свидетельствами
многих городов? И? Разве Мурена, которого Катон обвинил в домогательстве,
не оправдан, хотя преступление и заведомо, витийством Цицерона? И? Разве
не отговорил напрочь от земельного закона распалённый и охотливейший
народ? Но тут у него было время и место раздумать. А что насчёт того, что
сделал в пользу Марка Отона сразу же и безо всякого предумышления? Когда
он издал закон об отсаживании на зрелищах римских всадников от черни,
прежде смешанных, и чернь, сочтя себя униженной, зажжённая к Огону
ненавистью, набросилась на него в театре со злоречием и притеснением, а
всаднический чин перечил, и кругом полыхала рассерженность, разве не
Цицерон, консульствовавший тогда, немедля чернь призвав, так словом внушил
передумать, что, вернувшаяся в театр, зарукоплескала Огону [Плутарх Сгс. 13]?
И, право, в обличении был не хуже, чем в защите. Действительно,
римское судопроизводство ничего никогда увлечённее не видывало, чем
обличение Гая Верреса; курия ничего никогда ни насильственнее, ни резче
не слыхивала, чем обличение Катилины. Всё же известно, что Цицерон,
заговаривая, несколько робел, — что и сам во многих местах признаёт и, как
показывает, выходило почти со всеми лучшими витиями [Цицерон De orat.
1, 119-120: «mihi etiam qui optime dicunt quique id facillime atque ornatissime facere
possunt, tamen, nisi timide ad dicendum accedunt et in ordienda oratione perturbantur,
paene impudentes videntur, — (120) tametsi id accidere non potest; ut enim quisque optime
dicit, ita maxime dicendi difficultatem variosque eventus orationis exspectationemque
hominum pertimescit» (мне даже те, кто говорит лучшим и кто может легчайшим да
454
Часть I. БРУНИ-АВТОР
quod tanta potentia iudiciorum fretus neminem umquam in iudicio accusavit,
prêter unum C. Verrem, quem Siculorum gratia persecutus est. Ceterum omnem
forensem operam in defensione calamitosorum exhibuit.
Sed et in sententiis dicendis et in omni elocutione plurimum eminebat.
Quedam sunt eius orationes tote subtiles, ut pro Quintio et pro Cecina; quedam
tote graves, ut contra Catilinam et alique Antoniane; multe varie, ut de responsis
haruspicum, ut pro Cluentio, ut pro Milone. Longum esset singula persequi
et per omnes orationes eius vagari. Illud dixisse sat erit: ex tanta multitudine
studiosorum hominum, qui vel in eius etate fuerunt vel postea secuti sunt,
neque dicendo adhuc quispiam Ciceronem equavit neque scribendo proximus
accessit.
Una tantum in re audientibus gravem fuisse dicunt, quod de se ас de illo
consulatu suo plurimum loquebatur. Sed hec certe necessarium erat contra
invidentes carpentesque repetere, et habebant medicinam quod nemo in
laudibus ceterorum hominum magis profusissimus umquam fuit, nemo aliorum
commendationibus detraxit minus. Laudabat se nonnunquam; at Catonem,
Lucullum, Hortensium, Pompeium et ceteros prestantes in re publica viros
coetaneos suos in celum tollebat. Dixit aliquid de facultate dicendi; at Platonis
dialogos sic scriptos aiebat, ut si Iupiter loqui vellet, non aliter loqueretur;
Aristotelem flumen aureum vocitabat; Theophrasti libros suas delitias esse
dicebat; Demostheni tantum tribuit, ut Antonianas orationes, in quibus maxime
nixus est, ob illius honorem Philippicas appeliarit; de ipso etiam ad Brutum
scribens illum multa in dicendo perficere, se multa conari: ilium posse, se velie
asserit. Nam M. quidem Varronem et libros eius tantis laudibus extulit, ut sibi
ipsi et suis nullam fecisse reliquam videatur. Quis igitur veras eius laudes non
libenter audi at, qui nemini unquam inviderit, et aliorum laudes tam avide
complectatur? Nimis profecto insolentes fastidiosique sumus: virtutes ab
hominibus ad unguem exigimus; eos de illis ipsis loqui non toleramus.
Sed non est propositi nostri causam agere, sed vitam moresque describere.
Ad rem igitur redeamus. Ex patrociniis neque dona neque mercedem ab ullo
ПРИЛОЖЕНИЕ 4. Леонардо Бруни. Жизнеописание Цицерона 455
наряднейшим образом, однако, если не подходят к речи робко и во вступлении не
теряются, видятся чуть ли не бесстыжими, — пусть этого случиться и не может. Ибо
чем лучше у кого слово, тем наипаче опасается трудностей слова, переменных
исходов речи, людских ожиданий). Но как в зачине пугался, так, выступя из зачина,
делался храбрейшим. В обличении Верреса до того увлёкся и расхрабрился,
что тяжко грозил судьям, не приговори они вдруг ответчика. И Катилина,
храбрейший человек, в сенате им обличаемый, умолк из-за неуёмности
обличения. На Метелла тоже, и Клодия, и Антония так набросился, что сломил
им храбрость да неистовство. Оттого тем главным образом люб, что, уповая
на такую мощь судилища, никого никогда в судилище не обвинил,
помимо единственного Гая Верреса, которого преследовал ради сицилийцев. Всю
свою прочую тяжебную работу предоставлял защите злополучных.
Но весьма выдавался и высказыванием мыслей, и во всяком слоге. Некие
речи его сплошь утончённы — это За Квинкция и За Цецину; некие сплошь
тяжки — это Против Катилины и кое-какие Антониевы; многие пестры —
это Об ответах гаруспиков, За Клуенция, За Милона. Затянем, стань мы
подробничать и по всем его речам распространяться. Довольно будет сказать:
из толикой множественности учащихся людей, которые или в его были
веке, или за тем последовали, Цицерону никто доселе ни устно не ровня,
ни письменно не близок.
Лишь в одном якобы слушателям был тяжек: много говорил о себе да
своём консульстве. Но это, верно, необходимо было повторить против
завистников и хулителей; и врачевало, ведь никто во хвале прочим людям
никогда расточительнее не был, никто менее чужих заслуг не умалил.
Подчас хвалился; но Катона, Лукулла, Гортензия, Помпея и прочих отменных
в государстве мужей, своих сверстников, вздымал до неба [Цицерон Plane. 20;
Verr. 1, 55; 5, 180; De orat. 1, 171 и 215; De off. 1, 78; 2, 57; Tusc. 1, 59]. Кое-что сказал
о наторённости в речи. Но утверждал, что диалоги Платона так написаны,
что пожелай Юпитер заговорить, не заговорил бы иначе [Цицерон Brut. 121];
Аристотеля звал золотою рекою [Ас. 2,119]; говорил, что книги Феофраста —
его утеха [De orat. 1, 49; И, 49; Brut. 121; Orat. 79]; Демосфена столь уважал, что
Антониевы речи, в которых наиболее постарался, в его честь назвал Филиппи-
ками [Att. 2,1,3; Плутарх Сгс. 24]. О нём же в письме Бруту изрёк: «он многое
речью свершил, я многое силюсь; он может, я желаю» [Orat. 6; 104; Brut. 35 и 141].
Марка, право, Варрона и книги его такими хвалами превознёс, что, сдаётся,
ни одной самому себе и своим не оставил [Цицерон Ас. 1,9; Плиний Старший NH
7,30,115; Светоний lui. 44; Авл Геллий 19,14,1]. Кто ж не послушает охотно
истинные хвалы того, кто никому никогда не завидовал и хвалы другим столь
жадно охватывал? Мы впрямь чересчур наглы да прихотливы: требуем от людей
безукоризненных доблестей; не терпим, заговори они о них.
Но наша задача не дело разбирать, но жизнь и нрав описывать. Стало
быть, к предмету. Ни от кого не взял ни даров, ни мзды за своё попеченье.
456
Часть I. БРУНИ-АВТОР
recepit. Munera a Siculis ultro ingentia magnificaque delata constantissime
renuit, eo dumtaxat contentus, ut edilitatem suam transmissione frumentaria,
nee ilia quidem gratuita, adiuvarent. In respondendo lacessendoque ex tempore
acutissimus fuit. Clodio obiectanti quod iudices ei non crediderant, sibi credidisse
respondit, at non illi, quoniam antequam absolverent, pecunias voluissent.
Metello in contione sepius interroganti, quis pater eius fuisset, matrem dif ficilius
relatu hoc illi fecisse respondit: nam Metelli mater parum pudica habita fuerat.
Hortensio, cui Verres sphingem donaverat, se quiddam obscure dictum non
intelligere dicenti, domi sphingem habere cavillatus est.
loco et risu in omni vita pene intemperanter usus est, acumenque ingenii
mirifica condimenta iocanti suppeditabat. In causa Murène in Catonem et
opiniones illas Stoicorum, que paradoxa vocant, perpétua oratione iocatus
tantum risum in iudicio excita vit, ut fluerent omnibus lacrime, neque e iudicibus
neque e multitudine circumstantium quisquam sese recipere aut continere
posset. Catonem quoque exhilaratum dixisse ferunt: «Quam ridiculum consulem
habemus!» Erat enim turn Cicero consul cum Murenam défendit. In causa
quoque L. Fiacri non mediocriter profuisse iocus creditur in testibus refutandis.
Sed et in aliis numquam occasionem iocandi sibi oblatam respuit. P. Cotta
fuit professione quidem iurisconsultus, sed hebetis ingenii minimeque
scientie. Is testis in quadam causa productus et de re interrogates, se nihil scire
respondit. Turn Cicero ad eum «Siste, inquit, tu fortasse de iure te interrogatum
credidisti». Nee minus venuste in L. Cottam censorem iocatus est. Nam cum
negotia obeunti in foro et tandem sitienti aqua ad potum fuisset oblata, amicos
vocavit et circumtegere se iussit, ne, si censor sciret eum aquam potare, senatu
amoveret. Erat enim Cotta censor de vinositate famosus, at censores solebant
vinosos senatu amovere. Sed neque a Cesare iam dictatore lacessendo abstinuit.
Nam cum ille predia parvo admodum pretio Servilie vendidisset, multis ut fit
vilitatem mirantibus: «At quo melius, inquit, empta sciatis, tertia deducta est».
Ilia namque filiam suam nomine Tertiam Cesari conciliasse et ad eum duxisse
putabatur. Prolixam certe haberet materiam siquis ista colligere ac prosequi
vellet. Sunt enim pene innumerabilia eius dieta: non enim amicis, non inimicis,
non domesticis, non sibi ipsi in hoc urbanitatis genere umquam pepercit.
•
ПРИЛОЖЕНИЕ 4. Леонардо Бруни. Жизнеописание Цицерона 457
Большие и великолепные дары, искренне принесённые сицилийцами,
отверг неумолимо, тем лишь удовлетворясь, чтобы помогли в его эдилитет
с доставкой продовольствия, да и то не бескорыстно. Во внезапных ответах
и выпадах был острейшим. Клодию, пеняющему на него, де судьи не
поверили, ответил, мол, поверили-то мне, а не тебе, поскольку возжелали
денег вперёд оправдания [Плутарх Ск. 29]. Метеллу, заладившему на собрании
спрашивать, кто-де был отцом ему, ответил, мол, тебе-то мать усложнила
сказ об этом. Ведь мать Метелла слыла бесстыдницей [Плутарх Ск. 26]. Над
Гортензием, которому Веррес подарил сфинкса, говорившим, что не
разумеет какого-то тёмного высказывания, подтрунил, мол, у тебя сфинкс дома
[Плутарх Ск. 7; Квинтилиан Inst. 6, 3, 98].
Шутки да смех за всю жизнь применял чуть ли не чрезмерно, и
остроумие уснащало шутника удивительной приправой. В деле Мурены, шутя
над Катоном и теми мнениями стоиков, которые зовутся парадоксами,
такой смех возбудил в судилище, что все заслезились, и никому ни из судей,
ни из множества окружающих было невмочь оправиться или сдержаться
[Цицерон Миг. 61; De fin. 4,74]. Повествуется, что развеселившийся Катон тоже
сказал: «И смешной же консул нам достался!» [Плутарх Cat. 21, 8]. Ибо тогда
Цицерон был консулом, когда защищал Мурену. Не посредственный успех
в опровержении свидетелей по делу Луция Флакка валят на шутку же
[Цицерон Flacc. 10, 21, 23, 32 и т. п.].
Но и в других никогда не поступился подвернувшимся поводом для
шутки. Публий Котта был, да, законоведом, но тупоголовым и
малосведущим. Проходил он свидетелем по некоему делу и, спрошенный на
предмет, ответил, ничего-де не ведает. Тогда Цицерон ему: «Погоди, —
говорит, — а не сдаётся ли тебе часом, что тебя о законах спросили?» [Плутарх
Ск. 26]. Не менее забавно подшутил над цензором Луцием Коттой. Ведь
когда удосуживающемуся на форуме и жаждущему ему, наконец, подали
воды напиться, позвал друзей и велел сокрыть, окружив, его, чтобы цензор,
если узнает, что пил воду, не отрешил из сената [Плутарх Ск. 27]. Ибо Котта
был славен винопийством, а пьющих цензоров от сената отрешать
подобало. Не удержался даже от выпада против диктатора Цезаря. Ведь когда
он продал Сервилии угодья за довольно малую цену, многим удивлённым,
обычное дело, продешевлением сказал: «А чтоб вы знали, что они куплены
лучше, терция скинута» [Цицерон Epist. 12, 7; Светоний lui. 50; Макюбий Sat. 2,2,5].
Считалось ведь, что та свою дочь по имени Терция свела с Цезарем и отвела
к нему. Пожелай кто собрать и поведать их, материя получится длинной.
Ибо чуть ли неисчислимы его изреченья, ибо в этом роде словец не
преминул проехаться насчёт и друзей, и недругов, и семейства, и себя же.
458
Часть I. БРУНИ-АВТОР
Ad reverendissimum patrem dominum Nicolaum cardinalem
Sancte Crucis
Quanta nobis Aristoteles philosophus atque adeo generi humano bénéficia
contulerit, et ad disciplinarum omnium lucem et ad virtutum morumque
laudabilissimam comparationem, omnes intelligunt. Quis vero ipse fuerit et
quibus maioribus ortus et per quos studiorum gradus curricula vite traduxerit
et ubinam gentium vixerit obieritque, nemo fere cognovit. Ex quo fit ut ingrati
quodammodo reperiamur, bénéficia quidem prompte suscipientes, auctores
vero beneficiorum non curantes agnoscere. Ego igitur hanc partem summi
viri, ignoratam prius a nostris atque obscuram, in lucem prodere constitui.
Itaque vitam eius ac mores et cetera, que ad hanc spectant partem, hoc in libro
conieci, colligens undique atque connectons que ad cognitionem eiusmodi
rerum pertinere videbantur. Ad te vero potissimum hune librum misi, quod
iam pridem compertum habebam te inter maximas occupationes tuas lectione
cognitioneque summorum virorum plurimum delectari. Notitia quippe rerum
earum non dubito fore ut apud te et alios prestantes ingenio viros et auctoritas
huius philosophi et amor augescat.
Aristoteles philosohus ex oppido fuit nomine Stagira, obscuro quidem
per se nisi quod huius viri claritate refulsit. Patrem vero habuit Nicomachum
medicine professorem artis. Genus paternum in Machaonem Esculapii filium
continuata certissimaque successione referebatur. Ipse vero Nicomachus apud
Amyntam, Macedonie regem, Philippi patrem, medici et amici locum obtinens,
multum et gratia et opibus in regno potuerat. Ex hoc Aristotiles natus est anno
primo, ut quidam tradunt, nonagesime none olympiadis. Matrem quoque
habuit non obscuri generis nomine Phestiada. Aristoteles autem prima etate
in Macedonia educatus, ubi adolescere cepit, Athenas studiorum gratia missus
cum ceteris operam disciplinis haud segnem dedisset, tandem Platoni per id
tempus Academiam mira discipulorum celebritate incolenti in philosophia
adhesit. Decimoseptimo etatis anno fuisse perhibent cum Platonem audire
primum incepit. Eius discipline viginti annis persévéra vit auditor, nihil omittens
ex his artibus que ad summum futurum philosophum pertinere videbantur.
Erat in eo acritas ingenii summa nee sane minor aut vigilantia aut sedulitas.
Cupiditate vero discendi ita flagrabat ut nullum disciplinarum genus sibi
incognitum pateretur. Itaque non in utraque modo philosophia prestitit, sed
in dialecticis et mathematicis longe primus habebatur. Nee in his tantum sed
et rhetorice et poeseos perfectam quandam cognitionem adiunxerat, historié
vero ita curiosus ut neque celo neque terra neque mari quicquam relinquere
vellet incognitum; indole preterea mirabili ut ad singula natum precipue dicas,
ПРИЛОЖЕНИЕ 4. Леонардо Бруни. Жизнеописание Аристотеля 459
Жизнеописание Аристотеля
(1429 г.)
Досточтимейшему отцу, господину Никколо, кардиналу
Санта-Кроче
Сколько блага философ Аристотель принёс нам, да что уж, роду
человеческому, и ради освещения всех наук, и ради похвальнейшего обретения
доблестей и нравов, — все осознают. А вот кем сам был, и каких предков
чадом, и по каким ступеням учёбы провёл жизни мчание, и где на свете жил
и почил, не знает никто почти. Получается, что мы некоторым образом
неблагодарны — благодеяния успеваем принять, а творцов благодеяний
признать не радеем. Эту, стало быть, стать высшего мужа, прежде неведан-
ную нами да тёмную, я учредил вывести на свет. Вот в эту книгу и скинул
жизнь его и нравы, и прочее к этой стати, отовсюду собрав да сплетя то,
что казалось причастно к познанию таких вещей. Книгу же за тем послал
преимущественно тебе, что уже раньше прознал о твоём увлечении среди
величайших твоих забот лакомо читать и постигать высших мужей. Не
сомневаюсь, конечно, что за сведущностью в этих вещах у тебя и других
отменных даровитостью мужей усугубится и внимание, и любовь к этому
философу.
Философ Аристотель был уроженцем города по имени Стагира, по себе
безвестного, только яркостью этого мужа и заблиставшего. Отцом его был
Никомах, подвизавшийся в искусстве врачевания. Отчий род по
непрерывной и подлиннейшей наследственности нисходил к Махаону, сыну
Эскулапа. Сам же Никомах, занимая место врача и друга при царе Македонии
Аминте, отце Филиппа, был и взгодой, и средствами сильным царства сего.
От него родился Аристотель в первый год, как передают некоторые,
девяносто девятой олимпиады. Матерью его была Фестида, тоже не безвестного
рода. Аристотель, на первых порах образованный в Македонии, с
подрастанием посланный учиться в Афины, где, отзанимавшись не лениво
прочими науками, примкнул, наконец, в философии к Платону, живущему
в Академии с дивным сонмищем учеников. Рассказывают, что стал слушать
Платона в семнадцатилетнем возрасте [Дионисий Галикарнасский Ad Атт. 5
(728г)]. Двадцать лет продолжал слушателем его учения, ничего из тех
искусств, которые, кажется, принадлежат до будущего философа, не упуская.
Была в нём высшая резкость одарённости, ни бдительность, ни усидчивость,
право, не меньшая. А вожделением к учению так горел, что не терпел, если
какой-нибудь род науки им не постигнут. Так отличился не только в обеих
философиях, но в диалектике и математике прослыл недосягаемо первым.
И не лишь в них, но добавил и эдакое совершенное познание что
риторики, что поэтики, а в истории так пытлив, что ни на небе, ни на земле,
460
Часть I. БРУНИ-АВТОР
ut et carmina ab eo pulcherrime scripta et solute orationis copia ornatusque
ostendit.
•
Forma quidem fuit haudquaquam conspicua; duobus tamen precipue
dehonestabatur, gracilitate crurum et pusillitate oculorum. Itaque quo dignitatem
quandam redimeret adversus corporis vitia, et vestitu paulo insigniori utebatur
et anulis digitos honestabat, et tonsuram ceterumque corporis cultum de
industria adhibebat, cum tamen reliqua in vita modestissimus esset. Mores
autem in eo graves et ab obscenitate ridiculoque alieni fuere, ceterum mites et
qui benignitatem potius haberent quam pre se ferrent. Exstat eius humanitas
atque dilectio in patriam, in suos, in familiam, in discipulos, in omne denique
genus hominum ...
Migravit autem e vita Aristoteles anno etatis sue sexagesimo tertio, post
Roman vero conditam quadringentesimo trigesimo secundo. Eodemque ipso
anno Demosthenes orator Athenis profugus in Italia et Aristoteles etiam Athenis
profugus in Euboia diem obiere. Nec defuit ab Aristotelis obitu veneni suspicio,
sed et fama fuit et mandarunt quidam litteris potato ilium aconito voluntarie
interiisse; quod falsum est. Quid enim opus fuit solum vertere et Athenis fugere,
si voluntarie erat obiturus? An non ut in Euboia sic etiam Athenis potare aconitum
et finire vitam licebat? Arguit preterea testamenti series in Euboia conditi que
aliéna protinus a voluntaria morte conspicitur. Sic enim incipit: «Erunt omnia
recte: si tamen quid contingat, Aristoteles testamentum suum in hune modum
fecit». Hoc autem principium quis non videt non desperantis esse hominis sed
vitam affectantis? Cum etiam omen vitet moriendi, et recta fore cuncta dicat, si
vita supersit. Cum illis igitur sentio qui morbo interiisse illum tradidere, qui et
plures sunt et certiores auctores.
Нес de moribus eius usuque domestico retulisse sat esto. Non enim hec
tam diligenter in philosophis spectanda sunt quam studia eorum preclaramque
disciplinam intuendum; de quibus iam dicere ordiemur.
Vivo adhuc Platone in multis ab eo distare inceperat, nec deerant plane
iam qui Aristotelem sectarentur. Nec tamen in summa rerum inter eos quidem
philosophos contrarietas esse putatur aut dissensio. Eadem enim videntur
sectari Academici veteres ac Peripatetici, a Socratis Platonisque disciplina ambo
fluentes, eamdemque de virtutibus et moribus, de bonis et malis, de natura rerum,
de immortalitate animorum opinionem habentes. Itaque in génère quidem ipso
ПРИЛОЖЕНИЕ 4. Леонардо Бруни. Жизнеописание Аристотеля 461
ни в море не желал оставлять нечто непостигнутым; помимо того,
удивительного свойства, так что назовёшь его рождённым для каждого занятия,
как показывают и стихи, прекраснейше им написанные, и немерной речи
неистощимость и нарядность.
Никоим образом не был взрачен; две, однако, портили сугубо:
сухопарость ног и крохотность глаз. Так, чтобы напустить некоторое достоинство
вперекор телесным изъянам, и платьем несколько замечательнее
пользовался, и персты кольцами наряжал, и стрижку и тело художественно
всячески охорашивал, тогда как в остальном был скромнейшим. А нрава был
важного и похабству да смехотворству чуждого, впрочем, мягкого и
благосклонность скорее имевшего, чем оказывавшего. Выдаётся его человечность
да любовь к отчизне, к своим, к семье, к ученикам, ко всему, наконец,
человечьему роду.
Аристотель ушёл из жизни на шестьдесят третьем году, спустя
четыреста тридцать два после заложения Рима. В тождественном году
отжили в Италии вития Демосфен, беженец из Афин, а на Эвбее Аристотель,
беженец же из Афин. И не была его кончина свободна от подозрения
в отравлении, но и молва была, и кое-кто письменно передал, что,
пригубив яд, он самоубился — что ложно. Ибо какая нужда была переезжать
и бежать из Афин, если намеревался убиться? Или нельзя было выпить
яд и покончить с жизнью как на Эвбее, так и в Афинах? Вскрывает это
вдобавок строй составленного на Эвбее завещания, который, сдаётся,
далеко чужд произвольной смерти. Ибо начинается так: «Всё будет
ладно. Если вдруг что стрясётся, завещание Аристотеля таково» [Диоген Лаэрт-
ский 5,1, 9-10]. Кто же не видит, что это вступление не отчаявшегося
человека, но жизнелюбивого, ведь даже обходит знамение смерти и говорит,
что всё будет ладно, если проживёт? Едино, стало быть, с теми мыслю,
кто передал, что умер по болезни, — этим писателям больше и числа,
и доверия.
Пусть о его нраве и личном укладе достанет этого рассказа. Ибо в
философах не столь на это надо прилежно глядеть, сколь в изучения их и
знатное учение зрить, — о чём сейчас и скажем.
Ещё при жизни Платона он во многом стал обособляться от него,
и не отсутствовали уже те, кто Аристотелю следовал. Не считается,
однако, что между обоими философами было противоречие и несогласие в
мировоззрении. Ибо, сдаётся, тождественному следуют древние академики
и перипатетики, вместе из учения Сократа с Платоном вышедшие, и
тождественное мнение о доблестях и нравах, о благе и зле, о природе вещей,
462
Часть I. БРУНИ-АВТОР
ас summa rerum nequaquam inter illos discrepantia est, in particulis vero et
mediis quandoque distare illos adversarique apparet.
Fuit enim Plato vir singularis quidem ac precellens multarum ac variarum
rerum scientia preditus: eloquentia vero tanta ut supra hominem sese attollere
illius eloquium videatur. Ceterum traditiones eius interdum tales sunt ut assensu
potius bone mentis quam probationis necessitate nitantur. Nam de natura
animi ipsiusque transmigratione discessioneque in corpora permulta traduntur
ab illo prolata magis hominibus quam probata. Et in optimo civitatis statu
constituendo ea nonnumquam sentit que ab hoc nostro usu consuetudineque
vivendi plurimum abhorrent. Mulieres enim communes omnium esse censet,
quo nihil inexplicabilius cogitari potest: filios vero ita incertos ut nemo neque
suos neque alienos queat agnoscere. Patrimoniorum autem iura sustulit atque
omnia omnium communia esse voluit. Contra hec igitur et huiusmodi renitens
Aristoteles cum probabilem adversandi materiam nactus esset, etiam vivo
Platone sectatores reperiebat. Preterea doctrina Platonis varia est et incerta.
Socrates enim ubique inductus nullo disciplinarum ordine quasi a carcere ad
calcem discurrit; sed modo hoc modo illud pro arbitrio agit et in disputando non
tarn que ipse sentiat dicere videtur quam aliorum sententias dictaque refellere.
Aristoteles vero et cautior in tradendo fuit, nihil enim aggreditur quod probare
non possit, et moderatior in opinando, ut hec que in usu vitaque communi
versantur adiuvare, non aliéna et abhorrentia et nunquam profutura meditari
ilium appareat. Ad hec ipsis in rebus explicatio seriosa atque perdiligens, ut sive
logice sive physice sive ethice tradat, continuata ubique doctrina sit et ab ipsis
primordiis rerum ad finem usque perducta scientia, tamquam pater diligens qui
non solum genuisse<t> filios sed per pueritiam adulescentiamque educatos non
prius deserat quam continuato diligentie studio in viros traduxerit. Hec autem
continuatio diligentiaque doctrine in Platone non fuit, sive ille non putaverit
oportere sive noluerit sive parva minutaque et quasi disciplinarum elementa
contempserit. Itaque illius libri perfectis iam robustisque disciplina hominibus
aptiores sunt, teneros vero instituere non satis possunt.
Aristoteli vero permultum debet humanum genus, quod disciplinas ante se
varie dispersas in unum quasi corpus singulas redigere nobisque eas tradere
dignatus est. Itaque discere qui volunt, hunc amplectantur oportet, cuius libri ita
scripti sunt ut et parvulos instituere et médiocres alere et robustos exercere ac
perficere voluisse ilium appareat ac omnis etatis nostre curam cogitationemque
suscepisse.
Nee philosophie solum, quamquam in ilia eminet, sed aliarum quoque sive
artium sive facultatum curiosissimus fuit. Nam et rhetoricam artem pluribus
ПРИЛОЖЕНИЕ 4. Леонардо Бруни. Жизнеописание Аристотеля 463
о несмертности душ имеющие. Значит, в самом-то происхождении да
мировоззрении никакого расхождения нет, а вот в частном и срединном,
кажется, порой они обособляются и возражают.
Ибо Платон был мужем единичным и превосходным, оделённым
знанием многих и разных вещей, и такой красноречивостью, что его
красноречие кажется сверхчеловеческим. Впрочем, предания его иногда таковы,
что опираются скорее на благоразумное одобрение благоразумия, чем на
непреложное доказательство. Ведь о природе души, её переселении с
нисхождением в тела премного им передано людям — скорее сказанного, чем
доказанного. И об установлении лучшего состояния города такое подчас
мнит, что чрезвычайно отторгается от нашего жизненного уклада и
обычая. Ибо рядит женщин общими всем — необъяснимее чего и не
помыслить, — а детей такими гадательными, что никому не признать ни своих,
ни чужих. Упразднил наследственное право и захотел, чтобы всё всем было
общим. Упёршись, стало быть, вразрез этому и схожему, Аристотель,
когда обрёл, что правдоподобного возразить, даже при жизни Платона
находил последователей. Кроме того, учение Платона пёстро и гадательно.
Ибо всюду сующийся Сократ безо всякого порядка в учениях будто
забегает от исходной точки до меты. Произвольно то то затевает, то сё и в
обсуждении, сдаётся, не столько своё мнение говорит, сколько чужие мысли
да слова опровергает. Аристотель, напротив, был и в передаче оглядчивее,
ибо ни к чему не приступает, что не может доказать, и в предположении
скромнее, так что он явно споспешествует тому, что вращается в общем
жизненном укладе, не умствует над чуждым, отталкивающим и никогда
впрок не применимым. Притом обстоятельное да прилежнейшее
развёртывание самих вещей, так что — передавай он или логику, или физику,
или этику — всюду постоянное учение и от самых первопричин вплоть
до предела проведённое знание вещей, словно прилежный отец, который
не только породил детей, но, в детстве и отрочестве образовав, отпускает
не ранее, чем с постоянным рачением прилежания сделает из них мужчин.
Этого постоянства и прилежания в Платоне не было: или не считал, что
потребно, или не хотел, или презирал их как малые, мелочные и будто азы
учений. Значит, его книги годнее уже состоявшимся и закалённым учением
людям, а наставлять юнцов могут не вполне.
Аристотелю, напротив, человечество премногим обязано за то, что
удостоился отдельные учения, до него пёстро разбросанные, будто вогнать
в одно тело и передать нам. Значит, желающим научиться надлежит
охватить его, чьи книги так написаны, что он явно желал и мелких наставлять,
и посредственных питать, и закалённых упражнять и совершенствовать,
и ручаться за попечение и думу обо всей нашей поре.
И не только в философии, хотя в ней незауряден, но в иных искусствах
ли, или сноровках тоже был любопытнейшим. Ведь развернул во многих
464
Часть I. БРУНИ-АВТОР
voluminibus omnemque illius vim, naturam ornatumque explicuit; et de
poetica multa perscripsit; et utriusque harum studiosissimus fuit. Exercuisse
vero in eloquentia iuvenes ac postmeridiano tempore precepta dicendi tradere
ac sapientiam cum eloquentia miscere instituisse constat. Idque fecisse tradunt
Isocratis rhetoris gloria permotum; qui cum longe impar scientia foret discipulis
tamen abundaret famaque de illo magna circumferretur, dixisse Aristotelem
ferunt perabsurdum esse tacere se cum Isocrates loquatur; atque ita docere
eloquentiam auditores suos cepisse.
Ipse certe que scripsit omnibus dicendi ornamentis figurisque refersit, quod
in libris eius manifeste apparet. Expertus sum apud quosdam doctos viros,
grecarum tamen litterarum ignaros, f idem non fieri assertione mea dum Aristotelis
eloquentiam commendo. Quippe adulterinas huius philosophi translationes
lectitare soliti> intricatum quendam et obscurum et inconcinnum arbitrantur. Sed
non sunt illi Aristotelis libri nee si vivat ipse suos did velit, sed mere translatorum
ineptie. Ille enim politissimus scriptor esse voluit, et quod voluit curavit et quod
curavit assecutus est. Verum quia verba fidem non faciunt mea, Marci Tullii
Ciceronis accédât auctoritas. Cui enim hi de eloquentia iudicanti credent, si Marci
Tullii iudicio non credent? Liber est Topicorum Marci Tullii ad Trebatium. In eius
libri prohemio ita scriptum est: «Sed eo magis reprehendendi sunt quod non
solum rebus his que ab Aristotele dicte et invente sunt allici debuerunt ad eum
perdiscendum, sed etiam dicendi incredibili suavitate et copia». In libro autem
primo Definibus bonorum et malorum inquit: «Credo te minus delectari ab Epicuro,
quia hec Aristotelis et Theophrasti ornamenta dicendi contempsit». In primo
igitur incredibilem suavitatem et copiam, in secundo autem ornamenta dicendi
Aristoteli tribuit. In epistolis autem ad Lentvlum, «Scripsi, inquit, De oratore libros
très quos Lentulo nostro puto fore non inutiles. Abhorrent enim a communibus
preceptis atque omnem veterum aristoteleiam et isocrateiam rationem oratoriam
complexi sunt». In epistolis vero ad Pomponium ita scribit: «Meus autem liber totum
Isocratis myrothecium atque omnes discipulorum eius arculas ac normihil etiam
Aristotelia pigmenta consumpsit». In Rhetoricorum autem secundo ita scribit:
«Ac veteres quidem scriptores huius artis usque a principe illo et inventore
Chtesia repetitos unum in locum conclusit Aristoteles et nominatim cuiusque
precepta magna conquisita cura perspicue adscripsit atque enodata diligenter
exposuit, ac tantum inventoribus ipsis suavitate et brevitate prestitit, ut nemo
illorum precepta ex ipsorum libris cognoscat, sed omnes qui quod illi precipiunt
velint intelligere ad hunc quasi ad quemdam multo commodiorem explicatorem
convertantur». In primo quoque ad Herennium libro de arte rhetorica loquens
sic inquit: «Aristoteles autem, qui huic arti plurima adiumenta atque ornamenta
subministravit».
ПРИЛОЖЕНИЕ 4. Леонардо Бруни. Жизнеописание Аристотеля 465
свитках и риторику да всю силу её, природу и нарядность; и о поэтике
много понаписал; и рачительнейше изучал обе. Вестимо, что упражнял
в красноречивости юношей, что после полудня передавал приёмы
говорить и наставлял смешивать разумность с красноречивостью. Передают,
что делал это подвигнутый славой Исократа ритора, который, когда куда
как не чета знанием был, учениками, однако, изобиловал и большая о нём
кружилась молва, —Аристотель, говорят, сказал, что пренелепо ему
молчать, а Исократу говорить [Deorat. 3, 35,141]; так и принялся учить
красноречивости своих слушателей.
Что, верно, сам написал, то начинил всеми словесными нарядами
да рисунками, — это в книгах его воочию явно. Неверие утверждению
моему испытываю, хваля Аристотелеву красноречивость, от некоторых
учёных, однако греческого не знающих, мужей. Немудрено: привыкшие
почитывать поддельные переводы из этого философа, рядят его эдаким
путаным, и тёмным, и неладным. Но это не Аристотеля книги, — оживи
он, не пожелал бы, чтоб их ему приписывали, — а сущий вздор
переводчиков. Ибо желал быть опрятнейшим писателем: желанное вынашивал,
и выношенное совершил. Правда, раз моим словам неверие, пусть
вступит влиятельность Марка Туллия Цицерона. Кому же, судящему о
красноречивости, поверят, если суждению Марка Туллия не поверят? Вот
«Топика», книга Марка Туллия к Требацию. Во вступлении к этой книге
так написано: «Но тем более предосудительны, что должны были быть
прельщены не только теми вещами, которые он сказал да изобрёл, но
неким неимоверным словесным как богатством, так приятством тоже» [Тор.
1, 3]. А в первой книге «О пределах добра и зла» говорит: «Думаю, не
наслаждаешься Эпикуром, ибо презрел эти словесные прикрасы
Аристотеля и Теофраста» [Fin. 1, 14]. В первой, стало быть, отводит Аристотелю
неимоверное приятство и богатство, а во второй — словесные прикрасы.
А в письмах к Лентулу: «Написал я, — говорит, — три книги "О витии",
которые, счёл, не будут Лентулу нашему бесполезными. Отторгают ведь
общепринятые наставления да объемлют весь аристотеле-исократический
витийский толк древних» [Fam. 1, 9, 23]. В письмах же к Помпонию так
пишет: «А моя книга исчерпала весь пузырёк Исократа да все шкатулки его
учеников, а также пигменты Аристотеля» [АН. 2,1,1]. А во второй
«Риторике» так пишет: «Аристотель в одно место заключил древних писателей
об этом искусстве, навёрстанных от главы прямо да изобретателя Ктесия,
и описал, с великой заботой разыскав, наставления каждого поимённо и,
распутав, прилежно изложил; и столь превзошёл приятностью и
краткостью слова самих изобретателей, что никто их наставления из их книг
не узнаёт, но все, кто хотят уразуметь, чему они наставляют,
обращаются к нему, будто некоему гораздо более сподручному излагателю» [Inv. 2,
2, 6]. В первой книге о риторическом искусстве к Гереннию так говорит:
466
Часть I. БРУНИ-АВТОР
Permulta eiuscemodi doctissimorum hominum testimonia de Aristotelis
eloquentia reperiuntur, que referre nunc prolixum sane negotium esset. Desinant
igitur isti ex infantia sua Aristotelis facundiam metiri. Nam qui eorum qui etate
nostra philosophos haberi se volunt primas litteras tenent? Rapti de grammaticis
immaturi et rudes et pieni adhuc puerilium tenebrarum ad ea properant
audienda, quorum nee verba nee significata intelligunt, ac rerum ipsarum vix
umbram quamdam intuentur.
In Aristotele vero perfecta sunt omnia. Nam et in litteris quantum nemo alter
élabora verat, et poetas cunctos diligentissime no vera t, et totus interdum scaturit
versibus, et oratorum neminem eorum qui ante se fuerant preterivit, et precepta
dicendi quam exacte tenuerit libri eius rhetorici declarant. Diligentiam vero
scribendi eius ilia minutissima probant quod pedes ac numéros non in versu
modo, verum etiam soluta in oratione observandos censuit. Itaque dactylum et
tribrachum reiecit quasi nimium elatos pedes et altius exaggeratam orationem
reddentes, rursusque iambos et trocheos quasi nimium depressos. Probavit autem
peana maxime qui est duplex aut enim ex longa quam très breves subsequuntur,
aut ex tribus brevibus et longa postrema; quorum alterum principiis alterum
clausulis assignavit. Extant eius libri rhetorici complures, in quibus non modo
ipsum studuisse eloquentie verum etiam alios docere voluisse apparet; in quibus,
dii boni, quanta observatio est, quam trita ac perdiligens preceptorum traditio,
quam accurata rerum ad earn artem pertinentium evolutio!
Atque ego libenter quererem ab his qui Aristotelem non credunt eloquentem
fuisse, utrum non curavisse ilium dicant ut eloquens esset, an non fuisse licet
curaverit eloquentiam consecutum. Primo, non curavisse qui dici potest,
cum tanta volumina de ea arte perscripserit? Assecutum vero tanto studio
eloquentiam non fuisse tarn excellens ingenium nimis stulti et insipidi est
existimare. Et adsunt testimonia eloquentissimorum virorum illius facundiam
miris laudibus extollentium. Equidem nisi prolixitatem nimiam vererer infinita
pene ex illius libris recitarem, in quibus et artificium dicendi summum et cuncta
verborum sententiarumque ornamenta inesse ostenderem. Sed hec satis; ad
reliqua transeamus.
Libros autem usque adeo multos scripsit ut non solum legendo verum etiam
enumerando fatigare auditorem possint. Non enim ea tantummodo scripsit
que nunc inter manus versantur, sed longe plura que deperdita sunt. Scripta
vero eius licet multiplicia variaque fuerint, tamen ad genera quattuor reduci
possunt. Eorum una pars eloquentie suasionisque rationem complectitur,
altera ad civilem moralemque pertinet disciplinam, tertia disserendi precepta
ПРИЛОЖЕНИЕ 4. Леонардо Бруни. Жизнеописание Аристотеля 467
«Аристотель же, который этому искусству многими подспорьями да
прикрасами услужил» [Inv. 1, 5, 7].
Премного подобных свидетельств учёнейших людей обнаруживается
о красноречивости Аристотеля [Цицерон Tusc. 1, 4, 7; Or at. 172; Плиний Старший
NH 8, 6, 44], доносить которые сейчас, право, скучный недосуг. Пусть, стало
быть, перестанут мерять своим косноязычием речистость Аристотеля. Ведь
кто из желающих в нашу пору прослыть философами освоил азбуку?
Вырванные у грамматики, незрелые и неотёсанные, и всё ещё полные
ребячьих потёмок, то спешат слушать, чего ни слов, ни значений не разумеют,
и не сами вещи, а тень их еле распознают.
В Аристотеле же совершенно всё. Ведь и над словесностью, сколь никто
иной, работал, и всех поэтов прилежнейше знал, и весь подчас брызжет
стихами, и никого из витий, которые ранее него были, не миновал, и
книги его риторические объявляют, сколь точно наставления в слове освоил.
Прилежность его на письме те мелочи доказывают, что расценивал
надлежащим соблюдать стопы и расчисленность не только в стихе, но и в
немерной речи. Так отверг дактиль и трибрахий, будто стопы, слишком
приподнятые и обращающие речь высокопарной, и, напротив, — иамбы и трохеи,
будто слишком подавленные [Квинтилиан Inst. 9, 4, 82 и 97]. А пеон наипаче
одобрил, который двояк: сложен или долгой, за которой три краткие, или
тремя краткими с долгой крайней; из которых первый назначил зачинам,
второй — концовкам. Уцелело много его риторических книг, в которых
явно, что не только сам изучал красноречие, но и желал других наставить;
в которых, ей-богу, столько наблюдения, как точна да преусердна передача
уроков, как тщательно принадлежащих до того искусства вещей
развёртывание!
Да и непрочь я спросить бы тех, кто не считает Аристотеля
красноречивым, скажут ли, что не пёкся быть красноречивым или не освоил
красноречия, хотя пёкся? Во-первых, можно ли сказать, что не пёкся исписавший
столько свитков о том искусстве? Признак слишком глупого и безвкусного
полагать, что столь превосходное дарование не усвоило красноречия
ревностным изучением. И наличны свидетельства красноречивейших мужей,
дивными хвалами его велеречие превозносящих. Подлинно, кабы я не
боялся излишней пространности, зачитал бы из его книг чуть ли не до
бесконечности то, чему наглядно присущи и высшая устная искусность, и все
прикрасы слов и мыслей. Но довольно этого, к оставшемуся перейдём же.
А книги до того многие написал, что не одним чтением, но и
перечислением способны утомить слушателя. Ибо написал не всего лишь то,
что теперь по рукам ходит, но куда как более — что пропало. Сочинения
же его хоть и были многочисленными да разными, однако сводимы к
четырём родам. Первая из них доля объемлет толк красноречия и
внушения; вторая принадлежит до нравственного и гражданского учения; третья
468
Часть I. БРУНИ-АВТОР
continet, quarta vero sécréta nature ас rerum occultissimarum cause rationesque
explicantur.
Atque in illo quidem genere quod primum a nobis positum est artes eius
rhetorice nominantur, pluribus libris ac diversis voluminibus explicate. In eodem
genere collocanda sunt ilia que de Homericis quaestionibus sex libris explicuit
et que de arte poetica libris duobus et que de elocutione poetarum libro uno et
que de poetis libris tribus et que de tragediis libro uno. Addo etiam huic generi
cohortationes atque epistolas quas ad Philippum, quas ad Alexandrum, quas ad
Olympiadem, quas ad Hephestiona, quas ad Antipatrum misit. Addo versus ab
eo factos et orationem iudiciariam pro se scriptam.
Morales vero atque civiles permulti ab eo scripti sunt libri. Nam et ad
Eudemum libri de moribus octo qui etiam nunc extant et Magnorum moralium
libri duo et ad Nicomachum libri decern in quibus perfectio eius discipline inesse
putatur. Preterea Economicorum libri duo, Politicorum libri octo. His addantur hi
libri in quibus sunt ab eo mores et instituta centum quinquaginta octo civitatum
multa cura magnaque diligentia perscripti. Preterea de iustitia libri quattuor, de
gubernatione reipublice duo, de voluptate liber unus, de summo bono libri très,
de regia gubernatione liber unus, provocativi ad virtutem libri duo, ad leges
Platonis libri très, ad rempublicam Platonis libri duo, de legibus libri quattuor,
de divitiis et opulentia liber unus, de nobilitate liber unus, de precatione et voto
liber unus.
lam vero in duobus reliquis generibus, quorum alterum in disserendi iu-
dicandique ratione positum diximus, alterum in secretorum nature pervestiga-
tione, quam multi eius libri adhuc extent omnes scimus; quam multi vero amissi
atque deperditi sint in utroque illorum generum operosum sane negotium es-
set in presentia referre atque connumerare velie. Traditur quippe libros supra
trecentos ab se scriptos reliquisse; horum pro multitudine pauci extant, sed
credo optimi atque probatissimi.
ПРИЛОЖЕНИЕ 4. Леонардо Бруни. Жизнеописание Аристотеля 469
содержит наставления по рассуждению; а четвёртая излагает загадки
природы да причины потаённейших вещей.
К тому роду, который мы поставили первым, причисляются его
риторические искусства, изложенные во многих книгах и разных свитках.
В тождественный род надо поместить шесть книг, толкующих О
гомеровских вопросах, и две книги О поэтическом искусстве, и одну книгу О слоге
поэтов, и три книги О поэтах, и одну книгу О трагедиях. Прибавлю к
этому роду также увещевания да письма, что Филиппу, что Александру, что
Олимпиаде, что Гефестиону, что Антипатру отправил. Прибавлю стихи,
созданные им, и судебную речь, за себя написанную.
Нравственных же и гражданских книг написал премного, ведь
уцелели доселе и восемь книг О правах для Евдема, и две книги На осповные нрав-
ственпые темы, и десять книг для Никомаха, которым, считается, присуще
совершенство его учения; помимо того, две книги Экопомики, восемь книг
Политики. Пусть к ним прибавятся и те книги, в которых с большим
тщанием и великим прилежанием описал нравы и установления ста
пятидесяти восьми городов. Помимо того: четыре книги О правосудии, две книги
Об управлении государством, одна книга О наслаждении, три книги О высшем
благе, одна книга О царском управлении, две книги Поощрений к доблести, три
книги к «Законам Платона», две книги к «Государству» Платона, четыре
книги О законах, одна книга О богатствах и довольстве, одна книга О
знатности, одна книга О молитве и обете.
А сколь много его книг уцелело в двух остальных родах — первый из
которых, как мы сказали, оглядывает толк разбирания и суждения, второй —
исследование загадок природы, — все мы знаем. Доносить да желать
исчислить, сколько в каждом их роде утрачено да пропало, было бы сейчас
недосугом, право, трудоёмким. Передают, что после себя оставил он книг
свыше трёх сотен. Из этих уцелело в сравнении с множеством мало, но, по-
моему, лучшие да провереннейшие.
ПРИЛОЖЕНИЕ 5
Леонардо Бруни. «Об изучении словесности»
Пусть и не столь широко читаемое, как труд Пьер Паоло Верджерио
De ingenuis moribus et liberalibus adolescentiœ studiis, письмо Леонардо Бруни
De studiis et littens {Об изучении словесности) - одно из самых внушительных
оглашений гуманистической культуры, утверждающее насущность
постижения памятников письменности для усовершенствования духа, —
открывает (1-2) обращение к Баттисте Малатеста, жене Галеаццо Малатеста,
синьора Пезаро, ради которой написано между 1422 и 1429 гг., чтобы
пригласить её, личность возвышенную, к обстоятельному развитию умственных
способностей на благо гражданского общества, а не с целью отвлечённых
богословских изысканий, через благородное образование, составляемое
искушённостью в греческой и латинской словесности и знанием вещей (3):
искушённость в словесности, досягаемая не столько благодаря учителю-
грамматику, сколько самостоятельному обстоятельному чтению отборных
писателей (4-7) церковных: Лактанций — Августин — Иероним; или
мирских: Цицерон — Вергилий — Ливии — Саллюстий (8), — чтению громко
вслух, чтобы воспринять гармонию их стилей (9). Важно уметь чертить
буквы и слоги (10), слышать просодию и ритмы поэзии и прозы (11), — разбор
метрики: пеон Аристотеля (12), дихорей и прочие стопы Цицерона (13),
— постичь всё необходимое и красивое для слова (14). Знание вещей:
неосновательное — геометрии, арифметики, астрологии, риторики (15-16);
основательное — богословия и этики через чтение древних богословов (17-
19), дополненное чтением историков: Ливия, Саллюстия, Тацита, Курция
Руфа, Юлия Цезаря (20); ораторов (21); поэтов (22), ибо всеохватны и мудры
(23), как Гомер и Вергилий (24), легки и приятны для чтения и
запоминания (25); поэзия, строясь на расчисленности слогов и ритмов естественно
присуща нашей душе, смешанной в строгих численных соотношениях (26).
Защита «языческой»поэзии: Карло Малатеста (27); поэзия — иносказание
и зерцало добродетели (28); библейские обиняки (29); сословия поэтов (30).
Итоги: Бруни, вторя Цицерону {De orat. 1, 20 + Orat. 11-19), подчёркивает
нерасторжимость союза слово-вещь: недостаточно знать вещи, надо уметь
сказать = недостаточно уметь сказать, надо знать вещи (31-34).
На ту же тему краткое письмо 1430-1431 гг. к Никколо Строцци, в
котором Бруни ссылается на «Об изучении словесности» {Epist. VI 6):
472
Часть I. БРУНИ-АВТОР
Leonardus Nicolao Strozae s. Vehementer me delectarunt litterae tuae, quas nunc pri-
mum ad me scripsisti. Ferebant enim prae se et naturam praestantissimam, quod est
ingénu, et disciplinam vigilantem et solertem, quod est studii ac diligentiae. Itaque michi
contigit, aetatem istam tuam et sensum earum litterarum consideranti, ut admirabilis
quaedam, ac plane supra annos, haec tua maturitas videretur. Nee vereor, si modo tibi
ipse non deeris, praecellentissimum te virum esse evasurum. Quamobrem invigila, que-
so, ac per singulos dies adde insuper aliquid, et accumula, considerans permagna in
his studiis premia tibi esse proposita ad constitutionem vite ас nominis celebritatem et
gloriam. Haec duo, crede michi, et opes amplissimas consequentur, quae celebribus viris
ac virtute expolitis nunquam volentibus defuere. Habes praeceptorem eximium, cuius
imitari diligentiam et assiduitatem debes. Studium vero tibi sit duplex, alterum in
litterarum peritia, non vulgari ista et communi, sed diligentiori quadam atque recondita
in qua praecellere te magnopere volo; alterum in cognitione earum rerum quae pertinent
ad vitam et mores, quae propterea humanitatis studia nuncupantur, quod hominem per-
ficiant atque exornent. In hoc genere varia et multiplex et undecunque arrepta sit tibi
cognitio, nichil ut praetermittas quod ad institutionem vitae, quod ad decus, quod ad
laudem pertinere videatur; sed eos legas censeo, qui non solum doctrina, verum etiam
nitore orationis ac peritia litterarum iuvare te possint, quales sunt Ciceronis libri, et si
qui proxime accedunt. Si tamen me audies, fundamenta disciplinamque harum rerum
ab Aristotele perdisces, ornatum vero orationis et copiam et omnes verborum divitias
sermonisque, ut ita loquar, dexteritatem in his ipsis rebus a Cicerone mutuaberis. Volo
namque praestanti viro hoc adsit, ut et scientiam rerum habeat abundantem, et ea ipsa
quae scit, illustrare dicendo et exornare possit. Hoc autem facere nemo valebit, nisi qui
multa legerit, multa didicerit, multa undique decerpserit. Itaque non modo a philosophis
doctus, quod est huius studii fundamentum, verum etiam a poetis, et ab oratoribus, et ab
historicis paratus venias oportebit, ut copiosa et varia ас nulla in re rudis sit tibi oratio.
Brevior sum in his explicandis, quoniam novi te ilia legisse, que de studiis et litteris alias a
nobis scripta fuere, in quibus formam huius discipline vel expressimus nos quidem, vel
certe adumbravimus. Hanc vero praestantiam si tu, quemadmodum spero, nanciscare,
quaenam divitiae cum horum studiorum praemiis fuerint comparandae? Licet enim iuris
civilis studium vendibilius sit, utilitate tamen et dignitate longe ab istis studiis superarur.
Nam studia quidem ista ad faciendum virum bonum tota contendunt, quo nil utilius ex-
cogitari potest; ius autem civile ad faciendum virum bonum nil pertinet. Quid enim
bonus vir de aqua pluviali arcenda, aut de perendinis cognoscendis laborat? aut qui melior
erit quis, si partum ancillae in fructibus esse censeat, quam si non censeat? Quin etiam
bonus vir, et legata persolvet, et mandata testatoris adimplebit, etiamsi septem testium
solemnitas testamento defuerit. Ac ius civile contra disponit. Praeterea bonitas et virtus
stabilis est, ius autem locis et temporibus variatur, ut saepe quod Florentiae legitimum
est, Ferrariae sit contra legem. lam vero magnis ac praeclaris viris non satis decora est
haec in litibus et controversiis mercenaria versatio. Itaque qui nobilitate aut divitiis prae-
cellunt militiae dignitate gaudent, doctoratum vero sibi ad dedecus potius, et ignomin-
iam reputarent. At enim superioribus illis studiis tanta dignitas inest, ut nemo princeps,
ПРИЛОЖЕНИЕ 5. Леонардо Бруни. Об изучении словесности 473
Леонардо приветствует Никколо Строцци. Отрадно увлекло меня твоё письмо,
которое теперь написал ты мне впервые. Ведь оказывало отменнейшую природу,
признак дарования, и бдительную и дошлую учёность, признак изучения да
прилежания. Вот и случилось со мною, рассматривающим твой этот возраст и смысл
того письма, что эта твоя зрелость показалась эдакой удивительной и прямо
старше лет своих. И не обинуюсь, если только сам себя не подведёшь, что муж из тебя
выйдет превосходнейший. Поэтому бди, пожалуйста, да каждодневно что-нибудь
добавляй и копи, учитывая, что превеликая награда положена тебе в этих
изучениях ради установления жизни да знаменитости и славы имени. А их чета, верь мне,
стяжает и обширнейшие средства, которых у известных да усовершенствованных
доблестью мужей никогда, захоти они, было не занимать. У тебя есть
выдающийся наставник, прилежности да усидчивости которого подражать долженствуешь.
Учиться же тебе надо двояко: во-первых — искушённости в словесности, не той
пошлой и проходимой, но более прилежной да необщей, в которой желаю, чтобы ты
порядочно преобладал; во-вторых — постижению вещей, относящихся к жизни
и нравам, которые потому называются изучениями человечности, что
совершенствуют и украшают человека. В этом роде твоё постижение да будет
множественным и отовсюду нахватанным — чтобы ничего ты не упустил, что видится
относящимся к установлению жизни, к приличию, ко хвале, но читал, пожалуй, тех, кто
мог бы тебе спорить не только учёностью, но и блеском речи да искушённостью
в словесности, — таковы книги Цицерона и, коль нет, схожие близко. Если меня
послушаешься, устои да науку об этих вещах усвоишь от Аристотеля, а нарядность
речи, и словарь, и все выразительные богатства, и бойкость, так сказать, языка
в этих вещах переймёшь от Цицерона. Ведь желаю, чтобы у превосходного мужа
была и обильная сведущность в вещах, и способность осветить и украсить словом
познанное. Такое никому не удастся, если многое не читать, многое не усваивать,
многое отовсюду не собирать. Поэтому надлежит тебе выйти не только наученным
философами — что есть устой этого изучения, — но подготовленным поэтами,
витиями, историками, чтобы речь у тебя была неистощимой и пёстрой да ничем
не грубой. Я кратче в развёртывании этого, ибо знаю, что читал ты написанное
нами «Об изучении словесности», где очерк этой науки мы как раз или выразили,
или хотя бы набросали. Если ты, равно как уповаю, снищешь эту превосходность,
какие же богатства сравнятся с наградами от этих изучений? Что ж, пусть изучение
гражданского права прибыльнее, однако эти изучения превышают его пользою
и достоинством. Ведь все изучения эти стремятся воспитать благого мужа, полезнее
чего ничто немыслимо, а гражданское право нимало к воспитанию благого мужа
не относится. Ибо благому мужу зачем утруждаться сдерживанием дождевой воды
или знанием послезавтрашнего приговора? Или кто лучше — расценивающий
ребёнка прислужницы собственностью хозяина или не расценивающий? Более того,
благой муж и с наследством разберётся, и поручения завещателя исполнит, даже
коли завещанию не хватит семи казённых свидетелей. Но гражданское право
рядит иначе. Кроме того, благость и доблесть устойчиво, а право меняется от места
и времени, например, что во Флоренции законно, в Ферраре — неправомерно.
Так и довольно не под стать великим и преславным мужам подвизаться за мзду
в тяжбах и прениях. Ведь как: кто знатностью или богатствами преобладает, рад
474
Часть I. БРУНИ-АВТОР
nemo rex sibi turpe ducat scientia illarum rerum et eloquentia insigniri. Alexandrum
certe Philippus pater Aristoteli tradidit, non ad discendum ius civile, quod tanto regi
sordidum fuisset, sed ad doctrinam vitae ac morum, et ad eloquentiam perdiscendam.
Omitto voluptatem, iocunditatemque illorum studiorum, quae tanta est, ut difficile sit
inde mentes revellere. In iure autem civili perdiscendo, quid tandem praeter mera taedia?
Itaque oscitans scientia non immerito ab antiquis vocatur. Sed haec satis. Michi enim ad
te scribenti potius his de rebus loqui, quam aut de familiae, aut de parentis amicitia pla-
cuit. Ilia enim tempus expectare possunt, et sunt non indicta prius. Cohortationem vero
ad haec studia non est visum differre. Vale.
De studiis et litteris liber.
Ad dominam Baptistam de Malatestis
(1) Compulsus crebro rumore admirabilium virtutum tuarum scribere ad te
constitui, ut ingenio illi, de quo tarn ampla magnificaque audissem, vel gratularer
iam perfectionem consecuto vel certe ad earn consequendam per meas litteras
cohortarer. Neque enim desunt mihi clarissimarum mulierum exempla quae litteris
et studiis et eloquentia claruerunt, per quarum commemorationem te provocare
ad excellentiam possim. Si quidem Corneliae Scipionis Africani filiae multa saecula
post eius mortem exstabant epistolae elegantissimo stilo perscriptae, et Saphoos
poemata et libri summo in honore apud Graecos propter singularem facundiam et
scribendi artem habiti sunt. Aspasia quoque per Socratis tempora fuit doctissima
quidem mulier et eloquentia litterisque praecellens, a qua Socratem philosophum
tantum se didicisse quaedam non pudeat confiteri. Fuerunt et aliae, quas referre
possem, sed tamen haec tria satis esto famosissimarum feminarum exempla
retulisse. Ad illarum igitur praestantiam quaeso mentem erige atque extolle!
(2) Tantam enim intelligentiam ac tarn singulare ingenium nee frustra tibi
datum nee mediocribus contentum esse decet, sed ad summa spectare atque
adniti. Et tua quidem laus illustrior erit, quam illarum fuit, propterea quod
illae saeculis floruere, in quibus eruditorum hominum magna supererat copia,
ut multitudo ipsa minueret admirationem, tu autem iis temporibus florebis in
quibus usque adeo prolapsa studia sunt, ut miraculi iam loco habeatur videre
virum, nedum feminam eruditam.
(3) Eruditionem autem intelligo non vulgarem istam et perturbatam, quali
utuntur ii, qui nunc theologiam profitentur, sed legitimam illam et ingenuam,
ПРИЛОЖЕНИЕ 5. Леонардо Бруни. Об изучении словесности 475
воинскому достоинству, тот получить учёную степень считает скорее
непристойным и оскорбительным. Но, право, тем вышеупомянутым учениям такое
достоинство присуще, что никакой государь, никакой царь не почтёт для себе безобразным
отличиться знанием тех вещей и красноречием. Филипп-отец Аристотелю доверил
Александра не затверживать гражданское право — что было бы зазорно толикому
царю, — но овладевать наукой о жизни и нравах да красноречием. Не буду об
усладе и радости от тех изучений, которая такова, что ума не оторвёшь. А в овладевании
гражданским правом каков итог в придачу к сущей скуке? Вот поделом древними
и названо «зевающим знанием». Но этого довольно. Ибо мне было угодно
письменно с тобой об этих, пожалуй, вещах поговорить, нежели о дружбе семьи ли,
родни ли. Они повременят, да и прежде не замалчивались, а увещевание к этим
изучениям видится срочным. Будь здоров.
Приобретённая обстоятельным и отрадным познанием этики и красноречия
слава обогатит духовно и материально.
Об изучении словесности.
Госпоже Баттисте Малатеста
(1) Сражённый ходячей молвою о твоих дивных добродетелях,
постановил я написать тебе, чтобы то дарование, о котором наслышан столь
обширно великолепного, или поздравить со стяжанием совершенства, или,
пожалуй, увещевать этим письмом на стяжание оного. Ведь не занимать
мне примеров ярчайших женщин, которые прославились в изучении
словесности, в красноречии, упоминая которых я мог бы призывать тебя к пре-
восходности. Подлинно, не пропали спустя много веков с её смерти письма
Корнелии, дочери Сципиона Африканского, писанные изящнейшим
слогом, а поэмы и книги Сапфо за единичную речистость да писательскую
искусность верховно чествовали греки. Аспасия, современница Сократа, была
учёнейшей, в красноречии отличной и словесности женщиной 2, уроков
которой искренне не стыдился и философ Сократ. Были и другие, которых
мог бы привести, но довольно этих трёх примеров именитейших женщин.
До их, стало быть, отменности, прошу, вздымай и взноси ум!
(2) Ведь такое разумение и такое единичное дарование дано тебе не
втуне, и пристало ему не довольствоваться посредственностью, но на вершину
взирать и взбираться. А твоя-то заслуга будет ярче, чем их была, потому
что они процвели в века, избыточествовавшие образованными людьми, вот
сама множественность и убавляла удивление, ты же процветёшь в пору,
когда настолько сникло учение, что диву даёшься, видя образованного
мужа, женщину — подавно.
(3) Разумею не то пошлое и смутное образование, что впрок нынешним
приверженцам теологии, но то законное и благородное, которое сопрягает
476
Часть I. БРУНИ-АВТОР
quae litterarum peritiam cum rerum scientia coniungit; qualis in Lactantio
Firmiano, qualis in Aurelio Augustino, qualis in Hieronimo fuit, summisque
profecto theologis ac perfectis in litteratura viris. Nunc vero, qui earn scientiam
profitentur, pudendum est quam parum persciant litterarum. Atque ego licet
non ea, qua volui, ianua ingressus sum. Prosequar tamen sermonem, non quo te
doceam aut dirigam (puto enim te non indigere), sed quo tibi, quid ipse sentiam,
innotescat.
(4) Homini quidem ad excellentiam illam, ad quam ego nunc te voco,
contendenti in primis necessariam puto non exiguam neque vulgarem, sed
magnam et tritam et accuratam et reconditam litterarum peritiam, sine quo
fundamento nihil altum neque magnificum sibiaedificare quisquam potest.
Nam neque doctorum hominum scripta satis conspicue intelliget, qui non ista
fuerit peritia eruditus, nee ipse, si quid litteris mandabit, poterit non ridiculus
existimari.
(5) Ad hanc autem comparandam cum praeceptio valet, turn nostra multo
magis diligentia atque cura. Et de praeceptione quidem vix quicquam attinet
dicere. Quis enim nescit ante omnia tinctum esse oportere ingenium et quasi
initiatum praeceptoris opera, ut non solum partes structurasque earum, sed
et minutiora ilia ac velut elementa orationis agnoscat? Verum haec tamquam
sommantes in pueritia capimus; postea vero ad maiora provecti, nescio quomodo
haec ipsa ad os revocamus et quasi ruminamus, ut tunc demum illorum succus
saporque verus exprimatur. Est aliud genus praeceptionis robustius, ne tam
pueris quam adultis perutile; eorum scilicet, qui grammatici appellantur, qui
longo labore singula persecuti disciplinam quamdam litterarum effecerunt. Quo
in génère Servius Honoratus et Priscianus Cesariensis haberi possunt.
(6) Sed omnia (mihi crede) superat ac vincit diligentia nostra. Haec
enim non verba solum et syllabas, sed tropos et figuras et omnem ornatum
pulcritudinemque orationis aperit nobis atque ostendit. Ab hac informamur ac
velut instituimur, denique per hanc multa discimus, quae doceri a praeceptore
vix possunt: sonum, elegantiam, concirmitatem, venustatem.
(7) Caput vero huius diligentiae fuerit: videre primum, ut in eorum tantum
librorum, qui ab optimis probatissimisque latinae lingue auctoribus scripti sunt,
lectione versemur, ab imperite vero ineleganterque scriptis ita caveamus, quasi
a calamitate quadam et labe ingenii nostri. Inquinate enim inepteque scriptorum
lectio vitia sua lectori affigit et mentem simili coinquinat tabe. Est enim veluti
pabulum animi, quo mens imbuitur atque nutritur. Quam ob rem, ut ii, qui
stomachi curam habent, non quern vis cibum illi infundunt, ita, qui sinceritatem
animi conservare velit, non quamvis lectionem illi permittet. Erit igitur prima
diligentia, ut nihil nisi optimum probatissimumque legamus; secunda vero, ut
ПРИЛОЖЕНИЕ 5. Леонардо Бруни. Об изучении словесности 477
искушённость в словесности со знанием вещей; такое было у Лактанция
Фирмиана, у Аврелия Августина, у Иеронима, действительно верховных
теологов и совершенных в словесности мужей. А нынешние
преподаватели того знания да устыдятся недостаточно прочного знания словесности.
Пусть и вошёл я не в ту дверь, которую хотел, продолжу-таки разговор,
в котором я тебе ни учитель, ни вожатый (по-моему, ни к чему они тебе),
но изъявитель собственного воззрения.
(4) Считаю, что человеку, стремящемуся к тому развитию, к которому
я теперь зову тебя, в первую очередь насущна не малейшая, не пошлая, но
большая, и наторелая, и доскональная, и задушевная искушённость в
словесности: без этой опоры ему не зиждить ничего высокого, ни
великолепного. Ибо тот, кто не будет образован этой искушённостью, довольно
прозрачно не уразумеет письменности учёных и сам, поверь он нечто
словесности, сойдёт за смешного.
(5) Ради её обретения потребно как назидание, так гораздо более — наше
прилежание и тщание. О назидании вряд ли надо говорить. Кто ж ведь
не знает, что ранее всего дарованию надлежит быть пропитанным и как бы
сподобленным работой назидателя, чтобы познать в речи не только части
да их строй, но и её мелочи, и как бы азы? Правда, улавливаем это, точно
спящие, в отрочестве. Движась с возрастом к большему, восстанавливаем
невесть коим образом это самое на устах и как бы жуём, чтобы тогда,
наконец, выгнести сок да истинный вкус его. Имеется и род назидания
покрепче, не столь отрокам, сколь взрослым преполезный, — от так называемых
грамматиков, которые, за долгой работой вникнув в слагаемые, создали
некое учение о словесности. В этом роде прослыли Сервий Гонорат и При-
сциан Кесарийский.
(6) Но верь мне, наше прилежание превышает и побеждает всё. Оно
ведь не только слова и слоги, но и тропы, и обороты, и весь наряд да
красоту речи нам вскрывает и являет. Оно воспитывает и будто наставляет нас,
у него учимся многому, чему вряд ли научит назидатель: звучанию,
изящности, ладу, прелести.
(7) А голова сему прилежанию — сперва соблюдать, чтобы вращались
мы в чтении только тех книг, которые написаны лучшими и наиболее
одобренными сочинителями на латыни, а от неопытно и неизящно
написанных уберегались, что от напасти и пагубы на наше дарование. Ведь чтение
сорно и негодно написанных вколачивает в читателя свои пороки и
засоряет его ум схожей хворью. Оно ведь будто пища души, которой упивается
и кормится ум. Поэтому как озабоченные желудком не каждую снедь
внедряют в него, так желающий сберечь невредимость души не каждое чтение
допустит в неё. Сперва, стало быть, постараемся ничего, кроме лучшего
478
Часть I. БРУНИ-АВТОР
haec ipsa optima probatissimaque nobis acri iudicio asciscamus. Videat legens,
quo quidque loco sit positum, quid désignent singula et quid valeant; nee maiora
tantum sed minutiora discutiat, cumque plures sint orationis particulae, quae sit
unaquaeque, de schola cognoscet.
(8) Consuetudinem certe et usum illarum ab iis, quos leget, auctoribus
reportabit. Siue igitur sacris libris delectabitur mulier sanitatem in litteris
servatura, Augustinum sibi assumet et Hieronimum, etsi qui sunt alii non
dissimiles, ut Ambrosius, ut Cyprianus Carthaginiensis. Maxime vero inter
omnes qui de Christiana religione umquam scripserunt, eminet et excellit nitore
quodam et copia Lactantius Firmianus, vir omnium Christianorum proculdubio
eloquentissimus, cuius facundia et dicendi figura ingehium illud, de quo loquor,
praeclare instituere atque alere potest. Probo autem huius maxime eos libros,
quos Adversus falsam religionem conscripsit; item, quos De ira dei et De opificio
hominis. Quos lege, quaeso, si litteras amas, eorumque suavitate quasi ambrosia
et nectare imbuaris! Si qua praeterea vel de Gregorio Nazanzeno vel de Iohanne
Chrysostomo vel de magno Basilio, Graecis doctoribus, translata sunt, ea legas
censeo; modo, qui traduxit, in Latinum converterit ilia,' non autem perverterit.
Sive saecularibus delectetur, Tullium arripiet; quern virum, deus immortalis?
quanta facundia? quanta copia? quam perfectum in litteris? quam in omni genere
laudis singularem? Proximus huic Virgilius erit, decus ac deliciae litterarum
nostrarum. Livius deinde et Sallustius et alii, poetaeque et scriptores, suo ordine
subsequentur.
(9) His se maxime imbuet atque alet curabitque diligenter, ut, quotiens ei
vel loquendum sit aliquid vel scribendum, nullum ponat verbum, quod non
in aliquo istorum ante reppererit. Quin etiam contenta interdum voce légère
iuvabit. Sunt enim non in versu modo, verum etiam soluta in oratione numeri
quidam et veluti concentus aurium sensu dimensi et cogniti flexionesque et
gradus aliqui, ut modo se demittat vox, modo attollat, colaque et commata et
periodi mira concinnitate inter se connexa, quae in optimo quoque scriptore
maxime apparent. Ea igitur, cum alte leget, manifestius deprehendet replebitque
aures veluti harmonia quadam, quam et sentiet postea scribens et imitabitur.
Illud praeterea ex hac lectione consequetur, ut verba suo tempore proférât neve
properet, cum immorandum sit, neve immoretur, cum properandum.
(10) Volo insuper, ne sit scribendi ignara, nee non de digitorum motu
(quamquam et ipsum laudo, si cui adsit; sed non de illo nunc), sed de litteris
et sillabis. Teneat igitur, quomodo quicquid scribendum sit quaeve sit natura
litterarum et quasi in altéras transitio, quae coire inter se litterae possint et
ПРИЛОЖЕНИЕ 5. Леонардо Бруни. Об изучении словесности 479
и наиболее одобренного, не читать; во-вторых — принимать это лучшее
и одобренное со взыскательным суждением. Читатель да увидит, на каком
месте стоит каждое, что значат и чего стоят слагаемые; да разберёт не
только большее, но и меньшее, а поскольку частичек речи множество, да
познает все в школе до единой.
(8) Близость же и навык к ним вынесет из тех писателей, которых
прочтёт. Стало быть, увлекайся женщина церковными книгами, дабы сберечь
в словесности своё здравие, возьмётся за Августина да Иеронима, и тех,
которые им не рознь, вроде Амвросия, вроде Киприана Карфагенского.
Из всех же, которые когда-нибудь писали о христианском исповедании,
наипаче выдаётся и превосходит неким лоском и неистощимостью Лактан-
ций Фирмиан, муж среди всех христиан, несомненно, красноречивейший,
витийство и рисунок речи коего может прекрасно назидать да
вскармливать то дарование, о котором говорю. Наиболее же одобряю те его
книги, которые написал «Против ложного исповедания» да которые «О гневе
божьем» и «О созидании человека». Прочти их, изволь, если люба
словесность, и упейся их негой, ровно амброзией и нектаром! Если что вдобавок
переведено из греческих отцов — или Григория Назианзина, или Иоанна
Хризостома, или Василия Великого, — то, советую> читай, лишь бы
переводчик по-латыни их обратил, а не извратил. Увлекайся она светскими,
пусть ухватится за Туллия, — и за какого мужа, о боже бессмертный!
Какой речистости! Какой неистощимости! Сколь совершенного в
словесности! Сколь единичного во всяком роде достохвального! Ближайшим к нему
будет Вергилий, краса и отрада нашей словесности. Далее Ливии и Саллю-
стий да иные поэты с писателями следуют своим порядком.
(9) Пусть наипаче ими себя упоит и вскормит да прилежно озаботится,
приведись ей нечто или говорить, или писать, не применять никакого
слова, которого ни у единого из них ранее не встречала. Порою будет впрок
и чтение громким голосом. Не только ведь в стихе, но в немерной речи
тоже есть некие распевы да будто созвучия, слухом размеренные и
распознанные, и кое-какие переливы да ступени, чтобы голос то опускался,
то поднимался, и дивным ладом взаимно переплетённые колоны, коммы
и периоды, которые наипаче явны у лучшего писателя. Их, стало быть,
читая громко, очевиднее уловит да исполнит уши эдакой гармонией,
которую потом за письмом и почувствует, и воспроизведёт. То вдобавок из
этого чтения последует, что выговорит слова своевременно, и не поспешит,
когда пора препинаться, и не препнётся, когда пора спешить.
(10) Желаю, сверх того, чтобы не была несведущей в написании, и речь
не о движении пальцев (хотя, если кому присуще, хвалю, но не о том
сейчас), но о буквах и слогах. Да постигнет, каким способом каждое пишется,
и каково естество букв, и как бы одной в другую перехождение, какие буквы
480
Часть I. БРУНИ-АВТОР
quae in propinquum venire nequaquam patiantur. Haec enim res, quamquam
pusilla, magnum tamen af fert indicium disciplinae nostrae et manifestam detegit
ruditatem.
(11) Illud quoque decantatum et cognitum habere oportet, quanta sit
unaquaeque syllabarum, hoc est: longa an breuis an alterutra. Est enim necessaria
cognitio, turn quia multa incidunt, quae aliter intelligi non possunt (ut illud
Virgilianum: Omnibus in morem tonsa coma pressa corona, et milia huiusmodi),
turn quia foeditas summa est homini litteras sibi arroganti ne syllabas quidem
tenere; praesertim cum non contemnenda pars litterarum versibus constet, versus
autem pedibus, pedes vero longitudine breuitateque syllabarum. Quas qui non
tenet, quid ipse in eo génère de se polliceri aut quem gustum in poetis habere
possit, non equidem intelligo.
(12) In prosa quoque oratione eadem ista cognitio scribenti dictantique
necessaria videtur. Neque enim, si multitudo non sentit, propterea soluta in
oratione pedes non insunt; sed quod delectat aures, quod sono demulcet, inde
est. Refert enim permultum, ut Aristoteli placet, a quo pede incipiendum sit et
in quem finiendum; in mediis autem, qui recipiendi sint pedes et qui reiiciendi.
Itaque probat ille quidem paeana maxime. Is autem est duplex; aut enim ex longa,
quam très breves subsequuntur, aut ex tribus brevibus et longa postrema constat.
Hunc ultimum ille clausulis aptum putat, principiis vero primum conuenire,
in mediis quoque hunc ipsum pedem quam optime cadere. Dactylum vero ac
iambum in mediis reiicit; alteram ut elatum nimis, alteram ut depressum.
(13) Cicero autem in clausulis dichoreum probat maxime, qui est ex duobus
trochaeis, et creticum, qui est ex longa et breui et longa, et paeana ilium, de quo
supra dixi. In mediis autem, si demisso humilique sermone utamur, iambum
maxime conuenire putat, si ampliore, dactylum vel paeana vel dochmium, qui
est ex quinque syllabis (brevi et duabus longis, breui et longa); quem cunctis
etiam in partibus apte cadere existimat. Nee dubium est alios in contentionibus
pedes, alios, dum narramus, alios, dum conquerimur, esse frequentandos. Ira
enim et concitatio animi spondaeum répudiât; nihil enim nisi properum ac
rapidum amat. Contra vero, dum aut narramus aliquid aut docemus, moram
et stabilitatem sermo deposcit; itaque pedes non amat, qui procliviter currant.
Omnis igitur oratio pedibus suis commouenda erit; quos si ignoret scribens,
velut in tenebris ambulet necesse est, nullo certo ductu, sed fortuitu gradiens.
(14) Erunt fortasse complures, quibus mea ista cura nimis anxia videatur.
Sed meminerint me de ingenio loqui magno et summa omnia de se pollicenti.
Quare médiocres incedant vel reptent potius ut possunt. Ad summum certe
nemo perveniet, qui non fuerit horum omnium et usu tritus et disciplina
ПРИЛОЖЕНИЕ 5. Леонардо Бруни. Об изучении словесности 481
могут союзно сходиться, а какие никак не терпят сочетания. Ибо эта вещь
хотя крошечная, однако несёт большой показатель нашего обучения и
оголяет очевидную неотёсанность.
(11) Также следует заладить и познать количество каждого слога, то
есть долог ли, краток, или двояк. Это познание необходимо, ведь и многое
попадается, чего иначе не уразуметь (как у Вергилия: «Чинно всем вокруг
венок волос срезанный стиснул» и тысячи подобного), ведь и чрезвычайно
позорно человеку, притязающему на словесность, не постичь даже слогов,
особенно когда отнюдь не презренная часть словесности состоит из стихов,
стих же — из стоп, а стопы — из долготы и краткости слогов. Мне-то
невразумительно, что может в этом роде о себе обещать или какой вкус иметь
к поэтам их не постигший.
(12) Тождественное познание видится необходимым также для
пишущего и сочиняющего прозу. Ведь если дюжинный люд не чует, то не
значит, что нет в немерной речи стоп; но то, что ласкает уши, что тешит
звучанием, — отсюда. Ибо премного важно, по Аристотелю, с какой стопы
зачинать и какой кончать; а в середине — какие стопы приемлемы, какие —
отвергаемы. Так он наипаче одобряет именно пеон. Этот пеон двояк:
состоит либо из долгого, которому следуют три краткие, либо из трёх кратких
и конечного долгого. Второй он считает годным для концовок, а первый —
подходящим для зачинов, и в середину эта стопа попадает как нельзя
лучше. Дактиль же с иамбом в середине отвергает, первый — как слишком
возвышенный, второй — как подавленный.
(13) Вот Цицерон в концовках наиболее ценит дихорей, который
слагают два трохея, и кретик, который слагает долгий и краткий, и
вышеупомянутый пеон. А в середине, если беседуем скромно и приземно, считает, что
наипаче подходит иамб, если величавее — дактиль, или пеон, или дохмий,
который пятисложен (краткий и два долгих, краткий и долгий) и во все
части складно попадает. Несомненно, одни стопы надо учащать в прениях,
другие — когда повествуем, третьи — когда сетуем. Гневу ведь и
возбуждению души претит спондей: ничто ведь, кроме спешного и скорого, не любо.
Напротив же, или когда нечто повествуем, или учим, беседа требует
препинания и стойкости: то-то не любы стопы, которые прытко бегут. Всякую,
стало быть, речь надо подвигать своими стопами, в которых если не сведущ
пишущий, то непременно будет рыскать будто в потёмках, шагая не с
надёжным вождём, но как ни попало.
(14) Пожалуй, будет много тех, кому эта моя озабоченность
покажется чересчур вымученной. Но пусть помнят, что я говорю о даровании
большом и всё высшее о себе обещающем! Посему посредственности
пусть ступают или, скорее, пресмыкаются посильно. Право, до вершины
482
Часть I. БРУНИ-АВТОР
imbutus. Denique mea haec de litteris sententia est: nihil ut ignoret, quod in
usum venire soleat, et praeterea nitorem, elegantiam deliciasque omnes in
oratione sectetur, sitque illi ad omne genus scribendi mundus quidam et ornatus
ас (ut ita dixerim) abundantissima domi suppellex, quam promat, cum opus sit,
et in lucem educat. Et quoniam eruditionem legitimam ex peritia litterarum et
scientia rerum constare diximus et, quid de litteris nobis placeret, ostendimus,
addatur nunc sane ilia pars, quae ad scientiam pertinet.
(15) Volo igitur quod huic ingenio, quod summa mihi omnia de se repromittat,
ardentissimam cupiditatem inesse discendi, ita ut nullum genus disciplinae
aspernetur, nullum a se alienum existimet, rapiatur incensum mirabili aviditate
ad intelligentiam et cognitionem rerum. Huic ergo et ardenti per se et incitato
partim stimulos adhibebo et meo insuper clamore adhortabor, partim frenos
incutiam ac veluti receptui canam. Sunt enim disciplinarum quaedam, in quibus
ut rudem omnino esse non satis decorum, sic etiam ad cacumina illarum evadere
nequaquam gloriosum; ut geometria et arithmetica, in quibus, si multum tempus
consumere pergat et subtilitates omnes obscuritatesque rimari, detraham manu
atque divellam. Quod idem faciam in astrologia, idem fortasse in arte rhetorica.
(16) Invitior de hac postrema dixi, quoniam, si quisquam viventium illi
affectus fuit, me unum ex eo numéro esse profiteor. Sed multarum rerum
habenda mihi ratio est et in primis, cui scribam, videndum. Quid enim statuum
subtilitates et epicherematum curae et ilia, quae appellantur crinomena, et mille in
ea arte difficultates mulierem conterant, quae forum numquam sit aspectura?
lam vero actio ilia artificiosa, quam Graeci hypocrisim, nostri pronuntiationem
dixere, cui Demosthenes primas et secundas et tertias tribuit, ut actori necessaria,
ita mulieri nequaquam laboranda, quae, si brachium iactabit loquens aut si
clamorem vehementius attollet, vesana cohercendaque videatur. Ista quidem
virorum sunt; ut bella, ut pugnae, sic etiam fori contentiones atque certamina.
Non igitur pro testibus neque contra testes dicere addiscet mulier, neque pro
tormentis aut contra tormenta, neque pro rumoribus aut contra rumores, nee se
communibus locis exercebit, neque interrogationes bicipites neque responsiones
veteratorias meditabitur; totam denique fori asperitatem viris relinquet.
(17) Quando igitur calcaria adhibebo? quando currentem incitabo? Cum illis
sese dedet, quae aut ad religionem divinam aut ad bene vivendum pertinent,
tunc se diffundat, tunc animum applicet, tunc die noctuque insistât, obsecrabo.
De quibus etiam singulatim dicere haud quaquam pigebit. Primum igitur
sacrarum litterarum cognitionem sibi acquirere studeat Christiana mulier.
Quid enim prius illi suadeam? Multa de his inquirat, multa disceptet, multa
ПРИЛОЖЕНИЕ 5. Леонардо Бруни. Об изучении словесности 483
не дойдёт ни один, не навыкни и не научись он всем им. В итоге моя мысль
о словесности такова: пусть не будет ей неизвестно ничто из перенимаемого
и, кроме того, пусть ищет в речи лоска, изящности да всех прикрас, и пусть
будет у неё во всяком роде писательства некая опрятность да нарядность и,
так сказать, щедрейшая утварь ко двору, которую, когда надо, достанет и на
свет выставит. Поскольку же мы сказали, что законное образование
составляет искушённость в словесности и знание вещей, и показали наше
воззрение на словесность, то сейчас добавим ту часть, которая касается знания.
(15) Желаю, значит, чтобы внутри этого дарования, всё высшее мне
о себе обещающего, было столь раскалённейшее вожделение учиться, что
никоим родом обучения не загнушается, ничего себе чуждым не сочтёт,
восхитится, зажжённое дивной жадностью, к уразумению и познанию вещей.
Ему, стало быть, по себе раскалённому и возбуждённому, частично
подстрекну и ещё вскликом помогу, частично обуздаю и будто отход сыграю.
В некоторых ведь учениях как не вполне пристойно быть вовсе
неотёсанным, так же отнюдь не похвально всходить к их маковкам. Таковы
геометрия и арифметика, насчёт которых примись она изводить много времени,
изведывая все тонкости и потёмки, собственноручно отвлеку и отторгну.
Тождественно поступлю и насчёт астрологии, тождественно, может быть,
и насчёт риторического искусства.
(16) Про последнее говорю подневольнее, поскольку если кто из
здравствующих и приязнен к нему, то провозглашаю себя одним из их числа.
Но мне надо видеть толк во многих вещах, и в первую очередь, кому пишу.
Ибо на что женщине, которая никогда и суда-то не увидит, маяться
тонкостями «состояний», и заботами об «эпихеремах» и так называемых «крино-
менах», и тьмою трудностей этого искусства? Вот то искусное исполнение,
которое греки назвали «гипокризис», а наши — «произнесением», которому
Демосфен присуждал перво-, и второ-, и третьестепенность, как насущно
исполнителю, так отнюдь не про труд женщины, которую, помавай она за
словом рукой или задорнее подыми всклик, примут за шальную, которую бы
угомонить. Да, это дело мужское: как войны, как бои, так же судебные
прения да тяжбы. Стало быть, не женщине выучиваться говорить за свидетелей,
ни против свидетелей, ни за истязания, ни против истязаний, ни за молву,
ни против молвы, упражняться в общих местах, замышлять обиняковые
вопросы да лукавые ответы, короче, всю судебную мороку оставит мужчинам.
(17) Так когда же я шпоры приложу? Когда на бег побужу? Как
предастся тем, которые принадлежат до богоисповедания или благой жизни,
тогда пусть, умоляю, расходится, тогда воодушевляется, тогда денно и нощно
налегает. Не премину разобрать их по одному. Сперва, стало быть,
христианка да рачит постичь Священную словесность. А что ещё прежде? Пусть
насчёт неё многое отыщет, многое обсудит, многое выведает. Но пусть
484
Часть I. БРУНИ-АВТОР
sciscitetur. Sed veteres illarum amet scriptores, novos vero istos, si boni sunt
viri, honoret ilia quidem ac veneretur, ceterum eorum scripta non nimis attingat.
Quid est enim, quod litterata mulier ab Augustino discere non possit, ab istis
autem possit? praesertim cum ille afferat orationem eruditam et auribus dignam,
isti nihil afferant, cur legi mereantur.
(18) Nee sacris litteris con ten tarn esse volo, sed ad saecularia traducam
studia. Videat, quid de iis, quae pertinent ad bene vivendum, excellentissima
philosophorum ingénia tradidere; quae de continentia, de temperantia, de
modestia, de iustitia, de fortitudine, de liberalitate. Nee ignoret quae sit de
beata vita illorum sentential numquid virtus ipsa satis sit ad beate vivendum?
an tormenta et career et exsilium et paupertas illam impediant? Et si haec felici
accidant: numquid miserum faciant? an auferant solum felicitatem, miseriam
vero haud quaquam inducant? Praeterea: an in voluptate vacuitateque doloris
félicitas consistit humana, ut Epicuro placuit? an in honesto, ut Zenoni, an in
usu virtutis ut Aristoteli. Haec (mihi crede) praeclarissima sunt et dignissima
cognitione nostra. Nee ad vitam solum dirigendam utilitatem afferunt, verum
etiam in omni sermone admirabilem quamdam cum dicendi turn scribendi
suppeditant copiam.
(19) Haec igitur duo, quorum alterum ad religionem, alteram ad bene
vivendum spectat tamquam praecipua illi proposita erunt. Cetera vero ad ista
referentur, quae possint haec ipsa vel adiuvare vel quasi ornatum quemdam illis
afferre. Protinus enim excellentia hominis ilia admirabilis, quae vera inclitum
fama nomen extollit, non nisi ex multarum variarumque rerum fit cognitione.
Itaque multa legendo et discendo undique carpere accumulareque oportet,
cunctaque omnifariam scrutari atque rimari, unde nobis ad studia nostra
aliqua sit proventura utilitas. Sed sit apud earn selectio diligens et circumspecta
temporis impensio, ut potiora semper commodioraque praeponat.
(20) Placet ergo ad studia ilia, de quibus supra dixi, in primis historiae
cognitionem adiungere, remque studiosis hominibus nullo modo negligendam.
Est enim decorum cum propriae gentis originem et progressus turn liberorum
populorum regumque maximorum et bello et pace res gestas cognoscere.
Dirigit enim prudentiam et consilium preteritorum notitia, exitusque similium
coeptorum nos pro re nata aut hortantur aut deterrent. Praeterea exemplorum
copia, quibus plerumque illustrare dicta nostra oportet, non aliunde, quam ab
historia, commodius sumetur. Est etiam genus scriptorum in ea quidem parte
egregium sane atque praecellens omnique ornatu et nitore perpolitum, quos
etiam ad usum litterarum légère operae pretium sit: Livium dico et Sallustium
Tacitumque et Curtium et in primis Caesarem ipsum res gestas suas commentariis
summa facilitate venustateque explicantem. Hos igitur et leget mulier summae
ПРИЛОЖЕНИЕ 5. Леонардо Бруни. Об изучении словесности 485
любит её старых писателей, а молодых, если благие мужи, пусть она чтит
и уважает, впрочем, не слишком затрагивая их сочинений. Чему же
словесная женщина не научится у Августина, а у них научится? Особенно когда
он несёт образованную и достойную ушей речь, они не несут ничего, отчего
заслуживали бы чтения.
(18) И не желаю, чтобы с неё хватало Священной словесности, но
переведу на светские изучения. Пусть увидит, что о тех, которые принадлежат
до благого жития, передали превосходнейшие дарования философов:
о воздержанности, о скромности, о справедливости, об отваге, о щедрости.
И пусть не плошает насчёт их мысли о блаженной жизни: ужели самой
доблести довольно для блаженного жития? Или её стреножат истязания
и заточенье, и опала, и голь? И если в них угодит счастливец, ужели
сделается горемычным? Или утратит одно счастье, а горе отнюдь не будет
мыкать? К тому же в наслаждении ли да опрастывании от боли состоит
человеческое счастье, как угодно Эпикуру? Или в честности, как по Зенону,
или в применении доблести, как по Аристотелю? Это мысли, верь,
прекраснейшие и достойнейшие нашего познания. И не только несут пользу
в направлении жизни, но и снабжают всякую беседу эдакой
неистощимостью, как устной, так письменной.
(19) Эта, стало быть, чета, в которой одна рассматривает исповедание,
другая — благую жизнь, должна быть задана женщине как главная. А
прочие будут относиться к этим двум, чтоб им или содействовать, или как бы
придавать некую нарядность. Положительно, то дивное превосходство
человека, которое истинной славой возвышает выдающееся имя, становится
разве что из постижения многих и разных вещей. Вот и надлежит,
много читая и учась, кругом брать и накапливать, и всё всячески разыскивать
и изведывать, от чего нашим изучениям будет польза. Но да будет у неё
выбор прилежным, а иждивение времени оглядчивым, чтобы предпочитала
всегда более путное и выгодное.
(20) Угодно, значит, к тем изучениям, о которых я сказал выше,
присоединить в первую очередь познание истории, вещь никоим образом
не стоящая презрения учащихся. Ибо пристало познавать как
возникновение и продвижение собственного рода, так свершения свободных народов
и мощнейших царей на войне и в мире. Известия о минувшем направляют
соображение и усмотрение, а исход схожих начинаний нас, смотря по
произошедшему, или поощряет, или стращает. К тому же изобилие
примеров, которыми зачастую надлежит освещать наши высказывания,
ниоткуда выгоднее, разве из истории, не почерпнуть. Как раз в этой части есть
незаурядный, право, и превосходный, и со всяческим нарядом и лоском
отделанный род писателей, потрудиться прочесть которых будет в
словесный прок: о Ливии говорю и Саллюстии, Таците и Курции, а в первую
486
Часть I. БРУНИ-АВТОР
spei et sibi acquirere perget, praesertim cum eos perdiscere ludus sit. Neque
enim subtilitas ulla in illis eruenda est aut quaestio enodanda; in narratione enim
rerum facillimarum omnis consistit versaturque historia. Quam si arripuerit
ingenium illud, de quo loquor, perpetuo eius memoria cohaerebit.
(21) Oratores quoque ut légère non negligat, suadebo. Quis enim aut virtutes
extollere ardentius aut vitia fulminare atrocius solet? Ab his et laudare bene
facta et detestari facinora addiscemus; ab his consolari, cohortari, impellere,
absterrere. Quae licet omnia a philosophis fiant, tamen nescio quomodo ira et
misericordia et omnis animi suscitatio ac repressio in potestate est oratoris.
lam vero ilia verborum sententiarumque ornamentaque, quae tamquam stellae
quaedam et faces orationem illuminant et admirabilem reddunt, instrumenta
oratorum propria sunt, quae mutuabimur, ab illis scribentes loquentesque,
et in usum nostrum, cum res poscet, vertemus. Denique omnem opulentiam
verborum, omnem dicendi vim et quasi ornatum, omnem orationis (ut ita
dixerim) vivacitatem et sanguinem ab istis sumemus.
(22) Poetas insuper ut et légat et intelligat, volo. Quem enim summorum
virorum expertem huius cognitionis fuisse videmus? Arestoteles certe Homeri,
Hesiodi, Pindari, Euripidis ceterorumque poetarum versus frequentissime
ponit tenetque omnes memoriter et facillime reddit, ut appareat illum non
poetarum fere minus quam philosophorum studiosum fuisse. Apud Platonem
quoque poetarum usus frequentissimus est, occurruntque illi ubique atque ultro
se offerunt, auctoritateque illorum sua saepe confirmât. Dixi de Graecis. Quid
autem nostri? An Cicero parum structus poetarum cognitione videtur, qui, non
contentus Ennio, Pacuvio, Accio ceterisque nostris, Graecorum insuper poemata
in Latinum convertit totosque libros suos illis refersit? Quid Seneca, durus
profecto vir atque severus: nonne et ipse poemata scripsit et totus interdum
scaturit versibus. Mitto Augustinum, Hieronymum, Lactantium, Boetium, in
quibus quanta cognitio poetarum fuerit, scripta eorum disputataque ostendunt.
(23) Mea quidem sententia mancus quodammodo in litteris est, qui poetas
non didicit. Nam de vita moribusque percommode multa sapienterque ab illis
dicta et naturae gereationisque principia et causae et quasi doctrinarum omnium
semina in illis reperiuntur; et inest auctoritas magna propter opinionem sapientiae
ac vetustatem et splendor eximius propter elegantiam et ingenuitas quaedam
liberis hominibus digna, ut, cui haec non adsit, paene subrusticus videatur. Quid
Homero deest, quominus in omni sapientia sapientissimus existimari possit?
Eius poesim totam esse doctrinam vivendi quidam ostendunt, in belli tempora
pacisque divisam; et in bello quidem quae provisio ducis, qui aut astus aut f ortitudo
militum, quod insidiarum genus vel cavendum vel faciendum, quae monitio,
ПРИЛОЖЕНИЕ 5. Леонардо Бруни. Об изучении словесности 487
очередь — о самом Цезаре, с чрезвычайной лёгкостью и прелестью
разворачивающем в записках свои свершения. Их, стало быть, высокообнадё-
живающей женщине и читать, и приниматься перенимать, особенно когда
заучить их игра. Ибо в них не надо выкапывать никакой тонкости, ни
разрешать загадку, ибо вся история состоит и вращается в рассказе о сусвет-
нейших вещах. Если то дарование, о котором говорю, однажды ухватит её,
память о ней прильнёт бессрочно.
(21) Внушу ей, чтобы не пренебрегала чтением витий тоже. Кому ещё
сподручно или раскалённее возвышать доблести, или свирепее истреблять
пороки? У них учимся и одобрять благие поступки, и бичевать проступки,
у них — утешать, увещевать, подталкивать, отпугивать. Хоть это всё идёт
от философов, однако невесть каким способом и гнев, и милосердие, и
всякое возбуждение и угнетение души у витий во власти. Те нарядности слов
и мыслей, которые, что звёзды и светочи, речь освещают и обращают
дивной, — это свойственные витиям орудия, которые займём у них, а когда
потребно, и письменно, и устно обратим нам впрок. Наконец, возьмём у них
всю словесную роскошь, всю силу и как бы нарядность выражения, всю, так
сказать, живость и кровь речи.
(22) Желаю, сверх того, чтобы и читала, и разумела поэтов. Кого же из
верховных мужей видим обделённым этим познанием? Аристотель, верно,
так и вставляет, и держит в памяти, и запросто выдаёт стихи Гомера, Гесио-
да, Пиндара, Еврипида и прочих поэтов, поэтому сдаётся, что изучал
поэтов ничуть не менее, чем философов. Платон тоже так и применяет поэтов,
и они попадаются у него везде и произвольно набиваются, и их
влиятельностью он часто своё подтверждает. Это я о греках. А наши что? Кажется ли
Цицерон мало снаряжённым познанием поэтов, раз, не удовлетворённый
Эннием, Пакувием, Акцием и прочими нашими, поэмы, сверх того, греков
перевёл на латынь и начинил ими все свои сочинения? Что Сенека, муж,
действительно, стойкий и суровый? Разве сам не писал поэмы и не
прыскал порою стихами? Отлагаю Августина, Иеронима, Лактанция, Боэция,
за чьё познание поэтов молвят их писания да рассуждения.
(23) Мыслю, что как-то увечен в словесности тот, кто не изучил поэтов.
Ибо ими много впору и мудро сказано о жизни и нравах, и у них
обретаются начала и причины природы и порождения, и как бы семена всех
учений. Им присуща великая влиятельность ввиду мнения об их мудрости
да ввиду древности, в них изрядный блеск ввиду изящности и некое
благородство, достойное свободных людей, отсутствие которого оказывает чуть
ли не мужиковатость. Чего нет у Гомера, чтобы слыть ему во всей мудрости
мудрейшим? Некоторые показывают, что вся его поэзия — это наука жизни,
раздвоенная на время войны и мира. Возьми войну — какую прозорливость
вождя, какую или хитрость, или отвагу ратников, какой род остерегания ли,
488
Часть I. БРУНИ-АВТОР
quod consilium ab eo est praetermissum? /Eneas, quodam proelio Troianorum
dux, Graecos magna vi pulsos in castra redegerat; cum itaque audatius urgeret ac
iam totum agmen cas tris obiiceret cas tris, ad volât ad eum Hector ac pedetentim
circumspecteque agere monet affirmatque eum, qui exercitum ducat, non tam
audacem quam cautum esse debere. Quanti, о deus immortalis, hoc praeceptum
existimandum est? praesertim ab Hectore audacissimo traditum. Id quidam aetatis
nostrae duces consilium non servantes, dum audacter magis quam caute feruntur,
in magnam se et suos ruinam clademque prope miserabilem iniecerunt. Apud
eundem poetam Iris ad Atridem missa, cum dormientem repperisset, corripit
ilium verbis negatque dormiendum esse viro, cui et populorum salus commissa
sit et tantarum rerum incumbat provisio. Hoc rursus quam sapiens est! sive
praeceptum sive consilium sive monitionem appellare mavis. Quid Socrates aut
Plato aut Pythagoras maius imperatori consuleret aut sanctius? Decern milia sunt
huiusmodi eius poetae in bello, quae referrem perlibens, nisi vererer prolixitatem.
In pace autem alia rursus nee pauciora sunt nee minus egregia.
(24) Age vero, ne cuncta ad Homerum Graecosque referamus, Maronis nostri
sapientia quam multi facienda est! Cum tamquam ex oraculo quodam adytoque
naturae ilia revelat:
«Principio caelum ac terram camposque liquentis
lucentemque globum lunae Titaniaque astra
spiritus intus alit, totamque infusa per artus
mens agitât molem et magno se corpore miscet.
Inde hominum pecudumque genus vitaeque volantum
et quae marmoreo fert monstra subaequore pontus.
Igneus est ollis vigor et caelestis origo
Seminibus»; et reliqua.
Quae cum legimus, quern philosophum non contemnimus? Aut quis umquam
de natura animi tam enucleate scienterque locutus est? Quid? Cum idem poeta
quasi deo plenus vaticinatur parum ante Salvatoris adventum, dicens:
«Ultima Cumaei venit iam carminis aetas
magnus ab integro saeclorum nascitur ordo.
Iam redit et Virgo, redeunt Saturnia regna,
iam nova progenies caelo demittitur alto».
Nempe mentem divinam inesse poetis sapientissimi veterum tradidere
vatesque inde nuncuparunt, quod non tam ex se quam concitatione quadam
animi afflatuque divino loquerentur; quamquam Virgilius ad Cumanam hie
sese refert Sibyllam, quam adventum Christi praedixisse Lactantius probat.
ПРИЛОЖЕНИЕ 5. Леонардо Бруни. Об изучении словесности 489
сооружения ли козней, какое надоумливание, какой совет упустил он? Вождь
троянцев Эней в некоей битве, оттеснив большой силой, вогнал греков в их
кущи. К отважнее напирающему и уже бросающему весь полк на кущи
подлетает Гектор и надоумливает действовать шаг за шагом и оглядчиво
да утверждает, мол, кто ведёт войско, тот должен быть не столько храбрым,
сколь осторожным. Во сколько, о боже бессмертный, надо оценить это
руководство? Особенно — жалованное храбрейшим Гектором. Не внимающие
этому совету современные вожди, поступая скорее смело, чем осторожно,
ринули себя и своих во прямо-таки жалкое падение и поражение. У этого
же поэта поверенная Атриду Ирида, обнаружив его дремлющим, порицает
его и отрицает, что мужу, которому вверено спасение племён и велено быть
во стольких вещах прозорливым, гоже дремать. Опять же, как это мудро!
Назови как угоднее — назиданием, советом ли, надоумливанием ли. Что
весомее или святее посоветовали бы полководцу Сократ, или Платон, или
Пифагор? У этого поэта имеется десять тысяч такого военного, которое я бы
преохотно рассказал, кабы не боялся пространности. А возьми мир —
имеется, опять же, немало иного, не менее недюжинного.
(24) Полно же относить всё к Гомеру и грекам. Чего стоит мудрость
нашего Марона! Раз, точно от некоего вещуна и сокровищницы природы,
такое откровение:
«Прежде всего небеса, поля плавучие, земли
и светящийся шар луны, и сиянье Титана
дух питает внутри, и движет всею громадой
влитый в члены ум и мешается с телом великим.
Род человеков отсюда, жизнь скота и пернатых,
и урождённых чуд под моря мраморной гладью.
Сила огненная и небесное происхожденье
в тех семенах», и прочее.
Читая это, не презрим ли любого философа? Или некто когда-то
высказался о природе души столь внятно да знающе? Что же? Когда этот поэт,
будто богом исполненный, пророчит чуть ранее пришествия Спасителя,
говоря:
«Вот приходит срок, по песне Кумской, конечный,
перерождается сплошь великий порядок столетий.
Вот и Дева опять, и опять Сатурново царство,
вот и с горних небес небывалая сходит порода».
Недаром мудрейшие из древних передали, что в поэтах есть
божественный ум, и за тем их именовали пророками, что высказывались не столь
от себя, сколь от некоего возбуждения духа и божественного вдохновения;
впрочем, Вергилий здесь ссылается на Кумскую Сивиллу, которая, уверяет
490
Часть I. БРУНИ-АВТОР
Sibylla igitur adventum Christi vaticinata est, tempus vero, quo is venturus
foret, non satis aperuit; Virgilius autem multa post Sibyllam natus saecula venire
iam id tempus recognoscit, novamque progeniem cxlo dimitti velut admirabundus
stupensque denuntiat.
(25) Et negant quidam poetas esse legendos, divinum, ut vere dixerim,
litterarum genus. Quod tamen ii soli facere consuerunt, qui nulla ipsi disciplina
politiore imbuti neque intelligunt praestantiam ullam in litteris neque existimant.
Mihi vero studia haec nostra intuenti in primis necessaria videri solet poetarum
cognitio, cum propter utilitatem, de qua supra dixi, variamque multarum
rerum notitiam, turn ob sermonis excellentissimum nitorem. Praeterea nihil est
ex omnibus studiis, quod minus nobis auferat temporis; nam et addiscuntur in
pueritia, cum aliis fere vacare non possumus, et inhaerent memoriae ob rotundam
concinnitatem et peregrinantur una nobiscum et sine libris ultro recursant, ut
vel aliud agens hoc etiam agas.
(26) Quanta vero sit naturae ipsius ad poeticam convenientia, vel ex hoc
patere arbitror, quod vulgo ineruditi homines, quamvis litterarum doctrinaeque
expertes, tamen, si ingenio valent, ea ipsa, qua possunt, ruditate sonitus
quosdam et rhytmos efficere delectantur. Etsi queant eadem solutis verbis
dicere commodius, tamen ita demum aliquid dignum auditu se perfecisse
putant, si ilia numéro rhytmisque incluserint. Quin etiam ipsa missarum
solemnia quamquam omni studio perpolita sint, tamen, cum aguntur in templis,
dormitare nonnumquam animus noster oscitareque videtur. At enim, si inter
ista chorus poetica ilia decantet Primo dierum omnium vel Iste Confessor vel Ut
queant Iaxis resonare fibris, cuius usque adeo mens humi depressa est, ut non
elevetur animus et quasi suscitetur? Ex quo opinati sunt quidam antiquorum
animum nostrum harmoniam esse et numerum, quoniam exploratum sit cuncta
secundum naturam simili cognatoque maxime gaudere; nihil autem est omnium,
quo animus noster tantum demulceatur et gaudeat, quantum harmonia et
numéro. Sed haec maiora quam secundum praesens; tantum illud intelligi volo:
nos natura magis ad poeticam duci quam ad aliud genus litterarum et esse in
ea utilitatem plurimam et delectationem et ingenuitatem, cuius qui expers sit
minime liberaliter eruditus videatur.
(27) Prolixiorem in hac parte me fuisse intelligo, quam ego ipse ab initio
proposueram; verum ubi inceperis, ita multa occurrunt, ut difficilius sit reiicere,
quod ultro se offert, quam reperire, quid dicas. Feci praeterea non invitus,
quod principem familiae vestrae, si haec forsan audierit, in hac quidem parte
refragaturum esse sciebam, virum ad omnia summa natum et multis magnisque
virtutibus praecellentem, sed ita pertinacem in disputando, ut, quod semel dixerit,
semper defendat. Is ergo, quia quandoque negavit poetas esse legendos, usque
ПРИЛОЖЕНИЕ 5. Леонардо Бруни. Об изучении словесности 491
Лактанций, предрекла пришествие Христа. Сивилла, стало быть,
пророчила пришествие Христа, а о времени, когда он придёт, откровенничала
не довольно. Вергилий же, родившись спустя много веков после Сивиллы,
признаёт, что вот, приходит то время, и, словно удивлённый да
изумлённый, возвещает, что небывалая порода сходит с неба.
(25) Отрицают-таки некие, что надо читать поэтов, божественный,
истинно говорю, род словесности. Повадились, однако, делать это лишь сами
не напоённые никаким более отделанным учением, и не разумеют, и не
допускают в словесности ничего выдающегося. Мне, правда,
рассматривающему эти наши изучения, познание поэтов стало видеться насущным в
первую очередь, как ввиду вышеупомянутой пользы и знакомства со многими
разными вещами, так от превосходнейшего лоска речи. Вдобавок никакое
изо всех изучений не крадёт у нас менее времени, ведь поэты и в отрочестве
усваиваются, когда на иное не удосуживаемся, и к памяти пристают ввиду
круглого лада, и путешествуют заодно с нами, и без книг сами
наведываются, так что, даже делая иное, делаешь и это.
(26) А сколь поэтика подходит самой природе, явствует, решаю, хотя
бы из того, что неотёсанный люд, даже обделённый словесностью и
учёностью, однако если одарён, то посильно своей неотёсанности наслаждается
излаживанием неких звуков и ритмов. Пусть им и удобнее сказать то же
вольным словом, однако считают, что если заключат это в расчисленный
ритм, сладят нечто стоящее слушать. Да и сами торжества обеден, хотя
отделаны со всяческим рачением, однако, когда их служат в храмах, иногда
наша душа, сдаётся, дремлет и зевает. Но стоит тому хору затянуть
поэтические «В первый изо всех дней», или «Сей исповедник», или «Дабы могли
взыграть на нестройных струнах», чей ум до того понур, что душа не
поднимется и как бы не воспрянет? Оттого некие из древних решили, что наша
душа — это гармония и число, поскольку, доподлинно, по природе всем
наиболее отрадно подобное и сродное; ничто же столь не тешит и не
радует нашу душу, сколь гармония и число. Но это сугубее настоящего
предмета. Желаю втолковать одно: природою мы более ведомы к поэтике, нежели
к иному роду словесности, и есть в ней великая польза, и услада, и благо-
родность, обделённый которой, сдаётся, нимало свободно не образован.
(27) Разумеется, в этой части я был пространнее, чем сам себе
изначально задал. Стоит, правда, приняться, сразу столь многое набегает, что
труднее отмести набивающееся, чем отыскать, что сказать. Вдобавок
сделал я это не подневольно, ведь знал, что глава вашего семейства, случайно
услышь он это, воспротивится этой части, — муж, рождённый для всего
высокого и отменный многими и большими доблестями, но столь
строптивый в споре, что всегда отстаивает раз им сказанное. А поскольку некогда
492
Часть I. БРУНИ-АВТОР
ad mortem hune errorem prosequetur. Sed nolo cum eo, scriptis praesertim,
contendere, cui etiam absenti reverentiam debeo, sed ab alio quodam istorum,
qui poetas insectantur, perlibenter quaererem, quaenam sit causa, cur legendos
non putent?
(28) Qui, cum nihil plane sit, quod imputare illis queant, dicent tamen:
quia amores et flagitia in illis reperiuntur. Ego vero affirmare ausim in nullis
scriptoribus tanta pudicitie bonarumque rerum exempla reperiri, quanta in
poetis: nam et Penelope erga Ulyxem fidelissimam castitatem et Alceste in
Admetum incredibilem pudicitiam et utriusque admirabilem constantiam in
absentiis calamitatibusque maritorum. Ac multa huiusmodi in poetis leguntur,
maxima documenta uxoriae disciplinae. Quod si quando amores describunt, ut
Phoebi et Daphnidis Vulcanique et Veneris, quis usque adeo hebes est, ut non
fictas res et aliud pro alio significantes intelligat? Denique ista, quae tu damnas,
perpauca surit, optima vero permulta et dignissima cognitu, ut de Homero et
Virgilio supra ostendi.
(29) Est autem perquam iniustum eorum, quae verae laudis sunt, oblivisci,
meminisse vero illorum, quae ansam aliquam praebeant insectandi. «Nolo ista
misceri - dicit mihi severus quidam —, potiusque relinquam bona malorum
metu, quam spe bonorum mala incurram; itaque nee ipse legam poetas, nec
aliis, uti legant, permittam». At Plato et Aristoteles legebant! Quibus si te aut
gravitate morum aut intelligentia rerum anteponis, nullo modo feram. An tu te
aliquid discernere putas, quod illi non viderint? «Christianus - inquit - sum». At
illi forsan suo more vixerunt? Quasi vero honestas gravitasque morum non tune
eadem fuerit, quae nunc est! Aut quasi non haec ipsa, vel etiam détériora in sacris
reperiantur libris! An non ibi Samsonis amores paene insani et robustissimum viri
caput gremio mulierculae impositum et fortitudinis detonsus crinis, an non haec
poetica, an non flagitiosa? Taceo filiarum Lothi scelus infandum et Sodomitarum
exsecrandam obscoenitatem, quae duo me hercle flagitia ego ille, qui poetas
laudo, commemorare nequaquam sustineo. At etiam Davidis amorem in Bersabe
et scelus in Uriam Salomonisque fratricidium et tam numerosum concubinarum
gregem quorsum spectare dicemus? An, quia haec mala sunt et flagitiosa et
obscoena, propterea negabimus sacros libros esse legendos? Nequaquam.
(30) Nec poetae igitur respuendi sunt, quia in illis interdum aliqua ad
delectationem hominum scripta reperiantur. Equidem, si quando Didonis
^Eneaeque amores apud Virgilium lego, ingenium poetae admirari soleo, rem
autem ipsam, quia fictam esse scio, nequaquam attendere. Quod idem mihi
accidit in aliis fictionibus poetarum. Animum certe non movent quia fabulosas
et aliud pro alio significantes intelligo. At enim, cum ilia in sacris lego, quia
vera fuisse scio, saepe inflector. Sed ne pertinax ipse sim, placet aliquid de iure
meo remittere, praesertim cum ad mulierem scribam. Fateor ergo: ut populus in
nobilitatem plebemque dividitur, ita inter poetas gradus quosdam esse dignitatis.
ПРИЛОЖЕНИЕ 5. Леонардо Бруни. Об изучении словесности 493
отрицал нужду чтения поэтов, то не отречётся от этого заблуждения вплоть
до смерти. Но не желаю, особенно письменно, тягаться с ним, кого уважаю
даже заочно. Но вот кого-нибудь иного из преследователей поэтов я бы
преохотно вопросил, по какой причине думают, что их читать не надо?
(28) Немощные вменить им хоть что-то, скажут-таки, де у поэтов
любовь да скверна. Посмею утверждать, что ни в каких сочинителях столько
примеров стыдливости и благости, сколько у поэтов, — ведь и
преданнейшее Улиссу целомудрие Пенелопы, и неимоверная стыдливость Алкесты
с Адметом, и стойкость обеих в отсутствие и невзгоды их суженых. Такого
у поэтов прочтёшь много — величайшие уроки жениной выучки. Когда же
описывают любовь, вроде Феба к Дафне, Вулкана к Венере, кто до того туп,
что не разумеет, что всё это выдумки, обозначающие одно иным?
Короче, того, что ты окаиваешь, премало, а лучшего и достойнейшего познания
премного, как я выше показал насчёт Гомера и Вергилия.
(29) Наибольшая же несправедливость — это забывать истинно
похвальное, а припоминать дающее нападкам некую зацепку. «Не желаю это
смешивать, — скажет мне некий суровый, — пожалуй, боясь худого, покину
благое, чтобы, чая благого, в худом не очутиться. Вот сам и не читаю поэтов,
да и другим не дам». А Платон с Аристотелем читали! Отнюдь не снесу,
коль или степенностью нравов, или разумением вещей выпираешься над
ними. Думаешь, различаешь то, чего не углядели? «Христианин я», —
ответит. А они, что, жили по-своему? Будто тогдашняя честность и степенность
нравов не была тождественна сегодняшней! Или будто в священных книгах
не было подобного, а то и хуже! Не там ли прямо шальные любви Самсона,
и его мощнейшая голова, сложенная на лоно девки, и состриженный кудр
у отваги? Не поэтично ли это, не скверно ли? Смолчу о неизречимом фехе
дщерей Лота и проклятом похабстве содомитов, — ей-ей, упоминания этих
двух скверн я, хвалящий поэтов, никак не выдержу. А любовь Давида к Вир-
савии и преступление против Урии, и братоубийство Соломона, и столь
несметное стадо наложниц, — во что, по-нашему, метят? Заотрицаем ли
чтение священных книг за то, что всё это худо, скверно, похабно? Нимало.
(30) И не стоят поэты оплёвывания за то, что в них порою
оказывается нечто, написанное во удовольствие человеческое. Вот я, читая о любви
Дидоны и Энея у Вергилия, обыкновенно дивлюсь дарованию поэта, самой
же вещи не внимаю, ведь знаю, что это выдумка. Одинаково у меня
выходит и с другими выдумками поэтов. Душу, конечно, не движут, поскольку
разумею, что всё это сказки, обозначающие одно иным. А читая об этом
в священных, часто поддаюсь, ведь знаю, что это истинная быль. Но
чтобы мне самому не быть строптивым, угодно несколько поступиться моим
правом, особенно когда пишу женщине. Итак, признаю: как народ делится
494
Часть I. БРУНИ-АВТОР
Si quid igitur vel a comico non satis pudico argumento protexitur aut a satyro
vitium aliquod apertius exprobratur, ne legat haec mulier neve inspiciat! Sunt
enim veluti vulgus poetarum. At enim proceres illos, Virgilium dico et Senecam
et Statium ceterosque eiusmodi, nisi legerit, maximum sibi omamentum sciat
déesse litterarum; nec summum speret cui haec pars desit.
(31) Omnino enim praestantia ilia, de qua loquor, non nisi ex multarum
variarumque rerum fit cognitione. Itaque multa vidisse legisseque oportet et
philosophis et poetis et oratoribus et historicis et aliis omnibus scriptoribus
operam impertisse. Sic enim résultat plenum quiddam ac sufficiens, ut copiosi,
ut varii, ut ornati, ut nulla in re vacui rudesque videamur. Adhibenda insuper est
litterarum peritia non tenuis neque contemnenda. Haec enim duo sese invicem
iuvant mutuoque deserviunt.
(32) Nam et litterae sine rerum scientia stériles sunt et inanes, et scientia
rerum quamvis ingens, si splendore careat litterarum, abdita quaedam
obscuraque videtur. Quid enim prodest multa et pulchra scire, si neque loqui
de his cum dignitate neque mandare litteris nisi ridicule possis? Atque ita
coniugata quodammodo sunt peritia litterarum et scientia rerum. Haec duo simul
coniuncta veteres illos, quorum memoriam veneramur, ad celebritatem nominis
gloriamque provexere: Platonem, Democritum, Aristotelem, Theophrastum,
Varronem, Ciceronemn Senecam, Augustinum, Hieronymum, Lactantium, in
quibus omnibus discerni vix potest, maiorne scientia rerum an peritia fuerit
litterarum.
(33) Ut autem ad extremum concludam: ingenium, quod summa omnia
de se mihi repromittat, his duobus structum esse oportere affirmo, horumque
comparandorum gratia undique legenda multa et coacervanda esse; habendum
tamen rationem temporis (potioribus semper utilioribusque incumbat, nec aut
nimium obscuris aut parum profuturis occupetur!); religionis et bene vivendi
studia mihi praecipua videri, cetera vero omnia tamquam adminicula quaedam
ad ista referri, quae possint vel adiuvare vel illustrare, eaque de causa poetis
et oratoribus et scriptoribus aliis inhaerendum; in litteris autem providendum,
ut et praeceptio adsit ingenua et pervigil solertia, nec umquam nisi optima
probatissimaque legamus.
(34) Habes meum de litteris studiisque iudicium, de quibus si forsan aliter
existimes, faciliter cedam. Non enim, quasi praecipiens, ad te scripsi (non tantum
mihi arrogo), sed, quasi unus de turba erga tuam excellentiam affectus, con-
ferre volui tecum opinionem meam et currentem, ut aiunt, ad gloriam cohortari.
Vale.
ПРИЛОЖЕНИЕ 5. Леонардо Бруни. Об изучении словесности 495
на знать и чернь, так среди поэтов водятся эдакие ступени достоинства.
Стало быть, коль или комик сплетёт что-то не вполне стыдливого
содержания, или сатирик поносит порок какой откровеннее, пусть не читает это
женщина, пусть не видит! Ибо это пошлые поэты. Если же не читает тех
вельмож — Вергилия, то есть, и Сенеку, и Стация, и прочих похожих, —
пусть знает, что ей не хватает наибольшей нарядности в словесности: кому
не хватает этой части, тот вершины да не чает.
(31) В общем, та превосходность, о которой говорю, становится только
из постижения многих и разных вещей. Значит, надлежит многое увидеть
и прочесть, уделить труда и философам, и поэтам, и витиям, и историкам,
и всем другим сочинителям. Вот и получится нечто полное и довлеющее,
чтобы мы показались неистощимыми, разными, нарядными, ни в чём не
пустыми и не грубыми. Надо, сверх того, добавить нескудную и
непрезренную искушённость в словесности. Ибо в этой чете взаимное
споспешествование и обоюдное служение.
(32) Ведь и словесность без знания вещей бесплодна и пуста, и знание
вещей, сколь ни безмерно, если обделено блеском словесности, видится
спрятанным и тёмным. Ибо какой смысл знать многое и прекрасное, если
ни с достоинством сказать, ни словесности поверить не можешь, разве что
смехотворно? Так-то сопряжены некоторым образом искушённость в
словесности со знанием вещей. Эта единая чета привела к именитости и
славе тех древних, память о которых чтим: Платона, Демокрита, Аристотеля,
Феофраста, Варрона, Цицерона, Сенеку, Августина, Иеронима, Лактанция;
в них всех вряд ли различишь, чего было более — знания вещей или
искушённости в словесности.
(33) Заключая напоследок, утверждаю, что надлежит, чтобы дарование,
мне высоко о себе обещающее, было развито из этих двух, ради стяжания
которых надо отовсюду многое читать и скучивать. Надо рассчитывать-
таки время: пусть всегда налегает на то, что важнее и полезнее, а тем, что
или слишком темно, или мало пригодно, не озабочивается. Мне изучения
исповедания и благой жизни видятся главными, а всё прочее относится
к ним как нечто подпорное, что может или содействовать, или освещать,
и по этой причине надо привергаться к поэтам, и витиям, и другим
сочинителям. В словесности же надо предусмотреть, чтобы и назидание было
благородным, и смышлёность бдительной, и чтобы читали мы всегда лишь
лучшее и наиболее одобренное.
(34) Имеешь моё суждение об изучении словесности. Твоей,
возможно, иной их оценке легко уступлю, ибо я писал тебе не будто назидатель
(не притязаю на толикое), но будто один из толпы, к твоей превосходное™
приязненный, пожелал поведать тебе моё мнение и повадить, как говорят,
стремящуюся к славе. Будь здорова.
496
Часть I. БРУНИ-АВТОР
1
Баттиста (1384 — 03/07/1448), дочь Антонио да Монтефельтро, герцога
Урбино и синьора Губбио, 10/06/1405 вышла за Галеаццо ди Малатеста,
синьора Пезаро. В 1407 родила Элизабетту, будущую супругу Пьер Дженти-
ле да Варано (обезглавленного в Римини в 1433). В июне 1431 по изгнании
Малатеста из Пезаро Баттиста с мужем спаслись у брата Гвидо Антонио.
24/09/1433 Баттиста возвращается в отвоёванный Карлом Малатеста, её
деверем, Пезаро. В 1445 Франческо Сфорца покупает Пезаро, и Баттиста
укрывается сначала в Урбино, затем в Фолиньо, в монастыре Св. Кьяры,
где с 02/06/1447 она уже не Баттиста, но Сестра Джиролама. Муж Галеаццо
09/07/1449 женится во Флоренции на Марии деи Медичи.
Корнелия.
Цицерон Brut. 211: «legimus epistulas Corneliae matris Gracchorum: apparet
filios non tam in gremio educatos quam in sermone matris»
(Читаем письма Корнелии, матери Гракхов: явно, что сыновей
выпестовало не столько её лоно, сколько слово);
Квинтилиан Inst. 1, 1, 6: «In parentibus vero quam plurimum esse eruditio-
nis optaverim. Nee de patribus tantum loquor: nam Gracchorum eloquentiae
multum contulisse accepimus Corneliam matrem, cuius doctissimus sermo in
posteros quoque est epistulis traditus»
(Я бы хотел, чтобы в родителях было как можно более образованности.
И говорю не лишь об отцах, ибо красноречию Гракхов много помогла мать
Корнелия, учёнейшее слово которой в письмах передано и потомкам);
о Корнелии расказывает в Vitx Gracchorum Плутарх, которые Бруни
переводил в 1410 году.
Аспасия.
Платон Мепех. 235е-236с; Плутарх Perk. 24.
3
Образование законное {légitima) и благородное (ingenua) вперекор
смутному (perturbata) и пошлому (vulgaris) соответственно.
Возмутительно убогая начитанность.
Леонардо Бруни Dialogi ad Petrum Paulum Histrum 1,16-30.
5
Педагогический метод гуманистов.
Сенека Ер. 11, 84, 3-4: «Apes, ut aiunt, debemus imitari, quae vagantur et
flores ad mel faciendum idoneos carpunt, deinde quidquid attulere disponunt
ac per favos digerunt et, ut Vergilius noster ait, liquentia mella stipant et dulci
ПРИЛОЖЕНИЕ 5. Леонардо Бруни. Об изучении словесности 497
distendunt nectare cellas. De illis non satis constat utrum sucum ex floribus du-
cant qui protinus mel sit, an quae collegerunt in hune saporem mixtura quadam
et proprietate spiritus sui mutent. Quibusdam enim placet non faciendi mellis
scientiam esse illis sed colligendi»
(Пчёлам, как говорят, мы должны подражать, которые рыщут и
щиплют годные для мёда цветы, затем принесённое располагают и по сотам
разбирают и, как говорит наш Вергилий, «нагромождают / плавный мёд
и нектар забивают сладкий в ячейки». Сполна не установлено, прямой ли
мёд тот сок, который они тянут из цветов, или собранное обращают в тот
вкус неким примешиванием и свойством своего дыхания. Некоторым
угодно, чтобы у них было знание не делать мёд, но собирать);
Макробий Sat. 1, 1, 5-6: «Apes enim quodammodo debemus imitari, quae
vagantur et flores carpunt, deinde quicquid attulere disponunt ac per favos divi-
dunt et sucum varium in unum saporem mixtura quadam et proprietate spiritus
sui mutant»
(Ведь некоторым образом пчёлам мы должны подражать, которые
рыщут и щиплют цветы, затем принесённое располагают и по сотам
разделяют и разный сок обращают в один вкус неким примешиванием
и свойством своего дыхания);
Петрарка Fam. I 8, 2-3: «apes in inventionibus imitandas, que flores, non
quales acceperint, référant, sed ceras ac mella mirifica quadam permixtione
conficiunt. Eius autem non sensum modo, sed verba Macrobius in Saturnalibus
posuit»
(в изобретательности надо подражать пчёлам, которые не
возвращают цветы такими, какими взяли, но неким дивным перемешиванием
создают из них соты и мёд).
Грамматика.
Квинтилиан Inst. 1, 4,17; 5, 2 (о частях речи в грамматических штудиях);
Квинтилиан Inst. 1, 8,12: «Verum priora ilia ad pueros magis, haec sequentia
ad robustiores pertinebunt, cum grammatices amor et usus lectionis non schol-
arum temporibus sed vitae spatio terminentur»
(Правда, те первые затронут более отроков, эти вторые — тех, кто
покрепче, раз любовь к грамматике и навык к чтению ограничиваются
не школьной порою, но жизненным сроком);
Квинтилиан Inst. 1, 4, 2: «Haec igitur professio, cum brevissime in duas
partis dividatur, recte loquendi scientiam et poetarum enarrationem, plus habet in
recessu quam fronte promittit»
(Стало быть, грамматика, хотя кратчайше делится на две части —
науку правильно говорить и на изложение поэтов, — более имеет с исподу,
чем обещает с виду).
498
Часть I. БРУНИ-АВТОР
7
Что читать, что не читать.
Квинтилиан Inst. 1, 4, 4: «Nee poetas legisse satis est: excutiendum omne
scriptorum genus, non propter historias modo, sed verba, quae frequenter ius ab
auctoribus sumunt»
(He довольно прочтения поэтов, надо перебрать всякий род
писателей, не только ради историй, но слов, которые зачастую обретают права
благодаря писателям);
Квинтилиан Inst. 10, 1, 59: «Sed dum adsequimur illam firmam, ut dixi, fa-
cilitatem, optimis adsuescendum est et multa magis quam multorum lectione
formanda mens et ducendus color»
(Но пока мы не стяжали ту крепкую, как я сказал, лёгкость, надо
приноровиться к лучшим [писателям] и образовывать ум и обрести окраску
[собственного слога], читая скорее много, чем многих);
Квинтилиан Inst. 1, 8, 8: «sed pueris quae maxime ingenium alant atque ani-
mum augeant praelegenda»
(но отрокам надо прежде читать тех, которые наиболее вскармливают
дарование и растят душу);
Сенека Epist. 1, 2, 4: «'Sed modo' inquis 'hune librum evolvere volo, modo
illum/ Fastidientis stomachi est multa degustare; quae ubi varia sunt et diversa,
inquinant non alunt. Probatos itaque semper lege, et si quando ad alios deverti
libuerit, ad priores redi»
(Говоришь, мол, то такую книгу желаю листать, то сякую. Отведывать
многое — про брюзгливый желудок. Разнообразное и пёстрое засоряет,
не питает. Так что всегда читай проверенных, а если будет любо к иным
переметнуться, вернись к прежним);
+ 1, 7, 2: «Inimica est multorum conversatio: nemo non aliquod nobis vitium
aut commendat aut imprimit aut nescientibus allinit. Utique quo maior est
populus cui miscemur, hoc periculi plus est»
(Общительность со многими нам не подруга: кто-нибудь порок да
и одобрит, да и втиснет, да и прилепит простодушным. Чем к большему
примешиваемся народу, тем опаснее);
+ 4, 36, 3: «bene se dabit in vetustate ipsa tristitia, perseveret modo colère
virtutem, perbibere liberalia studia, non ilia quibus perfundi satis est, sed haec
quibus tingendus est animus»
(в старости угрюмость-то пригодится, только б упорно возделывал
доблесть, впивал свободные науки — не те, которыми и побрызгаться будет,
но те, которыми надо пропитать душу);
+ 6, 59, 9: «non enim inquinati sumus sed infecti»
(ведь не засорены мы, но отравлены);
ПРИЛОЖЕНИЕ 5. Леонардо Бруни. Об изучении словесности 499
Цицерон Cato Магог 49: «Si vero habet aliquod tamquam pabulum studi
atque doctrinae, nihil est otiosa senectute iucundius»
(А если получает некую пищу от изучений да науки, то нет ничего
отраднее досужной старости);
+ Tusc. 5, 66: «alterius mens rationibus agitandis exquirendisque alebatur
cum oblectatione sollertiae, qui est unus suavissimus pastus animorum»
(ум одного питался, добиваясь и ища толка с удовольствием от
смышлёности, — это одно вкуснейшее кушанье для душ);
Квинтилиан Inst. 10, 1, 19-20: «ut cibos mansos ас prope liquefactos demit-
timus quo facilius digerantur, ita lectio non cruda sed multa iteratione mollita
et velut [ut] confecta memoriae imitationique tradatur. (20) Ac diu non nisi op-
timus quisque et qui credentem sibi minime fallat legendus est, sed diligenter
ac paene ad scribendi sollicitudinem nee per partes modo scrutanda omnia, sed
perlectus liber utique ex integro resumendus»
(как, чтобы легче переваривалась, вбираем пищу разжёванной и
почти растворённой, так пусть чтение передаётся памяти и подражанию
не сырым, но размягчённым и будто размолотым от перечитывания.
И надо долго читать разве что лучшего и отнюдь не обманывающего
того, кто ему доверяет, но прилежно и с заботой, равной писательской.
(20) И не надо изучать всё только по частям, но надо целиком
перечитывать прочитанную книгу);
Квинтилиан Inst. 10, 2, 1 + 4 + 14: «Ex his ceterisque lectione dignis aucto-
ribus et verborum sumenda copia est et varietas figurarum et componendi
ratio, turn ad exemplum virtutum omnium mens derigenda. Neque enim dubitari
potest quin artis pars magna contineatur imitatione. Nam ut invenire primum
fuit estque praecipuum, sic ea quae bene inventa sunt utile sequi» + «Ante omnia
igitur imitatio per se ipsa non sufficit, vel quia pigri est ingenii contentum esse
iis quae sint ab aliis inventa. Quid enim futurum erat temporibus illis quae sine
exemplo fuerunt si homines nihil nisi quod iam cognovissent faciendum sibi aut
cogitandum putassent?» + «Quapropter exactissimo iudicio circa hanc partem
studiorum examinanda sunt omnia»
(От этих и прочих достойных чтения сочинителей надо брать и
словарный запас, и разнообразие оборотов, и толк в слагании. Потом ум надо
направить на образец всех этих доблестей, ведь нельзя сомневаться, что
в подражании содержится большая часть искусства. Ибо как
изобретение являлось и является первым и главным, так хорошим изобретениям
полезно следовать) + (Стало быть, прежде всего, не довольно подражания
самого по себе, ведь лишь ленивому дарованию будет чужих
изобретений. Что случилось бы в те времена, когда не существовал образец, кабы
люди считали, что им надо делать и мыслить не более того, что и так
знают?) + (Поэтому насчёт этой части изучений надо всё взвесить
строжайшим суждением).
500
Часть I. БРУНИ-АВТОР
Бруни по образцу Квинтилиана (Inst. 10, 1, 46-131) составляет и
список сочинителей, у которых учиться. Чтение античных авторов в
подлиннике с самого начала обучения ради глубокого познания и первозданного
языка.
8
Аактанций.
Иероним Epist. 58 10: «quasi quidam fluvius eloquentiae tullianae» (будто
некий поток туллиевского красноречия);
Пико делла Мирандола в De studio divinae atque humane philosophic 7
назовёт его «христианским Цицероном» (Cicero christianus).
лишь бы переводчик no-латыни их обратил, а не извратил
Бруни метит в Амброджо Траверсари, чей перевод Отцов Церкви он
не одобрил. Сам Бруни перевёл (к маю 1403) из Василия Великого Oratio ad
adolescentes, или Epistolam ad nepotes de utilitate studii in libros gentilium (Homilia 22) —
сочинение, способствовавшее очерчиванию границ новой гуманистической
культуры под знаком синтеза язычества и христианства. О его —
посвященном канцлеру Салютати, который обмолвился о нём в письме от 25/01/1405
к Джованни да Сан-Миньято в защиту чтения языческих писателей, —
огромном успехе свидетельствуют примерно триста доносящих его рукописей и
сорок пять инкунабул, а впервые было напечатано в Венеции в 1471.
9
колоны, коммы и периоды
Слагаемые связной речи Бруни даёт по-гречески, хотя Цицерон их
латинизировал.
Цицерон Orat. 204: «In quo quaesitum est in totone circuitu illo orationis,
quem Graeci periodon, nos turn ambitum, turn circuitum, turn comprehension-
em aut continuationem aut circumscriptionem dicimus, an in principiis solum
an in extremis an in utraque parte numerus tenendus sit; deinde cum aliud vid-
eatur esse numerus aliud numerosum, quid intersit»
(К применению вопрос: надо ли тянуть распев по всему кругу речи —
который греки называют периодом, а мы — то обводом, то кругом, то
охватом, то протяжкой, то кругооборотом, — или только в зачине, или
в заключении, или и там, и сям? Потом, поскольку кажется, что распев —
это одно, певучесть — иное, то чем разнятся?);
Цицерон Orat. 211: «Nam cum sis eis locis usus quibus ostendi licere, trans-
ferenda tota dictio est ad ilia quae nescio cur, cum Graeci kommata et kola nmi-
nent, nos non recte incisa et membra dicamus. Neque enim esse possunt rebus
ignotis nota nomina, sed cum verba aut suavitatis aut inopiae causa transferre
ПРИЛОЖЕНИЕ 5. Леонардо Бруни. Об изучении словесности 501
soleamus, in omnibus hoc fit artibus, ut, cum id appellandum sit quod propter
rerum ignorationem ipsarum nullum habuerit ante nomen, nécessitas cogat aut
novum facere verbum aut a simili mutuari»
(Ведь когда ты применил в показанных мною местах то, что можно,
надо перенести всю выразительность на то, что не понимаю почему,
раз греки именуют коммами и колонами, нам верно не назвать отрезками
и членами. Не могут ведь быть ведомыми имена у неведомых вещей, но
поскольку нам привычны слова в переносном смысле по приятности или
нужде, то во всех искусствах так выходит, что когда надо назвать то, что
из-за незнания самих вещей ранее не имело имени, необходимость
заставляет или создать небывалое слово, или заимствовать у схожего);
Квинтилиан Inst. 9, 4, 22: «At ilia conexa series tris habet formas: incisa, quae
commata dicuntur, membra, quae κώλα,περίοδον quae est vel ambitus vel cir-
cumductum vel continuatio vel conclusio»
(Та сплетённая вереница имеет три очерка: отрезки, которые
называются коммами, члены, которые — колонами, и период, который значит
или обвод, или окружность, или протяжка, или смыкание).
11
Вергилий /En. 5, 556: «OmnibusIn môrëm tonsâ coma pressa corona» (Чмнно
всем вокруг венком волос срезанным стиснут);
неучёный в просодии будет недоумевать, венок ли (corona) срезан (ton-
sa), или волос (coma), между тем как знаток долготы / краткости слогов
однозначно заключит, что срезанным венком стиснут волос.
12
Пеон Аристотеля.
Аристотель Rhet. 3, 8;
Цицерон De orat. 3, 183: «Probatur autem ab eodem illo maxime paean, qui
est duplex: nam aut a longa oritur, quam très breves consequuntur [...] aut a
brevibus deinceps tribus, extrema producta atque longa [...] atque illi philoso-
pho ordiri placet a superiore paeane, posteriore finire [...] Hunc ille clausulis
aptiorem putat, quas vult longa plerumque syllaba terminari»
(Но наиболее им же одобрен пеон, который двояк, ибо начинается
с долгого, которому следуют три кратких [...] или с трёх кратких подряд,
последнего — растянутого и долгого [...] также тому философу угодно
начинать с первого пеона, последним кончать [...] Его он считает более
складным для концовок, которые желает, чтобы замыкались
преимущественно долгим слогом);
Цицерон Orat. 193: «Trochaeum autem, qui est eodem spatio quo choreus,
cordacem appellat, quia contractio et brevitas dignitatem non habeat. Ita paeana
502
Часть I. БРУНИ-АВТОР
probat eoque ait uti omnis, sed ipsos non sentire cum utantur; esse autem ter-
tium ac medium inter illos, et ita factos eos pedes esse, ut in eis singulis modus
insit aut sesquiplex aut duplex aut par»
(A трохей, тождественный длительностью хорею, у него — кордак,
ибо стяжение и краткость не имеют достоинства. Вот и одобряет пеон,
утверждая, что его применяют все, но сами не слышат, когда применяют.
Он ведь третий и посередине тех, и так эти стопы сделаны, что в каждой
есть размер или 3/2 или 2/г или 2/2);
Квинтилиан Inst. 9,4, 87: «Miror autem in hac opinione doctissimos homines
fuisse, ut alios pedes ita eligerent aliosque damnarent quasi ullus esset quern
non sit necesse in oratione deprendi. Licet igitur paeana sequatur Ephorus, in-
ventum a Thrasymacho, probatum ab Aristotele, dactylumque ut temperatos
brevibus ac longis»
(Удивляюсь, что учёнейшие люди решили избирать одни стопы
и окаивать другие, будто есть такая, которая не надо, чтоб улавливалась
в речи. Стало быть, пусть Эфор следует изобретённому Трасимахом,
одобренному Аристотелем пеону и дактилю как уравнивающему краткие
и долгие);
Цицерон Orat. 192: «Sed et illi priores errant et Ephorus in culpa est. Nam et
qui paeana praetereunt, non vident mollissimum a sese numerum eundemque
amplissimum praeteriri. Quod longe Aristoteli videtur secus, qui iudicat her-
oum numerum grandiorem quam desideret soluta oratio, iambum autem nimis
e vulgari esse sermone»
(Но и те заблуждаются, и Эфор грешит. Ибо те, кто минуют пеон,
не видят, что минуют наиболее податливый, равно как наиболее
величавый распев. Аристотелю видится куда как иначе. Он судит о героическом
распеве как о большем, чем потребно немерной речи, а о иамбе — как
о слишком простецки разговорном);
Квинтилиан Inst. 9, 4, 88: «fugiat [et spondeum et] trochaeum, alterius tardi-
tate nimia, alterius celeritate damnata, herous, qui est idem dactylus, Aristoteli
amplior, iambus humilior videatur, trochaeum ut nimis currentem damnet»
(пусть избегает и спондея, и трохея, первого — за лишнюю
медлительность, второго, окаянного за скорость. Пусть Аристотелю кажется
величавее геройский, тождественный дактилю, а иамб — приземнее, пусть
окаивает трохей как слишком беглый).
13
Стопы Цицерона.
Цицерон Orat. 196-197: «Iambus enim frequentissimus est in eis quae demis-
so atque humili sermone dicuntur; (197) paean autem in amplioribus, in utroque
dactylus»
ПРИЛОЖЕНИЕ 5. Леонардо Бруни. Об изучении словесности 503
(Иамб наиболее част в скромных и приземных разговорах, (197) пеон
в более величавых, а в обоих — дактиль);
Цицерон Orat. 213: «Cadit autem per se ille ipse praeclare»
(Сам по себе дихорей прекрасно спадает);
Цицерон Orat. 218: «Quare etiam paeana qui dixit aptiorem, in quo esset longa
postrema, vidit parum, quoniam nihil ad rem est, postrema quam longa sit. lam
paean, quod pluris habeat syllabas quam tris, numerus a quibusdam, non pes
habetur. Est quidem, ut inter omnis constat antiquos, Aristotelem, Theophras-
tum, Theodectem, Ephorum, unus aptissimus orationi vel orienti vel mediae;
putant illi etiam cadenti, quo loco mihi videtur aptior creticus. Dochmius autem
e quinque syllabis, brevi, duabus longis, brevi, longa... quovis loco aptus est,
dum semel ponatur; iteratus aut continuatus numerum apertum et nimis insig-
nem facit»
(Поэтому кто сказал, что [в концовке] складнее пеон, в котором
последний долог, тот не разбирается, ибо не важно, какой долготы
последний. Пеон, за тем что имеет более трёх слогов, некоторыми принят за
распев, а не за стопу. Он-то, как постановлено всеми древними —
Аристотелем, Теофрастом, Теодектом, Эфором, — наиболее складен в начале или
середине речи, да, если их послушать, и на спаде, где, по мне, складнее
кретик. А дохмий, пятисложный (краткий, два долгих, краткий, долгий),
складен в любом месте, абы однажды: дважды или многажды — выдаёт
откровенный и броский распев);
Цицерон Orat. 194: «Iambus enim et dactylus in versum cadunt maxime;
itaque ut versum fugimus in oratione, sic hi sunt evitandi continuati pedes; ali-
ud enim quiddam est oratio nec quicquam inimicius quam illa versibus; paean
autem minime est aptus ad versum, quo libentius eum recepit oratio»
(Иамб ведь и дактиль в стихе наиболее складны; вот как избегаем
в речи стих, так надо избегать и одних стоп многажды, ведь речь — это
нечто иное, и ничто более не дружно со стихами, чем она. Пеон же отнюдь
не складен в стихе, тем паче люб речи);
Цицерон Orat. 212: «Cursum contentiones magis requirunt, expositiones
rerum tarditatem»
(Стремительности более требуют прения, изложения —
медлительности тока).
14
утварь = supellex
Цицерон Orat. 79-80: «Acutae crebraeque sententiae ponentur et nescio unde
ex abdito erutae, idque in hoc oratore dominabitur. Verecundus erit usus orato-
riae quasi supellectilis. (80) Supellex est enim quodam modo nostra, quae est in
ornamentis alia rerum alia verborum. Ornatus autem verborum duplex: unus
simplicium alter conlocatorum»
504
Часть I. БРУНИ-АВТОР
(Лягут острые да сплошные и невесть из какого тайника вырытые
мысли, — и это в витии будет преобладать. Применение эдакой витий-
ской утвари будет скромным. (80) Ибо это наша в некотором смысле
утварь, которая вся в наряжании: одна — вещей, другая — слов. А
нарядность у слов двояка: одна — у обособленных, другая — у
совмещённых).
15
Бесполезность точных наук для нравственного совершенства человека.
Леонардо Бруни Isagogicon mordis disciplina?: «Scelestus enim et flagitiosus
homo veras mathematicae demonstrationes et physicae notitiam retinebit: ad
prudentiae vero opera omnino caecatur et lumen veritatis in hac una amittit;
atqui constat et hunc nihil velle nisi bonum, at in illo ipso caligant oculi, quod
bona putat, quae bona non sunt. Videmus alios tyrannidi inhiantes; alii rapinas
fraudesque meditantur. Moechi vero isti et paederastae, quid est, quod pro li-
bidine explenda non praetermittant?»
(Ибо преступный и гнусный человек постигнет истинные
математические доказательства и физические понятия, но слепнет перед трудами
соображения он к трудам соображения, насчёт которого утрачивает свет
истины. Да, установлено, что и он хочет не иного, как блага, вот только
не разбирает того, что считает благами не блага. Мы видали падких на
тиранию; иные затевают грабёж и лукавства. А блудники те да педерасты —
есть ли что-то, чем они не поступятся во отправление похоти?).
16
состояние
Цицерон Tusc. 3, 79: «Nimirum igitur, ut in causis non semper utimur eodem
statu—sic enim appellamus controversiarum genera —, sed ad tempus, ad con-
troversiae naturam, ad personam accomodamus...»
(Немудрено, что как в тяжбах не всегда применяем тождественное
состояние (это так мы называем роды споров), но прилаживаемся ко
времени, к природе спора, к личности...);
эпихерема
Квинтилиан Inst. 5,14,14: «Epichirema autem nullo differt a syllogismis, nisi
quod illi et plures habent species et vera colligunt veris, epichirematis frequen-
tior circa credibilia est usus. Nam si contingeret semper controversa confessis
probare, vix esset in hoc genere usus oratoris»
(Эпихерема [рассуждение] же отличается от силлогизмов разве что
тем, что последние и видов много имеют, и истинное из истинного
выводят, а от эпихерем проку больше насчёт вероятного. Ибо кабы спорное
ПРИЛОЖЕНИЕ 5. Леонардо Бруни. Об изучении словесности 505
всегда случалось доказывать очевидным, то в этом роде едва ли был бы
прок от витии);
криномена
Квинтилиан Inst. 3,11, 4: «Orestes matrem occidit: hoc constat. Dicit se iuste
fecisse: status erit qualitatis, quaestio an iuste fecerit, ratio quod Clytaemestra
maritum suum, patrem Orestis, occidit: hoc aition dicitur, krinomenon autem
iudicatio an oportuerit vel nocentem matrem a filio occidi»
(Орест порешил матерь: это установлено. Говорит, что поступил
справедливо: это будет состояние качества, вопрос в том, справедливо ли
поступил, оправдание в том, что Клитемнестра порешила своего супруга,
отца Ореста, — это называется аитион [повод], а криномена
[обсуждаемое], или обсуждение, — надлежало ли сыну порешать матерь, даже
повинную);
исполнение и произнесение
Цицерон De orat. 3, 56: «Hanc, inquam, cogitandi pronuntiandique rationem
vimque dicendi veteres Graeci sapientiam nominabant»
(Этот, говорю, толк в мышлении и произнесении да силу слова
древние греки именовали мудростью);
+ 3, 213: «Actio, inquam, in dicendo una dominatur; sine hac summus orator
esse in numéro nullo potest, mediocris hac instructus summos saepe superare.
Huic primas dédisse Demosthenes dicitur, cum rogaretur quid in dicendo esset
primum; huic secundas, huic tertias»
(Исполнение, говорю, одно господствует в речи, без него верховный
вития не идёт в счёт, а посредственный, готовый к нему, часто превышает
высших. Ему, вестимо, на вопрос, что в речи первое, Демосфен отдавал
первую степень, ему — вторую, ему — третью);
Цицерон Orat. 56: «Nam et infantes actionis dignitate eloquentiae saepe fruc-
tum tulerunt et diserti deformitate agendi multi infantes putati sunt; ut iam non
sine causa Demosthenes tribuerit et primas et secundas et tertias actioni; si enim
eloquentia nulla sine hac, haec autem sine eloquentia tanta est, certe plurimum
in dicendo potest»
(Ибо и лепетуны от достойного исполнения часто приносили плоды
красноречия, а витии от безобразного исполнения считались
лепетунами. Неспроста же ведь Демосфен оделил исполнение и первой, и второй,
и третьей степенью. Ведь если красноречие без него никчёмно, а оно без
красноречия велико, то, конечно, в речи ему подвластно многое).
18
Этим темам Бруни посвятил Isagogicon mordis disciplinx.
506
Часть I. БРУНИ-АВТОР
19
Ср. § 31 и 33.
Иждивение = impensio: существительное, присущее христианской
письменности
Григорий Великий Moralia XII, 58,1013с: «Ezechias augmentum dierum
meruit impensione lacrymarum»
(Езекия стяжал прирост суток иждивением слёз);
+ Epist. I, 39: «Summam vero impensionis sub festinatione adducito»
(А итог иждивения сведи торопом);
Эннодий Epist. 5, И: «ut amor mutuus de vicaria impensione gratuletur»
(чтобы взаимной любви похорошело от наместничьего иждивения);
Исидор Севильский Diff. 2, 146: «Omnia quaecunque vultis ut faciant vobis
homines, et vos facite illis, pertinet ad boni impensionem in proximum»
(«Всё то, что хотите, чтобы вам делали люди, и вы делайте им»
принадлежит до иждивения блага на ближнего).
20
Цицерон De orat. 2, 60-61 (Антоний о своих впечатлениях от чтения
историков): «Quid ergo est? Est, fatebor, aliquid tamen; ut, cum in sole ambulem,
etiam si ego aliam ob causam ambulem, fieri natura tamen, ut colorer, sic, cum
istos libros ad Misenum — nam Romae vix licet — studiosius legerim, sentio
illorum tactu orationem meam quasi colorari. Sed ne latius hoc vobis patere vid-
eatur, haec dumtaxat in Graecis intellego, quae ipsi, qui scripserunt, voluerunt
vulgo intellegi: (61) in philosophos vestros si quando incidi, deceptus indici-
bus librorum, qui sunt fere inscripti de rebus notis et inlustribus, de virtute, de
iustitia, de honestate, de voluptate, verbum prorsus nullum intellego; ita sunt
angustis et concisis disputationibus inligati; poetas omnino quasi alia quadam
lingua locutos non conor attingere. Cum eis me, ut dixi, oblecto, qui res gestas
aut orationes scripserunt suas aut qui ita loquuntur, ut videantur voluisse esse
nobis, qui non sumus eruditissimi, familiares»
(Что есть сие? Признаю, нечто всё же есть. Как, когда гуляю на
солнце, пусть и по иной причине гуляю, получается, что всё же загораю, так
и когда в Мизенуме — в Риме едва ли — читаю рачительнее, чувствую, что
от касания их речь моя как бы окрашивается. Но чтобы вам это не
казалось большего размаха, я разумею у греков только то, что сами писатели
захотели, чтобы все уразумели. (61) Но попадись мне ваши философы,
я, попавшись на названия книг, которые написаны, знать, о вестимых
и явных вещах— о доблести, о справедливости, о честности, об усладе, —
и единого слова не разумею: так опутаны сжатыми и резаными
рассуждениями. Поэтов, разговаривающих будто на чужом языке, вообще не смею
ПРИЛОЖЕНИЕ 5. Леонардо Бруни. Об изучении словесности 507
касаться. Теми, как я сказал, наслаждаюсь, которые писали быль или свои
речи, или которые так говорят, что, сдаётся, хотели сблизиться с нами,
не особо образованными).
23
Гомер П. 6, 77 и далее (но тут предрекатель Гелен обращается к Гектору
и Энею, не Гектор к Энею);
Гомер П. 2, 23-25 (но тут Зевс шлёт Агамемнону говорящий Сон,
не Ирида).
24
Вергилий и Сивилла.
Вергилий /En. 6, 724-732; Вергилий Вис. 4, 4-7;
Лактанций Div. inst. 7, 24: «Veniet igitur summi et maximi Dei Filius, ut
vivos ас mortuos iudicet, testante atque dicente Sibylla [...] Quod alibi Sibylla
vaticinans furensque proclamât [...] Quae poeta secundum Cumeae Sibyllae car-
mina prolocutus est»
(Придёт, стало быть, Сын верховного и величайшего Бога и воссудит
мёртвых, как свидетельствует и говорит Сивилла [...] О том восторженно
пророчащая Сивилла гласит в ином месте [...] Это поэт прорёк согласно
песням Кумской Сивиллы).
26
«В первый изо всех дней», или «Сей исповедник», или «Дабы могли взыграть
на нестройных струнах»
Три церковных гимна, опубликованные в Ulysse Chevalier, Repertori-
ит hymnologicum, IMII, Lovain, 1897-1904, соответственно: 1) III, η. 31868;
2) III, nn. 28340-28344; 3) II, n. 21039.
Пифагорические умозрения.
Душа = гармония.
Платон Phœd. 86ас + 88d; Аристотель Pol. Θ 5, 1340 b 18 [= 58 В 41 Diels-
Kranz]; De an. A 4, 407 b 27 [= Филолай 44 A 23 Diels-Kranz];
Макробий Comm. in Somn. Scip. 1, 14, 19: «Plato dixit animam essentiam se
moventem [...] Aristoteles εντελεχειαν, Pythagoras et Philolaus harmoniam»
(Платон назвал душу самодвижной сущностью [...] Аристотель —
энтелехией, Пифагор и Филолай — гармонией).
Расчисленный строй I соразмерный лад души.
Клавдиан Мамерт II, 7 [= Филолай 44 В 22 Diels-Kranz]: «Anima inditur cor-
pori per numerum et immortalem eandemque incorporaient convenientiam»
508
Часть I. БРУНИ-АВТОР
(Душа вдаётся в тело через число и несмертную, а также нетелесную
стройность);
Платон Tim. 35b-36d;
Цицерон Tusc. 1,41: «si vero aut numerus quidam sit animus, quod subtiliter
magis quam dilucide dicitur»
(если же душа есть некое число — изречение скорее тонкое, чем
ясное);
Цицерон De orat. 3, 197: «Mirabile est, cum plurimum in faciendo intersit
inter doctum et rudem, quam non multum différât in iudicando. Ars enim cum
a natura profecta sit, nisi natura moveat ac delectet, nihil sane egisse videatur;
nihil est autem tam cognatum mentibus nostris quam numeri atque voces; qui-
bus et excitamur et incendimur et lenimur et languescimus et ad hilaritatem et
ad tristitiam saepe deducimur»
(Удивительно, раз дело премного отличает учёного от неотёсанного,
как немного — суждение! Искусство ведь, происходя от природы, если
естественно не волнует и не услаждает, то ничего, сдаётся, право, не
свершает. Ничто так не сродно нашему уму, как распевы да звуки, которыми
и возбуждаемся, и возгораем, и укрощаемся, и слабнем, и часто подаёмся
за весельем и грустью);
Цицерон De orat. 3,195-198 (о связи поэзии с природой).
27
Глава вашего семейства
Карло Малатеста (1364-1429), с 1386 синьор Римини. Воевал против
Джан Галеаццо Висконти, по смерти которого в 1402 стал правителем
Милана. Был викарием Церкви. На Констанцском соборе донёс бумагу
об отречении папы Григория XII, упростившую объединение
католической церкви после раскола. Дружил с Бруни, который в письме к Никко-
ли от 20/02/1409 восхвалял его человеческие и умственные качества в Epist.
Ill 9; VI 7 и Commentarius rerum suo tempore gestarum. С семейством Малатеста
Бруни всегда знался даже после смерти Карло 13/09/1429. Событие,
припоминаемое Бруни, относится к разрушению изваяния Вергилия в Ман-
туе именно по велению Карло после битвы при Говерноло 31/08/1397. Это
вызвало неприкрытое возмущение Верджерио (Epist. LXXXI от 18/09/1397
к Лудовико Алидози) и прикрытое иронией обвинение Салютати (Epist.
X 16 от 23/04/1398 к Пеллегрино Дзамбеккари): заклеймили Малатесту как
супостата поэзии и studia humanitatis.
28
Пенелопа Гомер Od. 19;
Алкеста и Адмет Еврипид Alcestis, особенно стихи 177-181 + 282-286;
Феба и Дафна Овидий Met. 1, 452 и далее;
ПРИЛОЖЕНИЕ 5. Леонардо Бруни. Об изучении словесности 509
Вулкан и Венера Овидий Fast. 4,153-156; Вергилий /En. 8, 369-406;
Самсон Вульгата ludicum 16;
дочери Лота и содомиты Вульгата Genesis 19 + 20;
Урия Вульгата II Regum 11;
Соломон Вульгата III Regum 2 + 11.
32
Цицерон De orat. 1, 20; 3, 19: «Nam cum omnis ex re atque verbis constet
oratio, neque verba sedem habere possunt, si rem subtraxeris, neque res lumen,
si verba semoveris»
(Ибо, раз всякая речь состоит из вещи и слов, то и слова будут
неуместны, отними вещь, и вещь неясной, убери слова);
+ 3, 24: «Sed quoniam oppressi iam sumus opinionibus non modo vulgi,
verum etiam hominum leviter eruditorum, qui, quae complecti tota nequeunt, haec
facilius divulsa et quasi discerpta contrectant, et qui tamquam ab animo corpus,
sic a sententiis verba seiungunt, quorum sine interitu fieri neutrum potest, non
suscipiam oratione mea plus quam mihi imponitur; tantum significabo brevi
neque verborum ornatum inveniri posse non partis expressisque sententiis,
neque esse ullam sententiam inlustrem sine luce verborum»
(Но поскольку мы под гнётом мнений не только пошлых, но и
слегка образованных людей, которым то, что не способны охватить целиком,
сподручнее осязать, расчленив и как бы разодрав, и которые отторгают
слова от мыслей, точно от души тело, — чему не сбыться без их обоюдной
гибели, — то в моей речи не возьмусь за большее, чем на меня возложено;
лишь кратко обозначу, что ни нарядности слов не обрести, не породив
и не выразив мысли, ни мысли не быть без света слов прояснённой).
3
Жизнеописания Данте и Петрарки
Образцовое превосходство Флоренции
Долгое размышление Бруни о литературном наследии «трёх венцов»
и достоинстве родного языка вершают сложенные примерно в мае 1436-го
жизнеописания Данте и Петрарки. Подоплёка прославления самых
сиятельных флорентийцев XIV века, и на сей раз броско политическая и остро-
антивисконтийская: служит превознесению независимой Флоренции «регос-
ché la notitia et la jama di questi due poeti grandemente reputo appartenere alla gloria
délia città nostra» (потому как думаю, что знание и молва о чете этих поэтов
величаво принадлежит славе нашего города).
Бруни было уже за шестьдесят в самый разгар второго раздора между
Флоренцией и Миланом, причинённого захватническими устремлениями
герцога Филиппо Мария Висконти, насквозь вдохновлённого примером
своего отца Джан Галеаццо, со смерти которого Флоренция
благоденствовала в относительном мире, столь сродном её гражданству, как
идеологически подчёркивает Горо Дати в третьей книге составленной им в 1409-м
Istoria di Firenze dall'anno 1380 all'anno 1405: «I Fiorentini vivono della pace efannone
frutto come I'ape del mie de'βοή, e mai non presono guerra, se non per avère расе»
(Флорентийцы живут миром, извлекая из него прок, как пчела мёд из цветов,
и никогда не затевали они войну, разве что ради мира); и в четвёртой книге:
«A Firenze non è mai il caso della guerra tanto giusto e neccessario che, quando al popolo
è ragionato di расе, non vi si corra: pare che la natura low sia tutta di pace e la guerra è
cosaforzata» (Для Флоренции никогда не бывает столь правого и
неотвратимого повода для войны, что когда народу толкуют о мире, к ней не
прибегнут: сдаётся, что их природа сплошь мирная, а война дело невольное).
Как и четверть века назад, город постиг ужас борьбы за выживание:
за разгромом под Дзагонарой (1424) и под Валь-ди-Ламоне (1425) последо-
Жизнеописания Данте и Петрарки. Введение
511
вала смерть от ран, полученных 29 мая 1427 под Оттоленго-суль-По,
лучшего полководца флорентийского войска, единственного ненаёмного, Нанни
Строцци, разбившего Висконти в декабре 1426 под Брешей. Бруни пишет
в его честь Oratio in funere Iohannis Strozze, прочитанную, вероятно, по
случаю перемирия с Миланом 16 мая 1428.
Как и четверть века назад, отстоявший величие и первенство Флоренции
«Хвалой Флорентийской столице» и «Диалогами к Пьер Паоло Истрийско-
му», Бруни, рьяный поборник флорентийской свободы, с 1427-го канцлер
и полномочный историк республики, ополчается против Висконти. Как
канцлер Салютати против канцлера Лоски, канцлер Бруни выступает
против антифлорентийского сочинения Пьер Кандидо Дечембрио, канцлера
Висконти, De laudibus Mediolanensium urbis panegyricus (1435-1436), и вновь
пускает в оборот, спустя почти трицать лет, свою гражданскую «Хвалу
Флорентийской столице», дополненную литературной в свежих
жизнеописаниях Данте и Петрарки. Превозносит гражданскую деятельность
Данте (как в 1415-м в жизнеописании Цицерона, мученика
республиканской свободы) и литературную Петрарки на благо Флоренции. Данте —
образец жизни деятельной — сражался при Кампальдино (11/06/1289), был
приором в 1300-м, достойно вёл себя в изгнании:
«Dante nella vita activa et civile fu di maggiore pregio che 7 Petrarca, perd che nelle
armi per la patria et nel governo délia repubblica laudabilmente si adoperà»
(достоинства y Данте в жизни деятельной и гражданской больше, чем
у Петрарки, ведь в сражении за отчизну и управлении республикой
подвизался похвально).
Петрарка, образец жизни деятельной, под пером исторически зоркого
Бруни становится перводвигателем гуманистической культуры:
«Francesco Petrarca fu il primo ch'ebbe tanta gratia d'ingegno che riconobbe et
rivocà in luce Vantica leggiadria dello stile perduto et spento; et posto che in lui perfetto
non fusse, pure da se vide et aperse la via a questa perfetione»
(Франческо Петрарка стал первым, у кого такой была благодать
одарённости, что признал и позвал к свету древнюю пригожесть потерянного
и угасшего слога; пусть в нём и не была совершенной, всё же сам увидел
и открыл путь к этому совершенству).
Показательно и само применение родного языка именно касательно
творчества великих итальянских литераторов — Бруни стал первым из
гуманистов утверждать совершенное равенство итальянского и латыни в
литературе.
29 июня 1440 миланское войско было разбито флорентийским в
решающей битве при Ангиари — победа, к которой приложил перо и Леонардо
Бруни.
512
Часть I. БРУНИ-АВТОР
PROEMIO
Avendo in questi giorni posto fine a una opera assai lunga, mi venne appetito
di volere, per ristoro dello affaticato ingegno, leggere alcuna cosa vulgare. Perô
che, come nella mensa un medesimo cibo, cosi nelli studii una medesima lectione
continuata rincresce.
Cercando adunque con questo proposito, mi venne aile mani una operetta
del Boccaccio intitolata Delia vita, costumi et studii del clarissimo poeta Dante; la
quale opera, benché da me altra volta fusse stata diligentissimamente letta, pure
al présente examinata di nuovo, mi parve che il nostro Boccaccio, dolcissimo
et suavissimo huomo, cosi scrivesse la vita et i costumi di tanto sublime poeta
come se a scrivere avessi il Philocolo, о il Philostrato о la Fiammetta. Pero che tutta
d'amore et di sospiri et di cocenti lagrime è piena, come se I'huomo nascesse in
questo mondo solamente per ritrovarsi in quelle dieci giornate amorose, nelle
quali da donne innamorate et da giovani leggiadri raccontate furono le Cento
Novelle. Et tanto s'infiamma in queste parti d'amore, che le gravi et substanzievoli
parti della vita di Dante lassa indietro et trapassa con silentio, ricordando le cose
leggieri et tacendo le gravi.
Ιο adunque mi puosi in cuore per mio spasso scrivere di nuovo la Vita di
Dante con maggiore notitia delle cose estimabili. Né questo faccio per derogare
al Boccaccio, ma perché lo scriver mio sia quasi un supplimento alio scrivere di
lui. Et aggiugnero dipoi la Vita del Petrarca, perocché la notitia et la fama di questi
due poeti grandemente reputo appartenere alia gloria della città nostra.
Veniamo adunque prima al facto di Dante.
VITA DI DANTE
I maggiori di Dante furono in Firenze di molto antica stirpe, intanto che lui
pare volere in alcun luogo i suoi antichi essere stati di quelli Romani che puosero
Firenze. Ma questa è cosa molto incerta et, secondo mio parère, niente è altro che
indovinare; ma, di quelli che s'abbia notitia, il tritavo suo fu messer Caggiaguida,
cavalière fiorentino, il quale militô sotto lo 'mperadore Currado.
Questo messer Cacciaguida ebbe due fratelli: l'uno chiamato Moronto, l'altro
Elixeo. Di Moronto non si legge alcuna successione; ma da Elixeo nacque la
famiglia nominata Elixei, et forse anche prima avevano questo nome. Di messer
Cacciaguida nacquero gli Aldighieri, cosi vocati da un suo figliuolo, il quale
per stirpe materna ebbe nome Aldighieri. Messer Cacciaguida, e' fratelli, e' loro
antichi abitarono quasi in sul canto di Porta San Pietro, dove prima vi s'entra da
Mercato Vecchio, nelle case che ancora oggi si chiamano delli Elixei, perché a
loro rimase l'antichità. Quelli di messer Cacciaguida, detti Aldighieri, abitarono
in su la piazza dietro a San Martino del vescovo, dirimpetto alia via che va a casa
i Sacchetti, et dall'altra parte si stendono verso le case de' Donati e de' Giuochi.
Жизнь Данте. Перевод
513
ВСТУПЛЕНИЕ
Положившего на днях предел одному порядочно длинному сочинению,
меня, ради отдышки натруженному рассудку, разохотило почитать нечто
отечественное, ведь как за столом то же самое кушание, так за науками то
же самое чтение, приевшись, досадно.
С этой стати, значит, ищущему мне попалось в руки сочиненьице Бок-
каччо, озаглавленное «О жизни, нраве и занятиях светлейшего поэта
Данте». Сочиненье это сейчас опять, хотя мною как-то раз прилежнейше и
прочитанное, взвесив, счёл, что наш Боккаччо, приятнейший и угоднейший
человек, так описал жизнь и нрав столь выспренного поэта, ровно кабы
писал «Филоколо», «Филострато» или «Фьямметту». Исполнив её сплошь
любовью, и вздохами, и горючими слезами, будто человек рождается на этот
свет, только чтоб очутиться в тех десяти любовных днях, за которые
влюблённые девушки да пригожие юноши рассказали сто повестей, он столь
воспламеняется любовными частностями, что важные и сущностные части
жизни Данте минует и обходит молчанием, упоминая незначимое и
умалчивая важное.
Вот и засело у меня в сердце написать себе в удовольствие Жизнь Данте
с большей сведущностью о стоящих вещах. Не с тем это предпринимаю,
чтоб обесценить Боккаччо, но чтобы написанное мною дополнило
написанное им. Добавлю следом Жизнь Петрарки, потому как думаю, что знание и
молва о чете этих поэтов величаво принадлежит славе нашего города.
Что ж, первым делом перейдём к Данте.
ЖИЗНЬ ДАНТЕ
Предки Данте были флорентийцами весьма древнего колена —
настолько, что и сам где-то, кажется, рядил их выходцами из тех римлян, что
зиждили Флоренцию. Но это весьма неточно и, по-моему, всего-навсего
гадательно. Из ведомых мне его прапрадедом был мессер Каччагвида,
флорентийский кавалер, воевавший за императора Коррадо.
У мессера Каччагвида было два брата: одного звали Моронто, другого —
Элизео. Потомство Моронто безвестно, а от Элизео пошло семейство Элизе-
ев, которые, как знать, и прежде так же именовались. От мессера Каччагвида
пошли Альдигьери, так названные по одному своему сыну, который от
материнской ветви получил имя Альдигьери. Мессер Каччагвида, братья да их
старики жительствовали на углу Порта-Сан-Пьеро, куда сперва входишь со
Старого рынка, в домах, которые и ныне зовут Элизеевыми, ибо за ними
древность. Близкие мессера Каччагвиды, те Альдигьери, жительствовали на
площади за церковью Сан-Мартино-дель-Весково, лицом к улице, ведущей до
дома Саккетти, а с другой стороны простирается к домам Донати и Джоки.
514
Часть I. БРУНИ-АВТОР
Dante nacque negli anni Domini MCCLXV, poco dopo la tornata de' Guelfi
in Firenze, stati in exilio per la sconfitta di Monte Aperto. Nella puerizia sua,
nutrito liberalmente et dato a' precettori délie lettere, subito apparve in lui
ingegno grandissimo et attissimo a cose excellenti. Il padre suo Aldighieri perde
nella sua puerizia; niente di manco, confortato dai propinqui et da Brunetto
Latini, valentissimo huomo secondo quel tempo, non solamente a litteratura, ma
a degli altri studi liberali si diede, niente lasciando indietro che appartenga a far
l'uomo excellente. Né per tutto questo si racchiuse in ozi, né privossi del secolo,
ma, vivendo et conversando con gli altri giovani di sua età, costumato et accorto
et valoroso ad ogni esercitio si truova; intanto che in quella battaglia memorabile
et grandissima, che fu a Campaldino, lui giovane et bene stimato si trovô nelle
armi, combattendo vigorosamente a cavallo nella prima schiera, dove porto
gravissimo pericolo, perô che la prima battaglia fu délie schiere equestri, nella
quale e cavalieri che erano dalla parte délie Aretini con tanta tempesta vinseno
et superchiorono la schiera de' cavalieri fiorentini, che sbarattati et rotti bisognô
fuggire alla schiera pédestre. Questa rotta fu quella che fe' perdere la battaglia
agli Aretini, perché i loro cavalieri vincitori, perseguitando quelli che fuggivano,
per grande distantia lasaro addietro la loro pédestre schiera; si che, da quindi
innanzi, in nessuno luogo interi combatterono, ma i cavalieri soli et dispersi
sanza sussidio di pedoni, et i pedoni poi di per se sanza sussidio di cavalieri.
Et dalla parte de' Fiorentini addivenne il contrario, ché, per esser fuggiti i loro
cavalieri alla schiera pédestre, si ferono tutti un corpo et agevolemente vinsero
prima i cavalieri et poi i pedoni.
Questa battaglia racconta Dante in una sua epistola, et dice esservi stato a
combattere et disegna la forma délia battaglia. Et per notitia délia cosa, sapere
dobbiamo che Uberti, Lamberti, Abati et tutti gli altri usciti di Firenze erano
con gli Aretini; et tutti gl'usciti d'Arezzo, gentilhomini et popolani et guelfi che
in quel tempo tutti erano cacciati, erano со' Fiorentini in questa battaglia. Et
per questa cagione le parole scritte in Palagio dicono «Sconfitti i Ghibellini a
Certomondo», et non dicono «gli Aretini», acciô che quella parte degli Aretini,
che fu col Comune a vincere, non si potesse dolere.
Tornando adunque al nostro proposito, dico che Dante virtuosamente si
trovô a combattere per la patria in questa battaglia; et vorrei che Ί Boccaccio
nostro di questa virtù più che dello amore di nove anni avesse fatto mentione
et di simili leggerezze, che per lui si raccontano di tanto huomo. Ma che giova a
dire? La lingua pur va dove il dente duole, et a chi piace il bere, sempre ragiona
di vini.
Doppo questa battaglia tornasi Dante a casa et agli studii più ferventemente
che prima si diede; et niente di manco, niente tralasciô délie conversazioni urbane
et civili. Et era mirabile cosa che, studiando continovamente, a niuna persona
sarebbe paruto ch' egli studiasse per l'usanza lieta et conversatione giovanile.
Nella quai cosa mi giova di riprendere l'errore di molti ignoranti, e quali credono
Жизнь Данте. Перевод
515
Данте родился в 1265 году от Рождества Христова — гвельфы еле
вернулись во Флоренцию, изгнанные спустя разгром при Монтаперти. В
отрочестве у него, свободно воспитанного и отданного учителям словесности,
сразу проявился величайший и высочайший дар к превосходным вещам.
Отроком Альдигьери потерял отца, но, утешаемый родными и Брунетто
Латини, ценнейшим по тому времени человеком, предался не только
словесности, но иным свободным искусствам, ничего, причастного
становлению превосходным, не миновав. Из-за того не затворился в праздности,
не отлучился от света, но, живя и общаясь с иными сверстниками,
оказывался нравственным, сметливым и ценным в любом подвизательстве, — вот
он, юный и уважаемый, и оказался в той памятной и величайшей битве
при Кампальдино, запальчиво ратуя всадником в первом ряду, где
очутился в нешуточнейшей опасности, ведь первая битва была между конными
рядами, в которой всадники, приверженные аретинцам, с таким буйством
победили и превзошли ряд флорентийских всадников, что бежать их,
размётанных и сокрушённых, вынудили к пешему ряду. Это самое сокрушение
и причинило аретинцам проигрыш в битве, ибо их победоносная конница,
гоня бегущих, почтительно отдалилась от пешего ряда своих, так что нигде
больше сообща не сражались, но одинокая конница — рассеянно без
подмоги пехоты, и пехота — обособленно без подмоги конницы. А на стороне
флорентийцев творилось обратное: конница, отбежав к пехоте, сплотилась
воедино и ловко победила сперва конницу, потом — пехоту.
Об этой битве Данте рассказывает в одном своём письме, мол, и он там
был, и рисует очерк оной битвы. И осведомиться познавательно, что в этой
битве Уберти, Ламберти, Абати и все прочие, покинувшие Флоренцию,
были с аретинцами, а все, покинувшие Ареццо, вельможи, народ и все
тогдашние изгнанники гвельфы, были с флорентийцами. И поэтому слова,
написанные в Палаццо Веккьо, гласят: «При Чертомондо биты
гибеллины», а не «аретинцы», чтобы та часть аретинцев, которая с Коммуной
вышла победительницей, не могла кручиниться.
Возвращаясь к задаче, говорю, что Данте оказал доблесть, ратуя за
отчизну в этой битве, и желательно мне, чтобы наш Боккаччо больше об этой
доблести упоминал, чем о любви в девять лет и подобных незначимых
вещах, рассказанных им о толиком человеке. А проку-то говорить? Язык
тянет туда, где болит зуб, а кому повадно пить, толкует всё о винах.
С той битвы Данте вернулся к дому и к учёбе пламеннее прежнего и,
тем не менее, ничем из столичных и гражданских сношений не пренебрёг.
Удивительно, но никому бы не показалось, что, постоянно учась, учился
в отрадном упражнении да молодёжном общении. Тут мне угодно пенять
заблуждению многих невежд, которые мнят, де учащиеся суть разве что те,
516
Часть I. БРУНИ-АВТОР
niuno essere studiante se non quelli che si nascondono in solitudine et in otio;
et io non vidi mai niuno di questi camuffati et rimossi dalla conversatione delli
huomini che sapesse tre lettere. Lo ingegno grande et alto non ha bisogno di tali
tormenti; anzi è verissima conclusione et certissima che quelli che non appara
tosto non appara mai: si che stranarsi et levarsi dalla conversatione è al tutto di
quelli i quali niente sono atti col basso ingegno ad imprendere.
Né solamente converse civilmente con gli uomini Dante, ma ancora toise
moglie in sua giovaneza, et la moglie sua fu gentil donna délia famiglia de'
Donati, chiamata per nome monna Gemma, délia quale ebbe più figliuoli,
corne in altra parte di questa opera diremo. Qui il Boccaccio non ha patientia,
et dice le mogli essere contrarie agli studii et non si ricorda che Socrate, il
più sommo philosopho che mai fusse, ebbe moglie et figliuoli et officii nella
repubblica délia sua città; et Aristotile, che non si puô dire più là di sapientia
et di doctrina, ebbe due mogli in varii tempi, et ebbe figliuoli et ricchezza assai;
et Marco Tullio, et Catone, et Seneca, et Varrone, latini sommi philosophi, tutti
ebbeno mogli, figliuoli et officii et governi nella repubblica. Si che, perdonimi
il Boccaccio, i suoi giudicii sono molto fievoli in questa parte et molto distanti
dalla vera oppinione. L'huomo è animale civile, secondo piace a tutti i
philosophi: la prima congiuntione, dalla quale multiplicata nasce la città, è
marito e moglie; né cosa puô essere perfetta dove questo non sia, et solo questo
amore è naturale, legittimo et perfetto.
Dante adunque, tolta donna et vivendo civile et honesta et studiosa vita,
fu aoperato nella repubblica assai; et finalmente, pervenuto alla età débita, fu
creato de' priori, non per sorte, corne s'usa al présente, ma per eletione, come
in quel tempo si costumava fare. Furono nell'offitio del priorato со' lui messer
Palmieri Altoviti, et Neri di messer Iacopo degli Alberti, et altri colleghi; et fu
questo suo priorato del MCCC. Da questo priorato nacque la cacciata sua et
tutte le cose avverse ch' egli ebbe nella vita, secondo lui medesimo scrive in una
epistola, délia quale le parole sono queste: «Tutti e mali et tutti gl'inconvenienti
miei dalli infausti comitii del mio priorato ebbono cagione et principio; del
quale priorato, bene che per prudentia io non fussi degno, niente di meno
per fede et per età non ne era indegno, perô che dieci anni erano già passati
doppo la battaglia di Campaldino, nella quale la Parte ghibellina fu quasi
al tutto morta et disfatta, dove mi trovai non fanciullo nelle armi, ove ebbi
temenza molta et nella fine grandissima allegrezza per li varii casi di quella
battaglia».
Queste sono le parole sue. Ora la cagione di sua cacciata voglio particularmente
raccontare, perô che è cosa notabile, et il Boccaccio se ne passa con pie' asciutto,
ché forse non gli era cosi nota come a noi, per cagione délia Storia che abbiamo
scritta.
Avendo prima avuto la città di Firenze divisioni assai tra Guelfi et Ghibellini,
finalmente era rimasa nelle mani de' Guelfi; et stata assai lungo spazio in questa
Жизнь Данте. Перевод
517
кто хоронятся в уединении и праздности; и я не видел ни единого из этих
и отлучившихся от общения с людьми, кто знал бы азбуку. Великому и
высокому дарованию не потребны эдакие муки, напротив, истиннейшее
и вернейшее заключение таково: кто не усваивает быстро, не усваивает
никогда, так что чураться и сторониться общения сплошь присуще тем, кто
ничего своим низким дарованием постичь не горазд.
Данте не только общался со гражданами, но и женился в юности, и женой
ему стала знатная женщина из семейства Донати по имени монна Джемма,
от которой имел несколько детей, о чём скажем в иной части этого
сочинения. Здесь Боккаччо нетерпим и говорит, что жёны стоят поперёк учёбы,
и не памятует, что Сократ, наивысший из всех бывших философов, имел
жену и детей и работу в правлении своего города; и Аристотель —
предельнее ни мудростью, ни учением не назвать — имел двух в разное время жён,
и детей имел и богатства много; и Марк Туллий, и Катон, и Сенека, и Вар-
рон, высшие латинские философы, все имели жён, детей и работу, и начало
в правлении. Да извинит меня Боккаччо, но его суждения весьма слабы по
этой части и весьма отстоят от истинного мнения. Человек — это
гражданское животное, как полагают все философы: первое сопряжение, от которого
родится город, — это муж и жена; не будь где этого, не будет совершенства,
и эта единственная любовь — естественная, законная и совершенная.
Значит, женившись и живя гражданской, и честной, и учёной жизнью,
Данте много трудился для республики и, наконец, достигнув должных лет,
был выбран в приоры — не жребием, как теперь делается, но
голосованием, как тогда было принято. Вместе с ним в должности приоров были
мессер Пальмьери Альтовити, Нери ди мессер Якопо дельи Альберти и другие
сотрудники, и пришёлся его приорат на 1300 год. Это приорство повлекло
его изгнание и все невзгоды, которые имел в жизни, если послушать слова
его собственного письма: «Причиной и началом всех моих бед и
неприятностей стало то злосчастное выдвижение меня в приоры. Этого приората, хотя
сообразительностью я и не был достоин, тем не менее, верностью и возрастом
не был его недостоин, ведь десять лет прошло с битвы при Кампалъдино, в
которой гибеллины были почти вовсе умерщвлены и сломлены, где я, уже не
мальчишка, оказался ратником и где от разных приключений изведал большой испуг,
а в итоге величайшее веселье».
Это его слова. Сейчас хочу подробно рассказать о причине его изгнания,
ибо примечательна, да и Боккаччо, набрав в рот воды, её обходит — знать,
не была ему столь знакома, как нам, написавшим «Историю».
Сперва многажды делимая между гвельфами и гибеллинами,
Флоренция в итоге осталась в руках гвельфов. Пробывшую много времени в таком
518
Часть I. БРУНИ-АВТОР
forma, sopravvenne un'altra maladitione di parte intra Guelfi medesimi, i quali
reggevano la repubblica; et fu il nome delle parti Bianchi et Neri.
Nacque questa perversità ne' Pistoiesi prima, et massime nella famiglia de'
Cancellieri; et essendo già divisa tutta Pistoia, per porvi rimedio fu ordinato
da' Fiorentini che i capi di queste sette ne venissono a Firenze, acciô che là non
facessero maggiore turbatione. Questo rimedio fu tale che non tanto di bene fece
a' Pistoiesi, per levarli i capi, quanto di male fece a' Fiorentini, per tirare a se
quella pestilenza. Pero che, avendo i capi in Firenze parentadi et amicitie assai,
subito acceseno il fuoco con maggiore incendio, per li diversi favori che avevano
da' parenti et dagli amici, che non era quello che avevano lasciato a Pistoia. Et
trattandosi di questa materia publice et privatim, mirabilmente s'apprese il mal
seme et divisesi la città tutta in modo che quasi non vi fu famiglia nobile né
pleblea che in se medesima non si dividesse, né huomo particulare di stima
alcuna che non fussi dell'una delle sette; et trovossi la divisione essere tra' fratelli
carnali, che l'uno di qua, l'altro di là teneva.
Essendo già durata la contesa più mesi, et multiplicati gl'inconvenienti non
solamente per parole, ma ancora per fatti dispettosi et acerbi cominciati tra'
giovani et discesi tra grhuomini di matura età, la città stava tutta sollevata et
sospesa. Addivenne che, essendo Dante de' priori, certa raunata si fe' per la parte
de' Neri nella chiesa di Santa Trinita; quello che trattassero fu cosa molto secreta,
ma l'effetto fu di fare opera con papa Bonifatio ottavo, il quale allora sedeva, che
mandasse a Firenze messer Carlo di Valois de' reali di Francia a pacificare et a
riformare la terra.
Questa raunata sentendosi per l'altra parte, subito se ne prese suspectione
grandissima: in tanto che presero l'armi, et fornironsi d'amistà et andarono
a' priori, aggravando la raunata fatta et l'avere con privato consiglio presa
deliberatione dello stato délia città, et tutto essere stato, dicevano, per cacciarli
di Firenze; et pertanto domandavano a' priori che facessero punire tanto
prosuntuoso eccesso.
Quegli che avean fatta raunata, temendo ancora loro, pigliarono l'armi et
appresso i priori si dolevano delli avversari, che sanza deliberatione pubblica
s'erano armati et fortificati, affermando che sotto vari colori li volevano cacciare;
et domandavano a' priori che gli facesseno punire si come turbatori della quiete
pubblica. L'una parte et l'altra di fanti et d'amistà fornite s'erano: la paura et il
terrore et il pericolo era grandissimo.
Essendo adunque la città in armi et in travagli, i priori, per consiglio di
Dante, provvidono di fortificarsi dalla moltitudine del popolo; et quando furono
fortificati, ne mandarono a' confini gli uomini principali delle due sette, che
furono questi: messer Corso Donati, messer Geri Spini, messer Giacchinotto de'
Pazzi, messer Rosso della Tosa, et altri со' loro. Tutti questi erano della Parte nera,
et furono mandati a' confini a Castello della Pieve in quello di Perugia. Dall'altra
Жизнь Данте. Перевод
519
виде постигло иное неладное сторонничество уже среди самих гвельфов,
которые правили республикой: одни стали именоваться белыми, другие —
чёрными.
Сперва эта усобица родилась между пистойцами, наиболее — в семье
деи Канчелльери. Поскольку вся Пистойя была уже расколота,
флорентийцы велели главам этих сторон прибыть во Форенцию, чтобы принять
меры по пресечению большей смуты. Меры не столько блага, затем что
убрали глав, принесли пистойцам, сколько худа флорентийцам, затем что
сию пагубу на себя навлекли. И впрямь, главы, имевшие во Флоренции
много родственников и друзей, одним махом — благодаря родственникам
и друзьям — раздули пожар пуще пистойского. И поскольку это стало
предметом общественного и частного разбора, город удивительным
образом вобрал в себя скверное семя и весь раскололся так, что почти не было
ни знатной, ни плебейской семьи внутри себя не расколотой, ни частного
сколько-нибудь уважаемого человека, не приверженного чьей-либо
стороне; и кровных братьев раскол постигал: один за тех, другой за иных.
Оттого, что соперничество растянулось на месяцы и участились
непристойности не только на словах, но и на оскорбительных и жестоких делах,
затеянных юношами и дошедших до зрелых людей, весь город возмущался
и волновался. Когда Данте был приором, сторонники чёрных устроили
собрание в церкви Санта-Тринита: что разбирали — большая тайна, но
решили срядиться с тогда восседавшим папой Бонифацием Восьмым, чтобы
послал во Флоренцию французского короля Карла Валуа ради
умиротворения и преобразования города.
Противная сторона, узнав о собрании, сразу заподозревала недоброе,
так что взялись за оружие и, обепечившись союзниками, пошли к
приорам, пеняя на устроенное собрание и принятое на частном совете решение
о состоянии города, и всё это сделано, дескать, чтобы выгнать их из
Флоренции, поэтому и ходатайствовали у приоров о наказании столь надменного
злоупотребления.
Устроившие собрание, тоже пугаясь, взялись за оружие и жаловались
приорам на противников, вооружившихся и оборонившихся без
общественного решения, утверждая, что под разными предлогами удумали их
выгнать; и ходатайствовали у приоров об их наказании как нарушителей
общественного покоя. Обе стороны были обеспечены бойцами и
союзниками — боязнь, опаска, угроза была величайшей.
Оттого, что город вооружён и встревожен, приоры по совету Данте
порадели оборониться от народного множества и, оборонившись, прочь
отправили в ссылку предводителей от каждой стороны, а именно: мессера
Корсо Донати, мессера Джери Спини, мессера Джаккинотто деи Пацци,
мессера Россо делла Тоза и других с ними. Все они были с чёрной
стороны и были отправлены в ссылку в Кастелло-делла-Пьеве под Перуджу.
520
Часть I. БРУНИ-АВТОР
parte de' Bianchi furono mandati a' confini a Serezzana messer Gentile et messer
Torrigiano de' Cerchi, Guido Cavalcanti, Baschiera délia Tosa, Baldinaccio
Adimari, Naldo di messer Lottino Gherardini et altri.
Questo diede gravezza assai a Dante; et con tutto che lui si saisi corne huomo
sanza parte, niente di manco fu riputato che pendessi in Parte bianca et che gli
dispiacesse il consiglio tenuto di chiamar Carlo di Valois a Firenze, come materia
di scandolo et di guai alla città. Et accrebbe la 'nvidia, perché quella parte de'
cittadini, che fu confinata a Serezzana, subito ritornô a Firenze, et l'altra ch'era
confinata a Castello délia Pieve, si rimase di fuori. A questo risponde Dante
che, quando quelli da Serezzana furono rivocati, esso era fuori dell'oficio del
priorato et che a lui non si debba imputare; più dice, che la ritornata loro fu per
la infirmità et morte di Guido Cavalcanti, il quale ammalo a Serezzana per l'aere
cattiva et poco appresso mori.
Questa disaguaglianza mosse il papa a mandare Carlo a Firenze, il quale,
essendo per riverentia del papa et délia Casa di Francia ricevuto nella città,
rimise e cittadini confinati; et appresso cacciô la Parte bianca per rivelatione di
certo tractato fatto per messer Piero Ferranti suo barone, il quale disse essere
stato richiesto da tre gentili huomini délia Parte bianca, cioè da Naldo di messer
Lottino Gherardini, da Baschiera délia Tosa et da Baldinaccio Adimari, da
operarsi con messer Carlo di Valois che la lor parte rimanesse superiore nella
terra, et che gli avevano promesso di dargli Prato in governo se facesse questo:
et produsse scrittura di questa richiesta et promessa со' li suggelli di costoro. La
quale scrittura originale io ho veduto, perô che ancora oggi è in Palagio con l'altre
scritture pubbliche; ma, quanto a me, ella mi pare forte sospetta et credo certo
ch'ella sia fictitia. Pure, quello che si fusse, la cacciata seguitô di tutta la Parte
bianca, mostrando sdegno Carlo di questa riquiesta et promesa da loro fatta.
Dante in questo tempo non era in Firenze, ma era a Roma, mandato poco
avanti imbasciadore al papa per offerire la concordia et pace de' cittadini.
Niente di meno, per isdegno di quelli che confinati furono nel suo priorato délia
Parte nera, gli fu corso a casa et rubato ogni sua cosa et dato il guasto aile sue
possessioni, et a lui et a messer Palmieri Altoviti dato bando délia persona, per
contumacia di non comparire, non per verità d'alcun fallo commesso. La via di
dar bando fu questa: che legge feceno iniqua et perversa, la quale si guardava
indietro che il podestà di Firenze potesse et dovesse cognoscere i falli commessi
per l'addietro nell'oficio del priorato, con tutto che assolutione fusse seguita.
Per questa legge citato Dante per messer Cante de' Gabrielli, allora podestà
di Firenze, essendo absente et non comparendo, fu condennato et sbandito et
pubblicati i suoi béni, con tutto che prima rubati et guasti.
Abbiamo detto corne passô la cacciata di Dante et per che cagione et per che
modo. Ora diremo quai fusse la vita sua nello exilio.
Sentita Dante la ruina sua, subito parti da Roma, dove era imbasciadore,
et camminando con celerità ne venne a Siena. Quivi intesa chiaramente la sua
Жизнь Данте. Перевод
521
От белой стороны сослали в Сардзану мессера Джентиле и мессера Тор-
риджано деи Черки, Гвидо Кавальканти, Баскьеру делла Тоза, Бальдиначчо
Адимари, Нальдо ди мессер Лоттино Герардини и других.
Это причинило Данте тяжкий навет, и хотя он оправдывался как не
стоящий ни на чьей стороне, тем не менее прослыл он склонным к белой
стороне и не одобрившим решение призвать Карла Валуа во Флоренцию как
чреватое срамом и напастями городу. И возросла ненависть, ибо граждане,
сосланные в Сардзану, немедля вернулись во Флоренцию, а другие,
сосланные в Кастелло-делла-Пьеве, осталась за рубежом. Данте отвечает на это,
что, когда отозвали сардзанских, он уже не исполнял обязанности приора
и что ему это не должно вменять; ещё говорит, что возвращение их было
ввиду недомогания и смерти Гвидо Кавальканти, который заболел в Сард-
зане из-за дурной среды и скоропостижно умер.
Это неравенство сподвигло папу послать Карла во Флоренцию,
который, будучи принят в городе из-за уважения к папе и французскому роду,
возвратил сосланных граждан; а потом изгнал белую сторону ввиду
обличения некоей хитрости мессера Пьеро Ферранти, своего барона, который
сказал, что Нальдо ди мессер Лоттино Герардини, Баскьера делла Тоза
и Бальдиначчо Адимари попросили его срядиться с мессером Карлом
Валуа, чтобы их сторона верховенствовала в городе, и что ему, коли сделает
это, посулили дать под начало Прато, и предъявил запись этой просьбы
и посул с печатями оных. Я видел подлинник той записи, ибо и ныне она
в Палаццо с другими общественными записями. Но, по-моему, она очень
подозрительна, и считаю, что наверняка подложна. Последовала-таки
ссылка всей белой стороны, поскольку Карл разгневался на эту просьбу
и посул, ими данный.
В это время Данте был не во Флоренции, но в Риме, немногим ранее
отправленный послом к папе, чтобы предложить от граждан согласие
и мир. Тем не менее, из-за гнева чёрных, сосланных во время его
приората, вторглись в его кров, обворовали, разорили его владения и его с
мессером Пальмьери Альтовити объявили изгнанником за неявку по вызову,
не за истинность совершённого проступка. Вот повод к изгнанию: издали
неправедный и превратный закон, который так оглядывался назад, что
подеста Флоренции мог и должен знать проступки, совершённые в прошлом
приорами, хотя оправдание и последовало. По этому закону Данте,
вызванный мессером Канте деи Габриелли, тогдашним подестой Флоренции,
поскольку отсутствовал и не явился, был приговорён и сослан, и отобрано
его имущество, хотя разворованное и разорённое прежде.
Мы отповествовали об изгнании Данте — почему и как произошло.
Сейчас будем повествовать о его жизни в ссылке.
Ощутивши свою участь, Данте немедля умчался из Рима, где был
послом, и расторопно добрался до Сиены. Тут, уяснив себе своё бедствие,
522
Часть I. БРУНИ-АВТОР
calamità, non vedendo alcuno riparo, deliberô accozzarsi со' li altri usciti, et
nel primo accozzamento fare una congregatione delli usciti, la quale si fe' a
Gargonsa; dove trattate moite cose, finalmente fermaro la sedia loro ad Arezzo
et quivi ferono campo grosso, et сгеагопо loro capitano générale il conte
Alexandro da Romena, ferono dodici consiglieri, del numéro de' quali fu Dante,
et d'isperanza in isperanza stetteno infino all'anno MCCCIIII. Allora fatto
sforzo grandissimo d'ogni loro amistà, ne vennero per rientrare in Firenze con
grandissima multitudine, la quale non solamente d'Arezzo, ma da Bologna et
da Pistoia со' loro si congiunse; et giugnendo quelli dentro improvvisi, subito
preseno una porta di Firenze et vinsono parte délia terra; ma finalmente bisogno
se n'andassono sanza frutto alcuno.
Fallita adunque questa tanta speranza, non parendo a Dante più da perdere
tempo, parti d'Arezzo et andossene a Verona; dove, ricevuto molto cortesemente
da' signori délia Scala, со' loro fece dimora alcun tempo et ridussesi tutto a
umiltà, cercando con buone opère et con buoni portamenti racquistare la gratia
di potere tornare in Firenze per spontanea revocatione di chi reggeva la terra. Et
sopra questa parte s'aff atico assai, et scrisse più volte, non solamente a particulari
cittadini et del reggimento ma al popolo; et intra l'altre, una epistola assai lunga,
che incomincia: «Popule mee, quid feci tibi?».
Essendo in questa speranza Dante di ri tornare per via di perdono, sopra vvenne
la electione d'Arrigo di Luzimborgo imperadore, per la cui electione prima, et
poi per la passata sua essendo tutta Italia sollevata in speranza di grandissima
novità, Dante non potette tenere il proposito suo dell'aspettare la gratia, ma,
levatosi со' l'animo altero, cominciô a dire maie di quelli che reggevano la terra,
appellandoli scellerati et cattivi et minacciando la débita vendetta per la potentia
dello imperadore, contra la quale dicea essere manifesto loro non avère alcuno
scampo. Ma tanto il terme la reverentia délia patria che, venendo lo 'mperadore
contra a Firenze et ponendosi a campo presso alla porta, non vi voile essere,
secondo lui scrive, con tutto che confortatore fussi stato di sua venuta.
Morto dappoi lo 'mperadore Arrigo, il quale nella seguente state mori a
Bonconvento, ogni speranza al tutto fu perduta da Dante, perô che di gratia
lui medesimo s'avea tolta la via per lo parlare et scrivere contro a cittadini che
governavano la repubblica, et forza non ci restava per la quale sperare potesse.
Si che, deposta ogni speranza, povero assai trapassô il resto délia sua vita,
dimorando in varii luoghi per Lombardia et per Toscana et Romagna, sotto il
sussidio di varii signori, per fino che finalmente si ridusse a Ravenna, dove fini
sua vita.
Poiché detto abbiamo delli affanni pubblici et in questa parte mostrato il
corso di sua vita diremo ora del suo stato domestico et di suoi costumi et studi.
Dante, innanzi la cacciata sua di Firenze, con tutto che di grandissima
ricchezza non fusse, niente di meno non fu povero, ma ebbe patrimonio mediocre
Жизнь Данте. Перевод
523
не видя никакого выхода, задался сплотиться с другими отлучёнными. Так
они сплотились на первом же съезде отлучённых в Гаргондзе, где, разобрав
многие вещи, учредили в итоге своё место в Ареццо и тут же разбили
широкий стан и выбрали своим военачальником графа Алессандро да Ромена,
назначили двенадцать советников, в числе которых был Данте, и
пробавлялись надеждами вплоть до 1304 года. Тогда, всемерно заручившись какой
только можно дружбой, выдвинулись на Флоренцию с величайшим
ополчением, притёкшим к ним не только из Ареццо, но из Болоньи да из Пи-
стойи. Приступив нежданно и внезапно, взяли одни ворота во Флоренцию
и отвоевали часть города. Но в итоге пришлось им бесплодно убраться.
С неудачей толикой надежды Данте, решив не тратить более времени,
отбыл из Ареццо в сторону Вероны, где, весьма обходительно принятый
синьорами делла Скала, прожил некоторый срок и сник до полного
смирения, стараясь благим трудом и благим поведением снискать взгоду,
чтобы вернуться во Флоренцию по добровольному отзыву правителя города.
В этом отношении очень подвизался и многажды писал не только частным
гражданам, но и народу: среди прочих — весьма длинное письмо, которое
начинается: «О народ мой, что сделал тебе я?».
Пока Данте уповал благодаря прощению вернуться, случилось
избрание Генриха Люксембургского императором. Поскольку сперва от его
избрания и потом от его проезда вся Италия волновалась в уповании на
величайшие перемены, Данте не соблюл своего намерения ожидать взгоды, но,
гордо воспряв духом, принялся злословить о правителях города, дрянными
преступниками обзывая их и стращая заслуженным отмщением благодаря
могуществу императора, от которого, мол, им явно нет спасу. Но его столь
исполняло почитание отчизны, что когда император ополчился против
Флоренции и расположился станом подле ворот, не захотел участвовать,
судя по его письму, хотя и был поборником его прихода.
По кончине императора Генриха следующим летом в Буонконвен-
то Данте и вовсе потерял всякую надежду, ибо сам же отнял у себя путь
ко взгоде, письменно и устно враждуя с гражданами, правившими
республикой, и силы, на которую он мог бы надеяться, не оставалось. Так что,
всякой надеждой обделённый, весьма бедный, провёл остаток своей жизни,
обретаясь в разных местах по Ломбардии, по Тоскане, по Романье на
иждивении разных синьоров, покуда, наконец, не водворился в Равенне, где
и расстался с жизнью.
За повествованием в этой части об общественных печалях и
освещением хода его жизни, повествовать сейчас будем о его семейном положении,
о его нраве, об изучениях.
До своего изгнания из Флоренции Данте, хотя зажиточнейшим не был,
тем не менее не был бедным, но имел достояние среднее и для честного
524
Часть I. БРУНИ-АВТОР
et sufficiente al vivere honoratamente. Ebbe un fratello chiamato Francesco
Aldighieri; ebbe moglie, corne di sopra dicemmo, et figliuoli, de' quali ancora
resta oggi successione et stirpe, corne di sotto faremo mentione. Case in Firenze
ebbe assai décente, congiunte со' le case di Geri di messer Bello, suo consorto;
possessioni in Camerata et nella Piacentina et in piano di Ripoli; suppellectile
abbondante et pretiosa, secondo egli scrive. Fu huomo molto pulito, di statura
décente, et di grato aspetto et pieno di gravita; parlatore rado et tardo, ma nelle
sue risposte molto sottile. La effigie sua propria si vede nella chiesa di Santa
Croce, quasi al mezzo délia chiesa, da mano sinistra andando verso l'altare
maggiore, et ritracta al naturale ottimamente per dipintore perfetto del tempo
suo. Dilettossi di musica et di suoni, et di sua mano egregiamente disegnava; fu
ancora scrittore perfetto, et era la lettera sua magra et lunga et molto corretta,
secondo io ho veduto in alcune epistole di sua propria mano scritte. Fu usante
in giovanezza sua con giovani innamorati, et lui ancora per simile passione
occupato, non per libidine, ma gentilezza di cuore; et ne' suoi teneri anni versi
d'amore a scrivere cominciô, corne vedere si puô in una sua operetta vulgare,
che si chiama Vita nuova. Lo studio suo principale fu poesia, ma non sterile, né
povera, né fantastica, ma fecundata et inricchita et stabilita da vera scientia et di
moltissime discipline.
Et per darmi a intendere meglio a chi legge, dico che in due modi diviene
alcuno poeta. Uno modo si è per ingegno proprio agitato e commosso da alcuno
vigore interno et nascoso, il quale si chiama furore et occupatione di mente. Darô
una similitudine di quello che io voglio dire: beato Francesco, non per scientia
né per disciplina scolastica, ma per occupatione et abstratione di mente, si forte
applicava l'animo suo a Dio che quasi si trasfigurava oltre al senso umano, et
cognosceva di Dio più che né per studio né per lettere cognoscono i theologi. Cosi
nella poesia alcuno per interna agitatione et applicatione di mente poeta diviene,
et questa è la somma et la più perfetta spetie di poesia; et qualunque dicono i
poeti esser divini, et qualunque li chiamano sacri, et qualunque gli chiamano
vati, da questa abstratione et furore, ch'io dico, prendono l'appellatione. Li
exempli abbiamo d'Orpheo et Hesiodo, de' quali l'uno et l'altro fu tale, quale
di sopra è stato da me raccontato. Et fu di tanta efficacia Orpheo ch'e sassi et
le selve movea со' la sua lira; et Hesiodo, essendo pastore rozzo et indotto,
bevuto solamente l'acqua délia fonte Castalia, senza alcuno studio poeta sommo
divenne; del quale abbiamo l'opère ancora oggi, et sono tali che niuno de' poeti
litterati et scientifichi le vantaggia. Una spetie adunque di poeti è per abstratione
ed agitatione di mente; l'altra spetie è per scientia, e per studio, per disciplina
et arte et prudentia. Et di questa seconda spetie fu Dante, per che per studio di
philosophia et di teologia et astrologia, aritmetica et geometria, per letione di
storie, per revolutione di molti et varii libri, vigilando et sudando nelli studi,
acquistô la scientia, la quale doveva ornare et explicare со' li suoi versi.
Жизнь Данте. Перевод
525
жития довольное. У него был брат, наречённый Франческо Альдигьери;
была жена, как мы выше сказали, и дети, от которых и ныне осталось
потомство и поколение, как ниже отметим. Его жильё во Флоренции было
весьма подобающим, смежным с жильём Джери ди мессер Белло, его
сородича; владения в Камерате и под Пьяченцей и в Пьян-ди-Риполи;
изобильная и ценная утварь, как он пишет. Был очень опрятным человеком,
подобающей стати, приятной внешности, исполненным важности,
говорил редко и неспешно, но ответствовал очень тонко. Его поличье
наглядно в церкви Санта-Кроче, почти посередине церкви, по левую руку, идя
к алтарю: безупречно снято вживую совершенным художником его поры.
Развлекался музыкой и напевами и собственноручно изрядно рисовал; был
и совершенным писарем — его буква была худой и длинной, и очень
правильной, судя по виданным мною его рукописям. В юности знался с юными
влюблёнными и тоже пленялся подобной страстью — не по любодеянию,
но знатности сердца; и в нежные годы принялся писать стихи о любви, как
видно по «Новой жизни», его сочиненьицу на родном языке. Главным его
изучением была поэзия, но не бездетная, не бедная, не грезящая, а
оплодотворённая и обогащенная, и установленная истинным знанием и
бессчётными науками.
И чтобы читатель лучше уразумел, говорю, что поэтами становятся
двумя способами. Первый способ — по своему дарованию, взбудораженному
и сподвигнутому неким внутренним и скрытым задором, который
называется исступлением и обуреванием ума. Дам объяснение тому, что желаю
сказать: блаженный Франциск не по знанию, не по схоластической науке, но
по обуреванию и отрешению ума столь крепко привергался духом к Богу,
что будто преображался сверх человеческого чувства и постигал Бога более,
чем теологи постигают изучением и словесностью. Так в поэзии
становишься поэтом по внутреннему взбудораживанию и привержению ума, и это
высший и самый совершенный вид поэзии; и нарицание поэтов
божественными, и название святыми, и название пророками, происходит от того
отрешения да исступления, о котором речь. Примеры тому Орфей и Гесиод —
каждый из них был таковым, о каковом я выше рассказал. И таково было
воздействие Орфея, что камни и леса двигал своею лирой; и Гесиод, будучи
неотёсанным и неучёным, лишь попив воды Кастальского истока, безо
всякого изучения стал высшим поэтом; его сочинения имеются у нас до сих пор,
и они таковы, что никто из поэтов, словесников и знатоков не превышает его.
Первый, стало быть, вид поэтов — по отрешению и взбудораживанию ума;
второй вид — по знанию и по изучению, по науке, искусству и
соображению. И ко второму виду принадлежал Данте, ибо по изучению философии,
и теологии, и астрологии, арифметики и геометрии, по чтению истории,
по разворачиванию многих и разных книг, бдя и потея в учёбе, стяжал
знание, которое должен был украсить и разъяснить своими стихами.
526
Часть I. БРУНИ-АВТОР
Et perché délia qualità de' poeti abbiam detto, diremo ora del nome, per lo
quale ancora si comprenderà la sustantia. Con tutto che queste sono cose che
maie si possono dire in vulgare idioma, pure m'ingegnerô darle ad intendere,
perché, al parer mio, questi nostri poeti moderni non hanno bene intese; né è
maraviglia, essendo ignari délia lingua greca. Dico adunque che questo nome
«poeta» è nome greco, et tanto viene a dire quanto «facitore». Per avère detto
insino a qui, conosco che non sarebbe inteso il dire mio, si che più oltre bisogna
aprire lo 'ntelletto. Dico adunque che de' libri et délie opère poetiche alcuni
huomini sono leggitori délie opère altrui et niente fanno da se, corne addiviene
al più délie genti; altri huomini sono facitori d'esse opère, corne Vergilio fece
il libro dell'Ëneida, et Statio fece il libro délia Thebaida, et Ovidio fece il libro
Metamorphoseos, et Homero fece VOdissea et l'Iliade. Questi adunque che ferono
l'opère furono poeti, cioè facitori di dette opère che noi altri leggiamo; et noi
siamo i leggitori, et loro furono i fattori. Et quando sentiamo lodare uno valente
huomo di studii et di lettere, usiamo dimandare: «Fa egli alcuna cosa da se?
Lascia egli alcuna opera da se composta et fatta?».
Poeta è adunque colui che fa alcuna opera, cioè autore et componitore di
quello che altri legge. Potrebbe dire qui alcuno che, secondo il parlare mio, il
mercatante, che scrive le sue ragioni et fanne libro, sarebbe poeta; et che Tito
Livio et Sallustio sarebbono poeti, perô che ciascuno di loro scrisse libri et opère
da leggere. A questo rispondo che il fare opère non si dice se non in versi; et
questo addiviene per excellentia di stile, perô che le sillabe et la misura et il
suono è solamente di chi dice in versi. Et usiamo dire in nostro vulgare: «Costui
fa canzone et sonetti»; ma per scrivere una lettera a' suoi amici, non diremo che
lui abbi fatto alcuna opera. Il nome del poeta significa excellente et ammirabile
stilo in versi, coperto, adombrato di leggiadria et alta fintione. Et corne ogni
présidente comanda et impera, ma solo colui si chiama imperadore che è
sommo di tutti, cosi chi compone opère in versi, ed è sommo, excellentissimo
nel comporre tali opère, si chiama poeta. Ora questa la verità certa et assoluta del
nome et dell'effetto de' poeti: lo scrivere in stilo litterato о vulgare non ha a fare
al fatto, né altra differenza è se non corne scrivere in greco о in latino.
Ciascuna lingua ha sua perfetione et suo suono et suo parlare limato et
scientifico; pur, chi mi domandasse per quai cagione Dante piuttosto elesse
scrivere in vulgare che in latino et litterato stile, risponderei quello che è la verità:
cioè che Dante conosceva se medesimo molto più atto a questo stile vulgare in
rima che a quello latino о litterato. E certo molte cose da lui leggiadramente
in questa rima vulgare sono dette che né arebbe saputo né arebbe potuto dire
in lingua latina ed in versi heroici. La pro va sono YEgloghe da lui fatte in versi
exametri, le quali, posto sieno belle, niente di manco molte n'abbiamo vedute
più vantaggiatamente scritte. Et a dire il vero, la virtù di questo poeta fu nella
rima vulgare, nella quale è excellentissimo sopra ogni altro; ma in versi latini о
in prosa non aggiugne appena a quegli che mezzanamente hanno scritto.
Жизнь Данте. Перевод
527
За повествованием о качестве поэтов повествовать сейчас будем об
имени, по которому постигнем сущность. Хотя это вещи, которые кое-как
высказываемы отечественной речью, всё же умудрюсь дать их понять, ибо,
по-моему, эти наши современные поэты не хорошо их поняли;
немудрено — несведущи в греческом языке. Стало быть, говорю, что имя «поэт» —
греческое и тождественно «создателю». Осознаю, что сказанное мною
доселе вряд ли будет понято, так что далее надлежит растолковать.
Стало быть, говорю, что некоторые люди суть читатели чужих сочинений —
книг и поэтических сочинений — и ничего сами не создают, как водится
за большинством; иные люди суть создатели тех сочинений, как Вергилий
создал книгу «Энеиду», Стаций — «Фиваиду», Овидий — «Метаморфозы»,
Гомер — «Одиссею» да «Илиаду». Создавшие, стало быть, сочинения были
поэтами, то есть создателями упомянутых сочинений, которые мы читаем;
а мы читатели, а они были созидателями. Услышь мы похвалу ценному
человеку, изучающему словесность, любим спрашивать: «Он что-то сам
делает? Есть что-то сложенное им и созданное?».
Поэт, стало быть, — это тот, кто делает что-то, то есть творец и
слагатель сочинения, иным читаемого. Некто мог бы сказать, что, послушать
меня, эдак поэт ровно купец, записывающий свои расчёты и создающий
из них книгу, и что Тит Ливии и Саллюстий — поэты, ибо каждый написал
книги и сочинения ради чтения. Отвечаю, что речь о создании сочинений
разве что стихами; а это удаётся через превосходный пошиб, ибо слоги,
и размер, и звук лишь у того, кто говорит стихами. Просторечиво
говоря: «Он создаёт канцоны и сонеты»; о его же письме к друзьям не скажем,
создал-де сочинение. Поэт значит превосходный и дивный стихотворный
пошиб, скрытый и затенённый пригожестью и высокой выдумкой. И как
всякий начальник велит и властвует, но владыка лишь из всех высший, так
стихотворец — высший, превосходнейший в сложении таких сочинений —
называется поэтом. Такова верная и безотносительная истина имени и
воздействия поэтов: писать пошибом словесности либо народа — ни при чём,
как нет никакой разницы, писать по-гречески или по-латыни.
У каждого языка своё совершенство и свой звук, и свой отточенный
и научный слог. Всё же спроси кто, по какой причине Данте решил писать
скорее пошибом народа, чем латинской словесности, я ответил бы истину,
а именно: Данте знал за собой большую приноровленность к
рифмованному пошибу народа, а не латинской словесности. И, верно, много вещей им
пригоже народной рифмой сказано, какие не умел бы и не смог бы сказать
по-латыни и героическими стихами. Доказательство — «Эклоги»,
созданные им гекзаметрами, которые, да, хороши, тем не менее мы видели
много написанных преимущественнее. Поистине, доблесть этого поэта была
в родной рифме, в которой он превосходит всякого иного, но в латинских
стихах или в прозе едва ли досягает до посредственных писателей.
528
Часть I. БРУНИ-АВТОР
La cagione è che il secolo suo era dato a dire in rima; et di gentilezza di dire in
prosa о in versi latini niente intesero gl'huomini di quel secolo, ma furono rozzi
et grossi et senza peritia di lettere, dotti, niente di meno, in queste discipline al
modo fratesco e scolastico.
Cominciossi a dire in rima, secondo scrive Dante, innanzi a lui anni 150;
et furono i principii in Italia Guido Guinezzelli bolognese, Guitton cavalière
gaudente d'Arezzo, et Bonagiunta da Lucca et Guido da Messina, i quali tutti
Dante soverchiô di gran lunga di sententie, di pulitezza et d'elegantia et di
leggiadria, intanto che è oppinione di chi intende che non sarà mai huomo che
Dante vantaggi in dire in rima. Et veramente e l'è mirabil cosa la grandezza et
la dolcezza del dire suo prudente et sententioso et grave, con varietà et copia
mirabile, con scientia di philosophia, con notitia di storie antiche, con tanta
cognitione délie cose moderne che pare ad ogni acto essere stato présente. Queste
belle cose, con gentilezza di rima explicate, prendono la mente di ciascuno che
legge, et molto più di quelli che più intendeno. La fictione sua fu mirabile et
con grande ingegno trovata; nella quale concorre descriptione del mondo,
descriptione de' cieli et de' pianeti et descriptione de li huomini, meriti et pêne
délia vita humana, félicita et miseria et mediocrità di vita intra due extremi.
Né credo che mai fusse chi prendesse più ampia et fertile materia, da potere
explicare la mente d'ogni suo concepto, per la varietà degli spiriti loquenti di
diverse ragioni di cose et di diversi paesi et di vari casi di fortuna.
Questa sua principale opera comincio Dante avanti la cacciata sua, et da poi
in exilio la fini, come per essa opera si puô vedere apertamente. Scrisse ancora
canzoni morali et sonetti. Le canzoni sono perfette et limate et leggiadre et piene
d'alte sententie, et tutte hanno generosi cominciamenti, si corne quella canzon
che comincia: «Amor, che muovi tua virtù dal cielo, corne il sol lo splendore»
dove fa comparatione philosophica et sottile intra gli effetti del sole et gli effetti
di amore; et l'altra che comincia: «Tre donne intorno al cor mi sono venute», et
l'altra che comincia: «Donne, che a vête intelletto d'amore».
Et cosi in moite altre canzoni è sottile et limato et scientifico; ne' sonetti non
è di tanta virtù. Queste sono l'opère sue vulgari.
In latino scrisse in prosa et in verso. In prosa un libro chiamato Monarchia,
il quale libro è scritto al modo fratesco, sanza niuna gentilezza di dire. Scrisse
ancora un altro libro intitulato De vulgari eloquentia. Ancora scrisse moite Pistole
in prosa. In versi scrisse alcune Egloghe, et il principio del libro suo in versi eroici;
ma non gli riuscendo lo stile, non lo segui.
Mori Dante negli anni MCCCXXI a Ravenna.
Ebbe Dante, tra gli altri, uno figliuolo chiamato Piero, il quale studio in legge
et divenne valente; et per propria virtù et per lo favore délia memoria del padre,
si fece grande huomo et guadagnô assai, et fermô suo stato a Verona con assai
buone facultà. Questo messer Piero ebbe uno figliuolo chiamato Dante, et di
Жизнь Данте. Перевод
529
Причина в том, что его век повадился рифмовать; а о знатности
латинской речи в прозе или стихах тогдашние люди ничего не смыслили, но
были неотёсанными, и грубыми, и неискушёнными в словесности,
учёными, тем не менее, этому на монаший и схоластический лад.
У Данте написано, что рифмой стали говорить за 150 лет ранее него,
и главными в Италии были Гвидо Гвиницелли из Болоньи, кавальер гау-
денте Гвиттоне д'Ареццо, Бонаджунта дельи Орбичани да Лукка и Гвидо
да Мессина которых Данте гораздо превзошёл смыслом, опрятностью,
изящностью, пригожестью, так что, по мнению смыслящих, вовек не будет
того, кто преимущественнее Данте в рифмованном слове. И поистине
удивительна величина и сладость его мудрого, осмысленного и важного слова
с пестротой и дивным, богатством, со знанием философии, со сведущно-
стью в древней истории, с таким постижением современных вещей, что
кажется, присутствовал при каждом событии. Эти красивые вещи,
развёрнутые со знатностью рифм, захватывают ум каждого читателя и гораздо
более тех, кто более понимает. Его выдумка была дивной и с большим даром
изобретения, в которой сходятся описание мироздания, описание небес
и планет, описание людей, заслуги да муки человеческой жизни, счастье,
бедствие и серединное в жизни между двумя крайностями. Не думаю, что
тот когда-либо был, кто взялся бы в более широкой и щедрой материи
разворачивать суть каждой мысли ввиду пестроты духов, говорящих о разных
толках вещей, о разных странах и о пёстрых превратностях судьбы.
Это своё главное сочинение Данте начал до изгнания и потом в ссылке
завершил, что наглядно в самом сочинении. Писал и нравственные
канцоны, и сонеты, и баллады, и другие вещи. Канцоны весьма совершенны и
отточены, и пригожи, и полны высоких смыслов, и все знатно начинаются,
как та, зачин которой «Амор, который доблесть свою с неба, как солнце —
блеск, ты движешь», где философски да тонко сопоставлены воздействия
солнца с воздействиями любви; и другая, зачин которой «Три госпожи мне
сердце окружили»; и другая, зачин которой «Амора разумеющие дамы».
И так во многих других канцонах он тонок, отточен и знающ; не столь
же доблестен в сонетах. Таковые его сочинения на родном языке.
По-латыни писал прозой и стихом. Прозой — книгу «Монархия»,
написанную на монаший лад, безо всякой знатности слова. Написал ещё одну
книгу под заглавием «О родном красноречии». Ещё написал много писем
прозой. Стихом написал некие «Эклоги» и начало своей книги
героическим размером, но, не ладя с пошибом, не продвинулся.
Умер Данте в 1321 году в Равенне.
Среди прочих был у Данте сын Пьеро, который изучал право и стал
наторелым; благодаря своей доблести да памяти об отце сделался
большим человеком и много зарабатывал, обосновавшись в Вероне с большими
средствами. У мессера Пьеро был сын Данте, а от Данте родился Леонардо,
530
Часть I. БРУНИ-АВТОР
questo Dante nacque Lionardo, il quale oggi vive et ha più figliuoli. Né è molto
tempo che Lionardo antedetto venne a Firenze con altri giovani veronesi bene in
punto et onoratamente, et me venne a vicitare corne amico délia memoria del suo
proavo Dante; et io li mostrai le case di Dante et de' suoi antichi et diegli notitia
di moite cose a lui incognite, per essersi stranato lui et suoi dalla patria. Et cosi la
Fortuna questo mondo gira et permuta gli abitatori con volgere di sua rota.
VITA DEL PETRARCA
Francesco Petrarca, huomo di grande ingegno et non di minore virtù, nacque
in Arezzo nel Borgo dell'Orto. La natività sua fu negli anni MCCCIIII a di XXI
di luglio, poco innanzi al levare del sole. Il padre ebbe nome Petracco; l'avolo
suo ebbe nome Parenzo; l'origine loro fu dall'Ancisa. Petracco suo padre abito in
Firenze et fu adoperato assai nella repubblica, perô che moite volte fu mandato
ambasciadore délia città in gravissimi casi, moite volte con altre commissioni
adoperato a gran fatti, et in Palagio un tempo fu scriba sopra le Riformagioni
diputato, et fu valente huomo, activo et assai prudente.
Costui in quello naufragio de' cittadini di Firenze, quando sopravvenne la
divisione fra Neri et Bianchi, fu riputato sentire con Parte bianca, et per questa
cagione insieme con gli altri fu cacciato di Firenze. Il perché, ridotto ad Arezzo,
quivi fe' dimora, aiutando sua parte et sua setta virilmente, quanto bastô la
speranza di dovere ritornare a casa. Dipoi, mancando la speranza, parti d'Arezzo
et andonne in corte di Roma, la quale in quelli tempi era nuovamente trasferita
ad Avignone. In corte fu bene adoperato con assai honore et guadagno; et quivi
allevo suoi figliuoli, de' quali l'uno ebbe nome Gherardo, l'altro Checco: questo è
quello che poi fu chiamato Petrarca, come in processo di questa sua vita diremo.
II Petrarca adunque, allevato ad Avignone, comunque e' venne crescendo, si
vide in lui gravita di costumi et altezza d'ingegno, et fu di persona bellissimo, et
bastô la formosità sua per ogni parte di sua vita. Apparate le lettere et uscito di
quelli primi studii puerili, per comandamento del padre si diede alio studio di
ragione civile et perseverovvi alcuno anno. Ma la natura sua, la quale a più alte
cose era tirata, poco stimando le leggi et i litigi, et reputando quella essere troppo
bassa materia a suo ingegno, nascosamente ogni suo studio a Tullio et a Vergilio
et a Seneca et a Lattantio et agli altri philosophi et poeti et istorici riservava. Lui
ancora pronto a dire in prosa, pronto a sonetti et a canzoni morali, gentile et ornato
in ogni suo dire, in tanto sprezzava le leggi et loro tediose et grosse commentationi
di chiose che, se la reverenza del padre non l'avesse tenuto, non che li fusse ito
dietro allé leggi, ma, se le leggi fussero ite dietro a lui, non l'arebbe acceptate.
Doppo la morte del padre, fatto di sua podestà, subito si diede tutto a quelli
studi apertamente de' quali prima era stato nascoso discepolo per paura del
padre; et subito comincio a volare sua fama et essere chiamato non Francesco
Жизнь Петрарки. Перевод
531
который сегодня здрав и многодетен. Леонардо во Флоренцию прибыл
недавно с другими юными веронцами с готовностью и честиво, и меня
навестил как друга памяти своего прадеда Данте, а я показал ему жилище
Данте и его предков и поведал ему о многом, с чем он, разлучённый с
отчизной, был незнаком. Так и кружит этот мир Судьба, меняя население
обращением своего колеса.
ЖИЗНЬ ПЕТРАРКИ
Франческо Петрарка, человек большого дарования и не меньшей
доблести, родился в Ареццо в Борго-дель'Орто. Его рождение пришлось
на 21-й день июля 1304 года, чуть ранее восгечения солнца. Отца звали Пе-
тракко, деда — Паренцо, оба — уроженцы Инчизы. Петракко жил во
Флоренции и много трудился для республики: не раз отправлялся послом от
города при важнейших обстоятельствах, не раз с другими поручениями
трудился ради больших дел, и в Палаццо одно время был назначен писарем
указов, и был ценным человеком — деятельным и весьма сообразительным.
В тот раскол граждан Флоренции, поделившихся на чёрных и белых,
он слыл единомышленником белой стороны, за что наряду с другими был
изгнан из Флоренции. Посему приютился в Ареццо, по-мужски помогая
своей стороне и своему союзу, насколько хватило упования на возвращение
восвояси. Отуповав, из Ареццо подался к римскому двору, который опять
в ту пору перебрался в Авиньон. При дворе хорошо трудился с порядочной
честью и корыстью и тут же воспитал своих детей — Герардо и Кекко,
который потом был назван Петраркой, как погодя скажем в этой его жизни.
Петрарка, воспитанный в Авиньоне, как только подрос, оказал важность
нрава и высоту дарования и был чудо как хорош собой, и стати его
хватило на каждую пору его жизни. Освоив словесность и выйдя из той первой
отроческой учёбы, по наказу отца упорствовал несколько лет в изучении
гражданского права. Но его природа, влекомая к более высоким вещам,
не считаясь ни с законами, ни с тяжбами и рядя это чересчур низкой
материей для своего дарования, тайком всё своё изучение берегла для Туллия,
Вергилия, Сенеки, Лактанция и других философов, историков и поэтов.
Готовый говорить прозой, готовый к сонетам и нравственным канцонам,
знатный и нарядный каждым своим словом, столь гнушался законами да
их докучными и стоеросовыми толкованиями, что, кабы его не сдержало
уважение к отцу, не то что не последовал бы законам, но, даже последуй
за ним законы, он их бы не принял.
По смерти отца самовольно предался целиком тем изучениям, тайным
учеником которых был прежде, опасаясь отца, и немедля о нём полетела
молва и нарёкся Франческо Петрарка вместо Франческо Петракки, расши-
532
Часть I. БРУНИ-АВТОР
Petracchi, ma Francesco Petrarca, ampliato il nome per riverentia delle sue virtu.
Et ebbe tanta gratia d'intelletto che fu il primo che questi sublimi studii, lungo
tempo caduti et ignorati, rivocô a luce di cognitione; i quali, dapoi crescendo,
montati sono nella présente altezza. Delia qual cosa, accio che meglio s'intenda,
facendomi indietro con breve discorso, raccontare voglio.
La lingua latina et ogni sua perfetione et grandezza fiori massimamente nel
tempo di Tullio, perô che prima era stata non pulita, né limata, né sottile, ma,
salendo a poco a poco a sua perfetione, nel tempo di Tullio nel più alto colmo
divenne. Dopo l'età di Tullio cominciô a cadere et a discendere come infine a
quel tempo era montata, et non passarono molti anni che ricevuto avea gran
calo et diminutione. Et puossi dire che le lettere et gli studii della lingua latina
andassero parimente со' lo stato della repubblica di Roma, perô che per infino
alla età di Tullio ebbe accrescimento; dipoi, perduta la libertà del popolo romano
per la signoria delli imperadori, i quali non restarono mai d'uccidere et di disfare
gl'huomini di pregio, insieme col buono stato della città di Roma peri la buona
dispositione delli studi et delle lettere. Ottaviano, che fu il meno reo imperadore,
fe' uccidere migliaia di cittadini romani; Tiberio et Galigula et Claudio et Nerone
non vi lassarono persona che avessi viso d'uomo. Seguitô poi Galba et Ottone
et Vitellio, i quali in pochi mesi disfecero l'un l'altro. Doppo costoro non furono
imperadori di sangue romano, perô che la terra erasi annichilata da' precedenti
imperadori che niuna persona d'alcun pregio v'era rimasa. Vespasiano, il quale
fu imperadore dopo Vitellio, fu di quello di Rieti, et cosi Tito e Domiziano
suoi figliuoli; Nerva imperadore fu da Narni; Traiano, adoptato da Nerva, fu
di Spagna; Adriano ancor fu di Spagna; Severo d'Africa, Alexandro d'Asia,
Probo d'Ungheria, Dioclitiano di Schiavonia; Costantino fu d'Inghilterra. A che
proposito si dice questo da me? Solo per mostrare che, come la città di Roma
fu annichilata dalli imperadori, perversi tiranni, cosi gli studi et le lettere latine
ricevetteno simile ruina et diminutione, intanto che alio extremo quasi non si
trovava chi lettere latine con alcuna gentilezza sapesse. Et sopravvennero in Italia
Goti et Longobardi, nationi barbare et strane, e quali affatto quasi spensero quasi
ogni cognitione di lettere, come appare nelli strumenti in quelli tempi rogati et
fatti, de' quali niente potrebbe essere più materiale cosa, né più grossa et rozza.
Ricuperata da poi la libertà de' popoli italici per la cacciata de' Longobardi,
i quali ducento e quattro anni tenuta avevano Italia occupata, le città di Toscana
et l'altre cominciarono a riaversi et a dare opera alii studi et alquanto limare
il grosso stilo, et cosi a poco a poco venneno ripigliando vigore, ma molto
debolemente et senza vero giuditio di gentilezza alcuna, più tosto attendendo
a dire in rima vulgare che ad altro; et cosi per insino al tempo di Dante lo stilo
litterato pochi sapeano, et quelli pochi il sapeano assai male, come dicemmo
nella Vita di Dante.
Francesco Petrarca fu il primo ch'ebbe tanta gratia d'ingegno che riconobbe
et rivocô in luce l'antica leggiadria dello stile perduto et spento; et posto che in lui
Жизнь Петрарки. Перевод
533
рив имя за уважением к его доблестям. И таким был вес его разума, что
первым позвал к свету постижения эти выспренные изучения, долго
падшие и неведомые, которые, с тех пор росши, взошли на теперешнюю
высоту. Об этой вещи, чтобы лучше вразумить, хочу, отнесясь назад, рассказать
немногословно.
Латинский язык со всем его совершенством и величием наиболее
расцвёл во время Туллия, ибо сперва не был опрятным, точёным, тонким,
но, исподволь поднимаясь к совершенству, во время Туллия достиг самой
вершины. После Туллия стал падать и опускаться, как дотоле восходил,
и в считаные годы чрезвычайно убыл и умалился. Можно сказать, что
изучение латинской словесности шло под стать укладу Римской республики,
ибо до Туллия росла, Затем с потерей свободы римского народа из-за
владычества императоров, которые непрестанно уничтожали достойных
людей, наряду с хорошим укладом Рима пропал хороший уровень изучения
словесности. Октавиан, наименее скверный император, велел уничтожить
тысячи римских граждан; Тиберий, Калигула, Клавдий и Нерон изводили
всякого, имевшего человечье обличье. Последовали Гальба, Отгон и Ви-
теллий, в считаные месяцы взаимно уничтожились. После них не было
императоров римских кровей, ибо гражданство так было сжито
предшествующими императорами, что никого достойного не уцелело. Веспасиан,
император после Вителлия, был из Риети, таковы же Тит и Домициан, его
сыновья; император Нерва — из Нарни; Траян, приёмный ребёнок Нервы,
был из Испании; Адриан — тоже из Испании; Север — из Африки,
Александр — из Азии, Проб — из Венгрии, Диоклетиан — из Славонии;
Константин — из Англии. С какой задачей это говорю? Лишь показать, что как
Рим был сжит императорами, извращёнными тиранами, так изучение
латинской словесности до того постигли развал и умаление, что в итоге почти
никого не осталось, кто сколько-нибудь знатно ведал бы латинскую
словесность. И на Италию обрушились готы и лонгобарды, варварские и
чужеземные племена, которые почти погасили всякое познание словесности,
как явно по бумагам, в те времена подписанным и созданным, коснее, стое-
росовее и неотёсаннее которых ничего и быть не может.
С отвоеванием свободы италийского населения по изгнании лонгобар-
дов, которые на двести четыре года захватили Италию, тосканские и другие
города стали приходить в себя и утруждаться изучением, и несколько
оттачивать грубый пошиб, — так исподволь возвращали мощь, но весьма слабо
и без истинного суждения о мало-мальской знатности, занимаясь скорее
родным рифмованным словом, нежели чем-то иным; так вплоть до
самого Данте мало кто ведал пошиб словесности, а те немногие ведали весьма
дурно, как мы сказали в «Жизни Данте».
Франческо Петрарка стал первым, у кого такой была благодать
одарённости, что признал и позвал к свету древнюю пригожесть потерянного
534
Часть I. БРУНИ-АВТОР
perfetto non fusse, pure da se vide et aperse la via a questa perfetione, ritrovando
l'opère di Tullio et quelle gustando et intendendo, adactandosi, quanto poté et
seppe, a quella elegantissima et perfectissima facondia: et per certo fece assai,
solo a dimostrare la via a quelli che doppo lui aveano a seguire.
Dato adunque a questi studi il Petrarca et manifestando sua virtù, insino
da giovane fu molto honorato et reputato, et dal papa fu richiesto di volerlo
per secretano di sua corte, ma non consenti mai, né prezzô il guadagno. Niente
di manco, per potere vivere in otio con vita honorata, accepté benefici et fessi
cherico seculare; et questo non fe' tanto di suo proposito, quanto constrecto da
nécessita, perché dal padre о poco о niente di heredità gli rimase, et in maritare
una sua sorella quasi tutta la heredità paterna si converti. Gherardo suo fratello
si fe' monaco di Certosa; et in quella religione perseverando, fini sua vita.
Gli honori del Petrarca furono tali che niuno huomo di sua età fu più
honorato di lui, né solamente oltr' a' monti, ma di qua in Italia; et passando a
Roma, solennemente fu coronato poeta. Scrive lui medesimo in una sua epistola
che negl'anni MCCCL venne a Roma per lo giubileo et, nel tornare da Roma, fece
la via d'Arezzo per vedere la terra dove era nato; et sentendosi sua venuta, tutti i
cittadini gl'uscirono incontra, corne se fusse venuto un re. Et conchiudendo, per
tutta Italia era si grande la fama et lo honore a lui tribuito da ogni città et terra
et da tutti e popoli che parea cosa incredibile et mirabile. Et non solamente da'
popoli et da' mezzani, ma da sommi et grandi principi et signori fu desiderato
et honorato, et con grandissime provvisioni appresso di se tenuto; pero che con
messer Galeazzo Visconti dimora fece alcun tempo, con somma gratia pregato da
quel signore che appresso lui degnasse di stare; et simile dal Signore di Padova
fu molto honorato. Et era tanta la reputatione sua et la reverentia che gli era
portata da quelli signori che spesse volte со' lui lunga contesa faceano di volerlo
mandare innanzi nello andare о nello entrare in alcuno luogo et preferillo in
honore. Cosi il Petrarca con questa vita honorata et reputata et gradita visse fino
allô stremo di sua età.
Ebbe il Petrarca nelli studii suoi una dota singulare: che fu a prosa et a verso
aptissimô, et nell'uno stile et nell'altro fece assai opère. La prosa sua è leggiadra
et fiorita, il verso è limato et ritondo et assai alto. Et questa gratia dell'uno stile
et dell'altro è stata in pochi о in nullo fuori di lui, perô che pare che la natura
tiri a l'uno о a l'altro; et quale vantaggia per natura, a quello si suole l'huomo
dare. Onde averme che Vergilio, nel verso excellentissimo, niente in prosa valse
о scripse; et Tullio, sommo maestro in dire in prosa, niente vale in versi. Questo
medesimo veggiamo delli altri poeti et oratori, l'uno di questi due stili essere
stato di sua excellente loda; ma in amendue gli stili niuno di loro, che mi ricordo
aver letto. Il Petrarca solo è quello che, per dota singulare, in l'uno et in l'altro
Жизнь Петрарки. Перевод
535
и угасшего слога; пусть в нём и не была совершенной, всё же сам увидел
и открыл путь к этому совершенству, отыскав, вкусив и поняв сочинения
Туллия, и приноровившись, насколько мог и умел, к той изящнейшей и
совершеннейшей речистости. Положительно, сделал много уже лишь тем,
что показал потомкам путь, каким надлежит следовать.
Преданный, стало быть, этим изучениям и оказывая свою доблесть,
Петрарка с самой юности был весьма почётен и признан, и папа хотел его
наперсником при своём дворе, но он не согласился, и не ценил корысти.
Тем не менее, дабы жить в праздности почётной жизнью, принимал
благодеяния и сделался мирским клериком; и поступил так не столько нарочно,
сколько по нужде, ведь от отца в наследство осталось всего ничего, и отчее
наследство почти всё сошло на выданье одной его сестры. Герардо, его брат,
сделался картезианским монахом и в приверженности тому исповеданию
окончил свою жизнь.
Почёт Петрарке был таков, что ни один его сверстник более, чем он,
не был почитаем, и не только за горами, но здесь в Италии; и поехавший
в Рим был торжественно увенчан поэтом. Он сам пишет в одном своём
письме, что в 1350 году· прибыл в Рим на юбилей и на пути из Рима
заехал в Ареццо посмотреть на землю, где родился; и горожане, заслышав
о его приезде, все вышли ему навстречу, будто пожаловал король.
Наконец, по всей Италии столь велика была его слава и почёт, ему отведённый
каждым городом и краем, и всеми людьми, что это казалось неимоверным
и удивительным. И не только людьми да обывателями, но высшими и
великими государями и господами был желанен и чествован и держан при
себе на величайшем иждивении: приживал некоторое время у мессера Га-
леаццо Висконти, любезнейше прошенный тем господином, чтобы
удостоился побыть у него; и равно владыкой Падуи был очень чествован. И таково
было у него признание и уважение, оказываемое теми господами, что часто
с ним долго препирались, желая выдвинуть его вперёд, чтобы посетил или
занял какое-нибудь место, и предпочесть его в почёте. Так Петрарка этой
почтенной, и уважаемой, и приятной жизнью дожил до предела своего
возраста.
У Петрарки в своих изучениях был единичный дар — был способнейшим
на прозу и на стих; и создал много сочинений что одним, что другим
пошибом. Его проза — пригожая и цветущая, стих — отточен, и кругл, и весьма
высок. Эта благодать обоих пошибов мало у кого была или ни у кого, кроме
него, ибо, сдаётся, природа влечёт либо к одному, либо к другому; и какой
по природе опережает, тому человек и предаётся. Отсюда получается, что
Вергилий, в стихе превосходнейший, ничего в прозе не мог и не написал.
То же самое видим в других поэтах и витиях — один из двух пошибов был
его превосходнейшей заслугой, но, насколько, помню, читал, в обоих —
никто из них. Петрарка единственный, благодаря одиночной одарённости,
536
Часть I. БРУНИ-АВТОР
stile fu excellente, et opere moite compose in prosa et in versi, le quali non fa
bisogno raccontare, perché sono note.
Mori il Petrarca ad Arquato, villa del Padovano, in montagna, dove in
sua vecchiezza, ritraendosi per sua quiète a vita otiosa et separato da ogni
impedimento, avea eletto sua dimora. Terme il Petrarca, mentre che visse,
grandissima amicitia con Giovanni Boccaccio, in quella età famoso ne' medesimi
studii; si che, morto il Petrarca, le Muse florentine, quasi per ereditaria
successione rimaseno al Boccaccio, et in lui risedette la fama de' predetti studii,
et fu successione ancora nel tempo, perô che, quando Dante mori, il Petrarca era
d'età d'anni diciasette et quando mori il Petrarca, era il Boccaccio di minore età
di lui di anni nove, et cosi per successione andarono le Muse.
NOTIZIA DEL BOCCACCIO Ε PARALLELO
DELL' ALIGHIERI Ε DEL PETRARCA
La vita del Boccaccio non scriveremo al présente, non perché non meriti
ogni grandissima loda, ma perché a me non sono note le particularité di sua
generatione et di sua privata conditione et vita, senza la cognitione delle quali
cose scrivere non si debba.
Ma Гореге et i libri suoi mi sono assai noti, et veggio che lui fu di grandissimo
ingegno et di grandissimo studio et molto laborioso, et tante cose scrisse di sua
mano propria che è una maraviglia. Apparo la grammatica da grande, et per
questa cagione non ebbe mai la lingua latina molto in sua balia. Ma per quello
che scrisse in vulgare, si vede che naturalmente egli era eloquentissimo et aveva
ingegno oratorio. Delle opere sue scripte in latino, le Genologia Deorum tengono
il principato. Fu molto impedito dalla povertà et non si contentô di suo stato,
anzi sempre querele et lagni di se scrive. Tenero fu di natura et disdegnoso; la
quai cosa guasto molto i fatti suoi, perô che né da se aveva, né d'essere presso a'
principi et a signori ebbe sofferenza.
Lasciando adunque stare il Boccaccio et indugiando la vita sua ad altro
tempo, tornerô a Dante et al Petrarca, delli quali dico cosi: che se comparatione
si debba fare intra questi prestantissimi huomini, le vite de' quali sono scripte
da noi, affermo che ambedue furono valentissimi et famosissimi et degni di
grandissima commendatione et loda. Pure volendoli insieme con trito examine
di virtù et di meriti comparare et vedere in quale di loro è maggiore excellentia,
dico ch'egli è da fare contesa non piccola, perché sono quasi pari nel corso loro
alla fama et alla gloria. De' quali due parlando, potiamo dire in questo modo,
cioè che Dante nella vita activa et civile fu di maggiore pregio che Ί Petrarca,
perô che nelle armi per la patria et nel governo délia repubblica laudabilmente
si adoperô. Non si puô dire del Petrarca questa parte, perô che né in città libera
stette, la quale avessi a governare civilmente, né in armi fu mai per la patria,
Сведения о Боккаччо... Перевод
537
в каждом из двух пошибов был превосходным и сложил много сочинений
в прозе и в стихах, о которых нет нужды рассказывать, затем что знакомы.
Умер Петрарка в Аркве, городке Падуанского края в горах, где в
старости выбрал себе прибежище. Водил Петрарка, покуда жил,
задушевнейшую дружбу с Джованни Боккаччо, в ту пору славным в
тождественных изучениях, так что по смерти Петрарки флорентийские Музы будто
по преемственности достались Боккаччо, и в нём водворилась слава пре-
ждесказанных изучений, и преемственность была своевременной, ведь
когда умер Данте, Петрарке было семнадцать лет, а когда умер Петрарка,
Боккаччо девятью годами был младше него, — так по преемственности Музы
и передались.
СВЕДЕНИЯ О БОККАЧЧО И ПАРАЛЛЕЛЬ
МЕЖДУ АЛИГЬЕРИ И ПЕТРАРКОЙ
Жизнь Боккаччо пока что не опишем, не затем что не заслуживает
всяческой величайшей хвалы, но что мне частности его рождения, личного
состояния и жизни не знакомы, без осведомлённости в которых писать
не должно.
Но я хорошо знаком с его сочинениями и книгами и вижу, что ему было
присуще величайшее дарование, и величайшее влечение к учению, и
большое трудолюбие, и написал он много чудесных вещей собственноручно.
Грамматику освоил взрослым и поэтому никогда в латинском языке не
хозяйничал полновластно. Но судя по написанному им на родном, ему была
свойственна изряднейшая красноречивость и витийское дарование. Среди
его сочинений на латыни главенствует «Родословная богов». Был весьма
стреножен бедностью и никогда не довольствовался своим положением,
напротив — всегда сетовал и роптал. Был нежного и презрительного
свойства, что весьма испортило его дела, ибо, сам неимущий, он не терпел быть
подряжённым к господам и государям.
Оставив, стало быть, в покое Боккаччо и мешкая с его жизнью до иного
времени, вернусь к Данте и к Петрарке, о которых скажу так: если должно
сопоставить между собою этих отменнейших людей, жизни которых мы
описали, утверждаю, что оба были ценнейшими, и славнейшими, и
достойными величайшего одобрения и превознесения. Всё же, пожелай их вместе
сопоставить через доскональное взвешивание доблестей да заслуг и
посмотреть, в ком пуще превосходства, скажу, что это пререкаемо, ведь они почти
ровни в стремлении к хвале и славе. О них можем сказать таким образом:
достоинства у Данте в жизни деятельной и гражданской больше, чем у
Петрарки, ведь в сражении за отчизну и управлении республикой
подвизался похвально. Чего не скажешь о Петрарке, ведь ни в свободном городе не
обывал, которым долженствовал управлять граждански, ни в сражении за
538
Часть I. БРУНИ-АВТОР
la quai cosa sappiamo essere gran merito di virtù. Oltre a questo, Dante, da
exilio et da povertà incalzato, non abbandonô mai i suoi preclari studii, ma in
tante difficultà scripse la sua bella opera. Il Petrarca in vita tranquilla et suave et
honorata et in grandissima bonaccia Гореге sue compose. Concedesi che più è
da desiderare la bonaccia, ma, niente di meno, è di maggior virtù nella adversità
délia fortuna potere conservare la mente alli studi, massimamente quando di
buono stato si cade in reo. Ancora in scientia di philosophia et nelle matematiche
Dante fu più dotto et più perfetto, perô che gran tempo gli diede opera, si che
il Petrarca non è pari in questa parte a Dante. Per tutte queste ragioni pare che
Dante in honore debba essere preferito.
Volgendo carta et dicendo le ragioni del Petrarca, si puô rispondere al primo
argomento délia vita activa et civile ch'el Petrarca fu più saggio et più prudente
in eleggere vita quieta et otiosa che travagliarsi nella repubblica et nelle contese
et nelle sette civili, le quali sovente gittano tal frutto, quale a Dante addivenne
essere cacciato et disperso per la malvagità degl'huornini et ingratitudine de'
popoli. Et certo Giano délia Bella suo vicino, dal quale il popolo di Firenze avea
ricevuto tanti benefitii, et poi il cacciô et mori in exilio, sofficiente exemplo
dovea essere a Dante di non si travagliare nel governo délia repubblica. Ancora
si puô rispondere, in questa medesima parte délia vita activa, che il Petrarca fu
più constante in ritenere l'amicitia de' principi, perché non andô mutando et
variando corne fe' Dante. Et certo il vivere in reputatione ed in vita honorata da
tutti i signori et popoli non fu senza grandissima virtù et sapientia et costantia.
Alla parte che si dice che nella adversità délia fortuna Dante conservô la mente
agli studii, si puô rispondere che nella vita felice et nella prosperità et nella bonaccia
non è minor virtù ritenere la mente agli studii che ritenella nella adversità, perô che
più corrompono la mente degl'huornini le cose prospère che le adverse. «La gola,
il sonno et l'otiose piume» sono capitali inimici degli studii.
Se in philosophia et astrologia et nelle altre scientie matematiche fu più dotto
Dante - che Ί confesso et consento -, dire si puô che in molte altre cose il Petrarca
fu più dotto che Dante, perô che nella scientia délie lettere et nella cognitione
délia lingua latina Dante fu molto inferiore al Petrarca. Due parti sono nella
lingua latina, cioè prosa et versi; nell'una et nell'altra è superiore il Petrarca,
perô che in prosa lungamente è più excellente et nel verso ancora è più sublime
et più ornato che non è il verso di Dante: si che in tutta la lingua latina Dante
per certo non è pari al Petrarca. Nel dire vulgare, in canzone il Petrarca è pari a
Dante, in sonetti il vantaggia. Confesso, niente di meno, che Dante nell'opera sua
principale vantaggia ogni opera del Petrarca.
Et perô, conchiudendo, ciascuno ha sua excellenza in parte, et in parte è su-
perato. L'essere il Petrarca insignito di corona poetica, e non Dante, niente
importa a questa comparatione, perô che molto è da stimare più il meritare corona
che averla ricevuta, massime perché la virtù è certa, et la corona talvolta per lieve
giudicio cosi a chi non mérita corne a chi mérita dare si puote.
Сведения о Боккаччо... Перевод
539
отчизну не бывал, а это, как мы знаем, большая заслуга доблести. К тому же
Данте, изгнанием и бедностью понукаемый, отнюдь не забросил свои
славные изучения, но в толиких трудностях написал своё прекрасное сочинение.
Петрарка слагал свои сочинения в спокойной, приятной и почтенной жизни
и в величайшем благоденствии. Пусть благоденствие и желаннее, но
больше доблести в сохранении среди препон судьбы ума изучений ради, а
когда хороший уклад спадает в скверный — и подавно. В знании философии
да математики Данте тоже был учёнее и совершеннее, ведь длительно в нём
утруждался, так то Петрарка не ровня с этой стати Данте. По всем этим
толкам сдаётся, что Данте должно предпочесть в почёте.
Перелистывая страницу и растолковывая Петрарку, можно ответить на
первый довод о жизни деятельной и гражданской, что Петрарка был
мудрее и сообразительнее, выбрав жить спокойно и праздно, а не тужиться
в республике и спорах и гражданских усобицах, которые зачастую такой
мечут плод, как Данте доставшееся изгнание и скитание по злобе людей и
неблагодарности народа. Конечно, примера Джано делла Белла, его
соседа, от которого флорентийцы получили толикие благодеяния, а потом
изгнали, и он умер в ссылке, Данте должно было хватить, чтобы не тужиться
в управлении республикой. Ещё можно ответить, опять же насчёт
деятельной жизни, что Петрарка с большей преданностью дружил с государями,
ибо не менял и чередовал их, как Данте. Конечно, жизнь в признании
почитаемым всеми господами и народом была не без величайшей доблести,
мудрости и преданности.
Той статье, что, мол, среди препон судьбы Данте сохранил ум изучений
ради, можно ответить, что в счастливой жизни и в успехе, и в благоденствии
это не меньшая доблесть поддерживать ум изучений ради, чем
поддерживать его среди препон, ведь пуще развращают человеческий ум успехи, чем
препоны. «Чревоугодье, сон и пух досужный» суть уголовные недруги учёбе.
Если в философии, астрологии да иных математических знаниях Данте
был учёнее — что признаю и допускаю, — можно сказать, что во многих
иных вещах Петрарка был учёнее, чем Данте, ведь познанием словесности
и постижением латинского языка Данте был куда как ниже Петрарки. Две
части в латыни: проза и стихи; и там, и сям Петрарка выше, ведь в
прозе гораздо превосходнее и в стихе ещё более выспренен и более наряден,
чем Данте, так что во всей латыни Данте положительно не ровня Петрарке.
В родной речи, в канцонах Петрарка ровня Данте, в сонетах — лучше него.
Признаю, тем не менее, что Данте главным своим сочинением лучше
всякого сочинения Петрарки.
И посему, подытоживая, каждый отчасти превосходен, отчасти
превзойдён. То, что Петрарка, а не Данте, отмечен поэтическим венцом,
нимало не важно для этого сопоставления, ведь надо оценивать скорее заслу-
живание венца, нежели получение, ибо доблесть верна, а венцом порою
можно легкомысленно как не поделом, так и поделом сподобить.
540
Часть I. БРУНИ-АВТОР
Примечания к переводу
Данте
длинному сочинению Речь наверняка о переводе на латынь хвалы Ал-
кивиада Сократу из платоновского «Пира», посланном Козимо Медичи
с письмом Epist. VII1 (-1435 г.).
сочиненъице Боккаччо Боккаччо описал жизнь Данте после июня 1351-
го, примерно в 1360 вернулся к ней, чтобы сократить, впоследствии
переработал ещё раз. Боккаччо наряду с сыновьями Алигьери был самым
глубоким знатоком творчества Данте — переписчиком, издателем и толкователем
«Божественной комедии» (до XVII песни «Ада»). Жизнь, описанная как
Боккаччо, так Бруни, — самые важные биографии Данте в эпоху гуманизма.
битве при Кампальдино Битву при Кампальдино (11/06/1289) и письмо
Данте Бруни упоминает в Historic florentini populi IV [1289 год].
При Чертомондо биты гибеллины = Sconfitti г Ghibellini a Certomondo
Надпись сохранилась в Палаццо Веккьо. В церкви монастыря Чертомондо был
похоронен павший в битве при Кампальдино епископ и полководец,
гибеллин Гульельмо Убертини.
его собственного письма Этот перевод — единственное свидетельство
о письме Данте, воочию виденном Бруни, вероятно, в архиве.
ни на чьей стороне Данте Par. XVII, 68-69: «si ch'a te fia bello / averti fatta
parte per te stesso» (значит, это благо, / что самого себя ты был сторонник).
О народ мой, что сделал тебе я? = Popule mee, quid feci tibi? Выдержка
из книги пророка Михея 6, 3. Утеряно и это письмо. «Греховнейшим
флорентийцам» Данте написал Epistola VI (31/03/1311): «Eterni pia providentia
Regis...» (Честивым промыслом вечного Царя).
Его поличъе Речь об образе Данте во фреске кисти Таддео Гадди в Санта-
Кроче на перегородке в левом нефе, рисующей чудо Св. Франциска.
Перегородку Снёс Джорджо Вазари в 1566 г. при перестройке церкви.
Джорджо Вазари Vita di Taddeo Gaddi: «Ε sotto il tramezzo che divide la chie-
sa, a man sinistra, sopra il Crocifisso di Donato, dipinse a fresco una storia di
S. Francesco, d'un miracolo che fece nel resuscitar un putto che era morto ca-
dendo da un verone, coU'apparire in aria. Et in questa storia ritrasse Giotto suo
maestro, Dante poeta e Guido Cavalcanti; altri dicano se stesso»
(А в нижней части делящей церковь перегородки, по левую руку, над
«Распятием» Донателло, нарисовал он фреской чудодеяние Св.
Франциска, воскресившего малыша, который умер от падения с крыльца,
Жизнеописания Данте и Петрарки. Пояснение
541
и появившегося в воздухе. В этой истории он написал своего учителя
Джотто, поэта Данте и Гвидо Кавальканти; по иным — самого себя);
другой образ Данте принадлежит Джотто в капелле Магдалины в
Палаццо Подеста;
Джорджо Вазари Vita di Giotto: «И quale fra gl'altri ritrasse, come ancor oggi si
vede, nella capella del palagio del podestà di Firenze, Dante Alighieri coetaneo
et amico suo grandissimo, e non meno famoso poeta, che si fusse ne' medesimi
tempi Giotto pittore, tanto lodato da messer Giovanni Boccaccio nel proemio
délia novella di messer Forese da Rabatta e di esso Giotto dipintore»
(Который среди прочих, как до сих пор наглядно в капелле
флорентийского дворца подесты, написал Данте Алигьери, своего сверстника
и величайшего друга, да и поэта, именитого не менее, чем в ту же пору
был живописец Джотто, весьма восхвалённый мессером Джованни Бок-
каччо во введении к рассказу про мессера Форезе да Рабатта и про того же
живописца Джотто [Dec. VI ν, 6]).
за 150 лет ранее него Данте De vulgari eloquentia I xii, 4: «Siquidem
illustres heroes Federicus Cesar et benegenitus eius Manfredus, nobilitatem ac rec-
titudinem sue forme pandentes, donee fortuna permansit, humana secuti sunt,
brutalia dedignantes; propter quod corde nobiles atque gratiarum dotati inher-
ere tantorum principum maiestati conati sunt; ita quod eorum tempore quic-
quid excellentes Latinorum enitebantur, primitus in tantorum coronatorum aula
prodibat; et quia regale solium erat Sicilia, factum est ut quicquid nostri
predecessors vulgariter protulerunt, sicilianum vocaretur: quod quidem retinemus
et nos, nee posteri nostri permutare valebunt»
(Конечно, сиятельные герои Фридрих Цезарь и его благородный
Манфред, оказывая знатность и прямоту своего духа, вели себя, покуда
удача сопутствовала, по-человечески, презирая скотство. Поэтому
знатные сердцем да милостей сподобленные силились слиться с величием
толиких государей, оттого все современные им свершения превосходных
из латинов сперва представали в чертогах толиких венценосных; и
поскольку царский престол был Сицилией, все произведения наших
предтеч на родном языке стали называться сицилийскими, — что и мы
усвоили, и потомки наши переменить не смогут).
Амор, который доблесть свою с неба = Amor, che muovi tua virtu dal cielo
Данте Rime XC.
Три госпожи мне сердце окружили = Tre donne intorno al cor mi sono
venute Данте Rime CIV.
Амора разумеющие дамы = Donne, che avete intelletto d'amore Данте Vita
Nuova XIX, 4-14.
542
Часть I. БРУНИ-АВТОР
Октавиан Знакомая тема порицания римских императоров. В Historic
florentini populi I [209 г. до н. э. - 37 г. н. э.] такой же приговор им, поимённо
обвинённым в запущении державы:
«Declinationem autem romani imperii ab eo fere tempore ponendam reor
quo, amissa libertate, imperatoribus servire Roma incepit»
(Решаю, что упадок Римской империи надо к той примерно поре
отнести, когда по утрате свободы Рим стал прислуживать императорам).
Петрарка
на юбилей Петрарка F am. XI1 и XXI15.
владыкой Падуи Петрарка знался с Якопо Каррарским и, после
убийства Якопо в 1351-м, — с Франческо.
Чревоугодъе, сон и пух досужный = La gola, il sonno et Votiose piume Петрарка
RVFVII, 1.
Часть II
- БРУНИ-ГЕРОЙ -
1
Веспасиано Бистиччи
Жизнеописание Леонардо Бруни
Веспасиано родился в Бистиччи (близ Риньяно-суль-Арно) в 1421-м.
Довольно скоро выделился и утвердился в гуманистической Флоренции как
самый ценимый и вдумчивый переписчик каких угодно рукописей: всего
лишь за двадцать два месяца, подрядив сорок пять писцов, этот перво-
книжник подготовил двести свитков для библиотеки Козимо деи Медичи.
С открытием печатного дела его лавка умалилась, и Веспасиано в 1490-м
на последние восемь лет своей жизни удалился в сельскую местность Ан-
теллы, где принимается за жизнеописания своих замечательных
современников, чтобы передать о них славу и предоставить сведения тем, кто лучше
него и по-латыни пожелал бы обработать их достойнее.
546
Часть II. БРУНИ-ГЕРОЙ
VITA
DI MESER LIONARDO D'AREZO
(1) Meser Lionardo naque d'umile luogo in Arezo, et venne a Firenze a
studiare, et istette per ripetitore, et per la sua virtu sendo meser Coluccio in quello
tempo riputatissimo nelle lettere et nella auctorità, ebbe meser Lionardo dallui
grandissimo favore nel dare opera allé lettere latine. Venuto dotto nella lingua
latina, dette opera allé lettere greche, sotto la disciplina di Manuello Grisolora,
uomo dottissimo, et venne ecellentissimo nelle lettere latine et greche, quanto
ignuno avessi quella età. Fatto questo, cominciô a comporre, et delle prime cose
che facessi, dimostrô d'essere dottissimo et eloquentissimo, et venne in luogo, che
gli erano istati circa anni mille, che non era agiunto persona, dove agiunse meser
Lionardo. Cominciô a crescere la fama sua ogni di più per tutta Italia vedendo
Гореге sue et il suo stile inusitato in più secoli. Sendo istato in Firenze più anni et
cresciuta la fama sua per tutta Italia, et maxime in corte di Roma, diliberô cercare
la sua ventura, et per consiglio et parère di meser Coluccio andô a Roma con le
lettere di meser Coluccio a papa Innocentio, al quale lo raccomandava molto, come
si vede per una epistola gli scrive. Giunto a Roma, et vicitato papa Innocentio, v'era
venuto Iacopo d'Agnolo dalla Iscarperia, dotto in greco et in latino, et avendosi
a mettere un segretario in iscambio d'uno che s'era morto, avendosi a fare una
lettera per papa Innocentio, importantissima, la quale lettera, per vedere chi
avessi a essere segretario di loro dua, la dette a fare a ognuno la medesima lettera,
acciocchè la facessi meglio, quello sarebe assunto alla degnità del segretariato.
Fece ognuno di loro dua una, et presentatole al pontefice fu giudicato [quella] di
meser Lionardo istessi meglio, et per questo otenne d'essere fatto segretario. Fu
assai accetto a tutti i pontefici con chi egli istette, et maxime a papa Giovanni Cossa
da Napoli. Sendo meser Lionardo in questo tempo povero uomo, il papa gli aveva
posto grandissimo amore, et aiutavalo a fare rico. Sendo papa Giovanni a Bologna,
et meser Lionardo collui, venne per sua bisogni a Firenze, et uno famiglio che
stava collui gli rubo dugento fiorini, tra roba e danari. [A] papa Giovanni, nella
tornata di meser Lionardo da Firenze, gli fu detto, et giunto alia sua Sanctità, lo
domandô se gli era vero. Disse di si. Il papa disse che lo ristorerebbe lui, et la
seguente matina gli fece ispaciare una bolla che aveva a andare per cancelleria, et
voile andassi per camera, et fussi tassata in secento fiorini, che fussino per meser
Lionardo per ristoro di quello gli aveva tolto il famiglio.
(2) Era solicitato papa Giovanni che andassi al concilio. Sendo a Firenze in
Sancto Antonio del Vescovo, istava sospeso dell'andare al non andare, et maxime
avendo promesso. Ε per questo mando certi ambasciadori airimperadore,
con comessione che certi luoghi, i quali egli dava loro per nota, non vi voleva
andare, et iscrisse e' luoghi agli imbasciadori nella loro comessione et che da
questi luoghi in fuori era contento andarvi. Ispaciati gli ambasciadori per andare
Веспасиано Бистиччи. Жизнеописание Леонардо Бруни. Перевод 547
ЖИЗНЬ ЛЕОНАРДО
АРЕТИНСКОГО
(1) Мессер Леонардо вышел из низов Ареццо и подался во Флоренцию
учиться. Дело за наставником не стало, ведь от мессера Колуччо, тогда
именитейшего в латинской словесности и во влиятельности, своей доблестью
снискал мессер Леонардо величайшую любезность заниматься латинской
словесностью. Обучившись латинскому языку, взялся за греческую
словесность под началом учёнейшего Мануила Хрисолора и вышел
превосходнейшим в латинской и греческой словесности, как никто из сверстников.
Наторев, стал писать и с первых же сочинений оказался учёнейшим и крас-
норечивейшим, добравшись дотуда, докуда лет тысячу тому никто, кроме
мессера Леонардо, не достигал. Его слава по всей Италии росла день ото дня
благодаря его сочинениям и веками не слыханному слогу. Чувствуя, что
засиделся во Флоренции, а слава его по всей Италии всё росла, и наипаче — при
римском дворе, решил пытать счастья и по совету и предстательству мессера
Колуччо поехал в Рим с письмами от мессера Колуччо к папе Иннокентию,
как видно из одного написанного ему письма. Прибывши в Рим и
наведавшись к папе Иннокентию, застал у него Якопо Анджели Скарперийского,
учёного греческому и латыни. Папе тогда надо было заменить одного своего
умершего секретаря, а поскольку надо было сложить важнейшее для папы
Иннокентия письмо, то, чтобы поглядеть, кого из них двоих сделать своим
секретарём, папа дал каждому сложить это самое письмо, дабы лучше
сложившего сподобить секретарского достоинства. Каждый из двух сложил
по письму, и по представлению понтифику лучшим было расценено Лео-
нардово, поэтому и стяжал он должность секретаря. Он был приятен всем
понтификам, при которых состоял, а наиболее — неаполитанцу Джованни
Косса. Поскольку мессер Леонардо в то время бедствовал, папа ему оказывал
величайшую любовь и помогал разбогатеть. Однажды, будучи вместе с
папой Иоанном в Болонье, мессер Леонардо по надобности отбыл во
Флоренцию, а бывший с ним слуга обокрал его на двести флоринов — в том
числе имущество и наличность. Осведомлённый об этом папа Иоанн спросил
у вернувшегося Леонардо, правда ли. Услышав «да», Его Святейшество
сказал «возместит» и на следующее утро велел послать через Палату, а не через
канцелярию, как полагалось, буллу на взыскание шестисот флоринов,
причитавшихся мессеру Леонардо как возмещение отнятого слугою.
(2) Папу Джованни понуждали выезжать на собор. Находясь во
Флоренции в Сант-Антонио-дель-Весково, колебался ехать или не ехать, тем
более пообещав. Вот и отправил послов к императору с поручением, мол,
в некоторые означенные им места ехать ему не угодно, и написал послам
в поручении места, мол, готов поехать, только не в те. Послы уже
снарядились к императору с означенными на бумаге местами, как он несколько
548
Часть II. БРУНИ-ГЕРОЙ
alio imperadore, e notati i luoghi in sur uno foglio, istette alquanto sopra di se,
inanzi che dicessi loro altro, di poi, come piaque allOmnipotente Idio, per la sua
divina giustitia, per volere ch'egli fussi gastigato, ridomando il foglio, et preselo
et stracciollo, et disse che lo 'mperadore elegessi illuogo ch'egli voleva, ch'era
contento. Andati gli ambasciadori, et isposto quanto avevano di comessione, lo
'mperadore subito elesse Gostanza ch'era uno di quegli luoghi sospetti ch'egli
non voleva. Apparechiogli l'onipotente Idio la sua punitione. Eletto illuogo, et
intesolo, papa Giovanni subito ordino d'andare al concilio, contro al consiglio
di tutti gli amici sua, che conoscevano ch'egli andava alia sua privatione. Ε con
la sua Sanctità andô meser Lionardo d'Arezzo che stava collui in casa. Giunto
a Gostanza dov'era il concilio, subito cospirorono contro allui di privallo del
pontificato, et soscrissonsi di loro mano i principali del concilio. Uno amico di
papa Giovanni, avendo notitia chi erano i congiurati, gli noto in sur uno foglio,
et una sera dopo cena dov'era meser Lionardo et altri sua di casa, andô allui a
significargli quanto s'era fatto contro a di lui. Meser Lionardo istava in casa papa
Giovanni, et era venuto collui da Firenze, et trovossi présente a tutto, et dallui
l'udii. Giunto il prelato taliano dalla sua Sanctità, lo chiamô da parte, et dissegli
quanto s'era ordinato contro a di lui, et mostrogli il foglio de' congiurati, credendo
averne dalla sua Sanctità qualche grado, e agiunse più ch'egli disse, che costoro
s'erano congiurati di farlo pigliare, e mettere in pregione. Udito questo, il papa
prese quello foglio e istracciollo, di poi gli venne tanto isdegno, ch'egli piglio
quello prête per gitarlo a terra de le finestre. Alcuni uomini degni che v'erano et
meser Lionardo colloro, si feciono inanzi, et maraviglioronsi di questo atto, non
sapiendo perché. Intesolo, conobono essere giudicio di Dio per punirlo de' sua
errori. Il prête che credeva acquistare grado, veduto quello glien'era seguito, non
gli parve avere fatto poco, quando gli fu uscito dalle mani.
II seguente di gli fu mandato a dire che bisognava о ch'egli si fugissi,
о egli entrerebbe in prigione. Misesi in dosso una cappa d'uno frate, et meser
Lionardo, et lui et altri che gli andavano apresso, uscirono fuori di Gostanza a
piè, et andorono a una badia, et dice ch'egli istettono tre di che non mangiorono
se non pere rugine, per non avere altro, et per non iscoprirse, chè sarebono
stati presi. Fugitosi, subito venono alia sua privatione, et tornô semplice prête.
La divina giustitia fece assai in papa Giovanni, perché tutto il mondo gli aveva
detto che, s'egli v'andassi, sarebe privato, niente di meno lui medesimo diceva
che bisognava ch'egli v'andassi, о volessi egli о no, che non era in sua podestà
non vi andare.
(3) Privato papa Giovanni, fu fatto papa Martino, et creato, venne a Firenze, et
meser Baldassarre Cossa, altrimenti papa Giovanni, venne presso a Firenze come
semplice prête, et pregato papa Martino da Bartolomeo Valori prestantissimo
cittadino, et altri del governo, lo fece cardinale, et in quella degnità visse poco
tempo a Firenze, et morissi. A Gostanza si riformo la chiesa di Dio secondo che
disse meser Lionardo, s'ella avessi avuto conclusione, ma nolla ebe a cagione
Веспасиано Бистиччи. Жизнеописание Леонардо Бруни. Перевод 549
заобиновался, прежде чем договорить, потом — промыслом Всемогущего
Господа по божественному правосудию, по хотению его наказать —
попросил бумагу назад и, порвав её, сказал, что готов, чтобы император выбрал
какое угодно место. Уехали послы, изложили порученное императору,
который сразу выбрал Констанц — место из тех подозрительных и
неугодных: всемогущий Господь уготовил ему кару. Уразумев выбор места, папа
Иоанн сразу распорядился ехать на собор наперекор совету всех своих
друзей, знавших, что едет он на своё свержение. С Его Святейшеством поехал
водворившийся с ним мессер Леонардо Аретинский. Прибывши в
Констанц, где был собор, главы собора сразу сговорились против него да
собственноручно подписались. Некий друг папы Иоанна, проведав, кто были
заговорщики, означил их ему на бумаге и однажды вечером после ужина,
где был мессер Леонардо и его прочие домочадцы, наведался к нему
показать всё, что против него учинили. Мессер Леонардо водворился у папы
Иоанна, прибыл с ним из Флоренции, был притомником всего, так и от
него это услышал. Итальянский прелат пришёл к Его Святейшеству,
отозвал в сторону и отметил всё, что затеяно против него, и показал ему список
заговорщиков, мня поиметь от Его Святейшества некий чин, и добавил, де
сговорились они схватить его и заточить в тюрьму. Услышав это, папа взял
бумагу и порвал её, потом так рассердился, что схватил того священника,
намерясь из окна швырнуть его наземь. Очевидцы, достойные люди наряду
с мессером Леонардо, вступились и удивились поступку, не зная причины.
Уразумев, постигли, что это божий суд, карающий его заблуждения.
Священник, мнивший стяжать чин, видя, как обернулось всё для него, решил
немало повезло, что вызволился из его рук.
На следующий день папе устно передали, что ему надлежало либо
бежать, либо садиться в тюрьму. Надев рясу с капюшоном, в окружении
мессера Леонардо и других приближённых пешком выбыл прочь из
Констанца. Добрались до одного аббатства, где, говорят, провели три дня,
пробавляясь разве что ржавыми грушами за неимением иного и за опаской
поимки. По бегству сразу перешли к его свержению, разжаловав до простого
священника. Божественное правосудие сделало много ради папы Иоанна:
говорил ему весь мир, не езжай туда, не то свергнут, тем не менее сам он
говорил, что волей-неволей, но ехать надлежало, что не властен он не ехать.
(3) За свержением Иоанна папой стал Мартин, по избрании
прибывший во Флоренцию. Бальдассарре Косса, иначе — папа Иоанн, прибыл во
Флоренцию простым священником и ходатайством папе Мартину от
превосходнейшего гражданина Бартоломео Валори стал кардиналом и в этом
достоинстве немного пожил и умер во Флоренции. По словам мессера
Леонардо, в Констанце преобразовалась бы Божья церковь, кабы пришли
550
Часть П. БРУНИ-ГЕРОЙ
de' taliani. La prima costitutione fu che ignuno cardinale potessi tenere ignuno
beneficio in comenda et che non potessino avere d'entrata piii di cinquemila
fiorini, et non potessino essere se non uno certo numéro, e questi cinquemila
fiorini avessino avere i cardinali dalla camera apostolica et la camera gli avessi
avere d'una tassa avessino avere tutti e' benefici del mondo secondo la sua
entrata, praticossi et non ebe efetto. Avevano, secondo che disse meser Lionardo,
fatta un'altra costitutione et erano d'accordo tutti gli oltramontani, restava solo
fare contenti e' taliani et questo era di ridurre la chiesa al modo primitivo.
Sendo contenti gli oltramontani, e' taliani per nulla non vi si acordavano. Dice
meser Lionardo, sendo ragunato il concilio, et ognuno posto a sedere, sendo lo
'mperadore Sigismondo, et avendo ordinate queste costituzioni, et già contenti,
come è detto, gli oltramontani lo 'mperadore Sigismondo si rizô, et disse: «omnes
nationes consentiunt, et vos, Italici, quare non vultis consentire?» Dice che si
rizô uno prête pratese, usava dire meser Leonardo, fatto in fretta, e le prime
parole che disse furono: «nos sumus hie sub tyranno». Lo 'mperadore adirato
se gli volse et disse: «se io fussi tiranno, tu non aresti ardimento di dire queste
parole», et per questa cagione questa constitutione non ebe luogo, et fu cagione
d'uno grande male. Terminato il concilio di Gostanza, papa Martino si parti et
venesene a Firenze per atendere a riformare la chiesa di Dio, ch'era in grande
disordine per la cisma aveva avuta. Venuto a Firenze la quale era molto rica di
danari, et aveva assai uomini, et il più délia città et délie case nella abondanza
non vi si sanno drento governare, et era questo errore non solo nella infima
plèbe, ma ne' grandi. Chè se non fussi istato, in loro v'era qualche rimedio,
ma, sendo universalmente in tutta la città, per la grande abondanza, corne è
detto, cominciossi a cantare per tutta la città una canzona, che diceva: «papa
Martino non vale un lupino». Et andavalla cantando per tutta la terra i fanciugli,
et a Sancta Maria Novella et in ogni luogo. Et era venuta tanta cecità in tutti e'
citadini, che, quando i fanciulli la cantavano, tutti se ne ridevano, che fu loro
uno grande erore. Veduto quello che ne seguitô, il Papa, intesa questa insolentia
non ci poteva avere pazientia, conoscendo questo erore procedere da' grandi et
non da fanciugli. Intendendo meser Lionardo la indegnatione del pontefice, et
conoscendo la natura sua, subito andô dalla sua Sanctità per vedere di placarlo.
Giunto al papa, lo trovô che gl'andava di su in giù per uno verone che riesce
allato alla sala del papa, nel secondo chiostro, et andava dicendo: «Martinus»,
inquit, «quadrantem non valet?» Di poi sogiungeva et diceva: «e' mi pare ogni di
mille d'andare a Roma».
(4) Meser Lionardo, conosciuto la natura sua, faceva quello poteva di placallo,
et diceva: «beatissimo padre, queste sono parole da fanciugli, nolle voglia la
vostra Sanctità istimare». La risposta del papa era che, se i grandi non volessino,
ch'e picoli nolle direbono. «Ma sia con Dio, se io me ne vo a Roma, io mostrerro
loro se sono i grandi о i picoli che le dicono»; et non potè mai meser Lionardo
placallo, et partissi subito da Firenze, et andonne a Roma, et passô poco tempo
Веспасиано Бистиччи. Жизнеописание Леонардо Бруни. Перевод 551
к заключению, но к нему не пришли из-за итальянцев. Первое
постановление — что кардиналы могут иметь коммендальный доход и не могут
получать выручку более чем на пять тысяч флоринов, и не более их должно быть,
чем определённое количество, и кардиналы эти пять тысяч флоринов
должны получать от Апостольской Палаты, и Палата должна получать с них
налог, получай они всевозможный доход согласно выручке — было
применено, но без проку. По словам мессера Леонардо, с другим постановлением —
вернуть церковь к исконному состоянию — были согласны все заальпийцы,
оставалось только удовлетворить итальянцев. Поскольку были довольны
заальпийцы, итальянцы ни в какую с этим не соглашались. Мессер Леонардо
говорит, что и собор созвали, и все расселись, и был император Сигизмунд,
и эти постановления урядили, и заальпийцы, как сказано, были довольны,
император Сигизмунд поднялся и сказал: «Все народы заодно, так что же вы,
итальянцы, против?». Тут поднялся-де священник из Прато, сделанный, как
говаривал мессер Леонардо, наспех, и его первыми словами были: «Мы тут
под тираном». Рассерженный император обратился к нему и сказал: «Будь
я тираном, тебе недостало бы храбрости на такую речь», поэтому это
постановление не имело места и причинило большую беду. По завершении
Констанцского собора папа Мартин прибыл во Флоренцию браться
преобразовывать больно разлаженную из-за схизмы Божью церковь. Во
Флоренции водилось очень много денег и людей, и от изобилия большая часть
города и семей была невоспитанной, и это заблуждение водилось не только
за низшей чернью, но и за старшими. Ибо не будь его, на них была бы хоть
какая надежда, но, поскольку была кругом в городе из-за большого, как
сказано, изобилия, заладили кругом по городу песенку: «папа Мартино
дешевле лупина». И ребятня распевала её сплошь и рядом — и у Санта-Мария-
Новелла, и повсеместно. И до того все граждане ослепли, что все под
ребячье распевание смеялись, — это было их большое заблуждение. Разумея
оскорбление и видя, каковы последствия, папе сносить это было невмочь,
осознавая, что заблуждение идёт от старших, а не ребятни. Понимая
негодование понтифика и зная его природу, мессер Леонардо сразу пошёл к Его
Святейшеству с утешением. Застал папу гуляющим взад-вперёд по террасе,
выходящей сбоку от папской залы во втором клуатре, и приговаривающим:
«Мартин полушки, значит, дешевле?» — и потом вдобавок: «До отъезда
в Рим мне каждый день сдаётся тысячью».
(4) Мессер Леонардо, знакомый с его природой, посильно утешал его:
«Блаженнейший отец, это ребячьи слова, пусть Его Святейшество не
считается с ними». Папа ответил, что кабы старшие не хотели, мальцы б
не говорили. «Но Бог с ними. Если я уеду в Рим, я покажу им, говорят ли их
старшие или мальцы». Мессеру Леонардо утешить его никак не удавалось,
и сразу он отбыл из Флоренции в Рим и немного погодя велел пойти войной
552
Часть II. БРУНИ-ГЕРОИ
che ci fe' rompere guerra al duca Filippo in Bolognese, et di poi in Romagna
contro a madonna Caterina degli Ardelaffi, ch'era raccomandata de' Fiorentini,
et in quello anno furono rotti i Fiorentini tre volte, et condussesi in cattivo luogo.
Ε perô conosca ognuno quanto importi uno disordine d'una piccola cosa, in una
cita, a nollo corregere, avère uno pontefice quale era papa Martino, amicissimo
délia città, et per una minima cosa farselo nimico, potendolo avère amico.
Dannava assai meser Lionardo e' cittadini di questi tempi che avevano lasciato
trascorre uno inconveniente simile, et avendovi potuto rimediare, et non avère
voluto, che fu cagione di grandissimo maie, chè, sendo e' Fiorentini opressati
da potentissimo exercito, et rotti, corne è detto, in uno anno tre volte, ne seguitô
che bisognô che facessino lega со' Viniciani, colle conditioni poterono, donde
ha avuto origine la grandeza de' Viniciani, d'avere aquestato buona parte di
quello hanno in terra ferma, et tutti i disordini sono poi seguiti, et corne si vede
che meser Lionardo conobe bene questo caso, che dice et fece ciô che potè per
rimediargli, et non fu bastante, et costo alla città di Firenze il dire: «papa Martino
non vale un lupino» presso che perdere la libertà, et agiuntovi parechi milioni di
fiorini. Consideri ognuno quanto fu grande questo inconveniente, il quale meser
Lionardo per sua prudentia conosceva quello ne poteva seguire.
(5) Ritornando meser Lionardo, venne a Firenze nei tempi di papa Eugenio,
et lasciô il segretariato et una scrittoria aveva, et fugli data la cancellaria.
Et conosciuta la sua prudenza et universale pratica, per essere istato lungo
tempo in corte di Roma, gli dettono lo stato, dove fu de' Signori, et più volte
de' Dieci, et fece pruova di singularissimo uomo, et era chiamato in tutte le
pratiche, et era riputato il suo savissimo consiglio et temperato, et andava nelle
sua cose molto adagio. Trovossi de' Dieci, nella rotta fu data a Nicolô Picinino, a
Anghiari. Di meser Lionardo si potrebe dire moite cose in sua commendatione,
le quali et da meser Gianozo nella oratione funèbre, et da meser Carlo n'aranno
detto assai. Dirô qui solo alcuna cosa ispeziale, veduta et udita dallui, et maxime
d'uno savissimo consiglio dato per lui nella partita di papa Eugenio di Firenze, e
a fine non riuscissi corne quella di papa Martino. Sendo papa Eugenio in Firenze
1'ultima vol ta, quando se n'andô a Roma, i Vinetiani erano in lega et erano venuti
in diferenza con papa Eugenio, et per questa diferenza papa Eugenio aveva
fatto la lega col re Alfonso et col duca Filippo, et per questa cagione si dubitava
assai che) partito papa Eugenio di Firenze, non si avessi a rompere guerra in più
luoghi. I Vinitiani, ch'erano in lega со' Fiorentini, avevano dato comessione al
loro ambasciadore, era in Firenze, che s'operassi со' Fiorentini non lasciassino
partire papa Eugenio per nulla, veduto grinconvenienti n'avevano a seguire et
in questo andavano molto oltre colle parole in Firenze. Erano vari pareri, chi di
ritinerlo et chi di no.
(6) Ora, come era de consuetudine délia città in quegli tempi, feciono
uno consiglio di richiesti, e di tutti e' principali cittadini délia cita fra' quali
Веспасиано Бистиччи. Жизнеописание Леонардо Бруни. Перевод 553
на герцога Филиппо под Болоньей, а потом в Романье против госпожи
Катерины Орделаффи, опекаемой флорентийцами, и в том году флорентийцы
были биты трижды и угодили в худое положение. И пусть каждый знает,
что значит не хотеть исправить в городе мало-мальский беспорядок, иметь
дружественнейшим такого понтифика, как папа Мартин, и
раздружиться с ним из-за ничтожности при возможности дружить. Крепко окаивал
мессер Леонардо тогдашних граждан, попустительствовавших подобной
непристойности и не захотевших это, хотя могли уладить, что причинило
величайшую беду, ибо, поскольку флорентийцы были гнетомы
мощнейшей ратью и биты, как сказано, трижды за год, следовало, что нуждались
в союзничестве с венецианцами на условиях, предопределивших грядущее
величие венецианцев, приобретших добрую часть своих владений на
материке; потом и последовали все беспорядки. Как видно, мессер Леонардо
хорошо ведал это дело и всемерно радел уладить, но не было довольно,
и слова «папа Мартино дешевле лупина» стоили городу Флоренции едва
ли не потери свободы и вдобавок многих миллионов флоринов. И пусть
каждый взвесит, сколь велика была эта непристойность, о сбыточных
последствиях которой сообразил мессер Леонардо.
(5) Мессер Леонардо вернулся во Флоренцию в пору папы Евгения,
оставил секретарство и писарство; дали ему канцлерство. Зная его
сообразительность и общую сноровку за долгое нахождение при римском дворе,
ему пожаловали правительственное положение и его многократно
избирали членом Десяти. Оказал он себя исключительнейшим человеком, его
привлекали ко всем делам, его мудрейший и умеренный совет уважали,
и работал он с большой расстановкой. Член Десяти, причастен к
разгрому Никколо Пиччинино при Ангиари. Во хвалу мессера Леонардо можно
было бы много чего сказать, вдосталь сказанного и мессером Джанноццо
в похоронной речи, и мессером Карло. Скажу здесь лишь кое-что
особенное, им виденное и услышанное, а самое главное — о мудрейшем совете,
данном при отбытии папы Евгения из Флоренции, чтобы не вышло таким
же, как папы Мартина. Когда папа Евгений был в последний раз во
Флоренции, собираясь в Рим, союзные венецианцы разладили с папой
Евгением, и ввиду этого разлада папа Евгений взял в союзники короля Альфонса
и герцога Филиппо, и поэтому весьма сомневались, что с отбытием папы
Евгения из Флоренции во многих местах не разразится война. Венецианцы,
союзники флорентийцев, поручили своему бывшему во Флоренции послу,
чтобы содействовал флорентийцам никак не дать папе Евгению отбыть,
предвидя неприятные последствия, и разговоры об этом во Флоренции
заходили очень далеко: мнения расходились, удерживать его или нет.
(6) По бытовавшему в те времена городскому обычаю созвали на совет
всех главных граждан города, на котором присутствовал и мессер Леонардо.
554
Часть И. БРУНИ-ГЕРОИ
intervenne meser Lionardo. Venuto il gonfaloniere nel consiglio, propose,
secondo la consuetudine, se gli era da retinere il papa о lasciallo andare, secondo
consigliavano i Vinitiani di ritinerlo. Meser Lionardo, sendo cancelliere et
ministro della Signoria, fu l'ultimo a chi toco a parlare. Tutti quegli che avevano
consigliato, consigliavano di ritinerlo. Avendo parlato ognuno, meser Lionardo
montô in sulla ringhiera, et parlo in questa forma: «Potentissimi signori mia,
et prestantissimi cittadini, io non so si ignuno di voi s'ha considerato di chi è
stato parlato questa sera. Se voi nollo sapessi, voi parlate del Vicario di Cristo
in terra, il quale debbe essere onorato et venerato come il primo della nostra
religione. Et se i Vinitiani vi confortano a ritinerlo, per le ragioni asegnate, io
sono di contraria sententia, perché e' vi consigliano di quello che, se l'avessino
a fare loro, non farebono, et tutto fanno per darvi questo carico d'una cosa di
tanta importanza, quanto è questa, di natura che, quando voi avessi a pigliare
uno partito di questa importanza, e' bisognerebbe ve ne giustificassi apresso
tutte le nationi de' Cristiani, altrimenti i vostri Fiorentini, dove fussino fuori
della vostra città sarebono trattati peggio che Giudei, et seguiterebene la rovina
et il disfacimento vostro, chè mai purgheresti tanta infamia di questa natura».
Avendo parlato meser Lionardo per lungo ispacio, circa questo efetto, sendo
già meza notte, et lui d'età d'anni otanta, non potendo più istare, prese licentia.
Partito, la magior parte di quegli cittadini che avevano consigliato il contrario, per
le parole di meser Lionardo feciono come savi a mutare sententia, et confermare
quello medesimo aveva detto meser Lionardo, da uno in fuori, che quella sera
aveva molto isparlato la sera contro al papa, infino a oferersi inconsiderata mente
che, se gli bisognava, gli metterebe le mani a dosso. Et partito meser Lionardo,
questo cittadino lo riprese di quello aveva detto. Nientedimeno furono di tanta
autorità le parole di meser Lionardo, che, confermate da tutti, se ne prese quella
deliberatione di lasciallo andare, et più fu conosciuto questo consiglio di meser
Lionardo, di poi che l'ebono preso, che prima.
(7) Avendo meser Lionardo, ch'era d'animo libero, inteso quello cittadino
aveva isparlato di lui, la seguente matina, sendo ragunati e' signori et i collegi, et
intervenendo la pratica, per dare efetto a questa deliberatione et ragunati, meser
Lionardo giunse in su la sala, et fece dire come voleva parlare alia Signoria,
presenti questi cittadini. Fecionlo chiamare drento. Venuto, cominciô a parlare,
et dire quanto aveva consigliato il bene et onore della sua città, et che partito
che fu della pratica, nominô quello cittadino, che andato in sulla ringhiera a
parlare contro allui, di quello aveva consigliato, il quale consiglio egli aveva fatto
per bene et onore della sua patria, l'onore della quale egli lo stimava quanto la
propria vita, et non per passione et inconsiderata mente, et che in simili consigli
bisognava avere rispetto al bene universale et non aile private passioni, et che
egli conosceva molto bene le conditioni sua et quelle di chi aveva detratto allui,
et che, per la patria sua la quale la chiamava Firenze, bene che fussi nato a Arezo,
egli aveva fatta sua patria quella, dalla quale egli aveva avuti tutti gli onori che si
Веспасиано Бистиччи. Жизнеописание Леонардо Бруни. Перевод 555
В совет пришёл гонфалоньер, задал, по обычаю, надобно ли удерживать
папу или отпустить, когда венецианцы советуют удерживать. Мессер
Леонардо, будучи канцлером и служителем правительства, был последним,
за кем было слово. Все советовавшие советовали удерживать его. После
того, как высказался каждый, мессер Леонардо взошёл на помост и
высказался так: «Могущественнейшие мои господа и превосходнейшие
граждане, не знаю, отдал ли себе кто-либо из вас отчёт, о ком шла речь сегодня
вечером. Для незнающих, вы говорите о приспешнике Христа на земле,
которого должно почитать и уважать как первого в нашей области. И если
венецианцы побуждают вас по известным причинам удерживать его, я мыслю
против, ибо они советуют вам то, что сами, будь за ними действие, не
сделали бы, и всё делают затем, чтобы обременить вас столь важной вещью,
сколь эта, дабы, когда вам нужно будет принять такое же важное решение,
вам необходимо будет оправдываться перед всеми христианскими
народами, иначе с вашими флорентийцами, окажись они вне вашего города,
обойдутся хуже, чем с иудеями, и последует разруха и уничтожение ваше,
ибо никогда не отчиститесь от толикого бесславия такого рода».
Проговорив долго насчёт этого последствия, мессер Леонардо, поскольку настала
уже полночь и было ему восемьдесят лет, не выдержав, откланялся. По его
уходе большинство фаждан, советовавших противное, прислушавшись
к мессеру Леонардо, поступили мудро, изменив мнение и подтвердив
сказанное мессером Леонардо, кроме одного, который в тот вечер весьма
оговорил папу, вплоть до того, что вызвался безрассудно приложить его, если
надобно, хорошенько. И тот фажданин заочно укорил мессера Леонардо
за сказанное. Тем не менее слова мессера Леонардо были столь влиятельны,
что все, подтвердив их, решили не придавать значения и со временем пуще
осознали, что правы, вняв совету мессера Леонардо.
(7) Мессер Леонардо, будучи свободного духа, уразумев, что тот
гражданин оговорил его, на следующее утро на собрании правительства и суда,
когда зашла речь о деле, чтобы воплотить решение, пришёл к зале и велел
доложить, что ему угодно говорить перед правительством в присутствии
этих собравшихся граждан. Его пригласили войти. Внутри он принялся
говорить о том, сколько советовал ради блага и чести своего города, и что
не успел он уйти, как такой-то фажданин пошёл на помост говорить
против него, против совета, который он дал ради блага и чести своей отчизны,
честь которой считал тождественной собственной жизни, и не по
пристрастию и безрассудно, и что в подобных советах надлежит учитывать всеобщее
благо, а не частные пристрастия, и что он очень хорошо знал положение
своё и его поносившего, и что ради своей отчизны, которую он называл
Флоренцией, — хотя родился в Ареццо, он сделал своей отчизной ту, от
которой получил все жалуемые фажданину почести, значит, она и была ему
556
Часть И. БРУНИ-ГЕРОИ
possono dare a uno cittadino, et questa era quella ch'era a lui patria, «et in tutti
e' mia consigli, che io l'ho avuta a consigliare, già sono più anni, la consigliava
con quella fede et amore che debbe fare ogni buono cittadino. Et non solo l'ho
consigliata et fatto quello che s'apartiene a ogni buono cittadino, ma io l'ho
onorata et exaltata, quanto le mia debole forze hanno potuto, di scrivere le storie
sua, et mandarle memoriâ delle lettere, per farla eterna, quanto io ho potuto. Chè
si vede Roma per i degni scrittori ha avuti, et maxime Livio, è stata celebrata et
sarà per tutti i secoli. Et bene che e' gesti de' Fiorentini non si possono asimigliare
a quegli de' Romani, mi sono ingegnato, non uscendo délia verità, lodargli
quanto ho potuto. Et èmmi istato assai difficile per ritrovare le cose passate, per
non ci essere suti iscritori. Ho iscritto dal suo principio, et venuto infino alla
guerra di Galeazo Bisconti, duca di Milano. Et se io fussi alquanto trascorso nel
parlare, le Vostre Signorie m'aranno per iscusato, et perdonerannomi, sendo io
istato tocco nell'onore, per la conservatione del quale io mi sono afaticato infino
al présente di. Ma io mi volgerô al présente, con licentia delle Vostre Signorie, a
colui che m'ha biasimato, che è qui al présente inanzi aile Vostre Signorie. Quali
sono i consigli ha dati alla sua patria? Quali frutti ha ella riportati? Dove egli
è andato ambasciadore? Che sa bene che sono di natura, s'egli gli considerassi
bene, egli non arebe biasimato di quegli che meritano loda et commendatione,
d'avere consigliata la mia patria sanza odio о passione, corne debono essere e'
consigli de' buoni cittadini, che amano le loro patrie».
Ridusselo meser Lionardo in luogo, che non ebe mai ardimento di rispon-
dergli, ne di parlare alla sua presenza, non gli parendo avère ragione et conoscendo
la natura di meser Lionardo libera et intera, et che sapeva tutti e' sua erori che gli
arebbe detti alla sua presenza, perché era tanta la sua integrità ch'egli era molto
amato da tutti quegli del governo. Ora, per ogni rispetto, a questo cittadino non
parve avère fatto poco, quando gli fa uscito delle mani sua.
(8) Ora di meser Lionardo si potrebono dire moite cose, le quali sarebono
da chi avessi a scrivere la vita sua. Ho scritto solo alcune cose udite dallui, che
mi sono parute che sieno degne di memoria. Fu meser Lionardo de' Signori,
essendo molto riputato, corne innanzi è detto, fu fatto più volte de' Dieci délia
Balia, et l'ultima volta fu ne' più ardui et dificili casi avessi la republica. Venne
Nicolo Picinino infino in sulle porte, sanza che a Firenze se ne sapessi nulla.
Feceno questi Dieci grandissimi provedimenti, et condussino i primi capitani
d'Italia. Sendo passato Nicolo Picinino con potentissimo exercito, persuaso dal
conte di Popi, lo condusse in Casentino, et dopo una grande turbatione, la quale
ebbe la città per i grandi provvedimenti fatti pe i Dieci, fu rotto et superato
Nicolo Picinino tra il Borgo et Anghiari. Aveva fatto passare Nicolo Picinino
il conte di Popi, per avère Bibiena et Castello Sancto Nicolo, et fu cagione di
torgli lo stato, perché, subito rotto Nicolo Picinino, andarono a campo a Popi,
et dua de' Dieci furono comessari in campo, et in pochi di, non avendo il conte
Веспасиано Бистиччи. Жизнеописание Леонардо Бруни. Перевод 557
отчизной, — «если брать все мои по долгу многолетней службы данные ей
советы, я советовал ей с той верностью и любовью, с которой всякий благой
гражданин обязан. И не только я ей советовал и делал то, что касается
всякого благого гражданина, но почитал её и превозносил, сколь было моей
слабой мочи, взявшись писать её историю и поверить оную памяти
словесности, чтобы посильно её увековечить. Ибо видно, что Рим, благодаря
своим достойным писателям, особенно Ливию, столетиями прославлен был
и будет. И хотя флорентийские деяния не уподобить римским, я
умудрился, не отдаляясь от истины, восхвалить их посильно. И было мне весьма
трудно обрести минувшие вещи, ведь не было писателей. Я писал от её
начала и добрался до войны с Галеаццо Висконти, герцогом Милана. А если я
несколько переборщил в речи, Ваши Сиятельства извинят меня и простят,
поскольку была честь моя задета, во сбережение которой я трудился
доныне. Но теперь с позволения Ваших Сиятельств я обращусь к поругавшему
меня, кого Ваши Сиятельства лицезреют. Каковы советы, данные им своей
отчизне? Какие плоды она получила? Куда он ездил послом? Хорошо
знает, что в моей природе — кабы он их порядочно взвесил, не ругал бы
заслуживающих похвалы и одобрения — советовать моей отчизне без ненависти
или пристрастия, какими быть и обязаны советы благих отчизнолюбивых
граждан».
Поставил его мессер Леонардо в такое положение, что никак у него
не хватило смелости ни ответить, ни говорить лицом к лицу, потому что
не чувствовал за собой правды и знал свободную и цельную природу
мессера Леонардо, ведавшего все его заблуждения, которые высказал бы ему
очно, ибо такой была его цельность, что был очень любим всеми членами
руководства. Во всех отношениях этот гражданин решил, что немало ему
повезло вызволиться из его рук.
(8) О мессере Леонардо можно было бы много чего сказать тому, кто
подвизается в его жизнеописании. Я описал кое-что, слышанное от него,
показавшееся мне достопамятным. Мессер Леонардо был членом
правительства, поскольку был весьма уважаем, как сказано прежде, был не раз
членом Десяти Балии, а последний его раз пришёлся на самые
чрезвычайные и суровые события в республике. Никколо Пиччинино подошёл к
самым воротам Флоренции без всякого ведома города. Те Десять приняли
величайшие меры и подрядили первых в Италии предводителей.
Проходивший с мощнейшим войском Никколо Пиччинино повёл его, по
внушению герцога Поппи, в Казентино и спустя великое смятение в городе из-за
крутых мер, принятых Десятью, Никколо Пиччинино был разбит и одолён
между Борго-Сансеполькро и Ангиари. Никколо Пиччинино дал проход
герцог Поппи, чтобы заполучить Биббиену и Кастель-Сан-Никколо, и это
было причиной лишить его имущества, ибо сразу, как разбили Никколо
558
Часть И. БРУНИ-ГЕРОЙ
difesa, perde Popi et tutto lo stato aveva di più castella, erano istate loro degli
anni più di setecento, et potendo istarsi et conservare quello istato a' figliuoli,
lo voile perdere. Et per questo i Died della Balia, de' quali fu meser Lionardo,
furono creati in grandissimo pericolo della città, et il fine, colla loro prudenza,
fu con grandissimo onore et riputatione della città et de' Dieci, per aversi bene
governato nel tempo istetteno in uficio.
(9) In questo tempo era meser Lionardo venuto in tanta riputatione, che in
Italia et fuori di Italia era la fama sua, et del continovo erano in Firenze infiniti
iscritori che iscrivevano Гореге sua, parte in Firenze et parte per mandare fuori,
in modo che meser Lionardo non andava in luogo, non trovassi che dell'opère
sua si scrivessi. In tanta riputatione erano venute, che per tutto il mondo erano
domandate. Dim qui quello ch'io vidi, che molti di Spagna et di Franza venivano
a Firenze, solo mossi della fama délie sua singular virtù, et di quegli furono,
che a Firenze non avevano a fare cosa ignuna, se non solo per vedere meser
Lionardo. Et perché lui veniva ogni matina da' cartolai, sempre v'era qualche
oltramontano о Taliano, che l'aspettava per vederlo, et maxime in questo tempo,
v'era la corte di Roma e papa Eugenio in Firenze. Uno di andai cor uno gentile
uomo ispagnolo, mandato dal re di Spagna per vi citarlo per sua parte. Giunto
allui se gli gitto ginochioni in terra a' piedi e fu una fatica a farlo rizare. Disse
corne aveva di comessione della Maestà del re di vicitarlo. Ricevettelo con moite
umane parole, et disse lo racomandassi alla sua Maestà. Il re Alfonso gli por-
tava singularissima affetione, e richieselo andassi a stare colla sua Maestà, colle
conditioni che parevano allui. Ringratiô la sua Maestà, e mostrogli corne non
poteva andare a stare colla sua Maestà rispetto a non potere lasciare la sua città,
alla quale era molto obrigato. Aveva grandissima riputatione in Inghilterra et
maxime col duca di Volsestri, et avendo tradotta la Politica d'Aristotile, l'ave va
intitolata in lui, et mandavala in Inghilterra. Istando a rispondervi, non parve a
meser Lionardo ch'egli non facessi la stima che dovessi fare d'uno libro si degno,
et per questo ne fece levare quello proemio, et fece uno proemio a papa Eugenio,
ch'era a Bologna, et meser Lionardo in persona lo porto alla sua Sanctità, dove
gli fu fatto grandissimo onore.
(10) Era meser Lionardo d'uno aspetto gravissimo, non era molto grande di
persona, ma di mediocre istatura. Portava una cappa di ciambellotto di grana,
lunga apresso alla terra со' le maniche che si rimbocavano foderate, et in sulla
cappa vi portava uno mantello rosato, isparato dallato, lungo infino in terra,
in capo uno capuccio rosato, avolto colla foggia dallato. Andava per la via con
grandissima gravita. Era umanissimo et piacevole, et aveva moite belle novelle
Веспасиано Бистиччи. Жизнеописание Леонардо Бруни. Перевод 559
Пиччинино, двинулись на Поппи под началом двоих из Десяти, и в счи-
таные дни герцог, поскольку был обделён обороной, потерял Поппи и всё
более чем семисотлетнее имущество, составляемое многими замками, —
вместо того, чтобы владеть и дорожить тем имуществом ради детей,
накликал его потерю. И поэтому Десять, из которых был мессер Леонардо, были
выбраны в величайшей опасности для города, и достигнутое их
сообразительностью было к величайшей чести да славе города и Десяти, хорошо
руководствовавших во время службы.
(9) В это время мессер Леонардо стал так уважаем, что в Италии и за
рубежом Италии ходила молва о нём, и постоянно во Флоренции были
бесчисленные писцы, которые переписывали его труды, частично для
Флоренции и частично, чтобы слать за рубеж, так что, куда бы мессер Леонардо ни
отбывал, везде встречал списки с его трудов, — до того стали уважаемы, что
стали востребованы по всему миру. Скажу тут, что видел: многие из
Испании и Франции наведывались во Флоренцию, подвигнутые лишь молвой
о его единичных доблестях, и такие были среди них, которым во Флоренции
нечего было делать, разве что увидеть мессера Леонардо. И как ни придёт
он каждое утро в писчую лавку, всегда был некий заальпиец или
итальянец, который ждал его увидеть, особенно в пору пребывания во Флоренции
римского двора и папы Евгения. Пошёл я однажды с одним благородным
испанцем, посланным королём Испании, чтобы навестить его от его
имени. Придя к нему, рухнул на колени ему в ноги — еле подняли. Сказал, что
от Его Величества с поручением навестить. Мессер Леонардо принял его
со многими человечными словами и желал Его Величеству здравствовать.
Король Альфонс питал к нему исключительнейшую приязнь и просил его
прибыть жить с Его Величеством на каких ни пожелает условиях. Мессер
Леонардо поблагодарил Его Величество и объяснил, что не получится
водвориться с Его Величеством, ибо не может оставить свой город, которому
очень обязан. Стяжал величайшее уважение в Англии, особенно у герцога
Ворчестерского, и, переведя Аристотелеву «Политику», с посвящением ему
послал её вАнглию. Поскольку тот пробавлялся с ответом, сдавалось мессеру
Леонардо, что не оценил столь достойную книгу, поэтому устранил то
предварение и сочинил предварение бывшему в Болонье папе Евгению —
мессер Леонардо лично поверг его Его Святейшеству, и честь ему была оказана
величайшая.
(10) Мессер Леонардо был степеннейшей внешности, не очень крупным
статью, но среднерослым. Носил длинную до земли каппу из красного
камлота с подбитыми закатывающимися рукавами и поверх плаща
длинную до земли розовую накидку с боковым разрезом, голову убирал
розовым каппуччо, сбоку обёрнутым фоджей. Шествовал по улице с
величайшей степенностью. Был человечнейшим и приятным и мог красиво
560
Часть II. БРУНИ-ГЕРОЙ
della Magna, dov'era stato col concilio. Era di poche parole, favoregiava assai
gli uomini ch'egli conosceva che valevano. Era di complessione collerico, et aile
volte s'adirava, ma subito tornava. Intervenne a sua comendatione dello adirarsi
et tornare tosto, che una sera, sendo in piaza insieme con meser Gianozo Manetti
et altri uomini dotti, si disputava di varie cose. Meser Gianozo era fresco in su
gli studii, et a ogni cosa rispondeva, et solve va quelle cose che si disputa vano.
Meser Lionardo lo riprese con alquante parole, un poco fuori dellOrdinario.
Meser Gianozo, che gli portava riverentia, prese iscusa collui. Meser Lionardo,
veduta in meser Gianozo tanta umiltà, gli parve averlo ingiuriato, partitosi et
andatosene a casa, meser Lionardo, ch'aveva l'animo generoso, parendogli avere
ofeso meser Gianozo, n'ebe assai dispiacere, di natura che tutta la sera et la notte
istette di mala voglia. La matina a buon'ora si parti di casa, et andonne a casa
meser Gianozzo Manetti, che none andava mai a casa ignuno cittadino, et disse
al famiglio suo che pichiassi l'uscio. Pichiollo, et venne uno suo famiglio. Meser
Lionardo gli disse, che dicessi a meser Gianozo che v'era uno suo amico, che gli
voleva parlare. Subito che lo intese meser Gianozo venne all'uscio, et quando
vide meser Lionardo, si dolse collui in infinito, ch'egli fussi venuto a casa sua,
che uno minimo de' sua che gli avessi detto ch'egli andassi dallui, vi sarebbe
andato. Rispuose che non se ne curassi, ma che togliessi il mantello, et andassi
collui, chè gli voleva parlare. Andô Meser Gianozo collui, et andando lungo
Arno, gli uso queste parole: «Gianozo, io conosco che iersera io ti feci in piaza
una grande villania, della quale n'ho avuta la pentitentia, perché di poi in qua
ch'io tornai a casa ho avuto tanto dipiacere di quello ti feci iersera, che questa
notte non ho potuto dormire, ne potevo avere pace, se io non venivo a chiederti
perdonanza». Meser Gianozo gli disse che gli era figliuolo, et non solo quello
gli aveva detto arebe soportato, ma fussi di che natura si volessi ch'egli nollo
sopportassi, et che con lui non bisognava che pigliassi iscusa. Conosciuta la riv-
erenza che gli portava et sempre gli aveva portata, restogli tanto amico, che non
passô molto tempo che avendosi a mandare ambasciadori a Genova, secondo la
consuetudine de quegli tempi, che ogni collegio, quando si facevano
ambasciadori, poteva nominare uno ch'egli voleva, non sendo meser Gianozo andato mai
più ambasciadore, uno di collegio lo nominô, et meser Lionardo, sendovi
présente, si rizo suso et disse: «fatelo sopra di me, ch'egli è uno singulare uomo et
faravi grandissimo onore». Et per questo favore fu fatto ambasciadore a Genova,
a meser Tomaso da Campo Fregoso, insieme cor uno ambasciadore vinitiano,
uomo di grandissima auctorità, et tutto fu opera di meser Lionardo, molte cose
degne di memoria che chi avessi a scrivere la vita sua, ma quello ho scritto di lui
è stato solo per fame qualche memoria per via di commentario, come ho fatto di
più uomini excellenti. In questo comentario faro qui da piè memorie délie opere
che sono sute dallui composte et tradotte de greco in latino. Fece meser Giannoz-
zo, sendo di collegio, una degnissima oratione funèbre in sua comendatione.
Веспасиано Бистиччи. Жизнеописание Леонардо Бруни. Перевод 561
порассказать о Германии, где был на соборе. Был малословен, весьма
расположен к людям, цену которым знал. Был холериком и подчас раздражался,
но мигом унимался. Делает честь его скорому самоовладению следующее
приключение. Однажды вечером он оказался на площади вместе с
мессером Джанноццо Манетти и прочими учёными за обсуждением разного.
Знания мессера Джанноццо были свежи, и он отвечал на всё, и разрешал
обсуждаемые вещи. Мессер Леонардо пожурил его несколькими немного
непорядочными словами. Уважавший его мессер Джанноццо извинился,
мессер Леонардо, видя в мессере Джанноццо толикую скромность,
решил, что задел его — и был таков, отправившись восвояси. Великодушный
мессер Леонардо, решив, что обидел мессера Джанноццо, огорчился, да
так, что напролёт вечером и ночью ему было не по себе. Спозаранку
вышел из дому, пошёл к дому мессера Джанноццо Манетти — а он никогда
не ходил домой к кому-нибудь из граждан — и велел своему слуге
постучать в дверь. На стук вышел тамошний слуга. Мессер Леонардо попросил
передать мессеру Джанноццо, мол, тут его друг, который хочет с ним
поговорить. Мессер Джанноццо тут же вышел к дверям и при виде мессера
Леонардо закрутился до бесконечности, де не стоило приходить к нему
домой, де только скажи ему, он сам бы пришёл. Мессер Леонардо
ответил, чтобы не озабочивался, но взял накидку и вышел с ним на два
слова. Пошёл мессер Джанноццо с ним вдоль Арно и услышал:
«Джанноццо, я осознаю, что вчера вечером на площади я порядочно нагрубил тебе,
в чём раскаиваюсь, ибо с тех пор, как вернулся восвояси, так горько мне
от сделанного вчера вечером, что ночью не усну и не обрету покоя, покуда
не пойду к тебе просить прощения». Мессер Джанноццо сказал ему, что он
сын ему, и не только снёс бы сказанное, но иначе и быть не могло, и не было
нужды перед ним извиняться. Осознав уважение, которое он испытывал
к нему прежде и впредь, остался ему столь дружным, что когда надо было
отправить послов в Геную — а по тогдашнему обычаю каждое
учреждение при избрании послов могло именовать одного любого, — поскольку
мессера Джанноццо никогда не посылали, один из учреждения его
именовал, и присутствующий там мессер Леонардо поднялся и сказал: «Под
мою ответственность: это исключительный человек, он окажет вам
величайшую честь». И по этому доброхотству был он выбран послом в Геную
к мессеру Томмазо ди Кампофрегозо вместе с венецианским послом,
человеком величайшей влиятельности, — и всё это благодаря мессеру
Леонардо. Его жизнеописателю достопамятного будет не занимать, но написанное
мною о нём — это лишь некоторое о нём напоминание в виде записок,
как я сделал о многих превосходных людях. В этих записках ниже упомяну
о трудах, сочинённых им и переведённых с греческого на латынь. Мессер
Джанноццо, будучи членом учреждения, сложил достойнейшую
похоронную речь во хвалу ему.
562
Часть И. БРУНИ-ГЕРОЙ
(11) OPERE COMPOSTE DA MESER LIONARDO
La storia fiorentina del principio della città infino alia guerra di Giovanni
Galeazo, libri dodici.
De primo bello punicho, che è in luogo della seconda decha de Tito Livio,
libri tre.
Della guerra de' Gothi contro a' Taliani, 1. IIII.
Oratione a madonna Batista de' Malatesti degli istudii delle lettere, libro
uno.
De temporibus suis, libro uno.
Oratione nella morte de meser Giovanni Istrozzi, 1.1.
Contra Ipocritas, 1.1.
Pro se ipso ad presides, 1.1.
Contra nebulonem maledicum, 1.1.
De origine urbis Mantove, 1.1.
De recta interpretatione, 1.1.
Dialogo ad Petrum Histrum, 1. II.
Isagogicon moralis discipline, 1.1.
Vita Aristotelis, libro uno.
Vita Ciceronis, libro uno.
Epistolarum suarum, 1. VIII.
TRADOTTE D'ARISTOTILE
Ethicorum libri decern.
Politicorum libri otto.
Economicorum libri duo.
PLATONIS
Fedon de immortalitate animorum.
Fedrus Platonis.
Gorgias.
Crito.
Apologia Socratis.
Epistole Platonis libro uno.
OPERA PLUTARCHI
Vita Marci Antonii.
Vita Catonis Uticensis.
Vita Pirri, Epirrotarum regis.
Vita Demostenis.
Vita Sertorii.
Vita Pauli Emilii.
Xenofontes tirannus.
Веспасиано Бистиччи. Жизнеописание Леонардо Бруни. Перевод 563
(11) ТРУДЫ, СОЧИНЁННЫЕ МЕССЕРОМ ЛЕОНАРДО
История Флоренции от основания города до войны с Джан Галеаццо
Висконти в двенадцати книгах.
О первой пунической войне из второй декады Тита Ливия в трёх
книгах.
О войне готов против итальянцев, 4 книги.
Речь к мадонне Баттисте Малатеста об изучении словесности в одной
книге.
О своём времени в одной книге.
Речь на смерть мессера Джованни Строцци, 1 книга.
Против лицемеров, 1 книга.
О себе самом к председателям, 1 книга.
Против злословного подлеца, 1 книга.
О возникновении города Мантуи, 1 книга.
О верном истолковании, 1 книга.
Диалог к Пьер Паоло Истрийскому, 2 книги.
Исагога к нравственному воспитанию, 1 книга.
Жизнь Аристотеля, 1 книга.
Жизнь Цицерона, 1 книга.
Его письма, 8 книг.
ПЕРЕВЕДЁННЫЕ ИЗ АРИСТОТЕЛЯ
Этика в десяти книгах.
Политика в восьми книгах.
Экономика в двух книгах.
ПЛАТОНОВЫ
Федон о несмертности душ.
Федр Платона.
Горгий.
Критон.
Апология Сократа.
Письма Платона в одной книге.
ТРУДЫ ПЛУТАРХА
Жизнь Марка Антония.
Жизнь Катона Утического.
Жизнь эпирского царя Пирра.
Жизнь Демосфена.
Жизнь Сертория.
Жизнь Павла Эмилия.
Ксенофонт тиран.
564
Часть И. БРУНИ-ГЕРОЙ
Примечания к переводу
ι
~ 1370-1375 Ареццо: не происхождением, но просвещением знатный.
Леонардо Бруни о своей семье и себе
Леонардо Бруни Oratio in nebulonem maledicum (1424): «De. me autem, quo-
niam et hanc provinciam tibi ultro arripuisti ut mihi malediceres,
respondendum est et simul te tibi ostendendum, ut videas qui et qualis tu sis, qui tarn facile
alios lacessas. Primum igitur, quid attinuit patriam et genus mihi a te obiectari,
quasi vero hec aut parum splendida in me sint, aut tibi splendidiora quam mihi?
Nam quod florentinus es ci vis, in eo sane parem te mihi esse constat; sed ego in
eo melior civis quam tu et utilior patrie, quod et scribendo et agendo neque glo-
rie fiorentini populi neque reipublice defui. Tu autem nulla in re utilis unquam
fuisti. Quod si primam originem et genus utriusque nostrum requiris, longe te
supero. An enim tu usque adeo impudens et insensatus es, ut vel avi tui pis-
toriensem cauponam aut patris sordidam unctionem mihi et meis anteponas?
Invitus equidem ista tracto: sunt enim a meis moribus aliéna, sed tamen, qui
provocor, respondere mihi necesse est. Genus igitur meum qua ratione spernis?
Parentes enim habui, ut leviter dicam, ingenuos et honestos; addo etiam, siquid
ad hanc rem id pertinet, nee illocupletes et cunctis honoribus in libera civitate
perfunctos. Avi autem tui caupona Pistorii primum floruit non dignitate aliqua,
sed fronde ilia festiva, qua ad vinum et popinas meretrices et ganeos invita-
bat; inde nocturna ebriorum cede conterritus Pistorio demigravit, cauponam et
serta Florentiam transtulit. Hie tandem pater tuus caupona egressus vino ab-
stinuit, oleo se ас lanificio perunxit, sedens ad scamnum a matutino tempore,
quasi vile mancipium sordido ac prope miserabili exercitio deformatus. Profer
igitur insignia nobilitatis tue, qui alios tarn insolenter contemnis. Habes enim
preclarissima: ab avo quidem frondes et ciatos, a pâtre vero lanam et pectines.
Sepius mihi attestari libet, ut si quos offendit commemoratio mea, huic ascribere
et imputare debent, qui principium induxit. Nam ego is sum, qui semper exis-
timarim nobilitatem non tarn ex maiorum laude nobis provenire, quam ex
propria cuiusque excellentia atque virtute. Ut equos illos nobiles dicimus, qui cursu
precellunt quacumque stirpe fuerint generati, ut canes hi nobilissimi habentur,
qui velocissimi et fortissimi sunt; et hominem ergo virtus propria nobilem facit,
non maiorum umbre atque sepulchra. Non ignoro, inquam, sic esse existiman-
dum: sed tamen quia provocor, respondere necesse est et quia meos contumelia
pervasit, suos sibi, ut leviter dicam, ostendere. Tu, queso, me his studiis atque
litteris, his tot vigiliis ac laboribus meis, quos legens scribensque subivi, his de-
nique tot operibus que meo nomine circumferuntur, ignobilem appellare me, о
belua, non erubescis? Et quis est ergo nobilis: an tu videlicet, cui genus sordidis-
Веспасиано Бистиччи. Жизнеописание Леонардо Бруни. Пояснение 565
simum infamissimumque est, ас nulla omnino virtutis excellentia honestaris?
Pergo ad cetera maledicta tua, que licet a te sparsim iactata fuerint tamen, ut
ipse colligo, partim ad studia et ingenium, partim ad ceteram vitam obtrectan-
dam refuruntur: de quibus, si placet, ut ceptum est videamus. Est enim omnibus
locis improbum sane ac odibile maledictum, sed tunc precipue, cum immerenti
obicitur; maxime vero cum in eum ipsum, qui obicit, potest verissime retorqueri.
Nos igitur me primo, deinde te ipsum in his que mihi obicis inspiciamus. Erit
autem mihi de me brevissimus sermo; nam de se ipso loqui molestissimum est.
Mea quidem studia, que tu tantopere spernis, atque hanc litterarum peritiam,
qualiscumque est, et doctissimis hominibus etatis nostre et romanis principibus
placuisse video, eorumque gratia me ultro evocatum, in honore habitum, in
intimas eorum familiaritates admissum, magnis rebus gerendis prefectum constat.
Et extant sane opera, magnis laboribus meis vigiliisque confecta, que a me édita
circumferuntur. Non talia sunt, fateor, qualia vellem, sed tamen esse aliquid vel
ex eo patet quod te urunt, quod invidia contorquent, quod ut precellentibus illis
viris, quos supra memoravi, ita mihi te infestum et inimicum reddunt. Нес de
studiis meis dixisse satis sit, etsi plura possim. Sed, nescio quomodo, nulla in
re nostra quam de nobis ipsis intolerabilior videtur oratio. In ceteris autem
rebus ea me semper innocentia integritateque versatum constat, ut nee studia ipsa
vite repugnarent, nee vita studiis non congruere videretur. Atqui hec ego duo
simul ab homine studioso exigenda maxime puto, primum ut doctrina polleat
fructusque studiorum suorum plurimus conspiciatur; deinde ut vitam his, que
legit et didicit, consentaneam prestet. Quid enim prodest bene vivendi precepta
quotidie légère, si nihilominus male vivas? Нес igitur duo in me reperientur,
etsi non summa, attamen mediocria. Nee longius de me ipso loquens sermonem
extendo»
(Что ж, надо насчёт себя, раз ты произвольно уполномочило!
злословить и обо мне, ответить да заодно тебя тебе показать, чтоб увидел,
кто и каков ты, столь запросто иных раздражающий. Сперва, стало быть,
к чему меня попрекал ты отчизной и родом, будто или не очень-то у меня
они блестящие, или у тебя блестящее? Ведь ясно же, тем, что ты
флорентийский гражданин, ты мне, право, ровня; но я тем лучше тебя
гражданин и полезнее отчизне, что не отлынивал от служения ни слогом, ни
делом славе флорентийского народа и республике. А ты ни в чём
полезен и разу не был. Если же ищешь первый корень и род каждого из нас,
тебя куда как превышу. Или ты и впрямь до того бессовестный да
бестолковый, что предпочтёшь мне и моим аж пистойскую харчевню твоего
деда или мазаную замасленность твоего отца? Да, мне претит разбирать
это: чуждо моему нраву, но, раз вызван, ответить-таки мне необходимо.
Родом моим, стало быть, гнушаешься с какой стати? Родителей имел я,
проще говоря, благородных и честных; вдобавок, если это дела касается,
подлинных, и не малоимущих, и сполна отведавших почёт в свободном
566
Часть И. БРУНИ-ГЕРОЙ
гражданстве. А харчевня твоего деда в Пистойе сперва процвела не от
достоинства какого, но от праздничной листвы, потаскух и кутил
завлекавшей на вино и яства. Потом, напуганный ночной дракой бражников,
убрался из Пистойи, харчевню и венок перенёс во Флоренцию. Здесь,
наконец, твой отец, выйдя из харчевни, отступился от вина, перепачкался
маслом да шерстобитйем — сидит на лавке с утреннего часа, ровно
подлый невольник, изуродованный грязным да прямо-таки жалким
упражнением. Выказывай, давай, знаки твоей знатности, коль других столь
нагло презираешь. Они у тебя отменнейшие: дедова листва и посуда,
отчая шерсть да гребёнка. Частенько мне повадно моё напоминание
свидетельствовать: если кого моя речь заденет, это тому приписать и вменить
должно, кто затеял, ведь я всегда расценивал, что знатность обретается
в нас не столько по хвалёности предков, сколько по собственной превос-
ходности и доблести каждого. Так коней называли знатными,
превосходствуй они в беге, чьими бы отпрысками ни были, так знатнейшими слывут
резвейшие и отважнейшие собаки, и человека, стало быть, делает
знатным собственная доблесть, не тень да надгробия предков. Не ускользает
от меня, повторяю, что так и надо расценивать, но; поскольку меня
вызывают, необходимо-таки ответить и, поскольку пробрал оскорблением
моих, своих ему, проще говоря, представить. Ты, спрашивается, не
краснеешь, о скотина, обзывать незнатным меня вопреки такому изучению
словесности, стольким моим бдениям да утруждению, которому я
подвергся за чтением и писанием, стольким, наконец, сочинениям, которые
в обращении под моим именем? Кто же, значит, знатный? Не именно ты
ли грязнейшего и бесчестнейшего роду-племени, никакой вообще пре-
восходностью доблести не отличившийся? Перехожу к прочему твоему
злословию, которое, хотя тобою обронено, всё же, как я их связываю,
частично касается оговаривания изучения и дарования, частично прочей
жизни: рассмотрим, если угодно, по начатому. Злословие, право,
негодно и ненавистно повсеместно, но особенно тогда, когда брошено
незаслуженно, наипаче же когда может правдивейше обернуться против
бросающего. Мы, стало быть, на меня сперва, потом на тебя самого взглянем
в том, что мне бросаешь. А речь обо мне будет кратчайшей, ведь говорить
о себе самом вещь досаднейшая. Мои-то изучения, которыми очень
гнушаешься, да искушённость в словесности, какая ни на есть, угождали, как
погляжу, и учёнейшим людям нашего времени, и римским главам, и
ведомо, что по их волящей милости я призван, почтён, в задушевные
друзья принят, у ведения великих дел поставлен. И существуют, право,
сочинения, созданные с большим утруждением и бдением, которые, мною
изданные, в обращении. Не таковы они, признаться, каковых мне
желательно, однако то, что суть нечто, даже из того явно, что жгут тебя, что
завистью крутят, что делают тебя кознодеем и недругом как тем отменным
Веспасиано Бистиччи. Жизнеописание Леонардо Бруни. Пояснение 567
мужам, которых я выше упомянул, так и мне. Этого будет довольно
сказать о моих изучениях, хоть я б мог и больше. Но невесть коим образом
ни в чём не кажется наша речь нестерпимее, чем о самих нас. Ведомо же,
что я всегда подвизался в прочих вещах с невинностью и целостностью,
так что, кажется, ни с изучениями жизнь не спорила, ни жизнь с
изучениями не расходилась. Да, считаю, что наипаче эти два надо требовать
от изучающего человека: первое, чтобы могуществовал наукой и плод
его изучений оказывался большим, затем — чтобы жизнь сообразовывал
с тем, что прочёл да изучил. Ибо какой прок читать наставления по
благой жизни, если, тем не менее, живёшь дурно? Эти, стало быть, два во мне
обретаются, пусть не верховно, как-никак — средне. И долее речь о себе
самом не простираю);
Поджо Браччолини Oratio fimebris in obitu Leonardi Arretini: «Et génère Leon-
ardus minime claro fuit. Sed quod natura non attulit, virtus elargita est. A se ipso
enim nominis claritatem, ac generis nobilitatem traxit, quae vera est, et perfecta
nobilitas. In quo enim virtutum splendor consistit, in eo ingenua, ac perfecta
nobilitas inest, non exterius proficiscens, sed nascens domi, non alieno, sed pro-
prio beneficio parta, non maiorurn opera, sed suis vigiliis, laboribus, studiis ac-
quisita. Nam qui genus iactat suum, ut Tragicus inquit, aliéna laudat. Et quidem
quanto praestat lumen praebere aliis, quam alieno splendore lucere, tanto satius
est sibi peperisse nobilitatem, quam alterius munere accepisse, si tamen accipi
potest, et non sibi quisque nobilitatem comparât virtutum gloria, et recte factis,
ex quibus maxime nobilitatis aura resplendet. Itaque sive, ut Aristoteli videtur,
ei nobilitas virtute et opibus comparatur, hie egregie nobilis evasit: sive, ut Stoi-
cis placet, sola virtus illam parit, satis abunde nobilitatus est, et claritate nominis
per ora omnium pervulgatus»
(А родом Леонардо был отнюдь не ярок. Но недоданное природой
изобильно возместила доблесть. Ибо из себя извлёк он яркость имени
да знатность крови — истую и совершенную знатность самоё. Ибо в ком
блеск доблестей есть, в том существует врождённая да совершенная
знатность, не извне пришлая, но доморощенная, не чужим, но собственным
благодеянием рождённая, не радениями предков, но своими бдениями,
трудами да изучениями снисканная. Ведь «тот, кто свой возносит род»,
как говорит трагик, «чужое хвалит» [Сенека Here. fur. 340-341]. И ровно
насколько лучше оделять светом других, чем светиться чужим блеском,
настолько довольнее знатность добыть себе, чем перенять по чужой
милости, если перенимаема-таки, и не каждый себе раздобудет знатность
славой доблестей и правыми поступками, от которых веяние знатности
наиболее блистает. Значит, или, как видится Аристотелю, кто доблестью
и обеспеченностью раздобудет знатность, тот незаурядно выйдет
знатным, или - породи её, как угодно стоикам, единственно доблесть — знатен
довольно изрядно и благодаря яркому имени на языке у всех притча);
568
Часть И. БРУНИ-ГЕРОЙ
Пий II De vins illustribus XVI: «Leonardus Aretinus, domi non obscuro loco
natus, litteras sub Coluccio Pierio, qui tune Florentinorum cancellarius erat,
edidicit»
(Леонардо Аретинский, родившийся на родине не в тёмном месте,
освоил словесность от Колуччо ди Пьеро, тогдашнего канцлера
флорентийцев).
-1395-1397 Флоренция: Мануил Хрисолор и греческая словесность
во Флоренции.
Колуччо Салютати Epist. IX 16 (25/03/1396 к Якопо Анджели в
Константинополь): «Postquam Dei et dominorum nostrorum gratia factum est, dilectissime
fili, quod vir optimus Chrysoloras docendis grecis litteris Florentiam est ascitus,
sicuti per meas litteras recepisti, te simul et illum personaliter hic videre spero;
pauca igitur dicenda sunt, erat enim in animo te ad studium exhortari, ne labor
aut difficultas aliqua te, sicut plurimos vidi, deterreret [...] Nunc autem quid te
deceat vide, primum est ut Manuelem horteris; scis etenim sine mutatione veri-
tatis id te facere posse, alterum, ut adventu quam céleri nostram expectationem
et famem, que quanta sit non facile dixerim, expleatis. tertium ut quam maiorem
potes librorum copiam afferas. nullus qui reperiri queat fac desit hystoricus, nul-
lusque poeta vel qui fabulas tractaverit poetarum. fac etiam versificandi régulas
habeamus. Platonica velim cuncta tecum portes et vocabulorum auctores quot
haberi possunt, ex quibus pendet omnis huius perceptionis difficultas. michi
vero fac Plutarchum et omnia Plutarchi que poteris emas et Homerum grossis
litteris in pergameno et si quem mythologum invenies emito. precium solvent
socii Iohannozii de Biliottis; et etiam si forte Manuel pecuniis indigeret, fac meo
nomine sibi subvenias. mater enim, vitricus et patruelis tuus et ego, qui pater et
compater tibi sum, et ceteri tui cultores, Nicolaus atque Robertus, te plusquam
avide demoramur»
(После того, как по милости Бога и господ наших сбылось, что во
Флоренцию приглашён лучший муж Хрисолор учить греческой
словесности, как ты понял из моих писем, надеюсь увидеть тут тебя и
лично его разом. Стало быть, нечего многословничать. Ибо по сердцу мне
поощрить тебя к изучению, да не отпугнут тебя, как многих, я погляжу,
работа или трудность какая [...] А теперь смотри, что тебе подобает. Во-
первых, поощряй Мануила; знаешь ведь, без искажения истины, что тебе
это вмочь. Во-вторых, наискорым прибытием утолите наше ожидание
и голодание, величину которого едва ли передам. В-третьих, как можно
более книг — сколько унесёшь. Обеспечь нас всяким находимым
историком, всяким поэтом или тем, кто разбирал сказки поэтов. Обеспечь
нас и правилами стихосложения. Желательно мне, чтобы ты привёз всё
Платоново и наивозможных составителей словарей, от которых зависит
Веспасиано Бистиччи. Жизнеописание Леонардо Бруни. Пояснение 569
вся трудность этого постижения. Меня же обеспечь Плутархом и купи
всё, сколько вмочь, Плутархово, и Гомера большими буквами на
пергамене и, если найдёшь какого мифолога, покупай. Расплатятся товарищи
Джованноццо Билиотти. И даже коли Мануилу недостанет денег,
посодействуй ему от моего имени. Право, мать, отчим, и брат твой, и я, кто
отец и тебе, и прочие твои почитатели, Никколо да Роберто, ждём тебя
более чем жадно).
Через три дня Салютати пишет Хрисолору от имени Флорентийской
республики, приглашая во Флоренцию: 23 февраля постановили доверить
ему должность во Флорентийском университете с годовым окладом в
сотню золотых флоринов на десять лет. Между концом сентября и началом
октября 1396-го Хрисолор отчаливает из Константинополя с Димитрием
Кидонисом. 2 февраля 1397-го, пробавившись сколько-то месяцев между
Венецией и Падуей, Хрисолор предстаёт перед флорентийскими
цеховыми приорами, готовый приступить к должности. 9 марта 1400-го Хрисолор,
вероятно, ввиду прибытия императора Мануила II в Северную Италию,
пишет руководству о своём решении оставить флорентийское
преподавание. Два дня спустя он уже в Пизе, откуда направлялся к Павии, где Джан
Галеаццо Висконти задержит его до весны 1402-го.
Леонардо Бруни Rerum suo tempore gestarum commentarius: «Litterae quoque
per huius belli intercapedines mirabile quantum per Italiam increvere, accedente
tane primum cognitione litterarum graecarum, quae septingentis iam annis apud
nostros homines desierant esse in usu. Retulit autem graecam disciplinam ad nos
Chrysoloras Bisantius, vir domi nobilis ac litterarum graecarum peritissimus.
Hic, obsessa a Turcis patria, Venetias mari delatus primo, mox audita eius fama,
invitatus bénigne ас postulatus et salario publico affectus, Florentiam venit, sui
copiam iuvenibus exhibiturus. Ego per id tempus Iuri Civili operam dabam,
non rudis tamen ceterorum studiorum. Nam et natura flagrabam disciplinarum
amore et dialecticis ac rhetoribus non segnem operam impenderam. Itaque in
adventu Chrysolorae anceps equidem factus sum, cum et studium Juris deserere
flagitiosum ducerem et tantam occasionem litterarum graecarum ediscendarum
praetermittere scelus quodammodo arbitrarer, saepiusque ipse ad me iuvenili
motu inquiebam: Tu cum tibi liceat Homerum et Platonem et Demosthenem
ceterosque poètas et philosophos et oratores, de quibus tanta ac tarn mirabilia
circumferuntur, intueri atque una colloqui, ac eorum mirabili disciplina imbui,
te ipsum deseres atque destitues? Tu occasionem hanc divinitus tibi oblatam
praetermittes? Septingentis iam annis nemo per Italiam graecas litteras tenuit;
et tamen doctrinas omnes ab illis esse confitemur. Quanta igitur vel ad cogni-
tionem utilitas vel ad famam accessio vel ad voluptatem cumulati tibi ex linguae
huius cognitione proveniet? Iuris quidem Civilis doctores passim complurimi
570
Часть П. БРУНИ-ГЕРОЙ
sunt; пес te deficiet unquam discendi facultas. Hic autem unus solusque litter-
arum graecarum Doctor, si e conspectu se auferet, a quo postmodum ediscas
nemo reperietur. His tandem rationibus expugnatus, Chrysolorae me tradidi,
tanto discendi ardore, ut quae per diem vigilans percepissem, ea noctu quoque
dormiens agitarem. Condiscipulos habui plures, sed qui maxime profecerint,
duos ex nobilitate florentina, Robertum Ruffum et Pallam Honofrii filium Stro-
zam. Erat insuper in eadem disciplina lacobus quidam Angeli qui auctor
imprimis fuerat Chrysolorae arcessendi. Accessit quoque postmodum Petrus
Vergerius Iustinopolitanus, qui cum Patavii studio floreret, secutus Chrysolorae famam,
sese Florentiam contulerat ad eum audiendum. Ex his Robertus et Vergerius et
lacobus Angeli me longe anteibant aetate; Pallas erat ferme aequalis. Apud hune
ego magistrum supra biennium fui institutus, sane probabili atque optima
disciplina. Tandem Imperatore Constantinopolitano in Italiam advecto revocanteque
ad se Chrysoloram, abiit ille Florentia et Mediolanum ad Imperatorem suum se
contulit»
(За перерывами в этой войне словесность тоже диво как выросла по
Италии с тогдашним впервые пришедшим познанием греческой
словесности, которая семьсот тому лет как перестала у наших в ходу быть.
А принёс нам эту греческую науку византиец Хрисолор, муж
благородного семейства да искушённейший в греческой словесности. Он, когда турки
осадили его отчизну, притёк по морю сперва в Венецию, потом по услы-
шании молвы о нём, благосклонно приглашённый да взысканный и
государственного жалованья сподобленный, прибыл во Флоренцию, чтобы
преподать юношам своё достояние. Я в ту пору занимался гражданским
правом, некосный в изучении прочего. Ведь и по природе горел любовью
к наукам и диалектиками да риторами нелениво утруждался. Вот с
прибытием Хрисолора и сделался нерешительным, ведь и считал, что не дело
забрасывать изучение права, и решил, что упускать такую возможность
постичь греческую словесность — эдакое преступление, и всё говорил
себе с юношеским подъёмом: «Ты — когда тебе льготно с Гомером и
Платоном и Демосфеном да с прочими поэтами, философами, витиями,
о которых столько всего дивного кругом вестимо, видеться да заодно
собеседовать и напитаться их дивной наукой — сам отступаешься и
отрешаешься? Ты упускаешь эту божественно данную возможность? Семьсот
лет как греческую словесность никто в Италии не ведал; и признаём-таки,
что все от неё науки. Сколько, стало быть, прибудет тебе для познания
пользы, или для славы добавки, или для наслаждения довления от
познания этого языка? Учёных-то гражданскому праву много сплошь и
рядом, и научиться ему всегда успеешь, а этот один-единственный учёный
по греческой словесности, если пропадёт с глаз, никого не обретёшь
потом, от которого научиться». Осиленный, наконец, этим толком, я
доверился Хрисолору — с толиким жаром научиться, что усвоенное, бдящий,
Веспасиано Бистиччи. Жизнеописание Леонардо Бруни. Пояснение 571
за день я разбирал и ночью, уснувший. Соучеников у меня много, но тех,
кто наиболее преуспел, было двое — из флорентийской знати: Роберто
Росси и Палла, сын Нофри дельи Строцци. Был, сверх того, в той же
науке Якопо некий Анджели, который был первоочередным зачинщиком
подрядить Хрисолора. Потом добавился и Пьер Верджерио из Копера,
который, процветя в училище Падуи, следом за молвой о Хрисолоре
пустился его слушать во Флоренцию. Из них Роберто, Верджерио и Якопо
Анджели гораздо возрастнее меня; Палла был почти сверстник. Наконец,
по приезде в Италию константинопольского императора, отозвавшего
Хрисолора к себе, он отбыл из Флоренции и перебрался в Милан к
своему императору);
Леонардо Бруни Praefatio in Platonis Phœdrum (1424): «Nam postquam Chrys-
oloras Byzantinus, vir magnus quidem ac prope singularis, disciplinam Grae-
carum litterarum in Italiam rettulit, quarum cognitio, quae quidem liberaliter
erudita foret, septingentos iam annos nulla nostros apud homines habebatur,
nos, tunc adolescentes ab illo summo Graecae linguae magistro instituti et docti,
omnem mox operam ad id convertimus, ut, quarum rerum inopiam Latini pa-
terentur, eas de Graecorum copia nostris laboribus suppleremus. Quare et his-
toriae aliquot, partim ignotae penitus, partim obscurae prius, nostra iam pridem
opera Latinis claruerunt. Et oratorum Graecorum, quo quidem genere litterarum
neque illustrius quicquam neque perfectius reperiri potest, traductis aliquot
Demosthenis Eschinisque orationibus, participes illorum facundiae nostros red-
didimus. Inde maiora iam ausi, Platonis Aristotelisque libri, quos fore utilissi-
mos ac dignissimos cognitu putabamus, ne ista quoque litterarum pars studiosis
deesset, multis vigiliis lucubrationibusque per nos traducti ut Latine legerentur
effecimus. Praetereo alia quae referre possum: Xenophontis, Plutarchi, Basilii,
neque enim propositum est singula prosequi, sed generatim attingere»
(Ведь после того, как византиец Хрисолор, муж, подлинно, великий
да единичный, принёс в Италию науку о греческой словесности —
никакого свободно образованного познания которой у наших людей не было
семьсот уже лет, — я, тогда подросток, тем верховным учителем греческой
словесности наставленный и обученный, обратил весь труд к тому, чтобы,
работая, снабдить латинов из достояния греческих теми вещами, в
которых терпели нехватку. Поэтому наше подвизательство прежде прояснило
латинам и несколько историй, частично вовсе неведомых, частично
прежде тёмных. И мы сделали наших причастными греческих витий — роду
словесности, ни совершеннее, ни сиятельнее которого не найти, —
переведя несколько речей Демосфена и Эсхина [речь о Pro Ctesiphonte Демосфена
(конец 1406 — начало 1407) и Contra Ctesiphontem Эсхина (1412); из Демосфена
Бруни перевёл Филиппики и Pro Diophite (ноябрь 1406); из псевдо-Эсхина — Epistula
ad Athenienses)]. Затем, на большее дерзнув, мы сделали книги Платона
и Аристотеля — которые, по-нашему, будут полезнейшими и достойней-
572
Часть П. БРУНИ-ГЕРОИ
шими познания, да чтобы не обделить учащихся и этой частью
словесности — через давшиеся нам многими бдениями переводы доступными
для чтения по-латыни. Пропускаю иное, что могу назвать — Ксенофон-
та, Плутарха, Василия, — ибо задача не разбирать каждое, но коснуться
в общем);
Джанноццо Манетти Oratio funebris in solemni Leonardi historici, oratoris, ac po-
etx laureatione: «Verum cum huiusmodi iuris studiis assiduam quandam operam
navaret, sive fortuna, sive potius divina providentia factum est, ut vir quidam
Chrysoloras Bizantius domi nobilis obsessam a Turcis patriam suam cernens e
media prope Graecia se in Italiam primo, deinde in Etruriam conferret, atque
faustis ominibus Florentiam applicaret, ubi cum graecas litteras, graecasque
disciplinas publice edoceret, dici non potest, quam brevi tempore fama suae atticae,
ut aiunt, eloqueatiae, atticaeque doctrinae in universam civitatem mirabiliter per-
crebuerit. Quid multa? Tanta eius fama per ea tempora ferebatur, ut rotundis-
simas, atque delicatissimas Leonardi nostri aures licet iam apicibus iuris impli-
catas, et suis ineptis commentationibus praepeditas ita primum concuteret, ut ad
audiendum peregrinum hominem, ac veteram quandam, et integram illorum
antiquissimorum Graecorum doctrinam redolentem compelleret. At vero ubi
aliquandiu ipsum publice legentem audivit, tanto, ac tarn magno suavissimae
linguae suae amore capiebatur, ut iuris civilis studia praetermittere, atque in eius
disciplinam se totum tradere concupisceret. Quod quidem iam antea fecisset,
nisi quodam deserendorum studiorum suorum pudore commotus transfugii
crimen extimuisset. Quocirca cum secum ipse utram viam caperet, diutius cogi-
taret, tandem maturo consilio praetermissis iuris civilis studiis, in novum illud,
et admirable graecarum litterarum gymnasium, quae per septingentos circiter an-
nos iamdudum ex Italia abierant, incredibili discendi ardore totum se contulit»
(Правда, когда эдак усидчиво занимался изучением того рода права,
или по удаче, или, пожалуй, божественному промыслу сбылось, что
некий высокородный византийский муж Хрисолор, видя, что турки
осадили его отчизну, почти из середины Греции сперва Италии достиг,
затем Тосканы да при счастливых знамениях оказался во Флоренции, где
не успел взяться за государственное обучение греческой словесности да
греческим наукам, как за невыразимо краткий срок дивно разрослась
кругом по столице молва о его аттической, как утверждают,
красноречивости да аттической учёности. Чего более? Такая в ту пору неслась молва
о нём, что точёнейшие да тончайшие нашего Леонардо уши, хотя и
запутанные премудростями права и закупоренные вздорными его
разборами, так сперва поразила, что сподвигла слушать иноземца, отдающего
старинной учёностью тех древних греков. А несколько послушав его
государственные уроки, такою большою любовью к приятнейшему языку
пленился, что завожделел оставить изучение гражданского права да
целиком ввериться его науке. Он и ранее пошёл бы на это, кабы не убоялся,
Веспасиано Бистиччи. Жизнеописание Леонардо Бруни. Пояснение 573
в смятении застыдившись бросить своё изучение, вины перебежчика.
Поэтому, длительно мысля сам с собою, какой стезёй из двух пуститься,
наконец, со зрелым усмотрением оставив изучение гражданского
права, горя неимоверной охотой научиться, ушёл с головою в то небывалое
и дивное училище греческой словесности, которая эдак на семьсот лет
давно уже из Италии удалилась);
Поджо Браччолини Oratio funebris in obitu Leonardi Arretini: «Ab ineunte
adolescentia latinas litteras in patria percepit et quum animo maiora quaedam
conciperet, Florentiam se contulit, in qua uberior discendi facultas, et amplior
consequendae laudis campus esse videbatur. Ibi quadriennio iuri civili operam
dedit. Quo in studio cum plurimum profecisset, supervenit Manuel Chrysoloras
ex Urbe Constantinopoli Graecorum omnium sapientia, et eloquentia turn facile
princeps, qui studia graecarum litterarum, quae iamdiu in Italia oblita et sepulta
erant, apud nos primus excitavit. Et cum plures ad eius doctrinam confluèrent,
haberenturque coetus praestantiores, Leonardus illorum gloria commotus, cum
in eo studio magnam laudem propositam videret, posthabita iuris civilis cura ad-
haesit Manueli, brevique effecit, ut omnes coauditores turn bonitate ingenii, turn
studio diligenti facile superaret. Exercebatur turn Latina in Graecum sermonem,
turn Graeca in Latinum convertens. Sed cum utraque in lingua adeo
profecisset, ut eloquentia excelleret omnes, qui turn doctissimi habebantur, labores vero
suos tantummodo laudari, nihil vero sibi afferre emolumenti cerneret, et preme-
batur inopia, ut qui tenui esset censu: rediit ad disciplinas iuris civilis, quae suis
cultoribus opes et divitias pollicentur»
(Вступивши в подростковость, освоил в отчизне латинскую
словесность и, задумав нечто большее, оказался во Флоренции, в которой
возможность учиться виделась щедрее, а площадь снискания хвалы
обширнее. Там четырёхлетие занимался гражданским правом. Когда в изучении
продвинулся было порядочно, из стольного Константинополя явился Ма-
нуил Хрисолор, тогда лучший мудростью и красноречивостью изо всех
греков, который первым поднял у нас изучение греческой словесности,
которую давно уже забыли да погребли в Италии. И поскольку многие
стекались к этой науке, и образовывались превосходные кружки,
Леонардо, сподвигнутый их славой — поскольку видел, что в изучении её ждёт
его большая хвала, — отложив печение о гражданском праве, примкнул
к Мануилу и вскорости добился превосходства надо всеми слушателями
что добротностью дарования, что прилежным изучением. Упражнялся
что переложением с латинской на греческую речь, что с греческой на
латинскую. Когда же до того преуспел в обоих языках, что красноречием
превышал всех, в то время слывших учёнейшими, но увидел, что работы
его всего лишь хвалимы, но никакой корысти ему не приносят, а
недостатком он, будучи скудного состояния, тесним, вернулся к статьям
гражданского права, сулящим его возделывателям средства и богатства).
574
Часть П. БРУНИ-ГЕРОЙ
1405 Рим: должность апостольского секретаря при папе
Иннокентии VII.
Утверждению Леонардо Бруни на должность предшествовало
соперничество с бывшим соучеником — Якопо Анджели из Скарперии
(~ 1360-1410-11), который, опасаясь чумы, летом 1401-го из Флоренции
удалился в Рим, где снискал покровительство некоего кардинала в Римской
курии, если послушать письмо Салютати от 4 августа 1401-го,
завершающееся уверением в получении от Якопо письмеца, возвещавшего
назначение скарперийца на должность апостольского писаря 25 июля 1401-го,
Epist. XII14: «Post hec litterulam habui tuam, qua me multo gaudio perfudisti.
nuncias enim te solemnitatis sancti lacobi die inter scriptores apostolicos esse
receptum» (После своим письмецом ты меня исполнил большой отрадой,
объявив, что тебя в торжественный день Святого Иакова приняли в
апостольские писари).
25 марта 1405-го Бруни прибывает в Рим, узнав о пустовавшей
должности апостольского секретаря. На желанное для Леонардо место притязал
и Якопо, ободрённый замешательством папы, видевшего в Бруни
соискателя, да, блестящего, но слишком юного, и уповающий на немалый опыт
в Курии. При совершенном равенстве состязающихся Иннокентию VII
пришлось повременить с предпочтением. С неделю спустя, получив письмо
от Жана, герцога Беррийского, в котором его просили отказаться от
папства, Иннокентий VII задал обоим сложить ответ — лучший стяжает
секретарство. Выиграл более уверенный слог Леонардо, который немедленно
уведомляет об этом Салютати.
Леонардо Бруни Epist. I 2 (к Колуччо Салютати, апрель — май 1405):
«Scripsi antea tibi de contentionibus, in quas hue profectus praeter spem, volun-
tatemque incideram. Postea haec secuta sunt. Pontifex ob earn, quam tune scripsi
causam, ambiguus, differendo, ac procrastinando, neque reiieere plane me, neque
recipere videbatur. Fautores adversarii, competitorisque mei multa continue illi
suggerentes, insusurrantesque, ac moleste nos invicem comparantes, incertio-
rem in dies Pontificem reddiderant. Ita mensis fere totus transactus est. Tandem
vero contentiones, et lites, et adversariorum iactantiae, comparationesque illae
molestissimae eum finem habuere, ut non modo non graviter ferendum, sed op-
tandum etiam fuerit, et precandum, illas adversus me intercessisse. Nam cum
ferveret maxime id certamen, ac summa iam spe adversarii tenerentur, litterae
ad Pontificem ex Gallia vénérant a Duce Biturigensium. Res, qua de agebatur
gravissima erat, et maxima, ipsarumque litterarum longa, et elaboraca séries.
Ad has cum respondere Pontifex accuratius vellet, ex Cardinalium sententia
michi, competitorique meo negocium mandavit, quasi in hoc ipso utriusque
nostrum iudicium facturas. Hic ego letatus michi occasionem praestitam cum
Веспасиано Бистиччи. Жизнеописание Леонардо Бруни. Пояснение 575
illo, ut optabam, in comparationem veniendi, rescripsi uti praeceptum fuerat,
biduoque post constituto tempore meae illiusque litterae Pontifici, Patribusque
recitatae sunt. Quibus lectis, quantum intéresse visum sit, nescio; illud tantum
scio, fautores illius, qui tarn arroganter ilium michi praeferebant, aperte iam con-
fiteri se falsa nimium opinione ductos errasse. Pontifex certe ipse michi statim
gratulatus, reiecto illo, me ad officium, dignitatemque recepit»
(До того я писал тебе о соревнованиях, в которые я, прибыв сюда,
угодил против чаяния и воли. Затем вот что последовало. Папа, по той,
которую я тогда описал, причине недоумевающий, затягивая да отсрочивая,
меня, сдавалось, ни прямо не отвергал, ни принимал. Доброжелатели
противника и соперника моего, многое постоянно ему подсказывая и
нашёптывая да назойливо нас друг с другом сопоставляя, делали папу день
ото дня неуверенней. Так миновало с месяц. Наконец, соревнованиям,
и распрям, и хвастовству противников, и тем назойливейшим
сопоставлениям такой конец пришёл, что не только нетяжко сносно, но
желательно даже было и просительно, чтоб они мне противодействовали. Ведь
в самый разгар борьбы, когда уже надежда всецело противниками
овладела, папе из Франции пришли письма от Герцога буржского. Речь шла
о важнейшем и величайшем деле, а самих писем — долгая и тщательная
вереница. Папа, пожелав ответить обстоятельнее, по решению
кардиналов поверил задачу мне и моему сопернику, собираясь тем самым
вынести о каждом из нас суждение. Тут я, обрадовавшись, что представилась
возможность с ним, как я и хотел, помериться, написал, как было
предписано, и спустя два дня с урочного срока моё и его письмо огласили
папе и отцам. По их прочтении не знаю, в чём усмотрели разницу; то
лишь знаю, что доброжелатели его, которые столь надменно меня ему
предпочитали, открыто вдруг признали, что, ведомые чересчур
ложными мнениями, заблуждались. Папа, конечно, сразу меня поздравив, взял,
отвергнув его, меня на должность и звание).
Это письмо Салютати вряд ли получил, хотя знал о событии, как ясно
из его письма 8 октября 1405-го к Якопо Анджели, которого укорял в нём
за соперничество со старым соучеником, предполагая, что должность была
присуждена аретинцу вследствие предшествующего отказа скарперийца
(Epist. XIV 16): «fida relatione percepi, quod cum vacaret officium a secretis, cui
Leonardus Aretinus noster, socius tuus et frater tuus et; quam coniunctionem
super omnes nexus et vincula dulcissimam arbitror; studiorum nostrorum secta-
tor et emulus, preest, tu fuisti super omnes et ante omnes Florentinos, ut decuit,
requisitus. et sicut te semper humilem inambitiosumque gessisti, procurationem
hanc penitus recusasti; quo factum est, ut hinc Leonardus iussu summi
pontifias vocaretur; cumque foret honorabiliter et gratiose receptus, non in spem,
sed in certitudinem officii prelibati, tu, velut experrectus somno, in ambitionem
576
Часть П. БРУНИ-ГЕРОЙ
accensus, factus es ei de gradu, quern recusaveras, competitor, cepistique recu-
satam dignitatem dominorum amicorumque suffragiis procurare»
(по достоверному донесению узнал я, что на незамещённую
обязанность секретаря, которой заведует наш Леонардо Аретинский, товарищ
твой и брат твой, и — единство, которое превыше всяких связей и уз
полагаю сладчайшим, — последователь и приверженец наших изучений, ты
был превыше всех и прежде всех флорентийцев, как подобало, взыскан.
И, так как всегда ты держался скромно и непритязательно, соврешенно
отверг должность, оттого папским велением и призвали Леонардо. И
поскольку был он почётно и милостиво принят, не с надеждой, но с
уверенностью насчёт преждесказанной обязанности, ты, словно пробудившийся
ото сна, запылал притязанием, сделался с ним за степень соревнователем
и принялся отвергнутое достоинство поддержкой господ и друзей
обеспечивать).
Естественно, должность получена и благодаря величальному письму,
обращенному от Колуччо Салютати папе,
Колуччо Салютати Epist. XIV 15 (06/08/1405 к папе Иннокентию VII):
«Nescio cui magis gratuler, sanctissime in Christo pater et domine, vere
successor Petri uniceque vicarie Ihesu Christi, tuene sanctitati an filio tuo dilecto
Leonardo Aretino, quem in tuum a secretis noviter ascivisti. letor equidem et
exulto, quod tibi talis servitor accesserit, quali tua sanctitas indigebat; non quod
bonos et industrios non haberes, sed quoniam quotquot tibi boni contigerint vel
dominis aliis, in quorum manibus orbis terrarum est, semper pluribus egeretis.
letor igitur et exulto contigisse talem tue beatitudini servitorem, etate iuvenem,
corpore validum, aspectu gratum, scientia clarum, eloquentia singularem, la-
tinis excellentem litteris, peritum non mediocriter grecis, quodque super omnia
preciosum est, intégra fide et singulari bonitate prestantem. de quibus quidem
omnibus, licet pleraque videas et omnia forte perceperis, ego tibi verax et fi-
delissimus testis sum. cum enim ipsum iandiu recepissem in filium et ipse se
totum conversatione domestica michi dederit, totum agnosco totumque discussi
nee me potest in aliquo tanto tempore latuisse. continua et studiosa nobis con-
suetudo fuit et, cum de cunctis, que componerem, iudex esset et ego suarum
rerum arbiter versa vice, nos mutuo, sicuti ferro ferrum acuitur, exercebamus;
nee facile dixerim ex hoc dulci et honesto contubernio uter nostrum plus profe-
cerit; uterque tamen eruditior evasit, ut fateri oporteat mutuo nos nobis fuisse
vicissim discipulos et magistros. in quorum memoria, dum hec scriberem, nimis
commotus sum, cum me sentiam tali socio talique presidio destitutum. maxima
quidem certitudine de quacunque re amborum consentiret auctoritas tenebam-
ur. nunc autem nee habeo quod doceam nee etiam a quo discam. sed hec satis;
tuo quidem comodo et honori suo mea decet incomoda posthabere. Iamque ad
Веспасиано Бистиччи. Жизнеописание Леонардо Бруни. Пояснение 577
Leonardum nostrum pro conclusione revertatur oratio. habes virum aptissi-
mum rebus magnis, virum fidelem et intègre conditionis et mentis, scio quid
loquor et quod Christi vicario verum loquor. quamobrem hortor et opto, quod
tue démentie et humanitati carus sit et eum, cum expertus fueris, pro meritis
honores suis, qui vix cognitum honorasti. quibus quicquid fides et devotio mea
meretur accédât supplico. me quidem in ipso, cum plusquam dimidium anime
mee sit, reputabo, sicut eum honoraveris, honoratum. et hec satis, spero quidem
sine meis et aliorum suffragiis benignitate tua et virtute sua gratiam suis meritis
debitam in tue sanctitatis oculis reperturum. pro honore vero suo et quia talis
sibi contigit dominus, qualem potest, imo debet quicunque servire maioribus se
disponit, optare, statu summum, benignitate conspicuum, natura mitem, mu-
nificentia largifluum, mente intelligentiaque prestantem, quique neminem naso
suspendit adunco, ut Flaccus ait, gratulor tota mente, spero quidem virtute tua
et probitate sua videre scientiam, quod rarissimum fit, pro meritis honoratam.
Vale, pater sanctissime...»
(Даже не знаю, кого более поздравлять, о святейший отец и господин
во Христе, истинный приверженец Петра и единственный поверенный
Иисуса Христа, твою ли святость или сына твоего любезного Леонардо
Аретинского, которого ты секретарём недавно принял. Радуюсь, право,
и ликую, что такой приспешник поступил к тебе, которого святости твоей
надобно; не затем что не имел ты хороших и старательных, но что сколько
б хороших тебе или другим господам, в чьих руках круг земной, ни
доставалось, всегда вам больше надобно. Радуюсь, значит, и ликую, что твоему
блаженству достался такой приспешник — возрастом юн, телом крепок,
внешностью мил, знанием ярок, красноречием единичен, в латинской
словесности превосходен, не посредственно искушён в греческой и — что
сверх всего ценно — целостной верностью и единичной добротою
отменен. Всего-то этого, хотя многое и сам видишь да всё, пожалуй,
улавливаешь, я тебе истый да вернейший свидетель. Ибо, раз давно я принял его
как сына, да и сам он целиком мне, обходясь по-семейному, вверился, всё
признаю, и всё я изведал, и ничто за столь немалое время от меня не
могло утаиться. Наше общение было постоянным и учащимся, и, будучи он
судьёю всего мною слагаемого, а я, в свою очередь, — блюстителем его
вещей, мы обоюдно, словно как железом железо, изощрялись; и
затрудняюсь сказать, который из нас из этой сладостной и честной сплочённости
извлёк больше прока; образованнее таки вышел каждый, вот и надлежит
признать, что мы друг другу поочерёдно были учениками да учителями.
Вспоминая за этим письмом о том, волнуюсь чрезвычайно, ведь чувствую,
что лишаюсь такого товарища, такой опоры. Согласие взглядов обоих
вселяло в нас величайшую уверенность в любой вещи. Нет у меня теперь
ни того, чему научить, ни от кого научиться. Но довольно об этом;
пристало, право, твоей выгоды да его чести ради поступиться себе в невыгоду.
57S
Часть И. БРУНИ-ГЕРОИ
В заключение да вернётся речь к Леонардо. Получаешь мужа, пригодней-
шего для великих дел, мужа верного и целостного склада и ума. Ведаю,
что говорю и что поверенному Христа говорю истину. Поэтому поощряю
и хочу, чтобы дорожила им твоя кротость и человечность и по заслугам
его, испытав, почтишь его, как ты почтил едва знакомого. Умоляю,
чтобы к этому добавилось заслуживаемое моею верностью и преданностью.
Я-то сочту себя в нём, ведь он более чем полдуши моей [Гораций Od. 1, 3, 8:
«et serves animae dimidium meae» (чтобы был невредим он, полдуши моей)], как
почтишь его, почтённым. И довольно об этом. Надеюсь, что без моего
и других голоса по твоей благосклонности да своей доблести обретёт
своими заслугами в глазах твоей святости милость. От всей души
поздравляю его честь, поскольку такой ей достался господин, которого может,
нет, должен каждый, кто подвизается служить старшим, хотеть —
положением высший, благосклонностью видный, природой мягкий,
щедростью точащийся, умом-разумом отменный и который ни перед кем носа
не задирает, как Флакк говорит [Sat. 1,6,5]. Надеюсь увидеть редчайшее —
знание, по заслугам почтённое твоей доблестью и его дельностью. Будь
здоров, святейший отец...);
Леонардо Бруни Epist. I 3 (15/08/1405 к Колуччо Салютати): «Etsi sciam,
quae tu nuper de me ad Pont. Max. scripsisti, ea omnino vera non esse; tamen,
fatebor enim ingenue cupiditatem animi mei, gratissima michi illa quidem, et
acceptissima fuere. Tanti enim facio iudicium tuum, ut vel unius epistolae testi-
monio universos obtrectatorum impetus, quibus nescio quo meo f ato ubicumque
sim carere non possum, facile me fracturum esse confidam. Nam tu sic omnia
in meam laudem complexus es, ut nullus iam malivolis ad me carpendum relin-
quatur locus, nisi plane iudicio tuo voluerint contradicere. Quamquam nescio,
mi iocundissime Coluci, michi ne, an tibi, qui illa scripsisti plus laudis ex illa tua
epistola provenerit. Nam laudes quidem meas ex testimonio tuo homines cre-
diderunt, tuas autem suis, ut ita dicam, oculis intuiti sunt. Lecta est enim epistola
tua Pontifici, cum multi honestissimi viri utriusque ordinis adessent, et nonnulli
Romanae Ecclesiae Cardinales, quam cum attentissime, et summo cum silentio
totam audissent, omnes tandem uno ore ad te laudandum, extollendumque con-
versi sunt. Te doctissimum, te eloquentissimum, te virorum optimum praedice-
bant. Movebat eos, ut michi videbatur, gravitas, atque ornatus orationis tuae;
sed super omnia movebat illa ingens atque incredibilis caritas, quam te habere
erga me perfacile tuis in litteris apparebat: quae quoniam ex vero animo, ac sim-
plici quadam bonitate proficisci videbatur, mirum in modum universis placebat.
Itaque aspiciebant me omnes, quasi te ipsum cernèrent, et studia illa, atque exer-
citationes nostras, in quibus tu ceu ferro ferrum acuisse nos dicebas, mente volu-
tabant, applaudebantque amicitiae, et familiaritati nostrae, nec poterant me non
aliquid esse putare, quem tu tanto studio laudare non dubitaras. Ex tuis ergo
litteris effectum video, ut si qua existimatio erat iam de moribus ingenioque meis
Веспасиано Бистиччи. Жизнеописание Леонардо Бруни. Пояснение 579
apud homines constituta, еа non solum confirmata sit, verum etiam accumulata.
Quod si unicum beneficium abs te accepissem, agerem nunc tibi gratias multis
verbis; sed sunt tot, et tarn ampla, quae in me contulisti, ut si verbis satisfacere
velim, stultissimus sim existimandus. Itaque non agam tibi gratias, sed semper
habebo, referam vero libenti animo, si quando facultas dabitur»
(Пусть и знаю, что ты давеча обо мне писал папе, то вовсе неправда,
однако — что ж, простосердечно признаю вожделение моего духа — это
было мне крайне мило и любо. Ибо до того ценю твоё суждение, уповаю
легко сломить совокупные неприятельские натиски — которых не могу
быть, невесть по какому року, где бы ни был, лишён — свидетельством
даже единственного посланья. Ведь так всё ради моей хвалы охватил ты,
что злопыхателям никакого уже не остаётся места, где дёргать меня, разве
что не пожелают напрямик перечить твоему суждению. Впрочем, не знаю,
мой отраднейший Колуччо, мне ли, или тебе, написавшему это, из твоего
письма прибудет больше хвалы. Ведь в мои-то заслуги люди поверили по
твоему свидетельству, а твои своими, так сказать, глазами углядели. Ибо
твоё письмо читалось папе в присутствии многих честнейших мужей
из каждого сана, и некоторые кардиналы Римской церкви, в глубоком
молчании внимательнейше выслушав его целиком, все, наконец,
обратились к тебе с единогласным выхваливанием и превознесением.
Провозглашали тебя учёнейшим, тебя — красноречивейшим, тебя — из мужей
лучшим. Подействовала на них, мне казалось, весомость да нарядность
твоей речи, но сверх всего — та огромная и неимоверная приязнь ко мне,
которую с лёгкостью являло твоё слово, которая, поскольку, казалось,
проистекала от истого духа и некоей простой доброты, всем дивным
образом нравилась. И так взглянули на меня все, будто самого тебя
узнавали и перебирали в уме те изучения да упражнения наши, в которых, как
ты говорил, железом изощряется железо, и рукоплескали нашей дружбе
и близости, и не могли считать ничтожеством меня, которого ты не
сомневался столь ревностно хвалить. Вижу, что от твоих, стало быть, писем
сбылось, что если люди уже и составили какое суждение о моём нраве
и даровании, оно не только утверждено, но даже усугублено. Получи я
одно от тебя благодеяние, изъявил бы теперь тебе благодарность
многословно; но столькими да такими обширными завалил ты меня, что
пожелай я рассчитаться словами, сошёл бы за глупейшего. Значит, не
изъявляю тебе благодарность, но всегда иметь буду, и не успеет представиться
случай, как воздам тебе с задушевностью);
Колуччо Салютати Epist. XIV 21 (09/01/1406 к Леонардо Бруни): «Quod au-
tem littere, quas pridem in tui nominis et ingenii commendationem ad summum
pontificem scripsi, in auditorio tarn celebri fuerint recitate, postquam eventu fe-
lici tibi fuerunt ad gloriam, gratissimum fuit audire. nee displicuit quod et michi
commendationi pariter exstiterunt. sicut equidem nunquam fui captator glorie,
580
Часть П. БРУНИ-ГЕРОЙ
cuius rei te certum et conscium secretorum meorum testem imploro, sic occur-
renti sponteque venienti sua, me nunquam exhibui contemptorem»
(А то, что письмо, прежде мною написанное папе в одобрение твоего
имени и дарования, было зачитано при столь славных слушателях,
поскольку было тебе счастливым исходом во славу, было крайне мило
слышать. И не было неугодно, что равно и мне хвалы перепало. Точно как
никогда я не был ловцом славы — чему тебя зову твёрдым и поверенным
в мои тайны, свидетелем, — так никогда и не выказывался презрителем
самой идущей навстречу).
и связям Поджо Браччолини (1380-1459), служившего — опять же,
спасибо Салютати — abbreviator'oM при папе с 1403-го (Бруни в феврале 1404-го
пишет ему поздравление с назначением на должность «litterarum apostoli-
carum scrip tor»).
Поджо Браччолини Oratio funebris in obitu Leonardi Arretini: «Querebatur
saepe mecum pro nostra familiaritate, se invitum, et necessitate compulsum re-
linquere ea studia, ex quibus magnam sibi gloriam paratam omnes praedicabant,
et ad earn scientiam, quae iam antiquasset se reverti; praesertim cum tanquam
studiorum suorum primitias iam quaedam opuscula edidisset summa cum elo-
quentia, et omnium commendatione. Accidit interea, ut ego ad Curiam Roman-
am proficiscerer Bonifacio IX Pontifice, fieremque paulo post, quam accesseram,
litterarum apostolicarum scriptor, quod officium et utile est, et honestati, digni-
tatique coniunctum. Successit anno post Innocentius VII defuncto Bonifacio in
Pontificatu. Et cum antea Leonardus, qui illam legum molestiam effugere cu-
piebat, primo verbis, deinde litteris egisset mecum, ut curarem, ut in curiam
arcessiretur ad aliquod exercitium, ex quo victum honestum posset consequi,
mihi vero cum his, qui essent Innocentio proximi, summa esset necessitudo; lau-
dando Leonardum, et orationis elegantiam, virtutemque prae ceteris extollendo,
ac simul quaedam eius scripta ostentando effeci, ut is, licet ignotus turn Pontifici,
turn ceteris, ab Innocentio secretarius fieret, duorum praesertim opera, qui
Pontifici erant carissimi, mihique satisfacere cupiebant. Qua in re multas, ac graves
contentiones suscepi adversos quosdam, qui illud idem summopere ambiebant.
Sed ego omnia pro amico subeunda esse iudicans, et illius desiderio satisfacere
cupiens, nullum laborem, nullam diminutionem bonorum, nullam malivolen-
tiam pro nostra coniunctione declinandam putavi. Meis itaque litteris accitus
ad Urbem, pauloque post meorum opera secretarius effectus, ostendit vera esse,
quae a me de eo ferebantur; brevique se in Pontificis, qui humanissimus erat,
benivolentiam insinuans illi acceptissimus fuit»
(Co мной накоротке часто сетовал, де против воли, толкаемый
необходимостью, оставил он те изучения, от которых многие ему прочили
достижение большой славы, и повернулся к тому, которое запустил уже,
Веспасиано Бистиччи. Жизнеописание Леонардо Бруни. Пояснение 581
знанию, именно тогда, когда издал с высшим красноречием под общее
одобрение, точно первины своих изучений, некие сочиненьица. Между
тем я собирался в Римскую курию при папе Бонифации IX и немногим
после поступления сделался писарем апостольских писем —
обязанность и полезная, и сопряжённая с честью и достоинством. По успении
Бонифация спустя год папой заступил Иннокентий VII. И поскольку
ранее Леонардо, вожделевший избежать досадного правоведения, сперва
устно, затем письменно заговаривал со мною, чтобы я похлопотал,
чтобы его приняли в курию что-нибудь отправлять, чем смог бы добывать
себе честной снеди, — а у меня с приближёнными Иннокентия
теснейшее приятельство, — то я, выхваливая Леонардо и превознося изящность
и доблесть надо всеми, а также показывая некие писания его, сделал так,
что его, пусть и неведомого что папе, что прочим, Иннокентий произвёл
в секретари содействием в особенности двоих, дражайших папе и
угодить мне вожделевших. Подвизался я во многих и тяжких соревнованиях
против неких, которые безмерно домогались того же. Но я, рассудив, что
всему ради друга подвергнешься, и вожделея угодить его желанию,
решил, что не отклоню никакой работы, никакого умаления достатка,
никакого злопыхательства ради нашего единства. Моими, значит, письмами
вызванный в столицу и, немногим после, содействием моих людей
сподобленный секретарства, он показал, что всё, мною о нём донесённое, —
правда; вскорости, проникнув в благосклонность папы, который был че-
ловечнейшим, ему приятнейшим стал он).
Бруни, вступив в курию в 1405 при Иннокентии VII, кому посвятил
свой перевод Платонова «Федона», остаётся до марта 1409 (30/11/1406
папой избран Григорий XII, а 17/06/1409 — Александр V), когда возвращается
во Флоренцию.
2
1414-1415 Констанцский собор.
Иоанн XXIII, избранный папой 17/05/1410, переподтвердил Бруни
должность, который между тем 29/12/1410, после ухода в монахи Пьеро Сермини,
принимает канцлерство Флорентийской республики (отказавшись в конце
1406 перенять его у Бенедетто Фортини), однако 07/04/1411 уступает место
Паоло Фортини, сам же возвращается в курию. На Собор, объявленный
в 1413, открытый 05/11/1414, Бруни добрался в начале декабря и задержался
там вплоть до бегства папы 21/03/1415 в Шаффхаузен.
Леонардо Бруни Rerum suo tempore gestarum commentarius [1413]: «Ad hunc
igitur, quum in finibus Italiae esset, Iohannes Pontifex legatos misit duos ex Ro-
manae Ecclesiae Cardinalibus, iam pridem tamen agitata inter eos re litteris et
582
Часть И. БРУНИ-ГЕРОИ
nuntiis; unicum quippe remedium et Imperarori et Pontifici videbatur
générale Concilium advocari. Sed erant circa hoc ipsum consituenda permulta, ceu
locus, tempus, modus. Missi sunt igitur his de causis ad Sigismundum legati.
Horum missio legatorum ruinae Pontificis initium fuit. Qua in re non videtur
praetereundum mirabile quiddam quod tunc accidit, ut omnia coelitus guber-
nari cognoscamus. Communicaverat mecum Pontifex arcane mentem et cogi-
tationem suam. «In loco, inquit, Concilii rei summa est: nee ego alicubi esse
volo, ubi Imperator plus possit. Legatis igitur istis, qui a me mittuntur, mandata
amplissima, potestatemque maximam ad honestatis speciem dabo, quae palam
ostentare possint atque proferre, secreto autem mandatum restringam ad loca
certa". Enumeravit mihi subinde loca. Cum in hoc proposito multos dies fuisset,
tempus venit, quo proficisci legatos oportebat. Tunc remotis ceteris praeter me
unum legatos secreto allocutus est, multisque verbis cohortatus ad munus lega-
tionis diligentissime obeundum, ostendens quanti ponderis ilia res esset, cuius
rei gratia mitterentur; deinde conversus ad benevolentiam, cum eorum pruden-
tiam fidemque laudaret ac melius illos cognoscere quid factu opus esset quam se
ipsum dicebat. Dum ista commémorât atque inculcat, affectus ipse benevolentia,
propositum diu cogitatum, momento temporis immutavit. "Decreveram, inquit,
loca quaedam nominare, a quibus nullo modo discederetis; sed in hoc temporis
puncto sententiam muto ac vestrae prudentiae cuncta permitto. Vos quid mihi tu-
tum et quid formidandum cogitetis"; chartulamque, in quo ea loca scripta erant,
in eorum conspectu laceravit absque ulla alicuius loci nominatione»
(К нему, стало быть, когда был в пределах Италии, папа Иоанн
отправил двух послов из кардиналов Римской Церкви [кардинал Антонио ди
Шаллан и флорентийский кардинал Франческо Дзабарелла с Мануилом Хрисо-
лором], однако вопрос уже давно разбирался между ними через письма
и гонцов: единственный выход что император, что папа видели в созыве
Собора. Но надо было многое учредить насчёт этого: место, время,
способ. Отправили, стало быть, по этим делам к Сигизмунду послов.
Отправка тех послов стала началом падения папы. Тогда произошедшее
некое диво не кажется недостопамятным, чтобы постигли мы, что всем
правит небо. Папа разделил со мною тайком думу и мысль свою. Всё
дело, говорит, в месте Собора: не желаю быть там, где имепратор
могучее. Послам, стало быть, тем, которых отправляю, дам обширнейшие
поручения и величайшие полномочия под честным предлогом, которые
могут открыто показывать да разглашать. Отдельно привяжу поручение
к определённым местам. Затем исчислил мне места. За его
многодневным пребыванием с этим намерением послам пришёл срок выдвигаться.
Тогда, удалив прочих, кроме меня, отдельно заговорил с послами:
многословно поощрял прилежнейше исполнить посольский долг, являя, сколь
то дело важно, ради которого их отправляют. Потом, доброхотно настро-
ясь, выхваливал их сообразительность да верность и говорил, что лучше
Веспасиано Бистиччи. Жизнеописание Леонардо Бруни. Пояснение 583
него знают, что надлежит сделать. Пока, раздоброхотившись, напоминал
да внушал, долго задумываемое намерение в два счёта переиначил.
Решил было, говорит, назвать несколько мест, от которых вы не должны
были никоим образом отступаться, но в это мгновение я передумал и всё
отпускаю вашей сообразительности. Мыслите вы, что мне надёжно и что
опасно. И бумажку с написанными местами при них воочию исклочил
и безо всякого названия какого-нибудь места...);
Джанноццо Манегги Oratio funebris in solemni Leonardi historici, oratoris, ac po-
etœ laureatione: «Itaque consilio de locis illis secum communicato, arbitris praeter
ipsum solum remotis, legatos alloquitur, multisque verbis ad munus legationis
diligentissime obeundum adeo benivole cohortatur, ut firmum excipiendorum
locorum propositum diu antea excogitatum (mirabile dictu) momento temporis
immutaret, ac cuncta arbitrio, potestatique suae, chirographo, ubi ea loca scripta
erant, coram ipsis lacerato liberalissime committeret. Legati postea ad Sigismun-
dum cum ampla mandati auctoritate profecti Constantiam urbem transalpinam,
Imperatorique subiectam pro loco Concilii delegerunt, quae quidem causa fuit,
ut Pontifex ubi paulo post eo applicuisset, mox seditionibus ortis Imperatoriis
iussibus caperetur, et carcere asservaretur, captivus deinde per plura, ac varia
oppida detentus, tandem sua sponte, seu invitus pontificatu se abdicavit»
(Значит, разделив с ним усмотрение касательно тех мест, удалив,
кроме него одного, блюстителей, заговаривает с послами и многословно
до того доброхотно поощряет исполнить посольский долг, что твёрдое
намерение о выборе мест, долго ранее продумываемое, во мгновение —
диво сказать! — переиначивает и всё, исклочив у них на виду хирограф
с написанными местами, вверяет их суждению и власти. Послы, отбыв
к Сигизмунду с обширной влиятельностью поручения, выбрали местом
Собора Констанц, заальпийский город, подчинённый императору. Это
и было причиной того, что папа, как только немного погодя туда
направился, был с возникновением смуты пойман по велению императора
и заточён, — спустя содержание под стражей во многих разных замках,
наконец, произвольно или нехотя отрёкся от папства).
3
1417-1420 Папа Мартин.
Иоанна XXIII принудили оставить папство в 1417 после избрания 11
ноября следующего — папу Мартина V. После освобождения из заключения
Иоанна ХХШ в 1419 сделали кардиналом, в декабре того же года он умер.
Когда Мартин V прибыл во Флоренцию 24/02/1419, — куда Бруни вернулся
в 1415 из Констанца и где 26/06/1416 ему даровали флорентийское
гражданство, переподтверждённое для него и его семьи в 1439, — Бруни занял своё
место на службе у папы, которому посвятил свой перевод «Никомаховой
584
Часть П. БРУНИ-ГЕРОЙ
этики» Аристотеля, до 08/09/1420, когда Мартин V покинул Флоренцию,
ибо, подчинив себе Браччо да Монтоне, благодаря содействию Франческо
Сфорца, не снискал приязни флорентийцев, которых пленила мощь и
удаль Браччо на ристалище.
Леонардо Бруни Rerum suo tempore gestarum commentarius [1420]: «Martinus
autem pace cum Braccio facta, cum et oppida recepisset ac omnia pacata vider-
entur, Romam petere constituit. Nee satis benevolo erga Florentinos animo de-
cedere credebatur, carminibus quibusdam, quae de se vulgo circumferebantur,
infensus. Memini me, non multis diebus antequam abiret Martinus, in cubiculo
eius fuisse, cum unus aut alter cubiculariorum adessent, praeterea nemo. Am-
bulabat ille de Bibliotheca ad fenestram quae hortos despicit; cum aliquot spatia
ta ci tus confecisset, deflexit e vestigio iter ad me cumque prope se admovisset,
porrecto in me vultu brachioque molliter elato: Martinus, inquit, Papa quadrantem
non valet. Atque ego statim verba ilia recognoscens — erat enim cantilina, quae de
illo dicebatur — "Quid est? inquam; "num ad aures quoque tuas hae puerorum
nugae pervenerunt?,, Hie vero nihil ad haec; ed eodem vestigio consistens, iterato
subiunxit: Martinus Papa quadrantem non valet. Tunc ego manifestius deprehensa
illius infensione animi — refricabat enim verba de se vulgo cantata — statui, si
qua possem, pro civitatis honore vulneri eius mederi. Itaque haec dixi: "Cum alia
unquam civitas, Beatissime Pater, tibi et Romanae Sedi tantas commoditates util-
itatesque attulerit, quantas, dum in ea resedisti, Florentia attulit, nihil gloriosius
quam Pontiticatus iste tuus reperiri poterit. Venisti Florentiam, cum nihil
temporalis dominii possideres, occupatis ubique per adversarios oppidis, Bononia
quoque parère abnuente, ut tibi necessarium fuerit, cum ex Ferraria Florentiam
venire velles, per ravennatem et foroliviensem agrum longo ambitu iter deflect-
ere. Te Florentiae commorante, et cetera oppida in potestatem tuam redierunt et
Bononia ipsa, quam prius extulerat, cervicem submisit»
(А Мартин, заключив с Браччо мир, когда отвоевал оплоты и всё
казалось спокойным, постановил двигаться в Рим. И, кажется, отбывал не с
довольно благоволящим флорентийцам сердцем, обиженный некими
строками, которые о нём разошлись в народе. Памятую, что незадолго до
отъезда Мартина был я в его покоях — кроме одного-двух спальников, никого.
Прохаживался он от библиотеки к окну, выходящему на сад. Проделав
немо некоторое расстояние, отклонился с пути ко мне и, приблизившись,
с обращенным ко мне лицом и мягким взмахом руки: «Папа Мартин, —
говорит, — не стоит и полушки». Сразу же узнав эти слова, ибо это и была
пресловутая песенка, «Неужели, — говорю, — и до твоих ушей добрался
этот ребячий вздор?» Не ответствовал, но не сходя с одной точки, дважды
промолвил: «Папа Мартин не стоит и полушки». Тогда я, уловив его
сердечную обиду — ибо распеваемые о нём в народе строки растравляли, —
яснее решил посильно уврачевать его рану от города. Вот и сказал: «Когда
иной некогда город, блаженнейший отец, принесёт тебе и Римскому двору
Веспасиано Бистиччи. Жизнеописание Леонардо Бруни. Пояснение 585
столько выгоды и пользы, сколько принесла, пока ты в ней проживал,
Флоренция, ничего славнее, чем твоё папство, не найдётся. Ты прибыл во
Флоренцию, когда ничем из мирского не владел, и оплоты всюду были заняты
противниками, а Болонья отказывалась повиноваться, поэтому тебе надо
было неотвратимо, когда ты пожелал из Феррары прибыть во Флоренцию,
свернуть на долгий окольный путь через земли Равенны и Форли. За твоё
пребывание во Флоренции и прочие оплоты вернулись под твою власть,
и сама Болонья темя, прежде поднятое, потупила»).
Ожесточённая полемика итальянцев с императором Сигизмундом
Люксембургским.
Chronicon Tarvisinum: «dum multa semel in concilio agitarentur, imperator
indignatus dixerat: Vos Italici omnia vestro modo vultis incedere. An creditis
scientia potentiaque alios excellere? Certe meo iudicio vos estis faex Mundi. Ad
quern Papa Iohannes, ceu bonus Italicus, ait: An credis, Rex, mecum scanno assidere,
quia ex prosapia de Lucimburgo ortus sis, vel quia Rex Hungariae habearis? Certe
nisi Caesar vocareris, et Rex Romanorum, ad nostros pedes in consessum venisses.
Et hunc honorem tibi defero tamquam Italico Régi, et non tamquam barbaro»
(когда многое вместе разбиралось на соборе, разгневанный император
сказал: «Вы, итальянцы, желаете двигаться на свой лад. Не возомнили вы
ли, что знанием и мощью иных превосходите? По мне, так вы и впрямь
отстой мира». Ему папа Иоанн, как добрый итальянец, говорит: «Не
возомнил ты ли, царь, что затем сидишь подле меня, что родом из
Люксембурга или что слывёшь царём Венгрии? Не зовись ты и впрямь Цезарем
и царём римлян, сидел бы у нас под ногами. А чести этой сподобляю
тебя как итальянского царя, а не как варварского»).
4
1423 Война с Филиппо Мария Висконти.
5
1427 Канцлер Флорентийской республики.
27/11/1427 Бруни сменяет на должности канцлера Флорентийской
республики Паоло Фортини: его избрание свидетельствует об успехе
сторонников олигархии, возглавляемых Никколо Удзанским, Ринальдо дельи
Альбицци, Паллой Строцци, которые не за много месяцев до этого
стяжали важную победу переписью имущества, решительно небывалой для
ведомственного устройства мерой.
03/03/1431 папой избран Евгений IV.
1433-1444 изгнание и возвращение Козимо деи Медичи.
586
Часть И. БРУНИ-ГЕРОИ
Между 1439 и 1440 Бруни занимал выборную должность члена Десяти
Балии, в 1443 стяжал приорат.
29/06/1440 битва при Ангиари
Флавио Бьондо Italia illustrata I: «Supra Perusiam a Tiberis ripa paulisper
recedunt Cisterna primum, dehinc Anglarium, quod, e regione Burgi ad Sepul-
chrum regionis Umbriae situm, viam habet ad illud rectissimam, in qua Nicolai
Piccinini copias a quarti Eugenii pontificis gloriosissimi copiis fusas fuisse»
(Над Перуджей, малость поодаль от побережья Тибра, отходят
сперва Чистерна, потом Ангиари, который лежит против Борго-Сансеполькро
в области Умбрия и связан с ним прямёхонькой дорогой, на которой
полки славнейшего папы Евгения IV разбили полки Никколо Пиччинино).
8
Лишение достояния герцога Поппи.
Речь о Франческо Гвиди, сыне Роберто, герцога Баттифолле. После
поражения под Ангиари Никколо Пиччинино подался в Романью, оставив
Гвиди на поживу Флоренции: Нери Каппоне и Алессандро дельи Алессан-
дри, овладев Рассиной, Биббиеной, Роменой и Пратовеккьо, обстали Поп-
пи. Гвиди потщился договориться, надеясь на благосклонность, по
меньшей мере, к своему роду, но Нери Каппоне потребовал его отречься от всех
владений в пользу Флоренции. Рассерженному герцогу ничего не
оставалось, как сдаться 29 июля 1440.
9
Флавио Бьондо De verbis Котапзе locutionis: «Cum multa sint, Leonarde cla-
rissime, tuum nomen celebrantia, turn maxime illud illustrât Latini sermonis
exquisita proprietas, qua felicioris aevi, in quo floruit eloquentia, praestantes
quosque adeo imitaris, ut cum a nemine supereris, eorum plurimos antecellas.
Quod enim vir doctissimus et clarus aetate nostra vates Antonius noster Lus-
cus, vel ut ipse appellare solitus es, videntissimus, dicenti per hos dies mihi te
praesente non dubitavit affirmare: si omnium qui Latine scripserunt post Lactan-
tium Firmianum scripta bonus odorator sagaciter olphaverit, nullum inveniet,
cuius orationis nitor numerositasque et ornatus Ciceronianam aeque redoleat
eloquentiam. Facitque huiusmodi Latinitatis splendor ut, si ignotas aliquot vel
obscuras Graecorum historias, si Demosthenis ,/Eschinisque orationes, si Pla-
tonem, Aristotelem, si Xenofontem, Plutarchum Basiliumque nostrorum homi-
num studiis utilitatique traduxisse, si in demortui in primo Bello Punico Livii
Patavini locum tete subrogasse gloriosum ut est facinus tibi videtur, solidioris
tamen gloriae munus praecipua haec elegantiae copia a doctis saeculi viris repu-
tetur, qui Graeca faciendi Latina et historias alte repetendi facultatem multis,
Веспасиано Бистиччи. Жизнеописание Леонардо Бруни. Пояснение 587
dignitatem Romani eloquii paucis vident contigisse, quam in te maximam et
prope singularem admirantur»
(Как есть много, ярчайший Леонардо, прославляющего твоё имя, так
наиболее освещает его изысканное свойство латинского языка, с которым
ты до того подражаешь каждому отменному из того более счастливого
века, в который процвело красноречие, что, никем не превышенный,
многих из них превосходишь. Ибо это не усомнился утверждать учёнейший
и яркий муж нашего времени пророк Антонио наш Лоски — или, как
обыкновенно зовёшь его, зорчайший, — когда я в эти дни говорил при
тебе: чутко понюхай хороший обонятель написанное всеми, писавшими
после Лактанция Фирмиана, никого не найдёт, чьей речи блеск, расчис-
ленность и наряд равно б отдавали Цицероновским красноречием. И
такая латынь столь сияет, что даже если твои переводы нескольких
неведомых или тёмных греческих историй, речей Демосфена и Эсхина,
Платона, Аристотеля, Ксенофонта, Плутарха и Василия, переводы на изучение
и пользу нашим людям, если твоё замещение падуанца Ливия, умершего
в Первой пунической войне, кажутся славным, как и есть, деянием,
однако эту особую неистощимость изящества сочтут даром более прочной
славы учёные мужи столетия, которые видят, что умение греческое
обращать латинским и обращаться к глубокой истории и выпало многим,
достоинство римского слога — считаным, которым в тебе восхищаются
как величайшим и прямо единичным).
О переводе «Политики» Аристотеля.
Леонардо Бруни Epist. VI11: (конец 1435 г. к Франческо Филельфо): «Illud
enim nostrum tenemus institutum, ut Reipublicae, quod debetur a nobis offi-
cium, sincere exhibeamus, in ceteris vero nequaquam studiosi. Tempus autem
quodcunque nobis ab officio supersit, libenter ad studia referimus litterarum.
Agressi nempe sumus post discessum tuum Aristotelis Politicorum libros per-
fricere quos, ut scis, traducere iampridem coeperamus. In his nunc versatur plu-
rimum cura, et cogitatio nostra»
(Ибо придерживаемся нашего установления — искренне отправлять
должную Республике службу, а остальное отнюдь не занимает. В
остающееся же от службы время охотно удосуживаемся заниматься
словесностью. Давеча вот после отъезда твоего [Филельфо уехал из Флоренции
в декабре 1434] принялись мы мусолить книги «Политики» Аристотеля,
которые, как ты знаешь, переводить начали прежде. В этом теперь
преимущественно вращается наше рачение и мышление).
Бруни предпринял перевод по просьбе герцога Хемфри Глостера,
прочитавшего его перевод «Этики» Аристотеля. Завершив первую часть,
отправил с некими купцами герцогу, который не поблагодарил и не ответил
вовсе. Тогда в 1438 Бруни посвятил перевод Евгению IV.
2
Карло Марусппини
Посмертная элегия
в честь Леонардо Бруни
Папа Пикколомини в De vins illustribus XVI, заключая рассказ о
Леонардо Бруни, сообщает, что «huic mortuo in cancellaria Florentinorum Carolus
Aretinus successit. Latinis ac grecis litteris madidus est, carmen elegans facit
nee minor est in oratione soluta. Huius primi versus, quos viderim, fuerunt ex
Homero traducti, qui Bellum murium ac ranarum référant, sed iam vir grandior
factus maturiora conscribit»
(по его смерти канцлером стал Карло Аретинский, — пропитанный
латинской и греческой словесностью, изящный стихотворец, не слабее
и немерной речью. Его первые строки, которые я видел, были переведены
из Гомера и повествовали о войне лягушек и мышей [1429], но сейчас, уже
повзрослев, пишет более зрелое).
Карло Марсуппини (1398 - 24/04/1453, Флоренция) был наставником
Лоренцо и Джованни деи Медичи, соответственно брата и сына Козимо.
С 1431-гр года начатое многолетнее и высокооплачиваемое
преподавание риторики во Флорентийском университете убавляло его творческий
досуг (Бартоломео Фачо De vins illustribus liber: «artem rhetoricam pluribus
annis Florentiae professus est, plusque temporis in docendo quam in scribendo
posuit»): оставил после себя утешительную речь братьям Лоренцо и
Козимо деи Медичи в прозе, с десяток писем и порядка тридцати
стихотворений. Папа Николай V поручил ему, после неудачи в 1450 пармского поэта
Базинио Базини, перевод «Илиады». Марсуппини с 1452-го перевёл
первую песнь и сотню строк из девятой: смерть в 1453 пресекла начинание.
Карло Марсуппини. Элегия на смерть Леонардо Бруни. Перевод 589
Погребальная элегия от имени Флорентийской республики в честь
канцлера Леонардо Бруни, скончавшегося 08/03/1444, сложена, вероятно, сразу
после 12/03/1444, дня всенародных похорон, упоминаемых в стихах.
Произведение посвящено Бенедетто Аккольти Старшему (1415, Арец-
цо — 26/09/1464, Флоренция), с 11/10/1435 преподавателю гражданского
права во Флорентийском университете, участнику знаменитого Certaine
coronario в 1441, с 17/04/1458 и вплоть до смерти канцлеру Флорентийской
республики, заместившему Поджо Браччолини.
Торжественное и унывное сочинение, вдохновлённое весьма значимой
для развития гуманистической похоронной поэзии элегией III 9 Овидие-
вых Amoves на смерть Тибулла в 19 г. до н. э., составляют: соображение о
необоримости смерти (стихи 1-71), утверждение бессмертия поэтов (стихи
72-96), восславление Леонардо Бруни — писателя, политика, семьянина
(стихи 97-139) и хвала Флоренции (стихи 140-174).
590
Часть П. БРУНИ-ГЕРОЙ
CAROLIARRETINI ELEGIA
DE MORTE LEONARDIARETINI,
ELOQUENTISSIMIORATORIS
Nunc, sacre Muse, sanctos nunc solvite crines,
nunc grandes lacrime sancta per ora fluant.
Memnona et Aurora flevit, Iuturnaque Turnum,
Eacide fato flevit et alma Thetis,
5 ipsa Venus pulcro lacrimas impendit Adoni,
Eneamque pium flevit et ipsa Venus,
Orphei Calliope doluit cum fluminis Hebri
Eurydicem damans volveret unda caput,
Iuppiter ipse pater, parent cui sidéra mundi,
10 dicitur et nato condoluisse suo.
Nam Leonardus, erat vester qui ductor et arma
induit in campis vestraque signa tulit,
nunc iacet (heu miserum!) feretro, nunc ille sepulcro
effertur, iam iam claudet et ossa lapis.
15 Ergo senes merent, iuvenes matresque virique
creditur et silvis ingemuisse feras;
turn Phebus claros oculos avertit et ipse
opposuitque nives occuluitque faces.
Quid iuvat antiquos nunc evolvisse poetas
20 doctaque grecorum tot monumenta virum?
Quidve tuam prodest scripsisse, Fluentia, claram
historiam et mores percoluisse probos,
cum sanctos etiam rapiant, mala numina, Parce
et data sit fatis omnibus atra dies?
25 Aspice Virgilium, Siculi qui carmine vatis
pastores docuit ruraque et, Ascra, tua;
hic certe potuit divo concurrere Homero,
sit tamen hic natus, sit tamen ille pater.
Карло Марсуппини. Элегия на смерть Леонардо Бруни. Перевод 591
ЭЛЕГИЯ КАРЛО АРЕТИНСКОГО
НА СМЕРТЬ ЛЕОНАРДО АРЕТИНСКОГО,
КРАСНОРЕЧИВЕЙШЕГО ВИТИИ
Музы святые, пора расплетать священные пряди,
крупным слезам пора лики святые полить.
Мемнон оплакан Авророю был, а Турн был Ютурной,
и Эакида рок полит Фетидой благой,
5 к стати Адониса слёз самой Венере не жалко,
и оплакан Эней честный Венерой самой,
и Каллиопа о голове Орфея скорбела,
каченной Гебра струёй и с Эвридикой в устах,
сам Юпитер отец, кому звёзды покорствуют мира,
10 было с чадом своим, передают, воскорбил.
Ведь Леонардо, ваш воевода бывший, который
вооружался и нёс ваши на поле значки,
нынче, бедняга, лежит в гробу, относится нынче
в захороненье, вот-вот камень останки замкнёт.
15 Юноши да старики, мужи да матери тужат,
думается, по нему звери стенают в лесах;
Феб тогда отвратил глаза лучезарные, сам же
и заслонил огни, и предпослал снегопад.
Что было толку, раз так, развёртывать древних поэтов,
20 столько учёных мужей греческих памятников?
А заниматься впрок ли твоей, Флуенция, яркой
летописью или нрав честным воспитывать свой,
раз и святых приберут божества зловредные Парки,
и застанет день чёрный любую судьбу?
25 Глянь на Вергилия: он стихом сицилийца пророка
передал нам пастухов, Аскра, твоих деревень;
да, ему было вмочь с божественным спорить Гомером,
пусть и был сыном он, пусть был родитетелем тот.
592
Часть И. БРУНИ-ГЕРОЙ
Huius enim fictis incensa est carmine Dido,
30 huius at in veris membra perusta rogis.
Nee valuit Linum genitor defendere Apollo:
ivit et ad Manes ipse gemente lyra.
Hie movit cithara condenda in menia saxa
illiusque rapax unda retenta sono,
35 at neuter potuit sevam pervincere mortem,
neuter et invisas continuisse manus.
Invida, quid timidis producis secula cervis,
natura, et cornix secula tanta manet,
cum genus humanum, potuit quod cernere causas
40 rerum, turn siqua sidéra mente rotent,
tarn rapido vite decurrat tempora cursu
et cadat in medio sepius, ah!, spatio?
I nunc atque altum verbis compone cothurnum,
iratosque deos versaque regna cane:
45 carminis ast auctor periit testudine tanti
armiger et damnât lumina falsa Iovis.
Sic vatum varia rapiuntur corpora morte,
natura, fato vique iubente simul.
Hie canibus rapidis laniandum corpus et artus
50 prebuit; huic mortem gaudia falsa ferunt.
Sic pereunt cuncti scriptores, carmina sive
ludant seu torquent tela dicata foro.
Historias scribis? Moreris, doctissime Livi.
Scribis et Annales? Tu moriere, Fabi.
55 Nee novisse iuvat mundi miracula: quare
occurrant rapidis sidéra cuncta polis,
curve suum Phebe totum flammaverit orbem,
proxima cur fratri cornua et ipsa gerat,
cur spirent venti, cur Thetis et augeat undas,
60 intorta et sevo fulmina Marte cadant,
Карло Марсуппини. Элегия на смерть Леонардо Бруни. Перевод 593
В песне его придуманное пепелило Дидону
30 пламя, всамделишнее члены сжигало его.
Лина не удалось упасти отцу Аполлону:
тоже к манам пошёл с лирой рыдающей Лин.
Кто-то задорил складываться каменья кифарой,
чьим-то звучаньем волна хищная укрощена,
35 только лютую смерть одолеть никому неподсильно,
и никому не сдержать руки завистливые.
О завистливая природа, почто длишь оленям
робким века, и века долго вороньи текут,
а человечий род, на вещей причины глядящий,
40 и не кружит ли там звёзды какой-нибудь ум,
столь стремительно жизненный срок бегом пробегает
и зачастую, увы, падает на полпути?
Выдь теперь и слагай котурн высокий словами,
об озлённых богах, сваленных царствах запой:
45 аж стихотворец такой погиб по вине черепахи
и проруху очей Зевсов оружник клянёт.
Эдак разная смерть пророков тела похищает:
иль природа, иль рок, или насилье велит.
Кто-то прытким псам в растерзание тело и члены
50 отдал, кому-то исход лживая радость чинит.
Так писатели все погибают, играй ли стихами,
или дроты ринь, созданные для суда.
Занят историей? Ты умрёшь, учёнейший Ливии.
Занят летописью? Фабий, ты тоже умрёшь.
55 Ни постиженье чудес вселенной не дельно: с чего же
все светила достичь остий стремительных мчат,
иль почему весь круг свой Феба воспламеняет,
близко несёт свои к брату рога почему,
дует ветр почему, вздымает волны — Фетида,
60 падают Марсом злым молнии мётнутые,
594
Часть П. БРУНИ-ГЕРОЙ
quis celum volvat, que sint sua semina rebus,
seu terra, aut aer, sive sit ignis, aqua,
seu vacuum est corpus, seu fine carentia cuncta,
materia aut potius iunctaque forma simul,
65 labitur et vento cur celo Stella, quid imber
décidât et quando Iuppiter ipse tonet
quidve animus vigilet teneat cum corpora somnus
et quid seiuncto corpore liber agat;
denique si noscas tenues quis iudicet umbras,
70 non tamen ad Manes est tibi septa via.
Sic miser ingénus finis, labor irritus omnis:
omnes, ah miseri!, somnia et umbra sumus.
Immo manent vates fama per secula cuncta:
durât et orator, durât et historicus,
75 vivet Aristoteles, vivet per tempora Plato,
ulla nee abstulerit tot monumenta dies.
Sed tua que iactas pereant miracula, Memphis,
imbribus aut annis, fulmine tacta cadant;
sic Babylon cecidit, sic est nudata sepulcro
80 iam Caria et Crete Dedala tecta ruant;
at non divini toilet mors nomen Homeri,
vivet in eternum cuncta per ora Maro,
Eschylus et vivet, vivet turn carmen Orestis,
Edippus vivet carmine cum tragico,
85 gloria divini floret Ciceronis et acris
nunc Demostheneos fama per ora viget.
Si pueri gremio liquit cum corpore vocem
Pindarus, at chartis spiritus ipse sonat,
et modo nobiscum divos, modo Pythia laudat,
90 et modo victoris premia cantat equi.
Si legitur Naso, non sunt ea carmina nostra,
nostra sed illius vox perhibenda magis;
Карло Марсуппини. Элегия на смерть Леонардо Бруни. Перевод 595
небо ворочает кто, каковы семена под вещами,
то земля иль вода, воздух ли то иль огонь,
или плоть пуста, иль обделено всё пределом,
или, скорей, вещество с очерком сопряжено,
65 валится с неба звезда почему от ветра, зачем дождь
падает и когда грянет Юпитера гром,
или зачем себе бодрствует дух, пока тело уснуло,
и зачем, разлучась с телом, свободным живёт;
хоть ты прознай, наконец, кто судит тонкие тени,
70 твой не заказан-таки во преисподнюю путь.
У дарований конец горемычен, работа напрасна:
эх, горемычные, все мы сновиденья да тень.
Всё же на все века на слуху пребудут пророки:
непреходящ вития, непреходящ деепис,
75 будет жить Платон, Аристотель будет бессрочно,
столько памятников время не уволочёт.
Знай, о Мемфис, твои чудеса пресловутые сгинут:
стоит задеть их годам, молнии, ливню ль — падут;
Эдак пал Вавилон, и Кария уж от гробницы
80 обнажена, и туда ж критский Дедалов чертог;
имя божественного Гомера, однако, несмертно,
будет Вергилий жить вечно у всех на устах,
будет жить и Эсхил, и жить сочиненье Ореста,
и сочиненьем Эдип будет трагическим жить,
85 слава божественного расцветёт Цицерона и ныне
о Демосфене молва остром окрепнет в устах.
С телом голос оставил пусть на мальчишечьем лоне
Пиндар, но дух его сам на бумаге звучит:
с нами выхваливает то богов, то пифийские игры,
90 то воспевает мзду, снисканную скакуном.
Если Назона читать, не наши те стихотворенья,
но его голос, скорей, передаваемый наш;
596
Часть И. БРУНИ-ГЕРОИ
Delia si nostro, si Lesbia cantat in ore,
ore, Catulle, meo tuque, Tibulle, canis.
95 Sic loquitur mutus, vivunt sic mortua semper
corpora, ut arboribus sic revirescit honos;
sic, Leonarde, tuum nomen celebrabitur annos
innumeros: obitu gloria maior erit!
Nec sua tam doctum spectarunt tempora Crispum:
100 nunc Crispum quantum tempora nostra probant!
Disputât in Latio per te sua dogmata Plato,
Socratica et Latio mors miseranda venit;
tu modo Aristotelis reddis monumenta Latinis,
ut patriam servent seque suamque domum;
105 nec défit natus, nec, pignora cara, nepotes
et, siquid valeant, nec tibi divitie;
corpore turn valido duxisti tempora vite,
moribus et Sanctis vita severa fuit.
Es felix igitur, sapiunt si dicta Solonis:
110 In te fortune nulla relicta via est!
Ergo quid optamus, quid numina magna querelis
tundimus inque deos verba nefanda cadunt?
Urbs Patavina sui celebravit funera Livi,
at tibi nunc gemina fertur ab urbe decus:
115 te Arretium signis, ornât Florentia signis,
hec tibi natura est, legibus hec patria.
Нес tibi promerito summos mandavit honores,
hec simul et dénis bella gerenda viris,
hec etiam, rerum Cosmus dum tractât habenas,
120 immunem fecit teque tuosque simul.
Tullius Arpinas Romanam protegit urbem,
Florentina tuo consilio regitur;
huius et historia est per te decursa, sed ipsum
in medio cursu mors inimica rapit.
Карло Марсуппини. Элегия на смерть Леонардо Бруни. Перевод 597
если о Делии звук на устах иль о Лесбии наших,
ты, Катулл, и, Тибулл, ты раздаёшься из нас.
95 Так немой говорит, и так тела живут вечно
мёртвые, как дерева, так зеленеет почёт;
так, Леонардо, имя твоё на несметные годы
превознесут: попрёт слава успенье твоё!
Криспа учёного столько пора его не ценила,
100 сколько Криспа теперь наша пора признаёт!
Через тебя Платон свои в Лацио толки заводит,
и Сократова смерть в Лацио горько пришла;
памятники Аристотелевы предаёшь ты латинам,
чтобы отчизну и кров, чтобы себя берегли;
105 сыном ты не обделён, ни внуками, милой порукой,
и, коль стоящая, ни состоятельностью;
бодрый телом притом ты здравствовал срок своей жизни,
жизнь суровела равно высоконравственная.
Счастлив, стало быть, ты, умудряй нас реченья Солона:
НО ни за что судьбе не подобраться к тебе!
Так отчего ж хотим, отчего же долбим всевышних
жалобами, а слова гнусные метят в богов?
Ливию похороны своему город Падуя справил,
но почитает тебя ныне чета городов:
115 красит Ареццо тебя значками, Флоренция красит:
он отчизна тебе кровно, законно она.
Должности высшие, и поделом, на тебя возлагала
да среди десяти — действия воинские,
в годы ж, когда за бразды правленья Козимо взялся,
120 брать упразднила она подать с тебя и твоих.
Римскую оборонял столицу Туллий Арпинский,
как заведует твой во флорентийской совет;
чью историю слово твоё обежало, вот только
смертью недружественной на полуслове запнут.
598
Часть П. БРУНИ-ГЕРОЙ
125 Нес tibi defuncto querit que premia reddat
visaque sunt nulla premia digna satis;
ipsa tamen merito cingit tua tempora lauro:
convenit hec vati, convenit illa duci.
Gianoziusque simul doctus te in funere laudat
130 et capiti trepidis serta dédit manibus.
Si bene pro meritis celestia numina reddunt,
ibis ad Elysios nunc, Leonarde, viros
occurretque tibi, redimitus tempora, Dantes,
qui canit infernas et super astra vias
135 advenietque simul multa gravitate Petrarcha
Boccaciusque simul Coluciusque simul;
his ducibus venies florent ubi gramine campi
augebisque pios, agmina docta, choros.
Nunc, Leonarde, vale tuque, о Florentia, gaude,
140 gaude, iterum tantis accumulata bonis!
Propter aquas positum fuit ante Fluentia nomen,
at nunc, quod flores, hoc tibi nomen inest.
Urbs Romana suos misit tibi leta colonos;
felici auspicio menia iacta tua.
145 Suspiciunt omnes educta palatia celo
signaque marmoribus templaque sacra deum
suspiciuntque domos armataque turribus altis
menia, turn saxis quam bene strata via est;
despectant montes mediusque interfluit amnis
150 Arnus, Pisano flumina danda mari;
divitie ingentes, hominum vis magna fréquentât,
ars bona non ulla est que tibi deficiat.
Hic patribus nati similes letusque parentum
os nati quisque spectat in ore suum;
155 hic decus, hic Cosmus condit Laurentia templa
templaque sunt illi condita, Marce, tibi
Карло Марсуппини. Элегия на смерть Леонардо Бруни. Перевод 599
125 Ищет какую тебе награду воздать по кончине,
не приглядела вполне стоящего ничего;
но, наконец, поделом чело твоё лавром обводит:
что пророку хорош, что воеводе хорош.
Хвалит на похоронах тебя учёный Джанноццо
130 и дрожащей рукой темя увенчивает.
Коль хорошо воздают по заслугам небесные силы,
твой, Леонардо, теперь путь к элисийским мужам.
И предстанет твой о челе увенчанном Данте,
кто об исподних пел и о надзвёздных стезях.
135 И подойдёт собрат заправски степенный Петрарка,
и Боккаччо собрат, с ним и Колуччо собрат,
ими ведомый к полям, цветущим травой, добрёшься
да умножишь честной сонм и учёную рать.
Что ж, Леонардо, прощай, а тебе, о Флоренция, впору,
140 столько добра сгрудив, радоваться без конца!
Прежде ввиду воды Флуентия именовалась,
ныне же, раз цветёшь, имя созвучно твоё.
Радостно отряжены тебе Римской столицей колоны;
при знаменье благом зижденны стены твои.
145 Так и взирают все на дворцы, возведённые к небу,
образы мраморные, храмы святые богов,
и на дома, и на стен броню о высоких башнях,
ладно булыжниками улицы выстелены;
горы сверху глядят и поток промежуточный льётся
150 Арно, даритель воды морю Пизанскому впредь;
несть богатствам числа, народа не переведётся,
нет таких искусств, коих тебе занимать.
Здесь подобны дети отцам и каждый родитель
рад своё лицо в детском лице узнавать;
155 здесь краса, и Козимо здесь создаёт Сан-Лоренцо,
одноимённый храм, Марко, создал и тебе
600
Часть П. БРУНИ-ГЕРОЙ
(qui genere est clams, summa probitate verendus,
qui lumen patrie presidiumque bonis,
qui favet ingeniis: faveant sibi numina semper
160 deprecor atque annis mollia fata suis);
hic sculptura viget, priscus turn vivit Apelles
et statuas vivas ducit ab ere manus.
Hec iusta, hec sapiens, hec est moderata, nee altos
deicit hec animos, dum bene bella gerit;
165 hec certe antiquas studiis miratur Athenas
graiaque gymnasiis dogmata cuncta legit;
hec omnes laudant merito, mage sed mage laudcint
quod ponis doctis premia tanta viris:
nutrit honos artes, stimulos currentibus addit,
170 addit et igniculos gloria magna probis.
Philosophos igitur gignis, sanctosque poetas,
gignis et orantes, gignis et historicos,
ergo omnes dicant meritam te et carmine laudent,
spes certe studiis una relicta bonis.
Карло Марсуппини. Элегия на смерть Леонардо Бруни. Перевод 601
(корнем он именит, досточтим за верховную честность,
светоч отчизны он и покровитель благим,
он с одарёнными добр, молю, чтобы добрыми были
160 горние вечно к нему, мягким к годам его рок);
здесь ваянье цветёт, живёт и прежний Апеллес
и живую стать точит из бронзы рука.
Мудрая, праведная, умеренная и высоким
духом не никнет она, войны выигрывая;
165 да, в изученьях она дивится древним Афинам,
и в гимназиях чтёт догмы всё греческие;
это хвалят все поделом, но за то наипаче,
что учреждаешь наград много учёным мужам:
сытит искусства почёт, придаёт стрекало бегущим,
170 и придаёт огонька слава большая честным.
Значит, философов ты плодишь и священных поэтов,
ты и витий плодишь, и дееписов плодишь,
Все пусть заслуженной славят тебя и хвалят стихами,
ты надежда одна у изучений благих.
602
Часть П. БРУНИ-ГЕРОЙ
Постиховые примечания к переводу
ι
Неминуемость смерти
1-4 Овидий Am. 3, 9, l^t: «Memnona si mater, mater ploravit Achillem, /
et tangunt magnas tristia fata deas, / flebilis indignos, Elegia, solve capillos: /
a, nimis ex vero nunc tibi nomen erit!»
(Если матерью Мемнон был, Ахилл был оплакан, / если скорбный рок
по сердцу мощных богинь, / зряшные уж расплети, Элегия слёзная,
пряди, / ныне имя твоё истинно как никогда!);
Мемнона, темнокожего сына Авроры от Тифона, убил Ахилл Овидий
Met. 13, 578-580: «cura deam propior luctusque domesticus angit / Memno-
nis amissi, Phrygiis quem lutea campis / vidit Achillea pereuntem cuspide
mater»
(точит богиню забота родней и семейное горе / — Мемнона больше
нет, кто под взором матери алой / жалом Ахилловым был умечен на поле
фригийском);
Турна, царя рутулов, сестрой которого была речная нимфа Ютурна,
убил Эней Вергилий /En. 12, 887-952;
Ахилла, сына Пелея и Фетиды, внука Эака, убил Парис Стаций Silv. 2,
7, 96-97; 5,1, 34-36.
5 Адонис, юный возлюбленный Венеры, убит на охоте кабаном
Овидий Am. 3, 9, 15-16: «пес minus est confusa Venus moriente Tibullo, / quam
iuveni rupit cum férus inguen aper»
(и взбудоражила смерть Тибулла Венеру не мене, / чем когда ярый
кабан юноше пах прохватил).
6 Эней, павший на войне против Мезенция, этрусского царя (Юстин
43,1,13; «Bellum deinde adversus Mezentium, Etruscorum regem, gessit, in quo
cum ipse occidisset»);
Овидий Am. 3, 9,13-14: «fratris in ^Eneae sic ilium funere dicunt / egressum
tectis, pulcher Iule, tuis»
(так, говорят, на похороны было брата Энея / вышел из твоего крова,
красавец Иул).
Эней ходатайством Венеры обожествлён и вознесён на небо Овидий
Met. 14, 581-608.
7-8 Жуткая смерть Орфея Овидий Am. 3,9,21-22: «quid pater Ismario,
quid mater profuit Orpheo? / carmine quid victas obstipuisse feras?»
(чем был полезен отец, чем мать исмарийцу Орфею? / чем одолённых
стихом ошеломленье зверей?);
Карло Марсуппини. Элегия на смерть Леонардо Бруни. Пояснение 603
Вергилий Georg. 4, 523-527: «Turn quoque marmorea caput a ceruice re-
uulsum / gurgite cum medio portans Oeagrius Hebrus / volueret, Eurydicen
uox ipsa et frigida lingua / a miseram Eurydicen! anima fugiente uocabat: /
Eurydicen toto referebant flumine ripae»
(Между тем, как эагрский Гебр по водовороту / нёс, катя, оторванную
от мраморной шеи / голову, голос сам и стылый язык Эвридику, / эх, Эв-
ридику звал горемычную, дух испуская: / вдоль реки берега отзывались
кругом Эвридикой);
Овидий Met. 11, 50-55: «membra iacent diversa locis, caput, Hebre,
lyramque / excipis: et (mirum!) medio dum labitur amne, / flebile nescio quid
queritur lyra, flebile lingua / murmurât exanimis, respondent flebile ripae. /
iamque mare invectae flumen populare relinquunt / et Methymnaeae potiuntur
litore Lesbi»
(разные члены лежат там и сям. Ты, голову с лирой, / Гебр,
приемлешь и (вот чудеса!), скользя по теченью, / лира скорбно ропщет о чём-то,
язык бездыханный / скорбно лепет ведёт, берега ответствуют скорбно. /
В море ввезённые, вот покидают туземную реку / и достигают они метим-
нийского Лесбоса взморье).
9-10 Чадо, с которым воскорбил Юпитер, — это Геркулес, его сын
от Алкмены, призванный на подмогу Паллантом, сыном Эвандра, до
схватки с Турном.
В написанной по смерти Пиккарды Буэри Consolatoria 1433 года, сплошь
единодушной данной элегии по смерти Леонардо Бруни, Карло
Марсуппини толкует стихи 466-472 из X книги «Энеиды»: «Vide, enim, quid apud
Maronem Iuppiter dicat, cum filium Herculem pro futura Pallantis morte
consoletur: «Turn genitor natum dictis affatur amicis: / "stat sua cuique dies,
breve et inreparabile tempus / omnibus est vitae: sed famam ostendere factis /
hoc virtutis opus. Troiae sub moenibus altis / tot nati cecidere deum; quin occidit
una / Sarpedon, mea progenies. Etiam sua Turnum / fata vocant, metasque dati
pervenit ad aevi"». Quid enim aliud prudentem poetam voluisse credimus, cum
ore Iovis deorum natos cecidisse memorat, nisi comunem condicionem
ostendere voluisse?»
(Смотри, что у Марона говорит Юпитер, когда утешает сына
Геркулеса насчёт грядущей смерти Палланта: «Вот родитель дружественно
обращается к чаду: / "каждого день свой ждёт, короткий и невозродимый /
жизненный срок у всех, но явить деяньями славу /— это доблести труд.
Под высокими стенами Трои / столько чад богов полегло; распростёрт
в дополненье, / произведенье моё, Сарпедон. Отзывает свой Турна / рок
заодно и достиг бытию положенной меты"». И что же иное, по-нашему,
хотел явить сообразительный поэт, выговаривая устами Юпитера, что
полегли чада богов, как не общую участь?).
604
Часть И. БРУНИ-ГЕРОЙ
Стало быть, стихи 9-10 подразумевают Сарпедона, сына Юпитера и Ла-
одамии, убитого Патроклом Гомер II. 16, 476-485.
11-14 Торжественные похороны, устроенные Флорентийской
республикой своему канцлеру Леонардо Бруни 12/03/1444.
16 Овидий Met. 11, 44-49: «Те maestae volucres, Orpheu, te turba ferarum, /
te rigidi silices, tua carmina saepe secutae / fleverunt silvae; positis te frondibus
arbor / tonsa comas luxit; lacrimis quoque flumina dicunt / increvisse suis, ob-
strusaque carbasa pullo / naies et dryades passosque habuere capillos»
(Ты оплакан, Орфей, летунами унылыми, сонмом / ты звериным, ты
крутыми камнями, лесами, / шедшими к песням твоим; дерева, от листвы
оголившись, / без кудрей скорбят; и якобы реки набрякли / от ими
вылитых слёз, и в муслине, чёрным каймлённом, / с прядями ходят
растрёпанными наяды, дриады).
17-18 Леон Баттиста Альберти Nebule: «Phebo patri hune nebularum fas-
tum et superbiam invisam fuisse affirmant, earumque fastidium non pertulisse,
sed faciem avertisse»
(Утверждают, что отцу Фебу эта спесь и гордость облаков была
ненавистна и не перенёс их гадости, но отвратил лицо).
19-20 Карло Марсуппини Consolatoria:
«Qua in re licet nonnulli, qui sapientes videri volunt, me reprehendant,
tamen plurimorum antiquorum turn maxime unius vivi auctoritas me defendet.
Vidi enim, vidi Nicolaum Nicolum, virum nostra tempestate eruditissimum,
non solum ingemere, verum etiam lacrimas fundere. Nec ei Sacrae Litterae,
quibus summo studio deditus fuit, nec tot praecepta philosophorum, hec
historiarum tanta cognitio, nec denique quod tot Graecorum volumina evolverit,
adiumento esse potuit ut non vestrae amantissimae honestissimaeque matris
funeri pias lacrimas impederet. Itaque si meam rationem (quamquam id quidem
non despero) defendere non potero, nostri Nicolai, hominis doctissimi atque
gravissimi exemplum auctoritatemque in medium adducam. Et quemadmodum
Pythagoricis, cum aliqua de re ambigeretur, sat esse videbatur dicere "ille dixit",
sic mihi, si cui tam pium officium reprehendatur, "Nicolaus hoc fecit" dicere sat
erit. Quod itidem, Cosme Laurentique vobis accidisse animadverti. Nec enim,
Cosme, quae tua sapientia atque ingenium est, inficias ibis te piae matris obitu
maxime indoluisse. Quamvis tot legeris, videris, acceperis, tamen te gravius
commotum esse sensi»
(Пусть некоторые, якобы мудрецы, в этом и укорят меня,
однако за меня наипаче вступится, наряду с влиятельностью многих
древних, — одного живого. Ибо я видел, видел, что Никколо Никколи, муж
в наше время образованнейший, не только стенал, но и проливал слё-
Карло Марсуппини. Элегия на смерть Леонардо Бруни. Пояснение 605
зы. Ни Священное Писание, которому был с высшим рачением предан,
ни столько наставлений философов, ни толикое знание истории, ни то,
наконец, что развёртывал столько греческих свитков, не
споспешествовали ему не жалеть благочестивых слёз на похоронах вашей
любезнейшей и честнейшей матери. Значит, если не смогу отстоять мой толк (хотя
и не отчаиваюсь), открыто приведу пример и влиятельность нашего Ник-
коло, человека учёнейшего да степеннейшего. И как пифагорикам, о чём-
нибудь обинующимся, казалось довольно сказать «Сам сказал», так мне,
если кого укорят за столь благочестивый долг, будет довольно сказать
«Так делал Никколо». Замечаю, о Козимо и Лоренцо, что тождественное
и вам довелось. Ибо, Козимо, с твоей мудростью и даровитостью не заот-
рицаешь, что ты наипаче воскорбел об успении благочестивой матери.
Я почувствовал, что даже коли ты столько читал, видел, воспринял, был,
однако, не на шутку расстроен).
21-22 Намёк на Historié florentini populi, славную и внушительную
работу Леонардо Бруни, в руке с которой его изваял Бернардо Росселини
в церкви Санта-Кроче.
• Флуентия = Флоренция: см. Приложение Fluentia или Florentia.
23-24 Овидий Am. 3, 9, 35-36: «cum rapiunt mala fata bonos (ignoscite
fasso!) / sollicitor nullos esse putare deos»
(раз зловредный рок прибирает благих, то, простите, / но склоняюсь
считать, нет-де богов никаких).
25-26 Речь об уроженце Сиракуз, основоположнике буколической
поэзии Феокрите и Гесиоде, выходце из беотийской Аскры: две
перифразы подразумевают греческий костяк латинских «Буколик» и «Георгик»
Вергилия.
27-28 Один из самых мудрёных вопросов Гуманизма — Гомер /
Вергилий: за кем превосходство? Для Марсуппини очевидна зависимость ла-
тина от грека, отца поэзии.
Овидий Am. 3, 9, 25-26: «adice Maeoniden, a quo ceu fonte perenni / vatum
Pieriis ora rigantur aquis»
(к ним меонийца добавь, из кого, навечно истока, / орошены Пиэрид
влагой пророков уста);
Петрарка Bucolicum carmen I 24-28: «canendo / quod prius audieram didici,
musisque coactis, / quo michi Parthenias biberet de fonte notavi. / Nee minus est
ideo cultus michi; magnus uterque, / dignus uterque coli, pulcra quoque dignus
arnica»
(под песню / выучил всё, что сперва слыхал, и, муз сопоставив, / я
смекнул, из какого пивал истока Парфений. / Не умалил уваженья за тем
606
Часть П. БРУНИ-ГЕРОЙ
я: велик из них каждый, / каждый достоин уваженным быть и прекрасной
подруги);
Карло Марсуппини Consolatoria:
«Nam, ut ceteros omittam quos enumerare opus esset, si nostrum profecto
Maronem opponam, hiscere non audebunt. Quamvis enim in canendis pastori-
bus Theocritum, in cultu agrorum Hesiodum, in bellis atque erroribus Homerum
imitatus sit, quamvis denique signa tempestatum ab Arato, Troiae eversionem li-
brumque secundum a Pisandro, quartum ^neidos ex ApoUonio atque, ne omnia
numerem, inclitum illum ^tnae portum a Pindaro transtulerit, quot tamen versus
ab Ennio, Lucretio, Furio, quot Vario, Catullo et Acci, quot denique Lucilio et Hos-
tio ac demum Pacuvio, Suevio atque Nevio inserti in eius poemate reperiuntur!»
(Ведь, пропуская прочих, исчислять которых трудоёмко, если
нашего Марона противопоставлю, не дерзнут и заикнуться. Ибо хотя и
подражал Феокриту в пастушьих песнях, Гесиоду — в земледелии,
Гомеру—в войнах да странствиях, хотя и переносил из Арата знаки погоды,
из Писандра — разгром Трои и вторую книгу, четвёртую книгу
«Энеиды» — из Аполлония и, не исчисляя всего, ту славную пристань Этны —
из Пиндара, однако сколько в его поэме найдёшь стихов, вставленных
из Энния, Лукреция, Фурия, сколько из Вария, Катулла и Акция, сколько,
наконец, из Луцилия и Гостия, вдобавок Пакувия, Свея да Невия!);
Карло Марсуппини In Homeri praefatio, 21-24 + 157-158: «Ac velut Oceano
dicuntur flumina labi / cunctasque per terras uno decurrere ab ortu, / sic uno
sacri vates nascuntur Homero, / ora rigant; ille pater est atque omnibus idem» +
«creditur in sacri desunt quae carmine vatis / his saeclum caruisse suum, turn
cognita nulli»
(Точно как реки текут, вестимо, из Океана / и начала от одного
разбегаются всюду, / так Гомером одним рождены святые пророки / да
орошают уста; он — отец, единый для всех них) + (верится, что чего нет в стихах
святого пророка, / тем был и век его обделён, никому не известным).
29-30 Овидий Am. 3, 9, 27-28: «hunc quoque summa dies nigro submersit
Averno; / defugiunt avidos carmina sola rogos»
(в чёрном Аверне конечный день утопил его тоже; / алчное пламя
одним только стихам нипочём).
О смерти Дидоны Вергилий /En. 4, 642-705.
Светоний-Донат Vita Vergilii: «Heredes fecit [...] ex reliqua L. Varium et
Plotium Tuccam, qui eius itneidem post obitum iussu Caesaris emendaverunt.
De qua re Sulpicii Carthaginiensis exstant huiusmodi versus: "Iusserat haec
rapidis aboleri carmina flammis / Vergilius, Phrygium quae cecinere ducem. /
Tucca vetat Variusque simul; tu, maxime Caesar, / non sinis et Latiae consulis
historiae. / Infelix gemino cecidit prope Pergamon igni, / et paene est alio Troia
cremata rogo"»
Карло Марсуппини. Элегия на смерть Леонардо Бруни. Пояснение 607
(Наследниками сделал [...] всего остального — Луция Вария и Плоция
Тукку, которых по его успении Цезарь обязал издать «Энеиду». На этот
счёт остались такие стихи Сульпиция Карфагенского: «Прытким огнём
истребить Вергилий распорядился / песни, сложенные им о фригийском
вожде. / С Барием Тукка отказывают; ты, Цезарь великий, / споря
летописи Лация, жечь не даёшь. / Жалкий Пергам огнём едва был дважды не
пожран, / Троя в иной пожар не угодила почти»).
31 Лин, мифический поэт, сын Аполлона и Терпсихоры, учитель
Орфея и Геркулеса, который и убил его, рассердившись на порицание.
Овидий Am. 3, 9, 23-24: «et Linon in silvis idem pater 'aelinon!' altis / dicitur
invita concinuisse lyra»
(и тот же самый отец, говорят, пел Лину «Увы, Лин!» / на
противящейся лире в дремучем лесу).
33 Амфион, сын Зевса и Антиопы, вместе с близнецом Зефом
баснословный основатель Фив: его волшебной игрой на кифаре собранные
братом камни подвигались и слагались в стены города. Женился на Ниобе, но
всех их детей погубили Артемида с Аполлоном. Мстя, потщился
разрушить храм Аполлона, но убит богом.
34 Арион из Мефимны, баснословный кифаред, за путешествие из
Сицилии в Коринф принуждённый моряками, позарившимися на его
богатства, броситься в море. Спасён дельфином, заворожённым его музыкой,
напоследок исполненной на судне (Геродот 1, 23-24).
35-36 Овидий Am. 3,9,27-28: «at sacri vates et divum cura vocamur, / sunt
etiam quis nos numen habere putent. / Scilicet omne sacrum mors inportuna
profanât; / omnibus obscuras inicit illa manus»
(но зовёмся «забота богов» и «святые пророки», / и подзирает в нас
некто божественное. / Скоропостижная смерть оскверняет любую
святыню; / тёмные руки на всё распространяет она).
37-41 Топика долголетия оленя и вороны.
Авсоний Ed. 22, 1-6 переводит утверждение Гесиода (frg. 171 Rzach)
о том, что говорливая ворона переживает девять поколений престарелых
людей, жизнь оленя - четыре вороньих, жизнь ворона - три оленьих,
озаглавливая его De setatibus animantium Hesiodon: «Ter binos deciesque novem
super exit in annos / iusta senescentum quos implet vita virorum. / Hos novies
superat vivendo garrula cornix, / et quater egreditur cornicis saecula cervus. /
Alipedem cervum ter vincit corvus»
(Десятижды девяти и сверху трижды двухлетья / закономерная жизнь
престарелых людей достигает. / Больше в девять раз живётся болтливой
608
Часть П. БРУНИ-ГЕРОЙ
вороне, / век вороны олень превышает четырёхкратно. / Трижды олень
одолён крылоногий вороном).
Цицерон Tusc. 1, 31, 77: «Stoici autem usuram nobis largiuntur tamquam
cornicibus: diu mansuros aiunt animos, semper negant»
(Стоики же выделяют нам ссуду, ровно воронам: души, дескать, долго
пробудут, но не бессрочно);
Elegise in Maecenatem 1, 113-118: «Redditur arboribus florens revirentibus
aetas; / ergo non homini quod fuit ante redit, / vivacesque magis cervos decet
esse pa ventes / si quorum in torva cornua fronte rigent? / Vivere cornices multos
dicuntur in annos; / cur nos angusta condicione sumus?»
(Возвращено деревам цветение зазеленевшим: / не обретает, знать,
прежнего вспять человек, / и живучее быть придично трусливым
оленям, / если у них на лбу грозном рога? / Жизнь долгоденственную,
говорят, проводят вороны; / так отчего же в такой мере мы ущемлены?);
Гораций Сагт. 4, 13, 22-25; Сагт. 3, 17, 13: «aquae nisi fallit augur / annosa
cornix»
(коль дождь долголетней верно / вороной чуем);
Овидий Med. 59; Овидий Met. 3,194; Овидий Am. 2,6,35т-36: «vivit et armiferae
cornix invisa Minervae, / ilia quidem saeclis vix moritura novem»
(да и ворона живёт, ненавистная бронной Минерве: / еле она отживёт,
знать, через девять веков);
Овидий Met. 7, 273-274: «vivacisque iecur cervi, quibus insuper addit / ora
caputque novem cornicis saecula passae»
(печень оленя живучего, клюв с головою вороны, / перевалившей
за девять веков, ещё добавляет);
Силий Италик 13, 115-129 (олениха): «haec aevi vitaeque tenax felixque
senectam / mille indefessos viridem duxisse per annos / saeclorum numéro
Troianis condita tecta / aequabat; sed iam longo nox venerat aevo»
(с жизнью бессрочной она неразлучная, счастлива старость / свежую
тысячу лет проводить без устали вовсе, / кровам, троянцами
выстроенным, исчисляя столетья, / ровня);
Плиний Старший NH 7,153: «Hesiodus, qui primus aliqua de hoc prodidit,
fabulose, ut reor, multa hominum aevo praeferens, cornici novem nostras attribuit
aetates, quadruplum eius cervis, id triplicatum corvis»
(Гесиод, который первым об этом заговорил, сказочным, считаю,
образом многое человеческому веку предпочитая, приписывает вороне
девять наших поколений, в четырежды больше - оленю, в трижды больше -
ворону);
Цицерон Tusc. 3, 28, 69: «Theophrastus autem moriens accusasse naturam
dicitur, quod cervis et cornicibus vitam diuturnam, quorum id nihil interesset,
hominibus, quorum maxime interfuisset, tarn exiguam vitam dedisset; quorum
si aetas potuisset esse longiquior, futurum fuisse ut omnibus perfectis artibus
Карло Марсуппини. Элегия на смерть Леонардо Бруни. Пояснение 609
omni doctrina hominum vita erudiretur. Querebatur igitur se turn, cum ilia vi-
dere coepisset, extingui»
(Говорят, Феофраст при смерти пенял на природу, мол, дала жизнь
долгую оленям и воронам, которым в ней никакого проку, человекам же,
которым в ней величайший прок, — столь крошечную; кабы их век мог
быть длиннее, человеческая жизнь стала бы всеми совершенными
искусствами, всякой учёностью образованной. Роптал, стало быть, только-де
начал то видеть, как пора угасать);
Карло Марсуппини Consolatoria: «Itaque, quamvis comix vix novem saeculis
interitura sit, eamque cervus quadruplo vitae tempore superet, uterque tamen
suam mortem novit»
(Значит, хотя ворона еле отживает спустя девять веков, а олень
четырёхкратно превышает её отрезком жизни, однако каждого постигает своя
смерть);
Поджо Браччолини An sent sit uxor ducenda: «At ea est vita perfectior maiorique
agitur cum laude. Prestat enim brevi vivere cum virtute quam cervorum vitam
ducere cum ignavia, stultam, erroris atque inscitie plenam, que et sepius labitur
quo est fragilior et flexibilior ad vitia»
(Но такая жизнь совершеннее и проживается с большей хвалою. Ибо
лучше кратко жить с доблестью, чем вести оленью жизнь с
нерадивостью — глупую, заблуждения да незнания полную, которая и чаще
срывается, будучи ломче и податливее, к порокам);
Кристофоро Ландино III 7 (элегия на смерть Карло Марсуппини), 19-22:
«Non ego mortali immortalem sorte creatum / optabam aut cervi saecula longa
seni, / sed veteris ternos Saturni evincere cursus / humana potuit conditione
dari»
(Нет, бессмертным я не хотел, по смертному жребью / созданного,
старика ль долгих оленя веков, / но тройное преодолеть обращенье
Сатурна / участь могла ему дать человеческая).
41-42 Сенека De brevitate vitx I 1: «Maior pars mortalium, Pauline, de
naturae malignitate conqueritur, quod in exiguum aeui gignimur, quod haec
tarn uelociter, tarn rapide dati nobis temporis spatia decurrant, adeo ut exceptis
admodum paucis ceteros in ipso uitae apparatu uita destituât. Nee huic publico,
ut opinantur, malo turba tantum et imprudens uulgus ingemuit; clarorum
quoque uirorum hic affectus querellas euocauit»
(Большая часть смертных, Паулин, ропщет на злобность природы: что
на сжатый срок рождаемся, что положенный нам отрезок времени глядь,
и пробежал, так что если вычесть весьма немногих, остальные отживают
своё в самом приготовлении к жизни. И от этого общего, как полагают,
зла стенает не только несоображающая толпа; это переживание вызвало
ропот и у знатных мужей).
610
Часть П. БРУНИ-ГЕРОЙ
45-46 Эсхил.
Валерий Максим 9,12, ext. 2: «^schyli uero poetae excessus quem ad modum
non uoluntarius, sic propter nouitatem casus referendus. in Sicilia moenibus
urbis, in qua morabatur, egressus aprico in loco resedit. super quem aquila
testudinem ferens elusa splendore capitis, erat enim capillis uacuum, perinde
atque lapidi earn inlisit, ut f ractae carne uesceretur, eoque ictu origo et principium
fortioris tragoediae extinctum est»
(A невольную кончину поэта Эсхила надо рассказать ввиду небыва-
лости стрясшегося. Вышед из стен сицилийского города, в котором
пробавлялся, сел он было под солнцем. Над ним орёл, несущий черепаху,
обманутый отблеском головы — ибо был он лысым — ринул её на него,
приняв за камень, чтобы насытиться мясом раздолбленной, и от того
удара угасло возникновение и начало расцвета трагедии).
49-50 Петрарка Epyst. II14,159-162: «Euripidem canibus lacerandum pre-
buit illa; / Eschylon ex alto misse testudinis ictu; / illa animi merore sacrum con-
fecit Homerum, / contra letitia Sophoclem consumpsit inani»
(На растерзание псам отдала она Еврипида; / стукнула свыше
ринувшейся черепахой Эсхила; / грустью душевной она извела святого
Гомера, / а ликованием вздорным зато сразила Софокла).
Еврипид.
Валерий Максим 9, 12, ext. 4: «Sed atrocius aliquanto Euripides finitus est:
ab Archelai enim regis cena in Macedonia domum hospitalem repetens, canum
morsibus laniatus obiit: cradelitas fati tanto ingenio non débita»
(Но несколько лютее скончался Еврипид. В Македонии, возвращаясь
в дом, где гостил, с ужина царя Архелая, погиб, разодранный зубами
собак: недолжная жестокость рока к толикому дарованию);
Авл Геллий 15, 20, 9-10: «Is, cum in Macedonia apud Archelaum regem esset
utereturque eo rex familiariter, rediens nocte ab eius cena canibus a quodam
aemulo inmissis dilaceratus est, et ex his vulneribus mors secuta est»
(Будучи в Македонии у царя Архелая и панибратски царём
привечаем, идя ночью с его пира, был изодран собаками, спущенными неким
соперником, и за этими язвами настала смерть);
AnthoL Pal 7, 45-47 и 49.
кому-то Софокл.
Валерий Максим 9, 12, ext. 5: «Sicut illi excessus inlustrium poetarum et
moribus et operibus indignissimi: Sophocles ultimae iam senectutis, cum in
certamen tragoediam demisisset, ancipiti sententiarum euentu diu sollicitus,
aliquando tamen una sententia uictor causam mortis gaudium habuit»
(Как и те кончины сиятельных поэтов, недостойнейшие ни нравов, ни
сочинений: Софокл, уже на исходе старости, послав на состязание траге-
Карло Марсуппини. Элегия на смерть Леонардо Бруни. Пояснение 611
дию, долго будоражась обиняковым исходом оценок, наконец, победив
на один таки голос, получил смерть от радости);
Карло Марсуппини Consolatoria:
«Sophocles, tragoediarum gravissimus scriptor, nonne, urgente extrema
senectute, cum tragoediam in certamen misisset sententiarumque dubium even-
tum anxius exspectaret, victor declaratus senili imbecillitate nimiam laetitiam
ferre non potuit, sed immodico gaudio vitam expiravit?»
(Неужели Софокл, важнейший сочинитель трагедий, гнетомый
кромешной старостью, послав на состязание трагедию и тревожно
дожидаясь пререкаемого исхода голосования, провозглашённый победителем,
не испустил дух от неумеренной радости, не совладав по старческой
немощи с чрезмерным ликованием?).
53-54 Тит Ливии и Квинт Фабий Пиктор.
55-70 Протрептическая тема и преткновенные вопросы
философского умозрения: движение звёзд вокруг полюсов (56); фазы луны,
олицетворяемой Фебой (57-58); ветры, приливы моря, олицетворяемого Фетидой
(59); молнии, олицетворяемые Марсом (60); двигатель и первостихии:
воздух Анаксимена, огонь Гераклита, вода Фалеса, земля-воздух-огонь-вода
Эмпедокла (61-62); пустота и беспредельность Демокрита, сущность
Аристотеля (63-64); падающие звёзды, дождь и олицетворяемый Юпитером
гром (65-66); душа-тело (67-68); посмертная жизнь (69).
Карло Марсуппини Consolatoria: «Nee solum haec agitari elementa, verum
et alterna vicissitudine alteram in alteram mutari non ignoramus. Ignis enim,
qui ceteris liquidior ac purior exsistit, quique sua altitudine pacem tenet, tamen
paulo crassior effectus in aerem vertitur; eadem ratione hie in aquas, tellus
glomerata cogitur unda. Ac idem ordo retexitur: tellus, enim, resoluta in
liquidas rarescit aquas, aqua vero tenuata in aera, liquidissimus vero aer in puros
ignes convertitur»
(Нам не неведомо, что эти стихии не только мечутся, но и по
взаимной смене одна изменяется в иную. Ибо огонь, плавнее и чище прочих,
на своей вышине мирно пребывает, однако, сделавшись плотнее,
обращается воздухом; по тождественному толку воздух — водою, земля,
свернувшись, волною теснима [Овидий Met. 15, 251]. И пересплетается
тождественный порядок, ибо земля, разрешаясь, жидкой становится в плавной
воде, вода же, разрежаясь, обращается воздухом [Овидий Met. 15 245-246],
плавнейший же воздух — чистым огнём).
Подобные естествоведческие перечни встречаются в разных латинских
источниках в том ли, ином ли смысле:
Лукреций 5, 1204-1221; Вергилий Georg. 2, 475-482; /En. I 742-746; Гораций
Epist. 112, 15-20; Проперций 3, 5, 23-46; Овидий Met. XV 65-72; /Etna 219-253:
612
Часть II. БРУНИ-ГЕРОЙ
«Nunc quoniam in promptu est operis natura solique, / unde ipsi uenti, quae res
incendia pascit, / cur subito cohibent uires, quae causa silenti, / subsequar: in-
mensus labor est sed fertilis idem, / digna laborantis respondent praemia curis. /
Non oculis solum pecudum miranda tueri / more nee effusos in humum graue
pascere corpus, / nosse fidem rerum dubiasque exquirere causas, / ingenium
sacrare caputque attollere caelo, / scire quot et quae sint magno natalia mun-
do / principia, occasus metuunt an saecula pergunt / et firma aeterno religata est
machina uinclo, / solis scire modum et quanto minor orbita lunae, / haec breuior
cursu <ut> bis senos peruolet orbes, / annuus ille meet, quae certo sidera
currant / ordine quaeue suos seruent incondita motus, / scire uices etiam signo-
rum et tradita iura / (sex cum nocte rapi, totidem cum luce referri), / nubila
cur caelo, terris denuntiet imbres, / quo rubeat Phoebe, quo frater palleat, igni, /
tempora cur uarient anni, uer, prima iuuenta, / cur aestate perit, cur aestas ipsa
senescit / autumnoque obrepit hiems et in orbe recurrit, / axem scire Helices et
tristem nosse cometen, / Lucifer unde micet, quaue Hesperus, unde Bootes, /
Saturni quae Stella tenax, quae Martia pugnax, / quo rapiant nautae, quo sidere
lintea tendant, / scire uias maris et caeli praediscere cursus, / quo uolet Orion, quo
Sirius incubet index, / et quaecumque iacent tanto miracula mundo / non con-
gesta pati nee aceruo condita rerum, / sed manifesta notis certa disponere sede /
singula, diuina est animi ac iucunda uoluptas. / Sed prior haec homini cura est,
cognoscere terram / quaeque in ea miranda tulit natura notare: / haec nobis magis
adfinis caelestibus astris»
(Далее, раз ясна работа природы и почвы, / тронусь: откуда ветра, что
за вещь питает пожары, / вдруг унимают мощь отчего, какая причина /
у тишины, — непомерный труд, но и плодоносящий, / вторят заботам
трудящегося по заслугам награды. /Да, не только глядеть глазами на
дивное, ровно / скот и бренную плоть, на земле разлёгшись, не сытить, / знать
достоверность вещей, до спорных причин проникая, / голову к небу
задрать и ума освятить одарённость. / Ведать, сколько начал и каких у
великой вселенной / было родивших, длятся века, закатиться боятся, / и око-
вою вечной снаряд неколебной повязан, / солнца ведать лад и насколько
меньше луны круг, / как пролетает короче она дважды шесть кругобе-
гов, / — за год проходит оно, какие звёзды в порядке / строгом мчатся,
какие вразброд движенья свершают, / ведать к тому ж созвездий чреду
и закон учреждённый / (шесть похищает ночь и столько же свет
возвращает), / небу тучи, ливни земле почему возвещает / огнь, от коего Феба
ала, а брат её бледен, / разнятся года зачем времена: весна, первоюность, /
гибнет летом зачем, зачем само лето ветшает / осенью, и наползает зима
и по кругу минует, / ведать Гелики ось и знать дурную комету, / сверк
Люцифера откуда, Боот откуда, где Геспер, / вид Сатурна цепкой звезды, вид
Марсовой бойкой, / под какой звездою паруса собирать, распускать ли; /
ведать морские пути да бег предвидеть небесный, / мчит куда Орион, где
Карло Марсуппини. Элегия на смерть Леонардо Бруни. Пояснение 613
Сириус лёг, указатель, / и любые творящиеся чудеса во вселенной / в куче
сущего не оставлять в беспорядке сокрытых, / но с расстановкой
расположить отличённое ясно / каждое, — в этом божественная услада для духа. /
А человеческое призванье — исследовать землю, / дива, природой
явленные на ней, отмечая: / это нас роднит со светилами горними боле).
О любопытстве Карло Марсуппини
к метафизическим и физическим феноменам
Кристофоро Ландино Xandra III 7, 99-110: «Tu mundi sécréta paras atque
abdita rerum / discere: quid coelum, quid mare, terra ferat, / unde genus nostrum,
vel quo plantaria surgant / sidère, num cuncta haec ignis et humor alat, / unde
nives volitent, curque humida grando rigescat, / qua vi de summo fulmina torta
ruant, / quid natura petat, rectae quae munera vitae, / et quae sint animi vera
putanda bona. / Scilicet hoc memori divino pectore Carlus / noctes atque dies
advigilabat opus, / artibus ut post haec vates suffultus honestis / Moeonia posset
digna referre tuba»;
(Ты готов изучать подоплёки вещей и вселенной / таинства: что несёт
небо, что море, земля, / корень откуда наш, под какой звездою восходят /
саженцы, разве огонь с влагой питает их всех, / снег откуда летит,
почему влага в град застывает, / свыше чьей силою мчат молнии мётнутые, /
тянет природу к чему, каковы правой жизни занятья, / блага какие души
ценятся истинными. / Подлинно, Карло с памятливым божественным
сердцем / бдит над этим трудом ночи да дни напролёт, / чтобы потом
пророк, на честных стоящий искусствах, / смог меонийской трубы
стоящее рассказать).
Леонардо Бруни, напротив, тянуло к этике,
более применимой в жизни
Леонардо Бруни Isagogicon moralis discipline: «Equidem memini primis ab annis
studiosum te philosophie fuisse, verum illius que ad nature pertinet indagationem.
Que, etsi est sublimis atque excellens, tamen minus habet utilitatis ad vitam,
quam ista, que ad mores hominum virtutesque descendit; nisi forte instructior
erit ad bene vivendum, qui, pruine, nives et iridis colores quemadmodum fiant,
didicerit, quam si illa numquam didicisset, aut emendatior erit eius vita, cui
halos et presteres noti sunt, quam si omnino essent incogniti! Similia his sunt
cetera, que in illa traduntur: habent enim splendorem cognitionis eximium, vite
autem utilitatem non habent. At vero hec altera philosophia tota, ut ita dixerim,
de re nostra est. Itaque qui huius cognitione omissa physice intendunt, ii alienum
quodammodo negotium agere videntur, suum omittere. Ego igitur, Galeotte,
vehementer quidem te ad hec studia revoco. Quid enim pulchrius nobili viro et
virtutum ab ipsa natura amatori et intelligentia rationeque praestanti, quam ea
discere, per que ad casum vivere désistât, suas ipse vias actusque discernât?»
614
Часть И. БРУНИ-ГЕРОЙ
(Ты-то, помню, смолоду изучал философию — ту, правда, которая
принадлежит до разведывания природы. Пусть выспренная и превосходная,
она имеет-таки менее пользы для жизни, чем та, которая нисходит до
человеческих нравов и доблестей, если, конечно, не будет готовее к благой
жизни постигший, каким способом возникает изморозь, и снег, и радуга,
чем никогда не постигавший, или не будет исправнее жизнь знакомого
с гало и престером, чем вовсе им стороннего! Одинаковы и прочие
сведения из неё: изрядный блеск в познании, бесполезность в жизни. А вот
другая философия, так сказать, нам целиком кстати. Упустив познание оной,
тянущиеся к физике, сдаётся, некоторым образом чужое дело делают, своё
покидают. Стало быть, я, Галеотто, увлечённо зову тебя к этому изучению.
Что прекраснее для благородного мужа, по своей природе любителя
доблестей и отменного разумением да толком, чем изучать то, благодаря
чему перестанет жить ненароком, сам отличит свою стезю и поступки?).
71-72 Топика праха и хрупкости.
Софокл Ai. 125-126 (слова Одиссея): кто мы, человеки? Призраки,
неощутимая тень;
Овидий Am. 3, 9, 59-60: «Si tamen е nobis aliquid nisi nomen et umbra /
restât» (Если нечто таки остаётся от нас, а не имя / с тенью);
Гораций Сагт. 4,7,16: «pulvis et umbra sumus» (персть лишь и тени мы есть);
Карло Марсуппини Consolatoria: «Et in primis, nonne thebanus ille Pindarus,
qui omnibs lyricis facile praestat, cum hominem umbrae somnium esse dixerit,
ita ante oculos vitam nostram posuit, ut neque expressius neque elegantius hu-
mana fragilitas exprimi queat? Parum enim sibi visum est mortalium vita somnio
aut umbrae conferre, nisi umbrae somnium diceret; quod, profecto, non minus
verum quam elegans ducendum est»
(И в первую очередь неужели тот фиванец Пиндар, который
непререкаемо надо всеми лириками, назвав человека сном тени [Pyth. 8,95-96],
не преподнёс нашу жизнь так наглядно, что ни выразительнее, ни
изящнее человеческую хрупкость не выразить? Ибо сдавалось ему, что мало
соотнести жизнь смертных со сном или тенью, разве что назвать сном
тени, — это, действительно, сказано не менее истинно, чем изящно).
2
Бессмертие — это слава, заработанная умственным трудом
и художественным словом (палинодия стихам 25-52)
73 Поэты и воспеваемое ими не меркнет.
Овидий Am. 1, 15, 32 + 42: «carmina morte carent» (смерти стихи
лишены) + «vivam, parsque mei multa superstes erit» (буду жить — от меня много
останется впредь);
Карло Марсуппини. Элегия на смерть Леонардо Бруни. Пояснение 615
Овидий Am. Ill 15, 20 «post mea mansurum fata superstes opus» (отсуще-
ствую, моя книга останется впредь);
Овидий Trist. Ill 7, 49-52; Овидий Pont. Ill 2, 29-36: «Fallor, et ilia meae su-
perabit tempora vitae, / si tamen a memori posteritate legar. / Corpora debentur
maestis exsanguia bustis: / effugiunt structos nomen honorque rogos. / Occidit
et Theseus et qui comitavit Oresten: / sed tamen in laudes vivit uterque suas»
(Ложь говорю, и она моей жизни отрезок превысит, / если
памятливым буду потомством прочтён. / Бледные принадлежат тела унылым
могилам: / имя да почёт прочь от поленниц бегут. / Умер и Тесей, и
сопровождавший Ореста, / но живут-таки каждый в своей похвале);
Овидий Pont. IV 8, 43-56; Овидий Met. 15, 871-879: «Iamque opus exegi,
quod пес Iovis ira пес ignés / пес poterit ferrum пес edax abolere vetustas. /
Cum volet, ilia dies, quae nil nisi corporis huius / ius habet, incerti spatium mihi
finiat aevi: / parte tamen meliore mei super alta perennis / astra ferar, nomenque
erit indélébile nostrum, / quaque patet domitis Romana potentia terris, / ore
legar populi, perque omnia saecula fama, / siquid habent veri vatum praesagia,
vivam»
(Точку ставлю в труде, ни Юпитера ярость, ни пламя, / ни клинок, ни
грызущий срок, с которым не сладит. / Лучшее, всё же моё воспарит,
неизбывное, горних / выше светил, и наше вовек не вычеркнут имя, / да на всём
протяженьи земель, яремных под Римом, / люд зачитает меня и,
прославлен, во все поколенья / жить, коль истинное от пророков наитие, буду);
Лукан 9, 980-981: «О sacer et magnus vatum labor: omnia fato / eripis et
populis donas mortalibus aevum!»
(О пророков труд, святой и великий: у рока / всё украдёшь и век
подаришь смертным народам!);
Лукан 9, 985-986: «Pharsalia nostra / vivet et a nullo tenebris damnabitur
aevo»
(Фарсалия наша / будет жить, вовек не обречена на потёмки).
74-75 Овидий Am. 3, 9, 29-30: «Durât opus vatum» (Непреходящ
пророков труд);
Овидий Am. 1,15, 9: «Vivet Maeonides» (Будет жить Меонид).
77-80 Перечень тленных памятников зодчества,
противопоставленных неизбывной словесности: Мемфис, Вавилон (77-79), Мавзолей,
построенный Мавзолу, царю Карий, женой Артемизией, и лабиринт Дедала на
Крите (79-80), образец — Проперций 3, 2,17-26.
Пиндар Pyth. 6,10-14; Гораций 3, 30,1; Anth. Lat. 418, 5: «ingenio mors nulla
nocet» (смерть дарованью никак не вредит); Овидий Met. 15 871 и TV. 3, 3,
77-78; Сенека Cons. Polyb. 18, 2;
Петрарка Familiares VII15;
616
Часть И. БРУНИ-ГЕРОЙ
Карло Марсуппини Consolatoria: «Sed ut, omissis elementis, ad reliqua ve-
niam: ubi nunc Babylon non solum moenibus ас hortis pensilibus sed templo
arceque mirabilis? Ubi Tyros superba ostro atque purpura? Ubi aère Corynthus
nobilis? Ubi omnium bonarum artium inventrices Athenae? Ubi Argos aptum
equis? Ubi Creta centum celeberrima urbibus? Ubi Campania superba? Ubi
Carthago imperii romani aemula? Nonne haec omnia ita prostrata ac diruta
iacent, ut aliorum quidem parvae reliquiae, aliorum verum nullum vestigium
appareat? Quapropter bene noster Chrispus: "omnia orta occidunt et aucta
senescent". [...] Nam, non solum animantes et arbores, verum etiam durissimi
quique lapilli annorum spatio conterentur. "Omnia", ergo, "vertuntur", ut inquit
Propertius, "et Thebae steterant, atque Troia fuit". Nec semper barbara Memphis
pyramidum miraculis gloriabitur, sed aliquando annorum série peribunt»
(Но перейду, оставляя стихии, к оставшемуся: где теперь Вавилон,
не только стенами да висячими садами, но храмом и твердыней дивный?
Где Тир, гордый багрецом и пурпуром? Где Коринф, знатный бронзой?
Где изобретательницы всех благих искусств Афины? Где Аргос, коням
годный? Где Крит, прославленный сотней городов? Где гордая Кампания?
Где Карфаген, соперник римской державы? Неужели все они так
уложены наземь и срыты, что малые одних останки, а других и следы не явны?
Поэтому делен наш Крисп: «всё взошедшее заходит и возросшее стареет»
[СаллюстийBell lug. 2, 31]». [...] Ведь протяжение лет дробит не лишь
одушевлённых и деревья, но и твердейшие камешки. «Всё», значит, «меняет
свой вид», как говорит Проперций [2, 8, 7], «Фивы незыблемыми, Троя
тоже была» [2, 8, 10]. И не век варварскому Мемфису хвастать чудесами
пирамид — некогда лет чередой истребятся).
81-94 Перечень победивших смерть служителей слова, чьи
сотворенные памятники всё дышат: Гомер (81), Вергилий (82), Эсхил (83-84),
Цицерон (85), Демосфен (86), Пиндар (87-90), Овидий (91-92), Катулл и Тибулл
(93-94).
87 Речь о Пиндаре, признанном лучшим из лирических поэтов, как
Марсуппини утверждает в предварении своего перевода «Батрахомиома-
хии» («[...] a Pindaro omnium liricorum principe»);
Валерий Максим 9,12,7: «At Pindarus, cum in gymnasio super gremium pu-
eri, quo unice delectabatur, capite posito quieti se dedisset, non prius decessisse
cognitus est quam gymnasiarcho claudere iam eum locum uolente nequiquam
excitaretur. cui quidem crediderim eadem benignitate deorum et tantum poet-
icae facundiae et tam placidum uitae finem attributum»
(А о кончине расслаблявшегося Пиндара, в гимназии положившего
голову на лоно юнца, которым исключительно наслаждался, не прежде
узнали, чем гимназиарху, пожелавшему запереть уже то место, не удалось его
Карло Марсуппини. Элегия на смерть Леонардо Бруни. Пояснение 617
разбудить. Охотно верю, что одно благоволение богов дало ему и столько
поэтической речистоти, и такой тихий исход жизни);
Петрарка Bucolicum carmen X 98-101: «Pone senex pueri in gremio, vix mole
soporis / lumina pressa movens, lenibat cantibus auras; / mox siluit victus, ces-
serunt carmina somno, / argutum dircea palus amisit olorem»
(После старик на лоне юнца, под бременем дрёмы / еле глаза шевеля,
среду напевами тешил; / вскоре замолк, побеждённый, во сне запнулась
и песня, / велеречивый исчез с диркейского озера лебедь);
Петрарка Epyst. II14,163-165: «Simodo suspicio est de tantis digna poetis, /
Pyndaricam somno, risu Philemonis inepto / expulit hinc animam fragili sta-
tione sedentem»
(Если подозревать о таких поэтах достойно, / Пиндарову — во сне,
под негодный смех Филемона / выгнала душу вон, сидевшую в хрупком
приюте).
95-96 Да, утрата античных памятников — Карло Марсуппини Consolato-
ria: «Utinam tot praeclara volumina extarent, quorum maxima pars iam pridem
negligentia periit maiorum!» (Вот бы уцелело столько прекрасных свитков,
наибольшая часть которых уже прежде сгинула по небрежности
предков!), — но гуманисты способны слышать истинный голос классиков через
чтение подлинных текстов, именно так возрождается и расцветает
напряжённый и плодотворный диалог не с чужим, но своим, не с утерянным,
но подзабытым, огромным культурным наследием Античности. Его
прекрасное художественное выражение — это замысел XXIV книги Familiares
Петрарки.
Истинное художественное достоинство, выработанное учёным подвиза-
тельством, не обречено на пренебрежение. Рано или поздно, вопреки
невниманию или недооценке, просвещённая среда честно признает
непререкаемое достижение.
Карло Марсуппини тождественным усмотрением заключает оду к Маф-
фео Веджо (Carmina X 41^46): «Iam iam non pedes: fides / nobis siqua manet,
iam tibi laurea / vati (nee levis auguror, / si non posteritas venerit invida / aut
ingrata laboribus) / cinget sic merito tempora delphica»
(Нет, уже не умрёшь: пребудь / вера нашим словам (не знаменую
вздор), / как пророку не зря овьёт, / коль завистливые, неблагодарные /
к делу, не народятся впредь, / лавр дельфийский твои виски).
3
Леонардо Бруни
99 Карло Марсуппини подтверждает осмысленную переоценку Сал-
люстия в гуманистической среде. Саллюстий, осуждаемый Античностью
618
Часть П. БРУНИ-ГЕРОИ
(например, Макробий Sat. 3,13, 6-9; 5,1, 7; Авл Геллий 17,18; 9,14, 26; 4,15,1;
Квинтилиан Znsi. 8, 2, 18-19; 4, 2, 45; 2, 5, 19; 10, 1, 32 и 101), хотя и не вовсе
забытый Средневековьем (Иоанн Солсберийский Polycraticus III 12: «Crispo,
historicorum inter Latinos potissimo»), необычайно любим и востребован
Гуманизмом.
Петрарка Rerum memorandarum libri I 17: «Crispus Salustius, "nobilitate
veritatis historiens" — sic enim de illo apud auctores verissimos scriptum
video —, quo fidelius res Africe complecteretur libros punicos perquisivit
peregrinamque linguam per interpretem flagranti studio scrutatus est; quin et
maria transgressus dicitur, ut oculis suis crederet de conditionibus locorum.
Bellum lugurthinum coniurationemque Catiline compendioso et ad unguem, ut
did solet, castigato complexus est stilo. Sed nullo famosior quam Historiarum
libro, qui etati quoque nostre — ne tertium eius sileam dedecus — amissus est:
veterum quidem testimonio illustris et apud nos solo iam nomine superstes»
(Крисп Саллюстий, историк знатный истинностью, — именно так
о нём, вижу, пишут истиннейшие писатели [Августин Civ. 1,5], — чтобы до-
подлиннее охватить африканские события, разыскал пунические книги
да, горя изучением, изведал через толкователя иностранный язык; даже,
говорят, и моря пересекал, чтобы верить своим глазам насчёт местных
обстоятельств. Югуртинскую войну и заговор Каталины охватил сжатым
и до точки, как говорится, строгим слогом. Но книга «Историй», которых
нет известней, в нашу пору (умолчу о её третьем позоре) утрачена: по
свидетельству древних, сиятельная, а у нас от неё одно имя);
Колуччо Салютати Epist. 120 (18/02/1368 к Томмазо д'Альвиано): «Pridem,
nobilissime domine, ille omnino tuus Iohannes Polelli, anime pars magna mee,
quadam cedula scripsit quod si librum Ciceronis De republica haberem, eidem
rescriberem, affirmans te avidum illius libri videndi. in qua re, etsi illiusce libri
recordatione ignavia nostre etatis, sicut aliqui défient, ut mea autem fert opinio,
maiorum culpa, ne dicam invidia, diu deperditi, non parumper animo commo-
tus sim [...] Doleo tamen huic tui animi conceptui non respondere fortunam,
quippe cum et libellum quem queris idem virtutis neglectus et divitiarum ni-
mius appetitus iandiu nobis abstulerit, ita quod, diutissime quesitus, nequeat
reperiri. nee solum, quod magnopere doleo, eiusdem Tuilii De republica sex libri
deficiunt, quos potuit forsan imperatorum delere propositum, qui non ad rem-
publicam, sed ad tyrannidem principatus potentiam converbant, ne aliquando
salutaribus Arpinatis nostri preceptis quis animaretur ad rempublicam liberan-
dam; sed quamplures alii nostra etate deficiunt. nam ipsum eundem libros De
gloria, De consolatione, De re militari, De refamiliari, Achademicos, Hortensium, Hys-
torias, Aratum, orationes innumeras et maximas, epistolarum libros accepimus
edidisse qui nusquam sunt, et in latinum ex greco transtulisse quamplurima, de
quibus vix aliquid reperiri potest, nee id tantummodo in eius laboribus accidit;
sed coetaneus suus M. Varro, tante auctoritatis philosophus, ut eundem solum
Карло Марсуппини. Элегия на смерть Леонардо Бруни. Пояснение 619
etiam Greci soleant aim Platone et Aristotele conferre, cum tercentum volumina
librorum Isidoro teste, composuerit, vix temporibus nostris innotuit, et omnes
eius pene libri iam per plura secula perierunt. Crispus etiam Sallustius hystorias
Romanorum diligenter exquisitas contexuit, ex quibus libris vix Iugurtinum
helium et Catiline nefandam conspirationem habemus. et ille fons eloquentie Titus
Livius, qui ex Hyspania, teste Hieronymo, visitationes commeruit, hystorie
romane, prout ex eius epithomate percipitur, centum quadraginta duos libros dici-
tur compilasse, ex quibus vix très decades, et ее ipse corruptissime et diminute,
in manibus nostris sunt, sed quid ego augeo tibi harum rerum studiosissimo
fortasse dolorem? seu enim fortuna illis illorumque fame inviderit, seu nostro
seculo ignavissimo hos consulto subtraxerit, et illi et quamplures alii libri, quos
referre tedium generaret, seu amisimus, seu, quod magis reor, in nostra tempora
non vénérant, attamen, preclarissime vir, animo bene composito, qualis tibi est,
ilia librorum copia que adest affatim sufficit»
(Тот, о знатнейший господин, целиком твой Джованни Полелли,
большая доля души моей, как-то написал мне запрос, чтобы, если есть
у меня книга Цицерона «О республике», я отписал ему: ты, утверждал
он, жаждешь эту книгу видеть. Тут, хоть я в душе немало и заволновался
при воспоминании о той книге, давно утерянной по нерадивости нашей
поры, как оплакивают некоторые, по-моему же, — по вине, чтобы не
сказать вредности, предков [...]. Удручён я, однако, что этому твоему
замыслу судьба не отвечает, ибо книги, которую ищешь, нас давно уже лишило
то же небрежение доблестью и чрезмерное домогательство богатств, вот
и не обрести давным-давно искомую. Не только — чем я чрезвычайно
удручён — от того же Туллия не осталось шести книг «О государстве»
(уничтожить которые, возможно, затеяли императоры, обращавшие
мощь своей власти к тирании: как бы никто вдруг не воодушевился
здравыми наставлениями нашего Арпинца на освобождение республики), но
в нашу пору не осталось и многих иных. Ведь знаем, что издал он книги
«О славе», «Об утешении», «О ратном деле», «Об имуществе»,
«Академики», «Гортензия», истории, Арата, неисчислимые и величайшие речи,
книги писем, которых нет как нет, и перевёл многое на латынь с
греческого, из чего едва ли что-то находимо. И досталось это не его лишь
сочинениям, но сверстник его Марк Варрон, философ такой влиятельности, что его
одного греки обычно соотносят с Платоном и Аристотелем, — раз по
свидетельству Исидора сочинил триста свитков книг [Ethym. 6,7, 1: «Marcus
Terentius Varro apud Latinos innumerabiles libros scripsit» (He счесть книг,
написанных латином Марком Теренцием Варроном)], — едва ли знаком
нашему времени, и чуть ли не все его книги сгинули на многие века. Также
Саллюстий Крисп, изведав прилежно, соткал события из римской
истории: у нас из его книг от силы «Югуртинская война» и «Преступный
заговор Катилины». И Тит Ливии — тот исток красноречия, кого заслуженно
620
Часть IL БРУНИ-ГЕРОЙ
навещали, по свидетельству Иеронима [Epist. 53], из Испании, —
составил, говорят, сто сорок две книги римской истории, судя по его эпитоме,
из которых у нас в руках едва ли три декады, да и то преиспорченные
и умалённые. Но зачем я, может быть, усугубляю твоё, ревностно
изучающего эти вещи, удручение? Ибо или судьба им да их известности
вредила, или отняла у нашего нерадивейшего столетия умышленно, и те,
и многие иные книги, счислять которые породило бы скуку, мы или
утратили, или, что, решаю, похоже, нашего времени не достигли. Однако же,
прекраснейший муж, хорошо настроенному духу, каков у тебя, довольно
количества книг, наличного сегодня);
Колуччо Салютати Epist. VII 11 (01/02/1392? к Хуану Фернандесу де Эре-
дия): «dignationem tuam suppliciter deprecor et exoro, quatenus me digneris per
tuas gratiosissimas litteras informare quot et qui antiquorum hystorici venerint
in manus tuas, ubi sint, et an apud te remanserint in latino, пес peto communes
istos, quos habemus, Eusebium, Cassiodorum, Iosephum, Egisippum, Hystorias
scolasticas, Bedam, Orosium, lustinum, Eutropium, Paulum diaconum, très Titi
Livii decades, Sallustium Catilinarium et Iugurthinum; non Anneum Senecam,
qui Florus inscribitur, non abbreviationem Titi Livii; non modernorum nugas,
Specula videlicet hystorialia, Satiram Paulini, Martini Cronicas et, si qua alia
nostris his duobus édita seculis fuerit unquam tibi cura videndi. Non etiam Sue-
tonium De duodecim Cesaribus; non hystoricos illos, qui incipientes ab Adriano
usque in Numerianum omnes Cesares Augustos atque tyrannos stilo non incon-
gruo descripserunt; Spartianus, Capitolinus, Gallicanus, Lampridius, Trebellius
et Vopiscus; non Commentarios С Cesaris de bello gallico, quos multi non me-
diocriter errantes, ut arbitror, Iulio Celso tribuunt; non etiam communes illos
De bello civili; sed si quos alios videris aut habes. et presertim si de Tito Livio
plus alicubi esse scias quam .XXX. libros; si Trogum Pompeium vidisti vel habes
aut unquam ubi sit percepisti; et an totum reppereris Q. Curtium De gestis Alex-
andri Macedonis; nimis equidem diminutum habemus. De hystoriis etiam Sal-
lustii; sique unquam bella civilia, que Suetonius scripsisse creditur, vel hystorias
Claudii Cesaris [Светоний D. Claud. XLI] inspexisti»
(покорно прошу и умоляю твоё достоинство, да удостоишь
посредством твоих представительнейших писем уведомлять меня, сколько
и какие из старинных историков пришли в твои руки, где они, и
остались ли у тебя на латыни. И не гонюсь за теми расхожими, которых
имеем — Евсевием, Кассиодором, Иосифом, Егисиппом, Схоластичесими
историями, Бедой, Оросием, Юстином, Евтропием, Павлом Диаконом,
тремя декадами Ливия, «Катилиной» и «Югуртой» Саллюстия, не за Ан-
неем Сенекой по имени Флор, не за сокращением Тита Ливия, не за
современными нелепицами, то бишь Историческим зеркалом, сатирой
Паулина, Хрониками Мартина и если вдруг озаботишься увидеть что
иное, изданное за эти два наших века. Не надо Светония «О двенадцати
Карло Марсуппини. Элегия на смерть Леонардо Бруни. Пояснение 621
Цезарях», ни Спартиана, Капитолина, Галликана, Лампридия, Требел-
лия и Вописка, тех историков, которые несуразным слогом описали
всех Августов Цезарей да тиранов с Адриана вплоть до Нумериана, ни
«Записок о Галльской войне» Гая Цезаря, которые многие недюжинно
заблуждающиеся, по-моему, приписывают Юлию Цельсу, ни тех
расхожих «О гражданской войне», но надо иных, если какие увидишь или
имеешь, а особенно если знаешь, где есть более чем 30 книг Тита
Ливия, если видел или имеешь Трога Помпея, или вдруг уловил, где он,
или раздобыл «О подвигах Александра Македонского» Квинта Курция
целиком, а то у нас одни его крупицы. Если попадутся истории Сал-
люстия, если ты вдруг видел гражданскую войну, которая приписана
Светонию или истории Цезаря Клавдия);
Колуччо Салютати Epist. XIV 13 (01/05/1405 к Джорджо Стелла): «Fidelis
testis est Sallustius» (Саллюстий надёжно свидетельствует);
Колуччо Салютати Epist. XIV 19 (17/12/1405 к Поджо Браччолини): «sed
difficile nimis est vel Homero versum vel clavam Herculi vel Livio hystorie glo-
riam vel Sallustio brevitatis laudem et veritatis opinionem auferre. Summa hec
vel difficile nimis vel impossibile pertransire. [...] Orationes Sallustii in honorem
hystoriarum leguntur [...] Cicero, Sallustius, Livius et alii, qui cunctis prestant-
iores in eloquentia reputantur»
(желательно тебе, чтобы он превышал Ливия да Саллюстия?
Желательно и мне, но чересчур трудно отнять у Гомера ли стих, у Геркулеса
ли дубину, у Ливия ли славу истории, у Саллюстия ли хвалу за краткость
и мнение об истине. [...] речи Саллюстия читают из уважения к его
историям [...] Цицерон, Саллюстий, Ливии и другие, почитаемые в
красноречивости, превосходнее прочих);
Леонардо Бруни De studiis et litteris 8: «Sive saecularibus delectetur, Tullium
arripiet; quem virum, deus immortalis? quanta facundia? quanta copia? quam
perfectum in litteris? quam in omni génère laudis singularem? Proximus huic
Virgilius erit, decus ac deliciae litterarum nostrarum. Livius deinde et Sallustius
et alii, poetaeque et scriptores, suo ordine subsequentur»
(Увлекайся она светскими, пусть ухватится за Туллия — и за какого
мужа, о боже бессмертный! Сколь велеречивого! Сколь изобильного!
Сколь совершенного в словесности! Сколь единичного во всяком роде
заслуг! Ближайший к нему будет Вергилий, краса и отрада нашей
словесности. Далее Ливии и Саллюстий да иные поэты и писатели следуют
своим чередом);
Леонардо Бруни De studiis et litteris 20 «Est etiam genus scriptorum in ea
quidem parte egregium sane atque praecellens omnique ornatu et nitore
perpolitum, quos etiam ad usum litterarum légère operae pretium sit: Livium
dico et Sallustium Tacitumque et Curtium et in primis Caesarem ipsum res gestas
suas commentariis summa facilitate venustateque explicantem»
622
Часть И. БРУНИ-ГЕРОЙ
(Как раз в этой части есть заправски отменный, и превосходный,
и со всяческим нарядом и лоском отделанный род писателей, труд
прочесть которых будет в словесный прок: Ливия, то есть, и Саллюстия,
Тацита и Курция, а в первую очередь — самого Цезаря, с чрезвычайной
лёгкостью и прелестью разворачивающего в записках свои свершения).
101-102 Латинизация Платона. Иносказательно упомянут перевод
«Федона» (~ 1405) среди прочих, которые Леонардо Бруни исполнил за всю
свою жизнь: «Горгий» (~ 1409), «Федр» (1424), «Апология Сократа» (1424),
письма (1427), «Критон» (1427-1432) и часть «Пира» (1435?).
103-104 Латинизация Аристотеля. Иносказательно упомянут
перевод «Политики», посвященный папе Евгению IV (1438), и
псевдоаристотелевой — хотя Бруни считал её подлинной — «Экономики», посвященный
Козимо деи Медичи (1420), и «Никомаховой этики» (между 1416 и 1417).
Бруни начал свою переводческую деятельность с Ксенофонта и
Плутарха, авторов, близких по духу пропагандируемой канцлером Салютати
республиканской идеологии Флоренции. Из Ксенофонта перевёл «Гиерона»
(до 1403), «Апологию Сократа» (1407), Commentaria rerum grœcarum (1439); из
Плутарха: Vita Marci Antonii (1404-1405), Vita Catonis (1407-1408), Vita Sertorii
(1408-1409), Vita JEmilii Pauli (до 1410), Vitse Gracchorum (1410), Vita Pyrrhi (1412),
Vita Demosthenis (1412), Vita Ciceronis (1412-1415).
105 Семья Леонардо Бруни. Ставшая, вероятно, в феврале 1412-го
женой Томмаза, дочь Симоне делла Фьорайа, родила ему сына Дона-
то и дочь Пьеру (жену Джери ди Нанни Джери). Донато в супружестве
с Алессандрой ди мессер Микеле ди мессер Ванни Кастеллани завёл
пятерых детей: Маддалену (в 1445 жену Филиппо ди Франческо Торнабуони),
Джиневру (в 1451 жену Лоренцо ди Лутоццо ди Якопо Нази),
Франческо, Бартоломео и Пьеро (мужа Герардеска ди Бонвентура ди Бернардо
Сердзелли).
Полемика о пользе и вреде супружеских уз вовлекает первое
поколение флорентийских гуманистов. Показательны сочинения Чино Ринуччи-
ни Invettiva contro a cierti calunniatori di Dante e di messer Francesco Petrarca e ai
messer Giovanni Boccaci и Леона Баттиста Альберти Libri délia Famiglia, Uxoria
и Maritus. Филельфо, язвя и обличая Никколо Никколи, вменял ему в
тяжкую вину безбрачие. Поджо Браччолини в 1437 задаётся вопросом, нужна
ли старику жена, в диалоге An seni sit uxor ducendi.
Поджо Браччолини An seni sit uxor ducendi 22 (слова Никколи): «О insulsos
homines, qui fessi ac requiem petentes in lectum se proiciunt quiescendi causa
uepribus ac rubis repletum. At uero ii magis errare michi uidentur quibus ad-
sit libérale aliquod doctrine genus cui honeste uacent, animum bonis artibus
Карло Марсуппини. Элегия на смерть Леонардо Бруни. Пояснение 623
imbuant; nam liberior est multo ad literarum studia sui arbitri uir quam impedi-
mento muliebri inuolutus»
(О бестолковые люди! Утомлённые да покоя домогающиеся
разлягутся отдохновения ради на ложе, утыканном тёрном и ежевикой! Однако
же те, сдаётся мне, сугубее заблуждаются, которым присущ некий
свободный род науки, которым честно занимаются, упаивают дух благими
искусствами, ведь своевольный муж гораздо свободнее для изучения
словесности, чем стреноженный женскими оковами).
Его собеседник по диалогу Карло Марсуппини в ответе со
внушительным красноречием защищает супружество Поджо с Ваджей Буондельмон-
ти, взывая к этическим устоям общественной жизни. На взгляд
гражданского гуманиста, семья и потомство необходимы для продолжения рода
и сохранения населения города. Супружество не стреноживает занятия
словесностью, но, будучи частным, способствует общественному благу.
Леонардо Бруни Vita di Dante: «Né solamente converse civilmente con gli uo-
mini Dante, ma ancora toise moglie in sua giovaneza, et la moglie sua fu gentil
donna délia famiglia de' Donati, chiamata per nome monna Gemma, délia quale
ebbe più figliuoli, corne in altra parte di questa opera diremo. Qui il Boccaccio
non ha patientia, et dice le mogli essere contrarie agli studii et non si ricorda
che Socrate, il più sommo philosopho che mai fusse, ebbe moglie et figliuoli
et officii nella repubblica délia sua città; et Aristotile, che non si puô dire più
là di sapientia et di doctrina, ebbe due mogli in varii tempi, et ebbe figliuoli et
ricchezza assai; et Marco Tullio, et Catone, et Seneca, et Varrone, latini sommi
philosophi, tutti ebbeno mogli, figliuoli et officii et governi nella repubblica. Si
che, perdonimi il Boccaccio, i suoi giudicii sono molto fievoli in questa parte et
molto distanti dalla vera oppinione. L'huomo è animale civile, secondo piace a
tutti i philosophi: la prima congiuntione, dalla quale multiplicata nasce la città, è
marito e moglie; né cosa puô essere perfetta dove questo non sia, et solo questo
amore è naturale, legittimo et perfetto»
(Данте не только общался со гражданами, но и женился в юности,
и женой ему стала знатная женщина из семейства Донати по имени мон-
на Джемма, от которой имел несколько детей, о чём скажем в иной части
этого сочинения. Здесь Боккаччо нетерпим и говорит, что жёны стоят
поперёк учёбы, и не памятует, что Сократ, наивысший из всех бывших
философов, имел жену и детей и работу в правлении своего города; и
Аристотель — предельнее ни мудростью, ни учением не назвать — имел двух
в разное время жён, и детей имел, и богатства много; и Марк Туллий,
и Катон, и Сенека, и Варрон, высшие латинские философы, все имели
жён, детей и работу, и начало в правлении. Да извинит меня Боккаччо, но
его суждения весьма слабы по этой части и весьма отстоят от истинного
мнения. Человек — это гражданское животное, как полагают все
философы: первое сопряжение, от которого родится город, — это муж и жена;
624
Часть П. БРУНИ-ГЕРОЙ
не будь где этого, не будет совершенства, и эта единственная любовь —
естественная, законная и совершенная).
106 За жизнь Бруни преуспел в накоплении исполинского достояния,
став одним из самых богатых флорентийцев. Переехав безродным из отчего
Ареццо во Флоренцию цримерно в 1395, сохранил имущество в Ареццо
наряду с правами, данными аретинским гражданством. В кадастре 1427 года
заявил собственность на семь хозяйств, двадцать три земледела в
подчинении, четыре недвижимости, видные торговые и денежные средства, разные
государственные звания, банковский вклад на сумму 7445,00 флоринов,
вдобавок неизмеримая ценность его библиотеки. В 1444 богатство ещё
возросло: хозяйств тринадцать, недвижимостей восемь. Донато, наследник отца
в управлении добром, учинил настоящее разорение добра, поступательно
приведшее к отчуждению собственности и лишению большинства
семейного имущества.
Зажиточнейший Марсуппини не мог не полагать состоятельность
среди счастливых благ, ибо помогает совершенствованию тела и духа:
доблестный, но богатый в итоге превосходит доблестного, но бедного.
Карло Марсуппини De nobilitate 95-104: «Quod si divitie cui superent nove, /
clarus sit patria et sanguine clarior, / nec dotes animi corporis aut tamen / illi
deficiant, gaudet et omnium / virtutum aureolos carpere vertices / (ut tu, Cosme,
decus gentis Etrurie, / Laurentique facis), desinat amplius / velis Oceanum cur-
rere; nam mare, / ultra quas posuit durior Hercules / metas, navigiis est maie
pervium»
(A водись y кого деньги небывшие, / будь отчизной лучист, родом —
лучистее, / пусть богатства его телу ли, иль душе / вовсе не занимать, до
золотистых пусть / высей доблестей всех радуется достичь / (как, Этрурии
блеск, Козимо, делаешь, / как, Лоренцо, и ты), да перестанет тот / впредь
под парусом мчать по Океану, ведь / море за рубежом, что Геркулесовой /
мощью вбит, для судов непроплываемо);
Карло Марсуппини Consolatoria: «Quid cynico Menippo ridicolosius? Qui,
Hermippo auctore, dum pecuniam quam male paraverat insidiis sibi ereptam do-
let, doloris impatiens laqueo vitam finivit? Dignus profecto ea morte quique e co-
etu philosophorum expellendus esset, cum divitias tantopere amandas duxerit»
(Что смехотворнее киника Мениппа? По словам Гермиппа, он,
скорбя о кознями у него похищенных деньгах, которые лихо заполучил, от
нестерпимой скорби покончил жизнь удавкой. Конечно, всякий достоин
такой смерти да изгнания из чина философов, считай он богатство
недюжинно вожделенным).
109-110 Солон, афинский поэт и государственный деятель,
причисленный к семи античным мудрецам.
Карло Марсуппини. Элегия на смерть Леонардо Бруни. Пояснение 625
111-112 Карло Марсуппини Consolatoria: «Quid ergo Deum aut naturam
accusamus, si ea conditione utimur qua nati sumus? [...] Itaque, ne naturae re-
pugnemus et more Gigangum, ut inquit ille, cum diis bellum geramus, humana
condicione contenti immortalitatem optare nolimus. [...] Quid ergo naturae
grattas non agimus potiusquam, si quid dederit molestiae, id ei exprobemus?»
(Отчего же виним Бога или природу, если пробавляемся в том
положении, в каком рождаемся? [...] Поэтому, чтобы не бороться с природой
и не вести войну с богами, как говорит он, вроде Гигантов, да расхотим,
довольные человеческим положением, жаждать бессмертия [...] Отчего
же не говорим природе спасибо вместо того, чтобы пенять ей за всякую
причинённую досаду?);
Карло Марсуппини In Homeri praefatio, 142-145: «Proh Superi, falso mor-
tales numina nostra / incusant causamque suis voluisse queruntur / fata malis
miserum, quos mens insana animusque / contra fata, deum contra et caelestia
torquet»
(Боги, увы! Облыжно винит воления наши / смертный люд и
жалуется, мол, хотение судеб / худа ему чинит: головой и душою больною / бога
против себя обращает, и судьбы, и небо).
113-116 Ареццо и Флоренция, равно представленные на похоронах
12/03/1444 в базилике Санта-Кроче, горды своим гражданином Леонардо
Бруни: первый город — своим уроженцем, второй — своим воспитанником
на политическом и писательском поприще, удостоив его почётного
гражданства 26/06/1416, а 07/02/1439 распространив это право на всех и каждого
из законных и родных детей и отпрысков мужского пола («in perpetuum ad
omnes et singulos filios et descendentes masculos legitimos et naturales»).
Леонардо Бруни Oratio infunere Iohannis Strozze: «Primus honor patrie merito
debetur. Est enim illa primum ac precipuum felicitatis humane fundamentum,
parentibus etiam venerationis merito preferenda. [...] Hanc igitur tam genero-
sissimam, tam laudabiliter institutam, tam populosissimam tam acerrimam, tam
ditissimam, ornatissimamque patriam nactus hic, quem laudamus, permagnam
statim ab initio felicitatis partem est a diis immortalibus consecutus; ut in hoc
quidem génère bonorum preclarius quam actum est secum agi nequiverit»
(Первый почёт поделом полагается отчизне. Ибо первый она и
главный устой человеческого счастья, поделом превыше уважения к
родителям. [...] Тот, стало быть, хвалимый нами, которому досталась эта столь
родовитейшая, столь похвально устроенная, столь населённейшая, столь
отважнейшая, столь богатейшая и обеспеченнейшая отчизна, сначала
получил от несмертных богов пребольшую долю счастья, так что в этом
самом роде благ прекраснее, чем сбылось, и сбыться не могло б);
Леонардо Бруни Laudatio florentine urbis 54.
626
Часть П. БРУНИ-ГЕРОЙ
117-118 Гражданские должности: выбор в военную магистратуру
Десяти Балии — поистине исключительное явление не только потому,
что на эту должность Бруни переизбирали (за шестимесячным выбором
01/06/1439 последовало по крайней мере ещё два: в 1440 и 1441), но также
потому, что была несовместима с уже им несомой общественной
обязанностью канцлера, вдобавок к которой Бруни был членом Приоров от
квартала Санта-Кроче в биместре сентябрь — октябрь 1443, канцлером ведомства,
устраивавшего выборы в государственные магистратуры; при Цехе судей
и нотариусов был советником пять раз с января 1430; трижды потом был
(насколько можно разобрать в Libro délia Сорра) советником Двенадцати.
119 Черты к написанию мифа Козимо и Лоренцо деи Медичи.
Карло Марсуппини Consolatoria: «Nam, si deerant eiulatus, si vociferationes
illae muliebres, quod alienum tua gravitate eoque usu atque prudentia, quam
ex tantis muneribus re publicae es consecutus, tamen dolor, profecto, maerorque
quidam non deerat. [...] Quae tua est inpudentia ac falsa de te existimatio, ut
duos fratres, qui tanta prudentia, tanto rerum usu vigent, quorum summa
gravitas, constantia, prudentia, iustititia denique in gubernanda republica
appartient, quibus universi cives salutem rei publicae niti arbitrantur, quorum ope ac
consilio non solum multi homines verum etiam populi eguerint, verbis parum
compositis ac fortasse ineptis monere aut consolari audeas?»
(Ведь если отсутствовали рыдания, если вопли те женские, что чуждо
твоей степенности, опыту да сообразительности, которую ты обрёл
благодаря служению республике, однако боль, разумеется, и некая скорбь не
отсутствовала. [...] Каково же твоё бесстыдство и лживое самомнение, что
смеешь нескладными словами да, быть может, негожими увещевать или
утешать двух братьев, которые сильны толикой сообразительностью, толиким
опытом в делах, чья высшая степенность, стойкость, сообразительность,
справедливость, наконец, проявилась в руководстве республикой, на
которых, по мнению всех граждан, опирается здравие республики, без помощи
да совета которых не только многие люди, но и народы не обходились?).
120 Освобождение от уплаты налогов — льгота, дарованная
Флорентийской республикой Бруни в 1416 при получении флорентийского
гражданства, распространяющаяся на всё мужское потомство.
121-122 Бруни / Цицерон = Флоренция / Рим.
• См. Приложение 4: Леонардо Бруни: жизнеописание Цицерона
123-124 «История флорентийского народа» (Historié florentini populi),
начатая в 1415 и оставшаяся незавершённой по смерти Бруни. Синьория
торопила Бруни обнародовать её к приезду папы во Флоренцию на Собор.
06/02/1439 Бруни представил Синьории шесть первых книг. История, па-
Карло Марсуппини. Элегия на смерть Леонардо Бруни. Пояснение 627
триотического и националистического размаха, вырабатывавшая и
запускающая миф о Флоренции, стала официальным текстом Государства,
хранящимся в капелле Палаццо Синьория рядом с досточтимыми Пандектами.
127 Марсуппини нарекает Бруни «пророком» (vates), званием,
подразумевающим учение о божественной природе поэтического
вдохновения, самим же Бруни возрождённое в поэтике XIV века.
Теория божественного исступления.
Выступающая из понятия «vates», топика поэтического энтузиазма —
θεια μανία, предвосхищенная Демокритом, описанная Платоном в «Ионе»
(533е-535а) и «Федре» (244а-265а), — приходит в латинскую литературу
через Цицерона и Овидия.
Цицерон De orat. 2, 46,194: «Saepe enim audivi poetam bonum neminem (id
quod a Democrito et Platone in scriptis relictum esse dicunt) sine inflammatione
animorum existere posse et sine quodam adflatu quasi furoris»
(Ибо я часто слышал о писаниях Демокрита и Платона, передающих,
что хорошего поэта ни из кого не получится без воспламенения духа
и без эдакого вдохновения, будто исступления);
Цицерон De divin. 1, 38, 80: «Negat enim sine furore Democritus quemquam
poetam magnum esse posse, quod idem dicit Plato. Quem, si placet, appellet
furorem, dum modo is furor ita laudetur ut in Phaedro laudatus est»
(Ибо Демокрит отрицает возможность быть великим поэтом без
исступления, — Платон говорит тождественное. Положим, исступление,
коль угодно ему, только бы исступление то было так похвалено, как
похвалено в «Федре»);
Гораций Ays 295-297: «ingenium misera quia fortunatius arte / credit et ex-
cludit sanos Helicone poetas / Democritus»
(взял ведь вдомёк Демокрит, что удачливее дарованье, / чем искусство
жалкое, прочь услав с Геликона / здравых поэтов).
Данте
В итальянской словесности существенность вдохновения для
поэтического творчества ощутила лирика Стильново, но чётче выразил Данте
в Purg. XXIV, 52-54: «Ε го a lui: «Г mi son un che, quando I Amor mi spira, noto,
e a quel modo I ch'e' ditta dentro vo significando»» (И отвечаю: «Тот я, кто тогда,
как / Амор внушит мне, отмечаю слово / его и в лад записываю знаком»).
Поэт — посредник между божеством, которого слышит, и читателем,
которому пишет).
Источник вдохновения для Данте — это прежде всего возлюбленная
Беатриче, ведущая его стезёю духовного очищения по расставании с Вергилием:
628
Часть II. БРУНИ-ГЕРОИ
Purg. XXXII, 103-105: «е quel che vedi,/ ritornato di là, fa che tu scrive»
(и что увидишь, / то запиши, когда туда вернёшься), сродни
Откровению Иоанна Богослова 1,11: «Quod vides, scribe in libro» (что увидишь, то
запиши в книгу);
Purg. XXXIII, 52-53: «Tu nota; е si come da me son porte,/ cosi queste parole
segna a' vivi»
(Отметь; и так, как переданы мною, / да обозначь живущим эти
речи);
Par. V, 85: «Cosi Beatrice a me com'ïo scrivo» (Так Беатриче мне, как
написал я).
Амор, внушающий сообщение, которое поэт невольно должен
заключить в стихи, обуславливает Дантов прозиметр Vita nova: предложено
понятие поэзии как искусства, уснащённого скрытыми намёками, далеко не
всеми улавливаемыми и разгадываемыми, посвященного тесному кружку
избранных — подданным Амора. Этот бог движет языком поэта во хвалу
возлюбленной. Любовь уже не страсть, но лестница к Богу — этот
христианский мистицизм и разлаживает Данте и Кавальканти, склонного более
к физике любви. В последнем сонете «Новой жизни», Oltre la spera che più
larga gira, вдохновитель — это «spirito peregrino» (странствующий дух),
поднявшийся в Рай к Беатриче за сообщением, которое Данте должен
разгадать и положить на сонет. Две зрелые канцоны Данте, Voi cWintendendo il
terzo ciel movete и Amor, che nella mente mi ragiona, и Convivio III, 3,13-15, говорят
о неимоверной трудности для поэта-посредника постичь и выразить
сообщение Амора, неземного внушения.
De vulgari eloquentia II4, 9-11 (талант без техники никудышен):
«(9) Caveat ergo quilibet et discernât ea que dicimus; et quando tria hec pure
cantare intendit, vel que ad ea directe ac pure secuntur, prius Elicone potatus,
tensis fidibus, adsumptmum secure plectrum turn movere incipiat. (10) Sed cau-
tionem atque discretionem habere sicut decet, hie opus et labor est, quoniam
nunquam sine strenuitate ingenii et artis assiduitate scientiarumque habitu fieri
potest. Et hii sunt quos Poeta, Eneidorum sexto, dilectos Dei et ab ardente virtute
sublimatos ad ethera Deorumque filios vocat, quanquam figurate loquatur. (11) Et
ideo confutetur eorum stultitia, qui, arte scientiaque immunes, de solo ingenio
confidentes, ad summa summe canenda prorumpunt; et a tanta presumptuositate
désistant; et si anseres natura vel desidia sunt, nolint astripetam aquilam imitari»
(Всякий, стало быть, да воспримет то, что говорим, осмотрительно
и разборчиво и, намеревшись беспримесно петь об этих трёх [Спасении,
Аморе, Доблести] или о том, что из них прямо и чисто следует, сперва у
Геликона напьётся, потом станет уверенно двигать плектром по
напруженным струнам. Но дело и усилие в том, как обрести осмотрительность да
разборчивость подобающе, ибо никогда это не сбудется без радения в да-
Карло Марсуппини. Элегия на смерть Леонардо Бруни. Пояснение 629
ровании, усидчивости в искусстве и навыка в науках. И это те, кого Поэт
в шестой книге «Энеиды», хотя и образно говорит, называет избранниками
Бога, и поднятыми к эфиру горящей доблестью, и чадами Бога [со стиха 126].
И посему да опровергается глупость тех, кто, не вышедшие искусством
и знанием, на одно дарование уповающие, рвутся к высоте подлежащего
высокому воспеванию; и от толикой надменности да отступят; и если по
природе и лености гуси они, да расхотят подражать звёздомчащему орлу).
Данте, введя в «Божественную комедию» — «священную поэму, /
составленную небом и землёю» (Par. XXV, 1-2: «poema sacro / al quale ha posto mano
e cielo e terra») — Муз, носительниц божественного вдохновения (Inf. II, 6-8;
Inf. XXXII, 10-12; Каллиопа: Purg. I, 7-12; Урания: Purg. XXIX, 37-42; Par. XVIII,
v. 82-87), уравнивает поэта с пророком и теологом. Приступая к «Раю»,
Данте чувствует, что Муз уже недостаточно, и взывает к Аполлону (Par. 1,13-21):
«Entra nel petto mio, e spira tue» (Войди во грудь мою и сам внушай мне). Слову
потребна чисто божественная мощность (Par. 1,22-33), «divina virtu»,
благодаря которой Данте сподобится сочинить поэму, достойную лаврового венца.
В стихотворном описании «Рая» Данте старается приладить тему к
поэтическому замыслу — изречь неизречённое: его голос вырывается в последнее
воззвание к божеству за вдохновением, дабы передать потомкам хотя бы
малую долю ему явленного свыше от запредельного света (Par. XXXIII, 67-75).
Epist. XIII18,47: «Et hoc est eis conveniens, quia multa invocatione opus est
eis, cum aliquid contra comunem modum hominum a superioribus substantiis
petendum est, quasi divinum quoddam munus»
(И это им подобает, ибо им надобно долгое воззвание, раз у вышних
сущностей запрашивают нечто против общечеловеческой меры — будто
некий божественный дар);
De Monarchia III, 4, 11: «Nam quanquam scribe divini eloquii multi sint,
unicus tamen dictator est Deus, qui beneplacitum suum nobis per multorum
calamos explicare dignatus est»
(Ведь хотя писарей божественного глагола водится много, однако
единственный изречитель — это Бог, который доброволил изъяснить
своё усмотрение через каламы многие);
Par. X, 27: «ché a se torce tutta la mia cura / quella materia ond'io son fatto scriba»
(ведь всю мою заботу к себе вертит / та тема, писарем которой стал я);
Гвидо Пизанский Expositiones et glose super Comediam Dantis, prol. 10: «Re vera
potest ipse dicere verbum prophète dicentis: «Deus dedit michi linguam erudi-
tam», et illud: «lingua mea calamus scribe velociter scribentis». Ipse enim fuit
calamus Spiritus Sancti, cum quo calamo ipse Spiritus Sanctus velociter scripsit
nobis et penas damnatorum et gloriam beatorum. Ipse etiam Spiritus Sanctus
per istum aperte redarguit scelera prelatorum et regum et principum orbis terre»
630
Часть П. БРУНИ-ГЕРОЙ
(Поистине, Данте может говорить глаголом пророка, говорящего: «Дал
мне Бог образованный язык» [Вульгата Ps. 50,4], а также: «язык мой — калам
проворно пишущего писаря» [Вульгата Ps. 44, 2]. Ибо сам он был каламом
Святого Духа — каламом, которым сам Святой Дух проворно нам описал
и кары окаянных, и славу блаженных. И сам Святой Дух открыто через него
обличил преступленья й прелатов, и царей, и государей круга земного).
На поэзии как божественном даре настаивают Альбертино Муссато
в защищающих поэзию Epistolœ и Петрарка в Collatio laureationis и Invective
contra medicum, опираясь на влиятельность Цицероновой Pro Archia. Боккач-
чо следует Петрарке в сочинениях, касающихся о Данте, и последних двух
книгах Généalogie deorum gentilium в духе воинственной апологии поэзии, то
и дело подчёркивая её божественный исток. С «Генеалогией» соотносится
Салютати, который в De laboribus Herculis рисует идею поэзии как
откровения, уподобляемой теологии.
Леонардо Бруни
Платона — забытого, разве что в Шартрской школе, Средневековьем,
не читавшим его книг, разве что «Тимея», однако знавшим божественное
исступление поэта-пророка, — в первые годы XIV века отваживается
возрождать через греческие подлинники Леонардо Бруни. Переводя «Федра»
(1424), освежает впервые тему, известную предтечам-протогуманистам
лишь по латинским источникам. Свидетельство тому — его ответное
письмо 1429 года De divino furore сицилийскому поэту Джованни Маррасио,
посвятившему ему свой Angelinetum:
«Sed ante omnia illud discutiendum est quod de furore scripsisti inquiens:
"Indulgere velis nostro, Arretine, furori". Id alius forsan aliter, ego certe sic
accipio, quasi laudis furor sit non vituperationis. Sunt enim furoris, ut a Platone
traditur, species duae: una ex humanis proveniens morbis, mala profecto
res ac detestanda, altera ex divina mentis alienatione; divini rursus furoris
partes quattuor: vaticinium, misterium, poesis et amor. His vero deos totidem
praeesse veteres putaverunt: nam vaticinium Apollini, misterium Dionyso,
poeticam Musis, amorem Veneri tribuebant. Et vaticinium quid tandem sit
nemo fere qui modo quicquam legerit ignorât: est enim divinatio quaedam,
sed non omnis divinatio vaticinium est, sed ilia tantummodo "magnam quoi
mentem animumque / Delius inspirât vates aperitque futura", ut Maro inquit.
Nam haruspices et augures et coniectores ас cetera huiusmodi turba nec
vates quidem ipsi sunt nec eorum opus quidem vaticinium est, sed sanorum
hominum prudentia et ingeniosa rerum futurarum coniectatio. Misteria vero
circa religionem, expiationes et propitiationes divini numinis versantur cum
vehementiori quadam mentis concitatione, qualia in Sacris Libris permulta
Карло Марсуппини. Элегия на смерть Леонардо Бруни. Пояснение 631
ad placandam coelestem iram quibusdam suppliciis factitata leguntur. Poema
quoque eandem fere determinationem recipit quam et de vaticinio supra
dicebamus»
(Но прежде всего надо рассудить, что ты об исступлении написал,
говоря: «О Аретинец, изволь исступление жаловать наше» [Angelinetum 1,21].
Иной, может, иначе, а я так улавливаю, будто исступление похвально, не
дурно. Ибо два вида, как передаёт Платон, у исступления: первое
происходит от человеческих болезней, вещь, действительно, плохая и
окаянная, второе — от отчуждения божественного ума; у божественного, опять
же, исступления четыре части: пророчество, мистерия, поэзия и любовь.
Древние же считали, что ими предводительствовало столько же богов,
ведь отводили пророчество Аполлону, мистерию — Дионису, поэтику —
Музам, любовь — Венере. А что же такое пророчество, никому почти,
мало-мальски читающему, не неведомо, ибо некое оно наитие, но не всякое
наитие пророчество, но лишь то, «которому разум великий / с духом
делийский пророк придаёт и грядущее кажет», если Вергилия послушать
[/En. 6,11-12]. Ведь жертво- и птице- и сногадатели да прочее сборище они
даже и не пророки, и не пророчество их труд, но сообразительность
здравых людей и даровитая догадка о грядущих вещах. Мистерии же
касаются богослужения, очищений и умилостивлений высшей воли с неким
более увлечённым возбуждением ума — премного такого, отправленного
во успокоение небесного гнева некими жертвами, можно прочесть в
Священном Писании. Поэма тоже приемлет почти тождественное
ограничение, упомянутое нами выше насчёт пророчества).
Далее разбор божественного исступления согласно «Федру» (265ab):
«Non enim omne opus poema est, ne si versibus quidem constet, sed illud
praestans, illud hac honorata nuncupatione dignum quod afflatu quodam
divino emittur. Itaque quanto vaticinium coniectationi dignitate praestat, tanto
poema, quod ex furore fit, sanorum hominum artificio est anteponendum; hinc
illae sunt a bono poeta quasi vesani hominis emissae voces: "unde iubetis / ire
deae?"; et Virgilius "dicam horrida bella / dicam acies actosque animis in proelia
reges / Tyrrhenamque manum totamque sub arma coactam / Hesperiam. Maior
rerum mihi nascitur ordo, / maius opus moveo". Quod totum vaticinantis more
prolatum est a poeta. Quid ergo vaticinium, quid misterium quidve poema
hactenus mihi dictum sit; de amore autem postea dicemus. Nunc autem illud
ostendendum est, has furoris species, de quibus supra diximus, non esse malas.
Primum enim, ut a misteriis incipiam, quis alienationem istam ac furorem et
quasi abstractionem raptumque hominis circa rem divinam dixerit esse malum
Quis vero non bonum atque laudabile? Amplo me in loco versari sentio: extant
enim exempla paene innumerabilia divinorum hominum, si forte liberet hac in
parte orationem extendere, sed prolixitatem in re conspicua reiciendam censeo.
632
Часть П. БРУНИ-ГЕРОЙ
Circa misteria igitur furorem non esse malum constat. Quid autem vaticinii?
Furorem ilium quoque non esse malum, vel ex eo patet quod bona permulta ab illo
proveniunt. Sibyllae quippe et huiusmodi, furentes quidem dum essent, publice
et privatim multis profuere, sanae vero exiguis aut nullis. Poetae quoque tunc
demum boni existunt quom suo illo corripiuntur furore, qua de causa vates eos
nuncupamus quasi furore quodam correptos. Qui vero absque furore Musarum
poeticas ad fores, ut inquit Plato, accedit, sperans quasi arte quadam poetam se
bonum evasorum, inanis est ipse atque eius poesis. Prae ilia quae ex furore est,
haec quae ex prudentia disperditur. Poetarum ergo furor a Musis est; amantium
vero a Venere. Oritur autem hie ex verae pulchritudinis contemplatione, cuius
effigiem visu intuentes acerrimo ac violentissimo sensuum nostrorum, stupentes
ac velut extra nos positi, totis affectibus in ilium corripimur, ut non minus vere
quam eleganter dictum sit amantis animam in alieno corpore vitam ducere. Haec
igitur vehemens occupatio animi atque correptio amor vocatur: divina quaedam
alienatio ac veluti sui ipsius oblivio et in id quoius pulchritudinem admiramur
transfusio. Quam si furorem ac vesaniam appellas, concedam etiam atque fatebor,
dummodo intelligas neque poetam bonum esse ullum posse nisi huiusmodi furore
correptum, neque futura praevidere vaticinantes, nisi per huiusmodi furorem,
neque perfecte neque eximie deum coli, nisi per huiusmodi mentis alienationem.
De furore igitur hactenus mihi dictum sit provocato verbis tuis».
(Ибо не всякое сочинение поэма, пусть и стихами составлено, но то
превосходно, то достойно этого почётного нарицания, что испущено
неким божественным вдохновением. Значит, насколько пророчество
достоинством догадку превосходит, настолько поэма — ведь от исступления
получается — выше искусности здравых людей; поэтому испущенный
хорошим поэтом — это голос нездравого: «откуда, богини, / двините в путь?»
[Стаций Theb. 1,3-4]; и Вергилий: «опишу я лихие / войны, бои да царей, в
могилы страстями влекомых, / и тирренскую рать, и званную вооружаться /
всю Италию. Больший ряд вещей народится, / большим трудом займусь»
[/En. 7,11-12]. Всё это произнесено поэтом на лад пророчествующего. Стало
быть, досюда мною сказано, что такое пророчество, что мистерия, что
поэма; о любви же потом скажем. Сейчас же надо показать, что
вышеназванные виды исступления не худы. Ибо, во-первых, начиная с мистерии, кто
скажет, что худо то отчуждение да исступление и будто отвлечение и
восхищение человека относительно божественных вещей? Мол, оно неблаго
да непохвально? Чувствую, что вращаюсь в широком месте, ибо
существуют почти несметные примеры божественных людей, будь свобода затянуть
речь в этой части, но многословность в прозрачной вещи расцениваю
недопустимой. Установили, стало быть, что исступление относительно
мистерий не худо. Что с пророчеством? Раз многие блага от него происходят,
ясно, что и то исступление не худо. В самом деле, Сивиллы и подобные,
будучи исступлёнными, многим общественно и частно споспешествовали,
Карло Марсуппини. Элегия на смерть Леонардо Бруни. Пояснение 633
а здравыми — считаным или никому. И поэты только тогда хороши, когда
схвачены тем своим исступлением — причина, по которой нарицаем их
пророками, будто схваченных эдаким исступлением. А кто без
исступления Муз подступает, как говорит Платон, к поэтическим воротам, уповая
на некое искусство, де воспитает из него хорошего поэта, тот и сам пуст,
и его поэзия. Сравнительно с той, которая от исступления, та, которая
от соображения, коверкается. Стало быть, исступление поэтов — от Муз,
а влюблённых — от Венеры. Возникает же оно от созерцания истинной
красоты, в изваяние которой вперённые взором, острейшим и
сильнейшим из наших чувств, изумлённые и точно вне себя помещённые, что есть
приязни мы ею схвачены, так что не менее истинно, чем изящно сказано:
душа влюблённого ведёт жизнь в чужом теле. Это увлечённое обуревание
и схватывание души зовётся любовью — некое божественное отчуждение
и точно самого себя забвение и в то, чьей красотой любуемся, перетекание.
Если называешь его исступлением и нездравием, уступлю да признаю, да
уразумеешь, что ни поэтом хорошим не быть, если не схвачен этим
исступлением, ни пророчащему грядущее не предвидеть, если не по этому
исступлению, ни совершенно, ни недюжинно бога не чтить, если не по
этому отчуждению ума. Об исступлении, стало быть, довольно сказано мною,
побуждённым твоими словами).
Бруни решительно связывает поэтическое исступление с любовной
страстью. Переступая Платона и подпевая стильновистам, описывает
вдохновение тождественно Данте из Purg. XXIV, 52-54:
«Equidem si talis est furor tuus qualem ipse modo descripsi, non modo in-
dulgeo illi quod me flagitas, verum etiam ultro te ad ilium cohortor. Qui enim
amorem vitupérât, quid tandem dici potest nisi dignum esse ilium qui extremo
in odio cunctorum versetur? Sed haec satis, in epistula praesertim, quae longi-
tudinem renuit. Carmina vero ipsa tua atque hanc scribendi amoenitatem usque
adeo probo, ut inter Nasones et Propertios et Tibullos te existimem collocan-
dum; hi enim emendatissime ornatissimeque omnium elegiam scripsisse putan-
tur. Sed unum scias volo, me non tarn tibi eximiam hanc palmam esse tribuen-
dam existimare quam Amori. Ille est enim qui verba tibi dictât, qui sententias
ostendit, qui varietatem et copiam et elegantiam subministrat. Quod vero me
tantopere laudas carminibus tuis, fateor idem mihi quod Themistocli evenire,
"sed non ego credulus illis". Nam conatum esse me atque conari, ceterum longe
abesse, te vero nequaquam adulatum sed benivolentia mei deceptum intelligo.
Vale et quotidie scribere aliquid, ut facis, dignum Amore et Musis ne cesses;
gloria quippe agendo periclitandoque acquiritur, nee spectantibus coronae sed
certantibus parantur. Iterum vale. Nonis octobris Florentiae»
(Что ж, если таково твоё исступление, каковым я его только что
расписал, не только попускаю ему, поскольку настаиваешь, но и охотно на него
634
Часть И. БРУНИ-ГЕРОИ
науськиваю. Ибо что ещё сказать о ругающем любовь, разве что достоин
кромешной ненависти всех? Но довольно этого, особенно в письме,
которому не до длинноты. А стихи твои да эту прелесть слога до того одобряю,
что расцениваю тебя наряду с Назонами, и Проперциями, и Тибуллами,
ибо, считается, что из всех они писали элегию безошибочнее и краше.
Но хочу, чтобы ты одно знал: расцениваю, что не столько тебя надо
наградить изрядной этой пальмой, сколько Амора. Ибо это он слова тебе
подсказывает, мысли показывает, пестроту, и богатство, и утончённость
обеспечивает. А что стихами своими хвалишь меня сильно, то со мной
происходит, признаюсь, то же, что с Фемистоклом, «но к ним я не
легковерен» [Вергилий Вис. 9, 33-34: «me quoque dicunt / vatem pastores; sed non ego
credulus illis» (пастухи называют / даже пророком меня, но к ним я не
легковерен)]. Ведь понимаю, что старался я да стараюсь, впрочем, ещё далеко,
а ты отнюдь не льстил, просто доброхотством моим обманут. Будь здоров
и не переставай писать, как пишешь, нечто достойное Амора и Муз:
славу стяжают действием да испытанием, и венки не глазеющим, но состя-
зающим достаются. Ещё раз будь здоров. Седьмое октября, Флоренция).
В жизнеописании Данте (Vita di Dante 11) Бруни провозглашает
превосходство поэзии, сотворенной в отрешённом исступлении над поэзией,
рассуженной и решённой искусством.
129-130 Шипионе Аммирато Istorie florentine, parte seconda: «Nel seguente
Gonfalonerato di Francesco Venturi mon nella città Leonardo Aretino, huomo e
per la cognizione délie buone lettere, e per haver lungo tempo esercitato f edelmente
la segreteria de Sig. molto саго a' Fiorentini. Furongli fatte dal publico l'esequie, e
honorevolmente in S. Croce, ove egli voile esser seppellito, accompagnato. Fugli
in su la bara per ordine de Sig. messo il libro dell'Istoria sopra il petto, e la corona
dell'alloro in capo da Giannozzo Manetti, il quale fece ancor l'orazione funerale,
non perch'egli fosse stato versificatore, ma perché non parea in quei tempi che la
virtù degli uomini scienziati con altro segno si potesse meglio honorare. Fu il suo
luogo dato a Carlo Marsuppini Aretino, e dotto huomo ancor egli, essendosi la
Fior. Repub. per antico tempo meravigliosamente ad haver notabili huomini in si
fatto esercizio sempre ingegnata. Il sepolcro dell'Aretino è ancor oggi in piede, di
marmo fatto da Bernardo Rossellino scultore Fiorentino»
(В следующий гонфалоньерат Франческо Вентури в городе умер
Леонардо Аретинский — очень дорогой флорентийцам человек за сведущ-
ность в словесности и длительную службу в секретариате Синьории.
Народ справил ему похороны и с почестями сопроводил в Санта-Кро-
че, где он пожелал быть погребённым. Указом Синьории ему на грудь
в фобу положили книгу «Истории», а его голову увенчал лавром Джан-
ноццо Манетти, который также произнёс похоронную речь, не потому
что был стихотворцем, но потому что в те времена казалось, что иным
Карло Марсуппини. Элегия на смерть Леонардо Бруни. Пояснение 635
знаком доблесть знающих людей лучше не почествовать. Его заместил
Карло Марсуппини Аретинский — тоже учёный человек, поскольку
Флорентийская республика всегда умудрялась на такую службу находить
замечательных людей. Сделанное из мрамора флорентийским ваятелем
Бернардо Росселлино надгробие Аретинца стоит и ныне).
131-138 Элисий флорентийских писателей — Данте, Петрарка, Бок-
каччо, Колуччо Салютати, Леонардо Бруни: «три короны» и
преемственность канцлеров-гуманистов.
Деятельная жизнь — залог внеземного счастья; отличившимся
заслугами перед отчизной ради общественного блага боги воздадут вечное
спасение в отрадном небесном месте загробного мира, отведённом славным
людям (воззрение из Цицеронова «Сна Сципиона»).
Овидий Am. 3, 9, 59-66: «Si tamen е nobis aliquid nisi nomen et umbra /
restât, in Elysia valle Tibullus erit. / Obuius huic uenies hedera iuuenalia cinctus /
tempora cum Caluo, docte Catulle, tuo; / tu quoque, si falsum est temerati
crimen amici, / sanguinis atque animae prodige Galle tuae. / His comes umbra tua
est, siqua est modo corporis umbra; / auxisti numéros, culte Tibulle, pios»
(Если останется нечто от нас, но не тень и не имя / только, тогда
попадёт в дол элисийский Тибулл. / Выйдешь ему навстречу в плюще, виски
окружившим / юные, вместе с твоим Кальвом, учёный Катулл; / также
ты, коль ложна вина в оскорблении друга, / крови твоей и души не
сберегающий, Галл. / Спутница им твоя тень, когда б была тень у тела; / ты
умножил честных численность, ладный Тибулл);
Карло Марсуппини Consolatoria: «Nos, vero, qui Sacris Litteris imbuti sumus,
quibus repugnare, cum divino ore loquantur, nefas ac sacrilegium est, hanc di-
visionem nobis alienam arbitremur animosque immortales, cum hac vita exces-
serint, esse credamus facileque, si modo honeste vixerint, ad caelum evolaturos,
ubi divinarum rerum contemplatione beati aevo sempiterno fruantur; eos vero qui
se libidinibus immerserint, quique varus ас oscenis voluptatis se dederint, acerbas
poenas esse daturos».
(A мы, напоённые Священным Писанием — перечить которому,
изрекающему божьим глаголом, есть прегрешение и святотатство, —
полагаем это разделение нам чуждым и думаем, что души по исходе из этой
жизни несмертны и легко, если жили честно, взмоют на небо, где,
блаженные, вековечно вкушают созерцание божественных вещей; а те, кто
в любострастие окунулись, кто разным да похабным усладам предались,
понесут горькую кару).
Изображение блаженного того света, где живут судьи Минос, Рада-
мант, Эак и Триптолем, мифические герои и поэты Орфей, Мусей, Гомер,
Гесиод: Платон Apol. 40е-41с: + Phœd. 110b-115a; Вергилий JEn. 6, 637-901;
Цицерон Tusc. 1, 41, 98-99; Клавдиан Rapt. Pros. 2, 282-289; Данте Inf. 70-151.
636
Часть И. БРУНИ-ГЕРОЙ
Цицерон Cato 23,83-84: «nonne vobis videtur is animus qui plus cernât et lon-
gius, videre se ad meliora proficisci, ille autem cuius obtusior sit acies, non videre?
[...] О praeclarum diem, cum in illud divinum animorum concilium coetumque
proficiscar cumque ex hac turba et conluvione discedam! Proficiscar enim non ad
eos solum viros, de quibus ante dixi, verum etiam ad Catonem meum, quo nemo
vir melior natus est, nemo pietate praestantior; cuius a me corpus est crematum,
quod contra decuit ab illo meum, cinimus vero, non me deserens sed respectans, in
ea profecto loca discessit, quo mihi ipsi cernebat esse veniendum»
(разве не сдаётся вам, что духу, более и далее видящему, сдаётся, что
к лучшему он подаётся, а близорукому не сдаётся [...] О прекрасный
день, когда подамся в тот союз и сбор божественных душ и когда отбуду
из этой толпы и свалки! Ибо подамся не к одним тем мужам, о которых я
прежде сказал, но и к моему Катону: никто не родился лучше него, никто
благочестием не отменнее, тело которого я испепелил, — а подобало б,
чтоб он моё, — дух же, меня не покидая, но, оборачиваясь, зря, в те места
доподлинно отбыл, куда и мне по его взгляду надо).
133 Данте.
Боккаччо Trattatello in laude ai Dante: «Fece il magnanimo cavalière il morto
corpo di Dante d'ornamenti poetici sopra uno funèbre letto adornare»
(Великодушный кавалер велел украсить поэтическими украшениями
мёртвое тело Данте на похоронном одре);
Антонио Пуччи Centiloquio 55: «Ε come ver poeta fu vestito / colla corona in
testa dell'alloro / e in sul petto un libro ben fornito»
(Был, ровно истинный поэт, одет он, / на голове его венок лавровый /
и книга на груди с тонкой отделкой).
136 Колунчо Салютати.
Салютати, по единодушному признанию первого поколения
флорентийских гуманистов, был звеном, связывающим их литературу с наследием
великих тречентистов.
Салютати о Бруни
Колуччо Салютати Epist. XIV 20 (08/01/1406 к Бернардино да Мольо):
«anime plus quam dimidium mee, imo penitus idem ego; plus enim in hoc credo
Philosopho quam Poète»
(более, чем полдуши моей, даже прямо тождественный я; ибо в этом
более верю Философу [Аристотель Eth. Nie. 9, 5 1166а 30: « έστι γαρ ό φίΛος αΛΛος
αυτός» (ибо друг — это другой ты)], а не Поэту [Гораций Od. 1, 3, 8: «et serves an-
imae dimidium meae» (чтобы был невредим он, полдуши моей)]);
Колуччо Салютати Epist. XIV 21 (09/01/1406 к Леонардо Бруни): «si tu alter
es ego, sicut arbitror teneoque»
(если ты — другой я, как решительно усматриваю).
Карло Марсуппини. Элегия на смерть Леонардо Бруни. Пояснение 637
Бруни о Салютати
Леонардо Бруни Carmina édita pro domino Coluccio per Leonardum Aretinum:
«Te muse, te virtutes, te docta per omnes / Ingénia extollunt artes; divine poeta, /
Orator summe, studiorum gloria, iusti / Cultor, apollinea merito circumdate
lauro. / Hostes me patrie multis pro milibus equant / Armatis: tantum potuit
facundia pugnax. / Musarum cultor, studio celeberrimus omni / Ingenio patriam
ornavi; me patria lauro»
(Музами, доблестями, искусствами всеми возвышен / чрез дарованья
учёные ты, стихотворец от бога, / о вития верховный, наук сияние, чти-
тель / праведности, поделом Аполлоновым лавром увитый. / Сравнивают
меня враги отчизны с оружной / силой полков: такова боевитого слова
могучесть. / Так почитатель Муз, прославленный в каждой науке, / я
дарованьем украсил страну, она меня — лавром).
В 1453 Кристофоро Ландино, в свою очередь, переймёт описание
видения и уготовит для покойного Карло Марсуппини встречу в Элисии с Клав-
дианом, Данте, Петраркой, Боккаччо и Леонардо Бруни.
Кристофоро Ландино Xandra III 7, 169-170: «Elysios igitur lucos umbrasque
beatas, / nam sic fata iubent, docte poeta, petes»
(Что ж, учёный поэт, в элисийские рощи, / край блаженных теней, /
так ведь велела судьба);
174: «doctorum occurrent maxima turba tibi» (соприкоснётся с тобой ве-
лий учёных собор);
195-210: «Hic Fesulae placuit sedem componere genti, / hue veniens priscos
dinumerabis avos. / Nam qui pulchra tuos cecinit, Proserpina, raptus, / prima
tenet vates primus in urbe sua. / Cui nec concedit qui terras sidera Mânes, /
quod stupeant omnes, evigilavit opus. / Hune iuxta Gallam Tyrrheno carmine
Lauram / qui canit et Latio Punica bella pede. / Hic et Boccaci spectabis nobile
nomen, / qui pinxit varium doctus amoris opus. / Nec Leonardus abest, tibi qui
Florentia tantum, / quantum Romanis Livius ipse dedit. / Enumerare mora est
varus quos artibus olim / edidit illustres lenibus Arnus aquis. / Hic te certa ma-
net sedes vitaeque laborum / hic bene transactae praemia, Carle, feres»
(Здесь фьезоланское племя осесть рассудило за благо: / предков, сюда
придя, пересчитаешь своих. / Тот ведь, кто воспел, Прозерпина, твоё
похищенье, / первенствует, пророк первый, в столице своей. / Тот не
уступит ему, кто землю, звёзды и духов / бодрствовал обрисовать на
изумление всем. / Рядом певший в стихе тирренском галльскую Лауру, / певший
латинской стопой войны пунические. / Имя Боккаччо учёного здесь
благородное взвидишь, / пёстрый про любовь живописавшего труд. / Близ
Леонардо тут, кто тебе, Флоренция, столько, / сколько Ливии сам
римлянам благотворил. / Нудно насчитывать всех, которых, в разных искусствах /
638
Часть И. БРУНИ-ГЕРОЙ
славных, плавной водой Арно на свет произвёл. / Место надёжное здесь
у тебя, и вознаградится / путно прожитая жизнь, Карло, с работою здесь).
В 1481 Уголино Верино, в свою очередь, сведёт покойного Франческо
Филельфо с Клавдианом, Данте, Петраркой и Боккаччо.
Уголино Верино Epigr. V 10, 33-40: «Ibis ad aethereos lucos et amoena pio-
rum, / laurigero vatum te comitante choro. / Accola, Nile, tui, sed noster origine
civis, / praecedet, cecinit qui Stilicona ducem. / A dextra Danthes cinget levaque
Petrarca, / Bocaciusque tuum pone sequetur iter. / His, inquam, pompis talique
ornate triumpho, / ibis ad aethereos, docte Philelphe, polos»
(К рощам эфирным, раздолью честных, в окруженьи пророков / лав-
роувенчанного сонма путь будешь держать. / Житель твой, о Нил, предте-
чёт, но наш урожденьем / согражданин — величал он Стилихона вождя. /
Справа Данте сопроводит, а слева — Петрарка, / а позади тебя следом
Боккаччо пойдёт. / В этом шествии, знай, торжеством украшен, учёный, /
будешь, Филельфо, держать к остью эфирному путь).
4
Хвала Флоренции
141-142 Этимология двух тогда вообще взаимозаменяемых имён
города: древнее топографическое «Флуентия» от латинского глагола «течь»
(«Fluentia» от «fluere»), напоминающее положение города между берегов
рек Арно и Муньоне, и современное социальное «Флоренция» от
латинского глагола «цвести» («Florentia» от «florere»), заявляющее настоящее
благоденствие города.
143-154 Превознесение Флоренции: выражение стихами мест из Lau-
datio Florentine urbis Бруни:
143-144 § 34;
145-147 § 16-18, § 13, § 10;
147-148 §6, §8;
149-150 §5, §9, §26;
151 §6, §8;
153-154 § 32, § 14
155-160 Обязательная хвала величайшему представителю
Флоренции — Козимо деи Медичи.
Топосы мифа Козимо, законченно выработанного в последующей
поэзии Кристофоро Ландино, Алессандро Браччези, Нальдо Нальди и
Уголино Верино, в сущности набросаны уже в этой элегии Марсуппини.
Продвигает строительство церкви Сан-Лоренцо и монастыря Сан-
Марко, покровительствует дарованиям.
Карло Марсуппини. Элегия на смерть Леонардо Бруни. Пояснение 639
Веспасиано Бистиччи Vita di Cosimo de' Medici: «Nel medesimo tempo aveva
finito sancto Marco cominciô a murare in Mugello [...] Fece cominciare Sancto
Lorenzo Lorenzo, suo fratello, et al suo tempo fini la sagrestia, che è degnissima
cosa. Prevento Lorenzo da la morte, et lasciata Topera imperfecta Cosimo la
prima cosa cominciô a gittare tutta l'abitatione de' preti per terra, ch'era una cosa
molto trista, et di natura che non sarebbe istata soficiente a una chiesa di con-
tado. Cosimo la fece fare tutta di nuovo corne ella istà oggi. Domandato perché
egli cominciava prima la casa che la chiesa, rispondeva che non sarebbe chi lo
facessi, perché in molti sarebbono che farebono fare la chiesa, che non farebono
fare la casa, sendo di magiore riputatione. Finita la casa cominciô a seguitare la
chiesa, e ferme una buona parte inanzi che morissi»
(Единовременно завершил Сан-Марко и начал строить в Муджел-
ло [...] Лоренцо, его брат, велел начать Сан-Лоренцо и при нём
завершил ризницу, достойнейшее произведение. Поскольку скоропостижная
смерть Лоренцо не дала закончить работу, Козимо первым делом начал
валить жилище священников, являвшее грустное зрелище, что было
негоже областной церкви. Козимо велел переделать её целиком такой,
какова она нынче. На вопрос, почему сперва начал дом, а не церковь,
отвечал, что едва ли так кто-то сделал бы, ибо большинство велело бы делать
церковь, а не дом, ведь это почётнее. Завершив дом, взялся продолжать
церковь и продвинулся порядочно, прежде чем умер).
161-162 Расцвет ваяния и живописи наряду с зодчеством. Мерило
суждения о прекрасном и совершенном — подобие живому.
Плиний Старший NH 34, 38: «Evecta supra humanam fidem ars est succes-
su, mox et audacia. in argumentum successus unum exemplum adferam, nec
deorum hominumve similitudinis expressae. aetas nostra vidit in Capitolio, pri-
usquam id novissime conflagraret a Vitellanis incensum, in cella Iunonis canem
ex aere volnus suum lambentem, cuius eximium miraculum et indiscreta veri
similitudo non eo solum intellegitur, quod ibi dicata fuerat, verum et satisda-
tione, nam, quoniam summa nulla par videbatur, capite tutelarios cavere pro ea
institutum publice fuit»
(Искусство было вознесено сверх человеческой веры успехом, вскоре —
и дерзанием. В доказательство успеха приведу один пример, и даже не
выражения подобия богов или людей. В Капитолии, прежде чем его недавно
спалили вителлианцы, в целле Юноны наша пора видела собаку из
бронзы, лижущую свою рану, выдающаяся чудность которой и неотличимое
от живого подобие не только по тому разумеется, что там её посвятили, но
и по ручательству, ведь, поскольку виделась бесценной, государственный
указ возложил на смотрителей ответственность за неё головою).
163-164 Четыре стержневые доблести Флоренции: справедливость,
умеренность, мудрость и отвага.
640
Часть И. БРУНИ-ГЕРОИ
Леонардо Бруни Laudatio florentine urbis 77, 57-58, 88, 78-89, 62-63, 32.
Утверждение политического и исторического первенства Флоренции
присутствует и в других сочинениях Бруни — Difesa contro г riprensori del
popolo di Firenze nella impresa di Lucca и Oratio in funere lohannis Strozze. Поиск
мира (pax), покоя (quies) и товарищества (propinquitas) — это коренные
темы флорентийской пропаганды, объединяемые одной темой аристоте-
левско-цицероновского толка — война как единственное средство защиты
республики, справедливое, ибо незахватническое, хотя предосудительное,
ибо губительное.
Леонардо Бруни Oratio in funere lohannis Strozze: «Nam et bellum ne existât
occurrere atque obviare boni et prudentis est civis; postquam mederi non possis,
sese periculis obiectare fortis viri laudibus est adscribendum. Et utrumque certe
pietatis opus, et consilio bellum et armis opprimere»
(Ведь и противиться, и давать отпор войне подобает благому и
сообразительному гражданину; раз не предотвратишь, подвергнуться
опасностям — достохвальное поведение отважного мужа. И оба действия
от благочестия — подавить войну и усмотрением, и оружием);
«Bellum autem iustius esse nullum potest quam quod aut lacessitus referas,
aut pro patria libertateque suscipitur»
(He может быть войны праведнее той, которую или даёшь в ответ на
вызов, или предпринимаешь за отчизну и свободу).
165-166 Культурное первенство Флоренции, связанное, прежде всего,
с обстоятельным возрождением греческой словесности, ощутимо
способствовавшим построению мифа о Флоренции как об итальянских Афинах.
167-172 Политическая свобода и заслуженное воздаяние орошает
расцвет изящных искусств (Цицерон Tusc. 1, 2, 4: «honos alit artes»). Словно
атлеты мышцами, гуманисты соревнуются словом: чем рьянее, тем
щедрее достижение. Республика умела благодарить — выдающаяся
одарённость Бруни снискала ему почётные и порой чрезвычайные должности
(стихи 117-118), освобождение от уплаты налогов (стих 120),
государственные похороны, пиитический венок (стихи 127-130), а также портрет в aula
minor Палаццо Веккьо для задуманного Колуччо Салютати
иконографического цикла, нынче не существующего, двадцати двух замечательных
мужей:
Carmina scripta sub immagine domini Leonardi de Aretio picta in Palatio
Dominorum Priorum de Florentia videlicet in salecta
Hic, Leonarde, tibi faciès depicta, sed altum
ingenium libris pingitur omne tuis:
pingit Aristoteles, pingit Plato, sed mage pingit
florentina, gravis dulcis, et historia.
Карло Марсуппини. Элегия на смерть Леонардо Бруни. Пояснение 641
Стихи под изображением господина Леонардо из Ареццо, нарисованного
во флорентийском Палаццо деи Tlpuopu, а именно в зольнике
Здесь, Леонардо, твой лик нарисован, всё же рисуют
сплошь дарованье твоё высшее книги твои:
так Аристотель рисует, Платон; флорентийская, всё же
летопись важность твою, сладость рисует живей.
Марсуппини, сочинитель и данной эпиграммы, стяжал ко всему этому
рыцарское достоинство, пожалованное императором Фридрихом III,
почётное звание папского канцлера и разные частные льготы от друга и
покровителя Козимо деи Медичи.
173-174 Плач об обречённости человека в зачине обращается
надеждой на бессмертие в заключении: просвещённые люди в силу
прижизненных заслуг на поприще доблести обретают вечную славу и побеждают
тлен, — таков Леонардо Бруни.
Для величественного надгробного памятника Леонардо Бруни,
высеченного в 1450 скульптором Бернардо Росселлино во флорентийской
базилике Санта-Кроче, Карло Марсуппини — вопреки завещанию своего
друга от 22/03/1439, желавшего на мраморной плите лишь опознавательные
буквы, — сочиняет славословящую эпитафию, вдохновляясь
пожалованной древними Плавту [Авл Геллий 1, 24, 3: «Postquam est mortem aptus Plautus,
Comoedia luget, / scaena est déserta, dein Risus Ludus locusque / et Numeri innumeri
simul omnes conlacrimarunt» (После того, как помер Плавт, Комедия плачет, /
Улыбка, Шутка, Потеха, / Числа бесчисленные — вдруг все как один заслезились)].
POSTQUAM LEONARDUS Ε VITA MIGRAVIT
HISTORIA LUGET, ELOQUENTIA MUTA EST
FERTURQUE MUSAS TUM GR^ECAS TUM
LATINAS LACRIMAS TENERE NON POTUISSE
С ТЕХ ПОР, КАК УШЁЛ ИЗ ЖИЗНИ ЛЕОНАРДО,
ИСТОРИЯ ПЛАЧЕТ, КРАСНОРЕЧИЕ НЕМО,
И МУЗЫ, ЧТО ГРЕЧАНКИ, ЧТО ЛАТИНЯНКИ,
ПО ПРЕДАНИЮ, СЛЁЗ НЕ СДЕРЖАЛИ.
Библиография
Baldassarri, S. U., La vipera e il giglio. Lo scontro tra Milano e Firenze nelle invettive
di Antonio Loschi e Coluccio Salutati, Roma, Aracne, 2012.
Bruni, Leonardo, Humanistisch-philosophische Schriften, a с di H. Baron, Leipzig-
Berlin, Teubner, 1928.
Bruni, Leonardo, Laudatio florentine urbis, a cura di Stefano Ugo Baldassarri,
Firenze, Sismel-Edizioni del Galluzzo, 2000.
Bruni, Leonardo, Dialogi ad Petrum Paulum Histrum, a с di "Stefano Ugo
Baldassarri, Firenze, Olschki, 1994.
Bruni, Leonardo, Opère letterarie e politiche, a с di P. Viti, Torino, Utet, 1996.
Bruni, Leonardo, Le vite di Dante e del Petrarca, a с di A. Lanza, Roma, Archivio
Guido Izzi, 1987.
Bruni, Leonardo, Epistolarum libri VIII recensente Laurentio Mehus, Firenze, Pa-
perini, 1741.
Bruni, Leonardo, Historiarum Florentini populi libri XII e Rerum suo tempore gesta-
rum commentarius, a с di E. Santini, in RR.II.SS., XIX/3, Città di Castello,
s. Lapi, 1926.
Boccaccio, Giovanni, De montibus, silvis, fontibus, lacubus, fluminibus, stagnis seu
paludibus et de diversis nominibus maris, ed. M. Pastore Stocchi, Milano,
A. Mondadori, 1998.
Boccaccio, Giovanni, Esposizioni sopra la Comedia di Dante, ed. G. Padoan, Milano,
A. Mondadori, 1965.
Boccaccio, Giovanni, Genealogia deorum gentïlium, ed. V. Branca, Milano, A.
Mondadori, 1998.
Boccaccio, Giovanni, Ninfale Fiesolano, ed. A. Balduino, Milano, A. Mondadori,
1974.
Boccaccio, Giovanni, Trattatello in laude di Dante, ed. P. G. Ricci, Milano, A.
Mondadori, 1974.
Библиография
643
Bracciolini, Poggio, Opera omnia, con una premessa di R. Fubini, I-IV, Torino,
1964-1969.
Codex Italide Diplomaticus, Johann Christian Lunig, 4 vol. Frankfort-Leipzig,
1725-1735.
Chronica de origine civitatis Florentin, a cura di R. Chellini, Roma, Istituto Storico
Italiano per il Medio Evo, 2009.
Dante Alighieri, Divina commedia, a cura di Giorgio Petrocchi, Firenze, Le lettere,
1994.
Dante Alighieri, Convivio, a cura di Cesare Vasoli e Domenico De Robertis,
Milano-Napoli, Ricciardi, 1995.
Dante Alighieri, Monarchia, a cura di Bruno Nardi, Milano-Napoli, Ricciardi,
1979.
Dante Alighieri, De vulgari eloquentia, a cura di Pier Vincenzo Mengaldo, Milano-
Napoli, Ricciardi, 1979.
Dante Alighieri, Epistole, a cura di Arsenio Frugoni e Giorgio Brugnoli, Milano-
Napoli, Ricciardi, 1979.
Garin, E., La disputa delle arti nel Quattrocento, Firenze, Vallecchi, 1947.
Garin, E., // pensiero pedagogico delVUmanesimo, Firenze, Giuntine-Sansoni, 1958.
Hankey, T., Salutati's Epigrams for the Palazzo Vecchio at Florence, «Journal of the
Warburg and Courtauld Institutes», XXII (1959), pp. 363-365.
Landino, Cristoforo, Carmina omnia, a cura di A. Perosa, Firenze, Olschki, 1939.
Landino, Cristoforo, Scritti critici e teorici, a с di R. Cardini, I-II, Roma, Bulzoni,
1974.
Luiso, F. P., Studi su Vepistolario di Leonardo Bruni, a cura di L. Gualdo Rosa, Roma,
Istituto storico italiano per il Medio Evo, 1980.
Marrasio, Giovanni, Angelinetum et carmina varia, a cura di G. Resta, Palermo,
Centro di Studi filologici e linguistic! siciliani, 1976
Marsuppini, Carlo, Carmi latini: edizione critica, traduzione e commento di
I. Pierini, Firenze, University Press, 2014.
Petrarca, Francesco, Invective contra medicum, a с di F. Bausi, Firenze, Le Lettere,
2005.
Petrarca, Francesco, Res seniles, a с di Silvia Rizzo, M. Bertè, Firenze, Le Lettere,
2014.
Petrarca, Francesco, L'Africa, ed. critica per cura di N. Festa, Firenze, Sansoni,
1926.
644
Библиография
Petrarca, Francesco, Le Familiari, a cura di V. Rossi, I, Firenze, Sansoni, 1933.
Petrarca, Francesco, De vita solitaria, Buch I. Kritische Textausgabe Und Ideenge-
schichtlicher Kommentar Von К. A. E. Enenkel, Brill, 1990.
Petrarca, Francesco, Secretion, a с di E. Fenzi, Milano, Mursia, 1992.
Petrarca, Francesco, Delia mia ignoranza e di quella di molti altri, a с di E. Fenzi,
Milano, Mursia, 1999.
Petrarca, Francesco, Rerum memorandarum libri, a с di G. Billanovich, Firenze,
Sansoni, 1945.
Petrarca, Francesco, Rerum vulgarium fragmenta, a с di G. Savoca, Firenze, Olsch-
ki, 2008.
Petrarca, Francesco, Triumphi, a с di M. Ariani, Milano, Mursia, 1988.
Pii pp. II De viris illustrïbus, edidit A. Van Heck, Città del Vaticano, Biblioteca
Apostolica Vaticana, 1991.
Poliziano, Angelo, Opera omnia, a cura di I. Maïer, Torino, Bottega d'Erasmo,
1971.
Rinuccini, Cino, Invettiva contro a cierti caluniatovi di Dante e di messer Francesco
Petrarca e di messer Giovanni Boccaci, i nomi de' quali per onesta si tacciono,
composta pello iscientifico e ciercuspetto uomo Cino di messer Francesco
Rinuccini cittadino fiorentino, ridotta di gramatica in vulgare in A. Lanza, Polemiche
e berte letterarie nella Firenze del primo Quattrocento, Roma 1972, p. 261-267.
Rinuccini, Cino, Risponsiva alia Invettiva di Messer Antonio Luscofatta per Cino di
messer Francesco Rinuccini cittadino fiorentino, y traslatata di grammatica in
vogare in A. Lanza, Firenze contro Milano, Gli intellettuali fiorentini nelle
guerre con i Visconti (1390-1440), Anzio, De Rubeis, 1991, pp. 187-197.
Rocco, A. Carlo Marsuppini traduttore d'Omero, Padova, II Poligrafo, 2000.
Salutati, Coluccio, Epistolario, a с di F. Novati, I-IV, Roma, Tipografia del Senato,
1891-1911.
Salutati, Coluccio, Defato etfortuna, a с di С Bianca, Firenze, Olschki, 1985.
Salutati, Coluccio, De laboribus Herculis, I—II, edidit B. L. Ullman, Zurigo,
Thesaurus Mundi, 1961.
Vergerio, Pier Paolo, Epistolario, a с di L. Smith, istituto storico italiano per il
Medio Evo, Roma, 1934.
Verino, Ugolino, Epigrammi, a cura di F. Bausi, Messina, Sicania, 1998.
Veronese, Guarino, Epistolario, a с di R. Sabbadini, Venezia, R. Deputazione ve-
neta di storia patria, 1915-1919.
Библиография 645
Vespasiano da Bisticci, Le vite, a cura di A. Greco, 2 voll., Firenze, Istituto Palazzo
Strozzi, 1970-1976.
Villani, Filippo, De origine civitatis Florentie et de eiusdem famosis civibus, a cura di
G. Tanturli, Padova, Antenore, 1997.
Villani Giovanni, Nuova cronica, a cura di Giovanni Porta, 3 voll., Parma, Fon-
dazione Pietro Bembo, Ugo Guanda, 1990-1991.
Le vite di Dante, Petrarca e Boccaccio scrittefino al secolo XVII, a с di A. Solerti, Mi-
lano, Vallardi, 1904.
Научное издание
Дмитрий Львович Воскресенский
ЛЕОНАРДО БРУНИ:
гуманист Флорентийской республики
Подписано в печать 23.05.2019. Формат 70x100/16.
Бумага офсетная № 1, печать офсетная. Гарнитура Palatino Linotype.
Усл. печ. л. 52,24. Тираж 300. Заказ № 4147
Издательский Дом ЯСК
№ госрегистрации 1147746155325
Phone: 8 (495) 624-35-92 E-mail: Lrc.phouse@gmail.com
Site: http://www.lrc-press.ru, http://www.lrc-lib.ru
Отпечатано в АО «Первая Образцовая типография»
Филиал «Чеховский Печатный Двор»
142300, Московская область, г. Чехов, ул. Полиграфистов, д.1
Сайт: www.chpd.ru, E-mail: sales@chpd.ru, тел. 8(499)270-73-59
Дмитрий Львович Воскресенский,
музеолог, латинист, итальянист. Занимается
литературой гуманистов эпохи Возрождения.
Выпускник музеологического факультета РГГУ
в 1998 г., перевёл трактат Федерико Дзуккари L'idea de
pittori, scultori et architetti под руководством доктора
искусствоведения, профессора Марии Ильиничны
Свидерской. Аспирант на кафедре истории и теории
мировой культуры философского факультета
МГУ, постигал и переводил сочинения Анджело
Полициано, Аоренцо деи Медичи Великолепного
и Марсилио Фичино, Пико делла Мирандола. В 2002 г.
стипендиат на кафедре изучения Средневековья
и Возрождения факультета философии и словесности
Флорентийского университета, где его стажирование
по итальянской литературе и текстологии курировала
профессор Кончетта Бьянка.
В 2003 г. поселился под Флоренцией. С 2013 г.
работает над циклом книг «Достояние литературы
Возрождения» с целью публикации своих
исследований и переводов на русский язык
с критическим текстом подлинника произведений
Альбертино Муссато, Франческо Петрарки, Колуччо
Салютати, Антонио Беккаделли Панормиты,
Франческо Филельфо, Леонардо Бруни, Леона
Баттиста Альберти, Кристофоро Аандино, Марсилио
Фичино, Аоренцо деи Медичи Великолепного,
Анджело Полициано, Микеле Марулло, Пико делла
Мирандола.