Новое в лингвистике - Звегенцева В.А.

Моррис Сводеш, К вопросу о повышении точности в лексикостатистическом датировании.
Бенджамен Л. Уорф, Отношение норм поведения и мышления к языку.
Бенджамен Л. Уорф, Лингвистика и логика.
Эйнар Хауген, Направления в современном языкознании.
Луи Ельмслев, Пролегомены к теории языка.
Андре Мартине, О книге «Основы лингвистической теории» Луи Ельмслева.
Author: Звегенцева В.А.
Tags: языкознание издательство иностранной литературы зарубежная лингвистика глоссематика
Year: 1960
Similar
Новое в лингвистике. Выпуск 4
Новое в лингвистике. Выпуск 2
Новое в лингвистике. Выпуск 3
Новый лингвистический учебник. Введение в прикладную лингвистику
Text
                    НОВОЕ
В ЛИНГВИСТИКЕ
Выпуск 1
составление, редакция
и вступительные СТАТЬИ
В. А. ЗВЕГИНЦЕВА
ИЗДАТЕЛЬСТВО ИНОСТРАННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
Москва · 1960

АННОТАЦИЯ
Настоящий сборник представляет собой первый выпуск
непериодической серии „Новое в лингвистике",
включающей наиболее значительные труды зарубежных
лингвистов по вопросам общего языкознания. Первый выпуск
содержит работы о методе глоттохронологии, гипотезе
Сепира — Уорфа и глоссематике.
Редакция литературы по вопросам филологии

ОТ РЕДАКЦИИ
Настоящей книгой Издательство иностранной
литературы начинает выпуск непериодической серии публикаций
под общим названием «Новое в лингвистике». Эта серия
имеет своей целью ознакомить советского читателя с наиболее
значительными явлениями зарубежной науки о языке,
получившими отражение только в статьях или же в
небольших по объему работах. Таким образом, каждый из
выпусков данной серии будет включать подборку статей или
небольших работ, расположенных по тематическому
признаку.
Создание такой серии диктуется теми соображениями,
что не все значительные научные явления получают
монографическое изложение и выходят за пределы
периодических изданий или всякого рода «Трудов», хотя сама по себе
их научная ценность может быть довольно высокой. Кроме
того, настоящая серия позволяет более мобильным и
быстрым образом давать советским языковедам интересующую
их информацию.
«Новое» в лингвистике — понятие условное. Оно может
относиться к только что вышедшей работе, но также и к
такой, которая была напечатана относительно давно, но
только в наши дни стала предметом острых дискуссий и
привлекла общее внимание. Понятие «новое» может
истолковываться и с точки зрения проблематики и интересов
советского языкознания. Все это следует учитывать при
ознакомлении с содержанием отдельных выпусков настоящей
серии.
Первый выпуск включает три раздела, посвященные
методу глоттохронологии, гипотезе Сепира — Уорфа и глос-
сематике. Все три раздела не связаны никакими
внутренними связями. Они представляют сведения из совершенно
5

различных областей науки о языке и характеризуют
различные направления лингвистического исследования. Но
каждый раздел построен по единой схеме: он начинается
вступительной статьей редактора, далее следует подборка
оригинальных работ и затем заключительная статья, дающая
авторитетное истолкование данной проблемы или данного
лингвистического направления с точки зрения
зарубежной науки о языке. В разделе, посвященном глоссематике,
после вступительной статьи редактора помещена статья
Э. Хаугена, которая помогает определить место данного
направления в ряду других лингвистических направлений
и выявить намечающиеся между ними связи. Как
представляется, указанное построение разделов выпуска дает
наилучшие возможности для всестороннего рассмотрения
излагаемых в каждом разделе вопросов.
Издательство ожидает от советских языковедов
рекомендаций относительно содержания последующих выпусков
серии «Новое в лингвистике».

МЕТОД
глоттохронологии

ЛИНГВИСТИЧЕСКОЕ ДАТИРОВАНИЕ МЕТОДОМ
ГЛОТТОХРОНОЛОГИИ (ЛЕКСИКОСТАТИСТИКИ)
Вопросы датирования всегда занимали в историческом
языкознании значительное место. Однако, если
исключить те сравнительно редкие случаи, когда возникновение
того или иного языкового факта датируется
хронологически определенным памятником, из двух видов датировки —
абсолютной и относительной (она иногда именуется также
топологической) — историческое языкознание, как
правило, использует лишь последнюю. Такое предпочтение
относительной датировки, позволяющей установить только
историческую последовательность фактов языковой
эволюции, т. е. определить, какой из двух или нескольких
фактов произошел раньше и какой позже, не есть
намеренный и сознательный выбор лингвистов, но в значительной
мере обусловливается теми «объективными» недостатками
специальных методов, которые находятся в распоряжении
лингвистического исследования.
Сравнительно-исторический метод, исходящий из
предпосылки постепенной дифференциации первоначальной
единой языковой общности, позволяет, например, установить,
что общеславянский язык есть исторически более позднее
явление, чем общеиндоевропейский, или в лучшем случае
выявить историческую последовательность выделения
отдельных языковых групп из предполагаемого единства, но
этот метод не дает возможности дать хотя бы даже
приближенную абсолютную датировку подобных явлений. Точно
так же обстоит дело и в отношении отдельных фактов истории
языка, когда, например, ориентируясь на процессы первого
и второго передвижения согласных в германских языках,
можно установить последовательность лексических герман-
9

ских заимствований в славянских и финских языках или
латинских заимствований в германских языках, но
абсолютная датировка перехода каждого лексического
элемента в отдельности из одного языка в другой, как правило,
оказывается при этом не всегда возможной.
Еще большей относительностью обладают датировки,
полученные методами внутренней реконструкции или аре-
альной лингвистики (неолингвистики). Так, выработанные
М. Бартоли1 «нормы ареалов» фактически полностью
ориентированы на установление относительного
хронологического соотношения инноваций родственных языков. В
соответствии с его нормами языковые факты, распространенные
на большем ареале или на боковых (латеральных,
маргинальных) ареалах, старше фактов, распространенных на
меньшем ареале или на центральном ареале. Все эти ареаль-
ные нормы перекрываются изолированным ареалом,
который наименее подвержен воздействиям со стороны других
языков или диалектов и поэтому в наименьшей степени
захватывается новыми явлениями (инновациями). Больше
такой временной соотносительности ареальные нормы дать
не могут.
Разумеется, не следует представлять себе дело таким
образом, что историческое языкознание всегда
довольствовалось относительной датировкой и не стремилось связать его
с абсолютной. Однако такого рода попытки носят обычно
весьма приблизительный и условный характер, а самое
главное не основываются на определенном и
апробированном методе. Вместе с тем у всех этих попыток есть общее
свойство, которое заключается в стремлении выйти за
пределы собственно языковых явлений и связать их с «вне-
языковыми моделями» разного порядка — социальными,
идеологическими, культурными и пр., и установить в
этой связи определенные закономерности. К числу такого
рода попыток следует отнести стадиальную теорию акад.
Н. Я. Марра и близкую к ней гипотезу Л. Леви-Брюля о
соотношении языковых и социальных явлений2, работы
1 См. сборник его основных работ «Saggi ai linguistics spaziaie»,
Torino, 1945, а также статью G. B o n f a n t e, On reconstruction and
linguistic msthod, «Word», vol. I, 1945, vol. II, 1946.
2 L. Levy-Bruhl, Des rapports de la linguistique et de la
sociologie, Actes du 4-eme Congres international des linguistes, Copenhague,
1938.
10

А. Соммерфельта1 и Г. Хойера2, которые возникновение
отдельных языковых явлений ставят в связь с характером
и формами культуры, и особенно теорию хронологического
отношения культурных и языковых элементов Э. Сепира 3.
Совершенно на иных основах строится метод лексикоста-
тистики или глоттохронологии, предложенный для
установления абсолютной датировки американским
языковедом Моррисом Сводешем 4. Глоттохронология использует
технику точных наук и, в частности, имеет много общего
со способом датировки археологических находок
посредством определения в них содержания углерода. Хотя по
признанию самого М. Сводеша его метод находится еще в
процессе становления и нуждается в уточнении,
совершенствовании и основательной проверке, он уже достаточно широко
известен и даже включен в некоторые пособия по
лингвистике5. Более или менее определились и рабочие приемы
глоттохронологии, поэтому вполне своевременно
представить ее на рассмотрение советских языковедов, предварив
публикацию двух основных работ М. Сводеша (и критической
статьи Г. Хойера) некоторыми общими соображениями.
Метод глоттохронологии имеет ограниченное
применение и может использоваться только для определения
приближенной абсолютной датировки процессов
дифференциации родственных языков. Говоря кратко (с тем, чтобы не
пересказывать содержание статей М. Сводеша, приводимых
1 A. Sommerfelt, La langue et la societe, Oslo, 1938.
Противоположная точка зрения представлена в статье J.Kurilowicz,
La construction ergative et le developpement «stadial» du langage, «Annali
delia scuola normale superiore di Pisa», ser. II, vol. 18, 1949.
2 H. Hoijer, Linguistic and cultural changes, «Language», vol.
24, 1948.
8 E. Sapir, Time perspective in Aboriginal American culture:
A study in method, Selected writings, Berkeley and Los Angelos, 1949.
4 Помимо приводимых в настоящем сборнике статей, принципы
глоттохронологии затрагиваются еще в следующих работах М.
Своде ш а: «Diffusional cumulation and archaic reidue as historical
explanations» в «Southwestern journal of anthropology», vol. 7,1951; «Time depths
of American linguistic groupings» в «American anthropologist.», vol. 56,
1954; «Perspectives and problems of Amerindian comparative linguistics» в
«Word», vol. 10, 1954 См. также R. Lees, The basis of glottochrono-
logy, «Language», vol. 29, 1953 и др. Наиболее полное рассмотрение
метода глоттохронологии см. в работе D. Н. Hymes, Lexicostatis-
tics so far, «Current Anthropology», vol. I, № 1, 1960. Там же дана
библиография.
5 См., напр., Ch. Hockett, A course in modern linguistics, New
York, 1958.
11

ниже), метод глоттохронологии основывается на следующих
четырех предпосылках1:
1. Определенная часть словаря всех языков
относительно стабильна и образует основное лексическое ядро. В это
основное лексическое ядро входят местоимения,
числительные, наименования частей тела, географических явлений ипр.
2. Степень сохраняемости элементов основного
лексического ядра постоянна на протяжении всего времени. Так,
установив некоторое количество слов основного ядра, мы
можем быть уверены, что определенный процент этих слов
будет оставаться неизменным в равные периоды времени
(например, в первое, во второе и в третье тысячелетия).
3. Процент утраты слов основного ядра примерно
одинаков во всех языках (обратная зависимость).
4. Если известен фактический процент сохранившихся
генетически близких элементов основного лексического
ядра любой пары родственных языков, то можно вычислить
время, прошедшее с того момента, когда эти языки начали
процесс расхождения (дивергенции).
Как видно из этих предпосылок, метод
глоттохронологии тесно связан с выделением той лексической категории,
которая в советском языкознании получила наименование
основного словарного фонда, но для науки о языке является
далеко не новой. Несомненно, именно подобного рода
категорию имел, например, в виду еще Расмус Раск, когда
писал о «...наиболее существенных, материальных,
необходимых и первичных словах, составляющих (наряду с
грамматикой) основу языка»2. В советском языкознании об этой
лексической категории, которую в порядке «развития»
нашей науки о языке некоторые языковеды объявили
методологической, писал и до того, как она превратилась(правда, на
сравнительно короткий период) в методологическую
проблему, Л. П. Якубинский2 и В. И. Абаев4. Однако, несмотря
1 См. S. Gudschinsky, The ABC's of lexicostatistics, «Word»,
vol. 12, 1956.
2 P. Pаск, Исследования в.области древнесеверного языка, цит.
по «Хрестоматии по истории языкознания XIX и XX вв.», сост.
В А. Звегинцевым, Учпедгиз, 1956, стр. 38.
3 Л. П. Якубинский, Несколько замечаний о словарном
заимствовании, «Язык и литература», т. I, вып. 1—2, 1926.
4 В. И. Абаeв, Язык как идеология и язык как техника, «Язык
и мышление», вып. II, 1934; его ж е, О взаимоотношении иранского
и кавказского элемента в осетинском, сб. «Осетинский язык и фольклор»;
I, Изд. АН СССР, 1949.
12

на огромное количество работ, которые были посвящены у
нас проблеме основного словарного фонда, он так и остался
почти неуловимой категорией, а границы и критерии его
определения никак не удалось установить хоть с какой-
нибудь степенью точности.
Тем не менее богатый опыт работы советских языковедов
по определению слов основного словарного фонда,
несомненно, поможет им составить правильное суждение о методе
глоттохронологии М. Сводеша, наиболее слабым местом
которого также является составление списка слов основного
лексического ядра.
Критика предложенного М. Сводешем метода
направляется главным образом именно против принципов отбора
«опытного списка» слов основного ядра. Стремясь уточнить и
усовершенствовать избранный им метод, М. Сводеш
точно так же свои усилия направляет преимущественно в
сторону более четкого и лингвистически обоснованного
определения способов установления «опытного списка»,
одинаково пригодного для любого языка. В порядке уточнения
«опытного списка» он свел количество включаемых в него
слов с 200 до 100. Однако и этот уточненный и
уменьшенный «опытный список» представляется спорным во
многих отношениях, о чем подробно и, бесспорно, обоснованно
говорит Г. Хойер в своей статье, которая следует за
работами М. Сводеша в настоящем сборнике1. Нам
представляется необходимым сделать по этому наиболее
существенному для глоттохронологии поводу несколько
добавочных замечаний.
Когда М. Сводеш пытается составить «опытный список»,
пригодный для всех языков, и формулировать
универсальные правила его составления, он ставит перед собой
фактически невыполнимую задачу. В доказательство этого
утверждения можно сослаться на очевидную несовместимость
структурных моделей лексики разных языков с необозримым
многообразием культур, оказывающих прямое воздействие
на формирование указанных структурных моделей. Но самым
веским доказательством в пользу такого пессимистического
1 Несколько в другом направлении проводит свою критику Ch.
Hockett. См. его статью «Linguistic time-perspective and its
anthropological uses» в «International Journal of American Linguistics»,
vol. 19r 1953, p. 146—152. Ответ M. Сводеша на критические замечания
Ч. Хоккетта см. в «Comment on Hocketts critique», "International
Journal of American Linguistics», vol. 19, 1953, p. 152—153,
13

вывода является опыт работы самого М. Сводеша (и других
языковедов, применявших его метод к конкретным языкам)
над установлением элементов «опытного списка». М.
Сводешу во многом пришлось отказаться от собственно
лингвистических критериев его определения. В действительности
«опытный список» строится у него главным образом на
понятийных признаках, и именно поэтому об отдельных его
элементах можно говорить только как о понятийных,
а не как о лингвистических. И основная трудность в
использовании метода глоттохронологии возникает как раз тогда,
когда отдельные клетки понятийной системы, каковой
фактически и является «опытный список», заполняются
конкретными лексическими элементами определенных языков.
Во многих случаях эти лексические элементы не
укладываются в понятийную систему «опытного списка», и с тем,
чтобы его все-таки заполнить, приходится прибегать к
натяжкам, которые не могут не вызвать сомнений и возражений
со стороны лингвистов.
Начать с того, что лингвистам нередко приходится иметь
дело с языками, которые не обладают словами для
обозначения обобщенных явлений или процессов. В «списке»
М. Сводеша содержатся такие слова, как дерево, рука,
черный, белый, ходить, умирать и т. д. Но, например, по
свидетельству Эйре (описывающего одно из австралийских
племен), «у них нет родовых слов для обозначения дерева,
птицы, рыбы и пр. вообще; у них есть лишь видовые
термины, приложимые к каждой особой породе деревьев, рыб,
птиц и т. д.»1 Аналогичное свидетельство относительно
слова рука мы обнаруживаем у Грэя: «Австралийцы имеют
названия почти для каждой части человеческого тела. Так,
спросив, как по-туземному называется рука, один
иностранец услышал в ответ слово, обозначающее верхнюю часть
руки, затем слово, обозначающее предплечье, далее слово,
обозначающее правую руку, еще одно слово — левую руку
и т. д.»2 Можно подобрать подобные свидетельства почти
на каждый элемент «опытного списка». Все они указывают
не только на часто непреодолимые трудности, с которыми
приходится иметь дело при заполнении «списка», но дают
1 E. Eyre, «Journals of expeditions of discovery into Central
Australia», vol. II, London, 1846, p. 392—393.
2 G. Grey, «Journal of two expeditions of discovery in North-West
and Western Australia», vol. II, London, 1841, p. 209.
14

достаточно убедительный материал и для общего вывода.
А вывод состоит в том, что универсальный «список»,
пригодный для всех языков мира, составить невозможно. Он
неизбежно должен варьироваться для разных групп языков
или для разных культур (или, скорее, для того и другого,
вместе взятых).
К этому следует добавить, что поскольку модель
«опытного списка» составлена на английском языке, то это в свою
очередь накладывает определенный отпечаток и на отбор
иноязычных эквивалентов: они неминуемо будут
приближаться по своей понятийной сфере к английским словам,
составляющим «опытный список». Ведь большинство слов
основного лексического ядра, как и большинство наиболее
употребительных слов, полисемантичны. И хотя к ряду
элементов «опытного словаря», выраженного средствами
английского языка, М. Сводеш делает пометки, чтобы
уточнить их «значение» (а точнее говоря—понятийное
содержание), это не спасает положения. Несколько взятых наудачу
примеров ясно показывают, о чем идет речь. Так, английское
ashes может быть передано по-русски как зола или пепел,
англ. hear — как слышать и слушать, англ. animal —
как зверь и животное, англ. blow—как дуть и веять,
англ. child — как ребенок и дитя и пр. Даже если
попытаться максимально отграничиться от особенностей, связанных
с языковой природой элементов модели «опытного словаря»
(а характер полисемантизма английских слов и само их
лексическое значение определяются во многом собственно
лингвистическими факторами), и ориентироваться на их
чисто понятийное содержание (к чему, как указывалось
выше, и подводят нас выдвинутые М. Сводешем критерии),
то и в этом случае при переводе данных понятийных
элементов на лексические единицы других языков неизбежно
придется столкнуться с теми же самыми трудностями. Так,
понятие, определяемое в толковых словарях
описательно как «наличие представления или сведения о чем-
либо» (англ. know), может быть передано в русском языке
глаголами знать или ведать, а «словесное выражение своих
мыслей» (англ. say) можно обозначить русскими глаголами
говорить или сказать и т. д. Если обратиться к
альтернативе знать или ведать, то оба эти слова имеют разветвленную
систему генетически близкой лексики в ряде родственных
языков. Ср. ведать — лат. video, vidi, скр. veda, зенд. vaeda,
гот. wait «я знаю», арм. gitem «я знаю», др.-прусск. waidimai
15

«мы знаем», ирл. ro-fetar «я знаю» и пр.; знать — лат.
(g)notus, ирл. gnath, скр. janati «знает», зенд. zanaiti «знать»,
др.-перс, xsnasatiy «они знали бы» и пр.
Таким образом, и ведать и знать в соответствии с
правилами, установленными М. Сводешем, имеют одинаковое
право использоваться в качестве элементов «опытного списка»
в соответствующей паре языков. Однако судьба
этимологических соответствий глаголов ведать и знать в других
языках неодинакова, в частности, в случае с глаголом знать
эта форма уступила место иным основам. Таким образом,
получается, что вычисление коэффициента устойчивости
во многом зависит от случайности — от выбора того или
иного конкретного слова, одинаково правомерного с точки
зрения критериев М. Сводеша. Ведь следует учесть, что
с выбором, подобным вышеописанному, исследователю
придется сталкиваться не в единичных случаях; чуть ли не
каждый элемент «опытного списка» дает повод для такого рода
произвольности в установлении конкретных элементов
списка основной лексики для каждого языка в отдельности.
С тем чтобы максимально объективизировать методы
отбора лексики, очевидно, можно было бы обратиться к
помощи частотных подсчетов. Но в действительности они также
не способны дать удовлетворительное решение данной
проблемы, и хотя не буквально, а с позиций
приблизительности, на основе «чувства» языка мы всегда опираемся на
них. Частотные подсчеты в любом виде могут дать сведения
лишь о том, какое положение занимает данный лексический
элемент в определенный период развития языка. Будучи
слепы к этимологическим связям, они могут неправомерно
выдвинуть на передний план слова, которые недавно и,
возможно, временно заняли место в кругу основного
лексического ядра, и отбросить в качестве архаизмов на далекую
периферию слова, несомненно более подходящие. В этих
случаях, бесспорно, необходимо обращение к
историческому коррективу.
Но обращаясь к историческому коррективу, мы
неизбежно приходим к весьма серьезным выводам относительно
рабочих возможностей метода глоттохронологии.
Выясняется парадоксальное обстоятельство, что без достаточно
основательных данных, которые способна дать только хорошо
документированная история языка, пользование
глоттохронологией может привести к весьма спорным
результатам. При наличии же одной синхронической плоскости и
16

при выключении документально-исторического корректива
заполнение во что бы то ни стало строго ограниченного
числа понятийных клеток в «опытном списке» не может не
привести к известной произвольности, устранить которую
не способна частотность употребления слов.
На первый взгляд может показаться, что произвольность
отбора лексики основного ядра для каждого языка в
отдельности нейтрализуется правилом, в соответствии с которым
по возможности отбирается такая лексика, которая имеет
этимологические параллели в данной паре языков.
Отсутствие этимологических эквивалентов дает материал для
установления сохранившихся элементов основного лексического
ядра. Однако и это правило само по себе и опять-таки
без исторических свидетельств не спасает положения,
поскольку не учитывает такого весьма существенного
явления, как взаимное лексическое заимствование в данной паре
языков. А такого рода заимствование может иметь не
только весьма значительный объем, примером чему служит
проникновение немецкой лексики в датский язык, но
захватывать также и лексику основного лексического ядра,
свидетельством чего являются скандинавские лексические
заимствования в английском (а если выходить за пределы
близкородственных языков, то можно сослаться и на
пример французского лексического влияния на английский; так,
без обращения к истории англ. animal и франц. animale
могут истолковываться как образцовый случай
этимологически близкой исконной пары элементов списка).
Метод Сводеша не учитывает должным образом и
семантических явлений (в их собственно лингвистическом
истолковании). Как известно, от часто весьма значительных
семантических изменений не защищены никакие слова, в том
числе, как показывает историческая семасиология, и слова
основного лексического ядра. Эти семантические сдвиги
трудно уложить в какую-либо определенную закономерность,
если рассматривать их изолированно, вне истории
определенной лексико-семантической системы (опять история!),
и поэтому их весьма сложно учесть какой-нибудь
специальной оговоркой или особым правилом
глоттохронологического метода. Но поскольку они постоянно имеют место, то
с своей стороны не могут не оказать дезорганизующего
влияния на математически прямолинейные построения
глоттохронологии. Следует помнить, что, как указывалось выше,
«опытный список» фактически представляет универсальную
2 Заказ № 11 б
17

понятийную систему, заполнение отдельных клеток которой
лексическими единицами конкретных языков проводится
также в значительной мере на основе понятийных
признаков (или на основе «значения» слов; ведь очевидно, что
такую понятийную клетку нельзя заполнить словом,
значение которого не подходит под понятие, закрепленное
за данной клеткой). А так как обычно семантические сдвиги
в понятийном отношении переориентируют слова, то и
оказывается (как это, в частности, показывает пример со
словом deer, разбираемый М. Сводешем), что в «опытный
список» не попадают, вероятно, наиболее подходящие слова,
и при этом вовсе не потому, что они выпали из языка, а
только вследствие того, что они ушли в другие понятийные сферы,
может быть сами по себе весьма существенные (особенно
для данного периода развития народа — носителя
конкретного языка), но оказавшиеся за пределами совокупности
понятий «опытного списка».
Именно так и поступает М. Сводеш даже тогда, когда
(как в случае с deer) ему известно, что исконное слово
сохранилось в языке, но лишилось своего «первоначального»
значения. Этот пример не только еще раз подчеркивает
понятийную сущность метода М. Сводеша (слово-то осталось,
но оно переориентировалось на другое понятие), но и
показывает, как уточняющие правила и оговорки, вступая в
прямое противоречие с декларированным основным принципом
метода, разрушают его.
Совершенно очевидно, что подобного рода факторы
отнюдь не способствуют уточнению баланса утерянных и
сохранившихся элементов «опытного списка». А так как под
влиянием этих факторов демаркационная линия,
разделяющая лексические группы, может уклоняться в обе стороны, то
полученные в результате датировки также неизбежно
приобретают до известной степени произвольный характер.
Сам М. Сводеш отлично осознает опасность, грозящую его
методу со стороны такого рода факторов. Большую их часть
он объединяет в одну общую категорию, которая носит
у него название «дублетности». Но, признавая, что
«дублетность» вносит элемент случайности в лингвистическое
датирование, он пока бессилен преодолеть дезорганизующие
последствия ее влияния. Возможно, в данном случае есть
основания говорить уже об объективных недостатках
метода, устранить которые можно только посредством
изменения самих принципов, положенных в основу метода.
18

Следует отметить также, что разработанная М. Своде-
шем процедура датировки, как правило, применяется к
одной паре языков и притом близкородственных. Но как
следует поступать, если оказывается необходимым
датировать распад целых языковых групп, представленных ныне
значительным количеством языков, например славянские и
балтийские, славянские и германские и т. д.? Следует ли
выбирать по одному представителю от каждой группы
языков и сводить их в сопоставляемую пару (на основании
какого критерия выбирать такие языки?), или осуществлять отбор
элементов «опытного списка» из совокупности языков
каждой группы, или же проводить этот отбор по всей сумме
языков? Какого метода надо придерживаться, если оказывается
необходимым установить время дивергенции одной группы
языков от совокупности других (например, хеттских от
прочих индоевропейских языков), имея к тому же в виду, что
доступные рассмотрению материалы этих языков
располагаются в разных временных плоскостях? Именно подобного
рода хронологические данные в первую очередь интересуют
лингвистов, но их-то глоттохронология, видимо, и не
способна предоставить, поскольку ввиду своей сложности они
превосходят скромные возможности данного метода.
Наводит на размышления и факт использования М. Сво-
дешем в его опытных и контрольных исчислениях языка
одного автора (например, Плавта) как представителя
целого периода развития языка. В этом случае М. Сводеш
поступает согласно свободному выбору. Но иногда отождествление
языка автора с языком эпохи оказывается вынужденным.
Это имеет место, в частности, когда целый язык (как,
например, готский) представлен фактически единственным
памятником. При свободном и вынужденном использовании
авторского языка в качестве опорного для исследования
допускается очевидная натяжка. М. Сводеш полагает, что отобранные
им элементы «опытного списка» в силу своей универсальности
находятся вне воздействия со стороны факторов
индивидуального, стилистического, диалектного и прочего
характера. Опыт изучения подобных явлений говорит, однако, о
неправомерности такого допущения. Все они, конечно,
весьма способствуют созданию «дублетности», но М. Сводеш
совершенно неправомерно игнорирует их.
Можно упомянуть еще о некоторых негативных для
метода факторах, частично примыкающих к
предшествующим. Они связываются со структурными особенностями язы-
2*
19

ков. В одних случаях речь здесь идет о том, что нередко
слова (и притом обычно наиболее употребительные)
сливаются, образуя чаще всего из двух слов одно. Так, в
первоначальном варианте «опытного списка» фигурировало слово
not «нет, не». Но это слово в английском языке
представляет как раз пример такого слияния, поскольку оно
составлено из двух слов: na-wiht «никакая вещь». В других случаях
приходится сталкиваться с тем, что отдельные элементы,
функционирующие в «опытном списке» как самостоятельные,
в некоторых языках инкорпорируются другими словами,
выступая в этом случае только в качестве элементов
сложных слов. Ф. Боас приводит в своем «Руководстве по языкам
американских индейцев» достаточное количество примеров
подобного рода, и едва ли есть надобность повторять их
здесь. Однако важно вспомнить его слова о том, что
«демаркационная линия между тем, что мы обычно называем
двумя словами, в этом случае, строго говоря, исчезает»1.
Л. Леви-Брюль подтверждает этот вывод своим собранием
языкового материала. «Во многих языках
североамериканских индейцев,— пишет он,— нет отдельного слова для
глаза, руки или для других частей и органов тела: слова,
обозначающие эти предметы, встречаются всегда с
инкорпорированным или приставленным местоимением, обозначая
„мою руку", „твой глаз", „его ногу" и т.д. Если бы какой-
нибудь индеец нашел в полевом госпитале руку, упавшую
с операционного стола, он выразился бы приблизительно
так: „Я от такого-то нашел его руку"»2. М. Сводеш борется
с явлениями подобного рода двояким путем. Он или
приводит большое количество различных оговорок (слова
«опытного списка» не могут быть связаны с семантическими
особенностями языка и с культурой народа, должны быть
универсальными, легко распознаваемыми, не сложными, не
двусмысленными, не иметь синонимов или потенциальных
дублетов, не быть звукоподражательными, не обозначать
действия и т. д.), строго придерживаясь которых вообще не
оказалось бы возможным составить «списка» для подобных
языков, или же стремится свести свой «опытный список»
к такому минимуму, который исключил бы наличие подоб-
1 F. Boas, Handbook of American Indian languages, Washington,
1911.
2 Л. Леви-Брюль, Первобытное мышление, изд. «Атеист»,
1930, стр. 111.
20

ных случаев. Однако уже и приведенная из книги Леви-
Брюля цитата, содержащая в качестве примеров такие
(оставленные во втором варианте) слова, как рука и нога,
свидетельствует о тщетности попыток М. Сводеша.
Наконец, следует указать еще на одно обстоятельство,
уже другого рода, значительно сужающее возможности
применения метода глоттохронологии. Излагая принципы
метода, С. Гудщински пишет, что использование его
предполагает «отсутствие в процессах миграций, завоеваний
или других видов социальных контактов каких-либо
вмешательств, способствующих убыстрению или замедлению
дивергенции языков»1. Фактически в данном случае С.
Гудщински повторяет оговорки, которые делает сам М. Сво-
деш. Учет этих оговорок означает, что, во-первых, надо
опять-таки знать историю соответствующих языков, чтобы
быть уверенным, что подобные вмешательства не имели
места, а во-вторых, совершенно неосновательно представлять
себе дивергенцию языков как абсолютно прямолинейный
процесс, происходящий в историческом и географическом
вакууме и не допускающий возможности временных
контактов рассматриваемых языков, воздействия на них
субстратных явлений, наличия географических или политических
условий изоляции и т. д. Трудно себе представить хотя бы
один случай процесса дивергенции языков, который не
сопровождался бы специфическими для него условиями его
осуществления. Именно поэтому полное принятие данной
оговорки в большинстве случаев означает фактический
отказ от использования метода глоттохронологии. М. Сводеш,
правда, обещает в дальнейшем совершенствовании своего
метода устранить и данный недостаток, но пока нельзя не
учитывать этих ограничительных моментов.
В связи с этим уместно будет заметить, что
рассматриваемый недостаток метода глоттохронологии имеет более
глубокие корни. Он обусловлен общими особенностями
применения математических методов к исследованию явлений языка.
Если традиционное лингвистическое исследование в первую
очередь было направлено на вскрытие всей совокупности
специфических условий, в которых происходило становление
того или иного языкового явления, и на объяснение этими
специфическими условиями характерных особенностей са-
1 S. Gudschinsky, The ABC's of lexicostatistics, «Word»,
vol. 12, 1956, № 2, p. 178.
21

мого изучаемого явления, то математические методы,
наоборот, игнорируют подобные специфические условия и
особенности (а во многих случаях просто не способны их
учесть, как это слишком часто имеет место и в
глоттохронологии) и стремятся свести всю сложность и многообразие
лингвистических явлений к однозначным характеристикам
и универсальным построениям.
В адрес метода глоттохронологии можно сделать много
упреков, его применение сопровождается большим
количеством весьма существенных оговорок, и сам М. Сводеш
говорит о настоятельной необходимости устранения ряда
значительных его недостатков. Но вместе с тем не следует
закрывать глаза и на то обстоятельство, что эмпирические
испытания метода глоттохронологии на тех процессах
дивергенции языков, датировка которых допускает проверку
на основе исторических данных, дали в ряде случаев
удовлетворительные результаты. Именно эти факты и
заставляют отнестись со вниманием к методу глоттохронологии,
трезво оценивая его возможности и не закрывая глаза
на его многочисленные недостатки.
В. Звегинцев

Моррис Сводеш
ЛЕКСИКОСТАТИСТИЧЕСКОЕ ДАТИРОВАНИЕ
ДОИСТОРИЧЕСКИХ ЭТНИЧЕСКИХ КОНТАКТОВ ,
(НА МАТЕРИАЛЕ племен эскимосов
И СЕВЕРОАМЕРИКАНСКИХ ИНДЕЙЦЕВ)
Предыстория представляет собой длительный период
существования человеческого общества на ранних ступенях
его развития и продолжается до того времени, когда была
изобретена письменность, сделавшая возможной
регистрацию происходящих событий. В некоторых странах этот
период уступает место современной эпохе зафиксированной
истории уже шесть-восемь тысячелетий тому назад, в
других — лишь несколько последних столетий. Повсеместно
предыстория представляет собой некую огромную, темную
бездну, в которую стремится проникнуть наука. Наукой
были изысканы действительно эффективные средства для
освещения незафиксированного прошлого, куда входят
показания археологических находок, а также другие
свидетельства о географическом распространении факторов
материальной культуры в наиболее ранние из известных
периодов.
Очень многое зависит от тщательного анализа и
сопоставления научных данных, от правильного истолкования
сущности этих данных. В научном исследовании важно
сочетать свидетельства лингвистики и этнографии, а также
археологии, биологии и геологии. Наравне с этим
необходимы поиски новых средств к расширению наших знании и
более точной передаче наших выводов относительно
предыстории. В последнее время одной из наиболее замечательных
тенденций в области изучения предыстории было развитие
объективных методов, при помощи которых измеряется
1 M. Swadesh, Lexico-statistic dating of prehistoric ethnic
contacts, Proceedings of the American philosophical society, vol. 96,
1952, p. 452—463.
23

количество истекшего времени. Там, где раньше
использовались предположения и субъективные суждения,
сегодня мы уже можем относительно точно устанавливать
определенные даты в предыстории. Развитие упомянутых
методов тем более существенно, что их применение значительно
увеличивает возможность сопоставления отдельных
реконструируемых форм.
Несомненно, колоссальную ценность имело развитие
радиоуглеродного датирования1. Этот метод основывается
на открытии, сделанном У. Ф. Либби; оно заключается в
том, что во всяком животном и растительном организме
содержится определенный процент радиоактивного углерода—
нестойкого изотопа, который в результате
радиоактивного распада превращается в азот. В течение жизни
растения или животного радиоуглерод постоянно
поступает в организм из воздуха, причем процентное
соотношение между радиоактивным и стабильным изотопами
углерода сохраняется постоянным. После смерти
организма радиоуглерод постепенно распадается с постоянной
скоростью. Поскольку скорость распада постоянна,
появляется возможность установить путем измерения все
еще происходящего процесса распада радиоактивного
изотопа углерода, содержащегося в образце органического
происхождения, сколько времени прошло после смерти
организма. Следовательно, представляется возможным до
известной степени точно установить возраст любого
участка археологических раскопок, содержащего остатки
кости, дерева, травы или любого другого вещества
органического происхождения.
Лексикостатистическое датирование в отличие от
углеродного использует совершенно иной материал, но его
теоретический принцип одинаков. Исследования, проведенные в
течение последних нескольких лет автором настоящей
статьи и некоторыми другими учеными, показали, что во
всех языках та часть лексического запаса, которая
обозначает коренные, фундаментальные и вместе с тем
обыденные понятия, в противовес специальной, или так называемой
«культурной», части словаря изменяется с относительно
постоянной скоростью. Благодаря этому на основе процента
1 См. Frederick Johnson, Radiocarbon dating, «Mem. Soc.
Amer. Archaeol.», 8, 1951.
24

сохранившихся элементов в соответствующим образом
отобранном опытном словаре можно установить количество
истекшего времени. Где бы ни происходило разделение языкового
единства на две или несколько частей таким образом, что в
дальнейшем языковые изменения идут различными путями в
каждом из вновь образованных языков, процент одинаковых
слов, сохранившихся в обоих языках, показывает то
количество времени, которое прошло с момента их разделения.
Следовательно, где бы нам ни встретились два языка, которые,
как свидетельствует сравнительный лингвистический
анализ, являются конечным результатом дробления единого
языка в доисторическом прошлом, мы сможем определить,
когда произошло их разделение.
Прежде чем продолжить детальное описание данного
метода, рассмотрим в качестве иллюстрации один
конкретный пример.
Языки эскимосский и алеутский ни в коем случае не
представляют собой один и тот же язык. Эскимос не
понимает алеута, если он не выучил его язык, как и любой
другой иностранный язык, хотя, возможно, некоторые
сходства в структуре и случайные словарные совпадения
несколько облегчают ему изучение алеутского языка.
Приблизительно в том же положении оказывается и англичанин,
изучающий гаэльский или литовский язык. Ранее было уже
доказано, что эскимосский и алеутский языки являются
современными дивергентными формами прежде единого
языка1. Иными словами, сходство между алеутским и
эскимосским языками не является ни случайным, ни
полностью обусловленным диффузным влиянием одного языка на
другой. Характер совпадений между этими двумя языками
подтверждает вывод о том, что мы имеем ярко выраженные
черты ранее единого языка. Для того чтобы определить, в
какой момент древности языковое единство распалось, мы
применяем лексикостатистическое вычисление. Оно
основывается на вычислении процентного отношения сходных эле-
1 Два недавно опубликованных независимо друг от друга
исследования представляют конкретные доказательства этого родства:
Knut Bergslund, Kleinschmidt Centennial, IV: Aleut
demonstratives and the Aleut-Eskimo relationship, «Intern. Journ. Amer. Ling.»,
17, 1951, p. 167—179; Gordon Marsh and Morris Swadesh,
Kleinschmidt Centennial, V: Eskimo-Aleut correspondences, «Intern. Journ.
Amer. Ling.», 17, 1951, p. 209—216.
25

ментов в опытных словарях эскимосского и алеутского
языков, при этом обнаруживается, что прошло 2900 лет с
момента разделения этих в настоящее время различных
языков1. Подобное же изучение эскимосского языка
показывает, что его диалекты, начиная от полуострова Сьюард на
Аляске и до самой Гренландии, отпочковались один от
другого в течение сравнительно недавнего периода времени.
Этот период точно до сих пор не определен, но, очевидно,
это произошло на протяжении нескольких последних
столетий. Однако разница между данной группой диалектов и
диалектами, расположенными вокруг Юкона и около
восточного мыса в Сибири, свидетельствует о разных путях
развития рассматриваемых языков в течение тысячи лет2.
Используя эти и некоторые другие даты, которые могут
быть определены при сравнении других близкородственных
диалектов, можно многое узнать об основных путях
миграций и культурных влияний эскалеутов3 в доисторические
времена.
Лексикостатистические данные должны сопоставляться
со свидетельствами других наук, включая сюда данные
археологии, сравнительной этнологии и лингвистической
палеонтологии. Различные отрасли науки уточняют и
подтверждают друг друга и помогают вписывать
недостающие детали в общую картину истории.
Такого соотносительного изучения истории эскалеутов
пока еще не было предпринято, однако данные о
возрасте эскалеутов, установленные при помощи
лексикостатистического вычисления, были частично соотнесены с
данными археологии. Образчики углерода, добытые для
пробы Лафлином и Маршем в древнейших стойбищах
алеутов и подвергнутые лабораторному исследованию с точки
1 G. Marsh, M. Swadesh, «Intern. Journ. Amer. Ling.», 17,
1951, p. 169.
Время, которое указывалось в этой статье (4000 лет), было неточно
вычислено на основе коэффициента сохраняемости, равного 85
процентам. Исправление, основанное на точном вычислении, при 81 проценте
± 2 процента, дает 2 900±400 лет. Каким путем была установлена
исправленная константа сохраняемости, объясняется ниже в
настоящей статье.
2 Вычислено на основании процента совпадений, который
приводится в статье Сводеша «Kleinschmidt Centennial», III: Unaaliq and
Proto-Eskimo, «Intern. Journ. Amer. Ling.», 17, 1951, p. 66—70.
3 «Эскалеуты» — условное название для реконструируемого
единства эскимосов и алеутов: эск[имосы] + алеуты.— Прим. ред.
26

зрения их радиоактивности, показали, что их возраст равен
3000 лет1, и практически совпадает с полученными
независимо от этого данными лексикостатистики. Данные
лексикостатистики показывают, что предки эскимосов и алеутов
принадлежали к единому племени вплоть до начала
заселения островов.
Сведения о возрасте эскалеутов нужно сопоставить с
другими имеющимися сведениями, для того чтобы
сформулировать некоторые выводы о возможных путях
доисторических миграций эскимосов в Новый свет. Для этого
необходимо датирование некоторых лингвистических фактов,
относящихся к языкам, носители которых располагались
по обеим сторонам Берингова пролива, для этого
необходимо и соотнесение лингвистических фактов с фактами
географического распространения. Поскольку в данной области
сделано пока еще мало, значение получаемых фактов не
может быть всесторонне обсуждено.
Мы можем заметить, однако, что племя надин как будто
показывает период расхождения более краткий, чем у
эскалеутов2. Отсюда можно заключить, что эскалеуты
вступили на территорию Америки последними. Оба племени
сравнительно недавно появились в Новом свете, поэтому
логично искать племена, близкородственные им по языку,
скорее в Евразии, чем в Америке. Время миграции —
всего 3000 лет назад — оставляет надежду обнаружить
упомянутые родственные племена. Это подтвердило бы мысль о
родстве племен эскалеутов с урало-алтайскими и
индоевропейскими племенами, а племени надин — с
китайско-тибетскими3. Тщательное изучение вероятности этих предпо-
1 William Laughlin and Gordon Marsh, A new view of
the history of the Aleutians, «Arctic», 4, 1951, p. 75—88, особенно
91. Точная углеродная дата — 3,018±230 лет.
2М. Swadesh, Diffusional cumulation and archaic residue as
historic explanations, «Southwestern journ. anthropol.», 7, 1951, p. 1—21,
особенно p. 14. Процент соответствий в языке атабасков и тлингит
указывает на 2000 лет после разделения. Общий период для языков
надин, очевидно, несколько более продолжителен.
3 L. L. Hammerich, Can Eskimo be related to Indo-European?,
«Intern. Journ. Amer. Ling.», 17, 1951, p. 217—223; Robert Shafer,
Athapaskan and Sino-Tibetan, «Intern. Journ. Amer. Ling.», 18, 1952,
p. 12—19. Обе эти статьи обладают тем недостатком, что в них
рассматривается по одной ветви каждого племени, а не все племя в целом.
Несмотря на то, что получаемые результаты все же удовлетворительны,
было бы лучше рассматривать племя надин в целом, включая тлингит
и хейда, так же как и племя атабасков и племя эскалеутов, а не просто
27

ложений с помощью лексикостатистического метода, а
также с учетом данных, полученных другими отраслями науки,
в значительной мере разъяснило бы вопрос о
доисторическом расселении народов западного полушария.
Определение константы
Тот факт, что основная часть словаря изменяется с
постоянной скоростью, был открыт случайно, причем углеродное
датирование было особым стимулом, обусловившим это
открытие. Достижения в области радиоуглеродного
датирования четыре года назад навели автора на мысль заняться
изучением скорости изменения словаря. Начиная свои
исследования, автор надеялся определить только
приблизительный максимум скорости изменения. На вечерней
конференции антропологов фонда Викинга 12 марта 1948 г. автор
выступил с докладом на тему «Значение времени в языковом
расхождении», доказывая важность приблизительного
подсчета языковых изменений. Некоторые пункты тезисов
к этому докладу, размноженные на мимеографе фонда
Викинга, гласят следующее: «Если компаративисты не
занимались систематической разработкой при изучении
предыстории, то это объясняется, очевидно, тем, что они в
основном удовлетворялись неточными, относительными
хронологиями, пригодными лишь для их личных целей и не
имеющими отношения к другим аспектам истории культуры.
Однако существует базис для абсолютной хронологии,
безусловно приблизительной, но очень ценной в совокупности
с другими данными».
«Чем больше степень языковой дифференциации внутри
семьи, тем продолжительнее период времени, необходимый
для подобной дифференциации» (Сeпир, Временная
перспектива, стр. 76). Хотя скорость изменения и не постоянна,
но для нее, безусловно, должен существовать определенный
максимум. К тому же, очевидно, может быть установлена
средняя скорость, которая останется в силе в применении и к
продолжительным отрезкам времени. Все эти вопросы могут
быть изучены с помощью контрольного материала, имею-
эскимосов. В последнем случае есть все основания предполагать, что
будут обнаружены даже более тесные связи с урало-алтайскими
племенами, как это уже очень давно предполагал Расмус Раек (см. William
Thalbitzer, The Aleut language compared with Greenlandic,
«Intern. Journ. Amer. Ling.», 2, 1921—1923, p. 40—57, особенно p. 40).
28

щегося в таких языковых семьях, как индоевропейская,
семитская, китайско-тибетская, которые располагают
большим количеством исторических памятников,
насчитывающих до 6 тысяч лет. Таблицы зависимости между мерой и
датой расхождения, составленные таким путем, могут
применяться во многих случаях, где ощущается недостаток
исторического материала, но где, однако, общее
происхождение двух или нескольких языков было доказано
сравнительным языкознанием.
Индекс, показывающий меру расхождения в лексике
двух языков, должен основываться на списках слов (или
морфем), которые являются сравнительно нейтральными в
смысле их отношения к предметам материальной культуры
и могут избегнуть влияния, оказываемого на язык
быстрыми культурными сдвигами. Каждый такой индекс
обозначает минимальное время. Там, где два разных индекса
обозначают две различные ближайшие временные точки,
более отдаленная из них будет более правильной.
Хотя автор предполагал, что «скорость изменения
непостоянна», однако он считал, что у нее, бесспорно,
существует максимум. Это убеждение базировалось на том
хорошо известном факте, что языковые изменения
происходят крайне медленно даже тогда, когда мы полагаем,
что они произошли сравнительно быстро. С другой
стороны, распространенным мнением в лингвистике было то
мнение, что некоторые языки изменяются гораздо
медленнее, чем другие, якобы остающиеся без изменений в течение
тысячелетий. И лишь впоследствии, только после того как
были проведены фактические подсчеты скорости
изменения в предполагаемых медленно изменяющихся языках,
автор обнаружил ошибочность этого представления.
Производя свой первый опыт по изучению скорости изменений в
основной части словаря, автор рассчитывал найти какую
угодно меру изменения, но не представляющую собой
константу. При этих условиях первый небольшой
эксперимент, доложенный на конференции фонда Викинга,
состоял в том, что сравнивался процент совпадения в лексике
языков нутка и квакиутль с процентом словарных
совпадений в английском и немецком языках. В первой
паре, которая представляет собой языки американских
индейцев, входящих в племя вакашэн на Северо-Западном
побережье, было обнаружено 30 процентов родственных
элементов в опытных словарях, тогда как количество общих
29

элементов в английском и немецком языках достигает 59
процентов словаря1. Это доказывает, что языки, входившие
в группу вакашэн, имели больший период расхождения,
чем языки английский и немецкий. Поскольку мы знаем,
что период расхождения в последних языках равен более
чем 1100 г., мы можем получить приблизительное
представление о том, чему равен этот период в вакашэн.
Полученные таким путем сведения способствуют освещению
предыстории.
В течение 1949 г. автор с помощью фонда Филипса
американского философского общества, используя
превосходную коллекцию рукописей на языке сэлиш из собрания
Франца Боаса, предпринял объективную классификацию
языков этого разветвленного племени, основанную на
лексическом сходстве. Он пользовался опытным списком,
составленным из лексических единиц, обозначающих
коренные понятия, в основном продолжая уже начатую им работу.
Автор с целью составить таблицу соответствий и
расхождений избрал в качестве единицы измерения процент
сохранившихся слов в современном английском языке в
сравнении с древнеанглийским, который существовал 1000 лет
назад. Первоначально этот процент автор считал всего лишь
такой конкретной единицей измерения, которая будет
просто удобной при статистических вычислениях. Однако по
мере того как изучение продвигалось вперед, оказалось,
что результаты обнаруживают замечательную внутреннюю
связь. Например, бела-кула, один из языков сэлиш, дальше
других ушедший в своем развитии от первоначального
состояния, показывает очень низкий процент совпадения с
двадцатью пятью другими языками этой группы, именно
от 11до 23 процентов. Во всех тех случаях, где был
установлен высокий процент лексических соответствий, языки
обнаруживали очень большое сходство также и по структуре,
а территориально оказывались расположенными таким
образом, что можно с вероятностью предположить, что они
разошлись сравнительно недавно. Ни в одном из языков
этого разветвленного племени не было найдено соответствий,
которые подтвердили бы мысль о существовании
неизменяющихся или почти неизменяющихся языков. Напротив, все
1 В докладе на конференции автор приводил 31 и 65 процентов,
так как он базировался на опытных словарях и технике подсчета,
несколько отличающихся от теперешних.
30

говорит за то, что рассмотренные языки изменяли свой
словарный запас приблизительно с одинаковой скоростью.
Успех в изучении языков сэлишей подчеркнул
необходимость изучения языков, история которых известна.
После того как была опубликована работа «Внутренние
взаимоотношения сэлишей»1, автор данной статьи (хотя и не
сразу) наряду с некоторыми из его коллег предпринял ряд
аналогичных исследований. Постепенно, с накоплением
материала, выяснилось, что общеупотребительный,
повседневный словарный запас (слова того типа, которые
включены в опытный список) изменяется с приблизительно
постоянной скоростью. Были обнаружены некоторые недостатки
этого списка, но самое главное — была подтверждена
несомненная истинность константы скорости, которая может
быть установлена, несмотря на недостатки списка.
Исследователям пришлось столкнуться с некоторыми проблемами
методологического порядка, однако из них не осталось ни
одной нерешенной. Описанию этих проблем посвящены
последующие разделы настоящей статьи.
Чрезвычайно ценной для применения статистического
анализа в лексическом датировании является работа,
проделанная Робертом Б. Лизом (Чикагский университет)2.
Его исследования на математической основе подтвердили,
что константа скорости реально существует и что для
исключения возможности чисто случайных совпадений
количества исторически засвидетельствованных примеров вполне
достаточно. В настоящее время он работает над проблемами
вычисления систематической ошибки данного метода. В то
же время были проведены новые исследования по вопросам
предыстории, включая упомянутые работы по эскалеутам:
Джозефу X. Гринбергу и автору данной статьи благодаря
субсидии от Колумбийского университета удалось
применить настоящий метод к изучению различных языковых
семей Африки, Австралии и Америки, и они добились
блестящих результатов3. В ходе этих исследований были уста-
1 «Intern. Journ. Amer. Ling.», 16, 1950, p. 157—167.
2 См. Robert R. B. Lees, A method of dating with lexicon
statistics, p. 3 (мимеографическое издание доклада, сделанного в
Мичиганском институте языкознания, 1951).
3 Законченная в настоящее время работа Джозефа X. Гринберга
«Генетическая классификация языков Австралии» была зачитана на
ежегодном заседании Лингвистического общества Америки. См. Joseph
H. Greenberg, The genetic classification of Australian languages.
31

новлены новые возможности применения
лексикостатистики. Сюда относится способ установления различий между
архаичными формами и диффузными накоплениями1 и метод
выявления отдаленных генетических связей2.
Коэффициент сохраняемости
Из трех основных аспектов языка — звуков,
морфологической структуры и словаря — последний более всего
отвечает требованиям, которые предъявляет метод
статистического датирования. Слова легко заимствуются, однако
давно известно, что заимствование имеет место
преимущественно в «культурной» части словаря, в то время как
«внутренний» словарь оказывает сопротивление факторам,
способствующим его изменению. Не представляет трудности
составить список, состоящий приблизительно из 200
относительно стабильных лексических элементов,
обозначающих части тела, числительные, определенные явления
природы, элементарные, свойственные всем людям действия.
Можно дать простое, четко очерченное определение того,
что представляет собой языковое изменение: оно
представляет собой введение всякого нового элемента, взятого из
любого источника для того, чтобы этот элемент служил
обычным, повседневным выражением данного понятия.
Сравнивая два периода развития данного языка или два
языка, развившихся из одного и того же языка древности,
мы могли бы установить их родство, вычислив процент
родственных элементов от общего числа сравниваемых
лексических единиц. Коэффициент сохраняемости можно
вычислять в его отношении к определенному периоду времени,
например к тысячелетиям или к столетиям, для того чтобы
было легко сравнивать различные случаи друг с другом.
Первые два опыта подобного вычисления были проведены
автором на материале современного английского языка в
сравнении с древнеанглийским и современного испанского
в сравнении с латынью. Метод сравнения проиллюстрирован
здесь на ряде элементов списка.
1 Swadesh, Diffusional cumulation and archaic residue as
historical explanations, «Southwestern jour, anthropol.», 7,1951, p. 1—21.
2 Доложен в 1951 г. на заседании Лингвистического общества
Америки как «эксперимент в ранней компаративистике»; будет
опубликован в связи со статьей, посвященной племени Мозан, которая готовится
к изданию.
32

Элемент
«все»
«и»
«животное»
«зола»
«в»
«спина»
«плохой»
«кора»
«живот»
Древ-
не англ.
eall
and
deor
aesc
set
baec
fui
rind
belg
Совр.
англ.
all
and
animal
ashes
at
back
bad
bark
belly
Родств.
элем.
+
+
—
+
+
+
—
—
+
Латынь
omnes
et (que)
animal
ciais
in
dorsum
malus
cortex
venter
Испанский
todos
У
animal
cenizos
a
espaldo
malo
corteza
vientre
Родств.
элем.
+
+
+
— I
— L
+
+
+
Здесь строго соблюдается семантический принцип. Хотя
слово deer все еще употребляется в английском языке, оно
более не является общим словом, обозначающим «животное»,
а относится только к определенной категории животных;
новое же слово романского происхождения приняло на себя
его прежние функции. Точно так же совр. rind уже более не
обозначает «кору дерева», a bad скорее, чем foul, является
теперь общепринятым выражением, соответствующим
древнеанглийскому ful. Следовательно, эти случаи надо
отнести к области несоответствий. С другой стороны,
естественные фонетические изменения, например belg> belly, и
структурные модификации (употребление нового суффикса, как
в cenizos) не принимаются в расчет. После того как
подобный анализ был применен ко всему опытному списку,
обнаружилось, что совпадение между древнеанглийским и
новоанглийским составило 85 процентов, а между испанским
языком и латынью оно равно 70 процентам. Истекшее время
в первом случае составляет 1000 лет, во втором — 2000 лет.
Так, если после тысячи лет 85 процентов первоначального
словаря все еще функционирует, как и прежде, то в течение
второго тысячелетия тот же коэффициент сохраняемости
дал бы 85 процентов от оставшихся 85 процентов, которые
все еще сохранялись в начале этого второго периода.
Иными словами, 2000 лет при коэффициенте сохраняемости,
характерном для английского языка, составили бы 72
процента, т. е. немногим более того, что сохранилось в испанском
языке по истечении такого же периода времени.
Коэффициент сохраняемости в испанском языке равен менее чем
3 Заказ № 116
зз

84 процентам за 1000 лет. Следовательно, он практически
одинаков в обоих рассмотренных нами случаях.
Чтобы установить, всегда ли постоянен этот
коэффициент, необходимо рассмотреть ряд примеров, зная, что
словарный состав двух периодов одного и того же языка, а
также время, разделяющее эти два периода, известны. Целый
ряд языков пригоден для подобного анализа. Поскольку
интервалы во времени обычно не являются кратными друг
Другу, для удобства, чтобы свести все случаи к
стандартному периоду времени, например в тысячу лет, можно
пользоваться логарифмами; математически это можно
выразить следующей формулой:
log r=log с : t,
т. е. логарифм коэффициента сохраняемости за 1000 лет в
процентах равен логарифму процента совпадений между
словарями, деленному на количество периодов времени.
Пробные подсчеты коэффициента сохраняемости были
произведены различными учеными со следующими
результатами 1: Проценты
на 1000 лет
Среднеегипетский (2100—1700 до н. э.) по сравнению
с коптским (300—500 н. э.) (Баер; вычислено
как 23 столетия)^ 76
Классич. латынь по сравнению с совр. румынским
(Е. Кросс) 77
Древневерхненемецкий (850 н. э.) по сравнению с совр.
немецким (Г. Дж. Мэткальф и Р. Д. Лиз) ... . 78
Классический китайский (950 н. э.) по сравнению с
совр. северокитайским (Фанг) 79
Латынь Плавта (200 до н. э.) по сравнению с
французским Мольера (1650 н. s.) (Д. А. Гриффин) . . 79
Доминика кариб (1650) по сравнению с совр. (Д.
Тейлор и М. Сводеш) 80
Классическая латынь (50 до н. э.) по сравнению с
португальским (Е. Кросс) 82
Койнэ по сравнению с совр. кипрским (Э. Хэмп) 83
Койнэ по сравнению с совр. языком Афин (Э. Хэмп) 84
Классическая латынь (50 до н. э.) по сравнению с
итальянским (Е. Кросс) 85
Древнеанглийский (950 н. э.) по сравнению с совр.
английским (М. Сводеш) 85
Латынь Плавта (200 до н. э.) по сравнению с
испанским (1600 н. э.) (Д. А. Гриффин) 85
1 См. Р. Д. Лиз, Цит. раб.
34

Необходимо детально исследовать, почему в различных
языках коэффициент сохраняемости неодинаков, хотя
колебание от 76 до 85 процентов и относительно невелико.
В целях изучения причин подобного колебания было бы
желательно произвести подсчет для значительно большего
числа случаев, но количество примеров, приведенных выше,
вполне достаточно для того, чтобы исключить возможность
чисто случайного совпадения коэффициентов.
Опытный словарь
Опытный список, примененный для изучения скорости
изменения, состоял из 215 единиц значения, выраженных
ради удобства словами английского языка. Если английское
слово звучало несколько двусмысленно или же его значение
было слишком широким, что затрудняло подбор
соответствующих ему слов в других языках, уточнялось, какое из
значений имеется в виду; уточнение приводится в скобках
рядом с соответствующим элементом списка. Особо
сложные пояснения вряд ли потребуются, поскольку в список
включаются преимущественно общеизвестные,
общеупотребительные, а не образные или узкоспециальные значения.
Список без 15 элементов, которые пока что
рекомендуется опустить, и еще без одного дополнительно опущенного
элемента выглядит следующим образом:
1
2.
3.
4.
5.
6.
7.
8.
9.
10.
11.
12.
13.
14.
15.
16.
all
and
animal
ashes
at
back
bad
bark
because
belly
berry
big
bird
to bite
black
blood
— все (о
количестве)
— и (союз)
— животное
— зола
— в (предлог)
— спина
(человека)
— плохой
(вредный или

корбительный)
— кора
— потому что
— живот
— ягода
— большой
— птица
— кусать
— черный
— кровь
17.
18.
19.
20.
21.
22.
23.
24.
25.
26.
27.
28.
29.
30.
31.
32.
33.
34
35.
to blew
bone
breathe
to burn
child
cloud
cold
to corns
to count
to cut
day
to die
to dig
dirty
dog
to drink
dry
dull
dust
— дуть
— кость
— дыхание
— гореть
— ребенок (о
возрасте)
— облако
— холодный
— приходить
— считать
— резать
— день (а не
ночь)
— умирать
— копать
— грязный
— собака
— пить
— сухой
(вещество)
— тупой (нож)
— пыль
3*
35

36. ear
37. earth
38. to eat
39. egg
40. eye
41. to fall
42. far
43. fat
44. father
45. to fear
46. feather
47. few
48. to fight
49. fire
50. fish
51. five
52. to float
53. to flow
54. flower
55. to fly
56. fog
57. foot
58. four
59. to freeze
60. to give
61. good
62. grass
63. green
64. guts
65. hair
66. hand
67. he
68. head
69. to hear
70. heart
71. heavy
72. here
73. to hit
74. to hold
75. how
76. to hunt
77. husband
78. I
79. ice
80. if
81. in
82. to kill
83. to know
84. lake
УХО
- земля (почва)
¦ есть
(принимать пищу)
• яйцо
глаз
• падать
• далеко
жир (органич.
вещ-во)
отец
бояться
перо
мало
¦ сражаться
• огонь
рыба
пять
плыть
течь
цветок
летать
туман
¦ ступня
• четыре
замерзать
давать
хороший
трава
зеленый
кишки
волосы
• рука
- он
- голова
- слышать
- сердце
- тяжелый (по
весу)
- здесь
- ударить
- держать (в
руке)
- как
- охотиться
- муж (супруг)
- я
(местоимение)
- лед
- если
- в (предлог)
- убивать
- знать (факты)
- озеро
85. to laugh
86. leaf
87. left
88. leg
89. to lie
90. to live
91. liver
92. long
93. louse
94. man
95. many
96. meat
97. mother
98. mountain
99. mouth
100. name
101. narrow
102. near
103. neck
104. new
105. night
106. nose
107. not
108. old
109. one
110. other
111. person
112. to play
113. to pull
114. to push
115. to rain
116. red
117. right
118. right
119. river
120. road
121. root
122. rope
123. rotten
124. to rub
125. salt
126. sand
127. to say
128. to scratch
129. sea
130. to see
131. seed
132. to sew
133. sharp
134. short
135. to sing
— смеяться
— лист (дерева)
— левый
— нога
— лежать
— жить
— печень
— длинный
— вошь
— мужчина
— много
— мясо
— мать
— гора
— рот
— имя
— узкий
— близкий
— шея
— новый
— ночь
— нос
— не
— старый
— один
— Друюй
— лицо (человек)
— играть
— тянуть
— толкать
— идти (о дожде)
— красный
— верный
(точный)
— правый
— река
— дорога
— корень
— веревка
— гнилой
—- тереть
— соль
— песок
— сказать
— чесать (кожу
при зуде)
— море
— видеть
— семя (зерно)
— шить
— острый (как
нож)
— короткий
— петь
36

136. to sit
137. skin
138. sky
139. to sleep
140. small
141. to smell
142. smoke
143. smooth
144. snake
145. snow
146. some
147. to spit
148. to split
149. to squeeze
150. to stub
151. to stand
152. star
153. stick
154. stone
155. straight
156. to suck
157. sun
158. to swell
159. to swim
160. tail
161. that
162. there
163. they
164. thick
165. thin
166. to think
167. this
168. thou
169. three
170. to throw
— сидеть
— кожа (человека)
— небо
— спать
— небольшой
— нюхать
— дым
— гладкий
— змея
— снег
— несколько
— плевать
— расщеплять
— сжать
(сдавить)
— вонзать
— стоять
— звезда
— палка
— камень
— прямой
— сосать
— солнцу
— распухать
— плавать
— хвост
— тот
— там
— они
— толстый
— тонкий
— думать
— этот
— ты
— три
— бросать
171.
172.
173.
174.
175.
176.
177.
178.
179.
180.
181.
182.
183.
184.
185.
186.
187.
188.
189.
190.
191.
192.
193.
194.
195.
196.
197.
198.
199.
200.
to tie
tongue
tooth
tree
to turn
two
to vomit
to walk
warm
to wash
water
we
wet
what?
when?
where?
white
who?
wide
wife
wind
wing
to wipe
with
woman
woods
worm
ye
year
yellow
— завязывать
— язык
— зуб
— дерево
— поворачивать
(менять на -
правление)
— два
— рвать
(тошнить)
— ходить
(пешком)
— теплый
(погода)
— мыть
— вода
— мы
— мокрый
— что?
— когда?
— где?
— белый
— кто?
— широкий
— жена
(супруга)
— ветер
— крыло
— вытирать
— с (сопровожд.
— женщина
— леса
— червяк
— вы
— год
— желтый
Шестнадцать элементов, которые встречаются в
исследованиях, но не подходят для анализа ряда языковых!
групп, таковы: brother — брат, sister — сестра, six —
шесть, seven — семь, eight — восемь, nine — девять, ten —
десять, twenty — двадцать, hundred — сто, clothing —
одежда, to cook — варить, to dance — танцевать, to shoot —
стрелять, to speak — разговаривать, to work — работать,
to cry — кричать. Элемент to speak был заменен близким
синонимом или более устойчивым элементом to say «сказать»;
слово heavy «тяжелый» было добавлено для ровного счета,
чтобы получить 200.
Возможно, что и некоторые другие элементы списка
могут вызвать сомнения, но наиболее серьезные недостатки,
вероятно, все-таки заключены в тех 17 элементах, которые
37

здесь рекомендуется заменить или совсем исключить из
списка.
В настоящее время мы советуем продолжать
исследования, либо используя первоначальный список, либо слегка
его видоизменяя таким образом, чтобы новые результаты
можно было бы сравнивать с полученными прежде.
Сказанное в равной мере относится и к возможным добавлениям,
поскольку удлинение опытного списка потребовало бы
нового вычисления константы скорости.
Элементы, пригодные для опытного списка, должны быть
универсальными и не относиться к каким бы то ни было
областям «культуры», т. е. они должны обозначать
предметы, которые встречаются повсеместно и известны
каждому члену общества, а не только специалистам и ученым.
Более того, они должны обозначать легко распознаваемые
общие понятия, к которым нетрудно найти соответствия
среди простых слов в большинстве языков.
Конечно, было бы невозможно составить такой список,
который подходил бы ко всем без исключения языкам, и
поэтому можно ожидать, что иногда будут возникать
большие трудности. Однако их можно будет легко преодолеть, в
случае необходимости опуская элемент списка,
вызывающий сомнения. Правила, в соответствии с которыми
должен заполняться список в каждом языке, могут быть
сформулированы следующим образом:
а) Постарайтесь найти один простой эквивалент для
каждого элемента списка, игнорируя специальные и
связанные формы и опуская наименее употребительный из
двух эквивалентов.
б) Следует предпочесть одно слово словосочетанию, если
даже его значение шире, чем значение анализируемого
элемента.
в) Там, где невозможно подобрать эквивалент,
соответствующую форму лучше опустить.
Несомненно, можно было бы составить гораздо лучший
опытный список, чем приведенный выше, но, судя по опыту
автора в данной области, это сделать не так-то легко.
На первый взгляд некоторые понятия кажутся
подходящими, но из-за их структурных особенностей к ним
оказывается трудно подобрать соответствия; к таким понятиям
относятся, например, слова, обозначающие локальные
отношения: сзади, снизу, сверху и т. д. Многие из элементов,
которые, казалось бы, должны войти в список, в итоге ока-
38

зываются имеющими очень разветвленную систему
значений, например to work «работать». Поэтому надо полагать,
что только с помощью объективного метода проблема может
быть решена. Длинный список возможных элементов
необходимо испытать на многих языках, отобранных по
принципу их несходства, и для каждого элемента списка должно
быть выяснено, насколько легко к нему можно подобрать
соответствия в других языках. Годными следует считать
только те из них, к которым могут быть найдены четкие
эквиваленты в большинстве языков. Стабильность, или
устойчивость, элементов нуждается в объективной
проверке: необходимо отмечать, как часто встречаются данные
элементы и как долго сохраняются они в исторически
засвидетельствованных языках. Можно было бы составить
таблицу, фиксирующую устойчивость отдельных элементов
списка, и в дальнейшем использовать ее данные при
составлении нового, исправленного списка. Вероятно,
колебания в значениях коэффициента сохраняемости были
бы уменьшены при лучшем опытном списке, но мы не
знаем, до какой степени эти колебания могут быть
уменьшены, если такие исправления будут внесены.
Несомненно, одним из путей исправления опытного
списка является его удлинение, насколько это возможно.
Однако даже тогда, когда список состоит из двухсот
элементов, приходится оперировать еще несколькими сотнями,
чтобы выяснить статистическую пригодность слова в
соответствии со всеми предъявленными требованиями. Учитывая
все трудности при поисках слов, подходящих по всем
признакам для опытного словаря, вряд ли можно надеяться,
что возможен список более чем в триста элементов. Однако
такое его расширение могло бы много дать для изучения
далекого прошлого. Например, в случае, где имеется только
5 процентов сохранившихся слов, лучше иметь 15
действительных примеров, чем 5.
Определение интервала времени
При вычислении коэффициента сохраняемости
необходимо иметь точно датированные примеры и быть уверенным
в том, что оба примера находятся на одной и той же линии
языковой традиции. В одном из приведенных нами примеров
сравниваются языки коптский и древнеегипетский.
Древнеегипетский датируется от 2100 до 1700 г. до н.э., копт-
39

ский — от 300 г. н. э. до 500 г. н. э. Интервал времени
между двумя этими примерами несколько расплывчатый,
колеблющийся в пределах от 20 до 26 столетий,
коэффициент сохраняемости соответственно должен колебаться от
73 до 78 процентов за 1000 лет. Отмечаемая разница не
превышает этих величин, поскольку мы имеем дело с
продолжительным периодом времени. Если бы вопрос касался
периода в 400—500 лет, то изменение величины этого периода
лишь на одно столетие обусловило бы 4 процента разницы
в значении коэффициента для 1000 лет. Таким образом,
мы видим, что некоторые колебания в коэффициенте
сохраняемости вызываются не различиями в самом процессе
языкового изменения, но ошибками в определении промежутка
времени между сравниваемыми примерами. Примечательно,
как преодолевает эти трудности при рассмотрении
французского языка Гриффин: для обоих примеров, раннего
и позднего, он берет язык отдельных авторов, что дает ему
возможность датировать лексику двух-трех поколений.
Пользуясь этим методом, необходимо соблюдать
осторожность, как и поступает Гриффин в выборе авторов, которые
обязательно должны писать на современном им языке. Если
бы авторы рассматриваемых текстов следовали какой-либо
старинной традиции, отдающей предпочтение словам,
употребляющимся несколько столетий назад, анализ не дал
бы правильных результатов. То же можно сказать и
относительно изучения современного языка — надо
анализировать живую народную речь, а не речь, характерную для
официального или литературного стиля, либо имитирующую
язык давно прошедших времен.
При вычислении скорости изменения должно
соблюдаться и другое требование, а именно: нужно добиться того,
чтобы обе сравниваемые модели находились на одной
линии языкового развития. Если более ранняя модель не
является действительным предшественником второй, а
представляет собой только близкородственный ему язык, то
различие, наблюдавшееся между ними в более древний период,
явится добавлением к тому расхождению, которое возникло
но истечении рассматриваемого периода времени. Возможно,
что отклонение, замеченное в рассмотренных выше
случаях, возникает именно по этой причине.
Как уже отмечалось, влияние ошибки в вычислении
интервала времени наиболее заметно в случае короткого
периода. Поэтому разумнее использовать как можно более
40

продолжительные периоды времени. Однако это исключает
возможность рассмотрения явлений, характерных для
языков тех районов, где не существует древних записей,
например в Новом свете. Один такой пример мы
включили в рассматриваемый нами материал, именно доминика
кариб, где время исчисляется всего 300 годами. Можно
и должно рассмотреть и другие случаи, но для коротких
периодов времени при прочих равных условиях результаты
следует считать менее точными, чем результаты,
получаемые для длительных периодов времени. Таким образом,
наиболее продолжительные из рассматриваемых нами
исторических периодов равны приблизительно 2000 лет. Чтобы
всесторонне испытать предлагаемый метод, желательно было
бы найти примеры, охватывающие более продолжительные
периоды времени. Язык ассиро-вавилонян представляет
собой по крайней мере один такой случай. Полезным было бы
также проследить один язык на протяжении коротких
следующих друг за другом периодов, чтобы затем провести
сравнение с общим изменением на протяжении всей жизни
языка, что дало бы нам возможность выяснить, как
варьируется скорость изменения в рамках одной линии
развития1.
Колебания
Следует ожидать, что некоторые колебания в
вычисленном коэффициенте сохраняемости останутся даже после
того, как специфические источники ошибки будут
устранены. По крайней мере частично эти колебания являются
тем «разбросом», который обычно обнаруживается во всех
статистических данных. Настоящая статья не делает
попыток подробно излагать данный вопрос; автор
ограничивается тем, что приводит цитату из работы Р. Д. Лиза,
который на основе имеющихся данных выводит «среднюю
константу скорости», равную приблизительно 81 проценту
+2 процента за 1000 лет, где предел ошибки составляет
0,9 ошибки при подсчете методом малых промежутков
времени.
Лиз продолжает свою работу и намеревается
опубликовать полный анализ математического аспекта лексико-
статистики.
1 Профессор Гельб из Чикагского университета составил проект
такого изучения различных периодов ассирийского языка.
41

Вполне возможно, что в добавление к статистическому
расхождению константа испытывает влияние культурно-
исторических факторов. Безусловно, всякий культурный
сдвиг оказывает влияние на весь словарь языка в целом,
обогащая его новыми словами и видоизменяя старые.
Международные контакты часто ведут к заимствованию
новых понятий и новых слов. Одной из лучших
иллюстраций этого положения служит английский язык, который
воспринял так много слов (особенно из латыни и
французского), что почти половина всего словарного запаса этого языка
может быть определена как заимствование. Однако внутри
основного словарного запаса заимствований гораздо меньше,
в нашем опытном словаре — только 6 процентов. Между
тем дело не столько в том, что процент заимствованных слов
невысок, сколько в том, что они не оказывают никакого
влияния на коэффициент сохраняемости в английском
языке. 6 процентов заимствований, накопившихся в течение
2000 лет под воздействием культурно-исторических
явлений, чрезвычайно способствующих заимствованию новых
слов, значительно превосходят процент заимствований во
всех других рассмотренных нами языках. При этом надо
заметить, что коэффициент сохраняемости в английском
языке не уменьшается. Таким образом, язык, который
заимствует некоторые слова из чужого языка, не изменяет
свой основной словарный запас быстрее, чем другой язык,
где единственным видом языкового изменения является
замена одной исконной формы другой.
Существуют ли еще какие-либо особые факторы? То,
что мы обнаружили в отношении заимствованных слов в
английском языке, показывает, что мы не можем принять за
аксиому воздействие любого культурно-исторического
влияния на скорость изменения основного словарного
запаса. Вместо этого необходимо подвергнуть тщательному
исследованию каждую из выдвигаемых гипотез. Например,
Эльмендорф высказывает предположение, что слова табу,
связанные с погребением, фактически могут иметь тот же
коэффициент сохраняемости, который свойствен словам
определенных языков группы сэлиш1. Это может быть
проверено следующим образом: расхождение в языке твана,
который, как известно, имел табу, и в языке Колумбия, кото-
1 William W. Elmendor f, Word taboo and lexical change
in Coast Salish, «Intern. Journ. Amer. Ling.», 17, 1951, p. 205—208.
42

рый не имел табу, должно быть сопоставлено с языком,
состоящим с ними обоими в дальнем родстве, например с
языком бела-кула. Сейчас твана имеет 15 процентов
совпадений с бела-кула, Колумбия — только 12 процентов.
Квинолт, который является соседом твана и, возможно, тоже
имел обычаи табу, имеет 12 процентов совпадений с бела-
кула, точно так же, как и Колумбия. Эти цифры показывают,
что языки, имевшие табу, изменялись нисколько не
быстрее, чем языки, в которых табу отсутствует.
До тех пор пока не предпринято специальное
исследование с целью определения причин колебаний в
коэффициенте сохраняемости, надо попытаться выявить сходные
явления в опубликованных до сих пор исследованиях. Однако
пока что таких явлений обнаружить не удалось. Например,
каким историческим фактом можно объяснить, что
испанский язык имеет более высокий коэффициент, чем
французский или румынский? Если предположить, что это
происходит потому, что французский и румынский находятся на
границе романской территории, тогда не ясно, почему среди
языков западногерманской группы у английского языка
оказывается более высокий коэффициент сохраняемости,
чем у немецкого. Поиски объяснений этим явлениям в
настоящее время осложняются некоторой неопределенностью
в вопросах датирования образцов и некоторыми
сомнениями в непогрешимости самого опытного словаря. Когда
неясности будут устранены, появится возможность вновь
рассмотреть эту проблему с надеждой доказать
наличие или отсутствие факторов, влияющих на коэффициент
сохраняемости.
Причина константы скорости
Почему основной словарный запас изменяется с
постоянной скоростью? Не ради простого любопытства, а для
полноты научного исследования мы вынуждены искать
объяснение этому явлению. Если мы будем знать, почему данное
явление встречается в природе, мы легче сумеем определить
правильное направление для последующих исследований,
целью которых является дальнейшее расширение наших
знаний. В настоящее время мы можем пользоваться
константой скорости для датирования явлений предыстории,
даже если мы не знаем, что ее обусловливает. Однако, если
43

мы поймем сущность константы, нам будет легче
ориентироваться в нашей работе, что в свою очередь сделает ее
более плодотворной и точной. Ответ надо искать прежде всего
в природе самого языка.
Язык является чрезвычайно сложной системой символов,
выполняющих жизненно важную коммуникативную
функцию в обществе. Эти символы подвержены изменениям
благодаря влиянию многих обстоятельств, однако они не могут
изменяться слишком быстро, не нарушая общепонятности
языка. Если факторы, ведущие к изменению, достаточно
сильны, то скорость изменения будет сохраняться на
максимальном уровне, допускаемом коммуникативной функцией
языка. Таким образом, мы имеем как бы мощный мотор,
управляемый механизмом, регулирующим скорость.
Причины, обусловливающие языковые изменения, без
сомнения, разнообразны. Словесные табу, характерные для
различных местных обычаев, приводят к упразднению
некоторых слов или к ограничению их употребления. С другой
стороны, люди самых различных групп вынуждены
создавать и употреблять новые единицы речи. Очень важно
влияние новых моделей, свойственных языкам и диалектам
соседних народов; оно особенно сильно в пограничных
районах, где по крайней мере часть пограничного населения
почти наверняка двуязычна. Браки, торговля, войны являются
характерными формами контактов. Влияние языка в этих
случаях бывает прямым и косвенным, поскольку соседние
народы заимствуют друг у друга не только звуки,
структурные модели и слова, но перенимают, и даже более охотно,
понятия, разные установления и изобретения. Иными
словами, имеет место культурный обмен, что в свою очередь
вызывает развитие новых коммуникативных символов.
Даже изолированные общества, поскольку таковые
существуют, испытывают культурные сдвиги на основе внутренних
реакций на свой собственный опыт, ведущих к
возникновению новых слов. В то время как язык подвержен
разнородным импульсам, побуждающим его к изменению, он должен
все же сохранять значительное единообразие. Его должны
понимать все члены общества; необходимо, чтобы
существовала определенная согласованность в деталях среди
индивидуумов, составляющих общество. У старшего и
младшего поколений часто наблюдаются различия в лексике и в
употреблении слов, но эти различия никогда не достигают
таких размеров, которые явились бы причиной для наруше-
44

ния взаимной понимаемости языка. Это обстоятельство
максимально ограничивает скорость изменения языка.
Расширение словаря за счет пополнения его новыми
словами может происходить быстрее, чем замена старых слов.
Замена слов в культурно-историческом словаре
обусловливается обычно появлением новых факторов в области
культуры, приходящих на смену устаревшим,— процесс,
который может происходить на протяжении нескольких
поколений. Замена слов в основном словаре должна идти
медленнее, так как понятия (например, части тела) коренным
образом не меняются. Здесь изменение может произойти
посредством введения частичных синонимов, область применения
которых расширяется в очень редких случаях и то большей
частью постепенно, а частота употребления увеличивается
настолько, что один синоним заменяется другим.
Существует одно несомненное исключение из правила
медленного изменения словарных норм; оно состоит в
полной замене одного языка другим. В частных случаях,
касающихся отдельных индивидуумов и отдельных семей,
переселившихся в другой языковой коллектив, потомок
может разговаривать только на новом языке. Когда
небольшой языковой коллектив окружен большим, то при
известных обстоятельствах меньший коллектив становится
двуязычным и в итоге может утратить свой родной язык.
Процесс усвоения нового языка не является подобным
процессу замены отдельных словарных элементов и не
составляет подлинного исключения из того правила, что
скорость изменения словаря ограниченна. В прошлом
лингвисты оперировали понятием смешения языков, где
предполагалось, что новый язык может возникнуть путем
простого слияния двух самостоятельных языков.
Лексикостатистические исследования, а также некоторые другие
данные показывают, что подобного явления не существует.
Язык может изменяться под влиянием другого языка или
может быть заменен им, при этом новый язык иногда
изменяется под влиянием старого, прежде чем последний
исчезнет, но никогда не происходит механического смешения
эквивалентных частей двух языков.
Хотя материал для установления константы черпается
из различных исторически известных источников, а также
и незасвидетельствованных реконструированных примеров,
он относится в основном к последним тысячелетиям истории
человечества и почерпнут у людей, обладающих определен-
45

ным минимальным опытом общественного развития.
Вследствие этого мы должны быть осторожны в своих заключениях
относительно скорости изменения словаря в древности,
скажем 100 000 или 500 000 лет назад, когда человеческое
общество, возможно, было значительно менее сложным, чем
даже наиболее примитивные исторически известные
общества людей. Все это, однако, является моментом чисто
теоретическим, поскольку лингвистическая реконструкция не
может даже сколько-нибудь приблизиться к этим
отдаленным временам.
Дивергенция (расхождения)
Датирование доисторических событий с помощью
словарной статистики возможно благодаря языковой
дивергенции. Самым простым случаем дивергенции является такой,
когда имеет место миграция или внезапное завоевание,
которое раскалывает общество на две части и когда
условия препятствуют населению обеих частей поддерживать
эффективную связь друг с другом после разделения.
Изменения, которые происходят вследствие этого в словаре
обоих языковых коллективов, проходят, таким образом,
независимо друг от друга; слова основного словаря, которые
заменяются другими в одном коллективе, могут
утрачиваться, но могут и сохраняться в другом. Спустя, скажем, 1000
лет образуются два различных языка, каждый из которых
сохранил определенную часть прежде свойственного им
обоим основного словаря. Количество сохранившихся общих
элементов, подсчитанное с помощью нашего опытного
списка, составило бы приблизительно 81 процент.
Поскольку изменения в обоих языках происходили
независимо друг от друга, то можно ожидать, что словари
языков совпадут друг с другом на 81 процент от 81
процента случаев, короче — на 66 процентов. Через 2000
лет, если каждый язык будет иметь только 66
процентов от ранее общего словаря, оба будут совпадать уже
только на 43 процента. Отношение времени к проценту
совпадения в языках, стоящих на одном уровне развития,
должно быть выражено через удвоенное время, прошедшее
с момента их разделения, поскольку дивергенция идет
одновременно по двум линиям. Математическая формула для
вычисления времени, в течение которого протекало
дивергентное развитие, следовательно, такова:
d=logC: 2 log r,
46

т. е. время дивергенции равно логарифму от процента
совпадающей лексики, деленному на удвоенный логарифм
коэффициента сохраняемости. Чтобы избавить себя от
затруднения рыться в таблицах логарифмов и затем
производить деление, можно пользоваться готовой таблицей,
подобно приводимой ниже, основанной на r=81% (r2=66%).
Время дивергенции выражается в столетиях, минимальным
подразделением служат полстолетия:
Первый столбец выражает процент совпадающей лексики,
второй — время дивергенции, выраженное в столетиях.
Различные даты, которые автор вычислял в некоторых
ранних исследованиях, основывались на r=85%, что при
вычислении дает несколько более продолжительные
периоды времени.
В следующей таблице приводится сравнение для
периодов в десятки столетий, чтобы показать разницу в
результатах вычисления.
Иногда сравниваемые языки принадлежат к различным
эпохам. Допустим, что язык А — современный, а язык В
существовал 2000 лет назад. Вычисление не представляет
трудностей. Надо к половине времени существования В
прибавить время дивергенции, обозначаемое общим
процентом совпадения А и В. Формула, где dB обозначает
время существования В, такова:
d= (logC:21ogr)+(dB:2).
47

Медленная дивергенция
Часто дробление одного языка на несколько происходит
не как простое разделение прежнего языкового коллектива
на две части, а как результат неполных контактов в течение
продолжительного периода времени. Допустим, что на
определенном языке говорят на довольно большой
территории, где, возможно, расположены поселения A, В, С и D.
Допустим, что жители каждой пары соседних селений все
еще широко общаются друг с другом. Если подобная
ситуация сохранится, то по прошествии какого-то времени
может оказаться, что люди поселений А и В легко понимают
друг друга; то же будет наблюдаться и в отношении
жителей В — С и С — D, но жители А с трудом поймут жителей
С, а живущие в В — жителей D. Что касается людей,
живущих в А и D, то они, возможно, совсем не поймут друг
друга. Данное положение, называемое диалектной цепью или
сетью, если она является двухмерной, находит свое
отражение в лексической статистике диалектов. В такой
ситуации время дивергенции, вычисляемое для А и D,
по-видимому, соответствует времени, прошедшему с момента
первоначального заселения данной территории или с того момента,
когда существовавшие ранее близкие общественные
отношения между данными поселениями нарушались. Подобная
ситуация может быть проиллюстрирована на примере
многих, действительно имевших место случаев. Обстоятельства,
обусловливающие возникновение подобной ситуации,—
неполнота взаимоотношений удаленных друг от друга
языковых коллективов. Если такие взаимоотношения
продолжаются довольно долго, дивергенция даже между соседними
диалектами может достигнуть такой степени, что понимание
будет затруднено. Однако прежние взаимоотношения будут
отражены в лексических соответствиях этих диалектов.
По-видимому, такие языковые цепи можно наблюдать в
различных пунктах лингвистической карты племен сэлиш,
например в следующих языках внутренней группы,
которые приводятся здесь вместе с указанием на процент
совпадающих лексических единиц.
Л. Ш. Ок. Кол.
Лилуит . . — 48 33 25
Шусвап . . 48 — 50 34
Окэнагон .33 50 — 54
Колумбия . 25 34 54 —
48

Любая пара соседних языков в этой последовательности
имеет приблизительно 50 процентов их сбщего словарного
запаса, А с С и С с D — треть словаря, а A и D — только
четверть его. Из этих чисел мы заключаем, что ряд данных
языков развился из одного недифференцированного языка
ириблизительно за 34 столетия — время, на которое
указывает минимальное совпадение в 25 процентов. Диалекты,
явившиеся родоначальниками современных языков,
очевидно, с самого начала составляли цепь, звенья которой
территориально были расположены именно в таком порядке.
Напротив, расположенные по соседству языки, которые
не обнаруживают подобного лексического сродства,
издавна состоят в тесном контакте. В качестве
противоположного примера приведем данные о проценте совпадения
в языках сэлиш, территориально расположенных друг за
другом.
Ш. Л. Фр. Нт.
Шусвап — 48 19 19
Лилуит 48 — 28 26
Лоуер фрейзер . . 19 28 — 58
Нутсак 19 26 58 —
В этой последовательности А довольно близко связано с
В, а С с D, но между В и С наблюдается определенный
разрыв. Более того, В не ближе к С, чем к D. Это означает,
что дивергенция между С и D должна была иметь место,
когда прежний общий язык данной группы уже не состоял в
диалектной цепи с В. Тот факт, что С и D ближе к В, чем к А,
говорит о том, что очень давно, когда С и D были еще не
дифференцированы, существовала старая диалектная цепь.
Другими словами, приблизительно 39 столетий назад
(на основании 19 процентов минимального совпадения в
цепи) существовала цепь АВХ. Не более как 32
столетия назад (на основании 26—28 процентов совпадения
между В и С или D) цепь распалась на две части
(А, В : X) в результате какого-то внезапного
происшествия вроде миграции, нападения или вследствие
языковых изменений, постепенно приведших язык к тому,
что свободное влияние диалектов друг на друга стало
невозможным. Единый язык X распался на
диалектную цепь CD только после того, как В перестало оказывать
на него влияние. Дальнейшее освещение доисторических
взаимоотношений между этими языками может быть полу-
4 Заказ № 116
49

чено путем изучения взаимоотношений их носителей с
соседями, территории которых расположены в других
направлениях.
Предыдущие примеры показывают, какого рода выводы
могут быть сделаны при помощи лексикостатистики о
доисторических взаимоотношениях между отдельными
коллективами людей.
Количество фактов предыстории, которые могут быть
освещены таким путем, безусловно, не беспредельно,
однако по сравнению с прежними возможностями предлагаемый
метод представляет значительный прогресс.
Свидетельства диффузии
Свидетельства лексической статистики часто могут быть
согласованы с другими лингвистическими данными, в
частности с данными о диффузии языков. Интересным случаем
в семье языков сэлиш является близкое сходство
определенных фонетических моментов в целом ряде языков,
находящихся в отдаленном родстве. Группа следующих
языков: тиламук, керд'алейн, комокс и паджет саунд —
показывает, что они однажды проделали сдвиг звука w,
присущего языкам группы сэлиш, в gw; они также едины в
переходе k в ch и частично в своем отношении к у,
свойственному языкам сэлиш. Общие черты, объединяющие эту группу
языков, частично противостоят типичным чертам,
объединяющим их с более родственными им языками. Хотя комокс
и кер д'алейн разделены расстоянием в тысячу километров,
они более сходны друг с другом, чем их непосредственные
соседи, и являются, так сказать, языками-«братьями».
Эти факты могли бы быть легко объяснены, если бы оба
упомянутых языка были географически связаны друг с другом,
поскольку известно, что фонологические изменения могут
переходить благодаря явлениям диффузии через
языковые границы. Но так как в настоящее время они
территориально не соприкасаются, напрашивается вывод, что
когда-то они были расположены рядом в течение
продолжительного времени, которого было достаточно, чтобы перенять
^благодаря явлению диффузии целый ряд звуковых
изменений. Вероятнее всего, территория, на которой в
качестве соседей жили соответствующие языковые коллективы,
должна была быть расположена где-то около залива Паджет
50

или острова Ванкувер. Отсюда следует, что тиламук и кер
д'алейн мигрировали на место их теперешнего нахождения
сравнительно недавно.
Существует ли какой-нибудь способ датировать эти
события? Да, до известных пределов. Явление диффузии
имело место, когда комокс отпочковался от близкородственных
ему языков сешельт и пентлач, потому что ни один из этих
языков не имеет общих черт с тиламук и кер д'алейн.
Комокс — сешельт — пентлач, составлявшие некогда одну
диалектную цепь, имеют 45 процентов совпадения в
словарях тех языков, которые представляют собой крайние
звенья в цепи. Это число соответствует 19 столетиям
дивергентного развития. Связь комокс с паджет саунд, тиламук
и кер д'алейн осуществлялась поэтому на протяжении
последних 19 веков, а миграция тиламук и керд'алейн должна
была иметь место после этого времени. В настоящее время
наши выводы не могут быть более точными, но вполне
возможно, что дальнейшие исследования позволят сузить
период, в течение которого описанные события могли иметь
место.
Заимствованные слова как элементы диффузии
представляют особый интерес, потому что они свидетельствуют
не только о контактах в древности, но также и о том, какие
предметы материальной культуры переходят от одной
группы к другой. Можно привести здесь пример,
иллюстрирующий также и фонологическую диффузию, описанную выше.
В языке квилеут (п-ов Олимпия), который не относится к
группе сэлиш, и в языке нутка, который также не
относится к ней, мы находим слово qaawats «картофель».
Соотносительные формы мы обнаруживаем в тиламук—qakts
«картофель» и в керд'алейн — sqigwts «дикий картофель».
При этом в тиламук каждое современное k представляет
собой старое лабиализованное kw, которое в свою очередь
является либо исконным kw, либо происходит из gw < w.
Таким образом, в языке тиламук «картофель» должен был
иметь форму qawts, которая в точности соответствует
форме языков нутка и квилеут, кроме различия в огласовке,
отражающей не что иное, как количественную схему
гласных в языках сэлиш по контрасту с нутка и квилеут.
Нейтральный гласный между w и ts и долгота в произношении
первого гласного делают произношение qawts в сэлиш
практически аналогичным qaawats в нутка. Это же слово в кер
д'алейн имеет префикс существительного и изменяет гласный
4*
51

в первом слоге, а в остальном происходит из более ранней
формы, что и в тиламук, гласный же может быть
объяснен как результат вторичного изменения, которое имело
место в связи со звуковым символизмом в сэлиш1. Таким
образом, слова сэлиш совпадают со словами квилеут
и нутка, т. е. подтверждают тот факт, что имело место
заимствование. Сейчас пока трудно определить
направление, по которому шла диффузия,— из сэлиш в нутка или
квилеут, или из одного из этих языков, или из какого-либо
совсем другого языка во все три. Ясно только одно, что
рассматриваемое слово относится к той области, в которой имел
место переход звука w в gw, и что оно уже употреблялось
около 2000 лет назад. Ясно также, что это слово обозначает
корнеплод, очень важный в рационе местного населения,
и что родиной этого корнеплода является данный район.
Датированная лингвистическая палеонтология
Рассмотренный выше пример доисторического
заимствования показывает, как реконструкция древних слов и их
значений освещает доисторическую культуру и даже
некоторые мелкие подробности. Этот метод, известный под
названием лингвистической палеонтологии, может быть
применен к заимствованиям и к исконным словам различных
языковых коллективов и представляет собой важное средство
проникновения в предысторию 2. Лексикостатистика в
значительной мере увеличивает возможности лингвистической
палеонтологии, добавляя приблизительные даты к
детально разрабатываемым культурно-историческим
свидетельствам. Систематическое использование ее преимуществ
должно принести ценные результаты, особенно при
сопоставлении лингвистических реконструкций со свидетельствами
археологии.
1 См. Gladys A. Reichard, Sound symbolism in Coeur d'Alene,
«Intern. Journ. of Amer. Ling.», 11, 1945, p. 78—91.
2 Классический пример лингвистической палеонтологии
представляет собой работа О. Schrader, A. Nehring, Reallexiconder
indogermanischen Altertumskunde, Berlin—Leipzig, 1917—1928.

Моррис Сводеш
К ВОПРОСУ О ПОВЫШЕНИИ ТОЧНОСТИ
? ЛЕКСИКОСТАТИСТИЧЕСКОМ ДАТИРОВАНИИ1
1. Введение.
2. Метод.
3. Точность.
4. Опытный список.
4.1. Универсальность.
4.2. Отношение к культуре.
4.3. Простота.
4.4. Межъязыковая двусмысленность и неясность
значений.
4.5. Потенциальное дублирование.
4.6. Идентичные корни.
4.7. Звукоподражание.
4.8. Служебные слова.
5. Устойчивость элементов.
6. Проверка.
6.1. Частично совпадающие истории языков.
6.2. Скрытая дивергенция.
6.3. Оценка количества времени.
6.4. Датирование образцов.
6.5. Подсчет.
6.6. Модифицирующие факторы.
7. Предварительные итоги.
1. В течение нескольких последних лет мы были
свидетелями целого ряда сравнительно удачных
экспериментов, произведенных учеными для определения
количества истекшего времени методом подсчета родственных
слов в опытных словарях. Развитие этого метода
представляет большую ценность для восстановления фактов предыс-
1 М. Swadesh, Towards greater accuracy in lexicostatistic
dating, «International Journal of American Linguistics», vol. XXI, 1955,
p. 121—137.
55

тории, поскольку он позволяет установить датирование
доисторических этнических контактов, выявленных
языковым родством.
Используя исторические данные о расселении народов,
этот метод позволяет установить их доисторическое
местоположение и пути миграций в определенные периоды
времени в прошлом. Эти данные могут быть соотнесены с
показаниями археологии, сравнительной этнографии,
географии заимствованных слов, с фактами географического
распространения фонетических и морфологических
особенностей и со многими свидетельствами иного порядка.
Такое сравнение часто дает нам ключ к правильному
соотнесению мест археологических данных с исторически
известными народами.
В пределах языкознания как такового лексикостатистика
освещает не изученную до сих пор тенденцию словаря
изменяться с постоянной скоростью. Поскольку исследования
в области лексикостатистики до сих пор касались только
сведений о количестве истекшего времени и в ней намеренно
рассматривались только те лексические единицы, которые
меньше всего подвержены культурным влияниям,
естественно, что оказалась изученной только небольшая часть
всех языковых явлений. Желательно, чтобы в конечном
итоге была исследована скорость изменения различных
типов и уровней менее устойчивой части словаря и чтобы
была создана законченная теория относительно тех
факторов, которые оказывают влияние на скорость изменения
словаря.
Несмотря на многообещающую роль, которую,
казалось бы, лексикостатистический метод мог сыграть в
качестве дополнительного инструмента исследования
доистории, несмотря на то, что лексикостатистика могла бы
явиться ключом к более углубленному пониманию языка
как общественного явления, она до сих пор отставала.
То, что было нами обозначено «константой», но могло
бы точнее быть названо «индексом» сохраняемости
лексики, основывается лишь на частичном изучении
тринадцати контрольных языков. В этой области наиболее
ценный вклад был первоначально внесен Р. Б. Лизом, который
работал совместно с автором настоящей статьи, а также
использовал в своих исследованиях данные, полученные
некоторыми другими учеными. Различные эксперименты
по применению лексикостатистики к изучению доистории
54

и ряд исследований, в которых делалась попытка
подтвердить пригодность индекса сохраняемости и проверить
действие специфических факторов,—все это способствовало
лучшему пониманию как методологии лексикостатистики,
так и теории, на которой она основана.
Однако, несмотря на это, все же ощущается необходимость
всесторонних контрольных исследований, куда должны
быть по возможности включены не менее ста исторически
засвидетельствованных случаев.
Если бы существовала гарантия того, что в ближайшие
годы будут проведены и успешно завершены исследования,
посвященные основным, ведущим проблемам, то лучше было
бы избегать мелких, частных исследований и даже
временно прекратить рассмотрение вопросов, связанных с
доисторией. Однако, поскольку сейчас не существует
подобной перспективы, стоит продолжать экспериментировать.
в надежде на то, что постепенно накапливаемые знания
в конечном итоге усовершенствуют практику и теорию
лексикостатистики.
Настоящая работа, в которой автор только касается всех
этих вопросов, ставит перед собой очень скромную задачу.
Автор не разбирает ни одного ноеого контрольного языка
и даже по методологическим соображениям опускает
некоторые из приводимых Лизом данных.
Автор настоящей статьи пытается продолжить анализ
прежних списков слов и использовать критические
замечания и пожелания, которые исходят от его коллег и
появляются в печати, а также высказываются в обсуждениях и
в личной переписке.
Основная ценность этой работы, возможно,
состоит в исследовании имеющихся в нашем распоряжении
средств для тщательного усовершенствования
лексикостатистического метода.
2. В методике лексикостатистического датирования
используется твердо установленный список опытных
элементов. Они выражаются в словах какого-либо взятого за
основу языка, например английского, испанского или
какого-либо другого, причем в список должно включаться
такое значение используемого элемента, которое абсолютно
не связано с семантическими особенностями данного языка.
Например, tongue «язык» относится к словам,
обозначающим части тела, а не к словам, обозначающим язык как
средство общения (language), и не к словам, обозначающим
55

части телеги. Для каждого элемента списка в языке, на
который переводится данный список, должен быть
подобран простой, общеупотребительный эквивалент. К
примеру, если бы мы стали сравнивать английский с
французским и испанским, мы должны были бы выбрать langue
в первом случае и lengua во втором в качестве эквивалента
к английскому tongue; к английскому head «голова»
эквивалентами явились бы соответственно франц. tete и исп.
cabeza. Обычно выбирается один, выраженный только
одним словом эквивалент для каждого используемого
элемента; элементы, состоящие более чем из одного слова,
включаются в список только в тех случаях, когда нет
никакой возможности найти соответствие среди простых слов
данного языка.
Списки слов двух сравниваемых языков сопоставляют
друг с другом, а затем производят подсчет родственных и
неродственных элементов. Французско-испанское
соответствие langue—lengua засчитывается как плюс, a
tete-cabeza — как минус. Подсчитывается количество родственных
слов и находится процент родственных слов от общего
числа родственных и неродственных пар. Общее число
родственных слов обычно равняется числу элементов в
опытном списке, за исключением тех случаев, когда не может
быть подобран эквивалент в соответствующем языке или
если, например, в силу неразработанности некоторых
вопросов в области звуковых соответствий мы не можем
установить родство элементов.
Наиболее общее уравнение, по которому мы можем
вычислить время, исходя из процента родственных слов,
таково:
t1 + t2 = log С: log r,
где t1 и t2 относятся к двум различным языкам или
диалектам, которые развились из первоначально единого языка.
В этом уравнении t1 — время, выраженное в
тысячелетиях (или еще в какой-либо удобной единице времени),
которые отделяют один из языков от периода их
совместного существования в одном языке, a t2 — время
самостоятельного существования второго языка; С — процент
родственных элементов, найденный при сравнении двух опытных
списков, а r — индекс сохраняемости, т. е. установленный
контрольным исследованием предполагаемый процент ле-
56

лексических единиц, сохранившихся в языках по истечении
каждой единицы времени.
Если речь идет об одной линии развития, т. е. если
сравниваются две различные ступени одного и того же
языка, то одна из ступеней может совпадать с периодом
совместного существования; при этом t1 будет равно нулю,
и, таким образом, 0+t2= logC:log r, или t2=logC:log r.
Если оба сравниваемых языка являются более
поздними ступенями развития некогда единого языка, то
мы имеем дело с проблемой языковой дивергенции.
Если языки находятся по времени на одной ступени
развития, то
t1 = t2 = t, откуда
2t=log С: logr,
или
t=logC:2log r,
или
t=logC : log r2.
Если t1 и t2 не равны, то можно вычислить одно из них,
зная другое: t1 + m = log С:log r (где m — известный
нам период времени), или, если мы знаем разницу между
ними, то t1 + t1 + d = log С:log r, или 2t1 +d = logC:log r.
Наиболее простым является отношение между
процентом родственных слов и количеством истекшего времени
в условиях полной или несокращенной
дивергенции, т. е. когда не существует контактов между двумя
разошедшимися диалектами, которые могли бы помешать один
другому развиваться своим собственным путем.
При наличии контакта дивергенция будет протекать
медленней. Чтобы сделать поправку на это, мы можем
обозначить дивергенцию как st — (средняя) степень
расхождения языков, умноженная на время; в исправленном виде
формула будет выглядеть следующим образом:
t=logC:s log r2,
отсюда
min t=logC:log r2.
В первом варианте s представляет собой число,
которое никогда не превышает 1 и равно 1 только в случае
полной дивергенции; во всех остальных случаях s пред-
57

ставляет собой дробь, обратно пропорциональную степени,
в которой влияние контактов взаимодействует с
дивергенцией.
Значение уравнения с s состоит в основном в том, что
с его помощью можно сделать заключение о влиянии
контактов; вычислить s нельзя, если мы не знаем t. Поэтому
исследование надо начинать с определения времени
расхождения между всевозможными парами языков в
родственных группах, не забывая при этом, что время
расхождения в действительности может оказаться больше,.
чем то, которое указано; в этом состоит значение второго»
уравнения, где применяется min t.
Дальнейшая работа носит реконструктивный характер.
Здесь можно руководствоваться различными правилами,
из которых следующие два являются, пожалуй, самыми
важными.
1) Там, где имеются свидетельства о полной
территориальной изоляции двух языков друг от друга,
дивергенция не тормозилась влиянием контактов.
2) В ряде случаев установленной исследованием
датировки, характеризующей время расхождения в группе
родственных языков, самое большое число скорее всего
указывает на время, фактически истекшее с того момента
как все языки, входящие в данную группу, представляли
собой один единый язык.
Индекс сохраняемости, вычисленный Лизом на основе
тринадцати контрольных языков, рассмотренных по
периодам времени от 1000 до 2200 лет, равен 80,48% ± 1,76%
на тысячелетие.
Пределы, в которых допускается ошибка в подсчете,
вычисляются «как 9/10 ошибки в среднем при
использовании метода рассмотрения языкового материала по
коротким отрезкам времени».
Процент сохраняемости, принимаемый в большинстве
исследований, равен 80,5 — 81%, a r2 — суммарный
индекс сохраняемости в двух родственных языках —
соответственно равен 65 — 66% за 1000 лет.
3. Мы располагаем вполне достаточным количеством
данных, на основании которых можно было бы утверждать,,
что устанавливаемое лексикостатистикой время
расхождения языков в известной мере приближается к
действительному. Это подтверждается целым рядом соответствий,
включая различные исторические и установленные с
58

помощью археологии данные, куда входит также и
датирование, установленное радиоуглеродным методом.
Свидетельством правильности лексикостатистического
метода в целом является внутренняя последовательность
датирования, устанавливаемого этим методом внутри
языков одной семьи или племени.
Не претендуя на безупречность точного инструмента,
лексикостатистика, несомненно, имеет большое значение
для приблизительного датирования и уже сейчас может
служить полезным орудием при реконструкции доистории.
В то же время есть все основания полагать, что
лексикостатистика еще не достигла, даже не приблизилась к
максимальному раскрытию своих потенциальных
возможностей. Это объясняется тем, что основные понятия
лексикостатистики — индекс сохраняемости (первоначально
названный константой) и определительный список —
базируются на слишком ограниченном материале.
Разные ученые, изучавшие данный метод, отмечают ряд.
его слабых сторон, большинство которых кажется
поддающимся исправлению. Хотя окончательная доработка
метода сейчас пока еще невозможна, мы можем
устранить его отдельные мелкие недостатки и совершенствовать,
методику его применения.
В настоящей работе основное внимание обращается на
определительный список. Делаются попытки внести в него
некоторые изменения и выяснить количественное влияние
этих изменений на точность лексикостатистического
датирования.
Ниже будет показано, что результаты в значительной
степени благоприятны.
4. «Элементы, пригодные для опытного списка, должны
быть универсальными и не относиться к каким бы тони было
областям культуры... Более того, они должны
представлять собой легко распознаваемые общие понятия, к
которым нетрудно подобрать соответствия среди простых слов
большинства языков» («Лексикостат. датир.», стр. 38). Эти
установленные нами нормы не всегда последовательно
соблюдались при создании первоначального опытного
списка. Начать с того, что уже 15 из 215 элементов в списке
Лиза, приводимом в его основном исследовании, в статье
«Лексикостатистическое датирование», мы рекомендуем
опустить (эта работа была закончена после того, как была
написана статья Лиза, но появилась в печати раньше).
59

В дополнение к этим нормам в процессе исследования
выяснились еще некоторые положения, включая сюда и
те отрицательные моменты, которых в исследовании
необходимо избегать, именно: потенциальные дублеты
(отмеченные Дугласом Тейлором), идентичные корни,
звукоподражания, смысловые оттенки.
Автор уже указывал на то, что «несомненно, можно
было бы составить лучший опытный список, чем
настоящий», но, основываясь на собственном опыте в данной
области, он вынужден заметить, что это достигается не так-то
легко («Лексикостат. датир.», стр. 38).
Первый опытный список в его наиболее раннем виде
после некоторых исправлений и уточнений включал в себя
около 200 элементов, причем в то время автор надеялся
увеличить его с целью достижения еще большей
статистической точности в исследовании; однако ему удалось
подобрать только небольшую горсточку действительно
подходящих элементов, в то время как, напротив,
обнаруживались все новые и новые элементы, которые надо было
исключить из старого списка. Поэтому он пришел к
убеждению, что улучшить список можно только при
решительном его сокращении в строгом соответствии с
установленными нормами, имея при этом в виду, что качество по
крайней мере так же важно, как и количество.
Новый список, состоящий из 100 элементов, включает в
себя 92 слова из старого списка, приводимые в табл. на
стр. 78, плюс 8 новых элементов: say «сказать», moon «луна»,
round «круглый», full «полный», knee «колено», claw
«коготь», horn «рог», breast «грудь».
Даже этот новый список имеет свои недостатки, но их
сравнительно немного, и они незначительны.
4.1. Если лексикостатистика должна найти широкое
применение в научном исследовании, то необходимо, чтобы
к опытным элементам списка было бы легко найти
соответствие во всех или почти во всех языках. Поэтому, чтобы
не отступать от данного правила, мы исключаем из нового
списка элементы ice «лед», snow «снег», freeze «замерзать»,
snake «змея», sea «море».
Выдвигалось и другое предложение: создать варианты
опытного списка для различных больших участков земного
шара. Эта работа требует большой тщательности в отборе
местной лексики и в определении колебаний в индексе
сохраняемости, связанных с каждым отдельным списком.
60

4.2. Причина, обусловливающая необходимость
избегать слов, относящихся к области культуры, заключается
в том, что их утрата или сохранение находятся в слишком
тесной зависимости от изменений, происходящих в
культурных областях,— отсюда их непригодность служить
показателем количества истекшего времени.
Первоначально мы предполагали, что некоторые
понятия, относящиеся к культуре, например различные
продукты и виды деятельности, настолько древни и настолько
широко распространены, что свободны от общих
недостатков, присущих терминам культуры.
Поэтому в первую редакцию старого списка входили
такие слова: father «отец», mother «мать», husband «муж»,,
wife «жена», spear «копье», rope «веревка», stab «вонзать»,
sew «шить», hunt «охотиться», play «играть», fight
«сражаться». Но эти элементы оказались непригодными по другим
причинам: во-первых, они не являлись универсальными,,
во-вторых, имели дублеты, в-третьих, иногда страдали
неточностью, были звукоподражательными и т. п.
Числительные также следует считать относящимися к культуре.
В Мексике существуют языки индейцев, которые
заимствовали числительные из испанского; то же самое
произошло и с японским языком по отношению к китайскому.
Это указывает на тесную связь чисел с областью
коммерции и технологии. Чрезвычайная устойчивость
числительных среди контрольных языков — а именно среди
различных европейских языков, египетского и китайского,—
возможно, обусловлена той ролью, какую играет счет в
жизни этих народов. С другой стороны, существуют языки,
в которых, как известно, отсутствуют названия чисел выше
двух и которые пользуются сложными словами, чтобы
выразить «три» и т. д. В новом списке сохраняются
числительные один, два и опускаются все остальные.
Существует ряд предметов природы, культурная роль
которых настолько велика, что они принимают характер
терминов культуры. Таковы, например, следующие слова,
входившие в старый список: соль (которая является
предметом торговли), цветы и фрукты (поскольку
культивируемые разновидности их все время являются чем-то новым
с точки зрения культуры), лед (в некоторых областях
предмет, изготовляемый искусственно). Одной из
характернейших черт так называемых терминов культуры
является необычайная легкость, с какой они заимствуются
61

вместе с новым предметом или новой разновидностью уже
известного предмета. Эта черта позволяет нам определять
вторичные термины культуры. Безусловно, любое слово
может приобрести значение такого термина, и поэтому
мы должны избегать употребления тех слов, которые
относятся к области культуры в наибольшей степени
потенциально.
Названия видов животных не могут использоваться в
опытном словаре как из-за их неуниверсальности, так и
в силу того, что они легко переходят из языка в язык,
особенно когда народ переселяется в те области, где
существуют новые виды или новые разновидности уже
известных животных. Единственными названиями живых
существ, которые сохранены в исправленном опытном
списке, являются следующие: bird «птица», fish «рыба», dog
«собака», louse «вошь».
4.3. Необходимо избегать различных специальных
терминов, поскольку они слишком часто выражаются не
простыми словами, а целыми фразами.
4.4. Слова, обозначающие определенные виды
деятельности, такие, как cut «резать», pull «тянуть», dig «копать»,
squeeze «сдавить», «сжать», обладают двумя
особенностями, благодаря которым они становятся
неудовлетворительными в качестве опытных элементов. Первая
особенность заключается в том, что к этим словам зачастую очень
трудно подобрать соответствия в исследуемых языках, а
вторая — в том, что они гораздо менее стабильны, чем
большинство других наших опытных элементов. Возможно,
эти две особенности взаимосвязаны.
Ср. устойчивые drink «пить», eat «есть», sleep «спать»
(нем. trinken, essen, schlafen) с неустойчивыми cut «резать»,
pull «тянуть», dig «копать» (нем. schneiden, ziehen, graben).
Встречаются также и слова неустойчивые и
двусмысленные (неясные) по своему значению в целой группе
родственных языков.
Даже в группу слов, обозначающих части тела, входят
такие слова, как leg, back, guts, значение которых нечетко
и перекрещивается со значением других слов. Например,
значение слова leg «нога» включает в себя значения calf
«икра», shin «голень», knee «колено», thigh «бедро», foot
«ступня», ankle «лодыжка». Во многих языках английским
foot и leg соответствует одно слово. В других же языках
английскому leg соответствуют два самостоятельных слова.
62

Поэтому не удивительно, что leg оказывается одним из
наименее устойчивых элементов в списке.
4.5. Совершенно так же, как нельзя было бы
включить два или несколько раз в один и тот же список одно и
то же слово, надо избегать слов с тенденцией к синонимии.
Сравнивая два языка, в которых слова,
соответствующие английским wife «жена» и woman «женщина»,
идентичны, можно установить, что либо оба этих слова родственны
по происхождению, либо нет.
Чтобы избежать перегрузки, которая может
получиться в результате применения большого количества слов,
лучше всего исключить слово wife «жена» из списка.
Исходя из тех же соображений, мы исключаем из списка
river, lake и sea ввиду наличия слова water «вода»; far
««далекий» из-за наличия long «длинный»; short «короткий»,
thin «тонкий», near «близкий» из-за наличия small
«маленький»; dust «пыль» из-за присутствия earth «земля»; fog
«туман» из-за наличия cloud «облако»; leg «нога» из-за
наличия foot «ступня»; they «они», he «он» из-за наличия that
«тот». Трудно было бы устранить каждый из
потенциальных дублетов, и поэтому несколько случаев такого
возможного дублирования все же остаются в исправленном
варианте списка: water «вода»—rain «дождь», skin «кожа»—bark
«кора», big «большой»—long «длинный», how «как»—
what «что», who «кто»—what «что», this «этот» —that «тот».
Мы надеемся, что после соответствующих исправлений
количество языков, имеющих дублеты, может быть
существенно сокращено и что останется очень мало языков,
которые будут иметь более одного дублета.
Если подойти к решению вопроса о потенциальных
дублетах несколько иначе, то упомянутые выше случаи
дублирования можно было бы оставить в списке, но сделать
при этом особые пометки и применять эти слова только
тогда, когда будет ясно, что в сравниваемых языках они
не являются словами-дублетами. Это позволило бы нам
добавить к списку несколько элементов, вполне
удовлетворительных во всех других отношениях, включая сюда и
слово lip «губа», которое имеет тенденцию дублировать
слово mouth «рот» или передается в виде сложного слова
со значением mouthskin «кожа», а также слово arm «рука»
в добавление к вышеупомянутым словам; вместе с тем
подсчет был бы усложнен вследствие необходимости проверять
каждое сравниваемое слово с точки зрения синонимии.
63

4.6. С описанным выше явлением сходно употребление
идентичных корней, образующих систему типа this «этот» —
that «тот», who «кто» — what «что» — when «когда» — where
«где» — how «как», I «я» — we «мы», thou «ты» — уе «вы»,
die «умирать» — kill «убивать» (последняя пара слов
представляет собой каузативное образование). Переработанный
список не содержит уже таких слов, как when, where, how,
уе, но сохраняет все остальные с гораздо меньшим риском.
Если язык имеет два слова, эквивалентных английскому
we (включающее и исключающее говорящего), то в список
должно быть включено первое из двух, поскольку в этом
случае гораздо меньше вероятность того, что оно
повторит корень первого лица единственного числа.
4.7. Слова различных языков, обозначающие «дуть»,
стремятся использовать лабиализованные или шипящие
согласные или те и другие наряду с лабиализованными
гласными. Ярким примером является исп. soplar,
состоящее из подражательных звуков, которые
сконцентрировались в слове в процессе его развития из лат. sub-flare.
Даже если гласный и сибилянтный согласный происходят
из префикса (sub- «под»), который первоначально не имел
ничего общего с идеей дуть, предположение, что оба они
стали ассоциироваться со старым корнем fl в основном
вследствие звукового символизма, кажется вполне
вероятным.
Назовем слова, которые считаются потенциально
звукоподражательными и поэтому исключаются из списка:
breathe «дышать», laugh «смеяться», puke «рвать» (тошнить),
scratch «чесать», cry «кричать».
Тенденция к звукоподражанию вызывает возражения
двоякого рода: во-первых, довольно трудно учесть
устойчивость подобных слов и также трудно установить, с
какого рода элементами имеем мы дело — с родственными
словами или со случайными звуковыми совпадениями.
Трудность при учете звукоподражательных слов
объясняется еще и тем фактом, что в огромном числе они
заимствуются соседними народами, даже если обычное заимствование
слов, обозначающих различные понятия культуры, в эта
время не имеет места. Эта тенденция присуща также и
детским словам, включая название матери и отца (pa,
papa, dad, ma, mama).
4.8. Хотя мы с самого начала старались избегать слов,
слишком тесно связанных с морфологическими особенностями
64

тями языка, некоторые из таких слов, например at, in,
because, if, and, все же пришлось включить в список. В
исправленном списке этих слов нет.
5. Чтобы опытный список был пригоден для
определения отрезков времени разной протяженности, он должен
быть составлен из элементов, обладающих приблизительно
одинаковой сохраняемостью в языке. В случае если это
условие соблюдаться не будет, менее устойчивые элементы
будут рано утрачиваться языком, благодаря чему в
оставшийся список войдут элементы с постепенно
возрастающей устойчивостью, пока процент сохраняемости не станет
выше первоначального.
Основное исследование Лиза мало что говорит
относительно решения этой стороны проблемы, так как все
изученные им контрольные случаи имеют сравнительно
небольшую продолжительность во времени, от 1000 до 2200 лет,
в развитии одного и того же языка. Учитывая, что
лексикостатистическое датирование применяется скорее к случаям
дивергенции двух языков, чем к линии развития отдельно
взятого языка, отрезки измеряемого времени гораздо
больше — они приближаются к 8000 лет. При этом
тысячелетие в развитии одного языка эквивалентно пяти столетиям
дивергенции, а 2200 лет в развитии одного языка
соответствуют 1100 годам дивергентного развития.
Таким образом, контрольные исследования
ограничиваются лишь исторически засвидетельствованными
случаями, охватывающими только небольшую часть необходимой
сферы исследования. Для того чтобы преодолеть этот
недостаток, нужно вычислить индекс сохраняемости
индивидуальных опытных элементов. Процедуру измерения
рекомендуется проводить следующим образом: «Стабильность,
или устойчивость, элементов нуждается в объективной
проверке: необходимо отмечать, как часто встречаются
данные элементы и как долго сохраняются они в исторически
засвидетельствованных языках. Этот подсчет устойчивости
мог бы быть принят во внимание при создании
исправленного опытного списка» («Лексикостат. датир.», стр. 39). Ввиду
того что необходимое количество языков практически не
может быть привлечено к исследованию, такое исследование
пока что невозможно. Однако можно вычислить
сохраняемость отдельных элементов в контрольном материале,
что и проделано нами в таблице № 2 (см.
приложение, стр. 78—87).
5 Заказ № 116
65

Мы ограничили количество языков, необходимых для
подсчета, восемью языками, с тем чтобы избежать случаев
частичного совпадения. Мы использовали отрезки времени,
которые даются у Лиза, хотя в случае с коптским языком
есть все основания полагать, что здесь в действительности
имел место гораздо более длительный период раздельного
существования языков. Ценность вычисляемого таким
образом процента сохраняемости весьма относительна из-за
небольшого количества рассмотренных языков. Так, хотя
не существует такого явления, как неизменяемая
лексическая единица, в списке все же оказался целый ряд слов,
которые показывают стопроцентную устойчивость.
Безусловно, этого бы не было, если бы мы рассмотрели
достаточное количество контрольных случаев. Интересно
отметить, что большинство показателей стопроцентной
сохраняемости относится к числительным, в то время как опыт
изучения языковых групп в других частях света, где
экономика либо более примитивна, либо развилась в
относительно недавнее время, показывает значительную
неустойчивость числительных.
Мы можем исцользовать эти экспериментальные
таблицы устойчивости, сравнивая показатели дистрибуции
старого и нового списков. Результаты подсчетов, которые
мы записываем, группируя процент сохраняемости по
десяткам (1 — 10%, 11 — 20°/о и т. д.), следующие:
старый список 3 4 7 18 22 33 26 23 37 42 (итого 215)
новый список 0 0 1 6 8 8 14 12 23 20 (итого 92).
Нетрудно увидеть, что сохраняемость в старом списке
в основном достигает 51—60 и 81—100 процентов, в
частности же процент сохраняемости может быть выражен
любым из возможных чисел. Эти показатели получены
при использовании смешанных критериев и разнородной
сохраняемости. Если бы новый список был создан
искусственно, путем простого устранения слов, так, чтобы
только за счет этого повысить выраженный в процентах
показатель дистрибуции, то нет уверенности, что
использование его в лексикостатистике дало бы более надежные
результаты, чем результаты, полученные от первого списка.
В действительности, однако, ни одно слово не было
опущено, даже если его индивидуальный процент
сохраняемости становился незначительным. Вместо этого изменения
66

были внесены в целые категории соответственно общим
критериям, о которых говорилось выше и которые
сформулированы на основе определенных методологических
соображений, осознанных нами в процессе
лексикостатистического исследования задолго до того, как были приняты
таблицы устойчивости.
При этих обстоятельствах новый список внушает
большие надежды на то, что будут внесены исправления в те
искажающие действительность результаты, которые были
обусловлены первым списком.
В дальнейшем будет показано, что новый список
обусловливает более высокий процент сохраняемости, чем
старый,— около 86% вместо приблизительно 81% на
тысячелетие. Этот процент соответствует проценту устойчивости
отдельных элементов и при этом позволяет вычислить
предполагаемое искажение, к которому приводил первый
список. Так, если для половины первоначального списка
индексом сохраняемости являлись 86%, а для полного
списка—81 %, то вторая половина должна была бы в среднем
показывать 76%. Если перейти от единой линии развития
языка к случаям дивергенции, то получим 74% для верхней
половины, 58% для нижней и 66% для всего списка.
Мы можем распространить эти цифры на более
продолжительные периоды времени и таким путем выяснить
размеры искажения, вычисленные очень приблизительно (см.
вывод).
Столетия | 10 | 20 | 20 | 40 | 50 60 | 70
Верхняя половина | 74
Нижняя половина | 58
Полный список
Старый подсчет
Просчет в столетиях
66
66
55
40
34 | 20
45
44
0| 1
30
11
30 | 21
28
2
22
6,6
14
19 j 12,5
3 4
16
3-,8
10
8,3
6
12
80 |
9
2,2 | 1,3 1
7
5,6
5 1
3,6
8 | 12 1
Оставляя в стороне другие недостатки и принимая во
внимание только искажающее действие смешанного процента
устойчивости в старом списке, мы отмечаем, что применение
единого процента сохраняемости, равного 66, вместо
использования смешанной устойчивости элементов старого
списка дает нам определенный просчет от одного до трех
веков на 20 столетий по мере того, как увеличивается коли-
5*
67

чество прошедшего времени (в пределах, доступных для
изучения при помощи лексикостатистического метода).
Этот подсчет не объясняет, однако, всего искажения
целиком, а только указывает на разницу между прежним
и исправленным вычислением, которое дает
приблизительный анализ устойчивости.
Нет сомнений в том, что новый список все еще дает
определенную меру искажения. Не следует думать (впрочем,
это и не имелось в виду при составлении таблиц
устойчивости), что все составляющие список элементы обладают
одинаковой устойчивостью. Однако мы можем заключить,
что искажение, которое показызает новый список,
значительно меньше того, которое дает старый. К тому
же, поскольку мера колебания значительно уменьшена в
новсм списке и поскольку она в большей степени
приведена к единому критерию, мы можем заключить, что
оставшееся искажение является лишь малой частью
прежнего. Как бы ни обстояло дело, не следует пытаться
вычислять (по-видимому, при помощи дифференциального
исчисления) искажающее воздействие нового списка до тех
пор, пока в нашем распоряжении не будет действительно
показательных таблиц устойчивости, основанных на большем
количестве контрольных случаев. Как только мы будем
располагать точной мерой искажения, мы сможем внести
поправки в уравнение вычисляемого времени или, что было бы еще
более удобным, получить готовую таблицу, указывающую
время и предполагаемое соотношение родства.
6. Некоторые аспекты нуждаются в пересмотре в самом
процессе контрольного исследования.
6. 1. Некоторые из контрольных примеров
представляют собой родственные языки, которые до
определенного момента имели общую историю. Например,
случай 2-й у Лиза: латынь Плавта (которая относится к
200 г. до н. э.) — ранний новоиспанский (1600 г. н. э.).
Случай 3-й: латынь Плавта — французский язык
Мольера (1650 г. н. э.). Упомянутые языки являлись единым
языком на протяжении примерно 1000 лет и только по
прошествии этого общего периода начали развиваться
совершенно самостоятельно. Поэтому, используя в
исследовании оба случая, мы в основном повторим один и тот
же пример, а для этого, безусловно, нет никаких оснований.
Чтобы избежать дублирования, можно было бы разделить
периоды времени на три неперекрещивающихся периода:
68

а) латынь Плавта — поздняя латынь;
б) поздняя латынь — ранний новоиспанский;
в) поздняя латынь — французский язык Мольера.
Таким же образом надо было бы подойти к
португальскому, каталанскому, итальянскому и двум типам греческого
языка.
Подобный порядок рассмотрения потребовал бы нового
списка по крайней мере для одной определенной ступени
развития поздней латыни, для иберийско-романской, и
для промежуточной ступени в развитии греческого,
которая была бы применена для распадающихся афинского
и кипрского диалектов греческого языка. Однако из-за
отсутствия подобных опытных списков мы должны
опустить все примеры, кроме одного, по каждой системе
примыкающих друг к другу случаев.
6. 2. В качестве контрольного примера выбирается один
язык и рассматривается на его ранней и поздней ступени
развития, причем большая часть случаев может быть
проверена на исторически засвидетельствованном материале
для обеспечения полной или почти полной уверенности
в том, что эти случаи отвечают предъявляемым к ним
требованиям.
Например, в последовательности латынь — французский
исследуемый язык известен из письменных памятников на
протяжении всего отрезка времени, лежащего между ними,
так что мы можем быть в значительной степени уверены
в том, что имеем дело в основном с единой линией
развития. Что же касается среднеегипетского и коптского
языков, то здесь мы находим значительный пробел в
наличии памятников между 1700 г. до н. э. и 300 г. н. э. Мы
не можем быть полностью уверены в том, что коптский
является прямым потомком среднеегипетского. Возможно,
он развился из устной речевой формы, которая к 1700 г.
до н. э. уже отошла от египетского языка, сохранившегося в
письменной форме. Эту неопределенность необходимо иметь
в виду при анализе наших результатов, ибо мы
обнаруживаем, что процент общих элементов в
египетско-коптском значительно ниже той величины, которую мы могли
бы ожидать, исходя из других разобранных примеров.
Действительно, если рассмотреть процент родственных
слов с точки зрения среднего процента сохраняемости,
полученного при анализе других примеров, можно
констатировать, что египетский и докоптский, относящийся
69

к 1700 г. до н. э., должен был уже иметь в соответствии
с найденным эквивалентом 10 столетий самостоятельного
развития. Возможно, аналогичные ситуации имеют место,
хотя и в меньшей степени, и в случаях с другими языками.
Исходя из задач настоящего исследования, коптский
язык мы в рассмотрение не включаем.
6. 3. В исследовании Лиза каждому из контрольных
случаев придается одинаковое значение независимо от
продолжительности охватываемого ими периода времени. Это,
вероятно, можно считать некоторым упрощением
математической процедуры, принимая во внимание тот факт,
что результаты могут получиться приблизительно
одинаковыми. Более точное вычисление требует рассмотрения
каждого случая в связи с рассматриваемым периодом
времени. Настоящее исследование придерживается
последнего принципа.
6.4. Датирование языковых образцов может представлять
известные трудности; поэтому Лиз допускает, что в его
исследовании могут оказаться ошибки в датировке.
Однако расхождение в несколько десятков лет (до одного
столетия) в отдельных примерах фактически не оказывает
значительного влияния на конечные величины; во всяком
случае, мы не находим причин для того, чтобы в настоящем
исследовании отказаться от датировки, приводимой Лизом.
6.5. Существует определенная опасность чересчур
субъективного подхода к заполнению опытного списка для
данного языка и к подсчету родственных слов из двух
опытных списков.
Арндт, производя подсчеты в германских языках, сделал
следующее заключение относительно предыдущих
подсчетов: «В них (в этих подсчетах) ощущается постоянное
стремление находить больше родственных элементов, чем
это допускает строгий анализ». Приводимый им процент
для шведского языка равен 79,7% вместо 85,4%, для
немецкого—82,0% вместо 85,4%, для английского—67,8% или
74,8% вместо 76,6%. Поскольку Арндт имел возможность
посвятить этому вопросу больше времени и внимания,
чем Лиз и его коллеги, и поскольку он подошел к решению
своей задачи с самых строгих позиций, есть все основания
предполагать, что его данные более точны, чем данные
его предшественников.
Однако автор во время подготовки настоящей статьи
не располагал записями Арндта и поэтому был вынуж-
70

ден пользоваться старыми подсчетами. Это очень досадно,
так как именно с немецким и шведским языками связано
значительное отклонение, которое обнаруживается при
исследовании.
Вычисления Арндта в области германских языков до
известных пределов уменьшили бы высокий процент,
полученный Лизом, и, если новый список дает такую же
разницу между вычислениями Арндта и нашим подсчетом,
его вычисления внесли бы исправления и в новые данные,
что для нас явилось бы большим разочарованием.
Другим контрольным случаем, подлежащим
рассмотрению, является китайский язык. Здесь можно
основываться на списках, которые так любезно предоставил в
наше распоряжение С. Я. Фанг. Подсчеты по этим спискам
произведены автором настоящей статьи, но не проверены
так тщательно, как это необходимо для того, чтобы
гарантировать максимально надежные результаты вычисления.
6. 6. Вопросы, о которых говорилось выше, касались
точности отбора определительных слов и процедуры
вычисления индекса. Сейчас мы должны рассмотреть вопрос
о влиянии иных факторов, а не только фактора времени.
Все эти иные факторы, во-первых, необходимо
обнаружить и, во-вторых, определить их количественное и
качественное воздействие. Это нужно для того, чтобы точно
установить их влияние на процент сохраняемости, или
для того, чтобы каким-либо другим путем устранить их
воздействие на окончательный результат. Последнее в
значительной степени было уже проделано: из определительного
списка устранялись слова, связанные с культурой, и
различные другие категории слов; однако нет доказательств,
что благодаря этому устраняется воздействие всех других
побочных факторов.
Арндт сообщает, что он обнаружил изменение в индексе
сохраняемости в английском языке, которое явилось
результатом междиалектных заимствований. Он приводит общий
процент сохраняемости, равный 67,8% за 1000 лет и
исправленный, с допуском на междиалектные заимствования,
равный 74,8%. Из всех германских языков, которые он
исследовал, он отмечает действие этого специфического
фактора только на английский язык.
7. Теперь мы можем провести сравнение старого и
нового опытных списков, чтобы определить, насколько нам
удалось исправить старый список.
71

Мы видим, во-первых, что новый список содержит более
универсальные и легко поддающиеся определению слова,
которые нетрудно найти во всех языках. Во-вторых,
благодаря тому, что мы стали вычислять устойчивость слов
на протяжении более коротких промежутков времени, мы
уменьшили искажение результатов, которое необходимо
вытекало из характера первого списка, где
рассматривались длительные периоды дивергенции.
Однако эти преимущества лишь в незначительной
степени сказываются на статистическом анализе, основанном
на наших семи контрольных языках, поскольку все они
принадлежат к относительно одинаковым культурам и
ступеням развития и поскольку рассматриваемые
промежутки времени относительно коротки.
Другие преимущества нового списка заключаются в
уменьшении количества элементов, которые являются
потенциальными терминами культуры и т. п. Эти
преимущества выявляются при сравнении среднего процента
сохраняемости и размеров отклонения в старом и новом
списках.
С другой стороны, малое количество контрольных
примеров и некоторая неточность в подсчетах могут
обусловить недостаточную точность результатов.
Результаты, полученные нами для двух опытных
списков (подсчет количества родственных слов, процент
сохраняемости за 1000 лет для каждого отдельного языка, а
также суммарный процент и, наконец, стандартное
отклонение), таковы:
Язык
1 Шведский . .
Немецкий . .
Английский
Румынский . .
Французский .
Афинский • .
Китайский . .
72

Первонач.
процент
80,2
3,65
79,7
3,44
79,0
3,19
Новый
процент
86,4
3,33
85,4
2,09
85,4
0,4
Для семи случаев (в общем на 10 190 лет)
Средний процент
Стандартное отклонение
Исключая шзедский язык (6 языков в
общем на 9 170 лет)
Средний процент
Стандартное отклонение
Для трех случаев по 2000 лет (в общем
6 070 лет)
Средний процент
Стандартное отклонение
Одно из очевидных преимуществ исправленного списка
состоит в том, что индекс сохраняемости повысился на 6%.
Но это еще не является особым достижением. Более
высокий индекс принесет определенную пользу, если будут
расширены рамки исследования в сторону более древних
времен.
Более низкий индекс, если он вычислен с не меньшей
точностью, позволил бы сделать более тонкие различия
во времени, охватывающем сферу его действия.
Говоря абстрактно, желательно было бы иметь
последовательный ряд различных опытных списков с более
высоким и более низким процентом сохраняемости для
того, чтобы они могли отвечать различным нуждам
исследования, которые могут возникать без конца. Однако нет
возможности подбирать необходимый опытный материал
в неограниченном количестве, и поэтому трудно
установить более чем две различные шкалы времени.
Если бы это было сделано, оба списка не совпадали бы
совершенно. Другими словами, наш новый и старый списки
нельзя было бы рассматривать как два параллельных
опытных списка, которые должны использоваться в
соответствии с исследуемым отрезком времени. Напротив,
задача состоит в том, чтобы решить, который из двух
является подходящим и точным как список, имеющий
относительно высокий процент сохраняемости. Мерой точности,
которой мы пользовались в этой работе, является
стандартное отклонение, определяемое как квадратный
корень из среднего квадратичного отклонений от нормы.
(Это не синоним стандартной ошибки, т. е. меры, при-
73

менявшейся Лизом в его исследовании, которая, по
определению, является меньшей частью стандартного
отклонения.)
Как правило, список тем надежнее, чем меньше
стандартное отклонение.
Приведенные выше цифры показывают, что отклонения
в предыдущих показателях процента сохраняемости
колеблются в известных, ограничивающих его пределах. Даже
данные коптского языка, который на первый взгляд
показывает очень низкий процент сохраняемости — 74,9%
(исправляем небольшую арифметическую ошибку у Лиза,
на которую указали Луи Кот и Альберт Рейд),
обусловленные, по нашему мнению, скрытой дивергенцией, могли бы
быть согласованы с другими цифрами, не на много
повысив стандартное отклонение. Исключение шведского языка,
для которого, как мы имеем все основания полагать, был
вычислен слишком высокий процент, дает нам только
небольшое сокращение отклонения.
Исключение трех других случаев, для которых, по
нашим предположениям, были сделаны неточные
подсчеты, обеспечивает лишь незначительное улучшение.
Исправленный список резко отделяет неточно
вычисленные случаи от других. Рассмотрение языков
румынского, французского и афинского греческого дает
сходные результаты. Интересно, что эти три случая
представляют собой языки, рассмотренные на протяжении
периодов времени около 2000 лет. Большая точность нового
списка может частично объясняться тем фактом, что ошибки
в подсчете, когда вычисление ведется короткими
периодами времени, могут исчезать при рассмотрении
продолжительных отрезков времени; большая точность
достигается также в результате тщательно проведенного
вычисления; иногда имеют место оба фактора одновременно.
Если включить в рассмотрение коптский, то новый список
обусловит отклонение немного меньшее, чем старый
список, т. е. около 4 процентов. Исключение шведского вместе
с коптским сокращает отклонение почти наполовину.
Исключение в дальнейшем трех остальных случаев, где подсчет
кажется несколько сомнительным, доводит стандартное
отклонение до 0,4 процента. Нельзя придавать этому
ободряюще низкому проценту отклонения особо большого
значения до тех пор, пока не будут проделаны
многочисленные эксперименты. Если эта цифра хоть сколько-ни-
74

будь сможет приблизиться к той, которая получится при
правильном использовании нового списка, то лексикоста-
тистика приобретет характер почти что точного
инструмента. Ввиду того что исправленный опытный список имеет
огромные преимущества перед старым, работу по
улучшению списка нужно считать необходимой, даже если не
будет достигнута заметно большая точность. Но нет
оснований сомневаться в том, что определенные улучшения в
статистической точности сопровождаются другими
улучшениями.
В то же время это побуждает нас искать дальнейших
путей к улучшению списка. Более того, мы надеемся
провести самое обширное исследование, которое могло бы точно
установить возможности и границы
лексикостатистического метода.
Таблица 1
Сохраняемость элементов по семантическим группам
(в процентах)
а) Личные местоимения
д) Локализирующие слова
я
ты
мы
он
вы
они
— 100
— 92
— 92
— 70
— 67
— 50
б) Вопросительные слова
кто
где
что
когда
как
— 83
- 75
— 74
— 74
— 70
в) Коррелятивные слова
и — 57
если — 31
потому что — 25
г) Пространственные слова
возле — 100
в — 57
с — 51
там
далеко
близко
правый
здесь
тот
этот
левый
— 88
— 74
— 51
- 51
— 49
— 42
— 34
— 33
е) Слова, обозначающие
движение и покой
приходить
сидеть
давать
лететь
стоять
держать
падать
плавать
поворачивать
идти
бросать
тянуть
плыть
— 100
— 100
— 85
— 82
— 77
— 69
— 67
— 59
— 59
— 59
— 49
— 43
— 40
75

течь
лежать
толкать
— 33
— 33
— 17
ж) Действия
мыть
расщеплять
заЕЯзывать
ударять
вытирать
резать
тереть
копать
чесать
сжимать
— 83
— 75
— 74
— 69
— 58
— 56
— 56
— 42
— 31
— 28
з) Периоды времени
год
день
ночь
— 100
— 85
— 82
и) Числительные
один — десять — 100
двадцать — 83
сто — 82
к) Количество
все —
мало —
много —
несколько —
л) Величина
широкий —
толстый —
длинный —
тонкий —
узкий —
большой —
маленький —
короткий —
92
74
58
40
85
83
82
79
59
48
41
25
м) Предметы и явления
природы
лед — 100
соль — 100
звезда — i 00
солнце — 100
ветер — 100
небо
облако
дождь
вода
море
дым
снег
песок
камень
гора
зола
земля
пыль
сзеро
туман
река
огонь
—
—
—
—
—
—
—
—
—
—
—
—
—
—
—
—
—
92
83
83
83
82
81
79
68
68
67
66
66
56
56
51
51
33
н) Растения и части
растений
p)
кора
лист
трава
дерево
корень
цветок
лес
семя
— 100
— 100
— 83
— 83
— 82
— 75
— 63
- 66
ягода (фрукты)— 59
палка
о) Животный
червяк
змея
вошь
рыба
собака
животное
птица
— 27
мир
— 100
— 91
- 80
— 66
— 50
— 42
— 40
п) Человек
человек
женщина
ребенок
мужчина
Части тела и
кровь
ухо
рука
язык
зуб
— 74
— 71
- 50
— 45
вещество
— 100
— 100
— 100
— 1С0
— 100
76

ступня
яйцо
спина
хвост
мясо
глаз
перо
кожа
кость
голова
рот
кос
крыло
сердце
жир
кишки
живот
шея
волосы
печень
нога
— 90
— 84
— 83
— 83
— 77
— 74
— 74
— 74
- 71
— 71
— 68
- 66
- 66
— 65
— 56
— 55
- 50
— 49
- 48
— 40
— 17
) Ощущения и деятельность
пить
умирать
слышать
видеть
спать
жить
есть
знать
кусать
бояться
думать
дышать
— 92
— 92
— 85
— 82
- 82
— 75
— 68
— 59
— 57
— 43
- 33
— 25
рвать (тошнить)— 19
нюхать
— 0
т) Действия, производимые
ртом
смеяться — 92
петь — 83
сосать — 75
кричать — 68
плевать — 56
говорить — 56
у) Цвет
черный — 83
зеленый — 83
красный — 66
белый — 51
желтый — 51
ф) Описательные элементы
старый
сухой
хороший
новый
теплый
гнилой
холодный
острый
правильный
прямой
гладкий
плохой
мокрый
тупой
грязный
— 100
— 89
— 83
— 82
— 79
- 66
— 65
— 58
— 50
— 49
— 41
— 40
— 33
— 20
— 10
х) Родство
брат — 100
сестра — 100
отец — 83
мать — 83
муж — 57
же!а — 51
ц) Предметы культуры
и культурная деятельность
шить
веревка
стрелять
охотиться
варить
считать
играть
одевание
работать
танцевать
копье
вонзать
сражаться
—
—
—
—
—
—
—
—
—
—
—
—
—
100
85
6Э
59
58
51
50
42
37
33
33
30
9
ч) Разное
имя
другой
не
гореть
дуть
замврзать
распухать
дорога
убивать
— 100
— 92
— 83
— 67
— 66
— 65
— 51
— 33
— 25
77

78
Таблица 2
Сохраняемость опытных элементов в языках коптском, китайском, английском, немецком, шведском,
французском, румынском и афинском; сохраняемость или утрата в испанском,
португальском, каталанском, итальянском и кипрском диалекте греческого языка ·
*alle — все
and — и
animal — животное
*ashes — зола
at — возле
back — спина
bad — плохой
*bark— кора
because — так как
*belly — живот
berry — ягода
*big — большой
*bird —птица
*bite — кусать
* black — черный
*blood — кровь
blow — дуть

79
I *bone — кость
breathe — дышать
I brother — брат
*burn — гореть
child — ребенок
clothing — одевание
*cloiid — облако
*cold — холодный
*come — приходить
cook — варить
count — считать
cry — кричать
cut — резать
dance — танцевать
day — день
*die — умирать
dig — копать
dirty — грязный
*dog — собака
*drink — пить
*dry — сухой
dull — тупой
dust — пыль
*ear — ухо
*earth — земля
*eat — есть (питаться)

80
*egg — яйцо
eight—восемь
*eye — глаз
fall — падать
far —далекий
*fat — жирный
father — отец
fear —- бояться
*feather — перо
few — мало
fight — сражаться
*fire — огонь
*fish — рыба
five — пять
float — плыть
flow — течь
flower — цветок
*fly — лететь
fog — туман
*foot — ступня
Продолжение

81
four — четыре
freeze — замерзать
* give — давать
* good — хороший
grass — траза
* green — зеленый
guts — кишки
* hair — волосы
* hand — рука
he — он
* head — голова
¦* hear — слышать
* heart — сердце
here — здесь
hit — ударять
hold —держать
how — как
hundred — сто
hunt — охотиться
husband — муж
* I — я (местоимение)
ice — лед
if — если
in — в (предлсг)
* kill — убивать

82
* know — знать
lake — озеро
laugh — смеяться
* leaf — лист (дерева)
left — левый
leg — нога
* lie — лежать
live —жить
* liver — печень
* long — длинный
* louse — вошь
* man — мужчина
* many — много
* meat — мясо
mother — мать
* mountain — гора
* mouth — рот
* name — имя
narrow — узкий
near — близкий
г neck — шея
П родолжение

83
* new — новый
* night — ночь
nine — девять
* nose — нос
* not — не
old — старый
* one— один
other — другой
* person — человек
play — играть
pull — тянуть
push — толкать
* rain — дождь
* red — красный
right — правый
right — правильный
river — река
* road — дорога
* root — корень
rope — веревка
rotten — гнилой
rub — тереть
salt — соль
* sand — песок

84
Элемент
scratch — чесать
sea — море
* see — видеть
* seed — семя
seven — семь
sew — шить
sharp — острый
shoot — стрелять
short — короткий
sing — петь
sister — сестра
И sit — сидеть
six — шесть
"" skin — кожа
sky — небо
* sleep — спать
* small — маленький
smell — нюхать
* smoke — дым
smooth — гладкий
П родолжение

85
snake — змея
snow — снег
some — некий
speak — говорить
spear — копье
spit — плевать
split — расщеплять
squeeze — сжимать
stab — вонзать
* stand — стоять
* star —звезда
stick — палка
* stone — камень I
straight — прямой
suck — сосать
* sun — солнце
swell — распухать
* swim — плавать
* tail — хвост
ten — десять
* that — тот
there — там
they — они j
thick — толстый

86
Продолжение
Элемент
thin—тонкий
think — думать
* this — этот
* thou — ты
three — три
throw — бросать
tie — связывать
* tongue — язык
* tooth — зуб
* tree — дерево
turn—поворачивать
twenty —двадцать
* two — два
vomit — рвать
(тошнить)
* walk — идти
* warm — теплый
wash — мыть
* water — вода
* Wf — мы
i

! wet — мокрый
* what — что
i when — когда
where — где
* white — белый
* who — кто
wide — широкий
wife — жена
wind — ветер
wing — крыло
wipe — вытирать
with — с
* woman — женщина
woods — леса
work — работать
worm — червяк
ye — вы
year — год
* yellow — желтый
87

Гарри Хойер
ЛЕКСИКОСТАТИСТИКА
(КРИТИЧЕСКИЙ РАЗБОР)1
1. Моррис Сводеш в ряде статей, опубликованных им
за последнее время 2, описал метод, при помощи которого
устанавливается дата первоначального расхождения
генетически близких языков. Он утверждает, что этот
метод, называемый им лексикостатистическим или
глоттохронологическим, обеспечивает «датирование
доисторических этнических контактов, выявленных языковым
родством» (стр. 54). Достигнуть точности в подобном
датировании нелегко, однако Сводеш утверждает: «Мы
располагаем достаточным количеством данных, на основании
которых можно было бы утверждать, что устанавливаемое
лексикостатистикой время расхождения языков в
известной мере приближается к действительному». «Не
претендуя на безупречность точного инструмента,
лексикостатистика, несомненно, имеет большое значение для
приблизительного датирования и уже сейчас может
служить полезным орудием при реконструкции доистории»
(стр. 58—59).
Более того, «есть все основания полагать, что лексико-
статистика еще не достигла, даже не приблизилась к
максимальному раскрытию своих потенциальных
возможностей» (стр. 59). Дальнейшее применение данного метода
ко все большему количеству языков и языковых семей
1 Н. Hoijer, Lexicostatistics: A Critique, «Language», vol. 32,
№ 1, 1956, p. 49—60.
2 Список статей приведен в «Intern. Journ. of Amer. Ling.», vol. 2i,
1955, p. 121. Я буду ссылаться только на две статьи: «Lexico-
statistic dating of prehistoric ethnic contacts» (Proceedings of Amer,
philos, society, vol. 96, 1952, p. 453—463); «Toward greater accuracy
in lexicostatistic dating» (UAL, vol. 21, 1955, p. 121—137). [См.
приведенные выше статьи. —Прим. ред.]
€8

должно, по мнению Сводеша, так усовершенствовать
метод, что он станет точной и действенной техникой
датирования.
2. Данный метод основан на случайно сделанном
«открытии», которое состоит в том, что «основная часть
словаря изменяется с постоянной скоростью» (стр. 28).
Под «основным словарным запасом» Сводеш подразумевает
небольшой опытный список, состоящий из определенных
семантических единиц или значений (первоначально в
количестве 215, а затем сокращенных только до 100 единиц),
куда включаются значения, универсальные для каждого
человеческого общества, т. е. такие, которые находят себе
выражение в любом языке Более того, в дальнейшем
утверждается, что единицы, составляющие опытный
список в каждом языке, могут быть выражены простыми
языковыми формами (т. е. одной морфемой или одним
словом); они принадлежат не к узкоспециальным сферам,
входящим в общий словарный состав языка (и известным
только ученым или специалистам), но к общепонятной,
общеупотребительной лексике, которой владеет каждый
взрослый человек, говорящий на языке, являющемся для
него родным. Короче говоря, опытный список включает
в себя ряд значений, которые настолько неизбежно
являются частью общечеловеческого опыта, что легко
преступают преграды, возводимые национальной культурой
между членами общества и той социальной и физической
средой, в которой они живут.
3. Анализ опытного списка (как в старом, так и в
новом варианте), составленного Сводешем, обнаруживает
следующие включенные в него типы значений:
Тип значения
Личные местоимения
Вопросительные слова
Коррелятивные слова
Пространственные слова
Локализирующие слова
Слова, обозначающие покой и движение
Действия
Периоды времени
Числительные
Количество
Величина
Предметы и явления природы ....
Растения и их части
89

Животные 7 4
Человек 4 3
Части тела и вещества 26 26
Ощущения и деятельность 14 8
Действия, производимые ртом .... 6 1
Цвета 5 5
Описательные элементы 15 7
Предметы культуры и культурная
деятельность 13 0
Родство 6 0
Разкоз ; 9 5
Итого. 215 100
При создании первого списка Сводеш утверждал, что
«не представляет трудности составить список
приблизительно в 200 относительно стабильных лексических
элементов, обозначающих части тела, числительные,
определенные явления природы, элементарные, свойственные
всем людям действия» (стр. 32). Элементы, составляющие
этот список, по его словам, «должны быть универсальными
и [в то же время] не относиться к каким бы то ни было
областям культуры», к тому же «они должны обозначать
легко распознаваемые широкие понятия, к которым
нетрудно найти соответствия среди простых слов в
большинстве языков» (стр. 38). Этот оптимизм оказался
несколько обманчивым: он основывался на слишком
ограниченном опыте перевода списка на различные языки.
В действительности, создается впечатление, что
первоначальный список был составлен более или менее a priori,
на основании очень удобного, но ошибочного
представления о том, что «универсальные и не относящиеся к области
культуры» слова являются относительно стабильными в
индоевропейских языках.
Интересно, например, отметить, что числительные и
термины родства, приведенные в старом списке в
количестве соответственно 12 и 6, в новом списке сокращены
до 2 и нуля. Подобные же сокращения произошли и с
местоимениями, с пространственными словами, со словами,
обозначающими покой, движение, действия, предметы и
явления природы, предметы культуры и различные виды
человеческой деятельности.
4. Необходимость подобных сокращений возникла тогда,
когда были сделаны попытки перевести опытный список
на различные языки, особенно на языки, далекие от
европейской культурной традиции. При переводах обнару-
90

жилось, что при составлении первого списка не всегда
последовательно придерживались установленного
критерия — выбирать только «универсальные и не имеющие
отношения к культуре» слова. Сводеш был вынужден
значительно сократить первый список, поняв, что «качество
так же важно, как и количество» (стр. 38, 60).
Особые причины, обусловившие подобное сокращение
списка, суммированы в следующих параграфах.
1) Поскольку опытный список должен быть
универсально применимым, необходимо опустить все слова,
слишком тесно связанные с определенной географической
средой или климатическими зонами, такие, например, как
лед, снег, замерзать, море. Те же причины требуют
исключить из списка ряд названий живых существ (кроме
птица, рыба, собака, вошь), которые, помимо того, что они
не универсальны, еще очень легко заимствуются одними
языками у других. Однако интересно отметить, что
Сводеш сохраняет такие слова, как семя, корень, кора, листг
дерево, которые также могут быть подвержены влиянию
определенной среды. Кроме того, действительно ли
соответствует истине утверждение о том, что птица, рыба,
собака и вошь универсальны? 1
2) Некоторые слова, имеющие отношение к культуре,
поскольку «они настолько древни и настолько широко
распространены, что свободны от общих недостатков, присущих
терминам культуры» (стр. 61), были дополнительно
включены в первоначальный список. Однако слова эти (именно —
термины родства, слова, обозначающие предметы
материальной культуры и некоторые виды деятельности) иэ
второго списка исключены, поскольку практически все
они «оказались непригодными по другим причинам: во-
первых, они не являлись универсальными, во-вторых, имели
дублеты, в-третьих, иногда страдали неточностью, были
звукоподражательными и т. п.» (стр. 61). Числительные,
за исключением один и два, опущены по тем же причинам,
так же как и названия некоторых предметов природы
и названия растений (например соль, цветок, фрукты),
«культурная роль которых настолько велика, что они
принимают характер терминов культуры» (стр. 61).
1 Здесь и ниже в целях удобства даются русские (а не английские,
как в оригинале) эквиваленты элементов опытного списка Сводеша,
поскольку фактически мы имеем дело не с лингвистическими, а с
понятийными явлениями.— Прим. ред.
91

Из этих рассуждений видно, что вообще трудно
провести грань между «относящимися к области культуры»
и «не относящимися к области культуры» элементами
списка. Очевидно, не существует чисто теоретической
возможности для установления различий между ними.
Определение различий должно производиться исключительно на
эмпирической основе, что заставляет нас предполагать,
что любое слово в списке может в том или ином обществе
начать играть настолько активную роль «термина
культуры», что «примет его характер». К этому вопросу мы
вернемся ниже, в § 9 и 10 настоящей статьи.
3) «Необходимо избегать различных специальныx
терминов, поскольку они слишком часто выражаются не
простыми словами, а целыми фразами» (стр. 62). Не ясно,
что обозначает это требование, тем более что Сводеш не
приводит примеров элементов, которые были исключены
им из списка по этой причине. Раньше Сводеш уравнивал
«специальную» и относящуюся к области культуры
лексику (стр. 24); если здесь имеется в виду то же самое,
то это требование было уже нами рассмотрено. Но
«специальная лексика» определяется еще и структурно: нас
просят «найти один простой эквивалент для каждого
элемента списка, игнорируя специальные и связанные формы»
{стр. 38), а в цитате, которую мы привели выше,
элементы специальной лексики определяются как
«выражаемые чаще целыми фразами, чем отдельными словами».
Здесь опять мы сталкиваемся с чисто эмпирическим
критерием отбора слов: действительно, как мы можем узнать,
какие из элементов списка являются «специальными»,
пока мы не сделаем попытки перевести их на данный язык?
Кроме того, подразумевается — трудно сказать, на каком
основании,— что значения, выражаемые целыми фразами,
более культурно обусловлены, чем значения, облеченные
в более простые языковые формы.
4) Определенные элементы, особенно те, которые
классифицируются как «действия» (например, резать, тянуть,
копать, сжимать), вычеркиваются, «поскольку зачастую
к ним бывает трудно подобрать соответствия в
исследуемых языках» (обозначает ли это, что данные элементы
неуниверсальны?) и потому, что они «гораздо менее
стабильны, чем большинство других опытных элементов» (стр. 62).
Нестабильными элементами, по Сводешу, являются те,
которые подвержены сравнительно быстрой замене во вре-
92

мени. Поскольку определенная таким образом
нестабильность ранее была отмечена как характерная для
элементов, относящихся к области культуры (вследствие
сравнительно более быстрых изменений в иных аспектах
культуры, чем в языке), это утверждение (т. е. утверждение
о том, что некоторые, «не относящиеся к области
культуры элементы также нестабильны») вызывает сомнение в
обоснованности установления различий между
«относящимися» и «не относящимися» к области культуры
элементами списка.
Стабильность определяется при помощи «учета
сохраняемости», вычисляемого при изучении лексических единиц,
принадлежащих к языкам с зафиксированной историей.
Поскольку число языков, доступных изучению, невелико,
выясняется, что учет сохраняемости крайне неточен (стр.
66). Тем не менее Сводеш утверждает, что новый список
отражает более точный «процент сохраняемости», чем
старый список, по крайней мере для тех языков, в которых
подсчет уже произведен. Но где доказательство тому, что
«процент сохраняемости», установленный в
зафиксированных языках, точно совпадет с «сохраняемостью» в языках,
которые получили письменность совсем недавно, если
критерий, опирающийся "на различие между «относящимися»
и «не относящимися» к области культуры словами, признан
нами необоснованным?
5) Некоторые элементы исключаются из списка,
поскольку во многих языках они могут быть выражены
формами, употребляемыми также и для выражения других,
элементов в опытном списке. Например, слово жена часто
выражается формой, обозначающей, кроме того, «женщину»,
поэтому жена исключается из списка. Точно так же
поступают со словами река, озеро и море, так как в списке
есть уже слово вода; далекий исключается из списка из-за
слова длинный; короткий, тонкий и близкий — из-за
малый; пыль—из-за земля; туман — из-за облако; нога—из-за
ступня; они, он — из-за тот (стр. 63).
Таким же образом одна и та же лексическая единица,
может употребляться для слов этот и тот, для слов кто,
что, когда, где и как, для я и мы, для ты и вы, для умирать,
и убивать.
Поскольку оказывается трудным или даже вообще
невозможным определить заранее все потенциально
возможные и частичные дублеты, Сводеш сохраняет некоторые
93

из них в надежде на то, что те, которые были исключены,
значительно уменьшат количество языков, вообще
имеющих дублеты, и оставляет только небольшое число
имеющих более одного дублета. На каком основании одни
элементы оставляются а другие исключаются из нового
списка, остается неясным. В новом списке остаются кто,
что, тот, этот, идти, приходить (частично дублируемые
в некоторых языках), длинный, большой, дождь, вода, кожа,
кора и целый ряд других. В действительности нет критерия
иного, как эмпирический, для внесения или исключения
из списка, и мы вправе ожидать, что по мере того, как
новый список будет применяться к различным языкам,
будут обнаруживаться все новые и новые дублеты.
6) Два последних принципа, согласно которым из
списка исключаются определенные опытные элементы,— это
звукоподражательность и особенности языковой
структуры. Некоторые из элементов оказываются выраженными
звукоподражательными формами, и поэтому «довольно
трудно учесть устойчивость подобных слов и также трудно
установить, с какого рода элементами мы имеем дело —
с родственными словами или со случайными звуковыми
совпадениями» (стр. 64). Возможными
звукоподражательными словами, которые исключаются из списка,
являются слова дуть, дышать, смеяться, рвать, царапать,
кричать. Надо заметить, что критерий здесь снова чисто
эмпирический: не существует способа определить заранее,
какой из опытных элементов будет настолько часто
выражаться в различных языках звукоподражательными
словами, что потребуется исключить его из списка.
Первоначально опытный список содержал некоторые
коррелятивные и пространственные элементы — и, если, потому что,
у, в, с,— которые, как оказалось, во многих языках
выражаются структурными элементами, т. е. словами, тесно
связанными с морфологией языка и ею определяемыми.
Подобные элементы поэтому опускаются. Надо отметить,
однако, что Сводеш оставляет кто, что, этот, тот, все,
какой-либо и не, которые тоже могут быть в некоторых
языках связаны с их морфологической структурой.
5. Краткая история создания опытного списка,
приведенная выше, показывает следующее: 1) первоначально
этот список был составлен в основном на базе
европейских языков и культур (возможно, в основном в их
современных формах); 2) он был исправлен и отшлифован глав-
94

ным образом в применении к неиндоевропейским языкам
и культурам. Как выясняется, первоначальный список
включал большое количество элементов (более чем 50
процентов), не отвечающих установленным требованиям,
однако этот факт не был обнаружен до тех пор, пока не были
предприняты попытки перевести список на другие языки.
Более того, кажется вполне вероятным, что отмеченные
трудности появятся снова, когда список будет
применяться к еще большему количеству различных языков.
Следовательно, теория лексикостатистики не дает в наше
распоряжение ничего, что позволило бы нам раз и навсегда
создать твердый опытный список, переводимый без
всяких помех на любой язык. Чтобы проиллюстрировать
это положение, я предлагаю свидетельства, почерпнутые
из моих собственных попыток перевести новый список
Сводеша на язык навахо и на другие атабаскские
языки.
6. Делая перевод опытного списка на язык навахо,
я использовал в основном три источника — рукописные
материалы Эдварда Сепира, словари и грамматические
исследования Берарда Хейла и работу Роберта Янга
и Уильяма Моргана.
Трудности, с которыми я столкнулся, приводятся в
нижеследующих разделах; каждый из них озаглавлен
соответствующим элементом или элементами из последнего
опытного списка Сводеша.
1) Этот, тот. В языке навахо слово dii, обычно
переводимое англ. this «это», принадлежит к следующей
системе форм, каждая из которых является указательной
и относится к людям или предметам: dii «этот» (один из
числа нескольких), «этот» (указывается в присутствии
говорящего и слушающего), ?ei «этот» (поблизости), ?ei «тот»
(вдалеке или отсутствующий), ???? «этот» (рядом с вами),
nlei «тот» (там, далеко). Здесь совершенно очевидна
трудность в выборе лишь двух форм. Язык навахо содержит
большое количество форм, и, кроме того, система его форм
по-иному отражает действительность. Подобные примеры
специфической ориентации в системе указательных
местоимений не необычны. См., например, иллюстрации из
языков квакиутл и эскимосского, приведенные Боасом 1.
1 «Handbook of American Indian languages», 1.41, Introduction,
Washington, 1911.
95

2) Кто, что. Здесь возникает та же самая трудность.
Навахо имеет четыре вопросительных местоимения: xai
«кто» и xaa, daa, yaah, которые могут быть переведены
как «что», хотя здесь существуют небольшие различия в
значении, подобно различиям, имеющим место в
указательных местоимениях.
3) Большой. В навахо употребляются две
общераспространенные формы -со и -caa; различие в их значении не
совсем ясно, но, очевидно, оно относится к таким
различиям, которые в английском языке никак не
выражаются. Имеются еще две формы: -diil, употребляемая для
обозначения, например, большой ломовой лошади и «большого»,
«грубо скроенного» мужчины, и -caaz «большой,
громоздкий» (как колода).
4) Малый. Существуют три формы: -cihi = cisi «быть
небольшого размера», «быть карликовым» (по отношению
к людям, животным, предметам)», -yaaz = yazi «маленький
(о людях, животных, предметах)», «ребенок», «детеныш» и
-сiidi «небольшой» (по количеству), «малый»(малочисленный).
5) Мужчина, человек. Существует две формы, но
граница, разделяющая их, не совпадает с границей,
разделяющей в английском языке слова man и person.
Hastiin в навахо обозначает «мужчину», «мужчину
зрелого возраста», а в притяжательной форме — «мужа»,
«супруга». Это слово часто употребляется и как составная
часть мужского имени,например hastiin daxaana baadaani —
имя собственное — «зять старика Тексана»; hastiin
никогда не обозначает то, что в английском языке передается
словом «person». Вторая форма dine обозначает мужчину
(в противоположность женщине), человека (в
противоположность животному), человека, принадлежащего к племени
навахо (в противоположность человеку другой
национальности). Это слово является именем собственным для
обозначения племени навахо. Значение, присущее английскому
слову «male», не получает достаточно ясного выражения
в данных словах, а передается формой -ka?, антонимом к
которой служит слово -?aad «существо женского пола»,
«женщина»; -kc? может обозначать мужчину, мужа, по
крайней мере в притяжательной форме, но с несколько
вульгарным оттенком.
Иногда человек, человеческое существо обозначается
еще одним словом — bila?asla?ii. Как. однако, легко за-
96

метить, эта форма чисто описательная и буквально
означает «пятипалые».
6) Птица. cidii является единственным родовым словом
для обозначения птицы, причем оно обозначает только
маленьких птиц. Иногда для обозначения птицы можно
употребить слово naat'a?i «летающее существо», но сюда
включаются также летучие мыши и другие летающие животные,
которые не являются птицами.
7) Дерево. Для его обозначения может быть
использовано слово ein, но нужно отметить, что значение этого
термина более широко. Он обозначает не только деревья,
но также и пиломатериалы, столбы, колья, бревна, вообще
любой вид древесного строительного материала.
Производная форма ciin — служит для передачи названия
сердцевины дерева, ствола, деревянной ручки, как в
выражении bi-ciin «это ручка» (топора) или da?a-ciin
«кочерыжка кукурузного початка». Надо отметить, однако, что cin
не обозначает дерево в значении «дрова» или «горючее»,
для этого в навахо употребляется несоотносимая форма ciz.
8) Семя, глаз. То, что в языке навахо является наиболее
общим словом, соответствующим англ. seed «семя», именно
-naa?, столь же часто употребляется для обозначения «глаз».
Берард определяет -naa? как «глаз», «семя (растений и трав)».
К этому он добавляет: k'eelyei «семена злаков» (букв, «те,
которые сеют»), ?alasciP «семена (дыни или тыквы)»
и -к' [){Р «семена (косточки яблок, персиков, вообще
фруктов)»г.
9) Корень. Существует три формы. Во всех трех формах
используется основа -X'ooi «веревка», «канат», «шнур».
Слова, соответствующие англ. root, проанализировать не
так легко. Эти слова следующие: -heX'ool,-keX'ool и cebeX'ooL
Берард приравнивает-keX'ool к идентичной форме «root»,
которая означает завязку от мокасин, шнурки от ботинок2.
10) Кора. Для этого слова Берард приводит три формы:
-kasfooJ, -hasfooz, -lastooz. Все три обозначают кору сосны.
Кора (верхний покров) этих деревьев называется -kagi,
что значит также «кожа», «покров». Кора кедра, поскольку
она мягкая, называется -ziih 3. Очевидно, любое из этих
1 Berard Haile, A stem vocabulary of the Navaho language, Na-
vaho-English and English-Navaho, 1951, Engl.-Nav., p. 258.
2 См. там же, p. 207.
8 См. там же, p. 18.
7 Заказ № 116
97

слов может употребляться в зависимости от того, какая
кора имеется в виду — твердая, грубая или, наоборот,
мягкая.
11) Жир. Имеется две основных формы: k'ah,
употребляемая для обозначения жидких мазей или легко
размазываемых жиров, а также жира на теле и на мясе, и X'ah,
также обозначающая мазь, жир (в частности, тот, который
служит основой в косметических притираниях). Клейкие
мази, подобно тем, которые употребляются для смазывания
колес вагонов, передаются словом 3eeh, что обозначает
также сосновую смолу.
12) Волосы, голова. В навахо формой -ciP (-cii-, -ciP-
или -ciis- в сложных словах) можно перевести и слово
«голова» и слово «волосы», если речь идет о человеческих
волосах. Волосы животных, мех или шерсть обозначаются
словом -yaa?. Взятое отдельно, оно никогда не обозначает
волосы человека, однако может встречаться в таких
сложных словах, как -cii-ya^ «волосы на голове» и -da-yaa?
«борода» («волосы на губах»).
Следующие сложные слова иллюстрируют, какова сфера
значения -ciP: ciP-aa!' «подушка» («поддерживающая
голову»), ciP-beetodi «лысый» («тот, у кого голова гладкая»);
cii-taad «венец», «крона», «макушка», cii-ciin «череп»
(«кости головы»), cii-ziz «скальп» («головной мешок»); cii-ba^
«седой», cii-^eef «прическа» («груз из волос»), ciis-cil
«вьющиеся волосы», cii-fineezi «длинноволосый».
13) Есть. В навахо существует, по-видимому, один
глагольный корень -YIih, -уa, отвечающий требованиям
Сводеша. Эта форма используется также и для обозначения
акта принятия пищи в тех случаях, когда не указывается,
что представляет собой эта пища, или в тех случаях, когда
отмечается, что она состоит из нескольких компонентов.
Мы находим, однако, большое количество и других
глаголов, которые значат «есть», «принимать пищу». Берард 1
перечисляет их. Двенадцать форм различаются между
собой по роду принимаемой пищи (например, «есть
пшеницу, травы, овощи, каши») и еще большее количество
глаголов обозначает манеру принятия пищи (например,
последовательно глотая,- беря пищу пальцами, ложкой,
чавкая и т. п.).
1 Berard Haile, A stem vocabulary of the Navaho language:
Navaho-English and English-Navaho, 1951, Erg.-Nav., p. 99—101.
98

14) Видеть. Встречаются два глагола: нейтральный
-?i «видеть», «иметь (кого-либо) в поле зрения» и активный
-ceeh, -сц «смотреть», «глядеть».
15) Знать. Существуют четыре различных способа
перевести это слово на язык навахо: -niih — нейтральный глагол
«знать что-то», «располагать определенными сведениями или
знаниями» (ср. активный глагол -niih «узнать», «получить
сведения о чем-либо»); -у4 — нейтральный глагол «обладать
знанием, мудростью, опытом» (активный y\\h «стать
мудрым, разумным; получить знания, опыт»); форма,
производимая от корня -zin «думать», «ощущать», например
sifbeehozin «я знаю это», букв, «я имею знание этого при
себе»; наконец, форма -cjih «знать» (в смысле «выполнять
определенный вид работы», «иметь некоторые специальные
знания»).
16) Умирать. Перевод этого элемента на язык навахо
заключает в себе трудности, которые, очевидно,
встречаются и в других языках. Эти трудности связаны с категорией
числа. Глагол, обозначающий в навахо «умирать (вообще)»,
передается формой -caah, которая одновременно означает
«заболевать» (какой-либо роковой неизлечимой болезнью).
Другой глагол имеет более узкое значение — -neeh
«несколько человек умирают». Надо при этом отметить, что
народ навахо, как и многие другие народы, старается не
обсуждать вопросы смерти и поэтому особенно избегает
употреблять эти глаголы. Он заменяет их различными
эвфемизмами, которые можно сравнить с английским pass
away «покинуть мир». Чаще всего употребляется глагол
-dipi «исчезать», «переставать существовать».
17) Убивать. Этот элемент в навахо может быть
передан тремя глаголами в зависимости от того, в каком числе
выражено дополнение: -ye «убить одного», -уa «убить
многих» и -ceed «убить очень многих», «устроить резню». Надо
отметить также, что глагол -neeh «несколько человек
умирают», о котором говорится в пункте 16, имеет каузативную
форму: «убить», «заставить нескольких умереть».
18) Плавать. В навахо имеется два глагола beeh
«плыть» и -kpyh «плавать», «продвигаться (к определенному
месту) при помощи плавания». Здесь, по-видимому,
передается разница между плаванием как определенным видом
времяпрепровождения и плаванием как видом движения.
19) Идти, приходить. Язык навахо не располагает
глаголами, при помощи которых можно было бы точно
7*
99

перевести эти формы. Иными словами, оба элемента
значения выражаются в навахо весьма приблизительно и
оба основаны на системе одного и того же корня, в данном
случае представленного -ya, что означает «одно существо
движется». Если этот корень употребляется в
прогрессивном наклонении и не имеет наречных приставок, то он
обозначает «одно существо движется» (без указания на
способ передвижения), т. е. его значение приближается
к англ. walk; та же система корней, употребленная в
любом другом наклонении, кроме прогрессивного, означает
«одно существо движется (без указания на способ
передвижения) к определенному месту» или «одно существо
подходит (к определенному месту)», что приблизительно
эквивалентно англ. come. Если в движении принимают участие
два или несколько существ, то система корней меняется
на -?aas «двое или несколько движутся» или на -kaah,
если речь идет о большом количестве людей, или на -zeeh
«движется целая группа людей», если имеется в виду масса
людей или какая-то группа людей.
20) Лежать, сидеть. Эти элементы разделяются в
навахо по числам (следующие примеры приводятся в третьем
лице среднего рода среднего залога): siti «одно существо
лежит», siteez «двое или мало существ лежат», sijee?
«несколько лежат», sida «одно существо сидит», sike «двое
или мало существ сидят», dinibin «несколько сидят».
21) Давать. Здесь мы обнаруживаем еще более
сложное деление, которое зависит от характеристики предмета.
Существует двенадцать глаголов, которые могут быть
переведены с помощью английского глагола give «давать».
Все они имеют один и тот же комплекс приставок O-aa-,
где О представляет собой местоимение цели, a aa
послелог, обозначающий направление движения к; однако
система корней у каждого глагола неодинакова. Так, если
употребляется корень -?aah, то это значит «давать кому-
либо продолговатый предмет», если—t^h— «давать кому-
либо длинный предмет», если teeh — «давать кому-либо
одушевленный предмет» и т. д. Подробно относительно
классификации глагольных корней см. мою статью в
«Intern. Journ.of Amer. Ling.», 11, 1945, p. 13—23. Далее надо
отметить, что все 12 систем корней не составляют вместе
значения английского give «давать», так как каждая из
них обозначает движение определенного класса предметов
и четко отличается от других по структуре и по семантике.
100

22) Солнце, луна, ночь. Две формы в навахо могут
обозначать солнце, а две — луну: Johonaa^ai и sa «солнце»,
a X'ehonaa?ai и ^ool^ee^—«луну»; johonaa^ai HX'ehonaa^ai
являются описательными формами. Первая обозначает
«круглый предмет, который движется вокруг ночью».
«Ночь» на языке навахо — X'ee?.
Слово johonaa^ai может быть лучше всего определено
как обычная, разговорная форма для обозначения солнца;
форма sa, по-видимому, ограничена употреблением в
различных ритуалах. Тем не менее sa встречается в обычной
речи в следующих сочетаниях: sa hadii-ii «греться на
солнце», sa ndiin «солнечный свет» и sa biX'ool «солнечные лучи».
Согласно утверждению Берарда, форме ^ooljee^ «луна»
отдается предпочтение в разговорном языке, но остается
неясным, имеется ли здесь четкое различие между
обычным и ритуальным употреблением.
Вполне возможно, что та и другая описательные формы
возникли как результат той огромной роли, которую оба
небесных светила играют в обрядах навахо. Эти
описательные формы являются, по-видимому, средством
избежать в разговоре слов, которые употребляются в
религиозных обрядах.
23) Дождь. Здесь также встречаются две формы — nic4
и nahaftin. Разница в значений не совсем ясна, но пкц
является более обрядовым словом, чем nahaHin.
24) Земля, зола. Слово leez может быть передано
английскими словами earth, soil, dust, clay «земля», «почва»,
«пыль», «глина»; оно употребляется (в форме fee-, иногда
ieei-) в целом ряде сложных слов, например fee-caa?
«глиняная посуда», iee-YP «в земле», lee-s^aan «пища,
приготовленная в горячей золе или в земляной печи». Одно
из этих сложных слов — lees-cih «зола»,— очевидно,
соответствует английскому сложному слову earth-chaff.
Значение «зола» выступает в Jee-: lee-sibeez «это выпечено в
горячей золе».
25) Дым, гореть. Навахо имеет два глагола,
соответствующих англ. burn «гореть». Первый из них k'4ah,—
по-видимому, определяет горящий костер, второй — -Hid —
горящее дерево, траву и другие легко воспламеняющиеся
материалы.
Англ. smoke «дым» соответствует в навахо слово fid,
которое почти наверное соотносится со вторым словом.
101

26) Черный. Этот элемент передается в навахо либо как
fizin, либо как diixii. Насколько я могу судить, эти слова
употребляются в одном и том же контексте: горы, облака,
кожа, пещера, одежда,, тело, птицы, различные изделия
могут быть либо Hzin, либо dibri1. Обе формы могут
употребляться лля обозначения «черный» и «темнота».
Единственный вывод, к которому можно прийти, заключается
в том, что обе эти формы передают различия в черном
цвете, которые в английском языке воспринимаются как
одна и та же категория. Ключ к пониманию различий в
значениях между указанными двумя формами можно
найти, вероятно, при рассмотрении активных глаголов,
производных от этих форм. Глагол, соответствующий англ.
to blacken «чернить», произведенный от 'izin, означает
«чернить, окрашивая», «делать более темным то, что прежде
уже было во что-то окрашено»; i/in обозначает также
черный цвет кожи у людей. Слово негр звучит как naakai-'izinii,
букв, «чернокожий мексиканец».
Слово черный, произродюз от dibd', обозначает
«делать черным при помощи древесного угля, золы», «делать
черным, добавляя черную краску». Сепир определяет diJxH
как «черный как смоль, действительно черный», очевидно,
в противоположность не вполне черному,
псевдочерному.
27) Хороший. Перевод данного элемента несколько
затруднителен: значение good «хороший» в английском языке
чрезвычайно многогранно. Согласно Сводешу, значение
«хороший», которое включается в список, должно
соответствовать значению английского слова useful «полезный»,
например в выражении a good tool «полезный инструмент».
В навахо встречается по крайней мере четыре формы,
которые могли бы быть переведены английским словом
good в том или ином его значении.
-zeni (—zon, -zp) «быть хорошо сделанным», «хорошо
приготовленным», «тщательно выполненным», а также «быть
красивым», «иметь приятную внешность», «быть приятным
в обращении, манерах». В основном это слоео обозначает
нечто хорошее, что имеет это качество благодаря
организованности и гармонии.
-teeh «быть хорошим, приятным», например,
«(стрелы, весны, пища) хороши»; «хорошие гещи, условия
(вообще)», «хорошая, приятная, красивая (местность, страна
и пр.)», «хорошим, приятным, удовлетворительным спосо-
102

бом»; «иметь хорошее здоровье»; «хорошо жить»; «говорить
хорошо и отчетливо и то, что подобает», и т. д.
Третья форма базируется на корне -?i «быть в
определенном состоянии», эта форма с приставкой со- дает-co-...-^i,
что означает «быть полезным». Данное значение, однако,
довольно узко и обозначает только «быть пригодным», как
в выражениях: «эти палочки пригодны в ткачестве» или
«шерсть и мясо овцы приносят большую пользу».
iikan (букв, «быть сладким») может также
соответствовать good в основном смысле «хороший (для еды)»,'
«вкусный, аппетитный».
28) Сухой. Навахо имеет два глагольных корня, оба
обозначают сухое, но не совсем одинаковое вещество: -cal
обозначает «сухое дерево», «сухую дорогу», «пересохшую
реку», a -gan — «сухую кожу или шкуру», «сухое зерно
или сушеное мясо» либо сам процесс высушивания этих
предметов. Это слово может также означать «увядший
(растения)» или «истощенный (голодающий)».
7. Из двадцати восьми элементов, взятых для перевода,
семь являются или могли бы являться словами-дублетами.
Это — одна из трудностей, заставившая Сводеша
пересмотреть первый список (см. § 4, 5). Сюда входит, конечно,
не очень большое количество слов, но важно, что перевод.
списка на другие атабаскские языки, даже близко
родственные языку навахо, обнаруживает не только
некоторые из тех же самых дублетов, но также и другие, не
встречающиеся в навахо.
В цирикахуа мы находим, например, дублеты
мужчина — человеку семя — глаз, волосы — голова, идти —
приходить, луна—ночь, дым—гореть, которые мы
встречаем в навахо, но не обнаруживаем примера с земля —
зола (соответствующая форма в этом языке для «зола» —
gocscii).
Однако в цирикахуа появляется два новых дублета —
3Igonaa^ai и X'enaa^ai, которые обозначают соответственно
солнце и луну, а в примере кора — кожа оба слова
выражаются с помощью формы -kaye 1.
Язык хупа (надо сказать, что я располагаю неполным;
списком этсго атабаскского языка Калифорнии)
обнаруживает следующие дублеты: кто — что (имеют общую
морфему da-), малый — птица (вторая морфема слова teyi-yahj
Из моих собственных полевых заметок.
103.

«птица» является формой -yaaW, соответствующей англ.
small «маленький»), солнце — луна (оба передаются через
Waa), кровь — красный (соответственно -ceelirj и -ceeli),
рот — язык (-sa? «рот» и saa-staan «язык» [букв, «то, что
находится во рту»]), дым — гореть (соответственно H d и
-lid), зеленый — желтый (оба слова передаются через -cow?)
и огонь — зола (хотр «огонь» и сложное слово,
обозначающее «остатки от огня») 1. Почти все эти дублеты не
совпадают с теми, которые встречаются в навахо. Хотя бы
частичное рассмотрение языка чиппевеев (северный
атабаскский язык) обнаруживает следующие дублеты: кто —
что (оба значения выражаются формой ^edla); мужчина —
человек (как и в навахо); малый — птица (соответственно —
yaze «маленький», ?i,yess «птицы или маленькие существа»);
мясо — желудок (оба слова выражаются посредством bar);
умирать — убивать (выражаются различными формами
глагола -Sir «действовать», «делать»); идти — приходить (как
з навахо) и солнце — луна (как в хупа; общая форма -sa) 2.
Приведенные факты показывают, что новый список
Сводеша не решает проблемы устранения дублетов и, более
того, приводит к мысли, что эта проблема не может быть
решена. Если, как предлагает Сводеш, дублеты просто
опустить и заменить другими элементами из числа
дополнительных 100 элементов, входивших в старый список, то
окажется, что мы будем иметь более или менее различные
списки для каждого языка, к которому будет применяться
данный метод. Применительно к атабаскским языкам это
предполагает различные списки для навахо, хупа и др.,
что явилось бы очевидным препятствием к установлению
точной даты их расхождения.
8. Большое количество элементов, для выражения
которых навахо обладает двумя или несколькими
одинаково возможными вариантами перевода, противоречит
основной мысли Сводеша о том, что при переводе списка
«для каждого элемента должен быть найден один простой
эквивалент» (стр. 38). Возможно, что навахо —
единственный язык, представляющий в этой области такие
большие трудности. Ни один из исследователей не заявлял
о таком количестве элементов, которые так трудно было бы
перевести точно. Однако я должен высказать предположе-
1 Из полевых заметок Э. Сепира.
2Fang-kuei Li, A list of Chipewyan stems, UAL, 7, 1933,
p. 122—151.
104

ние, что видимое отсутствие трудностей в переводе
является результатом недостаточно тщательных
определений, которые даются этим элементам. В своих
исследованиях языка навахо я основывался на материале, который
собирался Сепиром в течение значительного периода
времени, и использовал работы различных исследователей,
из которых по крайней мере один — Берард — обладал
практическим знанием языка. Мне кажется, я вполне
справедливо предполагаю, что лингвисты, занимающиеся в
основном структурными исследованиями (сюда
включается и большинство изучающих языки американских
индейцев), по-видимому, довольствуются, ввиду недостатка
времени и интереса, лишь очень краткими определениями для
объяснения собираемых форм.
Трудности, отмеченные нами, выявляются лишь после
тщательного семантического исследования, которое
основывается на гораздо большем материале, чем обычно
требуется для структурного исследования.
9. Трудность в отыскании одного простого эквивалента,
соответствующего каждому элементу опытного списка,
несомненно, является результатом того, что каждый язык
обладает не только особой, свойственной ему структурой,
но также и своей особой системой семантических моделей.
Уорф не раз указывал на то, что природа и опыт
разделяются по типам и категориям не потому, что опыт
подсказывает такое деление, но большей частью потому, что
сам язык указывает и устанавливает определенное
семантическое группирование. Сепир утверждает то же самое,
когда он называет язык 1 «самостоятельной созидающей
системой символов, которая не только относится к опыту,
в значительной степени приобретаемому без ее помощи,
но которая фактически формирует наш опыт для нас
благодаря ее формальной целостности и вследствие того,
что мы подсознательно переносим ее невыраженные
предположения в сферу опыта». «... (значения) не столько
выражаются в опыте, сколько навязываются ему благодаря
той тиранической власти, которую имеет языковая форма
над нашей ориентировкой в мире».
«Ориентировка в мире», присущая языку навахо, ясно
проявляется на примере многих элементов, приведенных
1 Edward Sapir, Conceptual categories in primitive languages,
«Science», vol. 74, 1931, p. 578.
105

в § 6, хотя бы на примере элемента дерево, переводимого»
на навахо как сin, что, кроме дерева, означает также «кол»,
«столб», «бревно», «сердцевина дерева», «строительный
материал», «деревянная ручка»; иными словами, сin
обозначает дерево как материал, из которого производятся
различные древесные изделия. Второе слово — ciz —
обозначает дерево только как горючее.
Элемент 8 семя — глаз обнаруживает семантическую-
модель, также специфическую для навахо. Здесь значение
слова глаз расширяется и включает в себя слово семя,
однако семена лишь определенных растений и трав.
Семена других растений — злаков, дынь и кабачков,
фруктов — обозначаются отдельным словом для каждого вида.
Частично подобное разделение обусловливается историей
культуры навахо, где интерес к семенам и вообще к
земледелию ягляется недавним.
Другие, специфические для навахо семантические
модели (свойственные также и другим атабаскским языкам),
объясняются характерной особенностью этих языков —
различать действия, учитывая количество действующих
лиц и предметов (см. элементы 16, 17, 19 и 20), а также
тем фактом, что движение выражается также различными
элементами в зависимости от того, какой класс предметов
в нем участвует.
10. Указанные соображения неизбежно приводят к
выводу о том, что ни один из элементов опытного списка
не является необходимо относительно нейтральным к
культуре (стр. 38), не говоря уже о том, что элементы
списка вообще не являются универсальными и
нейтральными по отношению к культуре (стр. 38). Напротив,
нам представляется, что любой элемент списка может
подвергаться культурным влияниям просто благодаря
тому, что он является продуктом всей культуры, в которую
должен быть включен и язык с его структурными и
семантическими моделями.
Безусловно, верно, что мы можем избежать тех
элементов, которые совершенно очевидно связаны с
культурой народа (например, большинства терминов родства или
слов, относящихся к определенным политическим
системам или системам религиозных верований). Мы можем
также исключить элементы, имеющие отношение к
географическим и климатическим факторам ограниченного
распространения. Чего нельзя избежать, так это
определен106

ных моделей различных категорий и типов, которые язык
и культура (куда язык, собственно говоря, и включается)
навязывают лексике языка, моделей языка, которые
оказывают влияние на весь словарь, на все лексические
единицы, в отдельности на то и на другое, хотя первое больше
связано с культурой, а второе с ней не так тесно связано.
Это заключение рождается, как мне кажется, из
разбора того материала, который здесь представлен.
Каждая попытка перевести опытный список на какой-
либо определенный язык, если задача выполняется
тщательно и точно, неизбежно выявит некоторое количество
оставшихся элементов, для которых не может быть найден
единственный простой эквивалент, отвечающий всем
требованиям, выдвигаемым Сводешем. Необходимо
подчеркнуть, что этот остаток не будет одинаковым во всех
языках, и обратить внимание на различные остатки в навахо,
цирикахуа, хупа и чиппевейском языках. Это означает,
что опытный список, взятый в целом, возможно, и
представляет собой сферу опыта, присущего всему человечеству,
однако он не обеспечивает разделение этой сферы на сто «легка
распознаваемых общих понятий, к которым нетрудно
найти соответствия среди простых слов в большинстве
языков». Вряд ли какой-либо другой опытный список,
спланированный таким же образом, как список Сводеша,
достигнет цели, поскольку мы не знаем способа заранее
исключить все особенности отдельных индивидуальных
культур. Вероятно, этот неизбежный недостаток объясняет
довольно большую величину ошибки в
лексикостатистическом датировании. Из атабаскских языков мы рассмотрели,
язык навахо и отметили в нем 24 элемента, которые можно
было бы перевести различным образом. Если это остается
верным в приложении к другим языкам (а есть все
основания полагать, что это так), то легко можно было бы
для каждого из 24 элементов сделать один выбор в одном
языке, а другой в другом и, таким образом, одинаково
легко обнаружить как утраты в словаре, так и их
сохраняемость. Достаточно допустить ошибку лишь в
нескольких случаях, и сам метод и полученные с его помощью
датировки приобретут характер иллюзорности.

гипотеза
СЕПИРА —УОРФА

ТЕОРЕТИКО-ЛИНГВИСТИЧЕСКИЕ ПРЕДПОСЫЛКИ
ГИПОТЕЗЫ СЕПИРА-УОРФА
1
Проблема взаимоотношений языка и мышления
является традиционной для науки о языке и уходит своими
корнями в классическую древность. Первоначально и
преимущественно эта проблема рассматривалась в направлении
влияния категорий мышления на становление языковых
и в первую очередь грамматических категорий. Свое
наиболее полное выражение данное направление исследований
нашло в так называемой логической школе
языкознания, которая отождествляла грамматические категории
с логическими и свою научную задачу видела в описании
грамматических явлений через посредство и в терминах
логических категорий 1. В дальнейшем, однако,
направление исследований в области проблемы взаимоотношений
языка и мышления резко изменилось и обратилось в
противоположную сторону, т. е. в сторону влияния категорий
языка на процессы познания и формирование логических
категорий. Свою крайнюю форму это направление находит
в наши дни в гносеологических построениях представителей
логического позитивизма (Л. Витгенштейна, Р. Карнапа,
Б. Рассела, Г. Рейхенбаха, Ч. Пирса и др.). Расширяя
понятие языка (трактуя его как один из видов знаковых
систем и включая в него на этом основании логические
исчисления, терминологические номенклатуры и символы
таких наук, как геометрия, алгебра, химия и пр.) и основы-
1 Ср., например, такое высказывание К. С. Аксакова: «В языке
только то движение мысли важно для грамматики, которое получило
язычное выражение: но все, что в языке получило выражение, уже
непременно относится к логике. Язык мыслит... мыслит сам в себе; но
если мыслит, то логически» (Критический разбор «Опыта исторической
грамматики русского языка» Ф. И. Буслаева. Соч. филологические, ч. I,
стр. 530).
111

ваясь на том, что «Предложение — образ
действительности. Предложение — модель действительности, как мы
ее себе мыслим» 1, или же, исходя из утверждений, что
«Изобразить в языке нечто „противоречащее логике" так
же невозможно, как нельзя в геометрии посредством ее
координат изобразить фигуру, противоречащую законам
пространства, или дать координаты несуществующей
точки» 2, представители этого направления на основе анализа
структуры предложений или же языковых значений и их
типов выводят логические категории и устанавливают
формально-логические процедуры доказательства истины.
В пределах самого языкознания это второе направление
в исследовании проблемы языка и мышления было начато
гениальным основоположником общего языкознания и
философии языка (в ее идеалистическом толковании) В.
Гумбольдтом. Его постановка вопроса представлена в
следующем высказывании: «Так как ко всякому объективному
восприятию неизбежно примешивается субъективное, то
каждую человеческую индивидуальность независимо от
языка можно считать носителем особого мировоззрения.
Само его образование осуществляется через посредство
языка, поскольку слово в противоположность душе
превращается в объект всегда с примесью собственного значения и
таким образом привносит новое своеобразие. Но в этом
своеобразии, так же как и в речевых звуках, в пределах
одного языка наблюдается всепроникающая
тождественность, а так как к тому же на язык одного народа
воздействует однородное субъективное начало, то в каждом языке
оказывается заложенным свое мировоззрение. Если звук
стоит между предметом и человеком, то весь язык в целом
находится между человеком и воздействующей на него
внутренним и внешним образом природой. Человек
окружает себя миром звуков, чтобы воспринять и усвоить мир
предметов. Это положение ни в коем случае не выходит
за пределы очевидной истины. Так как восприятие и
деятельность человека зависят от его представлений, то его
отношение к предметам целиком обусловлено языком. Тем
же самым актом, посредством которого он создает язык,
человек отдает себя в его власть: каждый язык описывает
1 Л. Витгенштейн, Логико-философский трактат, М., 1958,
стр. 45.
2 Там же, стр. 37.
112

вокруг народа, которому он принадлежит, круг, из
пределов которого можно выйти только в том случае, если
вступаешь в другой круг»1.
Идея о том, что человек замкнут в своеобразном
волшебном кругу своего родного языка, который сам по себе
обладает определенным мировоззрением и навязывает это
мировоззрение всем, пользующимся им, прошла через всю
историю европейского языкознания (и сопредельных с ним
наук) XIX и XX вв., хотя и не всегда находилась на
первом плане. В наше время в той или иной степени
влияние ее испытали на себе Марсель Гране, Клод Леви-Строс,
Жан Пиаже, Шарль Балли, Альф Соммерфельт и др. Но
особенно сильно этот теоретический мотив звучит у
неокантиантца Эрнеста Кассирера и у современных
неогумбольдтианцев . В работах последних ученых он,
по сути говоря, является ведущим.
На совершенно аналогичные мысли (причем, несомненно,
независимо от европейской научной традиции) натолкнуло
американских исследователей изучение культуры и языка
первых обитателей американского континента
—многочисленных индейских племен. Формы культуры, обычаи,
этические и религиозные представления, с одной стороны,
и структура языков—с другой, имели у американских
индейцев чрезвычайно своеобразный характер и резко
отличались от всего того, с чем до знакомства с ними
приходилось сталкиваться в этих областях ученым. Это
обстоятельство и подсказало американским ученым мысль
о прямой связи между формами языка, культуры и
мышления.
Впервые (хотя и недостаточно ясно) данную мысль
выразил один из пионеров изучения языка и культуры
американских индейцев — Франц Боас. Он высказал
предположение, что «...теоретическое изучение языков
индейцев не менее важно, чем практическое владение ими; чиста
лингвистическое исследование является неотъемлемой частью
глубокого изучения психологии народов мира»2. В
другом месте он писал: «...язык представляет собой одну из
1 В. Гумбольдт, О различии строения человеческих языков
и его влиянии на духовное развитие человеческого рода. Цит. по
«Хрестоматии по истории языкознания XIX и XX вв.», составленной
В. А. Звегинцевым, Учпедгиз, 1956, стр. 81.
2 F. Boas, Handbook of American Indian languages, Introduction/
1911, p. 63.
8 Заказ № 116
113

наиболее благодарных областей исследования при
изучении формирования основных этических представлений.
Большим преимуществом лингвистики в этом отношении
является тот факт, что лингвистические категории
формируются бессознательно, и поэтому можно проследить
процессы, ведущие к их формированию, не прибегая к помощи
дополнительных объяснений, которые часто дезорганизуют
и лишь мешают пониманию» 1.
Более четкую и определенную форму этим мыслям
придал один из самых талантливых представителей
американской науки о языке — Эдуард Сепир. Его высказывание
по данному вопросу Б. Уорф избрал в качестве эпиграфа
к своей основной статье. Оно многократно повторяется
и во многих других работах, посвященных интерпретации
идей Б. Уорфа, но его никак нельзя опустить и здесь, так
как оно открывает доступ к пониманию всей концепции
Б. Уорфа. «Люди живут не только в объективном мире
вещей,— пишет Э. Сепир,— и не только в мире
общественной деятельности, как это обычно полагают; они в
значительной мере находятся под влиянием того конкретного
языка, который является средством общения для данного
общества. Было бы ошибочным полагать, что мы можем
полностью осознать действительность, не прибегая к
помощи языка, или что язык является побочным средством
разрешения некоторых частных проблем общения и
мышления. На самом же деле «реальный мир» в значительной
степени бессознательно строится на основе языковых
норм данной группы... Мы видим, слышим и воспринимаем
так или иначе те или другие явления главным образом
благодаря тому, что языковые нормы нашего общества
предполагают данную форму выражения».
То, что для Э. Сепира было одной из многих проблем,
которыми он занимался, составило содержание всего
научного творчества Б. Уорфа. Специфичность его творчества
не только в том, что он попытался общую формулу Э.
Сепира наполнить конкретным содержанием и приложить
ее к изучению собственно языкового материала, но также
и в том (и это в большей мере), что он развил ее,
расширил, придав ей форму своеобразной метафизической
системы, а главное, сделал из нее крайние логические выводы.
1 F. Boas, Handbook of American Indian languages,
Introduction, 1911, p. 70—71.
114

Это, кстати говоря, тотчас же обнаружило все слабые
стороны данной идеи, получившей название гипотезы Сепира—
Уорфа или теории лингвистической относительности.
2
Бенджамен Ли Уорф не был специалистом-языковедом
и не обладал профессиональной лингвистической
подготовкой. Он родился в 1897 г., в 1918 г. окончил
Массачусетский технологический институт и в течение 22 лет вплоть
до самой смерти работал инженером по технике пожарной
безопасности в одной из американских страховых
компаний. С 1926 г. в свободное от основной работы время он
начал заниматься культурой, письменностью и
археологией ацтеков и майя, что в свою очередь пробудило в нем
интерес к индейским языкам (некоторые он основательно
изучил, в частности язык хопи). Воспользовавшись тем,
что в 1931 г. Э. Сепир занял пост профессора
антропологии в Ийельском университете, расположенном
поблизости, Б. Уорф прослушал у него курс по индейскому
языкознанию, а позднее, в 1937—1938 гг., даже сам читал
лекции по антропологии в этом же университете. В 1941 г.
Б. Уорф умер в возрасте 44 лет.
За период с 1925 по 1941 г. он напечатал значительное
количество работ, относящихся к письменности и
археологии майя, истории мексиканских индейских племен, и
только последние годы посвятил той проблеме, которая
уже после его смерти привлекла к себе внимание
широких научных кругов. Оставшиеся после Уорфа материалы
свидетельствуют, что он готовился написать обобщающую
работу под названием «Язык, мышление и
действительность», но успел сделать только общие ее наметки.
Выражением интереса, который вызвали к себе работы
Б. Уорфа о влиянии форм языка на нормы мышления,
является публикация трех сборников его работ,
последовавших вскоре один за другим: в 1950 г. «Четыре статьи по
металингвистике» 1, в 1952 г. «Собрание работ по
металингвистике» 2 и в 1956 г. более полный сборник
(включающий и неопубликованные работы) под тем названием,
которое Б. Уорф собирался дать своей ненаписанной
1 В. L. Whorf, Four articles on metalinguistics, Wash., 1950.
2 B. L Whorf, Collected papers on metalinguistics, Wash., 1952.
8*
115

книге,—«Язык, мышление и действительность»1. В связи
с изданием этих сборников в периодической печати появился
ряд статей как с отрицательной, так и с положительной
оценкой его работ 2, а в 1954 г. под редакцией Гарри
Хойера были опубликованы материалы конференции,
посвященной гипотезе Сепира — Уорфа 3. В конференции
принимали участие представители разных наук: лингвисты
и антропологи (Г. Хойер, Дж. Гринберг, Ч. Хоккетт,
Э. Хэмп, X. Крёбер и др.), философы (А. Каплан, М.
Зингер), психологи (Ф. Фиринг, Э. Леннеберг) и пр., которые,
хотя и разделились в оценке работ Б. Уорфа, пришли к
единому мнению о необходимости продолжить изучение его
идей предпочтительно в применении к конкретному
материалу.
В советском языкознании было также высказано
пожелание разобраться в «теории Уорфа» с позиций
диалектического материализма 4, а в книге О. С. Ахмановой
«Очерки по общей и русской лексикологии» 5 наряду с критикой
теоретических положений Б. Уорфа содержится даже
попытка выявить разные типы возможных влияний «языка
на образование мысли, отложившейся в языке в виде
семантики его слов».
К сожалению, конкретная работа в этом направлении
в Советском Союзе не проводилась, несмотря на наличие
в высшей степени благоприятных условий. Ведь на
обширной территории Советского Союза обитает большое
количество народов, имеющих чрезвычайно своеобразные
культуры и говорящих на многообразных в структурном
отношении языках.
1 В. L. Whorf, Language, thought, and reality, N. Y., 1956.
2 См. положительную оценку в статьях: H. Hoijer, The relet ion
of language to culture в книге «Anthropology today», Chicago, 1953;
Bertalanffy, An essay on the relativity of categories, «Philosophy of
science», vol. XX, 1955. Критическая оценка в статмx: L.
Lenneberg, Cognition in cthnolinguistics, «Language», vc 1. XXIX, 1953;
L. Feuer, Sociological aspects of the relation betv een language and
philosophy, «Philosophy of science», vol. 20, 1953; F. Fearing, An
examination of the conception of B. Whorf in the light of the theories o?
perception an cognition, «Am. anthropol. assoc», vol. 56, № 6, 1954.
3 «Language in culture», ed. by H. Hoijer, Chicago, 1954.
4 См. статью О. С. Ахмановой, В. В. Виноградова
и В. В. Иванова, О некоторых вопросах и задачах описательной,
исторической и сравнительно-исторической лексикологии, журн.
«Вопросы языкознания», 1957, № 3, стр. 6—7.
5 См. О. С. Ахманова, Очерки по общей и русской
лексикологии, Учпедгиз, 1957, стр. 38—53.
116

3
Общее представление о сущности гипотезы Сепира —
Уорфа дают уже приведенные выше цитаты. Однако
необходимо более детально изложить основные ее положения,
прежде чем перейти к критическому ее рассмотрению.
В той же статье 1, цитату из которой Б. Уорф избрал в
качестве эпиграфа к своей работе (она приводится выше),
Э. Сепир говорит далее, уточняя свою мысль: «Язык
служит руководством к восприятию социальной
действительности... Мир, в котором живут общественные образования,
говорящие на разных языках, представляет собой
различные миры, а не один и тот же мир с различными
этикетками... Язык представляет собой не просто более или менее
систематизированный перечень элементов опыта, которые
кажутся известными индивиду, как часто наивно полагают.
Язык является замкнутой продуктивной системой
символов, которая не только имеет отношение к опыту,
приобретенному в значительной степени без помощи языка, но
в действительности определяет для нас опыт в силу своей
формальной структуры, а также и потому, что мы
бессознательно переносим установленные языком нормы в
область опыта. В этом отношении язык напоминает
математическую систему, которая также в самом точном
значении слова фиксирует опыт только в самых исходных
своих положениях, но со временем превращается в
независимую систему понятий, заранее учитывающую любой
возможный опыт в соответствии с определенными
принятыми формальными правилами... [Значения] не столько
открываются в опыте, сколько накладываются на него
в силу той тиранической власти, которой обладает
языковая форма над нашей ориентацией в мире».
В работах Б. Уорфа мы часто встречаемся с повторением
этих мыслей, высказанных Э. Сепиром. Но Б. Уорф,
детализируя и конкретизируя их, вместе с тем толкует их
расширительно, придавая им характер целого
мировоззрения, которое в его последних работах приобретает даже
мистическую окраску. Он говорит о том, что
действительность представляет собой беспорядочный поток
впечатлений, который упорядочивает язык. Так как каждый язык
1 E. Sapir, Conceptual categories in primitive languages,
«Science», vol. 74, 1931, p. 578.
117

обладает своей особой метафизикой, то он обрисовывает
людям, говорящим на разных языках, действительнссть
по-разному. В этом смысле язык представляет собой
систему понятий для организации опыта. Навязывая человеку
определенное мировоззрение, язык обусловливает нормы
его мышления, а следовательно, и поведения. Из всего
этого делается вывод более общего порядка о том, что
логика, как она фиксируется в мировоззрении языка, не
отражает действительности, но, следуя за структурными
особенностями языков, меняется от языка к языку.
Таким образом, язык оказывается наделенным
абсолютной и всеобъемлющей властью. Он устанавливает нормы
мышления и поведения, руководит становлением
логических категорий и целых концепций, проникает во все
стороны общественной и индивидуальной жизни человека,
определяет формы его культуры, сопутствует человеку на
каждом его шагу и ведет его за собой, как слепца. Так,
указывая, что европейским языкам свойственно понятие
так называемого объективизированного времени, Б. Уорф
дает этому факту такое толкование: «Наше же
объективизированное время вызывает в представлении что-то вроде
ленты или свитка, разделенного на равные отрезки,
которые должны быть заполнены записями. Письменность,
несомненно, способствовала нашей языковой трактовке
времени, даже если эта языковая трактовка направляла
использование письменности. Благодаря взаимообмену между
языком и всей культурой мы получаем, например:
1. Записи, дневники, бухгалтерию, счетоводство,
математику, стимулированную счетом.
2. Интерес к точной последовательности — датировку,
календари, хронологию, часы, исчисление зарплаты по
затраченному времени, измерение самого времени, время,
как оно применяется в физике.
3. Летописи, хроники — историчность, интерес к
прошлому, археологию, проникновение в прошлые эпохи,
выраженные классицизмом и романтизмом.
Подобно тому как мы представляем себе наше
объективизированное время простирающимся в будущем так же,
как оно простирается в прошлом, подобно этому и наше
представление о будущем складывается на основании
свидетельств прошлого, и по этому образцу мы вырабатываем
программы, расписания, бюджеты. ...стоимость мы
исчисляем пропорционально затраченному времени, что при-
118

водит к созданию целой экономической системы,
основанной на стоимости, соотнесенной со временем: заработная
плата (количество затраченного времени постоянно
вытесняет количество вложенного труда), квартирная плата,
кредит, проценты, издержки по амортизации и страховые
премии. Конечно, эта некогда созданная обширная система
могла бы существовать при любом лингвистическом
понимании времени, но сам факт ее создания, многосбразие и
особая форма, присущие ей в западном мире, находятся в
полном соответствии с категориями европейских языков.
Трудно сказать, возможно была бы или нет цивилизация,
подобная нашей, с иным лингвистическим пониманием
времени; во всяком случае, нашей цивилизации присущи
определенные лингвистические категории и нормы
поведения, складывающиеся на основании данного понимания
времени, и они полностью соответствуют друг другу»
(«Отношение норм поведения и мышления к языку», стр. 160,161).
На основании предпосылок подобного рода вполне
логичным представляется вывод Б. Уорфа относительно того,
что ньютоновская концепция вселенной выглядела бы
совершенно иначе, если бы Ньютон говорил не на
английском языке, а, например, на языке хопи.
Таковы основные положения гипотезы Сепира — Уорфа.
Как уже указывалось выше, в настоящее время она
привлекает к себе широкое внимание языковедов,
антропологов, философов и психологов. Это не случайно и
определяется не только остроумием, глубокомыслием и
обостренной наблюдательностью авторов данной гипотезы. Она
представляет собой не обособленное и изолированное
явление, но выражает определенную тенденцию в
современной зарубежной науке. В собственно лингвистической
области она смыкается с концепцией Л. Вайсгербера,
отличаясь только акцентами: Б. Уорф проводит свои
исследования в контексте «язык и культура», а Л.
Вайсгербер — в контексте (характерном для
европейской традиции идеалистического языкознания) «язык
и народ». В общефилософских основах у Б. Уорфа —
прямые контакты с так называемой «общей семантикой»
(general semantics) и различными разветвлениями
идеалистической семантической философии. В силу этого последнего
обстоятельства представляется особенно важным
критически разобраться во всех предпосылках и весьма
ответственных выводах гипотезы Сепира — Уорфа.
119

4
Исходное положение гипотезы Сепира — Уорфа и
логические следствия из нее (при всей парадоксальности
конкретных выводов) представляются на первый взгляд
бесспорными: процессы понятийного мышления у человека
всегда протекают в языковой форме, а так как структуры
языков могут значительно отличаться друг от друга, это
якобы неизбежно должно привести к созданию у людей,
употребляющих неодинаковые языки, различных норм
мышления. Для оценки правильности этой формулы и
правомерности выводов Б. Уорфа требуется предварительное
разрешение ряда вопросов. К их числу относится прежде всего
вопрос о том, что Б. Уорф понимает под языком.
Язык, как известно, представляет собой сложное
образование. В него входит и звуковая сторона (с особой в
каждом отдельном случае фонологической системой, обладающей
своими закономерностями построения и
функционирования), и грамматическая структура (опять-таки
неодинаковая в различных языках), и лексика (с разными
лексическими системами), и семантика. Язык можно изучать с каждой
из этих сторон, намеренно ограничивая поле своего
исследования и отнюдь при этом не закрывая глаз на то, что это
всего лишь один из компонентов языка. Язык можно
изучать и в целом как структурное единство с учетом
взаимодействия всех его компонентов. В последнем случае очень
важно установить основные функции языка и зависимость,
существующую между этими функциями и структурной
организацией языка в целом.
Ознакомление с работами Б. Уорфа показывает, что он,
говоря о языке, в действительности имеет в виду только
одну из его сторон, а именно семантическую. Его
фактически интересует только совокупность «значений»,
представленная в языке. И эту совокупность «значений»,
фиксированных в языке, он совершенно неправомерно
отождествляет с языком в целом. Более того, он идет еще дальше
в своем сужении и ограничении понятия языка и сводит его
даже и не к совокупности языковых «значений», а к
характеру их членений в разных языках, причем
преимущественно только тех из них, которые представлены
грамматическими формами языка (лексическими значениями и их
членениями занимается Л. Вайсгербер). Иными словами,
когда Б. Уорф говорит о влиянии языка на нормы
поведе120

ния и мышления человека, он имеет в виду влияние некоторой
совокупности грамматических значений, рассматриваемых
с точки зрения особенностей их выражения и членения. На
основе соотнесения совокупности грамматических значений
отдельных языков с некоторыми общими логическими
категориями — пространства, времени, субстанции
(независимость которых от конкретных языковых форм, таким
образом, молчаливо признается, поскольку они выступают у
Б. Уорфа в качестве внеязыкового абсолютного эталона) —
и выявления в данных языках разных способов их
выражения Б. Уорф и строит свои дальнейшие рассуждения.
Отнюдь не отождествляя весь язык в целом с его
семантическим компонентом (что является одной из
существеннейших ошибок гипотезы Сепира — Уорфа), следует
отметить, что наличие в разных языках несовпадений
(грамматических) значений, членений этих значений,
классификаций (видоизменяющихся от языка к языку), а также
характер их отношений к логическим понятиям и — самое
главное — разные типы соотношения с объективной
действительностью — факт абсолютно бесспорный и не
вызывающий никаких сомнений. Самое важное заключается в том,
как истолковать все это — в соответствии с положениями
материалистической науки и в согласии с действительным
положением вещей или же на основе произвольных
утверждений (хотя и эффектно и впечатляюще преподнесенных,
как это делает Б. Уорф), покоящихся в конечном счете на
идеалистических предпосылках.
Разберем последовательно краеугольные теоретические
основы гипотезы Сепира — Уорфа.
5
Когда Б. Уорф говорит о наличии в языках разных
мировоззрений, реализующихся в несовпадающих системах
«значений», он совершенно не задается вопросом, откуда они
берутся. Он принимает их как таковые, описывает их
особенности, а затем делает свои выводы. Между тем
рассмотрение причин становления различий в языках (в том
числе в их семантической стороне) весьма способствует
правильному пониманию значения этих различий для
процессов познания. Но для того, чтобы выявить причины
становления различий в языках, необходимо иметь ясные и
правильные представления о взаимоотношении трех
основных величин, играющих основную роль при разрешении
121

тех проблем, к которым относится и гипотеза Сепира —
Уорфа. Речь идет о взаимоотношении языка, сознания и
действительности.
С самого начала здесь чрезвычайно важно
констатировать, что язык, включаясь составным элементом в единую
цепь отношений, существующих между человеческим
сознанием и объективной действительностью, является
производным и от сознания (и его деятельности, т. е. мышления),
и от объективной действительности. Язык отражает и
состояние развития сознания, и направление его деятельности,
и материальные условия (т. е. совокупность всех форм
объективной действительности), в которых осуществляется
эта деятельность. Поскольку все эти факторы являются
отнюдь не стабильными, а меняются во времени или в
пространстве, их различие в конечном счете (но только в
конечном счете, так как тут наличествует сложный клубок
опосредствовании) обусловливает и различие языков. Но,
являясь производным от сознания и действительности,
язык вместе с тем является и посредником между ними.
И именно этот момент Б. Уорф выхватывает из единой цепи
взаимоотношений языка с сознанием (не упоминая
должным образом о наличии третьего фактора —
действительности) и превращает его в основной и ведущий.
Посредническая роль языка у него проявляется в том, что язык
фиксирует в своей структуре особую «картину мира» и, находясь
между человеком и действительностью, подчиняет ей
человеческое мышление, когда оно направляется на
осмысление действительности.
Фактически, однако, все строится в обратном порядке,
и, когда мы сталкиваемся с бесспорным фактом наличия в
значимой стороне языка разных «картин мира», надо
говорить лишь о том, что действительная и объективная
картина мира запечатлена в языках неодинаковым образом.
При этом сам факт структурного разнообразия языков
указывает на то, что не сами языки образуют различные
«картины мира», а неодинаковое отражение в языках картин
объективного мира обусловливается теми подлинно
ведущими действующими силами, посредническую
деятельность в отношениях между которыми выполняет язык,—
человеческим сознанием в его познавательной деятельности
и объективной действительностью, на которую направлена
эта деятельность. Таким образом, язык действительно
является посредником, но не в том смысле, какой подсказы-
122

вают нам работы Б. Уорфа. Будучи посредником, язык не
управляет развитием и нормами функционирования
человеческого сознания, не указывает человеческому мышлению
правил его поведения, не обусловливает форм поведения
человека. Язык ниоткуда не мог получить этого
руководящего и направляющего качества. Но язык является
посредником в том смысле, что без его участия невозможна сама
познавательная деятельность человека, не может
осуществиться процесс мышления. Ведь язык есть орудие мысли.
Однако быть орудием мысли не значит быть ее
руководителем и полновластным господином.
Какими же конкретными путями происходит
возникновение в языках различий, становление разных «картин мира»
или, говоря словами Б. Уорфа, многообразных
лингвистических метафизик? Ответ на этот вопрос требует
всестороннего изучения истории каждого конкретного языка в
отдельности под указанным углом зрения. В данной статье это,
конечно, невозможно сделать. Однако все же можно
указать три основные категории причин, дающие общее
представление о том, как возникают различия; при этом ни в
коем случае не следует забывать того вышеотмеченного
обстоятельства, что у Уорфа речь фактически идет не о языке в
целом (и его структурных особенностях), а только о
языковых «значениях» и способах их членений и классификаций.
Первая категория причин соотносится с конкретными
материальными и социальными условиями бытования
каждого языка. Ведь совершенно очевидно, что в зависимости
от того, где обитает тот или иной народ — на севере или
на юге, в лесистой местности или в пустынной и т. д.,—
в язык войдут разные группы значений, отражающих
физические, географические, экономические и прочие условия
существования народа. Это же относится и к социальным,
культурным, историческим факторам. К тому же следует
добавить, что роль и значение отдельных явлений в жизни
каждого данного народа приводит к большей или меньшей
дифференциации их обозначения. Сравните
чрезвычайно подробную номенклатуру обозначений разных
состояний льда, снега и мороза у северных народов или весьма
дробное обозначение видов растительности и их стадий
роста у южных народов, очень богатую синонимику,
связанную у скандинавских народов с мореплаванием и
рыболовством, а у арабских народов — с верблюдами, конями,
водой и т. д. Эта категория языковых различий прямо и не-
123

посредственно обусловлена многообразием форм
действительности и условий общественного опыта.
Вторая категория причин связывается с человеческим
сознанием, особенностями его функционирования. Ведь
человеческое сознание не есть безошибочно и автоматически
действующий механизм с прямолинейной направленностью
на адекватное познание действительности. Путь познания
действительности извилист, сопряжен с ошибками,
уклонениями в сторону, заблуждениями, которые не проходят
для человечества бесследно, но обременяют его
продвижение по этому пути своей тяжестью и сбивают в сторону от
прямой дороги. И все эти ошибки, заблуждения и
уклонения человеческого познания фиксирует в системе своих
«значений» язык, так что достижение нового этапа на пути
познания нередко происходит посредством преодоления
недостаточно точных осмыслений, в том числе, конечно, и
тех, которые прочно вошли в структуру языка.
Мы располагаем по этому поводу очень точным
замечанием В. И. Ленина: «Подход ума (человека) к отдельной
вещи, снятие слепка (=понятия) с нее не есть простой,
непосредственный, зеркально-мертвый акт, а сложный,
раздвоенный, зигзагообразный, включающий в себя
возможность отлета фантазии от жизни.... Ибо и в самом
простом обобщении, в элементарнейшей общей идее («стол»
вообще) есть известный кусочек фантазии» 1.
Подобное уклонение от «зеркально-мертвого» отражения явлений
и отношений действительности, включение известной доли
«фантазии» происходит в разных языках в их лексических
и грамматических значениях далеко не одинаковым
образом. Это также способствует созданию в языках
разнообразных «картин мира».
Третья категория причин соотносится с
конструктивными особенностями самого языка. Об этих особенностях
языка говорит Э. Сепир в вышеприведенной цитате, когда
указывает, что «... язык напоминает математическую
систему, которая в самом точном значении слова фиксирует
опыт только в самых исходных своих положениях, но со
временем превращается в независимую систему понятий,
которая заранее располагает любой возможный опыт в
соответствии с определенными принятыми формальными
правилами». Иными словами, все известные нам языки
1 В. И. Ленин, Философские тетради, ОГИЗ, 1947, стр. 308.
124

представляют собой системы, элементы которых связаны
закономерными внутренними отношениями. Такое строение
языка привело к тому, что он стал истолковываться как
структура, развивающаяся и функционирующая по своим
собственным (или, как принято в советском языкознании
говорить, внутренним) законам. Эта структура отнюдь не
замкнута в самой себе (на такое понимание может
натолкнуть приведенная формулировка Э. Сепира). Она
продолжает выполнять ту же посредническую роль между
сознанием и действительностью, какую язык выполнял всегда.
Но изменение или включение в него новых фактов,
обусловленных фактором сознания или фактором действительности,
получает всегда специфическую форму в соответствии с
особенностями структуры каждого языка в отдельности.
Таковы в общих чертах основные причины, которые
приводят к становлению различий в значимой стороне языка,
к созданию разных языковых «картин мира». Все, таким
образом, сводится к разным формам запечатления в языках
реальной действительности. А это позволяет установить и
правильные отношения и зависимости, которые в гипотезе
Сепира — Уорфа, бесспорно, извращаются.
Ко всему сказанному следует добавить, что как сама
совокупность языковых «значений», так и способы их
членения и классификации не являются вечными, раз и навсегда
данными. Как показывают истории конкретных языков, в
них постоянно меняются даже и такие категории
(грамматических) «значений», которые как бы составляют основной
костяк языка. Так, например, есть основания полагать,
что на древней ступени своего развития индоевропейские
языки не имели временных грамматических форм, обладая
системой видовых форм. С помощью этих видовых форм
индоевропейские языки и выражали последовательность
действий во времени, видимо, примерно так же, как это
наблюдается в семитских языках, например в литературном
(классическом) арабском языке 1. Отсюда вытекает, что ин-
1 Н. В. Юшманов пишет по этому поводу: «Семитский глагол не
имеет времен в европейском смысле. Вместо тройного деления действия
или состояния по соотношению во времени на прошедшее, настоящее и
будущее семит пользуется двойным делением по законченности на со
вершенное и несовершенное. Если рассматривать совершенное время
как «прошедшее» по преимуществу, а несовершенное как «будущее»,
на долю «настоящего» выпадает причастие действительного залога».
(«Грамматика литературного арабского языка», Л., 1928, стр. 29—30).
Кстати говоря, отличная от индоевропейской структура семитских
125

доевропейские языки далеко не всегда обладали тем
«объективизированным временем», которое Б. Уорф
считает характерным для языков SAE и которое по его
гипотезе послужило основанием для построения существенных
компонентов западной культуры (см. вышеприведенную
цитату)*. Фактически у древних индоевропейцев существовал
такой способ выражения временных значений, который
приближался к способу языка хопи и который выступает в
работах Б. Уорфа в качестве противопоставления языкам
«среднего европейского стандарта» (SAE).
В связи с подобными фактами, число которых,
разумеется, можно было бы значительно увеличить, ясно
определяется ответ на вопрос о том, откуда языки получают новые
«значения», свои новые классификации, новые способы
выражения и под влиянием каких факторов меняют они свои
«мировоззрения», свои «картины мира». Единственно
логически обоснованный ответ на данный вопрос подсказывается
лишь установленной выше истинной зависимостью,в
соответствии с которой язык, выполняя определенную
посредническую роль, является производным от действительности и
от человеческого сознания. Если же встать на точку
зрения Б. Уорфа и присвоить языку единовластные права
руководителя человека в его познавательной и социальной
деятельности, то право дарования конкретным языкам того
или иного их «мировоззрения» или изменение
«мировоззрения» придется признать за какой-то неизвестной силой,
находящейся за пределами и действительности, и сознания, и
самого языка. А это уже чистая мистика.
6
Перейдем теперь к рассмотрению второго основного
положения гипотезы Сепира — Уорфа. Оно устанавливает,
что разные языковые формы приводят к становлению разных
форм и норм мышления. Различие норм мышления якобы
обусловливает и различие норм поведения (последнему
понятию придается по преимуществу культурно-историческое
истолкование).
языков не помешала арабам воспринять без всяких существенных
изменений классическое культурное наследие, бережно хранить его на
протяжении средних веков, а затем вернуть его «индоевропейским
народам»
126

Поскольку Б. Уорф в данном случае стремится
установить закономерную зависимость языковых явлений
(«языковые значения») с внеязыковыми (логические понятия,
нормы социального поведения), очевидно, необходимо
обратиться к свидетельствам не только лингвистического
порядка, но также и к данным тех явлений, с которыми
соотносится язык и которые якобы определяются им. Однако
Б. Уорф не делает этого. Весь ход его рассуждений и
доказательств полностью замкнут языковым кругом.
Единственно, что он себе позволяет, это переход из одного
языкового «круга» в другой. Но и в данной процедуре многое
вызывает возражения. Фактически он оперирует не
собственно языковыми фактами, а вольным и соответствующим
образом интерпретированным пересказом языковых
особенностей, привлекаемых к рассмотрению. В такого рода
комментированном сопоставлении языков очень много
привнесенного, субъективного и примысленного.
Если же попытаться выйти за пределы языковых
явлений, то тотчас обнаружатся слабые места гипотезы
Сепира — Уорфа. Логически развивая тезис о лингвистически
детерминированных нормах мышления и поведения, мы
должны прийти к неизбежному выводу о том, что люди,
пользующиеся неодинаковыми языками, должны вести себя
различным образом в совершенно тождественных
ситуациях. Ведь именно в этом заключается смысл теории
лингвистической относительности. Рассматривая данную
проблему в психологическом аспекте, Э. Леннеберг совершенно
справедливо пишет: «Выявление того факта, что
определенные языки отличаются друг от друга, предполагает, но не
доказывает того, что говорящие на этих языках
представляют различные по своим психическим потенциям группы.
Чтобы доказать это, необходимо прежде всего показать,
что некоторые аспекты языка оказывают прямое
воздействие на психический механизм (или имеют связь с ним)
или по крайней мере обусловливают расхождение
определенных психических параметров» 1. Однако все данные
человеческого опыта и психологии отнюдь не подтверждают
того, что в своей массе люди разных языков ведут себя по-
разному в одинаковых ситуациях, и в частности в тех,
которые требуют оценки (и соответствующей реакции) реаль-
1 E. H. Lenneberg, Cognition in etnolinguistics. «Language»,
vol. 29, 1953, № 4, стр. 463.
127

ных явлений (и отношений), связанных с категориями
субстанции, пространства и времени. Точно так же мы не
располагаем и данными о расхождении психических
параметров у людей, говорящих даже на значительно
различающихся языках.
Но даже если, следуя Б. Уорфу, ограничиться одним
языковым материалом и, оставаясь в его пределах,
рассмотреть данный тезис, то и в этом случае возникают
весьма существенные возражения против него. Исходным при
этом будет общепринятое положение, в соответствии с
которым на любом языке может быть выражено в большей
или меньшей степени абсолютно все. Ясно, что здесь
имеются в виду и описательные формы выражения, когда те или
иные понятия, явления или события передаются в языке
комбинациями его элементов. Даже слова, связанные с
реалиями, не имеющими своих эквивалентов в
материальных условиях жизни других народов, оказывается
возможным передать описательно средствами других языков1
(ср. такие русские слова, как верста, дуга, самовар, лапоть,
онучи). Как известно, А. Дюма, переводя стихи Некрасова
на французский язык, испытывал большие затруднения
при передаче слова «душенька», которое он, однако, перевел
описательным оборотом ma chere petite ame «моя маленькая
милая душа».
Б. Уорф совершенно не учитывает этой возможности
описательной передачи чуждых данному языку «значений».
Все свои рассуждения он строит на прямых и однозначных
сопоставлениях элементов одного языка с элементами
другого языка. Так, например, рассматривая
сопоставительным образом способы передачи действий,
располагающихся в разных временных плоскостях в языке хопи и в
SAE, он имеет в виду только их грамматические формы и
средства, не учитывая того обстоятельства, что временные
значения можно выражать и лексическими средствами.
Кстати говоря, к этому часто прибегают и языки, имеющие
полную «временную парадигму» грамматических форм (ср.
русское «Я завтра еду в Москву», где при грамматической
форме настоящего времени действие посредством лексиче-
1 См. по этому вопросу две работы Н. И. Фельдман, содержащие
интересный материал и тонкие наблюдения: «Об анализе смысловой
структуры слова в двуязычных словарях» («Лексикографический
сборник», I, 1957); «О границах перевода в иноязычно-русских словарях»
(«Лексикографический сборник», 2, 1957).
128

ского значения слова «завтра» переносится в будущее
время).
Однако основная ошибка Б. Уорфа и в данном случае
заключается в том, что он полностью обходит влияние на
язык тех факторов, производным от которых, как уже
указывалось, является язык. Люди, разумеется, могут жить
в несколько видоизменяющихся физических условиях, но,
сколько бы они ни видоизменялись, различия составляют
незначительную долю в сравнении с тем, что у людей нашего
земного мира является общим. Именно поэтому в их
языках фиксируется огромное количество общих понятий,
хотя и разными языковыми способами. Б. Уорф разбирает
в своих работах главным образом категории субстанции,
времени, пространства, т. е. как раз те, которые, бесспорно,
являются общими для всех людей. В аспекте психическом
и логическом они, несомненно, также являются
общечеловеческими. Поэтому, когда языки фиксируют в своих элементах
понятия субстанции, времени и пространства, они наполняют
эти элементы общим и единым содержанием — как в
соотношении с явлениями действительности, так и в
соотношении с формирующимися на их основе логическими
понятиями. Отсюда следует, что, как бы ни видоизменялись
способы языкового их выражения, эти категории остаются во
всех случаях неизменными. Все сводится, таким образом,
только к тому, что, включаясь в систему языка и тем самым
в виде языковых «значений» превращаясь в лингвистические
элементы, эти категории с разной полнотой запечатлеваются
в языке, получают различное членение и по-разному
перераспределяются между элементами данного языка. В разных
языковых формах люди мыслят об одном и том же.
Употребляя аналогию, можно сказать, что различные
системы языков подобны различным системам денежных
знаков, имеющим единое золотое обеспечение — земную
действительность. И так же как единое золотое обеспечение
позволяет производить перерасчет с рубля на доллар и
обратно, так и единая земная действительность позволяет по
установленному «курсу» производить перерасчет реальных
ценностей (т. е. логических понятий, сформировавшихся на
основе явлений действительности) с одного языка на другой.
Мы можем говорить о милях, километрах или верстах, но,
переходя от одной из этих мер к другой, мы будем
производить их взаимный перерасчет по реальному пространству,
и именно реальное пространство всегда будет являться
9 Заказ № 116
129

основой содержания слов, хотя в каждом из них
фиксируются разные его части. И это положение относится ко
всем без исключения языковым элементам, обладающим
«значением», или, иными словами, способностью соотноситься
с понятиями.
Из всего изложенного следует, что тезис Б. Уорфа о
влиянии языковых форм на становление логических
понятий, о лингвистической детерминации мышления не имеет
под собой никаких оснований.
Однако Б. Уорф говорит о влиянии языка не только на
нормы мышлений, но и на нормы поведения. Как обстоит
дело с этой второй частью его формулы?
Прежде всего следует отметить, что в изложении
Б. Уорфа постоянно путаются эти две проблемы. Так,
начиная свою цепь доказательств о лингвистической
детерминации мышления, он приводит пример из своей практики
инженера по пожарной безопасности. Он утверждает, что
надпись «пустые бензиновые цистерны» способствовала
тому, что рабочие вели себя вблизи этих цистерн
беззаботно, хотя в пожарном отношении они были опаснее
наполненных бензином. Эта лингвистическая обусловленность
поведения переносится Б. Уорфом на нормы мышления.
В действительности, однако, зависимость от языка норм
мышления и норм поведения — совершенно разные
проблемы и рассматривать их в одном ряду абсолютно
неправомерно.
Выше мы установили независимость сознания и процессов
познания от языковых форм. Иное дело нормы поведения.
Влияние языковых форм (как их понимает Б. Уорф) на
поведение человека подтверждается нашей повседневной
практикой. Ведь языковая форма способна подчеркнуть и
выдзинуть на первое место определенные признаки,
оставив в тени другие. Она может представить то или иное
явление в более или менее привлекательном виде и протянуть
цепь ассоциаций к этически или эстетически
противоположным фактам. Она может даже оказать известное воздействие
на наше суждение, но только в той мере, в какой чувство
оказывает влияние на ум.
Эти качества языка давно известны человеку. Они
составляют основу и силу художественной литературы и
изучаются в том разделе науки о языке (а точнее, в
литературоведческой дисциплине), которая именуется стилистикой.
Все это, конечно, находится за пределами того комплекса
130

вопросов, которые разбираются в связи с гипотезой Сепира —
Уорфа, и поэтому нет надобности разбирать их здесь.
Однако все же следует отметить, что, хотя указанные
качества языка способны воздействовать на поведение
человека (и даже составляют отдельную функцию языка),
они, как правило, сознательно управляются и
применяются человеком (в определенных, чаще всего в
эстетических целях) и никак не держат человека в своей власти.
Они отнюдь не претендуют на «руководство к восприятию
социальной действительности». И менее всего они обладают
теми метафизическими качествами, которыми Б. Уорф
стремится наградить язык.
7
Остается рассмотреть положение Б. Уорфа о связях
между типом культуры и особенностями языка. К
сожалению, в данном случае, как и в других, сущность этого
вопроса изложена у Б. Уорфа чрезвычайно туманно. В
частности, большой неясностью страдают определения (а
точнее, употребление) обеих зависимых величин — языка и
культуры. Если, как указывалось выше, понимание языка
у него фактически сужается до его значимой стороны (или
структуры значимой стороны), то понятие культуры,
наоборот, трактуется очень широко. К культуре Б. Уорф
относит и социальные институты, и народные обычаи, и
научные концепции, и логические понятия. Такая постановка
вопроса затрудняет его рассмотрение и вносит много
произвольности, так как из широкого ассортимента явлений,
относимых к культуре, всегда можно отобрать такие,
которые обнаруживают известное соответствие
структурно-семантическим элементам языка.
Вызывает возражение и сам метод рассмотрения данного
вопроса. Обычно в плане языка и в плане культуры Б. Уорф
стремится выделить явления, которые в его толковании
обнаруживают определенную тождественность, а затем в
соответствии со своей концепцией он сообщает, что эти
явления культуры возникли под прямым влиянием
соответствующих форм языка. Здесь вполне закономерен вопрос —а
почему не наоборот? Какие у Б. Уорфа основания для
установления именно такой зависимости, а не обратной? Для ее
обоснования он не приводит никаких прямых доказательств,
а ведь принятие подобной зависимости означает согласие
9*
131

с тезисом о том, что язык является автономной величиной,
ведущей за собой все развитие культуры. Из предыдущего
изложения мы знаем, что подобное истолкование характера
языка абсолютно неправомерно.
При решении данной проблемы прежде всего
необходимо провести обязательные разграничения и уточнения.
Упомянутая нечеткость основных понятий, характерная
для работ Б. Уорфа, есть прямое производное от
недостаточной разработанности этой в высшей степени интересной
проблемы. Но кое-что в ней можно признать уже
установленным и проясненным, и об этом в связи с теориями
Б.Уорфа следует сказать.
Всякие попытки установить прямой параллелизм между
явлениями языка и культуры оказались
малоубедительными. Об этом свидетельствует книга К. Фосслера «Язык и
культура Франции» и крах соответствующих теорий Н. Я.
Марра. Следует считаться и с тем, что нередко народы
меняют свой язык, сохраняя в значительной степени
нетронутыми свои культурные установления, а также с тем, что
иногда формы языка и культуры у разных народов не
совпадают и расходятся. Так, например, хорошо известно,
что близкородственные языки хупа и навахо связаны с
совершенно различными культурами, в то время как очень
сходные культуры индейцев пуэбло и плейн используют
абсолютно несхожие языки. «Не могу я признать,— пишет в
этой связи Э. Сепир (а его мнение особенно интересно, если
учитывать влияние, оказанное им на формирование
концепции Б. Уорфа),— и настоящей причинной зависимости
между культурой и языком. Культуру можно определить
как то, ч т о данное общество делает и думает. Язык же есть
то, как думают. Трудно усмотреть, какие особые
причинные зависимости можно ожидать между отобранным
инвентарем опыта (культура как делаемый обществом
ценностный отбор) и тем особым приемом, при помощи которого
общество выражает весь свой опыт. Движение культуры,
иначе говоря история, есть сложный ряд изменений в
инвентаре отобранного обществом опыта—приобретений,
потерь, изменений в оценке и отношении. Движение
языка, собственно говоря, вовсе не связано с изменениями
содержания, а только с изменениями формального
выражения... Если бы можно было показать, что у культуры
независимо от ее реального состава есть присущая ей
форма, ряд определенных контуров, мы бы имели в куль-
132

туре нечто, могущее послужить в качестве термина
сравнения с языком и, пожалуй, средства связи с ним. Но покуда
нами не обнаружены и не выделены такие чисто
формальные стороны культуры, лучше будет, если мы признаем
движение языка и движение культуры несопоставимыми,
взаимно не связанными процессами» 1.
Но если между явлениями культуры и фактами
структуры языка нет прямой причинной зависимости и
прямого соответствия, то между ними несомненно существует
общая зависимость, благодаря которой изменения в
культуре могут находить косвенное, опосредствованное
отражение в языке. Возникновение конкретных фактов
языковой структуры в конечном счете может быть
стимулировано культурным развитием общества. При этом форма
языкового выражения новшеств, истоки которых лежат в
фактах культуры, определяется структурными
особенностями данного конкретного языка. Именно в этом смысле
допустимо говорить о возможности опосредствованных
влияний культуры на язык, но не языка на культуру, как это
делает Б. Уорф.
До сих пор речь шла о формах языка и формах
культуры. Но Б. Уорфа в первую очередь интересует значимая
сторона языка, так сказать его «содержание». Можно ли
здесь установить какие-либо связи между языком и
культурой? Данный вопрос можно решить только при условии
установления зависимости языка от действительности и от
сознания. Оба фактора создают культурный субстрат, в
котором функционирует и развивается язык. Именно поэтому
значимая сторона языка, как правило, несет на себе
отпечаток своеобразия культуры данного народа. В первую
очередь это, конечно, относится к лексическим значениям,
где легко устанавливается даже прямая зависимость между
фактами языка и культуры. В опосредствованном виде,
с теми оговорками, которые были сделаны выше, наличие
такой зависимости можно допустить и в области
грамматических значений, поскольку в грамматике нет ничего такого,
чего не было бы предварительно в лексике.
8
В работах Б. Уорфа много непоследовательностей. Но
основная, конструктивная его ошибка заключается в
искажении реальных зависимостей, существующих между
1 Э. С e п и р, Язык, Соцэкгиз, 1934, стр. 171—172.
133

языком, сознанием и действительностью. Устранение этой
ошибки фактически сопряжено с крушением всей гипотезы
Сепира — Уорфа. От этой теории могут сохраниться лишь
такие более частные вопросы, как влияние стилистических
средств языка на нормы поведения (в другом аспекте его
можно трактовать в смысле психических коррелятов разных
форм членения языкового содержания 1) или вопрос о
связях, существующих между «содержанием» языка и
своеобразием форм культуры. Но указанные вопросы относятся
к другим областям и решаются иными путями.
Однако, если гипотеза рушится, то остается проблема.
И с этой стороны для советских языковедов в гипотезе
Сепира — Уорфа много поучительного. Она наглядно
показывает, что даже при верной предпосылке об
обязательности языковых форм мышления можно прийти к ложным
выводам, если на протяжении всего исследования твердо
не придерживаться правильных методологических
принципов.
Работы Б. Уорфа полезны еще и потому, что они
сосредоточивают внимание на таких фактах и явлениях, от которых
советские лингвисты в последнее время несколько отошли,
но которые необходимо осмыслить с теоретических позиций
советской науки о языке.
В. Звегинцев
1 Знаменательно, что Э. Сепир, чьими идеями вдохновлялся
Б. Уорф, в конечном счете приходит к тем же выводам Он пишет:
«Переход от одного языка к другому аналогичен переходу от одной
геометрической системы отношений к другой. Окружающий мир, с
которым осуществляются отношения, один и тот же для любого
языка; мир точек один и тот же в любой системе отношений. Но
формальный подход к одному и тому же элементу опыта, так же
как и к данной точке пространства, настолько различен, что
конечное чувство ориентации не может быть одинаковым ни в двух
языках, ни в друх системах отношений. Необходимо считаться с
полностью или по крайней мере относительно различными
формальными нормами, а эти различия обладают своими психическими
коррелятами» («The grammarian and his language», Selected writings
of E. Sapir, 1949, p. 153).
134

Бенджамен Л. Уорф
ОТНОШЕНИЕ НОРМ ПОВЕДЕНИЯ И МЫШЛЕНИЯ
К ЯЗЫКУ1
«Люди живут не только в объективном мире вещей и не
только в мире общественной деятельности, как это обычно
полагают; они в значительной мере находятся под влиянием того
конкретного языка, который является средством общения для
данного общества. Было бы ошибочным полагать, что мы можем
полностью осознать действительность, не прибегая к помощи
языка, или что язык является побочным средством разрешений
некоторых частных проблем общения и мышления. На самом же
деле «реальный мир» в значительной степени бессознательно
строится на основе языковых норм данной группы... Мы видим,
слышим и воспринимаем так или иначе те или другие явления
главным образом благодаря тому, что языковые нормы нашего
общества предполагают данную форму выражения».
Эдуард Сепир
Вероятно, большинство людей согласится с
утверждением, что принятые нормы употребления слов определяют
некоторые формы мышления и поведения; однако это
предположение обычно не идет дальше признания гипнотической
силы философского и научного языка, с одной стороны, и
модных словечек и лозунгов — с другой.
Ограничиться только этим — значит не понимать сути
одной из важнейших форм связи, которую Сепир
усматривал между языком, культурой и психологией и которая
кратко сформулирована в приведенной выше цитате.
Мы должны признать влияние языка на различные виды
деятельности людей не столько в особых случаях
употребления языка, сколько в его постоянно действующих общих
законах и в повседневной оценке им тех или иных
явлений.
1 В. Whorf, The ralation of habitual thought and behavior to
language, 1939.
Перепечатано в книге B. L. Whorf, Language, thought, and
геаlity, New York, 1956.
135

Обозначение явления и его влияние на действия людей
Я столкнулся с одной из сторон этой проблемы еще до
того, как начал изучать Сепира, в области, обычно
считающейся очень отдаленной от лингвистики. Это произошло во
время моей работы в обществе страхования от огня. В мои
задачи входил анализ сотен докладов об обстоятельствах,
приведших к возникновению пожара или взрыва. Я
фиксировал чисто физические причины, такие, как
неисправная проводка, наличие или отсутствие воздушного
пространства между дымоходами и деревянными частями
зданий и т. п., а результаты обследования описывал в
соответствующих терминах. При этом я не ставил перед собой
никакой другой задачи. Но с течением времени стало ясно,
что не только сами по себе эти причины, но и обозначение
их было иногда тем фактором, который через поведение
людей являлся причиной пожара. Фактор обозначения
проявлялся яснее всего тогда, когда мы имели дело с языковым
обозначением, исходящим из названия, или с обычным
описанием подобных обстоятельств средствами языка.
Так, например, около склада так называемых
gasoline drums «бензиновых цистерн» люди ведут себя
соответствующим образом, т. е. с большой осторожностью; в то
же время рядом со складом с названием empty gasoline
drums «пустые бензиновые цистерны» люди ведут себя иначе:
недостаточно осторожно, курят и даже бросают окурки.
Однако эти empty «пустые» цистерны могут быть более
опасными, так как в них содержатся взрывчатые
испарения. При наличии реально опасной ситуации
лингвистический анализ ориентируется на слово «пустой»,
предполагающее отсутствие всякого риска. Возможны два
различных случая употребления слова empty: в первом
случае оно употребляется как точный синоним слов null,
void, negative, inert (порожний, бессодержательный,
бессмысленный, ничтожный, вялый), а во втором — в
применении к обозначению физической ситуации, не
принимая во внимание наличия паров, капель жидкости или
любых других остатков в цистерне или в другом
вместилище. Обстоятельства описываются с помощью второго
случая, а люди ведут себя в этих обстоятельствах, имея
в виду первый случай. Это становится общей формулой
неосторожного поведения людей, обусловленного чисто
лингвистическими факторами.
136

На лесохимическом заводе металлические
дистилляторы были изолированы смесью, приготовленной из
известняка, именовавшегося на заводе «центрифугированным
известняком». Никаких мер по предохранению этой
изоляции от перегревания и соприкосновения с огнем принято
не было. Дистилляторы находились некоторое время в
работе, и однажды пламя под одним из них достигло
известняка, который, ко всеобщему удивлению, начал сильно
гореть. Поступление паров уксусной кислоты из
дистилляторов способствовало превращению части известняка в
ацетат кальция. Последний при нагревании разлагается,
образуя ацетон, который воспламеняется. Люди,
допускавшие соприкосновение огня с изоляцией, действовали
так потому, что само название limestone «известняк»
связывалось в их сознании с понятием stone «камень, который
не горит».
Огромный железный котел для варки олифы оказался
перегретым до температуры, при которой он мог
воспламениться. Рабочий сдвинул его с огня и откатил на некоторое
расстояние, но не прикрыл. Приблизительно через одну
минуту олифа воспламенилась. В этом случае языковое
влияние оказалось более сложным благодаря переносу
значения (о чем ниже будет сказано более подробно)
«причины» в виде контакта или пространственного
соприкосновения предметов на истолкование положения on the fire
«на огне» в противоположность off the fire «вне огня». На
самом же деле та стадия, при которой главным фактором
являлось наружное пламя, закончилась; перегревание
стало внутренним процессом конвенции в олифе благодаря
сильно нагретому котлу и продолжалось, когда котел был
уже off the fire «вне огня».
Электрическим рефлектором, висевшим на стене,
пользовались редко, и поэтому один из рабочих приспособил
его в качестве удобной вешалки для пальто. Ночью вошел
дежурный и повернул выключатель, мысленно обозначая
свое действие как turning on the light «включение света».
Свет не загорелся. Дежурный мысленно обозначил это как
light is burned out «перегорели пробки». Он не мог увидеть
свечения рефлектора только из-за того, что на нем висело
старое пальто. Вскоре пальто загорелось, а затем вспыхнул
пожар и во всем здании.
Кожевенный завод спускал сточную воду, содержавшую
органические остатки, в наружный отстойный резервуар,
137

наполовину закрытый деревянным настилом, а наполовину
открытый. Такая ситуация может быть обозначена как
pool of water «резервуар, наполненный водой». Случилось,
что рабочий зажигал паяльную лампу и бросил спичку в
воду. При разложении органических остатков выделялся
газ, скапливавшийся под деревянным настилом, так что
вся установка была отнюдь не watery «водной».
Моментальная вспышка огня воспламенила дерево, и огонь очень
быстро распространился на соседнее здание.
Сушильня для кож была устроена с воздуходувкой в
одном конце комнаты, чтобы направить поток воздуха
вдоль комнаты и далее наружу через отверстие в другом
конце. Огонь возник в воздуходувке и благодаря действию
последней перекинулся прямо на кожи, рассыпав искры
по всей комнате и уничтожив таким образом весь
материал. Опасная ситуация создалась, следовательно, ввиду
наличия термина blower «воздуходувка», который
является языковым эквивалентом that which blows «то, что
дует», указывающим на то, что основная функция этого
прибора blow «дуть». Эта же функция может быть
обозначена как blowing air for drying «раздувать воздух для
просушки», причем не принимается во внимание, что он может
«раздувать» и другое, например искры и языки пламени. В
Действительности воздуходувка просто создает поток
воздуха и может втягивать воздух так же, как и выдувать его.
Ее нужно было поставить на другом конце помещения, там,
где было отверстие и где она могла бы втягивать поток
воздуха, проходящий над шкурами, а затем выдувать его
наружу.
Рядом с тигелем для плавки свинца, имевшим
угольную топку, была помещена груда scrap lead «свинцового
лома» — обозначение, вводящее в заблуждение, так как
на самом деле «лом» состоял из листов старых
радиоконденсаторов, между которыми все еще были парафиновые
прокладки. Вскоре парафин загорелся, а за ним вспыхнула
и крыша.
Можно привести бесконечное множество подобных
примеров. Они показывают достаточно убедительно, как
рассмотрение лингвистических формул, обозначающих
данную ситуацию, может явиться ключом к объяснению тех
или иных поступков людей и каким образом эти формулы
могут анализироваться, классифицироваться и соотноситься
в том мире, который «в значительной степени бессозна-
138

тельно строится на основании языковых норм данной
группы» (Э. Сепир). Мы ведь всегда исходим из того, что
язык лучше, чем это на самом деле имеет место, отражает
действительность.
Грамматические модели в качестве истолкователей
действительности
Лингвистический материал приведенных выше
примеров ограничивается отдельными словами,
фразеологическими оборотами и словосочетаниями определенного типа.
Изучая влияние этого материала на поведение людей,
нельзя упускать из виду, что несравненно более сильное
влияние на их поведение могут оказывать разнообразные
типы грамматических категорий, таких, как категория
числа, рода, классификация по одушевленности,
неодушевленности и т. п., а также времена, залоги и другие
формы глагола, классификация по частям речи и вопрос
o том, чем обозначена данная ситуация — одной ли
морфемой, формой ли слова или синтаксическим
словосочетанием» Такая категория, как категория числа
(единственное в противоположность множественному), является
попыткой обозначить целый класс явлений
действительности. В ней содержится указание на то, каким образом
нужно классифицировать различные явления и какие
случаи можно назвать «единичными», а какие —
«множественными». Однако обнаружить такое косвенное влияние
чрезвычайно сложно, во-первых, ввиду его неясности, а
во-вторых, ввиду того что весьма трудно взглянуть со
стороны и изучить объективно родной язык, который
является привычным средством общения и своего рода
неотъемлемой частью нашей культуры. Если же мы
приступим к изучению языка, совершенно не похожего на наш
родной, мы будем изучать его так, как изучаем природу.
При анализе чужого, непривычного языка мы
осмысливаем его средствами своего родного языка или же
обнаруживаем, что задача разъяснения чисто морфологических
трудностей настолько сложна, что, кажется, поглощает все
остальное. Однако, несмотря на сложность задачи,
состоящей в выяснении того косвенного влияния грамматических
категорий языка на поведение людей, о котором
говорилось выше, она все же выполнима и разрешить ее легче
всего при рассмотрении какого-нибудь экзотического язы-
139

ка, так как, изучая его, мы волей-неволей бываем выбиты
из привычной колеи. И, кроме того, в дальнейшем
обнаруживается, что такой экзотический язык является
зеркалом по отношению к родному языку.
Мысль о возможности работы над данной проблемой
впервые пришла мне в голову во время изучения мною
языка хопи, даже раньше, чем я осознал сущность самой
этой проблемы. Казавшееся бесконечным описание
морфологии языка было наконец закончено. Но было совершенно
очевидно, особенно в свете лекций Сепира о языке навахо,
что описание языка в целом являлось далеко не полным. Я
знал, например, правила образования множественного
числа, но не знал, как последнее употребляется. Было
ясно, что категория множественного числа в языке хопи
значительно отличается от категории множественного
числа в английском, французском и немецком языках.
Некоторые понятия, выраженные в этих языках
множественным числом, в языке хопи обозначаются единственным.
Стадия исследования, начавшаяся с этого момента, заняла
еще два года.
Прежде всего надо было определить способ сравнения
языка хопи с западноевропейскими языками. Сразу же
стало очевидным, что даже грамматика хопи отражала в
какой-то степени культуру хопи так же, как грамматика
европейских языков отражает «западную», или
«европейскую», культуру. Оказалось, что эта взаимосвязь дает
возможность выделить при помощи языка классы
представлений, подобные «европейским»,— «время», «пространство»,
«субстанция», «материя». Поскольку те категории, которые
будут подвергаться сравнению в английском, немецком и
французском, а также и в других европейских языках, за
исключением, пожалуй (да и это весьма сомнительно),
балто-славянских и неиндоевропейских языков, имеют лишь
незначительные различия, я собрал все эти языки в одну
группу, названную SAE, или «Standard Average European»
«среднеевропейский стандарт».
Ту часть исследования, которая представлена здесь,
можно кратко сформулировать в двух вопросах: 1)
являются ли наши представления «времени», «пространства» и
«материи» в действительности одинаковыми для всех людей
или они до некоторой степени обусловлены структурой
данного языка и 2) существуют ли видимые связи между а)
нормами культуры и поведения и б) основными лингвис-
140

тическими категориями? Я отнюдь не утверждаю, что
существует прямая «корреляция» между культурой и
языком и тем более между этнологическими рубриками, как,
например, «сельское хозяйство», «охота» и т. д., и такими
лингвистическими рубриками, как «флективный»,
«синтетический» или «изолирующий»1.
Когда я начал изучение данной проблемы, она вовсе
не была так ясно сформулирована и у меня не было
никакого представления о том, каковы будут ответы на
поставленные вопросы.
Множественное число и счет в SAE и в хопи
В наших языках, т. е. в SAE, множественное число и
количественные числительные применяются в двух
случаях: 1) когда они обозначают действительно
множественное число и 2) при обозначении воображаемой
множественности, или, более точно, хотя менее выразительно: при
обозначении воспринимаемой нами пространственной
совокупности и совокупности с переносным значением. Мы
говорим ten men «десять человек» и ten days «десять дней».
Десять человек мы или реально представляем, или, во
всяком случае, можем себе представить эти десять как
целую группу2, например десять человек на углу улицы.
Но ten days «десять дней» мы не можем представить себе
реально. Мы представляем реально только один день,
сегодня, остальные девять (или даже все десять)—только
по памяти или мысленно. Если ten days «десять дней» и
рассматриваются как некая группа, то это «воображаемая»,
созданная мысленно группа.
Каким образом создается в уме такое представление?
Таким же, как и в случаях с ошибочным представлением,
послужившим причиной пожара, ввиду того что наш язык
часто смешивает две различные ситуации, поскольку для
1 Мы располагаем множеством доказательств в подтверждение того,
что это не так. Достаточно только сравнить хопи и юте с языками,
обладающими таким сходством в области лексики и морфологии, как,
скажем, английский и немецкий. Идея взаимосвязи между языком и
культурой в общепринятом смысле этого слова, несомненно, ошибочна.
2 Так, говоря «десять одновременно», мы показываем этим, что
в нашем языке и мышлении мы воспроизводим факт восприятия
множественного числа в терминах понятия времени, о языковом выражении
которого будет сказано ниже.
141

обеих имеется один и тот же способ выражения. Когда мы
говорим о ten steps forward «десять шагов вперед», ten
strokes on a bell «десять ударов колокола» и о какой-либо
подобной циклической последовательности, имея в виду
несколько times «раз», у нас возникает такое же
представление, как и в случае ten days «десять дней». Цикличность
вызывает представление о воображаемой
множественности. Но сходство цикличности с совокупностью не
обязательно возникает в восприятии раньше, чем это
выражается в языке, иначе это сходство наблюдалось бы во всех
языках, чего на самом деле нет. В нашем восприятии
времени и цикличности содержится что-то непосредственное и
субъективное: в основном мы ощущаем время как что-то
«становящееся все более и более поздним». Но в нашем
привычном мышлении, т. е. в мышлении людей, говорящих
на SAE, это отражается совсем иным путем, который не
может быть назван субъективным, хотя и осуществляется в
мыслительной сфере. Я бы назвал его
«объективизированным», или воображаемым, поскольку оно построено по
моделям внешнего мира. В нем отражаются особенности
нашей языковой системы. Наш язык не проводит
различия между числами, составленными из реально
существующих предметов, и числами «самоисчисляемыми». Сама
форма мышления обусловливает то, что и в последнем
случае так же, как и в первом, числа составляются из
каких-то предметов. Это и есть объективизация. Понятия
времени утрачивают связь с субъективным восприятием
«становящегося более поздним» и объективизируются как
исчисляемые количества, т. е. отрезки, состоящие из
отдельных величин, в частности длины, так как длина может
быть реально разделена на дюймы. «Длина», «отрезок»
времени мыслится в виде одинаковых единиц, подобно,
скажем, ряду бутылок.
В языке хопи положение совершенно иное.
Множественное число и количественные числительные употребляются
только для обозначения тех предметов, которые образуют
или могут образовать реальную группу. Там не существует
воображаемых множественных чисел, вместо них
употребляются порядковые числительные в единственном
числе. Такое выражение, как ten days «десять дней», не
употребляется. Эквивалентом его служит выражение,
указывающее на процесс счета. Таким образом, they stayed
ten days «они пробыли десять дней» превращается в «они
142

прожили до одиннадцатого дня» или «они уехали после
десятого дня». Ten days is greater than nine days «десять
дней больше, чем девять дней» превращается в «десятый
день позже девятого». Наше понятие
«продолжительность времени» рассматривается не как фактическая
продолжительность или протяженность, а как соотношение
между двумя событиями, одно из которых произошло
раньше другого. Вместо нашей лингвистически
осмысленной объективизации той области сознания, которую мы
называем «время», язык хопи не дал никакого способа,
содержащего идею «становиться позднее», являющуюся
сущностью понятия времени.
Существительные, обозначающие материальное
количество в SAE и хопи
Имеется два вида существительных, обозначающих
материальные предметы: существительные, обозначающие
отдельные предметы, и существительные, обозначающие
вещества: water «вода», milk «молоко», wood «дерево»,
granite «гранит», sand «песок», flour «мука», meat «мясо».
Существительные первой группы относятся к предметам,
имеющим определенную форму: a tree «дерево», a stick
«палка», a man «человек», a hill «холм». Существительные
второй группы обозначают однородную массу, не имеющую
четких границ. Между этими двумя группами существует
и лингвистическое различие: у существительных,
обозначающих вещества, нет множественного числа 1; в
английском языке перед ними опускается артикль, во
французском ставится партитивный артикль du, de, la, des. Это
различие более четко выступает в языке, чем в
действительности. Очень немногое можно представить себе не
имеющим границ: air «воздух», иногда water «вода», rain «дождь»,
snow «снег», sand «песок», rock «горная порода», dirt
1 Не является исключением из этого правила (отсутствия
множественного числа) и тот случай, когда лексема существительного,
обозначающего вещество, совпадает с лексемой «отдельного» существитель»
ного, которое, конечно, имеет форму множзстренного числа. Так,
например, stone (не имеет множественного числа) совпадает с a stone
(мн. ч.— stones). Множественное число, обозначающее различные сорта,
например wines, представляет собой нечто отличное от настоящего
множественного числа; такие существительные надо считать своеобразными
ответвлениями от «материальных» существительных в SAE. Они
образуют особую группу, изучение которой не входит в задачу данной работы.
143

«грязь», grass «трава», но butter «масло», meat «мясо»,
cloth «ткань», iron «железо», glass «стекло», как и
большинство подобных им веществ, встречаются не в
«безграничном» количестве, а в виде больших или малых тел
определенной формы. Различие это в какой-то
степени навязано нам потому, что оно существует в языке.
В большинстве случаев это оказывается так неудобно, что
приходится применять новые лингвистические способы,
чтобы конкретизировать существительные второй группы.
Отчасти это делается с помощью названий, обозначающих
ту или иную форму: stick of wood «брусок дерева», piece
of cloth «лоскут материала», pane of glass «кусок стекла»,
cake of soap «брусок мыла»,— но гораздо чаще — с
помощью названий сосудов, в которых находятся вещества,
хотя в данных случаях мы имеем в виду сами вещества:
glass of water «стакан воды», cup of coffee «чашка кофе»,
dish of food «тарелка пищи», bag of flour «мешок муки»,
bottle of beer «бутылка пива». Эти обычные формулы, в
которых of имеет явное значение «содержащий»,
способствовали появлению менее явных случаев употребления той же
самой конструкции: stick of wood «обрубок дерева», lump
of dough «ком теста» и т. д. В обоих случаях формулы
одинаковы: существительное первой группы плюс один и тот
же связывающий компонент (в английском языке —
предлог of). Обычно этот компонент обозначает содержание.
В более сложных случаях он только «предполагает»
содержание. Таким образом, предполагается, что lumps «комья»,
chunks «ломти», blocks «колоды», pieces «куски» содержат
какие-то stuff «вещество», substance «субстанцию», matter
«материю», которые соответствуют water «воде», coffee
«кофе», flour «муке» в соответствующих формулах. Для
людей, говорящих на SAE, философские понятия
«субстанция» и «материя» несут в себе простейшую идею; они
воспринимаются непосредственно, они общепонятны. Этим
мы обязаны языку. Законы наших языков часто
заставляют нас обозначать материальный предмет
словосочетанием, которое делит представление на бесформенное
вещество плюс та или иная его конкретизация («форма»).
В хопи опять-таки все происходит иначе. Там имеется
строго ограниченный класс существительных. Но в нем
нет особого подкласса — «материальных»
существительных. Все существительные обозначают отдельные
предметы и имеют и единственное и множественное число. Су-
144

ществительные, являющиеся эквивалентами наших
«материальных» существительных, тоже относятся к телам с
неопределенными, не имеющими четких границ формами.
Однако под последним следует понимать неопределенность,
а не отсутствие формы и размеров. В каждом конкретном
случае water «вода» обозначает определенное количество
воды, а не то, что мы называем «субстанцией воды».
Абстрактность передается глаголом или предикативной формой,
а не существительным. Так как все существительные
относятся к отдельным предметам, нет необходимости
уточнять их смысл названиями сосудов или различных форм,
если, конечно, форма или сосуд не имеют особого значения
в данном случае. Само существительное указывает на
соответствующую форму или сосуд. Говорят не a glass of
water «стакан воды», а кэ-yi «вода», не a pool of water «лужа
воды», а ра-he 1, не a dish of cornflour «миска муки», а
nemni «количество муки», не a piece of meat «кусок мяса», а
sikwi «Мясо». В языке хопи нет ни необходимости, ни
моделей для построения понятия существования как
соединения бесформенного и формы. Отсутствие определенной
формы обозначается не существительными, а другими
лингвистическими символами.
Периодизация времени в SAE и хопи
Такие термины, как summer «лето», winter «зима»,
September «сентябрь», morning «утро», noon «полдень»,
sunset «заход солнца», которые у нас являются
существительными и мало чем отличаются по форме от других
существительных, могут быть подлежащими или дополнениями;
мы говорим at sunset «на заходе солнца» или in winter
«зимой» так же, как at a corner «на углу», in an orchard «в
саду» 2. Они образуют множественное число и исчисляются
1 В хопи существует два слова для обозначения количества воды:
кэ-yi и pa-he. Разница между ними примерно та же, что и между stone
и rock в английском языке: ра*пэ обозначает больший размер и wildness
«природность, естественность»; текущая вода независимо от того, в
помещении она или в природе, будет ра пэ, так же как и moisture «влага».
Но в отличие от stone и rock разница здесь существенная, не зависящая
от контекста, и одним словом нельзя заменить другое.
2 Конечно, в английском языке существуют некоторые
незначительные отличия от других существительных, например в употреблении
артиклей.
10 Заказ №110
145

подобно тем существительным, которые обозначают
предметы материального мира, о чем говорилось выше. Наше
представление о явлениях, обозначаемых этими словами,
таким образом объективизируется. Без объективизации
оно было бы субъективным переживанием реального
времени, т. е. сознания becoming later and later «становления
более поздним», проще говоря,— повторяющимся
периодом, подобным предыдущему периоду в становлении все
более поздней протяженности. Только в воображении
можно представить себе подобный период рядом с другим
таким же, создавая, таким образом, пространственную
(мысленно представляемую) конфигурацию. Но сила
языковой аналогии такова, что мы устанавливаем упомянутую
объективизацию циклической периодизации. Это
происходит даже в случае, когда мы говорим a phase «период» и
phases «периоды» вместо, например, phasing
«периодизация». Модель, охватывающая как существительные,
обозначающие отдельные предметы, так и существительные,
обозначающие вещества, результатом которой является
двучленное словосочетание «бесформенное вещество плюс
форма», настолько распространена, что подходит для всех
существительных. Следовательно, такие общие понятия,
как substance «субстанция», matter «материя», могут
заменить в данном словосочетании почти любое
существительное. Но даже и они недостаточно обобщены, так как не
могут включить в себя существительные, выражающие
протяженность во времени. Для последних и появился
термин time «время». Мы говорим a time, т. е. какой-то
период времени, событие, исходя из модели a mass noun
(существительных, обозначающих вещества), подобно
тому как a summer «некое лето» мы превращаем в summer
«лето» (как общее понятие) по той же модели. Итак,
используя наше двучленное словосочетание, мы можем говорить
или представлять себе a moment of time «момент времени»,
a second of time «секунда времени», a year of time «год
времени». Я считаю долгом еще раз подчеркнуть, что здесь
точно сохраняется модель a bottle of milk «бутылка молока»
или a piece of cheese «кусок сыра». И это помогает нам
представить, что a summer реально содержит такое-то и
такое-то количество «time».
В хопи, однако, все «временные» термины, подобные
summer, morning и др., представляют собой не
существительные, а особые формы наречий, если употреблять терми-
146

нологию SAE. Это — особая часть речи, отличающаяся от
существительных, глаголов и даже от других наречий в
хопи. Они не являются формой местного или другого
падежа, как des Abends «вечером» или in the morning «утром».
Они не содержат морфем, подобных тем, которые есть в in
the house «в доме» и at the tree «на дереве» 1. Такое
наречие имеет значение when it's morning «когда утро» или
while morning-phase is occuring «когда период утра
происходит». Эти «temporals» «временные наречия» не
употребляются ни как подлежащие, ни как дополнения, ни в
какой-либо другой функции существительного. Нельзя
сказать it's a hot summer «жаркое лето» или summer is hot
«лето жарко»; лето не может быть жарким, лето — это
период, когда погода теплая, когда наступает жара. Нельзя
сказать this summer «это лето». Следует сказать summer
now «теперь лето» или summer recently «недавно лето».
Здесь нет никакой объективизации (например, указания
на период, длительность, количество) субъективного
чувства протяженности во времени. Ничто не указывает на
время, кроме постоянного представления о getting later
«становлении более поздним». Поэтому в языке хопи нет
основания для создания абстрактного термина, подобного
нашему time.
Временные формы глагола в SAE и холи
Трехвременная система глагола в SAE оказывает
влияние на все наши представления о времени. Эта система
объединяется с той более широкой схемой объективизации
субъективного восприятия длительности, которая уже
отмечалась в других случаях двучленной формулой,
применимой к существительным вообще, во «временных»
(обозначающих время) существительных, во
множественности и исчисляемости. Эта объективизация помогает нам
мысленно «выстроить отрезки времени в ряд».
Осмысление времени как ряда гармонирует с системой трех времен,
однако система двух времен—раннего и позднего— более
1 Year «год» и некоторые словосочетания year с названиями времен
года, а иногда и сами названия времен года могут встречаться с
«местной» морфемой at, но это является исключением. Такие случаи могут
быть или историческими напластованиями ранее действовавших
законов языка, или вызываются аналогией с английским языком.
10*
147

точно соответствовала бы ощущению длительности в
его реальном восприятии. Если мы сделаем попытку
проанализировать сознание, мы найдем не прошедшее,
настоящее и будущее, а сложный комплекс, включающий в себя
все эти понятия. Все есть в сознании, и все в сознании
существует и существует нераздельно. В нашем сознании
соединены чувственная и нечувственная стороны
восприятия. Чувственную сторону — то, что мы видим, слышим,
осязаем,— мы можем назвать the present (настоящее),
другую сторону — обширную, воображаемую область
памяти — обозначить the past (прошедшее), а область веры,
интуиции и неопределенности — the future (будущее).
Но и чувственное восприятие, и память, и предвидение — все
это существует в нашем сознании вместе; мы не можем
обозначить одно как yet to be «еще не существующее», а
другое как once but no more «существовало, но уже нет».
В действительности реальное время отражается в нашем
сознании как getting later «становиться позднее», как
необратимый процесс изменения определенных отношений.
В этом latering «опозднении» или durating «протяженности
во времени» и есть основное противоречие между самым
недавним, позднейшим моментом, находящимся в центре
нашего внимания, и остальными, предшествовавшими ему.
Многие языки прекрасно обходятся двумя временными
формами, соответствующими этому противоречивому
отношению между later «позже» и earlier «раньше». Мы
можем, конечно, создать и мысленно представить себе
систему прошедшего, настоящего и будущего времени в
объективизированной форме точек на линии. Именно к
этому ведет нас наша общая тенденция к объективизации,
что подтверждается системой времен в наших языках.
В английском языке настоящее время находится в
наиболее резком противоречии с основным временным
отношением. Оно как бы выполняет различные и не всегда
вполне совпадающие друг с другом функции. Одна из них
заключается в том, чтобы обозначать нечто среднее между
объективизированным прошедшим и
объективизированным будущим в повествовании, аргументации,
обсуждении, логике и философии. Вторая его функция состоит в
обозначении чувственного восприятия: I see him «я вижу
его». Третья включает в себя констатацию общеизвестных
истин: we see with our eyes «мы видим глазами». Эти
различные случаи употребления вносят некоторую пута-
148

ницу в наше мышление, чего мы в большинстве случаев не
осознаем.
В языке хопи, как и можно было предполагать, это
происходит иначе. Глаголы здесь не имеют времен,
подобных нашим: вместо них употребляются формы
утверждения (assertions), видовые формы и формы, связывающие
предложения (наклонения),— все это придает речи гораздо
большую точность. Формы утверждения обозначают, что
говорящий (не субъект) сообщает о событии (это
соответствует нашему настоящему и прошедшему), или что он
предполагает, что событие произойдет (это соответствует нашему
будущему) 1, или что он утверждает объективную истину
(что соответствует нашему «объективному» настоящему).
Виды определяют различную степень длительности и
различные направления «в течении длительности». До сих пор
мы не сталкивались с указаниями на последовательность
двух событий, о которых говорится. Необходимость такого
указания возникает, правда, только тогда, когда у нас есть
два глагола, т. е. два предложения. В этом случае
наклонения определяют отношения между предложениями,
включая предшествование, последовательность и
одновременность. Кроме того, существует много отдельных слов,
которые выражают подобные же отношения, дополняя
наклонения и виды: функции нашей системы грамматических
времен с ее линейным, трехчленным объективизированным
временем распределены среди других глагольных форм,
коренным образом отличающихся от наших
грамматических времен; таким образом, в глаголах языка хопи нет
(так же, как и в других категориях) основы для
объективизации понятия времени; но это ни в коей мере не значит,
что глагольные формы и другие категории не могут
выражать реальные отношения совершающихся событий.
1 «Предполагающие» и «утверждающие» суждения сопоставляются
друг с другом согласно «основному временному отношению».
«Предполагающие» выражают ожидание, существующее раньше, чем произошло
само событие, и совпадают с этим событием позже, чем об этом заявляет
говорящий, положение которого во времени включает в себя весь итог
прошедшего, выраженного в данном сообщении. Наше понятие
«будущее», оказывается, выражает одновременно то, что было раньше, и то,
что будет позже, как видно из сравнения с языком хопи. Из этого
порядка видно, насколько трудна для понимания тайна реального
времени и каким искусственным является ее изображение в виде
линейного отношения: прошедшее — настоящее —будущее.
149

Длительность, интенсивность и направленность
в SAE и хопи
Для описания всего многообразия действительности
любой язык нуждается в выражении длительности,
интенсивности и направленности. Для SAE и для многих
других языковых систем характерно описание этих
понятий метафорически. Метафоры, применяемые при этом,—
это метафоры пространственной протяженности, т. е.
размера, числа (множественность), положения, формы и
движения. Мы выражаем длительность словами: long
«длинный», short «короткий», great «большой», much «многое»,
quick «быстрый», slow «медленный» и т. д.; интенсивность—
словами: large «большой», much «много», heavy «тяжело»,
light «легко», high «высоко», low «низко», sharp «острый»,
faint «слабый» и т. д.; направленность — словами: more
«более», increase «увеличиваться», grow «расти», turn
«превращаться», get «становиться», approach «приближаться»,
go «идти», come «приходить», rise «подниматься», fall
«падать», stop «останавливаться», smooth «гладкий», even
«ровный», rapid «быстрый», slow «медленный» и т. д. Можно
составить почти бесконечный список метафор, которые мы
едва ли осознаем как таковые, так как они практически
являются единственно доступными лингвистическими
средствами. Неметафорические средства выражения данных
понятий, так же как early «рано», late «поздно», soon
«скоро», lasting «длительный», intense «напряженный», very
«очень», настолько малочисленны, что ни в коей мере не
могут быть достаточными.
Ясно, каким образом создалось такое положение. Оно
является частью всей нашей системы —объективизации —
мысленного представления качеств и потенций как
пространственных, хотя они не являются на самом деле
пространственными (насколько это ощущается нашими
чувствами). Значение существительных (в SAE),
отталкиваясь от названий физических тел, ведет к обозначениям
совершенно иного характера. А поскольку физические
тела и их форма в видимом пространстве обозначаются
терминами, относящимися к форме и размеру, и исчисляются
разного рода числительными, то такие способы
обозначения и исчисления переходят в символы, лишенные
пространственного значения и предполагающие воображаемое
пространство. Физические явления: move «двигаться», stop
150

«останавливаться», rise «поднимайся», sink
«опускаться», approach «приближаться» и т. д.— в видимом
пространстве вполне соответствуют, по нашему мнению, их
обозначениям в мыслимом пространстве. Это зашло так
далеко, что мы постоянно обращаемся к метафорам, даже
когда говорим о простейших непространственных
ситуациях. Я «схватываю» «нить» рассуждений моего
собеседника, но если их «уровень» слишком «высок», мое
внимание может «рассеяться» и «потерять связь» с их «течением»,
так что, когда он «подходит» к конечному «пункту», мы
расходимся уже «широко» и наши «взгляды» так «отстоят»
друг от друга, что «вещи», о которых он говорит,
«представляются» «очень» условными или даже «нагромождением»
чепухи.
Поражает полное отсутствие такого рода метафор в
хопи. Употребление слов, выражающих пространственные
отношения, когда таких отношений на самом деле нет,
просто невозможно в хопи, на них в этом случае как бы
наложен абсолютный запрет. Это становится понятным,
если принять во внимание, что в языке хопи существуют
многочисленные грамматические и лексические средства
для описания длительности, интенсивности и направления
как таковых, а грамматические законы в нем не
приспособлены для проведения аналогий с мыслимым
пространством. Многочисленные виды глаголов выражают
длительность и направленность тех или иных действий, в то время
как некоторые формы залогов выражают интенсивность,
направленность и длительность причин и факторов,
вызывающих эти действия. Далее, особая часть речи —
интенсификатор (the tensors) — многочисленнейший класс
слов — выражает только интенсивность, направленность,
длительность и последовательность. Основная функция
этой части речи — выражать степень интенсивности,
«силу», а также и то, в каком состоянии они находятся и
как видоизменяются: таким образом, общее понятие
интенсивности, рассматриваемое с точки зрения постоянного
изменения, с одной стороны, и непрерывности—с другой,
включает в себя также и понятия направленности и
длительности. Эти особые временные формы — интенсифика-
торы — указывают на различия в степени, скорости,
непрерывности, повторяемости, увеличении' и уменьшении
интенсивности, прямой последовательности,
последовательности, прерванной некоторым интервалом времени,
151

и т. д., а также на качества напряженности, что мы
выразили бы метафорически посредством таких слов, как
smooth «гладкий», even «ровный», hard «твердый», rough
«грубый». Поражает полное отсутствие в этих формах
сходства со словами, выражающими реальные отношения
пространства и движения, которые для нас значат одно и то же.
В них почти нет следов непосредственной деривации от
пространственных терминов 1.
Таким образом, хотя хопи при рассмотрении форм его
существительных кажется предельно конкретным языком,
в формах интенсификаторов он достигает такой
абстрактности, что она почти превышает наше понимание.
Нормы мышления в SAE и хопи
Сравнение, проводимое между нормами мышления
людей, говорящих на языках SAE, и нормами мышления
людей, говорящих на языке хопи, не может быть, конечно,
исчерпывающим. Оно может лишь коснуться некоторых
отчетливо проявляющихся особенностей, которые,
по-видимому, возникают в результате языковых различий, уже
отмечавшихся выше. Под нормами мышления, или
«мыслительным миром», разумеются более широкие понятия,
чем просто язык или лингвистические категории. Сюда
включаются и все связанные с этими категориями
аналогии, все, что они с собой вносят (например, наше «мыслимое
пространство» или то, что под этим может
подразумеваться), взаимодействие между языком и культурой в целом, в
1 Вот пример одного из таких следов: tensor, обозначающий long
in duration «длинный по протяженности», хотя и не имеет общего корня
с пространственным прилагательным long «длинный», зато имеет общий
корень с пространственным прилагательным large «широкий». Другим
примером может служить то, что somewhere «где-то» в пространстве,
употребленное с этой особой частью речи (т. е. с tensor), может
означать at some indefinite time «в какое-то неопределенное время».
Возможно, правда, что только присутствие tensor придает данному случаю
значение времени, так что somewhere «где-то» относится к пространству;
при данных условиях неопределенное пространство означает просто
общую отнесенность, независимо от времени и пространства. Следующим
примером может служить временная форма наречия afternoon; здесь
элемент, означающий after «после», происходит от глагола to separate
«разделять». Есть и другие примеры этой деривации, но они очень
малочисленны и являются исключениями, очень мало похожими на нашу
пространственную объективизацию.
152

результате которого многие факторы, хотя они и не
относятся к языку, указывают на его формирующее влияние.
Иначе говоря, «мыслительный мир» является тем
микрокосмом, который каждый человек несет в себе и с помощью
которого он пытается измерить и понять макрокосм.
Микрокосм SAE, анализируя действительность,
использует главным образом слова, обозначающие
предметы (тела и им подобные) и те виды протяженного, но
бесформенного существования, которые называются
«субстанцией», или «материей». Он воспринимает бытие
посредством двучленной формулы, которая выражает все
сущее как пространственную форму плюс бесформенная
пространственная непрерывность, соотносящаяся с
формой, так же как содержимое соотносится с формой
содержащего. Явления, не обладающие пространственными
признаками, мыслятся как пространственные, несущие в
себе те же понятия форм и непрерывностей.
Микрокосм хопи, анализируя действительность,
использует главным образом слова, обозначающие явления
(events, или точнее eventing), которые рассматриваются
двумя способами: объективно и субъективно.
Объективно — и это только в отношении к непосредственному
физическому восприятию — явления рассматриваются
главным образом с точки зрения формы, цвета, движения и
других непосредственно воспринимаемых признаков.
Субъективно как физические, так и нефизические явления
рассматриваются как выражение невидимых факторов
силы, от которой зависит их незыблемость и постоянство
или их непрочность и изменчивость. Это значит, что не
все явления действительности одинаково становятся «все
более и более поздними». Одни развиваются, вырастая
как растения, вторые рассеиваются и исчезают, третьи
подвергаются процессу превращения, четвертые сохраняют
ту же форму, пока на них не воздействуют мощные силы.
В природе каждого явления, способного выступать как
единое целое, заключена сила присущего ему способа
существования: его рост, упадок, стабильность,
повторяемость или продуктивность. Таким образом, все уже
подготовлено ранними стадиями к тому, как явление проявится
в данный момент, а чем оно станет позже — частично уже
подготовлено, а частично еще находится в процессе
«подготовки». В этом взгляде на мир как на нечто, находящееся
в процессе какой-то подготовки, заключается для хопи
153

особый смысл и значение, соответствующее, возможно,
тому «свойству действительности», которое «материя»,
или «вещество», имеет для нас.
Нормы поведения в культуре хопи
Поведение людей, говорящих на SAE, как и поведение
людей, говорящих на хопи, очевидно, многими путями
соотносится с лингвистически обусловленным
микрокосмом. Как можно было наблюдать при регистрации случаев
пожара, в той или иной ситуации люди ведут себя
соответственно тому, как они об этом говорят. Для поведения
хопи характерно то, что они придают особое значение
подготовке. О событии объявляется и к нему начинается
подготовка задолго до того, как оно должно произойти;
разрабатываются соответствующие меры
предосторожности, обеспечивающие желаемые условия, и особое
значение придается доброй воле как силе, способной
подготовить нужные результаты. Возьмем способы исчисления
времени. Время исчисляется главным образом «днями» (taLk,
-tala) или «ночами» (tok), причем эти слова являются не
существительными, а особой частью речи (tensors); первое
слово образовано от корня со значением «свет», «день»,
второе—от корня со значением «спать». Счет ведется посредством
порядковых числительных. Этот способ счета не может
применяться к группе различных людей или предметов, даже
если они следуют друг за другом, ибо даже и в таком
случае они могут объединяться в группу. Однако он
применяется по отношению к последовательному появлению
одного и того же человека или предмета, не способных
объединиться в группу. «Несколько дней» воспринимается не
так, как «несколько людей», к чему как раз склонны наши
языки, а как последовательное появление одного и того же
человека. Мы не можем изменить сразу несколько человек,
воздействуя на одного, но мы можем подготовить и таким
образом изменить последующие появления одного и того
же человека, воздействуя на его появление в данный
момент. Так хопи рассматривают будущее: они действуют в
данной ситуации так или иначе, полагая, что это окажет
влияние как очевидное, так и скрытое на предстоящее
событие, которое их интересует. Можно было бы сказать,
что хопи понимают такую нашу пословицу, как: «Well
begun is half done» «Хорошее начало — это уже половина
154

дела», но не понимают другой нашей пословицы:
«Tomorrow is another day» «Завтра — это уже новый день». Это
объясняет многое в характере хопи.
Что-то, подготавливающее поведение хопи, всегда можно
грубо разделить на объявление, внешнюю подготовку,
внутреннюю подготовку, скрытое участие и настойчивое
проведение в жизнь. Объявление или предварительное
обнародование является важной обязанностью особого
официального лица — Главного Глашатая. Внешняя
подготовка охватывет широкую, открытую для всех
деятельность, в которой не все, с нашей точки зрения, является
непосредственно полезным. Сюда входят обычная
деятельность, репетиция, подготовка, предварительные
формальности, приготовление особой пищи и т. п. (все это делается
с такой тщательностью, которая может показаться
чрезмерной), интенсивно поддерживаемая физическая
деятельность, например бег, состязания, танцы, которые якобы
способствуют интенсивности развития событий (скажем,
росту посевов), мимикрическая и прочая магия, действия,
основанные на таинствах с применением особых атрибутов
(например, священных палочек, перьев, пищи), и, наконец,
танцы и церемонии, якобы подготовляющие дождь и
урожай. От одного из глаголов, означающих «подготовить»,
образовано существительное «жатва» или «урожай»: па'-
twani «то, что подготовлено», или «то, что подготовляется»1.
Внутренней подготовкой являются молитва и
размышление и в меньшей степени — добрая воля и пожелания
хороших результатов. Хопи придают особое значение силе
желания и силе мысли. Это вполне естественно для их
микрокосма. Желание и мысль являются самой первой и
потому важнейшей, решающей стадией подготовки. Более того,
с точки зрения хопи, наши желания и мысли влияют не
только на наши поступки, но и на всю природу. Это также
понятно. Мы сами осознаем, ощущаем усилие и энергию,
которые вкладываются в желание и мысль. Опыт более
широкий, чем опыт языка, говорит о том, что, если расходуется
энергия, достигаются результаты. Мы склонны думать,
что в состоянии остановить действие этой энергии, поме-
1 Глаголы хопи, означающие «подготовить», не соответствуют точно
нашему «подготовить»; таким образом, na'twani может быть передано
как «то, над чем трудились», «то, ради чего старались» или что-либо
подобное.
155

шать ей воздействовать на окружающее, пока мы не
приступили к физическим действиям. Но мы думаем так
только потому, что у нас есть лингвистическое основание
для теории, согласно которой элементы окружающего
мира, лишенные формы, как, например, «материя», являются
вещами в себе, воспринимаемыми только посредством
подобных же элементов и благодаря этому отделимыми от
жизненных и духовных сил. Считать, что мысль связывает
все, охватывает всю вселенную, не менее естественно, чем
думать, как все мы это делаем, так о свете, зажженном на
улице. И естественно предположить, что мысль, как и
всякая другая сила, всегда оставляет следы своего
воздействия. Так, например, когда мы думаем о каком-то кусте
роз, мы не предполагаем, что наша мысль направляется к
этому кусту и освещает его, подобно направленному на
него прожектору. С чем же тогда имеет дело наше
сознание, когда мы думаем о кусте роз? Может быть, мы
полагаем, что оно имеет дело с «мысленным представлением»,
которое является не кустом роз, а лишь его мысленным
заменителем? Но почему представляется естественным
думать, что наша мысль имеет дело с суррогатом, а не с
подлинным розовым кустом? Возможно, потому, что в нашем
сознании всегда присутствует некое воображаемое
пространство, наполненное мысленными суррогатами.
Мысленные суррогаты — знакомое нам средство. Данный, реально
существующий розовый куст мы воспринимаем как
воображаемый наряду с образами мыслимого пространства,
возможно, именно потому, что для него у нас есть удобное
«место». «Мыслительный мир» хопи не знает воображаемого
пространства. Отсюда следует, что они не могут связать
мысль о реальном пространстве с чем-либо иным, кроме
реального пространства, или отделить реальное
пространство от воздействия мысли. Человек, говорящий на языке
хопи, стал бы, естественно, предполагать, что его мысль
(или он сам) путешествует вместе с розовым кустом или
скорее с ростком маиса, о котором он думает. Мысль эта
в таком случае должна оставить какой-то след и на
растении в поле. Если это хорошая мысль, мысль о здоровье
или росте,— это хорошо для растения, если плохая — плохо.
Хопи подчеркивает интенсифицирующее значение
мысли. Для того чтобы мысль была наиболее действенной,
она должна быть живой в сознании, определенной,
постоянной, доказанной, полной ясно ощущаемых добрых наме-
156

рений. По-английски это может быть выражено как
concentrating, holding it in your heart, putting your mind on
it, earnestly hoping «сосредоточиваться, сохранять в своем
сердце, направлять свой разум, горячо надеяться». Сила
мысли — это та сила, которая стоит за церемониями со
священными палочками, обрядовыми курениями и т. п.
Священная трубка рассматривается как средство,
помогающее «сосредоточиться» (так сообщил мне информант).
Ее название na'twanpi означает «средство подготовки».
Скрытое участие у хопи есть мысленное соучастие
людей, которые фактически не действуют в данной операции,
в чем бы она ни заключалась: в работе, охоте, состязании
или церемонии; эти люди направляют свою мысль и
добрую волю к достижению успеха предпринятого.
Объявление часто дается для того, чтобы обеспечить поддержку
подобных мысленных помощников, так же как и
действительных участников; объявление призывает людей помочь
своей доброй волей 1. Это напоминает сочувствующую
аудиторию или подбадривающих болельщиков на футбольном
матче; причем здесь нет противоречия, так как от скрытых
соучастников ожидается прежде всего сила направленной
мысли, а не просто сочувствие или поддержка. В самом
деле, ведь основная работа скрытых соучастников
начинается до игры, а не во время игры. Отсюда и сила злого
умысла, т. е. мысли, несущей зло; отсюда одна из целей скрытого
соучастия — добиться массовых усилий многих
доброжелателей, чтобы противостоять губительной мысли
недоброжелателей. Подобные действия способствуют развитию
чувства сотрудничества и солидарности. Это не значит, что в
обществе хопи нет соперничества или столкновения
интересов. Противодействие тенденции к общественной
разобщенности в такой небольшой изолированной группе, как
хопи, оказывает теория «подготовки» силой мысли,
логически ведущая к усилению объединенной,
интенсивированной и организованной мысли всего общества. Эта тео-
1 См. пример, приведенный у Ernest Beaglehole, Notes on
Hopi economic life(Yale University publications in «Anthropology», № 15,
1937), особенно ссылку на объявление о заячьей охоте и на стр. 30
описание деятельности в связи с очищением Источника Торева: выпуск
объявления, организацию различных подготовительных мероприятий и,
наконец, описание мер, предпринятых для обеспечения того, чтобы
достигнутые положительные результаты сохранялись и чтобы источник
продолжал действовать.
157

рия должна действовать в значительной степени как сила
сплачивающая, несмотря на частные столкновения, которые
наблюдаются в селениях хопи во всех основных областях их
культурной деятельности.
«Подготавливающая» деятельность хопи еще раз
иллюстрирует действие лингвистической мыслительной среды,
где особенно проявляется роль упорства и постоянного
неустанного повторения. Ощущение силы всей совокупности
бесчисленных единичных энергий притупляется нашим
объективизированным пространственным восприятием
времени, которое усиливается мышлением, близким к
субъективному восприятию времени как непрестанному потоку
событий, расположенных на «временной линии». Нам,
для которых время есть движение в пространстве,
кажется, что неизменное повторение теряет свою силу на
отдельных отрезках этого пространства. С точки зрения
хопи, для которых время есть не движение, а «становление
более поздним» всего, что когда-либо было сделано,
неизменное повторение не растрачивает свою силу, а
накапливает ее. В этом процессе нарастает невидимое изменение,
которое передается более поздним событиям 1. Например,
возвращение дня воспринимается здесь так же, как
возвращение какого-то лица, ставшего немного старше, но
несущего все признаки прошедшего дня. Мы воспринимаем это
лицо не как «другой день», т. е. не как совсем другое
«лицо». Этот принцип, соединенный с принципом силы
мысли и общим характером культуры пуэбло, выражен как
в передаче смысла церемониального танца хопи,
призванного вызывать дождь и урожай, так и в его коротком
дробном ритме, повторяемом тысячи раз в течение нескольких
часов.
1 Это представление о нарастающей силе, которая вытекает из
поведения хопи, имеет свою аналогию в физике: ускорение. Можно сказать,
что лингвистические основы мышления хопи дают возможность
признать, что сила проявляется не как движение или быстрота, а как
накопление или ускорение. Лингвистические основы нашего мышления
мешают подобному истолкованию, ибо, признав силу как нечто
вызывающее изменение, мы воспринимаем это изменение посредством нашей
языковой метафорической аналогии —движения,— вместо того, чтобы
воспринимать его как нечто абсолютно неподвижное и неизменное,
т. е. накопление и ускорение. Поэтому мы бываем так наивно поражены,
когда узнаем из физических опытов, что невозможно определить силу
движения, что движение и скорость, так же как и состояние покоя,—
понятия относительные и что сила может измеряться только ускорением.
158

Некоторые следы влияния языковых норм в западной
цивилизации
Обрисовать в нескольких словах лингвистическую
обусловленность некоторых черт нашей собственной культуры
труднее, чем культуры хопи, поскольку трудно быть
объективным, когда анализируются знакомые, глубоко
укоренившиеся в сознании явления. Я бы хотел только
дать приблизительный набросок того, что свойственно
нашей лингвистической двучленной формуле форма +
лишенное формы вещество или «субстанция», нашей
метафоричности, нашему мыслительному пространству и
нашему объективизированному времени. Все это, как мы
уже видели, имеет отношение к языку.
Философские взгляды, наиболее традиционные и
характерные для «западного мира», во многом основываются на
двучленной формуле — форма + содержание. Сюда
относятся материализм, психофизический параллелизм,
физика, по крайней мере в ее традиционной —
ньютоновской — форме, и дуалистические взгляды на вселенную в
целом. По существу, сюда относится почти все, что можно
назвать «твердым, практическим здравым смыслом».
Монизм, холизм и релятивизм во взглядах на действительность
близки философам и некоторым ученым, но они с трудом
укладываются в рамки «здравого смысла» среднего
западного человека не потому, что их опровергает сама природа
(если бы это было так, философы бы открыли это), а
потому, что для того, чтобы о них говорить, требуется
какой-то новый язык. «Здравый смысл» (как показывает само
название) и «практичность» (это название ни о чем не
говорит) составляют содержание такой речи, в которой все
легко понимается. Иногда утверждают, что ньютоновские
пространства, время и материя ощущаются всеми
интуитивно, тогда как относительность проводится для
доказательства того, что математический анализ опровергает
интуицию. Данное суждение, не говоря уже о его
несправедливом отношении к интуиции, является
непродуманным ответом на первый вопрос, который был поставлен
в начале этой работы и ради которого было предпринято
настоящее исследование. Изложение соображений и
наблюдений почти исчерпано, и ответ, я думаю, ясен.
Импровизированный же ответ, возлагающий всю вину за нашу
медлительность в постижении таких тайн космоса, как, на-
159

пример, относительность, на интуицию, является
ошибочным. Правильно ответить на этот вопрос следует так:
ньютоновские понятия пространства, времени и материи не
есть данные интуиции. Они даны культурой и языком.
Именно из этих источников и взял их Ньютон.
Наше объективизированное представление о времени
соответствует историчности и всему, что связано с
регистрацией фактов, тогда как представление хопи о времени
противоречит этому. Представление хопи о времени
слишком тонко, сложно и постоянно развивается, оно не дает
готового ответа на вопрос о том, когда «одно» событие
кончается, а «другое» начинается. Если считать, что все, что
когда-либо произошло, продолжается и теперь, но
обязательно в форме, отличной от той, которую дает память или
запись, то станет ослабевать стремление к изучению
прошлого. Настоящее же не записывается, а рассматривается
как «подготовка». Наше же объективизированное время
вызывает в представлении что-то вроде ленты или свитка,
разделенного на равные отрезки, которые должны быть
заполнены записями. Письменность, несомненно,
способствовала нашей языковой трактовке времени, даже если эта
языковая трактовка направляла использование
письменности. Благодаря взаимообмену между языком и всей
культурой мы получаем, например:
1. Записи, дневники, бухгалтерию, счетоводство,
математику, стимулированную счетом.
2. Интерес к точной последовательности — датировку,
календари, хронологию, часы, исчисление зарплаты по
затраченному времени, измерение самого времени, время,
как оно применяется в физике-
3. Летописи, хроники — историчность, интерес к
прошлому, археологию, проникновение в прошлые эпохи,
выраженные классицизмом и романтизмом.
Подобно тому как мы представляем себе наше
объективизированное время простирающимся в будущем так же,
как оно простирается в прошлом, подобно этому и наше
представление о будущем складывается на основании
свидетельств прошлого и по этому образцу мы вырабатываем
программы, расписания, бюджеты. Формальное равенство
якобы пространственных единиц, с помощью которых мы
измеряем и воспринимаем время, ведет к тому, что мы
рассматриваем «бесформенное явление» или «субстанцию»
времени как нечто однородное и пропорциональное по
160

отношению к какому-то числу единиц. Так, стоимость мы
исчисляем пропорционально затраченному времени, что
приводит к созданию целей экономической системы,
основанной на стоимости, соотнесенной со временем:
заработная плата (количество затраченного времени постоянею
вытесняет количество вложенного труда), квартирная
плата, кредит, проценты, издержки по амортизации и
страховые премии. Конечно, эта некогда созданная
обширная система мсгла бы существовать при любом
лингвистическом понимании времени, но сам факт ее
создания, многообразие и особая форма, присущие ей в
западном мире, находятся в полном соответствии с категориями
европейских языков. Трудно сказать, возможна была бы
или нет цивилизация, подобная нашей, с иным
лингвистическим пониманием времени; во всяком случае, нашей
цивилизации присущи определенные лингвистические
категории и нормы поведения, складывающиеся на основании
данного понимания времени, и они полностью
соответствуют друг другу. Конечно, мы употребляем календари и
различные часовые механизмы, мы пытаемся все более и
более точно измерять время,— это помогает науке, а наука
в свою очередь, следуя этим хорошо разработанным
путям, возвращает культуре непрерывно растущий арсенал
приспособлений, навыков и ценностей, с помощью которых
культура снова направляет науку. Но что находится за
пределами такой спирали? Наука начинает находить во
вселенной нечто не соответствующее представлениям,
которые мы выработали в пределах данной спирали. Она
пытается создать новый язык, чтобы с его помощью
установить связь с расширившимся миром.
Ясно, что особое значение, которое придается «экономии
времени», вполне понятное на основании всего сказанного
и представляющее очевидное выражение объективизации
времени, приводит к тому, что «скорость» приобретает
высокую ценность, и это отчетливо проявляется в нашем
поведении.
Влияние такого понимания времени на наше поведение
проявляется еще и в том, что однообразие и регулярность,
присущие нашему представлению о времени (как о ровно
вымеренной безграничной ленте), заставляют нас вести
себя так, как будто это однообразие присуще и событиям.
Это еще более усиливает нашу косность. Мы склонны
отбирать и предпочитать все то, что соответствует данному
11 Заказ №110
161

взгляду, мы как будто приспосабливаемся к этой
установившейся точке зрения на существующий мир. Это
проявляется, например, в том, что в своем поведении мы
исходим из ложного чувства уверенности, верим, например,
в то, что все должно идти гладко, и не способны
предвидеть опасности и предотвращать их. Наше стремление
подчинить себе энергию вполне соответствует этому
установившемуся взгляду, и, развивая технику, мы идем все
теми же привычными путями. Так, например, мы как будто
совсем не заинтересованы в том, чтобы помешать действию
энергии, которая вызывает несчастные случаи, пожары и
взрывы, происходящие постоянно и в широких масштабах.
Такое равнодушие к непредвиденному в жизни было бы
катастрофическим в обществе, столь малочисленном,
изолированном и постоянно подвергающемся опасностям, каким
является, или вернее являлось, общество хопи.
Таким образом, наш лингвистический
детерминированный мыслительный мир не только соотносится с нашими
культурными идеалами и установками, но вовлекает даже
наши собственно подсознательные действия в сферу своего
влияния и придает им некоторые типические черты. Это
проявляется, как мы видели, в небрежности, с какой мы,
например, обычно водим машины, или в том, что мы
бросаем окурки в корзину для бумаги. Типичным проявлением
этого влияния, но уже в несколько ином плане, является
наша жестикуляция во время речи. Очень многие жесты,
характерные по крайней мере для людей, говорящих по-
английски, а возможно, и для всей группы SAE, служат для
иллюстрации движения в пространстве, но, по существу,
не пространственных понятий, а каких-то внепространствен-
ных представлений, которые наш язык трактует с помощью
метафор мыслимого пространства: мы скорее склонны
сделать жест, передающий понятие «схватить», когда мы
говорим о желании поймать ускользающую мысль, чем когда
говорим о том, чтобы взяться за дверную ручку. Жест
стремится передать метафору, сделать более ясным
туманное высказывание. Но если язык, имея дело с
непространственными понятиями, обходится без
пространственной аналогии, жест не сделает непространственное
понятие более ясным. Хопи очень мало жестикулируют, а в
том смысле, как понимаем жест мы, они не жестикулируют
совсем.
Казалось бы, кинестезия, или ощущение физического
162

движения тела, хотя она и возникла до языка, должна
сделаться значительно более осознанной через
лингвистическое употребление воображаемого пространства и
метафорическое изображение движения. Кинестезия
характеризует две области европейской культуры — искусство
и спорт. Скульптура, в которой Европа достигла такого
мастерства (так же как и живопись), является видом
искусства в высшей степени кинестетическим, четко передающим
ощущение движения тела. Танец в нашей культуре
выражает скорее наслаждение движением, чем символику
или церемонию, а наша музыка находится под сильным
влиянием формы танца. Этот элемент «поэзии движения» в
большой степени проникает и в наш спорт. В состязаниях и
спортивных играх хопи на первый план ставится, пожалуй,
выносливость и сила выдержки. Танцы хопи в высшей
степени символичны и исполняются с большой
напряженностью и серьезностью, но в них мало движения и ритма.
Синестезия, или возможность восприятия с помощью
органов какого-то одного чувства явлений, относящихся к
области другого чувства, например восприятие цвета или
света через звуки и наоборот, должна была бы сделаться
более осознанной благодаря лингвистической
метафорической системе, которая передает непространственное
представление с помощью пространственных терминов, хотя,
вне всяких сомнений, она возникает из более глубокого
источника. Возможно, первоначально метафора возникает
из синестезии, а не наоборот, но, как показывает язык
хопи, метафора не обязательно должна быть тесно связана
с лингвистическими категориями. Непространственному
восприятию присуще одно хорошо организованное чувство —
слух, обоняние же и вкус менее организованны.
Непространственное восприятие — это главным образом сфера
мысли, чувства и звука. Пространственное восприятие —
это сфера света, цвета, зрения и осязания; оно дает нам
формы и измерения. Наша метафорическая система,
называя непространственные восприятия по образцу
пространственных, приписывает звукам, запахам и звуковым
ощущениям, чувствам и мыслям такие качества, как цвет, свет,
форму, контуры, структуру и движение, свойственные
пространственному восприятию. Этот процесс в какой-то
степени обратим, ибо, если мы говорим: высокий, низкий,
резкий, глухой, тяжелый, чистый, медленный звук,— нам
уже нетрудно представлять пространственные явления как
11*
163

явления звуковые. Так, мы говорим о «тонах» цвета, об
«однотонном» сером цвете, о «кричащем» галстуке, о «вкусе» в
одежде — все это составляет обратную сторону
пространственных метафор. Для европейского искусства
характерно нарочитое обыгрывание синестезии. Музыка пытается
вызвать в воображении целые сцены, цвета, движение,
геометрические узоры; живопись и скульптура часто
сознательно руководствуются музыкально-ритмическими
аналогиями; цвета ассоциируются по аналогии с ощущениями
созвучия и диссонанса. Европейский театр и опера
стремятся к синтезу многих видов искусства. Возможно, именно
таким способом наш метафорический язык, который
неизбежно несколько искажает мысль, достигает с помощью
искусства важного результата—создания более глубокого
эстетического чувства, ведущего к более
непосредственному восприятию единства, лежащего в основе явлений,
которые в разнообразных и разрозненных формах даются
нам через наши органы чувств.
Исторические связи
Как исторически создается такое сплетение между
языком, культурой и нормами поведения? Что было
первичным — норма языка или норма культуры?
В основном они развивались вместе, постоянно влияя
друг на друга. Но в этом содружестве природа языка
является тем факторохм, который ограничивает его свободу и
гибкость и направляет его развитие по строго
определенному пути. Это происходит потому, что язык является
системой, а не просто комплексом норм. Структура большой
системы поддается существенному изменению очень
медленно, в то время как во многих других областях культуры
изменения совершаются сравнительно быстро. Язык,
таким образом, отражает массовое мышление; он реагирует
на все изменения и нововведения, но реагирует слабо и
медленно, тогда как в сознании производящих изменения
это происходит моментально.
Возникновение комплекса язык — культура SAE
относится к древним временам. Многое из его метафорической
трактовки непространственного посредством
пространственного утвердилось в древних языках, в частности в
латыни. Эту черту можно даже назвать отличительной
особенностью латинского языка. Сравнивая латынь, скажем,
164

с древнееврейским языком, мы обнаруживаем, что если
для древнееврейского языка характерна лишь некоторая
трактовка непространственнсго через посредство
пространственного, то для латыни это характерно в большей
степени. Латинские термины для непространственных
понятий, например educo, religio, principia, comprehendo,—
это обычно метафоризованные физические понятия:
вывести, связывать и т. д. Сказанное относится не ко всем
языкам, этого совсем не наблюдается в хопи. Тот факт, что в
латыни направление развития шло от пространственного к
непространственному (отчасти вследствие столкновения
интеллектуально неразвитых римлян с греческой культурой,
давшего новый стимул к абстрактному мышлению), и что
более поздние языки стремились подражать латинскому,
явился, вероятно, причиной для того убеждения, что это —
естественное направление семантического изменения во
всех языках (этого убеждения придерживаются некоторые
лингвисты еще и теперь) и что объективные восприятия
первичны по отношению к субъективным (такого мнения
твердо придерживаются в западных научных кругах, но
оно не разделяется учеными Востока). Некоторые
философские доктрины представляют убедительные
доказательства в пользу противоположного взгляда, и, конечно,
иногда процесс идет в обратном направлении. Так, можно,
например, доказать, что в хопи слово, обозначающее
«сердце», является поздним образованием, созданным от
корня, означающего «думать» или «помнить». То же
происходит со словом radio «радио», если мы сравним значение
слова radio «радио» в предложении he bought a new radio
«он купил новое радио» с его первичным значением science
of wireless telephony «наука о беспроволочной телефонии».
В средние века языковые модели, уже выработанные в
латыни, стали приспосабливаться ко все увеличивающимся
изобретениям в механике, промышленности, торговле, к
схоластической и научной мысли. Потребность в
измерениях в промышленности и торговле, склады и грузы
материалов в различных контейнерах, помещения для разных
товаров, стандартизация единиц измерения, изобретение
часового механизма и измерение «времени», введение
записей, счетов, составление хроник, летописей, развитие
математики и соединение прикладной математики с
наукой — все это, вместе взятое, привело наше мышление и
язык к их современному состоянию.
165

В истории хопи, если бы мы могли прочитать ее, мы
нашли бы иной тип языка и иной характер
взаимовлияния культуры и окружающей среды. Здесь мы встречаем
мирное земледельческое общество, изолированное
географически и врагами-кочевниками, общество, обитающее на
земле, бедной осадками, возделывающее культуры на сухой
почве, способной принести плоды только в результате
чрезвычайного упорства (отсюда то значение, которое
придается настойчивости и повторению), общество,
ощущающее необходимость сотрудничества (отсюда и та роль,
которую играют психология коллектива и психологические
факторы вообще), принимающее зерно и дождь за исходные
критерии ценности, осознающее необходимость усиленной
подготовки и мер предосторожности для обеспечения
урожая на скудной почве при неустойчивом климате,
сознающее зависимость от угодной природе молитвы и
проявляющее религиозное отношение к силам природы через молитву
и религию, направленным к вечно необходимому благу —
дождю. Все эти условия, присущие данному обществу,
взаимодействуя с языковыми нормами хопи, формируют их
характер и мало-помалу создают определенное
мировоззрение.
Чтобы подвести итог всему вышесказанному и ответить
на первый вопрос, поставленный вначале, можно сказать
так: понятие «времени» и «материи» не даны из опыта всем
людям в одной и той же форме. Они зависят от природы
языка или языков, благодаря употреблению которых они
развились. Они зависят не столько от какой-либо одной
системы (как-то: категории времени или существительного)
в пределах грамматической структуры языка, сколько от
способов анализа и обозначения восприятий, которые
закрепляются в языке как отдельные «манеры речи» и
накладываются на типические грамматические категории так,
что подобная «манера» может включать в себя
лексические, морфологические, синтаксические и тому подобные, в
других случаях совершенно несовместимые средства языка,
соотносящиеся друг с другом в определенной
последовательности.
Наше собственное «время» существенно отличается от
«длительности» у хопи. Оно воспринимается нами как
строго ограниченное пространство или иногда — как
движение в таком пространстве и соответственно используется
как категория мышления. «Длительность» у хопи не может
166

быть выражена в терминах пространства и движения, ибо
именно в этом понятии заключается отличие формы от
содержания и сознания в целом от отдельных
пространственных элементов сознания. Некоторые понятия, явившиеся
результатом нашего восприятия времени, как, например,
понятие абсолютной одновременности, было бы или очень
трудно, или невозможно выразить в языке хопи или они
были бы бессмысленны в их восприятии и заменены
какими-то иными, более приемлемыми для них понятиями.
Наше понятие «материи» является физическим подтипом
«субстанции», или «вещества», которсе мыслится как что-то
бесформенное и протяженное, что должно принять какую-то
определенную форму, прежде чем стать формой
действительного существования. В хспи, кажется, нет ничего,
что бы соответствовало этому понятию; там нет
бесформенных протяженных элементов; существующее может иметь,
а может и не иметь формы, но зато ему должны быть
свойственны интенсивность и длительность — понятия, не
связанные с пространством и в своей основе однородные.
Как же все-таки следует рассматривать наше понятие
«пространства», которое также включалось в первый
вопрос? В понимании пространства у народов хопи и SAE
нет такого отчетливого различия, как в понимании
времени, и, возможно, понимание пространства дается в
основном в той же форме через опыт, независимый от языка.
Эксперименты, проведенные структурной психологической
школой (Gestaltpsychologie) над зрительными
восприятиями, как будто уже установили это, но понятие
пространства несколько варьируется в языке, ибо, как категория
мышления \ оно очень тесно связано с параллельным
использованием других категорий мышления, таких,
например, как «время» и «материя», которые обусловлены
лингвистически. Наш глаз видит предметы в тех же
пространственных формах, как видит их и хопи, но для нашего
представления о пространстве характерно еще и то, что оно
используется для обозначения таких непространственных
отношений, как время, интенсивность, направленность, и
для обозначения вакуума, наполняемого воображаемыми
бесформенными элементами, один из которых может быть
назван «пространство». Пространство в восприятии хопи не
1 Сюда относятся «ньютоновское» и «эвклидово» понятия
пространства и т. п.
167

связано психологически с подобными обозначениями, оно
относительно «чисто», т. е. никак не связано с
непространственными понятиями.
Обратимся к нашему второму вопросу. Между
культурными нормами и языковыми моделями существуют связи,
но не корреляции или прямые соответствия. Хотя было бы
невозможно объяснить существование Главного Глашатая
отсутствием категории времени в языке хопи, вместе с тем,
несомненно, наличествует связь между языком и
остальной частью культуры общества, которое этим языком
пользуется. В некоторых случаях «манеры речи» составляют
неотъемлемую часть всей культуры, хотя это и нельзя
считать общим законом, и существуют связи между
применяемыми лингвистическими категориями, их отражением в
поведении людей и теми разнообразными формами,
которые принимает развитие культуры. Так, например,
значение Главного Глашатая, несомненно, связано если не с
отсутствием грамматической категории времени, то с той
системой мышления, для которой характерны категории,
отличающиеся от наших времен. Эти связи обнаруживаются
не столько тогда, когда мы концентрируем внимание на
чисто лингвистических, этнографических или
социологических данных, сколько тогда, когда мы изучаем культуру
и язык (при этом только в тех случаях, когда культура и
язык сосуществуют исторически в течение значительного
времени) как нечто целое, в котором можно предполагать
взаимозависимость между отдельными областями, и если
эта взаимозависимость действительно существует, она
должна быть обнаружена в результате такого изучения.

Бенджамен Л. Уорф
НАУКА И ЯЗЫКОЗНАНИЕ 1
о двух ошибочных воззрениях на речь и мышление,
характеризующих систему естественной логики,
и о том, КАК слова и обычаи влияют на мышление
Каждый нормальный человек, вышедший из детского
возраста, обладает способностью говорить и говорит.
Именно поэтому каждый независимо от образования
проносит через всю свою жизнь некоторые хотя и наивные, но
глубоко укоренившиеся взгляды на речь и на ее связь с
мышлением. Поскольку эти воззрения тесно связаны с
речевыми навыками, ставшими бессознательными и
автоматическими, они довольно трудно поддаются изменению и
отнюдь не являются чем-то сугубо индивидуальным или
хаотичным — в их основе лежит определенная система.
Поэтому мы вправе назвать эти воззрения системой
естественной логики. Этот термин представляется мне более
удачным, чем термин «здравый смысл», который часто
используется с тем же значением.
Согласующийся с законами естественной логики факт,
что все люди с детства свободно владеют речью, уже
позволяет каждому считать себя авторитетом во всех
вопросах, связанных с процессом формирования и передачи
мыслей. Для этого, как ему представляется, достаточно
обратиться к здравому смыслу и логике, которыми он,
как и всякий другой человек, обладает. Естественная
логика утверждает, что речь — это лишь внешний процесс,
связанный только с сообщением мыслей, но не с их
формированием. Считается, что речь, т. е. использование языка,
лишь «выражает» то, что уже в основных чертах сложилось
без помощи языка. Формирование мысли — это якобы
1 Впервые опубликована в журнале «The technology review» (апрель,
1940); перепечатана в однотомнике избранных статей Уорфа,
вышедшем в издании Массачусетского технологического института в 1956 г.
под названием «Language, thought, and reality».
169

самостоятельный процесс, называемый мышлением или
мыслью и никак не связанный с природой отдельных
конкретных языков. Грамматика языка — это лишь
совокупность общепринятых традиционных правил, но
использование языка подчиняется якобы не столько им, сколько
правильному, рациональному, или логическому,
мышлению.
Мысль, согласно этой системе взглядов, зависит не от
грамматики, а от законов логики или мышления, будто бы
одинаковых для всех обитателей вселенной и отражающих
рациональное начало, которое может быть обнаружено
всеми разумными людьми независимо друг от друга,
безразлично, говорят ли они на китайском языке или на языке
чоктав. У нас принято считать, что математические формулы
и постулаты формальной логики имеют дело как раз с
подобными явлениями, т. е. со сферой и законами чистого
мышления. Естественная логика утверждает, что
различные языки — это в основном параллельные способы
выражения одного и того же понятийного содержания и что
поэтому они различаются лишь незначительными деталями,
которые только кажутся важными. По этой теории
математика, символическая логика, философия и т. п.— это не
особые ответвления языка, но системы, противостоящие
языку и имеющие дело непосредственно с областью чистого
мышления. Подобные взгляды нашли отражение в старой
остроте о немецком грамматисте, посвятившем всю свою
жизнь изучению дательного падежа. С точки зрения
естественной логики и дательный падеж, и грамматика в целом —
вещи незначительные. Иного мнения придерживались, по-
видимому, древние арабы: рассказывают, что два принца
оспаривали друг у друга честь надеть туфли самому
ученому из грамматистов королевства, а их отец, калиф, видел
славу своего королевства в том. что великие грамматисты
почитались здесь превыше королей.
Известное изречение, гласящее, что исключения
подтверждают правила, содержит немалую долю истины, хотя
с точки зрения формальной логики оно превратилось в
нелепость, поскольку «подтверждать» больше не значило
«подвергнуть проверке». Поговорка приобрела глубокий
психологический смысл с тех пор, как она утратила значение
в логике. Сейчас она означает то, что, если у правила
совершенно нет исключений, его не признают за правило и
вообще его не осознают. Такие явления — часть нашего по-
170

повседневного опыта, который мы обычно не осознаем. Мы
не можем выделить какое-либо явление или сформулировать
для него правила до тех пор, пока не найдем ему
противопоставления и не обогатим наш опыт настолько, что
столкнемся наконец с нарушением данной регулярности. Так,
мы вспоминаем о воде лишь тогда, когда высыхает колодец, и
осознаем, что дышим воздухом, только когда его нам
начинает не хватать.
Или, например, предположим, что какой-нибудь народ
в силу какого-либо физиологического недостатка способен
воспринимать только синий цвет. В таком случае вряд ли
его люди смогут сформулировать мысль, что они видят
только синий цвет. Термин синий будет лишен для них
всякого значения, в их языке мы не найдем названий
цветов, а их слова, обозначающие оттенки синего цвета,
будут соответствовать нашим словам светлый, темный,
белый, черный и т. д., но не нашему слову синий. Для того
чтобы осознать, что они видят только синий цвет, они
должны в какие-то отдельные моменты воспринимать и другие
цвета. Закон тяготения не знает исключений; нет нужды
доказывать, что человек без специального образования не
имеет никакого понятия о законах тяготения и ему никогда
бы не пришла в голову мысль о возможности
существования планеты, на которой тела подчинялись бы законам,
отличным от земных. Как синий цвет у нашего вымышленного
народа, так и закон тяготения составляют часть
повседневного опыта необразованного человека, нечто неотделимое
от этого повседневного опыта. Закон тяготения нельзя было
сформулировать до тех пор, пока падающие тела не были
рассмотрены с более широкой точки зрения — с учетом и
других миров, в которых тела движутся по орбитам или
иным образом.
Подобным же образом, когда мы поворачиваем голову,
окружающие нас предметы отражаются на сетчатке глаза
так, как если бы эти предметы двигались вокруг нас. Это
явление — часть нашего повседневного опыта, и мы не
осознаем его. Мы не думаем, что комната вращается вокруг
нас, но понимаем, что повернули голову в неподвижной
комнате. Если мы попытаемся критически осмыслить то,
что происходит при быстром движении головы или глаз,
то окажется, что самого движения мы не видим; мы видим
лишь нечто расплывчатое между двумя ясными картинами.
Обычно мы этого совершенно не замечаем, и мир предстает
174

перед нами без этих расплывчатых переходов. Когда мы
проходим мимо дерева или дома, их отражение на сетчатке
меняется так же, как если бы это дерево или дом
поворачивались на оси; однако, передвигаясь при обычных скоростях,
мы не видим поворачивающихся домов или деревьев.
Иногда неправильно подобранные очки позволяют
увидеть, когда мы оглядываемся вокруг, странные движения
окружающих предметов, но обычно мы при передвижении
не замечаем их относительного движения. Наша психическая
организация такова, что мы игнорируем целый ряд явлений,
которые хотя и всеобъемлющи и широко распространены,
но не имеют значения для нашей повседневной жизни и
нужд.
Естественная логика допускает две ошибки. Во-первых,
она не учитывает того, что факты языка составляют для
говорящих на данном языке часть их повседневного опыта
и поэтому эти факты не подвергаются критическому
осмыслению и проверке. Таким образом, если кто-либо, следуя
естественной логике, рассуждает о разуме, логике и
законах правильного мышления, он обычно склонен просто
следовать за чисто грамматическими фактами, которые в
его собственном языке или семье языков составляют часть
его повседневного опыта, но отнюдь не обязательны для
всех языков и ни в каком смысле не являются общей
основой мышления. Во-вторых, естественная логика смешивает
взаимопонимание говорящих, достигаемое путем
использования языка, с осмысливанием того языкового процесса,
при помощи которого достигается взаимопонимание, т. е.
с областью, являющейся компетенцией презренного и с
точки зрения естественной логики абсолютно бесполезного
грамматиста. Двое говорящих, например на английском
языке, быстро придут к договоренности относительно
предмета речи; они без труда согласятся друг с другом в
отношении того, к чему относятся их слова. Один из них (А)
может дать указания, которые будут выполнены к полному
его удовлетворению другим говорящим (В). Именно
потому, что А и В так хорошо понимают друг друга, они в
соответствии с естественной логикой считают, что им,
конечно, ясно, почему это происходит. Они полагают,
например, что все дело просто в тем, чтобы выбрать слова для
выражения мыслей. Если мы попросим А объяснить, как
ему удалось так легко договориться с В, он просто повторит
более или менее пространно то, что он сказал В. Он и
172

понятия не имеет о том процессе, который здесь
происходит. Сложнейшая система языковых моделей и
классификаций, которая должна быть общей для А и В, служит им
для того, чтобы они вообще могли вступить в контакт.
Эти врожденные, приобретаемые со способностью
говорить основы и есть область грамматиста, или лингвиста,
если дать этому ученому более современное название.
Слово «лингвист» в разговорной и особенно в газетной речи
означает нечто совершенно иное, а именно — человека,
который может быстро достигнуть взаимопонимания при
общении с людьми, говорящими на различных языках.
Такого человека, однако, правильнее было бы назвать
полиглотом. Ученые-языковеды уже давно осознали, что
способность бегло говорить на каком-либо языке еще
совсем не означает лингвистического знания этого языка,
т. е. понимания его основных особенностей (background
phenomena), его системы и происходящих в ней регулярных
процессов. Точно так же способность хорошо играть на
биллиарде не подразумевает и не требует знания законов
механики, действующих на биллиардном столе.
Сходным образом обстоит дело в любой другой отрасли
науки. Всех подлинных ученых интересует прежде всего
основа явлений, играющая как таковая небольшую роль в
нашей жизни. И тем не менее изучение основы явлений
позволяет обнаружить тесную связь между многими
остающимися в тени областями фактов, принимаемыми за нечто
данное, и такими занятиями, как транспортировка товаров,
приготовление пищи, уход за больными, выращивание
картофеля. Все эти виды деятельности могут с течением времени
подвергнуться весьма значительным изменениям под
влиянием сугубо научных теоретических изысканий, ни в коей
мере не связанных с самими этими банальными занятиями.
Так и в лингвистике — изучаемая ею основа языковых
явлений, которые как бы находятся на заднем плане:
имеет отношение ко всем видам нашей деятельности, связанной
с речью и достижением взаимопонимания,—во всякого
рода рассуждениях и аргументации, в юриспруденции,
дискуссиях, при заключении мира, заключении различных
договоров, в изъявлении общественного мнения, в оценке
научных теорий, при изложении научных результатов.
Везде, где в делах людей достигается договоренность или
согласие, независимо от того, используются ли при этом
математические или какие-либо другие специальные
173

условные знаки или нет, эта договоренность достигается
при помощи языковых процессов или не достигается вовсе.
Как мы видели, ясное понимание лингвистических
процессов, посредством которых достигается та или иная
договоренность, совсем не обязательно для достижения
этой договоренности, но, разумеется, отнюдь ей не мешает.
Чем сложнее и труднее дело, тем большую помощь может
оказать такое знание. В конце концов можно достигнуть
такого уровня — и я подозреваю, что современный мир
почти достиг его, — когда понимание процессов речи является
уже не только желательным, но и необходимым. Здесь
можно провести аналогию с мореплаванием. Всякое
плывущее по морю судно попадает в сферу действия
притяжения планет, однако даже мальчишка может провести свое
суденышко вокруг бухты, не зная ни географии, ни
астрономии, ни математики или международной политики; в
то же время для капитана океанского парохода знание
всех этих предметов весьма существенно.
Когда лингвисты смогли научно и критически
исследовать большое число языков, совершенно различных по
своему строю, их опыт обогатился, основа для сравнения
расширилась, они столкнулись с нарушением тех
закономерностей, которые до того считались универсальными,
и познакомились с совершенно новыми типами явлений.
Было установлено, что основа языковой системы любого
языка (иными словами, грамматика) не есть просто
инструмент для воспроизведения мыслей. Напротив, грамматика
сама формирует мысль, является программой и руководством
мыслительной деятельности индивидуума, средством
анализа его впечатлений и их синтеза. Формирование мыслей —
это не независимый процесс, строго рациональный в
старом смысле этого слова, но часть грамматики того или иного
языка и различается у различных народов в одних
случаях незначительно, в других — весьма существенно, так
же как грамматический строй соответствующих языков.
Мы расчленяем природу в направлении, подсказанном
нашим родным языком. Мы выделяем в мире явлений те
или иные категории и типы совсем не потому, что они (эти
категории и типы) самоочевидны; напротив, мир
предстает перед нами как калейдоскопический поток впечатлений,
который должен быть организован нашим сознанием, а
это значит в основном — языковой системой, хранящейся в
нашем сознании. Мы расчленяем мир. организуем его в
174

понятия и распределяем значения так, а не иначе в
основном потому, что мы — участники соглашения,
предписывающего подобную систематизацию. Это соглашение имеет
силу для определенного речевого коллектива и закреплено
в системе моделей нашего языка. Это соглашение,
разумеется, никак и никем не сформулировано и лишь
подразумевается, и тем не менее мы — участники этого соглашения;
мы вообще не сможем говорить, если только не подпишемся
под систематизацией и классификацией материала,
обусловленной указанным соглашением.
Это обстоятельство имеет исключительно важное
значение для современной науки, поскольку из него следует,
что никто не волен описывать природу абсолютно
независимо, но все мы связаны с определенными способами
интерпретации даже тогда, когда считаем себя наиболее
свободными. Человеком, более свободном в этом отношении, чем
другие, оказался бы лингвист, знакомый со множеством
самых разнообразных языковых систем. Однако до сих пор
таких лингвистов не было. Мы сталкиваемся, таким
образом, с новым принципом относительности, который гласит,
что сходные физические явления позволяют создать
сходную картину вселенной только при сходстве или по
крайней мере при соотносительности языковых систем.
Этот поразительный вывод не так очевиден, если
ограничиться сравнением лишь наших современных европейских
языков да еще, возможно, латинского и греческого. Системы
этих языков совпадают в своих существенных чертах, что
на первый взгляд, казалось бы, свидетельствует в пользу
естественной логики. Но это совпадение существует только
потому, что все указанные языки представляют собой
индоевропейские диалекты, построенные в основном по одному
и тому же плану и исторически развившиеся из того, что
когда-то давно было одной речевой общностью; сходство
упомянутых языков объясняется, кроме того, тем, что все
они в течение долгого времени участвовали в создании
общей культуры, а также тем, что эта культура во многом,
и особенно в интеллектуальной области, развивалась под
большим влиянием латыни и греческого. Таким образом,
данный случай не противоречит принципу лингвистической
относительности, сформулированному в конце предыдущего
абзаца. Следствием этого является сходство в описании
мира у современных ученых. Нужно, однако,
подчеркнуть, что понятия «все современные ученые, говорящие на
175

индоевропейских языках» и «все ученые» не совпадают. То,
что современные китайские или турецкие ученые
описывают мир, подобно европейским ученым, означает только,
что они переняли целиком всю западную систему мышления,
но совсем не то, что они выработали эту систему
самостоятельно, с их собственных наблюдательных постов.
Расхождения в анализе природы становятся более
очевидными при сопоставлении наших собственных языков с
языками семитскими, китайским, тибетским или
африканскими. И если мы привлечем языки коренного населения
Америки, где речевые коллективы в течение многих
тысячелетий развивались независимо друг от друга и от Старого
Света, то тот факт, что языки расчленяют мир по-разному,
становится совершенно неопровержимым. Обнаруживается
относительнссть всех понятийных систем, в том числе и
нашей, и их зависимость от языка. То, что американские
индейцы, владеющие только своими родными языками,
никогда не выступали в качестве ученых или исследователей,
не имеет отношения к делу. Игнорировать свидетельство
своеобразия человеческого разума, которое предоставляют
их языки, — это все равно, что ожидать от ботаников
исчерпывающего описания растительного мира, зная, что они
изучили только растения, употребляемые для пищи, и
оранжерейные розы.
Рассмотрим несколько примеров. В английском языке
мы распределяем большинство слов по двум классам,
обладающим различными грамматическими и логическими
особенностями. Слова первого класса мы называем
существительными (ср., например, house «дом», man
«человек»); слова второго — глаголами (например: hit «ударить»,
run «бежать»). Многие слова одного класса могут выступать
еще и как слова другого класса (например: a hit «удар»,
a run «бег» или to man the boat «укомплектовывать лодку
людьми, личным составом»). Однако в общем граница
между этими двумя классами является абсолютной. Наш язык
дает нам, таким образом, деление мира на два полюса.
Но сама природа совсем так не делится. Если мы скажем,
что strike «ударять», turn «поворачивать», run «бежать»
и т. п.—глаголы потому, что они обозначают временные
и кратковременные явления, то есть действия, тогда
почему же fist «припадок» — существительное? Ведь это тоже
временное явление! Почему lightning «молния», spark
«искра», wave «волна», eddy «вихрь», pulsation «пульсация»,
176

flame «пламя», storm «буря», phase «фаза», cycle «цикл»,
spasm «спазм», noise «шум», emotion «чувство» и т. п. —
существительные? Все это — временные явления. Если man
«человек» и house «дом» — существительные потому, что
они обозначают длительные и устойчивые явления, то есть
предметы, тогда почему keep «держать», adhere «твердо
держаться, придерживаться», extend «простираться»,
project «выдаваться, выступать», continue «продолжаться,
длиться», persist «упорствовать, оставаться», grow «расти»,
dwell «пребывать, жить» и т. п.—глаголы? Если нам
возразят, что possess «обладать», adhere «придерживаться» —
глаголы потому, что они обозначают скорее устойчивые
связи, чем устойчивые понятия, почему же тргда
equilibrium «равновесие», pressure «давление», current «течение,
ток», peace «мир», group «группа», nation «нация», society
«общество», tribe «племя», sister «сестра» или другие
термины родства относятся к существительным? Мы
обнаруживаем, что «событие» (event) означает для нас «то, что наш
язык классифицирует как глагол» или нечто подобное.
Мы видим, что определить явление, вещь, предмет,
отношение и т. п., исходя из природы, невозможно; их
определение всегда подразумевает обращение к грамматическим
категориям того или иного конкретного языка.
В языке хопи «молния», «волна», «пламя», «метеор»,
«клуб дыма», «пульсация» — глаголы, так как все это собы- :
тия краткой длительности и именно поэтому не могут быть
ничем иным, кроме как глаголами. «Облако» и «буря»
обладают наименьшей продолжительностью, возможной для
существительных. Таким образом, как мы установили, в
языке хопи существует классификация явлений (или
лингвистически изолируемых единиц), исходящая из их
длительности, нечто совершенно чуждое нашему образу мысли.
С другой стороны, в языке нутка (о-в Ванкувер) все слова
показались бы нам глаголами, но в действительности там
нет ни класса I, ни класса II; перед нами как бы
монистический взгляд на природу, который порождает только один
класс слов для всех видов явлений. О house «дом» можно
сказать и «a house occurs» «дом имеет место» и «it houses»
«домит» совершенно так же, как о flame «пламя» можно
сказать и «a flame occurs» «пламя имеет место» и «it burns»
«горит». Эти слова представляются нам похожими на
глаголы потому, что у них есть флексии, передающие
различные оттенки длительности и времени, так что суффиксы
12 Заказ № 116
177

слова, обозначающего «дом», придают ему значения «давно
существующий дом», «временный дом», «будущий дом»,
«дом, который раньше был», «то, что начало быть домом»
и т. п.
В языке хопи есть существительное, которое может
относиться к любому летающему предмету или существу,
за исключением птиц; класс птиц обозначается другим
существительным. Можно сказать, что первое
существительное обозначает класс Л—П «летающие минус птицы».
И действительно, хопи называют одним и тем же словом и
насекомое, и самолет, и летчика и не испытывают при этом
никаких затруднений. Разумеется, ситуация помогает
устранить возможное смешение различных представителей
любого широкого лингвистического класса, подобного
Л—П. Этот класс представляется нам уж слишком
обширным и разнородным, но таким же показался бы, например,
эскимосу наш класс «снег». Мы называем одним и тем же
словом падающий снег, снег на земле, снег, плотно
слежавшийся, как лед, талый снег, снег, несомый ветром, и т.п.,
независимо от ситуации. Для эскимоса это
всеобъемлющее слово было бы почти немыслимым; он заявил бы, что
падающий снег, талый снег и т. п. различны и по
восприятию и по функционированию (sensuously and
operationally). Это различные вещи, и он называет их различными
словами. Напротив, ацтеки идут еще дальше нас: в их языке
«холод», «лед» и «снег» представлены одним и тем же словом
с различными окончаниями: «лед» — это существительное,
«холод» — прилагательное, а для «снега» употребляется
сочетание «ледяная изморозь».
Однако удивительнее всего то, что различные широкие
обобщения западной культуры, как, например, время,
скорость, материя, не являются существенными для
построения всеобъемлющей картины вселенной. Психические
переживания, которые мы подводим под эти категории,
конечно, никуда не исчезают, но управлять космологией
могут и иные категории, связанные с переживаниями
другого рода, и функционируют они, по-видимому, ничуть не
хуже наших. Хопи, например, можно назвать языком,
не имеющим времени. В нем различают психологическое
время, которое очень напоминает бергсоновскую
«длительность», но это «время» совершенно отлично от
математического времени T, используемого нашими физиками.
Специфическими особенностями понятия времени в языке
178

хопи является то, что оно варьируется от человека к
человеку, не допускает одновременности, может иметь нулевое
измерение, то есть количественно не может превышать
единицу. Индеец хопи говорит не «я оставался пять дней»,
но «я уехал на пятый день».
Слово, относящееся к этому виду времени, подобно
слову «день», не имеет множественного числа. Загадочные
картинки на приведенном рисунке помогут представить,
Как будет выражена мысль |
о том, что кто-то бежит
Англ. Не is running „Он бежит11 1
Хопи Wari „бегущий"
(Констатация факта.) |
Англ. He ran „Он бежал ". I
Хопи Wart „бегущий " 1
(Констатация факта.) I
Англ. Не is running „Он бежит"
Хопи Wari „бегущий**
(Констатация факта.)
Англ. Не ran „Он бежал ".
Хопи Era wari „бегущий**.
(Констатация факта
по памяти)
Англ. Не will run „Он побежит"
Хопи Warikni „бегущий"
(Констатация ожидаемого
факта ) I
Англ. he runs (m е. on the
track team) „Он бегает".
Хопи Warikngwe „бегущий»
(Констатация закона.) |
Рис. 1. Различие между языками, имеющими времена
(английский), и языками, не имеющими времен (хопи). То, что в английском
языке связано с различиями во времени, в хопи связано с различия -
ми в степени достоверности сообщаемого.
как глагол в языке хопи обходится без времен. И
действительно, в одноглагольном предложении единственная
польза от наших времен заключается в различении 5 типичных
ситуаций, изображенных на картинках. В не знающем
12*
179

времен языке хопи глагол не различает настоящее,
прошедшее или будущее события, но всегда обязательно
указывает, какую степень достоверности говорящий намеревается
придать высказыванию: а) сообщение о событии (ситуации
1, 2 и 3 на рисунке), б) ожидание события (ситуация 4),
в) обобщение событий или закон (ситуация 5). Ситуация 1,
где говорящий и слушающий объединены единым полем
наблюдения, подразделяется английским языком на два
возможных случая -— 1а и 1б, которые у нас называются
соответственно настоящим и прошедшим. Это подразделение
не обязательно для языка, оговаривающего, что данное
высказывание представляет собой констатацию события.
Грамматика языка хопи позволяет также легко
различать посредством форм, называемых видами и
наклонениями, мгновенные, длительные и повторяющиеся действия и
указывать действительную последовательность сообщаемых
событий. Таким образом, вселенную можно описать, не
прибегая к понятию измеряемого времени. А как же будет
действовать физическая теория, построенная на этих
основах, без T (время) в своих уравнениях? Превосходно, как
можно себе представить, хотя, несомненно, она потребует
иного мировоззрения и, вероятно, иной математики.
Разумеется, понятие V (скорость-velocity) также должно будет
исчезнуть. В языке хопи нет слова, полностью
эквивалентного нашему слову «скорость» или «быстрый». Обычно эти
слова переводятся словом, имеющим значение «сильный»
или «очень» и сопровождающим любой глагол движения.
В этом ключ к пониманию сущности нашей новой физики.
Нам, вероятно, понадобится ввести новый термин — I—
интенсивность (intensity). Каждый предмет или явление
будет содержать в себе / независимо от того, считаем ли мы,
что этот предмет или явление движется, или просто длится,
или существует. Может случиться, что / (интенсивность)
электрического заряда окажется совпадающей с его
напряжением или потенциалом. Мы должны будем ввести в
употребление особые «часы» для измерения некоторых
интенсивностей или, точнее, некоторых относительных
интенсивностей, поскольку абсолютная интенсивность чего-
либо будет бессмысленной. Наш старый друг ускорение
(acceleration) также будет присутствовать при этом, хотя,
без сомнения, под новым именем. Возможно, мы назовем
его V, имея в виду не скорость (velocity), а вариантность
(variation). Вероятно, все процессы роста и накопления
180

будут рассматриваться как V. У нас не будет понятия
темпа (rate) во временном смысле, поскольку, подобно
скорости (velocity), темп предполагает математическое и
лингвистическое время. Мы, разумеется, знаем, что всякое
измерение покоится на отношении, но измерение
интенсивностей путем сравнения с интенсивностью хода часов либо
движения планеты мы не будем трактовать как отношение,
точно так же как мы не трактуем расстояние на основе
сравнения с ярдом.
Ученому, представляющему иную культуру, культуру,
оперирующую понятиями времени и скорости, пришлось
бы тогда приложить немало усилий, чтобы объяснить нам
эти понятия. Мы говорили бы об интенсивности химической
реакции; он — о скорости ее протекания или о ее темпе.
Первоначально мы бы просто думали, что его слова
«скорость» и «темп» соответствуют «интенсивности» в нашем
языке, а он, вероятно, сначала считал бы, что «интенсивность»—
это просто слово, передающее то же, что слово «скорость»
в его языке. Сперва мы бы соглашались, потом начались бы
разногласия. И наконец, обе стороны начали бы,
по-видимому, осознавать, что все дело в использовании различных
систем мышления. Ему было бы очень трудно объяснить
нам, что он разумеет под «скоростью» химической реакции.
В нашем языке не оказалось бы подходящих слов. Он
попытался бы объяснить «скорость», сопоставляя химическую
реакцию со скачущей лошадью или указывая на различие
между хорошей лошадью и ленивой. Мы пытались бы с
улыбкой превосходства показать ему, что его аналогия
также иллюстрирует не что иное, как различные
интенсивности, и что, кроме этого обстоятельства, никакого
другого сходства между лошадью и химической реакцией в
пробирке нет. Мы не преминули бы отметить, что
скачущая лошадь движется относительно земли, в то время как
вещество в пробирке находится в состоянии покоя.
Важным вкладом в науку с лингвистической точки
зрения было бы более широкое развитие чувства перспективы.
У нас больше нет оснований считать несколько
сравнительно недавно возникших диалектов индоевропейской семьи
и выработанные на основе их моделей приемы мышления
вершиной развития человеческого разума. Точно так же не
следует считать причиной широкого распространения этих
диалектов в наше время их большую пригодность или нечто
подобное, а не исторические явления, которые можно назвать
181

счастливыми только с узкой точки зрения заинтересованных
сторон. Нельзя считать, что все это, включая собственные
процессы мышления, исчерпывает всю полноту разума и
познания, они (эти явления и процессы) представляют
лишь одно созвездие в бесконечном пространстве
галактики. Поразительное многообразие языковых систем,
существующих на земном шаре, убеждает нас в невероятной
древности человеческого духа; в том, что те немногие
тысячелетия истории, которые охватываются нашими
письменными памятниками, оставляют след не толще карандашного
штриха на шкале, какой измеряется наш прошлый опыт на
этой планете; в том, что события этих последних
тысячелетий не имеют никакого значения в ходе эволюционного
развития; в том, что человечество не знает внезапных
взлетов и не достигло в течение последних тысячелетий
никакого внушительного прогресса в создании синтеза, но лишь
забавлялось игрой с лингвистическими формулировками
и мировоззрениями, унаследованными от бесконечного в
своей длительности прошлого. Но ни это ощущение, ни
сознание произвольной зависимости всех наших знаний
от языковых средств, которые еще сами в основном не
познаны, не должны обескураживать ученых, но должны,
напротив, воспитать ту скромность, которая неотделима
от духа подлинной науки, и, следовательно, положит
конец той надменности ума, которая мешает подлинной
научной любознательности и вдохновению.

Бенджамен Л. Уорф
ЛИНГВИСТИКА И ЛОГИКА 1
В английском языке предложения I pull the branch
aside «Я отодвигаю ветку» и I have an extra toe on my foot
«У меня лишний палец на ноге» мало чем похожи друг на
друга. Можно даже сказать, что в них нет ничего общего,
за исключением местоимения в функции подлежащего
и настоящего времени глаголов, являющихся общими в
этих предложениях, согласно правилам английского
синтаксиса. С обывательской и даже с научной точки зрения
эти предложения различны, так как они повествуют о
вещах, существенно отличающихся друг от друга. Таков
довод «Всякого человека», обладающего естественным
логическим мышлением. Формальная логика старого типа,
вероятно, поддержала бы его.
Если, далее, мы обратимся к беспристрастному научно
мыслящему наблюдателю, говорящему по-английски, и
попросим его произвести анализ данных предложений и
посмотреть, не пропустили ли мы каких-либо черт сходства,
он почти наверное подтвердит то, что сказали «Всякий
человек» и логик. Человек, которого мы попросили
проанализировать наш случай, возможно, не будет смотреть
глазами логика старой школы и с удовольствием уличит
последнего в ошибке. Но все-таки ему придется с грустью
признать, что это ему не удалось. «Я бы очень хотел сделать
вам приятное,— скажет он,— но, сколько я ни пытался,
я не могу обнаружить никакого сходства между этими
двумя явлениями».
К этому времени в нас возникает своего рода упрямство:
нам становится интересно, нашел ли бы марсианин еще
1 Впервые напечатано в «Technol. rev.», 43: 250—252, 266, 268,
272 (апрель, 1941). Перепечатано в книге «Language, thought, and
reality», 1956.
183

какое-нибудь сходство между нашими предложениями?
И оказывается, что с точки зрения лингвиста вовсе не надо
отправляться так далеко. Мы еще не обыскали нашу
планету, чтобы выяснить, во всех ли языках эти два
утверждения так же несравнимы, как в нашей речи Оказывается, что
в языке шауни оба утверждения последовательно выглядят
так: ni-l Hawa-'ko-n-a и ni-l Oawa-'ko-ftite (в здесь
обозначает th, как в thin, а апостроф обозначает перерыв
дыхания). Оба предложения имеют большое сходство,
практичеР и с. 2. Здесь дано изображение
некоторых лингвистических представлений,
трудноподдающихся объяснению в тексте.
ски они различаются только в последней своей части. Более
того, в шауни начало предложения обычно является
основной, самой важной частью. Оба предложения начинаются
с ni-(«I»), которое фактически является приставкой. Далее
идет действительно важная часть — ключевое слово
l'Hawa — обычный для шауни термин, обозначающий
вилообразный предмет, подобный изображенному на рис. 2, № 1.
О следующем элементе -'ко мы не можем сказать ничего
определенного, кроме того, что он согласуется по форме с
одним из вариантов суффикса -a'kw или -а'ко, обозначающим
дерево, куст, часть дерева, ветку и т. п. В первом
предложении -п- обозначает by hand action «посредством действия
руки» и может быть или непосредственной причиной
основного состояния (вилообразной формы), или его
дальнейшим преобразованием, или же соединять оба эти
понятия. Конечное -а означает, что субъект ('I') производит
это действие по отношению к соответствующему предмету.
184

Таким образом, первое предложение значит: I pull it (что-
то подобное ветке дерева) more open or apart where it forks
«Я отодвинул это дальше от места развилки». В другом
предложении суффикс -0ite означает pertaining to the toes
«принадлежащий пальцам», а отсутствие других суффиксов
указывает на то, что субъект говорит о состоянии своего
собственного тела. Поэтому предложение может означать
только: I have an extra toe forking out like a branch from
a normal toe «У меня лишний палец, ответвляющийся от
нормального пальца, как ветка дерева».
Занимающиеся наблюдениями в области логики шауни
классифицировали бы оба утверждения как абсолютно
адекватные. Наш собственный наблюдатель, которому мы
все это рассказываем, вновь останавливает свое
внимание на обоих утверждениях и, к своей радости, сразу
обнаруживает явное сходство. Рис. 3 поясняет подобное же
Рис. 3. Английские предложения I push his head
back «Я толкаю его голову назад» и I drop it in water
and it floats «Я бросаю его в воду, и оно плывет»
не сходны. Но в языке шауни соответствующие
утверждения сходны друг с другом, что лишний раз
подчеркивает тот факт, что анализ явлений природы и
классификация событий как таковых в логике во многом
зависят от грамматики.
положение: I push his head back «Я толкаю его голову
назад» и I drop it in water and it floats «Я бросаю его в
воду, и оно плывет» — предложения, резко отличающиеся
в английском языке, но сходные в шауни. «Всякому
человеку» придется изменить свое суждение, если принять во
внимание природу языковых отношений. Вместо того чтобы
185

сказать: «Предложения несходны, потому что они говорят
о разных фактах», — он скажет: «Факты неодинаковы для
тех, кто говорит на языке, структура которого такова,
что формулирует эти факты по-разному».
С точки зрения разговорного языка английские
предложения The boat is grounded on the beach «Лодку вытащили
на песок» и The boat is manned by picked men «Корабль
укомплектован отборными людьми» кажутся нам
похожими одно на другое. Оба они говорят о судне, оба
сообщают о связи корабля с другими предметами — или так
по крайней мере нам кажется. Лингвист сформулирует
грамматическое сходство следующим образом: «The boat
is xed preposition у». Логик изменит формулировку
лингвиста, возможно, так: «A is in the state x in relation to y»
и, далее: «fA=xRy». Система символов делает возможной
наиболее разумную классификацию, развивает наше
мышление и помогает выработать чувство интуиции.
Нужно ясно представлять себе, что черты сходства и
различия в предложениях, анализированных по формуле,
данной выше, зависят от выбора языка и что свойства этого
языка в конечном счете выражаются в особенностях
структуры логических или математических построений.
В языке нутка в Ванкувер Айленд первое предложение
о «лодке» (boat) выглядит так: tlih-is-ma, второе — lash-
tskwig-ista-ma. Первое, таким образом, можно изобразить:
I-11-ma; второе — III-IV-V-ma. Эти предложения резко
отличаются друг от друга: ведь конечное -ma является
всего лишь признаком 3-го лица изъявительного
наклонения. Ни одно из этих предложений не содержит слов,
сходных по значению с нашим boat «лодка» или даже canoe
«челнок». Часть I первого предложения означает moving
pointwise «движение в определенном направлении», т. е.
движение, представленное на чертеже № 2 рис. 2.
Отсюда traveling in or as a canoe «движение в челноке или
как в челноке» или положение, соответствующее одному
отрезку такого движения. Это не наименование того, что
мы называем «предмет» (a thing), а скорее нечто подобное
вектору в физике. Часть II означает «on the beach» («на
берегу»); отсюда I-II-ma означает «It is on the beach point-
wise as an event of canoe motion» («Это на берегу в
определенном направлении как результат движения челнока») и
относится, как правило, к лодке, которая присгала к берегу.
Во втором предложении часть III означает «select, pick»
186

(«выбирать»), а IV — «remainder, result» («результат»), так
что III—IV означает «selected» («уже выбранный»). Часть
V значит «in a canoe (boat) as crew» («в лодке или челноке
в качестве команды»). Целиком III-IV-V-ma означает или
«They are in the boat as a crew of picked men» («Они в лодке
в качестве команды из отборных людей»), или «The
boat has a crew of picked men» («Лодка имеет команду
из отборных людей»). Это означает, что все событие,
включающее выбранных людей и команду лодки,
представляет собой процесс.
Мне иногда доставляет удовольствие вернуться к моей
специальности — химии. Возможно, читатели легче
поймут меня, если я сравню взаимоотношение составляющих
элементов в данных предложениях на языках шауни и
нутка с химическим соединением, в то время как
взаимоотношения составляющих в английских предложениях
напоминают скорее механическую смесь. Смесь, подобно костру
альпиниста, может состоять из чего угодно, и материал, ее
составляющий, не изменит своего внешнего вида.
Химическое соединение, напрогив, может быть получено только
из взаимодействующих элементов, причем результатом
реакции не обязательно будет раствор, но, возможно,
и кристаллическая масса и газообразное облако. Точно
так же типические словосочетания в языках шауни и нутка
состоят из слов, выбранных не столько в целях
непосредственного наименования, сколько благодаря их способности
вступать в многочисленные сочетания, дающие новые,
необходимые образы. Этот принцип выбора словаря и
анализа явлений, пожалуй, совершенно чужд тем языкам, с
которыми мы знакомы. Анализ, начинающийся с явлений
природы и заканчивающийся рассмотрением материала
основного словарного ядра языка, способного формировать
образные сочетания, является характерной чертой
полисинтетических языков, к которым принадлежат языки
нутка и шауни. Для этих языков не являются
характерными (как это считали некоторые лингвисты) связанность
и неразложимость словосочетаний. На языке шауни слово
l'Oawa может быть употреблено отдельно, но тогда оно
будет означать: «It (or something) is forked» («Это [или
что-то] разветвляется»), т. е. утверждение, которое не несет
в себе многочисленных новых оттенков, возникающих в
словосочетании с этим словом, — во всяком случае, мы с
нашим типом логического мышления не воспримем их.
187

Шауни и нутка пользуются не только химическим типом
сочетания слов. В этих языках широко применяется так
называемый внешний синтаксис, однако он не имеет
существенного значения. Даже нашим индоевропейским
языкам свойствен иногда «химический метод», но они редко
пользуются им для создания предложений, находя его
возможности ограниченными и предпочитая отдавать
преимущество другому методу. Вполне естественно поэтому,
что Аристотель основал традиционную для нас логику на
этом последнем. Я позволю себе привести еще одно
сравнение, на этот раз не из области химии, а из области
искусства — искусства живописи. Глядя на хороший натюрморт,
мы видим яркую фарфоровую вазу и покрытый пушкой
персик. Однако детальный анализ (при рассмотрении,
например, картины по частям, сквозь отверстие, прорезанное в
куске картона) показал бы нам только мазки краски
неопределенной формы и не дал бы возможности увидеть вазу
и плод, т. е. уничтожил бы целостность картины.
Совокупность частей картины, пожалуй, сродни «химическому»
типу синтаксиса, что указывает на психологические основы
как искусства, так и языка. Механический метод в
искусстве и языке изображен под номером ЗА на рис. 2.
Первый элемент — группа пятен — соответствует
прилагательному spotted «пятнистый», второй соответствует
существительному cat «кошка». Складывая их вместе,
мы получаем spotted cat «пятнистая кошка». Сравним это
с тем, как образуется словосочетание № 3B на этом же
рисунке. Здесь фигура, соответствующая cat, имеет сама
по себе весьма смутное значение — мы могли бы определить
ее как chevron-like «шевронообразная», — а первый
элемент еще более непонятен. Но, соединяясь, они образуют
цилиндрический предмет, похожий на металлическую
отливку. Общим моментом для обоих методов является
систематическое использование определенных образцов,
моделей словосочетаний, что в свою очередь является
характерным для всех языков. Я поставил вопросительные
знаки под отдельными элементами чертежа № 3В рис. 2,
чтобы подчеркнуть трудность нахождения эквивалентов
в английском языке, а также и то, что подобный метод,
возможно, непригоден в традиционной логике. Однако
анализ других языков и возможность появления новых
типов логического мышления, высказанная самими
логиками, позволяют предположить, что данный метод имеет
188

определенное значение для современной науки. Новые
типы логического мышления, может быть, помогут в конце
концов понять, почему электроны, скорость света и другие
объекты изучения физики ведут себя вопреки всем законам
логики и почему явления, которые вчера как будто
противоречили всякому здравому смыслу, сегодня оказались
реальностью. Современные мыслители давно говорят о том,
что так называемое механистическое мышление оказалось
в тупике, столкнувшись с новейшими научными проблемами.
Избавиться от этого способа мышления, не имея языкового
выражения какого-либо другого способа, тем более трудно,
что ни самые передовые ученые-логики, ни математики
не предлагают ничего, что могло бы заменить это
механистическое мышление. И повторяю, что это, очевидно,
невозможно без соответствующих языковых средств.
Механистический способ мышления, пожалуй, больше всего
подходит для повседневного употребления того «Всякого
человека», который пользуется индоевропейскими языками,
опираясь на учение Аристотеля и его средневековых и
современных последователей.
Как я уже говорил в статье «Наука и лингвистика»,
легкость, с которой мы пользуемся речью, и тот факт, что
мы бессознательно усваиваем речь в раннем детстве,
позволяют нам считать речь и мысль прямолинейными и
предельно ясными процессами. Мы, естественно,
предполагаем, что они воплощают в себе само собой разумеющиеся
законы мышления, одинаковые для всех людей. Нам
известны ответы на любые вопросы! Но при серьезном
изучении эти ответы оказываются весьма туманными. Мы
пользуемся речью, чтобы достичь взаимопонимания в
восприятии предметов: я говорю: Please, shut the door
«Пожалуйста, закройте дверь»,— и мой собеседник и я соглашаемся,
что слово the door «дверь» обозначает определенную часть
окружающего нас мира и что я хочу, чтобы было
произведено определенное действие. Наши объяснения того, как
мы достигли такого взаимопонимания, хотя удовлетворят
нас в повседневном общении, все же будут представлять
собой не что иное, как подобного же рода соглашения
(формулировки) о данном предмете (двери и т. п.), все более и
более усложненные утверждениями об общественной и
индивидуальной необходимости общения. В этом нет никаких
законов мышления. Однако структурные закономерности
наших предложений заставляют нас чувствовать, что
189

именно законы лежат в их основе. Очевидно, объяснения
взаимопонимания в таких случаях, как And so I ups and
says to him, says I; see here, why don't you..!1 отклоняются
от истинного процесса, при помощи которого «he» и «I»
общаются. Точно так же психологически-социальные
объяснения общественных и внутренних потребностей,
заставляющих людей общаться друг с другом, могут
представлять собой научную версию того же объяснения и, хотя
имеют некоторый интерес, все же могут пока
игнорироваться. Такого же рода уклонения мы наблюдаем, когда от
предложения в речи, минуя физиологию и «стимулы»,
переходят непосредственно к социальным факторам.
Вопрос, почему люди понимают друг друга, вероятно,
долго еще останется без ответа; но на вопрос, как они
понимают друг друга, т. е. на вопрос о том, какова логика этого
понимания — его основные нормы и закономерности,—
можно получить ответ. Это осуществляется благодаря
грамматической структуре нашего родного языка, которая
включает в себя не только способы построения предложений,
но и систему анализа окружающего мира, разделяющую
поток ощущений на ряд предметов и сущностей, о которых
мы составляем предложения. Этот факт важен для науки,
так как он означает, что наука может иметь рациональную,
логическую основу, хотя, возможно, это будет некая
релятивистская основа, а не естественная логика «Всякого
человека». Несмотря на то, что эта основа может различаться
в разных языках и может возникать необходимость точного
определения размеров и границ этого различия, она,
однако, лежит в основе логики, познающей законы. Наука не
склонна считать процессы мышления и рассуждения
процессами, зависящими только от социальных условий и
внутренних побуждений.
Больше того, огромная важность языка не может, по
моему мнению, не означать, что кое-какие из его законов
влияют на природу и на то, что обычно называется «mind»
(«дух, разум»). Мои собственные наблюдения дают мне
право утверждать, что язык, несмотря на его огромную
роль, напоминает в некотором смысле внешнее украшение
более глубоких процессов нашего сознания, которые уже
1 В данном примере нарушается грамматическое согласование
между глаголами и местоимениями. Эту фразу можно перевести
приблизительно так: «И тут я вскочил и говорю ему, говорю я: «Послушай,
почему ты не..!» — Прим. ред.
190

наличествуют, прежде чем возникнет любое общение,
происходящее при помощи системы символов или сигналов,
и которые способны моментально создать такое общение
(хотя оно и не будет истинным соглашением) без помощи
языка или системы символов. Я употребляю здесь слово
«внешний» (superficial) в том же смысле, в каком все
химические реакции могут быть названы внешними по
отношению к внутриатомным, или электронным, процессам.
Однако никто не сделает из этого вывода, что химия не важна;
в самом деле, суть этого высказывания в том, что наиболее
внешнее может быть в действительности наиболее важным.
Вполне возможно, что понятия «Язык» с большой буквы
вообще не существует! Утверждение, что «мышление
является материалом языка»,— это неверное обобщение более
правильной идеи о том, что «мышление является
материалом различных языков». Именно эти различные языки
суть реальные явления и могут быть обобщены не таким
универсальным понятием, как «язык» (language), но
«подязыковым» (sublinguistic) или «сверхязыковым»
(superlinguistic) понятием, хотя и отличным от понятия «язык»,
однако имеющим с ним и некоторые черты сходства, т. е.
тем понятием, которое мы называем сейчас «mental»
(«интеллект»). Подобное обобщение не только не уменьшает,
но даже увеличивает значение сравнительного изучения
языков в целях познания истины в этой области.
Ботаники и зоологи, для того чтобы понять мир живых
существ, вынуждены описывать разновидности,
обитающие во всех частях света; даже вымершие виды
подверглись изучению, без которого мы не овладели бы
исторической перспективой в данной области. Ученые столкнулись
также и с необходимостью сравнить и противопоставить
друг другу эти разновидности, разделить их на семьи и
классы, изучить различные стадии их развития, их
морфологию и таксономию. В науке о языке происходит то же самое.
Новые методы изучения языка и мышления — вот та
далекая цель, к которой направлены усилия ученых в этой
области. Большие успехи достигнуты по части деления всех
языков мира на генетические семьи, каждая из которых
восходит к одному праязыку, и в изучении их исторического
развития. Результаты исследований были объединены под
общим названием «сравнительное языкознание». Еще
большее значение для будущего развития мысли имеет та
отрасль лингвистики, которая может быть названа «проти-
191

вопоставительное языкознание» (contrastive linguistics).
Это последнее занимается изучением наиболее важных
различий в языках — в грамматике, логике и в общем анализе
ощущений.
Как я уже писал в статье «Наука и лингвистика»,
сегментация явлений природы — это одна из сторон
грамматики, хотя до сих пор она мало изучалась грамматистами.
Мы делим на отрезки и осмысляем непрерывный поток
явлений именно так, а не иначе в большой степени
благодаря тому, что посредством нашего родного языка мы
становимся участниками определенного «соглашения», а не
потому, что эти явления классифицируются и
осмысляются всеми одинаково. Языки различаются не только тем,
как они строят предложения, но и тем, как они делят
окружающий мир на элементы, которые являются материалом
для построения предложений. Эти элементы представляют
собой единицы словаря. «Слово» (word) — не очень удачное
слово для их обозначения; «Лексема» (lexeme) и «терм»
(term) кажутся мне более удачными обозначениями. Этими
более или менее ясными определениями мы обеспечиваем
искусственную изоляцию отдельных участков нашего
восприятия. Английские обозначения sky «небо», hill «холм»,
swamp «болото» и им подобные убеждают нас в возможности
рассматривать отдельные стороны бесконечного
разнообразия природы как отдельные предметы почти так же, как
table «стол» или chair «стул». Таким образом, английский
и ему подобные языки дают возможность воспринимать
мир как собрание отдельных предметов и событий,
соответствующих отдельным словам. В самом деле, восприятие
вселенной как собрания отдельных предметов различных
размеров — это наиболее полная характеристика
классической физики и астрономии.
Примеры, приводимые в данном случае логиками
старших поколений, обычно выбирались неудачно. Они
приводили чаще всего в качестве примеров столы, стулья и
яблоки на столах как доказательство предметной сущности
действительности и ее точного соответствия законам
логики. Человеческие изобретения и продукты сельского
хозяйства, извлекаемые человеком из растений, представляют
особую степень изоляции; можно ожидать, что различные
языки для их обозначения имеют свои особые слова. Важно
другое: как обозначаются в различных языках не
искусственно изолированные предметы, а непрерывно изменяю-
192

щиеся явления природы в ее развитии, в бесконечном
разнообразии ее движения, красок, форм; как поступают
языки с облаками, берегами, полетом птиц? Потому что
от того, как мы воспринимаем природу, зависит наше
восприятие вселенной.
Здесь мы обнаруживаем различия в классификации
явлений природы и в выборе основных обозначений. Можно
выделить некий объект действительности, обозначив его
It is a dripping spring «Это падающий источник». Язык апа-
чей строит это утверждение на глаголе ga «быть белым»
(включая — «чистым», «бесцветным» и т. д.). С помощью
префикса по- привносится значение действия,
направленного вниз: whiteness moves downward «белизна движется
вниз». Префикс ставится перед словом to, означающим и
water «вода» и spring «источник». Результат соответствует
нащему dripping spring «падающий источник», но на самом
деле утверждение представляет собой соединение As water,
or springs, whiteness moves downward «Подобно воде или
источнику, белизна движется вниз». Как это не похоже на
наш образ мышления! Тот же самый глагол ga с
префиксом, который имеет значение «место, обусловливающее
условие», становится «gohlga», т. е. the place is white,
clear; a clearing, a plain «место белое, чистое, очищение,
равнина». Эти примеры показывают, что в некоторых
языках средства выражения являются как бы химическими
соединениями, в которых определенные обозначения
представляют собой не отдельные слова, а части одного целого,
полученного в результате органического процесса синтеза.
Таким образом, языки, не изображающие мир в виде
отдельных объектов-предметов (так, скажем, как это
происходит в английском и родственных ему языках), указывают
нам путь к возможным новым типам логического мышления
и новым способам восприятия вселенной.
В индоевропейских и многих других языках придается
большое значение предложениям, состоящим из двух
частей, каждая из которых строится вокруг определенного
класса слов — существительных и глаголов, по-разному
трактуемых грамматически. Как я уже показал в
упомянутой статье, это различие не вытекает из условий
действительности; оно — результат того факта, что для каждого
языка необходим особый тип структуры, и индоевропейские,
а также и некоторые другие языки избрали именно этот
тип, а не другой. Греки, особенно Аристотелъ, создали это
13 Заказ № 116
193

противоречие и сделали его законом разума. С тех пор это
противоречие отмечалось в логике много раз; субъект и
предикат, деятель и действие, вещи и связь между ними,
объекты и их определения, количество и действие. И опять-
таки благодаря грамматике установилось представление,
что один из классов может существовать самостоятельно,
но что класс глаголов не может существовать без
представителя другого класса — класса «вещей», выступающего
в качестве гвоздя, на котором «висит» глагол. Лозунг этого
направления мысли — «Воплощение необходимо» — редко
подвергается серьезному сомнению. Однако вся
современная физика с ее особым интересом к пространству является
полным опровержением этой теории. Противоречие впервые
появляется в математике в виде двух групп знаков: первая
из них включает такие знаки, как 1, 2, 3, x, у, z; вторая —
знаки + —, :, у, log; впрочем, это деление на две группы
не всегда строго соблюдается ввиду существования знаков
0, 1/2, 3/4, pi и т. п. Однако идея двух групп всегда
присутствует в нашем сознании, хотя и не всегда находит
внешнее воплощение.
Языки индейцев показывают, что с соответствующим
грамматическим строем можно создавать вполне
осмысленные предложения, которые не делятся на субъекты и
предикаты. Всякая попытка такого деления будет делением
английского перевода или перефразированным
предложением, а не будет соответствовать тому, что сказано на языке
индейцев. С таким же успехом можно пытаться разложить
синтетические смолы на целлюлозу и известь, исходя из
того, что некоторые заменители этих смол получаются с
участием целлюлозы и извести. Языковая семья
алгонкинских языков, к которой принадлежит и язык шауни,
допускает использование предложений, содержащих,
наподобие наших, субъект и предикат, но все же предпочитает
употребление предложений того типа, который описан в
нашем тексте и представлен на первом рисунке. Дело в том,
что хотя ni- и переведено как подлежащее, но оно наряду
со значением I «я» имеет еще и значение my «мой».
Предложение могло бы быть переведено как My hand is
pulling the branch aside «Моя рука отодвигает ветку». Кроме
того, ni- может вообще отсутствовать; тогда нам придется
ввести подлежащее he «он», it «оно», «это», somebody «кто-
то», «некто» или сделать подлежащим в английском
предложении какое-либо представление, соответству-
194

ющее любому из элементов предложения на языке
шауни.
Если перейти к языку нутка, то в нем единственно
возможным типом предложения будет предложение без
подлежащего и сказуемого. Здесь часто употребляется термин
«предикация», но он, по существу, обозначает
«предложение». В языке нутка нет частей речи; простейшее
высказывание — это предложение, имеющее дело с событием или
рядом событий. Длинные предложения составляются из
отдельных предложений (сложные предложения), а не из
отдельных слов. На рис. 4 изображена схема простого, а
не сложного предложения из языка нутка.
Рис. 4. Здесь изображены различные способы
обозначения одного и того же события в английском языке
и в языке нутка. Английское предложение можно
разделить на субъект и предикат; предложение на языке
нутка не делится таким образом, но тем не менее оно
логично и имеет четкий смысл. Более того, это
предложение состоит из одного слова, включающего
корень tlimsh и пять суффиксов.
Перевод «Не invites people to a feast» («Он приглашает
людей на пир») делится на субъект и предикат. В
оригинальном предложении этого не происходит. Оно начинается с
события «boiling» («варки») или «cooking» («приготовления») —
tlimsh; затем следует -у а («результат») = «cooked», затем—
-4s («еда»)=«eating cooked food»; далее—ita («те, кото-
13*
195

рые едят»)=«eaters of cooked food»; затем —'itl
(«направляющиеся к ...»)=«going for»; затем -ma — признак 3-го
лица изъявительного наклонения; все вместе звучит
tlimshya' isita'itlma, что соответствует в необработанной
перефразировке «He, or somebody, goes for (invites) eaters
of cooked food» («Он или кто-то идет, чтобы (пригласить)
едоков к приготовленной пище»).
Техника английской речи зависит от
противопоставления двух искусственных классов слов —
существительных и глаголов —и от двустороннего восприятия
окружающего мира, о котором уже говорилось. Наше обычное
предложение (исключая предложение в повелительном
наклонении) должно состоять из существительного и
следующего за ним глагола; это требование отражает
философское и в то же время наивное представление о некоем
деятеле, который производит действие. Все могло бы быть
иначе, если бы в английском языке существовали сотни
и тысячи глаголов, подобных hold «держать»,
обозначающих положение. Но большинство наших глаголов отражает
тот тип деления явлений окружающего мира на
изолированные участки, которые мы называем «действиями» (actions),
т. е. движением предметов.
Следуя основному правилу, мы привносим действие в
каждое предложение, даже в I hold it «Я держу это».
Минутное размышление убеждает нас, что «hold» — это совсем
не действие, а относительное положение в пространстве.
Однако мы воспринимаем его мысленно и даже зрительно
как действие, потому что язык формулирует это выражение
так же, как он формулирует и многие другие, более
распространенные предложения, например I strike it «Я ударяю
по чему-либо», которые имеют дело с реальными
действиями и изменениями.
Мы постоянно привносим в окружающий мир
вымышленные сущности, совершающие действия просто потому, что
в наших языках глаголам должны предшествовать
существительные. Мы должны сказать It flashed «сверкнуло» или
A light flashed «Огонь (или свет) сверкнул», придумывая
деятеля it или light, чтобы изобразить то, что мы называем
действием to flash «сверкнуть». Однако сверкание и свет —
это одно и то же! В языке хопи то же событие изображается
одним глаголом rehpi: flash (occurred). Здесь нет деления
на субъект и предикат, нет даже суффикса, подобного
латинскому -t в слове tona-t «громыхает».
196

Хопи часто употребляют глаголы без субъектов; это
предоставляет им возможности, которые вряд ли могут
быть развиты в других языках, в частности в
использование оригинальной системы логики, позволяющей понять
некоторые стороны вселенной. Несомненно, современная
наука, находящаяся в основном под влиянием западных
индоевропейских языков, часто, как и все мы, видит
действия и силы там, где правильнее было бы видеть состояния.
С другой стороны, state «состояние»—это
существительное, и как таковое оно пользуется всеми традиционными
преимуществами класса предметов или вещей; поэтому
наука широко оперирует понятием состояния, если только
оно воплощено в существительном. Возможно, что вместо
states «состояний» атома или делящейся клетки было бы
лучше пользоваться термином, более близким глаголу,
но не содержащим в скрытом состоянии таких понятий,
как деятель и действие.
Я весьма сочувствую тем, кто говорит Put it into
plain, simple English «Скажите это по-английски простыми
словами», особенно когда они протестуют против пустого
формализма огромного количества псевдоученых слов,
осложняющих нашу речь. Но ограничить мышление
рамками английского языка, да еще рамками, в которых
сосредоточена высшая простота английского языка,— это
значит потерять силу мысли, которая, будучи однажды
утерянной, никогда не сможет быть восстановлена. Именно
«самый простой» («the plainest») английский содержит
наибольшее число бессознательных гипотез, относящихся к
бытию. Именно в этом — неудача схем, подобных Basic
English, в которых препарированный британский вариант
английского языка, где скрытые предпосылки действуют
еще сильнее, преподносится ничего не подозревающему
миру как квинтэссенция чистого Разума. Мы пользуемся
даже этим «простым» («plain») английским с большей
эффективностью, если рассматриваем его с удобной позиции
многоязычного сознания. По этой причине, по-видимому,
можно утверждать, что те, кто представляет себе
человечество будущего говорящим на одном языке, будь то
английский, немецкий или русский, глубоко заблуждаются,
принимая за идеал то, что способно принести огромный
вред развитию человеческого мышления. Западная
культура при помощи языка произвела предварительный анализ
реального мира и считает этот анализ окончательным,
197

решительно отказываясь от всяких корректив.
Единственный путь к исправлению ошибок этого анализа лежит через
все те другие языки, которые в течение целых эпох
самостоятельного развития пришли к различным, но одинаково
логичным, предварительным выводам.
В очень ценной работе «Современная логика и задачи
естественных наук» («Modern logic and the task of the
natural sciences») Гарольд H. Ли говорит: «Те науки,
достижения которых основаны на количественных измерениях,
развивались наиболее успешно, потому что мы знаем очень
мало о порядковых системах, за исключением тех, которые
представлены в математике. Однако мы можем с
уверенностью сказать, что существуют и другие системы, так
как развитие логики за последние полвека ясно доказывает
это. Мы можем ожидать, что существующие в настоящее
время науки будут развиваться в иных направлениях,
если логика предоставит нам достаточные знания о других
типах порядковых систем. Мы можем также предполагать,
что многие спорные вопросы, которые не являются
сейчас в полном смысле научными, станут таковыми, когда
новые порядковые системы сделаются доступными нашему
знанию»1.
Ко всему сказанному можно добавить, что широкое поле
деятельности для овладения новыми порядковыми
системами, близкими, хотя и не идентичными, современным
математическим системам, открывается в области более
глубокого изучения языков, отдаленных по своей
структуре от нашего родного языка.
1 «Sigma Xi Quart.», 28: 125 (осень, 1940 г.).

Макс Блэк
ЛИНГВИСТИЧЕСКАЯ ОТНОСИТЕЛЬНОСТЬ1
(ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ВОЗЗРЕНИЯ БЕНДЖАМЕНА ЛИ УОРФА)
Появление долгожданного собрания сочинений Уорфа,
дотоле разрозненных2, которому предпосланы
жизнеописание Уорфа и исчерпывающее введение, а также
библиография, наиболее полная из всех известных до сих пор,
позволяет увидеть работы этого выдающегося ученого в их
поразительной целостности. Немногие книги, равные этой
по значению, написаны столь увлекательно: не
заинтересоваться этой книгой Уорфа может разве лишь самый
равнодушный читатель.
Общепризнанным является огромный вклад Уорфа в
изучение языков американских индейцев, но его работы в
данной области затмеваются его блестящими, хотя и
спорными, высказываниями о связи языка, культуры и
процесса мышления. Последнему вопросу и посвящается
настоящая статья.
Попытаемся подвергнуть критическому рассмотрению и
проверке то, что Уорф называет «лингвистической
относительностью». Ставя такую задачу, мы сталкиваемся с
большими трудностями: в работах Уорфа различные
формулировки основных положений часто противоречивы,
многое преувеличено, а туманный мистицизм запутывает
й без того довольно неясные рассуждения.
Основная идея его теории удачно выражена в цитате из
Сепира, которую сам Уорф использует в качестве эпиграфа
к своей лучшей статье: «Люди живут не только в объектив-
1 Опубликована в журнале «The philosophical review», vol.
LXVIII, № 2, April 1959.
2 «Language, thought and reality: Selected writings of Benjamin
Lee Whorf», New York, 1956. Издание включает ряд ранее не
опубликованных статей Уорфа. Последующие переиздания книги следовало бы
снабдить индексом.
199

ном мире вещей, не только в мире общественной
деятельности, как это обычно полагают; они в значительной мере
находятся под влиянием того конкретного языка, который
является средством общения для данного общества. Было
бы ошибочным полагать, что мы можем полностью
осознать действительность, не прибегая к помощи языка, или
что язык является побочным средством разрешения
некоторых частных проблем общения и мышления. На самом деле
«реальный мир» в значительной степени бессознательно
строится на основе языковых норм данной группы». Это
получило название «гипотезы Сепира — Уорфа».
По моему мнению, теорию Уорфа можно свести к
следующим десяти положениям, каждое из которых нуждается
в разъяснении.
1. Языки воплощают в себе «совокупность речевых
моделей», или «основу лингвистических систем» (background
linguistic systems), складывающуюся из установленных
способов выражения мысли и опыта.
2. Говорящий на своем родном языке обладает
определенной «системой понятий» для «организации опыта».
3. Он имеет также определенное «мировоззрение»,
отражающее его отношение к вселенной.
4. Основа лингвистической системы в известной мере
определяет связанную с ней систему понятийную.
5. Основа лингвистической системы в известной мере
предопределяет связанное с ней мировоззрение.
6. Действительность представляет собой
«калейдоскопический поток впечатлений».
7. Восприятие «фактов» — производное от языка, на
котором о них сообщается.
8. «Сущность вселенной» — производное от того языка,
на котором о ней говорят.
9. Грамматика не отражает действительности, но
видоизменяется произвольно от языка к языку.
10. Логика не отражает действительности, но
видоизменяется произвольно от языка к языку.
1. Языки олицетворяют «непосредственно данные
лингвистические системы» (см. объяснение этого выражения
на стр. 212, 247 и др.); термины «совокупность речевых
навыков» (стр. 158) и «система моделей» (стр. 252)
приблизительно синонимичны1.
1 Здесь и далее имеется в виду упомянутая выше книга Б. Уорфа
«Languag, tehought, and reality». — Прим. ред.
200

Постоянная трудность заключается в том, чтобы суметь
разграничить «основу» языка и язык как таковой и тем
самым спасти основные положения Уорфа от тавтологии.
Тот факт, что язык навязывает говорящим унаследованный
от предыдущих поколений словарный состав и грамматику,
столь очевиден, что не требует особого объяснения; Уорф,
разумеется, хочет сказать гораздо больше. «Основа»
системы понимается им как подсистема, состоящая из
«моделей», которые значат для говорящего на родном языке
не меньше, чем для лингвиста, изучающего этот язык.
Рассмотрим пример: Уорф утверждает, что он обнаружил
в английском языке категорию рода (стр. 68, 90 и сл.),
которая в отличие от категории рода в романских языках
является подлинно функциональной. И здесь и в других
местах Уорф признает, что некоторые лингвистические
категории (но не все) действительно обладают значением. Для
него «любая научная грамматика неизбежно предполагает
глубокий анализ отношений» (стр. 68), а «лингвистика —
это в основном поиски ЗНАЧЕНИЯ» (стр. 73; прописные
буквы, как в оригинале).
При выделении значащих категорий Уорф идет
следующим путем: лингвистическая категория определяется
посредством формальных критериев самого различного рода;
далее, лингвист, анализирующий материал (Уорф),
отыскивает ту общую «идею», которая объединяет данную
категорию (стр. 81); затем все это выражается на метаязыке
лингвиста. В идеале результатом подобного анализа
должны явиться некоторые доступные проверке
предварительные выводы о конструкциях, допустимых в данном языке.
Именно так Уорф выделил три класса глаголов в языке
хопи (стр. 107—109). Характерно, что, отталкиваясь от
несемантического критерия, он продолжает исследование
до тех пор, пока ему не удается выделить «три понятия»,
лежащие якобы в основе этих классов. В итоге получается
то, что Уорф называет «скрытыми категориями», или «крип-
тотипами» (стр. 88,89, 92), т.е. грамматические классы,
которые не характеризуются постоянными морфологическими
показателями, но узнаются лишь по характерному для
членов подобных классов взаимодействию с контекстами,
в которых они могут встречаться.
Подобные выводы заставляют философов вспомнить
о «семантических типах» или даже «глубинной грамматике»
Витгенштейна. Но выделение криптотипов не должно
201

отталкивать даже самых консервативно настроенных
профессиональных лингвистов, поскольку критерии
установления криптотипов оказываются формальными.
Основное возражение, однако, вызывает утверждение
о том, что криптотипы значимы для любого говорящего
на своем родном языке, даже не имеющего лингвистического
образования. Уорф говорит о «чем-то вроде привычного
осмысления» (стр. 69), о «подсознательном, смутном,
неуловимом значении» (стр. 70), о «бесформенной идее» (стр. 71), а
«постепенном, более полном понимании... связующих
звеньев» (стр. 69) и т. д. Трудно, однако, поверить, чтобы
говорящий осознавал ту грамматическую классификацию, для
установления которой понадобились все знания и талант
Уорфа. Сомнительно, например, чтобы обычный человек,
говорящий по-английски, осознавал, что частица un-
может служить приставкой только для переходных
глаголов со значением «покрывать, заворачивать,
облекать», т. е. глаголов, конструирующих понятийный
прототип. Очевидно, у самого Уорфа это понятие должно
быть, поскольку ему удается его выразить; но
простой англичанин использует -un-, пребывая в
счастливом неведении. Здесь, я полагаю, Уорф совершает сшибку
лингвиста, приписывая говорящим, язык которых он
изучает, свои собственные взгляды ученого. Эвристическое
значение понятия криптотипа проявляется в том, что оно
позволяет сделать некоторые заключения, доступные проверке
(ср. анализ несуществующего глагола to flimmick на стр. 71);
все остальное здесь — чистейшее психологизирование.
2. Говорящий на своем родном языке обладает
определенной «систгмой понятий» для «организации опыта».
В основе этого лежит представление о некоей единой
целостности, условно, произвольно расчленяемой языком.
Уорф говорит о «сегментации природы» (стр. 240) и
«искусственном рассечении непрерывного потока сущего»
(стр. 253); он говорит: «мы расчленяем природу» (стр. 213,
214) и «мы расчленяем мир, организуя его в понятия»
(стр. 213), и все это «в основном потому, что родной язык
делает нас участниками определенного соглашения, а не
потому, что сама природа членится подобным, очевидным
для всякого образом» (стр. 240).
Проверим это на словах, обозначающих цвета. У нас
имеется лишь очень немного непроизводных названий для
обозначения миллионов оттенков цвета, различимых гла-
202

зом; другие языки выбирают совершенно иные
наименования цветов: в языке навахо английскому слову black
«черный» соответствуют два термина, a blue «синий» и
green «зеленый» объединены в один. (Тем не менее
индейцы навахо различают цвета ничуть не хуже нас!)
Перед нами, казалось бы, исключительно выигрышная
возможность подтверждения тезиса Уорфа; однако
применение его теории даже к этим бесспорным фактам только
запутывает дело. Терминология анатомического театра
(«разрезать», «расчленить», «вскрыть», «сегментировать»)
здесь неуместна; говорить — совсем не значит убивать,
с позволения Бергсона и других критиков анализа.
Расчленить лягушку — значит уничтожить ее, но, сколько
бы мы ни говорили о радуге, она остается неизменной.
Совсем иначе обстояло бы дело, если бы можно было
доказать, что от той или иной терминологии зависит
восприятие цвета, но где доказательства этому? Если же
рассматривать слова, подобные «сегментации», как
извинительную риторику, от всего тезиса Уорфа остается лишь
утверждение о произвольности классификации опыта.
Является ли расчлененность нашего словаря частным
или универсальным недостатком? Когда Уорф утверждает,
что все видят созвездие Большой Медведицы одинаково,
он как бы допускает, что язык иногда адекватен
действительности, но он склонен рассматривать этот случай как
исключительный; Млечный Путь является более удачным
подтверждением его метафизической теории, чем Большая
Медведица. Он присоединяется, сознательно или бессознательно,
к старой жалобе метафизиков на то, что любое описание —
всегда и неизбежно искажение. Здесь Уорф, подобно
многим другим, поддался распространенному заблуждению,
что функция речи заключается в воссоздании реальности.
Увы, даже самый лучший рецепт яблочного пирога съесть,
конечно, невозможно, но было бы странно считать это
недостатком рецепта»
Как может язык породить «систему понятий»? Если бы
мы приняли точку зрения, согласно которой наличие у
кого-либо понятия о чем-либо равносильно (в сжатой форме)
признанию существования у него взаимосвязанных
способностей различать предметы, по-разному на них
реагировать и в особенности говорить о них1, мы могли бы со-
1 H. Н. Price, Thinkirg and experience, London, 1953, p. 337—
357.
203

гласиться с тем, что «мышление — это функция (или одна
из функций?) в основном лингвистическая» (стр. 66). Но
наличие понятия никак нельзя прямо отождествить со
способностью употреблять соответствующее слово.
Мы должны признать, что существует гораздо больше
понятий (отдельных познавательных категорий), чем слов
для их выражения. Это с очевидностью явствует из примера
с названиями цвета. Даже если считать, что наличие тех
или иных символов и является существенным для
мышления, не следует тем не менее забывать о символах ad hoc,
неязыковых знаках и о других возможностях мыслить,
не прибегая к словам, зафиксированным в словаре.
Таким образом, выводы о мыслительных способностях,
построенные на основании словаря, всегда необоснованны.
Если наличие какого-либо слова в активном употреблении
подразумевает существование соответствующего понятия,
отсутствие слова, напротив, почти ни о чем не говорит.
Блестящий пример этому дает сам Уорф, констатируя, что
в языке хопи нет названия для kiva (стр. 205). Вряд ли
можно предположить, что у хопи отсутствует понятие
о «структуре, столь типичной для культуры пуэбло и столь
тесно связанной с их религией» (там же).
Если бы мы могли (но мы, как известно, не можем)
делать заключения о познавательных способностях по
данным словарного состава соответствующего языка, нам
следовало бы признать далее и то, что различные языки
отражают различные системы понятий. Общепризнанная
возможность перевода с любого языка на любой другой делает
предположение об относительности указанных систем
в высшей степени сомнительным.
Уорф больше всего интересуется тем, что можно было бы
назвать структурными понятиями и что, как правило,
выражается грамматически. Он всячески обыгрывает тот
факт, что предложение It is a dripping spring «это
падающий источник» (между прочим, очень странный пример)
передается в языке апачей совершенно иной конструкцией,
которую можно выразить примерно так: «Подобно воде
или источнику белизна движется вниз» (стр. 241). Уорф
добавляет: «Как это непохоже на наш образ мышления!»
Но где доказательства, что апачи мыслят иначе? Трудность
заключается в том, что гипостазированные Уорфом
структурные понятия так тесно у него связаны с
соответствующими грамматическими конструкциями, что их очень трудно
204

проверить с помощью экстралингвистических данных.
Наличие понятия предиката (для всех, за исключением
лингвиста или философа)—почти то же самое, что использование
языка, в котором обязательно употребление сказуемого, и в
результате мысль Уорфа сводится к тому, что нельзя
говорить правильно грамматически, не используя грамматики
конкретного языка. Это сильно отличается от утверждения,
что говорить правильно грамматически — значит
воссоздавать «действительность» в структуре, которая изоморфна
грамматике. Здесь Уорф снова совершает «ошибку
лингвиста».
3. Говорящий на своем родном языке имеет определенное
«мировоззрение», отражающее его отношение к вселенной.
Иными словами, каждый человек — философ. Каждый
язык кристаллизует «основные постулаты несформиро-
ванной философии» (стр. 61) и «скрывает МЕТАФИЗИКУ»
(стр. 58; прописные буквы, как в оригинале) *.
Я понимаю это так: каждый язык воплощает
определенный ряд общих категорий, применимых к вселенной, и ряд
онтологических положений, касающихся этих категорий.
Например, в английском языке 2, по Уорфу, существуют
категории «времени», «пространства», «субстанции» и
«материи» (стр. 138). Уорф утверждает, что мы «воспринимаем
бытие посредством двучленной формулы, которая выражает
все сущее как пространственную форму плюс бесформенная
пространственная непрерывность, соотносящаяся с формой
так же, как содержимое (sic) соотносится с формой
содержащего. Явления, не обладающие пространственными
признаками, мыслятся как пространственные и наделяются
теми же понятиями формы и протяженности» (стр. 147).
Быть может, Уорф хочет сказать, что основные категории
в английском языке — это либо «субстанция плюс
качество», либо «форма плюс материя», причем первая из
этих категорий применима в буквальном смысле к твердому
физическому телу с определенными очертаниями, а вторая —
1 «Грамматика содержит в кристаллизованной форме накопленный
и накапливаемый опыт, мировоззрение народа». (D. D. Lee,
Conceptual implications of an Indian language, журн. «Philosophy of science»,
т. V, 1938, стр. 89.) Анализируя язык племени уинту в Калифорнии,
автор статьи исходит из взглядов Уорфа.
2 Уорф считает, что и другие индоевропейские языки не отличаются
принципиально в метафизике от английского, и потому он подводит их
все под категорию SAE — Standard Average European, т. е. под
категорию некоего среднеевропейского языкового стандарта (стр. 138).
205

к осязаемому сосуду с жидким содержимым. Эти категории,
утверждает он далее, переносятся путем «распространения»
и «метафоры» на те случаи, к которым они в общем не
подходят, и в результате все наши описания имеют тенденцию
быть «опространственными» и «опредмеченными». [Наше
изложение ничуть не более туманно, чем у самого Уорфа,
хотя порою его можно понять в том смысле, что для него
дихотомия «форма плюс субстанция» (стр. 152)—это не
что иное, как «ньютоновские пространство, время и
материя» (стр. 152, 153).]
Обратимся теперь к «метафизике» хопи: здесь якобы
нет ни формально выраженной, ни скрытой категории
времени, нет здесь и «нашего обычного противопоставления
времени и пространства» (стр. 58); вместо этого имеются
«две большие космические формы, которые за отсутствием
лучших терминов мы пока можем назвать
ВЫЯВЛЕННОЙ (MANIFESTED) и ВЫЯВЛЯЕМОЙ
(MANIFESTING), или НЕОЧЕВИДНОЙ (UNMANIFEST), или
опять-таки ОБЪЕКТИВНОЙ и СУБЪЕКТИВНОЙ»
(стр. 59). Область «субъективного» включает то, что еще
только должно случиться, но понимается как нечто
«психическое», как нечто находящееся в стадии зарождения и
становления — в сфере волеизъявления и духовной
деятельности, охватывающей явления природы и животного мира,
а также и деятельности самого человека (стр. 62); область
«объективного» состоит из проявлений этой всеобщей
духовной деятельности в настоящем и прошлом (стр. 59). Хопи
осмысляют действительность главным образом как поток
событий (стр. 147): объективно он складывается из таких
непосредственно воспринимаемых признаков, как
очертания, цвета, движения (стр. .147), а субъективно из таких, как
«выражение невидимых факторов силы, от которой зависит
их незыблемость и постоянство или их непрочность и
изменчивость» (стр. 147). Что из всего этого понял бы обычный
индеец хопи? По всей вероятности, это ошеломило бы его
не менее, чем греческого крестьянина чтение Аристотеля.
На этом мы и закончим рассмотрение расхождений
между метафизикой языка хопи и метафизикой
«среднеевропейского языкового стандарта» и перейдем к отдельным
замечаниям.
Мысль о том, что язык навязывает говорящему
определенную философию, была превосходно сформулирована
Лихтенбергом: «Наша ложная философия находит свое
206

воплощение во всем нашем языке; мы не можем мыслить,
так сказать, не мысля неверно. Мы упускаем из виду то,
что о чем бы мы ни говорили, это уже само по себе
философия». Безусловно, мысль, казавшаяся привлекательной
столь различным ученым, как Гумбольдт1, Кассирер и
Витгенштейн, должна была содержать какое-то рациональное
зерно.
Крайним выражением этой точки зрения, с которой бы
Уорф не согласился, было бы утверждение о том, что язык—
лишь внешнее отображение независимого содержания и что
отношение между языком и содержанием подобно отношению
одеяния к телу, которое оно покрывает. На самом деле
речь — это часто неотъемлемая часть более широкой
деятельности, как убедительно показывает так называемый
«performatory language», о котором столько спорили. В этом
мы должны согласиться с Уорфом и Сепиром, но одно
простое отрицание того, что язык — это свободное,
отделимое одеяние для независимо существующей реальности,
является только программой и не дает пищи для каких бы то
ни было споров. Уорф идет гораздо дальше, утверждая,
например, что существует некая «имманентная метафизика»,
лежащая в основе английского и других европейских языков.
Рассмотрим пример того, как Уорф, отталкиваясь от
грамматики, делает выводы относительно метафизики,
лежащей в ее основе. Исходя из того, что в «нашем обычном
предложении» субъект якобы предшествует глаголу
(стр. 242), Уорф сразу же заключает, что «мы, следовательно,
привносим действие в каждое предложение, даже в
предложение типа I hold it «Я держу это» (стр. 243). И далее:
«Мы воспринимаем его мысленно и даже зрительно как
действие, потому что язык формулирует это выражение
так же, как он формулирует и многие другие предложения,
например I strike it «Я ударяю по чему-либо», имеющие
дело с реальными действиями и изменениями» (стр. 243).
Но что значит «ввести» действие в предложение? Значит
ли это что-либо помимо того, что мы используем переходный
глагол? Одним из формальных признаков «действия» в
узком смысле этого слова является возможность
добавления к глаголу какого-либо определителя: можно «ударять»
1 Ср. Harold Basilius Neo-Humboldtian ethnolinguistics, журн.
«Word», т. VIII, 1952, стр. 95-105. В этой полезной статье
рассматриваются некоторые сходные теории.
207

(если мы продолжим пример Уорфа) медленно, рывком,
энергично и т. д. Итак, если бы кто-нибудь употребил эти
же наречия с глаголом to hold «держать», это было бы
достаточным свидетельством «введения» действия в глагол.
Я думаю, что ребенок мог бы сказать, что он «держит свою
шляпу медленно»; подобная вольность была бы
позволительна также поэту, но в других случаях смешение данных
понятий слишком нелепо, чтобы его можно было совершить.
Еще больше сомнений вызывают некоторые более
общие положения о несформулированной метафизике. Уорф
говорит, что мы «объективизируем» наше «ощущение
времени и цикличности», и поясняет: «Я бы назвал его (наше
понятие времени) «объективизированным», или
воображаемым, поскольку оно построено по моделям
внешнего мира. Именно это отражает наше употребление»
(стр. 139—140). И опять: «Понятие времени утрачивает
связь с субъективным восприятием «становящегося более
поздним» и объективизируется как «исчисляемые
количества», т. е. как отрезки, состоящие из отдельных
величин, в частности длины, так как длина может быть
реально разделена на дюймы. «Отрезок времени» мыслится в
виде ряда одинаковых единиц, подобно, скажем, ряду
бутылок» (стр. 140).
Но что значит «объективизировать»? Подразумевается
ли под этим что-либо, кроме того, что мы используем такие
слова, как «долгий» и «краткий», применительно к отрезкам
времени? Предполагается, что объективизация проявляется
в нашем интересе к точной фиксации событий, к
вычислениям и к истории (стр. 153). Но если это так, то
«объективизация» значит нечто совсем иное. Сомневаюсь, чтобы можно
было даже отдаленно представить, что значит «оперировать
временем как пространством». Сомневаюсь, чтобы эта фраза
имела какое-либо определенное значение для Уорфа или
его читателей.
Уорф признает, что нет заметной разницы в поведении
людей, говорящих на языках разного грамматического
строя: «Язык хопи позволяет объяснить и точно описать
в прагматическом или практическом смысле все явления,
наблюдаемые во вселенной» (стр. 58). Я полагаю,
следовательно, что индейцы хопи могут разграничивать,
измерять периоды времени и устанавливать даты, так что, даже
если и справедливо замечание Уорфа о том, что «в языке
хопи нет указания на время, ни на выраженное, ни на скры-
208

тое» (стр. 58), вполне вероятно, что понятие времени хопи
ничуть не отличается от нашего. Разумеется, многое зависит
от того, что понимать здесь под термином «скрытый»: если
индейцы этого племени действительно обходятся без какого
бы то ни было указания на время, было бы любопытно
узнать, как это им удается.
Дело в том, что метафизическая теория, которую Уорф
усматривает в языке,— это совсем не «наивное и
несформулированное мировоззрение» непосвященного, а изощренные
построения метафизика. Отбросив все надуманные
построения самого Уорфа, мы увидим, что философия, которую
он обнаруживает у «среднего стандартного европейца»,
поразительно похожа на одну из версий «Принципов»
Ньютона. Если вообразить, что именно такова философия,
которая лежит в основе западноевропейских языков и
которую остается лишь выразить и сформулировать ученым,
то почему же тогда Декарт — тоже «средний стандартный
европеец» — пришел к совершенно иной философской
метафизической системе? Вряд ли могли воплощать единую
философию также и языки Юма и Гегеля.
4. Основа лингвистической системы в известной мере
определяет связанную с ней систему понятий и 5. В
известной мере предопределяет связанное с ней
мировоззрение. Я счел нужным употребить выражение «определяет
в известной мере» в обоих случаях, хотя очень трудно
решить, к какому конечному выводу относительно указанных
соотношений пришел сам Уорф. В одном из часто
цитируемых мест он отрицает существование прямой
«корреляции» между языком и культурой (стр. 139) и настойчиво
повторяет, что «существуют связи, но не корреляции или
прямые соответствия между нормами культуры и
моделями языка» (стр. 159). Но здесь же Уорф рассматривает
воздействие лингвистических явлений на такие частные
стороны культуры, как охота (стр. 139) или «существование
Главного Глашатая» (стр. 159). Утверждая, что «идея
корреляции между языком и культурой (если понимать
корреляцию в обычном смысле слова) несомненно ошибочна»
(стр. 139), он рассматривает культуру как совокупность
наблюдаемых обычаев и институтов. Однако, говоря о
связи с «привычным мышлением», он настойчиво проводит
мысль о существовании более тесных уз между языком
и мышлением: язык «навязывает» нам «осмысленные
противопоставления» (стр. 55); наши основные категории —
14 Заказ №116
209

это «создания» языка (стр. 162); наши мысли неизбежно
«контролируются» (стр. 252) «неумолимой системой»
(стр. 257) и т. д.
Выше я уже высказал свои возражения против того, что
Уорф отождествляет «систему понятий» и «мировоззрение»
с языком, в котором они нашли свое выражение,
продолжая вместе с тем, как это ни странно, считать их
различными явлениями. Не удивительно поэтому, что он
приходит к мысли о «неизбежности» подобной связи: если
«мышление» определяется как один из аспектов «языка»,
то из этого логически неизбежно вытекает наличие связи
между ними.
6. Мир предстает перед нами как «калейдоскопический
поток впечатлений» (стр. 213). Этот «поток впечатлений»
поразительно похож на «поток мыслей» Джеймза. Уорф
находится во власти представления о «сыром опыте» (стр.
102), «более широком, чем опыт языка» (стр. 149), опыте,
в котором все — движение и изменчивость и даже
противопоставления прошлого и настоящего еще нет: «Анализируя
сознание, мы найдем не прошедшее, настоящее и будущее,
а сложный комплекс, включающий в себя все эти понятия.
Все есть в сознании, и все в сознании существует, и
существует нераздельно» (стр. 143—144). Подлинным временем
нашего сознания является становление. «Реальное время
отражается в нашем сознании тогда, когда все в сознании
[глобальная нераздельность опыта] «становится позднее»
(getting later) и определенные отношения становятся
необратимыми» (стр. 144).
Несомненно, бесполезно оспаривать нарисованную
картину: настаивать на непрерывности и текучести опыта
непредосудительно, но бесплодно, поскольку при этом ничто не
отрицается. Необоснованно, однако, делать из этого вывод
о том, что привычное определение времени и установление
временных отношений всегда сопряжено с фальсификацией.
Когда Уорф утверждает, что «если десять дней
рассматривать как некую группу», то это обязательно
«воображаемая, созданная мысленно группа» (стр.139), он, очевидно,
исходит из того, что логика исчисления требует
одновременного существования исчисляемых предметов. Самое
большее, что мы можем сказать в защиту философии Уорфа,
это то, что при всей ее дилетантской незрелости она не
хуже многих других философских систем, пользовавшихся
не меньшим успехом.
210

К тому же Уорфу удается в конце концов изложить свои
философские взгляды. Описывая «более глубокие процессы
сознания», по отношению к которым язык — это «только
внешнее украшение» (стр. 239), он опровергает свое
собственйое утверждение о том, что ни один человек
не может описывать природу совершенно беспристрастно
(стр. 239). Перед нами обычный парадокс — все общие
теории относительности истины сами неизбежно оказываются
тенденциозными и ошибочными. Создатели теории обычно
претендуют на привилегированное положение — у Уорфа
это находит отражение в высказанной им надежде на то,
что лингвист, «знакомый со многими столь различными
языковыми системами» (стр. 214), будет лишен какой бы то
ни было предвзятости, свободен от влияния метафизики
какого бы то ни было языка. Но если лингвистические
занятия Уорфа привели его к Бергсону, которого он, вероятно,
читал по-французски, можно себе представить, что индеец
хопи, читающий по-гречески, придет в восхищение от
Аристотеля и его субстанции как основы действительности.
Метафизическая философия Уорфа предоставляет в его
распоряжение некий «эталон, критерий для всех
исследователей независимо от их языка и научной терминологии»
(стр. 163), позволяющий ему оценивать языки только с точки
зрения их относительной онтологической адекватности.
Как ни странно, он приходит к восхвалению языка, в
котором невозможно выразить существительным понятие
«волна» на том основании, что этот язык якобы «в данном
отношении ближе к действительности» (стр. 262). Он также
утверждает, что язык хопи больше подходит для физики,
чем европейские языки. Но если бы даже Уорфу пришлось
полностью отказаться от метафизики на том основании, что
все системы понятий, в том числе и его собственная,
неизбежно относительны, его положение вряд ли бы ухудшилось,
так как он снова мог бы попытаться доказать свою любимую
относительность уже с помощью межъязыковых
сопоставлений. Это аналогично установлению относительности
геометрических систем вне зависимости от предполагаемого
абсолютного и негеометрического знания пространства. Впрочем,
подобные межъязыковые сопоставления понадобятся в любом
случае, поскольку обращение к сомнительной онтологии не
освобождает ученого от необходимости тщательного
изучения различия грамматических структур. Отказ от
метафизических построений имел бы и то дополнительное преиму-
14*
211

щество, что в результате стал бы возможным обмен мнений
между учеными, которых нужно еще долго убеждать в
превосходстве бергсонианства.
Наш разбор взглядов Уорфа слишком затянулся, и мы
можем на этом закончить, поскольку об основных
противоречиях позиции Уорфа было сказано достаточно. На
протяжении всей статьи меня особенно интересовало, насколько
взгляды Уорфа были обусловлены его философской
концепцией. С моей стороны было бы слишком самонадеянным
вторгаться в область, которая внушает страх столь многим
лингвистам, если бы философия здесь не переплелась так
тесно с лингвистикой. Своими отрицательными выводами
мне не хотелось бы создать впечатления о том, что работы
Уорфа не представляют большой ценности. Как это часто
бывает в истории мысли, самые спорные взгляды
оказываются самыми плодотворными. Сами ошибки Уорфа
гораздо интереснее избитых банальностей более осторожных
ученых.

ГЛОССЕМАТИКА

ГЛОССЕМАТИКА И ЛИНГВИСТИКА
1
Формирование принципов глоссематики как
самостоятельного направления среди методических течений в
современном зарубежном языкознании относится к последним
трем десятилетиям. В начале 30-х годов несколько датских
языковедов организовали «фонологическую группу»,
которая выступала (в частности, в 1935 г. на 2
международном фонетическом конгрессе в Лондоне) как представитель
«фонематики». Несколько позднее, с тем чтобы подчеркнуть
независимость новой лингвистической теории от
традиционного языкознания (под которым понималось все
предшествующее развитие науки о языке), ей было присвоено имя
«глоссематики» (от ?????? «язык»).
Глоссематика — очень ограниченное по своему составу
лингвистическое направление. После ранней смерти одного
из участников этого направления К. Ульдалля единственным
теоретиком (и фактически создателем) глоссематики
оказался профессор Копенгагенского университета Луи Ельм-
слев. Ему принадлежит значительное количество статей,
посвященных изложению отдельных вопросов его
лингвистической теории1, а также обобщающий труд «Основы
лингвистической теории» («Omkring Sprogteoriens
Grundleggelse»), опубликованный в 1943 г. Неширок и круг Языкове-
1 Перечисление основных работ Л. Ельмслева дается в
примечании к нижеследующей работе А. Мартине (см. стр. 439—440). К ним
следует добавить более поздние работы: «La notion de rection» («Acta
linguistica», 1959, vol. I); «Langue et parole» (Cahiers Ferdinand de
Saussure, II, 1942); «Structural analysis of language» («Studia linguistica», I,
1947); «Le verbe et la phrase nominale» (Melanges Marouzeau, Paris, 1948);
«La strafication du langage» («Word», 1954, vol. 10, № 2—3); «Anime et
inanime, personnel et nonpersonnel» («Travaux de l'institut de
linguistique», I. Paris, 1956); «Dans quelle mesure les significations des mots
peuvent-elles etre considerees comme formant une structure?» (Proceedings
of the Eight international congress of linguists, Oslo, 1958).
215

дов, жалующих глоссематику; он включает главным образом
лингвистов скандинавских стран. И надо сказать, что вся
их деятельность ограничивается лишь общими
декларативными заявлениями: вроде того, которое делает Пауль
Дидерихсен. «Для меня,— пишет он 1,—нет никакого
сомнения в том, что во всех основных положениях я должен
опираться на теорию языка Луи Ельмслева, не только
потому, что я лучше всего ее знаю, но также и потому,
что она содержит ряд оригинальных идей, которые, как
кажется, бросают новый свет на ряд проблем,
рассматривающихся в логической семантике». Но крайне редко
идеи Л. Ельмслева находят практическое применение.
Фактически в этом плане все ограничивается
единственной книгой Knud Togeby, Structure immanente de
la langue francaise, которую, однако, нельзя признать
удачной 2.
Следует также отметить, что даже самые благосклонно
настроенные по отношению к Л. Ельмслеву лингвисты
вынуждены в конце концов констатировать малую пригодность
его теории для науки о языке. «Когда постигнешь
«Пролегомены»,— пишет, например, П. Гарвин 3,— получаешь
эстетическое удовольствие. Но, с другой стороны,
полезность этой работы для конкретного лингвистического ана-
1 Р. Diderichsen, Semantiske problemer i logik og lingvistik,
1953, p. 249—250. См. также материалы симпозиума «Betydnings
problemer» под ред. Mogens Blegvad (Akademisk Forlag., Oslo).
2 См. рецензию А. Мартине на эту книгу в журн. «Word», vol. 9,
1953, p. 78—82. В самое последнее время вышла основанная на идеях
Л. Ельмслева книга H. Sorensen, Word — classes in modern
English, 1958.
3Cm. P. Garvin в рецензии на «Prolegomena to a theory of
language», помещенной в «Language», 1954, vol. 30, №1, p. 95. Среди
прочих рецензий следует выделить следующие: Е. Fische
г—Jorgensen в «Nordisk tidsskrift for tale og stemme», 1944, vol. 7; E.
Haugen в «International journal of American linguistics», 1954, vol. 20,
№ 3; H. Vogt, «Acta linguistica», 1944, vol. 4; C. E. Bazell,
«Archivum linguisticum», 1949, vol. I; Характер общего обозрения и оценки
глоссематики носят статьи: L. Hammerich, Les glossematistes
danois et leurs methodes, «Acta philologica scandinavica», 1950, vol. 21,
p. 1—21; F. Hintze, Zum Verhaltnis der sprachlichen «Form» zur
«Substanz», «Studia linguistica», 1949, vol. 3, p. 86—105; V.
Skalicka, Kodansky Strukturalismus a prazska skola, «Slovo a slovesnost»,
1948, vol. 10, p. 135—142; J. Vachek, Written language and printed
language, «Recueil linguistique Bratislava», I, 1948; C. Borgstrom,
The technique of linguistic description, «Acta linguistica», vol. V
1945—1949.
216

лиза отнюдь не представляется очевидной». Чрезвычайно
характерным для отношения к Л. Ельмслеву языковедов
даже структуралистского толка является и тот разбор его
основной работы, который делает А. Мартине во
включенной в настоящий сборник статье.
Однако, несмотря на это, глоссематика занимает видное
место в современном зарубежном языкознании, очевидно,
потому, что она включается в общую тенденцию развития
многих гуманитарных и точных наук. Глоссематике уделяется
немало внимания и в теоретических работах по вопросам
общего языкознания. Голландская лингвистка Б. Сиертсема
уже дала ее монографическое описание1. Глоссематика
является предметом многочисленных рецензий, значительная
часть которых появилась в связи с опубликованием в 1953 г.
основной работы Л. Ельмслева на английском языке (под
названием «Prolegomena to a theory of language»), что
сделало ее доступной более широкому кругу читателей. По сути
дела глоссематика является одним из ведущих направлений
в современном зарубежном языкознании; она синтезирует
положения, догадки и идеи, разбросанные по
многочисленным работам различных авторов, в единую и
последовательно изложенную концепцию. Уже одно это обстоятельство
требует обязательного знакомства с нею и оправдывает
перевод работы Л. Ельмслева на русский язык.
Не следует думать, что Л. Ельмслев и его глоссематика
неизвестны советскому читателю. Л. Ельмслев сам
позаботился об этом и одну из своих статей с кратким
изложением своей теории опубликовал на русском языке 2.
Косвенно или прямо глоссематика трактуется и в ряде
советских работ и, за редким исключением, вызывает к себе
отрицательное отношение. Нередко при этом глоссематика
отождествляется со структурализмом в целом, что является
неправомерным и чрезвычайно запутывает оценку
достижений и недостатков зарубежного языкознания.
Непосредственное обращение к основному труду по глоссематике,
несомненно, позволит определить правильные внутренние
отношения между отдельными течениями сторонников
структурального подхода к изучению языка, что является
1 В. Siertsema, A study of glossematics. Critical survey of its
fundamental concepts, The Hague, 1955.
2 «Метод структурного анализа» («Acta linguistica», 1950—1951,
vol. VI, №2-3). Воспроизведена в «Хрестоматии по истории
языкознания XIX и XX вв.», составленной В. А. Звегинцевым, Учпедгиз, 1956.
217

дополнительным доводом в пользу перевода данной работы
на русский язык.
В настоящем издании за работой Л. Ельмслева следует
первая часть работы К. Ульдалля «Основы глоссематики»
(кстати говоря, трудно установить, в какой мере эта книга
является произведением самого Ульдалля, а не совместной
работой с Л. Ельмслевом). Работа Ульдалля написана
много лет назад1, но вышла в свет только в 1957 г. Она
представляет собой попытку глоссематики вырваться на
более широкие «стратегические просторы» общей теории
науки и интересна главным образом с этой стороны. Таким
образом, работа Ульдалля как бы дорисовывает картину
теоретических возможностей глоссематики и ее научных
притязаний.
2
Каковы гносеологические корни лингвистической
теории Л. Ельмслева и какое место занимает она в ряду
других Щкол и направлений, в частности тех, которые
ориентируются на структуральный принцип исследования?
Ответ на эти вопросы поможет нам приблизиться к
пониманию и правильной оценке глоссематики.
Сам Л. Ельмслев многократно указывал на свою
зависимость от лингвистической концепции Ф. де Соссюра,
которого он называет основоположником современного
языковедения. Но его не удовлетворяет известная
непоследовательность женевского лингвиста, создавшая
предпосылки для развития таких далеко не тождественных
явлений, как глоссематика и Пражский лингвистический
кружок, которые основываются на одном и том же соссю-
ровском наследии. При всех своих противоречиях взгляды
Соссюра представляли все же единую научную систему,
которая основывалась на реальных языковых фактах и
исходила из непосредственного их наблюдения. Именно
поэтому лингвистическая концепция Соссюра смогла оказать
мощное влияние на последующее развитие лингвистической
теории и нашла широкое применение в практике
лингвистического исследования, хотя воплощалась при этом
и не в одинаковые конкретные рабочие приемы. Иными
1 Первый очерк этой работы дан в докладе Л. Ельмслева и
К. Ульдалля, Synopsis of an outline of glossematics, опубликованном
в «Humanistisk Samfunds Skrifter», I.
218

словами, теория Соссюра всегда оставалась
лингвистической теорией, пригодной для изучения
реальных языков. Л. Ельмслев поставил своей целью сделать
теорию Соссюра максимально последовательной. К этому же
стремились и пражские языковеды. Но каждое из этих
направлений ориентировалось на разные элементы системы
научных взглядов Соссюра, почему они пришли к
неодинаковым результатам. Л. Ельмслев отбросил положение о
социальной природе языка, являющееся одним из
краеугольных камней концепции Соссюра, о материальном
характере фонем и порвал все связи с действительностью.
Он исключил те компоненты системы Соссюра, которые
связывали ее с языковой реальностью, и сохранил только
те, которые освобождали исследователя от необходимости
ориентироваться на эту реальность. Л. Ельмслев
постарался сделать крайние логические выводы из проведенного
Соссюром разграничения языка и речи. Он сосредоточил
свое внимание на разработке положений Соссюра о языке
как системе ценностей и форме, а не субстанции. Следует
признать, что в результате в логическом отношении
получилась действительно более последовательная система,
однако очень далекая от потребностей лингвистического
исследования. Новую, логически правильную систему
можно рассматривать как чрезвычайно одностороннюю
интерпретацию соссюровской концепции языка, но,
пожалуй, больше оснований согласиться с Л. Ельмслевом и
признать ее в значительной мере оригинальным
образованием. «... Я считаю нужным подчеркнуть,— пишет в этой
связи Л. Ельмслев,— что не следует отождествлять теорию
глоссематики с теорией де Соссюра. Трудно сказать, как
в деталях оформлялись концепции де Сосюра в его мыслях,
а мой собственный теоретический метод начал оформляться
много лет тому назад, еще до моего знакомства с теорией
де Соссюра. Повторное чтение лекций де Соссюра
подтвердило многие из моих взглядов, но я, конечно, смотрю на
его теорию с своей собственной точки зрения»1.
Автономность своей лингвистической теории сам
Л. Ельмслев ограничивает тем, что включает ее в один
круг направлений, ведущих изучение языка со
структуральных позиций. Он является одним из самых горячих
1 «Метод структурного анализа в лингвистике». Цит. по
«Хрестоматии по истории языкознания XIX и XX вв.», стр. 423.
219

и красноречивых защитников структурализма в
языкознании. «Нет надобности говорить о тех выводах, которые
вытекают из применения структурального метода в
лингвистике,— пишет он в одной из своих статей 1.— Достаточно
указать, что лишь благодаря структуральному методу
лингвистика, окончательно отказавшись от субъективизма
и неточности, от интуитивных и глубоко личных
заключений (в плену у которых она находилась до самого
последнего времени), становится способной превратиться,
наконец, в подлинную науку... Как только лингвистика станет
структуральной, она превратится в объективную науку».
Подобного рода выступления в пользу
структурального подхода к изучению языка и дают повод к тому, чтобы
рассматривать структурализм как единое направление. Но
есть ли для этого действительные основания?
В различных разветвлениях лингвистического
структурализма можно выявить идентичные положения,
выступающие, правда, в неодинаковом терминологическом обличье
(последнее обстоятельство, кстати говоря, весьма
затрудняет знакомство со структуралистскими работами 2). Так,
то, что у Л. Ельмслева описывается под именем
синкретизма, в значительной степени соответствует
нейтрализации пражских языковедов (на фонематическом уровне
они говорят в этом случае об архифонеме). Л. Ельмслев
вводит термин коммутации для процедуры, которая иными
структуральными направлениями используется для
отождествления структурно релевантных признаков. Инвариант
и вариант в глоссематике чрезвычайно напоминают фонему
и аллофон (или соответственно морфему и алломорфу) в
дескриптивной лингвистике. Подобных совпадений не только
отдельных понятий и положений, но и в самой процедуре
исследования языкового материала можно установить
довольно много3. Но все же не они решают дело и никак не
дают оснований для того, чтобы признать за
структурализмом методическое и методологическое единство и в согласии
1 «La notion de rection», «Acta linguistica», 1939, vcl. I, p. 11.
2 A. Мартине прав, когда в этой связи пишет: «Кто хочет
ознакомиться со структуральными исследованиями во всей их совокупности,
должен привыкнуть к различной и часто противоречивой
терминологической практике» («Structural linguistics» в «Anthropology today»,
Chicago, 1953, p. 576)
3 Об этих совпадениях говорит в своей рецензии П. Гарвин
(«Language», 1954, vol. 30, № 1) и А. Мартине в статье «Structural linguistics»
(«Anthropology today», Chicago, 1953).
220

с этим выносить суждение о стуктуральном направлении
в лингвистике в целом на основании знакомства, например,
только с работами Л. Ельмслева. Для того чтобы найти
такое единство, необходимо обратиться к более общим
критериям, что и пытается сделать А. Мартине, постулируя,
что структуралистом является всякий языковед, для кого
характерно понимание языка как особой структуры1.
Но на основании зтого признака у него в структуралисты
угодил Э. Сепир и, видимо, есть все основания включить
в их число также и Ф. Ф. Фортунатова. Если в первые
периоды становления лингвистического структурализма
(когда о нем говорилось в таких общих выражениях, какие мы
находим, например, в статье В. Брёндаля «Структуральная
лингвистика» 2) существовала какая-то видимость единства,
то очень скоро центробежные силы, обусловленные разной
методологической ориентацией, разбили это единство. Это
в сущности признает и А. Мартине, когда он пишет: «Если
среди рядов структуралистов и существует полное
единство, мы можем все же ожидать разногласия во многих
областях, и в качестве убежденного структуралиста автор
настоящих строк позволяет себе заявить, что это было бы
здоровой реакцией против научного тоталитаризма. Но,
конечно, такого единства нет. Многие лингвисты говорят
о структуре, но единство взглядов относительно того, что
же фактически представляет собой лингвистическая
структура, встречается редко»3. Немало свидетельств
расхождения структуральных направлений содержат и «Основы
лингвистической теории» Л. Ельмслева, в частности,
в своих критических замечаниях, направленных против
пражских языковедов. Другие структуралистские
направления также постарались провести подобного же рода
внутреннее размежевание. В Пражском лингвистическом кружке
это сделал Владимир Скаличка, который заключает свой
основательный разбор расхождений с Л. Ельмслевом
словами: «Ясно, что взгляды Ельмслева значительно
отличаются от взглядов пражских лингвистов»4. В дескриптив-
1 См. третью главу его книги «Принцип экономии в фонетических
изменениях», русск. перев., М., 1960, стр. 89—90.
2 См. «Acta linguistica», vol. I, fasc. I, 1939.
3 «Structural linguistics», «Anthropology today»,Chicago, 1953, p. 575.
4 V. Skalicka, Kodansky structuralismus a «prazska skola»,
«Slovo a slovesnost», 1948, т. X, № 3. См. также Б. Tpнка и др.,
К дискуссии по вопросам структурализма, «Вопросы языкознания»,
№ 3, 1957.
221

ной лингвистике эта работа выпала на долю 3. Хэрриса1.
И если в различных направлениях лингвистического
структурализма обнаруживаются сходные положения и
понятия, то они тождественны в такой же степени, в какой
тождественны звуки а или e одной фонологической системы
звукам а или e другой фонологической системы. Эти сходные
положения выступают в контексте разных лингвистических
теорий, занимают в них различное место, имеют разные
внутренние связи и отношения, почему и получают далеко
не равнозначный смысл.
Разумеется, дело не следует представлять таким
образом, что теория Л. Ельмслева выросла в абсолютно пустом
пространстве, вне всяких связей с современным
языкознанием. Выше уже отмечалась частичная зависимость
глоссематики от лингвистической концепции Соссюра. Не
подлежит сомнению, что Л. Ельмслев достаточно широко
использовал выводы и результаты исследований многих
других современных языковедов. Но он произвел
отбор теоретических положений под определенным углом
зрения, связал их в глубоко продуманную и логически
стройную систему и дал им определение в терминах этой
системы.
Где же искать ключ к пониманию его системы, с какой
стороны лучше всего подходить к оценке теории языка
Л. Ельмслева?
А. Мартине в своей статье о структуральной
лингвистике и ее разветвлениях пишет: «Конечно, различные
философские позиции много способствовали тому, чтобы придать
каждому движению его первоначальный уклон. Но за
возможным исключением бихейвиоризма в случае с
Блумфилдом было бы опасно и неправомерно отождествлять
каждое из структуральных направлений с определенной
школой психологии или логики »2. Глубоко ошибочное
утверждение, и особенно по отношению к глоссематике!
Подобного рода позиция приводит к тому, что анализ
лингвистической теории Л. Ельмслева скользит только по ее
поверхности, задерживаясь на отдельных деталях и теряясь
в непроходимой чаще сложных определений и необычных
1 См., в частности, его рецензию на книгу Н. Трубецкого
«Grundzuge der Phonologie» в журн. «Language», 1941, vol/17, p. 345—349.
2 «Structural linguistics» в «Anthropology today», Chicago, 1953,
p. 578.
222

терминов. А оценка ее в этом случае сводится к выражению
удивления по поводу того, что она проходит мимо
потребностей и нужд лингвистического исследования и довольно
часто вступает в прямое противоречие с языковым
материалом.
Между тем именно подход с философских позиций
объясняет многое в теории языка Л. Ельмслева и сводит его
сложные построения к сравнительно простым и
общепонятным формулам. Философская ориентация Л. Ельмслева
объясняет и причины той фатальной неудачи, которая
бесспорно постигла его теорию языка, несмотря на всю ее
подкупающую продуманность и логическую строгость,
действительно способные доставить эстетическое удовольствие
любителям отвлеченных построений.
Сделать это тем более легко и уместно, что сам Л. Ельм-
слев отнюдь не скрывает своих философских симпатий и
всячески подчеркивает философскую направленность своей
теории.
3
При создании своей теории Л. Ельмслев
руководствовался самыми добрыми намерениями, которые не могут не
поддержать все языковеды, искренне заинтересованные
в развитии своей науки. Его можно, пожалуй, упрекнуть
только в излишней самоуверенности. Л. Ельмслев поставил
перед собой едва ли выполнимую для одного ученого задачу
создания всеобъемлющей, авторитарной и нетерпимой до
отношению к иным системам взглядов теории языка,
оставив на долю последующих языковедов лишь ученическое
заполнение готовых ячеек и расписывание отдельных
элементов языка по заданным функциям и отношениям.
Однако и ад вымощен добрыми намерениями, а в науке
важны не столько благие порывы, сколько действительные
свершения. И именно на основании последних следует
давать оценку работе ученого.
«Пролегомены» Л. Ельмслева в основном распадаются
на три части. В каждой из них рассматривается
определенная проблема таким образом, что каждая последующая
исходит из предпосылок предыдущей. В первой части
(разд. 1—9) излагаются общие критерии теории языка, во
второй (разд. 10—20) — специфика лингвистической
теории и в третьей (разд. 21—23) — отношение языка к
неязыку. Все философские предпосылки (определяющие по-
223

следующее изложение) содержатся в первой части, в ней,
следовательно, заключен ключ к пониманию всей работы
и ее теоретической установки, поэтому из нее и надо
исходить.
Л. Ельмслев начинает первую часть с перечисления ряда
часто справедливых упреков в адрес традиционной
лингвистики, которая, с его точки зрения, является скорее
филологией, чем лингвистикой, и поэтому (как и все прочие
гуманитарные науки) приближается в большей мере к
поэтическому творчеству, чем к точной науке. Она глубоко
субъективна и по этой причине не обладает единым научным
принципом исследования. Она цепляется за случайные
и преходящие явления, опуская постоянное в языке. Она —
трансцедентна в том смысле, что сосредоточивает свое
внимание не на самом языке, но на явлениях, хотя и связанных
с языком тем или иным образом, но находящихся за его
пределами. Научное же языкознание должно быть не транс-
цедентно, а имманентно. Л. Ельмслев пишет в этой связи:
«То, что составляло главное содержание традиционной
лингвистики — история языка и генетическое сравнение
языков — имело своей целью не столько познание природы
языка, сколько познание исторических и доисторических
социальных условий и контактов между народами, т. е.
знание, добытое с помощью языка как средства... В
действительности, мы изучаем disiecta membra, т. е. разрозненные
части языка, которые не позволяют нам охватить язык как
целое. Мы изучаем физические и физиологические,
психологические и логические, социологические и исторические
проявления языка, но не сам язык» (разд. 1).
Добрые намерения Л. Ельмслева находят свое
выражение в том, что он стремится освободить лингвистику от всех
этих недостатков. В своем принципе путь, избранный для
этого Л. Ельмслевом, правилен. Знания о языке,
накопленные лингвистикой на протяжении ее истории,
добывались на основе далеко не одинаковых методологических
предпосылок, и в нынешней своей совокупности являют собой
довольно пестрый конгломерат различных философских,
психологических, собственно языковых и иных
представлений. Поэтому первейшей и самой неотложной задачей
науки о языке является переориентировка метода
лингвистического исследования, независимо от того, к какой
области языка он применяется, на единые методологические
основы. Однако сам выбор методологических основ (т. е.
224

философской позиции, определяющей подход к изучению
соответствующих явлений) у Л. Ельмслева глубоко
ошибочен. Порочность же методологических основ глоссематики
обусловила те ее очевидные просчеты чисто
лингвистического характера, на которые, как правило, только и
обращают внимание языковеды, критикующие теорию языка
Л. Ельмслева.
Вот как сам Л. Ельмслев определяет исходные
философские позиции своей теории: «Структурный метод в
языкознании (под ним Л. Ельмслев разумеет только
глоссематику.— В. 3.) имеет тесную связь с определенным научным
направлением, оформившимся совершенно независимо от
языковедения и до сих пор не особенно замеченным
языковедами, а именно с логистической теорией языка, вышедшей
из математических рассуждений и особенно разработанной
Уайтхэдом и Бертраном Расселом, а также венской
логистической школой и специально Карнапом — в настоящее
время профессором Чикагского университета, последние
работы которого по синтаксису и семантике имеют
неоспоримое значение для лингвистического изучения языка»1.
Иными словами, философскую основу лингвистической
теории Л. Ельмслева составляет логический позитивизм.
Он характеризуется тем, что совершенно обходит критерий
практики, в которой осуществляется единство
материального бытия и сознания, в результате чего фактически
снимается вопрос об адекватности познания. Его метод
базируется на чистом ковенционализме, основывающем свои
формальные построения на условных (операционалистских)
определениях, никак не соотносимых с реальностью. Это
приводит к полной независимости формы от субстанции и
к очевидному субъективизму, поскольку операционалист-
ские определения могут приниматься априорно, до того
как исследователь приступает к анализу. Наконец, в силу
того, что процедура анализа устанавливается заранее и
1 «Метод структурного анализа в лингвистике». Цит. по
«Хрестоматии по истории языкознания XIX и XX вв.», составленной В. А. Зве-
гинцевым, Учпедгиз, 1956, стр. 423. Ср. также следующее высказывание
П. Дидерихсена: «Я надеюсь, мой реферат показал, что логика и
лингвистика являются еще автономными науками, но что они именно в
семантике находят общую пограничную область, которая требует, чтобы обе
дисциплины в совместной работе согласовывали друг с другом методы,
терминологию и точки зрения» («Semantiske problemer i logik og
lingvistik», 1953, p. 278).
15 Заказ № 116
225

обусловливается системой условных определений, все
качества исследуемого (анализируемого) объекта оказываются
зависимыми и производными лишь от процедуры анализа.
С редкой последовательностью Л. Ельмслев переносит все
эти положения логического позитивизма в общие
критерии излагаемой им теории языка. Вот каковы основные
предпосылки, на которых он строит свою теорию.
«Лингвистическая теория, интересующаяся
специфической структурой языка и исходящая исключительно из
формальной системы предпосылок, не должна придавать
исключительного значения отклонениям и изменениям в
речи, хотя и вынуждена принимать их во внимание; она
должна искать постоянное, не связанное с какой-либо
внеязыковой «реальностью...». Когда это постоянное
найдено и описано, оно может быть спроецировано на
„реальность вне языка"» (разд. 2).
«Теория в нашем смысле сама по себе независима от
опыта. Сама по себе она ничего не говорит ни о возможности
ее применения, ни об отношении к опытным данным. Она
не включает постулата о существовании» (разд. 5).
«...экспериментальные данные не могут усилить или
ослабить теорию, они могут усилить или ослабить только
ее пригодность» (разд. 5).
«Таким образом, лингвистическая теория единовластно
определяет свой объект при помощи произвольного и
пригодного выбора предпосылок. Теория представляет собой
исчисление, состоящее из наименьшего числа наиболее
подходящих предпосылок, из которых ни одна предпосылка,
принадлежащая теории, не обладает аксиоматической
природой» (разд. 5).
«Целесообразно придать строго формальный и в то же
время эксплицитный характер определениям, которые
предпосланы другим определениям и которые из них вытекают.
Они отличаются от реальных определений, к которым до сих
пор стремилась лингвистика... Формальные определения
теории не стремятся исчерпать внутреннюю природу
объектов или же определить их внешне, со всех сторон, но
всего лишь связать их относительным образом с другими
объектами, аналогично определенными или
предпосланными в качестве основы. В некоторых случаях необходимо,
в ходе лингвистического описания, ввести в добавление
к формальным определениям операциональные
определения, играющие только временную роль» (разд. 8).
226

«Признание того факта, что целое состоит не из вещей,
но из отношений, и что не субстанция, но только ее
внутренние и внешние отношения имеют научное существование,
конечно, не является новым в науке, но может оказаться
новым в лингвистике. Постулирование объектов как чего-то
отличного от терминов отношений является излишней
аксиомой и, следовательно, метафизической гипотезой, от
которой лингвистике предстоит освободиться» (разд. 9).
Приведенные цитаты говорят сами за себя и не
требуют дополнительного комментирования. Однако
изложенные в них методологические предпосылки необходимо
постоянно держать в уме, чтобы понять, почему в своих
последующих выводах, составляющих собственно теорию
языка Л. Ельмслева, она в действительности проходит
мимо языка. Естественно, при этом не предполагается
дать полный и всесторонний анализ «Пролегомен» (эта
работа потребовала бы отдельной монографии, и такой
монографией, написанной, правда, с иных
методологических позиций, но содержащей ряд горьких для Л.
Ельмслева истин, является упомянутая выше книга Б. Сиерт-
семы). По необходимости придется остановиться только на
некоторых, имеющих наиболее принципиальный характер
положениях глоссематики.
4
Как указывалось, специфике теории языка в понимании
Л. Ельмслева посвящены разделы 10—20. Здесь
излагается процедура лингвистического анализа, даются его
основные понятия и определения и реализуется намерение
Л. Ельмслева создать такую теорию языка, которая
«должна быть полезна для описания и предсказания
любого возможного текста на любом языке» (разд. 6).
Поставленная Л. Ельмслевом задача достигается в
соответствии с вышеизложенными исходными предпосылками
ценой полной дематериализации и формализации языка.
Язык, который изучает лингвистическая теория
Л. Ельмслева, находится вне времени и пространства
подобно теореме Пифагора или алгебраическому
уравнению. Она намеренно закрывает глаза на тот факт, что язык
всегда располагается в двух взаимозависимых
измерениях — синхронии и диахронии. Глоссематика ищет в языке
постоянное, и поэтому учет изменений, вызванных эволю-
15*
227

эволюцией языка и отражающихся в изменениях системы языка,
только отвлек бы ее от выполнения этой задачи. Глоссе-
матика совершенно уклоняется и от того очевидного и
подтвержденного опытом всей истории человечества факта, что
язык способен выполнять свои функции только в
конкретной, так сказать всегда «видоизмененной» форме,
ориентированной на определенные социальные и исторические
условия. Это заставляет его находиться в вечном движении, что
признавал и Соссюр, указывавший на условность
статического (синхронического) истолкования языка. Едва ли
язык, отрешенный от формирующих его конкретное
качество исторических и иных факторов, может быть тем
языком, которому поет свою песнь песней Л. Ельмслев:
«Язык — первичная и самая необходимая основа
человеческого общества... До первого пробуждения нашего
сознания язык был нашим эхом, готовым отразить первый
нежный лепет нашей мысли и неразлучно сопровождать нас
повсюду, от простой, повседневной деятельности до
наиболее тонких и интимных мгновений... Язык не внешнее,
сопровождающее человека явление. Он глубоко
связан с человеческим разумом. Это — богатство памяти,
унаследованное личностью и племенем, бодрствующее
сознание, которое напоминает и предостерегает... Язык
настолько глубоко пустил корни в личность, семью, нацию,
человечество и саму жизнь, что мы иногда не можем
удержаться от вопроса, не является ли язык не просто
отражением явлений, но их воплощением — тем семенем, из
которого они выросли!» (разд. 1). Все эти замечательные
свойства и особенности языка Л. Ельмслев принес в жертву
абстрактной формуле, способной охватить не только все
прошлые и настоящие, но и будущие языки.
Но он идет еще дальше и фактически отнимает у языка
то, ради чего язык вообще существует — его
коммуникативное назначение. Это делается им в том разделе, который
повествует о знаках и фигурах (разд. 12).
Знак есть знак чего-либо, т. е. носитель значения. По
своей цели, признает Л. Ельмслев, язык является
знаковой системой, так как предназначен для передачи значения.
Однако это его назначение, по Л. Ельмслеву, есть только
внешняя функция, относящаяся к внелингвистическим
факторам, а по своей внутренней структуре язык — система
фигур, т. е. предельных элементов языка, лишенных
всякого значения (знаковой функции). Из ограниченного
228

числа фигур строятся разного рода языковые знаки —
морфемы, корни, слова, предложения.
На первых порах может показаться, что фигуры можно
уподобить фонемам, но это далеко не так. Хотя фонема сама
по себе не имеет значения, но она есть производное от
значения, поскольку ее выделение и описание ее признаков
(независимо от различия фонологических точек зрения)
осуществляется в соответствии с ее способностями служить
целям разграничения значения. Фигуры же находятся вне
всякой связи со значением. Кроме того, они выделяются
(и при этом совершенно независимо друг от друга) как
в плане выражения, так и в плане содержания (к слову
сказать, процедура выделения фигур в плане содержания
во многом остается неясной, а приводимые самим Л. Ельм-
слевом примеры только запутывают дело, так как легко
допускают иное толкование).
Всякое образование существует ради определенной
цели и ориентирует свою структуру, а также ее возможные
изменения на эту цель. Именно поэтому изучение любого
образования и его структуры всегда должно быть
соотнесено с его назначением. Если этого не придерживаться, то
изучение теряет всякий смысл. Оно становится изучением
ради процесса изучения, а не ради цели изучения (вроде
искусства ради искусства). Когда Л. Ельмслев посредством
сведения языка к системе фигур исключает из него значение,
он лишает язык его назначения, а изучение его —
практического смысла, которым обязательно в прямом или
косвенном виде должна обладать любая наука.
Затем за пределы языка Л. Ельмслев выносит вообще
всю субстанцию. Правда, лингвистический анализ
начинается с анализа текста, но этот анализ проводится в
соответствии с заранее и априорно установленной процедурой,
которой определяется объект исследования, а им отнюдь
не является субстанция. «Лингвистическая теория,—
пишет он,— предписывает анализ текста, который ведет нас
к выявлению языковой формы, скрытой за непосредственно
доступной чувственному восприятию «субстанцией», и к
установлению скрытой за текстом системы языка» (разд. 20).
Но такое определение еще может дать основание для
заключения, что субстанция (в виде текста) все же важна
и необходима для выявления через нее языковой формы.
Во избежание возможных недоразумений Л. Ельмслев
вносит полную ясность в зависимость, существующую
229

между субстанцией и языковой формой: «Субстанция...
не является необходимой предпосылкой для
существования языковой формы, но языковая форма является
необходимой предпосылкой для существования субстанции»
(разд. 21). В соответствии с такой установкой нельзя
исходить из описания субстанции в качестве основы для
описания языка. «Наоборот, описание субстанции зависит от
описания языковой формы» (разд. 15). Впрочем, с
субстанцией вообще можно покончить, она явно бесцельно
путается в ногах у глоссематики. Ведь элементы языка —
всего лишь пучки отношений, и язык — это только форма,
«... а то, что лежит вне этой формы... представляет собой
внеязыковой материал, так называемую субстанцию. В то
время как на долю лингвистики приходится анализ
языковой формы, на долю многих других наук выпадает анализ
субстанции» (разд. 15). Абсолютная автономность формы
подчеркивается также положением о том, что форма может
манифестироваться (реализоваться) в разной субстанции
(звуковой, графической и пр.).
Пожалуй, наиболее подробному рассмотрению со стороны
лингвистов подверглось именно это последнее положение
Л. Ельмслева, которое хотя и представляется частным и
зависимым от более общего вопроса об отношениях формы
и субстанции, однако позволяет перевести его в
конкретный план и проверить опытным порядком (следуя
прокламируемому Л. Ельмслевсм принципу пригодности).
Полученные при этом выводы являются отнюдь не
положительными для глоссематики.
Базелль в своей рецензии на книгу Л. Ельмслева
утверждает, что две субстанции (например, звуковая
речь и письмо) не могут равным образом манифестировать
одну и ту же форму. Это происходит потому, что
графические и фонологические системы асимметричны друг другу,
точно так же как обе они асимметричны системе
содержания. Например, отсутствие в письменности данного
языка определенных комбинаций букв не мешает пониманию,
если нам известны акустические признаки, которые они
символизируют, а изучение графических признаков никак
не способствует выявлению возможных комбинаций
фонем х. Независимо от работы Л. Ельмслева, интересные
1 См. рецензию в «Archivum Linguisticum», 1949, vol. I, p. 91
230

соображения о различиях структуры и функций письма
и речи высказывает также Й. Вахек 1. В другой своей
работе 2 Вахек отмечает, что речевые фонемы и письменные
графемы различаются на основе совершенно разных
признаков, соответственно обусловленных акустической
и графической субстанцией. Если бы даже для того или
другого языка можно было бы установить общую формальную
тождественность фонем и графем, то и тогда на уровне
различительных признаков мы имели бы дело с двумя
различными видами систематизации, которые неизбежно приводят
к образованию отдельной формы для каждой из этих двух
субстанций. Другие языковеды также отмечают, что
конкретная фонетическая субстанция оказывает определенное
влияние на манифестируемые ею формальные отношения.
Это засвидетельствовано, во-первых, классификацией
фонем на основе принципа корреляций и, во-вторых,
необходимостью наличия собственно фонетических критериев
для отождествления фонем в фонологии. В первом случае
Ф. Хинтце3 использует разработанное Пражской школой
понятие корреляций для доказательства того, что
важнейшие формальные характеристики фонетических моделей
основываются на фонетической субстанции и не могут
манифестироваться иной субстанцией. В доказательство он
приводит пример с передачей немецких слов цветными
флажками, которые оказываются лишенными внутренней
системообразующей связи и не способны передать некоторых
фонематических качеств (например, различия долгого и
краткого i). Во втором случае Э. Фишер-Ёргенсен
отмечает, что посредством коммутации в языке оказывается
возможным выделить, например, 15 различных начальных
элементов и 10 различных конечных. Но если не обращаться
к фонетической субстанции, то не представится возможным
осуществить отождествление этих элементов: нельзя
будет, например, установить, соотносится ли конечное p
с начальным p или же с начальным t4. Выводы Базелля,
1 J. Vachek, Written language and printed language, «Recueil
linguistique de Bratislavas, 1948, vol. I, p. 67.
2 J.Vachek, Soma remarks on writting and phonetic transcription,
«Acta linguistica», 1945—1949, vol. II.
3 F. Hintze, Zum Verhaltnis der sprachlichen «Form» zur
«Substanz», «Studia Lingu'stica», 1949, vol. III, S. 95.
4 См. рецензию E. Fischer- Jorgensen, «Nordisk tidsskrift
for tale og stemme», 1944, vol. 7, p. 92.
231

Хинтце и Фишер-Ёргенсен подтверждает и П. Гарвин1,
обращаясь к примеру с переложением речи на азбуку
Морзе. Разбор данного частного вопроса приводит всех
упомянутых языковедов почти к единому заключению
о том, что между формой и содержанием имеет место
постоянная взаимозависимость и постоянное взаимовлияние.
К утверждению Л. Ельмслева о примате формы и ее
абсолютной независимости от субстанции можно подойти
и с иной стороны. Очевидно, что если рассматривать язык
с точки зрения той цели (или тех функций), ради которой
он существует, то описание его может быть осуществлено
только в терминах и определениях, обусловленных этой
его целью (или функциями). Тогда субстанция не только не
может быть исключена, но является основой описания
языка, так как свою цель и свои функции язык выполняет,
конечно, как субстанция, а не как форма. И когда при этом
говорят о структуре языка, то разумеют структуру,
состоящую из материальных единиц, по реальным качествам
которых устанавливают внутренние отношения,
существующие между элементами структуры. В силу материального
характера такого рода структур они носят всегда
конкретный характер. И если даже согласиться с Р. Якобсоном
и признать универсальным бинарный принцип или целиком
переориентироваться на процедуру анализа дескриптивной
лингвистики, то ведь и бинарные противопоставления и
дескриптивные формулы применительно к конкретным
языкам наполняются разным содержанием и выглядят
по-разному (3. Хэррис говорит даже о том, что применительно
к разным языкам может меняться и процедура описания2).
Интересные соображения высказывает в этой связи
Б. Сиертсема. В своем докладе на Международном
конгрессе лингвистов в Осло она указывает, что всякое
отношение, не имеющее реальной опорной точки (relata),
напоминает беспредельно растягивающуюся гармонику.
Отношения, определяемые через другие отношения, образуют
бесконечную цепь отношений; ограничить ее могут только
реальные функтивы (relata), между которыми
устанавливаются отношения. «Для того чтобы быть подлинно
лингвистическим,— пишет она,— полное дистрибуционное (т, е.
1 См. рецензию P. Garvin в «Language», 1954, vol. 30, № 1, p.93.
2 См главу «Методологические предпосылки» в книге Z. Harris.
Methods in structural linguistics, Chicago, 1951.
232

построенное на отношениях) описание фонематической
структуры языка требует двух субстанций —звука и
значения на двух ступенях: 1) для отождествления его
элементов и 2) для мотивировки их дистрибуции» 1.
Становится ясным, что, когда Л. Ельмслев исключает из
теории языка языковую субстанцию, он исключает вместе с
ней язык. Соответственно он лишает лингвистику ее объекта.
Лингвистика Л. Ельмслева — это наука без своего
собственного предмета изучения. В отношении предмета своего
изучения лингвистика в понимании Л. Ельмслева в
действительности обращается к другим дисциплинам.
Именно потому, что лингвистика Л. Ельмслева — это
лингвистика без языка, она носит сугубо субъективный
характер при всей внешней математической
«бесстрастности» своих методов анализа и описания. Поскольку она
исходит не из постигаемых и проверяемых общественным
опытом объектов, она неизбежно вносит произвол
субъективности. Это обстоятельство очень скоро стало очевидным.
С наибольшей точностью оно сформулировано К. Борг-
стрёмом, который в этой связи писал: «Отношения,
устанавливаемые независимо от объекта, не могут быть общими
явлениями, они по необходимости остаются
индивидуальными»2. В. Скаличка и Ф. Хинтце справедливо связывают
указанный коренной недостаток теории языка Л.
Ельмслева с тем, что последний игнорировал социальный
характер языка. «Язык,— писал Хинтце,— по самому своему
характеру— социальное образование... В отрицании этого
самого существенного признака языка, а именно его
социального характера, как мне кажется, заключается причина
весьма абстрактного подхода, выдвигаемого Л. Ельмслевом.
Он строит чисто формальную теорию, которая имеет в виду
только доступную исчислению сторону развивающегося
в исторической и социальной среде языка, но не языковую
цельность в ее феноменологической действительности» 8.
Характерно, что в конце своей работы (разд. 22)
Л. Ельмслев неожиданно заверяет, что в конечном счете его
1 В. Siert sema, Futher thoughts on the glossematic idea of
describing linguistic units by their relations only, «Proceedings of the
Eight international congress of linguists», Oslo, 1958, p. 143.
2 «The technique of linguistic descriptions», «Acta linguistica», vol.
V, № 1, 1945-1949, p. 11.
3 F. Hintze, Zum Verhaltnis der sprachlichen «Form» zur
«Substanz», «Studia Linguistica», 1949, vol. 3, S. 102—103.
233

теория языка учитывает субстанцию, и «конечные варианты
языка подвергаются дальнейшему, индивидуальному
анализу на чисто физической основе»1. Однако его заверения
звучат очень неубедительно. При всем желании невозможно
дать адекватного анализа субстанции языка, его физической
основы, если исходные определения, из которых
складывается процедура анализа, совершенно обходят опыт, условны
и субъективно произвольны. Крометого, у Л. Ельмслева
такого рода исследование субстанции языка мыслится не в
собственно лингвистическом аспекте, а в плане метасемиологии.
В этих заявлениях можно усмотреть известную
непоследовательность, нарушающую полную автономность
лингвистической формы. В самом изложении лингвистической
теории можно обнаружить и иные непоследовательности,
так как Л. Ельмслев все же обращается к отдельным
явлениям, которые имеют собственно языковой характер и
могут быть установлены только в плане языковой субстанции,
а не чистой формы.
К таким явлениям относятся синкретизм, катализ,
вариант и инвариант и некоторые другие. Истолкование их
сопровождается, как правило, конкретными примерами,
которые делают доступным пониманию лингвистов
сущность данных явлений. И вот, когда отдельные положения
глоссематики приобретают собственно языковой облик, у
лингвистов возникает наибольшее число критических
замечаний, которые наглядно показывают противоречивость,
неправомерность и неприемлемость методов, определений
и формул, предлагаемых Л. Ельмслевом. Все рецензенты
его работы — А. Мартине, П. Гарвин, Э. Фишер- Ерген-
сен, Ф. Хинтце, В. Скаличка и др.— сосредоточивают свое
внимание по вполне понятным причинам в первую очередь
на указанных моментах 2. Но как бы ни были убедительны
все возражения лингвистов, они все же ничего не решают.
В действительности — и это, пожалуй, самое существен-
1 Ср. также следующее заявление Л. Ельмслева по докладу Б.
Сиертсемы на Международном конгрессе лингвистов в Осло: «Совершенно
очевидно, и это никогда нз оспаривалось, что в исчерпывающем
описании должна учитываться также и субстанция. Но учет субстанции
не равнозначен смешению формы и субстанции; субстанция имеет свои
собственные отношения, которые должны включаться в описание»
(«Proceedings of the Eight international congress of linguists», Oslo,
1956, p. 144).
2 Для примера, можно отослать читателя к включенной в
настоящий сборник статье А. Мартине.
234

ное — теория языка Л. Ельмслева абсолютно
непроницаема для собственно лингвистической критики по той
простой причине, что она стоит над языком и исходит не из
языковых предпосылок. Весьма удачно сказал о ней
А. Мартине: «Это башня из слоновой кости, ответом на
которую может быть лишь построение новых башен из
слоновой кости»1. Она очень напоминает не менее
трудоемкое и стройное построение А. Марти и, по-видимому,
разделит его судьбу2. Она отличается большой
систематичностью, но дает все основания для заключения, которое,
например, делает о ней К. Боргстрём: «Я склонен думать,
что практическое, несистематическое описание в некоторых
отношениях в действительности более научно, чем
подобного рода систематическое, и именно потому, что оно
допускает меньшее насилие над естественным порядком
исследовательского процесса и таким образом дает меньше
оснований для неверных истолкований»3. Если учесть, что под
естественным К. Боргстрём понимает такой порядок
исследования, который лингвистические отношения
устанавливают на основе лингвистического опыта, то с ним нельзя
не согласиться с той, однако, оговоркой, что
практикуемое за пределами глоссематики «несистематическое»
описание не следует считать идеальным. Л. Ельмслев, конечно,
прав, что надо стремиться к систематичности в
исследовании языка, но эта систематичность должна устанавливаться
в пределах самого языка и на основе его действительных
качеств и существенных черт, а не за счет вносимого со
стороны принципа. Как раз это последнее и делает глоссе-
матика, и это требует более детального рассмотрения.
5
Когда читаешь труд Л. Ельмслева, постоянно
ощущаешь, что ему тесно в пределах лингвистики, и он всячески
стремится выйти -за ее границы. И в заключительной
1 См. «Принцип экономии в фонетических изменениях», русск. перев.,
М., I960, стр. 54.
2 Ср. следующее замечание Г. Пауля в предисловии к 4-му изданию
«Принципов истории языка»: «Труд Марти выдержан в границах логико-
психологического исследования и не затрагивает специфическую
область языкознания».
3 С. Borgstrom, The technique of linguistic descriptions, «Acta
linguistica», vol. V, № 1, 1945—1949, p. 13—14.
235

третьей части (разд. 21—23) Л. Ельмслев, наконец,
реализует это свое стремление.
«Если лингвист,— говорит Л. Ельмслев,— хочет
уяснить себе объект своей науки, он должен обратиться к
областям, считавшимся по традиции чуждыми лингвистике»
(разд. 21). Обращение к иным областям или, как еще
говорит Л. Ельмслев, расширение горизонта подготовлено
полным отрешением его теории от языковой субстанции и
обращению к чисто формальным построениям. Ведь
поскольку сущности языковой формы обладают
алгебраической природой и не имеют естественного (т. е.
соотнесенного с субстанцией) обозначения, они не только мсгут быть
произвольно обозначены различными способами, но и
отождествлены с иными аналогичными формальными
структурами. Об этом сам Л. Ельмслев говорит следующими
словами: «Именно потому, что теория построена таким
образом, что лингвистическая форма рассматривается без
учета «субстанции» (материала), наш аппарат легко можно
применить к любой структуре, форма которой аналогична
форме «естественного» языка» (разд. 21). Таким образом,
язык начинает рассматриваться только лишь как
семиологическая структура или семиотика, как частный случай
более общего объекта изучения, строение которого
удовлетворяет известным чисто формальным условиям и
определениям. Так, если семиотика определяется как «иерархия,
любой из сегментов которой допускает дальнейшее деление
на классы, определяемые на основе взаимной реляции, так
что любой из этих классов допускает деление на дериваты,
определяемые на основе взаимной мутации» (разд. 21),
то, согласно Л. Ельмслеву, мы с полным правом можем
отнести это определение и к языку, поскольку он также
представляет собой семиотику. Иными словами, определение
и описание языка, его структуры и элементов в собственно
лингвистических терминах (соотнесенных со
специфическими качествами языка) в глоссематике подменяется
описанием его в терминах логистики, обусловленных
формальными критериями. А это знаменует собой
переключение лингвистики в логистику, растворение в этой
последней лингвистики1 и, если быть последовательным до конца
(надо помнить, что Л. Ельмслев считает свою теорию языка
1 См. в этой связи S. Johansen, Glossematics and logistics,
«Acta linguistica», 1950, vol. VI, № 1.
236

единственно возможной), утрату самостоятельности для
науки о языке. Поэтому труд Л. Ельмслева правильнее было
бы назвать не «Пролегомены к теории языка», а
«Пролегомены к теории изничтожения языка». Таково печальное
следствие несомненно искренних попыток
усовершенствовать лингвистическую теорию, ориентированных на
ложные методологические предпосылки.
Сказанное не следует истолковывать неправильным
образом и рассматривать как попытку дать известную оценку
логистике (термин, который в советской научной литературе
соотносится иногда с символической логикой, а иногда с
математической логикой). Это, разумеется, не может входить
в компетенцию лингвиста. Но лингвист не только вправе,
но и обязан дать оценку результатам логистического
изучения языка с точки зрения проблем и задач, которые
составляют науку о языке и отнюдь не снимаются в высшей
степени условным разграничением ее на «традиционную» и
«нетрадиционную» (последняя, кстати говоря, столь же
многообразна, как и первая).
В результате развития теории математики,
составляющей первоначальный объект логистики, возникло
понятие математики как системы знаков, конструируемой
в соответствии с определенными формальными правилами.
Система знаков стала обозначаться через термин «язык»,
трактуемый в широком смысле, включающем и логическое
исчисление, и языки (научные номенклатуры и знаки)
отдельных областей науки, и естественные языки. По
определению математической логики, любая система знаков может
быть названа «языком», если она удовлетворяет следующим
трем требованиям: 1) имеет совокупность элементарных
знаков; 2) обладает правилами образования из элементарных
знаков новых комбинаций знаков, допускаемых в этой
знаковой системе; 3) может иметь определенные правила
вывода, т. е. правила преобразования одних комбинаций
знаков в другие. Элементарные знаки допускают
рассмотрение с двух сторон: 1) если им не приписывается значение,
то образуемая ими знаковая система называется неинтерпре-
тированным «языком»; 2) если им приписываются некоторые
значения, то образуемая ими знаковая система называется
интерпретированным «языком». Принципы учения о
знаковых системах объединяются в семиотике, которая
подразделяется на три части: прагматику (изучает отношение знаков к
их интерпретатору, т. е. реакцию интерпретатора на знаки),
237

семантику (изучает отношение знаков к обозначаемому, т. е,
приписывание знакам и их комбинациям некоторых
значений) и синтактику (изучает отношение знаков к знакам).
Изучение естественных языков в плане чисто
семиотическом (что и стремится осуществить глоссематика)
показывает их значительное отличие от «языка» в логистическом
понимании, а самое главное, свидетельствует со своей
стороны, что в этом случае за пределами изучения
оказываются свойства, в своей совокупности образующие понятие
естественного языка. А ведь именно естественный язык,
и только он, составляет предмет той области науки, которую
человечество всегда знало под именем лингвистики.
Все формальные «языки» укладываются в пределах
семантики и синтактики, и этих двух семиотических аспектов
для них оказывается достаточным, чтобы они могли
передавать некоторое сообщение. Что касается естественных
языков, то в них еще обязательно присутствие
прагматической функции. Более того, все те качества, которые
позволяют естественному языку выполнять в полной мере свою
социальную функцию общения (ради чего язык вообще
существует) связываются с прагматическими свойствами
знака, и этой своей особенностью естественный язык резко
отличается от чисто семиотических знаковых систем.
Прагматическая функция естественного языка, связанная с
психическими, историческими, социальными и иными внеязы-
ковыми факторами, привносит в собственно семиотическую
систему чуждые ей элементы, нарушая ее строго
формальный характер. Но, с другой стороны, логическая структура
мысли не дана в естественном языке в чистом виде, а
поэтому, если стремиться к адекватному определению,
естественный язык нельзя представить как логическую
формальную систему с ее интерпретацией, поскольку в этом случае
за пределами изучения окажется все то, что связывается
с прагматической функцией естественного языка.
Разумеется, посредством соответствующих операций
можно приблизить естественный язык к формализованному,
т. е. языку, построенному как некоторое
(интерпретированное) логическое исчисление. В частности, это делается
при создании «машинного языка», или так называемого
метаязыка, что связано с задачей конструирования
рациональных систем записи научных сведений, автоматических
информационных устройств, установок для машинного
перевода и с иными практическими целями. Однако во всех
238

этих случаях имеют дело с «препарированным» языком,
из которого устранена «избыточность», обусловленная
прагматической функцией естественного языка, и который
совершенно лишен временного сечения. Последнее
обстоятельство особенно важно, если учесть, что самой формой
существования естественного языка является его развитие.
То, что допустимо в определенных практических целях,
когда сознательно идут на часто весьма существенные
ограничения и упрощения, конечно, совершенно неприемлемо
для теоретического изучения, стремящегося к адекватному
и всестороннему познанию объекта1.
Этими соображениями, как представляется,
определяются отношения собственно лингвистической теории
к математической логике, в которой глоссематика
фактически растворяет науку о языке.
6
Еще один шаг, и вот мы уже в области общей теории
науки. Это еще одно обличье многоликой глоссематики.
В «Пролегоменах» Л. Ельмслев по этому поводу роняет
только несколько мимолетных замечаний, суть которых
сводится в основном к тому, что «все науки группируются
вокруг лингвистики» (разд. 15), причем лингвистика
разумеется, конечно, в глоссематическом смысле. Разработка
глоссематики как общей тесрии науки выпала на долю
К. Ульдалля, который тем самым дает естественное
завершение всему глоссематическому построению. Но в
«Пролегоменах» были указаны методические предпосылки,
определяющие философскую позицию глоссематики. В «Основах
глоссематики» Ульдалля круг замыкается, так как здесь
после долгого и сложного пути глоссематика снова
возвращается к методологии, давая конкретные
рекомендации в отношении способов подхода к научному
исследованию вообще. Именно этим в первую очередь интересна
в целом довольно беспорядочная работа Ульдалля — она
предельно обнажает всю философскую сущность и научную
направленность глоссематики.
1 Ср. мнение Э. Хаугена: «Едва ли лингвист является тем
человеком, который способен прорецензировать эту книгу. Это скорее
вклад в семиотику, чем в лингвистику, поскольку книга имеет дело
с описанием всех символических систем, а не с определенной структу
рой естественных языков» (Рецензия в «International iournal of
American linguistics», vol. XX, №3, 1954, p. 247).
239

По сути говоря, в адрес глоссематики как общей теории
языка можно повторить большинство тех упреков,
которые были сделаны при рассмотрении глоссематики как
теории языка. Используя одни и те же принципы, там она
представляет единую основу для изучения всех языков, а
здесь — единую теоретическую основу для всех наук.
Разница, следовательно, заключается в масштабах объектов
и тем самым в ответственности выводов.
В конце своей работы (первый ее раздел,— «Общие
принципы» — приводится в настоящем сборнике, а второй —
«Глоссематическая алгебра» —опускается) Ульдалль
следующим образом определяет ее задачи: «Изложенная здесь
алгебра универсальна, т. е. ее приложение не
ограничивается материалом определенного порядка и, таким образом,
не имеет ничего специфически лингвистического или даже
гуманитарного в своем характере или изложении, хотя по
замыслу ее главная цель состояла в установлении основы
для описания лингвистического и иного гуманитарного
материала. Она стремится создать исчисление
некачественных функций, применение которых к материалу должно
привести к его описанию в терминах отношений,
корреляций и дериваций» 1.
Но в основном все сводится к рассмотрению вопроса о
возможности приложения методов точных наук (или, как их
еще называет Ульдалль, квантитативных, количественных),
к изучению гуманитарных (или квалификативных,
качественных) наук. Вопрос сам по себе интересный и
заслуживающий всяческого внимания, особенно в связи с
последними опытами применения математических методов в
лингвистике (разумеется, имеется в виду прикладная
лингвистика, а не иллюзорная математическая лингвистика). По
мнению Ульдалля, количественные науки достигли
значительно более высокого уровня в своих исследовательских
методах и поэтому применение их к гуманитарным наукам
(качественным) будет способствовать тому, что эти
последние также увеличат точность своих методов, а тем самым
поднимут и свой общий научный уровень.
В ходе изложения Ульдалль высказывает ряд
любопытных соображений и вполне справедливых
критических замечаний в адрес Тойнби, Леви-Брюля и др., но в
положительной части своего труда оказывается очень бес-
1 H. J. Uldall, Outline of glossematics, Copenhagen, 1957, p. 86.
240

помощным. Суть его идеи сближения наук двух типов
(количественных и качественных) сводится к перенесению
принципа полной дематериализации объектов, разработанной
в глоссематике первоначально применительно к языку,
на все другие области науки. Эта дематериализация
изучаемых объектов и выражение их «в терминах
отношений, корреляций и дериваций» является якобы
единственно возможной основой для объединения точных
и гуманитарных наук. «Поскольку,— пишет Ульдалль,—
было бы нелепым требовать, чтобы точные науки отступили
от достигнутого ими уровня развития, это объединение
может быть осуществлено только в том случае, если
гуманитарные науки откажутся от «вещей» в пользу функций
и, таким образом, станут, как я утверждаю, точными
науками» (стр. 404). Ульдалль идет на прямое искажение
действительного положения вещей с тем, чтобы обосновать свою
идею «онаучивания» гуманитарных наук. С его точки
зрения, прогресс науки заключается в отказе от материи
в пользу чистых функций и отношений. «Точные науки,—
уверяет он,—имеют дело не со всей массой явлений,
наблюдаемых во вселенной, а только с одной их стороной, а
именно с функциями, и при том только с количественными
функциями. С научной точки зрения вселенная состоит
не из предметов или даже «материи», а только из функций,
устанавливаемых между предметами; предметы же в свою
очередь рассматриваются только как точки пересечения
функций. «Материя» как таковая совершенно не принимается в
расчет, так что научная концепция мира представляет
собой скорее диаграмму, чем картину» (стр. 399—400).
Но здесь абсолютно все поставлено с ног на голову!
Цель науки — вскрыть объективные законы явлений,
объяснить эти явления. Сила науки — в ее обобщениях.
Посредством обобщения наука в хаотической и случайной
«массе явлений наблюдаемой нами вселенной» выявляет
существенное и основное и таким образом устанавливает
свои законы. Материя (во всем многообразии своих форм)
при этом очень принимается в расчет, так как является
исходным моментом исследования в первую очередь именно
в точных науках (или, вернее говоря, в естественных,
противопоставляемых общественным и науке о познании).
Обобщенное выражение, например физической или химической
закономерности, всегда есть производное от материи и
отнюдь не ограничивается количественными характери-
16 Заказ № 116
241

стиками, как это утверждает Ульдалль, а обычно стремится
проникнуть в структуру изучаемого объекта, почему и
само проводимое Ульдаллем разграничение наук на
количественные и качественные представляется натянутым.
В своей научной практике многие науки употребляют
специфическую для них символику, но эта символика
всегда носит вспомогательный характер, не является сама
по себе целью научного изучения и, выражая в наиболее
обобщенном виде выявленные закономерности (и, конечно,
также функции и отношения, «устанавливаемые между
предметами», как пишет сам Ульдалль), не отрывается от
«предметов» и всегда остается «привязанной» к ним. Иногда,
как в случае с формализацией естественных языков для
целей построения информационных и переводных устройств,
оказывается практически необходимым накладывать на
«предмет» чисто формальную систему правил. Но
генерализовать продиктованный практической потребностью
рабочий прием и возводить его в ранг методологического
принципа значит переходить на позиции прагматизма.
Помимо всеобщей дематериализации объектов,
проводимой глоссематической алгеброй в целях создания общей
основы для изучения количественных и качественных наук,
она практикует приведение всех объектов науки к единому
функциональному знаменателю. «Исчисление
некачественных функций» оказывается единственным орудием,
которое дается в руки исследователя независимо от изучаемого
им объекта. Такая методическая нивелировка, конечно,
никак не способствует всестороннему познанию
многообразия объектов. Но в ней заключается и большой
методологический порок, о котором уже приходилось говорить выше.
Речь идет о том, что глоссематика целиком опирается на
кантовское положение о том, что метод определяет объект.
И так как метод один, то и объект оказывается одним. А это
значит, что существует, по сути говоря, лишь одна наука —
глоссематика. Вывод, несомненно, парадоксальный, но,
если внимательно вчитаться в работы Л. Ельмслева и К. Уль-
далля, то он абсолютно логичен. И он говорит сам за себя.
Всякая теория проверяется практикой. О практическом
приложении глоссематики как лингвистической теории уже
приходилось говорить выше. Глоссематическая алгебра как
всеобщий и универсальный метод научного исследования,
как общая теория науки, доводящая все заложенные в глос-
сематике предпосылки до своего логического завершения,
242

чрезвычайно показательна и в этом отношении. С
необыкновенной наглядностью она демонстрирует (можно сказать,
«манифестирует») всю органическую бесплодность
избранного глоссематикой пути. Тот опыт научного исследования,
которым мы располагаем, не дает возможности
увидеть, какие реальные результаты глоссематическая алгебра
может дать науке, как бы своеобразно ее ни понимать.
7
Так что же такое глоссематика? По замыслу ее
создателя — это и теория языка, и семиотика, и общая теория
науки. Когда научное построение претендует быть
одновременно и одним, и другим, и третьим, то оно обычно не
бывает ни одним, ни другим, ни третьим. Глоссематика дает
прекрасный пример этого общего правила. Это не
лингвистика уже потому, что реальный «естественный» язык не
находит своего места в ее абстрактных схемах. Здоровый в
своей основе рабочий принцип структурного изучения
глоссематика связала с ложными методологическими
основами, что в конечном счете привело к тому, что язык
оказался исключенным из ее теории. Может быть, это
раздел или всего лишь частный пример математической
логики или семиотики? Об этом пусть судят сами
представители данных наук, но даже если это и так,
глоссематика не может рассматриваться как
самостоятельная дисциплина. Это, конечно, и не общая теория
науки, так как, помимо всего прочего, подлинная
общая научная теория никак не ограничивается
чрезвычайно узким и односторонним истолкованием одного
частного вопроса, но должна представлять учитывающую
всю совокупность человеческих знаний науку,
исследующую наиболее общие законы развития природы,
человеческого общества и мышления, и разрабатывающую научный
метод как инструмент познания и практической
деятельности. Всеми этими качествами глоссематика не обладает и
поэтому она никак не может претендовать на столь
ответственную роль.
Таким образом, даже в лучшем случае глоссематика — это
конгломерат разных дисциплин, связанных в формальную
систему на основе отвлеченных правил. Против чего
Л. Ельмслев боролся, к тому в конечном счете он в своей
теории и пришел.
В. А. Звегинцев
16*
243

Эйнар Хауген
НАПРАВЛЕНИЯ В СОВРЕМЕННОМ
ЯЗЫКОЗНАНИИ1
В настоящее время лингвистика стала во всех
отношениях международной наукой. Лингвистика имеет на это
особое право среди очень немногих других наук, так как
предмет ее исследования тесно связан с изучением
человеческого общества и имеет непосредственное отношение к
общению между народами.
Мы можем отметить подъем в области лингвистических
исследований в нашу эпоху по сравнению с
предшествующей. Характерно, что в тридцатые годы работы,
посвященные теории фонемы, проводились Трубецким в Австрии
и Юэн Рен Чжао в Китае — учеными, столь отдаленными
друг от друга территориально. Это уже было шагом вперед
по сравнению с гораздо более ограниченной территорией
распространения лингвистических исследований эпохи
Раска и Гримма. Однако за последние два десятилетия
наблюдается особенно интенсивное распространение этой
науки. От случайных работ отдельных, не связанных между
собой ученых мы перешли в Америке к обширным
лингвистическим исследованиям, проводящимся по определенной
программе под руководством целой группы ученых,
объединенных в мощном лингвистическом обществе.
1.1. Однако мы не можем ограничиться лишь
утверждением о том, что американская лингвистика находится в
настоящее время в более процветающем состоянии, чем в
какую-либо другую эпоху со времени основания республики.
Само появление независимой группы американских лингви-
1 Доложено на заседании Лингвистического общества в Чикаго
29 декабря 1950 г. Настоящей формой доклад обязан обсуждению с
языковедами в Вискоисинском университете. Напечатана в журн.
«Language», 27, 1951, под названием «Directions in modern linguistics».
244

стов повлекло за собой их изоляцию в научном отношении,
что является прискорбным фактом с точки зрения тех,
кто, подобно автору данной статьи, считает, что
лингвистика должна оставаться международной наукой1. Для
американских лингвистов становится все более
затруднительным понимать работы европейских ученых в этой
области. Ученые младшего поколения пренебрежительно
относятся к работам ученых старшего поколения, так что
мы до некоторой степени теряем связь как с традиционной
лингвистикой, так и с ее современными представителями во
всех других странах мира. В американской теоретической
литературе редко встречаются ссылки на произведения де
Соссюра, Трубецкого или какого-либо другого
европейского лингвиста, хотя это были теоретики, вооружившие
нас знаниями, которыми мы пользуемся и теперь. И хотя
автор настоящей работы является одним из самых
преданных почитателей Блумфилда и Сепира, тем не менее он
считает ограниченной точку зрения, что настоящее
языкознание будто бы начинается с деятельности этих ученых.
1.2. В какой-то степени отсутствие интереса
американских лингвистов к языкознанию в других странах можно
связать с эпохой быстрого развития новой лингвистической
терминологии в Америке в кругу так называемых
американских дескриптивных лингвистов. Те, кто принял эту
терминологию, часто бывают не склонны утруждать себя
переводом другой терминологии на свой язык. Они полагают, что
все, кто пользуется другой терминологией, либо говорят
бессмыслицу, либо недостаточно точно формулируют свои
мысли. Этот упрек с таким же успехом можно бросить и
тем европейским ученым, которые недооценивают
достижений американской дескриптивной школы2.
Данная работа ставит целью организацию дискуссии
по вопросам уточнения методов лингвистического анализа
и терминологии, что является одной из наиболее важных
1 Ср. SIL, 8. 8, 1950, где ярлык «ненаучный» применяется к
«большинству европейских структуральных исследований»; там же, 8. 100:
«обычное европейское философствование на основе недостаточного
фактического материала».
2 Нз придерживается общепринятых взглядов среди европейских
лингвистов лишь Эли Фишер Йоргенсен (см. «Travaux du Cercle
linguistique de Copenhague», 5. 214—234, 1949) и В.И. Коллинсон (см. «Lingua»,
I, 306—332, 1948). Исследование последнего по вопросу об участии
американских лингвистов в дискуссии по металингвистике превосходно.
245

проблем, занимающих американских лингвистов в
последние годы. Являясь скорее наблюдателем, чем участником
этого движения, автор настоящей статьи может представить
обсуждаемые явления достаточно объективно, что окажется
полезным для языковедов других школ. В случае, если
автору не удастся до конца разъяснить данные вопросы,
предлагаемая статья стимулирует их обсуждение. Прежде
же всего автор стремится к тому, что иногда называют
«единством науки».
2. В течение двух последних десятилетий появились
2 или 3 статьи и книги, посвященные технике
лингвистического анализа1. Сначала основное внимание обращалось
на технику фонетического анализа, затем в центре
внимания оказались морфология и синтаксис. Для того чтобы
сделать более точной технику исследования, были созданы
новые термины, так как они давали возможность говорить
не просто о языке, но и о том, как говорить о языке. У
логиков такая терминология обычно называется
«метаязыком». Это язык, употребляемый для того, чтобы «делать
утверждения о каком-либо другом языке». Неизвестно,
1 Наиболег значительные из них следующие: Bloch and
Trager, Outlins of linguistic analysis, Baltimore,1942; Harris, Morpheme
alternants in linguistic analysis, «Language», 18, 1942, 169—180(109);-
Pike, Taxemes and immediate constituents, «Language», 19, 1943,
65—82 ; Harris, Discontinuous morphemes, «Language», 21, 1945,121—
127; Chao, The logical structure of Chinese words, «Language», 22, 1946,
4—13* Harris, From morpheme to utterance, «Language», 22, 1946
161—183 (142); Bloch, Studies in colloquial Japanese, JAOS, 66, 1946
97—109, «Language», 22, 1946, 200—248 (154); JAOS, 66, 1946, SC4—
315, «Language», 26, 1950, 86—125 (329); Wells, Immediate constituents,
cLanguage», 23, 1947,81—117; Voegelin, A problem in morpheme
alternants, and their distribution, «Language», 23, 1947, 245—254; Pike,
Grammatical prerequisites to phonemic analysis, «Word», 3, 1947, 155—
172; Hockett, Problems of morphemic analysis, «Language», 23, 1947,
321—343 (229); Bloch, English verb inflection, «Language», 23, 1947,
399—418; Pike, Phonemics, Ann Arbor, 1947; В 1 o c h, A set of
postulates for phonemic analysis, «Language», 24, 1948, 3—47; Harris,
Componential analysis of a Hebrew paradigm, «Language», 24, 1948,
87—91 (272); Voegelin, Distinctive features and meaning
equivalence, «Language», 24, 1948, 132—135; Pittman, Nuclear structures
in linguistics, «Language», 24, 1948, 287—292 (275); Wells, Automatic
alternation, «Language», 24, 1949, 99—116; J o o s, Description of
language design, «Journal of the Acoustical Society of America», 22, 1950,
701—709 (349); N i d a, The analysis of grammatical constituents,
«Language», 24, 1948, 168—177; Nida, The identification of morphemes,
«Language», 24, 1948, 414—441 (255); Nida, Morphology, 2 ed., Ann
Arbor, 1949.
246

употребляют ли этот термин американские лингвисты1,
но кажется, что он полезен и что его следует принять.
Обсуждение техники лингвистического исследования является
поэтому скорее не лингвистикой, а, как мы уже сказали,
«металингвистикой»2. К сожалению, Трейджер предложил
этот термин для той области, которую обычно принято
называть семантикой3. По мнению Трейджера, термин
«семантика» не следует употреблять в лингвистике, так как он
приобретает совершенно иное значение, определяя
дисциплину, смежную с логикой. Если же семантика является
нежелательным термином, существует термин
«этнолингвистика» или «социолингвистика». В настоящей работе
для исследования, оперирующего с терминами: фона,
морфа, подстановка, составляющая, класс фокуса и
тактика,— будет применяться термин металкнгвистика.
Указанные термины определяют метаязык, созданный
американскими лингвистами и совершенно непонятный для
языковедов, знакомых лишь с терминологией наших
традиционных грамматических школ.
2, 1. Читая последние произведения американских
металингвистов, было бы трудно предположить, что в
течение последних двенадцати лет это течение утвердилось и
в Европе. Я имею в виду последние исследования Луи
Ельмслева и группы ученых, входящих вместе с ним в
Лингвистическое общество Копенгагена. Для описания своей
теории Ельмслев ввел термин глоссематика, однако в
действительности он создал новый метаязык. К сожалению,
полное изложение его теории опубликовано до сих пор лишь
на датском языке. Оно появилось в 1943 г. под названием
«Основы лингвистической теории»4. Однако действительная
трудность заключается не в датском языке, который легко
1 Ср. D. D. Runes, Dictionary of philosophy, 4th ed., New York,
1942; Charles Morris, Signs, language, and behaviour, 179, New York,
1946; R. Carnap, Introduction to semantics, 4, Cambridge, Mass.,
1942, id., Philosophy and logical syntax, London, 1935.
2 Ср. употребление Боргстрёмом термина «метаисследование» в
этом же смысле, «Acta Unguistica», 5, 1945—1949, 1—14. Ельмслев
употребляет понятие «мзтаязык» в работе «Omkring sprogteoriens
grundleggelse», 8.
3 George L. Trager, The field of linguistics, 2, Norman, Okla.,
1949.
4 Cm. «Omkring sprogteoriens grundlaeggelse», Copenhagen, 1943, в
английском перевода (пер. Francis J. Whitfield) — как «Prolegomena to
a theory of language», Indiana, University publications in anthropology
and linguistics, Memoir 7, Baltimore, 1953.
247

доступен пониманию лиц, владеющих немецким. Трудность,
с которой сталкивается читатель, заключается в
абстрактности теории Ельмслева и в сравнительной скудности
иллюстративного материала, поясняющего ее
содержание. Некоторым из нас трудно понять ее применение,
так как мы не обладаем достаточными знаниями в области
математики или символической логики, чтобы следить за
сложной системой доказательств. Недавно в пятом томе
«Работ лингвистического кружка в Копенгагене»1
появились «Структуралистские исследования», частично
основанные на теории Ельмслева. Поскольку эти работы
публикуются на английском либо на французском и
представляют собой более или менее конкретное применение теории
Ельмслева на практике, они безусловно привлекут
внимание большего числа языковедов, чем опубликованные до
сих пор работы самого Ельмслева.
2.2. Я не ставил перед собой задачи дать анализ
теории Ельмслева или оценку связанных с ней приемов. Мне
только хотелось указать на тот факт, что в Европе
оформляется новый метаязык, который столь же отличается от
языка традиционных грамматик, сколь отличается от них
и американский метаязык. Оба языка в той же мере
несоотносимы друг с другом, как языки английский
и французский. Поэтому можно ожидать, что скоро для
перевода с одного метаязыка на другой понадобится
двуязычный словарь метаязыка. Мы достигаем такой стадии,
когда метаязык лингвистики распадается на метадиалекты,
подвергая опасности единство нашей науки. Даже в
метаязыке американских металингвистов можно отметить
зарождение метадиалектов, вследствие чего становится
затруднительным следить за последними дискуссиями в
области языкознания. Каковы бы ни были различия между
европейской и американской лингвистическими школами,
однако, сравнивая их наиболее характерные черты, можно
прийти к выводу, что обе школы говорят об одном и том же
и стремятся к одной и той же цели.
2.3. В принципе обе эти школы пытаются дать
математическую формулировку лингвистическим положениям.
Хэррис описывает свой синтаксический анализ как мате-
1 «Recherches structurales», 1949: Interventions dans le debat glos-
sematique, Copenhague, 1949 [Reviewed by Wells, «Language», 27,
1951, 554—570].
248

матический. Ельмслев заявляет, что его цель заключается
в создании «лингвистической алгебры»1. Хэррис
определенно говорит, что его анализ чисто формален, Ельмслев
описывает свою теорию как основанную на «исключительно
формальной системе постулатов»2. Обе школы пытаются
избежать случайной эмпирической терминологии
традиционной лингвистики и стремятся установить метаязык,
который будет применим при синхронном описании любого
языка. Однако их словари не имеют между собой ничего
общего, кроме слова фонема. Обе школы пользуются
принципом так называемого двучленного деления: они делят
каждое высказывание на две (иногда больше) части и затем
подобным же образом делят каждую из них до тех пор,
пока не дойдут до последних составляющих3. Ельмслев
называет это «дедуктивным методом», Уэллс — «методом
анализа по непосредственно составляющим». То, что Уэллс
называет «составляющим» (constitute), Ельмслев называет
«классом», а то, что Уэллс называет «составляющей»
(constituent), Ельмслев называет «дериватом» (derivate)4.
Называемое Уэллсом «класс фокуса» (a focus class) Ельм-
слевом именуется парадигмой. Определяемое Уэллсом
как «последовательный ряд» (a sequence class) Ельмслев
называет «цепью» (chain). Технические приемы, которые
используют обе группы для определения любой данной
составляющей (constitute), именуются «заменой» (replacement).
В процессе замены любой части высказывания каким-либо
другим лингвистическим элементом можно определить,
1 Harris в «Language», 22, 161 (142); Hjelmslev, OSG,72;
ср. Joos, цит. соч., 22, 702 (349); «Мы должны сделать лингвистику
своего рода математикой, в пределах которой невозможна
непоследовательность».
2 Harris в «Language», 22, 177 (150), fn. 26; Hjelmslev, OSG,
9; ср. Nidа в «Language», 24, 437, fn. 40 (268).
3 Hjelmslev, OSG; Wells в «Language», 23, 92 (192 f.).
Хэррис первоначально предлагал деление на сегменты, а затем
постепенно — на более крупные включающие классы «от морфемы до
высказывания»; см. «Language», 22, 178 (150). Уэллс показал, как можно
проводить анализ по принципу выделения непосредственно составляющих,
исходя из целого и дробя его на более мелкие части, или наоборот;
порядок анализа в данном случае не имеет значения («Language», 23,
101 (198). Ельмслев утверждает то же, когда он определяет «индукцию»,
т.е. анализ от части к целому, и «дедукцию» —анализ от целого к части—
как функции Друг друга. Он все же настаивает на дедукции как
начальном этапе, поскольку лингвисту при анализе лучше отправляться от
целого текста.
4 Wells в «Language», 23, 84 (188); Hjelmslev, OSG, 30.
249

разложимо ли данное высказывание и как лучше всего его
разделить. Хэррис и его последователи называют этот
прием «подстановкой»1 (substitution), а
Ельмслев—«коммутацией» (commutation test). У Ельмслева этот прием лежит
в основе всей его теории2. Возможно, наиболее
существенной чертой, присущей обеим теориям, является
применение этого основного технического приема к
лингвистическому материалу любого вида, на любой стадии
лингвистического анализа, от анализа полного высказывания до
анализа фоны3.
2.4. Можно предположить, что проводимое мною
сравнение этих двух школ недостаточно удачно, поскольку
Ельмслев уделяет большое внимание значению, тогда как
большинство американских металингвистов всячески
избегают этого аспекта языка. В действительности можно было
бы легко доказать, что различие здесь также сводится в
основном к различию в терминологии. Так, Ельмслев
устанавливает четырехчленное деление лингвистического мира.
На одном полюсе находится действительный мир опыта,
который он называет содержанием (content), на него
налагается модель (pattern), называемая им формой
содержания (content form). В тесной связи с этой формой
находится форма выражения (expression form), которая
накладывает свои модели (patterns) на выражение
(expression), или истинный мир звуков. За исключением довольно
устарелых терминов «содержание» (content) и «выражение»
(expression), «форма» (form) и «материя» (substance), этот
анализ очень близок математическому анализу языка
в статье Мартина Джуза, посвященной описанию языковой
структуры4. Джуз различает, с одной стороны, реальность
значения, а с другой — реальность звучания. Как та, так
и другая могут быть выражены в терминах непрерывного
математического ряда (continuous mathematics). Между
1 Harris, «Language», 22, 161 (142).
2 OSG, 67.
3 Ср. Hjelmslev, OSG, 59: «Для понимания структуры языка
чрезвычайно существенно уяснить, что этот принцип следует
применять также ко всем другим инвариантам языка независимо от их
степени или места в системе». Хэррис пишет об анализе морфем
(«Language», 18, 179 (115)). «Он показывает, что мы можем объединять
альтернанты в единицы точно так же, как объединяем звуковые типы
(позиционные варианты) в фонемы».
4 «Journal of the Acoustical Society of America», 22, 1950, 701—
708 (349).
250

ними находится язык, обладающий смысловой и
фонетической формами, которые выражаются лишь в терминах
прерывающегося математического ряда (discontinuous
mathematics). За исключением математической терминологии,
анализ у Джуза остается тем же самым. Он пишет, что
наиболее известные математические схемы (maps) связаны
с реальным миром посредством единственного моста —
интуиции; лингвистика же связана с реальным миром двумя
мостами, ибо посредством языка реальный звук
соответствует реальному предмету и т. п. Язык является, таким
образом, «системой символов».
2.5. Было бы чрезвычайно полезно, если бы ученый,
в совершенстве владеющий обоими метаязыками,
проанализировал систему Ельмслева. Такой анализ был бы
одновременно и переводом терминологии Ельмслева на
американский метаязык, а также и критикой ее
целесообразности. На первый взгляд метаязык Ельмслева кажется
более унифицированным и логичным, чем американский.
Однако вряд ли им можно было бы воспользоваться в
данной статье, так как употребляемые им термины имеют
значение, прямо противоположное обычно принятым. Так,
называя взаимоотношения «функцией» или ряд единиц,
появляющихся в одинаковом окружении, «парадигмой»,
можно скорее запутать читателя, чем разъяснить ему свою
идею. Однако все течение, представителем которого
является Ельмслев, чрезвычайно интересно. Теперь, сравнив
два метаязыка, рассмотрим, с точки зрения обычного
лингвиста, преимущества и недостатки математического
подхода к лингвистике у этих ученых. Автор настоящей статьи
убежден, что любое лингвистическое явление может быть
описано с двух точек зрения — внутренней по отношению
к языку и внешней. Он считает, что традиционная
лингвистика пыталась объективно подойти к решению этого
вопроса, применяя внешний критерий, с которым она
соотносила язык, в то время как современные лингвисты
пытаются найти внутренние критерии, критерии отношений,
И наконец, хотя внутренние или дистрибутивные
критерии, возможно, и приведут к полезным открытиям в области
внутренней организации или структуры языка,
лингвистика не может (если только она не желает стать полностью
замкнутой или математической) отказаться от
использования внешних критериев, наделяющих конкретной
реальностью действительного мира ее относительные данные.
251

3. При описании любого лингвистического явления
обычно используется два ряда фактов. Если нужно описать
гласный [а], мы можем описать его либо как звук,
подобный итальянскому а, или сказать, что он близок
«кардинальному» а, или определить его, согласно
физиологическому способу его артикуляции, как «гласный среднего
ряда нижнего подъема», или, наконец, установить его
акустические свойства с помощью спектрографа. В любом
случае мы будем описывать этот звук в терминах,
соотносящих его с чем-то существующим во внешнем мире. Такое
определение может достигать любой желательной степени
точности в пределах ошибки, допускаемой при
наблюдениях. Чем более определенным будет наш критерий, тем
большее количество классов звуков мы сможем установить.
Любые два звука, попадающие в одно и то же деление
внешнего пространства и времени, можно считать фонетически
идентичными (тождественными). Определение, которое мы
таким образом получим, может быть названо идентичностью
(identity) рассматриваемого явления. Для нового
математического подхода характерен перенос основного внимания
с установления идентичности на дистрибуцию. Определение
по принципу дистрибуции англ. [а] включает следующие
факты: англ. а всегда силлабично; за ним может следовать
или ему предшествовать одна, две или три согласных или же
ни одной согласной; во всех ударных слогах оно
противопоставляется всем другим гласным. Пожалуй, главное
открытие, сделанное современной лингвистикой, заключается
в том, что можно найти взаимоотношения между всеми
лингвистическими элементами, изучая их дистрибуцию.
Однако здесь мы строго ограничены рамками изучаемого
языка. Нас уже более не интересуют внешние критерии,
а лишь окружения, в которых находятся изучаемые
элементы, и сравнение этих окружений с окружениями других
элементов. Даже лингвисты традиционной школы обычно
отмечали окружение по крайней мере некоторых
лингвистических единиц, в особенности морфем, входящих в
синтаксические сочетания. Однако особое внимание стало
уделяться этой стороне исследования, как основной для
лингвистического анализа, исключительно благодаря
структуральной школе, начиная с де Соссюра1.
1 Найда различает идентификацию и дистрибуцию морфем прибли
зительно таким же образом, как указано в данной работе. Ср.
«Morphology», 78.
252

3.1. Морфологические явления имеют двойную
«идентичность» — фонетическую и семантическую. С точки
зрения фонетики их идентичность можно легко установить
путем таких же методов описания, которые были применены
при описании звука а (см. выше). Однако с точки зрения
семантики они традиционно определялись посредством
соотнесения с явлениями внешнего мира (внешними
критериями). Так, например, яблоки описывались по
соотнесенности с действительными яблоками или их
изображениями. Класс «существительных» описывался по
соотнесенности с такими терминами, как «предмет», хотя
совершенно ясно, что многие существительные вовсе не являются
названиями предметов. Здесь также, согласно современной
тенденции, основное внимание уделяется дистрибуции или
функции. Существительные классифицируются в
зависимости от их способности участвовать в сочетаниях, что
означает их дистрибуцию по отношению к другим формам
высказывания. Поэтому существительные определяются
теперь не как названия предметов, а как класс форм,
встречающихся в сочетании с другими известными формами.
Таким образом, тогда как старая лингвистическая школа
при описании звука или значения выдвигала на первый план
принцип идентификации, новая школа во всех областях
лингвистических исследований основное внимание уделяет
«принципу дистрибуции» — основной момент, отличающий
фонемику от фонетики и морфемику от семантики. Она
является общим фактором в математическом подходе к
лингвистическому описанию.
3.2. Метод замены, лежащий в основе
металингвистического анализа, в первую очередь направлен на
установление дистрибуции1. До некоторой степени техника
замены аналогична технике управляемого опыта
естествоиспытателя. Как последний изменяет один из факторов,
сохраняя неизменными все остальные, так же и лингвист
изучает возможность варьирования в высказываниях. По
мере возможности он отбирает высказывания,
различающиеся лишь одним элементом. Если он находит человека,
для которого анализируемый язык является родным, он
1 Блумфилд называл его «изменением слова». Трубецкой (в
«Grundzuge der Phonologie», 31—32, TCLP, 7, Prague, 1939) говорил, что
известные звуки взаимозаменимы. Термин «подстановка» (substitution)
впервые был применен, очевидно, в Америке Моррисом Сводешем (см.
«The phonemic principle» в «Language», 10, 1934, 124 (35)).
253

просит его повторять одно и то же предложение, заменяя
только один элемент. Такая возможность предоставляет
лингвисту преимущества перед специалистами по другим
общественным наукам, которые вряд ли смогут по мере
необходимости так легко организовать повторение
изучаемой ситуации.
3.3. Замена обозначает обычно действительную
подстановку одного отчетливо выделяющегося элемента вместо
другого, например: p и b противопоставляются в pit и
в bit или John и the king of England можно взаимозаменять
поочередно в предложении The king of England opened
Parliament. Путем такого метода проверки можно выделить
любой лингвистический элемент и обнаружить его
потенциальное окружение. Следуя терминологии Уэллса, мы
будем называть выделяемый элемент фокусом (focus), а всю
остальную часть высказывания — окружением
(environment). Можно либо сохранять неизменным фокус и
изменять окружение, либо изменять фокус при неизменном
окружении. Особым типом замены, который не
упоминается в литературе, но который, казалось бы, может быть
наиболее плодотворным, является замена нулем, что будет
называться у нас усечением (excision). В применении к
предложению The king of England opened Parliament, которое
достаточно подробно анализировал Уэллс, такой анализ
приведет к расчленению the king of England на две
составляющих the king и of England и сделает невозможным
другой вариант разложения на the и king of England1.
Последний вариант неосуществим, поскольку можно сказать The
king opened Parliament, но нельзя сказать King of
England opened Parliament. Из двух составляющих—the king и
of England— последнюю можно опустить, а первую нельзя.
Это наблюдение позволяет нам продвинуться в нашем
анализе дальше и отнести элементы the king и of England
соответственно к группам ядра (nucleus) и спутника (satellite),
применяя терминологию Пайка и Питмэна2. Это различие
представляет собой весьма существенную черту анализа
по принципу дистрибуции, так как единственная часть
окружения, релевантная фразе of England, есть ее
1 «Language», 23, 83—84 (187—188). Ср. «Pittman's Premise»,
1(276), где это является единственным способом при определении
«спутника».
2 «Language», 24, 287—292 (275)
254

ядро the king. Другой вид релевантности мы обнаруживаем
при изучении отношений между the king of England и opened
Parliament. Оба наличных фокуса не составляют одно ядро
и одного спутника, но два ядра. Поскольку ни то, ни другое
нельзя опустить, то их можно назвать ядрами-близнецами
(twin nuclei). В предложении Jack and Jill went down the
hill налицо также два ядра в фокусе Jack and Jill. Так
как в этом предложении можно опустить одно из ядер, но
нельзя опустить оба, мы можем назвать такой тип ядер
координированными ядрами (coordinate nuclei). На
фонологическом уровне подобный анализ можно применить
к паре слов типа sit и seat. Sit и seat можно усечь до it
и eat, доказав этим, что начальный согласный является
лишь спутником остальной части слога. Однако конечные
согласные не параллельны, так как t в seat отбросить
можно, a t в sit нельзя. Вследствие этого обстоятельства t в sit
выступает в качестве ядра-близнеца с гласным i. Иными
словами, гласный в sit является связанным, а не свободным
гласным. Попутно следует отметить, что три возможные
типа взаимоотношений, возникающие при анализе по
принципу дистрибуции,— ядро-спутник, ядра-близнецы и
координированные ядра — точно соответствуют основным
«функциям» в метаязыке Ельмслева, которые он называет
детерминацией (а предполагает существование b, но не наоборот),
взаимозависимостью (а предполагает b и наоборот) и
констелляцией (а и b встречаются вместе, но одна величина не
обязательно предполагает наличие другой1). Этот небольшой
образец анализа на основе дистрибуции свидетельствует
о том, что дистрибуция фокуса не является указанием на
все его возможные окружения, а лишь на те, которые
оказываются релевантными в момент проверки посредством
замены. Такой ряд релевантных окружений мы будем
называть обрамлением (frame) данного фокуса; оно
определяется как непосредственные спутники и отнесенные к ним
ядра (related nuclei).
3.4. Анализ по принципу дистрибуции не
ограничивается установлением фокусов и их обрамлений.
Следующим этапом анализа является организация фокусов в более
крупные классы с тем, чтобы было возможно выявить
структуру языка. Благодаря анализу, построенному только
на принципе дистрибуции, можно прийти лишь к сравне-
1 OSG, 23.
255

нию обрамлений. Однако существует еще предварительная
стадия, которая не входила в данный анализ, а именно
идентификация одинаковых фокусов. При этом надо принимать
в расчет как фонетические, так и семантические критерии
идентичности, если мы хотим знать, о чем именно идет
речь. Мы поступаем правильно, когда говорим, что t в latter
противопоставляется d в ladder; однако, если мы не знаем,
чем являются эти t и d с фонетической точки зрения, мы
не можем идентифицировать их ни с чем другим, даже с t
и d в kitty и kiddy. Изолируя фокус -er в sooner, мы должны
иметь понятие о его значении, чтобы решить, к какой группе
слов его присоединить: к группе слов типа later или runner.
В результате сравнения обрамлений возникают проблемы,
аналогичные тем, которые встретились Блоку при
определении окружений в процессе дистрибуции 1. Его основной
принцип заключается в следующем: если два различных
фокуса имеют идентичные обрамления, они находятся
в отношениях свободного варьирования; если у них
несколько одинаковых обрамлений, они противопоставляются
друг другу; если они не имеют общих обрамлений, они
находятся в отношении дополнительной дистрибуции. Однако
проблема идентичности перекрещивается с указанной
схемой в нескольких пунктах. Под «идентичными
обрамлениями» следует понимать не только фонетическое, но и
морфологическое окружение, ибо свободное варьирование
подразумевает в потенции появление любого звука в любом
встретившемся слове. Проконтролировать это практически
невозможно, так что здесь мы сталкиваемся с теоретической
проблемой, неосуществимой на практике. Случается, что
некоторые фокусы, имеющие общее обрамление, находятся
внутри этих обрамлений действительно в состоянии
свободного варьирования, и поэтому Блоку приходится
устанавливать специальную категорию «перекрестной
дистрибуции» (overlapping distribution). Кроме того, он находит,
что иногда фокусы, которые не имеют общих обрамлений,
все же нельзя идентифицировать в силу их фонетической
природы, например начальный и конечный звуки в hang.
Таким образом, для того чтобы установить классы, к чему
стремятся фонемисты, необходимо постоянно прибегать как
к принципу идентичности, так и к дистрибуции. Я не
задаю себе вопроса, какова ценность таких классов, но пола-
1 «Language», 24, 22—26; 26, 89 (330).
256

гаю, следовало бы отметить, что это построения не одно-
плановые, а двуплановые.
3. 5. Двуплановый критерий выступает отчетливо у
Блока в определении фонемы как «класса непротивопостав-
ляемых и фонетически подобных фон» 1. Аналогично
группирует морфы в одну морфему, если они «находятся не
в контрастирующей дистрибуции и имеют одно и то же
значение»2, Хоккетт. Необходимость установить два по
существу несоизмеримых критерия для этих единиц очень
волновала металингвистов и приводила к различным
попыткам уничтожить критерий идентичности. Для
фонематики это означало уничтожение фонетики—решение,
выдвигаемое отдельными представителями Пражской школы.
Ельмслев стремится к такой «лингвистике, теория
выражения которой не была бы фонетикой, а теория содержания
не была бы семантикой»3. Предпринимались попытки
определять классы звуков только с точки зрения дистрибуции;
например, так поступал Ганс Фогт 4, изучая структуру
норвежских односложных слов. Хотя результаты его
исследования оказались интересными, однако они показали,
что фонетическая идентичность не совпадает с
дистрибутивной функцией. Определение гласных по отношению
к согласным с точки зрения слоговой дистрибуции подобно,
но не тождественно фонетическому определению:
например, появляется разница при рассмотрении n в button,
который с точки зрения фонетики является согласным, но
функционирует как слогообразующий. Английские
аффрикаты ch и j обычно рассматривались фонетистами как
двойные звуки; однако фонематисты стали колебаться,
определять ли их как один или как два звука, поскольку
введение критерия дистрибуции побуждало их
рассматривать данные звуки как единичные. Тогда можно сказать,
что в таких английских словах, как bunched и bulged,
только три согласных после гласных. Если бы это было так,
то слова, подобные jinxed, sixths, texts, нужно считать
исключением из этого правила. Кажется, что классы,
установленные с помощью дистрибуции, заметно не совпадают
в своих крайних элементах5. Практически каждое положе-
1 «Language», 26, 90 (331).
2 «Language», 23, 328 (233).
8 OSG, 71.
4 «Norsk tidsskrift for sprogvidenskap», 16, 1939, 1—29.
5 Следует отметить, что Уэллс, описывая классы, установленные
17 Заказ № 1 16
257

ние дистрибуции приводит в итоге к небольшим группам
слов или даже к отдельным словам, нарушающим общее
лравило и вносящим беспорядок в систему. Случается, что
лриходится изучать английский язык в течение ряда лет
(если предположить, что ранее этот язык не имел
письменности), прежде чем удастся обнаружить, что b может
встречаться после m в конечном положении, поскольку два
слова iamb и dithyramb, в которых встречаются эти
сочетания, возможно, попадутся лишь на несколько миллионов
слов сплошного текста. Трудно провести сплошной анализ
на основе дистрибуции, так как при этом необходимо
пользоваться большим количеством языковых систем, тогда как
лри установлении идентичности основных звуковых типов
достаточно проследить эти звуки в лингафонной записи
в течение нескольких часов. Большинство разногласий по
поводу фонематического анализа касается вопроса
примирения принципов дистрибуции и идентичности. Невозможно
связать анализ на основе дистрибуции с чем-либо
конкретным, что стало очевидным, когда лингвистам, проводившим
такой анализ, приходилось менять свои выводы
относительно той или иной языковой системы 1.
3. 6. В морфематике также имеет место стремление
уничтожить двойной критерий анализа и перейти к
единственному критерию дистрибуции. До настоящего времени
это выражалось лишь в теоретических определениях, не
дававших никаких практических результатов 2. Роль
значения в процессе лингвистического описания была сведена
до минимума, и это явилось сначала здоровой реакцией
против злоупотребления значением при установлении лин-
в результате дистрибуции, называет их «лишь приблизительно
совпадающими классами» [«Language», 23', 82 (186)]. Хэррис же предоставляет
лингвисту самому решать, какими классами он будет пользоваться,
чтобы достигнуть «наиболее приемлемого и полного описания»
[«Language», 22, 177 (150)].
1 Так, Трейджер при анализе американского варианта английского
языка в 1940 г. отмечает шесть гласных, а в 1947 — 9 гласных
(«Language», 23, 141). Сводеш в 1935 г. рассматривает американский вариант
английских дифтонгов как единичные фонемы, а в 1947 — как двойные
{«Language», 23, 137). Хоккетт в 1944 г анализировал китайские
придыхательные взрывные как единичные согласные («Spoken Chinese: Basic
course»), а в 1947 — как сочетание сh [JAOS, 67, 258 (221)].
Фонематический анализ японского языка у Блока в 1946 г. включал некоторые
особенности, в частности фонему q, которую он исключил в 1950 г.
[«Language», 26, 112 (342)].
2 Ср. Hосkett, «Language», 23, 327 (233), сн. 20.
.258

гвистических категорий, однако теперь некоторые
лингвисты переоценивают этот момент вплоть до его
фетишизации. Любопытно отметить, что те, кто не принимал во
внимание значение, теперь снова привносят его в анализ под
прикрытием принципа дистрибуции. В связи с анализом
одной формы посредством дистрибуции возникает вопрос о
возможности сочетания ее с другими формами. Так, window,
вероятно, можно было бы отличить от door независимо от
конкретной ситуации, если бы встречалось достаточно
предложений с этими словами. Путем замещения можно было бы
установить (как в игре с двадцатью вопросами), какой из
вариантов имеется в виду. Однако важно отметить, что
такие замещения может сделать только человек, для
которого данный язык является родным, поскольку он знает
значение форм, которые употребляет. В статье,
приводившейся выше, Джуз дает следующее определение значения
на основе дистрибуции: «... собрание всех возможных
случаев сочетания морфемы в контексте с другими
морфемами». Казалось бы, потребуется опыт целой жизни, чтобы
статистически установить возможное Число сочетаний даже
с одной морфемой. Однако «туземец», к которому мы
обратились за информацией относительно значения слова,
научился употреблять его почти в той же дистрибуции, что
и другие лица, говорящие на его языке. То, что «туземец»
дает нам в качестве значения слова, является в
действительности одной из замен, т. е. синонимом или описательным
оборотом, имеющим почти такую же дистрибуцию в языке.
Но он может сделать это только потому, что в его
распоряжении имеется нечто постоянное, с чем он может
соотносить данный вопрос, а именно — его внелингвистический
опыт. Пользуясь определениями «туземца», мы не
применяем сокращенный анализ, как говорят металингвисты, но
исходим из неотъемлемой основы языка — его
символичности. Нам всем не раз приходилось сталкиваться с
фактами неправильного понимания отдельных высказываний.
Это случалось из-за недостаточного ознакомления с
основными фактами общественной ситуации, которые не были
очевидны в форме высказывания. Хэррис рассмотрел
структуру следующего предложения: She made him a good
husband because she made him a good wife1. Он утверж-
1 «Language», 22, 180 (152). Предложение означает: «Она сделала
из него хорошего мужа, так как была ему хорошей женой». Но это вы-
17*
259

дает, что значение этого предложения ясно ввиду наличия
структурного момента, который выражается в том, что
him во второй части предложения можно заменить for him.
Однако с таким же, если не большим, основанием можно
было бы утверждать, что предложение понятно, так как
всякий знает, что мужчина не может быть женой.
3. 7. Постоянное стремление отделять анализ на основе
дистрибуции от определений идентичности свидетельствует
о математической природе критериев дистрибуции.
Техника замены основана на предположении идентичности,
чего не может дать применение только одной дистрибуции.
Как фокус, так и обрамление имеют лишь относительное
значение. Для практических целей мы оставляем
постоянным фокус, но изменяем обрамление. Однако совершенно
ясно, что это лишь удобный рабочий прием. В случае с
фонологическим анализом спектрографическим
исследованием было доказано, что каждая фона подвержена
влиянию ее окружения: как фокус, так и обрамление
представляют собой переменные величины в пределах одной общей
функции. Только когда это отношение привязывается к
какой-либо внешней константе, мы получаем определенную
идентификацию лингвистического описания. Это становится
очевидным при фонемном анализе, при котором мы получаем
критерий для идентификации фон только тогда, когда
определим их окружение. Но мы не можем определить их
окружение, пока не идентифицируем фоны. Поскольку
границы морфем являются частью их окружения,
нецелесообразно полностью отделять фонемный анализ от
морфемного. Леопольд показал, что в немецком языке либо надо
сначала анализировать такие слова, как Frauchen и
Kuhchen, по двум морфемам, либо рассматривать палатальный
и велярный спиранты в ich и ach как отдельные фонемы 1.
Очевидно, нельзя обойти и замечание Пайка о том, что при
фонемном анализе следует прибегать к помощи
морфологических критериев, если нельзя найти внешние объективные
критерии, которые соотнесли бы фонемы или морфемы с
какими-нибудь данными объективной действительности 2.
Анализу по непосредственным составляющим, как отмечает
ражено недостаточно ясно: повторяя конструкцию первой части,
вторая— допускает толкование: «так как сделала из него хорошую
жену».—Прим. ред.
1 «Language», 24, 179 (216).
2 «Word», 3, 1947, 155—172.
260

Уэллс, свойствен известный порочный круг; так, анализ,
проводимый на базе составляющих определенных
высказываний, предполагает, что характеристика всех
высказываний на этом языке дана заранее 1. Такая замкнутость
методов исследования в порочном кругу и послужила
причиной постоянных упреков по адресу металингвистов.
Казалось, что они прибегают к произвольным и недостаточно
обоснованным принципам анализа, для которых
характерна скорее эстетическая, чем научная ценность, и
которые способствуют скорее элегантности стиля, чем
научности исследования. Теперь, возможно, мы признаем,что
это свойственно применению критериев дистрибуции.
Порочный круг, по-видимому, является недостатком не
столько лингвистики, сколько математики. Математика замкнута
в себе, поскольку значение ее построений не зависит от
существования какой-либо определенной реальности.
4. Металингвисты проявили нетерпимость к
критериям идентичности, пытаясь исключить из цикла
лингвистических наук те дисциплины, которые первоначально
к ним относились. Ельмслев пишет о «так называемой
лингвистике», которая в отличие от его лингвистики не
базируется на критериях, внутренних по отношению к
описываемому языку 2. Трейджер определяет фонетику как «прелин-
гвистику». За настоящей лингвистикой он может признать
только анализ языковых систем 3. Уже Блумфилд
исключал семантику из лингвистики как нелингвистическую
дисциплину по существу. В настоящей работе я пытался
доказать, что анализ на основе принципов дистрибуции
должен проводиться одновременно с фонетической и
семантической идентификацией в любом общем описании языка.
Поэтому я не могу принять положение металингвистов
о том, что только отношения (или функции [по Ельмслеву])
являются релевантными 4. Хотя вклад металингвистов в
языкознание и значителен, однако их роль в лингвистике
до известной степени сходна с ролью математики в физике.
Расхождение между «математическими» лингвистами и «фи-
1 «Language», 23, 81 (186).
2 OSG, 7.
3 «The field of linguistics», 4.
4 Интересно отметить, что даже ученица Ельмслева Эли Фишер-
Йоргенсен возвращается в конечном итоге к фонетическому тождеству
(la parente phonique). Ср. «Travaux du Cercle linguistique de
Copenhague», 5, 227.
261

зическими» лингвистами, которых я назвал бы просто
лингвистами, постоянно увеличивается. Лингвист должен не
только изучать взаимоотношения лингвистической формы,
но он должен быть до некоторой степени ученым-физиком,
изучающим фонетическую сторону языка, и в какой-то
степени социологом, изучающим семантику. Джуз
предлагал передать фонетику физикам, а семантику социологам 1.
Я не нахожу никаких доказательств того, что он сам хочет
следовать этому совету, и я попытался показать, что этого
делать нельзя. Мы должны черпать из указанных наук
различные данные, и связь лингвистических отношений
с конкретными данными органов чувств все еще является
неотъемлемой частью нашей науки. Другие данные не
могут показать, какие аспекты звука и значения релевантны
нашим символам, а также почему наши символы должны
быть релевантны в различных контекстах. И металингви-
стам и «физическим» лингвистам придется продолжать свое
сотрудничество, если мы стремимся создать лингвистические
системы, не замкнутые в порочный круг.
4. 1. В заключение я хотел бы вернуться к своей
первоначальной теме металингвистического единства. Хоккетт
определил цель дискуссии по металингвистике как
достижение «большего взаимопонимания среди авторов
грамматик и, таким образом, более точного описания изучаемых
языков»2. Это, конечно, очень серьезная цель. Однако в
настоящее время в связи с тенденцией к экономии в
высказывании многие описания стали совершенно непонятны для
лингвистов других школ. Современные описания
напоминают логику символов и полностью лишены достоинств
спокойного чарующего стиля традиционных грамматик. Я не
намерен рекомендовать возврат к этим грамматикам, однако
хотел бы напомнить, что экономия средств выражения
не всегда является достоинством. Иногда она является
результатом бедности языка, и в любом случае ее
приходится заменять обильным применением реальных звуков
и значений, если только дело касается практического
использования. Я не думаю, что настоящая дискуссия
сможет установить преимущество одного типа анализа перед
другим. Только нелингвистические цели могут определить,
какой вид анализа наилучший. Однако металингвисты сде-
1 Цит. работа, 22, 708 (356).
2 «Language>, 23, 341 (240), fn. 38.
262

лали большое дело, создав метаязык, с помощью которого
мы можем говорить о различных типах анализа, а также
установить расхождение ученых прошлого. Было бы
желательно, чтобы все ученые собрались вместе и выработали
практически применимый международный язык для целей
металингвистики, вместо того чтобы поддерживать
настоящий «Вавилон» 1.
4. 2. Независимо от того, каким метаязыком мы будем
пользоваться, целью нашего исследования является
изучение структуры языка в употреблении «туземцев» 2.
Чтобы мы ни подразумевали под «структурой», мы можем быть
абсолютно уверены, что она так же не похожа на язык, как
описание яблока у ботаника не похоже на само яблоко.
Вы не можете съесть описание яблока, созданное ботаником,
так же как не можете разговаривать на описании языка,
сделанном лингвистом. Но как только вы встретитесь с
яблоком или языком, вы сможете с помощью хорошего
описания не только идентифицировать их, но и заранее знать об
их наиболее характерных признаках, связанных с
чувственными восприятиями.
1 Из сказанного выше явствует, что я согласен с критикой теории
Ельмслева, изложенной Карлом X. Боргстрёмом в «The technique of
linguistic» («Acta linguistica», 5, 1945—1949, 1—14 и в «A problem of
methods in linguistic science: The meaning of its technical terms»,,
«Norsk tidsskrift for sprogvidenskap», 14, 1947, 191—228.
2 Cp. Hockett, A noteon'structure', UAL, 14, 1948, 269—271
(279).

Луи Ельмслев
ПРОЛЕГОМЕНЫ К ТЕОРИИ ЯЗЫКА1
1. Изучение языка и теория языка
Язык — человеческая речь — неисчерпаемый запас
разнообразных сокровищ. Язык неотделим от человека и
следует за ним во всех его действиях. Язык — инструмент,
посредством которого человек формирует мысль и чувство,
настроение, желание, волю и деятельность, инструмент,
посредством которого человек влияет на других людей, а
другие влияют на него; язык — первичная и самая
необходимая основа человеческого общества. Но он также
конечная, необходимая опора человеческой личности, прибежище
человека в часы одиночества, когда разум вступает в борьбу
с жизнью и конфликт разряжается монологом поэта и
мыслителя. До первого пробуждения нашего сознания язык
был нашим эхом, готовым отразить первый нежный лепет
нашей мысли и неразлучно сопровождать нас повсюду, от
простой повседневной деятельности до наиболее тонких и
интимных мгновений — тех мгновений, из которых мы
черпаем тепло и силу в каждодневной жизни благодаря
власти памяти, которую дает нам тот же язык. Но язык—не
внешнее, сопровождающее человека явление. Он глубоко
связан с человеческим разумом. Это — богатство памяти,
унаследованное личностью и племенем, бодрствующее
сознание, которое напоминает и предостерегает. И речь
представляет собой характерную черту личности в хорошем и
плохом ее проявлении, отличительный признак семьи и
нации, свидетельство человеческого благородства. Язык
1 Настоящая работа Луи Ельмслева была опубликована впервые в
1943 г. на датском языке под названием «Omkring sprogteoriens
grundlaeggelse». В 1953 г. вышел ее английский перевод под
названием «Prolegomena to a theory of language». Ввиду того что
последний авторизован, и Луи Ельмслев внес в него некоторые
библиографические дополнения и уточнения терминологического порядка,
настоящий перевод предпринят с английского издания.—Прим. ред.
264

настолько глубоко пустил корни в личность, семью, нацию,
человечество и саму жизнь, что мы иногда не можем
удержаться от вопроса, не является ли язык не просто
отражением явлений, но их воплощением — тем семенем, из
которого они выросли!
В силу этих причин язык всегда привлекал внимание
человека, ему удивлялись и его описывали в поэзии и в науке.
Наука стала рассматривать язык как последовательность
звуков и выразительных жестов, доступных точному
физическому и физиологическому описанию и выступающих как
знаки для явлений сознания. Наука путем
психологических и логических интерпретаций искала в языке
изменчивость человеческой психики и постоянство мысли;
первую—в развитии и прихотливых изменениях языка,
последнее — в его знаках, два рода которых были установлены:
слово и предложение, являющиеся очевидными символами
для понятия и суждения. Язык, рассматриваемый как
знаковая система и как устойчивое образование, используется как
ключ к системе человеческой мысли, к природе
человеческой психики. Рассматриваемый как надиндивидуальное
социальное учреждение, язык служит для
характеристики нации. Рассматриваемый как колеблющееся и
изменяющееся явление, он может открыть дорогу как к
пониманию стиля личности, так и к событиям жизни прошедших
поколений. На язык ныне смотрят как на ключевую
позицию, которая открывает перспективы во многих
направлениях.
Таким образом, язык, даже если он является объектом
научного изучения, оказывается не целью,а средством:
средством познания, основной объект которого лежит вне
самого языка, хотя, возможно, этот объект полностью
достижим только через язык; причем само исследование
строится на основе иных предпосылок, чем те, которые
требуются языком. Язык становится средством трансцендентного
познания (в собственном и этимологическом смысле слова
трансцендентный), а не целью имманентного знания. Так,
физическое и физиологическое описание звуков речи легко
вырождается в чистую физику или чистую физиологию, а
психологическое и логическое описание знаков (слов и
предложений) — в чистую психологию, логику и
онтологию, в результате чего исходный лингвистический пункт
выпадает из поля зрения. Указанное подтверждается
историческим опытом. Но даже там, где это непосредственно не
265

имеет места, все же физические, физиологические,
психологические и логические явления, взятые сами по себе, еще не
составляют языка; они представляют собой только
бессвязные, внешние грани его, выбранные как объекты изучения
не ради самого языка, но ради явлений, на которые язык
направлен. Это справедливо и в том случае, когда язык
рассматривается на основе данных описаний как ключ к
пониманию соц