Author: Лифшиц М.А.  

Tags: эстетика   культура   история россии   очерки истории   история российского государства   культура россии  

ISBN: 5-201-13221-9

Year: 1995

Similar

Очерк истории русской культуры. Части I и II

История русской культуры

Русский крест. Очерки русского самосознания

Трагедия русской культуры: Исследования, статьи, рецензии

Text 
                    ОЧЕРКИ
РУССКОЙ
КУЛЬТУРЫ


ОЧЕРКИ
РУССКОЙ
КУЛЬТУРЫ
ИЗ НЕИЗДАННОГО
Москва 1995
Издательство «Наследие»


ББК 87.8
Л64
Мих. Лифшиц.
Л64
Очерки русской культуры (И з неизданного).—
М., Издательст­
во «Наследие», ТОО «Фабула», 1995.—
246 с.
Сборн и к не опубликов ан н ых ранее работ од ного из крупнейших м ысл и те­
лей нашего века, Михаила Александровича Лифшица (1905— 1983), посвя ­
щен судьбе России в контексте ее культуры. Кроме стенограмм лекций о ми­
ровом значении русской кул ьтуры , прочита нных М и х. Лифшицем в 1943 году,
издание включает в себя главы неоконченн ой книги о Пушкине, статьи о К а ­
рамзине и Грибоедове, заметки из архива ученого об А.Солж еницы не, фраг­
менты воспоминаний об А.Твардовском.
Изд ан и е осуществлено на средства
В.М .Герман и А.М .Пичикян.
На фронтисписе фотография М.А .Лифшица конца 70-х.
ISBN 5-201 -13221 -9
© В.М .Герман, А .М .Пичикян, 1995
© Издательство “Наследие”, 1995


ОТ СОСТАВИТЕЛЕЙ
“ Очерки русской культуры” —
так назы валас ь задуманна я при
жизни Мих. Лифшица (1905—1983) книга, которая, по его плану,
должна была содержать практически все, довольно многочислен­
ные, работы автора о культуре, философии и истории великой
страны. Этому плану следовала вдова философа Л . Я . Рейнгардт,
однако смерть помешала ей завершить подготовку рукописи к пе­
чати.
Составители настоящего сборника ограничились публикацией
ранее не изданных работ ученого о русской культуре — стено­
грамм цикла лекций, прочитанных в 1943 году офицерам Военно-
Морского Ф лота, глав неоконченной книги о Пушкине, статей о
Карамзине и Грибоедове. Исключение сделано только для первой
части статьи о комедии Грибоедова, опубликованной А . Я . Р ейн­
гардт ( “Вопросы литературы” , 1986, No 12) при участий
Г. М . Фридлендера и с его предисловием.
В качестве приложения к настоящему сборнику включены за ­
метки Мих. Лифшица о рассказе А . Солженицына “ Один день
Ивана Денисовича” . Они, на наш взгляд, существенно дополняют
напечатанные в “ Вопросах литературы” (1990, ию ль) внутренние
рецензии М их. Лифшица на этот рассказ и на роман “ В круге
нервом”
—
рецензии, написанные по просьбе А . Твардовского
для “ Нового мира” . К роме того, в Приложении приводятся подго­
товительные материалы к воспоминаниям об А . Твардовском, со ­
держащие* в том числе острую полемику с “поздним” А . Солжени­
цыным.
К сожалению, в настоящем сборнике не удалось поместить
довольно значительный по объему фрагмент книги о Пушкине
(“Оптимизм Пушкина”), а также наброски работ о Ф . Достоев­
ском и М . Булгакове.
Крайне жесткие временные рамки, поставленные объективны­
ми издательскими условиями, не позволили снабдить тексты при­
мечаниями и комментариями. Надеемся, что будущие издания вос­
полнят этот недостаток.
Составители выражают признательность П . В . Палиевскому,
оказавшему помощь в издании сборника, а также Г. М . Ф рид -
лендеру и А . А . Вишневскому за советы и консультации.


Отн ю дь не стремясь предварять читательское мнение, позво­
лим себе в самом общем виде коснуться содержания предлагаемых
текстов.
“ Россия никогда не будет золотой серединой” ,
—
цитирует
слова Герцена Мих. Лифшиц. Ей, возможно, сужден другой удел:
не мещанская “ золо та я середина” , а норма бытия в см ысле mesotes
Аристотеля. К первой приблизился Запад: пережив длинный ряд
катаклизмов , он пришел ныне к опустошительной идее конца
истории. А Россия, своеобразно решив в начале X X века спор
между западниками и славянофилами, оказалась в особом полож е­
нии: в силу объективных причин и духовного склада русского
народа она обречена искать выход из трагической ситуации в дви­
жении к бытию, исполненному высокого смысла. Предвосхищение
этого будущего (не только России, но и человечества вместе с
Россией) и, одновременно, философия гуманной резиньяции Пуш­
кина при решении вечны х вопросов, имманентная, а не базарно -
крикливая критика революции (см. статью о Грибоедове) — таков
глубинный смысл русской культуры.
Н а фоне нынешнего хаоса глубокая вера, не оставлявшая Мих.
Лифшица — человека, который очень рано понял поражение р е­
волюции и его грядущие последствия, может выглядеть утопичной.
Как бы отвечая на подобные сомнения в своей книге “ В мире
эстетики” , вышедшей посмертно, Мих. Лифшиц писал: “Обыва­
тель всегда является “ поклонником успеха” . О н принимает факти­
чески сложившееся за безусловно необходимое” .
—
То, что ныне
кажется поражением, есть фактически сложившееся, но не б езус­
ловно необходимое в высшем историческом смысле, и потому зав­
тра может стать победой и подлинным, великим началом. Т а к
было, так будет. “ П еред лицом этой великой надежды, застывшей
между победой и поражением,
—
продолжал автор,
—
любая
философия успеха ничтожна” .
В. М . Герман,
A. М . Пичикян,
B. Г.Арсланов.


О РУССКОЙ КУЛЬТУРЕ
И ЕЕ МИРОВОМ ЗНАЧЕНИИ
Лекция первая ( “ Русский сфинкс” )
16 августа 1943 г.
Тема, по которой я хочу сегодня высказать свои соображения,
выдвинута самой жизнью. Ибо вопрос о своеобразном вкладе рус­
ской культуры в культуру человечества, русская тема в целом в
настоящее время стоят в центре внимания мировой публицистики,
всей мировой прессы. И это вполне понятно, так как тема эта
I^посредственно связана с событиями Великой Отечественной вой­
ны. Все глубоко заинтересованные наблюдатели (а таких немало)
хорошо понимают: тот факт, что именно в нашей стране гитлеров­
ская военщина получила сокрушительный удар, поставивший ее на
грань катастрофы,
—
факт далеко не случайный. Если Гитлеру
удалось довольно быстро разделаться со старыми, сильными в
военном отношении нациями Европы, то в России он столкнулся с
такой силой, которая оказалась для него необоримой.
Необоримостъ русской силы, которая опирается на материаль­
ные основы, но имеет и свой моральный эквивалент, может быть
выражена в виде понятия национальных особенностей, тех особен­
ностей, которые отразились в героике нашего народа, в героях,
которых выдвинула Отечественная война. Герои Сталинграда,
Воронежа, О р ла и других военных операций нашего времени р о­
дились не сегодня. Этот героизм имеет глубокие традиции в про­
шлом русской истории. Это чувствуют все, кто беспристрастно
интересуется событиями последнего времени и высказывает о них
свои суждения.
Мож но привести несколько примеров. Известно, что в настоя­
щее время в англосаксонских странах пользуется громадной попу­
лярностью роман Л . Голстого “Война и мир” . О н считается не
только бестселлером, то есть “ лучшей книгой” , наиболее ходким
книжным товаром, но и книгой, в которой нужно искать ответы на
ряд современных вопросов, и прежде всего на вопрос о том, поче­
му Гитлер потерпит поражение в С С С Р . В Америке книга эта
издана не только с картой наполеоновского похода в Россию, но и
< картой восточного похода Гитлера и с предисловием, где гово­
рится, что в “ Войне и мире” заложен ответ на вопросы, которые
о т о дня стоят перед человечеством.
Такая точка зрения на значение “ Войны и мира” для решения
вопросов сегодняшнего дня несомненно преувеличена. Н о несом­
ненно и то, что особенности, которые сказались в первой О тече­


ственной войне нашего народа, особенности, которые Т о лст о й
пытался порою правильно, а порою неправильно обобщить, выра­
зить и в художественной, и в публицистической форме, имеют
самое ближайшее отношение к ходу и будущему исходу Великой
Отечественной войны. И поэтому чрезвычайно характерно, что
интерес к русской культуре в странах, дружественных нам, очень
велик .
Лестными мнениями иностранцев можно было бы заполнить не
один доклад. Н о во-первых, мы сами знаем, что ленинизм не
случайно вырос именно на почве русской культуры. Во-вторых,
наше влияние несоразмерно объективному содержанию и внутрен­
ней ценности русской культуры.
Я мог бы привести немало свидетельств, сослаться на ряд от­
зывов. Например, о
“ Войне и мире” , о русской литературе, о
русской культуре, о русских традициях. Н о это далеко не затраги­
вает самого существа дела. Фактическое влияние русской литера­
туры может быть и велико и невелико, но это еще не исчерпывает
вопроса о том громадном значении, которое она имеет как объек-
тивкое содержание, являющееся неотъемлемой частью мировой
к уль туры , и притом ее важнейшей интегральной частью.
Если бы мы просто ограничились перечислением того, какое
влияние наша культура оказала: вот тот-то о нас так отзывается,
мистер Смит говорит то-то, мистер Браун то-то, —
это было бы
для нас даже унизительно. Культура нашей страны была известна
еще греческ им историкам в давние времена, ко гда в тех местах,
где живут и действуют мистер Смит и мистер Браун, жили ироке­
зы. И просто так ожидать, что эта оценка проливает какой-то свет
на существо и содержание нашей культуры, было бы неправильно.
И , повторяю, такая постановка вопроса была бы для нас даже
унизительна. Наконец, надо сказать, что вопрос о фактическом
влиянии нашей к уль тур ы и понимание ее мирового значения сей­
час не соразмерно ее действительному содержанию и ее действи­
тельной ценности, которые гораздо шире и сложнее.
М ы , конечно, можем привести много фактов проникновения
наших идей, нашего духа, наших представлений в культуру Евр о­
пы и Америки, но можно легко доказать, что многие замечатель­
ные произведения нашей культуры еще недостаточно известны и
мало понимаются на Западе.
Припоминаю такой анекдот. В дни пушкинского юбилея в 1937
году французский министр просвещения, выступая на торжествен­
ном вечере, начал свою речь словами: “ Ваш знаменитый поэт П у ш ­
нин...”
Ему известно было, что русская пушнина высоко ценится на
мировом рынке, и он связал с нею имя нашего великого поэта. Н о
это говорит также о том, что наши великие лирики, поэты первой


половины X I X века, еще мало известны западному читателю от­
части потому, что нет хороших переводов, отчасти вследствие не­
достаточного понимания смысла и значения их творчества.
Больше известна русская проза второй половины X I X века.
Р у с с к и й роман оказал большое влияние на западноевропейскую
литературу и практически явился для нее новым словом. Д о вось­
мидесятых годов можно говорить о влиянии главным образом Т у р ­
генева, а с восьмидесятых годов известность и признание получи­
ли такие гиганты нашей литературы, как Т олстой и Достоевский.
Они явились миру тогда, когда у немцев действовали Ауэрбах,
111пильгаген, Фрейтаг, а у англичан такие поэты, как Теннисон,
Браунинг, в прозе же трудно подобрать соответствующие имена.
И даже у французов, которые знали в этот период таких выдаю­
щихся прозаиков, как Ф лобер и Мопассан, все же мы не сможем
найти художников слова, равновеликих нашим гениям — Т о л с т о ­
му и Достоевскому. Расцвет западноевропейской литературы ско­
рее относится к первой половине X I X столетия, чем ко второй. И
не случайно значение русской литературы во второй половине X I X
пека отмечалось Энгельсом, когда он говорил о русском романе
наряду с романом скандинавским, равно как и Ленины м, когда он
писал о всемирном значении, приобретаемом в конце X I X и в X X
неке русской литературой.
И з многих свидетельств, которые можно привлечь, я ограни­
чусь только одним — выдержкой из известной четырехтомной
литературной энциклопедии Меркера и Штаммлера:
“ Значение русской литературы для развития немецкой или люб ой
другой литературы Запада следует искать не в определенном воз­
действии русских писателей и литературных течений на отдельных
писателей за рубежом, но скорее в общем характере русской лите­
ратуры, в ее этической и социальной установке и — в отношении
формы — в ее свободе от традиционности. Т о поистине страстное
рвение, с которым русские писатели стараются в своих романах
решить проблемы, интересующие ныне в Западной Европе только
ученых, политиков и публицистов, действовало оживляющим и
освежающим образом на все литературы Запада... Бы ло достойно
удивления то, что русские всегда старались дать цельную картину
мира, между тем как большинство немецких писателей доволь-
етвовалось небольшими кусками жизни. К этому следует приба­
вить, что в русской литературе, которая не вырастала органически
на почве наследия старины, не бы ло и пиетета перед унаследован­
ными формами, того пиетета, который так легко придает европей­
ской художественной литературе печать условности. Русское ис­
кусство свободнее, непосредственнее, свежее европейского, и именно
поэтому воздействие его бы ло таким оживляющим и движущим
вперед” .


Автор этой статьи о русской литературе Артур Лютер (он же
автор истории русской литературы на немецком язы ке) особенно
подчеркивает влияние русской литературы на немецкую. Н о я ду­
маю, что такого рода оценка, как она ни существенна и ни инте­
ресна для нас, все же несколько преувеличена, так как фактичес­
кое влияние русской литературы на немецкую культуру оказалось
не столь обширным и глубоким. Несомненно даже то, что влияние
нашей прозы во второй половине X I X века не только не соответ­
ствовало ее полному и глубокому значению, но оказалось односто­
ронним. И з нашей литературы западноевропейские авторы часто
черпали совсем не то, что являлось в ней значительным и наиболее
ценным, а брали иногда то, что в ней было слабым и односторон­
ним.
Достаточно указать на то, что мы не можем пока говорить о
глубоком влиянии на Западе наших великих революционных де­
мократов — Белинского, Чернышевского и Добролюбова. Они
еще там неизвестны или известны в очень малой степени. К то
действительно широко известен, это Достоевский, и часто Д о с т о ­
евский слабой, реакционной стороной своего гения оказал даже
отрицательное влияние на западную литературу. Например, в Г ер ­
мании он значительно повлиял на Ницше, во Франции — на ряд
полудекадентских, полумистических течений. Вообще из литерату­
ры нашей Родины, выражающей наиболее цельно сущность рус­
ского народа, западноевропейские публицисты создали странное
представление, легенду об особой русской душе, чрезвычайно да­
лекой от западного человека, полную своеобразного коварства и
противоречий, душе скифов, душе, отличающейся особенной вяз­
костью, опасной и приводящей к нигилистическим результатам,
или, как ярко выразился французский литератор Мельхиор де
Вогюэ, приводящей и чистому отрицанию, к чистому нигилизму.
Это то же самое, что говорил Бисмарк о русском слове “ нитшего”
как характеристике русской души.
Эт о мнение широко распространено. Вспомните, например,
“ Волшебную гору” Томаса Манна, где некая мадам Шоша с уз­
кими монгольскими глазами воплощает высшую женскую прото­
плазму, такие глубины и тонкости, из которых вырваться очень
трудно.
Примерно такое же представление мы находим в поэме немец­
кого поэта Стефана Георге или в более вульгарной и реакционной
бульварной прозе. М ы постоянно находим этот вульгарный взгляд,
легенду об особой славянской душе на страницах военной реакци­
онной публицистики, фашистской и околофашистской, и у Розе н ­
берга, и у прочих столпов этой премудрости.
М н е пришлось читать как-то циркуляр министра аграрных дел
гитлеровского правительства, руководство для чиновников, рабо­


тающих на Востоке по собиранию продовольствия, по изъятию
хлеба и других продуктов питания, т.е. по ограблению нашей стра­
ны. Этот документ очень любопытен, ибо представляет собой ка­
кую-то смесь Ницше и Достоевского на розенберговской основе.
В этом циркуляре давались указания чиновникам о необходимости
остерегаться русской натуры и особенно русских женщин, так как
русская женская душа необычайно расслабляет и очень опасна,
тлетворна по своему духу, и что нужно бороться против ее влия­
ния.
Я рассказал вам об этом, чтобы дать некоторое представление
о том контрасте между сущностью мирового значения русской
культуры, действительным содержанием ее и тем фактическим
положением, в котором она находится. Думать, что, изложив тот
или иной отзыв о том или ином влиянии нашей литературы на
западную, мы исчерпали тему о значении русской культуры в ми­
ровой культуре, было бы неправильно. Вопрос о влиянии не со­
впадает с вопросом о внутреннем объективном содержании, об
идеале русской культуры . Э г о влияние еще впереди.
Я хотел указать и на то обстоятельство, что для нас тема рус­
ской культуры — это не тема сравнений чисто количественных,
формальных сопоставлений с Западом. У вас Бетховен, а у нас
Глинка, у вас Бальзак, а у нас Достоевский. Здесь дело не в
количественных расчетах и не в подобном сравнении. Овладеть
русской куль турой -— это задача прежде всего для нас самих,
наше собственное дело.
Т ут нужно вспомнить одно забавное место из Данте, когда он
подходит к вратам рая и ключарь святой Петр его спрашивает:
"Кто подошел?" Данте отвечает на это чтением “ кредо” —
“ ве­
рую” , Святой Петр говорит: “ Вес и достоинство этой монеты здесь
известны, но ты докажи, что она действительно есть у тебя в
кармане” .
Т о же самое относится и к русской культуре. Значение русской
культуры всем известно, но одного знания этого недостаточно.
М ы должны поставить перед собой задачу полностью этой куль­
турой овладеть. Наш и великие предки, наши русские патриоты,
замечательные передовые люди X I X века — Чернышевский и
Добролюбов проводили очень существенную разницу между ис­
тинным и ложным патриотизмом, который покоится на пустосло­
вии, за коим скрывается часто нечто очень далекое от истины.
Так, Добролюбов в статье о книге Жеребцова “ Русская цивилиза ­
ция" осмеивает русского патриота по фамилии барон Розен, кото­
рый с весьма характерным для выходца из остзейских провинций
патриотизмом провозглашал, что русские долж ны гордиться тем,
что славянские девушки славились задолго до Троянской войны, а
скифский царь М иднае бы л предшественником князей киевских и пр.


Подобного рода патриотизм, как замечали передовые люди X I X
века, не был свойствен русскому народу. Вспомните стихотворе­
ние Вяземского “ Русский бог” , в котором он высмеивает квасной
патриотизм, мало чем отличающийся от патриотизма барона Р о зе ­
на.
Нужно ль вам истолкованъе,
Чт о такое русский бог?
Вот его вам начертанье,
Сколько я заметить мог.
Бог голодных, бог холодных,
Нищих вдоль и поперек,
Бог имений недоходных,
Вот он, вот он русский бог.
К глупым полон благодати,
К умным беспощадно строг,
Бог всего, что есть некстати,
Вот он, вот он русский бог.
Бог бродяжных иноземцев,
К нам зашедших за порог,
Бог в особенности немцев,
Вот он, вот он русский бог.
М не вспоминается рассказ Аркадия Аверченко, в котором изоб­
ражена чайная С оюза русского народа, где главным занятием по ­
сетителей бы ло составление поздравительных писем певице П ле -
вицкой. П исьма эти и телеграммы начинались словами:
Ой ты гой ecu, наша матушка...,
а в конце следовали подписи, и возглавляла их такая:
Руки приложил а и тот жандармский ротмистр Фон-Драхен.
Вообще и патриотизм, и вопрос о мировом значении русской
культуры не может быть предметом моды, как это бывает. И в
X I X столетии мы не раз сталкиваемся с таким явлением, когда
дело ограничивалось одной лишь поверхностной стороной.
Вы помните, что даже Онегин одно время оказался своего рода
славянофилом. В черновиках к "Онегину" , в главе “ Путешествие
Онегина” у Пушкина есть такие строки:
Наскучив или слыть Мельмотом,
Иль маской щеголять иной,
Проснулся раз он патриотом
Дождливой скучною порой.
Россия, господа, мгновенно
Ему понравилась отменно,
И решено. У ж он влюблен.
Уж Русью только бредит он,
Уж он Европу ненавидит


С ее политикой сухой,
С ее развратной суетой.
Онегин едет: он увидит
Святую Русъ: ее поля,
Пустыни, грады и моря.
Так одним из превращений Онегина бы ло его превращение в
русского патриота. Н о нам известны и прямо противоположные
настроения Онегина. И у скучающих лишних людей X I X века
часто были такие резкие повороты от одной моды к другой. Т акой
резко континентальный климат в подходе к культуре, конечно,
повторять не следует. Очень важно для нас определить, как под­
ходить к мировому значению русской культуры и что долж но нас
интересовать прежде всего. Я думаю, что самое главное заключа­
ется во внутреннем объективном содержании, в морали, в некото­
ром идеале, содержащемся в культуре нашего великого прошлого.
Эта мораль, эта национальная идея и должна быть усвоена нами.
Задача не на один день — задача очень серьезная и глубокая;
задача, которая предполагает прежде всего самое серьезное, б ес­
пристрастное научное истолкование и понимание проблемы. Р е чь
идет не о ко личес твенном перечислении знаменит ых имен нашего
литературного словаря, наших культурных светочей, а о внутрен­
нем и объективном существе, которое и в общем движении миро­
вой культуры приобретает важнейшее значение. Кор оче говоря,
перед нами старый вопрос об исторической миссии русской куль­
туры.
В разборе этой темы я примыкаю к старой традиции, которая
ставит вопрос так: не имеет ли культура, созданная нашим наро­
дом, какого-то особого самостоятельного, своеобразного истори­
ческого и нравственного значения, которое долж но оплодотворить
дальнейшее развитие все го человечества?
П о этому вопросу много раз сталкивались борющиеся стороны,
высказывались различные точки зрения. И на этот вопрос должна
ответить наша наука. Если же она будет его обходить, будет пы­
таться заменить решение его формальными фразами, она не см о­
ж ет справиться со своей задачей.
Я хочу поставить этот вопрос и попробую дать на него свой
ответ. Вопрос этот не новый. О н приобрел в X I X веке характер
своего рода загадки русской культуры, имел большую литературу
на русском и иностранных языках, остро сталкивал между собой
партии. Э то выразилось в возникновении двух основных направ­
лений — русского оптимизма и русского пессимизма. Одно на­
правление го ворило о грандиозности исторических задач и миссии
нашего народа, оно доходило до утверждения мессианства, другое
пришло к противоположной крайности, выраженной в глубоком и
гор ьком отрицании такого значения русской культуры.


iCiKoii же должна быть наша точка зрения? Н е надо думать,
*мо попрос этот легкий; что он не легок, доказывают те образы, в
ко н рых пытались его воплотить великие русские писатели. Вспом­
ни гс Пушкина:
Ужасен он в окрестной м гле!
Какая дума на челе!
Какая сила в нем сокрыта!
А в сем коне какой огон ь!
Куда ты скачешь, гордый конь,
И где опустишь ты копыта?
О мощный властелин судьбы!
Не так ли ты над самой бездной
На высоте уздой железной
Россию поднял на дыбы?
И ли вспомните образ, созданный Гоголем, который сравнивает
Россию с мчащейся тройкой. Дымом стелется пыль под ее копы­
тами, мо сты гремят, тройка летит , и неизвес тно , куда она мчится.
Писатель не может дать на это ответ. Вопрос этот не могли ре­
шить лучшие умы русского народа в X I X столетии.
Для нас же этот вопрос, с одной стороны, ясен и прост. М ы
знаем, что наша страна является страной ленинизма, что она со ­
здала Ленина, и уже один этот факт является фактом огромного
м ирово го значения. Н аш а страна стала центром прогрессивного
человечества. Н о мы имеем и прошлое русской культуры, и сей­
час, когда мы говорим о традициях русской культуры и ее значе­
нии, мы не ограничиваемся, конечно, вопросом о русском ре во ­
люционном движении и русской революционной теории.
Вспомните статью Ленина о национальной гордости великорос­
сов. В ней говорится, что русские могут гордиться тем, что они
создали революционный класс, что они выдвинули из своей среды
образ разночинца-революционера в восьмидесятых годах, образ
революционера социал-демократа 1905 года.
Н о такие люди, как Чернышевский, говорили нашему народу
очень много горьких слов: “ Жалкая нация, жалкая нация! — на­
ция рабов, снизу доверху, все сплошь рабы...”
Эти слова вызваны глубокой любовью к народу, вызваны недо­
статком революционности у народа того времени, слова, которые
могут быть поставлены гораздо выше, чем слова гордости и удов­
летворения .
Вот трудность, которая перед нами возникла.
Ведь и большевизм, который проникнут глубоким русским пат­
риотизмом и является наследником лучших традиций нашего наро­
да, вместе с тем прошел через очень трудную полосу. Л енин в
своей статье “ Ценное откровение Питирима Сорокина” говорит о
тех расхождениях, которые существовали в партии в период импе­


риалистической войны, в период Брестского мира. Это было дви­
жение против вылившегося в реакционную форму течения офици­
ального патриотизма, которое захлестывало тогда Россию, и партия
не могла не пройти через эту тяжелую полосу. Через эту тяжелую
полосу прошла пролетарская революция... О на прошла через об о ­
рончество к созданию советского строя, и это бросает свет на все
прошлое нашей культуры. Это не было сразу понятно, и у нас
были явления лож ного западничества и профанации идей космопо­
литизма, когда считалось необходимым высмеивать национальное
прошлое.
Достаточно привести пример вульгарной социологии в области
исторической науки и литературы, когда каждого автора, так или
иначе ориентировавшегося на Запад, провозглашали значитель­
ным и прогрессивным, и наоборот, всякий литератор, который го ­
ворил о силе и значении русской традиции, автоматически считал­
ся реакционным. М е ж ду прочим, совершенно захаяли в наших
энцик ло педическ их и исторических со чинениях течение сла в я но ­
филов, которое клеймили как барщинное, крепостническое, бур­
жуазно -помещичье.
Н о трудность заключается не только в этих неверных оценках,
но и в том, что передовые мыслители прошлого, предшественники
революционной теории, также в некоторой степени долж ны были
идти против течения и высказывать весьма горькие по своему
характеру истины. Например, почти все авторы, которых можно
отнести к западникам, отстаивавшие начала европеизма, критичес­
ки относились к старине, к нашему прошлому. Наиболее яркий
пример — Чаадаев.
Я не буду касаться в сегодняшней лекции более древних при­
меров, их достаточно» О них говорили и писали и Ключевский, и
Плеханов. Тут и князь Хворостинин, и Ордин-Нащокин, кото
рый бежал за границу в X V III веке, и еще один русский запад­
ник, который в конце X V III века покончил самоубийством с ни­
жеследующей мотивировкой: “ А напоследок самое отвращение к
нашей русской жизни есть то самое побуждение, принудившее
меня решить самовластно мою судьбу” . Т ак написал в своих за­
писках некто Опочинин, богатый ярославский помещик, который в
период расцвета дворянской культуры в самом конце X V III века
оказался в положении человека, дошедшего до крайнего отрицания
родной кулмуры и ее традиций.
Наибо лее характерным выразителем этих взглядов является
Чаадаев. Пессимизм Чаадаева в свое время вызвал много всевоз­
можных суждений, и для того чтобы составить некоторое пред­
ставление о нем, приведу несколько отрывков из его ‘" Философи­
ческих писем” , напечатанных с такими тяжелыми последствиями
для журнала “Телескоп'', где они были помешены в 1836 г.:


“ Одна из наиболее печальных черт нашей своеобразной циви­
лизации заключается в том, что мы еще только открываем истины,
давно уже ставшие избитыми в других местах и даже среди наро­
дов, во многом далеко отставших от нас. Это происходит оттого,
что мы никогда не шли об руку с прочими народами; мы не при­
надлежим ни к одному из великих семейств человеческого рода;
мы не принадлежим ни к Западу, ни к Востоку, и у нас нет
традиций ни того, ни другого. Стоя как бы вне времени, мы не
были затронуты всемирным воспитанием человеческого рода” .
“ ...Сначала — дикое варварство, потом грубое невежество, за ­
тем свирепое и унизительное чужеземное владычество, дух кото­
рого позднее унаследовала наша национальная власть,
—
такова
печальная история нашей юности. Этого периода бурной дея тель­
ности, кипучей деятельности, кипучей игры духовных сил народ­
ных, у нас не было совсем” .
“ Годы ранней юности, проведенные нами в тупой неподвижно­
сти, не оставили никакого следа в нашей душе, и у нас нет ничего
индивидуального, на что могла бы опереться наша мысль; но, обо ­
собленные странной судьбой от всемирного движения человече­
ства, мы также ничего не восприняли и из преемственных идей
человеческого рода” .
“ Наши лучшие умы страдают чем-то большим, нежели простая
неосновательность. Лучшие идеи за отсутствием связи или после­
довательности замирают в нашем мозгу и превращаются в бес­
плодные призраки” .
“ Исторический опыт для нас не существует; поколения и века
протекли без пользы для нас. Глядя на нас, можно было бы ска­
зать, что общий закон человечества отменен по отношению к нам.
Одинокие в мире, мы ничего не дали миру, ничему не научили его;
мы не внесли ни одной идеи в массу идей человеческих, ничем не
содействовали прогрессу человеческого разума, и все, что нам до ­
сталось от этого прогресса, мы исказили. С первой минуты нашего
общественного существования мы ничего не сделали для общего
блага людей; мы не дали себе труда ничего выдумать сами, а из
того, что выдумали другие, мы перенимали только обманчивую
внешность и бесполезную роскошь... В нашей крови есть нечто,
враждебное всякому истинному прогрессу” .
Я привел вам наиболее характерные отрывки из этого произве­
дения, в котором фигурирует знаменитая фраза, что мы являемся
“ пробелом в порядке разумения” .
Сравнивая нас с Западом, Чаадаев находит, что русская исто­
рия настолько тяжела для тех, кому приходилось ее делать, что
она представляет собой некоторое сплошное темное пятно и непо­
нятный пробел, какой-то урок для будущих поколений.


Подобные мрачные суждения можно найти и у других людей
этой эпохи.
Белинский говорил: “ М ы , несчастные анархисты новой С к и­
фии. О тто го мы зеваем, топчемся, суетимся, всем интересуемся,
ни к чему не прилепляясь, все пожираем, ничем не насыщаясь” .
“ ...М ы были призраками и умрем призраками, но не мы вино­
ваты в этом, и нам не в чем винить себя... А русские ли мы?,.
Нет, общество смотрит на нас, как на болезненные наросты на
своем теле; а мы на общество смотрим как на кучи смрадного
помету. Общество право, а мы еще правее... М ы люди без отече­
ства, —
нет, хуже, чем без отечества: мы люди, которым отече­
ство — призрак, —
и диво ли, что сами мы призраки, что наша
дружба, наша любовь, наши стремления, наша деятельность —
призрак” .
“ Дело в том, что все мы в большей или меньшей мере Онеги­
ны, если только не предпочитаем быть чиновниками или помещи­
ками” , —
говорил Герцен.
И даже славянофил Хомяков, и тот в своих стихах писал о
русской действительности в самых мрачных тонах:
В судах черна неправдой черной,
И игом рабства клеймлена.
Можно ли говорить о патриотизме, читая Салтыкова-Щедри­
на, его “ Историю одного города” , где наши предки фигурируют в
виде гужеедов, лапотников, губошлепов, действующих под нача­
лом маркиза де Санглота, майора Бородавкина и т. д.
Если бы мы захотели взять из нашего прошлого весьма нелес­
тные для русской культуры оценки, мы нашли бы их еще больше.
М ы знаем, что большевики говорили о вековой отсталости ста­
рой России. М ы знаем, что царская Россия была тюрьмой наро­
дов, что она была опорой реакции, что в нашей истории бы ло
много явлений, которые находятся в ярчайшем противоречии со
значением нашей культуры, с традициями, которыми мы можем
действительно гордиться.
Вот трудность, которая возникает перед каждым человеком,
который хочет серьезно об этом подумать. Трудность состоит в
том, что передовая традиция, традиция лучших людей прошлого
часто выражала идею, находящуюся в конфликте с основным тече­
нием развития форм жизни. Д а это и неудивительно, поскольку
формы эти носили на себе отпечаток официальной царской го су­
дарственности и соответственного культурного устремления.
Трудность заключается также в том, что о мировом значении, о
новом слове, которое русская культура должна сказать другим
народам мира, об особенностях и своеобразии русского народа и
русской культуры говорили часто люди, которые приходили к д о ­
вольно реакционному выводу. Например, главные представители


направления, получившего общее, суммарное название славянофи­
лов, но слишком разнообразного, пестрого по своим взглядам, чтобы
быть по лностью исчерпанным этим термином, указывали, что борьба
с западничеством (книга одного из славянофилов, Страхова, так и
называется “ Борьба с Западом в русской литературе” ) есть глав­
ная наша задача. Им енно славянофилы подчеркивали значение и
своеобразие русской культуры.
Спор между славянофилами и западниками представляет для
нас некоторые трудности. Кто был прав? Среди славянофилов
были люди разные. К славянофилам были близки такие предста­
вители уваровской “ официальной народности” , как Погодин и
Шевырев (или как позднейший неославянофил, автор книги “ Р о с­
сия и Европа” Н Я, Данилевский, оказавший влияние на Осваль­
да Ш пенглера), или Константин Леонтьев с его византийством.
Н о в основном славянофилы были классики: такие люди, как К он ­
стантин Аксаков, Иван Киреевский, Хомяков, развивали эти идеи
в духе философии русского мессианства, спасительной роли Р о с ­
сии, утверждая, что Запад подвергается разложению, Запад гни­
ет.
Теория славянофилов включает в себя весьма различные эле­
менты. Она имеет свое философское обоснование в виде противо­
поставления рассудочного Запада чувству и душевности русского
народа. О на имеет экономическое обоснование в виде учения о
роли мирского общинного начала в России в противоположность
индивидуальному началу на Западе. Наконец, она имеет свое ре­
лигиозное обоснование в противопоставлении православия католи­
цизму.
Что касается серьезного содержания, которое заключено в этой
теории, то оно, и это должно быть отмечено, все же было, несмот­
ря на заблуждения, присуще авторам этой теории и при всей пара­
доксальности их выводов. Парадоксальность этих выводов извес­
тна, она чаще всего бросалась в глаза. Министру внутренних дел
николаевской России пришлось принять меры, чтобы славянофи­
лы не рядились в старомодные кафтаны, не отпускали бороды и не
устраивали демонстративных маскарадов в этом же духе. Н о , ко ­
нечно, не в этой кости v *рпп было дело, а дело было в том, что
славянофилы защ ищ ал'* л огие реакционные идеи, например о
благостной отсталости * [
i, о вредности проникновения к нам
элементов европейской цивилизации, железных дорог и пр. Н о
вместе с тем в идеях славянофилов бы ло и рациональное зерно. С
т очк и зрения сегодняшнего дня , в свете но вых фактов, едва ли
можно столь односторонне судить о славянофилах, как это неред­
ко бывало в нашей печати. Иначе оценивали славянофилов лучшие
западники или, вернее сказать, революционные социал -демократы
и их предшественники, лучшие и наиболее передовые умы X I X


века. Эти люди хотя и не разделяли убеждений славянофилов, но
все же не считали возможным относиться к ним как к представи­
телям официальной народности, официальной идеи самодержавия
и правосла вия.
Приведу несколько оценок этих идей, которые нам известны.
Вот мнение Чернышевского:
“ М ы никогда не разделяли и не чувствуем ни малейшего влече­
ния разделить мнения славянофилов, но но всей справедливости
должны сказать, что если понятия их и надобно признать ошибоч­
ными, то нельзя не сочувствовать им как людям, проникнутым
сочувствием к просвещению... нет нужды лично знать их, чтобы
быть твердо убежденным, что они принадлежат к числу образо­
ваннейших, благороднейших и даровитейших людей в русском о б ­
ществе: а эти качества достаточно ручаются за чистоту и возвы­
шенность их намерений” .
Так оценивал славянофилов Чернышевский, и это показывает,
что если даже такой революционный ум, как наш великий просве­
титель и революционный демократ-социалист Чернышевский, так
говорил о людях славянофильского лагеря, то просто отвергать их
взгляды, как это нередко делали раньше, нельзя.
В идеях славянофилов также заключалось некоторое по лож и­
тельное содержание. Более определенно об этом говорил другой
известный демократ. П озвольте напомнить о том, что Кавелин
рассказывает в своих воспоминаниях: однажды Белинский в бесе­
де с Грановским высказал славянофильскую мысль о том, что,
пожалуй, Р оссия лучше, чем Запад, сумеет разрешить вопрос о
взаимоотношениях капитала и труда, основной социальный вопрос
современной жизни.
1 ерцен, сравнивая славянофило в и западников, го ворит о них
как о двуликом Янусе:
“ Да, мы были противниками их, но очень странными. У нас
была одна любовь, но неодинакая... и мы, как Янус или как
двуглавый орел, смотрели в разные стороны, в то время как серд­
це билось одно” .
Сравнивая славя нофилов и западников, как два лика древнего
божества Януса, Г ерцен указывал на то, что устремления этих
двух направлений не были противоположными и подразумевали
некую единую истину, которая, однако, но-разному ими восприни­
малась. И можно доказать, что славянофильская теория не была
просто реакционной, что она не исчерпывалась той формулой в о з­
вращения к старине, которую они проповедовали. Т а к же и запад­
ники, высказываясь отрицательно о русской старине или разочаро­
вавшись во многих явлениях нашей истории, исходили в своей
критике из глубочайшего понимания исторической миссии, которая
России и русскому народу суждена.


П о правильнее всего можно определить позицию самых пере­
довых людей X I X века, людей, непосредственно предшествовав­
ших революционной теории, как позицию борьбы на два фронта.
^)та борьба на два фронта чувствуется очень сильно у Добролюбо­
ва, который в статье об Островском мог прямо встать на сторону
нападнического “А те не я” , подвергавшего суровому осуждению сла­
вянофильские идеи Островского, который мечтал вместе с Терти-
ем Филипповым все дело назад повернуть. Вместе с тем Д обро­
любов очень серьезно и объективно разбирает взаимоотношения
обеих спорящих из-за Островского сторон и доказывает, что по
существу в системе своих образов Островский выше либерального
западничества и своих реакционных друзей из славянофильского
лагеря.
Эту борьбу на два фронта мы особенно ярко видим у Щедри­
на, в его знаменитом разговоре двух мальчиков, мальчика в шта­
нах и мальчика без штанов. М а льчик без штанов олицетворяет
трудное положение, в котором находится наш народ. Мальчик в
штанах — это немецкий мальчик, находящийся под руководством
немецкого хозяина, так что если русский мальчик отдал свою душу
даром господину Колупаеву, то немецкий мальчик продал свою
душу за грош господину Гекку, что по-немецки означает “ шут” .
Беспощадно бичуя наши отечественные недостатки, Щ едрин в
свою очередь в “З а рубежом” нарисовал и пороки западноевро­
пейской цивилизации. Вывод, который он делает, прозрачно ясен:
о необходимости жизни русского народа на таких началах, кото­
рые были бы свободны от пороков и недостатков, выработанных
веками рабства, и от пороков и недостатков, которые навязывают­
ся лож но понятой европейской цивилизацией и представлены в
петербургской императорской России великим множеством чинов­
ников, пр иказчиков, ж андармских ге нерало в и прочих персонажей
этой иерархии.
В конце концов и такой человек, как Белинский, высказывал
неоднократно глубокое убеждение в особом значении русской куль ­
туры, убеждение, которое в некоторые периоды его теоретическо­
го развития приближало его к взглядам славянофилов. Во всяком
случае с полным правом можно сказать, что он хорошо понимает
ту своеобразную загадку, подлежащую разрешению в последую ­
щем историческом развитии, которая складывалась уже тогда в
слож ных коллизиях и напряженной внутренней сущности русского
историческо го процесса.
Вот небольшой отрывок из статьи Белинского “Взгляд на рус­
скую литературу 1842 г. ” :
“ Да, в нас есть национальная жизнь, мы призваны сказать
миру свое слово, свою мысль; но какое это слово, какая мысль, —
об этом пока еще рано нам хлопотать. Наши внуки или правнуки


узнают это без всяких усилий напряженного разгадывания, потому
что это слово, эта мысль будет сказана ими... Т ак как русская
литература есть главный предмет нашей статьи, то в настоящем
случае будет очень естественно сослаться на ее свидетельство. О на
существует всего-то каких-нибудь сто семь лет, а между тем в ней
уже есть несколько произведений, которые потому только и инте­
ресны для иностранцев, что кажутся им не похожими на произве­
дения их литератур, следовательно, оригинальными, самобытны­
ми, то есть национально русскими. Н о в чем состоит эта русская
национальность — этого пока еще нельзя определить; для нас
пока достаточно того, что элементы ее уже начинают пробиваться
и обнаруживаться сквозь бесцветность и подражательность, в к о­
торые ввергла нас реформа П етр а Великого...
Чт о же касается до многосторонности, с какою русский человек
понимает чуждые ему национальности,
—
в этом заключается
равно и его слабая и его сильная сторона. Слабая потому, что этой
многосторонности действительно много помогает его настоящая
независимость от односторонности собственных национальных ин­
тересов. Н о можно сказать с достоверностью, что эта независи­
мость только помогает этой многосторонности, а едва можно ска­
зать с какою-нибудь достоверностью, чтобы она производила ее.
По крайней мере, нам кажется, что было бы слш ком смело при­
писывать положению то, что всего более должно приписывать
природной даровитости. Н е любя гаданий и мечтаый и пуще все­
го боясь произвольных, личных выводов, мы не утверждаем за
непреложное, что русскому народу предназначено выразить в сво­
ей национальности наиболее богатое и многостороннее содержание
и что в этом заключается причина его удивительной способности
воспринимать и усваивать себе все чуждое ему; но смеем думать,
что подобная мысль, как предположение, высказываемое без са­
мо х вальст ва и фанатизма, не лишена осно вания ... ”
Приведем также отрывок из письма к Боткину: “ Русская лич­
ность пока — эмбрион, но сколько широты и силы в натуре этого
эмбриона. Как душна и страшна ей всякая ограниченность и у з ­
кость! Она боится их, не терпит их больше всего, —
и хорошо, по
моему мнению, делает, довольствуясь пока ничем, вместо того,
чтобы закабалиться в какую-нибудь дрянную односторонность. А
что мы всеобъемлющи потому, что нам нечего делать,
—
чем
больше я об этом думаю, тем больше сознаю и убеждаюсь, что это
ложь... Н е думаю, чтобы я в этом вопросе был энтузиастом. Нет,
я дошел до его решения (для себя) тяжелым путем сомнения и
отрицания” .
Вот взгляд, который в существе своем уже весьма разнится от
высказанной однажды Белинским мысли, что он и его поколение
являются людьми безотечественными. Это не так. Человек, кото­


рый высказывает такую мысль, глубоко связан со своей Родиной,
глубоко понимает идеалы ее развития, ее внутреннее скрытое зе р ­
но. Э т о человек, который может быть назван пророком историчес­
кой миссии русско го народа.
Очень интересно привести в дополнение ко всему сказанному
несколько мест из позднейшего сочинения Чаадаева “ Апо логия
сумасшедшего” , которые показывают, что сам Чаадаев хотя и был
основоположником пессимизма по отношению к будущему миро­
вому значению русской культуры, но критические и горькие исти­
ны, высказанные им, есть только одна сторона его взглядов. Г лу ­
бочайшим убеждением Чаадаева является то, что должно насту­
пить такое время, когда Россия из “ пробела” , из недоразумения
станет синтезом Востока и Запада и сыграет огромную ро ль в
развитии всей чело ве ческой цивилизации:
“ Больше чем кто-либо из вас, поверьте, я люблю свою страну,
желаю ей славы, умею ценить высокие качества моего народа ...Я
не научился любить свою родину с закрытыми глазами, с прекло­
ненной головой, с запертыми устами. Я нахожу, что человек мо­
жет быть полезен своей стране в том случае, если ясно видит ее; я
думаю, что время слепых влюбленностей прошло, что теперь мы
прежде всего обязаны родине истиной... М не чужд, признаюсь,
этот блаженный патриотизм, этот патриотизм лени, который при­
способляется все видеть в розовом свете и носится со своими
иллюзиями, и которым, к сожалению, страдают теперь у нас мно­
гие дельные умы.
Чт о же, разве я предлагаю моей родине скудное будущее? Или
вы находите, что я призываю для нее бесславные судьбы? И это
великое будущее, которое, без сомнения, осуществится, эти пре­
красные судьбы, которые, без сомнения, исполнятся, будут лишь
результатом тех особенных свойств русского народа, которые впер­
вые были указаны в злополучной статье... преувеличением было
опечалиться хотя бы на минуту за судьбу народа, из недр которого
вышли могучая натура Петра Великого, всеобъемлющий ум Л о ­
моносова и грациозный гений Пушкина” .
Чтобы завершить этот небольшой обзор, я сошлюсь еще на
статьи Пыпина, человека, близкого к дому Чернышевского, одно­
го из передовых людей X I X века, серьезного ученого и большого
знатока русской литературы, который, полемизируя с упомянутым
мною французским критиком де Вогюэ, выдвигавшим теорию о
конечном пессимизме русско го духа, дает иное освещение этого
вопроса. ( . . .) Пыпин прав в том, что лучшие умы X IX века в
России, без различия направлений, и собственно те из них, кото­
рые выражали революционные взгляды, самую соль развития тео-
?ии в X I X веке, едино гласно , но с разными оттенками, один, как
ерцен, ближе к славянофилам, другие, как Чернышевский (автор


статьи о причинах падения Рим а), несколько иначе,
—
все они
единодушно были уверены в том, что русскому народу принадле­
жит почетное место в будущей истории мира и что его история не
является чем-то бесплодным, но таит в себе семена будущей на­
шей исторической миссии.
Как ни далек от строгой исторической науки идеал такого рус­
ского мессианства, то есть учения об особой миссии русского на­
рода, но несомненно, что этот идеал опирается на какие-то прак­
тические основы. Последние могут быть выражены и языком бо­
лее прозаическим, и более сухим. Наиболее передовые умы Р о с ­
сии в X I X веке, которым не свойственно было льстить, высказали
о прошлом нашего народа, о некоторых чертах его национального
характера самые строгие и подчас отрицательные суждения, но
именно эти люди спокойно, трезво, с глубоким убеждением и с
полным единодушием выдвинули идеал новой свободной, отрица­
ющей все устаревшие ложные явления и старой и современной
жизни цивилизации. Идеал, который был выдвинут русской исто­
рией, русским рабочим классом, нашей страной/нашей революци­
ей, и несомненно является сейчас сущностью и сердцевиной р ус ­
ской литературы.
Я думаю, что такая задача перед русской культурой действи­
тельно стоит. Стоит она и потому, что наша страна — родина
ленинизма, и потому, что ленинизм подготовлен всем предшеству­
ющим ее развитием, разносторонними ответвлениями многообраз­
ной русской культуры в литературе, скульптуре, живописи, по­
эзии, музыке и других явлениях нашего духа. Объединенный не­
которыми общими характерными чертами, чертами очень стойки­
ми в ходе столетий, превращающимися в некоторую определенную
общую форму, такой идеал мирового значения русской культуры
может быть принят и нашей научной теорией, теорией марксизма-
ленинизма. Надо учесть, что речь идет здесь об определенной
исторической возможности, и такая возможность имеется. Эта во з­
можность должна быть обоснована так, чтобы ее содержание на­
ходилось в полном соответствии с действительным ходом истори­
ческого процесса, и самое главное, осуществление ее зависит от
нас самих, от того, как мы подчиним эту традицию, эту мораль,
эти идеалы русской культуры, как мы сумеем построить свою
собственную ж изнь и создать таким образом идеальный образец
для развития всей мировой культуры.
О б осуществимости нашего идеала замечательно говорил Л е ­
нин в статье об аграрной программе русской демократии: “ Наша
программа должна быть осуществима только в том широком, фи­
лософском смысле этого слова, чтобы не единая буква ее не про­
тиворечила направлению всей общественно-экономической эво лю ­
ции“.


В этом смысле и тот идеал русской культуры, о котором я
говорил вам применительно к взглядам передовых людей X I X
века, тот идеал, который был их мечтой,
—
а Ленин сказал,
повторяя слова Писарева, что надо мечтать, —
этот идеал являет­
ся реальной мечтой, которая стоит перед нами, как историческая
возможность, прогрессивная и жизненно необходимая для совре­
м енно го развития мира.
Я думаю, что подобно тому как нашей стране в петровскую
эпоху жизненно необходимо было освоить некоторые элементы
западной цивилизации, так в насто ящее время западным странам
жизненно необходимо освоить ряд элементов, выработанных рус­
ской культурой, русским народным духом в области хотя бы о б­
щей нашей литературы, художественной и научной, в области п уб­
лицистики, исторического знания и во всех других отраслях ж из­
ни. Это мое личное, но твердое убеждение, которое я хотел под­
крепить анализом и разбором определенных особенностей русской
культуры. Я думаю, что этот анализ может дать некоторую уве­
ренность в том, что мечта эта не останется только пустой мечтой,
что она не есть нечто чисто отвлеченное, не есть только желание,
которое присуще каждому человеку, любящему то, что ему ближе
всего — свою Родину. Эта мечта коренится во всем ходе истории
нашей страны и опирается на определенные, нашедшие себе твер­
дое выражение явления и образцы культуры.
Этому будут посвящены следующие лекции.
В сегодняшней лекции я хотел ограничиться только постанов­
кой вопроса и показать, что задача, о которой мы говорим, выдви­
нута всем развитием нашей передовой общественной мысли в X I X
веке, что из противоположности двух точек зрения, русского опти­
мизма и русского пессимизма чаадаевского типа, наша страна вы ­
страдала некоторый ответ, и что этот ответ бы л предугадан такими
людьми, как Белинский, Герцен, Чернышевский, а марксизм со ­
держит в себе дальнейшее материалистическое углубление этих
идей и их практическое обоснование. Будем искать полож ительное
своеобразие русского народа в реальных фактах истории, в исто­
рии культуры.
Лекция вторая
23 августа 1943 г.
В заключение предыдущей лекции я излож ил взгляды наиболее
передовых людей X I X века, которые единодушно подчеркивали
глубокую уверенность в великой роли будущего нашей Родины.
Убеждение это разделяли люди разных оттенков мысли, они и по-
разному его высказывали. Н о это убеждение бы ло неотъемлемой


частью лучшей передовой мысли X I X века, всей русской демокра­
тии. Его можно передать словами Белинского в статье “ О сочине­
ниях Державина” :
“ Какую идею надлежит выражать России,
—
определить это
тем труднее и даже невозможнее, что европейская история Р оссии
началась только с Петра Великого и что поэтому Россия есть
страна будущего. Россия, в лице образованных людей своего об ­
щества, носит в душе своей непобедимое предчувствие великости
своего назначения, великости своего будущего. И не увлекаясь ни
детскими фантазиями, ни ложным патриотизмом, можно сказать
смело, что есть факты, превращающие это предчувствие в убежде­
ние” .
Остановились мы на том, существуют ли такие факты, какого
они характера и откуда их можно черпать (...) .
Я хотел сделать одно замечание по поводу национального воп­
роса и истории культуры вообще. М ы твердо знаем, что особенно­
сти, как бытовые, так и психологические, того или иного народа
складываются под влиянием его исторической жизни, но не явля­
ются чем-то заранее данным. Если бы мы исходили из того, что
национальные особенности народа определяют его историю, мы
сделали бы уступку так называемой расовой теории.
Представители марксистской науки, в том числе Плеханов, очень
хорошо опровергли эту теорию множеством прекрасно подобран­
ных примеров. Х о д их рассуждений был таков. Если мы хотим
объяснить национальные особенности истории народа, то мы д о л ­
жны допустить, что нечто неизменное определяет нечто постоянно
меняющееся. Н о это бессмыслица. Если же исторический харак­
тер сам по себе является чем-то изменяющимся, то это изменение
не может зависеть ни от чего другого, кроме как от изменения
исторических условий.
Это соображение правильно, и оно лежит в основе наших взгля­
дов на исторический процесс и развитие нации. Н о это общее
соображение не исключает некоторых дальнейших конкретных форм
развития. Нельзя представить дело так, что все равномерно и
одинаково идет в течение каждой эпохи, каждого года, деся тиле­
тия, столетия и т. д. Материальная история, факты жизни народа
дают некоторые толчки, которые направляют психологию народа
по определенному руслу. Иногда определенные эпохи играют бо ль­
шую роль для формирования психологии, национального характе­
ра, чем целое столетие или тысячелетие. Т ут есть некоторая ана­
логия с развитием отдельного индивидуума. Вы знаете, какое зна­
чение имеет для человека комплекс причин, однажды обусловив­
ший его характер, а затем этот личный характер оказывает б о л ь ­
шое в лияние на его дальнейшее развитие.


И не один тольк о период возникновения и сложения характера.
В жизни человека могут быть и другие периоды, когда происходят
важные переломы, формирующие его характер, иногда видоизме­
няющие его до неузнаваемости. Такие факты есть, и они лежат в
пределах так называемого зигзагообразного, сложного процесса
развития личности .
Т о же самое в истории народов. Здес ь также надо принимать
во внимание ту эпоху, когда народы протоисторического периода
своей жизни вступают в собственно историю. Очевидно, такой
период создает удивительное постоянство последующих черт, и
такое постоянство несомненно существует. У каждого народа та­
кой период был. Во Франции это период сложения Chansons de
geste, “ Песни о Роланде” , в Германии — сложения героического
эпоса, “ Песни о Нибелунгах” , или в более поздней передаче скан­
динавской “Эдды ” . У каждого народа в его истории были такие
периоды, которые наложили свой отпечаток на национальную куль­
туру. Например, для французской культуры это и X V I I век, век
Малерба, французского классика, который произвел реформу фран­
цузского языка. Эти два периода значили для Франции больше,
чем периоды промежуточные.
Таким образом, мы приходим к тому, что постоянство нацио­
нальных черт в известных границах несомненно проявляется в ис­
тории, и было бы смешно это отрицать. Каждый человек в период
Отечественной войны может наглядно убедиться в стойкости по ­
добных черт народного характера, которые нисколько не отрицают
исторических изменений, возможности и необходимости больших
перемен и переворотов в его исторической жизни. Они существу­
ют, как хорошие, так и дурные. ( . . .)
Известное национальное постоянство существует. Существует
оно и вопреки истории, и благодаря истории. Однаж ды явившись,
оно, несо мненно, нак ладывает свой отпеча ток на изменчивую с т о ­
рону исторического процесса. Считаться с этой чертой обязан каж­
дый марксист, каждый человек, который стал бы рассуждать об
истории с то чки зрения историческо го материализма.
В русской культуре, в ее исторических изменениях также ска­
зывается нечто общее, нечто проходящее через всю историю наро­
да, начиная с оче нь раннего периода и кончая нынешним време­
нем. Э то может показаться парадоксальным, тем более парадок­
сальным, что в русской культуре часто встречаются явления не
просто разные, но и полярно противоположные. В Москве вы
можете увидеть и Кутафью башню, и, с другой стороны, здание
Московского университета. И такие полярности существуют не
только в архитектуре, но и в живописи. Если бы мы могли пройти
по киевской Софии с ее эллинской мозаикой и перейти в Третья­
ковскую галерею и посмотреть картины конца X I X века — С а­


вицкого, Репина, мы встретили бы нечто прямо противоположное
по восприятию форм жизни, по способу трактовки перспективы,
светотени и общему пониманию образа. Е сть гигантская разница
между устойчивым типом русской иконописи, типом, создавшим
законченные образцы искусства, и живописью послепетровской
Руси.
Эти два полюса можно проследить и дальше, если вспомнить
спор, тянувшийся так долго между западниками и славянофилами,
противоположность между Москвой и Петербургом, между до­
петровской и послепетровской Русь ю , между дворцами, построен­
ными Казаковым и Баженовым, и Кремлем, Софией киевской или
новгородской. Э т о все черты национального характера одного на­
рода, и несомненно, что и та, и другая сторона своеобразны и
противоречивы, но представляют собой закономерное единство и
создают как раз то, что является общим историческим фоном,
стилем, традицией нашей культуры. Эти две струи, два элемента,
две черты характерны для нашей культуры. В архитектуре, в ж и­
вописи, во многих других формах искусства, в быте, языке мы
наблюдаем полярную противоположность. Чтобы проследить, как
эти две черты проходят через всю нашу историю и как они вос­
производятся при всем различии эпох, наиболее удобно рассмот­
реть это на литературных примерах.
Прежде всего я хотел бы обратить внимание на основную тему
русской литературы X I X века. Она была Достоевским когда-то
сформулирована как тема “русские скитальцы и народ” . В нашей
литературе мы знаем немало таких скитальцев, начиная с А ле к о и
Онегина, лишних людей Тургенева, искателей истины Д остоевс­
кого до прозы Толстого, наиболее социально определенно и дек­
ларативно выразившего содержание этой темы. Вы помните О л е ­
нина в “ Казаках” или Нехлюдова, ученого, помещика, воспитан­
ного человека, который вышел из общественных верхов. Все они,
и Оленин, и А лек о — индивидуальности, ищущие соединения с
материнским лоном, ищущие дорогу к правде и в ходе этих поис­
ков осознающие глубокую пропасть, лежащую между ними и на­
родом.
Оленин, молодой блестящий офицер, который отправляется из
столицы на Кавказ приобщиться к жизни суровой, простой и пол­
ной опасностей и делающий попытку остаться в станице гребенс-
ких казаков, во сх ищаясь их старинным, архаическим, о чень о т т о ­
ченным бытом, не поддающимся никакой червоточине, влюб ляю ­
щийся в цельную натуру, красавицу из народа, полную обаяния. И
вы видите ли ч ную катастрофу, ко торая увенчивает историю лю бви
Оленина. Это два лагеря, которые не могут соединиться, хотя
стремятся к соединению. Это вы видите и в Левине, и в Пьере
Безухове. Если помните, в “Смерти Ивана Ильича” русский дво­


рянин, чиновник, человек “ верхних десяти тысяч” перед лицом
смерти, в последний момент, когда люди перестают лицемерить,
по выражению М онтеня, находит единственную опору в своем
кухонном мужике, русском человеке из народа, помогающем ему
умереть с достоинством.
И все герои Т олстого ищут этой правды, этого откровения,
ответа на свои запросы, утоляя свой скитальческий жар в русском
народе. Та к ов севастопольский солдат, у которого офицер учится
простому отношению к опасности и войне. Это те простые люди,
которые живут и борются в страшных условиях, делая это не из-
за креста или медали, а преданные Родине без лести. О ни совер­
шают подвиги и учат человека из верхнего класса понимать, в чем
смысл жизни.
У Достоевского в его публицистических статьях, в “Дневнике
писателя” есть любопытные воспоминания о тех днях, когда он
был на каторге. Тяжелейшими днями были для него дни праздни­
ков, когда преступники начинали поножовщину, смертельный бой.
Страшная картина, которая должна была действовать на сердце
такого человека, как Достоевский, с немалой силой. Были там и
политические, поляки, сосланные после подавления польского дви­
жения. Они переносили это чрезвычайно тяжело. Т яж ело перено­
сил это и сам Достоевский до того дня, когда встретил одного
поляка, который сказал ему: “Я ненавижу этот народ” . И тут ему
вспомнилось далекое детство, когда он зашел в кустарник, в лес и
услышал крик: “ Волк бежит” , а выскочив из кустов, увидел мужи­
ка, пашущего на лошади. Н е помня себя от страха, он уцепился за
него, и этот крепостной мужик Марей успокоил его.
“И досих
пор помню я, —
говорит Достоевский, —
тот грязный, запачкан­
ный черной землей палец, которым этот мужик М ар ей коснулся
моих дрожащих губ и сказал: “ И ш ь ты, сердешный, как испугал­
ся. Я тебя обороню”, —
и пошел проводить мальчика.
Достоевский изображает Марея забитым мужиком, но челове­
ком, обладающим силой, человеком, к которому должен обратить­
ся ищущий правды русский скиталец.
Особенно эта тема развита Достоевским в его речи о Пушкине.
Он выдвигает в качестве характерной черты Пушкина его глубо­
кую народность, соединение в его творчестве типа русского ски­
тальца, с одной стороны, и типа русской красоты — с другой.
Прав ли Достоевский? Я думаю, что прав.
Чт о скитальцы были и в западной литературе, это несомненно.
Чт о западная литература в лучших своих элементах народна, это
тоже несомненно. Н о ни в одной литературе нет такого напряже­
ния, нет сознания такой глубокой пропасти между скитальцами и
народом и нет такого страстного стремления к уничтожению этой
пропасти, как в нашей литературе, людьми из дворянской интел­


лигенции, которые объединяются, как в нашей литературе. Э то
отмечено не только нами, но и писателями Запада.
Я хотел указать и на другую сторону этого явления, на то, что
Достоевский назвал положительным типом русской красоты. К
этому типу он относит Татьяну, некоторых лиц из “ Капитанской
дочки”, Пимена из “Бориса Годунова” . Пимен — цельный на­
родный характер, воплощающий голос народа, рассматривающий
беспристрастно все содеянное народом и воздающий по заслугам
правому и виновному средствами, которыми обладает историк,
средствам и историка , средствам и исторической правды.
Думаю, что и в этих своих мыслях Достоевский также прав,
фигура П имена дает возможность перейти к более идеальной фор­
ме, представленной нашей культурой. Э то та форма, которая уста­
навливается уже в древности, хотя бы тогда, когда действитель­
ный или предполагаемый Пимен составляет свою летопись или
свои летописные своды. Конечно, Пимен — это художественный
образ, созданный фантазией художника, и все, что сделано по
разоблачению этого образа исторической наукой, нам известно. Я
вспоминаю слова Шахматова о том, что рукою нашего летописца
водили не надмирные интересы, а весьма реальные материальные
страсти. И многие авторы высказывались в таком же духе. Н о все
же я думаю, что Пимен не просто выдумка Пушкина, а собира­
тельное лицо, воплощающее в себе известные, вполне объектив­
ные черты реальности.
В самом деле, летопись наша в отличие от исторических сочи­
нений многих других народов, современных ей или более ранних и
более поздних, имеет своеобразный параболический, библейский
характер. Э т о то, что можно было бы назвать священной книгой
народа, а не каким-нибудь индивидуальным и личным произведе­
нием. Если мы возьмем наиболее старые произведения классичес­
кой литературы, как, например, “ Истор ию франков” Григория
Турского или сочинения графа Нитгарда о периоде, связанном с
франкской монархией, ее наиболее цветущем периоде, или немец­
кие хроники, часто использовавшиеся для характеристики киевс­
кого периода нашей истории, Дитмара Мерзебургского, то мы
всегда найдем в них личную субъективность историка, противосто­
ящую некоторым определенным образом констатируемым внешним
чертам. Личность, выражающаяся в биографических и автобиогра­
фических подробностях, в совершенно определенной субъективной
морализации, так и светится в этих книгах. Я даже не говорю о
более поздних хрониках, носящих уже совершенно определенный
рыцарский и антинародный характер, хрониках Фруассара или
Шарьена (...) .
Немецкий историк X II века Оттон Фрезингский пользуется
большой популярностью у авторов X X столетия, так как у него


восточной мудростью, мудростью экклезиастического характера —
осуждением чрезмерного властолюбия, господства.
Совершенно определенный тип легенды-рассказа, сложивший­
ся в летописи, —
описание смерти князей. Описания эти относят­
ся историками к эпическим преданиям, которые были спрессованы
летописью в такой краткой форме — смерть Олега, смерть И го ­
ря, смерть Святослава.
Чт о касается смерти О лега, то к ней нашли скандинавскую
параллель. Н о если такое заимствование и было, то характерно,
что произошло заимствование именно этого сюжета из бесконеч­
ного множества сюжетов, известных нам из скандинавской мифо­
ло г ии или поэтики.
Смерть Олега известна по летописи и по замечательной балла­
де Пушкина. Это тоже легенда, заключающая в себе какое-то
на род ное поучение, народный приговор. Тут, правда, есть оттенок
желания перехитрить судьбу, уйти от судьбы, пренебрежение ука­
занием на предстоящую гибель. Н о тем не менее здесь совершен­
но определенно производится расправа над чрезмерно возвысив­
шейся личностью. Такова история о змее, которая выползает из
черепа и жалит человека, когда он считает себя свободным от
предначертаний судьбы.
Эт о похоже на поэтическое предание по своей внутренней диа­
лектике. Н о эта диалектика основной массе скандинавских и гер­
манск их преданий не свойственна и типична именно д ля наших
литературных памятников.
Смерть Игоря — расправа над чрезмерной жадностью. Суще­
ствует распространенное мнение, что русская летопись бы ла про-
норманнской, т. е. настроенной в п о л ь зу воцарившейся династ ии.
Однако мы не видим ни малейших попыток льстить этим людям,
и даже более того, мы видим при всяком удобном случае какую-то
очень объективную, поучительную их оценку.
Смерть Игоря — смерть от жадности. Получив дань с древ­
лян, он решил, что надо воспользоваться этим еще раз, и отпра­
вился за новой данью с малой дружиной. Н о древляне рассудили,
что если пустить волка постоянно ходить в стадо овец, то ничего
от них не останется, и они Игоря окружили и убили.
Смерть Святослава. О н изображен как вольная, неуемная на­
тура, ничего не желающая признавать, своего рода рыцарь того
времени, человек, который не останавливается перед тем, чтобы
биться с превосходящими его силами. Э то общая черта эпоса всех
народов, но вместе с тем смысл рассказа о смерти Святослава
сводится к тому, что личность, которая чрезмерно заносчива и
пренебрегает советами близких людей, которая полагается на со б ­
ственное счастье, собственную воинскую удаль, умение и личную
судьбу, тоже обречена на гибель. И как ни поэтично написана эта


легенда, она являет собой некоторый род притчи, морали, богатой
поучительным содержанием.
Святослав, возвращаясь из похода с малой дружиной, спешит в
Киев. О н не слушает воеводу своего отца, который советует ему:
Обойди, князь, пороги на конях,
ибо ст оят у порогов печенеги \
Вместо этого он отправляется не на конях, а рекой и попадает
к печенегам. Печенежский князь умерщвляет его и делает из его
черепа чашу.
“ И взяша главу его, и во лбе его сделаша чашу,
оковавше лоб его и пьяху из него” .
Это, конечно, не похоже на те песенные предания западных
народов, которые известны нам, не похоже на их исторические
произведения раннего периода. М о ж ет быть, мы скорее найдем
здесь сходство с полувоображаемыми речами и фактами, которые
имеются у древних историков. Скажем, у Геродота. Очень похоже
это и на тип библейского летописания, которое, возможно, было
перед глазами у древнего летописца. П од его общим настроением
и мог быть написан рассказ. Здесь имеется несомненное сходство.
Т о же самое относится и к сказанию о Владимире и Рогнеде, в
котором находят сходство со сказанием о добываемой невесте, о
том, как Зигфрид добыл Брунгильду. И ли к былине о Добрыне-
свате, где выступает богатырь, добывающий невесту для своего
князя. Н о при внешнем сходстве этих сказаний они содержат
больш ое различие. В нашем предании подчеркивается то, что Р о г ­
неда, гордая своим происхождением, не ж елает стать женой Вла ­
димира, так как он сын рабыни. И мораль — победа Владимира
над Полоцком и Рогнедой — носит демократический характер.
Если сравнить это сказание с песней о Нибелунгах и аналогич­
ным подвигом Зигфрида, который создает видимость, что его по­
братим побеждает в состязаниях с Брунгильдой, то здесь разница
сразу бросается в глаза. Вот небольшой отрывок из песни о Н иб е­
лунгах:
Мне эта песня приятна, сказал Зигфрид-боец,
Что ныне вашей спеси положен здесь конец.
Что есть здесь муж, что может владыкой быть над вами.
Да, знатная девица, на Рейн должны вы ехать с нами” .
Прославляется рыцарский куртуазный мотив, ведущий свое
происхождение с X II столетия. У нас же видно другое: что вы­
нужденная силой Рогнеда должна пасть к ногам сына рабыни.
Здесь другая мораль: женщина, которая осмелилась считать себя
недоступной, покорена мужчиной и должна стать покорной мужу.
М ораль отцовского рода, мораль определенная, и тип ее совер­
шенно другой.
Я бы мог продолжить этот перечень аналогий. Например, пре­
дание о борьбе юноши из Переяславля с печенегами, напоминаю­


щее библейское предание о борьбе Давида с Голиафом. В этих
преданиях мы находим то, что можно выразить словами “ педаго­
гический смы сл” , смысл поучения, связанный с осуждением жад­
ности, властолюбия, гордости и других пороков, какие свойствен­
ны бы ли представителям господствующего сословия, династии или
власти по отношению к глубоко архаической стихии народа, сти­
хии земли, народной жизни.
Иногда говорят, что просто до нас не дошли в форме, анало­
гичной германскому эпосу, произведения древнейшей поэзии, ко ­
торые совершенно совпадали бы с тем, что мы знаем о Зигфриде,
о позднейших похождениях викингов, о песнях скальдов, песнях о
Дитрихе Бернском, Дитрихе-Вольфе, распевавшихся шпильмана­
ми, что эта поэзия у нас была, но была подавлена церковью и
потом исчезла. Возможно, что. она и была, но я считаю характер­
ной саму память народа. Важно то, что сохранилось в памяти
народной, а не то, что не сохранилось в ней. И бо сохранилось оно
не случайно. Э т о отражение исторической жизни народа в его
памяти. Героические подвиги наших богатырей и наших князей
раннего периода истории дошли до нас либо в “ библейском”
—
летописании, либо в былинно-крестьянском варианте.
Наши былины можно противопоставить эпосу западных наро­
дов. Это не значи •, что между ними нельзя найти и много анало­
гий, но там эпос шел из рыцарского варианта, а у нас — из
варианта крестьянского. Ведь все это было записано в X I X веке
от живых сказителей и певцов с тем отпечатком, который прида­
вал эпосу крестьянский склад.
Историки наших былин — Орест Миллер, Веселовский и дру­
гие — полагали, что крестьянские наслоения — это что-то по­
зднейшее, что в былинах феодальная героика опустилась в более
низкую среду и приукрасилась бытовыми чертами, в то время как
Илья Муромец был первоначально таким, каким он выступает в
скандинавских сагах о богатырях, своего рода викингом.
Но я все же думаю, что если и были такие произведения геро­
ического эпоса, чрезвычайно характерно то, что они не получили
дальнейшего развития, какое получили аналогичные произведения
в западной истории. Т ам мы прямо находим иногда первоначаль­
ную эпику дружинного характера в последующей рыцарской по­
эзии. А у нас мы находим лишь крестьянские варианты друж ин­
ной героики и совершенно не находим поэзии рыцарской. П о с л е ­
дней наша история не знает. Может быть, это и минус. Я не хочу
сказать, что рыцарская поэзия не имеет своего обаяния, что она
неинтересна, что она от нас далека. Пушкин говорил, что феода­
лизма у нас не было, и тем хуже. И действительно, феодализма,
какой отразился в рыцарской поэзии, у нас не было. Н е запечат­
лелось это в памяти народной. Какой-то другой характер носило


тогда в нашей стране феодальное развитие. М о ж ет быть, это и
хуже, но я сейчас не буду об этом говорить. Во всяком случае
важно, что отличие есть. Своеобразие нашего развития в этом
смысле совершенно неоспоримо. О но отмечалось уже давно клас­
сиками нашей культуры в X I X веке как нечто бесспорное.
Позво лю себе привести более подробное сравнение, так как эти
вопросы освещались сравнительным литературоведением большей
частью по принципу аналогии с Западом, а мне кажется, что ско­
рее они должны были бы освещаться по принципу контраста, хотя
я понимаю, что уже в эти периоды, при тогдашней широте м еж ду­
народных связей не могло не быть сходства и совпадений. Н о все
же более важным является отличие: здесь ярко выступает некото­
рое своеобразие наших исторических путей. Выступает оно и в
реальных фактах, которые нужно изучать на основе правовых
юридических документов, на основе “ Русской правды” , грамот,
договоров. Н о хотя Ключевский говорил, что художественная ли­
тература не такое свидетельство, как юридический документ, все
же думаю, что это и так, и не так. Юридический документ, конеч­
но, точно характеризует материальную основу быта и жизни наро­
да. И если вникнуть в этот вопрос, историку легко показать раз­
личие таких памятников, как “ Русская правда” и западные прав­
ды. Н о я думаю, что свидетельства литературы, изобразительных
искусств, архитектуры и других форм духовной жизни также явля­
ются немалыми убедительными свидетельствами. Спорить здесь
можно, так как не всякое слово ясно, не каждый может воспри­
нять язык, формы эпохи средневековья, но даже если бы мы ни­
чего не знали о русской Ломбардии, как называют французы С уз ­
даль, то все же тот, кто увидел бы церковь в Суздале и церковь
Покрова на Нерли, понял бы отличие содержания нашей культу­
ры от культуры западно-романской, отличие форм, стиля и общего
духа нашего эпоса от западной эпохи, их коренное несходство.
Прежде всего я хотел бы остановиться на колорите русской
народной поэзии и западной поэзии, главным образом германских
народов.
Как ни старались у нас найти богатую языческую мифологию, в
этом отношении наука большого успеха не достигла. П о тем кро­
хам, которые сохранились, можно судить, что такая аморфная ми­
фология у славян была, но не проникла прочно в жизнь и тело
народа, и пришедшая христианизация смогла ее сравнительно б ы ­
стро вытеснить.
Древнескандинавская мифология отличается поразительной чу­
довищностью форм, чудовищной жестокостью и дикостью пред­
ставлений, которые в ней отражаются. Тут , особенно в космого­
нии Волюспы, в “ Песне провидицы” в “Старшей Эдде” , мы нахо­
дим то, чего у нас никогда не существовало. М ы встречаем здесь


образы» подавляющие своей чудовищностью, — ■ это хаос, исполи­
ны, великаны и великанши, колдуньи, девять миров; волки, обо­
ротни, которые рвут мертвецов; старую исполиншу, родившую
нескольких волков, всеобщий блуд, кровосмешение, конец мира в
качестве увенчания э то го ко шмарного хаоса.
На востоке, средь леса железного
Сидела, и Ф енриха чад породила.
Один из них некогда сделаться должен,
В обличии зверя, губителем света.
Станет питаться он мясом умерших,
Кровью обрызжет престолы богов ,
Померкнет свет солнца; и годы последуют
Злые для мира.
—
Поймете ли весть мою?
Залаял пес Гармя у пещер Гника — гэллира;
Узы расторгнуты, вырвался Волк.
Много я знаю, вижу я, вещая,
Грозно грядущий жребий богов.
В распре кровавой брат губит брата,
Кровные родичи режут друг друга...
Множится зло, полон мерзости мир.
Век секир, век м ечей, век щ и т ов ра ссеченн ых,
Вьюжный век, волчий век — пред кончиною мира.
Ни один из людей не щадит другого *.
Этот чудовищный колорит героического эпоса германских на­
родов характерен и для последующего более позднего эпоса. Т а ­
кова упомянутая “ Сага о Вельсунгах” или история о Нибелунгах.
В о т ее скандинавский вариант.
Сигмунд, отец скандинавского Зигфрида-Сигурда, побежден и
брошен со своими братьями в лесу с ногами, стиснутыми в колоде.
Каждую ночь приходит страшная волчица, мать его злейшего вра­
га Сигейра, и уничтожает по одному брату. Н о сестра Сигмунда
—
она и жена Сигейра — держится более родственных принци­
пов, чем связи по мужу. Она втайне приносит мед в лес и обмазы­
вает Сигмунда медом с головы до ног, кладя ему мед на язык, и
когда волчица приходит, чтобы его пожрать, она начинает вы ли­
зывать мед, запускает язык ему в рот, Сигмунд же в это время
откусывает ей язык. Ко гда волчица вырывается, то упирается в
колоду и таким образом его освобождает. Такова эта мрачная,
безвкусная по своему колориту картина.
Затем сестра Сигмунда становится одновременно и женой его,
и от этого кровосмешения появляется сын — Сигурд. Т ут начина­
ется история Сигурда.
Он убивает дракона, купается в его крови, съедает его сердце и
становитс я всеведущим и непобедимым.


Подобные же кровавые картины мы находим и в саге о Нибе-
лунгах, записанной в X II веке, где бургундцы, чтобы утолить страш­
ную жажду, пьют кровь убитых ими врагов.
Кровавое разложение родового быта -— вот что наложило ре­
шающий отпечаток на поэзию германского народа и перешло з а­
тем в рыцарскую поэзию средних веков.
Мож но привести характеристику, которую дает первоначаль­
ной поэзии славянских народов, особенно русского народа, Д обр о ­
любов. Вот что говорит отнюдь не склонный преувеличивать дос­
тоинства своих соотечественников человек, беспощадный в этом
смысле, отнюдь не ложный патриот в духе славянофильства и
вместе с тем человек большой научной объективности:
“ В этом отношении славянская народная поэзия имеет даже
преимущество перед прочими европейскими: в ней более песен
бы то в ы х и менее воинственны х, рыцарских повествований, да и
те, какие есть, относятся большею частью к позднейшим эпохам,
когда уже и народ приучился ко множеству односторонних отвле­
ченностей. Вообще же, по отзыву одного из любителей-славянис-
тов ( Бродзинского), “ в славянских народных песнях выражаются
люди не властолюбивые, жестокие, страстные ко всему необыкно­
венному, привязанные к местам собственного воображения, но люди,
далекие от желаний причудливых и странных, от страстей буйных
и насильственных” и пр. Суждение это вполне может быть приме­
нено к русской народной поэзии. П о нашему мнению, в ней зак ­
лючается много доказательств того, что в народе нашем издревле
хранилось много сил для деятельности обширной и полезной, мно­
го бы ло задатков самобытного, живого развития” .
Я думаю, что Добролюбов в своей оценке был прав, несмотря
на то, что наука в конце X IX и в начале X X века очень сильно
старалась приблизить нашу древнюю поэзию к типу западной по­
эзии, приводя всевозможные сравнения и аналогии.
Основным фоном в нашей былинной поэзии является фон кре­
стьянский. Исключая Дюка Степановича и Чурилы Пленковича,
о которых глухо говорится, что они жители земель дальних, т. е.
пришлый элемент, богатыри носят отпечаток крестьянского быта,
и вокруг главных из них группируются все остальные. И лья М у ­
ромец, а из старших богатырей Мик ула Селянинович являются
подлинными крестьянскими богатырями.
Наконец, следует отметить то, что в литературе и в живописи
Западной Европы до X V II века есть определенные антикрестьян-
ские черты. У поэта X I I века Бертрана де Борна есть отрывок, в
котором он прекрасно выражает взгляды рыцаря, показывая кар­
тину рыцарских грабежей, убийств и насилий над вилланами. В
одной из своих песен он говорит:


Мужики, что злы и грубы,
На дворянство точат зубы,
Только нищие мне любы!
Голодающим, раздетым,
Страждущим, не обогретым!
Пусть мне милая солжет,
ежели солгал я в этом!
Нрав свиньи мужик имеет,
Жить пристойно не умеет,
Если же разбогатеет,
То безум ствовать начнет.
Чт об вилланы не жирели,
Чтоб лишения терпели,
Надобно из года в год
Всех держать их в черном теле.
К т о своих вилланов холит ,
Их ни в чем не обездолит,
И им головы позволит
Задирать, — безумец тот.
Ведь виллан, коль укрепится,
Коль в достатке утвердится,
В злости равных не найдет, —
Все разрушить он стремится.
Если причинят виллану
Вред, увечье или рану,
Я его жалеть не стану, —
Недостоин он забот.
Если кто о нем хлопочет,
Он тому помочь не хочет,
Хот ь немножко, в свой черед,
Злобой он себя порочит.
Лю д нахальный, нерадивый,
Подлый, скаредный и лживый,
Вероломный и кичливый!
Кто грехи его сочтет?
Он Адаму подражает,
Божью волю презирает,
Заповедей не блюдет.
Пусть господь их покарает.
Для Бертрана де Борна нет ничего лучше зрелища поля битвы
и убитых. Рыцарскую антикрестьянскую поэзию Бертрана де Борна
можно сравнить с древней лирикой Симонида, представителя та­
кой тенденциозной аристократической поэзии.
В это время у нас — лирический плач “Слова о полку Игоре-
ве” , о тех временах, когда “по русской земле редко пахари пере­


кликались, но часто вороны каркали, трупы между собой деля” , и
даже битвы сравниваются с посевом, молотьбой (битва на Неми-
че), жатвой, сенокосом —
“ яко добрый жнец траву косит” (Дев-
чений) и до Пушкина: “ Как пахарь, битва отдыхает” .
Это своеобразная черта, которая присуща русской литературе,
и трудно поставить в один ряд с ней что-либо на Западе. Может
быть, только средневековая английская поэма Аенгленда “ Виде­
ние Петра-пахаря” заключает в себе нечто подобное святому от­
ношению к крестьянской основе. Э то сказывается во всем, даже в
выступлениях князей на съездах о том, что смерд должен пахать,
что бы ни происходило; и в защите своего крестьянина-земледель­
ца от нашествия степняка-грабителя .
Прям о противоположна этому антикрестьянская тенденция за ­
падной литературы, породившая в Германии специальную ветвь,
так называемые “дорфгешихтен” , поэзию пародийного, сатиричес­
кого характера, в которой изображается грубый крестьянин, дуби­
на, неуч, неотеса нный болван.
Параллельно в нидерландской живописи мы находим изобра­
жение кермесс, крестьянских праздников. Причем часто мы видим
карикатурное изображение крестьянина.
И у нас в X V I I веке, в период наиболее развитой сатирической
литературы, в празднике кабацких ярыжек в “ Повести о кресть­
янском сыне” есть черты “ грубиянской поэзии” , напоминающие
поэзию “ всесвятейшей литургии” . Н о здесь сатирическое острие
направлено не против крестьянства, не против народа. Наоборот,
с древнейших времен в нашей поэзии мы находим ярко выражен­
но е ироническое, сатирическое о тношение к верхам, напр имер в
былине о Владимире и Евпраксеюшке. Здесь изображены глупые
положения, в которые ставит Владимира Илья Муромец и в кото­
рых он оказывается из-за поведения собственной жены. П иетета
по отношению к властителю земли русской нет.
Очень характерно для тона русских былин изображение битвы
с Ж идовином -богатырем. Застава, на которой решается вопрос,
кого выставить на бой с Жидовином, напавшим на землю рус­
скую, —
Ваську ли, сына купеческого, Гришку ли, сына боярско­
го или А леш у Поповича, и где все эти кандидаты отвергаются.
П о земле ходит Васька — заплетается
На бою — на драке заплетается:
Погинет Васька понапрасному.
Гришка роду боярского.
Боярские роды хвастливые:
На бою-драке призахвастается —
Погинет Гришка понапрасному.
Алешенька роду поповского:
Поповские глаза завидущие,


Поповские руки загребущие;
Увидит Алеша на нахвалъщике
М ного злата, серебра, —
Злату Алеша позавидует,
Погинет Алеша понапрасному.
Вот общий характер подобных преданий вплоть до последую ­
щей литературы. С самого же начала она связана единством госу­
дарственной жизни, проник нута пафосом героики защиты родной
земли, не знает захватнических устремлений.
Нар од входит в историю как земледельческий, мирный, еди­
ный сознанием и народной основой, по-своему более развитый,
чем западные народы. Н о с менее развитой эгоистической свобо­
дой личности и сословия.
Позвольте напомнить об основных характерах, которые прохо­
дят через всю сокровищницу нашей литературы начиная с древних
времен, и сравнить их с аналогичными характерами Западной Ев ­
ропы.
Н а Западе мы имеем два основных, наиболее характерных о б ­
раза. Это, во-первых, образ молодого воителя. Во-вторых, образ
обаятельного злодея, сильного человека, стоящего по ту сторону
добра и зла, образ буйного вассала, тогда как первый образ есть
образ верного вассала. П ервый образ — это Зигфрид германских
сказаний, это Вольтарий латинских сказаний, это англосакский
Беовульф, это Дитрих- Вольф, наконец, это французский Роланд
—
храбрый, щедрый, благородный, верный своему слову, своему
сюзерену юноша-воин. О н смело бросается в пучину всевозмож ­
ных авантюр и героических подвигов, в которых проявляется его
собственная личность, подвигов, совершающихся главным образом
во славу честного, воинства. К о второму образу относятся прежде
всего искатели богатства, клада Нибелунгов, клада дракона Ф аф -
нира, золота в поэме Вольтариуса и, наконец, добытчики женщин,
добытчики жены.
В нашей литературе и фольклоре подобному героизму противо­
стоит очень скромная героика. Наш Илья Муромец — крестьян­
ский сын, которому отец наказывает: “ Н е помысли злом на тата­
рина, не убей во поле христианина” , т. е. не делай ничего, что
делается только для проявления власти, проявления своей силы,
для приобретения богатства, сокровищ и т. п. Все эти мотивы в
поэтических образах наших богатырей отсутствуют. И удивитель­
но, как обозначенный мною образ героя держится в Западной
Европе, проходит свое развитие через века и воплощается в X I X
столетии в новом буржуазном эпосе, в том герое, которого Горь­
кий назвал молодым человеком X I X столетия. Это современный
рыцарь, как говорил Гегель в своей “Эстетике” , который бросает­
ся в мир, чтобы проявить свою личность и добиться высших степе­


ней успеха. Гаковы герои Стендаля, например Ж юльен Сорель,
молодые герои Бальзака Люсьен де Рюбампре и Растиньяк, кото­
рых ждут или страдания и гибель, или победа. Все эти герои
стремятся к славе и богатству. Вот что характерно для старого
героического и средневекового эпоса Западной Европы и для со ­
време нно го романа.
Если сравнить этих героев с героями русской литературы X I X
столетия, то мы сразу увидим все различие между ними. Герои
нашей литературы более чистые, более свободны от материальной
заинтересованности, на личное возвы шение смо тр я т как на грех.
Здесь права личности не стоят по ту сторону добра и зла. На
Западе господствует мотив всепобеждающей личности, ее право
утвердить себя в мире. У нас же — поиски не личной правды и не
проявления этой правды в лично м развитии, а раскаяние в то м,
что личность в своем развитии обособилась от материнского лона.
Популярным образом западной литературы является образ оба­
ятельного злодея. Это суровый Гаген, который советует бургунд­
цам напиться крови убитых, когда они страдают от жажды, у
которого нет ничего, кроме преданности своему господину. Э то
ряд персонажей героическ их французских сказаний, буйны е васса ­
лы, выступающие как изменники, но фигуры сильные, обаятель­
ные. Характерен граф Ганелон в “Песне о Роланде” , который
отдает своего пасынка королю М арсилью и предает своего брата:
Он плащ, подбитый горностаем, сбросил.
Остался только в шелковом камзоле.
Лицом он горд, сверкают ярко очи,
Широкий в бедрах стан на диво скроен.
Граф так хорош, что пэры глаз не сводят.
На землю шубу сбросил граф с себя.
На ней парчою крыты соболя,
И Бланкандрон спешит ее поднят ь.
Лишь меч посол не разрешает взять.
Рукою правой сжал он рукоять.
“ Вот смелый рыцарь!” — мавры говорят.
Предстал суду и Карлу Ганелон,
Он свеж лицом, на вид и смел и горд.
Вот был бы удалец, будь честен он!
Подобный образ увековечен в вагнеровском “Л.оэнгриие” и вошел
очень прочно в литературу X IX века. Э то байронические герои-
каиниты — Каин, Манфред, Сатана или герои Бальзака — Вот-
рен, Гобсек.
Подобная сильная обаятельная личность, стоящая по ту сторо­
ну добра и зла, очень ярко представлена в западноевропейской
литературе и мало имеет аналогий с нашими героями. Она анало ­
гична Сальери Пушкина, Швабрину, Печорину у Лермонтова.


М ор а ль русской литературы X I X века близка к русской народной
морали, которая выражает свой приговор над подобными личнос­
тями еще со времен древнейших русских летописей.
Напомню об общей судьбе всякой чрезмерной силы, как она
представлена в нашем былинном эпосе, в былине о смерти Свято-
гора, который казался сильнее всех и которого погубила эта сила.
Воображая, что если бы он нашел тягу земную, он перевернул бы
весь мир, он находит маленькую сумочку переметную и не может
ее поднять. Сначала потрогал ее кнутом, наклонившись с коня,
потом спустился с коня, взялся за нее и погрузился в землю, и чем
больш е он силился поднять эту сумочку переметную, тем больше
погружался в землю, и тут ему и смерть пришла. Такой же смысл
и в повести об Анике-воине, и в былине Л. А . Мея о том, как
перевелись богатыри на земле русской. Богатыри, вообразив, что
они совершенно непобедимы, стали хвалиться, что пусть придет
даже сила небесная, и то будет уничтожена ими. И вот являются
два нездешних витязя. Русские богатыри вызывают их на бой.
Выступает Алеш а Попович, разрубает каждого пополам. И из
двух становятся четыре. Т огда выступает Добрыня Никитич, раз­
рубает каждого снова пополам. И из четырех становятся восемь.
Наконец выступает И лья Муромец, разрубает каждого из восьми
пополам, становятся шестнадцать. Наши богатыри, испугавшись
такого чудесного явления, побежали в тайные пещеры и по дороге
были обращены в столбы.
Вот мрачная поучительная былина, которая указывает, что если
что-нибудь и страшно русскому богатырю, то только такое голо ­
вокружение от успеха, которое заставляет его оторваться от той
славной основы, от той прочной правды, за которую он сражается
и за которую поднимает меч ради свободы народной и защиты
своей земли.
Таково характерное признание примата народной силы над лич­
ностью, признание всей тщетности обособления и утверждения
этой личности, признание тщетности гордости, всякого совершен­
ства личного развития. Э т а очень глубокая архаическая нота всей
русской литературы, с самого ее начала, чрезвычайно для нее ха­
рактерная. Думаю, что одна из сторон нашей культуры очень ярко
и сильно выражается в ней.
Сейчас очень многие литераторы, когда хотят сказать правди­
вое слово о суровом и тяжком нашем времени, событиях, связан­
ных с войной, выдвигают и подчеркивают р оль именно такого
славного, светлого мужества, “ народной упругости” . Таким высту­
пает наш солдат, боец в лучших произведениях литературы и по­
эзии. М не кажется, что всякое обособление от этой основы ложно
и неправильно, что истинные защитники Родины преданы ей без


лести и тщеславия, без всякой надежды на то, что им достанутся
лавры тех побед, которые добыты их усилиями.
Наконец, отмечу еще одно явление, которое хорошо выражает
название книги Алексея Толстого “Хождение по мукам” . Это на­
звание одного из наиболее популярных древних апокрифов ( “Х о ж ­
дение богородицы по мукам” ). Алексей Толстой выдвигает в нем
на первый план отмеченный нами момент глубокой народной осно­
вы нашей истории, которая сквозь все испытания проходит целой,
вынося на своих плечах все сложные и трудные переживания. Эта
сила несомненно у народа есть. И каждый, кто наблюдал ее прак­
тические проявления, хорошо знает, какое святое воздействие она
имеет, воздействие на каждую отдельную личность. Несомненно,
что эта особенность глубоко свойственна именно нашему народу.
Это, без всякого сомнения, одна из главных причин того, почему
даже такой сильный, жестокий и коварный враг, как гитлеровский
империализм, как теперь уже совершенно ясно, потерпел полную
неудачу в нашей стране.
Я мог бы привести жизненные факты, которые иллюстрируют
эту нравственную силу русского народа, Н о я думаю, что и лите­
ратурных фактов вполне достаточно, чтобы признать, что Д обр о ­
любов был прав, говоря об особых преимуществах народности на­
шей литературы.
Этот факт присущ и более широким явлениям нашей культур­
ной жизни. Думаю, что это не единичная черта нашей культуры, и
думаю, что если бы ей была свойственна только эта черта, то,
вероятно, она не была бы ни великой культурой, ни даже русской
культурой.
М не кажется, что есть и другие черты, которые в совокупнос­
ти, в некоем противоречивом единстве составляют особенности
нашей культуры.
Лекция третья
13 сентября 1943 г.
В прошлый раз мы начали с вами рассуждать об особенностях
русской культуры, о тех ее чертах, которые сохраняются, проходя
сквозь изменчивые формации и ступени в развитии общественных
отношений, о том, что можно назвать национальным характером.
В качестве черты, которую мы обнаружили прежде всего в
русской литературе, можно назвать ее подчеркнутую духовность.
1акова литература X I X века, и ее основная тема -— русские ски­
тальцы и народ, как ее определял Достоевский. Тем а осознания
всей глубины отрыва, откола верхних слоев от народной почвы,
тема, отмеченная особым радикализмом в решении вопроса о за-


полпенни этой пропасти. Эта тема в литературе X I X века не
является чем-либо новым для русской культуры, она имеет глубо­
кие и отдаленные корни в прошлом.
Для того чтобы подтвердить это, я позволил бы себе обратить­
ся к тому времени истории, когда национальная культура получила
первоначальный отпечаток. Э то время у европейских народов —
конец первого и начало второго тысячелетия нашей эры. У нас это
время немного более позднее — время Киевской Руси.
Сравнивая эпический цикл, который рудиментарно сохранился
в западноевропейском эпосе, с южнорусскими былинами, мы на­
ходим много весьма существенных различий при общем сходстве,
которое присуще вообще героическому периоду истории всех на­
родов.
Эти черты несходства и отличия имеют свое продолжение в
дальнейшем развитии русской культуры вплоть до X I X века; и не
только в литературе, но и в многообразных явлениях жизни. М ож но
говорить о разных формах психологии, различной роли, которую
играет личность в истории этих народов, о разных типах культур.
В частности, я указывал вам на образ молодого воителя в за­
падноевропейском эпосе, борющегося за свои личные цели, за сла ­
ву, богатство, женщину, за свободное проявление субъективности,
даже, если угодно, своеволия, переходящего, например, у Хагена
из древненемецкого сказания о Нибелунгах даже в проявление
злой воли, не лишенной оттенка злодейства.
Такой односторонне развитой субъективности, присущей за ­
падноевропейскому эпосу, мы не найдем у нас, как не найдем и
другой, впоследствии получившей развитие темы — темы фео­
дальной верности вассала. П одобно личному началу, есть здесь и
некоторое общественное начало, но оно выступает на Западе в
форме частной субординации. В самом благородном герое фран­
цузского эпоса — Роланде мы находим эту тему верности. Нахо­
дим ее и на немецко-скандинавской почве. Это то, что Гегель в
“ Ф илосо фии истории” характеризует как систему западноевропей-
ского феодализма или как “ христианско-германский принцип” .
Г егель говорит: “ Образование государств, в которых обнару­
живается субординация, так что все становится постоянным парти-
к/лярным правом, без сознания всеобщности. Эта субординация
проявляется в феодальной системе ’ . Действительно, эта феодаль­
ная зависимость, тот тип общественного начала, который особенно
ярко отразился в поэзии германских народов, весьма отличается от
нашей культурной традиции. Подчинение личности на Западе по­
нимается как частное подчинение, как субординация в то чно м з на ­
чении этого слова. Идея произвольной субъективности, с одной
стороны, и феодальная субординация, дисциплина — с другой, —


черты, присущие первоначальному героическому периоду запад­
ноевропейского эпоса, входят в рыцарскую поэзию средневековья.
В нашей культуре мы не находим таких общественных отноше­
ний, как я показал вам на образах И льи Муромца и других бога­
тырей, которые выступают как личности, не порвавшие пуповины,
соединяющей их с общественным началом. Я указывал, что у нас
трудно найти другой летописный образ, кроме Святополка, род­
ственный такому обаятельному злодею, как Хаген немецкого эпо­
са и другие образы верного вассала. В известном “ Житии Бориса
и Глеба” , где вместе с Борисом был убит его любимый отрок
Георгий, автор “Ж ит ия ” проходит мимо возможности представить
эту фигуру как самостоятельную личность, вполне развивающую
свободный принцип личной верности своему сюзерену. Обр а з Г е ­
оргия является как бы дополнением к личности добродетельного,
идеализированного им князя. Т а м , где мы встречаем в нашем эпо­
се верного вассала, мы в лучшем случае видим верного советника.
Гаково древнерусское сказание об Акире Премудром, чисто вос­
точная история, которую мог бы сочинить какой-либо египтянин
или шахский певец. Н о во всяком случае это персонаж, весьма
отдаленный по типу от любого западноевропейского образа, ко то­
рый можно было бы сопоставить с ним. Таковы герои и других
произведений, типичны х д л я нас и д ля нашей традиции, как, на­
пример, “ М оления” Даниила Заточника. Все это произведения, в
которых отражен архаический государственный быт, мир патриар­
хальный, мир централизованной власти, но отнюдь не мир барон­
ства, турниров, частных феодальных отношений — то, что мы
найдем в современных им произведениях западноевропейской л и ­
тературы, от испанского Сида до французских и немецких рыцар­
ских поэм.
Нельзя не согласиться с мнением Белинского, который гово­
рит: “ Ничего не может быть нелепее, как приложение к нашему
русскому быту фактов истории Западной Европы, с ее католичес­
кими и рыцарскими преданиями, вовсе для нас чуждыми и нис­
колько нам не идущими” .
Константин Аксаков, которому свойственно было придавать этим
особенностям русской культуры более заостренную формулировку,
говорит: “ М ы , русские, не рыцари, мы сами народ, мы плебс...” В
самом деле, русская история, в сравнении с историей Западной
Европы, отличается такою простотою, что приведет в отчаяние
человека, привыкшего к театральным выходкам. Русский народ не
лю бит становиться в красивые позы; в его истории вы не встрети­
те ни одной фразы, ни одного красивого эффекта, ни одного ярко­
го наряда, каким поражает и увлекает вас история Запада; лич­
ность в русской истории играет совсем небольшую роль; принад­


лежность личности — необходимо гордость, а гордость и всея
обольстительные красоты ее — и нет у нас. Нет рыцарства с его
кровавыми доблестями, ни бесчеловечной религиозной пропаган­
ды, ни крестовых походов, ни вообще этого беспрестанного ще­
гольского драматизма страстей. Русская история — явление со­
всем иное...”
Здесь есть, конечно, весьма справедливое содержание. Это
можно подтвердить даже наличием тех или иных жанров. В рус­
ском средневековье некоторые жанры просто отсутствуют. М ы не
унаследовали никакой поэзии миннезингеров, трубадуров, нет у
нас рыцарских песен и т. д.
Н е т у нас и той сословной тенденциозной поэзии и прозы,
которая направлена против крестьянства, —
связанная у немцев с
именем Нейдгарта, у французов — Бертрана де Борна или —
позднее — Мопассана, Золя, Бальзака. Если мы положим на
противоположную чашу весов произведения немецких романистов
X I X века, идеализирующих крестьянство, —
Ауэрбаха, Келлера,
Поленца,
—
то все это будет несравнимо с крестьянской идеей,
заключенной в русском искусстве,
Я не хочу обвинять западноевропейскую литературу в каком-
либо недостатке. Е сли крестьяне представлены в замечательных
! произведениях Мопассана или Бальзака носителями мелкособствен­
ниче ск ого свинства, то виноваты в это м не прекрасные писатели,
которые эту сторону психологии крестьянства изобразили со всем
величием настоящих художников. Н о важно то, что их не могла
привлечь другая сторона, заключенная в крестьянстве. Н е могла
привлечь и не привлекала, потому что история сама этой возмож­
ности не дала. И то собственническое свинство, которое гротескно
изображают западноевропейские писатели в своих произведениях
из крестьянского быта, связано с реальным ходом жизни, связано
с судьбами крестьянства, связано с отсутствием в Европе такого
девственного трудового слоя “простого серого народа” , как гово­
рил Ленин применительно к X I X веку, который так долго дер­
жался у нас на Руси, а на Западе уступил место общественным
формированиям другого рода.
Эт о наблюдение, которое в основе своей верно, не раз давало
возможность для односторонних выводов, послужило предметом
“ про” и “ контра” с разных точек зрения.
Прежде всего оно стало предметом идеализации сразу же пос­
ле того, как только было открыто в X IX веке. Оно было явлено
миру как открытие основных русских начал, психологии русского
народа, ранее не известной. Д о те х пор писатели со чин яли порою
сельские повести пасторального типа на западноевропейский лад.
Как только появилась потребность, желание и интерес к содержа­
нию жизни собственного народа, к особенностям, своеобразию его


бытия, его остроумию, его мудрости, его языку, пословицам и
т. д ., тотчас же возникла идеализация. Так, Аксаков, например,
подчеркивал общекрестьянский характер нашей духовной тради­
ции и отсутствие в ней феодально-рыцарского начала — того, что
Гегель когда-то называл “ христианско -германским ” принципом ,
Возникла теория, которая представляла прошлое народа, пери­
од Киевской и Московской Руси как период идеального единения
классов в противоположность западноевропейской истории, как
период, когда не бы ло разрыва между властью и крестьянским
сословием, господствовало патриархальное единение царя с наро­
дом. Н е было тех последствий, которые принесли в Западную
Европу завоевания, —
всего, что привело к революциям, борьбе
классов, сословному соперничеству, К тому историческому разви­
тию, которое принесло в мир столько драматизма, столько проли­
т ой крови.
Согласно М . П . Погодину, основой русского исторического про­
цесса было отсутствие борьбы классов, отсутствие среднего сосло­
вия. У нас “ нет ни разделения, —
говорил Погодин, —
ни феода­
лизма, ни убежищных городов, ни среднего сословия, ни рабства,
ни ненависти, ни гордости, ни борьбы... Как на Западе все про­
изошло от завоевания, так у нас происходит от признания и полю­
бовной сделки... В основание государства у нас была положена
приязнь, а на Западе ненависть” .
К этому можно было бы добавить все то, что написано на эту
тему у Киреевского, Хомякова, К . С . Аксакова. Константин А к ­
саков говорит даже, что русский народ принципиально негосудар­
ственный народ, —
народ, который не занимается вопросами по ­
литики, он оставляет себе землю, нравственное право, дух. Ч т о
касается интересов политической борьбы, то она ему чужда. З е м ­
ля и государство — вот две стихии, из которых народу принадле­
жит первая. Осуществив какой-либо героический акт спасения
Родины, он уходит в отставку. Так, народ ушел в отставку в 1613 г.
У Киреевского к этому прибавляется целая философская система,
в которой русское начало есть начало чувства в отличие от запад­
н ое вропейского начала рассудочности.
Автор книги “ Россия и Европа” * знаменитый Н. Н . Данилев­
ский, реакционный публицист, весьма остроумный и образован­
ный, сравнивая нашу страну и нашу культуру с Востоком, утвер­
ждал, что западноевропейское развитие не есть общий закон к уль­
турного развития, и что наша культура ближе к другому нацио­
нально-своеобразному типу, может быть, более всего близка к
*
Эту книгу знал Шпенглер и в “Закате Европы” многое из нее заимствовал (здесь и
далее, за исключением раздела Приложение, подстрочные примечания автора).


Китаю, и что самой большой болезнью нашей истории, как он
выразился, является “европейничанье” .
Согласно всем этим теориям, основной грех нашей истории —
это грех петровских реформ и вообще того отдаления от старорус­
ских начал, которое произошло в X V III веке. Когда русский дво­
рянин надел иноземный кафтан, когда началось бритье бород, вот
здесь и началось то, от чего страдает русский народ.
Для славянофилов излечением от всех зол был возврат от этих
общественных условий к тем, которые якобы господствовали ког-
да-то и представляли собой русскую идиллию. Идиллию нерасчле-
ненной общественности снизу и, соответственно этому, цельного
нравственного духа и преданности личности коллективу в более
высокой сфере.
Чтобы сделать более понятной слабость этого толкования рус­
ской культуры, односторонность и однобокость его, я бы напом­
нил формулировку, которую дал великий русский писатель Д о с т о ­
евский. В речи о Пушкине, которую я уже цитировал, он говорит:
“ Смирись, гордый человек, и послужи на народной ниве” .
Вот вывод, который, по убеждению славянофилов, должен сде­
лать читатель из истории Алек о, Онегина, всех лишних людей
X IX века, всех предков Евгения Онегина, начиная с Ордин-На-
щокина , вы вод, ко торый приводит всегда к катастрофе нравствен­
ной, заканчивающейся либ о коле нопрекло нением перед простой
народной сущностью, открытием своего старца Зосимы , своего
Платона Каратаева, либо полным нравственным уничтожением
лично сти.
“ Смирись, гордый человек” — такова формула, которую в конце
концов все славянофильское течение вывело из народности рус­
ской литературы и ее культурной традиции, формула, конечно, и
односторонняя по своей тенденции, и исторически неверная, п о ­
скольку она не свойственна русскому народу в лучших проявлени­
ях его национального духа. Там же, где она имеет какую-то реаль­
ную опору в жизни, там она к лучшим его созданиям не принадле­
жит, но является выражением отрицательных сторон нашего исто­
рического развития.
Н а это стали тогда же указывать славянофилам представители
другого течения, среди которых было достаточно умных и предан­
ных родине людей.
Прежде всего указывали на то, что богом благословенная идил­
лия, к оторую рисовали с таким увлечением славянофилы, на самом
деле не существовала. Если история Запада есть история крови,
взаимного истребления, борьбы, то, конечно, и в истории Ро ссии
мы найдем немало таких примеров, немало столь же жестоких
картин.


Видели это даже представители славянофильского лагеря. У
Хомякова есть статья “ О старом и новом” , где дана неплохая
концепция теневых сторон русской истории как антитезы воо бр а­
жаемой идиллии, представляемой обычно славянофилами. Статья
эта начинается такими словами: “ Говорят, в старые годы лучше
все было в земле Русской. Была грамотность в селах, порядок в
городах, в судах правда, в жизни довольство. Земля Русская шла
вперед, развивала все свои силы , нравственные, умст венные и в е ­
щественные. Ее хранили и укрепляли два начала, чуждые осталь­
ному миру: власть правительства, дружного с народом, и свобода
Церкви, чистой и просвещенной.
—
Грамотность! Н о на копии
(которая находится у меня) с присяги русских дворян первому из
Романовых вместо подписи князя Троекурова, двух дворян Р т и ­
щевых и многих других, менее известных, находится крест с о т ­
м еткою по неумению грамоты.
—
Порядок! Но еще в памяти
многих, мне известных стариков сохранились бесконечные расска­
зы о криках ясачных, а ясачный крик был то же, что на Западе
crie de guerre, и беспрестанно в первос то льно м граде это т крик
сзывал приверженцев, родственников и клиентов дворянских, к о ­
торые, при малейшей ссоре, высыпали на улицу, готовые на драку
и на сражение до смерти или до синяков.
—
Правда! Н о князь
Пожарский был отдан под суд за взятки; старые пословицы пол­
ны свидетельств против судей прежнего времени; указы Алек сея
Михайловича и Михаила Федоровича повторяют ту же песнь о
взятках и о новых мерах для ограждения подсудимых от началь­
ства; пытка была в употреблении всеобщем, и слабый никогда не
мог побороть сильного.
—
Довольство! При малейшем неурожае
люди умирали с голода тысячами, бежали в Польш у, кабалили
себя татарами, продавали всю жизнь свою и будущих потомков
крымцам или своим братьям русским, которые едва ли были луч­
ше крымцев и татар.
—
Власть, дружная с народом! Н е ТОЛЬКО в
отдаленных краях, но в Рязани, в Калуге и в самой Москве бунты
народные и стрелецкие были происшествием довольно обыкновен­
ным, и власть царская частехонько сокращалась о препоны, проти­
вопоставленные ей какою-нибудь жалкою толпою стрельцов, или
делала уступки какой-нибудь подлой дворянской крамоле. Н е ­
сколько олигархов вертели делами и судьбою России и растягива­
ли или обрезывали права сословий для своих личных выгод.
—
Цер ко вь просвещенная и свободная! Н о назначение патриарха всегда
зависело от власти светской, как скоро только власть светская
хотела вмешиваться в дела избрания: архиерей Псковский, ули ­
ченный в душегубстве и в утоплении нескольких десятков пскови­
тян, заключается в монастырь, а епископ Смоленский метет двор
патриарха и чистит его лошадей в наказание за то, что жил рос­
кошно; Собор Стоглавый остается бессмертным памятником неве­


жества, грубости и язычества, а указы против разбоя архиерейс­
ких слуг показывают нам нравственность духовенства в виде са­
мом низком и отвратительном. Что же было в золотое старое
время? Взгрустнется поневоле. Искать ли нам добра и счастья
прежде Романовых? Т ут встречают нас волчья голова Иоанна
Грозного, нелепые смуты его молодости, безнравственное царство­
вание Василия, ослепление внука Донского, потом иго монгольс­
кое, уделы, междоусобия, унижения, продажа России варварам и
хаос грязи и крови. Ничего доброго, ничего благородного, ничего
достойного уважения или подражания не было в России. Везде и
всегда были безграмотность, неправосудие, разбои, крамолы, у г­
нетение личности, бедность, неустройство, непросвещение и раз­
врат. Взгляд не останавливается ни на одной светлой минуте в
жизни народной, ни на одной эпохе утешительной и, обращаясь к
настоящему времени, радуется пышной картиной, представляемой
нашим отечеством” .
Так писал в минуту трезвого размышления уважаемый славя­
нофил Хомяков, который, как честный мыслитель, не мог отри­
цать теневы х сторон в нашей истории.
Чт о же говорить после этого обо всем, что писали люди запад­
нического лагеря? Если взять знаменитых историков — Соловье­
ва, Чичерина или такого в свое время влиятельного либерального
автора, как Б. Д . Кавелин, то мы найдем у них весьма отрицатель­
ные отзывы о тех чертах, которые многим славянофилам казались
лучшими элементами в нашей жизни.
Т о , что Погодин говорил с восхищением о готовности подчине­
ния, якобы свойственной народу, в глазах таких людей, как Чиче­
рин или Соловьев, становилось определенной слабостью русской
истории по сравнению с западноевропейской.
Кавелин говорит о русских как об этнографической протоплаз­
ме. “ Калужское тесто” , -— пишет он о русском народе. Калуж с­
кое тесто, которое можно было месить любому правительству так,
как ему угодно. Все, что совершалось в нашей истории, соверша­
лось не снизу, а сверху.
“ Жидкий элемент” в нашей истории —
таково близкое по смыслу выражение Соловьева.
В противоположность славянофильскому утверждению, что на­
шему народу искони свойственно бы ло общинное начало, западни­
ки очень последовательно развивают противоположное положение,
доказывают обратное, —
например, что у нас не бы ло настоящей
сословности. Разве можно сравнить с нею наши местнические спо­
ры, в которых всегда, как показал Милюков в своих известных
“ Очерках истории русской культуры” , не было даже духа рода, а
был последовательный атавизм, разобщенность отдельной личнос­
ти с родом? Тези с западников — разобщенность наших общин,
принудительный характер сельской общины, возникшей сверху из


тягловых фискальных соображений, а не по первобытному комму­
нистическому устремлению народа.
И наконец, то, что Б. Н . Чичерин назвал образцом восточного
деспотизма, служившего для русского царизма руководящей ни­
тью. Вообще, с точки зрения этого направления, как раз то, что
является грехопадением русской культуры для славянофилов, есть
всего лишь начало повторения тех задов, которые Запад уже про­
ше л в своем развитии.
Так, только с Петром начинается борьба с азиатчиной в рус­
ской культуре, и все, что свойственно бы ло этому допетровскому
периоду как нечто своеобразное и как бы русское, есть на самом
деле свойство отсталых народов вообще, то, что, к счастью, вер­
хушка русского общества, однажды осознав свою отсталость, пы ­
талась искоренить, подчинившись указаниям и регламентам П е т ­
ра.
В противоположность определениям своеобразия русской ку ль ­
туры, даваемым славянофилами, М илю ков находил своеобразие
нашей страны не в том, что в ней были сильные стихийные движе­
ния и давление снизу, налож ившие свой народный отпе чаток на
все формы духовности, но в том, что в ней, наоборот, при бессилье
низов, которые всегда были пассивны, без всяких стеснений дей­
ство вало рано развившееся государство; власт ь действо вала сверху,
осуществляя все свои прогрессивные мероприятия вопреки обще­
ству, вопреки тем общественным силам, которые так или иначе
держались старины, раскола, держались за свои преимущества и
пр ивилегии.
И надо сказать, так же как и в первом случае,
—
при всей
односторонности и ложности этой картины,
—
все же и здесь
были некоторые черты, не лишенные основания и тоже подчерки­
вающие одну из особенностей нашего развития, заслуживающую
бы ть пр инятой во внимание.
В самом деле, если обратиться ко всему богатству нашей куль­
туры, искусства, литературы, даже просто нашему быту, то мы
найдем наслоения, датируемые более поздним временем, эпохой
петровских реформ или X V III веком. Это новая русская культура,
которая определяет, во всяком случае не в меньшей степени, чем
черты былинного комплекса Ильи Муромца, южнорусских бога­
тырей, “Слова о полку Игор еве” , различные формы духовной жизни
и русский национальный характер. Начинаем ли мы утром читать
газету, мы наталкиваемся на новый шрифт, который связан с пет­
ровским временем; сам обычай читать газеты свое начало также
ведет с петровских времен. Одежда наша так близка к тем фор­
мам одежды, в которой щеголяли наши предки, но ведет свое
начало от петровских времен. Календарь, летоисчисление, назва­
ние месяцев. Весь этот круг бытовых подробностей происходит


отнюдь не с Несторовых времен. И язык, которым мы говорим,
конечно, есть новый русский язык X V III—X IX столетий, полу­
чивший именно здесь свое формирование, а не в более древние
времена. Пойдем ли мы в наши музеи, мы, конечно, найдем о б ­
разцы древнерусской живописи (...) .
Однако, если вы возьмете рядового мыслящего человека нашей
страны и спросите, что такое русская живопись, он назовет не
Дионисия или Андрея Рублева, но Репина или Сурикова, а если
захочет сказать о более отдаленном периоде, то назовет Кипренс­
кого, Левицкого, Боровиковского, Тропинина. Традиции русской
живописи во всяком случае не в меньшей степени опираются на
светскую живопись послепетровского времени, чем на традиции
древнерусского искусства.
Возьмите другую сферу — архитектуру. Выйдя на Моховую
улицу в М оск ве, вы увидите сразу, как языком архитектуры гово­
рит двойственность русской культуры. Вы увидите Кутафью баш­
ню, памятник древней Руси, и вам покажется, что своеобразная
черта русской архитектуры -— кривые линии, черты деревянной
архитектуры, перенесенные в камень. А с другой стороны площ а­
ди вы увидите М осковский университет, тоже памятник русской
архитектуры, выстроенный замечательным русским зодчим
М . Ф . Казаковым. О н не в меньшей степени принадлежит нашей
культуре, определяющей ее общий тип.
Если мы возьмем всю эту массу памятников как целое и сопо­
ставим какой-либо памятник владимирско-суздальской архитекту­
ры с архитектурой петербургской? Если мы памятники новгород­
ские и псковские сопоставим с дворцами, к сожалению, “ окружав­
шими” Ленинград? Если мы эти различные сгустки культуры бу­
дем сравнивать друг с другом, едва ли мы сможем однозначно
ответить на вопрос, что же является более русским: Софийский
собор или Зимний дворец (или вообще русское барокко X V III
века и русский классицизм)? Это ли есть национальный русский
стиль, или национальный русский стиль есть подражание древне­
русским постройкам, как здание Г У М ’а, Исторического музея?
Имеем ли мы право сказать вместе со славянофилами, что все
созданное в петровское и послепетровское время есть нечто менее
русское, чем памятники архитектуры Древней Руси? Тогд а мы
более всего русским долж ны будем считать в живописи палехские
миниатюры и их более поздние подражания. Н о это будет непра­
вильно, однобоко. Было бы, конечно, неправильно думать, что в
русском классицизме или барокко мы имеем нечто, не принадле­
жащее к самому существу национальной формы нашей культуры.
А между тем это нечто иное, иной полюс культуры, чем допетров­
ская культура, искусство которой часто называли стилем Святой
Руси. Владимир Соловьев привел когда-то такой пример: если


француз говорит о своей родине, он говорит la douce France —
милая Франция, если англичанин говорит о своей родине, он гово­
рит о старой веселой Англии — O ld merry England, немец говорит
о “ Германии прежде всего”
—
Deutschland tiber alles. Е сли же
русский говорит о своей родине, он не говорит ничего, кроме о д ­
ного, —
Святая Русь.
Примеры, которые я привел из области живописи и архитекту­
ры, можно было бы взять и из самых различных сторон жизни.
Если в области гражданской и военной истории мы захотим
найти подобные примеры, то фигуры Сусанина или Минина отно­
сятся именно к понятию Святой Руси. Н о ведь не только эти
черты свойственны русской культуре. Д аж е военному быту свой­
ственно многое другое. Т ут и походы Суворова, и полководцы
Екатерины, и время Александра I — Кутузов, Барклай, Баграти­
он, и военная культура, как она развивалась в период декабристов,
и последующая, связанная с разработкой новейших военных докт­
рин.
Почему мы должны сказать, что наш способ ведения войны —
это только те черты народного ополчения, которые воплотились в
фигурах Древней Руси, а не черты развитой регулярной армии,
генералитета, штабной культуры, всего того, что с этим связано?
Несомненно, что они неотъемлемы от русской культуры. и можно
было бы найти много других аналогичных ее черт.
Возьмем такую проблему, как отношение к морю. Маркс в
“ Тайной дипломатии царской России” говорит, что русские изна­
чально бы ли по преимуществу континентальным народом. А меж ­
ду тем Петр — и Маркс это отмечает — с первых своих шагов
стремился вывести Р оссию к морю, создать морскую державу.
Рядом со славяно-греко-латинской академией, первой академией,
которая возникла в петровское время, бы ла и Морск ая академия.
И з всего приведенного я хочу сделать вывод, что русской куль­
туре в прошлом свойственны два типа, две традиции, и притом обе
в очень чистом виде. Русский классицизм — одна из самых пос­
ледовательных форм классицизма в западноевропейской архитек­
туре. Новая русская регулярная армия одна из сильнейших армий
Европы X V III и X IX веков. Русский флот в определенные пери­
оды являлся первоклассной морской силой. Вообще все те особен­
ности, которые присущи послепетровской Руси, развивались до с­
таточно свободно и последовательно, развивались со всей чистотой
и полнотой, в какой обычно развиваются всякого рода реформы
сверху, реформы, в которых есть система, план законодателя, есть
ведение последовательных новейших элементов опыта других на­
родов.
Если в нашей национальной традиции есть сильный элемент
движения сн изу, идеализированный направлением славя нофило в,


то несомненно есть и тенденция — тоже очень сильная и резкая
—
действия сверху, действия в государственной правительствен­
ной форме, развивавшаяся в петровский период, в период импера­
торской России и создавшая своеобразный законченный тип и
оставившая отпечаток во всей культуре.
Разрыв между этими двумя формами в прошлом был очень
велик, и противоположность между русским дворянином, одетым
в немецкое платье и говорившим с друзьями на иностранном я зы ­
ке, и крестьянином, который не знал и не понимал странной ж из­
ни этих бритых людей, часто искавших себе отечество на чужбине,
где какой-либо русский вельможа на ужине внимал Дидро, как
“ любопытный скиф афинскому софисту” , по выражению Пуш ки­
на, —
это два полюса, характерные для нашей культуры. И оба
полюса — как западный, так и восточный — принадлежат нашей
национальной традиции. Р ешить вопрос односторонне, сказать, что
тот или другой является более русским, более характерным для
национальной культуры, было бы ложно и неправильно. Непра­
вильно прежде всего это абстрактное противопоставление, посто­
янно повторяющееся в литературе, особенно X I X века, и в лите­
ратуре более поздней, даже нашего времени.
Я думаю, что как лож ное и одностороннее западничество, так и
присущее славянофильству неправильное представление о нацио­
нальном своеобразии должно быть чуждо научному определению
русской национальной культурной традиции. Я думаю, что два
этих полюса, два типа в равной мере принадлежат русской нацио­
нальной культуре, представляют собой противоречивое единство.
В нашей истории их взаимная связь и переход одной в другую
несо мне нны и нагляд ны.
Я хотел бы в дальнейшем этот взаимный переход каждой из
сторон культуры в прошлом представить как основание для необ­
ходимых и возможных решений вопросов нашего культурного раз­
вития в настоящем и будущем.
Я хотел бы показать взаимную противоречивую связь этих двух
элементов, двух сторон нашей культурной традиции. Каждая из
них обременена некоторой двойственностью и внутренним проти­
воречием, которое помогает нам понять те сложные циклы, что
складываются из взаимодействия обеих этих сторон.
Начнем с первой черты, которую можно назвать особо подчер­
кнутой народностью русской культуры. О на относится то к си ль ­
ным чертам русской истории, то выступает как некоторое наследие
слабых и отрицательных ее сторон.
Правы ли были западники или славянофилы, можно увидеть,
если мы возьмем какой-либо конкретный пример. В качестве та­
кого примера я напомню вам одно литературное произведение,
являющееся чем-то большим, чем литература. с*то небольшой рас­


сказ Толстого “Много ли человеку земли нужно” . Кто не помнит
этот рассказ? Вот уж, кажется, действительно произведение, в
котором черты Святой Руси наиболее наглядно выражены.
Речь идет о мужике Пахоме, который живет со своей семьей на
небольшом клочке земли и до поры до времени доволен своей
жизнью. Когд а приезжает сестра жены из города (а сестра была
замужем за купцом) и начинает рассказывать, какая жизнь у куп­
цов хорошая, то и жена Пахома, и сам Пахом не увлекаются этой
перспективой, а возражают, что зато мы живем при своем имуще­
стве, а у вас в городе все непрочно. Только одно плохо у нас —
землицы мало. Было бы побольше землицы, и все было бы хоро­
шо.
Чер т, услыхав эту фразу, решил поймать мужика на жадности
к земле и явился смущать его сначала в виде заезжего купца,
потом в разных других видах. И вот мужик постепенно, врозь от
мира, покупает кусок земли, переселяется за Волгу, вот он уже
собственник 50 десятин, а ему все хочется больше. Наконец, ока ­
зывается, есть возможность у башкир за мелочь, за бесценок при­
обрести целое поместье. И Пахом отправляется к башкирам, при­
чем обнаруживает, что действительно землю здесь купить можно
очень дешево. Старшина ему говорит: цена 1000 рублей за день,
сколько обойдешь за день до захода солнца — столько земли
бери. Вот шапка, на шапке твои деньги. Е сли придешь до захода
солнца — земля твоя. Опоздаешь — задаток твой пропадет. Так
и договорились. Рано утром встал Пахом и пошел отмерять себе
дачу. Взял скребок и сделал метки. Сначала большую Палестину
себе отхватил, но видит, что не успеет ее обойти за день, и тогда
отметил поменьше. Торопился он, чтобы дойти, солнце уже скло­
няется к западу, а он еще не вернулся. Как не напрягал своих сил
Пахом, он боится, что не успеет. Вот солнце уже заходит за холм,
вот оно зашло, но Пахом вспомнил, что за холмом оно зашло, но
на холме еще видно. Напрягая последние силы, он взбегает на
холм и протягивает руку к шапке. Н о тут кровь хлынула у него из
горла, и он упал мертвый около шапки. Его работник взял скре­
бок, которым он отмерял себе землю, и отмерил три аршина для
мо гилы .
Все это написано художественно сильно, и очень большая правда
в этом рассказе есть. Едва ли в литературе можно найти лучшее
описание крестьянской жадности, стремления к владению землей.
Сторона собственническая, жажда обогащения у крестьянина изоб ­
ражены превосходно, с огромной силой.
Н о вместе с тем в произведении есть и другая сторона. Р а з
всего три аршина земли нужно человеку, то стоит ли бороться за
землю и нужно ли крестьянству подниматься на борьбу за землю?
Н е вернее ли устраивать свой внутренний мир и быть довольным


тем, что имеешь? Короче говоря, здесь есть проповедь терпения,
отказа, подчинения — всего, что свойственно толстовству.
И эта черта есть тоже характерная особенность творчества
Толстого наряду с первой. Она была отражением примитивной
крестьянской демократии, которую можно бы ло заметить у крес­
тьян первой и второй Думы, когда они говорили: земля ничья,
земля божья. Всякое частное владение на землю есть грех. Т ак
говорили трудовики, так говорили многие беспартийные крестьяне.
В ленинском анализе выступлений крестьян в первой и второй
Дум е вы найдете очень много для объяснения русской литературы,
особенно творчества Толстого. В статьях Ленина о Толстом ясно
сказано, что вопрос об истолковании толстовства, понимание идеи
его художественных произведений находится в тесной связи с аг­
рарным вопросом в России.
П о Ленину, в этом рассказе, как и вообще в произведениях
Толстого, в отрицании частной поземельной собственности была
заложена глубокая радикальная революционная идея примитивной
крестьянской демократии, которая обрушивается на всякое стрем­
ление выделиться из мира, господствовать над этим миром, будь
это в форме помещичьей власти над землей, будь это в форме
кулацкого мироедства. Э то идея национализации земли в буржу­
азно -крестьянской революции.
Ленин ценил эту идею чрезвычайно высоко и общий дух, свой­
ственный творчеству 1 олстого, считал революционным, отражаю­
щим идеал патриархальной крестьянской демократии.
Это то лучшее, что из глубины веков идет в нашу литературу,
что имеет свои корни в архаической крестьянской демократии,
которая породила южнорусское богатырство, наложила общий о т ­
печаток на нашу культуру в древний период, культуру, опирающу­
юся на известную первобытную, архаическую общинность.
Но наряду с этим в творчестве Толстого и в этом рассказе есть
и другие черты — - черты квиетизма, безразличия и сознательного
подчинения, черты, аналогию которым Ленин нашел в крестьянс­
ких и солдатских восстаниях 1905 года (указывая на то, что “ты и
могучая, ты и бессильная, матушка Русь” ) , ибо настроения участ­
ников этих восстаний сказывались то в стихийных бунтах против
начальства,, то в том, что те же бунтари лож ились под розги,
сдавались на милость начальства, не могли пойти на последова­
тельную революционную борьбу.
И само толстовство объясняется этой двойственностью, объяс­
няется как сильными, так и слабыми сторонами примитивно -крес -
тьянской демократии.
Ее слабой стороной является то, что Л енин называл идеологией
Востока.


Эт о самоотрицание, отказ от прогресса, от развития, от города,
это идея царства Иванов-дураков, которые правду по мозолям
узнают. Идея , которая отрицает всякое развитие, всякую цивили­
зацию, всякий прогресс, как нечто, связанное с гнилым Западом,
как нечто, враждебное внутреннему покою, внутреннему началу,
внутренней правде. Эта черта присуща также и Т олстому — иде­
ология восточной неподвижности, которая, говорил Ленин, впер­
вые была по-настоящему надломлена, сокрушена революцией 1905
года, за которой последовал целый ряд движений на Востоке.
В этом отношении взгляды Ленина на эту черту примитивной
крестьянской демократии в нашей культурной традиции не отлича­
ются от взглядов Плеханова, который тоже подчеркивал примени­
тельно к Толстому и к идеям русского крестьянства черты некото­
рой архаической восточной демократии. Правда, Плеханов связы­
вал это больше с чертами собственно восточного деспотизма в
прежней старой Рус и и, сообразно своей меньшевистской позиции
и другой оценке роли крестьянства в революции, иначе оценивал
Голстого, иначе смотрел на особенности нашей культурной тради­
ции, которые отразились в произведениях Т о лстого .
Эта литературная параллель не лишена интереса, так как бр о ­
сает свет на реальные основы того, о чем мы сегодня говорим.
Вопрос о Толстом применительно к его художественной и идейной
доктрине дебатировался очень остро в партийной литературе в
период пятого съезда партии в 1906 г. и даже нередко всплывал в
прениях по аграрному вопросу на съезде.
Причем мы находим определенное различие между ленинским
пониманием вопроса и взглядами Плеханова и других меньшеви­
ков. При общем понимании связи между толстовскими крестьянс­
кими идеями и архаической крестьянской демократией старой России
мы видим различную оценку революционного потенциала кресть­
янства.
В оценке Ленина подчеркивалась утопичность крестьянских идей.
Но, несмотря на присущую им внешнюю оболочку некоторой во­
сточной резиньяции, религиозно-аскет ического самоотрицания, б о ль ­
шевики находили в движении крестьянства глубокое радикальное
демократическое начало. П о эт ом у это начало, с точки зрения Л е ­
нина, обладало чертами революционной демократии в буржуазно-
крестьянской революции. Д л я Плеханова с его ложно западничес­
кой установкой вопрос этот принял иной, однобокий характер.
Находя толстовству аналогии в прошлом, вплоть до древнекитай­
ского движения X I века, Плеханов связывал черты русского ста­
ринного крестьянского быта именно с восточным деспотизмом,
утверждая, что в них ничего демократического нет, что они ничего
прогрессивного не содержат, что это азиатчина. Идеи крестьян­
ства (как и толстовство) должны быть отброшены раз и навсегда


и заменены другими. Саму идею национализации земли в буржу­
азно -демократической революции Плеханов и меньшевики отвер­
гали, как идею, связанную с Московской Русью, с идеями чрез­
вычайно арха ическ ими, в к о торых выражается старая истина, что
“ крестьяне — при земле, дворяне — при царе” .
Такого рода оценка, конечно, была несправедлива. Хотя бес­
спорно: толстовская форма народности заключает в себе антина­
родные черты, так же как идея “ Святой Руси ” , представленная
славянофильскими тенденциями и выраженная в формуле “ сми­
рись, гордый человек” . Н о и отрицание этой традиции, стремление
заме нить ее абстр актной западноевропейской прогрессивной идеей
та кж е не правильно. Б ез всякого со мнения, при всей архаичности
этих мотивов в них содержится нечто более радикально революци­
онное, нежели во всем том, что могло быть перенесено из запад­
ноевропейского аграрного быта на Русь. В чем-то были правы
здесь славянофилы. И несомненно, что та примитивная крестьян­
ская демократия, о которой говорил Ленин, не была выдумкой
этих писателей, как и не была всего лишь субъективной та идея,
которая выразилась в рассказе Толстого “ Много ли человеку зем­
ли нужно” . Это была идея задавленных тяжелым прессом крепо­
стничества людей, но сохранивших определенные традиции о бще ­
ственной борьбы, радикальные, последовательные, очень ценные и
вм есте с тем древние элементы .
Сошлюсь на Чернышевского, который находил, что наиболее
ценным у славянофило в б ы ла именно идея общественност и в см ысле
крестьянской сельской демократии.
“ Понятия о преобладании
“ мира” , общины над отдельной личностью в Древней Руси —
одно из самых дорогих убеждений для славянофилов, и подчине­
ние личного произвола в отдельном человеке общественной воле
—
едва ли не существеннейшая черта их идеала в будущем. М ы
не подозреваем себя в пристрастии к славянофильскому образу
мыслей, но должны сказать, что учение об отношении личности к
обществу — здоровая часть их системы и вообще достойная вся­
кого уважения по всей справедливости” .
Мож ет быть, Чернышевского можно заподозрить в известной
слабости по части идеализации русской общины? В таком случае
мы можем сослаться на другого свидетеля, которого в этом обви­
нить уж никак нельзя, —
на Маркса, который о той же прими­
тивной русской крестьянской демократии в одном из своих черно­
виков письма к Вере Засулич писал: “Архаическая или первичная
формация земного шара состоит из целого ряда напластований
различных периодов, из которых одни ложились на другие. Точно
так ж е архаическая, общественная формация о ткрывает нам р яд
различных этапов, отмечающих собой последовательно сменяющие
друг друга эпохи. Русская сельская община принадлежит к само­


му новому типу в этой цепи. Земледелец уже владеет в ней на
правах частной собственности домом, в котором он живет, и о го ­
родом, который является его придатком. Вот первый разлагающий
элемент архаической формы, не известный более древним типам.
С другой стороны, последние покоятся все на отношениях кровно­
го родства между членами общины, между тем как тип, к которо­
му принадлежит русская община, уже свободен от этой узкой
связи. Э то открывает более широкий простор для ее развития.
Изолированность сельских общин, отсутствие связи между ж из­
нью одной общины и жизнью других, этот локализованный мик­
рокосм не по всюду встречается как имманентна я характерная чер ­
та последнего из первобытных типов, но повсюду, где он встреча­
ется, он всегда воздвигает над общинами централизова нный д е с­
потизм. М н е представляется, что в России эта изолированность,
первоначально обусловленная огромным протяжением территории,
является фактом, который легко будет устранить, как только пра­
вительственные путы будут сброшены” .
И з приведенной цитаты видно, что для М аркса не подлежит
сомнению, что русская община имеет в основе своей глубокие
архаические черты. И хотя обособленность этих общин вызвала
по явление над ними централизо ванного деспот изма, наличие это го
деспот изма не устраняет перво началь ной основы , характерной д ля
русской пр имитивной крестьянской демократии.
Таким образом, хотя славянофильская идиллия была ложной
(как и народническая идеализация русской общины бы ла непра­
вильной) и хотя это, может быть, была скорее не идиллия, а
трагедия, тем не менее в сла вянофильских предста влениях , к о то ­
рые отмечены выше, была все же и доля исторической правды.
Поправка, которую нужно сделать к теориям славянофилов, под­
держанным таким автором, как Чернышевский, есть поправка
именно на особенности восточнообщинного быта, ибо над ним все­
гда создается здание централизованного деспотизма. И такой дес­
потизм действительно сложился в русской истории, начиная с пер­
воначального окняжения земли и вплоть до империи Петра. Н о
наличие его не противоречит традиционной сельской крестьянской
общинности, сохранившейся у нас и позднее и наложившей свой
отпечаток на различные формы духовной жизни, на литературу, на
общественную мысль, создавшей тот особо подчеркнутый колорит
народности, который мы уже отмечали применительно к русской
литературе с древнейших времен до X I X века.
Причем следует иметь в виду, что и противоположная черта
русской культуры — то обстоятельство, что наряду с двойствен­
ностью крестьянской демократии, проявлявшейся то в виде глубо ­
кого революционного радикализма, то в виде покаяния и резинья­
ции — существовала и другая ее черта, связанная с возникновени­


ем в Р оссии государства как деспотической формы — царизма,
российской империи, и она также двойственна, заключает в себе и
положительные, и отрицательные стороны.
Если бы эта вторая черта была действительно таковой, как она
представлена в крайних формулировках западников, то есть если
бы русский народ был тем калужским тестом, которое произволь­
но мяло и формировало царское правительство, если бы не бы ло
связей, хотя и очень противоречивых, между его народной основой
и культурой общественных верхов, то, конечно, тогда это было бы
вес ьма печаль но д ля нашей нацио наль ной традиции.
Н о это было не так. И подобно тому как стародавняя демокра­
тия русского села, русской деревни несла в себе очень много не
только древнего, но и современного, демократического и прогрес­
сивного, вплоть до того, что отражения ее имелись в X I X веке в
нашей революционной демократии, точно так же по-своему и про­
тивоположная сторона, сторона петербургской цивилизации, все
то, что создано бы ло сверху и царской властью, и дворянством в
России, тоже далеко не всегда не имело никакого касательства к
национальному характеру и к народной культуре.
При всем разрыве между высшими классами и народом, при
всей полярности этих двух форм между ними была весьма суще­
ственная, хотя и противоречивая связь. Вот несколько слов об
этой противоречивой связи на основе конкретных примеров.
У Маркса есть одна замечательная фраза применительно к за­
падноевропейскому средневековью. О н говорит: “ В средние века
существовала своего рода демократия несвободы” . Существуют
такие общественные формы, которые демократичны в том смысле,
что они не дают сформироваться никаким частным формам полу-
свободы. Нивелировка давлением сверху, уравнение феодала и
крестьянина перед лицом общих тягот в определенной степени
было присуще средневековью, поскольку и на феодале лежат из­
вестный гнет и известная зависимость. Т ой свободы частной соб­
ственности, которую дал буржуазный строй, феодальное общество
не имело. Т оль к о потом, когда порвалась великая цепь, ударив
“ одним концом по барину, другим — по муж ику” , после этого на
обоих концах цепи возникли формы, которые связаны с более
характерными для буржуазного общества квазисвободными обще­
ственны ми отношения ми.
М еж ду тем весь древний мир, особенно разнообразные формы
восточных деспотий почти всегда покоятся на том, что можно на­
звать, пользуясь выражением Маркса, демократией несвободы.
Какая же это демократия, если она равна всеобщей подавлен­
ности в той форме, как мы это видим в Египте, Вавилоне, П ер ­
сии? Казалось бы, что дело обстоит прямо противоположным о б ­
разом. Между тем уже давно, еще в XVIII веке — и это не


случайно — появились авторы, которые доказывали, что восточ­
ный деспотизм — более мягкая форма существования для народа,
чем некоторые частноправовые, основанные на мнимой свободе
общественные формы Западной Европы.
Такого же рода демократия несвободы, бесспорно, была свой­
ственна и нашей истории. Бы ло бы наивностью и идеализацией
рисовать наше прошлое как картину мира и гармонии верхов и
низов, единства народа и общества. Этого, конечно, не было.
Наоборот, было мучительное и трагическое соотношение между
этими силами.
Я старался показать на основании некоторых черт, свойствен­
ных духовным явлениям нашей и западной культуры, отличие рус­
ской традиции от западноевропейской. Н о я бы л бы глубоко не­
прав, если бы стал представлять это своеобразие как свойство
искони русской идиллии. Бы ла бор ьб а, насилие, угнетение. Н о
сами формы насилия и угнетения могут в истории общества быть
весьма различными. И у нас в отличие от Западной Европы они
развивались своеобразно, более всего напоминая восточные о бще­
ственные формы,
Проиллюстрировать это положение я могу небольшим отрыв­
ком из замечаний Пушкина. В одной из его заметок есть следую­
щее любопытное место о том, что происходило после смерти П е т ­
ра: “Аристократия после его неоднократно замышляла ограничить
самодержавие, к счастью, хитрость государей торжествовала над
честолюбием вельмож, и образ правления остался неприкосновен­
ным. Э то спасло нас от чудовищного феодализма, и существова­
ние народа не отделилось вечною чертою от существования дво­
рян. Если бы гордые замыслы Долгоруких и проч. совершились,
то владельцы душ, сильные своими правами, всеми силами затруд­
нили б или даже вовсе уничтожили способы освобождения людей
крепостного состояния, ограничили б дворян и заградили б для
прочих сословий путь к достижению должностей и почестей госу­
дарственных. Одно только страшное потрясение могло бы уничто­
жить в России закоренелое рабство; нынче же политическая наша
свобода неразлучна с освобождением крестьян, желание лучшего
соединяет все состояния противу общего зла, и твердое, мирное
единодушие может скоро поставить нас наряду с просвещенными
народами Европы. Памятниками неудачного борения аристокра­
тии с деспотизмом остались только два указа Петра III о вольно­
сти дворян, указы, коими предки наши столько гордились и коих
справедливее должны были бы стыдиться” .
Это очень умные слова, которые бросают свет на некоторые
своеобразные отношения в русской истории. Пушкин хотел под­
черкнуть то, что благодаря царскому деспотизму, благодаря тому,
что феодальное развитие приняло в нашей стране формы всеобще -


го закрепощения, налагавшего известные путы в очень большой
степени не только на низшие классы, но и на классы высшие, —
благодаря этому в русской истории создалась невозможность для
дворянства такой сословной независимости, какую оно приобрело
в странах Западной Европы.
Милюков рассматривал как слабость России не то, что Россия
не выработала до конца оформленной сословности, не выработала
строго определенной аристократии, но то, что над дворянством в
ней господствовала угроза топора и плахи, господствовала власть
единодержавия. Именно это обстоятельство казалось М илюкову
доказательством отсталости России, казалось западникам главной
слабостью ее.
М еж ду тем это же явление в некоторой степени объясняет
целый ряд положительных сторон русского культурного развития.
Это одна из самых древних его черт. Ибо никакой класс не может
быть свободным, пока он основывает свою свободу на угнетении
других классов. И нет класса, который рано или поздно не попал
бы сам в какую-то форму рабства при подобном отношении к
угнетенным классам.
Европейская буржуазия рано начала страдать от разных форм
бонапартизма, цезаризма, которые затрагивали также и интересы
крупной частной собственности.
Н о не будем сейчас говорить об этих явлениях, которые свой­
ственны, хотя и в модифицированной форме, ряду эпох буржуаз­
ного общества. Явления эти в еще гораздо большей мере свой­
ственны древним формациям. В них государственная влас ть , ед и ­
нодержавие (которое в последнем счете есть власть господствую­
щего класса, притом далеко не всех его слоев), опираясь на ниже­
стоящие слои, прижимает верхние привилегированные сословия к
телу народа, заставляет их испытать на себе все те формы зависи-.
мости, которые испытывали и у нас высшие классы — бояре и
дворяне — со времен Ивана Грозного.
Перед нами глубоко своеобразное явление, объясняющее мно­
гое в истории. В частности, оно объясняет ряд культурных явле­
ний в русской истории. И оно — добавим — при всем его свое­
образии нисколько не противоречит историко-материалистическо-
му пониманию роли монархии, роли самодержавия как классовой
формы господства помещиков-дворян.
Наивно думать, что самодержавие было всего лишь каким-то
комитетом по заведованию делами помещичьего сословия. Э то
далеко не так. Д аж е королевская власть на Западе, опираясь на
буржуазию, а порою и на более низко стоящий класс, могла нала­
гать на господствующее феодальное сословие — дворянство тяж е­
лое бремя. У нас же в России это одно из наиболее характерных
явлений ее общественного развития.


Господствующему классу для поддержания своего господства
необходима была государственная сила, и это обратилось до неко­
торой степени против самого господствующего класса, заставило
его в известной мере изведать на себе все бремя всеобщего зак ре­
пощения. История наших дворянских родов полна явлениями, это
подтверждающими.
Поэто м у в известные периоды истории самодержавие является
средоточием всеобщего угнетения; в борьбе с ним участвуют все
протестующие против социального угнетения силы. Т а к это бы ло
и в Западной Европе. В одной из своих статей Энгельс отмечает,
что в то же время королевская власть на исходе средневековья
являлась центром притяжения всех прогрессивных сил.
М ы — и эго вполне оправдано историей — долго и справед­
ливо писали о мрачных и теневых сторонах русского самодержа­
вия. Н о отсюда вовсе не следует, что в России не было также и
некоторых выдающихся представителей царских фамилий или что
эти лица порою не выражали национальных интересов, не могли в
той или иной степени выражать чаяния и устремления даже народ­
ной массы.
Несомненно, это так, иначе самодержавие никогда не могло бы
достигнуть такой значительной силы и самостоятельного развития.
Эта государственная форма — как и любая другая — требует
социальной опоры. И такую социальную опору подобные формы
всегда имели, они были своего рода “демократиями наизнанку” , то
есть они бы ли демократичны в том смысле, что мешали аристокра­
тии развернуться до полной свободы. О ни мешали по-настоящему
развиваться всем противоречиям, которые залож ены были в фео­
дальном дворянско-помещичьем обществе. И это задерживало
бор ьбу против самодержавия, когда она уже стала требованием
дня.
У нас централизующие силы самодержавия держались гораздо
дольше, и они имели более реальные основы. Поэтому мы встре­
чаем вплоть до XVII, XVIII идаже начала X IX века своего рода
идеал демократической монархии, где существование крепостного
права соединяется с представлениями о борьбе против холопства,
связанного с аристократией и поддерживаемого ею.
Поэт ом у не случайна идеализация князя — своеобразная черта
старого русского культурного быта, церковной литературы, лит е­
ратуры житий, литературы эпического характера, народных ф оль­
клорных сказаний. М им о нее нельзя пройти, отбросив как несу­
щественную, так же как мы не сможем обойти прогрессивную
роль церкви в старой Руси, несмотря на справедливость всех тех
оригинальных оценок, которые бы ли даны русской церкви, рус­
ской монархии.


Особенно ярко демократия несвободы, то есть противоречивая
связь верхов и низов, сказалась в самом верхнем общественном
ярусе, обнаруживая диалектический переход между этими двумя
сторонами.
Кроме силы самодержавия в государстве X V I I —X I X веков
была и другая сила — боярства (или в более позднее время сила
помещичьего класса). Д ля этого класса демократия несвободы имеет
ва ж нейшее значение.
Возьмем самый наглядный пример. М ы часто говорим и пишем
о Суворове, о Кутузове. Сейчас, в годы Великой Отечественной
войны, очень много и вполне закономерно мы говорим о традици­
ях русского офицерства. А это ведь тоже есть не что иное, как
традиции лучшей части русского дворянства. И давно всем нам
пора понять, что в Р оссии дворянская культура играла в прошлом
огромную национальную роль и что, чем слабее была роль русской
буржуазии, тем более значительной была национальная ро ль пере­
дового, культурного дворянства. Т ем не менее требует все-таки
объяснения то, каким же образом это осуществлялось и что значи­
тельного, национального было в представителях дворянства.
Мы не можем не сказать сегодня, что Суворов — это фигура
глубоко народная. Это бесспорно. Это, может быть, даже более
народная фигура, чем Дмитрий Донской.
В чем же дело? Как и почему возникают такие люди?
Д а потому, что и русское дворянство испытывало на себе пресс,
бремя тех же самых тягчайших условий, в которых оно само, в
силу исторической диалектики, поставило большинство населения
нашей страны в прошлом. Н ельзя быть свободным, угнетая дру­
гих, не может быть свободным народ, угнетающий другие народы.
Н о народ, который не свободен, стремится к свержению этой
несвободы. И поскольку он стремится к ее свержению, постольку
интересы его освобождения совпадают с интересами всех угнетен­
ных. И вот на известный период времени интересы освобождения
дворянства несомненно совпали с интересами освобождения всех
других слоев в России. Это был короткий период в конце X V III и
в начале X I X века, в истоках которого стоят люди, подобные
Панину, а в конце — русские декабристы, рыцари типа Лунина и
Пестеля. И Пушкин, и Батюшков, и весь расцвет нашей литера­
туры того времени, и русская живопись в лучших своих образцах
—
круг, имеющий непосредственное отношение к подъему, ко то­
рый завершился чрезвычайно трагически после 14 декабря. Т о гд а
сразу выступила на первый план оборотная сторона этой диалек­
тики, и крепостничество ярко выразилось в типичных образах — *
собакевичей, маниловых, коробочек, сквозник-дмухановских. Эти
страшные образы гоголевской России отодвинули в сторону, сд е­
лали отдаленным прошлым образы пушкинской прозы.


Наиболее ярким выражением первого периода являются такие
люди, как Суворов. Помните старого князя Болконского в “ Войне
и мире” ? Личность деспотическая, личность, несущая в себе все
черты представителя дворянства, по вместе с тем обаятельная,
оригина ль ная , самобытная , не лишенна я чувства справедливост и,
имеющая гражданское мужество, способная протестовать, не со­
глашаться с произволом, с бюрократизмом', со всем внешним ло с ­
ком и фальшью петербургской империи.
Или другие образы, какие любил создавать 11ушкин,
—
его
прадед Ганнибал, старик Гринев в ‘‘ Капитанской дочке” .
Суворов б ы л представителем старого русского дворянского ч у­
дачества. Н о это чудачс но о ы ло несом ненно формой выражения
социального протеста, во всяком случае морального, личного про­
теста. Подобные черт£я очень характерны, типичны для того вре­
мени.
Суворов, Кутузов были солдатскими полководцами, они сами
были солдатами, были слугами тяжелого, большого, давящего ап­
парата русской империи. И бремя, которое ложилось на русского
рекрута, на простого солдата, прошедшего с Суворовым через а ль ­
пийские стремнины, было бременем, которое испытывал и сам
полководец. Существовала психологическая почва для их взаимо­
понимания. Э т о не военное сословие австрийского или прусского
типа, но военное сословие, которое не было ограждено китайской
стеной от тех людей, которыми оно командовало.
Так было в лучшие периоды развития нашей страны. М ожет
быть, наиболее характерным примером является Кры лов. Едва ли
есть что-либо более народное, чем произведения Крылова, его
басни, изречения, сказки, хотя Крылов по идеологии своей 'был
консервативен и никак не может быть отнесен к революционерам.
Идеи, которые изложены у пето, часто родственны толстовским,
это идеи смирения, отказа от гордости. Вместе с тем, несомненно,
это картинная народная фигура старорусской дворянской культу­
ры лучшего ее периода.
Конечно, дворянин часто сознавал, что между ним и его камер­
динером разница не так уж велика. Предок Пушкина, попав в
опалу, всю жизнь дрожал, заслышав колокольчик. О н боялся, что
это колокольчик фельдъегеря. Колокольчик фельдъегеря заставил
дворян понять, что в конце концов человеческая натура едина,
хотя и существует в различных социальных формах. И тот отвра­
т ите ль ный, устойчивый, пр ивилегированный кастовый кретинизм ,
который типичен для дворянства западноевропейских стран, в рус­
ском дворянстве лучших его периодов развиться не мог.
Вспомните замечательное русское искусство X V I I I века. Вспом ­
ните нашего прекрасного скульптора Шубина, который изображал
11акина, Голицына и других вельмож. А между тем эти его порт­


реты — в подлинном смысле слова народное искусство. Искусст­
во его народно, и лица, которые представлены скульптором,
—
это русские национальные характеры. Есть какая-то замечатель­
ная простота у Боровиковского, у Левицкого. Русская живопись
X V III века бесспорно народна при всей внешней своей аристокра­
т ичнос ти.
Такова своеобразная диалектика, которая характерна для рус­
ской дворянской культуры в лучшие ее времена.
Возможность существования такой культуры объясняется внут­
ренней диалек тикой русской “демократии несвободы” . Л уч ш ие пред­
ста вители дворянст ва, несо мненно, уме ли ула влива ть идущие с н и­
зу ток и, идущее снизу нравственное напряжение, воспр инимать
его и выражать в форме русского народного дворянского искусст­
ва. Максимальное развитие этого искусства мы видим в X I X веке.
Русское общественное движение было движением сверху вниз,
постоянным движением от интеллигенции к народу. Оно не вы­
росло непосредственно из народного корня, между фольклором и
русской литературой было громадное различие, и тем не менее это
было нечто весьма народное. Таково и все общественное движе­
ние, переход от дворянства к разночинству и дальше к революции
1917 г.
Такие противоречия были чрезвычайно сильны в России, по­
этому накоплено здесь больше всего взрывчатого материала, по­
этому в России и развивалось то последовательное радикальное
стремление к освобождению, ярчайшим воплощением которого
является русская литература.
Можем ли мы сказать, что отсутствие свободы в старой рус­
ской истории было благом? Действительно ли диалектика такова,
что эта отсталость есть нечто прогрессивное?
М ы можем избрать другую, более точную формулировку. Я бы
сказал, что благо не в отсутствии свободы, а в отсутствии той
полусвободы, в которую отлились формы западноевропейского
развития. В нашей стране не возможе н б ы л компромисс, имевший
место в западноевропейских странах, рано пошедших по пути бур­
жуазного развития. Таково английское развитие и развитие других
стран. Развитие этой полусвободы, привилегий стало впоследствии
буржуазной свободой имущих классов, приобрело прочные тради­
ции на Западе, традиции местные, традиции сословные, традиции
частно-правовые, которые создавали устойчивый комфортабель­
ный мир, привыкший к извес тно му уравно вешиванию, лишенный
резк их крайностей нашей истории. Н о вместе с тем и менее чрева­
тый благодаря этому радикальным освобождением культуры, ра­
дикаль ны м решением всех во просов.


Эта половинчатость, полусвобода, компромисс, середина, свой­
ственные Западной Европе, осознавались очень хорошо лучшими
представителями нашей революционной мысли в X I X веке. “ Р о с ­
сия никогда не будет juste milieu” * , —
говорил Герцен. И Щедрин
в очерках “За рубежом” пишет: “Только раз в жизни мне при­
шлось выжить долгий срок в благословенных заграничных мирах,
и не упомню минуты, в которую существо мое не рвалось бы к
России... Хорош о там, у нас... Представьте себе, все-таки выхо­
дит, что у нас лучше. Лучше потому, что больней. Это совсем
особая логика, а именно логика любви \
У Добролюбова есть забавное сравнение на эту тему. Он гово­
рит, что западноевропейские страны подобны человеку, у которого
есть зонтик. Н о мы страна, говорил Добролюбов, которая этим
зонтиком не обеспечена, и поэтому, не находясь под ним, мы
более радикально смотрим на необходимость избавиться от дождя
каким-либо другим способом. В свое время наличие такого зонти­
ка для западноевропейской культуры бы ло существенным преиму­
ществом по отношению к нашему развитию. Н о если предполо­
жить, что зонтики делаются из материала, который может испор­
титься, мы должны все же, и имеем полное основание, заключить,
что наше положение и наша история чреваты очень большими
возможностями, осуществлением которых в 1917 году стала рево­
люция, теми возможностями, которыми западноевропейские стра­
ны не были богаты и осуществить их до сего времени не сумели. В
это м преимущество нашей страны , преимущество, связанное с ис ­
торией ее развития, глубоко противоречивого и своеобразного пути
это го развития.
Я думаю, что сегодняшнюю лекцию мог бы заключить расска­
зом о небольшой полемике, которая была между Чаадаевым и
Пушкиным по поводу знаменитого “ Философического письма”
Чаадаева. Я начал с него свои лекции. Напомню вам, что речь
шла именно о том, что Чаадаев очень сурово отнесся к нашему
прошлому и говорил, что сравнительно с Западом у нас нет тради­
ций, нет устойчивого права, что мы живем кочевым бытом и что
мы в некотором роде представляем собой “ пробел во всем порядке
разумения” .
Пушкин ответил ему, что хотя история России была бесспорно
великой трагедией, “ все же ни за что на свете я не хотел бы иметь
других предков, чем те, каковыми они были и каковыми их нам
дал бог” .
Эта глубокая вера в то, что история наша, как бы тяжело она
ни оборачивалась в определенные периоды времени, содержит в
*
Золотой серединой (франц.).


себе какие-то ос обенно богат ые возможности, к о кой-т о запас взрыв­
чатого вещества, какие-то глубокие корни радикализма в решении
всех жизненных вопросов. Эта вера свойственна была и Пушкину,
и лучш им нашим писа телям -психоло гам , рево люцио нерам X I X века.
Один западноевропейский писатель — Иоганнес М айер —
сказал, что русский язык является в известной степени латынью
будущего. М н е кажется, что это очень остроумное замечание. Х о тя
наш язык непонятен для западноевропейца, однако, вероятно, ему
придется заняться изучением этой латыни будущего. В какой-то
мере наш язык благодаря всему, что написано на нем, сумеет и
должен стать языком, обязательно известным каждому культур­
ному человеку в мире. Подобно тому как в эпоху Петра усвоение
западноевропейских форм образованности стало необходимостью
культуры, так же в настоящее время для возрожденной Европы,
видимо, будет необходимо в какой-то мере освоение некоторых
форм, выработанных нашей культурой. Лучшим доказательством
этого является ход Отечественной войны.
Лекция четвертая
16 сентября 1943 г.
Я хотел бы сегодня развить и подытожить то, что говорил на
прошлых лекциях.
Вы по мните, что мы начали с вопроса об исторической миссии
русского народа — формулы, которая была однажды высказана в
X I X веке передовыми мыслителями. Отсюда мы перешли к воп­
росу о том, имеем ли мы какие-либо основания, чтобы выдвигать
такую ответственную формулу, покоится ли оно на беспочвенном
пророчестве любезной нашему сердцу истины или же имеет р еаль­
ные ос нования. И если она имеет как ие-то практические осно ва ­
ния, то как быть? Возможно; чтобы понять эти основы, нужно
было бы обратиться не к таким сомнительным, давно уже не при­
нимаемым подлинной наукой понятиям, как “ народная душа” .
М ы старались рассмотреть вопрос с точки зрения материалис­
тического понимания истории. Наука наша опирается прежде все­
го на действенные факты исторического процесса. И мы пробова­
ли найти в этих фактах черты, характерные для своеобразия нашей
культуры, выяснить, насколько можно говорить о некоторых у с­
тойчивых признаках, проходящих через многие периоды нашей
истории.
Первый ответ, который мы дали, —
древние, исторически за ­
печатленные в допетровской Руси черты русской культуры оказа­
лись в ходе истории чрезвычайно стойкими, несмотря на последу­
ющие наслоения, сохранились во многом до сих пор.


Если помните, я связывал эти черты с архаической, примитив­
ной крестьянской демократией, которая продолжалась до X I X века
и следы которой сильно дают о себе знать в последующие годы,
вплоть до времени революции. Следы эти можно найти в том
глубоком радикализме, в той свободе от всякой узости, ограничен­
ности, которые приобрело революционное движение в нашей стра­
не благодаря тому, что революционный рабочий класс получил
могучую поддержку огромной крестьянской массы. Русское крес­
тьянство не претерпело собственнического разложения, которое
было характерно для крестьянства на Западе.
В литературе и искусстве эти особенности развития получили
специфический отпечаток в виде примата общественного, нрав­
ственного начала. И это можно назвать русским стилем. Ко гда мы
желали восстановить в той или другой степени национальные осо ­
бенности нашей культуры, то обычно имели в виду эти черты. Я
приводил слова Вл. Соловьева о том, что он называл “ Святой
Р усью ” , о том, как она сказалась в нашем эпическом цикле, в
летописи и в последующей литературе вплоть до X IX . века, в
изобразительном искусстве, в иконописи, в орнаменте, в живопи­
си, в деревянной архитектуре, черты которой были перенесены в
камень, и т. д. Когда пытались восстановить, особенно в конце
X I X века, национальную культуру, то воскрешались и господ­
ствовали именно типичные допетровские черты. Н ет сомнений,
что речь идет об очень значительном комплексе явлений, который
мы можем наблюдать и сейчас.
Х о ч у рассказать для иллюстрации один эпизод своих собствен­
ны х впечатлений военного времени. В конце 1941 года, когда мне
пришлось выйти из Киевского окружения, под Воронежем, я ехал
на тормозе товарного вагона. Бы л сир, наг, голоден и потому
благодарен, когда красноармеец нацедил из цистерны в ведро спир­
та-сырца, дал мне выпить и закусить. Я развеселился, и по свой­
ственной человеку слабости у меня появилось желание поговорить
о собственных похождениях. Н а тормозе лежала старушенция,
покрытая тряпьем для “ сугрева’". Вот я и говорю: “ Тетенька, зна­
ете ли вы, откуда я иду? Я иду из немецкого тыла, прошел сто
километров” .
—
“ Ну,
—
говорит, -— эка невидаль, я две с поло­
виной тысячи километров прошла, из-под Бреста иду” .
—
“ Куда
ж гы идешь?” — - “ Иду на Урал, там моя родина” .
—
“Какжеты
под Брест попала?” —
“Ая,—
говорит, —
по Указу” . Оказы­
вается, она опоздала больше чем на 20 минут на работу, ее прису­
дили к определенному сроку отбывания наказания и послали на
земляные работы под Брестом. Там -то ее и застала война, и вот
она оттуда идет. Она и у немцев была, где-то на кухне работала.
Немец ей говорит: “Пойдем со мной в Германию, там тебе хорошо


будет житься” .
—
“Нет, —
говорит, —
на что мне твоя Герма­
ния, у меня своя родина есть” .
Казалось, при таком положении, в какое она попала, она могла
бы обидеться на свою страну. А вот настолько крепка в ней при­
вязанность к родине, что она, претерпев все испытания, пройдя
огонь и воду, по дорогам, где проходила война, добирается до
своей собственной земли. Т ут есть та народная упругость, о кото­
рой говорил Толстой. Упругость эта в высокой степени свойствен­
на русскому народу, ею объясняются его терпение, выносливость,
преданность. Это то, что называется “Святой Русью” в полном
смысле слова. Случай этот я запомнил надолго. Он был для меня
наглядным примером того, какая громадная сила должна была
быть в народе, чтобы все те испытания, которые обрушились на
него в эту войну, вынести с честью и при этом показать настоя­
щую глубокую преданность Родине.
Думаю, что каждый, кто был участником военных событий,
знает, что бывают такие моменты, когда человек должен показать
на деле, что он собой представляет, способен Яй он выдержать
страшный искус. Надо помнить и знать, какую роль в этой войне
сыграли удивительная выдержка и незыблемая йравственная проч­
ность, которая имеется в народе, которая роднит наших тепереш­
них вои нов с воинами 1812 года и вос ходит к древним временам
нашего бытия.
Я мог бы рассказать вам немало подобных историй, и все они
говорят об одном. Они говорят о том, как сильно в народе есте­
ственное, не проистекающее даже из каких-либо воспитательных
мер тяготение к собственной стране, готовность ради нее перено­
сить иногда — и притом даже с полным равнодушием — любые
самые тяжелые испытания.
Это в значительной степени огорошило немцев, которые, рас­
суждая на западноевропейский манер, полагали, что там, где об о ­
рона будет возможна, будут обороняться, а там, где обороняться
нельзя, тут обороняться и не будут. У нас же в 1941 году бывало
часто наоборот. Там, где можно было обороняться, вдруг почему-
то отступали. А там, где, казалось, никакими силами удержаться
невозможно, там держались и держались. Та к проявляется знаме­
нитая стойкость русской пехоты, о которой так много писали в
XIX веке.
Твардовский в своей поэме “ Василий Терк ин” показывает рус­
ского человека, своего ,рода современного П латона Каратаева, но
иного, более активного склада — такого бойца, который на своих
плечах выносит всю основную тяжесть войны. П олож ительные
стороны здесь несомненны (...) .
Отрицательные, слабые стороны “Святой Руси” (употребляю
по традиции это выражение) были давно замечены нашими запад­


никами 40-х годов и подвергнуты ими ожесточенной критике.
Причем как раз то, что многие славянофилы считали достоин­
ством, с их точки зрения было слабостью. Если славянофилы го­
ворили, что русскому свойственно подчинение личности обществу,
то западники говорили, что русскому народу не хватало того о б ­
щественного начала, которое было в средневековье на Западе. У
нас, указывали они, крестьяне издавна привыкли брести розно;
если им становилось слишком тяжело, то они разбредались, как
это было в X V и X V I веках, составляя “жидкий элемент” нашей
истории. При такой большой подвижности, разобщенности, ато­
мизме, говорил В. С . Соловьев, нам нужна хирургическая повязка,
и этой хирургической повязкой является русское государство, к о ­
торое сдерживает стихийный крестьянский атомизм. Если же бы л
общий быт, то тот, который Глеб Успенский называл “ сплошным
бытом” , при котором люди живут как селедки в бочке.
Я приводил свидетельство Кавелина: народ наш, говорил К аве ­
лин, не есть даже нация, он есть этнографическая протоплазма,
“ калужское тесто” : “ М ы не русские, мы рязанские” .
Отсюда западники делали вывод, что в России те общинные
отношения, о которых говорили славянофилы, следует больше все­
го отнести за счет пережитков азиатского быта, и его нужно как
можно скорее изжить, искоренить до конца, заменить формами
европейскими... Пока же мы не воспримем форм, которые устано­
вились на Западе, до тех пор нам не удастся сделать значительно­
го шага вперед. Екатерина II хотела ввести у нас цехи, П авел I
мечтал о рыцарстве, передовые люди X I X века нередко пытались
пересадить на нашу почву иноземные явления. Так , Чаадаев при­
нял к ато лицизм , считая, чт о к атолиц изм ест ь та организационная
форма, которая нужна для оформления нашей “ протоплазматичес­
кой” психологии.
Аналогичным образом во многом рассуждали и прогрессивные
публицисты второй половины X I X века. В качестве примера мож ­
но привести В. В . Стасова, знаменитого критика и публициста, ко ­
торый приложил к русскому эпосу теорию Бенфея. Стасов дока­
зывал, что наши былины являются будто бы сколками тюркского
эпоса, так же как знаменитый русский орнамент — повторением
восточного орнамента. Затем появились и другие, более умерен­
ные точки зрения (например, теория Всеволода М иллера), в кото­
рых было кое-что верное, так как общие основы с восточным
искусством у нас есть. Н о теория эта была сугубо односторонней
и несправедливой, тем более несправедливой, что она отечествен­
ную культуру, все прошлое страны сводила к своеобразному про­
межуточному явлению, к незаконному ответвлению азиатской куль­
туры средних веков.


Что же, с этой точки зрения, остается на долю русской нацио­
нальной культуры? Го, что возникло в X V III и X IX веках,
—
русская литература, архитектура, светская живопись, то, что раз­
вивалось, по мнению западников, в форме антитезы старой наци­
ональной традиции и носило, как часто выражались со времен
Белинского наши публицисты, привозной характер. Эта культура
выступала с самого начала в иностранной одежде, была непонятна
народной массе и породила к тому же то “ европейничание ” , с
которым справедливо полемизировали славянофилы. Т е слабые
произведения, подражания французским образцам, которые по ­
явились у нас в конце X V III века, манеру не объясняться по-
русски или “делать разговоры” , как писала в письме Ж юли Кара-
гина, патриотически настроенная дама в “ Войне и мире” , когда
она решила говорить только по-русски и буквально переводила с
французского, —
все это Фонвизин осмеял в своем “ Бригадире” .
М ож ем вспомнить и графа Нулина, и москвича в гарольдовом
плаще, и героя некрасовской “Саш и” , и многих других героев,
лишенных родных корней, далеких от своего народа.
Основным действующим мотивом, определяющим логику раз­
вития культуры, было отталкивание от традиций старой Московс­
кой Руси. Непосредственной связи между народными традиция­
ми, которые развивались более или менее законченно до X V III
века, и русской художественной литературой X I X века — непос­
редственной связи, конечно, не было.
Для сравнения напомню, что Шекспир в Англии вырос^йз
средневековых традиций, из средневековой драмы, развившейся
на площади, что Данте глубоко воспринял й переработал культуру
средних веков, что в Германии “ Ф ау с т ” Гете крепкими узами
связан с Фаустами кукольного театра и народной книги, как и
лирика Гете с народными песнями. Если вы сопоставите это с
русской литературой X I X века, то увидите, что такой непосред­
ственной связи древней и новой литературы не было.
Россия, говорил Пушкин, вошла в семью европейских народов
как корабль, спущенный со стапелей при громе пушек и звуках
топора. И как нечто новое, нечто по-своему развивающееся пока­
зала себя вся послепетровская русская культура.
И это верно: генеральная линия русской литературы X I X века
не в Кольцове, а в свободной аристократической пушкинской по­
эзии, стоящей на мировом уровне, — литературе, как будто бы не
имеющей прямых непосредственных корней в средневековых на­
родных сказаниях и поэзии.
Все, что Жуковский пытался сделать на народный манер, по­
лучалось у него не слишком удачно. И наоборот: Жуковский пере­
нес к нам мир западноевропейского романтизма. Перенес превос­


ходно, передал его русской культуре, и это не бы ло развитием из
своих национальных корней, как было, например, у Улан да, а
было развито на основе опыта всемирной литературы. Если угод­
но, в этом движении культуры была своего рода логика самоотри­
цания национальной формы, которая, слож ившись однажды в
Московской Руси, вошла в наше культурное наследие в другой
форме м ирового развития.
Это легко можно наблюдать на любом конкретном примере.
Возьмите архитектурные сооружения — вы увидите барельефы,
колонны, капители; возьмите художественную литературу — вы
найдете в ней целый ряд элементов, взятых из других языков,
освоенных органически нашим языком так же, как целый ряд сю ­
жетов, мотивов идейного содержания.
М ы видим, что концепция западников противопоставляет евро ­
пейский, “ не наш ” , чужой, заимство ванный идеал нашему нацио ­
нальному, но архаическому и отсталому. Вот та дилемма, под вли­
янием которой развивалась наша общественная мысль X I X века.
Н о мы были бы неправы, если бы ставили вопрос так, что
отход от исконных национальных форм, внедрение в русскую куль­
туру форм международных, нам не принадлежащих, были мину­
сом для национального характера культуры. Н ет, национальное
самоотречение сыграло большую положительную роль в развитии
национальной русской культуры. и оно стало нашей второй при­
родой. М ы сейчас не может и не имеем права сказать, что являет­
ся более русским — кириллица и глаголица или шрифт, введен»
ный Петром.
У Владимира Соловьева в его книге “ Национальный вопрос в
России” есть не лишенное интереса замечание. О н говорит: “ М ы
должны помнить, что мы, как народ, спасены от гибели не наци­
ональным эгоизмом и самомнением, а национальным самоотрече­
нием” .
Сходные идеи вы найдете у самых различных авторов А так
как наши замечательные писатели-психологи X I X ?:.ска доказали
свое уменье понимать жизнь, надо верить им и в этой * 6
У
Лермонтова, Гоголя, Белинского, Герцена, Достоевской. мы нахо­
дим постоянно одну и ту же мысль об исключительной восприим­
чивости русского человека к самым различным формам и элемен­
там культуры, принадлежащим разным нациям.
Вот мнение Белинского (у которого термин “ самоотречение” и
взял Соловьев). Белинский говорит: “ Петр выразил собою вели­
кую идею самоотрицания случайного и произвольного в пользу
необходимого, грубых форм лож но развившейся народности в по ль зу
разумного содержания национальной жизни. Этою высокою спо­
собностью самоотрицания обладают только великие люди и вели­


кие народы, и ею-то русское племя возвысилось над всеми славян­
скими племенами; в ней-то и заключается источник его настоящего
могущества и будущего величия” .
В другой статье Белинский развивает ту же мысль более под­
робно, нападая на тех, которые думают, что национальное русское
непременно св яза но с лаптя м и, армяками, щами, квасом и пр.
“ Д а это нелепость нелепостей! Х уж е этого нельзя ничего при­
думать, бедна та народность, которая трепещет за свою самостоя­
тельность при всяком соприкосновении с другою народностью!..
Э т о свойство удачно применяться ко всему народу, ко всякой стране
не есть исключительное свойство только образованных сословий в
России, но свойство всего русского племени, всей северной Руси.
Этим свойством русский человек отличается и от всех других сла­
вянских племен и, может быть, ему-то и обязан своим превосход­
ством над ними... Ч т о б слишком не распространяться об этом
предмете, ссылаемся для краткости на замечание Лерм онтова об
удивительной способности русского человека применяться к о бы ­
чаям тех народов, среди которых ему случается жить” .
Я мог бы привести много аналогичных мест из Герцена, кото­
рый подчеркивает ту же сторону — особенности психической вос­
приимчивости русского народа. Есть и другие свидетельства, на­
пример Н . И . Сазонова.
Наряду с упругостью неизменно подчеркивались динамизм или
“ нестойкость” русского народа, состоящие в том, что он никогда
не присоединяется к какой-либо односторонности, но всегда умеет
воспринять различные точки зрения, которые выступают перед
ним, сохраняет способность к иронии. Отсюда особенность, гово­
рит Сазонов, сказывающаяся ярко в литературе, —
наша склон­
но ст ь к иронии, к ос меянию самих себя .
Прош ло е нашей литературы в значительной степени это на­
блюдение оправдывает, потому что едва ли у какого-либо другого
народа мы найдем произведения такой свободы духа и такого спо­
койного осмеяния своих собственных односторонних недостатков.
Быть может, самое значительное, что сказано по этому вопро­
су, бы ло сказано, конечно, Достоевским в его знаменитой речи о
Пушкине и очень хорошо в романе “Подросток” , где действует
герой, воплощающий эту особенность и эту черту нашего народа,
чер ту восприимчивости и умения впитать в себя все то, что мож ет
быть воспринято положительно, из жизни и культуры других на­
родов. Эта личность в “Подростке” —
Версилов, русский дворя­
нин, который считает себя одним из немногих представителей рус­
ской культуры за границей, который сумел лучше понять дух чуж ­
дой культуры, даже лучше, чем немец, француз, англичанин пони­
мают собственный национальный характер, и который при этом
все ж е остается русским.


“ Я эмигрировал,
—
продолжал он,
—
и мне ничего бы ло не
жаль назади. Все, что было в силах моих, я отслужил тогда Р о с­
сии, пока в ней был; выехав, я тоже продолжал ей служить, но
лишь расширив идею. Но, служа так, я служил ей гораздо боль­
ше, чем если бы я был всего только русским, подобно тому, как
француз бы л тогда всего только французом, а немец — немцем. В
Европе этого пока еще не поймут. Европа создала благородные
типы француза, англичанина, немца, но о будущем своем чело веке
она еще по чти ничего йе ^нает. И , кажется, еще пока знат ь не
хочет. И понятно: они несвободны, а мы свободны. Т о льк о я один
в Европе, с моей русской тоской, тогда бы л свободен.
Заметь себе, друг мой, странность: всякий француз может с лу­
жить не только своей Франции, но даже и человечеству, един­
ственно под тем же условием, что останется наиболее французом;
равно —- англичанин и немец. Один лишь русский, даже в наше
время, то есть еще раньше, чем будет подведен всеобщий итог,
получил уже способность становиться наиболее русским именно
лишь тогда, когда он наиболее европеец. Это и есть самое суще­
ственное национальное различие наше от всех, и у нас на этот счет
—
как нигде. Я во Франции -— француз, с немцем — немец, с
древним греком — грек и тем самым наиболее русский. Т ем са­
мым я — настоящий русский и наиболее служу России, ибо выс­
тавляю ее главную мысль. Я
—
пионер этой мысли. Я тогда
эмигрировал, но разве я покинул Россию? Нет, я продолжал ей
служить. Пусть бы я и ничего не сделал в Европе, пусть я ехал
только скитаться (да я и знал, что еду только скитаться), но
довольно и того, что я ехал с моею мыслью и с моим сознанием. Я
повез туда мою русскую тоску. О , не одна только тогдашняя кровь
меня так испугала, и даже не Тюильри, а все, что должно после­
довать. И м еще долго суждено драться, потому что они -— еще
слишком немцы и слишком французы и не кончили свое дело еще
в этих ролях. А до тех пор мне жаль разрушения. Русскому Евро­
па так же драгоценна, как Россия: каждый камень в ней мил и
дорог. Европа так же была отечеством нашим, как и Россия. О ,
более! Нельзя более любить Россию, чем люблю ее я, но я никог­
да не упрекал себя за то, что Венеция, Рим, Париж, сокровища их
наук и искусств, вся история их -— мне милей, чем России. О ,
русским дороги эти старые чужие камни, эти чудеса старого Б о ­
жьего мира, эти осколки святых чудес; и даже это нам дороже,
чем им самим! У них теперь другие мысли и другие чувства, и они
перестали дорожить старыми камнями... Гак консерватор всего
только борется за существование; да и петролейщик лезет лишь
из-за права на кусок. Одна Россия живет не для себя, а для
мысли, и столетие, как Россия живет решительно не для себя, а


для одной лишь Европы! А им? О , им суждены страшные муки
прежде, чем достигнуть Царствия Бож ия” .
Во т некоторым образом почти пророчество относительно мис­
сии русско го народа.
В речи о Пушкине Достоевский формулирует свою мысль бо­
лее определенно, применительно к характеристике гения Пуш ки­
на. 11аряду с первой чертой великого поэта, чертой глубокой на­
родности, идущей от старой русской основы, он отмечает и другую
черту — всечеловечность гения Пушкина, который способен бы л
погружаться в литературу всех других народов и передал нам и
мир английской песни, и балка нский мир — мир западных сла вян,
и дух Корана. Все многообразие Пантеона мировой культуры вос­
произведено в его гениальны х творениях.
Указывая на ряд аналогичных явлений на Западе, Достоевский
говорит, что, отдавая дань гениа льност и Сервантеса, Д анте , Ш е к ­
спира, мы не найдем у них того, что находим у Пушкина. И надо
сказать, что соображения эти верны, и справедливость этого на­
блюдения нё подлежит сомнению.
Эт о не означает, что западноевропейская культура хуже нашей.
Дело не в том, что одна хуже, а другая лучше. Дело в своеобразии
нашей культуры, которое придало ей как последней исторически
явившейся большой европейской культуре характер собиратель­
ный, характер способности воспроизводить на более высокой сту­
пени различные элементы культуры других народов.
Наблюдение это легко подтвердить. В самом деле, возьмите
замечательную лирику пушкинских времен и сравните ее с анало­
гичными явлениями на Западе. Н е говоря о французах, у которых
подобной лирики в чистом виде нет, но даже если взять замеча­
тельных немецких поэтов Ш иллера и Гете, то при всем преклоне­
нии и любви к их поэзии у Гете мы все же не найдем того, что
находим у Пушкина. Здесь есть почва для сравнения с Пушки­
ным, потому что во всей мировой литературе существуют всего два
высоких лирика — это Пушкин и Гете. Н о если у Гете мы найдем
больше мысли, философии, то у Пушкина мы найдем более чис­
тую художественность. В ней растворяется без остатка мысль, так
что она не выступает за пределы художественного кристалла, но
целиком в нем содержится. В этих простых пушкинских словах и
бесконечный мир, и высочайшая философия.
Далее: лирика Пушкина является в полном смысле слова обще­
человеческой лирикой. Гете же больше принадлежит своей нацио­
на ль ности.
Немецкая культура тоже знала тот большой разрыв, который
знала наша культура, —
разрыв между старой и новой (у нас —
послепетровской) культурой. Однако есть тут и большая разница.
Прежд е всего это роль немецкого мещанства, которое непосред­


ственно связы ва ло не мецкое средневеко вье с эпо хой классицизма.
Немецкое мещанство, прошедшее через всю историю германского
народа, явившееся итогом всех историческ их перемен, в к о торое
влилось и жалкое немецкое юнкерство, и поднявшееся крестьян­
ство , это немецкое мещанство, как историческая ос но ва немецкого
развития, внесло свои элементы и в лирику Гете, как с хорошей,
так и с плохой стороны (...)•
Интересна оценка Пушкиным западной литературы. Н апри­
мер, Бальзака он хотя и читал, интересовался им, но ценил сурово,
считал (как писал в письме к Хитрово), что у него много “мари-
водажа” (Мариво был французским автором X V I I I века, отличав­
шимся мещанской щеголеватостью и сентиментализмом). И дей­
ствительно, у Бальзака этот недостаток есть, когда он начинает
по-плебейски восхищаться и пространно описывать салоны и свет­
ских красавиц. Конечно, Пушкину с его изумительной классичес­
кой ясностью и 'краткостью не могли нравиться подобные страни­
цы, они должны были казаться мещанством и плебейством. И
даже о Стендале, которого Пушкин ценил, относительно романа
“ Красное и черное” он говорил, что это был бы замечательный
роман, ес ли б ы не излишняя красноречивость автора.
Чернышевский, говоря об особенностях русских авторов, зам е­
тил, что они стремятся к максимальному лаконизму выражения.
Эта художественная скупость, точность и краткость художествен­
ного построения — преимущество нашей классической поэзии.
Т о же самое мы встретим и в области содержания, темы, ситу­
ации, которые берут наши авторы X I X века и авторы западноев­
ропейские. У лучших французских романистов X I X века мы нахо­
дим слишком часто “ несытого” героя. О н обладает чересчур бо ль­
шим плебейским аппетитом к жизненным благам, и поэтому сама
ситуация приобретает не совсем чистый характер. Если Растиньяк
у Бальзака разочарован, то это касается в первую очередь не
доставшихся на его долю жизненных благ. Если у нас в литерату­
ре мы встречаем разочарование, то вы увидите здесь прежде всего
разочарование в его наиболее чистом виде, как в “ Сцене из “ Ф а ­
уста” у Пушкина или в “Онегине” , где оно дано как “разочарова­
ние в разочаровании” .
Бесспорно, наша литература в отношении решения вопросов о
правде жизни является самой чистой, самой пр инципиаль ной и
самой свободной в мировой литературе. Э то относится ко многим
произведениям Пушкина, в частности к его драмам. В Борисе
Годунове” мы обладаем образцом, который более всего приближа­
ется по чисто те развития этой формы к античной драме.
В западноевропейской литературе при всем благородстве, свой­
ственном ей, мы найдем много других элементов, быть может, и
прекрасных: кто посмеет сказать, что не интересен весь дух сред­


невековья, который заключен у Данте? Ведь это составляет силу и
обаяние его. Н о, если хотите, Данте все же стоит на уровне фло­
рентийского патриотизма. Есть что-то более чистое, высокое в
смысле развития, чем подобный патриотизм средневековой город­
ской коммуны.
Перейду к области революционной теории. Возьмите развитие
социализма и демократизма в России. М ы говорим: Чернышевс­
кий и Добролюбов — революционные демократы. Революционная
демократия есть ступень в развитии человеческой мысли. А где
еще в мире мы найдем революционную демократию в подобном
же чистом, классическом ее виде? Нигде. Революционная демок­
ратия была повсюду, но как тенденция, опутанная и связанная
теми или другими ограниченными формами. Говорим ли мы о як о­
бинцах, о Робеспьере и Марате, говорим ли мы о непосредствен­
ных, стихийных демократах, у которых еще меньше настоящего
революционного демократизма. Таких классически чистых рево­
люционных демократов, как Чернышевский и Добролюбов, нигде
в истории нельзя найти.
Эта чистота революционной теории явилась у нас основой для
всего последующего развития вплоть до русского марксизма — до
развития ленинской теории как последней ступени развития миро­
вой революционной теории.
1 аким образом, можно сказать, что перед нами в истории чело­
вечества существуют в полном смысле слова две формы и два типа
культуры. И ли , как говорил Горький в одной из своих статей в
“ Летописи”, “две души” —
азиатская и европейская .
Если отвлечься от односторонней полемической формулировки,
которая в данном случае имела место у Горького, то нужно ска­
зать, что два таких полюса в русской культуре действительно су­
ществуют. С одной стороны, это ее глубокая, восходящая к арха­
ическому восточному быту народность, с другой стороны, ее “за ­
падничество” , ее всечеловеческий характер, —
то обстоятельство,
что мы являемся даже более западниками, чем сам Запад. Такими
были по крайней мере наши великие писатели X I X века. Д а,
думаю, и не только одни писатели.
Н о вопрос этот, как я старался показать, необходимо ставить
правильно — таким образом, чтобы из диалектической противо­
положности не получилось ложной софистической дилеммы.
П од знаком подобной ложной дилеммы стояла зачастую та
публицистическая литература Запада, которая судила о русской
культуре в прошлом. Задача марксистской науки, нашего анализа,
нашей оценки в вопросе национальной традиции во многих отно­
шениях дает возможность поставить вопрос о двух полюсах нашей
культуры на надлежащие научные рельсы. Я думаю, что сделать
это можно и нужно.


Противоположность, которую я так настойчиво старался оха­
рактеризовать, конечно, существовала и в других странах. Арх аи­
ческая народная стихия, которая была потом отодвинута культу­
рой верхов, имела место и в X V II веке, и во Франции при Рише­
лье. Н о в истории России противоположность эта проявляется
более ярко, и контраст этот был более сильным. Она проявлялась
на всех ступенях послепетровского развития.
Сошлюсь на такого свидетеля, который характеризует это яв­
ление неправильно и односторонне, но все же в концов концов с
известным пониманием интересующих нас фактов. Э то т свидетель —
Г. В . Плеханов, который в своей “ Истории русской общественной
мысли” указывает на то, что наше прошлое определялось двумя
силами, столкнувшимися в период революции 1905—1906 годов.
И последующий результат, говорит Плеханов, должен быть ре­
зультатом правильного решения противоположности этих двух яв­
лений.
Какие это явления? “Указанный взрыв, —
говорит он, —
явился
результатом сочетания двух сил, совершенно различных по своей
природе. Одна из них создана была начавшимся еще в конце X V
в. процессом европеизации России, другую породил наш старый
восточный быт. Одна была революционная по своему существу
даже тогда, когда она избегала всяких насильственных действий;
другая сохраняла свой консервативный характер даже тогда, когда
проявляла себя самыми резкими насилиями. В течение некоторого
времени действие первой силы подкреплялось действием второй,
что и придало взрыву 1905— 1906 гг. очень значительный вид.
Н о скоро вторая сила оказалась неспособной к дальнейшей под­
держке первой силы, и тогда стало выясняться, что взрыв вовсе не
так значителен на самом деле, как это подумали сначала” .
Какие же эти две силы? Это, с одной стороны, рабочий класс,
а с другой стороны, крестьянство.
“ Когда крестьянин требовал отобрания земли у помещиков и
даже когда он сам принимался отбирать ее, он вел себя не как
революционер, а, напротив, как самый убежденный охранитель: он
охранял ту аграрную основу, на которой так долго держался весь
общественно-политический строй России.
Противившиеся “черному переделу” помещики восставали про­
тив этой основы и потому являлись в глазах крестьян самыми
опасными бунтовщиками. Естественным следствием этого бы ло
то, что, выдвигая такое радикальное экономическое требование,
как требование земельного передела, наши земледельцы в то же
самое время оставались совершенно чуждыми всякого политичес­
кого радикализма. Даж е там, где, утратив свои старые политичес­
кие требования, крестьяне не выступали защитниками неограни­
ченной монархической власти, они все-таки были равнодушны к


политике. И х поле зрения ограничивалось вопросом о земельном
переделе. П от о м у и выходило так, что в крупных центрах рабочих
и “ интеллигенцию” расстреливали одетые в солдатские мундиры
дети тех самых “ государевых сирот” , которые в деревнях разоряли
“ дворянские гнезда” и делили между собою помещичью землю” .
Обращаясь от этой коллизии к более древним временам, П л е ­
ханов показывает, как сложилась эта противоположность, как из­
древле эти две силы определяли собой ту и другую форму наших
общественных отношений.
“ Собственно говоря, подобный взрыв существовал и в запад­
ных странах, например в той же Франции. Мож но было бы при­
вести некоторые примеры из жизни энциклопедистов, наглядно
показывающие, как трудно было французскому просветителю X V I I I
в. столковаться с французским же крестьянином, если только в
глазах этого последнего он являлся барином. Такая трудность вза­
имного понимания есть неизбежный плод классового или сослов­
ного антагонизма. Сблизив с Западом высшее сословие и отдалив
от него низшее, петровская реформа тем самым увеличила недове­
рие этого последнего ко всему тому, что шло к нам из Европы.
Недоверие к иностранцу помножалось на недоверие к эксплуата­
тору. Д аж е тогда, когда осуществление в Р оссии данной западно­
европейской идеи пошло бы прежде всего на пользу угнетенных
сословий,
—
когда сама эта идея являлась на Западе продуктом
освободительной борьбы угнетенных с угнетателями,
—
русский
крестьянин склонен был видеть в ней барский “ подвох” , если только
ее проповедовал человек, одетый в немецкое платье. О т этого
много страдали передовые люди России. Э то была большая беда...”
И дальше: “ Разры в народа с передовой интеллигенцией страш­
но затруднял его собственную борьбу за свое освобождение и
осуждал людей, стремившихся помочь ему, на жалкую роль “ум­
ных ненужностей” . Славянофилы говорили, что европеизирован­
ное русское “ общество” представляло собой как бы европейскую
колонию, живущую среди варваров. Это было вполне верно. Н о
изменить к лучшему тяжелое положение иностранной колонии,
заброшенной в среду русских варваров, могло только одно обще­
ственное яв ление: европеизация варваров” .
Революция 1905 г. не завершилась победой вследствие того,
что реформа Петра не решила вопроса превращения России в
буржуазную монархию, в значительной степени осталась верху­
шечной. Само ее наличие усилило способ существования, анало­
гичный с формами Халдеи, Вавилона, и вследствие этого кресть­
янская А зия в конце концов разошлась и должна была разойтись
с рабочей, передовой Европой.
Крестьянская примитивная аграрная демократия, которую П л е ­
ханов б ы л склонен выводить из деспотизма русского самодержа -


вия, с одной стороны, и, с другой стороны, послепетровская евро­
пейская форма, недостаточно последовательная европеизация Р о с ­
сии — вот дилемма, которую выдвигал Плеханов. Н о контраст
этот является ложной дилеммой. Н ельзя рассматривать все наци­
ональное как нечто обособленное, непохожее на общее мировое
развитие.
Дилемма эта, которая была поставлена в свое время односто­
ронне западническим лагерем, либерально-помещичьей его час­
тью, а с другой стороны, реакционно-либеральной частью славя­
нофильства и другими русскими националистами, —
дилемма эта
не выдерживает критики.
История наша показывает взаимный переход указанных мною
сторон, диалектику их перехода как в положительном, так и в
отр ицате ль но м направлении.
В самом деле, отличие наше от Запада в том, что Запад ранее
развил формы, которые получили значение форм мировой куль ту­
ры. Т а м раньше сформировался мировой рынок, сообразно этому
и мировые сношения, связи и культура носили более общий харак­
тер, в то время как Московская Русь к X V II веку вступила в
стадию известной замкнутости (чего, между прочим, о Киевском
периоде сказать нельзя).
Такое различие есть. Н о можем ли мы согласиться с положе­
нием, что старая наша народная традиция, которая действительно
имеет известные корни в восточных элементах истории, целиком и
полностью противостоит мировому опыту и традициям европейс­
кой России, которая могла развиваться только в резком антаго­
низме с ней и только как полное ее отрицание? Я думаю, что это
совсем не так.
Я уже приводил много примеров из литературы X I X века -
Белинского, Достоевского,
—
и можно было бы умножить эти
примеры. И з них видно, что способность воспринимать общеевро­
пейские достижения культурного развития, как и вообще элемен­
ты культурной жизни других народов, рассматривается передовы­
ми людьми X IX века не только как способность высших образо­
ванных сословий, но и является некоторым образом и общенарод­
ной чертой.
В качестве примера Белинский ссылается на русского солдата,
на простого русского человека, который эту способность к воспри­
ятию различных элементов, выработанных общим мировым разви­
тием культуры, проявил, доказал в истории своего развития. В
самом деле, черта всечеловечности литературы, черта быстрого
движения по линии прогресса, который осуществился благодаря
усилиям П етра и его последователей, вводивших европейские фор­
мы в нашу жизнь, эта совокупность черт, конечно, опиралась прежде
всего на свободу от препятствий, от заскорузлости. И эту свободу


от препятствий история нашего народа давала, в отличие от исто­
рии других народов, у которых сложились свои определенные формы
—
более ранние, но половинчатые, компромиссные и настолько
загромоздившие все поле исторического действия, что настоящей
свободы, размаха для радикальных преобразований не оставалось.
Один из авторов X I X века, писавший в пользу России, автор
сочинения “ Христос и цезари” , когда-то друг Маркса, но впос­
ледствии пошедший по совсем другому, реакционному пути, Бруно
Бауэр, написал в 50-х годах брошюру по русскому вопросу. Наря­
ду с восхвалением силы русской монархии, цельности русского
народа, отсутствия либерализма в России он между прочим срав­
нивает Россию с Америкой, находя общее в том, что в России,
как и в Америке, нет средневековых пережитков, которые стесня­
ли, сковывали западноевропейского мещанина по рукам и ногам и
мешали настоящему размаху преобразовательной работы.
Подобных препятствий в России, конечно, не было. Оппози­
ция, которую до некоторой степени составлял народ в отношении
петровской реформы, конечно, окупается тем беспрекословным
содействием, которое он же этой реформе оказывал. Если бы со­
противление, которое так преувеличивали славянофилы, действи­
тельно было столь сильным, то никогда не могла бы осуществить­
ся европеизация России. Тенденции консервативной народности,
которые были налицо в России, хотя и вступали в противоречие с
революционным прогрессивным характером развития страны, не
могли его остановить, а порою ему и способствовали. Русский
революционный размах, тот своеобразный нигилизм, о котором
говорила европейская литература X I X века применительно к рус­
ским, та свобода от традиций, умение рубить с плеча все те вопро­
сы, в которых путалась западноевропейская мысль,
—
все это
коренится в радикальности русского крестьянина, русского про­
стого, серого человека, который, несмотря на угнетенное свое по­
ложение, несмотря на весь свой сплошной быт, стремился к корен­
ному, глубокому решению общечеловеческих, социальных, нрав­
ственн ы х вопросов.
В качестве иллюстрации я возьму национальный вопрос. Н ац и­
ональный вопрос, который стал для Европы в значительной степе­
ни роковым. О н завел ее в тупик беспардонного шовинизма, в
очень сложную ситуацию, из которой выбраться Европе будет
очень трудно. В России же этот национальный вопрос всегда при­
нимал совершенно другие формы, и можно сказать, что всечело-
вечность, о которой говорил Достоевский применительно к П уш ­
кину, соответствует тому отсутствию национализма, который б ес­
спорно отличает рядового русского человека, обыкновенного крес­
тьянина.


Действительно, отсутствие национализма и связанной с ним
узости, которая при всем прогрессе очень сильно давала себя знать
в Западной Европе, отличает на,с от нее самым коренным обра­
зом.
Я знаю, что национализм есть и в нашей стране, и имел случай
наблюдать его. Н о те явления национализма, которые мы встреча­
ем в нашей жизни, конечно, не связаны с толщей народа, в кото­
рой их нет. Если бы это было не так, то Гитлеру с его пропаган­
дой (а он сделал очень много для того, чтобы разжечь нацио­
нальную ненависть) что-либо в этом отношении удалось. Н о, как
это видно из рассказов людей, которые знают, что такое немецкий
тыл, надо сказать, что нет более интернационалистски настроен­
ной массы населения, чем то, которое побывало под гнетом гитле­
ризма и его “обработкой” .
Отсутствие подобной националистической узости в русском
народе отмечалось уже в X I X веке теми авторами, о которых я
говорил неоднократно. С чем это связано? Повторяю, если такие
явления имеются, то они есть в городах, среди мещан, обывателей,
даже интеллигенции, но в толще народа их нет. И не может быть
в силу исторического развития России.
Это то положительное наследие, которое мы восприняли. В ооб ­
ще говоря, это кажется странным, потому что м?-.
знаем, что Рос­
сия была тюрьмой народов и что существовало сильное нацио­
на льное угнетение.
Западноевропейские страны выросли из феодальных форм го­
сударства, затем из буржуазно-национальных форм. Основными
формами подъема личности на Западе были формы национально-
буржуазные, связанные с международной конкуренцией, конку­
ренцией национальной буржуазии на мировом рынке с буржуазией
других стран, и та национальная цепь, которая объединяет граж­
дан страны, преимущественно именно связь этого рода и этого
характера как в положительном, так и в отрицательном отноше­
нии. Запад развил форму национально-прогрессивного движения,
которая выражала до известной степени и народные интересы. Н о
вы знаете, что образованию многих национальных государств пред­
шествовало возникновение буржуазии.
У нас же существовал патриотизм и прочное государственное
единство гораздо раньше, чем на Западе. Т ам оно сложилось в
результате развития торговых связей, между тем как у нас оно
слож илось под влиянием других причин.
Если мы захотим найти аналогичные явления, то мы должны
будем взять за образцы примеры из истории древнего Востока или
античности. Есть в нашей истории что-то сходное и с Римом, и с
восточными деспотиями. Н о отсюда не следуют одни только отри-


цателъные черты. Отсюда проистекают и некоторые весьма по ло­
жительные явления.
Я уже говорил о той диалектике, о тех своеобразных формах
обратного воздействия закрепощения на господствующий класс и
его судьбу, которые и в древности очень сильно сказывались в
эпоху разложения рабовладельческого строя. Карс это ни странно,
но именно на почве общественной мысли античного рабовладель­
ческого мира сложились идеи освобождения всех людей, которые
вылились первоначально в форме христианства. Христианство было
результатом, продуктом развития античной общественной мысли,
а между тем оно выросло на почве рабского хозяйства и соответ­
ствующей ему идеологии. Так получилось благодаря тому колос­
сальному прессу, который закрепощал не только рабов рабовла­
дельцами, но и закрепощал рабовладельцев определенными фор­
мами государственности, возникшей на этой почве. Роком рабов­
ладельческих форм было образование сначала тирании, потом мо­
нархии всем ир ного типа, зате м римского цезаризма. Р имский ц е ­
зариз м своим нивелирующим действием, своим уравнивающим
скребком без различия все скашивал, сдавливал разные слои наро­
да под единым жерновом фискальных и государственных интере­
сов. В позднем римском периоде цезаризм проложил дорогу иде­
ям всечеловечности, которые особенно дали себя знать в христи­
анстве. Это было обратным действием рабства на самих рабовла­
дельцев.
Т о же самое -— в отношении угнетенных народов. Хо тя не
было более жестокого покорения народов, чем в Римской импе­
рии, но там никогда не было того, что можно назвать современ­
ным национализмом. Наоборот, возникает ряд характерных ана­
ло гий.
Известно, что империя Дария, империя Александра Македон­
ского, Римская империя были чрезвычайно восприимчивы ко всем
варварским культам, культурным и художественным ценностям
п ок оренных народов. У жителей всех этих древних империй не
было религиозной нетерпимости. Ничего подобного и не могло
б ы ть на почве древних форм жизни.
Если древность знает высокий патриотизм, то это именно пат­
риотизм преданности земле отцов, но отнюдь не патриотизм, лож ­
ный по своему характеру, который развился на почве западноевро­
пейских буржуазных порядков вплоть до X I X века. О н хотя и
имел также положительные черты, чаги-
~;ереходил в узкий наци­
онализм и шовинизм. Патриотизм, пер ходящий в национализм,
был неведом древнему миру ни на Вое* оке, ни в античной его
форме.
Народы-угнетатели древнего мира сами были несвободны. Н а
них леж ало тяжелое бремя собственной деспотической организа­


ции с подавлением аристократии, патрициев, с уравниванием р а з ­
личных сословий. Подобная черта была в значительной степени
свойственна старой России, то есть Московской Руси, и в еще
большей степени послепетровской русской империи. Э то было свой­
ство м империи, включавшей в свой состав м ногие угнетенные на­
роды.
Н о своеобразное историческое счастье, проистекающее из не­
счастья, состояло для русского народа в том, что и сам он страдал
от царского угнетения, от полицейского произвола, то есть от того
же самого бремени, от которого страдали угнетенные националь­
ности. 11оэтому его освобождение совпадало с освобождением всех
этих народов, И это дало ос но ву для развития на почве старой
Росхийской империи той большой силы, которая в своем развитии
и подъеме способствовала освобождению всех народов, живших на
территории царской России. Счастье русского народа в том, что
особенности исторического развития не привели его к убеждению
в собстве нной пр ивилегированности, не со здали у него прочно го
желания господствовать над остальными народами, а, наоборот,
связали неразрывным узлом собственные его интересы, дело на­
ционального освобождения с делом освобождения всех народов.
Ибо, именно угнетая народы, населявшие царскую Россию, царс­
кое правительство получало возможность для угнетения и закре­
пощения своего собственного народа. Такова была внутренняя
диалектика этой стороны нашей социальной жизни. И именно по­
этому мы получили то, что называем русским революционным раз­
махом. Здес ь действие равно противодействию. Налицо пропор­
циональность между зарядом общественного электричества и той
силой, с ко торой оно приводится в действие.
Подобным образом мы можем ответить и на вопрос: можно ли
сказать, что культура высших классов, к ультура интеллигенции в
России была, как- полагали славянофилы, своего рода островом в
народном океане, колонией иностранцев, что она имела обособлен­
ный от народа характер?
Чтобы опровергнуть это мнение, я не буду повторять того, что
сказал в прошлый раз, Я старался в предыдущей лекции показать,
каким образом на вершине общественной пирамиды у нас возни­
кали народные типы, каким образом русский ветреный боярин
(как в свое время говорил Пушкин о наших дворянах X V I I I века),
каким образом дворянство вообще в лучшей своей части умело, все
же вы ражать национальные интересы, совершать -—- б уд ь то в
°еенной ли области, в области ли культуры — дела, которые и в
и’ше время не стыдно признать нравственным и культурным на­
следием русского народа, наследием нашей эпохи, эпохи социа ­
лизма.


Маленькая иллюстрация к вышесказанному — вопрос о роли
заезж их мастеров-иностранцев в России. О н и сыграли большую
роль в истории русской культуры. Если бы мы стали на противо­
положную точку зрения, то должны были бы из русской культуры
изъять довольно много имен. Возьмите архитектуру — от Арис­
тотеля Фиораванти, который построил Успенский собор и некото­
рые другие сооружения Кремля, до Росси, который в Ленинграде
построил улицу, названную его именем. М ы увидим нередко то же
самое и в области поэзии, как и в области военной или морской.
Чт о это значит? Это значит, что подобные культурные силы
действительно привлекались старой Россией по свойственной ей
черте восприимчивости, по той “ восточной” черте приятия самых
различных элементов международного опыта, из которых она из­
влекала все, что могла, для своего грандиозного прогресса в X I X
веке.
Культурная деятельность иностранцев на русской службе на­
глядно показывает ту большую силу ассимиляции, которая есть у
русского народа. Ведь уже так называемый “ норманнский ’ период
истории России не оставил у нас почти никаких следов ни в языке,
ни в названии местности, тогда как в Англии или в других запад­
ных странах, где существовали норманнские завоевания, остались
весьма значительные следы его. М ы обнаруживаем в договорах
русских князей с Византией иностранные имена, но они обрамле­
ны древнерусской речью. А затем они совершенно исчезают. В
дальнейшем мы подобных следов норманнского влияния в нашей
истории, в нашей культуре не находим. Разве что в X X веке
возродилась мода на Олегов, Игорей и т. д.,
но это отнюдь не
было желанием возродить варварскую древность. Так ой традиции
в России не было.
Этим я хочу подчеркнуть, что в русской культуре весьма зна­
чительны элементы общемировой культуры и ро ль деятелей, цели­
ком перешедших на русскую почву и ассимилированных ею.
Так, Пушкин говорил о Фонвизине: да какой же он немец, он
из разрусских русский! — возражая тому, кто сказал, что Ф о н в и ­
зин по происхождению немец. И действительно, какой Фонвизин
немец? Трудно найти другого писателя, который был бы более
русским, чем Фонвизин. Кстати, он был и одним из первых сла­
вянофилов в России.
Идя дальше по намеченному пути, я должен был бы указать и
на национальный характер деятельности многих государственных
людей старой России. И вообще на то, что общественное здание,
построенное Петром в значительной мере по иностранному образ­
цу, конечно, не было чем-то искусственно навязанным сверху, но
что оно соответствовало требованиям развития страны, опиралось
на определенные явления снизу,
—
в частности, на те явления,


которые связаны со своеобразной системой нашей государственно­
сти, государственности, которая не только осуществляла власть
господствующего класса, но и подавляла этот класс крепостничес­
кой системой. Э то было своеобразной иллюстрацией к пословице
“ Н ет худа без добра” , эго обратное действие сил угнетения сверху,
которое бы ло выработано в ходе истории России. Левиафан рус­
ской государственности бы л таков, что обеспечил нашей стране
международный, хотя и трагический характер ее развития. П о
сравнению с П ольш ей, с южнославянскими государствами русская
государственность силу свою черпала из своеобразной формы, ко ­
торая была создана еще в очень древние времена.
Поэт ом у я думаю, что даже при самом беглом рассмотрении
противопоставления двух сил нашей истории, которое сделал
Г. В. Плеханов, противопоставление в свойственной Плеханову аб­
страктной форме следует признать неправильным.
И бо народная стихия в нашей стране является вместе с тем и
революционной силой, способной к наибольшему революционному
размаху, и это неопровержимо доказал дальнейший ход нашей
революции. Н о с другой стороны, сила европейской формы (с в я ­
занная главным образом с верхами послепетровского общества) не
была чем-то чуждым, она в ходе развития уже с самого начала
приобретала национальный характер. И в форме противоречивого
единства с основой нашей истории, определяемой “ снизу” , она
продолжала развиваться.
Отвлеченное представление Киплинга о том, что “Запад есть
Запад, Восток есть Восток” ( “Балл&да о Западе и Востоке” ) ,
может быть подвергнуто сомнению. В ходе истории свободного
Запада мы наблюдаем возрождение на западной почве худших
форм азиатского деспотизма. В то же время “ восточное” развитие
явилось исторической основой, на которой только и могло проис­
ходить последующее “ западное” развитие.
Кто бы л первым западником мира? Т а общественно-полити­
ческая верхушка, которая создавалась высоко над миром архаи­
ческих восточных общин. Такого рода “западничество” мы найдем
уже в Египте, Вавилоне, Персии, в эллинистической монархии, в
Древнем Риме. Таковы по своему характеру действия цивилизо­
ванного правительства, господствующего над огромным миром о д ­
нообразных, замкнутых в себе крестьянских общин. Именно сво­
бода, с которой подобная цивилизация сверху развивается, свой­
ственная ей легкость проведения реформ, удивительный блеск и
часто уникальное по своей сложности развитие наверху находи­
лись в приведенных примерах всегда в тесной связи с глубоко
архаической народностью снизу.
Подобная антитеза народа, с одной стороны, политически и
культурно развитого утонченного верхнего слоя — с другой, есть,


конечно, особенность Востока. Н о и то, с чего начал Запад,
—
дальнейшее развитие и продукт формирования на верху обще­
ственной иерархической пирамиды древнего Востока. Первыми
западниками бы ли силы, выдвинутые архаическими, восточными
формами.
Такой неославянофил, как Н . Я . Данилевский, в книге “ Россия
и Европа” выдвигал для России идеал Китая, а К. Н . Леонтьев
считал, что Россию нужно “подморозить” , чтобы она не испорти­
лась на западноевропейский лад. О б а они выдвигают, таким обра­
зом, восточный идеал как особый, самобытный, противоположный
Западу. Н о даже и они вынуждены восточные формы делить на
два типа и говорить, что есть замкнутые, но есть и иные преем­
ственные восточные формы. Скажем, тип общества и государства,
как персидская империя, которая объединяла самые разноликие
местные и культурные формации, сложившиеся в регионе от Егип­
та и Палестины до Индии, или такая культурная формация, как
эллинизм, как монархия Александра Македонского (или монархия
его наследников), бы ли формациями, где впервые создавалась
мировая и международная общественность. В них наблюдается не
только восточная замкнутость, но и переход определенных форм
западноевропейской культуры на Восток.
Поэт о м у абстрактный контраст Запада и Востока как начал,
извечно чуждых и враждебных друг другу, неправилен.
Уже Древняя Русь, которую Маркс называл “империей Рюри­
ковичей” , более всего напоминала мировую державу. Э то не бы ло
национальное государство западного образца. Это бы ла мировая
держава, целый континент, в который включалось много как вос­
точных, так и западных культурных элементов, элементов, оказав­
ших свое влияние на позднейшую русскую культуру, И все они
были связаны в единое целое, выступали в сжатой, сконцентриро­
ванной, “ спрессованной” , тяжело сдавленной форме.
Подобные черты, как я уже заметил, не являются чем-то со­
вершенно оригинальным. Скорее, они являются следствием свое­
образного положения нашей страны, объединявшей в себе элемен­
ты Запада и Востока, стоявшей на границе того и' другого.
Поэтому вся сущность здесь в неправильности абстрактного
понимания развития прогрессивных мировых форм, в противопос­
тавлении их формам исконной народной и национальной самобы т­
ности. Здесь нет на деле никакой отвлеченной противоположное -
ти, но налицо нередко глубокая диалектика между отсталостью и
передовым характером развития.
Глубоко неправильно было бы думать, что отсталость есть бла­
го и что в отсталости русской культуры в прошлом состоит будто
бы ее преимущество, что именно поэтому мы можем дать некото­
рые уроки “гнилому Западу” . Чернышевский в статье о причинах


падения Рима отверг такой взгляд, и он был, конечно, прав. Н о
вместе с тем мы можем сказать, что преимуществом нашей страны
в ее прошлом является отсутствие таких форм культурного разви­
тия, которые в той или другой степени могут быть названы поло­
винчатыми, компромиссными. П олуразвития наша страна не зна­
ла. Т о полуразвитие, которое в своеобразных формах проявляется
и в средневековом городе, и в культуре XVII и XVIII веков во
Франции, —
такого полуразвития в нашей стране с самого начала
не было. В ней были гораздо более резкие контрасты, но контра­
сты эти вместе с тем обещали в дальнейшем и более радикальное
их решение, решение заложенной в них противоположности.
Для пояснения этой мысли я сошлюсь на простой житейский
пример. Часто говорят, что слишком впечатлительные люди —
плохие солдаты. Это наблюдение верно. Человек высокоразвитый,
впечатлительный, если на него внезапно обрушился хаос, чувству­
ет себя не на месте. Именно этим объясняется то, что фашисты
быстро разгромили Франц ию и некоторые другие западные стра­
ны. А Россия — страна, где много людей цельных, но менее
чувствительных, поэтому они не испугались ни скрежета танков,
ни других ужасов войны.
Верно, что известная неразвитость чувств может дать некото­
рые преимущества по сравнению с чересчур однобоким и односто­
ронним развитием впечатлительности в человеке. Н о если пред­
ставить себе, что у человека есть только это качество, то ведь оно
нередко может дать и действительно дает весьма неприятные по­
следствия. Когда такому человеку становится ясна вся безысход­
ность его положения, то он часто в гораздо большей степени под­
дается панике, способен бежать. М е ж ду тем человек известного
духовного развития способен на мужество даже в том случае, ког­
да он видит всю безнадежность своего положения.
Несомненно, было бы неправильным сказать, что самые храб­
рые люди —- это самые отсталые, так же как нельзя сказать, что
слишком полное развитие чувствительности и впечатлительности
дает в результате мужество.
Н о безусловно, можно сказать, что у человека с простым и
естественным строем чувств, у человека, который к тому же полу­
чил нормальное развитие сознания, соединение непосредственной
храбрости и мужества дает большие результаты. Настоящая храб­
рость есть у человека, который не слишком преувеличивает опас­
ность и который вместе с тем достаточно ясно ее понимает. Т а к о­
во преимущество сознательного человека, подлинно культурного
чело века, ко гда непосредственная, простая, элементарная осно ва в
нем еще не испорчена, а развитие уже получено.
Таковы и достоинства языка. Великий немецкий языковед Якоб
Гримм говорил, что наиболее счастлив тот язык, который пришел


к эпохе окончательной чистки и формирования в то время, когда
он еще не утратил архаического обаяния первобытного слова. Т а ­
ков, может быть, и наш русский язык: он сохранил библейскую
стихию старославянского языка и вместе с тем подвергся той об ­
работке в духе уже сформировавшихся к тому времени литератур­
ных европейских языков, которую придали ему наши замечатель­
ные деятели литературы в конце X V III и в X IX веке.
Я думаю поэтому, что не народную отсталость и верхушечную
цивилизацию следует противопоставлять друг другу. Противопос­
тавление борющихся сил носит в данном случае другой характер.
Существует борьба консервативных и прогрессивных сил. Н о как
ее следует понимать?
Если у человека развита сильная впечатлительность, если он
настолько подавлен городской жизнью, что у него преобладают
слабые стороны, присущие городскому жителю, и вдобавок он
настолько груб от природы, что, как только видит опасность, за ­
щищает лишь свою собственную шкуру, —
это худший человечес­
кий тип. Наоборот, соединение простоты, цельности с определен­
ным развитием является необходимым положительным достоин­
ством и культурным завоеванием.
Т о же самое в истории народов. Н е старое и новое противосто­
ят друг другу в истории культуры, не Восток и Запад, не архаи­
ческая крестьянская демократия и передовой, прогрессивный ев­
ропейский элемент. В русской истории более конкретные и опре­
деленные сочетания — положительные и отрицательные — про­
тивостояли, хотя и по-разному, на каждой ступени развития.
Если мы, с одной стороны, видим, что к отрицательным сторо­
нам старой Руси относится индифферентизм, безразличие, покор­
ность, разобщенность, отсутствие общественного духа, мягкоте­
лость, толстовство — все то, что присуще этому комплексу явле­
ний, то с другой стороны, несомненно, есть в этом круге явления
положительные: народная правда, в которой общественное господ­
ствует над личным, радикализм в поисках правды, горячее стрем­
ление рещить до конца все вопросы жизни, проистекающие тоже
из угнетенного положения народа.
И если первое мы можем отнести к отрицательным сторонам
наследия старого восточного быта, то второе, может быть, являет­
ся самым передовым, прогрессивным и лучшим из того, что есть
вообще в нашей культуре.
Н о и эта вторая половина в свою очередь также делится на две.
И бо здесь мы видим, с одной стороны, однобокую подражатель­
ность, искусство, чуждое народу, власть, действующую сверху, в
форме деспотизма, бюрократии, и вообще всякого рода искусст­
венность и оторванность от народа. Все это формы, высмеиваемые
и осужденные нашей великой литературой X I X века, формы, ко ­


торые бесспорно, несмотря на свою европейскую оболочку, не­
смотря на свой привозной характер, по сути дела являются други­
ми формами того же азиатского деспотизма. И рядом — те миро­
вые общечеловеческие завоевания, которые были освоены в этот
период нашей культурой и которые прочно и навсегда принадле­
жат народу. Они так же самобытны, как и исходная примитивно­
демократическая сторона ее. Наша революция является как раз
соединением того прогрессивного, что в конце концов вышло из
петровской России, с тем революционным размахом и с той поло­
ж ительной демократической струей, которая проистекает издрев­
ле, из глубоких и архаических источников и проходит через всю
нашу прежнюю историю. Т ак же точно, как и те силы, которые
мы свергли в 1917 г., представляли собой соединение элементов
петровского и допетровского типа. Н о здесь — в обоих случаях
—
в их худшем варианте: лож ное западничество, ложный отказ от
народного, своего исторически сложившегося типа жизни, с одной
стороны, а с другой — та косность, те элементы азиатского “сплош­
ного б ы та’ , неподвижности, которые нужно было сломать, чтобы
поднять народ на высоты гражданской политической жизни. И то
и другое в прошлом постоянно соединялось и до сих пор нам
противостоит. Н о и сейчас мы не можем сказать, что являемся
сторонниками развития лишь прогрессивно-европейских форм ж изни
в противовес всему, что связано в русской истории с чертами
восточного быта. Это было бы неправильно даже для нашего вре­
мени.
Я вам однажды на примере Отечественной войны уже старался
показать, что значит заложенная, заключенная в нашем обычном
среднем человеке глубокая целостность и сила, создающая вер­
ность и стойкость. Я связывал это не только с завоеваниями О к ­
тября, но и с самыми отдаленными чертами нашего прошлого. И
наряду с этим мне пришлось говорить о недостатках, которые
проистекали из той же слагавшейся веками исторической основы:
недостатках, которые нужно было переработать на другой лад при
посредстве тех сил мирового опыта и организации, которые вноси­
лись в народную стихию людьми, умевшими смотреть на все я вле­
ния нашей жизни не только снизу, но и сверху.
Подобное правильное соединение “ снизу и сверху” есть наша
сила, есть та линия поведения, которой мы держимся в настоящее
время.
Подвож у итог: в чем же главнейшее своеобразие нашей исто­
рии? В том, что две противоположные формы соединения Востока
и Запада в нашей стране не только развились, но и разошлись
наиболее полно. И важна не противоположность Востока и Запа­
ла, не противоположность этих двух форм, а их поляризация.
Поляризация двух противоположных друг другу лагерей: лагеря


рабочего класса и крестьянства на одном полюсе и лагеря помещи­
чье-либерального — на другом.
Следствием крайней поляризации, которая являлась как бы за­
коном нашей истории, было то, что если перед нами прогрессив­
ные явления нашего прошлого, то это явления действительно про­
грессивные, удвоенные в своей силе. Е сли же перед нами явления
отрицательные, реакционные, то также удвоенного характера: при­
надлежавшие к самым темным, самым черным из всех, какие ког­
да-либо были в истории.
Так сочетались у нас в прошлом между собой эти элементы.
Вот почему Россия была, говоря словами Ленина, тюрьмой наро­
дов, а в то же время нет страны, в которой с подобной последова­
тельностью и блеском развернулись передовые общественные дви­
жения. И так было вплоть до возникновения ленинизма.
Русский марксизм — это марксизм, возведенный на новую
ступень, марксизм, в котором отразились самые передовые и раз­
витые элементы научного и политического опыта общественной
жизни. Эта позиция есть своеобразный закон, органически вы те­
кающий из всего прошлого нашей страны, закон ее развития. О н
сказался между прочим в прошлом и в контрастах внутри одного и
того же класса. Если на дворянской ступени развития нашей куль­
туры мы имеем такие замечательные фигуры, как Пушкин, то тот
же класс породил после поражения декабристов николаевское вре­
мя. И вместе с ним породил образы Гоголя, которые отодвинули
светлые образы пушкинских времен. Т о чно так же: если мы имели
таких великих революционеров 6 0 -х годов, как Чернышевский и
Добролюбов, то впоследствии у нас был и самый рабский либера­
лизм в лице кадетов, в лице направления, против которого с такой
энергией боролся большевизм.
Точно так же в нашей истории поляризуются и эпохи. М ы
встречаем здесь такие периоды, как период истории литературы
X V III века, когда наряду с Ломоносовым возникают и противопо­
ложны е по духу карликовые явления, когда усвоение западноевро­
пейской культуры дает зачастую подражательные, искусственные
черты, когда литературе не удается стать вполне и глубоко народ­
ной, несмотря на все благородные стремления. И с другой сторо­
ны, X V I I I век подготовил пушкинское время, когда сразу все
освещается новым светом, когда все элементы — старые и новые,
Запад и Восток, народная основа и общемировое развитие сверху
-
-
все соединяется вместе и сразу дает уникальные достижения.
Такая смена разных эпох чрезвычайно характерна для нашей
страны в прошлом.
Чего нам недостает? Что являлось часто недостатком развития
русской культуры в прошлом и дает себя знать вплоть до настоя­
щего времени? Можно было бы сказать, что климат нашей куль­


г
туры резко континентальный. Поэтому контрасты ее сильны. М ы
имеем в нашем прошлом в высшей степени прогрессивные и вме­
сте с тем темные, отсталые явления. Борьба света и тени на фоне
нашей культуры — - чрезвычайно острое болезненное явление, со ­
здавшее целый ряд мучительных кризисных эпох.
В отличие от Запада мы не имели Ренессанса. М ы из полу­
средневековой жизни перескочили благодаря П етру в X V III век.
М ы не имели свободных городов (за исключением Новгорода и
Пскова), не имели культуры Возрождения, рыцарской и бюргер­
ской. Н е успели выработать тип средневекового цехового рабоче­
го, что тоже имеет известное значение для последующего хода
развития.
Однако у нас был подъем, подобный Ренессансу. Скажем, X V
столетие, эпоха наибольшего освобождения русского крестьянства
в прежней истории, период Андрея Рублева в живописи, создание
Кремля, Василия Блаженного в архитектуре — ■тут аналогия пред-
возрождению.
Второй сходный подъем — пушкинская эпоха. Н о и та, и
другая эпоха при всем разнообразии все-таки не дают возмож но­
сти для того, чтобы сказать, что аналогичная Ренессансу золотая
середина, среднее звено в развитии нашей культуры бы ло. Н ет,
развитие шло изломами, резкими линиями и поворотами. Контраст
допетровской и петровской Руси очень велик — - недостаток сред­
него звена, конечно, всегда существовал, и он до некоторой степе­
ни и сейчас дает себя знать.
Например, в России до сих пор плохие дороги, железнодорож­
ная сеть начала развиваться в России рано, но шоссейных дорог у
нас было мало. Почему? Между прочим потому, что первые же­
лезны е дороги строило правительство, и, перейдя прямо от плохих
грунтовых дорог к ж елезной дороге, мы миновали стадию хороших
шоссейных дорог. Если на Западе это развитие происходило по­
степенно и органически, а потому после дурных грунтовых дорог
средних веков возникли хорошие шоссейные дороги X V I I и X V III
столетий, которые сменились впоследствии железной дорогой, то
мы, имея у себя иногда превосходные шоссейные дороги, в б о ль ­
шинстве случаев обладаем иск лючительно плох им и грунтовыми ( . . .) .
Это наш недостаток. Н о тут и наше великое преимущество.
Вообще говоря, мы не сторонники особенно резких контрастов.
П о эт о м у идеалом нашим, ко нечно, яв ля етс я такая гармонизация
жизни, такое соединение “сверху’ и “снизу” , такое сочетание ра­
зумного, культурного и сознательного в направлении движения
сверху, которое опиралось бы на активное и достаточно свободное
движение снизу. Э т о наша постоянная цель, по стоянное наше стрем ­
ление, и везде, где мы достигаем хороших результатов, мы имеем
подобное сочетание.


Н о сам по себе идеал среднего звена является формальным. И
важно не только то, что подобное сочетание есть, а то, на какой
осно ве со вершается это сочета ние или соединение.
М о ж н о сказать , что в западноевропейских странах недостатка
как раз в среднем элементе нет. Т а м связаны концы с концами, и
там до войны известный комфорт подобного сочетания противопо­
ложных элементов был. М еж ду верхом и низом, между Востоком
и Западом, между всеми элементами прошлого был создан какой-
то более или менее приемлемый и сносный для жизни среднего
человека (за счет, конечно, других частей мира) рёзультат. В то
же самое время в остальных странах мира, особенно в колониаль­
ны х и зависимых , развива лись контрастные момент ы ж изни.
Несмотря на то что этот формальный элемент мог быть развит,
все же основа, на которой он развивался в Западной Европе, была
половинчатой. И узость этой основы привела Европу к катастро­
фе, в которой она находится в настоящее время.
М еж ду тем наша история создала такую основу для разреше­
ния контрастов развития, такие богатые возможности, которых
никогда раньше в истории не было и которые подводят нас к идее
мирового значения русской культуры. Н аш е развитие из глубины
веков до настоящего времени донесло до нас не только сознание,
но и историческую основу для той общественной возможности,
которая ведет к окончательной ликвидации контрастных, противо­
положных, противостоящих друг другу элементов старой истории:
отсталого народного быта и антинародного развития цивилизации
наверху. Эти противоположности только в нашей стране и нашей
революции впервые нашли свое подлинное глубокое разрешение.
В этом наше преимущество. И оно обосновывает нашу уверен­
ность в том, что свое особое слово Россия отчасти уже сказала и
скажет еще в дальнейшем. И наше советское отечество поможет
отсталым странам найти свой путь — путь, который будет вер­
ным, будет путем общечеловеческого развития, путем конечного
разрешения всех напряженнос тей и противоречий, нак о пленны х
историей в прошло м.
Вот в чем наша вера и наш идеал — идеал русской культуры.


Н.М .КАРАМЗИН (1766-1826)
Исполнилось 120 лет со дня смерти знаменитого русского исто­
рика и писателя. Имя Карамзина вызывает в памяти литератур­
ные споры многих поколений. “ Во т имя, —
говорит Белинск ий, —
за- которое было дано столько кровавых битв, произошло столько
кровавых схваток, переломлено столько копий!” Существуют ве­
ликие писатели, чьи произведения сохраняют свою объективную
ценность даже вопреки тенденции автора. Карамзин не принадле­
жит к их ч ислу. Е г о литературная и научная репутация испы та ла
мно ж е ство превращений в зависимости от того , как оценивалась
его тенденция. Однако именем Карамзина назван целый период
истории русской литературы. Художественны е произведения К а ­
рамзина давно забыты, но его воззрения долго волновали сердца
противоположными чувствами. Э т о придает фигуре Карамзина
своеобразное величие. Карамзинский период русской литературы
непосредственно предшествовал расцвету пушкинской поры. П уш к и н
и Карамзин — эти имена звучат неравно для*русского уха, но в
исторической смене эпох они следуют одно за другим.
Конец X V III и начало следующего столетия являются переход­
ным временем от “ просветительной эпохи” к более глубокой идей­
ной формации, которая в России выдвинула Пушкина и плеяду
реалистических писателей X IX века. Как на Западе, так и в Р о с­
сии на исходе эпохи Просвещения родилось горькое чувство про­
тиворечия между успехами внешней цивилизации и действитель­
ной жизнью народов, влечение к природе, разочарование в о твле­
ченной науке, любовь к поэзии прошлого. Во Франции это дви­
жение было, прямо или косвенно, связано с именем Руссо, в Гер­
мании — с именем Гердера и молодого Гете, в России — Карам­
зина.
Н . М . Карамзин родился в 1766 году в дворянской усадьбе
Симбирского уезда. Юношеские годы он провел в Москве, где
учился в университете и сблизился с либерально -масонским круж ­
ком Новикова. С мая 1789 по сентябрь 1790 года Карамзин путе­
шествует по Европе, являясь свидетелем первых событий фран­
цузской революции. О н присутствовал на заседании Националь­
ного собрания, слушал Мирабо, наблюдал уличные сцены. “ Фран­
цузская революция , —
писал Карамзин впоследствии (1797 г.) , —
принадлежит к числу событий, определяющих судьбы человече­
ства на долгий ряд веков. Начинается новая эпоха, я вижу это...
События следуют друг за другом, как волны в бурном море, а
думают, что революция кончена. Нет! Нет! Мы увидим еще пора­
зительные вещи; крайнее возбуждение умов предсказывает это ” .


Несмотря на отдельные замечания такого рода, Карамзин не
сочувствовал революции; достаточно прочесть его раннее произве­
дение “ Письма русского путешественника” . Чувство обществен­
ной дисгармонии вело будущего историка России не к идеалам
революционной демократии, а к философской резиньяции перед
неотвратимым ходом вещей. О т философии Руссо и просвещения
X V III века он возвращается к идеям Монтеня* своего любимого
автора. Недаром эпиграф ко второй части его альманаха “А глая ”
взят из “ Опытов” Монтеня: “Je veux que la mart me trouve plantant
mes choux, mais nonchallant d ’ elle et encore plus de mon jardsn i-
mparfait” * . Все, что Руссо говорил в своем “ Discours” * * о Спарте
и Риме, взято из Essais de Montaigne***, глава X X IV , dn Pedan-
tisme. “ Жан-Жак любил Монтеня”, —
замечает Карамзин в ста­
тье “ Н ечто о науках, искусствах и просвещении” .
Идеало м Карамзина остается просвещенная дворянская монар­
хия, и в этом его глубокое отличие от дворянских революционеров
XIX века в России.
“ Записка о древней и новой истории” 1811
года особенно ярко выставляет на вид консерватизм Карамзина,
обоснованный соображениями в духе Монтеня. Карамзин убежда­
ет Александра I отказаться от “любви к государственным преоб­
разования м” , благотворность которых остается сомнительной. Н уж н о
ли доказывать, что аргументы Карамзина против освобождения
крестьян сделали имя этого человека одиозным в истории передо­
вой общественной мысли России? Н о чтобы правильно оценить
позицию знаменитого историка, нужно принять во внимание лице­
мерно -прожектерский характер реформ Александра I и то обстоя­
тельство, что при всем своем консерватизме “ Записка” Карамзина
не могла быть напечатана в России много десятков лет (впервые
опубликована полностью на русском языке в 1870 г.) . ^Карамзин
так же мало может быть отнесен к числу обскурантов, как его
любимый французский автор, у которого найдется немало острых
замечаний по адресу преобразователей и новаторов его собствен­
ного времени. Вот почему в кругу друзей Карамзина мы находим
некоторых декабристов и лучших русских писателей, а его врагами
были действительно реакционеры александровского царствования
во главе с Фотием, Руничем, Магницким и Аракчеевым.
Слабы е стороны мировоззрения Карамзина яснее всего вы сту­
пают в художественных произведениях, которые интересуют в на­
стоящее время только историков и любителей старины. Впрочем,
*
Я хочу, чтобы смерть застала меня в саду, сажающим капусту, но делающим это
беспечно, еще более беспечно, чем мое отношение к неухоженному саду (фра нц .).
**
“Речи” (франц.).
•л** “Опытов” Монтеня, глава X X I V “О педантизме” (франц.).


г
его “ Бедная Лиза” сыграла в России роль гетевского “Вертера” .
11овести Карамзина — память о той эпохе, когда общественные
противоречия являлись писателю в дымке сентиментальной гуман­
ности. Гораздо большее значение имеет деятельность Карамзина
для развития русского литературного языка. Отзыв В. Г . Белин­
ского: “ Карамзин имел огромное влияние на русскую литературу.
Он преобразовал русский язык, совлекши его с ходуль латинской
конструкции и тяжелой славянщины и приблизив к живой, есте­
ственной разговорной русской речи” . Здес ь проявилась сильная
сторона исторической позиции Карамзина — доступная ему, хотя
и неясная еще идея народности, отвращение к педантству и ме­
щанской напыщенности, взгляд на “ порядочного человека” как
меру всех вещей в делах общественного вкуса. Реформа Карамзи­
на связана с французской традицией и возвещает расцвет дворян­
ской культуры в России после трудолюбивых поисков X V III века
с его барочной риторикой и тяжеловесной ученостью.
Деятельность Карамзина как литератора и журналиста являет­
ся важным этапом истории просвещения в России. В 1791—1792
гг. он издавал “ Московский журнал” , в 1793” 1794 годах — аль­
манах “Аглая” . С 1802 года начал выходить его “Вестник Евро­
пы”
—
первый в России литературно-художественный журнал
современного типа. Здесь были помещены известные произведе­
ния Карамзина “ Марфа Посадница” , “Исторические воспомина­
ния и замечания по пути к Троице” , “О случаях и характерах в
Российской истории, которые могут служить предметом художе­
ства” и др. В политическом отделе журнала помечали статьи и
очерки о важнейших событиях в жизни Европы. Без литератур­
ных завоеваний Карамзине кого периода бы ло бы невозможно твор­
чество Пушкина, подъем русской литературы X I X века.
Н о главнейшей заслугой Карамзина, которая дает ему право на
бессмертие, является создание “ Истории государства Российско­
го” . Это труд всей жизни историка, произведение редкой добросо­
вестности, которая делает Карамзина, гю выражению Пушкина,
“ последним русским летописцем” . С точки зрения последующей
науки, в этом сочинении есть немало устаревших взглядов. Н о в
известном отношении “ История” Карамзина не превзойдена до
сих пор. В ней не следует искать приложения определенных соци­
ологических доктрин, специальных исследований в области эконо­
мической жизни и юридических институтов и т. п. Отдельные за­
мечания Карамзина, касающиеся этих предметов, очень метки, но
в целом социальная история русского народа — дело ученых б о­
лее позднего времени. Зато в “ Истории государства Российского”
есть удивительная цельность перспективы, ведущая читателя впе­
ред от эпохи к эпохе сквозь ряд объективных картин исторической
жизни. Эта особенность не является только достоинством излож е­


ния, хотя Карамзин сознательно стремился достигнуть шекспиров­
ского драматизма в применении к русской истории, —
точка зре­
ния, которая показывает, что знаменитый историк стоял на уровне
передовых писателей Западной Европы. Дух Монтеня и Тацита в
соединении с инстинктивной народной справедливостью и о бъ ек­
тивной по эзией древней русской летописи — вот истинная основа
исто рической живописи Карамзина , которая произвела сто ль сильное
впечатление на Пушкина, что он положил оценки “Истории госу­
дарства Российского” в основу своей трагедии “ Борис Годунов” .
Во всей мировой литературе мало найдется исторических авторов,
равных “ последнему русскому летописцу” в умении всесторонне
обрисовать историческую ситуацию, очертить человеческие харак­
теры, распределить симпатии и антипатии читателя в соответствии
с общей перспективой исторического хода вещей.
Удивительно, с какой прозорливостью Карамзин еще в раннюю
пору наметил задачу всей своей жизни. О н пишет в 1790 г. в
письме из Парижа: “Больно, но нужно сознаться, что у нас до
сего времени нет хорошей российской истории, т. е. писанной с
фи/ософскИхМ умом, с критикой, с благородным красноречием. 1 ацит,
Юм, Робертсон, Гиббон — вот образцы. Говорят, что наша исто­
рия сама по себе менее других занимательна: не думаю; нужен
только ум и талант. У нас был свой Карл Великий — Владимир,
свой Людовик X I — царь Иоанн, свой Кромвель — Годунов, и
еще такой государь, которому нигде не было подобных: П етр Ве­
ликий. Время их правления составляет важнейшие эпохи в нашей
истории и даже в истории человечества; его-то надобно предста­
вить в живописи, а прочее можно обрисовать, но так, как делали
свои рисунки Рафаэль или Микеланджело” .
Исполнение этой задачи заняло двадцать три года. Карамзин
умер, не успев закончить X II том своего сочинения (в 1826 г.) . В
этом огромном труде много раз сказываются недостатки его фило­
софии истории, историческа я ограниченност ь знаменито го ис тор и­
ка. Сюда относятся прежде всего риторические наставления о б е ­
зусловной пользе монархии, которые, по верному замечанию П уш ­
кина, опровергаются самим изложением, далее, известный м елод­
раматизм и сентиментальность в характеристике исторических лиц
—
черта, указанная Белинским. Наконец, последнее по счету, но
не последнее по значению — почти исключительное внимание к
политической истории, развитию московского самодержавия. Ч е ­
рез все тома “ Истории государства Российского” проходит мысль,
изложенная Карамзиным в “ Записке о древней и новой истории” :
“ Самодержавие основало и воскресило Россию” , “ Россия основа­
лась победами и единоначалием, гибла от разновластия, а спаса­
лась мудрым самодержавием” . О б разцом государственной мудро­
сти является для Карамзина царь Иван III; в “ Истории государ-


ства Российского” он играет такую же роль, как Генрих V в
хрониках Ш експира.
Эта апология монархии вызвала большое недовольство среди
революционно настроенной дворянской молодежи александровско­
го времени. Пушкин откликнулся на появление первых томов ис­
торического произведения Кар ам зина известной эпиграммой:
В его истории изящность, простота
Доказывают нам без всякого пристрастъя
Необходим ость самовластья
И прелести кнут а.
Для современного читателя существует большой соблазн при­
соединиться к этому приговору передовых людей X I X века, уси­
ленному демократическими авторами эпохи Белинского и Ч ерны ­
шевского. Н о уже наступило время для более справедливой оцен­
ки Карамзина. Отбросив дидактическую тенденцию историка, мы
должны будем признать, что во многом он более прав, чем его
младшие современники, дворянские республиканцы начала X I X
иска.
В борьбе мятежных бояр и вольных городов, как Новгород,
против московского единодержавия они усматривали начало рево­
люционного движения на Рус и и с пафосом воспевали фантасти­
ческих Вадимов, защитников свободы и борцов против тирании.
I 1одобная историческая, философия известна в Западной Европе;
сошлемся на “Франко-Галлию " Отмана и другие сочинения мо-
пархомахов. П о самой природе своего движения дворянские рес­
публиканцы не делали ясного различия между защитой феодаль­
ных вольностей и политическими требованиями национальной де­
мократии. Э то не мешало декабристам быть родоначальниками
\>еспубликанской традиции в России. Н о в историческом взгляде
па прошлое своей страны они являлись скорее поэтами, чем мыс­
лителями. Консервативный реализм Карамзина менее симпатичен,
но он ближе к истине.
Аристократия и средневековая буржуазия городов не играли в
России такой исторической роли, как на Западе. Центр ализую -
1цее, прогрессивное значение монархии бы ло особенно велико, и
‘ московское единоначалие” явилось могучим рычагом для сплоче­
ния народов Восточной Европы в одно великое государственное
целое под знаком русской культуры. Другое дело, что этот про­
цесс, который, по верному замечанию Пушкина, избавил Р оссию
от могущественной “ аристокрации” западноевропейского типа, со ­
вершался при помощи деспотических методов. В этом смысле рус­
ские монархомахи были совершенно правы. Н о Карамзин не так
далек от их точки зрения, и во многих главах своей “Истории” он
является по крайней мере риторическим республиканцем. Его при­
знание необходимости монархии носит характер исторической ре-


зиньяции» а в субъек т ив но м см ысле симпатии историка находятся
нередко на стороне побежденной вольницы. Достаточно прочесть
описание жестокостей Иоанна Грозного и Бориса Годунова* чтобы
убедиться в этом. 1 ипы шекспировских монархов имели гораздо
большее влияние на историческую живопись Карамзина, чем это
принято думать. В его портретах Иоанна Грозного вместе с черта­
ми великого государственного человека мы узнаем традиционные
черты тирана, каким его изобр аж ала дворянская литература всех
народов.
“ Управлюсь мало помалу с царем Иваном,
—
пишет в
одном письме Карамзин,
—
Казань уже взята, Астрахань наша,
Густав Ваза побит, и орден меченосцев издыхает; но еще остается
много дела и тяжелого: надобно говорить о злодействах почти
неслыханных. Калигула и Нерон были младенцы в сравнении с
Ива ном ” . Свой идеал неподкупной исторической справедливости
Карамзин, старался осуществлять с такой последовательностью,
что; по мнению Белинского, он местами бросается из одной край­
ности в другую и, стремясь уравновесить черты добра и зла в
своих портретах, форсирует светотень и впадает в мелодраму.
Пр изна ва я справедливост ь это го замечания, нужно иметь в виду,
что стремление охватить противоречия исторической эпохи во всей
их конкретной полноте является главным достоинством точки зре­
ния Карамзина, О но образует истинную основу художественного
обаяния его “Истории” . Н о эта объективность “последнего рус­
ского летописца” нередко превращается в недостаток — * морали­
зующий исторический квиетизм, сентиментальную философию по­
корности. Причина ясна: ограниченность дворянского кругозора
великого историка. Борьба между единовластием и разновластием
-
—
главная гема “ Истории” Карамзина, и дворянство представля­
ет собой в его глазах политическую основу нации. Народ в со б­
ственном смысле слова играет в “ Истории государства Российско­
го” роль хора греческой трагедии. В иных случаях это мятежная
чернь Ш експира, не более. Значение народных революций как
движущей силы истории Карамзин не понял, и это во многом
превращает историческое беспристрастие и широту “ последнего
летописца” в щепетильность аптекаря, который взвешивает за слу­
ги и преступления исторических лиц на весах от влече нной морали.
При всех недостатках “ История” Карамзина открыла новую
эпоху в изучении прошлого русского народа, Пушкин назвал К а ­
рамзина Колумбом древней России. Жуковский писал о нем: “ Э ту
историю можно назвать воскресителем прошедших веков бытия
нашего народа. П о сию пору они были для нас только мертвыми
мумиями, и все истории русского народа, доселе известные, можно
назвать только гробами, в которых мы видели лежащими эти бе­
зобразные мумии. Теперь все они оживятся, подымутся, получат
величественный, привлекательный образ. Счастливы дарования


теперь созревающие. О ни начнут свое поприще вооруженные с
головы до ног” .
Примечания в “ Истории” Карамзина до сих пор привлекают
внимание ученых . Е.го философия ис тории еще ож идает научного
исследования. Русский народ, прошедший суровую школу борьбы
с феодально-чиновничьим и буржуазным государством, умеет це­
нить историческое значение государственности. О н не забудет одно го
из своих замечательных деятелей — историографа “ Государства
Российского” .
1946 г.


«ГОРЕ ОТ УМА» ГРИБОЕДОВА
Часть первая
(Ответ на анкету “Методологического сборника ’
Института мировой литературы имени Горького)
Эта анкета была получена мною в 1967 году. Мне было инте­
ресно ответить на предложенные вопросы, но, помня прошлый
опыт и не доверяя данайцам, дары приносящим, я после некото­
рых колебаний решил все же оставить мои ответы на будущие
времена. Теперь, пожалуй, будет уместно опубликовать их. В текст
1967 г. внесены некоторые добавления.
—
Какова, по Вашему мнению, главная методологическая
проблема (или проблемы) современной науки о литературе?
Главная проблема всех гуманитарных наук, не исключая и той
науки, которую теперь называют литературоведением, состоит в
том, чтобы объяснить человеку смысл его собственной, историчес­
кой и личной жизни. Это задача самопознания и вытекающей
отсюда возможности контроля над самим собой. Чем больше раз­
вивается человеческое общество, тем острее становится проблема
Сократа в глобальном, как говорят, масштабе, теперь такие исти­
ны, кажется, уже не нужно доказывать.
И з решения этой проблемы, естественно, следует ответ на воп­
рос: что делать? Но даже в тех случаях, когда делать совершенно
нечего, когда события фатально идут в известном направлении,
как это бы ло, например, в эпоху Римской империи, понимание
того, что происходит с нами в жизни, ставит сознательного чело­
века выше немыслящей стихии. “ Все может надоесть, кроме пони­
мания” . Эти слова приписывают римскому поэту Вергилию.
Литературоведение объясняет человеку смысл его собственной
жизни путем исторического и систематического анализа художе­
ственных образов, в которых это объяснение уже заложено объек­
тивно, “динамически” , как говорил другой мыслитель древности.
Все остальное в литературной науке есть частная или вспомога­
тельная работа, очень полезная для понимания целого, или же это
пустая игра в у ченост ь , известная каждой науке.
Н о что такое смысл? Сам по себе факт не имеет никакого
смысла. Если разобщить жизненные факты, они превращаются в
бессмыслицу, абсурд. Т о , что имеет смысл и потому более дорого
человеку, который сам является выражением смысла природы, есть
факт, означающий не только себя, но и что-то другое. И чем
больше другого отражается в данном факте, тем больше в нем
смысла. Маленькое облачко на небе имело смысл для ямщика,


который вез Гринева в Белогорскую крепость: оно предвещало
буран, то есть близость события более широкого и важного.
Ко гд а материальная субстанция факта становится ничтож ной
по сравнению со всеобщей нагрузкой, которую он несет, перед
нами начало языка и мышления. Закат предвещает наступление
ночи, а ночь — это свертывание ж изне нны х сил зем ли, лишенной
солнца, ее опасных для человека разрушительных сил, которые
мстят ему за дневное вмешательство в естественный ритм приро­
ды. и вот закат из простого оптического явления становится носи­
телем разнообразных -— и грустных, и умиротворенных, и зло ве­
щих — оттенков всеобщего смысла, из которого в конце концов
возникает метафора поэзии, зрительный образ живописи. Ск ольк о
высокого смысла таит в себе это далекое гибкое дерево, написан­
ное тонкой кистью старого итальянского художника на фоне ве­
чернего неба! Все преходящее в мире есть только притча, сказал
Гете.
Само собой разумеется, что возможность присутствия более
широкого смысла в отдельном частном явлении не исчерпывает
сущность искусства. Дальнейший вопрос — каким образом о су ­
ществляется уравнение того и другого. Есть разница между про­
стым внешним знаком всеобщего содержания и более жизненным
подобием, определяющим своеобразие всей художественной сфе­
ры.
Мн е кажется, что главное в литературоведении есть простое
понимание см ысла литературных произведений, хот я это не так
просто и не каждому дано. Хорошо рассказать сюжет есть в сущ­
ности все, ибо то, что называется формой, представляет собой
более конкретное развитие сюжета в мельчайших деталях. Если,
как часто говорят, сюжет хорош, а форма никуда не годится, это
значит, по верному замечанию Белинского, что нельзя ложью д о­
казывать истину. Каждое слово, найденное писателем, есть малая
правда, подтверждающая большую, ибо правда лю бого масштаба
живет только в своем достоверном осуществлении, а не в обеща­
нии, абстракции, иначе —- велика Федора, да дура.
Поэтому, если отбросить притворство или самообман, которых
всегда бывает достаточно в ученых занятиях, цель всякого литера­
туроведения состоит в том, чтобы научиться читать литературные
произведения, понимая заложенный в них смысл действительной
жизни. Сегодня для достижения этой цели предлагаются различ­
ные методы. О ни представляют собой практические (не всегда,
впрочем, последовательные) приложения более широких философ­
ских учений. М арксизм меньше других теорий говорит о смысле
жизни, вследствие чего последователей этого учения нередко уп­
рекают в недостатке “ метафизического” понимания судьбы чело­
века и его вечных проблем в этом мире. Н о хотя наша философия


держится ближе к земле, я бы сказал, что в ней больше верных
начал для понимания действительного смысла человеческой ж из­
ни, чем в других современных учениях.
Мож но исследовать художественное произведение с точки зре­
ния эпилепсии или паранойи, которой страдал писатель, то есть
видеть в этом произведении род утонченной записи бреда, можно
изучать его с точки зрения количества и закономерного повторе­
ния тех или других формальных признаков — лексики писателя,
синтаксических элементов его литературной речи и т. д. М ож но,
следуя учению Ю нга, видеть в художественном произведении род
отдушины, карнавала подавленных жизненных сил. Мож но толко­
вать произведение искусства как символ известной ситуации, близкой
к последней границе человеческого существования. Во всем этом
найдутся те или иные кусочки правды. Н о такие методы изучения
лит ер атуры , как и м ногие другие, не перечисленные выше, имею т
общий недостаток: они стремятся поставить знак равенства между
невменяемым, стихийным, контингентным фактом и всеобщим со­
держанием, или жизненным смыслом, заложенным- во всяком ис­
тинно художественном произведении. И потому в конце концов
они не раскрывают этот смысл, а замыкают его в слепое бессмыс­
лие, в разобщенное, чисто фактическое бытие.
Существует большая разница между живым впечатлением ис­
тины, которое дает неискушенному читателю чтение подлинного
художественного произведения, и тем мертвым препаратом, кото­
рый получается в результате применения методов такого литера­
турного анализа. М ы здесь имеем дело не столько с развитием
науки, сколько с явлением общественной психологии, которая в
силу известного исторического закона предпочитает все мертвое,
техническое или иррациональное осмысленному, органическому и
живому. М о ж но иногда удивляться остроумию или прилежанию, с
которым проводятся подобные схемы, но в общем жалко потра­
ченного времени и человеческих сил. Истина далека от этого.
—
В чем заключаются, на Ваш взгляд, основные недостат­
ки современного литературоведения?
Я, собственно, уже ответил на этот вопрос. Основной недоста­
ток современного литературоведения, часто встречающийся в т а­
ких исследованиях, состоит, на мой взгляд, в том, что всеобщий
смысл художественного произведения так или иначе сводится к
более ограниченной духовной программе. П ринято дума ть, что такая
“ редукция” отвечает требованиям науки. Бы ло время, когда в ли ­
тературоведении господствовал столь характерный для буржуаз­
но го сознания второй по ло вины прошло го века позитивистск ий тон,
и наука, отталкиваясь от устаревшей, с ее точки зрения, класси­
ческой эстетики, с торжеством объясняла литературные памятники
их общественной средой, биографией писателя, влияниями других


литератур. В X X веке возобладало противоположное направле­
ние, отвергающее социальные и культурно-исторические коммен­
тарии к худож ественны м произведениям как нечто внешнее, не
исчерпывающее их имманентного бытия. П оявились, однако, дру­
гие формы редукции. Если отбросить все конкретно-исторические
черты времени как нечто несущественное, от художественного про­
изведения останется только неопределенный абрис, некая сущ­
ность, подлежащая внутреннему созерцанию, Wesenschau, общая
формула, символ, претендующий на вечность и допускающий про­
извольные истолкования, либо чисто формальный тип, имеющий
свойство повторяться в определенные эпохи, но сам по себе сто­
ящий вне истории и над ней,
Н е т никакой надобности пересказывать историю западного ли­
тературоведения, начиная с последователей Дильтея и феномено­
логии Гуссерля. Литературоведение (и в еще большей мере искус­
ствоведение) здесь следовало за философией. Отталкивание от
скучного историзма прежней науки, от “лансоновщины” , как пи­
шут теперь модные французские авторы, жажда вечности сказы­
ваются и в формализме последнего образца, стремящегося открыть
и истории литературы постоянные “ инварианты” . Здесь уже не
только литературная форма как мастерство выносился за скобки
истории, но и само содержание формализуется, превращаясь в
пепь более, или менее широко взятых интеллектуальных схем, у с ­
ловных мифообразных типов художественного сознания, не изо б ­
ражающих ничего , кроме самих себя .
Художественное произведение как миф — это идея, тесно свя­
занная с философским наследием Ницше. В двадцатых— тридца­
тых годах нашего века она имела плохую биографию, Я не хочу
сказать, чт о всякая м ыс ль , развивающаяся в это м на правлении,
есть фашизм (существует, например, теория литературы и лево-
буржуазного ницшеанства). Д е ло в том, что гонение на историю
есть односторонняя крайность, связанная с поисками ист инно го
смысла художественного произведения вместо бессмысленного на­
громождения исторических фактов,
—
тенденция сама по себе
законная.
В некоторых отношениях современное западное литературове­
дение делает громадную и заслуживающую самого большого ува­
жения работу, Я имею в виду прежде всего то, что немцы называ­
ют “ Stoff und Motivgeschichte” , французы —
“ гематологиейОт­
сюда в качестве более частной ветви этого направления переход к
\oposforschung — изучению по вторяющихся во всей мировой л и ­
тературе “общих мест” (в духе Эрнста Роберта Курциуса).
Эта сравнительно новая область литературоведения, быстро
I>азвивающаяся в наши дни, свидетельствует о том, что сама пр о ­
тивоположность исторически меняющегося содержания и вечных


законов формы, сто ль характерная для прежней буржуазной на­
уки, в настоящее время до очевидности устарела. Литература чер­
пает свое содержание из тех ситуаций действительной жизни, ко ­
торые сами настолько прегнантны, что подлежат определенным
формальны м закономерност ям , им еют свои тип, физиономию, стр ук­
туру. Современное западное литературоведение можно упрекнуть
лишь в том, что оно не понимает смысла собственных блужданий
вокруг этого центрального пункта и потому впадает в различные
эксцессы типа современной моды на структурализм»
Однако и то, что принято изучать как литературную форму,
рассматривается теперь обычно в духе раскрытия определенного
содержания —
“ ситуации” , “ситуационной темы” , если не “комп­
лекса” или “ архетипа” . В таких исследованиях бывает много про­
извольных фантазий, но есть и что-то возбуждающее мысль.
Оплакивать времена позитивистской социологии и сопровож­
давшей ее теории формальных ценностей я не стану. Против вли­
яния подобных идей в марксистской литературе лет сорок назад
было сказано много полезного, и сказанное в те времена не будет
забыто. Ч то же касается современного поворота западного литера­
туроведения к произвольным толкованиям литературных произве­
дений как всеобщей мифологии и другим подобным эффектам, то
критиковать это направление, разумее тся, с ледует , и следует прежде
всего потому, что этот знаменательный поворот не в силах преодо­
леть основной порок эпохи позитивизма, ныне столь осуждаемой.
В самом деле, допустим, что мы рассматриваем художественное
произведение как миф определенной ситуации, выраженный с о ­
знанием писателя, которого эта ситуация травмирует, создавая
условную идиому литературного языка.
Пусть это будет “комплекс Эдипа”, “комплекс Электры”, “бы­
тие” , изрекаемое автором (в духе Хайдеггера), пусть это будет
повторение вечного архетипа или инварианта, согласно столь же
определенной симметрии и другим абстрактным отношениям. Во
всех этих случа ях бессмыслица, заложенна я в позитивистском о бъ я с ­
нении литературы, когда бесконечный смысл художественного про­
изведения сводится к чему-то ограниченному и тесному, например
к данному литературному направлению или отталкиванию от него,
как у Брюнетьера, не убывает, а растет. И бо условный миф, ком­
плекс, инвариант, как бы ни был он вечен, есть только факт, не
заключающий в себе никакого смысла, ' свирепая имманенция” , по
выражению Ю . Ф . Самарина в споре его с Герценом. Здесь речь
идет о выходе из истории в царство вечности как небытия всеоб ­
щего смысла вещей: это так, и больше ничего!
Подобная вечность, конечно, совпадает с полным релятивиз­
мом. Бесконечно относительны, контингентны все эти замкнутые
миры, комплексы, типы , коммуникации и трансляции. Как бы мы


ни называли понятую таким образом единицу литературного выра­
жения (мифом, символом, шифром или знаком), характерной чер­
той ее является фактическая данность, бедная обоснованием, ли ­
шенная всеобщности или по крайней мере усеченная в этом отно­
шении до полного безразличия к истине, а следовательно, и к
смыслу всякой духовной жизни. Во времена Веймарской респуб­
лики в Германии была в ходу теория реакционного политика К ар­
ла Ш митта, так называемый децизионизм — от слова Dezision,
диктат, решение. Она ввела в обиход идею “ экзистенциальной
воли” , служащей якобы достаточным основанием всякого права.
При всем различии оттенков внутри антиисторического течения
наших дней оно является своего рода литературным децизиониз-
мом, ибо, говоря о вечности и системе, исключает ответственность
сознания перед истиной вне его.
Вы ищете “ инварианты” —
это хорошо. Н о разве ваши инва­
рианты сами не подчиняются закону родов и видов? По чем у бы не
подумать об инварианте всех инвариантов, то есть о том всеобщем
смысле, который озаряет малейшие topoi, общие места содержа­
ния, как и формальные закономерности литературных произведе­
ний? В этом смысле старая идеалистическая эстетика с ее идеями
была умнее. О на понимала, что если такого “ инварианта всех ин­
вариантов” не существует, то остается одно лишь темное р азобще­
ние фактов. Все распадается на голые, бессмысленные массы. Н о
идеалистическая эстетика устарела? Совершенно верно. Т е м более
необходимо заменить ее теорией, способной преодолеть напор бес­
смыслицы. И такая теория есть.
С моей точки зрения, большим преимуществом марксизма яв­
ляется то обстоятельство, что его материалистическая философия
дает нам самую лучшую возможность связать эпигенез литератур­
ных сюжетов и форм со всеобщим смыслом человеческой истории.
Разумеется, принадлежность к марксистской литературе не опре­
деляется ни должностью, ни местом жительства. И возрождение в
этой литературе других идей, принадлежащих другому кругу ре­
альности, не только возможно, но и достигает иногда таких масш­
табов, что отражается на судьбе марксизма и репутации его у
новых поколений. Так, например, влияние буржуазного позити­
визма сказалось даже у лучших представителей марксистской л и ­
тературы эпохи второго Интернационала. Сложившийся под этим
влиянием особый тип социологического литературного анализа, так
называемая вульгарная социология сохранила свое влияние и после
Октября. М ало того, в силу некоторого противоречия (историчес­
ки, впрочем, понятного) именно в первые десятилетия новой эры
она достигла самого большого расцвета, если можно назвать рас­
цветом такую вакханалию посредстве нност и. П о средстве нн ы м , впро­
чем, бы ло только само направление социологического доктринер­


ства, хотя среди людей, принадлежавших к этой формации, встре­
чались даже большие таланты, как В. Ф . Переверзев.
Основной прием такого марксизма — социологическая редук­
ция, поиски определенного общественного слоя или, как в те вре­
мена говорили, “ прослойки” , которая своей “ психоидеологией” могла
бы объяснить общий смысл и художественные особенности лите­
ратурного произведения. А так как “ прослойки” , которую можно
подставить в уравнение, где по другую сторону знака равенства
стоят такие художественные произведения, как “Д он Кихот” или
“ Евгений О негин” , найти нельзя, то подобный социологический
анализ превратил все классическое наследство в собрание каких-то
забытых вздоров — музей взаимной свары различных обществен­
ных групп, тем более мелких, чем более точным стремился быть
исследователь, которому все не давала покоя многосторонность и
полнота художественного произведения (заменяемая ныне терми­
ном “ полисемия” ) . Над дикостями вульгарной социологии много
смеялись, но суть этой ошибки, если можно назвать ошибкой та
кое социальное поветрие, плохо понята до сих пор.
Возьмем в качестве примера одно из великих произведений
русской литературы —
“ Горе от ума” . Во втором томе “Литера­
турной энциклопедии” , вышедшей в 1930 году, Грибоедову посвя­
щена дельная статья (Д . Д . Благого), в которой, однако, достоин­
ства не имеют никакого отношения к марксизму, хотя претензия
на литературный анализ с точки зрения борьбы классов есть. М ы
узнаем из этой статьи, что Грибоедов принадлежал к родовитому,
но оскудевшему дворянству и что “основная тема “ Горя от ума”
—
судьба социального неудачника-дворянина во враждебном ок ­
ружении своего же собственного класса. Разумеется, критика фа-
мусовской Москвы в комедии Грибоедова оценивается очень вы­
соко, но, по свидетельству энциклопедии 1930 года, сатирическое
острие его комедии направлено не против всего дворянства как
класса, а “ против отдельных социально враждебных или далеких
ему дворянских слоев” , а именно придворной знати, бюрократии
и, наконец, провинциального мелкопоместного дворянства в лице
молчалиных. Герой комедии Чацкий явно стоит на реакционных
стародворянских позициях, проповедуя возврат к чуждой всякому
европеизму допетровской “святой старине” (том II, С. 761, 764).
П о прошествии времени, когда страсти, вызванные подобными
объяснениями литературных произведений, уже остыли, нужно
признать, что социологические наблюдения образца 1930 года с о ­
держат часть истины. В эпоху Грибоедова критика императорской
цивилизации часто принимала форму защиты благородной стари­
ны, своего рода тори» демократизма. Достаточно вспомнить П уш ­
кина с его “ шестисотлетним дворянством” . Ошибка старой “Л и т е ­
ратурной энциклопедии” заключалась в том, что глубокая обще­


ственная позиция таких свободных умов, как 11ушкин или Гриб о­
едов, была приведена к ее мнимой сущности — слепому выраже­
нию интересов определенной группы дворянства. Где же вместить
в эту тесную клетку все богатство содержания и формы таких
многогранных кристаллов человеческого духа, как “ Горе от ума"?
Уравнения не получается. А если провести его насильственно, то
есть поставить знак равенства между битвой за жизнь оскудевших
дворянских родов и всем историческим бытием русской нации, да
и всей мировой историей, отразившимся в комедии Грибоедова,
это можно сделать только за счет художественного смысла его
произведения.
Само собой разумеется, что такая редукция всеобщего и о с­
мысленного к чисто фактическому, ограниченному условиями мес­
та и времени, не делает чести марксизму. Однако, по чести и
совести говоря, он и не может нести ответственность за нее.. Н о
если все это ныне обветшало, в чем состоит особый вклад марк­
сизма, способный двинуть вперед литературоведение? И ли об этом
лучше молчать?
I {осмотрим, что достигнуто в истолковании комедии Грибоедо­
ва за несколько десятилетий, прошедших со времени низвержения
вульгарной социологии. Во втором томе новой “Краткой литера­
турной энциклопедии” , вышедшей уже в 1964 году, нет никакой
претензии на социологический анализ, кроме самой общей проти­
воположности добра и зла, передового и реакционного. Вот наибо­
лее выразительное место статьи (О . И . Поповой): “Драматурги­
ческий конфликт комедии определяется столкновением двух лаге­
рей русской общественности: реакционного дворянства и предста­
вителей передового течения в русской жизни — Чацкого, за кото­
рым пока еще неотчетливо видятся его единомышленники (князь
Федор и др.) . Это столкновение выражено как трагическая борь­
ба одинокого борца со сплоченным, еще торжествующим миром
Фамусовых, скалозубов, молчалиных... больнолюбивый ум Чацко­
го определяет его протест против существующего режима, но он
же образует pi “ горе" главного героя комедии Грибоедова. Ко нф ­
ликт мыслящего человека -гражданине; с косностью общественного
механизма характерен для художественного мышления идеологов
Просвещения, как западноевропейского, так и русского, в том
числе для декабристской идеологии. С этой коллизией связан жанр
‘Т ор я от ума” как комедии, носящей гражданский характер” (с.
369-370).
Нельзя не отдать должное новому изданию “ Краткой литера­
турной энциклопедии” . В нем нет тех сомнительных построений,
которые затемняли подлинный смысл комедии Грибоедова во вре­
мена увлечения “ классовым анализом” , но это пока еще только
достоинство отрицательное. Чт о касается положительной идеи ста-


тьи, ее рабочего механизма, то перед нами старая схема в более;
жидком виде. Реакционному лагерю Фамусовых, скалозубов, репе-
тиловых противостоит передовой человек неопределенной соци­
альной окраски. В идеологическом отношении он просветитель,:
похожий на французских просветителей, в национальном отноше­
нии — патриот. У него есть, по-видимому, единомышленники —<
князь Ф едор , может быть, декабристы. В комедии превосходна
обрисованы нравы фамусовской Москвы, язык Грибоедова при­
ближается к живой народной речи. Все это совершенно верной
единожды один — один, но все это бы ло гораздо лучше сказано
задолго до марксистского литературоведения Белинским, Герце­
ном, Огаревым, публицистами “Современника” , Писаревым, Ап.|
Григорьевым и особенно Гончаровым. М ы ничего не прибавили к
этой схеме, а скорее убавили насыщенность ее содержанием мы с­
ли до самой скромной нормы.
i
И если наш энциклопедический экстракт есть “модель” , приня­
тая в настоящее время, то, говоря откровенно, марксизм весь ушел
здесь в такой облегченный намек на общественную борьбу, что его
не хватило бы даже для истории литературы в духе Тэна. Оста^
лось среднее арифметическое из “ передовых идей” —
абстрактная
мерка демократии, гуманизма и прочих ценностей плюс мастер с­
кое изображение действительности и благородное преображение
или отрицание ее во имя прогрессивной утопии будущего. Вот
мера, принимаемая и применяемая к лю бому хорошему писателю,
но неспособная служить ни литературной науке, то есть раскры­
тию конкретного смысла художественных произведений, ни даже
какой-нибудь занятной мифологии на эти темы. Вы спрашиваете;
в чем недостатки современного литературоведения? Мн е кажется,
что главный недостаток его — это недостаток марксизма как дей­
ствующего, а не как всуе поминаемого метода литературного ана­
лиза. Задача, разумеется, не из легких, она трудна, и перед этой
т рудност ью оста новилось наше литературоведение, когда единст вен­
ный серьезный опыт анализа истории литературы в духе М ар кса и
Ленина б ы л затоптан стадом сикофантов на исходе тридцатых
годов.
Повторяя школьные истины, мы, собственно, недалеко ушли от
социологического метода двадцатых и первой половины тридцатые
годов. Если весь смысл комедии “ Горе от ума” состоит в разобла­
чении Фамусова и Скалозуба, то уже в наши дни произведение
Грибоедова имеет скорее исторический, чем актуальный интерес.
Да, Фамусовы и скалозубы могут еще являться перед нами в дру­
гом виде. Очень хорошо или, вернее, очень плохо. Н о не значит
ли это все же, что внутренний смысл и художественная ценность
великого произведения Грибоедова находятся в обратном отноше­
нии к развитию социалистической демократии и всего прогрессив­


ного человечества? Вместе с устранением классового общества и
его пережитков “ Горе от ума” будет забыто.
Нечто подобное, увы, говорил сам А . В . Луначарский, связан­
ный еще по рукам и ногам уроками старой богдановской школы,
владевшей, так сказать, полем боя в форме популярного “ классо­
вого а на лиза” д вадцатых годов. Е г о замеча тельная во всех прочих
отношениях юбилейная речь о Грибоедове 1929 года содержит
следующее место: “ Октябрьская революция нанесла такой раз-
громляющий удар старому миру, что от него полетели во все сто­
роны черепки. Н и одна революция, когда-либо происходившая на
свете, не может хотя бы отдаленно сравняться по радикализму, по
своему разрушению и пожару, который был зажжен на земле, с
Октябрьской революцией. Этот пожар еще горит, и при свете его
мы начинаем строить новое величественное здание, но вый град, о
котором человечество стенало столько времени. О н постепенно
начинает сейчас возвышаться . Н о посмотриш ь круго м и видишь,
как из разных нор и щелей выползают знакомые гады” . И далее
Луначарский с грустью признает, что нет такого магического кру­
га, который помешал бы этим гадам пролезть между каменными
глыбами вновь строящегося социалистического града. “ Влезая во
все отверстия, они всюду сеют тонкую пыль, заразу. М ы ее вды­
хаем в себя, и в нас самих заводится иногда омерзительная па­
кость” .
Вот почему возможен еще и Фамусов, возможен и Скалозуб,
возможны и “ более мелкие гномы и демонята” , откуда вывод:
“ Грибоедов еще жив. Н о радостен будет тот час, когда Грибое­
дов-старик уже не сможет работать вместе с нами, потому что эта
работа будет уже кончена” . Н не только Грибоедов. Аристофан
писал “ агитк и” д ля афинской публики.
“ Н о Аристофан живет и
еще, вероятно, долго проживет, хотя от души желаю всем Ари ст о ­
фанам и Грибоедовым наконец умереть. Я от души желаю, чтобы
эти великие тени, которые до сих пор жаждут живой крови и ею
питаются, в один прекрасный день сказали: “ Ны не отпущаеши” ,
улеглись бы в заранее заготовленные золотые гробницы и после
этого использовались бы нашим поколением только в историчес­
ком разрезе” .
Нуж но понять, разумеется, исторические условия, в которых
это было сказано. Н о теперь уже этих обстоятельств нет, и приве­
денное рассуждение может служить только доказательством от
противного. Сердце не верит тому, что когда-нибудь Т ор е от ума”
будет сложено в золотую гробницу для чисто исторического вос­
поминания. А между тем оно верит в то, что даже воспоминания о
Фамусовых, скалозубах и молчалиных исчезнут навсегда, и память
о них сохранится только в учебниках истории.


Если создание искусства — простая функция условий места и
времени, то в принципе дни его сочтены, и оно только ждет своей
очереди на пороге музея древности. То, что Луначарский сказал о
сатире и сатирической комедии, говорилось и о трагедии, говорили
о Гамлете, Дон-Кихоте и прочих “вековых образах” . Вековых по­
тому, что по прошествии положенного числа веков они должны
отмереть , как выражение классо вой психологии или во площение
передовых идей своего времени. В таком случае, однако, маркси­
стский анализ бесплоден именно там, где он должен доказать свою
необходимость, то есть при переходе от внешних обстоятельств к
художественному смыслу и непреходящей ценности произведения.
Никакие хитрости не могут нас избавить от конфронтации (как
принято теперь говорить) с проблемой единого эстетического поля,
нерастворимого в потоке времени, как невозможно отказаться от
понятия единого логического поля или единства разума при всех
его своеобразных оттенках и поворотах в ходе истории. И пока
марксистский анализ будет держаться не ядра, а скорлупы, нет
ничего удивительного в том, что литературоведение, рассматрива­
ющее художественное произведение как вневременной миф чело­
веческого существования, найдет еще что сказа ть в с вою по л ь зу,
да и самой марксистской науке придется стыдливо заимствовать
приемы из других идеологических систем, более обращенных к
вечному “синхроническому” и “ аксиологическому” бытию. Надо
полагать, что такая эклектика едва ли поднимет репутацию марк­
сизма, а между тем только в этом мировоззрении заложены буду­
щие успехи литературной науки. Вот несколько размышлений на
эту тему.
Что б ы понять художественное произведение, писал Белинский
в пору своего увлечения философией Гегеля, нужно понять его
идею. И з этой идеи развивается целое во всех его конкретных
проявлениях и формальных особенностях. Однако под именем идеи
Белинский имел в виду не субъективный замысел художника, а
скорее объективную сферу действительности, определенный круг
ее развития, достигший неко торой автоно мии, замкнутости в себе,
относительно законченный. Это объективное содержание дает себя
знать в произведении подлинного художника, даже независимо от
его желания и часто вопреки его намерению. Конечно, понятие
действительности носило еще у Белинского идеалистический ха­
рактер, но, отрекаясь от этого идеализма на более высокой ступе­
ни своего развития, он вовсе не отказался от дальнейших усилий с
целью понять художественное произведение как перевод на язык
человеческого сознания той или другой богатой содержанием исто­
рической ступени. Н е без влияния Фейербаха он заменил понятие
идеи художественного произведения термином “ патос” , говоря, на­
пример, что в “Сцене из Фауста” Пушкина патос совсем не тот,


что в “Фаусте” Гете, Под именем патоса Белинский имел в виду
нечто реальное, некую сильно действующую на чувственную орга­
низацию художника объективную силу, вдохновляющую его.
На пороге шестидесятых годов прошлого века эта мысль полу­
чила дальнейшее развитие в теории действительности как содер­
жания искусства у Чернышевского и Добролюбова. Действитель­
ность, по словам Добролюбова, имеет свой “ натуральный смысл” .
И когда натуральный смысл ее сказывается в создании художни­
ка, это гораздо дороже, чем любы е попытки иллюстрировать про­
извольно выбранный замысел какими-нибудь наглядными сред­
ствами. Истинное произведение искусства есть редкий слиток дра­
гоценного металла, родившийся с такой же закономерностью, как
возникают подобные чудеса в природе. Д ля этого, разумеется,
необходимо участие могучей индивидуальности, которой открыва­
ется действительное содержание жизни. Писателя, способного
выразить “ натуральный смы сл” действительности, Чернышевский
и Д обролюбов считали своим союзником в борьбе за народный
идеал революционной демократии.
И наконец, всякий человек, внимательно читавший “ Капитал”
и “ Восемнадцатое брюмера” Карла Маркса или статьи В. И , Л е ­
нина о Герцене и Толстом, знает, что для классиков марксизма
процесс отражения действительности в сознании людей есть нечто
большее, чем дело субъекта, индивидуального или коллективного,
его уменье, техническое мастерство. Д ействительность сама отра­
жается в наших чувствах и понятиях, она сказывается в них, д ос­
тигая известного уровня развития, способного овладеть сознанием
людей, раскрыться в нем, найти себе страстных выразителей, одер ­
жимых своим убеждением, своей миссией. Т о , что мы обыкновен­
но называем “ теорией отражения” , имеет глубокие корни в исто­
рии человеческой мысли.
На Западе эта теория часто подвергается критике, и мы, к
сожалению, видим, что наши бобчинские так же петушком, пе­
тушком бегут за этими дрожками, заимствуя у западного неомар­
ксизма его преувеличение субъективного момента и допуская о т ­
ражение действительности только в качестве материала для после­
дующей перестройки его в духе какого-нибудь социального мифа
или прогрессивной уто пии. Э т о т о ткровенный или внешне оправ
данный дипломатическими фразами поход против теории отраже ­
ния облегчается тем, что как противники, так и ненадежные дру­
зья понимают эту теорию в высшей степени плоско. Говоря кратко
и достаточно определенно, они понимают процесс отражения то ль ­
ко как достижение соответствия между картиной жизни и самой
жизнью, или на философском языке как adaequatio intellectus et rei.
Н о в таком понимании художественная правда есть продукт фор­
мальной деятельности субъекта, даже если речь идет о самом со-


держании его творчества. Э то содержание рождается в субъектив­
ном зеркале художника, которым он мастерски управляет, отра­
жая своих Фамусовых и скалозубов. Понизив всю постановку воп­
роса до этого школьного уровня, уже легко доказать, что аллего­
рия зеркала неудовлетворительна или по крайней мере нуждается
в дополнении со стороны “субъективного видения” или преобразу­
ющей видимый мир “утопии” , вообще активного “угла зрения” . З а
все эти благие намерения художнику на экзамене следует пять, но
такая школьная или обывательская схема не имеет, разумеется,
ничего общего с диалектической теорией отражения.
Чтобы не удаляться слишком далеко в область философии,
возьмем общеизвестный и достаточно авторитетный для каждого
марксиста пример — статьи Ленина о Толстом. Чего не делает
Ленин? Толстой был гениальный писатель, превосходно изобра­
зивший русское общество своего времени, глубокий критик к лас­
совых отношений и, наконец, обломок старой дворянской фами­
лии. Н о Ленин далек от того, чтобы рассматривать художествен­
ную силу произведений То лс то го как его субъективное мастерство
и зеркало его личности, более или менее гладкое. О н не стремится
также показать, что это зеркало искривлено влиянием той обще­
ственной среды, в которой вырос Толстой. Совершенно ясно, что
этого Ленин не делает. Что же он делает? Он ищет то объектив­
ное всемирно-историческое содержание, которое само отразилось
в литературных произведениях Толстого и бросило луч света на
все человеческие отношения, изображенные им, которое стало та­
ким образом источником его художественной силы, не личной, а
исторической, объективной, как и слабости его, также не личной,
и потому не помешавшей ему стать гениальным писателем. Ведь
даже кривое зеркало не совершенно лож но отражает жизнь, если
эта жизнь сама несет в себе неизбежную кривизну.
Рассматривать историю литературы таким образом, как это
сделано Лениным в статьях о Толстом, значит придать более ис­
торический характер понятию “ натуральный см ы сл” действитель­
ности, которым пользовался Добролюбов. Это значит перевести
на язык материализма понятие идеи писателя, выдвинутое Б елин­
ским.
В былые времена мне не раз приходилось говорить — отража­
ется в художественном произведении то, что само имеет свойство
отражаемости. Ч т о же это за свойство? Для диалектической тео­
рии отражения роль зеркала начинается в самом объективном мире.
Истина не только мера соответствия нашей идеи предмету (veritas
cognitiva), она есть также прежде всего мера соответствия предме­
та самому себе, его идентичности (veritas objectiva). Ч то б ы узнать
что-нибудь, нужно определить, то ли это на самом деле, что нам
представляется, например, действительно ли завтра будет ясная


погода без осадков, настоящее ли это золото или только блестя­
щий сплав, равно ли истинное государство своим существенным
признакам или оно еще не достигло равенства себе? Толь к о то,
что определилось в развитии на своей собственной основе, что,
возвращаясь к себе, подтверждает свое бытие, только это объек­
тивное содержание обладает достаточной зеркальностью и может
сказаться, видеться, слышаться в образах искусства. Таким объек­
тивным содержанием творчества Т олсто го, его реальной идеей было
для Ленина столкновение буржуазной цивилизации с возмущен­
ным сознанием патриархального крестьянина, то есть громадного
большинства человечества. Ко гда такое содержание достигает о со ­
бой рельефности, оно создает тему, которая ищет себе субъектив­
ное выражение в наиболее чуткой духовной среде и в душе о т ­
дельной всемирно-исторической личности.
Н е всякое сочетание фактов реального мира одинаково б ла го ­
приятно для искусства и его особы х жанров, формальных систем.
Истинное сознание есть сознание истины, художественное и зо б­
ражение есть изображение “ натурального смысла” действительно­
сти, то есть чего-то способного сказать нам, и сказать именно в
определенной художественной форме, нечто важное, имеющее от ­
ношение к объективному смыслу жизни.
Наука говорит, что все в мире представляем собой некую ком­
бинацию случайностей, сложившуюся под действием необходимых
законов природы. Н о эта система взглядов не все объясняет нам в
этом мире, ну а искусству тем более в рамках “вселенной Бо льц­
мана” делать нечего. Падение Молчалина с лошади и обморок
Софьи обнаружили ее чувства к возлюбленному (прообраз извес­
тной сцены в “Анне Карениной” ). Это, конечно, случайность, но
такая случайность, которая должна была произойти согласно фа­
буле действия. И в мире действительном мы часто сталкиваемся с
такими случайностями, которые как бы нарочно задуманы автором
или режиссером нашей жизненной пьесы. Гете назвал их “ демони­
ческими” . М ы понимаем, что они вполне закономерны и в своем
роде даже более закономерны, чем другие, но здесь уже действует
не честная игра теории вероятности, а игра мечеными костями, а
pipes figees, как говорил Дидро.
“ Все в мире подтасовано” , —
сказал однажды аббат Галиани, —
формула, которая очень нрави­
лась Дидро и Герцену. Почему такие “ подтасованные миры” не­
случайных случайностей (посреди безразличного ко всему есте­
ственного отбора) возможны, нас здесь не может интересовать, но
они есть, и на них основана способность человеческого сознания
выделять определенные ситуации, обладающие для нас особой цен­
ностью, ибо в этих реальных положениях уже отражается всеоб­
щее содержание, “ натуральный см ысл” действительности.


Г ете бы л в восторге от стихотворений одной немецкой поэтессы
на сербские темы. О н изложил их содержание так ярко и вырази­
тельно, что при каждом слове перед читателем как бы возникало
стихотворение в целом, например: “ Скромность сербской девуш­
ки, которая никогда не поднимает своих красивых ресниц” , “Ж а ­
лоба на то, что перевернулись нравы, и юноша сватается к вдове,
а старик к девушке \ “И з -за болтливости проворонила любовь” .
Когда Эккерман сказал, что эти голые мотивы вызывают такие
живые представления, что они сами — поэзия, Гете ответил ему
полным согласием.
“ Н о из этого вы можете заключить, какую
огромную важность имеет тема, чего никто не понимает” . И далее:
“ О том, что подлинная сила стихотворения заложена в ситуации, в
содержании, - -
им и в голову не приходит” .
1акие говорящие ситуации можно назвать фабулами. П о эзия,
как и другие виды художественного творчества, возможна только
потому, что в действительной жизни есть не только стихийный
поток случайностей, направляемый действием законов физики и
социологии, но есть и фабульная сторона, подтасованные миры. В
широком смысле слова разнообразно сложившиеся фабулы жизни
содержат в себе и картины, и симфонии. В этом смысле литера­
турные теории, стремящиеся доказать, что художественное пр оиз­
ведение есть миф, а не ловкое изображение заурядной группы
фактов, по-своему правы. Беда в том, что они смешивают понятия.
Миф есть по преимуществу фабула, но не всякая фабула есть миф.
Миф есть фабула фантастическая или баснословная. Возможны,
однако, фабулы не фантастические и не баснословные и тем не
менее законченные в себе, “ подтасованные’* самой жизнью и обла­
дающие той лучистой энергией, которая освещает ее подлинный
смысл.
Согласно Аристотелю, фабула есть подражание действию, за ­
конченному и цельному. М ногоо бр азие фабульной основы диктует
то или иное развитие формы и ее центральных мотивов (много
прекрасного сказано об этом в переписке Гете и Ш иллера). И с ­
кусству принадлежит главная роль в создании как бы второго
мира, сопровождающего человечество на его историческом пути и
способного казаться даже чем-то более действительным, чем сама
жизнь, —
если исключить из нее высшие точки формального раз­
вития, ее собственн ые эпические циклы, ее драмы и ко медии.
Неловко делать поправки к Аристотелю, но, принимая во вни­
мание, что со времен его “ I 1оэтики” прошло более двух тысяч лет,
можно, кажется, дополнить аристотелевское определение, сказав,
что фабула есть воспроизведение действия, в котором отражается
определенный цикл исторической реальности, ее относительно за­
конченное мировое состояние. В основе каждой фабулы, излучаю­
щей поэзию, лежит сочетание фактов, превратившееся в некую


прегнантную всеобщую ситуацию, способную означать кроме себя
многое другое и быть, таким образом, эквивалентной формой дру­
гих, относительных и рассеянных фактов данного круга явлений,
подобно тому как деньги — это всеобщий товар, эквивалентный
всякому явлению товарного мира, причем собственная материаль­
ная потребительская ценность этого товара отступает на задний
план перед его всеобщим идеальным зна^егием.
Так, бытовые сцены в доме Фамусовы *. ^ами по себе незначи­
тельные, даже если прибавить к ним гневные тирады Чацкого
против “ реакционного дворянства” (и оскорбленную психологию
более родовитой аристократии), сложились в богатую содержани­
ем фабулу, они приняли форм- всеобщего эквивалента, способного
обмениваться в нашем сознании на множество других, требующих
себе слово положений. Гак, если взять другой пример, ворона и
лисица — носители более общего “ натурального смысла” жизнен­
ных отношений, а то, что действие перенесено в царство ж ивот­
ных, только подчеркивает разницу между случайной массой фак­
тов обыденной человеческой жизни, в которой этот смысл ощуща­
ется неясно, и эквивалентным ей миром всеобщих форм, тоже
реальных, но “ подтасованных'' самой жизнью-.
Любая связь фак­
тов, превратившаяся в фабулу, богатую смыслом, подтверждает
мысль Гете: “ Все преходящее есть только притча” .
Да, но фабула есть нечто, доступное всем, говорит нам наше
обывательское сознание,
—
главное же состоит в том, как она
обработана пером мастера. Э то не совсем так. Во-первых, история
колумбова яйца показывает, что общедоступные решения даются
не так просто. Во -вторых, что такое литературная форма, секрет
мастерства? Это , если позволите, микрофабула или множество та­
ких микрофабул разного уровня и значения.. В “I оре от ума” бо ­
гатство подчиненных моментов ipi этического содержания, име­
ющих свою формальную закс i
{ кость, бросается в глаза. К р о ­
ме общей фабулы, определял'iц*i 1 \авные мотивы пьесы, мы за­
мечаем в ней множество других, менее обширных. Как обрисова­
ны характеры фамусовского общества, как верны эти изображ е­
ния! Однак о характеры Г рибоедова также имеют законченные,
“ подтасованные” человеческие формы. Каждая группа гостей в
доме Фамусова — новая фабула.. Вот чета Горичей — бывший
гусар, обабившийся до состояния “ московского муж а” со своей
супругой, определяющей, чего ему хочется и что у него болит,
фамилия князей Тугоуховы х с их шестью московскими невестами,
графиня -бабушка, графиня -внучка, старуха Х л с : гова, А н то н А н ­
тонович Загорецкий — каждую фигуру можно прочесть как по ­
весть. А сам Ф амусов, его манера вести дела, попутно рассказан­
ная, его продуманная система покровительства родственникам, его
воспоминания о супружеской жизни, в которой 'е м у частенько д о ­


ставалась р оль обманутого мужа, его соображения насчет вдовы,
которая вот-вот должна родить, и паче всего его удовлетворение
собой как образцом и своей московской средой как центром ми­
роздания — все это вплоть до отдельного точно сказанного слова
есть множество мелких и мельчайших микрофабул, лепящих со
всех сторон его дородный монумент. Каждый мотив — не прочи­
танная до конца повесть, каждое слово — сокращенный рассказ.
И все это в рамках основной темы пьесы, ее макрофабулы, о
которой речь впереди. Р азумеется , наши ученые термины сами по
себе не имеют никакой важности и употребляются здесь не вполне
серьезно. М ож но было бы найти и другие слова.
Часть вторая
Встреча антиподов
Н о перейдем к тому, что мы в ученом стиле назвали макрофа­
булой комедии Грибоедова. В чем она состоит? Начнем с того, что
сказал о ней Гоголь. “ О бе комедии, —
писал он о “Недоросле” и
“Горе от ума”, —
ничуть не создания художественные и не при­
надлежат фантазии сочинителя. Нуж но бы ло много накопиться
сору и дрязги внутри земли нашей, чтобы явились они почти сами
собою, в виде какого-то грозного очищения. Вот почему по следам
их не появлялось ничего им подобного и, вероятно, долго не по­
явится” . Комедия Г рибоедова —
“ создание ничуть не художе­
ственное ? Как это понимать? Понимать это, очевидно, нужно
так, что в ней нет ничего сочиненного автором от себя. Гоголь
хочет сказать, что “ Горе от ума” есть голос самой общественной
ситуации, неожиданный и грозный, как гром, на который крестит­
ся мужик, по меткому слову И. А . Гончарова.
Лучшим подтверждением этого взгляда является то обстоятель­
ство, что первые сценические опыты Г рибоедова бы ли в общем
посредственными, и гениальный подъем его божественной коме­
дии целиком обязан своим успехом счастливо найденной идее —
фабуле. Э то было откровение, нашедшее себе уста пророка. “ Горе
от ума” выросло путем отрицания из легкой комедии, которой
развлекали русскую публику князь Ш аховской и его друзья, в
значительной мере переводной и подражательной, выросло по та­
кому же закону, как живопись эпохи Возрождения из цехового
ремесла или “ Человеческая комедия” Бальзака из коммерческого
романа .
Вернемся, однако, к Гоголю. Он пишет, что “ Горе от ума”
явилось почти само собою. Легк о заметить, что в этих словах
содержится уже весь Добролюбов с его “реальной критикой” . Для
русской общественной мысли прошлого века вообще не редкость
такое понимание жизни идей и образов, когда они рассматривают­


ся как самобытные и объективные порождения жизни общей. Н ам
могут сказать, что Добролюбов еще не знал диалектического ме­
тода, не знал его, конечно, и Гоголь, вот почему для них великие
художественные произведения “ ничуть не создания художествен­
ные и не принадлежат фантазии сочинителя” . Принято думать,
что мировоззрение Добролюбова было “созерцательным” , откуда
и непривычные для современного уха рассуждения о том, что в
подлинно художественном произведении сказывается сама дей­
ствительность как бы независимо от того, что хочет сказать ху­
дожник, другими словами, от его субъективной деятельности. Пус ть
так, пусть Добролюбов и его предшественники недостаточно оце­
нили субъективный момент в искусстве, хотя это еще требует про­
верки. Н о если даже согласиться с ходячим мнением, то от “ре­
альной критики” прошлого века, допускающей, что такие со зда­
ния, как “ Горе от ума” , возникли “почти сами собою” , нужно идти
вперед к более полному марксистскому развитию этого замеча­
тельно глубокого понимания искусства, а не назад к тем болтунам -
журналистам, которые экзаменовали писателя, как школьника, с
точки зрения его благих намерений и его субъективного мастер­
ства, необходимого для того, чтобы приодеть эти намерения в
приличный наряд условных знаков (которыми могут быть и карти­
ны -иллюстрации).
Примем поэтому в качестве исходного пункта взгляд Гоголя и
посмотрим, что, собственно говоря, открылось “ почти само собою
без всякого внешнего сочинительства в комедии Г рибоедова. М ного
накопилось сору и дрязги, пишет Гоголь, и вот должно было про­
изойти что-то похожее на грозное очищение. Каким же образом
оно произошло? На этот вопрос можно ответить словами Кю хель­
бекера: произошла встреча антиподов. М олодой человек с умом и
тонкой душевной организацией встречает на своем пути толпу по ­
шлых лиц, комических до гротеска, до насмешки над самим обра­
зом человеческим, как бы подвергнутых действию “ искривителя”
Альбрехта Дюрера. Таким “искривителем” является здесь общая
сила, удерживающая их на орбитах — различных, но геометричес­
ки сходных, —
сила рабства. Т о лп а глупцов извергает странного
пришельца из своей среды, сплачиваясь против него, но самое
тяжкое разочарование для этого “ новатора ’ состоит в том, что
любимое им прекрасное существо оказывается на стороне толпы
глупцов и даже в центре ее интриг.
С более широкой общественно-исторической точки зрения здесь
также совершается встреча антиподов. Сталкиваются две силы —
новое поколение дворянской интеллигенции с его сознанием лич­
ной независимос ти, патр иотизма, от вращения к рабству и вековой
азиатский порядок жизни, черпающий новые силы из петровского
европеизма. С одной стороны, старая барская Москва, еще сохра­


нившая пережитки вельможных и лакейских нравов екатерининс­
кого времени, с другой -— одинокий ум, человек вовсе чуждого ей,
даже революционного образа мысли, терзаемый окружающей г лу ­
постью, обывательскими интересами светского общества, его рас­
четливым эгоизмом. В общем первая глава истории освободитель­
ного движения в России, столкновение “ дней александровых пре­
красного начала” с “ дрянью александровского царствования” , на­
шедшее себе наиболее резкое выражение в событиях декабря 1825 г.
Эта встреча антиподов не могла кончиться хорошо, и комедия
Грибоедова несет в своем веселье мрачное предчувствие николаев­
ской реакции.
Правда, не раз писали об умеренности той программы, которая
на устах у главного героя пьесы — Чацкого: служи честно, не
пресмыкайся перед начальством, не унижай человеческого досто­
инства в людях, от тебя зависимых. Странным казалось слишком
серьезное возмущение Чацкого европейскими манерами и бритьем
бороды. Реакционный софист Василий Розанов писал, что самый
ум Чацкого имеет какой-то “ обстановочный'’ характер, а горе его,
как и горе самого автора, касается, собственно, только стиля м еб­
лировки: “рококо” , Louis X V I или Empire.
“ Все содержание к о­
медии вращается около фасонов; и даже отсюда, от этого предмета
критики, исходит фасонность самой критики, ее резкие углы, тон­
кие и изящные словесные завитки, которые собственно и произве­
ли великую общую ее запоминаемость, как и составили условия ее
счастливой победы,,/1 К стыду человеческому, нужно признать,
что такие или подобные упреки слышались и с противоположной
стороны, а кабинетный радикализм ученых, возбужденный плохо
понятым учением с борьбе классов, решительно осудил Чацкого за
его барскую психологию и способность возмущаться только край­
ними злоупотреблснччми крепостного права.
Комедия не тр^*;тат:г не докладная записка об освобождении
крестьян -—• с землей или без земли поэтому заключить из нес,
каковы были взгляды I рибоедова на л. >г предмет» нельзя. Н о
возмущение крепостны м правом у него не м ен ее искреннее, чем у
Герцена в иСороке -воровке *" или у Лескова в " I упейном худож­
нике’' , которые тоже описывали только злоупотребления рабовла­
дельцев. Д ел о в том, что такие права, как крепостное, сами по
себе мало отличаю т» от злоупотребления ими. И Грибоедов это
понимал не менее tov* ьк великих русских писателей прошлого
столетия. Как глубс по tro трогало положение крепостных людей,
показывает план драмы, посвященной событиям 1812 года, кото­
рую он не успел или по какой-то причине не мог написать. В
центре ее должна была стоять героическая фигура одного из уча­
стников “ всеобщего ополчения без дворян” . Потрясенное государ­
ственным бедствием, правящее сословие вынуждено обратиться за


помощью к народу, но как только веда миновала, оно берется за
прежние мерзости. В полном расцвете своих сил герой грибоедов-
ской драмы, которому место на авансцене истории, долж ен вер­
нуться в положение крепостного слуги. О н приходит в отчаяние и
кончает самоубийством.
Да, бы л нам черный год, не послужило впрок, говорит Чацкий
в одном из вариантов первой редакции ‘Т ор я от ума \
Все это хорошо известно и не раз излагалось. Н о дело даже не
в этом. Нуж но признать, конечно, возмущение Чацкого вызвано
главным образом ничтожеством нравственной жизни его собствен­
ного сословия, то есть отрицательным влиянием крепостного права
на все русское общество снизу доверху. Предметом его особенной
ненависти являет'ся “ добровольное рабство” господ, как назвал эту
мрачную силу вXVI веке Ла Бозеи.
Поколение революционно настроенной дворянской интеллиген­
ции внесло в историю русского освободителыюго движения враж­
дебную всякому рабству республиканскую традицию, которая, по
словам Ленина, была забыта более демократическим движением
народничества. Отвращение к низкопоклонству перед властью,
вышестоящими, сознание собственного достоинства, идея равен­
ства достойных, неотделимая от чувства чести и свободная от л а ­
кейской зависли, —
эти прекрасные черты дворянской культуры в
отличие от феодальной спеси и бюрократического хамства чинов­
ников известны еще со времен гражданских войн эпохи В о зр о ж ­
дения.
Правда, политические и моральные требования дворянской куль­
туры бы ли во многом благородной фантазией — они превраща­
ли с ь в ды м при сто лкновении с неравенством, им ущественны м и
сословным. Н о если представить себе общество, в котором все
заметные социальные различия стерты, то для такого общества
требования “ служи честно” , “ не унижай самого себя ради карье­
ры” , “не пользуйся своим положением, чтобы унизить другого” ,
“ дорожи своей честью во всяком д еле” и многие другие скромные
правила, более элементарные, чем права человека и гражданина,
провозглашенные двумя — американской и французской —- р ев о­
люциями X V III века на Западе, могут иметь громадное обще­
ственное значение. П о э т о м у претензии кабинетного радикализма
по отношению к программе Чацкого не основательны.
В его программу входило и возмущение рабством культурным,
то есть подражанием, особенно подражанием чужеземному обр аз­
цу. Это отнюдь не самое главное зло имеет символическое значе­
ние и часто служит в истории эмблемой несправедливого миропо­
рядка. М ы уже говорили о том, что Чацкий придавал большое
значение бритью бороды и покрою одежды, за что его впослед­
ствии корили и слева и справа. Вообще говоря, это вопросы со ­


всем незначительные по сравнению, например, с угнетением крес­
тьян, но кто же не знает, что эти незначительные вопросы сыграли
в русской истории не меньшую роль, чем вопрос о причастии для
мирян у чехов и немцев? В своих выписках из знаменитого сочи­
нения Голикова о жизни Петра Грибоедов приводит следующие
слова преобразователя России: “ Большие бороды ныне не в аван­
таже обретаются” . И в тех же выписках мы читаем: “ Введение
рабства через подушную подать, через запрещение переходить
крестьянам” . В течение всего прошлого века молодая Россия д е­
монстрировала свою оппозицию бритым подбородкам официаль­
ных слуг империи посредством ношения бороды. Кстати говоря, и
герой-партизан ненаписанной драмы Грибоедова покончил само­
убийством после того, как барин приказал ему сбрить бороду.
Воспоминание о “ Горе от ума” рисует нам прежде всего смеш­
ные до ужаса хари Фамусова и Скалозуба, гладенького, обтекае­
мого Молчалина, предшественника Ноздрева — Загорецкого, “ ста-
руху-дрянь” (по выражению Гоголя) Хлестову, либерального ду­
рака Репетилова — словом, весь пошлый цвет московского обще­
ства. И скусство Грибоедова воспринимается прежде всего как
бытовая живопись и Ювеналова обличающая сатира, настолько
сильная, что она заслоняет другое содержание комедии, более г лу ­
бокое. М ежду тем “ Горе от ума” есть произведение художника-
мыслителя, затрагивающего самые сложные противоречия духа
времени, а через него и нечто большее.
Есть много фактов, свидетельствующих о том, что Грибоедов
был одним из самых образованных людей начала прошлого века.
Идеи французского Просвещения были ему знакомы еще со вре­
мен Московского университета, в котором он провел свои отрочес­
кие годы, а более зрелое развитие совпало с веянием глубокой
драматической мысли Гете и Ш иллер а , их философской поэзии.
Зн а л он и классическую немецкую философию, по крайней мере
до Фихте и Шеллинга, и по крайней мере в изложении. В общем,
говоря словами, доступными каждому, Грибоедов шел в ногу с
веком.
Литературное произведение не иллюстрация к философским
взглядам автора. Это не раз было сказано такими корифеями эсте­
тической мысли, как Гегель, Белинский... Согласно Гегелю, на­
пример, преобладание отвлеченной мысли является слабой сторо­
ной поэзии Ш иллера. И взгляд этот, видимо, разделяли Маркс и
Энгельс, судя по их переписке с Лассалем по поводу его трагедии
“ Франц фон Зиккинген” . Тем не менее отсюда вовсе не следует
правило, которое послужило бы к исключению из литературы ее
самого глубокого идейного содержания, ставящего, например,
Шекспира на один уровень с Монтенем и Бэконом.


Если под именем взглядов мы понимаем то, что древние назы­
вали 5о%а, то есть субъективное мнение, то они не играют суще­
ственной роли и в самой философии. А то, что достойно внимания
и в философии, и в литературе, —
это мысль времени в ее внут­
ренних противоречиях и борьбе, идеологическая драма века. С
этой точки зрения — как объективное историческое содержание,
видимое непосредственно, в форме живого восприятия, или поня­
тое теоретически (что с особенной ясностью выступает у таких
писателей, как Свифт, Вольтер или Герцен),
—
мысль играет
главную ро ль в художественном произведении.
“ У каждого народа,
—
писал Белинск ий,
—
две философии:
одна ученая , книжная, т оржественная и праздничная, другая —
ежедневная, домашняя, обиходная. Ч асто обе эти философии на­
ходятся более или менее в близком соотношении друг к другу; и
кто хочет изображать общество, тому надо познакомиться с обеи­
ми, но последнюю особенно необходимо изучить” . Она более все­
го доступна художнику. “ И вот глубокое знание этой-то обиход­
ной философии, —
продолжает Белинский, —- и сделало “Онеги­
на” и “ Горе от ума” произведениями оригинальными и чисто рус­
скими” . Извлечем из этого рассуждения глубокую мысль о близо­
сти литературного произведения к философии — не книжной, а
заложенной в повседневной жизни народа, которая отчасти вклю ­
чает в себя философию книжную, в качестве одной из форм обще­
ственного быта людей, отчасти только соприкасается с ней, ибо
теория имеет свою самостоятельную область, восходящую к обще­
му началу всей духовной культуры исторической действительнос­
ти. Какая же некнижная философия заключена в “Горе от ума” , и
каким образом она соприкасается с книжной философией своего
времени? Попробуем выяснить это не торопясь, шаг за шагом.
Прежде всего нельзя забывать, что предмет комедии Грибое­
дова —
“ Горе от ума” . М ы можем верно или неверно определить
отношение автора к декабристам и возможное участие Чацкого в
событиях на Сенатской площади. Э то очень существенно, однако
само по себе еще ничего не говорит о комической ситуации пьесы.
Встреча антиподов выступает здесь в характерной форме диалога
ума и глупости. Другой, более активный, можно даже сказать
демонический, вид отрицания ума — не простое отсутствие его, а
безумие. Русская речь дает особенную возможность связать две
противоположности — ум и безумие ( “сойти с ума” , “сумасшед­
ший” ) , отсутствующие в других европейских языках. Начнем с
“ ежедневного, домашнего, обиходного” фона, на котором должна
была вырасти фабула комедии Г рибоедова, встреча антиподов —
ума и глупости, ума и безумия.
Грибоедов бы л хорошо известен в среде образованного дворян­
ства последних лет царствования Александра I. О н был известен и


вольностью нрава» и своим участием в литературной жизни, но
прежде всего своим умом. Даж е не любивший его вследствие лич­
ного соперничества и несправедливый к нему Н. Н . Муравьев-
Карский не раз отмечал в своих записках редкий ум Грибоедова.
П о свидетельству Ксенофонта Полевого, Пушкин сказал: “ Это
один из самых умных людей в России” .
По-видимому, сам Грибоедов хорошо сознавал, что ум — не
только преимущество, но и бремя, источник горя. П о крайней
мере в личных его испытаниях и постоянно растущей меланхолии
этого “сочинителя Фамусова и Скалозуба” , которого толпа прини­
мала за светского насмешника, горе от ума играет самую ощути­
мую роль. “ I ьфу, злодейство! Д а мне невесело, скучно, отврати­
тельно, несносно!. ”
Горе от ума есть прежде всего горе от отсутствия его у ближ ­
них. Хотя и сильно не любил Грибоедов Петра за его деспотизм,
но чувство одиночества среди толпы дураков было у них общее.
Конечно, разница положений и выводов из этого громадная. П етр
действовал палкой и писал указы, а Грибоедов хорошо понимал,
что палкой и указом дураки не выводятся, а скорее разводятся. В
письме к своему лучшему другу С, Н . Бегичеву из Москвы (5
сентября 1818 г.) он говорит: “Т ы жалуешься на домашних своих
казарменных готтентотов; это — участь умных людей, мой ми­
лый, больш ую часть жизни своей проводить с дураками. А какая
их бездна у нас! Чуть ли не больше, чем солдат; и этих тьма:
здесь все солдаты — и на дороге, во всякой деревне, точно заво­
еванный край” .
Читая письма Грибоедова, нетрудно заметить, что загадка об ­
щепринятой глупости, проблема дураков преследовала его всю
жизнь.
“ Т ы меня зовешь в деревню. Коли не теперь, не нынеш­
ним летом, —
пишет он тому же Бегичеву 4 января 1825 года, —
так верно со временем у тебя поищу прибежища, не от бури, не от
угрызающих скорбей, но решительно от пустоты душевной. Какой
мир! Кем населен! И какая дурацкая его история!” О т автора эта
война с глупостью переходит и к его созданию — Чацкому. З а ­
щищая план своей комедии, Грибоедов сводит его к самой простой
формуле: “ Девушка, сама неглупая, предпочитает дурака умному
человеку (не потому, чтобы ум у нас, грешных, был обыкновенен,
нет! И в моей комедии 25 глупцов на одного здравомыслящего
человека): и этот человек, разумеется, в противуречии с обще­
ством, его окружающим, его никто не понимает, никто простить не
хочет, зачем он немножко повыше прочих...”
(П . А . Катенину,
первая по ло вина января 1825 г . ) .
Таким образом, в первом приближении комедия “ Горе от ума”
есть отклик на растущую из повседневной, обыденной жизни си­
туацию умного человека, который должен “ большую часть своей


жизни проводить с дураками” . Ли ш ь небольшая доля этой жизни
приходится, видимо, на общение с такими же умными людьми, как
он сам, в каком-нибудь “ обществе умных” , упомянутом в плане
неосуществленного романа Пушкина “ Русский Пелам ” .
Чтобы перейти из жизни в литературу, конфликт небольшого
умного меньшинства с окружающей его толпой дураков должен
был приобрести какое-то всеобщее, заметное, пластически -выпук­
лое значение. К чести Грибоедова нужно признать, что он пони­
мал социальный смысл этой проблемы. “ Умный, добрый наш на­
род” является для него той молчаливой общественной почвой, на
которой высится нелепое и вычурное здание бюрократической и
военной империи с ее правящим сословием, так далеко ушедшим
от народного быта, что мужик почитает своих господ за немцев. И
этот взгляд на положение дворян в русском обществе петербургс­
кого периода, особенно ярко выраженный Грибоедовым в статье
“ Загородная прогулка” (1826), содержит уже в зародыше “лите­
ратурные мечтания” Белинского и критику императорской цивили­
зации Г ерцена.
Главная сила, действующая в ненавидимой Г рибоедовым о бще­
ственной системе, —
раболепство. О но и выталкивает на поверх­
ность дураков, отбрасывая в сторону честных людей, ж елающих
служить делу, а не лицам. Каждый Фамусов ищет себе своего
Молчалина, который должен быть глупее его или по крайней мере
притворяться полным ничтожеством, сохра? ля на дне своей м ел­
кой душонки примитивную хитрость дикаря. Гаким образом, го с­
подствующий образ жизни превращался в отбор дураков. С оц и ­
альное противоречие, отрывающее официальный мир от большин­
ства, образующего тело нации, дополняется низкопоклонством свет­
ского общества перед иностранными нравами и платьем, которое
еще более отделяет дворян от народа, и —
Смешные, бритые, седые подбородки!
Как платья, волосы, так и умы коротки!
Минуя все препоны стоглавой гидры дураков, ум Грибоедова
обращается к народу, сохранившему достоинство и внешний облик
своей национальности. Это первые шаги будущего народничества,
если не говорить о культе высокого ума, чуждом народнической
эпохе (после Г ерцена) и характерном для эпохи дворянской. Связь
умов с телом народа, вопреки манерному и глупому полупросвеще-
нию, есть мысль, впервые ясно выраженная Монтенем. О на про­
ходит через все лучшие образцы дворянской культуры, особенно в
России.
Конечно, тема битвы ума и глупости не была новой во времена
Грибоедова. Враждебная критика упрекала его в подражании са ­
тире Виланда “История абдеритов” и комедии Мольера “Мизан­
троп” . Беда, конечно, была бы невелика: ведь сам М ольер много


заимствовал у Плавта, а Плавт в свою очередь у Теренция. Не
был совершенно оригинален и Виланд. Чем более подготовлены,
“ обкатаны” предшествующим употреблением сюжеты и мотивы,
тем более они благодарны для нового творчества. Впрочем, срав­
нение Грибоедова с Виландом и М ольером доказывает самостоя­
тельность комедии “ Горе от ума” и приближает нас к лучшему
пониманию ее собственной объективной фабулы.
Чт о касается Виланда, то некоторые точки соприкосновения с
его сатирой в “ Горе от ума” проследить можно. Они давно указа­
ны научной литературой. Грибоедов знал произведение Виланда;
это ясно хотя бы из того письма, в котором он говорит о “ восточ­
ных абдеритах” Персии, имея в виду, конечно, параллель с абде-
ритами отечественными. Н е лишено интереса то, что Г рибоедов
вслед за Виландом считает своих глупцов “ портретами” , а не “ ка­
рикатурами” (Ср. Ключ к “ Истории абдеритов” 1781 г.) .
Его абдериты — жители города, который считался в древности
отечеством глупцов (подобно тому как в немецкой народной фан­
тазии — Ш ильда и Кревинкель). Абдериты — целый народ
идиотов, снизу доверху, люди, склонные, согласно сказочным о б ­
разцам, делать все наоборот. Живущий среди них мудрец Дем ок­
рит (он, по преданию, был уроженцем Абдеры) почитается ими
городским сумасшедшим, тогда как он только нормальный чело­
век, как Чацкий. Н о сам Демокрит считает необходимым снисхо­
дительно и терпимо относиться к глупостям людей, исправляя их
только примером собственного поведения, а не “ холодным пустос­
ловием или оскорбительными речами” . Словом, история абдеритов
Виланда — это традиционная тема “ литературы дураков” , N a-
rrenliteratur, имеющая за собой такие имена, как Себастьян Брандт
и Мурнер , переработанная в философскую повесть на французс­
кий лад “немецким Вольтером” . Ум держится здесь на приличной
дистанции от глупости, и на месте Чацкого Демокрит удовлетво­
рил бы требованиям критиков пьесы Грибоедова.
Напротив, “ Горе от ума”
—
комедия, в которой ум пылко
борется с глупостью, и эта борьба не только одним дуракам ка­
жется чистейшим сумасбродством. Чацкий на самом деле остается
в дураках, он —
“ благородный сумасшедший” , по словам его го­
рячего поклонника И . А . Гончарова. С этой стороны комедия Гри ­
боедова ближе к “Мизантропу” Мольера. Умный Альцест также
терпит поражение в обществе, которое ниже его, и, проклиная
свою судьбу, бежит куда глаза глядят.
И все же в целом проблема “ Мизантропа” другая, совсем не
та, что в “ Горе от ума” . Изведав придворную жизнь, Альцест
разочарован прежде всего лицемерием, условной лож ью, которой
проникнуты все отношения между людьми на этой высшей ступе­
ни общественной иерархии. Сюда относятся прежде всего “ язык


лести” , по выражению Гегеля, сознательная раздвоенность мысли
и внешнего выражения, доведенная при дворе “ короля-солнца” до
гиперболических размеров, условность этикета, ради которого люди
гнут спину друг перед другом даже при относительном равенстве и
взаимном отвращении. Сюда относится, наконец, ханжество, д ос­
тигшее крайнего развития в X V II веке, этом “веке святом” . О со­
бую роль в системе публичного лицемерия, осуждаемой Альц ес-
том, играет и кокетство женщин, неискреннее выражение лю бо в­
ной склонности.
Альцест, так же как Чацкий, обманут в своей любви, хотя его
“ негодяйка” Селимена в отличие от Софьи, придумавшей себе
идеального М олчалина, действительно негодяйка, затевающая не­
сколько любовных интриг одновременно и разоблаченная до кон­
ца.
Ум мольеровского мизантропа наказан за слишком высокое
мнение о себе, наказан прежде всего овладевшей им до глупости
страстью к женщине. Французский X V I I век, наследник скепти­
ческой мудрости Монтеня и “теории страстей” Декарта, знал эту
диалектику души. Гордый Альцест не может поверить в бесстыд­
ное кокетство Селимены, он унижается, совсем как Чацкий, ста­
раясь найти для предмета своей любви какое-нибудь оправдание и
не желая верить в то, что он обманут, что он смешон. Т ем самым
Альцест дает возможность М ольеру воспользоваться затянувшимся
неверием, чтобы внести в свою комедию мотив, задерживающий
действие, мотив, который Пушкин считал у Чацкого таким есте­
стве нны м, а Белинск ий, напротив, неправдоподобным .
Альц ест — умный человек, которому не дает покоя правда. О н
отвергает блестящую мишуру куртуазного быта и, может быть,
более широко — как новый Диоген — хочет отбросить все услов­
ности жизни человека в обществе.
Некоторые наследственные черты Альцеста сохранились, разу­
меется, и в Чацком — создании более развитых общественных
условий. Н о совершенно ясно, что проблема Чацкого другая. Он,
без сомнения, правдив, но допускает, что “раз в жизни” можно и
притвориться. Сам Грибоедов также не бы л ригористом, его прин­
ципиальность допускала разумные компромиссы. У ж е в самом о су­
ществлении своего замысла он видел некий компромисс, происте­
кающий из желания доставить себе “ ребяческое” удовольствие и
видеть свою пьесу на подмостках. Ради успокоения цензуры он
готов даже “как -нибудь подделаться к общепринятой глупости”
(Н . И . Гречу 24 октября 1824 года).
“ Враг искательства” , Грибоедов думал так же, как Анатоль
Франс, что чины и звания нужно презирать, но лучше презирать
их, имея, чем не имея. Отсутствие их — не только практическое
неудобство, но и обуза моральная, если не зависть, то какой-то


осадок неудовлетворенного чувства равенства. Нынче каждый че­
стный человек, иронически наставляет он С . Н . Бегичева, служ ит
из чинов, а не из чести. Однако “ чины людьми даются, а люди
могут обмануться” . Между тем при сложившемся порядке вещей,
который Грибоедов условно признает, любое дарование не может
развиться б ез соответствующего чина. Грибоедов справедливо считал
себя стоящим “дороже своего звания” (А . И . Рыхлевскому 25 июня
1820 года) и перед своим последним отъездом на Восток настой­
чиво требовал более представительного мундира. Служить так слу­
жить! Н о было бы глупо и пошло видеть в этом какую-то личную
раздвоенность, тщеславие гения, так же как не было этого у П уш ­
кина, оскорбленного незначительностью своего камер-юнкерского
звания .
Словом, тратить душевные силы на отрицание общественных
условностей, как Альцест, можно было только во времена М о ль ­
ера, который выразил в своем “ Мизантропе” общую мысль мора­
листов своего времени, занятых разоблачением эгоизма человечес­
кой природы, скрытого под лицемерной внешностью обществен­
ных отношений. Д ля Чацкого эта тема далеко позади, он не ведет
войну против условностей этикета, хотя и нарушает их. В “ Горе от
ума” на первом плане более существенное зло, рождающее и ли ­
цемерие, и преувеличенную до смешного условность обществен­
ных и личных отношений людей. Это зло, эта причина всех при­
чин, неустранимая никакой искренностью, никакой лекцией о м о ­
ральной чистоте, есть рабство, стоящее как мрачный призрак за
всеми человеческими отношениями, изображенными в “ Горе от
ума” .
Оно начинается с подавления народа и ложится тяжкой
печатью на более высокие слои общества.
В “Мизантропе” Мольера, разумеется, не могло быть этого
содержания, а потому и такого острого конфликта главного героя
пьесы с окружающей средой. Вся атмосфера умной шутки М о л ь ­
ера более игрушечная, более светлая, хотя горе умного человека не
так легко растворяется в стихии комизма и здесь. В пьесе Грибо­
едова “ Горе от ума” есть, несомненно, какая-то тяжесть, происте­
кающая из более развитых социальных конфликтов X I X века и,
разумеется, из особенностей России.
(...) Н о у комедии Грибоедова есть все же много общего с
произведением М ольера, они близки именно в том, что отличает
“ Горе от ума” от “ Истории абдеритов” . Сатира Виланда относит­
ся к произведениям забавного и глубокомысленного жанра. К о м е­
дия же Грибоедова, как и “Мизантроп” Мольера, —
произведе­
ние художественное в собственном смысле этого слова. Известно,
что Белинский, особенно в период своего “ примирения с действи­
тельностью” , ставил под сомнение художественные возможности
сатиры как внешней критики, абстрактного отрицания. Подлинно


художественные произведения пишутся в поучение себе, а не в
поучение другим. Они, как гегелевская “ идея” , обладают способ­
ностью возвращаться к своим истокам, быть отрицанием самого
отрицания и, следовательно, чем-то замкнутым, законченным в
себе, Н а основании такого понятия о художественном совершен­
стве Белинский сомневался в принадлежности комедии “ Горе от
ума” к произведениям истинно художественным и видел в ней не
только меткую реалистическую сатиру на Фамусовых и ск алозу­
бов. Н о даже впоследствии, раскаявшись в своем ош ибочно м с уж ­
дении и склонив колени перед благородной, “ гуманистической”
тенденцией Грибоедова, он все же не отменил совершенно своего
первого суждения, а только признал “ Горе от ума” высочайшим
произведением страдающего и полного негодования, оскорбленно­
го пошлостью жизни духа. П о мнению Белинского сороковых го­
дов, недостаток художественности искупается в комедии Грибое­
дова могучим подъемом критической мысли, требующей прежде
всего истины, и такая дидактическая комедия стоит любой худо­
жественной.
Эта новая оценка “ Горя от ума” входит в общий позднейший
взгляд Белинского, согласно которому совершенная художествен­
но ст ь не ис черпывает всех запросов со временного человечест ва,
хотя остается признаком искусства в его самостоятельном разви­
тии.
(...) Произведение Г рибоедова было громадным шагом вперед
классической русской литературы с ее беспощадным реализмом и
растущим общественным гневом. Т е м не менее сравнение с “ М и ­
зантропом” М о льер а и сатирой Виланда очень существенно, ибо
они представляют собой более ранние ступени развития той же
фабулы, точно выраженной названием “ Горе от ума” . Малейший
сдвиг в сторону — и действительный смысл комедии Грибоедова
теряется.
‘Торе уму" и “горе от умничания”
Известно, что в более ранней версии комедия называлась “ Горе
уму” . К этому названию вернулся один “левый” театр начала О к ­
тябрьской эпохи с целью подчеркнуть остроту конфликта между
умным Чацким и терзающей его толпой. Н о Грибоедов недаром
изменил название своей комедии. Д ело в том, что формула “ горе
уму” снимает с последнего всякую ответственность за его со б­
ственное горе и внушает ему слишком большую амбицию. М е жду
тем основная мысль комедии от этого далека.
(...)
“ Все, что говорит он, —
очень умно, но кому говорит он
все это? Ф амусову? Скалозубу? На бале московским бабушкам?
Молчалину? Это непростительно. Первый признак умного челове­
ка — с первого взгляду знать, с кем имеешь дело, и не метать


бисера перед Репетиловым и тому подоб.” . Конечно, Пушкин был
прав, но давно ли он сам разучился (если разучился когда-нибудь
вообще) метать бисер перед теми, кто этого вовсе недостоин? В
его критическом замечании слышится самокритика целого поколе­
ния или по крайней мере его на иболее глубок их представителей,
как Грибоедов, Чаадаев и прежде всего сам Пушкин.
Смутясъ, нахмурился пророк,
Слепца послышав приближенье:
Бежит, да не дерзнет порок
Ему являть недоуменье.
Это было сказано Пушкиным в 1824 году. Так же бежит и
Чацкий после своего неудачного, но все же полезного опыта про­
поведи толпе, являющей ему свое недоумение. Остается, конечно,
вопрос: что должен был делать Чацкий после того, как в финале
пьесы ему открылось, что умный человек, по выражению Белинс­
кого, не ходит в кабак проповедовать свою мудрость? Н о обра­
тимся к Белинскому. М ы знаем, что под влиянием гегелевского
“ примирения с действительностью” он выступил с резкой статьей
о произведении Грибоедова, в которой автору было сделано много
частных упреков, но прежде всего упрек в отсутствии цельности,
единства мысли, слишком риторической, а потому и не оправдан­
ной художественным совершенством комедии. Т о было пламенное
обличение абстрактного рассудка, спорящего с исторически сл о ­
жившимся и потому разумным ходом вещей. Все, что Белинский
пишет в этой статье, очень похоже на критику Пушкина и при
желании может быть истолковано как оправдание резиньяции,
допускающей только бездеятельность и бессловесность. Странным
образом нечто подобное и было сказано в пользу Чацкого таким
реакционным деятелем, как А . С . Суворин. Удивительная и на пер­
вый взгляд даже непонятная путаница взглядов и политических
позиций!
Н о вот свидетельство человека, судившего о бунте Чацкого с
точки зрения революционной демократии второй половины про­
шлого века. Добролюбов, так же как и Пушкин, считал ум Грибо­
едова более широким, чем ум главного действующего лица его
комедии, и находил, что сатирический тон Чацкого — сам по себе
предмет, достойный сарказма со стороны более глубокой и объ ем ­
лющей критической мысли. О н пишет: “ Грибоедов как будто бы
имел в виду русских сатириков, изображая Чацкого. Н и к селу, ни
к городу людям, которые не хотят их слушать и не могут понять,
а если поймут, то не могут выполнить их требований, начинают
кричать о Кузнецком мосте и вечных нарядах, об иголках и шпильках
(не замечая слона), восстают против фраков и бритья бород (а
сами бриты и во фраке), против мелочных недостатков, зависящих


от обычая или даже приличий, принятых всеми и, в сущности,
никому не мешающих” .
Таким образом, Добролюбов на стороне Пушкина и Белинско­
го. В одно м они, видимо, б ы л и правы: всякий критический ум
нуждается в еще более критическом уме, способном предостеречь
его от положения повара-грамотея, читающего мораль коту Вась­
ке. Это самое глупое положение, в которое может попасть умный
человек .
(...) Итак, при всей близости автора к его созданию полного
тождества между Чацким и Грибоедовым нет. Отсюда следует
нечто обратное тому, что хотели доказать первые критики комедии
“ Горе от ума” . Если верно, что ум Чацкого предполагает еще
более широкий ум и содержится в нем, то отпадают упреки в
отсутствии главной мысли и недостатке цельности, которые делали
автору комедии Пушкин, его друзья Вяземский и Дельвиг, Б е­
линский в статье 1839 г. и многие менее авторитетные ценители.
Двойственность Чацкого, смешную сторону его^как действующего
лица комедии нельзя считать недостатком самой комедии. С о гла с­
но ее объективному смыслу, Чацкий вовсе не должен быть умнее
самого себя, и смешное положение, в которое он попал, есть толь­
ко ступень в развитии ума более широкого, ума ситуации, верно
схваченной Грибоедовым.
Так! отрезвился я сполна.
Мечтанья с глаз долой, и спала пелена.
Теперь, кажется, Чацкий сам понимает, что нечего было ме­
та ть бисер перед свиньями.
“ С кем был! Куда меня закинула
судьб а!” В финале комедии уже не Г рибоедов внушает своему
созданию умные мысли, а Чацкий подсказывает своему автору
истину, ясную как день. Автор любил своего героя, он вложил в
него много личного , но идея-фабула произведения Г рибоедова шире,
чем простая встреча антиподов, сатира на обществен ные нравы
или декларация передовых идей. Вот почему отделить “ натураль­
ный смысл” этой трагикомедии от самых горячих и умных речей ее
главного действующего лица еще не значит, как думал А п. Григо­
рьев, льстить “ большому свету” . Сам Грибоедов больше всего боялся
попасть в положение повара -грамотея, способствующего пищева­
рению кота Васьки. Это был человек крайности, человек тонкого
слуха, способный верно заметить оттенок фальши в самом искрен­
нем изъявлении чувств, боящийся всякой фальши до крайней сте­
пени, а иногда даже до излишества. Этим объясняются упреки в
холодности, которые слышатся у некоторых современников Грибо­
едова и которые он иногда делал самому себе. Ему ли не хватало
светского такта, этого заменителя более глубокого самоанализа,
мешающего нашему “я ” уклониться в любую сторону от объектив­


ного положения вещей, включая сюда, разумеется, и нравствен­
ный выбор, возможный при данных условиях?
В феврале 1820 года, когда “Горе от ума” было еще в пелен­
ках, Грибоедов писал П . А . Катенину: “ Однако охота была наше­
му прозорливому другу петь свою феогонию такому человеку, ко ­
торый богов знать не хочет?” Неясно, о чем речь идет в этой
фразе*, но ясно, что Грибоедов, так же как и Пушкин, понимал
смешное положение человека, желающего что-то объяснить Ф а ­
мусову, Скалозубу и Репетилову. Разве им объяснишь? Ум глупе­
ет в роли резонера, и сама критика становится жалкой, если она
при виде подлости грозит ей пальцем: “Ай-ай, так нехорошо” -
Грибоедов понимал это, всеми силами старался выйти из роли
Чацкого. Этим объясняется многое в его собственной жизни — и
странности личного поведения, и роковое участие в делах царской
России на Востоке, особенно после 1825 года, и внутренняя цен­
зура, мешавшая ему всю жизнь. " Ч то у меня с избытком найдет­
ся, что сказать, —
за это я ручаюсь, отчего же я нем? Нем, как
гроб!” —
писал он своему ближайшему другу С Н. Бегичеву (9
сентября 1825 г.) . Со своей стороны Бегичев упрекал его в “ мало­
душии” ( “Путевые записки” , февраль 1819 г.) , но это было не
малодушие, а чувство стыда за свои литературные занятия, боязнь
оказаться в положении умной ненужности, исключительное напря­
жение вкуса, не допускающее принципиальных уступок пошлой
среде, в высшей степени свойственное Грибоедову. Здесь бы ло
традиционное дворянское отвращение к литературному ремеслу,
помноженное на рефлексию X I X века, В некоторых положениях
лучше молчать. И ли жертвенная смерть, или молчание, или, нако­
нец, что-то совершенно художественное, как подвиг, в какой-то
сте пе ни искупающий все, —
вот те возможности, которые были у
Грибоедова в данной исторической обстановке, Пушкин стоял пе­
ред тем же выбором, но был более счастлив в способности соче­
тать литературную продуктивность с безусловн ы м требованием вкуса
как силы общественной. О н хотел стать профессиональным лите­
ратором, Грибоедов стал чиновником,
Единст венное великое произведение это го чиновника имело гр о­
мадный успех и быстро распространилось по всей России в руко­
писных копиях. Сам по себе успех, конечно, радовал автора, но
вместе с тем укреплял в нем постоянную боязнь оказаться похо­
жим на своего героя. В самом деле, если Чацкий по крайней мере
*
В академическом издании сочинений Грибоедова она не комментируется. Прозорливый
друг, —
по всей вероятности, Чипягов, входивший в кружок Г рибоедова и Катенина,
а человек, которому он “пел свою феогонию” , —
образованный откупщик П . I L Ч е ­
бышев, желавший втереться в общество литераторов. Г рибоедов презирал его.


отчасти бы л рупором автора, то в глазах всей России автор коме­
дии 'Торе от ума” был рупором Чацкого. Так, декабрист Завали~
шин рассказывает о том впечатлении, которое производила коме­
дия Грибоедова на современников: “ Известно, что даже “ Горе от
ума” было тогда принято не в том значении, которое придают
этому произведению в настоящее время. О но сделалось популяр­
но, как было популярно всякое осмеяние чего бы то ни было б
тогдашнем порядке вещей (свидетельством служ ит множество па­
родий на известные произведения, сделавшиеся даже более лю б и­
мыми и известными, чем эти произведения), что было очень на
руку всеобщему либеральному направлению, и как богатое собра­
ние сатир и эпиграмм, дававшее всем возможность задевать раз­
ных лиц безответственно, высказывая чужими словами то, чего не
решился бы никто высказывать как собственное суждение, не рис­
куя поплатиться за это ответственностью; и надо признаться, что
число людей, и притом вовсе не либеральных, радовавшихся появ­
лению комедии для употребления ее в смысле возможности прило­
жения сатиры к известным лицам, было несравненно больше, чем
видевших в ней какой-либо гражданский подвиг, да едва ли такие
и были” .
Словом, не только обличительные речи Чацкого, но и само
произведение Грибоедова могло служ ить пищеварению кота Вагь-
ки, который любит, чтобы ему за едой рассказывали анекдоты и
читали душеспасительные лекции. Как видно, это обстоятельство
в немалой степени угнетало создателя бессмертной комедии, и на
вершине славы Грибоедов чувствовал себя все в той же гостиной
Фамусова, Он пишет Бегичеву из Петербурга (4 января 1825 г.):
“ Друг и брат! Пишу тебе в пятом часу утра. Не спится. Нынче
день моего рождения, что же я? На полпути моей жизни, скоро
буду стар и глуп, как все мои благородные современники. Вчера я
обедал со всей сволочью здешних литераторов. Н е могу пожало­
ваться, отовсюду коленопреклонение и фимиам, но вместе с этим
сытость от их дурачества, их сплетен, их мишурных талантов и
мелких душишек. Н е отчаивайся, друг почтенный, я еще не совсем
погряз в этом трясинном государстве. Скоро отправлюсь и надол­
го” . Бегство на службу, в ущелья Кавказа, где бремя рокового,
чуждого сердцу государственного дела, казалось, искупало бесси­
лие личности и безвыходность положения.
“ Не ожидай от меня
стихов, горцы, персиане, турки, дела управления, огромная пере­
писка ны нешнего моего началь ника по гло щают все мое внимание.
Н е надолго, разумеется, кончится кампания, к я откланяюсь, В
обыкновенные времена никуда не гожусь: и не моя вина; люди
мелки, дела их глупы, душа черствеет, рассудок затмевается, и
нравственность гибнет без пользы ближнему. Я рожден для дру­
гого поприща” (Ф , В. Булгарину 16 апреля 1827 г.) .


Тен ь Чацкого, постоянное слияние с ним и отделение от него
преследовали Г рибоедова везде. “ Я принял твой совет, —
пишет
он Бегичеву (9 декабря 1826 г.) . Перестал умничать; достал себе
молоденькую девочку, со всеми видаюсь, слушаю всякий вздор и
нахожу, что это очень хорошо. Как-нибудь дотяну до смерти, а
там увидим, больше ли толку, тифлисского и петербургского” . В
более раннем письме из Тифлиса (В. К . Кюхельбекеру, конец ян­
варя 1823 г.) Грибоедов говорит: “А х , эти избалованные дети
тучности и пищеварения, которые заботятся только о разогретых
кастрюлях etc., etc. П ереселил бы я их в сокровенность моей души,
для нее ничего нет чужого, страдает болезнью ближнего, кипит
при слухе о чьем-нибудь бедствии: чтоб раз потрясло их сильно,
не от одних только собственных зол. Сокращу печальные мои
выходки, а все легче, когда этак распишешься” .
В подобных сомнениях колеблется он между “выходками” в
духе Чацкого и грызущей рефлексией. Она подсказывала мысль,
выраженную Пушкиным в письме к Бестужеву: а что если вся
наша критика только помогает “ детям тучности и пищеварения”
переваривать их сытый обед, если наши обличительные речи обра­
щены к людям, которые не могут их понять и по самому своему
положению не могут усвоить иначе, как для того, чтобы украсить
какой-нибудь полуправдой ложь своего существования, если все
наши добрые порывы могут быть опрокинуты одной фразой: а сам
ты кто?
При Николае ситуация “ Горя от ума” стала, правда, менее
смеш ной. “ К т о нас уважает, певцов истинно вдохнове нны х, в том
краю, где достоинство ценится в прямом содержании к числу ор ­
денов и крепостных рабов? Все-таки Ш ереметев у нас затмил бы
Омира, скот, но вельможа и крез. Мучение быть пламенным меч­
тателем в краю вечных снегов. Х о ло д до костей проникает, равно­
душие к людям с дарованием; но всех равнодушнее наш Сардар; я
думаю, что он их ненавидит. Voyons се gui en sera”* (А. С . Грибо­
едов — С . Н . Бегичеву, 9 декабря 1826 г.) .
Кто не помнит горьких слов Г ерцена: “За что мы проснулись?”
Здес ь уж е проясняется отчасти та сторона фабулы произведения
Г рибоедова, которая идет дальше внешнего столкновения антипо­
дов и затрагивает более глубокие противоречия, более темные ис­
точники зла. Трагикомедия Чацкого и та позиция, которую занял
по отношению к ней сам автор, была прологом к беспощадному
самоанализу мыслящего ума в русской литературе и публицистике
прошлого века.
*
Посмотрим, что будет (франц.)


г
Пушкин заметил комическую сторону роли Чацкого, его чрез­
мерную веру в слово, и это было признанием кризиса лучших
надежд нескольких близких друг к другу поколений дворянской
интеллигенции накануне декабрьского восстания. Т о , что Чацкий
меланхоличен, по словам Г ерцена, то, что в его словах звучит
отчаяние, не противоречит его возможному участию в событиях на
Исаакиевской площади, ведь без отчаяния невозможна даже более
глубокая революция, чем восстание декабристов.
Пушкин, который был моложе Грибоедова на несколько лет (а
это весьма существенно), выразил свое разочарование в спаси­
тельной силе сарказма, в дерзких выходках, вольнолюбивых речах
и демонических жестах первой бурной главы своей биографии еще
более ясно. Ш ир о ко е понимание противоречий всемирной истории
уже занимало его поэтический гений, когда он писал Бестуж еву и
Вяземскому о комедии Г рибоедова. Н о, несмотря на критический
тон его замечаний, который, вероятно, объясняется тем, что ‘Т ор е
от ума” представлялось ему последним ударом волны угасающего
прибоя, Пушкин умно и проницательно понял объективный истин­
ный смысл истории Чацкого, то есть именно то, что родилось в
этой комедии “почти само собой” и охватывало не только столкно­
вение двух сил, но и более глубокий конфликт, превосходящий
полемику одинокого ума с обществом Фамусовых.
Еще важнее то обстоятельство, что у многих читателей грибое-
довской комедии, среди которых были такие люди, как Пушкин и
Белинский, рано возникли сомнения в уме Чацкого или по край­
ней мере в том, что он достаточно умно им распорядился. Х отя
при первом знакомстве Пушкину удалось прочесть или прослу­
шать рукописный текст комедии только один раз, он сразу понял,
что Чацкого нужно рассматривать как живое лицо, не вполне тож ­
дественное с автором (письмо к А . А . Бестужеву, конец января
1825 г.) . В комедии “ Горе от ума” речь идет, естественно, об уме.
Но кто же здесь умен? Умен сам Грибоедов, а не Чацкий —
пылкий, благородный и добрый малый, набравшийся умных мыс­
лей в общении с автором.
Впрочем, роль Чацкого не так бедна содержанием, чтобы мож­
но бы ло согласиться с более плоско выраженным мнением друга
Пушкина — Вяземского: “Ум Чацкого не есть завидный ни для
себя, ни для других” . В известном смысле действительно незавид­
ный, то есть завидовать ему нечего, но это все же ум во всем
объеме своих прав — не ум резонерский, как думал в период
своего примирения Белинский, не ум “ обстановочный” , лишенный4
темперамента, как писал реакционный софист Василий Розанов,
не ум рационалистическ ий, как часто пи шут а по ло гет ы и критики
Чацкого, оправдывая его историческими условиями или отвергая
его за недостаток каратаевской “округлости” , —
нет, это был ум


как таковой, о котором сказано в “Законах Платона” : “Ум должен
властвовать над всем” . Н о всякий ум нуждается в опыте. Этому
“ опыту сознания” посвящено гениальное произведение Гегеля “ Ф е ­
номенология духа” , где “дух” является синонимом французского
esprit и через него близким родственником русского “ ума” .
Зачем Чацкий лез со своими критиками к Фамусову и Скало­
зубу, которые вовсе не желали слушать его указаний, зачем он \
метал бисер перед Репетиловым? А зачем сам Пушкин, рассмат­
ривая спор “ аристократии” с монархией и отдавая преимущество в
историческом смысле последней, писал “Стансы” Николаю? В j
своей утопии диалектического примирения с русской действитель-
I
ностью и даже с обычной жизнью своего сословия, которую он {
хотел осветить изнутри благородным идеалом служения нации,
j
Г1ушкин николаевской эпохи бы л тем же Чацким, обращенным в j
новую историческую веру, которая при всей своей глубине и зак- >
люченном в ней чувстве реальности не нужна была династии Р о -
j
мановых. Ибо Николаю нужны были не патриоты, а верноподдан-
j
ные. Д а, Пушкин тридцатых годов оставался еще более трагичес­
ким Чацким, несмотря на то что в “ Борисе Годунове” и “ Медном
^
всаднике” он открыл для себя взгляд Гацита и Шекспира, прими-
j
ряющий с историей в ее самых глубоких зигзагах. И до последнего
*
вздоха он остался верен законам чести, принятым в годы его мо­
лодости, во времена Чацкого, хотя этим ничего не мог доказать.
Да и кому?
П о словам Герцена, Чацкого ожидала впереди каторга, он мог
исчезнуть, как декабрист,
В стране метелей и снегов
На берегах широкой Лены,
но мог уйти и в “крайность” славянофильства или стать отрицате­
лем всего русского, католиком, как Чаадаев. А может быть и то,
что “ Горе от ума” сулило ему другой, не менее роковой удел.
“ Примкнув к правительству” , по выражению Огарева, как сам
Грибоедов, он мог бы превратить свой революционный пыл в бе­
шеную энергию русского дипломатического агента, расширяющего
границы империи, но слишком энергичного для ее бюрократичес­
кой рутины, заранее знающего неизбежную гибель и действитель­
но гибнущего в таком же порыве отчаяния, как Пушкин, но при
других обстоятельствах.
Дело в том, что “ примирение с разумной действительностью” ,
неизбежное в определенных исторических условиях,
—
трагизм
Шекспир а или позиция великих поэтов эпохи французского аб со­
лютизма, диалектика Гегеля или так называемая ошибка Белинс­
кого конца тридцатых годов, все это вовсе не избавляет мыслящий
ум от роли Чацкого, ибо “ примирение” здесь не настоящее, а
условное, своего рода парадокс исторического чувства реальности,


г
таящий в себе переход к более глубоким революционным выводам
и неспособный обмануть чуткую к своим интересам команду Ф а ­
мусова. Зачем Чацкий ходил в кабак проповедовать Ш иллера,
спрашивает Белинский? А зачем сам Белинский ходил в кабак
проповедовать Гегеля? Это не спасло бы его от крепости, даже
если бы он не пошел в своем философском развитии дальше Геге­
ля. Кажется, и сам Гегель вовремя умер от холеры. Уже Фридрих
III выразил сомнение в том, что ссылка на формулу “ все действи ­
тельное разумно” может служить достаточным основанием его ко­
ролевской власти, а при следующем монархе Гегеля ожидала по
крайней мере отставка.
Словом, положение Чацкого есть положение более широкое,
чем его собственная проповедь в гостиной. В этой роли приходи­
лось бывать и Герцену, ему особенно, когда он обращался к А ле к ­
сандру и, и самому Чернышевскому, когда он объяснял помещи­
кам, что им было бы выгоднее уплатить долги свои, не дожидаясь
страшного суда. Вспомним, наконец, что Чернышевский ирош- -
чески называл людей будущего, самоотверженных деятелей рево­
люционной России ’’смешными людьми” .
Отсюда видно, что роль Чацкого также входит в число drama­
tic persons* “ разумной действительности” . Необходимое присут­
ствие ее в истории общества объясняется двумя причинами. Во-
первых, прежде чем вступит в дело критика оружием, долж но
быть исчерпано оружие критики. Борьба антиподов не есть внеш­
нее столкновение сил. Она лишь тогда может привести к победе
одной из них, когда на стороне ее моральное превосходство, “ д) х”
исторической обстановки, а следовательно, и сила слова. С^мая
реальная власть осуществляет свое принуждение только от имени
целого, следовательно, идеологически, “трансцендентально” . И в
этой борьбе слово тоже есть дело.
Если врага, ослепленного классовыми интересами не \t зя убе­
дить, то расстроить его боевой порядок, заставить его тр еы -оть и
даже импонировать ему силой ума и слова можно. 1акт- примеры
история показывает на каждом шагу. Слишком быстрое ртоьлро-
вание в оружии критики есть оборотная анархическая сторона ли­
беральной проповеди повара-грамотея. В Р оссии чрезмерная во~
язнь попасть в положение Чацкого привела к противоположной
крайности — заблуждениям Бакунина, Ткачева, Нечаева, а в с о ­
временном мире это называется экстремизмом. Во-вторых, встре­
ча антиподов есть в конце концов борьба классовая, но всякая
классовая борьба отражается на вершине общественной пирамиды
в виде противоречия между мыслящей частью общества, которой
*
Драматических лиц (англ.).


доступны идеи, “ свободное духовное творчество” , и господствую­
щей обывательщиной, “идеологическими составными частями гос­
подствующих классов” , по выражению Маркса, ведущими за со­
бою толпу, эту сплоченную посредственность” Джона Стюарта
Милля. Таким образом, противоречие между господствующим
классом и угнетенным большинством рождает вторичное противо­
речие между интеллигенцией и мещанством и тем сознательно вы­
ражает коренную встречу антиподов общественного целого, отчас­
ти затемняет ее. И в том и в другом отношении противоречие
между интеллигенцией и мещанством играло на русской почве б о ль ­
шую роль. В историю этой проблемы внесли свой вклад и Герцен,
и Салтыков -Щ едрин, и Глеб Успенский, и Максим Горький, Но
первой и притом ослепительной вспышкой конфликта между мыс­
лящей частью общества и трясинным государством была истори­
ческая ситуация, отразившаяся в “ Горе от ума” .
Такого глубокого раскола внутри одного и того же класса на
почве умственного развития немногих и вытекающей из этого р аз­
вития нравственной высот ы, самоо тречения , ник огда не бывало .
Вот почему история ума, несущего на себе все последствия такого
раскола, хорошие и плохие, могла стать фабулой классического
произведения литературы. Немое рабство большинства бы ло ос­
новой, на которой предстали как бы в очищенном виде величие
ума и горе его.
(...) Идея пламенной субъективности, способной возместить
падение красоты, очень похожая на мысль Гейне о закате “ эпохи
искусства ’ , сама по себе заслуживает внимания. О на во всяком
случае несравнима с ходячим взглядом на всеядность художественной
формы, равно способной выразить любое содержание и столь же
равно подверженной воздействию субъективного начала ( “угла
зрения” ) . Серьезная диалектическая мысль далека от таких абст­
ракций. Н о при всей неравномерност и развития искусства подъем
субъективной мысли, способной в своей собственной истине и глу ­
бине искупить утрату совершенной художественности, имеет гра­
ницы, в которых такое замещение еще возможно. Подлинная са­
тира может и должна быть художественной, даже в своем обличи­
тельном пафосе. Она не является только внешним отрицанием,
критикой Фамусовых и скалозубов своего времени, но становится
также горьким поучением автора самому себе. В этом смысле ко­
медия “ Горе от ума” не дидактическая, а вполне художественная
комедия. Э то трагикомедия ума.
Белинский пишет (в статье 1839 года), что произведение Гри­
боедова, будучи жестокой сатирой на уходящие нравы X V I I I века,
другой своей стороной задевало и новое, более передовое поколе­
ние. “ Новое поколение вскоре не замедлило объявить себя за бле­
стящее произведение Грибоедова, потому что вместе с ним оно


смеялось над старым поколением, видя в 1 оре от ума злую
сатиру на него и не подозревая в нем еще злейшей, хотя и безу-
мышленной сатиры на самого себя, в лице полоумного Чацкого” .
Была ли комедия Грибоедова “ безумышленной сатирой на самого
себя” , или автор ее хорошо понимал не только идеальные, но и
смешные стороны своего героя ,
—
это другой вопрос. Какая-то
доля “безумышленности” возможна, но для Белинского такая воз­
можность не могла быть чем-то удивительным, ведь он держался
взгляда, близкого мнению Гоголя, согласно которому истинные
произведения искусства появляются “почти сами со бою ” , то есть
не сводятся к субъективному замыслу писателя или художника и
могут превосходить его, так как они выражают нечто большее —
объективное содержание, истину, действительность. Если же при­
держиваться этой точки зрения, то “ Горе от ума” есть именно
комедия художественная , ибо в ней нет внешней дидактической
цели, и резкость критики не мешает полноте истины. Острое ж ало
сатиры Г рибоедова задевает и сам сарказм, его собственную сла­
бость, его смешную сторону.
В произведении Грибоедова больше всего бросается в глаза
сильная лепка таких лиц, как Фамусов и другие антиподы Чацко­
го, но в самых светлых местах этой картины нравов есть своя, хотя
и не столь глубокая светотень. Чацкий освещен ярким лучом све­
та, и все же он живое лицо, а не условно брошенное пятно светлой
краски. В то же время и Фамусов, и Скалозуб, и старуха Хлесто-
ва не соломенны е чучела для кавалерийской рубки; отношение к
ним автора, а следовательно, и театрального зрителя не только
обличительное. Худож нику доступна эстетика безобразного, и это
хорошо, если его любовь к своим монстрам, смешанная с ненави­
стью, вытекает из “ натурального смысла” вещей, из действитель­
ного верно схваченного противоречия. Т ак, Ф ам усов, согласно при­
нятому словоупотреблению,
—
отрицательный образ, но мы не
только смеемся над ним, не только его ненавидим. В нем есть своя
значительность. И в самом деле: ведь он представляет целый мир,
пусть лож ный и уродливый, но реальный, имеющий свою логику,
свое уходящее и все еще действующее историческое право. Вот
почему он может говорить умно и речь его пересыпана острыми
словами. О н говорит умно, так же как по-своему умно говорят
Вышневский и Ю сов в “Доходном месте” Островского. И х речи
хотя и дурны, но внушают больше уважения, чем риторика Ж адо -
ва, этой отдаленной пародии на Чацкого. Один автор неплохо
сказал, что пьеса Грибоедова глядит на Чацкого глазами Ф амусо­
ва и Молчалина, а их рассматривает глазами Чацкого. Словом,
“ безумышленно” или нет, но Грибоедов не остается при абстракт­
ной антитезе ума и глупости, его дураки по-своему умны и, может
быть, даже дадут фору любому умному, особенно если рассматри­


вать ум не в том всеобщем значении, которое придали ему гречес­
кие мыслители, начиная с Анаксагора, а в смысле Канта, как
Klugheit, “ ловкость в избрании средств для достижения собствен­
ного наивысшего благополучия” . В таком повороте дела умные
глупы, а дураки умны. Вот истинно жизненная ситуация и те
ворота, через которые произведение Грибоедова входит в царство
точности.
Дело в том, что ум не просто сила нашего субъекта, измеряе­
мая каким-нибудь особым общим для всех силомером. Во всякой
системе жизни есть свой реальный ум, имеющий особое качество,
неотделимое от этой логики вещей, правда, различный по своему
достоинству и уровню. Пусть гости Фамусова — это панорама
дураков, а все же многие из них вырезаны из такого крепкого
дуба, что невольно залюбуешься. В этом смысле характерно и то,
что действие происходит в Москве, а не в Петербурге, где такая
комедия была бы невозможна. В Петербурге и ум, и глупость —
все бы ло стерто, втиснуто в общий мундир императорской России,
Москва же, хотя и была для Грибоедова Абдерой, столицей “ тря­
синного государства” , сохранила свое лицо, и здесь сама глупость
осталась оригинальной. Здесь еще бы ло свежо предание о нравах
екатерининских вельмож, хотя уже и верилось с трудом в дикие
подвиги старого барства.
М. С . Щепкин был недоволен своим исполнением роли Фаму­
сова, и не потому, что в его исполнении этот московский туз
вышел недостаточно разоблаченным. “ Н е забудьте, —
сказал ве­
лик ий актер,
—
что Фамусов, какой он ни пошляк с известных
точек зрения, как ни смешон он своим образом мыслей и действий
—
все-таки барин» барин в полном смысле слова, а во мне нет
ничего барского» у меня нет манер барских, я человек толпы, и это
ставит меня в совершенный разлад с Фамусовым, как с живым
лицом, которое я должен представить въяве, живо...” Такой Ф а ­
мусов легко мог подавить Чацкого при всем его уме и благородном
образе мыслей. Однажды так и случилось. Чацкого играл хоро­
ший актер А . М . Максимов, и вдруг в том месте, где он, согласно
пьесе, должен бы л разразиться градом упреков, обращенных на
все и вся, Щ епкин, игравший Фамусова, начал смеяться.
“ Оно,
если хотите, и ничего бы, потому что Фамусову могла, наконец,
показаться, с его точки зрения на вещи, просто даже смешной
горячая и резкая выходка Чацкого. Что же вышло? Начал я под­
смеиваться, все больше и больше, тогда я был гораздо толще,
чрево-то мое начало колыхаться, смех мой над выходкой Чацкого
так пришелся кстати, так понравился публике, что начали апло ди­
ровать, да все громче и громче...” Рассказывая об этом, Щ епкин
признал свою ошибку. Максимов в роли Чацкого был совершенно
смят, а между тем, с точки зрения пьесы в целом, этого не могло


быть. Одно из главных правил сценического искусства, сказал
Щепкин, состоит в том, что “ натуры в роли нужно настолько,
насколько отпустил ее автор ’; Щепкин взял больше, нарушив тем
самым “ натуральный см ысл” изображаемой действительности.
Отсюда ясно, что удержаться в седле на поле боя с фамусов-
щиной Чацкому было нелегко. Грибоедов вовсе не хотел сделать
его просто смешным, какой-то пародией, “Чайльд Гарольдом гос­
тиных” , по выражению Надеждина. Н о автор комедии “ Горе от
ума” все же отпустил Фамусову “натуры” больше, чем Чацкому,
и такое распределение бы ло подсказано ему самой русской исто­
рией. В самом деле, ведь Чацкий представлял будущее России, а
Фам усов -— прошлое и настоящее ее; будущее, как отрицание
того, что есть, еще мечта, оно еще не перешло в “ натуру” ( . . .) .
Вот почему перед Чацким был выбор: либо остаться чистой абст­
ракцией, либо стать живым лицом, немного смешным. И это соот­
ветствует “ натуральному смыслу” вещей, потому что от великого
до смешного только один шаг.
Справедливо говорят, что комедия Грибоедова заложила осно­
ву реализма на русской сцене. Н о почему это так? В чем секрет ее
реализма? О н начинается в са мой идее произведения , по нятой как
объективное содержание его. Если бы Фамусов, Скалозуб, М ол-
чалик были только разоблаченными ничтожествами, если бы ум
Чацкого торжествовал над глупостью окружающих дураков, это
было бы нереально, а потому и не могло бы дать начало реалисти­
ческому изображению. Реализм Грибоедова весь в его “ поэтичес­
кой справедливости” , весь в объективном освещении лиц и совер­
шаемых ими действий. Н е потому, что Грибоедов был рыцарем
золотой середины и не стоял прочно ни за Чацкого, ни за его
антиподов, а потому, что его кипящая субъективная энергия, его
общественная тенденция была глубже, чем обличительные речи
Чацкого, и заключала в себе, как все великое, “ борьбу на два
фронта” .
Истина, глаголемая устами писателя, не является примирением
противоположностей в духе гегелевской школы, как это принимал
Белинский конца тридцатых годов, и все же она представляет
собой нечто конкретное, следовательно, не одностороннее, а зак ­
лючающее в себе противоречие, истинный смысл художественного
произведения обладает некоторой замыкающей силой цельности,
возвращением к себе или отрицанием отрицания. Субъект не мо­
жет предписывать свои законы объективному миру; если же он
делает это, то сам становится игрушкой дурной объективности, ее
собственным призрачным, хотя и напыщенным отражением. И
для того, чтобы играть более серьезную роль в формировании
действительной жизни, не будучи слепым продуктом ее или пова­
ром-грамотеем, читающим ей нотации, он должен пройти ту школу


и получить то воспитание, которое вытекает из всей совокупности
жизненных положений, именуемых “ горем от ума” .
Статья Белинского 1839 г., его суровая критика, в которой он
быстро раскаялся, сама была продолжением той же ситуации, то
есть опять-таки своего рода “ горем от ума” . Белинский не оши­
бался, когда писал, что “ общество всегда правее и выше частного
человека” , он также не ошибался, когда говорил, что Фамусовы,
Молчалины и другие призрачные, но очень реальные фигуры фа-
мусовской среды не были единственными представителями рус­
ского общества, а только “ представителями одной стороны его” ,
что были и “другие круги общества, более близкие и родственные
Чацкому” , К ним он и должен был обращаться со своими речами,
согласно мысли Белинского. Ну, а сами-то эти “ круги” вместе со
своим оратором Чацким, кому же они должны были адресовать
свои умные речи? Вот Грибоедов, собственно, и написал, что эти
“ круги” , не только один Чацкий, воплощением которых он являл­
ся, умны, честны и образованны, но вся их интеллигентность, все
их упреки обществу, их обличительные речи, их проповедь, обра­
щенная к тем же Фамусовым, немного смешны, потому что кто
же читает мораль коту Ваське, уплетающему цыпленка? Белинс­
кий думал, что Чацкий застрял между трагедией и комедией. Д ей ­
ствительно, он застрял в этом неловком и нелепом положении, ибо
его субъективные порывы не совпадали с объективными возмож­
ностя ми.
“ Искусство может избрать своим предметом и такого
человека, как Чацкий, —
писа л Белинск ий, —
но тогда изобра­
жение долженствовало бы быть объективным, а Чацкий лицом
комическим; но мы ясно видим, что поэт не шутя хотел изобразить
в Чацком идеал глубокого человека в противоречии с обществом,
и вышло бог знает что” . Все это превосходно сказано, но что
поделаешь, если на деле из глубокого человека, находящегося в
противоречии с обществом, часто выходит “ бог знает что” .
Допустим, что Чацкий уже при поднятии занавеса только сме­
шон. В таком случае самой комедии нет, по крайней мере такой
глубокой комедии, как
“ Горе от ума” . Ведь фабула ее, отчасти
“ безумышленная” , отчасти понятая и развитая самим автором, со ­
стоит именно в том, что ум глупеет и становится смешным, когда
остается один на один с глупостью, в абстрактной противополож­
ности к ней, когда он думает, что стоит ему предложить себя,
объяснить дуракам, что они глупы и пошлы, или хотя бы втайне
довольствоваться самим собой, презирая все окружающее, и мир
станет другим. Дважды никто не слушает. Переходя к более ясно­
му, современному языку, можно сказать, что комедия Г рибоедова
потому и сильна, что она показывает вторичность и относитель­
ность противоречия между интеллигенцией и мещанством. У м не
может быть привилегией умных и образованных грамотеев с их


горестными речами и внутренним чувством превосходства над вы ­
ставкой дураков. Отражая реальное “бог знает что” , чего нельзя
исправить ни умным советом, ни проповедью добра, произведение
Грибоедова хотя и не звало к топору, но открывало перспективу
народности, подхваченную развитием революционной мысли на
следующих, более благодарных для этого ступенях истории Р о с ­
сии.
Чацкому действительно не хватало “ натуры” по сравнению с
Фамусовы м и его компанией, но это поражение глубокого челове­
ка не было торжеством светского мещанства и внутренним требо­
ванием возвращения к нему. Д е ло Чацкого не потеряно, если он,
как живое лицо, чувствует свое поражение, комизм глубокого ума,
затерянного в толпе. Пророка не только бичуют, прежде чем вести
на казнь, —
его подвергают осмеянию. Крамской хотел написать
картину на эту тему, которая должна была называться “С мех” .
Идея комедии Грибоедова не в том, что “ глубокий человек’
выше общества, которое теснит его своей “ сплоченной посред­
ственностью” , conglomerated mediocrity. В этом случае прав бы л
бы Белинский: “глубокий человек” , действительно стоящий выше
окружающей его среды, не может быть предметом комедии, или
он вовсе не “ глубокий человек” , а только “ крикун, фразер, идеаль­
ный шут, на каждом шагу профанирующий все святое, о котором
говорит” . В “ Горе от ума” , думал Белинский, следуя урокам диа­
лектики Гегеля, нет идеи, нет цельности главного характера. Н а
самом же деле такая идея есть, и тесная, исторически даже более
тесная, чем у Шекспира, смесь высокого и смешного не отменяет
этого факта. В произведении Г рибоедова отразилась общественная
ситуация, которая подсказывает мысль, что “ глубокий человек”
при известных условиях может стать предметом высокой комедии,
если это не его личная слабость, достойная осуждения, как умни­
чанье или фразерство, а диалектическая черта самого положения
вещей, самой исторической фабулы .
И з статьи Белинского 1839 г. следует, что Чацкий поступил
бы умнее, если бы он “ поусмирил свой бедный умишко” (по выра­
жению того же Белинского в одном из его гегелианских писем
конца тридцатых годов) и понял, что галерея дураков и уродов,
встреченных им в доме Фамусова,
—
только тень, необходимая
всемирной истории, чтобы уравновесить свет разума в закончен­
ной, цельной картине мира. Н о из пьесы Г рибоедова следует дру­
гое. Разум и безумие, ум и глупость не сочетаются в одном гармо­
ническом аккорде, и Чацкий мог не бояться, что он испортит
музыку. Плохая музыка там, где умный человек становится дура­
ком именно в силу своего ума. Н о хоть и плохая эта музыка, она
все же музыка действительной жизни, и чтобы исправить ее, не­
достаточно ни насмешки, ни умного совета, ни морального осуж ­


дения. П ока не скажет за вас свое твердое слово “ натура” , вы
будете умный человек, но ум ваш будет дурак. Нуж но по крайней
мере понять ту лож ь вещей, согласно которой происходят такие
превращения противоположностей. И это будет уже начало “ гр о з­
ного очищения” . Как Чацкий его добьется, мы не знаем, но то,
что он выходит из своей трагикомедии очищенным от легковерия,
что он не будет довольствоваться комнатным бунтом, а будет ско­
рее молчать, как часто молчал Грибоедов, “ петербургский чинов­
ник с лермонтовской желчью и злостью в душе” , по выражению
Александра Блока, это не подлежит никакому сомнению. Теперь,
после своего разочарования, Чацкий ненавидит глубже и знает,
что нужно искать союза с жизнью, идеал какого-то лучшего миро­
порядка должен обрасти плотью, “ натурой” , и тогда смеяться бу­
дет тот, кто смеется последним. Другими словами, победа Чацкого
над миром дураков не в его декларациях, не в “ благородном су­
масбродстве” , а в его разочаровании. Нельзя забывать, что без
глубокого разочарования не бывает никакого далеко идущего и з­
менения ж изни.
И. А . Гончаров защищал Чацкого от возможных упреков в том,
что он поставил свое оскорбленное чувство выше общественного
дела и бежал с поля боя. Нам-то легко рассуждать, а каково было
ему во времена аракчеевского режима? Словом, нужно принять во
внимание исторические условия, объясняющие поведение Чацкого.
Это, конечно, справедливо. Н о и в других, более развитых исто­
рических условиях такие упреки были бы смешны. Нельзя, напри­
мер, осудить А н ну Каренину за то, что она бросилась под поезд,
а не пошла на курсы акушерок или не основала швейную артель.
Трудно сказать, какого масштаба должно быть дело, чтобы с его
высоты можно бы ло упрекать в недостатке характера тех героев
мировой литературы, которые подчинились закону “ мне отмщение
и аз воздам” . События в доме Фамусова не столь большая “ку­
терьма” , чтобы обеспокоить мир. Н о заложенное в них содержа­
ние стало притчей, как бы евангелием ума, и потому отдельные
выражения комедии Грибоедова могли войти в обычную речь це­
лого народа. Ведь и события в древней Галилее, маленьком уголке
Р имск ой империи, не замеченные официальными свидетелям и своего
времени, покорили сердца людей во всем мире.
Итак, Грибоедов написал “ Горе от ума” , а не “ Горе от умнича­
нья” , как думал Белинский (вслед за одним литератором двадца­
тых годов). Тема “умничанья” , конечно, возможна в комедии,
более того, она принадлежит комическому жанру по преимуще­
ству. Грибоедов затрагивает ее в написанной ранее вместе с К а т е­
ниным комедии “Студент” . Что касается “ Горя от ума” , то эле­
мент “умничанья” в нем присутствует, но присутствует как пред­
мет осмеяния, а не горького смеха сквозь слезы. Умничанье при­


надлежит царству абдеритов, оно возможно в кружке Репетилова
и, может быть, в интеллектуальном общении Софьи с Молчали -
ным, если бы последний был более разговорчив. Комизм, сопро­
вождающий Чацкого, —
это комизм другого уровня.
Правда, здесь нет безусловной границы —- любое горе от ума
может перейти в горе от умничанья, и полной гарантией от такого
перехода в более грубый комический эффект может быть только
слияние ума с “ натурой” , то есть жизненной реальностью. Это и
было главным уроком комедии Грибоедова, освобожденным от
эмпирической злободневности. Ч т об ы подняться над сферой смеш­
ного и стать реальной силой, не вызывающей улыбки, любая идея
должна войти в плоть и кровь людей. Т ак думал Белинский, осво
бодившись от страха перед положением Чацкого, на исходе своей
литературной деятельности, когда “ натура” в старом смысле сло­
ва, то есть простая традиция, уже не была окружена для него
священным сиянием.
Тема “ горе уму” , то есть простая встреча антиподов — ума и
глупости, также не может быть столь плодотворна, как истинная
фабула комедии Грибоедова. Всякое подлинное художественное
произведение — не только защита прогресса от Фамусовых и
Скалозубов своего времени — это само собой разумеется, но и
упрек самому прогрессу с его собственной точки зрения. П лоск и,
а потому и не художественны те произведения литературы, ос о ­
бенно драматической, в которых заданная идея прогресса излага­
ется какими-нибудь Устраненными” , рационально выбранными
образами-знаками. Т акие произведения плоски не потому, что они
слишком идейны, а потому, что в них нет той высшей идейности,
которая вытекает из самой объективной жизни, а есть только аб­
страктно взятая программа передовых идей, придающая это му со ­
держанию утомительно-скучный характер и тем угнетающая его.
В таком понимании цели творчества много общего с тем, что Л е ­
нин назвал “ комчванством” . Чванство своей прогрессивной пози­
цией вообще противно, ибо подлинно глубокому, не обезьяньему
прогрессу чуждо всякое, в том числе и самое прогрессивное, убеж ­
дение в собственной святости. Ум отвечает не только за самого
себя, он отвечает и за глупость, если она присутствует в этом
мире, и отвечает даже в том случае, если он не в силах ее устра­
нить. “ Н ет в мире виноватых!” —
сказал король Лир. К сожале­
нию, это не так, и хотя бы в историческом смысле они есть. Н о
нет в мире и совершенно правых, поэтому более всего правы те,
кто это понимает. В комедии Грибоедова “ Горе от ума” такое
понимание жизни открыто каждому, умышленно или “ безумыш-
ленно” —
все равно.
Фабула комедии “ Горе от ума” , несущая в себе этот совсем не
дидактический урок, имела свое сильное время. Пушкин и Белин-


ский ошибались в оценке роли Чацкого, но они хорошо понимали
проблему, о которой идет речь в комедии Грибоедова. Ибо жили
они в такое время, когда умному и честному человеку не только
трудно было что-нибудь сделать —~ трудно было даже узнать, что
он должен делать в окружающей среде и чем можно заполнить
пропасть, отделявшую эту среду от более широкой жизни страны,
жизни народа. Впоследствии это стало яснее, и делать уже —
было что или по крайней мере казалось, что сделать что-нибудь
можно. Меняющаяся историческая обстановка привела к новой
оценке роли Чацкого. Переоценка ценностей началась уже у Бе ­
линского сороковых годов. Однако новое понимание принесло с I
собой и новое непонимание, сложившееся в устойчивую схему, |
которая господствует с тех пор mutatis matandis уже целое сто ле­
тие. П о мере развития возможностей для практического дела фор- ;
мула “ горе от ума” теряет свое реальное значение и превращается ,
в “горе уму”
—
то есть абстрактную схему противоположности
между умом и глупостью, интеллигенцией и мещанством, прогрес- {
сом и отсталостью. Разумеется, эту иллюзию также нельзя счи­
тать простой иллюзией заносчивого ума, как думал Достоевский, а ;
нужно видеть в ней своего рода объективное идеологическое пред- i
ставление, в котором отражается эволюция самой исторической ;
фабулы .
|
Апология Чацкого началась в шестидесятых— семидесятых го­
дах прошлого века. Сначала Огарев, потом Герцен в Лондоне j
связали Чацкого с поколением революционеров -декабристов, не j
сомневаясь в том, что он протянул бы им руку через головы тор- i
жествующих Фамусовых и скалозубов двух императорских цар­
ствований. В легальной печати связь Чацкого с декабристами была
прозрачно намечена в статье Аполлона Григорьева (1862 г.) . Ста­
тья эта написана с христианско -народнической точки зрения, но ее
объединяет с выступлениями корифеев лондонской эмиграции вы­
сокая оценка деятельного начала, представленного Чацким в отли­
чие от Онегина. П о словам Н . П . Огарева, в Онегине преоблада­
ет “сломленность” . Что касается А . Григорьева, то он вообще от­
носит Онегина и Печорина к светским “ львам и фишионаблям .
Чацкий, напротив, является, с его точки зрения, единственным
героическим лицом в русской литературе.
Хотя статья Аполлона Григорьева была напечатана в журнале
“ Время” , сам издатель журнала СР. М . Достоевский занял другую
■
позицию. Конечно, эта позиция была ретроградной, но удивитель-
j
ным образом критики Чацкого всегда смотрели на дело более глу- ]
боко, чем его поклонники. Достоевского интересует не благород­
ный порыв, не беспредметная активность Чацкого, как представи­
теля деятельного начала вообще, а содержание его возможной де­
ятельности. О н не отвергает связи Чацкого с декабристами, но


г
берет октавой ниже, сомневаясь в серьезности всякого дворянско­
го протеста против господствующих нравов. Устами своего “ ко ­
ренника” Шапошникова (позднее превратившегося в Ш атова)
Достоевский читает будущему Степану Тимофеевичу Верховенс­
кому настоящую лекцию о борьбе классов. Подобно нашим вуль­
гарным социологам двадцатых годов, Ш ат ов, самое симпатичное
автору действующее лицо романа “ Бесы ” , подчеркивает ограни­
ченность дворянской критики общества. К то такой бы л Чацкий?
“ О н был барин и помещик, и для него, кроме своего кружка,
ничего и не существовало” . Вот почему он так кричит: “ Карету
мне, карету!” Н о к народу он не поедет, туда в карете не ездят, а
поедет, вероятно, за границу, чтобы оттуда тянуть оброк, жить в
Париж е, слушать Кузена и кончить чаадаевским или гагаринским
католицизмом (здесь Ш атов, без сомнения, следует за Герценом,
который допускал, что Чацкий ударится в какую-нибудь край­
ность, подобно Чаадаеву).
“ 7 очно так,
—
продолжает свою историческую лекцию Ш а ­
тов, —
думали и декабристы, и поэты, и профессора, и либералы,
и все реформаторы до царя-освободителя ” . Интересы двор ян и
крепостных были настолько противоположны, что освобождение
крестьян могло прийти только сверху. “ Эта мысль у царей роди­
лась, а декабристу Чацкому в голову не при^ *дила. Господи, а
ведь они и не понимали, что цари не только их либеральнее и
передовее, потому что цари всегда вместе с народом шли, даже
при Бироне” . Недаром цари брали дворян под опеку за жестокое
обр ащение с крестьянами. Д ек абристы совсем не знали народа, и
их московское общество было для них вся Россия, да и Россию
вообще они ненавидели. “ Бьюсь об заклад, что декабристы непре­
менно бы освободили тотчас русский народ, но непременно без
земли — за что им непременно сейчас же народ свернул бы голо­
вы и тем бы доказал, что не одно их московское общество состав­
ляет Россию, —
к величайшему их удивлению. Н о что? Они и без
голов ничего бы не поняли, несмотря на то, что головы их всего
больше и мешали им понимать” .
Вот оригинальная версия темы “горя от ума” ! Именно головы
лучших людей дворянской эпохи мешали им понимать народную
жизнь. П оэтому все их критические выпады ничего не стоят, с
точки зрения Шатова. “ Чацкий и не понимал, как ограниченный
дурак, до какой степени он сам глуп, говоря это” , то есть осуждая
свой круг. Правда, доказав, что Чацкий был не только помещик,
но и дурак, Ш атов вспоминает, может быть, другого “ коренника”
—
Ап . Григорьева, с его высокой оценкой героической активности
грибоедовского героя.
“ Но пусть он глуп — зато у него сердце
доброе. Пусть он недалекий — зато мысль его все-таки ориги­
нальна. Тогда все эти тирады против Москвы все-таки были ори­


гинальны” . Н о теперь взгляды Чацкого уже безнадежно устарели.
“ Кто въезжает в казенные формы либерализма — тот отстал” .
Либерализм требует для каждого поколения чего-нибудь ориги­
нального.
Нетрудно, конечно, доказать, что мнение Ш атова и, по край
ней мере отчасти, самого Достоевского несправедливо. Дети поме­
щиков бы ли способны на самую большую самоотверженность, и
они доказали это. Н е было у них и никакой ненависти к России,
которую пытается приписать им Ш ат ов, а была именно горячая
преданность ее национальным интересам. Н о что касается содер­
жания дела, классовых противоречий и безвыходности положения
декабристов, то нужно признать, что в лекции Ш атова много вер­
ного. Верно то, что умный Чацкий был в глупом положении, мо­
жет быть, даже не понимая этого в такой степени, как понимал
сам автор комедии.
Более всего заблуждался Достоевский, или его анти-Чацкий
Ш а тов, в своей теории единства интересов монархии и народа.
Впрочем, такие мысли встречались даже у самых серьезных людей
декабристской эпохи. Так, в известной записке Н . И . Тургенева
(1819 г.) власть самодержавия рассматривается как якорь спасе
иия. “ О т нее — - и от нее одной мы может надеяться на освобож­
дение наших братий от рабства, столь же несправедливого, сколь и
бесполезного. Грешно помышлять о политической свободе там, где
миллионы не знают даже свободы естественной” . С этой точки
зрения Тургенев возражал против расширения политических прав
своего собственного класса — дворянства.
Быть может, именно это внутреннее противоречие стало м о­
ральным оправданием для Грибоедова и Пушкина после 1825 года
в их вынужденном примирении с “ разумной действительностью”
империи Николая. Ведь сравнивал Пушкин однажды династию
Романовых с якобинцами. Единовластие — самая отвратительная
вещь на свете, кроме аристократии, которая еще хуже. Вот почему
великие умы, начиная с гуманистов эпох?-! Возрождения, часто
видели в централизованном едино власт ии единственный, хо тя и
скверный якорь спасения. Конечно, в эпоху Достоевского мысль о
единстве интересов монархии и народа уже превратилась в реак­
ционный парадокс, отражавший предрассудки темной народной
массы и связанный у велико го писателя с его яростной ненавистью
к либерализму. С этой точки зрения интересно, что в своем скеп­
тическом анализе отношения Чацкого к народу Достоевский схо­
дится с Добролюбовым, стоявшим на прямо противоположном
фланге общественной жизни. Сходится его насмешка и с иронией
Щедрина.
Н о преобладающее влияние на общественную психологию вто­
рой половины прошлого века приобрели не эти крайние точки


зрения, а более умеренный взгляд, согласно которому основная
идея комедии “ Горе от ума” —
столкновение благородно мысля­
щего бунтаря-новатора с отсталой средой» М н ого всего сделал для
укрепления этого взгляда И . А . Гончаров, развивая мысли Герце­
на и Аполлона Григорьева в более слабом их разведении. Для
Гончарова Чацкий также лицо героическое. Сравнивая его с О н е ­
гиным, автор статьи '“ М ильон терзаний” находит, что Пушкин
польстил своему герою, а в сущности Онегин, так же как и 11ечо-
рин, только паразит, “ болезненное порождение отжившего века” .
Герои 11ушкина и Лермонтова заканчивают свое время, тогда как
Чацкий начинает новый век. Потерпев поражение вследствие не­
сметного “ количества старой силы ” , он в свою очередь наносит ей
смертельный удар “ качеством силы свежей” .
Прогрессивное направление статьи Гончарова и энтузиазм, с
которым она была написана, очевидны, но проблема ума, занимав­
шая самого Грибоедова и его авторитетных критиков — Пушкина
и Белинского, сменяется здесь проблемой силы или, точнее, ст ол­
кновения сил — старого и нового, отсталого и передового. Ум
Чацкого рассматривается, так сказать, функционально и оправды­
ва ется социо логическ и.
Если взять очень общий разрез, писал И . А . Гончаров, то в
толпе всегда встречаются такие типы, которые смело идут на­
встречу всякому уродству и вступают в борьбу с ним, часто нерав­
ную, вредя себе и даже без видимой пользы делу.
“ Кто не знал
или не знает, каждый в своем кругу, таких умных, горячих, благо­
родных сумасбродов, которые производят своего рода кутерьму в
тех кругах, куда их занесет судьба, за правду, за честные убежде­
ния?!” Мотивы их могут быть разные: у одних, как у Грибоедове -
кого Чацкого, это мотив любви, у других — это самолюбие или
славолюбие, но все эти типы создают вокруг себя ‘“кутерьму” и
переживают свой “ мильон терзаний” .
Гаким образом, Чацкие —
это, так сказать, необходимые нарушители' спокойствия. О бщ е ­
ственная ценность их заключается в том, что они производят не­
кую кутерьму, погибая в борьбе за новое,. “ Чацкий неизбежен при
каждой смене одного века другим. Положение Чацких на обще­
ственной лестнице разнообразно, но роль и участь все одна, от
крупных государственных и политических личностей, управляю­
щих судьбами масс, до скромной доли в тесном кругу” .
Отсюд а видно, что мысль о встреч;0 антиподов становится у
Гончарова слишком общей, формально-социологической; эпоха
либерального и народнического позитивизма вступает в свои пра­
ва. Конечно, речь идет о борьбе правды, справедливости, свободы
за свое утверждение в мире. Н о не все то новое, что воцаряется в
этом мире, есть правда, справедливость, свобода, не все это про­
грессивно даже с какой-нибудь более общей исторической точки


зрения. Нея сны м при такой постановке вопроса остается многое.
Безразлично ли, например, содержание смены одного века дру­
гим, и важно ли, в каких целях управляют крупные государствен­
ные и политические личности судьбами масс, или имеет значение
только то, что они создают беспорядок в пользу чего-то нового,
делая это хотя бы во имя “ самолюбия или славолюбия” .
При такой постановке вопроса образ Чацкого приобретает нео­
бычайную широту, но ровно столько же теряет в своей глубине и
демократическом содержании. В самом деле, подойдут ли под эту
схему герои крестьянск их войн, защищавшие старые народные права
от новаторства жадных верхов, подойдет ли под эту схему Сократ,
выступавший за сохранение строгого порядка старины в борьбе
против порчи общественных нравов потоком денежных отношений
и разложением традиционной военно -политической демократии
греков? Как видно, все же “ благородное сумасбродство” само по
себе не может служ ить критерием истины. Каков ум этого сумас­
бродства, во имя чего он нарушает спокойствие, имеет ли смысл
поднявшаяся кутерьма, словом, те вопросы, которые интересовали
Пушкина и Белинского, Добролюбова и Достоевского в их оцен­
ках главной фигуры грибоедовской комедии, остаются в силе и не
снимаются широким обобщением, сделанным в статье “ М ильон
терзаний” . Т о ль к о там, где спокойствие обеспечено слишком мас­
сивными ср едствами, формальный принцип нарушения уст ано в­
ленных норм как искупительный жест, отдушина, символ, приоб­
ретает особую привлекательность. Во второй половине X I X века,
когда возможности влияния отдельного индивида на обществен­
ную жизнь при всей их растущей вместе с буржуазной цивилиза­
цией формальной широте становились на деле все более тесными,
эта новая историческая фабула, менее значительная по содержа­
нию, но более доступная, уже подчиняла умы людей.
Возвращаясь к статье И . А . Гончарова, нужно сказать, что фор­
мальное обобщение фигуры новатора как сверхличности, стоящей
по ту сторону ума и глупости, добра и зла, смягчалось в царской
России неотразимой ясностью общественного конфликта. Каждый
понимал, что речь идет о борьбе против устаревшего общественно­
го строя, и этот элемент конкретности был еще яснее оттого, что в
качестве примеров “ благородного сумасбродства” Гончаров у по ­
минает Белинского и более осторожно — Герцена. Разумеется,
вопрос в том, каким должно быть мышление и поведение настоя­
щего революционера или по крайней мере героя культуры, остался
открытым, и само понятие революционности было ослаблено чрез­
мерной широтой противоположности нового и старого. Более того,
осталась двусмысленной постановка вопроса, согласно которой в
свете ситуации Чацкого можно было бы рассматривать и деятель­
ность Бисмарка, и деятельность Александра II.


Миф Чацкого, выросшего под пером Гончарова в мировую борь­
бу света и тьмы, сливается в наши дни с ходячей схемой культур­
ного обывателя, давно превратившейся в товар широкого потреб­
ления и всегда одинаковой — идет ли речь о Модильяни или
Гойе, Байроне или Сократе. “ Благородные сумасброды” образуют
как бы элиту мирового духа, они оживляют этот скучный мир, а
их мученический венец искупает грехи обывателя, любящего по­
добные истории. Н о если эта схема даже в сочетании с доказа­
тельством возможной причастности Чацкого к декабризму верна,
то “Горе от ума” —
самая неск ладная ко медия в мире.
Критика прошлого века уже заметила, что если Чацкий нова­
тор и прогрессист, зачем он требует отказа от европейских нравов,
введенных Петром, и возвращения к старине? Разве Фамусов не
проповедует его же словами против заезжих воспитателей — ^по­
бродяг” иностранного происхождения, не возмущается засилием
французов?
Когда избавит нас творец
О т шляпок их! Чепцов! И шпилек! И булавок!
И книжных и бисквитных лавок.
Допустим, что среди декабристов многие также обращали свои
взоры к русской старине, это верно, но совсем не решает вопрос,
а только расширяет его. Взяв за исходный пункт общую схему
бор ьбы новаторов с консерваторами, нужно признать, что такой
поворот умов представляет собой загадку. Что же стоит на первом
плане у Чацкого — критика старины или восстановление ее? И
какое новаторство заставило этого “ благородного сумасброда” ос ­
тавить горячо любимую им Софью и три года даже писем не
писать? В то же время что за странное существо эта Софья, в
которую он, кажется, по уши влюблен? Кто она — девица легкого
поведения или московская кузина (как спрашивал Пуш к ин ), то
есть дура набитая с претензией на мечтательность? А если она
умна, то как она могла остановить свой выбор на Молчалине, у
которого даже на лице написаны подлость и лицемерие? Почему
эта незаурядная девушка предпочла умному и передовому челове­
ку такое ничтожество? Словом, в качестве героя-новатора, сража­
ющегося с гидрой антиподов, Чацкий создает вокруг себя м нож е­
ство несообразностей, которые нельзя исчерпать даже словом “ к у­
терьма” .
Если же эти несообразности только промахи сочинителя, то мы
должны были бы смеяться над ними, однако мы смеемся над тем,
что достойно осмеяния и что представлено автором с его смешной
стороны. Отчего же это так? Должно быть, оттого, что несообраз­
ности, сложившиеся вокруг Чацкого, являются внешними призна­
ками более глубоко лежащих противоречий его положения, есте­
ственность которых мы непосредственно чувствуем и потому см е­


емся не над слабостями автора, а над этими противоречиями, о т ­
носящимися к природе комического. Одно из двух: либо образ
Чацкого нельзя исчерпать химической формулой героя-новатора в
битве с темными силами веков, либо “ Горе от ума”
-
—
плохая
комедия, и Грибоедов не свел концов с концами, что ему часто
ставили на вид в те времена, когда его произведение еще не при­
обрело статус классического. Действительно, судьба героя-новато­
ра совсем не предмет для смеха, между тем мы смеемся над Чац­
ким, хотя и сочувствуем ему. Задача верного сценического вопло­
щения комедии “ Горе от ума” состоит именно в справедливом
распределении серьезного и смешного вокруг центральной фигуры
этой пьесы. Гоголь, считавший, как большинство его современни­
ков, что с точки зрения сценических условий ничтожная француз­
ская пьеса превосходит “ Горе от ума” и что содержание, взятое
Грибоедовым в качестве интриги, “ ни завязано плотно, ни мастер­
ски развязано” , как и в другой великой русской комедии —
“Не­
доросле” Фонвизина, сказал все же, и сказал превосходно, что
сквозь условные приемы комического жанра, вовсе не беспокоив­
шие Фонвизина и Грибоедова, они “видели другое, высшее содер­
жание и соображали с ним выходы и уходы лиц своих” »
Это высшее содержание — диалектика смешного и серьезного.
В “ Горе от ума” мы видим всю панораму дураков и мракобесов,
защитников крепостного быта глазами Чацкого. Н о есть в коме­
дии Грибоедова еще более важное действующее лицо, лицо глав­
нейшее. Э то оно командует входом и выходом персонажей, ста л­
кивает их друг с другом, поворачивает то одной стороной к зрите­
лю, то другой, снимает все кажущиеся нескладности пьесы и со о б ­
щает ей цельность, единство внутреннего смысла. Зто главное
действующее лицо комедии Грибоедова есть смех — стихия чело ­
веческого ума, но прежде всего объективной силы вещей, которая
не щадит и самого ума, не оставляет без своего контроля и благо­
родный порыв любви» и бор ьбу новаторства с ветхой стариной.
В ответ на рассказ Фамусова о придворных подвигах покойно­
го дяди Максима Петровича, смешившего государыню троекрат­
ным падением, Чацкий утешается тем, что век нынешний не знает
такого раболепства, как век минувший, и никто не захочет больше
Х от ь в раболепстве самом пылком,
Теперь, чтобы смешить народ,
Отважно жертвовать затылком...
Н о почему же, какая сила его удерживает?
Хот ь есть охотники поподличать везде,
Да нынче смех страшит
И держит стыд в узде.
Смеха боятся. Э тот страх возник еще на исходе средних веков
и заслуживает особой истории. Время наибольшей силы смеха —


X V III столетие. Н о едва окончилась эпоха Вольтера, как нача­
лось время Байрона, время демонического сарказма. Смех торже­
ства, провожающий в прошлое старые формы жизни, сменяется
другим видом смеха, в котором слышится нота отчаяния, сознания
того, что каждый шаг вперед и выше открывает под ногами чело­
века новую бездну. Смех во всех его оттенках и разновидностях
приходит не из литературы в жизнь, а из жизни в литературу.
Живыми носителями этой стихии являются те, кто "'из смешли­
вых” , как определяет старуха Хлестова Чацкого. Это хотя и не
главный, но все же признак человека — ■ H om o ridens.
Сам Грибоедов тоже был из “смешливых” . Уже в пятнадцати­
летием возрасте он сочинил пародию на знаменитое в те времена
произведение Озерова “Дмитрий Донской” (пародия, по расска­
зам П . А . Каратыгина, была вообще в духе времени). Молодым
человеком Грибоедов принимал участие в кружке знаменитого те­
атрального деятеля князя Ш аховского и немало времени посвятил
коллективному сочинению водевилей, хотя впоследствии уступил
это занятие Репетилову как вздорное.
1 ем не менее одной из главных черт его героя — Чацкого
является “веселость” . П о сообщению Лизы, он и “чувствителен, и
весел, и остер” , превосходя в сих качествах любого соперника,
будь он из военных или статских. “ Веселость ваша нескромна” , —
упрекает его Софья. Эта веселость, видимо, была чертой самого
автора знаменитой комедии, если не целого поколения. П о с ле 1825
года она исчезла, как пишет сам Грибоедов, а с ней и всякая
склонность к смешному жанру.
Н о смех Г рибоедова и до этого исторического перелома имел
свою серьезную, даже мрачную сторону. П о словам Г ерцена, это
был смех как “ отрицание, не знающее ни страха, ни границ” , —
отличительная особенность новой русской литературы, у начала
которой стоял Грибоедов со своей комедией.
Гоголь видел в этой особенности нечто большее — черту на­
родную. “ У нас у всех много иронии. Она видна в наших послови­
цах и песнях и, что всего изумительней, часто там, где видимо
страждет душа и не расположена вовсе к веселости. Глубина этой
самобытной иронии еще перед нами не разоблачилась, потому что,
воспитываясь всеми европейскими воспитаниями, мы тут отдали­
лись от родного края. Наклонность к иронии, однако ж, удержа­
лась, хотя и не в той форме. Трудно найти русского человека, в
котором бы не соединились, вместе с умением перед чем-нибудь
истинно возблагоговеть, свойство — над чем-нибудь истинно по­
смеяться. Все наши поэты заключали в себе это свойство” .
Способность смеяться даже там, “где страждет душа” , -— чер­
та исторически сложившаяся, вошедшая в привычку, естественная
у народа, который веками страдал от азиатского деспотизма, не


теряя, однако, живого воспоминания о временах первобытной сво- 1
боды и удали. Русский “ мальчик без штанов” терпелив до после­
дней степени, но любит отвести душу над своим собственным по­
ложением, Смех для него освобождение, по крайней мере духов- i
ное.
Вот почему “ горький смех” , звучащий в комедии Грибоедова, !
народен при всем своем светском происхождении. В “ Горе от ума”
'
смех является трижды, диалектически: это смех Чацкого над тол­
пой дураков, смех этой толпы над Чацким, поскольку она в своем
праве и ему некуда от нее уйти, наконец, смех автора — ирония
самого положения вещей, пришедшая к своему самопознанию.
Вообще говоря, в комедии Грибоедова смеются все, и это, ви-
|
димо, черта времени: “ Ведь нынче кто не шутит!” Отколоть ка- j
кую-нибудь шутку может даже Скалозуб, “трех сажень удалец” .
Есть свой особый, казенный и барский юмор у Фамусова, хотя не
всегда можно отличить, смешит ли он или только смешон. Графи­
ня-внучка и та находит, что гости Фамусова “ какие-то уроды с
того света” . Репетилов с товарищами пишет водевили. Смеется ^
Айза, позволяя себе шутить даже над своей романтически настро- j
енной барышней. Один только Молчалин умеет не смеяться, он
серьезен, как скот, и много от этого выиграет, чтобы “весело
пожить”, когда выйдет в большие чины, как Фома Фомич, Впро­
чем, и сам Молчалин, оправдываясь перед Софьей, говорит: “ Ш у ­
тил, и не сказал я ничего, окроме...”
Что касается Софьи, то она сама из смешливых, как Чацкий, и
еще три года назад “делила с ним смех” . В иронии она страшная
соперница своему бывшему возлюбленному. Острые слова так и
сыплются из ее прелестных уст в ответ на сарказмы Чацкого. Ее
ирония даже беспощаднее, чем остроумие Чацкого, который ск о­
ван любовью. Память общих “движений сердца” разлука в нем не
охладила, а Софья все эти воспоминанья “обратила в смех” .
<
В конце концов Чацкому не до смеха. “ М не в петлю лезть, а ;
ей смешно” . За что борется Софья в своем споре с Чацким, это
другой вопрос, но, несмотря на свою женственную прелесть и
чувствительность, скорее вычитанную и внушенную себе, чем дей­
ствительную, борец она не слабый. Невероятность ее любви к
Молчалину, которую ставили в вину комедии, вовсе не была слу­
чайным промахом ее автора. Она поразила и самого Чацкого, и
поразила настолько, что он подозревает Софью в желании его
“ дурачить” . В ее восторженном гимне Молчалину он склонен ви­
деть сатиру.
“ Она не ставит в грош его”, “шалит, она его не
любит” . И , убедившись в полной духовной безнадежности М о л-
чалина, которого Софья решила возвысить до себя, он восклицает:
С такими чувствами, с такой душою
Лю б и м ! .. Обманщица смеялась надо мною!


Стихия смеха имеет два полюса. С одной стороны, “ полк шу­
тов” , с другой —
“ люди смешливые” , склонные к “отрицанию, не
знающему ни страха, ни границ” . Чацкий принадлежит к после­
дним. Н о смех имеет обратную силу, и в самом деле — он может
быть обращен против того, кто смеется. Здесь происходит как бы
дуэль двух сознаний: кто кого дурачит, кто остается в роли шута?
Быть осмеянным, остаться в дураках — это участь слепого созна­
ния, которое насквозь просматривается другим, более высоким.
Но та же дуэль происходит в душе самого человека — что бы он
ни подумал, его всегда подстерегает рефлексия: не достойна ли
смеха моя собственная мысль, не попал ли я в положение шута для
другого сознания? Дуэль между Чацким и Софьей в том, соб­
ственно, и со сто ит .
А, Чацкий! Любите вы всех в шуты рядить,
Угод но ль на себя примерить?
Чацкий не боится обвинения в том, что он карбонарий, як оби­
нец, его не останавливает предостережение Ф амусова, грозящего
ему тюрьмой и умоляющего быть осторожным, по крайней мере в
присутствии Скалозуба. А между тем стоило бы поостеречься,
ведь если армейский полковник настолько дубовая голова, что его
могут подкупить презрительные речи Чацкого о гвардии, то при­
сутствие Загорецкого во всяком случае живое напоминание о том,
что и в стенах барского дома есть чего бояться. (Фамусов сам
боится: “Уж втянет он меня в беду” .) Но Чацкого не пугает
опасность попасть “ под суд” , и он продолжает сеять свои ‘зави­
ральные идеи” . Т о , чего он боится, —
это смех. Еще не зная, что
Софья сама причастна к распространению выдумки о его сумасше­
ствии, он смущен тем, что, услышав эту весть, она “ потешилась”
над ним. Вот чем его победило в конце концов общество Ф ам усо­
ва. С лух о том, что он сошел с ума (клевета, известная и самому
Грибоедову), унижает Чацкого. Особенно унизительно лицемер­
ное сожаление:
Не смех, а явно злость. Какими чудесами?
Через какое колдовство
Нелепость обо мне все в голос повторяют!
И для иных как словно торжество,
Другие будто сострадают...
Действительно, какое унижение: сам Репетилов, посаженный
только на булавку в коллекции насекомых Чацкого, смотрит те­
перь на него сверху вниз.
Ах! Чацкий! Бедный! Вот!
Что наш высокий ум! и тысяча забот!
Скажите, из чего на свете мы хлопочем!
Чацкий смеется над всеми, все смеются над Чацким, и плохо
то, что он понимает смешную сторону своего положения. Вот ис­


точник “безумной тревоги” , в которую, по словам Александра Блока,
переходит художественное волнение автора комедии. Смех глу­
пый, смех низшего существа — только гадость, но даже этот смех
вызывает тревогу. У Чацкого же в течение всей пьесы назревает
именно трево га, а мы р азделяем ее вместе с автором и его героем.
Чацкий постепенно сознает свое двусмысленное положение и на­
чинает оправдываться. Софья упрекает его в нескромных насмеш­
ках над странностями других. ‘‘ А сами вы...” , но Чацкий не дает
ей окончить свою обличительную речь: “ Я сам? Н е правда ли,
смешон?” Начиная с грозного взгляда и резкого тона у него “ осо ­
бенностей бездна” . Чацкий не отрицает странность этих “ особен­
ностей” , выделяющих его из толпы. О н только защищается:
Я странен, а не странен кто ж?
Тот , кто на всех глупцов похож.
Однак о другого общества, кроме этих глупцов, у Чацкого нет,
и он сначала пугает их странностью своих суждений, потом надо­
едает им, и слушать его никто не хочет, толпа вальсирует, играет
в карты, чтобы под конец снова вернуть ему свое внимание: всяко­
му любопытно взглянуть на умного, который сошел со своего ума.
Теперь, может быть, Чацкому приходит в голову то, что писал
Пушкин А . Бестужеву, или то верное, что, несмотря на реакцион­
ный поворот, содержится в речах Шапошникова-Шатова. Конеч­
но, сказанное — сказано, но вечно быть Чацким, то есть стоять
“ воплощенной укоризной” среди презираемых глупцов, —
это зна­
чит превратиться в какой-то странный гибрид из колючего ерша и
карася -идеалиста.
Н а этой странности его и поймала темная сила, охраняющая
“ прошедшего житья подлейшие черты” . Уверенность в себе посте­
пенно остав ляе т нашего героя , тревога его растет. О н испы тывает
“ м и льон терзаний” от самой обычной светской суеты. Есть строки
у Грибоедова, которые были бы уместны в каком-нибудь совре­
менном социо логическо м сочинении об одиночестве человека в толпе:
Душа здесь у меня каким-то горем сжата,
И в многолюдстве я потерян сам не свой.
Услыш ав из швейцарской весь хор гостей, исполняющих на
разные голоса арию Дона Базилио, арию клеветы, он, может быть,
впервые в жизни растерян и при виде Софьи со свечкой в руках
готов принять ее за видение. “ Н е впрямь ли я сошел с ума? Эта
растерянность переходит в гнев, непримиримый и беспощадный,
но в предпоследних тактах финала, после первого прилива бешен­
ства, вызванного открытием, которое ему представляется смертью
разума, она еще сильнее.
Не образумлюсь... Виноват, и слушаю, не понимаю.
Как будто всё еще мне объяснить хот я т,
Растерян мыслями... чего-то ожидаю.


И в заключительном монологе, где самая ядовитая насмешка
смешана с жалобой на толпу мучителей, он не отвергает свое б езу­
мие, а только объясняет его:
Безумным вы меня прославили всем хором,
Вы правы: из огня тот выйдет невредим,
Кто с вами день пробыть успеет.
Подыши т воздухом одним,
И в нем рассудок уцелеет.
Клевета, повторяемая толпой, хоть кого может загнать в “полк
шутов” . Горе от ума есть кризис смеха, переходящего в стон “ страж­
дущей души” .
Н о в сущности этот кризис смеха и даже сама тема безумия
возникает уже в начале пьесы. История Чацкого построена анали­
тически,
—
другими словами, завязка дана еще до начала дей­
ствия, а то, что мы видим на сцене, есть только спутывание како­
го-то хитрого узла. О том, что было до начала комедии, мы узна­
ем из отдельных реплик ее действующих лиц, и узнаем немало.
Так, например, мы узнаем, что Чацкий воспитывался в доме Ф а ­
мусова, что его связывала с Софьей детская дружба, которая раз­
вивалась неровно, но в конце концов перешла в любовь, по край­
ней мере со стороны Чацкого. М ы узнаем также, что Чацкий и
прежде отличалс я критическим настроением ума, и это , видимо , не
нравилось Софье, как односторонность. В ранней редакции она
вспоминает:
Всех в прихоть жертвует уму,
Что встреча с ним у нас, то ссора.
Отголосок того, что в юношеской любви Чацкого не всё были
розы, слышен и в речи Чацкого при первом его появлении. О н
удивлен холодностью приема:
Как будто бы вчера вдвоем
М ы мочи нет друг другу надоели.
Ему, очевидно, кажется, что разлука должна была стереть сле­
ды былых недоразумений и освежить взаимную привязанность.
Чацкий судит по своему примеру Н о из беседы Софьи с ее
крепостной наперсницей видно, что она не простила Чацкому его
отъезда. Д а и сам Чацкий, уезжая, “ слезами обливался ' и на
совет Л и зы жить весело, смеясь, отвечал:
Кому известно, что найду я воротясъ?
И сколько, может быть, утрачу!
Должно быть, какая-то большая сила заставила его оставить
московскую идиллию, которая была не совсем гладкой, но все же
достойной сожаления. М ож ет быть, эта сила — неистребимое
желание найти на свете какое-то “умное место” , фаустовское стрем­
ление изведать мир, поиски абсолюта? Ясно го ответа на этот воп-


рос мы не имеем, но приблизительно это так плюс еще кое-что, о
чем речь впереди.
Н о возвращается Чацкий с другим настроением. О н помнит,
правда, те времена, когда Софья “делила с ним смех” , и ожидает
найти в ней прежнее сочувствие, но было бы полным непонимани­
ем произведения Грибоедова видеть в Чацком, каким он выступа­
ет перед нами в пьесе, носителя е вропейского просвещения, в о з ­
мущенного московским захолустьем, и вообще человека абстракт­
ных идеалов, отвлеченного ума, уверенного в себе и отвергающего
действительность. Быть может, таким Чацкий был три года назад,
до своего отъезда. Н о все, что он испытал за время разлуки с
Софьей, не приковало его к себе, не удержало вдали от Москвы,
несмотря на разнообразие впечатлений.
А нужно признать, что свои страннические годы Чацкий про­
вел очень бурно. Трудно даже представить себе, что в течение
трех лет ему довелось побывать в столь различных положениях,
так широко увидеть свет, пытаясь найти свое место в нем.
Прежде всего путешествие Чацкого нужно разделить на две
гла вы: возвращается он, по всей очевидност и, пр ямо из загр анич­
ного путешествия, и для того, чтобы попасть с корабля на бал, ему
пришлось еще больше семисот верст катить на почтовых сквозь
ветер и бурю. Н о до заграничного путешествия была, видимо,
попытка служить отечеству в Петербурге и на Кавказе. П о сооб­
щению Татьяны Юрьевны, московского Талейрана в юбке, Чац­
кий был связан с министрами, но затем последовал разрыв. Здесь,
видимо, намек на участие его в реформаторских проектах алексан­
дровского царствования. К ак видно, Чацкий быстро убедился в
том, что ничего серьезного в этой деятельности достигнуть нельзя.
С точки зрения Молчалина, это крах служебной карьеры, “ по
службе неуспех” , достойный и удивления, и жалости.
П осле этого Чацкий, видимо, искал смысл жизни на военной
службе. Ведь только в конце прошлого года, по его собственным
словам, он знавал в полку Платона Горича. И славное то было
житье! “ Ш ум лагерный, товарищи и братья” . Чацкий и теперь
советует своему полковому товарищу вернуться на службу, коман­
довать эскадроном или по крайней мере отправиться в украинскую
деревню и там почаще ездить верхом. Н о кавалерия, видимо, так­
же не принесла Чацкому удовлетворения. В беседе с Фамусовым
и Скалозубом он смеется над общей склонностью к расшитому
мундиру, особенно гвардейскому. “ Я сам давно ль к нему от не­
жности отрекся? ’ Н о одно дело, видимо, свобода и размах лагер­
ной жизни, другое — мундир. В любви к нему Чацкий видит
теперь пустое ребячество, незрелость общественных интересов да
признак власти ничтожных “ отцов отечества” , покрывающий сла­
бодушие и нищету рассудка. “ Мундир! Один мундир!”


г
Гвардейские забавы недолго тешили Чацкого, и он по своей
воле или по несчастью оказался на Кавказе. В ранней редакции
комедии тема Кавказа проступает более отчетливо:
Я был в краях,
Где с гор верхов ком снега ветер скатит,
Вдруг глыба этот снег, в паденьи все охватит,
С собой влечет, дробит , стирает камни в прах,
Гул, рокот, гром, вся в ужасе окрестность.
Долж но быть, Чацкий хотел оправдать свое уже достаточно
бесцельное существование опасностью, участием в битвах с чечен­
цами, как это делали многие его современники, люди самых пере­
довых убеждений. П о крайней мере Загорецкому ничего не стоит
выдумать причйну его мнимого сумасшествия: “ В горах изранен в
лоб, сошел с ума от раны” . И наконец, из сообщения Лизы мы
узнаем, что Чацкий, раньше чем Онегин, лечился “на кислых во­
дах” , и лечился “не от болезни, чай, от скуки” . Жадное стремле­
ние изведать все возможности жизни перешло в свою противопо­
ложность —- скуку, этот бич человеческого рода, особенно умных
людей, если они не находят себе серьезного дела, одна из главных
категорий философской литературы X V III века. Как рассказывает
Гете в “ Поэзии и правде” , один англичанин покончил с собой
только потому, что ему наскучило каждое утро бриться и умывать­
ся.
Понятие “ скука” в те времена имело и политическое значение,
она считалась признаком более глубокой болезни — демонизма.
Чацкий, по выражению Лизы, искал, где “повольнее” , и, не
найдя такого места в своем о течест ве, от правился за границу. О б
этом заграничном периоде его путешествий мы можем судить то льк о
по его лаконичному ответу на вопросы Фамусова: “Хотел объе­
хать целый свет и не объехал сотой доли” . Путешествие Чацкого,
конечно, несравнимо с путешествиями Микромегаса с одной пла­
неты на другую, но итог все равно скептический. В количествен­
ном отно шении мир неисчерпаем, са мо стремление исчерпать его
рождает чувство скучной бесконечности. Н о если не в количе­
ственном, то, может быть, в качественном отношении Чацкий на­
шел где-нибудь Эльдорадо — заветное местечко, способное успо­
коить сжигавшую его жажду идеала? Нет, этого он не нашел. И
Чацкий возвращается разочарованным, разочарованным прежде
всего с своем собственном разочаровании.
“ Гоненье на Москву,
—
восклицает Софья, —
Что значит видеть свет! Где ж лучше?”
—
“Где нас нет”, —
меланхолически отвечает Чацкий. И этот
ответ отчасти в духе вольтеровского скептицизма, отчасти в духе
немецкой философской поэзии, в духе Ш иллера с его неосуще­
ствимостью идеала, свидетельствует о том, что Чацкий вернулся
домой не с воинственным разочарованием в отечественных поряд-


ках, которые ему, впрочем, хорошо известны, а с волей к вере.
“ Блажен, кто верует, тепло ему на свете!”
эти слова слиш­
ком значительны, чтобы они относились только к уверениям С о ­
фьи в том, что она не забыла друга юности. В них чувствуется
зависть к утраченной наивности. Прямая атака на идеал не уда­
лась — это общее ощущение, общее горе ума после заката Вели­
кой французской революции, после всех разочарований в обще­
ственном разуме, среди которых погасла надежда и на реформы
русской империи после 1812 года.
“Да, был нам черный год, не
послуж ило впрок” (ранняя редакция комедии).
Так или иначе, совершенно очевидно, что Чацкий уехал из
Москвы “ ума искать” , а вернулся с ясно выраженным желанием
найти что-то доброе в том, что он оставил. Уже в своем нервом
монологе, после того, как он довел до сведения Софьи открытую
им истину: “ Везде хорошо, где нас нет” , Чацкий подводит итог
своим колким замечаниям, своей критике московских “ отцов о те­
чества” , содержателей крепостных театров и ревнителей мракобе­
сия старой овидиевской мудростью в изложении Державина:
Жить с ними надоест, и в ком не сыщешь пятен?
Когда ж постранствуешь, воротишься домой,
И дым Отечества нам сладок и приятен.
Чтожеэто—
“ примирение с действительностью” задолго до
Белинского? Совершенно очевидно, что в течение трех странни­
ческих лет, предшествовавших поднятию занавеса, в Чацком про­
изошел большой перелом. Как и Фонвизина в конце X V III века,
его, видимо, оттолкнули чем-то западная цивилизация и некото­
рые черты главных национальностей Европы, как это, может быть,
видно из его замечаний о немцах и французах , внушенных автором
комедии. Вернулся Чацкий потому, что почувствовал ностальгию,
почувствовал себя любящим родное и готовым покориться до не­
которой степени его недостаткам, не закрывая глаза на все смеш­
ные, отвратительные ему черты русского барства. О н вернулся в
отчий дом и хочет найти уголок своему оскорбленному сердцу
именно в Москве. Таков Чацкий, каким он вступает на театраль­
ные подмостки. Как видно, ошибся Ф едор Михайлович Достоев­
ский, и вы ш ло , что своя своих не познаша.
Зачем же вопреки очевидности считать его воплощением како­
го-то “рационального” ума, как это делают с двух разных сторон
и апологеты его, видящие в нем только борца за просвещение


против невежества, и критики, возрождающие традицию Д о сто ев­
ского или даже Василия Розанова?*
Если мысль Чацкого имеет отношение к наследию просвеще­
ния, то совсем не потому, что она носит абстрактный, судящий или
рассудочный характер, а потому, что главной чертой просветитель­
ной философии был вовсе не “рационализм” , как часто думает
обыватель, а глубокое понимание роли чувства, страсти, челове­
ческого сердца. В стремлении примирить ум с сердцем, чувстви­
тельность, sensibilite и рациональное мышление не малая была за­
бота наиболее глубоких и драматически мысливших деятелей про­
светительного века. Ведь это Вольтер сказал, что нужно любить
свою родину, даже когда она причиняет тебе неприятности. Вот
мысль, довольно близкая к тому настроению, с которым Чацкий
приехал домой из-за границы. О н только не все хочет любить —
это верно, но примирительный тон его первых речей очевиден...
“ Где сносно, там и нужно оставаться” , —
сказал царь Эльдорадо
Кандиду и его спутникам.
1967—1980 -е годы
*
К последним, кажется, следует отнести С. И . Данелия, который в своей любопытной,
но далекой от истины книжке “О философии Грибоедова” (вышедшей двумя изданиями
в 1931 и 1940 годах) считает ум Чацкого порождением “интеллектуалистического
воззрения просветителей X V I I I века” .


ПУШКИН И ЕГО ВРЕМЯ
Главы незавершенной работы
Заметки о дворянской культуре в России. Как и все великие
явления в искусстве, глубоко вошедшие в жизнь позднейших по­
колений, поэзия Пушкина имела очень противоречивую истори­
ческую основу. Д ля провинциального дворянства начала X I X века
еще не прошли времена Фонвизина. Среди них процветали Про-
стаковы и Скотинины. А между тем Пушкин присутствовал уже
при зарождении “ Мертвых душ” Гоголя (...) беспощадно яркой
картины вырождения помещичьего класса в паутине крепостного
права. Поэзия Пушкина возможна только между Фонвизиным и
Гоголем, как великое, ослепительное и в то же время удивительно
непрочное явление (...) . Старые, устойчивые противоположности
верхов и низов разлагались, и общественная жизнь, сохраняя свой
общий сословный характер, наполнялась представителями просве­
щенной “дворянской черни” или даже более низко стоящих разно­
чинцев. П ри всех исторических отличиях в этой черте бы ло нечто
сближавшее дворянскую Россию начала X I X века с Италией эпо­
хи Возрождения или Англией времен Шекспира. Правда, в Р о с ­
сии Fie было просвещенного “ среднего класса” (этой основы за­
падноевропейской культуры начиная с конца средних веков), и
сын мясника не мог писать трагедий и сонетов, как Ш ек спир . Н о
действовала другая могучая причина, которая давала писателю-
дворянину способность думать и чувствовать в духе всего народа,
говорить языком простолюдина. Эта способность встречается в
истории искусства только в наиболее высокие классические пери­
оды его развития и дается различными социальными причинами. В
России причина была особенно своеобразна: она заключалась в
азиатском характере абсолютизма — - всеобщей равной придавлен­
ности. У нас не могло быть народного искусства в смысле народ­
ности итальянской живописи позднего средневековья, выросшей
из патриархального цехового ремесла и городской общинной ж и з­
ни; пропасть между образованной верхушкой и забитой народной
массой в царской России была непомерно велика. Н о в дворянс­
ком искусстве русского возрождения — поэзии Пушкина и Бара­
тынского, живописи Кипренского, Гропинина, Щ едрина, музыке
Глинки были черты глубокой народности. Почему? Потому что
гнет распространялся на все сословия и барин сам бы л крепостной.
Система личной зависимости пропитала все государственное зд а ­
ние, самодержавие бы ло только ее вершиной. П о традиции не
сломленный дворцовыми переворотами X V I I I века русский дворя­
нин имел столь же мало независимости, как и крестьянин, и хотя


не мог быть продан в рабство, но судьба его в любой момент
становилась весьма превратной. Пушкин гак же, как прадед его
арап Ганнибал, должен был дрожать, услышав колокольчик фель­
дъегеря. Сибирь, тайная экспедиция или Преображенский приказ,
произвол фаворитов, неограниченная власть более сильных над
слабыми на всех ступенях общественной лест ницы — все это весьма
ощутительно напоминало об относительности всякого личного бла ­
гополучия и возвышения. О тсю да своеобразная народность таких
фигур, как старик Гринев или отец Дубровского у Пушкина.
“Я
желал бы, —
писал Сперанский в своем знаменитом проекте, —
чтоб кто-нибудь показал мне, какая есть разница между отноше­
ниями крепостных к их господам и отношением дворян к верхов­
ной власти. Р азве последняя не имеет над дворянами той же самой
власти, как дворяне над крепостными. Итак, вместо этой пышной
классификации русского народа на различные сословия, на дво ­
рян, купцов, мещан, я нахожу в России только два сословия: это
рабы верховной власти и рабы землевладельцев. Первые свобод­
ны только относительно последних: в действительности в России
нет свободных людей, кроме нищих и философов” . Эта “демокра­
тия несвободы” , как выразился однажды Маркс о средневековом
феодализме, была источником приближения барина к его поддан­
ным и время от времени напоминала ему, что люди отличаются
друг от друга только фасонами одежды. Классовое господство —
и чем грубее оно, тем больше — всегда закрепощает и господ­
ствующую касту, ограничивая ее свободу и самодеятельность (как
показывает судьба буржуазного парламентаризма в настоящее вре­
мя). Это обратное действие всякого угнетения приводит иногда к
неожиданным результатам. Т ак , в античном мире развитие раб ­
ства разлож ило патриархальные общественные различия и создало
общность всех людей — философию Эпиктета, христианство. У ж е
в греческой трагедии рабство — это злая необходимость, навис­
шая над всей античной культурой. Всякий может лишиться свобо­
ды. Н е зная, как отвести от своего народа мщение судьбы, Эсхил
и Софокл проповедуют уважение к рабам:
Введи же в дом ты эту чужестранку
И обласкай ее. Кт о ласково
Обход ит ся с рабами, на того
И они смотрят кроткими очами:
А добровольно ведь никто рабом
Быть не захочет.
В России дворянин не мог стать рабом, но были другие причи­
ны, которые внушали ему некоторую дозу смирения. Тяж елая рука
централизованной деспотии оберегала его от независимой ограни­
ченности польского шляхтича или английского сквайра. Одна и та
же сила отбрасывала большинство русского дворянства ко време­


ни Скотининых и Простаковых и доказывала прогрессивному мень­
шинству, что его собственное политическое достоинство неразрыв­
но связано с участью и достоинством русского крестьянина и сол­
дата. Вот почему в период грубого господства помещиков встреча­
лись не только писатели, но даже военные деятели высшего клас­
са, как Суворов или Кутузов, у которых нельзя отрицать извест­
ных черт народности. Вот почему придворный поэт Державин
говорит иногда как настоящий мужик. Это выходило у него совер­
шенно естественно, ’чего нельзя сказать о многих позднейших пи­
сателя х , несмотр я на все их старания. Вспом ним также баснописца
Крылова, которого нетрудно представить человеком самых кон­
сервативных убеждений, Конечно, народность великого русского
баснописца имела совершенно особый характер — у нее не было
ни грана “ народничества” буржуазно-демократической закваски,
не бы ло и малейшей революционности. И все же органичная и
глубокая связь с “телом народа” у Крылова так велика, что отри­
цать ее можно только вопреки очевидности. I акие фигуры, как
Иван Андреевич Крылов, очень скоро стали далекой былью. В
сослозно-помещичьей монархии Николая I исчезает это наследие
петровской России. ( . . .) В X V III веке просвещением в России
заведовали вельможи, а под их покровительством чиновники уче­
ного ведомства, часто безродные иностранцы 'или выходцы из на­
рода, поднявшиеся благодаря личным заслугам и милостивому вни­
манию свыше. Среди них встречались люди исключительной ода­
ренности и личного достоинства, как Ломоносов — настоящий
представитель народного гения, не оставшегося бездеятельным в
бурях Петровской эпохи. Н о в своих основных чертах русская
образованность X V I I I века была весьма далека от народа, а ее
профессиональные деятели из различных плебейских качеств со ­
хранили только неотесанность. Настоящие литературные предста­
вители лишенной сословных преимуществ народной массы — то.
что во Франции называлось “gens de lettres” * , появились у нас
только с Белинским и демократами 5 0 —6 0 -х годов. В промежутке
между этими двумя периодами леж ит короткое время расцвета
дворянской культуры, исторически еще недостаточно понятой. В
империи петра и его ближайших наследников главным средоточи­
ем культурной жизни бы л двор, а при нем Академия наук. В
пушкинскую эпоху культурная жизнь только теплилась в частных
дворянских собраниях и так называемых литературных обществах,
которые, в сущности говоря, были кружками светских людей, л и ­
шенных педантства и только в редких случаях занимающихся л и ­
тературой по профессии.
*
Литераторы (франц.) .


О вы, которые умели
Любить, обедать и писать —
так характеризует Пушкин своих старших друзей литературного
общества “Арзамас” . Поэзия уже не имела для этих людей слу­
жебного характера, не применялась для составления торжествен­
ны х подписей или ст ихо творно го изложен ия чудес физическо го
мира. Законы тяжести, звука и света интересовали их гораздо
менее, чем сам человек , его воспитание, обычаи, история , его в нут ­
ренний мир, игра страстей, со четание душе вных качеств и нак ло н­
ностей характера.
(...) Дворянская интеллигенция пушкинского периода уже за ­
имствовала многое от западноевропейской буржуазной демократии
и еще не утратила тех человеческих качеств, которые выработала в
ней суровая школа империи 11етра. “ О бразование, ум, жажда воли,
—
говорит Герцен,
-
—
все это было теперь в другом поясе, в
другой среде, не дворцовой, в ней была юность, отвага, ширь,
поэзия, Пушкин, рубцы 1812 года, зеленые лавры и белые крес­
ты. М ежду 1812 и 1825 годами развилась целая плеяда, блестя­
щая талантами, с независимым характером, с рыцарской д о б л е с ­
тью (явлением совершенно новым в России). Ею было усвоено
все то из западно го образования, что бы ло запрещено ко ввозу.
Лучш его ничего не производила петровская эпоха, это были ее
предповоротные цветы и, несмотря на роковую косу, разом подре­
завшую их, их влияние, как Волгу в море, можно далеко просле­
дить в печальной николаевской России” . Пушкин сам понимал,
что историческая: р оль дворянской интеллигенц ии его времени и ее
поразительно высокий духовный уровень были связаны с некото­
рыми довольно тяжелыми особенностями русской истории. Д во ­
рянство и буржуазия Западной Европы рано добились независи­
мости, прочно обеспеченных прав и привилегий. Отсю да более
раннее и более свободное развитие буржуазной культуры в этих
странах. Н о отсюда также культурные традиции классового нера­
венства, прочно вошедшие в привы чку, о тсюда цивилизо ванные
предрассудки, оправдывающие необходимость социальных рассто­
яний, столь характерные даже для психологии маленького челове­
ка, английского рабочего или французского мелко го лавочника.
Эта историческая двойственность культурного развития до сих пор
дает себя знат ь в медленном нарастании рево люцион ной волны на
Западе и в тех чрезвычайно грозных, формах, которые там неиз­
бежно примет (и уже принимает) борьба общественных классов.
В России, где система господства и подчинения носила такой
откровенный и всеобъемлющий характер, исторические обстоятель­
ства сложились иначе. Здесь не могло быть культуры аристокра­
тических и буржуазных традиций, как в Англии. Внедрение евро­
пейской цивилизации в пе тровскую эпо ху связано с укреплением


азиатского деспотизма; П етр “ варварством победил варварство” ,
—
говорит М аркс, Частная эмансипация отдельных сословий была
почти невозможна, зато до поры до времени действовала прими­
тивная “ демократия несвободы” ; перед дубинкой Петра I, писал
Пушкин в исторических заметках 1822 года, были равны все со­
стояния, “ окованные без разбора” . “ История представляет около
его всеобщее рабство” . “ Все дрожало, все безмолвно повинова­
лось” . Пушкин, однако, замечает, что в этой системе всеобщего
подчинения, созданной или, вернее, развитой до небывалых раз­
меров самым выдающимся из Романовых, были свои преимуще­
ства для последующего развития России.
“ Аристократия после
него неоднократно замышляла ограничить самодержавие; к счас­
тью, хитрость государей торжествовала над честолюбием вельмож,
и образ правления остался неприкосновенным. Это спасло нас от
чудовищного феодализма, и существование народа не отделилось
вечной чертой от существования дворян. Если бы гордые замыслы
Долгоруких и прочих совершились, то владельцы душ, сильные
своим и правами, всеми силами за тр уднили б ы или даже вовсе
уничтожили способы освобождения людей крепостного состояния,
ограничили бы число дворян и заградили бы для прочих сословий
путь к достижению должностей и почестей государственных. Одно
только страшное потрясение могло бы уничтожить в России зако­
ренелое рабство; нынче же политическая наша свобода неразлучна
с освобождением крестьян, желание лучшего соединяет все со сто­
яния противу общего зла, и твердое мирное единодушие может
скоро поставить нас наряду с просвещенными народами Европы.
Памятником неудачного борения аристократии с деспотизмом о с­
тались только два указа Петра III о вольности дворян, указы,
коими предки наши столько гордились и коих справедливее д о лж ­
ны были стыдиться” .
Пушкин не ошибался, замечая, что угнетение крестьянства и
зависимость дворянина проистекали из одного и того же источни­
ка; он верно усматривал в этом совпадении основу прогрессивного
подъема своего поколения. Н о была и другая сторона дела, другая
историческа я тенденция, бо лее существенная и широкая, ко торая
сделала расцвет дворянской культуры таким кратковременным, так
быстро покончила с прогрессивной национальной ролью класса
помещиков. Э ту историческую тенденцию Пушкин не видел, а
между тем в ней заключены трагедия декабристов и причины его
собственной гибели; эта историческая тенденция вручила “ р о к о ­
вую косу” Николаю I в день 14 декабря 1825 года и сообщила
струсившей реакции силу, неож иданную для нее самой.
Крепостная система соединила все “ состояния” , но еще более
разъединила их и завела в лабиринт запутанных и сложных отно­
шений, уничтоженных в конечном счете только русской революци­


ей—
“ страшным потрясением” , которого так боялся Пушкин (уве­
ренный до конца своей жизни, что хорошо понятые интересы по­
мещика и крестьянина совпадают). Тако во было трагическое о с­
лепление, за которое лучшие люди его поколения и сам поэт зап­
латили своей кровью.
М ы уже знаем, что Сперанский находил в России только два
класса —
“ рабов верховной власти” и “рабов землевладельцев” .
“ Ч т о окончательно уничтожает в русском народе всякую энергию,
—
продолжает он далее, —
это те отношения, в которых постав­
лены между собой эти два класса рабов. Интерес дворянства тре­
бует, чтобы крестьяне были ему совершенно подчинены, интерес
крестьян требует, чтобы дворяне также были подчинены короне...
Прес тол всегда представляется крестьянам как единственный про­
тивовес власти их господ” . А самодержавие? Оно росло и укреп­
лялось именно благодаря этой глубокой пропасти между большин­
ством населения страны и тонким слоем поместных господ. В не­
которых случаях оно даже принимало какие.-нибудь меры ограж­
дения крестьян от их непосредственных хозяев, и как раз в самые
дикие периоды деспотизма: так было, например, в царствование
Павла, которому впервые пришла в голову мысль ограничить бар­
щину. Конечно, делалось это не из любви к народу, а из простого
желания так или иначе ослабить дворянство. М аркс постоянно
возвращается к этой особенности русской истории. Т ак, в одной
из статей 1860 года он говорит по поводу освобождения крестьян:
“ В понимании царя освобождение крепостных крестьян тож де­
ственно с уничтожением последних сдержек, еще ограничивающих
императорское самодержавие” . М нож ество примеров из истории
России подтверждает, что именно такова была причина интереса
самодержавной власти к крестьянскому вопросу. Е е издавна р аз­
дражала “ относительная независимость дворянства, покоящаяся на
его бесконтрольной власти над большинством населения Р о ссии” .
И действительно, возвышение класса помещиков бы ло неотделимо
от его господства над крестьянским населением страны. П о это м у
те же причины, которые заставляли прогрессивное меньшинство
дворянства искать свою хартию вольностей в борьбе за освобож­
дение крестьян, побуждали большинст во по мещичье го класса крепко
держаться за крепостное право. А это в свою очередь усиливало
самодержавие, которое в сущности было только слепком с поме­
щичьей власти. Без явного вреда для себя царское правительство
не могло посягнуть на основу всего государственного строя, но
зато в охранительных тенденциях массы помещиков оно находило
опору для борьбы с лучшей частью дворянства и для ограничения
его “относительной независимости” . Это была ловушка, в которую
попали декабристы и Пушкин. Другой опорой самодержавия яв­
лялась ненависть низших, непривилегированных слоев к дворяне-


1
кой свободе. Искать опору вне дворянского круга учил Александ­
ра I швейцарец Лагарп. И русское самодержавие, так же как
западный абсолютизм, стремилось опереться на верноподданное
мещанство и сословия чиновников, с той разницей, что французс­
кие короли использовали стремление богатой и могущественной
буржуазии к свободе, а династия Романовых опиралась на самые
темные инстинкты разъединенной и забитой массы.
Итак, одно и то же историческое обстоятельство — закрепо­
щение всех “ сословий” —
создало почву для расцвета дворянской
культуры в России и предопределило ее быстрое увядание, ее
преходящий, почти эфемерный характер. Одна и та же причина
выдвинула национальных героев 1812—1825 гг., настоящих тита­
нов всестороннего личного развития, рыцарей -подвижников, о к о ­
торых Г ерцен сказал: “Да, это были люди!” , и затянула петлю на
их шее. Одна и та же причина вложила глубокую народную муд­
рость в прекрасную форму пушкинского стиха, окружила его пле­
ядой более слабых дарований и быстро покончила с классическим
периодом русской поэзии. Т а к в македонскую эпоху рабство —
материальная основа греческой культуры — • задушило греческое
господство, так величайшее развитие живописи в конце средних
веков быстро иссякло, наткнувшись на ограниченность и узость
своей общественной базы -— городской демократии итальянских
республик. Н о в России все это происходило гораздо скорее, все
отношения были гораздо более остры, а роковая сила вещей, унич­
тожившая лучших представителей нашей литературы в расцвете их
творческой мощи, действовала беспощадно. Быть может, никогда
еще в прежней истории искусство не касалось так глубоко основ­
ных вопросов человеческой жизни, и никогда не имело оно такой
шаткой и непрочной основы. Э то б ы л цветок , распустившийся
“ посреди страшного царства сил ’ , как писал однажды Ш иллер. В
личной гибели Пушкина отразилась трагическая судьба искусства,
выросшего в порах классового общества, как предвестие грядущей
вес ны человечес тва.
14 декабря 1825 года столкнулись две исторические тенденции
крепостной России. Правительство Николая I победило как воп­
лощение всех реакционных сил страны, “ предповоротные цветы”
петровской эпохи были растоптаны, и начался сам “ поворот” . С а ­
модержавие проявило деятельную заботу о сословных преимуще­
ствах помещиков, и вырождение дворянства пошло вперед бы ст ­
рым ходом. П уть от Скотининых до Собакевичей русское дворян­
ство проделало за какое-нибудь пятидесятилетие. Еще немного
времени спустя оно уже хлопотало о преимущественном занятии
должности сидельцев у казенных винных лавок. Усадьба Лариных
промелькнула как сон. Крылов или даже Карамзин стали более
невозможны. Суворовым Николая I сделался вешатель Паскевич,


историографом — барон Корф. П од покровом официальной на­
родности полезли кверху “демократические” выходцы. Выползли
и Чичиковы из кудлашкиной конуры, чиновные журналисты типа
Булгарина, малопочетные гонители мятежной “ аристократии7’ и
французского образования подняли головы. ( . . .)
•к*
Кажется удивительным, что в начале X I X века, в немногие
годы относительного и слабого общественного подъема, стеснен­
ного со всех сторон господством реакции, могло развернуться та­
кое колоссальное явление поэзии. Н е случайность ли это — слу­
чайность рождения, забросившая гениального поэта в неблагопри­
ятные обстоятельства и осудившая его на гибель? Столкновение
гения с варварской действительностью -— так определял еще М е ­
режковский трагедию Пушкина. Это т взгляд нередко встречается
и в настоящее время, но он недостаточно точен. При всем значе­
нии, какое имеет случайность в истории, Пушкин все же родился
тогда, когда ему надлежало родиться, так же как в нужное время
родились итальянские живописцы эпохи Возрождения или англи­
чанин Шекспир. Обстоятельства благоприятствовали развитию
‘ пушкинского периода русской литературы” , они же судили ему
необычайно быстрое увядание. В этом заключалась и личная тра­
гедия поэта. Смерть под тяжестью огромной глыбы* которая слу­
чайно падает на голову человека, ужасна, но никакой трагедии в
этом нет. Смерть Пушкина заключала в себе огромную трагедию,
потому что расцвет его гения посреди действительности еще вар­
варской не был простой случайностью. Появление Пушкина в на­
чале X I X столетия загадочно, но решение этой загадки в неравно­
мерности исторического развития России.
Высокая роль русского народа в борьбе за освобождение чело­
вечества, глубина и трагизм нашей классической литературы, по­
разившей западноевропейского читателя своим неожиданным о ба ­
янием,
-—
все это тесно связано с особо мучительным, полным
самых напр яженны х противоречий националь ны м развитием. П у ш ­
кин угадывал эту диалектическую связь разнородных явлений. П о
крайней мере в минуты самого тяжелого последнего разочарования
он нашел в себе силы оспаривать пессимизм Чаадаева и написал
ему следующие знаменательные слова: “ Как литератор я о зло б ­
лен, как человек своего сословия я оскорблен, но клянусь вам
честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество
или иметь другую историю, чем история наших предков, какую
уже дал нам Бог” .
И Пушкин имел основание верить в историю своей страны.
Столетия угнетения разложили все правящие силы России, но
оставили неприкосновенным тело народа (черта особенно харак­


терная для восточных общественных форм). В русской истории
все отношения бы ли гораздо резче, все переходы, связанные с
тяжелой ломкой, совершались быстрее, чем на Западе, в подчине­
нии массы народа азиатский деспотизм соединился с бюрократи­
ческой централизацией европейского типа, но зато во всех облас­
тях народной жизни развивалась огромная потенциальная сила, а
ее могучее, всегда неожиданно быстрое проявление отличалось
первобытной свежестью, смелым размахом и удивительной стро­
гостью высокого артистически развитого искусства, законченнос­
тью и совершенством культуры. В конечном итоге это сделало
нашу страну родиной социализма и создало то “ всемирное значе­
ние” русской литературы, о котором писал Ленин.
Как объяснить иначе этот удивительный факт, что в истории
русского народа было столько тяжелого и удивительного, но вме­
сте с тем столько великого, прекрасного и героического? И ли
ЦДедрин не лю бил свою родину, когда писал “ Историю города
Глупова” ? Или прямой и открытый взгляд на мрачные стороны
прошлого неизбежно приводит к мещанскому нигилизму, реакци­
онной пошлости Иванов, не помнящих родства? Или, наконец,
секрет заключается в том, чтобы с мудрой осторожностью стреля­
ного воробья колебаться между “ недооценкой” и “ переоценкой
нашего исторического наследия? Конечно, нет. Бывает такое зна­
ние, которое не противоречит гордости и высоким порывам. Э т о
знание дает марксизм, материа листическая диалек тика.
Выдающиеся умы X IX века — Белинский и Герцен — видели
в Пушкине отдаленный результат преобразований петровской эпохи.
Первым следствием этого исторического переворота было увели­
чение бремени, ложившегося на основную массу народа, особенно
жестокая государственная дисциплина, колоссальный разрыв меж­
ду правящей верхушкой и большинством населения страны, погру­
женным, по-видимому, в глубокий индифферентизм. Общество и
народ, по выражению Белинского, разошлись в разные стороны.
Новая культура укоренялась очень медленно. “ Посеянное Екате­
риной II возросло уже после нее, а при ней вся жизнь русского
общества бы ла сосредоточена в высшем сословии, тогда как все
прочие бы ли погружены во мрак невежества и необразованности” .
Отсюда выводит Белинский и слабости русской поэзии X V I I I
века, и отдаленность от народа, безжизненность.
“ ...О бществен­
ная жизнь (как совокупность известных правил и убеждений, со ­
ставляющих душу всякого общества человеческого) не могла дать
творчеству Державина обильных материалов ...П о эзия Державина
была первым шагом к переходу вообще русской поэзии от ритори­
ки к жизни, но не больше” .
Сочетание цивилизации и варварства создало на первых порах
массу промежуточных карликовых явлений. Русский вельможа,


вольнодумец X V III столетия, искал в европейском просвещении
род воображаемого обособления от произвола самодержавной вла­
сти. О н посещал Вольтера и Дидро, знакомился с просветитель­
ной философией, в сущности очень далекой от русской жизни
X V III века, внимал
За чашей медленной афею иль деи сту,
Как любопытный скиф афинскому софисту, —
но все это оставалось поверхностным. Вот краткая характеристика
“ истинно русского барича” X V I I I столетия.
“ О н записался в службу, чтоб ездить цугом. Он проводит ночи
за картами и спит в присутственном месте, во время чтения запу­
танного дела. О н чувствует нелепость деловой бумаги и соглаша­
ется с мнением прочих из лености и беспечности. О н продает
крестьян в рекруты и умно рассуждает о просвещении. О н взяток
не берет из тщеславия и хладнокровно извиняет бедных взяткоб-
рателей. Словом, он истинно русский барич прошлого века, како ­
вым образовали его природа и просвещение” .
Со своей стороны самодержавие видело в европейской цивили­
зации средство для усиления централизованной власти и устране­
ния остатков патриархальных вольностей. О но сумело обольстить
выдающихся представителей европейского просвещения, но — по
замечанию Пушкина —
“ действия правительства выше собствен­
ной его образованности, и добро производилось ненарочно, между
тем как азиатское невежество господствовало при дворе” . О б е
главные силы, производившие европеизацию России,
—
прави­
тельство и высшая аристократия — понимали идеи эпохи просве­
щения сообразно своим собственным потребностям, т. е. с опозда­
нием на сто лет. Учения французских энциклопедистов восприни­
мались в духе рационализма X V I I века — специфической формы
словесности и науки, сложившейся в период расцвета абсолютизма
на Западе, с которой просвещенная философия имела только о б ­
щие предрассудки, а во всем остальном от нее решительно отлича­
лась.
За т о в начале X I X века русская культура совершает огромный
скачок вперед. В Пушкине перед нами удивительно сложная фи­
гура: в его поэзии сияет подлинное, наиболее глубокое просвеще­
ние, проникнутое легкой чувственностью, открытым, решитель­
ным отношением к жизни; в ней есть черты и более ранней, но
более яркой и богатой ступени возрождения, отодвинутого в Р о с ­
сии на два столетия классовой борьбой смутного времени, “лихо­
летьем” и последующей победой государства помещиков; в ней
есть и более поздняя и более глубокая мудрость классической
литературы конца X V III и начала X I X столетия, обогащенной
опытом французской революции, сознанием глубоких, непримири­
мых противоречий буржуазного общества, представленной имена­


ми Гете, Стендаля, отчасти Байроном и Альфиери. П о рассказу
Мицкевича, Пушкин интересовался утопическим социализмом Сен-
Симона и Фурье.
Здес ь впервые проявилась та особенность русской литературы,
которая сделала ее такой трудной для исторического понимания, —
ее многосложность, соединение иногда в одном десятилетии и в
одном лице таких духовных явлений, которые развивались на З а ­
паде исподволь и раздельно целыми столетиями. I ак, в лице Б е­
линского мы имеем просветителя и философа, диалектика гегелев­
ского направления, в Чернышевском соединяется революционная
демократия и утопический социализм. И та же сила в своем д аль­
нейшем развитии подняла учение Маркса в России на более высо­
кую сту пе нь ленинизма.
У начала этого процесса» в ту эпоху, когда революционное дви­
жение делало еще свои первые, детские шаги, наиболее зрелым и
совершенным выражением своеобразия нашей культуры была по­
эзия Пушкина.
“ Мне кажется.
—
говорит Герцен, —- что в рус­
ской жизни есть нечто более возвышенное, чем община, и более
сильное, чем власть; это “ нечто" трудно выразить словами и еще
труднее указать на него пальцем. Я говорю о той внутренней, но
вполне сознающей себя силе, которая так удивительно поддержи­
вала русский народ под игом монгольских орд и немецкой б ю ­
рократии, под восточным кнутом татарина и западной розгой капра­
ла; — ~я говорю о той внутренней силе, благодаря которой, несмот­
ря на унизительную дисциплину рабства, русский крестьянин со ­
хранил открытое красивое лицо и живой ум, и которая на импера­
т орский приказ ввести цивилизацию от вет ила, спустя сто лет ие ,
колоссальным явлением Пушкина” .
Н о и сама эта сила, накопленная столетиями, вырастала очень
неравномерно. М огучее ускорение духовного развития, выразив­
шееся в
о;*ос сальном явлении Пушкина” , как бы обрывается с
его смертью, уходит вширь, снова нарастает в более широком объеме.
Н о такую разностороннюю, титаническую фигуру, как Пушкин,
русская поэзия X I X века при всем своем дальнейшем развитии
уже произвести не может. Это был настоящий представитель воз­
рождения, но возрождения, которое носило в себе глубокое внут­
реннее противоречие, печать обреченности —- рабство народа. С и ла ,
о которой писал Герцен, создала ослепительные индивидуальные
явления посреди скудной и тяжелой действительности. У ж е разни­
ца между Пушкиным и сопровождавшими его появление поэтами-
спутниками б ы ла неизмерима. Кр ит ика и теоретическая проза пуш ­
кинских времен находились еще в самом жалком состоянии. Ж ур­
нальные дебаты двадцатых годов живо напоминают перепалку
Цифиркина и Кутейкина. П о эт ы пушкинского круга взирали на
грамотеев из “ Вестника Европы * или “ Галатеи” сверху вниз, так


f
умный и независим ый представ итель французской аристократии
Аарошфуко смотрел на какого-нибудь классика из плебеев. Н о
философские упражнения дворянской молодежи бы ли немногим
глубже “ лакейских диссертаций” ученых разночинцев. Достаточно
вспомнить совершенно беспомощные препирательства Веневити­
нова и Рошалина с Н . Полевым по поводу определения романтиз­
ма. Пушкину было трудно учиться у тогдашних “любомудров” не
потому, что они оставались идеалистами, а потому, что любомуд­
рие их было совсем невинное. Философия в то время еще не
изъяснялась по-русски. Чтобы убедиться в этом, достаточно про­
честь забавную “ Пролювию к медицине/Т первого русского шел­
лингианца Данилы Велланского или эклектическое сочинение ли­
цейского профессора Галиче “Опыт науки изящного” . Несоответ­
ствие между поэзией Пушкина и общим состоянием русской обра­
зованности начала X I X столетия бросится г глаза. Но были ис­
торические обстоятельства, коюрь t * делг *и позицию Пушкина
еще более одинокой, окутали его обр * тум^лс >\ рассеянным т о ль ­
ко социалистамеской революцией.
***
П о всему своему духовному складу поэзия Пушкина принадле­
жит общественному движению 14 декабря 1825 года. Бурное, сво­
бодолюбивое кипение александровской эпохи образует тот поло­
жительный заряд, который поддерживал поэта и в годы последу­
ющей реакции. “ 1 ак уже гораздо позднее, в петербургский период
его жизни (1830—1837), его горделивый способ держаться на
глазах света и в сношениях с влиятельными людьми, постоянно
давать им чувствовать свои права на самосч оглтлмюе обсуждение
их. мнений и поступков — обличали в нем человека александров­
ской эпохи. О н носил на себе внешний вид либерала 2 0-х годов и
тогда, когда уже давно бы л искренним сторонником власти, за ­
конного авторитета, начал порядка и правильного развития госу­
дарства, что давало повод поверхностным людям не доверять его
образу мыслей вообще, а неблагорасположенным прямо указывать
на него, как на тайного врага всех существующих порядков” , i ак
пишет о Пушкине его биограф Г1. Анненков. Несомненно, однако,
что и в позднейшее время связь поэта с освободительным движе­
нием алекса* дро ткой эхч»ли не была только формальной (внеш­
ней). В холс/жм ■'умракс николаевской России Пушкин чувство­
вал себя сб/оги
уничтоженного'поколения. Он с грустью ьа-
блюдает, как
сt 1вается ореол поэзии, окружавшей юность дво­
рянской культуры» как остывает лава кипящей общественной мыс­
ли, исчезают привычки, чувства и побуждения прежнего поколе­
ния, быть может, довольно поверхностные, но свободные от ла­
кейства и казенного однообразия.


основано. Лицейский товарищ поэта — И . Пущин — попал в
“ Союз благоденствия” прямо со школьной скамьи. В это время
Пушкин еще не был знаменитым поэтом, он только подавал на­
дежды. Когда появилась в печати поэма “Руслан и Людмила”,
встреченная с таким энтузиазмом, Пушкин находился уже в ссыл­
ке на юге. Следовательно, по крайней мере между 1817 и 1820 ГГ.
вышеуказанного предположительного препятствия для вступления
Пушкина в тайное общество еще не существовало. Двери “ С о ­
юза” были в то время открыты довольно широко*. Почему же не
попал в него Пушкин? Зачем понадобилось декабристам обере­
гать этого странного юношу, который не только не желал подоб­
ной опеки, но даже сам, на собственный страх, дерзко искушал
“ твердыню власти роковой” ? Литературные занятия были в то
время очень распространены и не служили отговоркой для людей,
желавших бороться за свои общественные идеалы. В их рядах
находилось немало поэтов, смотревших на литературу в соответ­
ствии с уставом “ Союза благоденствия” , т. е. с точки зрения граж­
данского долга.
“ Я не поэт, а гражданин” , —
писал Рылеев в
посвящении своей поэмы “ Войнаровский” Бестужеву. С этим кри­
терием декабристы подошли бы, вероятно, и к Пушкину, если бы
они иначе оценивали его как человека. П оэтому объяснение, выс­
казанное Анненковым, неосновательно. Т о же самое можно ска­
зать о всех соображениях подобного типа, имеющих целью сгла­
дить различия между Пушкиным и участниками тайного обще­
ства, среди которых он постоянно вращался, непосвященный в
саму тайну дела.
Пушкин и декабристы — два великих явления русской исто­
рии. Н о отсюда вовсе не следует, что в своей прогрессивной роли
они не могли расходиться. Стремление изжить из истории всякие
шероховатости всегда затемняет истину в угоду дурному мещанс­
кому инстинкту (Гегель назвал это отношение к действительности
слишком нежным). Причины, по которым Пушкин не был принят
в тайное общество, имели более серьезный характер, чем это обычно
предполагают. Они коренились в различии духовного склада П уш ­
кина и его революционных друзей, а не в каких-нибудь случайных
обстоятельствах или особых намерениях тайного общества, кото­
рые задним числом ему приписывают. Отношения между Пуш ки­
ным и царским правительством могли быть как угодно резки, по­
ступки его более рискованны, чем действия декабристов, медленно
склонявшихся к идее переворота, тогда как Пуш кин рано навлек
*
В числе причин, заставивших его в начале 1822 г. выйти из тайного общества,
декабрист Лун ин указывал между прочим на “бесполезное разумножение членов” ,
он “порицал безразборчивый прием таковых, почитая сие вредным” .
Восс тани е
декабристов, т. III. М . —Л . , 1927. Стр. 126, 122.


на себя преследования правительства. Н о сам тип революционного
настроения поэта не удовлетворял государственных людей из тай­
ного общества. П о это м у они оставили его свободным от всяких
обязательств, поэтому и сам поэт чувствовал себя внутренне сво­
бодным по отношению к этой революционной партии, несмотря на
все свои дружеские связи, несмотря на глубокое и нескрываемое
сочувствие д елу декабристов, которое он проявлял даже после их
поражения. Тольк о этим и можно объяснить (без недостойных
уловок) позицию Пушкина на другой день после неудачной дво­
рянской революции. О н готов условливаться с правительством —
обстоятельство, подававшее повод для всяких кривотолков и со­
мнительных психологических догадок. Думать, что это только так­
тический ход, ничем не лучше, чем обвинить поэта в лакействе.
Странная тактика эта означала бы одно из двух: либо трусли­
вое ренегатство перед лицом “ решимости и могущества” царской
власти — но тогда зачем же понадобилось Пушкину подчерки­
вать свою близость к декабристам даже в беседе с Николаем? —
либо поразительную наивность, граничащую с глупостью: кто же
поверит, что победитель позволит побежденному ставить себе у с ­
ловия? И то и другое не мирится с образом великого поэта, кото­
рый мог заблуждаться, но и в заблуждениях своих оставался чело­
веком большого ума и рыцарской честности. Дело в том, что Пушкин
действительно считал себя силой, до известной степени свободной
по отношению к происшедшей трагедии, на которую он призывает
взглянуть глазами Шекспира, т. е. объективно. В своей относи­
тельной непричастности к заговору он видел как бы патент на
право дальнейшей общественной деятельности. Влечение к этого
рода деятель нос ти проявилось у него особенно в николаевское время.
Уже в первые дни после получения печального известия из П е тер ­
бурга личные опасения, беспокойство за участь друзей, сочувствие
побежденным смешаны у него с надеждами на милость нового
императора. О н рассчитывает, что новое царствование долж но
открыть перед ним двери его деревенской темницы. Раздражен­
ный, томящийся, готовый бежать за границу в последние годы
царствования Александра, он как-то сразу пробуждается, чего-то
ждет, надеется, ободряет своих друзей, скорбит об участи близких
и вместе с тем жаждет общественной деятельности. Такое впечат­
ление оставляет переписка Пушкина в начале 1826 г.
Уже во второй половине февраля, когда призрак Нерчинска
был для него еще очень реальным, Пушкин как ни в чем не
бывало строит широкие литературные планы, советует друзьям
издавать “ журнал в роде Edinburgh review” —
мысль, которая не
оставляла его уже впоследствии. “ Голос истинной критики необхо­
димунас, —
пишет он Катенину, —
кому же как не тебе забрать
в руки общее мнение и дать нашей словесности новое широкое


направление?” М ож ет быть, Пушкин надеялся, что восстание де­
кабристов, трагическое по своему исходу, но не бесследное, откро­
ет дор огу деятелям нового типа, далеким от реакционной ограни­
ченности правящих верхов, но не причастных и к тайному загово­
ру. Такими людьми кроме самого Пушкина были Вяземский, К а­
тенин, Баратынский и некоторые другие лица, будущие сотрудни­
ки “Литературной газеты” Дельвига. Все эти люди были подозри­
тельны для властей предержащих, но все они только одной сторо­
ной соприкасались с политической доктриной декабристов и могли
рассчитывать на то, что им удастся сохранить свои позиции и
дальше “забрать в свои руки общее мнение” . Тактикой было при
этом подчеркивание формальной непричастности к заговору.
"к
"к
Н о ‘класс читателей” и особенно критиков думал иначе. “ П р а ­
вители русского П арнаса” находили, что публика переросла поэта,
что он отстал от века вследствие недостатка европейской образо­
ванности и отсутствия твердых нравственных правил. Критику
пушкинских времен можно условно разделить на два периода. У ж е
само появление Пушкина на литературной арене бы ло встречено
шумной оппозицией, которая отступила перед общественным мне­
нием, но отступила ненадолго. С ила общественного мнения оказа­
лась эфемерной. Особенно после расправы Николая I над целым
поколением прогрессивной дворянской интеллигенции. В конце
двадцатых годов начинается новый поход против Пушкина и его
направления в литературе.
Первые критики поэзии Пушкина были “ стариками” или по
крайней мере хотели ими казаться. О ни руководствовались “ пра­
вилами самого искусства, утвержденного образованным вкусом
веков” . М уза Пушкина вносила беспорядок в эти почтенные ста­
рые правила. О на обращалась со своим предметом свободно, как
бы играя. Пушкин не хотел считаться с установленной иерархией
высокого и низкого, он находил поэзию в прозе и, наоборот, про­
фанировал предметы возвышенные, представляя их в ироническом
свете. Все это оскорбляло чувство благопристойного правдоподо­
бия. Зачем Руслан присвистывает, отправляясь в путь, показыва­
ет ли это огорченного человека? Почему Людмила решает умо­
рить себя голодом и начинает есть? Почему кавказский пленник
не утопился вместе с черкешенкой? Зачем Гирей, влюбленный в
прекрасную полячку, ходил в свой гарем? Все эти “зачем” и “ по­
чему” сыпались как из рога изобилия. Они показывали, что лите­
ратура привыкла к точному расписанию своих предметов.
Н о было бы неправильно представлять себе противников П уш ­
кина прямыми защитниками старины. О ни имели свое представле­
ние о прогрессе и с этой точки зрения осуждали новое литератур­


г
ное направление за пристрастие к невежеству. М о ж ет ли просве­
щенный литератор интересоваться похождениями Бовы и Ерусла-
на? У Пушкина витязь несется в поле на побитую рать, видит
богатырскую голову, щекочет ей ноздри копьем, голова чихает,
Руслан дает ей пощечину. Что за детские небылицы! “Зачем до­
пускать, чтобы плоские шутки старины снова появлялись меж ду
нами! Ш ут к а грубая, неодобряемая вкусом просвещенным, отвра­
тительная и нимало не смешна и не забавна” . Другой классик
времен “ Руслана и Людмилы” сожалеет, что молодое дарование
“ не избрало для себя более благородного и возвышенного предме­
та, а обратилось на такой, который мог занимать тогда только,
когда ум и знанья были еще в младенчестве” . Простонародное
волшебство “ Руслана” совсем не похоже на те чудеса, которые
допустимы в порядочной поэме.
“ В нем чудеса без правдоподо­
бия, которые есть основание — первый закон поэзии .
В литературе часто приводят образцы выражений, возмущав­
ших критиков “ Руслана и Людмилы ” своей грубой народностью.
Отсюда делают вывод, что Пушкин проявил “снижение” эстети­
ческих ценностей классицизма и бы л осужден его представителями
как поэт реалистического направления. Н о это не совсем так.
Отвергая грубые выражения, “ мужицкие рифмы” , простонарод­
ность сюжета и прочие мнимые или действительные особенности
гюэмы, критики возмущались нарушением правдоподобия. О ни не
сомневались в том, что человек с бородой носит лапти и армяк,
говорит: чать, тое, рыгать, сопхнуть и т. д.,
но появление такого
гостя в благородном собрании казалось им оскорблением есте­
ственного хода вещей. “ Классики” нападали на Пушкина с точки
зрения утилитарной (отрицая у него наличие твердого плана и
разумной цели), также с точки зрения реалистической. Правда,
это был реализм особого рода, изложенный еще Буало в его трак­
тате о поэзии, очень трезвый и точный, сухо описательный —
реализм устойчивого мирового порядка. Та ко го рода эстетические
требования держались в литературе очень долго, и Пушкин еще в
1830 году оспаривал их в заметках о драматической поэзии: “ М еж ду
тем как эстетика со времени Канта и Лессинга развита с такой
ясностью и обширностью, мы все еще остаемся при понятиях тя­
ж елого педанта Готшеда; мы все еще повторяем, что прекрасное
есть подражание изящной природе и что главное достоинство ис­
кусства есть польза. П очем у же статуи раскрашенные нравятся
нам менее чисто мраморных и медных? По чему поэт предпочитает
выражать мысли свои стихами? И какая польза в тициановской
Венере и Аполлоне Бельведерском? Правдолюбие все еще пола­
гается главны м усло в ием и основанием драма тическо го искусства.
Что если докажут нам, что и самая сущность драматического ис­
кусства именно исключает правдоподобие?”


Ни полезности, ни правдоподобия не видели люди типа Коче-
новского в произведениях Пушкина. Созданные им характеры,
гибкие, противоречивые, окруженные поэтической светотенью, не
отвечали требованиям “ верности природе” и “выдержанности” , как
их понимали литераторы школьного толка, В многочисленных от­
ступлениях терялась внешняя строгость плана. Фантазия “Русла­
на и Людмилы ” нарушала меру свободы, отпущенную для поэти­
ческой машинерии (обр азец “ правдоподобия” в области чудесного
дал Буало в шуточной поэме “ Н алой”) . Критики из ‘Вестника
Европы” и “ Невского зрителя” осуждали грубые вымыслы про­
стонародной старины с высокомерием людей образованного века:
“ После этого письмо бутырского жителя будет лучше Илиады!”
—
возражал им один из защитников пушкинского направления.
Эти слова заставляют вспомнить знаменитый “спор древних и но­
вых” в европейской литературе. Один просвещенный французский
писатель находил, что гомеровская Греция бы ла жалкой деревней
по сравнению с цивилизованной монархией Людовика X I V . 1 ако-
го же мнения держался Готшед.
В царствование Александра I журнальные педанты были стес­
нены ож ивленной литературной ж изнью дворянск их са лонов и кр уж ­
ков. “ Наши книгопродавцы, —
жалуется Коченовский в письме к
Булгарину,
—
держат товар единственно годный для читающей
светской публики — для дам и мужчин женоподобных''.
Посл е 14 декабря 1825 года, в период укрепления самодержа­
вия и всяческого утеснения либерального дворянства, пафос бю
рократической цивилизации звучит гораздо свободнее. О сада, ко ­
торой поэзия Пушкина подвергалась в журналах начиная с 1829 г.,
знаменитая баталия квазидемократических журналистов с “ лите­
ратурной аристократией” были отражением нового порядка вещей.
Правда, критики усвоили уже такие понятия* как “романтизм” ,
“ народность” . Н о если присмотреться к новой оппозиции против
Пушкина, сложившейся к началу тридцатых годов, то окажется,
что все основные требования прежних учителей изящного (не ис­
ключая “ правдоподобия” и “ полезности” ) сохранились. И только
высокомерие “ образованного вкуса” получило новую окраску —
от просвещенного энтузиазма X I X века. Феофилакт Косичкин —
пародия на эти успехи журнальной критики.
Между тем Пушкин проделал за это время огромный путь. О т
свободного каприччио итальянского поэтического склада, от не­
жных, роскошных, очаровательных звуков Россини, от поэзии,
которая нуждается в красивой обстановке, в южном небе, шуме
моря, гордой страсти и безымянных страданиях, он перешел к
миру действительному:
Смирились вы, моей весны
Высокопарные мечтанья.


И в поэтический бокал
Воды я много подмешал.
Критика восприняла этот переход от “ блестящих игр воображе­
ния и гармонии” к прозе жизни как действительное оскудение
поэтического дара Пушкина. Нападки на низость языка и стиля
не ослабели, а, наоборот, усилились. “ Фай! ; восклицал Надеж ­
дин по поводу стиха
*
И с диким смехом завизжала.
Этак говорят только об обваренных собаках!” Люди, прошед­
шие курс романтизма по Ш легелю , превзошли своими придирка­
ми безобидных классиков из Бутырской слободы. Булгарин изде­
вался над тем, что Пушкин умудряется извлечь поэзию из горш­
ков и кастрюль. Надеждин напоминал читателю, что прыщик уме­
стен на красной роже кухарки Аксиньи, а не на прекрасном личи­
ке Делии. Замечательные слова М азепы
В одну телегу впрячь не можно
Коня и трепетную лань
казались Надеждину слишком грубыми. “ Л ь зя ли вульгарнее вы­
разиться о блаженном состоянии супружеской жизни?.. Ж а л ь лишь,
что всю силу этой слишком народной поговорки вполне может
чувствовать не вся русская чернь, а только — Архангелогородс­
кая!” В “Графе Нулине’ критика особенно возмущало изображе­
ние заднего двора, бабы, развешивающей белье, и т. д. Обнаж е­
ние грубой природы, “ грязных пятен” , стремление к “ уродливым
гротескам” , “ карикатурам” , “ пародии” , “ неспособность изображать
природу поэтически — с лицевой стороны, под прямым углом
зрения’', “ покушение подделываться под тон простонародного раз­
говора” —
вот обычные обвинения по адресу Пушкина.
М ож е т показаться, что критики враждебного лагеря защищали
традиционные высок ие требования аристократической эстетики., а
Пушкин разоблачал их снизу, с точки зрения демократического
заднего двора и кухарки Аксиньи. Т а к иногда изображают эту
противоположность литературных мнений. Н о не совсем так бы ло
в действительности.
Прежд е всего традиционные высокие требования заключали в
себе довольно скромную д озу аристократизма. Это были требова­
ния служилого и мещанского X V I I I столетия; род тяжеловесного
или жеманного, а иногда и просто лакейского классицизма и про­
светительства (в духе Готшеда и Николаи). Напротив, поэзия
Пушкина соприкасалась отчасти с гармонической образованное -
тью светского человека, воспитанного по рецепту Карамзина. С вет­
ской порядочности соответствует и светское беспутство. 1 аким
беспутством был для противников Пушкина не только его свобод­
ный образ жизни ( напоминающий жизнь молодого Гете в Лейп­
циге), но и стремление поэзии Пушкина к простонародности, к


цыганским шатрам и разбойничьим привалам (обр а з беспутного
аристократа — лорда Байрона — был под рукою). Даже старшие
карамзинцы находили в “ поэмках” и проказах молодого Пушкина
достойную осуждения крайность, а временами и сатаническое и з­
вращение свободы духа. Отвечая “ низкие слова” и “ площадные
шутки” , оскорбляющие вкус просвещенной публики, один из кри­
тиков “ Руслана и Людмилы” писал: “Основание поэмы взято из
простой народной сказки,
—
скажут мне,
—
яэтознаю;нои
между простым народом есть своя благопристойность, свое чув­
ство изящного. Говоря о простом народе, я не разумею толпы
пья ниц, буянов , праздношатающихся ленивцев, но почтенный, р а ­
ботающий и промышленный разряд граждан общества” . Эта смесь
модного краснословия с полицейской моралью показывает, что
можно было осуждать “грубые” и “ низкие” выражения, не прояв­
ляя при этом особенного аристократизма.
Так обстояло дело в критике двадцатых годов. Вместе с рас­
цветом казенной народности в царствование Николая I эти мотивы
получили совершенно неожиданное развитие. Чер ез два года пос­
ле смерти поэта жалкий Раич писал в возобновленной “ Галатее” :
“ Пушкин не поэт всего человечества, как вздумалось сказать об
нем одному из его записных панегиристов, а поэт русский, и по
преимуществу поэт так называемого большого света... ”
Тот же
литератор сожалел, что “ поэт наш почти исключительно ограни­
чился одним только высшим сословием” . В сущности говоря, тако­
ва была общая опенка журналистов враждебного лагеря.
По мнению Полевого, Пушкин заплатил дань “светскому и с
тем вместе карамзинскому образованию” . Надеждин выражается
более решительно: “ М ы еще не имели своей, Русской народной
поэзии. У Пушкина было притязание на имя русского народного
поэта, и он долго считался таковым; но его народность ограничи­
валась тесным кругом^наших гостиных, где Русская природа вы ­
лощена подражательностью до совершенного безличия и б е зду­
шия” . Итак, чуть ли не салонное изящество является сущностью
поэзии Пушкина. И это писал тот самый критик, который в раз­
боре “ Полтавы” возмущался “бурлацкими” выкриками Карла! Как
объяснить такое странное противоречие?
М еж ду тем странного здесь ничего нет: именно пресловутое
“ снижение” изображаемых предметов заключало в себе для про­
тивного лагеря самый оскорбительный аристократизм.
“ Попытки
подделаться под тон простонародного разговора” бы ли нарушени­
ем “ законной покорности благоустроенной монархии искусства”
(как выразился однажды Надеждин). Д ля журнальных ценителей
прекрасного Пуш кин действительно оставался зазнавшимся светс­
ким писателем, который, не разбирая ни чина, ни звания, позволя­
ет себе называть простую крестьянку девой, а барышень дев чон­


ками, описывать восточные бани, вместо того чтобы воспевать
победы Паскевича, и т. д. Пушкин, конечно, думал иначе. О н
относил придирки журналистов за счет лакейского подражания
большому свету. Его возмущало, что “ взрослый болван” из семи­
наристов жеманится, как дьячиха, при каждом упоминании како­
го-нибудь грубого предмета.
“ Почем им знать, что откровенные
оригинальные выражения простолюдинов повторяются и в высшем
обществе, не оскорбляя слуха — между тем как чопорные обиня­
ки провинциальной вежливости возбудили бы только общую не­
вольную улыбку?”
“ ...Нашим литераторам хочется доказать, что и они принадле­
жат к высшему обществу (high life, haute societe), что и им извес­
тны его законы; не лучше ли было бы им постараться по своему
тону и своему поведению принадлежать просто к хорошему обще­
ству (bonne societe)...” “ Хорошее общество может существовать и
не в высшем кругу, а везде, где есть люди честные, умные и
образованные” . Особенно раздражало Пушкина постоянное стрем­
ление журналистов судить от имени “ паркетных дам” , взывать к
их чу вст ву приличия, оберегат ь нравственность прекрасного по ла
и т. д. Всякое литературное жеманство происходит из лакейской,
думал Пушкин. Наоборот, в способности говорить языком “чест­
ного простолюдина” он видел проявление подлинного благород­
ства литературы.
Мысль эта не была нова. Малерб призывал учиться француз­
скому языку у носильщиков Сен-Жанского порта, Монтень при­
водил разговор простых крестьян как образец свободной и точной
речи. “ Народная чисто естественная поэзия, —
писал Монтень, -—
обладает первобытной свежестью и очарованием, которые ставят
ее на один уровень , по степени искусства, с высшими красотами
совершенной поэзии, как мы это видим на примере гасконских
песенок и тех песен, которые, как нам сообщают, сочинены наро­
дами, не знающими никаких наук, лишенными даже письменнос­
ти, напротив, по средственная поэзия, останавливающаяся меж ду
этими двумя крайностями, вызывает пренебрежительное к себе
отношение, не пользуется почетом и не имеет цены” . Пушкин
знал и любил Монтеня. Особенно много сходного у обоих писате­
лей в сближении “ высших красот совершенной поэзии” с поэзией
естественной и народной, в сознательном недоверии ко всяким
жема нны м или педантск им претензиям посредственности, пр езрен ­
ной партии середины . М ы увид им впоследствии, что д ля это го
сходства име лис ь свои исторические основания.
Таковы были мнения сторон. Стоит отметить это несколько
необычное сочетание идей — в нем суть вопроса о реализме П уш ­
кина. Народность высокого артистического искусства была недо­
ступна журнальным ценителям пушкинской поры; она распадалась


под их пр истрастным а нализом на бурлацкие и будуарн ые э л е­
менты. Возьмем для примера статью экс-студента Никодима Н а -
доумка “ Литературные опасения за будущий год” . Пушкин выве­
ден здесь под именем Залетина, автора новой гюэмы “ Евгений
Четвертинский” . Вот ее содержание: “ Новая поэма — которая,
м еж ду нами будь сказано, есть Сириус литературного нашего мира!
—
овеществляет под образом пылкого юноши, пресыщенного на
заре жизни бытием своим и попавшего в душные Нерчинские
рудники за произведенное им в пылу безнадежного отчаяния смер­
т о убийство и ..........,
—
она, повторяю тебе, осуществляет высо­
кую идею об исполинских силах души человеческой, рано стрях­
нувшей с себя оковы прозаической общественной жизни” . Вся эта
тирада уже сама по себе донос на разрушительное направление
поэзии Пушкина, который в 1828 г. еще не ушел от “ душных
Нерчинских рудников” . Д алее идут обличения русской поэзии,
пр ивыкшей “ ск итаться по Нерчинск им острогам , цыганским шат ­
рам и разбойничьим вертепам” , видеть повсюду одни “ мрачные
сцены распутства, ожесточения и злодейства” , срывать покров с
недостатков жизни, изображать то лько испачканную природу, т о лько
“ мрачные пятна” и т. д. “ Наши певцы вздыхают тоскливо о бла­
женном состоянии первобытной дикости и услаждаются живопи­
санием бурных порывов неистовства, покушающегося ниспроверг­
нуть до основания священный оплот общественного порядка и б ла ­
гоустройства” .
Все это сходило в то время за критику романтизма, представи­
телем которого автор изображает Пушкина. П оэту вменяется в
вину чрезмерное стремление приблизиться к природе — низкой,
лишенной всякого цивилизованного благообразия. Н о посмотрите,
как обличение низкого и грубого переплетается с доносом на свет­
скую дерзость поэтов пушкинского направления.
“ Все их герои
суть или ожесточенные изверги, или заматеревшие в бездельниче-
ствах повесы . Главнейшими из пружин, пр иводящими в д вижение
весь пиит ический машинизм их, обык но ве нно бывает: пунш, аи,
бордо, дамские ножки, будуарное удальство, площадное подвиж­
ничество. Самую любимую сцену действия составляют: муромские
лес а, подвиж ные бессарабские наметы, магическое уедине ние о в и ­
нов и бань, спаленные закоулки и фермопилы. Оригинальные ко­
стюмы их —
Копыта, хоботы кривые,
Хвосты, хохлатые клыки,
Усы, кровавы языки,
Рога и пальцы костяные!
Торжественный оркестр их —
Визг, хохот, свист и хлоп,
Людская молвь и конский т о п !”


Итак — дамские ножки, площадное подвижничество и бунт
против общественного порядка. В сущности говоря, экс -студент
Никодим Надоумко разоблачает целое поколение дворянской м о­
лодежи. Его статью можно поставить рядом с известным донесе­
нием Булгарина о “лицейском” духе.
Еще более любопытна другая статья Надеждина- Надоумки —
“ Сонмище нигилистов” . Слово “нигилист” было введено им впер­
вые именно для обозначения пушкинского направления в литера­
туре — факт довольно забавный. Нигилизм — это “ тайна совре­
менной эпохи и поэзии — тайна ничтожества” . Боги умерли, го­
ворят новые поэты, подражатели Байрона. О ни учат обходиться
“ без утешительных лжей древности и торжественных- истин рели­
гии” : мы уже не дети, нам нужна поэзия обнаженной природы,
“ развенчанной вселенной” , нам остается только “ настоящее без
надежд и будущности” , только “труп бытия” , “ничто” . Вот сущ­
но ст ь нигилизма в литературе, направления, срывающего всякие
приятные маски ради “нагой вещественности” . М еж ду всеми эти­
ми философскими обличениями располагались намеки на прикры­
тый цинизм и безбожие.
Н. И . Надеждин, один из представителей темного и довольно
реакционного демократизма, с которого начинала в России лите­
ратура “ третьего сословия” , был очень оригинальной фигурой. О н
обладал незаурядной ученостью, следил за развитием немецкой
философии и отличался даже известной самостоятельностью мыс­
ли ( Надеждин только в общих чертах принимал учение Ш еллин­
га). Н о все это у него имело довольно странный оттенок. В неко­
тором отношении можно считать, что он был предтечей Достоевс­
кого. Т о т же мелочный и запутанный фрагматизм стиля, мораль­
ная суетливость, какое -то смакование нечистых сторон действи­
тельности, изображаемых с подозрительным рвением полусвятого.
Даже в именах литературных бесов, действующих в фельетонах
Никодима Надоумка,
—
Тленский, Флюгеровский Чадский —
есть что-то от Достоевского.
Неудивительно, что тот же Надеждин, который брал на себя
защиту светлых сторон бытия от грубого реализма “литературных
Робеспьеров” , осмеивал изящество отделки и красоту поэтической
формы в произведениях Пушкина. О н с мефистофельской усмеш­
кой восхищается пленительной гармонией стиха, облегающего та­
кое низменное и ничтожное содержание. “ М ыльный пузырь, бли­
стающий столь прелестно всеми цветами радуги” , “ блестящие иг­
рушки” , “ наружный ослепительный блеск” , “ пес plus ultra* кари­
катурного изящества”
—
так оценивает Надоумко поэтические
*
Высшая точка, вершина (л ат).


картины Пушкина. Надеждин более других понимал, что выбор
предметов обыденных и “ низких” не противоречит красоте и зо б ­
ражения, а в известном смысле даже предполагает свободу и со ­
вершенство формы. Переворот, произведенный Пушкиным, со ­
стоял вовсе не в том, что он начал говорить грубо о предметах,
которые раньше почитались красивыми. Т а к представлять себе
реализм великого поэта можно только в нетрезвом виде. Это зна­
чит односторонне преувеличивать одну из второстепенных черт его
художественного принципа. Пушкин отделил красоту предмета от
красоты изображения, показал, что истинный художник может
извлечь поэзию из обыкновенной человеческой жизни, и тем раз и
навсегда расширил область поэтически прекрасного до бесконеч­
ности. Д ля Надеждина в этом и состояло преступление поэта. О н
вменяет ему в вину артистическое и светское безразличие к содер­
жанию. Н е важно, чт о изображается, важно как сделано изобра­
жение. Вот баба, развешивающая белье. Прекрасная и верная к о­
пия с натуры; но для чего она? Непонятно. Кант говорил, что
красота есть целесообразность без цели. П оэзия пушкинского на­
правления, возмущался Надеждин, бесцельна с целью. Реалисти­
ческая вер ност ь картин равноси ль на для нашего критика пр инципу
“ искусство для искусства” . Заметим это.
Надеждин воевал с "усердными прихожанами нигилистическо­
го изящества, коим становится дурно от всяческого чтожества” .
Ex nihilo nihil fit*. Пушкин создает свои произведения ex nihilo, из
ничего, из грязи. Пример —
“ Граф Нулин” . Следовательно, Пуш ­
кин нигилист. Забавный смысл имело это слово при своем появ­
лении в русской литературе. Оно заключало в себе двоякое значе­
ние. Нигилизм — это чрезмерная близость к природе, циническая
грубость образов и картин.
А с другой стороны, отрицание полноценного содержания, вся­
кого “чтожества” в поэзии, чистое искусство, преклонение перед
бесцельным изяществом и красотой формы. Нигилист — это че­
ловек, страдающий “ черножелчием” , стремящийся все изображать
в мрачном, пессим истическом освещении, и вместе с тем это пр ед­
ставитель светской беспечности, поэзии вакхического угара. С ло во
“ нигилизм” означало в устах Надеждина будуарное изящество и
одновременно род неприлично грубой пародии на жизнь в духе
Скаррона и Берни. В целом — светское беспутство в поэзии,
барское издевательство над нравственно-эстетическими понятиями
честного мещанина, педанта и слуги отечества. Такой неожидан­
ный оборот принимал вопрос о реализме Пушкина в современной
ему журналистике.
*
И з ничего ничто не возникает (л ат).


Как ни криво было это зеркало, оно все же по-своему отража­
ло своеобразие художественной позиции поэта. Н о именно по-
своему. К сказанному нужно прибавить, что критика пушкинских
времен постоянно приписывала ему бедность содержания наряду с
прелестью картин и совершенством стихосложения. Е го сравнива­
ли с Байроном и находили, что Пушкину не хватает европейской
образованности, сравнивали с Гете и вспоминали, что великий не­
мецкий поэт был “упитан науками” , а Пушкин слишком предан
светскому образу жизни. В воспоминаниях современников также
встречаются указания на мнимый недостаток образованности у
Пушкина (ср., например, воспоминания Липранди). Так или ина­
че, это указывает на определенную манеру держаться в жизни, а
также на общий характер поэзии Пушкина, в которой всякого
рода познания и убеждения не выставляются открыто, а, наобо­
рот, заслоняются от поверхностного взора объективностью плас­
тического изображения. “ Поэтическая живопись” —
вот сильная
сторона произведений Пушкина, по мнению, почти всеобщему,
современной ему критики. “ Никто до сих пор из наших поэтов, —
писал И . Средний -Камашев,
—
не умел с таким искусством и
силою списывать предметы, как он, ибо Пушкин собственно поэт
натуры” .
Его стихотворения —
“ маленькие картинки guadretti
Сальватора Розы”, —
говорит Раич. Картины и картинки! Тако ­
ва истинная стихия Пушкина, по мнению Надеждина. “ Ф ламанд­
ская картинка!” , “ Э то описание сделано истинно гогартовски! Т а ­
лант Пушкина здесь — именно в своей тарелке” . Такие восклица­
ния повторяются на каждом шагу в критических работах Н адоум -
ки.
Интересно, что в нашей литературе о Пушкине проникновение
в его поэзию картин обыденной жизни и низкой природы,
фламандской школы пестрый сор
рассматривается как бог знает какая победа “ буржуазного реализ­
ма” над поэтической возвышенностью “дворянской эстетики” .
Между тем критики типа Надоумко видели в этом только прояв­
ление “ нигилистического изящества” . Напомним разбор “ Графа
Нулина” в “ Вестнике Европы” . Стремление держаться поближе к
земле, принципиальная скромность и реализм зрелого Пуш кина
были для них унижением поэзии, но унижением, которое паче
гордости.
Иные нужны мне картины:
Люблю песчаный косогор,
Перед избушкой две рябины,
Калитку, сломанный забор,
На небе серенькие тучи,
Перед гумном соломы кучи —
Да пруд под сенью ив густых, —


Ра з долы уток молодых;
Теперь мила мне балалайка,
Да пьяный топот трепака
Перед порогом кабака.
М ой идеал теперь — хозяйка,
М ои желания — покой,
Да щей горшок, да сам большой.
Эта простота и непритязательность, это самоограничение по­
эзии реальной жизненной сферой вытекали из высокой позиции
развитого искусства, которое находит красоту во всем, а не только
в предметах, специально для этого предназначенных. Н о такое
“ снижение” и заключало в себе подозрительный литературный
аристократизм, с точки зрения верноподданных журналистов. Уд и ­
вительное дело! Чем дальше развивался Пушкин в сторону реали­
стического искусства, тем более уединенной, артистической стано­
вилась его позиция.
В этом отношении характерна статья Булгарина “ Письма о
русской литературе” (1833 г.) . М ы ’ видим, что Надоумко считал
важнейшим недостатком Пушкина его мнимый байронизм — фи­
лософию отрицания поэзии “нагой вещественности” .
Булгарин
выдвигает противоположную сторону (оставаясь по существу на
той же позиции). О н видит истинное призвание Пушкина в по­
эзии современной и байронической, основанной на “ презрении к
человечеству вместе с состраданием к его жалкой участи” и родив­
шейся из необыкновенных событий последнего времени: “ мгновен­
но го ниспровержения царств, тронов, им уществ, зак онов, обычаев,
нравов, торжества дерзости, злобы, порока, бедствий народных и
частных” . В этом и состоит, по мнению Булгарина, достоинство
Пушкина, что он выразил на русском языке эти переживания
современного человечества. Н о Пушкин сбился с пути блестящего
начала, не понял природу своего таланта и добровольно прогнал от
себя “ современное вдохновение” .
Гак поступил он под влиянием
хвалителей, которые, “полагая все достоинство поэзии в гармонии
языка и в живости картин, отвлекли Пушкина от поэзии идей и
чувствований и употребили все свои усилия, чтобы сделать из него
только Артиста, Музыканта и Живописца. Наши эстетики и по­
эты (разумеется, не все) никак не поняли, что гармония языка и
живопись суть второстепенные вспомогательные средства новой
поэзии идей и чувствований и что в наше время писатель без
мыслей, без великих философических и нравственных истин, без
сильных ощущений — есть просто гудар.ъ, хотя бы его рифмы
были сладостнее Россиниевой музыки, а образ светлее Грезовой
головки” .
^,,
Итак, 11ушкин уклонился от современности в сторону чистой
красоты; желая остаться только художником, он забыл, что поэт


f
без философских и нравственных истин просто “ гударь” . Все это
уже предвосхищение Г 1исарева. Н е т ничего удивительного в том,
что утилитарная философия служилого журналиста предвосхищает
позднейшие нападки просветителей на Пушкина.
Если присмотреться к идеям французского просвещения, то мы
найдем в них некоторые предрассудки морализующей и р аболеп­
ной словесности X V I I века. Немецкая радикальная публицистика
30—-40-х годов во многом возвращалась к таким представлениям
об искусстве, которые давно уже преодолела эстетика Гегеля и
художеегвениая практика Гете. Вспомним М енцеля — с его мед­
вежьим демократизмом и нравственно-обличительными понятиями
в духе немецкой мещанской комедии X V III века. В России утили­
тарная и обличительная эстетика 6 0 -х годов вырождается в м ел­
кобуржуазное культурничество (это вырождение уже предчувство­
вал, по ^видимому, Добролюбов в своей критике гражданских по­
этов типа Розенгейма). Конечно, литература ‘‘просвещения” , нис­
колько не теряя своего непосредственно-поучительного характера,
создавала и подлинно великие художественные явления. Гак со ­
здала ока в X V III веке Фонвизина, которому не мешают быть
превосходным писателем его Правдолюбы и Здравомыслы, так
создала она Щедрина. Н о в пушкинский период творческие силы
эпохи были, по-видимому, сосредоточены в другом. Казенные и
частные просветители этой поры еще ляга/и Пушкина своим д е ­
мократическим копытом, подлинного демократизма в их рассуж ­
дениях не было ни на грош.
Обвиняя поэта в отступлении от современности в область чис­
той гармонии, критики требовали от него идейного искусства. О ни
полагали, что истинный поэт может пролить целительный бальзам
на язык общества, исправить моральные повреждения, происшед­
шие в сердцах сограждан от внешних потрясений века. Ч то пони­
мали под служением обществу просветители типа Булгарина, л ег ­
ко догадаться. Го бы ло время расцвета всякой полицейской дея­
тельности.
“ Полиция” , как показывает уже само происхождение
слова, имеет близкое отношение к цивилизации, просвещению и
гражданскому благоустройству. Правительство Николая I особен­
но любило придавать всем своим начинаниям стиль бдительной,
предупреждающей злоупотребления высшей власти. Прочтите в
записках Бенкендорфа обоснование необходимости высшей поли­
ции, “ которая бы покровительствовала утесненным и наблюдала за
злоумышлениями и людьми к ним склонными” . Н о лучше всего
замечательная инструкция, данная Бенкендорфом предателю д е­
кабристов Ш ервуду-Верному. В ней, между прочим, говорится
следующее: “ Свойственные вам благородные чувства и правила,
несомненно, долж ны вам приобрести уважение всех сословий, и
то гда звание ваше, подкрепленное общим доверием , достигнет своей


цели и принесет очевидную пользу государству. В вас всякий уви­
дит чиновника, который через мое посредство может довести глас
страждущего человечества до престола царского, и беззащитного и
безгласного гражданина немедленно поставить под высочайшую
защиту государя императора. Сколько дел, сколько беззаконных и
бесконечных тяжб посредничеством вашим прекратиться могут,
сколько злоумышленных людей, жаждущих воспользоваться соб­
ственностью ближ него, устрашатся приводить в действие пагуб­
ные свои намерения, когда они будут удостоверены, что невинным
жертвам их алчности проложен прямой и кратчайший путь к по­
кровительству его императорского величества” . Далее шли много­
численные указания, как следует следить за поведением молодых
людей, не допускать их падения в пучину разврата, и так далее в
духе самой высоконаправленной гражданской и поучительной ме­
щанской комедии, которая когда-либо вышла из-под пера Гросма­
на или Коцебу. Ш ервуда посылали с особыми поручениями в
разные губернии, где он должен был отирать слезы невинных и
предотвращать злоупотребления. В стиле этой бумаги есть что-то
от Гоголя, каким он является в своих письмах в изображении
генерал-губернатора из 3-й части “Мертвых душ” и везде, где
пытается быть учителем жизни. Н о даже молодой Белинский,
сотрудник “ М олвы ” Надеждина, еще не разобрался в этой пута­
нице. О н сохраняет общую версию о падении Пушкина, вслед­
ствие недоста тка идейности, и вместе с тем восх ищаетс я на м ере­
ниями правительства, даже мудростью отдельных его представи­
телей, как министр просвещения Уваров. Н о несомненно одно: у
Пушкина, при всех недостатках и тяжких иллюзиях его полити­
ческого мировоззрения, подобной идейности нет и следа. П о отно­
шению к утилитарной морали журналистов его эпохи он предста­
витель чистого искусства, “только Артист’ , “гударь’ .
В статье Булгарина любопытно также другое. О на несомненно
является плоским переложением западноевропейской романтичес­
кой теории искусства й, в частности, вероятно, Ш легеля. “ Поэзия
идей и чувствований” , романтическая поэзия христианского, ново­
го мира противопоставляется здесь объективным искусствам и са­
мой по эзии, как артистической гармонии звуков , как ж ивописи
окружающего мира. Булгарин хочет сказать, что под влиянием
своих друзей Пушкин держался поэзии чувственно-реальной, в
которой главную роль играет пластическая картина действительно­
сти. Итак, отправляясь от совершенно иных предпосылок по срав­
нению с Надеждиным, Булгарин приходит к той же оценке глав­
ного в Пушкине — предосудительного в нем: реализм и артисти­
ческий “принцип совпадают. Пушкин — поэт действительности,
натуры, поэт вещественного мира, и самое важное для него —
художественность изображения, а не развитие каких-нибудь истин


полезного просвещения и нравственного совершенствования. О н
низок и в то же время аристократичен. В этой оценке сходятся
последние отголоски классицизма X V I I I века и первые, еще до­
вольно уродливые проявления нового просвещения, которое в это
время переживало еще свой утробный период. П о эзия Пушкина
где-то посередине, как горный перевал между двумя обширными
долина ми.
Н . Г . Чернышевский пытался оправдать отношение современ­
ной критики к Пушкину, выделив Надеждина и Полевого. Ниче­
го, кроме неудачного тактического хода против эпигонов пушкин­
ского периода, в этой попытке видеть нельзя. Нет, Чернышевский
ошибался. Надеждин и Полевой были только формальными пред­
шественниками революционного просвещения шестидесятых годов,
как Ф ет, Аполлон Григорьев, Катков были только формальными
наследниками Пушкина. Н о суждения журналистов пушкинской
поры для нас интересны, ибо в них сохранилось искаженное отра­
жение действительной сложности его искусства. Эти суждения
показывают, что с незапамятных времен в Пушкине находили двой­
ственность, рассматривали его “ в двух планах” , отыскав в нем
какое-то смешение цинически-грубых и чисто художественных
элементов, радости и печали, бурного веселья и “черножелчия”
(...) . Вспомним грязный пасквиль Булгарина, где Пушкин выво­
дится как писатель, “служащий усердно Бахусу и Плутону, неже­
ли Музам, который в своих сочинениях не обнаружил ни одной
высокой мысли, ни одного возвышенного чувства, ни одной полез­
ной истины, у которого сердце холодное и немое существо, как
устрица, а голова род побрякушки, набитой гремучими рифмами,
где не зародилась ни одна идея; который, подобно исступленным в
басне П ильная, бросающим камнями в небеса, бросает рифмами
во все священное, чванится перед чернью вольнодумством, а тиш­
ком ползает у ног сильных, чтобы позволили ему нарядиться в
чистый кафтан, и т. д .” .
Все это, конечно, чудовищный бред, предвосхищающий по­
зднейшую проницательность вульгарной социологии. Н о бред Б ул ­
гарина интересен и в некоторых отношениях даже характерен для
исторической позиции Пушкина, которая криво, но четко запечат­
лелась в остановившемся, давно уже мертвом взоре старой жур­
нальной крысы.
ккк
Несмотря на всю свою славу, Пушкин не был понят при жиз­
ни. В течение столетия после смерти поэта это непонимание во
многом ослабело, но в некоторых отношениях даже увеличилось.
И дело не только в том, что Пушкин служил предметом недобро­
желательной критики, был искажен сначала цензурой, потом дру­


зьям и из ко нсерват ивного лагеря, официальны м просвещением и
т. д. Гораздо важнее отношение к великому поэту просвещения не
официального, созданного лучшими, революционными представи­
телями эпохи, лежащей между Пушкиным и нами. Н ельзя забы­
вать, что он оставался чуждым наиболее прогрессивным обще­
ственным течениям X I X века.
Превосходная критика Белинского и Чернышевского никогда
не потеряет своего значения. Н о все-таки это была критика в
смысле исторического осуждения. М ы так привыкли сталкиваться
с более радикальным и грубым осуждением Пушкина, что иногда
не замечали этого и даже с полным основанием пользуемся стать­
ями Белинского и Чернышевского для борьбы с так называемой
“ вульгарной” критикой. Н о если наши великие просветители воз­
давали долж ное прекрасной литературной форме, впервые создан­
ной Пушкиным на Руси, то с той же прямотой они отбрасывали
его художественный принцип как устаревший, его отношение к
обществу, мнимое или действительное стремление к чистому ис­
кусству, политическую умеренность и т. д. Ю ноша Добролюбов
судит о Пушкине очень строго. Едва ли стоит напоминать о гру­
бых и просто неистовых разоблачениях Писарева, устами которого
говорили широкие слои демократической буржуазной интеллиген­
ции. Если верно, что народничество выражало какие-то м алосоз­
нательные движения крестьянской массы, то нужно сказать, что
человек, мысливший от имени этого огромного слоя, —~ народник,
трудовик также относился к Пуш кину с большим подозрением.
Даже либеральные народники отчасти осуждали Пушкина, отчас­
ти находили ему извинение в обстоятельствах времени и старались
сгладить в его образе то, что не укладывалось в их представления
о прогрессивном писателе. Такая позиция широко отразилась в
историко-литературных трудах либерального направления — от
А. Пыпина до Венгерова и Нестора Котляревского.
Н о это еще не все. Народническое и радикально -буржуазное
отношение к Пушкину проникало в среду рабочего класса. Вот
любопытный пример. В 1899 году официальная общественность
царской России праздновала столетний юбилей со дня рождения
поэта. Т орж ество принимало ярко выраженный черносотенный
характер. Саратовская социал-демократическая рабочая группа
откликнулась на это событие гектографированной брошюрой, в
которой призывала рабочих бойкотировать юбилейные праздне­
ства. В этой брошюре черным по бело му зна чилось, что Пушкин —-
поэт отнюдь не народный, а царский, помещичий и буржуазный,
что в его произведениях нет ни жалости к трудящемуся люду, ни
сочувствия к угнетенным и обиженным, ни призыва к борьбе про­
тив господствующих классов, что он воспевал только дворянские
любовные истории, светский быт и дамские ножки; что он всюду


изоб ражает действитель нос ть в полицейском правительст венном
духе. Поэтому комитет призывал рабочих не поддаваться на вос­
хваления Пушкина и противопоставить ему действительного поэта
трудящейся народной массы — Некрасова. М ож но было только
сожалеть об ошибке саратовских социал-демократов, если бы ис­
тория не сохранила своеобразного комментария к этому документу —
донесения жандармских агентов. И з негр амот ны х записей сыщика
видно, что в саратовской группе существовало два течения: народ­
ническое и собственно марксистское. Брошюра о Пушкине исхо­
дила из народнической части и встретила живое сопротивление со
стороны марксистов. Т а к рано уже наметилось размежевание между
буржуазной (просветительной и особенно народнической) оценкой
П ушк и на и оценкой социалистической, марксистской. М е ж д у тем
содержание брошюры “Несколько слов о Пушкине” образует ядро
так называемой “ вульгарной” критики классического литературно­
го наследия. А эта критика просуществовала до самого недавнего
времени.
Быть может, нужно поскорее забыть об этих печальных недо­
разумения х, рассеянных со лнцем ко ммунист ического просвещения?
Нет , недоразумение, имеющее почти столетнюю историю, пере­
стает быть простым недоразумением и становится важным истори­
ческим фактом. Как ни парадоксально это звучит, но такое недо­
разумение может очень легко повести к уразумению вопроса —
было бы только желание распутать его до конца. Даж е легенда,
которая складывается вокруг таких выдающихся явлений, как
Пушкин, необычайно характерна; по-своему (т. е. искаженно) она
отражает само существо дела. Н е затушевывать подобные леген­
ды должна история литературы, а, наоборот, ставить их в центр
внимания, ибо они не зависят от чисто логических ошибок, а зак ­
лючают в себе реальное содержание, взятое из действительной
жизни, изменяющейся и живой.
Существует определенное противоречие между поэзией П уш ­
кина и последующей, более широкой формой народного просвеще­
ния в России, формой все еще детской и классово-ограниченной (а
потому неизбежно вырождающейся в реакционный мещанский
нигилизм). Желая набросить покрывало стыдливости на это про­
тиворечие, мы легко может повторить ошибку историков ли бе ­
рально-народнического направления. ( . . .)
ккк
Единственной попыткой охватить в широкой и цельной картине
существенные черты поэзии Пушкина остаются по-прежнему ста­
тьи Белинского. В тридцатых годах прошлого столетия много тол­
ковали о “немецкой метафизике” , о Ш еллинге и Гегеле. Н о толь­
ко Белинский сумел перенести в русскую критику действительные


завоевания классической немецкой философии — понятие о еди­
ном, многообразном и противоречивом процессе развития мирово­
го искусства. Преж ние критики рассуждали об упадке таланта
Пушкина (объясняя это влиянием светских успехов или дурными
советами друзей). Журнальная демократия Булгарина, Полевого,
Раича вела партизанскую войну против “ имен” и “литературных
аристократов” , в недрах литературы что-то происходило, но что
именно происходило, не мог объяснить никто, даже Надеждин,
уже говорили о “ пушкинском периоде” , “ эпохе Пушкина” и т. д.
Н о только Белинский придал этому понятию конкретный истори­
ческий характер. О н верно по чувст во вал своеобразие этой эпохи,
ее быстр ый юношеский подъем , нарастание и трагический конец.
“ Как медленно и нерешительно шел или, лучше сказать, хромал
карамзинский период, так быстро и скоро шел период пушкинс­
кий... М ож но сказать утвердительно, что только в прошлое деся­
тилетие появилась в нашей литературе жизнь, и какая жизнь —
тревожная, кипучая, деятельная!.. Пушкин был совершенным вы­
ражением своего времени. Одаренный высоким поэтическим чув­
ством и удивительной способностью принимать и отражать всевоз­
можные ощущения, он перепробовал все тоны, все лады, все ак­
корды своего века, он заплатил дань всем великим современным
событиям, явлениям, мыслям, всему, что только могла чувствовать
тогда Россия, переставшая верить в несомненность “ вековых” пра­
вил, самою мудростью извлеченных из писаний великих гениев, и
с удивлением узнавшая о других правилах, о других мирах мы слей
и понятий и новых, неизвестных ей дотоле взглядах на давно изве­
стные ей дела и события... Он пел, и как изумлена была Русь
звуками его песен,
—
и не диво: она еще никогда не слыхала
подобных, как жадно прислушивалась она к ним, и не диво: в них
трепе та ли все нервы ее жизни! Я помню это время, счаст ли вое
время, когда в глуши провинции, в глуши уездного городка, в
летние дни, из растворенных окон неслись по воздуху эти звуки,
“ подобные шуму волн’ или
“ журчанию ручья” ... Где теперь эти
звуки, в которых слышалось бывало то удалое разгулье, то сер­
дечная тоска, где эти вспышки пламенного и глубокого чувства,
по тр ясавшего сердца, сж имавшего и волновавшего груди,
—
эти
вспышки остроумия тонкого и язвительного, этой иронии, вместе
злой и тоскливой, которая поражала ум своей игрой; где теперь
эти картины жизни и природы, перед которыми была бледна жизнь
и природа? Все это бы ло” . Восемь лет спустя, в обзоре русской
литературы за 1841 год Белинский писал о поэтах пушкинской
поры: “ В них выразился характер эпохи теперь уже миновавшей” .
И действительно , период величайшего расцвета русской по ­
эзии, связанный с именем Пушкина, бы л удивительно краток: он
едва измеряется двумя десятилетиями. В сущности только между


1820 и 1828 годами слава Пушкина непрерывно росла и его по ­
эзия расцветала вместе с развитием общественного интереса к ли ­
тературе. Ш умны е восторги, окружавшие поэта в М о ск ве после
возращения из ссылки, были апогеем его успехов. Начиная с “ П о л ­
тавы” и особенно после появления в печати “ Бориса Годунова”
влияние Пушкина переживает кризис. “ П о мере созревания и уси­
ливающейся мужественности своего таланта он соразмерно утра­
чивал чары, коими опаивал молодые поколения и критику” . Еще
не успели затихнуть споры, в которых педанты старого покроя,
выученики школьной эстетики X V I I I века осмеивали каждое сло­
во, сказанное Пушкиным, как его самого объявили устаревшим
авторитетом, представителем поверхностной светской поэзии, от ­
сталым аристократом.
“ Жителей Бутырской слободы” сменили
“ жители Сивцева Вражка” . С 1828 г. начали появляться резкие
статьи Надеждина. Старческий классицизм первых критиков пуш­
кинской поэзии, открывших в начале двадцатых годов полемику
против романтизма, получил подкрепление со стороны нового у че­
ного племени. Т е же придирки к отдельным, слишком прозаичес­
ким выражениям, те же обвинения в грубости чувств и отсутствии
всякого понятия о поэзии. Была, однако, и разница. П еданты
нового типа заимствовали свои мерила из учебников немецкой фи­
лософии или французских журналов, они осуждали Пушкина с
точк и зрения цивилизации и прогресса.
Этот разлад между поэзией и общественным мнением —- факт
широко известный. “ С “Бориса Годунова” , —
говорит П. Аннен­
ков,
—
Пушкин ушел в самого себя, распростился на время с
прихотливым вкусом публики и ее требованиями, сделался худож­
ником про себя, творящим уединенно свои образы, как он вообще
любил представлять художника” . В двух небольших набросках
предисловия к “ Борису” поэт прощается с публикой, благосклонно
встретившей его первые опыты. “ Представляюсь, как отказавший­
ся от своей первоначальной манеры. Н е имея более надобности
заботиться о прославлении неизвестного имени и первой своей
молодости, я уже не смею надеяться на снисхождение, с которым
был принят доселе. Я уже не ищу благосклонной улыбки моды.
Добровольно выхожу я из ряда ее любимцев, принося ей глубокую
благодарность за все то расположение, с которым принимала она
слабые мои опыты в продолжении 10 лет моей жизни” . “ Пушкин
царствовал 10 лет и кончился” , —
писал в “Литературных мечта­
ния х ” Белинск ий.
Упал, упал Пушкин! Chute complete! В этом были согласны
люди самых различных толков, от чиновных журналистов типа
Булгарина до либерального Н . А . Мельгунова. Западники из “ М о с ­
ковского телеграфа’ и славянофилы из “ Московского наблюдате­
ля ” охладели к поэзии Пушкина в то самое время, как она стано­


вилась все более насыщенной всемирным и национальным содер­
жанием. Один мелкотравчатый журналист прекрасно выразил о б ­
щее настроение критики: “ Есть пословица: куй железо, пока горя­
чо, если бы талантливый А . С . Пушкин постоянно держался этой
пословицы, он не так бы скоро проиграл в мнении читающей пуб­
лики и, может быть, не спал бы с голосу. Написавши “Руслана и
Люд м илу” , прекрасную маленькую поэму, он вдруг вошел, как
говорится, в славу, которая росла с каждым новым произведением
сладкогласного певца до самой “Полтавы”, с “Полтавою” она, не
скажем, пала, но оселась и с тех пор уже не поднимается вверх.
Чт о далее будет, не известно, но последнее произведение музы
А.С.
—
седьмая глава “ Евгения Онегина” предвещает мало доб­
ра. ЕслибызналА.С.,
с какою горестью произносим мы этот
приговор!!! Творец “Руслана и Людмилы” обещал так много, а
исполнил!..”
Итак, “Руслан и Людмила” —
раннее, еще во многом детское
произведение Пушкина в качестве мерила его художественного
развития и седьма я глава “ Евгения О не г и на ” как выражение упадка!
Пушкин имел основание писать М . Н . Погодину: “ Критика у нас
ниже и публики, и литературы. Н е огорчайтесь, если ругают, меня
хвалили за ерунду и разругали за Полтаву и Годунова” . П о свиде­
тельству того же Погодина, Пушкин очень болезненно переносил
этот неожиданный разлад между логикой искусства и обществен­
ным мнением. О н угадывал в этом явлении серьезную угрозу для
будущего русской поэзии. В одном из набросков статьи о Бара­
тынском есть следующее любопытное место: “ Первые, юношеские
произведения Баратынского были некогда приняты с восторгом.
Последние, более зрелые, более близкие к совершенству, в публи­
ке имели меньший успех. Постараемся объяснить причины. П ер ­
вой долж но почесть самое его усовершенствование и зрелость его
произведений. Понятия и чувства 18-летнего поэта еще близки и
сродны всякому, молодые читатели понимают его и с восхищением
в его произведениях узнают собственные чувства и мысли, выра­
женные ясно, живо и гармонично. Н о лета идут — юный поэт
мужает, талант его растет, понятия становятся выше, чувства и з­
меняются — песни его уже не те — А читатели те же и разве
только сделались холоднее сердцем и равнодушнее к поэзии ж из­
ни — П оэт отделяется от них и мало-помалу уединяется совер­
шенно. О н творит — для самого себя и если изредка еще обнаро-
дывает свои произведения , то вс тречает невнимание и находит
отголосок своим звукам только в сердцах некоторых поклонников
поэзии, затерянных в свете, как он уединенных” . Н ет нужды д о ­
казывать, что все эти рассуждения, так близко касающиеся темы
стихотворения “ П оэт и толпа” , относятся не столько к Баратынс­
кому, сколько к самому Пушкину или, вернее, представляют со­


бой попытку обобщить целую серию подобных явлений как в на­
чале X I X века, так и много раньше.
“ Вторая причина есть отсутствие критики и общего мнения. У
нас литература не есть потребность народная — писатели получа­
ют известность посторонними обстоятельствами — публика мало
ими занимается. К ласс читателей ограничен — и им управляют
журналы, которые судят о литературе как о политической эконо­
мии, о политической экономии как о музыке, т.е. наобум, по на-
слышке, безо всяких основательных правил и сведений, а большей
частью по личным расчетам. ...Третья причина — эпиграммы
Баратынского — сии мастерские, образцовые эпиграммы не ща­
дили правителей русского Парнаса. П о эт наш не только никогда
не нисходил к журнальной полемике и ни разу не состязался с
нашими Аристархами, несмотря на необыкновенную силу своей
диалектики, но и не мог удержаться, чтоб сильно не выразить
иногда своего время в этих маленьких сатирах, столь забавных и
язвительных. Н е смеем упрекать его за них. Слишком было бы
жаль, если бы они не существовали” .
Итак, Пушкин насчитывал несколько причин, которые сделали
взаимоотношение между развитием поэзии и развитием обществен­
ного мнения в России особенно сложным. Во -первых, общая при­
чина —
“ усовершенствование и зрелость” искусства. Литература
опережает общественные потребности своего времени и теряет
популярность по мере достижения высокого, артистического уров­
ня. Гаков взгляд Пушкина. Вторая причина — национальная.
Отсутствие народной потребности в литературе, оторванность ис­
кусства от большой человеческой массы, ограниченность “ класса
читателей” и, как всегда в таких случаях, бюрократический харак­
тер литературы, монопольное господство служилых писателей, бес­
честных пигмеев, управляющих общественным мнением в угоду
начальству, без всякого уважения к истине. Все эти черты были
особенно сильны в России начала X I X века и сделали, по ясному
убеждению Пушкина, положение истинного художника в ней зат ­
руднительным. Третья причина — более мелкая и производная:
нескончаемое презрение всякого порядочного писателя к литера­
турным горлопанам и прихлебателям, которые даже в простой не­
зависимости видят оскорбительное высокомерие и готовы соеди­
ниться для немедленного уничтожения всего, что превосходит их
уровень.
Так истолковывал Пушкин собственное одиночество. О н пола­
гал, что истинный поэт перерастает “ класс читателей” , но не имеет
возможности опереться и на сочувствие народа, который, теснясь
у порога, гонимый мыслями —
Поодаль слушает певи,а.
В то время как поэт и толпа (т. е. “ класс читателей” ) обмени-


ваются репликами, “ народ безмолвствует” . Т а к не только в траге- 1
дии Пушкина. Без исторической позиции “народа” , “ России” , как |
третьего присутствующего, нельзя понять и взглядов Пушкина на j
искусство. Этот свидетель или судья был в пушкинские времена j
пассивным, таинственным лоном, в котором хранилось семя буду- j
щего. Прямое обращение к нему не имело смысла в глазах такого j
честного и реалистически мыслящего человека, как Пушкин. О но
оставалось бы только фразой, пустым утешением. Х очет ли поэт 4
создать народную драму — напрасны все его усилия.
“ Вместо
публики встретит она тот же малый, ограниченный круг — и j
оскорбит надменные его привычки (de daiqneux), вместо созвучия,
отголоска и рукоплесканий услышит он мелочную привязчивую
критику. П ер ед ней восстанут непреодолимые преграды — для ,
того, чтобы она могла расставить свои подмостки, надобно было
бы переменить и ниспровергнуть обычаи, нравы и понятия целых
столетий...”
И все же Пушкин представляет читателю “ опыт на­
родной трагедии” , но без всякой надежды на успех у публики, как
опыт чисто художественного значения.
'
Так ясно представлял себе Пушкин причины своего разлада с
окружающей средой. Идея чистого, независимого искусства, по­
нятного лишь для “некоторых поклонников поэзии, затерянных в '
свете” , была для него заменой народного одобрения. О н различает
между “ модой” и “ народной потребностью” , между “ классом чи- j
тателей” и безмолвным человеческим океаном, которому только j
ниспровержение “ обычаев, нравов и понятий целых столетий” мог­
ло бы открыть дорогу к искусству.
Н о “ класс читателей” и особенно критиков думал иначе. “ П ра- j
вители русского П арнаса” находили, что публика переросла поэта, i
что он отстал от века вследствие недостатка европейской обр азо ­
ванности и отсутствия твердых нравственных правил. К о го же
оправдала история в этом споре? Обратимся к Белинскому. О н
первый взглянул на разлад между художником и его обществен­
ной средой с исторической точки зрения. О н видел, как скоротеч­
ны, почти эфемерны были условия, создавшие расцвет замеча­
тельного художественного периода, связанного с именем Пуш ки­
на. Другие люди, другие столкновения сил, течений, интересов; -
друга я форма ж изни, другие песни.
“ На Руси все растет не по
годам, а по часам, и пять лет для нас — почти век” . О бщество j
движется, и для Пушкина настает потомство. Люди его поколе- j
ния, твердо отстаивающие прежнюю форму духовной жизни, уже А
превратились в обломки прошлого. Они резко выделяются, гово­
рит Белинский, своим непониманием новых корифеев русской ли- \
тературы — Гоголя и Лермонтова.
!
Сыны другого поколенья,
М ы в новом — прошлогодний цвет;


Живых нам чужды впечатленья,
А нашим в них сочувствия нет.
О н и , что любим, разлюбили,
Страстям их — нас не волновать!
И х не было там, где мы были,
Где будут, нам уж не бывать!
Наш мир — им храм опустошенный,
Им баснословье — наша быль,
И то, что пепел нам священный,
Для них одна немая пыль
Так, мы развалинам подобны
И на распутии живых
Стоим как памятник надгробный
Среди обителей людских.
Жизнь Пушкина была прервана насильственно, однако в исто­
рическом смысле роль его уже закончилась.
“ М ного творческих
тайн унес с собой в раннюю могилу этот могучий поэтический дух,
но не тайну своего нравственного развития, которое достигло сво­
его апогея и потому обещало только ряд великих в художествен­
ном отношении созданий, но уже не обещало новой литературной
эпохи, которая всегда ознаменовывается не только новыми творе­
ниями, но и новым духом... П о мере того как рождались в обще­
стве новые потребности, как изменялся его характер и овладевали
умом его новые думы, сердце волновали новые печали и новые
надежды, порожденные совокупностью всех фактов его движ у­
щейся ж изни, —
все стали чувствовать, что Пушкин, не утрачи­
вая в настоящем и будущем своего значения как поэт великий, тем
не менее б ы л и поэтом своего времени, своей эпохи, и что это
время уже прошло, эта эпоха сменилась другой, у которой уже
другие стремления, думы и потребности” . Поэтому Пушкин явля­
ется потомству в двойном виде: он имеет значение “ историческое”
и артистическое’ , в его поэзии нужно различать достоинства “ б е ­
зусловные” и достоинства “ временные” .
Пушкин только одной
стороной принадлежит настоящему и будущему, но “ большей и
значительной стороной” удовлетворяет только своему собственно­
му времени, которое он наиболее полно выразил и которое уже
прошло. Здравая критика должна определить значение поэта для
настоящего и будущего, установить его историческое и его безус­
ловное значение. А это последнее заключается в том, что Пушкин
был поэт-художник, открывший русской литературе способ вопло­
тить “ поэтическое содержание” в живых и прекрасных образах.
Вот что образует его сильную сторону, и в деле искусства он
истинно велик, “но не там, где хочет быть мыслителем и решите -
лем вопросов” .


С этой точки зрения Белинский подходит к прежней критике,
которая сурово осуждала Пушкина в последнее десятилетие ж из­
ни поэта. Ж алкий и часто недобросовестный характер этой крити­
ки не был для Белинского тайной. Н о он понимал, что столь
распространенное и общее охлаждение к Пушкину нельзя объяс­
нить одним лишь невежеством толпы. “ Суд современников бывает
пристрастен; однако же в его пристрастии всегда бывает своя за ­
конная и основа тельная причинность, объяснение которой есть также
задача истинной критики” .
Эта причинность заключалась, по мнению Белинского, в том,
что общество перестала удовлетворять чистая художественность
Пушкина, ему нужны были общественные учения, т. е. нечто вы­
ходящее из пределов художественного принципа пушкинской по­
эзии. Энтузиасты провозгласили молодого Пушкина северным
Байроном.
“ Однако ж, как скоро начало устанавливаться в нем
брожение кипучей молодости, а субъективное стремление начало
исчезать в чисто художественном направлении,
—
к нему стали
охладевать, толпа ожесточенных противников стала вырастать в
числе, даже самые поклонники или начали примыкать к толпе
порицателей или переходить к нейтральной стороне. Наиболее зр е­
лые, глубокие и прекраснейшие создания Пушкина были приняты
публикой холодно, а критиками — оскорбительно. Некоторые из
этих критиков очень удачно воспользовались общим расположени­
ем в отношении к Пушкину, чтобы отомстить ему или за его к ним
презрение, или за его славу, которая им почему-то не давала по ­
коя, или, наконец, за тяжелые уроки, которые он проповедовал им
иногда в легких стихах летучих эпиграмм” . И хотя “ веселое скака­
ние водовозных существ на могиле падшего льва возмущает душу
как зрелище неприличное и отвратительное” , Белинский не позво­
ляет себе увлечься чувством возмущения и справедливо указывает
на прогрессивное начало в быстром движении литературы и обще­
ственного мнения от чистой художественности к публицистичес­
ким мотивам Лермонтова и обличительному реализму Гоголя.
Кт о же виноват в трагедии Пушкина, в противоречии, которое
омрачило последние лучшие годы его творческого развития? Ни к ­
то. Первые произведения Пушкина были еще слабы в художе­
ственном отношении, “ но в них видна была сильная, одушевленная
субъективным стремлением личность” . Поэтому они увлекли пуб­
лику. “ .. .Чем совершеннее становился Пушкин как художник, тем
более скрывалась и исчезала его личность за чудным, роскошным
миром его поэтических созерцаний. Публика, с одной стороны, не
была в состоянии оценить художественного совершенства его пос­
ледних изданий (и это, конечно, не вина Пушкина), с другой
стороны, она вправе была искать в поэзии Пушкина более нрав­
ственных и философских вопросов, нежели сколько находила их (и


это, конечно, была не ее вина). Между тем избранный Пушки­
ным пут ь оправдывается его натурою и призванием. О н не пал, а
только сделался самим собой, но по несчастью в такое время,
которое было очень неблагоприятно для подобного направления,
от которого выигрывало искусство и мало приобретало общество” .
Вот почему Пушкин “ навсегда затворился в этом гордом величии
непонятого и оскорбленного художника” .
Приблизительно тех же взглядов держался и Н . Г . Чернышев­
ский. О н сделал попытку реабилитировать критику пушкинской
поры, выделив Надеждина и П олевого, как журналистов, которых
нельзя обвинить в непонимании великого поэта. Н о это был не­
удачный такт ическ ий ход против эпигонов пушк инско го периода в
пятидесятых годах. М ы называем мысль Чернышевского неудач­
ной, ибо Надеждина и Полевого можно считать только формаль­
ными предшественника ми нашего рево люционно го просвещения ,
так же как Ф ет, Аполлон Григорьев, Катков были только фор­
мальными наследниками Пушкина. Н о дело не в этом. В основ­
ном содержании своей статьи Чернышевск ий не о тступил о т взглядов
Белинского.
“ Пушкин был по преимуществу поэт-художник, не
по эт -м ы с литель , то есть существенный смысл его произведений —
художественная их красота” . Это не значит, что достоинство его
по эзии т о л ьк о хорошая версификация, внешняя поэтическая фор­
ма, лишенная всякой мысли и содержания. Наоборот, Чернышев­
ский подчеркивает, что каждая страница в произведениях П у ш к и ­
на “ кипит умом и жизнью образованной мысли” , что *через него
разлилось литературное образование на десятки тыся ! людей, м ежду
тем как до него литературные интересы занимали немногих*Од­
нако же это не мешает тому, что главное в Пушкине не ьнраже-
ние каких-нибудь “ воззрений” , а красота.
“ И з всех обстоятельств, имевших влияние на привычку П уш ­
кина посвящать много внимания и усилий на обработку формы
своих стихов, самое важное то, что Пушкин бы л по преимуществу
поэт формы. Этим не хотим мы сказать, что существенное значе­
ние его в истории русской поэзии — обработка стиха; в такой
мысли отзывался бы слишком узкий взгляд на значение поэзии в
обществе. Н о действительно существеннейшее значение произве­
дений Пушкина — то, что они прекрасны или, как любят ныне
выражаться, художественны. Пушкин не был поэтом какого-ни ­
будь определенного воззрения на жизнь, как Байрон, не был даже
поэтом мысли вообще, как, например, Гете и Ш иллер. Художе­
ственная форма “ Фауста” , “Валленштейна” , “Чайльд Гарольда”
возникла для того, чтобы в ней выразилось глубокое воззрение на
жизнь; в произведениях Пушкина мы не найдем этого. У него
художественность составляет не одну оболочку, а зерно и оболоч­
ку вместе” .


В этом отношении просветительное значение Пушкина исчер­
пывается его эпохой. Более глубокого содержания у него искать
нельзя. Даже Байрон не был понят Пушкиным, по мысли Черны­
шевского. Т о т , кто ищет в литературе не красоту, а правду, д о л­
жен обратиться к другим писателям, например к Гоголю. Если
многие считают, что Пушкин превосходит Гоголя, то лишь пото­
му, что они еще не вышли из подготовительного литературного
периода, задачей которого является овладение художественной
формой. И Чернышевский в следующих словах делает оконча­
тельный вывод из своего критического разбора:
“ Д о Пушкина не было в России истинных поэтов; русская
публика знала поэзию только по слухам, из переводов или по
слабым опытам, в которых искры поэзии гасли в пучинах ритори­
ки или льдах внешней холодной отделки. Пушкин дал нам первые
художественные произведения на родном языке, познакомил нас с
неведомою до него поэзией. Н а этом был, главным образом, осно­
ван громадный успех первых произведений. Другая причина энту­
зиазма, им возбужденного, заключалась в том, что, по увлечению
молодости, Пушкин согревал их теплотою собственной жизни, не
ч уж дой стремлениям века, до извест ной степени заманчивы м и
для нашего тогдашнего общества. П оследние его произведения, не
представляя уже интереса первых даров поэзии русскому обще­
ству, успевшему вкусить ее из первых произведений Пушкина, не
могли возбуждать энтузиазма, который пробуждается только но­
вым. Холодность публики усиливалась холодностью самих произ­
ведений, которые имели перед прежними то преимущество , что
были совершеннее в художественном отношении, но в которых
общество не находило уже ничего, имеющего связь с его жизнью.
Торж ество художественной формы над живым содержанием бы ло
следствием самой натуры великого поэта, который бы л по преиму­
ществу художником. Великое дело свое — внести в русскую лите­
ратуру поэзию, как прекрасную художественную форму, Пушкин
совершил вполне, и, узнав поэзию как форму, русское общество
могло уже идти далее и искать в этой форме содержания. Тогда
началась для русской литературы новая эпоха, первыми предста­
вителями которой были Лермонтов, особенно Гоголь. Н о худож ­
нический гений Пуш кина так велик и прекрасен, что, хотя эпоха
безусловного удовлетворения чистой формой для нас миновалась,
мы доселе не можем не увлекаться дивною художественной красо­
той его созданий. О н истинный отец нашей поэзии, он воспита­
тель эстетического чувства и любви к благородным эстетическим
наслаждениям в русской публике, масса которой чрезвычайно зна­
чительно увеличилась благодаря ему — вот его право на вечную
славу в русской литературе” .


В силу этих соображений Чернышевский сомневался в пра­
вильности формулы “ Пушкин — народный поэт” . Ему казалось,
что гораздо лучше бы ло бы оставить в силе старое определение,
данное Белинск им, —
“ поэт-художник” . У самого Белинского есть
замечательные мысли о народности Пушкина, настолько глубокие,
что нам еще не раз придется возвращаться к ним. О н ставит
вопрос следующим образом: народная литература вырастает из
самой жизни обширной человеческой массы, она есть выражение
ее “ субстанции” . Сказания, фарсы и комедии, разыгрываемые на
площади, традиции цехового ремесла —- вот основа, на которой
развивается самостоятельное артистическое искусство. Т а к возни­
кало оно в Греции, так развилось оно и в Западной Европе. Н о в
России дело обстояло иначе. Цивилизация, внесенная к нам в
период петровских преобразований, коснулась только самого узк о ­
го верхнего слоя общества. М асса народа сохранила устои своего
прежнего быта, русский мужик отстоял свою бороду и степенную
походку, он по-прежнему пел “ Н е белы то снежки” , а человек в
заморском кафтане бы л чужеземцем на своей собственной родине.
Так возникла огромная пропасть между народностью и образова­
нием. Предания и песни древней России остались далеко позади
или сохранились где-то в самой толще народа. Литература, воз­
никшая в результате петровской реформы, была чрезвычайно да­
лека от большинства населения России. ( . . .)
ккк
Что б ы поставить вопрос на более конкретную почву, приведем
несколько примеров. Пушкин — великий народный поэт. Н о что
такое народность в поэзии? Это понятие имеет самые различные
значения. Народной поэзией мы называем, например, сказания и
песни первобытных рапсодов, были, “Слово о полку Игореве” ,
романсы о Сиде, опричные дифирамбы, средневековые мистерии —
короче, все, что непосредственно выросло на почве народных о б ы ­
чаев и еще не успело перейти во дворец, в театр, в уединенный
кабинет писателя. В этом смысле Т о лст ой отделяет народное ис­
кусство от искусства профессио наль ного или артист ическо го, не льзя
отрицать, что такое различие существует. Конечно, разница эта
относительная. П оэм ы Гомера, величайший памятник народной
поэзии, подверглись артистической обработке (в “ комиссии” П и-
зистрата и позднее, под руками александрийских ученых). А н т и ч­
ная драма, театр Шекспира, живопись эпохи Возрождения — все
эти формы искусства были уже проявлением самостоятельного и
свободного художества, не утратив своей непосредственной связи
с традициями народных представлений или цехового ремесла. Ж ивая
ткань народной фантазии послужила основой их высокого расцве­


та, она давала им материал, неясные образы будущих созданий.
Искусство довершало бессознательно творчество массы.
Н о именно этого нельзя сказать о Пушкине. Его искусство не
унаследовало живых народных традиций. “ Приступая к изучению
нашей словесности,
—
писал Пушкин в одном из своих истори­
ческих набросков, —
мы хотели бы обратиться назад и взглянуть
с любопытством и благоговением на ее старинные памятники —
мы желали бы с благоговением и старательно развернуть пыльные
рукописи, воскресить песнопения баянов, сказки и песни веселых
скоморохов или комедий — сравнить их с этой бездной поэм,
романов, мистерий, исторических и любовных, и простодушных и
сатирическ их , ко ими наводнены европейские л итературы средних
веков.
—
Нам приятно было бы наблюдать историю нашего наро­
да в первоначальных играх творческого духа — сравнить завоева­
ния ск андинавов с завоеванием мавров, видеть разницу межд у
простодушной сатирой французского фаблио и лукавой насмешли­
востью скомороха, между площадной шуткою полудуховной мис­
терии и затея м и нашей старой комедии.
—
Н о, к сожалению,
старой словесности у нас не существует. З а ними темная степь —
и на ней возвышается единственный памятник “ П еснь о полку
Игореве” . Этот приговор, быть может, слишком суровый, не раз
повторяется в различных вариациях у Пушкина. В одном отноше­
нии поэт несомненно прав. Расстояние между примитивной сло­
весностью (народной, в собственном смысле слова) и художе­
ственной литературой X V III—X IX веков было в России огромно.
Это два совершенно различных мира, отделенных друг от друга
поворотом петровской эпохи.
“ Россия вышла в Европу, как спу­
щенный корабль — при стуке топора и громе пушек” , -—
писал
Пушкин в другом отрывке. “ Семена были посеяны. Новая словес­
ность новообразованного общества скоро должна была родиться” .
“ Словесность наша явилась вдруг с 18 столетия подобно русскому
дворянству, без предков и родословной” .
Эта новая словесность была на первых порах далека от народа.
Мелочная, надутая, условная и безжизненная до крайности, она
говорила на каком-то странном наречии — • прообразе всякой кан­
целярской писанины. Рядом с гениальным Ломоносовым стоял
Василий Кириллович Тредиаковский —
“ профессор элоквенции, а
наипаче хитростей пиитическ их” .
Русской литературе пришлось
проделать обратный путь —- от искусства или, скорее, искусствен­
ности к жизни, к народу. П оэзия Пушкина была отдаленным
результатом этого постепенного перехода. В сем отношении наше­
го великого поэта нельзя сравнить с Ш експиром, который шел
непосредственно от народной драмы и часто обрабатывал аноним­
ные театральные пьесы, как художники эпохи Возрождения об ра­
батывали мотивы греко-итальянской иконы. Ш експир бы л “ гени­


альный мужичок” . Пушкин — гениальный артист -художник . Б о ­
лее близок Пушкин к народности классической европейской лите­
ратуры конца X V III и начала X IX века. Гете и Шиллер, Вальтер
Скотт и Стендаль шли тем же путем — развивая виртуозность
формы, отбрасывая всякие искривления и гримасы (свойственные
“ образованному обществу” ) ради свободной и чистой естественно­
сти. Литература освобождалась от изысканной безвкусицы выс­
ших слоев и, по выражению Пушкина, заговорила “языком чест­
ного простолюдина” . Художественная закономерность этого про­
цесса была близка и понятна Пушкину “ В зрелой словесности
приходит время, когда умы, наскуча однообразными произведени­
ями искусства, ограниченным кругом языка условного, обращают­
ся к свежим вымыслам народным и к странному просторечию,
сначала презренному” . Т ак писал Пушкин, восхваляя “ прелесть
нагой простоты” , приглашая изучать русский язык — по образцу
Альфиери — на базаре и отсылая писателя к “ московским про­
свирням” ; чтобы заполнить пропасть между искусством и народ­
ной жизнью, нужно было проделать огромную работу по изуче­
нию языка, народных песен и сказок, исторических материалов. И
Пушкин могучим усилием гения воссоздает для русской поэзии
необходимую ей атмосферу народных традиций.
“ Призвание Пушкина объясняется историей нашей литерату­
ры. Русская поэзия — пересадок, а не туземный плод. П оэзия
должна быть выражением жизни в обширном значении этого сло ­
ва, обнимающей собой весь мир физический и нравственный. Д о
этого ее может довести только мысль. Н о, чтобы быть выражени­
ем жизни, поэзия прежде всего должна быть поэзией. Где помнят
начало поэзии, где поэзия явилась не как плод национальной ж из­
ни, а как плод цивилизации, там для полного развития поэзии
нужно прежде всего выработать поэтическую форму, ибо, повто­
ряем, поэзия прежде всего должна быть поэзией, а потом уже
выражать собою то и другое. Вот причина явления Пушкина та­
ким, каким он был, и вот почему он ничем другим быть не мог” .
Чем же был Пушкин? Поэтом -художником, отвечал Белинс­
кий. Главное в Пушкине — высокое искусство, которое своей
внутренней силой преодолевает все односторонности по луобразо­
вания, всякую тяжеловесность, кривляние, риторику, педантство,
сентиментальную лживость и наигранность чувства. ” М уза П уш ­
кина — это девушка аристократка, в которой обольстительная
красота и грациозность непосредственности сочетались с изяще­
ством тона и благородной простотою, и в которой прекрасные
внутренние качества развиты и еще более возвышены виртуознос­
тью формы, до того усвоенной ею, что эта форма сделалась ее
второю природою” .


Так объясняет Белинский величайшую простоту, достигнутую
Пушкиным после тяжеловесной, безжизненной и часто просто
нелепой слож ности предшествующей литературы. О н подчеркива­
ет, что эту простоту не следует смешивать с наивностью “есте­
ственной поэзии” —
непосредственным детищем народной жизни,
не следует смешивать именно потому, что пушкинская простота
есть результат высокого искусства, особенно совершенной формы,
и еще потому, что поэзия Пушкина — плод прекрасно развив­
шейся дворянской культуры, Это, быть может, та самая простота,
которую Пушкин нашел в аристократическом салоне Татьяны, да
и в ней самой:
Она была не тороплива,
Не холодна, не говорлива,
Без взора наглого для всех,
Без притязаний на успех.
Без этих миленьких ужимок,
Без подражательных затем...
Все тихо, просто было в ней.
Она казалась верный снимок
Du сотте il faut. Шишков, прости:
Не знаю, как перевести.
Вот в этом переводе на русский язык и заключалась для Б е­
линского большая проблема. Совпадает ли пушкинская простота с
элементарной ‘ субстанцией” русского народа, и заполняет ли она
гениальным усилием искусства ту пропасть, которую вырыла исто­
рия меж ду народностью и художественной литературой, между
крестьянином, поющим “ Н е белы то снежки” , и поэзией, свобод­
ной от всякого жеманства, девушкой аристократкой” ? Н а этот
вопрос Белинский не дает прямого ответа. “ П оэзия Пушкина уди­
вительно верна русской действительности, изображает ли она рус­
скую природу или русские характеры, на этом основании общий
голос нарек его русским национальным народным поэтом... Нам
кажется это только в половину верным” . И далее Белинский сно­
ва подчеркивает, как велико пространство между русской художе­
ственной поэзией и русским народом, не знающим своих поэтов
“ О бращаясь к 11ушкину, мы скажем, по поводу вопроса о его
национальности, что он не мог не отразить в себе географически и
физиологически народной жизни, ибо бы л не только русский, но
притом русский, наделенный от природы гениальными силами;
однако ж в том, что называют народностью или национальностью
его поэзии, мы больше видим его необыкновенно великий худож ­
нический такт. О н в высшей степени обладал этим тактом дей­
ствительности, который составляет одну из главных сторон худож ­
ника” . Гак Пушкин был испанцем в “ Каменном госте” , так пере­
носит он нас в самое сердце умирающего древнего мира в “ Е г и ­


петских ночах” , так стал он русским в “ Русалке” .
И приводя
мнение Гоголя, который полагал, что Пушкин народен, ибо он
чувствует и говорит так, что его соотечественникам кажется, будто
это чувствуют и говорят они сами, Белинский пишет: “ Если хоти­
те, с этой точки зрения Пушкин более национально-русский поэт,
нежели кто-либо из его предшественников, но дело в том, что
нельзя определить, в чем же состоит эта национальность. В том,
что Пуш кин чувствовал и писал так, что его соотечественникам
казалось, будто чувствуют и говорят они сами? Прекрасно! Да как
же чувствуют и говорят они? Чем отличается их способ чувство­
вать и говорить от способа других наций? Вот вопросы, на кото­
ры е не может дать ответа настоящее, ибо Р оссия по преимуществу —
страна будущего...”
Поистине гениальная осторожность! М ы имеем теперь перед
собой всю цепь размышлений наших великих просветителей. Ф о р ­
мула “ поэт-художник” заключала в себе большое историческое
содержание, которое впоследствии станет для нас еще более яс­
ным. У всех народов наступает такой период, когда на основе
обширного жизненного материала вырастает самостоятельное сво­
бодное искусство. Н о в русской истории пропасть между обр азо ­
ванным художником и народной жизнью была особенно велика.
Искусство, связанное с узким классовым слоем, не имело непос­
редственной национальной почвы, и, чтобы преодолеть эту узость,
ему оставалась только одна дорога — развивать художественную
культуру, увеличивать виртуозность формы до такого совершен­
ства, чтобы форма “сделалась второй природой” . Искусство, ци­
вилизация, культура на высшей ступени своего развития снова
возвращаются к простоте, к народности, к жизни; они входят в
быт и привычку, делаются общим достоянием — второй приро­
дой. Э то одна из любимых формул классической эстетики.
Н о может ли поэзия, отдаленная от естественной жизни веко­
вым препятствием, оторва нная о т непосредственной первой пр иро­
ды своей собственной нации, силою самого искусства, “ необыкно­
венно великого художнического такта” снова вернуться к народно­
му основанию? Сомкнутся ли эти концы в будущем, как сложится
сама русская народность, будет ли Пушкин поэтом, “ которого
весь народ знает” , или он навсегда останется только учителем
художественной формы, далеким от живых интересов общества?
М ы видим, что этот вопрос глубоко интересовал самого поэта, И
так же, как Пушкин, наши великие просветители чувствовали, что
одного лишь “ художнического такта” недостаточно, что необходи­
мо ниспровержение “ обычаев, нравов и понятий целых столетий”
для того, чтобы совершенное искусство действительно стало “ вто­
рой природой” . Они колебались, намекали на всякие возможности
в будущем, но с точки зрения настоящего полагали, что значение


Пушкина как “по эта-художника” ограничивает его реализм и его
народность. Во всяком случае народность Пушкина совершенно
особого склада, думали наши великие просветители, какого —
может объяснить только сама история.
•ккк
Взгляды Белинского и Чернышевского хорошо известны. Э то
не выдержки из дневника какой-нибудь светской красавицы. А
между тем их принято забывать. Правда, Белинский и Черны ­
шевский упоминаются в каждой статье о Пушкине. Главное со­
держание их взглядов, выраженное с такой точностью, остается в
стороне. Поразительная стыдливость!
М ож ет ли наша наука о Пушкине игнорировать мнение самых
выдающихся предшественников социализма в России? И не явля­
ется ли такая стыдливость уклонением от трудностей — от самого
существенного в проблеме Пушкина?
Конечно, Белинский и Чернышевский во многом ошибались.
Н о в чем они ошибались? Здесь требуется точность. М ы видим,
что Белинский различает в Пушкине две стороны: безусловную и
временную. Большей стороной своей деятельности Пушкин при­
надлежит прошлому. Значение его заключается в том, что он под­
готовил почву для всей последующей русской литературы, которая
воспользовалась чисто художественными завоеваниями Пушкина
для того, чтобы выразить более глубокое и современное содержа­
ние. Такова оценка Белинского, и с этой оценкой мы теперь со­
гласиться не можем.
Сама история показала, что гений великого поэта не устарел со
своей эпохой. Возвращение нашего эстетического сознания к П уш ­
кину есть определенный общественный факт — факт дальнейшего
движения вперед той самой революционной мысли, которая обра­
зует наиболее ценное содержание статей Белинского. П од крис­
таллически строгой, прекрасной оболочкой пушкинской поэзии мы
с каждым днем открываем все более глубокое содержание. М ы
судим о зрелом, классическом явлении искусства с точки зрения
зрелой революционной теории. П о отношению к ее безусловному
приговору оценка Белинского сама является то лько подготовите льной
и во многом устаревшей. Устарело слишком отвлеченное представ­
ление о развитии общественной мысли в России. Прав был наш
замечательный критик, когда писал: “ Чем выше явление, тем оно
жизненнее, тем более зависит его сознание от движения и разви­
тия самой жизни” . Н о эта верная мысль приложима и к собствен­
ному взгляду Белинского.
Да, все относительно. Жизнь стремится вперед, а потому и для
Пушкина настало потомство. Д аж е оппозиция современников про­
тив наиболее глубоких произведений поэта не бы ла простой б ес­


смыслицей. “ Если симпатии и антипатии большинства бывают ча­
сто бессознательны, зато редко бывают бессмысленны и безосно­
вательны, а, напротив, часто заключают в себе глубокий смысл” .
Этот глубокий смысл Белинский усматривал в том, что время
Пушкина прошло, и действительно оно прошло. Н о жизнь идет
вперед, и мнение, которое устанавливало исторически-проходящее
значение Пушкина, также подлежит законному изменению вещей.
И для него настает потомство. Сама историческая относитель­
ность поэзии Пушкина относительна. Поэтому можно сказать, что
Белинский изложил диалектику только с одной стороны. О н не
мог предполагать, что те черты поэзии Пушкина, которые сделали
его устаревшим в глазах передовых людей ближайших поколений,
могут приобрести другое положительное значение для третьей, еще
более передовой эпохи. История не только устраняет и отбрасыва­
ет прежние формы духовной жизни, но часто на более высокой
ступени снова возвращается к ним и снова оживляет их своим
дыханием*
Печать прошедшей эпохи, лежащая на произведениях Пуш ки­
на, не имеет для нас такого значения, какое имела она для Б елин­
ского и его последователей. Наука давно уже знает, что Земля
вращается вокруг Солнца, а не Солнце вокруг Земли. Н о никто
не станет обвинять в невежестве человека только потому, что он
говорит: “Солнце взошло” . Так и с поэзией Пушкина. Многое в
его мировоззрении устарело, если судить с достаточной строгос­
тью. Н о такая строгость смешна, и хотя в настоящее время с ней
еще приходится серьезно бороться, скоро достаточно будет про­
стого чувства иронии для того, чтобы защитить великого поэта от
в ульгарной критики.
I ак или иначе, многое у 11ушкина не льзя понимать слишко м
буквально. Отчасти потому, что его произведения несут на себе
наглядный отпечаток давно прошедшей эпохи. Было бы, напри­
мер, смешно придираться к “ Стансам” , обращенным к Николаю I.
Смешно уже потому, что в тридцатых годах X I X столетия даже
Белинский курил фимиам царскому правительству и его мини­
страм. И каким министрам! — Уварову, так метко осмеянному
Пушкиным.
Н о Пушкина нельзя понимать буквально и по другой причине.
В самом деле — известно, сколько вреда приносят народу религи­
озные и всякие другие суеверия. Н о в произведениях Пушкина
(...) множество богов — христианских, греческих, мусульманских
и даже еврейских; есть у него и бесы, упыри, утопленники, выхо­
дящие из воды, чтобы тревожить дурных людей, русалки, проро­
ки, серафимы и многое множество других небесных и адских сил.
Встречаются у него утопические добрые монархи, дворянство, о х­
раняющее права народа, и даже духовенство, которое вместо того,


чтобы пьянствовать и валяться под забором, начинает учить ребят
и воспитывать добрые нравы. Д а, все это есть в художественных
произведениях и политических набросках Пушкина. Н о можно ли
думать, что сам Пушкин принимал все это буквально? Вовсе нет.
Он , как великий художник, не нашедший никакого действительно­
го выхода из противоречий жизни, убежденный несчастным опы­
том своего времени в слабости революционного движения (так же
как Гегель в Германии, Сен-Симон и Фурье во Франции), не
верящий в полумеры, полупросвещение и все, что не имеет орга­
ничес кой связи с тело м народа, б ерет традиционный, устоявшийся
сюжет и вкладывает в его обработку такую могучую освобождаю­
щую силу, что нам до сих пор непонятно, откуда, например, это
поистине грандиозное народное величие “ Бориса Годунова” , если
идейный скелет трагедии образует взятая из Карамзина легенда о
небесном суде над царем-иродом? И сколько бы нам ни доказы­
вали, что исторические взгл яд ы П уш к ина не совпадают целиком с
идеями Карамзина, всякому понятно, что это нисколько не помо­
гает делу. Если говорить о сюжете трагедии Пушкина, доказать
его независимость от Карамзина довольно трудно, а с более общей
точки зрения — это слишком легко. Д аж е наши великие просве­
тители, которым суд божий над Борисом очень не нравится, вовсе
не обвиняли Пушкина в политическом и религиозном суеверии.
Они находили только, что новой эпохе требуется более определен­
ная проповедь полезных и просвещающих истин, а вовсе не арти­
стическая обработка традиционных легенд, которые увлекают х у­
дожника своей органичностью, своим поэтическим ореолом , но очень
легко могут повредить в стране, которая только что вступила на
путь образования и цивилизации. И бо великая освобождающая
сила произведений Пушкина заключается в самой художественной
обработке, понятна только такому высокоразвитому человеку, ко ­
торый не станет принимать a la lettre наивную историческую фило­
софию Пимена, но угадает улыбку поэта, его “ высокую думу” ,
рассеянную во всем этом пестром историческом многообразии и
неуловимую, как сама поэзия. Именно потому, что Пушкина нельзя
понимать буквально, Белинский называл его по этом-художником,
желая этим сказать, что произведения Пушкина всегда гораздо
значительнее того несложного, наивного и старомодного идейного
стержня, на котором они построены. И такая черта действительно
характерна для нашего великого поэта. Н о она имеет двоякое зна­
чение. В эпоху Белинского эта особенность делала Пушкина кон­
серва тивны м.
“ Первыми произведениями он прослыл на Руси за
русского Байрона, за человека отрицания. Н о ничего этого не
бывало: невозможно предположить более антибайронической, б о ­
лее консервативной натуры, как натура Пушкина” . И
Белинский
смеется над революционными “стишками” молодого поэта. И в то


же время резко осуждает Пушкина за то, что в своей трагедии он
идет по стопам Карамзина. Н о посмотрите на этот вопрос с совре­
менной точки зрения. Кого оскорбляет легенда о царе-ироде? Кто
скажет теперь вместе с Н. Полевым, что сущность “Бориса Году­
нова” является “запоздалой и близорукой” ? В “ Гамлете” действу­
ет тень убитого монарха. Было бы очень наивно считать этот факт
большим недостатком трагедии Ш експира, хотя, как известно, бес­
смертие души -— религиозный предрассудок. Т а к могли рассуж­
дать просветители X V I I I века, и со своей точки зрения они были
правы.
Н о с этого времени призраки и чудеса шекспировских трагедий
приобрели уже чисто художественное значение. Никто не станет
обвинять Шекспира в суеверии, ибо таков был дух X V I столетия.
Один невежественный и претенциозный писатель заметил, что
триада Гегеля только повторение обычной религиозной схемы: р ай­
ское блаженство, как тезис, грехопадение — антитезис и, нако­
нец, ис купление, как высший синтез. “ Э т о доказывает , —
остро­
умно ответил Энгельс, -— что люди начали мыслить диалектичес­
ки задолго до того, как они пришли к научному пониманию диа­
лектики” . Т о же самое можно сказать о многих наивных особен­
ностях Шекспира. Нуж но только не принимать их буквально, и
по эт ическая истина, за ложенная в этой устаревшей форме, пред
станет во всей своей бесконечной по лно те.
Однако Ш ек спир действительно верит в свои привидения, как
верили во всякую чертовщину, христианскую и античную, его со­
временники. О н слишком еще погружен в свою собственную эпо­
ху. Это сказывается, между прочим, и в политической тенденции
Шекспира — защите справедливой монархии в духе Генриха V
или воображаемого Фортинбраса. Во всем этом много шлака, пат­
риархальной путаницы» всякого рода преувеличений, ср едневек о­
вых и одновременной барочных. М огучая сила Ш експира застав­
ляет забыть об этом, но забывать иногда необходимо. Т ак некото­
рые прекрасные картины итальянского Ренессанса обезображены
слишком грубой религиозной машинерией, назойливой религиоз­
ной символикой (порхающие ангельские головки, нимбы и т .н .) .
Это уже не те недостатки, которые неотделимы от достоинств; это
чуждые пятна, они вне искусства. Ч тобы насладиться таким про­
изведением, нужно мысленно устранить отпечаток «ремечи.
С Пушкиным это только отчасти так. Ибо до крайности оче­
видно, что консервативное “ предание” имеет для него только по­
этическую вероятность. О н берет его как художник* сохраняя свою
внутреннюю свободу, берет как удобную рамку, существенный,
данный историей способ выразить поэтическую мысль в овеянных
народной фантазией конкретных художественных образах. Бы ть
может, Борис Годунов не убивал царевича Дмитрия. Н о возмож ­


ность такого убийства существовала. О на характерна для облика
царя -узурпатора, характерна для исторического процесса возник­
новения абсолютной власти, и Пушкин берет ее в свое произведе­
ние. О н нигде не говорит от себя, что кара небесная постигнет
детоубийцу. О н представляет социальную и психологическую дра-
ыу Бориса в надлежащем освещении, т. е. изображает ее так, как
она должна была выглядеть на исторической сцене X V I столетия.
О н смотрит на изображаемые события наивным взором современ­
ника, а вместе с тем сохраняет независимый взгляд образованного
европейца X I X века. И так незаметно для нашего сознания “ выс­
ший приговор” над Борисом превращается в исторический закон,
из которого вырастает земная, убеждающая нравственная сила
трагедии.
Пушкин смотрит на мир “взором Ш експира” , и вместе с тем
он гораздо свободнее Ш експира. Историческое содержание, пред­
мет, материал художественного мышления, взятый из прошлой
или современной жизни, не довлеет над ним. не является чрезмер­
ной реальностью, которая подчиняет себе художника, делает его
слепым* бессознательным и часто односторонним орудием. П о э т о ­
му Пушкин является перед нами в самых различных поэтических
облачениях — испанским дворянином эпохи Возрождения, бояри­
ном смутного времени, черногорцем, янычаром, цыганом, “ енера-
лом ” армии Пугачева —- и всюду сохраняет историческое рассто­
яние, свободную точку зрения, которая ведет нас вперед, через
множество отдельных образов, масок, культурных ступеней, на­
родных характеров, исторических стилей. Все это для него р еаль­
но, оправдано, а вместе с тем относительно. О н не сливается це­
ликом ни с одной из сторон действительности. Таков Пушкин и в
спорах поэта с меркантильным веком: он нигде не отдается цели­
ком односторонней романтической критике буржуазного общества
в духе своих московских друзей, Таков он и в спорах поэта с
толпой, речи поэта имеют для него большую, но скорее чисто
художественную убедительность. Они правдивы, искренни, хоро­
шо выражают ситуацию, если рассматривать ее с определенной
то чки зрения, они поэтически вероятны , как вероятны мучения
Бориса, его мысли о неразумной черни, как вероятны речи бояр и
суровое молчание народа. Пушкин возвеличивает высокий сан по ­
эта за счет людей обыкновенных —
“ толпа холодная поэта окру­
жала”
—
и умеряет эту гордость избранника мудрой, реалисти­
ч еск ой иронией.
Блажен в златом кругу вельмож
Пиит , внимаемый царями,
Владея стихом и слезами,
Приправя горькой правдой ложь,
Он вкус притупленный щекотитп


и к славе спесь бояр охот ит,
О н украшает их пиры
И внемлет умные хвалы.
М еж тем, за тяжкими дверями,
Теснясь у черного крыльца,
Народ, толкаемый слугами,
Поодаль слушает певца.
Эти наброски сделаны почти одновременно. Таков Пушкин и в
споре поэта с его другом о “ низкой истине” и “ нас возвышающем
обмане” , таков он в борьбе самодержавия и боярства, цивилизации
Петра и личного счастья Евгения, таков он в ярких контрастах
своих “ маленьких трагедий” . И дело вовсе не в том, что Пушкин
все принимает, все оправдывает с холодной объективностью рав­
нодушного человека. Н ет, он только больше, чем кажется из этих
сторон, он понимает их, дышит их атмосферой, но остается самим
собой, он “ человек-артист” , говорит Белинский. Э то превосход­
ство не выражается в какой-нибудь особенной, оригинальной по­
зиции, которая позволяет Пуш кину смотреть на мир сверху вниз,
взглядом учителя и проповедника. Нет, оно почти неуловимо и
вместе с тем оно во всем. В каждом изгибе стиха, в жизненном
опыте Онегина и Алеко, в женском достоинстве Гатьяны, в тяже­
лом, но грозном безмолвии народа, в покорности старика из “ Сказки
о рыбаке и рыбке” . Да, и в этой покорности, и в примирении с
“ необходимостью” , которое играет такую большую роль в раз­
мышлениях Пушкина, и даже в той своеобразной политической
философии, которая сложилась у него к началу тридцатых годов.
Но, конечно, совсем не в идейном составе, не в окончательных
выводах, не в сюжете этой философии, если можно так выразить­
ся. Ибо что хорошего в покорности? 1 ут Белинский и Чернышев­
ский совершенно правы. Н о они сами замечали, что Пушкин не
сливается целиком с “ преданием” . Если взять, например, его раз­
мышления о необходимости дворянства, то в буквальном понима­
нии они бедны и консервативны. Н о Пушкин и здесь остается
художником особого рода. О н вкладывает в обработку этих идей
столько ума, столько честности и благородства, столько диалекти­
ческого движения, что даже подобные его заметки можно читать с
наслаждением и пользой. Н о это происходит именно потому, что
Пушкин гораздо значительнее своих собственных выводов, сво­
боднее их. О н не столько нуждается в извинениях, как человек
определенного времени и класса, сколько сам снимает со своих
писаний печать исторической ограниченности . О н как бы говорит
нам языком необычайно развитого чувства: не думайте, что все это
имеет для меня абсолютное значение! Смотрите глубже, все это
только ступенька в бесконечном развитии человечества, к которо­
му принадлежите вы и будут принадлежать еще много поколений


людей. Эта черта всякого классического мечтателя особенно ярко
выступает у Пушкина, как мы постараемся показать в дальней­
шем.
Этим объясняются мнимые и действительные противоречия
Пушкина. О н восхищается фигурой Вольтера — и осуждает су­
хой рационализм X V I I I века, его “ отрицательное” направление,
совсем как Гете. Пушкин осмеивает религиозные догматы с безза­
ботностью какого-нибудь Геофиля или другого вольнодумца из
дворянских салонов X V I I I столетия — но он сам осуждает такую
критику, признает ее слишком односторонней, пишет даже статью
о сочинениях Георгия Кописского, хотя навсегда сохраняет скеп­
тическое отношение к религии (вспомним, что даже такой человек,
как Робеспьер , считал атеизм аристократической и вредной для
народа забавой).
О, сколько нам открытий чудных
Готовит просвещенья дух.
Так писал Пушкин, и некоторые наивные люди готовы пред­
ставить его энтузиастом в духе Феофилакта Косичкина: “ Всему
свету известно, что никто постояннее моего не следовал за испо­
линским ходом нашего века. Сколько глубоких и блистательных
творений по части политики, точных наук и чистой литературы
вышло у нас из печати в течение последнего десятилетия — шаг­
нувшего так далеко вперед — и обратило на себя справедливое
внимание завидующей нам Европы!” Казенных и частных просве­
тителей подобного типа в пушкинские времена было великое мно­
жество, но поэт относился к ним с чувством иронии, лишенной
всякого дружелюбия,
Пуш кин вообще сумел пройти меж ду реакционной защитой
старины и апологией буржуазной цивилизации. М ы найдем у него
самые различные мотивы — дворянские и буржуазные, достоин­
ство светского человека и профессиональную гордость литератора;
есть у него “ демократические предрассудки, которые стоят пред­
рассудков аристократической гордости” , и много других своеоб ­
разных элементов, дающих обильный материал для всякого рода
односторонних и плоских истолкований. Н о при всем многообра­
зии личности, Пушкин не сливается целиком ни с одной из этих
сторон, он как бы находит в них только относительное подобие
своего идеала и преодолевает всякую прямолинейность, всякое
разбухание, раздувание одной из черт действительности, как ска ­
зал бы Ленин. Мятежная стихия боярской Москвы и бюрократи­
ческая цивилизация самодержавия, дворянский анархизм А л е к о и
либеральная вера Ленского — все это получает у Пушкина свое
место, соразмерную оценку и в конце концов преодолевается по­
средством наглядного, реалистического изображения.


Отделяя от самого себя и воплощая в объективном явлении
различные стороны исторической жизни, Пушкин поднимается со
ступеньки на ступеньку, становится выше всякого “ предания” —
и консервативного, и прогрессивного. О н настигает мысль образо­
ванных людей там, где она отрывается от действительности, дела­
ется беспочвенной, узкой, чуждой народу. Е го поэзия, если можно
употребить это выражение, “ борется на два фронта” .
Такая позиция была бы понятна у человека, опирающегося в
своем мышлении на реальную силу, решающую в историческом
споре буржуазии и дворянства,
—
силу рабочего класса. 1 акую
позицию занимали по отношению к прежним течениям обществен­
ной мысли Маркс и Энгельс. Н о как возможна эта независимая
позиция у Пушкина и в каком “ определенном воззрении” она
могла выражаться? Это серьезный вопрос, в котором отражается
вся проблема классического искусства. М ы попробуем осветить ее
в дальнейшем, а пока напомним, что Белинский и Чернышевский
считали недостатком Пушкина именно отсутствие “ определенного
воззрения” , заменяемого артистической свободой. Е сли этот взгляд
нельзя принять без ограничения и развития, то все же огромная
роль “ необыкновенно великого художнического такта” в поэзии
Пушкина совершенно очевидна. Превосходство позиции художни­
ка над всем, что является для него предметом изображения, ра з­
лито повсюду в его произведениях, но оно как бы неуловимо. И
вот почему одинаково легко доказывать на основании буквы его
писаний, что Пушкин принадлежит к “ идеологам господствующих
классов” , или в общих и неопределенных выражениях восхищаться
его народностью. Такая легкость перехода коренится не только в
дурных привычках потомства, но и в некоторых свойствах самого
поэта. Одна и та же черта отделила поэзию Пушкина от непос­
редственных нужд ближайших поколений, одела ее содержание
алмазной скорлупой художественности и сохранила это могучее
содержание для более высокого времени.
***
В настоящее время едва ли кто-нибудь согласится с тем, что
Гоголь и Лермонтов выше Пушкина. Конечно, Белинский никогда
не думал, что это превосходство касается личной одаренности. О н
именно отделял исключительную гениальность Пушкина как ху­
дожника от общественного содержания, лежащего в основании его
поэзии. В этом, и только в этом смысле он выдвигает Лермонтова,
как представителя более высоких общественных интересов, как
человека, который призван “выразить собой и удовлетворить сво­
ей поэзией несравненно высшее по своим требованиям и своему
характеру время, чем то, которого выражением была поэзия П уш ­
кина” .


Н о при этом Белинский отступает от собственного верного пра­
вила — выводить художественное величие искусства из обще­
ственного содержания. О н забывает, что случайность гения осно­
вана на глубокой исторической необходимости. Р азве эстетическое
превосходство Пушкина над Лермонтовым не означает духовного
превосходства и разве общественное содержание стихотворений
Лермонтова не является более поверхностным, хотя и более на­
пряженным в субъективном отношении, чем глубокая мудрость
такой отвлеченной и спокойной на вид “чистой художественности”
Пушкина? В том-то и дело, что “ пушкинский период” еще не знал
противоречия между совершенством художественной формы и глу­
биной общественного содержания. Когда поэт провозглашает не­
зависимость искусства от суждений толпы, непостоянной и холод­
ной, он отстаивает только свое право на мысль.
Ты — царь, живи один. Д орогою свободной
И ди , куда влечет тебя свободный ум,
Усовершенствуя плоды высоких дум,
Не требуя наград за подвиг благородный.
Пушкин отказывается только от нравственной позы поэта-учи-
теля. Т ак же как Гете, он полагал, что истинное произведение
искусства не имеет дидактической цели.
“ О н о ничего не хвалит,
ничего не хулит, но просто изображает ряд чувств и фактов, пре­
доставляя поучаться ими самим читателям” .
Для Лермонтова и Гоголя противоречие между объективным
изображением жизни и передачей какого-нибудь “ определенного
воззрения на жизнь” уже имело огромное значение. Они несом­
ненно пошли вперед по сравнению с Пушкиным, ибо жизнь от­
крыла перед ними более настойчивые и неотложные нужды, но
вместе с тем они пошли назад, и в каждом из них есть какая-то
слабость: каприз, отчаяние, излишняя задушевность, поза, чего не
могло быть у Пушкина. Н е их вина и не вина Белинского в том,
что “ пушкинский период” остался позади. Это было, без всякого
сомнения, прогрессивно. Н о отнюдь не безусловно прогрессивно.
Ошибка Белинского и Чернышевского состояла в том, что в не­
сомненном прогрессе общественного сознания они не видели г лу ­
бокого противоречия.
Наш е время высоко ценит реалистическую сатиру Гоголя и
субъективную страстность музы Лермонтова. Н о эти формы ис­
кусства не являются абсолютным мерилом, ибо социалистическая
культура имеет собственный критерий, более высокий и безусло в­
ный. В сказанное Белинским о двух сторонах поэзии Пушкина
история внесла существенную поправку: большей и наиболее зна­
чительной стороной своего творчества Пушкин принадлежит не
прошедшему, а будущему.


Итак, “ класс читателей” ошибался, полагая, что время оконча­
тельно перешагнуло через Пушкина. Ошибались также Белинс­
кий и Чернышевский, принимая эту оценку, первый — с большой
диалектической гибкостью, второй — более прямолинейно. Е сли
недовольство современников Пушкина заключало в себе “ глубо­
кий смысл” , то еще более глубокий смысл имеет триумфальный
характер пушкинских дней 1957 года. Н о значит ли это, что исто­
рия оправдала “исключительных поклонников Пушкина” ? Неуж е­
ли социалистическая культура усвоила мнение Каткова или А п о л ­
лона Григорьева (для которого Чернышевский был “ темным бор­
цом” против идеалов русской литературы)? Конечно, нет. Пре-
клоняясь перед вечным сиянием поэзии Пушкина, Аполлон Гри­
горьев оставался победителем только формально. О н прав и в
отдельных, частных пунктах по сравнению с Чернышевским. Н о
самое главное в том, что защитники Пушкина совершенно не по­
няли его исторического своеобразия. Утопили вопрос в отвлечен­
ных, формально-бесплодных рассуждениях о природе искусства,
между тем как наши великие просветители превосходно определи­
ли общий характер “ пушкинского периода” , верно описали его
исторические границы и тем заложили основу для всякого научно­
го изучения Пушкина. В некоторых местах у Белинского прогля­
дывает даже более глубокая мысль. О н слабо предчувствует, что
трагедия Пушкина носит хотя исторически неизбежный, но вре­
м енный характер. О н как бы дает по нят ь, что наступит такая
эпоха, когда артистические достоинства Пушкина, то, от чего вы­
игрывало искусство и мало приобретало общество, раскроет свое
значение и сделается народной потребностью. 11рямых предсказа­
ний у Белинского нет, встречаются только отдельные намеки. Н о
это не имеет большого значения. Заслуга Белинского и Черны­
шевского в другом — в превосходном изложении “ пафоса” пуш­
кинской поэзии (разумеется, с той исторической поправкой, кото­
рую внесла в их оценки сама действительность).
“ Творческая деятельность поэта, —
писал Белинск ий, —
пред­
ставляет собой... особый, ценный, замкнутый в самом себе мир,
который держится на своих законах, имеет свои причины и свои
основы, требующие, чтобы их прежде всего приняли за то, что они
суть на самом деле, и потом уже судили о них. Все произведения
поэта, как бы ни были разнообразны и по содержанию и по фор­
ме, имеют общую всем им физиономию, запечатлены только им
свойственной особенностью, ибо все они истекли из одной лично­
сти, из единого и неразделенного — Я . Гаким образом, приступая
к изучению поэта, прежде всего долж но уловить в многоразличии
и разнообразии его произведений тайну его личности, т.е. те о со­
бенности его духа, которые принадлежат только ему одному...
Первым делом, первою задачей критика должна быть разгадка, в


чем состоит пафос произведений поэта, которого взялся он быть
изъяснителем и оценщиком. Без этого он может раскрыть некото­
рые частные красоты или частные недостатки в произведениях
поэта, наговорить много хорошего a propos к ним; но значение
поэта и сущность его поэзии останутся для него так же тайной,
как и для читателей, которые думали бы найти в его критике
раьреление этой тайны. Сверх того он рискует быть или пристра­
стным хвалителем, или, что одно и то же, пристрастным порицате­
лем поэта, приписать ему достоинства и недостатки, которых в
нем нет, или не заметить тех, которые в нем есть. Н о главное —
он всегда ошибется в общем выводе своих исследований” . Против
этого правила часто погрешает литература о Пушкине. И немуд­
рено, ибо гораздо легче построить условную конструкцию из во ль­
нолюбия ( 'стишков” , по выражению Белинского), оптимизма и
критико-обличительных устремлений в духе просветителей, чем
разобраться в действительных трудностях пушкинской проблемы.
В самом деле, Белинский считал специальной особенностью наше­
го поэта свободную художественность, артистическое начало. Ч ер ­
нышевский прямо говорит, что Пушкин не был поэтом определен­
ного воззрения на жизнь или поэтом мысли вообще, а только
единственно “ поэтом формы” . Другой основной особенностью
Пуш к ина классическая русская критика считала чувство грусти,
отсутствие “ идеала лучшей действительности и веры в возмо ж­
ность его осуществления” . Чем же могла плениться в Пушкине
наша эпоха, такая воинственная и бодрая, требующая высокого
направления мысли и далекая от “чистого искусства” ? Не следует
ли вернуться к практическим выводам так называемой “ вульгар­
ной критики” ? Или Белинский и Чернышевский неправильно оп­
ределили “ пафос” великого поэта? И да, и нет.
Если бы в произведениях Пушкина действительно заключалось
все, что нужно бы ло просветителям и революционным демократам
последующей эпохи — пусть в либерально-ослабленном виде, —
то отношение этих людей к нашему великому поэту было бы со­
вершенно непонятно. Зачем понадобилось им настойчиво повто­
рять, что время Пушкина прошло, делить его произведения на
юношеские, еще слабые в художественном отношении, но одухот­
воренные “ стремлениями века” , и позднейшие — зрелы е и совер­
шенные в артистическом отношении, но далекие от прогрессивных
общественных идеалов? Неуж ели основная мысль статей Белинс­
кого и Чернышевского есть следствие простого недоразумения —
своя своих не познаша? Странная близорукость у таких выдаю­
щихся мыслителей! А ведь в этом вопросе, там, где речь идет о
народности, оптимизме, идейности искусства, им, казалось бы, и
книги в руки. Н ет , нужно признать, что на своем месте нашим
великим просветителям было виднее. Если бы поэзия Пушкина


отвечала “ стремлениям века” (в их понимании), то прогрессивная
критика стала бы всячески разъяснять ее общественное содерж а­
ние, не отодвинула ее в область чисто художественную.
Однак о существует и другой факт, которого также нельзя обойти
молчанием. Э тот факт — социалистическая культура, наше совре­
менное отношение к Пушкину, М ы чувствуем в нем и глубокую
мысль, и определенность воззрения, знаем, что идеал лучшего бу­
дущего заложен в поэзии Пушкина.
М ы уже говорили выше, что судьба поэзии Пушкина в после­
дующей русской критике напоминает некоторые явления немецкой
литературы. В конце X V III века открывается самая замечательная
ее эпоха, связанная с именем Гете ,
—
“ период искусства” , по
выражению Гейне. Этот “ период искусства” бы л так же удиви­
тельно краток, как в русской литературе период пушкинский. И
хотя Гете не погиб на дуэли — что для такого воспитанного немца
было бы просто неприличным,
—
зато он рано пережил свое
собственное время и замкнулся в монументальном одиночестве.
Лучшие, наиболее совершенные свои произведения Гете создал в
тот период, когда он уже отошел от бурного энтузиазма молодос­
ти. “ Правда, и Гете воспел несколько великих историй освобожде­
ния, —
говорит Гейне, —
но он воспел их как художник. Та к как
он досадливо отвергал опостылевший ему христианский энтузи­
азм, а философского эн тузиазма нашего времени он не по нимал
или не хотел понять — из опасения, как бы это не вырвало его из
душевного спокойствия,
—
то он вообще трактовал энтузиазм
чисто исторически, как нечто данное, как сюжет, подлежащий об ­
работке; дух под его руками становится материей, и он облекал его
в прекрасную, привлекательную форму. Т а к стал он величайшим
художником в нашей литературе, и все написанное им сделалось
завершенным художественным созданием” .
Все это очень напоминает то, что Белинский и Чернышевский
писали о роли художественности, прекрасной формы у Пушкина.
После “Полтавы” и
“ Бориса Годунова” Пушкин утратил свою
популярность или во всяком случае стал подвергаться жестоким
нападкам критики. Г ете также не удовле твор ял современников своей
“ резиньяцией” , “ самоотрицанием” , позицией художника, одинако­
во далекого от морализующей литературы эпохи просвещения, от
хаоса начинающейся романтики, медвежьего демократизма, буду­
щих немецких патриотов 1813 года. И против Гете возникла д о ­
вольно жалкая оппозиция — известный Менцель, советник М ю ль-
нер, профессор Щюц, некий господин Шпаун. Среди этих “водо­
возных существ’ , как называл Белинский журнальных ценителей
пушкинской поры, были и проходимцы не чище Фаддея Булгари­
на. Все они защищали моральные устои, требовали от художника
возвышенной общественной проповеди, утешительных истин. Т а ­


кую смесь мещанского либерализма с казенным угаром не произ­
водила и русская журналис тика пушкинских времен.
И все же конец “периода искусе гва” бы л прогрессивным явле­
нием. П оэзия Гете не включала в себя тех буржуа зно -демократа ~
ческих или хотя бы либеральных элементов, которые нужны были
X IX веку. Немецкий обыватель предпочел Ш иллера, Здесь нахо­
дил он гражданские идеалы и кое-какую мораль. Т ольк о в конце
X I X столетия вместе с поворотом буржуазии от демократии к
реакции началось “ возрождение” Гете, основанное на обычной
фальсификации. Н о искажение образа великого поэта облегчалось
тем, что Гете действительно нельзя уложить в рамки прогрессив­
но-демократических или даже буржуазно-либеральных воззрений.
Гете гораздо шире этих воззрений, и поэтому он, с одной стороны,
является как бы отсталым, консервативным, а его наследство ста­
новится достоянием всяких реакционных экспериментов, а с дру­
гой стороны — высокие достоинства Гете могут быть поняты в
своем действительном значении только социалистической теорией.
“ Большинство полагает,
—
писа л Гейне,
-
—
что со смертью
Гете начинается в Германии новая литературная эпоха; с ним ушла
в могилу старая Германия, век аристократической литературы при­
ш е л к ко нцу, начинается демократическ ий век, или, как недавно
выразился один французский журналист, “ кончился дух личный,
начался дух всеобщий” . Гейне открыто признает, что это движ е­
ние и прогресс, что “ период искусства” остался позади, что хо лод ­
ный режим к лассической красоты вреден д ля немецкой нации, ибо
он воспитывает примирение с действительностью, оправдывает
политическое бесплодие Германии. " И вот Гете умер, и странная
боль охватывает мое сердце” . Т ак заключает Гейне свои рассуж­
дения о “ периоде искусства” . Какое-то элегическое чувство вни­
мательный читатель найдет и в статьях Белинского о Пушкине.
Откуда же это чувство? Вызвано ли оно отвратительным зрели­
щем водовозных существ, пляшущих на могиле падшего в бою
льва? Или эта могила пробуждала у подлинных представителей
народа более глубокую мысль — сожаление о том, что высокое
артистическое развитие как бы обрывается с окончанием “ периода
искусства” и дальнейший прогресс общественного мнения, такой
несомненный и нужный, не является безусловным прогрессом?.
Белинский и Гейне нигде не говорят об этом прямо. Н о глубо­
кое уважение и какая-то особенная внутренняя симпатия, с кото­
рой они раскрывают мировоззрение классических поэтов, очень
примечательны. М еж ду этой внутренней симпатией и таким реши­
тельным осуждением “ периода искусства” есть какое-то противо­
речие. Э то противоречие особенно заметно в статьях Белинского о
Пушкине. О но объясняется не только непрестанным личным раз­


витием Белинского, изменением его общественных взглядов, но
отражает также сложность самой проблемы.
Приведем еще один исторический пример. К т о не помнит слов
Энгельса о титанах эпохи Возрождения? И действительно, луч­
шие люди этой эпохи были титанами мысли и действия. Все они
более или менее тесно связаны с интересами практической жизни,
борьбы истории и т. д. Однако странное дело! У наиболее замеча­
тельных людей эпохи Возрождения мы найдем и много такого, что
поразительно сближает их с “ периодами искусства” .
Основные
идеи пушкинского цикла 1827—1830 гг. на тему “П о эт и толпа”
можно найти уже у Петрарки (особенно в его послании “ К потом­
кам” ) . Мудрое одиночество, презрение к черни, независимость от
изменчивой и лживой славы — все эти мотивы писатели Возрож ­
дения черпали из античных источников, например у Сенеки. Н о
интересна в э то м отношении особенно яркая позиция ж ивописцев
высокого Возрождения. Такой человек, как Микеланджело *—
натура подлинно титаническая и страстная, вечный иска тель прав­
ды, республиканец и патриот своей родины, — - совершенно отчет­
ливо заявляет себя служителем чистого искусства. Странствую­
щий художник Голланда в письме к португальскому королю Иоанну
вкладывает в уста М икеландж ело слова презрения к черни, не
понимающей высокого искусства: “ Худож ник, который старается
удовлетворить надежду, а не свое искусство, тот, кто не имеет в
себе ничего особенного или по крайней мере того, что так называ­
ется, никогда не будет великим человеком. Ч то же касается умов
грубых и тяжелых, то их можно найти на всех перекрестках, и
искать их не приходится” .
Ред ко истинное понимание,
И, удовлетворяясь собой, скрывается оно
О т взглядов безумной черни вовнутрь себя, —
так говорит Микеланджело в одном из своих стихотворений. П и ­
сарев мог бы написать по этому поводу хорошее разоблачение.
Стоит прибавить, что Микеланджело был весьма обеспокоен сво­
им “ шестисотлетним дворянством” (каково оно могло быть у этого
гражданина буржуазной Флоренции). Открыв следы какого-то
родства, он пытался даже купить замок Каноссу. Его ученик Кон-
диви рассказывает, что, по мнению мастера, “ искусством долж ны
были бы заниматься, как в древности, люди благородного звания,
а не плебейского” . И з этого видно, что Микеланджело не имел
представления о том , кто занимался искусством в древности. Н о
“ аристократизм” художника, поднимающегося от ремесленной ру­
тины к больш ому всечеловеческому искусству, весьма характерен
для эпохи Ренессанса. Вопреки обычному отвлеченному представ­
лению культура этой эпохи буржуазна лишь по своим истокам.
Как в России после шляхетского, служилого и мещанского X V I I I


столетия начинается расцвет дворянских салонов и кружков, воз­
никает светская образованность в духе Карамзина, так в Европе
эпохи Возрождения буржуазия производит силы и средства для
национальной культуры в дворянской форме. Э то ясно видно уж е
в конце Ренессанса в Италии. ( . . .)
Н о обратимся к другому живописцу этой эпохи — Леонардо
да Винчи. Э т о б ы л превосходный художник, скульптор, инженер,
математик, величайший творческий гений человечества. Леонардо
презирает всякую праздность духа, всякое чванство красивым б е з­
дельем.
В “Атлантическом кодексе” есть любопытная басня о бритве,
которая, заметив отражение солнца в своем теле, так возгордилась
блеском собственной персоны, что не пожелала больше “брить
намыленные мужицкие морды” , забралась в футляр и притаилась
где-то в углу. И что же? Дорого ей обошлась эта позиция пуш­
кинского художника. Ко гда через некоторое время бритва снова
выглянула на свет, она была похожа на ржавую пилу и пожалела
о “ намыленных мужицких мордах” . Эта побасенка — прекрасное
поучение для гордого художника, презирающего толпу. Н о тут же
рядом у Леонардо есть и другая басня. Приведем ее полностью:
“ Довольно большой камень, с которого только что стекла вода,
леж ал на возвышенном месте, как раз там, где прелестная роща
заканчивалась каменистой дорогой. О н находился здесь среди трав,
пестреющих различными цветами, и видел множество камней, ко ­
торые лежали внизу на дороге. Рассуждая с самим собой, он ре­
шил броситься вниз.
“ Ч то мне тут делать в компании с этими
трава ми,
—
сказал он себе.
—
Я хочу жить одной жизнью с
моими братьями” . Свергнувшись вниз, он очутился — в конце
своего стремительного бега — в желанном обществе. Проведя
здесь некоторое время, камень оказался обреченным на беспре­
рывную тревогу: то от колес экипажа, то от лошадиных подков, то
от пешеходов. П о нем катились, его топтали. Иногда он взлетал
кверху, в другой раз покрывался грязью или пометом какого-ни -
будь животного. Напрасно взирал он на покинутое место своего
одиночества и безмятежного мира.
Так бывает с людьми, которые покидают жизнь уединенного
созерцания и приходят в города, чтобы жить с толпою, подвер­
женною бесчисленным бедствиям” .
Но кто же станет сомневаться в том, что искусство Леонардо и
Микеланджело глубоко народно? Трудно найти другую эпоху,
которая могла бы соперничать в этом с эпохой высокого Возрож ­
дения. М ы видим, как художник освобождается от наивной и
трогательной, но в конце концов рабской привязанности к тради­
ционным правилам ремесла. Средневековая пестрота и путаница
сменяются ясным законом формы. Интимный пейзаж уступает


место грандиозной картине природы, окружающей человека, сво­
бодного от средневековых связей. Сравните двух выдающихся
художников эпохи Возрождения — Гирландайо и Леонардо да
Винчи. О ни современники, но первый относится к более ранней
ступени и более связан с городской демократией северной Италии.
У Гирландайо мы видим сцены повседневной жизни, трапезу, кро­
вать роженицы, любовно и точно написанные бытовые детали,
общественные церемонии, толпу на площади — перед нами сама
народная жизнь в своем непосредственном отражении... Рядо м с
ним Леонардо, конечно, является как бы представителем “ чистой
художественности” : ни повседневного быта, ни буржуазной доб ­
родетели в наглядном изображении, ни слезливой комедии, ни
семейного жанра. Его обвиняют в холодности, схоластическом
интересе к совершенству формы. Н о посмотрите, какая простота,
даже бедность в произведениях Леонардо! Вы не увидите у него
ни роскошных одежд, ни изощренной архитектуры, ни пестрых
узоров примитивной роскоши, его красавиц не сопровождают гру­
боватые служанки, как разодетую Джиневру Бенчи на известной
фреске Гирландайо. Всюду реалистическая простота и скромность
совершенного искусства, всюду сам человек в своем простом, о б ­
щепонятном виде, в слиянии прекрасной народности.
Да, это искусство артистическое и вместе с тем народное. Н о в
классовом обществе такое высокое развитие не могло бы ть достиг­
нуто даром. О н о требовало расплаты, и расплаты немедленной.
Примитивная живопись, тесно связанная с цеховым ремеслом, имела
свои преимущества. О на была детищем средневековой городской
демократии. Этот маленький мир, гордый своей самостоятельнос­
тью, своими привилегиями, своим добрым бюргерским духом, по­
всюду отражается в произведениях средневекового мастера. Н о
этот маленький мир не совпадает с большим человечеством — с
той бесконечно-огромной массой людей, которая начинается уж е
за воротами города, которая его кормит, ибо средневековые города
существовали за счет неразвитости окружающего мира, как древ­
ние демократии — за счет покоренных народностей и рабов. И
всякий раз, когда искусство в своем развитии достигает высокого
национального и всемирного уровня, переступает черту, отделяю ­
щую честное ремесло от истинного художества, оно неизбежно
теряет почву под ногами, вступает в противоречие со своей обще­
ственной основой, и мы слышим горькие слова по адресу “черни” .
Сила искусства и его влияние, созданное лучшими представителя­
ми эпохи, делается предметом торговли, попадает в руки хищни­
ков и дельцов. Микеланджело, по словам Вазари, вырвал пост­
ройку храма Св. Петра из рук “шайки грабителей” . Приблизи­
тельно такими же эпитетами награждает Пушкин литературных
промышленников своего времени. Гете говорит:


Век современный, торгующий, враг Пиерид вдохновенных,
Эрмию служит, увы, верой и правдой своей.
Гения, вкуса создания варвар на вес покупает
и Прометеев огонь глупой игрушкой зовет.
Н о совершается нечто худшее. Освобождение от местной и
цеховой ограниченности не лишает, однако, черт примитивного
демократизма, искусство высокого Возрождения все более при­
ближ ается к центрам возникающей абсолютной власти, попадает в
зависимость от папской курии и светских князей. Сходен с этим и
жизненный путь Гете —- от мещанской полукультуры немецких
городов X V I I I века до положения придворного.
Художник Боттичелли был охвачен религиозной манией под
влиянием проповеди Савонаролы. В этом движении заключалось
плебейское, демократическое содержание. М о ж но бы ло ожидать
энергичного отзвука в его искусстве. Н о Боттичелли — любимец
рафинированных эстетов, в нем много аристократической изло­
манности (особенно в его аллегориях). Рядом с этим художником
Леонардо образец народности и нравственного здоровья, что бы
ни говорили о нем декаденты. У него, так же как и у Пушкина,
есть свои “ маленькие трагедии” , своя игра любви и смерти. О б
этом нам еще придется говорить позднее. Н о самое главное в том,
что Леонардо да Винчи является представителем той ступени, ког­
да примитивная народность искусства уже уходит в прошлое и
развитие всемирного уровня переступает черту, отделяющую чест­
ное ремесло от истинного художества, оно неизбежно теряет почву
под ногами, вступает в противоречие со своей общественной осно­
вой, и мы слышим горькие слова по адресу “ черни” . Проходят
нередко целые столетия, пока подойдут глубокие человеческие р е­
зервы и почва культуры расширится, и тогда осуществится то
пророчество, которое Белинский сделал по отношению к Пуш ки­
ну: “ 11ридет такое время, когда он будет в России поэтом класси­
ческим, по творениям которого будут образовывать и развивать не
только эстетическое, но и нравственное чувство” .
1аков Леонардо. 1 рудно превратить его в обитателя башни из
слоновой кости. О н сильнейшим образом связан с потоком исто­
рической жизни, шедшим в то время через Италию. Н о, очевидно,
эта связь с действительностью была у него довольно своеобраз­
ной, она не исключала “чистого художества” в духе Микеландже­
ло, Гете или Пушкина. Одиноким проходит Леонардо сквозь пе­
струю общественную жизнь итальянских городов эпохи Возрож ­
дения. О н не внушает доверия флорентийским республиканцам. В
то время как менее одаренные живописцы — Ф ра Бартоломмео,
Лоренцо Креди, Боттичелли примыкают к общественному движе­
нию Савонаролы, гениальный Леонардо да Винчи, подобно Гете,
занимается делами ничтожного миланского двора. Какой-нибудь


Булгарин или Полевой X V I столетия очень легко мог бы обви­
нить его в двуличии, аристократизме и лакействе. Э то т доктор
Ф ауст итальянского Ренессанса, занятый грандиозными проекта­
ми каналов и машин, создатель “Тайной вечери” и “Джоконды ",
изобретает изящную купальню для одной из владетельных дам.
Выходец из республиканской Флоренции переходит на службу
сначала к миланскому герцогу, потом к более могущественному
властителю — Чезаре Борджиа, пытаясь упрочить себе полож е­
ние в Риме, и умирает при дворе короля французского. О н “ пони­
мает необходимость и прощает оной” . Эти черты “примирения с
действительностью” можно заметить даже у неистового М икелан­
джело, несмотря на все его республиканские убеждения. Т ак
Джианноти в одном из своих “Диалогов” заставляет художника
оправдывать Данте, поместившего Брута и Кассия в самом жерле
ада.
Этими примерами мы хотели бы показать, что противоречия,
присущие или только приписываемые деятельности Пушкина, очень
характерны для определенного периода в развитии всего мирового
искусства. Есть они у Шекспира, есть они в литературе и пласти­
ческих искусствах Древней Греции. Различия здесь, конечно, гро­
мадные — различия национального и общеисторического разви­
тия. И тем не менее “период искусства” имеет свои отличительные
особенности, которые можно найти в определенную эпоху у каж­
дого народа независимо от того, проявляются эти особенности в
живописи, драме, музыке или поэзии.
Главная из этих особенностей заключается в том, что грандиоз­
ное возрождение искусства в подобные эпохи вступает в противо­
речие с узостью той общественной среды, из которой оно вышло и
которая является для него единственной публикой. П о это м у все
подобные возрождения подходят к такому моменту, когда обще­
ственное содержание искусства одевается как бы алмазной скор­
лупой художественности. Д альш е обычным путем, традиционной
общей дорогой идти нельзя, все, что художник создает сверх эм ­
пирически-данного ему общественного материала, есть уже гени­
альное предвосхищение, артистическая дедукция более высокой
народности. Э т о такое совершенное и такое развитое чувство, ко ­
торое временами кажется беспочвенны м, но именно, бла годар я своей
интенсивности достигает элементарной, кристаллической просто­
ты, становится сгустком человеческой культуры, и ему недостает
лишь благоприятных обстоятельств, чтобы глубоко войти в жизнь
поднимающейся народной массы. В этом смысле Чернышевский
был прав, говоря, что у Пушкина художественность не только
оболочка, но зерно и оболочка вместе. Всякая классическая эпоха
искусства в прошлом есть именно только зерно, но в нем, как во
всяком зерне, заключается будущее растение.


Идеи, выраженные в пушкинском цикле 1827—1830 гг.
—
мудрость одинокого художника, —
не являются главной особен­
ностью “ периода искусства” , а скорее одним из его второстепен­
ны х признако в.
Итак, “ художественность” Пушкина не бессодержательная игра
фантазии, не торжество формы над содержанием. О н а имеет свое
содержание, и притом такое, в котором зерно от оболочки отде­
лить невозможно (мы увидим впоследствии, что Белинский умел
хорошо разъяснять этот особый род соединения формы и содер­
жания). Художественная полнота поэзии Пушкина отвергает лишь
всякую внешнюю мысль, одностороннюю рефлексию, брожение
ума, высокомерное умничание, путаницу и чрезмерную сложность
идеи. В этом отношении Пушкин действительно величайший поэт-
художник. Гете больше всего близок к нему в таких небольших
стихотворениях, как
“ Ночная песнь странника” . Близок именно
потому, что в этих стихотворениях достигнута высшая художе­
ственная ясность, мысль приобретает простую и глубокую народ­
ную форму. Она элементарна в смысле своей необходимости и
вместе с тем бесконечно глубока. И эта простота, и эта народ­
ность достигнуты посредством наиболее высокого искусства, сво­
бодного от всякого суесловия и ложной изощренности. П оэтом у
Чернышевский ошибался, противопоставляя формуле “ Пушкин —
поэт народный” определение Белинского —
“ поэт-художник” . Н а ­
родность Пушкина заключается именно в том, что наши великие
просветители называли “ прекрасной формой” .
И все же их отношение к пушкинскому периоду не было про­
стым недоразумением. Как это ни парадоксально звучит, но имен­
но народность поэзии Пушкина сообщала ей некоторые непопу­
лярные черты. М ы говорим, что Пушкин прост и понятен,
—
истина неопровержимая. Н о сколько написано для того, чтобы
истолковать эту простоту! И хотя среди написанного о Пушкине
есть очень много умного и правильного, нельзя сказать, что про­
блема была исчерпана. ( . . .)
конец 30-х годов.


ПРИЛОЖЕНИЕ
Заметки по поводу рассказа А . Солженицына
“ Один день Ивана Денисовича”
Замечания на статью Н . Сергованцева
“ Трагедия одиночества и “сплошной быт” * .
Выжить! Этого мало? Смотря когда. Ср . Ленин и рассказ Джека
Лондона “Любовь к жизни” . Какие нравственные обязанности у
человека по отношению к волку или перед волком, один на один с
волком. Ленин о хлебе. Выжить.
О борьбе за жизнь.
Когда это относится к человечеству или классу.
Когда это относится к отдельному лицу? Когда сила, давящая
его, нелепа, иррациональна, стихийна, что вы ей докажете и кому
вы докажете, кого поведете за собой, в чем будет смысл действия?
(...) М ож но трагически погибнуть. Н о бессмысленно отстаивать
что-то, чтобы доказать что-то, смешно штурмовать небо. В таких
случаях лишь бы не спасаться за счет других, не делать подлости.
А Иван Денисович их не делает, и это показано. Быть товари­
щем. Иван Денисович им был, насколько позволяет обстановка.
Негативные добродетели вырастают. О н мастерит для себя,
для обмена, для заработка. Н о не шакалит. Лучш е буржуазная
честность, чем жульничество. А вы получаете гонорары?
—
Я их от государства получаю.
Хорошо, что вы так устроились. А Ивану Денисовичу мало
того, что дало ему государство.
—
А почему он на товарищей не работает?
Во-первых, коллективно работает, а если за пределом... Тогда
бы вы сказали, что он “патриархален” . Тогда бы (он) был Алеша,
святой.
Одним словом, мало того, что ему дали срок, он еще и от
вашего осуждения никуда спрятаться не может.
—
Почему Шухов не борется?
*
“ Окт ябрь” , No 4, 1963: “ И по самой жизни, и по всей истории советской литературы
мы знаем, что типичный народный характер, выкованный всей нашей жизнью, —
это характер борца, активный, пытливый, действенный... Н о Ш ухов начисто лишен
этих качеств. О н никак не сопротивляется трагическим обстоятельствам, а покоряется
им душой и телом. Н и малейшего протеста, ни намека на желание осознать причины
своего тяжелого положения, ни даже попытки узнать о них у более осведомленных
людей — ничего этого нет у Ивана Денисовича, вся его жизненная программа, вся
философия сведена к одному: выжить!”


—
А вы на воле боролись?
Ваши претензии напоминают речи мальчишек: мы не прости м
старшему поколению культа личности... Претензии 1956 года
в завуалированно м виде.
Иван Денисович продолжает борьбу за то, чтобы выжить...Все
придурки организовались против него. Следователь, который со­
чинил ему “задание” , тоже не дремлет. Допрос продолжается:
почему не боролся? Бывали такие вопросы. “ Почему вы не покон­
чили с собой?” Эх, чего им нужно, знаете? Какой-нибудь черно­
окий, бесстрашный Ам ала т-Бек в арестантском халате.
О молчании Ивана Денисовича
Иван Денисович не протестовал, он должен был протестовать
хотя бы под одеялом... Т е, кто протестует под одеялом, ни черта
не стоят. Иваны Денисовичи если уж протестуют, то щепки летят.
Иван Денисович не протестует, он безмолвствует, но и судит.
И вы думаете, что этот суд не имел влияния на ход истории?
ГloBopoT 1953 года и повороты 1956 и 1961 годов, то есть реше­
ния двух съездов партии, прославляемых во всем мире друзьями
Советского Союза, —
эти революции сверху произошли без вли­
яния суда Ивана Денисовича? Да вы не имеете понятия об исто­
рии, если думаете, что так бывает. Самое большое влияние на
изменение положения после смерти Сталина оказал именно Иван
Денисович, а то меньшевистское падло, которое рассуждает в тем­
ном месте о тиранах, по мне так и дальше сиди, пока не одума­
ешься... Я говорю это, конечно, чтобы эпатировать протестующих
под одеялом, не понимающих, почему Иван Денисович молчаливо
поддерживал Сталина. И почему он впоследствии не молчаливо,
но грозно смотрел на его деяния.
Если бы Иван Денисович был лучше, может быть, и культа не
было бы. Раньше нужно было, а не когда в лагере.
Остановитесь жить! — как говорит Толстой. Вот это ощуще­
ние вызывает в нас каждое истинно великое, нравственное произ­
ведение. О н о останавливает, заставляет дума ть , замедлить по кр ай­
ней мере бездушный ход жизни, “ тред-юнионистскую” рутину.
Ничтож ество того мира, который развит в образах “ придур­
ков” , всего надстроечного мира перед лицом самого главного. Это
могла быть война, восстание, чума и так далее (и у нас есть такие
произведения), но это каторжный лагерь. И еще глубже, еще
трагичнее — не от внешних врагов, а от своего же строя, это
революция, как Кронос, пожирающая своих детей... Т а же общая
нравственная проблема, только еще раз, снова подчеркнутая тем,
что она может иметь место и на почве социализма. Толстой... А
Толстой-то внове разве? Вот в этой обстановке, от всего освобож­


денна я — всего боль ше выя вляется нравственная сила человека,
которому вы, может быть, подчинитесь, хотя вы образованнее его;
и если ваша теория понимает это, то она лучшая из возможных,
В этом аду все. Этот ад оказался местом, где сравниваются.
И те, кто гнал, и без вины виноватые. Великий обратный мир,
“демократия несвободы” .
•к'кк
Ad vocem* В. Лакшин, (статья) “Иван Денисович,его друзья
и недруги” ( “Новый мир”, 1964, No 1, стр. 226). А я чувствовал
себя в январе 1951 года таким же брянским волком! В риторике
Лакшина, хотя и симпатичной, та же инфантильность! “А мы-то
не знали!” Вы не знали о лагерях, потому что не знали ничего о
самой жизни, о .жизни на воле. Лагерь был продолжением ее, а не
печальным исключением. Здесь, увы, критик придуривается.
A d vocem Лакшин
О Цезаре Марковиче и Буйновском
Вы сумели понять, что нельзя составлять абстрактно-мораль­
ное обвинительное заключение против Ивана Денисовича, Почему
же Вы становитесь на такую точку зрения по отношению к Ц(еза-
рю) М(арковичу)?
Poetical justice** Солженицына абсолютно верна, Ц езарь осве­
щен точно так, как надо. А критик неправ. У писателя жизнь и
положение Ц(езаря) М(арковича) по отношению к И(вану) Д е ­
нисовичу) таково потому, что такова жизнь, и в лагере она только
гиперболически усилилась в своих контрастах, А впрочем, в дан­
ном случае не слишком. Да, все эти разговоры об Эйзенштейне —
на шее, народа. Глупости, вздор, вместе с самим Эйзенштейном
(...) Но будто бы то меньшевистское падло, которое шумит о
“ тирании” и которое этим словесным образом так метко проткнуто
булавкой, как насекомое, — сильнее, правее Цезаря Марковича?
Вздор и вздор, Иван Денисович умнее, справедливее. Он хоть и
не понимает этих разговоров, но у него нет народнического прими­
тивизма, он, к а ж е тс я , сохранил бы людей, способных заниматься
такими разговорами. Он не в обиде на Цезаря Марковича, он
понимает, а критик в обиде, и это та же обида, что у Сергованцева
по отношению к И вану Денисовичу.. Все это скверно, скверно, но
разве было бы лучше, если бы Ц езарь Маркович отказался от
посылок и пошел бы на общие работы? Я думаю, что тогда и
Ивану Денисовичу ничего не перепало бы, а Иван Денисович
*
По поводу (лат).
* * Поэтическая справедливость (а н г л ,).


смотрит на посылки, как на систему жизни. А на Цезаря, который
пошел бы из светлых соображений на общие работы, он, может
быть, смотрел бы, как смотрел народ на славянофилов в мурмыж-
ках, как на бухарских купцов, а может быть, даже подумал: не
стукач ли? (...) Цезарь не шакал, хотя и поделился салом. Т о же
сделал бы и Шухов, но у него другое амплуа, он крестьянин и, как
Курткисс*, думает, что его труд ничего не стоит. Солженицын
нарисовал живых людей с равной правдой, малой или большой —
другой вопрос, а Лакшин устраивает все же школьный суд над
Цезарем (ср. стр. 228). Я в те годы вынужден был писать, на­
пример, для Б С Э , и какие-то ученые дамы не стеснялись подпи­
сывать то, что я написал или отредактировал. Н о у меня зла нет,
спасибо и за то, что давали таким образом кормить детей. П р и ­
дурки бывают разные, это понимает и Лакшин.
Антитеза Ц езарь — Буйновский ложна. Во-первых, он нови­
чок, и кто знает, может быть, он еще и получал бы посылки. Во-
вторых, он “ качает права” , ибо еще недавно имел отдельную каю­
ту на английском крейсере. Тогда он не думал о лагере? В его
стремлении к справедливости, хорошем, благородном, шляхетская
гордость еще не остыла.
Нет, не мешало бы Лакшину сходить за советом к бригадиру
Тюрину.
Такой же перекос получается у него и с трудом. Да, труд —
великое дело и даже единственное спасение достоинства. Н о труд —
тяжелая, серьезная необходимость, а не какое-то нравственное
целебное средство. Как и с идеализацией “ общих работ” , автор
статьи здесь на либерально-народнической позиции. (О н ) ученик
Твардовского. Этот гордится тем, что его скупая М(ария) И л­
ларионовна) не держит домработницы, я же ему сказал: “А по­
сылать шофера за сметаной тебе не стыдно?” О н миллионер, а
называет каких-то инженеров, родителей своего зятя, “ нашими
буржуазными родственниками” . Народнически-купеческое отно­
шение к интеллигенции здесь, конечно, у Лакшина, а у Шухова —
нет. Нет, кажется, и у Солженицына.
Вы говорите, он всех уравнивает, одна мораль и так далее. Д а
он ли уравнивает? Уравнял культ и Гопника, и того, кто смотрит
вверх, и латышей, и русских. И разве это уравнение несвободы не
происходило по ту сторону колючей проволоки?
Вам в руки ключ дают, а вы топорщитесь!
1-й ключ — судьба Тюрина.
2-й ключ — характер Ивана Денисовича, его психология чес­
*
Персонаж романа Бальзака “ Крестьяне” .


тного хозяина. Т ак вот отсюда и культ, “ парцелла” , (и потому он,
Иван Денисович) (неразбр.) недостаточно хорош, видите ли. А у
вас есть люди лучше, с которыми строить коммунизм? Или вы
хотите новый миф об Амалат-Беке в арестантском бушлате?
Ad vocem Цезарь Маркович. О н не святой, а Лакшин хотел
бы, чтобы он был святым. Н о никому нельзя предъявлять требо­
вания, чтобы он был святым. Таково нравственное правило. А
Лак шин предъявляет, и это совершенно не идет ему, ибо такие
требования чаще всего предлагают люди, весьма далекие от свято­
сти в жизни. В лагере были святые — старик, Алешка-баптист,
которому Л(ак ш ин) хочет немножко сбавить цену за его сектант­
ство. Цезарь не святой. Откуда ему быть святым? И Солжени­
цын совершенно верно и точно обрисовал его жизненное положе­
ние без всяких претензий.
Падло, рассуждающее о тирании, м(ожет) б(ыть), раньше пи­
сало заявления или стихи, возвеличивающие “ гения человечества” ,
и посылало это наверх в надежде на помилование.
Почему нельзя устраивать морально-литературные школьные
суды? Потому что в литературе речь идет не о личной вине, а о
стороне действительности. М ы познаем истину в целом, причи­
ны появления таких типов и условия освобождения. Н е рассудоч­
ная м ораль, а более широкая точка зрения искусства.
Я доказываю, что одно дело поэтическая истина, другое —
рассудочная, целесообразная. Искусство не учит жить в обычном
школьном смысле. Н о должна же быть точка схода: Лессинг о
соединении истины поэтической и абсолютной. Д а, именно то, что
выходит не из слов героя, а из целого, есть нечто более важное,
чем всякие абсолютные, экономические рецепты. О но показывает
социальные условия целого, из которых рождаются определенные
минусы, оно охватывает и поэтому дает вывод, и вывод истинный.
(...) Значит, мы можем смотреть в корень, и наше лечение будет
радикальным, а не отказом от лечения. В этом смысле “ мне отм­
щение, и аз воздам” , а не в капитуляции. ...Но вернемся к Солж е­
ницыну. Сход в том, что экономика не самое главное в экономике,
а что самое главное, мораль?
В прямом смысле нет, но как выражение целого “ мораль есть
(неразб.) ” . Художник вам изображает это соотношение, это со­
стояние целого, из которого вы можете понять условия и причи­
ны и выходы.
Что важнее всего для экономики?
И тут нужно доказывать, что Бу(йновский(?)~ковский(?) не
прав и экономически. Одной экономикой и в экономике ничего не
сделаешь. М ы не экономические материалисты. Каждый способ
производства должен развить присущие ему моральные силы.


Солженицын написал “симфонию освобожденного труда” .
Эт о парадокс, но факт.
То льк о в том ужасном положении, в котором находится брига­
да Тюрина, только свободные от всякой возможности выслужить­
ся, вылезти наверх, презирающие шакалов и все категории лоды ­
рей, руководимые подлинной товарищеской солидарностью и на­
стоящим авторитетом бригадира, они, как в бою,
—
герои,
способные на бескорыстный общественный труд, на увлечение
искусством.
Все отпало от них, все далеко от них в этот момент, отдали­
лось... Не так, как в рассказе Шелеста (они вспоминали про­
ш лое), а наоборот.
Матрена, как лучшая колхозница вне колхоза. Парадокс, по­
добный Ивану Денисовичу — светлому труду в цепях.
Ответ О.Г.
—
Коммунистический труд в цепях.
Буржуазный эгоизм на воле.
Таков парадокс.
А откуда видно, что это коммунистический труд? Н е есть ли
это просто стародавнее, вечное, крестьянское, которое остается,
когда все слезает?
А оттуда и видно, что коммунистический труд и есть возвраще­
ние, обращение к последним, глубочайшим резервам человеческо­
го общества, как коммунистическая демократия есть возвращение
к народоправству. Вот почему не надо Лак шину так защищаться
от прошлого.
Здесь есть и солидарность даже (бригада). Что же делать?
М оя бригада — остальное пропадай!
Верно, что 1937 год — отклик на 1929—30 -е годы.
Но еще вернее, что 30-й год — отклик на 1918 год.
Солженицын говорит:
1937 год — зарница 1930 г(од?).
Это верно. А что такое 1930 год? Кто делал это?
Крестьянские дети, прошедшие через совпартшколы, вузы, ап­
парат. Н о еще глубже — уравнительная стихия.
(продолжение записей утрачено — состав).
(дата записей, по-видимому, 1963—1964 годы).
Подготовительные материалы
к воспоминаниям о Твардовском
Твардовский (и Солженицын)
На чем мы сошлись с Твардовским? На том именно, чего не


может принять в силу коренной своей и затаенной враждебности
к Октябрьской революции Солженицын. У нас была, у меня осо­
бенно, полная ясность на счет того, какова разница между путем
ленинским и путем сталинским, сознание того, что хорошего не
жди, что кровь льется большая, что каждый из нас только одной
ногой на земле, и в то же время, что есть глубокое основание, не
ошибка какая-нибудь, не просто замысел злодейский чей-нибудь в
этом, а тяжкий противоречивый ход истории, сознание отсутствия
альтернативы. И все же — как Т(вардовский) и Казакевич уди­
вились моим словам в 1956 году!
Ответ Солженицыну:
—
Вы, сударь, всем обязаны революции, которую ныне топче­
те. Чем бы вы были без нее? Потомок южнорусских помещиков,
“ экономистов” , вышедших из крестьян, вы расточали бы и м ущ е ­
ство, накопленное предками-маклаками. В лучшем случае вы были
бы декадентским писателем, маленьким Буниным. Революция дала
вам душевный подъем, потом ужас, трагедию каторги, котора я и
стала важным содержанием, золотоносной жилой вашего тв ор ч е ­
ства. Р еволюция сделала вас глубоким писателем.
—
Выходит, что для того, чтобы сделать человека писателем,
его нужно держать в лагере?
—
Нет, выходит, что писателем становится человек, пережив­
ший трагедию своего народа. И там, где вы говорите как в ы р а з и ­
тель этой трагедии русской революции, не навязанной кем-нибудь,
а выросшей из того же корня (чего и опасался Ленин, которого вы
теперь хаете, как грязный обыватель), там вы социалистический,
советский пписатель и потому писатель вообще. Н о у вас “ тем ечко
не выдержало” , как сказал Твардовский, и теперь вы больше уже
ничего не напишете. Пишите речи для сенатора Джонсона. (Н а
полях рукописи: Вторая трагедия, не совсем личная, но все-таки
более личная.)
Солженицын осуждал Твардовского за то, что он пил. Это
осуждение поспешное и несправедливое. Почему пил Твардовс­
кий? Потому что “веселие Руси есть пити, не можем без этого
жити” ? Н о ведь и эта старейшая формула русского пьянства не
такое пустое дело. Напротив, это одно из свидетельств первой
великой ломки в истории человека вообще, от первобытной в о л ь ­
ности животного к нелегкому и несправедливому ярму кр ов н о ­
родственного порядка и сельской общины, стало быть, ци в ил и за ­
ции и, может быть, предвестье того, что будущее населения, ж и в ­
шего между Днепром и Волгой, не могло быть идиллией. П ь я н ­
ство есть отдушина, сатурналия скованного духа. Помните знаме­
нитый вопрос: “За что мы проснулись?” Отчего пил Мусоргский,
отчего пил Полежаев? Только ли от того, что они хотели этим


выразить или бессознательно выражали свою оппозицию гнету
царского деспотизма? Не только. Еще от того, что не демоны
власти, не злые люди создали это “ темное царство” , а сама исто­
рия народа не обещала ему легкой жизни, запутала, закрепостила
его снизу доверху, не открывая тех удобных средних путей, от
которых можно отделаться одним лишь масленичным карнавалом.
При Сталине пьянство носило идеологический характер. Это
одно из свидетельств того, что дальнейший подъем страны мог
совершаться только ужасным, иррациональным, варварским пу­
тем, в котором переплетались черты великого энтузиазма и темной
энергии. Пьянствовали разбойники, которые должны пьянство­
вать, заливая вином воспоминание о пролитой крови. Н о они тре­
бовали, чтобы все пили, ибо это свидетельствовало о том, что все
повязаны одной круговой порукой. При Сталине пьянство было не
только отдушиной, но и показателем общественного положения,
статуса, без которого просто невозможно было сделать что-нибудь
в любой области, будь это конструкция самолетов или поэзия.
Много пили во время войны, чтобы заставить себя забыть ужасы
ее и особенно пожертвования чужими жизнями, большой кровью.
Н о у Твардовского здесь было и выражение горя, сознания
безысходных противоречий и тяжести народной судьбы, с которой
он был связан, не только отдушина, но и своего рода жертвенный
обряд, при полном сознании губительности такого образа жизни
для самого себя. Э то было и выражение внутреннего проклятия
самому себе за необходимость соучастия в чем-то, камнем леж а­
щем на сердце, когда выбора нет и все представляется фатальным,
потому что действительно, то, чего хочет Солженицын, а может
быть, и тогда хотел, не могло быть приемлемым для Твардовско­
го. О н ведь не был обдуманно и хитро скрывающим свой образ
мысли, враждебный революции. О н бы л ее сыном и убежденным
сторонником.
рассказывал мне Твардовский с от­
тенком уважения к характеру, волевой натуре этого человека, с
которым его свела судьба. Солженицын не пил потому, что он не
был соучастником греха, исторического греха, сделавшего Россию
мировой сверхдержавой. О н вел себя как сектант, похожий на тех
самосжигателей, которые протестовали против революции П етра.
Он не пьет еще потому, что его предки были не из гулящих
кузнецов Смоленщины, а из степных южных кулаков, владевших
эконо мия ми.
Я того мужика уважаю,
Если он не пропьет урожаю.
Н о уважают Солженицына за то, что он написал несколько
литературных произведений, в которых отражена трагическая ис­
Солженицын не пьет. Это


тория Октябрьской революции, а не за то, что он происходит из
среды, враждебной революции, не за то, что он ненавидит ее, и не
за то, что он воздерживается от пьянства.
Т вардовский
Это было пьянство идеологическое. Н о не от отчаяния, не от
того, что он хотел запить нечистую совесть, робость свою, которая
не позволяла ему, по словам Солженицына, порвать с марксиз­
мом, с общественным строем, созданным Октябрьской революци­
ей.
Это весьма апологетическая по отношению к самому себе точка
зрения Солженицына. Напротив, не Твардовский — писатель, не
дошедший до нравственной чистоты Солженицына, а Солж ени­
цын, сошедший с нравственной высоты Твардовского, несмотря на
все свои христианские фразы, в которые он не верит, потому что
пересек бы и перевешал бы пол-России, если бы руки не были
коротки.
Да, в мировоззрении Твардовского было противоречие, кото­
рое он хорошо чувствовал. Это было противоречие между тем, что
необходимо должно совершиться, и тем, как оно совершается, если
находиться к нему на близком расстоянии, рассматривать его каг
то, что совершается для меня, а не только для другого или объек­
т ивно.
Одно дело понимать необходимость жертв, ну хотя бы на вой­
не, и другое дело самому попасть под колесо или быть слишком
близко к нему. Твардовский понимал, что в этой разнице между
что и как таится большая историческая драма. О н понимал, что
до поры до времени свести концы с концами нельзя. Д ля него
было исключено то скороспелое сведение концов с концами, кото­
рое выражалось в психологии “ пьющих и жрущих” (неразб.) . И
то скороспелое сведение концов с концами, представителем кото­
рого является Солженицын, знающий, кто виноват во всем —
большевики, Ленин, может быть, немцы, а то и жиды, чего он еще
не решается сказать.
Нет, Твардовский считал иначе. О н был поэт, поэт истинный,
и мыслящий человек, то есть, как Пушкин, умел смотреть на
трагедию глазами Шекспира, хотя это ему было до последней
степени больно, не давало жить, гнало в трактир на странции
Внуково, гнало в могилу.
Твардовский поддержал Солженицына именно потому, что у
него также можно было подозревать присутствие такого взгляда.
Оказалось, что не так. И слава богу, что у него не было по
крайней мере этого разочарования. Хотя он уже сказал: “Темечко
не выдержало” .
Это не значит, что позиция художника осуждает на квиетизм.


Но деятельность только во имя (неразб.), а не скороспелое сведе­
ние концов с концами. К тому же “слово тоже есть дело” . Это ему
очень понравилось.
Вот что было основой нашей близости. Правда, сначала он
подозревал меня немного в излишнем протестантстве, потом в из­
лишнем примирении с действительностью. Н и то, ни другое не
отвечало реальности. Н о это уже другая тема. Твардовский был
человеком, доступным влиянию со стороны других, и так как он
больше всего боялся за свою самостоятельность, то и получалось,
что он всегда оказывался под влиянием людей ничтожных, по его
представлению, безопасных. А каким может быть их влияние?
Судите сами.
А. Т(вардовский) —
“свинья под дубом” (...) и мурло — все
из одного корня. А . Т(вардовский) — благороднейший из того,
что эта стихия могла создать. Недаром он вышел из бедной Рос­
сии, на границе с нищей Белоруссией. Свинья — черноземный
миллионер (.. - ) , кулак-помещик... ( . . .) Мурло — самое сволочное
из того, чего боялся Ленин.
“ Дюжина ножей в спину революции” —
это Ленин и про него*.
Ч то знает — то хорошо, талант нужно ценить. Сам говорит, что
страшно подумать, каким бы я стал писателем, если бы не... Еще
страшнее, если бы не было О ( ктябрьской) р(еволюции), которую
он так презирает. Кем бы ты был? Сынком мотающим, купчиком?
Дрянным демократишком, слабым Буниным? Нет, даже этого нет.
М ож ет быть, деятелем партии октябристов. Вот и диалектика,
над которой он смеется.
А вменяет Ленину в вину формулу: “Чем хуже, тем лучше” ,
разжигает войну и т .д .
. ..Самоцензура ему помогла.
“ Страшно
подумать” , как он мог бы все изгадить. Теперь вот свободен и
ничтожен. Ирония, диалектика — написанное принадлежит не
ему и работает в конце концов не на цели его.
Нельзя быть “вульгарным” в смысле выведения идеологии из
биографии — это хором кричали вульгарнейшие социологи. Н ельзя,
однако, быть вульгарным и на счет социального бытия как узкой
классовой среды, стоящей за писателем.
Н о можно и нужно, проведя понятие идеологического содержа­
ния через посредство всеобщего объективного исторического нача­
ла, вернуться к биографии, к социальному происхождению. Если,
конечно, такое возвращение к своим первоосновам, к тому, что
тебя породило, происходит на деле с писателем... А это иногда
бывает, и если бывает, может быть благословением или, напротив,
проклятием.
*
А . Солженицына


Вернулся ли Гесиод, образованный мифологист и знаток вос­
то чной образованност и, сло весност и? Ка ко е-т о возвращение к себе,
к почве, к малому человечеству у Дидро (ср. Casini, р. 12), у
Монтеня, может быть, у Боккаччо? Если эта почва — дворянское
поместье, рождается что-то любопытное, но ограниченное — Бу-
ленвилье*, Буагильбер**. Поиски возвращения — всегда получа­
ется симбиоз, например у Фета. Пушкин и его “старая аристокра­
тия” , может быть, самый высокий пример. Карамзин?
Другими словами, моя идея доброго консерватизма не ограни­
чивается моментом консерватизма конструктивного, как, мож ет быть,
у Бальзака. О на заключает в себя и возвращение к своему мес­
т у , классу, сословию, происхождению семьи.
И это не просто исконное, первоначальное, но вторичное, про­
шедшее (нер а зб .) через вселенную, всеобщее, но необходимо не
находящее в нем полного удовлетворения, вследствие, конечно, его
абстрактности. Отсю да вторичный консерватизм, возвращение в
свой дом и у Байрона, и у Пушкина.
Разумеется, от великого до смешного только один шаг. и часто
мы видим, как после грандиозных риторических построений люди
возвращаются на гноище свое. Т а к можно говорить от имени 60
миллионов загубленных жизней и кончать обидой ei-devant***,
ненавистью к Чернышевскому, к Ленину, к водам Сиваша, кото­
рые отхлынули в момент наступления курсантов. Крестьянам жи­
лось не худо при крепостном праве? А х , милый заступник за
человечество, верующий христианин — дай вам виселицы да шом­
пола, вы перевешаете, пересечете пол-России. И ни одной пози­
тивной идеи в обоснование своей ненависти, только месть. А кла­
няться надо, благодарить. Революция из вас человека сделала,
“художника” (...).
Кт о-то рассказывал. Вечер у нэпмана, артисты, художники.
Встает одна: “ Я пью за того, кому революция дала все, за хозя­
ина дома. О н покровитель искусства. А кем бы он бы л без нее?
Дерьмо” .
Твардовский
К вопросу о “друзьях” и “тяжелом (?) допотопном марксизме”
В начале своей жизни он очень хотел понять теорию социализ­
ма, но подъем его совпал с падением авторитета теории и восхож-
*
Буленвилье, Анри (1658—1722), французский историк, защитник интересов дворянства,
который, однако, полагал , что, очутившись между королевской властью и народом,
дворянство стало прислуживать первой и эксплуатировать народ.
**
Буагильбер, П ьер (1646—1714), французский экономист, считал важнейшим из всех
сословий общества крестьянство и описывал его бедственное положение.
***Н а прошлое (франц.).


дением торгашеского принципа “ житейской практики” , которая
широко проникала и в литературу. К онец целой эпохи русской
жизни, закончившейся Плехановым, Лениным, Луначарским. Т е ­
перь нужно было начинать сначала. Н о — тридцатые годы, век
Августа, виллы в Переделкино, “критик — подносчик кирпичей
на стройке, где работает писатель” (Фадеев).
Твардовский начинает ощущать это освобождение от обязан­
ностей подчинения мысли определенной теоретической дисципли­
не, “ископаемому допотопному марксизму” , которое включено в
основание сановников пера. В этом смысле он не имел друзей, он
имел слишком разных друзей... Его попытки помирить меня с
Фадеевым. Фадеев в его отношениях со мной.
Правда, на теорию ложится тень и от
■ (неразб.) изуверства
■ и от жалкого (неразб.)
Солж (еницын) — самый обыкновенный продукт этого неве­
жества
Т вардовск ий
См. собств. пояснение к “Теркину” .
■ Н е мог сказать о главном повороте темы, серьезном испол- ,■
нении ее. Э то тема его жизни, энантиодромия подлинного и
фальшивого, живого и мертвого. О на впервые ясно обнару­
жилась не в 1937, а в 1941 году. Я помог ему осознать это
главное. См. мои “стихи”, м(ежду) п(рочим), кот(орые) я
ему читал в 1942.
■ Е го замечания о форме — это несовершенно, но ...виден
характер. Реальность важнее совершенства. Это как завод,
выстроенный и на костях, и не совсем на месте. Вернее,
электростанция. Н о я бы так не мог, а это нужно для того,
чтобы быть явлением. И Т(вардовский) с его “двойственно­
стью” (совсем не той, кот(орую) имеет в виду Солжени­
цын) есть плоть от плоти своего времени в его лучших чер­
тах. Т о т ж е характер, но характер!
■ Дополнение к этому. Как я ему сказал, что евреи не могут
создать литературу толстовского типа и почему. М не не по­
нравилось, что он не возразил, напротив — понравилось.
Но с моим фил(ософским) отношением к слабостям достой­
ных людей это меня не обидело: ведь мое еврейство для
меня предме т шутки, а не лирик и.
■ Замечательное в нем, великое, хотя дураки не поймут. Г лу ­
боко серьезный тон именно сквозь лубок; классика: соше­
ствие в ад, но угадал — ведь это может быть только траве-


сти (теперь). Великая роль объективной иронии в наше вре­
мя вообще — ср. с Зощенко (язык), но и другое.
Однажды Твардовский мне сказал: “Я все выдержу, но если
будет худо моим де?ям — тогда уже не знаю” . Он удивительно
любил своих детей, и голос его при каждом разговоре о них стано­
вился даже каким-то плаксивым: “ М о и бедные дети...” Бедными
они ни в коем разе не были.
Он , как и все мы, предвидел разные возможности.
“ Можно,
наверно, от меня добиться чего-нибудь. Н о ведь это буду уже не
»>
я.
Позднее, при Никите, конечно, он мне сказал: “ Если тебя
заберут, я с этим не примирюсь” .
Однаж ды в самую тяжкую пору, наверно, что-нибудь в 1952
г(оду), когда времени у меня было много, я, сидючи у себя в
Третьяковке, под сводчатым потолком, в комнате за железной
дверью, где у купца хранилась его казна, делал копию с иконы.
Пришел Твардовский и со свойственным ему иногда мрачным
юмором сказал: “ Вот теперь, когда ты взялся это расписывать,
тебя и заберут!”
Наша дружба с Твардовским имела свою сложность. В сущно­
сти говоря, мы встретились с ним на меже, двигаясь с разных
сторон. М не, правда, нелегко было идти, но я пришел все же к
народу из книг и стал народник, конечно, не в идеологическом
смысле, если угодно, марксист-народник, то есть просто человек,
презирающий марксизм схоластический, бюрократический и не
упускающий из виду то, ради чего это учение бы ло создано. Я не
доходил до таких крайностей, как тот народник, который, по вы ­
ражению Михайловского, готов был оплакивать народный труд,
потраченный на выработку пеньки, необходимой для изготовления
веревки, на которой его собираются повесить. Н о я все же был,
хотя и не очень наследственным, но все же кающимся интеллиген­
том, то есть сознавал, как сознаю и теперь, свою историческую
ответственность перед многими поколениями людей обыкновенной
трудовой жизни, чьи сильные руки работают для того, чтобы мог
погружаться в глубины философии, того же марксизма. Твардов­
ский же при всей своей безусловной начитанности бы л именно сам
народ, никто не мог бы ему сказать: “Ты народ, да не тот” . Он
был именно тот “черный народ” , который призван править Русью ,
согласно известной балладе о Полкане-богатыре. Перечитывая
теперь и отчасти знакомясь впервые с его стихотворным наследи­
ем, я еще раз убеждаюсь в том, как сильна была в нем эта народ­
ная черта.
М ы сознавали наши различия и смеялись над этим. О н звонил
мне по утрам со словами: “ Интеллигенция встает в девять часов” —


и очень гордился тем, что сам всегда встает в пять. Я смеялся над
его манерой пить чай ив блюдечка, утверждая, что он делает это
специально, чтобы доказать свое крестьянское происхождение.
Смешная сторона его народности в настоящее время. И все же...
Его происхождение бы ло поставлено под сомнение несправед­
ливо.
—
История этого. Его подлинная народность. Важность
этого для меня и до сих пор. Как я ему в шутку и сказал однажды:
“ Твардовские русскими не бывают. Т ы однодворец польского про­
исхождения” .
Он объяснил мне романтическую историю своей
фамилии. Но (неразб.) сказал я ему тогда: “Одна фамилия Твар­
довский —- это уже легенда” . Помню, что он со смехом рассказы­
вал, как некий Т вардовский из П ольш и прислал ему письмо с
целью счесться родством.
Население, вообще говоря, вещь смешанная. Русский патрио­
тизм в Твардовском. Н и малейшего оттенка шовинизма по отно­
шению к другим народам. Гордость была. Я однажды без ж ела­
ния польстить, конечно, этого не могло быть, сказал ему, что для
того, чтобы рождать поэтов и писателей, нация должна иметь
землю под ногами. П оэтом у Россия — страна писателей и поэтов.
У евреев их сравнительно мало, да и те, как Гейне,
—
“ люди
(неразб.) ума” . Ему понравилось все же. Отношение к евреям.
Слабые стороны народности в Твардовском.
Кстати, и самая слабая черта: недоверие, хозяйская боязнь быть
обманутым, подвергнутым влиянию другого, опасение за свою не­
зависимость.
И что из этого получилось.
У него были светлые глаза. М не приходилось слышать: “ П о ­
смотрите, ведь у него пустые глаза!” Неправда, эти глаза не были
пустые, но они видели пустоту. И это могло показаться даже
страшным. Я представляю себе, что многие бы ли испуганы и р о­
бели в его присутствии. Его действительно побаивались, и было за
что— на воре и шапка горит, согласно пословице. М не однажды
Овечкин сказал в присутствии Твардовского: “ У вас рентгено­
вский глаз” . В литературе — может быть, но в жизни я завидовал
холодному спокойствию, с которым Твардовский мог раздавить
какого-нибудь жалкого слизняка. Существо это, может быть, и
заслуж ивало такого обращения, но все же я чувствую себя слиш ­
ком слабым, чтобы на близком расстоянии к живому давить его,
кто бы он ни был. Я не ставлю себе это в заслугу, наоборот,
считаю слабостью. Т о , что ты понимаешь на известной дистанции
к предмету, не должно быть утрачено, когда ты остаешься с ним
лицом к лицу, не должно растаять в жалости, сопереживании,
“ вчувствовании” в другой мир. Я завидовал уверенности в себе,
которая проступала в этом сыне крестьянина, и прочности, с кото­
рой он стоял обеими ногами на своей земле. П о этому поводу


бывали у нас с ним разговоры, касающиеся сравнения разных
национальностей с точки зрения их способности к литературному и
другому творчеству, но содержание этих разговоров я не буду
сейчас передавать.
Всякое человеческое достоинство легко переходит в недостаток,
и должен сказать, что твердость в общении с другими людьми на
близкодействии переходила у него иногда границу естественного.
Случай с Немцовым.
Вообще беспощадность была в нем не только, когда он держал
перо в руках. Твардовский мог быть деспотичен, капризен, мог
обидеть и шуткой, нужно, однако, отдать ему справедливость.
Сознание того, что сделал что-нибудь не так или сказал не так,
как нужно, угнетало его, сохранялось в его памяти и могло ото­
зваться много времени спустя. Кроме того, он был лишен зловред­
ной обидчивости и терпел любую иронию над собой, если чувство­
вал, что реально основание ее.
Другое дело литература. 1) Наши с ним разногласия по делу о
(далее неразборчиво).
Твардовский и Ш оста кович на заседании комитета по премиям
Шостакович голосовал за премию Галине Серебряковой “ Ю ность
Маркса” . Твардовский спросил его:
—
Скажите, пожалуйста, Вы голосовали по убеждению или по
соображению?
—
Конечно, по убеждению.
—
В таком случае мне жаль вас.
Т(вардовский) ушел, уехал на дачу, а Ш(остакович) целый
день доискивался его, желая, видимо, загладить дурное впечатле­
ние, оставшееся от этого разговора.
В конце концов через несколько дней Ш(остакович) все-таки
нашел А . Т(Бардовского) и просил о встрече. Т(вардовский) со­
гласился, и согласился приехать к Ш(остаковичу), но разговор о
голосовании отвел.
Со своей приметливостью он между прочим не оставил без
внимания тот факт, что жена Ш ( остаковича) была не старше жены
его сына.
—
Что мы будем пить? — спросил Ш(остакович).
—
Чт о пьет хозяин.
Принесли графинчик водки, но после выпитой рюмки Ш (ост а-
кович) как-то нервно засуетился и просил графин убрать. П о сло­
вам Т ( Бардовского), он, может быть, боялся увлечься зеленым
змием.
“ Группизм” —
растворение личност и
■ Твардовский рассказывал, что он однажды пьянствовал в
обществе наших интеллигентов -писателей. Борис Агапов,


сильно подкрепившись, распахнул рубашку и выпятил пузо
с возгласом: “ Заголимся, братия!” , после чего пустился ска­
кать.
■ Историк Аврех, любитель футбола, сказал мне: “ Вы не по­
нимаете, какая радость слиться с ревущей толпой!”
Сукины дети! Паяцы, мазохисты, вуайеры...
Во время винопития Твардовский любил повторять мой афо­
ризм: “Так мы приближаемся к абсолюту” .
Его любимое изречение из Толстого: нет человека более широ­
кого и (дальше не помню), чем русский мужик в состоянии перво­
го подпития.
Действительно, в этом состоянии он бы л прекрасен, добр, умен
до блеска, проницателен и весь в подъеме духа. О том, что бывало
потом, не хочется вспоминать. Н о это уже был не тот человек.
Твардовский:
Чт о сблизило нас во время войны? Энантиодромия Теркина
(ситуации) — это первое. Н о сюда относится и другая сторона —
смотреть на дело глазами Ш експира, понять необходимость и про­
стить оной.
Наше совместное отвращение ко всякой репетиловщине, суж ­
дению с точки зрения абстрактной целесообразности и домашней
морали. Патриотич. взгляд Твардовского (Вольтер: нужно лю ­
бить свою родину...) .
Означает ли это фатализм? Элементы выбора у Твардов­
ского, особенно в “Теркине на том свете” . Теркин живой, и окру­
жает его мертвая сыть. Теркин отойдет! А что касается бедствий
—
бедствий войны, да и прочих?
—
Энгельс (неразб.): да сбудется пред(писанный ?) жребий!
И ли иначе: погодите, детки, дайте только срок, будет вам и белка,
будет и свисток!
“ Urerlebnis” * Гундольфа. Это так, хотя бывает не одно, а иног­
да оно всплывает в другом, не менее серьезном.
У Твардовского было три:
■ коллек тивизация и раскулачивание как кризис советских 2 0 - х
годов;
■ война как кризис 30-х;
■ падение культа личности как полный “ катарсис” всей его
жизни, истиннное Urerlebnis, к которому он всегда стремил­
ся, ибо результат только, по Гегелю, есть начало.
*
Первичное переживание, впечатление (н ем .) .


Мой спор с Твардовским. Можно ли украсть... Он: "Ничего
украсть нельзя!” Действительно, его подражатели усвоили только
слабые стороны и вообще пустое. Н о это и значит, что украсть
можно, и можно все, кроме формы, того, как мы что-нибудь гово­
рим, даже если речь идет о формальной стороне дела. И бо форма
вообще, в своем постоянном уточнении, конкретизации, есть пос­
леднее выражение личности, а ее уже отнять нельзя, разве вместе
с жизнью или погашением ее в личности. Форма — та точка, в
которой сочетаются общие, доступные обучению и воспроизведе­
нию черты и неповторимая единичность “ первичной сущности”
Аристотеля.
Твардовский: “ незастегнутые рифмы” (о стишках Евтушенко).
М не не приходилось видеть другого человека, столь способного
понимать прозу жизни, как поэт Твардовский. Н е скажу, что его
суждения были для меня последней инстанцией, но привычка со­
измерять мои слова с тем, что подумал бы об этом А.Твардовс­
кий), у меня всегда была и осталась. Это потому, что он был
представителем большой сферы жизни. Анализ его был беспощад­
ным и мужественным. Он был человек дельный, деятель, в смыс­
ле Белинского.
Основной эффект его поэзии. В чем-то общем — эффект всей
поэзии вообще. Вся мировая поэзия возникла из встречи поэзии с
прозой.
Скрипка не должна звучать скрипично... виртуоз не должен
извлекать слишком скрипичные звуки. Это было бы пошлостью
или в крайнем случае музыкой ресторанного скрипача.
Кт о не может выйти из плена химически чистой поэзии, тот
вынужден компенсировать свою слабость, подбирая слова наме­
ренно жесткие, грубошерстные или вульгарно-современные. А в
те времена, когда действительно возвышенная поэзия еще не па­
рила высоко над бедным миром...
Твардовский изучал мир через людей (и хотя он сам мне не раз
говорил, что я оказал на него некоторое влияние), мне достаточно
того, что он изучал меня (неразб.) . Один мне сказал: “Так он
через вас изучает действительность!”
Я сказал Твардовскому: “ Выходит, Саша, что для полной на­
родности тебе нехватает только дворянского происхождения. Н е ­
красов знал, кому доверить журнал, а ты не знаешь” .
Он мне: “Твой снобистский марксизм” .
Его любимое: “ Интеллигенция встает в девять часов” .
Твардовский — крестьянин в самом лучшем смысле слова. Н о
превосходные качества имеют и обратные стороны.


Мои шутки с Твардовским. Он все хвастал, что его М(ария)
И(лларионовна) сама пол моет, а моя жена нанимает помощницу.
Так продолжалось, пока я ему не сказал:
—
А ты шофера за сметаной посылаешь?
Смирился. Забавно, что, будучи весьма богатым по нашим мас­
штабам человеком, он чувствовал себя крестьянином -бедняком.
“ Сегодня мы с М(арией) И(лларионовной) пойдем к нашим бур­
жуазным родственникам” . Имелись в виду родители его зятя-ин -
женера.
Гвардовский: “ Половой жизнью живете, а чемоданчик нести
не можете?”
М не до сих пор в высшей степени неловко и стыдно, когда
носильщик берет мой чемодан, а в былые годы я вообще не мог
выносить этого, разумеется, не от скупости. Таково было наше
вос питание.
По моей общественной позиции я был очень близок к Твардов­
скому или он ко мне, что в сущности одно и то же. Я бы не стал
говорить об этой близости, если бы не живая необходимость в
свидетеле, близко знавшем его внутренний мир, более близко, чем
м ногие его временные попутчики, стоявшие перед ним с о тк рытым
ртом или видевшие в его могучей фигуре только пьедестал для
собственного возвышения. Необходимость в таком свидетеле выз­
вана тем , ч то...
Твардовский — стоик. Помню, как он однажды радовался,
услышав от меня слова Вольтера: “ Нуж но любить свою родину,
даже когда она доставляет тебе неприятности” .
Я впервые услышал имя ТБардовского от моего доброго друга
покойной Елены Феликсовны Усиевич. ( . . .) Несмотря на то, что
живая (неразб.) поэзия меня, как уже было сказано, не так уж
интересовала, я по настоянию Е. Усиевич пошел на вечер Твар ­
довского в Доме литературов. О н читал цикл стихов о печнике
Даниле. Стихи эти не показались мне особенного глубокими, но
сам поэт произвел не меня большое впечатление. Лицо было свет­
лым в буквальном смысле слова, оно излучало свет молодости, ума
и смелой души. ( . . .) Чем-то он напомнил мне Есенина, которого я
несколько раз слышал в течение двадцатых годов, какая-то эмана­
ция русской народной красоты (неразб.) .. . благообразия. Н о этот
был крупнее, массивнее, на публику не играл. Помню, что у меня
на всю жизнь осталось впечатление личной значительности, кото­
рое не обманывает.
70-е годы.


СОДЕРЖАНИЕ
О Т С О С Т А В И Т Е Л Е Й ............................ .. ... .. ... ......................
5
О РУССКОЙ КУЛЬТУРЕ
И ЕЕ МИРОВОМ ЗНАЧЕНИИ
Лекция первая ( “ Русский сфинкс” ) .....................................7
Лекция вторая...,
. ..... .... .... ... .... ..
24
Лекция тр етья...............
........
43
Ле к ц ия ч е т в ер та я .............................................................. 6 8
Н.М .КАРАМЗИН
..........
95
«ГОРЕ ОТ УМА» ГРИБОЕДОВА^
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. (Ответ на анкету “Методо­
логического сборника” Института
мировой литературы им. Горького)
.....
102
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
“ Встреча антиподов” ........................................................... 118
“ Горе уму” и “горе от умничания”
. ..... ... ..... ... .... ..... 129
ПУШКИН И ЕГО ВрЕМЯ. ГЛАВЫ
НЕЗАВЕРШЕННОЙ РАБОТЫ ................................... 162
ПРИЛОЖЕНИЕ
Заметки по поводу рассказа А . Солженицына
“ Один день Ивана Денисовича” ...............
227
Подготовительные материалы к
воспо минания м о Т в а р д о в с к о м .....................
232