Author: Кузнецов В.А. Кучиев А.Г. Тменов В.Х.
Tags: археология археологические исследования
Year: 1988
Text
СЕВЕРО-ОСЕТИНСКИЙ НАУЧНО-ИССЛЕДОВАТЕЛЬСКИЙ
ИНСТИТУТ ИСТОРИИ ФИЛОЛОГИИ И ЭКОНОМИКИ
ПРИ СОВЕТЕ МИНИСТРОВ СОАССР
МЕТОДИКА
ИССЛЕДОВАНИЯ
И ИНТЕРПРЕТАЦИЯ
АРХЕОЛОГИЧЕСКИХ
МАТЕРИАЛОВ
СЕВЕРНОГО КАВКАЗА
ОРДЖОНИКИДЗЕ 1988.
Отсканировано
в январе 2014 года
специально для эл. библиотеки
паблика «Бєрзєфцєг»
(«Крестовый перевал»).
Скангонд єрцыд
2014 азы январы
сєрмагондєй паблик «Бєрзєфцєг»-ы
чиныгдонєн.
http://vk.com/barzafcag
СЕВЕРО-ОСЕТИНСКИЙ НАУЧНО-ИССЛЕДОВАТЕЛЬСКИЙ
ИНСТИТУТ ИСТОРИИ, ФИЛОЛОГИИ И ЭКОНОМИКИ
ПРИ СОВЕТЕ МИНИСТРОВ СОАССР
1ШШШ1^11'Ш11Ш^:^ &^' ЖЖЗДЗ& ЭК&^ && Ш^ & ЗДЙ& ЭД Ж&'^ Э& ШШЭДЖ
МЕТОДИКА ИССЛЕДОВАНИЯ
И ИНТЕРПРЕТАЦИЯ
АРХЕОЛОГИЧЕСКИХ
МАТЕРИАЛОВ
СЕВЕРНОГО КАВКАЗА
63.4BР—37)
ЦЗО
Печатается по постановлению Совета
института от 22 марта 1988 года
Мыхуыргонд цаэуы Институты Советы
уынаффаэмае гаэсгэе 22 мартъи 1988 азы
Редакционная коллегия:
В. А. Кузнецов (ответственный
редактор), А. Г. Кучиев, В. X. Тменов
(редактор и составитель)
Редакцион коллеги:
Кузнецов В. А. (бэернон редактор), Ку-
читы А. Г., Тменаты В. X. (редактор
гемэо чиныг аразазг)
Рецензент:
М. X. Багаев, кандидат исторических
наук, доцент кафедры всеобщей
истории Чечено-Ингушского Госудаственно-
го университета им. Л. Н. Толстого
Рецензент:
Багаев М. X., историон зонаедты
кандидат, Л. Н. Толстойы номыл Цавцазн-
Маэхъхъаэлы паддзахадон университеты
«ппавтиумазйаг историйы кафедряейы
доцент
© Северо-Осегинский
научно-исследовательский институт истории,
филологии и экономики при Совете
Министров Сезеро-Осетинской АССР, 1988
© Цаагат Ирыстоны АССР-йы Министр-
ты Советы цур Цаэгат Ирыстоны исто-
ри, филологи аемаь экономик» и ы зо-
надон-иртасавг институт, 1988
ПРЕДИСЛОВИЕ
Предлагаемый вниманию читателя археологический сборник отдела
археологии и этнографии Северо-Осетинского НИИ ИФЭ посвящен в,
основном вопросам методики археологических исследований и
исторической интерпретации археологических материалов, т. е. вопросам,
имеющим первостепенное научное значение. Ясно, что без совершенствования
исследовательской методики, выработки новых подходов, без
совершенствования интерпретационных аспектов исследования археологических
материалов трудно рассчитывать на то, что эти материалы «заговорят»
и станут надежным историческим источником. Последнее же является
конечной целью и археолога, и археологии как исторической науки.
В публикуемых статьях сборника нет принципиально новых
открытий и разработок применительно к методике и интерпретации
источников. Но в то же время нельзя не заметить, что в этих
исследовательских аспектах статьи содержат немало новых и интересных идей и
наблюдений как общего, так и частного характера, и имеющих выход в
археологию и историю Северной Осетии и всего Северного Кавказа. В
•пом, как нам кажется, заключается главная научно-практическая
ценность сборника.
Сборник открывает статья кандидата исторических наук В. Б.
Ковалевской (Институт археологии АН СССР) «Культурологический
анализ, ареальный метод и проблемы выделения локальных вариантов
археологической культуры (на материалах Центрального Предкавказья
1 тыс. до н. э. — / тыс. н. э.)». Ареальные исследования тех или иных
археологических культур и явлений в северокавказской археологии
практиковались и ранее (например, при выделении локальных
вариантов культур), но В. Б. Ковалевская применила картографирование
различных видов памятников на геоморфологическую карту Кавказа, что
сразу показало четкую дифференциацию этих памятников на локальные
группы, привязанные к различным экологическим нишам. Приурочение
локальных групп памятников к разным ландшафтным зонам на
материалах кобанской культуры 1 тыс. до н. э. уже было сделано И. М. Чече-
новым; однако в работах В. Б. Ковалевской и в данной статье
приведена наиболее развернутая аргументация, подкрепленная
количественными подсчетами. Автор рассматривает материал не только в синхронном,
но и в диахронном срезе и это позволяет ей сделать существенный
вывод о том, что «наложение ареалов каменных гробниц скифского,
сарматского и раннесредневекового периода показывает, что они
перекрывают друг друга». Исторически это свидетельствует об устойчивости
местной кавказской этнической среды, которая в процессе этногенеза
осетин выступила в роли субстрата.
Одновременно В. Б, Ковалевская рассматривает могильники иного
5
типа _ катакомбные и делает вывод об их степном, происхождении. В
заключение делается вывод о выделении Центрального Предкавказья в
особую историко-культурную область.
Следующая статья «Роль сарматов в сложении культур
Центрального Предкавказья» принадлеоюит перу кандидата исторических наук
М. Я. Абрамовой (Институт археологии АН СССР). Статья (как и
статья В. Б. Ковалевской) имеет проблемный характер и касается
вопросов, существенных для понимания раннего этапа этногенеза осетин.
Но, сравнительно с выводами В. Б. Ковалевской, М. Я. Абрамова
придерживается заметно иной интерпретации катакомбного обряда
погребения как знакомого местным кавказским племенам еще до появления
здесь сарматов и алан и, следовательно, генетически не связанного с
аланами. М. П. Абрамова фактически разделяет точку зрения Л. Г.
Нечаевой о генетической связи катакомб со склеповыми сооружениями
горного Кавказа, хотя эта точка зрения уже подвергалась довольно
веской критике (напр. В. И. Марковиным). С другой стороны, М. П.
Абрамова высказывает также предположение о «ведущей роли скифов в
распространении катакомбного обряда погребения на Северном
Кавказе». Если допускать такую возможность, версия о генетической связи
катакомб со склепами горного Кавказа, очевидно, отпадает.
Вопрос о происхождении катакомбного обряда погребения (точнее—
катакомбы как формы могильного сооружения) очень сложен и, как
нам кажется, вряд ли может быть надежно решен только на местном
северокавказском материале. Могильные сооружения типа
катакомбы —с овальной в плане камерой и дромосом — были распространены
настолько широко во времени и пространстве (в 1938 г. открыты да-
оке в Мексике археологом Эдуардо Ногуэра), что говорить об их
принадлежности только сармато-аланам не приходится. Вопрос требует
специального основательного исследования, которое пока не появилось.
Но применительно к Центральному Кавказу (а в ряде случаев и за его
пределами) именно катакомбный обряд погребения 1 тыс. н. э.
представляется нам одной из характерных черт аланской культуры, ибо он
наиболее удовлетворительно соответствует тому
пространственно-временному континууму, в пределах коего помещаются аланы. М. П.
Абрамова приходит к весьма важному и интересному выводу о том, что «в ка-
такомбных погребениях западной группы (Кабардино—Пятигорье—ред.)
в первых веках н. э. появляются некоторые материалы, характерные в
дальнейшем для аланской культуры Северного Кавказа». Было бы
существенно это положение развить в более развернутом виде и на
основе более широкого материала. Но в то же время М. П. Абрамова
свидетельствует, что в сложении катакомбного обряда раннесредневековой
аланской культуры важную роль сыграло также и население,
оставившее курганные могильники III—IV вв. восточной группы (Северная
Осетия и Чечено-Ингушетия). Кажется, намечается перспектива
исследования синтеза двух локальных групп археологических памятников
поздних сарматов Центрального Кавказа, сформировавших в
результате этого синтеза базу дальнейшего развития аланской культуры. Эти
построения ретроспективно подтверждаются существованием в более
позднее время двух крупных групп археологических памятников и,
соответственно, двух локальных хозяйственно-культурных областей на
территории Алании, что позволило условно дифференцировать Аланию
на две части: западную и восточную.
Дискуссионная в некоторых частных вопросах статья М. П.
Абрамовой стимулирует исследовательскую мысль, побуждает к новым
подходам и поискам, и в этом ее научная ценность.
В статье научного сотрудника Гос. Исторического музея А. //. Мо-
шинского «Новая интерпретация кобанских птицевидных блях» рас-
6
сматриваются указанные предметы из богатых могильников Дигории
«Фаскау» и Верхняя Рутха, обычно интерпретировавшиеся как
изображения летящей с распластанными крыльями птицы с головой барана.
А. П. Мошинский склонен относить подобные бляхи к протокобанскому
времени — XIII—XII вв. до н. э.— и видеть в них скорее изобрао/сение
двойной секиры, культ которой был популярен на древнем Ближнем Во-
стоке. Голова барана автором ассоциируется с иранскими
представлениями о фарне, одной из персонификаций которого и был баран. Статья
А. П. Мошинского как бы продолжает серию статей В. В. Кривицкого>,
опубликованных в наших предыдущих сборниках и посвященных
интерпретации кобанских бронз.
Ассистент кафедры истории СССР Камчатского госпединститута
С. Н. Малахов предлагает вниманию читателя статью «К истории ала-
но-иранских этнокультурных контактов в раннем- средневековье». Автор
исследует халцедоновую гемму, случайно найденную в станице
Алексеевской Краснодарского края. С. Н. Малахов датирует эту гемму VI —
VII вв. и делает интересный вывод о неразрывной связи иранских
печатей на Северном Кавказе с аланской этнической средой. К сожалению,
дальнейшие построения автора о торговых и этнических контактах
Ирана с Аланией и степным населением Предкавказья ослаблены
случайностью находки и отсутствием ее связи с культурным слоем поселения
или могильником.
Другому археологическому памятнику с территории
Краснодарского края посвящена статья проф. Н. В. Анфимова (Кубанский
госуниверситет) «Катакомбные погребения Прочноокопского могильника». Этот
впервые публикуемый археологический памятник VI—VII вв. интересен
тем, что он расширяет ареал известных до сих пор земляных катакомб
в северо-западном направлении, а Н. В. Анфимов устанавливает
близость Прочноокопского могильника группе аланских катакомбных
могильников района Кавказских Минеральных вод г. е. западной группе,
по М. П. Абрамовой- Это существенное наблюдение. Выявление ката-
комбного могильника у Прочноокопской может быть и косвенным
подтверждением допустимости построений С. И. Малахова относительно са-
санидской геммы из ст. Алексеевской (см. выше), ибо место
нахождения геммы находится сравнительно недалеко от Прочноокопского
могильника, а время обоих памятников совпадает.
К статьям С. II. Малахова и Н. В. Анфимова тематически близко
стоит статья В. Н. Каминского и А. В. Кондрашова (Краснодарский ис-
торико-археологический музей) «Находки аланских курильниц на
средней Кубани». Выявление глиняных стаканообразных курильниц,
типичных для аланских городищ Центрального Кавказа 1 тыс. н. э., на
средней Кубани и в районе катакомбных могильников у стан. Старокорсун-
ской — факт достаточно знаменательный, ибо археологическая
аргументация в пользу присутствия аланской группы на средней Кубани во
второй половине 1 тыс. н. э. усиливается. Особый интерес представляют
глинобитные культовые площадки с курильницами, во многом (судя по
опубликованным описаниям) сходные с аналогичными капищами огня
и солнца на аланских городищах Пятигорья и Чечено-Ингушетии (Ал-
ханкала). С этими интерпретациями авторов статьи можно согласиться.
Впервые на страницах научных изданий СОНИИ выступает доцент
МВТУ им. Н. Э. Баумана А. Н. Карсанов. Будучи физиком по
профессии, он является историком по призванию и публикуемые статьи
'«Донецкие аланы на рубеже XI—XII вв.» и «Аланское слово на сосуде* из
Саркела» убедительно свидетельствуют об этом. Статьи идейно и
тематически тесно взаимосвязаны и касаются все еще слабо изученной
истории донецких ясов, вероятных остатков того крупного аланского
этнического массива, который в VIII—IX ввг был одним из создателей и носи-
7
гелей салтово-маяцкой археологической культуры. В науке они
признаны переселенцами с Северного Кавказа. Сказанное подтверждается ала-
но-осетинским словом «санаогдон», начертанным на сосуде из Саркела
(последний территориально близок к району расселения донецких ясов).
Следующие две статьи посвящены интерпретационным вопросам,
связанным с крупнейшим западноаланским Нижне-Архызским
городищем X—XII вв. (ущелье р. Большой Зеленчук). Статья доктора
исторических наук В. А. Кузнецова «Дургулель Великий и Нижний Архыз»
(СОНИИ ИФЭ) рассматривает версию о возможности локализации
политико-административного центра Алании, а также резиденции западно-
аланской правящей династии в районе Нижнего Архыза в X—XI вв.
Уникальное сооружение-мавзолей с рельефными изображениями на
городище «Шпиль» (долина р. Кяфар), не имеющее аналогов на всем
Северном Кавказе, автором статьи предположительно отождествляется с
могилой аланского царя XI в. Дургулеля Великого, известного по «Карт-
лис Цховреба». Резиденция аланских царей могла находиться на
вышеупомянутом городище, к которому и относится могильник с дольме-
нообразными орнаментированными мавзолеями. Представляется, что
это новый шаг вперед в понимании и истолковании аланских древностей
района Большого Зеленчука.
В статье научных сотрудников Нижне-Архызского филиала
Карачаево-Черкесского областного музея А. А. Демакова и И. Л. Чумака «К
вопросу об исторической интерпретации верхнекубанской группы
храмов X в.» мы возвращаемся к теме о монументальных купольных храмах
западной Алании — прекрасных архитектурных памятниках, которые
несомненно еще долгое время будут привлекать внимание ученых.
Верхнекубанские храмы уже были предметом внимания специалистов, но
А. А. Демаков и И. Л. Чумак нашли к ним свой подход, ранее на
Северном Кавказе не практиковавшийся: ориентация продольной оси
храма на ту точку горизонта, где солнце всходило в день покровителя
данного храма, т. е. инструментально точное получение азимутов храмов и
их привязка к датам юлианского календаря. Этот метод, ранее
применявшийся П. А. Раппопортом на древнерусских храмах, позволяет
установить день закладки храма, а следовательно и его посвящения.
Авторы приходят к выводу, что Средний Зеленчукский храм был посвящен
Спасу (Христу), а Северный и Южный — Николаю Чудотворцу.
Последнее, по мнению авторов, говорит о популярности св. Николая в данной
местности. Мы склонны разделить это предположение А. А. Демакова
и И. Л. Чумака. Накопленные научные факты свидетельствуют, что на
территории западной Алании бытовало население, говорившее на ди-
горском диалекте осетинского языка и представлявшее собой, вероятно,
протодигорцев. В данной связи очень важно то, что у дигорцев до сих
пор св. Николай пользуется большой популярностью и ему посвящен
специальный праздник «Николайи кувд», подробно описанный В. П.
Кобычевым и В. Н. Басиловым («Кавказский этнографический
сборник», VI, 1976), отмечающими, что этот дигорский праздник по своим
функциям подобен престольным или храмовым праздникам русских.
Таким образом, этнографические данные ретроспективно подтверждают
версию А. А. Демакова и И. Л. Чумака.
Справедливость вывода авторов о закладке Шоанинского и Сентин-
ского храмов в день Успенья хорошо подтверждается центральным
изображением Богоматери Оранты в конхе Сентинского храма,
опубликованным в конце XIX в. И. А. Владимировым.
Известный кавказовед доктор исторических наук В. И. Марковин
(Институт археологии АН СССР) выступает со статьей «К методике
изучения смыслового содержания средневековых петроглифов
Северного Кавказа». Большой опыт работы с материалами древнего изобрази-
*
тельного искусства и культов и широкая научная эрудиция позволяют
В. И. Марковину интересно и убедительно раскрывать семантику
петроглифических изображений, проникая тем самым в идеологию, духовную
'жизнь и психологию средневековых горцев Кавказа. Статья содероюит
не только методические установки и советы, но и насыщена меткими на-
блюдениями, значение которых выходит за пределы истолкования
петроглифов: она помогает в понимании средневекового искусства, его
образов и символов в целом. Эти вопросы, применительно к Северному
Кавказу, все еще остаются слабо изученными и методическая статья В. И.
Марковина будет новым шагом вперед в исследовании средневекового
искусства Кавказа.
Тематически к статье В. И. Марковина примыкает статья старшего
искусствоведа института «Спецпроектреставрация» Министерства куль-
туры РСФСР Л. А. Перфильевой «Об особенностях употребления
средневековых петроглифов на Северном Кавказе». Ею выдвигается смелое,
хотя и несколько дискуссионное предположение о применении
петроглифов в качестве «мини-святилищ» или древних знаков,
свидетельствующих об исключительном социальном положении отдельных лиц или
целых фамилий среди определенной группы населения, и, наконец, для
обозначения знатнейшего в роде мужчины (жреца и т. п.). Подобная
гипотеза представляется вполне жизнеспособной, но для подтверждения
ее достоверности необходимо расширить ареал поисков в пределах
всего северокавказского региона, а не одной лишь Чечено-Ингушетии (хотя
и с привлечением аналогий). Хочется верить, что автор продолжит свои
интересные разыскания в этом направлении.
Завершает сборник статья кандидата исторических наук В. X. Тме-
нова (СОНИИ ИФЭ) «Памятники средневекового изобразительного
искусства Трусовского ущелья». В ней впервые в научный оборот
вводится материал средневекового искусства (петроглифы, рельефная резьба
по камню) раскрывается семантика изображенных на памятниках
сюжетов, подчеркивается их магическо-апотропейный характер. Отметим,
что Трусовское ущелье, административно входящее в состав Казбекско-
го района Грузинской ССР, издавна населено осетинами, но
материальная и духовная культура трусовцев почти не изучена. Данная
публикация в какой-то степени восполняет этот пробел.
Таково содержание сборника. На наш взгляд, оно свидетельствует
как о научно-организационной деятельности отдела археологии и
этнографии СОНИИ ИФЭ, так и об известном объединении научных сил,
занимающихся древней историей и археологией Северного Кавказа и
Осетии, вокруг издаваемых нами сборников. Именно благодаря этому
объединению и кооперации усилий ученых из разных районов страны
обеспечен высокий научный уровень данного сборника, который,
думается, найдет своего читателя. Редколлегия благодарит всех авторов,
принявших участие в нашем сборнике.
В, А. Кузнецов,
доктор исторических наук,
Заслуженный деятель науки
Северо-Осетииской АССР.
В. Б. КОВАЛЕВСКАЯ
КУЛЬТУРОЛОГИЧЕСКИЙ АНАЛИЗ,
АРЕАЛЬИЫЙ МЕТОД И ПРОБЛЕМЫ ВЫДЕЛЕНИЯ
ЛОКАЛЬНЫХ ВАРИАНТОВ
АРХЕОЛОГИЧЕСКОЙ КУЛЬТУРЫ
(НА МАТЕРИАЛАХ ЦЕНТРАЛЬНОГО ПРЕДКАВКАЗЬЯ 1 ТЫС. ДО Н. Э. —
1 ТЫС. Н. Э.)
На протяжении 1 тыс. до и. э.— 1 тыс. и., э. в Центральном
Предкавказье складывались древние общества, культура которых обладала
рядом специфических черт, объединяющих племена Центрального
Кавказа в единую культурно-историческую общность и отделявших их от
обитателей северокавказских и причерноморских степей,
Северо-Западного Кавказа (Прикубанье и Черноморское побережье Кавказа),
Дагестана и Закавказья.
Тема происхождения северокавказских народов остается
сложнейшей в исследовательском и, прежде всего, методическом плане. Она
включает в себя задачи оценки удельного веса местного кавказского
населения (кавказский субстрат) в этногенезе, определения тех
археологических культур древности, с которыми его можно связывать на
разных этапах. Мы должны знать, позволяет ли археологический материал
решать эти вопросы однозначно, в частности надежно оценить вклад
пришлых ирано-и тюркоязычных племен, проявление (и овеществление)
непрерывной культурной традиции и механизм внедрения в нее новых
элементов. Нас интересуют закономерности отражения в материалах
археологии передвижений племен, включения (инкорпорации) пришельцев в
местную среду, изменения физического типа населения или же победы
того или иного языка. Поскольку в недавнее время я подробно
останавливалась на рассмотрении методических вопросов, связанных с
понятием археологическая культура, то позволю себе отослать читателя к
соответствующей главе работы A, с. 23—30) и лишь охарактеризовать
кратко несколько аспектов этой темы.
В связи с необходимостью решения вопросов происхождения
археологической культуры как единой системы и изучения ее дальнейшего
развития, следует определить генезис основных типов явлений
(поселения, типы погребения, вещи), построить их эволюционные ряды,
картографировать их, обозначить характер связи исследуемой культуры (или
ее элементов) с другими одновременными ей и более ранними, оценить
ее вклад в сложение последующих культур. Если в археологической
науке еще нет «жестко определенной сети предписаний» B, с. 68) и
эксплицитно сформулированной общепринятой для решения этих вопросов
парадигмы, то существует уже достаточно много эмпирических
наблюдений, из анализа и сопоставления коих можно вывести ту бытующую в
археологии систему предписаний — концептуальных и методологичес-
10
«их, связанных с критикой источников,— которая является базой для
согласования предлагаемых научных объяснений.
Вопросы оценки преемственности культуры в последнее время
обсуждаются и дискутируются на страницах научных журналов и в
специальных исследованиях на эту тему. В плане интересных для нашего
подхода разработок важно уметь отличать источник рассматриваемого
сходства, как результат различных возможных причин:
1. Итог действия идентичных условий при типологической общности
сравниваемых культур. Таким образом, например, можно объяснить тот
факт, что близкие между собой типологически каменные ящики и
гробницы X—VII пп. до н. э. бытовали на обширной территории от Италии
на западе до Луристана на востоке.
2. Сходство, как результат общего происхождения.
3. Сходство, как результат диффузии рассматриваемого
культурного явления с другой территории.
В настоящее время в научной литературе существует более двух
сотен определений понятия «культура», рассматривающих явления либо
в рамках культурно-исторической типологии, либо акцентирующих в
культуре ее функции регулирования (структурно-функциональный
анализ). Понимая, что «культура — это комплекс исторически
обусловленных форм хранения и передачи социальной информации» C, с. 303),
мы ни в коей мере не умаляем значения типологических характеристик
культуры для решения историко-культурных задач, поскольку в этом
проявляется основной путь любого археологического исследования.
Культура является целостной, развивающейся и открытой системой, причем
развитие происходит путем сохранения традиций, делающих культуру
устойчивой, и внесения в нее инноваций, делающих культуру гибкой;
последние на протяжении некоего промежутка времени (одного-двух
поколений) превращаются в традицию D, с. 98). Культурную традицию
мы рассматриваем как «стереотипизацию социально организованного
группового опыта людей» D. с. 78): она включает в себя обычаи,
ритуалы, технические навыки, регламентированные установления в
производстве и искусстве.
Важно оценить объективные условия существования традиции в
культуре, в частности степень длительности ее существования
(например, Е. И. Крупнов отмечал длительность использования традиции
погребения в каменных гробницах в горах Кавказа с II тыс. до н. э. по
XV—XVII вв. и. э.) и степень жесткости стереотипизации опыта.
Безусловно, что обновление специальных научно-технических знаний
(например, переход к железному оружию и орудиям труда в памятниках
кобаиской культуры) происходит значительно быстрее, чем изменение
традиционных форм быта, что объясняется ориентированностью
культурных традиций на устойчивые стабильные свойства среды, в частности
па тип избранной носителем культуры экологической ниши и
социального окружения E, с. 79). Традиции могут быть универсальными
(например, сам факт погребения умершего) или локальными (способы
погребения, тип погребального сооружения или украшения и т. д.).
По своему происхождению культура может быть гомогенной
(единой но происхождению) или гетерогенной (смешанной). По
соотношению культурной традиции и инновации культура может иметь все
градации от «абсолютно консервативной» до «абсолютно новаторской»,
правда, к сожалению, в настоящее время не предложено каких-либо
коэффициентов лля оценки этого явления, кроме качественных
характеристик актуализации культурного наследия. Культуры или
хронологические этапы можно было бы сравнивать, выделив устойчивое ядро
значимых различительных признаков, подсчитывая их в каждом конкретном
случае и ранжируя сходство (принимая за градации уровни в процен-
II
тах повторяемости). Другой характеристикой культуры может быть
степень ее разнообразия, т. е. количество включенных в нее типов
вещей. В том случае, если наблюдается большое число признаков
(можно их называть принятым в культурологии термином «культурема») с
малой вероятностью каждого из них (что может объясняться поиском
форм или большим количеством инноваций) при недостаточно стерео-
типизирозаниом опыте, выражающемся в достаточно жестких
установлениях культурной традиции,— мы называем такую культуру
«обширной». Когда культуремы обладают большой частотой и силой связи меэк-
ду собой, т. е. когда сложился очень устойчивый и определенный их
набор, можно говорить о «глубокой культуре», по Моллю. Пользуясь этой
терминологией, следует отметить, что локальный вариант должен быть
«глубже» самой культуры в целом, или же (при эндогенном развитии
культуры без существенных заимствований) развитие идет по линии
уменьшения разнообразия, т. е. от «обширной» к «глубокой», что
хорошо иллюстрируется методами теории информации знакового характера
прорезной орнаментации поясных наборов V—VII вв. и. э. евразийских
кочевников F). Если в культуре, согласно Кларку, должно быть 30—50
совпадающих признаков, то в локальном варианте выше 50.
Инновации могут возникать в культуре экзогенно или эндогенно, на
месте, путем эволюционного развития, или же революционно — путем
заимствования, будь то новый тип погребального сооружения,
технический прием или новый тип вещей (например, более эффективный вид
вооружения), новая мода или новая ценностная ориентация. Разные
элементы культуры обновляются в разном ритме, причем этот ритм
зависит от культурно-исторического периода (смены эпохальных мод) и
характера сношений носителей данной культуры с окружающими.
Особый интерес представляло появление новшеств при контакте разных
культур («диалог культур»), в частности, при контакте местного
горского населения с пришлым, например, ираноязычным (а позднее
тюркским), евразийским степным. Принцип историзма заключается в
рассмотрении явлений в их развитии, диахронии — сопоставлении
однотипных явлений культуры (различные признаки домостроительства,
детали погребального обряда, конструкции погребальных сооружений и т. д.).
Одним из методических приемов являлись ареальные исследования,
историко-культурная картография. Здесь применяются карты с
наложением ареалов (как синхронных, так и диахронных) различных явлений
культуры. Причем при картографировании используется не
географическая, а геоморфологическая карта Северного Кавказа — поэтому
сам факт картографирования уже включает в себя элемент
анализа — корреляцию концентрации того или иного элемента
культуры (бытование того или иного признака в качестве массового
или редкого может быть выражено графически интенсивностью
заполнения) — с определенной геоморфологической зоной A, с. 9 —
16). На необходимость максимально дифференцировать те
параметры, по которым происходит сравнение, справедливо указывал
Клод Леви-Строс, говоря, что необходимо «расчленить культуры на
искусственно выделяемые элементы и установить не между самими
культурами, а между элементами одного типа внутри различных культур...
взаимоотношения родства и прогрессивной дифференциации» G, с. 10).
Членение кобанской культуры на локальные варианты отражает в
такой же мере состояние изученности конкретных археологических
памятников, как и уровень развития теоретической мысли по этой
проблеме и применяемый исследователями географический подход. Поэтому
продуктивнее всего рассмотреть проблему в историческом плане, акцен»
тируя указанные аспекты. Кобанская культура вошла в науку столетие
назад материалами кобанского могильника и еще в середине 20-х годов
12
XX века область ее распространения ограничивалась окрестностями
этого могильника в горных районах Осетии. После исследования
могильников и фиксации бытовых памятников кобаиской культуры в Кабардино-
Балкарии, районе Кавказских Минеральных Вод и на Тереке появились
основания видеть распространение кобанской культуры с гор в
предгорья и на равнины (8, с. 19—20) и выделить ее отличительные
признаки. Первым этапом было определение Е. И. Крупновым ее границ в
Центральном Предкавказье в самом общем плане, когда на западе
верхнее течение Кубани отделяло ее от Прикубанской; на севере граница
проходила широтно — южнее Ставрополя — Буденновска; по Сунже
шла граница с каякентско-хорочоевской культурой, а по Кавказскому
хребту — с родственной ей колхидской.
Чтобы оценить исследования Е. И. Крупнова, следует сказать о тех
целях, которые им были поставлены, тех путях, которыми он шел и тех
методических приемах, которые он использовал. Его конкретные
исследования относились ко времени господства теории стадиальности в
археологии (в довоенные и первые послевоенные годы, когда основное
внимание обращалось на периодизацию культуры) и развенчания этой
теории, когда на первое место были выдвинуты этногенетические
вопросы (9, с. 157). Теоретическая разработка вопросов анализа
археологической культуры в нашей литературе отсутствовала и, как правило,
исследователи ограничивались следованием за работами О. Монтелиуса и
Г. Коссины, по которым понятие археологической культуры было тесно
скоррелировано с этносом. Во всех исследованиях Е. И. Крупнова ко-
банская археологическая культура отождествляется с единым этносом,
относящимся к иберо-кавказской группе языков без приведенной
системы доказательств, а локальный вариант — с культурой отдельной
племенной группы A0, с. 170). Поставленная задача вызывает
пространственно-хронологическую схему рассмотрения материалов: все множество
памятников разбивается на группы по этапам и ареалам. Правда,
поскольку цель заключается в исторической интерпретации, а не
типологической характеристике памятников кобанской культуры,
источниковедческая сторона работы не является первостепенной для автора. Так,
рассматриваются не все памятники, а эталонные, «типовые» A1, с. 186),
не все вещи, а выявленные в материале «этнические признаки»
(собственно, если мы рассмотрим характеристики культуроразличительных
признаков, то увидим нерасчленеиные на типы категории вещей). За
предложенными ареалами не стоит археологическая карта памятников,
поэтому мы не можем судить ни о плотности их распределения, ни об
обоснованности предложенных границ. Поскольку не существует карт
ареалов (изопрагмы) тех признаков, которые рассматриваются как
дифференцирующие (погребальный обряд, типы погребальных сооружений,
керамика), мы не можем судить о том, совпадают ли они между собой
и с выделенными локальными вариантами, какова степень их
взаимоналожения, каковы их количественные характеристики (в частотах или
абсолютных цифрах).
На обобщающие работы по археологии Северного Кавказа не
могло не повлиять акцентирование внимания при районировании
Центрального Предкавказья рядом географов 50—60 гг. A; 12) на меридианаль-
ных границах, проходящих по основным водоразделам. При таком
делении на Западный, Центральный и Восточный Кавказ ландшафтные
границы фактически игнорируются и горные области и предгорья
рассматриваются как нечто цельное и в ряде случаев для археологов
оказывается легче суммировать материалы, изученные в той или иной
автономной республике Кавказа. Последнее подверглось критике со
стороны В. Б. Виноградова A1, с. 298). И. М. Чеченов отметил в своих
работах, что Е. И. Крупновым разные локальные варианты выделяются по
13
памятникам, происходящим из различных Ландшафтных зон:
западный— по предгорным, центральный — по горным, восточный — по
равнинным и предгорным A3, с. 18). Не выдержан строго и
хронологический признак: несмотря на то, что были предложены локальные
варианты кобанской культуры скифского периода, в их построении участвуют
материалы широкого хронологического диапазона A1, с. 186; 13, с. 17,
18). Тот факт, что локальные варианты постулируются, а не выводятся
из детального анализа памятников, характеризует прежде всего
состояние материала в момент исследования, являясь определенным этапом
его интерпретации.
За истекшие четверть века членение кобанской культуры на
локальные варианты (также как и определение ее ареала в связи с
увеличением материала и углублением его анализа) существенно изменилось.
Прежде всего за это время изданы археологические карты для ряда
автономных республик и областей Северного Кавказа, что позволяет
поднять исследование на более высокий источниковедческий уровень.
Продвинулись типологические работы в этом плане и значительно
увеличился общий фонд источников. И, главное, на новом этапе находится и
состояние теоретической мысли относительно археологической культуры,
что нашло свое выражение в работах В. Б. Виноградова (И, 14) и
И. М. Чечеиова A3), подвергнувших ревизии принципы
гидрографического выделения локальных вариантов. Правда, в методическом плане
положения указанных авторов как негативные, так и позитивные,
уязвимы для критики, но их безусловной заслугой является коренной
пересмотр географического подхода к материалу, поддержанный в
последующие десятилетия рядом кавказоведов A5, с. 57; 16, с. 58).
Не вызывает сомнения справедливость выбора в качестве основы
Геоморфологической карты Северного Кавказа, где равнины отделены от
предгорий, а последние от гор. Правда, применяя картографический
метод, следовало бы локальные варианты очерчивать на той же карте, где
помещены сами памятники и зафиксированы ареалы тех признаков,
которые рассматриваются как культуроразличительиые. Этого, к
сожалению, нет^поэтому для проверки правильности выделения локальных
вариантов различными исследователями мы наносим предложенные ими
границы на сводную карту кобанских памятников (наиболее полную,
по сравнению с изданными на сегодня). Но прежде чем конкретно
сопоставлять между собой указанные ареалы, проверим иа материале
уловленные названными исследователями тенденции в распространении
признаков, принимаемых большинством исследователей за основные
культуроразличительиые. Коль скоро принятые ими границы меридиаиаль-
ны (а ряд археологов дополнительно выделяет еще и ландшафтные
зоны), мы должны проверить правоту высказанных точек зрения, оценив
наличие и характер изменений, происходящих в тех или иных
параметрах культуры как с запада на восток, так и с севера на юг.
Погребальные сооружения и погребальный обряд единодушно
воспринимались как таковые A0, с. 177; 17, с. 50—63; 11, с. 186; 13, с. 22),
хотя нельзя не отметить, что в рассматриваемое время аналогичные ко-
банским каменные ящики, гробницы и грунтовые ямы (без камня или с
каменным оформлением или заполнением) были очень распространены
па всех смежных территориях от Закавказья вплоть до Италии на
западе, Ирана, Малой и Передней Азии на юге. Априори можно сказать,
что, картографируя такие грубые градации погребальных сооружений,
как курганы, грунтовые могилы и каменные ящики, мы сокращаем
необходимую нам информацию. И все же у нас появляется возможность
подсчитать процентное соотношение погребальных сооружений разного
типа по ландшафтным зонам, равнинам, предгорьям и горам, чтобы
оценить существует ли направленное изменение в этих данных.
14
Сразу же отметим, чго все наши подсчеты отражают как имеющиеся
объективные закономерности и распределении памятников, так и
неполноту наших знаний (данные по равнинным, предгорным и горным
районам оказываются несопоставимы между собой, поскольку для
равнин мы имеем 23 наблюдения, предгорий— 134, а для гор — всего 9).
Из этого мы можем сделать следующие выводы: ценность процентных
отношений различна при столь разном статистическом основании для
различных ландшафтных зон. Данные по горным районам очень
неполноценны. Имеющиеся в литературе характеристики локальных
вариантов (в том случае, когда не учитывается зональность) фактически
базируется на данных по предгорьям (они составляют более 75%
.наблюдений) и не могут, соответственно, характеризовать локальный
вариант в его полноте.
Сопоставляя между собой распределение по трем основным типам
погребальных сооружений, мы можем отметить резкое отличие между
равнинами, с одной стороны, где преобладают (составляя около 60%)
курганы, затем идут грунтовые погребения C0%) и единичные
каменные гробницы и каменные ящики A0%), и предгорьями, где абсолютно
преобладают каменные ящики и гробницы (около 65%), на втором м<л-
сте находятся грунтовые погребения (около 22%), а курганы
составляют всего около 13%. Горные районы дают те же процентные
соотношения, что и предгорья. Если мы обратимся к этим данным (в плане их
возможного изменения с запада на восток1), то не увидим никакой
закономерности за исключением того, что в восточной части (очевидно, в
связи с абсолютным преобладанием комплексов VI—IV вв. до н. э.)
резко увеличивается процент грунтовых захоронений. Следовательно,
информативность погребальных сооружений относится прежде всего к
ландшафтным изменениям, тогда как в эпоху раннего средневековья
она позволяет оценить и меридиаиальиые отличия.
Правда, надо сделать еще одну оговорку относительно
использования данных погребальных сооружений. Определенная «смазанность»
картины заключается в том, что мы рассматриваем локальные отличия
без учета хронологических, поскольку только беря всю сумму
памятников мы получаем достаточно представительную выборку. А локальные
варианты кобанской культуры, как справедливо подчеркивала М. П.
Абрамова A6, с. 58—59), должны строиться преимущественно на
материалах предскифского периода. Картографирование и подсчеты кобан-
ских памятников Кавказских Минеральных Вод наглядно показали как
меняются во времени типы погребальных сооружений — каменные
ящики из четырех плит, составляющие в предскифских памятниках 60%, в
скифский период спускаются до 5%, тогда как каменные гробницы
поднимаются от 30% до 63%; а грунтовые погребения, отсутствующие ранее,
появляются только в скифский период.2
1 Для того, чтобы сопоставлять между собой примерно равные территории и
избегнуть подсчетов, исходящих из современного административного районирования, мы
ввели деление по меридиаиальиой сетке, когда вся рассматриваемая территория
членится нами искусственно на шесть равновеликих участков (от «а» до «е»), по которым
происходит рассмотрение количественных характеристик памятников древности и
раннего средневековья (см. ниже).
2 Интересно, что статистические подсчеты конкретно могут быть
проиллюстрированы на могильнике конца VII —нач. VI в. до и. э., раскопанном нами на Эшкакоис
в Приэльбрусье, где самые ранние погребения совершены в каменных ящиках, причем
переходным можно считать детское погребение, где каменный ящик опущен в
каменную гробницу; позднее сооружались каменные гробницы и грунтовые погребения (с
большим или меньшим участием камня в их оформлении) A8, с. 122; 19, с. 128;
с. 36-37).
15
Подобного тйИа ареалы приводятся В. Б. Виноградовым (И, рис.
68. 69^—сравни рис. 8). Но то, что они не совмещены с археологической
картой и не подкреплены количественными подсчетами, лишает их
необходимой доказательности. Очень интересны карты, предложенные
В. И. Козенковой, картографировавшей данные по орнаментации
керамики B1, рис. ЗK и распространению кобанских бронз B2, рис. 1), для
двух различных выделенных ею локальных вариантов. Однако, из этих
карт сейчас мы ничего не можем извлечь для подтверждения
правильности выделения вариантов, поскольку факт наличия тех или иных
вещей в данном локальном варианте может быть информативен только в
том случае, если: а) будут картографированы эти же вещи во всем
ареале кобаиской культуры и на смежных территориях; б) обнаружатся
взаимоналожения ареалов вещей (пересечение изопрагм); в) можно
будет оценить их сопряженность между собой; г) накладывающиеся друг
па друга ареалы различных археологических вещей и явлений
объективно очертят географические варианты в пределах кобанской культуры.
В. И. Козенкова предлагает видеть западный локальный вариант в
размерах значительно больших, чем считали ранее А. А. Иессен, Е. И.
Крупнов, В. Б. Виноградов и И. М. Чеченов B, рис. 1, 2). С этим
можно согласиться, но если мы рассмотрим материалы с учетом
ландшафтных зон, то должны отметить, что в горных районах они составляют
всего 5% от общего числа, тогда как в предгорных — 85%; следовательно,
представленные данные характеризуют прежде всего именно
предгорную часть. Малое число памятников в горных районах D пункта)
позволяет пока лишь поставить вопрос о том, случайно ли отсутствие трех
из восьми видов орнаментации в горных районах, или оно отражает
специфику балкарской (Чеченов) или дигорско-балкарской (Виноградов)
группы горного локального варианта.
При выделении локальных вариантов следует обращать особое
внимание на факт «отсутствия» того или иного признака, что можно
выявить лишь при наличии карт ареалов вещей; изменение частоты
встречаемости (даже такие достаточно общие характеристики, как «чаще»
и «реже», «больше» или «меньше» уже являются шагом вперед по
сравнению с их полным отсутствием); на подсчет процентного соотношения
(что делает убедительной критику И. М. Чеченовым положений Е. И.
Крупнова относительного ряда памятников Кабардино-Балкарии; 13,
с. 20—25); на увеличение объема сравниваемых признаков, их коварна-
цию и оценку критериями силы сходства, на углубление
типологического анализа вещей, в частности украшений и керамики с выделением
существенных типов, позволяющих выявить «специфическую окраску
варианта» B2, с. 85; 14, с. 255); на связь с кавказским субстратом в ого
специфической для выделенного района форме A0, с. 211, 241; 11; 13,
с. 51); на «степень подверженности влиянию или воздействию культуры
ираноязычных кочевников» A1, с. 179), изменение границ локальных
вариантов и динамику изменения во времени культурных признаков,
характеризующих их A1, с. 263); на геоморфологическую ландшафтную
карту рассматриваемого региона; на своеобразное, неповторимое
сочетание культурных черт в количественном выражении как в культуре,
так и в ее локальных вариантах.
Как мы уже отмечали выше, очень продуктивно рассмотрение тех
3 Читатель лишен возможности в должной мере использовать предложенный
материал к карте по западному локальному варианту, так как на ней не отмечены
номерами археологические памятники, и, поскольку не известен набор разных видов
орнаментации керамики на одном памятнике, а условные знаки на некоторых участках
карты расположены сплошной площадью, то, даже зная географическое распределение
памятников, их невозможно совместить с приведенными условными знаками.
16
Рис. 1. Соотношение каменных гробниц A), грунтовых погребений B) и
курганов C) но геоморфологическим зонам: равнины (А), предгорья (Б), горы (В)
и распределение по меридианальным зонам с запада на восток (а—е).
Р и с. 2. Изменение ареала каменных гробниц в Центральном Предкавказье:
ареал каменных гробниц и ящиков 1 тыс. до н. э.— III в. н. э. A), ареал каменных
гробниц IV—IX вв и. э. B), пункты находок каменных гробниц C).
Рис. 3. Южные границы разновременных памятников, связанных со
степными импульсами генетически: курганов скифского времени (а), курганных
катакомб II—IV вв. н. э. (б), грунтовых катакомб IV—IX вв. н. э. (в), скальных
захоронений VII—IX вв. и. э. (г), границы геоморфологических зон (д).
2 заказ ** 189
17
элементов культуры, которые несут в себе традицию, дйахрошю, путем
наложения на карту ареалов для памятников разных эпох. Для
погребальных сооружений Центрального Предкавказья это каменные
гробницы и грунтовые погребения (иногда с некоторым использованием
камня). Они несут в себе местную, добавим, не прерывающуюся, традицию
с середины 1 тыс. до н. э. до эпохи раннего средневековья.
Каменные гробницы для VI—IX вв. н. э. обнаружены в 76 пунктах
Центрального Предкавказья, составляя в среднем около 20% (при
варьировании от 6% в районе Кавказских Минеральных Вод до 33% в
Северной Осетии). Очень четко прослеживается сильное снижение их
процента по мере удаления от гор (около 40%), через предгорья A4%)
в равнины D%). Наложение ареалов каменных гробниц скифского,
сарматского и раннесредневекового периода показывает, что они
перекрывают друг друга, причем заметен постепенный сдвиг ареала в сторону
гор. В основной своей массе в эпоху раннего средневековья каменные
гробницы происходят из высокогорья и только по Кубани и Зеленчуку
спускаются на небольшое расстояние в предгорья.
Рассмотрение грунтовых погребений в динамике при наложении
ареалов показывает, что, концентрируясь в кобапское время в равнинных
. и предгорных областях и тяготея к востоку, они лишь отдельными
островками представлены на территории западного локального варианта.
В сарматское время, ареал грунтовых захоронений сдвигается к западу
и занимает предгорья, поднимаясь вверх по Кубани. В эпоху раннего
средневековья в западной части ареал расширяется, за счет
высокогорья (до Узун-Кола); в центральной части — это памятники Дигории
и Дарьяльского ущелья (заходят даже в Южную Осетию); отмечено
увеличение ареала и на востоке, в Чечне, где М. X. Багаевым выделена
Дайская культура, представленная блестящим материалом V—VIII вв.
с рядом локальных особенностей. Они представлены всего 42
могильниками, что составляет 10,7% от общего числа могильных памятников
VI—IX вв. н. э. По различным регионам процент их слабо варьирует,
.поднимаясь только в Кабардино-Балкарии до 18%.
Интересно также картографирование тех групп погребальных соору:
жений, которые по своему происхождению связаны со степью. Здесь мы
сталкиваемся с явлением конвергенции в археологии, поскольку
степные влияния па предгорный и горный Кавказ мы можем наблюдать на
протяжении по крайней мере 3—3,5 тысячелетий. Особенно наглядна
степень совпадения конфигурации изоирагм как между собой, так и с
направлением границ геоморфологических зон, когда мы сопоставляем
южные границы ареала подкурганных катакомб IV—V вв., курганов
поздиекобанской культуры скифского времени (VII—VI вв. до н. э.) и
'грунтовых катакомб VI—VII вв. и. э. Ареал подкурганных катакомб
четко указывает на степное их происхождение. Они тяготеют к речным
равнинам Терека, Сунжи и (на западе) Подкумка. Могильники очень
велики (тысячи курганных насыпей), топографически они связаны с
древними укрепленными городищами. Последние еще недостаточно
хорошо изучены археологически и позволяют лишь судить о наличии
культурного слоя, датированного первыми веками п. э. Нет оснований
сближать их с грунтовыми катакомбами, хотя в ряде случаев
(одновременно или последовательно) они сосуществуют на одном могильнике.
Можно согласиться с предположением, выдвинутым рядом исследователей,
что носители катакомбного обряда, использовавшие (или нет)
курганные насыпи, принадлежали к различным этническим группировкам B3,
-с. 203). В частности, вслед за выдвинувшим эту гипотезу еще в 1962 г.
В. А. Кузнецовым, мы считаем, что в Прикаспийском Дагестане эт©
кладбища алап-маскутов B4, с. 33).
Грунтовые катакомбы уже в гуннское время и ранее появляются в
18
равнинных районах Центрального Предкавказья (Подкумок, КлИн-Яр<
Н. Джулат и т. д.). Они являются самой многочисленной категорией
погребальных памятников A02 могильника) Центрального Предкавказья,
достигая наивысшего процента в районе Кавказских Минеральных Вод
F4,7%), Чечено-Ингушетии C8,1% и Северной Осетий B7,6%), Самый
низкий процент отмечен в Карачаево-ЧёркебМи D%), но здесь во всех
случаях мы имеем дело с катакомбами VI—VII вв. В целом катакомбы
раннего хронологического периода распределены относительно
равномерно по всему ареалу аланской культуры, но в восточной его части они
встречены единично (хотя в VI—X вв. их известно довольно много);
следовательно, для конца VI—VII вв. ареал катакомб несколько уже, а
насыщенность относительно равномерна.
Во второй половине I тысячелетия грунтовые катакомбы составляют
около трети всех погребальных сооружений. Наименьший процент их в
верховьях Кубани D%), а наибольший — в районе Кавказских
Минеральных Вод F4,7%), Чечено-Ингушетии C8,1%) и Северной Осетин
27,6%), где они проникают глубоко в горы, вплоть до перевалов. Из Пя-
тигорья происходят наиболее ранние катакомбы гуннского времени и
большое количество катакомбных могильников VI—VII вв.; указанный
район можно считать именно той территорией, па которой
располагалось основное ядро населения — носителя катакомбного обряда
погребения и откуда оно продвигалось на запад, в верховья Кубани (Байтал-
Чапкан и Кумыш-Баши VI—VII вв.) и на восток (Кабардино-Балкария,
Осетия и Чечено-Ингушетия). Именно здесь преобладают катакомбные
могильники VIII—IX вв., хотя в некотором количестве представлены н
комплексы VI—VII вв.
Катакомбные захоронения (так же, как скальные захоронения и
разные типы каменных склепов) интересно рассматривать не только и не
столько в диахронии, сколько синхронно, в сочетании с
геоморфологическими членениями и ареалами бытовых памятников, которые для
раннего средневековья дают две четко очерченные зоны: западную —
каменных крепостей (включая сюда и горную часть Осетии) и восточную, так
называемых «земляных городищ».
Рассматривая скальные захоронения по геоморфологическим
зонам, следует подчеркнуть, что они отсутствуют на равнине (это и
понятно, поскольку само название последних, подчеркивает факт их
сооружения в скалах) и составляют более 30% в предгорьях (уступая только
катакомбам), опускаясь до 10—12% в горах. Очень тесно они скорре-
лированы с зоной каменных крепостей и, наоборот, почти не встречают-
ся в зоне «земляных городищ». В целом же ареал скальных
захоронений очень близок к ареалу каменных городищ, хотя из этого мы не щд-
жем делать вывод о связи населения, оставившего два этих вида
археологических памятников, поскольку наблюдается хронологическое
развитие — каменные крепости возникли в предшествующий период (VI—
VII вв.) и одновременны катакомбным захоронениям, а скальные
захоронения, появляющиеся с рубежа VII—VIII вв., соответствуют второму
строительному горизонту аланских поселений, связанному с
появлением тюркского элемента также где-то на рубеже VII—VIII вв.— в
начале VIII в. Правда, без дополнительных раскопок трудно
интерполировать данные, полученные на одном-двух памятниках, на все остальные.
Ареал полуподземных склепов идет довольно узкой полосой,
заходящей в верхнюю часть предгорий и нижнюю часть высокогорья (по
среднему течению Кубани и ее левых притоков), в Балкарии и Чечено-
Ингушетии он занимает верхнюю часть предгорий, тогда как в Осетин-
нижнюю часть высокогорья. Сравнение между собой ареала каменных
гробниц и склепов указывает на возможность их генетической связи,
поскольку склепы возникают на всем протяжении области распростране-
19
нйй. каменных гробниц в части, тяготеющей к предгорьям, а ареал
катакомб находится к северу от ареала склепов. Если бы мы строили ареал
по катакомбам предшествующего времени или одновременных ранним
окдепам, географический разрыв был бы еще заметнее. На всем ареале
склепы изменяются от подземных, через полуподземные к наземным, но
в западных областях они существуют только до VIII—IX вв. н. э. (При-
кубанье), в Балкарии до XII—XIII вв., а в Осетии и Чечено-Ингушетии
до XIX в.-
- «Подытоживая все вышесказанное, хочется отметить, что в качестве
основного вопроса мы рассматривали роль в этногенезе и культурной
жизни ранпесредиевековых обитателей Центрального Предкавказья
кавказского субстрата, под которым подразумевали местное горское
население предшествующего периода, обладавшее особым
антропологическим типом, ориентированное на устойчивые свойства среды (выбор оп
ределенной экологической ниши). Именно этим объясняется
своеобразие и преемственность культуры, а также стабильность культурных
традиций,, прослеживавшихся в различных сферах духовной и
материальной, жизни древнего населения. На примерах изменений ареалов
разного типа погребальных сооружений рассмотрен ритм обновления
традиции: степень длительности их существования в культуре, время
появления (первичные и вторичные), характер инноваций (экзогенный или
эндогенный).
¦' При ареальных исследованиях, нанося несколько признаков на
карту (например, различных типов погребальных сооружений) и сохраняя
единство времени, мы получаем возможность сопоставить эти признаки
между собой, акцентируя общее и особенное для каждого из них в
распределении памятников в зависимости от вертикальной зональности,
гидрографической сети и расположения в пространстве. При нанесении
однотипных, но разновременных признаков мы получаем возможность
рассматривать явление в развитии, что позволяет ставить вопрос о пути
проникновения того или иного явления культуры на данную территорию,
направлении и характере движения, в конечном счете, даже имея лишь
финальные этапы какого-либо процесса, по характеру изменений во
времени, можно судить и о начальном моменте и о направлении
первоначального импульса. Сопоставляя между собой равномерные ареалы
подкурганных и грунтовых катакомбных погребений (или курганов),
мы четко можем проследить как на протяжении времени этот тип
погребального сооружения появляется сначала в степях, продвигаясь
постепенно вверх по долинам рек в горы Кавказа. Иную картину дает нам
наложение разновременных ареалов каменных гробниц от времени
существования скифско-кобанской культуры до конца I тыс. н. э. Здесь
мы •.видим местный тип погребального сооружения, характерный для гор.
Наложение ареалов при диахронии позволяет выделить первичные
и вторичные традиции. Продуктивно наложение ареалов разного типа
¦явлений-на одной карте: так, например, сравнение ареалов скальных
захоронений с ареалом поселений с каменными стенами показывает на
неслучайную их связь между собой, что становится особенно заметным
при*сравнении полученной картины с наложением этого же ареала на
ареал поселений с «земляными укреплениями». Наложение друг на дру-
га-всех ареалов погребальных сооружений эпохи раннего средневековья
(так же'как и для Ттыс. до н. э.) показывает, что, несмотря на
определенную тенденцию в целом сочетаться преимущественно с той или иной
геоморфологической зоной Кавказа, они не позволяют в пределах
Центрального Предкавказья выделять регионы с преимущественным
использованием какого-либо одного типа погребальных сооружений. Это
наглядно подчеркивает отмеченную исследователями в конце прошлого
века едииовременность существования разного типа погребальных соору-
20
жений как в кобанских памятниках, так и в северокавказских
могильниках V—IX вв. Не удается определить (за исключением
наблюдающейся связи катакомбиых захоронений с долихокранным
антропологическим типом погребенного) корреляцию между типом погребального
сооружения и сопровождающим погребенного инвентарем, но
хронологические выводы относительно времени появления того или итнбгб'типа
погребального сооружения в Центральном Предкавказье (I тыс. до н. э.
—I тыс. и. э.) в настоящий момент уже достаточно определены.
Информация о том, с какого времени бытует на Северном Кавказе
рассматриваемый тип погребального сооружения, представляет безусловный
интерес, поскольку мы можем оценить, с импульсом какой из! культур
(скифской, сармато-аланской, смешанной скифско-кобанской или
местной кобанской) следует связывать данное явление, т. е. определить от:
носительную глубину традиций.
Наблюдая преемственность в традиционной культуре Центрального
Предкавказья 1 тыс. до н. э.— 1 тыс. н. э., мы получаем подтверждение
выводу о том, что Центральное Предкавказье следует выделять в осо:
бую историко-культурную область. Причем сам факт определенной
стабильности границ этой территории (достаточно сравнить карту
археологических памятников кобанской культуры с археологической картой
памятников V—IX вв. н. э.) позволяет поставить вопрос о
существовании определенного этникоса и этносоциального организма,
способствовавшего поддержанию этой стабильности. С другой стороны, анализ
постоянных и тесных контактов местного кавказского населения с
обновляющимся миром степняков-кочевников, начиная с киммерийско-скйфско-
го и кончая болгаро-хазарским временем, свидетельствует в пользу как
внедрения многочисленных внешних культурных импульсов, так и
смешения, что приводило, по мнению современной этнографической науки,
к этническим изменениям.
ЛИТЕРАТУРА
1. К о в а л е в с к а я В. Б. Кавказ и аланы. Века и народы. М., 1984.
2. Кун Т. Структура научных революций. М., 1975.
3. Р и ж и и а ш в и ли У. Ы. Семиотика и культура.—В кн.: Культура в свете
философии. Тбилиси, 1979.
4. А р у т ю н о в С. А. Обычаи, ритуал, традиции.— СЭ, 1981, № 2.
5. Маркарян Э. С. Узловые проблемы теории культурной традиции.—СЭ, 1981.
№ 2.
6. Ковалевская В. Б. К изучению орнаментики наборных поясов VI—IX
вв. как знаковой системы.—В кн.: Статистико-комбинаторные методы в археологии.
М., 1970. Перевод в кн.: Агспео1од1е усега а с1пез. Мигешп V СсзкусИ Вис1е]0У1асп.
1981, з. 83-90.
7. Л е в и-С трос К. Структурная антропология. М., 1983.
8. И е с с е н А. А. Археологические памятники Кабардино-Балкарии.— МИА, № 3,—
М.-Л., 1941.
9. К р у и н о в Е. И. Об этногенезе осетин и других народов Северного
Кавказа.—В кн.: Против вульгаризации марксизма в археологии. М., 1953.
10. Крупное Е. И. Древняя история Северного Кавказа. М., 1960.
11. Виноградов В. Б. Центральный и Северо-Восточный Кавказ в скифское
время (VII—IV вв. до н. э.). Грозный, 1972.
12. В и ленки и В. Л. По Центральному Кавказу и Западному Закавказью. М.,
1955.
13. Чеченов И. М. К вопросу о локальных вариантах кобанской культуры.—
Археолого-этнографический сборник. Вып. I, Нальчик, 1974.
И, Виноградов В. Б. Проблема локальных вариантов кобанской культуры
21
на современном этапе исследования (историографический обзор).—«Известия»
СКНЦВШ. Сер. общественных наук, № 4, Ростов-на-Доиу, 1976.
15. Ковалевская В. Б. Проблема выделения локальных вариантов для
культур древности и средневековья Центрального Предкавказья.—XIII Крупновские
чтения по археологии Северного Кавказа. (Тезисы докладов). Майкоп, 1984.
16. Абрамова М. П. О выделении локальных вариантов в культурах скиф-
ско-сарматского времени центральных районов Северного Кавказа.—XIII Крупновские
чтения по археологии Северного Кавказа (тезисы докладов). Майкоп, 1984.
17. Алексеева Е. П. Древняя и средневековая история Карачаево-Черкесии
(Вопросы этнического и социально-экономического развития). М., 1971.
18. Ковалевская В. Б. Разведки и раскопки на р. Эшкаконе.—АО 1977 г.
М., 1978.
19. Ковалевская В. Б., Козенкова В. И. О работах Мало-Карачаевского
отряда.—АО 1978 г., М., 1979.
20. Ковалевская В. Б. Воинские погребения раннескифского времени ко-
банского могильника Уллубаганалы в Карачаево-Черкесии (опыт социальной
стратификации).—В кн.: Проблемы археологии и этнографии Карачаево-Черкесии. Черкесск,
1983.
21. Козенкова В. И. О границах западного варианта кобанской культуры.—
СА, 1981, № 3.
22. Козенкова В. И. Типология и хронологическая классификация
предметов кобанской культуры. Восточный вариант.— САИ, в. 2—5. М., 1982.
23. Г а д л о А. В. Северный Кавказ в IV—X веках (проблемы этнической
истории). Диссертация на соискание ученой степени доктора исторических наук, М.,
1984.
24. К у з н е ц о в В. А. Аланские племена Северного Кавказа.— МИА, 1962,
№ 106.
М. П. АБРАМОВА
РОЛЬ САРМАТОВ
В СЛОЖЕНИИ КУЛЬТУР
ЦЕНТРАЛЬНОГО ПРЕДКАВКАЗЬЯ
За последние 20 лет на территории Центрального Предкавказья был
открыт ряд могильников сарматского времени (Нижне-Джулатский и
Чегемский в Кабардино-Балкарии, Подкумский, Клин-ярский и Желез-
новодский в районе Кавминвод, Ханкальский в Чечено-Ингушетии),
исследование которых позволило осцетить различные вопросы, связанные
с историей и культурой племен, проживавших здесь в это время A; 2,
с. 135—259; 3, с. 60—69; 4, с. 118—120; 5, с. 218—222; 6, с. 15—36).
Раскопки указанных могильников в совокупности с теми данными, которые
имелись с этой территории ранее, существенно меняют наши
представления, сложившиеся на основе старых, весьма немногочисленных
материалов,
Наиболее спорным в настоящее время является вопрос о том, какую
же роль играли сарматские племена в сложении культуры населения
Центрального Предкавказья.
До недавнего времени в Центральном Предкавказье было известно
лишь незначительное число памятников сарматского времени и
подавляющее число их представляло собой либо впускные подкурганные
погребения, либо отдельные грунтовые катакомбы, связывавшиеся с
ираноязычным сарматским этносом, в частности, с аланами. Эта связь
казалась вполне закономерной, поскольку известные единичные катакомб-
ные погребения датировались в пределах I—III вв. н. э., а именно к I в.
н. э. относятся первые упоминания аланских племен на Кавказе в связи
с их походами в Закавказье (Марк Анией Лукан, Иосиф Флавий,
Амвросий Иероиим).
В результате раскопок вновь выявленных памятников—грунтовых
могильников, расположенных на границе равнин и предгорий или в
самом начале предгорий, была открыта большая группа катакомбных
погребений, значительное число которых относится к раннему периоду —
III—I вв. до н. э. (или II—I вв. до н. э.).
Вновь открытые материалы изменили сложившееся представление б
появлении немногочисленных группировок сармато-алан на Северном
Кавказе в I в. н. э. в связи с их походами в Закавказье и о притоке
сюда значительной массы алан во время гуннского нашествия. При интер*
претации новых материалов мнения разделились, появились различные
точки зрения. По одной из них, традиционной, катакомбный обряд был
принесен на Северный Ка'вказ сармато-аланами, следовательно, все:
вновь открытые могильники, содержавшие катакомбные
погребения,.были о^тдвдены сарматским племенем алан. Поскольку алань? засвиде-
23
тельствовапы на Северном Кавказе лишь с I в. и. э., делалась попытка
пересмотреть хронологию ранних катакомбных погребений,
происходивших, в частности, из Нижне-Джулатского могильника: в качестве
ранней даты для этих катакомб предлагался I в. н. э. G, с. 306, 307; 8, с. 40).
Несколько иная точка зрения была высказана Б. М. Керефовым.
Исследовав материалы Чегемского могильника, раскопанного им
совместно с А. X. Нагоевым, он совершенно правильно датировал ранние
катакомбы этого могильника II—I вв. до н. э. Вместе с тем, Б. М. Керефов
также считает, что катакомбный обряд был занесен на Северный
Кавказ сарматами, но не аланами, а аорсами B, с. 224, 225).
При публикации материалов Нижне-Джулатского могильника мною
была отмечена необоснованность попытки связать факт
распространения катакомбного обряда на Северном Кавказе с приходом сюда
сарматских племен и подчеркивалась необходимость учитывать роль
местных элементов в создании этого обряда на Северном Кавказе A, с. 39,
40).
Позже эти положения были развиты более подробно (9, с. 76—78;
10, с. 9—19). Нами отмечалась конструктивная близость
северокавказских каменных склепов, бытовавших в горах, и земляных катакомб,
характерных для плоскостной зоны (для равнин и начала предгорий), и
высказывалось предположение, что их можно рассматривать как две
разновидности одного погребального сооружения.
Мы пришли к выводу о том, что катакомбный обряд погребения мог
быть знаком местным племенам Северного Кавказа, в том числе и
Предкавказья, еще до появления здесь сарматских племен. Вместе с тем
указывалось, что сходство катакомбных и склеповых сооружений не
свидетельствует еще о местном кобанском происхождении катакомб
Центрального Предкавказья, поскольку если склеповые сооружения имеют
в некоторой степени непрерывное развитие в горных районах с эпохи
бронзы, то этого нельзя сказать о катакомбах. Поэтому отмечалось, что
причина распространения катакомб на Северном Кавказе пока не ясна,—
было ли это влияние горных районов с их традицией сооружения
склепов, либо влияние с запада (с территории Боспора и окружающих
районов), где во второй половине 1 тысячелетия до н. э., а особенно в III—
I вв. до и. э., сформировался мощный массив катакомбных погребений,
называемых там земляными склепами; несомненно, однако, то, что
катакомбный обряд был характерен в это время не только для
ираноязычных племен, но и для синдов, меотов и греков. Нами обращалось
внимание на то, что катакомбные могильники, расположенные в зоне,
прилегающей к равнине и доступной для оседания кочевников, были
оставлены смешанной группой населения — потомками местных аборигенных
племен и оседавших здесь ираноязычных кочевников, которые не жили
изолированно среди местного населения, а смешивались с ним. Причем
под ираноязычными кочевниками подразумевались здесь не только
сарматские, но и скифские племена.
Смешанный характер населения этой зоны отмечал и Б. М. Керефов,
считавший, однако, что на раннем этапе (III—I вв. до н. э.) лишь
складывались предпосылки для создания нового этнического конгломерата,
окончательное оформление которого произошло, по его мнению, в
первых веках нашей эры с приходом сюда аланских племен (И, с. 66—68).
Высказанный мной тезис о иекобанском происхождении катакомб на
Северном Кавказе прозвучал, по-видимому, недостаточно четко,
поскольку неоднократно разные авторы приписывали мне вывод о приоритете
кобанских племен в происхождении катакомб на Северном Кавказе. С
другой стороны, вывод о несарматских истоках появления катакомб на
Кавказе был поддержан М. Г. Мошковой и позднее Т. А. Габуевым.
М.Т. Мощкова, однако не отрицает возможности появления катакомб
И
на Кавказе под воздействием степных кочевников, в первую очередь
скифов A1, с. 64; 12, с. 44; 13, с. 8; 14, с. 29).
Предположение о ведущей роли скифов в распространении катакомб-
ного обряда погребения на Северном Кавказе, на мой взгляд, более
правомерно, чем гипотеза о сарматском происхождении этого обряда.
Известно, какое широкое распространение он получил у скифских племен
вообще, особенно в IV—III вв. до и. э.—времени, непосредственно
предшествующем распространению этого обряда у оседлого населения
Центрального Предкавказья. Кроме того, многие северокавказские
катакомбы по своему устройству стоят значительно ближе к скифским, чем к
сарматским катакомбам. Это относится прежде всего к катакомбам Под-
кумского могильника, где широкое распространение получили
двухкамерные катакомбы, а также катакомбы с параллельным
расположением входной ямы и камеры C, с. 62, 63, рис. 1). Имеется и еще одно
обстоятельство, казалось бы подтверждающее эту точку зрения:
распространение земляных склепов в грунтовых могильниках Крыма,
относившееся к тому же времени, что и появление грунтовых катакомбиых
могильников на Северном Кавказе (III—II вв. до н. э.), обычно
связывается с традициями скифского погребального обряда A5, с. 73; 16, с. 82).
Однако применительно к территории Северного Кавказа этот вопрос
остается открытым, поскольку для скифоз Северного Кавказа и
прилегающих областей катакомбный обряд не был характерен (по
имеющимся на сегодняшний день данным). Тем не менее отнести данную точку
зрения к разряду бесперспективных нельзя.
В заключение следует остановиться еще на одной работе,
вышедшей в недавнее время. Это статья В. Б. Виноградова и Я. Б. Березина,
предлагающая новое решение рассмотренных выше вопросов. В ней
впервые авторы признали несостоятельной попытку приписать
катакомбы Северного Кавказа одному из сарматских племен — аланам A2.
45-55).
Рассматривая катакомбиые погребения Центрального Предкавказья,
авторы выделяют среди них три группы:
1. Отдельные впускные подкурганные катакомбы равнинной зоны,
которые они датируют IV—III вв. до н. э., считая их наиболее ранними из
известных здесь катакомб.
2. Обширные могильники предгорий, содержавшие катакомбные
погребения, рассматриваются как следующий этап и датируются II в. до
и. э.— 1У.в. н. э.
3. Подкурганные катакомбы степного Предкавказья относятся ко
II—IV вв. н. э., хотя оговаривается возможность их появления в I—II вв.
Авторами устанавливается общее происхождение всех трех групп
катакомб и намечается следующая схема их развития. Сначала (в IV—
III вв. до н. э.) появляются отдельные впускные подкурганные
катакомбы (авторы насчитывают восемь таких катакомб, на самом деле их
открыто значительно больше, однако материалы большинства из них
не опубликованы), которые связываются с сарматским (сиракским)
этносом и рассматриваются как южная кавказская периферия катакомб
сарматских степей.
Открытые в последние годы могильники, содержавшие большое
количество катакомбиых погребений, представляют, по мнению авторов,
следующий этап развития катакомбного обряда в Центральном
Предкавказье, тесно связанный с первым. Все эти могильники
рассматриваются авторами не как грунтовые, а как курганные, или
«псевдокурганные», поскольку устраивались они на возвышенных местах, а Чегемский
могильник — в насыпи кургана эпохи бронзы. Что касается этнической
принадлежности населения, оставившего указанные могильники, то
авторы впервые отказались от своей прежней точки зрения (об аланской
25
его принадлежности) и признали смешанный характер этого населения,
обозначив его как «ирано-кавказское этнокультурное сообщество»,
включавшее в себя полиэтничных потомков населения Предкавказья
скифского времени, различные сарматские племена и сарматизирован-
ные местные племена (что, по-видимому, то же самое, что и «полиэтнич-
ные» потомки населения скифского времени).
Авторы датируют открытые могильники второй группы II в. до п. э.—
IV в. н. э., поэтому третья группа катакомб (основные подкурганные
захоронения), которая датируется ими I—II вв. н. э.—IV в. и. э.
оказывается почти синхронной второй группе и различия между ними
рассматриваются как социальные A2, с. 55).
Не останавливаясь на отдельных положениях этой схемы, которые
будут рассмотрены ниже, отмечу только некоторые неточности,
касающиеся вопросов хронологии.
Все известные в настоящее время впускные подкурганные
катакомбы Центрального Предкавказья по своему инвентарю синхронны
катакомбам грунтовых могильников этой территории. Общая дата катакомб
ранней группы III—I вв. до н. э. Для грунтовых могильников из-за
наличия в ранних комплексах фибул среднелатенского типа эту дату
можно сузить до II—I вв. до н. э. В подкурганных катакомбах таких фибул
не найдено, весь же остальной инвентарь аналогичен инвентарю
ранних катакомб грунтовых могильников. Открытые в последние годы
единичные впускные катакомбы (мне известно два таких погребения,
материалы их не опубликованы), которые относятся исследователями
предположительно к III в. до н. э., требуют специального рассмотрения и
серьезной аргументации этой даты. С другой стороны, комплексы,
относившиеся более определенно к раннему времени (содержавшие, в
частности, мечи синдомеотского типа IV—III вв. до н. э.), происходят не из
катакомб, а из обычных впускных ям. Таким образом, вопрос о том, что
первично-впускные подкурганные катакомбы или грунтовые катакомб-
ные могильники Северного Кавказа, остается пока открытым и может
иметь разные решения. При этом синхронность их тоже не исключена.
Далее, верхняя дата грунтовых могильников, называемых авторами
«псевдокурганными», не IV в., а в основном II в. н. э. и первая половина
III в. (для Чегемского могильника — начало II в.). В первой половине
III в. прекращают свое существование все грунтовые могильники пред-
горно-плоскостной зоны центральных (и, по-видимому, северо-западных)
районов Северного Кавказа. Нижне-Джулатский могильник начинает
функционировать вновь лишь в VI—VII вв., когда здесь
распространяется тип катакомб, значительно отличающийся по своему устройству от
катакомб первых веков нашей эры. Близкую картину, по-видимому,
можно ожидать и в Клин-ярском могильнике.
И последнее: подкурганные катакомбы степной зоны третьей
хронологической группы датируются в Центральном Предкавказье в
основном III—IV вв. н. э., скорее всего — второй половиной III—IV вв., то
есть они характерны для догуннского периода. Исключением из этой
группы катакомб является могильник у с. Брут (Северная Осетия),
датируемый V в., который, однако, выделяется и рядом других
признаков — сочетанием курганного и грунтового могильников,
расположенных рядом с городищем A7, с. 231, 232). Именно для названного
памятника справедливо замечание о социальных различиях между
захоронениями курганного и грунтового могильников. Что касается
курганных могильников III—IV вв., то они не сочетаются с синхронными им
грунтовыми могильниками и не сосуществуют с грунтовыми катакомб-
ными могильниками второй группы, а возникают на том этапе, когда
последние исчезают. Есть между ними и территориальные расхождения:
грунтовые кзтакомбные могильники второй группы характерны для за-
26
падных районов Центрального Предкавказья (Кабардино-Пятигорье),
а курганные могильники третьей группы — для восточных районов
(Северная Осетия и Чечено-Ингушетия). Курганные катакомбиые
могильники знаменуют собой совершенно новое явление, хотя, на мой взгляд,
имеется определенная преемственность между катакомбами грунтовых
могильников второй группы и под-курганными катакомбами третьей.
В этих хронологических неувязках видится существенный недостаток
предложенной авторами схемы сложения катакомбного обряда
погребения на Северном Кавказе.
Таковы имеющиеся на сегодняшний день взгляды на роль сарматов
в сложении культуры населения Предкавказья.
Перейдем к рассмотрению археологических материалов, полученных
в результате раскопок двух последних десятилетий на территории
Центрального Предкавказья, уделив основное внимание памятникам
раннего периода (III—I вв. до н. э.), т. е. времени сложения характерных
особенностей данной культуры.
Все открытые за эти годы могильники сарматского времени
являются грунтовыми, размещавшимися обычно на возвышенных местах — на
холмах или на склонах гор. Лишь Чегемский могильник был устроен в
насыпи кургана эпохи бронзы, использовавшегося как могильный холм.
Трудно согласиться с предложенной В. Б. Виноградовым и Я. Б. Берези-
ным точкой зрения о том, что все эти могильники являются
«псевдокурганными» или «псевдогрунтовыми» и что использование курганов и
кургамообразных возвышенностей является реминисценцией степного
курганного погребального обряда A2, с. 54, 55). Холм Подкумского
могильника имеет удлиненную форму и ни в коей мере не напоминает
курган, то же самое можно сказать и о Железиоводском могильнике; Клин-
ярский могильник расположен на склоне горы. Что касается Нижне-
Джулатского могильника, то, основываясь на выявленных здесь
погребениях эпохи бронзы и скифского времени (распадающихся, судя по
плану могильника, на две большие группы, между которыми имеется
разрыв), В. Б. Виноградов и Я. Б. Береаин полагают, что погребения
сарматского времени были впускными в насыпи якобы существовавших
здесь древних курганов A2, с. 53). Доказать, что курганов здесь не
было, естественно, невозможно, да и нет в том необходимости. Погребения
эпохи бронзы находятся не в центре одной из групп, как утверждают
авторы, а на юго-восточной ее окраине, поэтому всю эту группу
погребений даже предположительно нельзя объединить одной насыпью.
Ранние погребения (эпохи бронзы и скифского времени) составляют две
довольно компактные группы, тогда как могильник сарматского
времени занимал огромную территорию, судя по погребениям,
зафиксированным в карьере и при раскопках городища, в частности, на цитадели A8,
с. 206, 207). Трудно сейчас сказать, чем объясняется наличие
лишенного могил пространства между двумя группами погребений, ибо при
подготовке работ на всей исследуемой площади карьера верхний слой был
снят до материка, независимо от глубины его залегания. Возможно,
здесь была естественная балка, сливавшаяся со рвом, остатки
которого были обнаружены на территории, прилегающей к могильнику.
Необходимо отметить, что на этом пространстве нет и раннесредневековых
катакомб, встречавшихся по всей исследуемой площади и, вне всякого
сомнения, принадлежавших грунтовому могильнику.
' В. Б. Виноградов и Я. Б. Березин пишут, что бескурганные
катакомбы эпохи средней бронзы в этом районе неизвестны, однако и
курганные могильники, состоявшие из одного кургана эпохи бронзы, а
другого — скифского времени, столь же, по-видимому, нечастое явление. Но
главное заключается не в том. Были или не были насыпи над
погребениями эпохи бронзы и скифского времени, это не меняет сути того, что
27
могильники сарматского времени были грунтовыми. Сам тип
погребального сооружения (катакомба) требует плотного грунта. В тех случаях,
когда катакомбиый обряд получает широкое распространение, мы
имеем дело либо с грунтовыми могильниками, либо с основными
погребениями в курганах. Насыпной грунт кургана мало пригоден для таких
сооружений. Поэтому впускные катакомбы встречаются чаще всего там,
где обряд катакомб не получил широкого распространения, или у тех
народов, которые, попадая в чужую среду, продолжали его
использовать в малопригодных для него условиях. Представляется, что впускные
катакомбы кочевников Предкавказья — явление вторичное, первичное
же — катакомбы грунтовых могильников. Отсюда логичнее считать, что
дрезние люди не естественные холмы принимали за курганы, а
наоборот (в результате Чегемский курган был использован как естественный
холм). Традиция же сооружения могильников на холмах и на склонах
гор была распространена в предгорьях очень широко в различные
эпохи, включая и раннее средневековье.
Таким образом, открытые могильники сарматской эпохи в
Центральном Предкавказье были грунтовыми и устраивались обычно на возвьь
шенных местах. Все они локализуются в самом начале предгорий, на
границе их с плоскостью. Рассмотрение материалов этих могильников
позволяет выделить среди них две локальные группы — восточную
(Чечено-Ингушетия и Северная Осетия) и западную (Кабардино-Пяти-
горье). Различия между памятниками указанных групп наиболее четко
прослеживаются на раннем этапе (III—I вв. до н. э.) и несколько
сглаживаются в конце сарматского периода. Ранний этап представляет
значительный интерес и с другой точки зрения: изучение материалов этого
периода может выявить пути сложения культур сарматского времени в
Центральном Предкавказье и определить те компоненты, которые
принимали участие в их сложении.
Выделение двух локальных групп памятников основывается в
первую очередь на данных погребального обряда и в гораздо меньшей
степени — инвентаря. В восточной группе основным типом погребального
сооружения в сарматскую эпоху, как и в предшествующий период, была
грунтовая яма (Моздокские и Ханкальские могильники). В
могильниках западной группы (Нижне-Джулатский, Чегемский, Подкумский и
др.) грунтовые ямы сосуществуют с катакомбами, причем последние
значительно преобладают.
Общие хронологические рамки грунтовых могильников — от рубежа
111—II вв. до н. э. по первую половину III в. н. э. К раннему периоду
(III—I в. до н. э.) относится примерно 60% погребений от общего
числа открытых могил. Погребения в грунтовых ямах этого периода
имеют сходные черты на территориях обеих групп: они содержали
индивидуальные, реже парные захоронения, костяки лежали преимущественно
в вытянутом положении на спине, с преобладающей широтной (чаще
западной) ориентировкой.
Катакомбы западной группы имели различное устройство. В ранний
период были распространены катакомбы трех типов: 1) входная яма и
камера расположены перпендикулярно друг к другу; 2) камера
расположена по одной оси со входной ямой, являясь ее продолжением; ; 3)
входная яма и камера параллельны друг другу. Какой из типов
катакомб преобладал, сказать трудно, так как у катакомб раннего периода
входные ямы в большинстве случаев прослежены не. были. Катакомбы
содержали часто коллективные погребения (от 3—5 до 10—13 костяков)
и служили, по-видимому, семейными склепами.
Помимо грунтовых могильников известны и подкурганные
погребения, распространенные на территории обеих групп. Это
преимущественно впускные разрозненные погребения, встречавшиеся.по 1-^-2—3 в кур-
28
Мне. Курганные группы данногб времени здесь неизвестны. Есть и
единичные основные подкурганиые захоронения сарматской эпохи,
совершенные на уровне древнего горизонта,.найденные на территории
западной группы (Чегем, Этоко). Среди подкурганных погребений
преобладает широтная ориентировка и те же особенности погребального обряда,
что и у погребений в грунтовых ямах. В последние годы среди этих
курганных погребений обнаружен ряд впускных катакомб типа 2, которые,
судя по материалам, синхронны ранним катакомбам грунтовых
могильников, о чем говорилось выше. Что касается характера инвентаря, то
он одинаков и в грунтовых и в курганных могильниках. Имеются
некоторые локальные особенности, объясняющиеся влиянием предшествующих
традиций (формы сосудов, браслеты с насечками, пряжки-сюльгамы в
Ханкальском могильнике, характерные здесь и для погребений
скифского времени).
Некоторые локальные различия отмечаются и при определении
степени распространенности тех или иных категорий инвентаря на
территориях обеих групп. Так, в погребениях западной группы III—I вв. до
и. э. имеется значительно большее чем в погребениях восточной группы
количество оружия (мечей, кинжалов и наконечников стрел), а также
зеркал так называемого прохоровского типа — больших размеров, с
валиком по краю и ручкой-штырем. Более 70% указанных зеркал найдено
на территории западной группы, причем лишь единичные их
экземпляры происходят из курганных погребений, основное их число приходится
на грунтовые могильники. На территории восточной группы зеркал
найдено мало и все они происходят из курганов. Вопрос о происхождении
зеркал этого типа нуждается в уточнении. Если придерживаться
общепринятой сейчас точки зрения о сарматском их происхождении, то
значительная распространенность названных предметов в грунтовых
могильниках западной группы может рассматриваться как показатель
большей сарматизации в этот период местного оседлого населения
западной группы по сравнению с восточной.
То же самое отмечено было и В. Б. Виноградовым при рассмотрении
памятников скифского времени, когда иранизация местного населения
прослеживалась в первую очередь в западых районах (на материалах
памятников Пятигорья). Значительное влияние северных кочевников,
по И. М. Чеченову, было ощутимо в западных районах Центрального
Предкавказья еще с эпохи бронзы A9, с. 204; 20, с. 7).
Относительно оседлого населения восточной группы следует
заметить, что в сарматское время здесь проживала та же группа населения,
что и в предшествующее, скифское, и, по-видимому, в более раннее
время. Об этом свидетельствуют, как указывалось выше, и тип
погребального сооружения (грунтовая яма) и некоторые другие локальные
особенности, характерные для памятников предшествующего времени.
Принято относить это местное население к племенам кобанской культуры,
однако, на мой взгляд, оседлое население, оставившее памятники
восточной группы, и по своей культуре и по этническому составу
значительно отличалось от племен «классической Кобаии», проживавших в
горах Центрального Кавказа.
Длительные контакты оседлых племен, живших на территории
западной группы (Кабардино-Пятигорье), с северными кочевниками
привели к сложению здесь смешанной группы населения. Употребляемый
мной неоднократно для обозначения населения этой зоны скифского
времени термин «местное население» ни в коей мере не подразумевал
племена кобанской культуры, которые в сарматскую эпоху обитали только
в горах, по-видимому, на северных склонах Центрального Кавказа.
Поэтому когда говорилось о возможности формирования обряда катакомб-
ных погребений в среде местного населения, обитавшего на территории
29
западной группы Центрального Предкавказья, имелась в виду эта, в
значительной степени ираиизированная, группа населения, а не
племена кобанской культуры (точно так же как термин «автохтонные»
племена Центрального Предкавказья не является синонимом, в моем
понимании, племенам кобанской культуры).
Материалы впускных подкургаиных погребений, открытых в
Центральном Предкавказье, говорят о том, что в III—I вв. до и. э. здесь
обитала группа кочевых племен, по-видимому, сарматского происхождения
(хотя нельзя исключить и того, что это были потомки кочевавших здесь
ранее скифских племен, однако пока мы не имеем для этого никаких
подтверждений), которая, однако, была достаточно оторвана от
основного сарматского массива более северных областей. Это
подтверждается кавказским обликом их материальной культуры и, в первую очередь,
господством в погребениях втульчатых железных наконечников стрел,
не характерных для северных кочевников-сарматов, заменивших уже
во II в. до н. з. употреблявшиеся ранее бронзовые втульчатые
наконечники на железные черешковые. Группа кочевников Предкавказья
находилась, несомненно, в более тесных связях с оседлыми
северокавказскими племенами, чем с сарматскими племенами северных областей.
На втором этапе (I—III вв. н. э.) происходят значительные
изменения, которые наиболее характерны для позднего периода — II—III вв.
Уже I в. н.э. знаменуется резким сокращением числа подкургаиных
погребений. Известны единичные подкурганные погребения этого
времени, происходящие с территории восточной группы. Во II—III вв.
подкургаиных погребений нет на территории обеих групп: Учкекен и Усть-Дже-
гута B1, с. 158—166; 22, с. 115—120)—это основные катакомбные
погребения в курганах, составляющие одну группу с погребениями
«Золотого кладбища» Прикубанья, которое я отношу к меотам.
На раннем периоде второго этапа (I в. н. э.) сохраняются те же
локальные особенности погребального обряда, что и в предшествующий
период: господство катакомбных погребений с коллективными
захоронениями в западной группе и обычных грунтовых ям — н восточной
(поздние погребения Ханкальского могильника датируются началом
I в. н. э.). Именно в катакомбных погребениях западной группы в
первых веках н. э, появляются некоторые материалы, характерные в
дальнейшем для аланской культуры Северного Кавказа: тип катакомбы с
перпендикулярным дромосом, поясные наконечники простейших форм,
туалетные наборы, некоторые формы керамики. В целом, материалы
грунтовых могильников западной группы свидетельствуют о том, что
развитие культуры оседлых племен последних веков до н. э. и первых
веков н. э. было поступательным и не нарушалось какими-либо
внешними факторами.
Значительные изменения происходят во II в. и. э. В это время
прекращает функционировать Чегемский могильник и резко (почти в 3
раза) сокращается количество погребений Нижне-Джулатского и Подкум-
ского могильников. Причем большая часть погребений позднего
периода датируется II в., и лишь единичные могилы относятся к началу или
первой половине III в. Период И —начала III вв. характеризуется
некоторым сглаживанием локальных различий восточной и западной групп.
Во-первых, памятники этого времени обеих территорий имеют
абсолютно идентичный инвентарь, значительно сглаживаются имевшиеся
различия в керамическом инвентаре. И второе, в это время на территории
восточной группы впервые появляются грунтовые катакомбные могилы
(Алхасте, Пседах), характерные на ранних периодах только для
западной группы. Господствующим типом погребальных памятников
становится катакомба с перпендикулярной к камере входной ямой, т. е. тот
тип, который в дальнейшем будет характерен для раннесредневековых
30
йланских могильников. Этот период отмечается также отсутствием иод-
курганных погребений на всей исследуемой территории.
Рассмотренный археологический материал свидетельствует о резком
сокращении числа погребений на могильниках Центрального
Предкавказья во II в. (по сравнению с I в.). Такая же картина наблюдается и
на грунтовых и подкурганных катакомбиых могильниках Прикубаиья.
В начале III в. прекращается жизнь и на городищах Правобережья
Кубани в среднем ее течении. Резкое сокращение количества катакомбиых
погребений на той территории, где засвидетельствован приток аланско-
го населения, не позволяет приписывать рассмотренные нами катакомб-
ные могильники на Кавказе аланам. Представляется более логичным
связывать с нашествием сармато-алан резкое сокращение во II в.
количества погребений в северо-кавказских могильниках.
Таким образом, сложная внешнеполитическая обстановка,
сложившаяся в конце II—I половине III в., положила конец существованию
грунтовых катакомбиых могильников Центрального Предкавказья
(также, как и городищ и могильников Прикубаиья). Эти события привели,
по-видимому, к отливу населения из предгорных районов Центрального
Предкавказья, где мы имеем весьма незначительное число погребений
III—IV вв. Скорее всего, оседлое население оставило эти земли, что
подтверждается, на наш взгляд, и материалами Нижне-Джулатского
могильника. Об отливе населения предгорной зоны в горы где-то на
рубеже II—III вв. н. э. свидетельствуют также материалы раскопок
Хумаринского могильника в Карачаево-Черкесии B3, с. 35, 36).
В III—IV вв. на территории восточной группы (Северная Осетия и
Чечено-Ингушетия) появляются огромные курганные могильники,
тянущиеся на многие километры и насчитывающие сотни курганных
насыпей. В настоящее время известны две обширные группы таких
могильников (которые в древности, возможно, составляли один массив): одна
на Сунже, в окрестностях Грозного (Алхаи-Кала, Алхан-Юрт, Алды),
другая на Побережье Терека, в среднем его течении (Моздокский
район Северной Осетии и прилегающие районы Чечено-Ингушетии:
Братское, Октябрьский, Виноградное: 24, с. 174—184; 17, с. 213—232; 25,
с. 197—206). Все они локализовались в основном на равнине или в
самом начале предгорий и содержали по одной катакомбе, являвшейся
основным погребением в кургане. Подкурганиые могильники этого
времени не сочетались с грунтовыми. Социальные различия отражались, по-
видимому, в величине насыпи курганов, среди которых различаются
большие, высотой в несколько метров, и маленькие, едва заметные
насыпи.
Могильники этого времени не заходят вглубь предгорий. С другой
стороны, отдельные курганные насыпи (на сегодняшний день их
исследовано уже несколько десятков) с основными катакомбными
погребениями встречаются в Ставрополье и в Ростовской области, где они не
составляют компактных групп, а встречаются в основном довольно
разрозненно среди курганов эпохи бронзы. В еще более северных районах
распространения сарматской культуры (Поволжье и Приуралье)
подобные памятники III—IV вв. н. э. не встречены.
Таким образом, вся группа этих характерных памятников
локализуется к югу от основной территории распространения сарматских племен
(от Ростова на севере до Грозного на юге), причем основной массив их
находится несомненно на Кавказе, в Затеречье, то есть на территории
восточной группы Центрального Предкавказья.
Большая часть открытых погребений датируется III—IV вв. В
целом их можно считать, по-видимому, наиболее характерными для
периода, ограниченного двумя важными событиями — нашествием готов и
вторжением гуннов. Это самый интересный и менее всего ясный период
31
в истории населения не только Предкавказья, но и юга Восточной
Европы в целом. Поэтому материалы подкурганных катакомб, число
которых увеличивается с каждым годом, необычайно важны. К сожалению,
большая часть исследованных погребений не опубликована, что не
позволяет обратиться к их детальной интерпретации. Однако ряд
предварительных выводов, касающихся материалов северокавказских
катакомб, мы все же в состоянии сделать.
Представляется, что, несмотря на имеющиеся существенные
различия в погребальном обряде населения грунтовых могильников западной
группы II в. до н. э. — начала III в. н. э. и курганных могильников
восточной группы III—IV вв., можно говорить об определенной
преемственности: господствующий в курганах тип катакомб (с камерой,
перпендикулярной к длинной оси входной ямы) был хорошо представлен и в
грунтовых могильниках западной группы; известные грунтовые
катакомбы II—III вв. с территории восточной группы (Алхасте, Пседах)
принадлежали к тому же типу. Названный тип катакомб был характерен и
для грунтовых могильников алаиской культуры Северного Кавказа
эпохи раннего средневековья. Сходство между подкурганными
катакомбами III—IV вв. и раниесредиевековыми аланскими катакомбами
наблюдается при рассмотрении и других их особенностей (наличие узкой и
длинной входной ямы, большая глубина залегания, тщательность
отделки и т. д.). Все это дает возможность говорить о том, что в
сложении катакомбного обряда погребения раннесредневековой алаиской
культуры существенную роль сыграло население, оставившее курган:
ные могильники III—IV вв.
Отлив населения с территории западной группы и возникновение
большого числа курганных могильников на территории восточной
группы, почти совпадающие по времени (конец II — первая половина III в.),
позволяют предположить, что население западной группы отступало не
только в горы, но и могло передвинуться в восточные районы. Анализ
материалов более ранних периодов сарматского времени показывает,
что территория восточной группы была всегда гораздо более
безопасной зоной для местных племен Центрального Предкавказья, нежели
территория западной группы.
С другой стороны, наличие подкурганных катакомб такого типа в
более северных районах (на территории кочевых сарматских племен)
свидетельствует о том, что этот обряд был присущ в указанное время
и определенной группировке сарматских племен. Анализ материалов
этих погребений, уточнение датировки и картографирование
особенностей поможет в будущем выяснить их этническую принадлежность,
которая не обязательно могла быть одинаковой для подобных памятников
разных районов. Во всяком случае встречающиеся в подкурганных
катакомбах элементы западной культуры (костяные гребни, янтарные
грибовидные привески и т. д.) найдены пока только в северных районах
распространения этого обряда (Ростовская область) и не известны на
Кавказе. Появление таких находок, как предметы импорта, в погребениях
сарматов Нижнего Дона можно связать с нашествием готов, но не
исключен и факт инфильтрации некоторых западных этнических
группировок в среду кочевых сарматов.
Возможность этнической неоднородности населения, оставившего
два массива подкурганных катакомб (южный — в Затеречье и
северный — в Ростовской области и в более южных районах) не отрицает
определенного их единства, о чем свидетельствуют близость
погребального обряда и некоторое сходство в инвентаре, в том числе в керамике.
Однако решение этих вопросов требует детального рассмотрения всех
имеющихся материалов, что будет возможно лишь после обстоятельной
их публикации.
32
ЛИТЕРАТУРА
1. Абрамова М. П. Нижне-Джулатский могильник. Нальчик, 1972.
2. Керефов Б. М. Чегемский курган-кладбище.— В кн.: Археологические
исследования на новостройках Кабардино-Балкарии, в 2. Нальчик, 1985.
3. А б р а м о в а М. П. Предварительные итоги исследования Подкумского
могильника близ г. Кисловодска.— В кн.: История и культура сарматов. Саратов. 1983.
4. В и н о г р а д о в В. Б., Рунич А. П. Новые данные по археологии Северного
Кавказа. АЭС, т. III, Грозный, 1969.
5. Рунич А. П. Железноводский могильник I (I—IV вв.). СА, 1983, № 4.
6. В и н о г р а д о в В. Б., Петренко В. А. Погребения сарматского времени из
Хапкальских могильников.— В кн.: Археолого-этнографические исследования
Северного Кавказа. Краснодар, 1984.
7. Виноградов В. Б. Рец.: Абрамова М. П. Нижне-Джулатский могильник.
Нальчик, 1972.— СА, 1975, № 1.
8. Б е р е з и н Я. Б., Савенко С. Н. К вопросу о происхождении катакомб
сарматского времени на Северном Кавказе.—В кн.: Археология и вопросы атеизма. Грозный.
1977.
9. Абрамова М. П. К вопросу об алаиской культуре Северного Кавказа. СА,
1978, № 1.
10. А б р а мо в а М. П. Катакомбиые и склеповые сооружения юга Восточной
Европы.— В кн.: Археологические исследования на юге Восточной Европы. М., 1982.
11. Керефов Б. М. К вопросу о сарматизации племен центральной части
Северного Кавказа (I этап).— В кн.: Археология и вопросы древней истории
Кабардино-Балкарии, в. I. Нальчик, 1980.
12. Виноградов В. Б., Березин Я. Б. Катакомбные погребения и их
носители в Центральном Предкавказье в III в. до и. э.— В кн.: Античность и варварский мир.
Орджоникидзе, 1985.
13. Га буе в Т. А. История племен центральных районов Северного Кавказа в
I—VI вв. н. э. (по данным погребального обряда). Автореф. канд. дис. М., 1986.
14. Мошкова М. Г. К вопросу о катакомбных погребальных сооружениях как
специфическом этническом определителе.— В кн.: История и культура сарматов.
Саратов, 1983.
15. Даше века я О. Д. Два склепа Беляусского могильника. КСИА, 1969,
№ 119.
16. Вые отекая Т. И. Поздние скифы в Юго-Западном Крыму. Киев, 1972.
17. Абрамова М. П. Катакомбные погребения IV—V вв. из Северной Осетии.
СА, 1975, № 1.
18. Чеченов И. М. Раскопки городища Нижний Джулат в 1966 г. УЗ КБНИИ,
XXV, Нальчик, 1967.
19. В и но гр ад о в В. Б. Центральный и Северо-Восточный Кавказ в скифское
время. Грозный, 1972.
20. Чеченов И. М. Об этнокультурных связях племен Центрального Кавказа
с кочевниками в древности и средние века.— XIV «Крупновскис чтения» по
археологии Северного Кавказа (тезисы докладов). Орджоникидзе, 1986.
21. Алексеева Е. П. Памятники меотской и сармато-аланекой культуры
Карачаево-Черкесии.— Труды КЧНИИ (сер. ист.), в. V, Ставрополь, 1966.
22. Минаева Т. М. К истории алан Верхнего Прикубанья по археологическим
данным. Ставрополь, 1971.
23. А б р а м о в а М. П. Новые материалы по раннеаланской культуре Северного
Кавказа.— Всесоюзная археологическая конференция «Достижения советской
археологии в XI пятилетке». Тезисы докладов. Баку, 1985.
24. Мунчаев Р. М. Новые сарматские памятники Чечено-Ингушетии. СА, 1965,
№2.
25. Г а бус в Т. А. Аланские погребения IV в. н. э. из Северной Осетии. СА, 1985,
№2.
3 Заказ № 189
33
А. П. МОШИНСКИЙ
НОВАЯ ИНТЕРПРЕТАЦИЯ
КОБАНСКИХ
ПТИЦЕВИДНЫХ БЛЯХ
В фондах Государственного Исторического музея хранится 11
однотипных бронзовых блях, происходящих из могильников Дигорского
ущелья — Фаскау и Верхняя Рутха (соответственно 9 из Фаскау и 2
из Верхней Рутхи). Все бляхи не имеют точного паспорта, т. к.
куплены на месте А. С. Уваровым и В. И. Долбсжевым.
Бляхи традиционно трактовались как изображения распластанной
птицы с головой барана, A, с. 218, 261; 2, с. 55), «Химера с бараньей
головой», по определению П. С. Уваровой C, с. 220), впервые
опубликовавшей одну из этих блях C, табл. ХСШ—I). Еще одну бляху
опубликовал Е. И, Круннов D, табл. XXV—I), не останавливаясь, однако,
на ее анализе. О. А. Дудко в статье, посвященной классификации
материала из могильника Фаскау, предприняла попытку датировки этих
блях E, с. 9). По ее мнению, указанные изделия типичны для IX—
XIII вв. до и. э., однако аргументация в пользу данного утверждения не
приводится. Все авторы, затрагивавшие в своих исследованиях бляхи
из Дигории A, с. 218, 261; 2, с. 55), ограничивались лишь общим
сравнением их с бляхами типа Исти-Су. Исходя из всего вышеизложенного,
мы поставили перед собой в настоящей работе задачу ввести в научный
оборот имеющиеся в наличии бляхи, уточнить их хронологию, и
раскрыть символику последних.
Все бляхи плоские, орнаментированы врезным орнаментом с внешней
стороны/Размер блях от 6,5 на И до 9 на 14 см. Общим для них
являются повернутые анфас условно изображенные скульптурные головки
баранов с кольцом для подвешивания на обратной стороне (у бляхи 11
гбловка утеряна), широко развернутые «крылья», немного опущенные
вниз, с концами, резко загнутыми вверх. «Брюшко» птицы узкое,
плавно переходящее к подпрямоуголыюй части —«хвосту», соединенному пе^
ремычками с «крыльями». «Хвост» у всех блях покрыт рядом
вертикальных насечек, идущих до самого его низа.
Для удобства описания и анализа бляхам присвоены условные
номера от 1 до 11 (нумерация соответствует номерам на рис. 1).
Полностью сохранилась только бляха 10, у бляхи 1 утеряна часть правой
перемычки и часть «хвоста», у бляхи 2 утерян фрагмент левой части, у
блях 3 и 4 — правое «крыло» с перемычкой, у блях 5 и 9 — правое
«крыло» и «хвост», у бляхи 6 — левое «крыло», у бляхи 7 — верхняя часть
левого «крыла», у бляхи 8 — левое «крыло» и часть правого, у бляхи
11 — голова барана, плохо сохранились крылья.
34 • ¦¦(
У блях 7 и 1 плоская часть вдоль всего верхнего края покрыта
елочным орнаментом, идущим полоской между двух линий, повторяя все
изгибы контура крыльев. У блях 2, 3 и 6 аналогично расположенный
орнаментальный пояс представляет собой два отстоящих друг от друга
ряда косых насечек (в виде елочки), каждый из которых заключен
между двумя линиями; у блях 4, 8 и 11 —один ряд косых насечек,
заключенных между двумя линиями (у бляхи 11, в целом выполненной грубо,
насечки значительно крупнее и сильно колеблются по своей длине).
Бляхи 8 и 10 вместо пояса из косых насечек имеют пояс, состоящий из
дву* рядов врезанных равносторонних треугольников. Треугольники
верхнего ряда обращены вершиной вниз, нижнего ряда — вверх.
Треугольники верхнего ряда заходят в интервалы между треугольниками
нижнего ряда. На «груди» птицы (бляха 1) нанесены в горизонтальном
ряду четыре двойных окружности.
У блях 1, 3, 5, 8 нижний край «крыльев» и край «брюшка» покрыты
орнаментом в виде косых насечек, ограниченным линией, повторяющей
форму бляхи в этой ее части; у бляхи — 7 — елочным орнаментом,
также ограниченным линией.
У бляхи 1 перемычка между левым «крылом» и «хвостом» состоит
из двух частей, образующих элипсовидную фигуру; от перемычки между
правым «крылом» и «хвостом» сохранилась только верхняя часть.
Перемычки покрыты елочным орнаментом. У блях 2, 3 и 4 на обеих
перемычках изображено по «колесу», представляющему собой вписанные
друг в друга окружности, соединенные отрезками прямых линий
(линии направлены не к центру окружности; по сути дела здесь мы видим
заключенный между двумя линиями ряд косых насечек, завернутый в
кольцо). У блях 6 и 8.в этих же местах изображены вписанные друг п
друга окружности. У бляхи 7 — спирали в полтора оборота. Перемычки
бляхи 10 не имеют орнамента и представляют собой узкие полоски.
Перемычки блях 5, 9 и 11 не сохранились.
У шести блях между перемычками в верхней части «хвоста»
расположен орнаментальный пояс, состоящий из одного или нескольких
рядов косых насечек. У бляхи 4 имеется один ряд косых насечек; у бляхи
2 —два, отстоящих друг от друга и ограниченных линиями ряда, в кото-
¦••': рых насечки расположены елочкой; у блях 1 и 8 елочный орнамент
образован двумя рядами насечек, ограниченными с внешних сторон и
разделенными линией; в аналогичном орнаментальном поясе бляхи 7 ряды
насечек не отделены друг от друга; у бляхи 3 ограниченный линиями
орнаментальный пояс состоит из трех разделенных линиями рядов косых
насечек, расположенных елочкой.
,/¦ Лицевая часть головы барана (бляха 1) украшена двумя рядами ко-
ч-сых насечек, примыкающих к двум линиям, сходящимся углом в
нижней ее части. Орнаментика бараньей головы бляхи 3 аналогична бляхе
1, но лишена линий, примыкающих к косым насечкам. Лицевая часть -Л
бараньих голов блях 2, 6 и 7 разделена надвое вертикальной линией,
к которой с двух сторон примыкают елочкой косые насечки. Орнамент,
покрывающий баранью голову бляхи 8, аналогичен бляхам 2, 6 и 7, но
не имеет линии, разделяющей лицевую часть.
Обращает на себя внимание сходство описанных блях с другим
типом предметов из могильника Фаскау (рис. 1, 12—14), по мнению П. С.
Уваровой, являвшихся навершиями C, с. 276, табл. СХУП—7) и
напоминающих птицу с распластанными крыльями. Тулово их представляет
' собой трубочку, что свидетельствует в пользу трактовки предметов
данного тина как наверший. Они значительно меньше по размеру, чем
вышеописанные бляхи —от 3,1x6.8 до 4,2x8,1 см. Одно из наверший
венчается бараньей головкой.
Нами было замечено, что «крылья» днгорских блях и наверший по
35
1^^^? I 1 I ¦¦¦!
Р и с. 1. Птицевидиые бляхи и иавершия.
зь
¦¦¦' л..
Рис, 2: 1—Топор, 2, 4—поясные пряжки ,3—бляха A—Фаскау,2—4—Верхняя Рутха).
Рис. 3. Бляха типа «Исти-Су».
О 5
»7
своей форме практически идентичны форме лезвия топоров типа
Фаскау 7 (но С. И. Кореневскому, «топоры с загнутым крюкообразным
клином»: 6 с. 30). Интересно, что некоторые из этих топоров украшены
скульптурными головками бараиоз. Причем у одного из них она
—головка — находится на спинке в месте (если смотреть от лезвия) точно
соответствующем расположению головки барана на дигорских бляхах
(рис. 2, 1). На топорах этого типа отмечены орнаментальные мотивы,
аналогичные встреченным на бляхах: ряды треугольников, обращенных
вершинами друг к другу. Морфологическая близость топоров
указанного типа и дигорских блях и наверший, наличие на них сходной
орнаментации и скульптурных деталей, концентрация их в тех же памятниках
(Фаскау и Верхняя Рутха) заставляет нас предположить, что дигорские
бляхи и навершия являются изображениями двойной секиры (хотя это
•не мешает им изображать также птицу) и были изготовлены в период
бытования топоров типа Фаскау 7, датированных Е. И. Крупновым и
В. И. Марковиным второй половиной II тыс. до н. э. G, с. 58; 8, с. 93).
Топоры типа Фаскау 7 С. Н. Кореневский относит, предположительно, к
XV—XIV—XIII вв. до н. э. F, с. 36). В. И. Козенкова выделяет группу
вещей, в которую входят и топоры указанного типа, в протокобанскую
группу и датирует ее второй половиной XIII — началом второй
половины XII в. до н. э. (9, с. 28—29).
Таким образом, если принять гипотезу о том, что дигорские бляхи и
навершия изображают двойную секиру, копируя при этом форму
топора типа Фаскау 7, то следует датировать эти бляхи и навершия прото-
кобанским временем.
Интерпретация дигорских наверший как изображений двойных секир
в некоторой степени объясняет их функциональное назначение.
Вероятно, они насаживались на деревянную рукоять и представляли собой
уменьшенную модель двойной секиры, каким-то образом используемую
в ритуальных целях. Края «крыльев» птицы наверший моделированы
объемно и утончаются к краям как это и должно быть у секиры.
Дигорские бляхи, вероятно, являлись нагрудным украшением, судя
по наличию у них петли для подвешивания и отсутствию крюка,
характерного для поясных пряжек B, с. 56; 10, с. 154, 156). О вертикальном,
но не горизонтальном расположении блях в костюме говорит и их
композиция.
Культ двойной секиры уходит своими корнями в древнейшие
ближневосточные цивилизации. Изображение ее обнаружено в Чатал-Гуюке в
слое VI тыс. до н. э. A1, с. 89). На протяжении тысячелетий этот
символ характерен для ближневосточного мира. Во II тыс. до н. э. мотив
двойной секиры получил широкое распространение на закавказской
керамике A2, с. 93); одна двойная секира найдена на территории
Азербайджана в комплексе XI—X вв. до н. э. A2, с. 91); М. П. Абрамовой
была посвящена специальная работа культу двойной секиры на
территории раннесредневекового Дагестана, где она выделила подвески
аналогичной формы и датировала их IV—V вв. н. э. A2).
В. Б. Виноградов отмечал близость в композиции, приемах и деталях
декорировки дигорских блях и блях типа Исти-Су A, с. 218), не
развивая аргументацию своего наблюдения. Но сходство этих типов блях
не кажется столь близким и очевидным. Однако наша интерпретация
дигорских блях позволила взглянуть и на бляхи типа Исти-Су с новой
точки зрения. Действительно они изображают парящую хищную птицу,
как это единодушно отмечается учеными A3, с. 77; 1, с. 218; 14, с. 27;
2, с. 56; 15, с. 20), но в то же время, исходя из формы этих блях, их
можно трактовать и как изображения двойных секир только другого
(по сравнению с дигорскими) типа, В таком контексте с тезисом В. Б.
38
Виноградова о происхождении блях типа Исти-Су от дигорских блях
можно согласиться.
Ритуальному значению двойного топора посвящена большая
литература: высказывались предположения, что он является символом молнии,
солнца, луны, воссоединяет солнечное и лунное божество, связан с
культом Великой богини A2, с. 93), женского божества плодородия A6,
с. 46). В данном конкретном случае мы не будем рассматривать все
точки зрения на значение символа «двойная секира», но попробуем,
опираясь на конкретный материал, определить их взаимосвязь с
определенными представлениями бытовавшими на Северном Кавказе,
Один из основных символов дигорских блях — это образ парящей
птицы с головой барана. Изображение хищной птицы большинство
авторов связывает с солярным культом A7, с. 207; 18, с. 9; 15, с. 20).
М. Н. Погребова отмечала близость образов птицы и барана в
железном веке Закавказья и Передней Азии A9, с. 116). Поясные пряжки в
форме птицы с головой барана также известны в дигорских
могильниках (рис. 2, 2). Ключ к пониманию этой связи дают иранские
представления о фарне. Фарн, по представлениям ираноязычных народов, мог
олицетвориться как в образе хищной птицы, так и в образе барана B0,
с. 51, 56, 94). Само понятие фарна точно не определено: это и солнце, и
вода, как дар солнца, и изобилие, и символ царской власти B0, с. 48—51,
56). Конечно, мы не утверждаем, что иранские представления были
перенесены на Кавказ еще в XIII—XII вв. до н. э., хотя проникновение
иранских племен в Закавказье и на Северный Кавказ происходит
именно в это время B1, с. 18, 133; 22, с. 337). Нет у нас оснований и для
предположения об обратном влиянии. Возможно, здесь мы имеем дело
с мифологемой, общей для разных этносов. Вероятно отзвуки
представлений о фарне проникли даже в греческую мифологию. Вспомним миф
о Золотом руне, в котором мы видим золотого барана, летящего по
небу с детьми богини облаков Нефелы на Кавказ в страну сына Гелиоса
Ээта (Аполлодор, 11, 9, 1) и впоследствии — экспедицию за руном
этого барана, по предложению А. Б. Снисаренко — символом власти B3,
с. 26). Интересно, что у туркменов с дикими баранами связано
божество— покровитель облаков B4, с. 25). В целом несомненна связь
образа фарна с культом плодородия и солярным культом, что неоднократно
отмечалось исследователями A4, с. 27; 25, с. 245; 15, с. 21).
При анализе орнамента дигорских блях обращают на себя
внимание такие символы как спирали, вписанные друг в друга окружности,
изображения колеса. Все они часто трактуются как астральные
(обычно— солярные; 25, с. 224; 18, с. 9; 26, с. 14). На дигорских бляхах
хорошо видна взаимозаменяемость этих символов, встречающихся на одном
и том же месте — на перемычках между «крылом» и «хвостом». У
бляхи 1 перемычка состоит из двух частей, покрытых елочных орнаментом.
В связи с этим возникает вопрос: не является ли в данном случае
данный орнамент солярным символом? Однозначного ответа на
поставленный вопрос нет. Однако мы уже обращали внимание на то, что
«колеса», изображенные на перемычках, представляют собой завернутый в
кольцо ряд косых насечек, заключенный между двумя линиями. Между
этими «колесами» отмечены ряды косых насечек, расположенных
елочкой по отношению друг к другу. Создается впечатление, что елочный
орнамент является разверткой этих «колес» и в таком случае весь
орнаментальный пояс в целом может рассматриваться как изображение
кругооборота солнца. Недаром в соответствующей части у блях типа Исти-
Су размещается изображение «бегущей спирали» (рис. 3)—символ
движения солнца. Аналогичный елочный орнамент проходит по краю
колесовидной бляхи из собрания В. И. Дол бежева из с. Кумбулта (рис. 2,
3). Бляха несомненно крайне насыщена солярной символикой—колесо-
39
видная форма, концентрические окружности на спицах и в центре. В
атом случае можно говорить и о неслучайности выбора
орнамента..Орнамент из косых насечек встречается на кобанских поясных пряжках в
единой композиции с «бегущей спиралью» (рис. 2, 4), что еще раз
подтверждает нашу гипотезу.
Остальной елочный орнамент, присутствующий на бляхах,
симметрично расположен на «крыльях птиц» и на голове барана. В двух
случаях елочный орнамент, проходящий по «крыльям птицы», заменен
орнаментом из двух рядов треугольников (рис. 1, 9, 10). Изображение
треугольников связывается исследователями с мужским и женским
началом, культом плодородия, тесно связанным с солярным культом B7,
с. 143; 28, с. 273). Елочный орнамент размещается и на венчающей бляху
головке барана. Вспомним, что у блях типа Исти-Су, имеющих как и
дигорские их аналоги, трехчленное строение, верхняя часть
представляет собой розетковидную бляху — несомненный символ солнца A3, с.
77—79). Логичным кажется предположение о том, что и в дигорских
бляхах голова барана имеет близкое символическое значение. Итересно
отметить, что у этих бараньих головок рога в большинстве случаев
морфологически очень сходны с бытующими в тех же памятниках
подвесками в полтора оборота. Весьма вероятно, что и те, и другие являлись
солярными символами, как и спираль, форму которой они имели.
Трактовка блях типа «Исти-Су» как изображения богини-владычицы
зверей, предложенная О. А. Артамоновой-Полтавцсвой A3, с. 77—79),
принята специалистами, занимавшимися этим сюжетом A, с. 218; 2,
с. 56). Мнение В. В. Кривицкого, что бляхи символизируют не
владычицу зверей, а божество плодородия A5, с. 21) не вполне логично,
поскольку одно совершенно не исключает другого — образ богини-владычицы
зверей является частным случаем образа богини плодородия B7, с. 105;
29, с. 42). В этом контексте важно отметить, что образ владычицы
зверей может быть зооморфен и представлен в образе копытного
животного, в частности, горного барана B9, с. 21; 30, с. 119). Исходя из этого,
голова барана в дигорских бляхах может олицетворять голову богини,
иначе говоря, фарн может быть одним из олицетворений
владычицы зверей — божестг?а плодородия.
Отмечено, что тема охоты связана с божеством, посылающим людям
воду B7, с. 105). Этот же сюжет, вероятно, отражен и на исследуемых
бляхах. С водой очевидно связаны вертикальные линии на «хвосте»
птицы. Установлена связь между изображениями воды (иногда прямыми
линиями) и горными козлами и баранами B7, с. 103). Вспомним уже
отмечавшуюся связь образа барана с божеством облаков у туркменов и
богиней облаков в мифе о Золотом руне. Напрашивается вывод о
связи образов барана и облака, объясняющей трактовку фарна в качестве
воды — дара солнца.
Таким образом, кобанские птицевидные бляхи, являвшиеся нагруд
ным украшением, возможно — отличительным знаком лица,
наделенного сакральными полномочиями A5, с. 23; относительно большое
количество и не всегда высокое качество исполнения дигорских блях может
быть связано с невысокой степенью дифференциации общества в прото-
кобанское время), представляли собой сложную систему символов,
проникнутую идеей плодородия, тесно связанной с солярным культом,
культом Владычицы зверей — богини плодородия, олицетворявшего ее
существа — фарна, являясь в то же время моделью атрибута этого
культа — двойной секиры.
Интересно, что в значительно вырожденном виде бляхи типа Исти-
Су доживают на территории Ингушетии до VIII—IX вв. н. э. C1, с. 200—
205)-, а культ, связанный с двойной секирой, и на территории Дагестана
до V—VI вв? н, э. A2, с. 95). Такая устойчивость древних культов мо-
40
жет быть связана с большой долей автохтонного населения на
средневековом Северном Кавказе.
ЛИТЕРАТУРА
1. Виноградов В. Б. Центральный и Северо-Восточный Кавказ в скифское
время Грозный, 1972.
2. Козенкова В. И. Типология и хронологическая классификация предметов
кобапской культуры. Восточный вариант. САИ В 2—5. М., 1982.
3. Уварова П. С. Могильники Северного Кавказа. МАК, VIII, М., 1900.
4. К р у п н о в Е. И. Древняя история Северного Кавказа. М., 1960.
5. Д у д к о О. А. Опыт классификации археологического материала из галиатского
могильника «Фаскау».—В кн.: Археологический сборник. М., 1961.
6. К о р е н с вс к и й СИ. Втульчатые топоры — оружие ближнего боя эпохи
средней бронзы Северного Кавказа.-—В кн.: Кавказ и Средняя Азия в древности и
средневековье. М., 1981.
7. К р у п н о в Е. И. Материалы по археологии Северной Осетии докобанского
периода. МИ А, 1951, № 23.
8. Марковин В. И. Культура племен Северного Кавказа в эпоху бронзы (II
тыс. до н. э.). МИА, 1960, № 93.
9. Козенкова В. И. К вопросу о выделении древнейшего этапа кобанской
культуры на Северном Кавказе.—В кн.: Конференция по археологии Северного
Кавказа. XII «Крупновские чтения». Тезисы докладов. М., 1982.
10. Козенкова В. И. Предметы из Ца-Ведеио (Чечено-Ингушетия) середины
I тысячелетия до и. э.—- В кн.: Кавказ и Восточная Европа в древности. М., 1973.
11. Б р е т ь е с Б. От Шанидара до Аккада. М., 1976.
12. Абрамова М. П. О пережитках культа двойной секиры в раннесредневе-
ковом Дагестане. Труды ГИМ, вып. 40. Мм 1966.
13. Арт а м онова-По л та вцев а О. А. Культура Северо-Восточного
Кавказа в скифский период. СА, 1950, XIV.
14. В и н о г р а д о в В. Б., Дударев С. Л. Культовый зооморфный топорик — жезл
из селения Мартан-Чу.—В кн.: Археология и вопросы атеизма. Грозный, 1977.
15. Кривицкий В. В. О бронзовых поясных фигурных бляхах типа «Исти-Су»
VI—V вв. до н. э,—- В кн.: Археология и вопросы атеизма. Грозный, 1977.
16. К а г аров Е. А. Культ фетишей, животных и растений в древней Греции,
СПб., 1913.
17. Виноградов В. Б. Новые комплексы скифского времени из
Чечено-Ингушетии. СА, 1970, № 3.
18. Исраелян А. Р. Культ и верования в Армении в эпоху поздней бронзы
(по археологическим материалам). Автореферат кандидатской диссертации. Ереван,
1968.
19. П о г р е б о в а М. Н. Закавказье и его связи с Передней Азией в скифское
время. М., 1984.
20. Л и т в и н с к и й Б. А. Кангюйско-сарматский фарн. Душанбе, 1968.
21. Погребова М. Н. Иран и Закавказье в раннем железном веке. М., 1972.
22. Г р а н т о в с к и й Э. А. Ранняя история иранских племен Передней Азии.
М., 1970.
23. С н и с а р е н к о А. Б. Курс — море мрака. М., 1982.
24. Б а с и л о в Б. И. Культ святых в исламе. М., 1970.
25. Е с а я н С. А. Древняя культура племен Северо-Восточной Армении. Ереван,
1976.
26. Козенкова В. И. Кобаиская культура. Восточный вариант. САИ В 2—5.
№., 1977.
41
27. Антонов а Е/ В. Очерки культуры древних земледельцев Передней н
Средней Азии. М, 1984.
2$; То и о ров В+ Н* Геометрические символы. —В кн.: Мифы народов мираГт.
I М>, 1980. > I
29. X и да шел н М. Ш. Графическое искусство Центрального Закавказья в
эпоху раннего железа (Бронзовые гравированные пояса). Автореферат кандидатской
диссертации, Тбилиси, 1983.
$0. Вире а л а д з е Б* Б. Грузинский охотничий миф и поэзия. М., 1976.
31. Бага ев М. X. Раннесредневековые птицевндпые бляхи из Дайского
могильника.— В кн.: Кавказ н Восточная Европа в древности. М.» 1973.
С. Н. МАЛАХОВ
К ИСТОРИИ АЛАНО-ИРАНСКИХ
ЭТНОКУЛЬТУРНЫХ КОНТАКТОВ
В РАННЕМ СРЕДНЕВЕКОВЬЕ
(САСАНИДСКАЯ ГЕММА ИЗ СТ. АЛЕКСЕЕВСКОЙ
КРАСНОДАРСКОГО КРАЯ)
Искусство глиптики в раннесредневековом Иране было тесно
связано с древневосточными и греко-римскими традициями и достигло
своего расцвета в раннесасаиидский период. Вместе с военными трофеями,
торговыми караванами, дипломатическими миссиями печати из Ирана
попадали в Среднюю Азию, Закавказье и Северный Кавказ, Ближний
Восток и употреблялись преимущественно в обиходе местной знати. В
последнее время геммам уделяется все большее внимание как
сравнительно новому и еще слабо изученному источниковедческому материалу,
позволяющему судить об истории, административной структуре,
юридической практике и просопографии Сасанидского Ирана. В научный
оборот вводятся как каталоги старых собраний, так и вновь найденные
памятники глиптики A—5; 6, с. 158—166; 7; 8, с. 143—146; 9, с. 130—133),
позволяющие значительно уточнить направления и характер торговых
и этнокультурных контактов Ирана с сопредельными странами, а в
ряде случаев и хронологию археологических памятников народов
Северного Кавказа A0, с. 68—70; 11, с. 208).
В этой связи особый интерес представляет гемма из станицы
Алексеевской (Тихорецкий район Краснодарского края), вносящая
существенные коррективы в топографию распространения сасанидских печатей
на Северном Кавказе и, несомненно, связанная с аланским культурным
миром. В научной литературе еще не исследованы достаточно полно
семантические и иконографические аспекты изображений, которые
аналогичны рисунку на алексеевской гемме.
Весной 1972 г. на юго-восточной окраине ст. Алексеевской,
расположенной на левом берегу р. Челбас, в верхнем слое грунта была
случайно найдена гемма-инталия.1 В археологическом отношении район
находки не исследован. Гемма выполнена из сардера — серодымчатого
халцедона, с молочно-белыми прослойками, с правой стороны переходящего
в коричневый. В цветовом отношении печать как бы делится по
вертикали на коричневую и серо-белую половинки. Высота геммы и диаметр
щитка соответственно 3 см, форма — конусовидная с несколько
выпуклыми боками. Проушина просверлена с двух сторон, но при ее
изготовлении камень дал трещину и древний мастер вынужден был убрать
1 В настоящее время хранится у автора.
43
0
см
1
^
I
СЛ|
Сасанидская гемма из
ст. Алексеевской.
скол, в результате чего щиток
справа потерял округлую
форму. Края проушины и щитка
потерты, что говорит о
длительном использовании.
На щитке изображены две
антропоморфные фигуры,
стоящие в фас, быкообразные
головы изображены схематично с
короткими и толстыми
«рогами» и ниспадающей шерстью,
переданной тонкой
штриховкой. Торсы и руки фигур
обнажены, руки расставлены в
стороны, полусогнуты в локтях и
держат посохи с косыми
крестами наверху, ноги широко
расставленные, покрыты
диагональными нарезками,
очевидно изображающими шерсть.
Внизу композиции под
центральным посохом дано
профильное изображение собаки,
смотрящей вправо.
Рисунок исполнен
штриховкой и объемно-выемчатой
резьбой. Сасанидское
происхождение геммы не вызывает
сомнений. Аналогичная гемма
(вероятно, происходит из той же
мастерской) имеется в
Государственном Эрмитаже B, с. 187,
№ 761); подобные сюжеты
варьируются на ряде других
печатей из этого же собрания:
вместо двух встречается один
«человекобык» с двумя
шестами, более реалистичное
изображение собаки, шесты с
двумя косыми крестами или
трезубцами на вершине, а не асте-
рисками и т. д. B, с. 187—188,
№ 761—767). Эрмитажные
геммы с аналогичными рисунками
были собраны в Персии в XIX
веке и находились в коллекции
Л. А. Перовского A792—1856).
Печать с рассматриваемым
сюжетом на Северном Кавказе
обнаружена впервые.
Графичность и сухость
рисунка, исполненного в
«штриховой» или «эскизной» манере,
согласно В. Г. Луконину,
датируется примерно V—VI
веками, а иногда и более широко
с III по VII в. н.э. B, с. 23-30).
«Штриховые» геммы из с. Чми датированы им VI—VII вв. A0, с, 68
44
69). Следует отметить, что аналогичная техника исполнения рисунка
на печатях применялась в камнерезных мастерских Боспора уже в I—
II вв. A2, с. 92). Поэтому представляется необходимым несколько
уточнить хронологические рамки экспорта сасанидской глиптики данного
типа на Северный Кавказ. Из междуречья Дона и Волги аланы уже в
III в. появляются в Прикубанье и расселяются вблизи восточных
границ Боспорского царства A3, с. 16, 131 — 132, 140; 14, с. 613—614).
Согласно сасаиидским эпиграфическим материалам, уже при шахиншахе
Шапуре I B43—273 гг.) Ираном был установлен политический и
религиозный контроль в Закавказье «вплоть до греческой страны и Иберии,
и Алании, и Баласакана — вплоть до... Аланских ворот» A5, с. 19).
Непосредственно алаио-иранские торговые связи через Дарьяльский
проход, очевидно, устанавливаются с конца III—начала IV веков.
Заключение мирных договоров Византии с Сасанидами в 506, 532, 562, 591
годах в целом способствовало расширению торговых и
военно-политических отношений Ирана с народами Центрального Кавказа. Вместе с
тканями, произведениями торевтики, монетами геммы попадали через
Закавказье на Северный Кавказ. Большая часть сасанидских печатей,
найденных в Грузии, датируется V—VI вв. G, с. 151 —152). Пока
единичные находки сасанидских драхм на территории исторической Алании
свидетельствуют, что максимальный приток иранского экспорта, скорее
всего, приходился на правление Кавада I D99—531), Хосрова I Аиушир-
вана E31—579), Хормизда IV E79—590) и Хосрова II Парвеза E90—
628) и совпадал с активизацией длительного ирано-византийского
конфликта в Закавказье, в котором принимали участие аланские наемные
отряды A6, с. 78, 87, № 2, 115; 17, с. 152). Разгром византийской
армией персов близ столицы Сасанидов Ктесифона в 628 г. положил конец
иранскому политическому и культурному влиянию на Кавказе A8—19;
20, с. 133—153; 21, с. 346—366; 22; 23, с. 50—68). Таким образом,
период наиболее вероятного распространения гемм исследуемого типа на
Кавказе VI — первая треть VII века.
Довольно широкое бытование гемм в Иране объясняется тем, что
они использовались в повседневном обиходе, заменяя подпись, выполняя
функцию знака собственности. В сасанидском судопроизводстве
документ только тогда считался подлинным, когда представлял единство
текста и «глины», то есть буллы — оттиска с печати B4, с. 235, 267,
280, 292). В позднесасаиидский период было введено строгое
разграничение в практику использования официальных и личных печатей.
Последними было запрещено скреплять государственные документы.
Согласно Р. Фраю, на личных печатях помещались изображения божеств,
портреты людей, фигуры животных, а на официальных только надписи
или монограммы B5, с. 296). Но и такое разграничение условно: Ша-
пух I использовал перстень-инталию с изображением вепря B6, с. 66).
В государственном делопроизводстве печатями скреплялись указы,
послания, религиозные постановления, дипломатическая переписка и
договоры.2 Изготовление дубликатов гемм преследовалось по закону,
поэтому мастера-камнерезы стремились использовать сюжетные вариации, а
при массовом изготовлении личных печатей были заинтересованы в
«рассеивании» своей продукции.
Рассматриваемая печать относится к числу массовых,
предназначенных для личного употребления и являлась, очевидно, не только знаком
собственности, но и амулетом, неся на себе рисунок
сакрально-магического характера. Попадая на территорию Алании, сасаиидские печати теряли
9 Так, император Ираклий, используя печать Хосрова, мистифицировал переписку
правителя Ираклия с его полководца *>ов?цсо>' осаждавшим Халкедои в 622 г.
B7, с. 160).
45
свою -первоначальную юридическую предназначенность и обретали
вторую жизнь в качестве апотронеев и талисманов; бусинообразные геммы
использовались как украшения A0, с. 54, 58—59, 67; 11, с. 198, 202,
205—206).
Иконографический репертуар сасанидской глиптики не отличался
разнообразием и был тесно связан с религией и мифологией
зороастризма. На печатях III—1У'вв. появляются инкарнации зороастрийских
божеств: лев, конь, вепрь, сенмурв, медведь, зебувидный бык B8. с. 96). В
этой связи особое значение приобретает семантический анализ
изображений. Как справедливо отметил В. Г. Луконин, «интерпретация
изображений на многих сасанидских печатях не может рассматриваться в
настоящее время иначе, чем более или менее вероятное
предположение» B, с. 35). Однако лам представляется возможным частично
реконструировать символику исследуемой композиции на основе
мифологических представлений древних иранцев. Образы животных, полиморфных
и антропоморфных существ на печатях не были просто реалистическими
отражениями, действительности,^но, отличаясь иолисемантичиостыо, в
графической форме отображали мифологическое мышление,
религиозный и социальный ритуал, который был хорошо знаком и заказчику и
изготовителю геммы. ^
Изображение на печати из ст. Алексеевской дано в форме трехчасг-
иой композиции, широко бытовавшей в искусстве и идеологических
представлениях древних народов о строении Вселенной. Трехчастные
зеркально-симметрические композиции символизировали также
постоянное обновление и вечность мира, являлись благожелательным знаком,
способствовали жизненному благополучию вождя, рода, племени,
государства B9, с. 134).
Космический .'низ, силы земли символизирует фигура собаки, хтоии-
ческий культ которой был широко распространен у народов Ирана,
Кавказа и Передней Азии и достаточно исследован C0; 31, с. 241—256; 32).
Над нижним миром находится средний мир композиции,
представленный симметрично стоящими у «мирового дерева» «человекобыками»;
аналогом «дерева» является шест с косым крестом. Древо жизни,
располагаясь над собакой, как бы передает от нее энергию жизни и
обновления животным и растениям среднего мира, одновременно связуя
низ с космическим верхом—третьей сферой композиции, довольно
слабо отраженной на печати.
Иконографическим ключом, помогающим существенно уточнить
мифологический сюжет изображения на найденной гемме, является саса-
нидская печать из Исламского музея г. Берлина с образом Гайомарта —
«первочеловека», сочетавшего в себе природу человека и быка C3, с. 62).
Тщательная проработка деталей композиции на печати из Исламского
музея свидетельствует, видимо, о ее раннем происхождении, примерно
III—IV вв. На берлинской гемме детально изображена фигура челове-
кобыка Гайомарта: поза аналогична антропоморфным фигурам алексс-
евской печати, но с более человекоподобным лицом, с подчеркнутыми
признаками пола; ноги, покрытые шерстью, широко расставлены, в
руках шесты, обвитые змеями и увенчанные петухами. Над левым
петухом— знак луны, над правым— солнца. Между ног Гайомарта —
фигура собаки, повернутая вправо. Пространство вокруг быкообразного
первочеловека плотно занято в нижней сфере фигурками двух гусей,
зайца, жабы, обезъяны (?); в средней—«волчицей» с двумя близнецами
слева и волком (?) справа; в верхней— двумя скорпионами,
соседствующими с петухами и символами небесных тел. Прототипом Гайомарта
в раннеавестийской традиции был человекобык йима. Не постигнув
сложности религии Ахура Мазды, он стал «защитником, охранителем и
надсмотрщиком мира», размещенного между царством света и тьмы C4,
41
с. 7). Псрвочеловек Йнма раздвййул землю й наполнил ее
«множеством мелкого и крупного скота, и людьми, и собаками, и птицами, и
красными огнями пылающими» C4, с. 8).3
Согласно космогоническим теориям, разработанным сасанидскими
жрецами, из древа жизни Хомы Ахурой Маздой был сотворен весь
срединный материальный мир и первыми существами его были первобык
Гопатшах—«царь-бык» и первочеловек Гайомарт (Йима)—«живой-
мертвый». Если учесть, что космогонические представления в авестийской
традиции так и не получили детальной разработки, то не случайна
частая контаминация Гайомарта и Гопатшаха, их иконографическая
схожесть: и тот и другой сочетали в себе начала человека и быка C7, с. 71 —
75; 38; 39, с. 563; 40, с. 261—262).
Вероятно, это не исключало возможности парного изображения
прародителей животных и людей. На алексеевской печати дан симметрично
удвоенный образ Гайомарта с упрощенной иконографией: от
многообразного мира животных осталась только собака, вместо
человекоподобной головы — быкообразная личина, вся композиция очищена от
второстепенных деталей — такая тенденция была характерна для позднеса-
санидской глиптики, тяготевшей к схематизму и символическому
обобщению образа.
Таким образом, изображение, представленное на гемме из ст.
Алексеевской и ряде аналогичных гемм Государственного Эрмитажа B,
с. 187—188), является иллюстрацией зороастрийского мифа о
происхождении людей, животных и жизни на земле. Идеограмма, отразившая
авестийский миф о прародителе людей Гайомарте, носила
благожелательный характер, была неразрывно связана с символом вечной жизни,
культом плодородия и отражала космогонические и сакрально-магические
представления иранцев эпохи Сасаиидов.
Символический примитивизм и тамгообразная лаконичность «чело-
векобыка», собаки, «мировых деревьев» делали композицию на печати
близкой и попятной религиозно-эстетическим представлениям аланско-
го этноса. Тотемистические культы быка, собаки (волка), деревьев
были широко распространены в аланском язычестве D1, с. 8—9; 42, с. 126;
43, с. 94—102; 44, с. 102—105; 23, с. 175—196). Следовательно сасанид-
ская религиозно-образная система не была полностью чуждой
ираноязычным аланам; с элементами зороастризма они вполне могли
познакомиться, совершая походы в Закавказье, будучи союзниками сасаиид-
ского шахиншаха.
Распространение предметов сасанидской глиптики в Восточной Ала-
3 Д. Бивар, анализируя серию печатей с Гайомартом, хранящихся в Британском
музее C, р. 24—29), высказывает традиционную идею о связи этих изображений на
печатях с астральной символикой. В частности, Гайомарт с посохами, перевитыми змеями
или скорпионами в руках, или змеей и скорпионом, трактуется им как символическое
изображение созвездия Ориона. Однако это не разъясняет иконографические
особенности образа Гайомарта, истоки которого восходят к древневосточной религиозной
обрядности. Собаки, змеи, скорпионы в мифологии народов Древнего Востока были хто-
ническими существами и сопрягались с символами плодородия и возрождения жизни,
что нашло отражение уже в глиптике Древнего Двуречья, где встречаются
изображения антропоморфных божеств со змеями в руках C5, р. 1. 7, 148—151, 153). При
праздновании Нового года в вавилонском храме Мадана ритуальные действия
проводились вокруг статуи, в руках которой находились змея и скорпион C6, с. 195).
Следовательно, на печатях с образом Гайомарта получил отражение сложный комплекс
архаичных представлений иранских племен о возникновении жизни на земле и
божествах, связанных с этим событием. Астральная символика, связанная с Гайомартом,
ствовавшего пантеона зороастрийских божеств. •
47-
нии D5, с, 27L было обусловлено не только активной политикой Ирана
в этом регионе Центрального Предкавказья, но и с определенной
близостью аланского и иранского этнокультурных миров в раннем
средневековье. Контактной зоной двух народов был Дарьяльский проход, через
него иранский экспорт проникал в Центральное Предкавказье, а
продвигавшиеся с Северного Кавказа и оседавшие частично в Закавказье алан-
ские племена в VI—VII вв. выступали в роли посредников в торговле
Алании с Сасанидским Ираном. Находки сасанидских печатей в ранне-
средневековых могильниках Северной Осетии (с. Камунта, Кумбулта,
Чми) и Южной Осетии (с. Едыс и Сба) позволяют сделать два, по
крайней мере важных вывода: 1) ввоз сасанидских гемм-инталий на
Северный Кавказ осуществлялся через Дарьяльский проход и торговые пути,
пролегавшие в верховьях Терека (Военно-Грузинская дорога); 2)
бытование иранских печатей на Северном Кавказе было неразрывно
связано с аланской этнической средой.
Обнаружение новой сасанидской печати вне традиционного ареала
их распространения в Центральном Предкавказье, как нам
представляется, позволяет не только уточнить маршруты торговых путей,
связывавших через алан Иран с народами Предкавказья, но и, вероятно,
поставить вопрос о возможных и еще малоисследованных местах обитания
аланских племен в Северном Прикубанье в VI—VII вв.
Действительно, несмотря на тюркизацию степей к северу от Кубани
в IV—V вв., по мнению А. В. Гадло, здесь еще сказывалось былое
присутствие сармато-аланской этнической общности D6, с. 69).
Политическую власть в начале VII в. над западной частью предкавказских
степей захватил оногуро-болгарский род Дуло, по мнению ряда
исследователей, возможно, аланского происхождения D7, 5, 145, 154, 172). В
настоящее время самой западной границей расселения алан,
зафиксированной археологически, являются верховья реки Кубани, р. Уруп,
северо-западные границы Ставропольской возвышенности D8, с. 83), но,
очевидно, уже в VII — начале VIII века аланы появляются в Среднем
Прикубанье D9, с. 11—28). Если учесть, что истоки р. Челбас выходят
к западным границам исторической Алании, то не исключена
возможность инфильтрации части аланских племен в междуречье Кубани и Чел-
баса (по экономическим или политическим причинам) в VI—VII вв.
Находка сасанидской геммы в ст. Алексеевской дает основание говорить о
торговых и этнических контактах народов Ирана через Восточную
Аланию с населением северо-западных степей Предкавказья в раннем
средневековье. Семантический анализ памятников сасанидской глиптики,
найденных в аланских могильниках, может дать интересный материал
для реконструкции отдельных аспектов духовной культуры и
религиозных воззрений аланских племен в III—VII вв.
ЛИТЕРАТУРА
1. Захаров А. А. Геммы Государственного исторического музея. М., 1928.
2. Б о р и с о в А. Я., Луконин В. Г. Сасанидские геммы в Государственном
Эрмитаже. Каталог. Л., 1963.
3. СаЫо^ие оГ Ше Шез^егп А51аКс 5еа1$ т 1пе ВгШзп Мизеит. 31атр 5еа1з, 11:
ТИс Зазашап Оупаз*у Ьу А. Д. N. Впгаг, Ь. 1969.
4. Зазашап Кеташз Ггот <2азМ АЬу Ыазг. 5еа1з ЗеаНпдз апс! Сотз. ЕA. Ьу
К. N. Ргуе.—Нагуагс! Тгашап Зепез, уо!. СамЬ. Мазз., 1973.
4 Большая часть сасанидских гемм Государственного Эрмитажа с кавказской
локализацией происходит из раннесредневековых могильников Северной Осетии,
раскопанных у с. Камунта и Кумбулта археологом К. И. Ольшевским B, с. 27).
48
$. Вгиппег С. О. Зазашап 31атр Зеа1з т 1Не Ме1гороН*ап Ми$ешп о? Аг(.
N. У., 1978.
6. Луконин В. Г. Новые работы по сасанидской глиптике. ВДИ, 1976, № 1.
7. Рами га вили К. И. Сасанидские геммы в Грузии. Тбилиси, 1979 (на
груз. яз.).
8. Дзаттиаты Р. Г. Предметы сасанидской глиптики из сел. Сба и Едыс.—
ИЮОНИИ, XXVI, Тбилиси, 1981.
9. Цо цел и я М. В. Об одной сасанидской гемме Государственного музея
Грузин.— Известия АН ГССР. Серия истории, археологии, этнографии и истории
искусства. Тбилиси, 1985, № 1.
10. Абрамова М. П. Раннесредневековый могильник у с. Чми в Северной
Осетии.—В кн.: Новые материалы по археологии Центрального Кавказа в древности и
средневековье. Орджоникидзе, 1986.
11. Дзаттиаты Р. Г. Раннесредневековый могильник в селении Едыс (Южная
Осетия). СА, 1986, №2.
12. Ф и но ге нов.а С. И. Резные камни из раскопок Фанагории и Тирамбы.
ВДИ, 1978, № 3.
13. Алексеева Е. П. Этнические связи сарматов и ранних алан с местным
населением Северо-Западного Кавказа. Черкесск, 1976.
14. Корпус Боспорских надписей. Под ред. В. В. Струве. М — Л., 1965.
Г5. Луконин В. Г. Иран в III веке. М., 1979.
16. Кропоткин В. В. Новые находки сасаиидских и куфических монет п
Восточной Европе. НЭ, 1971, IX.
17. Ртвеладзе Э. В., Рунич А. П. Новые находки византийских монет и
индикаций в окрестностях Кисловодска. ВВ, № 37.
18. Ласкнн Г. Ираклий. Византийское государство в первой половине VII в.
Харьков, 1889.
19. П иг у л с вс кая Н. В. Византия и Иран на рубеже VI и VII вв. М.— Л.,
1946.
20. М а н а и д я н Я. А. Маршруты персидских походов императора Ираклия.
ВВ, 1950, III.
21. История Византии, т. I. М., 1967.
22. Колесников А. И. Иран в начале VII века. ПС, 1970, 22 (85).
23. К у з н е ц о в В. А. Очерки истории алан. Орджоникидзе, 1984.
24. П е р и х а н я н А. Г. Общество и право Ирана в парфянский и сасанидский
периоды. М., 1983.
25. Ф р а й Р. Наследие Ирана. М., 1971.
26. Мовсэс Каланкатуаци. История страны Алуаик. Перевод с древнеарм.,
предисловие и комментарий Ш. В. Смбатяиа. Ереван, 1984.
27. Ч и ч у р о в И. С. Византийские исторические сочинения: «Хронография»
Феофана и «Бревиарий» Никифора. Тексты, перевод, комментарий. М., 1980.
28. Л у к о и и н В. Г. Культура Сасанидского Ирана. М., 1969.
29. Д с м и р х а и я н А. Р. К мифопоэтическим истокам геральдических
композиций (в связи с интерпретацией Урартского рельефа из Кеф-Калеси).—В кн.:
Культурное наследие Востока. Л., 1985.
30. Миллер В. Ф. Значение собаки в мифологических верованиях. М., (б. г.).
31. Мещанинов И. И. Змея и собака на вещественных памятниках
архаического Кавказа. ЗКВ, т. I, Л., 1925.
32. Т р е в с р К. В. Сенмурв-Паскудж, собака-птица. Л., 1937.
33. Вгеп1] ез В. А11е 51едеГкип$1 с!сз Vога,е^еп Опеп*8. Ье1рг1д, 1984.
34. Литература Древнего Востока. Иран, Индия, Китай. Тексты. М., 1984.
35. А1 пп е1 Р. Ьа ^урПцис тёзороигшеппе агсГшцие. Р., 1961.
36. А н т о н о в а Е. В. Очерки культуры древних земледельцев Передней и
Средней Азии. Опыт реконструкции мировосприятия. М., 1984.
37. Тр е вер К. В. Гопатшах —«пастух-царь». ТОВГЭ, т. II, Л., 1940.
38. Н а г 1• т а п 3. 3. Саубтаг*. Е1ис1е зиг 1е зупсгеШте <1апз Гапаеп 1гап. 1Гр-
р$а1а, 1953.
4 Закьз № 189
49
. 39* Ёр агинский И. С, Лелеков Л; А. Иранская мифология.—В кн.: Мифы
народов мира, т. I. М., 1980.
40. Л е л е к о в Л. А. Гайомарт.— В кн.: Мифы народов мира, т. I. М., 1980.
41. А баев В. И. Дохристианская религия алан.—XXV Международный
конгресс востоковедов. М., 1960.
42. А ф а н а с ь е в Г. Е. Дохристианские религиозные воззрения алан (по
материалам амулетов могильника Мокрая балка). СА, 1976, № 1.
43. Ч и б и р о в Л. А. Аграрные истоки культа животных у осетин. СЭ, 1983,
№ 1.
44. Иерусалимская А. А. Археологические параллели этнографически
засвидетельствованным культам Кавказа (по материалам могильника Мощевая балка).
СЭ, !983, № 1.
45. Иессеи А. А. Археологические памятники Кабардино-Балкарии, МИА, 1941,
№ 3.
46. Г а д л о А. В. Этническая история Северного Кавказа IV—X вв. Д., 1979.
47. Ма^иаг* 8. 051еигораЧ5Спе шк1 081аз1аИ8спе 51ге|[гй&е. Ьс1рг1§г, 1903.
48. Ковалевская В. Б. Ссверокавказские древности.— В кн.: Археология
СССР. Степи Евразии в эпоху средневековья. М., 1981.
49. К а м и и с к ий В. Н. Раннссрсдневековые аланские катакомбы на средней
Кубани.—В кн.: Вопросы археологии и этнографии Северной Осетии. Орджоникидзе
1984.
Н. В. АНФИМОВ
———————————__—. **
КАТАКОМБНЫЕ ПОГРЕБЕНИЯ
ПР0ЧН00К0ПСК0Г0 МОГИЛЬНИКА
В 1946 г. экспедицией Краснодарского краевого историко-краевсд-
ческого музея под руководством автора и при участии ст. научного
сотрудника ГИМ К. Ф. Смирнова и директора Краснодарского музея
Ф. В. Навозовой было проведено обследование правой террасы р.
Кубани между г. Кропоткиным и г. Армавиром. У южной окраины станицы
Прочноокопской было зафиксировано городище, расположенное на краю
террасы, обозначенное «Прочиоокопским городищем № 3» и вытянутое
с севера на юг. Цитадель находится на мысу в северо-западной части
городища, имеет подтреугольную форму и к северу сильно понижается и
сужается. На западе она почти отвесно обрывается к р. Кубани, с
северной стороны проходит глубокий овраг, имеющий направление с
запада на восток; с юга цитадель отграничена от основной площади
городища рвом, переходящим в небольшой овражек. Само городище имеет
в плане прямоугольную форму (длина — 140 м, ширина — 55 м) и, со-
гласно с рельефом местности, резко повышается к югу. С севера и
востока городище ограничено оврагами, а с юга и юго-востока вдоль него
проходит ров, начинающийся от края террасы и идущий до оврага, и
параллельно рву — вал (длина 130 м, ширина рва 6 м). С северной и
северо-восточной сторон городища, на противоположной стороне
большого оврага, зафиксирован могильник- При осмотре стенок одного из
ответвлений оврага обнаружены остатки трех погребений, которые и
были доследованы. Одно из них датировалось IV в. до н. э., в двух
других инвентарь не сохранился.
В 1967 г. экспедиция Адыгейского научно-исследовательского
института при участии студентов исторического факультета Краснодарского
пединститута и членов археологического кружка Армавирского Дворща
пионеров под руководством автора статьи провела разведочные
раскопки на городище и доследование четырех частично обвалившихся
катакомб, выявленных в стенках оврага.
Катакомба № 1. В восточном ответвлении оврага, в северной его
стенке обнаружились кости человеческого скелета, лежащего
параллельно обрыву, в ногах его кувшин. Проведенное доследование показало,
что мы имеем дело с катакомбным захоронением, о чем говорило
наличие каменного заклада, расположенного на 0,55—0,70 м выше дна
могилы. Могильное пятно не прослеживалось, в виду чего форму и размеры
катакомбы нельзя было установить. Скелет находился на глубине 1,8 м,
лежал на спине вытянуто, головой ориентирован на юго-восток. Череп
свалился на правую сторону. Вдоль скелета, с левой стороны были
расположены сосуды: у руки — одноручный кувшин коричневой глины, у
голени — красноглиияная миска и в ней мелкие %кости животного и
железный ножичек; рядом с миской, у ее дна, находилась лепная чашечка
51
с двумя горизонтальными ручками, раздавленная землей; за ступнями
лежал на боку одноручный кувшин с яйцевидным туловом коричневой
глины. Входное отверстие в камеру находилось на юго-востоке от
черепа на расстоянии 0,35 м и на 0,70 м выше. Оно было завалено пятью
камнями средней величины неправильной формы, лежащими на разном
уровне.
Катакомба № 2. Находилась на расстоянии 4,5 м к северо-западу
(вдоль обрыва оврага) от могилы № 1. В стене оврага обнажился череп
человека. Могильное пятно не прослеживалось. Скелет находился на
глубине 1,8 м, ориентирован головою на юг с небольшим отклонением к
западу, лежал на спине вытянуто, правая рука слегка согнута, и
фаланги пальцев лежали на тазу, моги отведены влево. У головки правой
плечевой кости лежало несколько мелких бусин: стеклянных, настовых и
сердоликовая, у левого коленного сустава стоял лепной горшок. С
правой стороны верхней части скелета на расстоянии 25 см и на 25 см
выше дна могилы стояла в вертикальном положении закладная плита
(высота 0,5 м), что указывало на наличие катакомбы. Плита раскололась и
частично обвалилась в дромос. В дромосе (к северо-западу от
закладной плиты) находился скелет лошади, ориентированный головою на юго-
восток. Круп лошади покоился на животе, а передняя часть на левом
боку, правая задняя нога резко согнута, левая лежала под тазом и
была отведена вправо; передние конечности несколько согнуты. По обеим
сторонам черепа две круглые выпуклые («чашеобразные») бляшки
(диаметр— 5,3 см) с отверстиями в центре, на черепе — подковообразной
формы бронзовый предмет, возможно налобник, во рту — бронзовые
кольчатые удила с железными стержневидными псалиями с
расширенными концами.
Катакомба № 3. В северной стене западного ответвления оврага на
глубине 1,75 м обнаружился обломок человеческой кости. Проведенное
доследование показало, что скелет ранее полностью развалился.
Могильное пятно не прослеживалось. Сохранился только обломок больше-
берцовой кости и фаланги пальцев ноги. Судя по ним скелет был
ориентирован головою на юго-восток. Справа от ступней, на расстоянии 15
см стоял большой одноручный сероглиняныи кувшин, а в 0,50 м к
северо-востоку от него — небольшой кувшинчик с приземистым туловом и
стилизованной ручкой в виде головки хищной птицы. Возможно, что
кувшинчик к данному погребению не относился. Слева от ног костяка и
параллельно им, на расстоянии 0,5 м от большого кувшина и на 0,7 м
выше дна могилы стояли в вертикальном положении две плоские плиты,
частично заходящие друг на друга и составлявшие заклад входного
отверстия катакомбы. Высота плит — 40 см, ширина — 30—35 см,
толщина — 4—7 см.
Катакомба № 4. Находилась в северной стене оврага на расстоянии
1,5 м на запад от могилы № 5. На месте погребения образовалась
промоина, снесшая череп и обнажившая ключицы и проксимальные концы
плечевых костей. Скелет находился на глубине 2,1 м в суглинистом
грунте, могильное пятно прослеживалось только по дну могилы с западной
стороны скелета и частично с северной в области ступней. Южная часть
могилы обвалилась. Скелет ориентирован головою на юго-юго-восток,
лежал на спине вытянуто. Голени были перекрещены в верхней трети.
В области пояса с левой стороны наискось лежал железный кинжал,
рукояткой на крестце, а лезвием на костях левого предплечья. У
рукоятки кинжала (на пятом поясничном позвонке) находилась круглая
пряжка. Вдоль ног лежало несколько глазчатых бус из стеклообразной
массы и пластинчатая фигурная фибула (брошь) со стеклянными вставка- •
ми. Под правой половиной таза — железное кресало и кремень. Справа
от ног (на расстоянии 0,4 м) стоял большой одноручный сероглиняныи
52
кувшин и рядом с ним маленький сероглиняиый кувшинчик с
приземистым туловом и ручкой. Несколько далее от сосудов, на уровне костей
правого предплечья, найдены ребра овцы. На ступнях было по одной
бронзовой пряжке с прямоугольным щитком со стеклянными вставками.
Справа от ног скелета на расстоянии 0,8 м от них и на 0,75 м выше дна
могилы находилась закладная плита, стоявшая вертикально и
параллельно скелету..Высота ее 0,4 м, ширина — 0,5 м.
Кроме исследованных четырех катакомб, недалеко от могилы № 3 в
северо-западной стене оврага на глубине 1,75 м было зафиксировано
частично обвалившееся погребение. Так как человеческие кости
находились в отколовшейся и нависшей глыбе суглинка (высота обрыва в этом
месте достигала более 30 м) доследовать погребение не удалось.
Могилы вырывались в склоне неглубокой западины, отделявшей
городище с севера и превратившейся в дальнейшем в глубокий овраг.
Наличие камер возможно было установить только благодаря закладным
плитам. Катакомбы, судя по положению скелетов, были ориентированы
по оси север—юг. Форму камеры частично удалось проследить только в
частично разрушенной катакомбе № 4, где она была овальной
(ширина — 1,13 м, длина до 2—2,2 м). В могилу клали по одному покойнику.
Ориентировка скелетов южная с отклонением к востоку (юг — юго-юго-
восток — 1, юго-восток —2). Дно камеры находилось на глубине 1,75—
1,80 м от современной поверхности. Входное отверстие расположено в
продольной стенке камеры (в двух случаях оно было смещено к северу,
к ногам скелета — могилы №№ 3, 4) и только в катакомбе № 1
находилось в поперечной стенке за черепом. Дно камеры было на 60—70 см
ниже входного отверстия и только в катакомбе № 2—на 35 см. Входное
отверстие закрывалось вертикально поставленными плоскими плитами,
высотою 40—50 см (в могиле № 3 стояли две плиты, в могиле № 4 —
одна, шириною 52 см), в могиле № 1 входное отверстие было завалено
четырьмя камнями. Некоторые косвенные данные могут указывать, что
могила № 2, где был захоронен конь, и могила № 1, в которой входное
отверстие было в поперечной стенке камеры, по-видимому, имели дро-
мосы.
Инвентарь состоял из глиняных сосудов, оружия, украшений и
бытовых предметов, принадлежностей конского убора. Основное место среди
находок занимает керамика. В могилах № 3 и № 4 были встречены
большие однотипные сероглиняные кувшины с несколько расширенным в
верхней трети туловом, сужающимся к дну. Горло сравнительно
невысокое с отогнутым наружу венчиком со сливом — носиком. Ручка
начинается под венчиком и прикрепляется к плечикам. У кувшина из
катакомбы № 3 тулово покрыто слабо выраженными лощеными
горизонтальными полосами, не доходящими до дна. По плечикам идет
орнаментальный пояс из поперечных лощеных полосок, ограниченный внизу
желобком, а наверху пятью желобками, идущими к нижней части горла
(рис. 2). У второго кувшина поверхность слегка залощена, на горле
имеются четыре концентрических желобка и два таких же отделяют
тулово от плечиков (рис. 3). Близкие по формам и отчасти по
орнаментации (лощеные вертикальные полосы) кувшины известны из аланских ка-
такомбных могильников Северного Кавказа V—VII вв. н. э. A, с. 60—
61, рис. 2, 3; 2, с. 105—106; 3, с. 242, рис. 4, 1). Из катакомбы № 1
происходит два кувшина средней величины красновато-коричневой глины,
ручной выделки. Один из них имеет яйцевидное тулово, не резко
выраженное низкое горло и ручку, начинающуюся непосредственно у
венчика и прикрепляющуюся к плечикам (рис. 4). У второго кувшина тулово
расширено в средней части, горло цилиндрическое со слегка отогнутым
венчиком, ручка петлеобразная, прикрепляется к наиболее широкой
части тулова (рис. 5).
53
о-®
15
О Жсц
О Зсм
сра,/Т\
/'«с. & Катакомбные погребения Прочноокопского могильника:
1 —сечение катакомбы № 1; 4, 5, 10 — погребение № 1; 16—18, 21—23 —погребение
№2; 2 —погребение ДО 3; 3, 6, 11—15, 19—20 — погребение №4- 7—9— городите
ДО 3 Прочноокопское.
54
Кроме крупных кувшинов встречены маленькие кувшинчики с
приземистом округлым туловом и широким устьем. Ручка начинается от
венчика и прикрепляется к тулову. У кувшинчика из катакомбы № 4 туло-
во покрыто косыми лощеными полосами и отделяется от горла двумя
желобками (рис. 6). У кувшинчика из могилы № 3 ручка стилизованная
в виде головы хищной птицы.1 Аналогичные кувшинчики найдены и в
верхнем слое Прочноокопского городища (рис. 7, 8, 9). Кувшинчики с
приземистым туловом широко распространены в раинесредневековых
памятниках Северного Кавказа и датируются в основном V—VI вв. н. э.,
заходя в VII в.: могильник Мокрой Балки, Пашковский первый, Коло-
совский, Бермамытский, могильник на территории санатория им. Г. К.
Орджоникидзе в г. Кисловодске, Гиляч и др. A, с. 61—63, рис. 2, 3; 4,
с. 217—218, рис. 19; 5, с. 172, табл. VI, 1—3; 2, табл. VI, 5; табл. VII, 2;
6, рис. 15, 1).
В катакомбе № 1 найдена красноглиняная миска с прямым краем
без выделенного бортика, на плоском дне (рис. 10). Оттуда же
происходит лепной сосудик (чашечка) с горизонтальной, круглой в сечении
ручкой. Сосуд раздавлен землей и настолько фрагментирован, что
реконструкции не поддается.
Оружие представлено железным кинжалом, длиной 35 см (конец
отломай) при ширине лезвия 4—5 см (катакомба № 4).2
Из предметов украшений найдены бусы и брошь. Бусы были
встречены в погребениях № 2 и № 4. Из последнего происходят шесть бусин:
а) паетовая, белая с серыми глазками, окруженными белой каймой
(рис. И), б) цилиндрическая, из стеклообразной массы темного цвета,
глазчатая, глазки выпуклые синего цвета с белой каймой (рис. 12); в)
из стеклообразной массы, округлая, коричневого цвета (рис. 13); г)
круглая, стеклянная, черная (рис. 14) и такая же маленькая, д) более
крупная цилиндрическая, стеклянная, темного цвета (рис. 15). В
погребении № 2 найдены три бусины: а) паетовая, круглая, светло-желтая
(рис. 16); б) стеклянная, продолговатая, голубая (рис. 17), в)
сердоликовая, мелкая, круглая (рис. 18).
Брошь — фибула продолговатой формы, посреди круглая с двумя
боковыми выступами на бронзовой фигурной пластине, на которую
напаяны гнезда со стеклянными светло-желтыми вставками,
образующими узор. В центре расположено круглое гнездо, вокруг которого пять
миндалевидных гнезд с такими же вставками (одно гнездо меньших
размеров не сохранилось), заключенные в круг из вертикально
поставленной бронзовой пластины. На боковых выступах расположены по три
круглых гнезда такого же размера как и в центре. Стеклянные вставки
укреплены в гнездах серой мастикой (рис. 19). На нижней стороне
броши сохранились следы от иглы. Аналогичные фибулы-броши известны
из могильника Байтал-Чапкан в Черкесии (раскопки Т. М. Минаевой,
могилы № 14 и № 23), отличаясь от прочноокопской только более
крупным гнездом в центре C, с. 246, рис. 2, 3). В. Б. Ковалевская фибулу-
брошь из Байтал-Чапкана датирует VI в. н. э. G, с. 179, рис 62, 67).
Близкая бронзовая брошь с пятью гнездами с красноватыми
стеклянными вставками происходит из катакомбы № 1 Бермамытского
могильника города Кисловодска A, с. 109, табл. VII, 4).
Из бытовых предметов найдены две пряжки от обуви, поясная
пряжка, железное кресало и кусочек кремня. Кресало в виде прямой
пластины сильно окислилось и распалось. Пряжки от обуви из низкопробного
серебра были найдены в области ступней в погребении № 4. Они не-
1 Кувшинчик из могилы № 3 в Краснодарском историко-археологическом музее не
сохранился.
21Сишкал в Краснодарском музее не сохранился. "*"" '7*
55
большой величины (меньших размеров чем поясные), с квадратными
подвижными щитками, круглорамчатые, с коротким хоботкообразным
язычком, слегка выступающим за передний конец пряжки. Язычки
профилированы (треугольные в сечении) и с квадратным выступом у
основания. Щитки обтянуты тонким листком из белого металла со
штампованным узором — прямоугольной рамкой с кругом внутри и вставкой из
бесцветного стекла (рис. 20). Близкие пряжки известны из Бирского
могильника, но форма рамки у них несколько иная, чем у прочноокопских.
Бирские пряжки А. К. Амброз датирует VII в. н. э. (8, с. 20, рис. 5, 10,
18). Однако периодизация А. К. Амброза, как считает И. П. Засецкая,
является спорной и требует дополнительных доказательств (9, с, 54).
В. Ф. Генинг датировал пряжки из Бирского могильника первой
половиной VI в. н. э. A0, с. 100). В могильнике Байтал-Чапкан были найдены
небольшие пряжки, находившиеся у ступней ног и употреблявшиеся как
застежки ремней обуви. По предположению Т. М. Минаевой, «обувь
была мягкая, без твердой подошвы, закреплявшаяся ремнями на голени
около ступни» C, с. 249).
Поясная пряжка железная круглая, лежала на пятом поясничном
позвонке рядом с рукояткой кинжала у скелета из погребения № 4 (в
фондах Краснодарского музея отсутствует). При скелете коня из
катакомбы № 2 были найдены: а) бронзовые кольчатые удила (рис. 21),
находившиеся во рту лошади; б; две бронзовые круглые выпуклые
(«чашеобразные») бляшки с отверстием в центре, лежавшие по обеим
сторонам черепа (рис. 22); в) подковообразный бронзовый предмет,
лежавший на черепе;3 г) бронзовая ворворка (рис. 23), находившаяся
слева от черепа около бляшки.
Прочноокопский могильник на основании анализа инвентаря и
обряда погребения может быть датирован VI—началом VII вв. н. э. Он
примыкает к группе катакомбных алаиских могильников района
Кавказских Минеральных Вод. Наиболее близким, как по обряду
погребения, так и отчасти по инвентарю в этом отношении является могильник
№ 1 у Лермонтовской скалы близ г. Кисловодства, датируемый V—
VI вв. н.э. A1, с. 222 и ел.).
* ЛИТЕРАТУРА
1. Афанасьев Г. Е. Керамика Мокрой Балки.—В кн.: Средневековые
древности Евразийских степей. М., Наука, 1980.
2. Р у н и ч А. П. Аланские катакомбиые могильники V—VIII вв. в городе
Кисловодске и его окрестностях. МАДИСО, т! II, Орджоникидзе, 1969.
3. М и н а е в а Т. М. Могильник Байтал-Чапкан в Черкссии, СА, 1953, XXVI.
4. Анфимов Н. В. Могильник № 1 ст. Пашковской.—В кн.: Археологические
исследования в РСФСР 1934—1939 гг. Краткие отчеты и сведения. М.—Л., 1941.
5. Д и т л е р П. Д. Могильники в районе поселка Колосовка на реке Фарс.
СМАА, т. II, Майкоп, 1961.
6. Кузнецов В. А. Аланские племена Северного Кавказа. МИА, 1962, № 106.
7. Археология СССР. Степи Евразии в эпоху средневековья. М. Наука, 1981.
8. А м б р о з А. К. Бирский могильник и проблемы хронологии Приуралья в
IV—VII вв. н. э.— В кн.: Средневековые древности евразийских степей. М., Наука,
1980.
9. Засецкая И. П. О хронологии и культурной принадлежности памятников
южнорусских степей и Казахстана гуннской эпохи. СА, 1978, № 1.
10. Генинг В. Ф. Хронология поясной гарнитуры I тысячелетия н. э. (по
материалам могильников Прикамья). КСИА, 1979, № 158.
11. Афанасьев Г. Е., Рунич А. П. Могильник № 1 у Лермонтовской скалы
близ г. Кисловодска. СА, 1970, № 4.
3 В фондах Краснодарского музея отсутствует.
50
В. Н. КАМИНСКИЙ, А. В. КОНДРАШОВ
НАХОДКИ АЛАНСКИХ КУРИЛЬНИЦ
НА СРЕДНЕЙ КУБАНИ
Исследование раннесредневековых бытовых памятников Северо-
Западного Кавказа привело к открытию глиняных курильниц-стаканов,
ранее неизвестных в указанном регионе. В настоящее время их ареал
постоянно расширяется и находки последних известны на 7 памятниках,
сосредоточенных в основном в окрестностях ст. Старокорсунской на
средней Кубани. Известны они и в единичных экземплярах из случайных
сборов на раннесредневековых памятниках Закубанья: один экземпляр
обнаружен в окрестностях аула Новочепший и сейчас хранится в
Краснодарском государственном историко-археологическом
музее-заповеднике, четыре фрагмента курильниц рассматриваемого типа найдены В. Н.
Каминским в 1983 г. на селище № 1 у ст. Отрадной на Урупе.
Впервые стакаиообразные курильницы были найдены на Кубани
И. С. Камеиеиким в 1979 г. на размытой водами Краснодарского
водохранилища части селища Берегового № 1. Позднее И. С. Каменецкий
нашел несколько курильниц на разрушенной части могильника меотско-
го времени Старокорсунекого городища № 3. Наши разведки на
могильнике городища № 3 позволили выявить здесь остатки средневекового
селища (Береговое № 4). Основная часть его уничтожена водами
Краснодарского водохранилища в результате естественного размыва
береговой полосы. Именно на прибрежной полосе водохранилища были
собраны курильницы И. С. Каменецким.1 Здесь же нами было найдено еще
два фрагмента курильниц.
Ареал местонахождения стаканообразных курильниц расширился в
результате разведок В. Н. Каминского и А. В. Пьянкова в окрестностях
ст. Старокорсунской и хут. им. Ленина на северном берегу
Краснодарского водохранилища (бывш. правый берег р.: Кубани) в 1981—
1983 гг.2 6 стаканообразных курильниц найдено на селище Береговом
№ 2 (рис. 1,7), расположенном в 6 км к востоку от ст. Старокорсунской,
на северном берегу Краснодарского водохранилища. В 1983 г. А. В.
Пьянковым найдено три фрагмента курильниц рассматриваемого
типа на селище № 3 у хут. им. Ленина (черта города Краснодара).
Однако все указанные стакаиообразные курильницы являются либо
подъемным материалом, либо случайными находками на средневековых
памятниках.
1 Выражаем большую благодарность И. С. Каменецкому, предоставившему
сведения о курильницах из ст. Старокорсунской.
2 Выражаем большую благодарность А. В. Пьянкову за разрешение опубликовать
курильницы из его разведок,
57
Рис. I. Курильницы средневековых селищ Кубани.
1—6, 8—12 —селище № 4 на могильнике городища № 3 в ст. Старокорсу некой;
7 — селище № 2 Береговое.
58
Рис. 2. Керамика со святилища на могильнике городища № 3 у
ст. Старокорсунской, (селище Береговое № 4, раек. 1986 г.).
59
В этом отношении весьма ценными являются раскопки остатков
святилища на территории упоминавшегося выше могильника Старокорсун-
ского городища № 3 А. В. Кондрашовым в 1986 г. Могильник первых
веков н. э. перекрывался слабонасыщенным культурным слоем ранне-
средневекового времени, связанным с селищем Береговым № 4.
Могильник расположен в юго-восточной части ст. Старокорсунской, на
северном берегу Краснодарского водохранилища. В процессе раскопок на
северном, наиболее подверженном размыву, участке были расчищены .
два комплекса, описание которых дается ниже.3
Комплекс 1. Обнаружен на глубине 0,5 м от поверхности земли, в
северном секторе могильника, на краю обрыва. Объект представляет
собой скопление лепных сероглиияных курильниц, располагавшихся на
небольшой ровной площадке размером 1,8x1,5 м. Часть курильниц
сегментирована. Всего здесь обнаружено 5 целых курильниц и два
фрагмента от разных экземпляров. При этом только две курильницы,
изготовленные жгутовым методом, были целые, а остальные разбитые. Все
курильницы цилиндрические и немного расширяются к основанию (рис.
1, 1). На одном экземпляре у основания по кругу проходят пальцевые
вдавления (рис. 1, 11) в верхней части имеется круглое отверстие.
Высота курильниц 7,2—8,6 см. Здесь же в комплексе находилась
небольшая сероглиняная миска: венчик загнут вовнутрь и закруглен, бортик
прямой, резко переходит в придонную часть; дно плоское (рис. 2, 1).
Миска изготовлена на круге из серой хорошо отмученной глины с
примесью дресвы. Среди курильниц найдена ручка сероглиняного
кувшина. Ручка уплощеная, ассиметричная в сечении (рис. 2, 2). Черепок
на изломе серый с примесью дресвы.
Комплекс 2 располагался в 1,5 м к западу от комплекса № 1, на
краю обрыва. Часть объекта, вероятно, уже обрушилась в
водохранилище. Глубина залегания 0,5—0,9 м от поверхности земли. Объект
представляет собой площадку неправильных очертаний, выложенную
комками обожженной глины и вытянутую по линии В—3. Размер
площадки 1,6x0,5 м. С восточной стороны площадка ограничена «алтариком» в
форме полукруга. Высота сохранившихся стенок «алтарика» 10—18 см.
Стенки обожжены внутри. Дно «алтарика» заполнено комками из
обожженной глины в два слоя. Размер комков в среднем 3x5 см. На дне
зафиксирован слой золы 0,5 см толщиной. Среди комков глины в
беспорядке располагались фрагменты курильниц и лепных сосудов. В
центральной части площадки, у северного края найдена железная крица
размером 9x5 см. С северной стороны «алтарика», в 30 см от него,
находилось скопление фрагментов лепных сосудов, отдельных комков
обожженной глины, несколько курильниц и их обломков, занимавших
площадку 1,1x0,8 м, на глубине 0,85 м. Вокруг найдены отдельные
фрагменты курильниц (8 экз.), среди которых были отмечены единичные
кости птиц (?).
Среди обломков курильниц на площадке найдено также небольшое
количество фрагментов лепных горшков. Горшки сформованы из плохо
отмученной глины с примесью шамота и толченого глинистого^ сланца.
Венчики отогнуты наружу, шейки невысокие, тулово яйцевидной формы,
дно плоское. На изломе черепки в середине серые, по краям оранжево-
коричневые. На венчике одного горшка идут неглубокие пальцевые
защипы (рис. 2, 3—7). В целом горшки из комплекса хотя и похожи по
форме на керамику Старокорсунских селищ, но отличаются от нее
технологией изготовления. Присутствие в тесте в качестве отощителя гли-
3 В полепой документации комплекс 1 обозначен как объект 15, комплекс 2 —как
объект 16.
60
никого сланца не характерно мя степной зоны и изредка встречается в
предгорьях.
Все указанные выше стаканообразиые курильницы изготовлены в
одной технологической традиции из глиняного жгута. Внешняя сторона
заглажена, внутри хорошо видна укладка жгутов. В верхней части
имеется круглое ртверстие. Курильницы изготавливались в виде цилиндра,
нередко с расширяющимся основанием (рис. 1, 1 — 12). Тесто серого и
реже коричневого цвета, с примесью дресвы. Высота курильниц 6,7—
9 см.
При раскопках остатков святилища найдены специально оббитые
донца сосудов с ириостренными краями, похожие на крышки сосудов.
Назначение указанных донцев-дисков неизвестно. Находки их вместе со
стаканообразными курильницами позволяют нам связать данные
предметы с культовыми сосудами рассматриваемого типа. В них мы видим
своеобразные крышки, которыми закрывали отверстия на курильницах
после свершения ритуальных действий, чтобы погасить содержимое.
Подтверждением высказанному предположению служат размеры
дисков, совпадающие с диаметром верхней части курильниц.
Таким образом, в настоящее время известно 34 курильницы и 59 их
фрагментов. Столь значительное количество находок свидетельствует о
широком использовании подобных культовых сосудов населением,
оставившим памятники типа Старокорсунских селищ.
Впервые рассматриваемые сосуды были найдены Н. М. Егоровым в
Пятигорье на реке Юце, где он определил их культовое назначение A,
с. 49—51). Позднее В. А. Кузнецов детально занялся изучением данной
категории культовой посуды и доказал, что стаканообразиые
курильницы были распространены на территории Центрального Кавказа, в зоне
восточного варианта аланской культуры B, с. 42—65). Вне указанной
территории в то время была известна всего одна курильница данного
типа, происходящая из Танаиса C). На этом основании В. А. Кузнецов
пришел к выводу, что стаканообразиые курильницы являются эталоном
восточного варианта аланской культуры, отражавшим широкое
распространение культа огня и солнца у аланских племен C, с. 180). Находки
Н. М. Егорова и выводы В. А. Кузнецова достаточно хорошо
подкрепляются материалами из раскопок Алхан-Калинского городища, где были
открыты целые святилища с использованием стаканообразных
курильниц D, с. 86—88). Такие курильницы бытовали у алан почти на всем
протяжении существования аланской культуры B; 5, с. 297; 4, с. 90).
На Центральном Кавказе курильницы встречаются в зоне
распространения земляных катакомб, связанных с аланами. Для нас это весьма
существенно, так как открытые в окрестностях ст. Старокорсунской
курильницы совпадают с ареалом распространения здесь катакомбных
погребений VII—IX вв. F, с. 25). Ранее мы выдвинули предположение
об аланской принадлежности катакомб средней Кубани F, с. 26). В
целом проблема присутствия алан в данном регионе требует детального
изучения. Новым фактом, подтверждающим наше предположение о
присутствии здесь алан, являются стаканообразиые курильницы, которые,
как мы отмечали выше, считаются эталоном аланских памятников
Центрального Кавказа. К сожалению, бытовые памятники рассматриваемого
региона до сих пор не исследовались. Для нас важен керамический
комплекс, сопровождающий стаканообразиые курильницы. Последнее
обстоятельство важно как для определения хронологических рамок
бытования этого типа культовой посуды, так и для определения этио-культур-
ной принадлежности памятников, где они найдены.
Керамический 'комплекс поселений с курильницами весьма
разнообразен. Наиболее широко он представлен кухонной посудой, включающей
в себя различные формы горшков разных размеров. Венчики горшков
61
10
\
I
I
(с*
Рис. 3. Керамика Отрадненского селища № I. Подъемный, материал.
62
Р и с. 4. Распространение аланских курильниц на
Северо-Западном Кавказе: 1—селище Береговое № 1; 2 — селище
Береговое № 4; 3—селище Береговое № 2; 4—селище Береговое № 3;
5 — аул Новочепший; 6 — Отрадиеиское селище № 6; 7 — селище
№ 3 у хут. Ленина.
отогнуты и закруглены. Иногда на венчиках встречаются насечки или
вдавленйя. Тулово горшков яйцевидное, дно плоское, поверхность
покрыта горизонтальным рифлением и волной (рис. 2, 3). Черепки в изломе
серого или коричневого цветов различных оттенков. Тесто с примесью
песка или дресвы. Такие горшки достаточно широко встречаются в
памятниках аланской культуры Кавказа G; 8; 9). Гораздо реже
встречаются фрагменты столовой посуды, представленные обломками
кувшинов. Кувшины сероглиняпые с лощением. Немногочисленность находок
кувшинов характерна для аланских памятников Северо-Западного
Кавказа. Поэтому для поселений со стаканообразными курильницами это
не является особенностью.
Рассмотренные типы посуды достаточно часто встречаются в
памятниках VIII—IX вв. на Северном Кавказе A0). Близость керамического
комплекса поселений средней Кубани, где найдены стаканообразные
курильницы, с материалами VIII—IX вв. городищ Центрального Кавказа
позволяет отнести их к указанному времени...Такой дате не
противоречит и крымский керамический импорт, отмеченный на поселениях в
виде обломков амфор A1, с. 83—84). Вместе с тем посуда Старокорсуи-
ских селищ (Береговое №№ 1, 4), у хут. им. Ленина (селище № 3) и
Старокорсуиское городище № 5 отличается от посуды синхронных
памятников у хут. им. Ленина, расположенных восточнее. На селищах
№№ 2, 4 у хут. им. Ленина преобладают горшки баночной формы,
серого цвета с зональным рифлением. Основные типы посуды этих селищ
находят аналогии в памятниках салтово-маяцкой культуры Подонья,
которые С. А. Плетнёва считает болгарскими A2, с. 106). Селище № 2 у
хут им. Ленина В. А. Тарабанов связывает с болгарами A3), что
весьма существенно, так как раинесредневековые памятники ст. Старокор-
сунской синхронные ему, оставлены племенами с другой культурой, хо-
63
тя и испытавшей на себе сильное СтепНоё влияние. Вместе С тем
керамический комплекс Старокорсунских поселений аналогичен керамике
из Отрадненских селищ №№ 1 и 2, откуда также происходят стакано-
образные курильницы. Находясь недалеко от крупного алаиского Ильи-
чёвского городища A4), урупские селища практически не испытали
степного влияния и сохранили аланскии облик материальной культуры его
обитателей.
О присутствии алан на Северо-Западном Кавказе свидетельствуют не
только немногочисленный археологический материал, но и письменные
источники. Здесь алан помещает «Армянская география» VII в. Анания
Ширакаци, Константин Багрянородный, аль-Масуди, Иосафат Барба-
ро A5).
Находки культовой посуды аланских племен на средней Кубани
свидетельствуют о их присутствии в этом регионе, что весьма важно при
изучении этногенеза адыгских народов.
ЛИТЕРАТУРА
1. Л е д о г о V N. М. бе^вз уоп 1изк — ЕЗА,!. V, НеЫпкь 1У30.
2. Кузнецов В. А. Некоторые вопросы этногенеза осетин по данным
средневековой археологии.— В кн.: Происхождение осетинского народа. Орджоникидзе, 1967.
3. К у з н е ц о в В. А. Очерки истории алан. Орджоникидзе, 1984.
4. Б а й б и к В. Д., Виноградов В. Б., Гантимурова Т. М., Магомедов И. Д.
Заметки о древней культовой керамике из памятников археологии Чечено-Ингушетии.—
В кн.: Археолого-этиографический сборник, т. III, Грозный, 1969.
5. Кузнецов В. А. Рец.: С. А. Плетнева. От кочевий к городам. М., 1967.—
Советская археология, № 2, 1969.
6. К а м и н с к и й В. Н. Раннесредневековые аланские катакомбы на средней
Кубани.—В кн.: Вопросы археологии и этнографии Северной Осетии,- Орджоникидзе,
1984.
7. Кузнецов В. А. Зилгииское городище.— В кн.: Новые материалы по
археологии Центрального Кавказа, Орджоникидзе, 1986.
8. Кузнецов В. А. Змейское поселение.— В кн.: Материалы по археологии и
дровней истории Северной Осетии, т. 2, Орджоникидзе, 1969.
9. Каминская И. 'В., Каминский В. Н. Исследования Первомайского
городища на р. Большой Лабе.— В кн.: XIV Крупновские чтения по археологии Северного
Кавказа. Тезисы докладов. Орджоникидзе, 1986.
10. Ковалевская В. Б. Северокавказские древности.— В кн.: Степи Евразии
в эпоху средневековья. Археология СССР, М.: Наука, 1981.
11. Лавриненко И. В. (Каминская). Крымский керамический импорт на
Средней Кубани.— В кн.: Культурные взаимосвязи народов Средней Азии и Кавказа с
окружающим миром в древности и средневековье. Тезисы докладов конференции. М.:
Наука, 1981.
12. П л е т н ё в а С. А. От кочевий к городам. М.: Наука, 1967.
13. Тарабанов В. А. Болгары на Кубани.—Доклад, прочитанный 13.10.81 г.
на XI Крупновских чтениях в г. Новороссийске.
14. Ложкин М. Н. Аланы на Урупе.— В кн.: Археология и этнография
Северной Осетии. Орджоникидзе, 1984.
15. Каминский В. Н. Одно из сочинений Константина Багрянородного и
этническая карта Северо-Западного Кавказа в X веке.— Доклад, прочитанный в
сентябре 1983 года на XI сессии византинистов в г. Севастополе.
64
А. Н. КАРСАНОВ
ДОНЕЦКИЕ АЛАНЫ
НА РУБЕЖЕ Х1-ХИ ВВ.
В предлагаемой статье рассматриваются некоторые вопросы русско-
половецко-аланских отношений второй половины XI — начала XII в;\
На основе летописного материала можно установить, что аланы (ясы),
жившие в районе Северского Донца, играли значительную роль в
столкновениях русских с половцами.
В летописях имеются сообщения о походах русских князей с
дружинами на Дон (Северский Донец) в начале XII в. В «Повести временных
лет» (ПВЛ) под 1111 г.: «и поидоша к Донови въ вторник. И оболичи-
шася во броне, и полки изрядиша, и поидоша ко граду Шаруканю. И
князь Володимеръ (Мономах.— А. К.) пристави попы своя, едучи предъ
полком пети тропари и коньдакы хреста честнаго и канунъ святой Бо-
городици. Поехаша ко граду, вечеру сущю, и в неделю выидоша из
города, и поклонишася княземъ Рускым, и вынесоша рыбы и вино. И пс-
рележаша нощь ту. И завътра, въ среду, поидоша к Сугрову, и пришедше
зажьгоша и, а в четверг поидоша съ Дона, а в пятницю завътра,
месяца марта въ 24 день, собрашася Половци, изрядиша Половци полки
своя и поидоша к боеви». Русские в двух сражениях 24 и 27 марта
одержали победы над половцами. Далее под 1116 г.: «В се же лето посла
Володимеръ сына своего Ярополка, а Давыдъ сына своего Всеволода
па Донъ, и-взяша три грады: Сугровъ, Шаруканъ, Балинъ. Тогда же
Ярополкъ приведе себе жену, красну велми, Яськаго князя дщерь полонивъ»
A, стб. 264—268, 284). В Троицкой летописи под 1116 г.: «В том же
лете Ярополкъ ходи на Половьчскую землю к реце, завомеи Донъ, и ту
взя полонъ многъ, и 3 городы взяша половечскые: Галинъ, Чешюев и
Сугровъ, и приведе с собою Ясы, и жену полони собе Ясыню» D, с. 207).
Под 1120 г. Ярополк «ходи на Половци за Донъ и не обретъ ихъ вороти
опять» C, стб. 292).
Названия городов, упоминаемых в разных летописях под 1111 и
1116 гг. C, стб. 289, 291; 2, с. 205; НПЛ, с. 20; Т. VII с. 22, 24; Т. IX,
с. 142, 150), можно привести в таблицах:
Летопись , 1111г. 1116 г.
Лаврентьевская Осенсв Чешюев
Ипатьевская Шарукан Шарукан
Троицкая Осенев Чешюев
Новгородская первая Шарукан —
Воскресенская Шарукан Чешусв
Никоновская ' Шарукан Чешлюев
5 Заказ № 189
Летопись 1111 г. 1116
Лаврснтьевская Сугров Галин, Сугров
Ипатьевская Сугров Балии, Сугров
Троицкая Сугров Галин, Сугров
Новгородская первая Сугров —
Воскресенская Сугров Г (Б) алии, Сугров
Никоновская Сугров Балнн, Юсогров
В. Н. Татищев указал на ошибку летописцев, называвших Доном
Северский Донец. По его мнению, названия городов даны по их
владельцам E, с. 259). П. Бутков отметил, что «с Донскими Ясами,
однородными Кавказских, они (русские князья.— А. К.) еще в теснейших
связях находились, если даже не включали сих Ясов в число своих
подданных», F, с. 317).
Н. Аристов писал: «У половцев же постоянно название одного и того
же города менялось часто, потому что они именовали их по своим
ханам—князьям или родоначальникам: когда по смерти одного
предводителя известного рода делался другой, то и город изменял название».
Далее Н. Аристов дал такую последовательность названий города Ша-
рукапа: Осенев — Шарукан — Чешуев. С утверждением Н. Аристова,
что после смерти князя Осеня (Асана) в 1082 г., его город стал
называться именем князя Шарукаиа, согласиться нельзя, ибо еще под 1111г.
в Лаврентьевской и Троицкой летописях город называется Осеневым.
Города на Северском Донце упомянуты дважды под 1111 г. и 1116 г.,
и ни в одной из летописей город Шарукан не имеет трех названий.
Произвольно искажая название г. Харькова: Харькан, Гаркань, Шаркань,
Н. Аристов стремился сблизить название Харькова с названием
Шарукан. Поскольку «Чешуя — хана» среди половцев найти не удалось, то
Н. Аристов извлек из Ипатьевской летописи под 1180 г. хана Чугуя и
высказал предположение, что название Чешуев было «переделано на рус-*
ский лад, а прежнее название было Чугаев или Чугуев от хана Чу-
гая». По Н. Аристову «половцы не были устроителями городов и,
занимая оставленные другими народами города, не могли укреплять и
отстраивать их» G, с. 10, 11, 12). После переселения ясов в 1116г. на Русь
половцы, вопреки Н. Аристову, не заняли этих городов, как следует из
сообщения летописи о походе 1120 г. Больше источники об этих
городах не упоминают, очевидно, города прекратили свое существование.
П. В. Голубовский согласился с мнением Н. Аристова, что
донецкие.города названы «по их тогдашним владельцам, половецким ханам», и
считал, что население этих городов состояло «из главного славянского
ядра и тюркской примеси» (8, с. 194—195). Утверждение, что население
донецких городов было главным образом славянским, вызывает
вопросы: Почему эти города имели нерусские названия? Почему русские
князья ходили походами на эти города, и чем тогда эти походы
отличались от княжеских междоусобиц?
Н. П. Барсов указал на название села Сугров в Курской губ., хотя
там, как он отметил, не было половцев, и на название села Шарканы на
восточной границе Бессарабии, близ берега Днестра (9, с. 304, 305).
В. Ф. Миллер дал этимологию названия Сугров: «название города
Сугров легко поддается истолкованию из осетинского языка: оно,
кажется, ничто иное как несколько прилаженное к русскому
произношению имя сурх гау, т. е. красное село; причем группа согласных рхг или
при быстром произношении рг, была согласно с свойствами русского
языка переставлена в гр» A0, с. 67). Вызывает удивление, что
историки, позднее писавшие о донецких городах, не обратили внимание на
о: о тпъленение В. Ф. Миллера.
По мнению Ю. А. Кулаковского, население городов на Донце было
68
йланское и христианское, и когда русские подступали к Шаруканю 8
1111 г., они знали, что он населен христианами A1, с. 17). СМ. Середо-
нин указал на сарматские названия ряда мест в Черниговской губ.: Ар-
дон (осет. «бешеная река», река с таким названием есть в Северной
Осетии.— А. К.)> Асика и др. Он назвал города на Донце остатками
«весьма древних поселений сарматов, к которым присоединились
впоследствии славяне» A2, с. 50, 173).
А. А. Спицын A3, с. 74—75; 14, с. 11). Ю. В. Готье A5, с. 65—84; 16,
с 46; 17, с. 89) и В. В. Мавродин A8, с. 213—214) на основе анализа
материалов салтово-маяцкой культуры считали, что донецкие города были
населены аланами.
К. В. Кудряшов присоединился к гипотезе Н. Аристова, что
«половецкие города назывались по имени своего хана... Со сменой хана,
владельца города, менялось и название последнего» A9, с. 118—119).
Возникает вопрос; почему Белая Вежа (Саркел), впервые упомянутая в
летописи под 965 г., осталась Белой Вежей, и ее жители «беловежцы» в
1117 г. «придоша в Русь» A, стб. 285)? Ведь, согласно гипотезе Н.
Аристова, город должен был попасть под власть печенежских и половецких
ханов и многократно сменить название.
Б. А. Рыбаков сделал попытку локализации донецких городов на
основе археологических материалов, русских летописей и карты с текстом
Мухаммеда Идриси (XII в.). Город Сугров он назвал «половецким», а
город Шарукань—«русско-половецким», получившим «временное
название по половецкому хану Шарукаиу, владевшему восточными
ордами половцев» B0, с. 20, 25. 40).
Б. А. Алборов писал, ч\о название города «Шарукан звучит по
ирански сар «голова», «главный» и кан, канд—«город» (ср. Самарканд»)
B1, с. 112).
Как считал М. И. Артамонов: «Упоминаемые в летописи половецкие
города на Донце — Сугров, Шарукань и Балин — скорее всего
принадлежали именно им (аланам.— А. К.), имевшим за собой традицию
оседлого образа жизни, а не кочевникам половцам» B2, с. 256).
А. П. Новосельцев писал об «антиполовецком» походе 1116 г.:
«Связи асов, живших на Дону, с половцами несомненны» B3, с. 210).
Отметив, что в VIII—IX вв. аланы жили в бассейне Северского
Донца и оставались там до XII в., С. А. Плетнева указала, что город
Шарукань «был населен в основном не половцами, а аланами — ясами, у
которых был к тому же свой князь. Однако половецкие князья, давшие
свое имя этим городам, владели ими, а рядовые половцы ставили,
вероятно, езои вежи у их валов» B4, о. 271). Позднее С. А. Плетнева
писала, что названия двух городов «даны по именам крупнейших ханов —
Шарукан и Сугр», а для Балина она предположила тюркскую
этимологию Ва1''ё— «город», «безымянная» или коллективная ставка половцев...
Очевидно в этих «городах» жили вместе с половцами остатки
разоренного и почти полностью уничтоженного еще печенегами аланского
(ясского) населения Хазарского каганата» B5, с. 58—59). Но из похода в
1116 г. русские привели «полон мног» из ясов, а половцы при этом в
летописи не упомянуты. Половецкий хан мог назвать аланский город
своим именем, но стало бы аланское население и соседнее русское
употреблять это название?
В. А. Кузнецов полагает, что донские аланы в условиях половецкого
окружения сохранили известную самостоятельность, имели князей и
города Сугров, Балин и Шарукан B6, с. 135).
Г. В. Цулая считает, что кипчаки-половцы не представляли собой
«этнически однородной массы», имя Шарукан является аланским, и
наличие аланских имен у кипчаков есть результат алано-кипчакских
связей B7, с. 186—205).
$7
Мы присоединяемся к мнению историков, считавших, что донецкие
города в начале XII в. были главным образом населены аланами. В
дополнение к тому, что было сказано В. Ф. Миллером о названии города
Сугрова, можно рассмотреть названия городов Балина и Шарукана.
С. Роспоид предположил, что основа Ьа1 может принадлежать либо
христианским именам Балтазар и Бартоломей, либо «какому-нибудь
другому иноязычному слову» B8, с. 44—45). В. П. Нерознак отверг
связь основы Ьа1 с указанными именами и отметил, что «исходная база
топонима представляется неясной» B9, с. 17).
Вероятно, в основе славянизированной формы Балин: Ъа1а (древ.-
инд., скифо-сарм.), Ьа1 (осет.)—военная сила, дружина, отряд C0, с.
284). Русский «аналог» города с таким названием—это город Воинь,
пограничная со степью крепость в Переяславском княжестве. У Проко-
пия Кесарийского (VI в.) при описании военных действий византийцев
против вандалов в Северной Африке в составе византиских войск
упомянут Бала — командир конных стрелков-массагетов C1, р.
362). В Лаврентьевской и других летописях (см. таблицу выше) город
называется Галин. В основе этого названия осетинские: §а1\уаш, ^а1а•
\уаеп, §а1аоп— каменная ограда крепостная стена, замок, дворец,
^аI1ае — крепость C2, Т. I, с. 507; Т. II, с. 259). Обстоятельный анализ
иранского слова цаГа A<а1а) и соответствующих названий в топонимии
Средней Азии, Ирана, Афганистана и Кавказа дан в работе А. 3. Ро-
зеифельд C3, с. 22—38). Ал-Идриси (ок. 1100—1164) в своем труде
назвал аланский город Ашкала (или Аскала) на западном Кавказе,
недалеко от черноморского побережья C4, с. 210). Таким образом, Балин и
Галин — это русское написание близких по характеру аланских
названий: Балин — «Военная сила», Галин—«Крепость». Недалеко от Киева,
в сел. Фасове, есть древний вал, называемый «гальиым», т. е.
«крепостным», по ирански C5, с. 721).
В первой части названия Шарукана имеем: зага
(скифо-сарм.)—голова, заег (осет.)—голова, верх, верхняя часть, начало; в других
иранских языках:* заг (зг—) (согд.), заг (перс, тадж., ягноб., парф.,
Хорезм.)—голова, верхушка, вершина C0, с- 302; 36, с. 73—76). У
Птолемея (втор. пол. II в. н. э.) среди днепровских городов упомянуты Сар
B>фоу) и Сарбак BхрC*ахоу) C7, с. 230). Названия этих городов ски-
фо-сарматекие, вероятно, во втором названии: Ьада (древ.-перс, скифо-
сарм.), Ьауа (авест.)— бог C0, с. 283). Они переводятся так: «Холм» и
«Холм Бога» или «Божий Холм», второе, может быть, потому, что город
возник на холме, где было святилище. В. И. Абаев приводит ряд
скифских и сарматских имен, в основе которых содержится слово зага:
Загадав Еараупс Еарсоаюд или Еарсобюс (аланский царь VI в. у
Менандра) и др. C0, с. 302). У Феофана и Никифора упомянут персидский
военачальник Сарварос (Еаррарод) (нач. VII в.) C8, с 34, 35, 152). В
топонимии Северной Осетии есть много названий, содержащих слово
саер (з осетинском языке фонемы «с» и «ш» не различаются): селение
Донысаер—«Истоки реки», Саервает— название пастбища, Хъаеусаер —
«Выше селения» или «Над селением» и другие названия с этим словом,
имеющие значение «Выше (чего-то)», «Над (чем-то)» C8, с 106, 184,
355 и др.). В Средней Азии, в топонимии долин Фан-Дарьи и Ягноба,
где проживают ягиобцы — потомки древних согдийцев, встречаются
топонимы Ка: и сар (ягн.)—«местность выше крайнего дома», Сари канта
(тадж.)—«местность выше рытвины», Сари кал'а (тадж.)—«местность
выше крепости» (отмечено дважды) D0, с 38, 58, 59) (ср. название
Саркел — средневековая крепость на Дону). В долине Фан-Дарьи есть
развалины старинной крепости Сарвадор. В Мордовской топонимии ряд
населенных пунктов, расположенных по рекам, имеет названия «Зага-
с1оп», где вторая част:, означает в мордовском «устье реки» D1, с 15),,
С8.
Заимствование из иранского: йапи (скифо-сарм.)—река, с!оп (осет.) —
вода, река C0, с. 285—286), и название в целом — «верховье (устье,
начало) реки». В древнерусском языке имело место совпадение или
смешение свистящих и шипящих звуков D2, с. 267—272), поэтому в
русских летописях имеет славянизированную форму «Шаро(у)—». Отметим
также на Киевщине: городище Шаргород и села Шарин и Шарки C5,
с. 371, 531; 43, с. 22). Во второй части названия иранское кап — рыть,
насыпать, два неразрывно связанные действия. В иранских языках:
капШа, ка1Ьа (сак.) —город, 1<ап1 (ягиоб.)— город, капс1а1 (афган.) —
квартал города, каеп! (осет.) —здание C2, Т. I, с. 579; 44, с. 442—448).
Это слово в большом количестве встречается в древних населенных
пунктов в Средней Азии, где как известно, древнее население было иранским.
Таким образом, название Загакап означает «поселение на холме,
обнесенное стеной и окопанное рвом».
Согласно И. И. Срезневскому, «Чешвея — чешуя, кровля в виде
чешуи. «На лбу (у церкви) много пощепало чешвей». Псков, I лет. 6978;
Чешуя — чешуя, роговой покров рыб и некоторых пресмыкающихся;—
мелкие деревянные или металлические пластины в виде рыбьей чешуи
для кровли. «Церковь святаго Георгия понови и подписа, иде же
отпало и покры ю чешуею». Новг. IV лет., 6954» D5, стб. 1515—1516).
Город Шарукаи носил одновременно русское название Чешуев,
вероятно, потому что среди городских строений было много покрытых
чешуйчатой, черепичной кровлей. На Руси о христианском ясском
населении Шарукана было известно, и когда в 1111 г. русские двигались к
городу, то впереди дружин шли священнослужители с крестами. После
1116 г. о русском названии города стало известно на Руси, и во многих
летописях город назван по-русски Чешуев (Чешюев, Чешлюев). Жители
Сугрова в 1111 г., в отличие от жителей Шарукана, встретили русских
враждебно, и поэтому город был сожжен.
Кипчаки (половцы) появились в причерноморских степях в середине
XI в. Под 1054 г. и 1061 г. летописи сообщают о первых набегах
половцев на Русь C, стб. 162, 163). Необходимо рассмотреть и
проанализировать некоторые сообщения о тех, кого русские летописи называют
половцами. Во второй половине XI в. половцы численно и в военном
отношении доминировали в причерноморских степях и представляли для
Руси наибольшую угрозу, поэтому русские летописцы упоминают только
о них. С. А. Плетнева указывает на подчинение донецких аланов
кипчакам B5, с. 61). Это подчинение состояло не столько в уплате дани, а
главным образом в том, что аланы должны были принимать участие в
военных предприятиях кипчаков. Так было ранее, в гуннскую эпоху, и
так же было позднее — в эпоху господства в степи монголов. Можно
говорить о кипчако-аланском союзе на Дону — Северском Донце.
Контакты между кипчаками и аланами, вероятно, скреплялись
смешанными браками. Когда же с «половецкой» земли жители «половецких»
городов были переселены на Русь, то летописцы называют их не
половцами, а ясами, а супруга князя Ярополка Владимировича A082—1139)
названа под 1146 г. «Благоверная княгиня Олена Яска» A, стб. 319).
В 1068 г. черниговский князь Святослав Ярославич A027—1076)
одержал победу над половцами и взял в плен их князя C, стб. 172). В
Новгородской первой летописи добавлено: «и князь их яша Шаракана»
D, НПЛ, с. 190). Шаракан —имя аланское, так же как и название
одноименного аланского города.
Русские летописи сообщают о кончинах князей, княгинь,
высокопоставленных священнослужителей, византийских императоров,
константинопольских патриархов. Сообщение летописи под 1082 г.: «Осень оум-
ре Половечьскый князь» C, стб. 205) кажется неожиданным и
странным. Князь Осень не упоминается среди половецких ханов (князей), со-
69
вершавших набегг на Русь Имя Осень (вар. Асень, Асан, Асинь),
записанное в славянизированной форме, является аланским. В его основе
аз — одно из самоназваний аланов, откуда: ясы, яосы, осетины C0,
с. 281). В Лаврентьевской и Троицкой летописях под 1111 г. город Ша-
рукан назван Осеиев, потому что был населен в основном аланами —
ясами, так же как и город Ясский (в летописях — Ясьскый, Асийский,
Аскый) Торг (совр. г. Яссы) D, НПЛ, с. 475; 240; 46, с. 623). А. А. Спи-
цын верно заметил: «В названии Асенев прямо слышится этническое
имя» A3, с. 75). Для иранских языков характерно аканье, для
славянских— оканье — еканье, поэтому в русских письменных источниках
имеем форму «Осень (-енев)». Судя по тому, что его имя попало в
летопись, Осень не был мелким князем. Вероятно, он был одним из
главных князей у донецких аланов и поддерживал с Русью мирные,
добрососедские отношения. Поэтому русский летописец почтил его кончину
лаконичным некрологом.
Князь Ша-рукаи был пленен во время военных действий в 1068 г.
черниговским князем Святославом Ярославичем, когда Владимиру
Мономаху A053—1125) было 15 лет. В «Поучении» Мономаха, которое
помещено в Лаврентьевской летописи под 1096 г. сказано: «И пустил есмь
Половечскы князь лепших изъ оковъ толико: Шарукана 2 брата,
Багу барсовы 3, Овчины брать 4, а всех лепших князии им хъ 100». Д. С.
Лихачев вместо «Овчины», что, по его мнению, является ошибкой, в
переводе ПВЛ дает чтение «Осеня» D7, ч. I, с. 162, ч. 2, с. 451). Еще
В. Ф. Миллер указывал, что «Шарукан имя родовое» D8, с. 328).
Таким образом, Осеневы и Шаруканы — это аланские княжеские фамилии.
Может быть, вышеупомянутые князья-братья были не только братья, но
и родичи, члены одного рода, связанные общностью происхождения.
Наверное, в приведенных летописных сообщениях речь идет о трех
представителях рода Шаруканов. В 1107 г. русские одержали победу над
половцами и аланами, во главе которых были «Боиякъ и Шаруканъ
старый и ини князи мнози», в сражении под г. Лубны. В ходе сражения:
«Оубиша же Таза, Бонякова брата, а Сугра яша и брата его, а
Шаруканъ едва утече». Позднее в том же году: «И поя Володимеръ за Юргя
(Юрий Владимирович, прозванный впоследствии Долгоруким.— А. К.)
Аепину дщерь, Осенсву внуку» C, стб. 281—283). Судя по имени, дед
супруги Юрия Долгорукого был аланом. Возможно, это был князь
Осень, умерший в 1082 г. В летописях под 1159 г. упомянут еще один
Шарукан: «Отослав же посла по нем Георгия Иканови, Шакушаня (в
Погодинском и Хлебниковском списках Ипат. летописи — Шаруканя)
брата»; и далее «Изяславъ же не послушавъ его поиде ис Киева. Свято-
славъ же послав по нем Юрья Ивановича, Шаруканя брата» A, стб. 499;
49, с. 65). В. В. Мавродин заметил об этом сообщении летописей, что
черниговские князья дали приют «брату Шаруканя, Георгию
Ивановичу, также ставшему черниговским боярином» A8, с. 251). В. Т. Пашуто
также обратил внимание на это сообщение: «Георгин Иванович, брат
хама Шаруканя, ездил послом от Святослава к Изяславу Давыдозичу»
E0, с. 109). Если В. В. Мавродин и В. Т. Пашуто имели в виду
«Шарукана старого», упомянутого в летописи под 1107 г., то трудно считать
Георгия Ивановича его единоутробным братом, ибо слишком велик
хронологический разрыв между ними. Трудно также объяснить отчество
«Иванович», если считать Шарукана половецким ханом. Георгий
Иванович принадлежал к роду Шаруканов и был, наверное, из тех ясов,
которых князь Ярополк привел на Русь. Христианские имя и отчество,
записанные в славянизированной форме, совершенно естественны для
православного ясского (аланского) князя.
Была предложена тюркская этимология имени Шарукан. В качестве
аргумента обратили внимание на династию Сарухаиидов, правившую в
70
одной из областей Малой Азии во второй половине XIII — начале XV вв.
E1, с. 491). Основатель династии Сару-хан был хорезмийцсм по
происхождению и эмиром последнего хорезмшаха Джалал-ад-Дина,
убитого в 1231 г. E2, с. 191, 195). В государстве хорезмшахов большинство
населения было иранским (хорезмийцы, таджики, согдийцы, персы).
Поэтому не следует привлекать Сару-хапа для обоснования тюркской
этимологии имени Шарукан.
Донские походы русских имели целью нанести поражение половцам,
кочевавшим в районе Дона — Северского Донца, и их союзникам,
донецким аланам. Под 1109 г.: «В то же лето месяца декабря въ 2 день,
Дмитръ Иворовичъ взя веж Половечскы оу Дону» C, стб. 283—284).
Этот поход, возглавлявшийся боярином, носил, вероятно,
разведывательный характер. В результате походов в 1111 и 1116 гг., о которых
речь шла выше, половцы и аланы потерпели ряд поражений, были
взяты и разорены аланские города на Северском Донце, ала некое
княжество было ликвидировано, и аланы были переселены на Русь. Вероятно,
часть аланов ушла с половцами на Северный Кавказ. Поэтому Ярополк
Владимирович в 1120 г. не встретил половцев и аланов на Северском
Донце. Как известно из грузинских источников, на Кавказе возник гру-
зино-кипчако-аланский военный союз под главенством царя Грузии
Давида Строителя A089—1125), направленный против турок —
сельджуков. В этом союзе связующим звеном между грузинами и кипчаками
были донецкие и кавказские аланы. Вопрос о судьбе донецких ясов,
вошедших в состав Руси, заслуживает отдельного исследования.
ЛИТЕРАТУРА
1. Ипатьевская летопись. Полное Собрание Русских Летописей (ПСРЛ). Т. II
Изд. вост. лнт-ры. Мм 1962.
2. Приселков М. Д. Троицкая летопись. Реконструкция текста. Изд. АЫ СССР.
М.— Л., 1950.
3. Лавреитьевская летопись. ПСРЛ. Т. I. Изд. вост. лит-ры. М., 1962.
4. Новгородская первая летопись (ЫПЛ). Изд. АН СССР. М.— Л., 1950;
Воскресенская летопись. ПСРЛ. Т. IV. СПб., 1856; Никоновская летопись. ПСРЛ. т. IX. Изд.
«Наука», М., 1965.
5. Татищев В. Н. История Российская. Т. II. Изд. АН СССР. М.—Л., 1963.
6. Б утков П. О браках князей Русских с Грузинками и Ясынями в XII в.—
«Северный архив». 1825, № IV.
7. А р и ст о в Н. О земле половецкой. Киев, 1877.
8. Г о л у б о в с к и й П. В. Печенеги, торкн и половцы до нашествия татар. Исто-
рия южпоруских степей XI—XIII вв. Киев, 1884.
9. Барсов Н. П. Очерки русской исторической географии. Вильно, 1885.
10. Ми лле р В. Ф. Осетинские этюды. Часть III. М., 1887.
11. Кулаковский Ю. А. Христианство у алан. ВВ, т. V, вып. 1—2 СПб.
1898.
12. Серсдонин СМ. Историческая география. Пг., 1916.
13. Спицы н А. А. Историко-археологические разыскания. 1. Исконные
обитатели Дона и Донца.—ЖМНП. Нов. сер. Часть XIX. СПб. янв., 1907.
14. Спицы н А. А. Археология в темах начальной русской истории.— Сб.
статей но рус. истории. Пг., 1922. •;
15. Готье Ю. В. Кто были обитатели Верхнего Салтова?—ИГАИМК. т. V, Л.,
1927.
16. Готье Ю. В. Ясы — Аланы в ранней русской истории.— Известия
Таврического об-ва истории, археологии и этнографии. Т. I. Симферополь, 1927.
17. Г о т ь е Ю. В. Железный век в Восточной Европе. М.— Л., 1930:
71
18. Мавр один В. В. Очерки истории Левобережной Украины. Изд. ЛГУ,
19 45.
19 Кудр яш о в К. В. Половецкая степь. Географгиз. М., 1948.
20. Рыбаков Б. А. Русские земли по карте Идриси 1154 года.-— КСИИМК.
1952, ХЫП.
21. А л боров Б. А. Осетинские нар: скис сказания о Созрыко и Гумском чело»
Беке.— УЗСОГПИ, т. XXIII, выи г, Ор^жишкидзе, 1958.
22. Артамонов М. И. История хазар. Изд. Гос. Эрмитажа. Л., 1902.
23. Новосельцев А. П. Русь и государства Кавказа.—В кн.: Пашуто В. Т.
Внешняя политика Древней Руси. Изд. «Наука». М., 1963.
24. Плетнева С. А. Половецкая земля.—В кн.: Древнерусские княжества X—
XIII вв. Изд. «Наука». М., 1975.
25. Плетнева С. А. Кочевники Средневековья. Изд. «Наука». М., 1982.
26. Кузнецов В. А. Очерки истории алан. Изд. «Ир», Орджоникидзе, 1984.
27. Цулая Г. В. Отрок Шарукан — Атрака Шараганисдзе.— КЭС, вып. VIII.
Изд. «Наука». М., 1984.
28 Рос п о ид С. Структура и стратиграфия древнерусских топонимов.— В кн.:
Вч точно-славянская ономастика. (,зд. «Наука». М., 1972.
У9. Н е р о з и а к В. П. Назвамкя древнерусских городов. Изд. «Наука». М., 1963
30. А б а е в В. И. Скифо-сарматские наречия.— В кн.: Основы иранского
языкознания. Древнеиранские языки. Изд. «Наука». М., 1979.
31. Ргосори С а ез а г 1епз 15. Орега отша. \'оЬ. I. Ое ЬеШз ПЬп I—IV.
Кес. I. Наигу. Ырз1ае> 1905.
32. А б а е в В. И. Историко-этимологпческий словарь осетинского языка. Т. I.
Изд. АН СССР.—М.—Л., 1958; Т. II. Изд. «Наука». Л., 1973.
33. Р озе н фе л ьд А. 3. (ЗаРа (ка1а)—тип укрепленного иранского поселения.
СЭ, 1951, № 1.
34. Б ей лис В. М. Ал—Идриси (ХП в.) о Восточном Причерноморье и юго-
восточной окраине русских земель.— В кн.: Древнейшие государства на территории
СССР. 1982. Изд. «Наука». М., 1984.
35. П о х и л е в и ч Л. Сказания о населенных местностях Киевской губернии.
Киев, 1864.
36. А б а е в В. И. Историко-этимологическмй словарь осетинского языка. Т. III.
Изд. «Наука». Л., 1979.
37. Клавдий П т о л е м е й. Географическое руководство.— В кн.: Лат ы-
ш е в В. В. Известия древних писателей, греческих и латинских, о Скифии и
Кавказе. Т. I. Греческие писатели. Вып. I. СПб., 1893.
38. Чичуров И. С. Византийские исторические сочинения: «Хронография»
Феофана, «Бревиарий» Никифора. Тексты, перевод, комментарий. Изд. «Наука». М,
1980.
39. Цагаева А. Дз. Топонимия Северной Осетии. Часть II. Словарь
географических названий. Изд. «Ир». Орджоникидзе, 1975.
40. X р о м о в А. Л. Очерки по топонимии и микротоиоиимии Таджикистана. Изд.
«Ирфон». Душанбе, 1975.
41. Па ссек Т. С, Латынин Б. А. Заметки но Прнволжыо.—«Яфетический
сборник». Вып. 6. Л., 1930.
42. Филин Ф. П. Происхождение русского, украинского и белорусского
языков. Изд. «Наука», Л., 1972.
43. Фундук лей И. Обозрение Киева в отношении к древностям. Киев, 1847.
44. А б а е в В. И. Этимологические заметки.— ТИЦ, т. VI, М., 1956.
45. С р с з н ев с к и й И. И. Материалы для словаря древне-русского языка.
Т. III. СПб., 1903.
46. Новгородская четвертая летопись. ПСРЛ. Т. IV. Часть 1., Вып. 3. Изд. АН
СССР, Л., 1929.
47. Повесть временных лет. Часть I. Текст и перевод Д. С. Лихачева и Б. А.
Романова, Часть 2.Статьи и комментарии Д. С. Лихачева. Изд. АН СССР. М,—Л., 1950.
12
48* Миллер В. Ф. Рштжш на «Сборники материалов для описании местностей
ш штат Кавказа», ТТ. XXI, XXII.—ЖМНП, 1887, М 1а
49. Московский летописный свод конца XV в. Летопись ио Уваровскому списку.
ПСРЛ. X XXV, Изд. АН СССР. М.-Л« 1949.
60* Па шут о В, Т. Оообенности структуры Древнерусского государства — В
кн.: Новосельцев А* И, ш др. Древнерусское государство и его международное
значение. Изд. «Наука». М., §965.
51. Гордлевский В, А. Что такое «босый волк»?-* Избранные сочинении.
Т. II Изд. вост. днт-ры» М,> 1961.
52. Вуниятов 3* М. Государство Хорсзмшахов-Аяуштсгннндов A097—1231),
Изд. «Наука». М„ 1986,
А. Н. КАРСАНОВ
АЛАНСК0Е СЛОВО
НА СОСУДЕ ИЗ САРКЕЛА
Во время раскопок городища Саркела — Белой Вежи русских
летописей — был найден обломок сосуда, на котором «была выцарапана
надпись из шести строк. К сожалению, ввиду сильной
фрагментарности прочесть эту надпись не удается, несмотря на то, что часть букв
сохранилась очень хорошо. По палеографическим признакам надпись
эта датируется первой половиной XI в., что подтверждается и типом
сосуда, на котором она вырезана. Это сосуд, вероятно, кувшин, сделанный
на гончарном круге из буро-красной глины хорошего обжига. Такого
рода керамика известна в слоях как хазарского, так и русского времени и,
по-видимому, происходит из Крыма, точнее с Таманского полуострова.
По своим частным признакам сосуд с надписью мог бы относиться даже
к концу X в.» A, с. 60).
По мнению А. М. Щербака, надпись составлена из букв
кириллицы, что «наводит на мысль о возможности ее славянского происхождения.
Однако слова, выделяемые при чтении надписи, например, ДРЕЛАВА,
САНАОГДОН или ХАНАОГДОН, явно неславянские, и поэтому
следует говорить о каком-то другом или по крайней мере смешанном языке
74
(точнее смешанной лексике)... Расшифровать надпись, к сожалению,
пока не удается» B, с. 366, 367).
Мы считаем слово «санаогдон» аланским (осетинским). В его основе:
§ап (а) (скифо-сарм.), 5аеп//заепае (ироиский и дигорский диалекты осет.
яз.) — вино; Еал^оз (Ольвия) =5ап+суф. «ад», значение такого имени
могло быть винолюб или винодел; возможно сюда же Еагею, (Пантика-
пей), женское имя, Иа\щ (II) C, с. 302). В осетинском языке заегь
с1оп//5аепс1опге: 1. виноградник, 2. винница., заепдоп^аепаед—виноградарь.
«Производное от заеп — вино с помощью форманта — допУ/ёопае,
означающего вместилище. Ср. саехаегайоп огород (от саехага — свекла), хог-
йоп — хлебный амбар, хо$с!оп—сеновал и т. д.» D, с. 69). У осетин есть
фамилии Санаевы (Шанаевы), Саиакоевы (в осетинском фонемы «с» и
«ш» не различаются), и в топонимии Северной Осетии — Саенаеджы
дон — «Санага река», название родника E, с. 71).
Для другого прочтения этого слова имеем в его основе хап-(авест) —
источник, хоп (тадж.)—небольшой водоем, хот (тадж.)—источник,
ключ, родник, хап (ягноб.)—оросительная канава, арык, ручей F,
с. 355). В современном персидском: хан, хун — 1) дом, жилище,
постоялый двор, караван — сарай; 2) водоем, бассейн, колодец, родник, ключ,
источник воды G, с. 225—226). Как указывают В. Н- Топоров и О. Н.
Трубачев, «Хан, правый приток Вети, п. п. Сейма, вар. Хон. Отсюда
Ханок, п. п. Хана. Иранское происхождение этого названия очевидно,
ср. авест. хап — колодец, источник. Реки с этим названием известны на
современной иранской территории. Показательно название притока
Хана— Добрый Колодезь» (8, с. 227).
Таким образом, интересующее нас слово означает «сосуд для вина»
(или «родниковой воды»). Вопрос о том, где был .изготовлен сосуд и
нанесена надпись на нем, в Крыму или Тамани, как предполагал М. И.
Артамонов, или в Саркеле, остается открытым.
ЛИТЕРАТУРА
1. Артамонов М. И. Белая Вежа.— СА, 1952, № XVI.
2. Щербак А. М. Знаки на керамике и кирпичах из Саркела—Белой Вежи.—
МИА, 1959, № 75.
3. А баев В. И. Скифо-сарматские наречия.— В кн.: «Основы иранского
языкознания. Древиеираиские языки». Изд. «Наука», М., 1979.
4. А б а с в В. И. Историко-этимологический словарь осетинского языка. Т. III.
Изд. «Наука». Л., 1979.
5. Цагаева А. Дз. Топонимия Северной Осетии. Часть II. Словарь географиче-
ческих названии. Изд. «Ир». Орджоникидзе, 1975.
6. А н д р с с в М. М., Пещерева Е. М. Ягнобские тексты с приложением ягноб-
ско-русского словаря, составленного М. С. Андреевым, В. А. Лившицем и А. К. Пи-
сарчнк. Изд. АН СССР. М.—Л., 1957.
7. С а в и и а В. И. Словарь географических терминов и других слов,
формирующих топонимию Ирана. Изд. «Наука». Мм 1971.
8. Т о п о р о в В. Н., Трубачев О. Н. Лингвистический анализ гидронимов
Верхнего Поднепровья. Изд. АН СССР. М., 1962.
В. А. КУЗНЕЦОВ
ДУРГУЛЕЛЬ ВЕЛИКИЙ И
НИЖНИЙ АРХЫЗ
Прежде чем приступить к делу, целесообразно сделать несколько
предварительных замечаний. Предлагаемая статья и изложенные в ней
идеи являются результатом длительного накопления и осмысления
исторических и археологических источников автором этих строк. Основной
путь осмысления — поиск и выявление взаимосвязей между
отдельными и разрозненными фактами и на этой основе приведение их в
систему, что — на наш взгляд — позволяет выполнить некоторые
исторические реконструкции. Естественно, при этом от исследователя требуется
большая осторожность, которой я не мог пренебречь. Но вместе с тем я
не мог удержаться и от некоторых построений, смелость которых
сознаю. Решаясь на подобную смелость, необходимо не выйти за пределы
науки и я надеюсь, что мне это удалось и что эта работа, в какой-то
степени итоговая, окажется полезной для алановедения. Что же
касается смелости в науке, то кто-то должен брать на себя ответственность,
рискуя при этом ошибиться. Научное знание не может приращиваться
учеными типа господина Пижоио, едко высмеянного Анатолем Франсом.
Вопрос о дуализме этнокультурной структуры Алании. В истории
Алании остается немало пробелов и неясных вопросов, ждущих своего
решения. Один из них — вопрос о возможном дуализме этнокультурной
структуры Алании. Речь идет о выделении в. Алании двух крупных
этнокультурных областей — западной и восточной. В научной литературе
этот вопрос назревал давно. Первые признаки такого выделения
можно видеть в статье А. А. Иессеиа, опубликованной в 1941 г., где
упоминается «восточная часть Алании, восточнее Дарьяла» в отличие от
«более западных районов», «западной части». Сказанное, в частности,
подтверждалось концентрацией византийских монет па западе, иранских—
на востоке Алании A, с. 27), что указывало на различное направление
связей.
Более четко подразделение алан на западную и восточную группы
проводит В. Б. Деопик-Ковалевская, опираясь на сведения Прокопия
Кесарийского (VI в.) и наблюдение А. А. Иессена о концентрации
монет B,с.619—620).
В монографии «Алапские племена Северного Кавказа» автор этих
строк сделал попытку выделения трех локальных вариантов
археологической культуры горного Центрального Кавказа в период между гун-
ским C75 г.) и татаро-монгольским A239 г.) нашествиями. Указанные
варианты отражают неоднородность этнического субстрата, с которым
вступили в глубокий и длительный контакт ираноязычные аланские пле-
76
кепа, археологически предста{зленные катакомбными могильниками
различных модификации. Этнокультурная специфика местной
аборигенной среды и неоднородность пришлого аланекого этноса легли в основу
формирования на территории Центрального Кавказа двух этнически
родственных племенных союзов алан и асов. Мне представлялось, что
западную часть Алании занимали асы, восточную — аланы C, с. 73, 127),
а основным аргументом для данного вывода послужила западная
локализация племени аштигор (асдигор) в новом списке «Армянской
географии» VII в. D. с. 30; 5, с. 445). Сейчас я не настаиваю па
обязательности столь жесткой локализации алан и асов на востоке и западе Алании,
ибо —согласно Вильгельму Рубруку и Иосафату Барбаро F, с. 106; 7,
с. 137)—термин «ас», «асы» был самоназванием алан и, следовательно,
этнонимы «аланы» и «асы» эквивалентны. Не углубляясь в эти вопросы,
требующие особого рассмотрения, отметим главное: историческая
Алания может быть дифференцирована на две хорошо различимые
этнокультурные области, одна из которых размещается в верховьях Кубани и
западной части Кабардино-Балкарии, другая—восточнее, вплоть до
границы с Дагестаном. Если западная часть в византийских источниках
устойчиво именуется Аланией (8, с. 37—61), восточную часть, в
соответствии с недавним исследованием А. В. Гадло, можно идентифицировать
со страной Ихран (Ирхан) дагестанской летописи «Дербент-наме» (9,
с. 129—131).
Изложенная выше дифференциация Алании на западную и
восточную в целом (за исключением отдельных вкраплений и взаимопересе-
чеиий) подтверждается археологическим материалом. Первые наметки
были изложены в нашей монографии 1962 г. C, с. 56, 59). В 1970 г.
И. М. Чеченов выделил два основных типа аланских городищ Северного
Кавказа — каменные и земляные, а также очертил их ареалы,
дополняемые ареалами скальных и земляных катакомбных могильников A0,
с. 205). Эти наблюдения означали существенный шаг вперед и были
поддержаны и развиты автором этих строк A1, с. 64—73) и В. Б.
Ковалевской A2, с. 146—147, карта на с. 14—15).
Выделение в Алании, как целостном этпо-территориалыюм
образовании, двух достаточно различимых этнокультурных локальных групп,
открывает широкие перспективы для исследователей. Во-первых,
применительно к ираноязычному пласту населения Алании это, очевидно,
свидетельствует о некоторой неоднородности данного пласта и его
расчленении на западную группу протодигорцев (асдигор нового списка
«Армянской географии») и восточную группу протоиронцев (страна
Ирхан, по А. В. Гадло). Мне уже приходилось писать об этом до
появления статьи А. В. Гадло A3, с. 55—56) и сейчас я вновь ставлю этот
вопрос. Во-вторых, в плане политическом намечаемый дуализм
этнокультурной организации Алании может указывать на возможность
аналогичного дуализма и в организации высшей политической власти:
западная и восточная части Алании могли управляться параллельно
существовавшими династиями, находившимися (в зависимости от
конкретных обстоятельств) в сложном и иногда противоречивом
взаимодействии между собой.
Вопрос о двух царствующих аланских династиях. Можно привести
много стадиально-типологических аналогий, свидетельствующих о
сходном членении других общественных структур эпохи генезиса
феодализма и классообразования. Наиболее известный и яркий пример — пред-
государственная политическая организация древней Руси, которая
согласно Джайхани (X в.) состояла из трех объединений со своими
центрами: Куявии, Славии и Артании. Б. Д. Греков отождествляет Куявию
с Киевской землей, Славию с землей Новгородской, Артанию с Приазов-
«ско-Причерноморской Русью A4, с. 443). В настоящее время реальность
77
существования третьего центра — Артаний — подвергается сомнений,
тогда как реальность первых двух центров признана A5, с. 415; 16,
с. 98 и др.) В указанных центрах высшую политическую власть
осуществляли князья. Естественно думать, что и в Алании в сходных синста-
диальных условиях было то же самое. Есть ли конкретные основания
для таких выводов?
Недавно А. В. Гадло выдвинул предположение о том, что около
середины VI в. в Алании произошел социальный переворот, «в результате
которого архаические институты верховной власти были заменены
властью верховного вождя», а первым таким «верховным вождем» стал
Саросий A7, с. 19). В VIII в. «верховным вождем» алан был Итаз (Итак-
сис), Феофаном Исповедником именуемый «царем», «владыкой» A8,
с. 50; 19, с. 83). Подлинный социальный статус этих вождей неясен, но
их большой политический вес и авторитет не вызывают сомнений.
Вместе с тем вряд ли в это время можно говорить об устойчивой
наследственной власти в рамках одной господствующей династии, ибо период по
крайней мере до IX в. был наполнен междоусобной борьбой за власть
и внутриполитическими переворотами. Сопровождавший сосланного из
Византии на Кавказ Максима Исповедника апокрисиарий Анастасий в
своей схолии упоминает о «владыке» (принцепсе) Алании «бежавшем
из своей области, при содействии авазгов восстановленном на престоле
и потом снова изгнанном». В результате нового переворота в Алании к
власти пришел «богобоязненный и христолюбивый Григорий» B0, с.
123—124). Эти события относятся к 60 годам VII в. Борьба за
верховную власть в это время свидетельствует о том, что феодализирующаяся
родоплеменная знать Алании еще не выдвинула из своей среды
раннефеодальных монархов, способных эту борьбу прекратить и стать
суверенами. Вместе с тем фигуры Саросия и Итаза указывают на то, что в
целом движение феодализациониого процесса шло именно в этом
направлении.
Положение явно изменилось к .концу1Х—началу X в. Источники X в.
согласно характеризуют аланских царей как весьма могущественных и
влиятельных правителей, располагавших крупным военным
потенциалом и выступавших на международной арене B1, с. 158—159).
Поскольку это время совпадает с временем оформления классового
феодального общества, раннефеодальной государственности, принятия
христианства и создания аланской церковной организации мы можем аланских
царей X—XI вв. воспринимать как раннефеодальных монархов,
наследовавших власть в рамках одной династии. Эта оценка по сути
совпадает с оценкой М. В. Бибикова, писавшего на основании византийских
источников: «Речь идет о самостоятельном государстве, равноправном с
Империей ромеев: византийскому василевсу соответствует аланская ва-
силисса» B2, с. 143; имеется в виду Ирина Аланская, XI в.).
Как видим, ход развития феодальной политической организации
Алании на рубеже IX—X вв. вывел на верхушку социальной пирамиды
институт аланских царей, увенчанных заимствованным от хазар титулом
«керкундедж» B3, с. 204), равно как в первой половине IX в. русские
князья приняли хазарский титул «хакаи» B4, с. 150—159). Но у нас
есть основания считать, что крупнейший аланский феодальный клан,
выдвинувший вышеупомянутых монархов-царей, был не единственным
кланом подобного ранга. Параллельно клану, о котором мы только что
вели речь, существовал другой могущественный клан. Истоки обоих
кланов, вероятно, уходят в предшествующую эпоху и отражают тот
этнокультурный дуализм алаиского общества, о котором речь шла выше.
Приведем некоторые аргументы.
В X в. Константин Багрянородный, хорошо осведомленный об
Алании, свидетельствует в «Церемониях византийского двора» о том, что в
78
ней существуют экскусиократор Алан и архонт Асов «в стране около
Каспийских ворот» B5, с. 48). В. Ф. Мниорский справедливо видел в
упомянутых Каспийских воротах Дарьяльский проход E, с. 445, прим.
4). Следовательно, в восточной части Алании — стране осов (асов) Ир-
хан — находился местный властодержец, в соответствии с византийской
политической номенклатурой именуемый архонтом, т. е. титулом, по Ке-
кавмену следующим после царя B2, с. 143). Как видим, архонт асов-
осов являлся весьма крупной фигурой, уступавшей только царю. Кстати,
о существовании в стране Ихран местного властителя говорит и «Дер-
бент-наме» (9, с. 122).
Из сказанного вытекает, что упоминаемый Константином
Багрянородным экскусиократор Алан должен быть приурочен к западной части
Алании. Экскуссия — пожалование податных привилегий, которое в
Византии рассматривалось как исключительный акт императорской
милости, только император мог пожаловать экскуссию и взять ее назад B6,
с. 83). Следовательно, властитель западной Алании, тесно связанной с
Византией и лучше знакомой византийцам (8), дипломатией
Константинополя приравнивался по своей юрисдикции к императорам Византии.
Ранг экскусиократора выше ранга архонта и это ставит царя западной
Алании на приоритетное место; иными словами, с учетом
приводившихся выше характеристик аланских царей X в. мы вправе думать, что
западная династия осуществляла высшую политическую власть по всей
территории Алании, тогда как восточная династия правила только
восточной Аланией.
Приведем второй факт. «Картлис Цховреба» сообщает, что внук
грузинского царя Георгия I A014 — 1027 гг.) Давид, в 1033 г. увезенный его
бабушкой аланкой Альдой из Анакопии в Аланию «здесь был
усыновлен; он женился на принцессе царской крови. От Давида родился Афон
(Атон), от Афона Джадорон, от Джадорона Давид Сослан, муж
знаменитой Тамары» B7, с. 33). Поскольку абхазская крепость Анакопия,
переданная Альдой византийцам, лежит близ путей из Абхазии в
верхнекубанскую Аланию, естественно полагать, что Альда и ее внук Давид
мигрировали именно сюда. Обратим внимание на брак Давида с
«принцессой царской крови». Если Альда и Давид имели отношение к
западной аланской династии (что вполне вероятно), то упомянутая
«принцесса» скорее всего могла происходить из восточной династии.
Сказанное, кажется, подтверждается генеалогической линией, образовавшейся
в результате этого брака: Давид—Афон — Джадарон — Давид Сослан.
Признано, что Давид Сослан происходил из осетинского рода
Царазоита B8, с. 121; 29, с. 126; 30, с. 43), с древности владевшего Алагирским
ущельем. Поэтому не исключено, что супруга Давида («принцесса»)
происходила из рода Царазоита, а ее муж Давид — по происхождению
связанный с грузинскими Багратидами — привнес в род Царазоита
представление о кровнородственной связи Царазоита с Багратидами, ибо в
жилах Давида и его отца Дмитрия действительно текла багратидская
кровь. Это, разумеется, ни в коей мере не означает багратидского
происхождения осетинского феодального клана Царазоита (что одно
время было предметом споров грузинских и осетинских историков). Речь
идет лишь о династических связях.
Обратимся к еще одному интересному факту. В 1189 г. царица
Грузии Тамар вышла вторым браком за осетинского царевича Давида
Сослана. Следует согласиться с В. И. Абаезым, писавшим: «брак Тамары
и Сослана был неэндогамный брак» B8, с. 122). В жизни средневековой
Осетии подобный брак даже между отдаленными родственниками не
был возможен. Известно, что «адаты запрещали браки между
отцовскими и материнскими родственниками любых (или в последнем случае по
крайней мере многих) степеней родства, однофамильцами, а часто также
79
к между членами разных, но возводящих себя к одному корню
фамилий.,, нарушителей брачных запретов и в особенности
кровнородственной экзогамии некогда убивали или изгоняли» C1, с. 45—46).
Следовательно, полуосетинка по крови (по матери, аланской царевне Бурдухан)
Тамар и осетин Давид Сослан должны были принадлежать к
различным феодальным кланам, не связанным родством. Здесь речь может
идти именно о династиях потому, что брак Тамар не мог быть
мезальянсом: царица Грузии могла вступить в брак только с равным по
социальному статусу. Поскольку Давид Сослан принадлежал к роду Царазон-
та, генеалогия Тамар по алано-осетинской линии может быть связана
с западной аланской династией. В таком случае выходцами из этой
династии были мать Тамар Бурдухан, отец Бурдухан «овсский царь Худ-
дан» и, вероятно, Мария Аланская — дочь грузинского царя Баграта IV
и аланской царевны Борены. Эти предположения несколько укрепятся,
если мы обратимся к фигуре аланского царя Дургулеля.
Дургулель Великий и его происхождение. Упомянутая царевна Бо-
рена, как и Бурдухан — достоверные исторические лица, что
документировано надписями на грузинских иконах XI—XII вв., хранившимися
в сванских селениях Ленджери и Пхотрери C2, с. 38, 40). Известно
также, что Борена была сестрой Дургулеля C3, с. 66), следовательно они
оба принадлежали к одному правящему клану Алании.
Время жизни и деятельности Дургулеля определяется временем
царя Грузии Баграта IV, с которым Дургулель был тесно связан не
только упомянутым династическим браком, но и военно-политическим
союзом. Поскольку Баграт IV жил в 1027—1072 гг., время Дургулеля
может быть синхронизировано с временем Баграта IV и мы вправе их в
целом совмещать, полагая, что время Дургулеля охватывает период от
первой четверти до конца 70 — начала 80 гг. XI в. На последнее
указывает тот факт, что во время правления византийского императора
Михаила VII Дуки A071 —1078 гг.) присланное «правителем Алании»
войско участвовало в борьбе с восстанием Урселя, о чем рассказывает Ни-
кифор Вриенний C4, с. 78). Поскольку Дургулель был очень прочно
связан с византийским двором Михаила Дуки (последний был женат
на племяннице Марии Аланской) мы вправе в анонимном «правителе
Алании» видеть именно Дургулеля B1, с. 163). Восстание Урселя (Рус-
селя) произошло в 1073 г. C5, с. 289), следовательно, в это время
Дургулель еще был жив.
«Картлис Цховреба» именует Дургулеля «великим» («великий царь
овсов Дорголел», 33, с. 76). Какой смысл был вложен летописцем в этот
эпитет и не является ли он плодом осмысления фигуры аланского царя
самим летописцем? Если это и так, то в данном эпитете выражено
отношение общественного мнения феодальной Грузии к личности царя
Алании и это существенно для нас, ибо в Грузии Дургулель был хорошо
известен. Вместе с тем эпитет «великий» может быть и элементом
официальной титулатуры Дургулеля наподобие того, как существовали
«великие» князья в Древней Руси — здесь титул «великого» князя означал
сюзерена всех князей, владевших уделами. То, что в Алании XI в.
существовала подобная социальная стратификация, мы увидим ниже.
Исходя из этих соображений, в дальнейшем будем именовать Дургулеля
«Дургулелем Великим» в качестве допустимой, на наш взгляд,
реконструкции его официальной титулатуры.
То немногое, что мы знаем о деятельности Дургулеля из
письменных источников (прежде всего грузинских) характеризует его как
действительно незаурядную личность, установившую тесные династические
связи с сильнейшими христианскими государствами — Византией и
Грузией. Я не останавливаюсь на этом подробнее, так как касался данного
вопроса ранее (8, с. 52—53; 21, с. 161 — 163). Ясно, что для установления
80
таких связей царь Алании должен был обладать реальной
военно-политической мощью. Источники свидетельствуют в пользу этой посылки.
Зять Дургулеля Баграт IV находился во враждебных отношениях с
мусульманской династией Шеддадидоз, с 70-х гг. X в. владевших Ган-
джой. В этой борьбе Дургулель оказал Баграту IV эффективную
помощь. В 1062 и 1065 гг. Дургулель со своим войском вторгается в Арран
(Азербайджан) и наносит удар по владениям Шеддадидов. Особенно
опустошительным был набег 1065 г., когда Дургулель вторгся во главе
сорокатысячиого войска и в союзе с грузинами (которыми командовал
сын Баграта IV Георгий) «опустошил Гандзу, полонил и захватил
добычи несметно», после чего Дургулель отправился «в царство свое»
C3, с. 76). Можно согласиться с В. Ф. Минорским и авторами «Истории
Азербайджана», что аланские вторжения осуществлялись через Дарь-
яльское ущелье и Крестовый перевал B3, с. 75, 145; 36, с. 130).
Следовательно, плацдармом этих аланских набегов была восточная Алания.
Здесь мы вновь обратимся к вопросу о происхождении Дургулеля из
западной аланскои династии.
Как свидетельствует «Картлис Цховреба», после набега 1065 г.
«возжелал великий царь овсов Дорголел явиться к зятю своему Баграту се-
васту и просил встречи с Багратом. Баграт же изъявил волю, и царь он-
сов с радостью отправился со всеми своими овсскими главарями и
пройдя дорогу Абхазскую, пришел в Кутаиси». В Кутаиси Дургулель Вели
кий и его свита были встречены Георгием и препровождены в Картли.
«Царь (Баграт IV—В. К.) стоял в роще Тинисхидской у Надарбазеви и
встретил овсов с великой радостью и почестями», после чего последовал
двсиадцатидневный пир в честь одержанной победы C3. с. 76).
Анализируя рассказ «Картлис Цховреба» обратим внимание на д-а
обстоятельства. Первое: царь Алании отправляется в Грузию «со всеми
своими овсскими главарями», несколько ниже названными
«вельможами». Эго, очевидно, и есть «второй этаж» аланскои феодальной
структуры, вассалы царя и своего рода аланские «удельные князья»— алда-
ры. Второе: маршрут Дургулеля по «Абхазской дороге» в Кутаиси. В. И.
Абаев давно заметил, что попасть в Кутаиси через Абхазию Дургулель
мог только из района верховьев Кубани, где и должна была находиться
его столица C7, с. 310). Такое понимание данного пассажа «Картлис
Цховреба» нам представляется бесспорным. Дальнейший анализ
убеждает в этом окончательно. Встреча царей и царский пир состоялись близ
Надарбазеви в Картли. Надарбазеви находится на левом берегу Куры,
приблизительно в 15 км восточнее г. Гори и в 8 км от пещерного города
Уплисцихе C7). Кратчайший путь сюда с Северного Кавказа пролегает
через перевалы Рокский и Крестовый. Если бы резиденция Дургулеля
находилась в восточной Алании, ему не было бы смысла совершать
огромный крюк и ехать в Надарбазеви через Абхазию. Отсюда следует
вывод: резиденция Дургулеля Великого находилась в западной Алании,
следовательно он и члены его клана происходили из западной аланскои
династии.
Где находилась резиденция Дургулеля Великого? Из только что
сказанного видно, что археологически местонахождение столицы
Дургулеля и, говоря шире, западной аланскои династии следует связывать с
одним из аланских городищ верховий Кубани X—XII вв. Наличие
культурного слоя XI в. на таком памятнике обязательно.
Представляется также очевидным, что искомое городище должно
быть наделено всеми признаками не только развивающегося
феодального города (площадь, планировка, характер застройки, фортификация,
следы различных производств, крупные культовые сооружения,
признаки инфраструктуры и т. д.), но и культурно-административного центра.
Всем этим требованиям наилучшим образом отвечает Нижне-Архызское
6 Заказ № 139
81
Рис. 1. Вид на долину Большого Зеленчука и Нижне-Архызское городище от
Северного храма. Вдали Средний храм и здание бывшего монастыря.
городище X—XII вв. в ущелье р. Большой Зеленчук. Изучением этого
выдающегося памятника я занимался многие годы, главные итоги
опубликованы C8; 39; 40. с. 230—247), поэтому нет необходимости
возвращаться к описанию городища и его интерпретации. Повторим еще раз,
что Нижне-Архызское городище несомненно представляет собой руины
раннефеодального города с разноязычным населением (судя по
греческим и арабским надписям, 41, с. 185—189). Полностью подтвердилось
предположение В. Ф. Миллера о локализации здесь Аланской
христианской, епархии D2, с. 118); в частности, об этом свидетельствуют
крупнейшие на Северном Кавказе северный и средний Зеленчукские храмы
X в. с остатками фресковых росписей D3, с. 28—61). Северный храм был
"кафедралом Аланской епархии, неподалеку от него выявлены
развалины огромного здания длиной более 100 м.-—возможно, это остатки
дворца митрополитов D0, с. 235, рис. 4, Б), но здание еще не исследовано.
'•Наличие-в Нижнем Архызе эпиграфических памятников, попытка
создания собственной письменности на основе греческого алфавита (Зе-
ленчукская надпись X в., 42), пребывание христианского клира и
средоточие феодально-христианской культуры — все это характеризует
Нижне-Архызское городище как крупный религиозный и культурный центр.
Археологически установлено, что культурный слой городища,
насыщенный керамикой и обломками цветных стеклянных браслетов,
датируется. X—XII вв., причем период наиболее активной жизни и расцвета
городища — XI—XII вв. D0/с. 245). Как видим, и в хронологическом
отношении Нижне-Архызское городище отвечает необходимым
требованиям.
Осуществлялись ли на городище административные функции? Дать
однозначный ответ на этот вопрос сейчас трудно, но следует учесть, что
"после выступлений Л. И. Лаврова, В. И. Марковича и X. Д. Ошаева на-
•лГотилас> созможность отождествления Нижие-Архызского городища с
упоминаемой ал-Масуди «столицей Алана» городом Магас D4, с. 195;
- 4&.-ХЧ' 85)-. Я склонен, разделить эту точку зрения D0, с. 246), хотя и
должен при э:см отметить известное хронологическое препятствие: ал-Ма-
¦ * *
82
суди умер в 956 г. D6, с. 171) и его информация об аланах относится К
первой половине X в.— времени, когда Нижне-Архызское городище
только формировалось вокруг северного и среднего храмов также первой
половины X в. Остается неясным: имел ли ал-Масуди столь
оперативные сведения о строительстве на Большом Зеленчуке?
Если версия об отождествлении города Магас с Нижне-Архызским
городищем будет обоснована более надежно, мы будем вправе ставить
вопрос и об административной функции города в Нижнем Архызе. Это»
естественно, ибо административные, культурные и идеологические
функции часто совмещались в одном центре.
Из сказанного выше вытекает, что мы вправе искать резиденцию Дур-
гулеля Великого и его династии в Нижнем Архызе или в его районе.
Археологически она должна быть представлена двумя компонентами:
зданием дворцового типа, явно отличающимся от «рядовых» жилищ, а
также могилами, явно отличающимися от «рядовых» погребений. Для
крупнейших феодальных владетелей, таких как Дургулель Великий,
подобная материализация их могущества и социального престижа
представляется непременной. Однако, на Нижне-Архызском городище пока не
обнаружено признаков царского дворца. Нет в окружающих некрополях и
репрезентативных могил, которые можно было бы считать царскими.
Исключение составляет богатое женское погребение X в., открытое л
1940 г. под полом северного храма и содержавшее много золотых
украшений D1, с. 118—120, рис. 15; 47, с. 80—82). Но оно единственное и
было совершено в обычном каменном ящике, отличавшемся лишь
тщательной отеской и подгонкой плит. Характерно, что в результате наших
раскопок интерьера северного храма в 1960 г. и зондажа его пола в
1980 г. под ним было обнаружено лишь несколько рядовых каменных
ящиков. Такие же ящики D0, с. 245, рис. 9) окружали храм снаружи.
Следовательно, высшая феодальная знать своих умерших ни в
кафедральном храме (за исключением упомянутой могилы), ни около него не
хоронила. Видимо, мы вправе предположить, что это объясняется одной
причиной — эта знать жила и хоронила в другом месте.
Кяфарское городище. Поиск такого места приводит нас на Кяфар-
ское городище в ущелье р. Кяфар—западного притока Большого
Зеленчука. Городище расположено примерно в 3 км южнее пос. Лесокяфар,
при слиянии Кяфара с р. Кривой (на старых картах Чехважара). Первое
упоминание местных археологических объектов относится к 60—90 гг.
XIX в.: анонимный автор впервые пишет о склепе с рельефами D8,
с. 289), К. Ф. Сталь свидетельствует о двух христианских древних
церквях в «вершинах Кяфара в 6 верстах выше бывшего аула Сидова»' и
против бывшего аула Сидова, где «церковь в развалинах, греческие
надписи и развалины большой каменной колонии и крепости» D9, с. ПО).
Аул Сидова находился несколько южнее пос. Лесокяфар, поэтому
упомянутая К. Ф. Сталем «колония» и крепость могут быть
отождествлены с интересующим нас Кяфарским городищем.
Кяфарское городище нами| впервые было обследовано в 1952—
1953гг., а затем неоднократно посещалось E0, с. 350; 51, с. 85—88).
Установлено, что городище состояло из двух частей: большая его часть
занимала долину на правом берегу Кяфара, но руины зданий,
сложенных как в Нижнем Архызе из тесаных плит и брусков песчаника,
вывезены для строительства колхозных ферм и иных хозяйственных целей.
Установить границы этой части городища. без специальных изысканий
не было возможности. Есть неподтвержденные сведения о наличии в
этой части городища руин древней церкви, полученные мной от
местных старожилов. Возможно, речь идет о крестообразной в плане
церкви, зафиксированной в 1892 г. Г. И. Куликовским и опубликованной
В. М. Сысоевым. ___
*3
Р и с. 2. Вид на долину Кяфара и Кяфарское городище с севера
на юг. Слева гора Шпиль.
Вторая часть городища занимала плоскую вершину лесистой горы
Шпиль,.возвышающейся над нижней частью городища. От нижней
части на гору ведет древняя дорога по левому берегу р. Кривой,
проходящая через ныне разрушенный въезд в каменной оборонительной стене
толщиной 2,70 м и до 3 м высотой (наблюдения 1953 г., 51, с. 86).
Фланкированная крутыми скалами стена защищала верхнюю часть городища
с наиболее уязвимой стороны; в 1953 г. левее въезда в стене еще была
видна четырехугольная амбразура, размером, примерно, 60x60 см, для
наблюдения за долимой реки.
Несколько выше стены начинается застройка городрща, хорошо
визуально прослеживаются улицы, переулки, планировка многих зданий.
Длина городища около 1,5 км, ширина около 100 м (местами меньше),
с востока и запада городище защищено отвесными скалами и
труднодоступно. В центральной части нами зафиксирован трехкамери^тй дом
длиной 17 м, шириной 5 м (площадь 85 кв. м); размеры помещений:
А 5,5x5 м B7, 50 кв. м), Б 7x5 м C5 кв. м), В 7x3,22 м B2,50 кв. м),
толщина стен 68—70 см, кладка сухая, на выступающем цоколе.
Здание ориентировано осью по линии С—10, помещения А и Б смежные,
ширина входного проема 80 см, наружу из помещения Б ведет вход
шириной 90 см, высота стен на наиболее хорошо сохранившемся участке
достигает 1,80 м. Описанное здание, изученное без раскопок,
характеризует массовую, застройку.
-Завершая краткое описание Кяфарского городища отметим, что в
его верхней части, игравшей роль цитадели или своего рода «кремля»,
нами еще в 50-х гг. были обнаружены остатки оборонительной стены
с караульным помещением в южной части (у седловины), культовая
площадка над отвесным обрывом к р. Кяфар, на которую ведут
прекрасные ступени, высеченные в скале (на площадке — чашечный камень
и каменный «жертвенный стол» в виде большой плиты, под которую
подложены небольшие камни) и скальный останец с совершенно
отвесными стенками, рядом с упомянутой площадкой. На останце четко
видна кладка стены; возможно, это было укрепление типа башни E1, с. 87—
88). Наконец, в 1975 г. мне удалось найти в той же южной части
городища руины небольшой одноапсидной церкви.
В 1985 г. экспедиция Карачаево-Черкесского НИИ под
руководством X. X. Биджиева обследовала верхнюю часть городища и отметила
здесь постройки площадью от 10—12 до 345 кв. м. В южной части
городища обнаружены остатки постройки из 12 комнат, общей площадью
1 более 350 кв. м. Комментируя данный комплекс, X. X. Биджиев пишет:
«Видимо, этот комплекс принадлежал местному феодалу» и датировал
шшятник в целом VIII—XIII вв. E2, с. 56—57). Им же описана вторая
Ь]
оборонительная стена со стороны реки, длиной 430 м при толщине от
2,40 до 3,20 м.
Описываемый X. X. Биджиевым комплекс помещений беспрецедентен
по площади, единственным в этом отношении аналогом является
упоминавшийся выше комплекс близ северного храма в Нижнем Архызе,
который может быть дворцом митрополитов. Здание еще не изучено,
делать далеко идущие выводы преждевременно, но обратить внимание на
кяфарский комплекс целесообразно. Можно согласиться с X. X.
Биджиевым относительно его оценки социальной принадлежности здания, но
с той поправкой, что подобное здание могло принадлежать
представителю самой высшей феодальной аристократии. Могло ли оно быть
дворцовым зданием западной династии и Дургулеля Великого?
Царский мавзолей. За южной оборонительной стеной Кяфарского
городища (его верхней части) имеется седловина, от которой
начинается крутой склон следующей вершины, у местного русского населения
получившей характерное название «Статуи» (вариант—«Ордаи» по
имени мопаха-отшельника). Склон к седловине и вершина горы покрыты
разрушенными и ограбленными полуподземными каменными
гробницами, некоторые были исследованы нами в 50-х гг. E0, с. 346—347; 51,
с. 90; 53, с. 83—89). Суммарная дата гробниц намечена как VIII—
XII вв. с акцентом на время «позже VIII в.» E3, с. 89). Указанная дата
может быть ориентиром для датировки Кяфарского городища, ибо оно
несомненно связано с описываемым некрополем.
На юго-восточной окраине могильника компактной группой
расположены 11 дольменообразных склепов. Не останавливаясь па их
описании E4, с. 106—117; 55, с. 76—78; 56, с. 150—155). коснемся
центрального сооружения — дольменообразиого склеша № 1. Стены его были
составлены из 9 прекрасно отесанных плит, сплошь покрытых рельефными
сюжетными изображениями, что в совокупности с конструкцией делает
склеп уникальным E4, с. 109). Столь монументального и
репрезентативного могильного сооружения в средневековых древностях Кавказа
больше нет и это ставит его на совершенно особое место. Комментируя
изображения склепа я писал: «Это своего рода образно символическая"
характеристика деяний покойного царя или феодального князя. Не
трудно заметить, чго в репрезентативных образах... скрыта целая концепция
средневековой феодально-рыцарской этики, так сказать, ее
квинтэссенция. Широкое и обильное застолье с дружиной и приближенными,
местными и заморскими гостями, культ силы и личной доблести, удачных
набегов и военных мероприятий и, наконец, духовное смирение перед
всевышним и церковью — разве это не те нормы и идеалы, которые
пронизывали всю жизнь европейской феодальной аристократии?.. Кажется,
именно такому пониманию рельефов как образно-условных символов
ничто не противоречит» E1, с. 98) и далее: «Семантика рельефов
мавзолея соответствует идеологии класса феодальной аристократии; взятая
в целом, она, очевидно, была направлена на прославление деяний
захороненного в мавзолее героя — царя Алании или крупного феодального
князя» E1, с. 106). Я не вижу оснований изменять эти интерпретации и
оценки.
В специальной статье, посвященной анализу изображений
рассматриваемого склепа и появившейся в 1983 г., Н. А. Охонько также счйта:
ет, что помещенный на переднюю плиту воин «выражает идеал вожди
или правителя раннефеодального средневекового общества» E7, с. 79).
Я не останавливаюсь на очень сложных вопросах, относящихся к
семантике изображений: они требуют специальных исследований, что не
входит в нашу задачу. Сейчас нас интересуют те социологические аспекте
и реконструкции, которые могут вытекать из анализа рассматриваемого
памятника бесспорно. Они приведены выще,
85
Рис. 3. Передняя плита царского мавзолея, могильник на вершине горы
Шпиль. Прорисовка по фотографии.
Думается, есть достаточно объективных оснований связать данный
участок некрополя не только с абстрактной верхушкой аланского
феодального общества, но и более конкретно с могилами западной
династии X—XII вв. Я не вижу альтернативы предлагаемому решению. В
таком случае центральный и наиболее величественный склеп с рельефами
следует признать мавзолеем Дургулеля Великого. Наиболее крупному
и влиятельному царю Алании должен принадлежать мавзолей,
соответствующий его общественному положению и статусу. И в этом случае я
не вижу альтернативы.
В своей публикации я датировал мавзолей XI—XII вв. E4, с. 112),
с чем солидарен Н4 А. Охонько E7, с. 78). Таким образом,
хронологически он соответствует времени Дургулеля. Исходя из намеченной выше
ориентировочной даты его смерти сооружение мавзолея можно отнести
к концу 70 — началу 80 гг. XI в. Разумеется, в дальнейшем эта дата
подлежит проверке и дополнительному обоснованию.
Еще одно замечание к интерпретации мавзолея и его изображений.
Мысль Н. А. Охонько о фигуре воина с секирой на передней плите, как
об условно-символическом образе «правителя раннефеодального
средневекового общества» в свете изложенных выше рассуждений
представляется заслуживающей внимания. Композиционно и семантически это
центральная фигура передней плиты. В таком случае, если мы признаем
мавзолей наиболее вероятно принадлежащим Дургулелю, мы можем'
признать воина с секирой в руках — воина-героя и победителя —
возможным изображением того же Дургулеля Великого. Полагаем, что
данное отождествление послужит отправной точкой для последующей
работы по расшифровке изображений мавзолея.
Подводя итоги сказанному о Кяфарском городище и царском
мавзолее (династическом участке некрополя) мы фиксируем наличие двух
основных искомых компонентов царской резиденции: 1) здание, которое
по количеству помещений и площади может быть дворцом, 2) особо
репрезентативные, экстраординарные могилы.
Функциональное соотношение Кяфарского и Нижне-Архызского
городищ. Возникает вопрос: почему царская резиденция не совмещена с
культурным, административным и идеологическим центром в Нижнем
Архызе и в&ш§сена вовне «стрлыюгр» города? Здесь необходимо учесть,
86
что в феодальную эпоху центры политического управления не всегда и
не обязательно совпадают с городами, а феодальные сюзерены могли
иметь по несколько дворцов и резиденций. Так грузинские цари имели
постоянную резиденцию в Мцхета или Тбилиси, а летом переезжали в
прохладные пещерные комплексы-дворцы Уплисцихе и Вардзии.
Постоянным местопребыванием каганов Хазарии был город Итиль, на лето
же они, следуя кочевнической традиции, отправлялись в степь, куда
перемещался центр политической власти E8, с. 398). В Византийской
империи в период фемного строя «управление столь же успешно
осуществляется и из фемной столицы-крепости» E9, с. 59), а не из города —
пример, полностью соответствующий рассматриваемой ситуации с
Нижним Архызом и Кяфарским городищем. Соответствующий потому, что
Кяфарское городище на вершине горы Шпиль фактически было
крепостью, феодальным замком с системой искусственных и естественных
укреплений. Кяфарская крепость, скрытая в недрах лесистого хребта
Мыцсшта, значительно труднодоступнее Нижнего Архыза, лежащего в
почти открытой речной долине, а в условиях феодального средневековья
это исключительно важно.
Вот почему именно здесь находилось местопребывание царствующей
династии и Дургулеля Великого. Определенное подтверждение
сказанному находим у ал-Масуди, сообщающего: помимо города Магас алап-
ский «царь владеет замками и местами отдохновения и (время от
времени) переезжает туда на жительство» B3, с. 204).
Функциональное соотношение Кяфарского и Нижие-Архызского
городищ представляется нам в следующем виде: Кяфарское городище —
резиденция западной династии и Дургулеля Великого, политический
центр Алании в X—XI вв.; Нижне-Архызское городище — резиденция
алапских митрополитов, центр Аланской епархии, административный
культурный и идеологический центр Алании X—XII вв. Признавая это,
мы должны также признать, таким образом, факт четкой
дифференциации общественных функций. Это наблюдение на конкретном
материале подтверждается тем, что Ал а иска я епархия вынесена в сторону от
собственно города и представляет особый локальный поселок D0, с. 240).
Последнее ставит вопрос об обособлении епархиального центра от
самого города и его известную автаркию — процесс, с VIII—IX вв.
наблюдаемый в Византии (напр. в Сардах, 59, с. 60). Все эти аспекты
общественной структуры Алании нуждаются в дальнейшем осмыслении.
Вместе о тем очевидно, что Нижне-Архызское и Кяфарское городища
должны были иметь между собой надежную и устойчивую связь в виде
соединявших их дорог и троп. Только таким образом обеспечивалось
единство двух центров и их функциональная взаимосвязанность.
Система коммуникаций. Нами уже упоминались остатки древних
дорог в районе Нижнего Архыза D0, с. 230). Направление двух основных
дорог — север — юг, с предгорной равнины вверх по Зелснчукскому
ущелью к перевалу Сапчаро B602 м), далее в урочище Псху в Абхазии,
и по ущелью Бзыби на Сухуми, который был конечным пунктом как,
лля этого пути, так и для пути через Клухорский перевал и Цебельду
F0, с. 57). К перевалу Санчаро и более восточному перевалу Цагеркер.
выходил и другой важный путь по ущелью Большой Лабы, но главным,
видимо, был путь через легкодоступный перевал Санчаро F1). Древняя
дорога к нему из ущелья Зеленчука поворачивала вверх по р. Речепсте,
выходила на плато Аркассара, далее спускалась вниз по р. Пхие и
сливалась здесь с дорогой по Большой Лабе. Важно, что по
свидетельствам путешественников XIX в. этот путь до самой долины Большой
Лабы был колесным F2, с. 25). В районе Нижнего Архыза указанный путь,
также колесный, проходил по обоим берегам реки и выходил на равни-'
ну в районе пос. Даусуз — стан. Зеленчукской, где его трасса, была от-
87.
ДОРОГИ ПОЛЬСИ. -"ч*—— ДОРОГИ ЬЬЮЧН,
Рис. 4. Карта-схема расположения археологических памятников и старых дорог
в ущелье Большого Зеленчука: 1 — Иижнс-Архызское городище, 2 — Кяфарское
городище, 3 — некрополь с царским мавзолеем, 4 — Нижне-Ермоловское поселение,
5 — земляной форпост у дороги на плато Смаглип. Составлено на основе карты
изд. ОПТЭ 1933 г.
мечена стоявшими вертикально каменными плитами с изображениями
крестов. Аналогичные плиты с крестами стояли вдоль дороги и в ущелье
Большого Зеленчука.
Пересечение дорог находилось на месте стаи. Зеленчукской. Отсюда
еще одна колесная дорога направлялась мимо обследованного мной в
!95*) г. земляного сторожевого пункта «Батарея» (местное название) на
плато Смаглин и далее в район ныне заброшенного с. Верхняя Ермо-
ловка. Здесь недалеко от Лысой горы имелась развилка: основная
колесная дорога поворачивала вправо и по вершине лесистого хребта шла
на Кяфарское городище. Другой путь в виде тропы шел по горам Мы-
цешта на юг и спускался на Богословскую поляну (примерно в 7—8 км
выше Нижнего Архыза). С данной тропы ответвление выходило на Ге-
неровскую поляну, что было еще ближе к Нижнему Архызу.
Мы описали два главных колесных пути; «нижний» (по ущелью
$8
Б. Зеленчука) и «верхний» (через
Смаглин к Кяфару). Они
сливались в районе Богословской
поляны и одновременно 'между
собой соединены в двух местах: на
Генеровской поляне и в районе
нынешнего с. Нижняя Ермоловка.
На месте последнего в X—XII вв.
(возможно и раньше) находилось
поселение, документированное
обломками керамики и другими
археологическими находками.
Здесь, на левом берегу балки
Лычовой, тропа поднималась
вверх по скалам на склон горы
Лычовой и отсюда направлялась
на юго-запад, до слияния с
«верхней» колесной дорогой.
Как видим, Нижне-Архызское
и Кяфарское городища были
связаны «напрямую» двумя путями:
тропа от Генеровской поляны
вверх на хребет Мыцешта и
далее на Кяфар A4км), тропа от
Лычовой балки с выходом на
Кяфар A2 км). Часть описанных
выше дорог пройдена мной
лично, часть установлена на
основании подробной топографической
карты. Прямые контакты
между интересующими нас
городищами были налажены и не
требовали больших затрат
времени и сил.
В результате наших
разысканий мы приходим к заключению
что Нижне-Архызское и Кяфарское городища составляют единый и
внутренне взаимосвязанный историко-археологический комплекс X—XII вв.,
представляющий исключительный научный интерес не только как
ансамбль крупных памятников, но и как важный источник по истории
Алании. Этот комплекс должен стать единым Архызо-Кяфарским историко-
археологическим заповедником.
Тезис о дуализме этнокультурной организации ал-анского общества
получает относительно обоснованное подтверждение. Вместе с тем
создается возможность более уверенно ставить поднятый В. И. Абаевьш
B8) вопрос о существовании в Алании двух экзогамных и
гетерогенных правящих династий, вступавших в брачные связи между собой.
Судя по источникам, в X—XI вв. приоритетным положением пользовалась
западная династия, выдвинувшая аланских царей и Дургулеля
Великого. Нижне-Архызское городище в X—XI вв. было административным,
идеологическим и культурным центром Алании, Кяфарское городище —
политическим центром и резиденцией западной династии, которая
пресеклась во время татаро-монгольского нашествия XIII в., ибо в после-
монгольский период ее следы не прослеживаются.
Р и с. 5. Золотая византийская монета
императора Юстиниана II F92-695 гг).
Найдена па Кяфарском городище при
заготовке стройматериала, хранится и
Карачаево-Черкесском областном музее: 1 —
аверс, 2 — реверс. Увеличено.
89
ЛИТЕРАТУРА
1. Иессеи А, А. Археологические памятники Кабардино-Балкарии. МИА
СССР№3. М.— Л., 1941.
2. Очерки истории СССР III—IX вв. М., 1958.
3. Кузнецов В. А. Алаиские племена Северного Кавказа. МИА СССР № 106,
М., 1962.
4. Из нового списка географии, приписываемой Моисею Хоренскому, Перев. К. Пат-
каиова. ЖМНП, ч. ССХХУ1, Спб, 1883.
5. Нис(иA а1 — А1ага. Тгап§1а1её апс! ехр1атеA Ьу V. Мшогзку. Ьопс1ои, 1937.
6. Гильом де Рубрук. Путешествие в восточные страны. М., 1957.
7. Барбарой Кон тарный о России. К истории итало-русских связей
в XV в. Перев. Е. Ч. Скржинской. Л., 1971.
8. Кузнецов В. А. Алания и Византия. В кн.: Археология и традиционная
этнография Северной Осетии. Орджоникидзе, 1985.
9. Гадло А. В. Страна Ихран (Ирхаи) дагестанской хроники «Дербентиаме». В
кн.: Вопросы археологии и этнографии Северной Осетии. Орджоникидзе, 1984.
10. Чеченов И. М. Средневековые городища Кабардино-Балкарии. Тезисы
докладов, посвященных итогам полевых археологических исследований в 1970 г. в
СССР. Тбилиси, 1971.
П. Кузнецов В. А. Аланская культура Центрального Кавказа и ее локальные
варианты в V—XIII веках. СА, 1973, 2.
12. К о в а л е в с к а я В. Б. Кавказ и аланы. М., 1984.
13. Кузнецов В. А. Некоторые вопросы этногенеза осетин по данным
средневековой археологии. В кн.: Происхождение осетинского народа. Орджоникидзе, 1967.
14. Греков Б. Д. Киевская Русь. М., 1953.
15. Новосельцев А. П. Восточные источники о восточных славянах и Руси
V—IX вв. В кн.: Древнерусское государство и его международное значение. М.,
1965.
16. Шаскольский И. П. Возникновение государства на Руси и в
Скандинавии (черты сходства). В кн.: Древнейшие государства на территории СССР. М., 1986.
17. Гадло А. В. Северный Кавказ в IV—X веках (проблемы этнической
истории). Авторсф. докт. дисс, М., 1984.
18. Кул а ков с кий 10. А. Аланы по сведениям классических и византийских
писателей. Киев, 1899.
19. Зстсйшвили С. Г. Сведения об аланах в «Хроиографнн» Феофана. В
кн.: Древнейшие государства на территории СССР, М., 1976. .
20. Ш е с т а к о в СП. Очерки по истории Херсоиеса в VI—X веках по Р. Хр.
М., 1908.
21. Куз иец о в В. А. Очерки истории алан. Орджоникидзе, 1984.
22. Б и б и к о в М. В. Византийские источники по истории Руси, народов
Северного Причерноморья и Северного Кавказа (XII—XIII вв.). В кн : Древнейшие
государства на территории СССР. М., 1981.
23. Мннорский В. Ф. История Шнрваиа и Дербенда X—XI веков. М., 1963.
24. Новосельцев А. П. К вопросу о древнейшем титуле русского князя.
«История СССР», 1982, 4.
25. Сопз1алПпе РогЬугодепИиз. Эе септоппз аи1ае ВухапИпае, II. Воп-
пае, 1829.
26. Каждан А. П. Византийская культура (X—XII вв.) М., 1968.
27. Д ж а н а ш вили М. Г. Известия грузинских летописей и историков о
'Северном Кавказе и России. Тифлис, 1897.
28. А б а е в В. И. Происхождение осетинских фамильных имен Царазонта и Агу-
зата. «Литературная Осетия», 60, 1982.
29. Гаглойти 10. С. Средневековые летописи о Давиде Сослано.
«Литературная Осетия», 33, 1969.
30. Пчел и н а Е. Г. Иузальская часовня в Северной Осетин. Архив СОНИ1 {
ИФЭ, фонд 6, дело № 20.
90
31. Смирнова Я.. С. Семья и семейный быт народов Северного Кавказа. М.,
1983.
32. Хаханов А. С. Ыадиисн на иконах, крестах и пр. МАК, вып. X. М., 1904.
33. Летопись Картли. Псрев. Г. В. Цулая. Тбилиси, 1982.
34. Исторические записки Никифора Врнениня. В кн.: Византийские историки.
Перев. С. Дестуниса, Спб, 1858.
35. История Византии, т. II. М., 1967.
36. А б а е в В. И. Осетинский язык и фольклор, 1, М—Л, 1949.
37. Карта Грузии, изд. корпуса военных топографов 1920 г. (лист 98 спецкарты
Европейской России).
38. Кузнецов В. А. Раскопки аланских городов Северного Кавказа. КСИА,
вып. 98, 1964.
39. Кузнецов В. А. Раскопки Нижне-Архызского городища. КСИА, вып. 120,
1969.
40. Кузнецов В. А. Нижне-Архызское городище X—XII
вв.—раннефеодальный город Алании (историко-гсографическая характеристика и некоторые итоги
исследований). В кн.: Новое в археологии Северного Кавказа. М., 1986.
41. Кузн ецо4 В. А. Алания в X—XIII вв. Орджоникидзе, 1971.
42. Миллер В. Ф. Дрсвнеосстинский памятник из Кубанской области. МАК,
вып. III. М., 1893.
43. Кузнецов В. А. Зодчество феодальной Алании. Орджоникидзе, 1977.
44. Л а в р о в Л. И. Этнография Кавказа. Л., 1982.
45. М а р к о в и и В. И., О ш а е в X. Д. О местоположении ясского города Де-
дякова (по следам археологических исследований). СА, 1978, 1.
46. К р а ч к о в с к и й И 10. Избранные сочинения, т. IV. М—Л, 1957.
47. Лайпанов X. О Из связей алано-хазарской и яфетической культур. В кн.:
Труды Киргизского госпединститута им. М. В. Фрунзе, т. II, пын. 2. Фрунзе, 1948.
48. А.-Д. Г. Очерк горских народов правого крыла Кавказской линии. Военный
сборник 1860 г., № 1.
49. С т а л ь К. Ф. Этнографический очерк черкесского парода. Кавказский
сборник, т. XXI. Тифлис, 1900.
50. К у з и е ц о в В. А. Археологические разведки в Зеленчукском районе
Ставропольского края в 1953 г. МИСК, вып. 6. Ставрополь, 1954.
51. Кузнецов В. А. В верховьях Большого Зеленчука. М., «Искусство», 1977.
52. Б и д ж и е в X. X. Кяфарскос городище в Карачаево-Черкесии. В кн.: XIV
«Крупновские чтения» по археологии Северного Кавказа (тезисы докладов).
Орджоникидзе, 1986.
53. Кузнецов В. А. Наземные гробницы на реке Кривой в Ставропольском
крае. .КСИИМК, вып. 76, 1959.
54. К у з н е ц о в В. А. Средневековые дольменообразиые склепы верхнего При-
кубанья. КСИА, вып. 85, 1961.
55. М а р к о в и и В. И. Составной дольмен у сел. Адербиевка и дольменовидные
гробницы в бассейне р. Кяфар. КСИА, вып. 142, 1974.
56. М а р к о в и н В. И. Дольмены Западного Кавказа. М., 1978.
57. О х о н ь к с* Н. А. Изображения на стенах гробницы с реки Кривой. СА,
1983, 2.
58. Артамонов М. И. История хазар. Л., 1962.
59. Курбатов Г. Л., Лебедева Г. Е. Город и государство в Византии в
эпоху перехода от античности к феодализму. В кн.: Город и государство в древних
обществах. Изд. ЛГУ, 1982.
60. Ф а д е е в А. Краткий очерк истории Абхазии, с. 1. Сухуми,. 1934.
61. Подозерский К. И. Санчарская тропа через Главный Кавказский хребет
и урочище Псху.* В кн.: Известия Кавк. отдела Импер. Русского географического
общества, в. XVI, № 2, 1903.
62. Петрусевич'Н. Извлечение из отчета об осмотре казенных свободных
земель нагорной полосы между реками Тебердой и Лабой, В кн.: Сборник сведений о
кавказских горцах, вып. IV. Тифлис, 1870,
91
"й*в**
А. А. ДЕМАКОВ, И. Л. ЧУМАК
К ВОПРОСУ
ОБ ИСТОРИЧЕСКОЙ ИНТЕРПРЕТАЦИИ
ВЕРХНЕКУБАНСКОЙ ГРУППЫ
ХРАМОВ X ВЕКА
В верховьях Кубани (на территории Карачаево-Черкесской авто*
номиой области) до наших дней сохранились пять древних
христианских храмов. В их состав входит группа Зеленчукских храмов,
расположенных в верховьях реки Большой Зеленчук, Сеитинский храм,
находящийся в ущелье реки Теберды и Шоанимский храм на реке
Кубами. Эти храмы являются важным историческим источником,
позволяющим судить о ряде вопросов, связанных с историей и культурой
средневековой Алании, в частности, о глубоких алано-византийских связях
и о времени распространения христианства на Северном Кавказе..
Ценность их повышается и тем, что сохранившиеся памятники древней
христианской церковной архитектуры на Северном Кавказе очень
немногочисленны.
Поскольку чин освящения этих храмов неизвестен, то последние
получили «топографические» имена по названиям местности, где они
расположены. Кроме того, Зелснчукские храмы но их расположению
друг относительно друга названы Северным, Средним и Южным.
Общее описание названных памятников и анализ их историко-геиетйческих
связей уже сделаны в исторической литературе A). Отметим только,
что все Верхнекубанские храмы возведены примерно в один отрезок
времени — в пределах X века, а общность архитектурно-строительных
приёмов, выявленных при их исследовании, позволяет отнести
интересующие нас объекты к одному архитектурному направлению — восточ-
новизантийскому.
Целью данной работы является попытка путем инструментальных
исследований установить относительно точные даты закладки всех
вышеуказанных храмов и тем самым определить чип освящения
последних. Такие исследования, на наш взгляд, могут выявить некоторые, еще
недостаточно изученные аспекты алано-византийских отношений и
дополнительные подробности жизни населения Западной Алании, на
территории которой и располагались все исследуемые храмы.
Известно, что Византия в отношении окружающих государств и
племен, особенно тех, чьей поддержкой она хотела бы заручиться, вела
гибкую и целенаправленную религиозную политику. Таким образом за
счет единоверия укреплялась Империя и гарантировалась ее
безопасность.
В то же время духовные апологеты Византии были довольно
терпимы к местным религиозным традициям,
92
Именно такая Позиция давала им возможность ускорять процесс
христианизации соседних народов. Возможно, что христианский храм
строился рядом с языческим святилищем, чтобы наглядно показать
преимущество повой религии, отличающейся более пышными внешними
атрибутами и церемониалом, перед старой. В целях более успешной
христианизации населения византийские миссионеры обязаны были
учитывать местные условия и своеобразие. Можно предположить, что
посвящение вновь строящегося храма на периферии византийского мира
должно было соответствовать тому, что являлось в данном месте
самым существенным и актуальным. Иными словами, чин освящения
храма в какой-то мере соответствовал социально-экономической структуре
того общества, для нужд которого он строился.
Известно также, что в соответствии с религиозными канонами
культовые сооружения строились довольно точно ориентированными по
сторонам света. Так, в частности, главная ось христианских
православных церквей непременно ориентировалась по линии запад—восток,
с: обращеним алтаря на восток, а главного входа на запад. Вот что
писал по этому поводу профессор Джеральд Хокинс: «Ось собора
ориентирована с запада па восток. Высокий алтарь отмечает место восхода
солнца — среднее для всех времен гада. Такая ориентация была
обязательной для всех христианских церквей, причем она носила
астрономический, а не географический характер — направление бралось на
солнце, а ис на Иерусалим. Ориентация на солнце обязана своим
происхождением космической ориентации греко-римских храмов и представляет
собой обычай, корни которого уходят далеко в языческое прошлое»
B, с. 43). В'то же время известно большое количество
западноевропейских и русских храмов, ось которых отклонена от линии запад-восток,
причем эти отклонения порой настолько велики, что их можно
обнаружить невооруженным глазом. Вряд ли это можно объяснять только
неточностью разбивки плана церкви, здесь явно имели место какие-то
сознательные мотивы.
Прежде всего необходимо вспомнить, что солнце встает строго на
востоке лишь в дни равноденствий (при условии, если видимая высота
горизонта в этом направлении равна нулю). Во все остальные дни года
направление восхода солнца не совпадает с направлением на восток,
причем наибольшей величины указанные отклонения достигают в дни
солнцестояний. В западноевропейской литературе уже по крайней мере
с XVII в. существует тенденция объяснять отклонения продольной оси
храма тем, что ее при закладке храма ориентировали на ту точку
горизонта, где солнце восходило в день патрона (покровителя) данного
храма C, с. 210). Исследователи древнерусских храмов также обращали
внимание на существенные различия в их ориентации, объясняя это
теми же причинами D, с. 82). Наряду с приведенной точкой зрения
высказывались версии и об отсутствии взаимосвязи ориентации храмов
с местом восхода солнца в день их. закладки.
Анализ вышеуказанных версий на материале древнерусских
храмов был произведен П. А. Раппопортом E, с. 43—48), исследовавшим
значительное количество памятников. По двенадцати из них
имеющиеся данные (географическая широта расположения к азимут продольной
оси) обобщены в таблицу, в которой были рассчитаны дни юлианского
календаря, соответствовавшие восходу солнца для времени
строительства храмов. П. А. Раппопорт подметил, что только для собора Княги-
нина монастыря во Владимире направление оси собора не
совпадало с днем его закладки. Для Успенского же собора во Владимире
исторически известно, что он был освящен после перестройки 14 августа
"Г 189'г! т.: е. накануне дни Успения. Возможные дни его закладки,
согласно произведенных расчетов для XI Ъ\ — 7 мая или 24 июля. Таким
93
образом, Мы вновь сталкиваемся с традицией освящения храма в день
конкретного религиозного праздника и его покровителя. В связи со
сказанным упомянем также церковь Спаса в Киеве, Спасский собор в Пе-
реяславль-Залесеком и Спасскую церковь в Смоленске. Все эти храмы,
как показывают расчеты, были заложены в период с 6 по 9 августа
(небольшой разброс дат легко объясним неточностью измерений). Здесь
следует вспомнить, что 6 августа по старому стилю отмечается один из
наиболее почитаемых христианских праздников — Преображение, или,
как его еще называют, «Спасов день», входящий в число главных «дву-
надесяти» религиозных празднеств, и установленный христианской
церковью еще в V веке. Поэтому храмы, закладываемые в начале августа,
как правило, посвящались празднику Преображения и назывались
Спасскими или Спасо-Преображенскими.
Для определения точных дней закладки Ьерхнекубанских храмов
мы провели инструментальные замеры по главным продольным осям
всех пяти вышеуказанных храмов. Замеры азимутов этих осей и высо*
ты видимого горизонта по данным азимутам сделаны с помощью
теодолита Т-30, ориентированного по Полярной звезде.1 Расчет склонения
солнца производился по формуле:
5т6=соз А-созср-созЬ+Зтф-ЗтЪ, где
А — азимут главной оси храма;
Ф — широта данной местности;
Ь — высота видимого горизонта.
По расчетным склонениям в таблицах астрономических
справочников находятся дни года, в которые солнце имеет такое склонение F,
с. 432—434). Полученные дни соответствуют григорианскому
календарю, т. е. новому стилю. Для того чтобы перевести эти дни в дни
юлианского календаря X века, необходимо из полученных дней вычесть пять
дней. Так будут получены дни, в которые восход солнца совпадал с
азимутом данного храма. Для удобства сравнения полученные данные
сведены в таблицу (табл. 1).
Т а б л и ц а 1
№№
п/п.
1
2
3
4
5
' Наименование
храма
Северный
Средний
Южный
Сснтинский
Шо а пинский
Азимут
87°
84°
78°
82°
77°
Угловая
высота
24°
!7°,2
13°,6
9°
3°
Склонение
18°,2
15°,7
17°,5
12°
1.1 °,5
1 Дни
современные
13 мая
1 августа
4 мая
10 августа
К) мая
4 августа
22 апреля
22 августа
21 апреля
23 августа
Дни
(для X в.)
8 мая
27 июля
29 апреля
5 августа
5 мая
30 июля
17 апреля
17 августа
16 апреля
18 августа
При этом надо учесть, что измерение географического азимута оси
храмов из-за сложности расчетов, выполнены с точностью до 1°. Между тем
1° азимута отвечает примерно 0,5° склонения солнца, что в свою
очередь соответствует примерно двум календарным суткам. Кроме того,
видимый горизонт также мог несколько менять свою высоту, например
из-за изменения высоты различных построек и лесного покрова. Поэто-
1 Авторы выражают искреннюю признательность за помощь в этих замерах
трудиику САО АН СССР В. Н. Жуковскому.
со-
94
му все эти погрешности позволяют определить дни восхода солнца цо
главной оси храма с точностью не более 3-х дней.
Рассматривая полученные данные, отметим, что наибольшее
совпадение дня закладки храма с крупным религиозным праздником имеет
место для Среднего храма. Мы уже указывали на большое количество
древнерусских церквей, заложенных в праздник Преображения,
отмечаемый 6 августа. По аналогии с древнерусскими храмами, можно
предположить, что Средний храм был заложен в праздник
Преображения и посвящен Спасу (Иисусу Христу). Типологически Средний храм
очень близок к храму Спаса Преображения в Пскове, построенному в
XII веке и также имеющему крестовый план с тремя апсидами G,
с. 117). Но в соразмерностях и трактовке ряда архитектурных деталей
псковский храм существенно отличается от Среднего храма, поэтому у
пас нет достаточных оснований признать их прямую зависимость.
Несомненный интерес представляет вопрос и о том, почему именно
Средний храм мог быть посвящен главному святому христианской
религии — Спасу. В. А. Кузнецов, наиболее подробно изучавший
Верхнекубанские храмы в одной из своих работ высказал предположение, что
Средний храм был построен в начале X века для только что созданной
Лланской митрополии. Первоначально он мог играть роль кафедрала.
«Несколько позже в связи с упехами христианства..., и созданием более
крупной церковной организации — епархии, он... был заменен вновь
построенным Северным храмом, ставшим кафедралом Аланской
епархии». (8, с. 145). В более поздней работе В. А. Кузнецов отметил, что
«вопрос о хронологическом соотношении Северного и Среднего храмов
на основе имеющегося сейчас материала вряд ли может быть
положительно решен» A, с. 58). Возможно наши данные о предполагаемом
посвящении Среднего храма Спасу и могут служить дополнительным
доводом в пользу первоначальной гипотезы В. А. Кузнецова. В таком
случае монументальный Средний храм, построенный раньше других
христианских храмов в ущелье реки Большой Зеленчук, являлся тем
реальным ядром, вокруг которого разрослось обширное Нижпе-Архыз-
ское городище, ставшее со временем религиозным, политическим и
экономическим центром Западной Алании.
Относительно Северного храма — кафедрального собора Аланской
епархии — следует отметить, что дни его закладки наиболее близко
соответствуют христианскому празднику, отмечаемому 9 мая и
называемому «Никол и и день» (в честь одного из наиболее древних и
почитаемых святых — Николы Мирликийского). Этот праздник входит в
число престольных и широко отмечается христианской православной
церковью.
Здесь необходимо упомянуть, что еще в 1802 году майор Потемкин,
очевидно, первым из представителей русской военной администрации
осмотревший Зелеичукские храмы и оставивший письменные о них сви-.
детельства, отметил в Среднем храме написанный на стене образ
Николая Чудотворца и по бокам его головы греческую надпись: Осиос
Нйколаос, Аспе патрос» — «Святой Николай, покровитель Аспе». Это
дало возможность некоторым исследователям предположить, что
Аспе —это византийское название города, где находились
Зелеичукские храмы (9, с. 431—433). Позже другие авторы пытались связать
название Нижне-Архызского городища с «сирако-аланеким городом
Успе», упоминаемым Тацитом A0, с. 299), но эти попытки были
подвергнуты критике A1, с. 130).
Нельзя также не отметить, что в тексте знаменитой Зеленчукской
надписи этого, пожалуй, наиболее известного эпиграфического
памятника на Северном Кавказе, найденной в 20 км от Зеленчукских храмов и
прочитанной с позиций алано-осетинского языка (такое чтение принято
95
Восток А*%%
Рис 1
1 1 „ *
Южный Зелспчукскпй храм. План.
оольшинством ее
исследователей — авт.),
упоминаются имена двух святых —
Иисуса Христа и Николая
A2, с. 265).
Южный храм является
самым маленьким из всех
Зеленчукских храмов,
поэтому замеры азимута его
главной оси наименее
точны. Тем не менее
предполагаемый день закладки
указанного храма также
можно связать с «Николиным
днем», а само сооружение
считать посвященным
Николаю Чудотворцу. Почему г
одном городе оказалось два
храма, относящихся к
одному времени и
посвященных одному и тому же
святому? Вероятно, это
объясняется тем, что святой
Николай считался
покровителем всей данной местности,
всего городища. Но
можно попытаться объяснить
это и другими причинами.
При обследовании храма
мы заметили одну особенность, не отмеченную в других исследованиях;
несовпадение продольной оси храма с осью окна в центральной апсиде.
Угол между указанными осями составляет 6°, поэтому он заметен и
невооруженным глазом (рис. 1).
В европейской архитектуре, существуют довольно многочисленные
примеры, ^огда церкви имеют направление нефа, несовпадающее с
направлением апсиды, в результате чего как бы образуется перелом
продольной оси здания. В исторической литературе XIX века
существовала концепция, что такой перелом оси является сознательным
архитектурным приёмом, символизирующим Христа, -распятого на кресте, и
склонившего голову на плечо. Позднее выяснилось, что подобное
явление есть следствие разновременности постройки частей здания; при
этом ось каждой части постройки была ориентирована на другую
точку E, с. 43).
Мы замерили азимут оси окна в центральной апсиде (рис. 2) и
вычислили дни юлианского календаря, когда восход солнца был виден
в окне центральной апсиды в X веке. Они приходятся на 23 мая и 13
июля (в настоящее время восход солнца в окне этом виден 28 мая и
18 июля. Рассматривая христианские праздники, которые отмечаются в
указанные периоды времени, отметим, что наиболее близок к
найденным дням христианский праздник «Ильин день», посвященный Илье
Пророку и приходящийся на 20 июля. Однако значительное отклонение
«Ильина дня» от рассчитанного дня не позвошяет уверенно связать
Южный храм именно с этим святым (впрочем, упомянутое расхождение
может указывать и на иное время постройки Южного храма, чем X век).
На основании получениях данных по Южному храму можно
предположить, что последний в дошедшем до нас виде является
результатом капитальной (или даже полной) перестройки болеее древнего хра-
И и с. 2. Центральная апсида Южного Зеленчукского храма.
ма, стоявшего-на том же месте, но построенного ранее X века
(подобные примеры часто встречаются в христианской архитектуре; 13, с. 45).
В таком случае время этой перестройки и, следовательно, сам храм
можно отнести ко 2-й половине X века. Но к тому времени уже был
построен кафедральный собор Аланской епархии — Северный храм,
посвященный святому Николаю, покровителю городища. Поэтому Южный
храм посвятили другому святому—Илье Пророку, а лля сохранения
традиции ориентировать центральное окно сооружения на место восхода
солнца в день его покровителя, пришлось несколько развернуть
световой проем в сторону от главной продольной оси храма. Именно так,
пожалуй, можно объяснить отмеченное несоответствие оси окна в
центральной апсиде Южного храма его продольной оси.
Анализируя даты закладки Шоанинского и Сентинского храмов (а
они близки друг другу) укажем,, что больше всего они соответствуют
христианскому празднику Успенья, отмечаемому 15 августа.
Христианская церковь очень торжественно отмечает Успенье — кончину Бого-
7 Заказ № 189
07
матери; им замыкается круг главных «двунадесятй» христианских
праздников. Видимо, не случайно эти два близкорасположенных друг
от друга храма- могли быть посвящены Богоматери. Практически у всех
языческих народов,, ореди огромного разнообразия божеств, верхнюю
ступень пантеона часто занимала богиня — мать, хранительница
очага, прародительница всего живого на земле: Исида в Древнем Египте,
Астарта у финикийцев, Иштар у вавилонян и т. д. Учитывался,
наверное, и тот факт, что женщины представляли собой более
многочисленную и восприимчивую « религии паству, чем мужчины; обращение' к
матери-заступнице, особенно при принятии новой веры, было им
понятнее и предпочтительнее.
Рассуждая далее о роли верующей женщины в аланском
обществе, необходимо упомянуть и о другой основной функции, а именно:
воспитательницы подрастающего поколения, которое через мать должно
было всосать «молоко новой веры». Не потому ли в апсиде Сентинского
храма в его центральной алтарной части изображена Богоматерь в позе
Оранты? В честь Богородицы воздвигнуто множество храмов,
изображение ее сплошь и рядом встречается на иконах, ей посвящено
несколько христианских праздников. Священнослужители постарались
наделить Богородицу такими чертами (любящая мать, покровительница
бедных, всех страждущих и обездоленных), которые способствовали
широкой ее популярности в народе.
Что касается Нижне-Архызского городища, то отсутствие здесь
храма, посвященного Богоматери, можно, по-видимому, объяснить
наличием крепкой централизованной власти, позволявшей внедрять
новую религию как сверху, так и снизу (что было более
предпочтительно, особенно в политическом плане). В этом случае представляется
более логичным другой чин освящения храмов, так сказать, менее
чувственный, но сугубо практический и непосредственно связанный с
повседневной жизнью городища. Исходя из сказанного, мы и пытаемся
составить некую социально-экономическую модель Нижне-Архызского
городища, основываясь на полученных результатах но' определению
возможного чина освящения его главных храмов.
Николай Мирликийский, Чудотворец — один из самых древних и
почитаемых христианских святых. Популярности Николая Чудотворца
среди верующих способствовало то, что он был объявлен покровителем
торговли и земледелия, защитником бедных и неимущих, помощником
простого люда в горестях и бедах. Одним из столь же архаичных
христианских святых являлся Илья Пророк, пользовавшийся широким
почитанием верующих, поскольку от него зависело ниспослание дождей, а
следовательно, и урожая. Ильин день служил ориентиром для
проведения различных сельскохозяйственных работ (окончание сенокоса,
начало жатвы). Вполне вероятно, что в аланском языческом пантеоне был
бог, выполнявший сходные функции и впоследствии постепенно
трансформировавшийся в Илью Пророка.2
2 В. И. Абаев указывает, что в число наиболее почитаемых аланами семи богоп
входил и покровитель земледелия (плодородия) Уацилла, позже канонизированный
как св. Илья. Культ Уациллы полу,чил широкое распространение у осетин-иронцев,
тогда как осетины-дигорцы больше почитали св. Николая, хотя функции то'го и другого
сильно переплелись. Нет сомнений в том, что в горах Осетии утверждение названных
культов связано с миграциями ираноязычных алан, особенно в эпоху монгольских
завоеваний и экспансии Тимура. — Лит.: Абаев В. И. Дохристианская религия алан.
(XXV Международный конгресс востоковедов). М., 1960; Басилов В. Н., Кобычев
В. П. Николайи кувд. (Осетинское празднество в честь патрона селения). КЭС, VI,
Мм. 1976; Калоев Б. А. Осетины (историко-этиографическое исследование). М., 1971;
Кузнецов В. А. Очерки истории алан. Орджоникидзе, 1984. — (Ред).
98
Р ис.З. Фрагмент византийской шелковой ткани.
О роли земледелия в жизни городища говорят многочисленные
археологические находки каменных жерновов и фрагментов орудий
земледелия. Следы мощной земледельческой культуры обнаружены недалеко
'От городища — в Верхне-Архызской котловине, вся пригодная площадь
которой (до четырех тыс. десятин) использовавшаяся для террасного
земледелия, могла прокормить все местное население. В то же время,
достаточно частые резкие колебания погодных условий этой местности,
обязывали иметь четкий сельскохозяйственный календарь, одним из
ориентиров которого мог быть Ильин день.
Важное значение в жизни Нижне-Архызского городища имела
торговля. Многочисленные находки в скальных захоронениях (особенно в
полевой сезон 1986 г.) фрагментов шелковых тканей китайского,
среднеазиатского, малоазийского, египетского и византийского производства
свидетельствуют не только об относительном изобилии последних в
этом локальном районе, но и об интенсивном использовании постоянно
действующей торговой трассы — одной из ветвей Великого шелкового
пути A4, с. 72), пролегавшего вблизи от описываемых мест. Не
исключено, что именно эта трасса наряду с прочими важными факторами
(выгодное географическое положение и стратегическая значимость,
наличие в недрах полезных ископаемых и т. п.) способствовала в
конечном итоге возникновению здесь крупного политического, а затем и
религиозного центра Западной Алании.
О роли и значении Западной Алании в политической жизни всего
Кавказа можно судить, например, и по найденному в 1986 г. в
разграбленном скальном захоронении реликварию, сшитому, по определению
А. А. Иерусалимской, из знаменитого византийского шелка с «охотой Бах-
рама Гура», изготовленного в императорских шелкоткацких мастерских
'Константинополя на рубеже VII—VIII вв. (рис. 3). Этот шелк
изготовлялся исключительно для членов императорской семьи, а также от-
9»
правлялся в качестве подношений тем правителям «варварского
лира», чья политическая ориентация для Византии была крайне важна.
В качестве примера уместно вспомнить о миссии спафария Льва
Исавра, будущего основателя императорской Исаврийской династии, в
Западную Аланию в начале VIII века. Именно на него тогдашний
император Византии Юстиниан II возложил решение сложной задачи:
укрепить связи Империи с аланами и за солидную сумму денег
организовать их походы на территорию абасгов, восставших в 697 г. против
Византии и призвавших себе на помощь арабов A5, с. 137).
Лев Исавр попал в Закавказье, в Фазис, морским путем, через Тра-
пезунд. Здесь он временно оставил деньги, которыми снабдил его для
передачи аланам Юстиниан II, и в сопровождении нескольких местных
жителей, верных Византии, через горные перевалы направился в
Аланию. Среди грузов, которые имела эта небольшая группа, специальное
место занимали дары аланскому правителю, в том числе и шелковые
ткани. В Западной Алании Льва Исавра с почетом встретил владетель
алан Итаксис. Миссия увенчалась успехом; как свидетельствуют
официальные византийские источники, даже не из-за денег и даров, а из
«любви к императору», аланы вторглись в Абасгию через горные
проходы и опустошили ее. Но лишь через пять лет спафарий Лев после
полных драматизма и неожиданностей событий вернулся в
Константинополь -к императорскому двору. Этот конкретный исторический эпизод
как нельзя лучше характеризует бурные события эпохи раннего
средневековья, разворачивавшиеся на территории Западной Алании,
политическим и религиозным центром которой со временем стало обширное
Нижне-Архызокое городище.
Мы в самых общих чертах остановились на вопросах, связанных с
историей и культурой, хозяйством и торговлей, внешними сношениями
и религиозными воззрениями населения Западной Алании в раннем
средневековье. На наш взгляд, все вышеизложенное подтверждает
гибкую религиозную политику, проводимую Византийской империей по
отношению к соседним народам и племенам, которые должны были идти
в фарватере ее интересов, в каждом конкретном случае используя
местные условия, покровительствуя через своих святых самым насущным
потребностям местного населения и не забывая о собственных
устремлениях. Именно этим, представляется, и обусловлен чин освящения
рассматриваемых Верхнекубанских храмов..
В заключение хотелось бы отметить предварительный характер
наших построений, поскольку в количественном отношении
исследованные памятники весьма ограничены. Широкое привлечение
архитектурного и археологического материала по всем христианским храмам
Северного Кавказа -и Закавказья (в первую очередь по храмам Абхазии)
и определение предполагаемого времени их закладки может в
дальнейшем привести к более определенным историческим выводам. В то же
время мы надеемся, что полученные нами данные позволят более
явственно увидеть почти стёртое временем лицо Нижнего Архыза — города
монументальных храмов и малых церквей, ремесленных мастерских,
богатых усадеб и бедных лачуг; города феодальной знати и простых
людей — земледельцев, воинов, ремесленников и торговцев, христиан и
язычников.
ЛИТЕРАТУРА
1. Кузнецов В. А. Зодчество феодальной Алании. Орджоникидзе, 1977.
2. X о к и и с Дж. Кроме Стоунхенджа. М., Мир, 1977.
3. В е п з о п Н. СЛшгсЬ Опеп1а{юп ап<1 Ратгопа1 РезНуа^. ТЬе Ап^иапез
дапгка!,; 1956, XXXVI. ..;:*.
лоо
4. Шевелев И. Ш. Строительная метрология и построение формы храмов
древнего Новгорода конца XII в. СА, 1968, № 1.
5. Раппопорт П. А. Ориентация древнерусских церквей. КСИА, 1974, № 139.
6. Астрономический ежегодник на 1970 год. Л., 1967.
7. Афанасьев К. Н. Типологический и пропорциональный анализ Верхпекубан-
ской группы храмов Северного Кавказа. — В кн.: Новые материалы п.р археологии
Центрального Кавказа в древности и средневековье. Орджоникидзе, 1986.
8. К у з и е ц о в В. А. Средний Зеленчукский храм. СА, 1968, № 3.
9. Б у т к о в П. Г. О древнегреческих церквах в верховьях р. Б. Зеленчук,
осмотренных в 1802 г. майором Потемкиным. Библиографические листы Кенией а. СПб, 1825,
30.
10. П ч е л и и а Е. Г. Греко-Славянские эпиграфические памятники. — В кн.: Архе-
о:рафический ежегодник за 1959 г. М., 1960.
11. Алексеева Е. П. Древняя и средневековая история Карачаево-Черкессии.
М., 1971.
12. Абаев В. И. Древнеосетинская Зеленчукская надпись. ОЯФ. 1, М.—Л., 1949.
13. Я к о б с о н А. Л. О дате большого храма в Пицунде (Абхазия). КСИА, 1972.
№ 132.
14. Иерусалимская А. А. О северокавказском «шелковом пути» в раннем
средневековье. С А ,1967, № 2.
15. К о в а л е с к а я В. Б. Кавказ и аланы. Века и народы. М., 1984.
В. И. МАРКОВИН
К МЕТОДИКЕ ИЗУЧЕНИЯ
СМЫСЛОВОГО СОДЕРЖАНИЯ
СРЕДНЕВЕКОВЫХ ПЕТРОГЛИФОВ
СЕВЕРНОГО КАВКАЗА
Изучение петроглифов Северного Кавказа интересная, но крайне
сложная тема. Попытки проникнуть в их смысловое значение делались
уже давно. Даже сам факт их молчаливой фиксации, без каких-либо
особых комментариев, довольно показателен. Значит они остановили
взгляд учёного своей необычностью (В. И. Долбежев, А. А. Миллер и
др.). Сейчас установлено, что петроглифы, покрывающие средневековые
постройки, более всего характерны для Дагестана, Чечено-Ингушетии
и Северной Осетии. Не исключено, что знаки близкие им по
начертаниям, но нанесенные на менее долговечный материал, чем камень,
имелись и в более западных районах Кавказа, на что указывает бытование
здесь разнообразных тамг.
Глубокое исследование петроглифов началось с труда А. С. Башки-
рова, который разделил все виденные им в Дагестане изображения на
две группы: с символическими сюжетами (геометрические начертания,
спирали, лабиринты и проч.) и с реально-бытовыми сюжетами A,
с. 126—132), при этом петроглифы считал он примитами типа §гаПШ
в отличие от более изощрённых рельефов, возникших, по его мнению,
под влиянием Востока B, с. 106, 107; 3, с. 78, 79). Историк архитектуры
Н. Б. Бакланов в свою очередь находил, что петроглифы достаточно
сложны «и в смысле идей или заданий, и в смысле применяемого
материала, и в смысле техники» D, с. 255) и даже склонялся <к мнению, что
камни с ними взяты из построек прежней, более развитой культуры E,
с. 12; 6, с. 22). По мысли Е. М. Шиллинга, в петроглифах заключена «в
значительной мере скрытая для нас значимость фигур, их сочетаний
иногда превалирующая над чисто эстетической стороной дела». Это
«своего рода письменные документы, в которых слова и фразы
выражены знаками и изобразительными мотивами» G, с. 47, 84). Э. В. Киль-
чевская видела в петроглифах одну из «первооснов» для формирования
«чистого орнамента», не «отрицая их связи с 'культами и верованиями
горцев (8, с. 29—62).
Из других работ, посвященных дагестанской петрографике, можно
упомянуть статью Д. М. Атаева и В. И. Марковина. В ней сделана
попытка свести воедино весь материал, известный к 1965 г. (9, с. 362 и
ел.). Далее следует назвать работы П. М. Дебирова, в которых дается
систематизация интересующих нас памятников. Возникнув, как отраже-
102
ние «чувственно-познаваемой природы», петроглифы, по мнению этого
автора, могут быть разделены на «повествовательные» (сюжетные, — с
рисуночными изображениями) и «орнаментальные» A0, с. 200—232;
11, с. 19—32). Отдельные петроглифически'ё мотивы интерпретировались
также А. Ф. Гольдштейном, который рассматривал их как результат
смешения южных (раннеземледельческих) и северных (раннескотовод-
ческих) традиций A2, с. 45; 13, с. 30, 31; 14, с. 137—144).
Петроглифы Чечено-Ингушетии оказались менее изученными. По
мере сил их фиксировал Л. П. Семенов. Он прекрасно понимал
историческую значимость подобного материала, хотя изучением его семантики
совершенно не занимался A5, с. 12 и др.; 16, с. 46, 50, 51). По сути дела
такой же позиции в дальнейшем придерживался Е. И. Крупнов A7,
с. 188—191, рис. 52—54). Более плодотворны работы австрийского
ученого Бруно Плечке, который собрал большую серию петроглифов в
высокогорной Чечне. Рассматривая их как символические .знаки, он
особенно тщательно выделял солярные изображения, пытаясь всем видам
рисунков найти аналогии среди древнего керамического орнамента, рун
и адыгских тамг A8, 8 с. 52—59, рис. 7—24). М. Д. Чентиева A9),
А. А. Исламов B0, с. 142, 143) рассматривали петроглифы как
зачатки письменности. Датируя данные изображения от XII до XVIII вв., я
предлагал видеть в них своеобразные пиктограммы «с узким смысловым
содержанием», которые использовались в основном как обереги,
просьбы и моления. Мною было предложено также рассматривать
петроглифы как особые семиотические, знаковые системы, связанные с
преданиями и важными событиями местной жизни B1, с. 134, 135; 22, с.
154—156; 23, с. 260; 24, с. 36, 37).
Попытку выделить среди чечено-ингушских петроглифов «наиболее
массовую и тематически разнообразную.» группу «космогонических
знаков» (кресты, триквестры и проч.) предпринял И. Д. Магомадов. Они, по
его мнению, отражают «почитание неба и небесных светил» B5, с. 53).
Особо следует отметить работу В, П. Кобычева. В петроглифах вайна-
хов он видит не только обереги и моления, но и большие
«композиционно осложненные картины», служившие своеобразными
«рисунками—надписями». Интересны его замечания о тамгообразных знаках,
сравниваемых с простейшими идеограммами B6, с. 149—159).
Своеобразному перерастанию петроглифических элементов в более поздний
декор (в частности, в декор погребальных стел —чуртов ). посвящена
небольшая, интересная статья М. И. Инуркаевой B7, с. 87—90).
Менее всего изучены петроглифы Северной Осетии. Так, А. А.
Миллер в 1923 г. бегло описал изображения на нескольких склепах и цыр-
тах, «отлагая публикацию всех этих рисунков до специальной работы»
B8, с. 34—42), но такое издание не появилось. Лишь среди архивных
дел можно найти отчеты И. П. Щеблыкина и А. П. Круглова, в котоущ
большое место уделено петроглифам и рисункам краской, покрывавшим
памятники осетинской архитектуры B9; 30). Отдельные* упоминания
средневековых рисунков можно найти в работах Г. А. Кокиева C1,
с. 22) и В. А. Кузнецова C2, с. 129, 130), и лишь в 1982 г. появилось^'
первое обобщение по интересующей нас теме. Оно принадлежит В. X.
Тменову. Важность этой работы состоит прежде всего в систематизации
материала, широком использовании исторических и фольклорных дан*
ных, которые сопоставляются с отдельными элементами памятников
графического искусства C3, с. 22 и ел). Так, лабиринт из Махческа
(рис. 1, 5), который обычно принято относить к . эпохе бронзы:
(Е. И. Крупное и др)., В. X. Тменов очень убедительно передатирбвЗД
средневековьем C3, с. 56) .
Подводя некоторый итог этому обзору, в котором учтены далеко не
эсе работы, можно заметить, что петроглифы каждого из отмеченных
1.03
Рис. 1. Петроглифы из Дагестана A—3, 6—12), Чечено-Ингушетии D, 13) и
Северной Осетии E).
1 — Накнтль D0x27 см), 2 — Хуштада D5x45 см и 30x30 см), — Ихрек (мечеть,
по Л. И. Лаврову), 4 — Бейни B5 и 23 см), 5 — Махческ (по Е. И Крупнову), 6—
Гоор (по П. М. Дибирову), 7, 8, 12 —Тидиб, 9 — Мачада F0x50 см), 10 —Урада
C0x38 см), 11 — Хуштада-C0x30 см), 13 —Цой-Педе (Малхиста, башня, 52x16 см).
104
регионов — Дагестана, Чечено-Ингушетии, Северной Осетии, — в
основном изучались оторванно друг от друга, а не в виде целостной
системы. Характерно также стремление осмысливать их лишь по
отдельным элементам и вне связи с архитектурным комплексом и тем местом,
которое занимают сами петроглифы.
В 1963 г. мне удалось осмотреть петроглифы места ныхаса
(собрания старейшин) в сел. Калаки (Северная Осетия). Каменные скамьи
его расположены на горе, рядом с башней и. обращены сиденьями почти
на север (ССЗ) и так, что расположившиеся на них старцы могли
видеть освещенный солнцем пейзаж. Интересно "было бы знать, все ли
подобные места расположены по отношению к солнцу таким же
образом, и затем—часто ли встречаются на них петроглифы и каков набор
их. Здесь, в Калаки, это тамгообразный знак, перекрестия (одно в
раме) и человеческая фигура; целая серия знаков стерта (рис. 2).
Занимают они площадь около 1,20 м в длину при ширине в 0,25 м.
При фиксации петроглифов необходимо документально четко
отмечать условия, в которых они находятся, с указанием ориентировки
каждого камня с изображениями. Ведь известно какое огромное значение
имела ориентировка в древности. Она строго выдерживалась во всех
культовых постойках и в погребениях. Отголоски этого находим в
христианской и мусульманской символике. Известно, что восточная сторона
является наиболее почитаемой в христианских верованиях, ибо
Восток — олицетворение самого «неба», связанного с Иисусом, а
противоположная сторона — Запад — место «сомневающихся и оглашенных»
C4, с. 52—55). Если продолжить экскурс в христианскую символику, то
южная сторона («одесная», правая) — весьма почетна, а северная
(«шюи», левая) — этим качеством уже не обладает. Для мусульман
наиболее свято молитвенное направление (кыбла), обращенное к Мекке со
священной Ка'бой C5, с. 216, 217; с. 190—111). Для горцев
Северо-Восточного Кавказа это южная сторона. Вполне возможно, что по аналогии
с христианством, противоположная сторона в средние века могла
олицетворять собой нечто нечистое. Запад, к которому у мусульман обращали
головы умерших, играл особую роль в их мировосприятии, ибо в
«последний день» солнце должно взойти именно с Запада C7, с. 918).
В связи с этим вспоминается интересный факт. У адыгов имеется
ипщэ — почетная сторона, которая осмысливается как находящаяся
там, «где берут начало все реки», пересекающие занимаемую ими
территорию. Это юг у кабардинцев и восток у адыгейцев C8, с. 24—26).
Очевидно, такие стороны и для более восточной части Кавказа могут
быть отмечены с помощью превалирующей ориентировки петроглифов.
Важно также знать, нанесен ли петроглиф на могильную стелу,
вмонтирован в культовое здание (святилище, храм, мечеть),
погребальное сооружение, башенную постройку или в старинный жилой дом. Во
всех случаях одинаковые элементы петроглифов могут быть
истолкованы несколько по-разному.
В каждом случае должно быть отмечено в каком положении
находился рисунок — в правильном, боком или «вверх ногами», а также —
направо или налево разворачивается в нем действие. Подобные факты
могут существенно менять смысловое значение петроглифа. Так,
существует мнение, что поворот направо мог означать жизнь, налево —
смерть, изображением «вверх ногами» в примитивном письме также
обозначали смерть и т. д. C9, с. 25, 26, рис. 14), ..
Следует внимательно относиться к подсчету петроглифических
элементов — фигур людей и животных, завитков, спиралей,
концентрических кругов и прочих деталей, помня о числовой символике. Судя по
эпическим сказаниями и сказкам, символика чисел 3, 5, 7 и др. не всегда
равнозначна — в отдельных циклах она осмысливается как доброже-
105
ла^ельная (счастливая) и наоборот — сугубо отрицательная. Если же
вспомнить, что некоторые объекты природы и средневековые постройки
приписываются героям сказаний, в том числе и иартского эпоса D0,
с. 51, ПО; 41, с. 88—92, 129—132; 42, с. 168, 169, 177, 201), то
естественно ожидать вполне возможной связи петроглифических изображений с
фольклорным материалом. И хотелось бы числовую символику и
аксессуары фольклорных положительных и отрицательных персонажей
применить при изучении средневековой графики. Это выявило бы и
«чудодейственную силу» такого многократно встречающегося числа как
«семь» и не в смысле простого «шесть + один», а в смысле неуязвимого
и неделимого «много» и мистику других чисел D3, с. 29, 56),
выступающих «за и против» человека.
В христианстве, отложившем в себе много архаических черт,
числовая символика пронизывает евангельские сказания, жития святых и
молитвословия,— «прочность» божества, семь вопросов исповеди,:
семь смертных грехов, семь добродетелей, пять символических хлебов
и т. д. D4, т. 1, с. 89, 107—117; т. II, с. 416, 417). Не менее часто
подобная символика встречается в Коране и его толкованиях D5). Следует
обратить внимание ,что всегда такие числа бывают «простыми», т. е. не
имеют делителей. В этом одно из свойств их мистической, сакральной
силы D6, с. 478). В этой связи важно замечание Б. А. Рыбакова.
Рассматривая известный Збручский идол, он замечает, что три яруса его
изображений могут объединять «все три. части Вселенной», а четырех-
гранность самого памятника «также связана с его мировым смыслом—
сила божества должна распространяться во все четыре стороны
Вселенной» D7, с. 463). Можно сделать интересный вывод: мистические
числовые понятия 3, 5, 7 всегда были связаны с «симметричными»
числами типа 2, 4, 6 и т. д. Их надо рассматривать в единстве и
желательность фиксации подобных данных очевидна.
Вероятно, следует помнить и то, что у некоторых народов «четные
числа связываюся с женским, а нечетные — с мужским началом» D8,
с. 35, прим. 72). И еще, числа, которые могут быть разделены без
остатка на 3, 5 и 7 также могут «сохранять» ритуально-магическую
окраску D9, с. 68) .
Современные ритмы жизни не равны средневековым. Тогда они
определялись прежде всего календарем сельскохозяйственных работ.
Позже, и прежде всего в городскую среду, вместе с укреплением
канонических религий, вошло деление года на месяцы. Даже сутки, как
справедливо замечает А. Я. Гуревич, «делились не на равные часы, а на
часы дня и часы ночи.., летом часы дня были длиннее часов ночи, а
зимою наоборот» E0, с. 168, 169). Мерилом «часа» являлись положенные
молитвы. В любом случае природные ритмы, органически связанные с
сельским хозяйством, обставлялись ритуальными действиями и
молениями, уходящими в древнейшие периоды язычества. Вслед за А. Н. Ген-
ко и Л. П. Семеновым можно смело утверждать, что верования жите-
. лей Кавказа (особенно дагестанцев, вайнахов и осетин) были
синкретическими, состоящими из смешения старых, языческих норм и
требований канонических религий E1, с. 253 и ел.). Показателен факт, что
народный календарь вайнахов, очевидно, появившийся поздно и не без
влияния христианства и мусульманства, отражает этапы
сельскохозяйственных работ E2, с. 57, 58; с. 84, 85). Кстати, попытка изучить такие
«годичные циклы», увязав их с петроглифами, уже предпринята
М. Р. Ужаховым E4).
Несколько ранее говорилось, что некоторые ученые пытались
рассматривать средневековую графику как своеобразные пиктограммы.
Действительно, хотя невелик набор знаков, встречающихся в
петроглифах, но они составляют определенные группировки и далеко не так при-
107
митивны, как это кажется на первый взгляд. Если же к ним относить-:
ся как к символам, отражающим вполне осознанные понятия и обоб:
щения, то их «шаблонность — средство недопущения волышчания»
E5, с. 25, 27). Здесь эту шаблонность нужно понимать как вполне
осознанный и стандартный набор знаков в виде изображений, смысл
которых в свое время был вполне понятен определенному кругу лиц.
Употребляя в дальнейшем для петроглифических элементов термины
«знак» и «символ», я не считаю их вполне тождественными, но для
наших целей это не так важно, тем более, что «символ есть развернутый
знак» и его «разновидность» E6, с. 131).
Итак, петроглифы представляют собой, вполне определенные
системы знаков, отражающие мир духовной культуры народов
Северо-Восточного и Центрального Кавказа в эпоху средневековья. Здесь важно
знать, что роднит и что отличает графику данных территорий и
получить специфический набор знаков, свойственный каждому местному
народу. Заключенная в них информация о реальных и
религиозно-мифических, надуманных образах явится богатейшим источником о мире,
окружавшем средневекового горца.
О единовременное™ отдельных петроглифических элементов
свидетельствует взаимовстречаемость их в самых, порой неожиданных,
сочетаниях. Так, на одном петроглифе из Дагестана можно видеть
всадника, ведущего коня и окруженного крестами (рис. 3, 1), на другом
также изображен всадник, но тело его сопряжено с крестом
византийского типа (рис. 3, 2), на камне, обнаруженном в Чечне, фигуры
животных и человека выбиты рядом со спиралью и зигзагом (рис. 3, 3) и т. д<
При работе над средневековой графикой следует отвлечься от
степени ее художественности и манеры исполнения (линия, пунктир,
легкий рельеф) и главное внимание обратить на основной сюжет, в
дальнейшем дополняя его осмыслением попутных деталей.
Петроглифические изображения необходимо рассматривать как
довольно сложную семиотическую систему. Чтобы ее изучить следует
разобраться во всех элементах, слагающих данную систему. С этой
целью можно выделить несколько групп петроглифических знаков (рис,
4): 1 — начертания, напоминающие знаки письменности; II —
изображения крестов, спиралей, триквестров, солярных символов, — 5 —
видных фигур, лабиринтов, «вавилонов» и проч.; III — рисунки людей
и животных; IV — изображения рук и ног; V — изображения
предметов быта и вооружения; VI — тамгообразные знаки; VII — геометрй-.
ческие начертания (орнаментальные мотивы).
Если разнообразные сочетания карточных сюжетов, только исходя
из 36 игральных карт, могут дать потрясающую цифру A2x10 в 22 сте:
пени) вариантов, а то и еще большее количество их E7, с. ПО), то
априорно можно предполагать возможность существования огромного'
числа сочетаний в петроглифическом материале. В предварительном
плане можно отметить, что в изучаемой графике чаще всего
встречаются комбинации знаков групп I и II; I и III; II, IV и VII; III и VII.
Конечно, было бы интересно изучить специфику таких сочетаний по
отдельным регионам.
«Буквенные» петроглифы группы I иногда напоминают своими на1
чертаниями грузинские литеры с учетом, конечно, их изменений во
времени E8, с. 82, 83 табл.). Так, петроглиф из Цой-Педе (Чечня, рис. 3,
1) состоит из грузинских букв и я бы читал его как «коха», «кохи»,
(имя, прозвище — ?). В Дагестане и Чечне среди петроглифов можно
увидеть имена и отдельные слова в арабском написании (рис. 5, 5). Их
необходима прочитать, это поможет лучшему пониманию петроглифа.
Знаки II группы многообразны. Среди дагестанских петроглифов
довольно часто встречаются кресты разных форм; от простых перекрёс-
108
/""
у\-\
1
8
10
11
Рис, 3, Петроглифы Дагестана A, 2, 4, 7) и Чечено-Ингушетии C, 5, б, 8—11).
1—Мачада, 2 —- Хотода F5x40 см), 3 — Муцарой (мечеть), 4—Хуштада (ЮОх
хЗО см), — башня Шула (район Итум-Кале), 6 — Макажой, 7 — Урада, 8, 9 —Этка-
ли, 10, 11 — Цой-Педе (Малхиста, башня).
109
~* Поп Ь 1^1
3 ~ а о - н Ь-с <*» - о « другие
+-©#
5
УавУ
^Л^
$
^> ^Г
л? а*, т
/Ч^^ ^5^ В ~
различные геометрические начертания
и
орнаментальные мотивы
Р и с, 4. Северный Кавказ. Петроглифические знаки, распределенные по группам.
ПО
А Ж
д
ила
0 П
л<^>Лв
" Рис. 5. Изображения петроглифического типа из Чечено-Ингушетии A, 2, 4, 5) и
Северной Осетии C).
1, 2 — Байтаркй («герои»), 3—Чми (тамги, по А. П; Круглову), 5 — Талкали.
4 —Шулкаг (район Итум-Кале).
111
тий до более сложные их Вариантов (византийского типа, латинского—
с длинным основанием и проч.) и до целых групп крестов (рис. 3, 7).
Разнообразны также спирали. Они порой не только сдвоены, но
образуют ряд из 3—4 повторений (рис. 3, 5). Для Дагестана и Чечни (район
Шароя) характерны сложные спирали: завихрения, развивающиеся из
«вращающегося перекрестия» (рис. 1, 1, 2; 6, 3). В знаках этой группы
необходим Подсчет повторяющихся элементов.
. III группа— рисунки людей и животных. При их изучении
следует ббращать внимание на пол изображенных существ, их количество
и направление движения.
IV группа—изображения рук и ног. Здесь важно указать в каком
положении они находятся—пальцами вниз вверх, налево или направо.
Такие рисунки характерны для Чечни (рис. 3, 8, 9, И; 7, 2);
V группа, — это предметы вооружения и быта. Отдельно, без
фигур человека они встречаются не так часто. Это прежде всего лук,
направленный на животное в сценах, символизирующих охоту (рис. 3, 4;
6, 1). Но вот Л. И. Лавров на кладбище в сел Руту л (Дагестан) нашел
стелу с изображением целого набора различных предметов (рис. 6, 2).
Это целый рассказ о деятельности умершего. Однако нельзя все
изображения, обычные для погребальных стел, переносить в разряд
петроглифов. Их набор часто был канонически стабильным и должен
рассматриваться как особое явление в культуре местных народов.
VI группа — тамгообразные знаки. Они особенно характерны для
Северной Осетии (рис. 5, 3). И тут, конечно, необходимо выяснение
семейно-родовой принадлежности каждого знака. Кстати, опыт
изучения тамг уже имеется, он принадлежит Л. И. Лаврову E9, с. 91 и ел.).
VII группа. Это те орнаментально-геометрические изображения
которые наиболее подвижны в своих очертаниях, характере ритмики и
символика которых или очень сложна или, в силу приобретения
дополнительных деталей, давно утрачена. Таков антураж многолучевой
звезды на петроглифе из сел. Тидиб (Дагестан, рис. 6, 7). Он, вероятно,
никогда не будет раскрыт полностью.
Для оперирования с отдельными группами знаков вполне
возможно использовать условные цифровые и буквенные обозначения с
указанием специальными стрелками направления движения живых существ
положения рук и стоп. Такие записи, техника которых может быть
обдумана произвольно, не должны быть самоцелью. Главное, — свести к
простым схемам элементы петроглифов с тем, чтобы можно было
определить, как это имеет место в карточных «гаданиях» и некоторых играх,
место одного знака возле другого как «раз и навсегда данное» при
вполне определенном смысловом значении таких сочетаний F0, с. 94 и ел.).
Следует обратить внимание и на то, что у некоторых довольно
сложных петроглифов (рис. 5, 4; 6, 3) можно выделить «ось
симметрии» («бинарность», по Б. Ф. Поршневу), которая при повторяющихся
или близких знаках как бы усиливает значение центральной фигуры.
Иногда такая «ось», дающая бинарность, делит петроглифическое
изображение на две зеркальные половины. Таков, к примеру, очень
сложный, хотя и поздний рельеф из аула Ругуджа (Дагестан, рис. 7, 3).
Очевидно, наличие сюжетного повтора в петроглифах, распростёртых
направо и налево, свидетельствует о желании охватить его «действием»
все зримое пространство. И еще одна черта, которая заметна на
некоторых камнях — это усиление «значимости» изображения
геральдическим повторением элементов по краям рисунка (рис. 1, 13; 7, 1).
Следует отметить, что петроглифические изображения типичны не
только для памятников архитектуры, они встречаются на изделиях из
дерева (мебель, посуда, детали построек), игральных костях (рис. 8),
вплетаются в ковровый узор (рис. 7, 4). Подобные рисунки характерны
112
А
/О/И"
Рис. 6. Петроглифы из Дагестана A—3, 5, 7—9) и Чечено-Ингушетии D, 6).
1—Урада, дом Ударовых C0x20 см, по П. М. Дибирову), 2 — Рутул, старое
кладбище (по Л.И.Лаврову), 3— Тидиб, башня Гитино, (по Г. Я. Мовчаиу), 4—Эгикал
(по Е. И. Крупнову), 5—Мачада, дом Чеерова (90x35 см), б—Цой-Педе (Малхиста,
башня), 7 —Тидиб (88x38 см), 8—Хуштада D5x20 см), 9 —Мачада A4, 5 см).
8 Заказ № 189
113
не только для горцев Кавказа, но известны для культуры многих
пародов, в том числе и Западной Европы F5, 5. 26, 31, 40, Та!,), что
позволяет более широко пользоваться аналогиями.
При изучении элементов петроглифа надо исходить из того, что
основное его сюжетное ядро создавалось в определенное время и именно
тогда оно «активно» действовало, затем могло происходить его
смысловое переосмысление, порой уводящее в сторону от первоначального
понимания, могли появиться и новые графические детали. Я думаю, что
можно говорить .о сходстве в возникновении фольклорных и
петроглифических сюжетов F2, с. 92—96).. При изучении петроглифических
деталей следует найти первопричину их появления. Здесь не может быть
модернизации. Так, рисунки «двух голубей на круге», обнаруженные
на мусульманском могильном камне, в одной работе рассматриваются
как символ «идеи мира и дружбы между народами» F3, с. 55). Это уже
дань современной логике. В Коране в 17 суре сказано: «И всякому
человеку Мы прикрепили птицу к его шее и выведем для него в день
воскресения книгу, которую он встретит разверстой: Прочти твою книгу!
Довольно для тебя в самом себе счетчика!» (стихи 14, 15). И. Ю. Крач-
ковский так комментирует эти строки: «Птица — признак судьбы по
представлениям арабов; она прикреплена ка.к ожерелье на шее» D5,
с. 558, примеч. 6). Птица (голубь) являлась также знаком чистоты п
непорочности.
Несколько слов о различных группах знаков.
Общеизвестно, что символика крестов уходит в самое далекое
прошлое. В древнегрузинском языческом пантеоне подобные изображения
играли немалую роль F4, с. 171). При изучении петроглифов с
крестами нужно помнить, как советует Г. Г. Гамбашидзе, что «семантика
изображений креста дуалистическо-синкрстичсская, крест (солярный
знак) + крест (символ христианской религии) и в зависимости от того,
«какая основа доминирует, вопрос должен быть рассмотрен как во
времени.., так л в пространстве», имеются в виду близость христианских
центров и характер местной культуры F5, с. 10, 11). На Северном
Кавказе разные типы крестов более всего встречаются иа памятниках X—
XIV вв., т. е. относятся ко времени широкой христианизации горцев.
«Греко-византийские (болнисские)» можно датировать вплоть до X—
XIII вв. F6), «процветающие» «расти могут относиться к XI— XIII вв.
F7, с. 61, 62, табл. 14; 68, с. 143). Кресты, украшенные точками между
концами (рис. 6, 3, 5; 7, 1), характерны почти для всего Кавказа и
датируются вплоть до XVI в. F9, с. 89, табл. XV, 1). Широко
распространены на Кавказе и более поздние изображения их с
закруглениями иа концах. У сванов они даже получили название «хороших
крестов» F4, с. 143).
Сложна и не статична символика крестообразных изображений.
Это прежде всего универсальный и древнейший оберег, гарантирующий
охрану со всех сторон D7, с. 202). Для мусульманина это символ
обширности вселенной (вероятно, поэтому кресты часто вплетены в декор
мечетей). Крест мог являться эмблемой загробной блаженной жизни
G0, с. 655). Подобные функции креста, обобщенные Григорием Сииаи-
том (XIV в.) звучат так: это «четг.срокопечная сила, немощных
здравие, болящих исцеление и заступление, воздвижение умерших всечест-
ное» G1, с. 37). Имеется и еще более широкое понимание функций кре-.,
ста — «крест хранитель Вселенной, крест красота церковная» и т. д., но
прежде всего для христианина это символ распятия «сына Бога».
Однако всегда разные формы перекрестий (тау, византийский, андреевский,
латинский с головой Адама — «Голгофа» и др.) вносят в их знаковое
значение различные смысловые оттенки.
К христианской символике в сочетании с другими знаками можно
П4
Р.ис.^8.'Сел. Советское, (Шатой Чечня). Игральные кости —альчики из
погребальной пещеры 1 (прорисовки В. И. Марковина).
Отнести хорошо очерченный круг («полное совершенство», по
Пифагору), ибо, как говорил Климент Александрийский (III в.), «сын БоЖий
есть бесконечный круг, в коем все силы сходятся». Среди подобной сим- •
волики следует отметить треугольник вершиной вверх. Это знак троицы
G2, с. 42, 43). Однако в реальной жизни троичность — безусловно
удобная опора (вспомним излюбленные столики и скамейки кавказцев на
трех ножках), но в богословских отвлечениях подобный «треножник
мысленный» давал повод для многочисленных споров G3, с. 145—147). :
Можно предполагать, что треугольник и триквестры с завихрениями,
также сохраняющие свою троичность и близкие солярным знакам,
могли указывать на три «царства» («мира») — «небесное», «земное» и
«подземное» (иногда «водное»), с которыми всегда был связан человек
и в реальной жизни и в своих мистическо-сказочиых представлениях.
Пример с треугольником показывает, что было бы неверным все
петроглифические изображения сводить к христианской символической
дихотомии, для которой «видимое» (образцы) и «невидимое» (первооб-
разцы) представляют единство, если даже интересующие мае знаки
находятся на церковном здании. По материалам Северной Осетии
известно, что христианские миссионеры часто использовали для построек
«привычные места» языческих культов G4, с. 174).
Для древностей Кавказа с эпохи поздней бронзы хорошо известен
так называемый «гаммированный крест» (соединение четырех гамм» во
вращательном движении). Подобные спирали можно видеть на
деревянной посуде, мебели и опорных колоннах. Часты они и на
петроглифах (рис. 1, 1). Такая учетверенная спираль с «завихрениями» на кон-'
цах или одинарная спираль, разворачиваясь «по солнцу», очевидно,
связана с астральными .культами. В. В. Бардавелидзе пишет: «круговое
движение, как одна из общих форм служения астральным божествам,
надо думать, генетически восходит к почитанию небесных светил» F4,
с. 196), что, кстати, характерно для земледельческой идеологии D7,
с. 198). Как утверждал А. С. Башкиров, спиральные петроглифические
композиции «имеют за собой силу магического апотропея, отгоняющего
все злое от жизни человека» A, с. 128).
У местных народов нет противопоставления обогревающего,
небесного огня земному, отсюда почитание домашнего очага и всех а,ксессуа:
ров, связанных с ним (очажной цепи, котла и проч.). Очевидно,
установление точных ориентировок петроглифов со спиральными и 3
—видными изображениями, которые в грузинской орнаментике
осмысливаются как солнечные'знаки F5, с. 13), позволит уточнить их смысловое
значение. Можно думать, что их старались выбивать на «горячих» —
южных и юго-восточных сторонах построек. К сожалению, для
Северного Кавказа астрально-огневая символика изучена слабо, хотя в
знаковом выражении она очень разнообразна G6).
Обращу еще внимание на два петроглифа, завитки спиралей
которых завершаются в одном случае головкой змеи (рис. 1, 2), в другом
фигурой козла (рис. 1,3). Повидимому, такое сочетание неслучайно,-
оно указывает на связь спирально-огневых символов с реальным,
земным миром. Разбирать семантику этих образов здесь, к сожалению, нет
возможности, к тому же близкой теме посвящена интересная работа
И. И. Мещанинова G7).
Солярным и астральным знакам с резкими, угловатыми
очертаниями противостоят «вавилоны» (рис. 1, 11, 12), но, к сожалению, их
смысловое значение пока неясно. Особую группу знаков представляют •'
лабиринты (рис. 1,5—10). По поверьям дагестанцев, это изображение
неприступной крепости Хейбар (Кхаибар), которую с помощью
«высших сил» взял Али — сподвижник и зять пророка Мухаммеда. Однако
расположение подобных знаков на резной посуде, нагробиях, мечетях'
117
дает право трактовать их как пожелание злым силам не осквернять ох:
раняемос ими место (запутаться в витках лабиринта). С такой целью,
как предполагает В. X. Тменов, был установлен Махческий лабиринт
(рис. 1,5) у тропы близ укрепления Астанти—фидар, оберегая «и тропу
и укрепление от вторжения врагов и всех нежелательных лиц» C3,
с. 56).
Обратимся к изображениям рук. Восходя к палеолиту, они
доживают до нашего времени в качестве «указующего перста».
Рассуждения Б. Ф. Поршнева о своеобразной «дихотомии» — делении на «то» и
«не то», на «да» и «нет» D6, с. 470, 471) наталкивают па мысль, а не
являются ли разные положения рук именно такими, то отрицающими,
то утверждающими показателями в петроглифах? Об этом стоит
подумать. Интересно, что знак левой руки у некоторых народов являлся
символическим обозначением «женского начала» G8, с. 85). Далее,
судя по древнеегипетским изображениям, за пальцами рук были
закреплены определенные единицы счета. Так, акцент на указательный палец
левой руки давал 2 единицы измерения, а тот же палец правой руки
обозначал 9 G8, с. 65, 67) .К сожалению, никто из изучавших
петроглифы никогда не обращал внимание на возможность подобных
«оттенков» в изображении рук, а, вероятно, стоило бы. Ведь обычно наши
интерпретации подобных знаков дальше «руки мастера», «оберега» или
«символа власти» не идут G9, с. 128, 129).
В изображениях частей человеческого тела и фигур отдельных
животных могли найти отражение и элементы народного календаря. Такие
реконструкции сделаны С. А. Хасиевым по чеченским материалам (80,
с. 10 и ел.).
У балкарцев жило поверье ,что «всякий человек, переступивший
порог левой ногой, имеет нечто злое, недоброе, которое обязательно
повлияет на жилище и его обитателей». «Входить надо было с правой
ноги, ибо правая сторона... являлась символом счастья и благополучия»
(81, с. 34). Деление на «правое—левое», характерное также .для
адыгов C8, с. 29, 30) и несколько менее для других народов Кавказа,
позволяет думать, что и отдельные зоны петроглифов, как и их располо-4
жение на разных стенах построек, могло придавать их изображениям
разные эмоциональные оттенки, это немаловажно при их осмыслении.
Однако знак человеческой стопы, как это ни покажется странным,
может оказаться чисто христианским символом, выражающим след
«царства небесного», к которому должен стремиться идущий («ходить
верою» — зрев 1П Эео //72, с. 116). Но наряду с таким церковио-келей-
ным толкованием, не может ли быть стопа попирающей, утверждать
подобным петроглифическим знаком силу и власть? Если знак стопы не
сочетается с крестом, то я бы стоял именно за такое его толкование,
тем более, что христианство никогда в ортодоксальном виде не
бытовало на Северном Кавказе E1).
В связи со сказанным интересны наскальные изображения,
виденные мною в 1965 г. у чеченского сел. Балан-су. Здесь с южной стороны
скал процарапаны рисунки обуви — валеные сапоги с длинными
голенищами и чабанские постолы (чарьики). Носком они обращены вверх,
упираясь о задник (рис. 9). Среди них можно видеть подобие
лабиринта, отдельные фигурки людей и животных. Несколько западнее, у
входа в грот — рисунки четырех кумгаиов, а у окончания скал — две
чаши с округлыми днищами. Эти изображения, по словам местного
жителя Алибекова В., были нанесены очень давно (XVIII—XIX вв.) с
желанием вызвать дождь в период засухи. Изобразив часть вместо
целого — обувь без людей, художник того времени тем самым показал
горячую мольбу о помощи свыше. Думаю, что рисунки обуви
эквивалентны изображениям ступней. Если это так, то тогда подобные зле»
т
менты графики могут выражать не только христианское послушание (в
первом случае), силу и мощь (второе предположение), но и глубокую
скорбь языческих молений.
Фигуры людей (за исключением всадников) не так часты на
петроглифах, но естественно видеть в них главных действующих лиц.
Подобные знаки могут соотноситься с астральными культами и
отдельными божествами. Так, в грузинской мифологии Солнце ассоцируется с
женским началом, а Луна — с мужским (82, с. 222, 251). Вполне
человеческий образ имеет «мать людей» — богиня плодородия Тушоли,
почитавшаяся ингушами A7, с. 184, 185, 83, с. 32—34). Это могут быть
также «герои». Их фигуры изображались даже на скалах. Таковы, в
моем представлении, две мужские фигуры, украшенные газырями,
высеченные на скалах у сел. Байтарки в Чечне (рис. 5, 1,2). Значение
подобных рисунков в петроглифах усиливалось сопутствующими знаками.
Изображения животных, (олени, туры, *козлы, кони, змеи и пр.)
могут быть осмыслены как своеобразные знаки, связанные с тем или иным,
символизируемым ими божеством (служить его «долей»). Так, лев в
грузинской культовой графике считается животным солнца G5, с. 6, 7).
Для северокавказской символики такие соотношения не выяснены, хотя
они ощущаются по сюжетам и персонажам волшебных сказок местных
народов, по их поверьям и в какой-то степени уже изучены на
материалах осетинской орнаментики (84, с. 27).
Парные изображения животных, обращенные в разные стороны
являлись оберегами от злых сил. Такие фигуры хорошо известны по
вышивкам адыгов, осетин, вайнахов, они вплетены в орнамент
ювелирных изделий дагестанцев, т. е. встречаются в декоре таких предметов,
которые широко употреблялись в обиходе. Кстати, оберегами являлись
и одиночные изображения животных и птиц, но которые употреблялись
в паре. Таковы, например, фигурки птиц на сережках, изготовленных
руками дагестанцев, вайнахов, жителей Средней Азии и многих
арабских стран (85, 5, 35, рис. 73). Интерпретируя подобные изображения
на петроглифах не мешало бы привлечь фольклорный материал,
подобный тому, что некогда собрал С. Т. Аксаков по русским приметам и
поверьям (86, с. 392—394).
Разбирая геометрические начертания хотелось бы подойти к их
первооснове — к стержневому сюжету, только лишь со временем
оснащенному дополнительными деталями. Таковы, к примеру, женские знаки
плодородия, хорошо, известные по древним памятникам культуры (87,
5. 12; 88) и всевозможных форм солярные знаки.
Вероятно, сопоставление фольклорных данных с этнографическими
фактами может заставить «заговорить» и такой трудный для
осмысления материал как петроглифы. Только надо не забывать ,что «рацио»
в средние века пробивало себе путь через труху темного,
символического. В тс годы, 'как замечает Л. П. Карсавин, на поиски
«символического смысла явлений» уходили главные затраты умственного тр>ма
(89, с. 28, 47). Задача и состоит в том, чтобы приоткрыть эту темную
завесу над петроглифическим материалом, таящим в себе сокровенные
мысли средневековых жителей Кавказа.
ЛИТЕРАТУРА
1. Башкиров А. С. Петрографика Аварии. Труды секции РАНИОН, т.У, М.,
1930.
2. Башкиров А. С. Резьба по дереву и камню в Дагестане. В кн.: «Художест*
венная культура Советского Востока», М., 1931.
3. Б а щ к и р о в А. С, Искусство Дагестана. М-, 1931.
120
4. Бакланов Н. Б. Художественная культура Дагестана. «Новый Восток», кн.
5, М., 1924.
'5. Бакланов Н. Б. Архитектурные памятники Дагестана. Вып. 1, Л., 1935.
о. Бакланов Н. Б. Архитектурные сооружения Дагестана. В кн. «III
Международный конгресс по иранскому искусству и археологии». М—Л., 1939.
7. Шиллинг Е. М. Изобразительное искусство народов горного Дагестана.
«Доклады и сообщения исторического факультета МГУ», кн. 9, М., 1950.
8. К и л ь ч е в с к а я Э. В. От изобразительности к орнаменту. М., 1-968.
9. А т а е в Д. М., М а р к о в и н В. И. Петрографика горной Аварии. «Уч. записки
ИИЯЛ», т. XIV (серия историч.), Махачкала, 1965.
10. Дебиров П. М. О художественных образах в народно-декоративном
искусстве аварцев. «Уч. записки ИИЯЛ», т. VI, Махачкала, 1959.
11. Дебиров П. М. Резьба по камню в Дагестане. М., 1966.
12. Гольд штейн А. Ф. О характере художественной культуры Дагестана по
материалам архитектурного орнамента. «Тезисы докладов II Всесоюзной конференции
по проблемам искусства народов Закавказья, Средней Азии, Казахстана и восточных
республик РСФСР», М., 1970.
13. Гольд штейн А. Ф. Семантика символа креста в древних культурах
Передней Азии и Кавказа. III Всесоюзная конференция «Искусство и археология Ирана
и его связь с искусством народов СССР с древнейших времен» (тезисы). М.,
«Советский художник», 1979.
14. Гольдштсйн А. Ф. Надмогильные стелы Дагестана. В кн. «Дагестанское
искусствознание», Махачкала, 1976.
15. Семенов Л. П. Археологические и этнографические разыскания в
Ингушетии в 1925—1932 годах. Грозный, 1963.
16. Семенов Л. П. Склеп с фресками в ингушском селении Этнкал. Известия
ЧИНИИИЯЛ», т. II, вып. 1 (история), Грозный, 1960.
17. К р у п н о в Е. И. Средневековая Ингушетия. М., 1971.
18. Р1ает.зспкеВгипо. 01е Т8спе*зспепеп. НатЬиг§, 1929.
19. Чентиева М. Д. История чечено-ингушской письменности. Грозный, 1958.
20. Исламов А. А. К вопросу о средневековых погребальных сооружениях в
верховьях реки Чанты-Аргуиа. «Известия ЧИНИИ», т. III, вып. 1 (история), Грозный,
1963.
21. Марко вин В. И. Средневековые чеченские и ингушские петроглифы.
«Материалы сессии, посвященной итогам археологических и этнографических исследований
1964 г. в СССР» (тезисы докладов), Баку, 1965.
22. Марко вин В. И. Петроглифы Чечено-Ингушетии. «Природа», 1978, № 2.
23. М а р к о в и и В. И. Памятники зодчества в горной Чечне. В кн. «Северный
Кавказ в древности и в средние века», М., 1980.
24. Марковин В. И. Заметки об ингушской архитектуре. КСИА, вып. 172, М.,
1982.
25. М а г о м а д о в И. Д. О космогонических мотивах в средневековых
петроглифах чеченцев и ингушей. «Тезисы докладов IV Крупновских чтений по археологии
Кавказа», Орджоникидзе, 1974.
26. К о б ы ч е в В. П. Язык есть нем. СЭ, 1973, № 4.
27. И н у р к а е в а М. И. Семантика декора чуртов как выражение идеологических
представлений. В кн. «Археология и вопросы атеизма», Грозный, 1977.
28. Миллер А. А. Краткий отчет о работах Северо-Кавказской экспедиции
Академии в 1923 г. «Известия РАИМК», т. IV, Л., 1925.
29. Щеблыкин И. П. Отчет о работе экспедиций Северо-Кавказского
Института краеведения в 1924 и 1925 годах. Архив ЛО ИА АН СССР, дело ГАИМК №210 за
1925 г.
30. К р у г л о в А. П. Терская экспедиция. Архив ЛО ИА АН СССР, дела ГАИМК
№№218 и 299 за 1934 г. (отчет и дневник).
31. Кок и ев Г. Склеповые сооружения горной Осетии. Владикавказ, 1928.
32. К у з н е ц о в В. А. Путешествие в древний Иристон. М., 1974.
33. Т м е и о в В. Х- Памятники средневекового графического искусства Северной
12!
Осетии. В кн. «Вопросы осетинской археологии и этнографии», вып. -2, Орджоникидзе,
1982.
34. Дмитриевский И. Историческое, догматическое и таинственное,
изъяснение па литургию. Изд. 2-е, М., 1804.
35. М ю л л е р А. История ислама с основания до новейших времен. СПб., 1895.
36. М а с с э А. Ислам. М., 1961.
37. О л е а р и й А. Подробное описание путешествия Голштинского посольства в
Московию и Персию в 1633, 1636 и 1639 годах. Пер. П. Барсова. М., 1870.
38. Б г а ж и о к о в Б. X. Очерки этнографии общения адыгов. Нальчик, 1983.
39. Шницер Я. Б. Иллюстрированная всеобщая история письмен. СПб., 1903>
40. А б а е в В. И. Нартовский эпос. «Известия СОНИИ», т. X, вып. 1,'Дзауджи-
кау, 1945.
41. Кузнецов В. А. Нартовский эпос и некоторые вопросы истории
осетинского народа. Орджоникидзе, изд. «Ир», 1980.
42. Д а л г а т У. Б. Героический эпос чеченцев и ингушей. М., 1972.
43. Б о р од и н А. И. Число и мистика. Донецк, изд. «Донбасс», 1970/
44. Ростовский Димитрий. Сочинения, т. 1 и II, изд. 4-е, М., 1827.
45. Кор ан. П е р. И. Ю. К р а ч к о в с к о го, М., 1963 (суры 2 — «Корова», 15—
«Ал-Хиджр», 39 — «Толпы» и др.). «
46. Поршнев Б. Ф. О начале человеческой истории (проблемы палеопсихоло-.
гии). М., изд. «Мысль», 1974.
47. Р ы б а к о в Б. А. Язычество древних славян. М., 1981.
48. Чернецов В. Н. Наскальные изображения Урала. САП, вып. В4-—12, М.,.
1971.
49. Фролов Б. А. Числа в графике палеолита. Новосибирск, 1974.
50. Г у р е в и ч А. Я. Представления о времени в средневековой Европе. В кн.
«История и психология», М., 1971.
51. Марковин В. И. К вопросу о язычестве и христианстве в верованиях
горцев Кавказа. «Вестник КБНИИ», вып. 6, Нальчик, 1972.
52. Л а уд а е в У. Чеченское племя. ССКГ, вып. V, Тифлис, 1872.
53. Д а л г а т Б. Первобытная религия чеченцев. «Терский сборник», вып. 3, кн. 2,
Владикавказ, 1893.
54. У ж а х о в М. Р. Годичные циклы хозяйственных работ чеченцев и ингушей
периода средневековья. Грозный, 1979.
55. Поршнев Б. Ф. Контрсуггестия и история. В кн. «История и психология»-,
М., 1971.
56. Лосев А. Ф. Проблема символа и реалистическое искусство. М., изд.
«Искусство», М., 1976.
57. Егоров Б. Ф. Простейшие семиотические системы и типология сюжетов. В кн.-
«Труды по знаковым системам», т. II, Тарту, 1965.
58. Д з и д з и г у р и Ш. В. Грузинский язык. Тбилиси, 1968.
59. Лавров Л. И. Историко-этиографические очерки Кавказа. Л., 1978.
60. Л е к о м ц е в а М. И., Успенский Б. А. Описание одной семиотической системы-
с простым синтаксисом. В кн. «Труды но знаковым системам», т. II, Тарту, 1965. ...
61. Зспщйг НегШап. Иа$ МбЬе1\уегк. ВегНп, 1942.
62. П р о п п В. Я. Фольклор и действительность. М., 1976.
63. X и з р и е в X. А. Отражение религиозных верований и орнаментального
искусства на могильных памятниках. «Тезисы докладов IV Крупновский чтений по
археологии Кавказа», Орджоникидзе, 1974. •,•
64. Бардавелидзе В. В. Древнейшие религиозные верования и обрядовое
графическое искусство грузинских племен. Тбилиси, 1957. •.:..-...¦
65. Г а м б а ш и д з е Г. Г. Вопросы христианской культуры и исторической
географии Аварии в свете результатов Дагестано-Грузинской объединенной
археологической экспедиции АН ГССР и СССР. «IV Международный симпозиум по грузинскому
искусству», Тбилиси, 1983.
66. К а у х ч и ш в и л и Т. С. Греческие надписи Грузии. Тбилиси, 1951.
67. М а я р р в, а Д. Д. Мастерская художественного шитья князей Старицких, «Ср*
122
общения историко-художественоиго музея-заповедника», вып. 3, Загорск, 1960.
68. Кузнецов В. А. Зодчество феодальной Алании. Орджоникидзе, изд. «Ир»,
1977.
69. Сизов В. Восточное побережье Черного моря. МАК, 11, М., 1889.
70. Барсов Ы. Крест Иисуса Христа и его изображения. «Энциклопедический
словарь Ф. А. Брокгауза и И. А. Ефрона», т. XVI, СПб, 1895.
71. Ш л я п к и н И. А. Древние русские кресты. Спб., 1906.
72. У в а р о в А. С. Христианская символика, ч. I, М., 1908.
73. Г р о м о в М. Н. Максим Грек. М., изд. «Мысль», 1983.
74. Чурсин Г. Ф. Осетины. «Материалы по изучению Грузии — Юго-Осетия»,
Тифлис, 1925. • -
75. Сургуладзе И. К. Астральная символика в грузинском народном
орнаменте. Автореферат канд. диссертации. Тбилиси, 1967.
76. Д а р к е в и ч В. П. Символы небесных светил и орнаменте древней Руси. СА,
1960, №4.
77. Мещанинов И. И. Змея и собака на вещевых памятниках архаического
Кавказа. «Записки коллегии востоковедов», т. I, Л., 1925.
78. Иванов В. В. Чет и нечет. Ассиметрия мозга и знаковых систем. М., изд.
«Советское радио», 1978.
79. Меликсет-Бек Л. М. Рельефы руки на памятниках материальной
культуры феодальной Грузии. «Материалы по этнографии Грузии», т. IX, Тбилиси, 1957.
80. X ас и е в С. А. К традициоинову отсчету времени у вайнахов. В кн.
«Этнография и вопросы религиозных воззрений чеченцев и ингушей в дореволюционный
период», Грозный, 1981.
81. Асанов Ю. Н. Поселения, жилища и хозяйственные постройки балкарцев.
Нальчик, изд. «Эльбрус», 1976.
82. Вирсаладзе Е. Мифы. Сказка. В кн. «Грузинское народное поэтическое
творчество», Тбилиси, 1972.
83. Шиллинг Е. М. Ингуши и чеченцы. В кн. «Религиозные верования народов
СССР», т. И, М.—Л., 1931.
84. А н д и е в Б., Андиева Р. Осетинский орнамент. Орджоникидзе, 1960.
85. Кг 13$ К., Кг1$з Н. Н. Уо1кзд1аиЬе ип ВегеюЬ даз 1з1ат. В. 11, Мезоаскп,
1965.
86. А к с а ко в С. Т. Избранные сочинения. М.—-Л., 1949.
87. IV11 к е О. 01е КеНдюп с!ег 1пс1о&егтапеп т агспао1од15сЬег Ве1еисп1ип&,
ЬЫр21е, 1923.
88. Амбр оз А. К. Раннеземледельческий культовый символ («ромб с
крючками»). СА, 1965, № 3.
89. Карсавин Л. П. Основы средневековой религиозности в XII—XIII веках.
Петроград, 1915.
№
Л. А. ПЕРФИЛЬЕВА
ОБ ОСОБЕННОСТЯХ УПОТРЕБЛЕНИЯ
СРЕДНЕВЕКОВЫХ ПЕТРОГЛИФОВ
НА СЕВЕРНОМ КАВКАЗЕ
«Покажи мне твою веру...»
Иоанн Дамаскин
Северный Кавказ всемирно известен как уникальная кладезь
разнообразных памятников материальной культуры древности. Среди них
повышенный интерес вызывают нередко встречающиеся здесь
петроглифы—загадочные рисунки на поверхности каменных блоков,
вставленных в большинстве случаев в кладку древних башенных построек.
Обнаруживая их в разных регионах Кавказа, исследователи фиксиро-.
вали местонахождение этих памятников, делая зачастую попытку их
смысловой или сюжетной интерпретации. Однако, индивидуальная
неповторимость каждого из изображений, при широкой
распространенности их, не позволяла до сих пор привести в систему весь известный
материал и увидеть в этом явно традиционном явлении определенную
культурно-историческую закономерность, подчиненную тем или иным
нормам внутренней жизни коренных обитателей Северного Кавказа.
Готовя материал для Свода памятников истории и культуры
РСФСР, мы в 1978 и 1980 гг. обследовали архитектурные комплексы
Ассииской котловины (ущелья р. Ассы и р. Галгай-че, — Назрановский
район Чечеио-Иигушокой АССР).1 Как известно, именно в этом регионе
наблюдается наибольшая плотность средневековых башенных селений
вайиахов. В селениях Эгикал и Хамхи нами были встречены
петроглифы, часть которых уже упоминалась в литературе A; 2, с. 111—112).
Согласно древним ингушским преданиям, селения Эгикал и Хамхи
(наряду с Таргимом) считаются самыми древними в Ассииском ущелье.
От них, по фольклорным источникам, как будто и началось расселение
ингушей по всей Ассинской котловине. Это полулегендарное предание,
подтверждаемое, впрочем, и архитектурно-археологическим
материалом, заинтересовало нас уже потому, что в более поздних (по времени
возникновения) селениях ущелья Галгай-че петроглифы почти не
встречаются.
В широком смысле слова «петроглифами» называют всякие
графические изображения на поверхности камня, разнообразные по своему
характеру и по сюжетам. Среди обследованных нами памятников отме-
1 Состав экспедиции: М. А. Плужиикова — архитектор, Л. А. Перфильева —
искусствовед, В. А. Перфильев —фотограф.
124
кались симметричные и асимметричные орнаменты, изображения
солярных символов и всевозможные талисманы — «обереги», реже —
антропоморфные и сюжетные композиции. Необычный петроглиф в Хамхи
напоминает имитацию древнего языческого жертвенника с чашечным
углублением в центре (рис. I).2
Обычно блоки с петроглифами вставлены в кладку фасадов
башенных построек наряду с простыми камнями. Их размещение кажется
произвольным, но есть и закономерности. Так, предпочтение чаще
отдаётся наиболее солнечной стороне или стене с большим количеством
входных проемов. По вертикали здания наблюдается тяготение к
расположению петроглифов на уровне главных жилых этажей. Не
вызывает сомнения смысл и значение еще одного из петроглифов в селении
Хамхи, расположенного в правом откосе дверного проема над самым
порогом входа в башню (рис. 2, 1—2): изображение человеческой
фигурки с собакой у его ног дает возможность прямого толкования этого
петроглифа как охранительного символа жилища, т. е. «оберега».
Встречаемые в средневековых башнях петроглифы можно также
условно подразделить на «тектонические» и «атектонические». Первые
связаны с конструктивными элементами здания — угловыми камнями,
арочными перемычками дверей и окон и пр. Создается впечатление, что
эти петроглифы выполнены одновременно с возведением всей
постройки в целом, но, как показали более широкие наблюдения архитектуры
средневековых башен Северного Кавказа, именно для «тектонических»
элементов здания (особенно для специально отесанных оконных и
дверных перемычек, и, при этом, не обязательно декорированных
петроглифами) в целом ряде случаев можно допустить возможность их
вторичного использования, связанную с реконструкциями или перестройками
древнейших башен в последующие периоды. К «атектоническим»
относятся петроглифы, не связанные с конструктивной основой здания, т. е.
расположенные произвольно. С точки зрения сочетания тектоники и
сюжета, особую группу петроглифов составляют орнаменты арочных
перемычек, выполняющие, как будто, чисто декоративную роль. Однако и
здесь наблюдения показали, что функция этих орнаментов в башенных
постройках неоднозначна и что всякое употребление петроглифов
вообще имеет всякий раз особый смысл и особое значение.
Изучая историческую топографию селений Ассинского ущелья, мы
обратили внимание на то, что петроглифы встречаются не только далеко
не в каждом селении, но и там, где они имеются, их употребление, как
правило, ограничено рамками лишь одного родового или фамильного
комплекса. Употребление петроглифов, таким образом, приобретает
значение не рядового, а исключительного явления, подчеркивающего
функциональную значимость той или иной постройки, того или иного
комплекса. Так, в обширном по территории многофамильном селении
Эгикал все известные постройки с петроглифами оказались
принадлежащими к фамильному комплексу Бахтыровых — самому крупному и
богатому численностью и разнообразием жилых, боевых и
хозяйственных построек. К одному жилому комплексу принадлежат и петроглифы
селения Хамхи. Привилегированное положение этого комплекса в
архитектурном ансамбле селения отчетливо прослеживается по данным
топографии, что вынуждает нас остановиться несколько подробнее на
освещении характеризующих его особенностей.
В ансамбле селения Хамхи (рис. 2, 4) расположенного на склоне
левого берега р. Ассы, вполне явственно различаются межевые
границы пяти самостоятельных комплексов. Главная дорога селения, изви-
2 На наш взгляд, отнесение дайной разновидности памятников к петроглифам
представляется несколько сомнительным. Ред.
125
^иш^щь^
Р и с. /. Чашечный камень в южном фасаде Южной башни верхнего
комплекса сел. Хамхи (фото В; А. Перфильева, 1978 г.).
126
ваяеь плавным серпантином, постепенно поднимается снизу вверх,
сообразуясь с границами «автономных» комплексов (кварталов).
Комплекс с петроглифами занимает самую верхнюю часть селения.
Поднявшись к юго-западной окраине селения, дорога делает новый крутой
(почти на .180°) поворот и отсюда направляется к подножию
«комплекса с петроглифами, а затем огибает его с трех сторон: сначала с
восточной,, потом с северной, и, наконец, с западной стороны. Выйдя на
плоскую террасу позади упомянутого комплекса, дорога неожиданно
кончается, достигнув цели. Этой целью являлась горизонтальная
искусственно выровненная площадка (треугольная в плане),
располагавшаяся непосредственно позади комплекса с петроглифами. Она,
безусловно, была частью ансамбля как всего селения, так и конкретно
названного жилого комплекса. Назначение площадки не вызывает
сомнения: это главное место для важнейших собраний и праздников всех
жителей селения. '
Наличие специально устроенных полян или площадок, обычных для
каждого крупного или группы мелких селений, отражает специфические
особенности социальной и культурной жизни средневековых горцев,
свидетельствуя об устойчивом сохранении в их быте черт патриархально-
родовогб строя, языческих культов с их ритуалами,
развертывающимися на фоне природного ландшафта. Подобные обнаруженной в селении
Хамхи поляны или площадки обыкновенно соседствуют с языческими
святилищами. Однако культовый ансамбль Хамхи интересен именно
отсутствием в нем святилища традиционного вида. То есть, оно,
безусловно, существует и здесь, но в своеобразном варианте: святилищем
следует считать весь жилой комплекс в целом, либо его башни,
украшенные петроглифами, либо сами эти петроглифы.
Основу комплекса составляли дзе (явно наиболее древние в ном)
полубоегше башни. Расположенные одна от другой на расстоянии 15—
16 м, они идентичны, почти как «башни-близнецы». На северном фасад-**
Северной башни плохо различим один петроглиф (рис. 2, 3), зато на
южном фасаде Южной башни (рис. 3) их четыре. Именно этот фасад
открывался взору с крутого поворота дороги у подножия комплекса;
он же.хорошо был виден и с ритуальной площадки над комплексом. К
башпгям с петроглифами со всех сторон примыкали жилые и хозяйст-
вениые'еооружоиия, однако фасады с петроглифами всегда оставались
открытыми.
Опираясь исключительно на материалы архитектуры и топографии
селения ,мы приигли к самостоятельному выводу о том, что выделенные
петроглифами башни в Хамхи, наряду с обычными для них жилыми и
оборонительными функциями, играли одновременно и роль культовых
зданий. Неожиданным и своевременным подтверждением этой гипотезы
явились материалы и выводы из последних работ А. А. Формозова C,
с. 42—46). Подводя итог многолетних изысканий советских и
зарубежных исследователей, указанный автор высказывает мнение о том, что,
в наиболее широком значении, петроглифы сами по себе являются ,ни
чем иным как «постоянными святилищами, принадлежавшими
отдельным родам, племенам, фамилиям, а иногда и межплеменными».
С учетом особенностей мировосприятия и древних традиций
жителей . Северного Кавказа представляется логичным соединение культа
пе;гроэд.ифов, как символов рода, с культом родовой башни, поскольку
последняят.и сама, по.себе могла служить объектом почитания почти на
уровне святилища. Особенно красноречивым примером,
иллюстрирующим данное положение, является «Дзуар-Машиг» Туаевых в
населенном осетинами Трусовоком ущелье Казбекского района Грузинской
ССР. В переводе с осетинского «Дзуар-Машиг» означает «Святилище-
Башня». В архитектурном отношении этот памятник представляет со-
127
&.•
->-с
УСЛОВНЫЕ
ОБ05НАЧЕНИЛ г
КУ4ЫПОВЛЯ
ГГОДХОД К НЕЙ
—- К0ЛШДЕКС С
ЙШ башни с пЕтрогли<р/ши
Рис. 2. Петроглифы сел. Хамхи: 1—2 Петроглиф в откосе дверного проема
Южной башни верхнего комплекса; 3. Петроглиф на северном фасаде Северной
башни верхнего комплекса (рисунки Н. Г. Разиной); 4. Генплан сел. Хамхи
(съемка М. А. Плужниковой, 1978 г).
128
Рис. 3. Южная башня верхнего комплекса сел. Хамхи, юго-восточный фасад
(фото В. А. Перфильева, 1978 г) .
Заказ №189 129
бый традиционный для средневековья тип полубоевой башни,
снабженной однако всеми необходимыми атрибутами родового святилища и
являющейся одновременно и объектом поклонения и местом отправления
культа.3
Ф "Контексте вышесказанного не возникает существенных
возражений;^ того, чтобы признать в качестве святилища отмеченные
петроглифами полубоевые башни верхнего комплекса селения Хамхи,
которые, как мы показали, в процессе языческого праздника неизбежно
оказывались в самом центре внимания присутствующих.
Интересно еще одно наблюдение. При осмотре комплекса с
петроглифами выяснилось, что его обитатели имели своеобразное
преимущество перед другими жителями селения, заключавшееся в том, что они
могли в процессе праздника не принимать участия в общем шествии
по «дороге процессий», а присоединялись к нему лишь в самый
последний момент, уже на верхней площадке. Для этого надо было только
воспользоваться специально устроенной каменной лестницей, ведшей на
ритуальную поляну из заднего дворика комплекса. Надо полагать, что
таким правом пользовался не каждый из жителей даже этого
комплекса. Очевидно, оно принадлежало лишь тому, кто обладал высшим
авторитетом в селении — старейшине или жрецу, отправляющему культ.
И если учесть, что, согласно бытовавшей традиции, такая верховная
должность передавалось обычно по старшинству внутри одного и того
же рода (фамилии), то окажется совершенно логичным соединение в
одном выделенном петроглифами памятнике сразу нескольких
возложенных на него функций. Так, на примере селения Хамхи мы можем
утверждать, что Южная башня верхнего комплекса являлась, во-первых,
древним святилищем всего селения, во-вторых она указывала на
более высокое общественное положение обитателей данного комплекса,
и, в-третьих, петроглифы свидетельствовали о том, что в указанном
здании проживало некое особо почитаемое лицо, отправляющее культ при
данном святилище и, одновременно, охраняемое и оберегаемое
настоящим священным знаком — петроглифом.
^Вышеприведенные положения были проверены нами и на примере
селения Эгикал. Сопоставление оказалось тем более интересным, что
планировочная структура и общая топография обоих
сравниваемых-селений (Эгикал и Хамхи) имеет между собой очень мало общего.
Эгикал. -г- самое крупное многофамилыюе селение Ассинской котловины.
Расположено оно на левом берегу р. Галгай-че, почти у выхода
последней; к р.. Ассе. В архитектурный ансамбль селения входило более двух-
сот^по^троек, относящихся к пяти крупным разнофамильным
комплекса ^сложившимся постепенно на протяжении ряда веков D). Самым
обширным и древним среди них, как указывалось, был комплекс, Бах-
тыровых, занимавший почти всю юго-восточную часть селения. Мы уже
отмечали, что все петроглифы Эгикала принадлежат исключительно к
этому-комплексу. В единичных экземплярах они обнаружены на стенах
двух: жилых башен у подножия юго-восточного склона (рис. 6, 2).;По
;3 Интересно, что и в селении Сатат Северной Осетии, откуда, видимо, переселились
в Трусбвское ущелье Туаевы, одна из принадлежавших им башен также была
превращена в святилище. Отметим, что в обоих случаях это были боевые, а не
полубоевые башни. (Ред.).
4 По мнению, Л. П. Семенова, Е. И. Круппова, В. И. Марковина и многих других
исследователей, жилые башни действительно считаются генетически более древними,
нежели боевые, тогда как полубоевые башни являются или переходным звеном между
ними, или тем основным ядром, из которого впоследствии выделились и жилые, и
боевые б::шнп. (Ред.).
*30
Рис4 4. Полубоевая башня с петроглифами из комплекса Бахтыровых, сел. Эгикал.
1. Общий вид: а, б, в, г— расположение петроглифов: 2. Перемычка верхнего
дверного проема с петроглифом (г). Рис. Н. Г. Разиной
Рис 5. Петроглифы (а, б), на фасаде полубоевой башни Бахтыровых: (фото В. А.
Перфильева, 1978 т.).
Рис 6. Петроглифы иа фасадах иолубоевой (в) и жилой башем рахтыровых
(фото Б. А. Перфильева, 1978 г.).
133
особенностям строительной техники эти башни показались нам
довольно древними.4 Остальные петроглифы принадлежат полубоевым
башням, стоящим значительно выше на склоне. Этот тип полубоевых башен,
признанный в литературе классическим E, с. 15—18, рис. 7; 6, с. 119—
125), чрезвычайно близок аналогичным сооружениям с петроглифами в
в селении Хамхи. Сходство построек между собой столь велико, что
можно ставить вопрос о синхронности их возникновения.
Рассматривая комплекс Бахтыровых как самостоятельный
архитектурный ансамбль, легко выявить пути его эволюции, наметить
хронологическую последовательность возведения сохранившихся башенных
построек разного типа, и, наконец, определить ту роль, которую играли в
ансамбле башни с петроглифами. При этом совершенно очевидным
становится доминирующее значение полубоевой башни с петроглифами
(рис. 4, 1), расположенной в самом центре комплекса и относительно
свободной от окружающих подобные сооружения хозяйственных
построек. Вероятно, именно эта башня и служила в определенный период
местом пребывания старейшины рода Бахтыровых, возможно, жреца
верховного святилища селения Эгикал. На южном фасаде башни
имеется не менее четырех блоков с петроглифами различного характера.
Три из них (рис. 5—6, 1) помещены вблизи нижнего входа в башню
(точнее — над ним, рядом с юго-восточным углом здания). Фигурная
перемычка верхнего дверного проема на том же фасаде декорирована
линейным орнаментом (рис. 4, 2), явно связанным с глубокой
символикой. Таким образом, своеобразная «избранность» комплекса
Бахтыровых в общих масштабах селения Эгикал раскрывается через
применение в нем петроглифов точно так же, как это было и в селении Хамхи.
Однако, при сравнении, на первый взгляд может показаться
совершенно различной пространственная организация культовых комплексов
этих селений и принципы их связей с ансамблями самих селений.
В самом деле, в Хамхи, как мы убедились, святилищем служил
комплекс башенных построек с петроглифами, включенный в общий
ансамбль селения. Главное святилище селения Эгикал — особое здание
специфического архитектурного типа, стоящее на весьма крутом склоне
высоко над селением. Здесь же, вблизи святилища, устроена и
специальная ритуальная площадка для жертвоприношений и проведения
празднеств. До сих пор на ней сохранился древний камень
—жертвенник с чашечным углублением в центре и желобком для стока крови.
«Дорога процессий» в Эгикале — от подножия селения до жертвенника
и святилища— длинна и 'крута. Она тянется по склону правого
берега глубокой балки, являющейся восточной границей селения. Но
весьма существенно то, что начало свое эта «дорога процессий» берет
непосредственно у самого подножия древних жилых башен комплекса
Бахтыровых, где на обширной открытой поляне могли собираться все
жители Эгикала до того, как желающие принять участие в праздничной
процессии начнут свой нелегкий подъем к культовому комплексу.
Таким образом, основные закономерности организации двух
рассмотренных культовых комплексов и особенности их взаимосвязей с
петроглифами как «мини-святилищами», в целом, представляются нам
одинаковыми в селениях Эгикал и Ха-мхи, демонстрируя тем самым
единство наиболее общих культурных традиций данного региона.
Нашу гипотезу о применении петроглифов на Северном Кавказе в
качестве «мини-святилищ» или древних родовых знаков,
свидетельствующих об исключительном (или привилегированном) положении данной
фамилии среди определенной группы населения, и, наконец, для
обозначения знатнейшего в роде лица (старейшины, жреца), мы имели
возможность проверить и подтвердить летом 1986 г. на примерах
исторической топографии селений Дбэно, Бурмащиг, Четыре и др. Трусов*
134
ского ущелъя.5 Однако, было бы крайне желательно в дальнейшем
расширить круг привлекаемого материала (исторического, архитектурного,
этнографического и пр.) по средневековым горным селениям Северного
Кавказа с тем, чтобы не только убедиться в жизнестойкости
высказанной нами гипотезы, но и определить границы распространения той
традиции, которую она подразумевает.
В заключение мы хотели бы обратить внимание еще на один
известный факт из области материальной культуры народов Северного
Кавказа, заинтересовавший нас именно в сзязи с рассматриваемым в
настоящей статье вопросом. В 1962—1963 гг. В. А. Кузнецовым на
территории Нижне-Архызского городища — древней столицы Западной
Алании — была исследована усадьба X—XII вв. Обширная по площади и
расположенная в самом центре города, она включала в себя несколько
каменных построек (жилого, хозяйственного и производственного
назначения), а также, своего рода уникальную — на высоком подклете-
тайнике, одноапсидиую церковь. В руинах жилого дома поблизости от
церкви была найдена архитравная перемычка дверного проема,
декорированная с фасадной стороны изображением равноконечного греческого
креста G; 8, с. 176—178). Усадьба, очевидно, принадлежала одному из
знатных ал а неких феодалов, принявших христианство (9, с. 237 и ел).
Казалось бы, какая связь существует между памятниками,
относящимися к различным культурам, отделенным одна от другой веками и
географическими границами? И все же: не является ли и этот
последний факт, рассмотренный на фоне вышесказанного и вместе с.ним,
красноречивым доказательством бытования на Северном Кавказе в
широких региональных и хронологических границах глубоко
укоренившейся традиции, предписывающей отмечать особыми графическими
знаками — символами дома и владения тех лиц, чье положение
заслуживало особого почитания и требовало специального оберега?6
ЛИТЕРАТУРА И ИСТОЧНИКИ
1. Виноградов В. Б., Марковин В. И. Археологические памятники
Чечено-Ингушской АССР. — Труды ЧИНИИ, т. 10, Грозный, 1966.
2. М а р к о в и и В. И. В стране вайпахов. М., «Искусство», 1966.
3. Ф о р м о з о в А. А. Что такое наскальные изображения? — «Панорама
искусств», 1985, № 8.
4. Ро б а к и д з е А. И. Жилища и поселения горных ингушей. — КЭС, И,
Тбилиси, 1968.
0 Комплексная археолого-этнографическая экспедиция 1986 г., проводилась
совместно СОНИИ (научный руководитель В. X. Тмеиов) и ЮОНИИ (научный руководитель
Р. Г. Дзаттиаты) при участии автора, пользующегося случаем выразить благодарность
за помощь и оказанные научные консультации всем участникам экспедиции, а также
консультанту по памятникам ЧИАССР М. Азиеву (г .Грозный).
6 Представляется, данное предположение можно наглядно проиллюстрировать на
примере уникального памятника аланского искусства — монументального дольмено-
образного склепа X—XII вв. с р. Кривой (Карачаево-Черкесская АО), в котором,
возможно, был погребен царь Алании Дургулель Великий (см. статью В. А. Кузнецова в
настоящем сборнике). Стены склепа-мавзолея были сплошь покрыты рельефными
изображениями, образующими сюжетные сцены из реальной жизни, но с включением
мифических образов и элементов христианской символики (кресты). Несмотря на
подобную пестроту и преобладание светского начала в сюжетных композициях, последние,
как видим, несут и определенную духовную (культовую) нагрузку, позволяя нам
лишний раз убедиться в вероятности высказанных Л. А. Перфильевой положений. (Ред.).
135
& Гольдштейн А* Ф. Средневековое зодчество ЧттйМштутетцш ш Северной
Осетин. Мп «Стройиздат», 1975.
в. М а р к о в и № В. И* Некоторые особенности средневековой ингушской
архитектуры. — Архитектурное наследство, 1975. № 23.
7. К У з и еи о в В, А* Отчет о работе Северо-Кавказской археологической
экспедиции т Ш2 1\ — Архив НА АН СССР, шт. I Р-1, 2459 B4Ш-*в),
8. К У з и е но в В. А. Алания в X—ХШ вв. Орджоникидзе» «Ир», Г97К
9. Кузнецов В. А. Нижие-Архьгзскос городище X—ХП вв. — раннефеодаль*
ный город Алании (историко'-географическая характеристика и некоторые итоги
исследовании). — Р кн.: Новое в археологии 'Северного Кавказа. М» «Наука», !?&%
^$&
В.Х. ТМЕНОВ
ПАМЯТНИКИ СРЕДНЕВЕКОВОГО
ИЗОБРАЗИТЕЛЬНОГО ИСКУССТВА
ТРУСОВСКОГО УЩЕЛЬЯ
Трусо'вское ущелье (Тырсыгом), расположенное в верховьях р.
Терек и входящее, согласно современному
административно-территориальному делению, в состав Казбекского района Грузинской ССР,
совершенно справедлива считается одним из живописнейших, но суровых по
своим экологическим условиям уголков горного Кавказа. Народные
предания и легенды гласят о том, что еще до появлении здесь осетин
ущелье неоднократно заселялось какими-то этническими группами,
вынужденными покинуть эти места вследствие многочисленных эпидемий,
нашествий врагов и т. п. Достоверно известно, что в числе
первопоселенцев ущелья были двалы, ассимилированные в XIII—XV вв.
ираноязычными аланами A, с. 145, 153; 2, с. 58; 3). Судя по источникам,
взаимоотношения двалов с аланами были довольно напряженными,
поскольку инфильтрация ираноязычных племен в указанный район носила
характер завоевания, а пришельцы относились к аборигенам как к
побежденным, возводя на освоенных ими землях «крепости и дома
огромные, подобных которым не было в стране Двалетской» A, с. 138,
142; 3, с. 21).
Во второй половине XV—XVI в. в Тырсыгом пришли выходцы из
соседних ущелий Северной Осетии. По данным Вахущти Багратиони, в
XVII — начале XVIII в. здесь было уже 8 небольших селений,
состоявших исключительно из пришлых фамилий A, с. 145—147);
происхождение последних из того или иного населенного пункта Северной
Осетии четко устанавливается по родословным.
Освоившись на новом месте, осетины-северяне поддерживали
добрососедские, в принципе, отношения с близживущими грузинами и
ингушами и принимали, безусловно, участие во многих бурных
политических событиях средневековой эпохи. Занимаясь отгонным
скотоводством и земледелием, охотой, домашними промыслами и торговлей, они
создали со временем ту экономическую базу, на основе которой
расцвела их материальная и духовная культура. Величественные
оборонительные сооружения, отличавшиеся каким-то особым рационализмом
жилые и хозяйственные постройки, и, наконец, легкие, не подавляющие
психику, а одухотворяющие горцев языческие капища и небольшие
христианские храмы-часовни и поныне свидетельствуют обо всех
перипетиях героической борьбы трусовцев за выживание, сохранение своей
независимости и чувства собственного достоинства. Они, в целом,
являются образцом не только сугубо горского житейского практицизма,
ПО и соответствующего уровня художественной культуры местного на-
Л37
селения. Составным компонентом последней по праву считается
архитектура, самобытная и в то же время воплотившая в себе многие
лучшие достижения средневекового зодчества как соседних народов, так и
осетинской «метрополии», связанной с Трусовским ущельем прочными
культурно-историческими узами.
Представления о духовном мире осетин-трусовцев были бы далёко
не полными без учета еще одной категории овеществленных
памятников, а именио-памятников традиционного графического искусства,
отличающегося, с одной стороны, известным примитивизмом, но, с
другой, — выразительностью и глубоким внутренним содержанием,
очевидно, не совсем понятным нашему современнику, однако вполне
определенным для средневекового горца. К сожалению, памятников этих
сохранилось мало, вследствие чего они приобрели значение раритетов,
бесценных исторических источников, свидетельствующих о стремлении
древних художников выйти за рамки обыденной жизни, передать свое
мироощущение, свое понимание окружающей действительности. Мы не
можем утверждать, что творения безвестных народных мастеров
остались вне поля зрения исследователей, но, тем не менее, факт остается
фактом: до настоящего времени оставленные ими памятники, по
существу, не введены в научный оборот. Образовавшаяся лакуна,
представляется, в некоторой степени может быть восполнена материалами архе-
олого-этнографической экспедиции Северо-Осетинского
научно-исследовательского института истории, филологии и экономики, исследовавшей
в 1985—1986 гг. археологические и историко-архитектуриые памятники
Трусовского ущелья.1
Выявленные на территории Тырсыгома памятники традиционного
графического искусства четко подразделяются на два основных типа —
это петроглифы, выполненные в технике глубокой гравировки, и
рельефная резьба по камню. Отметим, что петроглифами украшались в
основном стены боевых башен, но, в единичных случая, ими декорированы
навершие языческого капища и стена жилого дома. Резьбой по камню
украшались фасады небольших христианских храмов,
трансформировавшихся позднее в языческие святилища, и стены жилых домов.
Приводим краткое описание памятников.
1. Селение Четыре. На открытой поляне, расположенной на левом
(высоком) берегу Терека, зафиксировано столпообразное святилище
(кувандон), четырехугольное в плане, пирамидальное. Верхняя часть
его увенчана плоской каменной плитой антропоморфного облика.
Лицевая сторона последней украшена выгравированным, сильно
стилизованным изображением женщины в стадии соития: четко
прослеживаются раскинутые в стороны руки, груди, расходящиеся под углом ноги
и фаллос в виде прямой линии (рис. 1,1). Аналогичные сюжеты широко
распространены в культовой пластике Кавказа, в символике
надмогильных памятников Дагестана с древнейших времен D; 5, с. 34—35).
Мифологическими прообразами подобных фигур следует рассматривать
женское божество плодородия. «Задабривая жертвами богов и духов
и вкушая от этих жертв, молящиеся просили у них благополучия для
соплеменников, плодородия земли и высокой рождаемости, в первую
очередь для скота и промысловых зверей. Жизнь людей полностью
зависела от окружающего мира, и людская рождаемость в таких
молитвах порою отходила на второй план» D, с. 114—115). Но все равно,
1 Разведка археологических памятников ущелья была осуществлена в 1986 г.
Р. Г. Дзаттиаты — старшим научным сотрудником Юго-Осетинского НИИ АН
Грузинской ССР. Пользуясь случаем, автор выражает искреннюю свою признательность всем
участникам экспедиции и жителям Трусовского ущелья за оказанную ими помощь в
работе.
138
испрашивая у небожителей плодородия всему сущему на земле, горцы
не забывали и о том, что без нормального деторождения их шансы на
выживание в суровых климатических условиях могли свестись к нулю.
Видимо, это и имел в виду средневековый художник, высекая на навер-
шии святилища упомянутое изображение.
2. Селение Четыре. Рядом с единственной хорошо сохранившейся
боевой башней в левобережной (ныне покинутой жителями) части села
отмечены руины жилого дома. С внутренней стороны в кладку стены
вмонтирован камень с выгравированной на нем стилизованной фигурой
быка (рис. 1, 2). Последняя весьма статична; довольно реалистично
изображены ноги, длинные и плавно изогнутые рога, хвост и фаллос;
морда опущена книзу. От изображения так и веет могучей силой и в
то же время какой-то настороженностью.
Мы уже писали, что скотоводческий культ быка существовал у
многих народов Кавказа, в том числе и у осетин, которые посвятили
быку специальный летний праздник, несколько святилищ. «Бычьи
мотивы» закреплены и в осетинской топономике — Галон, Галваендаджы
ком и т. п. F, с. 61—62). По словам В. В. Кривицкого, быки с
глубокой древности олицетворяли собой «рабочую и созидательную силу,
власть, вселенную, плодородие, имели солярно-астралыюе значение»,
символизировали божества плодородия, земледелия, скотоводства,
посвящались душам умерших G, с. 37). С данной точкой зрения трудно не
согласиться. Добавим лишь то, что почитание быка, нашедшее свое
отражение и в средневековом изобразительном искусстве осетин, со
временем угасает, многие сакральные функции этого животного
постепенно утрачиваются, а его магическая роль сводится к табуироваиию,
т. е. к защите дома (семьи, фамилии) от «злых» сил природы и
общества. Но как символ плодородия, бык по-прежнему сохраняет свой
приоритет, о чем, вероятно, и свидетельствует описанное нами
изображение.
3. Селение Абано. Два камня с петроглифами зафиксированы на
боевой башне (южной) Гудиевых— в левом углу восточного фасада и в
правом — западного. Расположены камни на высоте, значительно
превышающей рост человека. На первом камне изображены два солярных
знака в виде окружности с точкой в центре и фигура, напоминающая
наконечник копья, а еще более — сохи, обращенной острием вниз, к
земле (рис. 1,3). В таком случае вся композиция как бы символизирует
собой связь солнца—источника небесного огня (тепла), дарующего
плодородие, и земли, на которой произрастают злаки, питающие людей.
Нельзя, пожалуй, не согласиться с выводом И. К. Свешникова о том,
что культ солнца, плодородия и растительности, общий и понятный для
всех земледельческих племен, лежал в основе большинства древних
религий. Именно «этой древнейшей общностью можно объяснить широкое
распространение древневосточной религиозной символики, проникавшей
в весьма отдаленные от Средиземноморья районы благодаря
разнообразным межплеменным связям» (8, с. 26). Нас, в принципе, не
должно смущать и двойное изображение солнца, поскольку, по поверьям
древних, подобная повторяемость лишь усиливала магическое
воздействие знаков-символов (9, с. 65).
Аналогичные солярные изображения, но уже в виде трех
окружностей с точкой в центре каждой из них отмечены и на втором камне,
причем две окружности, расположенные одна над другой, соединены с
третьей дугами (рис. 1, 4). Не исключено, что камень во время
строительства был перевернут, ибо, поставленный вертикально, он сразу же
раскрывает семантику помещенного на нем рисунка, который, видимо,
следует понимать как условную передачу солнечного пути, начатого из-
за линии горизонта — восход — к зениту и рновь к линии горизонта —
139
Рис. /. Петроглифы. Навершие святилища (Четыре). 2. Изображение быка
ня стене жилого дома (Четыре). 3—4. Солярная символика на стенах боевой башни
(южной) Гудиевых.
НО
закат (9, с. 6&). Схожие сюжеты отмечены нами и на Целом ряде На*
мятников изобразительного искусства Северной Осетии F, с. 53).
4. Селение Теп. Любопытной композицией петроглифов украшен
арочный входной проем башни Каллаговых (рис. 2). На четырех
обрамляющих его камнях высечены полные динамизма и глубокого
внутреннего содержания сцены из жизни, возможно, родональника, кал-
лаговского клана, построившего башню для защиты своего имущества
и домочадцев. На левом нижнем камне изображена сильно
стилизованная мужская фигурка с раздвинутыми в ритуальном (?) танце ногами
и фаллосом. Туловище выгравировано в виде треугольника,
обращенного вершиной кверху. Справа от нее (фигуры) помещены изображения
быка (оленя?) с фаллосом и чуть выше — козла, слева — какое-то
четвероногое существо, приплясывающее (или заигрывающее с хозяином),
как и псе изображенные, под неслышимую нам за толщей веков
музыку. Судя по символике рисунка, у главного героя есть в жизни все —и
окот, дарующий потомство, и изобилие, и доброе настроение от
сознания своего богатства, и досуг, который он может проводить в танцах, и
т. п. Но герои этот пока один, он должен, видимо, жениться, и, как
знать, не предсвадебные ли ритуалы выполняются им в
вышеописанной сценке?
Па втором рисунке, помещенным над первым па камне,
образующем левую полуарку входа, изображены две фигурки — мужская, в
острокоонечиом головном уборе (шлеме?), и женская, круглоголовая.
Облачены они в длиннополое, зауженное в талии платье, обрисованное
четкой контурной линией. Фигуры не статичны, они танцуют, разойдясь в
движении на встречных курсах; в руках у мужчины какой-то предмет
(плеть?), в результате чего рука получилась изображенной в виде
волнистой линии. У ног танцующих (и над головами высеченных на
первом камне быка и козла) начинает свой путь к зениту дневное светило.
Путь его очерчен над аркой входа тремя линиями и лучами,
исходящими от средней линии в разные стороны. Но, подобно тому, как солнце
вновь спускается от зенита к горизонту, так и в жизни героев сцены
начинается движение за ту черту, где, по разумению горцев, покоятся
души их предков. С ними (с героями) происходят какие-то катаклизмы
(эпидемия, война, кровная месть?), изображенные на правой полуарке
входа разрозненными ломаными линиями. И дело не в некоторой пов-
реждеиности камня, а в том, что прерывистость нанесенных на нем
изображений означает, очевидно, крах всех жизненных устремлений
наших героев. И это мы видим со всей отчетливостью на правом нижнем
камне входного проема.
В левом верхнем углу камня высечен знак креста, играющего роль
оберега оставшейся в живых вдовы, изображенной рядом. Под крестом
выгравирован треугольник, обращенный вершиной вверх, как бы
заостряющий внимание зрителей на том, что дом (башня) покойного
находится под небесной защитой (покровительством). Чуть правее —
крест в круге — заходящее солнце мертвых (завершившаяся жизнь) и
под ним стрелка, указывающая ему путь к закату. А в правом
нижнем углу помещено изображение мужчины, бывшего воина и охотника,
распростившегося со всем,земным и уходящим в небытие, как солнце за
линию горизонта. Обращает на себя внимание то, что голова его уже
не в остроконечном боевом шлеме, а будто в круглой шапочке, в которую
обряжали покойников. Подобные шапочки в большом количестве
встречаются в инвентаре склеповых сооружений Северной Осетии A0, с. 120).
Безусловно, обрисованная нами картина весьма гипотетична, хотя
какое-то зерно истины в ней вполне может быть. И, представляется,
прав был Л. П. Семенов, отмечавший, что схематические изображения
людей на памятниках материальной культуры являются одной из инте-
14!
рёснейших и впечатляющих черт, связываниях средневековое
изобразительное искусство .горцев Северного Кавказа с культурой более
отдаленных зноя A1,'с. 83—84). Необходимо помнить при этом, что
проблема раскрытия смыслового содержания петроглифов :— это.есть еще и
проблема соотношения зрительных образов и языка словесных
обобщений. Занимая промежуточное положение между письменными и
вещественными источниками, памятники графического искусства
обладают свойствами, присущими тем и другим. «Близость к древним текстам
петроглифы, как впрочем и любые другие изобразительные памятники,
обнаруживают тем, что они предназначались не для непосредственного
использования, а для фиксации каких-то образов, мыслей, идей.
Иными словами, подобно текстам, петроглифы изначально создавались
тоже как носители определенной информации, но не языковой, а
образной» A2, с. 10, 50).
Рассмотренные нами сюжеты петроглифов во многом нашли свое
отражение и в другой категории памятников средневекового
изобразительного искусства осетин-трусовцев — в рельефной резьбе по камню.
Само возникновение данных произведений народного творчества
осетин связано, по-видимому, с многовековым историко-культурным
влиянием соседней Грузии, где резьба по камню имела глубокие традиции
и, можно сказать, достигла совершенства. Осетинские умельцы,
бывавшие в Грузии и хорошо знакомые с искусством грузинских резчиков,
старались и у себя дома использовать новые для них технические приемы.
Характерно, что за пределами Трусовского ущелья нигде не
встречаются аналогичные памятники (мы имеем в виду территорию Северной
Осетии). Исключение, быть может, составляют церкви Тли, Зруга, На-
ра, Регаха в Туалгоме, но здесь мы имеем дело с раннесредневековой
культовой архитектурой Грузии A3—15), пытавшейся путем духовного
просвещения горцев (и строительства храмов) установить
политическое господство в регионе.
Продолжим однако описание памятников.
5. Селение Суатиси. Входной проем святилища Саниба,
расположенного" прямо над селом на территории древнего могильника,
перекрыт массивной каменной плитой (рис. 3 ,1). Над притолокой проема в
плите высечен полукруг (солнце), над ним — дуга с загнутыми вверх
концами (путь солнца от восхода к закату). В левой части -плиты —
рельефное и сильно стилизованное изображение человеческой фигуры
с фаллосом. Следует полагать, что как и рисунок на навершии куваи-
дона в Четырсе, данная фигура (женская?) с раскинутыми в стороны
«руками» и «ногами» символизирует собой оплодотворение природы и
является- материализованным воплощением культа плодородия.
Любопытно, что эта чисто языческая символика присутствует на сооружении,
воздвигнутом изначально как христианский храм (о чем говорит и его
посвящение святой Троице). Характер же рельефа свидетельствует о
стойкости языческих представлений в идеологии горцев и о
вынужденном отступлении проповедников христианского вероучения от
религиозных догматов.
6. Селение Абано. Настоящей «картинной галереей» под окрытым
небом необходимо признать расположенный на юго-восточной окраине
села дом Цаболовых. На восточном фасаде последнего выявлено два
камня: один (у оконца-бойницы) с рельефным изображением креста,
другой — со стилизованной головкой барана с изогнутыми вниз
рогами (рис. 3, 2—3). На западном фасаде дома отмечено 19 камней,
украшенных рельефами (рис. 3,4—8; 4,1—12; 5 1—4) и расположенных
на разных участках стены. Характер рисунков на них довольно
стереотипен. Преобладают изображения крестов и прочие солярные символы
(окружность, крест в к:руге," крест с отростками, исходящими от пере-
, ИЗ
Рис. 3. Резьба по камню. 1. Перекрытие входного проема святилища Саннба
(Суатиси). 2—3. Рельефы восточного фасада дома Цаболовых (Абано). 4—8.
Рельефы западного фасада дома Цаболовых (Абано).
144
крестья, трехлепестковая «розетка» и т. п.). Кресты по форме весьма
разнообразны — от простых до мальтийских. Порой они обрамлены
фигурами, напоминающими лабиринт, но не круглых, а прямоугольных
очертаний. В ряде случаев к перекрестьям примыкают
прямоугольники, поделенные горизонтальной чертой надвое, концы одного из
образовавшихся квадратов не сомкнуты (проем?). Отмечены и многоугольные
фигуры, похожие (смеем предположить), как и вышеупомянутые
прямоугольники, на схематизированные планы жилищ или оград'пахотных
и прочих угодий (рис. 4, 1—3, 5, 10; 5, 1).
С другой стороны, небезынтересно заметить, что в памятниках
Дагестана, например, квадратами часто заменялись изображения креста
(с сохранением той же смысловой нагрузки). Роль оберега—апотропея
играли квадраты и прямоугольники Капчугая, датируемые X—XIII вв.
Похожие (хотя и не идентичные указанным) фигуры были
зафиксированы Г. А. Кокиевым в интерьере склепа Абисаловых в Махческе (Ди-
гория). Последние «также имели магическое значение и употреблялись
против всяких болезней, а в особенности против чумы» A9, с. 73; 20,
с. 150, рис. 1, 2, 4; 21, с. 34—35; 22, с. 15—16; 6, с. 58). Так что
разночтения названных сюжетов представляются нам вполне допустимыми.
Среди других изображений обращают на себя пиимаиио
многочисленные треугольники и ромбы с крючками и без оных (рис. 4, 4,6—7,
10—12). По утверждению Б. А. Рыбакова, треугольники у древних
племен и народов изображали землю или вспаханное поле A6, с. 25). В
нашей «галерее» есть изображение треугольника в сочетании с
квадратом, внутри которого помещен крест с отростком, направленным в
правый нижний угол (в землю). Не исключено, что под крестом с
отростком сокрыта сильно стилизованная человеческая (мужская?) фигура, а
сама сцена символизирует оплодотворение земли, дарующей все блага
живущим и работающим на ней. С землей и культом плодородия
связывал А. К. Амброз и упомянутые ромбы A7), которые могли означать
также растения и женщину (композиция: мать—земля—растение).
Интересно, что и на одном из зафиксированных нами изображений ромб
как бы обрамлен серпом — древнейшим земледельческим орудием.
Относительно же «бараньих голов» вспоминаются любопытные
исторические параллели, приведенные И. К. Свешниковым. Так, в
древнем Египте равносторонний крест с кругом в центре украшался
бараньими рогами, свидетельствующими о том, что «магическая сила
барана была одним из свойств верховного божества, отождествляемого с
Амоном. Финикийским соответствием Амоиа был Ваал—Хаммон —
божество палящего солнца... в виде старца с бараньими рогами» (8,
с. 16—17). Думается все же, что «бараньи головы» в осетинском
изобразительном искусстве символизируют собой не столько идею 6
солнечном божестве, сколько мольбу о ниспослании небесными силами
приплода скоту, игравшему важную роль в экономике горцев.
С охотой, по всей вероятности, следует связывать изображения
двух оленей (?), высеченных рядом с крестом —солнцем (рис. 4, 8).
Заметим, это единственные в «галерее» изображения животных,
которые высечены в камне хотя довольно схематично, по в относительно
полном виде. На спине верхнего оленя (самца?) помещено какое-то
«существо» (божество охоты?), как бы накрывшее своей дланью
запрокинутую кверху голову животного. Нижний олень высечен в более
статичном положении. Кто знает, не о приумножении ли лесных стад
молил художник небожителей, или он просто пытался передать
доступными ему средствами, что в доме этом живет удачливый охотник,
коему благоволят небеса? Не будем домысливать за него, но не отметить
живописность этой сценки мы, пожалуй, не можем.
В заключение нам хотелось бы сказать следующее: несмотря на
Ю Заказ №189
145
Рис. 5. Резьба по камню. 1—4. Рельефы западного фасада дома Цаболовых
в сел. Абано 5—6. Рельефы жилого дома в сел. Абано.
Р и с. 4. Рельефы западного фасада дома Цаболовых (Абано).
сугубо местное (языческое, правда, с определенным Налетом
христианства, судя по обилию высеченных крестов, подобных тем, что
встречаются и на церквях) происхождение сюжетов, отображенных -в
рельефах дома Цаболовых, они явно асинхронны последнему. По всей
вероятности, западный фасад сооружения сложен из камней, привезенных из
какого-то другого места (но в пределах села или ущелья и не дальше
Кобииской котловины), возможно, с руин более древнего культового
здания. Последнее предположение представляется тем более
интересным, что с домом Цаболовых местные жители связывают множество
легенд и преданий о «нечистой силе», которая, якобы, мстила и
продолжает мстить его обитателям за «иеосвящеиность» заимствованного
строительного материала. И по цвету (розовому), и по характеру
обработки блоки западного фасада отличаются от других камней, пошедших
на строительство дома. Обращает на себя внимание и тщательная их
подготовка, будто строитель (Глаха Цаболов, как свидетельствует
высеченная им надпись на стене) заранее скалькировал месторасположе-
жение блоков и уже не отступал от намеченного плана. Прочие же стены
дома сложены значительно грубее.
7. Селение Абано. Рядом с башней Гудиевых (северной), в
нескольких метрах восточней, сохранились развалины жилого двухтажно-
го дома, явно позднего происхождения. При строительстве его были
использованы каменные блоки с рельефными изображениями, возможно,
скопированными с вышеописанных, цаболовских. Так, входной проем
1-го этажа восточного фасада сооружения перекрыт массивной плитой,
расколовшейся, к сожалению, надвое. На лицевой стороне архитрава
(рис. 5, 5) изображен мальтийский крест с сильно вытянутым
перекрестьем. К нему примыкают рельефные прямоугольные полосы, а к
их концам — прямоугольники, напоминающие, как указывалось,
схематический план какого-то строения. Прослеживаются на плане
«оконные» и «входные» проемы, но предназначение самих планов остается
для нас все же неясным (хотя магическо-апотропейное их содержание
вовсе не исключается, как мы отмечали выше). В оконных наличниках
восточного фасада B-й этаж) выявлены изображения (слева) креста с
вытянутым и загнутым вправо левым плечом, намечающим движение
небесного светила, и (справа) три «бараньих головы», расположенные
по окружности, крест мальтийского облика (но с некоторым
нарушением горизонтальных пропорций) и ниже и левее его круг (рис.- 5, 6).
Данная композиция, несомненно, символизирует собой идею
плодородия, приумножения скота, защиты от посягательств вр&ждебных сил
природы и общества.
Подводя итоги всему изложенному, отметим, что основная масса
зафиксированных в Трусовском ущелье памятников народного
изобразительного искусства носит преимущественно культовый характер. Их
магическо-апотропейная направленность представляется вполне
очевидной. И в то же время указанные изображения дают нам определенное
понятие о хозяйственной деятельности средневековых осетин-трусов-
цев, их мировоззрении и прочих вещах именно в том аспекте, в каком
это представляли себе древние мастера и их окружение. Мы уже писали
как-то, что развитие традиционного графического искусства осетин не
прекратилось ни в XVIII, ни даже в XIX в., но оно видоизменялось,
поскольку многие из прежних представлений отмерли в "силу
изменившихся исторических условий, им на смену пришли новые взгляды, новые
веяния F, с. 48—49). Такова диалектика природы и человеческого
общества. И, отдавая дань седой старине, мы все же вынуждены
констатировать, что «древнее искусство никогда уже не возродится. Все его
достижения в прошлом» A8, с. 74—75). И тем бережнее должно быть
14Я
иаше отношение к историко-культурному наследию предков, к
оставленным ими в назидание потомкам памятникам.
ЛИТЕРАТУРА
1. Вахушти Царевич. География Грузии. — ЗКОИРГО, XIV, 5. Тифлис,
1904.
2. Калоев Б. А. Осетины (историко-этиографическое исследование). М., 1971.
3. Памятник эриставов. Тбилиси, 1979.
4. М а р к о, в и н В. И. Культовая пластика Кавказа. — В кн.: Новое в археологии
Северного Кавказа. М., 1986.
. 5. Карпов Ю. Ю. Архаическая символика па надмогильных памятниках
Дагестана. — Краткое содержание докладов средиеазиатско-кавказеких чтений, апрель,
1986 г. Л., 1987.
6. Т м е н о в В. X. Памятники средневекового графического искусства Северной
Осетии. — В кн.: Вопросы осетинской археологии и этнографии, вып. 2. Орджоникидзе,
1982.
77. К р и в и цкий В. В. О значении образа быка в искусстве древнего Кавказа
(в.эпоху поздней бронзы и раннего железа). — Краткое содержание докладов сред-
неазиатско-кавказских чтений, апрель 1986 г. Л., 1987.
8. Свешников И. К. О символике вещей Михалковских кладов.— СА, 1968, 1.
9. У р у ш а д з е Н. Е. К семантике прикладного искусства древнего Кавказа и
Закавказья. — СА, 1979, 1.
10. Тменов В. X. «Город мертвых». (Поздиесредиевековые склеповые
сооружения Тагаурии). Орджоникидзе, 1979.
11. Семенов Л. П. Археологические разыскания б Северной Осетии. —
ИСОНИИ, XII. Дзауджикау, 1948.
12. Ш ер Я. А. Петроглифы Средней и Центральной Азии. М., 1980.
13. Долидзе В. О. Архитектурный памятник Тли —новый документ культурных
взаимоотношений Грузии с Двалети. — САН ГССР, XXI. Тбилиси, 1958.
•14.Долидзё В. О. Хозита—Майрам — документ культурных связей Грузин с
народами Северного Кавказа. — САН ГССР, XV, Тбилиси, 1954.
15. Гамбашидзе Г. Г. Памятники грузинской культуры в Двалети. — Сабчо-
та Хеловиеба, 1976, 3 (на груз. яз.).
16. Рыбаков Б. А. Космогония и мифология земледельцев энеолита. — СА,
1965, 2.
• 17. А м б р о з А. К. Раннеземледельческий культовый символ («ромб с
крючками»). — СА, 1965, 3.
18. Ф о р м о з о в А. А. Памятники первобытного искусства. М., 1966.
19. Д е б и р о в П. М. Архитектурная резьба Дагестана. М., 1966.
20. Марковин В. И. Наскальные изображения в предгорьях северо-восточного
Дагестана. — С А, 1958, 1.
21. Миллер А. А. Краткий отчет о работах Северо-Кавказской экспедиции
Академии в 1923 г. — ИРАИМК, IV, Л., 1925.
22. К о киев Г. А. Склеповые сооружения горной Осетии. Владикавказ, 1928.
СПИСОК
ОПУБЛИКОВАННЫХ НАУЧНЫХ РАБОТ В. А. КУЗНЕЦОВА (К 60-ЛЕТИЮ со дня
РОЖДЕНИЯ)
1. Монографии, научно-популярные брошюры.
1. Алаиские племена Северного Кавказа. М., изд. АН СССР, 1962.
2. Алания в X—XIII вв. Орджоникидзе, 1971.
3. О чем рассказывают археологические памятники Северной Осетии.
Орджоникидзе, 1968.
4. Археология Северной Осетии. Орджоникидзе, 1973.
5. Путешествие в древний Иристои. М., «Искусство», 1974.
6. В верховьях Большого Зеленчука. М., «Искусство», 1977.
7. Зодчество феодальной Алании. Орджоникидзе, 1977.
8. Нартский эпос и некоторые вопросы истории осетинского народа.
Орджоникидзе, 1980.
9. Очерки истории алан. Орджоникидзе, 1984.
II. Статьи, рецензии, тезисы.
10. Об одном извращении истории народов Северного Кавказа. — Вопросы
истории, 1954, № 9, с. 114—117.
И. Археологические разведки в Зеленчукском районе Ставропольского края. —
Материалы по изучению* Ставропольского края, вып. 6. Ставрополь, 1954, с. 345—351.
12. Наземные гробницы на реке Кривой в Ставропольском крас. — Краткие
сообщения Института истории материальной культуры АН СССР, вып. 76, с. 83—89.
13. Локальный вариант аланской культуры на территории Кабардино-Балкарии.—
«Ученые записки» Кабардино-Балкарского научно-исследовательского института,
т. XVI. Нальчик, 1959, с. 149—170.
14. К вопросу о позднеаланской культуре Северного Кавказа. — Советская
археология, 1959, № 2, с. 97—118.
15. Аланы в Западной Европе в эпоху «Великого переселения народов», —
Советская археология, 1961, № 2, с. 79—95 (совместно с В. К. Пудовиным).
16. Археологические разведки в Кабардино-Балкарии и в районе г. Кисловодска
в 1959 г. — Сборник статей по истории Кабардино-Балкарии, вып. IX. Нальчик, 1961,
с. 205—216.
17. Змейский катакомбный могильник (по раскопкам 1957 г.). — Материалы по
археологии и древней истории Северной Осетии, т. 1. Орджоникидзе, 1961, с. 62—
135.
18. Археологические исследования в Северной Осетии в 1958 г. — Краткие
сообщения Института археологии АН СССР, вып. 84, 1961, с. 103—112 (совместно с
О. В. Милорадович).
¦I,.
* Редколлегия и авторский коллектив сборника сердечно поздравляют
Владимира Александровича Кузнецова с 60-летием со дня рождения и желают ему новых
творческих успехов в археологии Северного Кавказа,
150
_19. Археологические исследования в Северной Осетии в 1959 г. — Краткие
сообщения Института археологии АН СССР, вып. 86, 1961, с. 92—100 (совместно с.
О. В. Милорадович).
20. Средневековые дольменообразные склепы Верхнего Прикубанья.— Краткие
сообщения Института археологии АН СССР, вып. 85, 1965, с. 106—117.
21. Археологические разведки в ущельях рек Ассы и Аргуна в 1956 году. —
«Известия» Чечено-Ингушского республиканского краеведческого музея, вып. 10.
Грозный, 1961, с. 95—11 (совместно с В. И. Марковиным) . -
22. Аланы и раииесредиевековый Дагестан (к постановке вопроса). — Материалы
по археологии Дагестана, т. II. Махачкала, 1961, с. 265—271.
23. Аланы (прикладное искусство и архитектура алан). — Энциклопедия
«Искусство стран и народов мира», т. I, М., 1962, с. 68—69.
24. Надписи Хумаринского городища. — Советская археология, 1963, ч 1, с. 298—
305.
25. Исследования Змейского катакомбного могильника в 1958 г. — Средневековые
памятники Северной Осетин. Материалы и исследования по археологии СССР, вып.
114. М., 1963, с. 8—47.
26. Археологические исследования в верховьях Кубани A960—1961 гг.). —
Краткие сообщения Института археологии АН СССР, вып. 96, 1963, с. 86—93.
27. Раскопки аланских городов Северного Кавказа в 1962 году. — Краткие
сообщения Института археологии АН СССР, вып. 98, 1964, с. 107—115.
28. Глиняные котлы Северного Кавказа. — Краткие сообщения Института
археологии АН СССР, вып. 99, 1964, с. 34—39.
29. Северный Зеленчукский храм X века. — Советская археология, 1964, № 4,
с. 136—150.
30. Рецензия на книгу В. Б. Виноградова «Сарматы Северо-Восточного Кавказа».—
Советская археология, 1964, № 4, с. 232—237.
31. Змейский могильник. — Советская историческая энциклопедия, т. 5, 1964,
с. 697—698.
32. Северный Кавказ в свете новейших археологических исследований. —
Материалы сессии, посвященной итогам археологических и этнографических исследопаний
1964 года в СССР. Баку. 1965 с. 10—13 (совместно с Ё. И. Крушювым, В. И.
Марковиным, Р. М. Мупчаевым).
33. Рецензия на книгу А. Ж. Кафоева «Адыгские памятники», Нальчик, 1963 —
Вопросы истории, 1965, № 12, с. 151—154 (совместно с В. И. Абаевым).
.. 34. Рецензия на книгу Е. П. Алексеевой «Карачаевцы и балкарцы — древний
народ Кавказа». — «Ученые записки» Кабардино-Балкарского
научно-исследовательского, института, т. XXIII, Нальчик, 1965, с. 319—323.
35. Древние выработки медной руды в верховьях р. Большой Зеленчук. —
Краткие сообщения Института археологии АН СССР, вып. 108, 1965, с. 62—67.
36. Основные проблемы археологии Северной Осетии. — «Известия» Северо-Осе-
тниского научно-исследовательского института, т. XXV, история. Орджоникидзе, 1966,
с. 195—209.
37. Н. М. Егоров. Некролог. — Советская археология, 1966, № 3, с. 292—293.
38. Рецензия на книгу Т. М. Минаевой «Очерки по археологии Ставрополья». —
Советская археология, 1967, № 3, с. 315—318.
39. Синдское раннерабовладельческое государство V—IV вв. до и. э. — История
Кабардино-Балкарской АССР, т. 1. М., 1967, с. 48—56.
40. Некоторые вопросы этногенеза осетин по данным средневековой археологии.—
Происхождение осетинского народа. Орджоникидзе, 1967, с. 42—66.
41. Вейнахские племена и аланы. — Очерки истории Чечено-Ингушской АССР,
т. 1. Грозный, 1967, с. 30—41.
42. Новые данные о Зеленчукской надписи X века. — «Известия» Северо-Осетин-
ского научно-нсследователького института, т. XXVII. Орджоникидзе, 1968, с. 193—
199.
43. Средний Зеленчукский храм. — Советская археология, 19C8, № 3, р.. 137^-147.
151
44. Эиколпионы Северного Кавказа. — Славяне и Русь. Сборник статей в честь
60-летия акад. Б. А. Рыбакова. М., 1968, с. 80—86.
45. Рецензия на кишу С. А. Плетневой «От кочевий к городам». — Советская
археология, 1969, № 2, с. 296—300.
46. Раскопки Нижие-Архызского городища. — Краткие сообщения Института
археологии АН СССР, вып. 120, 1969, с. 73—77.
47. Предисловие к книге И. М. Чеченова «Древности Кабардино-Балкарии».
Нальчик, 1969.
48. Предисловие к II тому «Материалов по археологии и древней истории
Северной Осетии». Орджоникидзе, 1969.
49. Раскопки Змейского поселения VIII—X веков. — Материалы по археологии
и древней истории Северной Осетии, т. II. Орджоникидзе, 1969, с. 84—96.
50. О книге Н. А. Шафиева «История и культура кабардинцев в период позднего
Средневековья (XIV—XVI вв)». Нальчик, 1968. — «Вестник» Кабардино-Балкарского
научно-исследовательского института, вып. 3. Нальчик, 1970, с. 164—174.
51. Древнерусские предметы, найденные па Северном Кавказе. — Древние
славяне и их соседи. Материалы и исследования по археологии СССР, вып. 176. М., 1970,
с. 153—155.
52. Аланы.—Большая Советская энциклопедия, т. 1. М. 1970, с. 1117—1118.
53. Южный Зеленчукский храм. — Советская археология, 1971, № I, с. 238—244.
54. Два византийских креста из Алании. — Советская археология, 1971, № 2,
с. 255—258.
55. Разведка в районе с. Заманкул. — Археологические открытия 1970 года. М.,
1971, с. 130—131.
56. Раскопки в Нижнем Архызе. — Археологические открытия 1971 года. М.,
1972, с. 165—166.
57. Алаиская культура Северного Кавказа и се локальные варианты в V—XIII
веках. — Советская археология, 1973, 2, с. 60—73. то же см.: Материалы по
археологии и древней истории Северной Осетии, т. III. Орджоникидзе, 1975, с, 21—34.
58. Евгений Игнатьевич Круппов. — Кавказ и Восточная Европа в древности. М.,
1973, с. 1—7.
59. К вопросу о производстве стали в Алании. — Кавказ и Восточная Европа в
древности. М., 1973, с. 212—216.
60. Погребение алаиского дружинника IX в. — Советская археология, 1974,
№ 3, с. 196—202.
61. Аланы и тюрки в верховьях Кубани. — Археолого-этнографнческнй сборник,
вып. 1. Нальчик, 1974, с. 76—94.
62. Нузальская церковь и ее фрески. — Тезисы докладов IV «Крупновских чтений»
по археологии Кавказа. Орджоникидзе, 1974, с. 18.—19.
63. Церкви Верхнего Джулата, их время и интерпретация. — Пятые «Крупнов-
ские чтения» по археологии Кавказа. Махачкала, 1975, с. 107—109; то же см.:
Новейшие открытия советских археологов (тезисы докладов конференции), ч. III. Киев, 1975,
с. 111—112.
64. Предисловие к III тому «Материалов по археологии и древней истории
Северной Осетии». Орджоникидзе, 1975, с. 5—9.
65. Славяно-русская надпись XI в. из с. Преградного на Северном Кавказе. —
Краткие сообщения Института археологии АН СССР. вып. 144, 1975, с. 11—17
(совместно с А. А. Медынцевой).
66. Зороастрийское святилище огня близ г. Кисловодска. — Археология Северного
Кавказа. VI. «Крупновские чтения» в Краснодаре (тезисы докладов.) М., 1976, с. 32—33.
67. Академик В. Ф. Миллер как археоло'г-кавказовед. — Сборник трудов
института истории, экономики, языка и литературы, т. XXXI, история. Орджоникидзе, 1976,
сг 174,—182.
68. Нузальская церковь-памятник грузинского искусства в Северной Осетии. —
II Международный симпозиум по грузинскому искусству. Тбилиси, 1977 (тезисы
доклада).
69. Христианство в Алании до % века. — «Известия» {Ого-Осетинского научно-ис*
152
следовательского института, вып. XXIII. Тбилиси, «Мецниереба», 1978, е.. 25—36.
70. Работа Зеленчукской экспедиции. — Археологические открытия 1978 года. М.,
1979, с. 133.
71. Аланский культ огня и солнца.—X «Крупповские чтения» по археологии Се;
верного Кавказа (тезисы докладов). М., 1980, с. 53—54.
72. Тюркские изванпя из Пятигорья. — Археология и вопросы древней истории
Кабардино-Балкарии, вып. 1. Нальчик, 1980, с. 69—78.
. .73. К истории археологического изучения Кабардино-Балкарии. — Там же,
с. 139—158.
74. Нижний Архыз — раннефеодальный город Алании X—XII вв.— Генезис,
основные этапы и особенности развития феодализма у народов Северного Кавказа.
Региональная научная конференция. Тезисы докладов. Махачкала, 1980, с. 63—64.
75. Рецензия на книгу А. В. Гадло «Этническая история Северного Кавказа IV—
X вв.» — «Известия» Северо-Кавказского научного центра Высшей школы, 1980, № 2,
с. 92—94.
76. Актуальные вопросы истории средневекового зодчества Северного Кавказа.—
Северный Кавказ в древности и в средине века. М., 1980, с. 162—177.
77. Предисловие к книге «Вопросы осетинской археологии и этнографии», вып. 1.
Орджоникидзе, 1981, с. 5—8.
78. Археологические памятники на южной окраине г. Орджоникидзе. — Вопросы
осетинской археологии и этнографии, вып. 1. Орджоникидзе, 1981, с. 49—77.
79. Катакомбиый могильник близ г. Алагир. — Там же, с. 78—90.
80. Алания и Византия. — Конференция «Культурные взаимосвязи народов
Средней Азии и Кавказа с окружающим миром в древности и средневековье». Тезисы
докладов. М., 1981, с. 80—81.
81. Зилгииское городище. — Конференция по археологии Северного Кавказа. XII
«Крупновскне чтения». Тезисы докладов. М., 1982, с. 70—72.
82. Предисловие к книге «Вопросы осетинской археологии и этнографии», вып. 2.
Орджоникидзе, 1982, с. 5—8.
83. «Зылын цырт» у с. Заманкул. — Вопросы осетинской археологии и этнография,
вып. 2. Орджоникидзе, 1982, с. 16—21.
84. Историческая интерпретация Нижие-Архызского городища. — Тезисы
докладов научной конференции Северо-Осетииского научно-исследовательского института
истории, филологии и экономики по итогам работы за 1982 год. Орджоникидзе, 1983,
с. 13—14.
85. Зилгинское городище. — Археологические открытия 1981 года. М, 1983,
с. 123.
86. Сухи осетинского нартского эпоса. — Тезисы-докладов XIII «Крупновских
чтений» по археологии Северного Кавказа. Майкоп, 1984, с. 72—73.
" 87. Предисловие к книге В. X. Тменова «Средневековые историко-архитсктурные
памятники Северной Осетии». Орджоникидзе, 1984, с. 3—5.
88. Сухи осетинского нартского эпоса. — «Известия» Юго-Осетинского
научно-исследовательского института, вып. XXVIII. Тбилиси, «Мецниереба», 1984, с. .147—152.
89. Предисловие к книге «Вопросы археологии и этнографии Северной Осетии».
Орджоникидзе, 1984, с. 5—10.
90. Два этюда об осетинском нартском эпосе. — Вопросы осетинской.литературы
и фольклора. Орджоникидзе, 1984, с. 90—102.
91. ТНе Ауагз ш 1Ье Йаг! Ероз о! 1пе Оззе*5.— Ас1а Опеп1аНа, I XXXVIII, Газе.
1—2. Видарез*, 1984, р. 165—169.
92. Предисловие к книге «Археология и традиционная этнография Северной
Осетии». Орджоникидзе, 1985, с. 5—9.
93. Алания и Византия. — Археология и традиционная этнография Северной
Осетин. Орджоникидзе, 1985, с. 37—66.
94. Племя аорсов и область Яньцай. — Фидиуаг, 1985, № 6, с. 80—86 (на осет.
яз.).
95. Поминальный комплекс VIII в, в окрестностях Кисловодска. — Советская
археология, 1985, № з, с. 206—213.
153
96. Века и народы (о книге В. Б. Ковалевской «Кавказ и аланы»). — «Известия»
Юго-Осетинского научно-исследовательского института, вып. XXVII. Тбилиси, «Мецни-
ереба», 1985, с. 160—166.
97. К вершинам науки (к юбилею 60-летия СО НИИ). — Литературная Осетия,
1985, № 66, с. 110—116.
98. Массагеты.и асии. — Фиднуаг, 1985, № 12, с. 77—81 (на осет. яз.).
99. Ясы в Венгрии (краткий исторический очерк). — «Известия»
Северо-Кавказского научного центра Высшей школы, 1985, № 3, с. 40—45.
100. Рецензия на книгу 3. Ш. Дндебулидзе «Культурные взаимосвязи народов
Грузии и Центрального Предкавказья в X—XII веках». Тбилиси, 1983. — «Известия»
Северокавказского научного центра Высшей школы, 1985, № 1, с. 96—98.
101. А тадуагогз2ад1 }а$7.ок. «1а$2кипзад», 4, 5го1пок, 1985.
102. Ясы в Венгрии и могильник Недьсаллаш.— XIV «Крупновские чтения» по
археологии Северного Кавказа (тезисы докладов). Орджоникидзе, 1986, с. 25—27.
103. Нижне-Архызское городище X—XII вв. — раннефеодальный город Алании
(нсторико-географическая характеристика и некоторые итоги исследований).—
Новое в археологии Северного Кавказа. М., 1986, с. 230—247.
104. Зилгинское городище в Северной Осетии. — Новые материалы по археологии
Центрального Кавказа. Орджоникидзе, 1986, с. 72—104.
105. Предисловие к книге «Новые материалы по археологии Цетрального
Кавказа». Орджоникидзе, 1986, с. 5—7.
106. Алания и Грузия: две страницы истории. — Литературная Осетия, 1986, № 68,
с. 116—120.
107. Нузальская церковь. — Краткое содержание докладов научной конференций
по итогам научно-исследовательской работы за 1986 г. Орджоникидзе, 1987, с. 38.
108. Шаги вспять. — Мах Дуг, 1987, с. 123—126 (на осет. яз.).
109. Гуннское нашествие. Племенные объединения алаи и савнров. — История Се:
веро-Осетинской АССР, т. 1. Орджоникидзе, 1987, с. 69—81.
ПО. Аланы и хазары. Генезис феодальных отношений в Алании. — Там же,
с. 82—94.
111. Алания в IX—XII вв. Возникновение раннефеодальной государственности. —
Там же, с. 95—122.
112. Алания в период феодальной раздробленности. Борьба алан против монголо-
татарского нашествия. — Там же, с. 123—133 (совместно с Т. А. Гуриевым).
113. Предисловие к книге «Археологические исследования па новостройках
Кабардино-Балкарии», т. 3. Нальчик, 1987, с. 3—10.
114. Рецензия на книгу И. М. Мизиева «Шаги к истокам этнической истории
Центрального Кавказа». Нальчик, 1986.—Известия Северо-Кавкаского научного центра
Высшей школы, 1987, 3, с. 133—135.
115. «Великое переселение народов» и Северный Кавказ.—История народов
Северного Кавказа с древнейших времен до конца XVIII в. М., «Наука», 1988, с. 93—115 (в
соавторстве с И. М. Чеченовым, Н. В. Анфкмовым, А. А. Кудрявцевым).
116. Северный Кавказ в VII—IX вв.—Там же, с. 116—143 (в соавторстве с М. Г.
Магомедовым, М. X. Багаевым, Л. И. Лавровым, В. Г. Гаджиевым).
117. Развитие феодальных отношений на Северном Кавказе в Х-иачале XIII в.—
Там же, с. 144—187 (в соавторстве с А. Р. Шихсаидовым, Е. П. Алексеевой, В. Б.
Виноградовым, И. М. Чеченовым).
118. Аланы и венгры: древние контакты.—Литературная Осетия, 1988, № 71, с,
169-164.
154
СПИСОК СОКРАЩЕНИЙ
АО — Археологические открытия
АЭС — Археолого-этнографический сборник
ВВ — Византийский временник
ВДИ — Вестник древней истории
ГАИМК — Государственная Академия истории материальной культуры
ГИМ — Государственный исторический музей
ЖМНП — Журнал министерства народного просвещения
ЗКВ — Записки коллегии востоковедов при Азиатском музее Академии
наук СССР
ЗКОИРГО — Записки Кавказского отдела императорского Русского
географического общества
И А — Институт археологии АН СССР
ИАК — Известия археологической комиссии
ИГАИМК — Известия Государственной Академии истории материальной
культуры
ИИЯЛ — Институт истории, языка и литературы
ИСОНИИ — Известия Северо-Осетинского научно-исследовательского института
ИЮОНИИ — Известия Юго-Осетинского научно-исследовательского института
КСИА — Краткие сообщения Института археологии АН СССР
КСИИМК — Краткие сообщения Института истории материальной культуры
КЧНИИ — Карачаево-Черкесский научно-исследовательский институт
КЭС — Кавказский этнографический сборник
ЛГУ — Ленинградский государственный университет
МАДИСО — Материалы по археологии и древней истории Северной Осетии
МАК — Материалы по археологии Кавказа
МИА — Материалы и исследования по археологии СССР
МИСК — Материалы по истории Ставропольского края
НЭ — Нумизматика и эпиграфика
ОЯФ — Осетинский язык и фольклор
ПС — Палестинский сборник
РАИМК — Российская Академия истории материальной культуры
РАНИОН — Российская ассоциация научно-исследовательских институтов
общественных наук
СА — Советская археология
САИ — Свод археологических источников
САН — Сообщения Академии наук Грузинской ССР
150
'СЩЩ; ВШ. ;. — (^веро-КавкаэдкийДйодя»^
СМАА — Сборник материалов по археологии Адыгеи
СОНИИ ИФЭ - Северо-Осетинский научно-исследовательский институт истории,
филологии и экономики
ССКГ • — Сборник сведений о кавказских горцах
ТИЯ — Труды Института языкознания АН СССР
ТОВГЭ — Труды отдела Востока" Государственного Эрмитажа
УЗ КБНИИ — Ученые записки Кабардино-Балкарского
научно-исследовательского института
УЗ СОГПИ — Ученые записки Северо-Осетииского государственного
педагогического института
ЧИНИИ — Чечено-Ингушский научно-исследовательский институт
ОГЛАВЛЕНИЕ
Предисловие . . . , . . . . . • 5.
В. Б. Ковалевская. Культурологический анализ» ареальный метод и
проблемы выделения локальных вариантов археологической культуры
(на материалах Центрального Предкавказья 1 тыс. до и. э. —
1 тыс. и. з.) 10
М. П. Абрамова. Роль сарматов в сложении культур Центрального
Предкавказья . . . 23
А. П. Мошинский. Новая интерпретация кобанских птицевидных блях 34
С. Н. Малахов. К истории алапо-иранских этнокультурных контактов в
раннем средневековье (сасаиидская гемма из ст. Алексеевской
Краснодарского края) 43
Н. В. Анфимов. Ката комби ые погребения Прочноокопского могильника 51
В. И. Каминский, А. В. Кондратов. Находки аланских курильниц на
Средней Кубани 57
А. Н. Карсанов. Донецкие аланы на рубеже XI—-XII вв. 65
А. Н. Карсанов. Ал а некое слово на сосуде из Саркела ....
В. А. Кузнецов. Дургулель Великий и Нижний Архыз ....
А. А. Демаков, И. Л. Чумак. К вопросу об исторической интерпретации
Верхнекубанской группы храмов X века
В. И. Марковин. К методике изучения смыслового содержания
средневековых петроглифов Северного Кавказа
Л. А. Перфильева. Об особенностях употребления средневековых
петроглифов на Северном Кавказе
В. X. Тменов. Памятники средневекового изобразительного искусства
Трусовского ущелья
Список опубликованных научных работ В. А.. Кузнецова (к 60-летию со
дня рождения)
Список сокращений
74
76
92
102
124
137
150
155
Вниманию читателей
В 1990 г. книжное издательство «Ир» планирует выпустить
книгу доктора исторических наук В. А. Кузнецова «Реком,
Нузал и Царазонта». В монографии будет рассмотрен широкий
круг вопросов, связанных с датировкой, происхождением и
историей таких выдающихся памятников средневековой
Северной Осетии, как уникальное деревянное святилище Реком и
Нузальская церковь с ее фресками и надписями в Алагирском
ущелье. В заключительной главе анализируется вопрос о
социальной роли осетинского феодального рода Царазонта, его
домене, фортификационных сооружениях на границах и
внутри домена, раскрывается роль легендарной, но исторически
реальной личности рубежа XIII—XIV вв.— Ос-Багатара. Работа
иллюстрирована. Рассчитана не только на специалистов, но и
на массового читателя, интересующегося историей Осетии.
МЕТОДИКА ИССЛЕДОВАНИЯ
И ИНТЕРПРЕТАЦИЯ АРХЕОЛОГИЧЕСКИХ
МАТЕРИАЛОВ СЕВЕРНОГО КАВКАЗА
Редактор В. X. Т м е н о в
Художники И. В. Вельгач, В. Джиоев
Технический редактор С. X. Г у т и е в а
Сдано в набор 13,04.88. Подписано к печати 18.Х1.88. Формат
бумаги 70х1081/1в. Бум. тип. № 1, Гари, шрифта литературная. Печать
высокая. Усл. п. л. 14. Усл. кр.-отт. 12. Учетно-изд. листов 13.
Тираж 600 экз. Заказ № 189. Цена I р.
Книжная типография Государственного комитета СО АССР, 302011,
г. Орджоникидзе, ул. Тельмана, 16.
ВНИМАНИЮ ЧИТАТЕЛЕЙ
Во втором квартале 1989 г. издательство «Ир» планирует
выпустить монографию старшего научного сотрудника отдела
археологии и этнографии СОНИИ ИФЭ Гутнова Ф. X.
«Генеалогические предания осетин как исторический источник». В
работе через призму генеалогических преданий
рассматриваются актуальны вопросы истории средневековой Осетии. Анализ
сюжетов родословных в сопоставлении с данными письменных
источников, археологии, этнографии, лингвистики, топонимики
и антропонимии позволили автору реконструировать процессы
этнокультурных контактов алан-овсов, складывания
феодального хозяйства, формирования зависимого населения.
Монография представляет интерес не только для
специалистов, но и фгл широкого круга читателей.
Цжгат Кавказы археологон жрмжджытае
ЦЗО иртасын аемж интерпретаци каеныны
методика.—Орджоникидзе: Ир, 1988.—157 с.
В :надзаг.: Цаегат Ирыстоны АССР-йы Министрты
Советы цур Цаегат Ирыстоны историйы, филологийы
аемзе экономикаейы зонадон-иртасаег ин-т.
Методика исследования и интерпретация
археологических материалов Северного Кавказа.
63.4BР-37)
1 р.