ГАРРИ МАУРЕР
БЕЗ РАБОТЫ
УСТНАЯ ИСТОРИЯ БЕЗРАБОТНЫХ
Л1ЛТ HARRY
fVVf MAURER
WORKING
AN ORAL HISTORY
OF THE UNEMPLOYED
Holt, Rinehart and Winston
New York
Copyright © 1979 by
Harry Maurer
708371
j 33м
!“5F3 X
РАБОТЫ
;	УСТНАЯ
ИСТОРИЯ
;	БЕЗРАБОТНЫХ
МОСКВА
ПРОГРЕСС
1986
ББК 66.3(7США)
М35
Перевод В. В. Воронина. Н. Ш. Киямовой
Послесловие к. и. н. В. И. Борисюка
Художник В. Б. Гордон
Редактор Е. 3. Мирская
Г. Маурер
МЗЕ Без работы,— Пер. с англ., М.: Прогресс, 1986.—
320 с.
Кинга американского публициста Гарри Маурера—социально-
психологическое исследование одной из острейших проблем современного
капиталистического мира — безработицы. Автор показывает, как потеря
работы сказывается на конкретных людских судьбах. Со страниц книги
говорят живые люди самых разных характеров, общественного положе-
ния, профессий, возраста, пола и рас. О себе рассказывают старые и
молодые, семейные и одинокие, те, кого согнули невзгоды, и те, кто
с мужеством непобежденных верит, что когда-нибудь одолеет судьбу.
М
4703000000—541 ,	; -	.---		— ББК 66.3 (7 США)
006 (01)—86 j> «ясская 3 ' "Vе.'	М 35
I ЬИЯ У. t '
© Перевод, послесловие — издательство «Прогресс», 1986
Гарри Маурер
БЕЗ РАБОТЫ
ИСТОРИЯ БЕЗРАБОТНЫХ — ИЗ ПЕРВЫХ УСТ
ВВЕДЕНИЕ
Книга эта о безработных. Но в отличие от боль-
шинства книг на ту же тему она действительно
посвящена безработным, живым людям, а не
цифрам. Да, по существу, она и написана без-
работными: их рассказы о себе составляют ее
содержание. Это книга о секретаршах, строи-
тельных рабочих, биржевых маклерах, учите-
лях, сварщиках, инженерах, шоферах — об их
мыслях, переживаниях, жизненных обстоятель-
ствах. Конечно, это также и книга о политике
и экономике, но не о тех статистических абстрак-
циях, которыми обычно оперируют, анализируя
безработицу, а о фактах политики и экономики
в восприятии конкретных людей. В этой книге
люди рассказывают о безработице в ее реаль-
ном житейском проявлении: о том, как они
день-деньской ищут работу или накачиваются
вином; как получают «розовый листок» —
повестку об увольнении — и как без конца пи-
шут «резюме» — краткие автобиографии для
возможных работодателей; как до отупения
смотрят многосерийные телеспектакли для
домохозяек или добиваются «интервью» —
собеседований с представителями фирм, на-
нимающих работников; как воруют арбузы и
кончают жизнь самоубийством; как проклинают
бога или молятся о том, чтобы достало сил
встать с постели.
Для многих людей, говорящих со страниц
этой книги, дом превратился в тюрьму без
решеток, но для иных увольнение стало ра-
достным избавлением от работы, что была не
5
лучше тюрьмы. Одних годы вынужденного безделья сло-
мили, тогда как другие нашли в себе душевные силы,
чтобы выстоять — и даже в известном смысле победить.
Одним словом, в этой книге собраны рассказы-исповеди
очень разных людей. Но несмотря на все различия между
ними, они выражают — одни с горькой определенностью,
другие в виде смутной догадки, третьи в форме неосознан-
ной тревоги, которой проникнуты их слова,— одно об-
щее чувство: по отношению к ним совершено преступ-
ление.
Безработные ограблены, и они знают это. Растерян-
ность, которая часто звучит в их признаниях, сродни
растерянности человека, только что обнаружившего, что
его дом обокрали: в комнатах все перевернуто вверх
дном, ценности и любимые вещи пропали. Когда у рабо-
тающего человека отнимают работу, на него с такою же
оглушительной силой обрушивается ощущение, что над
ним совершено насилие, надругательство, и он испытывает
страх, чувство утраты и собственной беспомощности.
Только чувство утраты в этом случае гораздо сильнее,
потому что труд, пусть даже в форме выматывающей
работы на износ, какую он все чаще принимает в совре-
менном мире, остается главнейшей потребностью человека,
и тоска безработных — наглядное тому свидетельство.
Труд не только дает средства к существованию, но и слу-
жит важнейшим средством общения. Благодаря труду мы
чувствуем себя менее одинокими.
Но почему я заинтересовался безработными? Что по-
будило меня написать такую книгу? Отчасти надежда,
что те читатели, которые не имеют работы сейчас или были
безработными в прошлом, не только найдут в ней отклик
своим собственным мыслям, чувствам и переживаниям,
но, прочитав мою книгу, сумеют по-новому взглянуть на
свое положение и задумаются над тем, что еще они могут
предпринять, чтобы жизнь без работы меньше походила
на одиночное заключение. А главное, я убежден, что
нельзя более мириться с общепринятым отношением к без-
работным, когда в них видят не живых людей, а неодушев-
ленные числа — некий более или менее огорчительный
процент, скороговоркой оглашаемый диктором последних
новостей. Ведь гораздо легче, переключив телевизор на
Другой канал, не думать о высоком проценте безработных,
чем забыть о жизнях конкретных людей, искалеченных
безработицей.
6
Мы живем в такое время, когда все опаснее не знать
о том, какой ценой конкретных человеческих судеб опла-
чена безработица. За последнее десятилетие в американ-
ской экономике произошли большие перемены. Высокие
темпы роста и низкий уровень инфляции, которые были
характерны для экономики страны почти постоянно в
период с 1948 до начала 70-х годов, уступили место явле-
нию, получившему название «стагфляция» и представляю-
щему собой обескураживающее сочетание экономического
застоя с резким ростом инфляции. Поскольку не видно
ни малейшего намека на исчезновение «стагфляции» и
поскольку низкие темпы роста означают, что создается
мало рабочих мест, в 80-е годы от безработицы невоз-
можно будет просто отмахнуться — как зачастую отмахи-
вались в предыдущие десятилетия,— объявив ее пустячным
недомоганием здорового организма. Болезнь глубоко
укоренилась. Она вполне может принять еще более серьез-
ный характер. И для того, чтобы получить полное пред-
ставление о ее злокачественности, мы должны выслушать
многочисленную и постоянно увеличивающуюся группу
американце.в, которые являются ее жертвами.
Определить, кто именно входит в эту группу,— задача
нелегкая, какой бы простой ни казалась она на первый
взгляд. Как известно, должно быть, большинству чита-
телей, процент безработных, подсчитываемый в официаль-
ном порядке, сильно занижен: ведь официальная статисти-
ка не учитывает ни тех, кто перестал искать работу, по-
теряв всякую надежду найти ее; ни домашних хозяек,
студентов и прочих лиц, которые искали бы работу, если
бы верили, что смогут ее найти; ни многих из тех, кого
относят к разряду «оставивших работу» или «нетрудо-
способных»; ни тех, кто, страдая от неполной занятости,
хотел бы трудиться полный рабочий день. Подлинный
процент безработных примерно вдвое выше официального.
Поэтому, начав собирать интервью для этой книги, я
обнаружил, что на каждый «классический» случай при-
ходится случай сомнительный. Следовало ли мне считать
безработным музыканта, который мечтает стать звездой
рок-н-ролла, а чтобы иметь время репетировать, живет на
пособие по безработице, полученное не вполне честным пу-
тем? Или девятнадцатилетнего парня, который бросил
школу, но не сумел никуда поступить на работу? Или
мать-одиночку, которая пошла бы работать, если бы
смогла найти детский сад для своих детей?
7
Я не стал создавать для себя никакого свода четко
сформулированных правил, но по ходу работы — собирая
материалы, я проехал на автомобиле двенадцать тысяч
миль и побеседовал с сотнями людей во всех концах
страны — у меня выработались определенные руководящие
принципы (которые я иной раз своевольно нарушал).
Так, я решил, что для моей книги годится любой человек,
получающий пособие по безработице, пусть даже он полу-
чает его в нарушение правил. Я считал также безработным
всякого, для кого поиски работы занимают центральное
место в жизни, а невозможность найти ее определяет все
существование. Как правило, я не интервьюировал людей,
получающих пособие по бедности или отказавшихся от
поисков работы: ведь эти случаи принадлежат к родствен-
ным безработице, но все же отдельным, обособленным
от нее сферам. Впрочем, я все-таки взял интервью у не-
скольких пожилых рабочих, которые были уволены не-
сколько лет тому назад и «отошли от дел», потому что не
смогли найти другой работы. За рамками этой книги
остались безработные бродяги, перебивающиеся случай-
ными заработками, неработающие хиппи, богатые бездель-
ники и прочие лица, предпочитающие не иметь постоянного
места работы.
Подобный отбор привел к довольно парадоксальному
результату. Тогда как с понятием «безработные» связано
представление об обитателях мрачного дна американского
общества, люди, отнесенные здесь к категории «безработ-
ный», фактически принадлежат к привилегированной
группе, поскольку в сравнительно недавнем прошлом они
имели работу. Со многими из тех, чьи истории помещены
в этой книге, я познакомился в центрах по делам без-
работных. Это значит, что они все еще получали пособие
по безработице, максимальная продолжительность кото-
рого обычно не превышает года, и, следовательно, лиши-
лись работы менее чем за год до этого. Да и само пособие
по безработице все же не такое ничтожное, как мизерное по-
собие по бедности. Мало места предоставлено на этих стра-
ницах так называемым «постоянным безработным» —
например, бывшим заключенным или лицам, долгое время
находившимся на излечении в психиатрических лечебни-
цах. Они так задавлены нищетой и отчаянием, что
перестали помышлять о работе как о реальной возмож-
ности для себя, пусть даже первопричиной их бедственного
положения была безработица.
8
И тем не менее даже «короткий» период безработицы,
как свидетельствуют гнев и горе людей, рассказывающих
о себе на этих страницах, способен нанести глубокие
душевные раны.
Окидывая взглядом эти материалы, результат двух-
летних трудов, я вижу теперь, что привнес в книгу не-
сколько своеобразное отношение к безработным. Стремясь
измерить ущерб, причиняемый безработицей человеческой
личности, я невольно оценивал его под углом зрения
способности или неспособности человека справляться с
трудностями своего положения. Меня занимал вопрос,
почему некоторые мужчины и женщины, потеряв работу,
впадают в тоску и отчаяние, предаются пьянству и даже
кончают самоубийством, тогда как другие энергично пере-
страивают свою жизнь и, преодолев все трудности, ста-
новятся только сильней. Почему одни-семьи распадаются
под напором невзгод, в то время как другие теснее
сплачиваются? Однако по мере того, как я ездил из одного
города в другой, брал новые и новые интервью, во мне
накапливалось негодование, которое подсказало мне,
что подход ошибочен в двух отношениях. Во-первых,
психологические причины, которыми обусловлена та или
иная реакция человека на постигшее его несчастье, скрыты
в таких глубоких тайниках души, что до них невозможно
докопаться за время двухчасовой беседы. А во-вторых,
изображая безработицу в виде эдакого состязания, в кото-
ром одни побеждают, тогда как другие терпят поражение,
я поддался типично американской тенденции винить
пострадавшего. Конечно же, у одних людей больше му-
жества, стойкости, изобретательности и веры в себя, у дру-
гих — меньше. Но дело ведь не в этом. Дело в том, что
никто — ни слабый, ни сильный — не должен подвергаться
сегодня испытанию вынужденным бездельем. Речь идет
не о несостоятельности отдельных жертв безработицы,
а о нашей коллективной несостоятельности. Мы не за-
ботимся о наших ближних.
Разумеется, чем большее бремя обязанностей несет
человек, тем на большие страдания обрекает его без-
работица. Арт Финч, тридцатичетырехлетний отец троих
детей, естественно, страшится даже временного уволь-
нения с завода «Америкен моторе» куда больше, чем
работающий там же парень, вчерашний школьник, кото-
9
рый живет с родителями. Не только обязанности главы
семейства, но и другие жизненные обстоятельства тяжко
давят на безработного. Возраст, социальное положение,
уровень образования, расовая принадлежность, пол —
все эти факторы либо помогают выжить, либо еще больше
обременяют человека. Немало значит, имеются ли у него
сбережения. Поучительным уроком на тему о конкретных
последствиях безработицы явилась для меня беседа с
Хуаном Камачо, сельскохозяйственным рабочим из Гон-
салеса, штат Калифорния. Как и другие сельскохозяйст-
венные рабочие из числа иммигрантов, которым посчастли-
вилось получить законный вид на жительство, Хуан редко
бывает безработным в течение нескольких месяцев подряд.
Но если он и его жена не имеют работы всего лишь две
недели, они не могут заплатить за электричество, внести
очередные взносы за жилой автоприцеп и машину, куплен-
ные в рассрочку. Еще две недели без работы — и им при-
ходится занимать деньги на еду.
То, как относятся люди к своему положению, опреде-
ляется взаимодействием особенностей характера, объектив-
ных условий и третьего существенного фактора — идеологии.
Отношение людей к своему положению безработных —
все это сложное переплетение идей, наблюдений, усвоен-
ных с детства мифов и подлинных впечатлений, кото-
рое неразрывно связано в их сознании с представле-
нием о своем месте в обществе,— во многом влияет
на их способность выдерживать тяготы безработицы.
Идеологический аспект драмы безработного сводится к
одному основному вопросу: кто виноват? И в этом вопросе
сознание безработных раздваивается. Объясняя причины,
по которым они лишились работы, в беседах, рассчитанных
на публикацию, они винят внешние обстоятельства: ско-
тина-мастер, дискриминация того или иного рода, бездуш-
ная компания или экономический спад. Но что изумило
меня — больше, чем любое другое открытие, которое я
сделал в процессе создания этой книги,— насколько
сильно безработные считают виноватыми себя.
Они, в общем-то, не говорят открыто, что сами вино-
ваты в потере работы, но не нужно быть большим психо-
логом, чтобы понять, что так они думают. Джим Хьюз,
безработный сварщик, считающий, что его уволили не-
справедливо, тем не менее признается, что ему не по душе
было обращаться за пособием по безработице. «Нельзя
сказать, чтобы это мою гордость не задевало. Чувстви-
10
тельно задевало... Наверно, так уж я воспитан. Умей сам
себя прокормить. Каждый должен сам о себе позаботиться.
Даром никому ничего не дается». Скрытый смысл этого
признания можно выразить так: «Я потерпел неудачу,
потому что не сумел остаться человеком, который не
рассчитывает ни на чью помощь». Или взять Кристен
Джекобс, которая начинает думать, что ученая степень
бакалавра не даст ей права претендовать ни на какую
квалифицированную работу. Она возмущена — и вместе
с тем: «Иной раз я так себя грызу, что у меня буквально
опускаются руки. Потому еще себя грызу, что не прилагаю
таких уж сверхусилий, чтобы найти работу. Когда читаешь
объявления, надо использовать малейшие возможности,
а я этого не делаю». Ей вторит Мартин Пенн, безработный
антрополог: «На собеседовании... обычно мне довольно
быстро удается установить контакт с собеседником, но
я не умею, что называется, показать товар лицом». В обоих
случаях скрытый смысл таков: «У меня не получается,
потому что я делаю что-то не так».
Многие из тех, кто постарше, выражают то же чувство,
когда говорят, что сделали в прошлом роковую ошибку —
например, слишком много требовали от жизни. Дороти
Файберман, оставившая хорошую работу, когда компания,
где она служила, переехала в другое место, признается:
«Начинаешь ворошить свою жизнь: это сделала не так, и
вот здесь не получилось. Меня предупреждали, что рек-
лама — вещь ненадежная, но, когда молод, разве при-
слушиваешься к советам? Теперь-то я вижу, что люди были
правы...» Эдди Варгас, квалифицированный механик, раз-
мышляет: «Иногда я думаю, что сам во всем виноват. В тот
раз промолчал, в этот — не согласился на работу, а ведь
предлагали. И зачем только я послушался советов учи-
теля! Я уже не считаю, что надо «метить высоко». По-
палась тебе сносная работа, берись за нее. Отбрось
честолюбие».
Грейс Китон, которую без предупреждения уволили
после двенадцати лет работы в издательстве, выразила
то же чувство с предельной ясностью: «Меня преследовала
мысль: каким же никудышным работником выглядела я
в глазах компании, раз она решила меня уволить! А на
самом деле я, может быть, еще хуже. Может, такая дрянь,
что хуже и не бывает. Может, мне и родиться-то не надо
было... Какая это жестокость... Увольнение больше похоже
на изнасилование, чем на смерть». Она права: жертвы
11
изнасилования часто признаются, что испытывают подоб-
ное же чувство вины в том, что над ними совершено
насилие.
Объяснить этот парадокс можно только двумя при-
чинами: удивительной способностью людей одновременно
верить во взаимоисключающие, несовместимые вещи и
способностью официальной идеологии искажать реальную
картину действительности. Безработные чувствуют себя
ограбленными, но в глубине души считают, что это их вина.
(В некоторых случаях так оно, конечно, и есть. Эйбрахам
Рознер потерял место биржевого маклера отчасти потому,
что терпеть не мог деловых разговоров по телефону.
Джефф Вайнбаум, бывший музыкальный редактор в ком-
пании грамзаписи, признается: «Я... не просек ситуа-
цию. Думал только о деле, которое делал, а не о том,
как усидеть на месте... Конечно, я принадлежал к числу
неуравновешенных людей, которых- там полно было».)
Но даже работники, уволенные по произволу нанимателя
Или подвергшиеся временному увольнению одновременно
с сотнями других, с болью в душе переживают свою лич-
ную неудачу. Безработные американцы, усвоившие си-
стему ценностей, которая доводит до абсурда прославление
профессионального успеха, не могут не считать себя не-
удачниками, людьми, не оправдавшими ожиданий. И чем
сильнее они уверовали в американские мифы о благо-
творительной конкуренции, равных возможностях и духе
предпринимательства, тем больше им стыдно за себя.
Измученные неуверенностью в себе, многие мои со-
беседники рассказывали мне о своем положении безработ-
ного в такой форме, что за этим угадывается эмоцио-
нальный стресс. А стресс может найти выражение, напри-
мер, в чувстве мести. Мэри Волино, уволенная в период,
когда она была беременна, говорит: «Как бы то ни было,
пособие я получила. И решила пользоваться им на всю
катушку. До последнего дня, до последнего цента. И по-
пользовалась. Почти полтора года на пособии! Прибыли
у них [у компании], как я понимаю, растут, вот и надо
сорвать с них все, что можно. Нагреть их, как они меня
нагрели...»
Пытаясь заглушить чувство ущемленности, многие без-
работные уверяют, что все рабочие места забирают пред-
ставители какой-нибудь другой социальной или этнической
группы. Негры и мексиканцы считают, что вся работа
достается белым, женщины говорят, что работу получают
12
только мужчины, «легальные» иммигранты винят в своем
бедственном положении «нелегальных», а после принятия
антидискриминационных программ белые мужчины стали
утверждать, что шансы получить работу есть только у
женщин или у тех, кто принадлежит к национальному
меньшинству. В отдельных случаях подобными жалобами
прикрывают свое нерадивое отношение к поискам работы.
Но гораздо важнее то, что эти жалобы служат отраже-
нием неизбежной поляризации общества, насквозь про-
питанного предрассудками, общества, где люди вынуж-
дены соперничать, чтобы получить работу, которой не
хватает на всех.
Без всякого преувеличения дискриминация — страш-
ное препятствие в поисках работы. И проблема для без-
работного негра — или индейца, или мексиканца, или жен-
щины — состоит не просто в самой дискриминации, но и
в психологическом ее воздействии. Поиски работы —
Занятие само по себе достаточно невеселое; каково же при-
ходится тем, кто постоянно подозревает, что ему отка-
зывают по расовым мотивам? «Входишь, видишь этого
белого нанимателя, который сидит в кабинете, и невольно
такое чувство охватывает: «Э, да разве он собирается
взять меня?» — говорит Рон Брет. — А нормально было
бы просто войти, сесть и потолковать с ним. Всякие
посторонние чувства примешиваются потому, что знаешь:
я не ... он, и это мешает видеть в нем просто чело-
века». Пожалуй, наиболее гнетущее впечатление остав-
ляли рассказы немолодых людей, которые страдают
от почти повсеместной дискриминации в отношении по-
жилых, но о трудном положении которых известно куда
меньше, поскольку у них нет таких влиятельных и актив-
ных организаций для защиты своих прав, как у женщин
и у черных. Есть в этой книге несколько персонажей —•
это люди, которые были уволены с высоких должностей
в возрасте старше пятидесяти лет; их ожидает весьма
безрадостная перспектива: может быть, они больше не
смогут работать, так как считается, что они обладают
«слишком высокой квалификацией», чтобы делать работу
попроще.
Наконец, есть в книге и очень немногочисленные счаст-
ливчики, для которых потеря работы оказалась благом.
Лора Гордон, в прошлом учительница средней школы
в Нью-Йорке,— типичная представительница этой кате-
гории. Временно уволенная в период финансового кризиса,
13
она, к собственному своему удивлению, испытала «огром-
ное облегчение»: «До меня постепенно дошло, что теперь
я могу больше не скрывать своего отрицательного отно-
шения к учительской профессии». Месяцы безработицы
дали ей время поразмыслить о жизни, о себе. Она еще
не избрала для себя новый путь, но убеждена, что работа,
которую она выберет, должна быть ей по душе, волновать
и приносить творческое удовлетворение.
Может показаться, что и для каждого потерявшего
работу, обладай он мужеством и энергией, безработица
могла бы стать тем, чем она стала для Лоры,— воз-
можностью продумать заново свою жизнь и при необходи-
мости изменить ее. Но при всем уважении к личным ка-
чествам Лоры следует сказать, что она так же, как и дру-
гие, похожие на нее герои книги — Рут Пастер, Сьюзен
Кейси,— находится в привилегированном положении. Все
они сравнительно молоды, не имеют детей, выросли в бла-
гополучных, зажиточных семьях и получили хорошее обра-
зование. У них выработалась привычка к самоанализу,
и они достаточно обеспечены, чтобы эту склонность в себе
развивать. Перед ними открыто много путей, и они знают
об этом. Большинство безработных, особенно из категории
низкоквалифицированных, могут только мечтать о столь
благоприятных условиях. Слишком часто, чтоб не оставить
семью голодной, им приходится подавлять беспокойное
стремление найти дело поинтересней.
Работая над этой книгой, я сотни раз задумывался над
тем, почему люди готовы откровенно говорить со мной.
И когда какой-то незнакомец в дверях центра по делам
безработных обращается к ним с просьбой ответить на
несколько вопросов личного характера, почему очень мно-
гие соглашаются обсуждать наболевшую тему? В некото-
рых случаях, разумеется, им просто неловко было отказать
мне, и я этим беззастенчиво воспользовался. Кое-кто был
заинтригован и соблазнился возможностью попасть в кни-
гу. «Ого, так я же стану звездой!» — возликовал один
юнец. Другие, возможно, почувствовали себя польщен-
ными: им был приятен мой интерес к их личности в этот
трудный и унизительный для них период. А большинство,
как я подозреваю, просто испытывали потребность вы-
сказаться. В ходе беседы они стремились объяснить, по-
нять, оправдаться. Супруги и друзья, наверное, не раз слы-
14
шали все это раньше. А может быть, с незнакомцем им
легче было поделиться своими сомнениями и разочаро-
ваниями. Как бы то ни было, они охотно соглашались
побеседовать со мной. (Хотя тех, кто отказывался, было,
должен признаться, куда больше.)
Пожалуй, тут кроется и еще одна побудительная при-
чина. Рассказывая о своем тяжелом положении, безработ-
ные, словно сговорившись, жаловались, что чувствуют
себя бесполезными. «Бесполезный» — это, по существу,
социальный термин. Он подразумевает вопрос: бесполез-
ный для кого? И ответ, по-моему, однозначен: для людей,
для общества. В последнее время много говорят и пишут
о широко распространившемся стремлении* заниматься
осмысленным трудом. Стремление применить все свои
способности также нашло отражение на страницах этой
книги: многие мои собеседники не согласны взяться за
любую работу, лишь бы работать. Они хотят заниматься
плодотворным трудом и испытывать то чувство общности
с людьми, которое он дает. Это чувство причастности
подобно ощущению здоровья и воспринимается как нечто
само собой разумеющееся, пока оно не утрачивается.
Помогая мне писать книгу, делая вместе со мной запись
беседы, безработные что-то созидали, мы вместе занимались
общим делом — а в этом и есть первооснова всякого
общества. Недаром почти все они говорили потом: «Ну
что ж, надеюсь, вам это все-таки пригодится». Может,
не будет натяжкой предположить, что, когда я приходил
домой к своему безработному собеседнику с магнитофоном
в руке, это давало ему возможность почувствовать себя
на час-другой менее «бесполезным».
Какой более широкий смысл, какие выводы на будущее
можно извлечь из рассказов этих мужчин и женщин о
своей жизни? Для того чтобы ответить на этот вопрос,
нужно перенестись из царства живых людей обратно в
царство цифр и процентов.
Безработица в Соединенных Штатах вот уже много лет
непомерно высока по сравнению с другими странами.
Со времени окончания второй мировой войны уровень
безработицы в США, при котором, по мнению правитель-
ства, можно говорить о «полной занятости», вдвое, а то и
втрое превышал соответствующий уровень в большинстве
крупнейших капиталистических государств. И даже пол-
ная занятость — что бы ни означало это странное по-
нятие — постепенно становилась все менее «полной»:
15
в конце 40-х годов уровень безработицы, соответствующий,
с официальной точки зрения, полной занятости, определял-
ся в 3 %, в 60-е годы была принята цифра в 4 %, а сейчас
большинство экономистов подняло ее до 5 %, тогда как
наиболее консервативные из них предлагают считать нор-
мой безработицу в 6 % или даже 7 %. Однако большая
часть американцев, не будучи дипломированными эконо-
мистами, профессионально заинтересованными в «науч-
ном» оправдании недостатков нашей системы, по-преж-
нему считает нынешнюю 6 %-ную, по официальным дан-
ным, безработицу чрезвычайно высокой, тем более что на
самом деле процент безработных, как уже отмечалось,
раза в два выше.
Почему же миримся мы с тем фактом, что каждый
десятый американский трудящийся полностью или частич-
но безработный? Ответ весьма непрост и связан с глубоко
укоренившимися историческими и культурными тради-
циями нашего общества. Но опять-таки решающую роль
играет здесь идеология. Каждому американцу, который
учился в школе, кто смотрит телевизор или читает газеты,
знакома эта доктрина. Ее суть сводится примерно к сле-
дующему. В условиях системы «свободного предпринима-
тельства» каждому воздается по заслугам. Способные,
честолюбивые и работящие, естественно, идут в гору, тогда
как менее достойные опускаются на дно. Преодолевать
трудности не только возможно, но и необходимо: испы-
тания закаляют человека. Следовательно, безработные —
это никчемные и ленивые людишки, которые на самом деле
не хотят трудиться. Подобные идеи культивируются с са-
мого рождения капитализма и всегда преследуют одну и
ту же цель — заставить рабочих примириться с тяжелой,
монотонной и низкооплачиваемой работой, поддерживая в
них надежду на жизненный успех и спекулируя на их
страхе скатиться вниз, в презираемый низший слой бед-
няков, живущих на пособие. Предприниматели, самым
непосредственным образом заинтересованные в дешевой
и послушной рабочей силе, всегда были самыми рьяными
проповедниками «железобетонного» индивидуализма.
Средства массовой информации лишь «оркеструют» эти
мотивы — например, систематически сообщают о «жуль-
ничестве» лиц, получающих пособия по бедности и без-
работице. Эти сообщения призваны подкрепить пред-
ставление о бедняках как о людях вороватых и одно-
временно замаскировать тот прискорбный факт, что
16
пособия не обеспечивают хотя бы мало-мальски сносной
жизни.
Так не должно быть. В 60-е годы, когда в Соединенных
Штатах безработица составляла в среднем 4,8 %, в Запад-
ной Германии она равнялась 0,6 %, в Японии— 1,3, в
Швеции — 1,7, во Франции — 2, в Англии — 3,1 %. Такое
же различие сохранялось и в 70-е годы (хотя «стагфляция»
привела к увеличению безработицы во всех этих странах).
К тому же эти государства значительно больше, чем США,
заботятся о том, чтобы обеспечить безработных посо-
биями, дать им возможность профессиональной перепод-
готовки и переселения на новое место работы, защитить
их от массовых увольнений. Отчасти эти различия объ-
ясняются экономическими и демографическими факто-
рами, но самый важный фактор — политический. Евро-
пейские рабочие (Япония в силу особенностей ее культуры
представляет собой особый случай) лучше организованы
и в меньшей степени находятся под влиянием идеологии
индивидуализма. В некоторых странах Европы у власти
стоят социал-демократические партии, поддерживаемые
избирателями-рабочими. Не желая допустить, чтобы за
напряженность в экономической сфере расплачивались
трудящиеся, они объявляют достижение полной (или
почти полной) занятости своей первоочередной социаль-
ной задачей.
Что могло бы побудить американцев взять на себя
аналогичное обязательство? Только сдвиг в политическом
сознании, подобный тому, который произошел в годы
«великой депрессии». В 1933 году четвертая часть трудо-
способного населения США не имела работы. В те времена
не существовало страхования по безработице и почти
ничего не делалось для оказания помощи нуждающимся.
Бедствие приняло такие масштабы, что безработные на-
чали понимать: если жертв так много, значит, виноваты
не они, виновата «система». Эта перемена во взглядах
вызвала к жизни небывалое до тех пор явление — мас-
совые демонстрации безработных и создание ими собст-
венных организаций. Лиги безработных, советы безработ-
ных и, наконец, Союз рабочих Америки во всеуслышание
заявили, что общество обязано обеспечить своих граждан
работой, а если уж не работой, то по крайней мере
какими-то средствами существования. Вашингтон отреаги-
ровал на это введением программ общественных работ,
пособий по безработице и системы со^ц^г^а^^о^еспече-
D'C		17
1 V . V 1 Iji* ИС- ?
\ U 1 я 1 .$ йй___J
ния — мер, необходимость которых ныне широко при-
знается.
Однако, признав программы социального обеспечения,
Соединенные Штаты не пошли дальше — к признанию за
каждым гражданином права на труд, права столь же важ-
ного, как свобода слова, печати, вероисповедания, собра-
ний и т. д. Из высказываний безработных, собранных в
этой книге, с полной очевидностью явствует, что амери-
канцы до сих пор инстинктивно считают работу благом,
которое надо заслужить, до сих пор смотрят на нее как
на привилегию, которой могут пользоваться лишь достой-
ные. Они смирились с мыслью, что обречены вечно терпеть
безработицу. Будем надеяться, что для того, чтобы в поли-
тическом сознании Амерйки произошел новый сдвиг, не
потребуется еще одна «великая депрессия» — может быть,
достаточно будет катастрофических последствий затянув-
шейся «стагфляции».
Ведь в конце концов, идея права на труд не вполне
нам чужда. В 1945 году сенат (но не палата пред-
ставителей) одобрил законопроект о полной занятости,
в котором провозглашалось, что «каждый американец,
способный работать и ищущий работу, имеет право за-
ниматься полезным, справедливо оплачиваемым и по-
стоянным трудом полный рабочий день», и вменялось
в обязанность правительству создавать достаточное коли-
чество рабочих мест, чтобы граждане могли пользоваться
этим правом. Неоднократно проводившиеся опросы обще-
ственного мнения показывают, что общественность под-
держивает идею о государственной гарантии работы для
всех. Однако единственный сколько-нибудь серьезный шаг
к изменению существующего положения был сделан кон-
грессом в 1978 году, когда был принят закон о полной
занятости и сбалансированном экономическом развитии,
известный как закон Хэмфри — Хокинса. Названный так
по имени его авторов, покойного сенатора Хьюберта
Хэмфри и члена платы представителей Огастеса Хокинса,
этот закон обязывает правительство всего-навсего снизить
до 3 % уровень безработицы среди лиц старше двадцати
лет через четыре года с момента принятия закона.
Но даже скромные и совершенно беспомощные пред-
ложения Хэмфри — Хокинса едва не были провалены,
главным образом из-за того, что деловые круги встре-
чают в штыки одно только упоминание о полной занятости.
Они повторяют избитые возражения, выдвигавшиеся еще
18
против программ рузвельтовского «Нового курса».
Во-первых, полная занятость, мол, практически неосуще-
ствима, да и вообще невозможна, а во-вторых, она погу-
била бы капитализм и вместе с ним наши права и свободы.
Первый довод основан на идее, будто полная занятость
привела бы к гибельной инфляции. Многочисленные уче-
ные-специалисты в США — да и опыт других стран —
опровергают правомерность как этого предположения, так
и лежащей в его основе посылки, что инфляцию вызывает
прежде всего рост заработной платы. Ну а второй довод
вообще нельзя принимать всерьез: вот уже полтора века
нас пугают гибелью свободного предпринимательства,
стремясь не пропустить ни одного важного предложения
в области социального обеспечения, начиная от запрета
применять детский труд и кончая разрешением создавать
профсоюзы, а капитализм все еще не погиб. Что до угрозы
нашим свободам, то реальной угрозе могла бы подверг-
нуться разве что свобода предпринимателей.нанимать и
увольнять людей по собственному усмотрению, срывать
кампании по организации профсоюзов да платить трудя-
щимся гроши — ведь это давалось бы им много труднее,
не будь массовой безработицы.
В огромном своем большинстве герои этой книги
отнюдь не политические борцы. Они ведут повседневную
борьбу за то, чтобы просто выжить, не опуститься, сохра-
нить достоинство. Удержаться от пьянства, не срывать
дурное настроение на близких, с утра погрузиться в изу-
чение газетных объявлений о приеме на работу — вот круг
их повседневных забот. Даже гнев, который при иных
обстоятельствах мог бы сплотить их для совместных дей-
ствий, загоняется внутрь. «А чего унывать? — говорит,
например, Джимми Грин. — Изменить нашу жизнь я все
равно не в силах. Надеюсь, что подвернется работа,
вот и все... А если я начну психовать, что это даст?..
Никто не прибежит и не предложит тебе работу только
потому, что ты злишься. К тебе и отношение будет другое,
если войдешь с улыбкой, а не набычившись: мне, мол,
нужна работа».
Тот протест, который все же прорывается, чаще всего
выражается в молчаливых попытках свести счеты. Так,
безработный инженер Джордж Муравчик, незаконно полу-
чающий одновременно и пособие по бедности, и пособие
19
по безработице, изобрел совершенно новую концепцию
прав и обязанностей гражданина: «У меня своя точка
зрения: раз федеральное правительство и власти штата от-
ветственны за то, что сложилось такое положение с без-
работицей, это уж мое дело подсуетиться, чтобы раздобыть
деньжат и жить по возможности лучше. Я должен бороться
с системой. Это мое право гражданина». Другие мечтают
о том, чтобы привлечь к суду компании, практикующие
дискриминацию, но — «разве это докажешь?». Только
шестидесятилетний Джорджо Рикуперо пошел дальше
мечтаний и действительно примкнул к группе, которая
старается обратить внимание общественности на труд-
ности пожилых безработных. Его вывод: «А вообще,
пиши не пиши, результат в принципе один и тот же».
Фактически в стране чрезвычайно мало организаций
безработных, и это удивительно, если учесть, что миллионы
американцев не имеют работы. Почти все существующие
группы безработных ограничиваются тем, что помогают
своим членам в поисках работы. Типичным примером
такой деятельности могут служить клубы «За сорок»,
созданные в десяти городах с целью оказания такого
рода помощи безработным административным работникам
старше сорока лет. Из рассказа Дороти Файберман с
ясностью вытекает, что коллективная помощь и обучение
в таких клубах приемам и методам поисков работы оказы-
вают неоценимую услугу тем немногим счастливчикам,
которые имеют туда доступ. Но эти группы редко пытаются
выступать от имени всех безработных и не предлагают
никакого решения проблемы массовой безработицы.
Короче говоря, в собранных здесь высказываниях не-
достает чего-то важного, а именно глубокого осознания
безработными общности своего тяжелого положения и того,
каким образом можно было бы изменить его. Это чувство
солидарности безработных не имело широкого распростра-
нения в стране, пожалуй, со времен «великой депрессии»;
реформы «Нового курса», в какой-то мере облегчившие
невыносимые условия жизни безработных, несомненно,
притупили их социальное самосознание. Вместо чело-
веческой солидарности мы видим сегодня людей-одиночек
с их гневом, смутным ощущением несправедливости, расте-
рянными попытками понять, какое место отведено им бес-
человечной системой. Вот почему встречи с большинством
людей, рассказывающих о себе в этой книге, при всем моем
восхищении их исключительной жизнестойкостью остав-
20
ляют в душе какой-то грустный осадок. Да, они стойко
держатся, часто с замечательным упорством. Но за то,
чтобы просто продержаться, они платят дорогой ценой.
Их уделом становится изоляция, чувство собственного
бессилия и безысходности. «Можно винить политиков,
общество, но это все равно что бросить в пруд камень и
смотреть, как расходятся круги по воде: круги, круги,
круги,— говорит Лора Гордон. — Не за что зацепиться».
Ощущается ли положение безработного по-иному,
когда есть за что зацепиться? Сьюзан Ингхэм и Мейбл
Локвуд, истории которых составляют главу «Сопротив-
ляться!», сказали бы: да, ощущается. Еще более опре-
деленный ответ слышится в высказываниях мужчин и
женщин — участников борьбы за создание профсоюза,
которой посвящена последняя глава этой книги. Каждый
из них страдает от всех мелких огорчений и мучитель-
ных терзаний, связанных с положением безработного.
Однако каждый ясно понимает, почему он лишился ра-
боты, знает, что другие остались без работы по той же
причине, и вместе с Рози Энджеле убежден в том, что
«порознь люди никогда ничего не добьются».
Дирк Робинсон, сотоварищ Рози по борьбе за проф-
союз, вот уже целый год дожидается, чтобы арбитр по
вопросам труда вынес решение о восстановлении его на
прежнем рабочем месте. Другой работы он получить
не может: его имя внесено предпринимателями всей округи
в «черные списки». По его собственному признанию, он
потерял все — жену, детей, друзей, дом, сбережения.
И все же: «Мне бы очень хотелось вернуться к «Элтону».
Хоть я от них натерпелся, работа мне нравилась. Если я
вернусь, то вернусь победителем. Как будто бы я выиграл
сражение, выстоял до конца. Когда другие увидят, что
я выстоял до конца, несмотря на развод и все остальное,
и вернулся на завод победителем, может, кое-кто и при-
задумается. Я считаю, без профсоюза им не обойтись.
Профсоюз нужен позарез». Тот, кто все потерял, так не
говорит. Дирк Робинсон знает, что сделанный им выбор
имеет общественный смысл: борьба, которую он ведет,
много значит для других мужчин и женщин. И, зная
это, он ощущает себя полезным и нужным человеком.
Это чувство помогает ему преодолевать боль лишений
и утрат.
УВОЛЬНЕНИЕ
«ОЧЕНЬ ЖАЛЬ, ФРЭНК, НО...»
Сильнейшее потрясение, которое многие ис-
пытывают, услышав слова «вы уволены»,
накладывает неизгладимый отпечаток на всю
дальнейшую жизнь безработных. Чаще всего
этот удар оказывается полной неожиданностью:
людей выбрасывают на улицу без предупрежде-
ния после долгих лет службы в компании.
Выслушав великое множество рассказов-
исповедей о пережитом ужасе — лишь немногие
из них вошли в эту главу,— я в конце концов
понял, что в них главное. У кого в руках
власть — вот в чем все дело. Одни имеют
власть, другие — нет. Интересно отметить, что
никто из уволенных, героев этой главы, не
состоял в профсоюзе, который мог бы оградить
его от произвола компании.
ГРЕЙС КИТОН
Миниатюрная женщина; говорит оживленно, заметно вол-
нуясь; ей далеко за тридцать. Она разведена; дочь ее
учится в колледже. Живет она в красивом старом доме
с просторными комнатами, высокими потолками и видом
на реку изо всех окон. Две стены общей комнаты занимают
книги; на других стенах висят репродукции старинных
акварелей европейских городов. Через несколько дней она
уезжает отсюда: ей предложили работу в другом городе,
а расставаться с этой квартирой так грустно. До того как
последняя компания, в которой она служила, «выставила
ее вон», Грейс Китон пятнадцать лет проработала в книж-
ных издательствах.
22
Рассказывая, она все время машинально накручивает
на пальцы магнитофонный шнур.
Работать в издательствах я начала в 1961 году. Как раз
тогда наступила эра их слияния, сближения, срастания
и создания концернов, в результате чего книгоиздатель-
ское дело превратилось к концу 60-х годов в любимое
детище Уолл-стрита. Застой сменился оживлением, и,
в общем-то, это было даже интересно. Кое-где в издатель-
ской сфере руководство перешло от старых рутинеров
к умным, интеллигентным людям, кое-где — к напористым
дельцам. Во многих отношениях это сулило нам, работ-
никам, больше свободы. Мы надеялись на перемены, на
обновление, на избавление от всяческой банальности.
Поначалу я некоторое время занималась информацией
и рекламой в издательстве, выпускающем книги в твердых
переплетах, потом перешла в фирму, специализирующуюся
на дешевых массовых изданиях. И вот проработала там
двенадцать лет. Срок солидный. Усердно трудилась, ста-
рательно изучала свое ремесло и постепенно продвигалась
по служебной лестнице. Наконец, заняла хорошую и
интересную должность. Вот здесь я и начала ощущать на
себе давление корпорации. Давление через начальника
и начальника моего начальника. Давление это ужесто-
чалось. Я должна была ловить сотрудников на малейшей
оплошности, проводить сокращение штатов. И все ради
дивидендов фирмы. На меня жали все сильнее, заставляя
решать сложные задачи коммерческого предприятия;
обстановка становилась все напряженней, а сама работа
все меньше нравилась мне. Но из-за жалованья я не могла
просто взять и уйти. Мне нужно было содержать себя и
ребенка. Очень трудно отказаться от работы, к которой
привык. Хотя теперь-то мне ясно, в каком напряжении
я жила все эти годы. Тогда это не так сознавалось.
В корпорацию, куда влилось издательство, где я рабо-
тала, входят самые разные предприятия. Она покупает
и продает недвижимость. Имеет свои теле- и радиостанции.
Владеет сетью фирм по уходу за зелеными насаждениями,
а также ссудным банком, золотыми приисками, грейпфру-
товыми плантациями в Калифорнии и еще бог весть чем.
Служить в ней — все равно что работать в какой-нибудь
«Дженерал моторе», с той разницей, что не находишься
под защитой профсоюза. Из тебя выжимают все соки.
Притом корпорация покупала все новые и новые фирмы,
23
продолжая свою безудержную экспансию. К нам она
предъявляла такие жесткие требования, как будто мы
были не издательством, а отделением «Дженерал моторе».
В сущности, у нас-то, наверное, гонка была еще почище.
Ведь в издательском деле нужен особый подход. Это вам
не серийные, «форды»!
Что послужило причиной вашего увольнения?
Никакой причины не было. Гром грянул среди ясного
неба. Правда, за несколько дней до этого мне вдруг стало
казаться, что происходит что-то неладное, что-то ужасное.
Не могу даже объяснить, что именно. Скажем, вижу
двух сотрудников там, где обычно их вместе не увидишь.
Или еще что-нибудь в этом роде. Но вот мой начальник
вызывает меня в 10.30 утра в свой кабинет. Вхожу с кипой
бумаг и спрашиваю: «Вы хотели начать с этого кон-
тракта?» «Нет,— отвечает он,— я хочу начать с того, что
больше вы не работаете в этой компании». В компании,
которой я верой и правдой служила двенадцать лет.
Почему я не умерла — сама не знаю.
И услышать это от человека, по отношению к которому
я была чрезвычайно, просто тошнотворно лояльна! И вела
себя лояльно, и чувствовала соответственно. Никогда не
говорила с вышестоящим начальством в его отсутствие
или без его санкции. Защищала его перед моими сотруд-
никами и перед представителями других фирм. Твердила
им всем: «Он правда хороший человек, он правда справед-
ливый, он правда делает все, что только может, он правда,
правда, правда». И вот он без малейшего колебания
сообщает, что корпорация решила меня уволить. Спокойно
так говорит и смотрит на меня... Я работала с ним лет
восемь-девять. Он способствовал моему продвижению по
службе. А теперь он уведомляет меня об увольнении!
Сейчас-то я вот что думаю: на него так сильно давили,
что это стало для него психологически непереносимо.
Он «сломался»: начал все больше нервничать, дрожать
и помышлял только о том, чтобы досидеть в своем кресле
до пенсии. Ну и всякое такое. Я до сих пор не знаю, что
послужило толчком к моему увольнению. Спрашиваю у
него, чем это вызвано, а он в ответ: «Это свершившийся
факт. Все бумаги подписаны. Вам дают очень хорошую
увольнительную компенсацию». Между прочим, то, что они
называют «очень хорошей» компенсацией, в других местах
сочли бы нищенской подачкой. После двенадцати-то лет!
24
Я спрашиваю: «Что все это значит, Фред? Должна же
я знать. Вас ведь не увольняют. Я хочу знать, что слу-
чилось». В этот момент в кабинет входит какой-то тип
из отдела кадров. Мне в голову прийти не могло, что
корпорация потребовала, чтобы увольнение происходило
при свидетеле, но оказывается, что это обычная прак-
тика. Так что я и внимания на него не обратила. А Фред
говорил: «Мне в самом деле нечего вам сказать. Если
хотите, можете задавать вопросы». Ясно было, что от
разговора проку не будет. Мало того, что они уже все
бумаги оформили, но еще и подстраховались на всякий
случай: меня лично вроде и не увольняли, а лишь упразд-
нили мою должность. И формально никем меня не заме-
нили. Просто посадили в мой кабинет одного человека,
передав ему, как это было мне представлено, примерно
половину моих служебных обязанностей. По отношению
к тому человеку я, кстати, тоже была неимоверно лояльна
и прямо поверить не могла, как можно было согласиться
на это.
Наша беседа и трех минут бы не заняла, будь на то
воля Фреда. Она была ему неприятна и тягостна, и он не
желал, чтобы она продолжалась хотя бы на мгновение
дольше, чем необходимо. И конечно, этот сухарь хотел
отгородиться от всяческих личных эмоций.
Так или иначе, меня это совершенно ошеломило.
Наверно, с полминуты я сидела с открытым ртом, а затем
не нашла ничего умнее, как спросить: «Что вы хотите
сказать? Что вы имеете в виду?» Ведь он мне только что
в ясных и недвусмысленных выражениях объявил: «Вы
уволены», а я спрашиваю: «Что вы хотите сказать? Что вы
имеете в виду?» Потом я стала допытываться: «Почему?
Почему? Почему?» У него ответы на все мои «почему»
были заранее подготовлены, поэтому он отвечал коротко
и уклончиво. Сказал, что решение принято и отмене не
подлежит. Бумаги оформлены и подписаны, и мне назна-
чена весьма щедрая, на его взгляд, компенсация. И что
менять они ничего уже не станут: я должна принять все
как есть. И что он не собирается объяснять мне причины
этого решения. И вообще ничего не будет объяснять.
Коль скоро он предложил мне задавать ему вопросы,
я начала спрашивать: «Скажите, дело в этом? Дело
в том? Может, в том-то? Так в чем же?» А он: «Да, вроде
того... нет, не так, но... ну, в общем-то...» Он просто
не хотел разговаривать об этом. Хотел, чтобы я исчезла.
25
Испарилась и больше не напоминала о себе. Знаете, мне,
наверное, следовало прекратить разговор со словами:
«Я должна позвонить моему адвокату». Только нет у меня
никакого адвоката.
Наконец вышла я из его кабинета. Не думаю, чтобы
я пробыла там больше пятнадцати-двадцати минут.
Спустилась к себе в комнату и принялась паковать свое
имущество. Фред великодушно пообещал вызвать фургон,
чтобы доставить мое барахло ко мне на дом. Неслыханный
случай. Обычно ведь как бывает? «А ну-ка, детка, собирай
вещички, и чтобы через пять минут духу твоего тут не было.
И давай-ка ключи от комнаты». Я хочу сказать, ты в один
миг превращаешься в парию. В нарушителя, вторгшегося
в чужие владения. Тебя выставляют вон, грубо, бес-
церемонно.
Это было самым страшным потрясением в моей жизни.
Я пережила развод. За несколько месяцев до увольнения
похоронила отца. Из-за своего характера и в силу обстоя-
тельств я испытала на своем веку достаточно нервных
встрясок, но никогда не переживала ничего подобного.
Никогда. И вот что интересно — еще долго после этого я
у каждого собеседника первым делом спрашивала: «Вас
когда-нибудь увольняли?» Мне все казалось, что тот, кто
сам не прошел через это, просто меня не поймет. Да так оно
и было поначалу. Меня преследовала мысль: каким же
никудышным работником выглядела я в глазах компании,
раз она решила меня уволить! А на самом деле я,
может быть, еще хуже. Может, такая дрянь, что хуже и
не бывает. Может, мне и родиться-то не надо было! Когда
тебя увольняют, это не просто отнимает веру в себя.
Это уничтожает тебя, полностью.
Удивительно, что люди, уволенные в связи с закрытием
отдела или предприятия, рассказывали мне, что испыты-
вали такое же чувство. Все говорили об одном и том же.
Чем-то нас ранит сам факт увольнения... Видимо, в нашей
вере в труд и в нашем отношении к труду заложена на-
дежда, что. раз ты работаешь хорошо, тебя ожидает воз-
награждение. Мы убедили себя, что это одна из добро-
детелей нашего общества и капиталистического уклада
жизни. И что в хорошей работе есть, если воспользоваться
старомодным словечком, нечто здоровое. И что где-где, а
уж здесь должна быть справедливость. «Хорошие люди
всегда получают работу». Сколько раз слышали вы эту
сентенцию? Так вот враки это, чушь. Все не так. Но мы
26
все же верим этому... Вот почему получаешь такую травму,
когда тебя увольняют. Я до сих пор от нее не оправилась.
С тех пор мне три раза предлагали работу. Но эти пред-
ложения так и не вернули к жизни ту часть моей личности,
которая омертвела, уничтожена.
Ну и, конечно, я негодовала. Просто задыхалась от
ярости. Чувствовала, что меня обманули, предали. Это
и впрямь было предательством. Тут уж сомневаться не
приходилось. Наверняка всю эту историю подготавливали
исподволь, заранее. У них были все возможности преду-
предить меня: «Так, мол, и так, собираемся вас уволить,
поэтому ищите себе другое место». По правде говоря, я
уже некоторое время подыскивала для себя какую-нибудь
другую работу: невмоготу стало терпеть этот ужасный
нажим корпорации. И кстати, от одного предложения
отказалась. Возникали и еще кое-какие варианты, но я
даже подробно знакомиться с ними не стала, думала:
«Бог с ними. Теперь, по новому закону о пенсиях, я скоро
заработаю, если останусь здесь, право на полную пенсию
в старости. А в нынешней моей работе немало привле-
кательного. Как знать, может, заправилы корпорации уда-
лятся на отдых куда-нибудь на Таити, а вместо них придут
хорошие люди». В общем, колебалась, не могла оконча-
тельно решиться. Вот тут они меня и прихлопнули.
Должна сказать, что очень меня поддержали в трудную
минуту друзья и коллеги. Они навещали меня, звонили.
Множество людей. Я всем им стольким обязана! Они по-
могали мне искать работу. Кто-то посоветовал обратиться
в бюро по безработице. Каждый, кого хоть раз увольняли,
старался ободрить меня. Наверное, благодаря этому мне и
удалось продержаться. Я почувствовала, что не все от меня
отвернулись, что есть люди, которые не предали бы меня,
как те. Ведь я была тогда потрясена до глубины души,
меня раздирали обида, возмущение предательством, тоска.
Это был шок.
Ну а теперь имеете вы какое-нибудь представление
о том, почему вас уволили?
Думаю, в конечном счете потому, что они меня не-
взлюбили. Этим, наверное, все и объясняется. Просто
невзлюбили. В этой компании до сих пор работают пьян-
чуги и завзятые бездельники — никто их не увольняет.
И тех, кто сидит смирно, «волны не поднимает», тоже
не трогают. Под моим началом работала уйма народу.
27
и на меня со страшной силой давили. А я по натуре
такой человек, что в этих обстоятельствах не могу быть
тише воды, ниже травы. Вот начальство меня и невзлю-
било. Только и всего. Впрочем, наверняка-то я не знаю
Может статься, меня наказали за чью-нибудь оплошность.
Ну и„ разумеется, они сэкономили какие-то деньги на моей
зарплате. Понятия не имею, какая из этих причин сыграла
главную роль. Но мне так и не дали никакого объяснения.
А теперь я решила уехать из этого города. Выбрала
вакантное место подальше отсюда: может быть, это по-
может мне немного умерить свою одержимость работой.
Переезжаю в город, где нет такого бешеного темпа жизни,
где в книгоиздательском деле нет той лихорадочной гонки,
и поступаю на спокойную должность, которая не потребует
от меня такого напряжения. Наверное, я хочу исцелиться,
забыть эту травму. Очень уж она бередит душу. Но я
представить себе не могу, чтобы когда-нибудь... Знаете,
иногда вспоминаешь какие-то свои былые переживания,
а потом вдруг наступает момент, когда говоришь себе:
«Я больше не могу припомнить, что я тогда чувствовала».
То ли время сгладило остроту переживаний, то ли не были
они очень сильными. Так вот, я не могу представить себе,
чтобы когда-нибудь так же изгладилась из памяти история
с увольнением. Думаю, мне до гробовой доски будет вспо-
минаться этот кошмар. Только вспомню об этом, и снова
ощущаю цепенящий ужас первых мгновений, гнев и тоску,
что пришла потом. Я словно провалилась куда-то, пере-
стала существовать.
Да, в этом, наверное, есть много общего со смертью.
Правда, моя жизнь складывалась так, что мне не при-
ходилось переживать неожиданную смерть. У меня умер
отец. Так ему было почти восемьдесят семь — он не болел,
просто угас. И еще одного близкого мне человека я по-
теряла. Правда хорошее слово для обозначения смерти?
«Я потеряла» — как будто забыла положить на место.
(Смеется.) Пережив их смерть, я почувствовала, как боль
утраты постепенно утихает и приходит утешение. А вот
пережив увольнение, я ничего подобного не испытала.
Может, потому, что смерть реальнее увольнения. Как бы
то ни было, с тех пор я плохо сплю. Чуть ли не каждую ночь
просыпаюсь в ужасные предутренние часы — в четыре,
в пять—и потом в каком-то кошмарном полусне про-
кручиваю в голове всю историю, как меня уволили и кому
я этим обязана, какую роль сыграл мой начальник и всякое
28
прочее в том же роде. Думаю, какая это жестокость.
Нет, это, пожалуй, больше похоже на изнасилование,
чем на смерть. Над тобой совершают насилие, надруга-
тельство, а ты беспомощна. Ты полностью в их власти.
Вот что ужасно.
ФРЭНК ЧАПЕК
Ок живет в новом жилом районе, рассчитанном на людей
среднего достатка, в пригородной местности на Тихо-
океанском побережье. Район этот, застройки конца 60-х
годов, до сих пор выглядит голым и необжитым; посажен-
ные вокруг одноэтажных домиков деревца пока еще не
дотянулись даже до крыш. Мой собеседник — тучный
мужчина, чех по происхождению. Он полгода сидит без
работы, готов работать «инженером, конструктором, чер-
тежником, механиком, кем угодно». На мой вопрос о том,
чем он занимается в свободное от поисков работы время,
пренебрежительным жестом указывает на общую комнату,
в которой красит стены. Фрэнк говорит с заметным акцен-
том и сам же подсмеивается над ним: «Ну, по части
акцента самое трудное у меня позади. Бывало, закажешь
телячью отбивную — тебе подадут крохотную креветку.
Платишь за нее десятку, да еще радуешься, что хоть
чем-то перекусил». Живет он вместе с женой и дочерью.
В Штатах я очутился в 1958 году. Поступил работать
инженером-механиком на сталелитейный завод в Чикаго.
Там мне предложили подучиться за счет компании и полу-
чить ученую степень магистра, но я отказался. «Спасибо,—
говорю,— за заботу, но я еще совсем зеленый новичок
и до того доволен своей работой в Чикаго, что хочу тру-
диться тут и дальше. Если вам,— говорю,— нравится,
как я работаю, то прошу вас: оставьте меня здесь.
Я ведь только-только обосновался, и мне будет трудно
переезжать на новое место». Теперь-то я понимаю, какого
маху тогда дал. Ведь такой случай подворачивается раз
в жизни.
Года через три я ушел с завода и поступил в авиацион-
но-космическую корпорацию. Разрабатывал оборудование
для космической программы полета на Луну. До чего же
потрясающий был проект! Такое на всю жизнь запоминает-
ся. Всякую работу делать приходилось, иной разно шести-
29
десяти часов в неделю нарабатывал. Ну и заработок был
что надо. Вот тогда мы с женой дом купили.
А тут как раз другая авиационная компания получила
очень крупный заказ. Ее отдел кадров подбирал работни-
ков и пару раз поместил в «Нью-Йорк тайме» большое-
большое объявление о наборе. Броское такое, яркое объ-
явление. С обещанием оплатить инженерам-механикам,
инженерам авиационно-космического профиля и всякому,
кто имеет опыт работы в авиационной промышленности,
все виды расходов по переезду. Ну, я и решил по-
интересоваться, что там и как. Пошел на интервью, позна-
комился с представителями фирмы. Их вполне устроили
мои анкетные данные и мое резюме. Моя работа тоже
их устроила — способности, квалификация. Так что через
пару-тройку недель звонят: «Фрэнк, вы по-прежнему инте-
ресуетесь нашим предложением? Помните, о чем мы с вами
говорили?» Я говорю им: все зависит от того, сколько мне
будут платить. Они предложили почти на 40 процентов
больше, чем я получал на старом месте. Там я проработал
уже пять лет и имел хорошую постоянную должность.
И вдруг мне предлагают на 40 процентов больше. Дают
очень высокий инженерный пост и вдобавок берут на себя
расходы по переезду. Обмозговал я это дело со всех сторон,
с женой посоветовался. Разве смогу я зашибать столько
на теперешней моей работе, даже если навсегда тут оста-
нусь? Ладно. Соглашаться так соглашаться. Принимаю
предложение. Тотчас же вызываем фургон со склада,
наши вещи пакуют, увозят, а мы катим налегке в аэро-
порт. Вот и все, и до свидания.
Перебираюсь в другой конец страны и являюсь на новое
место службы. Получаю назначение в конструкторское
бюро компании. Работа в области ракетостроения, инте-
ресная, требует отдачи всех сил. Любому инженеру тут
есть чему поучиться. Но каждые четыре месяца — про-
верка. Скоро обнаруживаешь, что ты для них не человек, а
номер. Все прибавки к жалованью достаются тем, кто
давно работает в фирме. А ты, новичок,— на положении
раба. Тебе приходится вкалывать вдвое, втрое больше по
сравнению с теми, кто прослужил здесь десять-пятнадцать
лет. Если плохо справляешься с работой, тебя быстренько
выставят за дверь. Трудное семейное положение, другие
причины — ничего в расчет не принимают, на жалость
их не возьмешь. Так что приходится крутиться. Особенно
новеньким.
30
В 1969 году компания потеряла почти все правитель-
ственные заказы, загрузка резко сократилась, и работы не
стало. В таких случаях те, кто поступил последним, вы-
летают первыми. И я оказался одним из них. После года
службы мне вручили премилое письмецо: «Очень жаль,
Фрэнк, но у нас сложилось такое-то и такое-то положение.
Производственная загрузка, правительственный заказ,
обеспеченность работой, трудности. Мы вынуждены вклю-
чить вас в список избыточных работников. Если дела
пойдут лучше, мы позовем вас обратно. Поэтому просим
сообщать нам о перемене адреса и т. п.». Всего через год!
А я только что тогда этот дом купил.
Почти сразу Фрэнку удалось найти инженерную работу
в авиатранспортной компании. «По счастью, тогда депрес-
сия, инфляция, или как ее там еще называют, не свиреп-
ствовала так, как теперь». Три года спустя его снова уво-
лили, и он нашел работу в компании, производившей все
на свете, «от танков до спортивных автомобилей».
Через пару лет службы в той фирме авиационная
компания позвала-таки меня обратно. Это было в 1974 го-
ду. Изменилось у них что-нибудь? Как бы не так! Все оста-
лось по-прежнему. Но я решил принять их приглашение:
всякие льготы и страховые пособия у них лучше, чем где бы
то ни было. Служащие на жалованье получают тут больше
всяческих благ, чем в любом другом месте. Как-никак
эта фирма — крупнейший в стране военный подрядчик!
Вот я и согласился. Понадеялся, что на этот раз задержусь
подольше.
К сожалению, проработал только два года. В марте
1976 года меня опять выперли. У них возникли бюджетные
трудности, урезали им какие-то ассигнования, на которые
они рассчитывали, ну и ясное дело — убирайся вон. Жа-
лости от них не жди. Так до сих пор и сижу без работы.
Сдается мне, что эта компания мне жизнь поломала.
Меня просто бесят бездельники со стажем, которые
сидят там да жиреют от всяких надбавок к жалованью,
а сами палец о палец не ударят. У людей, которых
приглашают со стороны и которые везут на себе всю ра-
боту, больше прав продолжать работать, чем у этих трут-
ней. Они же целый день баклуши бьют, кофе попивают.
Это черт знает что такое. Прямо тошнит от этой системы.
Есть у меня пара друзей — один из них чех, между про-
31
чим,— которые продержались лет десять-пятнадцать на
одном месте. Побывал я, значит, у них на работе. Смех
один! Они там от скуки изнывают, не знают, как восемь
часов пробездельничать. Бродят туда-сюда, в кредитный
отдел заглянут, в кафетерии посидят. У них там каждые
полчаса перерыв, если не чаще. Болтают, болтают, бол-
тают. Друг к дружке ходят. Домой ездят под любым пред-
логом. И это самые высокооплачиваемые люди. Ведь они
никакого дела не делают. Это же оскорбление настоящим
работникам, профессионалам, насмешка над ними.
То последнее увольнение я опротестовал — услыхал,
что должна-де проводиться политика равных для всех воз-
можностей. Конечно, это пустой номер, но я подумал:
а что я теряю? Почему бы мне не постучаться к президенту
компании и не сказать ему: «Я усердно тружусь.-Выполняю
большой объем работы. А вы, начальники, именно меня
в первую очередь увольняете из всего отдела. Да откройте
же глаза. Сколько людей у вас вовсе не работает. Этот,
этот, этот. Что же у вас творится? Что происходит?»
Побывал я в кабинетах у двух шишек и высказал им все,
что я о них думаю. Сказал, что они уговорили меня бросить
хорошую постоянную работу, переселиться в другой конец
страны. А мне уже пятьдесят четыре. У меня семья. У меня
дом. И с каждым годом все меньше шансов податься
куда-нибудь в другое место. Говорю им: «В вас нет ни
капли жалости. Дайте мне метлу в руки или еще какое-
нибудь дело поручите. Я на любую работу согласен:
мне ведь деваться некуда».
Какое там! Эта политика «равных возможностей»
просто-напросто уловка. Я-то думал, она дает мне право
обжаловать увольнение, а оказалось — ничего подобного.
Просто по закону — наверное, по закону о труде, приня-
тому в этом штате,— ты можешь жаловаться, если тебе
что-то не нравится. Можешь сослаться на политику «рав-
ных возможностей» и высказать свое недовольство на-
чальству. Но на деле это средство никому еще не помогло.
Ты просто излагаешь свои претензии и уходишь. Уволь-
нения-то все равно никто не отменит. Тебе наговорят с три
короба о бюджете, об их трудностях, о том, что у тебя нет
стажа работы в компании, а у них полно людей со стажем,
у которых больше прав остаться. Тогда я растолковал им,
что эти со стажем ни черта не делают. Да что толку?
А тут еще меня чуть было не выпроводили под руки
с территории завода. Я имел законное право пойти к дирек-
32
тору в последний свой день, а они решили, что меня уже
уволили. Я твержу им, что я на прием к директору записан.
Завтра в одиннадцать. Они же хватают меня за шкирку и
собираются за ворота выбросить.
Прихожу я домой и говорю жене: «Опять та же исто-
рия». Сунут тебе выходное пособие в размере заработка
за неделю-другую, отпускные — и все, привет. Не знаю,
найду ли я теперь другую инженерную работу. Ведь инже-
неру-механику очень трудно найти стоящую, содержатель-
ную работу. У меня возраст уже солидный, а когда где-
нибудь открывается одна вакансия на должность инже-
нера-механика, претендентов на нее пруд пруди. По сорок-
пятьдесят заявлений на одно место.
Эта компания даже не хочет мне помочь, когда другие
фирмы просят ее дать отзыв о моей работе. По-моему,
они нарочно стараются не рекомендовать меня другим
компаниям из-за того, что я опротестовал свое увольнение.
Меня взяли на заметку как непокорного. Но я же исполь-
зовал последний свой шанс, чтобы удержаться на службе
и не оставить семью без пропитания. Я пошел к ним, и один
из директоров заявил: «Не просите меня, Фрэнк. Я не могу
рекомендовать вас». И строго так добавил: «Не ждите от
меня помощи». А все потому, что я пытался отстаивать
свои права. У меня нет профсоюза, за меня некому засту-
питься. Я лишь прибег к этому последнему средству, чтобы
обрисовать вышестоящим начальникам мое положение и
открыть нм глаза на то, что происходит в том-то и том-то
отделе. И как там «работают». Но, думается мне, они
знают. Я не сообщил им ничего нового.
ДЖЕФФ ВАЯНБАУМ
Ему двадцать семь лет, не женат, по профессии — музы-
кант. Закончив Мичиганский университет с ученой сте-
пенью магистра музыкальных искусств, он полтора года
проработал в фирме грамзаписи. Сейчас он дает уроки
игры на скрипке — подспорье к пособию по безработице
в размере 42 доллара в неделю. Кроме того, он сочиняет
музЫку для группы, исполняющей авангардистские камер-
ные произведения, и играет в ее составе.
Моя должность официально именовалась в компании
«редактор записи». Эта работа аналогична монтированию
2 Зак. 788
за
кинофильма. Когда делается пластинка, первоначальные
записи сводятся посредством монтажа в такой вариант
исполнения, который сочтут лучшим. Берется огромное
количество исходного материала и монтируется из него
одно исполнение, предположительно лучшее. Само собой
разумеется, что при этом учитываются соображения как
технического, так и эстетического порядка, причем в
маленькой компании грампластинок на редактора записи
в конечном счете навешивают ответственность и за то,
и за другое. Но я не был звукорежиссером выпускаемых
пластинок, а это означало, что окончательное решение
насчет того, является ли смонтированная мною запись
именно тем, что надо, принимал кто-то другой. Из-за
разногласий на этой почве я и работу потерял. В этой
компании редакторы никогда подолгу не задержива-
лись, потому что... как бы это выразиться, больно уж
положение у них щекотливое. Редактор должен подлажи-
ваться к своему начальству, угождать ему. Начальство
желает, чтобы к нему подлаживались. Это его привилегия,
и он вовсю ею пользуется. Поэтому-то редактор и оказы-
вается в деликатном положении, а я, наверное, повел себя
в этом положении не слишком деликатно. В крупных
компаниях грампластинок, таких, как «Коламбиа ре-
корде», подобной ситуации не возникает: там строго раз-
граничены технические и административные функции
Работник, который режет и склеивает магнитофонную
ленту, числится технологом и состоит в профсоюзе. Он
не отвечает за эстетическую сторону дела. Звукорежиссер
осуществляет руководство. Но в небольшой компании
между ними нет четкой грани. Поэтому я никак не мог
решить, технический я работник или творческий. Был и
тем, и другим, а в сущности — ни тем, ни другим.
Иными словами, я отвечал за работу, но не имел права
ничего решать, был связан по рукам и ногам. Пиковое
положение! Добавьте к этому, что, поскольку номинально
я звукорежиссером не был, мне и платили соответственно
меньше. Начинал у них на ставке 3 доллара в час, перед
увольнением зарабатывал 175 долларов в неделю. Редак-
тирование требовало от меня такого напряжения, такого
концентрированного внимания, что этот заработок казался
несоразмерно маленьким.
Очень все это меня донимало. Вот я и полез в бутыл-
ку, как будто местечко это навсегда за мной закрепили.
Самое забавное, что почти все время мой босс оставлял
34
меня в полном одиночестве. Инженеры звукозаписи рабо-
тали более или менее на свой страх и риск. Раз в кои-то
веки босс заглянет, послушает немного и снова исчезнет,
предоставив тебе заканчивать работу. Чувствуешь себя
словно в вакууме. Я что хочу сказать: если уж меня не
считают ответственным лицом, то пускай тогда больше
руководят мною. Под конец я так и высказал ему: «Если
хотите, чтобы вещь была сделана по-другому, скажите,
что вам нужно, и я сделаю так, как вы укажете. Но я не
собираюсь предугадывать ваши желания. Как я могу де-
лать работу в соответствии с вашими пожеланиями, пока
вы мне их не выскажете? Уж поверьте мне на слово,
я прослушал все семьсот пленок, и вот эта запись — лучшая
среди них». Я был убежден в своей правоте. Я верил, что
выбираю наилучший возможный вариант. Но он является
и изрекает: «Нет, нет, это не лучший». А я ему: «Да нет
же, лучший. Этот, что вы предлагаете, плох, все прочие
записи неудовлетворительны по той или иной причине.
Уж я-то как-нибудь знаю: это я делал работу, а не вы».
Но разве можно так говорить с начальством?
При каких обстоятельствах вас уволили?
Значит, так. Перед этим я месяца два работал над
бетховенской Девятой симфонией. Отредактировал горы
материала. Полностью Девятую, две увертюры и еще не-
сколько пьес. Сперва монтаж одобрят начальник и ди-
рижер. После этого ты переходишь к следующему этапу
работы — микшированию. Отредактированная запись
подвергается обработке на электронной аппаратуре, где
ей придается такое звучание, которого добивается звуко-
режиссер; все это требует балансировки каналов, исполь-
зования фильтров, учета динамических параметров и так
далее. Дело в том, что перезапись с магнитофонной
пленки на пластинку связана со всякими техническими
тонкостями, так как у двух этих видов фонограмм различ-
ные характеристики. Вот и приходится согласовывать их.
Так вот, у меня с боссом, начальником моим, раз-
горелся крупный спор по поводу одной конкретной части
Девятой симфонии, четвертой части, если уж быть точным.
Я утверждал, что у нас имеется лишь один мало-мальски
приемлемый вариант ее исполнения, а остальные никуда
не годятся. А босс забрал себе в голову, что тот вариант,
который я считал наихудшим, и есть самый лучший.
Вот тут его и осенила та идея. Было это поздно вечером
2*
35
в четверг, все устали, а мы уперлись каждый на своем.
Тогда он зовет секретаршу, женщину с кое-каким музы-
кальным образованием, и проводит такой тест: не говоря
ей о нашем споре, дает ей прослушать оба варианта и спра-
шивает, какой лучше. Идея, конечно, не очень блистатель-
ная. (Смеется.) Как бы то ни было, она выбрала мой.
Это, мне кажется, и решило дело. Его аж передернуло!
В конце недели я заболел гриппом. Десять дней про-
лежал в постели. Вечером накануне того дня, когда я соби-
рался выйти на работу, часов около шести, звонит мне
главный технолог, молодой парень,— его потом тоже уво-
лили. Там с этим не церемонятся: или ходи по струнке,
или вылетай вон. Так, мол, и так, говорит, только что при-
нято рёшение вас уволить. Они даже не дождались,
когда я вернусь на работу после десяти дней болезни.
По-моему, это довольно подло с их стороны.
Босса же своего я после случая с Девятой больше не
видел. Он не снизошел до того, чтобы объясниться со
мною лично. Поручил это дело тому подхалиму'
Вот так я и лишился работы. Пошел в бюро по делам
безработных; боялся, там станут ко мне цепляться: мол, я
вел себя вызывающе, дал повод для увольнения и поэтому
регистрации не подлежу. Но мне просто сказали, что я
не имел квалификации для той должности. Это и позволило
мне зарегистрироваться в качестве безработного. Оказы-
вается, я занимал место без достаточных на то оснований,
а это уж теоретически не моя вина.
А как вы сами считаете, вели вы себя вызывающе?
Наверно, все зависит от того, как на это посмотреть.
Я в каком-то смысле, конечно, нарушал их правила игры.
Но я не собирался уходить с этой работы, точно могу ска-
зать! Просто я не задумывался, как на ней удержаться.
Так сказать, не просек ситуацию. Думал только о деле,
которое делал, а не о том, как удержаться на месте.
Это же целая стратегия: кому-то надо льстить, кому-то
угождать и так далее. Конечно, я принадлежал к числу
неуравновешенных людей, которых там полно было. Но я
оказался самым младшим по должности, так что, когда
атмосфера накалилась, мне первому и указали на дверь.
После того как меня уволили, я хотел попрощаться по-
хорошему: не будем, мол, помнить зла. Я бы взял часть
вины на себя, а он признался бы, что тоже виноват. Я бы
сказал: «Наверное, я работал не так хорошо, как требова-
36
лось». Он бы ответил: «Это нам известно, но вы работали
не так уж и плохо». Все это, конечно, были фантазии,
но я вообще так относился к делу. Когда я работал там,
мне хотелось стать частью этой фирмы, чувствовать, что
Я нужен, что я приношу пользу. Чувствовать себя на ра-
боте как дома. Иными словами, чтобы работать творчески
в полную силу, я должен был стать там своим человеком.
Это имело для меня большое значение. Впрочем, может
быть, это только оправдание. Во всяком случае, я относил-
ся к той работе не просто как к служебной обязанности,
которую положено выполнять «от сих до сих».
МЭРИ волино
Уроженка Манхэттена; теперь живет вместе с мужем, тор-
говым агентом фирмы по сбыту промышленных химикатов,
и маленьким ребенком в домике, который они снимают в
пригороде Сан-Диего. Она окончила коммерческое учи-
лище и девятнадцати лет вышла замуж. Сейчас ей
двадцать пять. Два года работала в небольшой компании,
занимающейся производством спортивного инвентаря,
сначала в бухгалтерии, потом в отделе снабжения.
Только я перевелась в снабжение, месяца не прошло,
вдруг чувствую: забеременела. Начальник у меня — муж-
чина, поэтому я тут же иду к бывшей моей начальнице,
Джоун. Она в компании человек очень влиятельный —
по крайней мере мне так казалось. Объявляю ей: Джоун,
у меня ребенок будет. Она: «Вот это здорово! Потря-
сающе!» Тут я говорю, что еще не решила, оставлять
или нет, потому что момент для этого неподходящий.
А она: «Оставляй, даже и не сомневайся!» Тут я объясняю
ей, что если решусь рожать, то потом хотела бы снова вер-
нуться работать к ним. «Ну, насчет работы можешь не
беспокоиться,— говорит она.— Вот разве что придется
тебе на время уйти, когда будешь на седьмом месяце:
слишком растолстеешь». Ну что ж, думаю, в этом есть
резон. Мне и самой тогда свободное время понадобится.
Погуляю месяц-другой перед родами, а рожу — и снова
на работу. В общем, я решила оставить: будь что будет.
С начальником своим, Доном, я не ладила. Больно
высокомерно он держался, а уж как я начала платья для
будущих мамаш носить, совсем озверел: орет на меня, ко
3?
всему придирается. Прямо псих какой-то. Жено-
ненавистник. Так вот, я все толстею, они же все воюют
со мной: пришло время мне прибавку к жалованью давать,
а они уперлись. Начальник резину тянет, твердит: «Вы же
все равно уходите, какой прок вам от этой прибавки?»
А я в ответ: «Мне за все это время жалованья не повы-
шали; сейчас как раз срок, прибавка мне по праву поло-
жена». Он мне: «Нет, лучше я сделаю так, чтобы вам
выплатили кругленькую сумму единовременно по уходе».
Так и продолжается: они свое долбят, я свое; он говорит,
что Джоун мою прибавку зажимает, она на него валит.
А я уж скоро на седьмом месяце буду. Дон нудит и
нудит: пора, мол, мне расчет брать. У меня же такое
положение, что деньги нужны позарез, не могу я взять и
уйти. Он что ни день спрашивает: «Ну, когда же вы ухо-
дите?» Я отвечаю: через пару недель. Не знаю уж, почему
им так не терпелось отделаться от меня. Кто-то уверял,
будто в дирекции считали неприличным держать на работе
женщину с таким пузом. И будто президент компании все
время боялся, что я упаду и со мной что-нибудь случится.
А по-моему, главной причиной были мои скверные отноше-
ния с Доном. Впрочем, нескольких сотрудниц, которые за-
беременели потом, тоже заставили уйти.
Конечно, я понимала, что они не станут несколько
месяцев сохранять для меня ту самую должность, на кото-
рой я работала, но рассчитывала, что куда-нибудь меня
приткнут. В нашем штате есть закон, по которому нельзя
уволить женщину из-за того, что она беременна, а после
родов ее должны обеспечить работой — через шесть не-
дель, если не ошибаюсь. Потому что через шесть недель
врачи разрешают вернуться к работе. И это вроде бы
с самого начала подразумевалось. Так что с начальством
я больше на эту тему не говорила. С девушками из отдела
говорила, но к Джоун за подтверждением не пошла. Ведь
она же с самого начала обещала. У меня и в мыслях
не было, что она может передумать. Дон, тот прямо мне
сказал, что не сможет сохранить для меня место в отделе
снабжения, но добавил: «Что-нибудь для вас подыщут.
Где-нибудь да зацепитесь».
Как бы то ни было, в день моего ухода дают мне этот
бланк, который должен заполнить твой непосредственный
начальник. В одной графе вопрос: «Как вы оцениваете
работу данного сотрудника?» Мы с Доном перекинулись
парой шуток по этому поводу, и он сказал, чтобы я сама
38
заполнила эту графу: «Работала хорошо», «отлично» или
как там еще. Заполняю и иду с бланком к Джоун.
А в графе «Примечания» я написала: «Отпуск по беремен-
ности и родам». Берет она бланк, вычеркивает эти слова
и заявляет: «Никаких отпусков по беременности и родам
у нас не положено. Захочешь работать, приходи и пиши
заявление о поступлении на общих основаниях». Это зна-
чит, как любая другая претендентка с улицы!
Это меня потрясло, буквально раздавило. Такого
страху нагнала на меня эта баба, ужас! Она же специалист
высшей категории, степень бакалавра имеет, в компании
все с ней считаются. У нее огромное влияние, и она совсем
меня этим подавила. Когда сказала она про то, что мне
на общих основаниях у них работу просить придется, я рта
не посмела открыть, только смотрю на нее во все глаза.
Ведь работа мне нравилась. То есть обстановка-то была та
еще, но на этом месте я впервые почувствовала, что дело
у меня ладится, уверенность в себе ощутила. Так вот,
я молча встаю и выхожу от нее совершенно уничтоженная.
Что делать — не знаю. Пытаюсь держать себя в руках.
Сохранять гордый вид. Идти с высоко поднятой головой.
А сама еле сдерживаю рыдания. Знаете, когда с таким
вот животом ходишь, какой-то покорной становишься.
Тебя точно подменили. Теперь-то уж я нашлась бы что
сказать ей, а тогда просто онемела.
Откупились они от меня двумя сотнями долларов на
приданое новорожденному. Да еще вычли налоги.
После чего мне пришлось выдержать целую юриди-
ческую битву в бюро по делам безработных. Целый месяц
я даже пойти туда не решалась. Ведь я как последняя
дура попалась на удочку этой паршивки Джоун: «Уходишь
по собственному желанию, и никаких!» Обвела меня
вокруг пальца, а я дала ей себя облапошить. Муж все
твердил: «Пойди, пойди туда, у тебя же все права». Я и
пошла в конце концов. В бюро поначалу не знали, как
к моему делу подступиться: ведь в бланке никакой записи
не было, кроме моих слов об отпуске по беременности
и родам, которые Джоун вычеркнула. Объясняю этому
типу, как все получилось, а он даже поверить такому
не может. «Не знаю,— говорит,— как быть, мне надо с
моим шефом посоветоваться». Шеф этот потом все жилы
из меня вытянул, по сто раз обо всем выспрашивал: что
мне сказали, да как я ответила. А тут еще Джоун, стерва,
с ним в прятки играть начала: неделю до нее дозвониться
39
не могли. А в бумагах они по-прежнему пишут: «Ушла по
собственному желанию в связи с беременностью».
Наконец говорю: «Послушайте, переговорите с Доном.
Может, хоть он мне помочь не откажется». В совершенно
растрепанных чувствах сама ему звоню. Ведь он же знает,
что мы с мужем на мели-сидим. «Дон,— говорю,— сделай-
те так, чтобы они назначили мне это пособие. Вы должны
это сделать. Не можете же вы сказать им, что я уволилась
по собственному желанию. Ведь в той бумаге об уходе я
написала, что прошу дать мне отпуск по беременности и
родам». «Ладно, не беспокойтесь,— говорит,— все будет
в порядке». Не знаю уж, что он предпринял, но пособие
по безработице мне дали. А потом — мне подруги пере-
дали — Джоун чихвостила его за это. Дверь у него была
открыта, и они слышали, как он орал в ответ: «Я же в
любом случае собирался ее увольнять!»
Все и решили, что он мне удар в спину нанес. Я тоже
долгое время так считала. Думала, может, моя работа
его не устраивала, может, я совсем никуда не гожусь и
поэтому меня не хотят взять обратно. Не один месяц
с такими мыслями жила. Потом только мне в голову
пришло, вроде как себе в утешение: так он же свою
собственную спину прикрывал! Оправдывался. Мол, не-
важно, получила я пособие или нет, раз он все равно меня
уволить собирался. Как бы то ни было, пособие я получила.
И решила пользоваться им на всю катушку. До послед-
него дня, до последнего цента. И попользовалась. Почти
полтора года на пособии! Прибыли у них, как я понимаю,
растут, вот и надо сорвать с них все, что можно. Нагреть
их, как они меня нагрели.
А не подумывали вы — после того, как познакомились
с положениями закона на этот счет,— о том, чтобы через
суд заставить их взять вас обратно?
У меня пропала всякая охота работать на этих обормо-
тов. Видеть их не хочу. К тому же я получила возможность
с малышом посидеть — раз пособие идет, плевать я на них
хотела. Конечно, неплохо бы прищучить их из принципа,
только мне возвращаться туда было бы противно. Я ведь
с тех пор в этой лавочке и не бывала. Ноги моей там больше
не будет. Знаете, я человек ранимый, не уверенный в себе.
Когда мне говорят такое, в лицо или за глаза, это меня
из колеи выбивает. Я потом еще долго переживаю.
ЖИЗНЬ БЕЗ РАБОТЫ:
«МОЖНО СКАЗАТЬ, УЗНАЛ,
ПОЧЕМ ФУНТ ЛИХА»
За долгие месяцы без работы люди меняются.
У одних крепнет, у других слабеет уверенность
в себе, иными становятся жизненные цели;
люди открывают в своем характере стороны,
о которых раньше не подозревали. Меняется
их отношение к работе, обществу и жизни.
В этой главе безработные рассказывают
о происшедших с ними переменах; их рассказы
свидетельствуют о том, как по-разному реа-
гируют они на свое положение.
ДЖИМ ХЬЮЗ
Зеленый дом на окраине небольшого городка в штате
Индиана. С трех сторон — кукурузные поля, с четвер-
той — шоссе, совсем близко, так что шум проносящихся
мимо машин мешает говорить. Знойный июльский день.
Джим — он без рубашки — встречает меня в дверях.
Это тридцатилетний мужчина с брюшком, с длинной
рыжеватой шевелюрой и отвислыми усами. Если не счи-
тать тех лет, что он прослужил в морской пехоте, Джим
всегда обитал в этих краях, не дальше десятка миль
от этого дома. По профессии он сварщик. Вечерами
учится на курсах рентгенологов-техников. «В августе
будущего года заканчиваю курсы. Может, пойду учиться
дальше, но только вряд ли. Думаю, что тогда смогу и так
найти работу».
Он беспрерывно курит. Его жена время от времени
отрывается от домашних дел и, подсев к нам, слушает.
Из кухни выглядывает их пятилетняя дочка.
41
Джим Хьюз считает себя «консервативным республи-
канцем», сторонником Рейгана. «А в общем-то,— говорит
он,— я невысокого мнения о политиках. Они проморгали
наступление экономического спада и ни черта не сделали
для того, чтобы его предотвратить. Впрочем, мое-то уволь-
нение они все равно бы не предотвратили. В том, что меня
уволили, общество не виновато...»
Вся каша заварилась после того, как меня неспра-
ведливо уволили. До апреля прошлого года я работал
на станкоинструментальном заводе. И вот мастер неиз-
вестно почему — между прочим, это не только мое личное
мнение, поскольку у многих ребят, которые со мной ра-
ботали, сложилось такое же впечатление,— просто выбрал
меня из остальных, стал цепляться ко мне по каждому
поводу и наконец уволил. А вскоре у них там началось
большое сокращение производства. Выходит, им было
выгодно выбросить на улицу как можно больше народу.
Так что, по-моему, тут обе причины сыграли свою роль:
и то, что он невзлюбил меня, и то, что от него требовали,
чтоб он избавлялся от людей. Сам-то я ни в чем не виноват.
Понятно, меня это порядком взбесило: в жизни никогда
меня не увольняли. Я же понимал: вкалываю я — будь
здоров. Характеристики у меня отличные. А он знай
твердит: давай, давай! В тот день, когда он меня уволил,
я сделал раза в три больше нормы. И все-таки он уволил
меня как плохо справляющегося с работой. Каждую
мелочь припомнил: мол, и правила стоянки машин я как-то
нарушил, и на работу опаздывал. Помню, были три случая,
когда я его заранее предупреждал, что вынужден буду
прийти на работу позже — как раз дом этот покупал.
Но он все равно придрался. Наверное, все-таки имел
что-то против меня. А работа мне нравилась. И люди,
с которыми работал, тоже. Местом я дорожил и терять
его не хотел.
Пришлось идти в бюро по делам безработных. Нельзя
сказать, чтобы это мою гордость не задевало. Чувстви-
тельно задевало. Не хотелось мне туда идти, но я понимал,
что другого выхода нет. Надо же было стребовать с них
все, что мне причиталось. Да и хотелось как-то отомстить.
Но хоть я и платил страховые взносы, мне все-таки было
не по душе идти в это бюро. Наверно, так уж я воспитан.
Умей сам себя прокормить. Каждый должен сам о себе
позаботиться. Даром никому ничего не дается. Вот таких
42
взглядов я тогда держался. Да и теперь еще держусь,
отчасти. Но гордость свою мне пришлось спрятать
в карман.
Когда я обратился в бюро за пособием, мне поначалу
отказали. Пришлось нанимать адвоката, давать показа-
ния, вызывать свидетелей. Уволили меня в апреле, и только
в декабре дело решилось в мою пользу: признали, что
я был уволен без законного основания. А все это время
я, естественно, не получал пособия по безработице. Только
пособие по бедности.
Так что горя мы через край хватили. На первых порах
я, конечно, чуть ли не каждый день пытался найти работу,
но наступил экономический спад, и никакой работы
не было. Нигде. Это для меня было полной неожидан-
ностью. Ведь раньше мне искать работу никогда не при-
ходилось. В день окончания средней школы один мой
приятель сказал: «Послушай, там, где я работаю, нужен
еще человек». Назавтра я пошел туда и получил работу.
Вернулся из Вьетнама в пятницу, а в понедельник уже
трудился на старом месте. У них всегда находилась для
меня работа. Так что первым делом звоню им. «Нет,—
говорят,— нету у нас работы. Производство сокращается».
Тут я совсем приуныл: по части поисков работы у меня
и опыта-то никакого не было. Только теперь, когда меня
уволили с завода, я и увидел, как все вокруг переменилось.
Совершенно другой мир!
В первую неделю я каждый божий день садился в ма-
шину и отправлялся искать работу. Но финансы мои
мало-помалу таяли, и вот уже лишь раз в неделю я мог
позволить себе роскошь сесть в машину и отправиться
на поиски работы. Затем еще реже, пару раз в месяц.
На бензин денег не было. По счетам приходилось пла-
тить долларов 400 в месяц. До увольнения я зарабатывал
шесть сотен, а теперь не получал ни цента. Мне удалось
немного отложить, самую малость, но на первый месяц
хватило. Даже на два. А потом сбережения иссякли.
Первый месяц прошел, смотрю: денег осталось — кот
наплакал. Прикинул: еще недели две-три — и все. Делать
нечего, иду в бюро помощи неимущим. Вот уж где и впрямь
пришлось гордость в карман спрятать. Никогда не забуду,
как первый раз пришел туда, хоть и хотел бы из памяти
выбросить тот веселенький денек: там тебя буквально
в грязь втаптывают. Ни в грош не ставят. Им на тебя
наплевать, такое у меня было чувство. Сперва заставят
43
сидеть и ждать. Ну, хорошо, иногда приходится и подо-
ждать. В приемной у врача тоже, бывает, насидишься.
Но сидеть и ждать попусту! А они к тому же стараются
дать тебе как можно меньше информации, ничего толком
не объяснить. По-моему,— это мое личное впечатление —
они там вовсе не горят желанием помогать людям, хотя
это им по штату положено. Ведь их работа — помогать
людям, верно? Так вот, мне показалось, что они плохо
делают свое дело. Даже просто хотят от тебя избавиться.
И смотрят сверху вниз, как будто ты ничто перед ними.
Никакого равенства. Абсолютно никакого. Прождал там
целый день, и вот мне говорят, чтобы я приходил завтра.
Идти туда снова — прямо пытка, но понимаю, что де-
ваться некуда. И вот назавтра мне сообщают, что, раз
меня уволили, я не имею права ни на какие пособия
в течение ближайших тридцати дней. Вот и пришлось
ждать еще месяц — только 30 июля получил первый
денежный чек. С апреля по август — ниоткуда ни цента.
Потом новая проблема — продуктовые талоны. Ведь
эти талоны на покупку продуктов со скидкой мне по за-
кону были положены, но пришлось самому ходить и узна-
вать про свои права. Они, конечно, впрямую моих прав
не оспаривали — просто ни слова не сказали сами про
талоны. Раз я не спросил, так и они молчок. Правил-то
они никаких не нарушили, все шито-крыто. Только вот
ничем помочь людям не хотят, хоть для того и поставлены.
Так что пришлось крупно с ними поговорить. Я из себя
ничего не воображаю, но не терплю, чтобы меня за нос
водили. И в конце концов добился-таки от них толку.
Говорю: «Слушайте, или гоните эти талоны, или я кое-крму
позвоню». А сам голос повысил, пару крепких словечек
загнул. Пригрозил, что позвоню конгрессмену, за которого
голосовал: мы знакомы, я даже говорил с ним однажды.
Оказывается, если их чуть-чуть припугнуть, они покла-
дистей становятся и совсем другую песню заводят: «Хо-
рошо, хорошо, мы вам дадим кое-что».
В скором времени в доме ни гроша не осталось. Тут
уж не до гордости, одно расстройство. Наконец начали
получать пособие по бедности. Но они все время играют
у тебя на нервах, каждый месяц то за тем, то за другим
вызывают. А каково это выносить — сам факт, что работы
у тебя нет и ты должен сидеть дома без денег! Не на что
машину заправить, чтобы поехать работу искать. Грозят
отключить электричество и телефон. То и дело без отопле-
44
ния сидим: топливо кончилось. Телефон отключили-таки,
но я всегда ухитрялся перехватить взаймы несколько
долларов — хоть уплатить что-нибудь за электричество,
чтобы не выключили ток. В среднем за электричество
у нас набегает долларов 36 в месяц, а был момент,
когда я задолжал электрокомпании долларов 200. Ужас
как туго было. Случалось, ни гроша нет. Пару раз у нас
продукты кончались. И не было денег продовольственные
талоны, выкупить. Так прижимало—-дальше некуда!
Есть нечего было. Честное слово. По три, по четыре
дня подряд.
Очень скоро и сам начинаешь создавать себе проблемы.
От безделья к выпивке пристрастился. Как только денежки
появятся, спешу приложиться. Слишком много у меня
было свободного времени. Слишком много дома сидел.
По-моему, это портит отношения в семье, с другими
людьми и все такое. Я знаю случай, когда отцу семейства,
которое жило на пособие по бедности, пришлось из дому
сматываться, чтобы как-нибудь выжить. Я не хотел, чтобы
у нас дело дошло до этого. И с женой у меня что-то раз-
ладилось. Мы начали ссориться. Этого бы не случилось,
если бы я работал. Глупые такие, бессмысленные ссоры.
И все по пустякам, а то и вовсе без повода. Просто ца-
пались от нечего делать: другого-то занятия не было,
кроме как браниться. Я все время в бутылку лез, потому
что себя несчастным чувствовал. Однажды жена ушла
и вернулась недели только через три-четыре. По правде
сказать, и до сих пор в наших отношениях трещина
осталась.
Даже вспоминать страшно, как я проводил время.
Стараюсь подальше запихнуть воспоминания об этом.
Хотя это было совсем недавно. Встаешь утром и ждешь,
чтобы поскорей настал вечер и можно было спать ло-
житься. Просто ждешь не дождешься, когда в постель
можно будет залечь. А ляжешь — сон не идет. Всякие
мысли лезут в голову. Проснешься наутро — не можешь
дождаться часа, когда спать пора. Сидишь и ждешь.
Чего ждешь?? Не известно. Такое гнусное состояние —
удавиться можно.
И ведь ничего не поделаешь с этим, только и остается
ждать у моря погоды. Пытаешься денег занять. Но к тому
времени уже у всех успел назанимать, и никто тебе больше
не даст, всем известно, что отдать ты не сможешь. Если
электричество не отключили, смотришь телевизор. Или
45
слушаешь радио. И встаешь утром только для того, чтобы
промаяться день и отправиться на боковую.
На первых порах мы ездили в гости к друзьям и зна-
комым, но потом перестали — не было на бензин денег.
Да и почти все они как-то отгородились от нас. Кроме
одного — всегда же кто-нибудь остается тебе верным
другом. Мы вообще мало общались тогда с людьми —
какое уж тут общение, когда ни гроша за душой нет.
Старые привычки пришлось оставить. Я брал взаймы
у кого только мог, пока мне не перестали одалживать.
Ну, а потом мне стало неловко видеться с ними, так как
вернуть долг я не мог. Вот тем и кончаешь: волей-неволей
злоупотребляешь дружбой, а это — последнее дело.
Поэтому-то, когда мы больше всего нуждались в помощи,
когда нам есть нечего было, я ни у кого ничего не просил.
Оставшаяся гордость не позволяла. Ни словечка никому
не сказал. На это меня все-таки хватило. Пусть уж лучше
я голодать буду. Дочку-то кое-как кормили, но и она
по большей части голодная сидела.
Кредиторы ни минуты покоя не давали. Ни минуты!
Вынимаешь почту из ящика и уже знаешь, что там: можно
не читая отложить подальше. Все хотят получить с тебя
деньги, интересуются, когда вернешь долг. Пытаешься
объяснить им свою ситуацию — вроде бы они и сочув-
ствуют тебе, но деньги-то для них важнее. И выходит,
дела до тебя им нет. В общем-то, и их тоже можно понять.
Я ухитрялся оплачивать, пускай с запозданием, боль-
шинство счетов, но платить по всем не было никакой
возможности. Вот и крутился, как мог. Старался не слиш-
ком просрочивать платежи, то одному заплатишь, то дру-
гому, чтобы кредиторы поменьше жаловались, хотя все
время кто-нибудь да жаловался. Правда, ни одной вещи
у меня не забрали за неоплату. Как мне удавалось изво-
рачиваться — сам удивляюсь. Но даже не грозились
вещи отобрать.
Хуже всего было, когда жена от меня ушла. Денег
у меня оставалось немного, меньше сотни. Как я ухит-
рился месяц на них прожить, да еще поддавать чуть
ли не каждый день, сам не понимаю! Тоска меня заела.
Я и представления не имел, что теперь со мною станется.
Надежды никакой; как жить дальше — не знаю. Мрак.
Вся жизнь прахом. Приперло — хуже быть не может.
У меня руки опустились. Я знаю, что отчаиваться не го-
дится, но бывает, тебя так прижмет, что кажется, и жить
46
дальше незачем. Ведь когда ничего сделать не можешь,
чувствуешь себя ни на что не годным, никому на свете
не нужным.
В сентябре, просидев полгода без работы, он наконец
нашел место. «Приносил домой не намного больше, чем
получал бы как безработный. Но это была первая сту-
пенька, теперь появилась надежда выкарабкаться». Он
проработал на этом месте три месяца и нашел другую,
более высокооплачиваемую работу по своей специаль-
ности сварщика. Через пару месяцев его уволили ввиду
отсутствия работы.
Прихожу однажды утром, а на моем рабочем месте
«розовый листок»: так, мол, и так, вы уволены. Ну, я —
инструменты в ящик и пошел, ни о чем их расспрашивать
не стал. Иду прямо в бюро по делам безработных. На этот
раз без разговоров назначают мне пособие.
Назавтра с утра пораньше отправился работу искать.
Так с тех пор и ищу. Пару раз совсем было устроился,
думал, теперь-то наверняка будет у меня работа. Сейчас
они не сразу отказывают. Не то что прежде: «Заявлений
не принимаем» — и от ворот поворот. Теперь и на ин-
тервью тебя пригласят, и обнадежат. Вообще, в этот раз
во всех отношениях легче, чем тогда. Пособие по безра-
ботице идет. И ждать не пришлось, когда его платить
начнут. Денег хватает на то, чтобы счета оплатить.
В обрез, но хватает, кое-как сводим концы с концами.
И впроголодь больше не живем. В доме всегда что-
нибудь поесть найдется. И свет, газ, телефон отключить
нам больше не грозят. На пособие по безработице пе-
ребиться можно, это не то что пособие для бедняков.
А на меня это снова надвигается. Вот уже четыре
месяца я ни дня не работал, положение у меня — хуже
некуда, все сначала начинается. Я должен работу найти,
все равно какую — хоть канавы копать. Потому что
больше я этого не выдержу. Теперь-то я знаю, чем это
пахнет. Ну и стараюсь что-нибудь предпринять, чтобы
на этот раз не дойти до ручки.
После всех этих передряг я сильно изменился. Теперь
от гордости моей мало что осталось, и от этого я стал
вспыльчивым, раздражительным. Отношения в семье
тоже изменились, да и все мое окружение переменилось.
Раньше-то я жил и горя не знал. А теперь на собственной
47
шкуре испытал, какова она, изнанка жизни. Хлебнул
горя. Узнал, что такое безработица. Может, в тридцатые
было еще хуже, не знаю, но я до конца дней буду вспо-
минать то время и говорить себе: «Я прошел через это.
Познакомился с темной стороной жизни. Можно сказать,
узнал, почем фунт лиха!»
РУТ ПАСТЕР
Ей тридцать семь лет; родилась и живет в Калифорнии.
С тех пор, как начала трудиться, почти все время рабо-
тала на телевидении. Занимала, в частности, должности
режиссера отдела рекламы, сценариста, редактора отдела
полнометражных фильмов и режиссера-постановщика.
Муж у нее — преуспевающий адвокат. Их просторный
дом стоит в каньоне неподалеку от Лос-Анджелеса —
излюбленном месте жительства людей умственного труда,
которым нравится здешний слегка богемный стиль жизни.
Восемь месяцев назад ее вместе со многими другими
сотрудниками уволили из отдела программ «Новости
телевидения».
Сам по себе факт увольнения не очень меня задел.
Взбесило то, как они это сделали. Тут я впервые по-настоя-
щему столкнулась с жестокостью кадровой политики
на телевидении: они нас, сотрудников, и за людей не счи-
тают. Полное бездушие. Никогда не допускала мысли, что
меня действительно могут уволить. Так что чувства соб-
ственной ненужности, никчемности у меня после уволь-
нения не возникло — что угодно, только не это. Скорее
уж нечто вроде гордости: «Ладно, вам же хуже!»
Это поначалу, а потом навалилась тоска. Депрессия —
мягкое слово для обозначения того, что я испытывала.
Угнетало меня не столько мое положение безработной,
сколько то, что я сама не знала, каким делом хотела бы
заняться. Я даже не искала работу — труд потерял для
меня всякий смысл. Эта депрессия не была похожа на то
уныние, которое охватило меня в первый раз, когда я
оказалась не у дел. Тогда мои чувства можно было бы
выразить словами: «Господи боже мой, неужели я никогда
больше не буду работать?» Ну, а теперь я могу сказать
так: «Не хочу Писать никаких писем с просьбами принять
меня на работу» и «Не хочу ходить к ним ни на какие
4g
собеседования». Не хотела по двум причинам. Во-первых,
могли ответить отказом, а это неприятно. Во-вторых,
могли принять. А меня ничто не влекло. Никакие возмож-
ные варианты работы не волновали. Меня угнетало
не сознание того, что «я безработная, и никому до меня
нет дела». Тут было, скорее, другое: «я безработная, и мне
ни до кого нет дела».
Беда еще в том, что все эти свои проблемы я не
очень-то могла обсудить с мужем. У меня было такое
чувство, что я нигде не хочу работать, да и не смогла бы
я заставить себя заняться каким-нибудь делом. Но стоило
заговорить об этом с Джоном, как он объявлял все это
вздором и чепухой. Джон — человек очень практичный.
Его отношение однозначно: делай дело, и все приложит-
ся. Кроме того, по-моему, бывает такая тоска, которой
и поделиться ни с кем невозможно. Вот, скажем, бывает
тоскливо — нет, не от того, что жизнь проходит, а от того,
что на вопрос: «Чего я, собственно, хочу от жизни?» —
ты можешь лишь ответить: «Ни-че-го». Такое самоощу-
щение никто ведь с тобой не разделит. Тут приходится
переживать в одиночку.
Наверное, это у меня была реакция на увольнение
и на резкую остановку моей исступленно лихорадочной
деятельности: я всегда «горю на работе». Первые месяца
четыре я и не пыталась никуда устроиться. Отсыпалась,
телевизор смотрела. Вообще-то, я его терпеть не могу.
Есть, конечно, такие передачи, которые я люблю и ста-
раюсь не пропускать, скажем «Сценические шедевры»,
но смотреть многосерийную муть для домохозяек — это же
повеситься можно! Так вот, я тогда по целым дням смотре-
ла эту муру. Потом возьму себя в руки и иду готовить Джону
обед. А то вдруг расплачусь. Через какое-то время собе-
русь с духом, сяду за машинку и напечатаю несколько
писем с просьбой о работе. Это чуть-чуть улучшит мне
настроение. Отправлю их и говорю себе: «Почта теперь
из рук вон плохо работает-— подожду-ка я пару недель,
пока письма дойдут. Нельзя же вот так сразу звонить!»
Затем даю еще. неделю на то, чтобы мои послания про-
читали. Так что пройдет недели три, прежде чем я собе-
русь позвонить насчет работы. Если я позвоню, а мне
не ответят, я больше и не пытаюсь туда дозвониться.
Или, скажем, позвонит мне по поводу работы кто-нибудь
из друзей: «Послушай, Рут, в Си-би-эс есть вакансия
в отделе детских передач». А я всячески оттягиваю, не
49
звоню туда. Если это понедельник, я говорю себе: «Нет,
в понедельник я звонить не буду: в начале недели у всех
работы по горло». (Смеется.) Так что в понедельник
не звоню. Потом, во вторник, новая отговорка: «Не могу же
я звонить в 11.45, перед самым обеденным перерывом».
Так и вторник пропущу. Ну, а в среду какие же могут быть
звонки! Так и вся неделя проходит. В конце концов до меня
дошло, что люди перестанут помогать мне, если я не начну
хотя бы по телефону насчет работы узнавать. Помню,
я все-таки позвонила секретарше в Си-би-эс. Говорю:
«Сара, я слышала, у вас в детских передачах есть вакант-
ное местечко». Она мне: «По-моему, Рут, они никого
не собираются брать на это место». «Ах, вот оно что»,—
говорю я и испытываю большое облегчение. Я свое дело
сделала и могу больше не беспокоиться. Потом я устано-
вила для себя норму: два звонка и два письма в неделю.
Зачем, почему — сама не знаю.
На работе я слишком выкладываюсь. Целиком отдаюсь
делу, на все 100 процентов. Друзей — по боку, мужа —
по боку, отдых — по боку. Гонка, напряженность входят
в мою плоть и кровь. Я и всех окружающих заражаю
своей лихорадочной деятельностью. Так что оказаться
без работы —- это для меня и удар и вместе с тем рос-
кошь.
Я понимаю, что такая одержимость работой не совсем
нормальна, и обратилась по этому поводу к психоанали-
тику. Мало-помалу он помог мне понять, что эта одержи-
мость не имеет отношения к самой работе. Она вызыва-
ется другими причинами: стремлением получить повы-
шение или стремлением угодить, понравиться или еще
чем-нибудь в этом роде. Когда же эта исступленная
деятельность оборвалась, то наступила депрессия. И при-
чина была в том, что передо мной в конце концов встал
вопрос: каким делом я действительно хотела бы зани-
маться. Хотя меня могла увлечь та или иная конкретная
работа, которую мне предлагали, выбирала-то не я. Кто-то
выбирал меня и за меня, а это действует довольно угне-
тающе. Наверно, есть люди, которые безумно любят свое
дело. Они будут заниматься им даже безвозмездно. Это
уже в корне другое понимание работы. Вот какое-нибудь
такое дело по душе мне бы и хотелось найти для
себя.
Вместо этого я после увольнения почувствовала, что
вообще ничем не хочу заниматься. Нет, неверно. Я всегда
50
много читала. Но опять-таки это было каким-то образом
связано с моей одержимостью работой. Обычно я прогла-
тывала горы художественной литературы. А теперь почти
не читаю беллетристики. Погружаюсь в жизнеописание
Жорж Санд, чьи-нибудь мемуары, биографию Фрейда
или письма Вирджинии Вулф. Меня поражает накал
страстей, которые движут людьми. Читаешь, и возникает
такое чувство, словно тебя обделили. Себе можешь опро-
тиветь, если начнешь сравнивать жизнь Жорж Санд со
свой собственной. (Смеется.) Но и ужасно любопытно
при этом: что же это такое помогает людям сохранять
интерес к самим себе? По-моему, работа может настолько
захватить, что уже утрачиваешь представление о том,
что для тебя благо, а что вред, и лезешь напролом, не
задумываясь. Но в конце концов наступает момент, когда
вдруг задашь себе вопрос: а ради чего все это? Так вот,
на меня этот вопрос обрушился после увольнения. На-
верно, рано или поздно начинаешь понимать, что ответа-то
нет, но все же продолжаешь почему-то его искать.
Смешно, да?
Это не могло не портить моих отношений с Джоном.
Когда я осталась без работы впервые — много лет тому
назад,— он, приходя домой, часами должен был выслу-
шивать мои излияния о том, что я круглый ноль и никогда
больше мне не работать. На сей раз я не хотела подвер-
гать его такому испытанию. Теперь я просто врала ему,
когда он возвращался домой. Приходит он с работы
и спрашивает: «Как день провела?» Хорошо, отвечаю.
«Что делала?» Что-нибудь тут же выдумываю. «Звонила
куда-нибудь?» Я называю несколько мест, потому что мне
не хочется серьезно разговаривать об этом. И домашним
хозяйством заниматься сердце не лежит. Когда я работала,
все домашние дела мы с мужем поровну распределяли.
Но поскольку я не работаю, понимаю, что вроде бы мне
следует и обед готовить, и стирать, и покупки делать.
Но что-то во мне не желает с этим мириться. Вот если бы
он был безработным, тогда другое дело! Когда он приходит
с работы и говорит: «Совершенно вымотался сегодня»,—
меня просто зло берет, что это он работает, а не я. И в го-
лове такие мысли проносятся: «Ну, подожди, вот поступлю
я работать, ты у меня попляшешь!»
Деньги — еще одна проблема. Без гроша после уволь-
нения я не осталась, на жизнь деньги есть. А благодаря
тому, что Джон работает, я могу позволить себе такую
51
роскошь, как размышления о том, ради чего я живу и ка-
ким делом хотела бы заниматься; о назначении телеви-
дения; о том, не лучше ли бы мне было стать художницей,
и о прочей ерунде. Но хотя голод мне не грозит, я нуж-
даюсь в собственных средствах, чтоб ни от кого не зави-
сеть. Джон оплачивает аренду дома и все крупные счета.
У меня хватает денег на покупку продуктов и на все мои
личные потребности. Так что дело у нас не доходит до того,
чтобы я просила у него утром пятерку на мелкие расходы.
Но вот некоторое время назад понадобились мне деньги
на одно важное для меня дело — на лечение у психо-
аналитика,— а Джон и говорит: «Послушай, если это
так важно для тебя, ищи работу». Может быть, это и вы-
вело меня из апатии. Я поняла, что не должна обрекать
себя на зависимость от него, сидеть дома, как в коконе.
Нужно выбраться оттуда и что-то предпринять. И еще
такое чувство: «Ладно, голубчик, я тебе покажу. Вот
найду себе работу, буду вдвое больше тебя получать,
тогда посмотрим, кто из нас посуду мыть станет».
Рано или поздно, если только человек не решил по-
кончить с собой, маятник доходит до крайней точки и дви-
жется обратно. Ничегонеделанье наводит такую тоску
и так угнетает, что начинаешь--понимать: это предел.
До тебя вдруг доходит смысл того, что ты делаешь. Когда
я себя поймала на том, что читаю книги, где описывается
самоубийство, и все больше проникаюсь теми чувствами,
вот тут-то я и стала письма писать. Помню, как первый
раз ходила на собеседование. В одно издательство.
Вхожу я, а женщина, которая там сидит, поднимает на
меня глаза и спрашивает: «Ну, и .какая же работа в обла-
сти дешевых массовых изданий вас интересует?» Мне
и ответить ей нечего. В том смысле, что ничего интересного
для меня в их работе не было. Я, конечно, что-то ей совра-
ла, но на душе у меня совсем муторно стало. Только
потом, после собеседования в Эй-би-си с представителем
отдела местных новостей, я почувствовала, что мне не все
на свете безразлично: и разговор содержательный был,
и тот, кто со мной беседовал, оказался человеком умным,
живым, заинтересованным и даже уважительным к жен-
щинам. В общем, хороший разговор получился, и настрое-
ние у меня поднялось. Хотя работу они мне так и не пред-
ложили, я почувствовала, что не все для меня потеряно.
Где-то в глубине души — я это благодаря той встрече
поняла — у меня сохранилась способность загораться.
52
Я думаю, со мной вот что произошло: благодаря
сеансам психоанализа и тому, что на меня перестала
давить повседневная служебная текучка, я в конце концов
вынуждена была в себя заглянуть. Увольнение заставило
меня задуматься о массе вещей, которые не имеют отно-
шения ни к моим семейным делам, ни к мыслям о буду-
щей работе. Я поняла, что всю жизнь мчалась по «бегущей
дорожке». Теперь я начала критически осмысливать
многое из того, что раньше считала непреложным. Пре-
одолела чувство «я никому не нужна» и задалась вместо
этого вопросом: «Чего я хочу?» Затем я поняла — опыт
прошлой работы меня этому научил,— что никогда больше
не стану так самозабвенно отдаваться делу. Наверно,
увольнение ранило меня все же сильней, чем я могу в этом
признаться. Я осознала, что, как ни выкладывайся, в рас-
чет это не принимается, особенно на радио и телевидении.
Решение о том, уволить тебя или оставить, принимают
вне всякой связи с тем, как ты работаешь. Я постоянно
слышала об этом, но никогда не сталкивалась. Это же
ломает людям жизнь, губит их. Мою жизнь не погубило,
но ведь были работники, которые нуждались в деньгах,
любили свое дело и меньше всего хотели, чтоб их уволили.
О себе честно вам скажу: ни за что больше не пойду
работать в отдел развлекательных программ ни в одной
из телевизионных компаний. Лучше уж я еще два года
работать не буду, чем соглашусь заниматься нелюбимым
делом и доводить себя до умоисступления. Ей-богу, зачем
убиваться из-за работы, которая мне не по душе, если все
это — коту под хвост? Нет, теперь я стану умней. Надо
спросить себя: какой в этом реальный смысл? Что от меня
потребуется? Теперь я больше не буду безумно пере-
живать после каждого собеседования — гадать, -дадут
мне работу или нет. Дадут — хорошо. Не дадут — тоже
хорошо. Я стала другой.
ЭНТОНИ ПАСТОРИНИ
У него круглое мальчишеское лицо и длинные рыжеватые
волосы, начесанные на лоб. Одет в синие, джинсы, крос-
совки и фланелевую рубашку, не заправленную сзади
в штаны. Несколько полноват для своего возраста, наде-
лен живым воображением. «Я все на свете книги пере-
читал. Сотни, тысячи книг. Многое из головы вылетело.
53
но кое-что удержалось и может пригодиться при случае.
Ну, скажем, нужно вам сделать бомбу? Пожалуйста!
Я читал одну книгу про то, как разбирают эти бомбы, так
что могу запросто и собрать. Мне двадцать один год,
а у меня за плечами уже целая жизнь». Недавно он напи-
сал детективный роман толщиной в 375 страниц и отослал
его одному издателю, который посоветовал ему брать
уроки литературного мастерства.
Он предпочел встретиться для беседы у меня в номере
мотеля на окраине Миннеаполиса с видом на безлюдные
пустыри и небольшие фабрички.
Родился я здесь, в Миннеаполисе, в 54-м году. Па-
паша — почтальон. Мать — типичная домашняя хозяйка.
Обычная жизнь, как у всех. Подрос, учиться пошел.
Пятнадцати лет бросил школу. Сдал экстерном экзамены,
аттестат получил. Малость послонялся без дела, пора-
ботал в лесном питомнике у отца: он, как на отдых вышел,
подался к северу отсюда. Потом, когда мне шестнадцать
стукнуло, я в армию вступил. Незаконным путем, конечно.
Возраст себе прибавил. Что мне было делать? Работы нет,
заняться нечем, девать себя некуда. Одно только и оста-
валось. Думал, в армии хорошую школу пройду, глядишь,
научусь чему-нибудь, что потом может пригодиться.
Вообще-то, в армии мне ничего служилось. Я в военно-
воздушные силы пошел, механиком по самолетам работал,
хотя и всякой другой работой занимался, чего только
не делал! Опять же весь свет повидал. Во Вьетнаме, на
Гуаме, на Филиппинах, в Японии, в штатах Калифорния,
Техас, Вашингтон — всюду побывал. Мы все время пере-
летали с места на место. Долетался до того, что во Вьет-
наме меня ранило. На вертолете. Летим на боевое за-
дание, и хлоп — сбили нас. Очнулся только в транспорт-
ном самолете, когда меня обратно в Штаты везли.
На месте кое-как, временно, заштопали, а потом гвоздь
пришлось в кость вставлять.
Кончилось все тем, что выперли-таки меня из ВВС,
трех месяцев до срока не дали дослужить! Пронюхали,
что я про возраст тогда наврал. Ну, и начали тягать:
мол, обман при оформлении армейских документов и все
такое. Говорят, так и так, или давай увольняйся, или
оставайся на службе и иди под военный трибунал. Вот
и пришлось выйти в почетное увольнение с сохранением
всяких там прав и привилегий.
54
Наверно, слыхали такую популярную поговорку:
в армию служить пойдешь, ремесло приобретешь? Так
вот, ремеслу-то, может, тебя в армии и обучат, но только
не найдешь потом применения этому ремеслу. На работу
тебя не возьмут. Ну, если ты в кадрах служил или в бух-
галтерии, тогда еще другое дело. Из всей технической
обслуги на аэродромах почти никому не удается после
армии по специальности устроиться, разве что электрон-
щикам. Нет, мол, у вас нужной квалификации. И прихо-
дится им после службы три года в колледже трубить ради
одной бумажки. Называется «патент техника по обслу-
живанию электростанций и самолетов». Это такое разре-
шение работать с самолетами всех видов. Чтобы
получить его, нужно колледж закончить, документы
оформить. А сейчас и с дипломами-то ребята нигде работы
найти не могут.
Год прошел, прежде чем я в первый раз на работу
устроился. Во всех аэропортах пороги обивал, работу
выпрашивал. И всюду один ответ: «Сожалею, но у вас
нет опыта работы, нет разрешения, ничем не могу помочь».
Мне даже «Сессну» не захотели доверить — самолетик,
который и сот-йи тысяч долларов не стоит,— хотя на воен-
ной службе я обслуживал истребители, стоившие семь
миллионов. Ту же самую работу делал. Только посложней.
Гидравлики больше. А теперь меня и близко к самолету
не подпускают. И у 95 процентов тех, кто из армии уволь-
няется, положение не лучше. Тоже сидят без работы.
Конечно, раз есть текучесть рабочей силы, есть и шансы
местечко найти, но они годик помыкаются без работы
и снова вербуются на военную службу. Когда я служил,
немало таких повидал. Уволятся они со службы, а потом
снова встречаешь их на какой-нибудь базе: на новый срок
завербовались. Потому что работы не нашли. Если бы
у меня был выбор, я бы тоже обратно в армию записался,
только не примут меня из-за того, что я их тогда обманул.
Поначалу я у моих родных, дяди с тетей, поселился:
они с меня за квартиру не брали. Поскольку мне посо-
бие по безработице шло, я давал им 80 долларов в месяц
на питание, телефон, всякое прочее. За ребятишками их
приглядывал. Они считали, что получают с меня доста-
точно, однако я-то сам так не считал. Хотел больше им
платить, но они ни в какую. Оставь, говорят, деньги
у себя — откладывай на машину или на что там тебе
нужно. Ну, я и скопил кое-что. Машиной обзавелся.
55
Вот тут уж я начал по всей округе колесить, в поисках
работы. Даже до Огайо добирался. Там ядерный реактор
строят. Я надеялся, что хоть строительным рабочим меня
возьмут, понимаете, простым работягой. Не повезло.
Хотите верьте, хотите нет, но мне даже лопату или кирку
доверить не могут. Дело для меня знакомое, но все равно:
«Нет, вы нам не подходите. Берем только людей с опытом
работы».
Мало-помалу разочаровываешься во всем этом. Про-
тивно становится. Ведь ты же ужас как переживаешь, вол-
нуешься из-за работы, верно? Рассчитываешь получить
ее. Входишь туда в приподнятом настроении, с надеждой
в душе. И что же слышишь от них? «Ах, вы не работали
раньше по этой специальности? Тогда мы не можем пред-
ложить вам никакой работы». Скажем, требовался в одном
месте водитель грузовика. Маленького такого фургончика
для доставки покупок. Так мне даже этой работы не дали.
Нет, видите ли, у меня опыта, работы! Да в армии я какие
только машины не водил! «Без водительского опыта
не берем на работу!» И еще одно: если тебе нет двадцати
одного года, даже и не надейся, не видать тебе работы.
Особенно там, где работа с секретностью связана, где
служба безопасности бдит.
До того противно все это, что просто руки опускаются.
Собираешься отправиться узнавать о работе, а какой-то
голос тебе шепчет: «Какого черта тащиться туда, если
все равно тебе скажут то же самое, что говорили перед
этим в другом месте?» Вот, например, пришел я вчера
в одну контору. Компания «Белл телефон». Заявление
свое подал, все честь по чести. Мне говорят: «Мы вам
сообщим». Почти всюду так отвечают: «Мы вам сообщим».
Каждое утро являешься, как на работу, в это бюро по
делам безработных — к самому открытию, ровно в восемь
тридцать. И роешься в их картотеке или в комнате микро-
фильмированной информации. Изучаешь заявки. Пере-
писываешь телефоны. Звонишь во все эти места, дого-
вариваешься, когда к ним прийти. Приходишь, запол-
няешь бланки заявлений, прилагаешь копии документов.
Да я, наверно, тысячи полторы копий своего свидетель-
ства об увольнении из армии в разных местах оставил
за первые полгода. И ни ответа, ни привета! Хоть бы
позвонил кто, сказал: так и так, взять вас не можем.
Правда же, смешно? У парня — с ободное время, непло-
хая, как говорят, голова на плечах, приличное образование
56
и безупречное прошлое. Не то что судимости — вызова
в суд за нарушение правил не было с тех пор, как я вожу.
Все равно не берет никто! Нет, видите ли, опыта! Да откуда
же мне его взять, опыт-то, пока кто-нибудь не решится
меня нанять?
Очень я раздражительным стал. Дома чуть что —
в спор. К любому пустяку придираюсь. И рвения у меня
поубавилось. Раньше мест десять—пятнадцать за день
объездишь, а теперь — одно-два, и все, хватит. Ребятишки
расшумятся — я злюсь, ору на них. Хлопну дверью и из
дома уйду. Несколько раз куда глаза глядят убегал.
Дня по два, по три пропадал в городе. Шатался часов
по семь-восемь, с людьми разговаривал. Такие мысли
в голову лезли, каких у меня в жизни никогда не было.
Ну, вроде того: «Где бы револьвер достать?» Каждый
ведь о самоубийстве помышляет, когда дела дрянь, почти
каждый. А я, случалось, сижу и обдумываю способ, как
покончить с собой. Такой, конечно, чтобы больно не было.
Странные мысли бродят в голове, когда сидишь вот так
без гроша. Проходишь мимо банка — начинаешь мечтать,
как бы содрать с них кучу денег. Или как-нибудь еще
обогатиться, только сразу. Сперва я лотерейные билеты
покупал. А потом бросил, пустое это дело.
Забрел я как-то в тот район Миннеаполиса, где с ро-
дителями когда-то жил. Ну и связался там со старыми
дружками, которых полицейские назвали бы «темными
личностями». Компания мотоциклистов, отчаянные ре-
бята. Занимались «умышленным причинением вреда»,
так это на полицейском языке называется. -Непоправи-
мого ущерба не наносили — просто шкодили и полицию
дразнили. Например,-перегородим своими мотоциклами
улицу. Нас человек пятнадцать, так? Дружно останав-
ливаемся посреди проезжей части и с мотоциклов слезаем.
Тут же пробка образуется. Или гоняем на мотоциклах
по газонам перед чьим-нибудь особняком. Автомобили
вверх колесами переворачиваем. Мусор в баках поджи-
гаем. Не в маленьких круглых урнах, а в здоровенных
контейнерах. Так задымит, что пожарников вызывают.
Или в центр двинем, к муниципалитету, где эта статуя
громадная. Однажды влезли на нее, уселись на руке
и сидим. Полицейские тут как тут. Берут нас за шкирку,
ведут. Но арестовывать не стали, отпустили с богом:
подумали, наверно, что мы или «травки» накурились, или
вообще чокнутые. В машину мэра один раз тухлых яиц
57
набросали. Так отделали — это надо было видеть! Про
некоторые наши дурачества в газетах писали, у меня все
вырезки хранятся.
Когда так нашкодишь, это как будто бы в отместку
тому типу, который только что тебе сказал: «Нет, спасибо,
вы нам не подходите». Срываешь зло на ком-то еще,
чтобы не бросаться на приятелей и близких. Словно бы
мстишь тому человеку или той компании, которые тебе
последними от ворот поворот дали. Понимаете, в нашей
ватаге все зуб против этих компаний имели. Подозревали,
что они сговорились сообща проводить эту политику:
не принимать тех, у кого опыта работы нет. Вот мы и на-
казывали их за подлость. У моих дружков почти ни у кого
работы не было. А когда без дела сидишь, все противно
и на всех зло берет. Вот ребята и отводили душу в набе-
гах на чужие владения. Но портили только то, что можно
заменить или починить, серьезного-то ущерба вроде не
причиняли. Могли, например, шины у автомобиля спус-
тить, но чтобы ножами их исполосовать — этого не было.
А потом я сказал себе: «Нет, дальше так дело не пойдет.
Так ничего не добьешься. Оглянись-ка по сторонам да
на себя посмотри». Я здорово опустился к тому времени,
и физически, и во всех других отношениях. В общем,
катился по наклонной плоскости. За собой следить пере-
стал: разжирел, бородой оброс, космы грязные до плеч
отпустил. В комнате — я тогда уже отдельно жил —
беспорядок, грязь. Пивом увлекся. Бездельничал в клубе,
где наша компания время проводила. Вот я и сказал
себе: «Так-далеко не уедешь». И опять начал по многу
часов в день работу искать. Тут что еще на меня повлияло?
Дядин приятель, лейтенант полиции, рассказал мне, как
замели одну компанию шутников в центре города. Ни за
что — те просто стояли на углу и дурачились. Это немного
вправило мне мозги. А тут еще такой случай: у нас в районе
два налетчика с обрезами, сделанными из дробовиков,
напали на клуб, в котором такая же, как наша, компания
собиралась. Троих — наповал,, девятеро в больницу
угодили. Один парализован ниже пояса. После такого
невольно нервничать начинаешь. И задумываться.
«Давай-ка,— говорю я себе,— сматывай удочки, пока
и с тобой чего-нибудь такого не случилось». Ну, и взял
себя в руки. Бороду сбрил. Постригся. В порядок себя
привел. Мотоцикл продал. Малолитражку купил. Опять
за поиски работы взялся.
58
И нашел-таки работу. На свалке металлолома. Мерз-
кая дыра. Но мне выбирать не приходилось. Какая-
никакая, а работа. Да и платили для такой лавочки
вполне прилично. Пришлось мне и тут соврать, иначе
не видать бы мне работы. Тот, кто меня нанимал, спра-
шивает, умею ли я автогеном металл резать. Я видел,
как отец это делал, поэтому отвечаю: «Конечно, конечно».
Тогда он говорит: «Ладно, посмотрим, как ты умеешь».
Я выхожу, вентили открываю и пошел резать. Вот меня
и приняли.
Ну, иду я на свое рабочее место, так? А там целое море
под ногами: масло, бензин, всякие гидравлические жид-
кости. Очень летучие. И предполагается, что я должен
посреди этого моря резать автомобили. Представляете?
Из машин там двигатель выдергивают, ну и при этом чаще
всего коробки передач ломаются. Все жидкости стекают
как раз туда, где я с резаком орудую. Вечером, когда
я работу закончил, мне пришлось скребком, каким краску
соскабливают, дюймовый слой этой грязи с моих армей-
ских ботинок соскребать. Я посоветовал им водопроводный
шланг сюда подвести да шланги для подачи ацетилена
и кислорода заменить, не то они меня не ровен час подо-
рвут тут вместе со всей своей лавочкой. Они говорят:
ладно, посмотрим там. Ну, а я пошел дальше резать.
Началось с того, что я автомобиль поджег. Понимаете,
режу я деталь, а жар и пламя и мимо нее, дальше прони-
кают. Звукопоглощающий материал в машинах от пла-
мени в момент загорается. Вот одна машина и загорелась.
Потушить ее ни я не смог, ни они. Пришлось пожарников
вызывать. Пожарные примчались и оштрафовали их на
250 долларов. И все равно они шланг так и не провели.
Дали мне вместо этого ведерко. Чтобы, значит, я бегал
за полтораста футов к водопроводному крану, когда
в следующий раз машина загорится.
У некоторых машин даже баков с горючим не удосу-
жились снять. Так с баками и подбросили мне на резку.
В конце концов один взорвался. Отлетел на него отрезок
металла раскаленного и тлел минуты три. Я и не заметил,
а то бы меня как ветром оттуда сдуло. Так вот, отрезал
я конструкцию и понес в груду положить. Только отошел —
как рванет сзади! Меня аж на воздух подняло и на шта-
бель шин бросило. А ведь я тогда весил — ого-го сколько!
И тут еще кусок горящей изоляции, бензином пропитан-
ной, прямо мне на руку упал. Смахнул я его, а с ним и кожа
59
сошла. Прямо как кожура с яблока. Я ему и говорю:
«Вот видите, там огнетушитель повесить надо й воду
провести». А он свое: «Посмотрим там». Прихожу на-
завтра. У врача мне перевязку сделали, и я с утра по-
раньше — на работу. Дают задание: отрежь заднюю часть
корпуса вот у этой машины. «Снимите сначала бак»,—
говорю. А он: «Нет, это ни к чему. Там бензина нет».
Тогда я отключаю резак, кладу его и говорю: «Давайте
расчет. Я ухожу. Никакой техники безопасности — ра-
ботать невозможно». А они: «Мы вас не держим». Вы-
кладывают мои денежки, и привет.
За все это время я научился на многое не рассчиты-
вать. Конечно, надеешься работу получить, но относиться
начинаешь ко всему спокойней, без бурных эмоций. Словно
решил в глубине души: будь что будет. Взяли на работу —
значит, взяли. Нет — так нет. Некоторые просто звереют
от того, что так долго работу найти не могут. У меня
тоже был такой период, но я выкарабкался из него. «Ищу
работу» — вот почти и все, что я могу сейчас сказать
о себе. Ищу работу. Многие снова в армию служить
идут. Я тоже как-то заглянул на вербовочный пункт —
узнать, нельзя ли и мне вернуться. «Нет,— говорят,— вы
вчистую уволены. Если бы не это, обеими бы руками
этакого новобранца взяли». «Спасибо,— отвечаю.—
Спасибо на добром слове».
РОЛАНД БАТАЛА
Он не очень хочет давать мне интервью. Наконец все же
соглашается. Но когда я нахожу его дом, расположенный
в живописном старом районе неподалеку от крупного
университета на востоке страны, на стук никто не отве-
чает. Тогда я звоню ему из автомата — он снимает трубку.
«Нужно обогнуть дом и войти с заднего хода»,— говорит
он каким-то странным тоном. Вскоре я понимаю почему.
Он ютится в убогом углу подвального этажа; занавеска
делит его конуру на две «комнаты». В спальне едва поме-
щаются кровать и стул. Потолок осыпается. Дом принад-
лежит ему, но он так долго не имел работы, что вынужден
сдавать его в аренду, чтобы платить по закладной.
Мой собеседник — красивый африканец с ритуальными
шрамами на щеках. Говорит он с легким акцентом и не
вполне правильно. Ему, человеку гордому, неприятно
60
предстать перед посторонним в роли обитателя подвала
собственного дома. Но он слишком вежлив, чтобы мне
отказать. Да и выговориться необходимо.
Я из Ганы, приехал сюда лет четырнадцать назад.
Мне тридцать четыре года, так что почти вся моя трудовая
жизнь прошла в Штатах. Степень бакалавра я получил
в Новом Орлеане. Потом поступил в Колумбийский уни-
верситет в Нью-Йорке, получил там степень магистра
биохимических наук. В 1972 году. А вот с работой мне
не везло. И сейчас уже больше года сижу без дела. По-
следнее мое место при городском отделе квалифициро-
ванных кадров было связано с программой, которая фи-
нансировалась из федерального бюджета. И вот нам
объявляют, что ассигнования кончились. Понятно, все
мы лишились работы. Не я один. И мой начальник тоже.
И ему ведь зарплата шла из тех же федеральных ассиг-
нований.
С 1972 года я сменил несколько мест. Найти работу
трудно, а в моем случае ее, похоже, трудно и сохранить.
Как я убедился, многие компании брали меня на службу
просто... ну, как бы это сказать, для одной только види-
мости; дескать, у нас в штате есть черные, никакой дис-
криминации. Нанимают тебя и терпят до поры до времени,
а потом найдут предлог избавиться от тебя.
Я в разных местах поработал, в фармацевтических
фирмах, лабораториях. И, судя по тому, что я видел,
многие компании не принимают всерьез всех этих разго-
воров насчет справедливого найма на работу представи-
телей национальных меньшинств или там женщин. Нагляд-
ный пример — здешний университет. Федеральные власти
из года в год на них наседают, дотаций грозятся лишить,
а они и в ус не дуют. Сколько раз я там бывал, заявления
оставлял. Я ведь с моими дипломами имею право многие
виды работ выполнять. Но мне так ни разу и не предло-
жили ничего. А ведь правительству известно, что у них
в университете недобор черных специалистов и что к ним
обращаются за работой люди вроде меня. Однако все
остается по-старому.
Лучшая работа, которую я имел, была в одной фарма-
цевтической фирме. Но мрй начальник!.. Господи, он
из кожи лез, чтобы отравить мне жизнь. Оскорблял как
только мог. Нет, рукам волю не давал, но делал такое
движение, будто замахивался. Понимаете? И ругал все,
61
что бы я ни сделал. Мою работу, мои методы продажи.
Видите ли, я работал коммивояжером. В обязанности
мои входило продавать врачам препараты фирмы. И я
знал, что мои методы продажи были ничем не хуже, чем
у других: ведь у нас проводили деловые совещения, и я
видел, как работают остальные. Мои методы, ей-богу,
были совсем неплохие. Но он заявлял, что они никуда
не годятся, и я видел, какая это несправедливость.
Однажды он приписал часть сделок по продаже, которые
были заключены на моем участке, кому-то там еще, чтобы
картина сбыта на моем участке выглядела не слишком
хорошо. В конце года у них принято давать сотрудникам
премию, но я ни разу не удостоился. И еще они много
подобного вытворяли, так что мне стало ясно, что от меня
стараются избавиться. Наверное, потому, что я черный.
Наверное, поэтому. Не могу представить себе никакой
другой причины. Почему бы еще стали они меня выжи-
вать? Почему не дали остаться? Доказать же, что меня
выживали, очень трудно. Никакой возможности нет. Надо
записывать разговоры на магнитофон, а потом предста-
вить записи судье. А записи еще могут не принять как
доказательства, сказать, что я их фальсифицировал.
Все эти компании знают законы и знают, кай их обходить.
Конечно, некоторым черным удается на работе удер-
жаться, но вообще-то черным приходится все хуже и
хуже.
После того как меня оттуда «ушли», я получил работу
на лакокрасочном заводе. Мне бы и там понравилось.
Моей обязанностью был контроль за качеством. Так
на этом месте я и двух месяцев не продержался! (Сме-
ется.) Потому что я черный, а краски изготовляли белые.
Понимаете, я должен был давать рекомендации. Го-
ворить им: «Добавьте того, добавьте этого». Мне прино-
сили образец, а я проверял качество и определял, доста-
точно ли краска хороша, не нуждается ли в доработке,
дополнительном смешивании или еще в чем-то. И они,
те белые, не могли этого вынести. Просто не могли вынести.
Их бесило, что я черный и — контролер. Меня вынудили
уйти. Технолог и директор вечно читали мне нотации,
прямо-таки выживали меня. Два сотрудника ушли с за-
вода, и мне сказали, что они ушли из-за того, что я черный.
Тогда уж все кому не лень начали цепляться ко мне.
Потешались кто как мог... Один раз сняли и выбросили
номер с моей машины, донимали всякими мелкими под-
62
лостями. Того и гляди, дело могло дойти до рукопри-
кладства. И я понял: мне тут не работать.
Знаете, я даже пытался продавать недвижимость.
Шесть месяцев разрешается работать агентом, даже если
у тебя нет лицензии. Я и попробовал. Разрешение мне
дали, срок — шесть месяцев. Так вот, за эти полгода я не
продал ни одного дома. (Смеется.) Наверно, многие
клиенты считают ниже своего достоинства пользоваться
услугами черного при покупке дома. Ну, не странно ли?
Не пойму, что их во мне не устраивает. Не могут пере-
ступить через это. Конечно, я говорю им: «У меня есть
ученая степень» и всякое такое, но вижу, что им все равно
мое посредничество поперек горла. Может, они не хотели,
чтобы я получал комиссионные? Ведь я же не знаю, что
у них на уме.
Стал подыскивать себе работу где-нибудь в исследо-
вательской лаборатории или больнице. Я бы и препода-
вать смог. Вот только учительского аттестата у меня нет.
Правда, в начальные школы меня могли бы и без него
взять. Побывал во всех больницах, во всех лабораториях
в округе, разговаривал с кадровиками, но обычно мне
тут же отвечали, что вакансий нет, а если вакансия от-
кроется, мне сообщат. И ни разу еще не сообщили.
Я и в Нью-Йорке искал работу, и в Филадельфию ездил.
Даже в Вашингтоне заявления подавал. В университете
со мной несколько раз собеседования проводили. Прове-
рочные работы давали, оценки за них ставили. Я прошел
все испытания, и меня обещали принять, как только
найдется профессор, которому будет нужен ассистент.
Сказали, что станут предлагать мою кандидатуру всякий
раз, когда объявится вакансия. Но, боже мой, несмотря
на то, что на них давят, они палец о палец не ударят
ради черного.
В последнее время я не очень-то и усердствовал. Уже
столько раз обжигался, что научился быть осторожным.
Сыт всем этим по горло. И сбит с толку. Столько раз пы-
тался получить работу — и все как головой о каменную
стену. Наверно, придется мне уехать отсюда на время.
Куда-нибудь в другое место. А потом, может быть, начать
заново. Ведь наниматель относится с недоверием, когда
приходишь к нему и оказывается, что ты уже много ме-
сяцев не работал. Вот если я завербуюсь куда-нибудь
в дальние края, а потом вернусь и скажу, что я только что
приехал обратно после такой-то работы,— тогда другое
63
дело. И рекомендации у меня будут. Такой ход конем
хочу сделать. Заключу контракт с каким-нибудь иностран-
ным правительством. Я уже начал заявления подавать
на работу за границей. В африканских странах. Может,
удастся найти что-нибудь, чтобы применить свои способ-
ности.
А как из-за всего этого изменилось мое отношение
к жизни! Я больше не слежу за одеждой — хожу в чем
есть. В поношенном пиджаке, потертом пальто. Я хочу
сказать, что, когда на душе скверно и в кармане ни гроша,
нет смысла костюм на себя напяливать. У меня вроде бы
и походка изменилась, и манера одеваться, и привычки.
Раньше я любил танцевать, бывать на вечеринках в клубах
и других увеселительных заведениях, где вход платный.
А теперь никуда пойти не могу — хотя бы уже потому,
что денег нету. Не знаю, может быть, это из-за того, что я
на мели оказался, но тоска на меня стала нападать. Гло-
жет и гложет.
Но я стараюсь не поддаваться горьким мыслям. Эта
горечь может всю душу разъесть. Здоровье разрушишь.
Из-за нее гипертонию себе наживешь или язву. Не могу же
я для разрядки выйти на улицу и начать людям носы
разбивать? «Ты ие дал мне работу, получай!» {Смеется.)
«И ты не дал мне работу, ты тоже получай».
Знаете, а ведь я был женат. Но после того как потерял
ту хорошую работу в фармацевтической фирме, жена со
мной развелась. Так что разбилась моя семья, да и многих
. друзей я лишился. Этот дом мой, но я не могу в нем жить.
Вынужден сдавать его в аренду, чтобы съемщики платили
за него. Иначе потерял бы и дом. Вот почему я кончил этим
подвалом. Мне стыдно глядеть в лицо моим соученикам.
Они уже, наверно, доктора наук или по крайней мере
имеют работу. Со сколькими людьми я потерял связь!
Даже с близкими друзьями. Ведь я понимаю, что, если
они пригласят меня обедать, я их к себе позвать не смогу.
Мне стыдно приглашать сюда людей. Стыдно, что я живу
в таких плохих условиях. Стыдно и того, что, несмотря
на все свои старания, я не могу найти работу, не могу
заработать денег, чтобы выбиться из нужды.
И тогда меня начинают терзать горькие сожаления.
Что жизнь проходит впустую. Месяц за месяцем. Ведь
прожив столько лет в Америке, невольно привыкаешь
радоваться своим успехам, достижениям. А когда не уда-
ется ничего достичь, так горько делается. Моя учеба,
степени — все ни к чему. Я ничего не достиг в жизни.
И еще один день потрачен зря. В душе такая пустота!
И думаешь: а надо ли было учиться в колледже? Зачем
тратить время на высшее образование? Зачем столько
стараться? А если у тебя есть дети, что ты скажешь им?
Чтобы шли в колледж и получали ученую степень? Но ведь
черная кожа, наверное, помешает им найти работу, и они
не смогут жить в мало-мальски сносных условиях.
И все-таки склоняюсь к тому, что опускать руки нельзя.
Нужно изо всех сил стараться. Стараться выбиться...
КЛАРК ГУВЕР
Довольно полный мужчина сорока одного года, с залы-
синами, одетый в спортивную рубашку и шорты. Он
не привык рассказывать о себе и часто употребляет в речи
тяжеловесные бюрократические обороты официальных
протоколов — как видно, этот отпечаток наложила на него
работа в полиции. Живет он в пригородном поселке-ново-
стройке, выросшем на пологих холмах к югу от Питтс-
бурга. Мы сидим на заднем крыльце дома с видом на
пол-акра развороченной земли, что когда-нибудь станет
двориком его дома.
Полицейским я начал работать в 1960 году. Девять
лет прослужил в питтсбургском полицейском управле-
нии, а затем перевелся в районное отделение полиции
в одном из богатых пригородов. Отработал шесть лет там,
пока летом 1975 года не попал в аварию. Дело было так.
В 4 часа утра в полицию позвонили: какой-то человек
пытается забраться в чужой дом. Моя патрульная машина
была ближе всех к месту происшествия, и я направился
туда. Но когда я ехал — с сиреной, мигалкой и включен-
ными фарами,— сбоку, в нарушение правил движения,
выскочил автомобиль и врезался в мою машину. В резуль-
тате я получил повреждение позвоночника, сотрясение
мозга и перелом обеих ног. Почти четыре месяца провел
в больнице, а когда выписался и вернулся на службу,
понял, что из-за полученных травм и частичной потери
памяти больше не смогу работать по своей профессии.
Серьезнее всего было с позвоночником: случись какая-
нибудь драка в баре или что-нибудь в этом роде, я бы
каждый раз рисковал получить новые травмы. Рассчиты-
3 Зак. 788
65
вать же на кабинетную должность в нашем маленьком
отделении полиции, конечно, не приходилось. Единствен-
ное, что у них было для меня,— это патрулирование на
улице в дежурной полицейской машине. Четыре месяца
я проработал патрульным, но и мне, и моему начальству
стало ясно, что я больше не могу выполнять свои обязан-
ности как следует и охранять жизнь и собственность
людей, за что мне, собственно, и платили жалованье.
Вот и пришлось мне подать в отставку по состоянию
здоровья. И с тех пор я не работал ни одного дня.
Это, конечно, поставило меня в трудное положение.
Надо было привыкать жить, экономя на всем. А тут еще
прислали мне огромные счета за лечение. Надеюсь, в кон-
це концов их оплатят — или управление социального
страхования, которое обязано выдать компенсацию за
увечье, полученное при исполнении служебных обязан-
ностей, или же страховая компания другого водителя.
Сейчас дело о выплате мне компенсации передано на рас-
смотрение суда. В управлении социального страхования
считают, что мое лечение обязана оплатить страховая
компания виновного водителя, и они, конечно, правы, но
страховая компания всячески старается оттянуть вы-
плату. Управление же, считая себя правым, никаких моих
счетов, естественно, не оплачивает. А я между тем остаюсь
в таком вот подвешенном состоянии. Сейчас моя задол-
женность по счетам врачей и больницы превышает
10 000 долларов. Тянется эта история с 1975 года, и мой
адвокат говорит, что, возможно, пройдет еще пара лет,
прежде чем суд наконец возьмется за это дело, и ничего
более утешительного он мне сообщить не может.
Просто не знаю, что мне дальше делать. Врачи при-
знают меня полностью не пригодным ни к какой физи-
ческой работе. Да и сидячей-то работой мне разрешают
заниматься не всякой: только такой, которая не потребует
большого умственного напряжения. Ведь в той аварии
я тяжелую травму черепа получил. На первых порах я же
почти полностью потерял способность сосредоточиваться.
Мог сидеть и разговаривать с кем-нибудь, а через пять
минут не вспомнить, видел ли я этого человека и беседо-
вал ли с ним. А уж того, о чем речь шла, и подавно не
помнил. Врачи говорили, что со временем это пройдет.
Так оно, в общем-то, и вышло. Но память у меня до сих
пор полностью не восстановилась. То, что давно было,
неплохо помню, а вот недавние события и разговоры
66
вылетают из головы. Так что я по состоянию здоровья
никак не подхожу ни для какой ответственной работы.
Как только я из больницы вышел, сразу принялся
друзей и приятелей расспрашивать, не знают ли они
о такой работе, которую я с моим здоровьем смог бы
делать. Получил кучу полезных советов, но всегда что-
нибудь да не так было. Начать с того, что в стране уси-
ливался экономический спад. Поэтому никаких вакантных
мест нигде и не предвиделось. Компании сокращали
штаты, свертывали производство. Мне не то что получить
работу — в очередь желающих и то редко записаться
удавалось. Да и в любом случае, чтобы претендовать
на мало-мальски хорошо оплачиваемую работу, при-
шлось бы пройти строгие испытания на пригодность,
а мне их все равно бы не выдержать. Меня бы так или
иначе отсеяли. Некоторые говорили: «Уж на худой конец
на бензоколонке или в бакалейном магазине ты бы
всегда работу себе нашел». Может быть, и так, но я не могу
по стольку часов проводить на ногах. Мне на врачей да
на лекарства при такой работе пришлось бы тратить
больше, чем я там зарабатывал. Я такую возможность
со всех сторон рассмотрел, но это исключается. С врачами
советовался — они решительно против. Слишком большая
нагрузка для моей спины.
Так что это был для меня год сплошных неудач. Из
независимого самостоятельного сорокалетнего мужчины я
неожиданно превратился в полную свою противополож-
ность. Иной раз ловил себя на том, что почти умоляю
дать мне какую-нибудь работу. И никаких надежд, что в
будущем положение улучшится. Родственники и друзья
ничего больше не могут мне подсказать в отношении ра-
боты. Я, понятное дело, читаю объявления о найме в
газетах, хожу на биржу труда, но там тоже не могут мне
ничего порекомендовать по части трудоустройства. Ва-
кантных рабочих мест попросту нет. Казалось бы, где-где,
а уж в промышленном районе Питтсбурга нетрудно будет
найти работу. Но здесь промышленные комплексы
и частные предприниматели не могут позволить себе
нанимать новых работников. Дурные новости!
Кончилось тем, что мне больше некуда было обратиться
за помощью, кроме как в бюро по делам безработных
штата Пенсильвания за пособием по безработице. При-
шлось долго собираться с духом, чтобы заставить себя
пойти туда. Очень уж мне это унизительно казалось.
з*	67
Все мои чувства против этого восставали. Но как ни
мучайся, пойти пришлось. Н.е знаю, может, зря я так огор-
чался, может, неуместны были все мои терзания. Наверное,
я должен был благодарность испытывать за то, что мне
помощь оказывают. Да я и благодарен штату за эту по-
мощь. За все, что я получил. Но я, понимаете, прямо-таки
муки ада пережил, прежде чем решился отправиться туда.
Конечно, одной из причин была гордость. Не хотелось
идти на такое унижение. Нет, пожалуй, даже не унижение,
а чувство собственной беспомощности, сознание, что при-
бегаешь к последнему средству. Я ловил себя на мысли:
«Хоть бы никого из знакомых там не встретить!» Разуме-
ется, мои бывшие сотрудники знали об этом: им же при-
шлось посылать в бюро мои документы. И в этом тоже
было что-то унизительное для меня, но, чтобы прокормить
семью, приходится смирять свою гордость.
И вот я оказался в этом заведении вместе с семью или
восемью процентами — не знаю точно, каков теперь про-
цент безработицы,— жителей штата Пенсильвания, не
имеющих работы. Мое положение, видимо, все-таки иное,
чем у обычных, рядовых безработных: как-никак у меня
ограничена трудоспособность. Но так или иначе, мы вместе
стоим в том бюро в очереди за пособием. И по каким
причинам оказался здесь я, а по каким он, в сущности,
не имеет значения. Главное, что оба мы пришли сюда за
одним и тем же, подвергаемся одной и той же процеду-
ре. И это очень противно. Когда подходит моя очередь,
я почти физически слышу, как люди за окошечком кас-
сы говорят: «Вот еще один паразит явился». Может,
я несправедлив к работникам бюро. Может, у меня повы-
шенная чувствительность к этим вещам. Но они так глядят
на меня и так со мной разговаривают, что у меня именно
такое чувство возникает.
Я всю жизнь работал. Всю сознательную жизнь. Трудо-
любия мне не занимать. Даже когда в школе учился,
я много подрабатывал в свободное время, и работать мне
нравилось. Вот почему это было для меня таким уда-
ром: в один злосчастный миг лишиться способности
зарабатывать на жизнь и заботиться о жене и ребятишках.
В моем положении легко впасть в отчаяние: понимаешь
ведь, что от тебя пользы никакой. Каждый божий день
я виноватым себя чувствую: жена на работу уходит, сы-
нишка в маленькой химчистке подрабатывает себе на
карманные расходы, а отец, глава семейства, сидит дома,
68
и от него семье больше убытков, чем прибытков. Это очень
давит мне на психику. Для человека, который действи-
тельно хочет вкалывать, ни от кого не зависеть и быть
кормильцем семьи, без дела сидеть — нож острый. Так
можно и до жалости к себе докатиться. Особенно
сильно она на меня наваливается после того, как я из
больницы выхожу. Тут за один час можно свести на нет
все, что врачи пару недель налаживали. Стоит только дать
волю мыслям о том, что ты больше ни на что не годен.
Худшего вреда себе и причинить нельзя.
Поэтому я пытаюсь занять себя всякими домашними
мелочами. Жене по дому помогаю: не считаю для себя за-
зорным ни полы вымыть, ни посуду перемыть. Лишь бы
гнетущим мыслям не предаваться. Ну, и лечебной
физкультурой занимаюсь, конечно. Стараюсь укрепить
себя специальными физическими упражнениями. На это
тоже какое-то время уходит. Насчет работы узнаю, когда
что-нибудь в объявлениях вычитаю. Летом-то с двумя
подростками в доме всегда найдется для тебя какое-ни-
будь занятие. Главное — не лодырничать, без дела не си-
деть: от безделья мрачные мысли лезут... Но все равно
проснусь иной раз ночью и думаю о том, в каком
безнадежном положении я оказался и как жизнь моя по-
теряла всякий смысл. Все же у меня хватало сил спра-
виться с этими мыслями и жить дальше.
А тут еще финансовые проблемы. Попробуйте-ка
представить себе, что это значит, когда вдруг приходит-
ся сократить расходы больше, чем втрое. А у тебя долги,
их надо отдавать. Те, кому ты должен, хотят получить
свои деньги. Конечно, люди входят в твое положение
и готовы немного подождать, но вскоре тебе начинают
звонить, требовать, шлют неприятные письменные напо-
минания. Слава богу, что у жены-то работа есть, но она
секретаршей служит, а это, сами понимаете, не особенно
высокооплачиваемая должность.
Хуже всего — врачи и больницы. Медицина требует с
меня денег еще настойчивей, чем коммерческие фирмы и
банки, которым я задолжал. Эти врачи прямо за горло
берут: вынь да положь деньги. Откуда ты их возьмешь,
что для этого предпримешь — им дела нет. Я объясняю, что
я безработный и все такое. Обычно они говорят: «Ладно,
не беспокойтесь». А потом получаешь по почте уведомле-
ние, что они передают не оплаченные тобой счета в бюро
по взысканию долгов. Для меня это особенно неприятно:
69
будь у меня деньги, неужели я бы им не заплатил? Не-
которые предлагают: «Присылайте хотя бы несколько дол-
ларов в месяц». Отлично. Я и стараюсь делать это. А потом
вдруг мне звонят из бюро по взысканию долгов и тре-
буют уплаты всей суммы в пятидневный срок, не то, мол...
Их ничем не разжалобишь. Говорю им: «Я безработный,
нет у меня таких денег». Отвечают: «Займите где-нибудь».
Займите! Как же я займу, если знаю, что отдать не
смогу? «Неужели у матери своей не можете взять? Или
у родителей жены?» Еще что-нибудь в этом роде
наговорят. Звонят жене на работу, ее ставят в неловкое
положение: ведь она не может сказать им ничего сверх
того, что говорю я. Унизительная нервотрепка. Они же
знают, что рано или поздно получат деньги, но просто
не отлипают. Иной раз звонят три дня подряд. Погово-
ришь за день с двумя-тремя такими типами — на стену
полезешь. Хоть к телефону не подходи! Я же все равно
ничего не могу поделать. От сбережений у меня ничего не
осталось, вот и выкладываешь им все начистоту — может,
войдут в твое положение. Не то ведь объявят меня
несостоятельным должником и дом отберут. Вполне могут
пойти на это. Остается лишь надеяться, что как-нибудь
продержимся, пока мне не присудят компенсацию. Адвокат
говорит, что закон на моей стороне, но я же могу
все потерять, прежде чем дело решится.
За эти последние годы я стал по-другому относиться
почти ко всему, что происходит у нас в стране. Во-первых,
теперь я гораздо лучше понимаю, что такое быть безра-
ботным, чем в ту пору, когда работал в полиции. Позна-
комился со множеством людей, чье положение еще хуже
моего, и сочувствую им, потому что увидел их беду вбли-
зи. Ну что такое раньше была безработица для меня? От-
влеченное понятие, некий процент. «Да, это ужасно»,—
мог я сказать, а через десять минут начисто о ней за-
быть. А вот когда сам оказался среди безработных, тут
уж смотришь на все иными глазами...
Сейчас я гораздо внимательней за политикой слежу.
Больше читаю о политике, по телевизору смотрю, как кан-
дидаты перед выборами выступают. Понятно, все они
уверяют, что после их избрания рабочих мест станет
больше. Безработица сократится. И вообще они построят
для нас рай на земле. По-моему, все это враки. Не пред-
ставляю себе, каким образом они могли бы радикаль-
но изменить нашу экономику. Эти кандидаты, должно
70
быть, считают нас, американцев, круглыми дураками.
Не смогут они выполнить свои обещания — даже если
пойдут на дальнейшее увеличение массового производства
оружия. Не дай бог, чтобы это случилось. Тогда в проиг-
рыше все окажутся, а не одни только безработные.
Происходит что-то страшное. И как ни крути, никакого
выбора в действительности нет. Единственная надежда, и
я молюсь за это,— что экономический спад кончится, при-
том, чем скорее, тем лучше, потому что этот спад подры-
вает самые устои нашей страны. Они разрушаются
скорее, чем мы успеваем их укреплять. И в газетах, и по
телевизору все время твердят, что безработица пойдет на
убыль. Но всякий раз, как я прихожу в бюро по делам
безработных, там больше и больше народу. И когда
видишь там всех этих людей, вглядываешься в их лица и
невольно думаешь, лучше у них положение, чем у тебя, или
им еще хуже приходится, сердце кровью обливается от
безнадежности. Никогда не думал, что мне доведется
испытать такое.
ЛОРА ГОРДОН
Двадцатишестилетняя яркая черноглазая брюнетка, жи-
вет в Бруклине, в районе Парк-Слоуп. В прошлом учитель-
ница, ныне занимается скульптурой. Ее квартира, залитая
солнцем, заполненная комнатными растениями и керамикой,
производит впечатление — как, впрочем, и сама хозяй-
ка — удивительного спокойствия. Она потеряла место
учительницы из-за финансового кризиса, поразившего
Нью-Йорк.
Месяца два-три я находилась по милости школьной
системы буквально между небом и землей. До самого на-
чала занятий даже выяснить не могла, будет у меня ра-
бота или нет. Что-то происходило, но все отговаривались
незнанием. В профсоюзе ничего не знали. В городских
школьных органах ничего не знали. Мой директор ничего
не знал. Наконец ситуация чуточку прояснилась, и я
встала перед таким выбором: или начать учебный год. на
птичьих правах в моей школе, рискуя в любой момент ока-
заться не у дел, или перевестись в школу для дефективных
детей на Манхэттене — на это я не была способна,— или
уйти. Я решила уйти. Мне хотелось доучиться в аспиран-
71
туре и получить степень магистра, поэтому я сказала себе:
«Какого черта стану я держаться за эту работу, если меня
все равно, вероятно, выгонят через несколько недель?» И
только потом поняла, как трудно дались мне эти месяцы.
Я была просто в бешенстве. Чувствуешь себя отвергну-
той, униженной. И еще больше зло берет, что гнев свой
не на ком сорвать. Это что-то безликое. Ни на кого с ку-
лаками не набросишься, ни с кем в драку не кинешься,
ни на кого не накричишь. Какие-то распоряжения спу-
скались сверху директору, но сам он отношения к ним не
имел. Можно винить политиков, общество, но это все
равно что бросить в пруд камень и смотреть, как расхо-
дятся круги по воде: круги, круги, круги. Не за что за-
цепиться.
Перед началом занятий в школе я внушила себе, что во
всем я разобралась, все обдумала и приняла правиль-
ное решение. Той ночью мне сон приснился: подбегают
ученики к моей двери, звонят, зовут: «Мисс Гордон, мисс
Гордон, где же вы, где же вы? Мы вас ждем». А я волнуюсь
во сне, и ужасное чувство утраты меня мучит. Хочу за-
говорить с ними — и слова выговорить не могу. Школа
всего в квартале от моего дома, и мне до сих пор неловко,
когда по улице иду. Боюсь, кого-нибудь из своих встречу.
Потеряла я работу и почувствовала себя так, словно
меня выпотрошили: вынули из меня всю мою самостоя-
тельность. Работы у меня больше нет. Чем же мне запол-
нить теперь свою жизнь? В каком-то смысле дело облег-
чалось тем, что мне надо было доучиваться в аспирантуре.
К тому же поначалу мне казалось, что это чувство утраты
самостоятельности связано только с тем, что я заработка
лишилась. Но потом началось мучительное копание в себе.
Кто я? Что я представляю собой? Я больше не учитёль-
ница. Ладно. Может, я студентка? Нелегко бывает, когда
разом лишаешься всего того, что лежало в основе твоих
представлений о себе как личности: работы, заработка,
обязанностей и ответственности, возможности что-то ре-
шать, свободы выбора. Вот мне и приходилось спрашивать
себя: «Кто же я теперь? Что мне теперь делать?»
А вместе с тем я испытывала отчасти и облегчение.
Дело в том, что я учила детей с очень бедной психикой
и невысоким представлением о себе. Смышленые, живые,
это все-таки были «трудные» ученики, с повышенной
двигательной активностью и прочими подобными недостат-
ками. К тому же приходилось работать с учителями, иной
72
раз еще более психически неуравновешенными, чем уче-
ники. Поэтому я чувствовала огромное облегчение от
мысли, что мне больше не придется иметь с ними дело.
И от сознания, что больше не надо, просыпаясь утром,
забивать себе голову всей этой мурой. До меня постепенно
дошло, что теперь я могу больше не прятать от себя своего
отрицательного отношения к учительской профессии.
Наверное, я для нее не создана. Мне гораздо больше
нравится делать что-то самой, чем работать где-то с девяти
до пяти. Но не уверена, смогла бы я когда-нибудь уйти
сама, не потеряй я эту работу. Я выбрала профессию
школьного учителя не колеблясь, потому что преподавание
казалось мне таким надежным, хорошо организованным
делом. И вот нате вам — теперь я сама должна органи-
зовывать свое время. Дисциплинировать себя.
На первых порах у меня часто бывало такое ощущение,
будто я парализована. Я продолжала учиться в вечерней
аспирантуре и занималась для себя скульптурой. Мне
предлагали временную работу в школах — подменять за-
болевших учителей,— но я каждый раз отказывалась.
Уж лучше я свою собственную работу буду делать, чем
кого-нибудь замещать. Иногда мне просто не хотелось
идти в школу. Не хотелось работать. Какое-то безотчетное
нежелание. Не вызванное никакими внутренними причи-
нами. Меня словно парализует всю. И накатят эти тоскли-
вые чувства: ощущение отверженности, выброшенности,
боль утраты. И сознание, что какие-то другие люди распо-
ряжаются твоей жизнью.
В детстве я никогда не задумывалась над тем, кем я
хочу стать, когда вырасту: как буду зарабатывать себе
на жизнь. Да и взрослой не задумывалась. Ведь чтобы
всерьез задуматься об этом,, женщина должна в наше
время расстаться с мечтой о прекрасном рыцаре на белом
коне, который увезет тебя отсюда. А это нелегко. Меня до
сих пор нередко охватывает желание, чтобы явился Он и
разрешил бы все мои проблемы. Но я сама выбрала для
себя эту одинокую жизнь. Не вышла рано замуж. Не обза-
велась детьми. Я одинока, и это побуждало меня без конца
думать: «Чем мне заняться? Какое дело я на самом деле
хотела бы делать? Какое дело больше подходит для меня?
Где его делать? В одиночку? Вместе с другими?»
Сейчас самое время разобраться во всем этом. Со шко-
лой покончено. Срок моего пособия по безработице скоро
истекает. Последний месяц был для меня очень тяжелым.
73
Я постоянно думаю, что мне делать. Но я поняла одно:
если я увлекусь чем-то по-настоящему, это может стать
для меня делом всей жизни, «моим» делом. Захочу —
буду заниматься им одна, захочу — вместе с другими.
Может быть, стану работать в рамках какой-нибудь си-
стемы, а может быть, сама по себе. Наверное, я и раньше
об этом догадывалась, но только вряд ли отважилась бы
на поиск. Так и цеплялась бы за какое-нибудь теплое
местечко.
Я до сих пор не решила, чем именно мне заняться,
но у меня сейчас гораздо больше уверенности в себе,
чем несколько месяцев назад. Нет ощущения утраты.
Вернее, так: чувство потерянности сохранилось, но я знаю,
что не потеряла моего «я». Ведь остаешься собой, чем бы
ни пришлось заниматься. Может быть, некоторым требует-
ся целая жизнь, чтобы понять это. Надеюсь, опыт без-
работицы меня многому научил в этом отношении.
Некоторое время назад я была на концерте, в котором
участвовали друзья моего брата, музыканты. Это было как
сон! Повидать всех этих людей, с которыми я вместе
росла! Ну и конечно, все они спрашивали: «Что ты
делаешь?» Вот именно: что ты делаешь? Чем занимаешься
в жизни? Иначе говоря, кто ты есть? Ведь это синонимы.
И все они реагировали одинаково. За исключением одного.
Я его еще совсем маленьким знала и нежно его любила.
Он потом ослеп. Вот он-то сумел меня понять. Хотя даже
не видел меня. Он тоже спросил, что я делаю, но не был
разочарован, когда я сказала ему: «Я потеряла работу,
Эндрю. И сбита с толку, Эндрю. И мне трудно, Эндрю».
У меня слезы навернулись, даже сейчас глаза щиплет.
А он обнял меня и сказал: «Неважно. Делай то, что тебе
по сердцу. Что любишь, то и делай». Так это было
трогательно и так непохоже на всех других! Как будто все,
что я пережила и передумала, выразил. Что ты делаешь?
Пытаюсь уйти от прошлого и внушить себе, что все хорошо.
Я хочу сказать, что мне больше не нужно ждать, чтобы
Эндрю обнял меня и сказал: «Все хорошо». Я сама теперь
могу сказать себе, что все хорошо.
СЬЮЗЕН КЕЙСИ
Еще одна учительница, тоже принесенная в жертву —
или облагодетельствованная финансовым кризисом.
Она живет со своим приятелем, чемпионом-легкоатлетом
74
олимпийского класса, в восточной части Манхэттена. Хотя
она поселилась здесь год назад, квартира имеет необ-
житой вид: в углу прямо на полу свалены пластинки,
стены голы. С потолка свешивается яркий разноцветный
гамак.
Осенью, в начале занятий, директор предупредил нас,
что в этом учебном году в школе определенно будут
увольнения. Он сказал, что эта угроза вполне реальна,
не то что в прошлые годы. У городских властей действи-
тельно нет денег. Все это время ни директор, ни его помощ-
ники не имели никакого представления о том, что происхо-
дит. Они получали информацию от других людей, которые
тоже ничего не знали. Никто ничего толком не знал, кроме
того, что топор скоро опустится. У директора после раз-
говоров с начальством сложилось впечатление, что уволят
примерно каждого пятого учителя. Конечно, никто из нас
не верил: разве можно представить себе, чтобы школа
могла функционировать без 20 процентов преподаватель-
ского состава и без соответствующих фондов? Так вот,
не прошло и недели после начала занятий, как учителей
стали уведомлять, что их занесут в список излишних штат-
ных единиц или переведут в другие школы. Затем началась
забастовка учителей, которая продолжалась недели пол-
торы, и как раз во время этой забастовки мне прислали
повестку об увольнении.
Меня это слегка ошеломило, но в отчаяние не повергло,
потому что тогда я еще не представляла себе, как трудно
прожить без жалованья. Нет, я знала, что придется туго,
но рассчитывала найти какую-нибудь другую работу, да
и пособие по безработице назначили. Не ахти сколько,
но достаточно, чтобы за квартиру платить. И родители
помогут. Так что я знала, что голод мне не угрожает.
К тому же я не теряла надежды, что меня позовут обратно,
потому что уволенных учителей, как мне говорили, включат
в привилегированный список и будут приглашать на ра-
боту в первую очередь. Поэтому я подумала, подумала
и решила: «Погожу-ка я другую работу искать, посмотрю,
как будут развиваться события. Вдруг меня позовут
обратно, и мне придется бросать работу, которую я найду».
Но, судя по слухам, непохоже было, чтобы кого-нибудь
собирались в ближайшее время приглашать обратно
в школу. В конце концов меня позвали-таки обратно, как
раз на прошлой неделе. Через одиннадцать месяцев. При-
75
слали официальное письмо с печатью — уведомляют, что
у них есть вакантные должности. А я — ноль внимания.
Это моя форма бунта. (Смеется.)
Вы, похоже, не очень огорчены тем, что вас уволили?
Сперва и огорчалась, и сердилась. А потом наслуша-
лась рассказов о том, каково пришлось тем учителям, ко-
торые удержались в школьной системе, и мне мое поло-
жение показалось не таким уж скверным. По сравнению
с ними мне, пожалуй, даже повезло. Тех, кого зачислили
в разряд цзлишних, переводили в другие районы, и многие
из них оказались в конце концов в самых настоящих
трущобах, где полно преступников. Мне-то, уволенной, хо-
тя бы пособие по безработице причиталось. А тем учите-
лям, если кому-нибудь из них работа на новом месте не по-
нравится, деваться некуда, только по собственному жела-
нию уходить, без пособия. Но мало кто может решиться
на это. Все-таки зарплата неплохая, отпуск — все кани-
кулы. Такая работа на дороге на валяется. Хотя работать
им приходится ужас в каких условиях. Пару месяцев
назад я заглянула в свою прежнюю школу. Она пришла
в жалкое состояние. Учителей стало на 20 процентов
меньше. Классы перегружены. Все дополнительные пред-
меты отменены: нет ни гимнастики, ни музыки, ни рисо-
вания. Школьный день сокращен. Ну и конечно, препода-
вание поневоле сведено до минимума. Учеников в каждом
классе теперь раза в полтора больше. Все учителя по-
давлены. По сравнению с тем, что было — а было тоже
ведь не сахар,— перемена разительная. И это их угнетает.
Поэтому со временем до меня постепенно дошло, что
отдел народного образования на самом деле оказал мне
услугу. Хотя работа учителя имеет много плюсов, это, по
сути дела, одно расстройство, потому что в действитель-
ности не учишь, а поддерживаешь дисциплину. Но раз уж
стал учителем и пошел работать в эту систему, при-
ходится соблюдать ее правила. Я никогда бы не смогла
уйти с этой работы по собственной инициативе, но после
того, как меня вытурили, я сообразила, что смогу заняться,
если всерьез захочу, и многим другим.
Увольнение, наверное, было для меня гораздо более
сильным эмоциональным потрясением, чем я могла себе
признаться, потому что сейчас я ужасно злюсь на отдел
народного образования и на паршивую школьную систему,
которая портит жизнь всем, кто в нее попал. Раньше меня
76
возмущали бюрократизм и плохая работа системы школь-
ного управления. Но теперь мне становится понятно, что
корень зла всей этой системы — в ее обезличенности.
Невозможно найти конкретного виновника. Я, например,
не сержусь на своего директора, не сержусь на учителей,
которые избежали увольнения, им же семью кормить надо.
Не сержусь и на работников центрального школьного
управления: им, бедным, за кресло держаться приходится.
А что мы видим? Ассигнования урезают, штаты сокра-
щают, увольняют налево и направо людей — единственных
кормильцев в семье. Ни с кем и ни с чем не считаются.
О компенсации и речи нет. Заставляют людей мотаться
туда-сюда без всякого толку в поисках работы, а если кто
недоволен, ответ один: «Не нравится вам быть учителем —
уходите, вас никто не держит». И ни одного человека,
которому можно было бы предъявить обвинение. Все эти
решения принимает безликий отдел народного образо-
вания где-то наверху, да и тот всю вину перекладывает
на городские власти. По-моему, это ужасное зло. Прежде
мне и в голову не приходило считать эту систему каким-то
символом, отражением политики. Я просто исходила из
того, что, раз живешь в городе, нужно приспосабливаться
к его обстоятельствам и учреждениям и работать, так как
работать необходимо. Теперь я стану гораздо более кри-
тически подходить к выбору организаций, в которых я
готова работать, и организаций, которые я готова под-
держивать. Потому что надо нести ответственность за то,
что делаешь. Я больше не хочу быть безликим винтиком
системы, ее бездействующим механизмом. Если ты рабо-
таешь, то поддерживаешь систему, нравится тебе это или
нет. И следует выбирать, на какую систему работать.
Многие мои друзья считают, что я просто с ума сошла.
«Послушай,— говорят они,— тебе же твою работу обратно
предлагают, хватай ее скорей! Разве можно этим бросать-
ся?» Но у меня такое чувство, будто я от собственного
своего слова бы отступилась, возьми я теперь эту работу.
Я понимаю, что, когда люди говорят о работе, которую
тебе предлагают, они вовсе не думают о ее ценности,
достоинстве, общественной полезности; для них все сво-
дится к деньгам — сумме заработка, необходимой, чтобы
сохранить привычный образ жизни. Но я поняла: вовсе
мне незачем поддерживать ради его сохранения то, что я
считаю злом. Я бы очень хотела преподавать, но не желаю
работать на отдел народного образования.
77
СТИВ ЛАКАРРЬЕР
Индейское поселение за окраиной города Альбукерке в
штате Нью-Мексико: суровый ландшафт, красноватые
голые холмы, пыльные грунтовые дороги, разбросанные
в беспорядке низкие глинобитные хижины с пикапами
у входа. Я дожидаюсь Стива, который поехал в Альбукерке
за строительными материалами. Вот и он. На нем ковбой-
ская шляпа и хлопчатобумажный рабочий комбинезон.
Ему двадцать четыре года, но выглядит он старше. «Родил-
ся я в Мэрфи, штат Айдахо. Это к югу от Бойсе. Малень-
кий такой городок. А вообще-то мы родом из Южной Да-
коты. Понимаете, мы из племени сиу, а здешние индейцы —
сплошь из племени пуэбло». Его брат женат на женщине
из этого поселения, и у них шестеро детей. Стив холост;
он собирается пожить здесь до тех пор, пока не найдет
работу.
Он помогает делать пристройку к дому. «Не хочу
чувствовать себя дармоедом; в прошлый раз, когда я без
работы сидел, совсем психованным стал, а у брата здесь
мне спокойно. Брат все говорит: «Потерпи еще; что-нибудь
да подвернется». Вот я и терплю, дожидаюсь. Когда мне
стукнет двадцать пять лет, наверно, устроюсь работать
водителем автофургона. Там у них, я слыхал, бывают
вакансии. Займусь грузовыми перевозками. Буду катать
в дальние-дальние рейсы. Мне по нраву эти большие пере-
гоны. Люблю ездить один, без напарника...»
Я сразу работу нашел, как только школу закончил.
В Бойсе, кровельщиком. К этому ремеслу я лет с две-
надцати присматривался: ведь у меня отец плотник, все
дяди плотники, все братья тоже по плотницкой части
пошли. Они-то и обучили меня кровельному делу. Так вот,
лет с девятнадцати я и начал работать самостоятельно.
Четыре года кровельщиком вкалывал. Зарабатывал при-
лично.
Но потом — как отрезало, люди перестали покупать
кровельные материалы. Странно все это. Началось-то с не-
хватки горючего, и вдруг все пошло наперекосяк. Никто
больше не покупал крыш, и я нигде не мог найти работу.
Когда та компания — я уже три года только на нее одну
работал — осталась без заказов, я поверить этому не мог.
Ведь она заваливала меня работой и в снег и в дождь.
Работа всегда была, даже в самые холода зимой. И вот
78
вдруг — резкий спад, работы у них для меня не стало.
И у всех других компаний тоже.
Я обзвонил все кровельные предприятия — всюду мне
отказ: у них и своих кровельщиков хватало, тех, что по
пять-шесть лет там проработали. Пошел я в бюро по делам
безработных узнать, не найдется ли чего-нибудь для меня
в отделе трудоустройства. Какое там! Положение оказа-
лось — не приведи господь. Вакантных мест раз-два и об-
челся, да и те в основном для людей с высшим образова-
нием. А я хоть какую-нибудь работенку искал, от мойки
автомобилей до чего угодно. Иду в гараж попытаться мой-
щиком устроиться, а там тридцатилетние мужчины ма-
шины моют! Прямо как будто все сразу спятили. И я тоже
начал с ума сходить. Ведь озвереть можно: ходишь,
ходишь с одного собеседования на другое с этими карточ-
ками-направлениями, и все, что слышишь от них,— это
слова: «Ладно, мы возьмем вашу карточку, но работы
дать не можем, уже взяли другого. Будем иметь вас
в виду». За четыре месяца я, наверно, больше сотни
этих карточек раздал. И ни ответа ни привета!
Ну, что делать целый день? Сидишь, телевизор смот-
ришь до одурения. Очень это сидение дома на нервы
действует. Все домашние раздражительными становятся,
чуть что — собачатся по пустякам. Еще бы, торчат весь
день-деньской в одном помещении, нервы и не выдержи-
вают. Я тогда жил вместе с братом, сестрой и матерью.
Безработица по всей семье ударила. Брата уволили, сестра
тоже работы лишилась, мать по возрасту работу оставила.
Все мы, конечно, были подавлены этим. В общем, слишком
много в одной семье расстроенных людей, которым при-
ходилось по целым дням сидеть всем вместе дома.
Энергию девать некуда, вот и начинаешь в бутылку
лезть. Мне это дело не нравилось. До того дойдешь, что
на тех, кто в бюро по делам безработных служит, с кула-
ками броситься хочется. Потому что это худшее уни-
жение — приходить к ним за пособием. У многих из них
такое выражение на лице, точно ты из их кармана деньги
выудил. Ведь на самом-то деле ты свои же страховые
взносы обратно получаешь. Но они так с тобой обращают-
ся, что просто взбеситься можно. Я сколько раз видел,
как безработных в этом бюро из себя выводили. Однажды
какой-то малый даже врезал одному из них. Но я пытаюсь
выбросить из головы все это. Трудное пережили времечко.
Никакой надежды не было.
79
В тот раз я четыре месяца просидел без работы.
Расстроенный, злой на весь свет. И дома — сплошная
нервотрепка. От всего этого я крепко поддавать начал.
До того докатился, что в июне прошлого года пытался
с собой покончить. Еще бы чуть-чуть...
А вышло вот как.' Есть в Бойсе такая организация,
которая программами для индейцев ведает. Я захаживал
туда за направлениями на работу, но там примерно та же
картина была, как и в бюро по делам безработных.
Ничего хорошего. Но они хотели отправить меня учиться
на курсы, потому что я закончил среднюю школу. Пони-
маете, индеец с законченным средним образованием —
это редкость. Большинство индейцев не заканчивает сред-
ней школы. Вот они и вздумали послать меня учиться раз-
ным вещам. Художественному ремеслу и всякому такому.
Но я не хотел ехать. Для этого, как я считал, настоящий
большой талант нужен; если найдут они такого самородка,
пусть он и едет, ему карты в руки. Потом меня спросили,
не хочу ли я научиться водить грузовик. Об этом я всегда
мечтал. Тогда меня послали на полуторамесячные курсы
водителей.
Пока я учился, в рот спиртного не брал. Очень меня
вождение грузовика увлекло. Я весь в это дело вошел.
У меня не было причин пить. А когда я выучился, мне
сказали, чтобы я подал заявления во все автотранспортные
компании. Я так и сделал, но меня ни в одну не взяли,
потому что мне только двадцать три года было. А им самое
меньшее двадцатипятилетние нужны. Что-то там со стра-
ховкой связано. И вот, нате вам, я при всех своих бумагах
по-прежнему не мог найти работы. А стал опять без-
работным — снова к бутылке потянуло. Месяца не прошло,
как я запил. Совсем дурной стал.
И вот однажды вечером мой брат вошел как раз во-
время, чтобы помешать мне себя убить. Он застал меня
в тот момент, когда я застрелиться пытался. Из ружья.
Пьяный был, совсем до бесчувствия допился и никак пат-
рон не мог в патронник загнать. Не помню точно, что было
непосредственной причиной, но никогда не забуду тот
страшный миг, когда окидываешь взглядом прожитую
жизнь, прежде чем спустить курок. Ту долю секунды, когда
уже вставил дуло в рот и пытаешься патрон в ствол до-
слать. До. сих пор как вспомню этот жуткий миг — оторопь
берет.
80
Так вот, не войди брат в ту минуту, меня, наверное,
на свете бы сейчас не было. Он отнял у меня ружье и вы-
звал шерифа. Там, где мы жили, просто на редкость
хороший шериф. Никогда его не забуду. Пэт Кондон его
звали, молодой совсем. Он уверял, что обычно не позволяет
себе дружеского тона с арестованными, но со мной он по-
дружески поговорил. И отвел меня в университетскую
больницу — там меня в психиатрическую палату по-
местили. Врачи поговорили со мной и объяснили: «У тебя
нет мании самоубийства, ты просто впавший в отчаяние
алкоголик». Тогда-то я и задумался: «Вот новость, он
назвал меня алкоголиком!» Такое мне и в голову не при-
ходило. В ту ночь я начал понимать: «Передо мной стоит
проблема. Очень серьезная проблема». И я твердо решил
взяться за ум. На следующий же день предпринял первые
шаги...
А через три недели после того, как я бросил пить,
мне улыбнулась удача. Одна из автотранспортных компа-
ний,- в которые я заявления свои подавал, вдруг предло-
жила мне работу. Оказывается, им нужно было взять
какого-нибудь представителя национальных меньшинств,
чтобы квоту заполнить. Только для этого многие пред-
приниматели и берут цветных да черных. У той компании
уже был один черный водитель в Сиэтле, а теперь они еще
и меня наняли. (Смеется.) Мы представляли в ней нацио-
нальные меньшинства. Смешно, потому что все остальные
ее работники были американцами английского происхож-
дения. Только мы двое и были из национальных мень-
шинств.
Я там год водителем проработал. Почту возил. Мне
самый дерьмовый рейс дали. Который больше никому не
нужен был. Я просился в дальние рейсы, с ночевкой в пути,
но меня на них не ставили, потому что мне двадцати пяти
лет не исполнилось. А потом правительство начало со-
кращать объем перевозок, и все полетело к черту. Я думал,
удержусь на работе: ведь почту, сами понимаете, при
любых обстоятельствах возить надо. Но рейсы продолжали
сокращать, и в конце концов месяц назад меня все-таки
уволили.
Однако на этот раз безработица пугает меня меньше,
чем в прошлом году. Люди, как посмотришь, возвращают-
ся на работу. Много безработных только в перенаселенных
районах. Не то что было полтора года назад. Все мои
родные работают. Моя сестра обучилась новой профессии.
81
Она теперь собачий парикмахер. Стрижет пуделей и дру-
гих лохматых собачек. А брат на бензоколонке работает.
Мне осталось несколько месяцев подождать, пока мне
двадцать пять исполнится. Может, возьмут меня тогда
водителем автофургона. Думаю пожить до своего двад-
цатипятилетия в этих краях, а потом, глядишь, за руль
сяду. Мне нравится разъезжать туда-сюда, жить на ко-
лесах. Так что на этот раз я меньше психую. Все-таки
проблеск надежды появился.
ХУАН КАМАЧО
Он живет на стоянке для жилых автоприцепов неподалеку
от города Гонсалес, штат Калифорния, с женой Консуэлой
и четырьмя детьми. Оба они сельскохозяйственные рабо-
чие. В их доме на колесах тесно, но чисто и прибрано.
На самом видном месте висит на стене большой образ
девы Марии. Четверо малышей то дерутся, то плачут,
то смеются, то просят есть; этот ребячий оркестр —
постоянное звуковое сопровождение нашего разговора.
Молодой человек, которого мне представляют как род-
ственника Хуана, вернувшись домой, усаживается на сту-
пеньках трейлера и подозрительно поглядывает на магни-
тофон. Хуан говорит по-испански уважительным, немного
смущенным тоном, каким разговаривают бедняки, ста-
раясь оказать честь своему гостю. Консуэла время от вре-
мени вмешивается в разговор, чтобы выразить свое не-
согласие, подчеркнуть какой-нибудь момент или пред-
ложить нам еще картофельного супа.
Мне сорок девять лет, и в первый раз я попал сюда,
в долину Салинас, в 1967 году. Родился я в Мексике.
Отец оставил нам после смерти немного земли в деревень-
ке, расположенной в восемнадцати часах езды на авто-
мобиле от границы с Техасом. Но земля родила плохо,
орудий для ее обработки у нас не было, а урожая не хва-
тало, чтобы всем нам прокормиться. Вот в конце концов
мы и подались из родной деревни кто куда. Шестнадцати
лет я в первый раз нелегально перебрался через границу
в Техас. Переплыл Рио-Гранде. Таких нелегальных имми-
грантов, которые вплавь через реку сюда, в Штаты, по-
падают, «мокрыми спинами» зовут. Дальше так и пошло:
как начинается сезон, я тайком проникаю в Техас и работаю
82
на полях. Ну, а как узнал, что здесь, в Калифорнии, больше
платят, я честь честью иммигрировал в Штаты и получил
вид на жительство. Это в 1967 году было. С тех пор мне уже
не приходилось так мучиться. Ведь в Техас-то я все время
вплавь да вплавь пробирался, чуть не тонул сколько раз!
А плыть нужда заставляла. Я ни от какой работы в полях
не отказывался, все делать умею.
А вот сейчас не работаю — с месяц уже. Жена тоже
никак работу не найдет. Обычно я договариваюсь чере§
подрядчика. Он нанимает меня поденно и отправляет
в поле трудиться на какую-нибудь компанию или фермера.
В это время года я должен бы был помидоры убирать —
сезон уборки месяца два-три длится. Но тут вышла такая
загвоздка. В прошлом году подрядчик, на которого я ра-
ботал, передал меня на помидорный сезон в одну ком-
панию. Там проводились профсоюзные выборы, и союз
Сесара Чавеса одержал победу. Компания отказалась
вести с Чавесом переговоры. Тогда союз объявил забастов-
ку. Она недели две продолжалась. А в этом году все, кто
работал там в тот сезон, никак работу не могут по-
лучить. Подрядчик представил компании список своих
рабочих — человек восемьсот. Меня тоже в тот список
включил: я ведь всегда раньше работал на эту компа-
нию. Но, как видно, в компании повычеркивали из того
списка всех, кто у них в прошлом году работал. Может,
они боятся новой забастовки. Только, на мой взгляд, это
смахивает на дискриминацию. Они все равно должны были
предоставить работу тем, кто участвовал в прошлогодней
истории: ведь они же законно победили на выборах!
Однако компания решила действовать иначе: оставила
прежнего подрядчика, но заменила всех неугодных ра-
бочих.
Консуэла: С тех пор как появился Чавес, работы
стало меньше.
Хуан: Я думаю, Чавес тут ни при чем. Это компании
не желают переговоры с ним вести — знают, что он повы-
шения заработков добьется. Многие фермеры ни за что
не хотят платить больше: предпочитают вообще поля не
засевать, а если уж засевают, то такими культурами,
которые поменьше обработки требуют. Когда-то вся эта
долина салатом-латуком была занята, но латук очень
трудоемкий. Поэтому-то фермеры на виноград теперь пере-
шли — на виноградники всего четыре месяца в году рабо-
чих нанимают. А как приходит пора урожай снимать, из
83
Техаса наезжает орава всякого народа. Проработают
сезон и обратно катят. Так что Чавеса, по-моему, винить
не в чем. Во многих компаниях его союзу не хотят давать
работу, несмотря на победу на выборах.
Но главное все-таки в том, что здесь стало слишком уж
многолюдно. Особенно в долине Салинас. Ведь здесь
и климат хороший, и заработки лучше. Рабочим на полях
тут платят больше, чем где бы то ни было. Вот все и прут
сюда.
Никогда не видал, чтобы столько людей спрашивали
работу, как в этом году. Идешь к подрядчику наниматься,
а он уже нелегальных набрал под самую завязку. «Очень
жаль,— говорит,— нету у меня работы».
Этих нелегальных тоже можно понять: в Мексике сов-
сем гроши платят. А жизнь там дорогая, даже очень.
Вот они и переправляются через границу сюда. Под-
рядчики всегда платят меньше. Я работаю у подрядчика,
потому что в компании устроиться не удается. Попробуй
получи там работу, когда они могут сколько угодно не-
легальных взять.
Тут ведь как дело обстоит? Работы нет. Если служба
иммиграции нагрянет сегодня и вышлет некоторых, завтра
работа будет. У нас, легальных, работы станет, по-моему,
больше, даже если просто примут закон, о котором шло
столько разговоров и который должны были принять:
чтобы штрафовать хозяев за то, что нанимают нелегаль-
ных. А сейчас получается так: служба иммиграции выста-
вит их за границу, они выждут неделю-другую и снова
сюда возвращаются. Я слыхал, что теперь кое-кого из них
не просто до границы доставляют, а аж до Леона или
Гуанахуанто довозят, так что они больше не возвращают-
ся. А если и возвращаются, то по крайней мере не сразу.
По-моему, решить этот вопрос может лишь одно: прави-
тельство должно раз и навсегда выслать нелегальных.
А то сейчас всем работы не хватает, и легальным и
нелегальным. Правда, я и сам как нелегальный начинал.
(Смеется.) Вспоминаю свои техасские времена: как по
месяцу, по два сидел без работы и держался только
благодаря грейпфрутам, которые удавалось украсть.
Как только меня увольняет одна компания, я отправ-
ляюсь на поиски работы во все остальные. Если бы все
шло как обычно, я бы сейчас весь сезон сбора помидоров
проработал в одной компании. Но потом мне пришлось бы
искать новую работу. Вот этим я теперь и занимаюсь,
84
потому что из-за той забастовки в прошлом году без ра-
боты остался. С утра пораньше сажусь в машину и от-
правляюсь в поля. Увижу, где люди работают,— и туда:
«Не найдется ли работы для меня?» Так и езжу с поля
на поле. Каждый божий день. Объезжаю весь район между
Гонсалесом и Гринфилдом. Это миль пятнадцать. Сейчас
я один в нашей семье работу ищу, но, когда найду, может
быть, там же и для жены что-нибудь сыщется.
Выезжаю я часов в 5 утра. Когда время подходит
часам к 8—9, мне уже ясно, что в какую-нибудь полевую
бригаду пристроиться у меня сегодня шансов не будет,
и я перестаю колесить по округе. Иногда до полудня торчу
в профсоюзе: вдруг заявка на рабочих придет. В зале
там вывешивают список кандидатов: человек тридцать-
сорок присутствующих. Если приходит заявка на рабочих,
людей берут по этому списку. Два раза я прозевал там
работу: только домой ушел, а в союз как раз заявка
поступила! Ведь на работу только тех шлют, кто на месте
в тот момент был.
В понедельник подрядчик обещал поставить меня на
уборку красного перца. Говорит, она вот-вот начнется.
Это моя единственная надежда сейчас. Весь последний
месяц мне не везло. В двух шагах отсюда, вот там, за до-
рогой, работала одна бригада, и вот как-то раз явилась
служба иммиграции и загребла восьмерых. Они нелегаль-
ными оказались. Иду я к хозяину, спрашиваю, не нужны ли
работники, а он говорит, что через профсоюз в Салинасе
людей возьмет. Покуда я туда добрался, союз уже отрядил
восьмерых на замену. Опять незадача вышла! (Смеется.)
Когда приходит служба иммиграции и забирает людей,
у меня больше всего шансов получить работу в поле.
Но только на день, на два, на три. А потом возвращаются
нелегальные. Хозяева не говорят прямо, что увольняют
тебя, чтобы нанять других. Они просто говорят, что работы
больше нет. Знаете, почему им больше по вкусу нелегаль-
ные? Потому что они все стерпят. Например, бывают такие
бригадиры, которые все время ругаются. Если у соседа
сигарету попросишь или словечком с кем перемолвишься,
он уже орет на тебя, а нелегальные, известное дело, огры-
заться не станут. Молча выслушают любую брань. И еще
одно: нелегальным меньше платят. Да и я бы на их месте
за меньшую плату вкалывать согласился. Они ведь едут
сюда из такой дали и столько мук по пути терпят.
У меня теперь такой план. Если не получу на следую-
85
щей неделе работу, махну в Фресно. Я слышал по радио,
что там нужны рабочие руки. Оставлю трейлер и семью
здесь, а сам налегке отправлюсь туда — может, там мне
больше повезет.
На какие средства вы живете сейчас?
Мне платят пособие по безработице. Кое-что получаем
из бюро помощи неимущим на Консуэлу и детей: продукто-
вые талоны, бесплатную медпомощь. Иногда и денег под-
кинут, если мы совсем на мели. В общем, еле-еле сводим
концы с концами. Еле-еле. Иной раз нечем по счетам за-
платить. Мы и всегда-то во всем себя ограничиваем, лишь
бы в долги не залезть. Заплатим по счетам, а уж сами кое-
как перебиваемся. На картошке и бобах сидим. Покупаем
только самые необходимые продукты, дешевые и питатель-
ные. В первую очередь отказываемся от мяса. Ведь мясо —
это то же, что молоко, но молоко малышам полезней.
Важнее всего о них позаботиться. Взрослому вреда не бу-
дет, если он за день только пару картофелин съест, а детям
без молока нельзя.
Консуэла: Иной раз и мясом побалуемся — может,
раз в неделю.
Хуан: Когда голодно бывает, я сплю долго, часов
до десяти-одиннадцати. Тогда не обязательно три раза
в день есть. (Смеется.) Обед я пропускаю: когда так
поздно встаешь, он вроде бы и не нужен. Для нас
месяц безработицы — трудное испытание. Мы уже сильно
просрочили очередные платежи по счетам. Даже неделя
без работы — большая неприятность. Мы не можем за-
платить за электричество, за трейлер, а задолженность
растет, и вот уже надо два платежа вместе вносить.
Это хуже всего. Как раз у меня просрочены платежи за
машину и за прицеп. Поэтому я занял 300 долларов у
одного приятеля. Скоро мне придется эту сумму воз-
вращать. Как только найду мало-мальски постоянную ра-
боту, скоплю денег и расплачусь с ним. Я несколько
раз у этого приятеля взаймы брал. У него очень хорошая
работа, и английским он хорошо владеет. Деньги он дает
под большие проценты, но, если я говорю, что мне нужны
деньги на четыре месяца, а на самом деле отдам долг рань-
ше, он не берет с меня проценты за весь срок. Возьмет за
месяц, за два, и все.
Когда я был безработным прошлой зимой, мне при-
шлось брать продукты в долг. В жизни этого не делал, но
86
тут совсем уж деваться некуда: детишки голодные плачут,
а мы им ни молока, ни чего другого купить не можем.
И вот я должен был идти унижаться — просить у хозяйки
магазина отпустить нам немного еды в кредит. Унижаться
и заискивать перед этой женщиной. Она спросила, сможет
ли кто-нибудь за меня поручиться. «Хорошо,— говорю,—
я приведу вам кого-нибудь». А она мне: «Сколько лю-
дей сбегают не расплатившись. Один мне тоже все на
трудную жизнь жаловался — вот так же, как вы,—
да в кредит просил отпустить. Так и остался мне должен
70 долларов. Только его и видели». Но продукты в
долг все-таки мне дала. С тех пор она отпускает нашей
семье в кредит, если мне случается неделю-другую без
работы загорать и не на что продукты купить. А как
только поступаю на работу, первым долгом спешу с ней
расплатиться. Этот кредит в продовольственном мага-
зине — большое дело для нас. Мы можем брать съестное
для малышей, когда я не работаю.
Вот так и живем. Если хотя бы на два дня в неделю мне
удается устроиться на работу, с полсотни долларов я зара-
батываю. На эти денежки молоко покупаем, бензин для
машины; если мы за продукты задолжали, в магазине
расплачиваюсь, хотя бы частично. Если счет за электри-
чество приходит, платим по счету, а остальное идет на
расходы. Но бывало и так, что у нас совершенно никакой
еды не оставалось. Поэтому мне и пришлось забыть про
гордость и в долг у лавочницы просить. Я должен был это
сделать. Я же говорил, взрослый человек может голод
терпеть. Но не ребятишки!
РОН БРЕТ
Обитатель негритянского квартала города Дейтон, штат
Огайо. Он не захотел беседовать у себя дома, поэтому мы
разговариваем, сидя на траве в парке.
В Дейтоне я родился, здесь и вырос. Ходил тут в на-
чальную, неполную среднюю и среднюю школу. Потом
немного поучился в Дейтонском университете. Но вскоре
обнаружил, что мне позарез деньги нужны. (Смеется.)
Тогда я решил ознакомиться с положением на рынке труда.
Ну, и оказалось, что для меня есть только неквалифици-
рованная работа: рабочий на заводе, уборщик и тому
87
подобное. Этим неквалифицированным трудом я по боль-
шей части и занимался. Делал физическую работу, где
одни руки нужны.
Перед последним увольнением я в механическом цехе
работал. Станочником. Это знаете что такое? Стоишь у
станка, нажимаешь пару кнопок и следишь, чтобы трубы
без перекоса шли. Так вот, через два с половиной года
я стал все чаще спрашивать себя: «Э, неужели ты так до
конца жизни и будешь этим заниматься?» И начал по-
нимать: такое вполне может случиться. Тогда-то я и по-
думал, что лучше бы мне убраться оттуда. Кончилось все
тем, что я пару раз не вышел на работу, а о невыходе
даже не позвонил. Значит, гуляю день, гуляю другой,
а на третий прихожу — у табельных часов мастер стоит
и мне об увольнении объявляет. То есть случилось как раз
то, на что я в душе надеялся.
Никакой особой причины, чтобы решиться уйти оттуда,
у меня не было. Тут все вместе сошлось. Мне приходилось
заставлять себя ходить на работу. Это же просто пытка,
вставать и принуждать себя тащиться куда-то, когда все в
тебе противится этому. Подходит время на работу соби-
раться — меня прямо с души воротит. Почти ни с кем в
цеху я общего языка не нашел. Да я ни с кем и не разгова-
ривал. Обедал один. К тому же мастер, по-моему, враждеб-
ность ко мне питал на расовой почве. Впрямую-то ее не
проявлял, но каждый раз, когда я подходил к нему,
казалось, будто он меня боится, а я боялся его. За восемь
часов работы я так одуревал, что выйду с завода, а у меня
такое чувство, словно я голову свою где-то оставил.
И должен ее найти. Будто на хранение ее сдал при входе,
что ли.
Ну, а теперь работу ищу. В центр для безработных
наведываюсь, объявления в газетах читаю. Звоню по тем
телефонам, которые там указаны. Последние полгода
только этим и занимаюсь. Но чрезмерно себя не утруждаю.
Положение мое незавидное: работа вроде той, что у меня
была, опостылела, а мне только такую и предлагают, раз
у меня квалификации нет. Поэтому я ищу для себя чего-
нибудь такого, что с заводскими профессиями не было бы
связано. Но пока что мне не везет, да и только.
А прыти я особой в этих поисках не проявляю потому,
что часто руки просто опускаются. Понимаете, чувствуешь
ведь, когда люди заранее настроены... Иной раз мне кажет-
ся, что они думают, будто я для их работы недостаточно
88
хорош, а иной раз это, похоже, расизмом отдает. Всякие
мысли лезут в голову, когда с этим сталкиваешься. Пару
раз мне наверняка отказали по расовым соображениям.
В первый раз зашел я в одно место насчет работы узнать,
а мне прямо с ходу: «Эй, у нас нет вакансий». По тому,
как это было сказано, мне стало ясно, что здесь не берут
черных. Во второй раз, это уже в другом месте, кадровик
заявил: «Видите ли, нам нужны люди определенного
сорта». Не знаю, что он хотел этим сказать. Я понял его
так, что «люди определенного сорта» не должны иметь
черной кожи.
Раньше такие вещи меня просто бесили, особенно
когда в школе учился. Идешь, бывало, по улице, а тебе
кричат: «Ниггер!» Да и сейчас такое не редкость. Вот на
днях выхожу я из дома, а мимо какой-то тип проезжает
и говорит: «Ты, черномазый, попробуй только сунуться к
нам в... — тут он назвал какой-то пригород, не помню уж
какой. — Появишься там — живой не выйдешь». «Как? —
отвечаю я. — Неужели это еще случается?» Пусть это
только отдельные случаи, но из них складывается общая
картина, когда отправляешься работу искать. Входишь,
видишь этого белого нанимателя, который сидит в каби-
нете, и невольно такое чувство охватывает: «Э, разве он
собирается взять меня?» А нормально было бы просто
войти, сесть и потолковать с ним. Всякие посторонние
чувства примешиваются потому, что знаешь: я не такой,
как он, и это мешает видеть в нем просто человека. Вроде
и рад бы по-человечески с ним поговорить, на равных, сам
понимаешь, что только так и нужно, но из-за этих посто-
ронних чувств словно стена вырастает.
Но еще горше становится, когда видишь, сколько чер-
ных сейчас без работы. Как много безработных негров! Вот
что меня беспокоит. Иногда задумаешься: чем это вызва-
но? Ведь как ни придешь в негритянское гетто, обязательно
встретишь на улице праздношатающихся черных мужчин.
Нет работы. Вот и думаешь: может, с ними то же самое,
что со мной происходит? Может, они потому не работают,
что им все это непереносимо стало? Посмотришь по сто-
ронам — всюду полно негров, которые сидят без дела.
Это меня тревожит. И пугает: мне тридцать пять лет, я без-
работный и у меня черная кожа. Когда же, интересно,
получу я возможность делом заниматься? Когда у меня
будет хорошая работа, где я почувствовал бы, что дей-
ствительно что-то значу? Ведь сейчас я этого не чувствую.
89
Не ощущаю себя полезным человеком. В тридцать пять
лет ни работы, ни денег...
А потом я иду в центр города и вижу всех этих белых в
костюмах. Говорю себе: «Э, да это такие же люди, как я».
Так-то так, но... (Смеется.) Но, может быть, это мои враги.
Не знаю. Каждый раз,- как я белого в деловом костюме
встречаю, что-то во мне ломается. Наверное, для меня это
символ высокого положения. Когда я гляжу на всех этих
мужчин в костюмах и при галстуках, мне невольно думает-
ся: «Гм, гм! Я бы тоже таким был?» Не то чтобы я хотел
стать одним из них, но хотя бы уж дали мне возможность
учиться в коммерческом колледже или «школе бизнеса».
И еще мне кажется — разве не было бы справедливо,
если бы на каждых троих-четверых из этих белых в доро-
гих костюмах, с деловой карьерой за плечами приходился
один черный? Пусть даже меньше. Один черный, который
имел бы возможность окончить коммерческий колледж и
получить хорошую работу. А то идешь вот по улице и
вдруг ловишь себя на таком ощущении, будто дорогу им
уступать должен. Тогда я говорю себе: «К черту это!
Пусть они мне дорогу уступают». Или даже на так. Разве
обязательно надо, чтобы кто-нибудь дорогу уступал? Каж-
дый из нас должен идти себе нормально, а не шарахаться
в сторону.
Раньше я всегда из себя выходил при мысли о такой
несправедливости. И всегда кипел и злился, когда думал
о белых, об их обществе. Я и сейчас эти чувства испы-
тываю, только не так остро, как прежде, когда у меня
злое выражение с лица не сходило. Что толку злиться на
белых, если я только себе этим плохо делаю? Все время
сердиться да ожесточаться — только зря кровь себе
портить. Этим ты ничего не изменишь. Дискримина-
ция как была, так и остается.
И вот еще какая мысль мне покоя не дает. Спад
вроде бы идет на убыль. Процент безработицы, говорят,
сокращается. Откуда же тогда берутся все эти люди,
которых встречаешь в бюро по делам безработных? И по-
смотрели бы вы, сколько безработных на донорском пункте
бывает! Я там регулярно кровь сдаю. За день через него
сотни безработных проходят. В этом донорском пункте
всегда народу полно. Он открывается в 7.30 утра и рабо-
тает до 5.30 вечера, а люди идут и идут туда весь день.
Просто удручающее впечатление от всего этого. Гнетущее.
Масса черных на том пункте толпится, студентов много
90
приходит — у студентов-то тоже денег не густо, как и у на-
шего брата, безработных бедняков. И уж поверьте мне,
если бы всех этих людей не погнала туда нужда, не пошли
бы они кровь сдавать. Я бы уж точно не пошел. Но у меня
выбора нет. Понадобятся деньги — вот и идешь туда.
Сперва в очереди насидишься, затем тебе давление изме-
рят, анализы разные сделают. И опять сидишь и ждешь,
пока место у столика не освободится. И терпишь все это ради
каких-нибудь шести долларов — или девяти, если сдаешь
кровь повторно на той же неделе. Унизительно! Сидишь
и думаешь: зачем подвергать себя этой пытке? Давать
втыкать в себя эти здоровенные иглы? Всякий раз, когда
я бываю там, я думаю: «Господи, неужели все это наяву?»
ДЖОРДЖ МУРАВЧИК
Сорокашестилетний инженер-электрик; живет неподалеку
от знаменитой Силиконовой долины в Калифорнии (в этой
местности расположено много компаний, которые произ-
водят электронные схемы, основанные на применении
крохотных силиконовых пластин). Но едва ли его можно
назвать типичным инженером. То ли в силу особенностей
своего характера, то ли в силу сложившихся обстоятельств
он превратился скорее уж в типичного представителя
богемы. Перемену в своей жизни от относит к 1970 году,
когда на долину, подобно стихийному бедствию, обруши-
лись массовые увольнения. «Вся округа стала напоминать
пустыню вымирающих инженеров,— вспоминает Мурав-
чик. — В бюро по делам безработных в Санта-Монике
отвели для инженеров специальную комнату. Увидел я,
что происходит, и говорю себе: «Что ж, мне только одно
и остается: снова пойти в школу». И двинул в Калифор-
нийский университет в Беркли. Студенты бунтовали, а я
был инженер с очень узким кругозором. Домосед. Я считал,
что живу в великой стране. Вьетнам? Какое мне было дело
до Вьетнама? Но эти ребята так здорово просветили меня!
Так вот, я сумел не только выжить без работы, но и при-
способиться к новому образу жизни». В 1971 году он уехал
из Калифорнии в Чикаго, свой родной город, и три года
проработал там.
Он говорит оживленно, перескакивая с одного на дру-
гое. У него красивая, черная с проседью, борода и ермолка
на голове.
91
В 1974 я вернулся из Чикаго в Калифорнию. Единствен-
ное, что мне удавалось найти,— это случайную временную
работу. Через конторы по найму. Ведь сегодня боль-
шинство калифорнийских компаний сами людей не наби-
рают. Если вас не знают, никто не станет на вас тратиться.
Сюда столько народу едет, что можно не затруднять себя
индивидуальным набором. Набирают работников «оптом»
на временной основе через конторы по найму. Эти конторы
напоминают агентство по трудоустройству для инженеров,
техников, чертежников, всякого рода технических специа-
листов. Контора нанимает вас, подвергает проверке и на-
правляет в те компании, от которых поступают заявки.
Скажем, фирма «Меморекс» хочет нанять десять инжене-
ров-электриков, десять инженеров-испытателей, двадцать
лаборантов-испытателей, несколько конструкторов и так
далее. Она отправляет весь список в контору по найму,
и контора отвечает: «Имеются все запрошенные специа-
листы». Или, скажем, половина. «Отлично, присылайте
их». Тогда из конторы звонят мне и всем прочим канди-
датам: «Джордж, отправляйтесь повидаться с таким-то
человеком». Если я этому человеку нравлюсь, меня берут,
причем делает это контора по найму, а не компания.
Контора платит мне приличные деньги, но льготные вы-
платы на меня не распространяются. Работа может быть
на девяносто, тридцать, шестьдесят дней, на год. А если
повезет, то и что-то более постоянное может вытанцо-
ваться.
Так вот, два-три раза мне перепадала такая работа.
Сначала в одной электронной фирме. У нее аккредитован-
ные средства кончились. Потом — в фирме изготовителей
компьютерной техники. У них детали кончились, и им при-
шлось отказаться от моих услуг. В следующем, 1975 году
они снова меня на два месяца взяли. Опять детали кончи-
лись — снова уволили. И еще с апреля по август 1975 года
я поработал инструктором по обучению методу скоро-
чтения. С тех пор — ничего.
Живу я на пособие по безработице. У меня еще трид-
цать две недели впереди. Кроме того, я и по бедности посо-
бие получаю.
Простите, я думал, пособие по безработице и пособие
по бедности нельзя получать одновременно.
Это вы так думали.
Как же вам удается?
92
А об этом лучше промолчим. Этого я вам не скажу.
У меня своя точка зрения: раз федеральное правительство
и власти штата ответственны за то, что сложилось такое
положение с безработицей, это уж мое дело подсуетиться,
чтобы раздобыть деньжат и жить по возможности лучше.
Я должен бороться с системой. Это мое право гражданина.
Поэтому я получаю оба пособия, вот и все. Неважно, как,
где и когда. Я этого не хочу, но-я вынужден так поступать,
чтобы прожить.
Сейчас я ищу такую компанию, которая наняла бы меня
на постоянную работу лет хотя бы на пять. Как минимум.
Я бы рад был и дольше продержаться. Но больше пяти
лет проработать инженером на одном месте мне еще не
удавалось. Все равно, крупная это будет фирма или
маленькая,— хочу получить постоянную работу, потому
что мне нравятся эти места и я хочу жить здесь, у залива
Сан-Франциско. И хочу быть полноценным человеком.
Хочу работать. Не хочу, чтобы мне говорили, будто у меня
слишком высокая квалификация, потому что это абсурд.
Пускай мне дадут не инженерную работу, я не возражаю.
Согласен даже автобус водить.
Так вот, идешь в бюро по делам безработных. Возь-
мешь, к примеру, списки вакантных должностей в какой-
нибудь компании. Присмотришься внимательней и уви-
дишь всюду словечко «обяз.». Это значит, что компания
обязана заявить о наличии вакантного места в бюро по де-
лам безработных. Та должность, может, уже давным-
давно занята сотрудником компании, которая обошлась без
привлечения специалиста со стороны, но закон обязывает
фирмы подавать перечни всех вакантных рабочих мест.
Хотя рабочего места, может быть, и в природе не суще-
ствует. Многие компании объявляют о вакансиях просто
в рекламных целях, а никаких свободных должностей у них
в помине нет. Тут ведь всякие хитрые игры ведутся.
Так что, пока не переговоришь с представителем фирмы,
ты знать не знаешь, в чем там дело. Есть компании, ко-
торые получают по восемьсот резюме в неделю. А некото-
рые — штук по двести, по триста в день. К концу недели
все эти резюме летят в корзину для бумаг. Одна моя при-
ятельница ведет семинар на тему: «Как искать работу».
Она говорила мне: «Писать резюме на белой бумаге —
только время зря тратить. Пишите на пергаментной, на
желтой, на какой угодно, кроме белой, лишь бы их вни-
мание привлечь. У человека, который читает эти резюме,
93
будет не больше одиннадцати секунд на то, чтобы решить,
пригласить ли вас для личного разговора». Когда столько
народу за работой охотится, мы для них все равно что скот,
даже хуже.
Одно время я рассылал примерно по пятидесяти резюме
в неделю. Почти не получал ответа. Наконец решил вовсе
отказаться от них. Когда мне говорят по телефону: «При-
шлите резюме», у меня готов ответ: «Я могу подъехать
к вам. В какое время вы могли бы меня принять? Скажем,
завтра?» И они назначают время. Чтобы встретиться со
мной лично. Еще они могут спросить: «Разве у вас нет
резюме?» Тогда я отвечаю: «Я захвачу резюме с собой;
правда, оно старое, я его не подновлял». Ведь когда
человеку приходится рассматривать полсотни резюме,
он или ни на ком остановиться не может, или же отсеивает
всех подряд. А я не хочу, чтобы меня отсеивали.
Я хочу жить. Хочу жить по-человечески, а не по-
нищенски. И ничуть не стыжусь этого, потому что моей
вины тут нет. Я остался без работы не из-за того, что был
плохим работником и меня выгнали. Я потерял работу
из-за экономических условий в стране. И единственное,
что я могу сделать,— это позаботиться о том, чтобы не
жить впроголодь.
Но я никогда не падаю духом, потому что жизнь нам
дана не для того, чтобы вешать нос. Рано или поздно дол-
жен же я получить работу. Через два года, через три года,
через полгода. А пока как-нибудь перебьюсь.
ФРЕДДИ ДРЕЙФУС
Двадцатипятилетний рок-гитарист и певец. Все время пре-
бывает в возбужденном, взбудораженном состоянии.
Наша беседа выливается в бурный монолог — каскад
идей, воспоминаний, историй. «Вырос я в штате Нью-Йорк,
в роскошном старом особняке в городке Рай. У нас было
акров десять земли с лесом. Мой отец работал юристом,
поверенным корпорации. Он обходил земельные владения
корпорации, работал и работал. А я должен был траву
косить. Без трактора, вручную. Причем косить ровно,
красиво, чтобы трава ложилась правильными плавными
дугами. Я занимался этим с восьми лет до самого своего
отъезда из дома, а уехал я сразу, как только получил
такую возможность».
94
После нескольких неудач в колледже он бросил учебу
и открыл пансион в «большом старом плантаторском доме
в одном из южных штатов. Это была ветхая развалина.
Мы подремонтировали ее и в течение четырех лет имели
в своем распоряжении дом с участком в триста акров.
Ну, а потом устроили во дворе большую трехдневную рас-
продажу, продали все, что могли, и я ушел оттуда с 70 дол-
ларами в кармане и железным прутом под мышкой, так как
я и мой компаньон собирались прикончить друг друга...»
Перебрался я в Нью-Йорк и решил добиваться успеха
в области рок-музыки. Но для этого мне нужна была по-
настоящему прочная материальная основа, и я рассчитал
так: сначала поступлю работать, буду вкалывать какое-то
время, а потом стану жить на пособие по безработице.
Я давно эту идею вынашивал. Я артист, и безработица мне
всегда угрожает. Сперва я должен был домом себя обеспе-
чить, надежной крышей. Ради этого я готов был про-
работать с полгода. А потом сесть на пособие — на самое
необходимое денег, хоть и в обрез, хватит — и заниматься
своим искусством.
Устроился я управляющим и рабочим-ремонтником
в диско-клубе в Ист-Сайде. Сплошные зеркала, с потолка
цветы и виноградные лозы из пластика свешиваются, а на
лозах — разноцветные лампочки. И каждый вечер все это
обрывают. Линолеум после танцев — в клочья, стулья все
переломаны, ковры иной раз в крови. Раковины на кухне
засорены. А я мастер на все руки, с детства умею обра-
щаться с пилой и дрелью и со всяким водопроводно-
слесарным инструментом. Надеялся, что в клубе я как рок-
музыкант на нужных мне людей выйду: ведь владельцы
клуба и в кино, и в музыку, и в театральное дело
деньги вкладывают. На этом я как раз и погорел, с работы
вылетел. Начал было я к одному из владельцев подъ-
езжать: пару рабочих дней квартиру ему ремонтировал.
Он же хозяин, вот и взял меня из клуба на это время.
Но это стало поводом для увольнения.
А другим поводом были табельные часы. Все первые
месяцы работы там я просто отказывался пробивать
карточку табельного учета. «Не стану я отмечать время
прихода и ухода,— говорю. — Я управляющий, и у меня
рабочее время не нормировано. Иногда я допоздна за-
держиваюсь, иногда рано кончаю. Мне необходима такая
свобода». Я ведь полное право имел на своем настаивать:
95
в должности управляющего таким заведением нельзя ра-
ботать от сих до сих, это работа особая. Но в последние
две недели мой непосредственный начальник потребовал,
чтобы я пробивал табельную карточку. Ладно, только
в половине случаев я забывал это сделать. Хотя время
свое отрабатывал. За первую неделю у меня набралось
по карточке меньше тридцати двух часов, а за следую-
щую — что-то около тридцати пяти. Начальник пригласил
меня к себе в кабинет и, придравшись к двум этим
вещам — что квартиру боссу в рабочее время отделывал
и что будто бы положенных часов не отрабатывал,—
уволил меня.
Продержался я там всего четыре с половиной месяца —
значит, мне еще месяц где-нибудь повкалывать осталось,
чтобы пособие по безработице получить. А тем временем
я еще и комендантом двух домов работать подрядился.
Да почти каждый вечер репетировал со своей группой.
Часов с одиннадцати до двух ночи. И еще встречался
с Николь — это единственная девушка, которую я любил
здесь, в Нью-Йорке. Так что суток на все не хватало.
По объявлению в «Нью-Йорк тайме» опять поступил
на место управляющего, на этот раз в поликлинике.
Работа меня вполне устраивала. Одно плохо: приходить
полагалось к семи утра и торчать там до трех. Когда
репетиции по ночам, выдержать трудно. У меня так нервы
расшатались от раннего вставания, что в восемь часов,
случалось, я обзванивал всех членов своей рок-группы,
чтобы просто поболтать с ними. Они орут: «Ты сообра-
жаешь, что делаешь? Я только что домой пришел с репе-
тиций!» А я отвечаю: «Я уже давно на работе». (Смеется.)
Так вот, через девять недель доктор Адамс — он у них
там по найму главный — уволил меня. Сказал, что я не-
дорабатываю положенного. Так оно и было, конечно.
Однажды меня застукали, когда я отсыпался в одной
процедурной, запершись на ключ. Кто-то из врачей отпер
дверь своим ключом и увидел, что я дрыхну, свернувшись
комочком. Как управляющий я не проявлял особого
рвения. Не болел за поликлинику душой, вообще плевать
на нее хотел. Я же знал, что, если буду работать спустя
рукава, неполадки будут накапливаться и сами вывезут
меня на пособие. Не хотел торопить события. Ведь пособие
по безработице можно получить, лишь когда все идет
естественным порядком. Тем временем начинаю приста-
вать насчет прибавки к жалованью. Ну и в конце концов
96
доктор Адамс подходит ко мне и говорит: «Как бы вы
поступили на моем месте? Вы не всегда являетесь на ра-
боту вовремя и вместе с тем просите прибавки. Так не луч-
ше ли нам расстаться с вами?» Я говорю: «Что ж, от-
лично», потому что это освобождало меня от всяких обя-
зательств. Он мне: «Работать вы умеете: когда что-то
делаете, делаете это хорошо. Но делаете вы слишком мало.
Тратите, время, слоняетесь неизвестно где». «Все так»,—
соглашаюсь. Я ведь и правда часа на два обедать уходил.
(Смеется.)
В результате мне теперь идет пособие по безработице —
и никаких хлопот. И я по-прежнему комендант тех двух
домов, и поэтому мне не нужно платить за квартиру.
Квартира, в которой я живу, сдается за 300 долларов
в месяц. Мне дают полтораста скидки и оплачивают всю
раббту, которую я сделаю, по ставке 5 долларов в час.
Я всегда нарабатываю по тридцати часов в месяц, так что
все сводится для меня к бесплатному жилью. Раньше эта
моя работа официально не оформлялась, но теперь она
честь честью проводится по бухгалтерским книгам;
Поэтому каждую четвертую неделю мы оформляем всю
мою месячную работу как сделанную на той неделе, и я
не получаю за эту неделю пособия. А ценители уже
начинают субсидировать меня как артиста. Вот ради этого
я и сижу на пособии безработного. Оно будет еще шесть
месяцев идти, а только за прошлый месяц у меня накопи-
лась некоторая сумма — вложения ценителей в мое искус-
ство. Конечно, деньги я получил заимообразно, их придет-
ся отдавать, но все 3800 долларов мне дали в долг на очень
хороших условиях люди, которых интересует моя музыка.
Сейчас я все свое время на телефоне провожу. Не поз-
воляю себе почти никаких развлечений. Пытаюсь пробить
эту затею с рок-группой. Как проснусь в половине девя-
того, начинаю обзвон. И до полудня с телефона не слезаю.
Потом иду прогуляться, выкуриваю сигарету, полчасика
позанимаюсь и снова сажусь на телефон. Репетиции у нас
начинаются примерно в час и продолжаются до четырех.
Не спеша возвращаюсь домой. Заглядываю к друзьям.
Иногда куда-нибудь пойду вечером, но обычно допоздна
играю или пишу песни. Больше ничего не читаю. Прежде
запоем читал, а теперь совсем не могу: ни на что другое
мысли не переключаются. Лишь изредка потрачу день-
другой на ремонтную работу или с девушкой встречусь.
Но даже на девушек у меня времени нет. Деловые теле-
4 Зак. 788
97
фонные разговоры и встречи — вот на что я свое время
трачу. Это для меня задача номер один. За последние два
месяца я с потрясающими людьми встречался. Дело стро-
нулось. Мне удалось заитересовать некоторых продюсеров.
Так что мне просто необходимо это пособие. Оно ведь —
какая-то часть социальной системы. Один из способов вы-
жить. Но для того, чтобы извлечь из него пользу, нужно
иметь цель. Сам-то по себе этот способ — не бог весть что.
Но он дает возможность перебиться какое-то время. Жить
на пособии, конечно, не сладко. Я вырос в богатом доме,
отец сотню тысяч в год получал. Что такое роскошь, я
знаю. Но тонкие вина и нежное мясо — не самое важное.
Само собой, живя на пособие, такого себе не позволишь.
Но я все на карту поставил, чтобы звездой рока стать.
Тут такая конкуренция! На днях исполнил я новую свою
песню тому продюсеру, который столько популярных песен
сочинил. Он послушал и сказал: «Мне не нравится.
Дешевка». Я обиделся, а он мне говорит: «Вот что, если
ты хочешь, чтобы я прикинулся твоим добрым дядюш-
кой,— пожалуйста, я скажу тебе: «Превосходная песня».
Но если ты хочешь разговаривать со мной как профес-
сионал с профессионалом, я буду с тобой откровенным.
По-моему, у тебя есть талант, но, слушая, я сравниваю
тебя с Маккартни и Стиви Уандером. Если я говорю, что
песня — дерьмо, то это потому, что я подхожу к ней с дей-
ствительно высокими требованиями. И если ты собираешь-
ся иметь со мной дело на профессиональном уровне,
ты должен отвечать этим требованиям. Поэтому не оби-
жайся». Видите, в какие дела я пустился. Все это страшно
увлекательно и ответственно. Думаю, скоро мы отправимся
в турне. Дело вроде бы на мази. Так что куплю себе
зеркало в человеческий рост и каждый день буду часами
отрабатывать пластику под записи своих песен.
Артистом быть трудно. Людей искусства не очень-то
вознаграждают за их труд, пока не завоюешь громкой
славы. Или пока не умрешь. Столько всяких препятствий
надо преодолеть! Если представить себе общество в виде
организма, то можно сказать, что кровеносная система
общества доставляет кровь в сферу искусства только после
того, как многие клетки умрут. Деньгами искусство
снабжается очень скудно. А артисту приходится делатБ"
карьеру, как и людям любой другой профессии. Но артисту
сделать карьеру еще труднее, потому что тут нет постепен-
ных прибавок к жалованью. Артистам приходится дей-
98
ствовать на свой страх и риск. Поэтому уж тех, кто пробьет
себе дорогу наверх, ставят наравне с королями. Потому
что они добились успеха. Но большинству не удается пре-
успеть. Вот почему пособие по безработице позарез нужно
таким людям, как я. Многие мои друзья, актеры и актрисы,
живут на пособие. Но я, конечно, вижу, как растет в стране
раздражение против получающих пособие. Читали рассказ
про то, как девушку забивают насмерть камнями? Так
вот, мне приходит в голову в этой связи такая ситуация:
хорошенькая, привлекательная начинающая актриса
мечтает о шикарной жизни, а сама живет на пособие.
Представляю себе, как могут возненавидеть ее! Но, с дру-
гой стороны, если она когда-нибудь станет Марлен Дитрих,
мы должны будем благодарить бога, что ей дали воз-
можность выжить и не заставили ее стать секретаршей.
APT ФИНЧ
Флегматичный традцатичетырехлетний здоровяк. Перед
тем как переехать в город Кеноша, штат Висконсин,
и поступить работать на автомобильный завод «Америкен
моторе корпорейшн», он держал магазин тканей в запад-
ной части штата. «Но у нас Случился пожар, и магазин
сгорел. Мы потеряли все, что имели. Поэтому и перебра-
лись обратно в эти места, где мне все знакомо. Я родился
в нескольких милях отсюда. А на заводе АМК платят,
пожалуй, больше, чем где бы то ни было в Висконсине».
Его жена Нэнси прислушивается к разговору. Мы си-
дим у них дома, в столовой,— они живут в новом районе
неподалеку от Кеноши. Двое русоголовых детишек бегают
по квартире. В кроватке спит малыш.
В «Америкен моторе» я поступил работать в 1974 году.
Тогда легко было получить работу. По-моему, они с июня
по сентябрь 1974 года не меньше тысячи человек набрали.
Но это был период максимальной активности. Они про-
давали все больше своих машин. Прошлый год стал для
них рекордным. А потом спрос на их автомобили упал.
По сбыту они стоят теперь на последнем месте среди
американских автомобильных компаний.
Ну, и в марте я получил расчет. Временное увольнение.
У АМК застопорился сбыт продукции и скопилась масса
нереализованных машин. Вот они и стали пачками уволь-
99
пять людей. Идея была такая: нас увольняют временно,
пока не ликвидируют товарные излишки, то есть пока не
распродадут модели 75-го и 76-го года. Во всяком случае,
так нам сказали. Поэтому я не слишком тогда обеспокоил-
ся, тем более что у меня почти на четыре месяца набралось
льготных надбавок. Не знаю, знакомы ли вы с такой систе-
мой. Эти надбавки начисляются по стажу. Если вы долго
работаете, вам много надбавок причитается. Ко времени
увольнения у меня было больше полусотни таких надбавок.
А когда без работы сидишь, то к каждому чеку на пособие
по безработице прилагают другой чек, из фонда надбавок.
С моими четырьмя иждивенцами я получал довольно при-
личную сумму. Но с каждым очередным чеком вычиталось
и энное количество кредитных надбавок.
Так вот, две недели назад мои кредитные надбавки
кончились. Черт возьми, я и представить себе не мог, что
это увольнение продлится столько времени! Примерно
тогда, когда меня за ворота выставили, «Форд» и «Край-
слер» вызывали своих временно уволенных обратно, по-
этому я думал, что пробуду без работы, ну, месяц-другой,
не больше. На дворе была весна, я даже и не прочь был ,
отдохнуть. Прямо отпуск настоящий. Я не был против,
ничуть. Почему бы не позволить себе маленький неуроч-
ный отпуск? Или так мне тогда казалось. (Смеется.)
В первые несколько недель без работы только ленишься
да скучаешь. Нечем занять себя. Некуда себя деть. Сидишь
дома и телевизор смотришь, но сколько можно его смот-
реть? Или поедешь на машине кататься, но сколько же
можно кататься? На рыбалку с ребятишками сходишь,
послоняешься туда-сюда. Я-то думал, что в скором вре-
мени на работу вернусь. Не о чем, мол, и тревожиться. И все
же я чувствую себя лучше, когда работаю. Черт знает как
растолстел за это время. Сижу много, бездельем маюсь. ,
В постели долго валяюсь. Собираюсь встать в семь, а
вставать не хочется — и давай дальше дрыхнуть. С каж-
дым днем все ленивей становлюсь. Представляете, здорово,
в весе прибавил после увольнения. Сидишь и от нечего де-
лать то сыра кусочек в рот отправишь, то еще что-нибудь.
Все от скуки. Притом движения никакого. Обленился так,
что сам себе противен стал. Настроение день ото дня
портится. На душе как-то муторно. Совсем покой потерял,
часа спокойно посидеть не могу. И даже по ночам меня это
беспокойство одолевает. А уж днем и вовсе места себе
не нахожу.
100
Ведь мало-помалу я начал понимать, что меня, как
видно, вовсе и не собираются вызывать в ближайшее время
на работу. Я и сам точно не помню, когда именно это
случилось — может, с месяц назад. Только вдруг до меня
дошло: вот-вот кончатся мои кредитные надбавки, а на-
дежды вернуться на работу никакой. Когда увольняли,
нас уверили, что речь идет просто-напросто о том, чтобы
разгрузить огромный запас автомобилей, который скопил-
ся к тому времени на складах компании. Очевидно, до сих
пор так и не разгрузили. (Смеется.) Их просто не поку-
пают. А когда узнаешь из квартальных отчетов, что модели
«Америкен мотор» имеют плохой сбыт, начинаешь думать:
«Боже ты мой, еще 300 000 автомобилей не продано, а год
к концу идет. Их надо еще отгрузить и продать». И ста-
новится ясно, что такой маленькой компании, как АМК,
с этим не справиться. Видите ли, для компании «Форд»
300 000 непроданных машин — пустяк. А для фирмы
«Америкен моторе» это огромное затоваривание. Как стали
известны эти данные, я и сник. Совсем приуныл, стал
обидчивым каким-то, раздражительным.
В других отраслях промышленности дела тоже немно-
гим лучше. Хотя бы уж потому, что они сильно зависят от
автомобилестроителей. Сталелитейщики от них зависят,
ну и все, кто детали изготовляет, тоже. Так что, конечно,
не один я в такой переплет попал. Надо бы все-таки, чтоб
здесь построже был контроль. Но что прежде всего
нужно — это чтобы Америка начала импорт ограничивать.
По крайней мере до тех пор, пока те прочие страны не ста-
нут нашу экспортную продукцию покупать. Это же смешно.
Соотношение, наверно, двадцать к одному не в нашу поль-
зу. И это бьет по нам. Что говорить, у них там рабочая сила
дешевая. В этом, думаю, и наша вина есть. Очень у нас
профсоюзы привыкли требовать: дай, дай, дай! Но, с дру-
гой стороны, как прочтешь в газетах, что крупнейшие
автомобильные компании приносят полуторамиллйардные
прибыли своим акционерам, так и подумаешь: черт возьми,
рабочий тоже имеет право на кусок этого пирога!
Руководство компании я, в общем-то, не виню. Они пы-
таются сбывать автомобили. У них есть обязательства
перед своими акционерами. Не думаю, чтобы они имели
что-нибудь против нас, уволенных, что-то вроде: «Не нра-
вится мне этот парень, придержу-ка я сбыт автомобилей,
чтобы его без работы оставить». Нет, конечно. Но мне
кажется, можно было бы снизить цены на машины. Да и
101
почти на любое промышленное изделие. Если не гнаться за
огромными барышами. Это улучшило бы положение.
Но вот что я замечаю: масса работников «Америкен мо-
торе» — да и любой другой компании в любой отрасли
промышленности, в этом я уверен,— ездит в иностранных
машинах. Их полным-полно на каждой стоянке. Что ж,
спору нет, они экономичны. Однако многие американские
модели тоже вполне экономичны. Но нет, все эти люди при-
езжают в своих «БМВ», «ауди», даже «фольксвагенах»!
Сами же подрубают сук, на котором сидят. И себя, и меня
губят. Вот против чего я действительно возражаю. Считаю
это в корне неправильным.
Наверно, нет такой иностранной продукции, которую
нельзя было бы с таким же успехом делать и у нас в Шта-
тах. Может, она стоила бы немного дороже, но цены можно
было бы и снизить. Говорю вам, в первую голову надо
остановить поток импорта и вернуть работу нам, американ-
цам. Получается дурацкий порочный круг. Коль скоро у
меня нет работы, я не могу купить новую машину. Выходит,
лишается работы и тот, кто мог бы для меня ее сделать.
Значит, уже двое теряют работу. Сколько же это безработ-
ных на один автомобиль? С каждым новым увольнением
цепочка тянется дальше и дальше. Вот почему я считаю,
что импорт губит нашу страну. Корень зла в нем, а не в том,
что профсоюзы требуют слишком большой зарплаты. Ведь
прибыли-то все равно остаются высокими.
Сейчас мне, пожалуй; нет смысла искать себе в этих
местах другую работу. Все заводы, где сносно платят, либо
сокращают рабочие места, либо работают на полную мощ-
ность и не нуждаются в пополнении. Тем же предприятиям,
которые нанимают людей, требуются специалисты очень
высокой квалификации, а я неквалифицированный ра-
бочий. Поэтому единственная разумная вещь для меня —
ждать и надеяться, что АМК возьмет меня обратно. Надо
сто раз подумать, прежде чем решиться уйти из такой
фирмы: очень уж здесь хорошие ставки и всякие льготы.
На меня распространяется тридцатилетняя страховка,
так? Конечно, тридцать лет — время немалое. Но зато,
черт возьми, можно выйти на пенсию еще не старым.
Прибавьте к этому и такой факт: даже если работаешь
на конвейере, делая какую-нибудь одну операцию, через
пару-тройку лет — конечно, при нормальных условиях, не
таких, как теперь,— у тебя будет право старшинства и ты
сможешь выбирать себе все лучшие и лучшие работы.
02
А уж через десять-двенадцать, ну, может, пятнадцать лет
трудового стажа в фирме откроется такой выбор легких
работ, что просто глупо будет уходить. Так что, наверное,
я все тридцать лет там отбарабаню.
Хотел бы я снова собственное дело открыть? Конечно,
только откуда же денег на это взять? При благоприятных
обстоятельствах вполне мог бы начать свое дело. Скажем,
свались на меня неожиданные деньги или крупный ло-
терейный выигрыш. Нет, марионеткой или там роботом
«Америкен моторе» я себя не чувствую. Ничего подобного.
Но быть хозяином самому себе и заниматься своим люби-
мым делом — это ведь наслаждение. А вкалывать на за-
воде — просто тянуть лямку, я против этого не возражаю.
Если бы в «Америкен моторе» у меня была такая работа,
что по утрам мне просыпаться было бы тошно, а вечером
в воскресенье я бы вздыхал: «О господи, завтра опять
понедельник!» — я бы оттуда ушел. Уж лучше где-нибудь
в другом месте за половину денег работать. Но я ничего не
имею против «Америкен моторе» и в понедельник утром
не страдаю от мысли, что надо ехать на работу. Хоть и
не могу сказать, что жду не дождусь утра понедельника.
(Смеется.) По-моему, всякий, у кого есть голова на плечах,
предпочитает работать на себя, а не на дядю. Зараба-
тывать для себя и для семьи, а не компанию обогащать.
КЕТИ ДРИСДЕЙЛ
Она выросла в городе Джексон, штат Теннесси, в бедной
семье, в которой, кроме нее, было еще семеро детей.
«Я из двенадцатого класса ушла —- трех месяцев до
аттестата не доучилась. Потому что с пузом была. Слы-
хали, наверно, что девчонки в школах вытворяют?» Она
бросила учебу, родила и пять лет проработала секретарем-
машинисткой, после чего уехала на Север поискать «чего-
нибудь более увлекательного». Но, не найдя никакой
конторской работы, выбрала лучщее из того, что остава-
лось: пошла работать на сборочный конвейер автомобиль-
ного завода «Америкен моторе корпорейшн». Живет она
с двумя дочерьми, десяти и восьми лет, в негритянском
районе города Милуоки.
Я поступила в «Америкен моторе» k в июне 74-го,
12 числа, если уж быть точной. Поступи я в феврале, я
103
была бы сейчас среди тех счастливчиков, которые по-преж-
нему на работу ходят. В феврале наняли много народу, но
мне не повезло. Ну, а как приняли меня летом, сразу в обо-
рот взяли. Видно, они людей так проверяют: взаправду ли
ты работать хочешь. Поручают жутко трудную работу и
смотрят, сумеешь ли ты справиться. До смерти запугивают.
Поставили меня на сборку: я должна была подлезать под
переднюю часть машины, куда мотор ставят, с двумя
инструментами — такими штуками вроде пистолетов.
Сперва берешь один и проводку укладываешь, потом дру-
гим семь винтов закручиваешь. А делать все надо в темпе,
вот так (быстро щелкает пальцами). Конвейер-то не оста-
навливается. Надо за минуту управиться и вылезать. Так
что приходилось бегом бежать обратно на место. Так на-
бегаешься, что проснешься ночью и чуть не плачешь.
И сама же себя уговариваешь: «У меня все будет получать-
ся, я знаю. Я должна выдержать: ведь меня на работу
взяли. Не будет же вечно так». В первую неделю я сама
не своя была от страха работу потерять. Ужас как этого
боялась. У меня ведь две девчушки на руках, и деваться
мне некуда: или научись эту работу хорошо делать, или
вышибут!
В конце концов пошло у меня дело, месяца так через
полтора. Позднее меня перевели на другой участок, в отдел
контроля. Понравилось мне на новом месте. И люди там
работали веселые, все приветливые такие. Ну, думаю,
с этими и в длинную ночную смену не соскучишься.
Но тут начались разговоры об увольнениях.. Подходят
к тебе и спрашивают: «Слушай, ты сколько времени
работаешь здесь?» «Почти два года»,— отвечаю. Они го-
ворят: «Ох, значит, тебя уволят». Знаете, я и слушать их
сперва не хотела. Мало ли что языком намолоть можно.
Но ведь рабочие на заводе от кого-то это слышат, а потом
передают дальше. Вот и ползут слухи. А ты, понятно,
нервничаешь. Одну вещь я твердо усвоила: никогда ни-
кому не говори, что у тебя всего год или полтора стажа
на заводе. Потому что тебе сейчас же скажут: «Ну, считай,
что тебя уже уволили». Спешат тебя порадовать, не дожи-
даясь, когда кто-нибудь официально об этом объявит. Не-
дели две-три подряд только о том и разговору было, все
уши прожужжали. А я начала по-настоящему беспокоить-
ся. Мысли полезли в голову: «Что мне тогда делать?
Не могу я сложа руки дома сидеть». Я с тринадцати лет
тружусь не переставая. Неужели я должна буду теперь,
104
в свои двадцать семь лет, сидеть дома без дела? Некоторые
меня утешать принялись. Говорят: «Устроят тебе отпуск,
а потом, глядишь, снова возьмут». «Да,— отвечаю,—
меня однажды уже временно увольняли, а недели через
две-три снова приняли». Но люди, наверно, по моему лицу
видели, как я расстраивалась. Тут еще и неизвестность
мучит: а ну как моя очередь следующая? Массу людей уже
уволили, и я все время чувствовала, что на волоске вишу:
не сегодня завтра и меня уволят. Только не знаешь, когда
это случится.
Я вся извожусь — страшно ведь работы лишиться! —
а кое-кто, у кого за спиной лет десять, пятнадцать, а то и
двадцать стажа, уверяют: «Хочу, чтобы и меня тоже
уволили. Устал я работать». На самом-то деле ничего та-
кого они не хотят. Враки все это. Если ты так уж хочешь
отдохнуть, зачем каждый день на завод ходить? Ведь с та-
ким стажем человек может позволить себе погулять. Вся-
кие там отгулы, прогулы, свободные дни. Но когда под-
ходят и сообщают новость: «Тебя собираются уволить на
неопределенный срок», то, ой-ой-ой, чувствуешь себя такой
беспомощной, такой одинокой в мире. Думаешь, что же
мне теперь делать? Трудилась, выбивалась из сил, стара-
лась... и все напрасно. Вот и спрашиваешь себя: «Как же
удержаться здесь? Что делать, как быть?» Есть над чем
голову поломать, есть чего бояться. Так что я всегда го-
ворю: «Пускай те, кто этого не пережил, не морочат нам
голову. Когда это с ними самими случится, тогда они
поймут, что почем». Они вот болтают: «работать не хочу»,
так пусть уходят с завода, чтобы я могла работу получить!
Потому что я хочу работать! Меня уговаривать не надо,
я люблю работу. Эти люди не желают ничего отдавать, а я
считаю, что для того, чтобы получать, надо попотеть и
самой что-то отдать.
Так вот, настал день — это был четверг, они обычно по
четвергам увольнения проводят,— когда, смотрю, идет ко
мне мастер с профсоюзным уполномоченным. До этого
профуполномоченный твердил мне, что точно не знает, как
они собираются поступить. Но в тот четверг он подошел и
сказал: «Мы попытаемся дать вам поработать на той не-
деле, но потом вас уволят на неопределенный срок».
Господи, вот оно. «Все понятно»,— говорю. А на следую-
щей неделе я проработала лишь один день, и все. Это слу-
чилось в марте, на той неделе, когда было большое
увольнение. Тогда тьму народа за ворота выкинули.
105
Поначалу-то наши дела не так уж и плохи были, я
пособие по безработице стала получать. Но все равно не
нравилось мне это. Не по душе мне без дела сидеть.
По мне, лучше бы я зарабатывала те же деньги. Нет, по-
лучать-то мне их не зазорно, эти денежки мои по закону,
но все-таки какой смысл сидеть сложа руки, когда бы я
этими руками полезную работу могла делать?
В первые месяцы я шила много. Чуть ли не каждый день
за шитьем проводила. Привыкла, что руки всегда работой
заняты, вот и нашла себе дело. По правде-то, я еще до
увольнения шитьем увлеклась. У меня года два лежала
выкройка костюма для моей старшенькой. Скроить
скроила, а сшить все руки не доходили. Когда перевели
меня из ночной в дневную, мне захотелось чем-нибудь за-
нять себя вечерами: не все же телевизор смотреть. Вот я
и начала этот костюмчик шить. Через неделю закончила.
А как оказалась без работы, с головой в шитье ушла.
Пасха приближалась, а у меня денег нет ни на какие
обновки. Я и говорю себе: «Черт возьми, зачем же просто
так сидеть? У меня швейная машина есть — между про-
чим, в рассрочку куплена, за нее еще платить надо,—
почему бы мне дочуркам что-нибудь не сшить, да и себе
тоже?» На пасху все мы в новенькое обрядились. И люди
обратили на наши обновки внимание. «Какое милое
платьице,— говорят.— Где вы его купили?» «Сама сши-
ла». Тогда они просят и им что-нибудь сшить. «Ладно,
сошью,— отвечаю,— только малость возьму с вас за ра-
боту».
Часов в девять обычно -принималась за шитье, после
того как девчонок в школу провожу. Телевизор смотрю
и шью себе потихоньку, часов до одиннадцати. Но скоро
у меня что-то разладилось. Сшила я пару костюмов для
знакомых, только над вторым недели две просидела, никак
закончить не могла. А могла бы оба за неделю сшить.
Похоже, внимание у меня рассеивалось — голова другим
занята. Чтобы костюм сшить, надо в выкройке разобрать-
ся, верно? Так вот, я прочту указания, разберусь что и как,
вроде бы все понимаю, а в то же время и не понимаю
ничего. Даже в глазах стало двоиться. (Смеется.) Ну, я
глаза прикрою, потру себе лоб и снова пытаюсь шитьем
заняться. Не помогает. Мало-помалу я и отошла от портня-
жества. Иной раз попытаюсь снова себя за шитье усадить,
но терпения, наверное, не хватает. И хочу пошить, а не по-
лучается: нервничаю, сосредоточиться не могу.
106
И как будто что-то давит на меня, все силы высасывает.
Сама не пойму, в чем дело. Только никакой энергии во мне
не осталось. Вялая вся, руки-ноги ватные, ничего делать
не могу. Бывает, до полудня с постели не поднимаюсь.
Терпеть не могу, когда раскидано в квартире, а убираться
не хочется. Силком заставляю себя встать и за уборку
приняться. Иногда сижу и на стены таращусь, покуда
не начнет казаться, что они валятся на меня.
От всех этих беспокойных мыслей о деньгах кошки на
душе скребут. Я знала, что рано или поздно деньгам конец
придет, поэтому уже старалась платежей не просрочить, по
всем счетам вовремя уплатить. Когда заранее знаешь, что
деньги кончатся, все равно голову ломаешь, как бы еще на
чем сэкономить. Другие получат пособие за неделю и все
на себя могут потратить, потому что им по счетам платить
не надо или там какой-нибудь один платеж внести. Но у ме-
ня так не бывает. Что ни неделя — новые счета шлют.
И от мелких счетов беспокойства даже больше, чем от
крупных. О крупных-то заранее думаешь — знаешь, что
деваться-то некуда. А эти мелкие счета нет-нет да приходят
и застают врасплох. Если бы я одна была, меня бы это не
так волновало, но у меня же две дочки на руках. Купи им
школьные платья н все, что для школы надо, велосипеды,
на кино им дай... А откуда денег взять? Голова от
беспокойства пухнет.
Я всегда стараюсь на месяц вперед все мои платежи
подсчитать. Завожу список и записываю туда все, за что я
должна платить в том месяце. Тогда, получая пособие,
знаешь, что из этих денег надо уплатить по такому-то и
такому-то счету. Я каждую неделю баланс подвожу. Ста-
раюсь, чтобы после того, как рассрочку за мебель запла-
тишь да квартплату внесешь, на продукты денег хватило.
Иногда даже нечего девчонкам на карманные расходы
дать. И бензин, бывает, купить не на что. Хочешь какую-то
покупку сделать, а у тебя всех денег доллар или два.
Вот и крутись тут. Поэтому я и пытаюсь все высчитать,
поэтому и схожу с ума от беспокойства. Как раз вчера
ночью села я за подсчеты, чтобы на будущий месяц финан-
сы наши прикинуть. Что бы еще урезать, на чем сэкономить,
что растянуть подольше. И вот я поймала себя на том, что
сижу на кровати и смотрю в пространство. А сама ничего
не вижу перед собой. Вернее, вижу, но ничего не воспри-
нимаю. Я время запомнила. Уже за полночь было, когда я
считать принялась. Глянула на часы — второй час, гля-
107
нула чуть погодя — почти половина второго, еще чуть по-
годя — без четверти два. «Что же это я сижу тут и извожу
себя? — думаю. — Ведь не пришла еще пора по-настоя-
щему-то тревожиться обо всем этом!» Нельзя прежде вре-
мени беспокойству своему волю давать, но я с собой по-
делать ничего не могу. Такая уж я беспокойная. Теперь
нам ой как трудно. придется. Буду выкручиваться, хотя
ума не приложу — как.
Жду не дождусь того дня, когда меня обратно на завод
позовут. Надеюсь, меня не заставят ждать больше двух
месяцев. Думаю, еще пару месяцев я как-нибудь про-
держусь. Мне эти месяцы безделья даром не нужны, но у
меня нет выбора. Я просто надеюсь, что мне предложат
какую-нибудь работу, потому что пять месяцев сидения
дома — это слишком долго. Подумать только, восьмого
числа того месяца полгода будет. Полгода! Чертовски
много, когда сидишь и ждешь, чтобы тебя снова на работу
взяли. С ума от этого сойти можно.
ЛЕО ДЖОНСОН
За последние годы он был студентом колледжа (правда,
недолго), строительным рабочим, лесорубом, торговым
агентом по продаже пластинок, работником на ферме и
матросом-речником. Сейчас он на попутных машинах путе-
шествует через всю страну, чтобы повидаться со старыми
друзьями. Мы беседуем с ним на заднем дворике одного
дома в Ричмонде, штат Индиана. Его рюкзак лежит рядом;
некоторое время спустя он наденет его и отправится домой
в Феникс. Наш разговор начинается в 9 утра, а ко времени
его окончания Лео допивает третью банку пива. Ему два-
дцать девять лет.
Последний раз я работал в компании по производству
взрывчатки. Одной из крупнейших в Америке. Она специа-
лизируется на жидких взрывчатых веществах — тех, что
применяются на медных рудниках открытой разработки и
при добыче угля открытым способом. Я ушел оттуда в
апреле. И с тех пор свободен как ветер. (Смеется.)
У меня была техническая работа — изготовление
взрывчатых смесей. Ну, это что-то вроде приготовления
пирога. Делаешь строго по рецепту. Надо соблюдать все
предписания, иначе ничего не получится. Если что-нибудь
108
не так, смесь просто не взорвется. Рецептура довольно
сложная, но любой человек, мало-мальски знакомый с хи-
мией, сумеет в ней разобраться. Просто внимательным
надо быть почти все время. Начнешь дремать — что-
нибудь да напортишь. Твоя стряпня тогда не будет взры-
ваться, и, если компания потеряет на этом сколько-то
денег, тебя по головке не погладят.
Вам нравилась эта работа?
На этот вопрос в двух словах не ответишь. Ладно,
попытаюсь. Я гораздо больше люблю играть, забавляться,
чем работать. Работать мне нравится, пока я чему-нибудь
учусь. Наверно, большинство людей так устроено, во вся-
ком случае те, кого я знаю. С кем я работал в компании,
все такие были. Сначала им это дело нравилось, а потом
наскучило. Но они уже лет по десять в компании про-
работали и были совсем в другом положении, чем я.
У меня ни жены, ни детишек нет. Поэтому я мог позволить
себе быть безответственным, если мне захочется, тогда как
им и думать об этом нельзя. Так вот, пока я осваивал это
дело, работа была для меня забавой. Я продержался там
восемь месяцев. Дольше я никогда в жизни ни на одном
месте не работал. Мне всегда надоедает. За короткое
время выучиваешься почти всему, что можно узнать на
новой работе, процентов на девяносто. Зачем же тогда
оставаться там? Особенно если получаешь гроши.
На Западе платят не ахти как много. Я начал донимать их
постоянными разговорами о прибавке: «Слушайте, вы мне
мало платите. Прибавьте мне жалованье». Они отвечают:
«Не имеем никакой возможности». А потом читаешь в га-
зетах, что компания получила 17 миллионов прибыли.
Зачем же мне лапшу на уши вешать, будто у них нет воз-
можности мне прибавку дать?
Так что скоро становится ясно, что прибавка тебе не
светит, и разговор о деньгах превращается в шутку. Для
меня вопрос стоял так: сколько времени пробуду я в этой
фирме? Сколько денег нужно мне скопить, прежде чем я
смогу смотаться оттуда?
Когда я ушел из той компаний, я знал, что в скором
времени мне придется снова куда-нибудь поступать. Уж
так у меня получается, когда я бросаю работу. Никогда
еще не удавалось мне уволиться с полным карманом денег.
И на этот раз было у меня немного, так что при нынешней
инфляции ненадолго хватит, особенно такому любителю
109
кутнуть, как я. Когда у меня заводятся денежки, я иду в
какой-нибудь по-настоящему шикарный ресторан и трачу
на обед сотню долларов. Бывает это не слишком часто, но
я забочусь о том, чтобы мои вкусы не притупились из-за
безденежья. Или все самое лучшее, или зубы на полку.
(Смеется.) Я рассчитывал, что путешествие займет у меня
недели две, но мне и двух месяцев не хватило. Познакомил-
ся с'массой симпатичных людей. Американцы — замеча-
тельный народ. Просто замечательный. Щедрые, душевные
люди. Но работы нигде не было. Когда деньги у меня
кончились, я продал палатку и отправился в Кентукки.
Раньше мне приходилось работать там на речных судах —
буксирах и баржах на реке Кентукки. Мы водили баржи
с песком вниз по Кентукки и Огайо и вверх по Кентукки
в центр штата. Я пошел узнавать, нет ли работы на су-
дах,— выяснил, что меня, похоже, снова возьмут, если я
согласен долго ждать. Но у меня не было настроения
околачиваться там, потому что это была уже вторая моя
остановка в пути, а я по меньшей мере еще троим друзьям
обещал погостить у них. Оттуда я двинул в Батон-Руж.
Там у меня приятель живет, кузнец. Луизиана мне очень
понравилась, потрясающий штат. Я поспрошал насчет ра-
боты на судах для ловли креветок. Мне никогда не при-
ходилось работать в море, а хотелось бы попробовать.
Огляделся там, завел знакомства и вполне мог бы
устроиться на креветоловное судно. Верняк. Но недели две
подождать пришлось бы, а мне пора было уезжать из
Батон-Ружа: я обещал другим приятелям отметить с ними
4 июля * в Нью-Йорке. Сейчас возвращаюсь в Аризону,
а потом уже всерьез примусь за поиски работы.
Вы задумываетесь о том, что ждет вас впереди?
Одно расстройство от таких мыслей. (Смеется.)
Поэтому, наверно, я стараюсь не задумываться. Стараюсь
радоваться тому, что у меня есть сейчас. И чувствую, что
я заслуживаю чудесного будущего, так что, может быть,
оно у меня еще будет. Я просто пытаюсь быть по возмож-
ности честным. Если работа мне не по душе, я считаю
своим долгом уйти. Не цепляться за нее. По-моему,
слишком многие только об обеспеченном будущем и по-
мышляют: ухватят кусочек протухшего пирога и дрожат
1 Национальный праздник в США, День независимости. — Здесь и
далее прим, перед.
НО
над ним, потерять боятся. Чушь все это собачья. Если бы
люди чаще бросали работу, которая им осточертела,
столько бы рабочих мест освобождалось. Найти работу
было бы проще простого. Никакой проблемы. (Смеется.)
Я работаю по двум причинам. Во-первых, ради денег.
Как ни крути, без денег — труба. У меня есть любимые
занятия, увлечения — они требуют расходов. Я люблю
делать вещи, которые доставляют мне удовольствие.
Дарить подарки друзьям. Пообедать в ресторане или са-
мому приготовить какой-нибудь деликатес. Даром все это
не дается. Мне нравится жить на природе — значит, поку-
пай туристское снаряжение. Бензин нужен для машины.
И я не люблю выезжать на лоно природы на уик-энд;
если уж выбираться на природу, то на целый зимний сезон.
А для этого нужно потрудиться и скопить немалую сумму.
Во-вторых, я работаю ради того, чтобы учиться чему-то
новому. Это вторая причина.
Значит, тот факт, что вы не работаете, вас, очевидно,
не тревожит?
По-всякому бывает. Ведь внутреннее самочувствие от
себя самого мало зависит. Иной раз по-настоящему рас-
страиваешься, что работы нет. Особенно если духом ослаб-
нешь. Но во время этого путешествия я прекрасно себя
чувствовал. И ничуть не беспокоился из-за того, что не
работаю. Если начнешь тревожиться да спрашивать себя,
не попал ли ты в беду, значит, и впрямь в беду попал. А я
считаю, что надо стараться быть счастливым. По-моему,
так каждый должен поступать. Поэтому-то я и хочу быть
достаточно свободным, чтобы делать то, что хочу. Захочет-
ся мне уволиться — увольняюсь. Почувствую, что пора за
дело браться и что для счастья мне нужны деньги,—
снова на работу поступаю. Если меня что-нибудь разозлит
настолько, чтобы мне захотелось протест выразить, я про-
тестую. Жизнь — штука тонкая. Начнешь строить дальние
жизненные планы, а она возьмет и их порушит. Лучше уж
с верой в будущее заниматься сегодняшним, сиюминутным.
Ну, а с другой стороны, если бы мне удалось найти
такую компанию, которая обращалась бы со мной справед-
ливо — справедливо в моем понимании,— я не стал бы
уходить. Если бы мне дали там возможность расти, разви-
ваться. Если бы не стали мозги пудрить по каждому
ерундовому поводу. Если бы давали отпуск за свой счет,
когда мне понадобится. Если бы платили приличные
ш
деньги. Вот тогда бы я остался. Мне не было бы резона
уходить. Но очень немногие компании способны пред-
ложить такие условия. Они стремятся получить прибыль.
Если они всем своим сотрудникам такие возможности
будут предоставлять, от их прибылей ничего не останется.
На это они все свои денежки ухнут.
Беда в том, что обычно работаешь в компании, на дела
которой не имеешь ни малейшего влияния. К тебе относят-
ся как к бессловесному исполнителю, роботу. Делай то,
делай сё, делай это. И не спрашивай — зачем. Какую бы
дрянь ты ни производил, считается, что это тебя не касает-
ся. Самое большое удовольствие от работы я получил,
когда помогал другу строить дом и рыть ирригационные
канавы. Вот это по мне: отдаваться работе душой и телом,
а не изготовлять, черт знает что неизвестно зачем.
На Западе красиво, правда ведь? Так вот, с десяток лет
назад там было куда красивее. Теперь во многих красивых
местах понатыкали домов. Это по-настоящему тревожит
всех, кого я знаю, ну, и меня, конечно. Зачем, спрашивает^
ся, землю всякой гадостью засорять? Изготовлять вещи
на выброс, лишь бы крутились колеса экономики? Разве
может вдохновлять работа ради производства бросовых
вещей? По-моему, наша экономика бессмысленна. Она не
следует никакому плану. Типы, которые владеют всем на
свете, не желают слышать ни о каких ограничениях.
Они хотят выкачать из земли всю нефть, чтобы продать
ее до последней капли. Только потом они начнут думать об
использовании солнечной энергии. Они не успокоятся, пока
не добудут из-под земли последний грамм угля, пусть даже
имеется другой, чистый и рациональный способ обогрева.
Америка до сих пор ужас как неэффективна— в этом
одна из ее прелестей. Всегда можно найти способ получить
то, что тебе надо, и только потому, что вокруг никто ни
черта не смыслит. Если хозяин — шляпа, у него из-под
носа можно половину его оборудования вынести,-и ничего
он с этим не поделает. Какой угодно агрегат стащить
не проблема. Но это все равно что вести партизанскую
войну, вместо того чтобы с самого начала иметь демо-
кратию. Зачем это нужно — все время сражаться, чтобы
иметь возможность проворачивать втихую свои дела?
Вот послушайте интересную историю. Есть у меня друг,
механик высшего класса, спец по заграничным автомоби-
лям, особенно по «фольксвагенам», «порше» и другим не-
мецким маркам. Мастер-— золотые руки. Добряк, каких
112
мало. Так вот, работал он автомехаником у дилера —
торговца подержанными «фольксвагенами», но его вы-
нуждали все время халтурить. В соответствии с политикой
фирмы. У дилера установка такая: подремонтировать ма-
шину, чтоб только она бегала, а на интересы поку-
пателя плевать. Лишь бы машина была на ходу—
и пускай сукин сын гонит монету. А моему другу такое было
не по душе. Но он тогда нуждался в деньгах и продолжал
скрепя сердце работать в том месте. Занимался работой
настолько высокого класса, насколько ему позволяли,
а в свободное время ремонтировал машины всех своих дру-
зей. Бесплатно. В конце концов ему стало совсем невмоготу
работать в той лавочке, и он уволился. Стал получать
пособие по безработице. Оборудовал в гараже, где он жи-
вет, маленькую мастерскую. И вот теперь, оказавшись без-
работным, ремонтирует машины, причем делает это куда
лучше, чем дилер. Вот и объясните мне* какой во всем этом
смысл. Он должен был стать безработным, чтобы получить
возможность заниматься полноценным производительным
трудом. Вот вам Один из парадоксов, с которыми у нас
сталкиваешься. Самых знающих и умелых людей все время
затирают. Самых добрых, великодушных людей все время
затирают. Всех мало-мальски живых людей, насколько я
могу судить, почти все время затирают. Если только они
не находят способ обойти все препятствия.
ДИК ФРЭНКОУ
Он пишет свою первую книгу, детективный роман. Живет
вместе с женой; безработной виолончелисткой, на окраине
Бостона, в районе, населенном людьми среднего достатка.
Обоим по двадцать пять лет. В доме, где они обитают, на
всем лежит печать запустения; мебели почти нет. На обе-
денном столе — книга, «Госпожа Бовари». По комнатам
бродит огромный лохматый пес. Семь месяцев назад Дик
с женой, жившие и работавшце в Вермонте, уволились
с работы — «когда накопили достаточно денег» — и пере-
вели свои документы на получение пособия по безработице
в Массачусетс. «Мы переехали сюда по нескольким при-
чинам. Прежде всего потому, что это музыкальный город.
Отсюда не так далеко до Нью-Йорка и Чикаго, а мы не хо*
тели бы жить ни в одном из этих городов. Да и машина
наша । не дотянула бы ни до одного из них».
из
Может быть, во мне говорит моя протестантская тру-
довая этика, но я не могу отделаться от впечатле-
ния, что служащие в бюро по делам безработных считают
меня тунеядцем или кем-то в этом роде. Не то чтобы меня
это безумно волновало, но все же чуточку задевает.
Наверное, это передалось мне от родителей, людей энер-
гичных и предприимчивых. Мои старики живут на ферме,
а поблизости от них, в доме на холме, обитает семейство,
которое существует на пособие по бедности. Годами сидят
на этом пособии. А язык у моей матушки по части
сплетен, пересудов и язвительных замечаний — это что-то
невероятное! Она все время косточки им перемывает, не
может простить, что они на пособие живут. Ко всему это
пособие приплетет. Ну, скажем, к их внешности. Не к тому,
что они одеты бедно, а к тому, что они толстые. «Эти тол-
стяки на пособии». «Эти носатые лентяи на пособии».
«Эти попрошайки, разъезжающие в большом зеленом
автомобиле». (Смеется.) Вот так меня воспитывали.
Поэтому во мне сидит убеждение, что я должен
был бы как угодно работать, только не сидеть на ижди-
вении у государства. Нравственное убеждение. Умом-
то я отлично понимаю, что, поступи я куда-нибудь
работать мусорщиком, это ничего не изменит. Я хочу
сказать, что, если каждый безработный со степенью
бакалавра гуманитарных наук пойдет в мусорщики, безра-
ботица от этого не уменьшится, потому что тогда места
мусорщиков не достанутся другим. Но люди вроде моей
матери верят, что стоит только захотеть, как тотчас же
получишь работу. Многие в это верят. Что до меня, то так
оно и есть. По-моему, не было момента в моей жизни,
когда я не мог бы подыскать себе в течение одной-двух
недель какую-нибудь работу. Вот именно что какую-
нибудь. Но процент-то безработных от этого не изменится.
Если бы все, кто находится в таком же положении,
как я, завтра поступили на работу, безработица, может
быть, и снизилась бы на полпроцента. Только это ничего
не изменило бы в экономике, потому что эти полпроцента
наверняка состоят из людей, которые в данный момент
переходят с одной работы на другую. Так вот, разумом я
все это осознаю, но какой-то внутренний голос говорит:
«Как не стыдно, парень! Шел бы ты тротуары подметать!»
Впрочем, мне есть что возразить. Я предпочитаю делать то,
что делаю сейчас.
Встаю я обычно поздно. Терпеть не могу рано вста-
114
вать. Часов до десяти дрыхну. Потом поднимаюсь, зани-
маюсь всякими пустяками, и этак в половине одиннад-
цатого меня начинает грызть чувство вины. До двенад-
цати-часа терплю ужасные муки совести, потом они ста-
новятся нестерпимыми, и я, чтобы прогнать чувство недо-
вольства собой, сажусь писать. Пытаюсь приучить себя
работать с десяти до четырех или с девяти до четырех,
но просто не могу начинать так рано. Раз в кои-то веки
мне это удается, и тогда я чувствую себя потрясающе.
Просто фантастически! А если уж два дня подряд такое
удастся, мне начинает казаться, что я месяцами так рабо-
таю, и я прямо на седьмом небе. Частенько бывает так:
прерву я работу во второй половине дня, а вечером снова
за нее примусь и еще немного продвинусь. В некоторые
дни я по многу часов пишу, а в другие и часу не проведу за
писанием. Хорошо бы мне побольше работать над рома-
ном. Раз у меня есть сейчас свободное время, мне надо
бы как следует приналечь на работу.
Своим писательством я часто оправдываюсь перед
собой: мол, другие получают субсидии, а я вот — пособие
по безработице. Да я всегда и смотрю на него как на субси-
дию. Разница лишь в том, что мне ее никто не назначал.
Я не должен был доказывать, что я имею на нее право,
а это не вполне честно с моей стороны. Но если посмотреть
на дело так, что государство платит мне деньги за то,
чтобы я писал роман, то я ничего не имею против. Для меня
даже не имеет особого значения, хороший получится ро-
ман, плохой или средненький, хорошо я пишу или плохо.
На свете больше нет меценатов вроде Медичи, которые
в прежние времена оказывали финансовую помощь худож-
никам, а я все-таки считаю себя прежде всего художником.
Это как бы самооправдание: ведь денег я писательством
не зарабатываю. Говорят, надо лет десять писать, прежде
чем у тебя хорошие романы начнут получаться. И все
же я не уверен, что американские налогоплательщики
должны платить за то, чтобы я учился писать. (Смеется.)
Но если бы соотечественники не платили мне, они, по
всей вероятности, платили бы кому-нибудь другому за то,
что он ничего не делает. Так что в действительности я,
может быть, альтруист. Я сижу здесь и пытаюсь прожить
на те жалкие крохи, которые мне бросают, предоставляя
кому-то другому возможность работать мусорщиком, пока
я тружусь над романом. Можно ведь взглянуть на вещи
и под таким углом зрения. Наверно, это выглядит нелепо,
но, по-моему, такой взгляд тоже возможен.
115.
Иногда мне кажется сметным до слез, что кого-ни-
будь может занимать вопрос, о получении пособия от-
дельным конкретным человеком, когда в стране девять
миллионов безработных и для них нет рабочих мест. Что
властям штата Вермонт есть какое-то дело до того, где
я ищу работу, и что они предлагают мне по всей форме
уведомлять их об этом. Конечно, в действительности-то
им нет до меня никакого дела. Волнует это одних только
налогоплательщиков. Особенно если какой-нибудь право-
верный конгрессмен-республиканец в порыве негодования
толкнет речь о людях, бросающих свою работу. Не хватает
им соображения понять, что, когда кто-то бросает работу,
ее получает другой.
Период увлечения социализмом я пережил. В моем по-
ложении мне, согласитесь, не так-то легко размышлять
о всяких там теориях, мне о работе думать надо.
Я представить себе не могу, как бы это выглядело на де-
ле — устройство общества, при котором каждому гаранти-
рована работа. Не пришли ли бы мы к тому же положе-
нию вещей, что и сейчас, когда каждый занимается бес-
смысленным трудом? Чего мы добьемся, обеспечив девять
миллионов людей бессмысленной работой? Впрочем, это
все-таки лучше, чем оставлять девять миллионов людей
совсем без денег, Сидеть без денег — в этом, знаете ли,
тоже мало смысла.
А может быть, я просто боюсь, потому что в душе
считаю себя частью элиты — этаким избранником, кото-
рому суждено занять в жизни особое место,—- и не желаю
уравниловки. У меня такое чувство, что когда-нибудь
я стану загребать большие деньги. Раньше я к этому не
стремился. Собирался быть голодающим художником.
Писать то, что мне хочется. Сложные бессюжетные
вещи. Тогда я имел все основания мечтать о том, чтобы
творческим личностям платили субсидии. Какое-нибудь
маленькое пособие, чтобы они могли не спеша писать
толстенные тома. Теперь же мне начинает казаться, что Я,
может быть, смогу зарабатывать на жизнь и не захОчу, что-
бы кто бы то ни было контролировал мои доходы.
АННА МОНТЕС
Чилийка, женщина лет тридцати пяти, с приятным голосом
и мягкими манерами, но Экспансивная. Со времени своего
116
приезда в. США в 1972 году она работала в детских
садах. Хотя из Чили Анна Монтес уехала до свержения
правительства Сальвадора Альенде военной хунтой, на ро-
дину ей возвращаться теперь опасно: она известна своими
левыми политическими убеждениями. Живет она с сыном
в маленькой квартирке в Нижнем Ист-Сайде, в районе
нью-йоркских трущоб, и безвозмездно занимается общест-
венной работой «полный рабочий день, а то и больше».
Вместе с группой чилийских эмигрантов она составляет
список политических заключенных в Чили, «особенно тех,
кого посадили за решетку тайно».
Работы я лишилась в декабре прошлого года, когда
нью-йоркские власти осуществили свою «блестящую»
идею — закрыть городские детские сады. Мне со всех
сторон говорили, что детские сады скоро закроют, но я
поверить не могла. Это казалось невероятным. Например,
в НижЯем Ист-Сайде, где я работала, детский сад позарез
нужен. Не знаю, бывали ли вы в этом районе, но поверьте,
вид у него такой, будто его разбомбили. Все дома разру-
шены. Дети играют среди развалин и мусорных куч.
Большинство родителей — наркоманы или алкоголики.
О детях некому позаботиться, их оставляют одних без
присмотра. Они ежеминутно могут себе шею сломать.
Тесные квартиры кишат крысами и тараканами... И так-то
положение хуже некуда, поэтому я и думала, что уж здесь
детский сад наверняка не закроют. Как можно закрыть
его? Невероятно!
И вот в ноябре нам объявили, что детский сад закры-
вают. Люди начали собираться, протестовать, устраивать
демонстрации. Нескольких демонстрантов полицейские
арестовали, бросили в тюрьму, избили дубинками...
Я участвовала во всех демонстрациях, кроме той, когда
участников арестовали. Не помню уж, чем-то я была заня-
та в тот день. Как бы то ни было, городские власти пошли
на переговоры с нами. Обещали, что, может быть, садик
не закроют до июня, а потом, возможно, отложат это
дело еще на несколько месяцев. Но вся эта публика —
сплошные лжецы и лицемеры. В разговорах с нами эти
люди распространялись на все лады о том, как любят они
детей и как заботятся о них. А на поверку все это оказалось
чистейшей ложью. Сломается, например, в садике лампа,
и они могут сказать: «Эта комната будет сегодня закрыта,
потому что возможно короткое замыкание; если дети до-
117
тронутся, их может убить током». А только-то и надо —
выдернуть вилку из штепселя! Под любым вздорным пред-
логом вроде этого они все время закрывали садик.
Закроют на день, на два, и родители не могут в эти дни
пойти на работу или вынуждены оставлять беспризорных
детей бродить по улицам. А ведь в этом районе детей
подстерегают на улице опасности куда страшней, чем
в комнате детсада с неисправной лампой. И все-таки
мне казалось, что благодаря активным действиям детский
сад удастся отстоять. Но случилось иначе. Шло время,
продолжались переговоры, и вдруг — раз! — нас закрыли.
Потеряв работу, я не столько огорчилась, сколько
встревожилась. Я знала, что мне будут платить пособие по
безработице, которое позволит мне кое-как протянуть еще
год. Но я знала также, что мои приятельницы, которые
потеряли работу в детских садах раньше меня, не могут
никуда устроиться. И другая моя подруга, секретарша,
тоже никак не найдет работу. А когда я услышала, что
в Нью-Йорке собираются закрыть еще восемьдесят дет-
ских садов, тут уж мне стало ясно, что на работу в детском
саду теперь нечего и рассчитывать. И я сказала себе:
«Ладно, придется искать какую-нибудь другую работу».
Правда, выбор у меня не слишком-то велик — нет
опыта ни в какой другой специальности, кроме ухода за
детьми. Работать продавщицей в магазине не очень-то хо-
чется. И официанткой тоже. Никакой профессии у меня
нет. На днях мне рассказывали, что много зарабаты-
вают барменши. (Смеется.) Но только интересно, как бы
я стала подпаивать мужчин в каком-нибудь баре, это
с моими-то политическими убеждениями!
Наверное, лучшее для меня — пойти работать нянькой.
Ведь в этой стране полным-полно богачей, которым денег
девать некуда и которым нужны няньки для детишек.
Я позвонила в агентство и вот уже раз двадцать приезжа-
ла на собеседования с людьми, которым требуется няня.
Из этих двадцати мест меня бы устроило лишь одно.
Я бы и поступила туда, но как раз тогда началась за-
бастовка лифтеров, которая грозила затянуться надолго,
и та дама сказала, что я свободна от обязательств.
Вообще это удивительная процедура. Сначала звонишь
в агентство. Тебе называют имена нескольких работода-
телей, и ты звонишь им по телефону. Отвечаешь на тыся-
чу вопросов. Если выдержишь экзамен по телефону,
едешь на собеседование к ним домой. Являешься, тебе
118
предлагают выпить чаю или кофе, и тут уж начинается
форменный допрос. Ей-богу, если бы я поступала на
должность президента «Чейз Манхэттен бэнк», мне задали
бы меньше вопросов. Прежде всего, конечно, их интере-
сует, из какой страны я приехала. Затем спрашивают,
какой у меня опыт работы с детьми. Сколько мне платили.
Почему я ушла. Как я занимаюсь с малышами. Не курю ли
я, не выпиваю ли я. Как развлекаюсь. Что я должна делать,
чего не должна делать. Часы работы. И так далее до беско-
нечности.
Понятное дело, всякий раз, когда я иду на собеседова-
ние, я стараюсь выглядеть в их глазах добропорядочно-
старомодной. Никаких брюк, только платье! Надеваю все
самое лучшее и тщательно отглаженное! (Смеется.)
Пусть думают, что я очень консервативна и строга в своих
вкусах. И, как мне говорили в агентстве, почти на всех
работодательниц я произвела благоприятное впечатле-
ние. Не знаю, чем уж это объяснить. Думаю, тут замешан
расизм. Среди женщин, которые идут такую работу, очень
много черных, а некоторые богачи не хотят, чтобы их дети
постоянно общались с черной женщиной. Не дай бог
ребенок узнает, что черные — такие же люди, как они.
Откровенно говоря, если я поступлю куда-нибудь в дом
няней при детях, боюсь, что при моем характере долго
я там не удержусь. Терпеть не могу, когда мной командуют,
придираются по пустякам. Иной раз я сразу вижу, что
у этих людей работать не смогу, но, раз уж пришла к ним
для беседы, приходится разыгрывать спектакль до конца.
Вот, например, прихожу к женщине, которая ищет няню
для своей двухлетней дочки. Вы только послушайте! У нее
свой швейцар — двери вам открывает. У нее свой повар.
У нее уже есть одна няня — она к другим ее детям при-
ставлена. Самой ей лет сорок пять, а знаете, сколько лет
ее мужу? Семьдесят пять! (Смеется.) Она предлагала
хорошие деньги. Но я бы и за большую сумму не стала
у нее работать. Прежде всего я увидела: няня, которая
уже служит там, должна все время крутиться вокруг
детей, ни на миг глаз с них не спускать. Невероятно!
И никакой самостоятельности: она лишь выполняет распо-
ряжения мамаши. Посмотрела я, посмотрела и говорю
той женщине: уж если я возьмусь за эту работу, то буду
сама решать, что мне делать, когда девочку гулять вести,
а когда спать укладывать. Не хватало мне еще оказаться
в таком положении, при котором я скажу ребенку «нет»,
119
а мать потом скажет «да». Не знаю уж,что та женщина
подумала об этом на самом деле. Она сказала, что, ко-
нечно, конечно, я совершенно права. Но если бы она уви-
дела, что кто-то плохо обращается с ее дочкой, ей при-
шлось бы вмешаться.
Я ни за что не стану работать у людей, которые мне
несимпатичны, у людей, которые будут смотреть на меня
как на свою работницу и обращаться как с подчиненной.
Поэтому я ищу кого-нибудь, кто относился бы ко мне по-
человечески. Не то чтобы по-дружески, но... по-доброму.
Вот чего я ищу. Кого-нибудь в этом роде. Так как мне
все еще платят пособие, я буду продолжать поиски, покуда
на найду хозяев, которые меня будут устраивать.
Денежный вопрос вас очень беспокоит?
Дал^е не знаю, что вам ответить. Иногда мне кажется,
что ничто личное меня больше не беспокоит. Я постоян-
но живу с мыслью о трагедии, которая произошла в Чили,
и о том, что творится там сейчас. Поэтому я твержу
себе: «Господи, в Чили люди действительно страдают.
Это другие проблемы». А здесь — если я окажусь времен-
но без денег, то всегда найду какие-нибудь средства к су-
ществованию. Буду заниматься неприятной работой на ху-
дой конец. В барменши поступлю. Я знаю, что какая-
нибудь работа да найдется, и поэтому не беспокоюсь.
Больше того, я даже начала посылать деньги своим
родным в Чили. Они не богаты, но и бедняками никогда не
были. Теперь там всех до нищеты довели. Теперь, если
ты не сынок крупного капиталиста, ты бедняк. Чилийцы
радуются, если на сегодняшний день еды хватает. О зав-
трашнем дне они даже не помышляют. Раньше мне никогда
не приходилось посылать родным деньги. Хотелось бы
иметь возможность посылать им побольше — это единст-
венное, что меня тревожит в связи с тем, что я не работаю.
Чего я совершенно не могу понять, так это как могут
некоторые стыдиться того, что они безработные? Это же
просто нелепо! Все равно что стыдиться носить очки,
если ты близорук. Ведь в близорукости своей ты не вино-
ват. Так и мы.не виноваты в том, что здесь экономи-
ческий кризис — может быть, даже вызванный искусствен-
но — и что он лишает работы тех, кто должен трудиться.
Поэтому мне ни капли не стыдно! По-моему, стыдиться
должна эта страна. Когда я проходила вчера вечером по
Тридцать четвертой улице, я видела не меньше десятка
120
бездомных нищих, которые спали прямо на улице,—
это же позор! Десять человек! Десять! Клянусь вам.
Они спали возле больших магазинов с огромными неоно-
выми вывесками и красочной рекламок. Вот чего надо
стыдиться! Как хотела бы я заснять это на кинопленку,
чтобы показывать ее как доказательство в подтвержде-
ние моих слов. Потому что многие в Латинской Америке
обмануты. Они не представляют себе здешней действитель-
ности. Насмотрятся американских фильмов про таких ми-
лых гринго, мужа и жену, которые живут с парочкой
прелестных деток в красивом доме с садом, разъезжают
в машине новейшей модели — райское житье! — и знать
не знают, что все это — ложь. Кто не бывал в этой стране,
говорят: «Вы просто коммунистка»,— не хотят верить,
когда рассказываешь правду о ней. Вот каких вещей сле-
дует стыдиться! А пособие по безработице получать мне
вовсе не стыдно. По-моему, если я смогу взять у этих
гринго какую-то малость, это будет только справедливо.
{Смеется.) «Сколько миллионов и миллионов долларов
награбили они в Чили?» — спрашиваю я себя. Да та ма-
лость, которую я получаю по безработице или, может
быть, буду получать по бедности,— ничто. За все эти годы
они, наверное, до нитки обобрали Чили, не говоря уж
об Аргентине, Боливии, Эквадоре, Перу!.. Так что к поло-
жению безработной я отношусь без ложного стыда. Нам
нарочно внушают, что мы должны стыдиться этого, чтобы
заставить нас думать так, как удобно им.
БИЛЛИ УОНГ
Четырнадцать лет работает строителем, специалистом по
настилке полов: плитка, ковровое покрытие, паркет, ли-
нолеум. Это поджарый, худощавый человек, в чертах лица
которого проступает что-то восточное: он полукитаец,
полуирландец. Вырос в китайском квартале Сан-Франци-
ско, а сейчас живет с женой и тремя детьми в рабочем
районе города Редвуд-Сити, населенном белыми. В своей
квартире он с гордостью демонстрирует мне множество
комнатных растений и два больших аквариума с тропиче-
скими рыбками. Он хотел бы найти работу садовника —
«тогда я смогу наблюдать за растениями, как они растут».
По данным на тот день, когда мы с ним разговари-
вали, 24 процента строительных рабочих в районе залива
121
Сан-Франциско не имело работы, а среди членов местного
отделения профсоюза плотников, в котором он состоит,
процент безработных еще выше.
За полгода я не проработал ни одной полной недели.
Дня два, ну три отработаешь — и все. А за последние
семь недель ни дня не работал. Нет работы. Я спрашивал
у профсоюзного агента по трудоустройству — говорит, нет
работы и не предвидится.
Что произошло, когда вас уволили в последний раз?
Работа кончилась, вот и все. Ведь у нас каждый раз
так — работаем до тех пор, пока всё не сделаем. Мы вот
настилаем полы и за день должны выработать столько-то
и столько-то, так? Одного здания — в двадцать этажей —
хватит нам недели на две. Две-три недели — и работе
конец. Тогда идешь в профсоюзный комитет и заносишь
свою фамилию в список очередников на работу. Список
вывешивается на доске объявлений в приемной комитета,
и ты можешь заходить и следить, как твоя фамилия пере-
мещается от конца списка к началу. Работу дают по
очереди. Если работа продлится всего день-два, это не
считается. Ты сохраняешь место в списке. А если про-
работаешь хотя бы три дня, тебя опять ставят в конец.
Ну, а если у кого-то дом грозят отобрать за неуплату по
закладной, того без очереди в начало списка ставят.
Обычно бываешь без работы слишком короткое время,
чтобы получить право на пособие по безработице. Неделю-
другую. Но на этот раз я сижу на пособии.
На душе от всего этого — тоска смертная. Настроение
отвратное. Ничего делать не хочется. Все противно.
Спасибо, у жены работа есть. Она в аптеке-закусочной
работает. Так что кое-как сводим концы с концами.
Иногда я говорю себе, что зря я избрал такую профес-
сию, где не имеешь постоянной работы. Потому что
обеспечен работой только тогда, когда в строительном
деле оживление, а наступит спад — и привет. Все время
увольняют. За год хозяев тринадцать-четырнадцать сме-
нишь. Строительство — это сумасшедший дом; конкурен-
ция такая — из-за заказов прямо горло режут. Вылезает
наружу все самое плохое, что есть в человеке. Потому
что кругом сплошная конкуренция. Каждый стремится
другого обскакать. Не только боссы — все их подчинен-
ные, вплоть до рабочих, глотку друг другу перегрызть
122
норовят. Всякому ведь хочется получить работу получше
да побольше. Подставить ножку конкуренту. И так все
время. Настоящие крысиные бега. Всегда кто-нибудь норо-
вит словчить. Вот почему не люблю я свою строительную
специальность.
Пытались искать работу в какой-нибудь другой об-
ласти?
Пытался. Хочу поступить куда-нибудь садовником.
Совсем было собрался подать заявление в Ботанический
сад. Позвонил приятелю, который там работает, но его
оттуда увольняют. На этой неделе или на следующей.
Хорошо бы я выглядел там со своим заявлением о приеме,
когда они старых своих работников выгоняют. Сходил
я в пару других мест, где есть вакансии. Плата у них —
смех один. А после вычета налогов и вовсе ерунда оста-
нется. Вот так-то. Но даже если бы они много платили,
я скорее пошел бы садовником в Ботанический, потому что
эта работа мне действительно по душе. Там я и за неболь-
шие деньги работать бы стал. Нравится мне это дело.
Понимаете, ужасно трудно найти занятие, которое ты
бы полюбил. По-моему, многие сами себя обманывают.
Не знаю, может, у них требования к жизни невелики.
Понять их не могу. Некоторые мои приятели, представьте,
любят строительную работу. Как можно любить это окаян-
ное ремесло? Ползаешь день-деньской на коленях, как
таракан какой-нибудь, наживаешь артрит в позвоночнике,
артрит в плечах. У меня вот бурсит колена... И я еще
должен любить эту работу? Семь часов елозишь на коле-
нях без передыху: ни на минуту остановиться нельзя.
Разве можно это любить? Должен быть какой-нибудь
другой способ, получше. Я хочу сказать, человек все-таки
не машина. Но хочешь не хочешь, а вкалывай, чтобы
выдержать конкуренцию.
Жена вот все уговаривает меня развлечься как-
нибудь — ну, хоть на рыбалку сходить или на охоту,—
потому что нервы у меня взвинчены. На людей, правда,
я не кидаюсь. Стараюсь держать себя в руках. Но внутри
я весь напряжен. Она же видит, что я в комок нервов
превратился. Для меня просто пытка сидеть дома в рабо-
чие дни. Ищу себе какое-нибудь занятие по дому, а потом
ухожу бродить или на машине поезжу. Дома места себе не
нахожу. Некоторые из моих дружков, как останутся без
работы, целый день в постели валяются, спят без про-
123
сыпу. А я бы так не смог: все думал бы, что жизнь мимо
проходит. Злился бы, что день пропал. Я-то по крайней
мере из дома выйду, с людьми повидаюсь, поговорю о том,
о сем, все какое-то занятие. Не то что дрыхнуть до вечера.
Пешком пройдусь. На витрины поглазею. (Смеется.) Вот
какие у меня занятия! Слоняюсь, как бездельник какой-
нибудь. Надоело это до чертиков. Тошно. С друзьями
встречаюсь —'мы все без работы теперь сидим. То поедем
вместе куда-нибудь, то кофе пить к кому-нибудь домой
завалимся. Порассуждаем обо всем на свете. О работе,
о событиях в мире. Распалимся, шумим, кроем всех.
А потом, после встречи, еще больше растревожен, чем
раньше. Потому что все против тебя, все.
Не знаю, беспокоятся ли детишки. Действительно не
знаю, потому что им пока что отказа ни в чем нет. То одно
им подай, то другое. Все время чего-нибудь просят: мне
ботинки нужны, мне платье новое, у дочери выпускной
вечер, у младших конфирмация... С ума сойти! Но дети,
конечно, есть дети. Когда я был мальчонкой, меня тоже
семейные финансы мало тревожили. Правда, я-то работал,
с какой бы стати мне тревожиться. Всегда подрабатывал,
начиная с двенадцати лет. Да и незачем мне было о чем-то
там просить: я ведь нес заработок в дом, отдавал деньги
матери. Но ведь из кожи лезешь, чтобы твоим деткам
жилось лучше. И не уверен, так ли это хорошо. Сомне-
ваюсь, что они оценят это. Вот заживут своей семьей и
скажут: иди, отец, гуляй. Другая пора жизни. Рехнуться
можно! Интересно, а когда же о тебе-то подумают? Когда
в землю зароют?
Не знаешь ведь, когда твой час пробьет и что вообще
может случиться. Вот и начинаешь мрачно на жизнь
смотреть. Оглядываешься назад, на все прожитые годы, и
говоришь себе: «Что ты совершил в жизни?» Троих
детей вырастил. Ладно. А для себя чего достиг? Ни черта!
Только вкалывал, надрывался, чтобы там же и остаться,
где начинал мальчишкой. Я уж стараюсь не слишком за-
думываться обо всем этом. Изо всех сил стараюсь. По-
тому что, когда забиваешь себе этим голову, начинаешь
очень критически ко всему относиться.
А президент знай себе мозги нам пудрит: мы, мол,
прошли самую низкую точку; мы вступаем в фазу ожив-
ления. Совсем запутался. То же самое он пару месяцев
назад твердил. Они там сами не знают, куда движутся,
рассчитывают, видно, что если скажут несколько утеши-
124
тельных слов, то найдутся дураки, которые им поверят.
В том, что работы нет, профсоюз, по-моему, не виноват.
Безработицу рождает конкуренция. Сегодня все жаждут
твоей крови. Куда ни ступишь, везде конкуренция. Жесто-
кая конкуренция, Я порой думаю: вот случись сегодня
полный крах, будет ли это похоже на то, как было во
времена «великой депрессии»? Ведь тогда люди были куда
ближе друг другу. Сегодня все волком смотрят, все
друг друга ненавидят. В людях нет больше жалости.
Никому до других дела нет. Только и слышишь: «Плевал
я на тебя» да «Плевать мне на это». Вокруг сплошная
недоброжелательность. На улице хоть ты сдохни — никто
не обернется, потому что каждый умирает в одиночку
в собственной скорлупе. Паршиво все это. Раньше —
в моем детстве — так не было. Если кто-нибудь попадал
в беду, другой приходил ему на выручку, уж это будьте
уверены. Всегда кто-то протягивал руку помощи. Вот если
бы вернулись те времена!
А сегодня — тьфу! Конкуренция. Она все на свете
испаскудила. Может, на войне драка не на жизнь, а на
смерть и хороша, но они же в обычную повседневную
жизнь это перенесли. Столько людей превратилось в зверье.
Что бы ты ни делал, с кем-нибудь да приходится сцепиться.
Невозможно расслабиться. Все время надо быть начеку —
следить, как бы кто-нибудь тебя не облапошил. А в по-
следние годы еще хуже стало. Все время напряжение,
ведь это ужасно! И у друзей моих то же самое: все
переменилось к худшему.
КАК ВЫЖИТЬ:
«ОДНИМ ВОЗДУХОМ СЫТ НЕ БУДЕШЬ,
ВЕРНО!»
Вечные нехватки, а то и беспросветная нужда —
удел почти всех безработных. Одни существуют
на пособие, другие — и таких большинство —
либо вообще не имеют на него права, либо уже
лишились его, а сбережения их давным-давно
иссякли. Чтобы выжить, люди прибегают ко все-
возможным ухищрениям, начиная с попыток
получить пособие в обход закона (что наиболее
распространено) и кончая мелким мошенни-
чеством.
МАЙК ГАНТЕР
Год назад он ушел из маленького престижного колледжа,
где на протяжении двадцати лет занимал должность про-
фессора истории. «Я больше не мог работать в таких
условиях. Нам годами не давали жить внутренние разно-
гласия. Хотелось сменить и саму работу. Не то чтобы я не
любил преподавать. Откровенно говоря, последние пять
лет — самый приятный период в моей педагогической
деятельности. Но я преподавал историю тридцать лет
подряд. Представляете, каково это — тридцать лет зани-
маться одним и тем же? У меня такое ощущение, будто
я отказался от блюда, которое ел и ел, годами. И не такая
уж это большая жертва — отказаться от цыпленка с кар-
тошкой, пусть даже ты и получал от него удоволь-
ствие».
Он невысокого роста, худой. На костистом лице —
ясные голубые глаза. Меньше всего его заботит, как он
одет, а вот слова свои он тщательно взвешивает. Мы
сидим у него на веранде. Вокруг дома расстилаются поля,
убегают вдаль холмы.
126
Когда я уходил из колледжа, деканом у нас был
ловкий малый из Нью-Йорка, Дэн Вайнстайн. Но и я,
думаю, тоже не вчера на свет родился. Я не стал подавать
письменное заявление об уходе, а пошел прямо к нему и
сказал, что работать стало невыносимо и я беру расчет.
Объяснил, что причин у меня более чем достаточно,
о некоторых вслух и не скажешь, в общем, мне нужна,
даже необходима передышка. И если он хорошо ко мне
относится, то должен помочь и подумать, как бы сделать
так, чтобы мне выплачивали пособие по безработице.
Я сказал: «Я бы мог, конечно, разнести тут все к чертовой
матери, перебить все стекла или что там еще нужно, чтобы
меня уволили. Может, это глупо, но я бы хотел, чтобы
меня уволили. Тогда я получу пособие».
Дэн поморщился, но обещал переговорить с Кэри
Грегори, распорядителем финансов нашего колледжа.
Прошло порядочно времени. В конце концов я позвонил
Кэри и спросил: «Дэн говорил с тобой по этому поводу?»
«Да,— отвечает,— говорил, но только мы ничего тут не
можем поделать, Майк». Вот так-то. Ну, я и выбросил
это из головы. А потом выяснилось, все это — брехня.
Поехал я как-то за покупками в город. Это было в ноябре,
я уже полгода, наверное, как не работал. И вдруг я спох-
ватился: «Что же это я? Надо было давно пойти и разуз-
нать, поставят ли меня на учет». Я зашел в бюро по делам
безработных и обратился к одному из сотрудников. Тот
сказал: «Совсем не обязательно, чтобы вас увольняли.
Вы можете и сами уйти с работы. Просто вам надо подать
заявление в апелляционный суд, он и решит, поставить
ли вас на учет. Хотите?» «Еще бы»,— отвечаю. И написал
заявление.
Вот тут-то Кэри и заартачился. Он на всем старался
сэкономить, а тут на тебе — такой расход. Пришлось
снова побеспокоить Вайнстайна. Я сказал: «Послушай,
Дэн, Я не знаю, во что это обойдется колледжу, но ведь
ты обещал меня выручить. Кэри Грегори ставит палки
в колеса». Они в это время как раз развернули кампанию
по сбору средств и здорово преуспели: в два счета огребли
четыре миллиона. Вот Дэн и был на коне. Он сказал:
«Да не волнуйся ты, Майк. Я скажу Кэри, чтобы он
с этим не затягивал. Все будет в порядке». И действи-
тельно, Кэри все оформил. Представляю, чего ему это
стоило.
Я так до сих пор и не разобрался, на каких условиях
127
выдается пособие по безработице, если человек сам уво-
лился. Мне никто этого не разъяснил. Уже после того,
как Кэри дал добро, я попал впросак. Одна сотрудница
позвала меня к себе и начала распространяться, что я,
дескать, говорю одно — о том, почему уволился, а Кэри —
другое: концы с концами не сходятся. Я спрашиваю:
«А что он сказал?» — «Сказал, что ликвидировал эту
должность».— «Так прямо и сказал?» (Смеется.) Я про-
молчал — к тому времени я уже научился держать язык
за зубами. Вышел оттуда — и стрелой к Кэри. «Послушай,
говорю, нам бы надо выработать единую линию, это если
ты действительно хочешь, чтобы я получил пособие. При-
держивайся лучше моей версии». Должно быть, он меня
послушался. Через несколько дней все утряслось.
А угрызения совести вас не мучили, когда вы добива-
лись пособия?
Нет, нисколько не мучили. По одной простой причине:
когда я еще только-только начал преподавать, наша люби-
мая капиталистическая система обгадила меня с ног до
головы. Мне положили всего-навсего тысячу девятьсот
долларов в год. Как подумаю, сколько лет я сидел по уши
в дерьме и мирился с этим — годы и годы? Нет, какие там
угрызения... Перед кем это у меня моральный долг? Перед
американским народом? Уж конечно, не перед чиновни-
ками, которые занимаются проблемами безработицы. Это
не люди, а машины, им нет до тебя никакого дела.
А кому есть дело? Джимми Картеру? Почему, черт
возьми, я должен угрызаться? Потому, что другие платят
налоги и тем самым обеспечивают мне пособие? Да про-
пади все пропадом! Сколько лет я оплачивал из своих
налогов пособия для других и хоть бы раз пожаловался!
Так неужели кто-то вдруг станет жаловаться на меня?
(Смеется.) Ерунда это.
Меня с самого начала удивляло многое. Прежде
всего, как трудно установить контакт с сотрудниками
бюро. Насколько я понимаю, в основном они руковод-
ствуются инструкциями. У них целая система инструкций.
Как поступать. Что говорить. Поэтому складывается впе-
чатление, что имеешь дело с автоматами.
И потом, тебе ничего не объясняют. Ни какие суще-
ствуют правила, ничего. Зато задают вопросы. И тут вы-
ясняется: если отвечаешь невразумительно, они начинают
буквально подводить тебя к тому, чтобы ты отвечал каю
188
надо. Зачем им с тобой валандаться? Их задача — дать
тебе пособие. Вот они и вкладывают тебе в рот правиль-
ные ответы. Бред какой-то! Ты разговариваешь с челове-
ком, который знает, что ты врешь, и помогает тебе врать,
но при этом ухитряется не нарушить ни одной инструкции.
Сотрудники бюро отнюдь не считают, что ты совершаешь
безнравственный поступок. Они, если можно так выра-
зиться, подвигают тебя на это.
Меня еще интересует вот что: как люди неимущие
реагируют на бюрократию? Сталкивались ли они с бюро-
кратами раньше, на своих фабриках или где там они еще
работали? Мне это любопытно, потому что лично я столк-
нулся с американской бюрократией впервые. Забавно, да?
Дожил до пятидесяти пяти и только сейчас увидел бюро-
кратию в действии.
Что отвратительнее всего — они заслоняются от тебя
инструкциями. Никто не собирается рассматривать твое
личное дело именно как личное дело, заслуживающее
особого внимания. Об этом не может быть и речи. Допу-
стим, им нужно зачислить тебя в определенную катего-
рию служащих, чтобы легче было подыскать для тебя ра-
боту. Называют номер твоей категории и заносят его
в твою памятку. Как все это происходит? Приходишь
в бюро, а там уже огромная очередь. Все эти люди под-
лежат классификации. Наконец тебя вызывают на собесе-
дование. Оно сводится к тому, что тебя спрашивают,
чем ты до этого занимался. Ты объясняешь. Тогда они
зачисляют тебя в категорию соответственно предыдущему
роду занятий. Им нет дела до того, чем ты хочешь зани-
маться именно сейчас. Я не помню весь разговор в точ-
ности, но я спросил сотрудника: «К чему все это? Зачем
меня классифицировать?» На что он ответил: трудо-
устраивая людей, они стараются подобрать такую работу,
которая бы отвечала их квалификации. Я понял, если
приставать к ним со своим личным делом, вся эта машина
остановится... и тебе же придется дольше ждать, пока ты
получишь эти треклятые деньги. Твоя задача — их-полу-
чить. А их задача — держать тебя в неведении.
Ни с того ни с сего тебе говорят: «Вам надо пройти собе-
седование с мистером таким-то. Присядьте-ка вот там, вас
вызовут. Идите присядьте». Логично задать вопрос: «А кто
этот мистер? Почему я должен идти к нему на собеседо-
вание?» Но нет, я терпеливо жду, меня вызывают, и я
иду... Вот так я и выяснил, что меня классифицируют.
5 Зак. 788	129
А ведь все это время я думал, что у меня особый
случай, раз меня не увольняли с работы, и что они,
возможно, пересматривают мое заявление. Неужели, ду-
маю, Кэри опять подгадил? (Смеется.)
А книжечка-памятка, которую тебе выдают? Это —
нечто. Каждую неделю ты обязан отметить в ней три места,
где пытался устроиться на работу. Сперва так и делаешь.
А потом понимаешь: они в это не вникают. Проглядывают,
и все. По-видимому, их интересуют даты. А читать, что
ты там понаписал,— ни к чему. По-моему, ни один из
тамошних сотрудников ни разу внимательно не прочел
ни одной памятки. И никогда не прочтет. От этого как-то
не по себе. Разводить писанину непонятно для кого!
Ну разве не бред? Мало-помалу начинаешь придумывать
места, куда якобы ходил устраиваться, потому что знаешь:
им это без разницы. А потом уже пишешь бог знает что,
лишь бы обратить на себя внимание. Если бы я голодал,
если бы у меня были дети и так далее, я бы, наверное,
страшно возмутился. Вся эта ситуация напомнила мне
«1984» *. Я впервые осознал, что означает подобный ре-
жим. Пока нам это еще не угрожает, но я отчетливо понял,
чем может обернуться пренебрежение к человеческому
достоинству.
Мне кажется, европейцы более привычны к тому, что
их не выделяют из толпы и рассматривают наравне со
всеми. Американцы устроены по-другому. Всякий раз, ког-
да я оказываюсь в этом бюро, меня так и подмывает
заявить: я — личность. Я еще потому привык, чтобы
мне оказывали внимание, что я профессор. Всем нам
кажется, будто мы большие шишки, в своем роде знаме-
нитости. И когда с нами обращаются не так, как следовало
бы, мы, черт побери, протестуем. И добиваемся своего.
Ибо, как правило, обладаем достаточным влиянием. По-
этому, когда сталкиваешься лицом к лицу с настоящей
бюрократией, это производит ужасающее впечатление.
Поскольку я появляюсь в бюро раз в две недели и провожу
там не больше двадцати минут, это еще терпимо. Но если
бы мне пришлось все время жить в такой обстановке,
я бы взял в руки автомат, пошел туда и разрядил его.
Чтобы они проснулись. Чтобы напомнить им о своем суще-
' Роман-антиутопия английского писателя и публициста Джорджа
Оруэлла (1903—1950), где идущее на смену капитализму общество
изображается как тоталитарный иерархический строй, порабощающий
массы, попирающий свободу и достоинство личности.
130
ствовании. Интересно, а в,от другие люди, которых я там
встречал, что они при этом испытывают? Или они уже при-
выкли к такому обращению? Как с ними обращались,
скажем, на крупной фабрике, где они работали, или еще
где-нибудь? Возмущаются ли они, когда попирают их до-
стоинство? Пытаются ли протестовать? Вот что мне ин-
тересно.
БОБ АНДРЕАКИС
Ему двадцать шесть. Недоучившийся студент. Живет в не-
большом городке в штате Висконсин. Квартира — в доме
на две семьи — принадлежит его подружке. Стены уве-
шаны индийскими покрывалами из набивной ткани, один
угол завален альбомами пластинок: Джуни Митчелл,
«Иглз», «Пинк Флойд». Он возлежит в кресле с откидной
спинкой, словно на приеме у психиатра. «Способности
вроде бы у меня есть. Мне кажется, я мог бы многого до-
биться, но я и пальцем не пошевелю, пока не подвернется
что-нибудь стоящее, где по крайней мере можно себя про-
явить. Я не собираюсь идти на компромисс и устраиваться
на работу, лишь бы работать... Я подумываю о собствен-
ном деле. У меня это из головы не выходит, да вот незада-
ча — нет капитала. Кто не хочет иметь собственное дело?
Не знаю, как там со статистикой, но только девяносто
семь — девяносто восемь, а может, и все девяносто девять
процентов американцев работой своей тяготятся».
С сентября прошлого года по май нынешнего я ра-
ботал в филиале «Сирса» *. Заведовал отделом. Сперва я
старался изо всех сил. Но быстро смекнул: нас душит
многоступенчатость управления. Да, я заведовал отделом,
об этом можно было только мечтать, казалось бы, сам
себе хозяин. Но иерархия связывала по рукам и ногам.
Ничего сверх предписанного. Какая там свобода действий!
На все требовалось разрешение свыше, да не одно, а чуть
ли не целых пять. Мне это порядком поднадоело. Кроме
того, меня не устраивали часы работы. Если начистоту,
ушел я оттуда в основном из-за тенниса. Я участвую в со-
ревнованиях, прошлым летом играл на первенство штата.
1 «Сирс и Робак» — компания, владеющая сетью универсальных и
специализированных магазинов, широко известная в США как фирма,
высылающая товары почтой.
5’
131
Когда начались соревнования, я хотел поменять часы ра-
боты. Компания вроде бы пошла мне навстречу, но каждый
раз приходилось отпрашиваться у шефа. Может, я бы до
сих пор просиживал там штаны, если бы мы работали
сорок часов в неделю, с понедельника по пятницу. А я был
занят и по выходным, а нередко и в праздники, когда все
мои друзья отдыхали. И я сказал себе: «Хватит». Ушел
оттуда и подал документы на пособие по безработице.
Только все равно остался ни с чем.
Когда подаешь на пособие, естественно, хочешь тут же
его получить, и я придумал, как это сделать. Я досконально
изучил все законы, и у меня созрел один план. Правда,
я его не осуществил — такой уж у меня характер. Меня
вечно обуревают идеи, вечно я что-нибудь придумываю, за-
теваю, но только никогда ничего не довожу до конца.
Если верить звездному гороскопу, я Водолей, и мой знак —-
воздух, стало быть, мне недостает основательности. У меня
возникают грандиозные замыслы, я приступаю к их осу-
ществлению, а потом раз! — бросаю все на полпути и
перекидываюсь на что-нибудь другое.
А план у меня был вот какой. Для этого надо иметь
связи, у меня они были. Все, что требовалось... Я уверен,
так многие поступают, хотя я об этом и не слыхал —
это чревато. Я должен был позвонить в компанию и
сказать: «Я подыскал другую работу, которая меня больше
устраивает». Даже если бы мне пришлось отработать
у них еще несколько дней, неважно. «Мне предложили
более выгодную работу. Я от вас ухожу». В отделе кадров
так бы и записали. Я вспомнил про одного моего приятеля,
у которого было свое собственное дело. Он должен был
взять меня к себе на фиктивную работу — с более высоким
окладом. Я бы прокантовался у него недельки две, а потом
бы-он меня уволил. Я все это обмозговал как следует.
Ему пришлось бы уплатить, грубо говоря, три процента
в фонд помощи безработным. То есть около сорока дол-
ларов. Я бы ему их вернул. Я бы тут же получил пособие,
раз меня уволили. Вся хитрость в том, что большую часть
моего пособия должен был бы выплачивать «Сирс». А я
вернул бы приятелю его сорок долларов и получал бы
себе все лето пособие. По-моему, неплохо. Да еще мне
перепала бы тринадцатинедельная сумма: ведь. когда
увольняешься сам, пособие начинают выплачивать лишь
через тринадцать недель.
Только ничего из этого не вышло. Сперва у меня все
132.
руки не доходили. Пролетел месяц, тут-то я и опомнился.
«Господи,— думаю,— вон уже сколько я сижу без работы.
Надо срочно подавать на пособие». С приятелем я так и
не переговорил, я даже не был уверен, пойдет ли он на это.
Но план мой все еще мог сработать. Мне только и нужно
было, что сказать в бюро: «Я устроился на более выгодную
работу». Я прокручивал этот план в голове до тех пор, пока
не пришел туда и не стал в очередь. И тут до меня дошло:
припоздал я со своим планом. Тогда-то я и придумал эту
нелепую историю. Мне казалось, на нее должны клюнуть
и дело выгорит. Но пожалуй, я перестарался.
Пока я торчал в очереди, я решил: сочиню какую-
нибудь байку. Впереди меня было человек двенадцать,
значит, на раздумья оставалось примерно полчаса. И вот
я ворочаю мозгами, а в руках у меня памятка. Стал я ее
просматривать, изучать правила. И понял: единственный
способ немедленно добиться пособия — это доказать, что
меня уволили, причем уволили несправедливо. На самом
деле, было как? В понедельник я позвонил в отдел кадров
и предупредил, что на работе меня не будет. В тот день
я так и не появился. Во вторник позвонил снова, сказал,
что не смогу прийти по личным обстоятельствам. В сре-
ду — то же самое. Я все собирался подать заявление об
уходе, но не хватало духу. Я звонил еще дня три-четыре,
а потом взял и перестал. Значит, думаю, у них зафикси-
ровано, что все эти дни я им звонил. Звонил три или четыре
дня подряд, потом пропал. А по телефону я нй разу не
заикнулся о том, что ухожу. Дней через десять я собрался
с духом и пошел туда: в карманах было пусто, а мне с них
еще причиталось. Гляжу, на мое место уже кого-то взяли.
Очевидно, поняли, что я у них не останусь, и взяли на мое
место другого человека.
И вот стою я в бюро, жду своей очереди и думаю:
«'Если бы доказать, что я вовсе не собирался бросать
работу, может, мне и удалось бы получить пособие не
отходя от кассы. Допустим, я сказался больным, а когда
пришел, мое место уже было занято». И я стал сочинять
дальше. И насочинял такое!.. Нарочно загнул, чтобы это
не было похоже на обычные россказни. Чтобы их там,
в бюро, проняло. «Это слишком невероятно,— решат
они,— чтобы было выдумкой. А если парень говорит
правду, если все так на самом деле и было, тогда его
уволили незаконно и мы обязаны немедленно ему по-
мочь».
133
А придумал я вот что. В воскресенье я отпросился
с работы и пошел на тренировку. Правда, мне пришлось
прихватить с собой кое-какие бумаги, чтобы поработать
дома.- Каждый второй понедельник я оформлял заказы
на товары, и мне надо было подготовить документацию.
После тренировки я зашел в бар посидеть с приятелями.
Мы разговаривали о том о сем, и я обмолвился, что лягу
сегодня поздно, буду корпеть над бумагами. Тогда при-
ятель моего приятеля предложил мне средство, чтобы
перебить сон. Потом-то я понял, он дал мне ЛСД, недаром
дня три после этого я ходил как в тумане. Когда я поз-
вонил в отдел кадров, работать я был не в состоя-
нии, но важно, что я позвонил. И у них это зафиксиро-
вано.
Обо всем этом я и написал в заявлении. И неожиданно
припомнил еще одну деталь. Ведь я даже звонил моему
шефу, только не застал его дома. Я разговаривал с его
женой, просил, чтобы он мне перезвонил. А он не перезво-
нил. Вот, думаю, еще одно очко в мою пользу. Я звонил
шефу, но не застал его дома, а они взяли и наняли ново-
го человека.
Только история моя успеха не имела. Понимаете, если
им покажется, что ты сам бросил работу, они упрутся,
и ни с места. Пока твой работодатель не скажет: «Я уволил
этого парня по таким-то и таким-то причинам», будет
считаться, что работу ты бросил сам. Это всегда так.
Вот мне и не дали пособия. Пришлось подать заявление
с просьбой о пересмотре дела. Ни ответа ни привета. Схо-
дил туда раз, другой, третий. А решения все нет. Вдруг
однажды — вот уж действительно из ряда вон! — сотруд-
ница мне и говорит: «Если вы подождете, ваше дело пере-
смотрят прямо при вас». Я представил себе, как они там
берут все эти папки с делами и идут теплой компанией
обсуждать их, а может, и кое-какое расследование про-
водят — дерьмо собачье! «Ладно,— говорю,— посижу,
дождусь решения». Тогда эта сотрудница берет мое дело и
читает мою жалобу: как я звонил своему шефу, что забо-
лел, а он мне не перезвонил и они оформили на мое место
другого человека. «Присядьте-ка вон там»,— говорит.
И тут же, при мне, на машинке отстукала: «Ваше дело
пересмотрено. Первоначальное решение о том, что вы под-
вергаетесь взысканию и в течение тринадцати недель вам
не будут выплачивать пособие, остается в силе». Так что
сейчас я отбываю наказание.
134
Занятно, как они там, в бюро, восприняли мою исто-
рию. Похоже, они не горят на работе. Что и говорить,
такая работа не вдохновляет. Изо дня в день одно и то же.
Рутина — вот самое подходящее определение. Перед ними
проходит огромная череда людей, самые разные слои
населения: от честного работяги, кормильца семьи, кото*-
рого действительно уволили, до какого-нибудь бродяжки,
который в гробу видел работу. Чего только им не приходит-
ся выслушивать по своему адресу — ведь очереди длин-
нющие, а терпения у людей маловато. Ты разговариваешь
с сотрудником бюро, волнуешься, а для них это самое
что ни на есть обычное дело. Для них ты рядовой случай.
Никаких эмоций. Ни капли сочувствия. Никакого пони-
мания. Никакой заинтересованности. А вот недоверия,
по-моему, хоть отбавляй. Многие пытаются их надуть,
и они наверняка это знают. Мне кажется, моя история
прозвучала в стенах бюро совсем не так, как мне бы хо-
телось. В таких случаях, как ни старайся, трудно быть
искренним. Но я думал: эта история до того нелепая,
вдруг они клюнут?
ФРАНСИСКО СЬЕНФУЭГОС
День-деньской стоит он возле центра по безработице
в Хьюстоне, у лотка, где продают жаренные на вертеле
ломтики мяса и маисовые лепешки. Тротуар запружен
людьми: все ждут вызова. Большинство — латиноаме-
риканцы, многие из них почти не говорят по-английски.
Он помогает им заполнять документы.
Высокий, широкоплечий, в свои шестьдесят два года
он сохранил прямую осанку, а вот ходит медленно.
Десять лет он проработал в угольных шахтах. Когда шах-
ты были выработаны, выучился на слесаря-механика.
Трудился в доках, на стройках, рубил туши на бойне и
водил грузовик. У него мало надежды, что когда-нибудь
он снова получит работу. «К этому привыкаешь. По мне,
так лучше работать, но что поделаешь, я старею. Придется,
наверное, жить на одно пособие. Черт с ним, пусть хоть
молодые получат работу».
Он живет в крошечном домике вдвоем со своей пожи-
лой женой. Дети выросли и разъехались кто куда. В гара-
же он устроил маленькую слесарню. «Мастерю тут ры-
боловные крючки, блесны, грузила и всякую всячину.
135
Так, ковыряюсь по мелочам». Он начинает вспоминать,
и порой трудно отделить в его рассказе недавние события
от того, что происходило давным-давно.
Последний раз постоянная работа у меня была в ком-
пании по производству всякого оборудования для ферм.
Я поступил туда механиком и протрубил там восемь лет.
Стал старшим механиком, затем — помощником мастера.
Но в ноябре 1973-го завод закрыли. Пошли увольнения.
Нас осталось всего шестеро. Мы все вычистили, отре-
монтировали, навели полный порядок, а потом завод про-
дали, и нас выставили вон. Вот тогда я и подал первое
заявление в центр по безработице. Я получал пособие
двадцать шесть недель, а продлить его в то время можно
было всего на три недели. Мне не продлили, а потом
тамошняя сотрудница спросила меня, работал ли я в 73-м,
и я сказал, что да. Тогда она и говорит: «Значит, вы мо-
жете подать еще одно заявление». Я и подал. Пособие по-
лучал около двух лет, пока оно не кончилось. А без
работы я уже около трех лет.
Работу я бросился искать сразу же, но вот в чем была
загвоздка: мой возраст, да еще «мокрые спины» *. Их тут
полным-полно. Их нанимают даже крупные компании.
Ведь белые и легальные иммигранты требуют более высо-
кой платы, а нелегального, попробуй он открыть рот, тут
же уволят, и дело с концом. На каждое место десять-пятна-
дцать охотников, пустовать оно не будет. Знаете, нелегаль-
ные часто подделывают вид на жительство. Таких фаль-
шивок навалом. А компании — ничего, берут, хоть и знают,
что бумага поддельная. Это же легко определить на глаз.
Настоящий вид на жительство похож на долларовую
бумажку, там по краям мелкие штришки, а на поддель-
ном их нет. У иммиграционных властей есть для этого
специальный аппарат, они сразу видят, что к чему. Но если
им позвонить и сказать: мол, такие-то и такие-то компа-
нии нанимают нелегальных,— в девяноста девяти случаях
из ста они не станут заниматься проверкой. Я пробовал
пару раз звонить им, они отвечали: «Мы этим займемся».
Но так ничего и не проверяли. Это, скажу я вам, большое
жульничество. Крупные компании откупаются. Дают взят-
ки сенаторам, ну и разным там деятелям.
1 Кличка, употребляемая по отношению к сельскохозяйственным
рабочим мексиканского происхождения, которые в поисках работы
переплывают реку Рио-Гранде — границу США с Мексикой.
136
Есть компании, где тебе прямо говорят, что ты для
них слишком стар. И без того на душе погано, потому
как ты без работы, а тут еще выслушивай от них. Они
говорят: «Вам не кажется, что для вас же было бы лучше,
если бы вы получали пенсию?» Вот так прямо и говорят.
А иногда говорят: «Очень жаль, но у нас нет для вас ни-
какой работы».
Скоро я, черт побери, понял, что искать работу беспо-
лезно, и перестал стараться. Я жил на пособие по безрабо-
тице, и только на бензин у меня уходило пятнадцать-
шестнадцать долларов в неделю. Это не считая того,
что мне добавляли парни: было двое таких, которые под-
кидывали мне каждую неделю шесть-семь долларов. На
все эти деньги мы заправляли мою машину и колесили,
искали работу.
А сейчас я почти все время провожу возле центра по
безработице. Прихожу сюда в четверть восьмого утра,
ухожу в полтретьего — три. Помогаю людям заполнять
бланки. Вы видели когда-нибудь все эти бумажки? Так
вот, мало кто имеет понятие, как это делается. Я заполняю
им бланки и говорю, что нужно делать потом, к какому
подойти окошку и все такое прочее. И когда они заходят,
то уже знают, что к чему.
Я начал заниматься этим еще в 1965-м. Когда компа-
ния, где я работал, переехала и оставила меня с носом.
Отправился я за пособием в этот самый центр. Пока во-
зился тут со своими бумагами, заметил, что на улице ка-
кой-то старик заполняет людям бланки. Медленно так,
еле-еле. Оно и понятно, старик. Заполняю я свои бланки,
а рядом стоит одна дама. Только закончил, она и спра-
шивает: «А мне не заполните?» «Ладно»,— говорю. И за-
полнил. Тогда она говорит: «Вот, возьмите». «Что это?» —
спрашиваю. «Пятьдесят центов»,— отвечает. «Да что
вы»,— говорю. А она мне: «Возьмите, возьмите, это же
столько и стоит». Дает она, значит, мне пятьдесят центов,
а следом подходит какая-то девушка, за ней — парень,
короче, я там застрял, стал заполнять бланки, долларов
на восемь заполнил. (Смеется.) «А ты будешь здесь
завтра?» — спрашивают меня. Я удивился: «Завтра?» —
«Ну да. Сюда придут несколько девушек. Нужно, что-
бы кто-нибудь заполнил им бланки».— «Ладно,— го-
ворю,— приду». Притопал я наутро, в полвосьмого, а де-
вушки уже ждут. Принимаюсь за дело и приношу домой
двадцать три доллара. Я стал ходить сюда каждый день,
137
и скоро меня уже все знали. Я промышлял этим месяцев
девять, пока не нашел работу.
Когда компания по производству фермерского обору-
дования прогорела, пришлось опять подавать на пособие.
Как-то раз подходит ко мне один парень и говорит: «Ты
ведь раньше заполнял бланки, верно?» «Да»,— отвечаю.
«Заполнишь мне?» Я заполнил, а потом сказал себе:
черт побери, почему бы снова этим не заняться? В центр
многие приходили, кого я уже знал, и я стал им помогать.
Время от времени отправлялся на поиски работы, а потом
опять принимался за бланки. Но года два назад все пока-
тилось под гору. Времена настали — хуже некуда. Полный
застой. На фабриках, в мастерских, на стройках — везде.
В центре теперь постоянно толклись люди, сотнями.
Я понял: работы мне не видать как своих ушей. И пере-
стал ее искать. Искать-то нечего. Так что каждый божий
день я топаю сюда. Само собой, работать куда лучше, но
работы нет, вот и приходишь сюда, помогаешь людям.
Дают мне и двадцать пять центов, и пятьдесят — кто
сколько может. Домой приношу семь, десять, двенадцать,
а то и пятнадцать долларов. Смотря сколько приходит
народу. Бланки тоже бывают разные. Был тут один парень,
так бланк у него, боже ты мой милостивый, страниц на
тринадцать, и на каждой, с обеих сторон,— по десять во-
просов. И ведь на все надо ответить. Парни, у кого
такие бланки, обычно с понятием. Дают два доллара.
А иной норовит и провести, кинет тебе четверть доллара
и — привет. (Смеется.)
Видели, ходит здесь один наркоман? Цветной парень,
он еще при галстуке? Настоящий наркоман, вечно глотает
таблетки. Заполнит кому бланк и говорит: «С тебя дол-
лар». За.это могут и притянуть, за вымогательство. Я де-
лаю не так. Говорю: «Сколько дадите». Сколько ни да-
дут — и ладно. Дадут четверть доллара — ну и хорошо.
Частенько захаживает сюда одна молодая особа, вот от
нее я держусь подальше. Не хочу иметь с ней дела. При-
несла мне как-то целый ворох бумаг и за все про все
дала десятицентовик. Как завижу ее — полный назад.
(Смеется.) Девушка вроде неплохая, но ведь... Говорю ей
как-то, а у самого уже шесть клиентов: «Видишь,— го-
ворю,— вон того парня?» «Вижу»,— отвечает. «Он,—
говорю,— тоже заполняет бланки. Иди-ка ты к нему».
Пошла она к нему, и очень даже скоро он подходит ко
мне и говорит: «Знаешь что?» «А что?» — спрашиваю.
138
«Я заполнил той девице бумаги, и сколько, ты думаешь,
она мне дала?» — «Десять центов».— «А как ты догадал-
ся?» (Смеется.)
л
ДЖОРДЖО РИКУПЕРО
Профессия — инженер-электрик. Родился и вырос в
Италии. Там же получил образование. В Соединенные
Штаты приехал в 1951 году. «В Нью-Йорке у меня были
родственники, они писали: «Приезжай в Америку, это —
рай». Поначалу было трудно. Пробовал я устроиться в
ряде мест — ничего не вышло, там требовался специаль-
ный допуск. Через несколько лет с этим стало полегче,
и допуск я получил. Мало-помалу становился на ноги. Где
только не работал — на Юге, на Востоке, на Западе, на
Среднем Западе. В конце концов поступил служить в одну
авиакомпанию и проработал там около одиннадцати лет.
Последняя должность — инженер группы перспективных
систем: был уже на руководящей работе».
Ему шестьдесят. Худощав, подтянут. Редкие седые
волосы. Очки в металлической оправе. Сильный итальян-
ский акцент. Живет на Лонг-Айленде. Семь лет как не
работает инженером.
Тучи сгустились в 1969 году. Программа космических
исследований подходила к завершению, объем же новых
исследований сильно сократился. Заканчивалась война во
Вьетнаме. Рабочих мест не хватало. Правительство стало
отпускать меньше средств на научные программы. Для
многих авиационных компаний это было большим ударом.
Из моей компании в 1969 году ушло почти три тысячи
человек, а в 1970-м—еще полторы тысячи. Шутка ска-
зать, почти пять тысяч. Вот как это все обернулось.
Когда увольняют, особенно тяжело на первых порах.
Ходил я убитый. Думал, неужели ни на что больше не
годен? О компании и слышать не мог: если бы очень за-
хотели, могли бы что-нибудь придумать, тем более теперь,
когда я на руководящей работе и завязал столько свя-
зей. Кстати, о связях... Не успели меня уволить, как
все друзья, даже самые близкие, начали сторониться. Вид-
но, думали: «Будешь с ним близок по-прежнему — при-
дется что-то для него сделать». Потому и отдалились.
139
Со временем-то они вернулись, но на первых порах было
трудновато.
Понемногу пришел в себя и задумался: «Что же де-
лать?» Пока что выплачивают страховку по безработи-
це, но время летит быстро. Правда, есть еще и сбереже-
ния. Прежде всего я решил разделаться со всеми своими
долгами, чтобы чувствовать себя свободным от каких бы
то ни было обязательств; на это ушли и сбережения, и
даже часть денег, которые я вложил в акции. Мне
повезло: у меня такая жена, которая не станет сидеть
сложа руки. Она пошла и устроилась на работу. Сперва
помогала кое-кому по хозяйству, тогда за это неплохо
платили. По крайней мере мы могли на это жить. А через
несколько лет она устроилась сиделкой в больницу.
Поначалу уйму времени тратил на то, чтобы где-то
устроиться. Писал резюме. Я их разослал, наверное, не
меньше трехсот" пятидесяти. А потом сдался. Теперь с
этим — все, кончено. Ответы звучат очень мило. Форму-
лировки одни и те же: «Бесспорно, Вы обладаете ценным
опытом работы в данной области, но в настоящий
момент подходящей для Вас вакансии нет. К большому
сожалению, мы не можем предоставить Вам работу. Од-
нако Ваше резюме будет храниться у нас в картотеке, и,
возможно, в течение следующего года Вы получите поло-
жительный ответ». И все. Больше от них ни слуху ни духу.
А время идет. Я решил завести свое дело, ведь я мастер
на все руки. И вот у моей жены возникла идея. Она
сказала: «У нас еще остались деньги. Почему бы тебе не
вложить их.в собственное дело? Ты же умеешь рабо-
тать по дереву». Дома у нас стояла старинная прялка, моя
жена привезла ее еще из Италии. Жена и говорит:
«Попробуй сделать такую же». Прялку я смастерил. И
донце выточил, и колесо, словом, все до мельчайших дета-
лей. Сделал несколько образцов на выбор, и мы предло-
жили их друзьям, -прялки были нарасхват. Брал я за них
тогда не так уж и много — ведь дерево было гораздо де-
шевле, чем сейчас. А труда в них вложено порядочно. Да и
вообще приходится занижать цены. Иначе их не продашь,
ведь рынок завален товаром из-за границы, из Гонконга,
Японии,— конкуренция страшная.
Потом я начал мастерить игрушки. Из дерева. Сперва
соорудил маленький локомотив с тендером, вагоном-плат-
формой и служебным вагоном. Раскрасил в разные цвета,
Теперь освоил до полусотни видов игрушек — всякие там
140
лошадки, лошадки-качалки, пожарные машины... Древе-
сину беру самую разную. Дешевле всего игрушки из сосны
и пихты. Те, что подороже,— из дуба, клена, даже из виш-
ни. Один из моих клиентов как-то заметил: «Вы делае-
те игрушки только для мальчиков. Почему бы вам не при-
думать что-нибудь и для девочек?» Я и принялся мастерить
колыбельки, домики для кукол...
Я берусь за все. Попечительский совет одной из мест-
ных школ заказал мне, например, партию обручей для
приготовишек. Обыкновенные маленькие обручи, вытачи-
ваются на токарном станке. Первый заказ был на пятьсот
штук, за ним последовал второй — на тысячу пятьсот, и
третий — на три тысячи. Мы неделями не вылезали из
гаража — вытачивали эти кругляшки. Не мудрено, что
голова пошла кругом. (Смеется.) Зато теперь у нас
контакты со школами, заказы поступают даже из
Олбани.
За работу я принимаюсь с утра, полдевятого — в де-
вять, делаю перерыв на ленч и обед, бывает, засижи-
ваюсь до десяти-одиннадцати вечера. Конечно, это не
каждый день... Всегда приходится учитывать, что пред-
лагает рынок. За тонкую работу, прялки, например, или
ткацкие станки, можно запросить подороже. Это зависит
от покупателя. От того, сколько он может выложить. Цену
прялок завысить мне трудно, потому что «Сирс» в своем
каталоге тоже предлагает резную прялку. Иногда у них
бывают изделия очень высокого качества — импортные,
из отличной древесины. Мне такая не по карману,
у нас она стоит куда дороже. У меня и так большие
расходы: газ, электричество, оборудование. Покамест я
работаю у себя в гараже. Он у меня полностью обору-
дован: пилы, сверлильные станки, токарные. Работаю
практически один. Правда, немного помогает сын. Нанять
кого-то в помощь — целая история: пришлось бы выпла-
чивать страховку и по безработице, и по нетрудоспособ-
ности, и кучу налогов. По правде говоря, даже сейчас, и
с маленькой мастерской, хлопот не оберешься. Ты и про-
дать-то ничего не успел, а государство вкупе с местными
властями уже требует денег. Лицензия на ведение дела,
лицензия на торговлю — все денег стоит... Еще и к делу не
приступил, а уже выкладывай денежки. И все-таки мы
потихоньку идем в гору. Доходы вроде бы растут. Но
растут и налоги, и цена на сырье, так что увеличи-
вается прибыль в целом, а не чистый доход. Правда,
141
работа доставляет мне удовольствие. И потом, я вижу,
здесь можно развернуть большое дело. Конечно, без де-
нег далеко не уедешь. Мне, например, нужна просторная
мастерская, и еще я хотел бы выставлять свои изделия.
Обошел несколько торговых центров поменьше, но за
витрину и за крошечную мастерскую запросили столько,
что мне это не по карману. Вот и приходится пока
довольствоваться гаражом. Хорошо еще, работы хватает,
особенно на рождество.
Что бы мне очень хотелось — это перейти от простых
игрушек к более сложным технически, настоящим совре-
менным игрушкам. Одна школа не прочь приобретать у
меня учебные пособия: если их заказывать через торговые
компании, это обойдется намного дороже. Наглядные
пособия для уроков физики — причем небольших разме-
ров — стоят по триста-четыреста долларов. Я сделал
несколько на пробу — у меня они будут стоить чуть ли не
вдвое дешевле. Школе это выгодно, ну а мне такая рабо-
та очень нравится. Недавно мы с сыном придумали что-то
вроде генератора шума для модели локомотива. Это уже
электроника. Берем транзистор, подсоединяем его проти-
воположными полюсами, и он превращается в генератор
шума. Издает звук: ш-ш-ш-ш. А с помощью малюсень-
кого приспособления начинает пыхтеть, как паровоз...
Самое настоящее электронное устройство, можно вмонти-
ровать в локомотив. Еще построили кораблик с дистан-
ционным управлением. Так что не4 совсем забросил свою
специальность.
Но я уже почти не надеюсь когда-нибудь вернуться к
работе с электронной техникой. Наука и техника разви-
ваются так быстро, что, если не держать руку на пульсе,
безнадежно отстанешь — и я уже отстал. Сейчас столько
всего нового, особенно в области военной техники. Совер-
шенно новые классы систем, о которых я имею весьма смут-
ное представление. Не говоря уж о том, что нет никакой
возможности хоть мельком взглянуть, как они действуют.
Поэтому я считаю, что собственная мастерская —• наилуч-
ший для меня выход. В любом случае это благодарное
занятие. По-моему, у меня и со здоровьем стало намного
лучше. Конечно, приспособиться было нелегко, в душе у
меня до сих пор осадок. Я считаю, со мной обошлись
несправедливо. Но теперь у меня есть чем заполнить
время. Неважно, что именно я мастерю, важно, что я
забываюсь: работа отгоняет мрачные мысли.
142
ЭНДИ ДИЛЛОН
Это честолюбец, мечтающий стать магнатом. «Когда мне
было девять, я уже подрабатывал после уроков. Пятьде-
сят центов в час. Бешеные деньги. Правда, школу я из-за
этого не бросил. Сколько себя помню, всегда работал.
А если работа не подворачивалась, что-нибудь да изо-
бретал — на прожитье хватало». Он приветлив. Держится г
молодцом, хотя и не пытается скрыть, что очень подавлен.
О своем финансовом крахе рассказывает без эмоций,
но в голосе его нет-нет да и проскальзывают мрачнова-
тые интонации.
Со временем я поднакопил опыт по части электрони-
ки и в управленческом деле. В итоге попал на государ-
ственную службу. А примерно полгода назад подал в
отставку — надоело везти этот воз. Нормальная рабочая
неделя — сорок часов. А я вкалывал по пятьдесят,
пятьдесят пять, шестьдесят, шестьдесят пять часов. И в
обеденные перерывы, и по вечерам, и в праздники. Света
божьего не видел. Конечно, начальник мог мне сказать:
«Ты работал в День благодарения, завтра возьмешь
отгул». А на черта мне этот отгул? В других местах за
работу в такой день полагается двойная оплата. А мне
что, не полагается? Терпел я это, терпел, не выдержал и
уволился. Решил заняться частной торговлей — сфера
как-никак знакомая. Я ведь раньше вкладывал деньги в то
или иное предприятие. Но в нынешнем году, на пасху,
удача от меня отвернулась: ночью в одну из моих деловых
точек проник взломщик и выкрал девятнадцать тысяч
долларов.
Так я погряз в прозе жизни. Когда мы с вами позна-
комились, я как раз шел в бюро по делам безработных,—
вот что я имею в виду под прозой жизни. Хотя и прекрасно
понимаю: то, что я могу получить по пособию,— пустяк
в сравнении с моими долгами. И надо же! — они сказали:
раз я уволился по собственному желанию, то не имею
права на пособие. С них взятки гладки: таков закон.
В общем, с пособием все ясно. Положение у меня, что
называется, аховое. Но я имею право на то, чтобы меня
восстановили в прежней должности, поэтому я подал за-
явление с просьбой принять меня обратно. Я уверен, что
работу получу: характеристика у меня прекрасная, и лю-
дей с моим опытом в управленческом деле не сыскать днем
143
с огнем. Но когда подаешь заявление о приеме на
государственную службу,’ вызова надо ждать месяцами,
так что придется мне набраться терпения.
А какого рода торговлей вы занимались?
Приобрел винный магазин. (Смеется.) А случилось вот
что: туда забрался жулик и свистнул девятнадцать тысяч
наличными.
У меня была тройная система сигнализации. Но парень
попался бывалый. Ремесло свое знал. Ухитрился отклю-
чить и входную систему, и систему обнаружения посторон-
них внутри помещения. Мы и не подозревали, что в мага-
зине кто-то есть, пока не сработала третья система —
когда он вскрывал сейф. Он взломал его с помощью
молотка и зубила — я даже не представлял, до чего это
просто. Обшарил весь сейф, забрал деньги и смылся за-
дворками. Никому и в голову не пришло обойти магазин
кругом и посмотреть, нет ли в стене пролома или еще
какой лазейки.
После этого случая дела мои сильно пошатнулись. Я не
мог погасить задолженности банку. А с подмоченной репу-
тацией не просят новую ссуду. Ясно, что они побоятся
снова со мной связываться,— а вдруг опять убытки?
Торговля моя стала сходить на нет. Это означало, что я
не сумею возместить убытки, и мне ничего не оставалось,
как продать магазин. Уже и покупатель нашелся. В поне-
дельник окончательно ударим’ по рукам.
Сама по себе кража вроде бы происшествие незна-
чительное, а последствия — не приведи господь. Было
время, когда у меня в активе было от трехсот до четырех-
сот тысяч. А сегодня, наверное, осталось тысяч пятнад-
цать. И это всего за три месяца. Видите ли, у меня были
вложены немалые деньги в недвижимость, в земельные
участки, которые я закладывал под крупные суммы. Под-
час, когда не с руки выплачивать заем, приходится чем-то
жертвовать. Приведу вам пример. У меня был участок
стоимостью двести пятьдесят тысяч. Я приобрел его за
двести тысяч. Итого, пятьдесят тысяч чистой прибыли. Но
я не сумел выплатить заем под закладную и набежавшие
проценты, не сумел и быстро перепродать этот участок.
Кончилось тем, что я лишился права выкупа заложенного
имущества и потерял на этом около восьмидесяти тысяч.
Когда с человеком такое случается, его состояние
можно передать одним только словом: депрессия. Глу-
144
бокая депрессия. Я годами отказывал себе во всем, чтобы
достичь какого-то положения, завоевал доверие банков,
а это делается не в один присест, и за два-три месяца
все пошло прахом. Конечно, я был страшно подавлен.
Так подавлен, что все из рук валилось. Мне хотелось
одного: забиться куда-нибудь подальше, никого не видеть
и не слышать. Я засел дома. Уставлюсь в окно, а в го-
лове вертится: «Надо же, чтобы это стряслось именно со
мной». Мои друзья-медики говорят, что в таких ситуациях
люди нередко стреляются. Но это не для меня. Мне всего
тридцать три. Да, я ворочал большими деньгами, жил в
свое удовольствие, а теперь вот разорился. Но это не зна-
чит, что я должен кончать счеты с жизнью. Может,
через год-другой я снова встану на ноги. Найду себе
подходящее занятие, и у меня опять заведутся деньги.
Тяжелее всего было, когда я пытался хоть как-то
предотвратить свой окончательный крах. Это тянулось не-
сколько месяцев. Помню, я целыми днями сидел с каран-
дашом в руках, прикидывал так и эдак: может, все-таки
выпутаюсь? Я вбил себе в голову, что непременно отыщу
какой-то выход, иначе мне конец. И вдруг до меня дошло:
выхода нет и не будет. Надо смотреть фактам в лицо:
все, что нажито, медленно уплывает из рук. Сколько
ночей я не спал! Лягу, задремлю, посплю полчаса, час, от
силы два — если очень устал,— и все равно просыпаюсь.
Иду на кухню, завариваю кофе, или плесну себе
пива и сижу ломаю голову, пытаюсь найти хоть какое-то
приемлемое решение, чтобы удержать падающие кирпичи-
ки и не дать развалиться всему зданию.
Бился я, бился, но так ничего и не придумал. В таких
случаях единственное, что остается,— обратиться к своим
кредиторам и сказать: «Мне не повезло. Но у меня к вам
предложение». Это люди здравомыслящие. Они скажут:
«Хорошо, заплатите сколько и когда сможете. Держите
с нами связь и дайте знать, как подвигаются ваши дела».
На этом многие спотыкались. Одни просто-напросто исче-
зают и оставляют после себя горы счетов, другие, не долго
думая, бросаются к своему адвокату и объявляют себя
банкротами. Они сами себя губят. Ведь когда объявляешь
себя банкротом, нужно лет семь, чтобы выкарабкаться, не
меньше. Я бы на их месте сказал своим кредиторам:
«Послушайте, я прекрасно понимаю, что ежемесячно обя-
зан выплачивать столько-то и столько-то. Но я могу вы-
плачивать в месяц лишь вот такую сумму или, скажем,
445
на худой конец, одни проценты. Давайте пересмотрим
условия выплаты». Тогда от тебя отвяжется ФКСВ *, и ты
сразу же вздохнешь свободнее. Словом, я так и поступил.
Только все равно тоска одолевает. Точит мысль, что
поймал удачу, а потом сам же ее и упустил. Очень трудно
признать свое поражение, сказать себе: «Я опростоволо-
сился. Сплоховал. Заварил сам кашу». Может, твоей пря-
мой вины здесь и нет,-но все равно сам виноват. Потому что
это твои личные трудности. Потому что эту кашу должен
расхлебывать ты. А многие пытаются свалить вину на
окружающих. Сперва и я все валил на полицейское
управление: догадайся они обойти здание, задержали бы
вора. А потом подумал: «Нет, я не прав. Начать с того,
что я сам поступил глупо. О чем я думал, когда прятал в
сейф деньги? Понадеялся на тройную сигнализацию?»
В конце концов я вынужден был признать, что опросто-
волосился. Сплоховал. Что кругом виноват сам. Мне ка-
жется, стоит преодолеть этот момент, и морально стано-
вится гораздо легче.
На какие же средства вы живете?
Так. Теперь мы подошли к проблеме вплотную. По-
говорим об отчаянии.
Одним воздухом сыт не будешь, верно? И любовью
тоже. Многие пытались, да ничего у них не вышло. Одной
любви, оказывается, мало. Значит, нужно что-то предпри-
нимать. Но сплошь и рядом люди не способны над этим
задуматься. Им бы оглядеться да пораскинуть мозгами:
«Ну-ка, ну-ка, что я умею? Чтобы заработать на самое
необходимое? Может, мне и не удастся уважить своих
кредиторов, но я хотя бы смогу прокормиться, одеть себя и
обеспечить себе крышу над головой». Сплошь и рядом лю-
ди ударяются в такую панику, что ничего уже не сообра-
жают. Ну а я поразмыслил, поразмыслил и принял реше-
ние. И вот с недавнего времени я торгую краденым. Это
совсем не то, чем бы мне хотелось заниматься,— меня вы-
нуждают обстоятельства. На пособие я не имею права.
Выручка в магазине мизерная — на прожитье не хватает.
Вернуться на прежнюю работу с места в карьер я тоже не
могу. А работа по газетным объявлениям оплачивается так-,
низко, что жалко даже тратить на это время и силы.
Пока еще подыщешь место, которое обеспечит тебе
* Федеральная корпорация страхования банковских вкладов.
146
сносное существование! Поневоле хватаешься за то, что
приносит какой-то доход. И вот результат: теперь я сбываю
краденое. Поклясться, что товары эти краденые, я не могу,
ведь я не знаю, откуда они берутся. И все-таки
у меня большое подозрение, что они краденые. Большое
подозрение. (Смеется.) Я приобретаю эти товары по сни-
женным ценам и перепродаю вдвое дороже, а иногда наки-
дываю еще немного. Сам я к товарам не притраги-
ваюсь. Я их в глаза не вижу. Человек звонит мне и гово-
рит: «Есть то-то и то-то, в таком-то и таком-то количестве».
Я спрашиваю, сколько он хочет. Он называет сумму, и мы
немножко торгуемся, не без этого. Наконец договари-
ваемся о цене, и я объясняю, куда это все нужно доставить.
Потом я получаю деньги и отдаю ему его долю. Вот с
этого и живу. Едва-едва свожу концы с концами. Не
уплатил еще ни одного долга. Только и хватает, что на
самое необходимое — жилье и еду.
Об этом мало кто знает, но почему-то в винные мага-
зины сплошь и рядом заглядывают люди, которые зани-
маются всякими махинациями. Чего только мне в моем же
магазине не предлагали, начиная от краденного контор-
ского оборудования и кончая мясными продуктами. Назо-
вите, что вам нужно, и не сегодня-завтра объявится чело-
век, который сообщит, сколько у него товара и сколько он
за него хочет. Не знаю уж почему, но эти люди осаждают
каждый винный магазин. Долгое время я отвечал: «Ни за
что не стану с этим связываться, у меня нюх на краденое».
Тогда они предъявляют тебе товарные чеки: видите, мол,
за это уплачено, комар носу не подточит. Так что, может,
кое-что у них и не краденое. Только мне что-то в это не
верится. Если в магазине товар стоит двести долларов, за
четвертной вы его там не купите. Не купите, и все тут.
Отваживал я этих людей, отваживал, а потом понял: жить
на что-то нужно. И сказал себе: «А может, это и не так.
Может, и не все у них ворованное».
На рожон я не лезу. На явно противозаконные сделки
не иду. Вот марихуана, например. За неделю я мог бы про-
дать пять тонн марихуаны. Предложения одно лучше дру-
гого. Я мог бы выручить вдвое, а то и втрое больше.
Но я на это не иду. Отказываюсь наотрез. Другое дело —
радиоприемники, стереоаппаратура, телевизоры, мясные
продукты, бакалея, одежда, ткани... Прежде всего я при-
сматриваюсь к человеку, который мне все это поставляет.
Я хочу знать, кто он такой, что у него было в прош-
147
лом. Хочу узнать его поближе. И потом, мне важно, откуда
он берет товар. Разумеется, он не всегда говорит правду.
Говорит, это, мол, излишки со склада или, допустим,
порченые вещи. Поскольку я связан со многими людьми
на Среднем Западе, то могу удачно толкнуть этот товар.
Я говорю ему, что достану грузовик, а он с товаром пусть
ждет в таком-то и таком-то месте: кто-нибудь приедет на
грузовике и заберет его. Большей частью за перевозки
мне приходится платить самому. Я переправляю товар
в Миссури, Арканзас, Айову, Небраску, даже в Чикаго.
Людям, которые занимаются перепродажей уцененных
товаров или чем-то вроде этого. Зарабатываю я на этом
мало, потому что не заключаю крупных сделок. Самое
важное для меня — поддерживать и расширять связи.
Решиться на такое было непросто. Особенно в первый
раз. Я опасался: а ну как я куплю товар, погружу его,
и нагрянут полицейские и скажут, что он краденый? Даже
если я раздобуду товарные чеки, все равно они могут
конфисковать товар и использовать его в качестве вещест-
венного доказательства. А потом я подумал: «Была не
была. Что мне еще остается?»
Как. вам удается разузнать, что за люди поставляют
товар?
Перво-наперво спрашиваю, где человек живет, и обе-
щаю наведаться. Иду взглянуть, как он живет, в каком
окружении. Выясняю, где работает: вдруг он тащит все это
с работы? Если он работает на складе или на грузовых
перевозках, это вполне возможно. Еще я спрашиваю,
ходит ли он в церковь. Если ходит, то в какую. Есть
ли у него общественная жилка. Какие увлечения. Любит
ли он рыбалку. Как у него по женской части. Даже
если просто пообщаться с человеком, и то можно многое
вычислить. Вот вы пробыли у меня два часа. Наверняка
у вас сложилось обо мне какое-то представление, и, скорее
всего, вы недалеки от истины.
Очень может быть, что у меня особый дар, только
я не отдаю себе в этом отчета. Говорят, я здорово рас-
познаю людей, могу определить любой характер. Видимо,
так оно и есть. Есть у меня такой дар. Это трудно
объяснить, но мне достаточно пообщаться с человеком,
чтобы понять, что он из себя представляет. Только я ни-
когда не доверяюсь первому впечатлению: наружность
бывает обманчива. Я люблю за человеком понаблюдать.
148
Ведь можно встретиться с ним, когда он не в духе. Или,
наоборот, когда он в духе, а на самом деле он сущий
дьявол. Поэтому я предпочитаю понаблюдать, а потом
уже делать выводы.
Еще я стараюсь по возможности не обходить закон.
Всякий раз требую от своего поставщика предъявить мне
товарный чек или расписку в том, что он продал мне
товар и готов это подтвердить.
И все равно я считаю, товары — краденые. Но единст-
венный способ это доказать — взять и самому проследить,
откуда они берутся. Потому-то я ничего и не утверждаю,
хотя на сто процентов уверен: все это незаконно. По
совести говоря, насчет марихуаны я размышлял всерьез.
И греха тут не вижу, ведь ученые еще не доказали, что
она вредит организму больше, чем сигареты. Алкоголь
куда вреднее. Если нашему поколению и нужен какой-то
способ забыться, пусть это будет марихуана. Я ведь
и правда об этом подумывал. Но это незаконно, мы с вами
знаем. Я мог бы на этом разбогатеть. Заработать кучу
денег. Прорву денег за очень и очень короткий срок. Но я
на это не пойду, потому что это противозаконно и,
если меня поймают — в чем я сильно сомневаюсь,— будут
большие неприятности.
Другое дело — теперешний товар. Я в глаза его не
вижу. Собственно, все, что я делаю,— это говорю, что на
примете у меня есть покупатель. И за каждую вещь
накидываю доллар-два — комиссионные. Притом я очень
остерегаюсь. Дело можно было бы поставить с размахом,
стоит только захотеть. Но я не намерен увязать
в этом по уши. Зачем привлекать к себе внимание за-
кона? Хотите верьте, хотите нет, но я встану на ноги.
Приезжайте на следующий год и увидите.
В ПОИСКАХ РАБОТЫ:
«ДАЙТЕ МНЕ ТОЛЬКО ШАНС...»
Для некоторых самое тяжкое — поиски работы,
особенно если они затягиваются на месяцы.
Людей охватывает горечь и разочарование,
постоянные отказы подрывают веру в себя даже
у самых стойких. В этой главе рассказывается
о том, что мешает устроиться на работу: пре-
пятствием может стать и повышенное давление,
и университетский диплом, и семья, и военная
служба во Вьетнаме. Тут и за соломинку
схватишься, лишь бы получить работу.
ПАТ ГРОДОВСКИ
Ему двадцать три. Коренастый молодой человек с
короткой стрижкой. На руке ниже локтя татуировка —
якорь. Он живет вместе со своим другом в новом доме
в приморском районе Сан-Франциско. Квартира уютная,
современно обставленная, на одной из стен — броские
плакаты, из окон открывается вид на порт. «Я хочу
остаться в Сан-Франциско, это более или менее спокойный
город. Не в пример Детройту, где я родился и вырос.
Люди здесь помягче. И куда приветливее».
Когда мне исполнилось девятнадцать лет, я пошел во
флот. Дома все складывалось так, что для меня это был
наилучший выход. Тогда как раз набирали в инженерно-
строительные части ВМС. После того как я три месяца
пробыл в учебном лагере, меня направили в инженерно-
строительный батальон. Во Вьетнам попал к концу войны,
в семьдесят четвертом — семьдесят пятом. Мы пробыли
там полгода, строили город для тех, кто бежал на Юг.
Дальше какое-то время служил на Филиппинах. А потом
150
меня отправили в наркоцентр — флотский наркологи-
ческий центр: накрыли, когда я забалдел, и отправили
назад.
Я считаю, зря они меня назад отправили, ей-богу, зря.
Да, во Вьетнаме я и героин нюхал, и марихуану курил,
но ведь это было в порядке вещей. В наших частях слу-
жило две или три тысячи человек, а в примерных ходило
лишь двести. Нет, серьезно. (Смеется.) А все почему?
Боишься, что пристрелят. Боишься умереть. Потому что
знаешь, в любой момент могут прихлопнуть. Снаряды
кругом так и рвутся. Слышно, как идут бои. Они обстре-
ливали аэродром, который мы строили. Мы потому и при-
охотились к наркотикам, что очутились в самом пекле.
Кое-кто скажет: это, мол, не оправление,— но побывал бы
он на нашем месте! То и дело оглядываешься, гадаешь,
попадут в тебя или нет. Недолго было и спятить. (Сме-
ется.) Так это давило на психику.
В глазах начальства я был наркоманом, только я-то
себя таким не считал. Наркоман — он накачивается
каждый день, верно? Ну а мы нюхали героин примерно
через день. Но втягивались, конечно. Останься я там еще
на месяц — точно заделался бы наркоманом. Как бы то ни
было, подержали они меня в наркоцентре и выпустили.
Выдали при увольнении отличную аттестацию со всякими
привилегиями.
И вот вернулся я из армии. Думал, с моей-то квали-
фикацией устроиться легче легкого. Я разбираюсь в
электротехнике, мне и поваром приходилось работать.
Понаторел и в водных перевозках — недаром служил во
флоте. Так что когда я сюда приехал, сразу же стал
искать работу. Меня главным образом интересовали
объявления о найме по части электротехники и водных
перевозок.
Ну так вот, я был на собеседовании чуть ли не в
тридцати пяти местах. Я не преувеличиваю, в тридцати
пяти. Работа везде квалифицированная. И в большинстве
случаев отвечала моей подготовке. Но устроиться я так и
не устроился. Видно, потому, что служил во Вьетнаме.
У меня такое впечатление, что никто не хочет брать воен-
ных, ни за какие коврижки. Особенно когда выясняется,
что ты служил за океаном. Они спрашивают: «А где
именно вы служили?» Отвечаешь: «На Филиппинах, ну и
во Вьетнаме». Стоит им услышать про Вьетнам — все.
Думают, наверное: «Ага, он только что оттуда». А что
151
они могут вычитать в газетах о тех, кто был во Вьет-
наме? Что они наркоманы или помешанные. Вот от тебя и
шарахаются, будто от чумы.
Ведь что получается? Когда заполняешь заявление,
там обычно первым пунктом стоит: прохождение военной
службы. Ты пишешь: ВМС США, демобилизован тогда-то.
Далее там стоит: участник войны во Вьетнаме или... При-
ходится писать: «Во Вьетнаме»; если не напишешь, они
станут проверять и увидят, что ты лжешь, а если лжешь,
тебя не возьмут на работу. Но стоит им прочесть, что
ты был во Вьетнаме,'— и подавно не возьмут: на тебя, дес-
кать, нельзя положиться. Я так понимаю. Они посмотрят
на тебя и скажут: «Значит, вы там были», а ты им в
ответ: «Ну да». И все. Такое у меня почти всегда остается
ощущение, потому что обычно они говорят: «Хорошо, через
два-три дня мы дадим вам знать». И ничего за этим не
следует. Вряд ли это из-за наркоцентра. Они могут
проверить, служил ли я в армии, а уж чем я там зани-
мался — на то существует закон о неразглашении военной
тайны. От них ведь что требуется? Дать человеку шанс.
Если он запорет работу — скатертью дорога. А если до-
кажет, что работать умеет, пусть остается. Только они
такого шанса не дают. Не дают, и все. Просто мрак.
Господи, да я весь город обошел. На пирсы ходил,
на окраины, в центр. А работы нет как нет. Найти-то,
впрочем, можно, но только ведь хочется, чтобы работа
была в радость. Наверняка можно и поваром устроиться,
и на бензоколонку. Но я как-то не представляю себя на
такой работе. Разве что совсем отчаешься. Я люблю ра-
ботать руками. Возиться с проводкой, например. Но кому
нужен электротехник, который только что вернулся с
флота? Я говорю: «Дайте мне попробовать. Дайте пока-
зать, на что я способен».— «Не можем».— «Почему?» —
«Это против наших правил».— «Понятно».— «Мы дадим
вам знать. Позвоним».— «Я и сам могу позвонить, телефон
у меня под боком».— «Нет, мы сами вас найдем».—
«Ладно, до скорого».
Ну хорошо. На худой конец у меня есть документы,
подтверждающие, что я моряк. Могу пойти в торговый
флот. Работать на двухтонном кране. И вот я узнаю, что
на пирсе висит объявление: «Набираем в торговый
флот». Пошел проверить. Нужны крановщики, а еще судо-
вая команда для дальнего плавания. Прихожу туда и
показываю этому парню удостоверение крановщика;
152
Государственный документ, все честь по чести. Спраши-
ваю, принимают ли они на работу. Этот тип говорит:
«О’кей, вот вам заявление, заполняйте». Заполняю. Воен-
ная служба — на обороте, уже хорошо. Заполняю одну
сторону, потом другую. Он пробегает глазами начало,
переворачивает листок и -г- натыкается на военную служ-
бу. Чуть ли не пять минут изучает. Снова переворачивает
и говорит: «Значит, ваша специальность — двухтонный
кран, такие-то и такие-то электросистемы... А где именно
вы служили во флоте?» — «На Филиппинах служил, а еще
во Вьетнаме».— «А с наркотиками как,— спрашивает,—
не было ли у вас неприятностей?» Я ему отвечаю:
«Я пришел сюда устраиваться на работу, а не обсуждать
мое прошлое». Тут он разозлился. «Если я вас беру,— го-
ворит,— значит, имею право знать о вас все».— «По-
стойте,— говорю,— вы хотите, чтобы я рассказал вам о
своей службе во флоте?» — «Да»,— говорит. «Но я же вам
рассказал».— «Да нет,— говорит,— я не о том. Вы были
во Вьетнаме?» — «Да,— отвечаю,— был. Строил там го-
род».— «Вы употребляли какие-нибудь наркотики?» А я
ему: «Что вы имеете в виду?» — «То самое. Вы употребля-
ли какие-нибудь наркотики?» Я ответил, что нет, не
употреблял. После этого он перевел разговор на фрахты,
пояснил, в чем будет заключаться моя работа. Это было в
апреле. Мне сказали, если я понадоблюсь, меня разйщут.
До сих пор разыскивают.
Таких случаев' было множество. Например, с одной
строительной компанией в центре города, которая монти-
рует в зданиях электропроводку. Они меняли проводку
в северной части какого-то здания. Дали объявление:
требуются электрики. По правде говоря, они все еще дают
объявления в газетах. Я поехал и подал заявление.
Показал им аттестацию, выданную в армии, и остальные
бумаги. Хорошо, говорят. А мастер возьми и спроси: «Раз
вы были за океаном, может, вы злоупотребляли наркоти-
ками?» Тут я запнулся, понимаёте? Вот тебе и на,
думаю. «Нет»,— говорю. А он спрашивает: «Вы уверены?»
«Уверен»,— отвечаю. Тогда он говорит: «Мы должны это
проверить. Если вы нас обманули, мы вас не возьмем».
Я еще раз повторил, что уверен. Не знаю, проверял ли он
или нет. Голову даю на отсечение, ничего он не выяснил, на
то есть закон о неразглашении. Но они действительно
берут и спрашивают тебя, не имел ли ты дела с наркоти-
ками. Даже на самой распоследней бензоколонке.
153
Можно подумать, я сплю и во сне вижу, чтобы работать
на бензоколонке, но, если придется, ничего не поделаешь.
Так и там парень меня спросил, не замешан ли я по
части наркотиков. Представляете, на бензоколонке! «Не
было ли у тебя неприятностей с наркотиками за океа-
ном?» — «Нет, приятель».— «Это точно?» — «Да»,— го-
ворю. Он даже попросил принести и показать мою аттес-
тацию, как подтверждение. Не поверил мне. Все, что я могу
сказать,— если ищешь работу, не упоминай об армии.
Отрасти себе волосы и помалкивай. Иначе покоя тебе не
будет, это уж как пить дать.
По-моему, скоро кончится тем, что станут говорить
впрямую: «Нет, работу ты не получишь». Наверняка так
оно и будет. Мрак какой-то. Если честно, это мне один
парень сказал, из бюро по делам безработных. Я пришел
туда и спрашиваю: «Почему в этом городе так настроены
против военных?» А он и говорит: «Это все из-за той
самой статьи». «Что ты,— спрашиваю,— имеешь в виду?
Армию превозносят даже у вас в бюро, вон и плакат
висит». Тут он и рассказал мне: когда стало известно, что
в армии проводятся эксперименты с наркотиками и вся-
кими химическими препаратами, люди были просто оша-
рашены. Они теперь думают, раз ты в армии, значит,
имеешь дело с наркотиками. Послушать его — стоит им
узнать, что ты вернулся с действительной службы из-за
океана, на тебя посмотрят и скажут: «Н-да-а». И с удо-
вольствием растолкуют, что работу ты не получишь, пото-
му что, по их мнению, похож на тех уличных подонков,
которые только и знают, что накачиваться наркотиками.
Он мне все это так прямо и выложил.
Мрак какой-то. Особенно как подумаешь, что там, за
океаном, за них воевал. А потом возвращаешься, и ока-
зывается, они не хотят брать тебя на работу. Спятить
можно. Ну а что поделаешь? Они пожмут плечами и
скажут: «Кто ты такой, приятель? Ты — никто». До того
мне это очертенело, что и работу искать уже неохота.
Потому я и пошел на днях в бюро по безработице.
Подумал, раз они не хотят нанимать человека, который
рвется работать, какого черта стараться? Буду сидеть
дома. На государственном обеспечении.
Вы впервые обратились в бюро по делам безработных?
Да.
154
Почему же вы обратились не сразу, а спустя пять
месяцев?
Все искал работу. Работать лучше, чем жить на по-
собие. Я думал, уж с моей-то квалификацией устроюсь.
В принципе я против того, чтобы получать пособие. Я счи-
таю, правительство может найти этим деньгам лучшее
применение. Если ты в состоянии работать, то должен ра-
ботать. А не отсиживаться и получать пособие. Прави-
тельство может использовать эти деньги не на людей, а,
скажем, на оборонные нужды. Я работать в состоянии.
Во флоте я многому научился. Работы не боюсь. Но меня
не хотят брать, поэтому единственное, что мне остава-
лось,— пойти в бюро.
У меня такое впечатление, что все вокруг недоволь-
ны — столько людей живет на пособие. Теперь-то я пони-
маю, отчего это происходит. Никто никого не берет на
работу. Все, что я могу сказать,— если служишь во флоте
или вообще в армии, не вздумай демобилизоваться.
(Смеется.) Иначе не найдешь работу. Если честно, я жа-
лею, что демобилизовался. Я бы примирился с самы-
ми дерьмовыми боевыми заданиями. По крайней мере там
крыша над головой, горячая кормежка три раза в день и
денежки капают. Да Только, если я уволен в запас, пойти
на сверхсрочную не могу. Разве что русские обрушатся
на нас с бомбами. (Смеется.) Ну не мрак?
ЭЛЛЕН РОДЖЕРС
Женщина, начинающая вторую (или третью) карьеру. Про
таких говорят: человек с опытом. В шестидесятых годах
она и ее муж занимали видное положение в одной из
экспериментальных театральных студий Нью-Йорка. Про-
шло пятнадцать лет. На какое-то время она погрузилась
в домашнее хозяйство, затем возобновила занятия в кол-
ледже — изучает управленческое дело. Сейчас ищет ра-
боту. Впервые. Живет со своей пятилетней дочкой в ма-
леньком городке в Новой Англии ’. Может похвастаться
домом: ему сто пятьдесят лет, и построил его беглый раб.
1 Экономико-географический район на северо-востоке США, куда
входят штаты Массачусетс, Мэн, Вермонт, Нью-Гэмпшир, Род-Айленд и
Коннектикут.
155
В комнатах — кавардак. На ней открытая кофточка,
поношенные синие джинсы. Бледная худенькая блондинка.
Мне кажется, то, что произошло у нас с Льюисом, было
связано с моей учебой. Я так до конца в этом и не
разобралась. Он, по-моему, тоже. Может быть, со време-
нем поймем. Но вот что интересно: женщины, особенно
моего поколения и старше,— мы всегда оказывали под-
держку мужьям. Были им опорой. Помогали окончить кол-
ледж, воспитывали детей, отказывались от карьеры.
Словом, ты и секретарь, и нянька, и экономка, и адми-
нистратор — все в одном лице. Ну а мне хотелось самой
чего-то достичь. Пока мы с Льюисом вместе работали
в Нью-Йорке, все шло прекрасно. А потом Льюиса пригла-
сили преподавать, и наша совместная работа прекрати-
лась. Он решил, что будет работать самостоятельно. Все
это было так неожиданно, эти студенты... И я тоже была
вынуждена работать самостоятельно. Но чем больше я
работала, чем больше училась, тем напряженнее стано-
вились наши отношения. Я не чувствовала рядом его пле-
ча. И он тоже не чувствовал моей поддержки, он сам
признавался. Это ему мешало. Льюис — человек необыкно-
венный, я люблю его, с уважением отношусь к его за
нятиям. По-моему, он стал жертвой обстоятельств, точно
так же, как многие пожилые люди становятся жертвами
нашего общества. Совместная наша жизнь разладилась,
и мы решили расстаться.
Чтобы получить степень бакалавра гуманитарных наук,
мне осталось сдать всего пять экзаменов. Я уже заранее
беспокоюсь, ведь я успела позабыть, что такое биржа
труда. Мне непонятна сама система собеседований. Я за-
нимаюсь этим уже несколько месяцев, рассылаю резюме,
хожу на собеседования. Подала заявление сразу в два
колледжа — на должность помощника администратора
и руководителя студенческого театра. В одном универси-
тете было несколько вакансий, которые бы мне подошли:
директор по кадрам, консультант, педагог по актерскому
мастерству. Я прошла уже семь собеседований, но пока
что мне никто еще не звонил, и это начинает меня
беспокоить.
Плохо, конечно, что я до сих пор не сталкивалась с бир-
жей труда, с аукционом, с необходимостью предлагать
себя. Возможно, мне чего-то и не хватает... но я верю в
себя. Верю в свои силы. Я знаю, что прекрасно смогу
156
преподавать мастерство актера. Отлично разбираюсь в
управленческом деле: представься мне такая возможность,
я бы горы своротила. Но меня многое тревожит. Во-
первых, неизменный вопрос: «Где, кем, у кого вы работали
в последний раз и сколько там проработали?» Трудность
еще и в том, что у меня семья, ребенок. В самом деле,
не идти же мне в моем возрасте в официантки. Это даже
расходов моих не покроет, не говоря уже о плате за дом
и обучение дочки. По моим подсчетам, я смогу прорабо-
тать еще лет двадцать пять. За это время я должна успеть
обеспечить будущее моего ребенка и свою старость,
поэтому мне нужно не просто устроиться, а добиться из-
вестного положения. А компании вовсе не жаждут назна-
чать на ответственные посты замужних женщин. Они этого
избегают. Это особенно чувствуется, когда собеседование
проводит мужчина. Тебе как бы дают понять, что ты ниже
по уровню, что немногого стоишь. Правда, вслух они ниче-
го такого не говорят, так что на слове их не поймаешь.
Допустим, захожу я в кабинет, а там мужчина. Он тут же
подвигает мне стул. «Позвольте,— говорит,— вам по-
мочь». Будто я до того беспомощна, что не усядусь сама.
Да еще придерживает меня за локоть. Возможно, это
обыкновенная вежливость, только мне от этого не по
себе.
Наверное, все мои страхи от того, что я не привыкла,
мне не приходилось настойчиво добиваться какой-то цели.
Этому больше учат мужчин. А меня в свое время не учили.
Учили заботиться о муже, о детях, планировать семейный
бюджет, готовить и так далее. Но никак не настойчивости
и упорству.
А когда вы работали в театре? Разве эта работа не
сопряжена с настойчивостью и упорством?
Сопряжена, но дело в том, что тогда мне и не-по-
требовалось прилагать каких-либо особых усилий. Все
пришло само собой. Не знаю, так оно обычно бывает или
нет, но только актеры, с которыми я работала — позже
нас окрестили «авангардистами»,— стали вдруг «откры-
тием». О нас заговорила большая пресса, к нам повалила
публика, и все устроилось само собой. Президенты раз-
личных фондов приезжали посмотреть нас и предла-
гали: «Вам нужна субсидия?» {Смеется.) «Вы согласи-
лись бы на субсидию?» А тут обиваешь пороги в надежде
на постоянную должность. Нечего и сравнивать.
157
Я думала, мой опыт работы в театре, наш успех —
все это мне сейчас поможет. Но, оказывается, никого это
здесь не интересует. Хотя у меня за плечами годы напря-
женной работы, борьбы за то, чтобы открыть для артистов
новые возможности. Ведь в начале шестидесятых был
период, когда все сценическое искусство существовало
как бы во враждебном окружении. Нас нарекли авангар-
дистами. Помню, меня вызвали в суд по поводу одной
пьесы, над которой я тогда работала, так судья даже
не знал, что это такое, авангардизм. Спрашивает меня:
«Какой все-таки у вас профиль?» «Я,— отвечаю,—
представитель авангардизма. Пытаюсь преобразовать
наше общество. Многие из нас пытаются это сделать».
Тут он спрашивает: «А с чем его едят, этот ваш авангар-
дизм?» Я ему отвечаю: «Если вы не знаете, что это такое,
вам здесь не место». (Смеется.) Меня тут же вывели. Да,
долгая это была борьба, да и сейчас у меня такое ощу-
щение, что я все еще продолжаю бороться. Потому что
я женщина, потому что я хочу работать и нести ответ-
ственность — за себя и своего ребенка. Возможно, со сто-
роны это никакой и не авангард, но если вдуматься — так
оно и есть. Я уверена, со временем положение женщин
значительно улучшится, точно так же, как авангардист-
ское течение во многом облегчило положение артистов.
Но я уже устала шагать в авангарде. Хотелось бы хоть чу-
точку побыть в арьергарде. (Смеется.) Перевести дух.
Отведать сливок, которые снимают другие.
Я без конца переделываю свои резюме. Это — постоян-
ный фактор моей жизни. Каждый раз, когда я пытаюсь
куда-то устроиться, приходится посылать новое. У меня
есть особое резюме для преподавательской должности с
перечислением профессиональных заслуг: на двух страни-
цах список моих пьес и постановок, а также спектаклей,
которые шли с моим участием. Есть резюме и для работы
административного характера, тоже около двух страниц.
Там только отличия и заслуги и кое-что еще. Из-за
этих резюме я живу в постоянном напряжении. Напри-
мер, как быть с «семейным положением»? Если я напишу
«замужем», меня могут не взять, подумают: «Ей тридцать
девять. Она вполне может родить второго ребенка. Что,
если она забеременеет? Мы предоставим ей хорошую
должность, назначим хороший оклад, а она возьмет и
забеременеет — получится, это выброшенные деньги».
Вопросы, связанные с семейным положением, меня очень
158
и очень беспокоят. «Дети» — а если мой ребенок заболеет
и я не выйду на работу? Не знаю даже, как быть, может,
написать, что я «бездетная вдова», вдруг меня пожа-
леют? (Смеется.)
Дело не только в том, что ты замужем. Все обстоит
куда сложнее. Ты — женщина в мире, где работодатели
за редким исключением — мужчины. В одном колледже
собеседование со мной проводил очень симпатичный че-
ловек. С ним я почувствовала себя раскованной, свобод-
но обсуждала разные аспекты административной деятель-
ности, и видно было, мое мнение ему небезынтересно.
Это меня порадовало. Я прониклась к нему огромным
уважением. Я поняла, он держится так со всеми, кто
приходит к нему с заявлением о приеме на работу. Я это
оценила. Надо бы испечь ему что-нибудь вкусненькое.
(Смеется.)
У меня нередко создается впечатление, что мужчины
меня побаиваются. Они прячутся в свою скорлупу, и вот
это меня беспокоит. Мне не по себе, когда меня сторо-
нятся. И я совершенно не понимаю, почему мужчина
должен опасаться женщины, которая в чем-то разбирает-
ся. Напротив, наше содружество могло бы быть крайне
интересным творчески, приятным. Никогда бы не наску-
чило.
Но я инстинктивно ощущаю их страх, и тогда во мне
начинает шевелиться беспокойство. Я думаю: «Как же
быть? Я хочу, чтобы этот человек перестал меня бояться,
ведь не съем же я его. Я не людоедка. Но я и не ноль без
палочки. Я — личность».
Однажды я решила последовать примеру многих и мно-
гих женщин: надела короткую юбку, подкрасилась и
разыграла из себя дурочку. Было такое. Собеседование
пролетело молниеносно. Я почти и рта не раскрыла,
предоставила говорить моему нанимателю. Попросила его
разъяснить мне, как и что,— дважды. Спрашивала, что
значит то или другое слово. Короче, была олицетворением
лжи — пудрила бедному малому мозги, а он сидел и
самоутверждался. Ужас что такое! Когда он в конце
концов предложил мне работу, мне даже стало стыдно.
Я знала — если соглашусь... Да, оклад был очень и очень
приличный плюс возможность роста. Как актриса, я
могла бы играть эту роль и дальше. Но я подумала:
«Наверняка мне придется с ним переспать. И потом,
невозможно разыгрывать дурочку до бесконечности:
159
или я попаду с клинику для нервнобольных, или не
выдержу, и он обнаружит, что я кое-что соображаю,
и тогда — прощай, работа».
Поэтому я попросила у него два дня на размышления.
Обещала позвонить. А когда позвонила, сказала, что нет,
не смогу, слишком большая ответственность. В общем,
выдержала роль до конца. И его не унизила, и себя. А
вообще я поняла: не гожусь уже для того, чтобы кого-то
изображать. Было такое время в моей жизни, особенно в
школе, когда я то и дело кого-то изображала. А теперь все,
не могу. Видно, возраст не позволяет.
А что вас на этот шаг толкнуло?
Отчаяние. Мне стало действительно невмоготу. С му-
жем я рассталась, работы нет. Не в моем характере идти
в суд, как делают некоторые, когда разводятся,, и обви-
нять другую сторону. Я отвечаю за себя, Льюис — за
себя, у нас ребенок, и я не собираюсь тянуть с него деньги
до конца жизни. По-моему, это отвратительно. Я решила:
отныне ответственность за себя и за ребенка буду нести
сама, ну а если он захочет разделить со мной заботу
о дочери, что ж, прекрасно. Но я не хочу, чтобы он чув-
ствовал, будто обязан это делать. Не хочу его принуждать.
Он вправе поступать, как считает нужным. Ребенок за-
хотел остаться со мной, и я этому рада. И заботы о нем
мне тоже в радость.
Собеседование, о котором вы спрашиваете,— акт
отчаяния. Я думала: «Боже мой, на следующий год де-
вочка пойдет в частную школу, как быть с платой за
обучение? А со счетами от врача? У машины пора
сменить тормоза. В июле грянут налоги». Я понимала,
меня ждет финансовый крах, надо срочно что-то предпри-
нимать. Но после этого собеседования поняла: такой путь
не для меня. Не для меня, и все тут.
КРИСТИН ДЖЕКОБС
Ей двадцать два. Недавно окончила Мичиганский универ-
ситет. Имеет степень бакалавра искусств и опыт библи-
отечной работы. По окончании учебы целый год препода-
вала по специальной программе, субсидируемой из госу-
дарственного бюджета. Но вот срезали фонды. «Я страш-
но расстроилась, была просто вне себя от негодования.
Работа меня увлекла, я отдавалась ей всей душой, знала,
160
что мы приносим пользу. Тяжело, когда выбивают почву
из-под ног». С тех пор она без работы — четырнадцать
месяцев.
Живет вместе со своим другом. «Через три недели мы
с Джеком поженимся и уедем в свадебное путешествие
на Ямайку. Я уже смирилась с мыслью, что, когда мы
вернемся, мне уже не будут выплачивать пособие по
безработице. Скорее всего, придется устраиваться на по-
часовую работу».
Срок государственного контракта истек в июне, а о
том, что новые исследования финансироваться не будут, я
узнала только в октябре. Так что летом получилось что-то
вроде приятной передышки. Конечно, мне было непри-
вычно: не надо каждый день рано вставать, торопиться
на работу, но, с другой стороны, разве плохо отдохнуть
летом? Просто замечательно. Правда, я знала, не надо
рассчитывать на то, что осенью обязательно получу рабо-
. ту. Так что полной уверенности у меня не было. Но я
успокаивала себя: «В прошлом году волновалась, и на-
прасно. Предложили место даже без предварительного со-
беседования». До этого мне, можно сказать, не приходи-
лось искать работу — мне ее преподнесли на блюдечке
с голубой каемочкой. Вот и надеешься, что так будет и
дальше.
А в октябре, с потерей работы, все переменилось.
Я ощутила полную свою беспомощность. Стала раздра-
жительной. Работу принялась искать лишь в январе —
всю осень сидела дома и поедом себя ела. «Что толку
от моего диплома? — говорила я себе.— Бездельничать
меня не научили, а чему научили — тем я заниматься не
хочу. Что же получается? А то, что я осталась с носом.
Что же теперь делать?» Никак не могла придумать, что
теперь делать. Единственное, на что я могла рассчиты-
вать,— стать, если повезет, секретаршей, а это куда хуже,
чем торговать в какой-нибудь паршивой лавчонке. (Сме-
ется. )
Наконец решила: пойду в университетский центр по
распределению специалистов. Разволновалась. Ну хоро-
шо, думаю, у меня есть кое-какие способности, этого не
отнимешь. Я разбираюсь в искусстве, умею рисовать.
Правда, у меня нет склонностей ни к бухгалтерскому
делу, ни к канцелярской работе, ни к торговле, ни к
распродажам. Зато у меня есть такие качества, как, Ha-
ft Зак. 78#'	161
пример, чувство ответственности. (Смеется.) Качества не
деловые, не поддающиеся определению. Пойду-ка я туда,
думаю, вдруг мне там помогут. Условились с одним че-
ловеком о встрече, пришла и объяснила, чего бы мне хоте-
лось. «Перебирайтесь в Даллас»,— посоветовал он. «По-
чему?» — удивилась я. «Перебирайтесь в Даллас или
Хьюстон,— повторил он.— Здесь вам работы не найти.
Вы сумеете найти работу только там».— «А вы не можете
помочь мне? — спрашиваю.— Подскажите хотя бы, что
можно подыскать?» — «Возьмите,— говорит,— справоч-
ник профессий. Вон ту толстую книгу. Все, что я
могу вам предложить,— это посмотреть ее, может, вы и
отышете там дело, которое придется вам по душе».—
«,А что дальше?» — спрашиваю. А дальше я должна
была написать резюме, обойти все агентства общественных
услуг и подать не меньше шестисот заявлений. С просьбой
о предоставлении мифической, насколько я поняла, ра-
боты. На тот случай, если вдруг подвернется что-нибудь
такое, чем я смогу заниматься последующие десять лет.
Когда я об этом услышала, то чуть не расплакалась.
«Не может быть,— сказала я,— что найти работу так
трудно. Не может быть».
Я была просто раздавлена. Но все-таки написала
кучу резюме и стала следить за объявлениями в газетах.
Ничего подходящего. Всюду требовались люди без квали-
фикации. В официантки идти я не хотела. Канцелярской
работы — вообще никакой. J3 колонке «Профессии» три
четверти объявлений приглашают медсестер. Одним сло-
вом, ничего подходящего. Мне удалось раздобыть
государственный бюллетень, где печатаются объявления о
найме «специалистов». На работу, которой меня не обуча-
ли. У меня же просто был диплом, дающий право искать
такую работу.
Меня вечно преследует мысль: «Что же теперь делать?»
Можно бы пойти и в секретарши, но печатаю я неваж-
но, а главное, я не хочу быть секретаршей. Я в любой мо-
мент могу устроиться у Вулворта 1 или Мак-Доналда 1 2,
но, черт побери, я не хочу работать ни у Вулворта,
ни у Мак-Доналда.
1 Сеть однотипных универсальных магазинов компании «Ф. У. Вул-
ворт», которые специализируются на продаже дешевых товаров широкого
потребления.
2 Сеть недорогих закусочных компании «Мак-Доналд».
162
Я хочу заниматься чем-то стоящим. Найти примене-
ние своим умственным способностям. Знаете, в средней
школе и в колледже, там все время говорили: «Ну, .жен-
щины, как только выйдете отсюда, сумейте показать, на что
вы способны». «Женщины тоже люди»,— заявляли они.
И вот тратишь шесть лет жизни на то, чтобы вычеркнуть
из памяти предыдущие пятнадцать и доказать всем: «Эй,
вы, я тоже личность. Я что-то могу. Я в самом деле чего-то
стою». Не успеешь поверить в себя, как получаешь
тычок в зубы: «Видали, нашлась личность! Да ты ни-
кем, кроме секретарши, быть не можешь. Знай свое
место».
Я стала наведываться в центр по безработице. Бе-
седы с некоторыми сотрудниками оставляли у меня очень
неприятный осадок. «Что бы вы хотели?» — обычно спра-
шивали они. «Быть занятой полный рабочий день и полу-
чать приличную зарплату».— «Полный рабочий день
и приличная зарплата — такой работы у нас нет. Мы
можем предложить вам — вот, пожалуйства, только
неполный день и зарплата небольшая».— «Этого не
хватит даже на то, чтобы уплатить налоги»,— возражала
я. «Извините, но это все, чем мы располагаем». Лишь один
раз — один-единственный! — нашлась работа, которую
я, может, и получила бы. Нужно было менять микрофиль-
мы в кинопроекторе. Только и всего. Неделя, кажется,
неполная, но оплата неплохая. Я позвонила туда, и выяс-
нилось: у них лежит уже триста заявлений. (Смеется.)
Как видите, шансов почти никаких.
Сотрудники центра не только не могли ничего пред-
ложить, но даже не пытались отнестись ко мне по-чело-
вечески. И вообще, мое положение их не трогало. Кто я
такая, чтобы рассчитывать на хороший заработок?
Помню одну даму. Я вошла к ней и объяснила, какое
ищу место. Она сказала: «Подождите, я посмотрю карто-
теку». Уходит, справляется в картотеке и возвращается.
Предлагает место ночного портье в каком-то отеле или
мотеле, где несколько месяцев назад кого-то пристрели-
ли. «Вы шутите? — спрашиваю.— Вы хотите, чтобы
женщина работала по ночам в отеле, где нет охраны и
недавно застрелили человека? Это все, что вы можете
предложить?» — «А чего, собственно, вы ждали?» — спро-
сила она. «У меня,— отвечаю,— университетский диплом.
Правда, особой квалификации у меня нет, но есть способ-
ности. Ведь учиться надо на любой работе».— «Ничего
6*
163
другого нет,— отрезала она.— И сами вы тоже ничего не
найдете».
Подобное отношение в порядке вещей. Они словно го-
ворят: «Еще одна явилась. Ищет работу, когда работы нет
и в помине». Даже воздух в этом бюро пропах без-
надежностью. Я знаю, там есть люди, которых это действи-
тельно волнует, но, если там поработать, это занятие
неизбежно станет в тягость. Потому что нечего предложить
людям. Вероятно, в отдельных случаях и можно, но
подавляющему большинству ты помочь не в состоянии. Вот
такая складывается ситуация: они не могут тебе помочь, а
ты отчаянно за них цепляешься. Ходишь туда в надеж-
де: «Вдруг сегодня да повезет? Вдруг мне ответят привет-
ливо? Вдруг не придется выстаивать длиннющую оче-
редь?» А уходя, думаешь: «Дура ты, дура, и зачем только
пришла сюда? Никуда они тебя не устроят».
Со временем мне стало казаться, что я тупица. Что
не способна справиться ни с какой работой. Я стала
сомневаться в себе: «А вдруг я действительно ни на
что не гожусь? Может, и правда махнуть на все рукой
и для начала устроиться у Мак-Доналда?» Я часто думаю
о своем будущем. Меня вечно преследует страх, что я
останусь без гроша и буду бродить по улицам, тщетно
пытаясь найти работу. Как в мелодраме, знаете,— чело-
век спивается и кончает свои дни в сточной канаве.
Я очень живо себе это представляю. Боюсь, со мной
случится нечто похожее. Такое у меня иногда пред-
чувствие.
Иной раз я так себя грызу, что у меня буквально
опускаются руки. Потому еще себя грызу, что не прилагаю
таких уж сверхусилий, чтобы найти работу. Когда читаешь
объявления, надо использовать малейшие возможности,
а я этого не делаю. И потом, мне очень трудно
решить, получать ли мне пособие и дальше или согла-
шаться на любую работу, которая подвернется. Не будь
пособия, я бы, конечно, давно уже работала. Теперь, когда
его срок истекает, придется куда-то устраиваться. Ничего
не поделаешь — жизнь. Я спрашиваю себя: «Может, я
обуза для общества?» Спрашиваю себя: «Сколько можно
раздумывать?» Ведь мое пособие без вычета налогов —
большие деньги по сравнению с тем, что получают
многие. Так что же, пытаться найти работу, чтобы меня
сняли с пособия, и не обременять государство? Заняться
чем-нибудь, чтобы зарабатывать меньше, чем я получаю
164
по пособию? Или получать пособие и дальше жить себе,
поплевывать? Ведь правительство все равно увязло по
уши, такое уж его везенье. Они со мной не очень-то цере-
монились, так с какой стати я должна с ними считаться?
Я покой потеряла. Советуюсь с разными людьми. Одни
говорят: «Да уж, не велика заслуга жить за государ-
ственный счет». Другие: «А почему бы тебе и не жить на
пособие?» Третьи: «Когда же наконец ты устроишься на
работу?» Действительно, найти выход из положения труд-
но. Как тут поступить? Выполнить свой гражданский
долг и избавить страну и правительство хотя бы от одного
нахлебника? По телевидению показывали замечательную
передачу о безработице. О парнях, которые по примеру
профессиональных игроков в гольф из Огайо отправились
на заработки во Флориду и ухитрились получить там по-
собие по безработице. Я смотрела эту передачу и чувство-
вала себя преступницей, а потом подумала: «Черт возь-
ми, но я же этим не занимаюсь, не жульничаю! Я же
не перебираюсь зимой на юг, чтобы выбить для себя
еще одно пособие». Но преступницей я себя почувст-
вовала.
Я не вижу никакого просвета — одни тупики. Спраши-
ваю всех и вся: «Ну хорошо, так что же мне делать?
Вы можете хоть как-то меня сориентировать? Хотя бы
указать те виды работ, на которые я имею право?»
А мне отвечают: «Извините, но мы не в силах вам
помочь». Меня просто бесит правительство и наша эконо-
мическая система. Мне отвратителен большой бизнес. Ведь
они делают деньги и сами же их загребают. А рядового,
обыкновенного человека загоняют в угол. И так во всем:
налоги, проблема работы. Сначала говорят, что ты лич-
ность и перед тобой открыты все пути — не буквально,
конечно, но способности-то у тебя есть,— а потом пово-
рачиваются на сто восемьдесят градусов и заявляют:
ходу тебе не будет,— и чувствуешь себя круглой идиоткой.
Не знаю, может быть, я переоцениваю свой университет-
ский диплом, но ведь я ухнула на учебу уйму денег!
А теперь получается, что с моим дипломом я буду за-
рабатывать столько же, сколько выпускник средней шко-
лы, и выполнять точно такую же работу. Разве это спра-
ведливо?!
165
ГРЕЙС КИТОН
В первой главе она поведала о том, как после двенадцати
лет работы в издательстве ее уволили без предупрежде-
ния. Здесь она рассказывает о своих попытках найти ра-
боту.
, Странно, но я с трудом припоминаю дни после уволь-
нения. Помню одно: я тотчас же, чуть ли не на следующий
день после того, как меня уволили, бросилась искать
работу. Не знаю, откуда у меня появилось столько энергии,
но факт тот, что она появилась. Наверное, это была скры-
тая энергия, о существовании которой я и не подозревала.
Я сразу же стала обзванивать знакомых. Набросала
резюме, разыскала человека, который, можно сказать,
собаку съел на этих резюме, переписала заново, напеча-
тала и отправила. Я разослала чуть ли не миллион писем,
звонила знакомым и незнакомым в Нью-Йорк, Бостон,
Вашингтон... и так далее.
Нельзя сказать, чтобы издательское дело сейчас про-
цветало. Притом на какую-нибудь незначительную долж-
ность брать меня не хотели. Все говорили примерно одно
и то же: «Это не в наших правилах. Вы будете недовольны.
Вас не устроит оклад. Я не могу предлагать вам работу,
которая намного ниже ваших возможностей». Очевидно,
это не полагается. Мне только и оставалось, что вспоми-
нать героиню «Кордебалета» '. Вы видели «Кордебалет»?
Героиня там — танцовщица из кордебалета. В свое время
ей доверили одну или две сольные партии и на этом осно-
вании не дают вернуться к своему прежнему амплуа.
И она говорит: «Я же должна что-то есть! Как это вы
не пустите меня обратно в кордебалет?! Мне нужна
работа!»
Работу найти оказалось далеко не просто. Лишь
очень нескоро я поняла: все эти приятные, теплые, дружес-
кие собеседования ни к чему не обязывали. Мне обещали
звонить — и не звонили. Не получала я и письменных от-
ветов. Я все не могла поверить, что люди на такое спо-
собны. А потом порылась в своей памяти, стала припоми-
нать, сколько раз я сама поступала так с людьми,
которые обращались ко мне с просьбой устроить их на
1 Популярный мюзикл, впервые поставленный на Бродвее Майклом
Беннетом в 1975 г.
166
работу. Боюсь, что такое было. Они звонили мне, а я им
не перезванивала или просто-напросто не сообщала о
результатах собеседования.
Эти собеседования не давали мне покоя. Я готова
была на любые собеседования, где угодно. Попробовала
поискать что-то вне издательств, ведь не сошелся же на
них свет клином. Но, как правило, меня подымали на смех.
Я даже замахнулась на банковское дело. (Смеется.) Посе-
тила «Хедхантере», они обслуживают различные отрасли
промышленности. Ничего не вышло. Никто не заинте-
ресован в специалисте, который много лет проработал
совершенно в другой области. Очевидно, существует
запрет на смену профессий. Если твоя специальность —
вязание крючком слева направо, тебе не доверят вязание
спицами справа налево.
Я возобновила знакомства с людьми, с которыми
прежде сталкивалась по работе и которые могли бы дать
мне рекомендацию. Но это мало помогает, если ты не при-
глянулся тому, кто проводит собеседование, или же если
вообще нет вакансий. Правда, мне удалось устроиться
консультантом. Платили неплохо, принимая во внимание,
что времени на это уходило немного. Но позже я стала
отказываться от подобной работы, хотя мне ее и предла-
гали. И сама ее не искала. Я действительно не хотела ра-
ботать по договорам. Мне была нужна штатная должность
и твердый оклад. Будь у меня хоть капля здравого
смысла и душевное равновесие, я могла бы попробовать
себя на литературном поприще, что, откровенно говоря,
меня чрезвычайно привлекает. Может, из этого что-нибудь
да вышло бы — попытка не пытка. Времени у меня было
предостаточно. А я все сидела, переживала, хотя могла бы
в это время писать. Но я была просто не в состоянии —
после всего, что случилось. Так уж я устроена. Жалко,
конечно, что и говорить.
Самым тягостным днем недели было воскресенье —
ведь в воскресных выпусках печатаются объявления о
найме. Изучать колонки с объявлениями и писать
письма — это было невыносимо. Почему-то я с самого
начала знала, что — безнадежно. Но понимала, что
должна через это пройти, что этого не избежать,—
мало ли что в жизни приходится делать. Я возненавидела
воскресенья. Но куда денешься? Изучала подходящие
разделы, писала письма, а потом опять и опять ходила
на собеседования, в агентства по найму. Я дошла бог
167
знает до чего. Скажем, приеду к сестре на уик-энд,
а среди гостей — сотрудник ИТТ или «Юнион карбайд»:
упрашиваю зятя всучить ему мое резюме. Или названиваю
в Калифорнию, где с издательским делом обстоит еще
хуже.
Но вот что странно: все считали, что я произвожу
впечатление — и, по-видимому, так оно и есть — чело-
века в высшей степени компетентного. Всякий раз, когда
мне предстояло собеседование, неожиданно для себя самой
я внутренне собиралась. И оказывалась на высоте, хотя
на душе у меня творилось невесть что. Но я шла, отвечала
на вопросы, и со стороны все выглядело прекрасно. Конеч-
но, многие знали, что со мной творится. Я этого и не
скрывала. Нередко звонила знакомым и откровенно при-
знавалась, как мне худо. (Смеется.) Но крылышки не
опускала. По воскресеньям изучала объявления и не
позднее понедельника рассылала резюме. Мои резюме —
в своем роде образец искусства. Иногда писала и сопро-
водительные письма. Еще отвечала на письма. Встреча-
лась с литературными агентами. Нередко друзья пригла-
шали меня на ленч. Старались подкормить. Я прибавила
два кило с лишним, хотя мне это было совсем ни к чему.
Но после ленча мы расходились: они возвращались к
себе на работу, а я — я мечтала идти на работу, а вместо
этого плелась домой. Я была убита, просто убита. Я уже
говорила, будь у меня хоть толика здравого смысла, я бы
садилась дома за письменный стол. Но я не то что пи-
сать — читать была не в силах.
Знаете, чем я занималась? Ревела, часами. Боже мой,
сколько слез я пролила! На свете нет ничего утомитель-
нее, и голова вдобавок раскалывается.
Шел месяц за месяцем, вы свыклись со своим поло-
жением?
Нет. К этому нельзя привыкнуть. Я до сих пор еще
не могу прийти в себя, хотя уже нашла работу. Даже
когда устроилась консультантом и немного зарабатывала,
все равно не могла прийти в себя. Мне говорили: «Ты ведь
можешь работать внештатно, пока не подыщешь место».
Но я не хотела работать внештатно. По-моему, дело в том,
что детство мое пришлось на конец тридцатых — на-
чало сороковых, когда еще давали знать себя послед-
ствия «великой депрессии». Тот, у кого пострадала семья,
кто помнит то время, пусть даже он был ребенком,
168
к работе будет относиться с трепетом. Работа навсегда
будет окружена для него магическим ореолом. Во многих
отношениях станет смыслом жизни. А это... Я вот слушаю
себя и понимаю: так недалеко и до помешательства.
Для одних работа — развлечение, для других это значит
быть на людях. А иные на ней помешаны.
ВИЛЛИ ХОКИНС
Бирмингем, штат Алабама. Квартира -на двух уровнях
в новом доме. Он только что въехал сюда и пока еще не
может позволить себе роскошь обставить нижний этаж:
направляясь к внутренней лестнице, мы проходим через
две пустые комнаты с голыми белыми стенами.
Это крупный, скорее даже полный мужчина, наделен-
ный даром красноречия,— ни дать ни взять проповедник,
пророчествующий об адских муках. Он не говорит —
вещает. У него зычный голос и тягучий выговор урожен-
ца Юга из самой глубинки.
Зовут меня Вилли Хокинс. Я родился в маленьком
местечке примерно в шестидесяти милях от Бирмингема,
местечко это — Окмен — расположено в графстве Уокер,
штат Алабама. Родился я тринадцатого февраля;
и хотя говорят, что тринадцать — число несчастливое,
лично я считаю его очень даже счастливым, потому что
цел и невредим по сей день с 1953 года, из чего сле-
дует, что мне сейчас двадцать четыре.
В 1971 году я окончил среднюю школу и тогда же
начал работать. Но поскольку шла война во Вьетнаме,
призыву подлежали все. Я вступил в военно-воздушные
силы. Ведь что, у меня было на уме? Отслужить эти четыре
года, демобилизоваться и использовать то, чему я научил-
ся в армии, а научился я заправлять самолеты горючим на
летном поле. Я знал, служба в армии поможет мне полу-
чить работу. Но когда я вернулся, выяснилось, что это не
так. Демобилизовали меня в семьдесят пятом, вот тогда-то
и возникли проблемы с моим трудоустройством.
Когда я пришел из армии, у меня уже было на примете
одно место — на почте. Но оказалось, там работы нет.
У меня был приятель, он работал в авиакомпании, так он
замолвил за меня словечко своему инспектору. Собесе-
дование со мной проводила дама. Через неделю получаю
169
от нее письмо: вакансий нет. А ведь до этого они мне
сказали, что у них полно вакансий. Это меня прямо-таки
огорошило. В чем, думаю, тут дело?
По-моему, причина одна: они не хотят брать негров,
которые хоть мало-мальски в чем-то смыслят. Это мое
личное мнение. Но ведь так повсюду. К примеру, там
работают парни, с которыми я вместе учился в школе.
Среднюю школу они так и не одолели. Стажа никакого.
Через армию не прошли. На квалифицированную работу
не годятся. Их для чего держат — чтобы никто не мог
предъявить иск. Допустим, вы идете и говорите: «Я хочу
возбудить дело против авиакомпаний, потому что к неграм
они относятся с предубеждением». А доказать не сможете:
негры-то у них работают. Только эти негры — они безо
всякого образования. Таких — держат, ведь им не про-
двинуться по службе. А очутись на их месте я, сказали бы:
«Гляньте-ка, да этот парень с мозгами. Это нам не подхо-
дит. Надо его попридержать». Понимаете, о чем я? Вот
какими делами они там занимаются, а это нужно бы рас-
следовать.
Другие авиакомпании у нас в то время вообще не на-
бирали людей. Поэтому я стал искать любую работу. Про-
шло семь месяцев, пока я устроился. И чем дольше искал,
тем напористее становился. Я до того дошел, что да>ке
сбрил бороду и постригся. Ведь нередко, чтобы получить
работу, нужно произвести впечатление. Вот я и подумал,
а не смахиваю ли я на чучело? Не то чтобы я был грязным,
неопрятным — я за собой следил. Да, мне приходилось
носить грубые башмаки и мятую одежду, но уж будьте
уверены, все было чистое. Только наружность тоже много
значит. Вот я и сбрил бороду. В таком я был пиковом
положении.
Поехали мы однажды с братом в промышленный рай-
он. Машину оставили на стоянке, а сами принялись обхо-
дить заводы. Битых три часа ходили, и все без толку,
никто с нами и разговаривать не желает. Куда ни ткнешь-
ся — мест нет. Даже заявлений не принимают. Попали
наконец на какой-то товарный склад. Секретарша гово-
рит, мест нет. Тут я до того обозлился, что сказал: «Я не
собираюсь лезть в ваши дела, но это точно? Может,
вы позвоните на завод, свяжетесь с начальником и спро-
сите, не примет ли он заявление?» «Хорошо,— отвечает,—
я это сделаю, но только заявлений они не принимают».
Позвонила она туда, а он снял трубку и сказал, что одно
170
заявление примет. Она чуть со стула не свалилась. «Да,—
говорит,— примет». И извинилась.
Мой брат очень нуждался в работе, но он знал, что
я в ней нуждаюсь еще больше, ведь у меня семья. Поэтому,
когда к нам вышел начальник, с ним говорил я. Я должен
был во что бы то ни стало показать товар лицом. Чтоб
он понял: работа мне нужна позарез. Он стал меня под-
начивать. «Мистер Хокинс,— говорит,— работа здесь
тяжелая». А я ему отвечаю: «Я с детства привык к тяже-
лой работе. Я вырос на ферме в Окмене, штат Алабама.
Я знаю,— говорю,— что такое тяжелая работа. Я,— го-
ворю,— пришел сюда не баклуши бить. Если бы,— гово-
рю,— я хотел бить баклуши, я б сидел дома». А он
все пытается меня расхолодить, а я на него все наседаю
и наседаю, ну, он и сдался. «Мистер Хокинс,— пугал он
меня,— к работе мы приступаем с шести». Но только
что бы он ни сказал, на все у меня готов ответ. «В ВВС,—
говорю,— мы приступали в четыре». Так оно и было. А он
гнет свое: «Мы работаем много. По двенадцать часов
в сутки». А я ему: «В ВВС мы работали по восемнадцать
часов. Так что давайте не будем. Время,— говорю,— не
имеет значения. Дайте мне,— говорю,— работу, и я
справлюсь. Я выносливый, я все осилю».
Товар подошел: на следующее утро в шесть я приступил
к работе. Проработал там год. А потом они обанкроти-
лись. И меня выставили на улицу. Не только меня —
человек пятьдесят. И мы опять столкнулись с проблемой,
куда приткнуться,— это было ужасно. Я снова подал на
пособие по безработице, но все равно моя старушка никак
не могла разделаться со счетами. Домохозяин грозился
нас выгнать. Тогда мы позвонили теще в Виргинию
и попросили прислать за нами грузовик — не то нам при-
дется ночевать под открытым небом. Мебель мы сдали на
хранение, и жена с двумя ребятишками перебралась к
матери. А я остался в Бирмингеме у брата. Сидел без
работы семь месяцев.
Поначалу вставал я рацо — по привычке. Знаете посло-
вицу: какая пташка раньше проснулась, та скорее и
корму нашла. Только все равно это не помогало, и я
махнул рукой.
В голову мне начали лезть разные мысли. Я стал
подумывать о противозаконных вещах, понимаете? На-
пример, о том, чтобы приторговывать героином — дело это
прибыльное. Но поразмыслил я о законе и о том, что со
171
мной будет, если поймают. И отбросил эту идею. Но когда
я бродил по улицам и видел денежных людей, в голове
у меня так и вертелось: а что, если их обчистить?
Так меня припекло. Мне нужны были деньги. Я мог
потерять семью, ведь моя жена была в Виргинии, а я —
здесь, в Алабаме. Я знал, работу в Виргинии не найти,
но и здесь было не лучше. А еще я видел, как некоторые
парни обделывают свои делишки. И я стал подумывать:
а что, если последовать их примеру? Я видел: они не-
плохо устроились, они не пропадут. А ты сидишь на бобах,
вот так-то! Стараешься жить по правде, а нужда не дает.
В кармане ни шиша. Жилья своего нет, есть нечего, разве
что покормят родственники. Я переживал вдвойне, потому
что у меня семья и я пытался сохранить ее. Меня
мучило, сможем ли мы когда-нибудь воссоединиться.
До того меня припекло, что я даже стал думать о
боге. Я баптист, правда, в молельню хожу не часто, врать
не буду. Последний раз я был там на похоронах отца.
А тут у меня появилось ощущение, что бог за что-то меня
покарал. Подпустил к работе, а потом ее отнял. Я убежден,
он за то меня покарал, что я скверно обходился с домашни-
ми. После того как закрыли склад, я начал отираться
на улице. Курил марихуану, выпивал с дружками. Я-то
прохлаждался, а семья моя бедствовала.
Я верю, именно за это бог меня и наказал. Но я поло-
жился на него. И сказал себе: «Если он захочет, чтобы я
получил работу, я ее получу». И вот наконец настал
день, когда он послал мне работу.
Я получил ее через одного моего приятеля, с которым
мы играли в баскетбол. Тот работал на фабрике. И при-
советовал мне подать туда заявление, сказал, что летом
будут набирать людей. Я туда сходил, и мне обещали
позвонить, когда откроется вакансия. Я был так удру-
чен, что и не надеялся на это. Но они позвонили, пред-
ставляете? Платили там неважно. Я подумал и сказал
себе: «Конечно, это не деньги, но, как бы то ни было, где-то
начинать нужно, так почему бы не начать здесь?» Потом
я сказал себе: «Работы-то у меня все равно нет». И еще:
«По крайней мере я буду получать хоть что-то». Я пони-
мал, семья из четырех человек прожить на это не прожи-
вет, Но все равно пошел и нанялся. Я работал на упаков-
ке. Там я подружился с одним малым, звали его Дрю
Вашингтон. Он-то и рассказал мне про автомобильный
завод. Что туда хотят взять несколько черных. Подумал я,
172
подумал и решил: надо попробовать. Взял да и подал
явление. Платили там очень здорово. Чтобы мне повезло с
такой работой, да никогда в жизни! Так и буду, думаю,
тянуть лямку на фабрике за два доллара девяность пять
центов в час. Проходит около месяца, и моего приятеля
вызывают на автозавод, он ведь тоже подал заявление.
Просыпаюсь на следующее утро, и что-то будто толкнуло
меня оставить брату телефон фабрики. Я как чувствовал,
что получу-таки работу на автозаводе. Оставляю я, значит,
брату свой телефон и говорю: если позвонят насчет работы,
тут же позвони мне. Это было во вторник. А з среду, при-
мерно в полдесятого утра, мне позвонили. Пригласили
на собеседование.
Я тут же отпросился с работы и поехал на автобусе
в город. Пока ехал, все прокрутил в уме. Если подкачаю
на медосмотре, завода этого мне не видать как своих
ушей. Дело в том, что у меня повышенное давление. Я из-за
этого уже потерял одно хорошее место. А в то утро я
почувствовал, давление у меня подскочило. Как назло, на-
кануне вечером я поел свинины, вот мне и аукнулось.
Лекарства все вышли, а на новые денег нету. Я, можно
сказать, не имел права есть свинину, но в доме у моего
брата приходилось есть то, что ест он,— не ходить же
голодным. Кто знал, что на меня свалится эта работа? Тут
надо было собраться с мыслями. Назначено мне к двум.
Сейчас — начало одиннадцатого. Я должен был во что бы
то ни стало придумать, как сбить давление,— ведь получи
я эту работу, все вошло бы в свою колею. И вот что я
сделал: пошел в бесплатную больницу и сдал пол-литра
крови. Я как рассудил: высокое кровяное давление
не что иное, как давление на сосуды. Чтобы его сни-
зить, надо принять лекарство, но только все равно это
нагрузка на сосуды. Так что если я потеряю немного
крови, моему давлению не останется ничего другого, как
снизиться. Вот я и пошел сдавать кровь.
Потом сел на автобус и поехал домой. Было уже
почти полпервого. Нужно, думаю, произвести на ни. хо-
рошее впечатление. К тому времени я успел снова отрас-
тить бороду. Значит, надо бриться. Бриться нечем. Так что
я сделал: одолжил у соседа бритвенное лезвие и побрил-
ся. Голым лезвием! Только я все еще опасался за свое
давление. Мне казалось, оно недостаточно снизилось: я
все еще ощущал, как давит на голову. Тогда я позвонил
брату и сказал: «Чарли, принеси мне английскую соль».
173
Я слышал, английская соль помогает при высоком давле-
нии. Я решил: терять мне нечего. Ради этой работы я
должен испробовать все. Я подумал, никакое лекарство
мне сейчас не поможет, ведь давление так быстро не упа-
дет. А мне нужно, чтобы оно упало, и немедленно,—
тогда я эту работу получу. Примчался мой брат, принес
английскую соль, и я ее принял. Около двух отправился
на собеседование.
Принял меня управляющий складом. И я так на него
насел, что он даже рассмеялся. Как с той, предыдущей
работой, на все у меня был припасен ответ. Он говорит:
«Очень многие из тех, кого мы нанимаем, не справляют-
ся».— «Послушайте,— говорю,— дайте мне только шанс,
и я вам докажу».— «Мы,— говорит,— начинаем в пять,
и так каждое утро». А я ему: «Послушайте-ка, в ВВС мы
приступали в четыре». Он говорит: «На то, чтобы войти
в курс дела, вам положен месяц, но желательно, чтобы
вы уложились в десять дней».— «Для меня,— отвечаю,—
нет ничего невозможного. Все, что от вас требуется,—
это показать мне один-единственный раз. Вам,— гово-
рю,— не придется показывать дважды. Покажите один-
единственный раз, и я справлюсь. Только покажите, и я
ручаюсь, что освою работу за пять дней. Даже за четыре
дня. Вот увидите, на пятый буду ничуть не хуже
остальных». Ну, тут он рассмеялся: «Ладно, Вилли, зай-
мусь твоими бумагами. Ты сейчас можешь пройти мед-
осмотр?» Медосмотра я побаивался: лучше бы в другой
раз, когда давление наверняка снизится. Но я ответил:
«Могу». Такое у меня было предчувствие.
Так вот, у них есть норма. И давление должно быть
в пределах этой нормы. Иначе ты им не подходишь. Норма
у них сто пятьдесят на девяносто. И у меня оказалось
столько же. Нет, вы представляете? Сто пятьдесят на де-
вяносто, тютелька в тютельку. Дама, которая мерила
мне давление, сказала: «Если бы оно было выше хоть на
одно деление, вас бы не взяли».
Теперь вся эта нервотрепка позади. На автозавод я
попал, надеюсь проработать здесь до пенсии. Сейчас
у нас забастовка, но через недели две должны уже при-
ступить к работе. Когда я вспоминаю, что пережил, думаю:
все теперь должно пойти как по маслу, ведь я через такое
прошел и — уцелел.
С тех пор я сильно изменился, правда. Стал осмотри-
тельнее. Стал откладывать на черный день. Ценить людей,
174
от которых зависит, получишь ли ты работу, ведь сейчас
какое время: случись что с работой, и другую, может, уже
не найти. Нужно быть очень и очень осмотрительным.
Продумывать каждый свой шаг, потому что все это слиш-
ком серьезно. Все знают, сколько сейчас безработных. Ку-
да больше, чем десять или двадцать лет назад. Тогда
это никого не беспокоило. Можно было увольняться хоть
каждый день — куда-нибудь да устроишься. Положим,
уволишься утром, а к вечеру — уже на новом месте. А те-
перь, если уволишься, работу будешь искать два года.
Интервью как. будто бы закончилось. Я уже собрался
было выключить магнитофон, как он сказал, что хочет
кое-что добавить. Голос его упал почти до шепота.
Раз вы обещали изменить имена и все такое, я
расскажу вам о том, что еще с нами приключилось, пока
я был без работы и без денег. Моя жена забеременела.
Ей пришлось сделать аборт, потому что мы вконец
обнищали. У нас не было другого выхода. Вот об этом-то
я и умолчал, но после нашего с вами разговора решил,
что скажу. Вы, наверное, думали, я вам о всех своих
бедах рассказал, а ведь это пострашнее было. Я думал:
«Зачем оставлять ребенка? Чтобы уморить голодом?»
Жена очень горевала, понимаете? Плакала. Чтобы моя
жена звонила мне и плакала! Но я не видел другого выхо-
да. У меня душа изболелась. Я думал, каким был бы
этот малыш. Но я не мог допустить, чтобы он голодал.
Если бы он голодал, я пошел бы на все, даже на
преступление. Я бы не вынес, если бы он голодал. Вот
такая история.
МОЛОДЕЖЬ НАЦИОНАЛЬНЫХ
МЕНЬШИНСТВ:
«ВСЮДУ ОДНО И ТО ЖЕ»
В любом американском городе, большом или
маленьком, среди молодежи национальных
меньшинств высок процент тех, кто по оконча-
нии школы годами не может найти себе место,
пробавляется случайными заработками. Се-
годня уровень безработицы среди цветных
юношей и девушек достиг астрономических со-
рока процентов. Причины хронической безра-
ботицы очевидны: это и отсутствие профес-
сиональных навыков, и нехватка специальных
учебных заведений, и перебазирование про-
мышленности из крупных городов в провинцию,
и расовые предрассудки. Не столь очевидны
меры, способные устранить безработицу. Такие
проекты, как ограничение минимальной зара-
ботной платы или же отмена требования
предоставлять аттестат об окончании средней
школы как необходимое условие приема на
работу, весьма и весьма спорны. Правитель-
ственные программы, подобные Программе
профессионального образования и занятости,
полезны, однако рамки их чересчур узки. Как
отмечалось в отчете Нью-йоркского фонда про-
фессионального обучения за 1977 год, «для мо-
лодежи национальных меньшинств наступили
времена великой депрессии, которая ударила по
ней гораздо сильнее, чем те депрессии, что
когда-либо охватывали страну в целом».
Самое удивительное, что молодые люди, о
которых здесь пойдет речь, все еще чего-то
ждут от будущего.
476
ДЖИММИ ГРИН
Деревянная хибарка в негритянском квартале Натчеза,
штат Миссисипи. Две комнатенки: кухня, она же столо-
вая, и закуток, где еле-еле уместились диван и детская
кроватка. Крыша протекает, окна в трещинах. Во дворе
перед «домом» — легковушка на подставках, грузовой
пикап, на порыжевшей землё тут и там разбросаны
запчасти. Он живет со своей женой Летти и двумя ребя-
тишками: трехлетним сыном и годовалой дочкой. «Иной
раз сорвешься и затеешь свару. От одной только мысли,
что застряли в этой дыре. Жене здесь осточертело. Мне
тоже. А куда денешься? Может, мы потому и срываемся,
что живем в таких вот условиях».
Он воевал во Вьетнаме, но был досрочно уволен и
получил неблагоприятную аттестацию — «взбунтовался
маленько». Свидетельство об окончании средней школы у
него есть, а специальности нет. «Поступил было заочно
в техническую школу. Думал, выучусь на электрика.
Да так и не закончил — не хватило денег. У меня еще
остались учебные пособия, которые они мне выслали,
но я задолжал школе четыреста долларов с лишком.
А как они получат эти деньги, если я не в состоянии
их выплатить,— разве что сдерут с меня шкуру?
Летти помалкивает — пускай глава семейства говорит
за них обоих. Каждый день она отправляется в коммерчес-
кую школу—учится на секретаршу. Муж остается дома
присматривать за детьми.
Когда я вернулся со службы, почти год профилонил.
Попал домой, понимаете? Вроде как на отдых, на по-
правку. Чего пороть горячку, работа обождет. Потом
встретил Летти, и мы поженились. К тому времени у
меня уже была работа. Только я ее бросил, надеялся найти
местечко получше. За два года сменил кучу мест. Не то
чтобы я уходил, лишь бы уйти. Всякий раз думал подыс-
кать что-нибудь более стоящее, да никак не удавалось.
Перепробовал всего понемногу. В некоторых местах про-
буду неделю-другую, а то поработаю день-два — и до
свидания. То с кем-нибудь не уживусь, то плата не
устраивает, то сама работа не по нраву. Бывало, и причи-
на-то пустячная: меня там что-то зацепило, или моего
босса. Сдается, слишком уж я зачастил в наше бюро
по безработице. Вечно ищу новую работу.
177
Не скажу, что характер у меня покладистый. Но я
стараюсь понять всякого. Поговори со мной, и я пойму.
Поладить со мной, в общем-то, можно... Короче, я не чок-
нутый. Но только как ты ко мне, так и я к тебе. Неважно,
кто ты. А еще аппетиты у меня — ой-ой-ой! Хочу, чтобы
у моей семьи было все, а до этого пока далеко. И вот
я спрашиваю себя: «Зачем это мне гнуть спину за два дол-
лара, есть места, где платят три е половиной, а то и четы-
ре?» Или, к примеру, получаю я четыре доллара, а сам
думаю: «Коли я зарабатываю четыре доллара, мог бы
зарабатывать и шесть». Вот такие у меня масштабы.
Вы скажете на это, что так может продолжаться до беско-
нечности. Мол, буду получать сто долларов, а мечтать о
тысяче. (Смеется.) Таким уж я уродился, приятель.
И вовсе это не жадность. Просто, раз у меня семья, она
должна иметь все самое лучшее. Живи я один, ну и ладно.
Сидел бы себе дома и не рыпался. Но у меня — семья, вот
в чем загвоздка. И похоже, никогда мне не заработать
столько, сколько мне нужно, получай я хоть сто тысяч
в год. Я б тогда успокоился, когда бы разбогател, как
некоторые, что посиживают себе дома да всеми командуют.
Я решил: если к сорока пяти этого не добьюсь — плюну,
и все тут.
Что значит «плюну»?
Засяду дома. Помаленьку состарюсь. Чего ради над-
рываться всю свою жизнь? Как мать с отцом. Старые
уже, больные, а все ишачат. Как подумаю, что в пятьдесят
или шестьдесят буду надрываться ради каких-то там гро-
шей! Если уж оставаться бедняком, то бедняком гордым.
Все лучше, чем жалким бедняком. Чего-чего, а гордости
мне не занимать. Умру — скажут: «Он умер бедным, но
гордым». Вот как оно будет. Да и все равно, кто захо-
чет держать на работе старика? Когда тебе уже порядочно
и пытаешься найти хоть какую-то работу, все против тебя.
Даже если и возьмут, наверняка платить станут меньше,
чем молодым. Кому нужны старики? Состарюсь — работу
искать не буду, только дураком себя выставишь.
Где вы работали последний раз?
В последний — на автозаправочной станции. Там я
продержался дольше всего, около шести месяцев. Зара-
батывал до ста пятидесяти долларов в неделю. Лучшего
места у меня не было. Только я не поладил с хозяином,
178
и он меня уволил. Я подал было на пособие, да
отказали, говорят, меня из-за того уволили, что я отва-
живаю клиентов. Это хозяин мой заявил, будто я их от-
важиваю.
Это правда?
Нет. Просто я привык выкладывать все, как есть, не-
важно, кто ты, что ты и чем занимаешься. Я считаю, что
обязан выкладывать все, как есть, это право каждого.
Пусть даже ты потом и не обратишься ко мне на авто-
станцию. Если, к примеру, у кого неполадки с машиной
и меня спрашивают, где лучше всего ее чинить, с какой
стати я должен говорить, чините здесь, когда ни я, ни
мой напарник с этим не справятся? Может, в другом месте
починят лучше. Так оно, видно, и получается, что клиенты
уходят. Понятно, хозяину это в убыток. Моя обязанность
не спроваживать, а привлекать клиентов. Но почему
это я должен морочить людям голову, когда знаю, что не
могу им помочь?
Или, скажем, спрашивают меня, не могу ли я отрегу-
лировать машину. Да, отвечаю, могу отрегулировать, но
не здесь. Пригоните ее к моему дому или я сам к вам
подъеду. Ясное дело, хозяину такое не по нутру — отби-
ваю заказчиков. Некоторые считают, раз ты на них рабо-
таешь, должен быть предан им душой и телом, только и
пекись что о них да о работе. Боже упаси хоть чуточку
порадеть о себе. Пока ты у них отрабатываешь, изволь
плясать под их дудку. А это не по мне. Если кто просит
у меня совета — девушка ли, парень, черный, белый, серо-
буро-малиновый,— уж будь уверен, совет я дам. А на
станции такого не ожидали.
Вдобавок я оплошал. Понадобилось установить
топливный фильтр. Поставить я его поставил, а в работе не
проверил. Не зафиксировал, значит. И пошел домой.
А машиной занялся другой парень. Наверное, ему показа-
лось, я все проверил. Полез он туда — бац, загорание.
Сгорел бензопровод. Пришлось заплатить из своего кар-
мана. Я понимал, хозяин вправе сердиться. Говорю ему:
«Ну, недосмотрел, виноват. А убытки возмещу». Потом он
послал меня пригнать прицеп и ручную тележку. Прицеп
я пригнал, а про тележку запамятовал. Что тут началось!
Как он только меня не обзывал, и бестолочью, и бог
знает кем! А ведь терпение может лопнуть у всякого.
В конце концов я не выдержал, завелся, ну и выложил ему,
179
куда он может катиться со своей работой. Тогда он меня
рассчитал, и я ушел.
Я и так бы ушел. Знал, что этим кончится, но думал,
авось продержусь еще месячишко. Ведь он же на мне
ездил. Я вкалывал от зари до зари, и так шесть дней
подряд. С семи утра до шести вечера. Шестьдесят часов
в неделю, да нет, больше. А он платил мне от и до.
Никаких сверхурочных. Я прекрасно понимал, что он на
мне ездит, и он это прекрасно понимал. И еще, хоть он и
старался не показывать виду, я знал, как он относится
к неграм. Кто я для него? Какой-то нищий негр. Неважно,
что он доверял мне ключи от кассы. Это был мой пото-
лок. Ему бы и в голову не пришло дать мне надбавку или,
скажем, взять меня когда-нибудь в компаньоны. Такое,
знаете, случается. Я понимал: здесь мне ничего не светит.
Когда он уволил меня, пришлось пойти в бюро по
безработице. Заявление мое приняли. Только я всегда
чувствую, когда под меня подкапываются. Так и на этот
раз. Я ходил туда каждую неделю. Поначалу не очень-то
беспокоился, думал, обычная волынка. Сказали, чтоб
я каждую неделю отмечался, вот я и отмечался. Обычно
где-то на третьей неделе сообщают, сколько ты будешь
получать. А тут — молчок, ну и я не спрашиваю. Сказали
только, что из Джексона получен протокол о нарушении.
Пошла шестая неделя. Дай, думаю, сам разберусь, в чем
там дело. А этого и не потребовалось, у них уже все готово.
Показывают мне бумагу, а в ней сказано, что я дисквали-
фицирован согласно какой-то там статье, параграф две-
надцатый. За должностной поступок. Они проверили за-
явление хозяина автостанции, будто из-за моего поведения
он стал терять клиентов. Поэтому меня дисквалифициро-
вали с августа по октябрь. С одиннадцатого октября я
могу снова подать на пособие, но это не значит, что я
его получу. Если решат, что я еще не достоин пособия,
меня опять дисквалифицируют.
- Я не мог прийти в себя. Я и слыхом не слыхивал, чтобы
хоть кому-нибудь отказали в пособии. Такое случилось
впервые. Когда я получил свидетельство о дисквали-
фикации, я сказал: «Не может быть».. Почему дисквали-
фицировали именно меня? Я думал, такого не бывает.
Это меня здорово подкосило: ведь пока я не найду работу,
денег не будет. Я глазам своим не поверил, перечитал
свидетельство аж четыре раза: «Дисквалифицирован». Да
что им известно? Мое слово против его слова, и больше
180
ничего. Меня прямо-таки взбесило, что они сидят там,
в Джексоне, и указывают, видите ли, давать мне пособие
или не давать. Откуда им известно, что там, на этой стан-
ции, было? Взяли и поверили ему на слово, будто я отва-
живаю клиентов. Решили, видно, что его слово больше
значит. И у него больше оснований говорить, что я не
должен получать пособия, чем у меня — доказывать, что
нет, должен.
Конечно, сказали они, я вправе подать апелляцию.
А что толку? Как ни крути, ответ получишь точно такой же.
Хитрая эта штука апелляция. Очень удобный способ по-
казать, будто относятся к тебе без предубеждения. Они
говорят: «У вас есть право заявить, что это несправедли-
во. Вот вам лист бумаги, и, если вы считаете, что это не-
справедливо, так и напишите». Потом, конечно, опять
откажут, но при этом подчеркнут, что предоставили те-
бе такую возможность. Ну и что толку подавать апел-
ляцию, если получишь тот же ответ? Только попусту
терять время — что им, что мне. Я и не стал связываться.
Но я и сейчас считаю: неправильно это. Они под-
держивают работодателя, а должно быть наоборот. По-
тому как у меня семья, а он — холостяк. Он владелец
автостанции, а я — безработный. И от государства не
убудет, если я стану получать какое-то там несчастное
пособие, чтобы прокормить семью. По-моему, они просто
решили меня проучить, чтоб к тому времени, когда я
получу другую работу, я бы поубавил свой пыл. А я вовсе
и не вспыльчивый. Но если бы мне пришлось подавать
апелляцию и доказывать, что я не верблюд, ничего хо-
рошего бы не вышло. Никто бы ко мне самолично не явил-
ся, чтобы переговорить. И имел бы я дело с одной писани-
ной. Они бы мне слали бумаги, и я им — в ответ. Сплошная
канцелярия. А общаться по почте — это совсем не то. Мне
надо их видеть, видеть их реакцию, и они тоже должны
тебя видеть, тогда они поймут, что ты за человек.
Случилось все это месяца два назад. Как гром среди
ясного неба. Ведь когда остаешься без денег, не знаешь
как быть. Где подзаработать. Как выжить. Эти два месяца
нам пришлось очень туго. Я пробавлялся кое-какой мелкой
работенкой, кому что починю, кому еще чем подсоблю...
Глядишь, и перепадет несколько долларов, так и тянем.
Но что ни день, перепадает все меньше и меньше. Если
с пособием не выгорит, мы окончательно вылетим в трубу.
(Смеется.)
iei
Вы искали другую работу?
Да, но из кожи вон не лез. В бюро мне дают разные
адреса, а там или требуются люди со стажем, или уже
лежит сотня заявлений на одно место. Вот, скажем,
недели две назад направили меня на плантацию. А какой
из меня там работник? Я сроду не был в поле. А если
начну вкручивать, что знаю, мол, сельское хозяйство как
свои пять пальцев, кончится тем, что меня уволят. Потому
как не знаю я его. Только дураком себя выставлю. Сегод-
ня я подал заявление на нефтяные работы, тут у меня
какой-никакой опыт есть, но мне сказали: «Перезвоните».
Обычно не стоит и трудиться оставлять заявление, его
и читать-то никто не станет. Если его не выкинут —
считай, повезло. Это если повезет. Недавно у нас открылся
новый бакалейный магазин. Мы с Летти собрались было
подать заявление. Так в первый же день, когда принима-
ли заявления, в магазин набилось семьсот человек.
Одним-двумя больше, только и всего. Представляете,
сколько народу в Натчезе и окрестных городишках
сидит без работы? И все валом валят в Натчез, в
здешних краях он вроде центра.
Я обошел все заводы, «Армстронг», «Уилко», «Интер-
нэшнл пейпер» — где я только не был. ИП — единственное
место, где я выдержал тест, но они меня не взяли — из-за
армии. Я выдержал все ихние тесты, но тут они стали рас-
спрашивать об армии, об увольнении, и все, конец. Когда
поступаешь на завод или фабрику, для них это — нож
острый. Теперь-то я помалкиваю. Если спрашивают, слу-
жил ли в армии, нет, говорю, какая, мол, армия? Потому
что знаю: стоит ответить «да», они докопаются. История
с увольнением навредила мне так, что дальше некуда,
так что я теперь помалкиваю.
Почти все время сижу дома. Будь что будет, думаю.
Живу сегодняшним днем. Да, у меня нет работы, но я не
паникую. Я знаю, мы нуждаемся. И жена моя знает, да,
мы нуждаемся. И тот, который наверху, он тоже знает,
что мы нуждаемся. Если он захочет это изменить, он ска-
жет: «Подкину-ка я этому человеку деньжат или работу.
Позвать его». Я все еще надеюсь, что с работой образует-
ся. Ведь большинство мест, где я работал,— я их, в общем-
то, и не искал. Их находило бюро по безработице, и я
надеюсь, мне снова повезет. А еще я читаю объявления
в газетах.
182
С финансами у нас, прямо скажем, неважнецки.
{Смеется.) Бывает, заведется в доме пятицентовик, так
я откладываю его на завтра. А на вечер, приятель, от-
ложить-то и нечего. {Смеется.) Многие спрашивают, как
мы обходимся без пособия. Ну, нас не так уж и одолевают
счета. За газ, свет, телефон и аренду набегает в месяц
немало, конечно, но такую сумму я, как правило, все-таки
выколачиваю. Иногда просрочим неделю-другую. Но у нас
ничего не вывезли: вывозить-то нечего. Все здесь обшар-
панное, конечно, зато свое. Машина — своя, мебель —
тоже. У нас лишь одна забота — платить за свет, теле-
фон и аренду.
Правда, мы экономим. Что да, то да. Даже удивитель-
но, сколько можно сэкономить, когда экономить-то не на
чем. {Смеется.) Это смахивает на телерекламу, когда
человек говорит: «Вы едите три раза в день. Почему бы
вам не отказаться от ужина — в пользу голодающих?»
Мы экономим, да только голодающим от этого никакой
пользы. Нам приходится себя урезать во всем. Даже
больше, чем урезать. Мы не на мели — мы на дне. Пона-
чалу у нас еще были кое-какие сбережения и запас
продуктов, а теперь мы едва перебиваемся. Нужно достать
денег и купить еды на сегодня. Пораскинуть мозгами, где
раздобыть денег, чтоб еда была и завтра. Мы перестали
ходить в кино. И телевизор смотрим лишь изредка. Раньше
в жару включали кондиционер, теперь обходимся веером.
Вечером зажигаем всего одну лампочку, темень. Конечно,
это не бог весть какой выход, но все-таки. А если на
завтра не хватает еды, мы съедаем не все, чуть-чуть
оставляем. Растягиваем, что называется, удовольствие.
Уж не знаю как, но концы с концами сводим. Я подра-
батываю по малости. Чиню то да се. Моей матери,
матери Летти и другим. Получаю за это доллар-два. Иной
раз пбдзаймешь. В общем, справляемся.
Настроение у вас на удивление приподнятое.
А чего унывать? Изменить нашу жизнь я все равно не
в силах. Надеюсь, что подвернется работа, вот и все.
Мы с Летти понимаем, как обстоят дела. А если я начну
психовать, что это даст? Ровным счетом ничего. Никто не
прибежит и не предложит тебе работу только потому, что
ты злишься. К тебе и отношение будет другое, если
войдешь с улыбкой, а не набычившись: мне, мол, нужна
работа. Я всегда вхожу с улыбкой, надеюсь получить
183
место. Если тебя встречают улыбкой, почему не ответить
тем же, даже если и муторно на душе? Почему не
улыбнуться? А вдруг в этот день повезет? Я уже сказал,
что понимаю, как обстоят дела. И Летти понимает. Я знаю,
что сам виноват. Всякий раз, когда я теряю или бросаю
работу, я знаю, сам виноват. А за все мои ошибки
расплачивается семья. На что понапрасну себя рас-
травлять? Конечно, это нас угнетает, порой мы злимся
^и ссоримся из-за такой вот жизни. А потом успокоишься,
и все налаживается. Дети пока сыты. Замарашками не
ходят. Покамест они сыты. Мы еще не дошли до такого,
чтобы я поел, а они остались голодными, или наоборот:
они поедят, а я — нет. Так что пока я не унываю.
А вы не думали уехать из Натчеза?
Думал, и не раз, ну а куда? Всюду одно и то же.
Просто другие города побольше Натчеза, вот и вся
разница. Если б знать, что в таком-то месте берут на
такую-то работу, я бы поехал. Но сняться с места и наобум
махнуть в Миннесоту — несусветная глупость. Или,
скажем, позовут меня родственники: «Давай приезжай,
найдешь здесь работу». Как я туда поеду, когда все это
вилами по воде писано? Откуда они взяли, что я найду
работу? Это такая же глупость, как выбирать наугад
город. Ты у них остановишься, а потом станешь им в тя-
гость, и, если за месяц ничего не подыщешь, они только
и будут ждать, чтобы ты собрал свои манатки и уехал
восвояси.
Если бы я увидел по телевизору или прочел в
газете, что в таком-то месте есть работа по моей части,
поехал бы и подал заявление. Сейчас вот, по слухам, берут
на работу в Хьюстоне, штат Техас. Да, но куда именно?
Это все слухи. И не собираюсь я ехать в Хьюстон,
штат Техас, только потому, что кто-то сказал: «Берут на
работу». Я хочу знать наверняка.
Вам никогда не приходило в голову объединиться с
остальными безработными в Натчезе и пойти маршем на
Вашингтон или к местному муниципалитету?
Нет. Никогда. (Смеется.) Ведь это целая история. Чтоб
пойти маршем на Вашингтон, нужны деньги. А потом,
те, кто сидит в Белом доме или другом каком месте, куда
вы собираетесь идти,— сидят они себе преспокойно по
своим кабинетам и ухом не ведут. А если бы даже
184
они нас и услышали, кто поручится, что они к нам
выйдут и выполнят наши требования? Сколько уже было
разных маршей, к примеру за гражданские права! А к
скольким из требований прислушались? Наверное, к од-
ному из пяти. Я понимаю, люди надеются: если они будут
действовать не поодиночке, а сообща, их скорей услышат.
Только на это уходит бездна времени. Вспомните, сколько
продолжался марш за гражданские права. А беднякам,
по-моему, приходится еще хуже, чем цветным, потому
что они безработные и у них нет денег, чтобы идти
или лететь в Вашингтон. Безработица давит на них.
Люди так заняты поисками работы, что им не до про-
тестов, хотя одну работу они уже потеряли — это ли
не повод?
Так что я не из тех, кто будет протестовать или
выступать против системы. Я протестовал в армии, но
тогда у меня были основания. Конечно, основания есть
и сейчас. Я прекрасно это понимаю. Если б дошло до
того, что кое-кто из нашей братии двинул бы к мэрии,
я б согласился подписать петицию, а может, и присоеди-
нился бы к ним. Но чтобы выйти и встать напротив
бюро по безработице, сколачивать группу, собирать лю-
дей и говорить: «Мы — безработные...» — первым я на это
не пойду. И остальные, по-моему, тоже так настроены: они
не начнут первыми. А раз некому начать, система какой
была, такой и останется.
КЕН ДАПОН
Он живет со своей подружкой в негритянском квартале
Сиэтла: домики на одну-две семьи, повсюду следы запусте-
ния, но это еще не трущобы. На подъездной дорожке —
«форд» последней модели и мотоцикл «хонда-750».
Мой собеседник в темных очках. Прическа «афро»,
баки, усы на китайский манер. Производит впечатление че-
ловека легко возбудимого, импульсивного, непредска-
зуемого. Наш разговор то и дело прерывают телефонные
звонки. К дому подъезжает на грузовом фургоне какой-то
его приятель и сигналит. Кен идет открывать.
Кен (кричит): «Эй, дурень!»
Приятель: «Послушай, у меня есть имя — Джордж».
Кен: «А по носу видать, что дурнем звать!»
185
Родился я в Портленде, штат Орегон, 23 января 1956
года. А вырос в Сиэтле. Поступил в Государственный
университет Сан-Франциско, где проучился всего полтора
года — призвали в армию.
После армии пошел работать вальцовщиком, на про-
катку листовой стали. Вступил в профсоюз. Но сейчас
столько безработных, что работа перепадает лишь от
случая к случаю. В прошлом году проработал девятнад-
цать дней в сталелитейной компании. Потом двадцать три
дня на ремонте судов. И точка: три месяца подряд не у дел.
Стал я ждать, пока до меня дойдет очередь в проф-
союзном списке, а сам тем временем искал постоян-
ное место. Вот вам наглядный пример. С месяц назад
я прослышал, что на «Алкоа» в Ванкувере набирают
людей. И вот я отправляюсь в Ванкувер. Выехал чуть
ли не в полшестого утра, хотя собеседование в восемь ноль-
ноль. Приезжаю, а там уже двадцать человек, а в день,
как назло, принимают только двадцать заявлений. Я —
двадцать первый. Поворачиваю назад. Дожидаюсь сле-
дующего понедельника, потому что заявления они прини-
мают раз в неделю. Причем выехал уже в полчетвер-
того. И опять я — двадцать первый. Ладно, еду через не-
делю, уже в два десять ночи. То же самое. Нет,
думаю, так дело не пойдет. Взял и выспросил у ночного
сторожа, когда тут начинают собираться. И вот мы с
приятелем приезжаем туда в десять вечера в воскре-
сенье. Разбиваем лагерь. (Смеется.) И ждем собеседова-
ния, это с десяти вечера до восьми утра. Самое смешное,
что в тот понедельник они приняли не двадцать заявле-
ний, а тридцать. А номер тридцатый объявился лишь к
восьми утра.
Из тридцати собеседование прошли только семеро, и
мы в том числе. Сначала пишешь заявление, потом тебе
задают вопросы. Если проходишь собеседование, тебя
направляют на медосмотр. Медосмотр — будь здоров, все,
как положено, начиная с резиновых перчаточек...
Медосмотр я тоже прошел. После этого мне сказали, чтобы
я позвонил на следующий день. Звоню, а мне говорят,
что нас включили в список очередников. Тем временем
меня вычеркнули из профсоюзного списка: была переклич-
ка, надо было выходить на работу, а меня не оказалось
на месте.
Ладно. С тех пор я наведывался и в электрокомпанию,
и к «Боингу», и к «Уайт фрейтлайнерз», не раз докучал
186
и «Алкоа». В какие только двери не стучался, даже и не
упомню. И в государственное бюро заглядывал, узнать,
кто им требуется. Нет ли случайно вакансий для демо-
билизованных, обученных подрывать танки. Я — артил-
лерист и водитель танка, а никому не нужен. (Смеется.)
Кто сейчас будет гонять в танках по улицам?.. Вот начнись
в Соединенных Штатах еще одно восстание, глядишь,
я б и сгодился. Если в ход пойдут, танки. Да нет, вряд
ли.
Дома меня почти не бывает. Разъезжаю на мотоцикле,
оказываю друзьям разные услуги. Конечно, можно и поси-
деть, почитать, да долго ли выдержишь? В шахматы сам
с собой я не играю. Что мне действительно нравится,
так это бильярд, да и тот надоедает. Учусь играть в
теннис, но без партнеров скучно. Можно повидаться кое
с кем из приятелей, кто тоже сидит без работы, но и с ними
скукотень: только и знают, что накуриваются до одури,
поминают старые времена, замышляют всякие пакости да
поглядывают, сколько полицейских машин проехало мимо.
Тоска смертная. В общем, ерундой занимаюсь. Целыми
днями. Недельку-другую меня еще хватает на что-нибудь
одно, а потом бросаю, затеваю что-то новенькое. Чтобы
скуку развеять.
Я частенько засиживаюсь у телевизора — смотрю
«Позднее представление». Оно заканчивается в три ночи.
Моя старушка и дети уже в постели, а я все прикидываю,
сколько в этом месяце нужно выплатить денег. Откуда,
спрашивается, я их возьму? И прихожу к выводу: «Делать
я ничего не делаю. И ничего не достиг». Да, у меня
есть телевизор, стереосистема, машина, мотоцикл, тряпки.
У других и этого нет. Но только прежде, чем отправить-
ся на тот свет, я должен чего-то добиться в жизни. Мне
ни к чему сногсшибательный счет в банке, просто-напросто
я хочу чего-то добиться. К примеру, я не прочь купить
судно. Не какую-нибудь там лодчонку, а настоящую
крейсерскую яхту. Если я за что берусь, то всерьез.
Мне не нужно иметь все, как у богатых людей. Но кое-
что мне нужно: допустим, прошвырнуться по заливу на
яхте, если вдруг надоест мотоцикл. Не знаю, был бы я
счастлив, имей такую кучу денег, что и вовек не потратишь.
Деньги, они для того, чтоб их тратить. Иначе останется
без работы кто-нибудь другой, кто может изготовить все,
что я захочу. Пока тратятся деньги, работа ему обеспе-
чена, так оно и цепляется одно за другое. Но стоит
187
кому-нибудь из воротил там, наверху, решить, что вклады-
вать деньги не имеет смысла, дело стопорится. Отсюда
и скукотень. Так и подмывает порастрясти хорошенько всю
эту свору: глядите, мол, куда покатились ваши денежки,
в чьи руки. (Смеется.)
Человек должен действовать, если он не хочет плыть
по течению... Я вовсе не собираюсь вкалывать до конца
своих дней. Вкалывать тридцать пять лет, и все для того,
чтобы потом получать какие-то льготы и прочую ерунду!
Я хочу иметь свое дело, чтобы чей-то адвокат не набра-
сывался на мой профсоюз с воплем: «Кто оплатит мой
чек?» И мне вовсе не по душе получать пособие. Пожалуй-
ста, хоть сегодня же, хоть сию минуту я выйду на порог,
наплюю на закон и принесу домой кучу денег. Я за многими
наблюдал. Видел их просчеты. Учился и на своих ошибках,
так что дважды на одном и том же месте не оступлюсь.
Захочу, буду разъезжать в «кадиллаке», поселюсь в
роскошных апартаментах и все такое прочее. На меня
будут работать женщины. И полиция будет у меня в
кармане. Надежный доход, легкие деньги. Только легкие
деньги — они легко и уплывают. А это не по мне. Потом,
каких трудов стоит начать дело, а уж выйти из игры!
Если сумеешь проникнуть в большой бизнес и проявить
себя, оттуда не так-то просто и отпустят, ведь там будут
знать: попался подходящий человек. Единственный путь
оттуда — вперед ногами.
Но я об этом подумываю. Не успел я сесть в самолет,
когда возвращался из Вьетнама, как сказал себе: «Ладно,
как только демобилизуюсь, или пойду на все, или выброшу
это из головы». Когда я говорю «пойду на все», я имею
в виду организованную преступность. Организованную
преступность внутри большого бизнеса. Может, на самый
верх и не подняться, зато сколотишь кругленькую сумму.
Убирая неугодных людей. Но прежде, по-моему, нужно
позаботиться, чтобы в банке лежало десять-двадцать
тысяч, не меньше. Тогда и адвоката себе купишь, и соб-
ственного врача, чтоб за тобой приглядывал. Еще надо
подобрать двух-трех молодчиков. Чтобы за тобой в огонь
и в воду. Скажешь: «Убить» — убьют. (Смеется.)
Чтоб не рассуждали. Но действовали с умом. Ведь нельзя
же спроваживать людей на тот свет прямо средь бела
дня. Работать надо деликатно. Выждать удобный момент.
Применять глушители. Я все это до того здорово проду-
мал, что уверен: меня не сцапают.
(88
По крайней мере это вариант. В армии вечно дол-
донят: у нас, мол,, получишь специальность, которая потом
пригодится. Ну и кому сегодня нужны артиллеристы?
Я обучался на танке «М60А-1», это средний танк. Я отлич-
ный снайпер, стреляю из автоматической винтовки
М—16 45 калибра. Вы знаете хоть кого-нибудь, кому
это нужно? (Смеется.) Я бы мог разгласить не одну воен-
ную тайну, ведь я и при командире роты состоял.
Но пока что никто еще не пробовал меня завербовать,
значит, и это исключено. Да и все равно, добром бы
это не кончилось. Не такой уж я патриот, но и не
круглый дурак.
Только если богатым дозволено все, даже преступле-
ния, почему нельзя нам, мелким сошкам? А сцапают меня,
ну и черт с ними, все, что они могут со мной сделать,—
это засадить в тюрьму, а я в тюрьме родился. Мне ни разу
не удалось добиться, чего я хотел, и вот — тюрьма. В тюрь-
ме человек тоже через это проходит. Ему не дают делать
то, что он хочет. Ему дают жить. Жить он хочет. Но он
взаперти. Так ведь и я взаперти. И я знаю, мне не выка-
рабкаться, не выбиться на дорогу, да и кому это удает-
ся? Для этого надо родиться богачом.
Если президент и вся правящая шатия не придумают
по-быстрому, как выйти из положения, притом что кругом
безработные, то этим семи процентам нашего, не знаю уж
сколько оно там составляет, населения скоро все это надо-
ест. Они примутся добывать себе работу, раскидывая дерь-
мо. (Смеется.) А потом будут его убирать. Кто-то же
должен его убирать. Раз этим умникам там, наверху, не-
охота самим пачкать руки, пусть платят тем, кто будет
все это дерьмо убирать... Тьфу ты пропасть!
КАРЕН ЛЬЮИС
Заштатный городок на юге Миссисипи. Мы сидим на
крыльце обветшалого деревянного дома. Ей двадцать два.
Миниатюрная темнокожая женщина. Двое детей. Мужа
нет. Почти никаких видов на будущее, если не считать
того, что она проходит курс деловой подготовки в произ-
водственной школе, которая находится в главном городе
округа, в двадцати пяти милях отсюда. За ее обучение
платит государство — в рамках Программы профессио-
нального образования и занятости.
189
Сначала она говорит спокойно, сдержанно. Но едва
речь заходит о городке, жизнь которого все еще подчи-
нена стародавним расистским законам, в ее голосе по-
являются горькие нотки. Это голос человека, который
попал в западню, но не смирился.
Я окончила среднюю школу и поступила на работу в
«Талверт индастриэл». И бросила, уж очень это было да-
леко от дома. Получила место в «Олтри фэшн». Шила
мужские рубашки. За день нужно было сшить столько,
что я еле успевала. Проработала там восемь месяцев.
Обычно дают три месяца испытательного срока и, если
не сСгвечаешь их требованиям, отказывают. Меня хотели
оставить, их моя работа устраивала. Босс сказал, что я
могу остаться. Но там есть одна леди, если она скажет,
что ты ей не нравишься, и не захочет, чтобы ты работала,
работать ты не будешь. Однажды на уик-энде мы
с ней поспорили, а на следующей неделе меня уволили.
Сказали, что я не справляюсь, но я знала, это из-за нее.
И ушла.
Кроме как на «Олтри» и «Фрёлинг электронике»,
работать здесь почти негде. Есть карьер, где добывают
гравий, а еще у нас делают крошечные скалы из нату-
рального камня для аквариумов. Я обратилась туда.
Сейчас, сказали мне, никого не нанимают, позже — бу-
дут. Велели зайти через неделю, а когда я пришла, они
уже взяли белую девушку. Если у тебя нет знакомств
среди белых, места тебе не видать. Я сидела без работы
почти полгода. Получала пособие — тридцать пять долла-
ров в неделю. Когда срок вышел, я подумала: единствен-
ный способ найти работу — это получить какую-ни-
будь профессию. Решила поступить в производствен-
ную школу.
Чем здесь в принципе занимаются черные после
окончания средней школы?
Если появляется семья, дети — живут на пособие по
бедности. Если нет — уходят из городка искать работу.
Мужчины большей частью устраиваются на железной
дороге или занимаются рыболовством. У Фрёлинга им
платят гроши, Фрёлинг знает: они будут делать все,
что ни прикажут. А на лесопильном заводе работать
очень тяжело. Там в основном черные, белые не идут на
тяжелую работу.
190
А почему вы не обратились за пособием по бедности?
Обращалась. В марте, когда кончился срок пособия
по безработице. И только в июле получила первый чек.
При этом мне было сказано, что я должна снова пойти за
пособием по безработице. Оказывается, его можно было
продлить. Поэтому я получила один-единственный чек, а
потом уже жила на пособие по безработице. Оно больше.
И даже когда оно стало опять подходить к концу, я решила
обойтись без пособия по бедности. Не хотелось больше
связываться с ними. Им нужно знать, с кем встречаешься,
и домой они к тебе приходят, проверяют. С ними никто
не хочет иметь дела, разве что лентяи из лентяев. Вот и я
не захотела, и мама сказала: «Обойдемся».
В конце концов я пришла к мысли, что лучший выход —
производственная школа. Городок-то ведь небольшой.
И всем заправляют белые. Самый что ни на есть верный
способ получить работу — свести с кем-нибудь из них
знакомство. Вот та леди, из-за которой меня уволили,
работает у босса по дому, потом идет на фабрику, а жало-
ванье получает одно. Приходит к нему и в семь приступает
к работе. Боссу надо быть на фабрике к семи. Она отводит
в школу его маленькую дочку. Потом делает уборку и го-
товит. После этого отправляется - на «Олтри фэшн» и
работает до восьми вечера. Это если ей не надо опять идти
к боссу и заниматься готовкой. Она работает на двух
работах, а жалованье получает одно. Будьте уверены, уж
ее-то не уволят.
Белым нужно знать твою семью. Если бы кто-нибудь
знал мою мать или отца, я бы получила работу. А раз их
никто не знает — дело плохо. Если бы пришла устраивать-
ся не я, а другая черная и леди в отделе кадров хорошо бы
знала ее семью — ее тотчас бы взяли. Леди в отделе кад-
ров главнее всех. Потому что к ней все время обра-
щается босс. «Вы ее знаете? — спрашивает. — Думаете,
она подойдет?» И если она отвечает «да», вы приняты.
Каким образом вы можете познакомиться с белыми?
Если твоя семья не работает на белых, с ними можно
познакомиться так: уставишься на них и улыбаешься
во весь рот. (Смеется с издевкой.) Если скажешь: «Да,
са-а-ар» или что-нибудь в этом роде. А заставят тебя есть
землю, будешь давиться и есть. Только так. Ведь у нас
в городке еще живо рабство. Оно длилось так долго, что
191
большинство людей до смерти боятся раскрыть рот и
заявить: «Рабства больше нет. И я буду делать, что хочу».
Есть места, куда вход тебе воспрещен. Например, в аптеку,
где маленький прилавок с мороженым. Если ты черный,
сидеть там не смеешь. И в кафе с парадного хода
черные не заходят, они знают, что к чему. На кухне есть
столик, там и сиди.
Есть тут один человек, зовут его У. Б. Дэвис. Он дает
в долг под проценты. Если он хорошо тебя знает или ты
ему должен — идешь к нему и говоришь, что тебе нужна
работа, а то в следующем месяце не сможешь уплатить
по счетам. Он берет трубку, звонит, и работа тебе обеспе-
чена. Без дураков. Неважно где, важно, что обеспечена.
Нет вакансий у Фрёлинга, он будет обзванивать всех
подряд, пока не найдет тебе место. Если ты и в самом
деле им не нужен, он говорит, что тебе осталось выплатить
ему последний взнос, и они берут тебя. Как только полу-
чишь первый чек, тебя выставляют. Вот почему многие
у нас считают: если хочешь сохранить работу, оставайся
его должником. Будь ему хоть немного, но должен.
Вот хотя бы та леди, которая приехала в наш городок
и объявила, что ищет работу. Мне-то как раз показалось,
что работать она не жаждет. Но ей нужно было куда-то
устроиться: ей отказали в пособии по бедности. Люди ее
и надоумили: «Все, что от тебя требуется,— это пойти
к У. Б., наплести ему что-нибудь и занять денег. Про-
пустишь первый взнос, он придет и спросит, в чем дело.
Ты ответишь, дескать, нет работы. Скажешь, где бы хотела
работать, и считай, что работа у тебя в кармане». Так она
и сделала. И получила место. Все, что требуется,— это
занять денег и не уплатить в срок.
Почему же вы не заняли деньги, чтобы получить
работу?
Попробовала однажды. Заняла шесть долларов, а от-
дать пришлось семь с четвертью. Он дерет большие про-
центы. Но ведь все равно это не выход. Или ты по гроб
жизни будешь ходить у него в должниках, или же тебя
уволят. А мне вовсе не улыбается, чтобы меня подержали
на работе и вышвырнули,— я опять сломаюсь.
Я знала, найти работу будет трудно, но что это будет
так трудно—не ожидала. Ведь слышала от стольких
людей: получишь среднее образование — получишь и ра-
боту. При чем здесь среднее образование? Можешь
1М
окончить восемь классов, но, .если белый тебя знает, ты
получишь работу, а можешь иметь университетский
диплом, но, если он не хочет, чтобы ты работал, ты рабо-
тать не будешь. Пока не уедешь из городка. Пусть белая
леди — тупица, пусть не умеет даже расписываться, а я
заполню заявление без единой ошибки — ее кожа посвет-
лее моей, и работу получит она. А я потащусь домой и
начну все сызнова.
Моя подруга Салли окончила колледж и получила
степень магистра. Подала заявление о приеме на работу
в бюро пособий для бедных. Там ей прямо сказали, что
черных не берут. Сказали бы хоть: «У нас нет вакансий».
А то прямо в лицо: «Черных не берем».
Взбелениться можно. Будь я на ее месте, я б им этого
не спустила. Подала бы в суд и постаралась довести это
дело до конца. А когда бы выяснилось, что я имею право
там работать и им бы это растолковали,— вот тогда бы
я оставила их в покое.
Сейчас я учусь на секретаря-машинистку. Осталось
еще семь месяцев. Учат вести документацию, составлять
картотеку, английскому, математике, машинописи, дело-
производству, бухгалтерскому делу, а еще нас и манерам
учат. То есть как вести себя на людях, следить за своей
внешностью и так далее. Я рада занятиям: дадут потом
работу или нет, все-таки чему-то научишься. Пусть даже и
не получишь работу по специальности. Чтобы поступить
на государственную службу, к примеру на почту, нужно
пройти специальный тест. И в большинстве случаев при-
ходится покидать Миссисипи. Потому что здесь никто
не допустит, чтобы черный работал на почте или в банке.
Ни в коем случае. Работа на почте не для черных. Тебе,
конечно, позволят разносить почту по домам, но о конторе
нечего и думать. Чтобы ты работал за окошком — ни за
что. Послушать их, черные не имеют на это права.
Мне бы хотелось работать секретарем-машинисткой,
но если я выдержу специальный тест, а устроиться секре-
тарем-машинисткой не сумею — попросилась бы в поли-
цейские. Хотя очень сомневаюсь, что меня возьмут.
Во всяком случае, попытаюсь податься куда-нибудь на
Север или Запад, в те края. Ни за что не останусь на Юге.
Здесь, в Миссисипи, не найти справедливости, это точно.
Что с работой, что с пособиями. И все до единого знают:
ни за одним окошком здесь не появится ни один черно-
мазый.
7 Зак. 788
193
ТЕОДОР КАРДЕНАС
Место нашей встречи — БТМ, Бюро по трудоустройству
молодежи в Нью-Йорке. Созданное на общественных
началах, это бюро организует занятия на уровне средней
школы для молодых людей, которые в свое время бросили,
учебу, а также оказывает им помощь в подыскании работы.
Большинство подопечных родились и выросли в гетто
и не в ладах с законом.
В приемной, уткнувшись в учебники, в металлических
креслах сидят подростки. В холле сотрудники беседуют
с новичками: первые — в строгих костюмах, последние —
в джинсах. На стенах фотографии, абстрактная живопись,
объявления-плакаты, где стрелками обозначены воз-
можные места работы.
Мы разговариваем в пустой классой комнате. Ему
девятнадцать. По происхождению — доминиканец. Рос-
лый, в широких брюках и грубошерстном свитере, на
бычьей шее цепочка с крестом, короткие курчавые чер-
ные волосы. И неожиданно тихий голос.
Я родился в Нью-Йорке, с тех пор тут и живу. Сначала
мы жили в Манхэттене, Восточный Бродвей, Нижний
Ист-Сайд *. Потом переехали на Четвертую улицу. Вот
тогда я и начал попадать в переделки. Мне всего десять
было, а чего я только уже не видал — наркотики, воров-
ство, поножовщину. В драки я ввязывался еще до того,
как переехал на Четвертую улицу. Кулаками поработать
я любил, а мой отец — увидит иной раз, что я сдрей-
фил, и говорит: «А ну давай! Не будешь драться, по-
пробуй приди домой — выпорю». И добавит: «Если тебя
изобьют, все равно выпорю». Понятное дело, я всегда
старался взять верх. Так вот я и рос. Только через год, как
мы переехали, мой отец, что называется, перешел на казен-
ное довольствие. (Смеется.) Мать семь лет его не видала.
Растила нас одна. Нас у нее было пятеро — трое мальчи-
ков и две девочки. Она получала пособие по бедности.
И до сих пор еще получает.
Когда мы переехали на Четвертую улицу, я еще с год,
наверное, учился прилично. А потом вижу, ребята моего
возраста курят потихоньку от матери, прогуливают уроки,
ну и я, глядя на них, тоже стал. Думал: «Буду как они.
Один из трущобных районов Нью-Йорка.
194
Они знают, что делают». Одолел я десятый класс, а потом
походил с месяц и бросил. На что мне, думаю, школа?
Особо примерным я никогда не был: прыгал по партам,
затевал возню. А тут еще улица на уме. Мне всегда
казалось, на улице куда интересней. Не знаю даже почему.
Я стал хамить учителям, обстреливать их скрепками,
швыряться тряпками для доски и все в таком роде.
Прослыл отпетым. (Смеется.) После школы учить уроки
домой не шел. Подбивал кого-нибудь из дружков, и вот
раздобудем мы дозу или полдозы и сидим покуриваем,
ну и выпиваем в придачу.
И так изо дня в день. Не успели оглянуться, как
втянулись. То и дело баловались наркотиками, притом
безо всяких помех. Прямо на улице. Дома там все боль-
ше пустовали. Мы кидали туда всякий мусор и под-
жигали— хотели их спалить. Ведь иной раз зайдешь в та-
кой дом и нарвешься. А нам нарываться не хотелось.
Туда наркоманы шлялись. А еще там насиловали. Вот мы
и решили их спалить, чтоб никто туда и сунуться не мог.
До основания хотели разрушить. Чтоб не мозолили глаза.
Чтоб место было гладкое, как доска. Я и сейчас нет-нет
да и подойду взглянуть, как все это выглядит, осталось-то
всего два дома. А раньше было чуть ли не шестнадцать.
Лет с тринадцати начал я воровать. Грабить. Выса-
живал окна или двери выламывал и залезал в квартиры.
Не один — с дружками. Еще воровал по церквам. Кое-
кто говорит, что обворовывать церкви грех, ну а мы туда
забирались, крушили все подряд и тащили, что попадется
под руку. В нашем квартале, на углу, была бакалея.
Так этот злосчастный магазин то и дело взламывали.
То витрину пробьют, то потолок... Мы с дружками за-
брались туда через подвал. А то обчистим какую-нибудь
кассу или еще куда залезем, где есть чем поживиться.
Так целой шайкой и орудовали, громили магазины, церкви,
квартиры,— что под руку попадет,— сшибали ребятишек
с велосипедов.
У меня и пистолет был. Помню, как-то мы с прияте-
лем — это было прямо напротив моего дома — надели
маски, подходим с пистолетом и стучимся. Открывает
мужчина. Мы ему пушку ко лбу, велели раздеться, лечь
на пол, а сами разнесли всю квартиру. Вдребезги. Спокой-
но этак, не торопясь, чего нам бояться? А еще, помню,
меня накрыли, когда мы пытались поджечь школу. Бутыл-
ками с зажигательной смесью.
7*	195
Мы хотели отделаться от школы. Поджечь класс, где
проводился один из самых моих нелюбимых уроков. Класс
стоял пустой — школа-то была закрыта. Но на суде я
отпирался. Сказал, что меня там не было, и дружок мой
тоже так сказал, и нам удалось выпутаться. Мальчишкой
я то и дело попадал в суд. Только я знал: раз мне еще
нет шестнадцати, ничего мне не будет, ну и продолжал
в том же духе.
Меня заметали, что называется, чуть ли не каждую не-
делю. Но с наркотиками — тут я меру знал. Старался
не привыкать. Разок-другой в месяц — героин. Кокаин
ну, может раз в месяц. Я же видел, что сталось с моими
дружками. Я перетягивал им ремнем руки — помогал
колоться, но сам сроду не кололся. Никогда. Ни единого
разу. Только нюхал. Кто его знает почему. Легавые
ловили меня, искали рубчики. Шрамов на мне до черта —
от взломов, ожогов, драк... а вот рубчиков от уколов не
было, я к венам сроду не притрагивался. Не кололся я.
Только нюхал, да и то в кои-то веки. Другое дело —
травка.
Работать я в жизни не работал, то есть чтобы меня
по-настоящему наняли. Иной раз зайдешь в ресторан и
спросишь, не нужно ли вымыть посуду. А то пристроишься
на упаковку в супермаркет. Я, наверное, потому за это
брался, что дружки мои не всегда оказывались поблизости.
А может, мне хотелось по-честному заработать деньги.
Мне и нужно-то было всего ничего, так, несколько монет,
купить чуток горючего, марихуану или еще чего. А вот
заработать пятнадцать или двадцать долларов — тут я
говорил себе: «Ну нет, этак и ноги протянешь». Тогда я как
рассуждал? Чем горбатиться в супермаркете из-за
двадцати долларов, проще завернуть за угол и кого-нибудь
грабануть: наверняка не останешься в накладе.
Правда, время от времени искать работу я ходил —
мать заставляла. И сам я думал, вдруг заполучу работу
и стану меньше воровать, а воровал я каждый божий
день. Не успею продрать глаза, а дружки уже тут как тут
(бац рукой по столу), поджидают, и вот мы целый день
бродим, высматриваем, какой бы обчистить дом, квартиру
или фабрику. Только это на уме и было. Так что когда
я ходил искать работу, то не очень-то усердствовал.
Похожу с полчасика, с час и говорю себе: «Да начхать
мне на них, если я им не нужен... Пошли они знаешь
куда!» Иной раз это смахивало на прогулку. Дойду до
196
Деланси, ну, может, до Четырнадцатой улицы, загляну
в какой-нибудь один магазин и обратно. «Мам,—
говорю,— я ходил, да только...» А она мне: «Ну и хорошо,
хоть попытался».
Только когда я стал постарше, мало-помалу понял,
что эдак ничего путного из меня не выйдет. Посмотришь,
бывало, на мать, и на душе кошки скребут, до того изве-
лась. Я ведь понимал, как ее мучаю. Ну, и взялся за ум,
это после того, как угодил в тюрьму на Райкерс-Айленд.
Как раз перед этим я попал в БТМ, Направила меня
туда моя инспекторша — она не спускала с меня глаз,
когда я еще был несовершеннолетним преступником. Я сам
ее об этом попросил. Мать была «за», отец тоже, хотя его
тогда с нами и не было. Я пришел в БТМ, и они подыскали
мне работу на Шестой авеню. Там у меня все шло гладко.
Каждый готов был помочь. Нравилось, что люди такие
приветливые, что я для них не какой-то там мулатишка, а
что-то значу. Только заработок у меня был так себе, а по-
том, мне все покоя не давало, что-то там поделывают мои
дружки. Поэтому с воровством и прочим я не завязал.
Однажды ночью — а мне уже стукнуло восемнад-
цать — меня и замели. За угон такси. Я впервые попро-
бовал «плэсидил» и забалдел. Принял три дозы, а еще—
мать моя вечно на нервах, вот и принимает транквилиза-
торы,— так я открыл пузырек и глотнул несколько табле-
ток. Идем это мы с парнями, вчетвером, и все на взводе.
Уже к центру подходим. Видим — такси, а в дверце ключи
торчат, это мой приятель углядел. Водитель стоял в двух
шагах, на углу, разговаривал с каким-то мужчиной.
Я и скажи приятелю: «Я сажусь за баранку, а ты — с дру-
гой стороны». На выручку польстились. Включаю я зажи-
гание, запускаю мотор, а водитель обернулся на шум и
хвать за дверцу! Тут я сдрейфил: какое там скорость
переключать! — дал газу и вперед. Уже за угол завора-
чиваю, а он все еще дверцу не отпускает. Улица была
с двусторонним движением, и меня занесло не на ту полосу.
Тут как тут легавый, останавливает и спрашивает: «Ваше
такси зарегистрировано?» А я ему: «Да, сэр» — и поддал
газу. Через семь или восемь кварталов рванул, а они за
мной. На повороте врезался: три машины навстречу.
Приятель мой долбанулся лицом о ветровое стекло, но
изловчился и выбрался-таки, спрятался под другой маши-
ной. А меня замели. В суде я на что упирал: я ведь
не какая-нибудь там шушера. Работаю. Хожу на занятия
197
в БТМ. Только судья сказал: «Пусть это тебе будет
уроком». И дал мне год. Ну, я не больно-то переживал,
я всегда считал: идешь на дело, будь готов отсидеть срок.
Это была моя первая судимость — когда я был несовер-
шеннолетним, не в счет. И думаю, последняя. Обратно
за решетку? Ну нет. Там совершенно другая жизнь, другие
законы. Без конца драки. Без конца. Я, наверное, и на
воле-то столько не дрался, сколько там. Дрался там раз
семнадцать, не меньше, это за пять с половиной месяцев,
Из-за чего дерутся? Из-за жратвы. Обувки. Одежды. Чтоб
верховодить. Черт-те что! Если ты в тюрьме никого не
знаешь, тебе каюк. Мое счастье, были там парни, с которы-
ми я знался и раньше, так они заступались: «Не подходите
к нему, не трожьте».
Есть в тюрьме такая штука, ОБА называется — обеспе-
чение безопасности арестованных. Можешь попросить, и
тебя посадят в камеру с теми, кто недолюбливает драки.
Я этого не делал, думал, отсижу и так. Потом, если ты
просишься в такую камеру, да еще там у тебя и прия-
тель, тебя презирают: ага, говорят, на покой захотелось!
А я уже говорил, раз не можешь отсидеть срок, нечего идти
на дело. Ну а раз я на это пошел, должен доказать,
что обойдусь без послаблений. Но только если без конца
будут лезть с кулаками, придется, думаю, свести зна-
комство с ОБА, до того не терпелось на волю. Мысли так
в голову и лезли. Отсидел два месяца, и столько проблем!
И без конца мысли: как там дома? Как быть дальше?
Неужто я проведу в тюрьме всю свою жизнь? На моих
глазах молодые ребята попадали из Споффорда 1 в Рай-
кере, а из Райкерса — в окружную тюрьму. Лучшие годы—
за решеткой. Это меня здорово напугало. Райкере хоть
и тюрьма, но не сплошные решетки. Конечно, там огражде-
ния и все такое. Но настоящие тюрьмы — это окружные:
Аттика, Даннемора. Там решетки на каждом шагу и
вооруженная охрана. А Райкере — просто-напросто
сборище подонков, которых и на улицах-то полным-
полно.
В Райкерсе я отсидел семь месяцев. И четыре —
в исправительной колонии. Это на меня здорово подейство-
вало. Когда меня выпустили, решил: буду делать одни
добрые дела. Вернулся в БТМ, и мне подыскали место
1 Место предварительного заключения в Нью-Йорке для несовер-
шеннолетних правонарушителей.— Прим, перев.
198
на фабрике. Но я ушел оттуда — мало платили, к тому же
я как раз переезжал из Бронкса в Бруклин: ведь я перевез
мать и всю семью в Бронкс, чтобы покончить с Четвертой
улицей. Потом я перебрался в Манхэттен, поближе к БТМ,
а из Манхэттена — обратно в Бронкс. Не осилил я Манхэт-
тен. Сейчас ищу работу в Манхэттене, возле БТМ —
чтобы школа была под боком. Но вот уже пять месяцев
прошло, а с работой — напряг. Одним не по вкусу моя
судимость. Другим подавай рекомендацию, а на фабрике
хорошей рекомендации мне не дали. Это потому, что я сам
от них ушел.
Приятели мои, у кого есть работа, советуют: сходи
туда-то или туда-то. Дают адреса, и я иду. Иногда мне
отказывают под предлогом, что нет мест. Обхожу дом за
домом. Узнаю, где найти домовладельца, иду к нему и
спрашиваю, не возьмет ли он меня на место управляющего,
следить за чистотой и порядком. Нет, отвечают. Оказы-
вается, нужно обслуживать и бойлерную, а я не умею.
Захожу в магазины, где продают одежду, там тоже го-
ворят: «Нет. Видите, у нас и так слишком много народу».
Я прочесал Тридцать четвертую улицу. Двадцать третью,
Четырнадцатую — никому не нужен. Настроение парши-
вое. Но только я упорный: сшибут меня с ног, я под-
нимусь — и по-новой. Стараюсь не вешать нос.
Сейчас моя цель — закончить школу в БТМ и получить
свидетельство о среднем образовании. А после я думаю
поступить в колледж. Буду иметь дело с компьютерами,
электроникой — это может здорово пригодиться. Иной раз
так и подмывает взяться за старое, но я как стараюсь
рассуждать: «Игра не стоит свеч. Ты ж не хочешь угодить
за решетку?» Опять слоняться по улицам? Ну и что это
даст? Так что если я и подумываю об этом, то не всерьез.
Мой брат — он до сих пор ворует. Однажды я ему и скажи:
«Пойду-ка я с тобой». А он: «Нет, парень, не выйдет,
не хочу я, чтобы ты в тюрягу попал». Ну а я ему: «Пошу-
тил, мол». Я и правда об этом подумываю, потому что
гляжу я на брата и вижу, ему это сходит с рук. Почти
всегда. И я говорю себе: «Если ему это сходит с рук, может,
рискнуть и мне?» А потом думаю: «Нет, не стоит. Зачем
испытывать судьбу?» И вот садимся мы рядышком и тол-
куем, и я говорю: «Я тебе добра желаю. Не хочу носить
тебе передачи». И он понимает. Я думаю, он тоже возьмет-
ся за ум. Его уже замели два раза при попытке взлома,
и до него начинает доходить: он на волоске.
199
Я хочу доказать матери, что завязал. Это моя цель —
сделать ее счастливой. Тогда буду счастлив и я.
ТОМ БЭРДЕТТ
Еще один подопечный БТМ. Ему восемнадцать. Долго-
вязый, застенчивый темнокожий паренек в полосатой
футболке и джинсах. Правая рука забинтована — баскет-
больная травма. Во время нашего разговора он с доволь-
ным видом оглядывает классную комнату. «Здесь совсем
по-другому. Если пропустишь день, записку родителям не
посылают. Обращаются как со взрослыми. И потом, здесь
никто меня не знает. Слухи обо мне сюда не дошли. Для
них я просто Том, а не „ох уж этот тупой ниггер, этот
паршивец"».
Я родился в Нью-Джерси. Когда мне было два года,
мой отец — он нас прямо-таки доконал, и нам пришлось
переехать в Бруклин. А когда мне было десять, мы перебра-
лись в Гарлем, тогда, видно, я и пошел по скользкой
дорожке. Все началось с того, что я озоровал в школе.
Похожу туда с неделю, а потом меня на неделю же и
исключают. Вернусь и на первых порах веду себя тихо,
а потом опять выставляют. Так и дотянул до седьмого
класса. Ни один учитель не хотел уже держать меня на
уроках. Дошло до того, что не успею я прийти в школу, как
думаю: «Чего я тут забыл?» Стоит учителю сделать мне
какое-нибудь замечание, например: «Не горбись», как я
ему: «Чего-чего?» Ну и вылетаю за дверь. Вот вам и повод.
Свободен до конца дня. Почему-то со школой у меня не
клеилось. Не выносил я, чтоб меня приневоливали. Еще
с детсада. Сколько себя помню, терпеть не могу, чтобы на
меня давили. В школу я ходил потому, что мать тогда еще
держала меня в узде, только я ни черта там не делал:
дня не проходило без неприятностей.
Дотянул я до неполной средней, и — пошло-поехало:
травка, компании и прочее. Одно на уме — улица, вино и
травка. Чем больше я болтался на улице, тем больше
набирался премудростей. Перво-наперво научился вспры-
гивать на ходу в поезд, чтоб бесплатно проехаться.
Потом — шуровать по карманам. Надевать ошейник...
это когда идешь за кем-нибудь по пятам, только не за-
лезаешь к нему в карман, а хватаешь сз;ади за горло и —
200
раз. (Показывает жестами бросок через спину.) Ну и
отбираешь деньги. Вот этому научился, а еще проворачи-
вать дельце с часами. Это когда подходишь вдвоем к ма-
шине и спрашиваешь, сколько времени. Человек смотрит
на часы, а твой напарник срывает их у него с руки. Вот
чему я выучился за четыре года. Не сразу, конечно.
Чем старше я становился, тем больше они мне доверяли.
Они — это взрослые парни, которые натаскивали пацанят.
Когда им уже вроде как не с руки самим проворачивать
дела, они вовсю используют пацанят, и ты все, что ни
добудешь, отдаешь им.
В четырнадцать лет меня выгнали из дому. Сидел я
как-то курил травку и забалдел, оставил окурок в пепель-
нице. А мать сказала, если хоть раз поймает меня на этом,
выгонит. Так оно и случилось. Она увидела окурок, а когда
принялась укладывать мое барахло, в коробке из-под
обуви нашла еще и порошок. И все. Вышвырнула меня.
Я поселился на задворках у своей тетки. Ночевал в маши-
не, а днем шатался по улицам.
Я уже в то время подторговывал марихуаной и ге-
роином. И ничего в этом такого не видел. Парни, которые
обучали меня воровству, говорили: «На-ка вот тебе сига-
реток, продай». А героин я увидел даже еще раньше,
чем травку. Шел в школу и встречал одних и тех же ребят,
они сидели вот так. (Изображает клюющего носом нарко-
мана.) «Чего это с ними?» — спрашиваю. А мне говорят:
«Они колются». А когда я возвращался вечером домой,
видел, как они передают деньги в обмен на героин. Так что
это я увидел еще раньше, чем травку. Но сам этим не за-
нимался. Травкой и кокаином баловался, но не кололся.
Боюсь я иголок. В жизни бы не стал колоться, факт.
Да еще когда подторговываешь — профукаешь весь до-
ход. Не дело это. И с травкой тоже, когда подторговы-
ваешь травкой, накуриваться нельзя: ведь это твой товар,
а ты вместо того, чтобы его сбывать, накуриваешься.
Этому меня горький опыт научил. Если ты на кого-то
работаешь, обычно, пока продашь десять-двадцать си
гарет с начинкой, три-четыре выкуришь сам. А если
торговля не идет и ты не забалдел — это же ошалеть
можно. Ну и черт с ними, думаешь. И закуриваешь. Глядь,
а товар-то тю-тю. У меня, наверное, до сих пор не прошла
еще шишка на голове, такую взбучку задал мне этот ниг-
гер. Всего меня отделал. Да как! Сам здоровущий, обра-
зина черная, страшная. Здоровущий, гад. (Смеется.)
201
Наверное, с добрый час надо мной трудился. В жизни
меня так не били.
Года полтора я промышлял и травкой, и героином. Воз-
ле наркоцентра, тут, неподалеку. И в Бруклине, где мы
раньше жили. Товар сбывал обычно парням чуть постарше
моего. Но очень скоро решил: буду иметь дело только
с травкой, а с героином — уж очень это рискованно.
Слишком много крутится темных людей. А я что? Пацан,
еле-еле душа в теле. У меня будут больше отбирать,
чем покупать. Пойдет слух, что ты ходишь без пушки,
голенький, ниггеры — они как увидят это, набросятся на
тебя и оберут до нитки. Чего доброго, убьют еще. Вот я
и решил: выйду из игры, пока чего не случилось. Пока обо
мне совсем худая слава не пошла. Не знаю, как вам
объяснить, почему я на это решился. Бывает иногда такое
чувство, которое подсказывает: остановись, не то влип-
нешь в историю. А потом, все равно я почти всю выручку
отдавал. И матери не мог помогать — ни в какую не хотела
брать у меня деньги. Я ведь почему в это втянулся?
Потому что не мог просить у матери денег. Подонком
себя чувствовал. Она работает без выходных, а я сижу
у нее на шее. Не мог я, в общем. Только когда я стал под-
торговывать, она ничего от меня не захотела принимать.
Да и выручал я не так чтоб много. То есть выручал-то
я больше, но почти все приходилось отдавать парням,
на которых я работал. А одежду и прочее барахло покупать
на свои.
Но тогда мне и в голову не приходило пойти работать.
Какая еще там работа? Да и кто меня возьмет, кому
я такой нужен? Зайду, бывало, к тетке, а она: «Все еще
шляешься?» — «Ага». — «Почему не идешь работать?»
И вот вся семейка начинает: «Иди работать!» Обступят
меня, вот тут сижу я, а вот тут дядюшка Леон стоит и все
остальные, а я сижу ну прямо как на допросе. Потный
весь... (Смеется.) «Ладно,— говорю,— доставлю вам та-
кое удовольствие». А выйду от них, и опять за свое: травка,
порошок! Травка, порошок! Работа? Да это звучало как
оскорбление. Как ругательство какое.
Сейчас-то я вижу, что даже и не пытался искать ра-
боту. Думал, кому я такой нужен? Но только все равно жил
я хреново. Каждый день одно и то же. И ничего впереди.
И я сказал себе: «Да какого черта! Мыкаюсь же я по ули-
цам со своим товаром, так помыкаюсь, поищу работу, меня
не убудет». Только я знал: если нет аттестата, о работе
202
и не заикайся. А у меня его не было. Получалось, все
вроде бы против меня, так что я даже и не пытался.
Когда мне было пятнадцать, я упросил мать, чтоб
пустила меня обратно. Не успел вернуться домой — опять
все наперекосяк. Нас обокрали. А раз я вожжался со
всякими, она и подумала, что это я подстроил, сказал
своим дружкам, когда ее не будет дома. Она подумала,
это моих рук дело. Вот так-то. И я снова ушел. Жить в ма-
шине на теткином дворе.
Травкой торговал я долго. Не ахти сколько денег, но
все-таки. Торговал в Бруклине, все в том же квартале,
около школы. Травка, порошок... Я даже про тройную дозу
вспомнил, смекнул, что никто этим не промышляет. Я все
хотел придумать, как бы так сделать, чтоб меня приметили,
понимаете? Стал отдавать по пять гильз за три доллара.
На самом деле так оно было и раньше — пять за три,
но только теперь шли не сигареты, а порошок. Не знаю уж,
что произошло, но все теперь предпочитают порошок.
Подавай им порошок, и все тут. А ведь это одно и то же.
В общем, я и это смекнул.
А еще я стал... никогда не забуду. (Смеется.) Купил я
как-то унцию «золотишка» *. И сам не заметил, как мы
с дружками почти все и выкурили. Тут я спохватился:
«Черт возьми, что же это я? А деньги?» Пулей в дом, загля-
нул в дядину комнату, а там на окне — майоран 1 2, ну, я его
и выдернул. Растер листья и перемешал с травкой. Возвра-
щаюсь и говорю: «Вот вам еще». И вернул свои деньги.
А они забалдели. У меня глаза на лоб полезли. Надо же,
думаю. Сижу, а они говорят: «Вот это сила», а я им:
«Ну да», а самого смех разбирает. Ну, я и стал так делать,
сдирать с них деньги. А потом вот еще что придумал.
Смешивал уже не пополам и гильзы начинял слоями.
Травкой начинял по чуть-чуть оба конца и серединку.
Закуриваешь — пахнет травкой, потом до середки доби-
раешься, и в конце тоже пахнет травкой. Уж не знаю
почему, но они от этого балдели. Так оно и шло.
Подойду я к школе и играю в мяч или еще во что.
Люди заходят в парк и спрашивают: «У кого есть по-
курить?» Я прекращаю игру, лезу в карман, вытаскиваю,
что им нужно, и опять за мяч. А от них и другие узнают,
1 Имеется в виду «Золотой лист» — сорт марихуаны.
2 Полукустарниковое растение, горьковато-сладкие листья которого
употребляют в свежем, сушеном и поджаренном виде как приправу к
различным блюдам.
203
кто чем торгует, и вот в один прекрасный день я беру
и сажусь уже в определенном месте. Когда торговля не
клеится, я выкрикиваю: «Травка, порошок!» На тот случай,
если забредет кто из новеньких. Но обычно сидишь и
обязательно кто-нибудь к тебе подойдет и спросит: «У кого
тут травка?» «У меня,— отвечаешь,— а тебе какую?»
И все. Марихуаны я продавал немного, не хватало денег
на нужный вес. В плохую погоду не густо, а в дождь —
вообще ничего.
Грабить я не грабил, ни взломами, ничем таким не
занимался. Не знаю почему, только душа у меня к этому
не лежала. Был у меня приятель, Ларри, так он без конца
меня уговаривал: «Давай обчистим дом». А мне и хочется,
и колется. Вроде бы я и на взводе, но еще не настолько —
понимаю; лучше не надо. Подойдем мы к дому, погляжу я
на него, а потом на Ларри, вздохну, придумаю какую-
нибудь отговорку и смоюсь. Не мог я на это пойти. Героин
продавать мог, но совесть-то у меня все-таки была. Я знал,
что это такое, когда тебя обворовывают, потому и не хотел
обворовывать других. Приходишь домой, включаешь свет,
а ничегошеньки-то и нету. Торговать героином я мог,
а красть — нет, совесть не позволяла.
С тех пор как я второй раз обосновался в машине,
прошло больше года. Мне вот-вот должно было стукнуть
восемнадцать, и я решил: пора наведаться домой, вдруг
я смогу вернуться. А то живешь как неприкаянный.
Прихожу, стучусь. Мать сперва не хотела меня впускать,
держала дверь на цепочке. Но я ей сказал, что мне больше
некуда деваться. А в машине уже тесно. Тогда она
заявила: если хоть что-нибудь, что-нибудь произойдет,
духу моего здесь не будет. И я перебрался домой. Ведь на
улице что? Тоска. Каждый день одно и то же. Ошиваешься
на углу, пьешь пиво, балуешься травкой, промышляешь ку-
ревом. Поначалу это занятно—вроде как в новинку.
Но проходит год, а перед тобой одни и те же лица. Все
те же улицы, бульвары, люди, магазины, все те. же
жучки ’...
И вот однажды я сказал: «Кажется, я знаю, что мне
делать». Вытащил унцию марихуаны — все, что у меня
было,— и высыпал на пол в автобусе. «Кончено»,—
1 Здесь: сборщики ставок в ежедневной нелегальной лотерее (ставки
делаются на цифры в статистических таблицах и т. п., помещаемых
газетами).
204
говорю. Взял и высыпал. Провалиться мне на этом месте,
если вру. Я ехал на заднем сиденье. Ехал и думал.
И решил: «К черту!» А травка лежала у меня в кармане,
я вытащил ее и высыпал на пол. Взял и высыпал. Выбро-
сил, можно сказать, все свои деньги. Вот, думаю, я с этим и
разделался, может, теперь все переменится?
Я будто бы... повзрослел, что ли. Понял, что не тем за-
нимаюсь, что зашел в тупик. Ведь я многих знал, кто жил
точно так же, а потом, смотришь, они работают и все такое.
«И как это им удалось? Неужели этого ниггера взяли на
работу?» Мы с дружками все сидели, перемывали ему
косточки: дескать, олух он и зарабатывает гроши. А про
себя думали: «Черт, мне бы такую работу!» Потому что
видели, люди чего-то добиваются и гордятся этим, значит...
Когда он возвращался домой, подходил к нам, но не за-
куривал, а рассказывал о своей работе. Многие из нас
прикидывались, будто им интересно, а потом перемывали
ему косточки. Только мне кажется, когда мы расходились
и каждый был сам по себе, мы и впрямь ему завидовали.
Ну, говорили мы, этот ниггер получил работу и вообразил
себя Рокфеллером. Выходило, что он уже не один из нас,
потому как обрубил концы. Мы утешали себя одним и тем
же: мол, меня бы на такую работу не взяли. А сами только
и ждали, чтобы кто-нибудь предложил: «Хочешь рабо-
тать?» По-моему, работать хотели все, но каждый думал:
«Кому я нужен? Что я умею? Предложить-то нечего.
Школу бросил. Не переступил даже порога средней
школы». Что нам оставалось делать? Только и чесать язы-
ками про этого ниггера да завидовать ему.
Но в тот вечер — тогда и в самом деле все перемени-
лось. В тот самый вечер. Я устал, жара была смертная,
и я сказал: «Обрыдло мне все это». Глянул на небо и ска-
зал: «Хорошо бы, если б там, наверху, действительно кто-
то был». Взял весь свой товар и выкинул к черту...
После-то я пожалел, что выкинул. Но вот что потом при-
ключилось, прямо чудеса в решете. Разговариваю я со
своей бабушкой, а она все про Библию да про Библию.
«Опять,— говорю,— ты за свое!» Старенькая она, вот и не
может без Библии. «Ладно,— говорю,— почитаю твою
Библию». А она мне: «Прочти молитву господню». Я про-
читал и ни черта не понял. Но прочесть — прочел. По-
держал Библию в руках. А потом закрыл и начисто об этом
позабыл. А через месяц попал в БТМ и все стало налажи-
ваться.
205
О БТМ я узнал еще за год до того, как сюда попал.
Стою как-то на Сто шестьдесят пятой улице, пытаюсь
сбыть товар, тут меня и застукала тетка. Другая моя
тетка, Элейн. Оборачиваюсь — тьфу ты, дьявол! (Смеется.)
«Привет, тетя Элейн!» Уж не знаю, долго ли она там
стояла, только наверняка усекла, чем я занимаюсь.
«Ты что же это теперь,— спрашивает,— травкой тор-
гуешь?» «Ага»,— говорю. Повела она меня к себе домой
и ткнула носом в проспекты о профобразовании и заня-
тости. Я их сохранил, только убрал подальше. Прошел год
почти. Когда я перебрался к матери, стал я это дело
обдумывать и подал заявление. Но только на всякие
бумаги и оформление ушло чуть не два месяца. Я эти
два месяца не вылезал из дому, сидел вот так. (Глядит в
потолок.) Но чтоб взяться за прежнее — этого не было.
И так посегодня. С этим покончено. И не так уж плохо
мне было, ведь я знал, что ничего такого не делаю.
И потом, моя мать, она ни разу меня не попрекнула,
дескать, ты ни на что не годишься. Она только сказала:
«Наберись терпения, и в один прекрасный день то, чего ты
ждешь, исполнится».
Последние несколько месяцев я, в общем-то, занятий
не пропускал. А если меня вдруг возьмет да и потянет
на улицу, иду к бабушке, и она меня маленько усмиряет.
Когда попадаешь сюда в первый раз, то интересно, а потом
это превращается в самую что ни на есть настоящую
школу. И не всегда интересно. Иногда такая возьмет тоска,
что думаешь: «На кой мне здесь оставаться?» Всякий раз,
когда на меня вот такое находило, я шел к бабушке, по-
говорить. «Бабуль,— говорю,— у меня ни цента». А она
мне: «Это не беда, Томми, зато ты жив и здоров». Или еще
что-нибудь в таком же духе. И начинаешь шевелить
мозгами. По-моему, она дельно говорит, во всем надо ви-
деть и хорошую сторону.
У меня вроде как камень с сердца свалился. Дышится
легко. В самом деле легко. Теперь я выхожу на улицу,
просто чтоб пообщаться с парнями. Моего приятеля я уго-
ворил пойти работать. И брата его уговорил. Иду теперь
по Нью-Йорку не затем, чтоб высмотреть, где что плохо
лежит, а потому, что мне есть куда идти и чем заняться.
Это мне по душе.
206
МИККИ ЭЛДРИДЖ
Он живет с женой и двумя сыновьями на самом юге
страны. В старом городке, который некогда был важным
торговым портом. Со временем река проложила себе новое
русло, и величественные старинные здания глядятся теперь
в живописную заброшенную заводь; разве что иной старик
забредет сюда вечерком поудить рыбу. Центр округа, горо-
док этот сегодня скорее приманка для туристов, нежели
для промышленников. Отсюда и большая безработица.
Моему собеседнику двадцать три. Веселый, живой.
Видимо, его не столько возмущают, сколько озадачивают
экономические трудности и политика расизма, вынуждаю-
щие многих черных обитателей городка коротать дни за
бутылкой и домино на углу Рыночной и Сосновой улиц.
Я потерял постоянную работу в августе прошлого года.
Почти год и две недели назад. Работал оператором-
станочником в Атланте, штат Джорджия. Когда вернулся
из армии, работы здесь никакой не было, вот и подался
туда с семьей. Потом здесь, дома, заболела теща, и при-
шлось выбирать — или всем возвращаться, или одной
жене. Я подумал: меня так долго не было в родных краях,
может, там что переменилось. И мы вернулись. С первого
же дня стал искать работу. Но только стоящую, чтоб
показать свои силенки. А требовались лишь сезонники:
скажем, собирать хлопок или перетаскивать его на масло-
бойню. Попотеешь месяца три, а потом сиди без дела.
Такая работа не по мне. И еще я понял: ничего не пере-
менилось. Наоборот, стало еще хуже.
Что значит хуже?
И не спрашивай, приятель. Идешь и видишь: стоят на
углу парни — и со степенью магистра, и с учительским
дипломом,— курят травку, пьют. Никак не возьмут в толк,
на черта им было учиться. Другие безо всякого образова-
ния, а получают куда больше, так стоило шесть лет корпеть
над книгами? Как увидел я все это, понял: тяжко мне при-
дется. Ведь не только здесь, вообще на Юге, чтоб зарабо-
тать, надо разбиться в лепешку. Стало быть, чтоб найти и
получить работу, нужно вывернуться наизнанку. Подря-
дился я было на стройку, там вроде требовалось несколько
человек на недельку-другую укладывать бетон, да только
работа моя накрылась. Правительство приостановило
207
стройку, и людей распустили. И заработок уплыл, а я-то
надеялся! Я бродил по улицам, все спрашивал себя:
«Почему? Почему я должен здесь торчать? Что происходит
в этом городишке? Почему здесь не так, как в других
местах? Почему нет работы?»
Разговорился я как-то с одним человеком, который
метил в мэры. Я возьми и спроси его: «Вот станете вы
мэром, будет тогда в городе работа?» «Если начистоту,—
отвечает,— есть люди, которые хотели бы построить в го-
роде фабрику. Но всем тут заправляют трое богатеев. Пока
люди будут гнуть горб на их фермах и плантациях за
мизерную плату, ничего не выйдет. Они не хотят, чтоб
здесь были фабрики. Боятся, что тогда им хана». И правда,
зачем им конкуренты? К чему соседство других богатеев?
Я знаю кое-кого, кто на них работает,— попади они в беду
или случись еще что... Вот вам пример. Есть тут такой
Стив Чарлтон, у него полгорода в кармане. Есл-и его парни
убьют кого или застрелят, он запросто берет ключи от ка-
меры, идет и выпускает их. Как-то хотел он освободить
из тюрьмы одного парня. Ему отвечают: «Мистер Чарлтон,
мы не можем его выпустить». Тогда он и говорит: «Или вы
его выпустите, или ноги вашей тут не будет, на моей
земле». Ну и выпустили, конечно. Эти богачи никому не
дают ходу. Все хотят себе заграбастать.
День за днем ходишь в бюро по безработице. Ходишь
впустую. Открылась у нас бумажная фабрика. Когда при-
нимали заявления, я, как на грех, отлучился. Вернулся,
а у них уже новый порядок. Им надо было проводить
собеседование, а народу набежало — тьма, они взяли и
переложили это на бюро по безработице. Там беседуют,
а потом направляют на работу. Стало быть, владельцам
фабрики никаких хлопот. Но если ты незнаком с парнем из
этого бюро, шансы твои равны нулю. Он все больше зна-
комых подбирает, у него на этот счет свое мнение. К при-
меру, он знает Стива Чарлтона и знает, что Стив Чарлтон
привык ворочать большими деньгами. Вот он и будет
стараться пристроить его сына, чтоб тот тоже мог делать
большие деньги. Ну а если ты просто-напросто маленький
человек, он и подсунет тебе маленькую должность, и ты
еще будешь рад-радехонек.
Многое тут зависит от того, черный ты или белый.
Я уже сказал, единственная здесь приличная работа —
на бумажной фабрике. Вот слышу я такие разговоры:
«Берут они кого на бумажную фабрику?» — «Да, только
208
вчера взяли троих белых». Иду туда и спрашиваю, нет ли
мест, а они отвечают: «Сейчас ничего». «Ладно»,— гово-
рю. Не хочется шум поднимать. Но если б даже что и
нашлось — не иначе как мести полы. Такой уж у нас захо-
лустный городишко. Тут думают, негр годится лишь на
черную работу. Отсталые они. Не хотят понять, а может,
не хотят дать тебе ходу. Гляжу я вокруг и такое вижу —
с души воротит.
Вот и с молодыми ребятами из черных тоже так. Каково
им видеть, что кругом творится! Каково смотреть на своих
отцов! Что говорят их отцы и деды белым соплякам?
«Да, сэр, нет, сэр». А те им: «Эй, малый, сделай то-то
и то-то». Ни капли уважения. Пусть они проработают
хоть двадцать лет кряду и наберутся не знаю какого опыта,
в начальники их никогда не допустят. Кем наняли, тем и
останешься. Вот черные ребята и остывают к работе, даже
если есть свободные места. Не хотят, чтобы так шло и
дальше. Боятся, вдруг их прорвет. Многие, я слышал,
говорят: «Если бы я там работал и он сказал мне:
«Эй, малый, сделай то-то», схватил бы, что под руку
подвернется, и огрел бы его по башке. Потому что не.ма-
лого он нанял, а человека».
Тут на площади есть винный магазин. И одно мне
непонятно: сам магазин в квартале для черных, а служа-
щие — все до одного белые. Я ходил туда разузнать
насчет работы, и мне сказали, им никто не нужен. А недели
через две иду мимо и вижу: там трое или четверо новень-
ких. Люди мне объяснили: «Не берут они черных, туда уже
многие заходили, спрашивали». В чем же дело? Не может
быть, думаю, чтобы хозяин был напичкан предрассуд-
ками, ведь на милю кругом — черные. Белыми тут и не
пахнет. А он берет и гробит тебя. Я же был там, и мне ясно
сказали: «Стоп». Понятно, ожесточаешься. Начинаешь не-
навидеть. А ведь думал, не умеешь ненавидеть. Сам того
не понимаешь, а уже ненавидишь. И чем дальше, тем
больше.
Вот парни и околачиваются на углу. Безработица.
Я спросил одного: «Для чего ты поступал в колледж?»
Он ответил: «Думал, с дипломом будет легче. А оказалось,
вообще никакой работы». Он согласен на любую работу,
и я ему верю. Безработица — скверная штука. Парни на-
чинают прикладываться к бутылке. Люди, которые и
глотка в рот не брали, становятся пьяницами. Те, кто
только баловался травкой, курят ее уже вовсю. И никого
209
это не удивляет. Парни начинают путаться с чужими
женами. Я заметил: когда парень без работы, дома —
скандал за скандалом. Чаще срываешься и все такое.
Потому что целый день торчишь дома. Понятно, поводов
для ссоры больше, чем если бы парень ушел в семь утра
и пришел пол четвертого. Целый день дома, рехнуться
можно. Жена говорит: «Ты не ищешь работу». Это его
злит, ведь найти работу он не может. Она тоже злится:
хочет, чтобы муж приносил деньги. Ей нужно вести хозяй-
ство, а он помочь не в силах. И вот он идет на угол и
ломает голову, где бы раздобыть денег. Домой вернуться
нельзя — жена поднимет шум, и вот получается, что он
уже затесался в эту компанию, курит до одури, не может
обойтись без выпивки, а к вечеру на ногах не стоит.
Домой добирается в полной отключке.
А вы — вы тоже околачиваетесь на углу?
В общем-то, да. На травку или что еще меня никогда
не тянуло. Но с парнями я лажу, мы беседуем. Чем бы они
ии занимались, я им не судья. Они так хотят — и пусть их.
В одном моем квартале наберется сотни три черных,
которые сидят без работы. Вот они и маются, не знают,
куда себя девать. Воруют. Есть такие, что и вправду не
могут без дозы, ради денег готовы на все. Ну а я торчу
там из-за работы, ведь некоторые до того помешались на
наркотиках, что если и подвернется работа — не по-
чешутся. Бывает, подойдет кто-нибудь и спросит, нет ли
желающих подзаработать, тогда парни мне говорят:
«Подходил такой-Yo и такой-то, а самому мне неохота».
Когда они накурятся или выпивши, им не до работы.
У меня уже установилось что-то вроде распорядка.
Встаю, скажем, часов в шесть утра и — сюда. Все сюда
приходят, на угол Рыночной и Сосновой. Люди знают:
если им кто нужен — ищи здесь. Они подходят и спраши-
вают: «Хочешь денек поработать?» Так что иногда тор-
чишь тут целый день. Сидишь, калякаешь о том о сем.
Да этим только и занимаемся: сидим и болтаем о том,
сколько политиканов уже обанкротилось. {Смеется.)
Обсуждаем кучу вопросов. В голове у черных чего только
не вертится. У многих — на белых зуб. Они рассуждают:
«Как это так все время получается: если белый украдет —
значит, он был не в себе? Или поубивает прорву народу,
и опять — был не в себе? А сделай что-нибудь черный —
тут же его вешать?» Закон существует только для белых.
210
Черных закон преследует. В нашем штате тюрьмы набиты
битком. До безработицы мы о тюрьме и слыхом не слыхи-
вали. Ну, засадят одного-двух. А теперь парни воруют,
и тюрьмы набиты битком.
Слушай, дружище, надо бы Картеру поднатужиться
и подкинуть в такие вот городишки работу. Да исхитрить-
ся, чтоб богатеи и пикнуть не смели. Это если он действи-
тельно хочет дело сдвинуть с мертвой точки. Картеру бы
надо подкинуть сюда чуток государственных фабрик —
и пусть только богатеи посмеют пикнуть. Ведь когда
маленькие компании хотят осесть у нас в городке и спра-
шивают: «Можно пустить здесь фабрику?», те отвечают:
«Нет». Не хотят, и все. Если Картер не поднатужится —
гиблое дело. Жить в Соединенных Штатах — оно, конечно,
приятно, только вот система подкачала. Мексиканцы,
к примеру, азиаты и прочие, кто приезжает из других
стран,— им получить работу раз плюнуть. Их еще и
в школу посылают. А ты должен биться за то, чтобы ходить
в школу, биться за то, чтоб хоть немного заработать,
а эти все из Японии и так далее, которые наводняют
страну, не успеют приехать, как получают работу. Что-то
я ни разу не видал, чтоб на углу торчал японец. Потому
что правительство им помогает. Кто торчит на углу —
так это одни черные. 
На углу тебя так и тянет ввязаться в спор. Глотки
рвем, спорим о политике. Тут, на углу, умеют шевелить
мозгами. Слабоумных не держим. (Смеется.) Самые
башковитые — обычно алкоголики и наркоманы. Это все
потому, что деваться им некуда, а отключиться нужно
позарез. Многие из них недовольны системой, а выска-
заться, облегчить душу не могут. Вот они и надираются
для храбрости. Купят пару галлонов вина и попивают
себе, облегчают душу.
Некоторых парней выпихнули сюда из Калифорнии.
Поехали они туда, да не смогли найти работу, вот и при-
шлось поворачивать домой, ничего не попишешь. Они
рассудили, наверно, что в родных местах хотя бы с голоду
не помрешь. У нас как? Если у тебя нет денег, а кто-то
раздобудет хлеб — с тобой непременно поделятся. Парни
на углу дадут тебе и выпить, прежде чем накормить.
Здесь много таких, кто ездил пытать счастья и вернулся.
Снова уезжать им неохота: видно, пришлось несладко.
Здесь по крайней мере можно пробраться на ферму и ста-
щить арбуз, картошку или еще что. А в городе — нет.
211
Я знаю многих, кто таскает картошку, арбузы, капусту.
А вам приходилось?
Еще бы. Ты знаешь, что такое убегать с арбузом?
Страшное дело! (Смеется.) Бежать с арбузом — да это
цирковой номер. Ты хоть раз пробовал бежать с двумя
арбузами под мышками? Цирковой номер, черт побери!
(Смеется.) Попробуй на досуге. Выскальзывают, прокля-
тые, то и дело останавливайся и прилаживай... Страшное
дело! (Смеется.)
Воровать еду мне приходилось не так уж часто. У моего
деда есть огород, и еще я рь!бачу. Рыбу здешние черные
любят, и вот, когда нету других дел, рыбачу. Занимался
и продажей рыбы. Продавал много. Ловил в основном при-
липалу, ну и окуня еще. Имел постоянных клиентов.
Тут все школьные учителя покупают рыбу. Я даже про-
давал рыбу на фермерском рынке. И однажды попался.
Вернее, не попался, а просто кто-то донес на меня инспек-
тору по охране природы. Сказали, будто я ловлю не-
промысловую рыбу. И вот, откуда не возьмись, заявляется
инспектор и говорит, что обязан меня проверить. Но мне
здорово повезло: в тот раз весь мой улов был законным.
Инспектор сказал, если бы у меня обнаружили хоть одного
окуня, это бы обошлось мне в сто пятьдесят долларов.
Сто пятьдесят долларов, невзирая на размер рыбины!
С тех пор я стал поосторожнее.
Уходил рыбачить вниз по реке. Там и ловил окуня.
Видел бы это инспектор! (Смеется.) Рыбачил месяцев
семь. Перегораживаешь участок реки сетью, отойдешь
ярдов на пятьдесят и ставишь вторую. И оставляешь
на ночь. Рыба попадает в сеть и запутывается. А утром
возвращаешься и выбираешь сети.
Но с этим пришлось покончить. Сети часто воровали.
Были такие парни, которым тоже хотелось подзаработать
кой-какую мелочишку. Тяжелые времена, приятель. Кто
кого. Этим парням тоже нужны были деньги, и они стали
за мной следить. Наверное, выслеживали, когда я за-
брасывал сети. Кто кого: только уйдешь, как они тут же их
вытягивают. Потом отойдут подальше и снова забрасы-
вают. Сети стоили мне раз в шесть дороже, чем я за-
рабатывал на рыбе. Я откладывал деньги, собирался
прикупить еще одну сеть, чтоб зарабатывать чуть по-
больше. Вообще мне бы хотелось иметь шесть или семь
сетей. Но — кто кого. Я проиграл. Чем больше сетей
212
покупал, тем больше у меня крали, и я понял: вся моя
работа идет насмарку.
Теперь я подбираю бутылки от кока-колы. Можно вы-
ручить по пяти центов за штуку. Это один парень меня
надоумил, когда я был в Техасе. Он спросил: «Ты выбросил
бы пять центов из собственного кошелька?» «Нет»,—
говорю. А он: «Бутылка, которую ты только что выбросил,
стоит пять центов». Тут до меня дошло, о чем это он.
Выкину я одну бутылку, вторую, вот уже и десять центов.
Ну и считай дальше. Так чем выкидывать, лучше уж
подбирать. Что я и делаю. Десять бутылок — пятьдесят
центов. Пачка сигарет. Так что если я натыкаюсь на
бутылку и мне нужны деньжата, я ее подбираю. Специаль-
но-то я не рыщу, как некоторые. Те приспособят что-то
вроде тачки и наяривают по шоссе.
Еще мы устраиваем всякие игры, состязания. Ставка —
доллар. Или бутылка вина. Состязаемся, кто больше
выпьет. В домино играем. По части в’ыпивки я не мастак,
а домино люблю. Удивительно, как бежит время, когда
играешь в домино. Я считаю, домино развивает. Учит
смекалке.
Я берусь за все, что даст хоть какой-то заработок.
Как мой отец, вожусь с водопроводом, научился у него
еще мальчишкой. Если кому-то нужно провести трубу
или заделать течь, я берусь это сделать и запрашиваю
всего два-три доллара, а водопроводчик потребует
двадцать долларов в час. Или работаю на уборке сена.
Копна — один цент. Пятьсот копен — пять долларов.
Работа тяжелая. Копна весит будь здоров, накидаешь
пятьсот копен, а потом еще полезай на скирду и укладывай
их. Нет, за пять долларов это, скажу я тебе, адова
работа.
Я и хлопок собирал. Сейчас-то еще рановато, начну
где-то в середине будущего месяца. За сто фунтов платят
два доллара. Иной раз и столько-то не наберешь, это
когда я был помоложе. Если никогда в жизни этим не
занимался, то наработаешь в день немного. Чтоб зарабо-
тать больше, нужно быть проворным и сильным. Видел
когда-нибудь хлопковый ряд? Он тянется на милю. Соби-
раешь и все время тащишь за собой мешок. Солнце шпарит
вовсю, а от ядов, которыми травят вредителей, свербит
в носу. Только ты со своим мешком добрался до конца
ряда, как тащи его обратно — на весы. Египетский труд.
Пока-то наберешь сто фунтов хлопка.
213
Но если подойдет время уборки, а другой работы не
подыщу, пойду на хлопок. Сейчас платят чуточку по-
больше. На хлопок пойдет много парней, ведь больше здесь
делать нечего. Как перед богом клянусь, пойду, пусть даже
и за небольшие деньги. Это хоть как-то занимает мысли.
ЭДДИ ВАРГАС
Он живет в гетто для чиканос 1 в Лос-Анджелесе. Рос на
улице, с улцчной шпаной. «Потом я познакомился с До-
роти, своей будущей женой. Мне повезло. С другими
девушками как было: подцепишь — и побоку. Но такой,
как Дороти, я не встречал. Она взялась за меня, принялась
воспитывать: дескать, родился я в христианской семье,
а веду себя дурно, значит, это не наследственное. И пере-
ломила-таки, мало-помалу я выкинул дурь из головы.
Был двоечником — вытянул на твердое „хорошо"».
Ему двадцать четыре. Дочка уже ходит в школу.
В гостиной у него невольно обращаешь внимание на
огромный аквариум у стены и потрепанную Библию,
одиноко лежащую на журнальном столике. Не так давно
он стал приверженцем фундаментализма1 2 и рассказ о
прошлом начинает словами: «Когда я был в миру...»
Окончив школу, я получил стипендию для продолжения
учебы в колледже. В школе знали о моем мексиканском
происхождении и хотели мне помочь. Я поступил в техни-
ческий колледж и проучился там два года. Загрузил себя
выше головы, по ночам занимался. Мое честолюбие так и
взыграло: надо же, хожу в колледж! За два года сдал
уйму предметов и получил специальность механика.
Закончил колледж и женился, а немного погодя поступил
на курсы: подучусь, думаю, и стану мастером своего дела.
Подучился. Ну, думаю, все науки превзошел. Подготовка
у меня что надо, на руках — аттестат. Самое тяжелое
1 Американцы мексиканского происхождения, живущие в США.
2 Крайне консервативное течение в современном протестантизме,
направленное против либерального протестантского рационализма. От-
вергает любую критику Библии и проповедует непогрешимость Священ-
ного писания как «фундамента» христианства. Фундаментализм сло-
жился главным образом в южных штатах США во втором десятилетии
XX века. В наши дни большого влияния не имеет.
214
позади. И вот я отправился искать работу. Тут-то и нача-
лись мои мытарства.
Сперва я устроился в «фадд инжейиринг ассошиэйтс».
Там мне сказали: «Kaij новичок, вы можете рассчитывать
только на скромную зарплату». Ну а один мой школьный
учитель говаривал: «Нельзя довольствоваться малым.
Метить надо высоко». Он мне это вдолбил: метить надо
высоко. Поэтому я ответил, что такой зарплаты мне мало.
Я метил выше. Тогда начальник сказал: «Начнешь с не-
большой, а потом поглядим». Ну, я и согласился. Начал
работать и на одной из операций запорол деталь. Он мне
и говорит: «Я обязан тебя уволить».
Тогда я пошел в другую компанию. Там мне пред-
ложили столько же, но я отказался. Я все еще метил
высоко. Так и упустил это место. И еще одно. Два места
упустил. Я просил небольшую прибавку, а они ни в какую.
Потом-то меня уже порядком прижало, и я был согла-
сен на любую работу. Но куда бы ни ткнулся, везде
требовался стаж, десять или пять лет. «Послушайте,—
говорю,— откуда у меня может быть стаж? У меня есть
знания, умение обращаться с новейшей техникой. Свой
набор инструментов. Я свое дело знаю». «Очень жаль,—
отвечают,— но ничего не поделаешь». В конце концов все
эти хождения мне опротивели. Подавай им десятилетний
стаж, и точка, а ведь мне всего-навсего двадцать.
(Смеется.) В итоге я попал в «Уинстон корпорейшн».
Им нужен был стаж в десять-пятнадцать лет. Но мне
до того уже было тошно, до того я вымотался, что сказал:
«Дайте любую работу». И меня поставили на сборочный
конвейер. На конвейере я простоял три года. Ради работы
поступился и знаниями своими, и своей специальностью.
Но у меня подрастала дочка, и надо было ее кормить.
Через три года компания ликвидировала предприятие
и перебазировалась обратно на Восток. И меня уволили.
Тогда я устроился в другую компанию крановщиком.
Вскоре меня поставили на резку металлических заготовок,
а потом на станки — токарные, фрезерные. С тех пор как
я закончил учебу, я впервые работал по специальности.
Что и говорить, я был доволен. Одно время работы было
хоть отбавляй. А потом заказов не стало, и меня уволили.
Временно, на две недели. Потом вызвали: появилась ра-
бота. Проработал неделю. Опять увольняют. И вот я уже
восемь месяцев как мыкаюсь. Теперь-то я уже не стрем-
люсь в механический цех. Я бы лучше пошел в крановщики.
215
Имел бы дело с грузовиками. Словом, простой физический
труд. Ведь кое-какой опыт по разгрузке и погрузке у меня
уже есть. А в бюро по безработице предлагают самую что
ни на есть завалящую работу. Однажды похоронному
бюро потребовался шофер. Возить гробы. Но только я
эту работу не получил. Все та же проблема — стаж.
Есть у меня приятель, тоже мексиканец, так он хотел
наняться подметальщиком. И знаете, что ему сказали?
Для этого, мол, надо иметь двухлетний стаж. Это для под-
метания-то полов. Он сказал: «Вы что, с ума посходили?
Какой двухлетний стаж? Да я каждый божий день под-
метаю у себя дома! Какая разница?» (Смеется.) Вот и я
в таком же положении.
Мне обидно. До слез обидно. Я знал, что придется
нелегко, но такого не ожидал. Вот тут-то и приходит на
помощь господь. Я обратился к господу как раз накануне
увольнения. Если бы я все еще пребывал в миру, то,
наверное бы, свихнулся. Стал бы раздражаться, сканда-
лить, будоражить домашних. Ненавидеть всех и вся, как
это было со мной в средней школе. Но в писании сказано:
«Я пребываю в мире, но я не от сего мира». Людям этого
не понять. А меня это сейчас удерживает от помеша-
тельства. Ибо для меня господь — истина. Он — один
из тех, для кого я живу. Я верую в бога. Он присутствует
в моей жизни. Я убедился в этом на собственном опыте,
ведь слово божие гласит: «Приидите ко мне все труждаю-
щиеся и обремененные, и я успокою вас». И в смысле ра-
боты я во всем полагаюсь на господа. В писании сказано:
«Ищите же прежде царства божия и правды Его, и это все
приложится вам». С тех пор как я уверовал в Христа,
я знаю: он не оставит меня. Так оно и есть. Два дня назад
нам принесли немного еды. Пятьдесят долларов дала теща,
то и дело люди нас выручают, но я знаю: их направляет
господь.
Я настроился так: получу работу — хорошо. Нет так
нет. Все, что от меня зависит,— искать. Вот и вся пре-
мудрость. Я не собираюсь сдаваться и уговаривать себя:
«Брось. Ты ничего не стоишь. Ты плохой отец. Не можешь
прокормить семью. Ты не нужен дочери и не нужен жене».
Я так не считаю, потому что моя жена верит в меня,
и господь нас убережет. Работа меня волнует по-преж-
нему, но в сердце моем — Христос. Я нашел жизненную
опору. Живу не ради преуспеяния или удовлетворения
плотских страстей, но ради Христа. Я обязан ему своей
216
жизнью, ибо знаю: он сотворил для меня чудо. Я стал
совершенно другим человеком. Совершенно другим.
Встреть вы меня раньше, я наверняка послал бы вас
подальше. Во Христе я возродился.
Если честно, первые шесть месяцев из восьми я не
очень-то искал работу, потому что трудился для церкви.
Есть у нас программа «Чем живет улица». Мы работаем
со шпаной и наркоманами. Идешь в гетто и доказываешь
ребятам, что нельзя им так жить, что вечные драки,
наркотики — это не жизнь. Я говорю им, что Иисус даст
ответ и укажет им путь. Понимаете, есть немало органи-
заций, которые пытаются прибрать этих, ребят к рукам:
разные там общественные учреждения, групповая психо-
терапия и так далее,— но разве они могут дать ответ?
А Христос может. Так что когда я первый раз потерял
работу, все свое время отдавал этой программе. Теперь
с этим сложнее: идтекает срок моего пособия по безра-
ботице, и нужно куда-то устраиваться. Я уже не могу
отдавать столько времени церкви.
А программу нашу я полюбил. Совсем не то что зани-
маться разгрузкой. Это была живая работа, с людьми.
И очень ответственная. С людьми я работать люблю.
Я понимаю, как им достается. Когда я беседую с ними и
вижу, что глаза у них начинают светиться, я испытываю
удовлетворение. Я радуюсь, когда вижу, что люди, жи-
вущие в скверне, порывают с прошлым. А это не просто.
Далеко не простое это дело, идти в гетто и беседовать
с ребятами. Некоторые из них... estan locos ', совсем
свихнулись. А большинство носит маску. И мы это знаем.
В душе-то они вопиют, умоляют о помощи. И вот идешь и
объясняешь, что сам хлебнул лиха и можешь понять,
каково им. Объясняешь с любовью. И они открывают тебе
свою душу.
Это помогло мне еще вот почему. Все мои переживания
начались из-за того, что нет работы. А вот некоторые
из этих ребят голодают. Живут в голоде и холоде. Среди
них есть калеки. Им достается куда больше, чем мне.
Я побывал в притонах. И я еще считал, что хлебнул лиха.
Вот кто хлебнул лиха! И я сказал себе: «Знаешь что?
Ты должен радоваться тому, что имеешь. У тебя есть семья,
есть крыша над головой, ты на плаву. Ты не богач. Ты
бедняк, но не опустился на дно». Я воздаю хвалу богу за то,
1 Сумасшедшие (исп.).
217
что способен думать, говорить, передвигаться. Способен
искать работу. Получу я ее или нет — я все еще не
оставляю попыток.
Только не за горами время, когда пособие мое кончится
и я вынужден буду согласиться на любую работу за любые
деньги. Человека одолевает гордыня, но господь смирил
меня. Когда в доме нет денег, я согласен и на небольшую
плату. У меня нет выбора. Это вопрос жизни и смерти, и
я выбираю жизнь. Это как на улице ночью: «Кошелек или
жизнь!» — «Жизнь!» (Смеется.) Когда меня окончательно
прижмет, ухвачусь за любое предложение. Быть может.
Случится чудо, и я продвинусь. Но пока что на совсем
низкую оплату я не согласен. Пусть не намного больше,
но ведь из центов складывается доллар.
У меня голова идет кругом. Дело не в том, что я боюсь
худшего. Я живу сегодняшним днем. И не хочу думать
о том, что будет завтра. Но порой я чувствую, что больше
так не выдержу. Я всего лишь слабый человек. Временами
я испытываю сомнения. И ненависть тоже. Мне кажется,
что меня затирают, и я ополчаюсь на общество. А време-
нами кажется, что это я такой, ни на что не гожусь.
Иногда я думаю, что сам во всем виноват. В тот раз про-
молчал, в этот — не согласился на работу, а ведь предла-
гали. И зачем только я послушался советов учителя!
Я уже не считаю, что надо «метить высоко». Попалась тебе
сносная работа, берись за нее. Отбрось честолюбие. Забудь
о корысти, не требуй все больше и больше, иначе поте-
ряешь все. Бери, что тебе предлагают. Главное — начать,
а продвинуться успеешь. «Метить высоко» сейчас не годит-
ся. Надеюсь, мой учитель уже не дает своим ученикам
таких советов.
Подчас от всех этих мыслей слезы наворачиваются.
Как получилось, что я упустил удачу? Не раз уже держал
ее в руках и — упускал. Если мне предложат сейчас ра-
боту за самую среднюю плату, я соглашусь. Неважно,
какая это будет работа. Теперь-то я ученый. Я знаю, что
это не будет ошибкой. Но если я опять откажусь, буду
кусать локти. Когда я молюсь перед сном, я молюсь о том,
чтобы не повторять подобных ошибок. Соглашайся!
МАХМУД ДАУД
Он ливанец, член арабской общины, приютившейся на
южной окраине Детройта. Улица, где стоит его дом, уто-
218
пает в зелени. Хотя уже далеко за полдень, он только что
встал с постели. Встречает меня без рубашки. Смуглый,
красивый, буйная копна смоляных волос. Пока мы раз-
говариваем, в комнату по очереди заходят и знакомятся
со мной его домочадцы. Его мать подает крепкий, сладкий
кофе; у нее на обеих руках с тыльной стороны — крошеч-
ная татуировка. Меня уговаривают остаться к обеду и
усиленно потчуют zucchini — кабачками, начиненными
мясным фаршем и сосновыми орешками.
По-английски он говорит с сильным акцентом. В его
голосе прорывается отчаяние. За семь тысяч миль отсюда,
в его родной стране, бушует гражданская война. В полу-
миле отсюда высится гигантский завод «Ривер-Руж
плант», принадлежащий компании Форда,— Мекка,
доступ в которую ему закрыт.
Я родился в Ливане. Приехал сюда шесть с половиной
лет назад. Тогда мне было пятнадцать. Сейчас — двадцать
один. Пытаюсь найти работу. За эти шесть лет работал
лишь один год. В пиццерии у Франка. Когда я сюда ехал,
мне многому пришлось учиться. Я не умел водить машину.
Поэтому стал учиться вождению. У Франка я водил ма-
шину и грузовик. Сперва плутал. Прошел месяц, два ме-
сяца, и я уже знал все улицы. Я занимался доставкой.
А потом мне дали другую работу. Я им стал больше
не нужен. Понимаете, от тебя хотят избавиться. Как они
это делают? Они не говорят: «Ты уволен. Ты нам не
нужен». Они говорят: «Мы переводим тебя в помещение».
И я перешел на работу в помещении. Работал неделю.
Получил чек, а там — в два раза меньше, чем я зараба-
тывал на грузовике. Я понял, что больше им не нужен.
А какая причина, не знаю. Не нужен, и все. Тогда я сказал:
«Нет, я больше не буду у вас работать. Я ухожу». Так и
остался без работы.
Нас в этом доме живет пятнадцать человек. Восемь
еще несовершеннолетние. А работает только один отец.
Он работает у Крайслера. А я... я пытаюсь найти работу,
чтобы приносить ему деньги. Хожу, расспрашиваю всех
подряд, кого знаю и кого не знаю. Каждый раз, когда спра-
шиваю, есть ли работа, мне отвечают, что у них заводе
люди не нужны. Или говорят, что нужны вон на том заводе.
Иду туда, а там говорят: «Нет. Здесь увольняют. А как
тебя зовут?» — «Махмуд». И все. Услышат, что меня зовут
Махмуд, и говорят: «Нет, мы помочь тебе не можем».
219
Потому что ты араб?
Не знаю. Может быть. Еще у меня нет опыта. И я плохо
говорю по-английски. Говорю, но только плохо. И я ни-
когда не работал на заводе, вообще не работал в помеще-
нии.
Видите барабан? Я на нем играю. Это я тут научился.
Приехал сюда, а заняться нечем. Дома, на родине, я играл
на тамбурине. Потом приехал сюда. «Ладно,— думаю,—
у меня есть барабан, сколько-нибудь заработаю». И начал.
Кое-что зарабатываю. Играю на свадьбах, юбилеях, днях
рождения, всюду, куда позовут. Иногда мне платят не-
плохо. В ночных клубах меньше. Вот почему я пока не иду
работать. Это лучше, чем бензоколонка или магазин.
На бензоколонке я буду получать семьдесят пять долларов
в неделю. Если устроюсь на завод, барабан свой
заброшу. Это если я найду работу получше. Но сейчас
это лучше, чем бензоколонка. Я еще не нашел работу,
где будут больше платить.
Как проходит твой день?
Работы у меня нет, верно? Что делать? Правильно,
идти искать работу. А я что? Сплю, просыпаюсь, смотрю
телевизор, сплю, просыпаюсь, смотрю телевизор, сплю,
просыпаюсь, смотрю телевизор. Каждый день сплю по
двенадцать-пятнадцать часов. Как я могу выйти из дому,
если у меня нет денег? Иногда я даже кричу на мать,
так мне плохо. Со мной кто-нибудь заговорит, а я огры-
заюсь. Ни с кем не хочу разговаривать. Иногда сижу один
все. двадцать четыре часа в сутки. Встаю и все двадцать
четыре часа смотрю телевизор, правда. Месяца два назад
я просидел взаперти целую неделю. Никуда не выходил.
Целую неделю смотрел телевизор. Все из-за работы.
Работа — это единственное, что меня беспокоит. Дайте
мне работу — и, поверьте, вы увидите, я могу быть другим.
Иногда я так издергаюсь, просто голову теряю.
Не знаю, что делать. Выхожу из дому, ищу, с кем бы по-
драться. Я не специально ищу, с кем бы подраться. Просто
выхожу из дому такой дерганый, что могу сорваться.
А я не хочу так поступать, не хочу поступать плохо.
Воровать, например, или убивать, или еще что-нибудь.
Я бы мог. А что? Но. я знаю, я могу потерять все;
Только если понадобится, я на это пойду. Вы меня пони-
маете? Надеюсь, что не придется, но если понадобится —
220
я пойду на это. А там будь что будет. Иногда я думаю:
«Какого черта, ведь я не работаю! Я совсем без денег, мне
не дают работать, зарабатывать деньги. Так какой же путь
самый легкий?»
Вот почему многие употребляют наркотики. Тогда они
обо всем забывают. Я пробовал раз или два. Пробовал
гашиш. Впервые в жизни попробовал гашиш. Пришел
домой, и в глазах у меня стало темнеть. Мои отец и мать,
они спросили: «Что случилось?» Они испугались. Я им не
сказал. «Отойдите,— говорю,— все от меня подальше,
потому что я не в себе. Вызовите «скорую помощь» и
отправьте меня в больницу». Позвал брата, он подошел
и спросил: «Что случилось? Ты принимал наркотики?»
«Да,— говорю. — Немного». Он сказал: «Это плохо».
В больнице мне сделали укол, я спал и спал. С того дня
к наркотикам не притрагиваюсь. В тот раз я голову по-
терял, верно? Может быть, в следующий раз, когда мне
чего-нибудь захочется, сильно захочется, я возьму и приму
какой-нибудь наркотик, и все сбудется. Понимаете, я не
хочу поступать плохо. Я все еще хочу быть честным.
Но если моя жизнь или жизнь моего брата, моей матери
или моего друга не изменится, кто-то очень пожалеет.
Наверное, это буду я.
Понимаете, с деньгами можно все, что хочешь. Хочешь
быть королем, деньги сделают тебя королем. Многие го-
ворят, что деньги — ерунда. Ну, если вам хорошо живется,
то деньги — ерунда. Но вам хорошо живется потому, что
у вас есть деньги. Мне вот много денег не нужно. Доста-
точно пяти тысяч долларов. Для многих здесь, в Америке,
пять тысяч долларов — ерунда. За пять тысяч долларов
они покупают машину. А я бы сделал по-другому. У меня
есть план, как использовать эти пять тысяч. Я знаю, что
такое доллар. Моя мать — профессиональная прачка. На
пять тысяч долларов я бы открыл прачечную. Маленькую
прачечную, где угодно. Только бы нашлось местечко. Мать
справилась бы. Главное — начать.
А я и этого не могу. Мне жаль отца. Я не приношу
ему денег. Мой отец — он очень хочет, чтобы мы жили
одной большой семьей. Он хочет быть тем, кто дает, до
самой своей смерти. Вот он какой. Все эти шесть лет он
поддерживал меня. Я работал год и все отдавал ему.
Теперь я немного подрабатываю, играю на барабанах.
Но много ли я могу ему принести? Иногда работы совсем
нет. Тогда я иду к нему и говорю, что сегодня я без денег.
221
И мне нужно на проезд два доллара. Скажу вам правду:
это для меня даже тяжелее, чем искать работу,— попро-
сить у него два доллара. Он мне дает. Как дают ребенку.
Иногда я в таком отчаянии, что уже не могу больше
искать работу. К чему? Почитаешь газеты и поймешь,
что происходит. Это уже наполовину конченая страна,
правда. Я прочел в газете, что в этой стране двести
тысяч миллионеров. В газете писали: нам не нужны двести
тысяч миллионеров. Пускай бы лучше двести миллионов
людей имели — каждый — немножко денег. Вот что
писали в газете. Людям нужны деньги. Они Умирают
с голоду. Сегодня в Ливане, в моей стране, люди умирают
с голоду. Там революция... У многих совсем нет денег. Они
умрут, потому что некому им помочь. Что же им делать?
Взять в руки пулемет, пойти убить кого-нибудь и отобрать
еду? И в этой стране то же самое, голодных — до черта.
По-моему, это уже наполовину конченая страна. Я же
вижу. У бюро по безработице я видел тысячи людей.
Помните, вы еще там стояли? Люди ждали даже на другой
стороне улицы, столько их было. А что они получат?
Девяносто долларов в неделю? Что это даст, девяносто
долларов в неделю?
Знаете, мой брат, он работает на мясохладобойне. А вы
знаете, какой там холод? Семь градусов. И все восемь
часов на ногах. А перерыв у него какой? Пятнадцать ми-
нут. Он трудится, как раб. И не может перевезти из Ливана
свою семью. Знаете, иногда мой брат сидит и разговари-
вает с богом. Он спрашивает его: «За что ты меня так?
Обещаю тебе то-то и то-то». Он так издергался, что уже не
верит больше в своего бога. Я слышал, как он говорит:
«Бог, я в тебя не верю». И сам я не верю, что бог суще-
ствует. Если бог существует, чем он занят прямо вот сей-
час? Разве он не видит? Не видит, что происходит? Сколько
людей умирает с голоду! Почему он не поможет хоть кому-
нибудь? Знаете шутку? Один говорит: «Иисус или Мухам-
мед возвращается на землю». А другой отвечает: «Куда
он возвращается? В Саут-Энд ‘? Откуда же он возвра-
щается? И что собирается делать? Работы ему здесь
не найти. Придется ему вернуться на небо». Это правда.
День за днем теряешь веру в бога. И не только в бога —
в себя.
Однажды я два месяца проторчал у автозавода. Ждал
1 Арабский квартал на окраине Детройта.— Прим, автора.
222
работу, представляете? Знаете, как долго тянутся два ме-
сяца? Когда на улице ниже нуля? Наверное, поэтому я
всех и ненавижу. Они нанимают сто черных, двадцать пять
белых и одного араба, правда. И вот я встал в эту очередь.
Думал, может быть, им не хватает арабов. Написал
заявление и отдал этому парню. Он берет его и говорит:
«Приходи как-нибудь в другой раз». Он не говорит:
«Нам очень жаль» или еще что-то. Просто: «Приходи как-
нибудь в другой раз. А теперь убирайся». Второй день,
третий, четвертый. Я стоял там два месяца. Я так издергал-
ся, что готов был убить этого парня.
Как-то пришел туда один араб, из Палестины. Высокий,
ловкий, сильный. Занял очередь, как и я. Подал свое
заявление. А тот и читать не ст^л. Взял заявление и спра-
шивает: «Как тебя зовут?» — «Али». — «Ах, Али? При-
дешь как-нибудь в другой раз». Так вот, этот Али, он
психанул. Схватил его за шею, вот так, и выбил кулаком
зуб. А потом сказал: «Я в твоей... работе не нуждаюсь.
Не нужна она мне. Но когда я подаю тебе эту... бумагу,
ты взгляни на нее и скажи: «Очень жаль». Или не говори
«очень жаль». Просто взгляни на нее и скажи: «У нас для
тебя работы не будет». Но не говори, чтобы я приходил
завтра. Сейчас ниже нуля, и на тротуарах лед».
Знаете, что я стал делать? Брал из дому одеяла, заку-
тывался в них и шел в очередь. Уж больно холодно, друг.
Ниже нуля. На тебе пять или шесть курток, две пары шта-
нов, и это еще не все. Знаете, каково это — выстоять шесть
часов на морозе? Иногда я приходил туда в два часа ночи
и стоял до полдевятого — девяти утра. Спал на улице.
Берешь иногда газеты или еще что-нибудь, постелешь
на землю и спишь. Потому что, если придешь в шесть,
впереди тебя будет уже не меньше сорока человек, а берут
только пять. И я говорил себе: «Буду первым. Может,
меня и возьмут, если я буду первым». Приходил туда
в два. и видел, там уже спят люди. В два часа ночи, друг.
На работу там брали, я знаю. Я заполнил для других
около пятнадцати заявлений, и всех вызвали на беседу.
Было там три негра, они ни читать, ни писать не умели —
только свои имена. Их вызвали, меня — нет. А почему,
не знаю. Между мной и парнем, который берет заявления,
ничего нет. Я его до этого в глаза не видел, правда. Не ве-
рите, спросите в Саут-Энде, вам любой подтвердит.
Отцу повезло. Он приехал в эту страну. На руках у него
семья из пятнадцати человек. Я не знаю, как это ему уда-
223
лось, но он пошел устраиваться к Крайслеру и работает
там до сих пор. А ведь мне двадцать один, верно? Как вы
думаете, кто будет лучше работать, я или какой-нибудь
старик? Я бы день и ночь работал, но кого это волнует?
Ты как будто ведешь бесконечную войну. Так думаю не
я один. Приезжайте в Саут-Энд и понаблюдайте за людь-
ми, которые там живут. Почти все они — арабы. У многих
нет жизненного опыта, а у многих он есть. И они толковые.
Поверьте, там много толковых людей, просто с работой
им не повезло: Достань они работу — будут трудиться,
как рабы. Не как рабочие, а как рабы. Потому что они не
знают языка. Им достается самая черная работа. Они
работают, и работают, и работают, и работают, и умирают,
друг. Но я к этому готов. Дойдет очередь до меня, я буду
делать то же самое. Стану рабом. Вот и все. Но если
я стану рабом, может, тогда мой братишка, которому сей-
час пять лет, в восемнадцать рабом не станет. Понимаете,
что я хочу сказать? Это то, что сейчас делает для нас
отец. Мой отец работает на Крайслера, как раб. Для того,
чтобы мы рабами не стали.
СТАРЫЕ КАДРЫ:
«SIC TRANSIT GLORIA MUNDI» 1
В этой главе речь пойдет о немолодых уже
людях (все они белые), живущих в постоянном
страхе, что с работой, быть может, покончено
навсегда. Они принадлежат к той категории
служащих, которые, потеряв высококвалифи-
цированную и высокооплачиваемую работу,
в поисках нового места подвергаются двоякого
рода дискриминации, причем дискриминации
скрытой,— в силу своего возраста и как «сверх-
квалифицированные» специалисты.
ДЖИМ ДИКСОН
Долговязый мужчина с уже заметным брюшком. Узкое
худощавое лицо покрыто красноватым загаром. Редеющие
волосы коротко острижены. Бблыиую часть дня он по-
сиживает в патио своего скромного домика, расположен-
ного в самом сердце Силиконовой долины.
Он производит впечатление человека, который на-
ходится в состоянии нервного возбуждения и с трудом
держит себя в руках. Судьба зло подшутила над ним, и он
это понимает: ведь до того, как ему указали на дверь, он
возглавлял отдел кадров.
В «Инструменте анлимитед» я поступил в 1961 году.
Тогда я даже понятия не имел, что это такое — полу-
проводник. Не знал даже, как это выговорить. В электрон-
ную промышленность я попал впервые. До этого я пять лет
проработал в одной строительной компании. Тем не менее
1 Так проходит слава земная (лат.).
8 Зак. 788
225
дело у меня спорилось. Я проработал там девять лет.
А потом начались массовые увольнения, остановилось
производство. Это было в 1969-м и 1970-м. Народ уволь-
няли пачками. Сколько именно уволили, сказать трудно.
По моим прикидкам, от шести до восьми тысяч. Эти данные
очень сложно проверить, потому что никто не станет
называть вам точные цифры. (Смеется.) Дошла очередь и
до меня. За неделю до Дня благодарения меня вызвали
и сказали: «Спасибо, до свидания». Вот так.
О другой работе тут, поблизости, тогда нечего было и
думать. Повсюду, во всех местных компаниях и фирмах,
сокращали штаты. Поэтому я ничего и не предпринимал.
Около полугода. Потом мне позвонил некто Ларри Сэн-
форд. У него было маленькое бюро по подбору высоко-
квалифицированных кадров. Сам он был знающий инже-
нер-электронщик, специалист по системам, и он обо мне
слышал. Спросил, не хочу ли я с ним сотрудничать, и я
согласился. Сработались мы быстро. Но в 1974-м, летом,
кажется, у нас нежданно-негаданно выбили почву из-под
ног. Понимаете, мы занимались тем, что помогали раз-
личным компаниям подбирать инженеров-электронщиков.
За определенную плату. Но специализация у нас была
довольно узкая. Ларри взял на себя системы — ему и
карты в руки,— а я в основном имел дело с системо-
техникой. Поэтому, когда компании по разработке и произ-
водству полупроводниковых материалов начали сокра-
щать штаты, бюро наше прогорело. Я уже больше года
без работы.
Чудно... Я знал, рано или поздно из «ИА» меня по-
просят. Я мог побиться об заклад, что именно этим и
кончится. Ведь я проработал в электронной промышлен-
ности без малого десять лет и успел изучить их методы.
В этой отрасли тебе никто ничего не гарантирует. Нужно
самому о себе позаботиться. По-моему, я сам виноват,
видно, у меня не хватило ума понять, не говоря уже о
здравом смысле: если к пятидесяти годам не упрочил свое
положение настолько, что можешь уже не зависеть больше
от электронной промышленности,— сам себе вырыл яму.
Раньше я этого не понимал, но теперь-то я стреляный
воробей. Мой совет: не зевай. Если тебе уже за сорок пять,
даже за сорок, и ты до сих пор зависишь от электронной
промышленности, положение твое незавидное. Особенно
здесь, в Силиконовой долине.
Даже если бы мне и представилась такая возмож-
226
ность — вернуться в эту отрасль (а я знаю, что это исклю-
чено: мешает возраст),— я бы тысячу раз подумал, а стоит
ли. К людям там относятся наплевательски. Я бы даже
сказал, бесчеловечно. Манипулируют ими, используют их,
а как только становишься ненужен, выбрасывают вон.
Меня просто смешат их рассуждения о том, что, дескать,
служащие должны быть лояльны по отношению к компа-
нии. А сами они что делают? Нет, Силиконовая долина —
это улица с односторонним движением.
Конечно, в других отраслях не так интересно. Ну что
такое, например, коммунальное строительство? Или пере-
работка нефти? А в электронике есть что-то притягатель-
ное.
В пятьдесят лет я был самым старым в отделе. А когда
вокруг молодые, башковитые специалисты — только успе-
вай поворачиваться. Понимаете, в чем загвоздка? Помню,
Гарри Стивенс, он был одним из основателем «ИА»...
Когда я туда пришел, ему, по-моему, и тридцати пяти еще
не было. За те десять лет, что я там проработал, не раз
было так: придет новый сотрудник, а Гарри ввернет: «Да
он же старик». А «старику» — сорок! Им нужны бойкие
мальчики. Скаковые лошадки. Поспрошайте народ здесь,
в Силиконовой долине, и вы узнаете, что «ИА» стала
притчей во языцех: никакая другая компания не избав-
ляется так беззастенчиво от старых специалистов. Я уже
говорил, в моем отделе я был единственным, кому пере-
валило за сорок. И вот что любопытно: у «ИА» свой фонд
пенсионного обеспечения — для тех, кто прослужил у них
десять лет. Ну а меня уволили спустя девять лет и десять
месяцев. Я не утверждаю, что меня уволили именйо по-
тому, что вскоре я должен был стать работником с деся-
тилетним стажем. Если начистоту, последний год или около
того я был уже по горло сыт тамошней обстановкой.
Но по всей видимости, они такие вещи проделывают
частенько. Слишком уж много совпадений.
Я до сих пор не знаю, почему меня уволили. Честно,
не знаю. Мне никто ничего не объяснил. Я сказал своему
шефу: «Господи, да вы же проверяли мою работу всего
два месяца назад и остались довольны». Он ответил:
«Я и сейчас вами доволен. Я не изменил своего мнения
ни о вас, Джим, ни о вашей работе. Но тут я бессилен».
Что он хотел этим сказать, непонятно. Будьте уверены,
из «ИА» ничего не вытянешь, это твердый орешек, как,
впрочем, и остальные компании. Может, там считают, что
8*	227
кадровики — они на передовой, потому и берут сотруд-
ников помоложе. Не то чтобы компания проводила такую
политику, но это ясно как божий день. А доказать не-
возможно.
Последние два года меня не часто приглашали на собе-
седования. Наверное, раз десять. По-моему, электронная
промышленность недвусмысленно дала мне понять, что
возраст — серьезная помеха. Но тут уж ничего не по-
пишешь. Правда, я подал не особенно много заявлений.
Хотя мог бы завалить своими резюме всю округу. Во-
первых, пока еще не вышли все деньги, лишь бы куда
устраиваться не будешь. А во-вторых, дело ясное как
божий день. Я-то знаю изнутри, как в электронной про-
мышленности относятся к пожилым людям. Почему «заво-
рачивают», вычислить нетрудно: возраст, что же еще?
Им выгоднее взять какого-нибудь юнца или особу женско-
го пола. Отделы кадров в местных компаниях переполнены
женщинами. Так по какой же причине меня не берут?
Уж наверное, не потому, что я произвожу впечатление
человека некомпетентного. Ерунда, иначе меня не дер-
жали бы в «ИА» так долго.
Короче, собеседований у меня было немного. Неко-
торые из них проходили, по-моему, на полном серьезе,
но только все равно я получал отказ. А все остальные
были так, для виду. Вот как недели две назад. Я провел
там чуть ли не целый день. Им требовался старший
инспектор по кадрам в филиал в Сан-Франциско. Но ведь
у них в отделе сплошь бойкие мальчики. Не прошло и часу,
как мне стало ясно: собеседование со мной проводят
исключительно для проформы. Я не заметил заинтересо-
ванности с их стороны. Мне не задали ни одного вопроса
по делу. Господи, да это же видно невооруженным гла-
зом! Если человек садится и ни слова о работе — с чего
бы ты начал, как бы ты справился с той или иной ситуа-
цией,— а вместо этого заводит разговор о погоде, о том,
как разрослась их компания, и еще черт знает о чем...
Я и без них знаю, как она разрослась.
А попробуй докажи, что это дискриминация. Практи-
чески невозможно. С месяц назад я разговаривал по теле-
фону с другом, он живет на Юге. Он спросил, как мои дела.
Я ответил ему: «Никак». Я сказал: «Роджер, это из-за
возраста. Я не могу устроиться на работу». Он посовето-
вал: «Подай жалобу. Ты же можешь подать жалобу на
любую из этих компаний». Я ответил, что, по-моему, это
228
бесполезно. Тогда он и говорит: «Постой, Джим, в Вашинг-
тоне у меня есть приятель. Важная шишка. Я свяжусь
с ним сию же минуту. Жди от него звонка в течение часа».
Я, признаться, не ожидал, что этот человек мне позвонит.
Но представьте себе, через двадцать минут — звонок.
Он отрекомендовался и говорит: «Насколько я понял
Роджера, у вас затруднения. По-вашему, вас не берут на
работу из-за возраста?» «Да»,— отвечаю. Тогда он спра-
шивает: «А нет ли у вас каких-нибудь физических не-
достатков?» «Нет,— говорю,— никаких, разве что мне
пятьдесят пять лет». (Смеется.) Я сказал ему, что надумал
подать жалобу. На что он сказал: «Джим, мне не хотелось
бы вас огорчать, но ради вас и пальцем не пошевельнут.
Вот если бы на вашем месте был черный или женщина...
Так что забудьте об этом. Единственный выход — нанять
адвоката». Я ответил, что это мне не по карману. А он и
говорит: «К сожалению, в таком положении большинство
уволенных».
Все это очень травмирует. Не только потому, что тебя
не берут. Это можно пережить. Я, во всяком случае, пере-
жил. Я пришел к выводу, что пытаться устроиться в
электронной промышленности просто бессмысленно.
У меня сейчас другие проблемы, финансовые, они беспо-
коят меня куда больше, чем то, приглянулся я там кому-то
или нет. (Смеется.) Мне необходимо устроиться на работу,
иначе я пропал. Вы не представляете себе, что значит
засесть дома для такого энергичного человека, как я.
Кроме как подсчитывать оставшиеся деньги и лезть на
стенку, заняться нечем. И это меня страшно угнетает.
Ума не приложу, как убить время. Даже если достаточно
пищи для размышлений, наступает момент, когда ты ее
уже всю переварил. (Смеется.)
Но что самое ужасное, я в полной растерянности.
Дожил до седых волос, а не в состоянии содержать Жену.
Это для меня удар в поддых — видеть, как она собирается
каждое утро на работу. Я подвожу ее на машине, про-
щаюсь и еду домой. А что меня тут ждет? Пустота. Или
сижу дома, или отправляюсь на рыбалку... Что я могу по-
делать? Ничего, жить и мучиться. Мне кажется, любой
на моем месте чувствовал бы то же самое. Все знают: ты
не работешь. Все знают, что жена твоя работает. Людям
ясно как дважды два: раз ты ее не содержишь, значит,
тебя содержит она.
У меня есть приятель, врач. Года полтора назад я
22»
к нему обратился. Ничего серьезного, так, нервы. Он мне
сказал: «Джим, но ты же столько лет содержал Джинни,
ничего страшного, если какое-то время поработает она».
И прибавил: «Я уверен, если бы ты ее спросил, она бы
это подтвердила». «Ничего страшного»... Но мне-то от
этого не легче. Я считаю, если мужчина не в состоянии
содержать жену, это не мужчина. «Какое-то время»!
Ему легко говорить. А если из-за этого я чувствую себя
неполноценным? Кто виноват, что так случилось, сам я или
кто другой, роли не играет. Факт остается фактом: меня
кормит жена. Тут уж не до рассуждений, чья вина.
Джинни у меня молодец. Но я уверен, что и она об этом
думает, потому что ей хотелось бы уйти с работы и пере-
дохнуть. Мы оба об этом думаем. Только я с ней своими
переживаниями не делюсь, все равно это не поможет.
И вообще на эту тему я ни с кем не могу разговаривать.
Только это не выходит у меня из головы. Всякий раз,
когда я говорю Джинни, что проклюнулась какая-то воз-
можность,— господи, да она на седьмом небе! Дошло до
того, что в последний раз я даже не сказал ей, что был
на собеседовании. Не хотел расстраивать. Я прекрасно
понял, это было чисто формальное собеседование, потому
ничего ей и не сказал. Она бы только расстроилась:
она, хоть убей, не может понять, почему это ни одна компа-
ния не берет на работу Джима Диксона.
Вот еще из-за чего последние полгода я готов был
ухватиться обеими руками за любую работу. Я имею в виду
грязную работу, скажем на автозаправочной станции.
А что? Прежде всего, я был бы занят — вот счастье-то!
Плюс деньги. Когда меня уволили, у нас были кое-какие
сбережения и ценные бумаги. Но — уже на исходе. Джин-
ни не так много зарабатывает, чтобы прокормить нас
двоих. Вы знаете, сколько в наших краях надо платить
за дом? А сколько стоят продукты? Когда уплатишь за дом,
электричество, газ, телефон, ну и счета из химчистки,—
остается не так уж и много. А если бы и оставалось доста-
точно? Конечно, это облегчило бы нашу жизнь. Но никак
не изменило бы моего отношения к тому факту, что меня
кормит жена.
На автостанции, где я заправляюсь, я как-то увидел
объявление: «Требуется помощник». Я спросил: «А я вам
не подойду?» Молодой человек, который там распоряжал-
ся, не поверил. «Вы шутите?» — спрашивает. «Нет,—
говорю,— не шучу. Отсюда до моего дома рукой подать,
230
это мне очень удобно». Он сказал: «Что касается меня,
я — за». Работа не такая уж прибыльная. Но работать
можно сколько влезет. Я взглянул на это дело так: пусть
мало платят, зато близко от дома. Буду дышать свежим
воздухом. Спецодежду они выдают. Если я осилю семь-
десят часов в неделю, мы выкарабкаемся. Правда, мне
было как-то не по себе. (Смеется.) Этот молодой человек
не самая высшая инстанция и самолично нанять меня
не мог. Автостанция принадлежит одному джентльмену
из Фресно, штат Калифорния, у него их с десяток. Так вот,
молодой человек сказал: «А почему бы и нет?» Потом
он спросил: «Не согласились бы вы на небольшой тест?»
Это был математический тест, совсем простой. Если чело-
век покупает у вас столько-то литров бензина по такой-то
цене и дает вам двадцать долларов, сколько ему положено
сдачи? Ладно, тест я выдержал. Тогда он и говорит:
«Вы бы не заполнили заявление?» Я взял бланк, напечатал
дома заявление и отнес. Тут начинается самое смешное.
Понимаете, вот она, работа,— заправка машин. В ней
ничего плохого, поверьте. И вдруг приходит человек, кото-
рый всю жизнь проработал администратором и получал
солидное жалованье, и просится на эту работу. Мне-то что,
но как среагирует на это владелец станции? Очевидно,
реакция была не очень положительной, потому что работу
мне так и не предложили.
На этой неделе я попробовал закинуть удочку насчет
работы за границей. У меня есть друг, он долго работал
на загранстроительстве. И очень хочет мне помочь. Если
бы меня так не прижало, я бы и думать об этом не стал,
потому что туда нельзя брать семью. А в пятьдесят пять
с женой расставаться тяжеловато, ведь нам не так уж
много осталось вместе. Но на загранстроительстве это
исключается. Условия там хорошие, заработки дай бог.
Посмотрим, что из этого выйдет. Мой друг настроен
оптимистично, но что с того? Я сам был оптимистом, и что,
это мне помогло? Но в данный момент, видимо, это един-
ственная возможность. Мы с Джинни уже все обсудили —
ну, насчет того, что я еду один. А разве есть другой выход?
Выхода нет. Я бы выдержал. По-моему, каждые полгода
они разрешают ненадолго съездить пбвидаться с женой.
И время на строительных работах летит быстро, потому
что работают там как минимум шесть дней в неделю.
А больше нам ничего и не остается. В общем, поживем —
увидим.
231
Вы меня спрашивали, влияет ли вся эта ситуация на
мою семейную жизнь. Еще как влияет. Но Джинни тут
ни при чем, это все я. Я все время на грани, то и дело
выхожу из себя. Меня раздражает даже то, что не должно
бы. По-моему, я злюсь на самого себя. Я выбит из колеи,
оттого что мне нечем заняться. Во всяком случае, пока
нечем. Вот оно и наслаивается одно на другое. Знаешь
ведь, кто где работает. Знаешь, что, если и освободится
вакансия, тебе даже нет смысла посылать резюме. А если
и пошлешь — на девяносто девять процентов уверен, что
получишь очередной отказ. Потом наведешь справки и
выяснишь, кому то место досталось, и это непременно
будет кто-нибудь лет на двадцать моложе тебя. Это жутко
выбивает из колеи. Но от этого никуда не деться. Нет,
жизнь показывает, что для молодых у нас, может быть,
и потрясающая страна, но не дай вам бог постареть.
ДОРОТИ ФАЙБЕРМАН
Она — член клуба «За сорок». Этот существующий на
общественных началах клуб был создан по инициативе
людей, которые еще не так давно занимали различные
административные должности, а ныне оказались на по-
ложении безработных. Мы разговариваем в тесной ком-
нате, которая отведена комиссии по рекламе. В остальных
помещениях члены клуба (мужчины все' до единого
в костюмах и галстуках) оттачивают технику собеседо-
ваний, перерабатывают свои резюме, что-то выясняют по
телефону — словом, все заняты делом. И вместе с тем
здесь по-домашнему уютно.
С виду она волевая, энергичная. Волосы отливают
серебром. «Когда меня спросили, не соглашусь ли я на
интервью, я ответила: «Что за вопрос!» Если человек на-
мерен предать гласности ситуацию, в которой мы очути-
лись, он заслуживает всяческой поддержки. Все мы
стареем, это удел каждого. И может быть, прочтя вашу
книгу, те, кому под сорок, крепко призадумаются: а стоит
ли бросать работу?..»
В 1971 году компания, где я работала, решила пере-
вести свой административный аппарат из Колумбии 1
1 Имеется в виду федеральный (столичный) округ США.
232
в Виргинию. Там проживало наше начальство, вот они и
решили создать себе максимум удобств. Но я-то живу
в Мэриленде. Я никогда ни от кого не зависела, и мне
всегда везло. Ни разу в жизни у меня не было проблем
с трудоустройством. Я пришла в эту компанию, когда мне
было тридцать четыре — идеальный возраст для адми-
нистративной работы. Уже не вчерашняя школьница, но
и до старости еще далеко. Правда, тогда мне было и
невдомек, какой это замечательный возраст. Вот уже
потом... потом можешь смело ставить на себе крест
Я проработала в этой компании десять лет, но, когда они
затеяли переезд, решила, что в Виргинию мне перебирать-
ся не стоит. У меня тут чудесный дом, и мне не хотелось
трогаться с места. И я взяла расчет. Если бы я знала,
что меня ждет, я бы поехала за ними на край света,
уверяю вас.
Первые полгода я не особенно тосковала по работе.
Я упивалась свободой — ведь я пошла работать сем-
надцати лет. А когда наконец стала искать работу, рассы-
лать резюме,— нигде ничего. Меня это потрясло. Ведь я
была уверена, что такие работники, как я, ценятся на вес
золота.
Первой моей реакцией было: «Наверное, сейчас нет
подходящей работы». Я замужем, следовательно, положе-
ние мое не такое уж отчаянное. Мой муж занимает пре-
красную должность в одной из консультационных фирм.
Но он всегда мечтал открыть какое-нибудь собственное
дело и обосноваться в Вермонте — это когда он выйдет на
пенсию. Я не очень-то настроена переезжать в Вермонт,
но, раз мне все равно было нечем заняться, мы и открыли
дело. Мы продавали изделия из дерева и металла. Ручной
работы. Очень милые вещицы. Мы высылали их почтой.
Муж поставлял идеи, а я была в роли секретаря: давала
объявления, рассылала каталоги, вела переписку... и очень
скоро возненавидела это занятие. Меня все это угнетало,
и чем дальше, тем больше. Всю свою жизнь я проработала
в больших городах, привыкла быть на людях, руководить.
А тут сидишь дома и работаешь в одиночку. Это было
выше моих сил.
Я снова принялась за поиски работы. А время-то идет,
и моложе я не становлюсь, верно? А работу я начала
искать год назад. Я положила себе год на то, чтобы
устроиться, иначе, думаю, мне конец. Ну а ответов на мои
резюме все нет и нет. Однажды муж спросил меня: «Ты ни-
233
когда не слыхала о таком клубе — «За сорок»?» «Вроде
что-то слышала»,— отвечаю. В тот день они как раз по-
местили в газете объявление. Мне показалось, что я им
подойду, и муж поддержал меня: «Почему бы тебе не
вступить в этот клуб? Он же создан специально для
таких, как ты. Может, это бы тебе помогло». Он видел,
что вся эта писанина уже набила мне оскомину, и мы
договорились, что я буду помогать ему по вечерам и в вы-
ходные. Он видел, до чего мне тошно сидеть в четырех
стенах, потому и посоветовал: «Пойди и разузнай, как там
и что». Едва я переступила порог клуба, как поняла: здесь
мне понравится. Потому что сразу почувствовала себя
в своей тарелке. Все тут — ровня мне по возрасту. Как и я,
работали на ответственных должностях. И все до одного —
безработные. Так что, безусловно, у нас много общего.
Мужчина, который проводил со мной собеседование,
уловил суть проблемы прежде, чем я успела выложить
ему, что со мной приключилось. Я тут же написала заявле-
ние о приеме, но сначала они должны были всесторонне
этот вопрос обсудить. Уже само по себе это было приятно.
Люди здесь очень дотошные. Им нужно знать о тебе все,
с кондачка сюда не берут. Это делается для того, чтобы
ты почувствовал: тобой занимаются, ты для кого-то пред-
ставляешь интерес, а ведь это так важно. Для многих этот
клуб — спасение.
Перед тем как я сюда попала, я была в очень, очень
подавленном состоянии. Не знала, куда себя девать.
Целыми днями ревела. Начала много есть. Пробовала вы-
бираться на прогулки, но даже и это казалось мне совер-
шенно бессмысленным. Конечно, все зависит от характера.
Есть женщины, которые обожают сидеть дома. Им не
нужно спешить по утрам на электричку. Впереди у них
целый день — делай что хочешь. Но я уже в двадцать лет
была, что называется, эмансипированной женщиной.
Работа всегда у меня на первом месте, поэтому я и не хо-
тела заводить детей. Я могу жить полной жизнью, только
занимаясь чем-то общественно полезным. И в работу
ухожу с головой. Когда я стала подыскивать место и по-
терпела неудачу, мне было, может быть, больнее, чем
другим. Дома меня ничто не держит — детей у меня нет.
Правда, у меня есть собака, но разве она может заменить
работу?
Я начала с того, что попыталась использовать все
свои связи. Изучала объявления в газетах. Обошла все
234
агентства по найму, но, положа руку на сердце... Не знаю,
чем они там занимаются помимо того, что пристраивают
секретарш, а также молодых людей, которых нетрудно
пристроить. Мне там даже говорили — видимо, я распо-
лагаю к откровенности, и они чувствовали, что могут гово-
рить открытым текстом,— так вот, мне говорили:
«Послушайте, после сорока устроиться очень сложно».
Они не имели права говорить такие вещи, но я даже рада,
что это услышала: по крайней мере знаешь, на каком ты
свете. Было бы куда лучше, если бы они сообщали об
этом официально. Лишь очень немногие чувствуют, что
могут тебе довериться. Остальные же... Заставляют за-
полнять кучу бумаг, беседуют с тобой, потом — ни ответа,
ни привета. И ведь совершенно ясно, в чем дело. Я зареги-
стрирована в восьми или девяти агентствах, и хоть бы раз
они порадовали меня каким-нибудь известием.
Ситуация не из приятных. У меня такое чувство, будто
всю жизнь я работала зря. Я накопила ценный опыт.
Могу с ходу разрешить проблемы, над которыми человек
помоложе бился бы не один год. И кстати, я вовсе не
считаю себя старухой. Меня хватит еще лет на пятнадцать,
только я никому уже не нужна. Это страшная форма
дискриминации. Она уничтожает морально. Начинает ка-
заться, что ты «вышел в тираж». Все эти годы я прекрасно
справлялась с работой, а теперь стала не нужна. Спра-
шиваешь себя: «Что же это такое? Куда мне теперь
деваться?»
Лишь теперь я осознала, что выпало на долю негров...
Допустим, я откликнулась на объявление, и меня — ред-
кий случай — пригласили на собеседование. И что же?
Едва я вхожу, у человека вытягивается лицо. Наверняка
они ждали, что придет женщина не старше тридцати.
Вы и представить себе не можете, до чего это ужасно.
Не успеешь.войти — и такая реакция. Опомнившись, они
будут донельзя любезны. И ведь сказать им ничего не
скажешь, потому что надеешься: вдруг все-таки возьмут?
Отказать в собеседовании на основании того, что ты не
подходишь по возрасту, они не имеют права — это дискри-
минация. И с тобой беседуют — для того только, чтобы
потом сказать, что опросили всех, и молодых, и старых,
и выбрали самую подходящую кандидатуру. По чистой
случайности их кандидату еще нет тридцати.
Устроиться в какую-нибудь крупную компанию сложно
вот еще почему. Людей, которым за сорок, не хотят брать
235
потому, что им положено больше льгот, а компании
это невыгодно. Но ведь многие из нас отказались бы от
пенсии. Мне лично она не нужна. Мне пенсия уже обеспе-
чена. И муж мой тоже имеет право на пенсию. Так что
я с радостью оставила бы им эти деньги, но ведь об этом
никто не спрашивает. В отделе кадров существует такая
установка: «Вам за сорок? Стоп!» Сотрудники отдела
кадров — вот с кем хуже всего иметь дело. Если прошел
отдел кадров, считай, ты почти уже в дамках. Мои нанима-
тели в основном люди одного со мной возраста: обычно
вице-президентом компании становятся не раньше пяти-
десяти. Им-то я не кажусь старой. Но в кадрах почти
сплошь молодняк — двадцать с чем-то. Целая армия.
На вид я гожусь им в матери. Как раз они-то и ставят
палки в колеса. А поскольку в большинстве случаев
проходишь через их руки... Сами понимаете.
Все это крайне неприятно. Вот тут-то и выручает наш
клуб. Я здесь почти полгода. Среди нас есть и такие,
кто уже года два без работы, и те, кто лишился ее всего
месяц назад. Но пусть ты в клубе и недавно, это не имеет
значения — важно, что это помогает. Меня лично это очень
поддержало. Сразу прибавилось и мужества, и уверен-
ности в себе. Я нашла здесь чудесных друзей. А главное,
у меня появилось занятие. В обязанности членов клуба
входит два с половиной дня в неделю посвящать клубной
работе. Тут нет обслуживающего персонала, поэтому все
приходится делать самим. Мы поступаем так: одну неделю
ходим три дня, следующую — два. Это чтобы впереди не
маячило целых пять дней, когда не знаешь, куда себя
приткнуть. Два или три дня на неделе я бываю в клубе,
а в остальное время — пожалуйста, могу поколдовать и
на кухне.
Что меня еще здесь устраивает? Организующее начало.
Хотя это и клуб, но обстановка тут деловая. Надо
и потрудиться. Каждый член клуба обязан участвовать
в работе хотя бы одной комиссии. Обычно исходят из того,
чем ты занимался раньше. Поскольку я работала в
рекламе, я состою в комиссии по рекламе.
Есть у нас и приемная комиссия, и свой казначей,
и комиссия по трудоустройству: ее задача — держать
связь с компаниями и добиваться работы для членов
клуба. Мы проводим занятия по технике собеседования,
результаты — потрясающие. Мы помогаем новым членам
клуба составлять резюме, для этого подобрана целая
236
команда. Это очень важный момент, если учитывать
возраст: наши резюме не должны носить хронологический
характер — где и сколько лет ты проработал,— это уводит
чересчур далеко. У нас учат составлять резюме, где упор
делается на личные достоинства и успехи. Вместо всяких:
«Я работала там-то и там-то, где делала то-то,и то-то» —
нужно писать: «Рекламные объявления, которые я состав-
ляла, способствовали увеличению сбыта на столько-то».
Я уже говорила, что люблю быть на людях. Я —
существо общественное. Что называется, стадное. Но свет-
ское общение меня не интересует. Я предпочитаю встре-
чаться с теми, кто занят делом, с кем можно поговорить
о работе. Это для меня очень важно. И еще. Когда
не можешь устроиться на работу, то кажется, что это
происходит только с тобой. Начинаешь выискивать у себя
изъяны, изводить себя. А когда приходишь сюда, видишь:
ты не исключение. Честно говоря, даже думаешь про себя:
«Что я здесь делаю? Здесь есть люди, которые по сравне-
нию со мной занимали куда более ответственные посты.
Были президентами и вице-президентами компаний».
Начинаешь понимать: без работы может остаться любой.
Если раз в месяц меня приглашают на собеседование,
уже хорошо. Иногда такое случается и два раза в месяц,
а вообще-то меня приглашают на собеседования чрез-
вычайно редко. В клубе говорят, что, если бы я была чер-
ной, место нашла бы легко. Компании охотно взяли бы
в рекламный отдел негритянку, да еще на администра-
тивную должность,— жест чисто символический: они иной
раз не прочь продемонстрировать широту взглядов...
А вообще, что там ни говори, женщине устроиться гораздо
труднее, чем мужчине. А в моей области — почти не-
возможно, потому что считается: в рекламу надо брать
молодых. Нужны свежие идеи, новые подходы. Они берут
людей прямо со школьной скамьи — чтобы поменьше пла-
тить, Я бы с удовольствием попробовала себя еще на
каком-нибудь поприще. Если имеешь опыт администра-
тивной работы в одной области, недолго освоить и другую.
Но осуществить это очень Сложно. У нас в клубе есть
люди, у которых наготове по двенадцать резюме. Я не пре-
увеличиваю. В резюме нужно в точности следовать тексту
объявления, иначе наниматели скажут: «Это человек не-
опытный». У самой у меня три резюме: одно — где
говорится, что я работала главным администратором,
другое — что я работала просто администратором,
237
третье — помощником администратора. При нынешней
конкуренции они ищут узких специалистов. И если в ре-
зюме чего-то не хватает, тебя и выслушивать не станут.
Странно, но некоторые люди не в состоянии понять,
почему я так рвусь работать. Друзья говорят мне: «Ну и
что? Тебе же не от смерти. Самое время пожить в свое
удовольствие». А мать, та и вовсе меня не понимает:
«Ты проработала двадцать восемь лет. Неужели этого
недостаточно? Когда-то надо и остановиться». Ну да,
конечно, когда-то надо и остановиться. Будь мне шесть-
десят, я бы, наверное, и ушла на покой. Но не теперь.
Еще слишком рано. Я знаю, многие, кто уходит на пенсию,
разваливаются и умирают преждевременно... Сейчас меня
волнует вот такой вопрос: стоит ли мне красить волосы?
Вопрос очень важный. Если покраситься, может, я буду
моложе выглядеть. Я спросила здесь некоторых, что они
думают по этому поводу. Все в один голос сказали:
«Не надо». Сказали то, что думали, они не станут кривить
душой. Я возразила: «Но я же буду выглядеть моложе».
Мне объяснили: если я покрашусь, морщины станут замет-
нее. А наниматель все равно выяснит, сколько мне лет.
Я начинаю склоняться к мысли, что они правы. Действи-
тельно, стоит ли краситься? Не лучше ли оставаться самой
собой? Какая разница, седые у меня волосы или нет?
Потом мне вдруг пришла мысль, а не сделать ли под-
тяжку? Если подтянуть лицо, тогда можно и покраситься.
Муж говорит: «Выбрось эту дурь из головы. Если будет
нужно, возьмут тебя такой, как есть». Вообще-то он очень
меня подбадривает. Он рассуждает так: «По-моему, они
должны оторвать тебя с руками и ногами, иначе они много
потеряют».
Но сложившаяся ситуация влияет даже на наши отно-
шения. Я привыкла к независимости. Многим женщинам
это безразлично, им даже приятно, что мужья их опекают
и кормят. А я предпочитаю зарабатывать на жизнь сама.
Я не хочу зависеть от мужа. Зависеть материально.
Тридцать лет назад, когда я принимала участие в женском
движении, я бы не рискнула говорить об этом вслух —
меня бы сочли сумасшедшей. Замужем быть приятно —
неприятно зависеть от мужа. Мы вместе потому, что любим
друг друга, а не потому, что я нуждаюсь в его материаль-
ной поддержке. Я хочу покупать себе платья сама и когда
мне вздумается, не спрашивая ни у кого разрешения.
А сейчас я остро ощущаю свою зависимость.
238
И все-таки самое ужасное, по-моему,— это то, что
начинаешь испытывать страх. Страшит время: нечем
его заполнить. Беспокоит, как сложится экономическая
ситуация в целом. Вдруг она ухудшится и уже никогда
не устроишься на работу. Я так извелась от этих мыслей,
что твержу всем друзьям и знакомым: надо крепко дер-
жаться за свою работу, какой бы она ни была. А совет
этот, может, и не из лучших. Ведь люди хотят и продви-
гаться по службе, и творчески расти. Но я знай твержу
им: «Ради бога, не бросайте работу. Боже упаси, чтобы
вас уволили. Не забывайте, что вам уже за сорок».
Я и мужу своему пытаюсь это втолковать. У него прекрас-
ная работа, но иной раз попадется ему на глаза какое-
нибудь заманчивое объявление, и он тут же загорается:
«А что, если туда перейти?» А я ему: «Ни в коем случае!»
Я боюсь за него. Раньше со мной этого не было. Я была
очень уверена в себе. Я не знала, что такое жить в страхе.
Начинаешь ворошить свою жизнь: это сделала не так,
и вот здесь не получилось. Меня предупреждали, что рек-
лама — вещь ненадежная, но, когда молод, разве прислу-
шиваешься к советам? Теперь-то я вижу, люди были
правы. И почему только я их не послушалась?
ДЖОРДЖО РИКУПЕРО
Помимо того, что он мастерит деревянные игрушки (о чем
рассказывалось в третьей главе), он еще участвует в ра-
боте группы «Практика и опыт» (ПИО) на Лонг-Айленде.
ПИО организовали, оказавшись не у дел, те, кого принято
называть специалистами высокого класса. В отличие от
клуба «За сорок» ПИО не ставит целью трудоустроить
своих членов, ее функции гораздо шире. Это своего рода
инициативная группа, которая добивается поддержки об-
щественного мнения в пользу проектов по оказанию
помощи безработным — в особенности в таких перенасы-
щенных специалистами областях, как авиационно-косми-
ческая промышленность. Конкретно проекты эти преду-
сматривают возможность переквалификации специалис-
тов, а также предоставление им ссуд на оборудование
мелких предприятий.
В 1969 году, когда меня уволили, мне было всего пять-
десят три, а меня уже записали в старики. Но насколько
239
я понимаю, есть компании, где стариком считается и
тридцатипятилетний. Главная причина заключается в том,
что компании стараются сэкономить на выплатах по со-
циальному страхованию и из пенсионного фонда. С пенсия-
ми так: половину оплачиваешь сам, а вторую половину
выплачивает компания. Если человек проработал в компа-
нии всего пять лет, из пенсионного фонда ему полагается
не такая уж большая сумма. Но если он проработал
пятнадцать лет и пятнадцать лет из его жалованья
отчислялись деньги в пенсионный фонд, то и компания
со своей стороны должна выложить больше денег. Допус-
тим, в отделе человек сто. Начальник отдела прикидывает:
каков средний возраст? Предположим, средний возраст —
сорок два. Если он найдет способ его убавить — с сорока
двух до тридцати девяти,— то сбережет компании уйму
денег. Но единственный способ — это избавиться от стари-
ков. Начальник отдела тут ни при чем. Такова политика
компании. Уж я-то навидался, как это делается. Из-за
этого распадаются семьи. Люди жили себе не тужили,
жили безбедно, имели большущий дом — и вдруг обнару-
живают, что уже не могут жить на широкую ногу. Они
должны вытряхиваться из своего дома и перебираться
в домик поменьше. Дети требуют: дай то, другое, третье —-
раньше у них было все. А теперь — нет. Жене приходится
устраиваться на работу... И вот семья распадается. В на-
ших краях невероятно подскочила кривая разводов, и все
это — результат увольнений. Правда, мы с женой из дру-
гого теста. Видите ли, мы пережили войну. Это было
очень тяжелое время. Моя жена трижды пережила бом-
бежку, поэтому она знает, что значит остаться на улице,
когда нечего есть и не на чем спать. Вы представляете,
что значит постоянно испытывать голод, когда продукты
отпускают по карточкам? Когда в месяц выдают три
буханки хлеба, граммов сто мяса и микроскопический
кусочек сала. А овощи и фрукты? Да мы забыли тогда,
как они выглядят. Трудное было время... Как вы теперь
понимаете, увольнение не самая большая трагедия в моей
жизни. А вот для многих это стало трагедией.
Помочь хоть кому-то стать на ноги — вот для этого
фактически и была создана наша группа. Она начала
действовать в конце 1972 года. Довольно скоро мы поняли,
что напрасно пытаемся привлечь к себе внимание прави-
тельства и компаний, и решили подвести под это дело
политическую базу. Мы были несколько раз в Олбани,
240
встречались с местными законодателями и конгрессмена-
ми. Мы поняли: единственный способ заставить их прислу-
шаться к нам — это оказать некоторый нажим. Я не имею
в виду применение физической силы, хотя несколько лет
назаю чуть было не дошло и до этого. Нет, я имею в виду
публичные выступления и письма — на это они хоть как-то
реагируют. А вообще, пиши не пиши, результат в принципе
один и тот же.
Наши законодатели много разъезжают, встречаются со
своими избирателями. Мы не раз являлись на такие
встречи. Или, допустим, какой-нибудь конгрессмен посе-
щает одну из школ — и мы туда: перехватим его и вовле-
каем в разговор о наших проблемах. Обычно мы слышим:
«Как же, как же, я об этом знаю. Вы поднимаете
весьма серьезную проблему. Постараюсь помочь вам. Из-
ложите мне все это письменно». Мы тут же достаем
письмо: «Вот, пожалуйста, здесь все написано. Изложены
все факты». И вы думаете, мы получаем ответ? Мы получа-
ем пакет от его секретаря, из Вашингтона. А в нем —
куча разных анкет. Их нужно заполнить и послать обрат-
но. Пройдут месяцы, пока придет очередной ответ, и,
скорее всего, это будет отписка.
Чего мы добивались несколько лет назад? Чтобы мест-
ные или федеральные власти оказали нам денежную под-
держку и помогли открыть свое дело, ведь у нас большой
опыт. Раз мы стали не нужны нашим работодателям,
мы решили действовать на свой страх и риск. Но откуда
взять деньги? К примеру, в Управлении по делам мелких
предприятий — а я там был — перво-наперво задают
вопрос: «Сколько времени вы уже без работы?» — «Года
два».— «Вы белый?» — «Да, белый» (это еще один минус,
это плохо, что ты белый).— «Вы состоите в какой-нибудь
организации? В профсоюзе?» — «Нет, в профсоюзе я не
состою. Я самый рядовой инженер. Я собираюсь открыть
собственное дело и хотел бы занять у вас некоторую
сумму. Меня бы вполне устроили две тысячи долларов,
на худой конец тысяча».— «Нет, мы не можем ссудить
вам деньги, это не предусмотрено нашими правилами.
Мы ссужаем деньги только неграм и латиноамериканцам,
а таким, как вы,— нет». Так вот прямо в глаза и сказали.
Или, например, обращаешься к банк — может, за пору-
чительством банка управление и ссудит тебе деньги.
И что же? Они спрашивают: «А залог?» Отвечаешь:
«Но у меня ничего не осталось. Все мои деньги вышли.
241
Я безработный».— «Так-таки ничего и не осталось?» —
«Осталось кое-какое имущество. И дом».— «В таком слу-
чае вам придется заложить дом». Я на это не решился:
этак потеряешь еще и дом.
Ну так вот, как я уже говорил, мы попытались под-
вести под наши требования политическую базу. И в этом
немалая заслуга одного из членов нашей группы. Он был
хорошим оратором. Написал не счесть сколько официаль-
ных писем. Но он от нас ушел — подвернулась работа.
И наша деятельность сразу как-то заглохла, без него мы
приуныли... А еще мы пришли к выводу: политическая
активность мало что значит, если ты не представляешь
какого-нибудь национального меньшинства. Больше того,
некоторые считают, если ты чего-то требуешь, добиваешь-
ся, ты — смутьян. Общественно опасный элемент. Помню,
как-то раз у одного из конгрессменов состоялась встреча
с местными властями. Мы воспользовались случаем и за-
глянули в пресс-центр, где были установлены кабинки
для репортеров: там были представлены все газеты. Мы
хотели разъяснить им, как важно, чтобы в своих отчетах
они сделали акцент на проблеме здешней безработицы.
Но стоило нам появиться в пресс-центре, и нас тут же
вышвырнули. Началась... не рукопашная, конечно, но нас
вытолкали взашей. И знаете, что за этим последовало?
Наутро во всех газетах появились сообщения о том, что
на эту встречу прорвалась группа оголтелых безработных
и они учинили скандал. Почему мы там очутились, что
нас туда привело — об этом ни строчки. Мы учинили
скандал. Мы — смутьяны.
А вот вам еще один пример. Мы поехали в Олбани.
По приглашению одного из членов местного законодатель-
ного собрания, который смекнул: если он займется пробле-
мой безработицы, то наживет политический капитал. Это
было перед последними выборами, четыре года назад.
Приезжаем, а там — телевизионщики, пресса. Каждый из
нас взял слово и вкратце рассказал о том, что мы пере-
жили и что такое возрастная дискриминация. Вы думаете,
мы встретили с их стороны понимание? Все эти теле-
визионщики и газетчики послушали нас, послушали —
и поскучнели. Очевидно, безработица — чересчур острая
проблема, чтобы представлять для них какой-то интерес.
Им подавай материал полегче. Так что ничего путного
из этого не вышло. Наш законодатель вмиг оценил ситуа-
цию и перестал дебатировать этот вопрос.
242
Вот так и получилось, что в последнее время мы,
что называется, сникли. Мы лишились самого инициатив-
ного члена нашей группы. А еще мы поняли: без денег
наше дело труба. Когда тебя подвергают дискриминации,
единственное, что можно сделать,— это предъявить иск
нашему правительству, нашему штату или же компании,
в которой ты служил. Но на это, повторяю, у нас нет
денег. Так что мы заведомо в проигрыше.
ЭЙБРАХАМ РОЗНЕР
Мы сидим на лужайке за его домом, который расположен
в одном из пригородов Нью-Йорка. Медленно вращаясь
вокруг своей оси, дождевальная установка выбрасывает
длинными струями воду. Легкие металлические стулья,
столик, на котором кипа журналов: «Ньюсуик», «Нью-
йоркер», «Атлантик». В одном месте лужайка усыпана
ветками: накануне он подстригал дерево. Ему пятьдесят
пять. В глазах — тревога, у рта залегли глубокие складки.
Голос тусклый, но иногда в нем прорываются живые нот-
ки — когда мой собеседник вспоминает, как необыкновен-
но везло ему на бирже.
В 1964 году меня уволили из страховой компании.
Ну а я уже приглядел себе другое занятие — меня
давно интересовала фондовая биржа. Я уже пробовал
пускать в оборот ценные бумаги. Как-то я разговорился
со своим брокером *, к тому времени он успел стать
помощником управляющего у себя в фирме, а я — поте-
рять работу. Я сказал в шутку, что, будь я на его месте,
давно бы сделался миллионером. «Работа у тебя,— гово-
рю,— мировая». А он отвечает: «Почему бы и тебе не стать
маклером?» А через два дня звонит: оказывается, только
что от них кто-то ушел и открылась вакансия. Он посове-
товал мне пойти и постараться застолбить это место.
Так я и сделал — и получил работу.
К тому времени я порядком поднаторел в купле-прода-
же акций и других ценных бумаг. Скажу больше, когда
я туда попал, то очень быстро обнаружил, что разбираюсь
1 Брокер (маклер) — отдельное лицо или фирма, специализирую-
щиеся на посреднических биржевых операциях; за посредничество полу-
чают вознаграждение в форме определенного процента с суммы сделки.
243
в этом получше иных сотрудников. Кроме того, я провер-
нул одну колоссальную операцию, а это что-нибудь да
значит. Короче, я в себе не сомневался. У меня были
акции, которые я сбыл по курсу, в двадцать раз превышав-
шему номинал. А ведь от этого зависит не одна человече-
ская жизнь... Но это уже сюжет для другого рассказа.
Месяца через два в нашей фирме появился новый управ-
ляющий, который стал перетаскивать к себе своих людей.
И мне пришлось уйти. В итоге я устроился в другую
фирму, где проработал маклером четыре года. Потом пере-
шел еще в одно место, где пробыл год, но там наметилась
реорганизация — слияние двух фирм,— опять мне при-
шлось уйти. По-моему, дело было не только в реорганиза-
ции. Видимо, кому-то не давали покоя мои успехи, да и
держался я очень независимо. После этого я какое-то
время работал еще в одной страховой компании, но там
дела у меня шли так себе. Затем снова устроился макле-
ром. Но мне не удавалось расширить клиентуру, и фирма
стала проявлять нетерпение: я оформлял мало сделок.
Я был вынужден уйти, и с 1974 года я, в общем-то,. без
работы.
Взять эту последнюю фирму — я их не очень-то пони-
маю. Поскольку я перешел к ним из страховой компании,
естественно, клиентов у меня было немного. К тому же я
не из тех, кто будет стучаться в каждую дверь или
день-деньской висеть на телефоне. Не знаю, меня такие
методы всегда коробили. А фирме, грубо говоря, требовал-
ся коммивояжер. Как сказал мне один управляющий:
«Да я бы скорее взял на работу везучего бойкого малого
от «Фуллера» *, чем выпускника Гарварда, будь он хоть
семи пядей во лбу. Мне не нужны ваши знания. Мне
нужен человек, который умеет продать товар. Всеми
необходимыми рецептами вас снабдит фирма. От вас тре-
буется одно — убеждать людей покупать и продавать цен-
ные бумаги. На этом мы делаем деньги». Этика бирже-
виков далеко не безупречна, хотя сами они делают вид,
что это не так.
Не знаю, как другим, а мне претит оформлять сделки
по телефону, это несолидно. Когда я работал в других фир-
мах, я не страдал от отсутствия клиентов — видимо,
потому, что общий уровень у меня достаточно высокий.
1 Торговая фирма, чьи сотрудники прославились своей исполнитель-
ностью и деловой хваткой.
244
Мои клиенты чаще выигрывали, чем проигрывали. Многих
я привлек исключительно благодаря своему красноречию.
Но за то время, что я служил в страховой компании,
я отошел от биржи, а когда вернулся, застал там большие
перемены. Во-первых, выпало несколько неблагоприятных
лет, когда немало клиентов разорилось независимо от того,
с каким маклером они имели дело. Те же, кому повезло,
кто благодаря маклеру сумел сохранить свои капиталы,
естественно, хотели и впредь иметь дело только с ним.
Так что картина вырисовывалась безрадостная. В конце
концов управляющий заявил мне: «Послушай, так у нас
ничего не выйдет. У тебя никогда не будет клиентов, если
ты не сядешь на телефон. А раз ты не собираешься этого
делать, тебе лучше уйти».
Все это меня несколько обескуражило. И я решил не
связываться больше ни с какими фирмами: мне претит
выступать в роли коммивояжера. Да и смешно после та-
кого провала пытаться устроиться куда-то маклером. Кто
тебя возьмет?
Правда, справки я все-таки наводил, ведь одно из
условий выплаты пособия по безработице — искать рабо-
ту. Я наводил справки всюду. Я мог бы работать в каком-
нибудь банке, скажем на фондовых операциях с ценными
бумагами. Но на такую работу претендует немало специа-
листов. Сами же банки, если им требуются новые служа-
щие, предпочитают брать молодежь — прямо со студен-
ческой скамьи. Они не очень-то охотно нанимают людей
моего возраста, поскольку нам полагаются дополнитель-
ные льготы и они на этом много теряют. На пенсиях, на-
пример, на медицинском обслуживании и так далее.
Однако неудачником себя я не считал. Ну и что, что
мне пришлось покинуть фирму, зато везло на бирже са-
мому. На покупке и продаже акций я имел больше, чем
если бы получал жалованье и комиссионные вместе.
Правда, это накладывало определенный отпечаток на от-
ношения в семье. У меня подрастал сын. Он видел: одни
добывают Деньги своим горбом, а я — смекалкой. Какие
же он делал выводы? А такие, что главное в жизни —
смекалка. Или даже чистое везенье — когда вовремя
делаешь ставку. Это как в покере. Почему выигрываешь —
потому что у тебя варит котелок или же тебе просто везет?
Я думаю, тут и то и другое. Но с недавних пор мне не
везет. Людей, которые знают правила игры, как их знаю я,
можно пересчитать по пальцам, и тем не менее в послед-
245
ние годы удача мне изменила. Я хочу сказать, что за
эти пять лет не провернул ни одной блестящей операции.
Мне все труднее и труднее играть на бирже — из-за
того, по-моему, что я нахожусь в угнетенном состоянии.
Ведь хорошее настроение — залог успеха.
Видите ли, безработица тяжело действует на психику.
Я пытаюсь примениться к обстоятельствам и — не могу.
И хотя я наверняка обеспеченнее многих, чувствую я
себя крайне неуверенно. Я не знаю, далеко ли зайдет
инфляция. Заключая сделки, я запросто могу промахнуть-
ся. Еще одно резкое падение цен на бирже — и положение
мое можно назвать плачевным. А на пенсию я не имею
права. Отсюда и неуверенность в завтрашнем дне...
Допустим, меня разыскивает мой брокер, и дает мне
очередной совет. Если в этот день настроение у меня
бодрое, я его совет приму. И не приму, если буду не в духе,
да еще найду тысячу доводов. Раньше со мной такого
не было, я не был человеком настроения. Это все прокля-
тая неуверенность.
Было время, когда мне все удавалось. Да что там
удавалось! Дела шли просто блестяще. Из слов одного
своего сослуживца я понял: лучше маклера, чем я, в на-
шей фирме нет. Он сказал: «Ты обставил всех. Если бы
я следовал твоему примеру вместо того, чтобы слушать
управляющего, я бы давно уже разбогател». И это сущая
правда. Я знал, что надо делать и в какой момент, у меня
на это было чутье. Помню, я читал рассказ об одном
игроке, которому неизменно везло. Но как только он нару-
шил обещание, данное другу, он сломался морально —
ведь до этого он всегда держал слово. Они, кажется,
собирались куда-то вместе ехать, а он не поехал. Короче,
друга он подвел. После этого он стал без конца проигры-
вать.
Пока мои дела шли на лад, работал я с увлечением.
От клиентов не было отбоя. С ликвидацией сделок об-
стояло как нельзя лучше. В отличие от других меня радо-
вала не столько удачная реализация ценных бумаг, сколь-
ко то, что я угадал конъюнктуру. Других же куда больше
волновало, удастся ли им сорвать куш. Я выдвигал
дерзкие проекты, до которых никто бы и не додумался.
Хотя в результате навлек на себя недовольство фирмы.
С одной такой нестандартной операцией — большинство
брокеров о ней и слыхом не слыхивало — мы просчитались,
и фирма потеряла на этом нешуточную сумму. Они возна-
246
мерились было покрыть убытки за мой счет, но я поднял
шум, а кончилось все это моим уходом. Правда, я отстоял
свои позиции, но твердо решил, что с этой фирмой рас-
станусь. Как вскоре выяснилось, я поступил недальновид-
но, поскольку со следующей фирмой мне крупно не по-
везло.
Вы, наверное, скажете, что мне следовало быть более
лояльным по отношению к старой фирме, как-никак на пер-
вых порах мне дали фору. И поддержали меня, когда
дела у меня не очень вытанцовывались. Но все равно это
для меня не аргумент, и потом, знаете, рыба ищет, где
глубже... Мне казалось, в другом месте будет еще лучше.
Теперь-то я вижу, это было ошибкой. Ударила по мне и
тенденция на понижение, что установилась на фирме
в последние несколько лет. Хотя при известной гибкости
можно играть и на понижении. Сколотить капитал и уда-
литься от дел с сознанием того, что ты один из немногих,
кто сумел правильно оценить обстановку и использовать
ее к своей выгоде.
Сейчас у меня гораздо больше времени уходит на
изучение конъюнктуры, чем на заключение сделок. Хотя
какое-то количество сделок я все же заключаю. Только,
по-моему, в сложившихся обстоятельствах рассчитывать
мне особенно не на что, разве выручит случай. Оформле-
ние сделок обходится теперь дороже, поскольку возросли
комиссионные. Кроме того, у меня уже нет таких надежных
источников информации, как раньше, когда я работал в
той солидной фирме. Конечно, я пробую сверяться с дан-
ными, которыми располагают маклеры, но сколько-нибудь
порядочных маклеров, от кого можно получить точную
информацию,— раз-два, и обчелся. Вот если бы мне по-
встречался такой же маклер, каким я был в мои лучшие
дни! Да нет, это нереально.
Но я стараюсь быть в курсе. Ежедневно читаю «Уолл-
стрит джорнэл» Это мой сосед выписывает. Перед тем
как бежать на работу, он просматривает газету и отдает
ее мне. Оставляет на крыльце. Так что мне не нужно ее
покупать или же идти читать в библиотеку. Жена ругается,
что газеты отнимают у меня бог знает сколько времени,
и по-своему она права. Но если вдуматься, времени у
меня — вагон. Днем я, как правило, хожу в библиотеку.
Полистать журналы, главным образом экономико-полити-
1 Политико-экономическая газета деловых кругов США.
247
ческие. Стоит мне раскрыть «Бизнес уик» или «Форчун»,
и я волей-неволей окунаюсь в биржевые новости. Иногда
там можно почерпнуть неплохие идеи.
Я часто вспоминаю одного моего клиента, он когда-то
возглавлял небольшую компанию. Его отец тоже имел от-
ношение к бирже. Сам он вышел в отставку лет сорок
назад. И с тех пор наслаждается жизнью. Днем он обычно
пропадает в бильярдной. Или на скачках. Вот так он
проводит время. А мое время — на что оно уходит? Лучше
бы у меня совсем не было свободного времени. Когда я
подолгу дома, у нас с женой возникают трения: я уже
не так охотно помогаю по хозяйству. Вчера, например,
мы обрезали вдвоем эти ветки, а я их так и не убрал.
Надо бы починить душ. И вообще дом требует ухода.
А мне лень.
Безработица, она и на нравственные устои влияет.
Всю жизнь я презирал людей, которые пытаются что-то
выгадать на подоходном налоге. А теперь прихожу к мыс-
ли, что у нас несправедливая налоговая система. Мне уже
не положено пособие по безработице, но, если бы я нашел
способ обойти закон, я бы это сделал не задумываясь.
И я больше не осуждаю тех, кто получает пособие и
потихоньку подрабатывает. Одно дело, если бы человек
устроился на штатную работу. А если он наработает
каких-то пять-десять долларов в неделю и скроет это —
ну и на здоровье. В общем, какие-то вещи пересматри-
ваешь. ^то такое инфляция, чувствуешь на собственной
шкуре. А другие тем временем живут припеваючи. Напри-
мер, государственные служащие; они автоматически полу-
чают прибавки к жалованью. Или члены влиятельных
профсоюзов, а еще — лица определенных профессий, на-
пример адвокаты и врачи. Все они прекрасно устраивают-
ся. Они бастуют, они добиваются повышения заработной
платы, они получают надбавки. Нет-нет да и пожалеешь,
что ты не член какого-нибудь мощного профсоюза. Или не
государственный служащий. Хотя многие, я уверен, мне
позавидовали бы. Пока я живу в достатке. Могу не рабо-
тать еще несколько лет. Но ведь эти деньги когда-нибудь
да кончатся. Все, разумеется, зависит от того, как пойдут
мои дела на бирже. Кто знает, может, мои капиталы
при мне и останутся. Но я в постоянной тревоге, а разве
это жизнь?
Надеюсь, хоть сыну повезет больше.. По-моему, он еще
не нашел себя. Ему не хватает усидчивости, чтобы закон-
248
чить колледж. Пока что он слоняется без дела, немножко
малюет. Но я не уверен, что художникам так уж хорошо
живется. И что у живописи большое будущее. Правда,
сыну я не советчик. Тот факт, что я оказался без работы,
подорвал мой отцовский авторитет. Сам я относился
к своему отцу с глубочайшим уважением. Он был пре-
успевающим бизнесменом, на которого многие смотрели
снизу вверх. А в глазах моего сына я — неудачник. Я это
чувствую, хотя впрямую он об этом не говорит. По-моему,
он во мне разуверился. Видимо, он убежден, что в этом
мире человек обязан преуспевать. Он рассчитывает, что
к тому времени, когда ему будет столько же, сколько
сейчас мне, он прославится. Однажды он обронил такую
фразу: «В нашей семье неудачников больше не будет». Или
что-то в этом духе. Я понял так, что это относится ко мне.
В общем, и в семье то же — сложностей хватает. Мы с
женой часто ссоримся. По-моему, все это из-за того, что я
почти безвылазно дома. Конечно, ручаться трудно, но, если
бы я где-нибудь работал, имел твердый заработок, дома
у нас было бы гораздо тише и спокойнее. А так день
на день не приходится. То мы цапаемся, то друг с другом
не разговариваем. Одно время мы были уже на грани
разрыва, лишь чудом удержались, чтоб не разойтись. Из-
за чего цапаемся? Чаще всего заводимся из-за пустяков.
Когда я в дурном настроении, чуть что — и взвиваюсь.
Скажем, жена просит меня убрать со стола и вымыть посу-
ду, а я — давай качать права. И напрасно — обед-то
готовила она. Ну а мне уже начинает казаться, что я ни
на что больше не гожусь, кроме как торчать на кухне. Да
еще если потом от нее услышу: «А это ты кому оставил?
Делаешь все спустя рукава». Иногда я огрызнусь, и на
этом все кончается. А вот на днях взорвался. Самое
неприятное, что у нас в это время были гости.
В финансовом отношении мы не очень пострадали.
Но если бы у меня была работа и я приносил домой
жалованье, я бы чувствовал себя куда вольготнее. Пусть
я живу в достатке — я не позволяю себе транжирить
деньги. Более того, экономлю, на чем только можно, хотя,
если вдуматься, это смешно. Скажем, на этой неделе
курс падает. Я сразу теряю на этом несколько тысяч.
Как будто их вытащили у меня из кармана. Так что если
я и сэкономлю сколько-то там долларов, питаясь дома, то
за неделю могу потерять на бирже не одну тысячу. Как вы
понимаете, экономия моя погоды не делает.
249
Я часто размышляю над тем, какие упустил возмож-
ности. Я не должен был уходить из фирмы, где мне сопут-
ствовала удача. Не исключено, что ввиду колебаний курса
я бы так и так не избежал потерь, но ведь там я заключал,
можно сказать, фантастические сделки. Вдруг я бы удачно
сыграл на понижение и разбогател. И мне жаль, что я не
вложил больше денег в недвижимое имущество. Я уже
не раз был у цели, но в самый последний момент сделка
срывалась. Может, мне следовало быть понастойчивее?
А все проклятая неуверенность... И страх. С недавних пор
я даже подумываю о самоубийстве. Не знаю, решился бы
я на такое, но мыслишка эта нет-нет да и промелькнет.
Как-то один из моих друзей спросил: «Что, если ты оста-
нешься совсем без денег?» Я ответил ему: «Как это там
поется? „Самоубийство — это не больно, зато обре-
таешь..."» Это из какого-то телефильма. Мой друг был
шокирован. (Смеется.)
Понимаете, я перестал себя уважать. Я быстро сдал
позиции. Мне и раньше случалось терять работу, и найти
ее было не легко, но тогда я был почти уверен, что своего
добьюсь. А сейчас вижу: это безнадежно. Абсолютно без-
надежно. И пусть я разложу все по полочкам: мол, от меня
ничего не зависит, тут виновата экономика, где я не
властен что-либо изменить,— все равно я буду чувство-
вать за собой какую-то вину. Если бы за это время я осуще-
ствил хотя бы одну блестящую операцию на фондовой
или товарной бирже, я бы снова себя зауважал. Если бы
я стал миллионером, даже просто преуспел, я мог бы
с полным правом сказать себе: «Все-таки ты гений».
Или: «У тебя светлая голова». А так меня не покидают
мысли, что годы уходят, а достичь я ничего не достиг.
Я бы не сказал, что я жил полной жизнью, а тем более
прожил счастливую жизнь.
СКОТТ БЭРЧЕТТ
Он режиссер, «чуть ли не один из пионеров» телевидения.
Его жена, Мэри,— учительница. Живут они в фешенебель-
ном районе Манхэттена — Верхнем Ист-Сайде. Гостиная
у них в доме обставлена старинной мебелью; картины,
пианино. Здесь же разгуливает мэнская кошка *; он ее
1 Бесхвостая разновидность домашней кошки, ее родина — остров
Мэн в Ирландском море.
250
ласково треплет, приговаривая: «Кошка... Кошка...»
Ему шестьдесят. С тех пор как его уволили с должности
режиссера одной из телепередач, он так и не смог устро-
иться на постоянную работу по специальности. «Это слу-
чилось... Черт возьми, прошло уже пять лет!»
Это был политический ход — избавиться от всех нас.
Передача не оправдала себя. А возни с ней было много. На
нее ухлопали два с половиной миллиона, включая оформ-
ление декораций и строительство съемочных павильонов,
где одних только цветных телефонов было установлено
восемнадцать штук. Но передача не собрала широкой
зрительской аудитории. Тогда отдел телепрограмм предло-
жил отстранить от работы несколько сотрудников, чтобы
хоть как-то оправдать расходы. Они думали решить эту
проблему, уволив режиссера. Но ведь даже «Варьете» 1
отмечал, что подобные меры не помогают привлечь теле-
зрителей. Это абсурд. Если уж увольнять, то первым —
продюсера, верно?
Это было как пощечина. И не только сам факт уволь-
нения. Все произошло так внезапно. Я совершенно ни
о чем не подозревал. Вечером в четверг мы ужинали
вместе с продюсером, и вдруг он говорит: «Мне очень
жаль, но завтра — твоя последняя передача». Он объяс-
нил мне, что у нас слишком раздуты штаты. И меня
вышвырнули за борт — как библейского Иону.
Поначалу я не воспринял это трагически. Когда вы-
пускаешь передачу по пять раз в неделю пять лет подряд,
это приедается, вне зависимости от того, сколько ты за-
рабатываешь. Поэтому первая реакция — чувство облег-
чения: не нужно ходить на работу, крутиться как заведен-
ный. Надо сказать, у нас был довольно жесткий график.
В двенадцать — совещание постановочной группы, и до
восьми вечера, а то и позже — некогда вздохнуть. Работы
невпроворот. И это именно текучка, потому что в творче-
ском плане от тебя мало что зависит. Естественно, это
быстро приедается.	"
Так вот, первой моей реакцией, по-моему, было... Как
бы это объяснить? Я словно ждал этого. Но спустя какое-
то время я стал возмущаться такой несправедливостью,
задавать себе вопрос: «Почему убрали именно меня? По-
1 Еженедельник, освещающий вопросы театра, кино, телевидения и
радио; издается в Нью-Йорке.
251
чему не сценаристов, не продюсера?» Оглядываясь назад,
я думаю, что, когда мне предложили уйти, в первый
момент я был огорошен. Уволили нас в ноябре, но, по-
скольку я заключил с ними контракт до апреля, я еще
несколько месяцев получал деньги. Только настроение у
меня было препаршивое. Я был уязвлен. Я все надеялся,
что это какое-то недоразумение, что они передумают и
возьмут нас обратно. Как бы не так. По-моему, все мы
на это понадеялись — сидели, ждали у моря погоды.
С ноября по апрель я и не собирался что-то предпри-
нимать. Думал, там будет видно. Если я кому-то пона-
доблюсь, мне позвонят. Я не стал добиваться, чтобы мне
доверили какую-нибудь другую передачу. И только когда
перестал получать деньги, бросился обзванивать всех, кого
знал. Спохватился! Надо было ковать железо, пока горячо,
пока обо мне еще помнят. Спустя полгода у всех уже
выветрилось из головы, что я без работы. У меня теперь
комплекс вины, ведь я и пальцем о палец не ударил.
Единственно для меня реальная возможность найти ра-
боту — это звонить и ждать ответных телефонных
звонков. В нашем деле бессмысленно ходить и обивать
пороги приемных. Кто поручится, что твой приход непре-
менно кого-то обрадует? Значит, остается сидеть дома
в надежде, что кто-нибудь да позвонит. Сперва было тер-
пимо. Меня переполняла жажда деятельности. Я умею пе-
реплетать книги, занимаюсь этим с удовольствием. Потом,
мы с друзьями строили планы насчет совместной работы.
Но из этого ничего не вышло. И лишь сравнительно
недавно я уразумел: лет мне не убавляется, а, наоборот,
прибавляется, работы нет как нет, а все наши планы
потихоньку лопаются. Люди приходили ко мне с самыми
бредовыми идеями и говорили: «Послушай, что я приду-
мал», или: «Возьмись-ка ты лучше за это». Я загорался
вмиг: «Давайте попробуем». Но коммерсант из меня
никудышный, поэтому продать идею должны были они.
Шли месяцы, и я вдруг понимал: не удается им это, и все
тут. Это меня, конечно, удручало. Потом вдруг появлялся
еще кто-то, с новыми предложениями. К примеру, почти
год я носился с идеей передач для кабельного телевиде-
ния. Мы собирались готовить для них дешевые телепере-
дачи. Буквально помешались на этом. Но кабельное
телевидение, увы, не располагает средствами. Их телестан-
ции — жалкие лавчонки, где на передачу не наскребут
и десяти долларов. Так что и тут наши планы рухнули.
252
Поскольку выяснилось это не сразу, а мы тем временем
занялись еще чем-то, для нас это не было большим ударом.
Но ведь с каждым разом энтузиазма становится все
меньше.
Чуть ли не каждую неделю мне подвертывается что-то
интересное, но дальше разговоров дело не идет. Кормят
одними обещаниями: «По-моему, у нас намечается для те-
бя рекламный ролик», или: «Никуда не исчезай, скоро мы
тебя загрузим». И все в один голос говорят: «Почему
бы тебе не податься на Западное побережье?» 1 Но ведь
там то же самое. Восемьдесят процентов режиссеров
сидят без работы. По меньшей мере восемьдесят процентов
актеров постоянно в простое. Поэтому я не очень-то себя
корю. Единственное, что меня волнует,— в данный момент
я не предпринимаю никаких шагов. Может, все-таки
поехать туда и посмотреть, что из этого выйдет? И вообще,
необходимо все время обзванивать людей. Напоминать
о своем существовании.
Года два назад один мой приятель, администратор
клуба «Плющ» 1 2, сказал мне: «Мы подыскиваем дельного
человека, который понимает толк в еде. На место метрдо-
теля. Как ты смотришь на то, чтобы поступить к нам в
этом качестве?» Я долго на это не решался, но настал
момент, когда нас так припекло в смысле денег, что я
дал согласие. Правда, пошел я туда скрепя сердце. В ре-
зультате наша дружба с тем человеком распалась. Ве-
роятно, он был хорошим администратором, но мне не нра-
вилось, как он обращается с подчиненными. Как только
я туда нанялся, понял: я для него все равно что грязь
под ногами. Потом, надо было помнить имена всех завсег-
датаев, кто какой облюбовал столик, кто что предпочитает
из напитков и тому подобное. Вдобавок он без конца
пичкал меня инструкциями. А я привык скорее приказы-
вать, чем подчиняться. И я не выдержал. Проработал там
шесть или семь месяцев и ушел. Я заработал достаточно
для того, чтобы снова получать пособие... Видите ли, на
этой работе я впервые ощутил всю горечь своего положе-
ния. В этом клубе мне было страшно одиноко — не с кем
и слова сказать. Как в тюрьме. Мой приятель все больше
1 Имеется в виду Голливуд.
2 Членами этого клуба являются студенты и выпускники восьми
старейших и наиболее престижных университетов США, которые входят
в так называемую «Лигу плюща»; в университеты эти имеют доступ
лишь дети из самых состоятельных и знатных семей Америки.
253
возился с бумагами и почти не выходил из своего кабинета,
а с посетителями клуба в разговоры пускаться не положе-
но. Представляете, часами не с кем перекинуться словом.
Хуже не придумаешь. Я понял, что к этой обстановке
не привыкну. Когда я уже совсем обезумел от одиночества,
я сказал ему, что больше не могу. Что-то мы такое при
этом друг другу наговорили, но вроде бы ничего особенно-
го, я даже не помню сейчас, что именно. Просто я больше
не мог. Не мог там выдержать.
Потом — это было в прошлом году — я уцепился за
одно агентство, которое называется «Административная
карьера в Америке», оно находится в Вашингтоне. По сути
дела, это международное агентство. Мне пришлось поле-
теть в Вашингтон на собеседование, где меня опрашивала
целая группа сотрудников. Посовещавшись, они сообщили,
что я, видимо, подхожу для рекламного дела, а также могу
читать лекции о средствах массовой информации. Правда,
они сказали: «Мы не знаем специфики телевидения, так
что об этом вам придется написать самому». Не скажу,
чтобы я был в восторге от их заключения, но выхода
у меня не было. Я решил: нужно браться за все. Я выложил
полторы тысячи, а они в свою очередь приступили к работе
и составили для меня резюме и сопроводительное письмо,
которые затем стали рассылать в самые разные компании.
Они отправили уже, наверное, экземпляров пятьсот. Два
месяца назад я все это приостановил, а до тех пор мы все
рассылали и рассылали письма. Посмотрите на эту папку.
Здесь ответы, сотни ответов, и все — отрицательные. Лишь
однажды мне показалось, вроде бы что-то наклевывается.
Не помню, что это была за компания. А вот взгляните-ка:
эти даже не удосужились ответить лично, отделались пе-
чатным уведомлением. Представляете, как это действует
на нервы? И все отвечают одно и то же: работы нет.
Я регулярно звонил в агентство по найму своему
агенту, но сам он не позвонил мне ни разу. Ну, я и бросил
туда названивать, потому что ничего уже от него не ждал.
Никогда не забуду — я позвонил ему в прошлом году, ка-
жется, а мне отвечают: «Как, вы разве не знаете? Мистер
Томас умер». Я так и не обзавелся новым агентом —
к чему? Это же уму непостижимо — не сообщить мне, что
мой агент умер.
Вот так и получилось, что сижу дома. Последнее
время не встаю даже по будильнику. Я вдруг обнаружил,
что не могу проснуться. Просто не в силах. Ведь когда я
264
просыпаюсь, впереди опять пустой день. Вся моя энергия
куда-то испарилась, а ведь это немаловажный психологи-
ческий фактор. Я делаю все словно бы по обязанности.
Начать с того, что я буквально заставляю себя подняться
с постели. Чтобы хоть как-то скоротать время, хожу
за покупками, занимаюсь готовкой, вожусь по дому.
Во второй половине дня отправляюсь в бар, где обычно
собираются телевизионщики. Захожу туда каждый день.
Все уже знают, меня там можно застать с четырех до пол-
шестого. По крайней мере мне там есть с кем и о чем
поговорить. Сплошь и рядом эти люди оказываются в та-
ком же положении, что и я,— без работы. Актеры, актрисы,
режиссеры, операторы и так далее. Появляются в баре и
те, кто мог бы взять меня на работу. Сперва я заглядывал
туда часов в двенадцать — полпервого, когда их можно
застать за ленчем, а потом перестал, потому что... Мне это
уже не по карману, черт подери!
По правде говоря, моя песенка почти что спета.
Мне отчаянно не хватает денег, где уж там поддерживать
видимость благополучия. В одном только баре по счетам
набегает сколько. А ведь я там даже не ем. Выпивка у них
стоит один доллар восемьдесят пять центов независимо
от того, что ты заказываешь. Я пью херес и все равно
плачу доллар восемьдесят пять центов. Чересчур для
меня накладно, а что делать? Я сойду с ума, если буду
сидеть сиднем дома. Это же немыслимо, целыми днями —
дома. Так недолго и тронуться.
В целом все это очень угнетает. Не забывайте, мне
уже шестьдесят. Даже страшновато подумать. А от наших
расходов просто жуть берет. Сбережений у меня нет. Мы
практически исчерпали все наши ресурсы. Я это знаю,
и моя жена — тоже, но мы предпочитаем это не обсуждать.
Мы все еще надеемся, а вдруг завтра нам привалит удача.
МАРТИН ПЕНН
Одет он с иголочки: синий фланелевый блейзер, белые брю-
ки. У него есть жена и дочь, которой двадцать один год.
Живут они в Кеймбридже, штат Массачусетс. В их малень-
кой квартире идеальный порядок. Вазы под стеклом, ста-
туэтки, свитки, привезенные им сорок лет назад из Японии,
где он провел три года,— все выдает его давнишнее увле-
чение Востоком.
255
«Я уже махнул рукой на свое честолюбие, бросил и
мечтать о карьере... Бостон и его окрестности кишмя кишат
специалистами *. Без работы оказываются и магистры, и
доктора наук, а ведь все это молодые люди, которые знают
свое дело получше иных из нас...»
Моя профессиональная карьера началась, по существу,
в 1962 году, когда я устроился в один из «мозговых цент-
ров». Когда я был помоложе, я работал в самых разных
местах, пока не понял: если я хочу получить интересную
специальность, необходимо пополнить образование. Так я
и сделал. В 1962 году я защитил диссертацию в области
антропологии. В то время «мозговые центры» подбирали
высококвалифицированные кадры. Они буквально охоти-
лись за докторами наук, неважно, по какой теме и в какой
области ты защитился. Я не устоял перед искушением
и поступил консультантом в один из таких научно-иссле-
довательских институтов. Мы работали по государствен-
ным контрактам. Меня посылали в командировки, и я
объездил весь мир. Семь лет я пропутешествовал и нако-
нец в 1969-м вернулся в стены родного института.
Эти семь лет были для меня взлетом — в том смысле,
что я получал отличное жалованье и у меня была увле-
кательная работа. Когда я вернулся в Бостон, то узнал,
что правительство начинает сворачивать множество
программ, которые были для нас хлебом насущным.
Научно-исследовательская работа по контрактам — до-
вольно коварная штука. Немало было у нас черных дней,
настал и мой черед. Они сокращали целые сектора и
отделы. Увольняли сотрудников, которые проработали по
двадцать лет. И это происходило не только в нашем инсти-
туте. Большинство «мозговых центров» пострадало точно
так же. Sic transit gloria mundi. Это был наглядный урок
для тех из нас — а таких было немало,— кто думал:
«Весь мир у моих ног. Кто-кто, а я всегда буду нужен».
Итак, меня уволили. Это было в 1970-м. Ладно,
подумал я, так или иначе у меня есть диплом преподавате-
ля, попробую-ка я себя и на этом поприще. Какой же
я был простак! На что я мог рассчитывать в свои
1 В пригороде Бостона, Кеймбридже, который практически сливается
с ним, находятся Гарвардский университет. Массачусетский технологи-
ческий институт и Радклиффский колледж. В самом же Бостоне находится
Бостонский университет.
256
пятьдесят? Кругом было полным-полно энергичных
молодых людей — с отличными аттестациями и доктор-
скими степенями,— которые не могли найти себе примене-
ния. Они даже выходили на демонстрации. Я устроился
в нескольких местах почасовиком, а в 1972 году мне
предложили поехать преподавать в Латинскую Америку.
Но когда я туда приехал, выяснилось: обещали мне одно,
а на деле оказалось другое. Я пробыл там год, а потом
вернулся обратно в Массачусетс. Это было в 1973-м.
С тех пор я нигде не работаю, если не считать единичных
консультаций.
Я убил уйму времени, пытаясь устроиться на перспек-
тивную и высокооплачиваемую работу. В 1973 году я подал
заявление в общей сложности в двадцать пять организа-
ций, а на следующий год — в пятьдесят. Я изучал колонки
с объявлениями о найме и списки с перечислением
вакантных должностей, которые регулярно рассылает
бывшим выпускникам бюро по профессиональной ориента-
ции. Мне бы хотелось по возможности не уезжать из
этих мест, хотя я пробовал устроиться и в западных
штатах. Если я натыкался на объявление и видел, что
подхожу почти по всем статьям, я подавал заявление.
Иными словами, посылал резюме, иногда — с сопроводи-
тельным письмом. В результате отсева я чаще всего полу-
чал «ответ с отказом»: «Нам очень жаль, но мы остановили
свой выбор на более подходящей кандидатуре...» По зре-
лом размышлении я решил, что это все же лучше, чем
если бы я куда-то бесконечно ходил, ждал, надеялся,
а в самый последний момент получал шиш с маслом. Ведь
с каждым разом это воспринимаешь все болезненнее.
Нередко завязывалась оживленная переписка, но до
собеседования так и не доходило. В какой-то степени
это оправданно: всегда найдется кто-то с более узкой
специализацией, что, собственно, и требуется. Вот, ска-
жем, была вакансия преподавателя социологии в Мехико.
Я переписывался с ними до одурения, а в итоге они взяли
кого-то еще. Я изучал и даже преподавал социологию, но
я не социолог. Беда в том, что выбирать не приходится.
Моя специальность позволяет мне работать в самых раз-
личных областях: я мог бы читать лекции по антропологии,
проводить социологические исследования, наконец,
устроиться консультантом в системе социального обслу-
живания населения. Но я вовсе не уверен, что это дает
мне какие-то преимущества. Не лучше ли быть узким
9 Зак. 788
257
специалистом? На таких, как я, в бюро по профессиональ-
ной ориентации наклеивают ярлык: «Специалист широкого
профиля». Итак, я — мистер Широкий Профиль.
Совсем недавно я пытался устроиться в одно место,
казалось, работа эта создана специально для меня. Но на
нее претендовало около двухсот человек. Я, что называет-
ся, вышел в финал, но — третьим по счету. Наверное,
надо утешаться тем, что я был третьим из двухсот.
По крайней мере меня пригласили на собеседование.
Но не знаю, была ли от этого польза. Обычно мне довольно
быстро удается установить контакт с собеседником, но я
не умею, что называется, показать товар лицом. Во всяком
случае, началось все прекрасно, но к концу разговора
я стал улавливать тревожные сигналы: «Ты близок к цели,
но не больше».
Я уже почти отказался от поисков перспективной
и высокооплачиваемой работы. Пустая трата времени..
Не так давно я сказал себе: «Переделать это мир ты
не переделаешь. Так уж он устроен. Забудь о том, что
было, и о своих потенциальных возможностях, которые,
как ты считаешь, далеко не исчерпаны». Возможно, я уже
и пережил свой взлет, но ведь я еще на что-то способен.
Я бы вполне мог работать в каком-нибудь приличном
месте за хорошее вознаграждение. Правда, это мне не
угрожает. И я сказал себе: «Послушай, тебе нужно зара-
батывать на хлеб, приносить в дом деньги, поэтому умерь
свои притязания. Надо браться за любую работу, какая
ни подвернется. Надо реально смотреть на вещи». А тут
повторяется старая история: доктор наук претендует на
работу, с которой справится и выпускник средней школы.
Кадровики знакомятся с твоим резюме и думают: «Госпо-
ди, да если ему подвернется что-то поинтереснее, он тут
же слиняет». И ведь они правы. Но боже ты мой, кто же
в этом виноват? (Смеется.) Каждый хочет получше
устроиться.
Часто я думал: «Ну хорошо, буду отрицать, что у меня
докторская степень». Но в этом есть что-то оскорбительное.
Не только для моего самолюбия — здесь попираются ка-
кие-то принципы. Если человек должен стыдиться того,
что он получил образование, значит, в нашей стране небла-
гополучно. Я уверен, очень многие сознательно идут
на менее квалифицированную работу, иначе им не зарабо-
тать себе на жизнь, но я еще не разобрался, малодушие
это или, наоборот, сила духа.
258
В моем нынешнем положении я усматриваю иронию
судьбы. Знаете ли, меня согревает сознание того, что
по образу мыслей я — либерал. Я целиком за позитив-
ные начинания. Видит бог, с момента основания нашей
страны представителей национальных меньшинств посто-
янно затирали, и они заслуживают того, чтобы им дали
наконец дорогу. Но они заступают дорогу мне. В уни-
верситетском отделе кадров, например, сплошь темноко-
жие девушки. Это впечатляет. Если бы я пришел туда
прямо с улицы, они бы меня дальше порога не пустили,
это уж как пить дать. «Вот вам бланк заявления, запол-
няйте, если найдем что-нибудь приемлемое, мы вам позво-
ним». Сколько раз меня уже отфутболивали таким
манером. А ведь есть работа, где пригодились бы не только
мои знания, но и опыт. В одном здешнем колледже
освободилось место консультанта по делам ветеранов
войны *. Я сам ветеран, и у меня большой опыт консуль-
тационной работы в научном мире. Ну а у них первым
кандидатом на это место была молоденькая девушка,
не старше двадцати четырех. Военную службу она не
проходила. Может, у нее и был какой-то опыт по части
консультаций, но что она может знать о ветеранах?
И тем не менее предпочтение отдали ей. Вот это я и назы-
ваю иронией судьбы.
И все же я за благие начинания, хоть и считаю,
что нельзя при этом терять чувство меры. Мне приятно,
что наше правительство проявляет гуманную заботу о
пожилых и престарелых людях — кажется, министерство
труда относит к этой категории всех, кому перевалило
за шестьдесят пять. Может быть, они получают и немного,
но это лучше, чем ничего. Ну а те, которым под пятьдесят
и за пятьдесят, вплоть до шестидесяти четырех? На бирже
труда они являют собой довольно унылую группу. По-
моему, о них попросту забыли, замышляя грандиозные
акции на благо всех слоев населения.
Ну, вот я и облегчил свою душу. (Смеется.)
Я уже говорил, наивно было полагать, что я тут же
найду работу. Спустя год после моего возвращения из
Латинской Америки я начал понимать, что только по-
напрасну дергаюсь. У меня наступила депрессия. По-мое-
му, я... Я, конечно, не сдался, но прекратил на время
все эти поиски. Я спрашивал себя: «Да что же это такое
1 Имеются в виду участники войны во Вьетнаме.
9*
259
делается? Почему я должен устраиваться на какую-то
захудалую работу, где вовсе не обязательно иметь высшее
образование?» Хорошо еще, что по натуре я скорее опти-
мист, чем пессимист. Иначе я давно бы, наверное, перере-
зал себе горло. Я сидел дома и обдумывал свое положение.
Клял самого себя, свою жизнь, профессию, которую вы-
брал. Не обошлось и без жалости к собственной персоне.
Мне казалось, что всегда у меня все шло сикось-накось.
Подумать только, сколько времени я убил на то, чтобы
защитить диссертацию в области, которая уже никому
не нужна! А как унизительно ходить и выклянчивать
идиотскую работу! Когда отказывают в работе по специ-
альности, само собой, это неприятно. Но когда отказывают
в работе, которую ты рассматриваешь как нечто времен-
ное, пока не подыщешь место поприличнее,— это уже...
Начинает казаться, что ты полный ноль.
На какое-то время я нашел себе отдушину — начал
писать книгу. Я решил написать воспоминания о Японии
тех дней, когда готовилась вторая мировая война. По-
скольку они должны были быть достоверны с историче-
ской точки зрения, мне пришлось покорпеть в библиотеке.
Я пропадал там целыми днями — изучал источники. За
этим занятием я забывал о своих проблемах. Но облечь
исследования в ту или иную литературную форму не так-то
просто. Мне было трудно заставить себя сесть и начать
писать. Поэтому через несколько месяцев книгу я забро-
сил. И опять столкнулся лицом к лицу с реальностью.
По-моему, книга была для меня способом вернуться во
времена моего студенчества. (Смеется.) К счастью, жена
моя — человек очень терпимый и великодушный, она все
понимает. Но уж слишком много ей пришлось вынести.
Только что мы с ней отметили двадцать девятую
годовщину нашей свадьбы. Похоже, мы и остаток дней
проведем вместе. Но последние годы очень на нас сказа-
лись. Борьба за существование влияет на все, начиная
от интимных отношений и кончая чисто человеческими.
Нередко я думал: лучше бы остаться одному. Меня тяго-
тили семейные обязанности. Не то чтобы я стал брюзгой,
но я слишком сосредоточился на жалости к самому себе.
И наверняка моя жена чувствовала себя очень неуютно.
Наверное, думала про себя: «Господи, мне уже пятьдесят
семь. Я проработала всю свою сознательную жизнь, и к
чему мы пришли? Муж — без работы, перспектив —
никаких»..И я ее понимал. Жизнь ее не баловала. Если
260
бы не она, я не смог бы закончить колледж, и она же
поддерживала меня — морально и материально,— когда
я бросал работу, чтобы пополнить свое образование.
По счастью, у моей жены такой характер, что она бы умер-
ла с тоски, если бы ей пришлось сделаться hausfrau '.
Она привыкла работать — этим она поднимает свой
жизненный тонус. Так что у меня надежный тыл. Но это
несправедливо, что ей пришлось взвалить на себя такое
бремя.
Раза два или три мне даже приходило в голову, что, ес-
ли я не могу содержать семью, мне лучше уйти. И она со-
глашалась. Как-то она даже сама подняла этот вопрос.
Сказала, что она несчастна, что ее мучает шаткость
нашего положения, неуверенность в будущем и так далее.
Но всякий раз, когда мы над этим задумывались и начина-
ли это обсуждать, нам казалось, все перемелется, надо
только немного потерпеть. Мне еще больше, чем ей, не
хотелось доводить до разрыва. Не знаю, но для меня супру-
жеская жизнь — своего рода таинство. А может, это испы-
тание на прочность? (Смеется.) Двадцать девять лет вмес-
те — это не шутка. Если я и заводил разговор о том, чтобы
уйти — серьезный разговор,— это было от отчаяния. Вся-
кий раз, когда у меня появляется надежда, что я устроюсь,
моя жена страшно радуется, и мы начинаем строить планы,
мечтать — мы это называем «беседовать о кроликах».
Если вы читали Стейнбека, «О мышах и людях», то,
наверное, помните, там один герой то и дело просит:
«Джордж, расскажи мне о кроликах». Он все мечтал раз-
водить кроликов. Вот и мы, когда нам хорошо, особенно
если на горизонте что-то замаячит, усаживаемся пропус-
тить стаканчик-другой и начинаем беседовать о кроликах.
Наверное, мы не очень современны — из племени роман-
тиков.
И от депрессии, собственно, меня спасла она, моя жена.
Как человек более практичный, она помогла мне уяснить,
что книга, за которую я взялся, не что иное, как бегство
от действительности. Что мне пора спуститься с облаков
на землю и хоть чем-нибудь заняться. Все наши ресурсы
иссякли. Правда, до бедности нам еще далеко, но мы толь-
ко-только сводим концы с концами. В мои годы пора бы
уже иметь и сбережения, а их у нас нет. Свой дом мы про-
дали, а эта квартира стоит нам триста семьдесят пять дол-
1 Домашняя хозяйка {нем.).
261
ларов в месяц. Притом что я — безработный, это весьма
ощутимо. Но это психологическая необходимость: жена
бы просто не выдержала, если бы мы снимали две комнаты
в обшарпанных меблирашках. Ей всегда нравилось во-
зиться в саду, а здесь есть маленький дворик, где она
может посадить, что ей вздумается. За эти годы мы собра-
ли неплохую коллекцию. Вон там — чаша Сунской эпохи *.
Ее оценивают в две с половиной тысячи долларов. Есть у
нас и несколько ваз Минской эпохи 1 2. Конечно, их можно
было бы продать. И вообще жить поскромнее. Но все
это очень важно для нашего морального самочувствия.
Вполне вероятно, что завтра я получу работу — самую
что ни на есть настоящую; мне уже назначили собеседо-
вание. Речь идет о месте помощника переплетчика в
библиотеке. Единственное, что меня беспокоит,— когда
мне оттуда позвонили, я обмолвился, что это меня не
очень интересует. Ляпнул что-то вроде того, что «ничто
не вечно». А насмехаться как раз не следовало — ведь
это штатная должность, где регулярно выплачивают жало-
ванье и предоставляют всевозможные льготы. И если
честно, почему бы мне и не поучиться переплетному делу?
Конечно, это и рядом не стоит с тем, к чему я привык
в смысле оклада и престижа. Но выбирать не приходится.
Главное — продержаться. До лучших времен.
1 Сун—китайская императорская династия (960—1279).
2 Мин — китайская императорская династия (1368—1644).
СОПРОТИВЛЯТЬСЯ!
«ОТВЕТНЫЙ УДАР НЕ ПОВРЕДИТ»
Две женщины — две битвы. Они принадлежат
к числу тех немногих моих собеседников, кто
не побоялся ответить ударом на удар, благо
у них была такая возможность: для этого
требуется и самосознание, и мужество.
СЬЮЗЕН ингхэм
Она отказалась принять меня дома, поэтому мы беседуем
за завтраком в людном кафе. Ей лет сорок. Невысокого
роста. Энергичная. В ее праведном гневе есть что-то
пуританское. На лице — горькая усмешка. Она уже полго-
да как без работы, а до этого почти семь лет прослужила
в крупной страховой компании на Севере.
Все началось с того, что один из помощников вице-
президента компании пригласил весь наш отдел на расши-
ренное совещание. Нам сообщили, что мы можем сами
решать, как в дальнейшем будет строиться наша работа.
Компания надумала реорганизовать отдел, повысить ряд
сотрудников в должности и так далее. Нам сказали, если
мы хотим, чтобы у нас был заведующий, нам его назначат,
не хотим — не назначат. Если мы хотим, чтобы было то-то
и то-то... Короче, все, что говорят в таких случаях. Обыч-
ная трепотня. За эти годы я давно уже переросла свою
должность. Я уже устала слушать обещания, что вот-вот
все переменится, и надо же — сидела на этом совещании
развесив уши, как набитая дура.
Очень скоро мы поняли, что если не будем держаться
линии, предложенной руководством, работать так, как мы
хотим, у нас не выйдет. Я была вне себя. Чуть позже
263
мы узнали, что над нами собираются поставить женщину,
которую я и еще две наши сотрудницы терпеть не могли.
Мы тут же заявили, что не согласны. Все бы обошлось, но,
на мое несчастье, начальница, к которой мы обратились
с протестом, была близкой подругой одной из несогласных.
После этого их дружбе пришел конец, а козлом отпущения
стала я. Джудит считала: если бы не мое подзуживание,
у Элис никогда бы не хватило пороху выступить против.
Что за чушь! Элис не нуждается в подсказках. Но мне
не мешало бы подумать: а чем все это может обернуться?
Через полгода меня уволили. Причем проделали они
это весьма хитроумно. К тому времени мы уже получили
повышения, так что формально я как бы выполняла новую
работу, хотя делала то же самое, что и три-четыре года
назад. И уж конечно, причина моего увольнения не
имела ничего общего с тем личным конфликтом. Выходило,
что ни с того ни с сего у меня вдруг испортился характер
и я перестала ладить со своими коллегами. А так как я
была уже на другой ставке, они заявили, что я не соответ-
ствую новым требованиям и виной этому — мой ужасный
характер.
Безусловно, тут сыграл какую-то роль и наш протест,
но я не думаю, чтобы это было главным. Я и раньше
стояла у них поперек горла. Если мне что-то не нравилось,
я шла к начальству и открыто об этом заявляла. Нет, мой
протест не был для них неожиданностью. По-моему, основ-
ную роль тут сыграло то, что Джудит и Элис раздружи-
лись. Короче, личный момент. Притом как они это сделали:
предложили мне перейти на какое-нибудь другое место
у них же в компании. Это неизбежно означало понижение,
а зачем мне это нужно? Уж лучше устроиться куда-то
еще. Поэтому и решила дождаться назначенного срока
и тогда уж уйти. Но я страшно разозлилась. Я считала,
что ответный удар не повредит. На драку я не напраши-
ваюсь, но, если кто-то ее затеет, пусть приготовится к тому,
что я дам сдачи.
Первым делом я пошла и переговорила с сотрудницей
из отдела кадров. Надо сказать, что я была крайне наивна
и не представляла себе, каковы порядки и нравы в обыч-
ной, рядовой компании. Я не могла поверить, что меня
уволили по каким-то личным мотивам. Поговорила я с этой
сотрудницей, и, по-моему, ей стало меня жаль. Она по-
листала мое досье и увидела, что до сих пор моя работа
заслуживала самых высоких оценок. Не странно ли, сегод-
264
ня тебя хвалят, а завтра ты уже не подходишь. Она спро-
сила меня, что же все-таки произошло, и я рассказала,
что посмела возразить начальству. Поглядела она на меня
и говорит: «Как же вы могли сделать такую глупость?»
И я поняла, что ей уже приходилось с этим сталкиваться —
это было, есть и будет.
Тогда я подумала: «А что, если обратиться в Анти-
дискриминационный комитет — там ведь занимаются ох-
раной прав при приеме на работу, так, может, они мне
помогут?» Я написала жалобу, и сотрудник комитета
заверил меня, что свяжется с компанией, изучит мое досье,
поговорит с моими коллегами — словом, все выяснит.
Но ему не удалось это сделать. Когда он написал письмо
и сообщил, что на них поступила жалоба, они ответили,
что подобные вопросы не в его юрисдикции. Вот так-то.
Я поняла: дело глухо.
Примерно в это же самое время мне позвонили из проф-
союза. В компании, где я работала, уже несколько лет пы-
тались создать профсоюзную организацию, а я была чле-
ном первичной группы содействия. По правде говоря,
они уже проводили выборы уполномоченных в 1971 году,
и их здорово прокатили. Но вот в Национальное управле-
ние по вопросам трудовых отношений поступило несколько
жалоб, и в двенадцати случаях компанию уличили в проти-
возаконной деятельности. Поэтому они стали готовиться
к новым выборам. Они позвонили мне и спросили, не
хочу ли я с ними сотрудничать. Я тотчас согласилась.
Я сказала: «Ну что, ребята, начнем?»
Это было в ноябре, через месяц после того, как меня
предупредили об увольнении. Я доработала до января,
потом перешла на пособие по безработице и все свое
время посвятила профсоюзу. С января по апрель я только
и жила что организационными заботами. Это очень похо-
же на политическую кампанию. В какой-то момент в это
погружаешься — и все, не можешь оторваться. На любой
другой работе как: в девять приступаешь, в пять закан-
чиваешь и напрочь о ней забываешь. Но организационный
процесс так захватывает, что становится твоим кровным
делом. Я проводила собрания, сочиняла тексты листовок,
брошюр, чего только не приходилось делать. Но самым
важным было общение с людьми. Я объясняла, какие
у профсоюза возможности, убеждала в том, что профсоюз
необходим. Меня подогревала злость на компанию, ведь
они меня вышвырнули. А вообще, чем больше я узнавала,
265
что творится в мире бизнеса и что компании вытворяют
с людьми, тем больше я ужасалась. Очень скоро у меня
это перестало носить характер сугубо личной вендетты.
Я убедилась, что профсоюзы — единственная форма за-
щиты трудящихся, и, по-моему, мне и других в этом
удавалось убедить.
До тех пор пока я не включилась в профсоюзную
работу, я не очень-то задумывалась над тем, на каком по-
ложении держали меня в компании все эти семь лет.
Я знала, что занимаю очень низкую должность, что она
не соответствует той работе, которую я фактически выпол-
няю. Но моя наивность мешала мне соотнести собствен-
ную ситуацию с экстенсивной политикой компании.
Не скрою, время от времени до меня доносились кое-какие
слухи. С людьми что-то там случалось, но я предпочитала
этого не замечать. По-моему, если бы я посмотрела
тогда фактам в лицо, я бы тут же выступила на стороне
потерпевших и гораздо быстрее потеряла бы свое место.
Но пока это не коснулось меня лично, я бездействовала.
А тут, разговаривая с людьми, я обнаружила, что многие
из них пережили то же самое. Ведь за что у нас уволь-
няли? За то, что люди отказывались выполнять работу,
выходящую за рамки их обязанностей, ведь держали их
на низких должностях. Эта компания так привыкла
эксплуатировать своих служащих, что считает, все ей
будет сходить с рук. Возмутительно!
Конечно, все, что рассказывают, приходится делить
надвое. Не все — хорошие работники. Есть и лодыри.
Но я столкнулась с людьми — а их было немало,—
над которыми компания просто-напросто надругалась.
Вот, например, одна женщина, она проработала там лет
пять, не меньше. Работу ее оценивали очень высоко.
И вдруг компания ввела в действие директиву «ДиП» —
«дисциплина и поведение», идиотизм ужасный. Они стали
тщательно следить, как человек себя ведет при тех или
иных обстоятельствах, и фиксировали это. Например, если
сотрудник брал за свой счет больше двух дней в году
после того, как использовал дни, полагающиеся ему по
болезни, его увольняли. Так вот, эта женщина спросила
у своей начальницы, что означает «год»: с января по
декабрь или же считая с того дня, когда ее взяли на
работу. Начальница пообещала, что узнает и скажет ей.
Но так ничего и не сказала. Эта женщина взяла два
дня за свой счет, а потом — еще один день, потому что
266
у нее заболел ребенок. И ее уволили. Хотя работа ее
заслуживала всяческих похвал. Она подала на них в суд,
ее восстановили, но зато понизили в должности. Правда,
жалованье ей сохранили то же самое. Работа там — ни
уму ни сердцу, и это ее страшно удручало. Я-то по крайней
мере дала им отпор, как мне кажется. А ведь сколько
людей в силу разных причин не смогли за себя постоять.
Они так цеплялись за работу, что готовы были вытерпеть
от компании что угодно, лишь бы их не выкинули.
Сначала я злилась на тех, кто приложил руку к моему
увольнению. А сейчас мое негодование вызывают не от-
дельные личности, а компания в целом. Возмущает меня
и то, что ни один человек не попытался хоть как-то этому
помешать. Все говорили: «Может, это и несправедливо,
но разве можно возражать начальству?» Вот это возму-
тило меня больше всего, Я придаю большое значение
нравственной стороне дела. Я не только не выношу людей,
которые, с моей точки зрения, абсолютно безнравствен-
ны,— я терпеть не могу и тех, кто им попустительствует.
А в компании им попустительствуют. Это считается в
порядке вещей.
Наконец в апреле состоялись выборы, и мы победили.
Правда, переговоры о коллективном трудовом договоре
пока не начались, но мы еще посмотрим! (Смеется.)
Что касается меня, я все еще никуда не устроилась,
но все равно мне кажется, что я больше приобрела, чем
потеряла. Не уволь они меня, я бы не узнала, что такое
профсоюзная работа. Она явно придала мне уверенности
в себе. Ведь я всерьез сомневалась, справлюсь ли? Я и не
думала, что у меня окажутся такие организаторские
способности. И знаете, я прониклась еще большим сочув-
ствием к людям, которые трудятся. Теперь я узнала, с чем
им приходится мириться. Это связано и с женской пробле-
мой. Восемьдесят — восемьдесят пять процентов служа-
щих компании составляют женщины. Ох и трудно же заста-
вить их осознать тот простой факт, что их эксплуатируют!
Как будто им кто вдолбил в голову, что женщины должны
быть тише воды, ниже травы, вот они все и терпят. Едва я
приступила к организационной работе, как мне стало ясно:
у большинства из них и в мыслях нет что-то предпринять,
чтобы изменить устоявшийся порядок, причем ради своего
же блага. Почти все они несли чушь, вроде того, что:
«Ну и ладно, если мне не понравится, я уйду». Подобная
постановка вопроса меня страшно злит, поскольку именно
267
так они и поступают. Это общеизвестно. Они думают, что
могут наняться в любую компанию на какую-нибудь идиот-
скую неквалифицированную работу, проторчать там год,
а потом куда-нибудь перейти и — не нажив никакого
опыта — неизвестно каким образом занять руководящую
должность. Но такого не бывает. Им придется начинать
с того же, от чего они ушли. Они вообще могут прорабо-
тать всю жизнь и так ничего и не достичь. С точки
зрения экономического положения они стоят на самой
низшей ступеньке. Мне кажется, именно опыт моей работы
в профсоюзе помог мне уяснить, что и с женщинами дело
обстоит неблагополучно, не только в обществе в целом.
Типичный пример — я сама. Я привыкла думать, что у
меня все хорошо. Зарабатывала я для женщины очень при-
лично, чего же больше? Но теперь я считаю, что одного
«хорошо» недостаточно. Меня должны оценивать по
заслугам, а стою я, как мне кажется, многого. Другой
вопрос, оценят ли меня по заслугам. Сейчас я, прямо
скажем, в затруднительном положении. Я бы не отказа-
лась и впредь заниматься профсоюзной работой, пусть
даже это и означает потерю квалификации. Но найти ее
сейчас тоже трудно. А если работать по специальности,
не думаю, чтобы моя компания дала мне блестящий
отзыв. Теперь они, наверное, обвиняют меня во всех смерт-
ных грехах. (Смеется.) Но я действительно довольна тем,
как все обернулось.
МЕЙБЛ ЛОКВУД
Кем она только не работала на протяжении тридцати
с лишним лет: и в сфере социального обеспечения,
и барменшей, и официанткой, телефонисткой, библиотека-
рем, школьной учительницей, преподавателем в универси-
тете. В облике ее есть что-то материнское, а держится она
как человек, привыкший, чтобы его слушались. «Люблю
руководить. Когда мне было четырнадцать, я узнала, что
мальчик, который был тамбурмажором нашего школьного
оркестра, уезжает. Я пошла к дирижеру оркестра и предло-
жила ему взять тамбурмажором девочку: по тем време-
нам — в 1933-м — это было что-то неслыханное. Ну а он
рискнул. Помню, на футбольных матчах, когда оркестр
останавливался перед трибунами, до меня доносилось:
„Господи, да это же девочка!"»
Она в разводе, у нее есть взрослая дочь. Живет она
268
в небольшом городке на юго-востоке страны. У нее в доме
обитает несколько кошек. Гостиная завалена слайдами,
здесь же и проектор с экраном: она готовится к лекции
о движении суфражисток. Работу она потеряла два года
тому назад. «Я активно занимаюсь политикой. Болею за
демократов. Писала речи, выступала перед широкой ауди-
торией. Часто меня просят выступить на общественных
началах, ведь я не связана работой. Ко мне постоянно
приходят или же звонят по телефону. Но все равно
у меня остается много свободного времени, и я сижу без
дела. А это ужасно, сидеть сложа руки».
Я уже около пяти лет учительствовала в средней школе,
когда услыхала, что открывается Андерсовский универ-
ситет. В один прекрасный день я зашла туда и предло-
жила свои услуги, а спустя год, в 1965-м, мне позвонили
и пригласили на преподавательскую работу. Универси-
тет — новый, экспериментируй сколько угодно. Специ-
альностью моей было библиотечное дело — у меня сте-
пень магистра,— но мои научные интересы оказались
намного шире: то, чем я хотела заниматься, было на стыке
смежных дисциплин. Я читала лекции по библиотечному
делу и одновременно искала какие-то новые подходы.
Моими стараниями, например, в Андерсовском универ-
ситете был введен курс лекций по искусству кино. В резуль-
тате на основе этого курса вырос факультет кино.
Другой предмет, который я протолкнула — и тем са-
мым накликала на себя беду,— женское движение. Я на-
чала интересоваться этим в конце шестидесятых годов.
Должно быть, женский вопрос занимал меня потому,
что — хотела я того или нет — я многое подмечала. Моим
братьям, к примеру, было дозволено то, что запрещалось
мне. Или, скажем, всюду, где мне доводилось работать,
идеи, которые я выдвигала, просачивались наверх через
молодых людей, и в результате они быстро продвигались
по службе, а я оставалась ни с чем. Но всерьез я стала
над этим задумываться после выступлений Бетти Фри-
ден 1 и создания Национальной федерации женщин. Я ста-
ла присматриваться, каково положение женщин в Андер-
совском университете: деканами у нас были одни мужчи-
ны, в составе исполнительных комитетов одни мужчины
1 Видная представительница движения женщин за социально-эконо-
мические и гражданские права в США, основательница и первый
президент Национальной федерации женщин.
269
и в ректорате — тоже одни мужчины. Большую часть моих
слушателей составляли женщины, причем способные
женщины. И тем не менее я знала, что когда они закончат
учебу, то наверняка окажутся под началом тех немногих
мужчин, которые у меня занимались. Я понимала, это
несправедливо.
Первым делом я организовала в университете специ-
альную женскую группу. В то время в научном мире нам
мало на что можно было опереться. Но с другой стороны,
стали выходить в свет библиографические сборники с
перечнем работ по женскому движению, по всей стране
открывались курсы, где изучался женский вопрос. Вот и
мы создали такой курс.. Первый в Андерсовском универ-
ситете курс по изучению женского вопроса. Мы назвали
его «Движение женщин». Первоначально туда записалось
сто сорок слушателей. Это был большой обзорный курс
с лекциями по физиологии, биологии, истории — словом,
туда входило все, что касается женщин.
Примерно в это же время, в 1971 году, меня стали
одолевать телефонные звонки. Поскольку я была одной
из преподавательниц, которые пробили этот курс, меня
показали пару раз по местному телевидению. После этого
мне буквально обрывали телефон: пожалуйста, выступите
тут, будьте добры, выступите там. Меня приглашали
отовсюду. Нередко бывало так: весь уик-энд провожу на
какой-нибудь конференции, в понедельник спешу в универ-
ситет, а на неделе читаю в ротарианском клубе 1 лекцию
о борьбе женщин за равноправие. Чего мы добивались?
Уравнять женщин в правах с мужчинами в законодатель-
ном порядке в масштабе всей страны. Чтобы провести
это в жизнь, приходилось отдавать много сил организа-
ционной работе. У меня уходило на это по восемьдесят
часов в неделю. Горячая была пора.
Тем временем я организовала в университете отделение
средств массовой информации. Пригласила преподавате-
лей и разработала курс лекций. Но начальство неожидан-
но решило, что с таким большим отделением мне не упра-
виться. Что его должен возглавить мужчина. И они назна-
чили двух мужчин — на работу, которую я выполняла
одна. Это меня очень задело. Более того, я поняла: где уж
1 Клуб «Рбтари» — один из многочисленных филиалов международ-
ного клуба «Ротари интернэшнл» для бизнесменов и представителей
свободных профессий; каждая профессия представлена в клубе только
одним человеком. Основан в США в 1905 г.
270
там думать о продвижении, дай бог удержаться на своей
должности. Складывалась обычная ситуация: публикуйся
или выметайся,— а времени на то, чтобы писать, у меня
не было. Правда, у меня накопился замечательный мате-
риал — огромное количество слайдов и видеозаписей, ко-
торые я использовала на своих лекциях. Поэтому я попро-
сила, чтобы это зачли мне вместо публикаций. Надо
добавить, что я ни разу не пропустила ни одного занятия.
И студенты на меня ни разу не жаловались. Представ-
ляете, я создала новое отделение, выдвинула новую кон-
цепцию, новую идею. И все это сработало — со мной
постоянно сотрудничали специалисты.
Предупреждение о том, что меня увольняют, я полу-
чила сразу же после Дня благодарения. В почтовом
ящике я нашла извещение о том, что мне пришло заказное
письмо. Я подъехала на почту, получила письмо и распи-
салась. Я понятия не имела, что это за письмо. И тут
я увидела на конверте фамилию своего шефа. Боже мой,
подумала я, неужто меня увольняют? Я не могла в это
поверить, ведь я была уверена, что меня оставят в штате.
Я понимала, продвинуться я не продвинусь, потому что
у меня нет докторской степени. Но у нас много преподава-
телей без докторской степени, взять хотя бы моего шефа.
Я вскрыла конверт и прочла письмо. Я не могла поверить
своим глазам: сидела в машине и все глядела на письмо.
Меня как оглоушило. После восьми лет напряженнейшей
работы мне отказали в штатной должности только по
той причине, что у меня нет публикаций и докторской
степени.
Я тут же решила подать в университет заявление
с просьбой о пересмотре моего дела. И наняла адвоката.
Начальство назначило специальную комиссию, слушание
длилось два дня. Комиссия решила, что со мной поступили
несправедливо и что мое дело должно быть снова передано
на рассмотрении комиссии, которая утверждает штатное
расписание, только на этот раз она должна собраться
в новом составе. Начальство назначило и эту комиссию.
Не забывайте, что человека, чье дело разбирается, на ко-
миссию не вызывают. Его всегда представляет руководи-
тель. Это как «Уловка-22» '. Если руководитель не хочет,
1 Роман американского писателя Джозефа Хеллера. (1961), вы-
смеивающий и обличающий военно-бюрократическую машину США;
название романа стало синонимом для обозначения разного рода бюро-
кратических препон.
271
чтобы ты у него работал, ничего у тебя не выйдет, пусть
заседает хоть сто комиссий. Конечно, мне опять отказали.
Тогда адвокат предложила мне подать на них в суд.
Я сказала: «Денег у меня на это нет и не предвидится,
я же не работаю. Никуда не денешься, придется хлопотать
о пособии по безработице». А она и говорит: «Не беспо-
койтесь. Я все равно возьмусь за это дело — условно,—
потому что считаю его важным. Я думаю, мы можем
сослаться на 1-ю поправку к конституции». Мы предъяви-
ли им обвинение в том, что они посягнули на мое право
свободно высказываться, поскольку их, видимо, не устраи-
вало, что я была активисткой. Я защищала интересы
женщин, например выступала за расширение сети
дошкольных учреждений, отстаивала право на аборт. Если
бы я ограничилась ведением курса лекций по женскому
вопросу и собственно преподаванием, вероятно, я и сохра-
нила бы свое место. Но я еще занималась и общественной
деятельностью. Позже я обнаружила этот же синдром,
общаясь на конференциях с другими женщинами. Пре-
подавательницы, которые втягиваются в общественную
работу и становятся активистками, лишаются места. Те
же, кто ведет свои занятия, а сверх этого почти ничего
не делает, работу свою сохраняют.
Мы копнули глубже, и выяснилось, что и платили они
мне намного меньше, чем любому из преподавателей-
мужчин. И конечно же, я была у них как бельмо на глазу.
Меня всегда огорчало, когда в списках комиссий я не ви-
дела ни одной женской фамилии. В особенности если
это была какая-нибудь важная комиссия. Я звонила ее
председателю и спрашивала, почему комиссия целиком
состоит из мужчин. Я спрашивала: «Почему там нет ни
одной женщины? Вы же знаете, у нас найдется по меньшей
мере сто пятьдесят женщин, которые вполне могли бы вой-
ти в состав вашей комиссии». Или же я добивалась
приема у ректора, приходила и говорила: «Почему у нас
в исполнительном комитете нет ни одной женщины?» —
«Да, но у них нет никакого опыта». На что я возражала:
«А откуда у них возьмется опыт, если вы даже не соби-
раетесь включать их в состав комиссий?» Меня беспокоило
положение не только наших преподавательниц, но и секре-
тарш и уборщиц, которым за ту же самую работу платили
меньше, чем мужчинам. Я эти вопросы поднимала все вре-
мя. А для начальства это были мелкие недоразумения,
которые не стоили того, чтобы извлекать их на свет божий.
272
И вот мы предъявили иск. Это было два года назад.
Все это время я тщетно пыталась найти работу. Здесь
мне устроиться очень трудно, ведь когда мы предъявили
иск, об этом трубили все газеты. Моя репутация была
подорвана: я — та самая поборница женских прав, что по-
дала в суд на Андерсовский университет. Теперь, когда
прошло уже два года, я хочу надеяться, что обо мне поза-
были. Я подаю заявления о приеме на работу, но пока
безуспешно.
Я все время переделываю свои резюме применительно
к обстановке. Куда я только не пыталась устроиться.
Подумывала я и о том, чтобы пойти работать барменшей:
когда-то я была отличной барменшей. И все-таки меня
что-то останавливает. Господи, думаю, неужто придется к
этому вернуться? Я даже побывала в одном кафе-моро-
женом, где подыскивали администратора. Кое-какой толк
я в этом знаю. Они сказали, пожалуйста, я могу начать
как официантка и, возможно, лет через пять стану адми-
нистратором. Представляете? Я пошла в официантки,
когда мне было девятнадцать, чтобы обеспечить себе воз-
можность учиться в колледже. Так неужели же я пойду
в официантки в свои пятьдесят семь?-Пока у меня есть
деньги, я еще могу выбирать. Но если вопрос встанет реб-
ром: или умирать с голоду, или идти на курсы официан-
тов,— можете быть уверены, я выберу последнее.
Порой я прихожу в отчаяние, ведь я старею. Сейчас
мне пятьдесят семь, а скоро исполнится пятьдесят восемь.
Здесь на работу рассчитывать не приходится, но я хочу
дождаться конца разбирательства. Я бы могла уехать в
Калифорнию или еще куда-нибудь, где меня никто не
знает, но я не уверена, есть ли в этом смысл,— все равно
предпочтение отдают молодым. И я никого не виню. Я бы
сама сейчас не взяла себя на работу. {Смеется.) И вот
почему: бюджет учебных заведений строго ограничен.
Преподавателю моей квалификации полагается довольно
высокий оклад. Распорядителя финансов, может быть, и не
очень волнует проблема научного центра или библиотеки,
но по закону он обязан их иметь. Так кого он туда возьмет?
Выпускника какого-нибудь колледжа, у которого библио-
течное дело не было основным предметом, и это обойдется
ему вдвое дешевле.
Есть тут еще одно обстоятельство: раз уж я подала в
суд, приходится учиться терпению. Вполне вероятно, что
мне исполнится шестьдесят, а дело мое все еще не будет
273
заслушано. Предполагалось, что суд займется им в марте
этого года, но мой адвокат говорит, что судья запаздывает
с разбирательством: одних только уголовных дел больше
чем на год. Так что мы понятия не имеем, когда нами
займутся. В таком случае мое дело отложится минимум
еще на год — это пойдет уже третий год с момента моего
увольнения. Обычно с гражданскими делами всегда такая
волынка. В университете надеются, что я не дождусь
и уеду. Им прекрасно известно, что здесь я не могу устро-
иться на работу, вот они и надеются, что до суда так и
не дойдет.
Какие мы предъявляем им обвинения? Нарушение
1-й поправки к конституции, то есть свободы слова,, а так-
же собраний. Билль о правах, статьи VII-и IX. Кроме того,
неравная оплата за равный труд. В данный момент мы
предъявляем им иск на сумму в два с половиной миллиона
долларов. Я очень надеюсь, что в результате меня хотя бы
восстановят в прежней должности с прежним окладом.
Правда, к тому времени я могу оказаться и в инвалидном
кресле. К тому же они могут выпроводить меня на пенсию
сразу же после моего возвращения. И все это так глупо,
ведь за эти два года аналогичный иск университету
успели предъявить и другие. С каждый годом этих исков
будет все больше. По-моему, было бы гораздо целесо-
образней, если бы они платили женщинам наравне с
мужчинами. Предоставили бы одинаковые возможности
роста. Позаботились бы о том, чтобы женщины вошли
в состав комиссий, могли занимать руководящие посты.
В университете немало женщин, у которых есть для этого
все данные. Так какого же черта им перекрывают дорогу?!
БОРЬБА ЗА ПРОФСОЮЗ:
«ПРОФСОЮЗ НУЖЕН ПОЗАРЕЗ»
«Элтон продакте корпорейшн» 1 — одна из
крупнейших в мире транснациональных корпо-
раций, которая находится на территории Соеди-
ненных Штатов. На нее работают в Америке
шестьдесят восемь тысяч человек. Восемьдесят
процентов из них не объединены в профсоюз.
Не так давно «Элтон» выстроил большой завод
в Линкольн-Вэлли — аграрном районе на юго-
востоке страны. Союз рабочих-пищевиков
(СРП) развернул кампанию за создание на
заводе профсоюза и с трудом добился права
защищать интересы двенадцати тысяч рабочих
Линкольн-Вэлли. Однако в ходе переговоров
о коллективном трудовом договоре «Элтон»
отказался удовлетворить самые существенные
из требований СРП. Ответом явилась забастов-
ка, начатая профсоюзом в октябре 1976-го.
Она длилась восемь месяцев, пока «Элтон»
не предпринял попытку сорвать ее: ворота за-
вода были широко распахнуты, людей пригла-
шали занять свои рабочие места, угрожая
увольнением тем, кто не перестанет бастовать.
Пять дней у ворот не прекращались стычки:
бастующие хотели помешать штрейкбрехе-
рам проникнуть на завод. Начались аресты.
Ряды забастовщиков дрогнули. В конце концов
по предписанию арбитражного суда профсоюз
вынужден был сложить оружие и подписать
договор, согласно которому СРП в Линкольн-
1 Все названия и имена в этой главе вымышлен-
ные.— Прим, автора.
275
Вэлли легализован, но его полномочия сведены
к нулю.
Одним из условий договора было увольне-
ние — до арбитража — тридцати восьми чле-
нов профсоюза, обвиняемых компанией в
насильственных действиях во время забастовки.
Когда я беседовал с «элтоновскими тридцатью
восемью» — так их скоро стали называть в ок-
руге,— они уже двадцать месяцев сидели без
работы: восемь месяцев забастовки плюс год
разбирательства в арбитраже. Они надеялись
через несколько месяцев отвоевать свои рабо-
чие места, но твердой уверенности в этом у них
не было.
Наши встречи проходили в штаб-квартире
местного отделения СРП, в одноэтажном зда-
нии рядом с кегельбаном. Пока мы беседовали
в задней комнате, в главном помещении собра-
лось человек двенадцать. Потягивая кока-колу,
они обменивались новостями. В штаб-квартиру
то и дело эагляды-вали члены профсоюза,
многие были с детьми. Плакаты со стен призы-
вали: «Бойкотируйте французский салат!»,
«Покупайте американские автомобили!»
КОНРАД КЕЛЛИ
Он руководитель местного отделения СРП. Высоченный,
горластый, грубиян и сквернослов. Бесконечно предан
своему делу. Активист ряда общественных организаций
в Линкольн-Вэлли: «Это часть моей работы». Посещает
курсы истории профсоюзного движения, ораторского ис-
кусства и другие. Во время длинного и несколько сбивчи-
вого интервью приводит все новые и новые примеры
несправедливого обращения компании с рабочими. Него-
дующе вопрошает: «И это сострадание? И эта компания,
как они уверяют, ориентируется на людей?» И все-таки
не может сдержать своего восхищения, ведь с этой компа-
нией связана вся его трудовая жизнь: «Это один из круп-
нейших в мире пищевых концернов. Завод в Линкольн-Вэл-
ли выпускает пять миллионов фунтов еды в неделю. Что бы
вы ни назвали, не найдется ничего такого, чего бы не
выпускал «Элтон». Вы жуете пирожок — пирожки делает
276
«Элтон». Заказываете в ресторане хвосты омаров — хвос-
ты омаров делает «Элтон». Вам подают в «Уолдорф-Асто-
рии» коктейль с креветками — и очень может быть, его
тоже сделал «Элтон». Креветки у «Элтона» подвергают
сушке сублимацией; стоит вам опустить их в воду, под-
кисленную лимонным, соком, как они снова принимают
первоначальный вид. Я пробовал — чертовски вкусно.
«Элтон» производит и . фирменные стеклянные банки
для расфасовки своих продуктов, и фирменные крышки
для этих банок, и фирменные этикетки на эти банки,
и пластиковые стаканчики для маргарина. «Элтон»
полностью обеспечивает себя технологическим обору-
дованием и емкостями. У «Элтона» есть даже свои теп-
ловозы.
«Элтон» — фантастическое чудовище, охватившее сво-
ими щупальцами весь мир».
Я один из ветеранов «Элтона». До того как попасть
сюда, двадцать три года отработал на элтоновском заводе
в Делавэре. Любопытный факт: я участвовал в работе
последнего комитета уполномоченных в Делавэре. Мы зна-
ли, что они закрывают завод и перебираются сюда.
Добились, чтобы договор предусматривал компенсацию
за увольнение. Добились права на перевод. Старались
выжать из них как можно больше. Однако компания
противилась тому, чтобы люди перебирались в Линкольн-
Вэлли. Во-первых, потому, что все работающие в Делавэре
состояли в профсоюзе, а на новом месте руководству
это было ни к чему. А потом, сорок процентов делавэрских
рабочих — черные, а в Линкольн-Вэлли черного населения
всего-навсего восемь процентов, и компания опасалась,
что такое нашествие повредит ее репутации в деловых
и общественных кругах. Так что людей всячески отговари-
вали ехать. В итоге из восьмисот человек перебралось
девяносто. Сам я приехал потому, что у меня был уже
довольно большой стаж, и, если бы я остался, потерял
бы пенсию. В то время я еще не имел права на пенсию.
Как только вам исполняется шестьдесят пять, «Элтон»
начинает ежемесячно выплачивать вам по шесть долларов
за каждый год, который вы проработали в компании.
Но это при условии, что к пятидесяти годам у вас будет
пятнадцатилетний стаж. Я проработал у них двадцать
три года, но мне было только сорок пять. Поэтому я поте-
рял бы все.
277
Едва мы тут обосновались, как узнали: администра-
ция устраивала на заводе собрания для рабочих, нанятых
в Линкольн-Вэлли. Им говорили: «Сюда приедет группа
из Делавэра. Они приступят к работе через неделю. Люди
они упрямые, шумные. От них можно ждать чего угодно.
Но мы связаны с профсоюзом договором и — нравится
нам это или нет — вынуждены принять их. Естественно,
их приезд нежелателен, и мы надеемся когда-нибудь от
них избавиться». Так что когда мы первый раз пришли
сюда, на нас смотрели как на диких зверей. А потом нача-
лись неприятности. Я проработал в Делавэре двадцать
три года, двенадцать из них — начальником цеха, и в моем
личном деле всегда было чисто. И вот не проходит
и недели, как там появляется первая запись. А следом —
еще пять.
Без профсоюза я здорово нервничал, чувствовал себя
как рыба на суше. Я потащил за собой всю семью;
в Делавэре мы жили в городском предместье, а тут забра-
лись в сельскую глушь: я купил на отшибе небольшую
старую ферму,— кругом чужие, а у «Элтона» все идет к
тому, что скоро я получу последнее предупреждение.
Последнее предупреждение означает, что в следующий
раз укажут на дверь. Так они поступали со всеми, кто
приехал из Делавэра. Оказывали самое что ни на есть
грубое давление. Подвергали нас явной дискриминации.
Ну и дела, думаю. Никуда не денешься, придется сколачи-
вать профсоюз.
По счастью, не я один так думал. Между прочим,
стоит здесь обосноваться какой-нибудь новой компании —
профсоюзы тут как тут, стараются пополнить свои ряды.
Два больших профсоюза взялись было за наш завод, но
только запороли все дело. Самый большой профсоюз
в этих краях — СРП, на заводе примерно в тридцати
милях отсюда. У них и жалованье приличное, и пособия.
Мы подумали: «Почему бы нам не обратиться в СРП?»
Написали заявление и — туда, и поразили тамошнее ру-
ководство. Они обратились в Чикаго и получили разре-
шение на организацию нашего профсоюза. Не прошло
и двух недель, как семьдесят пять процентов наших ра-
бочих получили членские карточки.
Порядок такой, что за этим следуют выборы уполно-
моченных, которые избираются большинством голосов.
И тут наша администрация развязала ожесточенную кам-
панию — в жизни ничего подобного не видывал! Раз в
278
неделю нас заставляли смотреть в кафетерии фильмы
о том, как профсоюзы устраивают кровавые бани —
все там вооружены ножами и ружьями,— как они на-
травливают черных на белых, а мужчин на женщин.
Компания не поскупилась и на неоновые щиты, где то
зеленым, то белым вспыхивало: «Не голосуйте за проф-
союз!» Начальство лично вызывало каждого на беседу.
И домой они посылали письма. Прибыл даже президент
компании и говорил с рабочими, наверное впервые в жиз-
ни. Должно быть, дела на заводе обстояли неважно.
Когда сюда набирали людей, из четырнадцати тысяч
подавших заявления на работу приняли двенадцать тысяч,
а ведь брали только тех, кто был против профсоюзов.
Так что когда семьдесят пять процентов рабочих запи-
сались в профсоюз, администрация пришла в замеша-
тельство.. Несмотря на сильное противодействие, профсоюз
одержал-таки победу на выборах. Правда, мы победили
с преимуществом всего в двадцать один голос, но это была
победа.
К тому времени я уже вовсю развернул организацион-
ную работу. Поставил уйму людей на профсоюзный учет,
а еще ходил и убеждал всех и каждого голосовать
за профсоюз. После выборов решил: выдвину-ка я свою
кандидатуру на пост руководителя нашего отделения.
Поскольку у меня был солидный опыт профсоюзной
работы, а почти все на нашем заводе были в этом деле
новички, я был уверен: мне это по плечу. Начал кампанию
и повел ее как одержимый. Мне таки пришлось потрудить-
ся. Ведь кандидатур было семь, а в уставе профсоюза
сказано, что его руководитель избирается большинством
голосов. При семи кандидатах собрать большинство голо-
сов очень трудно, но я прошел. На первом же голосо-
вании.
Вслед за этим началась напряженная борьба. Компа-
ния отказывалась признать профсоюз, и переговоры
превратились в настоящий цирк. Едва нас облекли полно-
мочиями, мы подняли вопрос о трудовом договоре. Бились
над этим с июня по октябрь, и все без толку. Компания
предъявила нам ультиматум. Не уступала ни на йоту.
Стремилась лишить нас и того, чего мы уже добились.
Поэтому мы устроили забастовку. Она продолжалась
с октября по июнь, и переговоры то возобновлялись, то
прекращались. К ним был привлечен даже глава Феде-
рального бюро по посредничеству. Он сказал, что ему не
279
привыкать улаживать трудовые конфликты, но никогда
еще не приходилось иметь дело с такой несговорчивой
компанией. Ведь речь шла не о деньгах, а всего лишь
об основных правах рядового рабочего — члена профсою-
за. Нам отказывали и в половине тех прав, которые
обычно предусматривает договор. Например, чтобы член
профсоюза вошел в состав заводского комитета по охра-
не труда. Мы сказали: «Мы хотим быть частью вашей
программы по охране труда. Хотим, чтобы труд на
заводе был безопасным». Мы потому настаивали, что в
плане охраны труда этот завод стоит чуть ли не на послед-
нем месте в стране. До того как договор вошел в силу,
только за неделю людям отхватило ломтерезкой восемь
пальцев. Один из рабочих потерял на одной руке три
пальца, у меня все внутри перевернулось... Но компания
нам отказала. Они дрались с нами не на жизнь, а на
смерть. В конце концов один член профсоюза все-таки
вошел в комитет по охране труда, но что можно сде-
лать в одиночку? Результатов обычно добиваются
сообща.
Я прошел через ад, и семья моя — тоже. Во время
забастовки я работал как одержимый. Каждый день
проводил здесь не меньше пятнадцати — восемнадцати
часов. Для пикетчиков надо было оборудовать походную
кухню. Надо было следить, чтобы круглые сутки ворота
находились под наблюдением. Надо было поддерживать
в людях боевой дух. Они должны были знать, что руко-
водство — в гуще событий, что мы не отсиживаемся дома,
когда другие идут в пикет. Мы шли в пикет и разъясняли,
почему бастуем, почему нужно продолжать забастовку
и почему нам так важно одержать победу. Разъясняли
суть переговоров, позицию компании и нашу позицию.
Регулярно устраивали митинги, чтобы заручиться под-
держкой. Нам этих митингов хватит до самой смерти.
(Смеется.)
Я совершенно забросил семью. А от финансовых проб-
лем ум заходил за разум. Пока шла забастовка, я полу-
чал от стачечного комитета небольшое пособие. Немного
подрабатывал на стороне. Когда меня уволили, я стал
получать пособие по безработице. Одно время моя жена
работала, но ее рассчитали. Поэтому нам пришлось
наводить жесточайшую экономию.
Правда, я нашел себе занятие, которое нас хоть как-то
спасает. Только об этом помалкиваю. Каждое свободное
280
воскресенье я отправляюсь на барахолку, продаю там
подержанные вещи. Их припасает для меня двоюродная
сестра, которая живет в городе,— подбирает на улицах.
И теща моя тоже старается. Вы себе даже представить
не можете, чего только люди не выкидывают. Энн однажды
подобрала камин со всеми принадлежностями, вплоть до
искусственных полешек: там были и щипцы из чистой
меди, и каминный экран. А недавно я нашел кожаную
медицинскую сумку, какой-то врач выбросил. А еще нове-
хонький рюкзак из натуральной свиной кожи. Попадаются
и вешалки для одежды, и стулья, и туалетные и пристав-
ные столики. Мои родственники все это подбирают и
спускают в подвал, а я приезжаю на своем фургоне
и увожу. На моем участке есть пристройки, так они
битком набиты всякой рухлядью, могу ездить на барахолку
хоть каждое воскресенье. Я приезжаю туда в восемь утра
и торгую до пяти. Зарабатываю на этом вполне прилично.
На знакомых, к счастью, еще не натыкался, и вообще
я об этом — молчок... Понимаете, глава профсоюза —
и торгует старьем... Побаиваюсь, как бы не потерять свое
лицо. Но я на это пошел, чтобы выжить.
Горше всего было от напряженной обстановки дома.
Хотя и не хочется признаваться, но это одна из причин,
почему я не стану вторично выставлять свою кандидатуру
на пост руководителя здешнего профсоюза: мне необхо-
димо наладить добрые отношения с женой. Мне нужна
передышка. Думается, деятельным я буду всегда. Энту-
зиазма у меня хоть отбавляй. Будь я холостяком, ни за что
бы не ушел с руководящего поста, моей энергии хватит еще
надолго. Но такая работа отнимает слишком много вре-
мени. Тяжело отражается на семье. Я бы даже сказал,
особенно страдает жена, потому что не может понять, от-
чего я без конца занят. Знаете, шесть человек из тех,
кого уволили, развелись. Я, слава богу, разводиться не
собираюсь, но у нас с женой первый раз в жизни возник
серьезный конфликт. Это стоило нам обоим немало
здоровья. Я возвращался домой натянутый как струна,
а она дошла до такого состояния, что говорила: «И слы-
шать ничего не хочу! Чем меньше я буду знать, тем
лучше». А телефонные звонки! Даже сейчас по двадцать
звонков в день. Людям нужна моя помощь, и я все еще
чувствую, что у меня перед ними обязательства. Я с ними
вежлив, выслушиваю всех, независимо от того, кто звонит
и в какое время. За пять, месяцев я, наверное, ни разу
28)
не сел за обеденный стол. Ел на кухне возле телефона.
А жена возмущалась: «Ты и так целыми днями торчишь
там как проклятый, чего они названивают тебе домой?»
Вы не поверите, сколько раз было, только мы уляжемся,
только свет потушим, только заснем, как вдруг — поздней
ночью — звонит телефон. А это семейную жизнь не
укрепляет. (Смеется.)
Два месяца назад наши отношения совсем было разла-
дились. А все потому, что она вбила себе в голову, будто
она и дети ничего для меня не значат: я только и делаю,
что забочусь о членах своего профсоюза. Может, так оно
и было, а я этого не понимал. Скажем, прихожу я домой
и вижу: дети побросали пальто на пол. Я — орать:
«А ну-ка живо сюда, повесьте пальто! Сколько можно
повторять, чтобы не смели бросать одежду на пол!» А жена
вмешивается: «Послушай, только что ты разговаривал по
телефону с кем-то из профсоюза и не знаю как распинал-
ся. А тут набрасываешься на детей». Я чертовски
упрям, и после таких сцен был с ней холоден. Я вдруг
обнаружил: она перестала меня понимать. Если бы не
нужда в деньгах, я бы ушел из дому. Ушел от нее.
Но я был безработным и получал только пособие — где
уж тут снимать комнату. А питаться на что? Ведь
дома, на ферме, нужны деньги. Может, это и хорошо, что
я был связан по рукам и ногам. (Смеется.)
Была и еще одна проблема — угрозы. Раз восемь жене
и детям угрожали по телефону. Говорили: «Пока вы все
спите, к вам в окно влетит зажигательная бомба и спалит
дом». Или: «Мы твоему мужу голову оторвем». После этих
звонков жена вконец разнервничалась. Собралась было
совсем уехать из штата. Я до хрипоты с ней спорил,
чтобы ее удержать. Если бы она настояла, я бы с ней
поехал, но я пытался объяснить, что это обычная история,
что для беспокойства нет никаких оснований. Мы поме-
няли номер телефона, и он не был внесен в телефон-
ный справочник. Мне и сюда звонили, грозились свернуть
шею. Просто-напросто запугивали. И порой я давал
слабину. Оглядывался, когда вел машину, избегал люд-
ных мест. До сих пор с неохотой хожу по магазинам
или в кино.
Положение усугубилось, когда меня арестовали. Как
подобает хорошему руководителю, мне пришлось нару-
шить судебные предписания — чтобы показать моим
людям: с законом шутки плохи. (Смеется.) Меня поймали
282
с поличным и посадили. За нарушение предписаний меня
арестовывали, наверное, раз пять. Дети в школе говорили
моим ребятишкам: «Что, опять твой отец под замком?
Сидит он, сидит в тюрьме». Однажды меня арестовали яко-
бы за то, что я ударил водителя грузовика, а этого и в по-
мине не было. Один грузовик прорвал наш пикет, находи-
лись такие. Обычно старший по пикету подзывал меня, и я
догонял водителя, чтобы сказать: «У нас забастовка. Мы
будем вам признательны, если вы уважите наш пикет». Ну
а этот парень ответил: «Идите вы с вашими профсоюзами
к такой-то матери. Мне нужны деньги. Я поехал». И он
поехал. Но я знал, когда он будет возвращаться назад.
Я так подгадал, что моя машина поравнялась с грузовиком
метрах в четырехстах от завода. Со мной было еще четверо
ребят. Мы ему сказали пару теплых слов, и он затормозил,
и один из наших ребят с ним подрался. Я в драке
не участвовал. Но водитель заявил в полицию. Сказал,
что я тоже дрался. Вот меня и арестовали. И уволили
меня тоже из-за этого.
Хожу теперь сам не свой. Меня здорово беспокоит
арбитраж. По-моему, я должен выиграть. А если нет? Моя
семья лишится возможности пользоваться больницей.
У нас трое детей. У меня нет права на пенсию. Лучше
уж приготовиться к самому худшему. Недаром адвокаты
сказали, что компания намерена разделаться лишь с не-
сколькими, ия — в их числе. Правда, мой адвокат меня
успокаивает: «Конрад, что ты волнуешься? Считай, что
твое дело в шляпе. Им не к чему придраться. Наш
арбитр — человек справедливый. В арбитражной прак-
тике такое встречалось и раньше, никто не подумает
создавать из этого прецедент. Не волнуйся». А я места
себе не нахожу. Пусть даже пятьдесят шансов против
одного, что я выиграю,— а ну как выпадет единица?
Вдруг арбитр скажет: «Я могу удовлетворить обе стороны.
Пусть тридцать семь человек возвращаются на работу, а
судьбу руководителя решит компания». И я окажусь
за бортом. Повисну в воздухе. Не знаю даже, где и как
буду искать работу. С голоду я, конечно, не умру;
не погнушаюсь и посудомойкой вечерами подрабатывать,
и днем найду чем заняться Можно было бы и свое
дело открыть — обзавестись маленькой мастерской. Но
как же мне не волноваться? Проработал на заводе
двадцать шесть лет, и — уволили. Нужно быть полным
идиотом, чтобы не беспокоиться, вернешься туда или нет.
283
Я провел не одну бессонную ночь. Издергался до
предела. И здоровье сдало. Человек я сильный и крепкий,
но вполне могу заработать язву. А как руководитель,
я обязан подавать пример и сохранять спокойствие.
Иной раз люди так тебя обгадят, что ты готов душу из
них вытрясти, но сдерживаешься. Среди штрейкбрехеров
попадались такие — век буду помнить. Когда мне
встречается эдакий суперскэб 1 и у нас разгорается спор,
так и тянет врезать ему как следует, но, как руководитель
профсоюза, не могу — дурной тон. Но я мстительный. Я с
ними расквитаюсь. Когда уже не буду руководителем.
Пусть только мне попадутся, душу из них вытрясу, руки
так и чешутся. Мне лет десять не приходилось драться
по-настоящему, но я сумею за себя постоять.
Приходится заботиться и о тридцати восьми. Это
помещение стало общественным клубом, я специально так
сделал, чтобы люди не сидели в четырех стенах у себя
дома, раздумывая, что же происходит. Мы их немного
избаловали, но они это заслужили, тут особый случай.
Вот они и приходят сюда отвести душу. Играют в карты,
спорят, дерутся, напиваются, стоят на голове, но остано-
вить их рука не поднимается. Этих людей жестоко обидели.
Некоторые из них — сущие дети. Им обязательно нужно,
чтобы кто-то вел их за руку, иначе они пропадут.
Правда, теперь я стараюсь не давать им спуску. Осо-
бенно двоим. Придут они, а я им и говорю: «Ребята,
да вы как вестники несчастья. Все видите в черном свете.
Понравилось бы вам,— говорю,— если бы я, руководитель
профсоюза, явился сюда и сказал: „Арбитраж мы про-
играем. Никто из нас на-работу не вернется. Мало того,
все мы попали в черный список, и нам больше не работать
ни одного дня. И дома у нас поотбирают, и машины наши
поломаются, будут стоять и гнить. А что, если нас ша-
рахнет молнией, и жен наших тоже поубивает?"» Ведь
я сижу и выслушиваю эти бредни каждый божий день.
Но я не даю им спуску. Я говорю: «Не желаю больше
этого слышать. Я слышал все это уже тысячу раз».
Я говорю: «Арбитраж мы выиграем. Мы их, растак
твою мать, разобьем в пух и прах. Мы еще им покажем,
на что способны — выиграем каждое отдельное дело. Мы
вернемся, и не просто вернемся, а закажем специальный
1 Скэб (от англ, scab — короста, чесотка, парша) — през. штрейк-
брехер.
284
автобус и въедем на завод с флагами». Я должен постоян-
но их подбадривать, чтобы они не теряли надежду.
Надо держаться во что бы то ни стало. Если я скажу:
«Нас разобьют наголову, и мы окажемся в полном дерь-
ме», какой же тогда из меня руководитель?
Подбадриваю я их, а про себя думаю: «Врешь ты все,
сукин сын...» (Смеется.)
РОЗИ ЭНДЖЕЛС
Ей сорок два. Всю жизнь она прожила в этих местах.
«До «Элтона» я толком нигде и не работала. После школы
выскочила замуж и выпулила пятерых, одного за другим.
Правда, я проработала около года на складе готовой
продукции металлургического завода, а потом родилась
дочка — старшенькая, и у меня появились другие заботы.
Но дети стали подрастать, понадобились деньги. Поэтому,
как только открылся «Элтон», я пошла устраиваться...»
Начинала я с санитарной профилактики, работа не из
легких, да еще в третью смену. По правде говоря, мы
с подругой были чуть ли не первыми женщинами, которые
за это взялись. До нас там работала одна, да только что
это была за работа — курам на смех. Вот мы и решили
доказать, что справимся. Помню, понаехало начальство из
Далласа, из главного управления «Элтона», стали вокруг
и смотрят, как у нас что получается, ведь это очень
тяжелая физическая работа. Помню, как-то ночью нам
нужно было снять с одного агрегата насадку. Весила
она килограммов под семьдесят. Одна наша товарка
и скажи: «Ушли бы вы от греха подальше». Само собой,
тут же крутился и начальник цеха, пускай, говорит,
снимают. Тогда я сказала Барбаре: «Пусть даже потом у
меня отвалятся руки, но я ее сниму». Понятно, она не
захотела от меня отставать. Тяжелее всего, конечно, было
в первый раз, очень уж большое напряжение. А потом
ничего, привыкаешь.
Вскоре меня сделали старшей по смене. Мне больше
не нужно было таскать тяжести, я только следила, чтобы
работа была выполнена, и помогала тем, кто отставал.
В то время мне было неважно, будет у нас профсоюз
или нет. Но все равно я проголосовала бы за профсоюз —
по одной простой причине: когда у рабочего есть семья, он
285
должен быть уверен, что завтра его не выбросят на улицу.
Если бы меня уволили, я бы куда-нибудь да приткнулась,
официанткой, допустим. Мой муж работает, живем мы
в основном на его зарплату Так что я не о себе думала,
а о семейных парнях, чьи жены сидят дома. Даже после
того, как мне предложили должность начальника цеха, я
все равно решила, что вступлю в профсоюз. Я знала,
если я займу эту должность, никакой гарантии, что это
надолго, у меня не будет: в любой момент меня могут
выставить вон, стоит допустить промашку. А профсоюз —
это все же защита. Короче, на эту должность, я не пошла.
Потом были выборы, и профсоюз победил. Но «Элтон»
напрочь отказался от переговоров. Тогда мы решили:
«Если такого-то числа к полуночи не добьемся договора,
объявляем забастовку». Так оно и вышло, ведь компания
не захотела признать, что профсоюз на заводе нужен.
Бастовали мы восемь месяцев. Забастовка была что надо.
В пикеты мы шли как на праздник. Отсюда-то и начались
все мои неприятности. Я дежурила по понедельникам,
вечером, и очень скоро вошла во вкус, но моему мужу все
это не очень-то нравилось. Ведь иной раз мы даже и не
заступали в пикет. На каждые ворота обычно выставляли
шесть пикетов, и, если оказывалось, что мы лишние, мы
отчаливали и заглядывали то в один отель, то в другой —
промочить горло. С тех пор как началась забастовка,
я выпила больше виски и пива, чем за всю свою жизнь.
До этого я так не пила.
Сперва я выпивала только по понедельникам... Но дома
было очень уж тошно, и в январе я нанялась официант-
кой в бар, на два дня в неделю — пятницу и субботу.
И вот я стала выпивать еще по пятницам и субботам.
Муж был против этой моей работы. Но дома было уж
очень тошно: я с головой ушла в профсоюзные дела, а кого
это волновало? Муж заладил: «чертова забастовка» да
«чертова забастовка»,— думаете, приятно?
По-моему, его выводило из себя, что я стала куда
самостоятельнее. Такой я не была, даже когда работала.
Многим женщинам работа дает ощущение независимости,
а вот мне не дала. Дети, дом, завод — я вертелась
как белка в колесе, у меня не оставалось и минутки
подумать о чем-нибудь другом. Я работала по восемь, а то
и десять часов, шла домой, отсыпалась, потом готовила,
убирала, стирала. А когда началась забастовка, у меня
появилась масса свободного времени. По утрам я зани-
286
малась уборкой, и все. За участие в пикетах стачечный
комитет выплачивал мне небольшое пособие. Эти деньги
будто с неба упали. И получилось почти как в пословице:
«На безделье всякая дурь в голову...» Знаете такую?
Сидишь и думаешь: и чего я тут торчу? И уходишь
из дому. Что я делала? Играла в кегли. В гольф. Наведы-
валась в нашу штаб-квартиру. Устроилась подрабатывать
официанткой. Муж был против, но я настояла. Даже
если бы он мне сказал: «Так у нас с тобой дальше не
пойдет», и то я не отказалась бы от этой работы.
Уж очень решительно я была настроена. Но это были
только цветочки, это было еще до моего ареста.
В первый день, когда открыли заводские ворота, я
вовсе и не собиралась выходить в пикет. Мне и невдомек
было, что это такое. Что кто-то попытается прорваться.
Но одна моя подруга сказала, она туда пойдет. Рост
у нее — сто пятьдесят три, а весу в ней сорок пять кило-
граммов, не больше. Я ей и говорю: «Если уж такая пи-
галица собралась, мне и подавно надо идти». В тот первый
день пикет был массовым, а это запрещено. Но я думала,
раз другие идут, пойду и я. И мы пошли, и я ничего
такого особенного не делала, только целовала и обнима-
ла всех, кого ни встречу. Вечером в тот же день состоялось
профсоюзное собрание, и нас предупредили, что завтра
кое-кто попытается прорвать пикет. Я представила себе,
как эти скэбы идут и перехватывают у меня работу, и
страшно разозлилась. Нет, думаю, не выйдет. Раньше я и
понятия не имела, что означает слово «скэб» и что люди мо-
гут до такого опуститься. Мне казалось, любой, кто проры-
вается через пикет, хуже ползучей змеи, таких давить надо.
Конечно же, наутро мы были у ворот. Что правда, то прав-
да, я пнула несколько машин, в которых сидели скэбы.
Кругом было полно полиции. Если бы они захотели, они
бы сказали: «Ах так!» — и забрали бы меня. На третий
день я даже не пошла к воротам, осталась дежурить
на шоссе. Когда все закончилось, мы всей компанией
двинулись к ресторанчику «Закат». Мимо проезжали
машины, и я выкрикнула кое-что по их адресу. Вдруг
ни с того ни с сего меня хватает полицейский, здоровен-
ный такой. «Отпустите,— говорю,— я ни в чем не винова-
та!» А он буквально втащил меня в машину и велел
заткнуться. Даже пригрозил дубинкой. Формы на нем не
было, один шлем, а так он был в обыкновенном ко-
стюме. А дубинкой он бы точно меня стукнул: они уже
287
били женщин, которые стояли в пикете. Какая им разница,
мужчина ты или женщина?
Забрали они нас и повезли в суд. Этот самый по-
лицейский заявил, что я запустила булыжником в ветровое
стекло, хотя это неправда. Я же знаю, кто это сделал.
В суде нас продержали целый день, а потом входят двое
верзил, становятся по обе стороны и говорят мне: «Пой-
демте». Господи, думаю, никак в тюрьму? Отвели меня в
участок, сняли отпечатки пальцев и сфотографировали.
Что со мной было, когда снимали отпечатки пальцев,—
думала, умру на месте. Потом меня отпустили. Домой
я попала к восьми вечера, а там уже вся семья в сборе,
и муж, и свекровь,— смотрят на меня и молчат. Ужас!..
Наверное, так уж меня воспитали, раз из-за отпе-
чатков пальцев и фотографирования я почувствовала себя
преступницей. Вот что со мной сделал «Элтон». У меня
отбило аппетит. Я потеряла сон. Только засну, снится,
что я в тюрьме. Я, наверное, три дня проревела.
Всего и не расскажешь. Я стала воевать с детьми,
я объясняла: за порядком в доме им придется следить
самим, потому что мне не до этого. Дома у меня было одно
желание — не вылезать из постели, чтобы меня никто,
никто не трогал. Во-первых, меня несправедливо обвини-
ли. А потом, все эти отпечатки пальцев и фото,
а главное, за что?.. Это было так ужасно, я даже не могу
вам описать. Я понимала, что это и мужа моего
больно ранило, и детей. Мое имя появилось в газетах.
Сын попытался превратить все это в шутку: дескать, про
его мать прописали в газетах. А мне было не до шуток.
Появись мое имя в газетах в какой-нибудь другой связи,
я бы не возражала, а тут — булыжник. Я его кидала?!
Спустя несколько дней у нас состоялось еще одно проф-
союзное собрание. На голосование был поставлен вопрос
о договоре. Обнародовали список — тридцать восемь
фамилий, в их числе оказалась и моя. Я так и знала, что
попаду в этот список— из-за своего ареста. С одной сто-
роны, я злилась на СРП: я считала, что это предатель-
ство, раз они приступают без нас к работе. Но с другой
стороны, я их понимала: если они не вернутся на свои
рабочие места, скэбов разведется еще больше. Они были
за профсоюз, но боялись потерять работу, ведь «Элтон»
мог запросто нанять новых людей. Я все это понимала,
но, когда дошло до голосования, все-таки проголосовала
против. По-моему, они спасовали. Если бы мы продолжали
288
борьбу — что значит борьбу? — да просто не отступили бы,
и продолжали забастовку, и плюнули бы на тех двухсот,
мы бы победили. У меня было такое чувство, что мною
откупаются, и я подумала: «Ну и черт с вами!» Нам, ко-
нечно, объяснили, что нами займется арбитражный суд и,
возможно, мы отвоюем свои места, но компания рас-
тянула это почти на год. Наверное, я могла бы обойтись
и без работы — у мужчин-то положение совсем без-
выходное,—.но все равно меня не оставляет чувство, что
от меня оторвали какую-то мою частичку. И вот этой
частички мне очень не хватает.
После того что произошло, мне все стало до
лампочки. Раз люди лгут и это сходит им с рук, а тебя
прижимают к ногтю, раз мир так устроен — пропади все
пропадом! Я забросила мужа. Забросила детей. Вытво-
ряла бог знает что. Муж скажет: «Нельзя так», а я думаю:
«Это еще почему?» Ведь жизнь коротка, и терять мне
нечего. Я и делала все, что вздумается. Вот когда я почув-
ствовала себя по-настоящему независимой. Дошло до
того, что четыре-пять вечеров в неделю я проводила вне
дома. По четвергам — кегельбан, по пятницам и субботам
подрабатывала, я даже научилась врать, говорила, что и
по вторникам работаю, лишь бы провести вечер с друзья-
ми. Я снова почувствовала себя свободной, словно у меня
ни детей, ни мужа. Я возвращалась домой и плела небыли-
цы — без зазрения совести. А вообще-то я частенько заду-
мывалась: «Куда меня несет?» Но, глядя на других,
успокаивалась: «Вон сколько людей так живет. Что же
они, все чокнутые?»
Иду, бывало, за покупками, дай, думаю, заверну на
минутку в нашу штаб-квартиру. А минутка растяги-
вается на час, а то и два. Возвращаюсь домой, а муж
спрашивает: «И чего ты туда ходишь?» — «Не твое дело».
Мне и правда было наплевать, что он там себе думает. Уж
не знаю, сыграло ли тут какую-то роль женское
движение, или я просто поняла, что жила до этого
как затворница, только меня понесло, понесло и понесло.
Муж ворчал: «После этой чертовой забастовки ты как с
цепи сорвалась». А я ему: «Ну что с тобой говорить?»
И уйду, как надерзивший ребенок, а сама думаю: «Ай
да я!» Он все бубнил: «Чертова забастовка». Однажды
я даже пожаловалась близкой подруге: «Я только это от
Тима и слышу». А она мне: «С моим жорджем то
же самое». «И что мы такого сделали?» — спрашиваю.
10 Зак. 788
289
«Не знаю»,— говорит. Она тоже очень изменилась. По-
моему, она шокировала людей еще больше, чем я, потому
что с виду она — воплощенная добродетель. Квакерша.
Я убедилась: не со мной'одной такое творится — с моими
лучшими подругами.
По выходным дням раньше двух-трех ночи я, как пра-
вило, домой не являлась. Я и теперь далеко не все
вечера провожу дома и не собираюсь что-либо менять.
В наши дни свободой пользуются девяносто процентов
замужних женщин. Забастовка предоставила мне такую
возможность, и я за нее ухватилась. Муж более или ме-
нее с этим смирился. Но, по-моему, я перегнула палку.
Несколько месяцев спустя после того, как меня уволили,
дошло до того, что мои домашние никогда не знали, где
я и что я. Они и в штаб-квартиру звонили, меня разыски-
вали, и моим знакомым. Случись что дома, они не
смогли бы меня найти. И ведь не потому это все было,
что мне так уж хотелось развлекаться. Просто мне было
необходимо побыть среди людей, которые понимают, что
такое арест и все с ним связанное. Мне казалось, до
конца это могут понять только наши, профсоюзные. Не
раз у меня появлялось желание забраться высоко в горы,
вырыть пещеру и спрятаться. Не будь я такой трусихой,
давно бы уже села в машину и укатила на несколько
дней в горы, чтобы хоть как-то отключиться.
Наступил момент, когда я стала себя спрашивать: «Да
нужна ли мне семья?» Я боялась, что это тяжело отразится
на детях, а то бы, наверное, давно уже развелась. Но что-
то, видно, во мне перевернулось, и я сказала себе: «Опом-
нись, Рози, что ты делаешь! У тебя есть дом, пятеро
ребятишек, муж, какого рожна тебе надо?» А мой муж,
он взял и усадил меня рядом и объяснил, сколько
огорчений я им доставляю. Все было ясно как дважды
два, и я сказала себе: «Да что же это я в самом деле?»
Короче, я вовремя остановилась. И слава богу.
Правда, и теперь, когда я возвращаюсь домой после
арбитража, на меня находит такое... Всякий раз, когда я
сталкиваюсь со скэбом, меня всю трясет. С подобными
людьми не желаю иметь ничего общего. Одна такая —
Фрэн Ричардс — живет со мной по соседству. Я ее хорошо
знаю, ее племянник женат на моей племяннице. Только
теперь я и разговаривать с ней не желаю. Как завижу ее,
думаю: хоть бы она сделала вид, что мы незнакомы,
потому что я теперь и знать ее не хочу. Я ко всем
290
скэбам так отношусь. Если вернусь на «Элтон», не по-
терплю, чтобы они мне там докучали. Специально устраи-
вать им неприятности я не буду, и гадости говорить
не буду, но лучше им держаться от меня подальше.
Рассказать вам, на что они способны? С месяц назад
я была в кегельбане с моей подругой Эллен. Показываю
ей: «Вон скэб». А она мне: «Ради бога, ничего ей не гово-
ри». Потому что нам запретили их обзывать. Но смотреть-
то на них не возбраняется? Я и уставилась на нее. Куда
она ни повернется, не спускаю с нее глаз. Вышла она, мы с
Эллен — за ней, идем, смотрим. Она в машину, а мы
все смотрим. Ей было здорово не по себе, а ведь мы так
ничего ей и не сказали. Единственное, что сорвалось у
меня с языка: «Вон скэб». А когда началось разбиратель-
ство в арбитраже, компания вызвала ее в качестве сви-
детеля. Их адвокат спрашивает: «Вам угрожали на прош-
лой неделе?» — «Да,— говорит,— угрожали».— «А кто
вам угрожал?» — «Рози Энджеле»,— отвечает. Тогда он
спрашивает: «Вы не могли бы во всеуслышание повто-
рить, что именно она сказала?» — «Пожалуйста,— гово-
рит.— Она обозвала меня скэбом и сказала, что всадит мне
нож в спину». Я как это услыхала, прямо вся обмякла,
ноги стали как ватные. Потом они велели ей подойти
ко мне, чтобы она меня опознала. Если говорить о
насильственных действиях... Они уже до того меня довели,
что, подойди она поближе, я бы не удержалась и уда-
рила ее. Ведь она меня оболгала, а это... Пусть бы она
лучше дала мне пощечину или обозвала как угодно, но так
беззастенчиво врать на людях... Помню, я сказала кому-то,
кто сидел рядом: «Пусть только подойдет, она у меня по-
лучит, пусть меня потом сажают в тюрьму, делают со мной,
что хотят». Наверное, она прочла это по губам, потому
что остановилась метрах в полутора.
Так ведь и заболеть можно. Я пришла домой, целый
день обо всем этом думала и пришла к выводу, что рас-
страиваться не стоит, жалко здоровья и времени. Она
совершила ужасную подлость, но, если она и задер-
жится на «Элтоне», в один прекрасный день мои слезы
ей отольются, вот увидите. И еще я поняла, что компания
хочет со мной расквитаться. Но я им этой радости не до-
ставлю. Ни за что. Пусть даже я не вернусь на работу,
пусть кончится мое пособие по безработице и я останусь
без гроша, если кто-нибудь спросит меня, как дела, я
скажу: «Прекрасно». Пусть они не воображают, что при-
ю*
291
жали меня к ногтю. Одна из причин, почему я хочу
вернуться на работу,— это доказать им. Я хочу вернуться
и доказать, что как личность я гораздо выше всех их.
Вот за это я и борюсь.
Правда, иной раз такая нападет тоска, что я думаю,
а стоит ли бороться дальше? Стоит ли прикладывать такие
усилия? Но я говорю себе: «Если хочешь выжить в этом
мире, нужно бороться за свои права и не сдаваться».
Этому меня научила забастовка. А еще она меня научила:
порознь люди никогда ничего не добьются.
ЛИНДА ФЕРРАРА
Ей тридцать четыре. Тоненькая. Темноглазая, темноволо-
сая — типичная представительница средиземноморской
расы. Муж работает на цементном заводе. Трое детей:
старшему четырнадцать, младшему девять. Живут они на
ферме. «В этом году засеяли четырнадцать акров 1 кукуру-
зой и три люцерной, ведь мы откармливаем мясной скот.
Сейчас, правда, мы переключаемся на молочные породы,
это гораздо выгоднее». Дети посещают спортивные клу-
бы, занимаются плаванием, ходят в кружок негритянских
танцев. Сама она увлекается шитьем и макраме. «Я нена-
вижу спанье. Мой муж из-за этого часто со мной спорит,
вот уж кто любитель вздремнуть. Одно из самых больших
его удовольствий — выспаться вволю. Я же сплю самую
малость. Мне всегда кажется: а вдруг я пропущу что-
нибудь интересное?»
После замужества — в «окнах» между детьми — она
работала официанткой, швеей и продавщицей. «Дак
только мой младший пошел в детский сад, я стала
подыскивать постоянную работу. На которой я могла бы
продвинуться, а главное — выработать себе пенсию».
К «Элтону» она попала в 1974 году.
Когда я поступила на завод, я была настроена против
профсоюза. Была заодно с теми, кто высказывался
против. В моем цеху я была единственной, кто открыто
заявил, что профсоюз не нужен. До этого я уже состояла
в одном профсоюзе, и он ровным счетом ничего нам не
дал. Это далеко не последняя причина, почему меня сюда
1 В одном акре 0,405 гектара.
292
взяли, Я слышала, что «Элтон» без лишних разговоров
нанимает тех, кто недолюбливает профсоюзы. И действи-
тельно, стоило мне обмолвиться, что с профсоюзом у меня
связаны невеселые воспоминания,— и работа мне была
обеспечена.
Я продолжала выступать против профсоюза вплоть до
выборов. И на выборах проголосовала против. Но когда
профсоюз получил право на жизнь, многие из нас, кто так
или иначе поддерживал компанию, поняли: как бы то ни
было, профсоюз отныне существует, и с этим надо считать-
ся. Ведь теперь нам вместе работать. Мало-помалу я стала
больше интересоваться заводскими делами. Но что окон-
чательно открыло мне глаза — это действия компании.
Сразу же после выборов они стали закручивать гайки.
Они словно давали нам понять: «Вам понадобился проф-
союз — ладно, мы вам покажем профсоюз. Мы будем при-
держиваться инструкций». Начались временные увольне-
ния, людей перебрасывали с одного участка на другой,
обязывали работать по субботам. Без разрешения нельзя
было отлучиться даже в уборную. Смехота, да и только!
Потом вот еще что случилось: я получила производ-
ственную травму. Залезла под подъемник и порезала
себе осколком стекла локоть. Оперлась локтем на пол и
порезалась, хотя на мне были пластиковые рукавицы.
Я поднялась в медпункт, мне наложили повязку и сказа-
ли, чтобы я возвращалась на рабочее место. Я попроси-
ла вызвать врача. На что они ответили: врачу не понра-
вится, если его разбудят посреди ночи. Позже ко
мне подошел начальник цеха — узнать, как дела. Руку
мне перевязали как следует, но ее дергало, и потом, из-за
бинтов она не сгибалась — какая уж тут работа? Я сказа-
ла начальнику цеха, что настаиваю, чтобы меня осмотрел
врач. Я спросила, нельзя ли отвести меня в пункт
неотложной помощи — посмотреть, может, в руку попало
стекло, иначе отчего же она так болит. Мне отказали:
извините, но придется подождать до девяти утра. И я
ждала. Как последняя дура. В девять меня отвели к врачу.
У меня оказалось внутреннее кровоизлияние, пришлось
делать разрез. Я повредила какой-то сосуд, вот руку и дер-
гало. Внутри скопилась кровь, и рука отекла. Я спросила
врача: «Это правда, что вы бы не приняли меня среди
ночи?» «Да,— говорит,— с этим можно подождать. Ничего
страшного, сделаем разрез, и все». Ничего страшного!
Кому это надо, чтобы его резали без надобности!
293
Я поняла: «Элтону» на все наплевать. С высокой
горы. И мое отношение к профсоюзу в корне переменилось.
Раньше я искренне думала: о создании профсоюза пе-
чется тот, кто не способен за себя постоять. Кому нужна
опора. Но после нескольких случаев, когда я сама не
сумела за себя постоять, мне стало ясно: да, без проф-
союзного организатора мне не обойтись. Я нуждаюсь
в добром совете. Нужно, чтобы кто-то защищал меня в
смысле техники безопасности и улучшения условий труда.
Когда объявили забастовку, я была одновременно и
рада, и не рада. Время и деньги, потерянные во время
забастовки, не возместишь. И я не уверена, что забастовки
помогают. Но когда имеешь дело с такой неустойчи-
вой компанией, как «Элтон», выбирать не приходится.
Поэтому я была «за», хотя бастовать мне и не по душе.
С другой стороны, не ходить на работу — это же замеча-
тельно! Всегда чистенькая, можешь делать маникюр и во-
лосы укладывать почаще. А вот с деньгами было
трудно: пособие, которое выплачивал стачечный комитет,
и в сравнение не шло с моим жалованьем. Но я была до-
вольна, что могу побыть дома. Я не из тех, кто так уж рвет-
ся на работу. Я ведь потому работаю, что это необходимо.
С тремя детьми на одну зарплату не протянешь.
Я считаю, если бы мы жили не на ферме, а в малень-
ком домике, как-нибудь да извернулись бы. Но когда под-
нимаешь ферму, расходы огромные: на корчевку леса,
закупку оборудования, скота. Ради фермы и приходится
работать.
Когда началась забастовка, я стала больше успевать
на ферме. Несколько месяцев мы расчищали под пашню
небольшой участок леса. Я стала бывать на фермерских
сходках, разговаривала с другими фермерами. Ездила на
аукционы в Браунстон. Я пыталась уяснить себе, что
нужно для того, чтобы поставить нашу ферму на ноги.
Я всегда считала: если человек надрывается, что-то он
делает не так. Но раньше у меня не хватало времени,
. чтобы во все это вникать. Я знала одно — тянуть изо всех
сил. Мне недосуг был осмотреться, а правильно ли я
веду хозяйство? Я знала, на один доход с фермы нам
не прожить. В этом штате, чтобы прокормиться, нужно
иметь по крайней мере двести акров, а у нас всего
двадцать восемь. Вот если бы ферма процветала, тогда
бы мне не пришлось больше работать в третью смену
у «Элтона» и драить замасленные аппараты.
294
И вместе с тем я скучала по заводу. У меня вошло
в привычку приезжать по вторникам в нашу штаб-
квартиру — узнать, что слышно нового. Ферму я люблю,
с удовольствием работаю на воздухе. Но дети уходили
в школу, и целый день я была одна-одинешенька. Работы
мне как раз хватало, но недоставало людей, недоставало
споров, борьбы. Недоставало общей цели, дела, за которое
болеешь. Когда общими усилиями можно принести какую-
то пользу.
Вот почему я так волновалась, когда компания откры-
ла ворота. Это было потрясающе. (Смеется.) Я впервые
в жизни почувствовала, что значит быть в толпе, быть
ее частью. Каждый раз на сон грядущий я думала: что-то
завтра будет? Размышляла, как бы остановить скэбов,
не причиняя им явного вреда. Раз мне пришла в голову
блестящая идея — выдуть содержимое яйца и наполнить
скорлупу черной краской. А что, отличная выдумка!
Ты кидаешь яйцо в машину, краска растекается по ветро-
вому стеклу, и скэбы — хочешь не хочешь — останавли-
ваются. На завод им уже не проехать. Средство, в
общем-то, безобидное, ведь главное, чтобы никто не по-
страдал. Чего я только не напридумывала. А рано
утром вставала и отправлялась к заводским воротам.
Иногда я брала с собой детей, если кто-нибудь из них
просился со мной. Это было замечательно, просто заме-
чательно — собираться своей группой, смотреть, кто
пришел, а кто нет, гадать, что мы будем делать. Чтобы
наши же товарищи по работе прорывали пикеты — мы
этого не хотели, но разубеждать их было бессмысленно.
Здесь все решала сила. Сколько наших вышло в пикет?
Кто нас поведет? Кто начнет? Кто не дрогнет, когда
машины попытаются проехать? Как далеко мы зайдем?
Сначала все топчутся на месте, ходят взад-вперед.
Переговариваются по рациям: где наши? А где те? Чем
они заняты и чем заняты мы? А вон у тех ворот,
там стоят наши люди? Все ли подступы перекрыты?
Потом — ожидание. Когда же наконец начнется? И вот
слышишь: «Едут!» Кровь так и закипает. Все взбудора-
жены. Люди ждали этой минуты и считают, что они в
боевой готовности. Обе стороны считают, что они в
полной боевой готовности. А на самом деле не готов
никто. (Смеется.) И когда все уже позади, каждый
начинает сокрушаться, что в такой-то момент не сделал
того-то и того-то. Когда скэбы вылезли из машины, нам бы
295
ее опрокинуть и перекрыть дорогу — и все было бы на
мази. Там и полиция была, следила за обществен-
ным порядком. Они боялись, как бы мы чего не натво-
рили. От этого мы чувствовали себя еще сильнее. Что
и говорить, совсем непохоже на будни. (Смеется.)
А потом огласили список на тридцать восемь фами-
лий, и среди них была моя. Меня обвинили в том, что я
запустила булыжником в машину и повредила ее. Должно
быть, меня углядел в толпе начальник какого-то цеха.
Рядом со мной были и другие, сейчас они преспокойно
работают. Некоторые из них постарались: вырядились
так, что не узнать. Нахлобучили шапчонки, кто во что
горазд. Может, я потому попала в этот список, что
вела себя вызывающе? (Смеется.) Но ведь и другие
тоже вели себя вызывающе. По-моему, нас выбрали
наугад.
Когда меня уволили, я расстроилась, но не очень. Во-
первых я считала, что на работу я вернусь. А вправе ли
«Элтон» был меня уволить — пусть решает суд. И оби-
женной я себя не считала, я ведь и вправду кое-кого
агитировала. Как бы то ни было, я получала пособие по
безработице, и меня устраивало, что пока я остаюсь на
ферме — успею побольше сделать. У меня есть кое-какие
сбережения, я смогу установить там автопоилки или еще
что-нибудь. Раньше, когда я хотела ввести какое-нибудь
новшество или просто переделать что-нибудь на скотном
дворе, у меня не хватало наличных.
На этой почве мы и схлестнулись с мужем. Это уже
после того, как меня уволили. Пока было лето, проблем
не возникало — я пасла детей, и хлопот у меня был полон
рот. Но вот наступил сентябрь, дети пошли в школу, и муж
забеспокоился: я сижу дома, и у меня высвободилась уйма
времени. Ему покоя не давало, что у меня столько
свободного времени. Он допытывался: «Чем ты сегодня
занималась?» «Была в нашей штаб-квартире»,— отвечаю.
«Опять? Что ты там забыла?» Его вполне устраивало, что
я не хожу на работу. Е^У это даже нравилось. Это во
многом облегчало его жизнь. Но мне это жизнь не облег-
чало, потому что я понимала: он ждет, что я снова стану
такой же, как была пять лет назад. Например, он ждал,
что по вечерам я буду варить ему кофе. Ну а я уже
привыкла, что кофе мы варим по очереди: один вечер он,
другой — я. Он решил, раз я все равно сижу дома, пусть
это будет моей обязанностью. А я не хотела жить по-
296
старому. Я говорила ему, что ношу кольцо не в носу, а на
пальце. Что я — личность. И живу с ним не только ради
того, чтобы исполнять его прихоти-. Да, я люблю его,
я его жена, но это не значит, что я должна быть у него
на побегушках.
Был он недоволен и тем, что я получаю пособие по
безработице. Сам он ни разу в жизни не получал пособия,
а я и двух лет не проработала, и — нате! Для меня же это
было очень важно. Я жила с ощущением, как будто все
еще работала. Пособие вселяло в меня уверенность, что я
все еще чего-то стою,— потому что приношу в дом деньги.
Я чувствовала себя более независимой. И принимала
решения, которые вряд ли приняла бы при иных обстоя-
тельствах. Надо сказать, когда я работала на заводе, я так
уставала, что дома на многое закрывала глаза. У меня
не было сил воевать с мужем. Допустим, заявить ему:
«Нет, у меня на этот счет другое мнение». Я старалась
избегать стычек, так я уставала. А теперь у меня не только
завелись деньги, но и поднакопилось сил, чтобы отстаивать
свое мнение.
Постепенно это переросло в открытый конфликт.
У него — самолюбие, и у меня — самолюбие. А повод до-
казать свою правоту всегда найдется. Я хотела посещать
кружок макраме. Муж считал, что это пустая трата
времени и денег, а мне захотелось попробовать. Обычно
в таких случаях, чтобы уломать его и выпросить согласие,
я что-то придумываю, нахожу какой-нибудь подход — на
то я и женщина. Но тут я встала на дыбы. Он запретил
мне ходить на макраме. Категорически. А я не послу-
шалась. И продолжала ходить. Я умышленно его не
послушалась. Все это и выеденного яйца не стоило, но,
видно, он слишком долго сдерживался, потому что взял
й отколотил меня. Всыпал по первое число. Так он хотел
доказать свою правоту. Только все равно я одержала верх.
Я приперла его к стенке: да как он посмел поднять
на меня руку? Не думаю, чтобы он когда-нибудь снова
дал себе волю.
Мы крепко схлестнулись. Этого давно надо было ожи-
дать. Но тут я заявила: «Все, это конец. Если ты еще
хоть раз меня ударишь, считай, что между нами все
кончено». Он попросил у меня прощения, сказал, что
больше это не повторится. А я его перебила и сказала:
«Это никогда не повторится». Время от времени я ему об
этом напоминаю: «Больше это никогда не повторится».
297
Я должна отстаивать свои позиции, иначе он решит, что,
если вдруг он опять выйдет из себя и поднимет на меня
руку, я его прощу. Я должна показать ему: этот номер
не пройдет.
Он учится жить по-новому, но дается ему это с трудом.
Ведь он привык, что я ничего не делала без спроса. А те-
перь обхожусь без его разрешения. Ставлю его перед
фактом. На днях, например, я решила снять краску с
входной двери. Я задумала покрасить ее в другой цвет.
Он пришел домой и упрекнул меня: как это, мол, я по-
смела сделать это без его ведома. А я ему отрезала:
«Я и в туалет сегодня ходила без твоего ведома».
Мне тоже нелегко, потому что теперь он не дает мне ни-
каких поблажек. Ни с того ни с сего взял и заявил:
«Тебе хочется равноправия? Пожалуйста — иди и загру-
жай кукурузу». А мешков — вон сколько! Самые тяжелые
весили, наверное, килограммов шестьдесят, и их надо было
втащить в пикап. Или: «Пожалуйста — можешь выкор-
чевать вон те пни». Сам он работал на тракторе. Мне
пришлось научиться водить три вида трактора, а еще
управляться с транспортером. Короче, если я и впредь
собираюсь настаивать на том, что я — личность, мне
придется выполнять разную тяжелую работу. Работы
как таковой я не боюсь, но мне не нравится, с каким
видом он говорит, что я должна делать то-то и то-то.
Недавно мы с детьми занялись пастбищем, огородили семь
акров. А Уоррен заявился домой в три ночи и — на боко-
вую. Опять у нас вышла размолвка, правда ненадолго,
по-моему, он хотел взять меня на пушку. Я сказала ему:
или пусть он принимается за работу, или пусть уклады-
вает свои манатки. Он засмеялся и говорит: «Никуда я
не собираюсь». Он знает, терпения мне не занимать. Но
знает и то, что терпение мое не бесконечно. Он понимает,
так дальше продолжаться не может.
По-моему, все перемены начались с того, что я посту-
пила на завод. С этого все и пошло. Когда я стала работать
на заводе, я научилась ценить свое время. Ценить свои
силы. Научилась ценить самое себя, а ведь раньше, дома,
я не сознавала, что чего-то стою. Каждую неделю я полу-
чала большую зарплату, не всякая женщина столько по-
лучает,— и я чувствовала, что приношу пользу. Это при-
давало мне уверенности в себе. У меня довольно много
подруг, которые не работают, они с радостью предостав-
ляют работать мужчинам. Хотят спокойной жизни. По ним,
298
пусть все остается как есть. Мне кажется, главная
причина, почему я пошла устраиваться на работу,— это
неудовлетворенность такой жизнью, стремление найти
себя, а не просто быть матерью и домохозяйкой.
Теперь, хотя я уже не работаю, благодаря пособию
я живу с мыслью, что все еще что-то из себя представляю.
У меня появилось право голоса в вопросе, как мы будем
распоряжаться нашими деньгами. Сначала пособие пере-
водилось на наш общий банковский счет. Когда я стала
предлагать всякие нововведения, Уоррен и слышать об
этом не захотел. После того как он меня поколотил,
я открыла свой собственный счет, куда перечисляют
все мое пособие, до единого чека. Так что волей-неволей
ему приходится спрашивать меня, как я собираюсь
распорядиться этими деньгами. Он явно от этого не в
восторге. По правде говоря, он вообще недоволен тем,
что я получаю пособие. Он считает, что единственный
кормилец в семье — мужчина, вот кто заслуживает по-
собия, когда ему нечем прокормить семью. А тут пособие
выплачивают жене. Ему кажется, что в законе есть какая-
то лазейка и я получаю что-то сверх положенного.
По-моему, если мой муж и переменится, это произой-
дет не скоро. Его вполне устраивало, как мы жили раньше.
Тут и от возраста тоже много зависит. Когда мы только-
только поженились, он был совершенно нормальным че-
ловеком, но с тех пор столько воды утекло. Сейчас трудно
найти семью, которую бы не затронули перемены,— это
связано с женским движением. Конечно же, возникает
масса проблем, разве что вам попадется мужчина, у кото-
рого очень и очень широкий кругозор и который очень в
себе уверен. Когда женщина устраивается на работу,
предполагается, что мужчина возьмет на себя — нет, не
заботы о домашнем хозяйстве, а прогулки с детьми.
Так складывалось, что любая работа, которую я раньше
находила, была почасовой, и работать я шла при одном
условии — если останется время от домашних дел: на
первом месте всегда были дом и дети. Поэтому то, что
я отвоевала право на труд,— огромный переворот в нашей
семейной жизни. Раз я хочу работать, моей семье придет-
ся немножко мне помочь. Это целый переворот, и привык-
нуть к этому непросто, особенно мужу.
299
ДИРК РОБИНСОН
Спокойный, неторопливый. Сложением напоминает фут-
болиста. Одет в спецовку и джинсы. Ему тридцать. Не-
давно развелся и живет у родителей — пока не вернётся на
завод или не подыщет новую работу. «Какое тут может
быть настроение, когда всюду тебе от ворот поворот.
Да еще когда потерял все, ради чего работал: дом,
жену, ребятишек... прежде всего ребятишек».
Я работал в «Элтон продакте» с того момента, как
пустили завод. С самого его Основания. А до этого у
меня была своя собственная механическая мастерская.
Но однажды оттуда выкрали все оборудование, подчистую.
Оснастить мастерскую наново мне было не по средствам,
пришлось ее закрыть. Я стал присматривать себе работу.
Как раз открывался элтоновский завод, и меня тут же
взяли. Я проработал там около двух лет, пока не началась
забастовка. Все у меня шло как нельзя лучше, работа
мне нравилась. Я тогда и не помышлял о профсоюзе.
Начинал я грузчиком. В основном загружал и разгру-
жал автомашины. С начальником своим я ладил, одно это
чего стоит. Начальник у нас был отличный, таких я еще
не встречал. Он предоставлял нам полную свободу дей-
ствий, вот мы и работали с огоньком. Да только сам
он не поладил с заводским руководством и вышел из игры.
Его сменили люди, которые только и искали, к чему бы
придраться. Что и говорить, перемена ощутимая. Знаете,
на «Элтоне» нам любили напоминать, сколько мы заши-
баем каждую неделю. И правда, я был очень доволен. Мы
хорошо зарабатывали. С нетерпением ждали конца не-
дели — получки. Меня моя получка вполне устраивала. Но
я хотел, чтобы ко мне относились не как к рабочей скоти-
не, а по-человечески. Ведь у них как повелось? «Давай
откати сюда этот контейнер». Откатил. «О’кей, ну а теперь
отволоки его обратно». И начинаешь себя чувствовать
вьючным животным. Знаете, именно это они и сказали нам
на арбитраже: «Да вы не люди — скоты». Прямо так и
сказали. «Это же надо, устроить такую забастовку, совсем
человеческий облик потеряли». А чего, собственно, они
ждали? Ведь мы работали в зверинце. Если с тобой
обращаются по-человечески, ты остаешься человеком.
А если с тобой обращаются как с животным, недолго
и озвереть. Еще бы, с такими начальничками!
300
Я много чего помню, что заставило меня подумать о
профсоюзе. Я видел, как ребята получали травмы —
из-за того, что их без конца подгоняли. Некоторые
получали тяжелые травмы. Калечили ноги, руки. Скоро
мне эта разгрузка и погрузка вот где стала, поэтому
я с ними распрощался и перешел в производственный
цех — оператором на конвейер. К этому времени я уже
целиком и полностью был за профсоюз. Я и других убедил
туда вступить, хотя многие и побаивались: нам сказали,
если мы будем голосовать за профсоюз, «Элтон» закроет
и перебазирует завод. Еще когда я работал грузчиком,
ко мне не раз подъезжало начальство. Зазовут к себе и
спрашивают: «Как ты относишься к профсоюзу?» Но я
держал язык за зубами. Они хотели, чтобы я порвал
с профсоюзом. Они не угрожали, но говорили: «Нам бы хо-
телось, чтобы ты хорошенько подумал и на предстоящих
выборах проголосовал за компанию, тебе грех на нас
жаловаться». Пытались меня переубедить. То они и в грош
тебя не ставят, а то вдруг изволь хорошенько подумать и
переметнуться на сторону компании. Не в моих правилах.
Получалось, что всякий раз, когда в моем цеху хотели
узнать о профсоюзных делах, обращались ко мне, потому
что я был в курсе всех событий. Я ни одного собрания
не пропускал — мне важно был знать, что профсоюз соби-
рается для нас сделать. Это многих волновало, только
сами они ходить на собрания боялись: а ну как прознает
начальство, могут и уволить. Сам я тогда и мысли такой
не допускал — что из-за профсоюза могут уволить. Я знал
одно: у меня семья, и профсоюз — моя единственная
защита. А придраться можно к чему угодно и когда угодно.
Короче, я проголосовал за профсоюз, и мы победили на
выборах. Потом, когда компания отказалась от перего-
воров, я проголосовал за забастовку. Бастовать я не
стремился. Да и вообще, кому это доставляет удоволь-
ствие?
Может, и найдутся такие, кому все равно, бастовать
или нет, а вот мне не все равно. Нет, бастовать я не хотел.
Но я понимал: прав у нас — никаких. За людей нас не
считают. И единственный для нас выход — бороться за
свои права.
Началась забастовка. Впервые в жизни я не вышел на
работу: до этого меня ни разу не увольняли, даже
временно. Я быстро узнал, почем фунт лиха. Ведь надо
было платить по счетам. А я имел всего лишь маленькое
301
пособие, и то благодаря стачечному комитету. Моя жена
работала в парикмахерской в Вудбери, но получала не-
много. Неудивительно, что наша жизнь сразу осложни-
лась. Мы перестали где-либо бывать. Покупали лишь
самое необходимое. Во всем себе отказывали, только бы
свести концы с концами. Расходы сократили донельзя.
Чуть погодя я стал подрабатывать на стороне — хоть
небольшие, а деньги. Даже когда я на заводе работал,
и то приходилось искать приработок: когда у тебя трое
детей, деньги так и тают. Я пытался подыскать себе
какое-нибудь другое место, но из-за того, что мы басто-
вали у «Элтона», никто меня не брал.
Что меня действительно выручило, так это продук-
товые талоны. Это было большим подспорьем. Если бы
не эти талоны, не знаю, как бы я... Я вот что вам скажу:
я начал понимать людей, которые сидят на нуле и которым
позарез нужны деньги. Работу они найти не могут. Что им
остается? Идти на улицу. Они воруют, грабят. Я до этого
не опустился. На такое я не способен. Но я начал их по-
нимать, потому что очутился в их шкуре. Когда у тебя трое
детей, и тебе нечем их накормить, и самому есть нечего,
и ты видишь, как другие покупают еду, а ты не в состоя-
нии,— это, я вам скажу, не шутка. Совсем уж до ручки я
не дошел, потому что нам помогали мои родители, а еще
нас выручили продуктовые талоны.
Ох уж эти талоны!.. Когда я предъявлял их в магазине,
мне было страшно стыдно. Всю свою жизнь я работал и
неплохо себя обеспечивал; кто бы мог подумать, что я до-
качусь до того, что мне будут отпускать продукты по
талонам? В этом было что-то унизительное. Потом, чем
дольше получаешь талоны, тем сильнее тебя одолевает
лень. Зачем искать работу, когда можно что-то получить
за бесплатно? Работать вроде бы и не обязательно.
То же самое и с пособием по безработице. Если выдают
пособие, зачем бегать, высунув язык, искать приработок?
Что и говорить, без этих талонов я бы пропал, но мне было
бы куда легче, если’бы я мог их отработать. Когда в
магазине расплачиваешься за продукты талонами, люди,
которые стоят за тобой в очереди, прямо-таки едят тебя
глазами. На вид ты вполне здоров, вот они, наверное, и
думают: «Ничего себе устроился». А мне совестно при-
нимать такие подарки от государства. Совестно потому,
что я в состоянии работать. В стране у нас найдется
немало людей, которые работать не в состоянии, они-то.
302
по-моему, и нуждаются в материальной помощи. А раз
я могу работать, то и должен работать.
Прожил я так восемь месяцев, а потом слышу, со-
бираются открывать заводские ворота. Новость не из
приятных. Я сразу понял: быть беде. Понял, что без
насилия не обойдется. Сам я вышел в пикет, не
замышляя ничего дурного. Я думал: чем больше нас вы-
ступит, тем труднее им будет прорваться. Но начальство
добилось судебного предписания, согласно которому нам
запрещалось кого-либо останавливать, а в пикете
должно быть не более пяти человек. Так что скэбов
всячески поддерживали. Им даже обеспечили полицейский
заслон. А нам просто-напросто связали руки. Скэбов —
да не останавливать?! Я уже видел, как уплывает моя
работа. Разве что я сам стану предателем. Вот кем они
оказались, самыми настоящими предателями.
Я старался выходить в пикет как можно чаще. Какие-то
дни у меня были заняты: я подрабатывал механиком и
деньгами этими пренебречь не мог. Мне они были еще как
нужны. Наверное, скэбы тоже так рассуждали. Им тоже
позарез нужны были деньги. Кое-кого из них я еще мог
понять: им пришлось так же несладко, как и мне, только
они взяли и вышли на работу. Но у большинства-то
скэбов жены работали и жалованье получали очень
приличное. Мне пришлось куда хуже, но это не значило,
что я должен повернуться на сто восемьдесят градусов
и стать штрейкбрехером. Если у тебя есть цель и ты за
нее борешься, изменять своей цели нельзя. Я и мысли не
допускал о том, чтобы выйти на работу. Я решил, буду
держаться до конца, потому что верил в наше дело.
Я даже над этим не раздумывал. Есть принципы,
которыми не поступаются. Я хочу сказать, если уж я сты-
дился предъявлять талоны в бакалейном магазине, то как
бы я посмотрел в глаза людям, с которыми работал бок
о бок и которые знали бы, что я скэб и иду отнимать
у них работу? Я бы так не смог. Да это был бы и не я
вовсе. А я должен оставаться самим собой. Иначе нельзя.
(Смеется.)
Так вот, «Элтон» уличил меня в том, что я нарушил
предписание. Иными словами, я вышел в пикет в непо-
ложенный день. Я дежурил на шоссе, и вдруг меня хватает
полицейский. Нас там было несколько сот человек,
но полицейский высмотрел именно нашу группу и из всей
группы забрал меня одного. По-моему, для острастки.
зоз
Если бы нас просто разогнали, назавтра народу пришло бы
еще больше. Поэтому они кое-кого из нас забрали и за-
пихнули в машину — чтобы неповадно было остальным.
Никаких обвинений мне не предъявили. Протокола на нас
не составили. Просто-напросто нас подержали в машине,
потом отвезли в суд, судья с нами поговорил, и все,
меня выпустили.
Но когда договор был подписан, я оказался в списке
тридцати восьми рабочих, подлежащих увольнению. Сей-
час-то я уверен: когда профсоюз подписывал договор,
не обошлось без шантажа. Они там, на «Элтоне», заго-
товили этот вонючий список, ткнули его нам и сказали:
«Как хотите». По-моему, вначале список был гораздо
длиннее, это потом его подсократили. Сам я голосовал
за то, чтобы люди приступили к работе, хотя и понимал:
это означает, что меня среди них не будет. Но я и другое
понимал: если не подписать этот договор сейчас — когда
еще дождешься нового договора. А тем временем скэбов
расплодится еще больше. Поэтому мы должны были или
подписать этот договор, или вообще остаться без договора.
Получалось так: или весь завод лишится работы, или
только мы, тридцать восемь человек. Поэтому я и про-
голосовал «за». Я надеялся, пройдет несколько месяцев,
и арбитраж закончится. Только что-то он затянулся.
(Смеется.)
Когда меня уволили, я очень переживал. Правда пере-
живал. Ведь это со мной случилось впервые. Я удивился,
увидев в списке свою фамилию. А сейчас, на арбитраже,
они утверждают, что я швырнул булыжник, но это ложь.
Свидетелей у них нет, и все-таки они стоят на своем: я
находился в группе людей, которые швырялись булыжни-
ками, значит, я — соучастник. Я прикидывал так и сяк —
по-моему, я должен выиграть. Будет очень досадно, если
я проиграю. Больше всего меня сейчас беспокоит, как бы
восстановить свое доброе имя. Когда в газетах сообщат,
что я ни в чем таком не замешан, на сердце у меня сразу
полегчает. А пока что все, кого я знаю, думают, что
я преступник. Соседи перестали со мной разговаривать.
Они меня не замечают.
Я и развелся-то из-за всей этой заварушки. Жена
никак не могла понять, почему мы сидим без денег. Она
считала, что не надо было мне ни во что ввязываться.
304
Моя жена из тех, кому вечно чего-то не хватает. Помню,
когда у меня еще было свое дело, я приносил домой
немалую выручку, и все равно она была недовольна.
На нее не угодишь! Может, она и вернется — когда я буду
зарабатывать тысячу долларов в неделю. (Смеется.)
У нас и раньше не обходилось без недоразумений, а тут
дошло до разрыва. По-моему, рано или поздно этим
должно было кончиться. Это как яблоко с гнильцой.
Если на яблоке появился маленький бочок и его не срезать,
оно сгниет целиком. Так и наша совместная жизнь — не
задалась с самого начала. Жена не могла понять,
почему я бастую, почему я вообще поступаю так, а не
иначе. Она могла сказать мне: «Если бы ты в тот день
остался дома, то не потерял бы работу». Или: «Если бы
ты прошел в ворота вместе с остальными, ты бы сейчас
работал и зарабатывал дай бог каждому». Я пробовал с
ней говорить, объяснял какие-то вещи, но все как об стенку
горох. Может, меня и в самом деле трудно понять, не
знаю. Но говорить с ней было бесполезно.
Однажды мы, «элтоновские тридцать восемь», затеяли
пикник. Мы устроили лотерею, и все вырученные деньги
пошли в наш общий фонд. Я взял с собой жену, чтобы
она пообщалась с другими женами. И вроде бы она поня-
ла, чем живут все эти люди. Словом, пикник удался во
всех отношениях. Когда поздно вечером мы возвращались
домой, она сказала, что виновата передо мной, что вела
себя не лучшим образом. Сказала, что только сейчас
во всем разобралась и что она целиком на моей стороне.
Но арбитраж сильно затянулся, на работу я устроиться не
мог, и все у нас опять пошло вкривь и вкось.
Мы с ней на эту тему почти не разговаривали.
Я старался избегать лишних объяснений. Мы все прекрас-
но понимали, но ведь чем больше об этом говоришь, тем
хуже. Мы старались бывать где-то вместе, но это стоит
денег, а их у нас и без того не хватало. Раньше-то мы
и в клубы ходили, и на танцы, водили детей в парки,
на баскетбольные матчи. Немалую роль сыграло и то, что
скэбам предоставили массу льгот в сфере медобслужи-
вания, они, например, не тратились на очки, на зубного
врача и так далее. Нам тоже не мешало подлечить зубы,
но мы за это вынуждены были платить. И опять пошло-
поехало: «У соседа новая машина, а мы должны ездить
на старой, потому что тебя уволили». Сплошные упреки.
Дошло до того, что она отказывалась спать со мной, пока
305
я не устроюсь на другую работу. Круто повернула. «Най-
дешь,— говорит,— другую работу, буду с тобой спать».
Наконец я нашел — правда, не работу, а приработок.
«Ну,— думаю,— теперь все будет хорошо...» Ан нет,
не вышло.
Но тяжелее всего было, когда она попросила меня
уйти из дому — из-за того, что я остался без работы. Впер-
вые за все это время я по-настоящему расстроился.
До этого я как-то держался. Но когда собственная
жена говорит, что ты ей больше не нужен, а вы прожи-
ли вместе двенадцать лет, и тебе с ней было хорошо,
и вдруг всему этому приходит конец — тут не на шутку
расстроишься. Я до сих пор не могу прийти в себя. А что
поделаешь? Наверное, рано или поздно мне кто-нибудь
встретится, и я начну новую жизнь. Но меня это просто
убило. Она сказала, у нее так расшатались нервы, что
лучше оставить ее на время в покое. Она сказала: «Давай
поживем врозь, может, все и обойдется». Ладно, думаю.
Переехал к родителям. Недели через две звоню — спра-
виться, как ей, полегчало? Она говорит: «Да, мне уже по-
лучше. Потерпи еще немножко». А ровно через месяц
она поменяла дверные замки, пошла в суд и заявила, что
я не плачу алименты. А я платил. Могу доказать.
Просто она хотела от меня избавиться. Вот так закон-
чилась наша совместная жизнь.
Сейчас я живу на пособие и подрабатываю — ночным
подметальщиком. Я по-прежнему ищу работу, но пока
безуспешно. Видно, «элтоновских» никто не хочет брать.
Иногда мне кажется, что я никогда уже никуда не
устроюсь. Вот, например, прихожу я в одну компанию...
Когда я пришел туда заполнить заявление, их сотрудник
сказал мне, что они набирают людей. Я спрашиваю:
«Хорошо, а кто вам конкретно нужен?» Он отвечает:
«Нужны люди на приемку и отправку грузов». Отлично,
думаю, я этим занимался у «Элтона». Заполняю заявление,
а через неделю получаю письмо, в котором говорится,
что их не устраивает моя квалификация. А ведь я работал
на точно такой же работе. Я ужасно расстроился. Ведь я
уже считал, что это место за мной. По-моему, нас занесли
в черный список. Я думаю, «Элтон» потребовал от всех
местных компаний, чтобы нас не нанимали. Правда, кое-
кому из «элтоновских» удалось найти работу, но за преде-
лами штата. Сам я пытался устроиться по меньшей мере в
двенадцати местах. Сейчас собираюсь подать заявление
306
в торговый центр, который сооружают в Вудбери. Я услы-
шал объявление по радио, когда сюда ехал. Вдруг из
этого что-то выйдет. А если не выйдет, придется мне,
наверное, покинуть этот штат.
Рано или поздно мне перестанут выплачивать пособие,
и тогда нужно будет быстро устраиваться на постоянную
работу. Может, к тому времени арбитраж закончится и я
вернусь на завод. Если нет, придется перебираться в
другие края. Пусть я в разводе, но я обязан и алименты
платить, и по закладной, поэтому кровь из носу, а работу
мне найти надо. Я не раз думал уехать отсюда — и уехал
бы, если б знал, что найду работу с более или менее
сносным окладом. Единственная причина, по которой я не
трогаюсь с места,— это арбитраж: мне кажется, у меня все
шансы выиграть. Мне бы очень хотелось вернуться к
«Элтону». Хоть я от них натерпелся, работа моя мне
нравилась. Если я вернусь, то вернусь победителем.
Как будто бы я выиграл сражение, выстоял до конца.
Когда другие увидят, что я выстоял до конца, несмотря
на развод и все остальное, и вернулся на завод победи-
телем, может, кое-кто и призадумается. Я считаю, без
профсоюза им не обойтись. Профсоюз нужен позарез.
ПОСЛЕСЛОВИЕ
Не уверен, что законы жанра позволяют предварять послесловие
к книге какими-либо эпиграфами, а тем более сентенциями, относя-
щимися скорее к чувствам читающего, чем к содержанию прочитанного.
Но если бы вдруг потребовалось кратко, языком классики выразить
сугубо личное впечатление от работы Гарри Маурера, наверно, пред-
послал бы этим строкам две достаточно хорошо известные фразы —
М. Ю. Лермонтова из «Героя нашего времени»: «История души чело-
веческой... едва ли не любопытнее и не полезнее истории целого народа»,
и Сократа: «Я знаю, что ничего не знаю».
Приступая к чтению книги Г. Маурера, я тешил себя мыслью,
что если и не знаю всего о безработице в США, то по крайней мере
представляю, что это за явление такое — капиталистическая безрабо-
тица, каковы ее причины и масштабы, динамика за послевоенные
десятилетия, социально-политические последствия, долгосрочные пер-
спективы. Несколько лет назад одним научным журналом мне была
заказана статья о ситуации на рынке труда США, и память продол-
жает хранить наиболее общие цифры и факты, характеризующие
эту ситуацию, а одна из папок на рабочем столе все еще исправно
пополняется выписками из монографий и статистических сборников,
вырезками из отечественных и зарубежных газет и журналов, ксеро-
копиями научных статей и докладов. И все — о безработице! Эдакий
экстракт «книжного знания» об одном из самых жестоких, застарелых
и в то же время самых естественных следствий функционирования
капиталистической экономики.
Признаюсь, что и перевод книги Г. Маурера взял в руки не без
умысла и надежды еще чем-нибудь пополнить все ту же папку — стопка
чистых листов для выписок и авторучка привычно легли рядом с первой
открытой страницей...
Книга прочитана, практически за один присест, а методически
спокойного выуживания новых данных на этот раз не получилось.
Слишком необычен материал, слишком трудно отнестить к нему просто
как к материалу.
«Книга эта о безработных,— начинает свой труд Г. Маурер.—
Но в отличие от большинства книг на эту тему она действительно
посвящена безработным, живым людям, а не цифрам». Живым людям,
а не цифрам... Так ли уж сильно отличается «книжное знание» факта
от самого факта? Насколько может углубить (или опровергнуть?)
судьба отдельного человека обобщенное, «теоретизированное знание»
о явлении, суммарной частью которого эта судьба в той или иной
степени стала?
308
В той, несколько лет назад написанной статье о ситуации на рынке
труда в США я приводил и такие, казавшиеся мне «живыми», цифры:
«По данным американских исследователей, повышение уровня безрабо-
тицы всего на 1 % ведет к увеличению числа самоубийств на 4 %,
более чем на 5 % возрастает число убийств, на 3 % увеличивается
число лиц, находящихся на излечении в психиатрических клиниках,
на 4 % — число заключенных в тюрьмах, на 2 % — уровень смертности
по стране». (Рут Пастер: «Рано или поздно, если только человек
не решил покончить с собой, маятник доходит до крайней точки и дви-
жется обратно. Ничегонеделание наводит такую тоску и так угнетает,
что начинаешь понимать: это предел».) Мои цифры беззаботно и по-
бухгалтерски делово соседствовали со множеством иных, «наглядно
иллюстрирующих», как мне казалось, суть явления, подчеркивающих
его особенности либо доказывающих то, что не представлялось оче-
видным: «8 % трудоспособного населения США не имеет работы...
Армия «лишних людей» достигла самой высокой за последние четыре
десятилетия численности— 10,3 млн. человек... С учетом 1,3 млн. че-
ловек (возможно, и более) так называемых «потерявших надежду»
найти работу, то есть не зарегистрированных на бирже труда, масштабы
безработицы превысят, по оценкам профсоюзных экспертов, 13 млн.
человек... Кроме того, 5,8 млн. человек (также рекордная за после-
военный период цифра) значились в категории частично безработных.
(Джим Диксон: «Эти данные очень сложно проверить, потому что
никто не станет называть вам точные цифры». / Смеется./) Ряд амери-
канских специалистов считает, что и без того напряженное положение,
сложившееся на рынке труда к лету 1982 г., может еще более ухуд-
шиться в ближайшие годы. (Энтони Пастории и: «Такне
мысли в голову лезли, каких у меня в жизни никогда не было. Ну, вроде
того: „Где бы револьвер достать?“ Каждый ведь о самоубийстве
помышляет, когда дела дрянь, почти каждый. А я, случалось, сижу
и обдумываю способ, как покончить с собой... Странные мысли бродят
в голове, когда сидишь вот так без гроша...»)
Г. Маурер заставил осознать, прочувствовать, сколь неестествен-
ной была та в общем-то естественная обыденность, с какой перечисля-
лись эти цифры. Но они ведь и были лишь «цифрами» — не было,
не стояло за ними «живых людей»! Аберрация чувств, происшедшая
по причине «книжного знания», коль скоро ни тогда, ни теперь иного
взять негде: много ли у нас найдется людей, которые не то что на собст-
венном опыте, а хотя бы «из первых уст», как Г. Маурер, знают, что
такое безработица?
Когда-то в Пярну, рыбача рядом со мной на молу, пожилой эстонец,
истомившись отсутствием клева, стал не спеша рассказывать о своей
жизни. Молодость, хутор, батрачество, война... «А в тридцатые, в кризис,
пару лет совсем был без работы, улицы в Таллине мостил месяц или
два, и все... Очень тяжело было, очень...» Он насаживал на крючки
куски салаки, видимо пойманной накануне, а я с трудом соображал,
какой кризис мог быть здесь, в Эстонии, в тридцатые? Что делало
с тогдашним студентом-историком курортное безделье?! Тридцатые годы,
буржуазная Эстония, мировой экономический кризис, безработица —
все медленно вставало на места. Вот и весь «личный» опыт сопри-
косновения с проблемой, которая для американцев начала 80-х годов
впервые за многие годы стала «национальной проблемой № 1», потеснив
инфляцию, преступность, даже опасность возникновения ядерной
войны. (Кети Дрисдейл: «...я сама не своя была от страха ра-
боту потерять. Ужас как этого боялась. У меня ведь девчушки на руках.
309
и деваться мне некуда: или научись эту работу хорошо делать, или
вышибут».)
«Книжное знание» о реальных бедах и подлинных страхах дру-
гих — естественное следствие привычного уклада, будничность высокого,
если вдуматься, понятия — «наш образ жизни». Видимо, отсюда то
необоримое стремление советских людей, в том числе и специалистов,
изучающих те или иные стороны американского бытия, проверить,
попав в США, имеющиеся «книжные знания» об этой стране, «пройтись
по стереотипам», сопоставить личные наблюдения с опытом усвоенных
знаний. Спрашивал у коллег, знаю по себе, какое чувство охватывает
всякий раз, когда видишь кутающихся в немыслимое рванье бездомных
в Нижнем Истсайде Нью-Йорка, пугающую какой-то гнетущей без-
ликостью очередь в бюро по трудоустройству где-нибудь в районе
Хьюстон или Л афайетт-стрит, безразлично отрешенных нищих на Бауэри,
апатичных, покрытых коростой и угольной пылью алкоголиков, спящих
среди гор мусора в выгоревших, как после бомбежки, кварталах Южного
Бронкса. Стараешься быстро отвести глаза, словно невольно столк-
нулся с нарочитой непристойностью, но затем удивление ли, испуг,
любопытство, жалость или все эти чуства разом заставляют воровато
обернуться — стыдно ведь в упор-то глазеть на такое! — и смотришь
все-таки, смотришь, проверяешь «книжные знания»! Наверно, самое
поразительное в этих заплатах на изнанке Америки, помимо их ре-
альности,— начисто отсутствующий хоть какой-либо намек на эпатаж,
эдакую антиэкзотику, американский вариант парижских клошаров,
необоримый бутафорско-сценический оптимизм героев горьковского
дна, столь хорошо известный по плохим постановкам. Самое порази-
тельное ощущение приходит тогда, когда, отбросив свои «книжные
знания», свои стереотипы — убежденность в собственной осведомлен-
ности, просто понимаешь, что вот это-то и есть дно, край, предел падения
человеческого, что в этом нищем, безработном, бездомном, голодном
существе сошлись все неведомые ужасы неведомого тебе бытия, а само
оно, это существо, в своем естестве, плоти, крови, реальности является
ирреальностью, антиподом, потусторонностью бытия: не может такого
быть, и вот оно, перед тобой, не вычитанное, не услышанное —
реальное. (Грейс Китон: «...это... больше похоже на изнасило-
вание, чем на смерть. Над тобой совершают насилие, надругатель-
ство, а ты беспомощна. Ты полностью в их власти. Вот что ужасно».)
И какими насыщенно страшными становятся некогда абстракт-
ные для тебя понятия «безработица», «нищета», «голод», «бездом-
ность» после того, как они «оживляются», «очеловечиваются» судьбой,
бедой хотя бы одного реального безработного, нищего, бездомного...
«История души человеческой... едва ли не любопытнее и не полезнее
истории целого народа».
Книга Г. Маурера, не претендуя на всесторонний и всеобъем-
лющий анализ проблемы безработицы, просто раскрывает эту проб-
лему, заставляя подчас испытывать то же чувство естественной нелов-
кости за невольное и безучастное созерцание человеческой смятенности,
за вторжение в чужую судьбу, которое охватывает при столкновении с
реальными изгоями американского общества. И это не удивительно: ведь
перед нами, как и было обещано автором, «живые люди, а не цифры».
Своей книгой Г. Маурер, как представляется, превзошел известный
труд Стадса Теркела Последнему удалось «разговорить работаю-
1 Терке л С. Работа. М.; «Прогресс», 1978.
310
щую Америку», собрав десятки блестящих интервью рабочих, банков-
ских служащих, полицейских, инженеров, продавщиц — тех, кто так
или иначе, в большей или меньшей степени, но приобщился к «великой
американской мечте»: вере в личный успех, в определенный уровень
достатка, в личную независимость в стенах собственного дома.
Г. Маурер «разговорил» безработную Америку, опросив тех, кто
перестал быть рабочим, банковским служащим, полицейским, инже-
нером, продавщицей, испытав на себе глубину «американской траге-
дии» — утрату достатка, независимости, надежды на будущее.
Две книги, две стороны одной медали, два лица одной страны,
два несовместимых мира, вся разница между которыми обусловлена
лишь одной зависимостью — есть работа или ее нет...
Но не только в «одушевлении» книжного понятия безработицы
заслуга Г. Маурера и значение его труда. Вчитываясь в слова его
героев, их оценки случившегося, объяснения причин постигшей их
беды, следя за рассуждениями на тему «кто виноват» и «что делать»,
ощущаешь непривычность, непонятность иного социального мышления,
феномен иного взгляда на мир, на однозначные, казалось бы, явле-
ния... Как обыденно, буднично относятся собеседники Г. Маурера
к тому, что нам кажется ненормальным, противоестественным. (Ро-
ланд Б а т а л а: «...в стране усиливался экономический спад, поэтому
никаких вакантных мест нигде и не предвиделось».) Словно речь идет
о плохой погоде— моросило, было слякотно и промозгло... мы решили
не выходить на улицу.
Не здесь ли, не в этом ли своеобразии обыденного и общественно-
политического сознания, формирующегося под воздействием как
объективных, так и субъективных факторов (среди последних едва ли
не самый важный — целенаправленная идейно-политическая дея-
тельность «мозговых центров» господствующего класса), коренятся
особенности социально-политических процессов, протекающих в этой
стране, специфика морально-этических представлений, нравственных
норм, общего мировосприятия американцев? Не в этом ли первопричина
подчас непреодолимого непонимания Америкой остального мира,
Америки — остальным миром? (Дирк Фрэнкоу: «Я представить
себе не могу, как бы выглядело на деле устройство общества, при
котором каждому гарантирована работа. Не пришли ли бы мы к тому же
положению вещей, что и сейчас, когда каждый занимается бессмыс-
ленным трудом?..» Каково?) Клинт Иствуд, «самый американский»
киноактер сегодняшней Америки, известность которого, похоже, начи-
нает затмевать экранную славу Джона Уэйна и Гарри Гранта, чьи
герои отождествлялись с понятиями «американизм», «истинно амери-
канское», заметил как-то в интервью: «Америка — это самая безумная
идея в мировой истории, претворяемая в жизнь собравшимися под
одной крышей безумцами. Думаю, что другие смотрят на Америку
как на плод больной фантазии. Похоже, нас и правда трудно понять».
Трудно понять — еще не означает, разумеется, что вовсе нельзя,
а тем более не надо понимать. Очевидность этой истины особенно
остро осознается в последнее время, идет ли речь об истории, внутри-
политической специфике, мировоззрении американцев, внешней поли-
тике США. И книга о безработице в Америке, «написанная» без-
работными американцами, позволяет понять многое в этой стране,
в ее людях — людях разных, у которых психика подчас изломана
той же безработицей, у которых порой даже мысль о вожделенной
работе вызывает отвращение. А большее понимание, большее знание
неизбежно рождает большее число вопросов, даже если речь идет
311
о таких предельно конкретных проблемах, как безработица. Ну в самом
деле: сколько их, например, этих Хьюзов, Пастеров, Муравчиков,
Лакаррьеров, Пасторини, Карденасов, Дрисдейлов? Много, мало?
Как долго они могут пребывать в том противоестественном состоянии
полуотчаянья-полунадежды, в котором их застал Г. Маурер? Кто из
них в этом состоянии останется, кто вернется назад, к «жизни с рабо-
той»? Сколь велики их возможности продержаться, сколь надежны
гарантии неповторения судьбы безработного в будущем? Что есть их
судьба — неизбежная закономерность или результат случайного сте-
чения обстоятельств, собственной нерадивости, ошибки? (Джим
Хьюз: «В том, что меня уволили, общество не виновато...») И нако-
нец, главное: может ли хозяйственный механизм страны, гордящий-
ся — и не без основания — своими производственными достижениями,
темпами, возможностями, обойтись без таких социальных издержек,
как хроническая многомиллионная безработица? Если нет, то почему?
Может ли политическое руководство этой страны гарантировать своим
гражданам столь естественное право на труд •— право жить за счет
своего труда, своим трудом растить детей, своим трудом обеспечивать
себе старость? И если нет, то почему, почему?
Вопросы, вопросы... В чем-то простые, в  чем-то — сложные.
Чтобы ответить на них, недостаточно быть даже очень хорошо зна-
комым с судьбами и проблемами собеседников Г. Маурера. Здесь
без «книжного», обобщенного знания не обойтись.
Статистическая история безработицы, хотя она и не столь дли-
тельна, зафиксировала несколько пиков и падений ее уровня за по-
следние полвека. С 18 млн. в 1930—1932 гг. безработица сокращалась
до 2 млн. в конце второй мировой войны, в годы агрессии США во
Вьетнаме. Однако она никогда не исчезала совсем, коль скоро принци-
пиально не менялась среда, ее рождающая. Лишь за послевоенный пе-
риод раличные администрации дали старт десяткам программ по поддер-
жанию занятости, приняли два закона, призванных искоренить безрабо-
тицу, обеспечить «полную занятость». Результаты хорошо известны.
Тенденции социально-экономического развития США за последние
годы, даже если их не слишком драматизировать, говорят, что поло-
жение на рынке труда будет, скорее всего, ухудшаться до конца века
или по крайней мере сама проблема будет становиться все сложнее,
требовать все большего внимания общества, больших ресурсов для
своего решения, все более кардинальных мер. На чем строится этот,
в общем-то, не очень оптимистичный вывод, если говорить с позиций
тех, для кого безработица не абстракция?
Безработица в США демонстрирует устойчивую тенденцию роста
в течение всего послевоенного периода, что само по себе уже весьма
знаменательно. Если среднегодовое число безработных в 50-е годы
равнялось 3 млн. человек (4,6 % всей рабочей силы гражданских
секторов экономики), то в 60-х годах оно равнялось 3,6 млн. (4,8 %),
а в 70-х, по данным официальной американской статистики,— 5,9 млн.
человек (6,9 % рабочей силы), в том числе во второй половине 70-х го-
дов •— 6,9 млн. (7 %).
Усиленный приток на рынок труда 70-х годов экономически актив-
ного населения (одна из причин этого—высокий уровень рождае-
мости в первое послевоенное десятилетие) привел к тому, что безрабо-
тица в больших, превышающих привычные нормы масштабах стала
существовать наряду со значительным расширением занятости. В 1970—
1980 гг., например, общее число наемных работников в США выросло
более чем на 18 млн. Однако' «рост предложения» рабочей силы намного
312
перекрывал возможности рынка. В 1979 г. на 1000 безработных прихо-
дилось лишь 786 вакансий. Если в 50-е годы для сокращения безрабо-
тицы на 1 % было необходимо создать 1 млн. рабочих мест, то в 1980—
1982 гг.— уже от 6 до 7 млн. Первоначально из-за демографических
факторов, к которым позже добавились факторы структурные, размеры
резервной армии труда в гораздо меньшей степени стали зависеть от
смены фаз экономического цикла. Все еще наблюдаемое в ряде слу-
чаев рассасывание безработицы при подъеме экономики — на что так
рассчитывают не только герои Г. Маурера, но и записные оптимисты
в правительстве — происходит ныне в значительно меньшей степени,
чем раньше. В то время, например, как с ноября 1970 г. уровень про-
мышленного производства начал повышаться и к апрелю 1972 г. пре-
высил докризисный максимум, безработица в размере около 6 % эконо-
мически активного населения сохранялась необычайно долго —
в течение полутора лет — и только в середине 1972 г. начала постепен-
но снижаться. Но и в начале 1973 г., когда Г. Маурер задумал свою
книгу, безработица все еще держалась на уровне 5,5 %. В 1978—1979 гг.,
в фазе подъема, при сравнительно высоких темпах роста промышленного
производства число безработных сохранялось на уровне 6 млн., что
превышало их число во время всех послевоенных кризисов (кроме
кризиса 1973—1975 гг.).
В последние десятилетия произошли серьезные изменения и в поло-
возрастном составе рабочей силы США, что не могло не сказаться
на уровне безработицы. В результате удорожания жизни, инфляции
заметен стал интенсивный переход американцев на систему «двух рабо-
тающих в семье». Особенно быстрыми темпами начиная с 60-х годов
в общих трудовых ресурсах США возрастала доля женщин. В 80-е годы
более 40 % всей рабочей силы составляли женщины. Особенно заметно
возросла занятость замужних женщин. В настоящее время в 42 %
американских семей работают одновременно муж и жена.
Сами по себе подобные «демографические вспышки» — явление
обычное. Катастрофой для рынка труда они становятся лишь в случае
функционирования экономики на частнопредпринимательской основе:
не может отдельный работодатель корректировать свои интересы в за-
висимости от структурных изменений в обществе, не всегда прямо
его касающихся. Это было бы слишком сложно, накладно даже для
крупного, прозорливого работодателя. Проблемы своего производства
он решает более простыми способами и, как правило, на более кратко-
срочной основе. Несовместимость — сущностная, объективная! — инте-
ресов, тенденций развития общества с устремлениями частного пред-
принимателя хорошо известна. Последствия подобной несовмести-
мости — тоже. Воздействие «демографического пресса» на капита-
листический рынок труда — лишь одно из таких последствий.
И все же, возвращаясь к не слишком оптимистичному предполо-
жению о перспективах безработицы в ближайшем будущем, следует
сказать, что не демографические факторы будут в первую очередь
определять ее масштабы и структуру, ее устойчивость и продолжи-
тельность. Среди причин последней волны безработицы (конец 70-х —
середина 80-х годов) к традиционным факторам капиталистического
развития добавилось ускоренное внедрение трудосберегающей тех-
ники и технологии, переход к новым формам организации труда, «отми-
рание» нерентабельных («старых») отраслей и видов промышленности.
Из-за автоматизации целлюлозно-бумажной промышленности, на-
пример, занятость в отрасли, по данным министерства труда, сокра-
тилась на 50—60 %. Электронизация телефонной связи уменьшила
313
наполовину обслуживающий персонал отрасли. Процессы такого рода
привели несколько десятилетий тому назад к возникновению так
называемой «структурной безработицы», ставшей в наши дни едва ли
не основной причиной вытеснения с рынка труда миллионов трудя-
щихся. В судьбах героев Г. Маурера воздействие «структурных» фак-
торов ощущается далеко не всегда. Однако сегодня все чаще безработ-
ными становятся лица, представляющие профессии и уровень квали-
фикации, спрос на которые сокращается абсолютно и относительно
в результате происходящего технического переоснащения производства,
возникновения новых профессий и отраслей, перевода нерентабельных
предприятий в страны «третьего мира», где более дешевая рабочая
сила. В конце 70-х гг. американские автомобильные компании, сокра-
щая производство и увольняя десятки тысяч рабочих в самих Соеди-
ненных Штатах, создавали «маленькие Детройта» в странах «третьего
мира» (в частности, в Мексике). «Дженерал моторе» постоила в этой
стране четыре предприятия и строит еще три, «Крайслер»'—два и еще
два строит. Продукция этих предприятий предназначена для экспорта
в США и будет иметь сравнительно низкую себестоимость. (Достаточно
сказать, что конвейерный рабочий в США зарабатывает в среднем
от 3,50 до 5 долл, в час. Такой же рабочий в странах «третьего мира»
получает на тех же заводах за ту же работу 3—5 долл, в день.) Подоб-
ное «удешевление» производства стоило американским трудящимся
до 2 млн. рабочих мест.
В предстоящее десятилетие, по оценке ряда специалистов США,
для поддержания «приемлемого» уровня занятости (что это значит,
будет сказано ниже) потребуется приблизительно 20 млн. новых рабо-
чих мест. Однако происходящие ныне в промышленности США модер-
низационные процессы (автоматизация, электронизация производства
и сферы услуг и т. п,), темпы которых, скорее всего, будут нарастать,
объективно способствуют снижению уровня занятости и высвобожде-
нию новых миллионов «лишних» рабочих рук. (Грейс Китон:
«Обычно ведь как бывает? А ну-ка, детка, собирай вещички, и чтобы
через пять минут духу твоего тут не было. И давай-ка ключи от комнаты».
Я хочу сказать, ты в один миг превращаешься в парию. В нарушителя,
вторгшегося в чужие владения. Тебя выставляют вой, грубо, бесцере-
монно...») Одна из главных особенностей сегодняшнего состояния
безработицы, способная вызвать серьезные экономические и полити-
ческие последствия уже в ближайшей перспективе, заключается в том,
что в условиях технологической перестройки капиталистической эко-
номики она все в большей мере утрачивает роль готового резерва
рабочей силы. Если прежде в периоды экономических подъемов без-
работица сразу же предоставляла рынку избыточную рабочую силу,
сразу удовлетворяла возрастающий спрос на нее, то сейчас этот процесс
протекает со значительными сбоями, медленнее. Все чаще требуется
переподготовка резервных отрядов трудящихся, для того чтобы они
смогли соответствовать сегодняшним требованиям рынка. А впереди
грядет компьютеризация конторского труда, техническое переоснаще-
ние почт, медицинских учреждений, школ... Отказ от сотен и сотен
тысяч рабочих рук в сфере обслуживания, вспомогательных и «ста-
реющих» отраслях производства, роботизация новых отраслей. Корпо-
рация «Дженерал моторе» предполагает в ближайшие 10 лет закупить
и смонтировать на своих заводах 14 тыс. промышленных роботов.
Это, по мнению одного из специалистов Массачусетского технологи-
ческого института, приведет к увольнению 40—50 тыс. человек. Кстати,
примерно столько же работает сейчас во всей корпорации «Крайслер»..
314
Эксцессы, присущие капиталистическому хозяйствованию, интересы
собственника, демографические сдвиги, структурная перестройка.
Может быть, все эти явления сказываются на какой-то определенной
части рынка труда, носят временный, периодический характер? Может,
их негативные последствия случайны, спорадичны и не везет лишь тем,
кому не везет? Представляя своих собеседников, Г. Маурер ограничи-
вается минимумом сведений о них, кратчайшими социологическими
характеристиками — возраст, род занятий, последнее место работы.
Тем не менее сами эти люди — перед тобой, их видишь, кажется, что
знаешь о них больше, чем они только что рассказали о себе... А можно
лишь представить «лицо» самой собственно безработицы, ее сегодняш-
ний совокупный портрет? Конечно, хотя «одушевленностью» мауреров-
ских собеседников он, по понятным причинам, отличаться не будет.
Безработица ныне отхватывает практически все без исключения
профессионально-квалификационные, региональные, половозрастные,
расовые и национальные группы трудящихся США. Однако среди не-
которых категорий она особенно распространена. Так, в 1980 г. молодежь
в возрасте до 25 лет составляла почти 45 % всех безработных.
Безработица среди негров и представителей национальных мень-
шинств (пуэрториканцы, чиканос и др.), как правило, в два раза выше,
чем среди белых. (Роланд Батала: «...от меня стараются изба-
виться. Наверное, потому, что я черный. Наверное, поэтому. Не могу
представить себе никакой другой причины...») К этому необходимо
добавить, что средний доход негритянской семьи сегодня составляет
менее 60 % дохода белой семьи, а доходы 30 % небелого населения
США ниже официально установленного уровня бедности.
Женщины составляли примерно половину армии безработных —
49,4 % в 1979 г., несколько меньше (41,7 %) в 1980 г. и более 42 %
в 1982 г.
Как правило, основными «поставщиками» безработицы являются
«старые» отрасли промышленности, такие, как автомобильная, метал-
лургическая, судостроительная, текстильная, практически не выходящие
из кризисного состояния даже в периоды экономического подъема.
При этом норма безработицы среди неквалифицированных рабочих
названных отраслей чуть ли не вдвое превышает норму среди квалифи-
цированных рабочих (13,8% и 6,7%) На начало 1982 г. уровень
безработицы в автомобильной промышленности, например, равнялся
21,7 %, лесной—19,1, текстильной—14,7, в строительстве —
18,1 %.
В 1980—1982 гг. инженерно-технические специалисты, торгово-
конторские служащие составляли примерно треть всех лиц, потеряв-
ших работу. Источником безработицы стал даже мелкий бизнес. Лишь
в 1981 г. разорилось более 7000 владельцев мелких магазинов — рекорд
за последние 20 лет. Большинство из них являются выходцами из
рабочих и после банкротства вынуждены были вновь искать работу.
Во время кризиса 1974—1975 гг. 75 % безработных получали
пособия. Сегодня ужесточение норм, дающих право на пособие, сокра-
тило число получателей до неполных 40 %. Пособия в большинстве
случаев выплачиваются лишь в течение 26 недель. Продление выплат
еще на 13 недель, предусмотренное законодательством, на практике
возможно далеко не всегда. Во время кризиса начала 80-х годов, на-
пример, менее половины американских штатов (23) выплачивали
продленное пособие. В начале 80-х годов пособие по безработице
в среднем по стране равнялось 89 долл, в неделю, то есть примерно
трети недельных заработков.
315
А соприкасаются ли как-нибудь «работающая» и «неработающая»
Америки, влияют ли друг на друга? Несомненно. Многомиллионная
хроническая безработица оказывает непосредственное и самое много-
стороннее воздействие на положение работающих американцев. (Бил-
ли У о н г: «Вылезает наружу все самое плохое, что есть в человеке.
Потому что кругом сплошная конкуренция. Каждый стремится другого
обскакать. Не только боссы — все их подчиненные, вплоть до рабочих,
глотку друг другу перегрызть норовят. Всякому ведь хочется получить
работу получше да побольше. Подставить ножку конкуренту. И так
все время. Настоящие крысиные бега... Никому до других дела нет...
Только и слышышь «плевал я на тебя».)
Предприниматели сплошь и рядом используют давление резервной
армии труда для снижения жизненного уровня трудящихся, наступ-
ления на права профсоюзов. Из-за массовых увольнений ослабевают
профсоюзные позиции на предприятии. Именно поэтому в начале
80-х годов отдельные профсоюзы США и руководство АФТ — КПП
в целом пошли на свертывание своих требований к предпринимателям.
Профсоюзы пилотов внутренних авиалиний, водителей грузовиков
и ряд иных отказались во вновь заключенных коллективных договорах
от многих завоеваний прошлых лет, в том числе от условия обязатель-
ного повышения зарплаты в связи с ростом стоимости жизни.
В результате трудовых договоров, заключенных в автомобильной
и резинотехнической промышленности, на транспорте, предусматри-
вающих сокращение заработной платы, около 200 млрд. долл, было
переложено из карманов рабочих в карман корпораций. В автомобиль-
ной промышленности сокращение зарплаты составило 4 тыс. долл, в год
на каждого рабочего.
И наконец, возможно, самые трудные для нашего понимания
вопросы: почему при таком уровне отчаяния нет взрыва, почему не вы-
плескивается наружу горе и долготерпение собеседников Г. Маурера?
Людей, впервые попавших в США, больше всего поражает какой-то
немыслимый симбиоз, уживание вместе, бок о бок неуживаемого,
несовместимого, немыслимого — отчаянной бедности и непристойного
богатства. Бок о бок! Подчас на одной улице, по обе ее стороны! Как
на Пятой авеню, в районе Центрального парка, где на одной стороне,
у роскошных, затененных тентами подъездов с ковровыми дорожками
от дверей до уреза мостовой, ливрейные швейцары с достоинством
иных принцев крови открывают дверцы немыслимо длинных лимузинов,
а на другой, всего-то в 10—15 метрах, на затененных платанами
Центрального парка бетонных скамьях сидят, спят, пребывают в каком-
то психопатическом забытьи герои Г. Маурера. Сидят часами, сутками,
многие (буквально!) живут на этих скамьях, разложив вокруг убогий
скарб, умещающийся в супермаркетовскую тележку, перебирая лоскуты
и коробки, имитируя прошлый, не забытый уют былого жилья...
И никакого отчаянного порыва, желания пересечь улицу, проскочить
10—15 метров до другой Америки. (Кэн Даттон: «Человек должен
действовать, если он не хочет плыть по течению... Мне вовсе не по душе
получать пособие. Пожалуйста, хоть сегодня же, хоть сию минуту
я выйду на порог, наплюю на закон и принесу домой кучу денег. Захочу,
буду разъезжать в «кадиллаке», поселюсь в роскошных апартаментах
и все такое прочее... если богатым дозволено все, даже преступления,
почему нельзя нам, мелким сошкам?»)
Почему столь невыразителен социальный протест, почему он столь
часто носит индивидуальный характер, принимает аномальные формы,
калечит личность и не оказывает сколько-нибудь заметного возлей-
316
ствия на систему?.. (Энтони Пастории и: «Срываешь зло на
ком-то еще, чтобы не бросаться на приятелей и близких. Словно бы
мстишь тому человеку или той компании, которые тебе последними
от ворот поворот дали».)
Сложные вопросы, неоднозначные ответы, корни которых уходят
и в историю Америки, и в особенности формирования американской
нации, рабочего класса, в специфику верований, идейно-политических
представлений, социальное мышление американцев, их стереотипы,
установки, устремления. И все-таки, все-таки...
Видимо, начать следует с того, что еще далеко не все из десятка
миллионов безработных утратили надежду воссоединиться с рабо-
тающей Америкой, которая в большинстве своем поддержала Рейгана
за то, что его правительству удалось существенно снизить уровень
инфляции. Следует также иметь в виду, что причиной безработицы,
даже в условиях спада, не всегда являются увольнения. Хотя в августе
1980 г., например, 52 % безработных потеряли работу (т. е. были, скорее
всего, уволены), почти 48 % приходилось на лиц, добровольно оста-
вивших работу (по семейным, квалификационным, материальным или
иным соображениям), а также повторно или впервые ищущих ее.
В этих случаях'—и некоторые собеседники Г. Маурера прямо говорят
об этом — протест против безработицы, как правило, выражен слабее,
чем при увольнении.
С повышением общеобразовательного и культурного уровней
рабочего класса, ростом его духовных потребностей труд перестает
быть только источником средств к существованию. Все большее зна-
чение для современного рабочего приобретает содержательная сторона
трудовой деятельности. Это особенно актуально для молодого поколения
американских рабочих, для лиц, впервые вступающих на рынок труда.
Лишь треть случаев добровольной смены работы влечет за собой без-
работицу, при этом доля оставивших работу по собственному желанию
в числе иных типов безработных (потерявших работу, впервые ищущих
ее, вновь вернувшихся на рынок труда) остается довольно устойчивой
на протяжении последних десяти лет.
Статистические данные говорят также о том, что иногда некоторые
из уволенных по материальным соображениям возвращаются на старое
место работы. Когда «Дженерал моторе» в июле 1981 г. закрыла свой
завод в Сент-Луисе и переключила производство на более современный
завод в Боулинг-Грине (Кентукки), около 800 из 900 уволенных рабочих,
трудившихся на условиях почасовой оплаты, переехало из Сент-Луиса
в Боулинг-Грин.
Это так называемая «фрикционная» безработица, то есть обуслов-
ленная вполне оправданными затратами времени на поиск подходящего
места работы. Фрикционная безработица является нормальным элемен-
том даже для благополучного функционирующего рынка рабочей силы.
Иное дело, что этот вид безработицы — лишь часть в общей структуре.
И хотя подобный добровольный отказ от того или иного вида занятости
несколько снижает социальную остроту проблемы, он, конечно, ни в коей
мере на подменяет собой всей проблемы.
Что еще снимает остроту безработицы — в целом, разумеется,
«цифровой» безработицы, а не проблемы конкретных безработных?
Известно, что, помимо пособий по безработице, ряд категорий трудя-
щихся получает дополнительные вспомоществования в случае потери
занятости. Речь идет прежде всего о членах влиятельных профсоюзов
(таких, как автомобилестроителей, например), условия выплат которым
оговариваются коллективными договорами. Это позволяет примерно
317
10—15 % безработных компенсировать до 90—100 % утраченного
заработка. Коллективная гарантия занятости, уровня зарплаты, кол-
лективное противостояние вседозволенности работодателей — те завое-
вания американских трудящихся, которые были добыты в длительной,
упорной, подчас кровавой борьбе. Отсюда то стремление, хорошо
прослеженное Г. Маурером в последней главе его книги, всеми силами
отстоять профсоюзные позиции, сохранить и упрочить организацион-
ные формы борьбы с предпринимательским произволом.
Очевидно, следует назвать и еще одну причину, отнюдь не способ-
ствующую росту социального протеста, однако весьма характерную
с точки зрения внутриполитической ситуации в США, важную для
понимания проблем, связанных с безработицей. В последние годы
в США быстрыми темпами развивалась так называемая «подпольная
экономика». Речь идет не только о преступных видах бизнеса (прости-
туция, сутенерство, торговля наркотиками), но и о значительной заня-
тости в легальных и вполне респектабельных областях, доходы от
которой, не зафиксированные в налоговых декларациях и потому не
учитываемые официальной статистикой, достигают, по данным Бюро
внутренних доходов, 300—450 млрд. долл. (т. е. 10 %, а возможно,
14 % ВНП). По мнению ряда специалистов, «подпольная экономика»
может существенно компенсировать доходы безработных и даже не-
сколько завысить уровень официальной безработицы. Речь идет о так
называемой «стимулируемой безработице», порождаемой стремлением
определенной категории лиц получать пособие по безработице в допол-
нение к скрываемым доходам. Достаточно широкие возможности полу-
чения дополнительных заработков для некоторых категорий безработных
(в частности, для подростков-негров) снижают степень социальной
взрывоопасности этой проблемы в наши дни.
Используя подобного рода примеры, некоторые политические
деятели США, особенно занимающие позиции правее центра, не говоря
уже о тех. кто стоит правее правых, не устают твердить о преувели-
ченных масштабах бед, причиняемых безработицей, о необходимости
сильнее урезать те статьи вспомоществования, которые еще сохрани-
лись в федеральных программах помощи безработным. Думается,
явление «подпольной экономики» свидетельствует как раз об обратном —
крайней недостаточности этой помощи, полном отсутствии сколько-
нибудь ответственной и планомерной политики государства в области
занятости, поддержания доходов лиц, лишившихся занятости. Сам
размах «подпольной экономики» полнее всего говорит о числе нуждаю-
щихся, готовых в отсутствие работы и средств к существованию согла-
шаться на случайные заработки, на занятость в сомнительных заве-'
дениях, на дополнительную работу ради поддержания доходов либо
компенсации их из-за потери работы кем-то из членов семьи. Какое уж
тут «преувеличение масштабов бед»...
Г. Маурер опубликовал свою книгу в 1979 г. В ее основу легли
судьбы людей 70-х годов, ставших безработными в период кризиса
1973—1975 гг. и чуть позже, когда кризис сошел на нет. Потом было
ухудшение ситуации в 1979—1980 гг., затем самый жестокий после
Великой депрессии 30-х гг. кризис 1981 — 1982 гг.
В последнее время в печати, в официальной риторике США много
говорится об экономическом подъеме, об успехах «рейганомики»,
о длительном процветании, залогом которого становится «реиндустриа-
лизация» американской промышленности, структурная перестройка
экономики. Приводятся цифры вновь созданных рабочих мест, данные
о переподготовке рабочей силы, оценивается роль сферы услуг, мелкого
318
бизнеса в «рассасывании» безработицы, подсчитывается, сколько тысяч
рабочих рук могут занять новые, высокотехнологические отрасли
промышленности.
Предпринимаются и вовсе экзотические меры по «сокращению»
безработицы. Традиционно в США было принято считать 4 %-ный
уровень безработицы порогом, за которым начинается «полная заня-
тость». Однако уже в конце 70-х годов раздавались голоса о необхо-
димости поднять этот «порог» до 4,9 % и даже 5,5—6 %. Именно этот
уровень — учитывая изменившуюся структуру рынка, общий рост заня-
тости, динамику «структурной» и «фрикционной» безработицы, ряд
иных факторов — предполагалось считать соответствующим «полной
занятости». «Цифровое» решение реальных проблем реальных людей...
Невольно напрашивается вопрос: случись Г. Мауреру или иному
публицисту США вновь заинтересоваться этой темой лет через 15—20,
найдут ли они материал для такой работы в будущих, компьютеризи-
рованных, «реиндустриализированных», технотронных Соединенных
Штатах? Найдут ли они кого интервьюировать, темы для бесед?
Не сомневаюсь, что да. И дело, разумеется, не в стремлении принимать
желаемое за действительное. Безработица имманентна капитализму,
она является одним из основных «побочных продуктов» — хотя и не
единственным — самого способа капиталистического хозяйствования.
И сколько будет существовать этот социально-политический уклад,
столько его будут сопровождать присущие ему пороки. Короче, все
говорит о том, что не стоит пока завязывать тесемки на пухлой папке
с вырезками, выписками и ксерокопиями из книг, газет, журналов,—
папке, на корешке которой фломастером написано: «Безработица
в США». Скорее, следует завести новую, повместительнее...
В. И Борисюк
СОДЕРЖАНИЕ
Без работы. История безработных из первых уст. Введение.
Пер. В. Воронина............................................... 5
Увольнение. Пер. В.	Воронина................................ 22
Жизнь без работы: «Можно сказать, узнал, почем фунт лиха».
Пер. В. Воронина.............................................. 41
Как.выжить: «Одним воздухом сыт не будешь». Пер. Н. Киямовой	126
В поисках работы: «Дайте мне только шанс...». Пер. Н. Киямовой	150
Молодежь национальных меньшинств: «Всюду одно и то же».
Пер. • Н. Киямовой .......................................... 176
Старые кадры: «Sic transit gloria mundi». Пер. H. Киямовой . . .	225
Сопротивляться! «Ответный удар не повредит». Пер. И. Киямовой 263
Борьба за профсоюз: «Профсоюз нужен позарез». Пер. Н. Кия-
мовой .....................................................   275
Послесловие. В. И. Борисюк..................................  308
Гарри Маурер
БЕЗ РАБОТЫ
Устная история безработных
ИБ № 13013
Редактор Е. 3. Мирская. Художник В. Е. Гордон. Художественный редактор
В. А. Пузанков. Технические редакторы Л. Ф. Шкилевич, Н. И. Касаткина,
Корректор Н. И. Мороз.
Сдано в фотонабор 15.11.85. Подписано в печать 12.06.86. Формат 84 X 108’/>2-
Бумага тип. № 2. Гарнитура обыкновенная новая. Печать высокая. Усл.
печ. л. 16,80. Уч.-изд. л. 18,39. Усл. кр.-отт. 16,80. Тираж 50 000 экз. Заказ № 788.
Цена 1 р. Изд. № 41367.
Ордена Трудового Красного Знамени издательство «Прогресс» Государствен-
ного комитета СССР по делам издательств, полиграфии и книжной торговли.
119847, ГСП; Москва, Г-21, Зубовский бульвар, 17.
Ленинградская типография № 2 головное предприятие ордена Трудового
Красного Знамени Ленинградского объединения «Техническая книга» им. Ев-
гении Соколовой Союзполиграфпрома при Государственном комитете СССР
по делам издательств, полиграфии и книжной торговли.
198052, г. Ленинград. Л-52, Измайловский проспект, 29.