Р2
П58
Дорогие друзья!
Когда вспоминается мне моё раннее детство,
я обычно вижу себя на зеленеющем лугу, или на
берегу шаловливой речки, или где-нибудь в лесной
глуши... Любовь к природе навсегда поселилась в моём
сердце.
Но мало любить природу — о ней надо ещё и
заботиться, защищать её от всего, что ей вредит. А для
этого нужно хорошо знать природу родного края.
Прекрасны поля, леса и луга верховьев Волги!
Полно здесь и всякого зверья. Многое о жизни
растений и животных Верхневолжья вы сможете узнать
из книжки «Что было, а чего не было», которую я
написал, ребята, для вас. В книжке не только рассказы,
но и сказки. А «сказывать сказки» я особенно
люблю. Ведь сказка, как правило, — это волшебное окно
в жизнь...
Автор
Рисунки Г. Алимова
Попов Н, И.
П58 Что было, а чего не было. Сказки и
рассказы. Рис. Г. Алимова. М., «Дет. лит.», 1975.
64 с. с ил.
Сказки и рассказы о природе — «Лес и ветер», «Добрые
птицы», «Иван Щедрый», «Рябина» и другие.
_ 70802—076
П М101(03)75 Без объявл Р 2
Иллюстрации. Текст с изменениями.
ИЗДАТЕЛЬСТВО «ДЕТСКАЯ ЛИТЕРАТУРА». 1975г.

ЛЕС И ВЕТЕР
Случилось такое, что лес с ветром заспорили, кто из них
лучше воевал, кто в боях с врагами больше отличился.
А лес был густущий-прегустущий — дерево с деревом
обнимались. Ни птице перелётной в него не залететь, ни
зверю пришлому через него не пробежать. Да и человеку
не пробраться — разве только что с топором да с пилой
зубастой...
3

И ветер был силён. Ох и силён! И любил он этим
похвастаться— вот-де я какой. Я всё могу. А чтобы это
показать, налетит, бывало, в ближнем поле на одинокую
берёзу и гнёт, и треплет, и треплет её, бедную, только листья
летят во все стороны с жалобным шумом. А осины,
которым и без того трепетать дано, и вовсе дрожали под
ветром — всей листвой своей, каждым листом. По ржи
спеющей пронесётся ветер — к самой земле её пригнёт. И
волнуется рожь, и о пощаде просит... А ивняк надречный,
крушину ломкую, хрупкую гнул ветер почём зря, без
всякой жалости. Да что ивняк! Дубы — уж на что крепки да
стойки, — коли разбушуется, с корнем выворачивал!
Вот и заспорили меж собою лес непроходимый да ветер
могучий. Но прежде решить надо было: кто в споре этом
судьёй будет? И надумали они просить об этом солнце
ясное, потому-де, раз оно ясное, ему легче рассудить: и кто
прав, и кто неправ.
— Суди нас в споре, светило дневное, по
справедливости, — просили они. — Ты дальше всех видишь, дольще
всех на свете живёшь.
И солнце согласилось.
Решило солнце, что начинать спор следует по
старшинству — ветру первому надо слово дать. Ещё лесов на земле
не водилось, а ветры уж носились, бушевали...
Ветру так ветру.
— Рассказывай, — обратилось к ветру ясное солнце.—
Поведай нам, чем ты воинам нашим в бою помогал.
Вдохнул в себя воздух ветер, щёки надулись у него...
А как выдохнул — лихо на полях стало, против ветра ни
пеший, ни конный двигаться не в силах. У машин и то
колёса медленней вертеться стали. Только в лесу
непроходимом по-прежнему было тихо, разве что лишь самые
высокие вершины закачались...
— В самое лицо дул я врагу — глаза его песком
засыпал, — сказал ветер.
— Это хорошо, — заметило солнце.
— А я так не умею, — честно признался лес.
— Я на врага тучи чёрные насылал, ливнями пролив-
4

ными на него обрушивался, дороги в тягучее месиво
обращал, — сказал ветер.
— И это хорошо, — подтвердило солнце.
— А я так не могу, — грустно проговорил лес.
— В зимнюю стужу я вьюги да бураны снежные на
ворогов напускал, морозным дыханием их замораживал.
— Что ж, ладно делал, — похвалило солнце.
— Я не умею так, — с горечью сказал лес.
— Я в реках да морях-океанах корабли вражеские
топил... — сказал ветер и торжествующе поглядел на лес.
— Хорошо, хорошо, — закивало солнце.
— Видно, твоя взяла, ветер, — сказал лес и тяжело
вздохнул.
А ветер даже присвистнул от удовольствия.
Солнцу это не понравилось. Но всё же оно вежливо
спросило:
— У тебя всё, ветер? Ты всё сказал?
— Мог бы и ещё, но думаю, что и этого хватит.

...Но что в этот миг стряслось с лесом? Сам собою, по
своей воле зашумел он буйно всеми своими ветвями,
зашелестел грозно всеми своими листьями, закачался гневно
всеми своими вершинами... И солнце поняло, что готов лес
сказать нечто такое, от чего ветру добра не ждать.
Ветер тоже понял, что вот-вот скажет лес слово острое,
слово разящее, гневом распалённое...
— Эй, лес, что ты задумал?
— А ты ответь мне, могучий ветер, почему ты
говоришь да недоговариваешь? Почему ты хорошими делами
похваляешься, а о плохих молчишь?
— Как так? — разгневался ветер.
— А вот слушай, — ещё пуще зашумел лес всеми
своими ветвями, зашелестел всеми своими листьями, закачал
всеми своими вершинами. — Слушай, ветер, и ответь мне.
Не ты ли тут говорил, что и глаза, мол, врагу песком
засыпал, и ливнями на него обрушивался, и морозным
дыханием его замораживал, и корабли в морях-океанах
вражеские топил... Припомни-ка, ветер могучий! А нашим
воинам ты глаза песком не засыпал и на наших воинов
ливнями не обрушивался, корабли наши не пускал ко дну?
А ну-ка ответь мне, ветер могучий! К слову, скажи и о том,
есть ли родина у тебя, не всё ли тебе равно, в каком
государстве быть, над какими землями пролетать?
Как заслышал эти слова могучий ветер, присмирел,
молчит...
А солнце ясное знает порядок, оно спрашивает у леса:
— Расскажи ты, лес, по всей правде, по всей совести,
как ты воевал, чем в боях с врагами отличился?
— Ах солнце ясное! Что я могу сказать? Ни песка я в
глаза врагам не сыпал, ни ливнями проливными на
захватчиков не обрушивался, ни морозным дыханием их не
замораживал, ни корабли вражеские не пускал ко дну.
Только стеной сплошной стоял я на земле родной, врагов к себе
не пускал и партизан укрывал. У костров моих они
грелись, берёзовицу мою по весне пили, на моих осинах
ворогов злых да предателей подлых вешали. В лето жаркое,
знойное укрывал я их, по осени питал, зимой лютой согре-
6

вал. А ещё говорили про меня, что в лесу всякий куст по
врагам стреляет... Уж так ли было, выхваляться не
стану. Одно скажу: с земли моей родной вороги лютые никак
согнать меня не могли, разве что огнём выжигали.
Ласково закивало лесу, улыбнулось ему дневное
светило ясное. А потом задумалось: «Как же мне вас теперь
рассудить? Кого из вас признать победителем в споре
великом?»
Да не привелось светилу ясному судить. Вдруг
поднялся ветер буйный, нагнал на солнце ясное тучи
непроглядные. Тучи солнце закрыли, тьму слепую вокруг
напустили. Лишь громы гремучие гремят да струи огненные
небо на куски рассекают...
И дождь полил, будто из тысячи вёдер неисчерпаемых,
бочек необхватных, бездонных.
Долго бушевала гроза. Спасу от неё не было!
А отгремели громы, отсверкали молнии, утих дождь —
тотчас солнце выглянуло. Глядит солнце: лес как стоял,
так и стоит на своём месте, красуется.
А ветер?
Его не было и в помине.
Ищи, как это сказывается, ветра в поле...

ДОБРЫЕ ПТИЦЫ
Однажды ранним утром, на заре, когда солнце ещё только
протирало свои глаза, готовясь умыть розовое лицо
своё зоревыми росами, к ландышам, всегда цветущим
в мае, пришла неслышными шагами весёлая, красивая
девушка. Зелёные косы. Платье — из разных цветов
сотканное. Звали её, эту девушку, чудесным именем —
8

— Здравствуйте, милые зелёные ландыши! —
обратилась Весна к ландышам, всегда цветущим в мае. — Вы
заждались меня? Я немного к вам запоздала. Но я была
очень занята. Первой моей заботой были ручейки. А они
ужасно разленились за зиму и всё откладывали и
откладывали своё журчанье и не торопились сбегать с холмов. «Ещё
успеем нажурчаться... — лениво шептали они. — Спешить
нам некуда...» — «Но ведь вас ждёт река...» — уговаривала
я их. «Ничего, река подождёт...» И верно, река тоже
разленилась за зиму и тоже не спешила сбросить с себя ледяные
и снежные покровы. Но теперь... Прислушайтесь, как
игриво бурлит река, как воркуют ручейки. Это я их уговорила.
И первые тёплые и ласковые дождики — это я послала их
на землю. И солнце стало светить так ярко и отдавать
земле всё своё тепло, не скупясь, тоже по моей просьбе...
Раскройте же и вы, милые ландыши, свои бутоны, украсьте
долины белоснежными цветами, напоите воздух
тончайшим ароматом. Цветите, зелёные ландыши!
И тотчас в ответ на эти добрые и призывные слова
лопнули у ландышей бутоны, и нежные, словно вылепленные
из тончайшего белого воска, цветы раскрылись. И
волшебное, пьянящее благоухание поплыло по долине, по
склонам холма...
— Спасибо вам, ландыши, всегда цветущие в мае, —
сказала Весна. — Цветите на благо земле и людям. —
И добавила озабоченно: — Мне пора. Ещё не все мои
цветы расцвели, не все травы поднялись. Пойду потороплю
их...
— Не уходи от нас, Весна, — в один голос стали
просить белоснежные ландыши. — Не уходи. Мы так все
любим тебя. Нам без тебя будет грустно...
— Я не уйду далеко. Успокойтесь. Я буду бродить по
окрестным полям и лесам и навещать вас каждый день,
милые ландыши, всегда цветущие в мае.
И ландыши притихли на время. Всё новые и новые
бутоны раскрывали они, и всё новые и новые цветы
свешивались на цветоножках к земле — белоснежные, похожие на
серебряные бубенчики. В долину спускались люди и со-
9

ставляли из ландышей букеты, а затем увозили их на
поездах, чтобы в городе украсить ими свои квартиры.
И ландыши радовались этому, гордились тем, что так
нужны они людям...
А время шло — так все говорят про него. Ох уж это
время! Не постоит, не задержится.
Всё ближе и ближе час, наконец минута, секунда, когда
Весна уступит своё место другому времени года.
Так думали ландыши и чем дальше, тем всё больше
грустили. И вдруг одного из самых красивых и умных
ландышей осенила мысль: если время так уж неумолимо,
нельзя ли как-нибудь обойти, обхитрить его?
— Поглядите, — обратился он к своим друзьям и
соседям — таким же ландышам, только, быть может, не таким
умным и красивым. — Поглядите: вот уже выпустил
навстречу солнцу свои бело-розовые зонтики сусак-цветок, а
рядом с ним плакун-трава устремила к небу розовую свою
стрелу. Они зацветают всегда летом. А что, если попросить
их не торопиться цвести? А если о том же попросить и
другие цветы, любящие летний зной? Ведь так можно
задержать Весну, обмануть жестокое время...
И ландыши, всегда цветущие в мае, так и порешили.
И, не откладывая дела, они стали уговаривать летние
цветы:
— Погодите цвести!
— Вот ты, ещё не распустившийся сусак-цветок,
повремени со своими зонтиками, не гони от нас Весну...
— О плакун-трава, попридержи свои бутоны.
— А это кто там, возле оврага, готовится встречать
Лето Это ты, герань? Взгляни вон туда — в поле.
Видишь, какая прекрасная девушка шагает там? Это Весна.
Посмотри, как она грустна. Такой она ещё не была до
сегодняшнего дня...
— Глядите, глядите! Она идёт к нам. Она хочет что-то
нам сказать, — наперебой зашептали друг другу
ландыши. — Послушаем Весну...
Но печален голос Весны:
— Скоро заголубеет лён. Мне уже повстречалось сего-
10

дня Лето, и я пришла проститься с вами. Дольше
оставаться я уже не могу. Лето меня торопит. Но вы не
огорчайтесь... Время нельзя задержать, милые ландыши. Мы
с вами бессильны в этом. Я повстречала сегодня Лето и
вдруг поняла: оно прекрасно. Вы были великолепны,
ландыши, всегда цветущие в мае, но скоро распустятся
бутоны у роз. И пышная царица цветов затмит вашу
скромную красоту. Вы не сумели обмануть время. Прощайте,
дорогие друзья мои.
И, приветливо помахав рукой, Весна скрылась,
растаяла, как пробегавшее над лесом белое лёгкое облако...
Всё двигалось своим чередом. Дни сменяли ночи.
Ночи сменяли дни. Солнце закатывалось и вновь вставало.
Одни цветы зацветали, другие теряли свои последние
лепестки. Давно отцвели и ландыши. И всё же никак не
могли они примириться с тем, что ушла Весна. Они как
будто ждали чуда. Но, не дождавшись, стали
горько-горько плакать, жалуясь на свою печальную судьбу.
И тогда прилетели какие-то красивые и добрые птицы.
Они стали утешать ландыши, всегда цветущие в мае.
— Ничего. Не горюйте, — ласково говорили они
ландышам. — Недалеко уже время, когда землю устелют
снега, когда закружат метели, завоют бураны, застучат
ледяными топорами да молотками суровые морозы. А
потом снега растают, морозы уйдут, бураны и метели не
будут больше тревожить землю, в воздухе потеплеет, и
вновь поспешит к вам любимица ваша Весна. Поверьте
нам, плачущие ландыши...
И тут свершилось волшебство: согретые тёплыми,
обнадёживающими словами, стали превращаться
ландышевые слёзы в сочные, манящие ягоды...
И, увидев это, добрые птицы сказали ландышам,
всегда цветущим в мае:
— Мы скоро улетим, но к вам ещё вернёмся, дорогие
друзья. Только нам хочется, чтобы вас становилось всё
больше и больше. И мы знаем, как это сделать. Мы забе-
11

рем с собой ваши чудесные ягоды-слёзы, разнесём их по
ближним и дальним землям: за холмы и реки, за леса и
моря... И превратятся ваши ягоды в новые цветы,
обернутся ваши слёзы нежными, пахучими ландышами.
Видимо-невидимо будет вас на земле...
Сказав это, чуткие и заботливые птицы взяли в свои
клювы ягоды-слёзы и, широко взмахнув крыльями, стали
медленно набирать высоту.
А ландыши остались. Но уже не грустили. И не
плакали: у них не было больше слёз...

ШПАКИ
По-украински скворцы — это шпаки. Вместе с
жаворонком, или, как их называют на Украине, жайворонком,
они — первые вестники весны.
Ещё холодно. На полях едва начинает проглядывать
из проталин зелень посевов, а желтоклювые шпаки уже
расхаживают с деловым видом по едва оттаявшей земле,
выискивая вредных насекомых, слизняков и червей.
13

О гнёздах они не беспокоятся: прочные тесовые домики-
шпакивницы, приготовленные для них людьми, надёжно
укрывают шпаков от ненастья и ворогов, и прежде всего
от кошек, которые не прочь поохотиться за малыми шпа-
чатами.
Сидит шпак на крыше своего уютного домика и
гордо посматривает с высоты вокруг. А в груди его,
украшенной блещущими на солнце фиолетово-зеленоватыми
перышками, так, кажется, и поёт: «Ах как прекрасен мир,
как радостно жить!»
Завидуют шпаку воробьи — эти мелкие полевые
воришки.
— Несносные птицы, задаваки! — кричат они им,
усевшись где-нибудь на плетне и чирикая на всю сельскую
улицу, про то, как ладно живётся этим самым шпакам, а
вот им, воробьям, не везёт. А что они делают худого?
Только что поклюют в поле пшеницы или проса?
Но шпаки будто не слышат этой глупой болтовни, не
обращают на неё ни малейшего внимания: мол,
чирикайте что угодно, раз нет у вас настоящего понятия, а мы-то
понимаем, что к чему. Не зря о нас люди заботятся.
...Дни идут. Давно кончились весенние полевые работы.
В садах вовсю цветёт шиповник, спеет вишня, черешня.
Абрикосы уже с голубиное яйцо. По ночам воздух
напоён запахами ночных фиалок. В полях наливается жито,
так называется на Украине рожь; наливается ячмень...
Ещё прошли дни. Буйно разросся репейник! Иной куст
раза в два выше человека.
А в вишнёвых садах что творится! Будто и листьев
нет — одни ягоды: так красно там и черно... Дотронься
до любой ягоды — того гляди, лопнет.
А где же шпаки? Что они делают летом? Они никуда
не улетели, но прежней их деловитости как не бывало.
И клювы у них побурели, уже не жёлтые, как весной.
С рассвета дотемна носятся шпаки по вишнёвым садам,
собираясь в большие стаи. Прилетит такая стая,
рассядется по веткам и клюёт сочные вишенки.
— Э-ге-ге-гей! Э-гей! — раздаётся по садам. Это кри-
14

чат ребятишки. Их заставляют взрослые гонять шпаков,
не давать им лакомиться спелыми, вкусными ягодами.
Но крик не очень-то помогает. Тогда ребятишки бьют
в чугунные доски, сковородки, обломки рельсов. Такой
звон и гомон поднимается вокруг!
Обидно всё это шпакам. И воробьи тут как тут, всё
подзадоривают шпаков:
— Ага! Вот и вы — разбойники, вот и вы — воришки.
Вы вовсе не лучше других птиц. Добрых, порядочных
птиц не станут гонять из садов!
Досадно слушать такое от воробьев.
«Ну что ж, — думают шпаки, — конец нашей дружбе
с людьми! Не прилетим больше сюда, не вернёмся из
тёплых стран. Много ли мы этих самых ягод съели? Зато
сколько хлеба уберегли людям от червей, слизняков,
насекомых разных! Не прилетим сюда больше. Ни за что, ни
за что!»
Так шпаки и решили.
Тут и осень наступила — и подались шпаки в тёплые
края.

Не заметишь, как пройдёт и зима. Пригретые
солнышком, начнут наливаться соком густые вишнёвые сады.
— Ну, как? — спрашивают молодых старые,
умудрённые жизненным опытом шпаки. — Вернёмся домой или
здесь, на африканском берегу, останемся?
А от сердца-то уже отлегло. Доброе у шпаков сердце.
А главное — забота берёт: как же там люди без них
обойдутся? Худо им будет. Хлеб может пропасть, нападёт на
него всякая вредная живность...
И решили вернуться.
Выходит, что воробьи зря злорадствовали. Как
желанных гостей, встретили шпаков люди. По-прежнему важно
и деловито расхаживают шпаки по едва оттаявшей земле,
уничтожая вредителей.
А люди даже виду не подают, что в своё время
сердились на этих, немножко озорных, а в общем, очень
славных птиц-тружениц.

О ПТИЧЬЕМ СУДЕ,
О КУКУШКЕ И ДЯТЛЕ
Н икто этого сказать не может, когда это было. А иные
говорят, что даже вовсе не было. Но наверняка — было!
Слетелись со всех опушек и просек, из всех чащоб глухих
крикливые, шумные птичьи стаи. Слетелись, чтобы
кукушку судить.
Усадили кукушку на плакучую берёзу. По бокам
ответчицы уселись стражи строгие — зоркие коршуны. Судили
17

кукушку судьи знатные, птицы почтенные:
глухарь-красавец — петух лесной, сова ушастая — хозяйка ночи, два
дрозда, охочих до рябины, да ещё желна — дятел чёрный
в шапочке красной, судья самый взыскательный.
Секретарём при них определён был гусь белый, в делах
исправный — тот самый, чьими перьями в старину писали.
И начался птичий суд, суровый суд, беспощадный
суд...
— Ну, рассказывай, не таи, — грозно спросил главный
судья — глухарь, петух Лесной, — рассказывай по
правде-совести, начистоту выкладывай, как дошла ты,
кукушка, до жизни такой... Обид на тебя птичьих не счесть,
жалоб слёзных не обобраться. А пуще всех обижены тобою
славки-непоседы, коньки лесные — черничники,
горихвостки — милые певуньи... И дятлов — тружеников
вечных — ты не забываешь. Да что говорить, разве можно
всех перечислить, кого ты обездолила, кукушка серая,
бездомная! Вот и отвечай теперь, говори, почему ты гнезда
своего не вьёшь, птенцов своих не выкармливаешь, не
выращиваешь, яйца в чужие гнёзда подкладываешь. А куку-
шонки твои прожорливы. Они злые-презлые: лишь из
яйца вылупятся, мигом братцев своих названых из гнезда
выбрасывают на погибель верную...
Слово глухариное гневное дошло до сердец птичьих,
взволновало. Зашумели, загомонили птицы лесные, они
требовали истребить весь род кукушечий, чтоб отныне и
на всё время не звучало в лесах ненавистное «ку-ку»...
И тогда взяла кукушка слово своё последнее.
— Не взыщите, птицы лесные, судьи мои строгие, за
то, что скажу я вам не в суд себе и не в осуждение. Нет
моей здесь вины. Я не мать бессердечная, что детёнышей
своих на злосчастье обрекает. Сама я несчастная, судьба моя
горькая. Завидую вам я. Совьёте вы гнездо, усядетесь в
нём, яички снесёте и высиживаете деток своих. А я? Не
могу я так. Снесу одно яичко — и рада бы сесть
высиживать птенчика, а уж другое, чувствую, во мне яичко
вызревает. А вызревает оно слишком долго. А как вызреет, из
первого яичка, что я снесла, уже кукушонок выклёвывает-
18

ся. И что тут делать? Лететь за кормом для
вылупившегося кукушонка? Или только что снесённое яичко теплотой
материнской обогревать? Вот и пришлось мне,
матери-горемыке, подкладывать свои яички в чужие гнёзда. Если
уж мне не суждено деток своих нянчить, пусть хоть
неродная мать о них позаботится... И стыдно мне, и сироток
жалко. Разнесу их по гнёздам по чужим, а сама в кликах
звонких скорбь свою выражаю: «Кли-кли-кли, кли-кли-кли...»
А иной раз рассмеюсь от отчаяния. И жалобно вторит мне
отец моих птенчиков. Это он по всей округе рассылает
печальное своё, будто через свистульку глиняную
пропущенное «ку-ку, ку-ку...».
И удалился суд на совещание. Долго шёл спор между
судьями. Непреклонен был глухарь.
— Изничтожить! — сурово сказал он.
Сова ушастая, глазастая, не колеблясь его поддержала.
— Истребить! — проухала она страшным голосом.
А дрозды, до рябины охочие, по-иному рассудили,
словам кукушкиным вняли.
— Не виновата кукушка, — сказали они. — Она
просто несчастная мать!
Слыша это, нахмурился глухарь — петух лесной. Ещё
более посуровела сова ушастая, глазастая... Теперь все
ждали, что скажет дятел — великий труженик. Решающим
его голос был.
И дятел-труженик, мудрая птица, решил так:
— Кукушка и в самом деле не виновата. И ещё скажу:
все мы, птицы, на человека работать должны, помогать
ему во всём. Любит человек лес. Без лесу нет жизни ему.
Рощи да леса — всей земле краса. Доброе растение —
природы украшение. А сколько в лесах всякой живности
мелкой вредной! Да разве сочтёшь? Губит она лесную породу.
Есть такие птицы, которые всё больше зёрнышками да
ягодками пробавляются. А до жуков, да гусениц, да
червяков — губителей лесных им и дела нет. Да что тут
рассуждать много! Вот ответьте, птицы лесные, птицы добрые, кто
из вас гусениц волосатых истребляет? А они — злейшие
враги леса, эти мохнатки! Может, ты, глухарь — петух
19

лесной, их губишь? Или ты, совушка, хозяйка ночная? Уж
не вы ли, дрозды, до рябины охочие?
Стыдно стало судьям. И как стыдно-то!
И от этого, быть может, чаша весов правосудия, на
которой написаны были слова «нет, не виновата...», начала
опускаться на кукушкину сторону.
Шли годы, десятилетия, столетия. Стёрся в памяти
птичий суд над кукушкой серой, матерью горемычной.
Росли леса. Звонко пели в них птицы.
И среди этого пения, чуть только начинали близиться
летние дни, раздавалось и теперь раздаётся грустное,
глуховатое, будто через свистульку глиняную пропущенное:
«Ку-ку... ку-ку... ку-ку...»

ИВАН ЩЕДРЫЙ
Будто бы так его прозвали пчёлы. Может, и не так — кто
за это поручится? Птичий язык не все понимать могут.
А пчелиный? «Жу-у-у-у...» Все пчёлы, кажется, гудят
одинаково. Но кто не знает, а сказка всё знает.
На колхозной пасеке в эти дни пчёлы жужжали только
об одном:
— К Ивану Щедрому! К Ивану Щедрому...
21

Это значило, что только у Ивана Щедрого есть такой
сладкий сок — нектар.
А жил он, поживал, а ещё лучше сказать, рос весёлой
дружной семьёй на лесной вырубке, вблизи песочного
карьера, куда экскаватор с кирпичного завода что ни день
за песком наезжал.
Высок ростом Иван Щедрый, он же — Иван-чай. Метра
эдак на полтора вымахать может. И весь в цветах розово-
красных. А листья у него узкие, как ножички, лезут вверх
друг за другом, как по лесенке. Прозвали Иван-чай ещё
ивой-травой. У ивы тоже такие длинные и узкие листья.
Щедр Иван-чай, в самом деле щедр. Только и слышно
круглый день: «Жу-у-у-у... жу-у-у-у...»
Мёд из его нектара выходит пахучий, приятный и
нежный.
Радушный хозяин Иван-чай. Приветливо встречает
гостей. И не одних пчёл. Для каждого гостя найдётся у него
что-нибудь в подарок.
Прибежали детишки:
— Иван-чай, Иван-чай, дай нам кусочек твоего
корневища!
— Берите! Сам только вырыть не могу. Уж вы
постарайтесь...
Почистят корень ребята и едят. Вкусно! А Иван-чай
радуется, что угодил ребятам.
Всего, чем богат он, и не перечесть.
В стебле — волокна добрые, крепкие, на верёвки
годятся, да ещё как годятся — только вей, не жалей!
Дубить кожу понадобилось? И на это в корнях Иван-
чаевых соки есть.
Из молодых листьев салат такой приготовить можно,
что пальчики оближешь.
Капустки захотели? Иван-чай и тут не оплошает:
тотчас ростки выпустит из корневища, побеги:
— Ешьте на здоровье...
Поджарить чего надо? Идите к Иван-чаю, не
стесняйтесь. В семенах у него масла хватит — было бы желание
его отжать.
22

А жители гор даже муку из Иван-чаевых корней
добывают, хлеб из неё пекут.
Однажды под осень пришли на вырубку женщины.
Отцвёл уже Иван-чай. Вместо цветов — стручки на
стеблях в разные стороны торчат, а иные из них полопались,
и весь стебель в пуху оказался — он на семенах, пух этот.
— Пуховик, пуховик (так Иван-чай тоже зовут),
помоги нам перины да подушки набить!
— С удовольствием...
Много всего доброго понаделал за лето Иван-чай. Есть
что вспомнить. Не зря дни свои проводил он на вырубках,
насыпях разных да по кустарникам, а то и просто на
лесных опушках.
Но вот и зима! Страсть какие холода нахлынули из
Арктики, с полей ледяных океанских! Погреться бы,
чайком побаловаться.
А дед Егор и говорит:
— Не знаю, как вы, а я листочков Иван-чая
поднасушил...
— Что ж, давай, дед, заварим для смеху,
— А почему ж для смеху? — обиделись листочки. —
Чего ж смеяться? Грех смеяться. Попробуйте, в обиде не
будете. Чаёк крепкий, ладный настаивается.
Тем временем зима на серёдку пошла, переломилась.
Потом от морозов убежала, от метелей сокрылась. Курочка
напилась. Овечка насытилась. А там и комары налетели.
Пролетье кончилось, лето о своих правах заявило...
И опять зацвёл розово-красный Иван-чай. А среди него
на вырубке берёзки молоденькие, осинки зазеленели —
приютил Иван Щедрый бедных сироток.
— Растите, красуйтесь, и мне и вам под солнышком
места хватит.
Доброе сердце у Иван-чая, особенно для людей.
Большего счастья нет у него, как всего себя отдать людям.
А вот и гость новый пришёл к нему. Кто же это?
Принёс он с собой складной стульчик, подставку на трёх нож-
23

ках. На ней поместил небольшую рамку, обтянутую
холстом; раскрыл ящичек с красками, достал кисть, сел и
долго глядел восхищёнными глазами на цветы — так
долго, что Иван-чаю совестно стало. Ещё ярче порозовел
он. И так стоял, немного покачиваясь под лёгким ветром.
И всё в нём трепетало, всё радовалось безмерной радостью
существа, которое не только приносит пользу людям, но
которое ещё и красиво. Да-да, красиво!
А художник (это, конечно, был он) уже клал на холст
первые краски, чтобы запечатлеть Иван-чай навсегда —
и таким, как сейчас: ярким, но совестливым, высоким, но
не зазнающимся...

КАК СКВОРЕЦ
МЕДВЕДЮ ПОМОГ
Подавился медведь рыбьей косточкой. Застряла косточка
где-то глубоко в пасти. Медведь и ревел во всё горло, и
лапу в пасть запускал — ничто не помогало! И вспомнил он
тут, как журавль спас волка, который тоже костью
подавился...
Велел позвать журавля. Но журавля не нашли: как
только прослышал длинноногий, что его к медведю зовут,
поспешил подобру-поздорову убраться с болота.
25

Нашли на болоте лишь долговязую цаплю серую.
Почистила глупая серая цапля свой клюв, помыла в
воде болотной, чёрные косицы пригладила на затылке. А
потом, вобрав длинную шею в плечи, а ноги вытянув далеко
назад, полетела она к медведю, тяжело взмахивая
крыльями. Но как ни старалась цапля, а кость не смогла
вытащить. Может, потому, что делала это цапля всё же с
великой опаской...
Рассердился косолапый. Велел позвать бирюка —
пусть, мол, посоветует, как быть. Притащился нехотя
бирюк. Ну, а бирюк известно какой: глаза жёлтые, огнём
тёмным горят...
— Надо, — говорит, — горло прогрызть и косточку
достать...
Еле ноги унёс серый волчище, бирюк то есть, — ещё бы
немножко, и не успел бы: убил бы его своей могучей
лапой медведь...
А кость всё сидела в глотке — ни туда и ни сюда!
«Что же делать?»
Только так подумал медведь — глядь, птичка
махонькая на ветку вспрыгнула. Закачалась еловая ветка. А
птичка с неё не слетает. Сидит себе, на медведя смотрит
смеющимися глазами. Грудка у неё желтоватенькая, а вся она
под цвет косолапому, оттенок лишь зеленоватый.
Чирикает торопливо, подсвистывая:
— Чем бирюк не угодил? Чем бирюк не угодил? —
А потом подсказала: — Расхохотаться бы тебе Михаил
Иваныч, может, кость бы и выскочила из горлышка.
Я, птичка-пересмешка, сама бы тебе помогла, да так не
умею смешить, как скворец. А уж он на это такой мастер!
— Плохо я тебя слышу! — проворчал медведь. — И за
веткой ты спряталась — не вижу. А вот ноздрями чую —
угадал тебя, малиновка лесная...
Повторила малиновка всё сначала, только ещё громче.
Дошло наконец до ушей медвежьих. Заревел косолапый
радостным рёвом и стал просить:
— Слетай за главным пересмешником, сослужи мне
службу! А я тебе под осень бузины красной туесок боль-
26

шой принесу. Примечено у меня такое место, где сквозь
бузину не продерёшься. Себя не пожалею!
Мигом малиновка слетала за главным пересмешником.
И ему посулил медведь:
— Я тебе муравьиных яиц кошель ивовый с верхом
наберу, мух наловлю и кузнечиков, червей накопаю видимо-
невидимо — больше ста! А хочешь — мёду принесу целый
бочонок, отыму у пчёл! Или не клюёшь ты мёду?
Слушал эти Михаил-Иванычевы слова скворец и за-
знайски поглядывал на косолапого.
Фиолетово-зеленоватыми перышками сияла его грудь на солнце, а спинка
и крылышки были без блеска, казались матовыми. И был
он будто в рубашке, светлым горошком усыпанной.
Но сперва покачал головой скворец:
— Нет у меня времени смешить тебя, Михаил Иваныч.
Скворчатки у меня. Кормить их надо, откладывать этого
нельзя...
— Ну хорошо же! — пригрозил косолапый. — Скажу я
чёрному ворону, другу моему, чтоб склевал твоих
скворчат... Не добром, так злом пересмешничать тебя заставлю...
А чёрный ворон уже откликается:
— Крук... крук...
Страшно сделалось скворцу, жалко птенчиков малых...
Пришлось согласиться пересмешничать. И началось диво
дивное, чудо чудное... Запел скворец.
Наперёд ничего смешного в его песенке не было —
грустно звучала она, жалость в ней прорывалась к
оставленным голодным птенчикам. Но вскоре певец взял в нём
своё — развернулась, как журавлиная стая в полёте,
скворчиная песня. Уселся скворец поудобней на берёзовой
ветке под солнцем ярким и распелся, и забыл про всё, и
упивался песней, весело взмахивая крыльями, широко
раскрыв свой жёлтый клюв, какой бывает у скворцов лишь
весной.
Перво-наперво залился скворец жаворонковой высокой
трелью: «тири-тири-ри...», а потом: «ти-и, тю-ю, тю-ю...»
— Жаворонок, жаворонок прилетел! — изумился
медведь. — Отколь жаворонок в лесу взялся?
27

— Тири-тири-ри! Это я — скворец!
— Ишь ты, чудной какой!
А скворец уже перешёл на звучную пронзительную
песенку — совсем как на флейте, переливчато насвистывает.
— Да это же Черноголовка! Вот как под неё
подделался ловко! — смеётся косолапый.
Вслед за Черноголовкой зеленовато-серенькой ласточки
невесть откуда примчались, защебетали. Куры — да-да,
куры, самые настоящие! — закудахтали: «ко-о-кококо...»
Воробьи зачирикали, сороки-белобоки, трещотки
неугомонные, затрещали, застрекотали...
А на самом-то деле по-прежнему нет никого — это всё
главный пересмешник скворушка в искусстве своём
изощряется.
— Ха-ха-ха! Хо-хо-хо! — лапами мохнатыми
схватился медведь за бока. — Ну скворушка, ну мастер! Ха-ха-ха...
А кость всё ещё сидит в медвежьем горле...
Но скворец — главный пересмешник — не унимается,
лягушкой квакает:
28

— Ква-ква-ква!
Кошкой мяучит:
— Мяу-мяу-мяу!
А потом вдруг будто кошке на хвост кто наступил:
— Яу-мря!..
Как услышал это медведь — от смеха на мох зелёный
повалился, по земле катается:
— Ха-ха-ха! Хо-хо-хо!
Глянь, а косточки у него в горле как не бывало: не
заметил даже, когда выскочила.
— Ну спасибо! Ну спасибо! Удружил, скворушка, век
тебя не забуду, век добром стану поминать. Так и
считай — за мной расплата: муравьиных яиц кошель ивовый,
с верхом; мух, кузнечиков — без счёту, червей сей же час
для тебя накопаю самых свеженьких видимо-невидимо...
Прилетай ко мне завтра за всем этим добром!
Обрадовался главный пересмешник. На лёгких
крыльях полетел к деткам своим в скворечню. Ещё бы не
радоваться: и искусство своё показал, и скворчата целёхоньки
остались... Ну, а насчёт обещанных медведем лакомств
подумал: «Уж как-нибудь без них обойдусь...»

О ДВУХ ЛЕСНЫХ БЫЛЯХ
И ОДНОЙ НЕБЫЛИЦЕ
Случай в лесу
Миша Серёгин живёт с родителями далеко — на Урале, но
всякое лето приезжает погостить в Грибово, на Заозерье —
к деду с бабкой. Приезжает не один — с сестрёнкой
Юлашкой. Она года на два младше Мишука, но уже хорошо
умеет читать и любит книги.
Здешние места Мишук освоил крепко: и Грибовский
бор, и Улыбинский лес от дерева к дереву исходил с дедом.
30

Бор не очень велик, запомнить всё в нём не так уж
трудно. В лесу — другое дело. Там заплутать ничего не
стоит, особенно если замечтаешься. Но с Мишуком такого
ещё не бывало, в лесу он всё знает: где какая тропка,
какая росстань, какой куда поворот, а то и просто — где
какая осина или ёлка на пути ждёт тебя.
Вот, к примеру, если прямиком по Бугровской дороге
идти, то первой пересечёт путь Лирическая тропка: она
бежит мимо невысокой сосны, раздвоившейся на манер
старинного музыкального инструмента — лиры. А дальше
надо будет перейти Хитрую тропку. Она и вправду такая —
кружит, петляет, как иной человек в своих поступках.
Только на такого человека глядеть противно. А Хитрая
тропка — завлекательная! По сторонам её — густющие
заросли. Есть и полянки с сосновыми саженцами. А
саженцы — выше человека ростом. Под ними ищи рыжики,
маслята. А если податься влево от Заячьей росстани — там,
за сушняком, только не ленись нагибаться: столько там
белых! И откуда взялся сушняк этот? Целая роща! Как
сквозь проволочные заграждения, продираешься через неё.
А прорвался, ельник тебя ждёт высоченный. Иная ёлка
чуть ли не до самого неба достаёт вершиной, а лапами за
землю навечно уцепилась. Понимает, видно, что в земле —
главная её сила, её верная опора. Из-под лап еловых
желтеют цепочки лисичек, или зайчушек, а ещё их называют
желтушками — по-разному называют. Тут же и беляки —
красавцы отборные. Одни — на виду, другие и не
различишь — лишь белые пятнышки из земли проглянули...
Запустишь руку в земляной бугорок, что над грибом
образовался, и не сразу до грибной ножки докопаешься. А гриб —
белый-белый, как сахарный, если разрезать. И шляпка
у него не тёмно-коричневая, как у соснового боровика:
еловик светлоголов и красив по-своему, есть чем
полюбоваться! Знатоки признают его самым ценным из белых грибов.
Есть в Улыбинском лесу и такие места, где еловая
темень просвечивается берёзовой белизной. Заглянешь сюда
июньским днём — смотришь, в травяном шелку или
моховом меху затаился малыш боровик, а то и гриб постарше.
31

Вот в такое местечко и отправился однажды после
обеда Мишук. Он всё пытался деда опередить — первым в это
лето принести «колосовичок», ну, то есть гриб, который
появляется, когда колосится рожь...
Увлёкшись ходьбой, Мишук не заметил, как очутился
в незнакомом месте. А дело шло к вечеру... Но не
поддаваться же страху, как последняя девчонка! Мишук не
любил аукать в лесу и всё же крикнул раз, другой... Да толку
что? В ответ слышалось только эхо... Кто забредёт сюда,
когда вокруг густые заросли? Кому охота?
Всё же Мишук пробрался сквозь их густоту. И тут на
широкой лесной поляне... да нет, это, верно,
померещилось... Между трёх высоких молодых берёз — гриб!..
Больше на пень похож... Такой огромный! Даже в жар
бросило — никогда такого гриба не видывал...
Кинулся к нему и только примеряться стал, как бы его
половчее срезать, вдруг видит и глазам не верит: из-за
небольшой ёлки, росшей в стороне (впопыхах Мишук её не
заметил), уставился на него тёмными глазищами эдакий
лобастый, широкогрудый, с отвислым хвостом — ну
никакого же сомнения — волк!..
Оцепенел Мишук и тоже взглядом в волка вперился.
Так стоят они один против другого... А время свои
секунды отсчитывает...
Что же было дальше?
Ну, а дальше всё произошло, как в сказке: волк
внезапно сорвался с места, подбежал к Мишуку и, что бы вы
думали, на бегу лизнул его в щёку, будто поцеловал!
Потом он свернул на ближайшую тропку и в тот же миг
исчез...
Мишук тоже побежал, но в другую сторону. Так всё
бежал и бежал... Опомнился, когда увидел, что всё вокруг
стало знакомо. Да вот же она — дорога в Грибово!
А уже стало вечереть...
Дома Мишук уверял, хватая бабку за руку:
32

— Да волк же это был, бабуся! Вот честное пионерское!
Да я же знаю! И гриб... Я же его... Ну был же, был там гриб!
Но дед усомнился.
— Допустим, — сказал он, — что это был волк. Но
чтобы он лизнул тебя... Признайся, что присочинил!
Мишуку хотелось расплакаться от обиды...
— Ну ладно, ладно, — примирительно сказал дед. —
Забудем про это. А вот гриб... — Дед вздохнул. — Может,
его и не было?
— Ты уж лучше бы порадовался, что внук у тебя
цел, — укорила деда бабушка. — А ты: было, не было...
И так уж тебе этот гриб нужен?
— Да ведь великан!
— Великан, пеликан! А если б волк твоего Мишука
съел? Вот и был бы тебе «пеликан»!
Но о грибе затосковал и сам Мишук. И когда успел
вырасти такой? Ведь ещё лета настоящего не было!
И втайне подумал: «А что, если раным-рано махнуть
в лес, найти гриб — и пусть все дивятся! Но бабушка ни за
что не пустит, и думать нечего...»
Мишук почувствовал, как у него запылали уши, щёки...
— Да у него, никак, температура! — встревожилась
бабка, приложив ладонь ко лбу мальчика. — Ложись-ка
ты, мой милый, в постель...
«Ну вот и прощай гриб-великан!» — досадовал Мишук.
Одно только утешало мальчика: был всё же человек,
который нисколько не сомневался в правдивости всего, что
рассказал он и о грибе и о волке. Это была Юлашка. Всё
происшедшее с братом в лесу она представляла себе так
ярко, в таких живых картинках, что могла рассказать
гораздо больше, чем сам Мишук.
Она была доброй и заботливой сестрой. Болезнь брата
очень её расстроила. Сейчас она решила что-нибудь
почитать Мишуку, чтобы хоть немного развлечь его, успокоить.
Она устроилась рядом с постелью за маленьким
столиком. Бабушка принесла, как это положено всем бабушкам,
недовязанный чулок и расположилась в кресле по
соседству с внучкой, погрузившись в нехитрое своё дело.
33

Юлашка знала, что среди книг, которые она и брат
привезли сюда из Свердловска, была и любимая Мишуком
книжка сказок с цветными картинками.
— Какая сказка откроется, ту и прочту, — важно
сказала Юлашка и раскрыла книжку на самой середине, где
начиналась старинная французская сказка про забавных
плясунов-гномов.
Гномы кружились в хороводе, держась крепко за руки,
и смешно пели...
Мишук обрадовался, что открылись именно эти
страницы, так как он любил сказки про маленьких человечков.
...А гномы в сказке пели. До слуха Мишука долетали
странные слова из наивной, простенькой песенки:
Понедельник — день,
Вторник — день,
Среда — день...
И четверг — тоже день,
Да и пятница — день...
Ничего лучшего гномы не могли спеть, потому что
ничего больше не знали. Но их песенка вызвала в сознании
мальчика какую-то иную песенку. В ней, в этой песенке,
было что-то чудное, странное, никогда им не слышанное...
Потом всё это куда-то делось, угасло...
Тогда Юлашка закрыла книгу и ушла спать. Бабушка,
вздохнув облегчённо, положила на стол всё ещё не
довязанный чулок и, не раздеваясь, легла рядом с Мишуком на
раскладушке. Она была готова в любую минуту прийти на
помощь внуку...
На помощь поторопились гномы
Эти маленькие человечки всем известны из сказок.
Ростом они были по колено Мишуку, жили в лесах и горах,
хранили запрятанные в горных пещерах золотые клады,
были добры, сердечны и внимательны к людям, только не
подпускали их к своему золоту...
А как повели себя гномы на этот раз?
34

Они решили помочь Мишуку и прежде всего стали
оберегать гриб-великан от всех, кто бы мог на него
позариться. Значит, это были те самые маленькие человечки,
которые живут в старых сказках. Им по-прежнему нравилось
что-то прятать и охранять. И по внешнему виду они были
теми же сказочными крохотными человечками с
длинными волосами и бородами. Так же были одеты в красные
костюмы. На ногах у них красовались серебряные башмачки,
а на головах — мохнатые колпачки с шёлковыми
помпонами.
Собралось их великое множество. Они суетились,
перебегали с места на место, хлопотали над чем-то,
перебрасывались восклицаниями, короткими фразами, потому что
в отличие от людей они не умели говорить длинно и
утомительно... И вдруг, словно по мановению знаменитой
волшебной палочки, они бросились врассыпную. Их напугал
зычный, не раз повторенный гудок. И тотчас на поляну
вслед за упавшим лунным светом выкатилась из мрака
трёхтонка — обычная машина, которой люди пользуются
для перевозки грузов. Мотор вдруг умолк, и машина
послушно остановилась возле трёх высоких берёз, среди
которых возвышался огромный, с широченной шляпкой,
ослепительно белый в лунном сиянии боровик...
Ему было тесно. Он пыжился, стараясь высвободиться,
и от этого скрипели берёзы, разламываясь в корнях и
распадаясь в стороны белоснежными крепкими стволами.
И вот уже гриб возник открыто перед восхищёнными
взорами гномов, великан из великанов, чудо из чудес...
Но карликам некогда было любоваться. Откуда-то в их
ручонках появились крохотные заступы, топоры, пилы.
Работа началась...
Она длилась долго, а самый старший маленький
человечек, который и ростом несколько превзошёл остальных,
всё чаще посматривал на большие, с его голову, часы,
висевшие у него на груди, и всякий раз всё с большей
тревогой. У него не было бича, и он не покрикивал грубо и
визгливо на остальных гномов, но всё же он держался
властно и требовал беспрекословного подчинения. Он хорошо
35

знал, что как только окончится ночь, все они — гномы —
должны будут скрыться в своих подземных жилищах, как
это водится в старых, добрых сказках, и тогда их работа
останется незаконченной. Надо было спешить и спешить...
Да и не только поэтому...
Но вот по поляне пронёсся ветер, вокруг зашумели
берёзы и ёлки. И как будто десятки подпиленных и
падающих деревьев заскрипели, застонали... Это гриб-великан
всей своей тяжестью рухнул наземь, чуть было не
придавив особенно усердно трудившихся гномов.
Мгновенно сотни, а быть может, и тысячи гномов —
в колпачках и с длинными седыми бородами — взялись за
руки и закружились в весёлом хороводе, громко распевая
старинную, им самим казавшуюся уже смешной песенку:
Понедельник — день,
Вторник — день...
Но старший гном, нахмурясь, подал знак рукой,
присвистнув при этом. И все крохотные человечки послушно
кинулись к рухнувшему грибу. И откуда взялось у них
столько сил: прошли всего лишь секунды, а гриб, не иначе
как зачарованный, поднялся с земли — казалось, сам
поднялся, без чьей-либо помощи, повернулся комлем к
трёхтонке, задний борт которой был опущен, и важно улёгся
в кузове...
Так же мгновенно сотни и тысячи гномов взобрались
на машину — кто в кабину, кто на неё, кто в кузов.
И трёхтонка натужно тронулась...
Светила луна, и гномам было весело ехать. Они что-то
выкрикивали, что-то пели, но из-за шума трёхтонки слов
разобрать было нельзя...
Неожиданное посещение
До конца ночи — и не только до него! — оставалось
немного, как вдруг Мишук заметил, а вернее,
почувствовал : кто-то резво вспрыгнул к нему на одеяло...
36

виг
^ «>

«Гном? — изумился мальчик, схватив карлика так
крепко, что у того и руки и ноги повисли как плети, а к
голове прихлынула кровь... — Как ты сюда попал?»
«Ой, отпусти пальцы! — взмолился человечек. — Ты
же меня раздавишь! Мы тебе привезли гриб-великан — тот
самый, что ты нашёл в Улыбинском лесу... Он твой, и ты
сам должен увидеть, как мы отправим его срочным путём
в город, чтобы все узнали о твоей находке... Скорей
одевайся, а то опоздаем к поезду. Мы ждём тебя!»
Быстро, как никогда, и тихо, словно мышонок, чтобы
не разбудить спавшую рядом на раскладушке бабушку,
одевался Мишук. А пока он одевался, маленькие человечки
позвали прикорнувшую на высокой берёзе сороку и
прицепили к её хвосту какую-то бумажку. Оказывается, старший
гном (он один среди маленьких человечков умел писать, и
то лишь печатными буквами) нацарапал на этой бумажке
очень важные и нужные слова...
Прицепив бумажку, гномы пронзительно закричали:
«Лети, сорока, на станцию срочно!»
Сорока понятливая: головой кивнула, хвостом
махнула, на всю округу застрекотала и, не теряя времени,
пустилась в скоростной полёт...
Мишук едва успел сесть в кабину, а белобока была уже
на станции.
Начальник станции, увидев её, обеспокоился.
«Сюда, — кричит, — сюда! Ты, похоже, какие-то
новости на своём сорочьем хвосте принесла? Не худые ли?»
«Нет-нет! — весело застрекотала сорока. — Читай
скорей!
НАЧАЛЬНИКУ СТАНЦИИ ВЕРЕЦКАЯ СРОЧНАЯ
ЗАДЕРЖИТЕ ПОЕЗД НОМЕР ТРИСТА ПЯТЫЙ ЖДИТЕ МАШИНУ-ТРЁХТОНКУ
ЦЕННЫМ ГРУЗОМ ГРУЗИТЬ ПОЕЗД ТЧК ЦЕННЫЙ ГРУЗ ТИРЕ
ГРИБ-ВЕЛИКАН
И подпись: «маленькие человечки».
...А поезд уже подходил к станции. И в эту самую
минуту и трёхтонка показалась: мигом переезд переехала
38

и к багажному вагону подкатила. Начальник в помощь
гномам кликнул носильщиков с номерами на фартуках.
Дело быстро было сделано. И только-только гриб
погрузили, как поезд тронулся...
А тут и солнце начало со своей постели подниматься.
Тотчас маленькие человечки как в омут нырнули:
скрылись, запропали... Мишу к даже не успел их
отблагодарить... и проснулся...
И первое, что он спросил у бабушки:
— Гномы больше не приходили?
— Нет, — ответила она, посветлев лицом, потому что
жарок у Мишука, как она определила ладонью, заметно
спал. — Нет, внучок, не появлялись больше.
— Гриб-то, верно, уже в Заозёрске?
— Непременно там! — подтвердила бабушка,
догадавшись, что внук ещё не совсем проснулся. — Ну, а теперь
давай-ка, Мишук, сменим рубашку, а то она у тебя за ночь
такая стала — хоть на речку иди выжимать...
Порадовавшись на внука, бабушка достала из комода
сухую рубашку, надела её на Мишука вместо мокрой,
потную бросила в стирку.
Весело стало в доме.
Ещё об одном посещении
На другой день Мишук совсем поправился.
Утром вышел дед на крыльцо, сел на ступеньку —
сидит, утренней свежестью насыщается. Смотрит —
почтальонша по дорожке, песком посыпанной, к нему спешит,
газетой машет.
— Читайте скорей, Максим Фомич! — улыбается. —
На последней странице для вас писано...
Глянул в газету — и диву дался. Схватил её и побежал,
торопясь, к внуку. А тот ещё только глаза продирал.
— Ну, Мишук, — кричит, — радуйся! Любуйся: такой
ты и нашёл? Выходит, никакой ты не обманщик... Только
вот насчёт ножа... Ну да слушай, что я тебе прочту...
39

„ГРИБНОЙ БОГАТЫРЬ"
На лесной поляне вырос гриб. Встречали ли вы что-либо
подобное? С добрую тыкву... Три с лишним килограмма
вытянул! Мы попросили нашедшего чудо-гриб
лукошинского лесника Антона Петровича Барсукова поделиться с
читателями «Заозёрской правды», как ему посчастливилось
найти такое диво лесное. Передаём его рассказ.
— Года три назад принёс я домой слепого, голого
волчонка. Захотелось его приручить — знал, что можно.
И пример такой мне был известен — по Кармановскому
лесничеству. Затея моя в конце концов удалась.
Воспитывал волчонка вместе со щенком лайки. Привязался Бирюк
(так мы его назвали) ко всей нашей семье, а особенно ко
мне и сынишке. И всё было хорошо. Правда, на всякий
случай, держали мы последнее время Бирюка на крепкой
цепи — мало ли что может произойти? И вот всё же
произошло! Исчез Бирюк... Туда-сюда — нет, да и только! Взял
я с собой своего пса — того самого, с которым волчонка
растил, и пошли по следу... Ну вот на гриб-великан и
набрели... И что я вам скажу: гриб этот кто-то раньше меня
нашёл, потому что нож охотничий в нём воткнутым ока-
зался...
Взял я гриб — с трудом его выкопал, он неудобно —
меж трёх берёз — сидел: хотелось целёхоньким его
извлечь... Ну, а потом — снова по следу. Да где уж! К
Пречистенскому болоту след привёл и пропал...»
Дочитал дед заметку, кинул взгляд на Мишука. А у
того глаза блестят, и весь он какой-то словно озарённый...
— Дедусь! А ведь ножик-то мой: я его в гриб воткнул
да так и оставил, только боялся тебе признаться — твой
ведь это подарок!
— Ну так это совсем здорово! — обрадовался дед. —
Давай-ка напишем об этом в газету...
Так и сделали. Максим Фомич со слов внука подробно
описал всё с ним происшедшее и ножик тоже описал: мол,
настоящий охотничий — складной, с колечком на
рукоятке и со штопором...
40

Письмо газета напечатала.
Вскоре к Мишуку самолично заявился Антон
Петрович. Вернул ему нож, да ещё и с надписью. Она была
сделана по заказу Антона Петровича на серебряной планке
в гравёрной мастерской. Красивым, каллиграфическим
почерком было выведено:
«Мише Серёгину — другу Бирюка и первому
нашедшему ГРИБ-ВЕЛИКАН — с пожеланием всем сердцем любить
русский лес...»
Конечно, другом Мишука Бирюк не был — это уж так,
к слову пришлось. Бирюк, кстати сказать, не потерялся —
возвратился к своему хозяину. Выходит, что, кроме
собачьей, есть ещё и волчья верность!
Антон Петрович искренне ликовал, вновь обнимая
своего питомца. Но держать его побоялся: что как опять
вырвется на волю? Беды не оберёшься: всё же волчья душа...
Но тут подвернулся неожиданный и весьма удачный
выход. В Заозёрск приехал разъездной зверинец, куда
Бирюка охотно взяли.

ЗАРЯНКА
Чуть только начало светать, я пошёл в лес за боровыми
рыжиками. Очень они хороши в соленье — плотные,
ароматные, вкусные и даже цвета своего рыжего обычно не
меняют. Ползимы пролежат, а из бочонка вынешь — будто
только что из лесу принёс.
Но не всегда и не везде они водятся. Иной раз ходишь
по лесу час, другой, а в корзине пусто... Вот и на этот раз
42

не повезло. Иду это я по лесу и молю вслух: «Хоть бы ты
помогла мне, заряночка...»
А у меня с ней старая дружба, испытанная.
Думаете, заряночка — это кто? Фея лесная? Как
в сказке? Ничего подобного. Птичка это. Маленькая, ду-
тенькая, с воробья. Шейка у неё в плечики втянута. По
манерам своим птичка изящная. Прыгает по земле —
кланяется, хвостиком вздёргивает. Грудка у неё рыженькая,
под кирпич — с такой подцветкой, а брюшко серенькое.
А поёт как! Любит петь по зорям. Вспорхнёт на вершину
ели, на торчок, и начинает с тонкого протяжного свиста —
как на флейте играет, а потом на трель перейдёт, да такую
грустную... Сидит и упивается песенкой своей,
повернувшись к солнцу.
Ну, так вот, иду я по лесу и всё прошу: помоги, моя
заряночка, покажи, где рыжиков много.
Конечно, я в шутку говорю так. А вообще-то у зарянки
сердце доброе, отзывчивое... Случилось как-то, что сойка —
а она птица крупная, с галку, — напала на гнездо пеночки-
но: там только что птенцы вылупились — крошечные,
беспомощные. Родители в отчаянии летают вокруг, свистят
тревожно: «Фюить... фюить!..» Вдруг, откуда ни возьмись,
заряночка! Накинулась на воровку... Да с таким задором,
будто не зарянка она крохотная, а ястреб грозный. Уж не
знаю, чем бы всё это кончилось, но я не стал дожидаться —
прогнал сойку.
К человеку у зарянки любовь особенная. Да вот хотя
бы... Пробираюсь я в густом ельничке — слышу, что-то
порхнуло рядом. Птичка с малиновой грудкой! Клювик
остренький, глазки большие, чёрненькие, умненькие. С
ветки на ветку перелетает — и всё ближе ко мне. Сядет на
ветку, крылышки поспустит и своими делами
неотложными занимается — ну, скажем, грудку чешет себе. Лишь
временами на меня посматривает — и, как видно, просто
из интересу, не из боязни.
Перешёл я на другое место, неподалёку, — гляжу, и
птичка эта тут как тут, выпорхнула неизвестно откуда
и сидит по соседству на ветке. Пробовал я её обмануть —
43

перебегать стал быстро из одного ряда ельника в другой.
Перебегу и зову: «Заряночка... Заряночка!» И она на
голос летит, А может, это лишь казалось мне, что на голос?
И такую нежность почувствовал я к этой птичке
общительной... Ведь сколько птиц в лесу разных, и все на
разные голоса поют. Но ни одна такого интереса к человеку не
имеет.
Однажды увлёкся я поисками белых боровичков.
Нашёл их порядком, да, срезая, ножик свой под ёлкой
оставил... Потом хватился, чтобы новый боровичок взять, а
ножа-то и нет, и найти не могу. Шутя опять же зарянку стал
звать: помоги, мол... И что ж вы думаете, когда совсем
потерял надежду найти, подружка моя — порх! Сидит на
ветке и не иначе как волнуется. Взглянул на неё
раз-другой, и словно кто заставил меня взгляд на землю перевести.
А там на прелых листьях лежит спокойненько мой ножик,
меня дожидается...
— Спасибо! — громко говорю, с чувством. — Спасибо,
заряночка!
А в другой раз палку свою любимую потерял (грибнику-
то плохо без палки). Конечно, всё это совпало так.
Никакого колдовства тут не было. Но любопытно, даже
забавно — опять помогла заряночка!
Но в это утро, про которое веду разговор, огорчила
меня эта птичка, сильно огорчила. Шагаю это я по лесу и
вдруг слышу — возня птичья в подлеске: писк, лёт,
щебетанье, драка несусветная... Кто с кем и из-за чего?
Смотрю, среди другой птичьей мелкоты и моя
любимица этаким пыжиком надутым скачет по веткам и носится
от ёлки к ёлке — и то одну пичугу настигнет, то другую,
лишь пух летит...
Разогнал я драку. Стыдно мне стало за мою подружку».
Да что с неё спросишь? Неразумная всё же! Но знающие
люди мне объяснили: это зарянка из своих «владений»
чужаков изгоняла... У каждой зарянки в лесу свой участок,
и других зарянок она туда не пускает. Но ведь сейчас это
были какие-то иные птички. Выходит, что любимица моя
просто забияка!
44

Разогнав птичью драку, ушёл я на другой участок;
думаю, если не найду рыжиков, пойду прочь из леса. Но тут-
то мне и повезло. И опять же заряночка на грибы навела,
только другая. Села на ель и клювик свой о ветку
обчищает и вниз смотрит... Под ёлкой этой я чуть не полную
корзину набрал — и все такие ладненькие, чистенькие,
свеженькие. А уж грибники, что на электричке из города
прибыли, меня нагоняют:
— Ну как, отец, есть рыжики-то?
— Да есть будто... — отвечаю.
С завистью заглядывали они в мою корзину.
— Вот, — говорю, — зарянка помогла.
Ну, они, конечно, не поняли меня или не расслышали.
Один сказал только:
— Да-да, на заре надо, пораньше... Да вот нет такого
раннего поезда!

ЧУЧЕЛО УШАСТОЙ СОВЫ
Редакция поручила мне написать в газету о собрании
кружка юннатов Дома пионеров. Собрание обещало быть
не совсем обычным.
Председатель кружка Женя Морозова громко
объявила :
— Об ушастой сове расскажет Володя Померанцев —
ученик шестой школы...
Володя поспешил к столу.
46

— Это очень смешная птица, — с важностью начал
он. — У неё длинные крылья и короткий хвост. И когда
она сложит крылья, то получается очень забавно... —
Володя рассмеялся. — У неё над ушами торчат пучки
длинных перьев. И это тоже очень смешно: как будто у этой
совы такие большие уши. Но это не так. По-научному, то есть
на латинском языке, ушастая сова называется «Азис
отус», — щегольнул своей осведомлённостью Володя
Померанцев.
Он ещё долго и обстоятельно говорил. Потом
воскликнул так, словно сам изумился своему восклицанию:
— Да чего много рассказывать! Вы же видите — вот
она сама... — И Володя придвинул к себе чучело, стоявшее
рядом на столе.
На ребят, казалось, испуганно глядела оранжевыми,
будто взаправдашними глазами рыжая птица, не больше
вороны.
— Эти совы... я ещё не сказал... крепко дружат друг
с другом, — добавил Померанцев. — Одну спугнёшь, а из
куста, смотришь, ещё и ещё вылетают. Я недавно... — Тут
Володя почему-то смутился, покраснел. — Я недавно, —
повторил он, — чуть не десяток ушастых в один раз
приметил: сидят совушки на ясеневой ветке, прижавшись одна
к одной...
Как и ребята, я слушал Померанцева с интересом. Мне
только было непонятно, почему он смутился, когда
говорил о совиной дружбе. Но мои мысли спугнула Женя
Морозова.
— Поблагодарим, ребята, — сказала она, — Володю
Померанцева за его сообщение и за то, что он подарил нам
чучело ушастой совы. Он его делал сам. А ведь это
нелегко. Есть даже такая специальность — набивщиков чучел.
Володя её перенял от отца. И видите, как постарался: со-
вушка будто живая — вот-вот заухает, начнёт махать
крыльями...
Ребята дружно захлопали Володе.
Он тоже захлопал в ответ, а потом, подумав, сказал:
— Вы уже знаете, что ушастая сова много пользы при-
47

носит людям. Губить её стыдно. Она самый страшный враг
мышей и полёвок, ночных мотылей и жуков. Да и ворам —
воробьишкам полевым, попадись они на её пути, не
поздоровится... Только воробьи по ночам не летают, даже
пословица есть такая: «Воробьи под кровлю, а сова — на
ловлю...»
— А такой нет пословицы: «Совушка — спать домой,
а Вовушка с дробовичком за совой...»?
Ребята зашумели.
— Неостроумно, Стёпа! — резко оборвала Женя
Морозова. — Напрасно ты вздумал обидеть Володю. Он этого не
заслужил. Ему было жалко сову. Но он это сделал для
нашего кружка. Никто из нас не смог бы так искусно
изготовить чучело... Да и вообще не смог бы. И, кстати, тебе,
Стёпа, слова никто не давал.
Я поддержал Женю:
— Морозова права! Разве Володя губитель птиц?..
Моё слово прозвучало весомо, и спор был погашен в
самом начале.
В перерыве я прочёл надпись на дощечке, прибитой
к подставке совиного чучела:
«Ушастая сова (Азис отус). Одна из полезнейших
наших птиц. Охраняйте её, дети! Чучело сделал из убитой
им совы ученик шестой школы Владимир Померанцев».
Меня всего передёрнуло, когда я прочёл это. Тотчас я
подозвал Померанцева.
— Володя, — сказал я, — почему ты не посоветовался
с учителем о надписи? Вторую половину её неприятно
читать... Ты понял, почему?
Померанцев вспыхнул...
Кончалось лето. Я давно забыл об этом собрании
юннатского кружка. Но одно обстоятельство заставило меня
вспомнить о нём...
Проходя однажды по базару, я, как всегда это делал,
заглянул в тот уголок, где бойко шла торговля рыбками
для аквариумов. В баночках с водой, которые продавцы
48

держали в руках, и в маленьких аквариумах плавали
многоцветные вуалехвосты и телескопы, данио и меченосцы,
гуппи и кардиналы... Здесь можно было купить и рыбий
корм, и аквариумные растения.
В другом конце этого удивительного уголка были
расставлены на прилавках и развешаны возле на заборе
клетки с певчими птицами: щеглами, дроздами, зеленушками.
Моё внимание привлекла кучка людей, столпившаяся
около прилавка. Протиснувшись к нему, я увидел три
совиных чучела. Расставлены они были в ряд и так близко
одно к другому, что я невольно вспомнил о совиной
дружбе, о том, что стоит лишь вспугнуть одну совушку, как из
куста вылетают...
И тут я обратил внимание на того, кого меньше всего
хотелось мне здесь встретить...
«Так, значит, правда: «Совушка — спать домой, а Во-
вушка с дробовичком за совой...»?»
Увидев меня, Померанцев даже не смутился. Его глаза
на этот раз глядели дерзко и нагло.

В ГРОЗУ
Ещё накануне вечером, предсказывая погоду, радио
сообщило: «Возможна гроза».
Вечер был чёрный, мутноватый, утром на востоке небо
залилось ярко-багровым румянцем. Роса не пала на траву.
Появившиеся на заре сизые перистые облака стремительно
расползались над горизонтом. В пруду голосисто кричали
лягушки.
— Чуют грозу! — усмехнулся дед. — Пойдём-ка,
Мишутка, в сарай — делом займёмся: поможешь мне корзи-
50

ны плести. Поучишься. У вас там, в Москве, такое ремесло
небось в диковинку.
А плести корзины — удовольствие для деда. Делает он
их мастерски и отдаёт бесплатно своим односельчанам,
колхозникам. Но городским — продаёт.
С корзинами провозились весь день. Поближе к вечеру
дед сказал деловито Мишутке:
— Вот что: ты никуда не уходи. Пойдёшь со мной за
грибами. «Утренников» люди подсобрали, а на
«подвечерников» мало охотников найдётся: видишь, гроза находит.
И как бы в подтверждение этих слов в отдалении глухо
и настораживающе прогремело.
— А как же мы, дедусь? — не без робости спросил Ми-
шутка.
— Ну и что ж? В грозу только и ходить за грибами —
все наши будут,— не то в шутку, не то всерьёз сказал дед
и вопросительно поглядел на внука.—Да ты, никак,
струхнул? А ещё в партизаны играешь... Давай-ка лучше иди
собирайся. Сапоги резиновые надень, плащик с капюшоном
прихвати — и порядок. Бабке скажи, что надумали с
дедом в гости к Ивану Архипычу — к леснику. Там, в
случае, и грозу переждём, если нагрянет.
Первые капли нагнали их далеко, на Заячьей
росстани — так дед окрестил место, где пересекались дороги.
— Ну, так куда пойдём, внучек? Видишь, сколько
дорог? На Будово, на Тереши или Сахновку? Я так полагаю:
подадимся лучше в Будовский бор — тут километров
пяток. От белых там отбою нет...
Тем временем похолодало, потемнело. Иссиня-чёрные,
с рваными краями тучи наползали, казалось, отовсюду.
Совсем близко начала прошивать небо огненными
шнурами молния.
— Вот ведь не повезло! — нахмурился дед. — Думал,
стороной пройдёт.
Оба они поспешили надеть плащи, нахлобучить на
головы капюшоны. И вовремя. Дождь разошёлся сильный.
Подхватываемый ветром, он хлестал, бил, как плетьми.
— Домой придётся повернуть! — с досадой сказал дед.
51

— Ой, дедусь! А белых гляди сколько! Как войско
выстроились!
Смутили эти слова деда.
— Да мне что? Ты ещё заболеешь.
— Не заболею, не заболею!
Грибов и вправду было много. То и дело приходилось
кланяться очередному боровичку. А то брали сразу по два,
по три. Мокрые, они скользили, не держались в пальцах.
В лесу было темно, но вспышки молний, освещавшие всё
вокруг, помогали искать их.
При каждой такой вспышке Мишутка видел рядом с
собой могучую спину нагнувшегося за грибом деда. Ох уж
этот дед! За шестой десяток перевалило, а он пилит и колет
дрова, картошку в огороде копает конным плугом. По
грибы гоняет километров за пятнадцать. Домой вернётся — и
отдыхать не подумает.
«Кто пешком ходит, того и сила находит», — любит
говорить он.
Стемнело. Дождь лил как из дюжины бочек. И откуда
столько воды бралось?
— Ну, как? — с хитринкой в голосе вдруг спросил дед
у Мишутки, когда они из лесной чащи выбрались на
опушку. — Пойдём домой или ещё погуляем?
Мишутка, в свою очередь, схитрил — сделал вид, что не
слышит. А может, и вправду не слышал.
Дед пытливо поглядел на внука, усмехнулся:
— Да ты, я вижу, молодец. Никак, не струхнул?
Мишутке стало совестно, потому что он всё-таки
струсил. Но ответил, стараясь не выдать своего волнения:
— Нет, дедусь...
Гроза, должно быть, решила показать себя напоследок.
Молния так ослепительно расколола небо, такой
убийственно оглушительный громыхнул гром, что можно было
подумать, будто где-то совсем рядом рванулась ввысь
сверхгромадная ракета, чтобы в одно мгновение облететь
земной шар.
52

Мишутка бросился к стоявшей невдалеке высоченной
сосне. Но дед успел его схватить за руку и потащил в гущу
леса. И едва успели они отбежать, как следующий
ослепительный зигзаг лихо ударил в вершину злополучной сосны.
Раздался глухой треск, и по стволу мгновенно
пробежала огненная змейка.
Дед сердито дёрнул Мишутку за руку:
— Дурень ты, как есть дурень! Зазря бы пропал! Кто
же от молнии под высоким деревом прячется, да ещё под
сосной! Молнии только клён да берёза не боятся.
Гроза уходила. Домой они брели, оба утопая по колено
в лужах. Сапоги скользили.
Дед подшучивал:
— Даст нам с тобой, Мишутка, бабуся на орехи.
Да так и было. Бабка лишь руками всплеснула, увидев
промокших до ниточки грибников, и набросилась немедля
на них:
— Ну, рассказывайте, грибнички дорогие, у какого это
вы лесника в гостях побывали? Не у лешего ли на пиру
пировали? Я тут с ума сходила, а они... Такая гроза!..
— А ты нас, бабуся, не ругай, — пытался
оправдываться дед. — Мы тебе штук сто грибов белых принесли.
Взгляни, какие красавцы — один к одному! Но главное-то
не в грибах даже. Во внуке нашем. Не трусишка он. Вот
только лесных порядков ещё не знает.
...Утром, выждав, когда дед ушёл по колхозным делам,
Мишутка открылся бабке:
— А ведь я неправду сказал, что не испугался.
Страшно мне было, бабуся. Но ты не думай: если надо будет,
опять пойду в лес в грозу. — И, виновато улыбнувшись,
шепнул на ухо бабке: — Только... с дедом.

ПОДРУЖИЛИСЬ
Славикова мама собирала на лесной опушке землянику,
а Славик дремал неподалёку в своей уютной коляске,
зажав в кулачке сушку, которую не успел съесть.
На опушке почти не было тени. Высокие сосны стояли
поодаль одна от другой и не мешали солнцу вести себя так,
как ему хотелось. А ему почему-то больше всего хотелось
разбудить Славика.
54

Но разбудил мальчика воронёнок... Тот самый, что ещё
совсем недавно был таким смешным — большеголовым и
бесхвостым, а теперь уже летал и даже пробовал
самостоятельно добывать себе пищу. А что же делать, когда
родители перестают о тебе заботиться? Не сидеть же голодным?
Славик проснулся от неожиданного толчка в руку. Он
не испугался, увидев прямо перед собой, как ему
показалось, огромную чёрно-серую птицу с его сушкой в широко
разжатом клюве.
Сначала Славику стало жалко сушку, и он готов был
заплакать, но в этот миг воронёнок шумно захлопал
крыльями, собираясь взлететь. Взлетал он медленно и
неловко. И тогда Славик действительно заплакал, но уже
потому, что улетел воронёнок.
Мама не слышала всхлипываний Славика. А когда
пришла проведать сына, то увидела воронёнка мирно
сидящим на борту коляски. Мальчик и птица дружелюбно
разглядывали друг друга. И мама не прогнала воронёнка.
Но надо было переезжать на другое место, где больше
земляники. Мама стронула коляску, воронёнок покачнулся,
но удержался. Теперь Славикова мама везла двух
пассажиров. Она даже пообещала сыну взять воронёнка домой.
Так и переезжал воронёнок вместе с мальчиком с места
на место. Но солнце уже начало переваливаться на другую
половину неба. И все трое отправились домой.
— Ну и накормим же мы тебя сейчас! — сказала мама
воронёнку.
И воронёнок в ответ громко каркнул:
«Карр! Карр!..»
Но никто не знал, что каркнул он вовсе не потому, что
обрадовался обещанию Славиковой мамы...
Коляска в это время выезжала в поле. И мимо
медленно, с призывным карканьем пролетело несколько
ворон.
«Карр! Карр!..» — на этот раз с большой тревогой
кричал воронёнок.
Мама подумала: не напугал бы он Славика!
А воронёнок всё кричал и кричал.
55

Потом захлопал крыльями. И не успели Славик и его
мама что-либо подумать, как воронёнок оттолкнулся от
борта коляски и улетел. Вот он уже взмыл высоко и
полетел ещё дальше, догоняя пролетевших мимо птиц.
А старшие вороны, услыхав крик воронёнка, стали
делать круги в воздухе, чтобы воронёнок успел к ним
присоединиться.
Славик, поняв, что воронёнок больше к нему не
вернётся, заплакал.
Мама обняла его, погладила по голове и сказала
ласково :
— Ну чего ты плачешь? Воронёнок полетел догонять
свою маму...

РЯБИНА
Птичьи «дожинки»
Каждой осенью с нетерпением жду я пернатых гостей к
пяти красавицам рябинам, которые растут на соседнем
дворе, позади огромного сарая, гордо возвышаясь над его
черепичной крышей. Сарай стоит напротив балкона моей
квартиры, и мне удобно наблюдать за птицами.
Прилетают пернатые в конце сентября или даже позже.
Тут у них, как я понимаю, не основная кормёжка, а нечто
57

вроде «дожинок»: управятся с рябиновым урожаем
в ближних лесах, а потом сюда — отведать того, что
осталось от щедрости осенней, пожировать, полакомиться
напоследок.
Вкусен рябиновый плод! Кисловатый с горечью, а
морозом хваченный — ещё и сладковатый. Лишь по внешнему
сходству зовут его ягодой, а если внутрь к нему заглянуть,
всё у него там как в обычном яблоке: в каждом плодике
от четырёх до восьми коричневых семечек. Рябиновые
яблочки в гроздьях!
«В багрец и в золото» одетая...
Истинное приволье для рябины — это лес, особенно
еловый. И не случайно еловый: и ель и рябина всяким
иным предпочитают песчано-глинистую почву. В чащу
лесную рябина забираться не любит, селиться норовит больше
по опушкам или на иных открытых местах. Да и с какой
же стати красоту свою неподражаемую утаивать,
запрятывать в глушь? Любая красавица «на людях» ещё
приметней становится.
А из времён года самое желанное для рябины осень.
Чем только не красна она, пока ещё не нагрянула
беспросветная пора «мокрых дождей», когда дождик-то вымочит,
а красно солнышко уже не высушит; пока ещё не дождит
обильно и «бабье лето» с паучком-путешественником
носится по полям и лесам, предвещая сухие, отрадные дни.
Готовясь к листопаду, меняет лес своё зелёное обличье,
вернее, окрашивает его в иные цвета — то золото мешает
с киноварью, то облюбует рыжий броский цвет, то сизый
или фиолетовый...
Вот тут-то рябине и красоваться! И стоит она, чуть-чуть
покачиваясь верхушкой под лёгким, ласкающим ветерком,
и чует сладостно, как зреют её налившиеся соком
«яблочки», листвой и ягодами впитывает в себя
оранжево-красные лучи, которые до поры ещё щедро посылает ей
тронутое осенней печалью солнце...
58

Стоит красавица гордячка и чутко прислушивается
к тому, что творится вокруг: и к шуму, и к тишине —
предвестнице недальних «зимних бурь», и вся она полна
ожидания, готовности отдать свою красу тому, кто жаждет
и ищет её...
А осень всё пуще вершит свои дела, всё ближе
подступает к предзимью. Бледнеет небо, задувают ветры —
нагоняют первую предзимнюю стужу. Листья на рябине — одни
пожелтели, другие стали пурпурными, срываются с веток,
совершая унылый полёт по ветру, пока рябина вовсе не
оголится, не утратит до поры до времени свою былую
прелесть.,.
И вот тут-то и появляются истинно «жаждущие»... но не
красы рябиновой, нет. Считанные минуты — и птичье
пиршество началось. И нет на нём лишних: всем хватило ягод.
Не повезло только пролетавшей мимо серой неуклюжей
вороне. То ли забыла она, то ли вовсе не знала старую
поговорку: «Не твоему носу рябину клевать...»
Ах, как беспомощно пыталась она отведать рябиновых
ягод: то с ветки сорвётся (слишком грузна и неловка
ворона) ; то до ягоды не дотянуться — больно низко или
высоко висят грозди; то никак не склевать, хоть и достала
плод, — клюв не тот...
Но не лучше ли поглядеть, что творится вон в том —
ближнем — рябиннике, на окраине мохового болота.
Что за птицы атаковали рябиновые грозди? Каждая
с рябой грудкой — серенькой, с рыжими пестринами, на
голове пышный хохолок. Величиной птица крупнее
голубя. А голос подаст — совсем как писк синичий, тонкий и
протяжный, а в конце — трель... Но может о себе дать
знать и иначе — получается что-то похожее на «тк-тк»...
Рябчик это, самец. На дерево взлетел — и как не был:
исчез! Притаился... Попробуй найди! Как и его рыжеватая
подруга, обожает ягоды, но больше всего они оба любят
рябину. Справляются с ней не хуже дроздов и свиристелей.
Рябчик — самый маленький представитель «боровой»
дичи. А самый крупный — глухариный петух. Этот
серовато-чёрный, с коричнево-бурыми крыльями, краснобро-
59

вый. С гуся ростом. Глухарка поменьше, с явной пестротой.
И тоже оба завзятые «рябинники». Есть и ещё один
«рябинник» из тетеревиного «роду-племени» — тетерев-косач!
Поменьше глухаря, побольше рябчика. Весь иссиня-чёрный
(а тетёрка — рыжая!), алые крутые брови, под крыльями
подбой белый и такого же цвета перевязи на них, хвост
раздвоен, изогнут вроде лиры... Залюбуешься! Верно, от
рябинового сока пошла вся эта красота тетеревиных...
«Зипун с красным гарусом...»
Это из загадки: «Под ярусом-ярусом висит зипун
с красным гарусом...» Мол, отгадай-ка!
А зипун не зря: зипуну, что у рябины, любое дерево
зимой позавидовать может. Будто войлоком, укрываются
чёрно-фиолетовые рябиновые почки пушком. Как истая
северянка, любую стужу готова принять рябина. Никакой
мороз не властен над её листками и цветками. До полузимья,
если их не склюют птицы и не сжуёт куница, провисят на
сереньких рябиновых ветвях её сморщившиеся от холодов
яблочки. А обилие ягод на рябине, по народной примете,—
к трескучим морозам...
Теперь уже, в зимние дни, навещать рябину будут,
кроме названных, и иные гости... Не раз придут к ней из болот
и трясин, где не ступить ни коню, ни человеку, плотно
сбитые, горбоносые, чуткие ко всяким шумам и шорохам
лесные великаны рогачи и их безрогие подруги.
Прискачет к рябине и заяц-беляк, или, как его ещё
зовут, «лесной заяц», сменивший свою летнюю одежонку на
добротную зимнюю шубу. И теплей она, и от вражьего ока
легче укрыться среди белых снегов. Вот только нелады
с ушами: зачем у них кончики чёрные!..
Привольно жилось и лосю и зайцу в летнюю череду...
Зимой — иное дело. Не разгуляешься! Промышлять
приходится лишь прутьями мёрзлыми да древесной корой.
От такого угощенья в брюхе одни опилки. Да и на язык...
какое там! Разве что кора и прутья рябиновые повкусней.
60

А рябине, верно, жаль отдавать всё это дикому
лесному зверью, но кому пожалуешься? Стой молча, терпи муку,
пока тебя треплют, грызут; проливай тайком
горько-сладкие слёзы.
Главное — пережить зиму! А там...
Когда закукует кукушка
Принюхайтесь к ним, к этим цветкам с пятью белыми
лепестками, и на вас пахнёт каким-то тончайшим
ароматом, слегка напоминающим аромат горького миндаля, и,
пожалуй, ещё чем-то неуловимым...
Это расцвела рябина! И словно в один и тот же миг
очутились вы и на вершине весны и у самого подножия
лета — на пороге больших радостей, счастливых дней... Как
пышны и душисты эти цветы!
А откуда-то издалека уже доносится глуховатое,
настраивающее на тихое, грустное раздумье: «Ку-ку...
Куку...»
Кукушку всегда слышишь, когда расцветает рябина,
притом из одного и того же уголка леса, потому что она не
любит менять места своих «гнездований». Подолгу кукуют
самцы в эту пору, часто даже по ночам. А рябиновые
ночи — с зарницами, душные. Но всё одно — нельзя не
куковать!
Опустит вниз крылья, приподнимет длинный, слегка
развёрнутый хвост и, дёргая головой и раздувая горло,
оповещает самец о сроем присутствии будущую свою подругу.
Жаль, ни разу не довелось мне увидеть поющего самца
кукушки, как ни старался, — уж очень он опаслив. Да и
вообще увидеть кукушку в лесу — дело мудрёное. Зато
слышать дано всякому. Слышать и, по народному обычаю,
считать кукушкины позывные, стараясь не пропустить ни
одного «ку-ку»...
Вторая половина мая и первая июня — «время весёлых
птичьих песен». Всё великое пернатое царство голосит,
гомонит, звенит, изощряется в пении, наперебой старается
61

показать свои таланты, своё искусство. Тут и рыжегрудая
зарянка со своими коротенькими нежными трелями; и
скромница-славка в чёрной шапочке, мастерица-певунья,
готовая состязаться с самыми прославленными певунами;
и варакушка-нарядница с её отличным, но прохладнова-
тым и уж слишком явно подражательным пением; и ог-
неннохвостая пичуга, недаром прозванная
«горихвосткой», с упоением выводящая свои звучные «ци-ци-ви-ви-
цитри-цитри-ти-ти»...
Но что за невзрачная оливково-бурая пичуга
пронеслась к речке и скрылась в таловых густых зарослях? И
началось там: «Фи-тчуррр, фи-тчуррр...» А дальше кто-то за-
клюкал, заюлил, зацификал, запленькал, могуче
засвистал... Выдал всей лесной округе двенадцать упоительных
песенных коленец... Догадаться не трудно, что это за
мастер. И не просто мастер, а артист подлинный, из года в
год совершенствующий своё искусство. Артист
неповторимый. Знатоки уверяют, что не сыскать даже двух соловьев,
которые пели бы одинаково!
...С упоением слушала цветущая рябина всех этих
мастеров-хористов и солистов, именитых и безымянных. И
хотелось ей цвести ещё пышней, ещё обильней, чтобы и
птицы, и звери, и всё живое вокруг радовалось её буйному
цветению. А люди бы с лёгкой душой говорили друг другу:
«Эх, рясно рябина цветёт — сказывают, овса будет
много...» А другие бы к тому добавляли: «Это к урожаю
льна...»
В один из дней нынешней осени я до вечера
напряжённо трудился и очень устал. Заметно темнело. И вдруг... за
окнами моей квартиры — за сараем, над крышей которого
горделиво возвышались пять моих любимиц рябин,
послышался сухой, временами звенящий стук. Нетрудно было
угадать в нём стук топора. Я насторожился. Глянул в
окно. Верхушка одной из рябин странно качалась, вернее,
вздрагивала время от времени. Так длилось недолго, потом
я увидел, как она мигом исчезла за сараем... Затем так же
задрожала верхушка соседней рябины и тоже исчезла.
62

Вне себя от горя и страха я выбежал во двор, через
калитку — за сарай и тут увидел человека из соседнего
двора, которому, к несчастью, принадлежали все пять рябин.
В руках у него был топор, и он собирался нанести удар
третьей по счёту рябине. Возле него лежали две только что
срубленные; многие их гроздья при падении осыпались,
иные оторвались от веток и валялись в грязи, а из стволов
рябиновых, как из живого тела, пульсируя, сочилась
огненно-красная кровь...
«Остановитесь, злой человек! — не своим голосом
закричал я. — Одумайтесь!.. Что вы делаете?!»
Чуть не со слезами на глазах стал я умолять человека
пощадить хоть остальных трёх красавиц. Но он и не
подумал выслушать меня.
Светила яркая луна, и я даже мог различить
кривую усмешку на губах ставшего мне ненавистным
человека.
Но что ему до моей ненависти! По-прежнему не
обращал он на меня никакого внимания, продолжая творить
своё чёрное дело. На моих глазах, истекая рябиновой
кровью, свалилась на землю третья моя любимица, потом
четвёртая, пятая... Но этого показалось ему мало, и он
принялся рубить рябины в лесу, который почему-то очутился
рядом. И уже нацеливался, видимо, вырубить все рябины
во всей округе...
О, как много вреда способен сотворить злой человек,
если ему не помешать!..
Странен человек
Трудно представить, как я был рад, когда убедился...
Да, это был сон... Какое счастье!
Впрочем, утром узнал я, что сон в какой-то мере
оказался «в руку»... Взглянув случайно в окно, увидел я на
крыше сарая, за которым были рябины, очень милых
девушек в белоснежных халатах с большими бумажными
мешками в руках. Они старательно обрывали и кидали в меш-
63

ки рябиновые грозди. Грозди были спелые, тронутые
первыми «утренниками».
Девушек прислала сюда аптека: сорванные ими грозди
должны были пойти на благое дело, на пользу людям.
Но стыдно признаться: глядя на этих милых, славных
представительниц службы здоровья, я испытывал какое-то
не совсем понятное стеснение в груди. Мне жаль стало
рябиновые грозди. И вовсе не потому только, что я уже не
смогу больше любоваться ими, радоваться их красоте. Нет,
сознаюсь честно, во мне вспыхнуло совсем иное чувство.
Мне стало обидно за тех пернатых, которые опоздали сюда,
не успели опередить этих милых девушек...
Вот уж действительно странен человек!
С тайной досадой я следил за работой девушек.
Упрекнуть их было не в чем. Всё делалось быстро и старательно.
Но под конец выяснилось, что всех ягод девушкам не
сорвать. Так и случилось. Верхушки рябин остались
недоступными, как и те ветки, которые были далеко от края
крыши. Их оказалось так много, нетронутых веток с
гроздями, что от сердца моего отлегло.
Через несколько дней запоздавшие птицы всё же
прилетели в гости в соседний двор, и мне посчастливилось
любоваться их весёлыми «дожинками». На этот раз это были
красавы — розовато-серые, с высокими хохолками,
чудесным узором на крыльях, где яркая желтизна великолепно
сочеталась с чернотой и алостью. Клевали красавы ягоды
с азартом, с яростью, так что не прошло и получаса, как
рябиновые ветки полностью были освобождены от плодов.
А красавы дружной стайкой умчались вдаль.