БИОГРАФИЯ ПИСАТЕЛЯ
М. А. ШАПОВАЛОВ
ВАЛЕРИЙ
БРЮСОВ
БИОГРАФИЯ ПИСАТЕЛЯ
М. А. ШАПОВАЛОВ
ВАЛЕРИЙ
БРЮСОВ
КНИГА ДЛЯ УЧАЩИХСЯ
СТАРШИХ КЛАССОВ
Москва
«Просвещение»
1992
ББК 83.3Р7
Ш24
Серия «Биография писателя» основана в 1961 году.
В книгу включены архивные фотоматериалы
Шаповалов М. А.
Ш24 Валерий Брюсов: Кн. для учащихся ст. классов.—
М.: Просвещение, 1992.— 160 с.: ил.— (Биогр. писа-
теля).—ISBN 5-09-004113-Х.
В книге повествуется о жизненном и творческом пути од-
ного из крупнейших поэтов начала XX века Валерия Брюсова,
обстоятельно анализируется ранний период его творчества
(участие в студенческой демонстрации, увлечение философией,
символизмом), интересно рассказывается о взаимоотношениях
Брюсова с Буниным, Горьким, Блоком, Белым, подчеркивается
особая роль поэта в развитии философской поэзии.
4306020000—353
Ш------------------23—92 (заказ по КБ—31 —1991)	ББК 83.3Р7
103(03)-92	'	7
Учебное издание
Шаповалов Михаил Анатольевич
ВАЛЕРИЙ БРЮСОВ
Зав. редакцией В. Н. /Куравлев. Редактор Е. П. Пронина, Художест-
венный редактор Л. Ф, Малышева, Технический редактор Н. А. Кисе-
лева. Корректор М. Ю. Сергеева
ИБ № 14180
Сдано в набор 02.10.91. Подписано к печати 18.02.92. Формат 84X108'/?.. Бум.
типограф. № 2. Гарнпт. Литерат. Печать высокая. Усл. печ. л. 8,4+1,68 вкл.
Усл. кр.-отт. 10,29. Уч.-изд. л. 9,10+1,49 вкл. Тираж 45 000. Заказ 4699.
Ордена Трудового Красного Знамени издательство «Просвещение» Министерства
печати и информации Российской Федерации. 127521, Москва, 3-й проезд
Марьиной рощи, 41.
Областная типография управления печати и информации администрации
Ивановской области. 153628, г. Иваново, ул. Типографская, 6.
ISBN 5-09-004113-Х
© Шаповалов М. А., 1992
Я —твой, Россия, твой по роду!
Мой предок вел соху в полях.
Люблю твой мир, твою природу.
Твоих творящих сил размах!
Валерий Брюсов
ПРОЛОГ
Первое марта 1881 года выдалось в Петербурге по-
весеннему мягким. На улицах было много гуляющих.
Внезапно вблизи Театрального моста, там, где Мойка от-
ветвляется от Екатерининского канала, в воздухе что-то
ухнуло. Через малый промежуток времени звук повторил-
ся. И тотчас по центральным улицам северной столицы
разнесся слух: «Царя убили!»
Место покушения оцепили отряды дежурившего в тот
день Павловского полка и полиция. Быстро убрали уби-
тых и раненых людей и лошадей. Толпа любопытных не-
уклонно росла. Говорили о случившемся вполголоса и
с оглядкой. Булыжная мостовая была разворочена. Комья
земли вперемешку со щепой от кареты, клочьями одеж-
ды и обуви лежали на снегу среди кровавых подтеков
и пятен. Окна конюшенного ведомства от взрывной волны
лишились стекол... Но царь еще был жив. Над Дворцо-
вой площадью, па фронтоне дворца — против Александ-
ровской колонны, медленно колыхался на ветру большой
желтый императорский штандарт с двуглавым черным
византийским орлом. Консилиум врачей во главе с Бот-
киным, спешно доставленный в царские покои, прилагал
все старания к тому, чтобы спасти тяжело раненного
монарха. Однако около четырех часов, как сообщила
газета «Новое время», протопресвитер Бажанов «приоб-
щил умиравшего», и его «дыхание замерло». Штандарт
пополз с флагштока вниз. С дворцовой звонницы поплыл
негромкий перезвон колоколов...
Убийство Александра Второго, готовившегося дать но-
вую конституцию, повлекло за собой важнейшие для Рос-
сии события. В правительственном аппарате вспыхнула
борьба за власть. Левые желали бы оставить во главе
правительства М. Т. Лорис-Меликова — героя Карса и
Ардагана1, поборника столь необходимых для страны ре-
форм. Его склонность к полезным мерам и умиротвори-
1Карс и А р д а г а н — города-крепости в турецкой Армении,
взятые штурмом русскими войсками во время Восточной войны России
и Турции (1877—1878).
3
тельность назывались «диктатурой сердца». Правые горой
стояли за К. П. Победоносцева — обер-прокурора Святей-
шего синода и духовного наставника нового царя. Это был
умный и последовательный консерватор.
Философ В. С. Соловьев трижды за март месяц (на
Высших женских курсах, в зале Санкт-Петербургского об-
щества кредита и на площади Александрийского театра)
выступает с призывом к правительству о милосердии по
отношению к схваченным террористам. Со всей страст-
ностью отстаивает он принцип о несовместимости смерт-
ной казни и христианской религии. Власти категорически
запретили Соловьеву дальнейшие выступления и отдали
его под надзор полиции. В апреле на Семеновском плацу
состоялась казнь. Грузный Михайлов сорвался и сильно
расшибся об эшафот. Повторилась неуклюжая жестокость
в процессе повешения, о которой еще декабрист Муравьев
сказал: <И этого у нас не сумели сделать».
Вскоре публикуется манифест об укреплении само-
державия, подписанный Победоносцевым. Правые одер-
жали верх. Царствование Александра Третьего начина-
лось круто. Была разгромлена партия «Народная воля».
Запрещены политические собрания. Большая власть да-
валась цензуре. Все те, кто разделял мнение поборника
византийского абсолютизма, писателя и публициста
К. Леонтьева, заявившего, что следует «подморозить Рос-
сию, чтоб она не сгнила», могли торжествовать.
Наступили годы реакции.
Круги либеральной интеллигенции, втайне сочувствую-
щие революционерам, занялись либо нравственным само-
усовершенствованием, либо практической деятельностью.
Поле последней расширялось: капитализм в России раз-
вивался быстро. На рубеже столетий повсюду росли фаб-
рики и заводы. Меняли прежний патриархальный вид
старые русские города. Открытия в науке способствуют
развитию промышленности. Молодой российский проле-
тариат обретает голос: требует своих прав. Надежды на-
родников на мужика, на крестьянскую революцию, на
реформы превращаются в утопию.
Кризис народнической идеологии не мог не сказаться
на литературе. Пафос критического обличения существу-
ющих порядков звучит в ней все глуше, сдавленнее. Тон
в литературе задают писатели с мировоззрением песси-
мистическим, теряющие веру в смысл жизни. Показатель-
но, что не Лев Толстой, а В. М. Гаршин и С. Я. Надсон
становятся кумирами читающей публики.
4
Безысходность — эмоциональный стержень рассказа
Гаршина «Attalea princeps». Росла в оранжерее в дере-
вянной кадке пальма. Она дышала искусственным воз-
духом и мечтала о свободе. «Была глубокая осень, когда
Attalea выпрямила свою вершину в пробитое отверстие.
Моросил мелкий дождик пополам со снегом, ветер низко
гнал серые клочковатые тучи...
— Только-то, — думала она, — и это все, из-за чего я
томилась и страдала так долго? И этого-то достигнуть
было для меня высочайшей целью?» Мораль сей притчи
очевидна: плохо жить в рабстве, но и свобода не стоит
жертв. Писатель яркого дарования, но с надломленной
психикой, Гаршин кончает самоубийством, бросившись в
пролет лестницы многоэтажного петербургского дома.
Печатью обреченности отмечено творчество С. Я- Над-
сона. Он умирает совсем молодым от горлового кровоте-
чения, прочитав о себе ругательную статью.
Оба как бы подписывались своей безвременной кончи-
ной под тезисом, что страдания в мире преобладают над
счастьем и радостью. Вслед за ними писатели из среды
эстетствующей аполитичной молодежи окончательно от-
вергают общественные идеи и поклоняются «чистому ис-
кусству». Главными темами их сочинений становятся лю-
бовь (как правило, трагическая) и смерть.
Конец века вынянчил в себе явление, именуемое де-
кадентством (от французского decadence, что значит вы-
рождение, разложение). Декадентство претендовало не
только на искусство — оно стремилось привить свой стиль
жизни. Потеря веры в созидательное предназначение че-
ловека, комплекс настроений безнадежности—все это
неотъемлемые черты декадентства. Без ложной скромно-
сти декаденты сравнивали себя с римскими патрициями
времен упадка империи.
Уже носились в воздухе мысли о формировании прин-
ципов новой литературы, призванной сменить «устарев-
ший» реализм. Из Франции долетело до Петербурга и
Москвы слово «символизм», которое, как знамя, подхва-
тит Валерий Брюсов, чтобы объединить под ним группу
литературных единомышленников. Брюсов с первых шагов
поэтической деятельности держит себя как вождь отечест-
венного символизма. А через несколько лет мало кто усом-
нится в его культурной миссии.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Быть может, все в жизни лишь средство
Для ярко-певучих стихов,
И ты с беспечального детства
Ищи сочетания слов.
Валерий Брюсов
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Рождение. — Семья. — Детство. — Рассказ деда. — В
гимназии Ф. И. Креймана.— «Начало» и «Листок V клас-
са».— Дом на Цветном бульваре. — В гимназии Л. И. По-
ливанова. — Пробы пера. — Знакомство с французскими
символистами. — А. Ланг. — Сочинение. — Решение при-
нято.
В Москве 1 декабря 1873 года в доме Херодиновых
по Милютинскому переулку у Матрены Александровны
и Якова Кузьмича Брюсовых родился мальчик. Был он
некрасив, с большой головой «толкачом», но матери пер-
венец казался «очень хорошеньким», и нарекли его ред-
ким и нарядным именем — Валерий.
Семья Брюсовых была купеческой. Дед Валерия Яков-
левича по отцу, Кузьма Андреевич, крепостной крестья-
нин, в 50-х годах XIX века откупился от барина и, полу-
чив «вольную», занялся торговлей. Торговал он пробкой.
К концу жизни разбогател, оставив в наследство сыну
каменный дом в Москве, лавку и капитал.
Отец Брюсова с детства был приставлен к делу. У при-
ходского дьячка научился он азам грамоты: мог писать
и считать. Однако торговля мало привлекала Якова Кузь-
мича. Он сближается с молодежью, стремящейся к само-
образованию. Бросив лавку, отец Брюсова садится за
книги. Читает Дарвина, Бокля, Маркса, отечественную
литературу и посещает лекции в Петровской сельскохо-
зяйственной академии. В книге «Из моей жизни» Вале-
рий Брюсов говорит об отце: «В 70-х годах отец мой был
близок с Н. А. Морозовым, будущим шлиссельбуржцем,
образ которого я помню из дней моего раннего детства.
Над столом отца постоянно висели портреты Чернышев-
ского и Писарева». После смерти Кузьмы Андреевича
отец Брюсова выписался из купеческого звания и жил на
проценты с наследия.
6
Другой дед поэта, по матери, Александр Яковлевич
Бакулин, происходил из лебедянских мещан. Занимался
он земледелием, брал в аренду помещичьи земли, но глав-
ным делом своей жизни считал литературное творчество.
Он писал стихи, драмы, прозу. Отдельной книжкой в
1864 году вышли его «Басни провинциала». Ему принадле-
жит рассказ о Пушкине — своего рода семейное предание.
Александр Яковлевич и товарищ его, столь же страст-
ный почитатель Пушкина, отправились в далекий Санкт-
Петербург с единственной целью — увидеть горячо люби-
мого поэта. Условились по очереди дежурить в книжной
лавке Смирдина, которую нередко посещал Пушкин. Пер-
вый день прошел впустую, и друзья приуныли, но с утра
вновь заступили па свой добровольный пост. Ожидание
их на сей раз было вознаграждено. Пришел Пушкин...
Наши провинциалы забились в самый дальний угол лав-
ки, чтоб — не дай Бог! — не попасть на глаза своему ку-
миру. Пушкин пробыл в лавке недолго. Он обменялся
несколькими словами с посетителями. Потом что-то быст-
ро говорил недовольным тоном вступившему с ним в бе-
седу господину. Внезапно арапистое лицо его озарилось
мгновенной белозубой улыбкой... Всю дорогу от лавки
молодые люди, перебивая друг друга, восторженно вспо-
минали: каков Пушкин! Этого мимолетного воспоминания
хватит им до конца дней, и оба считали себя счастливей-
шими из людей лишь потому, что видели гения.
Стать писателем-профессионалом Александру Яковле-
вичу так и не удалось. «Над дедом за его пристрастие к
чтению, к стихам, за то, что сам исписывал груды бумаги,
проводя за такой работой бессонные ночи, все кругом
смеялись: сначала — старшие, отец и мать, после — бра-
тья, сослуживцы, знакомые, еще позже — жена, а за ней —
сыновья и дочери. Этот смех застал еще я», — вспоминал
Валерий Брюсов. И далее продолжал: «Дед первоначаль-
но любил меня, посвятил мне одну сказку и длинное сти-
хотворение «Волки». Позже он интересовался моими ли-
тературными опытами и отстранился от меня окончатель-
но лишь после появления первого выпуска «Русских сим-
волистов». Причину такого «отстранения» понять можно.
Для Александра Яковлевича поэзия «оканчивалась» поэ-
тами пушкинской плеяды, уже Фет и Полонский для него
не существовали. Потому и не мог принять он на склоне
лет ни символизма, ни граничащего со скандалом дека-
дентства. Брюсов видел в деде пример беззаветного слу-
жения литературе и сочувствовал ему.
7
По семейству Брюсовых (в судьбах представителей
трех поколений) можно составить представление о соци-
альной дифференциации общества:
крепостной, как тогда говорили, «выбивается в люди»
и становится купцом;
сын его под влиянием идей 60-х годов восстает против
отцовской воли, «выламывается» из купеческого звания,
отказывается приумножать и продолжать дело. Наступив-
шая в стране реакция превращает его в человека, не на-
шедшего себя;
внук торговца пробками получит образование и будет
по сути интеллигентом-разночинцем.
По воспоминаниям родных, Валерий, или, как его на-
зывали домашние, Валя, рос живым, любознательным
мальчиком. Родители всячески потакали ему, и был он
порядком избалован. Читать научился рано — четырех лет,
по газетам. Для воспитания в дом приглашали учителей и
гувернанток. Родители были сторонниками рационального
воспитания: его оберегали от сказок. Вместо игрушек по-
купали модели паровых машин, приборы для физических
и электрических опытов. Он еще не научился умножению,
а уже слышал имя Дарвина. «Нечего и говорить, — пи-
шет Брюсов в «Автобиографии», — что о религии в нашем
доме и помину не было: вера в Бога мне казалась таким
же предрассудком, как вера в домовых и русалок».
Во всем этом нельзя не видеть веяний времени. Яков
Кузьмич по взглядам на жизнь оставался до конца ше-
стидесятником. Матрена Александровна в юности сняла
с себя крест и коротко остригла волосы. Оба придержи-
вались мнения, что не следует как-то особо разделять
жизнь взрослых и детей. С юных лет Брюсов слушал раз-
говоры об «умных вещах», читал книги научного содер-
жания. Особенно полюбились ему очерки биографий ве-
ликих людей: Кеплера1, Фультона1 2, Ливингстона3. Маль-
чик «воображал себя то изобретателем воздушного ко-
рабля, то астрономом, открывшим новую планету, то
мореплавателем, достигшим Северного полюса».
1 Кеплер Иоганн (1571—1630)—немецкий астроном; открыл
законы движения планет.
2 Фультон Роберт (1765—1815) — американский изобретатель:
первый в мире колесный пароход «Клермонт» (1807).
3 Ливингстон Давид (1813—1873) — английский исследователь
Африки.
8
В то время как его сверстники играли в солдатики,
в мяч или в бабки, он часами просиживает над Бремом
и зоологическим атласом. Позже «сильнейшее впечатле-
ние» на него произведут романы Ж. Верна, Ф. Купера,
М. Рида, Г. Эмара1, Ф. Марриэта1 2. Используя полную
свободу в выборе книг, он рано познакомился с Понсон
дю Террайлем и Габорио, читая их вперемежку с «Про-
исхождением видов» Дарвина и «Небесными светилами»
Митчеля. Запойное, беспорядочное чтение, знания не по
годам пробудили мечту «стать великим».
Одиннадцати лет Брюсова отдали учиться в частную
гимназию Ф. И. Креймана, причем сразу во второй класс.
Его худенькая сутулая фигурка в форменной блузе по-
началу совсем затерялась в толпе гимназистов. Новичок
Брюсов поступил в класс, где за предыдущий год сложи-
лись уже товарищеские отношения и он, как белая ворр-
на, попал под град насмешек и издевательств. Выяснилось,
что «этот Брюсов» не умеет ни драться, ни ругаться, нё
умеет играть в перышки и не понимает значения заборных
слов. Что в том, если Брюсов к тому времени знал о ка-
налах на Марсе, о строении кристаллов или о свойствах
электричества? Его уверенность в себе столкнулась с до-
водами кулака.
Гимназия Креймана помещалась в доме Самариной
против колокольни Петровского монастыря. Дом сохра-
нял остатки былого барского великолепия. Широкая ка-
менная лестница вела от вестибюля и гардероба наверх,
разветвляясь на два марша. Стены и потолок расписаны
арабесками. Висели доспехи: щиты, шлемы, мечи и копья.
Высокий зал имел изогнутую арку хора. Две бронзовые
люстры опускались с потолка. К залу примыкали ряды
гостевых комнат, переоборудованных под классы. На
третьем и четвертом этажах — спальни для учащихся,
состоявших на пансионе, и столовая.
Занятия начинались в 9 часов с общей молитвы в за-
ле. После молитвы гимназисты и учителя расходились по
классам. Гимназистами в основном были дети обеспечен-
ных родителей, дворян и купцов. Упор в программе обу-
чения ставился на преподавание этимологии и синтаксиса
русского языка, а также на глубокое изучение латыни и
1 Эмар Густав (1818—1883)—французский писатель, автор при-
ключенческих книг.
2 Марр и эт Фредерик (1792—1848) — забытый ныне автор книг
морских приключений («Корабль-призрак», «Моряк проворный» и др.).
9
греческого. Монотонный гул зубрящих голосов заполнял
стены гимназии.
С трудом привыкал Брюсов к общению с однокашни-
ками и постоянному расписанию занятий. С течением вре-
мени до гимназистов все же дошло, что он много знает,
а главное, умеет хорошо пересказывать целые книги. У
него появились товарищи. Кружок гимназистов выпускал
рукописный журнал «Начало», и Брюсов принял в нем
деятельное участие. Писал он тогда истории, полные
приключений и тайн, в духе Ж- Верна и Э. По. Но не
только прочитанные книги и разговор о них служили
Брюсову почвой для общения. У этого подростка был
острый ум и железная логика, он на все имел свою точку
зрения. Известно, что в несколько дней Брюсов прочитал
соученику Станюковичу целую лекцию о мироздании, ку-
да включил выкладки из Канта, Лапласа и, конечно,
Дарвина. Лекция потрясла Станюковича, она сводилась
к выводу: Бога нет. Эта история имела последствия.
На уроке закона Божия профессор богословия Москов-
ского университета протоиерей Сергиевский вызвал обо-
их безбожников и спросил:
— Это вы говорите, что Бога нет? Не думайте, что это
ново. Гордые своим разумом, люди часто, но тщетно пы-
тались колебать престол Всевышнего. Дайте свои псал-
тыри... Вот, станете туда — к стене — и выучите наизусть
псалом пятьдесят второй. Он начинается так: «Рече безу-
мец в сердце своем — несть Бог». Забегая вперед, уместно
сказать, что и не веря в Бога воинствующим атеистом
Брюсов не стал. Более того, он будет широко использовать
в своем творчестве символику Ветхого и Нового заветов
и в революционный 1918 год напишет стихотворение «Биб-
лия» («О Библия! о книга книг!»).
Наряду с прозаическими опытами Брюсов заводит пер-
вую тетрадь стихов. Увлечение творчеством, с одной сто-
роны, и казенное бездушие на уроках — с другой, приве-
ли к тому, что он стал плохо учиться. В пятый класс, по
собственному признанию, перешел с трудом и очень тяго-
тился гимназией. Домашнее свободное воспитание, чте-
ние Писарева, Канта и Спенсера сформировали в нем
убежденного материалиста. Брюсов в пятнадцать лет был
ярым республиканцем и «соответственно этому... считал
долгом презирать всякое начальство, * от городового до
директора гимназии». Взглядов своих он не скрывал, пи-
сал в «Листок V класса» памфлеты, направленные против
учителей, писал на гражданские темы.
10
Несколько номеров «Листка» попали в руки директо-
ру гимназии. Он вызвал отца Брюсова и .предложил Яко-
ву Кузьмичу забрать сына, дабы он не мог «совратить
других с доброго пути». Исключение из гимназии
Ф. И. Креймапа Брюсов принял с облегчением.
С недавних пор вел он «рассеянный» образ жизни.
Бывал на ипподроме. Не чуждался кафешантанных уве-
селений и любил с приятелями бродить по московским
улицам, засматриваясь на красивых женщин.
Дом Брюсовых на Цветном бульваре попадал в зону
бесшабашного веселья. Здесь бешено кружились карусе-
ли, зазывалы из балаганов предлагали «господам хоро-
шим» цирковые и иные номера, рыдали шарманки и ут-
робно бухал большой турецкий барабан. С шипящих жа-
ровен летел чесночный и колбасный запах... Вечером в
переулках Сретенки зажигались красные фонари над
дверьми, расписанными цветами, на порог выходили рас-
крашенные женщины и хриплыми голосами встречали
«гостей». И начинался «пир» до поздней ночи с лихими
и жалостливыми песнями, с руганью, пьяными драками
и поножовщиной.
Этот шумный и пестрый мир, словно большой восточ-
ный базар, дразнил юношу. Однако он не терял головы.
Ни посещения скачек, ни «эскапады» с приятелями, ни
дачные балы в Одинцове (где Брюсовы жили летом) не
помешали Брюсову подготовиться к экзаменам для по-
ступления в гимназию Поливанова. Осенью 1890 года,
выдержав испытания «весьма успешно», он зачисляется
в шестой класс.
Лев Иванович Поливанов был видной фигурой в Моск-
ве. Выдающийся педагог, он не терпел школярского под-
хода к учению. Его лекции заражали подлинной любовью
к Софоклу, Шекспиру, Пушкину. Обладая незаурядными
артистическими данными, он не только превосходно читал
тексты, но и играл классических героев богатыми интона-
циями голоса, патетическими жестами.
— Диплом — ерунда, — гремел Поливанов, — коли с
этим дипломом заблуждает по миру угашенное сознание!
И будоражил Лев Иванович сознание молодых людей ге-
роикой «Слова о полку Игореве», Аристотелем, культу-
рой греков, анализом современного театра, романтичес-
кими образами, которые проступали из вдохновенного
чтения им баллад Шиллера.
Система преподавания в гимназии Поливанова пробу-
дила у Брюсова интерес к наукам. Он увлекается мате-
11
матикой и философией: Кант, Шопенгауэр, Спиноза. Па-
раллельно гимназическим и научным занятиям он интен-
сивно работает над своими стихами, вполне осознавая
себя поэтом. Если перелистать тетради Брюсова с пер-
выми опытами в стихах, можно увидеть в них эволюцию
его литературных пристрастий: Некрасов — Надсон —
Лермонтов. Вкус молодого поэта еще не выработался,
стихи не выходят за рамки подражания. Но под влияни-
ем Поливанова, который умел показать ученикам красоту
и масштабность пушкинских произведений, Брюсов все
более осознает непреходящее значение Пушкина.
К этому же времени относится и знакомство его с
поэзией французских символистов: Верлена, Малларме,
Рембо. «Это было для меня, — вспоминал Брюсов, — це-
лым откровением...» Чем же привлекли его названные
поэты?
Артюр Рембо только условно может быть назван сим-
волистом. Он — бунтующий анархист и запоздалый ро-
мантик. Его сонет «Гласные», который считается скри-
жалью европейского символизма, лишь шутка гения. Кро-
ме того, Брюсов больше мистифицировал, когда называл
в то время имя Рембо, которого знал мало. Но ему ли
занимать фантазии?.. И над вполне самостоятельным сти-
хотворением он ставил заголовок «Из Рембо»,
Полю Верлену принадлежит стихотворение «Искусство
поэзии» с его известным призывом: «Так музыки же вновь
и вновь!.. Все прочее — литература». Тонкий лирик, вы-
зывающий определенную мелодию из самой стихии фран-
цузского языка, он необыкновенно чувствовал природу и
умел мастерски передать на ее фоне едва уловимую сме-
ну настроений. Детское чистосердечие в стихах Верлена
чередуется с языческой страстностью. Он воистину вынес
в душе своей средневековую борьбу между духом и пло-
тью. «Мне кажется, — сказал Верлен однажды, — что чи-
татели должны, читая мои стихи, чувствовать под ними
Гольфстрим моей жизни: это течение ледяной воды и ки-
пящей воды, по которому носятся остатки кораблекруше-
ния, песок, цветы...»
Брюсова пленили музыка верленовского стиха, прорыв
поэта в новые эмоциональные сферы, до которых не до-
шли романтики и парнасцы.
Стефан Малларме был поэтом не столько стремящим-
ся что-либо открыть читателю, сколько умолчать. Он го-
ворил своим ученикам: «Назвать вещь — не то же самое,
что заставить читателя видеть эту вещь». Поэтому стихи
12
Малларме представляют собой сложную, «темную» вязь
символов и намеков. Их можно истолковывать совершен-
но по-разному. И только сам поэт хранит, как сфинкс,
тайну их прозрений в себе.
Молодому поэту импонировали многоплановость обра-
за Малларме и гордое упоение творчеством, не доступ-
ным для непосвященных.
Как писать? Брюсов мучился от кричащей двойствен-
ности влияний. Его то привлекала строгая каноническая
форма Пушкина, то хотелось дерзостной раскованности
в манере новейших французских лириков.
Сын владельца книжного магазина на Кузнецком мос-
ту, А. Ланг (Миропольский) утверждает, что стихи за
него пишут духи. Ланг — спирит. Худой, черноволосый,
со странно блестящими глазами, он часто устраивает у
себя «сеансы». И тогда в полутемной комнате с тяжелы-
ми портьерами происходит священнодействие. Правые ру-
ки хозяина и гостей кладутся на дощечку, сквозь кото-
рую продет карандаш... В абсолютной тишине проходит
минута-другая, и вот карандаш, повинуясь воле вызван-
ного духа, начинает быстро писать по большому листу
бумаги, разложенному на столе. Покрытый до конца «от-
кровениями» лист заменяется другим. Впрочем, случает-
ся, что «дух не в духе» и, кроме нескольких бессвязных
слов, от него ничего не добьешься.
С Лангом Брюсов сошелся в конце своего пребывания
у Креймана. По мнению знавших его, Ланг был каким-то
«диким субъектом». Брюсова он заинтересовал причаст-
ностью к черной магии. Противоположности часто сходят-
ся. И трезвый аналитик Валерий, после того как толко-
вал о дифференциальном исчислении, вновь встречался
с Лангом, чтобы узнать, не написали ли ему духи новых
стихов, — и это был ревнивый интерес. Позднее он прив-
лечет Ланга для соавторства в сборник «Русские симво-
листы» и поможет ему в издании книг.
Три года поливановской гимназии сослужили Валерию
Брюсову хорошую службу. Серьезные знания, полученные
им, широта интересов и великолепное умение работать
дали определенное направление, которое может быть оха-
рактеризовано как подготовительный этап творчества. Он
пишет стихи, поэмы, переводит Верлена. На подмостках
дачных театров ставятся его драматические сцены с ав-
тором в заглавной роли.
Он подает Поливанову сознательно беллетризованное
сочинение «У Мецената», в котором явственно виден не
13
старательный гимназист, а начинающий писатель. Вкрат-
це сочинение сводится к следующему. Рим эпохи Авгу-
ста. Л1есто действия — дом Мецената, собравшего для бе-
седы и чтения восемь лучших поэтов послевергилиевского
времени. Среди них — юный Овидий. Сочинение интересно
прежде всего тем, что высказывания Овидия в ряде
мест—это голос самого Брюсова. Кроме того, вкладывая
в уста участников беседы у Мецената важные суждения
о поэзии, войне и мире, о природе счастья, об Августе,
Брюсов под покровом римской жизни затрагивает, в сущ-
ности, вечные вопросы.
Разумеется, работа эта не укладывалась в рамки за-
данной темы. Л. И. Поливанов написал на ее полях: «По-
добные сочинения должны быть приватными занятиями,
которым нельзя не сочувствовать, но нужно упражняться
и в сочинениях школьных, которые имеют свои требова-
ния, для вас очень и очень небесполезные». И... поставил
в журнал пятерку, ибо нельзя не сочувствовать.
Весной 1893 года Валерий Брюсов записывает в днев-
нике: «Талант, даже гений, честно дадут только медлен-
ный успех, если дадут его. Это мало! Надо выбрать иное...
Найти путеводную звезду в тумане. И я вижу ее: это де-
кадентство. Да! Что ни говорить, ложно ли оно, смешно
ли, но оно идет вперед, развивается, и будущее принад-
лежит ему, особенно когда оно найдет достойного вождя.
А этим вождем буду я!..»
И еще через две недели: «Что, если бы я вздумал на
гомеровском языке писать трактат по спектральному ана-
лизу? У меня не хватило бы слов и выражений. То же,
если я вздумаю на языке Пушкина выразить отношения
Fin du siecle (конца века). Нет, нужен символизм». Сим-
волизм как литературное направление ставил основой ис-
кусства символ, чью многомерность и обязан показать
автор. Жизни земной символисты противопоставляли бы-
тие иных сфер, куда стремится их сокровенное «я».
Не желая дожидаться медленного признания (моло-
дость нетерпелива), Брюсов решительно затевает перево-
рот в поэзии, обновление ее. Чутье подсказывает ему
избрать тактику эпатажа.
Итак, жребий был брошен.
14
ГЛАВА ВТОРАЯ
Брюсов в двадцать лет. — «Русские символисты». —
«Шедевры». — Студенческая демонстрация. — Константин
Бальмонт и Александр Добролюбов. — Споры о новой
поэзии.
В 1894—1895 годах вышли в свет тремя выпусками
«Русские символисты». Составителем, издателем, а также
в большей степени и автором их явился Валерий Брюсов.
Ему двадцать лет. Он — студент Московского университе-
та: высокий, чуть сутулящийся от ежедневной работы за
столом. Он порывист и угловат в движениях. Держится
уверенно. Голос его напоминает орлиный клекот. У него
жесткие черные волосы над высоким лбом, небольшая
бородка на монгольских скулах и усы.
В «Русских символистах» Брюсов предполагал дать
читателям все возможные образцы символистской поэзии.
Это был поиск новых стиховых форм и вместе с тем «рас-
ширение художественной впечатлительности». Следует
помнить, что традиционная для русской литературы ветвь
гражданской поэзии, идущая от Некрасова, в эпоху без-
временья выродилась в пустое эпигонство стихотворцев
народнического толка. Они низвели культуру стиха до
самопародий. Одновременно поэты «чистого искусства»:
А. Фет, Я. Полонский, А. Майков — проявили в 80-х годах
неожиданную творческую активность. Лебединая песнь
Фета («Вечерние огни») нашла благодарный отклик и
понимание у некоторых зачинателей «новой литературы».
Таким образом, истоки русского символизма (его же на-
зывали и декадентством) не только в культивировании на
русской почве известных западноевропейских мотивов, но
и в развитии той линии отечественной лирики, которая свя-
зана с именами А. Фета, Ф. Тютчева, А. Апухтина, К. Слу-
чевского.
Не общие идеи, а сам поэт, его субъективное «я», ста-
новится эпицентром творчества:
Тень несозданных созданий
Колыхается во сне,
Словно лопасти латаний
На эмалевой стене.
Всходит месяц обнаженный
При лазоревой луне...
Звуки реют полусонно,
Звуки ластятся ко мне.
«Творчество»
15
В интервью корреспонденту- газеты «Новости» Брюсов-
символист пояснил:
«В стихотворении, о котором идет речь, моей задачей
было изобразить процесс творчества. Кто из художников
не знает, что в эти моменты в душе его родятся самые
фантастические картины... С целью внушить читателю то
же настроение я могу прибегать к самым сильным, к са-
мым неестественным преувеличениям: в одно и то же вре-
мя не может быть четыре зари, а между тем, если бы мне
понадобилось, я бы, не задумываясь, сказал нечто подоб-
ное, например: «Словно на всех концах небосклона вспых-
нуло разом четыре зари!..»
«Декадентская» картина, данная поэтом в стихотворе-
нии «Творчество», имеет вполне реалистическую подопле-
ку. Анфилады комнат в доме Брюсовых на Цветном буль-
варе соединялись широкими арками. Вдоль стен стояло
множество цветов. И когда в окна смотрела луна, а света
не зажигали, то лунные лучи («фиолетовые руки») отра-
жались на кафеле печки, а от листьев веерных пальм (ла-
таний) ложились причудливые тени.
Если Брюсов и предвидел неприятие «Русских симво-
листов» в официальной печати, то действительность пре-
взошла все его ожидания. Поток насмешек и ругани об-
рушился на авторов сборника. Немало гнева у рецензен-
тов и критиков вызвало стихотворение Брюсова:
О, закрой свои бледные ноги!
Недоумевал и читатель: «Кому это адресовано?» Критик
А. Измайлов обратился к автору с вопросом: «Какой
смысл могло иметь Ваше одностишие о «бледных ногах»?..
Правда ли, будто оно относится к снятому с креста Хри-
сту? В таком случае в нем в самом деле был смысл».
И Брюсов отвечал, что он «не разумел этого», а всего
лишь хотел дать образчик однострочного стихотворения,
как то имело место в поэзии римлян.
Как видим, поэт не скрывал лабораторного характера
«Русских символистов», на страницах которых он демон-
стрировал верлибр, парнасскую чеканность, туманность
образной системы, «как у Малларме», щегольство редки-
ми словами и, наконец, ставшее знаменитым одностишие.
Нападки критики и неприятие читателей мало смути-
ли Брюсова: он понимал, что на первых порах это неиз-
бежно. Его уверенность в себе и в правильности избран-
ного пути осталась непоколебимой. Он писал П. П. Пер-
цову: «...Гибнут старые формы — дидактика, драма, ро-
16
ман; новые неведомые тайны открываются искусству; за-
ря новой поэзии зажигает небо! Ей — алтари!» (14. III.
1895). Если его и посещали сомнения, то лишь в плане
неудовлетворенности своими стихами. Он верил, он знал,
что может и должен писать лучше.
«Русские символисты», кроме Брюсова и А. Миро-
польского (Ланга), объединяли несколько человек стихо-
творцев-любителей, для которых выступление в печати
было эпизодическим. Вскоре Брюсов оказался в положе-
нии вождя без войска и принимает решение издать соб-
ственный сборник стихотворений. Он тщательно продумы-
вает его композицию и с вызовом дает книге название
«Chefs d’oeuvre» — «Шедевры». (Первое издание вышло
в конце лета 1895 года, дополненное—весной 1896 года).
Сборник был встречен в штыки. Клише «символист и
декадент», утвердившееся на имени Валерия Брюсова,
вызвало у критики и читателей прежнее резко отрицатель-
ное отношение. Возмущало уже само предисловие поэта
к книге. Раскрывая свое кредо: «Эволюция новой поэзии
есть постепенное освобождение субъективизма...», автор
продолжал дразнить и эпатировать: «Печатая свою книгу
в наши дни, я не жду ей правильной оценки... Не совре-
менникам и даже не человечеству завещаю я эту книгу,
а вечности и искусству». В таком же тоне написано им
предисловие и ко второму изданию.
Лирический субъективизм Брюсова в «Шедеврах» про-
являл себя то на фоне городского быта, то среди экзоти-
ческих декораций. Автор воспевал «блаженные миги»,
«сладострастные тени», «поцелуи без любви», не скупясь
на откровенные признания. И все эти встречи, свидания,
ласки пронизаны чувством горечи, уязвленного сознания,
ожиданием расплаты:
Холодеет скамья, словно гроб.
Знаю, знаю свой злой гороскоп!
«Воспоминания о малюточке Коре»
Фантазия автора рядится в пестрые одежды романтичес-
кого реквизита:
Моя любовь — палящий полдень Явы,
Как сон разлит смертельный аромат,
Там ящеры, зрачки прикрыв, лежат,
Здесь по стволам свиваются удавы.
«Предчувствие»
Любовные страсти переплетаются на страницах «Шедев-
ров» с мистическим экстазом («Жрец») и жестокой пато-
£ Заказ 4699
17
логичностью («К монахине»). Пьяные уличные женщины
(«Подруги»), торжествующий соглядатай убийств и по-
жаров («Сумасшедший»), поэт под окном «царицы позор-
ных забав» («Летучая мышь») — характерные образы
«Шедевров» — словно бы предвосхищают стихи Блока о
«страшном мире». Порой в книгу врывается струя свет-
лых переживаний («Первый снег»), но мажорные инто-
нации в «Шедеврах» редки и кажутся исключением из
правил.
Другим важным тематическим пластом в книге
В. Брюсова можно считать стихи, рожденные историчес-
ким и географическим экзотизмом автора. Поэтический
анализ чувств персидской царевны («Львица среди раз-
валин»), попытка представить примитивное мифотворче-
ство дикаря среди девственной природы («Опять сон»),
тревожное прозрение знахаря перед изваяниями другой
цивилизации («На острове Пасхи»), фантастическое сти-
хотворение «С кометы» и гадание баядеры («На журча-
щей Годавери»)—первые ласточки истинно брюсовских
пристрастий к жизни иных времен и народов.
С юности Брюсов наделен был даром организатора.
И не только в делах литературных. В ноябре 1896 года
несколько сот московских студентов по призыву «Союз-
ного совета», в котором видную роль играл В. В. Воров-
ский, отправились к Ваганьковскому кладбищу, чтобы вы-
разить там сочувствие жертвам Ходынки. Демонстрацию
встретила полиция. Тогда студенты повернули к универ-
ситету, но полиция оцепила колонны и стала загонять
демонстрантов в Манеж. Весть об этом облетела универ-
ситет. Лекции прервались. Те из студентов, кто не знал
о демонстрации, выбежали на улицу и с тревогой наблю-
дали, как конные жандармы теснят их товарищей к рас-
пахнутым воротам Манежа.
И тут раздался спокойный и уверенный голос студента
Брюсова, которого многие знали как декадента:
«Необходимо добровольно присоединиться к ним. Идем-
те, скажем, что мы солидарны... Чем больше будет аресто-
ванных, тем меньше наказание».
Возглавив группу человек в двадцать, Брюсов реши-
тельно повел ее через Моховую t к Манежу. Арестованные
радостно приветствовали вновь прибывших. После выяс-
нения личностей большинство студентов отпустили. Этот
поступок молодого поэта свидетельствует о том, что во-
преки некоторым своим декларациям он в решительный
момент готов был действовать как гражданин.
18
«Русские символисты» и «Шедевры» принесли автору
не только одни неприятности. Валерий Брюсов приобрел
известность в литературных кругах. В «Обществе любите-
лей западной литературы» он знакомится с Константином
Бальмонтом — автором сборника «Под северным небом».
Это была встреча близких душ. «Его исступленная любовь
к поэзии, — вспоминал Брюсов, — его тонкое чутье к кра-
соте стиха, вся его своеобразная личность произвели на
меня впечатление исключительное. Многое, очень многое
мне стало понятно, мне открылось только через Баль-
монта...»
У Бальмонта была гордая посадка головы, рыжеватые
до плеч кудри и бородка-эспаньолка. Даже небольшой
рост и прихрамывающая походка не умаляли его вдохно-
венного вида. Он жил в придуманном им самим мире по
законам «красоты и безумия», которые подсказали ему
биографии По и Бодлера.
Они составляли интересную пару: велеречивый, с цвет-
ком в петлице Бальмонт и несколько замкнутый, казав-
шийся будничным Брюсов. Он видел в Бальмонте прежде
всего художника с головы до пят, пожелавшего саму
свою жизнь сделать предметом искусства. Но и Бальмонт
признал в нем поэта и «брата».
Произвел поначалу на Брюсова большое впечатление
и Александр Добролюбов — крайняя фигура декадентст-
вующего индивидуалиста на русской почве. Он курил опи-
ум и «служил черные мессы». Книга стихов его «Natura
Naturans — Natura Naturata» (1895), по свидетельству
очевидца, ошеломляла, «как свалившийся на голову кир-
пич». Брюсов посчитал автора «талантливейшим и ори-
гинальнейшим» из поэтов. Блок посвятил ему стихотворе-
ние. Однако Добролюбов оставил поэзию, начав странст-
вовать по России. Брюсов вскоре сбросил с себя «чары»
Добролюбова, чей след потерялся в бескрайних россий-
ских просторах. Последняя запись Брюсова о Добролюбо-
ве (1905) саркастична: «...твердит, как попугай, три сло-
ва: «брат — бог — мир...»
Повсюду: в аудиториях университета, в студенческих
кружках, если речь заходила о символизме, Брюсов горя-
чо отстаивал его принципы. Сотрудник журнала «Вест-
ник воспитания» Юлий Айхенвальд как-то заметил:
«Серьезное направление может вызвать вражду, но не
насмешки. Насмешки — верное доказательство несерьез-
ности и недолговечности декадентства»,
Брюсов парировал:
2*
19
«Романтизм также подвергался насмешкам. Но кто те-
перь усомнится в его значении?» Подобные споры с про-
тивниками новой поэзии вызывали у присутствующих
интерес к Брюсову и его взглядам.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Петербургские символисты. — По Крыму и Кавказу. —
«Это — я». — В доме на Цветном бульваре. — Женить-
ба. — Переписка с И. Буниным.
Выпуском сборников с характерным названием Вале-
рий Брюсов положил в поэзии начало новому этапу. По-
добно расчетливому спринтеру, он выдвинулся на послед-
ней дистанции и «обошел» других, стремящихся в том же
направлении. Как известно, волна декадентства и симво-
лизма стала подниматься не в Москве, а в Петербурге.
Тогда были в моде литературные вечера. Публика на
них валом валила. Разлад между старыми писателями и
новыми проявлялся на них со всей очевидностью. Огром-
ным успехом пользовался бытописатель И. Н. Потапен-
ко— автор нашумевшей повести «На действительной
службе». Восторг вызывал крепкий старик во фраке с
длинной ухоженной бородой Черномора — Петр Исаевич
Вейнберг, написавший популярный романс «Он был титу-
лярный советник» и переводивший Гейне.
Но вот на эстраде возникала «декадентская мадон-
на»— Зинаида Гиппиус, зеленоглазая и золотоволосая,
похожая на героиню ибсеновской пьесы Гедду Габлер, в
белом длинном платье и с обнаженными руками. Ее прог-
раммное стихотворение имело следующие строки:
Беспощадна моя дорога:	Но люблю я себя, как бога,
Она меня к смерти ведет. Любовь мою душу спасет...
Не успевал смолкнуть голос поэтессы, как вспыхи-
вали в разных концах зала негодующие возгласы, ши-
канье вперемежку с редкими рукоплесканиями. Кощун-
ственная строчка «...люблю себя, как бога» вызывала тот
же эффект, что и позднее брюсовская о «бледных ногах».
Бальмонт так отозвался о стихах 3. Гиппиус: «Она дает
основные формулы тех настроений, которые разрабатыва-
ем все мы». Речь, понятно, шла о символистах, причем
о петербургских.
Настоящим страдальцем от непризнанного символизма
считался Дмитрий Мережковский. Однажды в пылу поле-
мики он заявил, что предпочитает как поэт быть «боль-
ным, нежели здоровым». Газетчики поспешили донести
20
pt) читателей это «упадочническое» высказывание. Когда-
то отец Д. Мережковского, тайный советник, повез сына
к Достоевскому, чтобы он оценил его литературные «про-
бы». Великий писатель принял их, выслушал чтение юно-
го Мережковского и сказал: «Вы пишете пустяки. Чтобы
быть литератором, надо прежде страдать, быть готовым
на страдания и уметь страдать».
На что тайный советник, не желавший сыну ничего по-
добного, отвечал: «Если это так, то лучше не быть лите-
ратором и не страдать».
Вне себя Достоевский попросил отца и сына выйти вон.
С начала 90-х годов Д. Мережковский в частых пуб-
личных выступлениях отвергал рутину утилитарной поэ-
зии. Он — враг «безобразных гигантских городов» и бур-
жуазной культуры, он — враг толпы и жизни «суетной
и кочевой», он мечтает о цельной человеческой личности,
возросшей на эллинизме и одухотворенной христианством.
Главный тезис его — «потребность веры».
Отношения Валерия Брюсова с Мережковским были
сложными. Чередовались вплоть до 1917 года сближения
и отталкивания. И хотя Брюсов не отрицал в нем союз-
ника по символизму, он был против его мистицизма.
Брюсов вырвал «пальму первенства» из рук петер-
бургских символистов, и тем в дальнейшем пришлось
искать с ним союза и признать его лидером движения.
Летом 1896 года Брюсов предпринимает путешествие
по Крыму и Кавказу. Две высокие тени сопровождают
его: Лермонтов и Пушкин. Но действительность оказалась
будничней, чем вызванные ожиданием встречи мечты.
Машук и Бештау, помнящие эхо трагического выстрела
и ту страшную грозу, которая обрушилась вслед за ним,
предстали перед Брюсовым заурядными небольшими хол-
мами. В «Дневнике» читаем: «Путешествие сначала разо-
чаровало меня. Я смотрел на степи, на горы, на море—•
и думал, что все это в описаниях, у поэтов гораздо вели-
чественней». Литературность, диктовавшая восприятию
юноши условное книжное видение, едва не «поссорила»
его с природой. Совершенство слова, стиха он готов был
противопоставить «несовершенству» пейзажа.
С юности Брюсов надел на себя маску строгой невоз-
мутимости, и современники приняли ее за подлинное лицо
поэта. А между тем это был страстный человек, остро пе-
реживавший интеллектуальные и чувственные наслажде-
ния и знавший ту последнюю степень отчаяния, которая
толкает на роковой шаг. Ему случалось болеть столь силь-
21
но, что любое движение причиняло боль, голова раскалы-
валась, обволакивала мутная пелена бреда, а в минуту
просветления приходили мысли о «ядах, револьверах и
расступающихся волнах». Причина такого состояния была,
конечно, не только в физической болезни. Сознание оди-
нокости своего пути, общие для того времени веяния
отчужденности от жизни, гордыня, эстетизм вызывали по-
рой кризисную реакцию. Но к счастью, здравый смысл по-
беждал, смерть отступала: «...я вернулся на яркую землю».
Сознание поэта, избежавшее искуса вечного забвения,
искало опоры в образцах сильной личности («Я люблю
идеал человека»), вновь провозглашалась идея избранни-
чества («Меня охраняет магический круг»).
«Me eum esse» («Это — я», 1897)—лирический днев-
ник, в котором воспроизведено уединенное, какое-то соз-
нательно суженное бытие, разъедаемое нравственно кри-
чащими противоречиями:
Я действительности нашей не вижу,
Я не знаю нашего века...
«Я действительности нашей не вижу...»
Но была в книге знаменательная попытка высказать в
присущей Брюсову четкой форме свою художническую
веру: «Только грядущее — область поэта... себя полюби
беспредельно... поклоняйся искусству, только ему...»
(«Юному поэту»). Ницшеанская концепция в этом, став-
шем «притчей во языцех» стихотворении утвердила поло-
жение поэта среди единомышленников и заставила гово-
рить о «школе Брюсова».
Однако сам поэт с трезвой прозорливостью ощущал
бесперспективность дальнейшего отлучения поэзии от
жизни, от людей. И здесь намечено коренное отличие Брю-
сова от правоверных символистов и декадентов. Он за-
писывал в «Дневнике»: «Писать—нетрудно... Но надо,
но необходимо, чтобы было что писать. Поэт должен пе-
реродиться, он должен на перепутье встретить ангела,
который рассек бы ему грудь мечом и вложил бы вместо
сердца пылающий огнем уголь».
Между тем в доме Брюсовых жизнь шла своим чере-
дом. Матрена Александровна деятельно управляла до-
мом. Она обожала своих детей и не тщилась пускать пыль
в глаза. Обстановка в комнатах была самая необходимая:
железные кровати, венские стулья. В малом зальце под
аркой с фонарем стояло пианино, на котором музициро-
вали младшие сестры Валерия Яковлевича. Изо дня в день
22
он занимался с ними по гимназическому курсу. Надежда,
Лидия и Евгения любили брата, он был для них неоспо-
римым авторитетом во всем.
Отец держался в стороне. Время проводил у себя в
комнате за толстым журналом, программой бегов или
раскладыванием пасьянса. Сталкиваясь в коридоре с по-
сетителями сына, он сухо здоровался, а если его о чем-
нибудь спрашивали домашние, отвечал с насмешливой
присказки: «Отчасти, господин...»
Валерий Яковлевич много работал у себя в комнате.
А когда спускался к обеду, то прихватывал книжку и си-
дел молча, уткнувшись в нее. Он не обратил, кажется,
особого внимания на то, что с февраля 1897 года в доме
появилось новое лицо, гувернантка Иоанна Матвеевна
Рунт. Ее пригласили обучать сестер и младшего брата
Александра французскому языку.
Но весной, когда Матрена Александровна и Яков Кузь-
мич уехали на Всемирную выставку в Париж, произошло
сближение молодых людей. Валерий Яковлевич часто ос-
тавался в послеобеденное время с детьми и гувернанткой,
увлеченно рассказывал что-нибудь, читал любимого Вер-
лена. Сбросив с себя напускную строгость, он, явно вызы-
вая на спор, говорил: «Поэт вне богемы — не поэт...»
Иоанна Матвеевна не соглашалась. И Валерий Яков-
левич с удовольствием слушал ее протесты, цитаты из
Буало, любуясь ею. У нее, с точки зрения Брюсова, был
романский характер, несколько наивный и догматический.
Ему случалось знать и более интересных собеседниц. Но
можно ли разложить по полочкам чувство, взвешивая все
«за» и «против»?.. И, как ни был склонен Валерий Яков-
левич к анализу, простое чувство одержало верх.
Осенью того же года в скромной подмосковной сель-
ской церкви состоялось венчание Валерия Яковлевича и
Иоанны Матвеевны Рунт. Шаферами были друзья Брю-
сова: В. М. Фриче (ему посвящено стихотворение «Уче-
ный») и поэт А. Курсинский.
В свадебное путешествие молодые поехали в Петер-
бург, где по случаю медового месяца ни в чем себе не от-
казывали. Вскоре в Москву к родителям полетел запрос о
присылке денег. В ответ Яков Кузьмич дал такую теле-
грамму: «Отчасти, господин. Денег не кую. Пошел к чер-
ту». Это была вполне домашняя шутка. У отца с сыном
сложились прекрасные отношения, о чем, в частности,
свидетельствует тот факт, что в дни травли критикой
«Русских символистов» Яков Кузьмич послал резкое ппсь-
23
мэ с протестом самому Вл. Соловьеву—автору фельето-
нов и пародий на стихи Брюсова.
На зиму молодые съехали с Цветного бульвара и по-
селились в меблированных комнатах «Тулон» на Большой
Дмитровке. По весне Брюсовы отправились в Крым. Ва-
лерий Яковлевич переживал «возрождение»: он полюбил
слушать шум моря, наблюдать рыбачьи лодки, лазить по
скалам. Произошло «примирение» поэта с природой.
По возвращении в Москву потянулась череда беско-
нечных будней, за время которых Иоанна Матвеевна мог-
ла убедиться, что мужу богема вовсе не нужна, что он не
склонен тратить время попусту. Он работал методично и
упорно. В течение одного дня он мог писать стихи, зани-
маться переводами, дописывать рассказ и составлять план
будущей критической статьи. Ведя жизнь труженика и
затворника, Валерий Яковлевич стал строже относиться
к своим стихам, редко читал их, давая им «отлежаться»,
чтобы затем править неудачные строчки. Его девиз: «Бес-
конечны пути совершенства» (из стихотворения «Обяза-
тельства»).
Не без причин полагая, что большинство в стихах ни-
чего не понимает, Брюсов бывал резко нетерпимым к лю-
бому поверхностному мнению о поэзии. Но и он нуждал-
ся в оценке своих созданий.
Пять восьмистиший под названием «Картинки Крыма.
Светопись» он посылает Ивану Бунину, с которььм у него
неожиданно возникли дружеские отношения. Они позна-
комились в 1895 году через Бальмонта. Как известно,
И. А. Бунин не только не был символистом, но и весьма
критически относился к знаменосцам символизма. В сво-
их поздних воспоминаниях он дал уничижительные харак-
теристики, с истинно бунинской беспощадностью набро-
сал ряд гротескных портретов. Но поздний Бунин — ста-
тья особая, а в ту пору оба, Брюсов и Бунин, тянулись
друг к другу и умели ценить друг друга. Чем же это объ-
ясняется?
Думается, общностью положения обоих поэтов в лите-
ратуре. Оба были начинающими авторами. Брюсов писал
Бальмонту: «Бунин хотя и не символист, но настоящий
поэт...» Это «хотя» показательно для молодого Брюсова.
Бунин, не стесненный никакой литературной платфор-
мой, видел в Брюсове интересного современного поэта,
стремящегося по возможности полно раскрыть свою душу.
Небезынтересны для Бунина были и брюсовские перево-
ды. Напомним, что и Бунин к тому времени перевел
24
«Песнь о Гайавате» Г. Лонгфелло. Конечно, и тогда исход-
ные позиции Брюсова и Бунина существенно отличались.
Брюсов пишет Бунину: «Вы не любите городской вес-
ны, а моим раздумьям она ближе, чем грязь в деревне и
голые сучья обесснеженного леса. Мы мало наблюдаем
город, мы в нем только живем и почему-то называем
природой только дорожки в саду, словно не природа кам-
ни тротуаров, узкие дали улиц и светлое небо с очертания-
ми крыш. Когда-нибудь город будет таким, как я мечтаю,
в дни отдаленные, в дни жизни, преисполненные востор-
гом. Тогда найдут и узнают всю красоту телеграфных
проволок, стройных стен и железных решеток...» (1899).
Бунин отвечает: «Понимаю прелесть весны и в городе,
но в горах, на море, в степи, право, лучше — для меня, по
крайней мере. Уж слишком часто оскорбляет город —
грязью, толпой и т. д...» (18.IV.1899).
Как видим, одному чужда грязь в деревне, другому —
грязь в городе. Брюсов — урбанист, а Бунин — поэт весь
в природе. Но в цитируемом выше письме Брюсов с не-
типичной для символиста широтой взгляда сообщает:
«Для меня непонятно, как возможно поэзию одного лю-
бить, другого отрицать совсем, . поклоняться Тютчеву и
смеяться над Некрасовым или, наоборот, говорить, что
Фет бессмыслен...» И для Бунина, чувствовавшего свою
связь с русской литературой, эта брюсовская черта объек-
тивного подхода к поэтам прошлого вызывала понимание.
Бунин публикует «Картинки Крыма» в газете «Южное
обозрение» (Одесса). Брюсов откликается на публика-
цию: «Многоуважаемый Иван Алексеевич! Благодарю за
присылку вырезки. Радуюсь, что даете приют моим го-
нимым стихам...» Эти слова становятся тем более понят-
ными, если учесть, что газеты и журналы были практи-
чески закрыты для Брюсова: его не печатали.
В одном из последующих писем к Бунину Брюсов де-
лает важное признание: «Очень много значит, с какой
маской на лице вышли мы в первый раз к людям. Мы
много лжем, не потому, чтобы хотели обмануть, а лишь
потому, что надо сохранять однажды принятую маску.
Надо! Люди не любят, чтобы ее нарушали, и нелегко это.
И я стиснут той колеей, в которой стою, иду вперед, как
лошадь с наглазниками. Но есть во мне по крайней мере
сознание позорности этого. А мыслей и сочувствий своих
не будет мне стыдно ни перед кем...» (11.VIII. 1899).
Трудно себе представить, чтобы нечто подобное по от-
кровенности Брюсов написал бы человеку постороннему.
25
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Окончание университета. — «Скорпион», — В Ревеле.—
«Замкнутые». — «Царю Северного полюса». — Разные под-
ходы к творчеству. — «Третья стража». — Оценка Горько-
го и Блока. — «Скорпион» и Бунин.
Весной 1899 года Брюсов сдает выпускные экзамены
в университете. Теперь ничто не мешает ему заниматься
любимым делом, делом жизни. С удовольствием расстает-
ся он со студенческой формой, которая давно уже его
стесняла.
Летом Брюсов через Бальмонта знакомится с С. А. По-
ляковым и Ю. К. Балтрушайтисом — молодыми литера-
торами. Сергей Поляков был сыном богатого купца и
выпускником физико-математического факультета Мос-
ковского университета. Он увлекался искусством, изучал
языки и занимался переводами (К. Гамсун, Г. Ибсен,
С. Пшибышевский). Юргис Балтрушайтис, друг и одно-
курсник Полякова, происходил из бедных литовских кре-
стьян и был начинающим поэтом: писал по-литовски и по-
русски. Бальмонт одобрял русские стихи Балтрушайтиса
и свел обоих своих знакомцев с Брюсовым.
В этом кружке близких по устремлениям писателей
возникает идея об организации своего издательства. Из-
дательство мыслится как общая платформа отечественно-
го символизма. Душой дела становится Валерий Брюсов.
Поляков берет на себя финансовую сторону.
Издательству дают название «Скорпион». Как вспо-
минал Брюсов, «Скорпион» сделался быстро центром,
который объединил всех, кого можно было считать деяте-
лями «нового искусства». Когда «издательский конвейер»
был налажен, Брюсовы выезжают в Ревель.
Старинный город, уступчатый, башенный, стражем
стоящий у седого, неласкового моря, с восьмивековым
шпилем Олая, с узкими средневековыми улочками, с бу-
лыжными площадями перед сумрачными соборами, вызы-
вает у поэта глубокие раздумья. «А что же эти соборы?
Это море? Торжество вечной природы над меняющимся
человечеством? Или торжество мысли века над самим ве-
ком: готика, ушедшая в век Ибсена и Оскара Уайльда?
Или просто долголетие камня, кирпича — рядом с нашей
размеренной жизнью?»
Гуляет ли он вечером по Екатериненталю под светлым
до самой полуночи небом, по аккуратным ухоженным до-
рожкам мимо дубов, каштанов и лип, наблюдая, как про-
2i
сачивается через ветви клочковатый туман с моря, или
рассматривает почерневший! за столетия портал храма
Святого Духа — его не оставляет, тайно жжет мысль о
неистребимой «возможности времени». «И накапливаются
стихи, и книги, и города... И каждый раз этот безобраз-
ный сон накопления веков повторяется все безмернее и
безобразнее. Нынче его кошмар уже давит на нас, медная
крышка уж навинчивается на наш гроб. Но придут не ки-
тайцы, избиваемые в Тьен-Дзине1, а те, более страшные,
кого мы втоптали в шахты и втиснули в фабрики».
Удивительное прозрение! В смене исторических собы-
тий и общественных пластов поэт предвидит взрыв «раз-
меренной жизни» грядущим социальным катаклизмом, ко-
торый назревает незримо и грозно. Близкий сердцу поэта
средневековый силуэт города обволакивается пышным и
широким шлейфом едкого дыма из фабричных труб.
Цепким взглядом черных птичьих глаз он фиксирует
уличные сценки, красную черепицу остроугольных крыш,
настороженный очерк броненосца на рейде... И не подо-
зревает компания почтенных бюргеров и дебелых жен их
с корзиночками провианта в руках, отправляющихся по
случаю воскресенья на лоно природы, что разминувшийся
с ними строгий господин сейчас, сию минуту судит весь
город и многолетний размеренный его уклад:
Я год провел в старинном и суровом,
Безвестном городе. От мира оградись,
Он не хотел дышать ничем живым и новым,
Почти порвав с шумящим миром связь.
Ревель дал поэту богатый материал для сатирической
поэмы. Как безжалостный анатом, вскрыл он все сторо-
ны инертной, упорядоченной до мелочей буржуазной жиз-
ни, в замкнутый круг которой не проникает ни романти-
ческий зов с моря, ни дерзостное искусство, где бесплод-
ны знания и унижены своей бездуховностью помыслы и
поступки людей:
И понял я, что здесь царил кумир единый
Обычной внешности.
Поэма дописывалась в Москве, в знакомой обстановке
издательских будней, составления новой книги, встреч и
журнальной работы. Но в сознании навсегда запечатле-
лась атмосфера тягостного созерцания города-склепа:
1 Имеются в виду участники «боксерского» восстания, жестоко
подавленного войсками западных держав.
27
И страшная мечта меня томила:
Что, если Город мой — предвестие веков?
Что, если Пошлость — роковая сила
И создан человек для рабства и оков?
«Замкнутые»
Знаменательно это чувство гражданской тревоги в поэ-
ме Брюсова. Суровые пейзажи Балтики, богатый рекви-
зит в музеях Ревеля способствовали также тому, что
Брюсов заканчивает другую поэму — «Царю Северного
полюса». Когда в 1896 году норвежский исследователь
Фритиоф Нансен вернулся с триумфом из очередной эк-
спедиции, мысль о возможности достижения Северного
Полюса будоражила многие умы. Брюсов, вероятно, чи-
тал книгу Нансена «Во мраке ночи и во льдах», и она
могла послужить толчком к написанию поэмы.
Но поэма посвящена не только знаменитому норвеж-
цу, В ней повествуется о путешествии далеких предшест-
венников Нансена — викингов — под руководством могу-
чего Свена. Поэме автор придал форму саги — древнего
сказания: это гимн героям, поставившим трудную, почти
недостижимую цель и бросившим вызов богам.
Поэма свидетельствует о возросшем мастерстве Брю-
сова как поэта. Великолепны в ней описания полярной
природы. Особое значение имеют «голоса» стихий: Земли,
Воды, Огня, Воздуха — составных частей Космоса. Они
требуют славословий себе. Земля — за то, что она «все
>бъемлет» и всех роднит. Вода — за то, что она «в вечной
смене», многообразна и влечет к себе. Огонь — за то, что
он погубит мир. Воздух — за то, что им дышат все сти-
хии. Но как вещает «голос» от автора: «Стихий бессиль-
на похвальба...» И только Человек несет в самом себе
«весь мир», «все тайны», «Сумрак и Рассвет».
Как бы подведением итогов 1890-х годов звучит днев-
никовая запись поэта: «Истин много, и часто они противо-
речат друг другу... Моей мечтой всегда был Пантеон, храм
всех богов. Будем молиться и дню и ночи, и Митре, и Адо-
нису, и Христу, и Дьяволу. «Я» — это такое средоточие,
где все различия гаснут, все пределы примиряются».
Должно сказать, что подобная программа невыполнима.
Это очевидно. Нельзя одновременно молиться Христу и
Дьяволу. Один исключает другого. Поклонение последне-
му влечет за собой преступление против морали.
Д1ожет показаться странным, но именно тогда в друж-
бе Брюсова и Бальмонта появилась трещина. Брюсов
вспоминает: «С Бальмонтом все время были очень не-
23
дружественны. Ему не нравились мои новые стихи, мне —
его». Бальмонт в спорах утверждал... Бальмонта как ко-
нечную инстанцию истины. Обостренная эгоцентричность
часто мешала ему видеть достижения другого, понять в
поэзии путь иной, чем его, Бальмонта.
Брюсов за три года с момента выхода книги «Это — я»
как художник добился многого. Сознавая это, он при-
нимал Бальмонта уже не как первого из современных
поэтов, а как равного. Освобождаясь от бальмонтовского
влияния, Брюсов требовал от собрата по перу большего,
чем он давал. Отсюда — конфликт между двумя поэтами,
который будет тянуться долгие годы, то почти сглажи-
ваясь, то обостряясь.
Оба воплощали по сути два различных подхода к твор-
честву. Бальмонт всецело доверял интуиции вдохновения.
Этот путь был чреват повторами самого себя и потерями
чувства вкуса и меры. Написав стихотворение, Бальмонт
не правил его, считая шедевром. Поэтому среди подлин-
ных жемчужин бальмонтовской лирики мы встретим мно-
го стихов, непозволительно плохих для такого поэта.
Не так писал Брюсов. Он редко удовлетворялся пер-
вым вариантом, правил или переписывал стихи почти за-
ново, предъявляя к себе самые строгие требования. И пи-
сал, писал ежедневно, совмещая вдохновение со старой
заповедью: «Ни дня без строчки». Даже переиздавая кни-
ги, Брюсов что-то добавлял в разделы, меняя компози-
цию сборников, выбрасывал иные стихи и включал новые.
Осенью 1900 года в издательстве «Скорпион» выходит
новая книга стихов Валерия Брюсова — «Третья стража».
В предисловии к ней поэт считает необходимым объяс-
ниться с читателями: «Было бы неверно видеть во мне
защитника каких-либо обособленных взглядов на поэзию.
Я равно люблю и верные отражения зримой природы у
Пушкина или Майкова, и порывания выразить сверхчув-
ственное, сверхземное у Тютчева или Фета, и мыслитель-
ные раздумья Баратынского, и страстные речи граждан-
ского поэта, скажем, Некрасова. Я называю все эти соз-
дания одним именем поэзии, ибо конечная цель искусства
выразить полноту души художника. Я полагаю, что зада-
чи «нового искусства», для объяснения которого построе-
но столько теорий, — даровать творчеству полную свобо-
ду. Художник самовластен и в форме своих произведений,
начиная с размера стиха, и во всем объеме их содержа-
ния, кончая своим взглядом на мир, на добро и зло. По-
пытки установить в новой поэзии незыблемые идеалы и
29
найти общие мерки для оценки должны погубить ее
смысл. То было бы лишь сменой одних уз на новые. Ку-
мир Красоты столь же бездушен, как кумир Пользы».
Чем ценно для характеристики Брюсова данное посла-
ние? Во-первых, автор подчеркивает свою приверженность
классикам русской поэзии. Названо целых шесть имен!
И каких имен!.. Во-вторых, нельзя не отметить также
«выпад» Брюсова против сторонников «чистого искусст-
ва», готовых, свергая один «кумир», заменить его другим,
столь же «бездушным»... Не дерзкий вызов дебютанта
(вспомним предисловие к «Шедеврам»), а спокойная кон-
статация преемственности поэзии во всем ее тематиче-
ском многообразии — вот отныне позиция Брюсова.
«Третья стража» начинается с исповеди поэта: он ус-
лышал некий голос и вернулся из пустыни к людям. В ми-
ру он выбрал себе жену и, кажется, обрел счастье. «Но
если ...заслышу... трубный звук, — воспряну!., и вырвусь
из стесненных рук!» («Возвращение»). Готовность по-
жертвовать всем обретенным во имя новой мечты.
«Третья стража» — книга двух планов. В цикле «Лю-
бимцы веков» поэт освещает прошлое человечества через
лики разных героев. И если «Ассаргадон» и «Александр
Великий» — примеры известные, то заслуживает внимания
страница русской истории, воплощенная в стихотворении
«О последнем рязанском князе Иване Ивановиче»:
Не услышит никто удалый клич,
За замком сидит последний Ольгович,
Поведут его, жди, середи воров
На злую казнь на кремлевский ров.
Как разителен этот народный стиль «под балалаечку»
в ряду с литературным стихом наиболее известных созда-
ний поэта! Но и то и другое — Брюсов, писавший К. Слу-
чевскому: «Я желал бы сблизить мой стих с истинно рус-
ским, с тем, который нашел народ, в течение веков разду-
мывая, как бы складнее сложить песню» (III.1899).
К «любимцам веков» причисляет Брюсов безвестного
звездочета, что «нашел названия для знаков Зодиака»
(«Халдейский пастух»); служителя храма, сохранившего
тайну смерти неизвестной («Жрец Изиды»); Психею, воз-
несенную на небо и грустящую о земле; Клеопатру, Дан-
те и ставшего традиционной фигурой для русской поэзии
Наполеона. Звучат сквозь века страстные голоса Ламии
и Дон-Жуана; исповеди библейского старца Моисея и
Марии Стюарт. Себя поэт ощущает потомком воинствен-
ных кочевников («Скифы»).
30
Иной тональностью окрашен второй план книги — сти-
хи о современности. Город в книге «Третья стража» —
родное пристанище после долгих странствий. Вновь рабо-
чий кабинет, книги, мягкий настольный свет... А в туман-
ных сумерках за окном скользят тени прохожих, мигают
огни, слышны звонки электрических конок.
В книге немало стихов о любви. Чувство это переда-
но поэтом то в форме воспоминания о былом («По холод-
ным знакомым ступеням», «Да, я эту улицу знаю»), то
как мечта и ожидание встречи («Я имени тебе не знаю»,
«Мысль о тебе меня весь день ласкает»). Однако с наи-
большей яркостью и силой оно выражено в стихотворе-
нии, открывающем понимание Брюсовым любви как выс-
шей страсти, которая была присуща титанам. Недаром
автор уподобляет любовь ночному поединку библейского
Иакова с Богом:
Я с Богом воевал в ночи,
На мне горят его лучи.
Я твой, я твой, о страсть!
«И снова ты, и снова ты»
Известно, что это стихотворение заслужило высокую
оценку Блока. Он отметил его в своем экземпляре альма-
наха «Северные цветы» тремя звездочками.
И все-таки... С особой остротой встает в «Третьей стра-
же» тема времени. Предчувствия поэта мрачны: настоя-
щее представляется ему огромным возводимым зданием
на шатких строительных лесах. Работы над ним приоста-
новлены, так как потерян чертеж зодчего. Стены не до-
строены, окна не застеклены... Внизу — «безмолвие, хо-
лод и дым». О современниках автор говорит нелицеприят-
но: «Над безднами, жалкие, жадные, стоим, зачарованы,
мы» («В неоконченном здании»). Но и будущее грезится
поэту картиной всемирного одичанпя. Остатки людей уш-
ли на далекий юг, к солнцу. Площади некогда цветущих
городов заросли травой, дома — плющом... Одна отрада —
когда-нибудь вернется смельчак, не убоявшись шипения
змей и рыкания львов, и проникнет в книгохранилища.
Там, читая книги, он будет «потрясен былым» («В дни
запустений»). Причина подобного пессимизма у Брюсо-
ва— от сознания обреченности современного ему общест-
ва и от прогноза: «Земные силы оскудеют вдруг».
«Третья стража» стала событием в русской литерату-
ре. «Впервые, — писал Брюсов, — в рецензиях на эту
книгу ко мне отнеслись как к поэту, а не как к «рарите-
ту», и впервые в печати я прочел о себе похвалы».
31
К этому времени состоялось знакомство Валерия Брю-
сова и Максима Горького. Горький счел нужным сооб-
щить Чехову: «В Москве познакомился я с Брюсовым.
Очень он понравился мне — скромный, умный, искрен-
ний». По просьбе Горького поэт посылает ему свою кни-
гу, надписав: «Максиму Горькому, сильному и свобод-
ному, жадно любящий его творчество Валерий Брюсов.
1900. Октябрь».
В газете «Нижегородский листок» (14.XI.1900) в «Ли-
тературных заметках» М. Горький, останавливаясь на
«любимцах веков», делал предположение, что Брюсов
«...во всех стихотворениях этого цикла напоминает поче-
му-то о благополучно здравствующем академике-поэте
Хозе Мария Эредиа». Основание к такой оценке давал
чеканный стих Брюсова, похожий по звучанию и богатой
культурно-исторической насыщенности на страницы «Тро-
феев». Брюсов, однако, не признал сходства своих сти-
хов со стихами парнасца Эредиа. Он возражал Горькому:
«У того изображено со стороны, а у меня везде—и в
Скифах, и в Ассаргадоне, и в Данте — везде мое «я». Пра-
во же, дьявольская разница!..» В «Заметках» Горький от-
нес к удачам Брюсова «Сказание о разбойнике»: «В нем
прекрасно выдержан народный склад речи и наивность
творчества, оно вполне заслуживает быть отмеченным как
вещь оригинальная и даже крупная».
Полярность общественных и литературных позиций
обоих художников не помешала М. Горькому признать и
оценить талант Брюсова. И в дальнейшем оба заинтересо-
ванно будут следить за деятельностью друг друга.
Стихи из «Третьей стражи» волнуют Александра Бло-
ка, он чувствует в них «бездну, которую так страшно и
упоительно раскрывает Брюсов... бездну, которую нынче
уже нельзя миновать иначе как перейдя через нее...».
Но и Бунин, в отличие от Блока далекий от всяких
мистических идей, писал Брюсову из Ялты: «Я, вникнув
в вашу книгу, за последнее время отношусь к вам как к
поэту с еще большим уважением...» (5.11.1901).
Близость реалиста Бунина с символистами достигла
кульминационного момента. Его книга «Листопад» вышла
в издательстве «Скорпион» в начале февраля 1901 года,
и сам автор назвал издание «прекрасным». Но дружба
с Чеховым, возникшее вскоре издательство «Знание» с
Горьким во главе способствовали тому, что Бунин поры-
вает со «Скорпионом». Расходится все далее и путь его с
путем Брюсова.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Вперед, мечта, мой верный вол!
Неволей, если не охотой!
Я близ тебя, мой кнут тяжел,
Я сам тружусь, и ты работай!
Валерий Брюсов
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Начало века. — Письмо М. Горькому. — В «Русском
архиве». — Смерть И. Цоневского. — «Мир искусства». —
Андрей Белый.
Брюсов с юности мечтал о XX веке. Ему казалось, что
в самой смене столетий раскроется какая-то важнейшая
пружина действенной жизни. Произойдет своего рода оза-
рение, и все увидят выход из создавшегося в современном
обществе тупика. А тупик и бесперспективность сложивших-
ся взаимоотношений между различными слоями общества
сознавали многие. Классовые противоречия становились
все ожесточеннее. Российская социал-демократическая
рабочая партия во главе с В. И. Лениным повела реши-
тельную борьбу с самодержавием. Революция нарастала.
В этой связи интересна запись в «Дневнике» А. С. Сувори-
на— видной фигуры из правого лагеря: «Мы переживаем
какое-то переходное время. Власть не чувствует под со-
бой почвы и не стоит того, чтоб ее поддерживать. Беда
в том, что общество слабо, общество ничтожно и может
произойти кавардак невероятный».
Все же XX век наступил относительно спокойно. Внеш-
не жизнь текла по-старому. «Третья стража» ввела поэта
в официально признанную литературу. Однако Брюсов
как поэт, изжив себя прежнего в «Третьей страже», готов
опять искать иные пути творчества. Повторять себя? Ни-
когда! Пусть перепевает себя Бальмонт, а он поведет
корабль своей поэзии к новым берегам.
Непременный участник издательства «Скорпион», сек-
ретарь журнала «Русский архив», корреспондент лондон-
ского журнала «Athenaeum», для которого он пишет еже-
годные обзоры о русской литературе, Брюсов деятелен
и уверен в себе. Не случайно и его следующее письмо
к Горькому: «Давно привык я на все смотреть с точки
3 Заказ 4699
33
зрения вечности. Меня тревожат не частные случаи, а усло-
вия, их создавшие. Не студенты, отданные в солдаты, а
весь строй нашей жизни, всей жизни. Его я ненавижу,
ненавижу, презираю! Лучшие мои мечты о днях, когда
все это будет сокрушено... Разве мои стихи, дробящие
размеры и заветы, не нанесли ни одного удара тому цело-
му, которое сильно своей цельностью? И если можно будет,
о, как весело возьмусь я за молот, чтобы громить хоть свой
собственный дом, буду жечь и свои книги. Да. Но не буду
браться за молот лишь затем, чтобы разбили мне голову.
Для этого я слишком многих презираю. Ваш вполне.
В. Брюсов».
В сознании поэта происходит заметный сдвиг: он готов
«взяться за молот». Вместе с тем было бы ошибочно ви-
деть в Брюсове сознательного революционера. Он отчуж-
ден от конкретных действий чисто созерцательной пози-
цией. Неверно и его понимание революции как только
разрушительной анархии. Но, отвергая современный ему
строй, он готов сделать шаг в сторону тех, кто возведет
баррикады.
Брюсову нравится работа в «Русском архиве»
П. И. Бартенева. Он с благодарностью принял от «патри-
арха русской журналистики» навыки архивных розысков.
Страсть к редким книгам, интерес к письмам давно умер-
ших людей как свидетельству своего времени отвечали его
духовным запросам.
Пролетают над городом мгновенные летние грозы.
Отнимают время хлопоты о ремонте дома, починке крыши,
покраске фасада. И вновь комната в «Архиве», где Брю-
сов пишет: «Ах, как я любил в ранней юности споры!
Я готов был спорить о чем угодно и с кем угодно, нароч-
но говорил против своих убеждений, только бы спорить.
Как я разлюбил их теперь. Всё больше и больше отпадает
от меня все внешнее, все яркое, блеск и шум жизни. Я мог
бы стать почти затворником, но не от людей вообще, а от
того, что Пушкин называл чернью, а Гораций — profani.
Это великий вопрос для каждого, сколько человек он во-
истину желал бы оставить близ себя: сорок? пять? двоих?
или одного? В этом весь характер, вся душа».
Единственным человеком, кто мог бы стать ему под-
линным другом, Брюсов считал Ивана Коневского
(И. И. Ореуса). В кружке первых русских символистов
ему прочили великое* будущее. Брюсов познакомился с
Коневским в Петербурге, на вечере у Ф. Сологуба. И сти-
34
хи, и личность Коневского произвели на Валерия Яковле-
вича огромное впечатление.
Есть такие фигуры в литературе, которые малоизвестны
читателям, но которые оказали определенное влияние на
писателей-современников. Так, в истории нашей поэзии,
в ее переходном периоде от собственно декадентства к сим-
волизму (по определению Блока), остается имя Ивана
Коневского. Болезненно застенчивый и вместе с тем уве-
ренный в каждом своем слове, он хорошо-знал француз-
скую поэзию конца века и жил лишь своими напряжен-
ными духовными исканиями.
Летом 1901 года Коневский отдыхал на Рижском
взморье. Выезжая из гостиницы, он забыл взять свой пас-
порт, о чем спохватился уже в поезде. Коневский сошел
на первой остановке, чтобы пересесть на встречный поезд.
Стоял жаркий день, близ станции текла река, и он решил
искупаться. Он не мог знать, что у местных жителей Аа
пользуется дурной репутацией из-за сильных подводных
течений. Втянутый в водоворот, поэт утонул. Ему было
чуть менее двадцати четырех лет. Весть о внезапной смерти
И. Коневского Брюсов воспринял как личное несчастье:
злой рок лишил его вероятного друга, а для новой лите-
ратуры погиб незаурядный талант.
* * *
Среди изданий русского «модерна» на рубеже веков
видное место принадлежит «Миру искусства». Этот богато
иллюстрированный журнал выходил в Петербурге и объе-
динял под своей обложкой группу молодых художников
и художественных критиков: С. П. Дягилева, А. Н. Бенуа,
Д. В. Философова, Л. С. Бакста, В. Ф. Нувеля. Предводи-
телем «пятерки» был С. П. Дягилев, впоследствии просла-
вивший на весь мир русский балет. «Идеологом» объеди-
нения был А. Н. Бенуа. К кружку позднее примкнули ху-
дожники К. А. Сомов, В. Э. Борисов-Мусатов, К. А. Коро-
вин, Н. К. Рерих, М. В. Нестеров и др.
«Мир искусства» ставил перед собой задачу пропаган-
дировать на своих страницах новейшую западноевропей-
скую и отечественную живопись — в иллюстрациях, отче-
тах с выставок, персональных статьях о том или ином
художнике. Кроме того, журнал уделял немало места рус-
ской старине. «Мнр искусства» был далек от академизма,
с одной стороны, и от передвижников — с другой. Поло-
3*
35
жение «между молотом и наковальней» вызывало друж-
ную критику отовсюду. Дягилев смеялся:
«При моей должности титул декадент разумеется сам
собой. Всегда говорят градоначальник Клейгельс, никто
не скажет просто Клейгельс. Так, и про меня никто не
говорит просто Дягилев, а непременно декадент Дягилев».
Скрытую, но чрезвычайно важную роль в журнале
играл В. А. Серов. Был он молчалив, но уж зато каждое
его слово, по мнению мирискусников, было золотом... Ког-
да Савва Морозов и княгиня Тенишева отказались помо-
гать журналу, В. А. Серов как раз писал портрет Николая
Второго. Вынужденное общение на сеансах художника и
монарха привело к общему разговору.
«Я в финансах ничего не понимаю», — сказал Серов.
«И я тоже», — сознался его собеседник.
А после рассказа художника о критическом положении
«Мира искусства» Николай назначил из собственных
средств субсидию 30 000 рублей в год.
В то время как монархическое «Новое время» поносит
мирискусников, видя в них врагов общества, русский царь
финансирует модернистское издание.
В литературном отделе «Мира искусства» печатались
с продолжением большое критико-философское исследова-
ние Д. С. Мережковского «Лев Толстой и Достоевский»
и первые очерки по сексуальной философии В. В. Розано-
ва. Дягилев решил привлечь к сотрудничеству в журнале
Валерия Брюсова.
Брюсов приезжает в Петербург, чтобы ознакомиться
со столичными новостями. Он посещает К. Случевского,
слушает за обедом проповеди о Христе и Антихристе Ме-
режковского, проводит вечер у Розанова. В «Дневнике»
и письмах он дает меткие характеристики участникам
«Мира искусства»: «Сам Бенуа — немного рыхлый, но
умный, спокойный, без порыва, без крика наблюдатель...
Сомов — милый мальчик... Ему бы жить в 30-х годах, и ге-
роини Пушкина сходили бы по нему с ума... Бакст — эстет...
Нувель с напомаженными усиками, с мягкими манерами;
он победил мою душу любовью к Верхарну». Несмотря
на то что Брюсов не застал Дягилева (тот уехал за грани-
цу), были подробно оговорены условия сотрудничества
поэта в «Мире искусства».
С начала века русское новое искусство во всех его про-
явлениях (литература, живопись, театр, музыка) все более
упрочивается. Петербуржцы и москвичи пытаются высту-
пать единым фронтом, предоставляя друг другу страницы
86
своих изданий. С увлечением Брюсов составляет альмана-
хи «Северные цветы», каждый номер которых можно рас-
сматривать как антологию новой поэзии. Поднимается
вторая волна символизма, давшая имена Андрея Белого,
Александра Блока, Вячеслава Иванова.
Летом 1902 года Брюсов записывает в «Дневнике»:
«...был у меня Бугаев, читал свои стихи, говорил о химии.
Это едва ли не интереснейший человек в России. Зрелость
и дряхлость ума при странной молодости. Вот очередной
на место Коневского!»
Жизненные пути Бориса Бугаева (Андрея Белого) и
Валерия Брюсова пересекались еще ранее. Бугаев также
воспитанник гимназии Л. И. Поливанова. Скандальная
слава поэта-декадента привлекала к Брюсову внимание
всех. И запомнил Бугаев-гимназист, как оборвал Полива-
нов чьи-то возмущения по поводу «бледных ног» реши-
тельным: «Оставьте. Умница, но — ломается». Вслед за
Брюсовым Борис Бугаев в последних классах поливанов-
ской гимназии превозносит символизм.
Формированию взглядов на жизнь и искусство Борис
Бугаев обязан семейству Соловьевых. Он дружил с Сер-
геем Соловьевым, чей отец Михаил Сергеевич доводился
братом известному философу. За чайным столом соловьев-
ского дома оба слушали Владимира Соловьева (дядю Во-
лодю), С. Н. Трубецкого, историка Ковалевского, позд-
нее— Мережковского, Гиппиус, Брюсова и др.
Борис Бугаев не предполагал поначалу стать писате-
лем. Сын профессора математики, он по семейной тради-
ции готовился к научной деятельности и штудировал есте-
ственные науки. Но франтоватый студент в зеленом сюр-
туке с белым кантом, посетитель выставок и концертов,
он пытливо следит за литературой, ценит Вл. Соловьева
и Брюсова.
Наблюдая в лаборатории, как кристаллизуется веще-
ство в колбе, подкручивая фитилек в горелке, он думает
о космогонии, о «дремучем лесе символов», и о том, что
ритм и мелодия способны преобразить жизнь.
Бугаев пишет стихи и «симфонии» (ритмизованную про-
зу), подчеркивая самим определением нового жанра при-
оритет музыки в современном искусстве. Когда «Драма-
тическая симфония» была прочитана у Соловьевых, при-
сутствующие дружно решили, что родился новый писатель.
Чтобы не огорчать профессора Бугаева символистским
дебютом сына, М. С. Соловьев придумывает автору псев-
доним— Андрей Белый.
37
«Драматическая симфония» — произведение автобиогра-
фическое. Место действия — Москва конца XIX века.
Главный мотив «Симфонии» — сатирический. «По разным
направлениям тащились конки, а в небесах сиял свод
серо-синий, свод страшный и скучный, с солнцем-глазом
посреди... И там... наверху... кто-то пассивный и знающий
изо дня в день повторял: «сви-нар-ня».
С пугающей монотонностью воссоздаются картины бес-
смысленного тусклого городского быта. Нелепость всего
происходящего ежедневно писатель подчеркивает алогиз-
мом начала и конца самой фразы:
«В те дни и часы в присутственных местах составля-
лись бумаги и отношения, а петух водил кур по мощеному
дворику... Талантливый художник на большом полотне
изобразил «чудо», а в мясной лавке висело двадцать обо-
дранных туш».
Но если весь мир — «свинарня», то животная гибель
его неизбежна. «Страшные могильщики» уже погребают
мир. Кто же они? Автор избегает называть подлинные
имена, однако иносказания и псевдонимы нетрудно разга-
дать: «Емельян Однодум» — Лев Толстой; «норвежский
лев» — Ибсен; «черная, голодная пантера, докопавшая
Европу», — Ницше; «бельгийский затворник» — Метерлинк;
«в костюме нетопыря и с волшебной кадильницей в ру-
ках»— Гюисманс; «певец лжи» — Уайльд; «парижский
маг» — Сар Пеладап; «курчавый пудель, тявкающий на
вырождение», — Макс Нордау; «заваривающий сладкую
кашицу современности» — Джон Рёскин; «неуместная па-
родия на христианского сверхчеловека, кому имя сверхбес-
силие»,—римский папа.
Причудливый перечень далеких друг другу имен не
случаен. Белый утверждает, что любой из названных лиц
украшает корону умершей Европы «ложной драгоцен-
ностью»— искусством, философией, религией. А между
тем следует ожидать прихода апокалипсического зверя-
та к утверждают московские мистики: «в каждом квар-
тале жило по мистику; это было известно кварталь-
ному».
Один из мистиков «отправился на север Франции на-
водить справки о возможности появления грядущего Зве-
ря». Финал «Симфонии» саркастичен: «Зверя постигло
желудочное расстройство, и он отдал Богу душу, не дос-
тигши пяти лет...». И кроме того, мальчик, в которого
вселился зверь, оказался девочкой; ее «под мальчика»
одевала «жена, облеченная в солнце».
38
Белый вдрызг высмеял крайности мистицизма, доведя
до абсурда идеи Вл. Соловьева, Д. Мережковского, В. Ро-
занова. Атмосфера соловьевского дома подсказала Белому
гротескные фигуры символистских деятелей. В «Симфонии»
пародируются глубокомысленные прения, обычные для мо-
дернистской среды. Пользуясь приемом контрапункта,
объединяя различные стороны изображаемого в целое, Бе-
лый воплощает общее тревожное неблагополучие жизни.
Брюсов с интересом следил за быстрым развитием ху-
дожнического дара Андрея Белого. Давнему знакомому
он писал: «У меня душа успокаивается, когда я думаю, что
он существует».
Белый со своей стороны доверял литературному опыту
и вкусу Брюсова, советуясь по вопросам творческим. Он
подчеркивал впоследствии: «...я ни разу себя не почувст-
вовал пешкой, не чувствовал «ига» его: только помощь,
желанье помочь, облегчить». После выхода в свет «Дра-
матической симфонии» Белый готовит книгу стихов для
«Скорпиона», и Брюсов с присущей ему строгостью отби-
рает стихи. Когда рукопись была готова, Брюсов предла-
гает название «Золото в лазури».
«Воспитателем вкуса» и «учителем стиховедения» был
Брюсов для начинающего писателя Андрея Белого, с ко-
торым у него сложатся отношения вначале приязни и люб-
ви, далее — ревностной ненависти, чуть не приведшей к
дуэли, а впоследствии — взаимопонимания.
ГЛАВА ВТОРАЯ
В северной Италии. — «Ключи тайн». — В Париже. —
Вячеслав Иванов. — «Urbi et ОгЫ». — Письмо А. Блока.
Венеция... «Жемчужина Адриатики», с ее каналами,
резными грифами черных гондол, базиликами и причуд-
ливыми палаццо, сохранила в себе восхитительную атмо-
сферу гигантского театрализованного действа, и за эту
красоту можно было простить темное и разбойничье про-
шлое Венецианской республики. Более всего поэту понра-
вился лев святого Марка. На гранитной колонне высился
бронзовый крылатый зверь, положив мощную когтистую
лапу на раскрытую книгу.
Стоял июнь 1902 года.
А после была Флоренция — в отличие от Венеции впол-
не современный, шумный, живой город. Флоренция прята-
ла свои сокровища в музеи, разделяя четко свою прошлую
39
жизнь и жизнь настоящую. В тихих залах из золотых рам
во всем великолепии красок предстали перед Брюсовым
совершенный Рафаэль, умиленный Боттичелли, ангельски
прекрасный Джотто, неземной Перуджино.
Героическая история Италии от цезарей до освободи-
тельных походов Гарибальди, нетленные памятники искус-
ства издавна привлекали к себе историков, художников,
писателей, просто туристов. Вся страна, казалось, плотно
окутана снами былого величия и былой красоты.
Но времена изменились. Италия начала XX века, утра-
тив свое могущество, предстала перед поэтом в образе
усталой, бедно одетой, «под заемной краской румян», ста-
реющей и продажной женщины. «С наглостью робкой во
взоре», она расточает за деньги некогда священные ласки.
Такая Италия вызывала чувство стыда и сострадания.
По возвращении на родину Брюсов, обогащенный но-
выми впечатлениями и новыми раздумьями пишет теорети-
ческий трактат «Ключи тайн» о сущности искусства. Ра-
бота эта не выходила за эстетические рамки. Автор рас-
сматривал проблему в отрыве от вопросов общественной
жизни и выражал умеренное символистское понимание:
искусство не исчерпывается «полезностью»;
искусство не может быть только «чистым»;
наука не объясняет искусства.
«...Искусство есть постижение мира иными, не рассу-
дочными путями. Искусство — то, что в других областях
мы называем откровением. Создания искусства — приотво-
ренные двери в Вечность». Далее, ставя во главу угла по
обыкновению личность художника, Брюсов утверждал:
«Для кого все в мире просто, понятно, постижимо, тот не
может быть художником. Искусство только там, где дерз-
новение, за грань, где порывание за пределы познаваемо-
го...»
Нанося критические удары по сторонникам утилитар-
ного искусства и по приверженцам искусства для искус-
ства, автор трактата вместе с тем не приемлет и религи-
озно-мистический подход к теме: «Я никак не могу согла-
ситься с Д. М. (Дмитрием Мережковским), что критика
должна быть религиозным самосознанием. К чему тогда
Гоголь, Пушкин и все! Довольно быть Мережковским!»
(П. П. Перцову —22.11.1903).
В форме лекции Брюсов прочел «Ключи тайн» в ауди-
тории Исторического музея. Литературные круги расцени-
ли ее как доказательство свободы современного искусства.
40
А через месяц лекция была повторена автором для рус-
ского кружка в Париже.
Встреча поэта с Парижем была узнаванием. Брюсов
ходил по улицам и площадям и находил все новые под-
тверждения своему пониманию этого города: «Да здесь
есть всё. От самого тайного н таинственно желанного до
самого явно пошлого».
Ухмыляются зловеще химеры собора, воспетого Гюго,—
эти безмолвные свидетели баррикад и террора. Мощно впи-
сывается в небо золоченый купол собора Дворца инвали-
дов; там, в центре собора, в склепе, покоится саркофаг с
прахом Наполеона. Наступает вечер, над великим городом
опускаются сумерки, те особенные парижские сумерки,
цвета которых разгадали художники-импрессионисты. Ра-
зом вспыхивают на бульварах в зеленой листве каштанов
фонари. На фасадах зданий призывно зажигаются пестрые
огни реклам. Толпы людей заполняют город. Мчатся эки-
пажи, поминутно слышатся щелканья извозчичьих бичей.
И над этим человеческим разноязычным Мальстремом как
символ XX века высится башня Эйфеля.
«Есть уличная жизнь, есть народная жизнь, — думает
Брюсов, — есть история, не скрытая где-то в недоступных
министерствах, а создаваемая улицей. Во Франции неволь-
но становишься по-детски республиканцем. Черт побери
нашу цензуру, запрещающую на «Северных цветах» голого
ангела!»
Главное, что дал Париж Брюсову, — это встречу с Вя-
чеславом Ивановым. Он подошел представиться Иванову
после его лекции о религии Диониса. Незадолго до этого
знакомства вышла первая книжка Иванова — «Кормчие
звезды». Брюсов откликнулся на ее выход рецензией, где
признавал, что «Вячеслав Иванов — настоящий художник,
понимающий современные задачи стиха, работающий над
ними».
Брюсова и Иванова объединяло многое. Прежде всего
глубокий интерес к прошлому человечества, к истории.
Обоими владел пафос высокого творческого дерзания, оба
были превосходно вооружены филологической культурой.
«Всечеловек» Вячеслав Иванов видел наследие древних
Афин и Рима, Франции и Англии, Германии и России,
дорогой для него именами Пушкина, славянофилов, До-
стоевского, в неразрывной «соборной» цепи. В стихах Вя-
чеслава Иванова причудливо переплетаются знания учено-
го, собственные глубинные пристрастия и чувствование
родного языка от Епифания Премудрого до словаря Даля.
41
В 1903 году Брюсов выпускает в свет книгу стихов
«Urbi et Orbi» («Граду и миру»). «...Я хотел сказать,—
поясняет поэт данное название, — что обращаюсь не толь-
ко к тесному «граду» своих единомышленников, но и ко
всему «миру» русских читателей». Книга эта относится,
вне сомнений, к вершинам брюсовского творчества. В нее
вошли стихи, написанные за последние три года. «Вот
правый русский стих — мужественный, свободный и неук-
лонный!»— так начинал свою неопубликованную рецен-
зию Вячеслав Иванов. По широте мыслей, по накалу
страстей, по разнообразию стиховых размеров, составив-
ших тем не менее строго «архитектурное» единство, книга
«Urbi et Orbi» выдвинула Валерия Брюсова в ряд круп-
нейших поэтов своего времени. До нас дошло драгоценное
свидетельство тому — письмо Александра Блока от 26 но-
ября 1903 года.
«Глубокоуважаемый Валерий Яковлевич!
Каждый вечер читаю «Urbi et Orbi». Так как в эту
минуту одно из таких навечерий, я, несмотря на всю мою
сдержанность, не могу вовсе умолкнуть. Что же Вы еще
сделаете после этого? Ничего или? У меня в голове груды
стихов, но этих я никогда не предполагал возможными.
Все, что я могу сделать (а делать что-нибудь необходимо),
это отказать себе в чести печататься в Вашем «альманахе»,
хотя бы Вы и позволили мне это. Быть рядом с Вамп я не
надеюсь никогда. То, что Вам известно, не знаю, доступно
ли кому-нибудь еще и скоро ли будет доступно. Несмотря
на всю излишность этого письма, я умолкаю только те-
перь».
Как следует из письма, Блок видит сущность поэзии
Брюсова в ее подлинном новаторстве. Блок чутко уловил
возможности новых путей для русской поэзии, истоки ко-
торых заключены в книге «Urbi et Orbi». И разве строчки
Она прошла, и опьянила
Томящим запахом духов,
И быстрым взором оттенила
Возможность невозможных слов.
«Прохожей»
не созвучны лирическому настрою блоковской «Незна-
комки»?..
Считая язык поэзии «наиболее совершенной формой
речи», Брюсов демонстрирует мастерство в самых различ-
ных пластах человеческого бытия. Огромная эрудиция и
мощная фантазия расширяют возможности творчески жить
42
в образах мифологии, в утопических прозрениях, в обна-
женности того «я», что соприкасается с реалиями действи-
тельности.
Цикл «Вступления» свидетельствует об изменившемся
отношении поэта к современности. «Желанье достижений
еще влечет вперед», — признается он, но «желанье» это
обновлено иной целью:
Прочь венки, дары царевны,
Упадай, порфира, с плеч!
Здравствуй, жизни повседневной
Грубо кованная речь!
«Работа»
Оглядываясь на прошлые свои искания и перепутья
(«Искатель», «Нить Ариадны», «Блудный сын»), Брюсов
твердо верит отныне, что только созидательный труд и
правда земли — истинные опоры жизни («У земли»,
«В ответ»).
Действительно новый в книге по форме и по существу
раздел «Песни». Это искусные обработки городского фоль-
клора: соблюдая особенности жанра, Брюсов корректирует
песни, дополняет их то собственными образами, то неожи-
данными смысловыми ходами. Интерес поэта к частушке,
к речитативным выкрикам зазывал, к молениям сборщиков
был сопряжен с изучением вопроса о происхождении рус-
ского стиха. Следует отметить, что в XX веке задолго до
Блока (в «Двенадцати»), Маяковского, Асеева и Бедного
Брюсов освоил приемы народного творчества. М. Горький
о песне «Сборщиков» писал: «Красота этого стихотворе-
ния особенно понятна, если прочитать его нараспев, имен-
но так, как просят пожертвование сборщики на колокол».
Стихотворение положил на музыку композитор А. Т. Гре-
чанинов.
Обе «Фабричных», «Девичья» и «Веселая», говорят
о том, что автор умеет откликаться на жизнь городских
низов, видит бесправие простого человека. Характерная
черта песен — демократизм.
В разделе «Баллады» Брюсов продолжает прежнюю ли-
нию восхваления любви. Различными примерами: тягост-
ного подчинения («Раб»),сумрачного экстаза («Пеплум»)
трагической разобщенности («Решетка») и светлой печали
(«У моря») —поэт ставит любовь над всеми иными чувст-
вами и в конечном счете выше жизни. Мысль эта ярко
высказана в заключительных строчках «Помпеянки»:
43
Поставьте выше памятник священный.
Живое изваянье вечных тел,
Чтоб память не угасла во вселенной
О страсти, перешедшей за предел!
Важным свидетельством социальной духовной эволю-
ции поэта служит небольшая поэма «Мир». В ней он об-
ращается к годам детства, описывая точным предметным
стихом патриархальный быт московского купечества. Поэт
Брюсов порвал с завещанным ему купеческим миром, но,
когда на месте лавок и лабазов выросли «здания из стали
и стекла», его недаром мучит вопрос:
Я мальчиком мечтал о будущих годах:
И вот они пришли... Ну что же? Я таков ли,
Каким желал я быть?
Понятно, на подобный вопрос не дается односложный
ответ. Для подведения итогов время пока не пришло. На-
зревали события (и поэт ощущал это) несравнимо более
важные, чем календарная смена столетий, очевидцем ко-
торых еще предстояло стать.
Книга «Urbi et Orbi» вышла большим по тому времени
для стихов тиражом— 1200 экземпляров. В широких мас-
сах читающей России за короткий срок приобрело громад-
ную популярность стихотворение Брюсова «Каменщик»:
— Каменщик, каменщик в фартуке белом,
Что ты там строишь? кому?
— Эй, не мешай нам, мы заняты делом,
Строим мы, строим тюрьму.
— Каменщик, каменщик, вспомнит, пожалуй,
Тех он, кто нес кирпичи!
— Эй, берегись! под лесами не балуй...
Знаем все сами, молчи!
Критика отмечала в этом динамичном и гневном сти-
хотворении некрасовскую традицию. Форма диалога дела-
ет стихотворение необычайно живым, и гражданская на-
правленность его очевидна.
Во весь рост встает со страниц «Urbi et Orbi» Брюсов
как поэт города. В его урбанистических стихах смешались
шумы дня и ночная тишина, уличные сценки и «призыв-
ный» звон колоколен, пестрый круг ипподрома и серые
чудовища, живущие по углам квартир, вереницы фонарных
огней и стук одиноких шагов, зыбкие тени прохожих и
белая мгла раннего утра. Многое открыто взору поэта
и грозным предупреждением звучат его прозрения:
44
Глядят несытые ряды
Фабричных окон в темный холод,
Не тихнет резкий стон руды,
Ему в ответ хохочет молот.
И, спину яростно клоня,
Скрывают бешенство проклятий
Среди железа и огня
Давно испытанные рати.
«Ночь»
С предельной искренностью вскрывает Брюсов отчуж-
денность людей в обществе, где каждый отравлен корыстью
и себялюбием. Ряд стихотворений «Urbi et Orbi» объеди-
нен лейтмотивом бессмысленности земного существования,
когда чувства заменены игрой, лица — масками, когда все
подвиги совершены и горький конец предопределен («Жен-
щинам», «Свидание», «Сонет», «Витязь», «Презрение»
и т. д.). Отсюда — трагизм части лирики Брюсова и холод
обреченности.
Однако стихи Брюсова менее всего однообразны. Инте-
ресны создания поэта, в которых он как бы ощущает душу
и тайный смысл явлений природы («Зимние дымы», «Об-
лака», «Камни»). С неожиданной кроткой умиротворен-
ностью написано стихотворение «Терем» (посвящено Иоан-
не Брюсовой). Торжественной певучей медью звучит «Лев
святого Марка».
«Книга «Urbi et Orbi», превзошедшая во всех отноше-
ниях предыдущие сборники Брюсова, — обобщал Блок,—
представляет важный и знаменательный литературный
факт. Беспочвенное «декадентство» осталось далеко поза-
ди, и путь к нему окончательно загражден...».
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Ватерлоо или Аустерлиц? — «Будем как солнце».—
«Золото в лазури». — «Прозрачность» — Собрание стихо-
творений Ф. Сологуба. — «Весы».
Благодаря Брюсову в издательстве «Скорпион» одна
за другой выходят книги, которые могут быть названы
вершинами русского символизма. Взыскательный вкус
Брюсова, умение привлечь талантливого автора, заинтере-
совать, отобрать лучшее, чем он богат, нельзя не учиты-
вать. Валерий Яковлевич знал, как надо говорить с тем
или иным поэтом, что ему обещать. С начала века симво-
45
лизм не только врастает в русскую литературу, но в обла-
сти поэзии с маркой «Скорпиона» на книгах стихов стано-
вится на время наиболее значительным явлением.
Среди завоеваний символизма одно из первых мест
принадлежит книге Константина Бальмонта «Будем как
солнце» (1903). О впечатлении, которое она производила,
Андрей Белый много лет спустя вспоминал: «...книга драз-
нила; в ней — блеск овладения приемами, краски, эффек-
ты; и ритм».
Я — изысканность русской медлительной речи,
Предо мною другие поэты — предтечи.
Я впервые открыл в этой речи уклоны,
Перепевные, гневные, нежные звоны.
«Я — изысканность русской медлительной речи...»
Такова горделивая самохарактеристика Бальмонта. Но
в ней есть зерно истины. Опираясь в своем творчестве на
предтеч, поэт действительно расширил возможности стиха
и впервые дал образцы некоторых «уклонов».
Брюсов говорил о кредо автора «Будем как солнце»
следующее: «Вольно подчиняться смене всех желаний —
вот завет. Вместить в каждый миг всю полноту бытия —
вот цель». В стихах Бальмонта живет только настоящее,
точнее, сиюминутное, свидетелем и сопереживателем ко-
торого и выступает поэт.
Я каждой минутой — сожжен.
Я в каждой измене — живу.
«Мы брошены в сказочный мир...»
В книгу «Будем как солнце» включены стихи об Испа-
нии («Испанский цветок», «Фра Анжелико», «Веласкес»
и т. д.). Причем принцип «увидел—написал» не кажется
утомительным и однообразным из-за смены стиховых рит-
мов. «Руины Гранады» и «лиловые гроздья роскошных
глициний», чередуясь с красочными, метко описанными
фигурами с полотен мадридского музея Прадо, придают
испанской мозаике Бальмонта достоверную убедительность.
Утонченность бальмонтовской впечатлительности выраже-
на то в музыкальном повторе мягкой согласной («Влага»),
то в разительной трансформации образа («Белый пожар»).
Любовная лирика в разделе «Млечный путь» зиждется
на противопоставлении двух начал: «Мы говорим на раз-
ных языках. Я свет весны, а ты усталый холод». В чувстве
поэта нет постоянства, обретение взаимной любви влечет
за собой неизбежный разрыв.
46
Во всем богатстве оттенков импрессионистического дара
предстал перед читателями Константин Бальмонт в книге
«Будем как солнце», ее успех был необычаен.
«Urbi et Orbi» и «Будем как солнце» убедительно под-
черкивали своеобразие двух поэтов: Брюсов тяготеет к
балладе, развернутой картине, стих его, скорее, эпичен;
Бальмонт силен наивностью, непосредственностью мгновен-
ного чувства, он лиричен; Брюсов строг уже в самом по-
строении книги, он тематически целеустремлен; Бальмонт
более «стихиен», но его удачи тем эффектнее, что кажут-
ся неожиданными.
«Вся русская поэзия будет в «Скорпионе», — с удовлет-
ворением писал Брюсов Андрею Белому после договорен-
ности об издании «Золота в лазури». — Эта осень — что-то
вроде генерального сражения. Ватерлоо или Аустерлиц?»
«Золото в лазури» (1904)—книга яркая и разнопла-
новая. Неуемная фантазия Андрея Белого перекраивает
действительность, преобразуя ее в мистерию. Автор бук-
вально захлебывается от «воздушного пьянства», от сме-
шения красок в природе. Стих Белого раскован и в то же
время обладает объемностью и зрительной точностью.
Среди многоверстных равнин
Скирды золотистого хлеба.
И небо-
Один.
«Заброшенный дом»
Стилизацией в манере художников «Мира искусства»
(Сомова и Борисова-Мусатова) отмечен раздел «Прежде
и теперь». Как на театральных подмостках, на страницах
книги оживают «блестящие персоны» времен императрицы
Анны Иоанновны: маркиз объясняется в любви к кузине;
вельможа, сняв треуголку, встречает гостью; красавец
Огюст забывает во время свидания свою табакерку; титу-
лованные старухи в буклях играют за полночь в карты;
«отставной генерал с деревяшкой» вспоминает турецкую
кампанию... Все эти лица изображены поэтом шаржиро-
вание, с изрядной долей иронии. Но нет-нет и прорвется
сквозь шарж истинная грусть: «Былое, как дым... И жал-
ко».
В цикле стихов «Образы» Белый близок сказке, но, ра-
зумеется, его сказки новые, символические. Великан, «гор-
бун седовласый», кентавры, гном несут особую философ-
скую нагрузку. Примечательно также в этом цикле стихо-
творение «Маг», посвященное В. Я. Брюсову. Автор «Urbi
et Orbi» встает в нем «в венце из звезд» и «с улыбкой
47
вещей». Андрей Белый многим был обязан Брюсову и в
ту пору искренне восхищался им: «Среди официальных
выразителей магизма, с сознательным актерством ретуши-
рующпх себя перед обществом, пальма первенства при-
надлежит, конечно, Брюсову, который «играет роль» с чув-
ством, с пафосом, исполняя свою миссию... перед целой
Россией, и, конечно, заслуживает уважения и признания
за это, ибо он же громоотвод...» (Э. К. Метнеру — VI. 1903).
«Золото в лазури» очень личностная книга. В ней с
обескураживающими подробностями говорится о тщете об-
ретения истины, о тоске одиночества. С обостренной на-
пряженностью духовных и телесных сил поэт ждет явления
чуда. Иногда ему кажется, что он слышал зов, но, увы,
это всего лишь нервное переутомление. Чаяния ищущего
индивидуума заканчиваются смирительной рубашкой. Мир
трагедиен («Вечный зов»). Этим мотивом пронизана книга
«Золото в лазури».
Одновременно с книгой Андрея Белого «Скорпион» вы-
пустил и сборник Вячеслава Иванова «Прозрачность».
В специальной заметке Валерий Брюсов анализировал
сравнительные достоинства двух поэтов: «Творчество Бе-
лого ослепительнее: это — вспышки молний, блеск драго-
ценных камней, разбрасываемых пригоршнями, торжест-
венное зарево багряных закатов. Поэзия Вяч. Иванова
светит более тихим, более ровным, более неподвижным
светом полного дня, смягчаемым смуглой зеленью окружа-
ющих кипарисов...»
Что есть прозрачность, по Иванову?
Это «кристальная купель», что «улегчила» земную
твердь, это «лунная риза» на «влажном лоне», это сквоз-
ная раскаленность солнечного дня, это «двойственная»
улыбка Джоконды, наконец, это желание поэта за покры-
валом богини Майи видеть мир глубинным и явным:
Глядятся Жизнь и Смерть очами всех огней
В озера Вечности двуликой...
«Дриады»
Извечные проблемы бытия, прикосновение к вселенской
душе, сознательно архаизованный стих роднят Иванова
с Тютчевым. На границе двух стихий, Дня и Ночи, есть
полоса равновесия, когда «тишина таит богов». В высоком
раздумье об изначальной сущности всего живого поэт тво-
рит стихи-заповеди:
Познай себя, кто говорит: «Я — сущий».
Познай себя — и нарекись: «Деянье».
48
Нет Человека; бытие в покое;
И кто сказал: «Я есмь» — покой отринул.
«Слоки»
Александр Блок писал о «Прозрачности»: «Книга Вя-
чеслава Иванова предназначена для тех, кто не только
много пережил, но и много передумал... она подобна че-
канной миниатюре, в которой до того точно, с таким совер-
шенством художника-литейщика изображено движение, что
можно иногда принять его за живую фигуру».
Не подлежит никакому сомнению, что, давая «генераль-
ное сражение», Брюсов ценил именно книги Бальмонта,
Белого и Иванова. Выпуская в «Скорпионе» также сбор-
ники «лампадных стихов» 3. Гиппиус и «плоской ритори-
ки» Д. Мережковского, он отозвался о петербуржцах без-
апелляционно: «Первая была когда-то поэтом, и перестала
быть; второй и не был никогда» (А. Белому — VIIL1903).
В арьергарде символистского «наступления» шло Со-
брание стихотворений Федора Сологуба. Он был старше
всех участников движения (родился в 1863 г.), но писате-
лем-профессионалом стал поздно. Сологуб намеренно раз-
делял поэзию и жизнь. Главным в жизни он считал при-
сутствие в ней смерти. Как поэт Сологуб был законченным
выразителем философии пессимизма. С юных лет он пере-
нес много унижений, которые и определили его взгляды.
Стихи Сологуба отличали ясность языка и ледяное по-
стоянство обреченности:
В поле не видно ни зги.
Кто-то зовет: «Помоги!»
Что я могу?
Сам я беден и мал,
Сам смертельно устал,
Как помогу?
«В поле не видно ни зги...»
Поэт изображал в Собрании изнанку бытия, как он ее
понимал, и язвительно разделывался с традиционными
явлениями и понятиями. Не солнце, а «лютый змей». И нет
никакой «чистой» мечты, как думали романтики. Мечте,
по Сологубу, «хотелось неволи и бесстыдных истязаний».
Земля «низменна», предметы на ней «безмолвны», и живем
мы в «застенке томительных дней».
Даже во время своего расцвета русский символизм
не являл собой цельную картину. В лице каждого из его
«оруженосцев» мы сталкиваемся с определенной художе-
ственной практикой. К. Бальмонт всегда был импровиза-
4 Заказ 4699
49
тором, чьи устремления и привязанности часто менялись.
В. Брюсов, пройдя искус декаденством, достиг строгой
классичности формы и в ряде случаев выразил граждан-
ское понимание задач поэзии.
Младшие символисты: А. Белый, В. Иванов, А. Блок —
испытали серьезное влияние идей Владимира Соловьева,
оставаясь при этом глубоко оригинальными поэтами. Если
Вячеслав Иванов стремился «от видимой реальности и че-
рез нее к более реальной реальности тех же вещей, внут-
ренней и сокровеннейшей», то Андрею Белому суждено
было воспеть мистические «зори» и, разочаровавшись в них,
прийти к «Пеплу», — книге, наполненной некрасовской
болью за обездоленный народ. Путь Блока при всей его
сложности характеризуется как вестничество, как поэтап-
ное приближение поэта к пророческому истолкованию су-
деб России. Сологуб в стихах сплетал нескончаемую сеть
страшных снов.
Русский символизм, достигнув периода «бури и натис-
ка», не мог далее обходиться только продукцией «Скор-
пиона». Брюсову и его союзникам в литературе требова-
лась постоянная трибуна, с которой они могли бы нести
миру свои идеи. Был нужен журнал. Журнал мыслился
как критический, выполняющий информационную и про-
пагандистскую роль в освещении достижений нового ис-
кусства.
В ноябре Московский цензурный комитет был уведом-
лен Главным управлением, что С. А. Полякову разрешено
издавать журнал «Весы». Сбылась еще одна мечта Брю-
сова, взявшего в свои руки организацию ежемесячника.
Он рассылает письма с приглашением принять участие
в журнале В. Иванову, Д. Мережковскому, Н. Минскому,
А. Блоку, В. Розанову, Ф. Сологубу и другим литерато-
рам. Оформление журнала Брюсов заказал художнику из
«Мира искусства» Л. Баксту.
Даже внешне «Весы» отличались от большинства рус-
ских журналов. Декоративная обложка, виньетки, застав-
ки, цветные вклейки, бумага верже, компактный объем
делали журнал похожим на какое-нибудь европейское
«revue».
«Весам» была дана отчетливо западная ориентация.
Стараниями М. Волошина, жившего тогда в Париже, в
«Весах» появились «Письма о французской поэзии» Рене
Гиля, материалы Ван Бивера, Рене Аркоса, Реми де Гур-
мона. Ю. Балтрушайтис привлек к «Весам» итальянских
писателей: Дж. Папини, Дж. Амендола, Дж. Ванникола.
50
Корреспондентом из Англии стал член Британской акаде-
мии У. Морфилл. О жизни литературно-художественных
кругов Германии писал М. Шик, москвич и немец по про-
исхождению.
Не имея поначалу беллетристического отдела, «Весы»
стремились дать русскому читателю по возможности боль-
ше сведений о писателях Европы через обзоры, статьи
и рецензии на их книги. Символистской теории и практике
посвящали свои выступления в журнале Брюсов, Иванов,
Белый.
Случалось, Валерий Яковлевич прикидывался казан-
ской сиротой и жаловался:
— Они обо мне вот что пишут...
Это был хорошо рассчитанный прием.
Обида «мэтра» вызывала возмущение у весовцев и го-
рячее желание немедленно отразить вражеский выпад.
Вскакивал, размахивая руками, Белый. Как потревожен-
ный улей гудели остальные. Брюсов внимательно выслу-
шивал поток «праведного» гнева и вдруг говорил: «— Вот
вы бы, Борис Николаевич, это и написали в «Весах».
Мы отложим все материалы, пустим в первую очередь...
Превосходно, чудесно!».
Брюсов умело вел журнал: блестяще полемизировал
с литературными противниками «Весов», обходил острые
углы разногласий между главными сотрудниками, стараясь
их объединить во имя общей цели, всего себя вкладывая
в каждый номер. «Весы» — журнал Брюсова», — лаконично
обронил Мережковский. Так оно и было в первые годы
издания. Всю работу: от составления номера до читки
корректур — выполнял Брюсов.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Русско-японская война. — Цусимская катастрофа и
реакция Брюсова. — Этапы революции 1905 года. — Сим-
волисты о революции. — Общественная позиция поэта. —
Портрет Врубеля. — «Stephanos». — Оценка Блока. '
Политика России на Дальнем Востоке столкнулась
с хищническими планами Японии. Продвижение торговых
компаний в глубь Манчжурии, расширение влияния рус-
ских в Корее вызвало протест с японской стороны, а затем
разрыв дипломатических отношений. В ночь на 27 января
1904 года японские миноносцы атаковали русские суда
4*
51
на Порт-Артурском рейде, в гавани Чемульпо были потоп-
лены «Варяг» и «Кореец». Началась русско-японская война.
Брюсов внимательно следил за ходом военных дейст-
вий. Выход России к Тихому океану виделся поэту как
исторический шаг, достойный Петра. Война стала пробой
сил русского капитализма на мировой арене. Брюсов
писал:
Качнулись роковые чаши,
При свете молний взнесены:
Там жребии врага и наши,
Знамена тяжкие войны.
Молчи и никни, ум надменный!
Се — высшей истины пора!
«На новый 1905 год»
Но, отягченные громоздким несостоятельным управле-
нием, русские армии терпели одно поражение за другим.
Война быстро оказалась непопулярной в народе и в сол-
датских массах, порождая революционное брожение. Пос-
ле тяжелых боев под Ляояном и Шахэ, после того как
был сдан Порт-Артур и проиграно сражение под Мукде-
ном, последний шанс на спасение русских армий на Даль-
нем Востоке связывался с эскадрой адмирала Рожествен-
ского1. 14 мая 1905 года эскадра адмирала Того наголову
разбила эскадру Рожественского при Цусиме. Русские ко-
рабли были расстреляны дальнобойными и мощными
орудиями врага с расстояний, недосягаемых для наших
канониров.
Цусимская катастрофа потрясла Брюсова. «Скипетр
Дальнего Востока» обернулся кровавой драмой. Война с
позором была проиграна. Милые сердцу поэта историче-
ские параллели оказались несостоятельными перед силой
более действенной — революцией. Отсвет красных знамен
ложился на стопку аккуратно нарезанной для написания
стихов бумаги. Еще до войны в стихотворении «Кинжал»,
продолжавшем лермонтовскую тему, Брюсов провидчески
заявлял:
Из ножен вырван он и блещет вам в глаза,
Как и в былые дни, отточенный и острый.
Поэт всегда с людьми, когда шумит гроза,
И песня с бурей вечно сестры.
1 Рожественский Зиновий Петрович (1848—1909)—вице-
адмирал. Командовал русской эскадрой при Цусиме (1905). Был ранен
и попал в плен к японцам.
52
Революционная гроза надвигалась задолго до подписа-
ния мира с Японией. Этапы ее широко известны. Забастов-
ка на Путиловском заводе в Петербурге завершилась
петицией рабочих к правительству, в которой перечисля-
лись экономические и политические требования, необходи-
мые для подъема благосостояния трудящихся масс. 9 янва-
ря 1905 года двухсоттысячная толпа с хоругвями и портре-
тами царя, со священником Гапоном во главе двинулась
к Зимнему дворцу, но была встречена залпами войск
и разогнана казаками. В памяти народной этот день
остался как «кровавое воскресенье».
Февральским утром, во время въезда в Кремль, бомбой
был убит великий князь Сергей Александрович — генерал-
губернатор Москвы. Террористический акт совершил Иван
Каляев. Схваченный жандармами, он кричал: «Долой са-
модержавие!..».
Наконец, Декабрьское восстание под руководством Со-
ветов рабочих депутатов, баррикады на Пресне со всей
очевидностью показали правительству, как умеет народ
отстаивать своп права.
Политические взгляды Брюсова под воздействием ре-
волюционных событий и поражений на фронте претерпели
изменения. Нельзя было не понять, что главное соверша-
ется не на Тихом океане, а здесь, в центре России. Цар-
ский манифест от 17 октября, восторженно принятый
либеральной интеллигенцией, не обманул Брюсова. Из
форм революционной борьбы поэт признает только дейст-
вие, половинчатость реформ сверху его не удовлетворяет.
На следующий день после опубликования манифеста он
пишет гневное стихотворение «Довольным»:
Довольство ваше — радость стада,
Нашедшего клочок травы.
Быть сытым — больше вам не надо,
Есть жвачка — и блаженны вы.
В Петербурге близ Александровского сада огромная
толпа демонстрантов почтила память жертв 9 января.
Люди стояли, обнажив головы, и «вечная память» текла
над толпой торжественно и печально. А в университете
в то же время ораторы при шумном одобрении аудитории
требовали установления демократической республики. Ми-
тинг был повторен на следующий день у Казанского со-
бора.
Как бы ни казались далеки в своих теориях символис-
ты от общественной жизни, первая русская революция
властно повернула их лицом к действительности. Вячеслав
53
Иванов писал: «Что до самодержавия, — мы, художники,
конечно, знаем, какой вместимости разбился сосуд для
гениальной силы. Но ведь наш Петр не только Первый,
но и единственный. Уже давно самодержавие — «личина
пустоты», маска, из-за которой искаженно и хрипло гово-
рит не личность, а чужая воля» (В. Я. Брюсову —
24.Х. 1905).
В стихотворных откликах о 1905 годе Константин Баль-
монт шел, быть может, дальше других символистов:
Я знаю, что в тебе стальная воля есть, —
Недаром ты стоишь близ пламени и стали.
Ты в судьбах Родины сумел слова прочесть,
Которых мудрые, читая, не видали.
«К рабочему»
Или:
Кто начал царствовать Ходынкой,
Тот кончит, встав па эшафот.
«Наш царь»
В «Новой жизни» публикуется «Гимн рабочих» Н. Мин-
ского, первая строчка которого стала программной: «Про-
летарии всех стран, соединяйтесь!» (Из «Манифеста Ком-
мунистической партии»).
Россия бурлила...
Отношение Брюсова к быстротекущим событиям не
отличалось устойчивостью. И все-таки нет нужды сглажи-
вать противоречия в воззрениях большого художника. Да-
же заблуждения его поучительны. Брюсов назовет рево-
люционеров «близкими», а песню восставших — «знакомой
песнью». Однако в другом стихотворении он говорит: «Да!
цепи могут быть прекрасны, но если лаврами обвиты...»
(«Цепи»), и весьма прозрачная символика здесь никого
не обманет.
В журнале «Весы» (№ И за 1905 г.) он публикует
статью «Свобода слова», полемически направленную про-
тив работы В. И. Ленина «Партийная организация и пар-
тийная литература».
«...г. Ленину нельзя отказать в смелости...» — пишет
Брюсов. Затем переходит к существу спора: «...Современ-
ная литература, в представлении г. Ленина, на службе
у «денежного мешка»; партийная литература будет «коле-
сиком и винтиком» общепролетарского дела. Но если мы
и согласимся, что общепролетарское дело — дело справед-
ливое, а денежный мешок — нечто постыдное, разве это
изменит степень зависимости?..».
54
И далее на вопрос В. И. Ленина: «Свободны ли вы от
вашего буржуазного издателя, господин писатель? от ва-
шей буржуазной публики, которая требует от вас порно-
графии?»— в статье «Свобода слова» Брюсов утверждает:
«Да, мы свободны!»
Сегодня со всей очевидностью должно признать: в этом
споре политика и поэта прав был поэт. Возражения Брю-
сова против партийности всей литературы справедливы и
во многом оказались пророческими. Он предвидел, к чему
ведет «фанатизм людей, не допускающих мысли, что их
убеждения могут быть ложны», почувствовал смертельную
угрозу для русской литературы.
Утверждая, что «новой школе» писателей склад буржу-
азного общества более ненавистен, чем революционерам,
Брюсов, по сути, противопоставлял созидательную роль
искусства в истории тайной или явной корысти борю-
щихся за власть.
Общественная позиция Брюсова в годы первой револю-
ции по многим вопросам оставалась проблематичной. Ху-
дожник определенной эпохи, он творчеством и жизнью —
всеми корнями — связан с ней. Даже когда сердце его
откликается на стихию восстания, все равно порвать разом
со всем тем, что дорого-ненавистно, Брюсов пока не в си-
лах. В одном он уверен: «Останусь собой, хотя бы, как
Андре Шенье, мне суждено было взойти на гильотину.
Буду поэтом и при терроре, и в те дни, когда будут разби-
вать музеи и жечь книги — это будет неизбежно. Револю-
ция красива и, как историческое явление, величественна,
но плохо жить в ней бедным поэтам. Они — не нужны».
Тогда же В. И. Ленин в одной из статей, процитировав
строчку Брюсова: «Ломать — я буду с вами! строить —
нет!» («Близким»), назвал ее автора «поэтом-анархистом».
Противоречия и заблуждения не были преодолены
Брюсовым, но стремление поэта к объективизму способст-
вовало созданию стихов — памятников первой русской ре-
волюции. Момент гражданского прозрения запечатлен им
в стихотворении «К счастливым». Оно обращено к людям
будущего. О себе и сегодняшних поколениях поэт пишет
скорбно:
И ляжем мы в веках, как перегной,
Мы все, кто ищет, верит, страстно дышит,
И этот гимн, в былом пропетый мной,
Я знаю, мир грядущий не услышит.
Но и чувствуя обреченность, поэт провозглашает: «Ды-
шать грядущим гордая услада!»
55
Осенью 1905 года больной Врубель приступил к работе
над портретом Брюсова. Под резкими порывами ветра
облетали липы Петровского парка, а в одиночной палате
психиатрической лечебницы доктора Усольцева начавший
слепнуть художник наносил на полотно загадочные углы
и линии, строгие очертания темного сюртука и скрещенные
по-наполеоновски руки. Это не просто портрет — это
«портрет поэта-завоевателя», по словам М. Волошина.
Черные горящие глаза, кажется, способны «испепелять»
единым взглядом. Вся фигура выражает непреклонную
волю и скрытую страстность.
Поэт гордился портретом, а встречу с Врубелем считал
«в числе удач жизни». Он говорил впоследствии с шутли-
вой серьезностью: «Другого портрета мне не надо. Я ста-
раюсь походить на этот».
Пятая книга стихов Валерия Брюсова «Stephanos»
(«Венок») вышла в свет, когда в Москве вспыхнуло Де-
кабрьское восстание. Эпиграфом к книге автор взял строч-
ки Ф. Тютчева: «Теперь тебе не до стихов, о слово русское,
родное!» Продолжением тютчевской мысли в развернутой
форме служит и предисловие к «Венку»: «Бедная моя
книга!.. Ты будешь похожа... на безумного певца, который
вышел на поле битвы, в дым, под выстрелы, — только с
арфой. Одни, пробегая, не заметят тебя, другие оттолкнут
со словами: «не время!», третьи проклянут за то, что в ру-
ках у тебя не оружие. Не отвечай на эти упреки. Они пра-
вы: ты не для сегодняшнего дня. Проходи мимо, чтобы
спокойно ждать своего часа».
Книга «Венок» имеет посвящение: «Вячеславу Иванову,
поэту, мыслителю, другу». В стихотворном обращении Брю-
сов воздает хвалу Иванову за то, что он «северной лире»
вернул «эолийский звон», другими словами, привлек вни-
мание к поэзии древних греков.
Первые два раздела книги «Вечеровые песни» и «На
Сайме», по всей видимости, имеют значение экспозиции.
После упоения тишиной, после уверенно запечатленных
в слове пейзажей Суоми Брюсов переходит к разделу
«Правда вечная кумиров», чеканя образцы сжатого, энер-
гичного стиха, восходящего к «Третьей страже». Античные
герои Брюсова не декоративны: они живут, действуют,
у каждого свой, неповторимый голос. И по признанию
автора, «все говорят о любви». Закономерен поэтому при-
зыв поэта к богине плодородия:
Губы веющего ветра
Ищут, что поцеловать...
56
Низойди в свой мир, Деметра,
Воззови уснувших, мать!
Глыбы взрыхленные черны,
Их вспоил весенний снег.
Где вы, дремлющие зерна,
Замышляйте свой побег!
«К Деметре»
О грехопадении первых людей — стихотворение «Адам
и Ева». Мгновенная страсть, бросившая в объятия друг
друга «невинных» доселе жителей рая, передана поэтом
в обоюдной горячке слов, в которых боязнь нарушить
запрет смешана с чувственными восклицаниями.
На два голоса написано и стихотворение «Орфей и Эв-
ридика». По легенде, Орфей растрогал игрой на кифаре
владык загробного мира и Персефона согласилась вернуть
ему Эвридику при условии, что он не оглянется за весь
путь выхода их на дневной свет. Характеры Орфея и Эв-
ридики, по Брюсову, противоположны. Это раскрывается
в диалоге. Он — помнит прошлое счастье, верит, что оно
возможно вновь: «Песней жизнь в тебя вдохну!» Но она —
только тень, сердце мертво: позабыты не только сны зем-
ные, но и лицо мужа. Потрясенный Орфей оборачивается:
— Так смотри! — И смотрит дико,
Вспять, во мрак пустой Орфей.
— Эвридика! Эвридика!—
Стонут отзвуки теней.
Преисподняя навсегда поглотила жену Орфея. Трагиче-
ская коллизия этого сюжета воплощена автором языком
ясным и эмоциональным.
Эпическая пышность красок: золото, пурпур, кровь —
присуща брюсовской «Медее». Дочь колхидского царя,
свершая безумную месть, несется, «как огненная птица»,
в облаках. Стихия женского гнева, не знающего никаких
границ, в данном стихотворении — показательный пример
брюсовских пристрастий к чрезмерному.
Мрачная страница скандинавской мифологии («Баль-
деру Локи»), «неизбежное» в судьбах Тезея и Ариадны
(«Тезей Ариадне»), предчувствие смерти одним из побе-
дителей Трои («Ахиллес у алтаря») придают стихам Брю-
сова трагическое звучание. И тем не менее: «Как нимб,
Любовь, твое сиянье над всеми, кто погиб, любя! Блажен,
кто ведал посмеянье, и стыд, и гибель — за тебя!» («Анто-
ний»).
57
Несомненный интерес представляет в разделе «Правда
вечная кумиров» стихотворение «Орфей и аргонавты».
В нем недвусмысленно поставлен вопрос о роли поэта: «В
день, когда вышли на подвиг герои, будь им сподвижник,
Орфей!»
Следующий раздел .книги «Из ада изведенные» Брюсов
начинает с признания: «Свершилось! молодость окончена!
Стою над новой крутизной...» («В полдень»). Но следует
признать, что как раз нового в этом разделе мало. Наобо-
рот, сумрачные гимны Астарте («Жрице Луны», «Из ада
изведенные»), мотив самоубийства как волевого акта
{«В трюме», «Последний пир»), причастность души поэта
к загробному холоду («Молния», «В склепе», «Два голо-
са») свидетельствуют о том, что тематически Брюсов порой
дублирует себя, давая варианты уже известных открове-
ний.
Несколько небольших стихотворений под общим заго-
ловком «Мгновения» не несут, кажется, в масштабе книги
существенной смысловой и эстетической нагрузки.
Но последующие страницы книги «Stephanos» в раз-
делах «Повседневность», «Современность», «Лирические
поэмы» отмечены все возрастающей напряженностью
авторских поисков, пафосом сближения с живой жизнью.
Значительны брюсовские «Гребцы триремы». В стихотво-
рении этом дается развернутый образ корабля-государст-
ва, изображается подневольный труд его «гребцов»:
Тесно во мгле мы сидим,
Люди над ярусом ярус.
Зыблются ветром живым
Где-то и стяги, и парус!
Цепи жестоки. Навек
К месту прикованы все мы...
Поэтическая хроника Брюсова о событиях 1904—1905
годов (о части стихов, вошедших в нее, говорилось в нача-
ле главы) позволяет судить о смене гражданских настрое-
ний поэта: от казенно-патриотического воззвания «К со-
гражданам» до отрезвляющего открытия возможностей
других перспектив в развитии событий («Юлий Цезарь»,
«Уличный митинг», «Лик Медузы»).
Брюсов писал с гневом, горечью и отвращением: «Трус-
ливое, лицемерное, все и всюду уступающее правительст-
во!.. Бывают побитые собаки: зрелище невеселое. Но по-
битый всеррссийский император!» (Перцову — 24.IX.1905).
53
Политический поворот совершен Брюсовым в стихотво-
рении «Грядущие гунны»:
Где вы, грядущие гунны,
Что тучен нависли над миром!
Слышу ваш топот чугунный
По еще неоткрытым Памирам.
Гуннами, т. е. варварами и разрушителями старой куль-
туры, представлял себе поэт революционеров. Возможно,
что тут не обошлось без влияния М. А. Бакунина, утверж-
давшего: «Страсть к разрушению — творческая страсть»*
Но и при всех анархистских отклонениях знаменитая кон-
цовка этого стихотворения: «...вас, кто меня уничтожит,
встречаю приветственным гимном» — ставила поэта в по-
ложение человека, принимающего революцию.
Заключает книгу «Венок» настоящий шедевр урбани-
стической поэзии — «Конь блед». Когда Брюсов впервые
прочел его высоким гортанным голосом, держа руками
гнутую спинку стула и вскинув голову, точно надеясь, что
его услышат и за стенами московской профессорской квар-
тиры, Белый и Сергей Соловьев, как по команде, в боль-
шом волнении вскочили со своих мест... И было отчего.
Таких стихов русская поэзия еще не знала. За частным
случаем уличного происшествия (прохожий попал под
автомобиль), в минутном сбое лихорадочного пульса го-
родского движения поэт увидел апокалипсический знак
надвигающейся катастрофы:
Показался с поворота всадник огнеликий,
Конь летел стремительно и стал с огнем в глазах.
В воздухе еще дрожали — отголоски, крики,
Но мгновенье было — трепет, взоры были — страх!
Страшный вестник, как бы сошедший с полотна Дюре-
ра,— образ, конечно, не случайный. Он — закономерное
воплощение кризисных чувств и мыслей Брюсова на дан-
ном творческом этапе. Сам автор полагал, что «Конь
блед» — лучшее, что им пока написано.
Вопреки ожидаемому «Венок» быстро раскупался и
приобретал прочную популярность в читательских кругах.
Блок дал книге максимально высокую оценку: «Предыду-
щий сборник лишь намечает, а последний («Венок») уже
окончательно определяет и то, как связан Брюсов с рус-
ской поэзией XIX века. Ясно, что он «рукоположен» Пуш-
киным, это — поэт «пушкинской плеяды».
69
ГЛАВА ПЯТАЯ
«Огненный ангел». — Прототипы романа. — Жизнь и
роман. — И. И. Петровская. — Неудавшееся покушение.
Давно уже Брюсов вынашивал замысел романа из жиз-
ни Германии времен Реформации. Переломная эпоха боре-
ния свободной гуманистической мысли с феодально-като-
лической и бюргерской властью по многим причинам при-
влекала поэта. «Несколько лет выписывались для изуче-
ния XVI века книги, иллюстрации, рисующие быт, нравы,
инквизицию, костюмы и т. п.», — свидетельствует Иоанна
Матвеевна Брюсова.
За основу любовного треугольника (Рупрехт — Рена-
та— граф Генрих) в романе «Огненный ангел» были поло-
жены личные отношения Брюсова, Нины Петровской и
Белого.
Нина Ивановна Петровская в ту пору была женой
владельца издательства «Гриф» С. А. Соколова (псевдо-
ним Кречетов). Она писала рассказы, рецензии, фельето-
ны. В доме Соколовых бывали писатели; в их числе
Бальмонт, Белый, Блок (в январе 1904 г.) «На Блока»
приходил к Соколовым и Брюсов.
Жизнь Н. И. Петровской сложилась трагически. Она
не обрела счастья в браке, мучилась своей ненужностью,
искала смысл существования по различным декадентским
рецептам. «Раздвоенная во всем, — вспоминал Белый,—
...она была грустная, нежная, добрая, способная отдаваться
словам, которые вокруг нее раздавались, почти до безу-
мия, она переживала все с такой яркой силой, что жила
исключительно словами других, превратив жизнь в бред
и абракадабру».
Н. Н. Петровская посещала собрания молодых поэтов
на квартире Белого, и ничего нет удивительного в том, что
она заразилась атмосферой мистического тумана, царив-
шего в кружке, и красноречием автора «Золота в лазури».
Белый казался ей «новым Христом», а он взял на себя
ответственность «целителя ее души».
Белый тяготел к жизнетворческому подвигу, к «теур-
гии». В любом событии готов он был видеть «знаменье»
и начало «мистерии». (Таким всемирным актом считал
Белый свадьбу Блока и Любови Дмитриевны Менделе-
евой.) Но шли дни, а чуда не происходило. «Братство»
и «сестринство» во Христе между ним и Ниной Петров-
60
ской также вступали в фазу оскорбительную: «просто
роман».
Брюсов знал об отношениях Белого и Петровской и поз-
волял себе шутки по адресу «грифихи» и «ангелоподоб-
ного Андрея». Назревал разрыв между Брюсовым и Бе-
лым, начавшим к тому же явно тяготиться властью «мага»
и его влиянием на творчество.
Январским вечером Белый и Петровская поехали на
премьеру «Вишневого сада» в Художественный театр.
Оснеженная Москва, ряды желтых фонарей и ровный бег
извозчичьих санок — все предвещало обоим счастливые
часы. Но вот как описывает Н. И. Петровская, что про-
изошло в дальнейшем: «В антракте зал задвигался, заше-
лестел, зашумел, заблистал. Куда смотрел А. Белый с
таким ужасом потемневшим синим взором?
— Смотрите? Видите?.. Напротив, в ложе бенуара.
Он! Он смотрит! Ах, как это плохо, плохо, плохо!
— Он? Кто?
— Валерий Брюсов!
Действительно, напротив, около самого барьера ложи,
опустив вниз руку с биноклем, на нас пристально смотрел
Брюсов. Точно сквозняком откуда-то подуло. Не знаю,
почему, но сердце сжалось предчувствием близкого горя.
Мы очень официально раскланялись. Потом я напомнила
этот вечер Брюсову. Он смеялся: «Вольно же вам было
быть такими хрупкими, и еще верить в сглаз».
В этот вечер неясно еще для меня Брюсов незримо
вошел в мою жизнь...».
Брюсов искусно управлял интригой, нужной ему для
отображения в романе. В одном из литературных собра-
ний он, сложив лист бумаги стрелой, посылает Белому
стихотворение «Бальдеру Локи» (вошло в книгу «Ве-
нок»). Белый принял это как вызов. Расставляя модели
романической коллизии, Брюсов делает Белого светлым
богом Бальдером, называя себя богом зла — Локи. Соглас-
но скандинавскому мифу, Локи убивает Бальдера, напра-
вив в него стрелу слепого Хаду. Белый, разумеется, тот-
час уяснил себе параллель, однако мотивы такого поведе-
ния были ему непонятны..
«Брюсов виделся мне, — писал он впоследствии, — со-
держанием, запечатанным в два конверта. В первом —
эпатировать здравый смысл, второй — ужас многоликий —
призрак жизни». Брюсов умело изображал роль призрака.
Чтобы избавиться от брюсовских наваждений, Белый по-
сылает ему стихи:
61
Моя броня горит пожаром.
Копье мне — молнья, Солнце — щит.
Не приближайся: в гневе яром
Тебя гроза испепелит.
«Старинному врагу в знак
любви и уважения»
Получив столь устрашающий ответ на свою стрелу,
Брюсов неожиданно остро его переживает. Ему снится
дуэль с Белым на шпагах, во время которой противник
тяжело ранит его в грудь. Таков и результат поединка
в «Огненном ангеле» Рупрехта и графа Генриха.
К началу охлаждения Белого к Н. И. Петровской (в
романе — бегство графа Генриха от Ренаты) Брюсов, по-
добно Рупрехту, попадает в зависимость от избранной
им героини.
И. И. Петровская обладала опасной способностью от-
ражать чужие мнения и отношения. Она не умела хранить
тайн. Брюсов внимательно выслушивал ее речи, без труда
отделяя в них то, что шло от нее самой, а что — от Белого.
Последний, находясь в состоянии взвинченном, сдержан-
ностью не отличался. Экзальтированные рассказы Ренаты
об ангельской любви — причудливая смесь из поведения
Белого и вымученных чувств Н. И. Петровской. Но и Бе-
лый через нее узнает о сближении с ней Брюсова. Однако,
остро переживая кризис своих тогдашних философских
воззрений, Белый, по собственному выражению, «позорно
бежал от всех». Что же касается Брюсова, то, смешивая
непрестанно реальность с вымыслом, он перестает разли-
чать черту, их разделяющую, и всерьез увлекается
Н. И. Петровской.
Большинство любовных стихотворений в книге «Венок»
обращено к ней. Там же поэт рисует образ Н. И. Петров-
ской:
Черты твои — детские скромные;
Закрыты стыдливо виски,
Но смотрят так странно, бездомные,
Большие зрачки.
«Портрет»
Это был роман крайне запутанный, в котором все было
отдано Брюсовым в дань будущей книге.
Оглядываясь на прошлое, Н. И. Петровская писала:
«...во мне он нашел многое из того, что требовалось для
романтического облика Ренаты: отчаяние, мертвую тоску
по фантастически прекрасному прошлому, готовность
швырнуть свое обесцененное существование в какой угодно
62
костер, вывернуть наизнанку отравленные демоническими
соблазнами религиозные идеи и чаяния (Элевзинские мис-
терии!..), оторванность от быта и людей, почти что нена-
висть к предметному миру, органическую душевную без-
домность, жажду гибели и смерти — словом, все свои лю-
бимые поэтические гиперболы и чувства...»
Роман «Огненный ангел» написан от лица ландскнех-
та Рупрехта, и в нем есть следующая сцена:
«Она переспросила меня:
— Мой граф Генрих? Как мой? Разве все мое в то же
время не твое, Рупрехт? Разве есть между нами грань,
черта, отделяющая мое существо от твоего? Разве мы не
одно и моя боль не пронзает твоего сердца?
Я был такой речью ошеломлен, как палицей, ибо хотя
уже тогда был весь под чарами Ренаты, но ещё ни о чем,
подобном ее словам, не думал. Не нашел я даже, что воз-
разить ей, она же, наклонив ко мне бледное свое лицо и
положив мне на плечи легкие свои руки, тихо спросила
меня:
— Разве ты его не любишь, Рупрехт? Разве можно
его не любить? Ведь он — небесный, ведь он — единствен-
ный!»
Так в один узел завязывается судьба Рупрехта и судь-
ба Ренаты, ищущей графа Генриха.
Всегда есть определенная натяжка в проецировании
событий и фактов жизненных на фабулу художественно-
го произведения. И все-таки известно, как однажды в
поздний час и ненастную пору наемная пролетка медлен-
но тащилась у Дорогомиловской заставы. Ветер бросал в
липа седоков ледяные струи дождя, и женщина, указы-
вая спутнику на скрывшуюся в туче луну, сказала:
«Видите, Валерий Яковлевич, обступил пас «сон глу-
хой черноты» и уйти некуда. Нужно войти в него. Вы уже
в нем, теперь я хочу туда же.
Мужчина встал и, глядя в лицо женщины черными
блестящими глазами, положил ей руки на плечи. Голос
его был глух.
— И пойдете? Со мной? Куда я позову?»
От этого диалога уже недалеко до слов: «Разве мы
не одно и моя боль не пронзает твоего сердца?»
В описании внешности героев «Огненного ангела» вид-
но также определенное тождество с живыми участниками
действительного романа.
Белый говорит о Н. И. Петровской: «...худенькая, не-
большого росточку...» Брюсов в «Огненном ангеле» пишет
63
о Ренате: «...она была маленького роста и исхудалая...»
Белый продолжает: «...какая-то квадратная... голова...»
Брюсов (через восприятие Рупрехта) дает портрет Рена-
ты и, в частности, замечает: «...глаза были прореза-
ны не совсем прямо... вообще все в лице ее было непра-
вильно».
Таким образом, особенности фигуры и роста Н. И. Пет-
ровской и Ренаты совпадают полностью. А то, что Белый
бегло назвал «квадратной» головой, у Брюсова получает
расширенное описание, но с близким Белому выделением
главного — «неправильности», асимметрии черт лица.
И Брюсов в Ренате, и Белый в воспоминаниях о
Н. И. Петровской — оба подчеркивают доминирующую ли-
нию поведения — одержимость.
Нельзя не узнать Белого в облике графа Оттергейма:
«Лицо Генриха, безбородое и полуюношеское, было не
столько красиво, сколько поразительно: голубые глаза
его, сидевшие глубоко под несколько редкими ресницами,
казались осколками лазурного неба, губы... складывались
невольно в улыбку... а волосы... возносились над его че-
лом, словно нимб... Во всех движениях Генриха была
стремительность не бега, но полета...»
Однажды в феврале 1905 года Брюсов зашел к Бело-
му по какому-то литературному делу. Белый только что
вернулся из Петербурга, где жил у Мережковских: изли-
вал наболевшую душу.
И вот неожиданно для Белого Брюсов зло прошелся
по адресу Д. С. Мережковского. Белый попытался урезо-
нить его. Тогда Брюсов окончательно вышел из себя: вы-
палил нечто еще более оскорбительное для автора «Юлиа-
на Отступника». Потом нервно сунул руку для прощания
и быстро вышел.
Белый тотчас отсылает Брюсову письмо, где называет
его «ругателем» и предупреждает, что «слова, подобные
сказанным ...сегодня», будет считать «обидой себе».
Брюсов в ответ вызывает Белого на дуэль. Белому
ясно: причин для дуэли нет, повод искусственный, и он
пишет другое, объяснительное письмо. В нем он не отка-
зывается от «всяких услуг», но просит Брюсова считать
предыдущее послание написанным «не в желании ...оби-
деть, а из желания исполнить свой долг относительно лю-
дей, с которыми... связан теснейшими узами дружбы».
Чем бы все это кончилось, трудно судить, если б Брю-
сов в короткой записке не сообщил Белому, что он «удов-
летворен».
64
Владимир Соловьев.
Валерий Брюсов. 1880 г.
Валерий Брюсов. 1885 г.
РУССК1Е
СИМВОЛИСТЫ.
---------
ВЫПУСКЪ I.
ЪалерШ Брюсоеъ и Л.Л. Мирополъаай.

МОСКВА.
Типогра«1я Э.Лисснера и Ю.Роман*.
Во>дв«ж<яиа| Крести»о»движ. п«р., д. Лиссвсрд^
>894
Обложка сборника «Русские символисты».
Валерий Брюсов. 1896 г.
Автограф поэта.
Зинаида Гиппиус.
Иван Бунин.
Марка издательства «Скорпион».
Валерий Брюсов. Начало XX в.
LIRE) ET ORBI
ВЯПЕР1Й БРНЗСОВЪ
стихи тао-наз г.
к-ва«скарп1аиъ»
Обложка книги «Urbi et Orbi».
Константин Бальмонт.
Андрей Белый.
Вячеслав Иванов.

Обложка журнала «Весы».
Врубель. Портрет Брюсова.
Вера Комиссаржевская.
VhiuIim tv*
Рисунки Брюсова во время работы над романом «Огненный ангел».
Юргис Балтрушайтис.
Максимилиан Волошин.
Валерий Брюсов. 1914 г.
Игорь Северянин.
Владимир Маяковский.
Николай Клюев.
Валерий Брюсов. 1910 г.
Николай Гумилев.
Валерий Брюсов. 1908 г.
ВСЕРОССИЙСКИЙ COM3 поэтов
ШОП Я1М1- Копня)' и Il№nti№
БИЛЕТ
ift» года.
Действительного члена
Членский билет Всероссийского союза поэтов, выданный В. Брюсову.
Валерий Брюсов. 1921 г.
Поэты-имажинисты: Сергей Есенин и Анатолий Мариенгоф.
Политехнический Музей
(ЛуЛгоивй яр—ц. 4_____________ _____
В ПОНЕДЕЛЬНИК. 17"» ОКТЯБРЯ, в 7 час. веч.
ПОД ПРЕДСЕДАТЕЛЬСТВОМ
Bin БРЮСОВА
СОСТОИТСЯ ВЕЧЕР ВСЕХ
ПОЭТИЧЕСКИМ
ШКОЛЕ и Г₽^ПП.
С ДЕКЛАРАЦИЯМИ и СО СТИХАМИ выступят.
НЕОКлврсики:* Гааьларм». О Леонаам
неоромантики: Арго. А Мареев
символисты: а Б«пый В Брюсов. И Руиаакшмиюа
неокмеисты:ал.«с
ФУТУРИСТЫ. К Аюеии С Буааацм В. Ка»«кми4, А Hpj-икых, В. МммжпА.
ИМАЖИНИСТЫ. И.Jpgaam С Eu«m А Куеии А Марпигаф М Palaami В. Шаршшмч
ЭКСПРЕССИОНИСТЫ: С Соке. И с„олв9
ОРЕЗАНТИСТЫ: а Наароэов Д Туманный
НИЧЕВОКИ . Б Зененгоа. Р РОц С Смаков
эклектики: а Атргми К Башар
ПОДРОБНОСТИ В ПРОГРАММАХ.
бшаы w*™	а «сс. Пвмппгтат Муш	«p i , 4 и II ,,t мм|1
Афиша поэтического вечера в Политехническом музее
под председательством Валерия Брюсова.

ВАЛЕРИЙ БРЮСОВ
В ТАШ
дни
^9f<)-f920
ГОСУДАРСТВЕННОЕ, издательство
Обложка книги «В такие дни».
Валерий Брюсов.
Георгий Шенгели.
В. Я. Брюсов на смертном одре. Рисунок Рихтера.
Было бы мелко объяснять наскоки Брюсова на Белого
только ревностью, пищу для которой давали исповеди
Н. И. Петровской. Ценя талант Белого, Брюсов видел
крайнюю неустойчивость его жизненных позиций и ми-
ровоззрения. Мистические устремления Белого позитиви-
сту Брюсову были прямо враждебны. Брюсов хотел бы
иметь в Белом друга и литературного союзника, но тот
вдруг переметнулся к Мережковским. Думается, в этом —
исток вспышки Брюсова, а не в смешении жизни и ро-
мана.
Маститый поэт, признанный арбитр художественного
вкуса в литературной среде, Брюсов оставался для многих
трудным человеком. Созданный внешним поведением
образ замкнутого, колючего, размеренного во всем, холод-
ного шлифовальщика слов, подобно неуязвимой броне,
скрывал в нем непосредственные, живые чувства. Его ува-
жали, его ценили и его боялись. Маска полностью скрыла
человека — оставался известный писатель, эрудит.
О Брюсове ходили дикие легенды.
«Он, — передавали шепотом, — упырь и ночью бегает
по кладбищам».
А некий литератор пугал: «Глаза горят, ребра втяну-
ло, грудь провалилась. Волк, да еще голодный, рыщет и
ищет, кого бы разорвать».
Диктатором, Иваном Калитой в литературной Москве
виделся Брюсов большинству современников. А он был
любопытен к людям, их жизням и увлечениям. Он отда-
вал много времени молодым и немолодым авторам: при-
влекал к сотрудничеству в журнале, читал рукописи, щед-
ро давал советы. И повсюду, даже в людном собрании,
оставался сам с собой, с почтительной пустотой вокруг.
Об одиночестве на людях он как-то написал: «Желал бы
я не быть «Валерий Брюсов», беря свое имя, как некое
клише, в кавычки.
Н. И. Петровская почувствовала эту скрытую уязвлен-
ность мэтра и сумела в какой-то мере на время стать ему
собеседником, другом, помощницей. Он приходил к ней
после редакционной работы или заседания в художествен-
ном кружке, усталый, и говорил:
«Скорей! Садись, запиши, я потом сделаю».
И диктовал отдельные строфы и образы, которые при-
шли к нему в трамвае, на улице, во время слушания ре-
ферата, в кабинете «Весов».
Знала Н. И. Петровская Брюсова и в глубокой скорб-
ной задумчивости. Таким мало кто мог даже представить
б Заказ 4699
65
себе сурового поэта. Мы слышим отклик близкой души в
описании посещения могилы И. Коневского: «В жаркий
июльский день стояли мы на берегу Аа. Чуть заметные
воронки крутились на сверкающей солнцем и лазурью
воде.
— В одну из таких втянуло Коневского, — сказал Брю-
сов,— вот в такой же июльский день... вот под этим же
солнцем...
Он стоял, отвернувшись от меня, и бросал камешки в
воду, с необычайной четкостью попадая все время в одну
точку. Это бросанье камешков я видела потом много
раз, — оно выражало всегда у Брюсова скрытое волненье
и глубокую печаль.
Потом мы пощли на кладбище... Совсем у плетня
скромный черный крест за чугунной оградой — на плите
венок из увядающих полевых цветов, а над могилой, спле-
таясь шапками, разрастаются дуб, клен и вяз.
Брюсов нагнулся, положил руку на венок, долго и
ласково держал ее так и оторвал несколько травинок от
венка. Я знаю, что он очень берег их потом».
Часто они брали извозчика и не спеша отправлялись
в длительные прогулки по Москве. У них были любимые
места: Петровский парк, Девичий монастырь, Дорогоми-
лово.
В ресторане «Метрополь» в самый разгар вечера им
как своим освобождали столик. Зал сверкал огнями. Иг-
рал неаполитанский оркестр. К высокому лепному потолку
поднимался синий табачный дым. На белизне крахмаль-
ных скатертей вспыхивал, переливаясь разноцветными
лучиками, хрусталь. Огромные зеркала в тяжелых позо-
лоченных рамах отражали оголенные плечи и спины дам,
их замысловатые прически. Сновали, разнося блюда, вы-
школенные официанты. Музыка заглушала слова.
О таких вечерах Брюсов писал:
Ты мне шепчешь. Что шепчешь? Не знаю, не надо.
Умирает, смеясь, золотое вино...
О, тоска твоего утомленного взгляда!
Этот миг безнадежный мне снился давно!
«Обряд ночи»
С пунктуальностью врача, ставящего диагноз, фикси-
ровал Брюсов перепады настроений своей спутницы, что-
бы вынести затем на страницы «Огненного ангела» бреды
и меланхолию Ренаты.
66
Казалось, незримо присутствовал рядом с ней злове-
щий призрак нервного расстройства. Желание обмануть
его, развеять тяжелые мысли, боль и жалость, радость
от редкой улыбки близкой женщины — все уходило в
роман.
Повествование разрасталось и обретало четкую пер-
спективу. В достоверности её убеждали введенные автором
реальные исторические лица: Агриппа Неттесгеймский и
его ученик Иоганн Вейер, народный герой Фауст и нераз-
лучный с ним Мефистофель. Сцены, достойные кисти Дю-
рера и Гольбейна, передают жестокий и красочный коло-
рит эпохи.
Брюсов писал Г. Чулкову: «Среди залпов казаков,
между двумя прогулками по неосвещенным и забаррика-
дированным улицам, я продолжал работать над своим
романом» (28.Х.1905).
Рупрехт у Брюсова честен, смел. Его пытливый, живой
ум не чужд гуманистическим идеалам, хотя и изрядно
опутан всякой чертовщиной. Он пытается спасти Ренату,
но сам едва не расплачивается жизнью за близость к ней.
Образ Ренаты трагичен. В условиях террора инкви-
зиции эта больная, мятущаяся женщина не могла не вы-
звать подозрения. Кривая ее поисков и отчаяний, по Брю-
сову, путь на костер.
Роман оканчивается тем, что Ренату сжигают как
ведьму, а оба соперника: Рупрехт (носитель земной люб-
ви) и граф Генрих (выразитель любви небесной)—при
случайной встрече прощают друг другу нанесенные ос-
корбления, унося в сердцах память о той, кого они будут
оплакивать всю жизнь.
Когда автор приступил к публикации «Огненного ан-
гела» в «Весах», Белый уяснил себе недавнее поведение
Брюсова: «...он, бросивши плащ на меня, заставлял не-
произвольно меня в месяцах ему позировать, ставя воп-
росы из своего романа и заставляя на них отвечать; я же,
не зная романа, не понимал, зачем он, за мною точно го-
няясь, высматривает мою подноготную и экзаменует воп-
росами: о суеверии, о магии, о гипнотизме, который-де он
практикует; когда стали печататься главы романа «Ог-
ненный ангел», я понял «стилистику» его вопросов ко
мне».
Жизненный конфликт участников любовного треуголь-
ника чуть было не разрешился драматически.
5’
67
14 апреля 1906 года в Политехническом музее Андрей
Белый читал лекцию. В первом ряду, пряча руку в муфту,
сидела Н. И. Петровская. Белый увидел ее. Быть может,
это присутствие способствовало тому, что читал он успеш-
но: увлекаясь сам и увлекая слушателей. В перерыве
Н. И. Петровская подошла к группе литераторов, стояв-
ших вокруг Брюсова. Внезапно вынула руку из муфты —
в ней был зажат браунинг — и, приставив к груди Белого,
спустила курок. Все произошло мгновенно, никто не успел
ей помешать. Раздался сухой щелчок... Осечка. Н. И. Пет-
ровскую подхватили под руки, отобрали оружие и
увели.
Вскоре Н. И. Петровская уехала лечиться за границу.
Известна ее переписка с Брюсовым, в которой заметны
изменения, происшедшие в их отношениях. Так, Брюсов
писал: «Думаешь ли ты, что я забыл, что ты не стала
читать моей последней книги? Знаю, все знаю, все пом-
ню. Но то был жестокий удар для меня. Ты не знаешь,
сколько нитей оборвала ты тогда между моей душой и
твоей...»
В другом письме откровенное и знаменательное при-
знание: «Я не могу более жить изжитыми верованиями,
теми идеалами, через которые я перешагнул. Не могу бо-
лее жить «декадентством» и «ницшеанством»», которые —
верю я, верю — и тебе уже чужды, хотя ты и говоришь
иное (тоже из желания противоречий? да?); в поэзии не
могу жить «новым искусством», самое имя которого мне
нестерпимо более».
Душевное состояние Н. И. Петровской за границей
оставалось тяжелым, «...хочу умереть... — писала она Брю-
сову,— чтобы смерть Ренаты списал ты с меня, чтобы
быть моделью для последней прекрасной главы...»
Надо признать, роман Брюсова стоит в русской лите-
ратуре обособленно. Автор не дал в нем, как предпола-
гал поначалу, крестьянскую войну в Германии. Но на-
ступление церковно-феодальной реакции в стране, где
имели до того распространение революционные идеи гу-
манизма, отображено Брюсовым впечатляюще и натал-
кивало читателей на сравнение с положением в России
после 1905 года. И это следует учитывать. Вместе с тем
«Огненный ангел» действительно свидетельствует о силе
перевоплощения брюсовского «я» и в характеристике
творчества и жизни поэта занимает важное место.
68
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Эмиль Верхарн. — «Стихи о современности». — Пере-
писка поэтов. — Верхарн о русских художниках. — Борьба
«Весов» с реалистами и «мистическим анархизмом». —
«Новая Русь» о «Весах».
На склоне дней своих Брюсов писал: «Виделся я с
большинством выдающихся людей моего времени и с осо-
бой любовью вспоминаю дружбу, которой меня удостаи-
вал Э. Верхарн».
Франкоязычный бельгийский поэт Эмиль Верхарн
'(1855—1916) отразил в творчестве глубокие социально-
экономические изменения, происходившие на рубеже XIX
и XX веков во всей Европе. Он начинал как автор книга
«Фламандские картины» (1883), стихи которой наследо-
вали жизнерадостность красок голландских мастеров
XVII столетия. Сочно изображался патриархальный де-
ревенский быт: крепкое хозяйство, полные амбары, в яр-
ких тяжелых плодах сады, веселые сельские пирушки.
Второй сборник Э. Верхарна «Монахи» (1886) повество-
вал о строгой аскетической жизни старых католических
монастырей.
Переходом к символизму отмечены следующие книги
поэта: «Вечера», «Крушения», «Черные факелы». Исче-
зают солнечные краски и мотивы непринужденного дере-
венского веселья; их место занимают вымершие долины,
картины гибели деревень, толпы бездомных бродяг, над
которыми реет ангел смерти. Повсюду безумие и разоре-
ние.
С 1892 года Э. Верхарн примыкает к социалистическо-
му рабочему движению. Он принимает участие в деятель-
ности брюссельского «Народного дома», где читает лек-
ции рабочим. С выпуском книг «Призрачные селения» и
«Города-спруты» (1895) Верхарн становится поэтом-но-
ватором. Прежде всего как художник социальных контра-
стов.
Брюсов следил за эволюцией творчества бельгийского
поэта. А во время Декабрьского восстания в Москве ут-
верждается в мысли: «Верхарн воистину революционный
поэт, и надо, чтобы его узнали теперь».
Можно предположить, что путь, проделанный Э. Вер-
харном в поэзии, для Брюсова был показательным. Пе-
режив внутренне символизм, он искал выход из создав-
69
шегося тупика, и бельгийский поэт дал ему достойный
пример.
В марте 1906 года Брюсов отправляет письмо Э. Вер-
харну: «Вот уже 15 лет я ваш неизменный поклонник и,
без всякого сомнения, был одним из первых читателей
вашей поэзии в этом городе,
Где Кремль, с его мерцающими золотом соборами,
Отражает багряные зори, возвращая их небу.
Я смею называть себя вашим учеником в Искусстве.
В сборнике моих юношеских стихов, вышедшем в 1900 г.
под названием «Tertia Vigilia», я поместил несколько под-
ражаний вашим стихотворениям... Я также не раз имел
повод поговорить о вас на страницах «Весов» — журнала,
одним из ответственных редакторов которого я состою..,
В настоящее время я намерен выпустить отдельной кни-
гой свои переводы ваших стихотворений... Льщу себя на-
деждой, что вы не откажете мне в разрешении на это из-
дание, которое — обещаю вам — будет подготовлено с ная-
возможной тщательностью».
Верхарн согласился на авторизацию брюсовских пере-
водов.
Книга «Эмиль Верхарн. Стихи о современности. В пе-
реводе Валерия Брюсова» вышла в издательстве «Скор-
пион» летом того же года.
Раскрыв книгу, читатель обретал мир грозных стихий
и дерзких порывов. Разрушительную силу осеннего не-
настья воспевает Верхарн. Его «Ветер» ломает мельнич-
ные крылья, рушит могильные кресты, срывает с неба
месяц. Недаром «скудное село от ужаса изнемогло». Ве-
тер— посланец судьбы. Брюсов в прерывистом ритме сти-
ха передал порывы его: напор и спад.
Уже сам выбор названия для книги говорит о цели,
которую ставил переводчик. Прямым отражением недав-
них событий казались русскому читателю произведения
бельгийского поэта. Революционным набатом звучит вер-
хариовский «Мятеж» с его знаменитым зачином: «Туда,
где над площадью — нож гильотины...» В стихотворении
«Трибун» романтическими средствами изображена биогра-
фия народного вождя, выросшего в рабочем предместье и
с юности отдавшего себя борьбе за преобразование жизни.
Капиталистический «город-спрут», средоточие всех ос-
новных противоречий действительности, показан Верхар-
ном с разных сторон: от развернутой картины столицы
Британской империи с ее доками, заводами, вокзалами,
70
кабаками, фонарями вдоль Темзы в дождливый день, с
ощущением того, что где-то рядом «Смерть в толпе, как
гость незваный...» («Лондон»), до обобщающего образа
современного властелина сотней тысяч человеческих жиз-
ней, дальних земель и природных богатств («Банкир»).
Несомненно, Брюсов выполнил обещание, данное Вер-
харну, и донес до русского читателя не только тематиче-
скую направленность его творчества, но и художествен-
ные особенности: свободный стих и ораторский жест.
Между поэтами завязывается оживленная переписка.
Они обмениваются книгами. Верхарн посылает «Много-
цветное сияние», «Лики жизни» и драму «Елена Спартан-
ская». Брюсов в ответ — сборник «Современная русская
лирика», переведенный на немецкий язык А. Элиасбергом,
куда были включены и его стихи. Верхарн откликнулся на
получение сборника теплыми словами: «Дорогой поэт, вы
доставили мне поистине удовольствие, прислав немецкий
перевод ваших стихотворений... И еще — благодаря порт-
рету друг обрел живой облик, и мой умственный взор ви-
дит его и будет обращаться к нему всякий раз, когда я о
вас вспомню. А это будет случаться часто — так призна-
телен я вам за всё, что вы делаете для моей поэзии, кото-
рая, чувствую, распространяется в России благодаря вам».
Наконец в местечке Кайу-ки-Бик (Бельгия) в послед-
них числах октября 1908 года состоялось личное знаком-
ство видного европейского поэта с достойным представи-
телем русского Парнаса. Данная встреча интересна тем,
что Верхарн проявил горячее желание узнать как можно
полнее о русском современном искусстве. По возвраще-
нии в Москву Брюсов собирает для Верхарна несколько
иллюстрированных изданий, репродукции картин извест-
ных художников, лучшие номера «Мира искусства» и
«Золотого руна».
Впечатления от этой посылки нашли отражение в сле-
дующем письме к Брюсову: «Дорогой друг... Конечно, мне
очень нравится декоративный стиль Билибина и я востор-
гаюсь широтой и мощью искусства Рериха. Но все же я
предпочитаю К. Ф. Юона, его заснеженный город с проез-
жающими по нему санями. Эти три художника истые се-
веряне... Я высоко ставлю также Борисова-Мусатова и
наивную, почти детскую прелесть «Четырех времен года»
Сомова. Теперь для меня особенно ясно и бесспорно, что
там у вас, в России, стали на путь создания подлинной
школы живописи... Врубель и Малявин обнаруживают
великолепное своеобразие...»
71
Как видим, связь Брюсова с ВерхарнОхМ стала со вре-
менем взаимообогащающей. Очевидно и брюсовское влия-
ние на Верхарна. А вскоре бельгийский поэт захочет
воочию увидеть Россию.
Война и первая русская революция способствовали
процессу распада символизма. Не только различие в воп-
росах искусства и художественной практики, но и прямое
отношение символистов к действительности дало нагляд-
ный результат. Если Брюсов в стихах («Грядущие гунны»,
«К счастливым») готов был принять революцию, то Д. Ме-
режковский выпустит сборник статей «Грядущий хам», где
говорит о революции как стихии низменных страстей.
Еще предпринимал Брюсов попытки представлять сим-
волизм как единый культурный фронт, но рядом с «Ве-
сами» выходили альманахи издательства «Гриф», которые
часто в публикуемых материалах низводили высокие идеи
до уровня модных техм и самопародий. В Петербурге
Георгий Чулков (при поддержке Вяч. Иванова) органи-
зовал альманах «Факелы», объединявший авторов, заняв-
ших позиции «мистического анархизма» и враждебных по
отношению к «Весам». Появились новые модернистские
издания: журнал «Золотое руно», альманах «Оры» и т. д.
Поток подделок под декадентство и символизм стал за-
хлестывать русскую печать.
В этих условиях Брюсов (одно время всерьез думав-
ший оставить «Весы») решает продолжать борьбу за «чи-
стоту» эстетических положений символизма. Даннькм ре-
шением он делает, в сущности, шаг назад, ибо как худож-
ник он перерос символизм. Но мировоззрение Брюсова,
маска мэтра, литературные связи, любовь к «Весам» креп-
ко удерживали его в определенных рамках. Опираясь на
прежние свои догмы, повел он борьбу в начале существо-
вания «Весов» с реалистами (участниками сборников то-
варищества «Знания»), а позднее — и с теми, кого Белый
называл «гешефтмахерами» — пошлыми подражателями
символизма.
«Весы» в настоящий момент, — писал Блок в 1907 го-
ду,— самый боевой журнал в России».
Писатели сборников «Знания» подвергались в «Весах»
критике за «нарочитую тенденциозность» (социальную на-
правленность), за бытовизм, за натурализм. Достается о г
весовцев Бунину, Вересаеву, Горькому и др. Оговорка
делается для Л. Андреева и Чехова, которые, по словам
одного рецензента, «тяготеют к символизму».
После выхода в свет первого номера «Факелов» Брю-
72
сов пишет Блоку: «Перечел ваш «Балаганчик». Прекрас-
но, хорошо совсем. Выделяю лишь его да стихи Вяч. Ива-
нова, пожалуй, еще отчасти рассказ Л. Андреева. Вее
остальное в «Факелах» (в том числе стихи мои и Бори-
са Николаевича)—дрянь, вещи, которые к искусству при-
числить никак нельзя. И никакого «мистического анар-
хизма» не оказалось, а — просто тенденциозная беллет-
ристика, во вкусе «Русского богатства». И эту старую
пережеванную муку нам выдают за истинный хлеб, ко-
торым должно будто бы заменить очерствелый символизм.
И эти «факельщики», подлинные реакционеры в искусст-
ве, воображают себя прогрессистами и новаторами».
Носитель лозунга «мистический анархизм», Г. Чулков
принял на себя обязанность популяризировать воззрения
Вяч. Иванова и других петербургских литераторов. Он
комбинировал тезисы о «соборности», об «инормализме» и
прочем, требуя пересмотра «устаревших» пунктов симво-
лизма, отстаиваемых Брюсовым и его группой.
Интересно, что Блок, хорошо знавший Г. Чулкова, за-
писывает в дневнике: «Мистический анархизм! А есть
еще — телячий восторг. Ничего не произошло — а теленок
безумствует».
Показательна рецензия Брюсова (Весы.— 1905.—
№ 9—10) на книгу Н. Вашкевича «О слиянии искусства».
Брюсов разоблачает вульгаризаторскую сущность назван-
ной работы, дурно и безграмотно повторяющей «мечгу
Вяч. Иванова». Брюсов высмеивает Н. Вашкевича, желав-
шего создать театр «дионисийской игры». Он говорит:
«Отчужденность искусства от народа, его замкнутость в
круге меньшинства всегда была и остается проклятием
нашего века, тяготеющим над современными поэтами».
И предупреждает: «Проповедовать теперь уход в «стран-
ные» формы, убивание ясности, образование особого,
замкнутого театра для меньшинства значит повторять
идеи блаженной памяти д’Эссента1, значит воскрешать
худшие стороны покойного декадентства...»
Надо сказать, тон большинства статей и заметок Брю-
сова в «Весах», как правило, спокойный, суховатый. Вид-
ных писателей (исключение—Горький, с признанием
«крупная величина», да Л. Андреев как автор пьесы
«Жизнь человека») Брюсов старается не задевать. И это
1 Д’Эссент — герой романа французского писателя Ж. К. Гюисма-
нса «Наоборот» (1884). Роман получил в Европе признание «библии
декаданса».
73
понятно, если вспомнить, что вождь символизма считал
допустимым существование в искусстве и других направ-
лений. Зато ближайшие сотрудники его занимали орто-
доксальные позиции. «Нет иного бога, кроме символизма,
и Брюсов — пророк его». Такая «универсальная» формула
устраивала А. Белого, С. Соловьева, А. Курсинскогэ,
В. Гофмана.
Брюсов хотел придать «Весам» более объективный и
глубокий подход к художественной жизни России и Евро-
пы. Он всячески поддерживал появление на страницах
журнала материалов о творчестве Пушкина, Достоевско-
го, Гоголя, Лермонтова, Тютчева, Толстого. «Весы» пе-
чатали неизданные тексты Пушкина, Баратынского, Жу-
ковского... Нашлось место в «Весах» не только «Письмам
о французской поэзии» Р. Гиля, повествующим об истории
французского символизма, но и статьям об Овидии, Шил-
лере, Байроне, Гейне, Гюго.
Много внимания уделяли «Весы» живописи.
Удачны «японские» выпуски (№ 10, 11 за 1904 г.).
Интерес к японской графике пришел в Россию через
Францию, где японских мастеров пропагандировали еще
братья Гонкуры1. «Весы» должны во дни, когда разожг-
лись политические страсти, — заявил Брюсов, — с мужест-
вом беспристрастия исповедать свое преклонение перед
японским рисунком». Разумеется, это был вызов офи-
циальной пропаганде, и случалось, что подписчики с воз-
мущением возвращали японские номера в контору «Ве-
сов».
Кроме работ французских художников О. Редона,
Ш. Лакоста, итальянца У. Брунеллески, поляков К. Нор-
вида, М. Вавженецкого и др., в оформлении журнала ис-
пользовались виньетки и заставки по рисункам П. Бон-
нара, П. Синьяка, М. Дени, Д. Уистлера, О. Бердслея,
Ф. Валлоттона, А. Цорна, А. Дюрера, а также других жи-
вописцев, чье творчество привлекало внимание коллек-
ционеров и знатоков.
С «Весами» связаны имена русских художников: В. Бо-
рисова-Мусатова, С. Судейкина, Н. Феофилактова, Н. Ре-
риха, А. Якимченко, Д. Митрохина... Журнал воспроиз-
водил на своих страницах работы М. Врубеля, Л. Пастер-
1 Братья Гонкуры —Эд мои (1822—1896) и Жюль (1830—1870).
Французские писатели. По завещанию Э. Гонкура основана Гонкуров-
ская академия, присуждающая Гонкуровскую премию по литературе.
74
нака, И. Левитана, К. Сомова, К. Юона, Г. Якулова,
М. Волошина, Е. Кругликовой.
В целом «Весы» дали сравнительно широкую панора-
му, где классики кисти соседствовали с мирискусниками,
а реалисты — с импрессионистами.
На высоком профессиональном уровне публиковали в
«Весах» материалы историки русской литературы: В. Са-
водник, В. Каллаш; искусствоведы: И. Грабарь, П. Му-
ратов; художники как критики: Н. Рерих, В. Милиоти.
В газете «Новая Русь» отмечалось: «Весы» справедливо
должно признать одним из самых культурных явлений
русской жизни».
Но однако общая направленность журнала была эли-
тарной. За редчайшим исключением на страницы «Весов»
не попадали материалы, в которых был хотя бы намек на
общественные нужды страны. Полемика брюсовцев с «ми-
стическим анархизмом» была «семейным скандалом», ко-
торый широким массам читателей ничего не давал, а ре-
цензии на театральные постановки и балет, статьи о ли-
тературе уводили в область, далекую от насущных проб-
лем социальной жизни. Журнал оставался стойко аполи-
тичным. Оттого узок был круг читателей «Весов» и край-
не мал их тираж.
Вопрос о том, как сохранить «Весы», за шесть лет
неоднократно являлся главным в повестке дня.
Брюсов привлек к участию в журнале М. Кузмина,
Ю. Верховского, К. Чуковского, Ф. Сологуба, Н. Гумиле-
ва, В. Розанова. Тщетной оказалась затея объединиться с
Мережковскими и придать изданию иную форму. Но
фельетоны и рецензии 3. Гиппиус Брюсов охотно печатал:
Антон Крайний (псевдоним 3. Гиппиус) обладал метким
и злым языком.
Все-таки Брюсов склонялся к историко-литературной и
общекультурной тенденции, а его соратники требовали
освещения в первую очередь проблем «нового искусства».
То, что было новым для них, Брюсову часто казалось
вчерашним днем.
А. В. Луначарский в 1908 году проницательно заметил,
что Брюсов в позиции к ортодоксальным символистам —
«отпавшее звено». Когда Брюсов к 1909 году отходит от
руководящей деятельности в журнале, «Весы» начинают
агонизировать.
75
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Конец «Весов». — Выступление Брюсова против Ива-
нова и Блока. — «Все напевы». — «Испепеленный». — Брю-
сов о русских поэтах XIX века. — Ю. Айхенвальд.
Самоликвидация «Весов» приблизила последний час
символизма. Брюсов почти за год до того фактически по*
кинул «тонущий корабль». Он совершил все, что мог, на
посту «кормчего» символизма, который теперь распадал-
ся. Творчество каждого из символистов, не связанное от-
ныне никакой объединяющей программой, шло в индиви-
дуальном русле. 1905 год был зоистину «роковой чертой»,
за которую символизм перешагнул лишь в силу инерции
и охранительного упорства Брюсова.
Всплеском внутрисимволистской полемики был ответ
Брюсова, адресованный Вяч. Иванову и Блоку, в статье
«О «речи рабской», в защиту поэзии (Аполлон.— 1910.—
№ 9). Статья значительна тем, что Брюсов прямо отвер-
гает точку зрения самого Вяч. Иванова (а не его «заме-
нителей»— Г. Чулкова, Н. Вашкевича и др.) на симво-
лизм.
Вяч. Иванов утверждал, что «символизм не хотел и не
мог быть только искусством». Блок поддержал Иванова и
высказался о необходимости поэта «быть теургом». На-
против, Брюсов отстаивал старую свою позицию: «...сим-
волизм хотел быть и всегда был только искусством». С
большой внутренней убежденностью Брюсов продолжал:
«Почему бы поэту и не быть химиком, или политическим
деятелем, или, если он это предпочитает, теургом? Но
настаивать, чтобы все поэты были непременно теургамл,
столь же нелепо, как настаивать, чтобы они все были чле-
нами Государственной думы. А требовать, чтобы поэты
перестали быть поэтами, дабы сделаться теургами, и того
нелепее».
Эта полемика видных деятелей символизма справедли-
во рассматривалась в русской печати как выражение его
кризиса.
Между тем предпринятое Брюсовым издание стихов в
трех томах «Пути и перепутья» завершилось выпуском за-
ключительного тома «Все напевы». В него включены сти-
хи 1905—1909 годов. «Пути и перепутья» подводили итог
пятнадцатилетней деятельности поэта, и «Все напевы» об-
наруживали некоторые изменения в его мировосприятии.
Многие стихи, впрочем, как бы подчеркивали, что Брю-
76
сов все тот же «поэт мрамора и бронзы». Ясна логиче-
ская последовательность в стихах, тесно связанных с ге-
роической линией брюсовской поэзии («Жалоба героя»,
«Триумфатор», «Дедал и Икар», «Одиссей», «Эней»). В
них важен второй план, т. е. собственно состояние поэта:
Не как пришлец на римский форум
Я приходил — в страну могил,
Но как в знакомый мир, с которым
Одной душой когда-то жил.
«На форуме»
Но тем заметнее в книге черты иных пристрастий, иду-
щих от сближения Брюсова с повседневной жизнью. Не-
большой цикл «На гранитах» дает предметно-зримое
представление о природе Швеции. Вековечные скалы, уг-
рюмый бор, стальная гладь озера Мэлар, рдяные закаты
в тихий час, случайный крик чайки составили в стихах
реалистическую картину северного края. Брюсовы жили в
Швеции летом 1906 года. Поэт писал в Москву с острова
Готланд одному из друзей: «Думаю, здесь было лучше,
веселее, живее и торжественнее, когда Висби был главою
Ганзы, когда женщины одевались в национальные, мно-
гокрасочные одежды, когда у пристани толпились кораб-
ли со всего Балтийского побережья». Вид разрушенного
города, чья слава непоправимо в минувшем, диктует поэ-
ту лучшее стихотворение шведского цикла — «Висби».
Вполне неожиданный для Брюсова, яркий и сочный
раздел «В поле». В нем торжествуют земные мотивы.
Поэту дорог всеобъемлющий труд пахаря Микулы («Век
за веком») и близка радость летнего урожая («Август»).
Сказочная основа ощутима в стихах «Осеннее про-
щание эльфа», «В лугах». Помимо нескольких разнотем-
ных, но превосходных по своей пластике стихотворений
(«Одиночество», «Ранняя осень», «Сеятель» и т. д.) в
книге «Все напевы» читатель сталкивается с таким прин-
ципиальным для Брюсова стихотворением, как «ЖиЭнь».
Автор не только стоит здесь на последней для его вре-
мени ступени биологического знания, но знания эти — что
еще важнее — подлинно одухотворены эпическим жаром
поэзии:
В пустыне выжженной встает былинкой смелой,
В ничтожной капельке селит безмерный мир,
Рождает каждый миг, вплетает тело в тело
И семена существ проносит чрез эфир!
77
О братья: человек! бацилла! тигр! гвоздика?
И жители иных, непознанных планет!
И духи тайные, не кажущие лика!
Мы все — лишь беглый блеск на вечном море лет!
Из урбанистических стихов последнего тома «Путей и
перепутий» нельзя не назвать дифирамб «Городу».
Если «Все напевы» и отличались в целом от «Urbi et
Orbi» и «Stephanos» меньшей широтой поэтического го-
ризонта, то отдельные стихи, как разведчики, устремля-
лись вперед, чтобы объявить новую область брюсовских
достижений. На заре авиации он в стихотворении «Кому-
то» предугадал и покорение небесного пространства, и
грядущие космические рейсы. Сравнивая эго стихотворе-
ние со стихами русских поэтов на ту же тему, мы видим,
в какой мере не похоже оно на стихотворение Блока «В
неуверенном зыбком полете» и как отличается оно от
стихотворения В. Ходасевича «Авиатору».
Блок в полете предчувствует катастрофу. Он не при-
нимает союз «сердца и винта». Аэроплан страшен. К
«стальной птице» обращается поэт: «Как ты можешь ле-
тать и кружиться без любви, без души, без лица?..» Мо-
жешь следует понимать в данном случае как смеешь.
И для В. Ходасевича факт явления в небесной сфере
чужеродного природе тела, управляемого человеком, не-
приемлем, и автор желает гибели летчика: «Что тебе до
надоблачной ясности?.. Упади — упади — упади!..» И
только Брюсов видит громадные возможности наступаю-
щей аэроэры и воспевает мужество ее пионеров:
Фарман, иль Райт, иль кто б ты ни был!
Спеши! настал последний час!
Корабль исканий в гавань прибыл,
Просторы неба манят нас!
Исторические дороги, пройденные человечеством от
первобытного состояния до современных городов и под-
чинения себе сил природы раскрыты поэтом в стихотво-
рении «Хвала Человеку». Смелый Охотник, отважный Мо-
ряк, самозабвенный Труженик, неустанный Путешествен-
ник— таковы четыре главных «лика» брюсовского Че-
ловека.
Раздумьям о судьбе России посвящено стихотворение
«Наш демон» — прекрасный образец философской лири-
ки, идущей от Тютчева:
Куда ж теперь, от скал Цусимы,
От ужаса декабрьских дней,
Ты нас ведешь, неодолимый?
Не видно вех, и нет путей.
78
Стихотворение кончается на оптимистической ноте:
«...дай нам знак, что не бесплоден столетий подвиг роко-
вой!»
# * *
В апреле—мае 1909 года отмечалось столетие со дня
рождения Н. В. Гоголя. Состоялось открытие памятника
писателю скульптора Н. А. Андреева (ныне перенесен во
двор дома, где умер Гоголь, по Суворовскому бульвару).
Автор памятника изваял писателя в час горьких его раз-
мышлений. Гоголю зябко — он ежится. Наброшенная на
глечи шинель, видно, плохо греет. В повороте головы,
резко обозначившем знакомый каждому русскому длин-
ноносый профиль с падающими на плечо прямыми воло-
сами, и всей поникшей фигуре обозначена какая-то неуве-
ренность и скрытая боль. Это Гоголь в последний период
своей жизни.
Театры широко ставили гоголевские пьесы. В различ-
ных собраниях говорились юбилейные речи. Материалы
о столетии публиковались в печати.
Брюсов любил и ценил Гоголя, однако не разделял об-
щепринятого подхода к творчеству великого писателя. На
торжественном заседании Общества любителей россий-
ской словесности 27 апреля поэт прочитал доклад «Испе-
пеленный. К характеристике Гоголя».
Доклад вызвал неудовольствие части присутствующих:
его даже освистали, все же Брюсов дочитал работу дэ
конца. Причина негодования «интеллигентных дикарей»
заключалась в том, что Брюсов не стал говорить о Гого-
ле юбилейные затертые фразы, которые устроили бы всех,
а постарался осветить творчество и жизнь великого писа-
теля через призму собственного понимания.
Мистическому толкованию Гоголя (Белый, Мережков-
ский) и приглаженному, прикрашенному академическому
его образу Брюсов противопоставил «вдумчивый и в ос-
нове правильный анализ... писательского пафоса Гоголя»
(Н. Лернер). Исследование Брюсова не потеряло значе-
ния и в наше время. Остановимся на главных его поло-
жениях.
Брюсов, приведя слова Гоголя: «Если б кто видел те
чудовища, которые выходили из-под пера моего вначале
для меня самого, он бы содрогнулся», приходит к выводу,
что художественная мощь писателя обусловлена прежде
всего крайним сгущением красок. И только под гипнозом
79
его дара в течение десятилетий смелые и страшные кари-
катуры принимались за отражение русской жизни.
Бытописательство Гоголя мнимое, ибо он в преувели-
чениях своих воплощал не окружавший его мир, как это
делал Пушкин, а творил новый, фантастический. Дейст-
вительность изменялась в созданиях Гоголя, замечает Брю-
сов, как изменялся колдун «Страшной мести», приступив
к волхвованию: «нос вытянулся и повиснул над губами,
рот в минуту раздался до ушей, зуб выглянул изо рта».
Стремлением к преувеличениям, к гиперболе, продол-
жает Брюсов, была проникнута и жизнь Гоголя. Она про-
шла в смене различных иллюзий. Последняя из них толк-
нула Гоголя к написанию «Выбранных мест из переписки
с друзьями» и отказу от прежних книг, принесших ему за-
служенную славу. Здесь Брюсов опирается на признание
Гоголя: «Чувствую, что не земная воля направляет путь
мой».
Брюсов отнюдь не преподносил свой доклад как по-
следнюю истину о Гоголе, а предлагал рассмотреть писа-
теля с позиций внимательного сравнения жизни и твор-
чества, фактов биографии и характерных художественных
приемов. Такой Гоголь был неудобен для хранителей
юбилейной чистоты. Они не замедлили обрушиться с бра-
нью в адрес поэта. Газета «Киевская мысль», например,
писала, что Брюсов подошел к Гоголю с точки зрения
«лавочнически ограниченного натурализма и реализма».
Однако крупные знатоки и исследователи русской лите-
ратуры: В. В. Каллаш, С. А. Венгеров, Н. К. Пиксанов —
с интересом отнеслись к докладу «Испепеленный», при-
знав в нем верно указанные Брюсовым положения и
оценки.
* * *
Когда молодой Брюсов надел маску символиста, он не
отказался вместе с тем от наследия русской поэзии.
Вспомним хотя бы предисловие к «Tertia Vigilia». Работа
в «Русском архиве» привила Брюсову навык к литератур-
ным исследованиям. Более всего, естественно, Брюсов-
критик писал о поэзии и поэтах. И в этой связи важно
подчеркнуть, что новая поэзия, лидером которой он был,
не отменяла в Брюсове знающего и последовательного
пропагандиста русской классики. Ни одно имя не упоми-
нается в литературных трудах Брюсова так часто, как
имя Пушкина.
80
Рассказ деда о поэте давал пищу воображению маль-
чика. Гимназические лекции Л. И. Поливанова западали
в душу юноши-поэта. И Брюсов все углубленнее с годами
изучал и постигал гений Пушкина. Он начинал с рецен-
зий и заметок на издания сочинений Пушкина, с откликов
на работы пушкинистов, а к 1910 году был уже автором
нескольких серьезных исследований о жизни и творчестве
любимого поэта.
Очерк «Пушкин в Крыму» прослеживает путешествие
поэта по Тавриде. Брюсов избрал интересную форму по-
дачи материала: записки самого Пушкина чередуются с
путевыми впечатлениями статского советника Гавриила
Геракова, бывшего в Крыму одновременно с поэтом. Так
человек недалекий, заурядный служит добавлением и од-
новременно противопоставлением. Брюсов отмечает осо-
бо жизнь поэта в Гурзуфе, где он писал «Кавказского
пленника», называет посещение им Георгиевского мона-
стыря и Бахчисарая. Описание местности, отрывки из
пушкинских стихов и писем украшают очерк, и локальная
литературоведческая тема становится живым повествова-
нием.
Публикация статьи о «Гаврилиаде» вызвала ханже-
ский протест официальной критики. По ее мнению, Пуш-
кин не мог написать богохульную и неприличную поэму.
На ее руках был крупный козырь — сам Пушкин отказал-
ся от авторства поэмы и не терпел, когда в его присутст-
вии о ней заговаривали. Однако Брюсов провел исследо-
вание стиха поэмы и «дела» о «Гаврилиаде», вспыхнув-
шем в 1828 году. Вывод Брюсова:
отказу Пушкина верить нельзя;
отказ — форма защиты от комиссии, готовой учинить
расправу над автором «Гаврилиады»;
существовало специальное письмо Пушкина царю, со-
держание которого никто не знал, но после отправки ко-
торого дело прекратили.
А главное — текстологический анализ поэмы Брюсо-
вым неопровержимо доказывает, что «Гаврилиаду» напи-
сал Пушкин. Что касается отказа Пушкина от поэмы
(Брюсов подробно останавливается на этом моменте), то
у него были на то веские основания, а кроме того, закон-
ченное произведение обрело уже самостоятельную жизнь,
независимую от воли автора. Распространение «Гаврилиа-
ды» в списках — тому свидетельство.
Большая работа «Медный всадник» — несомненная за-
слуга Брюсова в критической систематизации оценок
6 Заказ 4699
81
идейного смысла пушкинской поэмы. Брюсов выделил
контраст между бронзовым памятником Петра и малень-
кой фигурой чиновника Евгения. С блеском проанализи-
рован Брюсовым стиль «Медного всадника».
Пафос Брюсова-пушкиниста заключается в желании
полно показать образ поэта, проследить все этапы его
творчества: от черновых набросков до последних редак-
ций произведений. Брюсов обращает внимание на пуш-
кинский контекст, утверждая, что «простота» поэта об-
манчива: «Пушкин кажется понятным, как в кристально
прозрачной воде кажется близким дно на безмерной глу-
бине».
Брюсов предполагал издать том, посвященный твор-
честву и жизни Пушкина. Но только после его смерти
Н. К. Пиксанов выпустил книгу избранных исследований
Брюсова под названием «Мой Пушкин». Название при-
надлежит Брюсову и свидетельствует о постоянной при-
верженности его к основоположнику русской поэзии.
Профессиональный интерес вызывали у Брюсова Ба-
ратынский, Фет, Тютчев. В разное время и с разной си-
лой испытал он влияние этих поэтов на свое творчество.
В статье «Мировоззрения Баратынского» Брюсов пи-
сал: «Стихи Баратынского замечательны именно их об-
думанностью... за каждым образом, за каждым эпитетом
чувствуется целый строй мыслей... никто вернее, чем поэт-
мыслитель, не ознакомит со своим рассудочным миропо-
ниманием, с тем, что сам он считал своей истиной...» Му-
чительный разлад в сознании Баратынского Брюсов объ-
яснял столкновением идеи «всесовершенства», которая не
покидала поэта, с его скептическим разумом.
В мире Фета, объединяет свои рассуждения Брюсов,
«не осталось для него ничего, что имело бы самодовлею-
щее значение, кроме собственного я... Так, куда бы мы ни
шли на земле, мы всегда увидим самих себя в самой серд-
цевине горизонта и все радиусы небесного свода сойдутся
в нашем сердце». Эту метафорическую оценку подкреп-
ляют слова, что поэзия Фета — «призыв из времени в веч-
ность» (статья «А. А. Фет. Искусство или жизнь»).
Если работы Брюсова о Баратынском и Фете носят
общую характеристику, то статья «Ф. И. Тютчев. Смысл
его творчества» более развернута. Тютчев считался своим
у символистов.
Как мыслитель он был связан со славянофилами и
отстаивал идею воссоединения славян под эгидой России.
Он писал о воскрешении Византии, о возвращении хри-
82
стианского алтаря в собор святой Софии, т. е. обо всем
том, что вылилось позднее в наступательную формулу:
«Константинополь должен быть наш».
Все же политическим стихам Тютчева Брюсов уделяет
мало внимания и переходит вскоре к его «широкому пан-
теизму». Цитируя показательные стихи, Брюсов кристал-
лизирует мысли поэта в следующие положения: «Подлин-
ное бытие имеет лишь природа в целом. Человек — лишь
«греза природы». Его жизнь, его деятельность — лишь
«подвиг бесполезный». Главные полюсы поэзии Тютчева,
по Брюсову: «Изначальная и вечная Природа и человек,
«злак земной». Значительны и наблюдения Брюсова над
его стихом.
Признанный поэт, внесший много нового в русскую
поэзию, Брюсов воплощал в себе и редкий пример куль-
турнейшего литератора, чья деятельность незаурядного
переводчика, интересного прозаика совмещалась с прин-
ципиальной глубокой работой критика.
Признанный поэт, говорим мы, и в наше время данное
утверждение не вызывает сомнений. Но вот что писал о
Брюсове давний и последовательный недруг его Ю. Айхен-
вальд: «...от Господа он никакого таланта не получил и
сам вырыл его себе из земли упорным заступом своей
работы... Его стихи не свободорожденные... Илот (раб —
греч.) искусства, труженик литературы, он... не запечат-
лел... духовного аристократизма и беспечности... Если
Брюсову с его тяжелой поэзией не чуждо некоторое ве-
личие, то именно величие преодоленной бездарности».
Что ж, стихи Брюсова не назовешь «беспечными». Но
разве «беспечны» стихи любого настоящего поэта? Чер-
новики Пушкина красноречиво опровергают ходячий
вздор о том, что стихи не требуют труда. Зачеркнутые
слова, строчки, строфы, различные варианты одного
и того же, переделки ранних стихов раскрывают созна-
тельный процесс работы Пушкина над своими произведе-
ниями.
Целеустремленностью творчества, исключительным
трудолюбием Брюсов отметал сказочку о том, что поэт,
как птичка Божья, что «не знает ни заботы, ни труда».
6’
83
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Брюсов и Художественный театр. — Морис Метер-
линк. — В. Э. Мейерхольд. — «Театр будущего». — В. Ф. Ко-
миссаржевская. — Провал Мейерхольда. — Муза театра. —
Ю. Балтрушайтис. — М. Волошин.
Взгляды Брюсова как теоретика искусства нашли на-
глядное отражение и в его отношении к театру. Когда
Н. Е. Эфрос предложил ему принять участие в юбилей-
ном издании к десятилетию Московского Художественного
театра, он решительно отказался: «...я столько раз оже-
сточенно нападал на Художественный театр, что участво-
вать в сборнике, издаваемом в честь его, мне как-то не
идет. Я высоко чту и самого Станиславского, и весь его
театр; но чту преимущественно как доблестных против-
ников. И все же мне более к лицу сражаться с ними, чем
венчать их».
Исходя из положения, что театр всегда был искусст-
венной формой действия, Брюсов не видел никакого про-
ку в приближении его к жизненному правдоподобию. По-
сетители театра все равно знают, куда они пришли, здра-
во рассуждал Брюсов, и никакие внешние эффекты не
обманут их. Он писал о постановке драмы Льва Толстого
«Власть тьмы»: «В фойе Художественного театра больше
говорят о постановке пьесы, чем об исполнении. Это дур-
ной признак. Постановка стала между зрителями и сце-
ной. Зрители следят не столько за ходом пьесы, сколько
ловят новые выдумки режиссера».
Эти «выдумки» Брюсов подверг трезвой критике: «Во
власти тьмы» все актеры говорят по-мужицки, говором
тульских крестьян. Когда мы слышим со сцены обычную
речь, мы не обращаем внимания на язык, а следим за
развитием драмы. Теперь же мы невольно прислушиваем-
ся к непривычным звукам и начинаем ловить промахи ис-
полнителей. То есть мы усиленно помним, что перед нами
«играют». Следуя методу Художественного театра, при-
дется «Ипполита» исполнять по-гречески, а «Тартюфа» —
по-французски».
Нельзя не признать, что в рассуждениях Брюсова бы-
ла своя логика, когда он продолжал: «...сцена изобра-
жает улицу в деревне. Избы написаны на полотне. Никто
и не претендует на то, чтобы они были сложены из бре-
вен. Но вот в эту полотняную деревню вводят живую ло-
шадь, запряженную в настоящую соху. Контраст между
84
лошадью и нарисованными воротами становится чересчур
резким. Излишняя реалистическая подробность, не согла-
сованная со всем строем сцены, опять нарушает то впе-
чатление, какое могло получиться от декораций».
Нападки Брюсова на Художественный театр имели
далеко идущую цель: на смену театру реалистическому,
утверждал он, должен прийти театр символический. Брю-
сов брал тогда на вооружение теорию символистской дра-
мы бельгийского поэта Мориса Метерлинка, который был
также весьма плодовитым драматургом. Метерлинк твор-
чеством своим доказывал, что разум и душа несовмести-
мы. Он говорил: «В нас скрыто нечто, что хотелось бы
познать, но оно таится глубже, чем сокровенная мысль,—
это наше сокровенное молчание. Но вопросы бесполезны.
Всякая попытка разума только мешает второй жизни, ко-
торая обитает в этой тайне».
Молчание провозглашалось Метерлинком как ключ к
пониманию человеческих душ друг другом и одновремен-
но как средство приближения к потустороннему миру. В
драме, по Метерлинку, не должно быть активного дейст-
вия. Важен не внешний диалог, а внутренний. Все лю-
ди— слепцы, они обречены и ждут смерти. От сильных
страстей, от героизма, от реальной жизни вообще драмы
Метерлинка уводили в область отвлеченных символов, где
все происходит по воле рока вне времени и пространства.
Подобный универсализм и воспринимался Брюсовым
поначалу как новая школа театра. В ней, как думал Брю-
сов, актер раскрывается в полную меру своего таланта.
Не случайно, по-видимому, его резкое выступление про-
тив постановщиков пьесы Толстого. Относясь в целом к
великому писателю со сдержанным уважением, Брюсов
отводил ему место скорее в прошлом. В январе 1900 года,
прочитав роман «Воскресение», он записал в дневнике:
«Хорошо, несомненно. Это свод всего, что в разное время
Толстой говорил, его завещание». Но поклонение Толсто-
му, который с неодобрением относился к модернистам,
Брюсова задевало. Поэтому он с удовлетворением кон-
статировал промахи, допущенные в сценической трактов-
ке толстовских идей и героев.
В 1905 году молодой режиссер В. Э. Мейерхольд пы-
тался организовать собственную театральную студию. Он
выступил против прозы театра и стремился реализовать
принципы драматургии Метерлинка. Режиссерская систе-
ма Мейерхольда складывалась под влиянием символизма
и брюсовских выступлений («Ненужная правда» и т. д.).
85
Естественно, что председателем литературного бюро сту-
дии становится Брюсов. Он присутствует на репетициях
и всячески поддерживает искания режиссера и его труп-
пы. Но студия вскоре распалась, и Мейерхольд переехал
в Петербург.
В Петербурге Мейерхольд сближается с В. Ф. Комис-
саржевской и поступает работать в ее театр. Вскоре он
пишет Брюсову: «Вспоминаю вас не только тогда, когда
наслаждаюсь чтением ваших прекрасных книг, но очень
часто. Вспоминая, тоскую, потому что Театр без вас. Вы
должны отдать частичку себя Театру».
Брюсов виделся Мейерхольду из Петербурга (и не
только ему) прежним вождем символизма. Но Брюсов
был уже не тот, что до 1905 года. Его изменившееся отно-
шение к «новой поэзии» повлекло за собой пересмотр
всех взглядов на искусство, в том числе и на театр.
26 марта 1907 года в Историческом музее Брюсов чи-
тает лекцию «Театр будущего». В произведениях симво-
лических, подчеркивал докладчик, можно наблюдать два
главных элемента: отвлеченную идею и художественное
создание. Брюсов говорит, что идеи автора пьес «Смерть
Тентажиля» и «Слепые» сами по себе довольно известны
и не нуждаются в повторении. Расхожие истины и афо-
ризмы не являются целью искусства. «Истинное содержа-
ние драмы, — утверждает Брюсов, — в действии». В том
действии, где вскрываются причинные связи поступков лю-
дей. Отсюда — задача театра: четко выявить действие
драмы.
Изменилось соответственно и отношение Брюсова к
роли актера в спектакле. Актер должен подчиняться ав-
торскому тексту, актер — материал спектакля. В сущно-
сти, Брюсов отвергал в этой лекции приемы марионеточ-
ной постановки и свои недавние заявления о диктатуре
актера в спектакле, воскрешая античные традиции теат-
ра, сформулированные Аристотелем.
В дневнике Брюсова читаем: «1907 осень, 1908 весна.
Встреча и знакомство с В. Ф. Комиссаржевской. Острые
дни и часы». Поэт был увлечен актрисой, ее талантом. Во
время московских выступлений В. Ф. Комиссаржевской
он посылает ей любимые цветы — темно-красные розы —
и посвящает стихотворение «Близкой».
Судя по всему, В. Ф. Комиссаржевская не осталась
равнодушной. Вот одна из записок ее к поэту: «Думали
ли Вы эти дни о Мелизанде? Думали ли Вы эти дни о
Беатрисе? Если да, что Вы думали? Если нет, почему Вы
86
не думали? Я хочу Вашего ответа таким... как он звучит
в Вас, когда Вы читаете эти строки». Поэт подарил актри-
се первый том «Пути и перепутья» с надписью: «Беатри-
се робкая дань. Валерий Брюсов. 1907».
Драматическая актриса В. Ф. Комиссаржевская приоб-
рела славу исполнением ролей Ларисы в «Бесприданни-
це» А. Островского, Варвары Михайловны в «Дачниках»
М. Горького, Нины Заречной в «Чайке» А. Чехова, Беат-
рисы в «Сестре Беатрисе» М. Метерлинка, Норы в «Ку-
кольном доме» Г. Ибсена и многих других. Театр на Офи-
церской улице в Петербурге знаменовал собой новый и
последний этап ее сценической деятельности. Коммиссар-
жевская поверила в режиссерский дар Мейерхольда и
пошла ради него на разрыв с некоторыми прежними со-
трудниками театра. Ее предупреждали:
«Вера Федоровна, держитесь за старую веревочку: она
надежнее».
Но актриса отвечала твердо: «Я так хочу».
Актриса стремилась привлечь к театру известных ли-
тераторов и художников. По субботам собирались для
чтения и обмена мнениями Вяч. Иванов, А. Блок с же-
ной Любовью Дмитриевной, братья Милиоти, К. Сомов»
Л. Бакст, Н. Сапунов, С. Судейкин. Стены комнаты с не-
большой эстрадой были обтянуты ажурным голубым по-
лотном, напоминавшим сеть. На кушетку наброшен ковер.
Стол покрыт темным сукном, на нем — две красные све-
чи. Здесь, поблескивая пенсне, Ф. Сологуб читал свою
пьесу «Дар мудрых пчел». Здесь бывал наездами из Мо-
сквы Брюсов.
Союз В. Ф. Комиссаржевской с В. Э. Мейерхольдом
был недолгим. Они по-разному смотрели на театр. Пока
режиссер соединял принципы старого театра, на которых
воспитывалась актриса, с разумными нововведениями, все
шло удовлетворительно. Но ко второму сезону своей ра-
боты В. Э. Мейерхольд круто повернул в направлении к
«театру кукол». Провалился с треском спектакль «Пел-
леас и Мелизанда» в переводе Брюсова. Оформление
спектакля зал встретил смехом. Вместо старого сумрач-
ного замка на сцене высилось нечто, напоминающее боль-
шую конфетную коробку. Вместо темных лесов — декора-
ция в веселых тонах. По ходу пьесы Пеллеас обращался
к Мелизанде:
«Садитесь на край мраморного водоема, под этой ли-
пой: сквозь нее никогда не проникает солнце».
87
Но, увлеченный своими новаторскими идеями, режис-
сер не позаботился о том, чтобы в нужном месте стояло
дерево с густой листвой. Публика потешалась над явным
несоответствием.
В. Ф. Комиссаржевская писала Брюсову: «Внутренние
события в театре моем выросли так, что катастрофа неиз-
бежна. Мейерхольд создал в театре атмосферу, в которой
я задыхалась все это время и больше не могу... Мейер-
хольд поставил «Победу смерти», как может это сделать
совсем растерявшийся человек, — тут было все: неудачная
попытка дать актерам позы пластически древней траге-
дии, мейнингенская толпа, хохот актеров из труппы Мо-
сковского Художественного театра, читка актеров (ритми-
ческая)... и неизбежная картинность движений и мимики
всех за очень малым исключением участвующих»
(8.XI.1907).
Даже узнав о несогласии В. Ф. Комиссаржевской с его
деятельностью, В. Э. Мейерхольд стоял на своем. Тогда
актриса написала ему письмо, которое в присутствии
труппы зачитал К. В. Бравич — частый партнер Комис-
саржевской по сцене. В. Э. Мейерхольду предлагалось
покинуть театр. Поражение режиссера в театре Комис-
саржевской прежде всего поражение приверженца схема-
тичного, условного театра символизма. В отличие от Брю-
сова он не пересмотрел своих позиций с 1905 года и ока-
зался в положении непонятого новатора.
Чтобы поправить пошатнувшиеся дела театра, В. Ф. Ко-
миссаржевская обратилась за помощью к Брюсову. Тот
совместно с Вяч. Ивановым в три недели переводит дра-
му Габриеле д’Аннунцио «Франческа да Римини». В от-
вете актрисы на полученный перевод есть следующие сло-
ва: «Я не послала Вам благодарности в телеграмме, я не
посылаю Вам ее в этом письме. Я не хочу лишить Вас
радости взять ее из моих глаз, улыбки, руки, из всей ме-
ня. Я читаю только что полученную от Вас рукопись и не
понимаю, как могли Вы в такое короткое время сделать
все это так прекрасно. Через музыку Ваших слов я так
слышу огонь души Франчески...»
Спектакль по Аннунцио был поставлен в Петербурге
и исполнялся на гастролях театра в Москве. В газете
«Рампа» отмечалось: «Пьеса... у Комиссаржевской полу-
чила ажурную, пленительную легкость, зазвучала как
мощная, победоносная песнь торжествующей любви... Ко-
нечно, главный плюс у госпожи Комиссаржевской — это
сама Франческа, сама госпожа Комиссаржевская. Арти-
88
стка играет эту роль с удивительным проникновением и с
бесконечной нежностью и силой...»
В лице В. Ф. Комиссаржевской Брюсов столкнулся с
подлинной музой театра. Благодаря ей он не раз будет
корректировать, менять свои теоретические положения о
театре.
Актриса умерла неожиданно во время гастролей театра
в Ташкенте от оспы. Воссоздавая в стихах дух спектакля
«Пеллеас и Мелизанда», Брюсов писал:
Рыцарь суровый, над телом погибшей и руки ломай, и рыдай!
Верим мы все, что открыт Мелизанде желанный и радостный рай.
«Памяти В. Ф. Комиссаржевской»
...В то время как русский символизм дышал на ладан,
выходят в свет книги Юргиса Балтрушайтиса «Земные
ступени» (1911) и «Горная тропа» (1912). Балтрушайтис
по праву должен быть назван одним из первых поэтов
течения, но, по собственному признанию, «...отстал, как
раненый журавль от стаи». Он не исчезал с литературно-
го горизонта: много переводил, сотрудничал с театрами,
журналы печатали его стихи, и все-таки свой час Балт-
рушайтис, похоже, упустил, и его книги не получили того
внимания, на которое автор мог рассчитывать лет восемь
тому назад. Ведь он был одногодок с Брюсовым.
Балтрушайтис стоял в стороне от других символистов,
и уединенные тропинки его поэзии открывались лишь пыт-
ливому читателю. Используя традиционный русский стих,
поэт продолжал в своей лирике линию Баратынского и
Тютчева: он мыслил стихами. Мир поэта замкнут, и круг
его воплощений практически не менялся. Вечные катего-
рии: день и ночь, весна и зима, бытие и смерть — варьи-
ровались им.
Брюсов откликнулся на «Земные ступени» рецензией,
где писал: «Балтрушайтис почти не говорит ни о чем еди-
ничном, конкретном; постоянно противополагает себя —
вселенной...»
Если Ю. Балтрушайтис являл собой пример «отстав-
шего» символиста, то М. Волошин никогда не был право-
верным участником движения. Он говорил, что «симво-
лизм неизбежно зиждется на реализме». И связывали его
с символистами дружеские и деловые взаимоотношения.
При этом Волошин мог спорить с Брюсовым по поводу
переводов Э. Верхарна и вообще держался независимо.
В юности Максимилиан Волошин подолгу жил в Па-
риже. Он писал о французской столице: «В дождь Париж
89
расцветает, точно серая роза...» Город увиден им глаза-
ми художника: «И пятна ржавые сбежавшей позолоты, и
небо серое, и веток переплеты чернильно-синие, как ниги
темных вен». Волошин хорошо знал искусство Европы и
Древнюю Русь.
За границей он с удовольствием рассказывал о рас-
кольниках-самосожженцах, о юродивых, о белых ночах
Петербурга. А в Москве он вызывал интерес к левым на-
правлениям в искусстве, рекомендовал молодым писате-
лям читать Анри де Ренье.
В 1910 году в издательстве «Гриф» вышла книгаМ. Во-
лошина «Стихотворения» — итог десятилетней работы ав-
тора в поэзии. Отличительные черты книги — парнасская
строгость стиха и яркие живописные пейзажи и детали.
Он писал о своей Киммерии:
О, мать-невольница! На грудь твоей пустыни
Склоняюсь я в полночной тишине...
И горький дым костра, и горький дух полыни,
И горечь волн останутся во мне.
«Полынь»
Брюсов уподобил книгу М. Волошина собранию ред-
костей, которое «стоит посмотреть, о многом стоит поду-
мать». Но, отдавая должное К). Балтрушайтису и М. Во-
лошину, сам Брюсов глядел далеко вперед за пределы,
освоенные новой поэзией.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Что такое дьявол? — «Ночные пляски». — Акмеизм. —
Игорь Северянин. — Кубофутуризм. — Н. Клюев. — «Зер-
кало теней». — В. Маяковский о Бальмонте. — Замечание
М. Горького. — Верхарн в Петербурге и Москве.
Поражение первой русской революции способствовало
распространению в литературе и искусстве упадочных на-
строений. До курьезов доходила порой жизнь художест-
венной интеллигенции и близких ей кругов, приправлен-
ная острым соусом вседозволенности. Сам воздух, каза-
лось, пропитан был каким-то лихорадочным весельем по-
полам с истерикой.
Со спокойной иронией наблюдал Брюсов, как разли-
вается «море декадентщины». Журнал «Золотое руно»
объявил конкурс на тему «Дьявол». В письме 3. Н. Гип-
пиус Брюсов пишет: «На конкурс прибыли из Петербурга
Вяч. Иванов, А. Блок, М. Добужинский, все в черных
90
сюртуках. Заседали три дня. Прочли около 100 рукопи-
сей про дьявола и пересмотрели до 50 изображений дья-
вола. Уяснилось, что ни авторы, ни их судьи (и я в том
числе) никакого понятия о дьяволе не имеют. Что такое
дьявол, откуда к нему подойти, как к нему отнестись? Не
знаем. Не то это «Яго», не то «христианский» или «еврей-
ский» миф, не то предвечное начало, не то сказка».
Пройденным этапом для Брюсова были подобные иг-
ры. «Весь этот «новый» журнал, — отмечал поэт в спе-
циальной рецензии, — говорит мне о чем-то старом, прош-
лом, и «золотое руно», которое он предлагает читателям,
добыто не им, а другими, задолго до того, как он снаря-
дился в путь».
А позднее А. Блок заносит в дневник: «Происходит
окончательное разложение литературной среды в Петер-
бурге. Уже смердит». Эта резкая филиппика относится к
тем, кто еще недавно был близок Блоку, но скомпроме-
тировал себя, предавая и опошляя прежние заветы.
Что ни день, то новая выставка или маскарад, то
«дионисийские вечера». Охотно приняли петербургские
литераторы и театральные деятели идею нудизма как вы-
зов «развратному мещанству». Федор Солугуб упрашивал
одну поэтессу принять участие в его спектакле «Ночные
пляски»:
«Не будьте буржуазной, — говорил он загробным, глу-
ховатым голосом, — вам, как всякой молодой женщине,
хочется быть голой. Не отрицайте. Хочется плясать босой.
Не лицемерьте. Берите пример с Олечки Судейкиной.
Она — вакханка. Она пляшет босая. И это прекрасно».
А после постановки «Ночных плясок», в которой при-
няли участие писатели, их жены, актрисы и художники,
М. Волошин писал Ф. Сологубу: «...для меня нет никакого
сомнения в том, что играли мы скверно и вместо тонкой и
умной сказки «злого и нежного» поэта создали балаган».
Для молодых писателей символизм не был уже при-
мером безусловным. Их поиски шли в других направле-
ниях. Группа петербургских поэтов объявила новое тече-
ние— акмеизм (от древнегреческого акмэ— вершина
или цветущая пора). В первом номере журнала «Апол-
лон» (1913) появились манифесты Н. Гумилева и С. Го-
родецкого. Оба лидера этой поэтической школы начина-
ли как ученики символизма. Н. Гумилев писал Брюсову:
«Вы сделали все, чтобы вывести меня на путь известно-
сти» (22.IV. 1908). Действительно, Брюсов с 1906 года пе-
чатал Н. Гумилева в «Весах» и сочувственно откликнул-
91
ся на книги его стихов: «Путь конквистадоров» (1905),
«Романтические цветы» (1908), «Жемчуга» (вышла в
«Скорпионе» с посвящением Брюсову в 1910 году), «Чу-
жое небо» (1912). Н. Гумилев учился у Брюсова баллад-
ному стиху и умению поэтически обживать экзотические
страны.
Брюсов одобрил также «юношескую дерзость обеща-
ний» С. Городецкого в ’книге «Ярь» (1907), которой суж-
дено было остаться лучшей книгой его стихов. Многочис-
ленные последующие сборники С. Городецкого не оправ-
дали тех надежд,"1 которые возлагали на автора и Брюсов,
и Блок.
Акмеисты отмежевывались от символистов, обвиняя их
в том, что они «свои главные силы» направляли в «об-
ласть неведомого», попеременно братались «то с мисти-
кой, то с теософией, то с оккультизмом». Акмеисты стре-
мились вернуть в поэзию мир «звучащий, красочный, име-
ющий формы, вес и время». Символисты ценили в стихе
музыку и оттенки, акмеисты — зримую точность и закон-
ченность мысли.
Брюсов неоднократно отмечал художественные осо-
бенности поэтов-акмеистов, но попытку создать школу
акмеизма назвал «бесплодным притязанием». (К слову,
эту брюсовскую мысль повторит в 1921 году Блок в ста-
тье «Без божества, без вдохновенья».)
В самом деле, что общего между романтическими и
несколько декоративными стихами Н. Гумилева и клас-
сически ясной лирикой А. Ахматовой? Или между под-
черкнуто «архитектурной» и вещной книгой О. Мандель-
штама «Камень» и «Дикой порфирой» М. Зенкевича, ко-
торый вместе с В. Нарбутом (книга «Аллилуйя»), состав-
лял «натуралистическое» крыло акмеизма?.. А С. Горо-
децкий вообще случайный акмеист: обиженный на непо-
нимание его последних книг, он переметнулся к тем, у ко-
го надеялся найти понимание.
Все это были поэты очень разных дарований. Их объе-
динили интерес к технике стиха и желание преодолеть
символизм. Но индивидуальное чувство вкуса и меры
предопределило собственный путь в поэзии каждому.
Выступление акмеистов можно рассматривать как
бунт учеников против учителей. Иную картину являл со- ।
бой русский футуризм.
Брюсов одним из первых оценил талант Игоря Севе-
рянина (еще до выхода в свет книги «Громокипящий ку-
бок» с предисловием Ф. Сологуба). Назвав нелепым за-
92
главие тридцатой брошюры Северянина «Электрические
стихи» (1911), Брюсов писал: «Северянин прежде всего
старается обновить поэтический язык, вводя в него слова
нашего создающегося бульварного арго, отважные неоло-
гизмы и пользуясь самыми смелыми метафорами, причем
для сравнения выбирает преимущественно явления из оби-
хода современной городской жизни, а не из мира при-
роды».
Чтобы лично познакомиться с Северяниным, Брюсов
ездил в Петербург. Оба поэта переписывались, и, таким
образом, о созревании эгофутуризма Брюсов знал.
В декабре 1912 года в Обществе свободной эстетики
Брюсов организовал вечер Игоря Северянина. Северянин
читал стихи в обычной своей манере — нараспев:
Как мечтать хорошо Вам
В гамаке камышовом
Над мистическим оком — над бестинным прудом!
Как мечты сюрпризэрки,
Над качалкой грезэрки
Истомленно лунятся: то — Верлен, то — Прюдом!
«Качалка грезэрки»
Высокая фигура поэта в благопристойном сюртуке,
удлиненное лицо и прическа а 1а Оскар Уайльд, умелая
модуляция баритональным голосом при выступлении и,
конечно, сами стихи рассеяли настороженность, и дебюг
прошел успешно. Ничего оскорбительного поэт не читал.
Имена Поля Верлена, Сюлли Прюдома и прочие интел-
лигентной публике были известны, северянинское арго*-
понятным.
В заключение вечера был устроен ужин. Во время
ужина разыгралась сценка, которая как бы в дополнение
к аплодисментам, сорванным Северяниным, свидетельст-
вовала о признании его москвичами. Молодая поэтесса
Надежда Львова подошла к Брюсову и, наклонясь, что-то
сказала ему. Брюсов поднялся и с улыбкой направился к
Северянину:
«Вас хочет поцеловать дама», — объявил он.
Разговоры в тот же миг смолкли, и глаза присутству-
ющих обратились на Львову и Северянина. Северянин не
принадлежал к числу людей, способных смутиться от по-
добной неожиданности. Он встал и торжественно провоз-
гласил:
«Я готов».
Под сочувствующий смех оба сблизились и обменя-
лись долгим театральным поцелуем...
93
КубофуТурИЗхМ возник из союза живописи и поэзии.
Энергичный Давид Бурлюк, левый художник, был его от-
цом. По одному стихотворению признал он в Маяковском
поэта и после этого, знакомя с кем-нибудь, говорил:
«Не знаете? Мой гениальный друг, знаменитый поэт
Маяковский!»
Маяковский тогда учился в школе живописи, ваяния и
зодчества, где и познакомился с Бурлюком. В первых сти-
хах поэта образная система идет от левой живописи.
У М. Ларионова есть картина «В парикмахерской». Она |
выставлялась в «зале диких». На картине изображен ма-
стер, сумасшедше глядящий на клиента. На шее клиен- I
та — белая салфетка, а голова повернута к парикмахеру
ухом. В руке мастера—‘большие раскрытые ножницы...
Одно из ранних стихотворений Маяковского, похоже, спе-
циально написано на этот сюжет:
Вошел к парикмахеру, сказал — спокойный:
«Будьте добры, причешите мне уши».
Гладкий парикмахер сразу стал хвойный,
Лицо вытянулось, как у груши...
Кубофутуризм выступал как непримиримый враг всех
течений, существовавших до него. В особенности он враж-
довал с символизмом. В выборе выражений кубофутури-
сты не стеснялись. Их выступления сопровождались скан-
далами.
У Брюсова как-то спросили:
«Почему вы, Валерий Яковлевич, сочувствуете футу-
ристам?»
И Брюсов ответил:
«Потому, что они отказываются от приевшихся, обез-
личившихся эпитетов и метафор. Они заменяют их ана-
логиями из картин города, из эпизодов жизни в поезде, в
автомобиле, на пароходе, на аэроплане. Их сломанные
ритмы и неверные рифмы, или ассонансы, поражают чи-
тателей странностью, неожиданностью, но зато они имен-
но поражают, останавливают внимание, принуждают по-
нять их, тогда как обычные романтические клише сколь-
зят по сознанию без следа».
А футуристы не щадили в своих выступлениях и Брю-
сова. Перекрестив его в Василия и намекая на происхож-
дение, они в одном из своих манифестов опубликовали
скандальную строчку: «Брось, Вася, это тебе не пробка!»
Буржуазная культура, мир сытых были одинаково не-
навистны Маяковскому и В. Хлебникову — двум крупней-
шим поэтам кубофутуризма. Первый критиковал капита-
94
диетический город изнутри, обличая его пороки глазами
«распятого» улицами человека. В. Хлебников противопо-
ставлял городу утопические идиллии и природу. Это был
архаист-новатор.
Панорама русской поэзии стала пестрой и противоре-
чивой. Подлинные таланты и «калифы на час», зрелая
критика существующей жизни и безответственная слепота
перед действительностью перемешались на печатных стра-
ницах. Не прекращалась полемика между отдельными
литературными группами. Как вспоминал впоследствии
Игорь Северянин:
Уже воюет Эго с Кубо,
И сонм крученых бурлюков
Идет войной на Сологуба
И символических божков.
С улыбкой далеко не детской
Уже городит Городецкий
Акмеистическую гиль,
Адамя неуклюжий стиль.
В полотняном переплете на плохой бумаге вышла кни-
га «Пощечина общественному вкусу». Авторы: Бурлюки —
Давид и Николай, Крученых, Кандинский, Маяковский,
Хлебников. «Взор на тысяча девятьсот семнадцатый
год», — писал Хлебников и предлагал двадцать две даты
падения великих держав. Выписка кончалась предосте-
режением: «Некто 1917».
Ни футуризм, ни акмеизм не явились для Брюсова
неожиданностью. Он чутко уловил смену времен и ожи-
дал прихода послесимволистских поэтов. Как это ни по-
кажется парадоксальным, но брюсовский урбанизм под-
готовил почву городским гротескам раннего футуризма.
Значительным был приход в литературу Николая
Клюева. Крестьянин Олонецкой губернии, он выражал в
стихах традиции фольклора Русского Севера. Избяную
Русь, Китеж-град противопоставлял каменной и железной
цивилизации. Орнаментальная символика Клюева, уходя-
щая во времена Аввакума, раскрывала думы и чаяния
мужика. В предисловии к сборнику Н. Клюева «Сосен
звон» Брюсов отмечал: «Поэзию Клюева нужно прини-
мать в ее целом, такой, какова она есть, какой создалась
она в душе поэта столь же непроизвольно, как слагаются
формы облаков под бурным ветром поднебесья».
95
В книге «Зеркало теней» (1912) важно отметить воз*
росшее стремление Брюсова к масштабному охвату жиз-
ни. Поэт открывает для себя не загороженную городской
перспективой даль («В моей стране»). Свежими чувства-
ми наполняются его стихи:
Как ясно, как ласково небо!
Как радостно реют стрижи
Вкруг церкви Бориса и Глеба!
По горбику тесной межи
Иду и дышу ароматом
И мяты, и зреющей ржи.
«По меже»
После позорного «Кошмара» так целебно видеть и слы-
шать природу:
Ливень, и буря, и где-то
Солнца мелькнувшего луч...
Русское буйное лето.
Месяцы зноя и туч!
«Летняя гроза»
Внуку крепостного крестьянина жизнь возвращала
«виденья детской воли».
Но и те, кто оценили поэта за «Любимцев веков» и
«Правду вечную кумиров», могли прибавить к ним для
себя стихи из «Зеркала теней»: «Египетский раб», «Мои-
сей», «Клитемнестра», «Смерть Александра», «Сулла».
Любители острых ощущений заучивали наизусть «Демона
самоубийства». Это декадентское по теме стихотворение
написано не без влияния газетных сообщений об увеличи-
вающемся числе самоубийств. И не в возврате поэта к
темным сторонам бытия, а в душной, болезненной атмос-
фере 1910-х годов нужно искать истоки таких стихов, как
«Офелия», «Соблазнителю», «В пустынях».
Но удельная значимость их несравнима с посланием
«К финскому народу». Брюсов воздает хвалу мужеству
малого северного народа, его национальной сплоченности,
его древнему искусству.
Интересен как дополнение к самохарактеристике поэ-
та раздел «Святое ремесло» с эпиграфом из К. Павловой.
Недаром Брюсов с полным правом писал: «Поэзия для
меня все! Вся моя жизнь подчинена только служению ей:
я живу, поскольку она во мне живет, и когда она погас-
нет во мне, умру» (Н. И. Петровской— 10.VI.1906).
Отклики на «Зеркало теней» в печати были единодуш-
ными. Критики писали о том, что Брюсов «неожиданно
96
открывается с моральной стороны», что восхваление греха
сменилось раскаянием и поэт «заговорил простым чело-
веческим языком». Стихи из «Зеркала теней» для Блока
«отозвались прежней сладостью и болью».
Пятого мая 1913 года на перроне Брестского вокзала
собрались группа московских литераторов во главе с Брю-
совым, газетные репортеры, любители поэзии. Ждали
поезда с Константином Бальмонтом. Он возвращался на
родину после семилетнего отсутствия. Политическая ам-
нистия в связи с трехсотлетием дома Романовых разре-
шила автору революционных стихов проживание в Рос-
сии.
Когда поезд замедлил ход и стал, встречавшие плотно
обступили вагон, в дверях которого появилась знакомая
фигура поэта. Он не изменился... Раздались крики при-
ветствий. Мужчины со сдержанной торжественностью
подняли над головами шляпы. Женщины махали платка-
ми и букетами цветов. По обычаю уже готовился кто-то
произнести приветственную речь, но возникший жандарм-
ский ротмистр вежливо и твердо запретил «демонстра-
цию». Бальмонт, как сообщала газетная хроника, бросал
в толпу ландыши. Москва была взбудоражена приездом
знаменитого поэта.
А через день состоялся вечер Бальмонта в Обществе
свободной эстетики. Говорили о значении символизма и о
роли Бальмонта в русской поэзии. Молодой поэт Рюрик
Ивнев прочел «Оду Бальмонту». Выступил со стихами и
сам виновник торжества. Внезапно председательствующий
Брюсов объявил:
«Слово предоставляется представителю футуристов
господину Маяковскому».
Маяковский вырос на эстраде в знаменитой «кофте
фата». И зал замер в ожидании скандала. Маяковский
говорил сдержанно, от «имени врагов Бальмонта». Он
обращал внимание присутствующих, что эпоха поэзии
«повторений» и «аллитераций» прошла. И «прошел»
Бальмонт. Пародируя юбилейное славословие, Маяков-
ский прочитал с изобличительными интонациями давнее
стихотворение Бальмонта «Тише, тише совлекайте с древ-
них идолов одежды...» А в заключение сказал:
«А чего тише? Когда и так видно, что король гол».
Скандала не произошло, по речь'Маяковского внесла
критическую струю в благодушное, чинное собрание. И
надо думать, Брюсов Маяковского понял.
7 Заказ 4699
97
Не так давно Брюсов писал о блоковской книге «Ноч-
ные часы»: «Действительность, реальность, вошла в поэ-
зию А. Блока, подчинила ее себе. Мистические предчувст-
вия сменились чувствами земными... Обратившись к жизни,
к явлениям реальным, А. Блок нашел новые силы для
своей поэзии, и, возможно, что в будущем этими новыми
средствами ему удастся полнее и точнее передать всё то,
что в ранних стихах брезжит, как бледная заря».
Читая эту четкую и объективную рецензию, невольно
ловишь себя на мысли, что в какой-то мере Брюсов от-
разил в ней перемены, происшедшие, и на его поэтическом
пути.
Глядя на выступавшего Маяковского, Брюсов мог
вновь ощутить себя «заложником в неприятельском ла-
гере», тогда как близкое будущее в поэзии воплощал этот
знающий себе цену футурист.
Новые стихи Брюсова, его печатные выступления, в
которых поэт явно тянулся к реализму, тогда же были
замечены М. Горьким. Пролетарский писатель делился
своими наблюдениями с Л. Андреевым: «Уже и бывшие
сторонники «чистого искусства» — вроде Брюсова — на-
чинают жаловаться на разрыв поэзии с жизнью — по-
воротишко естественный, его надо было ожидать, ко-
нечно».
23 ноября в Петербург прибыл Верхарн с женой.
В своих первых интервью на русской земле знамени-
тый европеец дает знать, как ценит он Брюсова. Петер-
бург привел его в восхищение. Верхарны посетили Эрми-
таж п Царское Село. В тот же день в Москве покончила с
собой Н. Львова. Брюсов считал себя виновным в ее само-
убийстве и мучительно переживал это.
Не в силах присутствовать на похоронах Н. Львовой,
он пишет жене из Петербурга: «Верхарн приезжа-
ет в среду курьерским... Устрой, если можешь, встре-
чу... Ты должна заменить меня. Исполни это как долг
любви».
По возвращении в Москву 2 декабря Брюсов прини-
мает Верхарна у себя дома. Гостю нравится кабинет
Брюсова, он рассматривает книги и замечает хозяину, что
здесь, вероятно, хорошо трудиться. «И это лучшее, что
может быть в доме поэта», — добавляет он. Брюсов дарит
Верхарну собрание русских статей и рецензий о его твор-
честве.
В Московском литературно-художественном кружке
Верхарн читал лекцию. Художник Л. О. Пастернак тут
98
же на лекции набрасывает портрет гостя. Верхарн изоб-
ражен за кафедрой в черном фраке и белой крахмальной
сорочке. Он в пенсне, и густые усы его висят, как у ста-
рого моржа. В левой руке Верхарн держит папку с тек-
стом лекции, куда и обращен его взгляд. Правая рука
поднята и замерла в полужесте.
Брюсов знакомил Верхарнов с Москвой. Он показы-
вал Кремль, делая краткие экскурсы в историю. Гости
побывали в Музее изящных искусств и на спектаклях
Художественного и Свободного театров. Для полноты
картины водили Верхарна в ночлежный дом Хитрова
рынка.
«Милейший друг! — писал он из Бельгии Брюсову,—
мы с женой припоминали, один за другим, все прекрас-
ные часы, проведенные в Москве, и наша память столь
переполнена прекрасным и незабываемым, что мы не
знаем, как и благодарить вас и всех наших тамошних
друзей... Кремль не в Москве, он здесь... и ослепляет
меня».
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Александр Блок, — Брюсов в сорок лет, — Выстрел в
Сараеве, — Брюсов-корреспондент, — Русские поэты о
войне.
Александр Блок был моложе Брюсова на семь лет.
Подобно Белому, он воспринял философские идеи В. Со-
ловьева и стремился их «вочеловечить». На первой своей
книге «Стихи о Прекрасной Даме» он сделал вождю сим-
волизма следующую надпись: «Законодателю русского
стиха, Кормщику в темном плаще, Путеводной зеленой
Звезде глубокоуважаемому Валерию Яковлевичу Брюсо-
ву. В знак истинного преклонения. Александр Блок.
29.Х. 1904 г. С.-Петербург».
Об отношении Блока к поэзии Брюсова мы упомина-
ли в предыдущих главах. Эта дарственная, исполненная
в подчеркнуто символистской манере, еще раз подтверж-
дает роль Брюсова и его влияние на формирование ху-
дожественных взглядов Блока.
Мечта о Прекрасной Даме — попытка найти выход из
пустыни одиночества, из замкнутого круга. Путь в мир,
по Блоку, должен осуществиться при помощи любви.
Влюбленность — один из главных мотивов блоковской ли-
рики. Но любовь граничит с трагедией. Ищущий одну
7*
99
находит многих. Высокий образ дробится на подобия.
Когда очередной обман раскрывается, отчаяние охваты-
вает поэта.
По природе своего таланта Блок был романтиком и
поклонялся красоте. Но в XX веке произошла девальва-
ция многих духовных ценностей, плоскостной материализм
упразднил мечты поэзии. Блок считал, что поиск худож-
ником идеала есть одновременно поиск гармоничной жиз-
ни для всех людей. С обостренньш вниманием слушал
он музыку звездных сфер, и сознание его откликалось на
подземные толчки созревающих социальных бурь. Через
скверны буржуазного быта и мистические туманы сим-
волизма нес Блок чистую душу поэта, жажду добра и
свободы.
Важный пласт в творчестве Блока — городские стихи.
Причем если Брюсов славит город вообще, город — символ
современной цивилизации, то Блок пишет о Петербурге.
Двойник, явившийся поэту в промозглом тумане, легенда
о том, что по заснеженным пустырям в поздний час хо-
дит удушенный Павел Первый с платком на шее, — это
традиционно «местные» темы. Стыд за униженных, боль
за раздавленных, обличение внутренней мертвенности
блестящей столичной жизни, задыхающиеся признания
поэта в любви женщине воссоздают неповторимую ат-
мосферу блоковского Петербурга.
Блок ценил стихи А. Григорьева, более того, находил
сходство своей судьбы с судьбой автора «Цыганской вен-
герки». Верно писал впоследствии О. Мандельштам:
«Семиструнная гитара, подруга Аполлона Григорьева,
была для него не менее священна, нежели классическая
лира. Он подхватил цыганский романс и сделал его язы-
ком всенародной страсти».
Явление Блока в русской поэзии значительно и слож-
но. Стихи его — лирический дневник сына эпохи: вопло-
щение духовных исканий, заблуждений и гениальных
прозрений. Художник предельной искренности и бесстра-
шия, Блок мерил жизнь дантовской мерой: «Познай, где
свет, — поймешь, где тьма». Он ненавидел всяческую
фальшь, мнимые ограничения, весь строй негромкого «упо-
рядоченного» буржуазного существования.
Был ли Блок символистом?
Да, был — об этом говорят первые его книги. Но поч-
ти одновременно с мистическими мотивами молодого
Блока мы находим в его стихах нарастающий с годами
пульс земной полифонии, реалистические краски и темы.
100
Процесс второго рождения поэта проходил мучительно.
Все сплелось в один'узел: перипетии личной жизни, соз-
нание оторванности от людского моря, прежние погибель-
ные голоса и поиски новой зари. Блок никогда не отка-
зывался от себя прежнего, его тяготил груз былых па-
дений и ошибок. И у пего не всегда хватало мужества
не повторять их.
Блюстители символизма (3. Гиппиус, А. Белый,
Вяч. Иванов) всеми силами старались сохранить Блока
в роли певца «Прекрасной Дамы» и предостерегали от
неверных путей. Символистов беспокоила тяга поэта к
реализму. Оттого Блок с признательностью писал Брю-
сову по поводу его рецензии на «Ночные часы»: «Уже
очень давно мне не приходилось читать о себе таких
простых и таких объективно выраженных мнений». А
однажды Блоку «как живой» приснился Брюсов, быть
может, подсознательный пример сильной творческой
воли.
Блок был высокого роста, ладный, с шапкой темно-
медных вьющихся волос и малоподвижным античным ли-
цом. В людных собраниях держался он обособленно и с
подчеркнутой корректностью. Стихи читал усталым, мед-
ленным голосом с равными паузами между словами, и
это монотонное чтение в согласии с обликом поэта на
всю жизнь запомнили те, кому посчастливилось слушать
его.
Дружбы у Блока с Брюсовым не получилось. Рацио-
нально планирующий время, Брюсов попал к Блокам,
где присутствующие вели один из тех общих светских
разговоров, которые Брюсов не терпел. С тех пор, бывая
в Петербурге, Брюсов к Блоку не заходил. И только раз,
как свидетельствует Блок, между ними состоялся откро-
венный диалог «на языке, понятном, вероятно, только
поэтам».
События 1905 года вызвали серьезный интерес Блока
к общественно-политической жизни страны. Он сочувст-
венно относится к демонстрациям народных масс, тре-
бующих своих прав, а в октябре и сам принимает участие
в демонстрации, неся во главе ее красное знамя.
После поражения первой русской революции Блок в
отличие от многих собратьев по перу не предал «прося-
щих хлеба», не отказался от веры в «неслыханные пере-
мены». С большой ясностью ощущает Блок задачу поэта.
«В сознание долга, великой ответственности и связи с
народом и обществом, которое произвело его, художник
101
находит силу ритмически идти единственно необходимым
путем», — писал он в 1908 году.
Под влиянием возросшей ответственности обращается
Блок к теме родины. Судьба России в творчестве поэта
обретает могучую масштабность, историческую глубину.
Динамичные картины русской природы: ветер, летящие
по небу тучи, плещущие волны Непрядвы, полуночные
звезды, снежные вихри — полны тревожным ожиданием.
По поводу новых литературных течений Блок разде-
лял мнение Брюсова. «Футуристы в целом, — записывал
он в дневнике 1913 года, — вероятно, явление более круп-
ное, чем акмеизм... Футуристы, прежде всего, дали уже
Игоря Северянина. Подозреваю, что значителен Хлеб-
ников».
* * *
Декабрь — январь 1913—1914 годов Брюсов провел
близ Риги в санатории доктора Максимовича. Как вспо-
минала И. М. Брюсова; «Неслыханное загружение себя
работой, неустанная погоня за бесконечными сюжетно
интересными житейскими романами подрывали его здо-
ровье и силы».
Брюсову сорок лет. Он многого добился. У него ус-
тойчивая репутация одного из лучших поэтов. Издатель-
ство «Сирин» заключило с ним договор на Полное соб-
рание сочинений в двадцать пять томов. Внешне Брюсов
выглядит старше своих лет: усы, бородку, висок заметно
тронула седина.
Весну и лето Брюсов отдыхает под Москвой в Опа-
лихе. Он все еще под надзором врачей, но, конечно, пи-
шет стихи. Да и невозможно представить Брюсова празд-
ным дачником. Он становится природы соглядатаем, как
это понимал Фет.
Темнеет. Небо над лесом меняет краски: густеет си-
нева, сходит багрянец и выплывает молочно-белый ту-
ман. Скрипят колеса крестьянской телеги:
Чу! не прощанье ль крикнул дрозд?
Клонясь, дрожит иван-да-марья.
В просвете — свечи первых звезд
И красный очерк полушария,
«Вечером в дороге»
Выстрел в Сараеве тревожным эхом пронесся по Ев-
ропе. Сообщение в газетах об убийстве сербским студен-
том эрцгерцога Фердинанда произвело в разных концах
102
континента ошеломляющее впечатление. Было ясно: это
война. И она не замедлила разразиться. Объединенные в
различные союзы правительства европейских стран давно
искали повод для агрессии. Правительство России, ни-
чему не научившись в Дальневосточной кампании, не ос-
талось в стороне от союзнического долга перед Францией
и Англией и протянуло «руку помощи братьям-славянам»
(Польше).
В день объявления войны Брюсов возвращается в
Москву. В августе он выезжает на фронт от газеты «Рус-
ские ведомости».
Он не сразу разобрался в характере войны. Им вла-
дела мысль о реабилитации военной мощи России, чей
авторитет на международной арене упал после подпи-
сания Портсмутского мира. Вместе с тем Брюсов думал,
что в кровавой купели разрешатся сами собой основные
вопросы, мучившие современное общество. Всплыли и
старые, все еще притягательные лозунги о панславянстве
России, о возвращении Константинополя.
Приведем показательный образчик брюсовской кор-
респонденции с прифронтовой полосы: «...какую живо-
писную картину представляют стоянки войск, биваки! В
них есть что-то от прежней войны, исчезающей из жиз-
ни,— войны тех времен, когда не было железных дорог,
телеграфов, телефонов, аэропланов. Вот стоят казаки. Их
маленькие, но красивые лошади образуют целый табун.
Составленные пики ярко сверкают, словно копья римских
легионариев. Сами казаки столпились группами в своих
характерных шапках и шароварах, шумят, смеются. Так
же точно стояли они, конечно, и при Наполеоне; такой
же вид имели и лагери в древнее время...»
Подобные зарисовки порождали у читателей иллюзию
легкости войны. Чего, мол, беспокоиться: войска ни в
чем не нуждаются, люди полны энергии, казаки стоят,
как в 1812 году.
Помимо корреспонденций Брюсов пишет много воен-
ных стихов, которые не делают ему чести. Читая их, мы
точно возвращаемся на десять лет вспять, когда моло-
дому поэту рисовалась перспектива цезарианских побед
России. Брюсов хочет вновь убедить себя и других в том,
что «день торжества, день, нами чаемый, когда-то дол-
жен заблестеть». Многоверстовый размах боевых дейст-
вий, широкое применение техники вызвали у пего эстети-
зацию происходящего. И в данном случае Брюсов (пусть
103
временно) оказался вместе с теми, кто славил империа-
листическую войну.
Федор Сологуб, мечтавший о «таинственной звезде
Майр», опустил свой взгляд на землю и разразился ли-
хими стихами:
Племен освободитель,
Державный русский меч,
Сверкай, могучий мститель,
В пожаре грозных сеч!
Утверждая действием мужественный взгляд на мир,
отправлялся добровольцем на фронт мэтр акмеизма. В
форме вольноопределяющегося, остриженный наголо,
Н. Гумилев и А. Ахматова встретили случайно на Цар-
скосельском вокзале Блока. Пообедали вместе в привок-
зальном ресторане. Говорили о войне. Когда Блок прос-
тился и ушел, Гумилев сказал: «Неужели и его пошлют
на фронт? Ведь это то же самое, что жарить соловьев».
На фронте «святой Георгий тронул дважды пулею
нетронутую грудь» Н. Гумилева. Он писал;
И так сладко рядить Победу,
Словно девушку, в жемчуга,
Проходя по дымному следу
Отступающего врага!
«Наступление»
С поспешностью необычайной выпустил в свет книж-
ку стихов о войне «Четырнадцатый год» Сергей Городец-
кий. Ура-патриотизм в рифмованном виде стал общим
местОхМ в поэзии полутора-двух лет, объединив поэтов
различных групп и течений. Тем знаменательнее исклю-
чения.
Пассивную оппозицию по отношению к войне и ее пев-
цам занял Владислав Ходасевич. Вот отрывок «Из мы-
шиных стихов»:
У людей война. Но к нам в подполье
Не дойдет ее кровавый шум.
В нашем круге —вечно богомолье,
В нашем мире — тихое раздолье
Благодатных и смиренных дум.
Оппозиция подполья и «мышиная» мудрость В. Хо-
дасевича были чужды Блоку. Он говорил: «Не нужно
думать о себе во время войны никому».
104
Блок понимал войну как испытание, которое надо пе-
ренести, чего бы оно ни стоило:
Испепеляющие годы!
безумья ль в вас, надежды ль весть?
От дней войны, от дней свободы
Кровавый отсвет в лицах есть.
«Рожденные в года глухие...»
Война кажется М. Волошину «ужасом разъявшихся
времен». Но, преодолевая духом этот ужас, он говорит
в стихотворении «Россия»:
Дай слов за тебя молиться,
Понять твое бытие.
Твоей тоске причаститься,
Сгореть во имя твое.
Неподалеку от города Цеханов Брюсов побывал в
окопах, беседовал с солдатами. На участке передовой
стояло относительное затишье. Где-то вдалеке слышался
артиллерийский гул. Над снегами висело зимнее, без лу-
чей, солнце. Среди солдат оказались участники японской
войпы, и Брюсов внимательно слушал их рассказы о том,
как было там и что здесь. Солдаты угостили корреспон-
дента мутным казенным чаем. Но даже на передовой,
вглядываясь в сумрачные, бородатые, под серыми папа-
хами лица, видя без прикрас суровый солдатский быт,
Брюсов не отказывается от суммарного представления о
войне. Сведения о массовых потерях для пего уравпове
шены бесшабашной ядреной шуткой.
Может показаться странным, что, в то время как
Блок писал об «отравленном паре с галицийских крова-
вых полей», Брюсов слагал такие, к примеру, стихи:
Проносились века и беды,
Но встречался с братьями брат,
И вот, под грохот победы,
Мы снова на склонах Карпат.
«На Карпатах»
Привычка к историческим сопоставлениям привела
Брюсова в данном случае к неверной оценке событий.
Россия вела не освободительную войну, а империалисти-
ческую как участник Анташы.
105
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Возврат к литературной деятельности, — «Семь цветов
радуги». — Отношение к футуристам. — Автор «Гонга».
По истечении нескольких месяцев Брюсов начинает
явственно тяготиться своим положением. Война станови-
лась затяжной. Он пишет Иоанне Матвеевне: «В «День
печати», увы! — ничего не написал. Зато написал статью
о Пушкине, много перевел «Энеиды» и (почему-то) дея-
тельно работал над своим «Учебником стихосложения».
Вообще хочется работать «литературно», и корреспон-
дентская деятельность, сказать по правде, надоела». Здо-
ровье Брюсова к тому же пошатнулось, и в мае он возв-
ращается в Москву.
Военные действия разворачивались не так, как дума-
лось поэту, и это вызвало в нем глубокое разочарование.
Поля сражений уже не представлялись ему апофеозом
исторических свершений. Хмель боевого настроения уле-
тучивался. Газетная поденщина быстро исчерпала свои
привлекательные стороны. С прежней энергией Брюсов
обращается к прерванной войной деятельности поэта и
литератора.
В Обществе свободной эстетики был платный вечер.
В длинном зале, где по кремовым стенам развешаны
портреты кисти Серова, чинно рассаживались мужчины,
облаченные в безукоризненные черные костюмы, сверкая
белыми манишками и манжетами. Здесь был цвет Моск-
вы: известные профессора, адвокаты, меценаты, их друзья
и близкие. Женщины производили впечатление неяркого,
в нежных тонах растекающегося облака. Пахло духами.
Сдержанный говор и шелест шелка...
Первым выступил Юргис Балтрушайтис, высокий и
светловолосый. Скорбно и с достоинством продеклами-
ровал свои стихи. Ему вежливо похлопали.
Вячеслав Иванов предложил вниманию публики ва-
рианты из перевода «Слова о полку Игореве». Голос его
был тонок, молнийки вспыхивали на стеклах пенсне, ко-
торое он сдергивал с переносицы и простирал в руке к
слушателям. Над головой его застыл редкий венец из
седых волос.
Потом с рассказами выступили Алексей Толстой и
Борис Зайцев. После них читал Брюсов.
Он вышел из-за кулис и встал на эстраде в черном
сюртуке, опершись правой рукой на кафедру. Скуластое
106
лицо его было нездорового, желтого цвета, и па нем рез-
ко выделялись брови, усы и бородка. Ровным картавя-
щим голосом Брюсов начал чтение:
Где океан, век за веком стучась о граниты,
Тайны свои разглашает в задумчивом гуле,
Высится остров, давно моряками забытый...
Ultima Thule.
Это стихи о последнем пределе, который существовал,
по преданию древних римлян, где-то на крайнем севере
Европы. Сквозная рифма и усеченная латинская строка
при звучании напоминали мерный шум морского прибоя.
Брюсов резким взмахом левой руки рубил строчки.
Его взгляд, обращенный поверх голов присутствующих,
выражал сдерживаемую страсть. Он сам был в этом соб-
рании, как на необитаемом острове, весь подчиненный
железному ритму стихотворения. И некоторые из чутких
слушателей не могли не задаться мысленно вопросом:
о каком пределе с такой уверенной силой вещает поэт?
О пределе своей жизни? О пределе всей нашей жизни?..
Строго дисциплинированная, клокочущая стихия поэти-
ческого слова властно заполнила зал:
Пусть на твоих плоскогорьях я буду единым!
Я посещу ряд могил, где герои уснули,
Я поклонюсь твоим древним угрюмым руинам,
Ultima Thule.
Каким-то тревожащим сознание, всем обликом своим
и стихами предстал Брюсов перед слушателями в
1915 году.
Задолго до мировой войны, параллельно работая над
книгой «Зеркало теней», Брюсов задумал сборник сти-
хотворений, смысловым стержнем которого был бы «не-
укротимый, непобедимый призыв к жизни». Сборник был
близок к завершению, когда поэт прервал литературные
дела и отправился на фронт корреспондентом. Теперь,
включив в рукопись военные стихи и некоторые из числа
новых, Брюсов составил книгу, дав ей название «Семь
цветов радуги», куда вошли стихи 1912—1915 годов.
Книга поступила в продажу в мае 1916 года. В пре-
дисловии Брюсов писал: «Как всей великой России... суж-
дены были великие испытания, которых в полной мере
она не предугадала, ...так в малой личной жизни автора
этой книги последние годы ознаменованы были испыта-
ниями, которых он не ждал». К концу предисловия Брю-
сов подчеркивал: «...славословие бытия приобретает тем
107
большее значение, когда оно прошло через скорбь... все
семь цветов радуги одинаково прекрасны, и все земные
переживания не только счастие, но и печаль, не только
восторг, но и боль».
Среди первых стихотворений книги «Семь цветов ра-
дуги» читатель находит «Памятник», написанный в под-
ражание Горацию. «Я семь и вечно должен быть»,—
утверждал поэт. Что ж, основания для этого гордого ут-
верждения у Брюсова были. В данном случае он шел за
Пушкиным. Пушкинским принятием гения Наполеона от-
мечено и стихотворение «1812—1912», написанное к сто-
летию Отечественной войны.
Поэзия Брюсова, какой она является на страницах
книги «Семь цветов радуги», претерпела значительные
изменения по сравнению с прежними сборниками поэта.
Она как бы спустилась с заоблачных высей героики, ста-
ла более уравновешенной и обрела земные черты и под-
робности.
В новой книге много стихотворных миниатюр о прос-
том и житейском: «На санках», «На лыжах», «Простень-
кая песня», «Девочка с куклой», «Девочка с цветами»,
«Квартет», «Две головки», «Женский портрет».
Мир новой книги Брюсова материален. Он вписан в
природу. Это стихи о море, «Весеннее», «Цветики убо-
гие», «Крот», «Туман осенний», «Сухие листья», «Дождь
и солнце».
Интересно стихотворение «Певцу Слова», где образ
Ярославны Брюсов рассматривает как источник всех «ли-
ков» последующих русских героинь. В числе урбанисти-
ческих стихов этой книги выделяются стихи о северной
столице и ее основателе:
Остановив в болотной топи
Коня неистового скок,
Он повернул лицом к Европе
Русь, что смотрела на Восток...
«Петербург»
Выше мы говорили о военных стихах Брюсова. Они
никоим образом не украшают книгу. Но справедливости
ради надо сказать, что в них сквозь грохот барабана по-
рой пробиваются нота реалистического восприятия войны
и ужас от европейского побоища:
От Альп неподвижных до Па-де-Кале
Как будто дорога бежит по земле...
Все мертво на ней: ни двора, ни куста;
Местами — два-три деревянных креста,
108
Местами — развалины прежних строений,
Да трупы, да трупы, — тела без движений!
«Западный фронт»
К наиболее значительным созданиям Брюсова в кни-
ге «Семь цветов радуги», без сомнения, следует отнести
стихи, чья тематика связана с наукой: «Сын Земли»,
«Детские упования».
Еще на стыке XIX и XX веков философ Н. Федоров
высказал следующее знаменательное мнение: «Нам пред-
стоит не только посетить, но и населить все миры Все-
ленной».
В унисон этой мысли Брюсов записывает: «Если бы
человечество, вместо войн, посвятило свои силы такому
делу, может быть, приемниками исключительной силы
нам уже удалось бы уловить «сигналы» иных миров. Что
до сих пор в этом направлении нами сделано так мало —
ставит нас на низкую ступень развития среди обитателей
Вселенной. Впрочем, и жители других планет до сих пор
не сумели определенным образом заявить о себе — Зем-
ле: это, до некоторой степени, оправдывает нас».
Брюсов не случайно упоминает о Н. Федорове в
статье «Пределы фантазии», где поэт прививал русской
поэзии научный подход к жизни.
Знакомясь с последними изданиями футуристов, Брю-
сов сказал: «Футуристы стоят на месте... Боюсь, что мои
надежды на них не оправдаются».
Для Брюсова футуризм был связан прежде всего с
именем Игоря Северянина, который ввел в оборот этот
термин. Первую книгу Северянина «Громокипящий кубок»
(1913) Брюсов считал событием в литературе. Однако
выход в свет дальнейших книг И. Северянина поколебал
мнение Брюсова о поэте. Он писал: «Ошибки против вку-
са, безвкусие обезобразят самое вдохновенное художест-
венное создание... Между тем именно доброго вкуса и
недостает в стихах Игоря Северянина...»
Брюсов не уничтожал собрата по перу: в статье «Игорь
Северянин» он спокойно размышлял над явлением поэ-
зии, носящим это имя. В конце статьи он давал рецепт
избавления от тех недостатков, что угрожали подлинно-
му таланту. Значителен и тот факт, что Брюсов выделял
Северянина из футуристов, полагая, что он прошел ста-
дию школы.
Благожелательно относился Брюсов к поэтам «Цент-
рифуги»: отмечал лирику Б. Пастернака и цельность в
109
стихах Н. Асеева. О Маяковском Брюсов писал, что у
него «есть свое восприятие действительности, есть вооб-
ражение и есть умение изображать». Рассматривая сбор-
ник В. Маяковского «Я» (1913) и трагедию «Владимир
Маяковский» (1914), Брюсов признавал в них отдельные
«удачные стихи и целые стихотворения, задуманные ори-
гинально».
Без преувеличения можно сказать: вряд ли кто с та-
ким вниманием следил за поэтическими новинками книж-
ного рынка, как это делал Брюсов. Он ждал в первую
очередь от молодых поэтов обновления образного ряда
и манеры письма. Двери его дома были открыты для лю-
бого, кто отважился принести на суд свои сочинения.
Вот как описывает посещение Брюсова в мемуарном очер-
ке Георгий Шенгели: «Я жадно вглядывался в великого
поэта. Да, действительно: «веки, опаленные огнем глаз»,
кошачий лоб и крутые скулы; некрасив, но прекрасен.
Суровое лицо и вдруг — добрая, даже робкая улыбка.
Пристальный взгляд огромных, черных, странно проре-
занных глаз и тут же вскид мечтательного взора к по-
толку,— чтобы поймать там цитату или умную фор-
мулу...
Разговор коснулся моего «Гонга».
— Вы талантливы, — сказал Брюсов.
Я окунулся в розовое масло.
— Но ваш «Гонг» еще не книга. Там слишком много
чужих голосов. Стихи — интересные, звучные, но все
это — бенгальский огонь, пиротехника.
Я окунулся в оцет.
— Вы спешите. Переживание вы заменяете вообра-
жением.
И он поразил меня, безошибочно продекламировав
несколько строк из разных стихотворений, показывая, как
я «спешу». Ведь книжку я послал ему полгода назад, и
он не мог знать, что я к нему приду. Что за божествен-
ная память!..»
Приведенный отрывок убедительно показывает Брю-
сова-человека: требовательного, внимательного и честно-
го по отношению к младшему собрату по перу, одновре-
менно выделяющего — пусть незначительные! — поэтичес-
кие успехи на его первых порах.
ПО
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Рекомендация М. Горького. — «Поэзия Армении». —
Поездка по Закавказью и стихи об Армении. — Условия
военного времени. — Февральская революция. — Брюсов и
Горький. — Разговор с молодым поэтом.
В 1915 году Московский армянский комитет обратил-
ся за советом к М. Горькому, кого бы он порекомендовал
па роль редактора для предполагаемого сборника армян-
ской поэзии на русском языке. Представителям комитета
Горький, не задумываясь, назвал два имени: Бунин и
Брюсов.
«Первый, пожалуй, больше подойдет, — сказал Алек-
сей Максимович, — он как-никак академик. Но, — продол-
жал он, — Брюсов сделает больше и лучше. Человек доб-
росовестный, усидчивый, работоспособный. Нет, — закон-
чил Горький убежденно, — Брюсов лучше!..»
Поначалу Брюсов отказался от предложения, так как
считал невозможным редактировать книгу из области, в
которой он был малосведущ. Но комитет настоятельно
повторил свою просьбу и предложил консультации.
В несколько месяцев Брюсов изучил историю Арме-
нии, ее культуру, выучил язык настолько, что мог читать
стихи в подлиннике. Работа над сборником увлекла поэ-
та. Он сумел заинтересовать им К. Бальмонта, Ф. Соло-
губа, А. Блока, Вяч. Иванова, И. Бунина.
Вяч. Иванову он писал: «Сборник преследует цели не
только художественные, но и благотворительные. Изда-
тели надеются частью из самого дохода сборника полу-
чить средства для помощи армянским беженцам, частью
обратить этим сборником внимание на трагическое поло-
жение армянского народа, доказать, что он достоин под-
держки».
Нелишне будет напомнить, что летом 1915 года ар-
мянский народ переживал страшную трагедию. Запад-
ные армяне, проживающие на территории Османской им-
перии (Турция), подверглись в ходе националистической
политики жестокому геноциду. Большая часть армян бы-
ла физически уничтожена, тысячи беженцев остались без
средств к существованию и крова.
Горький не ошибся в Брюсове. Поэт проникся нацио-
нальным духом Армении, с исключительной глубиной по-
стиг сущность армянского народа, его многострадальную
судьбу и классические отражения ее в лирике ашугов и
ill
поэтов последних десятилетий. Край, где, по преданию,
остановился Ноев ковчег, страна, лежащая на границе
Запада и Востока, нация, воплотившая в себе черты ев-
ропейского и азиатского народов, культура, созданная из
напластований эллинского и персидского влияний, стали
благодатной почвой не только для переводческой, но и
для оригинальной литературной деятельности Брюсова.
Как писал известный советский литературовед Д. Мак-
симов: «Очевидно, на пути Брюсова, ведущем его к но-
вым идейным горизонтам и в конечном счете к револю-
ции, это сближение с живым духом армянского народа
являлось одной из важных для него вех».
В своих переводах Брюсов сохранял индивидуальные
особенности каждого автора: их раздумья, оттенки чувств,
звучание стиха. В таких программных для Ованеса Ту-
маняна стихах, как «Армянское горе» и «Лампада про-
светителя», Брюсов передал глубокую скорбь поэта и
надежду на лучшее будущее народа. Аветик Исаакян
представлен в переводах Брюсова как тонкий лирик, соз-
давший прекрасные образцы-восточного миросозерцания.
В стихах Ваана Терьяна, поэта строгого и вдумчивого,
выделена доминирующая черта — словесное мастерство...
К чести русских переводчиков все оказались на высоте
и достойны своих имен.
Вскоре Брюсов получает приглашение от Бакинского
совета общества любителей армянской словесности посе-
тить ряд городов Закавказья с чтением лекций. Поэт
принимает приглашение: он хочет воочию увидеть Ар-
мению и желает ознакомить армянскую общественность
с плодами своего труда.
Поездка дала Брюсову много впечатлений, встречали
его восторженно. Брюсов заводит знакомства со многими
известными деятелями армянской культуры. И в первую
очередь с Ованесом Туманяном. Иоанна Матвеевна Брю-
сова впоследствии рассказывала: «Все лица заслонены
неизгладимым образом незабвенного поэта. Туманян встре-
чал Брюсова, Туманян организовывал вечера выступле-
ний Брюсова, Туманян созывал гостей в своей квартире
в честь Брюсова, Туманян устраивал экскурсию на мо-
гилу Саят-Новы, Туманян повел Брюсова па гору Давида
и в монастырь святого Давида, чтобы Брюсов поклонился
праху Грибоедова, Туманян показал Брюсову знамени-
тый Тифлисский ботанический сад и окрестности города...
Когда мы возвращались из Эривани, вторично приехали
в Тифлис, Туманян и Брюсов встретились, расцеловались
112
как близкие. Не требовалось большой наблюдательности,
чтобы увидеть на их лицах какое-то особенное, затаен-
ное, теплое чувство».
Стихи Брюсова об Армении могут быть условно раз-
делены на две категории. Первая: стихи историко-публи-
цистические; они полны надеждой на конечную победу
армянского народа в борьбе со всеми невзгодами («К Ар-
мении», «Тигран Великий», «Победа при Каррах»):
И верится, народ Тиграна,
Что бурю вновь преодолев,
Звездой ты выйдешь из тумана,
Для новых подвигов созрев,
Что вновь твоя живая лира,
Над камнями истлевших плит,
Два чуждых, два враждебных мира
В напеве высшем съединит!
«К армянам»
Вторая: стихи—предчувствия встречи со страной н
красочные описания мест, где удалось побывать поэту
(«Путевые заметки», «Арарат из Эривани», «К Арара-
ту»). И все стихи связаны личностным пристрастным от-
ношением Брюсова к армянской теме.
В августе 1916 года сборник «Поэзия Армении» по-
ступил в продажу. Отзывы на него были единодушны.
Ованес Туманян говорил в «Слове, обращеном к Брю-
сову»: «Я не могу не выразить открыто своего бурного
и искреннего восторга и благодарности нашим лучшим
друзьям за мастерство и любовь, проявленные ими в этим
прекрасном начинании... Сколько нужно искусства, уме-
ния, чтобы перевод передал не только своеобразную фор-
му подлинника, но и его неповторимый аромат! И вместе
с тем — сколько любви... Как заботливо составлена и с
каким вкусом издана эта книга!.. И потому каждый, кто
прочтет ее — будь то армянин или чужестранец, — про-
никнется любовью и уважением к нашему народу, знав-
шему так много врагов и так мало друзей».
«Поэзия Армении» — творческая удача Брюсова. Его
переводы народных песен, лирики Кучака, Саят-Новы,
И. Иоанисяна и др. и по сей день служат примером оду-
хотворенного мастерства. Горьковский журнал «Леюпись»
назвал выход книги «событием для армянской лшерату-
ры и праздником для русской».
8 Заказ 4699
113
* * *
Тревожные вести с фронтов, кризис внутри страны,
очереди у магазинов, хмурые, озабоченные лица рабочих,
рыдания гармоник на проводах в армию запасников не-
опровержимо доказывали, что очередная драма России
идет к концу. Стачки, бурлящие от слухов аудитории
учебных заведений, листовки на фабриках, в казармах,
на стенах университета и рядом — грязная волна спеку-
ляций, афер, распутинщина — все это не могло продол-
жаться долго. Над страной нависла грозная, хватающая
за сердце тревога... Что-то будет дальше? Не век же
твориться этому!.. Таковы невеселые размышления, бы-
товавшие в умах большинства.
Бодряческие стишки постепенно исчезали со страниц
печатных изданий. Поблек на плакатах под дождями и
снегом Кузьма Крючков, «храбрый казак» с аршинными
усами и длинной пикой — псевдогерой, изобретение буль-
варных писак. В Петрограде чертежник пулеметной роты
Владимир Маяковский писал антимилитаристскую поэму
«Война и мир». Мобилизованный В. Хлебников не рас-
ставался с листками поэмы «Война в мышеловке», беско-
нечно правя текст. На фронте был ранен Н. Асеев, на-
писавший ряд антивоенных стихов. Несколько недель
службы отрезвили И. Северянина: списанный «вчистую»,
он пытался честно разобраться в происходящем. Призва-
ли Блока. Сергей Есенин отбывал воинскую повинность
в санитарной роте в Царском Селе.
Брюсов писал о том, «что были у России, у русского
общества, светлые надежды, может быть, обманчиво по-
данные царским правительством: оказать благодеятель-
ное влияние на судьбу других стран и протянуть руку
помощи другим народам... Были мечты и о многом дру-
гом,— мечты, может быть, обманчивые, намеренно разо-
греваемые в нас с иными, чуждыми нам целями...».
Из-за условий военного времени Брюсов не может
опубликовать новую книгу «Девятая Камена», стихи
1915—1917 годов. Было ликвидировано издательство «Си-
рин» и тем самым прервано издание Полного собрания
сочинений В. Я. Брюсова. Из Собрания сочинений вышло
только восемь разрозненных томов. В рабочем кабинете
поэта растет количество папок с готовыми материалами,
которые пока печатать негде.
Только Горький через несколько месяцев будет давать
из номера в номер в своей «Летописи» исследование «Учи-
114
тели учителей». Эта брюсовская работа повествует о ле-
гендарной Атлантиде — праматери, как полагал Брюсов,
всех позднейших цивилизаций: эгейской, майя, египет-
ской, этрусской и других. Разумеется, Брюсов подавал ма-
териал как рабочую гипотезу.
Племянник поэта Н. А. Рихтер пишет в своих воспо-
минаниях: «...давнишней мечтой Валерия Яковлевича бы-
ло посетить район Тимбукту, селение Тимгит. По мнению
Валерия Яковлевича, здесь были расположены колонии
Атлантиды и была надежда найти какие-то следы посе-
лений и остатки культуры атлантов. Война 1914—1918 гг.
помешала осуществить это намерение». Брюсов отталки-
вается в своих предположениях от известного рассказа
Платона о древней трагедии Города Золотых Ворот, ис-
чезнувшего с лица земли, и сумел так сконцентрировать
известные ему научные факты, так насытить их поэзией
дерзания мысли, что «Учители учителей» стали событием
нашей литературы.
Февральскую революцию Брюсов принял безоговороч-
но, что неудивительно, если вспомнить его стихи о первой
русской революции.
Отречение Николая Второго на станции Дно было
встречено всеми слоями общества с энтузиазмом. Монар-
хия так сильно дискредитировала себя в ходе войны, что
даже ее оплот — российское дворянство — разуверилось в
государе. С падением трона солдатские массы, рабочие
и крестьяне ожидали мира, свободы и конституционных
прав.
Брюсов писал:
Освобожденная Россия, —
Какие дивные слова!
В них пробужденная стихия
Народной гордости — жива!
«Освобожденная Россия»
И в письме к М. Горькому: «Не начинаю письма
поздравлениями, потому что это само собой разумеется.
Не для созвучия только я недавно (в «Русских ведомос-
тях») рифмовал «красные флаги» и «маги». Искренне
кажется порой, что все это — сон, магическое наважде-
ние. Все мы ждали и верили, но верили, что жданное
сбудется «когда-то», через годы и вдруг, чуть ли не в
один день, мечта стала простой правдой». Письмо это
датировано «7 марта, русской свободы год 1».
В газете «Новая жизнь» Брюсов публикует стихотво-
рение «Тридцатый месяц», в котором со всей очевид-
8’
115
Призывы светлые забыты
Первоначальных дней борьбы,
В лесах грызутся троглодиты
Под барабан и зов трубы!
ностью сказалось изменившееся отношение поэта к импе-
риалистической войне:
Тридцатый месяц, бог Европы,
Свободный Труд — порабощен;
Он роет для Войны окопы,
Для Смерти льет снаряды он!
Если учесть, что Временное буржуазное правительст-
во было намерено продолжать войну «до победного кон-
ца», то станет ясно: политический компас Брюсова вел
его к большевикам, требовавшим немедленного мира от
правительства.
Вскоре правая печать («Русская воля», «Живое сло-
во» и др.) обвинила М. Горького в «пораженчестве» и
даже причислила его к «германской агентуре», а артис-
ты Народного дома в Москве, соответственно подготов-
ленные, отказались играть пьесу «На дне». Началась про-
думанная травля писателя.
В эти трудные для Горького дни Брюсов посылает
ему письмо и сонет «Максиму Горькому» — свидетельство
независимого уважения и поддержки.
Горький писал в ответ: «Вы очень тронули меня за
сердце, Валерий Яковлевич, — редко случалось, чтоб я
был так глубоко взволнован, как взволновало меня ваше
дружеское письмо и милый ваш сонет. Спасибо вам. Вы —
первый литератор, почтивший меня выражением сочувст-
вия, и — совершенно искренно говорю вам — я хотел бы,
чтобы вы остались и единственным. Не сумею объяснить
вам, почему мне хочется, чтобы было так, но — вы може-
те верить — я горжусь, что именно вы прислали мне слав-
ное письмо. Мы с вами редко встречались. Вы мало знае-
те меня, и мы, вероятно, далеки друг другу по духу на-
шему, по разнообразию и противоречию интересов, стрем-
лений. Тем лучше,— вы поймете это, — тем ценеее для
меня ваше письмо. Спасибо. Давно и пристально слежу
я за вашей подвижнической жизнью, за вашей культур-
ной работой, и я всегда говорю о вас: это самый культур-
ный писатель на Руси! Лучшей похвалы — не знаю; эта —
искренна» (25.VII.1917).
Главным обстоятельством, способствующим обоюдно-
му уважению двух таких разных писателей, было сход-
ное отношение к одной теме. Устами своего героя Горь-
кий провозгласил: «Человек — это звучит гордо!» Брюсов,
став зрелым поэтом, написал с не меньшим пафосом: «Будь
прославлен, Человек!» Оба жили верой в Человека.
116
Тем временем глава буржуазного правительства
А. Ф. Керенский наговорил не один том речей и не раз-
решил ни одной из насущно важных проблем, стоящих
перед страной. Продолжалась война, усугубляя тяжелое
внешнее и внутреннее положение России.
В эти смутные месяцы Брюсов выполняет самые раз-
личные функции: работает в Комиссариате по регистра-
ции произведений печати, читает курс лекций в универ-
ситете Шанявского, состоит председателем литературно-
художественного кружка. Помимо чиновничьей службы,
отнимающей до двенадцати часов в сутки, он готовит
собрание своих сочинений, полное собрание стихов и поэм
Э. Верхарна, планирует новые произведения и пишет
стихи.
Но здоровье поэта подорвано, он устал физически и
духовно и признается в одном из писем: «Чувствую себя
неким отвлечением». Ему начинает казаться, что лучшая
пора творчества миновала, он не стоит себя прежнего.
Но, говоря словами Некрасова, «привычка к труду бла-
городная» заставляет его изо дня в день выполнять граж-
данские обязанности и садиться поздно вечером за пись-
менный стол.
Утверждение некоторых критиков, что Брюсов стал
хуже писать и мучился этим, не подтверждается знаком-
ством со стихами «Девятой Камены». Поэтической силы
в брюсовских стихах еще много. Причина неуверенности,
испытываемой Брюсовым, более сложна. Поэт терял
прежние ориентиры: в каком направлении идти далее?
Для кого писать?.. В глазах многих он еще мэтр симво-
лизма. Но символизма более нет — это ясно. Прежняя
аудитория, вначале отвергавшая, а потом усвоившая в
расхожих понятиях символизм, Брюсова не удовлетворя-
ет. Быть может, и правы футуристы: надо «выйти на
улицу» и улице отдать свое искусство?..
По заведенному обычаю в доме Брюсовых по средам
продолжают собираться молодые поэты. Говорят преиму-
щественно о поэзии, читают свои стихи. Валерий Яковле-
вич учит авторов самокритичности, делает разборы про-
читанного. Но стихами и разговорами о стихах только
заслониться от действительности невозможно. Как-то раз
Брюсов сказал одному молодому поэту:
— Скоро все переменится: ведь приехал Ленин.
— А кто такой Ленин? — спросил его собеседник.
— Как, вы не знаете, кто такой Ленин? — Брюсов встал
и слегка коснулся плеча поэта рукой.— Погодите{ скоро
все узнают Лепина!
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Мне видеть не дано, быть может,
Конец, чуть блещущий вдали,
Но счастлив я, что был мной прожит
Торжественнейший день земли.
Валерий Брюсов.
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Октябрьский переворот.—Брюсов и Луначарский.—
Первые месяцы советской власти. — Великая радость —
работа. — Всероссийский союз поэтов. — Брюсов о Циол-
ковском.
За окном слышались винтовочные выстрелы. По вре-
менам стекла жалобно дрожали от орудийного залпа. Это
восставшие по приказу большевиков красногвардейцы тес-
нили верные Временному правительству части юнкеров к
Кремлю. Революция вступила в последнюю, решительную
фазу.
Сумрачный и малоразговорчивый, все еще с повышен-
ной температурой, Брюсов поднялся на четвертый день
болезни и отправился в Комиссариат. Шел окольными
улицами, чтобы не попасть под обстрел.
Уличные бои в Москве были недолгими, и вскоре
Кремль — последняя опора Временного правительства в
Москве — сдался на милость победителям. Из Петрогра-
да в Москву поступили первые декреты советской власти
о Мире, Свободе, Хлебе, Земле. Брюсов мало видит зна-
комых в эти недели. Он пишет Бальмонту: «Что Вячес-
лав? что Белый? что Мережковские? Эгоистично, но мне
хотелось бы узнать об них именно от Тебя. За своим
столом, как на камне океана, я собираю «шумы» — «слу-
хи», но они очень смутны, и Твой голос, как повеление
мага, обратил бы их в определенные образы. Можно ли
надеяться?..»
На призыв к интеллигенции в Петрограде сотрудни-
чать с новой властью откликнулись немногие. В Смоль-
ный к наркому просвещения А. В. Луначарскому пришли
поэты Александр Блок, Владимир Маяковский, Рюрик
Пвнев, режиссер Всеволод Мейерхольд и художник На-
тан Альтман.
118
«После Октябрьской революции, — писал Брюсов в
автобиографии, — я еще вначале, в 1917 году, начал ра-
ботать с советским правительством, что навлекло на ме-
ня некоторое гонение со стороны моих прежних сотова-
рищей (исключение из членов литературных об-
ществ и т. п.)».
В «Записных книжках» Блока читаем: «Звонил Есе-
нин, рассказывал о вчерашнем «Утре России» в Тенишев-
ском зале. Гизетти и толпа кричали по адресу его, А. Бе-
лого, и моему: «изменники». Не подают руки».
Мужественный поступок Брюсова и Блока — лучших
поэтов России, вставших на сторону Октябрьской рево-
люции,— никогда не будет забыт. Они нашли в себе си-
лы отказаться от многого, что связывало их с прежним
миром; они вложили свой талант, свой богатый опыт ра-
ботников искусства в фундамент новой культуры.
В марте 1918 года Брюсов встретился с А. В. Луна-
чарским.
Поэт прямо спросил наркома просвещения, как отне-
сется советская власть к литературе. Они сидели друг
против друга. Плотный и большеголовый Луначарский,
одетый в защитного цвета френч, внимательно смотрел
сквозь стекла пенсне на знаменитого посетителя. Брюсов
говорил отрывисто, и черты лица его были мучительно
напряжены. Сейчас для пего решался важнейший во-
прос.
Луначарский понимал, что кажется Брюсову одним
из тех гуннов, о которых писал поэт. Мягко и последо-
вательно он стал излагать посетителю директивы партии
по отношению к культуре. Он говорил о том, что партия
стоит за сохранение лучших образцов буржуазного ис-
кусства и памятников прошлого, что Ленин считает важ-
ной задачей привлечь к этому трудовую интеллигенцию.
В дальнейшем им пришлось много работать бок о бок
и ни один из них не был разочарован в другом. Брюсов
видел в А. В. Луначарском европейски образованного
человека и подлинного министра культуры. Нарком в
свою очередь ценил и сам факт безукоризненной деятель-
ности Брюсова на просветительском поприще и тот ог-
ромный вклад в русскую литературу, который совершил
поэт.
Брюсов занимает последовательно в Наркомпросе ряд
должностей. Одновременно он несет большую нагрузку
в Госиздате, читает много лекций, принимает участие в
заседаниях различных учреждений и комиссий.
119
Летом 1918 года в России разразилась гражданская
война.
Из советских газет:
«С 10 января в Петрограде хлеб выдается населению
по прежней норме, т. е. для I категории по V2 фунта, для
II — по !/4 и для III — по Ve фунта в день».
«В Архангельском районе противник превосходящими
силами с артиллерийской подготовкой ведет наступление
на наши позиции».
«На Ревельском направлении появились на фронте но-
вые белогвардейские отряды в черных масках и с белы-
ми крестами. Эти отряды организованы местными баро-
нами при ближайшем участии англичан».
«Английские адмиралы заявили, что они будут без
предупреждения расстреливать всякое судно, имеющее
на вымпеле красный флаг».
«Одесса занята французами и добровольцами. Город
разбит на четыре участка: французский (156-я дивизия),
африканский (зуавы), польский (легионеры) и доброволь-
ческий».
«Французский министр иностранных дел Пишон зая-
вил: «Мы намерены отстаивать в России наши права, на-
рушенные большевиками».
«Из Баку в Батум проследовал эшелон английских
войск».
«Центром воссоздания белой России назначается
Харьков».
«Утвержден закон об учреждении Донского прави-
тельствующего сената, две трети которого составлены
Красновым из бывших царских сенаторов».
«Для борьбы с контрреволюцией, спекуляцией и пре-
ступлениями по должности создается Московская Чрез-
вычайная Комиссия».
«Признать Советскую Республику угрожаемой по сып-
ному тифу».
«Запасы нефти на Московской электрической станции
почти совершенно иссякли».
«Постановлено в Москве прекратить подачу потреби-
телям электричества с 11 часов вечера».
«Трамвайные линии 1, 3, 5, 8, 11, 18 и 19 отменяются».
30 августа 1918 года во дворе завода Михельсона в
Москве после митинга эсерка Ф. Каплан двумя отрав-
ленными пулями из револьвера тяжело ранила В. И. Ле-
нина. В ответ на этот акт СНК принял решение о вве-
120
дении красного террора: «Подлежат расстрелу все лица,
прикосновенные к белогвардейским организациям, заго-
ворам и мятежам».
В это крайне тяжелое и напряженное для страны вре-
мя, пробегая утром тревожные заголовки газет, Брюсов
работает не щадя себя. Он по-хозяйски охраняет госу-
дарственное имущество, добивается выдачи мандатов на
неприкосновенность частных библиотек и усадеб, где
собраны драгоценные предметы утвари и искусства прош-
лого. Его рабочий день расписан до минуты. Отвечая на
вопросы после лекции, он озабоченно поглядывал на ча-
сы: торопился в Наркомпрос, домой для составления
программы обучения в новом вузе или за советом к
А. В. Луначарскому. Казалось, сам Брюсов превратился
в ходячее учреждение, но и при всей огромной занятости
он не перестает писать стихи:
Великая радость — работа,
В полях, за станком, за столом!
Работай до жаркого пота,
Работай без лишнего счета, —
Все счастье земли — за трудом!
Стихотворение «Работа» стало программным для Брю-
сова первых месяцев советской власти.
В конце года по командировке из Харькова в Москву
приехал Г. Шенгели — председатель губернского литера-
турного комитета. Он навестил Брюсова. Приводим отры-
вок из его воспоминаний:
«Время сказалось: на Брюсове был уже не знакомый
сюртук, а простой и потертый пиджак, воротничок был
уже мягкий; в кабинет была внесена кровать, тут же на
столике кипел самовар, и, угощая меня чаем, Брюсов
тщательно наколол сахар, мельчайшими кусочками и за-
ботливо нарезал тонкими ломтиками хлеб. Сам он осу-
нулся и похудел, лицо его было бледно, и глаза лихора-
дочно сияли.
— Не думаете ли съездить на Украину, отдохнуть, по-
кормиться?— спросил я.
— Нет. Здесь так много работы, и настолько инте-
ресной, что и думать нельзя об отъезде.
Он показал мне на широкий диван, весь заваленный
новыми сборниками стихов. Тоненькие брошюрки на серой
бумаге пестрели неизвестными мне именами.
— Поэзия становится массовым делом. Песня стала
формой мышления. Надо этим руководить. Нужны учеб-
121
пики, нужны студии. Пролеткульт не справляется со свои-
ми задачами.
И Брюсов стал рассказывать о подготовляемом им
учебнике поэтической техники, о книге «Опыты», о том,
что он замышляет специальную «академию поэтов».
Я рассказал о моей студии стиха в Харьковском ху-
дожественном цехе (объединение мастерских по всем ви-
дам искусства), и Брюсов тщательнейшим образом рас-
спрашивал меня о подробностях и охотно дал несколько
своих стихотворений для журнала, издаваемого Цехом.
Я пытался выяснить его отношение к основным собы-
тиям эпохи, узнать, как он смотрит на суровость дикта-
туры, на экономическую политику Советского государст-
ва, на перспективы гражданской войны и мировой рево-
люции. Брюсов неохотно говорил на эти темы. Чувство-
валось, что для него не все приведено в ясность, что в
иных вопросах он двоится. Но в то же время было ясно,
что он весь переполнен ощущением грандиозного, весь
наэлектризован энергией революционной эпохи».
Как и предыдущий, отрывок из очерка Г. Шенгели
«Валерий Брюсов» емок, щедр на детали, доносит до
нашего сознания живой облик поэта в конкретных быто-
вых и исторических условиях.
В свои неполные пятьдесят лет Брюсов ощущает бре-
мя возраста. Быстро менялись эпохи, изжиты и прочув-
ствованы до конца многие прежние мечты и стремления.
Горечь ошибок и заблуждений жжет память. Семнадца-
тый год подвел черту былому. Но встает бессчетное утро
над Москвой, усиливается шум города за окном, и пов-
седневный долг требует поэта. И он рад, что он нужен
стране в ее высокий час:
Судьба меняет часто вид,
Лукавой женщины капризней,
И ярче после гроз горит
В лазури солнце новой жизни!
На души мертвые людей
Живой водой, как в сказке, брызни:
Зови! Буди! Надежды сей!
Сам верь в возможность новой жизни!
«Слепой циклон, опустошив...»
В Москве возник Всероссийский союз поэтов. В янва-
ре 1919 года А. В. Луначарский подписал мандат Брю-
сову как председателю Союза. Союз был необходим преж-
де всего, чтобы обеспечить поэтов пайками, жильем, топ-
122
ливом, одеждой. Предполагалось, что цель ВСП — «ду-
ховно-экономическое объединение... во имя революцион-
ного строительства нового искусства». Состав московско-
го отделения был пестрый: Вяч. Иванов, А. Белый,
Ю. Балтрушайтис, В. Маяковский, В. Каменский, Б. Пас-
тернак, В. Шершеневич, С. Есенин, Р. Ивнев, И. Аксенов,
М. Герасимов, А. Кусиков... Брюсов пытался создать еди-
ный фронт советской поэзии с учетом всех действующих
групп. С целью открытия Петроградского отделения сою-
за поэтов Брюсов командирует в столицу Северной Ком-
муны молодую поэтессу Надежду Павлович с таким на-
путствием:
«Поезжайте... И предварительно переговорите с Бло-
ком. Если он согласится встать во главе Петроградского
отделения, это даст делу нужное направление».
Петроградский союз поэтов был создан, и Блок стал
его первым председателем. При обсуждении программы
Блок указал на желательность работы (т. е. выступлений
поэтов с лекциями и стихами) в районах. В Петроград-
ское отделение ВСП входили М. Кузмпн, А. Ахматова,
Н. Гумилев, Н. Оцуп, Вс. Рождественский, Г. Иванов,
М. Лозинский, С. Нельдихен, В. Зоргенфрей, М. Шкап-
ская, И. Одоевцева... Петроградцы ревниво отнеслись к
мысли о том, что центром поэтического объединения ста-
нет Москва. Они гордились пушкинскими традициями
и полагали, что столица русской поэзии — на берегах
Невы.
Брюсов утвердил состав президиума Петроградского
отделения ВСП, но настоящего слияния с московским
отделением не произошло. Ушел с места председателя
Блок. Сам Брюсов, загруженный сверх всякой меры, ос-
тается в ВСП лишь почетным членом. И все же ВСП в
Москве и Петрограде устроил интересные вечера и вы-
ступления, выпустил коллективные сборники стихов и
поддержал материально своих членов. Кроме того, союз
открыл отделения в других городах, привлек в свои ряды
новых поэтов, дал им официальное признание.
В 1919 году Брюсов знакомится с трудами К. Э. Циол-
ковского. Если раньше тема полетов в космос была для
него преимущественно поэтическим дерзанием, то теперь
он с глубоким интересохм читает об их научном обоснова-
нии. С удовлетворением видит поэт, что калужский меч-
татель прав в своих выводах. К этому примешивается
чувство законной гордости, так как он первым славил в
стихах космические рейсы.
123
«Циолковский — интереснейшая личность нашего века.
Скала среди бурного океана непонимания. Будущее поко-
ление создаст о нем легенды», — говорил Брюсов.
Известно, что поэт собирался написать книгу о Циол-
ковском. Он встречался с ученым-гелиобиологом А. Л. Чи-
жевским, сотрудником Циолковского, и в беседе с ним
сказал:
«Я интересуюсь не только поэзией, но и наукой, вплоть
до четвертого измерения, идеями Эйнштейна, открытия-
ми Резерфорда.и Бора... Материя таит в себе неразгадан-
ные чудеса... Что такое душа, как не материальный суб-
страт в особом состоянии... Циолковский занимается во-
просами космоса... Это несказанно увлекательно и, по-ви-
димому, будет осуществлено... Как далеко он продвинул
свои идеи!..»
Характерный штрих: в то время как иные писатели
жаловались на трудности революционного времени, на
отсутствие условий для спокойной работы, Брюсов живет
напряженной духовной жизнью; мысли его не спотыка-
ются о вопросы текущего дня, они устремлены в гряду-
щее. «Только грядущее — область поэта», — писал он в
юности и всегда подтверждал эту крылатую строчку соб-
ственным примером.
ГЛАВА ВТОРАЯ
«Двенадцать». — Вокруг поэмы. — К. Бальмонт. — «Де-
моны глухонемые». — И. Бунин и другие.—Анна Ахмато-
ва. — «Ревизия» русской литературы. — «Левый марш». —
Д. Бедный. — Что рождалось.
Октябрьский переворот ставил перед каждым писате-
лем безотлагательный вопрос: с кем он — с революцией
или против?
На страницах сатирического журнала «Соловей» в де-
кабре 1917 года В. Маяковский опубликовал двустишие:
Ешь ананасы, рябчиков жуй,
День твой последний приходит, буржуй.
Автор поэтохроники «Революция» (о февральских со-
бытиях) не сомневался в выборе. «Л1оя Революция»,—
скажет он.
В январе 1918 года А. Блок написал поэму «Двенад-
цать». Она резко отличалась от всего ранее написанного
им и произвела на современников двойственное впечагле-
124
ние. Маяковский свидетельствовал: «Поэмой зачитывались
«белые» и «красные». То есть и те и другие считали, что
Блок с ними.
Сатирически изображены в поэме представители ста-
рого мира (барыня, писатель, поп, буржуй), но и герои-
красногвардейцы— готовые кадры для каторги («на спи-
ну б надо бубновый туз»). В поэме звучат боевые лозун-
ги («Революционный держите шаг!», «Товарищ, гляди в
оба!»), и тут же показан страшный быт красного Петро-
града, где происходит убийство Катьки. Поэтому каждый
читатель волен был оценивать «Двенадцать» по тому, что
более его волновало.
«Этой поэме суждено бессмертие», — заявил Луна-
чарский.
«Блок задумал воспроизвести народный язык, народ-
ные чувства, но вышло нечто совершенно лубочное, не-
умелое, сверх всякой меры вульгарное», — утверждал Бу-
нин, мгновенно закипавший гневом при одном упомина-
нии о «Двенадцати».
Недоумение вызывали заключительные строчки поэ-
мы (о Христе). Поэт объяснял этот образ тем, что во
время прогулки в метельную ночь ему привиделось нечто
летящее над заснеженными улицами города. И он пове-
рил, что видение это было страдающим Богом. Однако
следует признать: Христос впереди большевиков-атеис-
тов— сцена кощунственная для каждого верующего и
одновременно неубедительная для истых революционеров.
Свою разгадку предложил Волошин: красноармейцы пре-
следуют Христа. Позднее Брюсов отметил: «Поэма «Две-
надцать», конечно, антиреволюционна по духу».
Многие петроградские писатели отвернулись от Блока.
Прав был Белый, предупреждая: «Помни: тебе не
простят...»
В том же 1918 году вышла книжка Зинаиды Гиппиус
«Последние стихи». Она зло предостерегала:
И скоро в старый хлев ты будешь загнан палкой,
Народ, не уважающий святынь!
Гиппиус посылает книжку Блоку с обращенным к поэ-
ту стихотворением, в котором вполне определенно го-
ворит:
Я не прощу. Душа твоя невинна.
Я не прощу ей — никогда.
Это был вызов и объявление о разрыве.
Блок в оставшемся неотправленном письме Гиппиус
125
объяснял разницу между ними: «...нас разделил не толь-
ко 1917 год, но даже 1905-й, когда я еще мало видел и
мало сознавал в жизни. Мы встречались лучше всего во
времена самой глухой реакции, когда дремало главное и
просыпалось второстепенное. Во мне не изменилось ни-
чего (это моя трагедия, как и Ваша), но только рядом
с второстепенным проснулось главное.
В наших отношениях всегда было замалчиванье че-
го-то; узел этого замалчиванья завязывался все туже, но
это было естественно и трудно, как все кругом было труд-
но, потому что узлы были затянуты туго — оставалось
только рубить.
Великий октябрь их и разрубил».
Когда Блок работал над поэмой, он писал о своем
восприятии событий — как он их видел, как он их
слышал:
Стоит буржуй, как пес голодный,
Стоит безмолвный, как вопрос.
И старый мир, как пес безродный,
Стоит за ним, поджавши хвост.
Эта гротескная картина в поэме и делала ее политичес-
ки направленной и активной.
Уже в эмиграции Гиппиус вспоминала: «Сомнений не
было: Блок с ними. С ними же явно был и Андрей Белый.
Оба писали и работали в «Скифах», издательстве этого
переметчика — не то левого эсера, не то уж партийного
большевика — Ив. Разумника. Слышно было, что и в
различных учреждениях они оба добровольно работают.
Блок вместе с Луначарским и Горьким. Его поэма «12»,
напечатанная в этих самых «Скифах», неожиданно кон-
чающаяся Христом, ведущим 12 красногвардейцев-хули-
ганов, очень нашумела. Нравилось, что красногвардей-
цев 12, что они как новые апостолы... где только не бол-
тались тряпки с надписью:
Мы на горе всем буржуям
Мировой пожар раздуем.
Даже красноармейцам надоело, тем более что миро-
вый пожар, хоть и дулся, — не раздувался.
Видели мы и более смелые плакаты, из тех же «Две-
надцати»:
...Эй, не трусь!
Пальнем-ка пулей в святую Русь.
126
И еще что-то вроде. Не хотелось даже и слышать о Бло-
ке» (Гиппиус 3. Н. Живые лица. — Вып. I.— Прага:
Пламя, 1925).
Поучительная метаморфоза произошла с К. Баль-
монтом.
В брошюре «Революционер я или нет» он писал: «Ес-
ли революцию понимать как освободительную грозу, как
слитную симфонию ветра, грома, молнии и дождя, после
ошеломительного явления которых воздух неба освежен,
а зеленые покровы земли обогащены новой силой и все
живые существа исполнены умноженной радости жизни,
тогда пет, в сущности, ни одного гения, ни одного круп-
ного таланта, который по природе своей не был бы рево-
люционером».
Но за привычно округленными периодами цветистых
фраз шли стихи, близкие по смыслу «Последним стихам»
3. Гиппиус:
Человеку мы слагали песни.	Человек, в звериности воскресни,
Если ж он на нас метнулся зверем,— Или зверя мы свинцом измерим.
Сказано без обиняков. После таких стихов эмиграция
для их автора была естественным выходом.
В Москве Марина Цветаева прославляла в стихах
«русскую Вандею». Она всегда была за слабых против
сильных, за побежденных против победителей, за царевну
Софью против Петра. Мотив жертвенности пронизывает
ее цикл «Лебединый стан»:
Белая гвардия, путь твой высок,
Черному дулу —грудь и висок,
«Дон»
А в Коктебеле неожиданную силу проявил в но-
вых стихах Максимилиан Волошин. Его раздумья о гроз-
ных событиях опираются на пророчества Достоевского
(«Петроград», «Трихины»), на сходство с Великой фран-
цузской революцией («Пламенники Парижа»), на веру
в искупительную роль и преображение родины (цикл
«Пути России»).
Книга «Демоны глухонемые» (1919) стала лучшим из
прижизненных изданий Волошина.
Историк литературы, человек, влюбленный в книгу,
С. А. Венгеров говорил в 1918 году, указывая на жур-
налы «Русская мысль», «Вестник Европы», «Русское бо-
гатство», лежащие на письменном столе: «Последние...
Литературная жизнь кончилась. По крайней мере та, ко-
торую я знал».
127
В словах профессора, обращенных к зашедшему к
нему писателю, была боль. Словно он и с литературой,
и с жизнью прощался. В нетопленной петербургской квар-
тире от пола до потолка по всем стенам стояли плотные
ряды книг и папок с автографами, письмами писателей
и библиографическими записями.
Русская литература переживала трагедию.
Закрывались издательства, журналы, газеты. Издате-
ли, меценаты, художественная интеллигенция бежали на
юг и за границу. В силу разных причин (политических
и бытовых) в водоворот бегства были втянуты почти все
известные писатели. В исключения поначалу не верили.
Так, Бунин в беседе с корреспондентом «Одесского лист-
ка» уверял:
«Совершенно зря пустили слух о том, будто Валерий
Брюсов пошел к большевикам. Он работает еще со дней
Временного правительства в комиссии по регистрации пе-
чати и остается в ней и поныне. Ему приходится, правда,
работать с комиссаром Подбельским, к которому крайне
резко относится печать, и даже иногда заменять его. Но
все же говорить о большевизме Брюсова не приходится».
Этой ошибки своей Бунин не простил Брюсову.
В Одессе Бунин пишет «Окаянные дни», дневник, хро-
нику революционных месяцев — подлинный документ эпо-
хи, где отдельные сцены, разговоры, оценки, выписки из
читаемого Буниным передают жестокое время.
При отступлении белых от Петрограда ушел с ними
из Гатчины А. Куприн. Вскоре он занял пост редактора
газеты у Юденича. Укрылся от превратностей революции
на даче в Финляндии Л. Андреев, где и умер от разрыва
сердца. С несказанной мукой, пережив расстрел сына-
офицера в послеврангелевском Крыму, выехал на Запад
И. Шмелев—автор широко известной повести «Человек
из ресторана». Кто как смог, морем (через Одессу или
Крым), с липовыми командировками и без них, по же-
лезным дорогам (через Прибалтику и Польшу), бежали
из России за границу И. Бунин, Д. Мережковский, 3. Гип-
пиус, А. Амфитеатров, Е. Чириков, А. Толстой, А. Авер-
ченко, Тэффи и многие другие.
Отчаяние и боль от потери родины ярко выразил
Алексей Ремизов в «Слове о попьбели русской земли»:
«Ободранный и немой стою в пустыне, где была когда-то
Россия. Душа моя запечатана. Все, что у меня было, все
растащили, сорвали одежду с меня. Что мне нужно? —
Не знаю. Ничего мне не надо. И жить незачем. Злоба
128
кипит в душе, кипит бессильная: ведь полжизии сгорело
из-за той России, которая обратилась теперь в ничто, а
могла бы быть всем... Сорвусь со скалы темной птицей
тяжелой, полечу неподвижно на крыльях, стеклянными
глазами буду смотреть в беспредельность, в черный мрак
полечу я, только бы ничего не видеть. Поймите, жизнь
наша тянется через силу».
Обратный пример общему течению беженцев писате-
лей из России явил Николай Гумилев. Кружным путем
из Парижа через Лондон и Скандинавию он прибыл в
Петроград в марте 1918 года, чтобы в августе 1921 года
безвинно погибнуть.
Неженскую твердость духа при проводах друзей в
дальнюю дорогу выказала Анна Ахматова:
Мне голос был. Он звал утешно.
Он говорил: «Иди сюда,
Оставь свой край глухой и грешный,
Оставь Россию навсегда.
Я кровь от рук твоих отмою,
Из сердца выну черный стыд,
Я новым именем покрою
Боль поражений и обид».
Но равнодушно и спокойно
Руками я замкнула слух,
Чтоб этой речью недостойной
Не осквернялся скорбный дух.
Те из писателей, кто остался па родине, испытали тер-
рор и запрет на свободу печати. Патриарх русской ли-
тературы В. Г. Короленко на широком фактическом ма-
териале обвинял в письмах Луначарскому власть на
местах в кровавых побоищах. Е. Замятин делал прогноз:
«Я боюсь, что у русской литературы осталось одно буду-
щее— это ее прошлое».
Если Е. Замятии не сомневался хотя бы в прошлом
отечественной словесности, то В. В. Розанов устроил ей
печатно ревизию, упрекая русских писателей за то, что
они своими произведениями подготовили почву Октябрю:
« — Плевое царство. Плевая история... Вспомнил я
великолепную музыку Вас. Вас. Андреева — Все русское —
дЫхМ (Тургенев).
И я вспомнил физиологически отвратительную фигуру
этого господина, как видел его единственный раз в зале
Московского дворянского собрания (реквизировано?): это
было в 1883 (или около того) году... И вот этот пухлый
господин сделал столько же зла, сколько и тощий Чер-
нышевский. Оба били в одну точку, разрушали Россию.
Но в то время, как «Что делать?» Чернышевского про-
летело над Россией, многих опалив и ничего в сущности
не разрушив, «Отцы и дети» Тургенева перешли в ка-
кую-то чахотку русской семьи, разрушив последнюю связь,
последнее милое на Руси. После того как были прокляты
9 Заказ 4699
129
помещики у Гоголя и Гончарова («Обломов»), админист-
рация у Щедрина («Господа Ташкентцы») и история («Ис-
тория одного города»), купцы у Островского, духовен-
ство у Лескова («Мелочи архиерейской жизни») и, нако-
нец, вот самая семья у Тургенева, русскому человеку не
осталось ничего любить, кроме прибауток, песенок и ска-
зочек. Отсюда и произошла революция».
17 декабря 1918 года в Петрограде в Матросском те-
атре (бывший гвардейский экипаж) состоялся вечер Мая-
ковского. Поэт вышел на эстраду и зычно объявил: «Мат-
росы! Я для вас специально написал стихотворение».
Умолкли гармошки. Любопытные потянулись в зал.
В помещении было не топлено, но Маяковский снял паль-
то, чтобы чувствовать себя свободнее.
Разворачивайтесь в марше!
Словесной не место кляузе, —
читал поэт, правой рукой освобождая горло от шарфа.
Потом он читал «Оду революции» и другие стихи. Их
политическая злободневность, ораторский голос, сама ма-
нера чтения производили на неискушенных слушателей
большое впечатление.
Популярным в народе поэтом был Демьян Бедный.
Хорошо зная настроения солдатских и крестьянских
масс, умело используя просторечия и вульгаризмы, он вы-
ступал как агитатор советской власти.
Революционные поэмы («Ночь перед Советами», «Ноч-
ной обыск») пишет В. Хлебников — «Председатель Зем-
ного Шара», оказавший значительное влияние на новую
поэзию. Поэтика Хлебникова ощутима в стихах Н. Асеева,
Г. Петникова, Д. Петровского, В. Каменского, С. Кирса-
нова, Н. Заболоцкого, Л. Мартынова.
Бывший акмеист Владимир Нарбут возглавил в Воро-
неже журнал «Сирена», где печатал всех, кто готов был
сотрудничать с новой властью. Сам незаурядный поэт,
Нарбут оценивал происходящие события в библейско-бун-
тарских тонах:
Щедроты сердца не разменяны,	Россия Разина и Ленина,
И хлеб — все те же пять хлебов. Россия огненных столбов!
Испытывая влияние «скифов» и принимая революцию
«с крестьянским уклоном», по-юношески звонко писал Сер-
гей Есенин:
Небо — как колокол, Мать моя — родина,
Месяц — язык,	Я — большевик.
130
Секретарь издательства ВЦИК Анатолий Мариенгоф,
«магистр ордена имажинистов», обратил на себя внима-
ние циклом стихов о красном терроре, где сочетал бого-
хульство с эстетизацией людской бойни (сборник «Явь».—
М., 1919).
Вчерашний кавалерист Николай Тихонов в походной
сумке носил тетрадь со стихами, составившими впослед-
ствии книгу «Орда».
Распространились по стране студии Пролеткульта, в ко-
торых сотни молодых стихотворцев обучались технике сти-
ха, а их руководители пытались в противовес поэзии «бур-
жуазной» и «попутнической» узаконить собственное пони-
мание пролетарской поэзии. Из поэтов Пролеткульта надо
назвать В. Кириллова, Н. Полетаева, В. Александровско-
го, М. Герасимова, В. Казипа. Памяткой времени осталась
«Поэзия рабочего удара» А. Гастева, книга — призыв к
всемирному единению пролетариата.
Через два-три года в свет выйдут первые прозаические
произведения советской литературы. Под наблюдением
М. Горького в Петрограде возник коллектив молодых пи-
сателей, назвавших себя «Серапиоповы братья»: Л. Лунц,
К- Федин, М. Зощенко, Вс. Иванов, Н. Никитин, М. Сло-
нимский, В. Каверин.
«Голый год» Б. Пильняка и «Мы» Е. Замятина — луч-
шие романы тех лет.
Б. Пильняк воспевает стихию революции, звериную
борьбу за жизнь, в которой происходит отбор лучших,
сильных. Это люди в кожаных куртках, большевики. Ре-
волюция, по Пильняку, продолжает не только реформы
Петра, но и всю русскую историю.
Е. Замятин в своем романе предсказывает результат
победившей революции — казарменный коммунизм.
Брюсов был очевидцем рождения советской литерату-
ры и стоял у колыбели советской поэзии. В статье «Ок-
тябрь и литература» он, в частности, говорил: «Мы ждем
глубокого переворота в русской литературе, ждем произ-
ведений, которые воплотят в себе дух нашей революции,
и приветствуем все первые намеки на такое воплощение.
Но торопить художественное творчество никто не в силах.
Дело не в том, чтобы писать о революции, по чтобы худо-
жественно претворить ее. Мы твердо верим, что все рус-
ские писатели старшего и младшего поколения, оставшие-
ся верными России, не могут не понять все величие пере-
живаемого нами исторического момента и не могут не най-
ти для выражения его ярких образов в своем творчестве».
9’
131
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
«Последние мечты». — Брюсов и Пролеткульт. — Про-
фессионально-техническая школа поэтики. —Лекции. —
Имажинисты. — «Стойло Пегаса».
«Последние мечты» (1920)—первая книга стихов Ва-
лерия Брюсова, вышедшая в советское время, не считая
специальной книги «Опыты по метрике и ритмике, по ев-
фонии и созвучиям, по строфике и формам» (1918), своего
рода антологии стиховых форм и приемов, употребляемых
в русской поэзии. «Мечты» объединили лишь часть из на-
писанных к тому времени стихов. Автор составил лири-
ческую книгу, не включив в нее поэмы и отклики на собы-
тия общественные.
Напомним, что в столе поэта лежит «Девятая Камена»,
пополняются папки со стихами для других, тематически
более масштабных книг, так что «Последние мечты»
представлялись Брюсову изданием промежуточным.
Книга посвящена весне как обновлению мира.
Ее неспешный приход («Солнцеворот»), характерные
изменения в природе («Перед маем») описаны с подроб-
ностями натуралиста и вызывают радостный сердечный
трепет;
Мы весной живем, как дети,
Словно бредим вслух;
В свежих красках, в ясном свете
Оживает дух!
«Веснянка»
Торжествующее преобразование земли помогает поэту
ощутить если не счастье, то живую сопричастность с
праздником года:
Что ж! Пусть не мед, а горечь тайную
Собрал я в чашу бытия!
Сквозь боль души весну приветствую,
Как прежде, светлой песней я!
«Пророчества весны»
В «Последних мечтах» голос поэта в отличие от удар-
ных книг смягчился, интонации потеплели. Итожа прош-
лое, Брюсов признается: «Лучший жребий взял я в мире
этом...» («При свете лупы»). Мотив приятия жизни, ка-
кой она есть, проходит через стихи «Пока есть небо»,
«Пусть перед окном моим». Воспоминание о собственном
132
детстве («Праздники») продолжено наблюдением над игра-
ми в сквере будущих хозяев страны («Детская площадка»)
Оригинально по замыслу стихотворение «Три яблока».
Ева, вкусив запретный плод, восстала, по Брюсову, против
воли Бога. Вильгельм Телль, целясь в яблоко на голове сы-
на, скрывал под одеждой вторую стрелу для император-
ского наместника Геслера. Он — борец за свободу народа.
Падающее яблоко открыло Ньютону незыблемый закон о
движении миров, перед которым равны все. Три яблока —
три предания, три мятежа. Но мятеж мысли дороже и бли-
же поэту первых двух.
В предисловии к книге Брюсов писал, что «современ-
ность, — слишком властная в наши дни, — не могла не
проникнуть и в чистую лирику...». К этим словам правиль-
но будет отнести сонет «Максиму Горькому в июле 1917 го-
да» и сонет «Беглецы», где прозрачным напоминанием
поучительной страницы римской истории поэт обращает-
ся к тем, кто спешит покинуть родину в час испытаний.
Рецензент «Известий» отмечал: «Свежий ветер эпохи
сдул с эротики Брюсова прежний, бодлеровский палет
порока. Победоносная борьба с пессимизмом, с тягой к
прошлому, составляет тему книги «Последние мечты».
Какой должна стать пролетарская культура?
Вопрос не сходил со страниц печати и бурно обсуж-
дался па общественных и литературных собраниях. При-
вилегию на определение присваивали себе теоретики Про-
леткульта: А. Богданов, Ф. Калинин, П. Бессалько. Свою
задачу они видели прежде всего в полном уничтожении
старой культуры.
Во имя нашего Завтра —сожжем Рафаэля,
Разрушим музеи, растопчем искусства цветы, —
провозгласил поэт Пролеткульта, переложив этот тезис в
стихотворные строки.
Вторым важным моментом пролеткультовцы считали
отказ от индивидуального «я» и слияние его с общей мас-
сой. В статье А. Гастева «О тенденциях пролетарской
культуры» утверждалось: «Машипизировапие не только
жестов, не только рабоче-производственных методов, по и
машипизировапие обыденно-бытового мышления, соеди-
ненное с крайним объективизмом, поразительно нормали-
зует психологию пролетариата... в его психологии из края
в край гуляют мощные грузные психологические потоки,
для которых как будто уже пет миллиона голов, есть од-
на мировая голова. В дальнейшем эта тенденция создаст
133
невозможность индивидуального мышления, претворяясь в
объективную психологию целого класса с системами пси-
хологических включений, выключений, замыканий».
Статья оканчивалась прославлением «механизирован-
ного коллективизма», где «есть лица без экспрессий, душа,
лишенная лирики, эмоций, измеряемая не криком, не сме-
хом, а манометром и таксометром». Теоретики Пролеткуль-
та заявляли, что строить новую культуру должен только
пролетариат.
Такую программу предлагал Пролеткульт. Она абсурд-
на и антпчеловечна. Показательно, что в сатирическом
романе «Мы» Евг. Замятин, изображая тоталитарное об-
щество, исходит во многом из пролеткультовских положе-
ний «механизированного коллективизма».
Брюсов, естественно, не мог пройти мимо этой важной
дискуссии. В журнале «Художественное слово» (№ 1 за
1920 г.) он отвечал новейшим Геростратам, отстаивая диа-
лектическое учение о развитии искусства, рассматривая его
под углом изменения классовых сил в обществе. «Проле-
тарская культура, — выделял Брюсов, — по своим пред-
посылкам, по своим законам должна быть коренной пере-
стройкой всего культурного уклада человечества послед-
них веков...»
Процесс созревания новой культуры, поясняет поэт,
процесс долгий. И продолжает: «Но кто может и должен
строить эту новую культуру? Первоначальный ответ ясен
сам собою: пролетарии, люди этого «нового» класса, при-
несшего новую идеологию. Но они одни ли? — Нам кажет-
ся, на этот дополнительный вопрос должно ответить: пет!
не одни... На протяжении всей всемирной истории новая
культура всегда являлась синтезом нового со старым, с
основными началами той культуры, на смену которой она
приходила».
Брюсов был прав и логически последователен, утверж-
дая, что «строители новой культуры должны привлекать
к себе культурных деятелей прошлого, так как этим облег-
чат свою собственную работу едва ли не на столетне».
Идеологически неверная позиция руководителей Про-
леткульта была вскрыта в письме ЦК РКП «О Пролет-
культах», опубликованном в «Правде» 1 декабря 1920 года.
Авторитет Брюсова в области поэзии и верность об-
щественной позиции в данном случае способствовали куль-
турному воспитанию молодых литературных кадров.
Открылась Первая государственная профессионально-
техническая школа поэтики. Ректором была А. Адалис-^
134
двадцатилетняя поэтесса из Одессы. В Одессе опа вхо-
дила в литературный кружок «Зеленая лампа» вместе с
Э. Багрицким, Ю. Олешей, В. Катаевым, 3. Шишовой,
Б. Бобовичем. Брюсов для Адалис был рыцарем поэзии,
ее полпредом, и вскоре по приезде ее в Москву они позна-
комились. Как верного ученика благословил Брюсов Ада-
лис на путь поэта («Посвящение») и назвал ее имя в сти-
хах «веселым окриком», а профиль — «египетским».
Помещалась школа в многокомнатной квартире с об-
щим коридором и занимала две комнаты: общую для за-
нятий и большую комнату-студию. Учащиеся рассажива-
лись на старом диване и вокруг стола лектора. Стол ста-
вился в центре комнаты под желтый свет лампы. Заня-
тия проводили с пяти до десяти часов вечера. Спартан-
ская обстановка помогала сближению аудитории и препо-
давателей.
«Художественное слово, — сказал Брюсов па первой
вводной лекции, — самое могущественное из искусств.
Только литература сохранила для нас все стремления,
присущие той или иной эпохе. Она закрепила их в об-
разах и в характерных эпизодах».
Поэт смотрел па своих слушателей из-под густых бро-
вей глубоким взглядом, точно спрашивал: понятно ли им
сказанное, доходит ли? Он говорил сжато о могуществе и
радости знания:
«С детства до глубокой старости, непрерывно, человек
получает всевозможные знания. Они накапливаются по
крупицам, соединяясь в мозгу в единое целое. Знания по-
могают человеку верно ориентироваться в любых случаях
жизни. Чем больше он знает, тем сильнее и свободнее он
становится. Процесс познания, творческий труд сторицей
вознаграждают человека-творца».
Охотно удовлетворял поэт любознательность своих слу-
шателей в темах, которые были далеки от курса литера-
туры. Кто-то спросил его о теории относительности Эйн-
штейна.
«Нынешние утверждения современной науки, — начал
он, — не обязательно непогрешимые истины. Непогреши-
мыми в свое время казались система Птолемея или учение
о свете Ньютона. Еще неизвестно, что скажут ученые трид-
цатого века о наших открытиях. Не покажутся ли они та-
кими же «истинами», как нам кажутся иные «открытия»
астрологии или алхимии».
И Брюсов в течение двух часов популярно излагал тео-
рию выдающегося ученого.
135
В лекциях о литературе Брюсов почетное место отво-
дил Пушкину. Предшественники — Ломоносов, Батюшков,
Жуковский рассматривались в непосредственном воздейст-
вии на Пушкина и в его отношении к их творчеству. Брю-
сов говорил о Пушкине так, как будто он знал поэта лич-
но и присутствовал при написании его произведений. Об-
лик поэта, хроника его жизни, поэтическая мастерская,
заветные мысли Пушкина раскрывались Валерием Яков-
левичем с истинной любовью.
Однажды он привел пушкинские слова: «Дружина пи-
сателей и ученых, какого б рода они ни были, всегда впе-
реди во всех набегах просвещения, на всех приступах об-
разованности. Не должно им малодушно негодовать на то,
что вечно им определено выносить первые выстрелы и все
невзгоды, все опасности...» Тут Брюсов сделал паузу, что-
бы сказанное глубже отпечаталось в памяти слушателей.
Стояла морозная снежная зима. Москва тонула в суг-
робах. Транспорт работал плохо. На мостовой нередко
можно было видеть труп павшей лошади. Люди жили го-
лодно, холодно, и много значило тепло участия, одобри-
тельная шутка, искра веры в лучшие дни.. Когда Брюсов
входил в школу в длиннополом за колени пальто, запоро-
шенный снегом, снимал боярскую шапку, отряхивался и
вытирал платком капельки изморози с усов и бороды, он
казался мудрым вестником. Он сконцентрировал в себе
связь времен и продолжил Пушкина, дописал «Египетс-
кие ночи». В одну из лекций он прочел их и его спросили:
«Валерий Яковлевич, верили вы в удачу, когда реши-
ли закончить «Египетские ночи»?»
«Я верил не в удачу, — ответил он, — а в удачный труд.
Написал вопреки запретам Достоевского. Критики руга-
ли.— Брюсов усмехнулся. — Алексей Максимович Горь-
кий поддержал...»
Эго был живой урок творческой дерзости, пример об-
ладания классическими средствами поэзии XIX века.
Из-за недостатка бумаги и закрытия в стране многих
издательств наступил так называемый, «кафейный пери-
од» русской литературы. Прозаики и поэты часто вынуж-
дены были читать свои произведения в различных кафе,
чтобы хоть что-нибудь заработать.
Одной из самых шумных литературных групп того
времени была группа имажинистов. Ее составляли поэты
В. Шершепевич, А. Мариенгоф, С. Есенин, А. Кусиков,
Р. Ивнев и др. Декларацию имажинизма опубликовала
газета «Советская страна». Написал ее В. Шершеневич.
136
В декларации говорилось: «Образ и только образ... Толь-
ко образ, как нафталин, пересыпающий произведение, спа-
сает его от моли времени...»
Разными дорогами пришли перечисленные поэты к има-
жинизму. Для В. Шершеневича, начинавшего как эгофу-
турист, имажинизм был еще одним поводом заявить о се-
бе: удивить, возмутить читателя и скрестить шпагу поле-
мики с каким угодно противником.
А. Мариенгоф еще до приезда в Москву пензенским гим-
назистом открыл в стихах современника «имажи» (обра-
зы) и запомнил фамилию под понравившимися ему сти-
хами: С. Есенин. Известно, что В. И. Ленин, прочитав в
газете поэму А. Мариенгофа «Магдалина», спросил заве-
дующего Центропечати Б. Ф. Малкина: «Сколько лет ва-
шему поэту?» «Лет двадцать», — ответил тот.
«Больной мальчик», — сказал В. И. Ленин и перевел
разговор па нужды Центропечати».
В угоду теории образа имажинисты экспериментиро-
вали с языком, расшатывали ритм стиха и все более отда-
ляли свои рифмы от элементарного созвучия. Они повто-
ряли приемы футуристов. Не случайно на одном из вече-
ров, когда у В. Маяковского спросили: «Маяковский, а где
же ваша желтая кофта?» — поэт снисходительно прогудел:
«Я подарил ее Мариенгофу».
Рюрик Ивнев примкнул к имажинистам по причине
дружбы с Есениным. Он был самым тихим из группы, и
Брюсов заметил: «По какому-то недоразумению в списках
имажинистов значится Рюрик Ивнев, стоящий на полпути
от акмеизма к футуризму».
Брюсов выделял из имажинистов С. Есенина как поэ-
та лирического. В теоретической работе «Ключи Марии»
С. Есенин хотя и следовал программе образа, но видел
корни его в народном творчестве, в отличие от головных,
экстравагантных идей В. Шершеневича (брошюра «2X2 =
= 5. Листы имажиниста»).
В отзыве для ЛИТО Наркомпроса Брюсов писал о
рукописи В. Шершеневича «Лошадь как лошадь»: «Все
стихи т. Шершеневича составлены по одному шаблону,
можно сказать, по одному «рецепту». Автор задается
целью писать метафорически, причем метафоры (и другие
«фигуры») берутся им исключительно из современной го-
родской жизни, притом из областей, которые считались
романтиками «не поэтическими». Что касается идей, то ав-
тор старается высказывать мысли, прямо противополож-
ные тому, что считается общепризнанным. В длинном ря-
137
ду стихотворений есть сравнения удачные, есть афоризмы
острые, самый метод писания не лишен права на сущест-
вование. Но однообразие приемов крайне утомляет; зная
два-три стихотворения т. Шершеневича, знаешь их все.
Притом автор исходит преимущественно, если не всегда,
«от ума», а не от эмоций. Его стихи скорее рифмованные
и рнтмованные рассуждения человека умного и образо-
ванного, чем поэзия».
Книга «Лошадь как лошадь» вышла в свет в издатель-
стве «Плеяды» в 1920 году. Из-за своего названия она по-
пала в отделы сельскохозяйственной литературы. Литера-
турная Москва смеялась.
Имажинисты содержали на паях кафе «Стойло Пега-
са», где устраивали поэтические чтения. Публика ходила
туда, главным образом чтобы услышать Есенина. Случа-
лось выступать здесь и Брюсову. Чаще он председательст-
вовал на вечерах, давая устные характеристики поэтам,
реже—по чьей-нибудь просьбе — читал стихи.
Внимательному наблюдателю бросалась в глаза боль-
шая разница между «классиком» Брюсовым, который дер-
жался с привычной невозмутимостью, и показной «богем-
ной» манерой поведения остальных. В. Шершеневич громко
и непрестанно острил. Неистово завывая, читал с эстрады
стихи Дир Туманный (Николай Панов). Рюрик Рок, гла-
ва группы «ничевоков»1, требовал внеочередного выступ-
ления и угрожал скандалом. Его уговаривал дежурный
имажинист М. Ройзман. Являлся А. Мариенгоф: вид ден-
ди— шляпа, галстук, в руке трость. Никому не ведомые
поэтессы и их поклонники втихомолку за дальним столи-
ком нюхали кокаин. Подносил к глазам лорнет Ивнев,
неодобрительно устремляя свой взгляд туда, где вспыхи-
вал шум. Этот жест был не без изящества и заставлял
вспомнить его четверостишие:
На станции выхожу из вагона
И лорнирую неизвестную местность,
И со мною всегдашняя бонна —
Будущая известность.
Брюсов считал, что в пору становления советская поэ-
зия может испытать любые попытки повой стиховой тех-
ники и разных приемов. Это даже необходимо. В столпо-
творении групп и школ, проходящих через литературные
1 «Ничевоки» — группа московских поэтов (Рюрик Рок, Сергей
Садиков и др.). Ничевоки отличались крайне экстравагантными
выступлениями в печати и с эстрады.
138
кафе, натренированным слухом угадывал он потенциаль-
ные возможности каждого стихотворца. Кроме того, вы-
ступают в кафе и сложившиеся поэты: Маяковский, Ка-
менский, Пастернак. Читают новое. Это всегда интересно...
Эпатаж и бравада пройдут, Брюсов знал это на собст-
венном опыте, а талантливые поэты останутся в литера-
туре.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Смотр поэтических школ. — Есенин. — «В такие дни». —
Беседуя с Горьким. — Ответ Б. Арбатову. — ВЛ ХИ.—
Юбилей.
В Политехническом музее проходил смотр поэтических
школ. Полукруг зала, рядами ниспадавший к эстраде,
заполнила разномастная шумливая публика. Пришли не
только истинные поклонники поэзии — пришли и те, кто
жаждал зрелищ и скандалов. Среди демократического мо-
ря косовороток, гимнастерок и свитеров кое-где были
вкраплены белые пятна рубашек с галстуками. Мест не
хватало. Люди толпились в дверях. Сидели на ступенях
между рядами.
Председательствовал на вечере Брюсов.
В кратком вступительном слове он охарактеризовал
этапы развития современной поэзии. Символисты пытались
ответить на общие вопросы духовной жизни. Футуристы
заострили внимание на проблемах текущего дня. Война и
революция круто изменили жизнь. В поэзии — брожение:
поэты разных школ и направлений ищут новые формы
(неофутуристы, имажинисты, экспрессионисты и др.), рес-
таврируются приемы старого письма (неоклассикн, неоро-
мантики).
«Русская поэзия жива, — заключил Брюсов, — так
пусть она плывет, как сказал когда-то Вергилий, ибо в
этом все».
Тотчас согласно программе начался смотр.
Поэты читали стихи, выступали с декларациями своих
групп. После футуристов А. Крученых, С. Будапцева,
И. Аксенова настал черед «ордену имажинистов». Вадим
Шершеневич заявил:
«Мы слишком ценим публику, чтобы предположить,
что она незнакома с нашим течением; мы слишком ценим
себя, чтобы предположить, что можно рассказать о нем в
двух словах; потому мы будем читать лишь стихи».
139
По рядам прокатился говор. От Шершеневича ждали
более острого блюда, но на эстраду вышел Есенин и ска-
зал: ««Сорокоуст». Анатолию Мариенгофу».
Говор усиливался, и первую строчку поэт выкрикнул:
«Трубит, трубит погибельный рог!»
Но вирус скандала уже проник в сознание части пуб-
лики, и, когда Есенин прочел: «Вы, любители песенных
блох...» — раздались крики протеста, радостно загудели
те, кто ожидал скандала, в разных местах засвистели и
закричали: «Довольно!» Есенин пытался читать дальше,
но его заглушал поднявшийся шум. Одни требовали:
«Пусть читает!» Другие протестовали: «Безобразие!» Тщет-
но Шершеневич пытался установить порядок. Махнув ру-
кой, Есенин ретировался. Тогда поднялся со своего места
председательствующий и в течение нескольких минут стоял
молча. Это подействовало на публику, и опа постепенно
утихомирилась.
«Надеюсь, что присутствующие поверят мне, что в деле
поэзии я кое-что понимаю, — сказал Валерий Яковле-
вич. — И вот я утверждаю, что данное стихотворение Есе-
нина — самое лучшее из всего, что появилось в русской
поэзии за последние два или три года».
И Есенин вновь, на этот раз до конца, стал читать
«Сорокоуст». Аудитории пришлось проглотить не слишком
приятные начальные строчки, но благодарная тишина во-
царилась в зале, когда поэт дошел до места о «красногри-
вом жеребенке»:
Милый, милый, смешной дуралей,
Ну, куда он, куда он гонится?
Неужель он не знает, что живых коней
Победила стальная конница?
Выступления продолжались, Адалис сняла с себя зва-
ние неоакмеистки и объявила себя синтетисткой. Это не
произвело ровным счетом никакого впечатления... Группой
вышли на эстраду «ничевоки». На них были надеты дет-
ские «слюнявчики» с призывами: «Ничего не пишите!»,
«Ничего не печатайте!», «Ничего не читайте!». Встретили
и проводили ничевоков свистом и топаньем ног... Симво-
лист Иван Рукавишников, обликом напоминавший Дон-
Кихота, «вырвал» у слушателей минуту тишины, но было
видно, что аудитория устала. В зале возникло движение—
люди спешили в гардероб.
В памяти очевидцев смотр остался прежде всего свя-
занным с чтением Есенина и той оценкой, что дал «Сороко-
усту» Брюсов.
140
«Прикасаясь к революции, — писал Брюсов в статье
«Мы переживаем эпоху творчества», — поэт невольно рас-
ширяет свой кругозор, для пего встают большие, мировые
вопросы, и личные его переживания невольно связываются
I с чувствами и надеждами масс... Поэзия перестает быть
только поэзией своего «я» и выходит на следующую сту-
пень лестницы, которая ведет к искусству человечества в
целом».
Эта брюсовская мысль подтверждается рядом ярких
воплощений на страницах книги «В такие дни. Стихи
1919—1920». Она вышла тиражом в 20 тысяч экземпляров
в Государственном издательстве в 1921 году. Две темы:
Россия и революция — главенствуют в ней.
Перейдя на сторону Октября политически (вступил в
партию в 1920 году), Брюсов и как художник сумел найти
для себя новые ориентиры. В программном для книги сти-
хотворении «России» он повествует о вехах исторического
развития страны: «за плату рабств» Россия спасла Евро-
пу «от чингиз-хановой пяты». Затем «в дни революции
Петра» (так поэт называет петровские реформы) Россия
поднялась из «глубин позора» и «тьмы унижений», чтобы
стать в короткий срок могущественной державой.
В стихотворении «К русской революции» выражено ин-
тернациональное значение грозных деяний, преобразую-
щих жизнь:
Ломая кольцо блокады, Все вперед, за грань, за преграды
Бросая обломки ввысь, Алым всадником — мчись!
Вся книга «В такие дни» словно бы овеяна ветром ре-
волюции. Резко, меткими штрихами и в то же время с
широким географическим размахом воссоздает поэт сти-
хию великих событий:
Вой, ветер осени третьей, Пустые обшаривай клети,
Просторы России мети,	Нищих вали по пути...
«Третья осень»
Брюсов пишет о том, какие трудности и лишения прео-
долевает в боях за свою правду народ («Нам проба») и
с гордостью отмечает, что в самом языке русском — «прос-
тор надежде» и слышен «свободный человек» («Только
русский»).
Значительно стихотворение «Парки в Москве». Богини
судьбы встречались поэту в дни Октября «то народными
пирожницами, то крестьянками в лаптях». Но что занесло
их в русскую столицу? Мифологические старухи, действуя
проворно в разных концах города, разрезали ножницами
141
и вновь связывали скорченными руками нити жизней на-
родных, свивавшиеся от Ивана Калиты. И поэт утвержда-
ет: делали они это затем, чтобы рассученная нить тяну-
лась еще на долгие века.
Холодным презрением звучит брюсовское послание
«Товарищам интеллигентам». Поэт обращается к тем не-
давним сторонникам общественных перемен, кто грезил
о них за чтением Уэллса и Леру, но кто в испуге отшат-
нулся от новой действительности. «Брюсов, засучив рукава,
стал . мастером агитки и инвективы,— писал впоследст-
вии глава конструктивистов Илья Сельвинский. — Выпол-
ненные со свойственной Брюсову чеканной манерой, они
имели широчайшее распространение и (историческая де-
таль!) печатались даже на обороте хлебных карточек».
Немало в сборнике стихов о любви. В передаче этого
чувства автор почти не изменился. Знакомый набор из ар-
сеналов старой поэзии: Паоло и Франческа, Тристан и
Изольда, Зевс и Даная, Леандр и Геро, «Заклятье Эро-
са» и «Гимн Афродите»...
Как-то беседуя с Горьким, Брюсов спросил:
«Могли бы вы, Алексей Максимович, прожить двад-
цать лет среди книг, и только книг?»
Горький ответил: «Нет, что вы!.. Этого нельзя. Я не
могу».
Тогда Брюсов сказал: «Да и я не могу. А вот прожил
же!..»
Понятно, что поэт не мог вдруг измениться в стихах
своих до неузнаваемости. Шел процесс творческих поис-
ков: одни стихи были истинно новыми, другие написаны
Q прежнем ключе.
В целом книга «В такие дни» свидетельствует о том,
что автор полон надежд и творческих сил:
Пределы? нет их!	Их песен петых —
Цель — бесконечность! Звездная млечность...
«Пределы»
В связи с выходом книги Брюсова «В такие дни» в
журнале «Печать и революция» писалось: «Многие сде-
лают упрек Брюсову в том, что его книга, написанная в
исключительно трагическое время, сохранила все элемен-
ты постройки его предшествующих сборников, но в этом
и заключается ее особенный интерес: фикция мгновенных
перерождений человека давно уже разоблачена, и созна-
тельное ее афиширование неизбежно создаст для современ-
ника неприятное ощущение неискренно нарочитой стили-
142
зации. Нам интересен настоящий Брюсов в период настоя-
щей революции, и сборник отвечает нашему интересу...»
Враждебно встретили книгу Брюсова в среде Пролет-
культа. Пролеткультовцы не забыли критики поэтом основ
их программы. Б. Арватов в статье под зловещим назва-
нием «Контрреволюция формы» поучал: «Основная черта
буржуазной поэзии заключается в том, что она резко про-
тивопоставляет себя действительности. Единственным сред-
ством для такого противопоставления оказывается фор-
мальный уход в прошлое, архаизм... Культирование эсте-
тики прошлого становится орудием ее классовой самоор-
ганизации. Ахилл для нее «эстетичнее» Архипа, Киферы
звучат «красивее», чем Конотоп, и т. д... У Брюсова я на-
шел всю ту испытанную словарную гвардию, назначение
которой одурманить читательскую голову и произвести
эффект «подлинной красоты».
На страницах журнал «Печать и революция» Брюсов
убедительно вскрыл несостоятельность подобных «лптвед-
ческих» приемов: «Т. Арватов строит удивительный сил-
логизм: «Содержание равно словам; слова у Брюсова не
новые; следовательно, содержание стихов антиреволюци-
онно...» Что сказать о методе критики, рассматривающей
только слова, а не то, что эти слова значат! ...Если т. Ар-
ватов взял на себя труд немного подумать, он увидел бы,
что Ахилл в самом деле «эстетичнее» Архипа, то есть при-
годнее для поэзии. «Ахилл» имеет огромное содержание;
«Архип» — никакого: это только собственное, «крестиль-
ное» имя, и ничего больше».
В 1921 году по инициативе Брюсова был создан Выс-
ший литературно-художественный институт (ВЛХИ).
И. М. Брюсова вспоминала: «Наконец-то удалось Вале-
рию Яковлевичу воплотить свою давнюю мечту, с которой
он носился с юных лет... Мечту о том, что писателю необ-
ходимо иметь, «как имеет архитектор или музыкант»,
свою специальную школу, где он мог бы учиться своему
«ремеслу» в дополнение к призванию».
Поэт гордился своим детищем. Он привлек к работе в
нем лучшие преподавательские кадры, читал лекции сам.
Благодаря его стараниям институт стал заметным куль-
турным центром, готовящим кадры литературных работни-
ков. Здесь выступали Н. И. Бухарин и А. В. Луначарский.
Брюсов видел две задачи:
всесторонняя помощь талантливой молодежи;
сохранение преемственности культурных традиций.
143
Это был творческий вуз, живая деятельная школа, по-
могающая раскрыться, найти себя одаренному от приро-
ды человеку.
В декабре 1923 года общественность отмечала пятиде-
сятилетний юбилей Брюсова. От Народного комиссариата
по просвещению поэта поздравил А. В. Луначарский. От
имени правительства П. Г. Смидович зачитал и поднес
поэту почетную грамоту ВЦИК РСФСР. Брюсову было
присвоено также звание народного поэта Армении.
После торжественной части в Большом театре состоя-
лась художественная программа чествования. Порывистый,
Похожий, по словам М. Цветаевой, одновременно па араба
и на его коня, молодой Борис Пастернак прочитал стихот-
ворение «Брюсову»:
Что мне сказать? Что Брюсова горька
Широко разбежавшаяся участь?
Что ум черствеет в царстве дурака?
Что не безделка — улыбаться, мучась?
«Я поздравляю вас, как я отца...»
По глубине постижения это. лучшее из стихотворений,
посвященных Брюсову.
Артисты Камерного театра исполнили акт из трагедии
Расина «Федра» в переводе Брюсова. Труппа театра
В. Э. Мейерхольда показала сцены из драмы Брюсова
«Земля». Пелись романсы на слова Брюсова. Читались его
стихи.
Все шло гладко и торжественно, как и полагается в
подобных случаях. Но вот Маяковский, бывший в театре с
Лилей Брик, наклонясь к ней, прошептал: «Пойдем к
Брюсову... Ему сейчас очень плохо...» Они вышли из ложи.
Брюсов стоял один. Маяковский сказал с ласковой почти-
тельностью: «Поздравляю с юбилеем, Валерий Яковлевич!»
«Спасибо, — ответил Брюсов. — Но не желаю вам та-
кого юбилея». Что же случилось?
Ответ на этот вопрос в какой-то степени содержится
F заключительном слове Брюсова, сказанном на чество-
вании его в Академии художественных наук. Он начал его
qp строк А. Фета: «Нас отпевают в этот депь, никто не по-
дойдет с хулою. Всяк благосклонною хвалою немую про-
вожает тень». Вот оно!.. Брюсов в юбилейном торжестве,
на котором по установленному регламенту подводят итог
жизни и деятельности, сквозь речи и поздравления уло-
вил ноту близкого конца. Он всегда боролся со штампами,
чья узость не выражает художника. Вспомним хотя бы
144
его выступление в дни столетия Гоголя. А как яростно по-
лемизировал Брюсов с «пушкинистами», отстаивая Пуш-
кина! И вот теперь его уже мерят обтекаемыми академи-
ческими формулировками...Это невеселое брюсовское со-
стояние безошибочно уловил Маяковский.
Брюсов сказал тогда в Академии:
«Почему товарищи обо мне говорили сегодня почти
исключительно как о классике символизма? Этот самый
символизм благополучно умер и не существует. Умер от
естественной дряхлости».
Сославшись на определение профессора Сакулина, что
он, Брюсов, был «самым реалистическим из символистов
и даже утилитаристом среди них», поэт продолжал:
«Я помню, отлично помню наши бурные споры с Вячес-
лавом Ивановым, который жестоко упрекал меня за этот
реалиЗхМ в символизме, за этот позитивизм в идеализме...
Сквозь символизм я прошел с тем миросозерцанием, ко-
торое с детства залегло в глубь моего существа... Есть у
одного молодого символиста книга «Возвращение в дом
отчий». Мне казалось, что теперь, в последний период мо-
ей жизни, я вернулся в дом отчий...»
«Возвращение», о котором упомянул поэт, — иносказа-
ние, которое понятно лишь при оценке всей жизни Брю-
сова и его творчества.
Выдвинутый третьим сословием в первый ряд образо-
ваннейших людей России, он на рубеже XIX и XX столетий
не только усвоил культуру прошлого, по и стал вырази-
телем ее новейших тенденций. Брюсов был «книгопроход-
чиком», чей художественный вкус формировали Пушкин
и французские проклятые поэты, Тютчев и Данте, русские
поэты послепушкипской эпохи и Верхарн. Он не только
«вернул» русскому читателю ряд полузабытых имен из
отечественной литературы, но и ввел в обиход значитель-
ное число переведенных им европейских поэтов. Широкая
просветительская работа Брюсова шла параллельно его
оригинальному и плодотворному творчеству. Высокая
оценка М. Горького в полной мере заслужена им. Брюсов
знал, что как поэт, как культурный деятель он в своем
времени незаменим для России. Ему случалось в силу не-
истребимой жажды знаний уходить мысленно далеко от
текущей жизни, но он всегда поворачивался лицом к дей-
ствительности, когда на его родине происходили истори-
ческие перемены... «Возвращение» Брюсова — сознатель-
ное подчинение своего духа обстоятельствам революци-
онной эпохи, служение ей.
10 Заказ 4699
145
ГЛАВА ПЯТАЯ
Смерче В. И. Ленина. — Научная поэзия. — Спор о язы-
ке.— Разговор в ВЛХИ. — Снова Крым. — Болезнь.
Невосполнимой утратой отозвалась в сердцах советских
людей весть о смерти В. И. Ленина. В Москве, подавлен-
ные огромным горем, студенты ВЛХИ сошлись со всего го-
рода в аудитории и сидели молча, потрясенные случившим-
ся. За полночь пришел Брюсов. Он окинул всех быстрым
взглядом, прошел к столу, сел. Было тихо, все смотрели
на Брюсова, ждали, что он скажет... Вдруг он закрыл
бледное лицо руками, и плечи его содрогнулись от глухих
рыданий.
25 января 1924 года поэт напишет стихотворение, одно
из первых в Лениниане. Образ вождя видится поэту в
космических масштабах («Ленин»).
С удвоенной энергией ищет Брюсов в советский период
творчества синтез пауки и поэзии. Принципы научной поэ-
зии издавна привлекали его. В статье «Литературная
жизнь Франции» Брюсов, разделяя взгляды Рене Гиля,
зачастую уточняя их, обрисовывает следующее положение
в поэзии. Большинство поэтов фиксируют свои чувства в
зависимости от текущих впечатлений. Поэт влюблен — пи-
шет стансы о силе страсти. Поэту грустно — слагается
скорбная элегия. Поэт приехал в Альпы — и вот готов со-
нет о горных вершинах... Такое творчество, лишенное вся-
кой определенной задачи, когда поэт работает безо вся-
кого плана и метода, обречено на бесконечные повторы
уже давно известных литературных образцов. Поэзия от-
далилась от современной жизни и стала условностью, зна-
комой схемой.
И Брюсов приходит к выводу: «Мы находим между
наукой и искусством различие только в тех методах, ка-
кими они пользуются. Метод науки (говоря в общих тер-
минах) — анализ; метод искусства — синтез... Наука, сле-
довательно, дает те элементы, из которых творит худож-
ник, и искусство начинается там, где наука останавлива-
ется». Понятно, подобная постановка вопроса требовала от
поэта обширных знаний из разных областей науки. К это-
му и стремился Брюсов.
Поэтическая форма освоения проблем астрономии, био-
логии, математики, социологии, физики, истории, филосо-
фии, лингвистики присуща книгам «Дали» (1922) и «Меа»
(1924). Брюсов принадлежал к числу тех художников сло-
146
ва, кто обладал способностью предвидеть конец жизненно-
го пути. Название .последней книги стихов — краткое и вы-
разительное пожелание потомкам (от латинского — меа —
спеши). Поэт торопился при жизни закрепить свой опыт
на пиве научной поэзии, продемонстрировать свое «вто-
рое рождение» в новых общественных условиях.
В предисловии к сборнику «Дали» он писал: «...поэт
должен, по возможности, стоять на уровне современного
научного знания и вправе мечтать о читателе с таким же
миросозерцанием. Было бы несправедливо, если бы поэзия
навеки должна была ограничиться, с одной стороны, мо-
тивами «о любви и природе», с другой — «гражданскими
темами». Все, что волнует и интересует современного чи-
тателя, имеет право на отражение в поэзии». Таковы были
последняя программа Брюсова и его завещание.
Рассмотрим теперь некоторые примеры из названных
книг.
Вечное движение нашей планеты во времени и прост-
ранстве, противоречие между чистым явлением природы и
извечным желанием человека постигнуть ее законы всег-
да привлекали внимание поэта:
Мы радио бросаем в пространство,
Видим в атоме вихрь электронов.
Но часто мечтаем про странность
Природы, мимозу тронув.
«Мы все — Робинзоны»
В стихотворении «Принцип относительности» Брюсов
обыгрывает высказывание Эйнштейна о том, что его воз-
зрение несовместимо с теорией движения небесных тел
Ньютона. По теории относительности время зависит от
скорости, и Брюсов строит образ: «Самое Время — канат-
ный плясун!»
Поэт жалеет о том, что человек еще мало знает и скло-
нен костенеть в усвоенном:
Велика ли корысть, что мы славим радостно честь свою,
В обсерватории на весы Сатурн опустив,
Посчитав на Венере градусы по Цельсию,
Каналы на Alapce ловя в объектив?
«Мы и те»
А человек малознающий, полагает Брюсов, одновремен-
но и человек малозначащий, чей век, подобно цветению
цветка, недолог («Разочарование»).
В стихотворении «Мир электрона» высказано предпо-
ложение, что «каждый атом — Вселенная»» Естественно
Ю*	147
думать также, что там жизнь протекает, как у нас.
И мысль поэта завершается любопытным ходом:
Их мудрецы, свой мир бескрайний
Поставив центром бытия,
Спешат проникнуть в искры тайны
И умствуют, как ныне я...
Отметив три координаты, обычно воспринимаемые на-
ми: высь, ширь, глубь, Брюсов строит догадку, что прост-
ранство, в котором мы живем, не эвклидовское, а какое-
то иное («Мир N измерений»), и в этом пространстве'оби-
тают некие высшие существа, и, как мы следим за малы-
ми мирами, так они в свою очередь наблюдают нас и «тще-
ту земных желаний метят снисходительно в уме».
Материалистическим и революционным подходом к ми-
ру бесконечных возможностей характерны в целом такие
стихи, как «Штурм неба», «Эры», «Магистраль», «Ата-
визм» и некоторые другие.
Но и называя себя электроном, что покинул свой атом
(«Мысленно, да!»), Брюсов вынужден признаться в тя-
жести эстетического груза минувших десятилетий. Ему яв-
ляются тени поэтов и философов былых эпох, литератур-
ные герои («Ночь с привидениями»). Как бы ни увлекала
его научная поэзия, он не может не ощутить трагический
разлад между тем, как он привык видеть и мерить жизнь,
и тем, как он дерзает делать это теперь:
Но глаза! глаза в полстолетие
партдисциплине не обучены:
От книг, от музеев, со сцены —
осколки (как ни голосуй!),
Словно от зеркала Г.-Х. Андерсена,
засели в глазу.
«Волшебное зеркало»
Борясь с собой, преодолевая внутренне себя прежнего,
поэт видел надежный якорь в бурном океане времени — в
городе-мифе с красным Кремлем: «И я храним... Москва!
в дыму твоих легенд» («У Кремля»).
Решительное изменение художественной тематики у
Брюсова сопровождалось ломкой поэтического языка. Он
был уверен в том, что «помимо выработки нового словаря,
поэты должны создать и новый синтаксис... более отвеча-
ющий быстроте современной мысли, привыкшей многое
только подразумевать».
В то время в среде интеллигенции шли яростные спо-
ры о правомерности языковых реформ. В Петрограде Фе-
148
дор Сологуб с педантизмом старого учителя внушал слу-
шателю:
«Сравните начертание нашего печатного алфавита с
латинским, букву за буквой. В латинском наборе, одну
за другой, встречаешь буквы с выходящими над средним
уровнем строки частицами, как в буквах 1, t, d, h, или с
опускающимися в междустрочье частицами, как в буквах
f, g» Р» Ч- Это дает известную опору для глаза при чтении.
Глаз легко улавливает эти отступления от нормы, и, в
результате, зрение не так быстро утомляется, как при чте-
нии русского печатного текста. В нашем алфавите букв с
подобным начертанием меньше ровно в два раза, чем в
латинском. Это буквы р, у, ф, б. Значит, по-русски читать
для зрения тяжелее в два раза, чем на любом языке с ла-
тинской азбукой. И значит, упразднение в русском алфа-
вите буквы 'Ь, подымавшейся иад средним уровнем строки,
нанесло вред нашему зрению. Понятно?..»
Брюсов не преминул вступить в полемику с ревнителя-
ми старого правописания: «Язык изломан? Что ж! — гля-
дите...» И поэт изображает впечатляющую картину:
Век взвихрен был; стихия речи
Чудовищами шла из русл,
И ил, осевший вдоль поречий,
Шершавой гривой заскорузл.
Он отстаивает право художника на выбор языковых
средств и сравнивает этот процесс с добычей радия и с
охотой, когда «озверелый лов» устремлен «сквозь Репина
к супрематистам, от Пушкина до этих слов» («Новый син-
таксис») .
Специфический словарь «Далей» и «Меа!», особый ин-
тонационный строй и необычная образная типология мыс-
лились поэтом как замена прежней гармонической основы
стиха. Причем Брюсов часто руководствовался чисто экс-
периментаторским порывом. Многие из его замыслов, ос-
ложненные громоздким перечнем имен собственных, ссы-
лок и реминисценций, нарочитой какофонией согласных
звуков, могли бы с успехом воплотиться и в более доступ-
ные для читателя формы. Это очевидно. В подобных слу-
чаях поэт становился жертвой своей теории. Но, оценивая
последние книги Брюсова, важно отметить и плодотвор-
ную сторону их направленности, хотя бы в тех стихах, о
которых говорилось выше. В них пульсируют истоки проб-
лем, что волнуют нас и сегодня.
Астрономический размах поэзии Брюсова последних
лет, широкое привлечение научного материала заставляют
149
вспомнить не только Рене Гиля, но н Лукреция Кара, и,
конечно, первого нашего научного поэта — Ломоносова.
Если в середине XIX века Баратынский жаловался, что
железная поступь прогресса убивает поэзию, то в XX веке
Брюсов открывает новые ее материки.
Кроме объективных трудностей, стоящих перед Брю-
совым-новатором, были и трудности, проистекавшие из его
смешанного мировоззрения, ибо как художник он не из-
жил до конца некоторые из прежних своих философских
пристрастий. Как-то Брюсов в свободную минуту спросил
Г. А. Шенгели, одного из преподавателей ВЛХП:
«Вы верите в жизнь за гробом?»
«Нет, не верю», — ответил тот.
«А я верю, — сказал Брюсов и тут же добавил: — Точ-
нее, я знаю, что буду жить как личность и после смерти».
«Но, Валерий Яковлевич, — возразил его собеседник,—
если бы вы просто верили, то я не стал бы спорить. Вера
есть безусловная данность и не может на что-либо опи-
раться. Вы же сказали «знаю», обоснуйте ваше знание».
«Вам, разумеется, известен закон сохранения энер-
гии,— начал свое объяснение Брюсов. — Так вот, исходя из
него энергетическая монада всегда равна себе независимо
от содержания сознания и многократной смены физиоло-
гического коррелята в виде мозговых клеток... Она не мо-
жет истребиться».
Г. А. Шенгели подивился остроумному и перадоксаль-
ному решению проблемы. Сказал только:
«С такими воззрениями легко'жить».
«Нет, — грустно сказал Брюсов, — тяжело. Страшно
подумать, что целую вечность будешь с самим собою...
И знаете, это вполне материалистический взгляд. Здесь
нет ни малейшей мистики. Энергия есть общая форма жиз-
недеятельности материи, а «пневмо», душа, есть одна из
частных ее форм».
Поэт действительно не усматривал противоречий в сво-
ей вере. Он даже прочел лекцию на эту тему.
По настоянию Иоанны Матвеевны летОхМ 1924 года
Брюсов взял двухмесячный! отпуск. Беспрерывный, в те-
чение ряда лет титанический! труд ослабил и без того не
слишком крепкий! от природы организм поэта. Вместе с
восьмилетним племянником Колей Брюсовым отправились
для отдыха в Крым. Остановились в Алупке, памятной
первыми, совместно проведенными здесь счастливыми дня-
ми юности. На склоне зеленой горы высился знакомый
150
большой дом графа Воронцова, главная достопримечатель-
ность этих мест, построенный в стиле старого английского
замка с широкой парадной лестницей, обращенной к мо-
рю, по обеим сторонам которой лежали большие мрамор-
ные львы. К дому примыкал чудесный парк с водоемами,
хаотическим нагромождением каменных пород и уединен-
ными тропинками между экзотическими деревьями и кус-
тарниками.
Брюсов чувствует себя лучше, чем в Москве. Он мог
бы по праву повторить слова “ Аполлона Григорьева:
«Сколько эпох литературных пронеслось надо мною и пе-
редо мною, пронеслось даже во мне самом, оставляя из-
вестные пласты или, лучше, следы на моей душе, что каж-
дая из них глядит на меня из-за дали прошедшего отдель-
ным органическим целым, имеет для меня особенный цвет
и свой особенный запах!»
Привычные мысли одолевают поэта.
Пятьдесят лет, пятьдесят вех. Иных уж нет, а те дале-
че. Жив ли Александр Добролюбов? Нашел ли он то, что
искал: душевное успокоение? Как смотрела на него тогда
сестра Надя!.. Внезапно сердце пронзила боль, и он едва
не произнес вслух: Коневский! Никто не постиг так тайны
языка, как он... II велик тот язык, и обилен: что ни сло-
во— увалов размах, а за слогом, что в слове усилен, бьют-
ся всплески и в смежных словах...
Все-таки каждый человек — загадка. Понятно, почему
Юргис стал литовским дипломатом. Каждый должен раз-
делять судьбу родины. Но Бальмонт! С юности настроен-
ный против царского режима, автор «Маленького султа-
на» и уехал за границу. Уехал с теми, кто в свое время
травил его за революционные стихи. Бедный Орфей на чу-
жом, дальнем берегу!.. Вот и Вячеслав. Вспомнился отъезд
Иванова из Москвы, слова: «Прощай, Валерий! Я так
любил тебя...»
Пятьдесят лет, пятьдесят лестниц... Явственно пред-
стал перед умственным взором Маяковский. Диковатый от
застенчивости юноша, с длинными, как у художников, во-
лосами. Футурист, принесший ему, Брюсову, на суд свои
стихи. И другой Маяковский — широкоплечий, с крупной
лепкой лица, подошедший в театре с поздравлениями.
Жизнь. Поэзия. Любовь.
Сердце забилось учащенно. С плавной последователь-
ностью услужливая память стала прокручивать лепту жен-
ских лиц, таких непохожих и таких близких... Последним
было худое молодое лицо с черными глубокими глазами.
151
В Москву возвращались порознь. Иоанна Матвеевна с
Колей уехали сразу, а Брюсов заехал в Коктебель к Воло-
шину. Стояла пора сбора винограда. В доме Максимилиа-
на Александровича собрались гости: писатели, поэты, ху-
дожники, музыканты, давние друзья хозяина. Отмечали его
день рождения. Устроили шутливый карнавал с переоде-
ваниями, с живыми картинами. Брюсов прочел специаль-
но написанное по этому поводу стихотворение «Максими-
лиану Волошину», наполовину серьезное, наполовину иро-
ническое.
Ясные солнечные дни пролетали незаметно. Гости Во-
лошина вели себя непринужденно. Андрей Белый играл с
молодежью в мяч. Устраивали поэтические конкурсы.
Однажды отправились в горы. Группу возглавлял Во-
лошин в неизменном до колен хитоне. По временам он обо-
рачивался к идущим следом и обращал внимание на какую-
нибудь характерную особенность местности. В горах их
застала гроза. Полил сильный дождь. Брюсов накинул на
плечи женщине свой пиджак. Вскоре все вымокли До
нитки.
По возвращении в дом Брюсов почувствовал себя пло-
хо: у него был жар, усилился кашель. Кто-то чудом раз-
добыл аспирин. Валерий Яковлевич с трудом написал
письмо в Москву Иоанне Матвеевне.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Болезнь и кончина. — Есенин о Брюсове. — Письмо
Вяч. Иванова. — В кабинете поэта. — Отклики. — «Боль-
шое видится на расстоянии».
В Москве, не вполне выздоровев, Брюсов с головой
ушел в повседневные литературные дела и обязанности.
В ВЛХИ предстоял первый выпуск студентов, и Брюсов-
ректор придавал этому событию большое значение. Он ин-
спектирует работу преподавателей, советуется с ними.
В октябре он опять слег. Врачи поставили диагноз:
крупозное и ползучее воспаление легких, осложненное
плевритом. Когда температуру удавалось сбить, Валерий
Яковлевич просил Иоанну Матвеевну, не отходившую от
него, читать ему вслух Платона, последние журналы. Ле-
жа, он пытается писать рецензию на книгу Безыменского.
Но болезнь прогрессирует, и силы оставляют поэта. Не-
смотря на боль, сознание долго не покидает его. Он по-
152
нимает, что происходит, и несколько раз с уст его срыва-
ется: «Конец!»
Восьмого октября он взял жену за руку и с трудом
сказал ей несколько утешительных слов. После мучитель-
ной паузы медленно произнес: «Мои стихи...» — и потерял
сознание. Иоанна Матвеевна поняла: «сбереги». Ночь про-
шла тревожно; больной метался и сильно страдал. В де-
сять часов утра Валерий Яковлевич Брюсов умер.
Весть о смерти Брюсова застала Есенина в Тифлисе.
Он ходил возбужденно по номеру готиницы «Орпаит» с га-
зетой в руках, где было опубликовано траурное сообще-
ние, и взволнованно говорил грузинскому поэту:
«Какой труженик поэзии!.. Сколько он поднял! Настоя-
щий вол! вол литературы...»
Дня через два в «Заре Востока» Есенин публикует
стихотворение «Памяти Брюсова». Но по-видимому, поэт
остался недовольным им и впоследствии написал о Брю-
сове специальную статью. В ней говорится: «Все мы учи-
лись у него. Все знаем, какую роль он играл в истории
развития русского стиха. Большой мастер, крупный поэт,
он внес в затхлую жизнь после шестидесятников и девяти-
десятников струю свежей и новой формы... После смерти
Блока это такая утрата, что ее и выразить невозможно...
Брюсов первый раздвинул рамки рифмы и первый культи-
вировал ассонанс. Утрата тяжела еще и потому, что он
всегда приветствовал все молодое и свежее в поэзии... Брю-
сов первый пошел с Октябрем, первый стал на позиции
разрыва с русской интеллигенцией. Сам в себе зачеркнуть
страницы старого бытия не всякий может. Брюсов это
сделал».
Трудно представить, кажется, более далекие друг дру-
гу имена в поэзии, чем Брюсов и Есенин. Но последний
всегда знал цену старшему собрату по перу. В одном из
есенинских стихотворений есть строчки: «Всколыхнет он
Брюсова и Блока, встормошит других...» Речь в стихот-
ворении идет о молодом авторе. Он ждет признания. В дан-
ной связи и названы лучшие современные поэты. Только
два имени.
Известно, что Брюсов поэта Осипа Мандельштама не
жаловал, а тот был самолюбив и обидчив. Однако именно
Осип Мандельштам верно выделил доминирующую черту
брюсовских стихов: «Это мужественный подход к теме,
полная власть над ней, — умение извлечь из нее все, что
153
она может и должна дать, исчерпать ее до конца, найти
для нее правильный и емкий строфический сосуд».
Когда гроб с телом Брюсова несли к Новодевичьему
кладбищу, не сливаясь с процессией, шел с обнаженной
лысой головой, синеглазый, с искаженным лицом, никого
не замечая, Андрей Белый.
В дом на Мещанскую в ближайшие после похорон дни
приходили, чтобы выразить свои соболезнования Иоанне
Матвеевне, Маяковский, Асеев, Пастернак, Шенгели, Есе-
нин... И каждый находил, что вспомнить о Валерии Яков-
левиче, и благодарно говорил о том, чем обязан ему. Из
Италии пришло письмо от Вячеслава Иванова:
«Рим. 19 октября 1924
Дорогая Иоанна Матвеевна,
Только что долетела до меня плачевная весть. Не ду-
мал я никогда, что переживу Валерия. Он пророчил себе
когда-то очень долгую жизнь, и я ему поверил. Как ни
хворал он за последние годы, мысль о возможности скоро-
го конца не приходила мне в голову. Нет Блока, нет Брю-
сова: наша старая группа уходит из нового мира...
«И мнится, очередь за мной...» В эти траурные дни рус-
ской словесности думаю я все же не о словесности. Ведь
Валерий мог бы повторить о себе слова Цезаря: Satis vixi
vel vitae gloriae — «Довольно я жил для жизни, довольно
и для славы». Я думаю о вашем личном горе. <.. .>. Му-
жайтесь, дорогая, благородная страдалица, — и подумай-
те прежде всего о принятом вами на воспитание мальчике.
Он должен быть вам утешением. Прекрасна эта страница
жизни Валерия и вашей. Вспоминаю, как при последнем
свидании нашем в июне Валерий при мне говорил с ним
и ему улыбался. Эта ласковая улыбка человека, глубоко
омраченного, при взгляде на любимого ребенка, эта столь
несвойственная ему глубокая и стыдливо спрятанная уми-
ленность в обращении с ним меня тронули и вызвали во
мне тихое восхищение. Думайте о нем. Думайте о том, что
великое закономерно ‘искупается великими жертвами. И о
том также, что наши человеческие достижения неотдели-
мы от наших заблуждений. Молитесь за душу Валерия...
Не забывайте в горе о вашем далеком верном друге— Вя-
чеславе Иванове».
Прочувственные слова Вячеслава Иванова, адресован-
ные вдове поэта, как нельзя более заслужены ею. Брюсов
ие был, что называется, «легким человеком», но судьба по-
слала ему истинно любящую и верную спутницу. Долгие
154
годы после смерти Брюсова опа сохраняла в полной со-
хранности и порядке его обширный архив и обстановку
кабинета.
Войдя в него, каждый дышал атмосферой вдохновенно-
го труда. «Валерий Яковлевич никогда не говорил: «Я иду
писать стихи», — поясняла Иоанна Матвеевна, — он гово-
рил: «Я иду работать». На столе поэта лежат первые со-
ветские издания Маркса, Энгельса, Ленина. Он изучал их
в последние годы жизни.
Около пяти тысяч томов окружало вошедшего. (Часть
из них вместе с архивом передана теперь в Библиотеку
им. В. И. Ленина.) Богатое хранилище человеческой мыс-
ли и вдохновенных открытий на протяжении многих ве-
ков—великолепное подспорье в литературном творчестве!
Многие из книг сохранили пометки Брюсова па полях,
могущие составить своеобразный комментарий о прочитан-
ном. Отдельно стояли источники, которыми пользовался
поэт при написании «Огненного ангела»: четырехтомпый
«Адский словарь», выпущенный в Париже в 1825 году; кни-
га Агриппы Ноттесгеймского; «История о докторе Фаусте,
знаменитом чародее и чернокнижнике» Иоганна Шписса;
очерки из жизни Германии XVI века; старинные атласы, аль-
бомы, карты. Собрание книг на латыни: поэты и философы.
Ряды западноевропейской литературы на французском,
немецком, итальянском и «малых» языках.
Русские классики. Разные издания Пушкина, неодно-
кратно читанные. Брюсов любил повторять: «Выбери се-
бе героя, догони его, обгони его», — говорил Суворов.
«Мои герой — Пушкин». «Ну, Пушкина-то он не догнал»,—
скажут иные. Правильно. Но Брюсов стал собой в значи-
тельной мере потому, что «соперничал» с гением, вопло-
щал все более масштабные творческие задачи.
Словари и справочники по различным отраслям зна-
ний— неисчерпаемый черновой материал для поэта.
Много книг с автографами: сборники русских символис-
тов, поэмы Верхарна. «Нечаянная радость» с надписью ав-
тора: «Венценосному певцу безмерных глубин и снежных
высот Валерию Яковлевичу Брюсову с глубоким уваже-
нием и благодарностью — внимательный и всегда предан-
ный ученик. Александр Блок. Январь 1907. С-Пб.».
Скромно изданные, часто на плохой бумаге, книжечки
советских поэтов. Среди них — «Совет ветров» с дарствен-
ной надписью: «Валерию Яковлевичу Брюсову, первому
вскрывшему передо мной «железные жилы» сердцебиенья
города. Стихами, обликом, жизнью — давшему могучий
155
пример воли, ритма, действия. Благодарный и любящий
его Ник. Асеев. 1923. 29. III». Можно с уверенностью ска-
зать, что Н. Н. Асеев выразил не только свое отношение к
Брюсову — под этими словами могли бы подписаться мно-
гие поэты его поколения.
Специальный шкаф с произведениями Брюсова, опуб-
ликованными и неопубликованными. Поэт как-то заметил:
«Значение писателя определяется количеством произведе-
ний, оставшихся в рукописи. Посредственности успевают
все закончить, все напечатать. Гений жаждет сделать
слишком многое...»
Знакомясь с замыслами Брюсова, просматривая отрыв-
ки из незаконченных прозаических произведений, читая
дневниковые записи и неопубликованные стихи, поража-
ешься необъятному кругу его интересов.
«Чувствую себя сведущим, как никто, — говорил Брю-
сов, — в вопросах русской метрики и метрики вообще. Пре-
красно знаю историю русской поэзии, особенно XVIII век,
эпоху Пушкина и современность. Я специалист по биогра-
фии Пушкина и Тютчева и никому не уступлю в этой об-
ласти. Я хорошо знаю также историю французской поэзии,
особенно эпоху романтизма и движение символическое.
Вообще осведомлен во всеобщей истории литературы... За-
нимаюсь Древним Римом и римской литературой, специ-
ально изучал Вергилия и его время и всю эпоху IV века —
от Константина Великого до Феодосия Великого. Во всех
этих областях я, в настоящем смысле, специалист; по каж-
дой из них прочел целую библиотеку... Я довольно хорошо
знаю французский и латинский языки, сносно итальянский,
плоховато немецкий, учился английскому и шведскому,
заглядывал в грамматики арабского, еврейского и санскри-
та... В ранней юности я мечтал быть математиком, много
читал по астрономии, несколько раз принимался за изуче-
ние аналитической геометрии, дифференциального и ин-
тегрального исчислений, теории чисел, теории вероятнос-
тей...»
Как поэт Брюсов неизменно находился в поиске мак-
симальной выразительности. Причем учился даже у моло-
дых. На стихах последнего периода можно проследить его
увлеченность Пастернаком, Маяковским, Хлебниковым. Он
не хотел оставаться «живым классиком», а предпочитал
идти в авангарде молодой советской литературы.
Смерть поэта вызвала отклики.
А. В. Луначарский в «Правде» (12.X 1924) дал общую
оценку Брюсову и с теплотой писал о нем как о человеке,
156
с которым ему пришлось работать. Андрей Белый писал о
своем учителе и старшем соратнике в «России» (№ 4 за
1925 г.) в тонах восхищенной почтительности.
Литераторы русского рассеяния из числа знавших
Брюсова готовили о нем статьи и воспоминания. М. Горь-
кий в Италии с вниманием выслушал очерк В. Ходасевича
о Брюсове и назвал его блестящим. В. Ходасевич, напри-
мер, вспоминал, как в день своего тридцатилетия Брюсов
сказал ему:
«Я хочу жить, чтобы в истории всеобщей литературы
обо мне было две строчки. И они будут».
Волевое начало в Брюсове выделяла и М. Цветаева в
очерке «Герой труда», во многом критикуя поэта. Но тут
надо помнить, что сама М. Цветаева относилась к другой
категории художников; в очерке она отстаивала свои прин-
ципы творчества. Ей, в частности, гораздо ближе был
К. Бальмонт.
Критик П. Пильский возвращался памятью в далекую
юность, когда он, воспитанник четвертого Московского ка-
детского корпуса, и гимназист Брюсов с товарищами соби-
рались для обсуждения литературных вопросов: «Мы меч-
тали о многом, фантазировали, опрокидывали вчерашний
день, строили воздушные замки будущего, затевали, горе-
ли, спорили... Как увлекались искусством диалектики! Все
мы будто готовились в литературные прокуроры. Еще бы!
На скамье приговоренных нами сидела вся последняя ли-
тература той современности, вся журналистика, все еже-
месячники того тихого, того страшного времени!..»
Игорь Северянин, по свидетельству переводчика и ли-
тературоведа Ю. Д. Шумакова (Таллинн), неоднократно
вспоминал Брюсова. В устных рассказах его жило смешан-
ное чувство любви и желание оправдаться, переспорить
Брюсова, утверждавшего в статье «Вчера, сегодня и завт-
ра русской поэзии» (1922), что Северянин исписался.
В стихах поэта эстонского периода много эпиграфов из
Брюсова, несколько посвящений ему.
Нельзя обойти без внимания отрывочные воспоминания
о Брюсове И. А. Бунина. Он называет поэта «гостинодвор-
цем», что после наскоков футуристов на Брюсова звучит
не ново. Далее Бунин приводит следующий эпизод: «Я по-
просил у него на несколько дней какую-то книгу. Он стран-
но сверкнул на меня из своих твердых скул своими раско-
сыми, бессмысленно блестящими, как у птицы, черными
глазами и с чрезвычайной галантностью, но и весьма рез-
ко отчеканил:
15V
— Никогда и никому не даю ни одной из своих книг
даже на час!..»
Что же из этого следует? Признаться, мало что.
Соученик Брюсова по гимназии Ф. И. Креймана —
В. К. Станюкович, напротив, писал в своих воспомина-
ниях, что он пользовался книгами Брюсова, брал их на
дом... Бунин не называет книгу, которую он попросил, и
вполне вероятно: книга эта ценилась хозяином или была
нужна ему самому в данное время, а впервые пришедший
Бунин был еще малознакомым человеком, для москвичей
заезжим... Словом, сцена внешне эффектная, но мелкая, не
делающая чести Бунину.
И при жизни, и после кончины у Брюсова было немало
врагов в литературе. Порой ими становились прежние
друзья. Но недоброжелатели Брюсова не могли исказить
тот неоспоримый факт, что он был крупной фигурой в ис-
тории нашей словесности.
«Большое видится на расстоянии».
В наши дни облик Брюсова, его творчество видятся в
свете истины более объективной, чем когда-то. На рубеже
XIX и XX веков Брюсов стал художником-реформатором,
способствовавшим коренному изменению в развитии рус-
ской поэзии. Его новаторская деятельность в поэзии была
как бы продолжением реформ Ломоносова и Пушкина.
Путь Брюсова в литературе не был прямым. Срывы и
ошибки его обусловлены временем, в котором он прожил
значительную часть своей жизни, и той удушливой атмос-
ферой, которой он дышал. Но и тогда Брюсов создал книги
неувядаемого словесного мастерства. Он повернул внима-
ние современников к теме города, а в годы первой русской
революции написал значительные гражданские стихи.
Брюсов истово мечтал о светлом будущем, и его «реаль-
ная фантастика» помогла ему преодолеть многие заблуж-
дения. В фундаменте нашей культуры есть камень, поло-
женный поэтом.
Перечитывая книги Брюсова, нам дано пережить ярчай-
шие мгновения в цепи веков, увидеть широкую панораму
всеобщей истории в ее поворотные эпохи, услышать голоса
героев, мудрецов, поэтов. Мы прикоснемся к прошлому
России, озаренному вспышками грозовых молний.
Свыше полувека тому, как Брюсов писал: «Если бы
мне иметь сто жизней, они не насытили бы всей жажды
познания, которая сжигает меня». Но и сделанного Брю-
совым хватило бы на несколько жизней.
СОДЕРЖАНИЕ
Пролог..................................................  3
ЧАСТЬ	ПЕРВАЯ........................................... 6
Глава первая. Рождение. — Семья. — Детство. — Рассказ де-
да.— В гимназии Ф. И. Креймана.— «Начало» и «Листок V клас-
са».— Дом на Цветном бульваре. — В гимназии Л. И. Полива-
нова.— Пробы пера. — Знакомство с французскими символиста-
ми.— А. Ланг. — Сочинение. — Решение принято................. —
Глава вторая. Брюсов в двадцать лег. — «Русские симво-
листы». — «Шедевры». — Студенческая демонстрация. — Констан-
тин Бальмонг и Александр Добролюбов. — Споры о новой поэ-
зии ........................................................ 15
Глава третья. Петербургские символисты.— По Крыму и Кав-
казу. — «Это — я». — В доме на Цветном бульваре. — Женить-
ба. — Переписка с И. Буниным................................ 20
Глава четвертая. Окончание университета. — «Скорпион».—
В Ревеле. — «Замкнутые». — «Царю Северного полюса». — Разные
подходы к творчеству. — «Третья стража». — Оценка Горького и
Блока. — «Скорпион» и Бунин. ............................... 26
ЧАСТЬ ВТОРАЯ...........................................  33
Глава первая. Начало века. — Письмо М. Горькому.—
В «Русском архиве». — Смерть И. Коневского. — «Мир искусст-
ва». — Андрей Белый.......................................... —
Глава вторая. В Северной Италии — «Ключи тайн». — В Па-
риже — Вячеслав Иванов. — «Urbi et Orbi». — Письмо А. Блока. 39
Глава третья. Ватерлоо или Аустерлиц? — «Будем как солн-
це». — «Золото в лазури». — «Прозрачность». — Собрание стихот-
ворений Ф. Сологуба.—«Весы»................................. 45
Глава четвертая. Русско-японская война. — Цусимская ката-
строфа и реакция Брюсова. — Этапы революции 1905 года —
Символисты о революции. ~ Общественная позиция поэта.—
Портрет Врубеля. — «Stephanos». — Оценка Блока.............. 51
Глава пятая. «Огненный ангел». — Прототипы романа. —
Жизнь и роман. — Н. И. Петровская. — Неудавшееся покушение. 60
Глава шестая. Эмиль Верхарн. — «Стихи о современности».—
Переписка поэтов. — Верхарн о русских художниках. — Борьба
«Весов» с реалистами и «мистическим анархизмом». — «Новая
Русь» о «Весах»................... ......... : j 69
Глава седьмая. Конец «Весов». — Выступление Брюсова про-
159
tub Иванова и Блока. — «Все напевы». — «Испепеленный».—
Брюсов о русских поэтах XIX века. — 10. Айхенвальд. ....	76
Глава восьмая. Брюсов и Художественный театр. — Морис
^Метерлинк. — В. Э. А1ейерхольд. — «Театр будущего». — В. Ф. Ко-
миссаржевская. — Провал Мейерхольда. — Муза театра. —
10. Балтрушайтис. — М. Волошин............................... 84
Глава девятая. Что такое дьявол? — «Ночные пляски».—
Акмеизм. — Игорь Северянин. — Кубофутуризм. — Н. Клюев.—
«Зеркало теней». — В. Маяковский о Бальмонте. — Замечание
М. Горького. — Верхарн в Петербурге и Москве................. 90
Глава десятая. Александр Блок. — Брюсов в сорок лет. — Вы-
стрел в Сараеве. — Брюсов-корреспондент. — Русские поэты
о войне...................................................... 99
Глава одиннадцатая. Возврат к литературной деятельности.—
«Семь цветов радуги». — Отношение к футуристам. — Автор
«Гонга»..................................................... 106
Глава двенадцатая. «Поэзия Армении». — Поездка по За-
кавказью и стихи об Армении. — Условия военного времени. —
Февральская революция. — Брюсов и Горький. — Разговор с мо-
лодым поэтом ........................................ . j 111
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ............................................  118
Глава первая. Октябрьский переворот. — Брюсов и Луначар-
ский. — Первые месяцы советской власти. — Великая радость. —
работа. — Всероссийский союз поэтов. — Брюсов о Циолковском. —
Глава вторая. «Двенадцать». — Вокруг поэмы. — К. Баль-
монт.— «Демоны глухонемые». — И. Бунин и другие. — Анна Ах-
матова. — «Ревизия» русской литературы. — «Левый марш». —
Д. Бедный. — Что рождалось.................................. 124
Глава третья. «Последние мечты». — Брюсов и Пролеткульт.—
Профессионально-техническая школа поэтики. — Лекции. — Има-
жинисты. — «Стойло Пегаса».................................	132
Глава четвертая. Смотр поэтических школ. — Есенин. —
«В такие дни». — Беседуя с Горьким. — Ответ Б. Арватову.—
ВЛХИ. — Юбилей.............................................. 139
Глава пятая. Смерть В. И. Ленина. — Научная поэзия. — Спор
о языке. — Разговор в ВЛХИ. — Снова Крым. — Болезнь. ...	146
Глава шестая. Болезнь и кончина. — Есенин о Брюсове. —
Письмо Вяч. Иванова. — В кабинете поэта. — Отклики. — «Боль-
шое видится на расстоянии».............................  •.	152