Author: Беленький А.Б. Ким Г.Ф. Симония Н.А. Рейснер Л.И.
Tags: всеобщая история востоковедение
Year: 1984
Text
эволюция
восточных
ОБЩЕСТВ'-
СИНТЕЗ
ТРАДИЦИОННОГО
И СОВРЕМЕННОГО
ПУТИ РАЗВИТИЯ
ОСВОБОДИВШИХСЯ
СТРАН ВОСТОКА
РЕДАКЦИОННАЯ КОЛЛЕГИЯ
Г. Ф. Ким (председатель), А. Б. Беленький (ученый
секретарь), К. Н. Брутенц, Ан. А. Громыко,
А. Б. Давидсон, А. В. Кива, А. И. Левковский,
В. Ф. Ли, Л. Р, Полонская, Е. М. Примаков,
В. Г. Растянников, Н. А. Симония
эволюция
восточных
ОБЩЕСТВ:
СИНТЕЗ
ТРАДИЦИОННОГО
' И СОВРЕМЕННОГО
О
ГЛАВНАЯ РЕДАКЦИЯ ВОСТОЧНОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
МОСКВА 1©84
Э15
Ответственные редакторы
Л. И. РЕЙСНЕР. Н. А. СИМОНИЯ
Авторский коллектив
Э Н. ГАЛИЧ (гл. V). А. В. ГОРДОН (гл. XIII), А. В. ЖУРАВСКИИ и А И. ИОНОВА
(гл. XIV), А. М. ПЕТРОВ (гл. II И III), Е Б. РАШКОВСКИИ (ГЛ XII),
Л. И. РЕЙСНЕР (гл I М IV) н- А. СИМОНИЯ (гл VI—XI)
Монография посвящена вопросам формационного развития
стран Востока от средневековья до наших дней. Особое вни-
мание уделено проблеме синтеза традиционных и современных
структур — наиболее характерной черте эволюции восточных
обществ со времен колониальной экспансии и до наших дней.
Книга представляет собой комплексное исследование базисных
и надстроечных аспектов общественного развития стран Во-
стока в сопоставлении с историческим опытом Запада.
Э
0302020200-214
013(02)-84
НЭ51Ч№
© Главная редакция восточной литературы
издательства «Наука», 1984.
.впгральна науи-эЛ
• блоге,.ь 2 ‘
• 1^3 №______ ?
ВВЕДЕНИЕ
Проблема синтеза традиционного и современного рассмат>
ривается авторами настоящей монографии как составная часть
учения о формационном развитии человеческих обществ. Под
этим углом зрения в наследии основоположников' марксизма-
ленинизма можно легко обнаружить два аспекта их исследова-
ний. Это,- во-первых, общетеоретический подход, результатом
которого явилась «классическая», или абстрактно-теоретическая,
модель формационного (прежде всего капиталистического) раз-
вития, и, во-вторых, конкретно-исторический анализ страновых
вариантов того или иного рода формационного развития. Со-
поставление двух уровней анализа капиталистической формации
в трудах К- Марксу, Ф. Энгельса и В. И. Ленина позволяет нам
выделить первичные, вторичные и третичные модели капитализ-
ма, возникновение которых связано с процессом неравномерного
развития капиталистической формации в мировых масштабах,
с различиями эпох, конкретно-исторических условий и форм
зарождения, становления и последующего развития капитализ-
ма в отдельных группах стран.
Однако в использовании этого богатейшего наследия сло-
жилась своеобразная традиция игнорирования переходных фаз
формационного развития, т. е. фаз развития общества, которые
отличаются формационной неоднородностью или синтезирован-
ным характером (переплетением и компромиссным сосущество-
ванием формационно разнородных структурных элементов на
всех «этажах» общества — от базиса до надстройки). Для ана-
лиза формационного развития стран Востока этот пробел пред-
ставляется тем более чувствительным, что все эти страны, как
будет показано в настоящей монографии, по крайней мере с мо-
мента колониального порабощения, вообще не знали более
или менее органически целостных, несинтезированных фаз ка-
питалистического развития. В результате весьма часто можно
наблюдать некорректные с научной точки зрения и потому ма-
лоплодотворные попытки подогнать формационное развитие
стран Востока под «чистые» модели западного капитализма,
т. е. под классическую, или абстрактную, модель, выработанную
на основе теоретического обобщения исторического опыта не-
которых стран Западной Европы.
В марксистской теории формационного развития под пере-
ходным периодом понимается такой исторический период, в те-
чение которого совершается смена формационного типа общест-
5
венного развития и который основопочожники марксизма-лени-
низма называли общественным переворотом или социальной ре-
волюцией в широком смысле слова (см., например, [Маркс,
Энгельс, т. 18, с. 496; т. 22, с. 40—41, 44, 47; т. 29, с. 295; т. 39,
с. 128; Ленин, т. 9, с. 258; т. 11, с. 40, 126—127, и др.]). В ходе
общественного переворота происходит трансформация всех ос-
новных структур общества. Она начинается еще при господст-
ве старой формации, когда в ее недрах появляются первые эле-
менты (социально-экономические и политико-идеологические)
будущей формации. Но развитие этих новых структурных эле-
ментов в конечном счете ограничено рамками старой полити-
ческой системы, которая и сметается на определенном истори-
ческом этапе политической революцией. После этого трансфор-
мация общественных структур протекает более широко и ин-
тенсивно, вплоть до полного созревания нового типа общества.
Исходя из сказанного выше, можно представить абстрактно-
>, теоретическую схему буржуазной социальной революции сле-
дующим образом: 1) фаза абсолютизма, или умирающего фео-
дализма: зарождение капиталистического уклада в недрах фео-
дализма; 2) политическая буржуазная ревотюция — начало соб-
ственно капиталистической формации; 3) фаза раннего капи-
тализма: становление капитализма и отмирание феодализма.
Согласно этой схеме, буржуазный общественный переворот
заключает в себе две фазы — абсолютистскую и раннекапи-
талистическую, водоразделом между которыми служит один
из важнейших моментов общественного переворота, а именно
политическая буржуазная революция. Эти две фазы как раз
и характеризуются отсутствием органической целостности об-
щества, синтезом традиционных и современных структур. Прин-
ципиальное различие заключается, однако, в том, что в первом
случае доминирующие позиции в синтезе все еще занимает тра-
диционное, а во втором — уже современное.
Во избежание возможных недоразумении следует, очевидно,
уточнить и то содержание, которое в настоящей монографии
вкладывается в понятия «традиционное» и «современное». Эти
категории здесь неразрывно связаны с типом и уровнем фор-
мационного развития. Речь идет о конкретно-исторических по-
нятиях. В каждой стране содержание традиционного и совре-
менного весьма конкретно в формационном плане и зависит от*
переживаемой этой страной исторической эпохи. Так, если об-
щество находится в фазе абсолютизма или раннего капитализ-
ма, то традиционным становится (по мере зарождения капита-
лизма) или уже является (с победой первой буржуазной ре-
волюции) феодальное, современным же — соответственно капи-
талистическое.
Что касается синтеза, то он будет отличаться в каждой
из переходных фаз, ибо различно общественное положение и со-
отношение традиционных и современных структур. Так,- при
абсолютизме происходит лишь зарождение современного. Капи-
6
талистический уклад уже возник, но пока еще в недрах фео-
дального общества и «вписан» в систему феодальных общест-
венных отношений. Вместе с тем зарождение нового, современ-
ного означает, что некогда бывший современным феодализм
начинает превращаться (нарастающий процесс) в традицион-
ное. Короче говоря, мы имеем в данном случае синтез структур
умирающей традиционной, но все еще господствующей общест-
венной системы с зарождающимися в его недрах новыми, со-
временными структурами, пока еще не имеющими самостоя-
тельного значения. Этот синтез в широком историческом смысле
тупиковый. В его рамках возможна медленная количественная
эволюция, но для качественного изменения его характера нуж-
ны политическая революция или по крайней мере революцион-
ный сдвиг в надстройке, которые разорвали бы традиционную
оболочку, обволакивающую плод современного.
Иной характер носит синтез на фазе раннего капитализма.
Феодальные элементы общественных структур уже окончатель-
но превратились в традиционные. Они не являются более гос-
подствующими, и поэтому следует теперь говорить не об уми-
рании феодализма, а об отмиранйп остатков феодальных струк-
тур. В этом случае мы имеем перед собой синтез структур ут-
верждающейся в качестве господствующей современной обще-
ственной системы с остатками, фрагментами традиционных об-
щественных структур. Абсолютное, полное господство современ-
ного (т. е. завершение синтеза и формирование органически це-
лостной общественной системы) происходит лишь на зрелой
фазе любой формации (зрелая фаза капитализма наступает в
тот период развития общества, когда все его основные струк-
туры уже охвачены частнохозяйственными капиталистическими
отношениями и когда в массовом общественном сознании пол-
ностью доминирует психология буржуазного индивидуализма).
Это не надо понимать упрощенно, будто на этой фазе никаких
пережитков традиционного нельзя обнаружить. Главное отличие
данной фазы заключается, однако, в том, что здесь пережитки
традиционного не носят сущностного характера и не являются
функционально необходимым для данной системы компонентом
общественных отношений. Но именно это обстоятельство доволь-
но часто ускользает от внимания социологов, исследующих про-
блемы развивающихся стран и пытающихся сопоставлять
вследствие этого несопоставимое, а именно раннюю фазу ка-
питализма в страйах Востока со зрелой фазой капитализма
некоторых стран Запада.
Западная социология уделяет значительное внимание, осо-
бенно в 60—70-е годы, феномену синтеза в общественном раз-
витии стран Востока. Причем этот феномен используется под-
час некоторыми учеными для «ниспровержения» марксистской
концепции формационного развития. Так, американские ученые
супруги С. и Л. Рудольф предлагают вообще отказаться от
«идеальных», т. е. абстрактно-теоретических, категорий «со-
7
временный» и «традиционный». Ведь все равно «чистых» об-
ществ не было и нет на свете. Даже в США и других высоко-
развитых капиталистических странах Запада можно обнаружить
проявления традиционности (в этническом, расовом, религиоз-
ном аспектах, в возрождении элементов патриархальных отно-
шений даже внутри современных монополий и т. д.). В свою
очередь, в развивающихся странах можно выявить элементы
модернизма. Поэтому целесообразнее, по мнению этих авто-
ров, кроить модели из -всего этого бесконечного ряда «смешан-
ных» стран, исходя из своеобразия этой «смешанности». При
таком подходе Япония и Индия попадают в одну «модель» (из-
за некоторого сходства внутренней структуры капиталистиче-
ского бизнеса), которая отлична, например, от «атлантической
модели». «В любом случае,— полагает С. Рудольф,— реальность
оказалась бы менее скованной, а исторические альтернативы бо-
лее ясными, если б многообразие пришло на смену однообра-
зию дихотомии современное — традиционное» ([Рудольф Л., Ру-
дольф С., 1972, с. 4, 5; Рудольф С., 1979, с. 23].
| Стремление более точно описать многообразие современного
мира, безусловно, похвально, но С. Рудольф предлагает дейст-
вительное многообразие мира лишить его «внутреннего стерж-
ня», на который оно нанизано, и, таким образом, превратить
это многообразие в хаотическую мозаичность, которую затем
можно было бы весьма произвольно — по второстепенным и
третьестепенным признакам — распределить по «многообразным
моделям», никак не связанным со стадиальным, формацион-
ным развитием человеческого общества. Дело в том, что
С. Рудольф не приемлет идеи формационного развития. Она
критикует марксистов и «традиционных» американских социо-
логов 60-х годов за то, что они разделяют идею «эволюцион-
ной модели» и веру в «стадии развития», за то, что те и другие
суть «нмманентщики», верящие в «объективные силы истории,
пробивающие себе дорогу и реализующие себя на некоей более
высокой стадии» [Рудольф С., 1979, с. 27].
Но «идеальные» модели общественного развития тем не ме-
нее нужны, ибо без них социология будет не наукой, а сводом
описательных повествований о жизни отдельных народов. По-
литэкономия капитализма стала подлинно научной лишь после
того, как К. Маркс на основе огромного конкретно-историче-
ского материала выработал абстрактно-теоретическую модель
капитализма, стадий его развития. Именно эта модель позво-
ляет нам с научной достоверностью говорить о незрелости, зре-
лости или перезрелости капитализма в той или иной стране
независимо от его ,«загрязненности» какими-либо чертами или
структурами" иных формаций. Совершенно «чистых» реальных
обществ действительно не бывает, но если основные, коренные
структурные элементы «идеальной» модели налицо, то это по-
зволяет нам говорить о формационной зрелости данной страны
и исходить именно из этого фактора при сравнении разных
8
стран, их группировке или типологии. Вот почему, несмотря
на сохранение многих традиций прошлого и несмотря на свое
географическое положение, Япония все же относится к «запад-
ной» модели высокоразвитых капиталистических стран, достиг-
ших стадии государственно-монополистического капитализма.
Было бы неверно утверждать, будто марксизм игнорирует
значение пережитков традиционного на отдельных Структурных
этапах формационно зрелого общества. Они, эти пережитки,
играют свою важную роль, но уже на другом уровне научного
анализа — внутригрупповом, внутримодельном, внутристрано-
вом. Исторически преемственные традиционные аспекты и чер-
точки в развитом капиталистическом обществе уже не играют
самостоятельной роли. Они уже вобраны и впитаны в совре-
менную ткань этого общества и служат ему своеобразным орна-
ментом, определяют его «индивидуальную физиономию».
Что касается развивающихся стран Востока, то речь идет
не просто об отдельных пережитках здесь традиционного, не о
колорите исторических традиций, а о наличии самих структур-
ных элементов традиционного. Боле^ того, речь идет не о со-
существовании бок о бок чистого традиционного и чистого со-
временного, а об их синтезе, т. е. их компромиссной структур-
но-функциональной сочлененности, сцепленности и взаимодейст-
вии, альтернативой чему явился бы распад данного обществен-
но-государственного организма. Поэтому для конкретно-истори-
ческого и сравнительно-социологического анализа этой группы
стран необходимы соответствующие переходные „модели синте-
зированного характера. Но если отказаться от «идеальных» мо-
делей традиционного и современного (от понятий «капиталисти-
ческое общество», «феодальное общество», «первобытнообщин-
ное общество» и т. д.), то мы лишимся тем самым и возможно-
сти выработать необходимые синтезированные, т. е. переходные,
модели. Ведь переходное общество — это общество, состоящее
из структурных элементов и умирающего традиционного, и ут-
верждающегося современного. И если мы откажемся от моде-
лей последних, нам не из чего будет составить синтез. Он пре-
вратится тогда в хаотичную смесь, в набор каких-то разнооб-
разных элементов, о которых и впрямь трудно будет судить, от-
носятся они к более высоким или к низким общественно-эконо-
мическим стадиям развития.
Следует отметить далее, что применительно к Востоку об-
щеметодологический подход к проблеме переходного периода
требует существенных уточнений, поскольку с момента коло-
ниального порабощения восточных стран ход прежнего форма-
ционного развития начинает насильственно и во все возрастаю-
щей степени нарушаться. На естественноисторические процессы
эволюции стран региона начинают накладываться некоторые
последствия естественноисторического развития европейских
метрополий, и возникает сложная система международного и
межформационного взаимодействия, которую можно определить
9
как колониальный синтез. В результате этого проблему пере-
ходных периодов на Востоке надо рассматривать в двух диа-
лектически переплетенных аспектах: национально-колониаль-
ном и собственно формационном. По мере утверждения коло-
ниализма «почвенное» формационное развитие восточных об-
ществ начинает насильственно укладываться в прокрустово ло-
же колониально-буржуазного развития, утрачивает историче-
скую инициативу и динамику саморазвития, часть традицион-
ных структур начинает трансформироваться и вовлекаться в
колониальный синтез — своеобразное разделение труда в рам-
ках системы метрополия — колония.
Авторы настоящей монографии отдают себе отчет в том, что
концепция общественного синтеза не является общепризнанной.
Подчас ставится под сомнение корректность использования
самого понятия или даже термина «синтез» в марксистском ме-
тодологическом исследовании1. В связи с этим хотелось бы под-
черкнуть, что в многочисленных произведениях основоположни-
ков марксизма-ленинизма весьма часто рассматриваются явле-
ния общественного синтеза. Например, феномен общественного
синтеза при переходе от рабовладения к феодализму в Европе
неоднократно описывался К. .Марксом и Ф. Энгельсом в «Не-
мецкой идеологии» [Маркс, Энгельс, т. 3, с. 22—23, 74] и
Ф. Энгельсом в работе «Происхождение семьи, частной собст-
венности и государства» ([Маркс, Энгельс, т. 21, с. 154—155].
В. И. Ленин неоднократно приводил примеры синтеза в связи
с исторической ситуацией перехода от феодализма к капита-
лизму в России (см., например, [Ленин, т. 6, с. 312]). Само
понятие синтеза весьма детально раскрыто К. Марксом в его
письме П. В. Анненкову, в котором он, в частности, пишет:
«В современной экономической жизни вы найдете не только
конкуренцию и монополию, но также и их синтез, являющийся
не формулой, а движением. Монополия рождает конкуренцию,
конкуренция рождает монополию... изменяя основу, на которой
покоятся современные экономические отношения, уничтожая
современный способ производства, вы уничтожаете не только
конкуренцию, монополию и их антагонизм, но также и их един-
ство, их синтез — движение, в котором и происходит действи-
тельное уравновешивание конкуренции и монополии» [Маркс,
Энгельс, т. 27, с. 407—408].
В приведенном высказывании К. Маркса упоминаются край-
не важные для настоящей монографии моменты, характеризую-
щие синтез, а именно: 1) подвижность, динамичность модели
синтеза (синтез — это не застывшая формула, а историческое
движение); 2) компоненты синтеза находятся в антагонистиче-
ском единстве. Последнее обстоятельство часто упускается из
виду, а в западной социологии и сознательно игнорируется, за-
тушевывается. Создается превратное впечатление о якобы гар-
моничном характере взаимосвязей и взаимоотношений между
традиционным и современным. Между тем их сосуществование
to
не столь уж мирно и в исторической основе своей антагонистич-
но со всеми вытекающими отсюда последствиями. Сам по себе
факт длительного сосуществования и взаимодействия компо-
нентов синтеза еще не свидетельствует в пользу неантагонистч-
ческого характера отношений между традиционным и современ-
ным. Научное понимание термина «антагонизм» не следует пу-
тать с обыденными представлениями об открытом и ожесто-
ченном столкновении. Ведь такие антагонисты, как крестьянин
и феодал, рабочий и предприниматель, сосуществуют и взаимо-
действуют на протяжении всего развития феодальной и капи-
талистической формаций. При этом этапы обостренной борьбы
могут перемежаться довольно длительными периодами относи-
тельного затишья и мира. Тем не менее по своей социальной
сути, по своему месту в системе общественного производства и
общественных противоречий трудящиеся и их эксплуататоры
выступают в качестве представителей антагонистических клас-
сов (даже если какие-нибудь конкретные представители этих
классов в личном плане всю жизнь прожили бесконфликтно).
Таким образом, внешне мирное сосуществование каких-либо
общественных компонентов само по себе еще ничего не говорит
о действительном социальном характере отношений между ни-
ми. Что касается интересующего нас здеЛ синтеза традицион-
ного и современного в общественном развитии, то дело обстоит
еще сложнее, чем в приведенных выше примерах. В данном
случае синтез не просто единство противоположностей. Дело
в том, что социально антагонистическое единство между, ска-
жем, рабочим и предпринимателем носит органический харак-
тер. Их единство является и предпосылкой, и условием, и про-
явлением капиталистического способа производства. Оба компо-
нента суть элементы одного и того же формационного поряд-
ка, и без этого антагонистического единства просто не было бы
того, что именуется капиталистическим способом производства.
В нашем же случае речь идет о единстве-компромиссе фор-
мационно разнородных элементов, т. е. о ситуации нарушения
органической целостности общественно-производственного ор-
ганизма. Это—единство переходного типа. Оно является необ-
ходимым условием сохранения целостности данной государст-
венной общности в исторический период перехода от одной фор-
мации к другой, период вынужденного сосуществования антаго-
нистических формационных структур. Традиционное и совре-
менное антагонистичны друг другу, так как современное (на-
рождающиеся формационные структуры) есть отрицание тра-
диционного (умирающих или отмирающих формационных струк-
тур). И лишь путем отказа от конкретно-формационного под-
хода, т. е. ценой выхолащивания сущности из понятий тради-
ционного и современного, возможно изобразить их взаимоотно-
шения как гармоничные. Мы уже не говорим о том, что кон-
кретно-исторический опыт стран современного Востока дает ма-
ло оснований для оптимистических оценок характера сосущест-
11
вования и взаимодействия традиционного "и современного. Ус-
ложненный характер общественного синтеза (симбиоза) в
этих странах имеет своим следствием постоянное нарушение
даже внешней видимости гармонии и проявляет себя через
весьма частые и бурные конфликты и столкновения, сопровож-
дающиеся значительными человеческими жертвами и разруше-
нием материальных ценностей.
С методологической точки зрения важно подчеркнуть, что
традиционное на Востоке модернизируется не само по себе, а
именно в синтезе. Последний объективно является неизбежным
общественным компромиссом. Но компромисс означает времен-
ное соглашение (в данном случае «время», конечно, истори-
ческое), в ходе которого каждая из сторон стремится одержать
верх. И хотя не каждый конкретный синтез обязательно должен
привести к победе современного (в истории человечества извест-
ны, как отмечал В. И. Ленин, и движения вспять), но общая
тенденция такова, что конечным результатом сосуществования
и борьбы является обычно трансформация традиционного в со-
временное, т. е. умирание или отмирание традиционного.
Во избежание возможных недоразумений сразу же уточним:
вступая в синтез, современное также видоизменяется, опреде-
ленным образом приспосабливается к традиционному, иначе
компромисс (синтез) был бы просто невозможен. Эти измене-
ния необходимы и для обеспечения «сцепления» между тради-
ционным и современным, и для обеспечения доминирующей, ли-
дирующей и, главное, трансформирующей роли последнего. По-
этому данное, конкретно-страновое современное на Востоке по
необходимости отличается от того чужеземного современного, с
которого оно брало пример или было скопировано. Можно лег-
ко предположить, что вследствие длительности исторического
процесса конечный результат его — будущее современное — бу-
дет значительно отличаться от того варианта современного, ко-
торый превалирует на данный исторический момент. Короче го-
воря, само понятие «современное» и его реальное выражение в
процессе синтеза опять же по объективной необходимости будут
модифицированы. Вот почему при оценке перспектив синтеза в
странах Востока необходимо постоянно иметь в.виду потенцию
устаревания того, что по сегодняшним меркам еще рассматри-
вается как современное. Кстати говоря, именно это последнее
обстоятельство делает невозможным простое повторение раз-
вивающимися странами любых «классических» вариантов об-
щественного развития. Не случайно и то, что по-разному выра-
женная, но все та же озабоченность проблемой «старения» со-
временного и ненужности многих «'издержек», связанных с за-
падными вариантами капиталистического развития, столь ча-
сто звучит в устах ученых и политиков развивающихся стран.
Далее, не следует упускать из виду всей сложности и про-
тиворечивости взаимоотношения и взаимодействия двух аспек-
тов проблемы традиционное — современное: внутреннего ивнеш-
12
него. Речь в данном случае идет о соотношении внутреннего и
внешнего восприятий объективных различий в уровне формаци-
онного развития данного общества и группы ведущих высокораз-
витых государств. В этом плане важнейшее значение имеет та
конкретная фаза формационного развития, на которой находит-
ся данное общество. Так, если мы возьмем исторические ситуа-
ции, когда это общество находится в заключительной фазе раз-
вития уходящей в прошлое формации (т. е. в фазе ее умира-
ния) либо в начальной фазе новой формации (т. е. в фазе от-
мирания традиционных структур), то в этих случаях бывшее со-
временное начинает превращаться в традиционное или уже
становится ретроградным вследствие изменений внутри данно-
го общества. При этом неважен источник этих изменений: име-
ет ли место саморазвитие общественных противоречий и появ-
ление вследствие этого элементов и укладов более высокого
формационного порядка или привнесение последних извне.
В любом случае речь идет об общественном перевороте, про-
исходящем в рамках этого общества. Поэтому-то в самих этих
обществах уже существует передовое общественное мнение, вос-
принимающее протекающие процессы модернизации в категориях
современного и традиционного и апеллирующее в той или иной
степени, в той или иной форме к аналогичным представлениям
в группе высокоразвитых стран.
Иначе обстоит дело в тех исторических ситуациях, когда об-
щество находится в зрелой фазе своего формационного раз-
вития. Если рассматривать эти страны изолированно, вне свя-
зи с группой стран, достигших более высокого уровня форма-
ционного развития, то наличествующие здесь общественные по-
рядки и структуры следовало бы рассматривать как все еще
современные по сравнению с только что ушедшими в истори-
ческое прошлое общественными структурами и отношениями
предшествующей формации. Хотя в мировом плане это обще-
ство, конечно же, является более отсталым и традиционным,
чем ведущая группа стран, важно учитывать, что внутри такого
общества оно может еще не восприниматься общественной
мыслью как ретроградное, а иногда (как это было в Китае,
Японии, Индии и многих других государствах Востока)' даже
ставится выше других «варварских» народов. Такое традицион-
ное (традиционное в аспекте международных сопоставлений)
общество не является умирающим, т. е. не переживает эпоху
общественного переворота и может сохранять и дальше разви-
вать свои прежние формационные качества, если, конечно, не
произойдет внешнего вмешательства или оно само не окажется
вынужденным под внешним давлением «досрочно» вводить в не
изжившую еще себя структуру общества новые формационные
элементы.
Учет этих внутренних и внешних аспектов имеет большое
значение при анализе причин того, почему одни государства
быстрее, легче и эффективнее воспринимают многие элементы
13
чужеземного современного, тогда как другие оказываются
менее восприимчивыми и даже упорно сопротивляются проник-
новению иноземного влияния.
Следует иметь в виду также, что в нынешних условиях ос-
вободившихся стран Востока заимствуемое ими современное
имеет неоднозначный характер: наряду с прежним источником
формирования современного — капиталистическим — появился
альтернативный — социалистический*. В определенной мере мож-
но согласиться с американским социологом Ф. Дарлингом в
том, что основным направлением модернизации восточных об-
ществ до независимости была вестернизация [Дарлинг, 1979,
с. XVII, XXII], т. е. буржуазная -модернизация в ее уродливой
колониальной форме. Это было обусловлено тем фактом, что
все эти страны были насильственно включены в колониальную
систему империализма. Но это не означает, что в период до
независимости в общественных структурах стран Востока не
возникали никакие иные, кроме буржуазных, элементы совре-
менного. Общеизвестно, что еще до развала колониальной си-
стемы среди части общественного мнения многих колониальных
и полуколониальных стран стали распространяться социалисти-
ческие идеи, возникать современное рабочее и профсоюзное дви-
жение, социалистические и коммунистические партии. Более
того, уже в тот период появление альтернативного источника
современного оказало значительное модифицирующее и ради-
кализирующее воздействие даже на буржуазные и мелкобур-
жуазные силы национально-освободительного движения.
После развала колониальной системы и образования боль-
шой группы молодых суверенных государств появилась и ре-
альная альтернатива самой буржуазной модернизации, и пер-
спектива существенной модификации вестернизационной ее мо-
дели. Западная социология (за редким исключением, «неомарк-
систов») склонна признать в лучшем случае лишь перспективу
модификации классического варианта буржуазной модерниза-
ции (вестернизации), что вполне естественно. Упомянутый
Ф. Дарлинг считает, например, что после достижения незави-
симости понятия «модернизация» и «вестернизация» в разви-
вающихся странах уже не совпадают полностью. И теперь мо-
дернизация частично (иногда значительно) совпадает с вестер-
низацией, но в целом круг источников внешнего влияния значи-
тельно расширился. По мнению Ф. Дарлинга, этот круг источ-
ников пополнился за счет появления такого фактора, как «про-
граммы официальной помощи блоков западных и коммунистиче-
ских держав», транснациональных корпораций, региональных
организаций (типа АСЕАН), политических и технических учреж-
дений ООН [Дарлинг, 1979, с. XXII, 440]. Совершенно оче-
видно, что данный автор пытается все изменения в интересую-
щем нас плане свести к технологическим аспектам и к их ва-
риативности лишь в рамках буржуазной модернизации. Этот
прием как бы позволяет игнорировать более важную альтерна-
14
тивность капиталистической и социалистической модернизации.
В настоящей монографии термин «модернизация» использу-
ется для обозначения процесса превращения традиционного в
современное и несет в себе в каждом случае вполне конкретное
(капиталистическое или социалистическое) содержание.
Второе важное уточнение, которое необходимо сделать в
связи с проблемой антагонизма традиционного и современного,
заключается в следующем: речь в данном случае идет об ан-
тагонизме современного не всем материальным и духовным
плодам, созданным в ходе эволюции предшествующей форма-
ции, а лишь тому, что выражает формационную сущность тра-
диционного, особенно традиционной системе общественных от-
ношений и соответствующим надстроечным институтам. Иными
словами, ликвидируется все то, что как раз и является препят-
ствием для дальнейшего развития уже достигнутого уровня ма-
териального и духовного прогресса. Здесь, таким образом, воз-
никает проблема соотношения между понятиями «формация»
и «цивилизация».
Цивилизация, по нашему мнению, представляет собой исто-
рически сложившееся единство материальной и духовной куль-
туры, продукт весьма длительного существования более или
менее стабильной этнодемографической общности, занявшей оп-
ределенный ареал ойкумены. Конкретная этнодемографическая'
и социокультурная общность такого рода может включать один
или несколько крупных этносов (народов), территориальные
границы ее расселения могут довольно сильно колебаться, рас-
ширяясь или сжимаясь, однако во всех случаях можно говорить
об известном ядре цивилизации, идет ли речь о культуре в ши-
роком смысле слова, о народонаселении, которое воспроизводит
себя как этносоциальная и демографическая макросистема, или
о территории, создающей пространственный контур данной ци-
вилизации 2.
Формационный поступательный процесс в общем виде с наи-
большей силой обнажает движущие силы истории, подобные
социально-классовым противоречиям и революционным изме-
нениям, а также социально-преобразуйщие, динамические сто-
роны исторического развития. Иначе говоря, в формационно-
стадиальном развитии заложен механизм сменности, переры-
вов в постепенности, борьбы противоположностей, высшей фор-
мой которых являются классовые конфликты и социальные ре-
волюции. В противовес этому в развитии цивилизации наиболее
полно отражается другая сторона социального прогресса, а
именно преемственность, непрерывность, накопление, сохране-
ние и передача важной для человека и общества информации.
Таким образом, диалектика категорий «формация» и «цивили-
зация» есть также и диалектика категорий «революция» и «эво-
люция» в едином историческом процессе3. Применение этих ка-
тегорий не является альтернативным, взаимоисключающим: счи-
тать так значило бы, что в истории и социальной жизни суще-
15
ствует либо только революционный, либо только эволюционный
тип общественного движения.
Сопоставляя две упомянутые выше важнейшие категории
исторического анализа, мы можем отметить еще некоторые их
сущностные отличия. Как это очевидно, цикл жизни цивили-
зации должен быть более длительным, чем сроки жизни одной
формации: само складывание цивилизации как особой истори-
ко-культурной общности может проходить на протяжении не-
скольких формационных эпох. Этому не противоречит другое
положение, что доминантным для любой цивилизации является
в любой взятой, точке ее существования определенный способ
производства и формационный тип общества, тогда как прош-
лое и будущее в социальной системе находятся как бы на ее
периферии или в глубинных пластах культуры. Другим необхо-
димым разграничителем двух данных категорий может слу-
жить критерий, относящийся к философско-историческому уров-
ню. Так, если мы будем спускаться от самых абстрактных ка-
тегорий марксистской социологии к более конкретным, то фор-
мация (способ производства) послужит выражением качества
всеобщности, цивилизация — особенности, а реальное общест-
во — единичности.
Взаимодействие обществ, отличающихся своим цивилиза-
ционным, или историко-культурным, типом, составляет второй
по важности момент исследования всего комплекса вопросов,
связанных с синтезом традиционных и современных элементов
на Востоке в колониальную и послеколониальную эпохи. Эта
проблема, однако, не могла быть рассмотрена в настоящей мо-
нографии с достаточной полнотой и представляет собой тему
специального исследования.
Коротко остановимся и на практической значимости предла-
гаемых в настоящей монографии методологии и методики под-
хода к анализу общественных процессов на Востоке.
Прежде всего обратим внимание читателя на то, что син-
тез как научно-исследовательская и методическая установка
может быть полезным прежде всего в качестве дополнения к
анализу и его относительной альтернативы. Известно, что силь-
ной стороной аналитического подхода являются расчленение
целого и изолированное, углубленное изучение его составных
частей и отдельных функций. Но именно такая процедура таит
в себе большие опасности при рассмотрении сверхсложных, ие-
рархических, многозвенных и многоуровневых систем. Если, на-
пример, наблюдать исторический процесс односторонне ана-
литически, то Запад, взятый изолированно, сам по себе, будет
выглядеть более современным, передовым и развитым, чем на
самом деле, поскольку из поля зрения выпадет вся область его
связей и взаимодействий с «не-Западом» на внешней орбите и
в его внутренней структуре. Наоборот, замкнувшийся в себе
Восток в этом случае предстанет в утрированно традиционном,
облике, представляя собой средоточие отсталости, застойности^
16
слаборазвитое™ и т. д. Этот оптический обман может быть
преодолен лишь в случае, если исходить из того, что Восток и
Запад, колонии и метрополии, традиционность и современность
являются особого рода огромными социально-историческими си-
стемами с двумя «полюсами развития», которые, взаимодейст-
вуя, трансформируют друг друга, вызывают перестройку са-
мих систем.
Хотя в основу подхода к синтезу положен достаточно раз-
работанный в марксистской социологии принцип историзма,
конкретные цели работы требуют внесения ряда коррективов
в методику анализа, принятую в классическом историческом
исследовании. Речь идет здесь прежде всего о масштабе, в ко-
тором рассматриваются и анализируются исторические явления,,
а более конкретно — о структуре (иерархии) исторического про-
странства, взятого в связи с ходом исторического времени..
Историк обычно фиксирует все или основное внимание на. ис-
^^.торическом движении, взятом в неизменном пространствен-
—__ном масштабе, причем границы этого пространства задаются
-^_той конфигурацией национального (многонационального) госу-
ударства или региона, которая существует в момент написания
^Д-его труда. При таком подходе за точки отсчета берется, по-
^ч^существу, конечный продукт длительного исторического процес-
_—-са — образование современной государственности, страновой,.
—^-Национальной, региональной или социальной общности. Между
тем социальное развитие человеческих обществ, особенно &
переломные и переходные эпохи, было неразрывно связано с-
ломкой старых пространственных рамок, в которых ранее шел-
естественноисторический процесс, и с образованием новой струк-
туры исторического пространства и новой иерархии его компо-
нентов, т. е. стран — регионов, межрегиональных групп.
Что же касается рассмотрения исторических явлений в свя-
зи с динамикой системы традиционность — современность, то
здесь без пространственного аспекта (в его единстве с вре-
менным) обойтись невозможно, ибо надо знать, где и в каком
историческом окружении начали действовать силы и механиз-
мы современности, на каком пространстве развернулась их
экспансия и в какие сроки она достигла наибольшего распро-
странения, где в каждый данный исторический момент прохо-
дит главная линия размежевания и соприкосновения между
старым и новым, наконец, каков ареал и главные опорные пунк-
ты традиционности.
Процесс исторического развития имеет кроме горизонталь-
ного пространства территории еще и социальное пространство^
охватывающее реальную структуру общества. В таком верти-
кальном по своему строению пространстве можно зафиксиро-
вать, какой глубины достиг тот или иной новый фактор, про-
никающий в старую структуру, как сильно он укоренился в тол-
ще общества и в массе населения, каким образом традицион-
ность и современность поделили между собой основные сферы
2 Зак. 348 17
IV ..5 л O1 = ? /}У
влияния (подсистемы и функции общества), где сильнее ска-
зывается тенденция к разделению труда и интеграции, а где —
к противоборству и конкуренции.
Существуют, таким образом, три разного рода индикатора,
при помощи которых можно фиксировать движение синтеза и
его составляющих: временной, пространственный, структур-
ный. Эти координаты важны ка.к для формальной идентифика-
ции традиционности и современности, так и для выявления их
соотношения в любой взятый исторический момент. Если от-
влечься от зигзагов и попятных движений в истории, значение
которых до сих пор явно недооценено, то можно утверждать,
что для традиционности обычно характерно отступление по
всему фронту социального пространства общества, замедление
темпов исторического развития, сокращение того географиче-
ского ареала, на котором ранее традиционные отношения без-
раздельно господствовали. Современность, наоборот, будут от-
личать завоевание шаг за шагом все более глубоких и жиз-
ненно важных элементов и функций общества, ускоренный темп
самовоспроизводства и территориальной экспансии. Но что осо-
бенно важно подчеркнуть здесь, данные характеристики не аб-
солютны, а относительны, поскольку и современность и тради-
ционность разворачивают свои свойства по отношению друг к
другу, находясь в большой системе и взаимодействуя в ней.
Из сказанного выше становится очевидным, что концепция
общественного синтеза имеет не только чисто теоретико-позна-
вательное, но и большое научно-практическое значение. В ко-
нечном счете она фокусируется в самых острополитических
проблемах современности. Так, с одной стороны, она помогает
раскрыть апологетический аспект проколониалистских концеп-
ций «дуализма» (Буке), «плюрализма» (Фэрниволл), преувели-
чивающих цементирующую роль колониальной власти в истори-
ческих условиях «пробуждения Азии» и неуклонного роста на-
циональных сил, подъема освободительных движений. С дру-
гой стороны, она помогает более эффективно участвовать в ши-
роких идеологических и политических спорах о судьбах осво-
бодившихся государств, спорах, ведущихся как в самих этих
государствах, так и вокруг них в мировом масштабе между от-
крытыми и скрытыми сторонниками неоколониализма и сторон-
никами национально-независимого развития и социального про-
гресса. Концепция синтеза позволяет действенно противо-
стоять длительным стараниям представителей западной социо-
логии, а теперь и ретроградных сил в самих развивающихся
странах, пытающихся доказать неприменимость марксистско-ле-
нинского учения к условиям стран Востока. Она выявляет те
специфические формы, в которых протекают здесь открытые
марксизмом общие закономерности формационного развития
человечества, ту модификацию, которую эти закономерности
претерпевают из-за неравномерности процессов эволюции от-
дельных регионов и отдельных человеческих обществ.
18
Далее, концепция синтеза помогает раскрыть формацией-
ную неоднозначность процессов модернизации в странах Во-
стока, разнонаправленность социальных сил, вовлеченных в
этот процесс. При таком подходе открывается возможность бо-
лее достоверного прогнозирования процессов общественного
развития этих стран, выявления всей суммы разнородных струк-
турных компонентов общества, их конкретного характера и со-
отношения, предсказания основных направлений и форм их
взаимодействия и противоборства. Ведь от конкретного харак-
тера синтеза в немалой степени зависят форма, направление,
интенсивность национально-освободительной борьбы, характер и
содержание борьбы против экономического и культурного нео-
колониализма, степень национально-государственной консолида-
ции, государственной целостности вообще, политической ста-
бильности освободившихся государств, а также многое
другое.
Наконец, предлагаемая концепция общественного синтеза
может оказаться полезной, как нам представляется, в решении
целого ряда спорных вопросов отечественной и зарубежной ис-
ториографии, вопросов, которые нельзя было решить, оставаясь,
в рамках методологического подхода, отталкивающегося лишь
от классических вариантов формационного развития или даже
в классическом варианте принимающего во внимание только
зрелые фазы формационного развития (в частности, вопросов,
касающихся определения формационного характера тех или
иных общественных явлений, структур, течений, культурных фе-
номенов, возникающих на исторической грани между двумя
формациями, и т. п.).
Конечно, авторы настоящей монографии осознают тот факт,
что ими заложен лишь первый камень и, может быть, не са-
мый основательный в фундамент развития одного из важней-
ших направлений современной востоковедной науки. Время,
дискуссии и новые работы других специалистов в этой области
выявят многие несовершенства и слабые стороны концепции об-
щественного синтеза. Для полной ее разработки потребуются
усилия многих специалистов самых, разных направлений гума-
нитарных наук. Но одно можно сказать определенно: проблема
синтеза назрела и ее решение — настоятельная необходимость
для дальнейшего качественного сдвига в процессе познания
сложного и многообразного мира развивающихся государств
Востока.
Нам остается сказать несколько слов об особенностях струк-
туры монографии. С формальной точки зрения ее можно было
бы начать с генезиса колониального капитализма. Однако в хо-
де исследования выявилась потребность хотя бы в самом об-
щем виде объяснить, почему соприкосновение и столкновение
двух цивилизаций, развивающихся в русле феодальной форма-
ции, привели к колониальной экспансии европейских стран,
формированию мировой колониальной системы и, в частности,
2*
19
становлению феодально-капиталистического общественного син-
теза в странах Востока в его колониальном варианте.
Другая особенность структуры монографии заключается в
том, что в разделах, посвященных колониальному периоду, ос-
новные акценты были сделаны на социально-экономических ас-
пектах, в то время как в разделах, рассматривающих постко-
лониальную эпоху, главное внимание было сосредоточено на
анализе надстроечных структур (хотя и не исключительно). По-
следнее обстоятельство объясняется тем, что с достижением
независимости и формированием национальной государственно-
сти именно надстройка стала играть все возрастающую роль в
создании предпосылок и факторов общественной модернизации,
в преодолении исторического разрыва в уровнях развития и
вековой отсталости стран Вотока. Что касается собственно эко-
номических структур на Востоке, то их динамика после второй
мировой войны хорошо исследована в нашей и зарубежной нау-
ке, и потому не представлялось целесообразным перегружать
изложение достаточно известными фактами и обобщениями.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ВОСТОЧНОЕ СРЕДНЕВЕКОВОЕ ОБЩЕСТВО
КАК ИСТОРИЧЕСКИЙ ТИП.
1МЕХАНИЗМ ЕГО ВКЛЮЧЕНИЯ
В СИСТЕМУ МИРОВОГО КАПИТАЛИЗМА
Глава I
ВОСТОЧНОЕ СРЕДНЕВЕКОВОЕ ОБЩЕСТВО
В КАНУН КОЛОНИАЛЬНОЙ ЭКСПАНСИИ ЕВРОПЕЙСКИХ СТРАН
(сравнительно-типологические наблюдения)
Синтез в истории (постановка вопроса)
Исторический раздел данной работы1 не следует рассмат-
ривать лишь как вступительный или подготовительный к основ-
ному, относящемуся к современности. В то же время он отнюдь
не мыслился как автономная часть исследования, посвященная
лишь процессам и явлениям, практически утратившим органи-
ческую связь с тем, что развертывается перед нашими глазами
на сегодняшнем Востоке. В конечном счете то, что мы воспри-
нимаем в освободившихся странах как традиционность, уступит
свое место более современным по нынешним меркам обществен-
ным отношениям, подобно тому как вслед за колониализмом в
его классической форме покинет историческую арену и совре-
менный неоколониализм. Однако такие кардинальные измене-
ния не происходят и не могут происходить вдруг, в один
день, поскольку глубинные основы эволюции, исторически уна-
следованные и закрепленные в нормах жизни, сохраняют свое
значение длительное время и изживаются с большим трудом.
На этот момент особое внимание обратил В. И. Ленин, когда он
полемизировал в 1920 г. с немецкими «левыми» коммунистами
по вопросу о парламентской демократии: «„Исторически из-
жит" парламентаризм. Это верно в смысле пропаганды. Но вся-
кий знает, что от этого до практического преодоления еще очень
далеко. Капитализм уже много десятилетий тому назад можно
было, и с полным правом, объявить „исторически изжитым", но
это нисколько не устраняет необходимости очень долгой и очень
упорной борьбы на почве капитализма» ;[Лёнин, т. 41, с. 39—
40]. Уточняя далее выражение «исторически изжит», В. И. Ле-
нин указал, что речь идет о «всемирно-историческом масшта-
21
бе» изживания устаревших общественных форм, о целой эпохе,
в течение которой такое изменение реально возможно.
Сказанное с особой силой относится к освободившимся стра-
нам Востока, ибо их колониальное вчера и средневековое (тра-
диционное) позавчера еще далеко не изжиты исторически и.
продолжают свое реальное (не пережиточное) существование
тогда, когда современная эпоха властно вторгается в их жизнь,
ломает прежний ее уклад, выбивая из колеи сотни миллионов
людей, не имеющих, как правило, самого отдаленного пред-
ставления о том, что и почему с ними происходит. Поэтому боль-
шое значение приобретает комплексное изучение исторических
и современных вопросов развития Востока, что предполагает
установление тесного сотрудничества востоковедов-медиевистов,
с одной стороны, и экономистов, социологов и политологов,
занятых современной проблематикой,— с другой. Между тем
контакты такого рода носят пока недостаточно регулярный ха-
рактер, причем данное положение наблюдается как в марксист-
ской, так и в немарксистской науке — прежде всего из-за ра-
стущей, все более дробной специализации академических иссле-
дований. От отсутствия достаточного общения и взаимопонима-
ния между исследователями прошлого и настоящего наиболь-
шие потери несут последние, поскольку в комплексе традицион-
ность — современность изучение второго компонента ведется
без достаточного уяснения характера, а следовательно, и роли
исторического наследия.
Характерными в этой связи являются суждения некоторых
медиевистов, имеющих дело с первичной традиционностью. Так,
советский индолог Л. Б. Алаев обратил внимание на тот факт,
что наши ученые, стремясь обобщить происходящее ныне на
зарубежном Востоке, в недостаточной степени вскрывают содер-
жание традиционных и архаических отношений. По его словам,
«в качестве исходного „традиционного комплекса"... фигурируют
обычно самые общие формулировки о роли общины или касты
или же о гипертрофированных функциях государства» [Алаев,
1982, с. 5]. По мнению западного ученого Г. Шсберга, изучав-
шего средневековый город на Западе и Востоке, «многие ав-
торы (речь идет о иемарксистах.— Авт.) пишут о социальных
изменениях в развивающихся странах, вызванных индустриали-
зацией, не имея сколько-нибудь реального представления о том,
что такое традиционная социальная структура» [Шёберг,
1960, с. 6].
С этими и подобными замечаниями можно согласиться, од-
нако они рождают много других вопросов, если уж говорить о
диагностике нынешнего состояния обретших независимость
стран. Например, что происходило с традиционным комплексом
(или структурой) афро-азиатских обществ в колониальную
эпоху? Ведь первичная традиционность не быта «напрямую»
связана с современностью: между ними пролегла полоса коло-
ниально-капиталистической мутации традиционного общества.
22
и, сколь бы тонким 'ни казался сейчас наложенный ею слой,
игнорировать его невозможно. Болыие’того, именно колониаль-
ные отношения, по сути дела, разорвали естественноисториче-
ское превращение, пусть медленное, традиционного социального
организма в современный; колониализм объективно содейство-
вал и тому, что традиционность и современность оказались
сильно разведенными в стороны как на глобальном уровне
(центр — периферия), так и «на местах», т. е. в самих зависи-
мых странах.
Колониальная система в прошлом весьма своеобразно син-
тезировалась и со староформационными (традиционными) эле-
ментами внутренней структуры порабощенных азиатских об-
ществ, и с новоформационными (современными) элементами,
привносившимися извне, но постепенно включаемыми во внут-
ренний общественный строй зависимых народов. И сейчас мно-
гие остатки, пережитки и реальные факторы социальной жиз-
ни, порожденные колониальным синтезом2, сохраняются и вос-
производятся в новых исторических условиях; сила их воздей-
ствия нередко определяется не только вновь «наложившимся»
слоем модернизированного колониализма (неоколониализма), но
и долговременными последствиями классического колониализма
в экономике и политике, базисе и надстройке, материальной и
духовной жизни человека и общества.
Рассмотрение особенностей колониально-капиталистической
трансформации традиционных обществ Востока представляется
важным еще и потому, что этот ракурс необходим для построе-
ния типологических моделей современных развивающихся стран
как на глобальном и региональном уровнях (Восток — Запад,
Север — Юг, североафриканский и азиатские регионы), так и
на уровне единичного общества в сопоставлении с другими.
С этой точки зрения историко-генетический подход к задаче
типолопизации призван не просто дополнить и усилить домини-
рующее сейчас структурно-социологическое направление, выяв-
ляющее основные варианты общественного развития освободив-
шихся стран, но стать его неотъемлемым компонентом. Действи-
тельно, комплексная научная типология развивающихся стран
Востока должна, по-видимому, быть сквозной, т. е. опираться
на анализ структурно-генетически'х элементов, относящихся со-
ответственно к их доколониальному (докапиталистическому),
затем колониально-зависимому и, наконец, послеколониальному
состоянию. Постановка вопроса о колониальном синтезе, его
формах и содержании, генезисе и важнейших этапах, предпри-
нимаемая в данной части монографии, позволит, как мы на-
деемся, сделать необходимый шаг в этом направлении.
Формирование и развитие современных элементов в тради-
ционных обществах Востока, а затем образование (на основе
синтеза современных и традиционных структур) комбинирован-
ных общественно-экономических организмов на колониальной
периферии мирового капитализма — именно эти вопросы ,со-
23
ставляют тематический стержень исторической части предлагае-
мой работы. Однако необходимо отметить, что генезис и разви-
тие «малого», локально-странового синтеза происходили не в
замкнутой, изолированной сфере, но в лоне «большого», гло-
бального синтеза, представленного колониально-капиталистиче-
ской системой в целом. Колониальный синтез и колониальный, а
затем и национальный капитализм «на местах» были продуктом
действия глобальных факторов буржуазной формации, прелом-
ляемых и воспринимаемых социальной средой восточных об-
ществ. Отсюда — важность понимания и исследования колони-
ального синтеза в его двух связанных между собой, но доста-
точно автономных формах бытия: внутристрановой (локальной)
и глобальной (универсальной). При историко-генетическом под-
ходе второй аспект приобретает особое значение, ибо образо-
вание глобального синтеза в новое время как всемирной си-
стемы взаимоотношений между странами буржуазными и добур-
жуазными, господствующими и подчиненными, европейскими и
неевропейскими послужило отправной точкой для формирова-
ния в дальнейшем внутристранового, «малого» синтеза в об-
ществах Востока.
Следующий научно-методический вопрос, заслуживающий
специального внимания, состоит в разграничении и толкова-
нии ключевых единиц понятийного аппарата работы — катего-
рий «традиционность» и «современность». На данном этапе из-
ложения вопроса представляется целесообразным показать их
гносеологическую и историко-генетическую связь. Речь идет,
таким образом, о соотношении в них исторического и логиче-
ского. __
Первое, что нужно отметить по этому поводу,— это логиче-
ская и диалектическая взаимообусловленность, соотносимость
понятий «традиционность» >и «современность». Любое употреб-
ление таких понятий, как «современность», «современная эпо-
ха», «современное общество», «современная структура» и т. д.,
обязательно подразумевает присутствие, пусть в неявном виде,
противоположных сущностей, к которым можно отнести поня-
тия с эпитетами «традиционный». Оба противоположных поня-
тия находятся в одном семантическом поле, поэтому их суще-
ствование изолированно, вне контекста, создаваемого одним для
другого, немыслимо, как и других подобных парных групп: но-
вое— старое, упадок — расцвет, война — мир и т. п. Иначе
говоря, данные категории находятся в отношениях, которые
наукой XX в. описываются как отношения дополнительности3.
Сам факт, что традиционность и современность одновремен-
но исключают друг друга и являются частями смыслового це-
лого, может служить аргументом в пользу того, что за фор-
мальной структурой необходимо должна стоять реальная струк-
тура, отличающаяся подобной же природой. Но эта констата-
ция носит пока чисто дедуктивный характер. Конечно, тради-
ционность и современность невозможны (немыслимы) друг без
24
друга, переходят друг в друга, отрицают друг друга, но, после
того как эти наиболее общие формы их взаимоотношений за-
фиксированы, на первый план выходят уже другие вопросы — о
специфичных в данной социальной сфере типах реализации на-
званных диалектических закономерностей. Здесь уместно на-
помнить мысль Ф. Энгельса: «Для каждого вида предметов, как
и для каждого вида представлений и понятий, существует... свой
особый вид отрицания, такого именно отрицания, что при этом
получается развитие» [Маркс, Энгельс, т. 20, с. 146].
Следуя мысли Ф. Энгельса, можно утверждать, что взаимо-
отрицание традиционности и современности есть одна из необ-
ходимых форм .исторического движения. Особенностью ее слу-
жит тот факт, что оба «полюса развития» не являются изна-
чально данными, готовыми, но' рождаются в процессе, причем
индивидуальный генезис каждого может происходить достаточ-
но автономно. Среди общих факторов, которые постоянно вы-
зывают к жизни и воспроизводят феномены традиционности и
современности, на первое место следует поставить неравномер-
ность развития человеческих обществ. Размежевание социаль-
ных структур на традиционные и современные, взаимодействие
между ними, рождающее синтез,— все это стало нормой обще-
ственного развития лишь после того, как действие неравномер-
ности приобрело устойчивость и универсальность. Таким рубе-
жом, видимо, было появление первых классовых, цивилизован-
ных обществ, интегрированных при помощи государства.
По мнению советских историков-этнографов, до .возникнове-
ния первых государственных образований в долинах Месопо-
тамии и Нила «неравномерность развития различных человече-
ских групп имела внутриформационный характер, не выходила
за рамки первобытнообщинного строя. С возникновением же
первых государств к ней прибавилась неравномерность качест-
венно иного рода — межформационная» |[Первобытная пери-
ферия, 1978, с. 4]. И в самом деле, развитые политейные
(имеющие государственность) общества как бы отодвинули со-
циальные организации и весь строй жизни первобытной перифе-
рии в низший разряд архаических, отсталых, традиционных.
Таким образом, проблема современный центр — традицион-
ная периферия (а следовательно, и проблема синтеза этих
структур) впервые встала перед людьми несколько тысячеле-
тий тому назад и не снималась с тех пор с повестки мировой
истории. Почему именно такую форму принимал естественноис-
торический процесс, взятый на уровне «конкретной абстрак-
ции», а именно теоретического моделирования реального хода
событий? Видимо, дело в том, что каждый очередной форма-
ционный или стадиальный тур истории, т. е. переход человече-
ства к более высоким формам социальной организации, пере-
довым способам производства, к новому уровню знаний и куль-
туры реализовался сначала лишь в небольшой группе стран
(иногда в одной или нескольких), выводя их на рубежи «новой
25
современности», что одновременно резко расширяло ареал «но-
вой традиционности», куда попадало подавляющее большинство
регионов, стран, этносов >и населения земли, включая те обще-
ства, которые по прежним меркам были вполне на современном
уровне развития. В результате такой социальной амортизации
старых или быстро устаревающих исторических форм проис-
ходила значительная, иногда кардинальная перегруппировка
пространственных координат всемирно-исторического процесса.
Иными словами, сдвиги на оси исторического времени сопро-
вождались не менее существенными изменениями в историче-
ском пространстве, поскольку быстро трансформировалась ста-
рая география центров и периферии, а иногда возникала
принципиально новая.
Здесь следует особенно отметить одно обстоятельство. Сколь
бы глубоким и широким ни было очередное формационное об-
новление общества и человечества, новая социальная система
«не успевает» полностью переработать историческое наследие
старой формации, следы которой остаются даже в общественно-
экономических структурах передовых обществ, не говоря уже о
странах и регионах, временно попадающих «в обоз» истории.
Из этого вытекает одно важное для нашей работы следствие:
чем дальше человек и человечество уходят от традиционности
первого порядка (общинно-родовой строй), тем более сложное,
многослойное строение принимает сама традиционность, взятая
на любом уровне: общества, региона, мира. На первичный, до-
классовый слой традиционных отношений накладывается тради-
ционность второго порядка, образованная в циклах жизни
древневосточной и античной цивилизаций, затем рождается так
называемый средневековый синтез— традиционность третьего
порядка, и, наконец, сама буржуазная формация попадает в
разряд исторически изживаемых социальных систем.
Подобная сложная историческая динамика формирует мно-
гослойность традиционной системы, сосуществующей с ядром
формационного развития. Эта особенность проступает наиболее
явственно не при анализе структуры одного общества или даже
региона, но при взгляде на историческое пространство в целом,
где одновременно воспроизводятся общественно-экономические
организмы, типологически тяготеющие и даже прямо относя-
щиеся к различным формациям. Опыт истории показывает, что
на протяжении всего существования антагонистических обществ
не было случая, чтобы к своему апогею ведущий, наиболее про-
грессивный способ производства полностью преобразовал всю
ойкумену: раньше этого момента рождался новый способ про-
изводства и начинался новый формационный цикл всемирной
истории.
В свете сказанного более отчетливо предстает и общеистори-
ческая роль синтеза, его необходимость в качестве формы и
механизма взаимодействия обществ, находящихся на разных
ступенях социального развития. В условиях пространственной
26
разделенности обществ-лидеров и обществ-ведомых синтез ста-
новится естественной и универсальной формой приобщения от-
ставших или задержавшихся в своем развитии обществ к более
высоким типам социальной организации, передовым элементам
материальной и духовной культуры. В данной связи можно со-
слаться на мнение акад. Е. М. Жукова, который различал два
основных пути перехода к новой формации: реализуемый по
преимуществу спонтанно, на внутренней основе, и невозможный
без взаимодействия общества, вступившего в полосу перехода,
с внешними контрагентами. «Суть второго пути заключается во
взаимодействии и конечном слиянии (синтезе) прогрессивных
элементов, возникающих еще в недрах отмирающей формации
на основе ее разложения, с внешними элементами, появившими-
ся в радикально отличных общественно-экономических условиях.
Суть этого процесса — переход к новой формации на основе
взаимодействия данного общества с внешней средой» [Жуков,
1978, с. 44].
Выше речь шла о преимущественно пространственном аспек-
те синтеза как системы межстрановой, межформационной ком-
муникации. Более фундаментальное значение его общего меха-
низма проявляется, однако, во временном аспекте. В последнем
случае синтез обеспечивает преемственность развития общече-
ловеческой цивилизации, а также и локальных обществ и сооб-
ществ, даже при самых мощных социальных потрясениях, свя-
занных со сменой формационного цикла. Данная функция со-
циально-исторического синтеза есть, по существу, функция на-
копления и воспроизводства, хранения и передачи тех духов-
ных, трудовых, технических и общесоциальных достижений, ко-
торые создало человечество на протяжении своей истории и про-
должает создавать в наше время. Советский философ
В. П. Кузьмин, разграничивая сменность и преемственность как
две важнейшие стороны естественноисторического процесса,
следующим образом показывает их органическую связь: «Об-
щество в известном смысле существует не только как данная
конкретно-историческая реальность, но и ,как некая общеисто-
рическая реальность, суммирующая и органически сочетающая
в себе все действительные достижения исторического развития.
Достигнутая обществом ступень развития (общественно-эконо-
мическая формация) является вместе с тем носителем неких
итоговых качеств’и свойств цивилизации в цетом» [Кузьмин,
1976, с. 192].
Эта мысль находится в р>сле общих идей марксизма-лени-
низма о месте отрицания в процессе развития. Так, В. II. Ле-
нин, включая отрицание в число важнейших элементов диалек-
тики, уточняет, что речь идет не о голом отрицании, но об от-
рицании как моменте связи, как моменте развития, «с удержа-
нием положительного» [Ленин, т. 29, с. 207]. Данные положе-
ния, необходимо подчеркнуть, важны не только с научно-теоре-
тической точки зрения. Формулируя практические задачи Совет-
27
ской власти после победы Октябрьской революции, В. И. Ленин
указал на насущную необходимость использовать все подлин-
ные достижения буржуазной цивилизации для строительства со-
циалистического общества. Эту задачу «всемирно-исторической
трудности и значения» основатель Советского государства фор-
мулировал как задачу «превратить всю сумму накопленного ка-
питализмом богатейшего, исторически неизбежно-необходимого
для нас запаса культуры и знаний и техники,— превратить все
это из орудия капитализма в орудие социализма» ([Ленин, т. 36,
с. 382].
Развивая межформационные связи и переходные структуры,
воплощающие исторический синтез, человечество как родовая
общность получает возможность преодолевать тупиковые, из-
жившие себя во всемирно-историческом масштабе социально-
экономические и социально-политические отношения старого
общественного строя и сохранять при этом ценнейшие, необхо-
димые для дальнейшего продвижения вперед накопления пред-
шествующей формации. Не случайно поэтому именно в наи-
более кризисные и переломные моменты истории человечества,
когда драма социальных конфликтов и международных .столкно-
вений достигает своей кульминации — именно тогда с нара-
стающей силой проявляет себя и тенденция к историческому
синтезу, к интеграции старого и нового, к расширению ареала,
повышению уровня и интенсивности международного общения,
к интернационализации интеллектуально-духовного обмена, к
резкому возрастанию социальной мобильности населения стран,
регионов, всего мира. В отечественном обществоведении этой
закономерности особое .внимание уделил Б. Ф. Поршнев, пред-
ложивший интересную теоретическую интерпретацию проблемы.
По его наблюдениям, три важнейшие эпохи социальной рево-
люции, когда соответственно рабовладельческий, феодальный и
буржуазный строй переживали общий кризис, «приблизительно
совпадают с грандиозными актами взаимопроникновения, син-
теза культур и взаимодействия народов, ранее находившихся в
противостоянии и разобщении» [Поршнев, 1975, с. 38].
В понимании Б. Ф: Поршнева любая эпоха формационного
перелома есть эпоха и социальной революции, и синтеза: «ги-
гантские социальные пертурбации» порождают «великие син-
тезы». Выдвигая эту идею, он особо оговаривает то обстоятель-
ство, что в основе данных теоретических построений лежит «все-
мирно-исторический подход к трактуемой проблеме»; «регионы
вовсе не предел должного кругозора историка. Кругозор исто-
рика охватывает мир, включающий и передовые и отсталые на-
роды» фПоршнев, 1975, с. 38]. Сама тема первой части нашего
исследования — предыстория и формирование колониально-ка-
питалистической системы, опосредовавшей межформационные
отношения обществ Востока и Запада,— заставляет смотреть
на многие вопросы работы под тем углом зрения, который ре-
комендовал один из новаторов советской исторической школы.
28
* * *
Колониальный .синтез возник не на пустом месте: он вобрал
в себя активную внешнеполитическую деятельность 'развивав-
шихся капиталистически стран Европы как субъект синтези-
рования и традиционные, исторически унаследованные социаль-
ные структуры Востока, ставшие объектом экспансии! Запада.
Для характеристики колониализма как системы требуется, оче-
видно, иметь определенное представление о том, чем были бу-
дущие составляющие синтеза «накануне», т. е. в момент, когда
завершилось развитие стран Запада и Востока Старого Света
в условиях относительной взаимоизоляции. Основной темой
главы является, таким образом, предколониальная ситуация в
широком смысле слова, но с упором на выявление тех особен-
ностей средневекового общества на Востоке, которые позже бы-
ли определены .как традиционные. Понятно, что этот вопрос с
неизбежностью влечет за собой постановку весьма непростого
вопроса об отличиях восточной средневековой модели от запад-
ной к концу средневековой эпохи.
Прежде чем приступить к изложению темы, необходимо сде-
лать одно уточнение, относящееся к хронологии. Обычно при
сопоставлении общественно-экономических структур европей-
ских и неевропейских стран в качестве отправного рубежа бе-
рется XVII век, когда английская революция обозначила пере-
ломный момент в генезисе европейского капитализма. Однако
для наших целей эта дата слишком поздняя: ведь к 1640 г.
западноевропейское общество ушло достаточно далеко от своей
средневековой модели, а традиционные структуры Востока под-
верглись известному деформирующему воздействию .извне. Ста-
ло быть,- необходимо взять более раннюю хронологическую да-
ту. Но какую?
По нашему мнению, здесь следует исходить как из того, когда
началось новое время по буржуазному летосчислению, так и
из того, когда закончилось средневековье по феодальному. Ос-
новоположники марксизма неоднократно называли в качестве
даты, знаменующей окончание средневековой эпохи, середину —
вторую половину XV в., выделяя особо два момента: взятие
турками-османами Константинополя. (1453 г.) и начало Ветиких
географических открытий. Как образно писал Ф. Энгельс, «вме-
сте с возвышением Константинополя и падением Рима заканчи-
вается древность. С падением Константинополя неразрывно свя-
зан конец средневековья» {Маркс, Энгельс, т. 20, с. 507]. В то
же время К- Маркс в первом томе «Капитала» определил XVI в.
как «начало (капиталистической эры» ([Маркс, Энгельс, т. 23,
с. 728]. Эту хронологию можно считать, таким образом, одним
из вариантов размежевания двух формационных циклов на все-
мирно-историческом уровне.
Принятие XV в. за точку отсчета, отделяющую феодальную
эпоку от явлений нового времени, позволяет сосредоточить вни-
29
мание на итогах средневекового развития, на сравнении типо-
логически отличных обществ Старого Света до того, как на
них изнутри и извне начали действовать новые факторы капита-
листического способа производства и глобального развития, в
именно: первоначальное накопление, колониализм, мировой рьь-
нок и др. Иначе говоря, так называемое позднефеодальное об-
щество не может быть включено в наше рассмотрение первич-’
ной традиционности именно по той причине, что оно было вме-
сте с тем раннебуржуазным (Зап4д) или же попало в орбиту
раннего капитализма (Восток). Ведь, по словам авторов «Все-
мирной истории», «позднефеодальный период — это период
начавшегося разложения и упадка феодального способа
производства и зарождения в недрах феодального общества
капиталистических отношений» [Всемирная история, 1957,
с. 8].
Средневековое общество и его типы
Проблема идентификации феодальных отношений в разных
исторических, регионально-географических и конкретно-страно-
вых условиях не является окончательно решенной в науке. По-
нятие «восточный феодализм» все еще является во многом дис-
куссионным по существу вопроса. В таком контексте представ-
ляется необходимым дать обоснование того, что в данной рабо-
те средневековое общество на Западе и таковое же на Востоке
отнесены к одному формационному типу. Главным аргументом
в пользу принятия концепции «большой феодальной формации»
мы считаем то, что средневековое общество любой страны или
региона при всей специфичности своего исторического бытия
имеет по меньшей мере одну особенность общетипологического
характера: оно является вторичной общественно-экономической
формацией, которой исторически предшествовали и в складыва-
нии которой сыграли огромную роль цивилизованные, классо-
вые общества древнего мира.
Если подходить к определению феодализма с широких ис-
торико-социологических позиций, то можно утверждать, что этот
общественный строй возник как продукт взаимодействия старых
очагов человеческой цивилизации, прежде всего Рима, Греции,
Средиземноморья, Ирана, Индии, Китая, и раннеклассовой,
варварской периферии. Сколь бы отдаленными друг от друга
ни были эти два компонента формационного системообразова-
ния, сколь бы опосредованными и извилистыми ни были пути
интеграции элементов старой цивилизации и новой социальной
системы, везде средневековое общество формировалось при уча-
стии старых народов, создавших в древнюю эпоху высокую ма-
териальную и духовную культуру, и молодых этносов, лишь
вступавших на арену истории. В этой связи большой интерес
представляют суждения видного историка древнего общества
30
И. М. Дьяконова о ранних этапах генезиса феодализма: «С мо-
ей точки зрения, феодальное общество нигде и никогда не воз-
никало и.з первобытного, если не считать случаев прямого воз-
действия более развитых обществ на менее развитые; однако в
зависимости от общего уровня развития производительных сил
в данном регионе и от других локальных условий стадия древ-
него общества либо затягивалась, либо миновала очень быст-
ро...» [Дьяконов, 1971, с. 139—140]. Таким образом, по мысли
И. М. Дьяконова, феодализировавшиеся общества не могли ми-
новать древности, хотя эта предшествовавшая полоса эволюции
протекала весьма неодинаково в различных региональных и ло-
кальных условиях: одни общества пережили полный формацион-
ный цикл дофеодальных отношений, другие — лишь его ранние
стадии; одни развивались по преимуществу на внутренней
основе, у других внешний фактор приобретал решающее зна-
чение.
В целом процесс феодализации происходил параллельно,
хотя не синхронно, в обществах, где старый способ производст-
ва достиг своего предела, исчерпав социально-динамический по-
тенциал, и в обществах, стоявших на пороге социогенеза, поли-
тогенеза и этногенеза; драматическая встреча этих двух пото-
ков и заложила основание для так называемого средневекового
синтеза. Концепция средневекового синтеза, активно разрабаты-
ваемая советскими медиевистами, создавалась в русле идей,
выдвинутых Ф. Энгельсом в работе «Происхождение семьи, част-
ной собственности и государства». В этом труде проводится
мысль, что отжившие общественные порядки позднего Рима не-
избежно влекли за собой социальную деградацию общества и
его граждан, не способных самостоятельно ни спасти, ни обно-
вить созданную ими великую культуру; это могло произойти
лишь при помощи «варварства», т. е. родо-племенных институ-
тов молодых народов, наводнивших в период великого пересе-
ления Европу. «Действительно, только варвары способны были
омолодить дряхлый мир гибнущей цивилизации»,— писал
Ф. Энгельс [ААаркс, Энгельс, т. 21, с. 155].
Среди теоретических интерпретаций данного вопроса обра-
щает на себя внимание постановка проблемы, предложенная от-
носительно недавно Е. В. Гутновой и 3. В. Удальцовой. Прин-
ципиальная позиция советских медиевистов ясно выражена в
следующих положениях: «Для периода генезиса феодализма од-
ним ив ключевых критериев этого процесса для Западной Евро-
пы можно считать наличие или отсутствие синтеза, степень его
интенсивности и соотношение в нем позднеантичных и общинно-
родовых протофеодальных элементов. Этот критерий вместе с
тем связан с географическими условиями отдельных регионов
Западной Европы, со степенью их романизации и длительностью
варварских вторжений и влияний» 1[Гутнова, Удальцова, 1975,
с. 115]. По мнению Д. В. Гутновой <и 3. В. Удальцовой, процесс
феодализации шел в регионе наиболее быстро там, где наблю-
31
далось относительное равновесие античных и варварских эле-
ментов (Северная Франция), тогда как зоны преобладания ста-
роформационных элементов (Италия, Южная Франция, Южная
Испания, Византия) или племенных и общинных структур (Ан-
глия, Зарейнская Германия, Скандинавия) отличались замед-
ленным развитием феодальных отношений на ступени их ак-
тивного становления (ранний феодализм). Позже, на стадии раз-
витого феодализма — ив этом можно усмотреть один 'из его
важнейших стадиальных признаков в Европе — значение син-
теза как критерия для типологизации общества региона замет-
но падает; это проявилось, например, в том, что1 в северо-за-
падную субрегиональную группу, где сформировалось ядро
классического западного феодализма, вошли разные с точки
зрения синтеза районы Северной Франции, Северо-Западной
Германии, Англии.
Существенным моментом, который отмечен авторами, явля-
ется то, что все более важным критерием для отнесения той
или иной страны, того или иного субрегиона к типологически
определенному варианту зрелого феодализма становятся ха-
рактер и интенсивность взаимодействия между городом и де-
ревней, а также доминирующий в обществе тип рыночных свя-
зей. Хотя, по мнению Е. В. Гутновой и 3. В. Удальцовой, аг-
рарная структура и к концу средневековья сохраняет свое опре-
деляющее значение, «наряду с ней на первый план все более
выдвигается воздействие городов и характера рыночных свя-
зей» /[Гутнова, Удальцова, 1975, с. 122]. Приведенные положе-
ния могут быть использованы в качестве историко-теоретиче-
ской модели, при помощи которой можно, как нам представля-
ется, подойти к типологической характеристике «восточной фео-
дальное™».
Но сначала необходимо ответить на вопрос, насколько
концепция феодального синтеза может «работать» при рассмот-
рении генезиса средневекового восточного общества; это тем
более существенно, что в нашем востоковедении категория син-
теза в указанном широком смысле практически не употребля-
ется 4. По нашему мнению, для обобщающей характеристики ти-
пичной средневековой структуры афро-азиатских обществ по-
нятие «феодальный (или средневековый) синтез» в приведен-
ной выше концептуальной и научно-методологической интерпре-
тации не менее, а скорее даже более актуально, чем для евро-
пейского региона. Есть очень много оснований считать, что
именно на Востоке в целом, т. е. по сравнению с Западом, наи-
более устойчиво воспроизводились общеисторические, социаль-
но-экономические, социокультурные, этнодемографические и
экологические условия, благоприятные для появления системы
средневекового синтеза—вновь и вновь, хотя и на расширяю-
щемся основании, в очагах старой культуры; и впервые при
его распространении на новые территории, новые районы ой-
кумены. Не менее существенным представляется и тот факт,
32
что именно в восточных регионах Старого Света условия для
изживания средневекового синтеза, т. е. для складывания со-
циально и стадиально однородных общественных структур, бы-
ли, наоборот, худшими по сравнению с Европой; они имели
ограниченный характер по месту, времени, силе трансформи-
рующего воздействия.
Подобный подход к проблеме восточной феодальной систе-
мы хотя и не является общепринятым, но, можно сказать, про-
бивает себе дорогу. Например, вопрос о синтезе применительно
к неевропейским докапиталистическим обществам поставлен ис-
ториками СССР на примере Закавказья и Средней Азии. Для
востоковеда-«зарубежника» особый интерес представляют заме-
чания на этот счет, содержащиеся в обобщающей статье
А. П. Новосельцева, В. Т. Пашуто, Я. Н. Щапова «Назревшие
проблемы типологии древнейших государств нашей страны».
Обращая внимание на особое положение среднеазиатского ре-
гиона, граничившего с огромным кочевым миром Центральной
Азии, авторы названной публикации указывают: «Вероятно,
этим в значительной мере объясняется, что Средняя Азия —
один из древнейших очагов земледелия, одновременно была и
постоянной сферой конфликта двух систем хозяйства, и возоб-
новляющегося синтеза архаичных общественных форм. Это яв-
ление, присущее и Закавказью, равно как и другим восточным
странам, на историю Среднеазиатского региона накладывало
особенно глубокий отпечаток» [Новосельцев, Пашуто, Щапов,
1975, с. 100]'.
Обычно в востоковедной литературе, как нам кажется, до-
пускается слишком большой разрыв при трактовке «степных»
и «оазисных» компонентов большой системы восточного общест-
ва, причем акцент делается на разрушительных, дезинтегра-
ционных моментах, связанных с насильственным вмешательст-
вом варварского, военно-кочевого элемента в «нормальную»
эволюцию развитых оседло-земледельческих очагов цивилиза-
ции. Эта сторона, системоразрушающая, деструктивная, конеч-
но, неизменно присутствовала, а иногда и доминировала, одна-
ко при неконъюнктурном, объективном подходе, учитывающем
не только ближние, но и дальние исторические последствия это-
го взаимодействия, значение системосозидающих функций, при-
чем со стороны обоих участников процесса, выявляется доста-
точно определенно5. Об этом можно сказать и более конкрет-
но: во многих, если не в большинстве случаев, когда наблюда-
лось ускорение процесса феодализации в странах или регионах
Востока, дело не обходилось без прямого участия народов и эт-
нических групп, у которых доминировали или играли большую
роль родо-племенные, раннеклассовые отношения. При этом ме-
ханизм миграций — завоеваний служил важнейшим средством
переноса данного элемента в культурную среду аграрных об-
ществ Востока.
В чем же конкретно-исторически проявлялась формационно-
3 Зак. 348 33
образующая роль раннеклассовых этносов и военно-миграцион-
ных элементов?
Практически во всех случаях взаимодействия кочевых этно-
сов и культурных народов средневековья степные народности
и племенные объединения играли решающую роль в формиро-
вании господствовавшего класса общества, а косвенно — в
складывании тех военно-политических иерархий государства, ко-
торые так или иначе идентифицируются с раннефеодальной, во-
енно-ленной системой. Генотип военно-ленной системы был за-
ложен фактически в самих развившихся родо-племенных ин-
ститутах варварских этносов, представлявших собой «готовую
схему» организации господствовавшего класса и административ-
ного управления. Подлинные причины «раннефеодальных мута-
ций», регулярно происходивших на Востоке на протяжении
средневековья, нужно искать не только в прямом физическом
давлении степени на оазисы (завоевательные катастрофы и по-
следующая деградация), но и в том немаловажном факте, что
жизнеспособность восточных цивилизаций в принципе не мог-
ла быть обеспечена без привлечения на тех или иных условиях
военно-кочевого элемента извне или изнутри. Иными словами,
взаимодействовавшие варварские и цивилизованные социально-
политические структуры, военно-кочевые и культурно-оседлые
народы являлись интегральными элементами типичного средне-
векового восточного общества, представляя собой особого рода
историческое разделение труда и способ общения. Именно в
различной хронологии и социологии данного явления наиболее
ясно вскрывается разница в генезисе докапиталистических об-
ществ Европы и Азии.
Известно, что Западная Европа как ядро региона, уже к
началу II тысячелетия н. э. практически перестала подвергаться
прямому воздействию крупных миграций военно-кочевых этно-
сов, особенно после того, как реконкиста в Испании, освобож-
дение Руси от татаро-монголов и захват турками-османами
Балкан надолго определили линию размежевания между запад-
ными (христианскими) и восточными (мусульманскими) наро-
дами. Напротив, народы Азии продолжали в последующие века
оставаться ареной глубокого историко-социологического взаимо-
действия кочевых, полукочевых и оседлых элементов. Одну из
первопричин этого расхождения можно усмотреть в действии
природно-экологических факторов в неразрывной связи с хо-
зяйственной жизнью человека. Дело в том, что в результате
длительного совместного воздействия хозяйственных, экологи-
ческих и социально-экономических моментов к середине II ты-
сячелетия н. э. в Европе и Азии сложились кардинально от-
личавшиеся один от другого хозяйственно-культурные типы
жизнедеятельности общества и человека, тщательную демарка-
цию которых провели советские историки-этнографы6.
Так, в Европе преобладающим в XV в. стал тип пашенного
земледелия лесостепей и лесов умеренного пояса, заметную
34
роль играли пашенные земледельцы засушливой зоны и совсем
небольшое значение имело ручное земледелие и скотоводство гор-
ных районов. Скотоводы-кочевники сохранили преобладание
лишь в традиционной области Северного Причерноморья и При-
каспия. Азия же представляла собой более сложную и фраг-
ментарную хозяйственно-культурную структуру, в которой более
или менее равноценными выступали, если идти с севера на юг,
три основных компонента:
1) скотоводы-кочевники степей и полупустынь, заселившие
и освоившие огромные пространства к югу от верховьев вели-
ких сибирских рек, районы Восточного Прикаспия, Аравийского
полуострова, междуречья Амударьи и Сырдарьи, Иранского
нагорья и т. д.;
2) пашенные земледельцы засушливой зоны, занявшие тер-
ритории Северного Китая, Северо-Западной Индии, значитель-
ную часть Среднего и Ближнего Востока, долину Нила и часть
Магриба;
3) пашенные земледельцы тропиков и субтропиков Индоста-
на, Южного Китая, значительных областей других стран Во-
сточной и Юго-Восточной Азии.
Кроме того, следует учитывать, что в ареале тропиков и
субтропиков Азии обширные районы были заняты более ар-
хаичными формами хозяйства, включая ручное, или мотыжное,
земледелие, собирательство и охоту жаркого пояса; наибольшее
место они занимали на Декане, в пригималайских районах, в
верховьях долины Меконга. Наконец, уникальным является хо-
зяйственно-культурный тип высокогорных скотоводов-кочевни-
ков Тибета, расселившихся по огромным пространствам Цен-
тральной Азии.
Приведенный материал отчетливо демонстрирует важнейшее
типологическое различие материальной культуры народов Евро-
пы и Азии на рубеже средних веков и нового времени: первый
регион предстает как практически гомогенный ареал пашенного
земледелия, на границах которого на юго-востоке расположен
«кочевой клин» южнорусских степей, а на крайнем севере —
районы пастушеского скотоводства, ручного земледелия и оле-
неводства. Кроме того, Европа знает определенные, достаточ-
но четко разграниченные зональные подтипы хозяйственной дея-
тельности, но ей незнакома дробная чересполосица хозяйствен-
но-культурных типов, бросающаяся в глаза не только в крупных
субрегионах, но и в отдельных областях Азии. На Востоке и в
Северной Африке практически повсеместно наблюдается соче-
тание кочевых и пашенных присваивающих хозяйств, архаич-
ных и развитых систем хозяйствования, причем каждый мало-
мальски значительный социально-экономический уклад пред-
ставлен крупным или мелким этносом (народом) или же груп-
пой этнических общностей, ведущих несовместный, но сход-
ный образ жизни.
Эти отличия исходных условий исторического процесса ока-
3* 35
зывали глубокое воздействие на характер формационной эволю-
ции Востока, на этногенез и политогенез его обществ. Неодно-
родность, если не сказать контрастность, условий хозяйственно-
культурной деятельности людей, чрезвычайно резкие перерывы
постепенности экономгеографического пространства, труднодо-
ступность значительных территорий, причем не только малоза-
селенных, но и достаточно освоенных человеком,— все эти ба-
зисные моменты содействовали формированию необычайно
дробной стратификации (или иерархии) народов этносов, стран
и государственных образований по критериям социально-форма-
ционного, культурного, хозяйственного, политического типа и
уровня развития.
По наблюдениям наших этнографов, «резкие естественногео-
графические барьеры и особенности исторического развития в
ряде регионов Азии часто затрудняли взаимную проницаемость
ближней, дальней и внутренней периферии (классовых .об-
ществ.— Авт.)» /[Первобытная периферия, 1978, с. 245]. На Во-
стоке крупные страны и народы, имевшие государственность,
обычно либо далеко отстояли друг от друга, либо были разде-
лены мощными естественными барьерами. Кроме того, они, как
правило, не имели сплошной культурной территории, поскольку
в ареале их размещения очаги высокой цивилизации чередо-
вались с обширными районами, где доминировали доклассо-
вые отношения — от дикости до варварства (внутренняя пери-
ферия). Наконец, повсеместно зоны интенсивных контактов и
обменов соседствовали с локально изолированными, .историче-
ски малоподвижными районами. В силу сказанного интегри-
рующая работа истории вообще и феодальной формации
в частности зашла в Азии и в Северной Африке к XV в.
не так далеко, как в Европе. Это не может быть объяснено
случайными обстоятельствами или чисто духовными феноме-
нами.
На пути формирования европейского феодального общества
как региональной системы стояли иные ограничители, чем в
Азии: они носили по преимуществу демографический и произ-
водственно-экономический характер и были преодолены в ходе
хозяйственно-культурного освоения региона. В Азии же и в
Северной Африке проблемой «номер один» были как раз диф-
ференцирующие природно-экологические и экономгеографиче-
ские условия и сформировавшиеся на их основе дробные со-
циально-экономические, этносоциальные и политические струк-
туры, которые восточный феодализм не смог или не успел
интегрировать. Проводя общесоциологическую аналогию, мож-
но отметить, что в Азии незавершенность развития феодальной
формации вширь была главной препоной для ее развития
вглубь, тогда как в Европе все обстояло (на уровне региона)
наоборот: именно после того, как там закончилась внутренняя
социальная работа, достигнув предельной для средневекового
общества глубины, создались условия для широкой экспансии
36
зрелых феодальных обществ вовне (колониализм Португалии и
Испании).
Отмеченные структурно-генетические особенности двух срав-
ниваемых исторических общностей проливают некоторый свет
и на наметившуюся к концу средневековья (хотя и невидимую
для современников) неравномерность в развитии Востока и За-
пада, начавшееся опережение европейских народов. Зрелой
средневековой Европе не приходилось тащить за собой тот ог-
ромный груз дофеодальной, полуфеодальной и полупатриар-
хальной «варварской» традиционности, который нес на своих
плечах восточный феодализм. Этот существенный факт был от-
мечен советскими этнографами-историками: «В то время как
феодальные общества Западной Европы в течение столетий су-
ществовали без сколько-нибудь устойчивых контактов с перво-
бытной периферией, средневековые государства Южной и Во-
сточной Азии тратили немало усилий на освоение своей внеш-
ней и внутренней периферии, что подчас тормозило их раз-
витие... Можно даже предположить, что значительно меньшая
роль внешней и внутренней периферии в жизни средневековой
Европы наряду с другими факторами способствовала ее опере-
жающему развитию» [Первобытная периферия, 1978, с. 250—
251]. Аналогичная мысль была высказана и К. 3. Ашрафян,
которая подчеркнула особое значение доклассовой периферии
для формирования средневекового общества Востока: «На
Азиатском материке первобытнообщинные отношения еще мно-
го столетий после этого (после начала II тысячелетия н. э.—
Авт.) сохранялись как на дальней, так и «а ближней перифе-
рии обществ феодального типа, являясь мощным фактором воз-
действия на процессы в феодальном обществе, оказывая влия-
ние на саму внутреннюю среду феодальной формации, опреде-
ляя ее особый тип» [Ашрафян, 1982, с. 160].
Заканчивая данный параграф, можно вернуться к модели
синтеза Гутновой — Удальцовой, чтобы суммировать наши на-
блюдения типологических особенностей восточного средневеко-
вого общества, которое образовало исторический фундамент во-
сточной традиционности.
1. Восточный феодальный синтез отличается прежде всего
тем, что составляющие его крупные компоненты, как правило,
пространственно разделены и существуют как достаточно ав-
тономные в хозяйственно-культурном, этническом и политиче-
ском отношении «малые» системы, образующие «большую» си-
стему. Этот синтез в своей глубокой основе остается архаиче-
ским, ибо в его ядре сохраняется в большей или меньшей сте-
пени разделение труда между скотоводческими и земледельче-
скими народами, которое Ф. Энгельс назвал первым крупным
общественным разделением труда [Маркс, Энгельс, т. 21, с. 160].
2. Локализация, пространственная обособленность состав-
ных частей восточного синтеза, а также его преимущественно
международный, межэтнический характер крайне затруднили
37
появление в Азии и Африке того самого органического синтеза,
который создавал’оптимальные условия для феодализации об-
щества и сыграл выдающуюся роль в генезисе феодализма в
Европе. В Азии и Африке преобладание протофеодального вар-
варства на одном полюсе и не до конца преодоленного клас-
сического древневосточного наследия на другом предопредели-
ло замедленность генезиса феодальных отношений в целом, его
рецидивность. На этом примере наглядно виден универсальный
характер концепции советских медиевистов.
3. Ни Восток как своеобразное целое, ни его регионы, ни
крупные средневековые общества вплоть до начала нового вре-
мени так и не вступили в полосу развития, где отношения фео-
дального синтеза утратили бы свое значение по сравнению с
другими факторами типологизации. Этот факт заслуживает осо-
бого внимания потому, что в неевропейском мире Старого Све-
та существовало огромное число вариантов и вариаций синте-
за в зависимости от соотношения культурного ядра и его внут-
ренней или внешней периферии, географического и междуна-
родного «окружения», основных линий внешних контактов.
В. И. Павлов следующим образом охарактеризовал эту особен-
ность макроструктуры средневекового восточного общества:
«В основных регионах Азии существовали социально-экономи-
ческие системы, в которые на периферии (да и не только на
ней) входили социально-экономические и культурно-историче-
ские структуры, инородные для данной стадии региона в це-
лом» ([Павлов, 1979, с. 309]. В противовес этому общества за-
падноевропейского региона, особенно к моменту перехода от
развитого к позднему феодализму, не обладали таким качест-
вом, поскольку расхождения между ними в целом укладыва-
лись в пределы одного стадиального типа.
Подводя итог данному абстрактному рассмотрению пробле-
мы типологических различий средневекового общества на Во-
стоке и Западе, можно сформулировать суть их таким обра-
зом: на Востоке феодализм на всех ступенях развития выступал
по преимуществу как синтезированная (гетерогенная) струк-
тура; на Западе он уже в средней фазе своей эволюции сло-
жился в отдельных странах в достаточно интегрированную (го-
могенную) систему. Понятно, что это заключение носит пред-
варительный характер: во-первых, сама степень обобщенности
подхода не позволяет считать выдвинутые положения достаточ-
но надежными; во-вторых, за эталон при характеристике во-
сточного средневекового социума была взята соответствующая
европейская модель, в результате чего Восток предстал перед
нами, по существу, как недоразвитый Запад. Следуя устано-
вившейся традиции, мы сравнивали несоизмеримые количест-
венно и трудносоизмеримые качественно общности: европейскую
региональную (Запад) и афро-азиатскую межрегиональную (Во-
сток). В ходе дальнейшего изложения мы попытаемся, хотя бы
частично, уменьшить эти издержки самого метода сравнения.
38
К характеристике исторического наследия средневековья
в обществах Старого Света
Историческое наследие феодализма >как большой формации
может быть представлено двояко: как итог тысячелетней эпохи,
проходившей под знаком генезиса, развития, достижения зре-
лости данной формации, и как тот «переходящий фонд», кото-
рый был завещан средневековьем последующим этапам истории
человечества. Чтобы продемонстрировать наиболее крупные по
масштабу и важные качественно результаты исторического про-
цесса во взятых хронологических рамках (V—XV вв.), мы по-
пытаемся совместить оба угла зрения — ретроспективный и пер-
спективный. При таком подходе в центр внимания попадают те
элементы макроструктуры общества, которые сложились и раз-
вились в средние века, но продолжили свое существование в по-
следующие эпохи, разумеется существенно трансформируясь под
воздействием новых исторических факторов и условий.
Итоговая структура средневекового общества — все равно,
возьмем ли мы ее на уровне отдельной страны, целого региона
или межрегионального сообщества,— есть результат и продукт
определенных процессов, синтетическое выражение действия ус-
тойчивых тенденций, характерных для всего рассматриваемого
периода. Поэтому представляется целесообразным в качестве
первого шага выделить важнейшие линии развития, по которым
шло формирование элементов новой структуры феодального или
феодализирующегося общества на разных уровнях его бытия.
К числу таких системоформирующих линий можно отнести, с
нашей точки зрения, три наиболее важные. Во-первых, фунда-
ментальный процесс этногенеза и политогенеза, взятый в един-
стве двух главных аспектов формирования средневекового
классового общества — складывания крупных этносоциальных
организмов (народов) и устойчивых государственных образо-
ваний (политейных социальных форм). Разумеется, обе тен-
денции могли иметь сильную или слабую позитивную корре-
ляцию, могли даже противодействовать одна другой, однако
их конечный результат в большинстве случаев состоял в появ-
лении к концу средневековья многих десятков стабильных и
жизнеспособных этнополитических структур по сравнению с
несколькими обществами древнего мира, которые можно под-
вести под эту категорию. Показателем стабильности этих со-
циальных образований являлся тот фа.Кт, что они сохранялись
или возобновлялись даже в малоблагоприятных для социогене-
за условиях; так, общества при утрате политической суверен-
ности сохранили статус крупных этнических общностей (наро-
дов), в принципе не только способных вернуть независимость,
но и в действительности вновь ее обретавших. Или в противо-
положном случае общество при незавершенности этнической
консолидации и полиэтническом составе населения могло об-
ладать такой степенью политической устойчивости, что его су-
39
шествование в форме государства преобретало прочность тра-
диции.
Во-вторых, история феодализма была вместе с тем истори-
ей сложения крупных, более или менее устойчивых региональ-
ных сообществ, в широких и подвижных рамках которых су-
ществовали, развивались и трансформировались отдельные го-
сударственно-страновые и этносоциальные структуры — единич-
ные общества. Являясь продуктом группового этногенеза и по-
литогенеза, средневековый регион становился постепенно необ-
ходимой «средой обитания» отдельных обществ-членов, мета-
структурой, в которой они сосуществовали, эволюционировали
и соперничали, влияя друг на друга. В оценке методологиче-
ского значения категории «регион» мы полностью солидаризи-
руемся с нашими историками М. А. Баргом и Е. Б. Черняком,
по мнению которых «понятие региона представляет собой то не-
достающее логическое звено, которое соединяет всемирно-исто-
рический и локально-исторический аспекты поступательного раз-
вития общества, т. е. воплощает их единство, .которое отлича-
ется как особенное от единичного, с одной стороны, и от все-
общего— с другой» ([Барг, Черняк, 1975, с. 77]. Вместе с тем
другое их бесспорное положение — что «в рамках докапитали-
стической формации всемирно-исторический процесс раскрывал-
ся преимущественно как регионально-исторический» [Барг,
Черняк, 1975, с. 65] — можно было бы конкретизировать, ска-
зав, что данный тезис относится прежде всего к средневековым
обществам и феодализму. Конкретно-исторической формой
средневекового синтеза в пространстве, можно утверждать, был
именно региональный синтез, рамки которого и обеспечивали
взаимодействие элементов старой цивилизации и новой форма-
ции, старых, культурных народов и молодых, варварских этно-
сов и т. д. Нельзя считать случайным поэтому тот факт, что
именно средневековая эпоха сформировала по меньшей мере
семь устойчивых историко-культурных регионов: европейский,
арабо-исламский (в Северной Африке и на Ближнем Востоке),
средневосточный, южноазиатский, центральноазиатский, даль-
невосточный и юго-восточноазиатский. Эти крупные формиро-
вания, как относительно нового типа (например, возникшие на
развалинах греко-римского мира), так и сохранившие в ка-
честве ядра первичные цивилизации древности, свидетельствуют
об огромной синтезирующей работе истории. Конечно, данный
универсальный процесс отличался неравномерностью, порождая
существенно различавшиеся локальные вариации: в одних круп-
ных областях он шел непрерывно и (привел к образованию го-
ризонтальных сообществ стран; в других, особенно на Востоке,
часто прерывался контртенденцией к образованию имперских
социальных структур с вертикальной иерархией входивших в
нее членов.
Наконец, в-третьих, в средневековую эпоху формировалась,
росла и расширяла свой ареал сложная система межрегио-
40
нальных контактов, связей и коммуникаций, опосредуемая тор-
гово-экономическими обменами; периодически возникавшими и
исчезавшими имперскими образованиями, выходившими за рам-
ки региональных общностей; социокультурной и конфессиональ-
ной интеграцией больших трансрегиональных территорий и ог-
ромных масс людей, не принадлежащих к одному этносу, ра-
совому типу, государству, локальной цивилизации. В этом дви-
жении наиболее ярко проявлялась тенденция к универсализации
как самого исторического процесса, так и его важнейших па-
раметров в эпоху феодализма. Правда, для средневековой эпо-
хи такое синтезирование людей и обществ на самом высоком,
межрегиональном уровне не носило всестороннего и всеохваты-
вающего характера: все развивающиеся формы международ-
ного общения являлись, по существу, формами частичной и нег
полной универсализации, при которой экстенсивные связи пре-
обладали над интенсивными, поверхностные — над глубинными,
временные и дискретные — над устойчивыми и постоянными.
Но, следует особенно подчеркнуть, в средние века нередко
именно слабые, но длительные взаимодействия, особенно отно-
сившиеся к духовным контактам, давали достаточно стабильные
результаты, постепенно переходя от верхушечных к глубинным
пластам культуры и массового сознания. Этот механизм, мож-
но предположить, как бы компенсировал те ограниченные сред-
ства и возможности для развития экономической интеграции,
которыми располагал феодальный способ производства вообще
и прежде всего на Востоке. В целом же даже частичная универ-
сализация общения по одному-двум параметрам социальной
коммуникации формировала огромные по масштабам, относи-
тельно самостоятельные межрегиональные системы обществен-
ной связи, подобные, скажем, имперским образованиям Карла
Великого, арабских халифов, Чингисхана, сферам влияния ми-
ровых религий и крупных очагов средневековой культуры, тор-
говым коммуникациям типа Великого шелкового пути или ос-
военной арабами межконтинентальной дороги по морю от Сре-
диземноморья до Юго-Восточной Азии и Дальнего Востока.
Кратко охарактеризованные выше крупные элементы сред-
невекового наследия, являющиеся реальным фундаментом тради-
ционности позднейшего времени, практически завершили свое
системообразование к концу феодальной эпохи. Так, согласно
мнению Н. Н. Чебоксарова и И. А. Чебоксаровой, «к концу
XV столетия ® Азии, Европе и Африке сложились почти все
этносы, существующие и в наши дни» [Чебоксаров, Чебоксаро-
ва, 1971, с. 66—67]. К этому же времени в основном заверши-
лись процессы, связанные с формированием крупных регионов
и главных религиозных общностей на трех названных конти-
нентах, региональная и конфессиональная карта Старого Све-
та приняла в основном свой теперешний вид. Особенностью
конфессиональной структуры человечества, оставленной сред-
невековой эпохой, является (без учета феномена расколов и
41
дезинтеграции в рамках крупных религий) переход, если дви-
гаться с запада на восток, от крупных и гомогенных в рели-
гиозном отношении провинций, где господствуют соответствен-
но христианство и ислам, к более многослойным и плюрали-
стическим по конфессиональной структуре ареалам, где доми-
нируют либо отдельные элементы индуистско-буддийского или
конфуцианско-буддийского комплекса, либо эти системы в син-
тезе с локально-страновыми культами. Позже на эту череспо-
лосную систему восточноазиатских религий заметное воздейст-
вие оказала инфильтрация ислама, который сумел «отвоевать
себе» значительные районы и целые государства в Юго-Во-
сточной Азии.
Эти наблюдения приводят к мысли, что в средние века фак-
торы духовной интеграции действовали сильнее на Западе Ста-
рого Света, а при своем продвижении на восток от Ирана, Аф-
ганистана, Средней Азии они встретили противодействие сло-
жившихся ранее конфессиональных систем и их различных ком-
бинаций. Если судить по этому признаку, то можно считать, что
западная часть Востока оказалась в конечном счете менее тра-
диционалистской, более феодализированной и интегрированной
по-средневековому, чем восточная. Это важно и потому, что, по
мнению Ф. Энгельса, именно церковь (речь шла конкретно о
христианстве) являлась наиболее общим синтезом и наиболее
общей санкцией существующего феодального строя [Маркс,
Энгельс, т. 7, с. 361].
Общекультурное взаимодействие европейских и неевропей-
ских народов, заметно выходящее за рамки расово-этнических
и конфессиональных связей, привело к формированию огром-
ной межрегиональной системы коммуникаций в сферах средне-
вековых знаний и просвещения, литературы и искусства. Этим
явлениям духовной интеграции большое внимание уделил
Н. И. Конрад. Значительный интерес и актуальность представ-
ляет, например, его концепция о взаимодействии молодых и
старых народов в ходе историко-культурного развития феодаль-
ной эпохи. «Молодые народы вошли в историю Средних веков
И даже не просто вошли, а существенно повлияли на нее.
Вторжение этих народов в пределы старых во многом опреде-
лило даже самый переход старых народов от Древности к
Средневековью, не говоря уже о последующем течении их судь-
бы» ![Конрад, 1978, с. 19]. И далее ученый развертывает об-
щую схему движения культурно-литературного процесса в сред-
ние века, согласно которой на первом этапе взаимоотношений
доминировали культуры и языки старых народов (китайский,
санскрит, персидский, арамейский, коптский, греческий, латин-
ский); на втором этапе, когда появилась новая средневековая
литература, культуротворческое лидерство начало быстро пе-
реходить к молодым народам, создавшим новописьменные язы-
ки и литературы.
Для нас наибольшее значение представляет данная
42
Н. И. Конрадом характеристика итогов второго периода, ибо
его окончание совпадает приблизительно с завершением эпохи
господства феодальных отношений7. По его словам, «весьма
примечательно, что именно со взятого нами рубежа—VII—-
VIII вв,—начинается формирование важнейших для Средневе-
ковья литератур: японской, новых индийских, новых тюркских,
новых иранских, арабской, армянской, грузинской, славянских,
романских, германских. Появление этих литератур приводит
в одних случаях к изменению границ старых культурно-истори-
ческих зон, в других — к сложению особых регионов... что вле-
чет за собой последствие огромной общеисторической важности:
решительное расширение границ цивилизованного мира и об-
разование тем самым гораздо более обширной арены всемир-
ной литературы. За этот второй период, т. е. за время с VII—
VIII до XIII—XIV вв., устанавливается, в сущности, непрерыв-
ная цепь литератур от одного островного конца Старого Све-
та— Японии до другого — Британии» [Конрад, 1978, с. 26].
Наличие такой или подобной тенденции может быть под-
тверждено и фактами, взятыми из совершенно другой обла-
сти — торгово экономической. Прежде всего здесь необходимо)
отметить одну общую направленность в азиатской междуна-
родной торговле в средние века: на протяжении всего тысяче-
летия и даже позже, вплоть до XVII в., морские связи росли
более -быстрыми темпами, чем сухопутные,— даже грандиозная
попытка монголов при Чингисхане создать трансконтиненталь-
ную систему сухопутных коммуникаций од Китая до Восточной
Европы и Ближнего Востока не только не обратила вспять эту
тенденцию, но и вызвала ее усиление после краха империи.
По мнению А. М. Петрова, исследовавшего данную проблему,
«неизменная тенденция» в динамике внешних экономических
сношений азиатских стран состояла в том, что «пути межазиат-
ской торговли в IV—XV вв. смешались на море» [Петров,
1978(6), с. 118]. По свидетельству первых европейцев, попав-
ших -на Восток морскими путями, в XIV—XV вв. океаническая
трасса от Аравии и Красного моря до Юго-Восточной Азии я
Дальнего Востока являлась динамичной и процветающей торго-
вой артерией. Такое положение в немалой степени объяснялось
тем, что на большей части торговой коммуникации сложились
относительно стабильные политические условия и в торгующих
государствах правили сильные династии, в целом покровитель-
ствовавшие торговле и извлекавшие из нее крупные выгоды:
Мины в Китае (1368—1662), Малаккский султанат на одно-
именном полуострове (1402—1511), империя Виджаянагар на
юге Индии (1377—1565). Неотъемлемым звеном этой системы
на Западе было Средиземноморье, где все время шла ожесто-
ченная борьба между византийцами, арабами, итальянцами и
турками-османами за контроль над коммуникациями, соеди-
нявшими Левант и «Большой Восток», страны Европы, Север-
ной Африки и Азии.
43
Следует особо отметить, что накануне (Колониальной эпохи
центр тяжести морской торговли постепенно перемещался с
Запада на Восток: коммерческие связи с европейскими страна-
ми никогда не занимали важного места в торговле азиатских
стран, и, кроме того, османская экспансия и политическая не-
стабильность вызывали, вероятно, сокращение их объема и
ухудшение условий торговли для Европы. В то же время и в
самой межазиатской торговле на первый план все более выд-
вигался восточный треугольник (Индия и Шри Ланка — Юго-
Восточная Азия—Дальний Восток), причем наибольшую ак-
тивность в развитии торговли проявляли арабы, иранцы, ин-
дийцы, малайцы, китайцы. Осью этой системы стал город Ма-
лакка, превратившийся в перевалочный, складской, оптово-тран-
зитный и финансовый центр общеазиатского значения: в этом
городе можно было .купить все, что производил Восток, там
встречались и жили колониями купцы из всех крупнейших го-
сударств и регионов Азии {Петров, 1978(6), с. 149]. Интересно
отметить, что примерно в этот же период на севере Европы
достигли наибольшего могущества ганзейские города и силь-
но развилась балтийско-североморская торговля.
Подытоживая раздел о наследии средневековья, следует
подчеркнуть значение выделенных нами основных его струк-
турных элементов для будущего развития человеческих об-
ществ. Так, происшедшие в средние века процессы этнической,
культурной и политической консолидации народов стали в
дальнейшем отправным пунктом для формирования современ-
ных наций и политических структур полиэтнического и моноэт-
нического состава. Огромное перспективное значение имела
тенденция к интернационализации духовного, культурного и
торгово-экономического общения людей и народов, ибо именно
этот процесс позже должен был превратить регионально-исто-
рическую эволюцию во всемирно-историческую. Как писали
К. Маркс и Ф. Энгельс, «чем шире становятся в ходе этого
развития отдельные воздействующие друг на друга круги, чем
дальше идет уничтожение первоначальной замкнутости отдель-
ных национальностей благодаря усовершенствованному способу
производства, общению и в силу этого стихийно развившемуся
разделению труда между различными нациями, тем во все
большей степени история становится всемирной историей»
{Маркс, Энгельс, т. 3, с. 45].
Однако если подходить к итогам средневекового развития
под углом зрения общей типологии феодальной формации и по-
пытаться вычленить из ее элементов один, в наибольшей сте-
пени представляющий характерную для нее модель общества,
то на макроисторпческом уровне таким элементом будет, без-
условно, регион. В отличие от древнего и античного общества с
его отчетливым делением на «культурный центр» и «варвар-
скую периферию» средневековье формирует более нивелиро-
ванную, кустовую систему международного сообщества с тен-
44
денцией к унификации составляющих его обществ в социаль-
но-формационном, культурном и институциональном отношении.
Степень приближения к такой плюралистической модели регио-
нального сообщества, наиболее высокая в западноевропейском
регионе, может в определенном смысле считаться сама по себе
признаком завершенности феодализации целой культурной тер-
ритории; наоборот, достаточно выраженный вариант типа
центр — периферия, существующий обычно в формах «вынос-
ной» поселенческой колонизации или имперской социальной
структуры, более характерен для древней рабовладельческой
формации или, если иметь в виду колониальную систему
капитализма, для буржуазного общества как глобального
феномена.
Европа и макросоциальные общности Востока в XV в.
Любое научное сопоставление требует прежде всего нахож-
дения меры, которая берется как единообразный инструмент
сравнения. Как уже говорилось, такой адекватной мерой не мо-
гут быть глобальные общности Восток и Запад, поскольку пер-
вая из них представляла собой огромную и слабоинтегрирован-
ную систему сосуществования как регионов, так и единичных
обществ, тогда как вторая (представленная в интересующий
нас период лишь Европой) являлась историко-культурным ре-
гионом, сопоставимым с любым из соответствующих образо-
ваний на Востоке: Северной Африкой, Передней Азией, Сред-
ним Востоком, Южной Азией, Юго-Восточной Азией и Даль-
ним Востоком. Малоподходящим эталоном для соизмерения
была бы также категория страны, причем по целому ряду при-
чин. Во-первых, политическая нестабильность и разнонаправ-
ленность социально-политических процессов, в разных общно-
стях, называемых странами, делают сплошь и рядом совершен-
но беспредметным сквозное или синхронное сопоставление таких
этнокультурных образований, как Китай и Индия, Иран и Еги-
пет, Франция и Италия, Англия и Германия, ибо в одних мо-
жет доминировать процесс централизации и консолидации, в
других — политическая раздробленность, одни могут охваты-
вать ареал, далеко выходящий за рамки странового ядра го-
сударства, а другие — существовать в сильно урезанном виде
и т. д. Во-вторых, на Востоке да отчасти и на Западе (империя
Габсбургов в Австрии, Романовых в России) целый ряд госу-
дарств представляли собой по величине территории, населения,
плюрализму этнокультурного и этноэкономического характера
и т. п. не страновой, а регионально-страновой тип общества.
В силу этого 'Сравнение стран в обычном смысле слова и конг-
ломератных страновых общностей может оказаться не только
малопродуктивным, но подчас и дезориентирующим.
С учетом сказанного наиболее целесообразным выглядит
45
выбор таких сравниваемых с Европой восточных общностей, ко-
торые были бы количественно и отчасти качественно сопоста-
вимы с региональной европейской структурой. К такого рода
социальным образованиям могут быть отнесены региональные
общности двух основных типов: сформированные по образцу
охарактеризованного выше кустового средневекового региона,
подобного Ближнему Востоку, Дальнему Востоку и т. д., и
региональные структуры иерархического типа, обычно именуе-
мые восточными деспотиями, обладающие имперским качест-
вом либо по своему происхождению и сущности (Китай, Ос-
манская империя), либо по доминирующей исторически тен-
денции социально-политического развития (Иран, Индия). На-
конец, поскольку Европа в рассматриваемый период являлась
единым в конфессиональном отношении целым, причем ареал
распространения христианства за ее пределами был невелик,
то представляется оправданным в определенных случаях прове-
дение исторических параллелей между «христианским миром»
и «мусульманским миром» в том понимании этих словосочета-
ний, которое развивал в свое время В. В. Бартольд '[Бартольд,
1966, с. 207—231].
Другой вопрос научно-методического характера связан с не-
обходимостью определить набор таких критериев и показате-
лей, которые можно принять за индикаторы при оценке уровня
и качества развития средневекового общества в собирательном
смысле этого слова. В марксистской теории уже имеется опыт
подытоживания основных, качественно значимых результатов
регионального развития Европы в средние века. Речь идет об
обобщающем эскизе на эту тему, который вошел в труд
Ф. Энгельса «Диалектика природы» под названием «Различие
положения в конце древнего мира (ок. 300 г.) ih в конце сред-
невековья (в 1453 г.)» [Маркс, Энгельс, т. 20, с. 506—507]. Ес-
ли попытаться выделить основные параметры, которые выбрал
Ф. Энгельс для оценки развития европейского средневекового
общества, то их список будет выглядеть так: а) уровень ин-
теграции региона; б) единичные общества (народы) в системе
региона; в) уровень экономического развития; г) прогресс тех-
ники и знаний; д) развитие внутрирегиональных и внешних
социальных коммуникаций.
На первое место в названном документе поставлены итоги
длительной эволюции на уровне региона и составляющих его
этносоциальных общностей — народов. Сравнивая положение,
существовавшее в этих областях в канун средних веков и в ка-
нун нового времени, Ф. Энгельс отмечал:
«1) Вместо узкой культурной полосы вдоль побережья Сре-
диземного моря, которая лишь кое-где протягивала свои ветви
в глубь материка и по Атлантическому побережью Испании,
Франции и Англии... теперь одна оплошная культурная об-
ласть — вся Западная Европа со Скандинавией, Польшей и
Венгрией в качестве форпостов.
46
2) Вместо противоположности греков (resp. римлян) и вар-
варов теперь имеется шесть культурных народов с культурны-
ми языками (не считая скандинавских и т. д.), которые были
все настолько развиты, что могли участвовать в могучем ли-
тературном подъеме XIV века и обеспечили гораздо большую
разносторонность образования, чем уже пришедшие в упадок...
греческий и латинский языки» [Маркс, Энгельс, т. 20, с. 506].
Если спроецировать на регионы и регионально-страновые
общности Востока те фундаментальные факты, которые фигу-
рируют у Ф. Энгельса, то сразу резко бросится в глаза корен-
ное различие макросоциальных систем западного и восточного
обществ XV в. На Востоке ни в одном регионе нельзя было
наблюдать «сплошной культурной области», т. е. компактного
образования, сопоставимого по размерам территории и населе-
ния с Европой. Кроме того, внутренние взаимоотношения этно-
сов и народов, входивших в восточную региональную общность
любого типа, не достигли такой ступени взаимодействия и ин-
тегрированности, которая позволила бы нм включиться в ши-
рокие культурные движения, как европейское Возрождение, или
же в общерегиональные экономические процессы, в основе
которых лежали хозяйственные связи и разделение труда, пере-
росшее локально-страновые рамки. Индолог-медиевист Е. М. Мед-
ведев, давая общую характеристику региону Южной Азии нака-
нуне Великих географических открытий, писал: «По существу,
это комплекс стран, находившихся в состоянии более или ме-
нее’ тесных контактов друг с другом, а иногда живших и в
значительной изоляции друг от друга. Южную Азию можно
уподобить Европе, с тем важным отличием, что в докапитали-
стический период народы Европы развивались более единооб-
разно, чем народы Индии, стадиальные контрасты в истории
которых постоянно оставались чрезвычайно резкими» [Медве-
дев, 1978, с. 39].
Приведенные факты подводят к более широкому вопросу
о различиях в исходных условиях, необходимых для развития
обмена между Европой и Азией, а также между странами и
регионами самого восточного региона. В первую очередь
нужно заметить, что Европа как целое имела неизмеримо более
благоприятное положение для развертывания международного
общения по воде по сравнению с Азией, хотя смогла восполь-
зоваться этим важнейшим преимуществом довольно поздно —
прежде всего из-за отставания в развитии северных и глубин-
ных районов региона. Только с расцветом ганзейской торговли
при сохранении значения средиземноморских очагов обмена
наступила эпоха активного использования естественного транс-
портного потенциала Европы, причем повышение роли мор-
ской торговли в целом сопровождалось оживлением и речных
коммуникаций. Своеобразное смыкание старого, средиземно-
морского ареала торговли и общения с новым, североморским,
имело огромное значение для экономической истории европей-
47
ских народов и послужило мощным импульсом для развития
глубинных районов материка: «Северный (балтийско-немецкий)
и южный (средиземноморский) центры торговли связывались
друг с другом главным образом водными (речными) путями.
Рейн и Эльба в Германии, Сена и Рона во Франции были
главными речными артериями. Несколько горных перевалов
через Альпы: Сен-Бернар, Сен-Готард и Бреннер, играли роль
важных сухопутных торговых дорог» [Семенов, 1965, с. 175].
Эти изменения произошли в Европе в XIII—XV вв., т. е. в ка-
нун нового времени.
Таким образом, система водных коммуникаций в Евройе
могла быть развита и была развита как в широтном, так и в
меридиональном направлении. Этому способствовала сама кон-
фигурация региона, которую .можно уподобить гигантскому по-
луострову с широким основанием (линия Балтика — Черное
море) и сужающимся до Пиренеев окончанием, причем речные
системы пересекают этот массив преимущественно в попереч-
ном направлении (с севера на юг или с юга на север). В от-
личие от этого Азия не имела столь удобной природной осно-
вы для развития международного общения и экономической
интеграции, поскольку ее наиболее культурные и развитые
южные области граничат на севере с горными цепями и на-
горьями, пустынями, полупустынями и степями, не только
труднодоступными в транспортном отношении, но и населен-
ными воинственными народами, не являвшимися равноценными
партнерами в экономическом обмене (характерно, что некото-
рые востоковеды даже называют обмен между оседлыми и коче-
выми народами «неэквивалентным»). Простой расчет показыва-
ет, что на каждый километр береговой линии Европы прихо-
дится несколько более 30 кв. км суши, тогда как в Азии этот
показатель — около 60 кв. км, т. е. вдвое больше (рассчитано
по [Атлас, 1955, с. 84]). Но и эти цифры далеко нс полностью
отражают преимущественно материковый и сухопутный харак-
тер азиатского региона, следует принять во внимание по край-
ней мере еще три обстоятельства: огромные абсолютные мас-
штабы территории Азии делают ее коммуникационное освое-
ние более трудным делом даже при прочих равных условиях;
Северный Ледовитый океан, формирующий значительную часть
береговой линии региона, омывает малонаселенные, труднодо-
ступные районы и не может служить средством общения во-
сточных стран; то же можно сказать и о великих сибирских ре-
ках, транспортный потенциал которых для -межазиатского об-
щения крайне невелик.
В связи с этим особое значение для Востока приобретают
отдельные области и субрегионы, где географические условия в
связи с социально-историческим развитием создавали перспек-
тивы прорыва узколокальных и замкнутых очагов общественной
коммуникации.
Под этим углом зрения немалый интерес представляют свое-
48
го рода нетипичные регионы, подобные Юго-Восточной Азии,
если рассматривать этот ареал не только как узел внутрирегио-
нального общения, но и как фокус межрегиональных связей по
линии Южная Азия — Дальний Восток. Существует своего ро-
да аксиома, что сходные условия на сопоставимых этапах об-
щественного развития имеют тенденцию порождать сходные
социальные феномены. Наглядным примером этой закономер-
ности могут служить некоторые черты исторического развития
юго-восточного региона Азин, обнаружившиеся к концу средне-
вековой эпохи и позволяющие сблизить его с европейским ре-
гионом, особенно в доганзейский период, а также со средизем-
номорской цивилизацией в более широком смысле слова в по-
слеантичную эпоху. Так, сам факт принятия в широких мас-
штабах ислама в странах Юго-Восточной Азии можно в нема-
лой степени связать с фактом «транзитности» этого региона, и
прежде всего южной части Индокитая. Наряду с этим нака-
нуне появления европейцев в обществах этого региона достиг-
ли заметного развития процессы этнической и государственной
консолидации отдельных народов, связанных между собой до-
вольно устойчивыми международными отношениями; в этом
можно усмотреть некоторое отличие от типично азиатской мо-
дели и известное сходство с европейскими обществами, когда
последние только начинали складываться в национальные общ-
ности (к тому же страны Юго-Восточной Азии либо имели не-
большое прямое соприкосновение с кочевым миром, либо не
имели его вовсе).
На эти особенности обратили внимание авторы моногра-
фии «Юго-Восточная Азия в мировой истории». Прежде всего
они отметили существенный факт распада имперских образова-
ний в регионе и формирование в нем моноэтнических государств
у основных народов. Следует уточнить, что под моноэтниче-
ским обществом они подразумевают не стопроцентную однород-
ность в национальном отношении, а доминирующую роль в го-
сударстве одной какой-либо этнической группы; именно сово-
купность таких политейных обществ была характерна и для
Европы в конце средневековья. Результатом и сопутствующим
явлением этого сдвига было усиление связей, контактов и кон-
фликтов прежде всего внутри региона Юго-Восточной Азии по
сравнению с межрегиональным,и отношениями с Индией и Ки-
таем, что служило показателем усиления внутрирегиональной:
интеграции (то же, но в других формах переживала и Европа
кануна Великих географических открытий). По мнению автор-
ского коллектива данной работы, в XV—XVI вв. сложилась
этнополитическая карта региона, сохранившая в основных кон-
турах свой вид до наших дней. Наконец, к XVI в. сформирова-
лись три основных центра индонезийского мира: западный,
включавший мусульманские султанаты Суматры и Малаккско-
го полуострова; яванский, (представленный исламским государ-
ством Матара'м, группой султанатов на Яве и на зависящих
4 Зак. 348
4»
от нее территориях; восточноиндонезийский, охвативший Филип-
пинский архипелаг |[Юго-Восточная Азия, 1977,,с. 57—59].
Эта сумма фактов привела автора соответствующего разде-
ла книги, Д. В. Деопика, к интересному наблюдению общетипо-
логического характера: «Вследствие единства исходной струк-
туры XI—XIV вв. и регулярных связей всех видов моноэтниче-
ские государства ЮВА обладали многочисленными общими
чертами, образующими „регион сходства", или исторический ре-
гион. Одной из таких общих черт было то важнейшее в данной
ситуации обстоятельство, что формирование моноэтнических го-
сударств произошло во всем регионе исторически одновременно,
в то время как в соседних репианах (Южная и Восточная Азия)
продолжали действовать старые, имперские пути развития со
своими в значительной мере архаическими типами связей, кото-
рые во многом пришлось изживать уже в XX в.» '[Юго-Восточ-
ная Азия, 1977, с. 60]. «Регион сходства», как нам представ-
ляется, является весьма удачным термином, поскольку народы
ЮВА и народы Европы, например, отличались по контрасту с
другими регионами значительной общностью в этнолингвисти-
ческом и культурно-историческом плане помимо двух других
интегрирующих особенностей, отмеченных ранее: политической
структуры региона и его географических характеристик, благо-
приятствующих развитию внутрирегионального и вообще меж-
дународного общения.
Однако, несмотря на некоторые моменты типологического
сходства, в основе двух сравниваемых общностей лежали не-
идентичные модели средневековых структур. Так, базой инте-
грации в Европе было довольно сбалансированное развитие
внутристрановых и внутрирегиональных систем разделения тру-
да при постепенном, вплоть до Великих географических откры-
тий, снижении удельного веса дальних обменов с другими, аф-
риканскими и азиатскими, регионами. Напротив, в ЮВА, подоб-
но южноиндийским областям, выдвижение государств с раз-
витыми торговыми сношениями опиралось преимущественно на
внешние, причем дальние и сверхдальние контакты. Так, для
приморских и островных стран ЮВА можно считать бесспорным
преобладание экономических связей вне региона: с Индией и
Южной Азией, Китаем и Дальним Востоком, Ираном и араб-
ским миром. Не случайно поэтому один из авторов работы
«Типы общественных отношений на Востоке в средние века»,
проводя сопоставление политических структур ЮВА, склады-
вавшихся вокруг центров торговли и обмена, с аналогичными
образованиями в Европе, определил их сходство как внешнее:
«Приморский город (нагара) Юго-Восточной Азии типологиче-
ски не являлся альтернативой развитию периферии (как это
было в Европе) ни с социально-экономической, ни с полити-
ческой точки зрения» {Типы. 1982, с. 205]. Это объяснялось в
значительной степени тем, что в ЮВА городской торговый
центр и сельская, натуральная в своей основе, периферия сред-
50
невекового общества в хозяйственном отношении находились,
как бы на разных орбитах, тогда как в Европе XIП—XV вв.
это были составные части единой структуры, где город играл
роль динамического центра общего процесса развития.
Данный вопрос вплотную подводит нас к другому комплек-
су проблем, поднятых Ф. Энгельсом в связи с развитием сред-
невековой Европы. Среди важнейших качественных сдвигов все-
го периода' 300—1453 гг. он назвал следующий: «Несравненно
более высокое развитие промышленного производства и тор-
говли, созданных средневековым бюргерством; с одной стороны,
производство стало более усовершенствованным, более много-
образным и более массовым, а с другой — торговые сноше-
ния стали значительно более развитыми...» ([Маркс, Энгельс,
т. 20, с. 506]. В сущности, эти моменты составляют вместе как
бы динамическую структуру, противостоящую абстрактной мо-
дели феодального способа производства: с господством нату-
ральности и в то же время трансформирующую и усложняю-
щую его исходный генотип: натуральность воспроизводства,
полное преобладание аграрной сферы, отсутствие социальных
элементов — носителей раннебуржуазных связей простого то-
варного хозяйства.
Фокусом социально-экономических изменений, происходив-
ших в Европе XIV—XV вв., была' быстро развивавшаяся и об-
новлявшаяся система общественного разделения труда: локаль-
ная, внутристраиовая и региональная. По мнению А. Н. Чи-
стозвонова и М. А. Барга, проанализировавших основные ито-
ги развития Западной Европы в XIV—XV вв., «несмотря на
прогресс техники и орудий труда, первенствующее место в раз-
витии производительных сил оставалось за дальнейшим об-
щественным разделением труда» |[4и'стозвонов, Барг, 1978_
с. 12]. Поэтому при сравнении экономических уровней евро--
пейского региона и восточных необходимо прежде всего выяв-
ление роли трех главных элементов хозяйственной системы
средневекового общества, в которых , нашло свое выражение-
разделение труда: земледелия, скотоводства (животноводства),,
ремесла (промышленной активности населения). Парадоксаль-
ным оказывается то обстоятельство, что соотношение, а также
характер взаимодействия этих элементов в Европе и на Восто-
ке были неодинаковыми уже на ранних этапах социогенеза и
этногенеза, что в полной мере сказалось в эпоху феодализма.
Так, для Азии и Северной Африки были характерны разде-
ленность и четко выраженная специализация как земледельче-
ского комплекса по отношению к скотоводческо-животноводче-
скому, так и промышленно-ремесленного по отношению к сель-
скохозяйственному. Это разделение труда, детерминируемое
экологически, хозяйственно и даже политически, сравнительно
рано породило тот высокий уровень производительности, ис-
кусности, пластической приспособленности к локальным усло-
виям, который отличал на Востоке кочевника и полукочевни-
4*
51
ка-скотовода, ремесленника-профессионала, обслуживавшего
сельское и городское население, и особенно земледельца —
представителя самой развитой агрикультуры в докапиталисти-
ческом обществе. Обратной стороной такой рано оформившей-
ся специализации был значительный, подчас непреодолимый
барьер — социальный, этнический, географический — между но-
сителями культуры земледелия, ремесленного труда и наиболее
архаического, а также наиболее обособленного скотоводческого
комплекса.
В отличие от восточной модели для Европы было типичным
длительное вынужденное — из-за неразвитости производитель-
ных сил земледелия — соединение в одном комплексе земле-
делия и скотоводства, сельскохозяйственных и промышленных
занятий. Европейский крестьянин был поэтому долгое время
универсалом, хотя его хозяйство, а также производившее и
потреблявшее хозяйство обслуживаемого им феодала остава-
лись на таком низком уровне развития, при котором сама ком-
плексность и межотраслевой характер были связаны с нату-
ральностью, автаркичностью основной общественно-хозяйствен-
ной ячейки. Однако именно то, что было на начальных этапах
развития серьезным ограничителем экономического роста, в
дальнейшем стало широким фундаментом прогресса производи-
тельных сил и диверсификации хозяйства, поскольку универ-
сальный характер деревенской рабочей силы, ее способность
переходить от одного занятия к другому, ее хозяйственная мо-
бильность — все это содействовало перестройке феодальной
экономики (в условиях распространения товарно-денежных от-
ношений в деревне и расширения самого пространства, на кото-
ром развертывалось новое разделение труда. «Частичный ра-
ботник» в Азии и Африке, специализировавшийся на одной эко-
номической функции, обладал меньшей хозяйственной само-
стоятельностью и мобильностью, не говоря уже о его большей
социокультурной и институциональной прикрепленное™.
Отмеченные особенности крестьянского хозяйства в Европе
имели самое прямое отношение к генезису раннебуржуазных
отношений в регионе, что было специально отмечено К. Марк-
сом при анализе эпохи первоначального накопления и В. И. Ле-
ниным при характеристике деревенских промыслов и домаш-
ней сельской промышленности в России XIX в. [Маркс, Эн-
гельс, т. 23, гл. 24; Ленин, т. 3]. Что же касается интересующе-
го нас XV века, то А. Н. Чистозвонов и М. А. Барг, .констати-
руя возрастание экономической роли европейского крестьянст-
ва в это время, 'следующим образом суммируют два важней-
ших момента, в которых это проявилось: «Высший расцвет
простого товарного производства оказался исторически свя-
занным с превращением крестьянского хозяйства в главного по-
ставщика товарного сельскохозяйственного продукта. Этим
фундаментальным фактом определялась специфика аграрной
истории Западной Европы к концу XV в. ...В рассматривае-
52
мый период деревня во многих регионах Западной Европы бы-
ла уже не только производителем аграрных продуктов. В сель-
ских местностях распространились многочисленные промыслы,
что в значительной степени было связано с глубокой имущест-
венной дифференциацией крестьянства» |[Чистодвонов, Барг,
1978, с. 40, 46]. И далее авторы приводят в качестве приме-
ров оживленную торгово-промышленную деятельность целых
сельских округов в Англии, Голландии, Фландрии, Северной
Франции и имперских земель Германии, занятых сукноделием,
льноткачеством, рыболовством, судоходством и т. д. [Чисто-
звонов, Барг, 1978, с. 47].
В противовес этому восточное 'ремесло и специализирован-
ная деревенская промышленность развивались по принципиаль-
но иной 'схеме. Как показало изучение проблемы, проведенное
советским востоковедом А. П. Колонтаевым, ранняя специали-
зация и достижение наивысших профессиональных результатов,
а также качественных показателей производимых изделий по-
родили на Востоке то, что исследователь назвал «тупиком вир-
туозности». Этот феномен делал крайне трудным и, по суще-
ству, невозможным переход к массовым, малозависящим от
местных условий и традиций видам продукции. Проведение ши-
рокой параллели между путями развития восточного ремесла
и европейского промысла привело А. П. Колонтаева к1 сле-
дующим обобщениям: «Проявление общих закономерностей
технического прогресса... на Востоке было крайне затруднено.
Давняя и развитая дифференцированность ремесленного про-
изводства несла в себе 'несовместимость и разобщенность тех-
нических приемов даже в одной отрасли (например, в тек-
стильной)... Европейская структура связи ремесла и земледе-
лия, исходная натуральность экономической жизни, в которой
не произошло выделения и дифференциации ремесел, оказы-
вались исторически более прогрессивными прежде всего пото-
му, что генезис товарного хозяйства в Этом случае требует бо-
лее глубоких сдвигов в основном слое непосредственных произ-
водителей...» [Колонтаев, 1975, с. 65—66, 71].
К этому можно добавить одно немаловажное обстоятель-
ство более конкретного характера: европейские ремесла и про-
мыслы никогда не отличались такой сильной степенью касто-
вости и замкнутости, этносоциальной и культурной разобщен-
ностью, как восточные, и никогда так сильно не отрывались
от сельской периферии и крестьянского хозяйства. В самом
деле, цеховая организация ремесел ни в одной европейской
стране не достигла полной монополизации отдельных видов
промышленной деятельности к моменту своего наивысшего рас-
цвета: во Франции и России она .и формально не могла пре-
тендовать на это, ибо внецеховая промышле’нная активность
была признана официально, в Англии и Испании она 'только
в XIV—XV вв. завершала свое конституирование, в других
странах и районах наблюдалось в тот же период то усиление,
53
то ослабление цехового начала. В целом «конец XV в. ознаме-
новался поражением или отступлением цехов там, где верх
одерживало прогрессивное развитие, и их консервацией, на-
ступлением и „достройкой" в странах и регионах, где рассмот-
ренный процесс совершался замедленно или в попятном на-
правлении» [Чистозвонов, Барг, 1978, с. 17—19, 22].
Глубокое функциональное, а также социально-экономиче-
ское и хозяйственно-культурное различие можно наблюдать в
положении скотоводческо-животноводческого комплекса в Ев-
ропе и в обществах Востока,. В самой общей форме эту раз-
ницу можно усмотреть в том, что в Азии и Северной Африке
скотоводство либо было внешней, пространственно отделенной
от земледелия сферой специализированного кочевого хозяйства,
либо занимало вспомогательное, Второстепенное место в аг-
рарной экономике, тогда как в европейском регионе это была
интегральная часть и особая отрасль всего сельскохозяйствен-
ного Воспроизводства, крестьянского и господского хозяйства!,
страновой и региональной народнохозяйственной системы. Ко-
роче говоря, принципиальная схема разделения труда между
полеводством и животноводством была в двух сравниваемых
общностях в корне отличной.
В определенном смысле можно сказать, что занятия ското-
вода и землепашца на Востоке не только не составляли един-
ства, но даже исключали друг друга. Например, один из'зару-
бежных специалистов, оценивая структуру занятого в сельском
хозяйстве населения на Ближнем Востоке, не смог удержать
возгласа удивления: «Воистину можно сказать, что стоит тому
или иному народу Востока начать переходить к оседлости, как
его способность к разведению скота претерпевает регресс»
[Суснитский, 1966, с. 117]. О крайне слабом развитии живот-
новодства в районах высокой агрикультуры говорят и данные,
относящиеся к крупнейшим странам Южной Азии и Дальнего
Востока. Так, по мнению О. Е. Непомнина, сельское хозяйство
Китая в XIX в. отличалось господствующим положением зер-
нового производства, при котором ?кивотноводство было побоч-
ным занятием, не представляя собой самостоятельной отрасли
хозяйства [Непомнин, 1974, с. 14]. В. А. Пуляркин, характери-
зуя современное положение в Южной Азии, и прежде всего в
Индии, отметил, что животноводство этих областей не стало
специализированной отраслью сельского хозяйства, являясь
скорее своеобразным элементом инфраструктуры собственно
земледелия. «Крупный рогатый скот в Индии разводится от-
нюдь не ради мяса и молока, как в Европе, а в качестве тягло-
вой силы» [Пуляркин, 1972, с. 116].
Названные и некоторые другие особенности структуры пер-
вичных отраслей хозяйства Азии и Северной Африки дали ос-
нования некоторым авторам рассматривать полеводство и ско-
товодство на Востоке не только как альтернативные занятия
населения, детерминируемые прежде всего особенностями аг-
54
роклимэтического характера и традиционной специализацией
отдельных народов, но и как антагонистические системы хо-
зяйства. Однако такую оценку в целом нельзя принять, по-
скольку существовала определенная взаимодополняемость этих
занятий, что позволяет считать их в большинстве случаев со-
ставными частями одного большого, хотя и гетерогенного ком-
плекса межэтнического и международного разделения труда.
Правда, следует оговориться, что в большинстве случаев коче-
вой и полукочевой мир больше нуждался в продукции земле-
дельцев и ремесленников культурных областей, чем население
последних в тех излишках, которые кочевое общество и хозяй-
ство могло предложить. Именно острая нужда в предметах бо-
лее высокой материальной культуры наряду с другими причи-
нами объясняет вспышки повышенной агрессивности 'милита-
ризованных кочевых общностей, бывших не в состоянии полу-
чить все необходимое по нормальным каналам обмена как из-
за объективной неэквивалентности противостоявших друг дру-
гу продуктов, так и в силу сознательной политики ограничения,
которой. придерживались нередко культурные государства
Азии (например, Китай).
В данной связи нужно учитывать, что кочевое и даже полу-
кочевое общество, как таковое, имеет определенный потолок
как экономического, так и социального характера, который не
позволяет ему регулярно получать внутренний прибавочный
продукт, достаточный для содержания феодального класса-со-
словия, постоянного городского населения, ремесла и т. д. По-
этому, как это признано сейчас ведущими авторитетами, вер-
шиной социальной организации кочевого общества является тип
раннеклассового, раннефеодального общественного организма,
в котором явление имущественной дифференциации не получа-
ли четкого институционального выражения в виде иерархии
собственности и власти. В кочевом мире дистанция между
верхами и низами хотя и достигла значительных размеров, но
опосредовалась патриархальными связями типа патрон — кли-
ент, а не сословными отношениями доминирующих и зависимых
групп населения. Процессы классообразования в кочевых пле-
менах арабов «не получили обычного для феодального общест-
ва юридического оформления, и, следовательно, наметившийся
процесс не пошел дальше самых ранних, начальных, незрелых
форм». Более полное развитие классовых отношений даже среди
кочевых народов, у которых наблюдалось преобладание внеш-
ней, даннической эксплуатации над внутренней, требовало «бо-
лее тесной интеграции кочевников и земледельцев в рамках
одного государства» [Становление, 1976, с. 27, 308—309]. Но и
в этом случае, можно добавить, проблема синтеза оставалась,
лишь переходя из разряда международных проблем в межэт-
нические.
У Европы и ее сельского населения не было проблемы пре-
одоления социально-экономического барьера между полеводст-
55
вом и животноводством, что предопределило иной путь разви-
тия всего сельскохозяйственного комплекса и иную роль в этом
процессе животноводства. Важным толчком к повышению уров-
ня этой отрасли послужило исчерпание кормовых ресурсов ле-
са, необходимых для экстенсивного выпаса скота. По словам
С. Д. Сказкина, «в конце XIV — начале XV в. появились пер-
вые трудности с выпасом скота, которые скоро привели к весь-
ма существенным изменениям прогрессивного характера — по-
явлению искусственных лугов...» [Сказкин, 1973, с. 118]. О по-
вышении уровня и расширении масштабов животноводческого
хозяйства региона свидетельствовали также другие факты: уве-
личение поголовья и повышение продуктивности скота в ре-
зультате селекционной работы; осушение болот и культивиро-
вание лугов, позволившее перейти к широкому использованию
стойлового содержания скота; выделение обширных районов,
специализировавшихся на товарном мясном и молочном произ-
водстве, овцеводстве, разведении улучшенных пород домашней
птицы, и т. д. Фактически к концу средних веков животновод-
ство вышло в лидеры сельскохозяйственного развития, что вы-
звало даже перераспределение земельного фонда и занятого
населения в пользу скотоводческого хозяйства в ущерб зерно-
вому и полевому. Однако эти в определенном смысле негатив-
ные последствия вместе с увеличением торгово-промышленного
населения Западной Европы создали мощные стимулы для ро-
ста коммерческого зернового и вообще сырьевого комплекса в
Восточной Европе, где организаторами производства выступили
помещики-крепостники.
Сложившаяся к концу XIV и XV в. в Европе система об-
щественного разделения труда носила в значительной степени
надстрановой характер, поскольку районы специализации на
определенных видах аграрной и промышленной деятельности
обычно не совпадали с государственными и этническими гра-
ницами. Это наблюдение не противоречит другому факту: у
каждой европейской страны и народа была своя, индивидуаль-
ная, но незамкнутая система разделения труда, развившаяся
исторически.
Европейский комплекс разделения труда имел две основ-
ные линии размежевания — широтную (юг — север) и долгот-
ную (запад—восток). Первая из них отражала зональные раз-
личия в основе специализации: с севера на юг региона шли об-
ласти сначала прибрежно-островного животноводства, далее
континентального зернового хозяйства и, наконец, субтропиче-
ской, средиземноморской экономики (садоводство, виноградар-
ство, технические культуры). Для коммерческих потоков этой
системы был более характерен обмен готовыми изделиями и
продуктами (кстати, типичный и для внутри азиатских обме-
нов). Этот тип экономических связей, можно отнести к тради-
ционному по преимуществу. Вторая же линия разделения тру-
да отражала более глубокую экономическую взаимозависи-
56
мость современного типа; если выделить промышленный ареал
Центра и Севера Европы (Южная Англия, северопрпморские
земли Франции, Нидерландов и Германии, а также отдельные
очаги континентальной части Западной Европы между Эльбой
и Рейном, в верхнем Дунае и в Альпах), то по- отношению
к нему остальные области региона, особенно на Востоке, пред-
станут как преимущественно аграрные и сырьевые. Соответст-
венно данному типу специализации отвечал и качественно бо-
лее высокий уровень разделения труда и обмена, когда в зна-
чительных масштабах происходило движение сырьевых продук-
тов и полуфабрикатов к местам промышленной переработки, а
затем следовал обратный поток готовой продукции к районам
специализации на первичных отраслях производства. Важно
учитывать также, что перевозки габаритных, тяжелых сырье-
вых продуктов типа леса, зерна, металла требовали значитель-
но большего тоннажа грузового флота, что, в свою очередь,
содействовало быстрому росту кораблестроения и мореходства
в Европе.
Можно предположить, что натуральные обороты европей
ской внутрирегиональной торговли оставили позади азиатские
и абсолютно, й особенно по отношению к населению и терри-
тории. Так, по данным А. Н. Чистозвонова и М. А. Барга, го-
довые перевозки европейского грузового флота в XV в. не мог-
ли быть меньше, чем несколько миллионов тонн. Для сравне-
ния можно привести такой факт: внешняя торговля Индии по
морю, согласно исчислениям У. Морленда, не превышала во
второй половине XVI в. 40 тыс. т [Чистозвонов, Барг, 1978,
с. 23; Петров, 1978(6), с. 146—147]. Конечно, эти цифры не
вполне сопоставимы, но едва ди каботажное мореплавание ин-
дийского субконтинента могло по физическим показателям поч-
ти на два порядка превосходить внешнюю для Индии торговлю;
видимо, европейский регион сумел развить внутрирегиональные
экономические связи сильнее, чем индийский субконтинент.
Перестройка системы общественного разделения труда, рост
экономического общения, проникновение товарно-денежных от-
ношений в базис средневекового общества Европы — все эти
процессы, имевшие своих экономических агентов и социаль-
ных носителей, оказали огромное влияние на социальную
структуру общества, на его политическую организацию и в
конечном счете изменили характер международных отношений
в регионе. Концентрированным выражением новых явлений в
социально-экономической области были рост европейских го-
родов и повышение их роли в общественной жизни отдельных
стран и региона в целом. В советской медиевистике отмечены
важнейшие особенности динамики городов Западной Европы в
ХШ—XV вв., в том числе: выделение и усиление торгово-ре-
месленных центров типа Флоренции, Милана, Нюрнберга, Но-
риджа, Толедо, Гента в противовес городам, имевшим торго-
вую и транспортную специализацию (Венеция, Генуя, Гам-
57
бург, Брюгге, Марсель, Валенсия, Дувр); превращение изоли-
рованных центров транзитной торговли в узлы общеевропей-
ского рынка (Лион, Антверпен, Франкфурт-на-Майне, Кельн,
Валенсия); появление «общенациональных» городских центров,
сочетавших торгово-промышленную и политическую функции
и становившихся ядром национальных рынков (Лондон, Париж),
[Чистозвонов, Барг, 1978, с. 15—16].
Усиление «экономических классов», прежде всего бюргер-
ства, по отношению к высшим сословиям, активизация отдель-
ных слоев третьего сословия как новой формирующейся со-
циальной коалиции, конституирование городов не только как
экономической и социальной, но и как военно-политической
силы, противостоящей притязаниям феодальных магнатов,—
все эти сдвиги получили наивысшее институциональное выра-
жение в союзе королевской власти и городов против клик фео-
дального нобилитета, в образовании с XII в. сословно-предста-
вительных монархий.
Следует подчеркнуть, что именно бюргерство как средневе-
ковый торгово-промышленный средний класс, а не крупное
посредническое купечество и не влиятельнейшие ссудно-ростов-
щические дома, связанные с аристократией, верхами клира и
дворами, воплощало в себе новые общественно-экономические
тенденции, будучи прообразом национальной буржуазии наи-
более передовых стран Европы. В то время это был массовый
имущий слой, тесными нитями связанный как с городским плеб-
сом, так и с крестьянством.
Анализируя процесс формирования сослов'но-представитель-
ных монархий в Западной Европе, Е. В. Гутнова отметила две
важные его особенности. Во-первых, в основе реорганизации
феодального государства было постепенное вовлечение в не-
посредственные связи с королевской властью возможно боль-
шей части населения «в обход традиционных феодальных свя-
зей» [Гутнова, 1979, с. 54]; этот момент, как нам представля-
ется, был особенно важным для национально-политической кон-
солидации таких европейских народов, как французы, англича-
не, испанцы. Во-вторых, затрудненность складывания центра-
лизованных политических структур в тех странах, где города
были особенно сильны экономически и политически, где они
были ограждены широкими привилегиями и отстаивали свои
особые интересы в ущерб общенациональны!М (Германия, 'Ита-
лия) [Гутнова, 1979, с. 80]. Во втором случае, можно доба-
вить, речь шла не о массовых, а об элитарных слоях имущего
класса (городской буржуазно-феодальный патрициат), не о на-
циональных, а о космополитических городах-государствах, в
жизни которых особую роль играли международные связи, тор-
говое .и финансовое посредничество, военно-политическая экс-
пансия.
Существенные изменения в конце средневековья претерпе-
вает и этнополитическая структура европейского региона, а
58
также характер международных отношений в нем. По свиде-
тельству С. Д. Сказкина, к XV столетию заканчивается «пре-
вращение множества феодальных государств в крупные терри-
ториальные объединения», достигает возможного в то время
предела процесс «территориальной и национальной консоли-
дации» отдельных государств, начинает действовать механизм
политического равновесия в масштабе региона. «Конец XV в.
занимает особое место в истории международных отношений в
Западной Европе и является гранью, отделяющей старый пе-
риод феодальных усобиц от нового периода войн между окон-
чательно сложившимися во второй половине XV в. крупными
европейскими государствами. Появление выросших из мно-
жества феодальных государств крупных политических обра-
зований было важнейшим фактом политической истории
Европы XV в. Испания, Франция, Англия, Турция и Авст-
рия— таковы эти новые государства...» [Сказкин, 1981(6),
с. 143—144].
Как показывают приведенные факты и оценки, для эволю-
ции' европейского региона была характерна сложная, далеко
не прямолинейная, но достаточно четкая корреляция экономи-
ческих, социальных и этнополитических факторов, выражав-
шаяся в тенденции к складыванию стабильных национально-го-
сударственных образований, имевших достаточно интегриро-
ванный социально-экономический базис и сильную политиче-
скую надстройку, расширившую й укрепившую свою социаль-
ную опору за счет наиболее динамичных общественных сил: эко-
номически активных городов и средневекового бюргерства, под-
нимавшегося третьего сословия и ’массового неродовитого дво-
рянства.
На региональном уровне новой расстановке общественно-по-
литических сил соответствовала система более или менее экви-
валентных международных отношений, при которой серьезным
ограничителем на пути единоличной гегемонии одного государ-
ства п широкой военно-политической экспансии был принцип по-
литического равновесия. Конечно, .речь идет не о статическом,
а о динамическом равновесии при меняющемся соотношении
общественно-политических сил, когда политическая карта Евро-
пы могла существенно меняться и даже частично перекраивать-
ся, но глубокая передвижка сложившейся этнополитической
структуры региона стала практически невозможной.
На этом можно временно оставить анализ европейской мо-
дели, поскольку мы получили достаточно информации о типоло-
гически существенных, т. е. имеющих значение при сопоставле-
нии с Востоком, чертах развитого средневекового общества За-
пада. Нибке мы попытаемся применить научно-методическую
процедуру, создаваемую преимущественно на базе более об-
ширного и лучше осмысленного материала западноевропейского
региона, для оценки качественных особенностей восточных об-
ществ.
59
Опыт реконструкции восточного средневекового общества
как реального исторического типа
Если генезис европейского феодализма характеризовался
постепенным, но все ускорявшимся переходом от 'натурально-
потребительского хозяйства к товарно-денежному и от узколо-
кальных, или поверхностных, внешних, рыночных отношений к
широкой, разветвленной системе обмена и разделения труда на
всех уровнях, то восточный феодализм изначально, т. е. уже
на ранней стадии становления, эволюционировал в системе раз-
витых денежных и торговых отношений, активной и широко рас-
пространенной сферы обращения, огромного накопления тради-
ционных видов капитала — купеческого и ссудно-ростовщиче-
ского. Если в Европе натуральности противостояли1 прежде все-
го товарное хозяйство и динамичная рыночная система, опери-
ровавшая на широком социальном базисе, то восточная нату-
ральность имела своим антиподом (и, добавим, интегральным
компонентом) денежно-торговый элемент, олицетворяемый глав-
ным образом социально и институционально обособившимися
видами капитала сферы обращения. Иными словами, товарно-
денежные отношения там и тут .имели разный социальный субъ-
ект и, следовательно, несли с собой различные тенденции раз-
вития средневекового общества.
Но раз восточный феодализм, взятый по меркам своих наи-
более крупных и задающих тон общностей (арабо-мусульман-
ский ареал, Иран, Средняя Азия, Индия, Китай), никогда не
знал глубокой и длительной натуральности, то перед азиат-
скими и североафриканскими обществами в средневековую эпоху
не могла так остро, как в Европе, стоять проблема адаптации
к быстрому росту денежного и менового хозяйства. Тот уровень
развития Товарно-денежных отношений, который для европей-
ского общества XIV—XV вв. был равнозначен началу подрыва
и разложения феодально-натурального базиса, совпав с появле-
нием раннебуржуазных элементов, для крупных восточных го-
сударств был нормальной ситуацией, не несшей с собой струк-
турного кризиса самого способа производства.
Явления широкого развития в специфических формах товар-
но-денежных отношений на Востоке имеют своим истоком осо-
бые условия хозяйственной деятельности неевропейских классо-
вых обществ, суммирующиеся в феномене, который можно на-
звать экологией общественного воспроизводства. Здесь необхо-
димо назвать два главных момента, один из которых, локаль-
ный, относится к собственно земледелию, а другой, универ-
сальный, представляет более широкий и разнообразный спектр
воспроизводственных параметров. В отличие от Европы азиат-
ские цивилизации имели в своем распоряжении обширные и
компактные ареалы земельных площадей, где рано возник и
развился необычайно продуктивный сектор хозяйства, сконцен-
трировалось значительное производящее земледельческое насе-
60
ление, что давало возможность государству получать огромный
«выход» прибавочного продукта, т. е. необходимый фонд для
содержания населения городов, торгово-ремесленных элемен-
тов, двора и высших классов, армии и бюрократии, причем
все это в масштабах, которые европейский аграрный базис не
смог бы выдержать даже в середине XIX в. Уникальная ком-
бинация хозяйственно-экономических и социально-политических
факторов, консолидирующих систему в целом, давала жизнь не
аграрному, как принято говорить, а аграрно-урбанистическому
обществу, в фундаменте которого лежала натуральная,
т. е. природно детерминируемая, организация общественного
труда.
Большая, чем в Европе, непрерывность и преемственность
исторического процесса на Востоке при переходе от древности .
к средневековью объясняются помимо прочего тем, что восточ-
ный феодализм, создавший по сравнению с древностью более
широкий и более сложный тип социальных связей, изменивший
сам тип взаимоотношений между высшим классом и непосред-
ственными производителями', не мог тем не менее обойтись без
интенсивного по докапиталистическим меркам земледелия как
фундамента неевропейской цивилизации: он воспроизводился
не только в своих первичных очагах, но появлялся уже в иных
формационных условиях, там, где были для того подходящие
природно-хозяйственные условия, но социально-политические и
демографические предпосылки возникли позднее (долины рек
Янцзы, Меконг, ри’совые пояса в Бирме, на Яве и т. д.). Имен-
но этот элемент базиса восточного общества, «окруженный» в
средние века другими, менее продуктивными системами вос-
производства, можно отождествить со специфически азиатским
способом производства: ведь докапиталистическая Европа, за
исключением отдельных очагов субтропического и орошаемого
земледелия в средиземноморском ареале, не имела ничего по-
добного в своей структуре производительных сил и производст-
венных отношений.
Само присутствие в социальной системе общества крупных
городов, которые в силу своих размеров становились много-
функциональными и создавали собственную сложную систему
разделения труда, являлось самостоятельным фактором, не
только генерировавшим рост товарно-денежных отношений и
вызвавшим денатурализацию жизни городского населения с его
разнообразными потребностями и специфического городского
хозяйства, но и по цепной реакции вовлекавшим в свою орби-
ту окружающие районы, а затем и более отдаленные области
и центры государства. Как отметил исследователь арабского
города в средние века О. Г. Большаков, «большой город со-
здавал условия для очень узкой специализации торговли и ре-
месла. В больших городах средневековья существовало свыше
ста торгово-ремесленных специальностей и десятки1 специали-
зированных базаров... Чем больше был город, тем уже специа-
61
-лизания» {Большаков, 1982, с. 188—189]. И, можно добавить,
тем более развит механизм товарно-денежного обмена продук-
тами и услугами, ибо ни натуральный продуктообмен, ни цен-
трализованное распределение не в состоянии охватить весь этот
клубок взаимодействующих и взаимосвязанных агентов произ-
водства, обмена и потребления.
Но на Востоке существовал еще один мощный и самостоя-
тельный фактор монетизации хозяйства и общества, который
был выше назван универсальным, т. е. действовавшим повсе-
местно. Население в азиатских и африканских странах произ-
водило и потребляло в условиях колоссального разнообразия
и богатства природных условий и факторов, включая почвенные
и агроклиматические, био- и водноресурсиые, минерально-сырье-
вые и т. д., что создавало возможность вырабатывать или пря-
мо получать от природы неповторимое многообразие продуктов
и изделий сельского и лесного хозяйства, ремесла и горнодо-
бывающей промышленности. Потребительская форма многих и
многих продуктов и изделий, производимых на Востоке, была
такова, что без опосредования товарно-денежным оборотом и
соответствующими видами купеческого напитала они попросту
не нашли бы себе ни конечного потребителя, ни контрагента
при обмене. Кроме того, от района к району, от местности к
местности, от страны к стране менялись вид и качественные
показатели однотипных изделий, характер и уровень профес-
сионального мастерства, образцы продукции, пользовавшиеся
постоянным высоким спросом или вызывавшие резкий, неожи-
данный интерес покупателей. В целом же получалась довольно
парадоксальная ситуация: уникальности природной и профес-
сиональной базы производства соответствовали локальная обо-
собленность и узость производственной деятельности, но послед-
няя требовала как обязательного дополнения широкого и раз-
витого товарно-денежного механизма, вызывая сильное и само-
стоятельное развитие торговой деятельности вообще, крупного
купеческого капитала в особенности.
Концентрация купеческого капитала, принятие им корпора-
тивно-групповых форм были обусловлены и взаимоудален-
ностью производителей и потребителей, а также обменивавших-
ся сторон, которые находились даже в пределах крупного го-
сударства или региона, труднодоступностью отдельных рынков
и центров производства, большим риском и опасностями, под-
стерегавшими купца, особенно действовавшего в сфере межго-
сударственных международных связей. Обеспечение подобно-
го рода торгово-экономической сети коммуникаций -на суше и
море требовало очень больших вложений в инфраструктуру,
включая средства транспорта, охрану и сопровождение грузов,
«фонд подарков и подкупов» на случай чрезвычайных ситуаций.
Все это предопределяло необходимость мобилизации крупных
денежных ресурсов, создания подви!жной системы их распреде-
ления, что вызвало появление кредита, ссудного капитала, век-
62
сельного обращения — тех функций, которые выполняли тра-
диционные банкиры (саррафы, шрофы) на Востоке,
Нужно отметить, что формы и инструменты денежного хо-
зяйства, подобные названным, возникли и развились на Во-
стоке много ранее, чем в средневековых европейских городах,
включая североитальянские. Сфера обращения обществ Азии
и Северной Африки также многократно превосходила европей-
скую по масштабам накоплений и создаваемых на их базе бо-
гатств. Это предопределялось самим уровнем развития между-
народной и межгосударственной торговли, значением и раз-
махом транзитных сделок, стоимостью обмениваемых продук-
тов и изделий, профессиональным искусством восточного купе-
чества и банкирских фирм. «...Какова бы ни была обществен-
ная организация в тех сферах производства, для которых ку-
пец служит посредником при обмене товаров, его имущество
всегда существует как денежное имущество, и его деньги по-
стоянно функционируют как капитал» ([Маркс, Энгельс, т. 25,
ч. I, с. 358].
Если, таким образом, особо продуктивный аграрный базис
и высокий уровень торговой деятельности на Востоке служили
главными причинами роста городов, то величина последних и
удельный вес и*х населения в населении,'Страны или государства
дают наглядное представление о количественной мере средневе-
ковой урбанизации. Согласно подсчетам исследователя эконо-
мической истории Ближнего Востока Ш. Иссави, к 1800 г. в го-
родах с населением свыше 10 тыс. человек проживало: в Тур-
ции,— около 10% жителей, в Египте— 10, в Иране — около 15,
в Ираке— 15, в Сирии —-до 20% (цит. по [Смилянская, 1979,
с. 84—85]). В Средней Азии X—XII вв. городское население со-
ставляло 20—25% общего числа жителей {Большаков, 1973,
с. 268], а для Азербайджана XIII—XIV вв. М. X. Гейдаров
дает еще более высокую цифру — около 40% [Гейдаров, 1979,
с. 56]. Согласно подворным переписям сунской эпохи, в XI в.
доля жителей лишь шести крупнейших городов Китая, с числен-
ностью более 200 тыс. дворов, составляла почти 10% всего
числа дворов империи1 [Стужина, 1979, с. 91] (подсчитано на-
ми). По подсчетам современного индийского историка И. Ха-
биба, ,в средневековом индийском обществе городские жители
составляли около одной пятой всего населения {Павлов, 1979,
с. 240, 243]. В сравнении с этими данными Европа конца
XVIII — начала XIX в. предстает как регион значительно более
аграрный и менее урбанизированный: .в 1800 г. в городах с на-
селением свыше 10 тыс. человек проживало: в Германии —
всего 1 % граждан, ,в России — 1,6, во Франции — 2,7, в Англии
и Нидерландах — 7% [Смилянская, 1979, с. 85] (данные
Ш. Иссави).
О более высокой степени урбанизации восточного средневе-
кового общества по сравнению с западным свидетельствуют
и данные о величине крупных и крупнейший центров. Так, в
ба
Европе XIII в. численность населения самых крупных городов
(Париж, Лондон, Флоренция, Венеция, Милан, Краков) варьиро-
валась вокруг цифры 100 тыс. [Стужина, 1979, с. 92] (данные
В. В. Стоклицкой Терешкович), тогда как в Китае XI в. в эту
группу попадали центры с численностью жителей от 0,5 млн.
до 1 млн. с лишним (Кайфын) [Стужина, 1979, с. 91, 102], в
странах Арабского Востока — 300—400 тыс. (Каир, Багдад)
[Большаков, 1982, с. 183]. Можно без большого риска выдви-
нуть предположение, что в Индии крупнейшие города прибли-
жались по размерам к китайским, имея мощную аграрную и
демографическую базу и опираясь на одну из наиболее разви-
тых в средневековом мире систем внутрирегиональных и меж-
региональных коммуникаций. Не случайно исследователь сред-
невекового города Южной Индии Ю. Я. Цыганков, обращая
внимание на отличительные черты специализированного индий-
ского городского центра по сравнению с более интегральной ев-
ропейской моделью, отметил: «Источники описывают город
прежде всего как торгово-ремесленный комплекс, как специ-
фический социальный и хозяйственный организм, основу кото-
рого составляли неземледельческие по преимуществу отрасли
и торговля» [Цыганков, 1979, с. 227].
Обычно при оценке типа города в первую очередь принима-
ются во внимание его генезис и статус, функция и специализа-
ция, тогда как размер учитывается меньше. Между тем за раз-
ными. количественными показателями стояло всегда и разное
качество, поскольку по мере роста населения средневековый го-
род все более отрывался от своей сельской, аграрной пупови-
ны, все более превращался в развитой и автономный социаль-
но-экономический организм. Не случайно поэтому большинст-
во европейских городов именно из-за своих небольших раз-
меров оставались полуаграрными по облику и образу жизни
населения. В этом смысле характерно наблюдение Э. П. Сту-
жиной, сравнившей торгово-ремесленный по профилю, но сред-
ний по размерам Новгород XII в. с огромными столичными го-
родами Китая — Кайфыном и Ханчжоу — примерно того же
времени: «Если/ большая часть территории Новгорода состояла
из полей и огородов, то в описаниях сунских столиц вообще
не упоминается об обработке земли внутри города» [Стужина,
1979, с. 183].
Здесь мы подошли к вопросу о характерном различии го-
родов Европы и Востока в стадии развитых феодальных отно-
шений: в первом случае города росли и развивались на широ-
ком базисе прогрессировавших товарно-денежных отношений,
охватывавших и городское и1 сельское население и верхи и ни-
зы, поскольку в основе процесса урбанизации в Европе лежал
рост разделения труда и рынка в .масштабе всего общества.
Во втором случае картина была существенно иной: восточные
города, быстро достигая значительного социально-экономиче-
ского и общественно-политического веса, сами становились
64
главными генераторами и распространителями товарно-денеж-
ных отношений в социальной системе в целом. Восточный круп-
ный город, будучи политическим и экономическим центром при-
легающей к нему огромной территории, активно внедрялся во
внутренний строй натурально-потребительской деревни через
откупную систему и коммутацию налогов, через ростовщиче-
ство и скупку рентно-собственнических прав на землю, через
торгово-посреднические операции между населением деревень
и городов, крупных и мелких поселений и т. д.
Охарактеризованная таким образом специфика, общественно-
го разделения труда и взаимодействия между городом и дерев-
ней в Азии и Северной Африке суммировалась ,в двух сущест-
венных чертах восточного феодализма: во-первых, в более ус-
тойчивой и более глубокой структурной противоположности го-
рода и деревни в нем по сравнению даже с Европой поздне-
средневекового периода и, во-вторых, в определенном лидерстве
денежных связей и контрактов по отношению к товарным. Роль
денег, денежного имущества, ростовщичества и ссудного капи-
тала на Востоке представляет собой факт хорошо известный
и как бы лежащий на поверхности, однако некоторые его внут-
ренние пружины и форма проявления заслуживают особого
рассмотрения.
Речь идет о повышенной потребности в деньгах государства
и государя, высшего класса и двора, армии и чиновничества.
Дело не только в том, что существовали такие вкусы и потреб-
ности, которые могли быть удовлетворены лишь при помощи
денег и требовали услуг денежных людей, и не только в том,
что образ жизни городских правящих и имущих верхов вклю-
чал обязательность таких форм расточительства, как престиж-
ное строительство, содержание огромной челяди и пышного
гарема, расходование больших сумм на богоугодные и бого-
творительные цели и т. д.
Главное состоит в том, что в восточном обществе деньги, бу-
дучи аккумулированы в достаточном количестве в казне, слу-
жили мощнейшим средством политической консолидации стра-
ны и укрепления ее государственной организации; наоборот, не-
хватка финансовых ресурсов, утрата важных источников их по-
ступлени'я и пополнения грозили существующему режиму роко-
выми последствиями, парализуя деятельность чиновничьего ап-
парата, подрывая военную силу государства, резко- снижая со-
циальную стабильность всего общества. В условиях отчетливо
урбанизированной структуры восточного феодализма господст-
вовавший класс, с одной стороны, был достаточно тесно связан,
а иногда даже переплетен с элитой торгово-ростовщического
элемента, но, с другой стороны, все время пытался поставить
под собственный контроль важнейшие источники поступления
денежных доходов. Любой влиятельный государь, его сановни-
ки и вельможи стремились сохранить за собой или. заполучить
районы производства коммерческих -культур в сельской местно-
5 Зак. 348
£5
Сти, занять удобный пункт или район транзитной торговли, мо-
нополизировать производство, распределение и сбыт дефицит-
ного товара или продукта, «угнать» из другой страны и со-
брать в казенные мануфактуры и мастерские самых квалифици-
рованных и искусных мастеров, монопольно взять в свои руки
взимание таможенных и торговых пошлин и т. д.
Эта «неблагородная» сторона деятельности высших классов
средневекового общества на Востоке удачно охарактеризована
О. Г. Большаковым: «Участие государей и военно-чиновничьей
верхушки государс’гва в экономической жизни города, порой
даже занятие ключевых позиций в ней благодаря большим
средствам от земельной ренты в деревне, расходовавшейся на
приобретение недвижимости в городе, составляет характерную
черту жизни средневекового города Востока в отличие от ев-
ропейского» {Большаков, 1982, с. 192]. И действительно, исто-
рия восточного средневековья полна примеров, когда от соблаз-
на легкого обогащения не могли удержаться главы тех полити-
ческих режимов, которые публично подвергали анафеме торга-
шес'тво и лихоимство: «Даже такой строгий страж законов ша-
риата, каким был шах Тахмасп (1524—1576), не устоял перед
соблазном вести' крупные ростовщические сделки» ,[Гейдаров,
1980, с. 51]. При Минах, когда стало’ ограничиваться и осу-
ждаться участие высших сословий в коммерческой деятельно-
сти, правящая династия в конце XV в. сумела внедриться в
систему новых, весьма прибыльных финансовых операций —
комиссионных контор {Стужина, 1970, с. 204].
Все это делалось не ради1 подавления частной инициативы
и не по причине догматического следования принципу усиления
государственной собственности, а в силу куда более прозаиче-
ских и жизненных мотивов — чтобы укрепить личное влияние
и хстойчивость данного режима, придать еще больший блеск
двору, создать резерв прочности на случай внутренних неуря-
диц и внешних угроз. Хотя теоретически не подлежит сомне-
нию, что денежный механизм, охвативший своим воздействи-
ем все звенья социальной системы, особенно городского общест-
ва, неизбежно вносит элементы эрозии в функционирование го-
сударственной машины, армии и военно-политической касты,
тем не менее реальные возможности «снизить товарно-денеж-
ное начало и повысить роль натурального» представляются
номинальными: власти, в сущности, могли лишь манипулиро-
вать источниками накопления и денежного дохода, передавая
их из рук в руки, перераспределять полученные суммы, оказы-
ва,ть большую или меньшую протекцию конкурирующим груп-
пировкам в политических и экономических верхах, не забывая
при этом никогда «высших интересов» казны и царствующего
дома.
Даже в тех случаях, когда наблюдалась своеобразная «ли-
берализация» экономической политики, расширение сфер дея-
тельности частных лиц и купечества в ущерб благородным со-
66
словиям и казенной монополии, имелась в виду возможность
тотчас же или несколько позже извлечь из такого курса сугубо
материальные выгоды, а не только1 достичь социально-полити-
ческого эффекта.
Именно такого рода гибкость и прагматизм проявляли, на-
пример, мусульманские правители Османской империи '[Ореш-
кова, 1980, с. 176] и стран Среднего Востока {Гейдаров, 1980,
с. 51—53] в вопросах, касавшихся взимания процентов по де-
нежным ссудам.
Социальная и политическая роль денег в Европе вплоть
до эпохи первоначального накопления была и абсолютно и от-
носительно меньшей, чем в Азии и Северной Африке. Высшие
классы европейского феодального общества, даже сильно втя-
нутые в товарно-денежную систему, тем не менее сохраняли
склонность п возможность получать часть натурального фонда
йотребления от зависимого полусельскохозяйственного, полупро-
мышленного населения. К самообеспеченности .и самоснабже-
нию тяготели жители небольших и средних городов. Даже по-
требности государя, его двора, постоянного воинского контин-
гента удовлетворялись в немалой степени за счет пост} пления
натуральной продукции из домениального хозяйства и продук-
товой ренты. Короче говоря, степень «разъединенности» евро-
пейского базиса денежными отношениями в XV в. была еще
недостаточной, а денежное обращение лимитировалось нехват-
кой благородного металла, его высокой ценой и отливом на Во-
сток. Пережитки натурального хозяйства, таким образом, под-
держивались недостаточным развитием сферы обращения.
Значительное развитие в средневековых формах урбаниза-
ции, денежных и торговых функций в жизни восточного об-
щества служило его отличительными типологическими чертами
уже в период перехода от раннего к развитому феодализму (не
в хронологическом, а в стадиальном плане). Данные особенно-
сти не только сохранились, но и в ряде крупных районов даже
усиливались в стадии зрелого феодализма, несмотря на явно
неблагоприятные международно-политические условия после
монгольских завоеваний (значительное перемещение военно-
феодального, кочевого и полукочевого элемента в культурные
области Азии). В самом деле, в Европе нашествия варваров
привели1 ,к длительному упадку городов, культуры, обмена и его
инструментов, к натурализации и аграризации хозяйства и ук-
лада жизни населения, особенно в срединной и северных ча-
стях региона. На Востоке аналогичные, казалось бы, явления,
если не считать фактов прямых физических разрушений, не
привели ни к натурализации, ни к деурбанизации, ни — что са-
мое важное — к переходу общества на типологически иной ва-
риант феодального способа производства. Почему?
Главное здесь, как можно представить, состоит в том, что
контрагентом культурных обществ Востока были не земледель-
ческо-кочевые племена8, способные к захвату и освоению фон-
5*
67
да новых земель, а кочевые племена и народы, вторгавшиеся
в плотно заселенные ареалы высокоразвитой культуры земле-
делия. Поэтому они ни по своим исходным данным, ни по ус-
ловиям, в которые они попадали, не были в состоянии вклю-
читься в существующую хозяйственно-культурную деятельность
или же создать ее заново. Да у них и не было к тому побуж-
дений, поскольку их общество, его социальный и даже эконо-
мический строй были, по существу, совместимы с городской
культурой, денежными и торговыми отношениями, институтом
власти — собственности (см. [Васильев, 1982, с. 77—83]), рас-
пространенными по всему Востоку. К тому же рядовой кочев-
ник стоял на социальной лестнице тех государств, в которых
соседствовали номады и оседлые жители, выше, чем крестья-
нин-землепашец. На этот счет имеется интересное свидетельст-
во востоковеда-медиевиста И. М. Петрушевского, исследовав-
шего аграрный строй Закавказья: «Положение илятов, т. е.
кочевников, объединенных в племенные общины, до конца
XVII в. было легче, нежели положение оседлых крестьян-земле-
дельцев... Привилегированное по сравнению с крестьянами-зем-
ледельцами кочевое скотоводческое население крайне медленно
и небольшими группами переходило к оседлости и земледелию»
[Петрушевский, 1949, с. 310—311].
Вместе с тем кочевой и полукочевой элемент, особенно воен-
но-племенная знать и предводительствуемые ею, сплоченные
родовой солидарностью формирования, самим своим образом
жизни были прекрасно подготовлены и к войне, и к торговому
обмену, и к денежным сделкам, что позволяло им в случае уда-
чи легко войти в военно-политическую и управленческо-ренто-
получательскую иерархию цивилизованного общества, а в конеч-
ном счете осесть и натурализоваться в восточных городах
(впрочем, сохранив свою прежнюю специализацию, нравы, свя-
зи и «неместное» лицо). Характерным представителем такой
среды был знаменитый Тимур: «Владея с детства узбекским и
таджикским языками, Тимур хорошо знад не только кочевую,
но и оседлую, земледельческую среду. Более того, он хорошо
знал и городскую жизнь, благодаря частым посещениям Шах-
рисябса, власть над которым была в руках барласского бека —
дяди Тимура» [Якубовский, 1955, с. 313].
Что касается средневековой коммерции, то даже такой воен-
но-феодальный режим, как Османская империя, активно и за-
интересованно относился к посреднической и транзитной тор-
говле, от ее состояния и доходности в немалой, а иногда в ре-
шающей степени зависело само существование государства.
Не случайно, как было отмечено С. Ф. Орешковой, на рубеже
XV—XVI вв. «проблемы организации и контроля за торговлей
выступают для Османского государства временами как основ-
ные, определяющие его политические и военные позиции»
[Орешкова, 1979, с. 187].
Поэтому в случаях, когда кочевники готовы были разру-
68
шить и разграбить цивилизованный город и территорию (кста-
ти, это делали не одни кочевники), то они, как правило, не
трогали торговлю и купечество и щадили ремесленников —
опять-таки из соображений не столько гуманности, сколько вы-
годы. При оценке этих фактов следует помнить о специализа-
ции кочевого мира Азии и Африки на таких функциях между-
народного обмена и разделения труда, как транспортировка
грузов и людей, охрана и сопровождение караванов и экспеди-
ций, проведение транспорта через труднодоступные места, по-
средничество при обмене и торговле между враждующими или
воюющими государствами. Как писал К. Маркс, «в прямую
противоположность развитию городов и его условиям торго-
вый дух и развитие торгового капитала часто свойственны как
раз неоседлым, кочевым народам» [Маркс, Энгельс, т. 25, ч. I,
с. 365].
Если в городе, как неоднократно подчеркивали основопо-
ложники марксизма, суммируется и синтезируется вся система
общественно разделенного труда с его богатством социально
и индивидуально необходимых функций, то восточный город
может служить тому нагляднейшим примером. Столичный и
вообще крупный, многофункциональный город Востока, высту-
пая политико-экономическим ядром всей социальной системы,
отличался разнообразием связей по линии город—город, но был
на наибольшем социальном удалении от своей сельской пери-
ферии, т. е. базы основного прибавочного продукта и приба-
вочного времени. В сущности, вся или подавляющая часть го-
рожан, исключая живших .в пригородах, не имела ни генети-
ческих, ни родственных связей с окружавшим их земледельче-
ским населением, не имела, короче говоря, корней в деревне.
К этому следует добавить, что реальный, а не официально де-
кларированный статус аграрного населения был самым низким,
не считая деклассированных элементов, бесправных групп и
рабов. Общество Востока предстает перед нами поэтому как
сильно поляризованное и как бы моделируемое из городского
центра: все равно, идет ли речь о гражданской или военной
иерархии, о купеческом или ссудном капитале — любое из этих
сложных образований накладывается на эксплуатируемую, уп-
равляемую 'И зависимую (не в хозяйственном, а в политико-
экономическом отношении) периферию.
Но этого мало: и следствием, и дополнительной причиной
глубокого отчуждения представителей городского и аграрного
общества была их культурная, часто конфессиональная, лингви-
стическая, этническая неоднородность, их происхождение из
разных мест, иногда стран и государств. Две наиболее мощ-
ные и реальные социальные силы средневекового общества,
представлявшие его лицо и интегрирующие функции — военно-
v социально-политическую (кадры армии, высшие сановники,
губернаторы, цвет духовенства) и социально-экономическую
(купеческий и ростовщический капитал, получатели рентных
69
доходов любого вида), выступали как разобщенные социокуль-
турно, являясь членами различных групп, кланов, каст, общин,
фракций, землячеств, орденов 'И т. д. Такой же, если не боль-
шей, дробностью отличался состав ремесленного и мелкого тор-
гового населения, часто покидавшего насиженные места под
давлением обстоятельств .или по воле власть имущих.
Подведем некоторые итоги изложенного выше. Хотя, как это
ясно из приведенного материала, западноевропейское и восточ-
ное средневековые общества предстают как типологически силь-
но различающиеся варианты, следует еще раз подчеркнуть, что
наряду с особенными они несли в себе и универсальные явле-
ния и тенденции. Наиболее важными среди них мы считаем ис-
ходи) ю. базу средневекового синтеза (позднеклассовая циви-
лизация— раннеклассовое варварство), а также линию на фор-
мирование своеобразных кустовых регионов, давшую себя знать
и на Ближнем Востоке, и в Юго-Восточной Азии, и на Даль-
нем Востоке, но принявшую наиболее законченный и перспек-
тивный вид в «регионе общения» — Европе. Тем не менее вы-
ход европейских народов иа передовые рубежи по ряду важ-
ных, особенно для новой формации, параметров вовсе не оз-
начал чего-либо подобного отставанию или откату в традицио-
нализм наиболее развитых восточных феодальных структур.
Наоборот, если оценивать результаты мерками зрелого средне
векового общества, а не какими-либо иными, то в передовых
часто окажется Восток (уровень и богатство материальной куль-
туры, городской жизни, форм и институтов товарно-денежных
отношений, величина накоплений и оборотов ссудного и купече-
ского капитала).
Можно говорить также о приоритете стран Востока в обла-
сти производственно-технических знаний, качества и ассорти-
мента готовых изделий. Например, один из исследователей про-
изводительных сил Запада, В. Вудрафф, признал: «Как пока-
зали последние работы, между III и XV столетиями наука и
технология в Китае и Индии были более развиты, чем в Ев-
ропе...» {Вудрафф, 1967, с. 165]. На этой почве возник «ре-
месленный шпионаж» европейцев, заставивший их настойчиво
добиваться раскрытия производственно-технических и техноло-
гических секретов Востока. Опыт азиатских и североафрикан-
ских народов проникал в Европу и по другому каналу. «На про-
тяжении тысячелетий существовал почти непрерывный поток
добровольной и принудительной миграции в Европу искусных
ремесленников Востока, которые сыграли большую роль в рас-
цвете ремесел европейских стран» [Колонтаев, 1975, с. 30].
Но именно в Европе и ни в каком другом регионе сложился
к концу средневековья самый благоприятный социальный кли-
мат для технического прогресса в его эмпирических, донауч-
ных формах; и зародышевые предприниматели, и непосредст-
венные производители (крестьяне, кустари, ремесленники) в
передовых районах готовы были использовать новшества, если
70
они сулили коммерческий успех (так случилось, например, с
книгопечатанием).
Если говорить о факторах нетрадиционных, концентриро-
ванно проявившихся в европейском регионе, то одним из пер-
вых среди них нужно назвать значительное повышение со-
циальной мобильности населения, коснувшееся уже не только
верхов и среднего слоя общества, но и его глубинных, самых
массовых страт — крестьянских. Восток предстает более арха:__
ичным именно из-за общего состояния сельского' населения, ко-
торое по положению, облику и духу было и долго оставалось
более традиционным, замкнувшимся в себе, привязанным к од-
ним стереотипам жизни, быта, труда. «Кочевать было выгоднее,,
нежели влачить печальное существование ра’ийята-земледель-
ца, бесправного и беззащитного, обложенного десятками пода-
тей и повинностей, систематически ограбляемого финансовыми
чиновниками и землевладельцами различных категорий...»
[Петрушевский, 1949, с. 311]. Здесь следует лишь добавить,
что факт традиционной неподвижности и забитости восточного
крестьянства не может быть выведен лишь из его неизмен-
ной фаталистической сущности, но из всей суммы обществен-
ных условий средневекового общества, включая не в последнюю
очередь рано развившуюся и резко очерченную противополож-
ность города и деревни (один из ее вернейших признаков —
обилие рентополучателей, богатевших в деревне, но проживав-
ших в городе).
Даже 'С учетом этого европейское лидерство не может счи-
таться абсолютным. Конечно, европейцы создали самую мощ-
ную и общественно эффективную систему разделения труда, ры-
ночных связей и социальных коммуникаций, но не следует за-
бывать, что это был региональный мир, довольно замкнутый и
изолированный от других, более крупных, регионов Старого
Света. Средневековое европейское сообщество в XV в., даже
переживая Возрождение, осталось не чуждым религиозной ксе-
нофобии и продолжало испытывать по отношению к восточным
странам нечто подобное провинциальному комплексу неполно-
ценности. Наоборот, Восток, имевший более архаичную и по-
верхностную систему разделения труда, создал наиболее ши-
рокую и многообразную сеть торговых, культурных, социаль-
ных коммуникаций трансконтинентального масштаба. Те самые
свойства восточных обществ, которые препятствовали их на-
ционально-политической консолидации, позволяли народам об-
щаться более прямо и без помех, поскольку государственные
границы были весьма зыбкими, а национальный купеческий
капитал еще не предъявлял своих особых притязаний.
В целом, видимо, есть основания выдвинуть мнение, что Ки-
тай, Индия, Иран, Ирак, Египет, Корея, Япония и другие стра-
ны подошли в период XI—XV вв. (одни раньше, другие позже)
к такому рубежу общественно-экономического развития, когда
зрелые феодальные и предбуржуазные отношения стали трудно-
71
различимыми, особенно если речь идет о раздаточно-скупочной
функции торгового капитала, о развитых формах и инструмен-
тах денежного хозяйства, об элементах если не свободного, то
вольного найма, о казенных и частных мануфактурах, пред-
восхитивших, скажем, королевские мануфактуры Франции
XIV .в.9. Квинтэссенцией этих и других процессов, переводивших
средневековое общество на самую высокую ступень самораз-
вития, были урбанизация и ее логическое завершение — рост
крупнейших, многофункциональных городов. Именно они отрази-
ли эволюцию способа общения в средние века не по-западному,
т. е. без полного разрыва с сельской пуповиной, а по-восточно-
му, т. е. при такой значительной противоположности города и
деревни, какая только возможна в докапиталистическом об-
ществе.
* * *
Охарактеризованная выше структура восточного общества
не была по своим исходным данным и не стала в процессе
развития феодализма подходящей основой для формирования
наций и этнополитических устойчивых образований современ-
ного типа, необходимых для развития новой, буржуазной фор-
мации. В этом смысле можно говорить о незавершенности все-
го процесса этносоциальной консолидации на Востоке, о боль-
шей архаичности международных и межэтнических отношений
в Азии и Северной Африке по сравнению с Европой. Об этом
наглядно свидетельствует и более предметный обзор междуна-
родной политической ситуации, сложившейся в послемонголь-
ское — предколониальное время в некоторых крупных регио-
нальных общностях неевропейского мира.
Османская империя XVI в., вступившая в полосу своего зе-
нита, представляла собой, по видимости, довольно прочную
военно-политическую организацию с сильным национально-го-
сударственным (турецким) ядром. Однако это была типично
восточная имперская социальная структура, т. е. полицентри-
ческая общность с мощными центробежными тенденциями,
средоточием которых были европейские народы Балкан и мам-
люкский Египет; Относительно устойчивы были и политические
структуры Дальнего Востока, в которых государственность и
национальность в сильной степени коррелировали (Китай, Ко-
рея, Япония, Вьетнам). Но эти общности были слабо интегри-
рованы и недостаточно включены в общую систему большого
региона. Это объяснялось помимо прочего диспропорциональ-
но большим весом Китая по всем решающим показателям: де-
мографическим, природно-ресурсным, цивилизационным. Кроме
того, невозможность или трудность эквивалентных отношений
определялась в рассматриваемое время еще и тем, что у Китая
и его соседей наметились разные тенденции эволюции. В Мин-
ской империи центр тяжести внешней, да и внутренней поли-
72
тики неуклонно смещался на север и северо-запад, что усили-
вало в ней военно-феодальные, территориально-экспансионист-
ские элементы в ущерб торговому, культурному, дипломатиче-
скому общению с культурными соседями на паритетных на-
чалах.
Между западными и восточными пределами азиатского ми-
ра лежала огромная полоса крайне нестабильных государств
и режимов, регионов и межрегиональных пространств, постоян-
но менявших свое центральное ядро (ставка травителя), тер-
риториальную конфигурацию и этнический состав. Об этой зо-
не соперничавших мусульманских династий разного корня мож-
но говорить как о конгломерате неравновесных политических
структур и несбалансированных международных ситуаций. Да-
же возникшие в начале XVI в. Сефевидская держава в Иране
и Могольская империя в Индии были лишь звеньями в длин-
ной цепи объединений и укрупнений, с одной стороны, распа-
дов и раздроблений — с другой, причем эти события охваты-
вали одновременно Среднюю Азию и Закавказье, Южную Азию
и Средний Восток. Сильные и частые территориально-политиче-
ские передвижения, естественно, крайне затрудняли формиро-
вание устойчивых национально однородных обществ, тормозили
складывание элементов национально-патриотического самосоз-
нания и поведения. В то же время надстроечный, политический
фактор-—из-за разнородного состава и противоречивых устрем-
лений группировок правящего класса — не только не содейство-
вал процессу этнической консолидации, как в Европе, но в
сильнейшей мере ему противодействовал. Относительная лег-
кость колониальной экспансии европейцев во многом может
быть объяснена рыхлостью и слабостью большинства этнополи-
тических структур Востока.
Глава II
ЭКОНОМИЧЕСКОЕ СОПРИКОСНОВЕНИЕ ЗАПАДА
И ВОСТОКА
(процесс и итоги к началу XIX столетия)
Конкретный сравнительный анализ экономического прошло-
го этих двух макроцивилизаций по всему спектру хозяйствен-
ной жизни чрезвычайно затруднен из-за отсутствия пока еще
целого ряда данных, тем более отвечающих общим сопостави-
мым критериям. Причем над всем этим стоят трудности более
высокого порядка: наличие в исторических и экологических ус-
ловиях развития множества неоднородностей, которые мы до
сих пор не можем привести к общему знаменателю. Работа в
данном направлении ведется, но, видимо, более реально осу-
ществимая задача на сегодняшний день — это исследование яв-
лений, возникавших при непосредственных экономических кон-
тактах Запада и Востока. Именно эти контакты за неимением
лучшего могут служить синтезированными показателями и от-
ражением (пусть даже косвенным) тех процессов, которые про-
текали раздельно во внутренней жизни каждого региона, в при-
сущих только им специфических формах, и изучение которых
в чистом виде еще недоступно исследователю.
Именно анализ «точек соприкосновения» показывает срав-
нительную эффективность экономических достижений этих двух
миров в прошедшие века, их слабые и сильные стороны в ан-
тагонистическом взаимодействии, возможность влияния друг
на друга и возможность отторжения этого влияния. Разумеет-
ся, здесь еще много неясного и противоречивого. Поэтому,
чтобы выявить наиболее общее, необходимо вести исследова-
мие как бы на макроуровне, пренебрегая порой весьма яркими,
но частными показателями, не характерными для длительной
исторической динамики и наиболее крупных экономико-геогра-
фических формирований (или государств), абстрагируясь от
немасштабных явлений в общем русле взаимоотношений Запа-
да и Востока того времени.
Основной формой их экономических контактов до конца
рассматриваемого периода фактически была торговля. Экспорт
финансового и промышленного капитала, плантационное хозяй-
ство получают .распространение в основном значительно позд-
нее.
Нисколько не переоценивая роли внешней торговли в хо-
зяйстве азиатских обществ тех веков, можно утверждать, что
74
ес значение в качестве аналитического инструмента сравни-
тельно-исторического исследования намного шире, чем обычно
полагают. Она приоткрывает контуры более общих, стоящих
за ней и менее известных нам процессов общественного вос-
производства. Ее товарная номенклатура — это уровень раз-
вития ремесел и, косвенно, состояние основной сферы произ-
водства — сельского хозяйства, ибо степень развития ремесел
во многом определялась возможностью перераспределения в;
их пользу доли аграрной (в том числе продовольственной) про-
дукции. Торговое судоходство, его интенсивность — это не толь-
ко показатель экономической активности, но и определенная
характеристика технических достижений. Азиатский купеческий
капитал (его размеры и размах операций) помимо прочих срав-
нительных характеристик в условиях встречи с европейским;
дает представление об уровне национального богатства тех го-
сударств и обществ, которые он обслуживал.
Если считать внешнюю торговлю опосредованным отраже-
нием более широких хозяйственных процессов, то мы неизбеж-
но обнаруживаем противоречие между характером европейско-
азиатских торговых связей и рядом существующих представ-
лений об экономических потенциалах Востока и Запада не
только ко времени Великих географических открытий, но и спу-
стя несколько столетий. Дело в том, что открытие пути вокруг
мыса Доброй Надежды и приход европейцев в Азию обычно
ассоциируются с незамедлительным и все более углубляющим-
ся экономическим и внеэкономическим воздействием западной
цивилизации на Восток. Но такое положение, видимо, верно,
лишь в той степени, в какой принято объединять в единое це-
лее символическую веху новой эпохи и ее действительные ре-
зультаты.
Западная Европа к концу XV в. совершала только первые
шаги в создании того экономического базиса, благодаря кото-
рому она через три — три с половиной столетия действительно»
оказалась способной в определенной степени повлиять на са-
мобытный ритм развития Азии. И первое, что дает основание
так утверждать,— это характер их взаимной торговли. Несмот-
ря на ее значительный количественный рост после Великих
географических открытий, ей в XVI—XVIII вв. сопутствовала
все та же характерная прежде для средневековья и античности
черта — минимальные размеры экспорта европейских товаров
и оплата подавляющей части азиатского импорта драгоцен-
ными металлами. Спустя полторы тысячи лет после антич-
ных авторов (Плиния Старшего, Страбона, Корнелия Тацита),
сетующих на отлив золота й серебра из Рима в обмен на ки-
тайские и индийские товары, мы встречаем аналогичную кар-
тину в восточной торговле Венеции. Венецианские хроники
XV в. свидетельствуют о ежегодном вывозе в Азию сотен тысяч
дукатов в звонкой монете [Аштор, 1971, с. 66].
В XVI в. вместо ожидавшегося во время Великих географи-
75
ческих открытий притока драгоценных металлов из азиат-
ских стран оказалось, что их отлив в предшествующие
столетия вовсе не был связан со спецификой посредниче-
ских функций ближневосточных государств и установление
прямых контактов влечет за собой не только увеличение
объемов торговли, но и рост оттока золота и серебра. В «Кни-
гах о торговле и ростовщичестве» (1524) М. Лютер пишет:
«.„внешняя торговля, которая из Калькутты, Индии и т. п. до-
ставляет товары вроде драгоценных шелков, золотых изделий
и пряностей, служащих только роскоши, а не для пользы, и
высасывает из страны и из населения деньги,— не должна бы-
ла бы допускаться...» Ему вторит Э. Мисселден: «Денег стано-
вится меньше-вследствие торговли с нехристианскими страна-
ми, с Турцией, Персией и Ост-Индией... Деньги же, которые вы-
возятся для торговли с нехристианскими народами в вышеука-
занные страны, всегда расходуются и никогда не возвращаются
назад» (цит. по [Маркс, Энгельс, т. 13, с. ИЗ]). Еще более
категоричен Д. Дефо. Он прямо указывает, что английская
Ост-Индская компания вывозит сокровища Европы, обогащая
язычников (см. [Хитон, 1936, с. 321]). Даже Т. Ман, один из
основателей этой компании и глава меркантилистской школы,
ратуя за развитие прямой торговли с Востоком, в то же время
вынужден был прислушаться к возражениям противников: «Бы-
ло бы счастьем для христианства (так говорят многие люди),
если бы морской путь в Ост-Индию через мыс Доброй Надеж-
ды никогда не был открыт, так как туда ежегодно из Англии,
Португалии и Нидерландов вывозятся кораблями для покупки
бесполезных товаров золото, серебро и христианская монета»
[Ман, 1930, с. 4—5].
В целях оплаты импорта из Азии европейцы стали также
привлекать богатства Нового Света. А. Смит пишет: «Ежегод-
ный ввоз драгоценных металлов в Кадис и Лиссабон не пред-
ставляет собою всей ежегодной продукции рудников Америки.
Некоторая часть ее ежегодно отправляется на судах через
Акапулько в Манилу» [Смит, 1962, с. 165]. В среднем каждый
год в XVI—XVII вв. испанцы доставляли на Филиппины от
3 млн. до 5 млн. песо. Иногда привоз бывал больше: в 1597 г.—
12 млн. [Симкин, 1968, с. 188], т. е. мы вправе говорить о
среднегодовом экспорте 45—75 т, а в указанном 1597 г.— 180 т
серебра. Оттуда большая его часть попадала в Китай, а со
временем мексиканские серебряные доллары даже стали ос-
новным средством обращения на юге страны. Португалия, что-
бы оплатить свои закупки на Востоке, в свою очередь, везла
драгоценные металлы из Африки, Бразилии, а также из Евро-
пы, где юна их получала в обмен на пряности у неторгуюших
с Азией государств.
В XVII—XVIII вв. Голландия и Англия, будучи несравнен-
но более развитыми, чем Португалия и Испания, не только су-
мели вытеснить их из европейско-азиатской торговли, но и су-
76
шественно увеличили свои коммерческие обороты. Однако с
этим увеличением возрастал и отлив золота и серебра. У гол-
ландской Ост-Индской компании он составлял от 2,4 млн. гуль-
денов в 1690 г. до 8 млн. в 20-х годах XVIII в. Англия с
1601 по 1624 г. экспортировала слитков и монет на 639 тыс. ф. ст.
и товаров на 261 тыс. [Симкин, 1968, с. 231; Бал Кришна,
1924, с. 282]. В начале XVIII в. Великобритания вывозила уже
подобные суммы золота и серебра в течение одного года.
В 1708 г., например, в Азию было отправлено драгоценных ме-
таллов на 550 тыс. ф. ст., а товаров — на 102 тыс.; в 1730 г.—
соответственно на 662 тыс. и 127 тыс., в 1750 г.— на 1091 тыс.
и 282 тыс. ф. ст. [Макгрегор, 1850(a), с. 404—406], т. е. оплата
английского импорта из азиатских стран в указанный период
в среднем на 80% производилась не товарами, а золотом и се-
ребром. Тяжелый дефицит в торговле с Востоком имела и
Франция. Французская Ост-Индская компания с 1726 по 1769 г.
вывезла в Азию (исключая Левант) драгоценных металлов на
сумму 42,6 млн. ливров, а товаров — только на 26,8 млн. [Ле-
васёр, 1911, с. 474].
Попытка объяснить этот феномен неспособностью азиатско-
го потребителя по достоинству оценить качество европейской
продукции тех столетий оказывается несостоятельной, ибо с се-
редины XIX в’ товарный экспорт из Европы начинает завоевы-
вать все более и более прочные позиции на рынках Азии, на-
рушив, таким образом, почти двухтысячелетнюю традицию.
Следует отметить, что еще в конце XVIII в. в европейской
научной литературе имели хождение совершенно иные, чем,
например, через пятьдесят лет, оценки уровня развития произ-
водительных сил ведущих азиатских государств. Китай и Ин-
дия считались вполне экономически развитыми странами.
А. Смит в «Богатстве народов» признавал: «...в отношении раз-
вития ремесел и промышленности Китай и Индостан хотя и
уступают, но ненамного любой части Европы» [Смит, 1962,
•с. 163]. Еще более высокую оценку китайской экономике дава-
ли в России. Это явствует из «Инструкции для отправляющего-
ся в Китай по минералогической части», написанной акад.
В. М. Севергиным в 1805 г. В ней отмечалось, что Китай до-
ставляет европейцам своей торговлей с ними существенные и
полезные товары, «кои доказывают однако же великую их про-
мышленность и многочисленность их фабрик, которые, сле-
довательно, в числе первых заслуживают внимание путешест-
венника...» [Сухомлинов, 1878, с. 76]. «Инструкция» вменяла в
обязанность командированному внимательное изучение техно-
логии различных отраслей ремесленного производства, промыс-
лов и т. д.— в общем, всего того, что, по мысли ее автора,
должно было быть полезным для развития российской промыш-
ленности. III. Монтескье вообще не верил в какие-либо пере-
мены в характере европейско-азиатских экономических связей.
«Индия была и будет тем, что она есть теперь,— писал он в
77
1748 г.,— и торгующие с ней народы всегда будут ввозить туда
деньги, а не вывозить их оттуда» [Монтескье, 1955, с. 447].
Современники если и отзывались критически о Востоке (су-
ждения о первобытных обществах, разумеется, не следует здесь
учитывать), то .в основном не о его экономике и тем более то-
варах ремесленного производства, а о нравах, обычаях, рели-
гиях и особенно политических системах—деспотической форме
правления [Монтескье, 1955, с. 211—224]. Даже Ф. Бернье»
резко критиковавший восточный деспотизм и государственную
собственность на землю как подрывающие основы экономиче-
ского прогресса, тем не менее признавал «красоту и изящест-
во ремесленных изделий», «прекрасные ткани» и считал, что
«все это не приводит к вывозу из империи (Великих Мого-
лов.— Авт.) золота и серебра, так как купцы набирают в об-
ратный путь местные товары, находя это более выгодным, чем
увозить деньги» [Бернье, 1936, с. 204, 184].
Резко негативная оценка лишь у немногих, в частности у
Д. Дефо. Он стремился показать, насколько Китай уступал
Европе во всем — в навигации, коммерции, военной силе: «Что
такое их торговля в сравнении с всемирной торговлей Англии»
Голландии, Франции, Испании? Могут ли их города равняться
с нашими по богатству, силе, блеску, великолепию убранства и
бесконечному разнообразию?.. Поэтому, должен сознаться, ко-
гда я вернулся на родину, меня немало удивляло восхищение
моих сограждан силой, богатством, величием, блеском и тор-
говлей Китая» |[Дефо, 1904, с. 507—509]. Так говорит его вы-
мышленный герой; сам же Д. Дефо в Китае не был. Скорее
всего такую позицию следует объяснять духом воинствующе-
го протестантизма, верой в конечное торжество этой идеологии,
фанатичной убежденностью в безграничных возможностях «но-
вого европейца» — пуританина, его избранничеством, порожден-
ным уверенностью, что он может добиться любых высот по-
средством «упорного, постоянного физического или умственного
труда» [Вебер, 1972, ч. II, с. 81], чем и пронизана вся робин-
зонада Д. Дефо. Во всяком случае, свои познания о китайской
действительности он черпал из тех же источников, что и Воль-
тер, Кенэ и другие просветители, пришедшие, однако, к иным
выводам [Фишман, 1966, с. 153, 139—168]. Англия времен
Д. Дефо (1660—1731) еще не могла в контактах с Китаем
продемонстрировать ту мощь, которую ей приписывает писа-
тель. Только в 1715 г. англичанам не без труда удалось учре-
дить в Гуанчжоу свою первую постоянную факторию. Причем
с ними обходились довольно бесцеремонно, а порой просто
третировали. Их деятельность подвергалась жесткой регламен-
тации. Даже во второй половине XVIII в. им разрешали тор-
говать лишь в этом порту, другие для них оставались закры-
тыми!, существовали запреты на поселение в городской черте,
изучение китайского языка и т. д. О конкуренции европейских
товаров с китайскими также не могло быть и речи. Соотноше-
78
ние между грузом товаров и грузом серебра на британских
судах, шедших в Китай, составляло 1 : 9 и в лучшем случае 1 : 3
[История, 1974, с. 174—175],
Другой вопрос, что Д. Дефо и ряд западных мыслителей
сумели разглядеть ростки именно тех тенденций в развитии
Европы, которые впоследствии обусловили ее экономическое
превосходство, хотя в то время они еще никак не проявлялись
в соприкосновении Запада и Востока. Подавляющее же число
европейцев, посетивших Азию в XII—XVII вв., начиная с Ве-
ниамина Тудельского, Марко Поло, Томе Пиреша и др., говорят
о ней совсем другое. Порой их свидетельства даже кажутся
восторженно преувеличенными. Несомненно, частично это дей-
ствительно так. Но не следует забывать: европейские путешест-
венники тех столетий, пусть сильно приукрашивая свои расска-
зы о густонаселенных городах, оживленной торговле, обилии
высококачественных товаров, развитых ремеслах, богатстве пра-
вителей и т. д., в общем воссоздавали верную картину, ибо
сравнивали Восток с европейской действительностью.
Исследователя, изучающего Европу XVI—XVIII вв., иногда
настолько впечатляет хозяйственный прогресс, что ее превос-
ходство над всем остальным миром кажется само собой разу-
меющимся. Но такой подход требует существенной корректи-
ровки. Надо учитывать, с какого уровня началось европей-
ское развитие. Несмотря на все успехи Европы, еще в середи-
не Х\ III в. ее средний жизненный уровень, как показывает
П. Бэрок, был немного ниже, чем в азиатских странах, а в не-
сколько более ранний период разрыв между нею и, например,
Китайской империей составлял 1,0: 1,3 [Бэрок, 1981, с. 7, 3].
Приводимые им оценки общих сумм валового национального
продукта и расчеты ВНП на душу населения вполне подтвер-
ждают это. Те страны, которые мы ныне именуем развитыми,
в 1750 г. произвели валовой национальный продукт на сум-
му 35 млрд. долл. США (в ценах 1960 г.), тогда как государ-
ства, теперь называемые развивающимися,— на 112 млрд. долл.
В 1800 г. суммы соответственно равнялись 47 млрд, и
137 млрд. долл. [Бэрок, 1981, с. 7]. Пересчет ВНП на единицу
насетения в значительной мере устраняет столь огромные раз-
личия из-за совершенно разной населенности этих регионов, но
одновременно показывает, насколько сравнительно небольшим
был разрыв между Европой и Азией даже в период промыш-
ленной революции (табл. 1).
Западная Европа, таким образом, к началу XIX в. сумела
только сравняться с Азией и лишь немного ее обогнать по
ВНП в расчете на душу населения. Другой вопрос, что это
было сделано в чрезвычайно сжатые исторические сроки —
всего за несколько столетий. Еще в XIII—XIV вв. уровень
европейских производительных сил был необычайно низок: фак-
тически не проходило ни одного столетня, чтобы Европу по не-
скольку раз не охватывал всеобщий голод, сопровождавшийся
79
Таблица 1
О 1енка валового национального продукта на душу населения
в Европе и в Азии*, в долларах и ценах США 1960 г.
Год Все ныне развитые капиталисти- ские страны За- пад- ная Евро- па Вели- кобри- тания Ни- де р- лан- ДЫ Фран- ция Все стра- ны Азии Азия без Китая Ки- тай Япо- ния Все страны, на- зываемые ныне развивающимися
1750 182 190 180 188
1800 198 215 ... _. _ i95 iso 2i6 180 188
1830 237 270 370 270 275 ... 180 183
• [Бэрок, 1981, с. 7. 8. 10. 11]. Данные таблицы не включают эконо-
мику первобытных обществ. Кроме того, П. Бэрок. признавая всю услов-
ность расчетов, отказался от округлений.
массовыми эпидемиями, и это приводило к вымиранию целых
областей [Кулишер, 1931, т. 1, с. 101, 130]. Ее население в
1000 г.— около 30 млн.— ненамного превосходило население
Римской империи периода упадка — около 23 млн. человек в
350 г. [Кларк, 1968 г. с. 64]. Крестьянское хозяйство и методы
земледелия на протяжении почти тысячелетия не претерпели
сколько-нибудь серьезных изменений. Столь известная впос-
ледствии в средневековье трехпольная система начала распро-
страняться не ранее конца VIII в. [Зомбарт, 1931, с. 63] и
еще в XIII <в. не стала повсеместной [Кулишер, 1931, т. 1,
с. 68]. Урожайность в лучшем случае составляла одну четвер-
тую уровня XIX в. [Зомбарт, 1931, с. 219]. Даже в XVII—
XVIII вв., когда в европейском сельском хозяйстве стали про-
исходить радикальные сдвиги, она первоначально была нена-
много выше, чем в Индии в XVI в.
Подобное состояние аграрного сектора крайне ограничива-
ло масштабы перераспределяемых ресурсов (даже внеэкономи-
чески изъятых) в пользу ремесленного производства, в резуль-
тате чего оно длительное время лишено было возможности со-
вершенствоваться. Потребности европейца в средние века огра-
ничивались «простой и грубой пищей, довольно примитивным
жилищем и немногими предметами одежды и утвари, напоми-
нающими по своей простоте обстановку... диких народов. И не-
многим лучше жили вотчинники вплоть до герцогов и королей*
[Кулишер, 1931, т. 1, с. 77]. Разрыв между Востоком и За-
падом усугублялся явно неравными величинами общих масс
получаемых ресурсов, что определялось в условиях экстенсив-
ных экономик также и численностью податного населения.
Не следует, разумеется, видеть прямую связь между товарным
ремесленным производством в средние века и общей величиной
населения. Однако да данном случае надо смотреть на него не
как на потенциального потребителя, а как на создателя мате-
риальных ценностей, ибо объем производства, особенно пред-
80
метов элитарного потребления, и обмен ими находились в не-
посредственной зависимости от изымаемой имущими классами
массы прибавочного продукта, которая, в свою очередь, прямо
пропорциональна численности эксплуатируемого населения.
В Китае, например, на рубеже XV—XVI вв. насчитывалось
100 млн. жителей, в Индии — около 80 млн., тогда как на Бри-
танских островах — 4 млн., в Испании и Португалии — 8 млн.,
во Франции, включая Бельгию,— 16 млн., в Германии — 11 млн.
и в Италии— 10 млн. человек [Кларк, 1968, с. 64]. Исходя из
способа накопления богатства страной при экстенсивном веде-
нии хозяйства, В. Петти резюмирует: «Редкое население — под-
линный источник бедности» [Петти, 1940, с. 27].
Следствием всего этого являлась и неразвитость городской
жизни, отсутствие крупных — в сравнении с восточными — тор-
гово-ремесленных центров. В. Зомбарт по аналогичному пово-
ду замечает: «При данных размерах прибавочного продукта и
при данном плодородии почвы величина города обусловлива-
ется размерами области, дающей ему средства к существова-
нию. Этим, например, объясняется возможность возникновения
крупных торговых городов и крупных столиц в больших импе-
риях» [Зомбарт, 1931, с. 137]. В конце XIV в. в Лондоне было
всего 35 тыс. жителей, в Йорке и Бристоле (крупнейших после
столицы) проживало 11,0 тыс. и 9,5 тыс. человек. От 40 тыс.
до 50 тыс. человек населения имели только семь городов Ита-
лии, а также Ипр, Брюгге и Гент. Для большинства же запад-
ноевропейских городов в этот период 10-тысячная граница ос-
тавалась недосягаемой [Зомбарт, 1931, с. 218]. Прямую про-
тивоположность им представляли азиатские города, насчиты-
вавшие сотни тысяч обитателей, которые занимались ремесла-
ми и торговлей. Например, в XVI в. в Пекине проживало до
1 млн., в Нанкине — более 1 млн., в Сучжоу — до 650 тыс. че-
ловек [История, 1974, с. 142].
Спустя почти два столетия, к концу XVII в., когда Запад
уже в полной мере вступил в пору экономического подъема,
Лондой, по вычислениям В. Петти, был в Европе единственным
городом, население которого приближалось к 700 тыс. чечовек.
Менее 500 тыс. насчитывал второй по значению европейский
промышленный центр — Париж. В Амстердаме проживало все-
го 190 тыс. жителей, в Риме — 125 тыс., в Бристоле — 48 тыс.
и в Руане — 66 тыс. человек [Петти, 1940, с. 263].
Разрыв, как мы видим, оставался значительным, но темпы
европейского развития в истекшие века, судя хотя бы по ро-
сту Лондона и Бристоля, видимо, стали серьезно ускоряться..
В этом нас отчасти убеждает и общая динамика численности
населения Западной Европы. Если в 1 тысячелетни н. э. оно
фактически не росло и, возможно, даже несколько снизилось
по сравнению с началом нашей эры, то с XI и до конца
XVIII в. оно увеличилось в 4,5 раза — приблизительно с 24 млн.
до Ш млн.; причем на Британских островах с 1200 по 1800 г.—
6 Зак. 348 811
почти в 6 раз, в том числе с 1500 по 1800 г.— в 4 раза (с 4 млн.
до 15,9 млн. человек). Но если исходить только из этого пока-
зателя, то, сравнивая с Азией, мы не обнаружим в европей-
ских темпах каких-либо принципиально отличных тенденций.
Дело в том, что демографическая динамика в азиатских го-
сударствах в 1—X вв. н. э. была .в целом очень умеренной и,
несмотря на отдельные взлеты, рост в итоге оказался почти
нулевым, хотя народонаселение региона по абсолютным ве-
личинам на протяжении всего тысячелетия неизменно превы-
шало европейское в 5 раз, а в иные столетия—в 10 раз. За-
тем, с XI по XVIII в., здесь тоже наблюдаются довольно высо-
кие демографические темпы: население увеличивается в 3,3 ра-
за (почти до 600 млн.), в результате чего соотношение абсо-
лютных величин остается прежним — 1 : 5,3 (подсчитано по
[Кларк, 1968, с. 64]).
Однако в XVII—XVIII вв. в европейском развитии вступает
в действие новый фактор — переход от экстенсивной к интен-
сивной экономике. В эти века происходят научная, а затем тех-
ническая революции, повлекшие за собой прогрессирующее
увеличение производительности труда. Технический прогресс
постепенно уменьшал отношение живого труда к овеществлен-
ному— переменного капитала к постоянному [Маркс, Энгельс,
т. 23, с. 637; Ленин, т. 1, с. 78], т.е. ослаблял действие демо-
графического фактора как одного из главных условий эконо-
мического роста. В 1767 г. Вольтер писал, что Англия за по-
следние 200 лет, удвоив население, удесятерила свое богатство
[Вольтер, 1961, т. 2, с. 326]. Его слова не следует восприни-
мать как риторику. Они близки к истине. Современные расче-
ты К. Кларка показывают именно такую демографическую ди-
намику: 3,2 млн. в 1545 г. и 6,1 млн. в 1750 г. [Кларк, 1968,
с. 82, 64]. В то же время, по подсчетам Грегори Кинга и Да-
венанта, национальный капитал Англии только с 1600 по
1688 г. увеличился в 3,5 раза — с 25 млн. до 86 млн. ф. ст.
Причем, если его ежегодный прирост с 1600 по 1630 г. состав-
лял примерно 400—500 тыс. ф. ст., то с 1630 по 1664 г. темпы
прироста были уже в 2 раза выше — около 1 млн. ф. ст. в год;
впоследствии они несколько снизились в результате большой
эпидемии чумы (хотя и оставались довольно высокими — око-
ло 1200 тыс. ф. ст.), но начиная с 1688 г. вновь удвоились —
до 2400 тыс. ф. ст. [Птуха, 1945, с. 112].
Надо сказать, что экономике ведущих западноевропейских
стран в XVII—XVIII вв. .вообще присущ рост не на единицы,
а на сотни процентов. Джосайя Чайльд говорит об удвоении
в Англии с 1650 по 1670 г. числа купцов и кораблей [Гиббинс,
1899, с. 31]. По подсчетам Э. Ашера, общий тоннаж англий-
ских судов возрос с 50,8 тыс. т в 1582 г. до 261,2 тыс. т в
1701 г., т. е. более чем в 5 раз; в следующие 50 лет он увелю-
чился почти в 2 раза и с 1755 по 1799 г. утроился ,[Ашер, 1928,
с. 467, 469]. В Нидерландах за первую половину XVII в. торго-
82
вый и рыболовный флот возрос почти вчетверо [Бааш, 1949,
с. 160—161]. Объем лейденского суконоделия всего за 13 лет,,
с 1651 по 1664 г., поднялся немногим меньше чем наполовину
[Бааш, 1949, с. 102]. За пять лет, с 1697 по 1701 г., англий-
ский экспорт удвоился. К 1750 г. он уже превышал уровень
1697 г. в 4 раза [Макгрегор, 1850(6), с. 119—121]. Не менее-
быстро росла металлургическая промышленность Англии.
Между 1740 и 1788 г. выплавка чугуна увеличилась с 17,4 тыс.
до 68,3 тыс. т, т. е. также в 4 раза, а с 1788 по 1830 г. возросла
вдесятеро, достигнув 650 тыс.— 700 тыс. т [Вильямс, 1950,
с. 121, 137, 203, 205]. Но все рекорды побит хлопок, этот «ге-
ой промышленной революции», как его называет Э. Вильямс.
Его ввоз в Англию поднялся с 2 млн. фунтов в 1701 г. до
56 млн. фунтов в 1801 г. Экспорт же хлопчатобумажных изде-
лий еще до начала промышленного переворота — между 1701
и 1764 гг.— увеличился в девятикратном размере: с 23,3 тыс.
до 200,4 тыс. ф. ст., но в ходе его (по состоянию на 1790 г.)
достиг 1,7 млн. ф. ст., а в 1801 г.— 7,1 млн. ф. ст., т. е. за
30 с небольшим лет возрос в 36 раз. Одновременно произошло,
значительное удешевление хлопчатобумажной продукции. Цены
за 1 фунт пряжи снизились с 38 стерлингов в 1786 г. до
6 стерлингов 9 пенсов в 1807 г. [Макгрегор, 1850(a), с. 753—
754; Гейер, 1953].
Весь этот грандиозный рост все же оказался бессильным к
концу XVIII в. принципиально изменить характер азиатско-ев-
ропейских торговых связей. Отлив драгоценных металлов из
Европы в обмен на азиатские товары продолжал оставаться
значительным. В 1781 —1790 гг. он составлял до 40% общей
стоимости британского вывоза к востоку от мыса Доброй На-
дежды. Товарная структура экспорта Англии также не пре-
терпела качественных изменений. В ней еще в первое десяти-
летие XIX в. продолжали отсутствовать хлопчатобумажные из-
делия; экспортировались, как и прежде, олово, свинец, медь,
немного черных металлов и шерстяные ткани [Макгрегор,
1850(a), с. 410].
Европейские хлопчатобумажные ткани не могли конкуриро-
вать с индийским текстилем, за которым стояли, как отмечает
Ф. Лист, не только преимущество дешевизны рабочей силы, но
и опыт, мастерство и практика столетий. Китайцы тоже мало
нуждались в товарах Запада и, говоря словами Р. Харта, име-
ли лучшую одежду — хлопчатобумажную, шелковую и мехо-
вую, лучший напиток —чай и лучшую пищу — рис [Гринберг,
1951, с. 5]. К- Симкин совершенно справедливо присоединяет
сюда фаянс и фарфор [Симкин, 1968, с. 253].
Таким образом, более динамичная, идущая по пути техни-
ческого прогресса и непрерывной интенсификации труда -эконо-
мика Западной Европы на рубеже XVIII—XIX вв., входя в со-
прикосновение с экономикой цивилизованной части Востока, не
пережившей подобных резких перемен, все еще была не в со-
6*
83.
стоянии продемонстрировать свои преимущества. Экономика
Востока во внешнеэкономических контактах успешно противо-
поставляла более быстрому темпу европейского развития свой
производственный потенциал, воспроизводимый на основе зна-
чительно превосходящего демографического и природного фак-
торов, а также огромного хозяйственного опыта, обеспеченного
длительным историческим процессом. Причем нет никаких ос-
нований полагать, будто этот потенциал на протяжении столе-
тий пребывал в статике. Он, безусловно, рос, хотя и гораздо
более медленными темпами, чем европейская экономика. Вовся-
ком случае, трудно представить, чтобы население обществ, на-
ходившихся в состоянии стагнации, могло вырасти, как было
показано выше, более чем в 3 раза и обладать в конце XVIII в.
приблизительно таким же ВНП на душу населения, что и быст-
ро прогрессирующая Европа. Кроме того, заметные сдвиги про-
исходили в земледелии. Например, в Южной Индии с XIV по
XVIII в. урожайность зерновых увеличилась в 1,5—2 раза. Не-
смотря на сравнительно медленную изменяемость орудий труда
на Востоке, определенный прогресс наблюдался и здесь [Ис-
тория, 1968, с. 311, 408; Павлов, 1979, с. 182]. О том, что не
только нельзя абсолютизировать техническую стагнацию реме-
сел, но и следует признать за ними способность к значительно-
му совершенствованию, наглядно свидетельствует судоходство в
Индийском океане еще до прихода европейцев. В VII в. внеш-
неторговые межазиаггские перевозки осуществлялись в основ-
ном сухопутным транспортом, однако к XIV в. успехи в судо-
строении окончательно завершили процесс перемещения даль-
ней торговли с суши на мбре (подробнее см. [Петров, 1978(a),
с. 57—73]).
Однако разнотемповость развития становилась очевидной,
хотя в рассматриваемый период запас прочности экономическо-
го потенциала Азии, как упоминалось выше, был еще до-
статочно велик и не давал возможности для каких-либо пере-
мен в характере связей с Западом. Природный фактор наряду
с историческим и демографическим продолжал играть опреде-
ляющую роль. А. Смит особо отмечал более низкую в Индии
по сравнению с Европой «денежную цену пищи, самого глав-
ного предмета необходимости» [Смит, 1962, с. 163]. О более бла-
гоприятных условиях воспроизводства рабочей силы на Восто-
ке свидетельствуют следующие примеры. В Англии в XIII в.
урожайность равнялась сам-третей—сам-четвёрт, в XVII в.
была только сам-пят и к концу XIX — началу XX в.— сам-один-
надцать [Колонтаев, 1975, с. 49], тогда как в Индии в XIV в.
урожай сам-двенадцать считался средним, в XVIII в.— сам-че-
тырнадцать — не очень высоким [История, 1968, с. 311]. При-
чем на дешевизне рабочей силы в климатических условиях Во-
стока сказывалось также то, что более производительный при-
родный фактор вовсе не ставил необходимым условием боль-
шее, чем на Западе, личное потребление работника. Напротив,
84
экологическая среда большинства азиатских государств обу-
словила возможность меньших затрат на поддержание жизне-
деятельности работающего и удовлетворение его потребностей
в одежде, жилье и т. д.
Вместе с тем вполне вероятно, что именно стремление к
преодолению малопроизводительного природного фактора в Ев-
ропе и вытекающая из этого необходимость резкого роста про-
изводительности труда (а следовательно, ускорения темпов раз-
вития в целом) требовали совершенно иной социальной орга-
низации общества. Этим, возможно, частично и следует объ-
яснять, почему в XVIII в., обладая приблизительно одинаковым
жизненным уровнем с Азией, Западная Европа тем не менее
была уже капиталистической. Не исключено, что на Востоке
и Западе из-за самых различных условий производства со-
циальное развитие и накопление жизнеобеспечивающих ресур-
сов шли в разных прогрессиях. Доведение национального бо-
гатства в Азии до определенного уровня, видимо, вовсе не оз-
начало подхода к барьеру качественных изменений, каковое
происходило в Европе при достижении ею той же или даже бо-
лее низкой количественной границы. Слишком разнились у них
структура средств производства, трудовой процесс «между че-
ловеком и природой» (Маркс, Энгельс, т. 23, с. 188) вслед-
ствие особенностей исторического и экологического развития.
В Европе главным условием роста был вложенный труд (вер-
нее, возрастание следов прошлого труда [Маркс, Энгельс, т. 23,
с. 192]) при минимальном участии других компонентов.
Но капиталистическая экономика Запада обладала преиму-
ществом опережающих темпов, результаты чего должны были
рано или поздно сказаться на характере взаимоотношений с
Востоком. Это произошло, однако, только в XIX в. Лишь
после очередного витка технического прогресса — завершения
промышленного переворота, когда механический ткацкий ста-
нок увеличил производительность труда в текстильной про-
мышленности Англии в 40 раз, а механическая прялка — в
200 раз {Колонтаев, 1976, с. 76],— появилась возможность кон-
курентной борьбы с восточным, в частности с индийским, про-
изводством, и то при помощи целой системы дискриминацион-
ных мер. Для того чтобы промышленный переворот в текстиль-
ной индустрии Англии мог протекать безболезненно, индийские
ткани в конце XVIII в. были запрещены к ввозу в Великобри-
танию. Манчестерские фабрики в тот период не могли конку-
рировать с текстилем из Индии даже на таком нетребователь-
ном рынке, как Тропическая Африка [Вильямс, 1950,с.86—87].
Перемены в характере экономических связей отнюдь не бы-
ли единовременным актом. Английские хлопчатобумажные из-
делия с большим трудом пробивали себе дорогу на азиатские
рынки. В 1816 г. при общем экспорте хлопчатобумажных тка-
ней и пряжи из Великобритании’ на сумму 15,7 млн. ф. ст. на
долю территорий и государств к востоку от мыса Доброй На-
85
дежды приходилось лишь 160 тыс. ф. ст., т. е. 1% [Макгрегор,
1850(a), с. 434—444 , 867—868]. К 1829 г. было достигнуто
одиннадцатикратное' снижение цен на английскою хлопчатобу-
мажную продукцию по сравнению с периодом промышленного
переворота |Новая история, 1934, т. 2, с. 397], и только тогда
ее экспорт в Азию начал довольно быстро увеличиваться: до
15,5% в 1831 г. и 23,3% в 1840 г. в общем британском вывозе
этих товаров. Одновременно резко падал импорт Великобри-
тании (для реэкспорта в третьи страны) индийского текстиля.
Fro удельный вес снизился с 65,2% в 1791 г. до 10,5% в 1820г.
к общему итогу английского вывоза из Индии [Макгрегор,
1850(a), с. 770—772, 416—421]. Процесс перестройки экономи-
ческих отношений Запада с Китаем шел гораздо дольше, чем
с Индией и другими азиатскими странами. Причем первона-
чально именно благодаря индийскому опиуму, а не достиже-
ниям английской промышленности был остановлен традицион-
ный отлив драгоценных металлов из Великобритании в Китай
и вскоре достигнут благоприятный торговый баланс.
Еще медленнее, и не только с Китаем, но и со всей Азией,
перестраивался характер торговых связей других, менее раз-
витых, чем Англия, западных стран. В 1800 г. США имели пас-
сивный баланс с азиатскими странами — 11,0 млн. долл, (при
импорте 12 млн. долл.), в 1840 г.— 8,0 млн. долл, (при импорте
10 млн. долл.) [Уитни, 1920]. У Франции, например, в 1830 г,
импорт из Азии в 2 с лишним раза превышал ее экспорт туда и
сальдо величиной в 15 млн. фр. было покрыто ею звонкой мо-
нетой. Французская фабричная продукция, шедшая в азиатские
государства, к концу первой трети XIX в. составляла лишь 3—
47с общего промышленного вывоза страны [Статистик, 1838,
с. 22—23].
Учитывая все сказанное, следует сделать вывод скорее об
устойчивом отражении Азией вплоть до первых десятилетий
XIX в. попыток экономического влияния Европы, нежели о ка-
ком-либо крупномасштабном взаимодействии этих двух макро-
цивилизаций и тем более о наличии в азиатских странах при-
внесенных извне зримых тенденций к разложению существовав-
ших там социально-экономических структур. Несмотря на бо-
лее высокий экономический и технический динамизм Запада,
усилий оказалось явно недостаточно, чтобы достигнуть резуль-
татов Азии, обеспеченных ей как более' продолжительным ис-
торическим развитием, демографическим потенциалом, так и
крайне низкой стоимостью рабочей силы, ибо роль живого тру-
да здесь сводилась к минимальной (по сравнению с европей-
ской) «обработке „конечного продукта", получаемого в резуль-
тате весьма производительной работы природного фактора»
[Колонтаев, 1976, с. 78]. Сравнивая текстильное производство
Европы и Азии, А. П. Колонтаев пишет: «На Западе, с тем что-
бы достигнуть этой стадии обработки (т. е. азиатского уров-
ня.— Авт), необходимо было затратить весьма большие сред-
86
ства, чтобы через развитую технологическую систему, начиная
с горнорудной промышленности, металлургии, машиностроения
и т. д., достаточно эффективно перерабсхтать хлопок в пряжу
и выпустить ткань» [Колонтаев, 1976, с. 78]. Поэтому «фаб-
ричное производство на Западе легко демонстрировало всю
сумму своих преимуществ перед ручным трудом собственных
стран и зачастую утрачивало признаки эволюционно высших
форм производства в столкновении' с традиционным производ-
ством стран Востока» [Колонтаев, 1976, с. 77].
Экономически ведущие европейские государства, таким об-
разом, могли развивать свою промышленность лишь за счет
рынков сбыта в странах с худшими или по крайней мере та-
кими же, как у них, условиями производства. Азия, следова-
тельно, исключалась из этого числа, что и подтверждается ее
удельным весом в торговле Запада. Основным товарным рын-
ком являлась сама Европа. В начале XVIII в. из всей внеш-
ней торговли Англии на долю европейских стран приходи-
лось 73%. У Франции процент был еще выше—82 [Лангебек,
1927, с. 74]. Другой растущий рынок образовался в результате
европейской колонизации Нового Света. Эти два региона по-
глощали основную часть продукции наиболее развитых капита-
листических стран. Англия, например, в 1830 г., как, впрочем,
и в 1780 г., отправила более 80% своего товарного вывоза
именно в Европу и Америку [Коул, 1932, с. 57, 59; Гейер, 1953;
Портер, 1912, с. 479—480; Макгрегор, 1850(a), с. 126; Макгре-
гор, 1850(6), с. 153; Кастом тариф, 1897, с. 46—51]. Удельный
вес Азии в экспорте Великобритании непосредственно перед на-
чалом промышленного переворота (1760—1775) составлял око-
ло 8%, а в 1814—1823 гг.— 8,5%. Лишь в 1824—1833 гг. его
рост становится более заметным и достигает 11,6%. Но и этот
показатель окажется более чем скромным, если мы предста-
вим, что на почти 600-милл'ИоНную Азию приходилась вчетверо
меньшая сумма экспорта (соответственно 4,3 млн. и
17,1 млн. ф. ст.) [Коул, 1932, с. 57, 59], чем на Америку с
25-миллионным населением. Еще менее важные позиции зани-
мала Азия в торговле других западных государств. Во внешне-
торговом обороте Франции в 1787 г. на долю Европы прихо-
дилось 69,7%, Америки — 23,4 и Азии— 4,5% [Дэй, 1919,
с. 238]. В 30-е годы XIX в. французский экспорт в азиатские
страны составлял немногим более 3% [Статистик, 1838, с. 22—
23]. Небольшим был также товарный вывоз в Азию из США.
С 1800 по1 1850 г. он возрос всего с 1,0 млн. до 3,0 млн. долл.,
а его доля в общем североамериканском экспорте — с 1,4 до
2,0%) [Уитни, 1920].
Импорт с Востока на рубеже XVIII—XIX вв. иосил еще
традиционный характер. Например, структура вывоза Велико-
британии в 1800 г. из Ост-Индии была следующей: хлопчато-
бумажные ткани й шелк — около 50% общего объема, пряно-
сти и перец— 12, сахар — 8, тогда как хлопок — менее 5 и ин-
87
диго—около 13%. Доля сырья и плантационных культур нача-
ла повышаться лишь спустя два-три десятилетия (подсчитано
по [Макгрегор, 1850(a), с. 416—421]).
Однако Великобритания в противоположность всем другим
западным государствам уже в XVIII в. вела крупную импорт-
ную торговлю с Востоком. Удельный вес восточных стран в ее
общем импорте в 90-е годы XVIII в. порой достигал более
40% [Кастом тариф, 1897, с. 46—51; Макгрегор, 1850(a),
с. 416—421]. Это было связано со значительным расходовани-
ем золота и серебра и, следовательно, не выходило за рамки
традиционных торговых отношений Востока и Запада до
XIX столетия. Англия взяла на себя функцию посредника меж-
ду азиатскими странами и государствами Европы, не торго-
вавшими самостоятельно с территориями к востоку от мыса
Доброй Надежды. В. Зомбарт замечает, что колонии не всегда
доставляли благородные металлы, но они служили средством
получения этих металлов с других рынков., С помощью коло-
ний раскрывались денежные ящики различных европейских го-
сударств: в обмен на колониальные товары в других странах
добывалось то, к чему стремилась меркантилистская система, и
устанавливался благоприятный баланс [Зомбарт, 1931, с. 362].,
Для самой же традиционной экономики Азии в то время
английский импорт не только не имел негативных последствий,
но и в определенной мере благоприятно сказывался на ее со-
стоянии. Авторы «Истории Индии в средние века», например,
пишут, что в те столетия деятельность европейцев, направлен-
ная на приобретение индийских товаров, «в известной степени
стимулировала развитие производства тканей — основного пред-
мета индийского экспорта — и торговлю между различными
районами Индии» [История, 1968, с. 454]. То же самое можно
сказать о торговле китайским шелком и чаем. Причем постав-
ки чая в Европу практически полностью зависели от коммер-
ческих связей с Китаем, а не от развиТиЧ! плантационного’ хо-
зяйства под эгидой европейцев. Культивация чая в Индии толь-
ко начиналась к концу рассматриваемого периода; ныне знаме-
нитый цейлонский чай был введен на Шри Ланке лишь в
1840 г. и только в 1870 г. стал одной из основных экспортных
плантационных культур страны [Николас, 1933, с. 35].
Другие западные государства даже в начале XIX в. вели
очень небольшую импортную торговлю с Востоком. В общем
ввозе Франции во второй половине 20-х — середине 30-х годов
XIX в. она составляла от 2 до 5%. Доля сырья из стран Азии
и Египта для французской фабрично-заводской промышленно-
сти в тот же период достигала лишь 10% общего ’ импорта
сырья страной [Статистик, 1838, с. 20—23]. США вообще до
последней трети XIX в. не ввози’ли из Азии сырье. Основу их
ввоза составляли потребительские товары: китайский чай, шелк
и хлопчатобумажный текстиль. Удельный вес азиатского им-
порта у США в 1800 г. находился на уровне 13%, но к 1840 г.
88
упал до 9%, что свидетельствует об опережающем росте тор-
говли с другими регионами [Уитни, 1920].
Таким образом, в начале XIX в. Азия еще не стала рынком
сбыта промышленных товаров Европы и не являлась источни-
ком сырья для европейской фабрично-заводской промышлен-
ности.
Иммунность экономики Востока по отношению к Западу
в XVI—XVIII вв. не менее отчетливо проявлялась в соотноше-
нии межазиатской и азиатско-европейской торговли. Внешне-
торговые связи, как уже отмечалось, еще до прихода европей-
цев были в основном морскими, и поэтому мы будем говорить
именно о них.
Самые первые путешественники из Европы обратили внима-
ние на развитость торгового мореплавания в Индийском океа-
не и на огромное преобладание межазиатского обмена. Томе
Пиреш, побывавший с португальской эскадрой в тех местах
в 1512—1515 гг., указывал на небольшое количество пряно-
стей, шедших в Каир для переотправки в Италию, по сравне-
нию с потреблением их в самой Азии [Пиреш, 1944, с. 21].
Подсчеты на основе приводимых им данных свидетельствуют,
что поставки перца в Европу на рубеже XV—XVI вв. составля-
ли немногим более 10% общей торговли этим товаром [Пет-
ров, 1978(6), с. 144]. У Марко Поло также содержится свиде-
тельство о многократном превосходстве межазиатского обмена.
По его наблюдениям, из Малабара в Ки1тай ходило в 10 раз
больше судов, чем в Аден и Александрию, являвшиеся до Ве-
ликих географических открытий транзитными пунктами при
доставке товаров на Запад. Кроме того, Поло пишет: «На каж-
дое судно с перцем, что приходит в Александрию или в другое
место для христианских земель, в... Зайтон (Цюаньчжоу)...
прибывает сто» [Поло, 1956, с. 330, 166].
Впрочем, до открытия пути вокруг мыса Доброй Надежды
подобное соотношение представляется, возможно, единственно
логичным. Однако ситуация не изменилась и с приходом ев-
ропейцев. Одним из таких примеров может служить оценка
У. Морлендом среднегодового морского экспорта Индии во
второй половине XVI в. Причем следует заранее оговорить, что
его данные включают вывоз не только собственно индийских
продуктов, но и весь транзит из Китая и Юго-Восточной Азии
в Европу. Общий тоннаж экспортной морской торговли на
дальние расстояния, включая индийско-европейскую, У. Мор-
ленд определяет в 60 тыс. танов, или в 24—36 тыс. т. Геогра-
фическое распределение было следующим: Европа — 2,4—
3,6 тыс. т, Восточная Африка — 0,4—0,6 тыс., район Красного
моря — 3,6—5,4 тыс., Аравия и Персидский залив — 4,0—
6,0 тыс., Пегу и Тенассерим (ныне Танинтайи) —2,0—3,0 тыс.,
Малакка — 4,0—6,0 тыс., Суматра, Ява и Молуккские острова—
2,4—3,6 тыс., Китай и Япония— 1,2—1,8 тыс. т|[Морленд, 1920,
с. 234—237]. Таким образом, азиатско-европейские торговые
89
связи составляли только одну десятую общего морского экспор-
та Индии.
Кроме того, оценка У. Морленда не включает торговлю об-
ширнейших азиатских регионов: Аравии со странами Персид-
ского залива, Индонезии и Индокитая с Китаем, Китая с Япо-
нией и т. д. А ведь она, как показывает анализ источников,
была не менее оживленной. Например, в первой половине
XVII в. в Индонезию ходило 15 китайских судов1 (водоизме-
щением в среднем по 600 т), НО индийских (по 200 т) и т. д.
Общий тоннаж азиатских судов, ежегодно курсировавших в
данном районе, составлял 81 тыс. т. К этому следует прибавить
тоннаж голландских кораблей, занятых межазиатским обменом
(12,0—14,0 тыс. т) [Лёр, 1955, с. 212—213, 234—235]. О круп-
ных размерах торговли между странами Азии свидетельствуют
и подсчеты Яна П. Куна, директора голландской фактории на
Бантаме. Он сообщал правлению Ост-Индской компании, что
монополизация межазиатского обмена приносила бы ежегодно
10 млн. гульденов. Насколько велика эта сумма, дает ее сопо-
ставление с 9,4 млн. гульденов, полученных компанией за де-
сять лет (с 1613 по 1623 г.) от вернувшихся с Востока в Ев-
ропу 56 судов [Симкин, 1968, с. 194]. i
Огромный дефицит европейско-азиатского торгового балан-
са объясняет ту настойчивость, с которой европейцы пытались,
заполучить роль посредника в межазиатской торговле, имевшей
несравненно большие масштабы, чем торговля с Европой.
Но монополизация оказалась не простым делом. Впервые ее
попыталась осуществить Португалия. Общеизвестны факты
бомбардировки ряда индийских городов, захвата Малакки, пре-
следования и уничтожения кораблей, принадлежавших азиат-
скому купечеству. Результаты же 'оказались более чем скром-
ными. Запреты на свободное мореплавание были малоэффек-
тивны, так как средств контроля явно недоставало. Общая
численность португальцев, постоянно находившихся в Азии, не
превышала 10 тыс. )[Симкин, 1968, с. 182]. Причем они и их
немногочисленные корабли были разбросаны от Красного- моря
до Кантона. Ресурсы этой страны не позволяли ей иметь зна-
чительный флот в азиатских водах. Из Португалии за 114 лет
(с 1497 по 1612 г.) в Азию ушло 806 кораблей {Бал Кришна,
1924, с. 45], т. е. в среднем за год Индийский океан посещало
не более семи судов. Если учесть, что 12% флота погибло в
плавании [Вышнепольский, 1959, с. 25], то цифра станет еще
меньше. Соорудив ряд фортов в Гоа, Кочине, Малакке и не-
которых других местах, португальцы тем не менее не сумели
распространить свою власть за пределы этих крепостей. Более
того, им приходилось постоянно обороняться ГО местных пра-
вителей, что вело к непомерным для такой маленькой страны
расходам. «Посмотрите на португальцев,— писал в 1613 г. То-
мас Рой, английский посол при дворе Великого Могола,— не-
смотря на свои великолепные поселения, они доведены до ни-
90
щеты расходами на содержание армии; и все же их гарнизоны
весьма посредственны» (см. [Холл, 1958, с. 178]). В конечном
счете португальская система контроля потерпела крах.
Ненамного удачливее в своих попытках внедриться в меж-
азиатский обмен в XVII и большей части XVIII в. были Гол-
ландия и Англия. Одной из причин, помешавшей им воспре-
пятствовать деятельности азиатских купцов, явилось сравни-
тельно развитое и потому мало уступавшее европейскому мест-
ное судостроение. Для XVI—XVII вв. Ван Лёр оценивает сред-
нюю грузоподъемность китайских судов, предназначенных для
дальних плаваний, в 600 т, сиамских — в 500, кораблей из Тон-
кина, Аннама и Камбоджи — в 400, индийских — в 200 и индо-
незийских— в 100 т [Лёр, 1955, с. 212]. Грузоподъемность му-
сульманских судов (особенно в юго-западной части Индийского
океана) не превышала, как правило, 250 т, хотя имелись ис-
ключения. В торговле стран Персидского залива с близлежа-
щими регионами, с Восточной Африкой, а также в межнндий-
ских коммерческих связях использовались суда вместимостью
около 50 т [Морленд, 1939, с. 175—177].
По грузоподъемности большинство из этих судов не уступа-
ло европейским, а зачастую даже превосходило их. «Санта Ма-
рия», на которой Колумб открыл Америку, имела водоизмеще-
ние 120—130 т. Две другие каравеллы Колумбовой флотилии
были еще меньших размеров — 55—60 т [Колумб, 1956, с. 237].
В Англии весь торговый флот, по состоянию на 1572 г., клас-
сифицировался следующим образом: суда грузоподъемностью
до 40 т составляли 33%, от 40 до 99 т — 45,6, от 100 до 419т —
21,4%. Даже в 1788 г. преобладали корабли водоизмещением
100—419 т (62,1 %) [Ашер, 1928, с. 475]. При средней грузо-
подъемности китайской джонки в 600 т ее экипаж состоял
обычно из 200 человек /[Поло, 1956, с. 169, 315], т. е. один че-
ловек обслуживал 3 т груза. В Испании в середине XVI в. для
путешествий в Америку на судно грузоподъемностью 100—
170 т нанимали 30 матросов, 170 — 200 т — 48 и 220—320 т.—
61 [Кулишер, 1931, т. 2, с. 327]. Здесь пропорция была выше —
от 3,3 до 5,6 т на 1 человека. В 1776 г. на североатлантических
маршрутах был достигнут уровень в 12—18 т. Однако при пла-
вании в Южную и Юго-Восточную Азию, Южную Америку и
Средиземное море, где существовала возможность встречи с
пиратами и была необходимость в основательном вооружении
и многочисленной охране, этот показатель был ниже — мень-
ше 7 т [Норт, 1968, с. 959—960].
Во всяком случае, азиатские суда оказались способными
конкурировать с европейскими, хотя, безусловно, уступали им
по целому ряду показателей—в быстроте хода, парусном ос-
нащении, прочности постройки. Впрочем, индийские судострои-
тели еще в XVI в. начали заимствовать отдельные конструк-
ционные элементы и технические приемы у европейцев [Мор-
ленд, 1939, с. 179]. Позже они научились строить парусники,
91
не уступавшие по своим мореходньпм качествам кораблям ост-
индских компаний [Павлов, 1958, с. 35, 112—144]. Широкое
вытеснение с океанских .маршрутов традиционного мореплава-
ния происходит только с .введением пароходов.
Азиатский купеческий капитал был достаточно силен и в
финансовом отношении, чтобы долгое время сдерживать про-
никновение европейцев. Помимо прочных позиций на внешних
рынках он на протяжении практически всего рассматриваемо-
го периода контролировал внутреннюю торговлю во всех круп-
нейших государствах региона. Это помимо прочего давало
местным купцам дополнительные преимущества в межазиат-
ском обмене. Например, пряности Юго-Восточ)йой Азии можно
было получить только в обмен на китайские и индийские това-
ры. Индия снабжала своим текстилем практически всю Азию
[Вартема, 1884, с. ПО]. Китай поставлял в Малакку шелк-сы-
рец, шелковые ткани, недорогую одежду, мускус, квасцы, се-
литру, медь, железо, фарфор, кухонную утварь (котлы, посуду
и т. д.). Ява, Таиланд и Бирма вывозили рис и другое продо-
вольствие. Мальдивские острова были поставщиком корабель-
ного леса. Индия закупала в Иране и Аравии лошадей для ка-
валерии правителей, высококачественную шерсть и благово-
ния. Эти товары по своему качеству вполне удовлетворяли
азиатского потребителя и обеспечивали прочную основу для
сохранения и роста внутрирегиональной торговли. Изменить же
географию внешнеторговых связей Азии в те столетия было
практически невозможно, ибо европейцы не могли предоста-
вить равноценной товарной замены.
Насильственная переориентация, как и всякое внеэкономи-
ческое принуждение, давала лишь ограниченный и не всегда
длительный эффект. Чаще всего дело заканчивалось упадком
не только торговли, но и хозяйственной жизни вообще. Так бы-
ло с целым рядом островов Индонезийского архипелага. Индо-
незия задолго до Великих географических открытий посылала
в Китай пять шестых производимого ею перца и получала от-
туда необходимые ей ремесленные изделия. Когда же голланд-
цы отвлекли большую часть экспорта пряностей и не смогли
предоставить альтернативных товаров, производство специй
упало. Насильственные попытки поднять его (а заодно и пре-
сечь контрабанду) привели к кровопролитию и запустению це-
лых районов.
Взаимная торговля стран Азии оставалась преобладающей
на протяжении всего XVIII века, так как не было никаких объ-
ективных предпосылок для переориентации на Европу. Она
начала сокращаться (хотя и не абсолютно) лишь со времени
общего, изменения характера европейско-азиатских связей, но
еще в начале 30-х годов XIX в. более 50% экспорта и импорта
Индии приходилось на страны Азии (без учета индийско-ки-
тайской опиумной торговли) [Макгрегор, 1850(a), с. 449—451].
92
Глава III
ВНЕШНЕЭКОНОМИЧЕСКОЕ ВОЗДЕЙСТВИЕ ЗАПАДА
НА ВОСТОЧНЫЕ ОБЩЕСТВА В XIX —НАЧАЛЕ XX в.
Мировая торговля никогда прежде не знала таких бурных
темпов роста, как в XIX в. Если в предыдущем столетии внеш-
неторговый оборот Англии возрос более чем в 5 раз (подсчи-
тано по '[Шлот, 1952, с. 129—130]), то .в период от окончания
наполеоновских войн (с 1816 г.) и до конца первого десятиле-
тия XX в. он увеличился в пятнадцатикратном размере; Фран-
ции— в 21 раз, США — в 14 раз (подсчитано по [Статистики,
1909(a), с. 40, 19—21, 44—45]). С середины XIX в. наблюдают-
ся довольно высокие темпы роста торговли и в Азии: с 1850 по
1906/08 г. объем внешней торговли Индии, Шри Ланки и Фи-
липпин возрос в 7,4—7,5 раза, Сиама 1 (1861—1906) и Стрейтс-
Сетлментс2 (1864—1907) — в 5,9 и 5,2 раза, Китая (1864—
1907)—3,6 раза (подсчитано по [Статистики, 1909(a), с. 66,
65, 75, 72, 68, 64]). Рост этот у азиатских стран происходил в.
основном за счет опережающего расширения связей с Западом.
Свидетельство тому — его удельный вес в их ввозе и вывозе
второй половины столетия. Доля европейских государств и
США в индийском импорте поднялась к первой половине
70-х годов XIX в. до 87% и не опускалась ниже 80% вплоть
до 1911—1914 гг.; в дальнейшем (к 1924 г.) она несколько
снизилась, но лишь в результате повышения удельного веса
Японии [Чисхолм, 1928, с. 714]. Определить с такой же точ-
ностью участие Европы и США во внешней торговле некото-
рых стран (например, Индонезии, Филиппин, Китая) гораздо
сложнее, так как немалая ее часть шла по каналам посред-
ников— Сингапура, Гонконга и т. д. Поэтому приведенные
сведения явно занижены, хотя в них также виден процесс пе-
рестройки внешнеторговых связей Азии.
В 1884—1888 гг. прямой ввоз Филиппин из Англии, США,
Испании, Германии и Франции составил 56% общего объема
импорта, в начале 90-х годов — 67%, в 1924 г.— около 65%.
(включая Японию — 73%) [Хичкок, 1898, с. 17—18, 21—22] ~
Аналогичный показатель по Индонезии в 1906—1910 гг. нахо-
дился на уровне 53%, в 1912 г.— 59% [[Чисхолм, 1928, с. 758J,
В Китае в 80-е и 90-е годы до 50% импорта поступало из Гон-
конга, а прямой ввоз из Европы и США в тот период состав-
лял, как правило, менее трети общего объема китайского им-
порта. В начале XX в. по мере падения удельного веса посред-
УЛ
нической торговли он начал повышаться и к 1924 г. вместе с
импортом из Японии достиг 60% (доля Гонконга в это время
составляла 24%) [Чисхолм, 1928, с. 750; Хо Пинъюн, 1935,
с. 55—57]. Произошла переориентация коммерческих связей
также у Ирада: в начале XX в. только на Россию приходилось
свыше полов'ины его импорта (1913 г.— 56%) [Петров, 1977,
с. 41]. Неожиданно небольшим представляется удельный вес
Запада в ввозе Шри Ланки — 28% в 1871—1875 гг. и 33%
в 1911—1913 гг. Основными контрагентами острова продолжа-
ли оставаться азиатские страны. Такой, казалось бы, парадокс
объясняется очень просто. В стране к этому времени сложилось
огромное плантационное хозяйство, работавшее на Европу, и
оно могло успешно развиваться лишь за счет притока продо-
вольствия, в частности риса, из соседних колоний—Индии, Бир-
мы. Таким образом, перед нами не обычная модель связей
метрополия — (колония, а более сложная интеграционная си-
стема колониального типа.
В экспорте же Шри Ланки полностью преобладали Запад-
ная Европа и США. В указанные годы их доля составляла со-
ответственно 77 и 84% ,[Чисхолм, 1928, с. 716], на Филиппинах
к 1881 г. она возросла до 80% /[Хичкок, 1898, с. 17—18, 21—22]
и к 1911—1912 гг.— до 87%; в Индии в период между 1871
и 1914 гг. этот показатель, как правило, был не ниже 60%,
в в 1924 г. с учетом Японии равнялся 70% [Чисхолм, 1928,
с. 715, 758]. В вывозе Китая удельный вес Англии и США в
1868 г. достиг 71% [Хо Пинъюн, 1935, с. 55—57]; в дальней-
шем, с ростом значения Гонконга, доля прямого экспорта в
Европу и Северную Америку снизилась до 45% в 1891 —1895 гг.
и 38% в 1901—1905 гг., .но затем стала подниматься и в 1906—
1910 гг. составила 55%, на Японию к этому времени приходи-
лось уже 15% [Чисхолм, 1928, с. 750]. В экспорте Ирана еще
больше, чем в импорте, доминировала Россия: в 1913 г. на
нее пришлось 69% всего вывоза [Петров, 1977, с. 41].
Итак, на рубеже XIX—XX вв. процесс переориентации внеш-
ней торговли Азии в основном завершился. Последующие три
четверти столетия показали прочность сложившейся ситуации.
В начале 70-х годов XX в. доля внутрирегиональных связей (без
Японии) составляла менее 20% общего внешнеторгового оборо-
та региона ;[Дьякова, 1978, с. 23]. По сравнению с предшест-
вующими веками сам по- себе рост азиатской торговли в тече-
ние XIX в. беспрецедентен. В предыдущей главе приведена
оценка У. Морлендом среднегодового морского экспорта Индии
в XVI в. Желая дать современникам представление о реальной
величине этих ежегодных 24—36 тыс. т, У. Морленд сравнива-
ет их с 63Д млн. т грузов, которые ежегодно вывозились из ин-
дийских портов в 1911 —1914 гг., т. е. перед нами превышение
по меньшей мере в 200 раз [Морленд, 1920, с. 237]. Необходи-
мо добавить, что огромная часть этого прироста пришлась на
вторую половину XIX в., ибо еще в начале 50-х годов общий
94
среднегодовой тоннаж судов, посещавших Индию, составлял
немногим более 1 млн. т, десятилетием раньше он был вдвое
меньшим, тогда как в 1900 г. достиг 4,2 млн. т [Симкин, 1968,
табл. 4].
Процесс необычайно сильно стимулировался открытием
Суэцкого канала (1869 г.), в результате чего путь из Западной
Европы в Индийский океан сократился от одной трети до по-
ловины, а также заменой парусных судов пароходами. Это
была подлинная транспортная революция в океанских пере-
возках. По масштабам экономического эффекта для Запада в
связях с Востоком ее можно сравнить только с промышленным
переворотом. Снижение фрахтовых ставок во многом напоми-
нает падение цен на английскую хлопчатобумажную продук-
цию конца XVIII — начала XIX в. (хотя, разумеется, исходные
данные фрахта для сопоставлений менее точны в силу ради-
кальных изменений в течение столетия товарной структуры пе-
ревозимых грузов). Тем не менее общая динамика такова: в
последней четверти XVIII в. фрахтовые ставки английской
Ост-Индской компании в индийские порты из Великобритании
колебались от 23—26 до 47 ф. ст. за 1 г [Макгрегор, 1850(a),
с. 389], столетие же спустя (1876—1880) фрахт 1 т риса из
Бирмы в английские порты составлял только1 3 ф. ст. (точнее,
59 шилл.), 1 т сахара с Явы в тот же адрес — менее 4 ф. ст.
(73,3 шилл.). В последующие годы тенденция к снижению также
ощущалась, но была уже более умеренной: через 50 лет
(1926—1929) фрахтовые ставки на данные товары на тех же
линиях равнялись соответственно 26,8 и 26,4 шилл. [Бэрок,
1977, с. 119].
Быстро менялась и структура торговли. Если в первые де-
сятилетия XIX в. экспорт хлопчатобумажных тканей из Вели-
кобритании на Восток едва составлял несколько процентов их
общего вывоза, то в 1880 г. он достиг 67% и между 1890—
1900 гг. был в основном выше 70% [Статистикл, 1909(6),
с. 155]. К- Маркс писал как об эпохальном событии, когда ввоз,
английского муслина в Индию возрос с 1 млн. ярдов в 1824 г.
до 64 млн. в 1837 г., что, как известно, привело к катастро-
фическому сокращению населения ремесленной Дакки [Маркс,
Энгельс, т. 9, с. 133]. В 1880 г. индийский рынок поглотил уже
1,8 млрд, ярдов британских тканей и 47 млн. фунтов пряжи,
в 1890 г.— 2,2 млрд, и 53 млн. соответственно. Несмотря на
начавшееся производство машинным способом собственной
пряжи, Азия продолжала оставаться ее крупнейшим импорте-
ром. На долю Индии, Китая, Юго-Восточной Азии и Турции
в последние два десятилетия XIX в. приходилось более 40%
общего английского экспорта этого товара, причем половину
потребляла Индия [Статистикл, 1909(6), с. 155—156].
Высоким был удельный вес хлопчатобумажных изделий в
товарной структуре импорта самих азиатских стран. В Индии
во второй половине XIX в. они являлись главной 'статьей вво-
95
за (47% к общему итогу в 1860 г., 50% в 1880 г. и 40% в
1900 г.) [Летем, 1978, с. 39; Симкин, 1968, табл. 4]. Аналогич-
ная ситуация сложилась в филиппинском импорте, где ткани
л пряжа в конце XIX — начале XX в. составляли около трети
всей стоимости товаров (35% в 1886—1890 гг., 37% в 1894 г.
и 29% в 1907 г.) (подсчитано по [Хичкок, 1898, с. 24—31; Ста-
тистикл, 1909(a), с. 420—422]). В ввозе Индонезии также до-
минировал хлопчатобумажный текстиль [Фэрниволл, 1944,
с. 171, 207, 339]. В Китае он первоначально уступал только
опиуму (соответственно 32 и 40% в 1868 г.), но к концу сто-
летия (1898 г.) вышел на первое место, достигнув 37% общей
стоимости импорта, тогда как доля опиума упала до 22% [Ле-
тем, 1978, с. 56]. Быстро возрастал и ввоз хлопчатобумажных
изделий из Манчестера, Лиона и России в Иран. Здесь эти то-
вары тоже заняли главенствующее положение в импортной
торговле, составив в 1888/89 г. около половины ее объема [Глу-
ходед, 1968, с. 27]. Не избежала первоначально общей участи
и Япония: в ее импорте удельный вес западного текстйля был
лишь немногим ниже, чем в Иране,— 44% в 1875 г. [Симкин,
1968, с. 369].
Заметные изменения произошли также в остальной части
азиатского импорта, хотя в отличие от единой для всего Во-
стока тенденции мощного нарастания ввоза хлопчатобумажных
тканей рост здесь шел в разных странах за счет разных товар-
ных групп. Например, со второй половины XIX в. Индия нача-
ла ввозить средства производства. На долю железнодорожного
оборудования в 1860 г. пришлось 8% импорта; в дальнейшем
эта статья испытывала сильные колебания, но неизменно при-
сутствовала в товарной структуре и в 1900 г. составила 5%,
в 1914 г.— 6%. В стоимостном выражении она в указанный
период возросла в 4 раза. В пятикратном размере в те же
годы увеличился ввоз машин и фабричного оборудования, хотя
их удельный вес остался на прежнем уровне — 4% в 1860 г.
и столько же в 1914 г. [Симкин, 1968, табл. 4]. Данная товар-
ная группа появилась с начала 70-х годов и в импорте Индо-
незии. Первоначально она составляла очень небольшую вели-
чину— в 1870 г. 0,6 млн. флоринов (1,3% общего ввоза), спу-
стя десятилетие — 3 млн. (2,1%), в 1900 г.— уже 11,3 млн.
(6,4%) и в 1913 г.— 33 млн. флоринов (7,5%) [Фэрниволл,
1944, с. 207, 339]. В Иране, однако, эти импортные статьи прак-
тически отсутствовали не только в XIX в., но и до первой ми-
ровой войны [Глуходед, 1968, с. 26—27]; в китайской внешне-
торговой статистике они появились лишь в середине 90-х годов,
хотя их удельный вес был ничтожен — не более 1%, и к 1914 г.
достигли в лучшем случае 3% [Симкин, 1968, с. 282] 3
В ряде стран рост импорта шел за счет поставок таких то-
варов, как металлоизделия западного производства, керосин
и более дешевый, чем собственный (например, в Индии, Китае),
сахар, выращиваемый на плантациях в ряде колоний.
96
Особо следует остановиться на ввозе зерновых. Эта статья
присутствует у многих стран Азии в рассматриваемый период.
Однако ее удельный вес и функциональная роль (если брать
отдельных потребителей) глубоко дифференцированы. Возьмем,
к примеру, Китаи. У него доля ввезенного риса и другого зер-
на в общем объеме импорта в 1888 г. составила 8%, в 1908г.—
околю 7% (при стоимостном росте почти в 3 раза) [Чэн Ингуй,
1956, с. 258—259]. Основной причиной .ввоза зерновых была
не нехватка в целом по стране собственного продовольствия, а
тот факт, что в результате радикальных сдвигов в морских
перевозках его гораздо дешевле было доставлять пароходами
в прибрежные районы из-за рубежа, чем из континентальных
провинций. Рис, ввозимый из Индокитая в Шанхай, Кантон и
Тяньцзин, продавался там по более низким ценам, нежели оте-
чественный, поставлявшийся из Сычуани, Хунани, Гуаней гу-
жевым транспортом и на джонках [Сладковский, 1953, с. 92].
Совсем иные побудительные мотивы привели к росту ввоза
продовольствия и обусловили его значительный удельный вес
в импорте Шри Ланки, Филиппин, Индонезии и Малайи. В этих
колониях создался очень напряженный зерновой баланс в свя-
зи с переводом большого количества обрабатываемых земель
на выращивание плантационных культур и притоком наемной
рабочей силы за счет иммиграции. На Шри Ланке доля риса
между 1870 и 1913 гг. составляла примерно треть обшей стои-
мости ввоза, хотя в отдельные годы бывала выше (например,
в 1880 г.— 42%) [Чисхолм, 1928, с. 7ГБ; Симкин, 1968, табл. 5J;
в Индонезии (только по линии частной торговли) она лишь за
1870—1880 гг. возросла с 1,3 до 16,6%, а в 1913 г. находилась
на уровне 13%, в стоимостном же выражении увеличилась поч-
ти в 10 раз [Фэрниволл, 1944, с. 207, 339]. В филиппинском
импорте в 1886—1890 гг. рис и пшеница занимали 15%; в на-
чале XX в. их удельный вес продолжал увеличиваться (прав-
да, в основном за счет риса) и временами достигал очень вы-
соких показателей, например в 1904 г.— 38% [Хичкок, 1898,
с. 24—31; Статистикл, 1909(a), с. 420, 422].
Эти страны, подобно Шри Ланке, как уже упоминалось,
стали объектом многосторонней интеграционной системы коло-
ниального типа. Их азиатскими контрагентами, поставлявшими
продовольствие, являлись Бирма, Французский Индокитай, Си-
ам и в меньшей степени Индия. Англичане после завоевания
Бирмы начали превращать ее (особенно низовья Иравади) в
огромный рисоводческий район путем введения частной собст-
венности на землю, раздачи, дарений, продажи пустующих
участков крестьянам, колониальным чиновникам, представите-
лям индийского торгово-ростовщического капитала. Власти раз-
решили также любому лицу свободно занимать и осваивать не-
занятые земли [Жабреев, 1968, с. 25—27]. В результате пло-
щади под рисом с 1885 по 1913 г. возросли в 2,5 раза (до
10 млн. акров), а экспорт риса — с 500 тыс. т в 1880 г. до
7 Зак. 348
97
2,7 млн. т в 1913 г. Доля этой статьи в общем бирманском
вывозе составила в 1868 г. 61%, в 1903—1904 гг.— 73 и в
1913 г.— 68%. Аналогичной величины она достигла и во. Фран-
цузском Индокитае, где поставки риса на внешний рынок под-
нялись с 300 тыс. т в 1880 г. до 1,1 млн. т накануне первой
мировой войны |[Симкин, 1968, с. 339]. Заметно рос экспорт
риса и у такого традиционного поставщика, как Сиам, хотя он
и не был колонией. Разумеется, определенную роль здесь сы-
грали неравноправные договоры, навязанные ему Западом в
середине XIX в. Однако очень важным моментом, способствю-
вавшим росту вывоза продовольствия, явилось проведение си-
амским королем Рамой V со второй половины 70-х годов ря-
да реформ в аграрной области, в частности по созданию ин-
ститута частной собственности на землю [Берзин, 1973, с. 196—
199, 201; Ребрикова, 1966, с. 204, 236—240]. Следствием всего
этого было увеличение экспортных поставок риса примерно с
225 тыс. т (с середины 70-х по середину 80-х годов) до 900 тыс.
в 1910 г. и 1 млн. т в 1913 г. Их доля в общем вывозе страны
также значительно возросла: в 1868 г. она составляла 41%, а в
1910 г.— 78% [Берзин, 1973, с. 198, 204; Симкин, 1968, с. 339],
Круг потребителей, конечно, не ограничивался лишь назван-
ными выше азиатскими странами. Спрос на продовольствие в
конце XIX — начале XX в. стала предъявлять быстро инду-
стриализирующаяся Япония; вывозился рис и на Запад.
В течение XIX в. еще стремительнее н радикальнее, чем им-
порт, менялась экспортная структура торговли других восточ-
ных обществ. К концу второй половины столетия Запад изме-
нил ее до неузнаваемости. На Филиппинах к 1886—1890 гг.
97% экспорта приходилось всего на четыре сырьевых товара:
манильскую пеньку (41%), сахар (36%), табак (12%) и кофе
(8%). В дальнейшем товарная номенклатура даже сузилась
за счет падения удельного веса кофе, и, например, в 1905 г.
90% вывоза страны пришлось на первые три статьи [Хичкок,
1898, с. 31—36; Статистикл, 1909(a), с. 423]. В вывозе Шри
Ланки в 70-е и 80-е годы безраздельно доминировала продук-
ция кофейных плантаций (66% в 1870 г. и 64% в 1880 г.), за-
тем се сменил чай (55% в 1901—1905 гг.) и вскоре к нему при-
бавился натуральный каучук (26% в 1911—1913 гг. и 38% в
1925 г.) [Чисхолм, 1928, с. 716; Симкин, 1968, табл. 5].
Трансформация экспорта Индонезии произошла в еще более
ранние сроки. В 1845—1850 гг. две трети его стоимости соста-
вили сахар и кофе (доли их были примерно равны). Заметную
роль в тот период играло также индиго (более 7%). Впрочем»
со временам оно утратило свое былое значение, так как евро-
пейцы изобрели анилиновые красители, но две первые куль-
туры продолжали сохранять лидирующее положение еще мно-
го лет — 65% в 1860 г. и 70% спустя десятилетие. В начале
XX в., когда удельный вес кофе значительно снизился (до 14%(
в 1900 г. и 3% в 1913 г.), его место из сельскохозяйственных,
98
продуктов заняли табак, копра, каучук и чаи (вместе с саха-
ром 56% в 1913 г.), а из минерального сырья — нефть (18%) и
олово [Фэрниволл, 1944, с. 129, 171, 207, 320, 336; Аллен, Дон-
ниторн, 1957, с. 291; Губер, 1932, с. 226]. Подавляющая часть
шедшей на экспорт аграрной продукции в конце XIX в. произ-
водилась в плантационных хозяйствах (89% в 1894 г.). Поло-
жение существенно меняется только в 30-е годы нынешнего
столетия: в 1938 г. крестьянские хозяйства Индонезии дали
40% экспортного выхода всех сельскохозяйственных товаров.
Кроме того, следует отметить крайне «еравномерное участие
отдельных районов страны в этих поставках: на рубеже XIX—<
XX вв. свыше четырех пятых их общего объема приходилось
на Яву и Мадуру ([Губер, 1932, с. 185; Брук, 1942, с. 42].
Вывоз Малайи состоял из еще более ограниченной товарной
номенклатуры. К 1913 г. главную роль в нем играли олово
(29%) и каучук (20%) [Симкин, 1968, табл. 5].
Для китайского экспорта последних десятилетий XIX — на-
чала XX в. характерна тенденция быстрого снижения удельного
веса готовых изделий. Доля шелковых тканей на протяжении
всего периода была не выше 9—10%, а в иные годы падала
до 3—5%. Более прочные позиции занимал шелк-сырец, но и
он подвергался на внешнем рынке сильной конкуренции со сто-
роны японских, французских и итальянских производителей.
В результате его удельный вес в вывозе страны сократился с
37% в 1868 г. до 20% в 1913 г., хотя в стоимостном выраже-
нии эта статья возросла за те же годы в 4 раза. Незначитель-
ные позиции теперь занимали фарфор и фаянс (не более 2%).
Конкуренция Индии и Шри Ланки на рынке чая также при-
вела к сокращению его доли в экспортной торговле страны:
почти с 60% в середине 60-х годов до 8% в 1913 г. Во время
гражданской войны в США в долине Янцзы был отмечен не-
ожиданный хлопковый бум, и всего 'за несколько лет вывоз
хлопка-сырца возрос до 30 тыс. т в 1864 г., однако к 1867 г.
он столь же резко упал (до 2 тыс. т)и не имел сколько-ни-
будь существенного значения практически до конца столетия,
когда стал вновь быстро возрастать под влиянием спроса япон-
ской хлопчатобумажной промышленности (58 тыс. т в 1902 г.).
Но и тогда эта статья составила всего 6% общего китайско-
го экспорта и на протяжении двух последующих десятилетий в
редкие годы была выше отмеченного уровня. Рост вывоза
происходил в основном за счет таких сельскохозяйственных то-
варов, как соя и соепродукты, арахис, свиная щетина, расти-
тельное масло (тунговое, кунжутное и др ), кожи, яичные про-
дукты, птичье перо, шерсть и т. д. Именно эти товары, ’состав-
лявшие в 1867 г. одну десятую в обще»м объеме вывоза Китая,
превратились к началу XX в. в его основу (приблизительно три
Пятых в 1904 г.) [Симкин, 1968, с. 281—282; Чэн Ингуй, 1956,
с. 258, 259; Летем, 1978, с. 54].
Большую часть экспорта Индии 'также составляли сельско-
7*
99
хозяйственное сырье и продовольствие. Хлопчатобумажные тка-
ни теперь практически не играли никакой роли. Уже к началу
70-х годов XIX в. их удельный вес в вывозе страны был, как
правило, менее 3%, а в 1911—1914 гг. упал до 1%. Собствен-
ное машинное производство пряжи в определенной степени
снизило 'зависимость страны от импортных поставок, но вывоз
ее был незначителен (2,4% в 1880—1886 гг., 6,9% в 1901—
1906 гг. и 3,9% в 1911—1914 гг.); была одна довольно низкого
качества и шла в основном на китайский рынок. Во второй по-
ловине столетия резко сократились и две прежде очень важ-
ные сельскохозяйственные экспортные статьи: индиго (чей
удельный вес в 1850 г. составлял 11%, а в 1911—1914 гг.—
0,1 %) и опиум (соответственно 36 и 3,9%). В первом случае
падение было обусловлено теми же причинами, что и в Индо-
незии, но втором — ростом в Китае собственного производства
опийного мака. Их место заняли зерновые, хлопок-сырец, джут
и изделия из него. Стоимость вывоза пшеницы и риса в ука-
занный период возросла более чем в тридцатикратном, разме-
ре, а до'ля в .общем объеме экспортной торговли приблизилась
к 20%. Такого же уровня достигла она у джута и джутовых
изделий. Хлопок хотя и был более низкого качества, чем аме-
риканский и египетский, тоже занимал видное место во внеш-
неторговых поставках (20% в 1850 г., 37% в 1870 г. и 14% в
1911 —1914 гг. при одновременном росте стоимостного объема
в 6 раз). Причем в дальнейшем, когда открылся обширный
японский рынок, его вывоз только за 1914—1924 гг. увеличился
более чем в 3 раза. Заметную роль стал играть экспорт чая
[Чисхолм, 1928, с. 714; Симкин, 1968, табл. 4].
* * *
Приведенных примеров, пожалуй, более чем достаточно,
чтобы показать необычайную быстроту, с какой Запад сумел
перестроить внешнеэкономические связи Востока. Разумеется,
совершил он это не только экономическими инструментами.
К середине XIX в. большинство стран Азии стали колониями,
а те, которые сохранили формальную независимость, были свя-
заны неравноправными договорами. И там, где не хватало .мо-
щи дешевых цен западных товаров, прибегали к насильствен-
ному принуждению. Это были или навязанные торговыми со-
глашениями чрезвычайно низкие импортные и экспортные пош-
лины, пли системы налогообложения колониальных террито-
рий, или прямое внеэкономическое изъятие по типу «принуди-
тельных культур» в Индонезии. Европейский капитал, исполь-
зуя все доступные ему средства, не только проник в сфер} тор-
говли, но и создавал на Востоке крупные плантационные хо-
зяйства, брал концессии на строительство железных дорог,
сооружал предприятия в добывающих и отчасти в. обрабаты-
вающих отраслях. Именно благодаря ему оказалось возмож-
100
ным показанное выше столь быстрое изменение всей структуры
азиатского экспорта, и, конечно, размах его деятельности не
может не впечатлять.
Разумеется, не во всех восточных обществах это чувствова-
лось с одинаковой силой. Некоторые из них вообще оказались
вне сферы интересов европейского Капитала. Чем, например,
могла его заинтересовать пустынная и бесплодная Аравия, ес-
ли о залежах нефти еще не подозревали? А потому в ней от-
сутствовали какие-либо следы не только экономического, но и
всякого другого влияния Запада. Еще в 1885 г. попавший в
Мекку европейский исламовед Снук Хургронье чувствовал се-
бя перенесенным в средние века; там ничего не знали даже о
европейских способах передвижения и спрашивали, во сколь-
ко дней караваны проходят путь из Андалусии в Московию
[Бартольд, 1966, с. 131]. Но вот другой пример. Цинская им-
перия — страна с населением, значительно превосходившим в
конце XIX в. 400 млн. человек [Кларк, 1968, с. 71, 73], куда
западный капитал стремился изо всех сил («опиумные» войны,
неравноправные договоры и т. д.) и чью внешнюю торговлю в
течение столетия он сумел в общем приспособить к своим нуж-
дам,— обладала в 1894 г. железными дорогами протяженностью
лишь 364 км (из них под иностранным контролем 287 км) [Не-
помнин, 1974, с. 226]. Подавляющая часть ее населения во вто-
рой половине XIX в. тоже никак не соприкоснулась с запад-
ным влиянием и была мало осведомлена о внешнем мире.
Об этом свидетельствует тайпинская социально-экономическая
программа «Новое сочинение в помощь управлению» (1859).
Тайпины считали, что приход иностранцев во внутренние райо-
ны приведет к тяжелым потрясениям, ибо «население этих
мест, почти никогда не видевшее чужеземцев, будет, вероятнб,
слишком удивлено и поражено их появлением, а это может
явиться причиной беспорядков» [Хун Жэнь-гань, 1960, с. 44].
Следующие примеры тоже в известной мере характеризуют
степень, в какой западный капитал сумел оказать влияние
даже на те слои, с которыми он непосредственно столкнулся.
Речь пойдет о правящей элите. Она упорно игнорировала все
привносимое извне. Однако именно это пусть косвенно, но от-
ражает эффект от натиска Запада. В начале XIX в. еще мож-
но понять пренебрежительный Тон послания китайского импе-
ратора Георгу III, так как в соприкосновении экономических
потенциалов Запада и Востока не ощущался явный перевес
первого. «Как ваш посол “может сам убедиться,— говорилось
в этом документе,— мы имеем абсолютно все. Я не придаю це-
ны странным или хитро сделанным предметам и не нуждаюсь
в изделиях вашей страны. Трепеща, повинуйтесь и не выказы-
вайте небрежности» [История, 1974, с. 188—189]. Но спустя
много лет мы встречаем поразительную неосведомленность та-
кого же рода у высших китайских чиновников. Губернатор про-
винции Хунань, посетив английский пароход, с удивлением уз-
101
нал, что его колеса вращает не тягловый скот, а механизмы.
Генерал-губернатор Гуандуна и Гуаней писал королеве Вик-
торин: «Без таких товаров, как чай и ревень, иностранцы и
дня не могут обойтись. Как они будут жить, если мы вдруг
поскупимся и перестанем помогать им в несчастье?.. Иностран-
ны не могут превратить пряжу в ткань, если не получат от
нас шелковых коконов» [Белелюбский, 1976, с. 89—90]. И вот
результаты подобного отношения: в 1911 —1913 гг. в Индии
имелось 26,2 тыс. миль железных дорог, в Китае — только
6 тыс. \тль. Первый металлургический завод в Цинской им-
перии быт основан в 1894 г., тогда как в Индии аналогичное
предприятие было пущено ib 30-е годы XIX в.; в 1933 г. Китай
еще не производил стали, а в Индии ее производство равня-
лось 483 тыс. т. Первая индийская текстильная фабрика была
построена в 1854 г., а в 1914 г. в стране их насчитывалось 260
с 6 млн .вере’тен и 100 тыс. ткацких станков. В Китае же на-
чало фабричного производства текстиля относится лишь к
1890 г., и к 1914 г. там имелось только 8 фабрик с 339 тыс.
веретен и 2 тыс. станков [Свами, 1979, с. 39]. Все это тоже
достаточно красноречиво показывает степень воздействия За-
пада на китайское общество.
Однако вернемся к внешнеэкономическим связям. Здесь
вполне закономерно задать вопрос: каким образом при таких
слабых результатах воздействия Запада на Китай оказалось
возможным меньше чем за столетие многократно, как было по-
казано ранее, увеличить его внешнюю торговлю, радикально
изменить ее товарную структуру, превратив страну из экспор-
тера готовых изделий в (по общепринятой формулировке) аг-
рарно-сырьевой придаток империализма? Но прежде надо от-
ветить на другие вопросы: каково было реальное место внеш-
ней торговли в экономике империи и Влекла ли за собой ее
радикальная трансформация такие же радикальные изменения
в хозяйственной жизни страны в целом?
Действительно, вывоз империи в конце XIX в. состоял в
основном из сельскохозяйственных товаров. Поэтому мы в пер-
вую очередь и сравним его величину с общим объемом аграр-
ного производства страны. По имеющимся расчетам, в 1880—
1890 гг. вывоз сельскохозяйственных товаров составлял толь-
ко 1% валовой сельскохозяйственной продукции Китая, в
начале XX в. — по всей видимости, 2%, а в 20-е годы — при-
мерно 3% .[Перкинс, 1969, с. 132—136]. Разумеется, при таких
соотношениях даже многократное увеличение экспортного про-
изводства не могло существенно повлиять 'на социально-эконо-
мическую структуру государства. В импортной j-орговле во
многом сходная картина. Радужные мечты манчестерского фаб-
риканта (о котором писал К. Маркс), надеявшегося после
«опиумной» войны 1843 г. одеть 300 млн. китайцев в англий-
ские хлопчатобумажные ткани [Маркс, Энгельс, т. 25, ч. I,
с. 447—448], не осуществились и к концу столетия. Несмотря
102
на значительный ввоз текстиля и его производство на ино-
странных фабриках в самом Китае, в стране доминировало
традиционное ручное прядение и ткачество. Так, в 1901—
1910 гг. ручным способом вырабатывалось до 42% потребляе-
мой в стране хлопковой пряжи-д от 73 до 83% необходимых
населению хлопчатобумажных тканей [Непомнин, 1979, с. 140].
Следовательно, те условия воспроизводства, которые по-
зволяли Китаю так успешно оказывать .сопротивление запад-
ному влиянию в течение многих столетий, ставя его продук-
цию вне конкуренции, теперь, хотя и утратили свои конкурент-
ные преимущества на внешнем рынке, тем не менее продолжали
сохранять их во внутрихозяйственной жизни и очень медленно
отступали под внешним натиском. Разрушив самобытную внеш-
нюю торговлю этой азиатской страны, Запад затронул только,
образно говоря, надводную часть айсберга. Стремительность,
с какой возрастали темпы внешнеторговых связей, не должна
вводить в заблуждение относительно реального втягивания Ки-
тая в мировое капиталистическое хозяйство. Результаты этих
головокружительных показателей, как было показано выше,
более чем скромны. Следует добавить также, что в 1900 г.
экспорт империи в расчете на душу населения составил всего
0,3 долл. США [Бэрок, 1977, с. 109], импорт— менее 0,4 долл.,
тогда как в Великобритании — соответственно 47 и 74 долл,
(подсчитано по [Кларк, 1968, табл. III. 15, III. 14; Статистикл,
1909(a), с. 161, 162, 286, 290, 294]). В 1913 г. китайский внеш-
неторговый оборот достиг едва 2,2 долл, в расчете на 1 чело-
века [Гриффин, 1927, с. 47]; по другим сведениям даже мень-
ше—приблизительно 1,4 долл, (подсчитано по: [Сладковский,
1953, с. 97; Кларк, 1968, табл. III.15]). В Великобритании к
этому времени данный показатель 'находился на уровне
125 долл., в США — 43 и в Голландии — 453 долл. [Гриффин,
1927, с. 43].
Небольшие размеры внешней торговли Китая, ее второсте-
пенная роль в экономике страны объясняют, почему Запад в
сравнительно короткие сроки сумел так быстро ее трансфор-
мировать. Действительно, сильно втянуты были лишь отдель-
ные приморские районы. Колонии Гонконг, Макаю, «открытые
порты» с европейскими сеттльментами, куда не распространя-
лась имперская власть, являлись теми очагами, где были со-
зданы все условия для формирования и роста китайской бур-
жуазии. Если, к примеру, взять внешнеторговый оборот Гон-
конга только с Китаем, то на каждого из 457 тыс. его жителей
в 1913 г. приходилась с}мма большая, Мем в самой развитой
стране Toroi времени,— более 460 долл. США (подсчитано по
[Сладковский, 1953, с. 97; Симкин, 1968, с. 285]).
Перейдем Теперь к Индии. Эта крупнейшая британская ко-
лония к началу XX в. обладала разветвленной транспортной
сетью, и поэтому здесь в отличие от Китая не было' таких
сложностей в участии внутренних районов страны во внешней
103
торговле. В период между 1870 и 1900 гг. грузооборот желез-
ных дорог возрос в 10 раз, достигнув 43 млн. 'т \[Симкин, 1968,
табл. 4]. Тем не менее неожиданно небольшими представляют-
ся показатели экспорта и импорта на душу населения, срав-
нительно ненамного превышающие китайские. В 1900 г. вывоз
равняйся 1,2 долл. США [Бэрок, 1977, с. 109], ввоз — 0,8долл,
(подсчитано ho [Кларк, 1968, табл. III.14; Статистикл, 1909(a),
с. 165—166]); в 1913 г. внешнеторговый оборот на одного жи-
теля составлял 4,1 долл. [Гриффин, 1927, с. 43]. Нисколько не
преуменьшая размаха деятельности британского капитала, надо
все же помнить, что мы имеем дело с огромнейшей террито-
рией и почти 300-миллионным населением. Поэтому можно по-
нять, почему, несмотря на интенсивнейшее вовлечение англи-
чанами индийского населения в выращивание для экспорта раз-
личного рода непродовольственных сельскохозяйственных куль-
тур, даже в конце XIX в. они составляли лишь одну шестую
стоимости всего земледельческого производства [Экономик,
1965, с. 126]. Но и это стоимостное соотношение далеко неточ-
но отражает истинную пропорцию, ибо цены на технические
культуры были гораздо выше, чем ha продовольственные.
Вопреки прогнозам середины XIX в. о скорой гибели индий-
ского традиционного ручного ткачества, оно не только не ис-
чезло, но и приспособилось к использованию фабричной пряжи
и продолжало занимать видное место в производстве хлопчато-
бумажных тканей, поставляемых на внутренний рынок. Так, в
1900/01 г. из 250 млн. ф. 'потребленной в Индии пряжи 162 млн.
было переработано на ручных ткацких станках, в 1913/14 Гл
из 500 млн. ф.— 225 млн. [Левковский, 1963, с. 75]. В 1896—
1900 гг. при среднегодовом потреблении Индией 1932 млн. яр-
дов импортных тканей текстиль кустарной выработки состав-
лял 846 млн., местной фабричной — 301 млн. ярдов. В 1918—
1922 гг. за счет ручного ткачества удовлетворялось около 30%
потребностей внутреннего текстильного рынка [Павлов, 1958,
с. 183]. Таким образом, здесь мы тоже видим ситуацию, во
многом сходную с китайской, когда, потеряв позиции во внеш-
ней торговле, традиционное ’производство1 тем не менее до-
вольно ycnehiHO продолжает борьбу за существование внутри
страны. Недаром К. Маркс, много лет спустя после написания
статьи «Британское владычество в Индии» вновь вернувшись
к теме западного воздействия, отмечал обнаружившуюся не-
обыкновенную иммунность традиционной экономики к внешнему
влиянию. «Препятствия, которые ставят разлагающему влия-
нию ‘торговли внутренняя устойчивость и структура докапита-
листических национальных способов производства,— писал
он,— разительно обнаруживаются в сношениях англичан с Ин-
дией и Китаем» [Маркс, Энгельс, т. 25, ч. I, с. 366]. Тради-
ционное ткачество не могла вытеснить даже чрезвычайно деше-
вая рабочая сила, используемая на местных фабриках с запад-
ной технологией.
104
Равновеликий национальный доход, о котором говорилось в
предыдущей главе, еще не условие равного динамизма эконо-
мик. Главное в том, на какой основе он воссоздается. Отсут-
ствие пригодной для западной технологии технической, эконо-
мической и интеллектуальной инфраструктуры чрезвычайно
сильно ощущалось в Индии даже в конце XIX в. Это видно
хотя бы на примере такой простейшей фабричной отрасли, как
прядильное производство.
В последней четверти XIX в. прядильная фабрика, стоив-
шая в Англии 500 тыс. рупий, обходилась в Индии в 3 раза
дороже. Английское такого рода предприятие с 30—50 тыс.
веретен й 500 станками платило в месяц за уголь и материалы
800 ф. ст., тогда как индийское— 1600 ф. ст. Амортизационные
отчисления в Великобритании составляли 5%, а в Индии —
7,5%. При поломке ведущего колеса Индийский фабрикант
ждал ето починки полмесяца-месяц, в Англии же это делалось
за день. Еще одно сравнение, относящееся к 1888 г. На двух
примерно одинаковых фабриках — английской в Ньюкасле
(38 тыс. веретен) и индийской в Бом/бее (32 тыс. веретен) —
число занятых соответственно составляло' 323 и 1101 человек,
т. е. рабочей силы на индийском предприятии было в 3,4 раза
больше. Производительность труда, конечно, была гораздо ни-
же: индийский прядильщик вырабатывал за 58—68 часов столь-
ко же продукции, сколько английский 'за 50—56 часов. Разу-
меется, известная компенсация столь значительного разрыва
производилась за счет увеличения рабочей недели (в Индии
она была на 24 часа длиннее), а также крайне низкой зара-
ботной платы — условный бомбейский прядильщик получал в
2 раза! меньше, чем английский [Павлов, 1971, с. 94—96],—но
этого было недостаточно, чтобы перекрыть упомянутые нега-
тивные явления. В таких условиях перенесенная с Запада тек-
стильная технология не могла функционировать с запроектиро-
ванной в ней максимальной эффективностью, и фабричные тка-
ни и пряжа выпускались самых низких сортов. Все эти фак-
торы отражались на притоке иностранного и национального
капитала в промышленные отрасли, тормозя и без того мед-
ленную трансформацию общества.
Рост экспорта Индии в XIX в., как, впрочем, и других ко-
лоний, был лишь отчасти связан с развитием товарно-денеж-
ных отношений внутри страны, особенно в аграрной сфере. По-
всеместно происходила принудительная то1варизация сельского
хозяйства. Индийский крестьянин до середины XIX в. выплачи-
вал в качестве ренты-налога до половины стоимости урожая
[Комаров, 1972, с. 56], а накануне второй мировой войны про-
дукт, отчуждаемый внеэкономическими методами, был равен
25—30% валовой продукции сельского хозяйства колонии. Та-
ким образом, как отмечает Г. К. Широков, этот продукт пре-
вращался в меновую стоимость, в “товар не в результате роста
общественного разделения труда и первоначальных мотивов
105
его изготовления, а лишь вследствие внеэкономического при-
нуждения, п само это превращение Происходило в руках не
производителя, а государства, землевладельца или торговца-
ростовщика. В этом смысле товаризация экономики обгоняла
реальное общественное разделение труда; разрыв же между
сферами производства и обращения (связанными м'ежду со-
бой только внеэкономическим принуждением) препятствовал
как нормальному ходу воспроизводства, так и самому развитию
товарно-денежных отношений [Ш ироков, 1976(a), с. 45—47].
Данное положение полностью относится к Индонезии и ря-
ду других стран Юго-Восточной Азии. Высокий уровень у них
экспортной торговли на душу населения (12,9 долл. США на
Филиппинах и 11,2 долл, в Индонезии в 1913 г. [Гриффин,
1927, с. 43])—отнюдь не свидетельство далеко зашедшей
трансформации по западному образцу. Значительная часть
экспортных культур производилась за счет налоговой эксплуа-
тации или же в плантационном секторе, который относительно
слабо воздействовал на развитие товарно-денежных отношений,
так как был связан в основном не с внутренним, а с внешним
рынком.
В целом процесс становления товарно-денежных отношений
в деревне азиатских стран происходил замедленно, задержи-
ваясь на низших ступенях. Крайне отрицательную роль в этом
на протяжении всего периода играл ростовщический капитал.
Даже там, где колониальные власти или собственные прави-
тельства стремились создать благоприятные условия для раз-
вития товарного крестьянского хозяйства! (наприм’ер, в Бирме
и Сиа<ме), местные или пришлые азиатские ростовщики посте-
пенно опутывали крестьянина долговой кабалой и надолго тор-
мозили этот процесс.
Таким образом, рассматриваемый период был, по сути, пер-
вым1 этапом действительного втягивания восточных обществ в
мировое капиталистическое хозяйство. Не во всех странах за-
падное воздействие дало одинаковые итоги, и не везде оно
проявилось с равной силой. Но и там, где, казалось бы, натиск
был необыкновенно силен, результаты его все же нельзя пере-
оценивать. Даже к новейшему времени внешняя торговля
Азии (а она, несомненно, в данном случае аналитический ин-
струмент, близкий к универсальному) играла слишком незна-
чительную роль в хозяйственной жизни региона, чтобы пре-
вра'гиться в орудие решительной трансформации местных об-
ществ. Ее радикальная перестройка во второй половине XIX—
начале XX в. во многом лишь исходный рубеж новой эпохи,
современниками которой мы являемся.
Собственное же развитие Востока, как бы высоки ни были
его экономические достижения ко времени европейского про-
мышленного переворота, явно не подготовило почвы, чтобы в
дальнейшем двигаться синхронно с Западом или хотя бы глу-
боко абсорбировать привносимые им импульсы.
Глава IV
ДВА ПУТИ
КАПИТАЛИСТИЧЕСКОЙ ТРАНСФОРМАЦИИ ОБЩЕСТВА:
НАЦИОНАЛЬНО СУВЕРЕННЫЙ И КОЛОНИАЛЬНО ЗАВИСИМЫЙ
Политэкономическая абстракция промышленного капитализ-
ма и его историческая реальность — далеко не одно и то же,
и этот момент классики марксизма-ленинизма подчеркивали,
неоднократно. Тем не менее до сих пор встречается такое упо-
требление понятия «классический капитализм», при котором за
эталон для оценки конкретно-исторических вариантов буржуаз-
ного развития берется даже не реальная модель английского
капитализма., а ее политэкономическое, т. е. абстрактно-теоре-
тическое, описание. Это можно объяснить недостаточным пони-
манием того факта, что К. Маркс ра'зрабатывал свою теорию
капиталистического воспроизводства и накопления, во-первых,
как максимально отвлеченную от конкретных ситуаций и эмпи-
рических обстоятельств и, во-вторых, как универсальную, отно-
сящуюся ко всему мировому хозяйству, уже преобразованному
капиталом (а вовсе не к национальному хозяйству). Англия
интересовала ‘К. Маркса — и он этот факт не раз оговаривал—
не как страновой вариант, а как тип воспроизводства, пред-
восхищающий будущую экономику всесторонне развитого ка-
питалистического способа производства.
Можно сказать об этом иначе: в центре внимания автора
«Капитала» находились прежде всего1 факторы' и условия на-
копления промышленного капитала, как такового, независимо
от его «места жительства», окружающих социальных условий,
международной среды и т. д. Развитие промышленного капита-
лизма в его страновых вариантах находилось на периферии ин-
тересов К- Маркса, поскольку это был более конкретный уро-
вень анализа, введение которого затруднило бы исследование
глобальных тенденций. Сказанное вовсе не означает, что исто-
рическая конкретика и даже историческая драма накопления
капитала, его индивидуально-страновые факторы и т. д. оста-
лись в «Капитале» вне поля зрения К- Маркса, просто они
привлекались постольку, поскольку давали возможность глубже
и полнее реализовать главный замысел этого труда.
Для нашей же работы эти побочные линии и историко-эко-
номические экскурсы приобретают первостепенное значение,
107
ибо с их помощью легче выявить и осмыслить два интересую-
щих нас реальных вопроса: 1) Как соотносится накопление
промышленного капитала с воспроизводством прежних (ста-
рых) способов производства? 2) В чем проявляется диалекти-
ка всемирного накопления капитала (политэкономическое со-
держание процесса) и развития национального' капитализма
(его макросоцнальная форма)?
Начнем с первого вопроса. Теоретический анализ и конкрет-
ный материал первого и второго томов «Капитала1» ясно по-
казывают две особенности движения промышленного капита-
ла: во-первых, его несовместимость с традиционными способа-
ми производства там и тогда, где и когда условия националь-
ного накопления позволяют осуществить перелив ресурсов из
низших в высшие формы экономической деятельности, причем
факторы внутренней и международной конкуренции диктуют
такой образ действий либо как наиболее выгодный, либо как
единственно возможный; во-вторых, его совместимость и сосу-
ществование с докапиталистическими (традиционными) вида-
ми производства в тех местах и ситуациях, в которых такой
образ действий гарантирует быстрый прогресс накопления и
высокую норму прибыли «без лишних хлопот». Второй случай
наиболее типичен для особых сфер экономической деятельно-
сти земледелие, горное дело и т. д.) и для монопольных
ее условий, что как раз характерно для колоний и полу-
колоний.
Можно сказать, что с того момента, как накопление про-
мышленного капитала в данной стране достигает достаточно
высокого уровня, судьба традиционного сектора воспроизвод-
ства определяется уже в решающей степени темпами роста со-
временного сектора. Однако этот рубеж достигается далеко не
сразу и требует больших социальных издержек (особенно, ко-
гда их невозможно переложить на чужие плечи). Такие благо-
приятные условия создались или были созданы раньше всего в
Англии, промышленный рост которой был ярко обрисован
К. Марксом. Подчеркивая, что и в этой стране «переворот в
общественном способе производства» протекал «среди пестро-
го хаоса переходных форм» (синтез), он выделил как ведущую
особенность .всего процесса его скоротечность, быстроту смены
устаревающих форм производства. В ходе исторического раз-
вития крупной промышЛенн‘ост''и, писал он, «переживает пол-
ную революцию традиционный строй мануфактуры, ремесла и
работы на дому: мануфактура постоянно превращается в фаб-
рику, ремесло в мануфактуру, и, наконец, сферы ремесла и
работы на дому в поразительно короткое время превращаются
в жалкие трущобы...» [Маркс, Энгельс, т. 23, с. 484, 501]. Уже
в континентальной Европе и темпы и характер преобразования
старого базиса были иными — прежде в'сепо из-за величины аг-
рарного сектора и значения всех 'видов дофабричной промыш-
ленности, особенно работы на дому и сельских промыслов.
1вв
Что же касается условий накопления и воспроизводства на
периферии Промышленного капитализма, то там они застав-
ляют капитал развитой страны придерживаться иной линии
поведения, по существу, претерпевать полную метаморфозу
по сравнению с типом деятельности, практикуемым у себя до-
ма. На окраинах промышленный капитал, по ‘ выражению
К. Маркса, «в процессе своего обращения... перекрещивается
с обращением товаров, произведенных при самых разнообраз-
ных способах общественного производства» [Маркс, Энгельс,
т. 24, с. 126]. Существование такого единого кругооборота воз-
можно потому, что сам промышленный капитал постоянно при-
нимает и сбрасывает формы товарного и денежного капитала,
без чего его участие .в обороте мирового рынка и в процессе
всемирного накопления было бы невозможно. К тому же «на
местах» у него есть соответствующие контрагенты — купече-
ский капитал, который по .своей природе охватываем товары,
произведенные при всяких способах производства, и ссудно-
ростовщический капитал, способный аккумулировать и перели-
вать в современные финансовые институты деньги, .полученные
любыми методами1.
Следовательно, фундаментальные условия функционирова-
ния промышленного капитала неидентичны в своем отечестве
и за рубежом, в центре и на периферии буржуазной формации.
При оценке этого факта необходим учет еще некоторых обстоя-
тельств. Прежде всего, класс промышленных капиталистов лю-
бой отдельно взятой страны не заинтересован в быстром ин-
дустриально^ .развитии других стран — реальных или Потен-
циальных конкурентов на его национальном и на мировом
рынке. Кроме того, для буржуазии ,в целом, особенно же для
денежных капиталистов и1 рантье, практически безразлично,
где и при каких условиях организации и ‘технологии, эксплуа-
тации и .занятости получает прибыль компания, в которую ими
вложены деньги,— важна конечная прибыль с операций. В этом
смысле процесс всемирного накопления, можно утверждать, без-
различен к социальным условиям, формам и .методам накопле-
ния (стало быть, здесь предпочтение традиционных или совре-
менных' форм производства — вопрос не принципа, а практиче-
ской целесообразности).
Таким образом, изживание или неизживаНи|'е традиционных
общественно-экономических отношений не есть прямой продукт
самодвижения всемирного капитала и мифового рынка; оно не
может быть просто выведено из действия глобальных факторов
капитализма, но требует рассмотрения социальных, политиче-
ски’х, культурных и других услови'й, в которые поставлен этот
общественный строй в той или иной стране, в тот или иной
момент истории. В свете сказанного становится ясной необхо-
димость разграничения категорий «капитал» и «капитализм»
прм анализе явлений экономической .и социально-экономиче-
ской истории.
109
Буржуазные общественные отношения с первых шагов свое-
го генезиса обнаруживают глубокую двойственность: капитал
по своей политэкономической природе и долговременной тен-
денции выступает как международное и универсальное, всемир-
ное и космополитическое явление, не знающее .государственных
границ и' национальных перегородок; напротив, капитализм
как реальная структура общества и социальный организм на-
ходит для ,себя наиболее адекватную форму самореализации и
развития в буржуазной нации, в суверенной государственно-
сти — короче говори, в виде национального капитализма ка!ж-
дой отдельной страны. Конечно, на определенных отрезках .со-
циально-экономической истории человечества, в практике от-
дельных стран на передний план выходила то интернациональ-
ная, то наш/ионалыная сторона общественного развития, однако
здесь важно подчеркнуть, что обе они присутствовали1 неиз-
менно, будучи присущи формационному процессу в целом.
В связи с этим можно утверждать, что именно единство дви-
жения международного капитала и развития (распространения)
национального капитализма есть своего рода норма, к которой
стремилась эволюция буржуазной формации как большой систе-
мы, тогда как отсутствие или слабое проявление одного из
этих моментов (даже при пипертрофии другого1) есть симптом
неполной или неравномерной реализации общего потенциала
данного способа производства.
В чем же можно усмотреть разницу в социальной функции
и исторической тенденции национального и международного
капитала? Накопление национального капитала в страно-
вых рамках при необходимых для этого и целенаправленно
создаваемых внутренних и внешних условиях есть про-
цесс, обеспечивающий наибольшую концентрацию, организа-
цию и относительную быстротечность развития капитализ-
ма и образование единичного буржуазного общества как
системы, а также возможность перерастания низших форм
деятельности и. занятости в высшие. Иными словами, создание
обществом наиболее благоприятного национального и интер-
национального климата для накопления капитала данной стра-
ны есть в принципе важнейший момент, гарантирующий фор-
мационное системюобразование и развитие в целом. Истори-
ческий путь развития, при котором в преобразовании тради-
ционной средневековой структуры в современную буржуазную
(а затем в развитии последней на собственной основе) участ-
вуют так или иначе все основные элементы и подсистемы дан-
ного общества, можно назвать активным формационным про- \1
цессом, поскольку в нем в одном направлении действуют и
базисные и надстроечные элементы, и социально-классовые и
национальные факторы, и материальная и духовная сферы
жизнедеятельности человека.
Наоборот, там, где преобладает или наиболее распростра-
нен международный капитал в своем универсальном качест-
во
ве, имеющий в виде поля деятельности не локальное, а все-
мирное историческое пространство, там на передний план
выходит функция не концентрации, а диффузии накопления
и буржуазных отношений, продуктом которой длительное время
становится пассивный вариант формационного процесса. Здесь
на повестке дня надолго остается главной задача завоевания
необходимых внешних и внутренних условий развития, без ко-
торых национальный капитализм и современное буржуазное
общество едва могут появиться на свет, не говоря уже об их
нормальном поступательном движении. Опыт экономической и
социальной истории не только бывших колоний, полуколоний
и зависимых территорий, но и современных стран развитого
кашитализма наглядно демонстрирует, что л'и'Шь при диффу-
зии международного капитала (даже если она смыкается с
внутренним накоплением как вторичным процессом) общество
без всесторонней национально'-государственной поддержки нс
в состоянии сформировать отечественный общественный капи-
тал, отвечающий критериям более пли менее развитого капита-
лизма данной эпохи. Такую массированную поддержку, очевид-
но, может обеспечить лишь суверенная страна, добившаяся при-
знания своего политического стаггуса на международной арене.
Речь идет, таким образом, .не о единовременных протек-
ционистских акциях или отдельных поощрительных мероприя-
тиях, а об интегрированной системе, госкапиталистической по
сущности и национально-политической по исторической фор-
ме, которая при'звана гарантировать постоянство и устойчи-
вость внешних и внутренних условий для накопления нацио-
нального капитала, расширенного воспроизводства народного
хозяйства, модернизации национальной экономики и социаль-
ной . структуры общества. Даже в Англии действие внеэконо-
мических факторов в огромной степени способствовало расцве-
ту торгово-промышленной активности страны в мануфактурную
эпоху, что подготовило и промышленную революцию. К. Маркс
дал общую характеристику английского варианта первоначаль-
ного накопления как целого комплекса мероприятий правящего
класса, направленных к одной цели. Перечисляя эти необходи-
мые моменты активной деятельности надстройки, он писал:
«В Англии к концу XVII века они систематически объединяют-
ся в колониальной системе и системе государственных займов,
современной налоговой системе и системе протекционизма. Эти
методы отчасти покоятся на грубейшем насилии, как, напри-
мер, колониальная система. Но все они пользуются государст-
венной властью... чтобы ускорить процесс превращения фео-
дального способа производства в капиталистический и сокра-
тить его переходные стадии... Само насилие есть экономиче-
ская потенция» [Маркс, Энгельс, т. 23, с. 761]. ,
Понятно, что суверенная государственность и националь-
но-политическая сплоченность общества суть необходимые, но
отнюдь не достаточные условия для его быстрого превращения
111
е буржуазное и для его развития по капиталистическому пути.
Для успешной реализации формационной программы требуется
ряд дополнительных условий—внутренних базисных и между-
народных, среди которых прежде всего необходимо назвать два:
во-первых, уже выявившуюся в данном социальном организ-
ме тенденцию к автономному капиталистическому развитию и,
во-вторых, его включенность в активный формационный процесс
па глобальном уровне, т. е. его устойчивое экономическое, со-
циальное п культурное взаимодействие с другими развивающи-
мися буржуазными обществами, стоящими на шкале мирового
развития вровень с ним, выше его или ниже. Оговоримся, что
когда мы упомянули о культурном (в определенном смысле ци-
вилизационном) взаимодействии, обмене и контакте, то имели
в виду не столько гуманитарную культуру, создающую духов-
но-эстетические ценности, и даже не социокультуру, вырабаты-
вающую с-тереотипы мышления, мировоззрения и социального
поведения в контексте конкретно-исторического общества (стра-
ны, народа), но главным образом тот комплекс современной
культуры, который связан с новой наутеой и научно-техниче-
ским прогрессом и без которого капитализм способен спонтан-
но в лучшем случае породить мануфактурные формы, но никак
не достичь промышленной и индустриальной стадии производи-
тельных сил.
Итак, проблему самостоятельного формационного развития,
объективно вставшую перед любой страной (или единичным об-
ществом) в новое время, можно определить таким образом: ей
необходимо было иметь политическую надстройку и проводить
национальный курс буржуазной модернизации, чтобы в усло-
виях конкуренции с международным капиталом и националь-
ным капитализмом других государств утверждать и развивать
у себя дома буржуазные отношения, капиталистический способ
производства и чтобы занять соответствующее место в систе-
ме межгосударственных, международных отношений и мирохо-
зяйственных связей. Но чтобы реализовать этот самостоятель-
ный путь развития и создать необходимый для него нацио-
нально-политический климат, она уже должна была вступить
в полосу генезиса капитализма и быть включенной в систему
обществ, переживающих аналогичный процесс. Чисто внешне
наши рассуждения зашли в тупик: первое необходимое усло-
вие а тивного формационного развития не может быть реали-
зовано без второго, и наоборот.
В действительности это противоречие носит формально-логи-
ческий характер. Если же посмотреть на вещи системно, то
станет очевидно, что оно лишь обнажает необходимую, глубин-
ную связь между буржуазной трансформацией базиса и над-
стройке общества, его социального строя и национально-поли-
тической структуры. Но эта связь не была линейной и не могла
быть л гко выявлена: формационный процесс в каждом от-
дельном случае и в (каждой исторически конкретной ситуации
112
не мог происходить при равномерном и гармоничном развитии
основных системообразующих и системоподдержнвающих фак-
торов; это было невозможно прежде всего потому, что вклад
отдельных стран в политическую, экономическую, социальную,
культурную историю человечества никогда не был равновелик,
а их места в международном сообществе располагались иерар-
хически, причем пирамида мирового общественного развития
меняла свой общий вид, состав и положение разных уровней
и т. д. При такой общей модели эволюции наблюдалась гипер-
трофия некоторых функций и подсистем в лидирующих, более
сильных государствах, перераставших свое внутреннее со-
циальное пространство и внедрявшихся в более рыхлые, аморф-
ные структуры ближней и дальней периферии. Одновременно и
под воздействием центров развития в странах слабых, раздроб-
ленных, подчиненных военно-политически или политико-эконо-
мически происходила атрофия важных элементов и сфер жиз-
недеятельности общества.
Суверенитет общества и его роль в динамике
капиталистического способа производства
Исходя из высказанных соображений, можно условно выде-
лить три группы стран, в которых развитие капитализма про-
текало в существенно различающихся исторических условиях
и в неодинаковом международном (всемирном) контексте.
1. Страны, для которых была характерна устойчивая позитив-
ная корреляция факторов, создающих благоприятную обстановку
для генезиса капитализма и развития буржуазного общества.
2. Страны (народы), испытывавшие исторически противоречи-
вое взаимодействие внутренних и внешних моментов, от кото-
рых зависит формационный процесс, но общая тенденция да-
ет перевес в них системообразующим силам и механизмам.
3. Страны или этносоциальные общности, в которых сочетание
внутренних и внешних условий таково, что даже проникновение
в их внутренний строй капитала и буржуазных отношений, а
также их включение на особых условиях в мировое сообщест-
во не могут гарантировать прогрессирующее развитие капи-
тализма и преобразование доминирующих традиционных и пе-
реходных отношений. Для удобства и краткости можно назвать
ареал распространения обществ первого типа зоной активного
развития, второго типа — переходной зоной и третьего типа —
зоной пассивного развития капиталистических отношений.
Если применить эту грубую схему, для того чтобы выявить
самое общее направление макросоциальных изменений в новое
время, то получатся следующие результаты. На протяжении
всего рассматриваемого периода — от XVI и до начала XX в.—
первая группа стран непрерывно пополнялась за счет второй,
причем начиная с нидерландской революции ни один из членов
8 Зак 348
113
данного сообщества, раз попав в его состав, не покидал рядов
оного. Вторая группа в ту же эпоху уменьшалась и абсолютно
и относительно, поскольку именно за ее счет происходило по-
ло пнение верхней части пирамиды, тогда как вплоть до вели-
кой деколонизации неевропейских народов середины XX в. пе-
реход из последней группы в промежуточную был единичным
(Япония). Наоборот, третья группа в течение всего нового вре-
мени быстро росла, причем двояко — за счет расширения ста-
рых и образования новых колониальных владений, а также в
результате нарастающей утраты прерогатив суверенности теми
режимами, которые попадали в орбиту сильной международ-
ной зависимости, сохраняя по форме самостоятельный политиче-
ский статус.
Таким образом, долговременная историческая тенденция раз-
вития капитализма состояла в поляризации человечества на
два основных типа обществ: тот, в котором кумулятивное дей-
ствие разных факторов внутреннего и международного харак-
тера работало в направлении наиболее полной реализации фор-
мационной программы, и тот, в котором была возможна только
частичная, неполная реализация той же программы, порождав-
шая различные типы слаборазвитого капитализма. В промежу-
точной группе «обществ середняков» происходило убывание
численности рядов прежде всего благодаря переходу в высшую
группу.
Чтобы бЛлее наглядно показать этот процесс поляризации,
возьмем лишь один, но важнейший критерий внутреннего и
международного положения страны — наличие или отсутствие
у нее политического суверенитета. Тогда общее развитие собы-
тий в новое время можно представить в виде двух параллельно
идущих, но разнонаправленных процессов: в одной группе стран
и регионов главной тенденцией окажется обретение или укреп-
ление суверенности индивидуального общества, т. е. повышение
его роли в решении внутренних дел и в международных отно-
шениях; в других странах и региональных сообществах можно
будет наблюдать движение в противоположном направлении:
общества, ранее бывшие независимыми, либо полностью лиша-
ются этого статуса (колония), либо вынуждены уступить бо-
лее сильным часть тех прерогатив и функций, без /которых пра-
вовая и политическая дееспособность государства резко снижа-
ется (полуколония). Под этим углом зрения с полной отчет-
ливостью выявляются глубокие региональные особенности все-
мирного политического процесса: в Европе и в западном сооб-
ществе с наибольшей силой действовала тенденция к нацио-
нальному самоопределению и завоеванию народами собственной
государственности; в Латинской Америке решающее значение
имела деколонизация бывших испанских и португальских вла-
дений, в результате которой на всей территории региона воз-
никли юридически суверенные страны; в Азии и Африке, наобо-
рот, важнейшие политические изменения состояли в том, что ра-
114
нее самостоятельные страны и народы были превращены в ко-
лонии и полуколонии западных держав и на последнем этапе —
Японии.
Так в ареале расселения европейских народов (Европа, Се-
верная Америка, Австралия и Новая Зеландия) с XVII в.,
когда добились независимости Голландия и Швейцария, и до
1921 г., давшего суверенитет большей части Ирландии,— за два
с половиной века — свою государственность получила 21 стра-
на, причем в большинстве случаев это были однородные в этно-
культурном отношении общества. Кроме того, еще раньше, в
эпоху развитого и позднего феодализма, девять стран европей-
ского региона обрели устойчивую территориально-политиче-
скую структуру, не утраченную ими и в новое время. Среди
них были великие державы, долгое время вершившие европей-
скими делами: Испания, Франция, Австрия, Россия, Англия,
Швеция, Пруссия (ядро объединенной Германии). Всего, та-
ким образом, в западноевропейское сообщество вошли к нача-
лу XX в. 30 суверенных стран, а вместе с Японией ареал раз-
витого капитализма составил 31 государство с населением око-
ло 800 млн., т. е. несколько менее половины человечества
(включая азиатскую часть России) (согласно данным [Шаф-
фер, 1972, с. 146—147; Вудрафф, 1967, с. 103—104]).
Политико-правовая деколонизация Латинской Америки так-
же заняла достаточно длительный, хотя и не такой большой
срок, как завоевание суверенитета европейскими народами. На-
чавшись с Парагвая (1811 г.) и завершившись Панамой
(1903 г.), она почти уложилась в XIX в. и длилась менее сто-
летия. Хотя по своему содержанию этот процесс был более
поверхностным, чем в западных странах, тем не менее и здесь
национально-освободительные революции опирались на массо-
вые социальные движения, проходившие под теми же буржуаз-
но-демократическими лозунгами, что и в Европе XIX в.; и здесь
народы региона в тяжелой, длительной борьбе преодолевали,
так и не достигнув полного успеха, сопротивление тех между-
народных сил, для которых предпочтительнее было иметь дело
с зависимыми территориями, а не с суверенными государства-
ми. В итоге этого тура политической деколонизации получило
формальную независимость и конституцию 19 стран региона, в
котором в 1900 г, проживало 63 млн., или около 4% человечест-
ва [Шаффер, 1972, с. 146—147; Вудрафф, 1967, с. 103—104].
Приведенные факты свидетельствуют о том, что в странах
Европы и Запада в целом, а также там, где имела место значи-
тельная европеизация (Латинская Америка), доминировали
процессы социально-политической консолидации и образования
суверенных государств. Иной была общая тенденция на Во-
стоке. В то время как в Европе даже малые и слабые нацио-
нальности смогли в конце концов добиться независимого госу-
дарственного статуса, в неевропейских регионах крупные, мно-
гонаселенные страны с высокой культурой и длительной поли-
115
8*
тической традицией были лишены суверенитета. Если ограни-
читься далеко не полным списком аннексий и оккупаций в
Азии и Северной Африке за более чем 400-летнюю историю
классического колониализма, то длинная цепь событий предста-
нет в виде такой краткой сводки:
Страна, потерявшая независимый статус Время присоединения или завоевания f Страна-колонизатор
Филиппины 1580 Испания
Шри Ланка 1597 Португалия
Индонезия Вторая половина XVII в, —1799 Голландия
Индия 1757—1849 Англия
Алжир 1830 Франция
Бирма 1852—1885 Англия
Ханства Средней Азии 1853—1885 Россия
Аннам (Вьетнам) 1858—1867 Франция
Камбоджа 1863 Франция
Малайские султанаты 1874—1910 Англия
Тунис 1881 Франция
Египет 1882 Англия
Лаос 1893 Франция
Мадагаскар 1896 Франция
Судан 1899 Англия
Марокко 1904 Франция, Испания
Корея 1910 Япония
Далее, если перейти к вопросу о полуколониях Азии и Аф-
рики, то может возникнуть невольная параллель с государства-
ми Латинской Америки, тем более что в наши дни подавляю-
щее большинство стран трех регионов входят в развивающийся
мир. Конечно, в социально-экономическом и даже международ-
ном положении полуколоний и зависимых стран на рубеже
XIX и XX вв. было много общего. Тем не менее можно утвер-
ждать, что вплоть до начала общего кризиса колониально-ка-
питалистйческой системы страны Юга Старого и Нового све-
та переживали разные тенденции социально-политического раз-
вития, поскольку для Латинской Америки был характерен пе-
реход от колониального положения 'К независимости и парал-
лельно возникала зависимость нового типа. В противовес это-
му страны Азии и Африки претерпели другую метаморфозу:
в них независимые государства становились зависимыми, за-
висимые превращались в полуколонии, а последние, теряя ат-
рибуты суверенных обществ, шаг за шагом приближались к
колониальному статусу. Китай, Иран, Османская Турция, ча-
стично Таиланд и др., подпадая под сильнейшее военно-поли-
тическое и финансово-экономическое давление западных дер-
жав, утрачивали суверенные права над 'крупными районами
.своей территории и природными ресурсами (концессии), лиша-
лись финансово-фискальной и таможенно-валютной автономии
(кабальные займы, иностранный контроль над налогами и да-
же эмиссией, позиции международных банков), наконец, пере-
П6
ставали быть законными носителями гражданско-правовой
юрисдикции над собственными подданными, национальными
меньшинствами, иноверческими общинами и временно прожи-
вавшими европейцами (иммунитеты христиан, экстерриториаль-
ность подданных западных держав и т. д.).
Характеризуя политический статус полуколоний Азии в ка-
нун первой мировой войны, В. И. Ленин писал об Иране, Ки-
тае и Турции: «...первая из этих стран почти целиком стала
уже колонией, вторая и третья становятся таковыми» ([Ленин,
т. 27, с. 377]. Среди наиболее серьезных проявлений ущемле-
ния суверенности азиатских государств можно назвать практи-
ку раздела страны на сферы преобладающего влияния одной из
держав-колонизаторов, что было равнозначно расчленению на
части единой территориально-политической структуры. Подво-
дя итоги, с которыми пришли восточные общества к новейшему
времени, Н. А. Симония писал: «Различие между колониями
и полуколониями состояло, таким образом, в степени и форме
непосредственного вмешательства колонизатора в обществен-
ную жизнь зависимых стран, в размерах доли присваиваемых
ими национальных богатств... Самодержавная власть — в виде
колониально-феодальной или феодально-колониальной надстрой-
ки — становилась главным непосредственным препятствием на
пути дальнейшего роста новых социальных сил и элементов но-
вого общественного (буржуазного) строя» [[Симония, 1968,
с. 25—26].
При рассмотрении значения политического фактора нельзя
ограничиваться лишь констатацией того, что независимое об-
щество находится в лучших условиях для развития капитализ-
ма, чем зависимое. Речь в данном случае идет о чем-то более
важном для любой страны, народа, нации, участвующих в со-
циальной эволюции человечества. Суверенный международно-
политический статус есть для крупного, сложившегося социума
обязательное и необходимое условие его самостоятельного уча-
стия в естественноисторическом процессе через общение, об-
мен, разделение труда, информационные и коммуникативные
связи с другими социумами на региональном, межрегиональ-
ном н глобальном уровнях. Невозможность на данном истори-
ческом отрезке времени завоевать независимое положение или
же лишение суверенности силой равнозначны выключению дан-
ного общества из всеобщей связи, временной потере им своего
макросоциального лица. Не случайно поэтому господствующие
классы и население всех дееспособных в средние века народов
Востока долго и упорно сопротивлялись приобщению через ко-
лониализм к более высокому общественному строю. Подобным
же образом раздробленные и малые, слабые и отставшие наро-
ды Европы столь же долго и упорно сопротивлялись погло-
щению и ассимиляции со стороны народов и стран, вершивших
судьбами данного региона и всего мира.
С точки зрения отвлеченного оптимума капиталистического
117
способа производства эти и аналогичные движения можно было
бы занести в разряд реакционных, ретроградных и т. д. Однако
марксистско-ленинская теория при оценке освободительных
движений и войн учитывает не только формационную, но также
конкретно-историческую и общественно-этническую сторону
этих явлений и отнюдь не исходит из необходимости любой це-
ной обеспечить наиболее быстрое развитие капитализма и бур-
жуазных отношений. Так, В. И. Ленин, развивший марксист-
скую концепцию справедливых и несправедливых войн, за выс-
ший критерий при отнесении в ту или иную категорию ре-
ального участника конфронтации брал право народа на суве-
ренное историческое бытие; покушение какого-либо агрессора
на эту высшую ценность рассматривалось как ведение неспра-
ведливой, захватнической войны. Именно этот принцип был
определяющим в позиции В. И. Ленина тогда, когда во время
первой мировой войны он вел полемику с Р. Люксембург, ко-
торая считала, что ради быстрейшего прогресса международ-
ного капитала и его производительных сил, т. е. ради тенден-
ции, благоприятствующих вообще социализму, должны быть
сняты все локальные перегородки и барьеры, включая нацио-
нальную государственность и суверенность малых, слабых и
порабощенных народов.
Конечно, при оценке каждого конкретного случая аннексии
или освободительного движения необходим учет всей суммы
фактов, относящихся к данной эпохе, общей международной
ситуации, внутреннему положению и уровню участвующих сто-
рон, ближним и дальним результатам возможного исхода борь-
бы и т. д. Например, не следует ставить на одну доску пробле-
му независимости в эпоху капитализма свободной конкуренции,
когда с наибольшей силой действовали прогрессивные факторы
этой формации, и периоды первоначального накопления или
империализма, когда в бочьшей степени сказывались элементы
регресса, вносимые капиталом в международные отношения.
Однако это уже вопрос о конкретно-исторической целесообраз-
ности и своевременности того или иного решения проблемы, ко-
товый не снимает коренного вопроса о суверенном праве каж-
дого жизнеспособного народа определять свою судьбу, с чем не-
совместимо навязывание сильными своей политической воли
слабым.
Понятно, что в разные эпохи истории и на различных этапах
развития капитализма содержание деятельности государства и,
шире, политической надстройки не могло быть идентичным,
По сравнению с любым докапиталистическим государством
буржуазная система власти и управления отличается тем, что
в ее деятельности экономические и административно-хозяйствен-
ные функции приобретают особое значение. Американский ис-
торик Б. С. Шаффер следующим образом характеризует важ-
нейшие новые направления деятельности надстройки в разви-
тых капиталистических странах XIX в.: «Повсюду в западном
118
мире с 30-х годов, а после 60-х годов и в Японии национальные
правительства значительно расширили свою активность. Вопре-
ки доктрине свободного предпринимательства, которую испове-
довало большое число политических деятелей, особенно в США
и Англии, эта экспансия происходила повсеместно, в каждой
стране. Национальные правительства обычно, хотя и не всегда,
содействовали местному предпринимательству, вводя протек-
ционистские тарифы, предоставляя денежные ссуды, защищая
и поощряя свою торговлю дипломатически и силой оружия...
Они устанавливали или поддерживали системы национальных
банков, национальных валют, национальных мер и весов. Они
оказывали финансовую или иную помощь строительству кана-
лов (как в Англии), железных дорог (в США), шоссейных до-
рог (во Франции), а также организовывали и контролировали
почтовую службу (повсеместно)» |[Шаффер, 1972, с. 160].
После победы промышленной революции в Англии родился
«новый протекционизм», который сначала возник как естествен-
ная реакция континентальных стран Европы и США на ан-
глийский фабричный демпинг, но затем перерос в сложную по-
стоянную систему государственной защиты и стимулирования
отечественного накопления и воспроизводства, а также обеспе-
чения наилучших условий для внешнеэкономической экспансии.
Характерно, что, как .только К. Маркс и Ф. Энгельс впервые,
в начале 40-х годов XIX в., столкнулись с этим явлением в
Германии, они увидели в нем нечто большее, чем достаточно
известный-и ранее меркантилизм. Оценивая общую ситуацию в
европейском регионе первых десятилетий прошлого века, они
писали: «Конкуренция заставила вскоре каждую страну, не
желавшую утратить свою историческую роль, прибегнуть для
охраны своих мануфактур к новым таможенным мероприятиям
(прежние пошлины уже не годились для борьбы с крупной про-
мышленностью) и ввести вслед за тем крупную промышлен-
ность, охраняемую покровительственными пошлинами» (Маркс,
Энгельс, т. 3, с. 60] (курсив наш.— Авт.).
Развернутое рассмотрение данной темы было дано осново-
потожниками марксизма в связи со знаменитой дискуссией
фритредеров и протекционистов, которая разгорелась в конце
40-х годов. Оценивая смысл, цели и результаты вводимой тогда
во многих странах защитительной таможенной системы, они от-
метили следующие наиболее важные моменты: во-первых, не-
возможность для национальной буржуазии другим способом
обеспечить охрану и поощрение отечественной промышленности
и торговли (иначе последние были бы в десятилетие «повер-
жены» и «раздавлены»); во-вторых, система протекционизма
вооружает капитал одной страны для борьбы с .капиталом дру-
гой страны, т. е. усиливает его позиции в международной кон-
куренции; в-третьих, протекционистский режим дает буржуа
мощное оружие против феодала, так как усиливает накопление
капитала, власть рынка и механизм конкуренции внутри стра-
119
ны, что подрывает различные феодально-бюрократические мо-
нополии и привилегии представителей старого строя ,[Маркс,
Энгельс, т. 4, с. 62, 256, 418]. Вернувшись к этому вопросу при
написании первого тома «Капитала», К. Маркс обобщил эти
идеи, дав сжатую формулу: «Система протекционизма была ис-
кусственным средством фабриковать фабрикантов, экспроприи-
ровать независимых работников, капитализировать националь-
ные средства производства и жизненные средства, насильст-
венно ускорять переход от старого способа производства к со-
временному» [Маркс, Энгельс, т. 23, с. 767]. В свете сказан-
ного становится ясным, сколь много теряла страна, уже всту-
пившая на путь буржуазной трансформации своего традицион-
ного базиса, но лишенная системы политического обеспечения,
необходимой для роста и развития собственной экономики.
Может показаться, что по крайней мере Англия, которая
экономически доминировала в мире до последней трети XIX в.,
служит прямым опровержением национально-протекционистской
модели развития и, наоборот, образцом экономического либе-
рализма чистейшей воды. Однако на практике это исключение
подтверждает общее правило, ибо названная страна далеко не
всегда следовала правилам фритредерской игры, зато неизмен-
но руководствовалась принципами экономического национализ-
ма, так как он отвечал интересам ее высших классов. Об этом
писал, например, видный западный специалист по экономиче-
ской истории Дж. Д. X. Коул, характеризуя сложившуюся в
западноевропейских странах систему протекционизма: «Амери-
канская политика в области торговли, подобно континентальной
европейской, была в высшей степени протекционистской, и да-
же в Великобритании эра свободной торговли только-только
начиналась: отмена английских хлебных законов в 1846 г. была
лишь ступенью на пути к принятию свободной торговли, так
как создание структуры свободной торговли было завершено
не ранее гладстоновского бюджета 1860 г.» [Коул, 1953, с. 65].
В другом месте своей книги «Ввведение в экономическую исто-
рию 1750—1950 гг.» он высказал мнение, что протекционизм,
раз возникнув, затем никогда полностью не отменялся. Это
мнение перекликается с точкой зрения известного институцио-
налиста Дж. Гобсбна, считавшего, что система фритредерства,
если ее понимать так, как она описывается в учебниках полит-
экономии, никогда не существовала в природе [Гобсон, 1926,
с. 416].
Интересно отметить, что через 50 лет после шумных бата-
лий вокруг хлебных законов, когда В. И. Ленин в полемике со
сторонниками Ж. Ш. Сисмонди в России обратился к рассматри-
ваемой проблеме, он подчеркнул тактический, а не принципи-
альный характер разногласий двух школ по вопросу о наилуч-
шей модели поведения национальной буржуазии на внутреннем
и мировом рынке: «...вопрос о протекционизме и свободе тор-
говли есть вопрос между предпринимателями (иногда между
120
предпринимателями разных стран, иногда между различными
фракциями предпринимателей данной страны)»; «...это — вопрос
факта, вопрос данного исторического момента, вопрос о том, ка-
кая фракция предпринимателей выражает более общие инте-
ресы развития капитализма» [Ленин, т. 2, с. 190—191].
Подытоживая данный раздел, можно сказать, что наиболь-
шую важность для страны и нации имеет сама возможность
или невозможность пользоваться прерогативами экономического
суверенитета, в том числе выбирать в нужный момент более
либеральную или более протекционистскую ориентацию хозяй-
ственной деятельности. С этой точки зрения на второй план от-
ходит то, что исповедует в конкретной ситуации промышленный
капиталист или выразитель его взглядов и интересов. Необ-
ходимо подчеркнуть также, что политический и экономический
суверенитеты представляют собой хотя и разные, но взаимосвя-
занные элементы единого целого, так что ущемление одного из
них тотчас же сказывается на другом. Это особенно наглядно
можно видеть на примере тех стран, которые до начала нашего
века были периферией мирового капитализма. Для них еди-
ная проблема утверждения независимого пути общественного
развития вставала в форме разных вопросов: для колоний —
возможен ли экономический суверенитет без суверенитета поли-
тического? Для полуколоний — возможен (реален) ли полити-
ческий суверенитет без суверенитета экономического?
Колониально-зависимый вариант буржуазной
трансформации общества
Прежде чем выявлять различия колониальной и полуколо-
ниальной модели развития, необходимо установить некоторые
общие, родовые черты, свойственные колониально-зависимому
типу в целом. Для этого целесообразно взять данное явление
в его наиболее развитом, законченном виде, т. е. таким, как
оно сложилось к началу новейшего времени. Диагнозом так на-
зываемого колониального общества занимались кроме маркси-
стов многие исследователи и наблюдатели, среди которых мож-
но выделить группу авторов, предложивших свою концепцию
позднего колониализма. Кроме того, уже в наши дни на Запа-
де резко повысился интерес к экономической истории колониа-
лизма, которая рассматривается ныне в широком контексте
сравнения развития обществ Востока и Запада в новое время,
а также под углом зрения современных проблем развивающих-
ся стран. Все эти и другие подходы к данному вопросу послу-
жили, как это будет видно из дальнейшего изложения, отправ-
ной точкой для формулирования нашего взгляда на общее и
особенное в колониально-зависимой модели развития общества.
Среди точных и откровенных характеристик колониализма
одно из почетных мест продолжает занимать та, что была да-
121
на в начале 40-х годов нашего века английским теоретиком и
практиком колониальной деятельности Дж. С. Фэрниволлом.
Оценивая «общие принципы колониальной политики», он уподо-
бил колонию доходному имению, призванному приносить свое-
му владельцу деньги, власть и высокое положение в обществе:
«Колониальное имение повышает престиж и увеличивает бо-
гатство колониальной державы. Когда управление колонией
производится в соответствии с интересами колониальной держа-
вы, колониальная политика направляется на то, чтобы зависи-
мая страна не стала независимой, чтобы местное население
терпело чужеземную власть и сотрудничало в деле превраще-
ния имения в доходное предприятие... Один французский автор
критиковал голландскую колониальную политику за то, что
она исходила из принципа: „доить довольных коров". Между
тем именно такими и будут практические результаты самой
просвещенной современной колониальной политики» [Фэрни-
волл, 1956, с. 544]. Здесь хорошо схвачены суть и цель коло-
ниального режима: приоритет материального, экономического
интереса метрополии над всеми другими соображениями, но при
условии, что власть над колонией останется незыблемой, ведь
имение, попавшее в чужие руки, не даст ничего.
Политика, иначе говоря, является здесь не самоценностью и
самоцелью, но служит для того, чтобы формировать и поддер-
живать гарантированные условия определенной экономической
деятельности, результаты которой суммируются в чистых дохо-
дах метрополии и ее граждан от колонии (так называемая ко-
лониальная дань). Особый интерес для нас представляет вопрос
об условиях и характере европейского предпринимательства в
колониях, ибо именно иностранные инвестиции были в рассмат-
риваемое время наиболее активным фактором развития капи-
тализма на периферии этой формации. Следует заметить, что
положение инвесторов и предпринимателей метрополии в ко-
лонии определяло не только одну экономическую сторону дела,
но и, что не менее важно, тип буржуазных отношений на месте
по сравнению с западноевропейскими стандартами, психологию
и поведение представителей предпринимательского класса и т. д.
Дж. С. Фэрниволл, сам занимавшийся коммерцией в Бир-
ме, следующим образом сравнивает особенности социального и
институционального климата, который формирует поведение
предпринимателя в метрополии и колонии: «В гомогенных об-
ществах Запада бизнесмен принимает обязательства, налагае-
мые окружением; воля общества, навязываемая и подкрепляе-
мая законом, заставляет каждого нарушителя в конце концов
привести свою деятельность в соответствие с теми ограниче-
ниями, которые связаны с социальным благосостоянием. В плю-
ралистическом обществе тропиков предпринимателю также при-
ходится считаться с требованиями закона, но в них закон не
санкционирован единой волей общества и в значительной сте-
пени отражает и обслуживает интересы самого иностранного
122 -
оизнеса... Его долг, если не перед акционерами, то перед об-
ществом, состоит в том, чтобы руководить своим предприятием
настолько эффективно и прибыльно, насколько это допускают
окружающие условия. В этом состоит его функция, каким бы
антисоциальным ни был ее результат в условиях тропиков.
Он лишь выполняет свои функции в социальном окружении, ко-
торое вместо самоограничения поощряет приобретательство,
эксплуатацию и прочие антисоциальные эффекты действия эко-
номических сил» [Фэрниволл, 1956, с. 539—549].
Если обратить внимание на суть высказанных положений и
отвлечься от определенной идеализации социально-экономиче-
ских отношений в метрополиях, то перед нами предстанет глу-
бокая разница между капитализмом цивилизованным и капи-
тализмом варварским, причем в роли культурного или дикого
предпринимателя поочередно (либо одновременно) выступает
представитель капитала западных стран — все зависит от ме-
ста, в котором разворачиваются его деловые операции. К ана-
логичному выводу пришел другой западный наблюдатель и
теоретик колониального общества — голландец Я. О. М. Брук:
«Каковы бы ни были достоинства либеральной догмы для За-
падной Европы XIX столетия, применительно к колониальному
обществу с плюралистической экономикой она обнаружила
серьезные изъяны, так как в этом обществе неограниченная иг-
ра экономических сил означала попросту свободу для западного
предпринимателя эксплуатировать туземца» [Брук, 1942, с. 12].
Следует внести одно небольшое уточнение: если для маркси-
ста слово «эксплуатация» политэкономически определяет извле-
чение собственником средств производства прибавочной стои-
мости, при котором обеспечивается нормальное воспроизводст-
во рабочей силы, то для западных авторов-немарксистов оно
символизирует только хищническое, варварское расхищение ра-
бочей силы. Употребление именно этого термина Фэрниволлом
и Бруком весьма симптоматично: в нем отразилось признание
того факта, что условия извлечения прибавочной стоимости
и накопления капитала в метрополии и колонии, по существу,
не идентичны, что во втором случае речь идет о том, что мы
привыкли называть колониальной эксплуатацией.
Но колониальная эксплуатация (как и любая другая) не
есть явление изолированное, или вещь в себе, она детермини-
руется не только производственными отношениями в узком
смысле слова (отношения собственника и непосредственного
производителя), но и общесоциальными параметрами данного
общества, включая господствующие в нем институты собствен-
ности и власти, а также доминирующими ценностями. Среди
таких общих условий воспроизводства необходимо назвать в
первую очередь режим хозяйственной деятельности, формируе-
мый и поддерживаемый политико-правовой надстройкой и осо-
бенно ее ядром — государством. Именно этот режим создает
как бы реальный климат или правила игры для экономических
123
агентов в области производства и потребления, накопления и
инвестирования. И именно в различиях такого общего режима
(климата) воспроизводства коренятся многие принципиальные
расхождения в социально-экономической эволюции, с которыми
мы сталкиваемся при сравнении стран суверенных и зависи-
мых, полуколоний и колоний.
Первый вопрос, встающий в связи с этим, заключается в
том, в чьих руках находятся так называемые командные вы-
соты экономики страны, .кто де-факто и де-юре распоряжается
ее ресурсами и национальными богатствами, контролирует ры-
чаги и инструменты экономической политики, принимает важ-
нейшие, задевающие коренные национальные интересы решения,
которые относятся к внутреннему воспроизводству и взаимоот-
ношениям с другими странами в системе мирохозяйственных
связей и обменов. Кардинальное различие независимых стран,
с одной стороны, колоний и полуколоний — с другой, состоит в
том, что в первых эти прерогативы экономического и хозяйст-
венно-правового суверенитета находятся под контролем нацио-
нального государства и его граждан (подданных), а во вторых
они контролируются (целиком или в значительной степени)
иноземной властью и гражданами чужой страны. Чтобы ре-
ально показать всю глубину этих различий, необходимо снача-
ла представить в развернутом виде те структурно-функциональ-
ные элементы общества, в которых воплощен экономический
суверенитет страны. Исходя из различий, по своей сфере и на-
значению можно выделить три важнейших элемента, в которых
реализуется экономическая дееспособность общества, в новое
время, да и позже.
Первый из них образует как бы фундамент, основу основ
экономического суверенитета, ибо с нею связана возможность
для общества беспрепятственно распоряжаться своими терри-
торией, природными и людскими ресурсами, землей и недрами.
Эта функция реализуется через систему национальной собствен-
ности на основные фонды хозяйства и виды общественного бо-
гатства, через гарантирование преимущественного права мест-
ных владельцев средств и условий производства привлекать к
работе (и эксплуатировать) местных непосредственных произ-
водителей. В данном случае не имеет решающего значения, кто
именно выступает субъектом этих хозяйственно-правовых имму-
нитетов — государство или частный сектор, община или инди-
видуальный владелец, корпорация или общественный институт.
Важно, что их носителем является коренное население (племя,
этнос, народ, нация), а не представители другой, чужеземной
этнополитической общности.
Если первый элемент есть атрибут не только любого клас-
сового, но также и раннеклассового общества, то второй — си-
стема средств и инструментов внутренней и внешней экономи-
ческой политики—может служить верным признаком того, что
данная страна уже вступила на путь буржуазной экономиче-
124
ской трансформации и находится во взаимодействии с други-
ми развивающимися по этому пути государствами. Наиболее
актуальным для нашей темы компонентом государственной эко-
номической политики страны оказывается тот арсенал средств,
который дает возможность ей защищать свое национальное вос-
производство от любого неблагоприятного воздействия конку-
рентов, проникающих в отечественную экономику извне. Роль
этого нейтрализующего момента состоит в том, что, будучи
полностью открытой для экспансии иностранных товаров, капи-
талов, валюты и т. д., ни одна страна не может даже обрести
свое собственное место в мирохозяйственной системе капита-
лизма, не говоря уже о большем. Конечно, данная защитная
функция особо важна для временно отставшего, переходного,
находящегося под угрозой попасть в зависимость общества,
но она сохраняет значимость также для любой страны, разви-
вающейся в окружении стартовавших ранее, экономически бо-
лее мощных и современных государств.
В условиях неравномерности развития буржуазной форма-
ции даже развитые страны вновь и вновь попадают в такие
ситуации, когда им приходится больше думать об обороне, чем
о наступлении на экономическом фронте. Именно в таком по-
ложении оказались, например, большинство стран Европы, а
также Япония после второй мировой войны. Испытывая острую
нехватку капиталов для восстановления и модернизации своего
производственного аппарата, эти государства тем не менее весь-
ма избирательно и сдержанно относились к притоку американско-
го частного капитала, предпочитая официальные займы и кре-
диты США, не ставившие под удар сами основы национального
капиталистического воспроизводства и накопления. По словам
Я. А. Певзнера, «националистический характер государственно-
монополистического капитализма ни в чем не проявлялся с та-
кой силой, как в том, с какой тщательностью каждая из стран
монополистического капитализма, особенно стран, побежденных
или тяжело пострадавших от войн, контролировала все опера-
ции по импорту-экспорту капитала, чтобы эти операции не ста-
вили под угрозу их экономическую независимость в буржуаз-
ном понимании...» ([Певзнер, 1976, с. 201]. Бесспорно, такой об
раз действий можно (классифицировать как экономический на-
ционализм, однако в каждом конкретном случае нужно подхо-
дить к его диагнозу дифференцированно, различая экономиче-
ский национализм нападающих и обороняющихся, сильных и
слабых, угнетателей и угнетенных.
Наконец, третьим элементом экономического суверенитета
общества, решающим для развивающейся и современной страны,
является активная и целенаправленная деятельность надстрой-
ки в воспроизводственной сфере, т. е. госкапиталистическая, а
затем госмонополистическая функция буржуазного общества.
Если взять экономическую историю капитализма в целом, то
при неизбежных зигзагах и попятных движениях генератьную
125
линию развития будет определять нарастание роли националь-
ного государства в экономических делах, его выступление в
качестве активной, созидательной и организующей силы, все
более глубоко и всесторонне влияющей на рост и развитие оте-
чественной экономики, на ее положение на мировом рынке и
в мировом хозяйстве. Чтобы убедиться в верности этого тези-
са, достаточно просто перечислить наиболее важные функции
и сферы деятельности буржуазного государства, в которых оно
играет большую, а иногда определяющую роль.
Прежде всего, государство с первых шагов генезиса капи-
тализма и до наших дней! выступает в качестве крупнейшего
участника процесса накопления денежного капитала, мобили-
зуя, аккумулируя и централизуя сбережения общества для их
последующей перекачки в сферу частного или смешанного пред-
принимательства. С этой жизненно важной функцией связаны
такие хозяйственно-правовые иммунитеты, как фискальная, та-
моженная, валютная автономия страны, ее контроль над нацио-
нальными бюджетом, эмиссией, кредитом, банковской системой.
Далее, не ограничиваясь ролями финансиста, банкира и креди-
тора, государство осваивает новые для себя функции гаранта
частных инвестиций, пионера в наиболее рискованных и капи-
талоемких сферах вложений, пайщика и участника смешанных
компаний, владельца коммерческих предприятий во всех отрас-
лях народного хозяйства. Наконец, первостепенное значение для
национальных производителей вообще и для представителей
организованного бизнеса в особенности имеет еще одна сфера
активных операций правительства — крупные казенные закуп-
ки и заказы своему частному сектору, быстрый рост государ-
ственного потребления товаров и услуг, производимых вне го-
сударственного сектора. Активное участие государства в эко-
номическом процессе не только содействует интенсификации на-
копления и расширенного воспроизводства внутри страны,
но и позволяет национальной буржуазии и национальному
капиталу вести успешную конкуренцию в мирохозяйственной
среде.
Надо признать, что данное выше толкование категории «эко-
номический суверенитет» не является ни исчерпывающим, ни
достаточно строгим, поскольку выделенные составные элементы
перекрещиваются, могут переходить один в другой, подобно то-
му как окрепшая национальная экономика переходит от защи-
ты своего рынка к завоеванию чужих. В данном случае нам
важно было идентифицировать саму систему национальных хо-
зяйственно-правовых иммунитетов и командных высот, которые
позволяют суверенному обществу охранять и приумножать, а
не разбазаривать общественное богатство, являющееся рацио-
нальным достоянием; защищать отечественных производителей
и экономических агентов от более сильных иностранных конку-
рентов, пытающихся проникнуть в жизненно важные сферы на-
родного хозяйства; проводить через национальное государство
126
активную интегрирующую деятельность, которая заключается
как в организационно-регулирующих мероприятиях, так и в це-
ленаправленном участии надстройки в решающих звеньях об-
щественного воспроизводства (накопление и инвестирование,
производство и потребление). Содержание же этой системы
прежде всего госкапиталистическое: по словам В. И. Ленина,
«государственный капитализм есть налицо — в той или иной
форме, в той или иной степени — всюду, где есть элементы сво-
бодной торговли и капитализма вообще» [Ленин, т. 43, с. 222].
Государственный капитализм как особый вид организацион-
но-хозяйственной деятельности государства и как универсаль-
ная, комплексная форма вмешательства политической надстрой-
ки в экономический процесс развился не только на Западе,
по и на Востоке. Однако функциональная направленность дан-
ного феномена в суверенных и колониально-зависимых стра-
нах в корне отличалась, ибо принципиально несходным было
в них использование тех основных прерогатив хозяйственно-пра-
вового суверенитета и стратегических позиций в экономике, о
которых речь шла выше. Чтобы более полно оценить эту сто-
рону колониальной системы по сравнению с независимой, необ-
ходимо показать, как тот или иной элемент экономического су-
веренитета реализовался в руках колониальной надстройки, ка-
ковы были последствия этого для национальной экономики во-
сточных стран, наконец, чем различались колониальный и полу-
колониальный варианты взаимодействия надстройки и базиса.
Начать это рассмотрение лучше с фундаментального элемента
экономической независимости — с верховного суверенитета го-
сударства над территорией и населением страны, из которого
вытекало его право контролировать использование основных ре-
сурсов и богатств общества, а также движение рабочей силы.
Понятно, что в условиях колонии чужеземная власть узур-
пировала всю полноту распоряжения национальным достоянием
захваченной страны. Диктатура колониальной администрации
на местах была ограничена лишь высшей волей правящего
класса метрополии и соображениями социальной стабильности
режима в целом. Если рассматривать общий характер деятель-
ности колониальной надстройки в этой области, то самой при-
мечательной ее чертой окажется постоянное и целенаправлен-
ное содействие гражданам метрополии, чиновникам колони-
ального государственного аппарата и европейским бизнесме-
нам в использовании природных и людских ресурсов колонии
в целях личного обогащения, ускоренного накопления капитала
и извлечения других материальных выгод. Свободные и занятые
земли, удобно расположенные участки, рудные месторожде-
ния — таковы были главные объекты распределения и пере-
распределения государством природных факторов и условий
труда в пользу подданных метрополии.
Наиболее ранней, по существу, феодальной, а не буржуазной
формой, в которой проявился верховный суверенитет колонн-
127
ального режима над захваченными территориями, была пря-
мая раздача (пожалование) в собственность европейцам тех
земель, на которых местное население уже вело хозяйство. Не-
обходимо учитывать при этом, что предметом колониального от-
чуждения (занесения земель в фонд так называемых корон-
ных) становились не только непосредственно обрабатываемые
площади, но и временно не занятые при экстенсивной агрикуль-
туре, резервные, необходимые для обеспечения растущего насе-
ления, наконец, земли, нужные для выпаса скота, заготовки
топлива, древесины и т. д. Захват этих земельных участков го-
сударством — совершенно в духе английского огораживания и
крупных конфискаций — был прямым вторжением в традицион-
ное местное воспроизводство, нарушением в нем баланса при-
родных и человеческих факторов производительных сил. Эта
практика крупных экспроприаций с последующей раздачей или
номинальной продажей (несколько шиллингов или рупий за
1 акр) была распространена на протяжении всей колониальной
эпохи, однако наиболее широко она применялась в испанских
и португальских владениях Старого и Нового Света.
Например, характеризуя генезис и характер крупного зем-
левладения на Филиппинах, Ю. О. Левтонова писала: «Коро-
ли передавали орденам обширные территории с правом на-
следования и отчуждения на условиях ежегодной уплаты так
называемой наследственной десятины в денежной или нату-
ральной форме в пользу короны как верховного собственника
земли. Со временем уплата десятины приобрела номинальный
характер, и уже к середине XVII в. земли, пожалованные ор-
денам, превратились фактически в их собственность» [Левто-
нова, 1979, с. 76—77]. К концу XIX в. монашеские ордены име-
ли земельные владения размером до 200 тыс. га и сдавали их
в кабальную аренду филиппинским крестьянам [Тропикл, 1970,
с. 290].
Как правило, экспроприаторская горячка в XIX в. совпа-
дала с появлением и быстрым ростом спроса на определенную
тропическую культуру, сулившую большие прибыли при экспор-
те в Европу. Так, на о-ве Шри Ланка в период кофейного бума
европейские плантаторы, вложив в дело около 3 млн. ф. ст.,
получили под плантации свыше 13 тыс. га по цене от 5 до
20 шилл. за 1 акр [Талмуд, 1973(a), с. 37—38]. В Индонезии
перевод крупных площадей национального земельного фонда
в разряд коронных владений, а затем распределение земли сре-
ди голландских плантаторов в качестве арендаторов государст-
ва привели к тому, что к концу периода расцвета частного ино-
странного предпринимательства (1880—1914) в руках капитали-
стов метрополии и других европейцев находилось около 20%
обрабатываемых земель страны [Новая история, 1940, с. 721].
При острой конкуренции крупного иностранного и мелкокресть-
янского индонезийского секторов, занятых производством од-
них и тех же экспортных культур, государство оказывало под-
128
держку европейским капиталистам и землевладельцам [Тро-
пикл, 1970, с. 273]. Аналогичные явления наблюдались во всех
колониях [Галич, 1981, с. 60; Широков, 1959, с. 75—76].
Приведенные факты и многие аналогичные им показывают,
что колониальный режим предоставлял правовые гарантии и
оказывал поддержку отнюдь не любым видам собственности и
имущества, имеющим характер частной или личной собствен-
ности. В обстановке, когда в колониях развивались товарно-
денежные и меновые отношения, быстро рос экспортный сектор
и возникали условия для появления крупного капиталистиче-
ского производства, в таком нетрадиционном климате правя-
щий класс метрополии и колониальные власти поощряли преж-
де всего (иногда исключительно) собственность европейских
(отечественных) инвесторов, предпринимателей и землевла-
дельцев. Фактически последние оперировали не в конкурент-
ных, а в монопольно-привилегированных условиях, создаваемых
колониальным режимом, причем льготы сохраняли свою силу
и в период становления иностранных предприятий первичного
сектора, и в зрелой фазе его функционирования. Следует под-
черкнуть, что в отличие от докапиталистических форм буржуаз-
ная собственность есть явление динамичное, быстро распростра-
няющее свое влияние не только на существующие сферы и от-
расли воспроизводства, но и на новые, возникающие в ходе
развития капитализма (процесс диверсификации). Поэтому да-
леко не безразлично, какие группы имущего класса или этно-
социальные общности получают в данной стране преимущест-
во на старте.
В этом смысле особенно показателен генезис экспортного
плантационного сектора в тех странах, где он на время или
надолго занял лидирующее место в народном хозяйстве. На-
пример, в Малайзии плантационный уклад прошел три фазы
развития: на первом этапе решающую роль играл мелкий ки-
тайский предприниматель, затем при поддержке властей его
начал теснить европейский плантатор, действовавший индивиду-
ально, и, наконец, наступила эра крупных колониальных пред-
приятий — производителей каучука, олова и т. д., ставших в
начале нашего века филиалами мощных финансово-производ-
ственных объединений метрополии [Джексон, 1968, с. 246].
Здесь перед нами одна из важнейших особенностей предприни-
мательского синтеза, связывающего метрополию с колонией: ко-
лониальный госкапитализм всемерно содействует быстрому и
безболезненному взятию европейскими капиталистами самого
трудного барьера становления бизнеса, после чего к системе
через международный посреднический капитал (также контро-
лируемый! европейцами) подключаются рынок акционерного ка-
питала и деловой мир метрополии. На этом цикл образования
колониального анклава заканчивается.
Необходимо отметить, что именно первичный сектор коло-
ниальной экономики (плантации, рудники, отрасли добываю-
9 Зак. 348
129
щей промышленности, лесные разработки и т. д.) являлся яд-
ром частного иностранного предпринимательства в производст-
венной сфере вплоть до конца колониального периода. Так,
согласно данным Дж. Пейша, в 1911 г. общая сумма британ-
ских капиталовложений в Индии и на Шри Ланке оценивалась
в 365 млн. ф. ст., из которых на долю государства и муници-
палитетов приходилось 182,5 млн. (50%), железные дороги по-
глотили еще 136,5 млн. (свыше 37%), плантации и горные раз-
работки— 31 млн. (около 10%), тогда как торгово-промышлен-
ный капитал составлял только 2,5 млн. ф. ст. (менее 1%)
(см. [Датт П., 1948, с. 140]). Иными словами, монополизация
природного фактора играла большею роль для английского
предпринимательства, чем высшие виды хозяйственной деятель-
ности, и прежде всего обрабатывающая промышленность —
лидер и самый динамичный сектор экономики XIX и первой по-
ловины XX в.
В связи с этим особую важность имеет характеристика пер-
вичного сектора экономики как специфической сферы прило-
жения труда и капитала. Среди других особенностей данной
формы присвоения К- Маркс отметил: низкое органическое и
техническое строение применяемого капитала при доминирую-
щей роли живого труда, огромную дань на все общество и
производство, которую налагают собственники земли, наконец,
все более высокий барьер, который приходится преодолевать
функционирующему капиталу, начинающему действовать в пер
вичных секторах.
В итоге перед нами предстает такая отрасль хозяйства, ко-
торая вплоть до XX в. относилась к наименее прогрессивным
по своим научно-техническим, технико-экономическим и соци-
альным параметрам по сравнению с обрабатывающей промыш-
ленностью. Сам факт вынужденного симбиоза землевладельца
и предпринимателя, или их соединения в одном лице, как в
плантационном и горнодобывающем секторах, означал преобла-
дание в земледелии и добыче полезных ископаемых более кон-
сервативных, а нередко и ретроградных групп собственников и
буржуа. В этой же сфере концентрировались самые отсталые,
малоквалифицированные и неорганизованные отряды пролета-
риата (горнорабочие и сельскохозяйственные рабочие) — факт,
отмеченный Ф. Энгельсом при исследовании английской про-
мышленности середины XIX в. {Маркс, Энгельс, т. 2, с. 260].
Едва ли приходится удивляться, что именно такие сферы при-
ложения капитала и виды буржуазной собственности получи-
ли самое широкое распространение в колониях и полуколониях.
Для колоний, кроме того, было характерно соединение в
одном лице (или в одной ячейке бизнеса) функций землевта-
дельца и предпринимателя европейского происхождения, что га-
рантировало собственнику такого синтезированного предприя-
тия получение и ренты и прибыли, т. е. всего прибавочного
продукта и всей прибавочной стоимости. В результате инозем-
130
пая буржуазия стала обладать «чудовищной властью, которую
дает эта земельная собственность... будучи соединена в одних
руках с промышленным капиталом» [Маркс, Энгельс, т. 25,
ч. II, с. 334 —335]. При подобной системе процесс накопления
происходил наиболее интенсивно, причем его плоды попадали
к европейцам, жившим в колониях и метрополиях. По мнению
Г. К. Широкова, исследовавшего генезис чайных плантаций
в Северо-Восточной Индии, «часть земельной ренты, остававшаяся
в руках английских плантаторов, являлась одним из источников
повышения нормы и массы прибыли» [Широков, 1959, с. 75].
Но и этим не ограничивались льготы и привилегии ино-
странного капитала, власти продолжали оказывать организа-
ционную, материальную, техническую помощь на всех этапах
функционирования плантационных и горных предприятий, в ко-
торых бюрократия обычно принимала участие: из бюджета ко-
лонии производилось кредитование и финансирование объектов
инфраструктуры (транспорт, связь, энергетические и портовые
сооружения), создания центров тропического (плантационного)
земледелия и горного дела; колониальная администрация бра-
ла на себя ответственность за вербовку и доставку рабочей си-
лы из других азиатских стран (обычно из Индии и Китая),
если местных работников не хватало или они не шли в совре-
менный сектор, причем соответствующие расходы также ложи-
лись на бюджет колониальной страны.
Узурпирование колониализмом верховной собственности на
землю и ресурсы, принадлежащие порабощенному народу, да-
вало господствующим классам метрополии и управляющим
«колониальными имениями» широкие возможности оказывать
покровительство европейцам, одновременно в прямой или кос-
венной форме ограничивая, тормозя и перекрывая развитие на-
ционального капитала и современной местной буржуазии. При
этом монополия иностранных собственников на лучшие участки
зем т, на микрорайоны с уникальными почвенно-климатически-
ми условиями, на богатейшие месторождения полезных иско-
паемых и проистекающая из нее абсолютная и другие виды
ренты составляли самый мощный барьер в первичных секторах
на пути накопления национального капитала. Потенциальному
местному предпринимателю противостояли прежде всего евро-
пейская земельная собственность и высокая рента, капитализи-
рованная в виде растущих цен на землю.
В таких условиях местной буржуазии приходилось брать,
так сказать, барьер двойной высоты, что резко снижало ее
конкурентоспособность. Это обстоятельство неоднократно отме-
чалось советскими востоковедами. Так, Г. К. Широков на ос-
нове анализа эволюции плантационного сектора в Индии при-
шел к выводу, что к 30-м годам XX в., когда англичане разо-
брали практически все годные для разведения чая площади,
индийские капиталисты могли проникнуть в эту отрасль, лишь
покупая землю у иностранцев [Широков, 1959, с. 75—76].
9*
131
К аналогичному заключению привело изучение плантаций в
Малайзии Ю. Г. Александрова [Александров, 1979, с. 44]. Со-
гласно данным, приводимым этим автором, в 1953 г. европей-
ским плантаторам принадлежало более 83% площади малай-
зийских плантационных земель.
Как видно, в колонии в распоряжении политической над-
стройки находилась вся полнота политико-экономического су-
веренитета, которая использовалась в первую очередь или ис-
ключительно в интересах инвесторов и предпринимателей, бюро-
кратов и собственников, рантье и авантюристов европейского
происхождения, граждан метрополии. Узурпировав прерогати-
вы экономической власти оптом, колониальная администрация
затем распределяла их элементы по своему усмотрению в роз-
ницу. В полуколонии исходный пункт был иной, ибо накануне
процесса колониального проникновения докапиталистическое
восточное общество в лице государства контролировало решаю-
щие функции, связанные с регулированием отношений собст-
венности, хозяйства, и само распоряжалось материальными и
финансовыми ресурсами казны. Здесь колониализм лишал су-
веренную страну одного за другим атрибута хозяйственно-пра-
вовой автономии, которые местная надстройка уступала внеш-
ней силе не оптом, а постепенно, частями, в розницу. Так пере-
ходили в чужие руки не только функции и иммунитеты цен-
тральной власти, но и удобные участки земли под фактории и
гавани, значительные территории под концессии, целые обла-
сти страны под фактическое управление. Говоря образно, ев-
ропейский колониализм по частям и кусочкам собирал из по-
луколонии что-то очень похожее на классическую колонию,
имея, видимо, перед глазами последнюю как законченный и
совершенный эталон. Подобно тому как превращение в колонию
сопровождалось длительными войнами, мятежами и восстания-
ми покоряемых и покоренных народов, так и полуколониаль-
ная трансформация включала применение оружия колонизато-
рами, военные столкновения, вызывая упорное сопротивление и
верхов и низов восточной страны.
Историки наиболее крупных и типичных полуколоний — Ки-
тая, Турции, Ирана, Египта (до 1882 г.) — рисуют в общем
и целом сходную картину эволюции этих стран под воздействи-
ем европейского колониализма. Общий механизм полуколони-
альной трансформации довольно точно охарактеризован запад-
ной исследовательницей левомарксистского направления
Ф. В. Моулдер, которая рассматривала развитие Китая в новое
время: «Включение Китая в колониальную систему следовало в
течение прошлого столетия определенной закономерности: эко-
номическое проникновение предшествовало политическому.
По мере того как возникали западные экономические интере-
сы, появлялось более или менее активное сопротивление китай-
ских властей и населения. Это сопротивление преодолевалось
обычно в результате войны или дипломатии канонерок, после
132
чего происходило дальнейшее внедрение в область автономных
прав Китая при помощи, во-первых, договоров и соглашений,
которые придавали законность экономической] экспансии и об-
легчали ее дальнейшее развертывание, и, во-вторых, контри-
буций, налагаемых на Китай в наказание. Обеспечением вы-
платы контрибуций служили обычно налоги страны, особенно
таможенные сборы с внешней торговли, которые после 1853 г,
перешли под контроль иностранцев» [Моулдер, 1977, с. 98—99].
Неотъемлемым элементом полуколониальной системы в Китае
стали так называемые договорные порты с прилегающей тер-
риторией, сделавшиеся опорными пунктами военно-политиче-
ского и экономического господства держав над страной. Предо-
ставление европейским гражданам права экстерриториальности
в этих районах, а также в других городах Китая превратило
иностранные сеттльменты в анклавы, находящиеся вне досягае-
мости китайского фиска и закона, вне контроля местной и цен-
тральной администрации страны.
Наиболее упорное сопротивление оказал Китай настойчивым
требованиям предоставить иностранцам горнорудные и желез-
нодорожные концессии; лишь поражение в войне 1895 г. с Япо-
нией вынудило Цинов капитулировать и в этом пункте. После
этого произошли наиболее глубокие и болезненные для государ-
ства вторжения в его суверенные права на территорию страны,
включая юрисдикцию над проживающим на ней населением
любого происхождения: концессии на строительство железных
дорог и добычу полезных ископаемых включили аренду на
99 лет огромных земельных площадей, где иностранные госу-
дарства и компании получили верховную власть. Параллельна
этому в 1895—1899 гг. произошел фактический (не юридиче-
ский) раздел Китая на зоны влияния, в результате чего кон-
тролировавшая ту или иную территорию держава получала
монопольное право на создание новых концессий: Англия—в
бассейне Янцзы, Франция — в Южном Китае, граничащим с ее
индокитайскими владениями, Россия — в Маньчжурии, Герма-
ния — в пров. Шаньдун, Япония — в провинции Фуцзянь.
На противолежащем крае Азии Османская Турция стала
классической полуколонией, которая прошла все ступени пре-
вращения сильной, суверенной страны в зависимое государство,
находившееся под непрерывным усиливающимся давлением ев-
ропейских держав. Уже к концу XVIII в. все мало-мальски зна-
чительные страны Европы заключили с Портой соглашения об
особом режиме для своих граждан, получившие название капи-
туляций (в 1818 г. к ним присоединились и США). В 30—
70-х годах произошли решающие события на пути превращения
страны в полуколонию: в 1838 г. согласно англо-турецкому со-
глашению были отменены важнейшие торгово-промышленные
монополии Турции, согласно «Хатт-и-хумаюну» 1856 г. и фирма-
ну 1867 г., не подданные султана могли приобретать в собст-
венность земли и недвижимость. 3. И. Хершлаг, изучавший эко-
133
комическую историю Ближнего Востока, отметил: «Порта ста-
ралась изо всех сил внести в капитуляции и торговые соглаше-
ния всякого рода оговорки, чтобы иметь возможность... сохра-
нить в своих руках определенную степень суверенности перед
лицом произвольных толкований принятых документов»
[Хершлаг, 1964, с. 45]. Несмотря на это сопротивление, к нача-
лу первой мировой войны Турция превратилась в страну с наи-
более развитой системой капитуляции.
Давление держав на Иран в определенные моменты было
еще более сильным, чем на Турцию, но здесь из-за иного этни-
ческого состава местного купечества (присутствие и даже пре-
обладание иранцев), а также стойкой оппозиции духовенства
иностранному влиянию вообще и концессиям в особенности
сильнее было и сопротивление нажиму, причем в борьбу ино-
гда вовлекались широкие массы городского населения [Хершлаг,
1964, с. 142—143; Очерки, 1978, с. 159—166] Например,
под напором недовольства, принявшего общенациональный ха-
рактер, было провалено в 1892 г. соглашение о передаче моно-
полии на производство, продажу и экспорт табака англичанину
Г. Ф. Тальботу. Однако это осталось лишь ярким эпизодом, по-
скольку к концу XIX — началу XX в. концессии в наиболее
важных и доходных сферах экономики находились в руках ев-
ропейцев.
В Египте условия капитуляций были наиболее тяжелыми,
поскольку они были навязаны стране после провала реформ и
окончания правления Мухаммеда Али (1849 г.). К 1858 г. ино-
странные землевладельцы, составлявшие лишь 0,5% их общего
числа, скупили уже 13% используемых в стране площадей
[Хершлаг, 1964, с. 98]. Вскоре после введения в строй Суэцкого
канала (1869 г.) европейцы, в первую очередь англичане, суме-
ли, пользуясь финансовыми затруднениями хедива, скупить
большую часть акций этого предприятия и стать владельцами
наиболее важной после орошаемых земель части национального
богатства страны, первоклассного источника накопления и
командной высоты не только народного хозяйства Египта, но
и мирового рынка.
Давая общую оценку трансформации независимого общест-
ва Востока в колониально-зависимую страну (полуколонию),
необходимо коснуться вопроса о тех средствах, при помощи ко-
торых западные державы добипись своих целей. Среди них на
первые места следует поставить два: военно-политическое дав-
ление и финансовое закабаление, между которыми существова-
ла осязаемая связь. Последствия каждой удачной колониальной
экспедиции в Азию имели далеко идущий характер: необходи-
мость выплаты победителям контрибуции и разного рода ком-
пенсаций за ущерб, а также стремление потерпевшей стороны
к «самоусилению» (рост расходов на содержание и модерниза-
цию армии) создавали для правящего класса и государства об-
становку острейшего финансового голода. Выход из бюджетно-
134
финансового кризиса был только один: заключение новых круп-
ных займов с европейскими странами на крайне тяжелых, а для
суверенной страны унизительных условиях — под залог основ-
ных источников бюджетных поступлений. «Финансовая петля»,
приходившая на смену «бронированному кулаку» (выражение
кайзера Вильгельма), давала возможность индустриальным
странам поставить под свой контроль важнейшие каналы на-
ционального накопления в полуколониях. В конечном счете
азиатская страна лишалась экономической власти в собствен-
ном доме, сохранив лишь призрачный политический суверенитег.
Такой неблагоприятный ход событий следует поставить в
связь с новыми тенденциями в развитии мировых производи-
тельных сил во второй половине XIX в. К концу прошлого века
резко возрос «инвестиционный барьер», который должны были
взять страна или частный капитал, чтобы принять участие в
создании нового индустриального комплекса повышенной капи-
талоемкости (паросиловой транспорт на суше и море, метал
лургия, химия, тяжелое машиностроение, новая энергетика).
Проблема накопления капитала и финансирования индустри-
альной программы встала с большой остротой даже в так на-
зываемых богатых странах. Что же сказать о крупнейших коло-
ниях и полуколониях Востока, имевших необходимые мате-
риальные и отчасти социальные условия для создания инду-
стриальных производительных сил (достаточный и растущий
внутренний спрос, необходимые минеральные ресурсы, наличие
крупных накоплений у местных имущих классов)? В условиях
финансового голода в полуколониях или же полной финансо-
вой несамостоятельности колониальной администрации в коло-
ниях, где интересы предпринимателей и производителей метро-
полии всегда брали верх при решении вопроса о крупных ас-
сигнованиях в экономическую сферу,, именно вопрос об ускорен
ном накоплении капитала на месте играл первостепенную роль.
Так, Ф. В. Моулдер, сравнивая условия и факторы индустриаль-
ного развития Японии и Китая в последней трети XIX в., при-
шла к выводу, что централизация государственных налогов и
контроль над таможенными поступлениями при режиме Мэндзи
играли роль мощнейших стимуляторов в модернизации произ-
водительных сил, тогда как растущая децентрализация финан-
совой системы Китая (повышение роли провинций и иностран-
ных зон влияния), а также утрата фискально-финансовой и та-
моженной автономии делали невозможной активную роль над-
стройки в том же направлении [Моулдер, 1977, с. 190—191].
В колониальной Индии иная форма зависимости давала не-
сколько измененный вариант генезиса индустриальных произво-
дительных сил, но это была разница в деталях и в формах
процесса, главное же — задержка в развитии современной эко-
номики—выступает с полной наглядностью. Другая западная
исследовательница, X. Б. Л эм, обратила внимание на то, что
даже после первой мировой войны, когда стратегические иите-
135
ресы Британской империи требовали активной политики вла-
стей в области современной промышленности, необходимого
сдвига не произошло. Страна не могла при англичанах ни вы-
делить нужных средств для промышленного развития, ни со-
здать национальную систему финансовых учреждений для кре-
дитования и субсидирования современной индустрии (как это
делали во второй половине XIX — начале XX в. Германия, Рос-
сия и Япония). По мнению X. Б. Лэм, «Индия, имея эффектив-
ную государственную поддержку, могла бы пройти период ин-
дустриализации через замещение импорта к 1913 г.» [Эконо-
мик, 1955, с. 327]. Буквально в тех же выражениях эту мысль
высказали позже другие зарубежные ученые — Р. Лидман и
Р. Домрез, также полагавшие, что при соответствующей эконо-
мической политике страна могла в канун первой мировой вой-
ны «войти в число ведущих промышленных держав мира» [Тро-
пикл, 1970, с. 329]. Это сбылось лишь через 50 лет, когда Ин-
дия перешла от «пассивной индустриализации» (выражение
Дж. Неру) колониального общества к активной индустриализа-
ции независимого государства.
Изменения в традиционном базисе восточного общества
под воздействием колониализма и капитализма
В отличие от европейских поселенческих колоний, которые
начали с аграрной специализации и быстро стали крупнейшими
импортерами промышленных товаров из Европы (главным об-
разом Англии), страны Востока должны были быть превраще-
ны в такие колонии в экономическом смысле, ведь они в мо-
мент первых контактов с европейцами обладали полным набо-
ром отраслей и производств докапиталистической промышлен-
ности, включая внутридеревенские ремесла и домашние промыс-
лы, городские промышленные заведения — от мелких мастер-
ских до крупных частных и казенных мануфактур, горнопро-
мышленные комплексы, охватывавшие добычу полезных иско-
паемых, выплавку металла, металлообработку и т. д. Преодо-
леть этот экономический барьер на пути промышленной экспан-
сии Европы не представлялось делом легким и быстро осущест-
вимым. Поэтому данная операция включала применение вне-
экономических средств и растянулась на много десятилетий и
все равно не была завершена. Даже став колониями и полуко-
лониями, общества Востока сохранили очень большую сопро-
тивляемость по отношению к европейским готовым товарам в
силу «естественного протекционизма», зависящего от потреби-
тельских стереотипов, которые связаны как с социокультурными,
так и с природно-климатическими факторами. Европейская про-
мышленная продукция долгое время не вызывала интереса у
восточного потребителя любого сословия, потому что она была
столь же чужда ему, как материальная и духовная культура,
а зб
породившая ввозимые издалека товары. Потребовалось немалое
время, прежде чем европейский производитель научился хорошо
имитировать местные изделия, а афро-азиатский покупатель
принял отдельные элементы европейского потребительского на-
бора и стиля, причем высшие слои общества и горожане пере-
строились намного быстрее низов и деревенского населения.
Конечно, медленное и незавершенное разрушение старого,
агропромышленного базиса в странах Востока под воздействи-
ем сначала внешней, а затем внутренней конкуренции более
высоких, индустриальных форм не было единственным процес-
сом, который вызывал изменения в традиционной социально-
экономической структуре. Прежде всего, отрасли обрабатываю-
щей легкой промышленности, унаследованные от средних ве-
ков, сами испытывали не одну только деградацию: в ряде слу-
чаев они давали жизнь низшим видам капиталистического
предпринимательства типа рассеянной] мануфактуры и даже
служили стартовой площадкой] для возникновения фабричного
производства. Кроме того, за пределами традиционного базиса
возникали и развивались новые отрасли производства, виды
экономической деятельности и форма занятости, в которых еще
заметнее проявилась тенденция к модернизации прежней систе-
мы производительных сил (транспорт, энергетика, горнодобы-
вающая промышленность, плантационный сектор и т. д. )• При
первом взгляде на все эти процессы может сложиться впечат-
ление, что разрушение старого и созидание нового представля-
ли собой прямо противоположные линии развития, и тогда за-
дача наблюдателя за движением базиса в целом состоит лишь
в том, чтобы показать соотношение между факторами системо-
разрушения и системосозидания в общем балансе, с которым
пришли колонии и полуколонии к моменту деколонизации.
Однако в действительности дело обстояло много сложнее
прежде всего потому, что обе противоположные тенденции —
разрушения старого базиса и формирования элементов нового
базиса — составляли определенное единство, поскольку они вме-
сте весьма активно участвовали в формировании колониальной'
социально-экономической структуры, заметно отличавшейся от
законченной модели и докапиталистического и буржуазного об-
щества именно по той причине, что такая общественная струк-
тура являлась своеобразным синтезом их обеих. Разные в сво-
ей основе механизмы способствовали формированию этого но-
вого единства: один из них был связан с действием конкурен-
ции между производителями готовых промышленных товаров, а
другой — с образованием международного разделения труда,
соединившего сырьевые и промышленные народнохозяйствен-
ные комплексы в одну систему. Единство данного процесса оп-
ределялось не только его конечными результатами— промыш-
ленной специализацией европейских народов и аграрно-сырье-
вой специализацией афро-азиатских народов. Если не по фор-
ме, то по существу он являлся глубоко конкурентным, ибо в
137
целом происходило вытеснение одних видов экономической дея-
тельности другими, причем восточные страны, лишаясь высших
форм и отраслей традиционной структуры, обретали взамен низ-
шие формы и отрасли современной хозяйственной системы.
В сущности, в обоих случаях наблюдалась конкуренция меж-
ду производителями метрополий и колоний, только в верхнем
отсеке шла неравная борьба на рынках готовой продукции, в
результате которой бывшие экспортеры становились импорте-
рами промышленных изделий, а бывшие импортеры станови-
лись экспортерами, тогда как в нижних отсеках шла невиди-
мая, но не менее драматичная борьба за сырьевую базу обра-
батывающей промышленности: европейские производители шаг
за шагом отрезали местную кустарную промышленность от есте-
ственной сырьевой базы, заставляя ее сначала переходить на
импортный полуфабрикат, а затем терять позиции и на собст-
венных рынках готовой продукции. В целом международное
разделение труда, связавшее страны Востока и Запада, не яв-
ляется системой, естественно выросшей из существовавшей до
колониализма специализации Азии и Африки на производстве
первичной продукции, а Европы — на промышленной переработ-
ке сырья. Это была и частично есть система, закрепившая коло-
ниальный тип их экономических взаимоотношений, который вов-
се не был дан изначально, но развился в новое время, особенно
в XIX — начале XX в.
Охарактеризованная выше общая модель колониальной
трансформации традиционного базиса обществ Востока не есть,
понятно, некий шаблон, под который можно легко подогнать
все отдельные варианты и групповые типы. Действовавшая как
наиболее мощная тенденция, линия на превращение экономиче-
ски автономных стран в аграрно-сырьевые придатки нигде не
•была доведена до своего логического конца, поскольку еще к
концу колониальной эпохи в них начала действовать противо-
положная ей тенденция к складыванию национальной эконо-
мики. Но даже и без этой оговорки ясно, что 100-процентная
аграрная специализация в XIX в. была столь же невозможна,
как и 100-процентная промышленная специализация; и это пра-
вило особенно характерно для крупных стран, имеющих дли-
тельную историю развития. Иными словами, «аграризация и
деиндустриализация» базиса восточных стран могли в каждом
конкретном случае достигнуть определенного предела, за кото-
рым они наталкивались на мощные противодействующие силы,
не только экономические, но и социальные, политические и дру-
гие, направленные на деколонизацию и утверждение самостоя-
тельного пути общественного развития. Обратимся теперь к не-
которым конкретным фактам экономической истории стран Во-
стока в новое время, чтобы дать реальное представление об оха-
рактеризованных выше процессах.
Османская империя (без Египта, являвшегося во внутренних
делах достаточно автономной частью Османской империи, а с
.138
начала XIX в. фактически независимым от Порты) еще в
XVIII — начале XIX в. имела промышленность, не испытавшую
кризиса или упадка, хотя уже наметилась тенденция к экспорту
в Европу не только готовых изделий, но и хлопка и шелка-сыр-
ца. Серьезный кризис текстильной промышленности под воздей-
ствием Манчестера наступил лишь в 1825—1830 гг., когда в
тяжелое положение попало сначала местное прядение, а за-
тем ткачество. В дальнейшем иностранная конкуренция непре-
рывно расширяла свою сферу, переходя от европейской части
империи и городов к сельским местностям и азиатским райо-
нам, от текстильной промышленности к другим промыслам (ме-
таллоизделия, кожевенно-дубильное дело, швейные заведения
и т. д.). К середине и особенно к последней трети XIX в. вся
старая промышленная структура страны находилась в глубо-
ком кризисе, и никакие частичные мероприятия в рамках тан-
зимата помочь ей не могли.
Среди важнейших моментов, в огромной степени облегчив-
ших проникновение европейских товаров на внутренний рынок
империи, был режим капитуляций, в соответствии с которым
импортируемые с Запада товары облагались до 1838 г. пошли-
ной в 3%, в 1836—1862 гг,—5, а в 1862—1902 гг.—8%
[Хершлаг, 1964, с. 54], причем они полностью освобождались
от внутренних налогов. Другой немаловажной причиной была
европеизация потребительских вкусов в эпоху танзимата, на-
чавшаяся, как это ни парадоксально, с перехода на вестернизи-
рованные образцы снаряжения конницы при султане Махмуде.
Турецкий историк О. С. Сарч дал весьма точную и емкую оцен-
ку основных изменений в системе промышленных занятий полу-
колонии, происшедших к концу XIX в.: «В то время как в евро-
пейских странах оказалось возможным заменить старые, кло-
нящиеся к упадку формы промышленности новыми, прогрессив-
ными, в нашей стране с упадком старых форм сошла на нет
вся сколько-нибудь значимая промышленная деятельность, так
что страна потеряла важнейшие отрасли производства и была
вынуждена ввозить даже товары, связанные с удовлетворением
основных нужд» [Экономик, 1966, с. 55]. И действительно, к
1914 г. промышленные изделия составляли лишь 13% в экспор-
те страны, тогда как их доля в импорте приближалась к 60%
[Хершлаг, 1964, с. 77]. В то же время зерно и сырые продукты
(включая табак) превысили 83% всего экспорта из Оттоман-
ской Турции.
В Египте уже давно исторически сложился тип хозяйства,
включавший три важнейших компонента: высокопродуктивное,
диверсифицированное поливное земледелие, крупный сектор по-
среднической торговли (положение страны на перекрестке Азии,
Африки и Европы), активное торгово-промышленное население,
сконцентрированное в крупных городах. Согласно некоторымг
подсчетам, в 1800 г. в Египте в городах с населением свыше:
10 тыс. человек проживало 10% жителей, тогда как для наи-
139
более развитых в торгово-промышленном отношении европей-
ских стран — Англии и Голландии — соответствующая цифра
была равна лишь 7% (см. [Смилянская, 1978, с. 277—278]).
В XIX в., особенно во второй его половине, эта развитая струк-
тура традиционного общества подверглась коренной трансфор-
мации, в ходе которой хлопок вытеснил все прочие статьи
сельскохозяйственного и несельскохозяйственного экспорта, а
все промышленные занятия населения, достойные этого назва-
ния, либо сошли на нет, либо пришли в упадок. Сложившаяся
под решающим воздействием внешнего экономического фактора—
спроса на хлопок на мировом рынке — монокультурная эконо-
мическая структура обнаружила свою особую уязвимость после
того, как интенсивные факторы повышения продуктивности
земледелия себя исчерпали и начал действовать механизм аг-
рарного перенаселения (конец XIX в ).
В 1880—1913 гг. ввоз в страну хлопчатобумажных тканей
составлял одну треть всего импорта, причем он возрастал на
4% в год. Любая суверенная страна, даже не имевшая сырье-
вой базы, создала бы при такой ситуации собственную тек-
стильную промышленность, загородившись таможенным барье-
ром, однако полуколония, а затем колония этим шансом вос-
пользоваться не могла [Тропикл, 1970, с. 211]. Это была, как
пишут сейчас многие исследователи экономической истории Во-
стока, «упущенная возможность». К началу нашего века Еги-
пет представлял собой парадоксальное сочетание достаточно
урбанизированного и тем не менее глубоко аграрного общества:
по данным на 1907 г., в его городах проживало 14,3% насе-
ления, но число жителей, занятых всеми видами промышленно-
сти, составляло 3,5% общего количества занятых [Бегининг,
1968, с. 158; Хершлаг, 1964, с. 122]. Как писал уже в наши дни
Шарль Иссави, «теперь мы видим, какую дорогую цену запла-
тил Египет за чрезмерную специализацию на одном продукте и
за исключительную ориентацию на мировой рынок» [Экономик,
1966, с. 374]. Он же признал, что задержка с переходом на
диверсификацию хозяйства, связанная с включением египетской
экономики в международное разделение труда, не могла быть
компенсирована самим экономическим механизмом: исправле-
ние дефекта требовало вмешательства внутриполитических сил.
В Иране, к 1800 г. еще более урбанизированном, чем Еги-
пет (15%), сильнее было и действие новых факторов, разру-
шивших традиционную структуру занятости, особенно промыш-
ленной и городской.’ Все наблюдатели, посетившие страну в
XIX в., констатировали упадок большинства старых городов,
ухудшавшееся положение торгово-ремесленного населения, ис-
чезновение ряда промыслов. Если в Индии классическим при-
мером гибели ремесленного центра служит Дакка, то в Иране
приводится в качестве примера Кашаи — город, известный из-
делиями из шелка, коврами, гончарными и металлическими то-
варами, но пришедший в запустение к концу XIX в. [Хершлаг,
140
1964, с. 140]. И в этой стране можно было наблюдать те же
показатели полуколониального положения, что и в других:
быстрый рост потребления импортных готовых изделий, осо-
бенно тканей, при минимальном обложении ввозимых из Евро-
пы товаров (в 1909/10 г. пошлина на большинство предметов
ввоза составляла всего 4—5% [Хершлаг, 1964, с. 136].
По мнению 3. И. Хершлага, большинство ввозимых в Пран
в конце прошлого столетия товаров массового потребления при
ином политическом режиме могло быть с успехом произведено
на месте, но в полуколониальной стране такая возможность ис-
ключалась: «Персия... нуждалась в импорте готовых изделий,
которые в прошлом производили местная промышленность н ре-
месла; ныне они не смогли противостоять наплыву дешевых
импортных товаров на местный рынок. Изделия из хлопка,
шерсти и шелка составляли 80% всего импорта, а основная
масса других ввозимых товаров была представлена стеклом,
фарфоро-фаянсовыми изделиями, сахаром и специями»
[Хершлаг, 1964, с. 141]. Кстати, широко распространенный в
литературе тезис о дешевизне ввозимых из Европы товаров и
дороговизне местных изделий нуждается в серьезном уточнении:
дело в том, что недообложение импорта толкало цены евро-
пейских товаров вниз, а переобложение местной продукции ак-
цизами искусственно повышало цену восточного товара, потреб-
ляемого внутри страны или вывозимого за границу.
Охарактеризованные выше общие тенденции превращения
развитого традиционного агропромышленного базиса в коло-
ниальную систему хозяйства наблюдались повсеместно в стра-
нах Ближнего Востока с их своеобразной городской материаль-
ной культурой и торгово-промышленной, во многом посред-
нической экономикой. По наблюдениям 3. И. Хершлага, почти
два столетия происходило постепенное разрушение старых форм
промышленности при отсутствии какой-либо реальной компен-
сации в виде роста новых форм и отраслей производства. Так,
в весьма развитых странах региона — Ливане и Сирии — к на-
чалу XX в. доля населения, занятого во всех видах промыш-
ленности, в общей занятости заметно снизилась [Хершлаг, 1964,
с. 274].
Колониальная Индия в XIX в. теоретически имела наиболее
благоприятную перспективу модернизации традиционного ба-
зиса, поскольку всеми ее политическими и экономическими де-
лами вершили в конечном счете представители самого передо-
вого в мире промышленного капитализма. Однако такая воз-
можность не могла быть реализована прежде всего потому, что
именно высокоразвитая и хорошо организованная промышлен-
ная деятельность страны, сложившаяся еще в средние века и не
испытывавшая глубоких потрясений вплоть до появления англи-
чан (позднетрадиционный агропромышленный комплекс) как
раз и служила главной помехой для экспансии торгово-промыш-
ленной буржуазии Англии на индийский внутренний рынок. Со-
141
гласно данным, например, А. И. Чичерова, уделившего особое
внимание самым развитым районам, центрам и формам торгов-
ли и промышленности Индии в XVI—XVIII вв., экономическая
жизнь Индии накануне британской колониальной экспансии от-
нюдь не клонилась к упадку, а была на подъеме [Чичеров,
19651. Индийская исследовательница городской жизни Севера
Индии того же периода X. К. Накви также пришла к выводу,
что промышленность таких крупных центров Могольской Индии,
как Агра, Делп, Лахор, Бенарес, испытывая затруднения в мо-
менты политических неурядиц, в целом сохранялась и воспроиз-
водилась на высоком уровне, особенно ткачество ([Накви, 1968,
с. 2781.
Настоящие трудности возникли в XIX в., когда, по удачному
выражению английского историка Э. Стокса, «Ланкашир, не-
смотря на высоко поднятое знамя Свободы Торговли, врывал-
ся на новые рынки Азии, применяя старомодное оружие ран-
него меркантилизма» [Стокс, 1978, с. 28]. И в самом деле, в
1800—1850 гг. существовала целая система меркантилистских по
характеру правил, предназначенных для облегчения экспорта
английского текстиля на индийский рынок и одновременно созда-
ния препятствий для сбыта индийских тканей на внутреннем
рынке в Европе, особенно в Англии. Например, товары, посту-
павшие на английский рынок, облагались, по существу, запре-
тительной пошлиной в 40—60%, тогда как в Индии английский
товар облагался пошлиной в 3,5%. В то же время индийские
ткани на индийском рынке облагались акцизами в размере от
6 до 18%, а иначе как же можно было окупить огромные и бес-
смысленные накладные расходы, связанные с движением сырья
из Индии в Англию и готового товара и полуфабриката в об-
ратном направлении (см. [Экономик, 1955, с. 468])? От этого
допотопного меркантилизма Британия отказалась не раньше,
чем Индия была превращена из экспортера в импортера тек-
стиля.
Но и во вторую половину XIX в. индийская буржуазия,
основавшая собственные фабричные предприятия, которые ра-
ботали на местном хлопке, проиграла длительную битву за по-
вышение таможенных пошлин на изделия всемогущего Ланка-
шира. Буржуазия метрополии и министерство колоний неизмен-
но отклоняли такие предложения, нередко поддерживаемые ко-
лониальной администрацией и европейцами, владевшими пред-
приятиями только в Индии. Это резко замедлило процесс им-
портзамещения, направило развитие местных фабрик в сторону
конкуренции с кустарным производством — ход событий, бес-
спорно крайне неблагоприятный для национальной промыш-
ленности. Общую ситуацию, сложившуюся для местных про-
изводителей любой отрасли промышленности, хорошо обрисо-
вала западная исследовательница Н. Б. Лэм: «Колониальный
статус и политическое бессилие Индии не дали ей возможно-
сти прибегнуть ни к одной из тех корректирующих и уравно-
142
вешнвающих мер, к которым суверенные страны прибегали для
поощрения экспорта, для ограждения рынка от заграничных
изделий, для развития отечественной промышленности вплоть до
того рубежа, когда она была в состоянии на равных конкури-
ровать с иностранной промышленностью» [Экономик, 1955,
с. 468].
Чтобы закрыть свой рынок для английской пряжи и тканей,
сохранить свои позиции на внешних рынках и даже завоевать
новые, Индии достаточно было загородиться таможенным барь-
ером и «сфабриковать», как это делала вся континентальная
Европа, своих «фабрикантов». Она, правда, сумела частично
справиться с этой задачей и без искусственного протекциониз-
ма, что может служить лучшим свидетельством имевшегося у
страны потенциала для экономического развития. Но для созда-
ния ключевых отраслей I подразделения этого было недостаточ
но: здесь в критический момент, который наступил с началом
строительства железных дорог, требовалась целая система фи-
нансовых, организационных и других поддерживающих мер го
сударства, о которых выше уже шла речь. Среди них особую
роль могли бы сыграть в иных политических условиях крупные
заказы на металл, уголь, металлические конструкции со сторо-
ны казны, но в Индии вплоть до 1875 г. весь огромный новый
спрос государства удовлетворялся фирмами метрополии, и да-
же после изменения процедур с целью разрешения закупок на
месте колониальная администрация продолжала по инерции
практику фаворитизма в пользу британских заводчиков (до на-
чала первой мировой войны) [Тропикл, 1970, с. 325—326].
Структура занятости населения Индии в первую половину
XX в. отразила результаты длительного действия иностранного
промышленного капитала, поддерживаемого политически, на
старый агропромышленный базис индийского общества. Под
давлением этого фактора, со второй половины XIX в. усиливае-
мого внутренней конкуренцией высших и низших форм нацио-
нального капиталистического производства, происходило про-
грессирующее нарушение того равновесия сельскохозяйствен-
ных и торгово-промышленных занятий, которое было характер-
но для традиционного общества на стадии зрелости. Индийский
историк-экономист Д. Бхаттачария, рассмотрев положение по
27 товарным группам, где импортные изделия вытесняли про-
дукцию сельских промыслов, пришел к выводу, что в 1881 —
1931 гг. «продолжался постоянный процесс упадка ремесел, ре-
гресс социальной системы деревни и роста аграрного перена
селения» [Бхаттачария, 1969, с. 26—28].
Согласно данным индийского демографа Ш. Чандрасекара,
в 1911 г. в промышленности Индии было занято 5,6% населе-
ния, а к 1941 г. доля промышленных отраслей упала до 4%
[Чандрасекар, 1949, с. 89]. Р. Палм Датт, проанализировавший
данные индийских переписей за 1891 —1921 гг., показал, что
за эти 30 лет удельный вес аграрного населения страны возрос
143
с 61 до 73% [Датт П., 1948, с. 208]. До сих пор представляют
интерес и сохраняют, по нашему мнению, актуальность его
обобщающие замечания, относящиеся к интересующим нас про-
цессам: «Крайне несоразмерная, чрезвычайная зависимость от
сельского хозяйства как единственного занятия 3/< населения
не является наследием старого... индийского общества, остатки
которого продолжают существовать в современный период, а
наоборот, эта зависимость в ее нынешних размерах — современ-
ное явление и непосредственный результат империалистического
господства. Непропорциональная зависимость от сельского хо-
зяйства прогрессивно увеличивалась при британском господст-
ве. Это является следствием нарушения старого равновесия
между промышленностью и сельским хозяйством...» [Датт П„
1948, с. 207—208].
Разрушительные последствия для базиса азиатского общест-
ва в результате его взаимодействия с западным колониализмом
и капитализмом были заметны и в Китае, особенно в последние
десятилетия прошлого века и первые десятилетия нынешнего.
Правда, вклад в эту деформацию войн, политических акций
держав и финансовой недееспособности страны был, видимо,
значительнее, чем прямое воздействие иностранной конкурен-
ции. Вообще, политические методы включения в колониальную
систему капитализма играли в данном случае большую роль
потому, в частности, что традиционная экономическая органи-
зация общества была здесь особенно развита и устойчива. Со-
гласно одной из оценок, даже в 1933 г. в целом по стране
стоимость продукции кустарных промыслов составляла 72%
стоимости всего выпуска обрабатывающей промышленности
|Мугрузин, 1970, с. 163]. Поэтому иностранные импортеры
здесь проявляли особую настойчивость, добиваясь специальных
льгот для ввозимых товаров, обладавших слабой конкуренто-
способностью на китайском рынке. Важнейшей вехой в этой
юргово промышленной экспансии явились торговые договоры
Китая с Англией (1902 г.), Японией и США (1903 г.), облегчив-
шие проникновение иностранных товаров в глубинные районы
государства. По словам О. Е. Непомнина, детальное рассмот-
ревшего данный вопрос, «само иностранное происхождение то-
вара становилось гарантией его экстерриториальности на внут-
реннем рынке Цинской империи» [Непомнин, 1980, с. 91].
Несмотря на уникальность китайского варианта полуколони-
альной трансформации, и в нем можно было видеть типичное,
характерное для колоний и полуколоний на Востоке. Так, на
рубеже XIX и XX вв. начала действовать тенденция к усиле-
нию аграрной специализации Китая во внешних экономических
связях: с 1893 по 1910 г. удельный вес земледельческого сырья
в китайском экспорте увеличился вдвое и достиг 39% общей
суммы. «Китай все больше превращался в поставщика дешевого
сырья: хлопка —для текстильных фабрик Японии, соевой про-
дукции— для японской пищевой промышленности и земледе-
144
лия, для потребления в Европе, шелка — для фабрик США,
чая — для царской России, США и т. д.» [Неломнин, 1980,
с. 96—97]. При этом сужалась сырьевая база для китайского
промышленного производства, особенно экспортного.
На условия «аграрной и демографической перенапряженно-
сти» |[Непомнин, 1980, с. 14] накладывалась все более сильная
конкуренция иностранных производителей, приводившая к раз-
рушению или деградации средневековых форм промышленной
деятельности. По сравнению с последней четвертью XIX в. в
первое десятилетие XX в. доля ручного прядения во всей массе
продукции снизилась в 2 раза и стала меньше половины, что
сильно ударило по крестьянской домашней промышленности и
женской несельскохозяйственной занятости в деревне. Меньше
пострадало ручное ткачество, но и оно медленно отступало: его
доля в тот же период снизилась с 85 до 78% [Непомнин, 1980,
с. 165] (округлено нами). Промышленно-торговая перепись
1912 г. показала, что за вторую половину XIX в. резко сокра-
тились масштабы мелкой городской промышленности. Как уже
отмечалось, полуколониальный Китай, подобно колониальной
Индии, не был в состоянии вступить на путь активной инду-
стриализации, несмотря на то что страна обладала рядом важ-
нейших объективных предпосылок для этого, включая растущий
внутренний спрос на уголь и металл, наличие хорошей ресурс-
ной базы и накоплений в частных руках.
К середине нашего века структура китайского общества ос-
тавалась по своим основным пропорциям колониально-тради-
ционной, имея значительный перевес первичных секторов, осо-
бенно земледелия, в занятости и доходе населения. Советский
китаевед В. Г. Гельбрас провел сопоставление социально-эко-
номических структур российского общества конца XIX в., ис-
следованного в работе В. И. Ленина «Развитие капитализма в
России», и китайского в середине XX в. Получилось, что при
практически одинаковом удельном весе сельскохозяйственного
населения в Китае 1949 г. (78%) и в России 1897 г. (77%) доля
населения, занятого в промышленности и торговле, в Китае
(8%) была в 2 раза ниже, чем в России (17,3%) [Гельбрас,
1980, с. 28]. Такое существенное расхождение может быть свя-
зано с полуколониальным положением Китая, приведшим к вы-
мыванию именно тех элементов базиса, которые имели своей
основой торгово-промышленную деятельность, т. е. внутренний,
национальный оборот хозяйства, в котором находил свое вы-
ражение обмен между земледельческим и промышленным тру-
дом, между деревней и городом.
* * *
Таким образом, общий режим, в котором протекают в от-
дельных обществах развитие капитализма и преобразование
предшествующих социальных форм, оказывает глубокое воздей-
ю Зак. 348
145
ствие на ход и результаты данного процесса. Наиболее рельеф-
но эти различия видны, когда сопоставляются разные социаль-
но-политические системы в их связи с динамикой хозяйства и
воспроизводства. При сравнении трансформации базиса на За-
паде и на Востоке одно из фундаментальных отличий можно
усмотреть в том, что в первом случае старая социально-эконо-
мическая структура, развиваясь при благоприятном госкапита-
листическом климате, перерастала в новую структуру, сохра-
няя в значительной мере преемственность в плане отраслевом,
профессионально-демографическом, экономгеографическом (раз-
мещение экономических объектов) и т. д. На Востоке эволю-
ционность перехода была сильно нарушена из-за политико-эко-
номического вмешательства извне: новые отрасли производства
и сферы хозяйства возникали либо совершенно на пустом месте,
либо на сильно подорванном или суженном основании тради-
ционного базиса. Сказанное относится не только к генезису на-
циональной буржуазии, где факт нарушения стадиальности
был давно отмечен в отечественном востоковедении [Павлов,
1958], но и к генезису национальной экономики и внутреннего
воспроизводства в целом.
Большие препятствия на пути к складыванию национально-
го воспроизводственного комплекса в условиях колониального
и полуколониального режима (сравнительно с классической
средневековой структурой Востока) не были сняты и по-ново-
му воспроизвели себя. Так, быстрый рост иностранного капита-
ла при запаздывании местного предпринимательства-вплоть до
начала общего кризиса капитализма имел по меньшей мере три
неблагоприятных последствия для развития национальной эко-
номики. Во-первых, иностранный капитал в своей денежной
форме выступал как звено в кругообороте всемирного капи-
талистического накопления и его приток на периферию всегда,
хотя и с определенной задержкой, вызывал более значительный
отток назад, к исходному пункту — в центры буржуазной фор-
мации. Во-вторых, он являлся интегральной частью националь-
ного капитала метрополии (для полуколонии — нескольких дер-
жав) и в этом своем качестве был мощным конкурентом мест-
ного предпринимателя на рынке, а также при обеспечении
предприятий сырьем, привлечении сбережений имущих классов,
получении льгот и привилегий от казны и властей [Левков-
ский, 1956]. В-третьих, даже приток иностранных инвестиций
в производительной форме, наиболее прогрессивной, не мог вы-
звать технический переворот в хозяйстве зависимой страны,
ибо это был импорт готовой технологии, эксплуатация и инже-
нерно-техническое обеспечение которой долгое время оставались
монополией иностранных специалистов.
В то же время либо накопления и опыт местной буржуазии
были, как правило, распылены и недостаточны, либо капитал
направлялся в сферы, традиционные для восточного города и
его имущего класса: в торговлю и банковское дело, землю и
146
недвижимость, скупочно-раздаточные операции и т. д. Кроме
того, в отличие от европейской буржуазии, сильно обновившей
и демократизировавшей свой состав в переходную эпоху, на Во-
стоке местная буржуазия такого обновления, по существу, не
претерпела, поскольку само изменение предпринимательских
функций не носило радикального характера. Крупный капитал,
унаследованный от средневековья, сохранил в основном свою
прежнюю экономическую ориентацию и свой культурный об-
лик, этнический состав, свою дробность и обособленность от
массовых слоев населения, особенно деревенского.
О сравнительно небольшом отходе экономической деятельно-
сти от ее традиционных сфер и направлений свидетельствуют
также и наблюдения за наиболее динамичными секторами ко-
лониального и полуколониального хозяйства. Так, бурный рост
торговой, и в первую очередь торгово-посреднической, деятель-
ности, быстрое расширение денежного хозяйства, ускорившееся
накопление капитала сферы обращения, увеличение рентных
доходов из любых источников — все эти явления, взятые по-
рознь и вместе, были знакомы, хотя и в меньшем масштабе, и
восточному городу, и восточной деревне в эпоху средних веков.
Речь, стало быть, шла не столько о качественной трансформации
базиса, сколько об адаптации традиционного общественно-про-
изводственного организма к более интенсивным и более суро-
вым формам раннебуржуазного или первоначального накопле-
ния. Добавление довольно крупного по капиталовложениям, но
небольшого по занятости горнорудного сектора, связанного, как
и плантации, с мировым индустриальным городом, также ока-
зало небольшое трансформирующее воздействие на социально-
экономический строй, так как соответствующие предприятия
имели малую социально-экономическую отдачу (занятость, со-
пряженные капиталовложения) и требовали минимума научно-
технического опыта.
Конечно, нельзя не учитывать и прогрессивные стороны ка-
питалистической модернизации, даже протекавшей в колони-
альной оболочке. Колониализм и мировой капитал включили
восточные общества в систему всемирного обмена и общения,
открыли доступ, пусть не очень широкий, к научно-техническо-
му прогрессу и современному знанию. Констатируя эти тенден-
ции к преобразованию, оказавшиеся в долговременном плане
необратимыми, необходимо тут же сделать оговорку, что при
сохранении на положении колоний и полуколоний даже круп-
ных стран, обладавших значительными ресурсами и историче-
ским опытом, капиталистическое развитие в них не могло шаг-
нуть дальше верхушечных, слаборазвитых, зависимых форм.
Насильственно удерживая огромные регионы мира на положе-
нии второразрядной периферии тогда, когда в них уже начали
складываться предпосылки независимого капиталистического
развития, империализм западных держав и Японии объективно
сужал рамки того поступательного формационного процесса, на
10’
147
гребне которого поднялись сами лидеры капиталистической си-
стемы. Не случайно кризис колониализма стал, уже в эпоху
социалистической революции, неотъемлемым элементом кри-
зиса капитализма как системы.
Среди факторов капиталистической модернизации общества
мы выделили политический как стержневой, поскольку именно
на уровне экономической политики страны яснее всего просле-
живается органическая связь надстроечных и базисных элемен-
тов в динамике формационного процесса. Но существуют и дру-
гие внебазисные факторы, воздействие которых лучше выявля-
ется на уровне выше странового. Речь идет прежде всего о
принадлежности того или иного общества к конкретной истори-
ко-культурной общности — локальной цивилизации, а также о
его вхождении в определенный регион или систему взаимосвя-
занных регионов. Дело в том, что даже относительно неразвитое
общество, входящее в передовой и динамичный регион, полу-
чает солидное преимущество по сравнению с другим обществом,
включенным волей истории в социально малоподвижный, исто-
рически на данный момент малоперспективный регион (в прош-
лом все могло быть наоборот). Иначе говоря, социокультурная
близость к быстро развивающемуся региону, а тем более под-
держание с ним генетических связей, возникших давно, могут
стимулировать соседний и даже отдаленный регион или стра-
ну. На эту особенность исторической корреляции обратили вни-
мание М. А. Барг и Е. Б. Черняк, особо выделившие среди
других благоприятных условий формационного перехода сам
факт пребывания обществ-лидеров и обществ-ведомых в со-
ставе одной международной системы [Барг, Черняк, 1975, с. 67].
Если эти общие соображения повернуть на интересующий
нас предмет, то станет очевидно, что в новое время все евро-
пейские народы имели серьезное не только стартовое, но по-
стоянно действующее преимущество по сравнению с неевропей-
цами не только потому, что они обладали исторической дееспо-
собностью как суверенные национальные государства, но и по-
тому, что новая формация практически весь свой генезис и пе-
реломный момент перехода к машинному производству прошла
в рамках европейского региона (западного мира) и в лоне за
падноевропейской цивилизации. И в этом смысле «европоцен-
тризм» буржуазного развития есть объективный факт истории,
над которым возникает как социально-психологическая над-
стройка «комплекс превосходства» западного человека над во-
сточным.
Таким образом, не может быть и речи о чем-либо подобном
равенству возможностей в соревновании капиталистической мо-
дернизации: страны и народы Востока оказывались в небла-
гоприятных, объективно дискриминационных условиях не толь-
ко из-за своего колониально-зависимого положения, но и из-за
социокультурной отдаленности от Запада, ставшего лидером
формационного поступательного движения. Отдаленность и ра-
148
стушая разделенность культур и цивилизаций, явившиеся про-
дуктом исторического развития, стали важнейшей после коло-
ниализма причиной того, что социальный опыт передовых ев-
ропейских народов передавался на внешнюю орбиту буржуаз-
ной формации с большим опозданием, а воспринимался с боль-
шим трудом. Речь идет здесь о передаче прежде всего духов-
но-интеллектуального и научно-технического опыта Запада,
•ставшего всемирным и универсальным. Его неприятие и нерас-
пространение были равнозначны воспроизводству и даже реге-
нерации традиционных стереотипов общественного бытия и со-
знания.
В целом колониально-зависимая структура общества пред-
стает как верхушечный, гетерогенный синтез двух основных эле-
ментов: капиталистического уклада с его сложным набором
внешних и внутренних, унаследованных и вновь приобретенных,
колониальных и национальных комплектующих частей, не со-
ставлявших целостного воспроизводственного механизма, и пре
образованного традиционного общества, включенного пассивно
в большую систему товарно-денежного хозяйства, всемирного
накоп тения и мирового рынка. Подобный социальный организм
не мог не отличаться огромным количественным преобладанием
общественно-производственных отношений полутрадиционного и
слегка модернизированного типа, ибо его внутренние потенции
к переходу в новое формационное состояние были блокированы,
а внешние стимулы были и недостаточно ориентированы в на-
правлении модернизации старого способа производства, и слиш-
ком маломощны для выполнения такой задачи. С историко-со-
циологической точки зрения колониально-зависимое общество
может быть уподоблено любой другой структуре, находившейся
на ранних, начальных ступенях формационного перехода. Та-
кую социальную ситуацию точно охарактеризовал отечествен-
ный историк А. И. Неусыхин: «В каждый из переходных перио-
дов возникает весьма своеобразное и сложное переплетение
структурных элементов предшествующей и последующей со-
циально-экономических формаций. Это переплетение приводит
к тому, что в течение переходных периодов элементы старого и
нового временно синтезируются в виде особой общественной
структуры с присущими ей закономерностями развития. Но та-
кие структуры не являются отдельными формациями именно
потому, что основной принцип движения (а в классовых об-
щественных формациях — основной социальный антагонизм) в
них не выражен с достаточной отчетливостью» [Неусыхин,
1968, с. 596—597]. Такими общими свойствами и обладал коло-
ниальный синтез в зрелой фазе своего бытия.
149
Глава V
К ХАРАКТЕРИСТИКЕ ЭВОЛЮЦИИ
СОЦИАЛЬНО-ЭКОНОМИЧЕСКОГО СТРОЯ ВОСТОЧНЫХ ОБЩЕСТВ
В УСЛОВИЯХ взаимодействия с западом
(итоги колониально-капиталистического синтеза)
За первые три столетия регулярного, постоянного общения
Запада и Востока (XVI—XVIII вв.) практически ни в одной из
стран Азии, за исключением Филиппин, не зародились актив-
ные элементы колониального синтеза ни в базисных, ни в над-
строечных структурах. Лишь на Филиппинах в этот период
формировалось феодально-колониальное испано-филиппинское
общество, в котором клерикальные институты римско-католи-
ческой церкви выполняли важные идеологические и социально-
экономические функции. Даже первоначальные успехи миссио-
неров и различных монашеских орденов в распространении хри-
стианства и в организации католических общин в странах Азии
оказывались недостаточными, чтобы подорвать прочные пози-
ции местных религии.
Однако уже ранняя торгово-колониальная экспансия евро-
пейских держав—будущих метрополий и введенные ими си-
стемы принудительных культур, обязательных поставок мест-
ной продукции (леверенции), налоговое обложение, монополь-
ные откупа подрывали, а иногда и разрушали саму экономиче-
скую структуру традиционного производства в тех районах, ко-
торые оказывались их колониальными владениями. Ряд стран
Востока, чтобы избежать открытой европейской агрессии и по-
рабощения, сознательно отказывались от контактов с европей-
скими торговцами и от активной внешнеторговой политики, за-
крывая свои порты и страны от европейцев. Так было в Китае,
Японии, Сиаме. И это, безусловно, вызывало замедление тем-
пов трансформации старого способа производства в этих
странах.
Последующие фазы колониализма были связаны с про-
мышленным переворотом в Западной Европе и Северной Амери-
ке и, далее, с переходом капитализма к империалистической
стадии. Страны Западной Европы и Северной Америки раньше
других стран мира модернизировали экономику, осовременили
социально-политические структуры своих обществ и поставили
на службу себе все выгоды от «дешевизны машинного продук-
та» крупной промышленности и «переворота в средствах тран-
спорта и связи». В то же время успешное развитие крупной
150
промыштемности и постоянное совершенствование всех видов
машинного производства оказывались возможными только при
наличии бесперебойной обеспеченности «сырым материалом и
рынком сбыта» [Маркс, Энгельс, т. 23, с. 461].
Эти новые задачи и требования, диктуемые промышленным
капиталом, уже в конце XVIII — начале XIX в. резко измени-
ли колониальную политику европейских держав. К середине —
последней трети XIX в. нуждам и целям промышленных стран
были подчинены целые континенты с их многомиллионным на-
селением: многочисл'енные колонии, зависимые страны, полуко-
лониальные территории. Машинное производство метрополий,
разрушая в колониях и полуколониях ремесла, изменяя тради-
ционное производство и аграрную структуру, принудительно
превращало эти страны в рынки сбыта и «места производства
соответствующего сырого материала» ~[Маркс, Энгельс, т. 23,
с. 461]. Менялась номенклатура товаров, ранее вывозимых из
азиатских стран. Экспорт готовых изделий ремесленного и ма-
нуфактурного производства сокращался и отодвигался на
задний план. И колонии начали производить в больших коли-
чествах для .метрополий хлопок, джут, пеньку, индиго, кофе,
какао и многие другие сельскохозяйственные (продовольствен-
ные и технические) культуры, добывать различное минеральное
сырье. С этого момента, как отмечал К- Маркс, «создается
новое, соответствующее расположению главных центров ма-
шинного производства международное разделение труда, пре-
вращающее одну часть земного шара в область преимущест-
венно земледельческого производства для другой части земного
шара как области преимущественно промышленного производ-
ства» [Маркс, Энгельс, т. 23, с. 462]. Подобное международ-
ное разделение труда вызвало к жизни синтезированные произ-
водства, главными компонентами которых были промышлен-
ность и капитал европейских, индустриальных государств и не-
обходимые для воспроизводства ресурсы азиатских стран.
Все разновидности колониализма (английский, французский,
голландский, испанский и т. д.), используя политическое на-
силие, налогово-финансовую систему, прямые инвестиции (част-
ные, акционерные, государственные), банковский, ссудный ка-
питал, в первую очередь стремились насадить экспортное хозяй-
ство в странах Азии, а затем уже расширить, если возникнет
необходимость, производство продовольственных культур. Не-
которые традиционные структуры, преобразованные в ходе ос-
воения экспортного производства — либо крупного плантацион-
ного, либо мелкотоварного крестьянского, таким образом, не-
посредственно участвовали в новом разделении труда. Другие
же традиционные структуры, охватывавшие основную массу ра-
ботающего населения, вовлекались в колониальную эксплуата-
цию и синтез косвенно, опосредованно — через систему налогов,
денежных рент, ростовщического процента, новых рыночных
связей. Полуколонии, зависимые страны, сохранившие формаль-
151
ный политический суверенитет, а в действительности утратив-
шие экономическую и политическую самостоятельность подпи-
санием ряда неравноправных договоров, также были превра-
щены в источники сырья и рынки сбыта.
Говоря о колониально-капиталистической экономике и, ко-
нечно, ее основе — первичных отраслях, ориентированных на
экспорт, следует иметь в виду, что если она и насаждалась на-
сильно, извне, то динамика, темпы, уровень и соотношение тра-
диционных и современных элементов в каждом конкретном слу-
чае зависели не только от длительности влияния Запада на
традиционные общества и определенной деятельности той или
иной колониальной державы и европейского капитала, но и в
немалой степени от ертественно-природных, демографических и
других общественно-исторических условий самих азиатских
стран. Именно последние обстоятельства и предопределяли в
большинстве случаев разнообразные методы воздействия мет-
рополий на традиционные восточные структуры и, таким об-
разом, как бы обусловили становление конкретных типов ко-
лониально-капиталистической эволюции стран Азии и зарожде-
ние неодинакового синтеза элементов разнотипных цивилизаций
в рамках единого комплекса метрополия — колония.
Трансформация аграрных структур и становление
колониально-капиталистической экономики
Основой хозяйства стран Востока всегда было сельскохо-
зяйственное производство, охватывавшее более двух третей на-
селения и долго сохранявшее традиционные методы, способы
организации производства и полунатуральное или продуктооб-
менное воспроизводство. Естественно, что многие важные пере-
стройки в аграрных структурах и системе земледелия, прово-
димые колониальными властями с целью поощрения развития
колониального хозяйства, прямо или опосредованно затрагива-
ли весь социально-экономический и демографическо-трудовой
комплекс колонии.
Методы формирования аграрного сектора колониальных эко-
номик были разнообразны, но все они сводились к одному и
тому же: во-первых, перевести традиционные общинно-крестьян-
ские хозяйства на выращивание экспортных культур — создать
мелкотоварное производство в крестьянском секторе, а на базе
земельной собственности (уже имеющейся или в ходе коло-
ниального развития возникающей) и аренды земли крупное
производство помещичьего типа; во-вторых, при благоприятных
условиях насадить крупное производство плантационного типа.
Перечисленные хозяйства в ряде стран и районов дополнялись
переходными, а вернее, смешанными формами хозяйств, соче-
тавшими крупное коммерческое предпринимательство с мелко-
крестьянской арендой.
152
Иностранное плантационное хозяйство, раньше и быстрее
других эволюционируя от преобладания традиционных элемен-
тов к преобладанию современных, модифицировалось и посте-
пенно превращалось в современное капиталистическое
предпринимательство. Развитие плантационного хозяйства спо-
собствовало становлению капиталистического уклада в ко-
лониях.
Первые плантации в Азии были организованы голландца-
ми на Молукках. Их производство и функционирование базиро-
вались на основе рабского или полурабского труда: «землю
обрабатывали в принудитетьном порядке местное население или
рабы, завезенные с соседних островов» [Юго-Восточная Азия,
1977, с. 88]. Эти ранние формы коммерческих предприятий,
появившиеся в период перехода мира от феодализма к ка-
питализму, были своего рода синтезом архаической формы
эксплуатации местного населения с производством на мировой
рынок. Такне же черты были присущи плантациям, которые
стали создаваться Англией в начале XIX в. в Индии. Колони-
альная администрация всячески содействовала английским
плантаторам в покупке рабов из местного населения, и сущест-
вовало официальное указание рассматривать дела о рабах так
же, как и о прочей собственности — зерне, земле и т. д. i[Kotob-
ский, 1954, с. 57—59].
Плантации, появлявшиеся в XVII — начале XIX в., были
еще эпизодическими явлениями. Только в конце XIX и особен-
но в начале XX в. развернулся мощный процесс по освоению
новых, неиспользуемых ранее земель и внедрению новых тех-
нических культур. Возникла целая система плантационного хо-
зяйства в Индии. Индонезии, Бирме, Египте, Малайе, на Шри
Ланке, Филиппинах и в других странах. Под плантации отво-
дились огромные земельные массивы, расчищенные от джун-
глей, осушенные от болот или обводненные при помощи ороси-
тельных систем, включавших сложные инженерно-строительные
сооружения — дамбы, плотины, каналы, насосные станциии т. д.
Плантации обрастали инфраструктурой: железными и шоссей-
ными дорогами, складскими помещениями, жилыми строения-
ми для рабочих и впоследствии современными предприятиями
по первичной переработке продукции.
Появление подобных комплексов по производству сельскохо-
зяйственной продукции представляло собой как бы прямое им-
портирование капитализма в восточные страны. Строительство
и содержание крупных плантационных хозяйств базировалось
на использовании как современных технических средств и кад-
ров (агротехнических и научных достижений буржуазного раз-
вития метрополий и прямых представителей капиталистического
способа производства), так и значительных масс низкооплачи-
ваемого ручного труда — законтрактованных кули, плантацион-
ных и подсобных рабочих из местного населения (элементов
разложения традиционных способов производства, непосредст-
153
венно вовлекаемых в колониально-капиталистический синтез).
В период завершения промышленного переворота на Западе в
восточных обществах начинает зарождаться и затем активно
действовать колониально-буржуазный синтез — «своеобразное
колониальное разделение труда в рамках системы метропо-
лия — колония».
В колониях с этого времени стали производить в больших
количествах экспортные культуры, которые прежде здесь во-
обще не возделывались: чай в Индии, кофе в Индонезии, кау-
чуконосы практически почти во всех странах Южной и Юго-Во-
сточной Азии. Увеличилось во много раз производство из-
вестных местных растений, таких, как хлопчатник, джут,
сахарный тростник, табак, кокосовая и масличная пальма,
виноград, цитрусовые и другие, также предназначенные на
экспорт.
В некоторых странах Востока, например в Египте, земель-
ные компании организовывали многоотраслевое хозяйство, спе-
циализируясь на производстве фруктов, овощей, сахарного
тростника, хлопчатника, а дополнительно выращивали пшеницу,
ячмень, кукурузу, кормовые травы и т. д,, создавали крупные
животноводческие фермы, строили заводы по переработке сво-
ей продукции. В балансовых отчетах акционерных компаний
были статьи расходов на машины и запасные части, скот и
корма, насосы и электромоторы, на строительство и содержа-
ние зданий контор и складов, на удобрения и топливо для ав-
томашин и тракторов [Фридман, 1973, с, 69—71]. В Алжире
на базе капиталистического хозяйствования европейцев на
земле доминирующим постепенно становится крупнокапитали-
счическое, широкомасштабное и высокодоходное хозяйство,
ориентированное на рынок метрополии: «Гигантские латифун-
дии, связанные с крупными банками и аграрными компаниями,
пользующиеся доверием финансистов и торговых палат метро-
полии, имевшие возможность наладить производство самой раз-
нообразной продукции (от зерна и винограда до овощей и
фруктов) и тем самым избежать пагубной в годы кризиса за-
висимости от монокультуры, все более и более определяли ли-
цо европейской колонизации» ([Ланда, 1976, с. 165].
Если имелись «свободные» 1 земли, то колониальные власти,
поощряя иностранное частное и акционерное предприниматель-
ство, предоставляли отдельным лицам и различным компаниям
на чрезвычайно выгодных условиях в полную частную собствен-
ность или долгосрочную привилегированную аренду с довольно
низкими ставками ренты-налога обширные территории в не-
сколько тысяч акров для разбивки плантаций. При отсутствии
подобных благоприятных условий плантации основывали на
арендованных v крестьян землях, ранее занятых рисовыми по-
лями (это включало элемент принуждения), и на землях, арен-
дованных у местных феодальных правителей. Так было в Индо-
незии. Совсем по-иному формировался «фонд колонизации» в
154
колониях переселенческого типа, который послужил основой
для возникновения европеизированной колониальной экономики
и крупного аграрно-латифунднстского предпринимательства.
Например, в Алжире официальные земельные экспроприации
и лишение земли коренного населения благоприятствовали
«сеньорам» колонизации и развитию «современного сектора»
сельского хозяйства [Ланда, 1976, с. 73—86].
Крупные плантационные хозяйства часто основывались с
привлечением акционерного капитала, находившегося в руках
всевозможных компаний — земельных, ирригационных и спе-
циальных управляющих агентств2. Одновременно было немало
мелких и средних плантаций, возникших главным образом до
эпохи империализма и экспорта капитала из метрополий. Эти
плантации принадлежали частным лицам (индивидуальным соб-
ственникам)— европейцам, коренному местному, а также ино-
национальному населению. В странах Арабского Востока по-
следние были представлены греками, армянами, евреями, в
странах Юго-Восточной Азии — китайцами, индийцами, ара-
бами.
При организации плантационных хозяйств у акционерных
обществ и частных лиц возникали немалые трудности в связи
с наймом рабочих. Массовый рынок рабочей силы и лиц наем-
ного труда в странах Востока еще не сформировался3, и поэто-
му обычно на плантациях были заняты законтрактованные ра-
бочие, сезонники-мигранты (азиатского происхождения) из ме-
нее развитых районов или из сопредельных стран (например,
из Китая и Индии в регионе Юго-Восточной Азии).
Во многих странах действовали специальные системы и це-
лый аппарат посредников по контрактации кули. И эти систе-
мы по найму рабочей силы были важным звеном не только вер-
бовки, но и организации эксплуатации труда плантационных
рабочих.
Администрация плантаций все дела и расчеты вела не с ра-
бочими, а с главными вербовщиками, с которыми оформляла
договоры на поставку кули. Кули, подписав контракт и полу-
чив аванс, попадал в кабальную зависимость к вербовщику до
истечения срока договора. Формально система контрактации
кули была отменена лишь в 20-е годы XX в.
Нередко акционерные компании, приобретя землю, затем
перепродавали ее по спекулятивным ценам, сдавали в арен-
ду крестьянам ити организовывали хозяйства на основе
эксплуатации батраков и поденщиков. Обогащение акционер-
ных земельных обществ — по внешней видимости современных
форм капитала — на крупных сделках по перепродаже земли
(например, в Египте в период работ по орошению и дренажи-
рованию обширных массивов на севере Дельты) и на докапи-
талистических методах эксплуатации местного населения (прак-
тически во всех колониях и полуколониях), безусловно, задер-
живало прогрессивное капиталистическое развитие и одповре-
155-
менно в формировавшемся колониальном синтезе снижало зна-
чение и уровень современных элементов.
Хотя основная деятельность плантационного хозяйства и
была направлена на производство только товарной продукции,
на первых этапах оно не было ни чисто капиталистическим, ни
интегральной частью местной (национальной) экономики. Ра-
бочие на плантациях по многим показателям еще не могли рас-
сматриваться как лица свободного найма, а продукция цели-
ком вывозилась в метрополию, поначалу даже не подвергаясь
первичной обработке. Но в целом иностранным земельным ком-
паниям было легче организовывать хозяйство на капиталисти-
ческой основе, нежели местным крупным и средним землевла-
дельцам, которые и землей-то все еще обладали на условиях
добуржуазного права, а эксплуатация крестьян и арендная
плата сохраняли в своей основе полуфеодальные, кабальные
черты.
Для функционирования колониальных хозяйств, в которых
доминировало капиталистическое производство плантационного
типа, были необходимы кроме крупных европейских рынков три
основных фактора: иностранный капитал, обилие пригодных ес-
тественно-природных ресурсов и дешевая рабочая сила — мест-
ная или иммигрантская. Данный тип экономики базироватся на
сосуществовании двух секторов в общенациональном организ-
ме—местного (традиционного) и иностранного (современного).
Последний был привнесен извне колонизаторами и оставатся
своего рода анклавом на протяжении всего колониального пе-
риода. Среди многих страновых типов колониально буржуазной
трансформации Малайя, Шри Ланка и переселенческие котонин
(например, Алжир) демонстрировали классический пример по-
добного развития.
Следует отметить, что это лишь один из вариантов возник-
новения элементов нового способа производства на Востоке.
К сожалению, довольно часто в зарубежных и даже советских
исследованиях его трактуют слишком расширительно и выдают
порой за универсальную модель. Например: «Колониальная эко-
номика имела тенденцию развиваться дуалистически: современ-
ное, ориентированное на экспорт производство, включавшее
промышленные, финансовые, горнодобывающие и плантацион-
ные хозяйства, существовало в анклавах, окруженных тради-
ционным, технологически отсталым, ориентированным на ’про-
изводство для собственного потребления сельскохозяйственным
сектором...» [Андердивелопмент, 1969, с. 12].
Кроме того, в ряде работ внимание фиксируется лишь на
первой фазе генезиса таких колониальных хозяйств, когда
дуальность двух секторов выражена наиболее отчетливо. Между
тем на последующих ступенях развития все более выявляется
тенденция к интеграции так называемых анклавов с местной
экономикой по линии воспроизводства, обмена и потребления.
Так, в Малайе иностранный сектор, охватывавший производст-
ве
во каучука, добычу олова, возник как инородное тело, которое
было пересажено на малайскую землю и в котором работали в
основном не местные жители, а иммигранты — китайцы, индий-
цы и малайцы с индонезийских островов. Связи между секто-
рами— чисто традиционным, малайским, занятым возделыва-
нием риса, тропических растений, рыболовством, и современ-
ным— до конца второй мировой войны оставались минималь-
ными. Традиционный сектор не обеспечивал рабочих планта-
ций, жителей горных поселков, городов главной продовольст-
венной культурой — рисом, и его в больших количествах при-
ходилось ввозить из соседних стран. Капиталистическое коло-
ниальное хозяйство, созданное на базе акционерного капитала
и иммиграционной рабочей силы, довольно продолжительное
время развивалось бок о бок с существовавшими докапитали-
стическими экономическими структурами.
Но постепенно после второй мировой войны между двумя
секторами (современным и традиционным), существовавшими
по своим законам, началось взаимодействие. Оно особенно ук-
репилось и даже переросло во взаимозависимость, когда в
«малайских резервациях» (чисто малайских поселениях с тра-
диционным рисосеянием) начали строить железные и шоссей-
ные дороги, появились постоянные рынки. Малайское населе-
ние прямо (начав выращивать экспортные культуры) или опо-
средованно (через рыночные, институциональные, администра-
тивные связи и новую систему потребностей) подключалось к
новому способу производства. Следовательно, капиталистиче-
ские отношения, существовавшие первоначально в анклаве,
затем распространились на новые территории и охватили груп-
пы населения традиционных социально-экономических струк-
тур. «Несоответствие двух сосуществующих способов производ-
ства преодолевалось не быстрым и массовым разрушением не-
капиталистических способов производства, а путем предвари-
тельного „обволакивания" их оболочкой капиталистических ме-
новых отношений, приспособления их к капиталистическим фор-
мам производства» .[Симония, 1975, с. 163].
Как правило, в крупном плантационном хозяйстве колоний
доминировал иностранный капитал, преимущественно метропо-
лий. Лишь на Филиппинах наряду с плантациями, созданными
американским и японским капиталом, существовали крупные
плантации, принадлежавшие местной имущей верхушке. В от-
личие от Англии и Голландии, препятствовавших свободному
развитию местного капиталистического производства в планта-
ционном хозяйстве, США не только не препятствовали разви-
лию местного капиталистического плантационного предпринима-
тельства, но и поощряли его. Развитию плантационного хозяй-
ства способствовали как предоставление колониальной админи-
страцией огромных земельных площадей из государственного
фонда частным лицам и корпорациям для возделывания куль-
туры сахара, так и беспошлинный вывоз продукции в Соеди-
157
пенные Штаты. На Филиппинских островах появилась целая
группа крупных .местных землевладельцев — «сахарных бара-
нов», сочетавших методы капиталистического найма с исполь-
зованием кабальной (долговой) зависимости издольщиков. Хо-
зяева латифундий содержали вооруженных охранников, напо-
минавших прежние личные феодальные дружины. К 1935 г. весь
капитал, инвестированный в производство и обработку сахар-
ного тростника, распределялся следующим образом: 43% —фи-
липпинский, 33%— американский и 23%—испанский [Кон-
стантино, 1975, с. 301].
В процессе становления крупного филиппинского производ-
ства в сельском хозяйстве участвовала небольшая группа
крупных землевладельцев-латифундистов. И хотя в этом план-
тационном производстве первоначально преобладали тради-
ционные черты (земельная рента и крестьянская кабала), что
делало его консервативным, он был более интегрирован и син-
тезирован с местным общественно-производственным организ-
мом, нежели намного превышавший его по масштабам и раз-
мерам малайский плантационный сектор.
Несколько по-иному, но ближе к филиппинскому типу круп-
ного плантационного хозяйства происходило формирование
местных плантаторов-буржуа в начале XX в. во Вьетнаме на
базе так называемой концессионной формы землевладения.
Колониальные власти раздавали в концессии огромные масси-
вы пустующих земель по довольно низким ценам, что позво-
лило вьетнамцам приобрести значительную часть этих земель.
На полученных землях организовывались новые хозяйства, сов-
мещавшие производство продовольственных и технических куль-
тур, использование труда арендаторов и наемных рабочих.
По мере роста производства на-экспорт и занятости рабочих
концессионеры-землевладельцы трансформировались в план-
таторов-буржуа. Однако, как и на Филиппинах, основной фи-
гурой оставался не «чистый» буржуа, а полуфеодал-полубур-
луа, переходный тип, практиковавший одновременно старые и
новые методы эксплуатации [Чешков, 1968, с. 77—80].
Несмотря на то что крупные плантации развивались слож-
но и противоречиво, подчинялись иностранному капиталу и ин-
тегрировались больше с метрополией, чем с местным хозяйст-
вом, имели монокультурную или многоотраслевую направлен-
ность, основывались на иммигрантском или местном, чаще ка-
бальном труде, они были неразрывно связаны со становлением
нового, капиталистического способа производства в колониях.
Со временем новые, буржуазные элементы начинали домини-
ровать в плантационном секторе. И в тех случаях, когда разме-
ры обрабатываемых земельных площадей, объем производства
плантационного сектора оказывались весьма внушительными,
можно говорить не просто о «пересадке» капиталистического
уклада на азиатскую почву, а о его лидирующей роли в про-
цессе колониально-капиталистической трансформации старого
158
способа производства. Так случилось в Малайе, на Шри Лан-
ке, в Алжире, где плантационное крупное хозяйство к концу ко-
лониального периода производило основную массу сельскохо-
зяйственной продукции на экспорт и занимало значительное ме-
сто в воспроизводстве этих стран.
Некоторые страны Азии, освоив производство технических
культур — каучука, хлопчатника, сахарного тростника, табака,
абаки и т. д, вынуждены были ввозить продовольствие, в основ-
ном рис. Это, в свою очередь, привело к росту производства
риса в соседних странах, откуда его стали экспортировать в
больших количествах, что содействовало зарождению нового
звена колониального синтеза, основанного на разделении труда
между самими восточными странами. Новое разделение тру-
да — специализация одних стран на экспортных культурах, а
других на продовольственных — характерно для Юго-Восточ-
ной Азии. Уже в 30-е годы в Таиланде, Индокитае, Бирме под
рисом было занято соответственно 94, 83 и 72% всей обрабаты-
ваемой площади [Экономик, 1949, с. 4]. Этот продукт экспор-
тировался в Малайю, на Филиппины, в Китай, Индонезию ит. д.
Становление капиталистического способа производства в
других колониях и зависимых странах, где плантации не зани-
мали столь сильных позиций в экономике, также связано преж-
де всего с развитием экспортного хозяйства. Например, и в Тур-
ции первые шаги в создании специализированных на экспорт
коммерческих имений были сделаны в период проникновения
западноевропейского капитала в страну в конце XIX в. Ино-
странный капитал стремился на выгодных условиях организо-
вать производство и обработку табака, хлопка, зерна, инжира
с последуюшим вывозом в Европу. Англичане сумели органи-
зовать самостоятельно, а также с помощью местных землевла-
дельцев и торговцев в окрестностях Измира, Аданы, во Фракии
несколько хозяйств с привлечением наемного труда. В этих
имениях использовались машины — паровые плуги, молотилки,
сеялки и т. п., проводились ирригационные работы [Киреев,
1982, с. 72].
Рост крупного плантационного хозяйства, несмотря на его
колониальную форму (иностранный капитал, контрактация ра-
бочих, однобокость развития хозяйства и т. д.) и негативные
социально-экономические последствия (создание аграрного пере-
населения в связи с изъятием огромных земельных угодий под
плантации, ранее составлявших резервный фонд для тради-
ционного экстенсивного расширенного воспроизводства), олице-
творял собой в целом прогрессивную тенденцию в становлении
развитых форм капитализма. Например, в современной Индии
именно «чайные плантации уже давно представляют собой от-
расль аграрной экономики, где производство подчинено всей
совокупности законов капиталистического способа произ-
водства и их универсальному выражению — закону средней
нормы прибыли» [Растянников, 1973, с. 387].
159
Организовать крупные аграрные комплексы по производству
товарной продукция в странах Азии стремились буквально все
европейские державы \ но не везде это увенчалось успехом и
приняло широкие масштабы. Как отмечалось выше, колониаль-
ная экономика создавалась разными путями и методами и ос-
новывалась на разных производственных отношениях. Крупное
плантационное хозяйство было лишь одним из вариантов воз-
никновения экспортного производства, а не универсальной мо-
делью. Более массовой и распространенной формой организации
колониально-капиталистической экономики стало мелкотовар-
ное крестьянское производство экспортных культур, существо-
вавшее параллельно с крупным плантационным хозяйством.
Новые рыночные отношения закладывались в этом случае пря-
мо и непосредственно в малых традиционных клеточках — зем-
ледельческих коллективах, крестьянских хозяйствах, заставляя
их переходить от потребительского к товарному земледелию.
Так происходило, обычно с применением внеэкономических «по-
будительных» мер сверху, преобразование традиционного спо-
соба производства в буржуазном направлении и вовлечение зна-
чительных масс населения (мелких производителей) в коло-
ниально-производственный синтез.
В товарные отношения активно включались натурально-по-
требительские хозяйства, начавшие выращивать для рынка ли-
бо традиционные продовольственные и технические культуры —
пшеницу, рис, хлопчатник, джут и т. д., либо совсем новые
экспортные культуры — кофе, чай, гевею, табак, опийный мак,
сахарный тростник и др. Например, в Индонезии с 1696 г.
«принудительная культура» на Яве — кофе, затем принудитель-
ные поставки торговым компаниям риса, сахара, индиго, перца
и т. д. [Губер, 1932, с. 19; Симония, 1964, с. 20]. Но широкое
экспортное производство крестьянами Азии осваивается с се-
редины — конца XIX в.
Наиболее распространенным для крестьянских хозяйств ока-
зался смешанный тип экономики, когда одновременно произво-
дились товарные культуры и продовольствие для собственного
потребления. Подобное совмещение производства было вынуж-
денным, так как внутреннее разделение труда и национальный
рынок оставались неразвитыми. Данный синтез сочетал нату-
ральные и рыночные формы хозяйства, интересы непосредствен-
ных производителей и нужды потребления — личного и произ-
водительного — метрополий, возмещение рабочей силы азиат-
ского земледельца и накопление торгово-ростовщического и
иностранного капитала.
Развитие торгово-денежных отношений в азиатской дерев-
не неразрывно связано с производством товарных культур.
Денежные средства крестьянам были необходимы для уплаты
ренты, налогов, возраставших год от года долгов, ростовщиче-
ских процентов, для покупки или аренды земли, промышлен-
ных товаров и предметов новой системы потребностей, форми-
160
решавшейся под влиянием Запада. Все это заставляло крестьян
возделывать культуры, имевшие спрос в метрополии и на миро-
вом рынке, и реализовать их через посреднический механизм на
внешнем рынке. Со временем в связи с увеличением задолжен-
ности, ростом всевозможных выплат по ипотеке крестьяне на-
чали продавать на рынке и другие сельскохозяйственные про-
дукты, ранее предназначенные для собственного потребления,
заниматься огородничеством, садоводством, домашними под-
собными промыслами (если имелся спрос на них), отходничест-
вом. Экспортные культуры поступали полностью (до появле-
ния местной промышленности) на внешний рынок, а продоволь-
ствие— отчасти на внешний и местные рынки для снабжения
горожан и внутреннего товарообмена. Поэтому с конца XIX —
начала XX в. во многих странах Востока в товарный оборот во-
влекалась все большая часть сельскохозяйственной продукции.
Мировой рынок оказал решающее влияние на рост торгового
земледелия. Динамика посевных площадей отражает общий для
всех стран Востока процесс — быстрое расширение обрабаты-
ваемых площадей под товарными и техническими культурами.
Неуклонному росту доли сельскохозяйственной продукции,
поступавшей на местные рынки, в немалой степени способст-
вовали увеличение новых групп городского населения, не заня-
тых в аграрном секторе, миграции и отходничества сельских
жителей, возрастание числа батраков, поденщиков, рабочих на
плантациях.
В ряде стран Востока мелкотоварное крестьянское производ-
ство на экспорт приняло массовый характер, особенно в тех
районах, где имелись обширные необрабатываемые ранее зе-
мельные угодья. Но, несмотря на это, там не сложился своеоб-
разный «крестьянский» тип эволюции с преобладанием совре-
менных, буржуазных элементов, что обусловило бы демократи-
ческое, прогрессивное становление нового способа производства
«снизу».
Колониальное и зависимое положение стран Востока, низ-
кий уровень развития производительных сил, империалистиче-
ская и торгово-ростовщическая эксплуатация сельского населе-
ния при сохранении и даже ужесточении традиционного для во-
сточных деспотических режимов внеэкономического изъятия из
крестьянских хозяйств прибавочного и даже необходимого про-
дукта практически исключали демократический путь развития
капитализма и направляли крестьянский экспортный сектор по
консервативному пути. Кроме того, следует отметить, что имен-
но в районах мелкой крестьянской агрикультуры, переключав-
шихся на товарное земледелие, особенно сильно действовал
фактор давления населения на землю, ухудшавший общие ус-
ловия крестьянского хозяйствования (Египет, Индонезия, Ин-
дия).
Специализированное мелкотоварное крестьянское производ-
ство выступало по преимуществу как определенная модифи-
11 Зак. 34S
161
нация традиционного способа производства, и на протяжении
всего колониального периода не проявлялась тенденция полно-
го его разрушения и исчезновения. Рост товарности сельского
хозяйства происходил при сохранении важнейших элементов
докапиталистических производственных отношений. Крестьянин,
собственник пли арендатор, чаще всего превращался не в сель-
ского предпринимателя-фермера, ведущего хозяйство по-капи-
талистически, прибыльно и самостоятельно реализующего свою
продукцию на рынке, а в кабального арендатора, должника и
даже батрака и паупера, лишенного возможности свободно рас-
поряжаться своим трудом, хозяйством и производимым продук-
том и вынужденного отдавать его за бесценок в счет погашения
долгов и других обязательств.
В таких условиях появилась пли разрослась целая социаль-
ная группа «непосредственных эксплуататоров», которая ис-
пользовала методы первоначального накопления — разорение
мелких производителей через денежную кабалу и экспроприа-
цию у них земли с последующей сдачей ее в кабальную издоль-
ную аренду—и дополнительно угнетала крестьян через торго-
вое посредничество и ростовщические ссуды. К этой группе при-
надлежали верхние слои крестьянства, землевладельцы-абсен-
теисты, обуржуазившиеся крупные помещики, представители
городских средних слоев — всевозможные торговцы, ростовщи-
ки, купцы, скупщики, агенты иностранных фирм. Появившись с
ростом и развитием экспортного производства, именно они не
только осуществляли связь между непосредственными произво-
дителями товарной продукции и иностранными компаниями, но
и брали на себя функции первоначального накопления, выкачи-
вая из восточной деревни сырье и продовольствие по монополь-
но-низким ценам, лишая крестьянское хозяйство необходимых
фондов расширенного воспроизводства.
Постепенно самостоятельное мелкотоварное крестьянское хо-
зяйство как бы деградировало и утрачивало свое хозяйственное
лицо. Но этот процесс происходил столь замедленными темпа-
ми и преимущественно в таких скрытых формах, что не при-
водил к быстрому расслоению крестьянства на сельскую бур-
жуазию и пролетариат. Превращение же большого числа
крестьян-собственников в арендаторов, батраков, поденщиков
при отсутствии национальной промышленности и развитой го-
родской экономики сопровождалось аграрным перенаселением
и ростом неполной занятости в основных отраслях сельского хо-
зяйства. Такая эксплуатация сельских тружеников развивала
прежде всего процессы пауперизации и непролетарского обни-
щания.
В связи с этим значительная масса товарной сельскохозяй-
ственной продукции (в основном продовольственной), посту-
павшей в период сбора урожая к скупщикам, лавочникам, ро-
стовщикам и крупным землевладельцам в форме различных вы-
плат, оказывалась подчас мнимой, так как была не избыточной,
162
прибавочной, а необходимой, и впоследствии частично возвра-
щалась в фонд потребления самих же крестьян, но на условиях
кабальной натуральной ссуды — вплоть до нового урожая5.
Часто крестьяне, продавая высокосортные и высокотоварные
продукты, потребляли дешевые и грубые (например, кукурузу
вместо риса). Включение части необходимой продукции в то-
варную завышало уровень развития рыночных отношений ази-
атской деревни, а выплаты всевозможных поборов в привычной
натуральной форме, наоборот, маскировали товарно-денежный
характер земледелия.
Изживание натуральности и других элементов традицион-
ности на Востоке и одновременное ускоренное развитие товар-
но-денежного обращения происходили под воздействием товар-
ного земледелия, т. е. при своеобразном приспособлении тра-
диционных обществ к потребностям мирового капиталистическо-
го рынка. Азиатский крестьянин в большей или меньшей сте-
пени, в зависимости от конкретных условий, становился и то-
варопроизводителем и товаропокупателем, реализуя свою про-
дукцию— редко самостоятельно, чаще через посредников — и
приобретая значительную часть потребительских средств через
рынок. Главным непосредственным агентом становления новых,
нетрадиционных отношений в деревне был местный торгово-
ростовщический капитал, оказывавший трансформирующее воз-
действие на докапиталистические аграрные структуры.
В деревне торгово-ростовщические операции с собственным
трудом в земледелии сочетали зажиточные крестьяне и часть
кулачества, возникшие на основе расслоения крестьянства и
раньше других крестьянских слоев начавшие осваивать новые
методы производства. Генетически они были связаны с верх-
ними слоями крестьян и деревенско-общинной администрацией.
Но кулачество не было единым, однородным, а распадалось на
два вида: так называемое «чистое», предпринимательское, при-
менявшее капиталистические методы хозяйствования, и доми-
нирующее полуфеодальное, которое медленно приобретало но-
вые качества, базируясь на издольной кабальной эксплуата-
ции зависимых крестьян. В некоторых странах с развитием
торгового земледелия «чистое» кулачество в экономическом от-
ношении стало представлять значительную силу. И другая
часть кулачества через процесс рефеодализации, т. е. освоения
полуфеодальных, кабальных методов эксплуатации, также по-
степенно превращалась в крестьянскую буржуазию6.
Наряду с формированием мелкой крестьянской буржуазии,
довольно заметного результата разложения старого «относи-
тельно однородного» класса — крестьянства, господствующей
тенденцией для многих стран Востока оказалось развитие «по-
мещичьего» капитализма7, крупного землевладения, которое,
как и кулацкие хозяйства, по-разному приспосабливалось к
коммерческой ориентации производства и неодинаково участво-
вало в новой хозяйственной деятельности.
11*
163
нация традиционного способа производства, и на протяжении
всего колониального периода не проявлялась тенденция полно-
го его разрушения и исчезновения. Рост товарности сельского
хозяйства происходил при сохранении важнейших элементов
докапиталистических производственных отношений. Крестьянин,
собственник или арендатор, чаще всего превращался не в сель-
ского предпринимателя-фермера, ведущего хозяйство по-капи-
талистически, прибыльно и самостоятельно реализующего свою
продукцию на рынке, а в кабального арендатора, должника и
даже батрака и паупера, лишенного возможности свободно рас-
поряжаться своим трудом, хозяйством и производимым продук-
том и вынужденного отдавать его за бесценок в счет погашения
долгов и других обязательств.
В таких условиях появилась или разрослась целая социаль-
ная группа «непосредственных эксплуататоров», которая ис-
пользовала методы первоначального накопления — разорение
мелких производителей через денежную кабалу и экспроприа-
цию у них земли с последующей сдачей ее в кабальную издоль-
ную аренду—и дополнительно угнетала крестьян через торго-
вое посредничество и ростовщические ссуды. К этой группе при-
надлежали верхние слои крестьянства, землевладельцы-абсен-
теисты, обуржуазившиеся крупные помещики, представители
городских средних слоев — всевозможные торговцы, ростовщи-
ки, купцы, скупщики, агенты иностранных фирм. Появившись с
ростом и развитием экспортного производства, именно они не
только осуществляли связь между непосредственными произво-
дителями товарной продукции и иностранными компаниями, но
и брали на себя функции первоначального накопления, выкачи-
вая из восточной деревни сырье и продовольствие по монополь-
но-низким ценам, лишая крестьянское хозяйство необходимых
фондов расширенного воспроизводства.
Постепенно самостоятельное мелкотоварное крестьянское хо-
зяйство как бы деградировало и утрачивало свое хозяйственное
лицо. Но этот процесс происходил столь замедленными темпа-
ми и преимущественно в таких скрытых формах, что не при-
водил к быстрому расслоению крестьянства на сельскую бур-
жуазию и пролетариат. Превращение же большого числа
крестьян-собственников в арендаторов, батраков, поденщиков
при отсутствии национальной промышленности и развитой го-
родской экономики сопровождалось аграрным перенаселением
и ростом неполной занятости в основных отраслях сельского хо-
зяйства. Такая эксплуатация сельских тружеников развивала
прежде всего процессы пауперизации и непролетарского обни-
щания.
В связи с этим значительная масса товарной сельскохозяй-
ственной продукции (в основном продовольственной), посту-
павшей в период сбора урожая к скупщикам, лавочникам, ро-
стовщикам и крупным землевладельцам в форме различных вы-
плат, оказывалась подчас мнимой, так как была не избыточной.
162
прибавочной, а необходимой, и впоследствии частично возвра-
щалась в фонд потребления самих же крестьян, но на условиях
кабальной натуральной ссуды — вплоть до нового урожая5.
Часто крестьяне, продавая высокосортные и высокотоварные
продукты, потребляли дешевые и грубые (например, кукурузу
вместо риса). Включение части необходимой продукции в то-
варную завышало уровень развития рыночных отношений ази-
атской деревни, а выплаты всевозможных поборов в привычной
натуральной форме, наоборот, маскировали товарно-денежный
характер земледелия.
Изживание натуральности и других элементов традицион-
ности на Востоке и одновременное ускоренное развитие товар-
но-денежного обращения происходили под воздействием товар-
ного земледелия, т. е. при своеобразном приспособлении тра-
диционных обществ к потребностям мирового капиталистическо-
го рынка. Азиатский крестьянин в большей или меньшей сте-
пени, в зависимости от конкретных условий, становился и то-
варопроизводителем и товаропокупателем, реализуя свою про-
дукцию — редко самостоятельно, чаще через посредников — и
приобретая значительную часть потребительских средств через
рынок. Главным непосредственным агентом становления новых,
нетрадиционных отношений в деревне был местный торгово-
ростовщический капитал, оказывавший трансформирующее воз-
действие на докапиталистические аграрные структуры.
В деревне торгово-ростовщические операции с собственным
трудом в земледелии сочетали зажиточные крестьяне и часть
кулачества, возникшие на основе расслоения крестьянства и
раньше других крестьянских слоев начавшие осваивать новые
методы производства. Генетически они были связаны с верх-
ними слоями крестьян и деревенско-общинной администрацией.
Но кулачество не было единым, однородным, а распадалось на
два вида: так называемое «чистое», предпринимательское, при-
менявшее капиталистические методы хозяйствования, и доми-
нирующее полуфеодальное, которое медленно приобретало но-
вые качества, базируясь на издольной кабальной эксплуата-
ции зависимых крестьян. В некоторых странах с развитием
торгового земледелия «чистое» кулачество в экономическом от-
ношении стало представлять значительную силу. И другая
часть кулачества через процесс рефеодализации, т. е. освоения
полуфеодальных, кабальных методов эксплуатации, также по-
степенно превращалась в крестьянскую буржуазию6.
Наряду с формированием мелкой крестьянской буржуазии,
довольно заметного результата разложения старого «относи-
тельно однородного» класса — крестьянства, господствующей
тенденцией для многих стран Востока оказалось развитие «по-
мещичьего» капитализма7, крупного землевладения, которое,
как и кулацкие хозяйства, по-разному приспосабливалось к
коммерческой ориентации производства и неодинаково участво-
вало в новой хозяйственной деятельности.
И*
1G3
«Помещичья» модель развития капитализма в сельском хо-
зяйстве, в которой доминировали отношения земельной ренты
и крестьянской кабалы, т. е. различные формы аренды, пусть
даже несколько модернизированные (фиксированные, денежные,
полуиздольщина и т. д.), но лишавшие крестьян-арендаторов
основной доли производимой продукции и самостоятельности в
хозяйствовании, в советской литературе названа «консерва-
тивной»; в ней нагляднее всего проявляются низшие и наихуд-
шие формы капитализма. Так, С. Л. Агаев считает, что почти
полная ликвидация мелкого крестьянского землевладения в
Иране в условиях колониальной деформации первоначального
накопления приводила к воссоединению разоренных крестьян с
не принадлежавшими им средствами производства (землей) на
кабальной, полуфеодальной основе. Этот специфический в ус-
ловиях азиатских стран тип производственных отношений
С. Л. Агаев предлагает рассматривать «как особый уклад,
представленный торговым земледелием, основанным на кабаль-
ных отношениях» [Агаев, 1.981, с. 33].
Конечно, нельзя утверждать, что эта наихудшая модель раз-
вития капитализма в' аграрной сфере (особенно в хозяйствах
абсентеистов) покоилась целиком и полностью на старых, до-
капиталистических формах эксплуатации и методах организа-
ции хозяйства. Видимо, в этом консервативном, застойном ти-
пе развития должны были присутствовать ростки нового спо-
соба производства. Как утверждает советский востоковед
Л. А. Фридман, «сама издольщина постепенно приобретала не-
которые новые черты, становилась одним из промежуточных
этапов на пути складывания капиталистического помещичьего
хозяйства в условиях полуколониальной экономики» {Фридман,
1973, с. 171] (а также и колониальной). Помещик, крупный
землевладелец или его управляющий, предоставив крестьянам
небольшие участки земли в аренду, тягловый скот, некоторые
орудия труда, семена и т. д., начинал осуществлять контроль
над производством и даже выполнять некоторые функции его
организатора. Деятельность помещика или управляющего не
всегда ограничивалась только сбором ренты, долгов и ростов-
щических процентов, и это существенно меняло положение зем-
левладельца и арендатора. Участие землевладельцев в хозяйст-
венной деятельности, расширение их организаторских функций
и прав привели к развитию издольного хозяйства переходного,
промежуточного типа. Так, в Египте появились специальные по-
селения арендаторов — эзбы, где судьбами жителей вершил, по-
добно филиппинским помещикам в баррио, землевладелец или
его управляющий, обладавший большой экономической и по-
литической властью, подкрепленной все еще не утратившими
своего значения традиционными связями, которые реализова-
лись в большинстве случаев в отношениях типа патрон—клиент.
Такая тенденция развития представляла собой затяжную,
осложненную средневековыми пережитками и сословными при-
164
вилегиями колониально-капиталистическую эволюцию стран
Востока. Синтез традиционных и современных элементов при
этом не столь заметен и ощутим, формируется замедленными
темпами, и порой его даже трудно обнаружить и выделить,
так как новые, современные процессы и явления принимают
традиционную, привычною, более приемлемую для местной
окружающей социальной среды форму и оболочку.
Насильственная интеграция экономики колоний и зависимых
стран с мировым капиталистическим хозяйством и его рынком
способствовала появлению промежуточных экономических струк-
тур, ориентированных на производство меновых стоимостей.
И хотя эти структуры были, безусловно, заняты выполнением
новых задач и функций, либо производством в больших коли-
чествах (в связи с повышением спроса) на капиталистический
рынок ранее возделываемых культур — хлопчатника, опийного
мака, табака, кокосовой пальмы, тутовых деревьев, риса, пше-
ницы и т. д., либо освоением новых технических — кофе, какао,
чая, сахарного тростника, каучуконосов и т. д., производство в
них базировалось на прежних основах — издольной аренде, ин-
ституте, унаследованном от феодального способа производства.
Возделывали все эти культуры на небольших земельных участ-
ках, арендованных у различных собственников, земледельцы-
крестьяне на условиях кабальных арендных отношений. «Осо-
бенности издольной аренды и прежде всего способа деления
урожая,— пишет А. И. Демин,— создавали для полуфеодаль-
ных собственников (учитывая их монополию на землю и воду
и бесправие крестьян) благоприятные возможности для при-
своения дополнительной продукции. Эксплуатация крестьян че-
рез систему издольной аренды усугублялась в полуфеодальных
хозяйствах обложением трудящихся деревни (с неизбежным
сохранением там глубоких пережитков феодальной зависимо-
сти) натуральными повинностями и поборами, а также все
возраставшим с развитием товарных отношений торгово-ростов-
щическим гнетом» [Демин, 1977, с. 21].
Производство в полуфеодальных имениях велось на преж-
ней технической базе и по старинке, так как ни земледельцы,
обрабатывавшие землю, ни собственники этой земли не были
заинтересованы, а в большинстве случаев и не способны (в
первую очередь это касалось крестьян) освоить новые, капита-
листические методы хозяйствования, предусматривавшие преж-
де всего расширенное рентабельное воспроизводство. «В ус-
ловиях все обострявшегося земельного голода и роста аграрно-
го перенаселения помещики получали возможность повышать
уровень ренты,— отмечает Л. А. Фридман, характеризуя еги-
петскую деревню до революции 1952 г„—в результате сдача
земли в аренду крестьянам часто оказывалась более выгодной,
чем прямая обработка, требовавшая создания собственного хо-
зяйства, внедрения новой техники, модернизации производствен-
ных процессов и т. п.» [Фридман, 1973, с. 31].
165
Однако, когда помещик не был абсентеистом и в какой-то
степени участвовал в организации производства, часть своих
доходов он вкладывал в землю, будучи заинтересованным в
рентабельном, прибыльном хозяйстве. В этом случае помещик
выступал как предприниматель, желающий получать прибыль
на вложенный капитал, и стремился интенсифицировать про-
изводство. Подобное новое издольное хозяйство получило рас-
пространение в Египте и на Филиппинах в отличие от старого
типа издольщины, практиковавшейся во всех странах Востока,
и особенно в Иране. Новый тип издольщины, по определению
Л. А. Фридмана, соединял в себе противоречивые социально-
экономические признаки и воплощал определенный этап на
пути капиталистической эволюции некоторых прослоек крупных
земельных собственников [Фридман, 1973, с. 177].
Издольные хозяйства промежуточного, переходного типа со-
четали в себе элементы традиционных (феодальных, полуфео-
дальных) и раннекапиталистических производственных отноше-
ний, они еще не были чисто капиталистическими, но им было
уже свойственно буржуазное предпринимательство. Издольное
хозяйство могло развиваться или преобразовываться в двух на-
правлениях: в итоге глубоких структурных реформ арендатор
превращался в собственника земли и других средств произ-
водства, в ином случае съемщик лишался средств производства
и остатков хозяйственной самостоятельности и становился бат-
раком или даже поденщиком, а владелец издольного хозяйства
организовывал обработку своей земли с использованием труда
сельскохозяйственных рабочих |[Фридман, 1973, с. 187].
В целом на протяжении всего колониального периода силь-
нее проявилась вторая тенденция, но и ее действие было за-
медленным. Масштабы чисто помещичьего предприниматель-
ства оставались ограниченными, хотя уже в межвоенный пе-
риод к капиталистическому хозяйствованию переходили и круп-
ные и мелкие землевладельцы. Помещичьи хозяйства, в кото-
рых часть накоплений земельной ренты превращалась в капи-
тал п широко применялись труд наемных рабочих, преимуще-
ственно крестьян-отходников, и машинная техника, стали со-
здаваться в 20—30-е годы практически во всех странах Во-
стока. Но рост помещичьего капитализма значительно ускорил-
ся лишь после второй мировой войны, использование же наем-
ного труда и сельскохозяйственных машин стало сопровождать-
ся сгоном издольщиков и испольщиков.
Итак, в большинстве стран Востока (Индии, Иране, Ки-
тае, Египте) на протяжении всего колониального и зависимого
периода преобладал консервативный путь капиталистического
развития, итогом которого, по мнению советских востоковедов,
было огромное разрастание промежуточных социально-экономи-
ческих структур застойного характера и формирование гигант-
ской массы паупернзированного населения, превращавшегося в
устойчивый социальный конгломерат национального общества
1GG
(см. [Непомнин, 1980; Демии, 1977; Растянников, 1973; Фрид-
ман, 1973]). Наряду с подобными процессами во всех странах
Востока и независимо от того, какой тип колониально-капитали-
стической эволюции там осуществлялся (плантационный, мелко-
крестьянский или помещичий капитализм), начинал действо-
вать целый комплекс совершенно новых, нетрадиционных и со-
временных явлений и тенденций. Однако возникновение и вос-
производство целого ряда новых элементов в базисных и над-
строечных структурах Востока не было проявлением широкого
и самостоятельного развития азиатских обществ по пути ка-
питалистической трансформации аграрных структур: современ-
ное пробивало себе дорогу и укоренялось лишь в синтезирован-
ной системе постепенно и поэтапно, заставляя традиционность
медленно отступать на периферию самих восточных обществ.
Решающее влияние на трансформацию в традиционной
структуре сельского хозяйства стран Востока оказал мировой
рынок. Под его воздействием изменился прежний состав воз-
делываемых сельскохозяйственных культур, произошло сущест-
венное перераспределение всех посевных площадей, и значи-
тельная их часть стала отводиться под технические культуры,,
трудоемкость выращивания которых внесла определенные кор-
рективы и в общий фонд рабочего времени крестьян, и в раз-
деление труда между мужчинами и женщинами. Структура ра-
бочего времени сельского населения в прошлом включала нс
только земледельческие занятия и уход за скотом, но и заня-
тия различными неземледельческими промыслами, к которым
крестьяне обращались в период «мертвого» сезона. Ввоз про-
мышленных товаров содействовал сокращению доли подсобных
промыслов в балансе трудовых затрат, а производство на
экспорт — увеличению удельного веса собственно земледельче-
ского труда в общей величине рабочего времени крестьян.
Превращение восточной деревни в составную часть мирово-
го рынка ускорило рост товарного производства земледельче-
ской продукции и распространение товарных, в том числе тех-
нических, культур. Растущая специализация части крестьянских
хозяйств на технических культурах вызывала увеличение то-
варного производства зерна и иного продовольствия в других
хозяйствах, поэтому все большая часть урожая зерновых, бобо-
вых, овощей, фруктов, а также молочных продуктов и т. д. во-
влекалась в товарный оборот и поступала на внутренние рын-
ки. Происходил процесс специализации отдельных районов на
производстве тех или иных культур, что содействовало росту
внутреннего оборота на национальных рынках. Все эти про-
цессы и новые тенденции тщательно проанализированы и де-
тально освещены в работах отечественных исследователей, в
том числе Ю. Г. Александрова, А. И. Демина, А. И. Левков-
ского, О. Е. Непомнина, В. Г. Растянникова, Л. А. Фридмана
и многих других.
Развитие торгового земледелия на Востоке сопровождалось
167
также серьезными изменениями в структуре землевладения, в
правовом (юридическом) и реальном положении многочислен-
ных претендентов на владение и пользование землей. Прежнее
феодальное, арендно-бюрократическое (разновидность феода-
лизма) или обычное право на землю, «условное владение» за
службу, «вечная аренда» общинных земель в ряде более раз-
витых районов заменялись частной буржуазной земельной соб-
ственностью (порой явочным порядком — сгоном крестьян с об-
щинных земель или через завуалированную систему регистра-
ции земель, называемую системой Торенса).
Купля-продажа земель становилась обычным делом, что
способствовало широкой концентрации земельной собственно-
сти. Значительная часть государственных и общинных земель
(имения правящих династий, незанятые общинные земли) пере-
шла в собственность феодальной аристократии, высших чи-
новников, торгово-ростовщической буржуазии, духовенства, ино-
странных компаний и частных лиц иностранного происхожде-
ния. В результате расхищения и распродажи земель государ-
ства и крестьянских общин в странах Востока фактически ус-
тановилось господство частного земельного права, но кое-где
в малонаселенных и изолированных районах еще долго сохра-
нялось общинное землевладение.
Повсюду учреждение института частной собственности на
землю (юридически, законодательно илы экономически, на
практике) сопровождалось сокращением численности крестьян-
собственников, распространением разных видов аренды, в том
числе и предпринимательской. Тем не менее земля на Востоке
превращалась в товар (отчуждаемую собственность) намного
раньше, чем производственные и хозяйственные отношения ста-
новились чисто буржуазными. «Китайские материалы начала
XX в. подтверждают ту известную истину,— пишет О. Е. Не-
помнин,— что ранние формы капитализма, как правило, не
„ждут“ вызревания идеальных условий, а развиваются на ре-
ально существующей, чаще всего плохо подготовленной почве,
отчего сами видоизменяются в худшую сторону (средневековый
капитализм). Так, первые стадии капиталистической эволюции
китайской деревни наметились в условиях преобладания товари-
зации продукта, а не самого крестьянского хозяйства, т. е. в
обстановке доминирования вынужденной, принудительной то-
варности. Возникший в китайской деревне капитализм не стал
дкдать исчезновения кабальных форм найма батраков и о'трабо-
ток за долги, отмирания клановых устоев, ликвидации разного
рода средневековых препон на пути превращения частной зе-
мельной собственности в буржуазную, не говоря уже о ради-
кальной чистке сферы землевладения и землепользования от
всех элементов феодализма» [Непомнин, 1980, с. 148].
Тот же автор считает, что предпочтение натуральных форм
расчета между держателями земель и землевладельцами ни-
сколько не умаляло товарного характера производственного
168
комплекса «дичжу— дяньху», т. е. землевладелец — держа-
тель, при продаже помещикам арендного зерна. Более того, в
условиях интернационализации экономики Китая и развития ка-
питалистического уклада старая форма аренды земли у торгую-
щих и обуржуазившихся помещиков и выплачиваемая им нату-
ральная рента постепенно наполнялись новой рыночно-буржуаз-
ной сущностью, таким образом отражая начавшуюся буржуаз-
ную трансформацию определенной части арендодателей [Не-
помнин, 1980, с. 145].
Синтез традиционных и современных элементов в каждом
конкретном типе колониально-капиталистической эволюции был
неодинаков, по-разному развивались плантационный сектор,
феодально-капиталистическое поместье, мелкотоварное кресть-
янское хозяйство. Но в целом на протяжении всего колониаль-
ного периода в аграрных структурах стран Востока доминиро-
вали элементы традиционного, маломодернизированного типа и
низшие формы капитализма. Поэтому синтез к моменту незави-
симости приобрел вид сочетания раннебуржуазной (незавер-
шенной) формации с позднефеодальным общественным строем,
уже сильно подвергшимся разрушению и модификации, но до
конца не разрушенным.
При всех отрицательных чертах колониально-капиталисти-
ческого насильственного синтеза, при его однобокости и подчи-
ненности интересам метрополии ему были присущи некоторые
тенденции к социально-экономическому преобразованию старо-
го аграрного строя, проявлявшиеся в снижении натуральности
и полунатуральности крестьянского хозяйства, в росте товар-
ности производства, расширении посевных площадей и набора
выращиваемых культур, в появлении внутренней специализа-
нии, увеличении трудовых затрат и расширении видов сельско-
хозяйственной деятельности, в географической и социальной
мобильности населения. И это в конце концов порождало тен-
денцию к формированию мелкотоварного уклада в самых мас-
совых социально-экономических традиционных структурах —
крестьянских хозяйствах, к генезису капитализма не только
«сверху», но и «снизу», к мелкобуржуазной эволюции части
крестьянства и появлению новых слоев в его среде. Однако это
направление развития традиционных структур при абсолютном
преобладании низших и худших форм капитализма не смогло
стать доминирующим, что задерживало синтез традиционных и
современных отношений в деревне на ранних и средних сту-
пенях.
Особенности развития капитализма в промышленности
Воздействие индустриального Запада на промышленно-эко-
номический потенциал стран Востока и соответственно зародив-
шийся синтез традиционного и современного в городской эко-
169,
комике и в несельскохозяйственных отраслях были противоре-
чивы и неоднозначны. Промышленный переворот в Западной
Европе начался с текстильного производства. Именно импорт
дешевых фабричных изделий этой отрасли промышленности в
восточные страны вызвал там сокращение общего объема ку-
старного хлопчатобумажного производства. Сначала разруше-
нию подверглось прядение, так как наплыв машинной пряжи
сделал этот промысел невыгодным и неконкурентоспособным.
Крестьяне повсеместно, где распространялась машинная пря-
жа, забрасывали собственно прядение и занимались ткачеством
из импортной пряжи.
Этот первый своеобразный «союз» в промышленном произ-
водстве, по определению А. И. Левковского, или же синтез, при
котором мелкие производители-ткачи использовали пряжу не
домашнего производства, а фабричную, поставляемую капита-
листическими предприятиями (первоначально из метрополии, а
затем п местными фабриками), был «временным и губитель-
ным» сначала для домашнего прядения, а впоследствии для
ручного ткачества. Появившиеся местные текстильные фабрики
постепенно вытесняли ткачей-ремесленников. В Индии «в 1911 г.
фабрики, на которых работало примерно 8% общего числа за-
нятых производством хлопчатобумажных тканей, давали более
половины выпускаемых в стране тканей» [Левковский, 1963,
с. 741.
Разумеется, подобные процессы не были всеобщим явлением
и не происходили в такой последовательности, как в классиче-
ской колониальной стране — Индии, испытавшей в историче-
ской очередности воздействие торгового, промышленного и фи-
нансового капитала самой развитой в то время европейской
державы — Великобритании. В Индии наряду с разрушением
ремесленного хлопчатобумажного производства в середине
XIX в. были созданы первые местные фабрики по производству
пряжи и хлопчатобумажных тканей. Основателями этих пред-
приятии были как местные купцы, нажившие капиталы на тор-
говле опиумом и хлопком, так и английские капиталисты. Пер-
воначально фабричная продукция, особенно пряжа, экспорти-
ровалась в Китай, однако с начала XX в. из-за конкуренции
японских товаров на китайском рынке и развития собственной
фабричной промышленности в Китае эта продукция стала по-
ступать на внутренние рынки Индии, но уже в виде готовых
изделий — тканей.
Типологическим отличием такого варианта синтеза промыш-
ленного капитализма метрополии с дофабричной промышлен-
ностью колонии, видимо, следует считать тот факт, что и руч-
ное производство, и мануфактура развивались «как внешнее
отделение английской, частью индийской крупной промышлен-
ности». В. И. Павлов по этому поводу пишет: «Индийское
ручное ткачество работало на фабричной пряже и импортных
красках, металлообрабатывающие мастерские — на импортном
170
металле. Другие отрасли промышленности, например первич-
ная обработка хлопка и джута или производство лака, наобо-
рот, в значительной степени были заняты снабжением нностраь
ных фабрик сырьем или полуфабрикатами» [Ученые записки,
1954, с. 151]. В ряде стран Востока, оказавшихся в прямой
или косвенной зависимости от развитых капиталистических
стран лишь с середины или конца XIX в., не наблюдалось пря-
мых инвестиций в сферу производства, как в Индии, и там не
возник синтез восточного ручного труда и европейского фабрич-
но-заводского производства. В таких странах кустарная про-
мышленность долго сохраняла свое доминирующее положение
в текстильной, пищевой и многих других традиционных отрас-
лях, например в ковровой в Иране, а в Китае к 1911 г. «ручным
способом вырабатывалось около 80% необходимых населению
тканей» [Непомнин, 1980, с. 162].
Обычно ввоз капитала в эти страны осуществлялся в бан-
ковской, ссудной форме, в виде займов, кредитов колониаль-
ным администрациям и зависимым правительствам. Средства
направлялись преимущественно в сферу обращения и инфра-
структуру, обслуживавшие внешнюю и внутреннюю торговлю,
т. е. иностранный капитал не выступал в роли организатора
производства. Импорт же дешевых промышленных товаров, ча-
сто почти беспошлинный, при отсутствии эффективного протек-
ционизма со стороны восточного государства или колониальной
администрации оказывал разрушительное воздействие на ази-
атское ремесло и домашнюю промышленность, создавая допол-
нительные трудности для развития капитализма в городской
экономике. Нередко конкуренция дешевых иностранных това-
ров фабричного производства приводила к банкротству мест-
ных фабрично-заводских предприятий, периодически появляв-
шихся во второй половине XIX — начале XX в.
Во французских колониях эксплуатация населения базиро-
валась на налоговом ограблении, системе низких закупочных
цен на экспортную продукцию и ссудном капитале, что огра-
ничивало приток любых капиталов (и европейского и местно-
го) в сферу материального производства. Например, во Вьет-
наме французский колониализм не смог создать значительный
современный или синтезированный капиталистический уклад в
промышленности. На протяжении колониального господства во
Вьетнаме преобладало ремесленное производство в ряде отрас-
лей промышленности. Перед второй мировой войной ремеслен-
ники производили 84% шелковых и 75% хлопчатобумажных
тканей, потребляемых в стране, а к началу 30-х годов доля
фабрично-заводской и мелкой промышленности не превышала
6%) стоимости валового продукта [Чешков, 1968, с. 23].
Созданию национального капиталистического промышленно-
го производства во Вьетнаме мешал своеобразный синтез коло-
ниального капитала метрополии, китайского торгового капита-
ла и местного мелкого производства, который сложился к
171
20-м гадам XX в. в некоторых отраслях хозяйства. Местные
французские фабрики — шелкоткацкие, хлопчатобумажные, са-
харные, чайные, спиртоводочные, рисоочистительные и др.—
попытались монополизировать скупку сырья и снабжение им
местных производителей. В ряде отраслей (например, в шел-
ководстве) они не достигли больших успехов, так как произ-
водители предпочитали свободно распоряжаться своей продук-
цией, используя старые каналы. Зато в хлопкоткачестве фран-
цузские прядильни, работавшие на импортном сырье, обеспечи-
вали пряжей не только вьетнамских ткачей, но и хлопкоткац-
кие мануфактурные мастерские. Как считает М. А. Четкое,
«отрезая местных буржуа от рынка сырья, колониальный ка-
питал стремился превратить местную мануфактуру в отделение
французской фабрики. Перед второй мировой войной и во вре-
мя ее эта тенденция стала особенно заметной» [Чешков, 1968,
с. 91].
Отношения местной французской фабрики и вьетнамских
мелких производителей (ремесленников и мануфактур) не были
прямыми. В роли посредников между ними выступали китай-
ские торговые предприниматели, осуществлявшие систематиче-
скую раздачу сырья шелкоткачам, хлопкоткачам, красильщикам
и т. д. «В системе „французская колониальная фабрика — ки-
тайский торговец — вьетнамский производитель11 местной бур-
жуазии оставалось или место субпосредника, или мелкого
.предпринимателя,— заключает М. А. Чешков.— Внутри этой
системы она вступала в непосредственный конфликт не с фран-
цузским, а с китайским капиталом... Противоречие с китай-
ским буржуа начинает только постепенно отходить на задний
план в связи с усилением конкуренции европейских товаров и
активизацией местной французской фабрики. Рост ее влияния
привел к появлению в среде буржуа-мануфактуристов групп,
.зависящих уже непосредственно от французского капитала»
[Чешков, 1968, с. 92].
Вслед за ручным прядением и ткачеством действию сильной
конкуренции промышленного капитала и сокращению общего
объема производства и занятости подверглись многие тради-
ционные промыслы. Это и сахароварение, и производство кра-
сителей, фарфора, зонтов, циновок, скобяных изделий, ручная
металлообработка, горнодобывающие отрасли с преобладанием
ручного труда и местные виды транспорта в связи с созданием,
например, механизированных шахт и рудников, строительством
железных и шоссейных дорог, паровым судоходством. Постепен-
но также исчезли ремесла, обслуживавшие исключительно фео-
дальную знать, ее особые вкусы и потребности, т. е. традицион-
ное ремесло, работавшее преимущественно на заказ.
Но наряду с разрушением высокохудожественных промыс-
лов, в которых преобладал квалифицированный, виртуозный
ручной труд многочисленных городских, вне- и внутриобщинных
ремесленников, в восточных странах с середины XIX в. посте-
172
пенно внедрялись новые, нетрадиционные формы производст-
ва, организации и финансирования, в том числе механизиро-
ванные предприятия, оптовый сбыт, банки, акционерные общест-
ва, управляющие агентства и многие другие компоненты и ин-
ституты капиталистического воспроизводства.
Возникновение и развитие иностранного сектора экономики,
включавшее созданные зарубежным капиталом промышленные,
горнодобывающие, транспортные, банковские, коммунальные
предприятия, знаменовали становление колониально-капитали-
стического синтеза в несельскохозяйственных отраслях произ-
водства. Пересаженные на восточную почву развитые капитали-
стические отношения, опиравшиеся на машинную индустрию,
испытывали на себе серьезное воздействие традиционных со-
циальных и экономических структур и в то же время сами ока-
зывали на них намного большее, нежели внешняя торговля и
экспортное земледелие, трансформирующее влияние. Эти отно-
шения стали мощным стимулом роста национального частного
промышленного предпринимательства. На Востоке на месте
прежде монолитной, единообразной докапиталистической струк-
туры стала формироваться многоукладная система: рядом с ко-
личественно преобладавшим традиционным способом производ-
ства появились элементы капиталистического уклада, состояв-
шего из двух разновидностей — современного, машинного, цели-
ком импортированного извне, и отсталого, местного мануфак-
турного, а также двух секторов — иностранного (современный
капитализм) и национального (первоначально в основном ма-
нуфактурно-раздаточный капитализм).
Достаточно интенсивно проходило и складывание многоли-
кой промежуточной среды между современными и традицион-
ными социально-экономическими образованиями. Синтез в про-
мышленности и других отраслях хозяйства, коренящийся в са-
мой невозможности быстрого и широкого преобразования ста-
рых и низших форм производства, превращается в ведущее на-
правление колониально-капиталистического и зависимого раз-
вития.
Новые виды производства, отрасли хозяйства и особенно
система машин на Востоке в отличие от Запада стали осваи-
ваться в «обратной последовательности». Как отмечает
Г. К. Широков, «если в странах Западной Европы и Север-
ной Америки система машин первоначально стала применяться
в промышленности, то в странах Востока — на транспорте. Па-
ровое судоходство, железные дороги и телеграф стали теми пер-
выми системами машин, которые узнали колониальные и зави-
симые страны. Такая последовательность определялась как осо-
бенностями развития колониальной и зависимой периферии, так
и экономическими и военно-политическими потребностями за-
падных держав» ([Широков, 1981, с. 45]. На Западе, начиная
с Англии, появление усовершенствованных текстильных стан-
ков способствовало развитию отраслей хозяйства, связанных с
173
металлургической и металлообрабатывающей промышленностью,
й затем и машиностроения, что в конце концов и привело к~
техническому перевооружению и переоборудованию всей эко-
номики.
Системы машин и та последовательность, в которой они по-
являлись на Востоке, не влекли за собой глубоких перестроек
в структуре доминирующего количественно ремесленного, до-
фабричного и даже домануфактурного производства и не могли
вызвать немедленную замену домашинного производства фаб-
рично-заводской промышленностью. Внедрение инородных про-
изводственных и технических форм на азиатской почве про-
исходило в тот момент, когда еще традиционная раниемануфак-
турная стадия промышленного производства не была подготов-
лена к их освоению, восприятию и применению. На Востоке
новым экономическим явлениям в промышленности не пред-
шествовал, как на Западе, долгий, последовательный, самостоя-
тельный, век от веку накапливавший элементы нового качества
путь развития от ремесла с его цехами и гильдиями к ману-
фактуре, рассеянной, централизованной, и от нее к фабрикам
и заводам с машинами и свободным квалифицированным и не-
квалифицированным трудом наемных рабочих. Поэтому, как
отмечает Г. К. Широков, «в странах Востока становление ма-
шинных методов производства происходило раньше, чем сфор-
мировались местные капиталистические отношения и возникла
мануфактура... Это означало, что в странах Востока еще не
сложились ни сравнительно широкий слой мелких хозяйчиков,
обладающих определенным первоначальным капиталом и спо-
собных перейти к основанию капиталистического фабричного
производства, ни рабочая сила, подготовленная развитием ма-
нуфактуры к выполнению фабричных операций, ни, наконец,
относительно массовый и стандартный рынок, создаваемый ма-
нуфактурой. В таких условиях сама возможность возникнове-
ния системы машин вытекала из развития капитализма в за-
падных странах, из его экстенсивного распространения на но-
вые территории. Именно это обстоятельство позволяло пере-
носить в страны Востока новые для них производственные отно-
шения и средства производства» [Широков, 1981, с. 44, 45].
Машинное производство на Востоке не было продуктом са- -
мостоятельного, внутреннего и последовательного развития.
Фабричные формы в готовом виде пересаживались извне. Ма-
шинное производство, первыми представителями которого ока-
зывались иностранные фабрики или местные, но работавшие на
импортном оборудовании, наслаивалось на ремесленное и ран-
немануфактурное производство, причем последнее в таких стра-
нах, как Индия, Китай, еще не окрепло, а в других — Вьетна-
ме, Бирме, Малайе и т. д,—и не развивалось. Поэтому явле-
ния и процессы, свойственные как ремесленной и мануфактур-
ной, так и машинной стадии развития капитализма, сосущество-
вали и даже взаимодействовали, например в Индии, или же
174
Таблица 2
Распределение иностранных частных инвестиций
по отрасли и хозяйства*, %
Добывающая промышлен- ность, в т. ч, добыча нефти Лесное, планта- ционное хозяйство Инфраструк- тура, финан- сы, кредит, торговля, услуги Обрабатываю- щая промыш- ленность Всего
•Филиппины (США, 1935) 23,2 32,9 43,2 0,7 100
Индонезия (Голлан- дия, 1937) .... 19,4 45,6 33,1 1.9 100
Индия (Великобрита- ния. 1948) .... 4,6 28,0 48,0 19,4 100
Бирма (Великобрита- ния, 1948) .... 56,5 21,0 16,7 5,8 100
Малайя (Великобри- тания, 1936) . . . 17,5 70,2 12,3 нет данных 100
Французский Индо- китай (Франция, 1924—1938) . . . 15,8 32,3 36,0 15,9 100
Корея (Япония, 1938) 17,8 6,8 53,0 22,4 100
Тайвань (Япония) . . 12,0 8,6 13,2 66,2 100
* [Экономик. 1971, с. 9]. В скобках указана страна-метрополия и год.
на который имеются данные.
оказывали друг на друга «минимальное влияние», как в Китае
[Непомнин, 1980, с. 50] и некоторых других странах.
В колониальный период на Востоке в первую очередь зна-
чительно расширилось производство средств потребления. Ме-
ханические устройства и усовершенствованное на Западе обо-
рудование внедрялись сначала в такие отрасли обрабатываю-
щей промышленности, как хлопчатобумажная, джутовая, сахар-
ная, хлопкоочистительная и прессовочная, табачная, сигаретная,
бумажная, мукомольная, шерстяная, ковровая, шелкоткацкая,
спичечная, позже, уже в XX в.,— в электротехническую, метал-
лургическую, химическую, цементную и другие отрасли. Одна-
ко отсутствовало машиностроение и станкостроение ([Экономик,
1949, с. 57]. Оборудование и машины для местных промышлен-
ных предприятий ввозили из метрополии и индустриальных ев-
ропейских стран. Например, в Индии предприятия, производив-
шие средства потребления, оборудование получали из Англии
ГЛевковский, 1963, с. 254].
Этот своеобразный промышленный синтез метрополии — ко-
лонии сохранялся в большинстве колоний до достижения ими
политической независимости. Лишь в независимый период на-
чинается строительство предприятий средств производства и
осуществление планов индустриализаций. Исключение состав-
ляли территории, захваченные Японией: Корея, Маньчжурия
175
и Тайвань, где Япония, действуя неоколониалистскими метода-
ми, стремилась создать колонии промышленного типа, в кото-
рых она была очень заинтересована. А. В. Мелнксетов следую-
щим образом характеризует эт*у стратегию Японии в межвоен-
ный период: «...освоение Маньчжурии было гигантским социаль-
но-экономическим экспериментом, предусматривающим про-
мышленное развитие этой колониальной периферии в интересах
японского гегемонизма и расширения социальной базы „импер-
ской" политики за счет привлечения местной буржуазии,
втягивавшейся в процесс индустриализации» [Мелнксетов, 1977,
с. 114].
Основная доля иностранного инвестируемого капитала в ко-
лониальный период направлялась в добывающую промышлен-
ность, сельское хозяйство, инфраструктуру, торговлю, кредит
и лишь незначительная часть — в промышленность (табл. 2).
В странах Востока только с вторжением иностранного ка-
питала и пересаживанием системы машин формируются но-
вые, современные формы производства и отношения в промыш-
ленности, торговле, кредите. Они первоначально появились на
транспорте (железные, шоссейные дороги, речное и морское
пароходство), коммуникациях (телеграф, телефон, современная
почта), на территориях иностранных концессий, в европейских
поселениях типа сеттльментов, в портовых городах, в промыш-
ленном и гражданском строительстве. Впоследствии усовер-
шенствованные орудия труда и механические двигатели стали
использоваться в горнодобывающей, обрабатывающей промыш-
ленности и даже в сельском хозяйстве.
Повсеместно в странах Востока начиная с середины XIX в.
при непосредственном участии иностранного капитала, научно-
технических западных кадров и специалистов возникали- фаб-
рики и заводы по переработке минерального сырья и сельско-
хозяйственной продукции, предприятия по производству сахара,
хлопчатобумажных тканей и т. д. Позже, в начале XX в., по-
явились электростанции, сталелитейные, цементные и другие
заводы. Нередко это были довольно многочисленные, порой
крупные капиталистические предприятия, но чаще небольшие
фабрики, заводы, мастерские либо в традиционных отраслях,
либо в новых, вызванных к жизни влиянием Запада или спро-
сом мирового рынка.
Как отмечали составители экономического сборника по стра-
нам Азии и Дальнего Востока за 1948 г., лишь в трех странах —
Японии, Индии, Китае — имелись крупные промышленные пред-
приятия, производившие более 9О7о всей индустриально-фабрич-
ной продукции этого региона. В остальных странах действовали
мелкие предприятия и ремесленное производство по перера-
ботке сельскохозяйственного и минерального сырья [Экономик,
1949, с. 305].
Зарождение и развитие колониально-капиталистического син-
теза в несельскохозяйственной сфере производства убыстрили
176
еще один важный процесс, относящийся к совре,менным,—ур-
банизацию: рост городов и увеличение численности городского
населения. На Востоке в колониальный период появились новые
крупные торгово-промышленные центры, а многие традицион-
ные города превратились в многофункциональные и густонасе-
ленные городские агломерации. Именно города становились
центрами современного городского образа жизни, в них воз-
никали промышленное производство и инфраструктура, а не-
традиционные элементы проявлялись более наглядно и во внеш-
нем облике городов, и в занятости населения, и в социальной
структуре.
Несмотря на то что в колониальный период началось фор-
мирование капиталистического уклада в промышленности, в
странах Востока к моменту завоевания ими политической не-
зависимости и распада колониальной системы «не произошло
завершения промышленного переворота ни в его социально-эко-
номическом, ни в техническом аспектах... Местный капитализм,
несмотря на почти вековое развитие, так и не стал доминирую-
щим ни по числу занятых, ни по объему производимой продук-
ции. Не удалось и местной механизированной промышленности
победить низшие формы промышленного производства и захва-
тить решающие позиции на внутреннем рынке» [Широков, 1981,
с. 47, 64].
Даже к 1960 г., времени окончательного распада колони-
альной системы, доля промышленности развивающихся стран
в чистом продукте мирового промышленного производст-
ва исчислялась 6,9%, а в 1970 г.— 7,3%8. Доля же низших
форм производства промышленности в чистом продукте всей
промышленности колебалась в начале 70-х годов от 12,8% в
Тунисе до 20% на Филиппинах, 20,7% в Индии, 26,6% в Бан-
гладеш, 28,8% в Ираке и 37,8% в Индонезии [Л’эндюстри,
1979, с. 37].
Страны Востока постоянно зависели от импорта машинного
оборудования — средств производства и необходимых потреби-
тельских товаров — средств потребления. Например, в Бирме
с 1868/69 по 1936/37 г. производство риса возросло (в стоимост-
ной оценке) с 24,5 млн. до 258,9 млн. рупий, или более чем
в 10 раз. За этот период и экспорт риса увеличился во столько
же раз. В Бирме постоянно наращивались темпы производства
как старой, так и новой продукции, казалось бы, таким обра-
зом создавались необходимые условия для общего экономиче-
ского роста, интеграции национальной экономики, развития
внутреннего рынка. Но ничего подобного в больших масштабах
не происходило. Страна, экспортируя большую долю производи-
мой продукции в Европу, Америку, Африку (в 1936/37 г. на
120 млн. рупий) и в Азию (на 371,4 млн. рупий) [Фэрниволл,
1956, с. 551—553], ввозила потребительские товары, включая
продовольствие, ткани, шерсть, обувь, промышленное и техни-
ческое оборудование, и, следовательно, целиком была зависи-
12 Зак. 348
177
ма от внешней торговли, основные рычаги которой находились
в руках метрополии.
Бирма — не единственный пример, когда количественный
рост производства не обусловил столь же больших качествен-
ных сдвигов. Французский империализм превратил Вьетнам «в
поставщика продовольствия (риса) на полуколониальный (ки-
тайский) рынок» [Чешков, 1968, с. 24]. До конца 20-х—.начала
30-х годов Китай оставался для Вьетнама не только главным
рынком сбыта риса, но и основным поставщиком промышлен-
ных изделий и некоторых видов продовольствия. Его доля в им-
порте этой колонии Франции составляла до 41% стоимости еще
в 1914—1918 гг. Китайские изделия — ткани, посуда, продоволь-
ствие— поступали на вьетнамский рынок. Лишь к 1932 г.
Франция окончательно монополизировала импорт Вьетнама и
ее доля стала составлять 80%. Вьетнам был вторым по значе-
нию после Алжира рынком сбыта французских хлопчатобумаж-
ных тканей [Чешков, 1968, с. 84, 88—89].
На протяжении всего колониального периода в странах Во-
стока сохранялись в довольно значительных пропорциях дока-
питалистические формы несельскохозяйственного производст-
ва — ручное ткачество, прядение, плетение, ручное изготовле-
ние керамической посуды, различных орудий труда из металла
и дерева — и низшие формы капиталистического производства,
которые не были изжиты и в послеколониальное время.
Современное фабрично-заводское производство, финансово-
кредитные учреждения, банки, торговые фирмы и, конечно, все
современные виды транспорта насаждались «сверху» и при-
надлежали первоначально исключительно иностранному капита-
лу (частному и акционерному). Формирование местной бур-
жуазии и современного национального промышленного произ-
водства было вторичным (производным) и происходило за счет
подключения к капиталистическому предпринимательству в про-
мышленных сферах компрадоров, торговцев, ростовщиков, бю-
рократов, обуржуазившихся землевладельцев — новых помещи-
ков. В целом не наблюдалось массового роста мелкотоварного
производства в промышленности — генезиса капитализма «сни-
зу». Тенденция эволюции ремесленника в мелкого товаропро-
изводителя не исключалась, но была чрезвычайно ограниченной.
Демократический тип развития капитализма «снизу» в ре-
зультате широкого включения в него ремесленников и предста-
вителей всех разновидностей домашинной промышленности бло-
кировался, с одной стороны, деятельностью метрополий в ко-
лониях и индустриально развитых стран в полуколониях (в пер-
вую очередь их промышленным производством и контролем над
внешней торговлей) и, с другой — предпринимательством мест-
ных привилегированных социальных слоев, которые в изменив-
шихся условиях либо сотрудничали с иностранным капиталом
(институт компрадорства), либо самостоятельно, на свой страх
и риск открывали и осваивали новые виды деятельности в сфе-
178
ре промышленности, торговли, кредита и т. п. Нередко при этом
новая экономическая элита вестернизировалась, меняя свои
прежние мировоззренческие позиции и установки, образование,
поведение и образ жизни.
Структурный дуализм, или сосуществование современного
и традиционного, в промышленности формировался, как и в
аграрном секторе, не столько спонтанно, в процессе естествен-
ного поступательного развития, при котором столкновение, вза-
имодействие современного и традиционного происходили орга-
нично и закономерно, сколько посредством насильственного
включения промышленных отраслей колонии в систему капи-
талистических мирохозяйственных связей, а также насаждения
в колониях «сверху» современного фабрично-заводского произ-
водства в промышленности, строительстве, на транспорте, вне-
дрения капиталистических методов управления, буржуазной си-
стемы просвещения и т. д. Взаимодействие и взаимосвязь, а
впоследствии и синтез современного и традиционного были по-
этому не везде перспективными и успешными. Современное по-
являлось и распространялось, подчиняя, вытесняя традицион-
ное или сосуществуя с ним, прежде всего в крупных городах
или специальных европейских поселениях, осуществлявших
связи (промышленные, торговые, административные, социокуль-
турные, идеологические и т. д.) с метрополией, а также на по-
бережье, где развивались промышленность, инфраструктура и
экспортное земледелие. Традиционное из-за ограниченных кон-
тактов с привнесенным современным удерживалось, а порой
«замыкалось» во внутренних, глубинных районах, мало связан-
ных с территориями, подвергнутыми трансформации. В этих
отдаленных районах и провинциях доминировали традицион-
ное производство, прежний образ жизни, старые системы обра-
зования, социальных отношений, ценностей, управления. Тра-
диционное и современное как бы имели свои своеобразные тер-
риториально-географические, экономические и социальные гра-
ницы в воспроизводстве и общественной жизни.
Занятость населения и социальная структура
восточных обществ
К концу колониального периода страны Востока по-преж-
нему оставались аграрными и основная масса их населения бы-
ла занята в сельском хозяйстве и проживала в деревнях. Струк-
тура занятости экономически активного населения и социально-
классовый состав азиатских обществ в конце 50-х — начале
60-х годов XX в. были еще далеки от современной, т. е. от
структуры занятости населения и социально-классового состава
капиталистических обществ.
Капитализм утвердился к концу XIX в. в большинстве стран
Западной Европы, Соединенных Штатах Америки и на Восто-
12*
179
ке — в Японии — первой азиатской стране, вступившей на nyir>
самостоятельного капиталистического развития. Практически за
сто лет, с середины XIX до середины XX в., в развитых капи-
талистических странах резко изменилось соотношение между
сельским хозяйством и промышленностью, старыми промышлен-
ными отраслями и новыми, производственной и непроизводст-
венной сферами.
В 60-е годы XX в. в сельском и лесном хозяйстве, рыболов-
стве и охоте было занято от 3,7% всей рабочей силы в Вели-
кобритании, 5,7% в США, 9,5% в Канаде, 11,3% в ФРГ до
20% во Франции, 25,2% в Италии, 27,6% в Японии; в про-
мышленных отраслях, на транспорте, в строительстве работало
от 38% (США) до 55% (Великобритания) и в секторе непро-
изводственных отраслей — от 28,4% (Италия) до 56% (США)
всего экономически активного населения [Уоркниг попьюлейшн,
1968, с. 52—54, 83, 92—99, 110—112].
В Англии наемные работники уже в 1911 г. составляли
®/ю всего самодеятельного населения, а в 1951 г.— 92,5%.
В США удельный вес работающих по найму в 1940 г. достиг
75%) всех занятых, а в 1960 г.— 83,7%; удельный вес самостоя-
тельных хозяев сократился соответственно с 21,7 до 13,8%, по-
могающих членов семьи — с 3,2 до 1,6%. Во Франции с 1921
по 1962 г. число лиц наемного труда возросло с 61,4 до 71,7%
[Современный рабочий класс, 1965, с. 109, 156, 244].
С развитием капитализма сокращение удельного веса за-
нятых в сельском хозяйстве способствовало уменьшению чис-
ленности традиционного крестьянства. На смену ему пришли
фермеры — мелкие и средние, либо собственники, либо арен-
даторы земельных угодьев,— и агропромышленники — крупные
земельные собственники, специализирующиеся на производстве
сельскохозяйственной и животноводческой продукции и ис-
пользующие труд наемных рабочих и современную технику.
В социальной структуре любого развитого буржуазного об-
щества наиболее многочисленным классом всегда были и оста-
ются наемные рабочие. Во многих развитых странах (США,
Англия и т. д.) еще в начале XX в. на его долю приходилось
до 2/з и более самодеятельного населения. В связи с ростом не-
производственных отраслей в последние десятилетия в его ря-
ды включают конторских, торговых служащих и работников
сферы услуг. Например, в Англии в 1951 г. рабочие и служа-
щие составляли около 85%, самодеятельного населения, а в
США в 1960 г.— 74% [Современный рабочий класс, 1965,
с. 112, 158]. Наблюдалось сокращение численности предпри-
нимателей, фермеров, управляющих, т. е. лиц, входивших в со-
став эксплуататорского класса — буржуазии. Но абсолютное и
относительное сокращение численности буржуазных слоев еще
не свидетельствует о снижении их роли.
Обширная социальная группа профессионально занятых ин-
теллектуальным трудом образует самостоятельную категорию
180
общества — интеллигенцию — и входит наряду с мелкобуржуаз-
ными прослойками — мелкими предпринимателями, фермерами,
ремесленниками — в средние слои, на долю которых приходит-
ся 14—16% и более гражданского самодеятельного населения.
Краткая характеристика социальной структуры буржуазно-
го общества потребовалась нам для того, чтобы сопоставить с
ним по таким же параметрам восточные общества с целью оп-
ределить, хотя бы весьма приблизительно, соотношение в них
современных и традиционных социальных структур накануне
независимости.
Страны Востока на протяжении всего колониального перио-
да оставались в основном аграрными, и их огромные массы на-
селения занимались экспортным или полутрадиционным земле-
делием и отчасти добычей минерального сырья. Даже в наи-
более развитых из них в 50-е годы XX в. в сельском хозяйстве
было занято 60—70% и более самодеятельного населения.
Структура занятости и социально-классовый состав населения
колониальных и зависимых стран к концу колониального перио-
да резко отличались от пропорций развитых обществ.
В обрабатывающей промышленности, включая ремесленное
производство, в восточных странах в 50-е годы было занято не
более 10% экономически активного населения, но этот пока-
затель в Таиланде равнялся 3,4%, в Индии и на Филиппинах —
6,6, в Египте—10, в Турции — 7,3%; на транспорте, в торгов-
ле, государственных учреждениях и в сфере услуг (обществен-
ных и личных) работало от 15 до 25% всего активного населе-
ния «[Уоркинг попьюлейшн, 1968, с. 42, 70—77, 81]. Структура
занятости населения восточных стран в 50-е годы резко отли-
чалась от структуры занятости в эти же годы развитых капита-
листических государств. В восточных обществах она приближа-
лась к структуре занятости некоторых европейских стран нача-
ла XIX в., но и тогда промышленная сфера Западной Европы
охватывала намного больше трудовых ресурсов, чем на Восто-
ке в середине XX в.
Важный показатель уровня и степени развития капитализ-
ма — численность лиц наемного труда. В среднем по странам
Азин и Африки удельный вес наемных работников к концу
50-х годов не превышал 26—27% в составе всего самодеятель-
ного населения, «самостоятельные хозяева» составляли 73—
74%. Некоторым исключением были страны с развитым план-
тационным хозяйством типа Малайи, Шри Ланки и страны с
относительно высоким уровнем урбанизации: Ливан, Сирия,
Египет и т. д. В развитых капиталистических странах эти по-
казатели были совсем иными: наемные работники — 68—69% и
«самостоятельные хозяева» — 31—32% [Фридман, Гордон,
1966, с. 22].
Низкий удельный вес наемного труда свидетельствовал о
концентрации большинства населения стран Востока в мелком
производстве с весьма ограниченным применением наемной ра-
181
бочей силы, о низком уровне урбанизации и отсутствии разви-
той фабрично-заводской промышленности.
К категории сельского населения в 1956 г. относилось в
Малайе, Иране, Турции свыше 70% населения, в Индии, Индо-
незии, Бирме, на Шри Ланке, Филиппинах — более 80, в Кам-
пучии, Таиланде, Лаосе — свыше 90, в Западной Европе — толь-
ко 30% всего населения [Дэвис, 1969, с. 125—131].
В 50-е годы в странах Азии в городах, насчитывавших
20 тыс. и более жителей, проживало 13% всего населения и в
городах с числом жителей свыше 100 тыс.— 8% [Клеер, 1968,
с. 45].
Начиная с середины XIX в. в Азии рост городского населе-
ния намного опережает среднегодовые показатели прироста
всего населения и процесс урбанизации протекает динамичнее
процесса экономического роста [Клеер, 1968, с. 43—44]. Но раз-
витие азиатских городов не было столь тесно связано с разви-
тием промышленности, как это было в Западной Европе. Ази-
атский город не был прочно соединен с окружающей сельской
периферией и не выполнял так же активно, как некогда евро-
пейский город, функции по объединению и организации раз-
розненных ремесленных и мануфактурных производств, разных
отраслей промышленности, отдельных локальных рынков в
единую национальную экономику с развитой рыночной си-
стемой.
Подобное положение города в Азин, по образному опреде-
лению Т. Дж. Макджи, привело к тому, что процесс урбаниза-
ции «расстыкован» с общим экономическим развитием страны
и основными социально-экономическими процессами. Тот же ав-
тор утверждает, что экономическая функция городов развиваю-
щихся стран заключалась прежде всего в поддержании тес-
ных экономических контактов с урбанизированными обществами
и индустриальным миром, а не со своими внутренними терри-
ториями [Макджи, 1967, с. 18]. Следовательно, и здесь про-
является еще одна негативная сторона колониального синте-
за— ориентация восточного города, как и всей колониальной
экономики, на внешний фактор. Многие буржуазные социоло-
ги вслед за- Б. Ф. Хозелитцем называют все бывшие колониаль-
ные города «паразитическими». Такое название они получили
в результате гипертрофированной их роли как центров админи-
стративной и политической власти и посреднических функций
между колониальной администрацией и населением своих
стран.
Структура занятости населения некоторых азиатских столиц
в конце 50-х — начале 60-х годов наглядно отражает преоблада-
ние непроизводственных отраслей в городской экономике. В об-
рабатывающей промышленности было занято от 11% (Пном-
пень) до 21 % (Манила) городского населения, тогда как в тор-
говле, государственных учреждениях и различных видах ус-
луг—от 57 до 65% (табл. 3).
182
Таблица 3
Структура занятости городского населения
в странах Юго-Внеточной Азии*. %
Город Сельское хозяйство, добываю- щая про- мышлен- ность Обрабаты- вающая промыш- ленность Строи- тель- ство Тор- говля Транс- порт, скла- диро- вание Государ- ственные учрежде- ния. Дру- гие услу- ги Неоп- реде- леи- иые занятия Всего
Манила (1956) . . 2,8 21,3 6,4 19,2 9,4 39,0 1,9 100,0
Пномпень (1959) . . 4,4 11,0 10,0 27,0 12,0 34,0 1.6 100,0
Куала-Лум- пур (1962) 3,0 17,0 5,0 25,0 10,0 40,0 — 100,0
Сингапур (1957) . . 9,0 14,0 5,0 25,0 12,0 33,0 2,0 100,0
Гонконг (Сянган, 1960) . . 14,0 17,0 2,0 26,0 7,0 29,0 5,0 100,0
Джакарта (1961) . . 5,0 16,0 9,0 24,0 13,0 33,0 — 100,0
* [Макджи, 1967, с. 89]. В скобках указан год переписи.
Урбанизация, как уже отмечалось, способствует обществен-
ному прогрессу, и сам по себе этот процесс является современ-
ным. так как с ростом городов связано развитие крупной про-
мышленности, формирование новых (буржуазных) классов и
слоев, ускорение распада традиционной социальной структуры
общества. К. Маркс писал: «Капиталистическое производство,
постоянно увеличивая перевес городского населения, которое
это производство скопляет в крупных центрах, накопляет тем
самым... историческую силу движения общества вперед...»
[Маркс, Энгельс, т. 23, с. 514]. Однако к концу колониального
периода «историческая сила», направляющая «движение об-
щества вперед», в странах Азии ни по количеству, ни по ка-
честву не была определяющей и ей еще не принадлежала глав-
ная роль. Традиционные отношения и структуры, хотя уже
весьма деформированные, были массовыми, количественно пре-
обладавшими (по охвату населения) и сохранялись (а порой и
регенерировали) главным образом в аграрной экономике. Та-
кое состояние восточных обществ объясняется в первую оче-
редь тем, что они не пережили целого этапа исторического раз-
вития, когда «крупная промышленность действует с наибольшей
революционностью в том смысле, что она уничтожает оплот ста-
рого общества, „крестьянина", и выдвигает на его место наем-
ного рабочего... Капиталистический способ производства довер-
шает разрыв того первоначального семейного союза земледе-
183
лия и промышленности, который соединял друг с другом мла-
денчески-неразвитые формы обоих. Но он создает в то же вре-
мя материальные предпосылки нового, высшего синтеза — сою-
за земледелия и промышленности на основе их противоположно
развившихся форм» [Маркс, Энгельс, т. 23, с. 513—514].
В ряде стран Востока исторически сложилось так, что евро-
пейские фирмы и торговцы предпочитали сотрудничать с ино-
национальными элементами, обычно иммигрантами из сопре-
дельных стран. Именно эти некоренные этнонациональные груп-
пы персонифицировали местный торгово-денежный и торгово-
ростовщический капитал, дешевых рабочих и часто были первы-
ми действующими силами в колониальном синтезе, выступая
своеобразными проводниками модернизации и торгово-про-
мышленного развития стран, в которые они иммигрировали.
Эти явления, видимо, можно отнести к первоначальным формам
накопления капитала, так как конечным их результатом было
появление местного капитала и пауперизнрованного населения.
Этот феномен этносоциального и этнонационального разде-
ления труда в Азии заслуживает особого внимания еще в свя-
зи с тем, что на структуру высших и низших страт восточных
обществ значительное влияние оказали межазиатские мигра-
ционные процессы, особенно усилившиеся с потребностями рос-
та колониально-капиталистического хозяйства.
Из Индии и Китая в Южную и Юго-Восточную Азию имми-
грировали не только безземельные крестьяне, разорившиеся ре-
месленники, но и представители индийских торгово-ростовщиче-
ских каст, китайские предприниматели, дельцы. Терпя пораже-
ние в конкурентной борьбе с иностранным капиталом или не
находя благоприятного климата на родине, они переносили
свою деятельность в соседние страны. Так, до 1940 г. «парсы
Бомбея, четтияры Тамилнада, мусульмане Малабара (какса),
мусульмане меманы, ходжа и бохра Гуджарата, мусульмане
Тамилнада (чулия) и индусские ювелиры Северной Индии об-
ладали монополией в торговле Бирмы» [Дридзо, Кочнев, Се-
машко, 1978, с. 53]. В Бирме, Малайе, на Шри Ланке и в
других странах китайские и индийские иммигранты работали на
плантациях, участвовали в строительстве железных и шоссей-
ных дорог, портов, городов. Представители более высоких
страт служили в колониальных военных формированиях и го-
сударственных учреждениях. В административном отчете по
Бирме за 1884/85 г. сообщалось: «Много уроженцев Индии по-
стоянно живут в морских портах и больших деревнях и вытес-
няют менее инициативных бирманцев из более прибыльных за-
нятий. Ростовщиками в стране выступают мадрасцы — банков-
ская каста четти; розничная торговля спиртными напитками —
исключительная привилегия китайцев. Уроженцы Индии также
вытеснили бирманцев из той области деятельности, где требует-
ся тяжелый мужской труд. Департамент общественных работ в
строительстве использует почти исключительно индийских кули.
184
Погонщики повозок (гхари)—повсюду главным образом мад-
расцы. Рабочие в портах и на железнодорожных станциях —
также уроженцы Индии. Повсюду они поселяются для выращи-
вания риса» {Дридзо, Кочнев, Семашко, 1978, с. 43].
Индийские, китайские предприниматели вкладывали свои
денежные средства в земельную собственность, в промышлен-
ность, банковское дело, ростовщические операции. Деятель-
ность иммигрантских групп задерживала появление и развитие
местного компрадорства, формирование национальной буржуа-
зии. Нередко они были тесно связаны с иностранным капита-
лом и зачастую выступали агентами европейских фирм. Так,
во Вьетнаме китайское и индийское купечество, «став младши-
ми партнерами французского капитала в колониальной эксплуа-
тации страны, не только задерживали рост вьетнамского ком-
прадорства, но и свели почти на нет все те преимущества, ко-
торые могло иметь для формирования вьетнамской буржуазии
неглубокое проникновение французского капитала в экономику
страны. А это привело к тому, что формирование вьетнамской
буржуазии не могло широко развернуться даже на основе „низ-
ших" и „худших" форм капитализма» [Чешков, 1968, с. 24]. На-
чавшая формироваться вьетнамская торговая буржуазия отча-
сти компенсировала свои неудачи в собственной стране за счет
проникновения на рынки соседних стран — Кампучии и Лао-
са—и активной деятельности во внутреннем и внешнем товаро-
обороте этих стран.
На Ближнем и Среднем Востоке инонациональные элемен-
ты— армяне, греки, евреи — действовали наравне с европей-
скими крупными предпринимателями и монопольными компа-
ниями.
Колониальный капитализм в странах Востока был гетероген-
ным по своему составу, мало интегрированным в традицион-
ную систему общества, поэтому не коснулся ни прямо, ни опо-
средованно сразу всех социально-экономических структур, не
подверг глубоким необратимым процессам общество в целом.
В результате за период колониально-капиталистического раз-
вития в странах Востока образовался своеобразный синтез тра-
диционных и современных элементов на разных «этажах»^]и
базисных и надстроечных), сложились соответственно комбини-
рованные многоукладные общества с разным сочетанием тра-
диционных, переходных и современных социально-классовых
элементов.
Хотя традиционный базис трансформировался и модифици-
ровался, однако к 50-м годам XX в. в социальной структуре
восточных обществ присутствовали элементы докапиталистиче-
ского типа, классы и слои переходного характера и соответст-
вующие компоненты современного буржуазного общества.
По мнению многих советских исследователей, колониальная и
полуколониальная социальная структура восточных обществ
«не представляла* четко выраженных классовых образований».
185
«Переходности экономических отношений, переплетенности эко-
номических укладов, раннекапиталистической сущности основ-
ной по занятости населения сферы производства соответство-
вали и переходность социальной структуры, „смазанность" со-
циатьных граней в условиях разрушения старых социальных
общностей и незавершенности формирования классов капитали-
стического общества, пестрота и смешанность социальных групп
и прослоек, многоликость социальных типов» [Меликсетов,
1977, с. 22]. На базе старого общества формировалась синтези-
рованная колониально-капиталистическая социальная струк-
тура, компонентами которой были традиционные местные и ино-
национальные, а также современные европейские социачьиые
образования и слои.
Основным трудящимся классом традиционного докапитали-
стического общества оставалось крестьянство. Развитие товар-
но-денежных отношений, рост товарности сельского производст-
ва, влияние мирового рынка вызвали социальную и имущест-
венную дифференциацию в крестьянской среде и глубокую транс-
формацию этой своеобразной социальной общности. Деревен-
ское общество теряло свою монолитность по мере превращения
части крестьян в мелких товаропроизводителей — поставщиков
товарной продукции на внешний и внутренний рынки, и этот
процесс сопровождался появлением разнородных в классовом
отношении групп и прослоек в этой среде.
Преобладавший мелкомасштабный тип буржуазного хозяйст-
вования в аграрной сфере стран Востока определил медлен-
ное и затяжное вызревание крупного, организованного по-со-
временному помещичьего производства на базе разложения на-
туральных и полунатуральных крестьянских хозяйств. Этот тип
развития капитализма характеризовался застойными, консер-
вативными формами при господстве торгово-ростовщического
капитала и кабальных методов товаризации продукта. В этом
с лучае не происходило прямого и непосредственного отделения
от земли бывшего земельного собственника и его выталкивания
в сферу промышленности или в какое-либо иное несельскохо-
зяйственное производство. Он оставайся в деревне и обрабаты-
вал свой земельный участок, но уже не как собственник, а как
арендатор, испытывая в еще большей степени тяжесть и гнет
арендных отношений и зависимость от торгового и торгово-ро-
стовщического капитала. Отсутствие государственной поддерж-
ки, современной системы кредитов и кооперации усугубляло по-
ложение мелких производителей сельскохозяйственной продук-
ции, которые в этих условиях превращались чаще в арендато-
ров-издольщиков и даже пауперов, чем в фермеров капитали-
стов и свободных работников, трудившихся по найму.
Социальное расслоение крестьян сопровождалось выде-
лением из их среды таких социальных групп, как кулаки, за-
житочные крестьяне и середняки. Но эти потенциальные слои
мелкой сельской буржуазии были не столь большими по срав-
186
нению с основной массой мелких земельных собственников и
арендаторов.
В странах Азии в сельском хозяйстве всегда отдавалось
предпочтение различным видам аренды, а не капиталистиче-
скому найму. Значительная доля крестьянских хозяйств относи-
лась к арендаторским. Так, в Китае «около половины крестьян
(46%) являлись собственниками всей' обрабатываемой ими
земли, а остальные были полуарендаторами (24%) и аренда-
торами (30%), вынужденными идти в кабалу к крупным зе-
мельным собственникам» [Меликсетов, 1977, с. 23]. В Индии
«основная масса крестьянства выступала не в качестве собст-
венников парцелл, а в качестве кабальных или полукабальных
арендаторов земли» [Ульяновский, 1981, с. 63]. В Иране к се-
редине 50-х годов крестьянская земельная собственность состав-
ляла 15—20% возделываемых площадей, 60% крестьян не име-
ли участков, а 23% обладали земельной собственностью разме-
ром менее 1 га. «Обе эти категории крестьян выступали глав-
ным образом в качестве арендаторов-издольщиков земель полу-
феодальных собственников, а также возделывали их земли в
качестве наемных (преимущественно сезонных и поденных) ра-
бочих» [Демин, 1977, с. 86]. В Иране система издольной арен-
ды — райати — была основной формой землепользования в
имениях помещиков, мусульманских религиозных учреждений и
государства. В 1960—1961 гг. на ее базе возделывалось 54%
всех площадей [Демин, 1977, с. 87]. В 1960 г. из 2,2 млн. зем-
ледельческих домохозяйств на Филиппинах около 50% нахо-
дилось либо в полной, либо в частичной собственности, осталь-
ные арендовались [Шэринг, 1974, с. 91]. И в Турции в 70-е го-
ды 30% деревенских хозяйств относилось к числу безземельных
[Мейер, 1978, с. 27].
Развитие же крупного плантационного хозяйства было свя-
зано с использованием наемной рабочей силы, часто имми-
грантской, и формированием совершенно новых социальных сло-
ев — отрядов сельскохозяйственных рабочих, впоследствии сель-
ского пролетариата, имеющего свои самостоятельные профессио-
нальные и политические организации.
Следовательно, в странах Азии в одно и то же время про-
исходили социальные процессы, а скорее, по определению
К. Маркса, социальные резолюции [Маркс, Энгельс, т. 9, с. 136],
харзктеРные для разных исторических эпох.
Колониально-капиталистическая эволюция стран Востока, ее
своеобразие и определенная закономерность не только воздей-
ствовали на непосредственных производителей в сельском хо-
зяйстве, но и затронули и трансформировали эксплуататорские
господствующие классы деревни. Однако их обуржуазиванне
также не было однозначным и однородным. Некоторая часть
этого класса, видимо подавляющая,— владельцы крупных зе-
мельных площадей, паразитируя на старых методах эксплуа-
тации крестьян, оставались реитополучателями и не стреми-
187
лись изменить традиционные формы и методы производства и
труда. Эта категория (в частности, помещики-абсентеисты), хо-
рошо известная на Востоке, использовала свои доходы в ос-
новном на личное потребление, но нередко занималась торговы-
ми или торгово-ростовщическими операциями.
В межвоенные годы наметились и новые тенденции. В ря-
де стран—в Индии, Турции, Египте, на Филиппинах и др.—
в 20—30-е годы появились хозяйства, использовавшие маши-
ны, усовершенствованные методы агрикультуры, хотя во мно-
гих крупных владениях совмещались капиталистические и дока-
питалистические методы эксплуатации. В целом эти тенден-
ции носили ограниченный характер и к радикальной капитали-
стической реконструкции деревни не повели. Процессу транс-
формации полуфеодальных хозяйств в капиталистические ме-
шал все еще господствовавший в принципе полуфеодальный ин-
ститут издольной аренды, гибко приспособившийся к изменив-
шимся условиям и позволяющий привилегированным собствен-
никам произвольно повышать арендную плату и получать до-
бавочные доходы без инвестирования капиталов в производство.
Этот средневековый по типу институт, свойственный землеполь-
зованию многих азиатских стран, «вплоть до 60-х годов служил
помещикам основным орудием извлечения из сферы сельского
хозяйства дополнительной продукции. Это, в свою очередь, воз-
двигало серьезные преграды для развития более продуктив;
ных форм производства, ибо помещики и старыми методами
получали достаточно высокие доходы со своих земель» [Демин,
1977, с. 45].
Процесс разрушения традиционных социальных общностей
в деревне и становления капиталистических протекал медлен-
ными темпами. Постепенное обуржуазивание господствовавших
классов (а впоследствии перерождение нового помещика в на-
стоящего буржуа) и превращение мелких крестьянских собст-
венников в безземельных арендаторов и пауперов были основ-
ными направлениями социальной колониально-капиталистиче-
ской эволюции в основных массовых структурах докапиталисти-
ческого производства9. Это направление особенно проявилось
в тех странах Востока, где преобладал помещичье-буржу азный
тип развития.
Но, видимо, не следует игнорировать и другую тенденцию,
которая действовала параллельно основной. В районах торго-
вого земледелия с ростом товарного производства из среды
крестьян выделялась пусть небольшая, но определенная про-
слойка зажиточного крестьянства, которая использовала мето-
ды капиталистического хозяйствования, постепенно превращаясь
в капиталистических фермеров.
Социальные образования современного типа — национальная
буржуазия, рабочий класс, средние городские слои были не-
посредственно связаны с развитием городов, промышленности,
транспорта, сферы непроизводственного труда, с деятельностью
188
государств и новых политических систем, ростом образования
и т. д. Первые элементы фабричного производства и первый
подъем местного промышленного предпринимательства в стра-
нах Азии приходились на середину — конец XIX в. С этого
момента несколько ускорился процесс современного классообра-
зования и стала увеличиваться численность слоев и групп бур-
жуазного общества.
Формирование национальной промышленной буржуазии ог-
раничивалось и сдерживалось колониальным и зависимым по-
ложением, существованием иностранного сектора и таким не-
маловажным и традиционным фактором, как боязнь выходцев
из обуржуазившихся традиционных слоев помещать капитало-
вложения в промышленность и другие современные отрасли.
Действовали как бы два вида капитала — старый и новый —
и соответственно им две группы предпринимателей. Некрупны?
национальный капитал современного типа направлялся в ма-
шинное капиталистическое производство — фабрики, шахты,
транспорт, дороги, связь и т. д.— и тем самым тяготел к совре-
менным формам производства и буржуазному порядку. Коли-
чественно преобладавший капитал продолжал действовать в
привычных сферах — торговле, мануфактурной промышленно-
сти, ростовщичестве, в земельных операциях и т. д., как бы
замыкаясь на традиционной деревенской экономике и старом
социуме. Таким образом, создавался своеобразный синтез тра-
диционного и современного и происходило разграничение «сфер
влияния», что вело к устойчивой дихотомии и затяжному со-
существованию старого и нового в капиталистическом укладе
и в экономике страны в целом. Подобная ситуация резко ос-
лабляла и замедляла буржуазную эволюцию общества, вела к
устойчивому воспроизводству синтеза, в котором преобладали
традиционные, отсталые формы, и задержке развития на низ-
ших стадиях.
Тормозящее влияние старого внутри синтеза и вне его ост-
ро ощущалось в недрах новой, капиталистической экономики,
где большую роль играл капитал, персонифицированный функ-
ционерами вестернизированного азиатского общества. Речь
идет о предпринимательстве бюрократии, различных чиновни-
ков, помещиков, торговцев и компрадоров. Эти силы в значи-
тельной мере стремились к увековечению состояния умеренно-
го и отсталого синтеза, а не к быстрой ломке традиционного
«азиатского» и созданию общества современного типа. Бур-
жуазия не представляла собой единого социального целого, ей
были присущи черты совмещенности социальных ролей и функ-
циональной многоликости. И то, что буржуазная элита выра-
стала «сверху», из бывших привилегированных слоев тради-
ционного, а затем колониального или полуколониального об-
щества (крупные землевладельцы, государственный аппарат и
колониальная администрация, иностранный сектор экономики),
а не «снизу», из массовой мелкобуржуазной среды, делало син-
189
тез «верхушечным», на базе которого в период независимости
начал складываться консервативный бюрократический капитал,-
в Китае возникший еще в межвоенные годы |0. <
Важным итогом колониально-капиталистической эволюции
было формирование местного пролетариата. Капитализм, пере-
саженный на восточную почву, обусловил непрерывный рост
сельскохозяйственного и промышленного пролетариата — глав-
ных движущих сил нового способа производства — и других со-
циальных групп и прослоек современного типа — интеллиген-
ции, служащих, студенчества, офицерства.
Основными источниками формирования пролетариата на на-
чальных этапах были безземельные крестьяне и разорившиеся
городские ремесленники. На ранних стадиях капитализма в
колониях и полуколониях в сфере эксплуатации наемного тру-
да «сохранялись пережитки средневековья», которые при отсут-
ствии рабочего законодательства «органически вплетались в
ткань капиталистической эксплуатации и ложились дополни-
тельным бременем на пролетариат» [Непомннн, 1980, с. 201 —
202]. Это касалось в первую очередь комплектования рабочей
силы, условий найма, труда. Вольный, свободный наем порой
отсутствовал, и прибегали к контрактации, использовали всевоз-
можных посредников, агентов. Традиционные элементы можно
было встретить и в самом составе формировавшегося рабочего
класса (больше крестьян, мигрантов, временных, сезонных ра-
ботников, чем кадровых, постоянных, потомственных и квали-
фицированных рабочих), в структуре занятости (рабочая сила
не концентрировалась на крупных, индустриальных предприя-
тиях, а распылялась по мелким, мануфактурным производствам
и другим отраслям в торговле, сфере услуг), оплате труда, об-
разе жизни, поведении, сознании и т. д.
К концу колониального периода процесс формирования ра-
бочего класса не был завершен и вся масса наемных рабочих
не представляла единого социального образования. Но, безус-
ловно, во многих странах Востока сложился костяк современного
промышленного пролетариата, связанного с крупным производ-
ством на предприятиях обрабатывающей, горнодобывающей,
энергетической промышленности, на транспорте, в строитель-
стве и т. д. Более многочисленная группа наемных работников
была занята в мелком производстве и по своему положению,
классовой сущности, политическому и социальному самосозна-
нию сближалась с частью крестьянства и городских низов, т. е.
с социальными общностями переходного типа.
В развитом капиталистическом обществе большая часть ин-
женерно-технических работников, врачей, учителей и админи-
стративно-управленческого персонала, работающих по найму
в государственных и частных учреждениях, школах, больницах,
на предприятиях, примыкает к современному рабочему классу.
В колониях и полуколониях эти группы составляли (и продол-
жают составлять) особую социальную категорию (подробнее
190
см. [Средние слои, 1975; Интеллигенция, 1981]). Средние
слои — сложный промежуточный социальный комплекс — вклю-
чали не только слои современного городского общества — ин-
теллигенцию, служащих, офицерство, студенчество, но и общ-
ности переходного периода — мелкую буржуазию города и де-
ревни, по численности превосходившую новые средние слои.
Таким образом, в социальной структуре колониально-капи-
талистических обществ преобладали классы и прослойки про-
межуточного (переходного) типа, возникшие в результате рас-
пада (или полураспада) традиционного общества и дальней-
шей капиталистической эволюции. Основные классы капитали-
стического общества (рабочий класс, национальная буржуазия)
находились на стадии становления и охватывали лишь мень-
шинство населения. Элементы докапиталистического типа, хотя
и продолжали существовать, не были определяющими.
* * *
Импортированный западный капитализм обычно не был «вы-
сокосортным», т. е. не состоял из одних высших и культурных
форм. Принципиальный подход мирового капитала к коло-
ниальной- и зависимой периферии и не требовал этого, посколь-
ку движущим мотивом было стремление эксплуатировать и по-
лучать монопольные прибыли, а не развивать и «дотягивать»
ее до современного уровня. Поэтому-то в страны Востока чаще
пересаживались и не самые передовые формы капитала, и ус-
таревшая или изношенная техника, и технические кадры не
самой высокой квалификации, т. е. импортировался «капита-
лизм вчерашнего дня», с изначально заложенными в нем ком-
понентами отсталости. Но это, как ни парадоксально, способ
ствовало синтезу, ибо частично сближало «заниженное» со-
временное с модифицированным традиционным, облегчая или
детерминируя их состыкование.
И еще один немаловажный фактор, который следует учиты-
вать в проблеме синтеза современного и традиционного. По-
скольку капитализм развивался не столько за счет ломки тра-
диционных основ, сколько посредством приспособления к ним,
фактор синтеза приобретает особую, повышенную значимость и
определенную двойственность. С одной стороны, нередко только
путем синтеза на Востоке закреплялись новые формы произ-
водства, но, с другой — именно синтез этих новых форм с тра-
диционными отношениями обусловливал медленный, половинча-
тый тип буржуазной эволюции, препятствуя быстрому про-
грессивному становлению капиталистических отношений.
По этому поводу А. В. Меликсетов пишет о Китае следующее:
«... развитие капитализма не на развалинах традиционного об-
щества, а на его почве, может быть точнее — в его недрах, ве-
ло к тому, что обладавшее удивительной инерционностью китай-
ское общество значительно деформировало знакомые нам по
191
европейской истории формы и методы капиталистического раз-
вития. Происходило не только капиталистическое развитие Ки-
тая, но и „китаизация" капитализма, которая выразилась, в
частности, в преобладании раннекапиталистических отношений,
опиравшихся на традиционные формы эксплуатации, в привне-
сении даже в фабрично-заводскую сферу (в том числе и на
иностранные предприятия) примитивных методов эксплуатации
(система „старшинок“, контрактация девушек и т. п.), в при-
дании всему капиталистическому хозяйствованию жестких сред-
невековых черт, столь бросавшихся в глаза стороннему (евро-
пейскому) наблюдателю» [Меликсетов, 1981, с. 227—228].
В результате всего этого в колониях и зависимых странах
ростки капитализма и современности, включавшие и развитые,
и низшие формы, еще не были крепкими и всеохватывающими.
Сфера традиционного ручного труда, сосуществуя с фабрично-
заводским производством, сохраняла свою живучесть и устой-
чивость на протяжении всего колониального и зависимого вре-
мени и по численности занятых намного превосходила инду-
стриальные виды труда. Основной особенностью развития стран
Востока с момента их включения в мировой капиталистический
рынок и систему капиталистического хозяйства метрополий бы-
ло одновременное сосуществование стадиально разных форм и
типов капитала — от самых примитивных, раннека.питалисти-
ческих до самых развитых, высших.
В колониальный период рост товарности и увеличение
экспорта сельскохозяйственной продукции не сопровождались
таким же ростом обмена в стране между разными секторами
производства в аграрной сфере и между всем аграрным сек-
тором и промышленностью. Экспортно-импортная торговля ко-
лоний не содействовала укреплению непосредственных связей
между аграрным сектором и экономикой городов, развитию на-
циональной промышленности. Товарное сельскохозяйственное
производство в условиях колониального синтеза было лучше
н надежнее интегрировано с рынками метрополии или сосед-
них стран, нежели с местными рынками собственной страны11.
Дуальность воспроизводственного процесса — своеобразная ав-
тономность аграрной и городской экономики и разъединенность
разных производств в самих этих экономиках (традиционное и
современное земледелие, добыча, производство сырья и его
обработка, обрабатывающая промышленность и станкострое-
ние и т. д.) усугубляли дезинтеграцию, которая не только была
порождена колониализмом, но и имела свои исторические ис-
токи, уходившие в доколониальную эпоху, к дуальности струк-
туры докапиталистических экономик восточных стран |2.
В колониальный период появились новые и развивались не-
которые старые отрасли промышленности, но промышленно-тор-
говая сфера не превратилась в ведущую, определяющую часть
национальной экономики, в фактор постоянного промышленно-
го роста и индустриализации. Дуализм и дезинтегрированность
192
национальной экономики даже в самых развитых странах Во-
стока оказывались непреодолимыми преградами на йути эко-
номического и социального прогресса из-за колониального и за-
висимого положения. О. Е. Непомнин, характеризуя соотноше-
ние современного и традиционного в Китае до Синьхайской ре-
волюции, отмечал: «... в итоге имело место не просто механиче-
ское вкрапление инородных элементов в конфуцианскую струк-
туру, но и значительное „органическое" взаимопроникновение,
вживание одного в другое, что привело к созданию особой си-
стемы со своими принципами и внутренними особенностями са-
моразвития в рамках комплекса „Китай — мировой рынок".
В силу этого Китай начала XX в. нельзя рассматривать как
сумму разобщенных величин (иностранный сектор — нацио-
нальная экономика, феодальный комплекс — буржуазный уклад,
традиционная деревня — „новые" города). Тем не менее перед
нами не строго взаимосвязанная, органическая монолитная
структура, а система с элементами конгломератности» [Непом-
нин, 1980, с. 270].
Для ликвидации этой «конгломератности», комбинирован-
ного, многоукладного характера восточных обществ необходи-
мо было «взломать» сформировавшийся колониальный синтез,
чтобы новые, современные элементы производства, новые соци-
альные силы — пролетариат, буржуазия (национальная и ино-
национальная, мелкая и крупная), интеллигенция, а также де-
мократические и революционные партии и другие общественные
организации, укоренившиеся на местной почве, начали активно
трансформировать все еще преобладавшие традиционные струк-
туры.
13 Зак. 348
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
СИНТЕЗ СОВРЕМЕННОГО И ТРАДИЦИОННОГО
В УСЛОВИЯХ НЕЗАВИСИМОГО РАЗВИТИЯ
Глава VI
ФОРМАЦИОННОЕ РАЗВИТИЕ И ГОСУДАРСТВЕННОСТЬ
Практически все ученые-востоковеды сходятся на том, что
в странах Востока в период независимого развития политика
имеет несомненное первенство перед экономикой и что пробле-
ма государственности1 столь же императивно выдвинулась на
передний план. Вместе с тем еще не ясно, как специфика об-
щественного синтеза конкретно проявляется на уровне поли-
тической надстройки, в чем отличие самой государственности
на Востоке от европейских моделей и каковы различия в этом
плайе между самими странами региона.
Для выяснения указанных вопросов необходим, в частности,
метод сравнительного исторического анализа. Необходим так-
же своеобразный эталон, классическая модель развития фео-
дальной и капиталистической государственности. Но тут-то и
выясняется, что не так просто решить вопрос, что же является
в данном случае классической моделью государственности даже
в отношении капитализма. Выясняется также, что многие ис-
следователи за рубежом и у нас по некоей традиции или инер-
ции отталкиваются в своих работах от ставших стереотипными,
но тем не менее весьма мифических представлений о классиче-
ской модели. Но если базовая модель, этот своеобразный «ар-
шин» для исследователя, неверна, то и все замеренные «тка-
ни» (т. е. первичная, вторичная и третичная модели) будут
неправильных размеров.
В самом деле, часто сравнивают в интересующем нас
плане Восток с Европой. Но какой Европой? Все ли ее страны
служат прообразом классической модели? Или, например, счи-
тается, что парламентская демократия есть наиболее адекват-
ное выражение буржуазной государственности, и в сравни-
тельном анализе обычно отталкиваются именно от нее. Но раз-
ве капиталистическая формация знала в своем развитии только
этот тип буржуазной государственности? А ведь именно на аб-
солютизации и универсализации парламентской формы государ-
ственности построено немало концепций, жестко противопостав-
ляющих Восток Западу, концепций, игнорирующих тот факт,
194
что даже либеральная идея «абсолютной ценности» буржуаз-
ной демократии укоренилась сравнительно недавно на Евро-
пейском континенте, что действительное укоренение идей демо-
кратизма потребовало десятилетий упорнейшей борьбы, в аван-
гарде которой к тому же были отнюдь не представители (в
том числе идеологические) класса буржуазии2.
Однозначное и во многом чисто умозрительное противопос-
тавление иллюзорного, некоего универсального и вневременного
(в рамках капиталистической формации) западного демократи-
ческого типа государственности авторитарному восточному ма-
лопродуктивно с научной точки зрения, ибо игнорирует дейст-
вительный исторический опыт как стран Запада, так и стран
Востока. Вообще, вневременное сопоставление, (или противо-
поставление) форм государственности представляется наиболее
распространенным методологическим огрехом многих востоко-
ведных социологических, политологических и отчасти истори-
ческих работ. Сравнительный анализ осуществляется без исто-
рического подхода. В результате сравниваются несопостави-
мые типы государственности: часто государственность переход-
ных периодов в развитии обществ на Востоке противопостав-
ляется государственности, которая соответствует фазе органиче-
ски целостного, интегрированного гражданского общества на
Западе.
Все это вынуждает авторов настоящей монографии в сжа-
той, почти тезисной форме предварительно изложить свое пони-
мание классической модели, или схемы, формационной эволю-
ции от заключительной фазы феодализма до заключительной
фазы капитализма, а также «первичной» и «вторичной» модели
такой эволюции на примере некоторых стран Запада, после че-
го станет возможным для нас более или менее обоснованное
применение метода сравнительного исторического анализа ти-
пов государственности на современном Востоке.
Синтез в классической модели развития капитализма
Прежде всего представляется необходимым внести ясность
относительно того категорийного и терминологического аппара-
та, который будет использоваться при дальнейшем анализе.
Речь в основном идет о четырех понятиях, а именно: роде, ти-
пе, виде и форме государственности.
v Род государственности — это формационная категория. Го-
сударство может быть, например, феодального, буржуазного
рода. Тип государственности связан с определенной фазой раз-
вития формации. Поэтому, если исходить из трехфазности раз-
вития каждой формации (становление, зрелость и умирание),
то соответственно в каждом роде государственности должно
быть три ее типа. Так, интересующей нас третьей фазе фео-
дализма будет соответствовать тип абсолютистской государст-
13*
195
венности. Если же речь идет о буржуазном роде государствен-
ности, то тремя ее типами будут: бонапартистская государст-
венность, характерная для фазы раннекапиталистического раз-
вития; буржуазная демократия на фазе зрелого частнохозяй-
ственного капитализма; монополистическая государственность
на фазе умирающего капитализма, или империализма.
В основе типологии государств лежит, таким образом, уро-
вень общественно-экономического развития, уровень интегри-
рованности гражданского общества, сформированности и кон-
солидированности его классов, их формационной «дисциплини-
рованности» и т. п. Легко заметить, что понятие типа, как и ро-
да, государственности самым непосредственным образом связа-
но с конкретной формацией. В отличие от этого вид характе-
ризует структуру, внутреннюю организацию государственности,
и поэтому это понятие не привязано только к одному роду или
типу государственности. Так, два основных вида государствен-
ности (хотя в истории они представлены многими разновид-
ностями)— авторитарный и демократический — практически
наблюдаются в государствах самого различного рода. Таким
образом, «вид» — более широкое (формационно неопределен-
ное) понятие по сравнению с «типом». Вместе с тем существует
все же привязанность вида к определенным типам государст-
венности. Так, авторитарный вид всегда имеет место в пере-
ходные фазы общественного развития (т. е. в первую и третью
фазы любой формации), а демократический вид — на второй,
т. е. зрелой, фазе формационного развития.
Форма государственности наиболее слабо связана с опре-
деленной формацией. Одна и та же форма встречается в раз-
личных в формационном отношении государствах и в отличие
от вида при самых разнообразных типах государственности.
И, наоборот, один и тот же тип государственности может высту-
пать в неодинаковых формах, т. е. смена формы государственно-
сти может не означать смену его типа. Эту мысль неоднократно
высказывал В. И. Ленин как в общем плане, так и примени-
тельно к русскому самодержавию. Вот одно из наиболее ха-
рактерных высказываний подобного рода: «На самом деле и
самодержавие, и конституционная монархия, и республика суть
лишь разные формы классовой борьбы, причем диалектика ис-
тории такова, что, с одной стороны, каждая из этих форм про-
ходит через различные этапы развития ее классового содер-
жания, а с другой стороны, переход от одной формы к дру-
гой нисколько не устраняет (сам по себе) господства прежних
эксплуататорских классов при иной оболочке» |[Ленин, т. 17,
с. 346] (см. также [Ленин, т. 20, с. 21; т. 30, с. 23; т. 37,
с. 246; т. 39, с. 74—76]).
Так, монархическая форма государственности существова-
ла и существует ныне в условиях самых различных форма-
ций — от античности через феодализм и капитализм вплоть до
империалистической стадии последнего. Вместе с тем ясно,
196
что форма монархии на каждой фазе общественного развития
имеет неодинаковое внутреннее социальное содержание. Как
отмечал В. И. «Ленин, «монархия вообще не единообразное и
неизменное, а очень гибкое и способное приспособляться к
различным классовым отношениям господства^ учреждение»
[Ленин, т. 20, с. 359].
К сожалению, из-за недостаточной разработанности пробле-
мы эти существенные различия не всегда фиксируются терми-
нологически, что и создает основу часто встречающейся пута-
ницы и бесплодных дискуссий. Например, когда мы говорим о
сословно-представительной монархии, абсолютной монархии,
плебисцитарной бонапартистской монархии, то здесь легко про-
слеживается соответствие конкретной разновидности монархии
определенному типу государственности. В то же время термин
«конституционная монархия» носит слишком общий характер
и употребляется применительно к различным типам государст-
венности (практически ко всем трем фазам капитализма), что
и создает определенную неясность. Представляется, что науч-
ная группировка конституционных монархий должна исходить
именно из уровня буржуазной государственности. Поэтому в со-
ответствии с тремя типами такой государственности можно бы-
ло бы говорить о бонапартистской, парламентской и монопо-
листической конституционных монархиях (вполне отдавая себе
отчет о возможном несовершенстве подобной терминологии).
Как и монархия, республиканская форма государственности
встречается в столь же и даже более широком формационном
диапазоне, и так же ее конкретные проявления обусловлены
соответствующим уровнем каждого рода государственности. Оз-
начает ли это, что форма государственности имеет абсолютно
формальный характер, что она лишена своего, отличного от ти-
пологии существенного значения? Отнюдь нет. Если тип госу-
дарственности определяется характером основных классовых
противоречий на данной фазе общественного развития, то
форма государственности определяется характером компромис-
са фракций господствующих классов (на переходных фазах)
или консолидированным господством одного класса (на фазах
зрелости). Иными словами, форма государственности — кате-
гория политическая и тактическая, а тип государственности —
социальная и стратегическая. Следовательно, стратегия рево-
люционных сил должна вырабатываться с учетом типа госу-
дарственности и выражаемых этим типом фаз общественного
развития, основного соотношения классов, а тактика — исхо-
дить из формы государственности и отражаемого ею конкрет-
ного соотношения политических сил на данный исторический
момент.
Исходя из сказанного выше, представляется возьможным
дать самую общую схему классической, или абстрактно-теоре-
тической, модели формационной эволюции и смены типов госу-
дарственности (феодальная демократия и социалистическая го-
197
сударственность выходят за рамки данного исследования, но
они обозначены на схеме 1 для ограничения нужного нам пе-
риода).
Условные обозначения.
ФД - феодальная демократия
АГ- абсолютистская
государственность
ЧбР - политическая буржуазная
революция
б Г - бонапартистская
государственность
БД - буржуазная демократия
МГ- монополистическая
государственность
ГКР-'/зпитическая коммунис-
тическая революция
СГ - социалистическая
государственность
— автоо. парные видь/ го ударственности
Схема 1
Именно авторитарные виды государственности представляют
собой синтез разнородных общественных структур и являются,
таким образом, предметом настоящего исследования Ч Автори-
тарность государства означает определенную свободу от клас-
сов, его относительную самостоятельность. Основоположники
марксизма-ленинизма неоднократно отмечали наличие в исто-
рии человечества подобного явления, причем именно в пере-
ходные от одной формации к другой периоды. Так, Ф. Энгельс
указывал на «периоды, когда борющиеся классы достигают та-
кого равновесия сил, что государственная власть на время по-
лучает известную самостоятельность по отношению к обоим
классам, как кажущаяся посредница между ними. Такова аб-
солютная монархия XVII и XVIII веков, которая держит в
равновесии дворянство и буржуазию друг против друга; таков
бонапартизм Первой и особенно Второй империи во Франции,
который натравливал пролетариат против буржуазии и бур-
жуазию против пролетариата» |[Маркс, Энгельс, т. 21, с. 172].
Однако констатация относительной самостоятельности авто-
ритарного государства не равнозначна признанию его внеклас-
сового (или бесклассового) характера, как это неизменно ут-
верждали и продолжают утверждать все правители государств
подобного вида. Не случайно концепции внеклассового госу-
дарства неизменно возникают именно в странах, находящихся
на переходных фазах общественного развития. Это указывает
на то, что подобные концепции не просто пустая выдумка или
хитрая уловка и что гносеологические корни этих концепций
следует искать, с одной стороны, в реальном факте несомненно-
го усиления самостоятельности государства в соответствующие
198
исторические периоды, а с другой — в игнорировании (созна-
тельном или бессознательном) относительного характера такой
самостоятельности. Именно в относительности самостоятельно-
сти авторитарного государства и заключается секрет его дейст-
вительно классового содержания.
Эта относительность вовсе не указывает на то, что данное
государство абсолютно не связано с классовой структурой об-
щества, но лишь свидетельствует об отсутствии одноклассовой
привязанности наподобие той, которая наблюдается в зрелой
(второй) формационной фазе. На самом же деле имеет место
вполне реальная зависимость авторитарного государства от
классовых противоречий, от противостояния основных классовых
сил в переходные периоды их становления и умирания, т. е.
классовое содержание авторитарного государства выражено
компромиссом классов. Если бы такое государство вдруг пере-
стало выполнять эту классовую функцию, то того (или тех),,
кто персонифицирует относительно самостоятельную государст-
венность, просто скинули бы представители соответствующих
классов, наглядно выявив тем самым классовую природу дан-
ного государства.
В связи со сказанным выше нам представляется несколько
преувеличенной значимость самостоятельности автократическо-
го государства, о которой пишет в весьма интересной во мно-
гих отношениях монографии В. Г. Каленский: «Сам по себе
принцип автократии, личной власти предполагает наибольшую
по сравнению с другими формами возможность ее абсолютиза-
ции по отношению к господствующему классу, злоупотреблений
в ущерб интересам класса в целом. При автократии (особенно
в случае абсолютной наследственной монархии или личной дик-
татуры) исчезает сколько-нибудь реальная возможность клас-
са формировать политико-улравляющие структуры, контроли-
ровать их действия. При автократии создается наибольшая не-
определенность в смысле стабильного и последовательного про-
ведения политического курса класса» (Каленский, 1977, с. 134].
Автор работы, посвященной социологическому анализу го-
сударства, сбился здесь на формально-правовой подход. С со-
циологической точки зрения автократия не «принцип», а опре-
деленное классовое отношение. Это во-первых. Во-вторых, ав-
тор все время говорит об одном классе и его господстве. Суть
же классового отношения, выражаемого автократией, как раз и
заключается в равновесии и компромиссе классов. Игнорируя
это реальное классовое существо авторитарной государствен-
ности, В. Г. Каленский должен был все же как-то объяснить
или хотя бы обрисовать своеобразие данной формы государ-
ственности, ее известную самостоятельность. Вот он и вводит
момент «злоупотребления» властью. Между тем наподобие то-
го, как К. Маркс абстрагировался от злоупотреблений капи-
талистов, чтобы теоретически вывести капиталистическую
эксплуатацию и накопление из чисто экономических производ-
199
ственных отношений, так и в данном случае следовало абстра-
гироваться от злоупотреблений абсолютного монарха или лич-
ного диктатора и вывести саму возможность и объективную не-
избежность авторитарной самостоятельности государства из оп-
ределенного состояния классовых отношений, из известного
равновесия противоборствующих классовых сил.
Из сказанного выше очевидно, что конкретное классовое со-
держание каждого типа авторитарного государства объективно
зависит от характера тех классов, чей компромисс оно выра-
жает. Так, абсолютистская государственность — это первый шаг
в процессе превращения феодальной монархии в буржуазную,
это синтезированный тип государственности, в которой причуд-
ливо переплелись феодальное и буржуазное начала. Но этот
шаг и этот синтез остаются пока в рамках феодализма, а сам
тип абсолютистского государства по-прежнему принадлежит к
государственности феодального рода. Это обусловлено и тем,
что феодальное начало остается доминирующим, и тем, что
буржуазия, рождающаяся из недр феодализма, живет и дейст-
вует еще в рамках общих условий породившего его общества и
по-феодальному. Ее собственные интересы бывают подчас не
чисто буржуазными. Она тяготеет к феодальным титулам и
знатности. Она пользуется определенными феодальйыми при-
вилегиями, зачастую полуфеодальными методами эксплуатации
и т. п. Словом, она еще не стала классом и существует пока
в сословной оболочке. Будь ее воля, она, безусловно, предпочла
бы только реформистские шаги на пути дальнейшего превраще-
ния феодальной монархии в буржуазную. Но в том-то и про-
является феодальность абсолютистской государственности, что
буржуазный интерес имеет в ее глазах сугубо подчиненный и
инструментальный характер и что поэтому она ставит совер-
шенно четкие пределы удовлетворению этих интересов.
Вот почему для завершения процесса превращения феодаль-
ной монархии в буржуазную с объективной неизбежностью не-
обходима политическая буржуазная революция. Последняя не
устраняет синтезированного характера государственности (хо-
тя попытки такого рода и весьма радикального свойства пред-
принимались многократно), но положение составляющих синтез
компонентов принципиально меняется, что и дает основание
рассматривать эту синтезированную государственность в каче-
стве буржуазной независимо от тех феодальных «одежд»,
в которые она рядится в первой фазе капитализма. Полити-
ческая революция выступает в данном случае водоразделом и в
том смысле, что до нее шел процесс углубления и нарастания
синтеза, после нее — постепенное убывание синтеза вплоть до
перехода к органической целостности общественного организма
во второй фазе. Перейдем теперь к соответствующему первой
фазе типу бонапартистской государственности.
Напомним еще раз, что пока речь идет о бонапартистском
типе государственности, а не о какой-либо из форм этого типа
200
(скажем, бонапартистской монархии, военно-бонапартистской
республике или плебисцитарном бонапартизме). По ходу дела
мы будем ссылаться и на высказывания основоположников
марксизма-ленинизма относительно конкретных форм бонапар-
тистской государственности, которые, как нам представляется,
характеризуют природу данного типа государственности в
целом.
Ф. Энгельс следующим образом характеризовал классовую
природу бонапартистской государственности: «В классовой
борьбе между пролетариатом и буржуазией бонапартистская
монархия... играет приблизительно такую же роль, какую иг-
рала старая абсолютная монархия в борьбе между феодализ-
мом и буржуазией» [Маркс, Энгельс, т. 36, с. 48]. При этом
Ф. Энгельс сделал отсылку, в частности, к своей работе «К жи-
лищному вопросу», в которой в качестве основного условия
«современного бонапартизма» он указал на «равновесие между
буржуазией и пролетариатом» [Маркс, Энгельс, т. 18, с. 254] 3,
В другом месте Ф. Энгельс писал, что «с того момента, когда
речь пошла уже не о защите дворянства от натиска буржуа-
зии, а об охране всех имущих классов от натиска рабочего
класса, старая абсолютная монархия должна была полностью
превратиться в специально для этой цели выработанную госу-
дарственную форму: в бонапартистскую монархию» [Маркс,
Энгельс, т. 18, с. 495] (см. также [Ленин, т. 34, с. 67]).
Объективная неизбежность синтезированного характера это-
го типа буржуазной государственности, который соответствовал
первой фазе капитализма, связана была, таким образом, не с
силой феодального класса, а со слабостью буржуазии. Даже
в тех случаях, когда политическая революция наиболее полно
и основательно разрушала старое общество, неизбежно про-
исходил возв1рат от кратковременной республиканской демокра-
тии к той или иной форме бонапартистской государственности.
Причины этого крылись в низком уровне капиталистического
развития (предстояло завершить еще аграрный переворот и со-
вершить промышленный), в связанной с этим неконсолидиро-
ванности буржуазии, ее фракционности, в том ее состоянии, ко-
торое называется «классом в себе».
Фракционность буржуазии, этот своеобразный пережиток фео-
дальной сословности, делает ее неспособной самостоятельно и
сразу овладеть государственным аппаратом. Обобщая в 1850 г,
опыт первых буржуазных революций в Европе, Ф. Энгельс при-
шел, в частности, к следующему выводу: «Буржуазия никогда
ие господствует вся в целом; не говоря уже о феодальных
кастах, сохраняющих еще в своих руках какую-то часть поли-
тической власти, сама крупная буржуазия немедленно после по-
беды над феодализмом раскалывается на правящую и оппози-
ционную партии, которые обычно представлены на одной сто-
роне банками, а на другой — фабрикантами» [Маркс, Энгельс,
т. 7, с. 115]. Позднее, уже в конце XIX в., Ф. Энгельс вновь
201
возвращается к этой теме: «По-видимому, можно считать зако-
ном исторического развития, что ни в одной европейской стране
буржуазии не удается — по крайней мере на продолжительное
время — овладеть политической властью так же безраздельно,
как ею владела феодальная аристократия в течение средних
веков. Даже во Франции, где феодализм был полностью иско-
ренен, буржуазия в целом лишь короткие периоды времени пол-
ностью держала в своих руках правительственную власть...
Только теперь, при Третьей республике, класс буржуазии в це-
лом в течение двадцати лет держался у кормила правления,
но уже сейчас он обнаруживает отрадные признаки упадка»
[Маркс, Энгельс, т. 22, с. 315].
Таким образом, именно для первой фазы капитализма ха-
рактерна неспособность буржуазии как класса полностью ов-
ладеть аппаратом политической власти. Что касается «призна-
ков упадка» государственности типа парламентской демокра-
тии, то Ф. Энгельс, естественно, не мог тогда еще знать то, что
эта тонко подмеченная им тенденция в развитии парламента-
ризма была признаком перехода к новому, империалистическо-
му типу государственности. Но об этом несколько позднее.
С указанной выше особенностью класса буржуазии была тес-
нейшим образом связана и даже прямо вытекала из нее его
неспособность самостоятельно справляться с пролетариатом и
другими слоями трудящегося населения.
Важнейшая проблема становящегося капитализма заключа-
лась в том, чтобы перемолоть, «дисциплинировать» на свой лад
доставшиеся в наследство от разлагавшегося феодализма раз-
ношерстные массы трудящегося населения, превратить эту мас-
су в пролетариат и частично в мелкую буржуазию нового (ка-
питалистического) типа. Такая историческая задача была не-
выполнима без самого активного законодательного и военно-
полицейского вмешательства авторитарного государства, без
определенного компромисса с побежденными силами старого
общества. После того как спадала волна всеобщего возбужде-
ния революционных лет, неизменно вставала своеобразная
проблема «легитимности» новой государственности. В действи-
тельности ее подлинная легитимность коренилась в свершив-
шейся революции. Однако те полуфеодальные и обуржуазив-
шиеся господствующие силы, с которыми буржуазия вынуждена
была вступать в компромисс, ища защиты от низов, и значи-
тельная часть народных масс еще не изжили своих монархи-
ческих иллюзий. Поэтому-то та или иная разновидность монар-
хии — правда, теперь уже буржуазной или преимущественно
буржуазной — по своему объективному содержанию выглядела
в глазах всех этих слоев населения (а также вышедшего из
недр абсолютизма бюрократического аппарата) не только при-
вычной, но и до определенной степени легитимной, т. е. за-
конной.
Но вернемся к синтезированному характеру бонапартист-
202
ской государственности. Конкретно он проявляется прежде все-
го в сочетании традиционной формы государственности с ее но-
вой, т. е. буржуазной, направленностью. Исторически-функцио-
нальное назначение бонапартистской государственности заклю-
чается в расчистке пути для становления частнохозяйственного
капитализма, но форма, в которой осуществлялась эта миссия,
была цезаристской, или монархической. Такое сочетание не бы-
ло чисто формальным синтезом традиционной формы и нового
содержания. Имела место и частичная сущностная преемствен-
ность между абсолютистской и бонапартистской государствен-
ностью. Она находила свое выражение, например, в самой
структуре государственности. Ведь цезаристская, или монархи-
ческая, форма государственности — власть одного лица или уз-
кой олигархии — требовала соответствующего государственного
аппарата — широкого слоя бюрократии и сильной регулярной
армии. Этот аппарат почти целиком заимствовался у повержен-
ной абсолютной монархии. К. Маркс отмечал, что все револю-
ции совершенствовали и расширяли этот аппарат, но не уничто-
жали его [Маркс, Энгельс, т. 8, с. 206] 4. Заимствовалась не-
только масса человеческого материала, но и система иерархи-
ческого подчинения назначаемого сверху чиновничества. Даже
так называемые референдумы, при помощи которых утвержда-
лись или укреплялись цезаристские диктатуры, представляли
собой «апелляцию к народу» через голову урезанных предста
вительных конституционных органов и являлись своеобразным
отзвуком патриархально-абсолютистской дихотомии король —
народ.
Далее, синтез бонапартистской государственности проявлял-
ся в компромиссе между крупной буржуазией и землевладель-
ческой аристократией, в сохранении определенных пережитков
сословности, связанных с этим компромиссом. Может, конечно,
возникнуть вопрос: коль скоро мы .констатируем процесс быст-
рого и широкого обуржуазивания земельной аристократии, т. е.
«подключения» ее к классу буржуазии в период после полити-
ческой буржуазной революции, то можно ли в таком случае
говорить о синтезированном характере самого компромисса?
Ведь говоря в «Восемнадцатом брюмера Луи Бонапарта» о
двух крупных фракциях буржуазии — орлеанистах и легити-
мистах, К. Маркс пояснял: «Мы говорим о двух фракциях бур-
жуазии, потому что крупная земельная собственность, вопреки
своему кокетничанию феодализмом и своей родовой спеси, на-
сквозь обуржуазилась под влиянием развития современного
общества. Так, английские тори долго воображали, что они
страстно привязаны к королевской власти, к церкви и к преле-
стям старинной английской конституции, пока в час опасности
> них не вырвалось признание, что они страстно привязаны к
одной только земельной ренте» {Маркс, Энгельс, т. 8, с. 146].
Дело, однако, в том, что земельная аристократия входит
в класс буржуазии на протяжении всей первой фазы капита-
203
лизма именно как фракция, причем довольно автономная. Речь
идет, конечно, о социальной автономии, потому что политиче-
ски вполне возможен был (и на практике часто бывал) союз
земельной аристократии с представителями крупного капитала
даже в рамках общего политического течения или партии. Эта
социальная автономия базируется на особом виде собственно-
сти, которой владеет аристократия,— земельной, что существен-
но выделяет эту фракцию из общей структуры буржуазии. Ко-
нечно, теперь уже нет такой ситуации, когда именно привиле-
гированное сословное положение земельной аристократии обес-
печивало ей господствующее место в обществе и придавало всей
государственности феодальный характер, как это было при аб-
солютизме. Речь могла идти лишь о пережитках этой сослов-
ной привилегированности, да и то сохранявшихся в результате
компромисса с крупной буржуазией. Тем не менее и при бона-
партистской государственности земельная аристократия реаль-
но пользовалась политическими и экономическими привилегия-
ми небуржуазного рода: определенная монополия на доходные
места в государственном аппарате (включая правительство) и
в армии, сохранение земельной собственности и ренты либо
крупная компенсация за утраченную собственность, всевозмож-
ные пособия и пенсии и т. д. Земельная аристократия получала
эти привилегии именно в качестве представительницы бывшего
высшего сословия, а не как агент буржуазных производствен-
ных отношений. Вот почему приходится констатировать наличие
синтеза и в этой сфере общественных отношений.
Несмотря на общую и преобладающую буржуазность бона-
партистской государственности5, ее синтезированность и выте-
кающая из этого относительная самостоятельность и автори-
тарность не позволяют характеризовать подобное государство
как непосредственное господство класса буржуазии, как «дик-
татуру буржуазии при помощи сабли», пользуясь известным
выражением К. Маркса. Это скорее «диктатура сабли над бур-
жуазным обществом» [Маркс, Энгельс, т. 7, с. 39]. Такая ха-
рактеристика в большей или меньшей степени соответствует го-
сударственности в течение всей первой фазы развития капи-
тализма. Но более точно, конечно, она выражает положение
дел на начальных этапах этой фазы. Ее суть весьма полно рас-
крыта К. Марксом и Ф. Энгельсом: «...Наполеон понимал уже
истинную сущность современного государства-, он уже понимал,
что государство это имеет своей основой беспрепятственное раз-
витие буржуазного общества, свободное движение частных ин-
тересов и т. ,д. Он решился признать эту основу и взять ее под
свою защиту. Он не был мечтательным террористом. Но в то
же время Наполеон рассматривал еще государство как само-
цель, а гражданскую жизнь исключительно лишь как казна-
чея и своего подчиненного, который не вправе иметь свою соб-
ственную волю... Деспотически подавляя либерализм буржуаз-
ного общества — политический идеализм его повседневной прак-
204
тики,— он не щадил равным образом и его существеннейших
материальных интересов, торговли и промышленности, как
только они приходили в столкновение с его, Наполеона, поли-
тическими интересами» [Маркс, Энгельс, т. 2, с. 137].
Вот в таком господстве «сабли над буржуазным обществом»
и проявляется нагляднее всего диалектическое противоречие
между политическими и социальными аспектами бонапартист-
ской государственности. С одной стороны, эта государствен-
ность олицетворяла собой процесс становления капитализма,
буржуазного общественного переворота, т. е. дальнейшие шаги
по пути буржуазной социальной революции. С другой стороны,
эта буржуазная социальная революция происходила в обстанов-
ке политической контрреволюции. Поясним коротко эти два
момента.
«Реакция выполняет программу революции,— писал К. Маркс
в 1859 г.— Это кажущееся противоречие объясняет силу напо-
леонизма, который еще до сих пор выступает в роли душепри-
казчика революции 1789 г. ...Правда, эта программа револю-
ции в руках реакции превращается в сатиру на соответствую-
щие революционные стремления и становится, таким образом,
самым смертоносным оружием в руках непримиримого врага»
[Маркс, Энгельс, т. 13, с. 432]. Иными словами, «сила» бона-
партистской государственности в том, что она осуществляет
буржуазные социально-экономические преобразования, хотя и
делает это реакционными политическими методами. По сущест-
ву, эта же мысль, хотя в несколько иной форме, была выска-
зана и В. И. Лениным. Указывая, что бонапартизм постоянно
прибегает к лавированию между разнородными элементами и
что такая политика может пользоваться успехом ряд лет, он
подчеркнул тем не менее, что необходимо более фундаменталь-
ное условие (можно сказать условие стратегического свойст-
ва) существования бонапартистской государственности: «Но да-
же „классические" примеры Бисмарка в 60-х годах прошлого
века или Наполеона III свидетельствуют, что без самых кру-
тых переломов (в Пруссии это была „революция сверху" и
несколько исключительно удачных войн) дело обойтись не мо-
жет» [Ленин, т. 22, с. 321].
Что касается аспекта политической контрреволюционности
бонапартистской государственности, то необходимо иметь в ви-
ду важное различие двух типов контрреволюционности в пе-
риоды после буржуазных политических революций, о которых
писал В. И. Ленин, а именно: «контрреволюции царистской и
вообще монархической» и «контрреволюции буржуазной». «Бо-
напартизм есть форма правления,— отмечал он,— которая вы-
растает из контрреволюционности буржуазии в обстановке де-
мократических преобразований и демократической революции»
|[Ленин, т. 34, с. 82—83]. По сути дела, речь идет о различных
по своей социальной и практической значимости уровнях контр-
революционности. По отношению к монархической контррево-
205
люционности бонапартистская государственность — это шаг впе-
ред по пути буржуазного общественного переворота и превра-
щения феодальной монархии в буржуазную (Энгельс считал,
что, например, переход Пруссии к бонапартизму был «.самым
большим шагом вперед-», сделанным этой страной после рево-
люции 1848 г. [Маркс, Энгельс, т. 18, с. 495]). Но по отноше-
нию к политической борьбе трудящихся, по отношению даже к
буржуазному демократизму утверждение бонапартистской дик-
татуры было контрреволюцией. Бонапартистская государствен-
ность имеет, таким образом, два террористических лица. Одно
повернуто против реставрации феодальной государственности,
второе — против демократической альтернативы. Эта особен-
ность бонапартистской государственности не всегда учитывается
некоторыми революционными силами стран Востока, ведущими
борьбу в условиях современных бонапартистских или необона-
партистских диктатур.
Одна из условностей приведенной выше схемы развития
и смен типов государственности проявляется в следующем:
получается, будто определенный тип государственности сохра-
няется неизменным на протяжении всей фазы общественного
развития, а смена одного типа другим совершается одним ак-
том, и, таким образом, будто между типами (и фазами) суще-
ствует четкая граница.
Противоречие такой видимости реальной диалектике общест-
венных процессов слишком очевидно, и, чтобы не создалось
ложного впечатления, подчеркнем: как при смене формаций су-
ществуют переходные фазы, так и смена самих фаз и соответ-
ствующих им типов государственности проходит через опре-
деленные промежуточные этапы, в ходе которых складываются
черты зрелого типа новой и отмирают черты предыдущей госу-
дарственности.
Формально, по внешней видимости, резкое изменение ха-
рактера государственности происходит обычно (но не исклю-
чительно) при смене авторитарных типов государственности,
т. е. при смене формаций. Но даже в этих случаях синтез но-
вой государственности является принципиальной (формацион-
но) модификацией предшествующего революции синтеза. Сме-
на же типов авторитарной государственности через четкий ру-
беж политической революции означает в данном случае, что
развитие синтеза в рамках традиционного рода государственно-
сти достигло своего апогея, т. е. того пункта, дальше которого
это развитие (или нарастание элементов современного в син-
тезе) в существующих формационных paMiKax уже не пред-
ставляется возможным, и требуется политическая революция
для преодоления возникшего тупика.
Но если постепенность становления типов государственности
является правилом даже для периодов смены формаций, то тем
более это верно в рамках внутриформационного развития (т. е.
при переходе от авторитарного к демократическому и от де-
206
мокр этического к авторитарному виду государственности). Для
последующего анализа процессов вторичного и особенно тре-
тичного синтезирования в странах Востока учет фактора состоя-
ния государственности (т. е. этапа становления ее, зрелости
или упадка) на момент начала синтеза имеет не только теоре-
тическое, но и важное практическое значение. Поэтому оста-
новимся несколько подробнее на вопросе о промежуточных эта-
пах (становления и упадка) типов государственности.
Возьмем, например, абсолютистскую государственность. Про-
межуточный этап ее становления — это сословно-представитель-
ная монархия. Именно на- этом этапе складываются многие
важные черты абсолютистской государственности, в том числе
такая важнейшая, как ее сословная структура. Существует,
правда, тенденция игнорировать значение сословности ее зре-
лой формы — абсолютной монархии, что находит свое выраже-
ние в отождествлении сословной монархии лишь с сословно-
представительным подтипом монархии и противопоставлении
ее абсолютизму6. Но это неточно. И сословно-предста-
вительная и абсолютная монархия суть сословные монар-
хии, но первая из них представительная, а вторая уже не
представительная и поэтому абсолютная. Ф. Энгельс отмечал,
что абсолютистский характер монархии «нужно понимать не
в вульгарном смысле», что она развивалась «в постоянной
борьбе то с сословным представительством, то с мятежными
феодалами и городами; сословия нигде не были ею упраздне-
ны; таким образом, ее следует обозначать скорее как сослов-
ную монархию» [Маркс, Энгельс, т. 21, с. 417].
Монархия боролась не с сословностью, а с ее представи-
тельством. Собственно, иначе и быть не могло. Если бы аб-
солютная монархия ликвидировала сословность, это было бы
равносильно антифеодальной политической революции и из-
менению рода государственности с феодального на буржуаз-
ный, т. е. означало бы ликвидацию самой абсолютной монар-
хии. Именно сохранение сословности и через нее привилегиро-
ванности феодальной аристократии (становящейся и в эконо-
мическом и в военном отношении «излишней» [Маркс, Энгельс,
т. 21, с. 412—413]) и давало последней возможность оставаться
господствующим классом общества, придавая ему феодальный
характер. Что касается представительства сословий, то на на-
чальном или промежуточном этапе становления абсолютистской
государственности оно было объективно необходимым инстру-
ментом этого становления и одновременно результатом ком-
промисса короля с далеко еще не покоренными сословиями. Ис-
тория этого представительства — своеобразного зародыша буду-
щего парламентаризма — весьма поучительна в методологиче-
ском плане, особенно в свете часто встречающихся утвержде-
ний о неприменимости парламентской формы правления к со-
временным странам Востока.
Форма парламентаризма возникла именно на промежуточ-
207
ном этапе становления абсолютистской государственности, т. е.
в период сословно-представительных монархий. Естественно, что
реальное содержание этой формы было адекватно той эпохе:
парламент родился как выражение сословного представитель-
ства, т. е. первичной политической централизации раздроблен-
ной, партикуляристской структуры, введения автономно суще-
ствовавших нуклеарных (замкнутых на своего сеньора, свой
город или даже цех) структурных компонентов феодального
общества в общегосударственное русло. Первоначально пар-
ламент служил форумом высшей феодальной аристократии,
созывавшимся монархом от случая к случаю, на котором они
обсуждали свои дела, в частности вопросы своих финансовых
обязательств перед короной. Позднее форум расширился за счет
верхушки формировавшейся буржуазии. Главное, однако, за-
ключалось в том, что с возникновением сословий и их пред-
ставительства изменилась структура иерархического соподчи-
нения (схема 2).
феодально-демократическая ф сословно-представительная
монархия монархия
Условные обозначения ;
м-С - монарх - сюзерен
р - сеньор-вассал
КС - король-суверен
СП- сословный парламент
ВС - высшее сословие
ФА - феодальная аристократия
Д - духовенство
НС - низшее сословие
ТС - третье сословие
Схема 2
Новая структура общества — качественно иная: не рыхлая,
как при феодальной демократии, а уже централизующаяся.
(В этом плане символичен сам факт превращения класса фео-
далов в одно из сословий абсолютистского общества.) Повы-
шенная автономность вассально-сеньориальных ячеек при фео-
дальной демократии теоретически не исключала возможности
(а на практике последняя нередко реализовалась) произволь-
ного отделения территорий, на которых они располагались’ от
данного государства (вследствие ссор, династийных браков,
передачи по наследству и т. п.). При сословно-представитель-
ной монархии подобная свобода действий все более исключа-
лась, а тенденция территориально-государственного сплочения
нарастала. Олицетворением и главной пружиной этой прогрес-
208
сивной тенденции была королевская власть. «Она была пред-
ставительницей порядка в беспорядке, представительницей об-
разующейся нации в противовес раздробленности на мятеж-
ные вассальные государства. Все революционные элементы, ко-
торые образовывались под поверхностью феодализма, тяготели
к королевской власти, точно так же, как королевская власть
тяготела к ним» [Маркс, Энгельс, т. 21, с. 411].
Сословное деление населения было в тот период значитель-
ным шагом вперед. Во-первых, в смысле перехода к будущей
классовой структуре, так как возникал новый вид социальной
стратификации, в определенной мере приближавшийся к клас-
совому делению будущего общества. Сословия отличались уже
более высоким уровнем консолидации по сравнению со сред-
невековыми феодальными ячейками. Но, конечно, в отличие от
внутриклассовой интегрированности буржуазного общества, ба-
зирующейся на чисто экономических условиях бытия его чле-
нов, внутрисословная интегрированность в немалой степени
гарантировалась правовым закреплением наследственной при-
надлежности к сословию. Во-вторых, в плане изменения ха-
рактера лояльности членов общества: последняя начинает пере-
ориентироваться с узкопартикуляристских объектов (в рамках
сотен и тысяч вассально-сеньориальных личных взаимосвя-
зей) на общегосударственный — правда, пока еще не непосред-
ственно, а через каналы сословности. С изменением характера
феодальной стратификации менялось и положение в ней коро-
ля: из сюзерена он превращался в суверена.
Таким образом, сословное представительство объективно вы-
ступало средством установления новых общественных связей,,
новых отношений внутри социума. А главное, по мере упроче-
ния сословного деления общества выкристаллизовывалось и
противоречие между феодальной аристократией и возглавляв-
шей третье сословие буржуазией, то самое противоречие, кото-
рое, с одной стороны, создавало возможность относительной
самостоятельности абсолютистской государственности и станов-
ление ее наиболее зрелой формы — абсолютной монархии, а с
другой — определяло объективное классовое содержание этой
государственности.
Положение парламента в эпоху раннего абсолютизма или
на первом, промежуточном этапе становления абсолютистской
государственности отличалось своеобразием. Благодаря ему
разрозненные и случайные проявления устремлений, характер-
ные для феодальной демократии, упорядочивались в рамках
парламента. Привилегированные сословия и верхушка бюргер-
ства получали, следовательно, общегосударственное предста-
вительство. Но в том и заключалась диалектическая противо-
речивость этого института в указанную эпоху, что, являясь по
форме своей институтом демократического представительства,
он по объективной сути выражал тенденцию централизации и
способствовал утверждению абсолютистской королевской вла-
14 Зак. 348 20$
сти (ибо при тогдашнем уровне общественного развития цен-
трализация была возможна лишь в форме авторитарной госу-
дарственности). Своей демократической формой парламент об-
легчал переход к абсолютистской государственности. Это ни
в коей мере не означает, что отсутствовала всякая борьба меж-
ду королевской властью и сословиями. Наоборот, становление
абсолютистской государственности заполнено такой борьбой.
Итак, диалектика формы и содержания в данном случае
проявлялась в том, что парламент как форма представитель-
ства субъективно возник как институт феодального общества
для выражения определенных нужд и интересов классов этого
общества. Объективно же он служил буржуазной тенденции,
выраженной в то время становлейием абсолютизма и соответ-
ствовавшей ему государственности. Этот феномен двойственно-
сти, или разноплановости, субъективно-объективных аспектов
инструментальной роли парламента, иррационального харак-
тера соотношения формы и содержания имеет с методологиче-
ской точки зрения широкое значение для оценки многих обще-
ственных явлений переходных периодов истории и лежит в ос-
нове той «загадочности» формационного характера этих явле-
ний, вокруг ’которой и по сей день ведутся многочисленные дис-
куссии как за рубежом, так и в нашей стране7.
Суть иррациональной видимости диалектического соотноше-
ния формы и содержания в интересующем нас плане заклю-
чается в следующем: некое общественное явление (здесь это
парламент, т. е. элемент политической культуры, но в равной
мере речь может идти и о соответствующих явлениях искусст-
ва, права или экономики) представляет собой новую форму,
используемую традиционными общественными силами. Буду-
чи вызванной к жизни объективными, независимыми от воли
этих традиционных сил изменениями общественных условий,
существуя и развиваясь в этих условиях, данная форма выра-
жает определенные субъективные интересы и устремления тра-
диционных сил и одновременно объективно выражает новые,
прогрессивные тенденции. Таким образом, отгадка этого с виду
иррационального явления лежит в его синтезированности, в
переплетенности традиционных и новых аспектов. Поэтому-то
попытки определить данное явление либо как чисто феодаль-
ное, либо как чисто буржуазное в равной мере бесплодны8.
Мы подошли к еще одному важному методологическому во-
просу, который необходимо иметь в виду при оценке переход-
ных общественных явлений, а именно к проблеме соотноше-
ния формационных и цивилизационных аспектов этих явлений.
Когда мы утверждаем, что парламент возник для выражения
интересов традиционных, т. е. феодальных, сил, тем самым мы
выражаем его формационную природу как феодального, точ-
нее, феодально-сословного института. Из этого вытекает не-
буржуазность его конкретного содержания. Более того, в той
мере, в какой этот парламент боролся против централизации,
210
олицетворяемой абсолютистской государственностью, он высту-
пал даже как антибуржуазный и консервативный институт.
Эту мысль следующим образом выразили К. Маркс и Ф. Эн-
гельс в одной из своих рецензий: «Абсолютизм, особенно в той
форме, в какой он выступил под конец во Франции, был и там
новшеством, и против этого новшества восстали парламенты,
защищая старые законы, us et coutumes старой сословной мо-
нархии. И если первым шагом французской революции было
воскрешение почивших сю времен Генриха IV и Людовика XIII
Генеральных штатов, то английская революция не может про-
тивопоставить этому ни одного примера столь же классическо-
го консерватизма» [Маркс, Энгельс, т. 7, с. 220].
Можно, конечно, сослаться на то обстоятельство, что в пар-
ламенте эпохи абсолютизма заседала не только феодальная
аристократия, но и буржуазия. Но в том-то и дело, что если
феодалы заседали в парламенте уже не как класс, а как со-
словие, то и буржуазия, в свою очередь, находилась в нем еще
как сословие, но не класс. Поэтому даже буржуазия использо-
вала парламент главным образом по-феодальному, по-сослов-
ному, а не во имя не существовавших тогда еще даже в идее,
не то что на практике буржуазно-демократических целей.
Но в отличие от конкретно-исторической (сословной) формы
парламента сама идея народного представительства не являлась
формационно фиксированной (то же самое можно сказать и
о явлениях других сфер общественной культуры). Она имеет
внеформационный характер и является цивилизационной кате-
горией. Сословный парламент как конкретно-историческая и:
традиционная форма был обречен иа гибель, и его роль фак-
тически была сведена на нет в ходе становления абсолютист-
ской государственности, по мере того как исчерпывался тот
вклад в общий процесс централизации, на который он был:
способен. Дальнейшее существование сословно-представительно-
го органа могло лишь препятствовать упрочению абсолютист-
ской государственности, возникновению которой он объективно
способствовал. Совместное действие многих причин, ведших к;
централизации, которое, как отмечал Ф. Энгельс, «усилива-
лось из года в год вследствие их возрастающего взаимного
влияния друг на друга, все более ускорявшего развитие в од-
ном и том же направлении, обеспечило во второй половине
XV века победу над феодализмом, хотя еще и не бюргерства^
но королевской власти» [Маркс, Энгельс, т. 21, с. 415]. Со-
словия, естественно, остались в качестве иерархической пира-
миды, на вершине которой покоилась абсолютистская власть
короля. Сословный же парламент утратил влияние либо вовсе
не созывался королем. Сама же идея народного представи-
тельства при этом- не исчезла, а как бы пошла в копилку фор-
мирующегося национального достояния, в сокровищницу дан-
ной, да и не только данной, а и региональной, если не мировой
цивилизации.
14*
211
В результате идея представительства в форме парламента
вновь возрождалась, но уже в изменившихся условиях, после
буржуазных революций и при другом соотношении классово-по-
литических сил. Естественно, что в новых условиях эта форма
должна была наполняться совершенно новым, теперь уже бур-
жуазным, конкретно-историческим содержанием, базирующим-
ся на структуре «общественного атомизма», т. е. на представле-
нии, что общество — это «просто сумма естественных, т. е. рав-
ных друг другу, индивидов» [Сказкин, 1973, с. 377].
Так именно и обстояло дело с парламентом во второй фа-
зе, т. е. в фазе зрелого капиталистического общества. Здесь
цивилизационное и формационное начала более пли менее сов-
падали по своей направленности, поэтому, не покидая почвы
научности, мы можем говорить, например, о буржуазной ци-
вилизации. Но с методологической точки зрения неправомерно
переносить формационную характеристику зрелого периода на
явления более ранних, переходных фаз развития. (Это правило
в равной мере относится и к последующему переходному пе-
риоду. Неправомерно, например, все общественные явления
эпохи империализма рассматривать как буржуазные, по-
этому неправомерно и употребление применительно к этой эпо-
хе термина «буржуазная цивилизация», так как практически
во всех сферах общественной жизни мы наблюдаем синтез бу-
дущих форм, наполненных все еще буржуазным конкретно-ис-
торическим содержанием.)
Особенность переходных периодов общественного развития
в том и состоит, что наблюдается диалектически противоречи-
вый синтез цивилизационного п формационного начал. Поэто-
му многие политические, правовые, экономические и культур-
ные явления нельзя однозначно характеризовать только как
феодальные или буржуазные. Проблема оценки феномена Воз-
рождения потому и возникает, что ее пытаются решать на чи-
сто формационном уровне, тогда как это необходимо делать
на диалектически переплетенном и противоречивом формацион-
но-цивилизационном.
Если мы возьмем тип бонапартистской государственности, то
и здесь легко обнаруживается наличие раннего, или промежу-
точного, этапа. В отличие от зрелого своего состояния бона-
партистская государственность на раннем этапе была призва-
на завершить арьергардные бои с поверженными, но не до кон-
ца ликвидированными силами абсолютизма и феодальной ари-
стократии, бои, которые временно могли даже отодвинуть на
задний план основное классовое противоречие м'ежду буржуа-
зией и пролетариатом (тем более, что оно не до конца еще
оформилось). Обращает на себя внимание проявление сходст-
ва и определенной преемственности в функциях ранней бона-
партистской и зрелой абсолютистской государственности — ар-
битраж в противоборстве между буржуазией и феодальной ари-
стократией, с той разницей, что перевес теперь уже у буржуа-
212
зии. Да и сама бонапартистская государственность, несмотря
на то что после кратковременных периодов военно-бюрокра-
тического республиканизма она чаще всего превращается в
бонапартистскую монархию, насквозь буржуазна.
На раннем этапе первой фазы капитализма арьергардные
бои абсолютистских сил приводят подчас к реставрации старой
династии. Поэтому может возникнуть закономерный вопрос:
не означает ли это перерыва в развитии бонапартистского типа
государственности? Ответ на него зависит от характера рестав-
рации. Дело в том, что бывает реставрация полная или форм'а-
ционная, т. е. восстановление основных социально-экономиче-
ских и прочих отношений старого общества, и реставрация ча-
стичная или политическая, т. о. реставрация лишь свергнутой
династии без сколько-нибудь существенной утраты основных
завоеваний буржуазного революционного процесса.
В первом случае речь идет не только о перерыве в разви-
тии типа государственности, но и о повороте всего обществен-
ного развития назад. Такие повороты бывали в истории чаще
всего в случае наиболее ранних попыток совершить буржуаз-
ные революции или осуществить переход к капитализму в наи-
менее благоприятных (с точки зрения наличия необходимых
важных предпосылок) исторических условиях (например, от-
сутствие внутренних экономических связей, политической цен-
тра тизации и т. п.). Ярким примером' может служить первая
из «трех крупных решающих битв» европейской буржуазии
против феодализма — «так называемая протестантская Рефор-
мация в Германии», которой, как писал Ф. Энгельс, сопутст-
вовали «два политических восстания: сначала—низшего дво-
рянства под предводительством Франца фон Зиккингена (1523),
а затем — Великая крестьянская война 1525 года» [Маркс,
Энгельс, т. 22, с. 307]. Эта битва не стала начальной вехой
ь летописи мировой буржуазной революции и осталась, как
отметил Ф. Энгельс в другой работе, «местным делом Герма-
нии» [Маркс, Энгельс, т. 7, с. 437] именно потому, что здесь
имела место действительная, или полная, реставрация. Произо-
шло возвращение к феодализму, даже усиление крепостничест-
ва, закрепление не общегосударственной, а провинциально-аб-
солютистской централизации, в результате чего «Германия на
200 лет была вычеркнута из списка политически активных на-
ций Европы» [Маркс, Энгельс, т. 22, с. 337]. Неудачная, слиш-
ком ранняя тенденция перехода к капитализму при отсутствии
необходимой территориально-государственной централизации
им'ела место, как известно, и в итальянских городских респуб-
ликах.
В отличие от этого частичная, или политическая, реставрация
вовсе не означает поворота в поступательном движении бур-
жуазного общества. Политическая реставрация происходит
тогда, когда буржуазная социальная революция уже приобре-
тает необратимый характер. Она не только не прерывает ее,
213
но и не затормаживает ее в сколько-нибудь значительной сте-
пени, несмотря на возвращение старой династии и получение
ее представителями и сторонниками частичных привилегий по-
литического, правового и финансового характера.
Например, после реставрации династии Стюартов (1660 г.)
в Англии, «несмотря на разгул политической реакции, прави-
тельству Карла II пришлось фактически признать основные пе-
ремены, происшедшие в жизни страны, в частности в распре-
делении и характере земельной собственности» [Новая история,
1964, с. 112]9. Точно так же и во Франции за годы, предшест-
вовавшие реставрации династии Бурбонов, «произошли такие
существенные изменения, что вернуть ее к старым порядкам не
представлялось возможным»,— отмечают авторы другого из-
дания по новой истории. «Идея королевской прерогативы —
„божественное право короля" и тому подобные принципы аб-
солютизма — потеряли всякую власть над людьми. Зачеркнуть
то, что произошло, было невозможно» [Новая история, 1972,
с. 228, 229]. Напомним также высказывание К. Маркса о том,
что во врем'я Реставрации во Франции господствовала одна
часть роялистской буржуазии — крупные земельные собствен-
ники, которые «насквозь обуржуазились» [Маркс, Энгельс, т. 8,
с. 138, 146]. В этом обуржуазивании земельных собственников
больше всего и проявлялось отличие дореволюционной дина-
стии Бурбонов от реставрированной. Последняя теперь даже
па политическом уровне была вынуждена выражать уже гос-
подство буржуазии, хотя преимущественно одной ее фракции,
наиболее реакционной, генетически вышедшей из сословия
феодальной аристократии.
Одним из наглядных подтверждений действительной, объек-
тивно-буржуазной сущности природы власти при политической
реставрации и выражаемого ею типа государственности слу-
жит тот факт, что, как только эта политическая власть пыта-
лась субъективно пойти против этой объективной природы,
«переделать» буржуазный тип государственности на старый
лад, она сразу же встречала резкое противодействие и вызы-
вала на свои действия ответную революционную реакцию. Так
случилось, например, в 1830 г. во Франции. По существу, то
же произошло и в Англии, где злоупотребление Стюартов
властью, стремление игнорировать фактическое классовое гос-
подство буржуазии и попытки лишить последнюю ее общена-
ционального представительства привели к революционному
сдвигу во власти в форме «славной революции» 1688—1689 гг.
Таким' образом, можно сказать, что политическая реставра-
ция — это такой диалектически противоречивый исторический
момент в развитии бонапартистской государственности, когда
политическая форма и социальное содержание ее не соответ-
ствуют друг другу, когда старая политическая форма высту-
пает проводником иной, не соответствующей! ей социальной по-
литики, что неизбежно ведет к кризису общественных структур
214
и новой политической революции или революционному сдвигу,
осуществляемому сверху.
Из сказанного выше очевидно, насколько важно различать
внешнее оформление политической власти .и тот тип государ-
ственности, который она выражает. Вопрос о соотношении
формы и типа государственности будет более подробно рас-
смотрен ниже. Здесь же мы касаемся его лишь в связи с не-
обходимостью внести большую ясность в отношение реставра-
ционной монархии к бонапартистскому типу государственности.
Внешне может показаться, будто реставрированная монархия
выступает в качестве отрицания бонапартистской государствен-
ности, в то время как в действительности происходит отрица-
ние одной из ее конкретных форм — бонапартистской монархии
или республиканской военно-бюрократической диктатуры.
На деле между той авторитарной формой) конституционной
монархии, которую представляли собой реставрированные мо-
нархии, и другим'и формами бонапартистского типа государст-
венности различия не столь уж существенны. Ведь политиче-
ская реставрация не изменяет, да и не может изменить клас-
совую структуру государственности и ее политики. Она, как
и прежние формы, выражает компромисс крупной буржуазии и
обуржуазившейся земельной аристократии, выражает их кос-
венное классовое господство. Вопрос же о соотношении рестав-
рированной монархии и других форм бонапартистской государ-
ственности не есть вопрос о смене бонапартистского типа госу-
дарственности абсолютистским (он уже снят политической
буржуазной революцией и последующим общественным разви-
тием). Это вопрос о том, кому из двух господствующих клас-
сов отдается инициатива и лидерство в сфере политики. Ины-
ми словами, речь идет не о том1, будет ли осуществляться
буржуазная стратегия общественного развития, а о том,
как и кем она будет формулироваться и проводиться в
жизнь 10.
Между реставрированной монархией и другими формами
бонапартистской государственности имелось не только глубин-
ное, сущностное, но и внешнее сходство. Все они являлись ав-
торитарным' продуктом синтеза современного и традиционного
начал при доминирующей роли первого (в отличие от полной,
или формационной, реставрации, которая означала восстанов-
ление в синтезе доминирующей роли традиционного начала).
Все эти формы авторитарной государственности по необходи-
мости рядились в конституционные одежды и обзаводились
квазипарламентскими институтами. Все они имели сходный
1енезис: ведь подлинная легитимность Стюартов и Бурбонов
после реставрации имела своим источником либо решение пар-
ламента, либо иноземные штыки, и в этом они мало отлича-
лись от «истинно» бонапартистских претендентов на престол,
прокладывавших себе путь к императорскому трону солдат-
скими (правда, национальными) штыками и фальсифицирован-
215
ними плебисцитами. Наконец, сходство реставрационных мо-
нархий с ранними бонапартистскими диктатурами проявля-
лось и в плане пренебрежительного отношения представителей
этих форм государственности к буржуазии. Вспомним уже при-
водившиеся слова К. Маркса и Ф. Энгельса о том, что Напо-
леон I не щадил подчас даже «существеннейших материаль-
ных интересов» буржуазии [Маркс, Энгельс, т. 2, с. 137] ".
Нам остается рассмотреть последний из интересующих нас
авторитарных видов государственности, а именно монопочисти-
ческую государственность, соответствующую третьей фазе раз-
вития капитализма. Нужно сказать, что из-за сходства и пре-
емственности парламентских форм государственности от внеш-
него взора скрыта принципиальная разница между типами
буржуазно-демократического и монополистического государств,
хотя различие есть, и оно не мейее существенно, чем в ранее
рассмотренном случае с абсолютистской государственностью.
Правда, в отличие от последней авторитарность монополисти-
ческой государственности тщательно маскируется.
Авторитарность монополистического государства тем мень-
ше бросается в глаза, чем больше под давлением движения
и борьбы народных масс в связи с общим кризисом капитализ-
ма и появлением мировой системы социализма господствующие
классы современного империалистического государства оказы-
ваются вынужденными идти на дальнейшее расширение фор-
мальных буржуазно-демократических свобод12. Формальных не
в том смысле, что они не имеют существенного значения для
дальнейшего развития борьбы пролетариата и других слоев
трудящихся. Нет. Формальных лишь в том смысле, что эти из-
менения не только не затрагивали авторитарного существа
монополистического государства, но и побуждали господствую-
щие классы иными, обходными путями усиливать эту автори-
тарность.
При монополистической государственности, как прежде при
абсолютистской и бонапартистской, усиление авторитарности
выражается в усилении роли и расширении рамок бюрократи-
ческого аппарата, включая военно-полицейские силы.. Сравни-
вая в этом' плане положение дел в империалистических стра-
нах в начале 70-х годов XIX в. и в 1917 г., В. И. Ленин отме-
чал, что изменения «все таковы или общий их характер, их
сумма такова, что бюрократизм везде бешено вырос (и в
парламентаризме, внутри его,— и в местном1 самоуправлении —
и в акционерных компаниях—и в тресте и т. д.), это раз.
А два: рабочие „социалистические" партии „вросли" на % в
такой же бюрократизм» [Ленин, т. 33, с. 229].
Но почему же буржуазия, девизом которой со времени рас-
цвета фритредерства и либерализма неизменно было «Дешевое
и эффективное правительство!», смирилась с тенденцией бюро-
кратизации и даже поощряла ее? Причины этого следует ис-
кать в глубинных структурных сдвигах, происходивших в нед-
216
pax капиталистического общества при его переходе к третьей
фазе.
Как возникновение абсолютистской государственности было
связано с упадком феодализма, с отмеченной Ф. Энгельсом пот-
ребностью в централизации, так и становление монополистиче-
ской государственности явилось объективным результатом «уми-
рания» капитализма, стремлением господствующих классов пре-
одолеть тенденцию дезинтеграции капиталистического общест-
ва, глубокий структурный кризис буржуазной демократии. Им-
манентные капиталистическому способу производства законо-
мерности — конкуренция, циклические кризисы перепроизводства,
концентрация и централизация — привели ,к монополизации, к
формированию в (недрах частнохозяйственного капитализма но-
вого общественного уклада. «Но капитализм' стал капитали-
стическим империализмом лишь на определенной, очень высо-
кой ступени своего развития, когда некоторые основные свойст-
ва капитализма стали превращаться в свою противоположность,
когда по всей линии сложились и обнаружились черты переход-
ной эпохи от капитализма к более высокому общественно-эко-
номическому укладу. Экономически основное в этом' процессе
есть смена капиталистической свободной конкуренты! капита-
листическими монополиями»,— подчеркивал В. И. Ленин. «II в
то же время (монополии, вырастая из свободной конкуренции,
не устраняют ее, а существуют над ней и рядом с ней, порож-
дая этим' ряд особенно острых и крутых противоречий, трений,
конфликтов. Монополия есть переход от капитализма к более
высокому строю» {Ленин, т. 27, с. 385, 386].
Из сказанного ясно, что на стадии империализма нарушает-
ся органическая целостность капиталистического общественно-
производственного организма, или его «одноукладность», вме-
сто этого возникает синтезированный общественно-производст-
венный организм, состоящий из теперь уже традиционного,
частнохозяйственного и нового, монополистического укладов.
В непосредственной связи с этим происходят децентрализация
социально-политических структур, разнонаправленность со-
циальных ориентаций, нарушается характерный для фазы бур-
жуазной демократии общественный консенсус. Появляется но-
вое' противоречие м'ежду старой частнохозяйственной и монопо-
листической буржуазией. Массовое разорение, поглощение и
подчинение первой монополиями усугубляют социальную на-
пряженность и грозят политической дестабилизацией. Вместе
с тем модифицируется и обостряется основное противоречие —
между трудом и капиталом.
Модификация коснулась прежде всего самых антагонистиче-
ских аспектов производственных отношений. Не только числен-
но возрос, но и качественно видоизменился пролетариат. Тен-
денция монополизации привела к консолидации прежде струк-
турно раздробленного пролетариата в общенациональную силу.
Если во второй фазе пролетариат выступал коллективно лишь
217
в оболочке частнокапиталистического предприятия и эти огра-
ниченные коллективы были объективно поставлены в отноше-
ния конкуренции, то теперь труд принимает непосредственно об-
щественный характер в масштабах целых отраслей или даже
нескольких отраслей. Это резко усиливает классовое самосозна-
ние пролетариата, а в условиях .процессов интернационализа-
ции капитала — также и интернациональное сознание.
Второе важное изменение заключается в том, что тенден-
ция монополизации и связанный с ней гигантский скачок в ро-
сте производительных сил существенно расширили саму катего-
рию труда за счет армии «белых воротничков» — администра-
тивно-технического персонала, масса которого по многим пара-
метрам производственных .и жизненных условий постепенно
сближается с «синими воротничками», т. е. с рабочими. Хотя
на первоначальном этапе это обстоятельство создает проблему
консолидации новой структуры категории эксплуатируемых, тем
не менее' в более отдаленной перспективе оно же поднимает
возможности успешной борьбы трудящихся на качественно но-
вый уровень и содействует окончательной! победе над капи-
талом.
Вместе с тем утратила свою относительную однородность и
категория капитала. Появление монополистической буржуазии
нарушило внутриклассовый консенсус, основывавшийся на при-
знании принципов либерализма. Ведь само появление монопо-
лий означало отрицание принципов свободного предпринима-
тельства, равенства возможностей им заниматься, и сами эти
возможности оказались объектом монополизации. Более или
менее единый класс буржуазии, различавшийся преимуществен-
но по количественным показателям (крупное, среднее и мелкое
предпринимательство), вновь оказался разделенным на проти-
воборствующие (а не просто конкурирующие) фракции. Тем не
менее острота противоречий между традиционной, частнохозяй-
ственной и новой, монополистической фракциями буржуазии
уравновешивалась их взаимной заинтересованностью друг в
друге перед лицом нарастающей организационной сплоченно-
сти и роста сознательности трудовых слоев населения, перед
лицом' активизации их политической борьбы.
Диалектика противоборства и союза двух основных фракций
буржуазии на стадии империализма заключается в следующем.
О конкуренции с монополиями отдельных представителей тра-
диционной буржуазии (даже крупной, не говоря уже о средней
и мелкой) теперь не могло быть и речи. Неравенство экономи-
ческих сил говорит в данном случае само за сёбя. Но эконо-
мическая слабость традиционной фракции буржуазии компен-
сировалась социально-политической ее значимостью для узкой
фракции монополистической буржуазии как союзника в борь-
бе с пролетарскими и другими трудовыми слоями населения.
Традиционная буржуазия выступает против монополизации, за
свободу частного предпринимательства, но ее наиболее ум-
218
ные представители понимают, что именно логическое развитие
стихийной, ничем не ограниченной конкуренции ведет в конеч-
ном счете к монополизации. Поэтому они ратуют за свободу
частного предпринимательства, но без монополизации, что на
деле означает согласие на вмешательство некоей третьей силы,
т. е. государства, в качестве арбитра. Логика развития капи-
тализма обусловливает противоречивость ситуации, когда тре-
бование свободы предпринимательства оборачивается требова-
нием определенного ограничения этой свободы.
В свою очередь, «мозговой трест» монополистической бур-
жуазии также не может .не видеть, что логическим завершением
необузданного процесса монополизации может быть только лик-
видация частнохозяйственного капитализма, прямое противопо-
ставление этой узкой фракции всей остальной1 массе населения,
т. е. ее социальное разоружение и ускорение ликвидации си-
стемы капитализма, как таковой. Поэтому он также выступает
за регулирующую роль государства, за ограничение, в частно-
сти, некоторых узкокорыстных и сиюминутных устремлений от-
дельных монополий в общих и коренных интересах всего мо-
нополистического капитала. Это своеобразное равновесие инте-
ресов и сил традиционной и новой буржуазии вкупе с отмечен-
ной выше острой потребностью во вмешательстве государства
в регулирование выходящих из-под контроля самой буржуазии
отношений 'между трудом и капиталом и создает возможность
относительной самостоятельности монополистического государ-
ства.
Хотя вмешательство государства в отношения труда и капи-
тала бывало и во второй фазе, оно носило спорадический и
частный характер вследствие «дисциплинирующей» функции са-
мого капиталистического производства, о которой говорил
К. Маркс. При империализме же речь Идет о качественно ином,
явлении—о систематическом вмешательстве в эти отношения
монополистического государства в попытке обеспечить полити-
ческую стабильность и само существование капитализма путем
компромисса с рабочей аристократией (профбюрократией), ве-
дущей за собой психологически обуржуазившиеся слои рабоче-
го класса и служащих. Отмечая, что перед пролетарскими пар-
тиями империалистических государств стоит задача «отвоевы-
вать от буржуазии одураченных ею мелких хозяйчиков и мил-
лионы трудящихся, поставленных в более или менее мелкобур-
жуазные условия жизни», В. И. Ленин показал и корни этой
мелкобуржуазности: это та сверхприбыль, которую горстка наи-
более богатых и могущественных империалистических госу-
дарств получает путем грабежа всего остального мира и на
часть которой «можно подкупать рабочих вождей и верхнюю
прослойку рабочей1 аристократии». «Этот слой обуржуазивших-
ся рабочих или „рабочей аристократии**, вполне мещанских по
образу жизни, но размерам заработков, по всему своему миро-
созерцанию, есть главная опора II Интернационала, а в наши
219
дни главная социальная (не военная) опора буржуазии» [Ле-
нин, т. 27, с. 307, 308] |3.
Таким образом', монополистическая государственность — это
более сложный общественный феномен, чем простое следствие
сращивания и слияния буржуазного государства и монополи-
стического капитала. В действительности становление .монопо-
листической государственности есть результат суммы компро-
миссов, о которых говорилось выше. Другое дело, что эта сум-
ма компромиссов главный, доминирующий перевес дает капи-
талу, и потому государство это — буржуазного рода; что во
внутрибуржуазном компромиссе первенство или лидерство за
монополистической буржуазией, и потому это — монополистиче-
ский тип буржуазной государственности.
Иными словами, в социальном плане монополистическая го-
сударственность выражает классовое господство буржуазии, в
политическом' — доминирование в аппарате власти одной из
фракций буржуазии, а именно монополистической1, на основе
достигнутого внутриклассового компромисса. Все это., однако,
нисколько не снимает вопроса о синтезированном характере та-
кой государственности, вынужденной (закономерным развити-
ем1 самого капитализма) выражать — хотя далеко не в одина-
ковой степени и по-разному — разнородные (традиционно-совре-
менные) фракционные и классовые интересы. В противном слу-
чае это государство было бы просто не в состоянии даже вре-
менно выполнять главную свою функцию — сохранение умираю-
щего капиталистического общества.
Развитие синтеза в условиях монополистической государст-
венности способно дойти лишь до определенной точки — апо-
гея,— дальше .которой, как это было при абсолютизме, насту-
пает кризис и тупик, так как исчерпываются возможности даль-
нейшего развития и расширения нового, государственно моно-
полистического уклада в рамках традиционного общества. Раз-
витие нового уклада после апогея означало бы постепенное сни-
жение уровня синтеза вплоть до становления нового, органиче-
ски целостного общественного организма, в котором буржуазии
как классу логически не остается .места. Но именно это при-
звана предотвратить монополистическая государственность, по-
этому-то необходимость дальнейшего общественного развития
императивно требует устранения этой государственности, т. е.
политической революции или революционного сдвига во власти,
независимо от того, в какой Конкретно форме — мирной или
вооруженной — это произойдет.
Совершенно очевидно, что в условиях становления синтези-
рованного характера общественных структур и с ростом по-
требности в государственности соответствующего типа парла-
ментская форма правления, доставшаяся в наследство от фазы
буржуазной демократии, не может быть идеальной с точки зре-
ния господствующих классов. Но и простая ее ликвидация пред-
ставляется затруднительной в свете сложившейся традиции, по-
220
пулярности этой формы, особенно в глазах широких мелкобур-
жуазных и обуржуазившихся слоев трудящихся (не в послед-
нюю очередь вследствие навязывавшейся десятилетиями идеа-
лизации этой формы господствующими классами). Кроме того,
до тех пор, пока соотношение политических сил все еще оста-
ется в пользу буржуазии, господствующим классам выгодно ис-
пользовать парламентаризм в качестве инструмента компромис-
са, в 'котором перевес заведомо обеспечивается за ними (хотя
они не колебались в прошлом и не поколеблются в будущем
ликвидировать парламентскую демократию в случаях, когда ре-
альное соотношение сил в обществе изменится не в их пользу и
когда парламент, отражая это изменение, превратится в инстру-
мент антибуржуазных преобразований). В целом' же господст-
вующие классы империалистических государств оказались вы-
нужденными мириться с парламентаризмом и даже, как отме-
чалось ранее, время от времени идти на дальнейшее расшире-
ние электората.
Однако «печальный парадокс» истории в том и заключает-
ся, что понятие суверенитета народа и категории населения,
обладавшие неограниченными электоральными правами, рас-
ширялись до более или менее возможного предела именно в пе-
риод, когда вступавший в свою завершающую фазу капитализм
понуждал господствующие классы исподволь вырабатывать
сугубо авторитарную систему реального управления, обществом
в обход парламентаризма. И здесь опять невольно напрашива-
ется определенная аналогия с процессом' становления абсолю-
тистской государственности, которая прошла первоначально че-
рез этап сословно-представительного «парламентаризма».
И там и тут институт народного представительства -как бы был
призван сыграть роль «стыковочного звена» между демокра-
тическими и авторитарными видами государственности. А во-
прос о том, отбрасывается после «стыковки» это «звено» или
нет, бесспорно, второстепенный.
Как же реализуется механизм' авторитарности монополисти-
ческой государственности в условиях сохраняющейся парла-
ментской формы правления?
Для господствующих классов задача состоит, очевидно, в
том, чтобы, не меняя этой формы, устранить, выхолостить из
нее все опасные для них сущностные аспекты, т. е. идти обход-
ным путем, путем усиления бюрократизации всего государствен-
ного аппарата и придания ему качественно новых функций, ис-
полнение которых не зависит от института народного предста-
вительства (парламента). Если в фазе буржуазной демократии
система государственной власти строилась на четком разделе-
нии функций законодательных и исполнительных органов при
привилегированном положении парламента, то теперь начала
действовать тенденция сокращения реальной власти парламен-
та и усиления исполнительной власти (президента, правительст-
ва или «околоправнтельственного» слоя высшей бюрократии
221
там, где, как в Англии, правительство подотчетно парламенту),
т. е. происходит выхолащивание народно-представительской су-
ти парламентской системы правления.
Возможно, одно из наиболее конкретных и потому нпечат-
ляющих свидетельств выхолащивания последних элементов де-
мократической сущности буржуазного парламентаризма в Анг-
лии (этого эталона буржуазного демократизма, где парламент
занимает, как считается, особо привилегированное положение и
пользуется почти неограниченными законодательными полномо-
чиями) дает нам в своих выступлениях и публикациях видный
представитель левого крыла лейбористской партии А. В. Бенн,
неоднократно бывший министром в английских правительствах и
лично на себе испытавший действенность авторитарности мо-
нополистической государственности.
Вот один из главных выводов, к которому А. В. Бенн при-
шел в итоге трех десятилетий своей политической карьеры:
«Власть, роль, влияние и авторитет верхнего яруса государст-
венного аппарата в Англии выросли настолько (особенно те-
перь, когда мы стали членами ЕЭС), что это делает иллюзор-
ной британскую демократию». Он особенно обращает наше вни-
мание на проблему соотношения власти между министрами,
сменяемыми в зависимости от нахождения у власти двух основ-
ных партий Британии, и высшим эшелоном чиновников постоян-
ного аппарата государственной службы «Сивил сервис», в част-
ности на систему постоянных заместителей министров. Поло-
жение последних, свидетельствует А. В. Бенн, дает им возмож-
ность «без труда подорвать позиции министра, который не нра-
вится „Сивил сервис" или не внушает доверия. В повседневной
работе создается атмосфера, в которой такого министра начи-
нают обходить и избегать, ему будут ста'вить палки1 в колеса
и в конце концов добьются снятия с поста». Именно эти «ман-
дарины», как образно и не без некоторого основания называет
А. В. Бенн заместителей министров, «приводят в движение под-
линные рычаги государственной власти, причем многие из этих
рычагов настолько секретны, чтб большинство министров даже
не знают об их существовании (не говоря уже о механизме их
использования)». И далее: «Политика „Сивил сервис" — это
амальгама взглядов, образовавшаяся в течение длительного
периода времени. Она строится на твердом обязательстве со-
хранять преемственность и на страхе перед перспективой того,,
что смена политики может привести к резким поворотам со
стороны новых правительств, к нежелательным изменениям в
осуществлении те’х практических программ, которые разраба-
тывались старшими чиновниками „Сивил сервис" при прошлых
правительствах». При этом характерно (в частности, с точки
зрения проявления относительной самостоятельности монопо-
листической государственности), что «Сивил сервис» применял
свой «метод сдерживания» в случае какой-либо самодеятель-
ности министров «в отношении как лейбористских, так и кон-
222
сервативных правительств». «Я серьезно пришел к выводу,— за-
ключает А. В. Бенн,— что мы создали в Англии зародыш кор-
поративного государства, которое больше напоминает феода-
лизм, чём демократию, которой <мы так шумно кичимся» [За
рубежом, 1980, № 28, с. 14—15].
В свете этих откровений А. В. Бенна невольно вспоминают-
ся слова В. И. Ленина (сентябрь 1917 г.) о том, что «вся ис-
тория буржуазно-парламентарных, а в значительной степени и
буржуазно-конституционных, стран показывает, что смена ми-
нистров значит очень мало, ибо реальная работа управления ле-
жит в руках гигантской армии чиновников. А эта армия на-
сквозь пропитана антидемократическим духом; связана тысяча-
ми и миллионами нитей с помещиками и буржуазией, зависима
от них на всяческие лады» [Ленин, т. 34, с. 202—203].
Наконец: «Невозможно переоценить изменения, которые по-
влекло за собой для нашей системы парламентской демократии
вступление Великобритании в общий рынок. Всякий закон
ЕЭС — будь он тайно издан со ссылкой на верховное право со-
вета министров, никем не избранной комиссией европейских со-
обществ или же Европейским судом — пользуется преимущест-
вом перед любым законом, принятым нашим1 парламентом если
оба эти закона вступают между собой в противоречие» [За ру-
бежом, 1980, № 28, с. 15].
Таким образом, идея народного представительства и такая
ее организационная форма, как парламент, приходят в фазе
умирающего капитализма в полнейшее противоречие с автори-
тарной сущностью монополистической государственности. Ста-
рая форма во все возрастающей степени не соответствует но-
вому содержанию и противоречит ему. Тут опять выступает
перед нами сложное, диалектически противоречивое соотноше-
ние между цивилизационным и формационным моментами.
В третьей фазе капитализма происходит логическое завершение
определенного цикла эволюции цивилизационной категории на-
родного представительства, которая развивалась и видоизменя-
лась, но которая, как мы видим; никогда не могла полностью
отождествляться лишь с буржуазной формационной направлен-
ностью общественного развития. Когда это формационное
содержание окончательно приходит в острейшее противо-
речие с цивилизационным аспектом парламентаризма (как
идеей и практикой народного представительства), борьба за
подлинное представительство, т. е. последовательная борьба за
демократизацию общества, приобретает характер борьбы про-
тив господства монополистического капитала и логически про-
тив капитализма вообще.
Первичная модель: соотношение формы и содержания
Проблема первичной модели, как таковая, не является пред-
метом исследования в данной монографии, поэтому мы косне.м-
223
ся ее лишь в той мере, в какой это обусловлено 'методологи-
ческими потребностями нашего анализа. Речь здесь пойдет в
основном о двух моментах: а) определение понятия «первичная
модель» (если мы собираемся говорить о вторичной и третич-
ной моделях на Востоке, следует, очевидно, сначала разъяснить
наше понимание первичной) и б) рассмотрение проблемы со-
отношения формы и содержания государственности. Являясь
вопросом о конкретно-страновых проявлениях государственно-
сти, проблема формы не относится, строго говоря, к теме клас-
сической модели. Поэтому мы предпочли дать постановку ука-
занной проблемы в самых общих чертах именно в разделе о
первичной модели, хотя это ни в коей мере не означает, что
она не имеет отношения к проблеме вторичной и третичной мо-
делей.
Страны первичной модели выступают в качестве прообразов
классической. Но в отличие от классической модели последо-
вательной смены формаций, которая является абстрактно-тео-
ретическим обобщением совокупного исторического опыта раз-
вития человеческих обществ и предстает перед нами в своей
единичности, первичная модель носит конкретно-страновой ха-
рактер и проявляется в множественности, но в рамках опреде-
ленной общности. Многовариантность первичной модели прояв-
ляется двояко: во-первых, для каждой формации существует
своя общность первичной модели, или свой набор конкретных
стран, и, во-вторых, каждая формационная общность первичной
модели в разных своих фазах может быть наиболее адекватно
представлена разными отрезками исторического развития вхо-
дящих в эту общность стран.
Поясним последнюю мысль. Дело в том, что существует
мало стран, которые могли бы полностью «покрыть» своим ис-
торическим опытом весь формационный цикл классической мо-
дели. Поэтому прообразом для различных фаз одного форма-
ционного цикла (скажем, интересующего нас капиталистическо-
го) могут .служить определенные исторические отрезки различ-
ных (а не только одних и те'х же) стран. Англия, например,
особенно подходит для фазы зарождения и становления капи-
тализма, а также для его зрелой фазы, причем прежде всего в
экономическом аспекте14, Франция—для тех же фаз, но пре-
имущественно под политическим углом зрения 15. США непри-
емлемы как первичная модель для фаз зарождения и станов-
ления, но довольно хорошо иллюстрируют фазу зрелого и уми-
рающего капитализма.
Разумеется, когда мы говорим' о соответствии первичной
модели классической, то речь идет не о полном, а примерном
соответствии, так как абсолютно чистых моделей в обществен-
ной жизни конкретных стран быть не может. Речь идет о со-
ответствии лишь основных, принципиальных черт. Самой важ-
ной общей чертой классической и первичных моделей, обуслов-
ливающей все остальные, является естественноисторический,
224
или эндогенный, характер процессов эволюции и последова-
тельного перехода от одной фазы к другой. Более же конкрет-
но, в плане основной тематики настоящей монографии,— естест-
венноисторичность возникновения синтеза и его дальнейшего
развития, т. е. достаточно полное вызревание предпосылок и
элементов последующей формации или фазы в недрах преды-
дущей. Еще уже—последовательные вызревание и смена одно-
го типа государственности другим. Таким образом, общность
стран указанной модели (и их отличие от стран вторичной й
третичной моделей) проявляется в том, что синтез складыва-
ется в недрах предыдущей формации из ее элементов и вследст-
вие саморазвития этой формации, что, в свою очередь, спон-
танное развитие этого почвенного по генезису синтеза законо-
мерно подводит страну к политической революции и переходу
к новой формации, первая фаза которой представляет собой е'с-
тественноисторичеокий процесс отмирания синтеза.
Повторяем, достаточно полного совпадения стран первич-
ной модели и классической (точнее, с соответствующими цик-
лами и фазами ее) быть не может, так как страны разиивают-
ся нетгзолированно и неравномерно, и потому на этом разви-
тии всегда сказывается также воздействие международного
фактора. Но отличие первичной модели (от вторичной и тре-
тичной) в том и заключается, что воздействие внешнего фак-
тора в данном случае не носит решающего, или принципиаль-
ного, характера. Отклонения, вызываемые им, количественного
характера, но в рамках того же качественного состояния.
Скажем, страны первичной модели могут отличаться продол-
жительностью фазы, четкостью или смазанностью отдельных
черт или процессов, характерных для той или иной фазы, и т. п.
Английская промышленная революция, например, началась
раньше, протекала шире и глубже, чем в какой-либо другой
стране. Но под ее воздействием промышленный переворот во
Франции прошел более ускоренно, в более сжатые историче-
ские сроки. В свою очере’дь, цикл французских политических
революций неизменно подстегивал политические процессы в
Англии, стимулировал там определенные сдвиги в надстроеч-
ных институтах, в частности в развитии парламентаризма.
Возникает вопрос: каковы же (хотя бы самые общие) гра-
ницы допустимых отклонений от классической модели, чтобы
определенный исторический отрезок развития данной страны
мог рассматриваться в качестве составной части той общности,
которая именуется первичной моделью?
Видимо, к первичной модели для каждого данного цикла
формационного развития могут относиться те страны, отклоне-
ния которых от классической модели не выходят за рамки од-
ной фазы. Скажем, если взять вопрос о более ускоренном раз-
витии тех или иных общественных форм1 и явлений какой-либо
страны, то последняя могла бы рассматриваться как первичная
лишь в случае ускорения по фазе’ или в пределах фазы. Если
15 Зак. 348
225
же разрыв с классической моделью превышает фазу, то это
означает(минование (частичное или полное) определенной фа-
зы, т. е. 'качественное изменение характера процесса эволюции
и возникновение новой — вторичной или третичной — модели.
Так, в Англии тип авторитарной .бонапартистской государст-
венности, соответствующий первой фазе раннекапиталистиче-
ского развития, просуществовал примерно 180—190 лет, во
Франции — всего 80 лет. Англия жила при типе буржуазно-
демократической государственности менее 70 лет (если счи-
тать парламентскую реформу 1832 г. ка’к веху16), а Франция —
около 30 лет. Дело, однако, не в количественных различиях,
тем более что и Англия не была первой страной, совершившей
буржуазную революцию. Главное в том, что обе эти страны не
только в общем и целом укладываются во всемирно-историче-
ские временные рамки фаз зарождения капитализма в недрах
феодализма (XIII—XVI вв.), его становления (XVI — первая
треть XIX в.), зрелости (со второй трети до конца XIX в.) и
умирания (с начала XX в.*), но и прошли (более или менее
полно) каждую из этих фаз, последовательно переходя от од-
ной к другой, не минуя ни одной из них.
Франция со значительным запозданием (на 150 лет) всту-
пила .в первую фазу капитализма, но Англия все еще находи-
лась на этой фазе. Франция лет на сорок позднее перешла ко
второй фазе, но Англия опять же находилась на ней. И обе
страны с минимальным разрывом перешли к третьей фазе ка-
питализма. Таким образом, в плане формационной эволюции
этих двух государств никогда не было разрыва в целую фазу»
поэтому общий характер социально-экономического развития и
соответствующий ему тип государственности не менялись. Скла-
дывалась лишь ситуация догоняющего ускорения в развитии
Франции по отношению к Англии. При этом разрыв имел по-
стоянную тенденцию к сокращению, равно как и. сами сроки
прохождения обеих стран через каждую последующую фазу
формационного развития. Вот на эту тенденцию ускорения хо-
телось бы обратить особое внимание в связи с тем, что она
нередко игнорируется некоторыми востоковедами при оценке
общественно-экономического развития стран Востока и его пер-
спектив. Эта тенденция характерна вообще для человеческих
обществ (эволюция каждой последующей формации происходит
в более короткие исторические срожи, а внутри формации уко-
рачиваются последовательно сменяющие друг друга фазы), но.
особенно — для стран вторичной и третичной моделей.
Перейдем теперь к вопросу о форме и содержании государ-
ственности. Это, в сущности, вопрос о соотношении конкретных
государств с определенным типом государственности|7. Для
уяснения сути этой проблемы важно разграничение двух аспек-
тов государственности: политического правления и социального
господства. Если в период зрелости формации между этими ас-
пектами наблюдается наибольшее совпадение и соответствие, то-
226
в переходные периоды в условиях синтезированной структуры
общественного организма правилом является как раз несоот-
ветствие или неполное соответствие характера непосредствен-
но правящих политических сил и социально господствующих в
обществе классов. Основоположники марксизма неоднократно
отмечали исторические ситуации, при которых неофициальное,
но фактическое господство класса буржуазии во всех решаю-
щих сферах жизни общества сочеталось с официальным правле-
нием лишь одной, наиболее реакционной и тесно связанной
с отмирающим феодализмом фракции — обуржуазившейся зе-
мельной аристократии (см. [Маркс, Энгельс, т. 11, с. 99—100]).
Думается, что камнем преткновения во многих спорах и
дискуссиях по поводу классового характера того или иного кон-
кретного государства было как раз игнорирование этого поло-
жения. Существует тенденция и при анализе государств пере-
ходных фаз (относительно самостоятельных, авторитарных ти-
пов государств) прямого и полного перенесения характера со-
циально господствующих классов или класса на характер пра-
вящего политического режима. «Соответствия» добиваются в
таком случае, либо «подправляя» структуру социально господ-
ствующих классов, либо «уточняя» в нужном плане характери-
стику полити1чески правящих сил. Нужно ли доказывать, на-
сколько малоплодотворны подобные приемы с научно-методо-
логической точки зрения. Суть проблемы в том и состоит, что
при синтезированном характере общества невозможно пол-
ное и адекватное представительство на уровне политического
правления всех участников социального компромисса, который
данный синтез выражает.
Уже сама необходимость социального компромисса объек-
тивно заключает в себе возможность и даже неизбежность не-
одинакового или неравнозначного представительства его участ-
ников на уровне политического правления Истории известны, ко
нечно, коалиционные правительства, приблизительно, более или
менее адекватно отражающие наличную структуру классово-по-
литических сил. Но та же история свидетельствует, что подоб
ные правительства, как правило, бывают временными (точнее,
кратковременными), возникают чаще всего в чрезвычайные ис-
торические моменты (кризисы, революции, войны) и носят ско-
ротечный характер. Иными словами, коалиционные правитель-
ства такого рода не переходят в соответствующую коалицион-
ность политического режима. Для эволюционных периодов об-
щественного развития нормой служит более или менее однород-
ный политический режим. Синтезированный характер подобного
режима проявляется не в плане структуры политического пред-
ставительства, а в компромиссности той стратегии обществен-
ного развития, которую он проводит в жизнь.
Итак, важная особенность переходного состояния общества
заключается в том, что синтезированная структура его социаль-
ного и экономического базиса не переносился адекватно на уро-
15*
227
вень .политического правления, т. е. на структуру политического
режима, что последняя отличается значительно большей одно-
родностью, и если социальное господство выражается компро-
миссом классов, то политическое господство — компромиссом
фракций классов. Именно характер этого политического ком-
промисса — конкретный состав его участников и конкретные ре-
зультаты их соглашения — определяет форму каждого данного
государства, а изменения в характере компромисса — смену
форм государственности. Без учета этого смена форм государ-
ственности в какой-либо стране на протяжении развития фор-
мации может показаться весьма хаотичной и беспорядочной, за-
висимой от случайностей и пожеланий отдельных групп и даже
лиц. А между тем в основе этого процесса лежат вполне опре-
деленные закономерности, обусловливающие как сходство, так
и различия форм государственности и последовательности их
смены между странами первичных моделей.
В связи с изложенным выше необходимо остановиться еще
на одном важном аспекте проблемы, а име1нно на вопросе о
«внутренней организации», как говорил В. И. Ленин |[Ленин,
т. 39, с. 75], или внутренней структуре и механизме функциони-
рования конкречГных форм государства. Дело в том, что одна и
та же форма, например конституционная монархия или респуб-
лика, встречается на разных фазах буржуазной формации. Ес-
тественно, возникает вопрос: можем ли мы отождествлять, ска-
жем1, конституционную монархию, встречающуюся на первой
фазе капитализма при бонапартистском типе государственно-
сти, с конституционной монархией, наблюдаемой при буржуаз-
но-демократическом или монополистическом типах государст-
венности? Ответ нам представляется только отрицательным.
Одна форма государственности не может удовлетворять раз-
ные ее типы, не видоизменяясь принципиально по своей внут-
ренней структуре к. механизму функционирования. Поэтому в.
зависимости от того, какой тип государственности «обслужива-
ет» данная форма, она обретает либо авторитарную, либо де-
мократическую структуру и соответствующий механизм функ-
ционирования. Если такого соответствия формы типу государ-
ственности нет, то интеграция формы и содержания невоз-
можна.
На практике сказанное выше означает, что и республика,
и конституционная монархия в первой фазе капитализма долж-
ны быть авторитарными, чтобы соответствовать бонапартист-
скому типу государственности. Соответственно этому и парла-
ментский компонент (как институт представительства) в струк-
туре этих форм может быть двоякого рода: а) фиктивный, т. е.
не обладающий реальной властью, или б) обладающий реаль-
ной властью, но олигархический18. В первом случае сама из-
бирательная система может даже быть весьма демократичной,
но парламент не может решать ничего, является фактически со-
вещательным институтом, решают же все .другие — большей
228
частью даже внеконституционные — органы реальной власти.
Во втором случае механизм выборов отлажен таким образом,
что право представительства становится привилегией аристо-
кратического слоя общества. В случае фиктивного парламента-
ризма авторитарность формы государства достигается игнори-
рованием конституционных органо®. Реальная власть действует
в обход этих органов. В случае олигархического парламента-
ризма авторитарность привносится в саму его систему. Первый
вид парламентаризма чаще всего встречается при разновидно-
стях бонапартистских военных диктатур и монархий, второй —
при авторитарных конституционных монархиях. Последнее об-
стоятельство связано с различиями в характере или методах
формирования политического компромисса, лежащего в основе
бонапартистских и конституционно-монархических режимов.
Для авторитарной конституционной монархии характерен
прямой компромисс, или непосредственное соглашение, основ-
ных фракций господствующего класса, на основе которого они
делят политическую власть с короной и .между собой. Это пред-
полагает достаточно высокий1 уровень политической и органи-
зационной зрелости этих фракций, их социальную однород-
ность. Именно это позволяет им навязывать короне определен-
ную стратегию буржуазного развития общества и преодолевать
теперь уже не принципиальные противоречия своих узкофрак-
цИонных интересов и устремлений. В отличие от этого возник-
новение бонапартистских форм политических режимов свиде-
тельствует об отсутствии необходимого уровня социальной и по-
литической развитости основных фракций господствующего
класса, об их неспособности подняться выше узкофракционных
интересов и бессилии выработать политический компромисс, ко-
торый отвечал бы коренным общеклассовым интересам. В по-
добной исторической ситуации основные фракции господствую-
щего класса могут пойти, как отмечал К. Маркс, лишь на «от-
рицательное ед/ЫНство», т. е. единство перед лицом общего про-
тивника. «Такое отрицательное единство не способно к дейст-
вию; его действия могут быть только отрицательными; оно мо-
жет быть только тормозом; отсюда сила Бонапарта» [Маркс,
Энгельс, т. 12, с. 162]. Вот почему политический компромисс в
подобных исторических ситуациях по объективной неизбежно-
сти должен был принимать косвенную форму, форму компро-
мисса, навязанную «сверху» диктатором — либо, военным, либо
опирающимся на армию гражданским.
О фиктивном' парламентаризме в условиях бонапартистской
диктатуры писалось и говорилось уже немало. Несколько мень-
ше обращалось внимания на олигархический парламентаризм в
условиях авторитарной конституционной монархии и на прин-
пипиальное отличие последней от буржуазно-демократической
конституционной монархии. Главным средством придания пар-
ламентской системе олигархического характера в условиях ран-
некапиталистического развития является избирательный ценз.
22»
При помощи цензов имущественного, возрастного и образова-
тельного, оседлости и т. п. резко ограничивались активные пра-
ва населения. Так, английский парламент XVIII в. был оли-
гархическим институтом представительства лишь верхнего слоя
имущих классов, т. е. примерно 10 тыс. землевладельцев, круп-
ных торговцев, промышленников и банкиров (земельная и фи-
нансовая аристократия), которые фактически держали Англию
в своих руках. Согласно закону 1710 г. имущественный ценз
для членов палаты общин составлял 25 тыс. долл, чистого до-
хода в год, причем получаемого от земелыной собственности
[Новак, 1971, с. 131]. В результате этого на протяжении боль-
шей части первой фазы капитализма Англией правила обур-
жуазившаяся аристократия.
Дело, однако, не просто в цензе, как таковом. Ведь [извест-
но, что в той или иной форме и степени ценз сохранялся во
многих странах капитализма на протяжении всей второй фазы,
а в некоторых .из них определенные виды избирательного цен-
за можно наблюдать и сегодня.. Главное — в той роли, кото-
рую играл избирательный ценз в первой фазе капитализма: он
содержал в себе определенный аспект традиционалистской ан-
тибуржуазности. Ценз лишал в Тот период прав представитель-
ства не только социальные нивы общества, но и основную мас-
су класса буржуазии, не говоря уже о мелкой буржуазии.
Так, даже во время конституционной монархии 1830—1848 гг.
во Франции «государством правила только незначительная часть
буржуазии, гораздо большая часть ее была вследствие высоко-
го ценза лишена избирательных прав» [Маркс, Энгельс, т. 22,
с. 315].
Во- многом традиционалистский характер носил зачастую и
сам электоральный механизм. В статье «Потожение Англии.
Английская конституция» Ф. Энгельс показал, что после уста-
новления конституции в результате «славной революции» 1688 г.
структура общин в Англии осталась неизменившейся. Сохра-
нившееся право городов, местечек и избирательных округов на
посылку депутата не было демократическим и являлось «чи-
сто феодальной привилегией, которая еше при Елизавете да-
валась короной совершенно произвольно и в виде милости мно-
гим до тех нор не представленным городам... В городах предо-
ставление депутатского полномочия зависело либо от одного
лица, либо от замкнутой и сам'опопслняющейся корпорации;
лишь немногие города были открытыми, т. е. имели довольно
большое число избирателей, но и в них самый бесстыдный под-
куп вытеснял последние остатки действительного представи-
тельства... Старая палата общин была не чем иным, как замк-
нутой, независимой от народа, средневековой корпорацией»
[Маркс, Энгельс, т. 1, с. 624].
Мы позволили себе столь пространное цитирование в свя-
зи с позицией тех востоковедов, которые, ссы таясь на прояв-
ления традиционализма в современных парламентских систе-
230
мах некоторых стран Востока, пытаются вовсе отрицать нали-
чие в этих странам парламентаризма. Очевидно, что вопрос сле-
довало бы ставить не о наличии иди отсутствии там парламен-
таризма, а о его характере или типе.
Именно в отмеченном выше сочетании традиционного, аб-
солютистского, и современного, буржуазного, моментов, в сохра-
нении элементов антибуржуазной авторитарности в буржуазной
конституционности и проявляется синтезированный и олигархи-
ческий характер парламентаризма в условиях первой фазы ка-
питализма. Уже в самой идее привилегированности конститу-
ционных прав был заложен синтез. Ведь привилегии— насле-
дие феодальной эпохи, а конституция — творение буржуазной.
Соединение этих двух начал на практике как раз и порождало
авторитарную разновидность конституционной монархии. В ре-
зультате такого соединения с политической арены устранялась
преобладающая часть потенциального электората и во всей
структуре формы конституционной монархии решающим, ка-
чественным образом усиливался момент авторитарности. Прин-
цип «триединства законодательной власти» [Маркс, Энгельс,
т. 1, с. 627] обычной, или «(нормальной», конституционной мо-
нархии (третья доля власти — >кор<оне, еще третья доля — круп-
ному капиталу и землевладельцам и последняя доля — всему
народу) оказывается деформированным таким образом, что
вся политическая власть делится фактически не между тремя
агентами власти, а лишь между двумя, так что каждому из
них уже только поэтому достается большая доля этой власти.
Формально дело представляется таким образом, будто
власть делится между тремя компонентами структуры консти-
туционной монархии — короной, верхней и нижней палатами,
но привилегированный характер избирательного права в сово-
купности с механизмом тенденциозного искажения на прак
тике даже столь узкого горизонта привилегированного права
делают то, что реальная доля власти, достающаяся парламен-
ту, приобретает сугубо олигархический характер. В итоге не
только усиливаются традиционалистские компоненты в системе
конституционной монархии — корона и верхняя палата (во
многих случаях включающая назначаемых, и притом пожизнен-
но, членов), но и происходит, по существу, превращение ниж-
ней' палатк в цридаток или продолжение верхней палаты. Вот
почему для данной формы государственности в условиях пер-
вой фазы капитализма следовало бы, строго говоря, пользо-
ваться термином «авторитарная конституционная монархия» и
терминами «буржуазно-демократическая» и «.монополистиче-
ская» конституционные монархии для последующих фаз19.
Нужно сказать, что в уже цитировавшейся монографии
В. Г. Кал некого предлагается иная классификация монархий,
не принимающая во внимание1 различия фаз капиталиЬма и ти-
пов государственности, лежащих в сущностной основе различ-
ных форм отдельных государств. В частности, он отмечает, что
231
«монархическая форма правления отнюдь не всегда тождест-
венна автократии. Чаще всего она была эффективной формой
власти олигархии. Но в современных условиях, как известно,
она является также весьма устойчивой формой буржуазной де-
мократии, опирающейся на парламентскую многопартийную си-
стему» [Каленский, 1977, с. 135]. Из всего сказанного в на-
стоящей главе должно быть ясно, что нам трудно согласиться
с тем, что «в современных условиях», т. е. в империалистиче-
ских государствах, монархия является будто бы «формой бур-
жуазной демократии», да еще «опирающейся на парламентскую
многопартийную систему». В данном случае В. Г. Каленский
упускает из виду тот факт, что на монополистической фазе ка-
питализма синтез архаичного традиционного (т. е. оставшего-
ся еще с .первой фазы капитализма или даже с докапитали-
стической фазы абсолютизма) с современным (т. е. монополи-
стическим) носит формальный, а не сущностный характ'ер.
Он является результатом субъективной политики верхов, ис-
кусственно консервирующих проявления традиционной психо-
логии у определенных слоев населения.. Подобный формаль-
ный синтез не выражает какой-либо объективной общественной
потребности, вытекающей из естественноисторического хода
эволюции современных государств. Любопытно, что, характе-
ризуя некоторые проявления традиционности в Англии начала
90-х годов XIX в., Ф. Энгельс писал, в частности, что. «англий-
ское право продолжает выражать экономические отношения
капиталистического общества на ва рва рсющфеоДа льном наре-
чии, которое столько же соответствует выражаемому им пред-
мету, ско'лько английская орфография английскому произно-
шению» [Маркс, Энгельс, т. 22, с. 312].
В самом деле, что общего имеет с буржуазным демократиз-
мом, например, архаичная палата лордов в современной Анг-
лии, тормозящая или блокирующая политику, формулируемую
палатой Общин? То же самое м'ожно сказать и о праве короны
распускать правительство и палату общин, придавать законам,
вытекающим из международных договоров, законную силу без
их одобрения парламентом. Разве не ясно, что все эти тради-
цией а листскте' атрибуты превратились в сегодняшней Англии
(равно как и в других монархических империалистических го-
сударствах) в средство упрочения монополистической автори-
тарности, что они оказались инкорпорировамными в саму
структуру монополистической государственности, вплетены в
механизм ее действия таким образом, чтобы облегчить реаль-
ной монополистической государственности (а не многопартий-
ному' парламентаризму) осуществление своей авторитарности
в обход парламентаризма и конституционализма, в том числе
и через традиционные формы. Если в условиях авторитарной
конституционной монархии в первой фазе синтез был сущност-
ным (т. е. объединял два сущностных начала — феодальное и
буржуазное), так как традиционная авторитарность была не
232
просто формой, а содержала в себе, как уже отмечалось, ре-
альный добуржуазный и антибуржуазный аспект, то в услови-
ях империализма традиционный компонент не содержит в себе
ничего антигм,01ноп1олистическо1го и синтез представляет собой
соединение пустой традиционной формы с реальным монополи-
стическим содержанием. Не случайно, очевидно, В. И. Ленин
подчеркивал необходимость принципиального разграничения
синтезов, или «противоречивого сочетания», как он писал, «ста-
рого режима с конституционализмом» в условиях стран, находя-
щихся на разных стадиях капитализма [Ленин, т. 20, с. 202—
203].
Вопрос о конституционной монархии в условиях современ-
ного империализма не так уж незначителен, как это может
показаться на первый взгляд. Любопытно, что западная со-
циология и политология целенаправленно используют его для
своеобразной ориентации современный развивающихся стран в
нужном' для империализма направлении. Известный американ-
ский ученый данного направления С. М. Липсет рассматривает,
например, проблему монархический формы государства под ут-
лом зрения ее значимости для обеспечения законности полити-
ческой власти и преподносит развивающимся странам опыт мо-
нархических империалистических государств как позитивный
пример для подражания [Липсет, 1972, с. 203—219]. Как нам
представляется, С. М. Липсет чрезмерно и с научной точки
зрения неоправданно преувеличил значение фактора монархи-
ческой легитимности политической власти для обеспечения ста-
бильности государственного строя империалистических стран.
Он пишет: «Совершенно очевидно, что наилучшнм способом из-
бежать политических трений явилась бы легализация основных
структурных изменений при сохранении традиционной законно-
сти в политических институтах». Эту свою мысль он пытается
обосновать ссылкой на тот факт, что «десять из двенадцати-
тринадцати существующих в мире стабильных демократиче-
ских государств являются монархиями» [Липсет, 1972, с. 206—
207]. (Липсет включил в это число помимо Англии, Швеции,,
Норвегии, Дании, Нидерландов, Бельгии и Люксембурга так-
же и доминионы короны — Австралию, Новую Зеландию и
Канаду.)
Мы осмелимся утверждать, однако, что пример этот в пла-
не, интересующем С. М. Липсета, ровным счетом ничего не
доказывает. Он демонстрирует только то лежаще'е на поверх-
ности явление, что большинство из относительно стабильных на
сегодняшний день империалистических режимов являются вме-
сте с тем1 и формальными монархическими режимами. Но при-
мер этот сам* по себе никак не доказывает, что причина ука-
занной стабильности лежит именно в наличии монархических
институтов в соответствующих странах. Характерно, что,
вскользь упомянув о существовании незначительного числа не-
монархических, но стабильных, по его мнению, государств
233
(США, Швейцария), С, М. Липсет так и не потрудился все же
объяснить причины этой стабильности. И это, видимо, не слу-
чайно'. Действительная причина относительной стабильности
или нестабильности государственного строя лежит значительно
глубже, в сфере базисных, социально-экономических отноше-
ний. Наиболее фундаментальными причинами такого рода яв-
ляются: а) характер фазы формационного развития, пережи-
ваемой данным обществом, и б) характер модели общественно-
го развития (первичная, вторичная или третичная). Очевидно,
что страны, первичной модели (а имённо они попати в основ-
ном в список стабильных государств Липсета —как монархи-
ческих, так и республиканских) после прохождения первой
фазы попадают в полосу относительно стабильного состояния
(или полосу «внутреннего спокойствия», по выражению
Ф. Энгельса ([Маркс, Энгельс, т. 22, с. 536]). Страны же вто-
ричной модели как раз характеризуются смещением фаз, ус-
ложнением и усилением противоречий и соответственно повы-
шенной нестабильностью (опялА, же независимо от монархиче-
ской или республиканской форм государственности). Поэтому
эти страны не попали в список С. М. Липсета. Но тем более
все это относится ,к развивающимся странам, кЬт*орЫе в абсо-
лютном' своем большинстве относятся к третичной модели и
находятся в основном в первой фазе капитализма (подробнее
эти вопросы мы рассмотрим ниже).
Рассуждения С. М. Липсета о том, что главной причиной
политической неустойчивости развивающиеся стран является
именно отсутствие или недостаточность легитимности и эффек-
тивности пол'итической власти вследствие «разрыва» этих стран
с бывшим!и метрополиями, его попытки «научить» страны Азии,
Африки и Латинской Америки «должному» образу действий на
примере тех «разумных» империалистических стран, которые,
сохранив монархию, обеспечили себе «упорядоченную правопре-
емственность» и стабильность [Липсет, 1972, с. 207, 210—211],
представляются весьма поверхностными и несостоятельными.
Его усилия тем более выглядят неуместным^, что стабильность
многих рекомендуемых им «образцов» уже не первое десяти-
летие ставится под вопрос (и не без серьезных оснований) в
дёсятках, если не в сотнях научных и политических публикаций
и выступлений. Разумеется., мы далеки от мысли вовсе отри-
цать значение легитимности, да и самой монархической фор-
мы в качестве стабилизирующего фактора. Только при этом
не следует, очевидно, преувеличивать ни действительные воз-
можности, заложенные в этик факторах, ни исторические рам-
ки их действенности. Наконец, не следует забывать о тех со-
циальных интересах и целях, во имя которых эта стабильность
достигается, а именно эти моменты начиСтЬ обойдены в статье
С. М. Липсета', несмотря на ее многозначительное название —
«Политическая социология».
.234
Вторичная модель: усложнение синтеза
Прежде всего хотелось бы сразу подчеркнуть, что выделе-
ние и анализ вторичной и третичной моделей общественного
развития представляют для нас не только чисто умозритель-
ный, научно-теОретический, но и сугубо практически-политиче-
ский интерес. В связи с этшм1 хотелось бы1 напомнить следую-
щее высказывание В. И. Ленина: «Есть буржуазная демокра-
тия и буржуазная демократия... Буржуазно-демократические
порядки бывают такие, как в Германии, и такие, как в Анг-
лии; такие, как в Австрии, и такие, как в Америке или Швейца-
рии. Хорош был бы тот марксист, который в эпоху демократи-
ческого переворота прозевал бы эту разницу между степенями
демокра*гизм'а и между различным характером той или иной
формы его и ограничивался бы „умничаньем" насчет того, что
все же это „буржуазная революция", плоды „буржуазной ре-
волюции"» [Ленин, т. 11, с. 40].
Если страны первичной модели Интересовали нас главным
образом с точки зрения того, чего не было и чгго не может
быТь сегодня на Востоке20, то страны вторичной модели стоят
уже значительно ближе к восточной ситуации, особенно к не-
которым полуколониальным разновидностям третичной модели.
Боле'е того, одна из стран Востока'—Япония в свое время су-
мела даже преодолеть барьер между третичной (в самом на-
чале1 пути) и вторичной моделями, переместившись из первой
группы во вторую. Но даже и для чисто колониальных вариан-
тов развития вторичная модель содержит в себе важные и ак-
туальные по сей день аспекты.
Анализ в настоящем параграфе будет базироваться в ос-
новном на обобщении исторического опыта трех стран — Гер-
мании, Италии и России. Мы попытас'мся в предельно обоб-
щенном1 виде обрисовать те крупные, принципиальные черты об-
щественного развития этих стран в пределах интересующих нас
исТориче’сюих рамок, которые позволяют отнести их к катего-
рии вторичной модели и отграничить соответственно от пер-
вичной.
V Истоки главных специфических признаков стран вторичной
моде’ли следует искать в факте изначального отрыва, отстава-
ния этих стран от классич1е1скс1й модели по крайней мере на од-
ну фазу или более и возникновении в связи с этим объектив-
ной необходимости сжатия исторических сроков послСДующеТо
развития. Речь идет не просто об ускорении процесса эволю-
ции, а о скачке через фазу или значительную се часто (своеоб-
разная модель догоняющего развития). Если скачок реализу-
ется на практике, то происходит качественное изменений ха-
рактера .модели, так как это приводит к «досрочному» форми-
рованию элементов и черт будущей (для данной страны) фазы
и «наложению» их на структуру! незавершенной «текущей*
фазы.
235
Специфический характер вторичной модели заложен уже в
само1м ею генезисе!, а именно в специфическом соотношении
экзогенных и эндогенных факторов, обусловливающих скачко-
образное ускорение общественного развития, в соотношении
внешнего воздействия и внутренней политической надстройки.
В классической модели эти факторы втари'чны. Они могут со-
действовать или противодействовать некоторому ускорению ес-
тественноисторической эволюции общества. Во1 вторичной мо-
дели они приобретают решающее значение. Внешний фактор —
у существование принципиально, формаци’онню более развитой
группы государств—принуждает, «обязывает» данную страну,
как писал1 В. И. Ленин, «под угрозой политического и экономи-
ческого поражения» [Ленин, т. 9, с. 131] начинать процесс
ускорения своего общественного разв!ития> Таким образом, из-
начальный стимул, давление во вторичной модели идут извне.
(Правда, давление косвенное, и в этом отличие от третичной
модели стран Востока). Реализация же самого процесса скач-
кообразного ускорения осуществляется внутренним1 фактором!—
политической надстройкой. В этом1 эндогенный аспект вторич-
ной модели. Таким образом, если1 классическая модель носит
эндогенный характер, а первичная — преимущественно эндоген-
ный, то вторичная модель — полуэкзоге,нный>-полуэндогенный.
Более того, принцип1иал1ьно‘е отличие заключается и в са-
мом' характере эндогенного фактора. В классической модели
политическая надстройка формируется и изменяется под дав-
лением и воздействием внутренних базисных сдвигов и лишь
лотом оказывает обратное ускоряюще'е воздействие в соответ-
ствующем направлении. Во вторичной моде'ли политическая
надстройка начинает видоизменяться при отсутствии внутрен-
них базисный сдвигов (или их недостаточности), под воздейст-
вием внешних обстоятельств, активно содействуя скачкообраз-
ной базисной эволюции. Таким' образом, специфика вторичной
модели проявляется в данном случае в том, что принципиаль-
ные сдвиги, изменения в характере естественНопЛторической
эволюции обществ происходят под воздействием сверху и поли-
тическая надстройка выступает в качестве главного систе1м1ооб-
разующего фактора.
Из сказанного выше логически вытекает также* следующее:
особенность вторичной модели заключается, в частности, в том,
что в странах этой группы, по тем или Иным причинам (вс1сыма
разным*) отставших от авангардного ядра, наличествует пози-
тивная реакция на импульс извне, т. е. реакция восприятия
опыта более1 развитых стран. Другое дело, чт’о, во'-первых, эта
реакция может быть в разных странах неодинаковой по своим
масштабам, глубине и эффективности и, во-вторых, одновре-
менно с ней может существовать и практически всегда сущест-
вует также' и негативная ре-акция отвержения. Главное в том,
что позитивная реакция восприятия и залгмсТвования преобла-
дает над реакцией отвержения. Принципиально не меняется
236
дело и от того, с какими субъективными намерениями данная
политическая надстройка начинает реализацию политики заим-
ствования определенных аспектов чужого опыта. На практи-
ке чаще всего1 это делается не дня скачка в общественном раз-
витии, не для принципиальных сдвигов, а для усиления и со-
хранения старых порядков, в том числе для самЮусиДеМия и
самосохранения традиционной политической надстройки.,
[С точки зрения социолаго-ист'с1риЧс'ского анализа важно, одна-
ко, установить, являются ли — независимо от субъективных на-
мерений и вопреки им1—объективным результатом! этой реак-
ции восприятия реальные сдвиги в структуре общества и тем
самым в характере и классовых функциях (содержании) самой
политической надстройки, даже если чисто внешняя оболоч-
ка ее (например, самодержавная монархия) может показаться
неизменной.]
Специфика генезиса вторичной модели и скачкообразное ус-
корение общественного развития приводят к тому, что нару-
шается классическая схема последовательной смены фаз. Уже
само начало вторичной модели — общественные реформы, осу-
ществляемые традиционной надстройкой без соответствующих
предварительных сдвигов в экюнамически'х и социальных базис-
ных структурах,— есть нарушение классической схемы, так
как различные элементы, характерные для последующей (или
последующих, в зависимости от степени отставании данной
страны) фазы, появляются в обществе в усл'овмя1х незавершен-
ности текущей фазы. Тем самым старые границы между фа-
зами как бы размываются, сами фазы деформируются, появ-
ляются новые вехи, которые заключают между собой уже ка-
чественно иные синтезированные фазы. Главные изменения в
характере последовательной смены фаа сводятся к следую-
щему.
1. Генезис вторичной модели начинается с образования'фор-
мального синтеза, Т. е. с соединения новых, заимствованных
форм со старым1, Традиционным содержанием, поэтому вместо
классической фазы абсолютизма или зарождения капиталисти-
ческого уклада в недрах феодального общества мы наблюдаем
здесь лишь заимствование политической формы абсолютизма,
которая обволакивает традиционное, чисто феодальное или да-
же раннефеодальное социально-экономическое содержание.
Иными слонами, эта новая, деформированная фаза зарождения
элементов будущего общества представляет собой ущербный
простой синтез.
2. Содержанием следующей деформированной фазы является
процесс превращения формального синтеза в сущностный, т. е.
наполнения новой политическ'ой формы соответствующим об-
новленным социально-экономическим содержанием. В этой фа-
зе происходит формирование капиталистического уклада, про-
цесс, начинаемый и поощряемый реформой сверху и постепен-
но набирающий затем скорость снизу. Это, например, фаза
237
полного абсолютизма, знаменующая собой обновление поли-
тической надстройки (сущностное, хотя необязательно и по
внешней форме). Теперь абсолютистская государственность на-
чинает выражать классовый компромисс дворянства и буржуа-
зии. Синтез все еще носит простой, теперь уже почти класси-
ческий характер. Такйм образом1, во вторичной модели' клас-
сическая фаза абсолютизма вследствие специфики ее генезиса
раздваивается на две самостоятельные фазы. Начало обеим
этим фазам кладут реформы сверху. Важно отметить, одна-
ко, что развитие капиталистического' уклада во второй фазе
вторничной модОли происходит несравненно быстрее и в белее
высоких (благодаря возможности заимствования) организа-
ционных формах.
3. Деформация классической раннекапиталистической фазы
в ситуаций вторичной модели непосредственно обусловлена спе-
цифическим характером первичных политических буржуазных
революций, пре<жд'е всего их незавершенностью. Термином «не-
завершенная революция» в нашей востоковедной литературе
злоупотребляли достаточно', поэтому для полной ясности уточ-
ним': речь идет о незавершенности политической революции,
т. е. о недовыполнении первичными политическими револю-
циями и<х прямой, главной исторической задачи — устранения
старой политической надстройки и ликвидации соответствую-
щего типа и рода государственности. Традиционная политиче-
ская надстройка сохраняется, хотя под давлением политиче-
ской революции вынуждена делать принципиально новые (в
формационном плане) шаги в своей эволюций от~феодальной к
буржуазной монархии. Революция' снизу служит в данном слу-
чае лишь исходным' моментом' и стимулятором революции
сверку, или формационного обновления традиционной полити-
ческой надстройки, которая сверху начинает Социальные и эко-
номические преобразования ранне1капиталистического типа. По-
добный феномен продолжения после первичной политической
революции процесса социальной буржуазной революции тради-
ционной, но формационно обновленной, политической над-
стройкой означает, что эта надстройка представляет собой уже
сложный синтез, или симбиоз, абсолютистской и бонапартист-
ской государственности. Подобное послереволюционное государ-
ство как бы сочетает в себе одновременно контрреволюционность
как традиционного, легитимистско-монархического, так и нового,
буржуазного порядка. В результате первичная политическая
революция в странах вторичной м'оДели не может служить (в
отличие от классической и первичной моделей) той гранью, с.
которой начинается отсчет нового формационного развитая
страны, а та новая фаза, которую эта революция оикрывает,
представляет собой симбиоз абсолютизма и раннего капита-
лизма.
4. Вторая фаза классической модели буржуазного развития,
т. е. фаза зрелого частнохозяйственного капитализма, характе-
23Я
ризующаяся органической целостностью общественного орга-
низма, во вторичной модели выпадает, .как таковая. В этом
особенно наглядно проявляется догоняющий характер этих мо-
делей. Фазы раннекапизалистического и заключительного, им-
периалистического развития непосредственно (минуя вторую
фазу) переходят одна в другую. При этом, раннекаппталисти-
ческая фаза резко, сокращается не только во временном пла-
не, ио и по существу, т. е. в смысле неполного ее исчерпания,
неполного ее прохождения обществом к моменту наступления
мировой эпохи империализма и соответствующих этому сдвигов
в самих странах вторичной модели.
5. В заключительной фазе вторичной модели на не исчер-
павший себя симбиоз абсолютистской и бонапартистской госу-
дарственностей наслаивается .компонент монополистической го-
сударственности. В результате на раннем этапе заключитель-
ной фазы общество вступает в полосу глубочайшего кризиса
структур. Как отмечалось выше, на аналогичном этапе кризис
имел место и в первичной модели, но он преодолевался рефор-
мистским путем благодаря более высокому общему уровню раз-
вития капитализма и наличию достаточно массовой социальной
основы в виде частнохозяйственного капитализма. В данном же
случае — именно из-за отсутствия указанных причин — наступа-
ет кризис особо усложненной противоречивости и повышенной
конфликтности, который невозможно преодолеть испытанными
в первичных моделях реформистскими методами. Исход этого
глубочайшего кризиса в зависимости от конкретно-исторической
обстановки в той или иной стране может быть двояким: ультра-
реакционным или радикально-революционным. В первом случае
утверждается тоталитаристская, фашистская форма буржуазной
государственности, после краха которой данная страна вклю-
чается в систему обычных империалистических государств. Та-
ким образом, догоняющая модель общественного развития ис-
черпывает себя, оплатив этот «позитивный» результат трагиче-
ской и кошмарной «исторической ценой» — ужасами фашизма.
Во втором случае происходит переход на рельсы социалистиче-
ской политической революции, ведущей к утверждению дикта-
туры пролетариата.
Итак, общая отличительная особенность всего цикла вто-
ричной (догоняющей) модели формационного развития заклю-
чается в том, что все фазы ее носят переходный характер, т. е.
представляют собой синтез традиционных и современных струк-
тур. В сущности, речь идет о перманентном развитии синтеза
от формального, или ущербного, через обычный, или полный,
синтез к его все более усложняющимся видам (симбиозам),
вплоть до кризиса и крушения вторичной модели под тяжестью
многослойного и разноформационного узла общественных про-
тиворечий. В результате классическая цепочка последователь-
ной смены типов государственности (феодальная демократия —
абсолютистская — бонапартистская — буржуазная демократия—
239
НБПР
СПР
PC PC
j Ф/С-АГ ] П/С-АГ
КОС
БГ \АГ+БГ+МГ\^<С
I |\ф/| мг
ДП
Условные обозначения:
PC-реформы сверху
ф/с-формальный синтез
АГ- абсолютистская
государственность
П/с-полный синтез ч
ДБ ПР-незавершенная буржуазная
политическая революция
БГ- бонапартистская
государственность
МГ- монополистическая государственность
КОС- кризис общественных структур
С перерастание буржуазна-политической
революции в социалистическую
Ф - тоталитарная разновидность монополис-
тической государственности (фашизм)
СПР- социалистическая политическая
революция
ДП государство диктатуры пролетариата
Схема 3
монополистическая — социалистическая), рассмотренная выше,
теперь выглядит как на схеме 3.
Ниже мы подробнее рассмотрим деформированные фазы и
типы государственности вторичной модели иа конкретный при-
мерах наиболее типичных, как нам представляется, стран (Гер-
мания, Италия, Россия). Следует пр,и этом учитывать, что Для
вторичной модели (как и первичной) характерны существенные
различия в тех или иных звеньях цепочки формационного раз-
вития, что не в последнюю очередь связано со спецификой
«почвенной» ситуации каждой данной страны в момент ее под-
ключения ко вторичном модели общественного развития.
Формальный синтез абсолютистской государственности.
В классической или первичной модели синтез сразу имеет сущ-
ностный характер, так как он зарождается в недрах разлагаю-
щегося традиционного общества из его сущностных (базисных
и надстроечных) элементов, т. е. синтез возникает здесь в ре-
зультате частичного изменения сущности традиционной госу-
дарственности, частичного превращения ее в новую сущность.
ЛАодификация формы государственности (превращение феодаль-
но-демократической монархии в сословную—сначала предста-
вительную, а затем1 в абсолютную) происходит вслед за этими
изменениями и на их основе. Дальнейшее развитие сущностного
синтеза до точки апогея подготавливает условия политической
революции, которая окончательно ликвидирует традиционную
форму государственности.
Иначе обстоит дело во вторичной /модели. Здесь традицион-
ная государственность еще на ранних этапах своего развития
под давлением внешних обстоятельств оказывается вынужден-
ной заимствовать новую форму — форму, соответствующую за-
ключительной фазе феодализма. Уже из самого этого факта
разрыва минимум в одну фазу между уровнями развития заим-
ствующей страны и стран, служащих образцами, вытекает объ-
240
ективная неизбежность в начальной фазе вторичной модели
формального характера синтеза, возникающего от механическо-
го соединения новой формы с традиционным содержанием. Да-
же если у правящих кругов государства вторичной модели су-
ществует объективное стремление к наполнению новой формы
новым же содержанием (а подобное стремление чаще всего от-
сутствует), то и тогда по вполне понятным объективным причи-
нам автоматическое и быстрое формирование новой сущности
будет невозможным', требуется длительный исторический пери-
од и переход к следующей фазе общественного развития для
постепенного превращения формального синтеза абсолютист-
ской государственности в сущностный. Пока же, в фазе фор-
мального синтеза, происходит лишь накапливание необходимых
предпосылок этих будущих изменений, т. е. заимствование оп-
ределенных форм организации госаппарата, организации от-
дельных сфер производства (ориентированных в основном на
военные и другие бюрократические нужды), модификация орга-
низации (но не сущности) крепостного труда и т. п. При этом
на отдельных отрезках исторического развития могли возникать
и тупиковые или стагнационные ситуации, когда оно оказывает-
ся почти полностью подчиненным нуждам и интересам тради-
ционных сил, и тогда дальнейшая эволюция под воздействием
повой формы фактически блокируется.
Мысль о становлении политических предпосылок абсолютиз-
ма без соответствующих социально-экономических сдвигов бы-
ла сформулирована Ф. Энгельсом в обобщенном1 виде в 1884 г.
(хотя конкретно-страновой анализ этого феномена содержится
в трудах основоположников марксизма значительно более ран-
него периода) 21. Отмечая, что во второй' половине XV в. коро-
левская власть одержала «победу над феодализмом» (т. е. аб-
солютистская государственность положила конец феодальной
раздробленности и междоусобице), Ф. Энгельс писал: «Повсюду
в Европе, вплоть до отдаленных окраин, которые не прошли
еще до конца через феодальный строй, повсюду королевская
власть восторжествовала одновременно» {Маркс, Энгельс, т. 21,
с. 4151.
Указанная выше идея подробно развивается в монографии
английского историка-марксиста П. Андерсона. Анализируя ге-
незис феномена своеобразной цепной реакции.установления цен-
трализованных абсолютистских монархий в странах Восточной
Европы, он обращал внимание, в частности, на «неравномер-
ность развития феодализма в Европе», находившую свое наи-
более характерное и непосредственное выражение «не в торго-
вых балансах, а в балансе военной силы между соответствую-
щими районами континента». По его мнению, именно стремле-
ние выжить и не попасть в зависимость от более продвинутых
в социально-экономическом, а стало быть, и военном отноше-
нии западноевропейских абсолютных монархий вынуждало
феодальную знать Восточной Европы заимствовать у этих мо-
16 Зак. 348 241
иархий централизованную структуру госаппарата в условиях,
когда «нормальным средством межфеодальной конкуренции
считалась война» [Андерсон, 1974, с. 197—198]. В обстановке
неравномерного развития феодализма на европейском конти-
ненте подобное досрочное заимствование централизованных
форм государственности должно было временно компенсировать
социально-экономическое отставание '[Андерсон, 1974, с. 202].
Таким образом, главное различие генезиса абсолютных мо-
нархий в двух типах стран — Западной и Восточной Европы —
П. Андерсон усматривает в том, что в первом случае утвержде-
ние «аристократического абсолютизма» происходило на со-
циально-экономической основе незакрепощенного крестьянства
и поднимающихся городов. В данном случае становление абсо-
лютных монархий было, по его мнению, реакцией на кризис
крепостничества и дезинтеграцию манориальной системы, вы-
званные товарным обменом и социальной дифференциацией в
деревне. Во втором же случае утверждение формы государст-
ва в виде абсолютных монархий совершалось на базе порабо-
щения крестьянства и подчинения городов. Там возникновение
абсолютистской формы государства «компенсировало исчезно-
вение крепостничества в контексте растущей городской эконо-
мики, которую оно не могло полностью контролировать и к ко-
торой оно должно было приспосабливаться». Здесь, наоборот,
абсолютистское государство представляло собой «репрессивную
машину класса феодалов, которая лишь ликвидировала тради-
ционные коммуналистские свободы бедных слоев населения.
Оно было орудием консолидации крепостничества, возвышав-
шимся над ландшафтом, лишенным признаков автономии 'го-
родской жизни или сопротивления» [Андерсон, 1974, с. 179,
195].
Момент наличия или отсутствия, ослабления или усиления
крепостничества, отмеченный П. Андерсоном, действительно
представляется ключевым в плане различий не только генезиса,
но и самой природы абсолютистских форм государства в стра-
нах первичной и вторичной моделей. Неравномерность развития
феодализма на Европейском континенте особенно наглядно вы-
разилась в том факте, что, когда в странах Западной Европы
элементы крепостного права окончательно исчезали в XVI—
XVIII вв., в восточноевропейских государствах в те же века
наблюдалось усиление закрепощения крестьянства («Второе из-
дание крепостничества»). Западноевропейские страны уже за-
вершали свое феодальное развитие, феодализм вступал там в
свою заключительную фазу, фазу умирания, в то время как
большинство стран Восточной Европы еще проходило через пер-
вые фазы этой формации, период становления феодальной го-
сударственности. В XIII—XV вв. Западная Европа уже прошла
этап сословно-представительной монархии. Как отмечал Ф. Эн-
1ельс, «в XV веке во всей Западной Европе феодальная систе-
ма находилась, таким образом, в полном упадке» [Маркс,
242
Энгельс, т. 21, с. 409]. А в XVI—XVIII вв. там наступил за-
ключительный этап фазы умирания феодализма, когда абсо-
лютистская государственность принимает форму абсолютных
монархий. Все эти процессы не случайно, а закономерно совпада-
ли с ослаблением и последующим исчезновением элементов кре-
постного права (тоже в XVI—XVIII вв.). Именно ликвидация
крепостничества и Реформация создали социальные, экономиче-
ские и духовные предпосылки для возникновения сословной
структуры общества и зарождения в недрах феодализма капп
талистического уклада, т. е. тех необходимых компонентов, без
которых возн1икновение абсолютистской государственности в
странах первичной модели было бы просто невозможно
Таким образом, в странах Западной Европы политическая
централизация являлась логическим завершением естественно-
исторической эволюции общества и отражала тот синтез тради-
ционных и новых элементов, т. е. сущностный синтез, который
сложился в результате этой эволюции. Иначе обстояло дело
в странах Восточной Европы. Здесь никакого упадка феодализ-
ма или его умирания еще не было и быть не могло. Отсутство-
вали и те социальные и экономические элементы, из которых
можно было бы конструировать сущностную структуру абсо-
лютистской государственности. Между тем постоянная угроза
вторжения и завоевания (т. е. экзогенные стимуляторы) обу-
словливала острую потребность в адекватной политической цен-
трализации для аккумуляции соответствующей военной мощи.
Требовалось нарушить естественноисторический ход становле-
ния и развития феодализма, искусственно форсировать закрепо-
щение крестьянства сверху (в отличие от естественно сложив-
шихся на основе лично-договорных соглашений отношений кре-
постничества в первичных моделях).
Такое «досрочное» утверждение формы абсолютной монар-
хии и привнесение военно-политической централизации без со-
ответствующих социально-экономических структурных сдвигов
неизбежно выливалось в формальный синтез, т. е. синтез но-
вой формы и традиционного содержания. Более того, тради-
ционное содержание на макроуровне, т. е. на уровне общего-
сударственном, даже усиливалось (собственно, в этом и за-
ключалась субъективная цель политических «реформаторов» то-
го времени). Усиление крепостничества было оборотной сторо-
ной политической централизации, так как оно служило для
правящих кругов единственно доступным им средством пзв те-
чения того количества прибавочного продукта, которое было
необходимо не только для поддержания централизованной
структуры госаппарата, но и для анклавного экономического
роста, нужного для обеспечения военной мощи государства.
Таким образом, особенность вторичной модели в фазе фор-
мального синтеза заключается также в своеобразном раздвое-
нии социального и экономического моментов. Если в странах
первичной модели социальное и экономическое развитие совер-
16*
243
шаются рука об руку, то в странах вторичной модели эконом'и-
ческое развитие оказывается не связанным с социальными сдви-
гами. Очаговый экономический рост привносится в традицион-
ный способ производства сверху и извне. Необходимый центра-
лизованному государству экономический рост достигается пу-
тем: а) повышенного выжимания из традиционных структур
необходимых средств, б) приобретения за рубежом новой техно-
логии и заимствования новых организационных форм производ-
ства, в) модификации небольшой части традиционных социаль-
ных структур (крепостного труда) в рамках новых промыш-
ленных очагов.
Поясним эту мысль следующим примером. В условиях фор-
мального синтеза абсолютистской государственности наблюда-
ется обычно рост мануфактурного производства и горного дела,
особенно государственного. Однако труд, использующийся при
этом, носит крепостной, а не наемный характер. Следовательно,
экономический, в том числе промышленный, рост не свидетель-
ствует о развитии капиталистического уклада, и абсолютистская
государственность остается формальной, так как модифициру-
ются лишь формы, но не содержание труда. Короче говоря, диа-
лектика социально-экономического прогресса в условиях фор-
мального синтеза абсолютистской государственности заключа-
ется в том, что в этой фазе ценой резкого усиления традицион-
ных способов эксплуатации закладываются некоторые важные
формальные предпосылки для сущностных сдвигов на после-
дующих фазах.
Фаза сущностного синтеза абсолютистской государственно-
сти в странах вторичной модели начинается реформами свер-
ху, знаменующими внутрпформационный сдвиг в политической
надстройке (в отличие от обычных реформ, осуществляемых в
рамках данной фазы). По общему правилу эти реформы носят
исключительно вынужденный характер, однако фактор насилия
или понуждения здесь также экзогенного происхождения (круп-
ное военное поражение, угроза порабощения или подчинения,
стремление к национальному освобождению и т. п.). С началом
фазы сущностного синтеза происходит частичное наполнение
заимствованной ранее политической формы качественно новым,
буржуазным содержанием. Тем самым под надстройку полити-
ческой централизации постепенно подводится соответствующий
базис социальной и экономической централизации. Момент во-
енно-политического самоусиленпя, составлявший главную черту
и главный мотив формального синтеза абсолютистской государ-
ственности, сохраняется и в фазе сущностного синтеза, но те-
перь он дополняется обновлением социальным и экономическим.
Абсолютистская государственность стремится теперь не про-
сто сохранять феодальные классы, а сохранять, преобразуя
их, т. е. сохранять через постепенную трансформацию их из
феодальных в полубуржуазные и буржуазные классы. Капита-
лизм ускоренно насаждается сверху, но его развитие не явля-
244
стся самоцелью. Оно является результатом действий и реформ
крепостников, предпринимаемых во имя сохранения в буржуаз-
но обновляющемся обществе привилегий бывших крепостников.
\ Начинается процесс постепенной ликвидации дворянства как V
феодального класса, но не как правящего и привилегированного,
т. е. ликвидация его конкретной, формационной особенности при
сохранении его положения в качестве господствующего класса
обновляющегося общества. (Этот диалектический характер про-
цесса не всегда учитывается некоторыми востоковедами, осо-
бенно аграрниками, склонными за реакционной, крепостниче-
ской формой буржуазных преобразований не замечать собст-
венно буржуазной сути этих преобразований.)
Диалектика процесса перехода от фазы формального син-
теза к фазе сущностного может быть понята лишь в контексте
мирового развития, так как формальный синтез сам по себе,
вне указанного контекста, носит тупиковый характер. Последнее
обстоятельство вытекает из самой сути и "главной цели фор- 1
мального синтеза — самоусиления данной, феодальной форма-
ции.') Однако, будучи вызванным к жизни экзогенными фак-
торами, формальный синтез и в дальнейшем подвержен их воз-
действию, понуждающему политически централизованную аб-
солютистскую государственность идти дальше, предпринимать
шаги, ведущие в конечном счете к самоотрицанию прежней сво-
ей сущности. Ведь формальный синтез помогает решить в лучшем
случае лишь одну проблему: паллиативное обеспечение баланса
сил, поддержание данного государства в системе относительного
равновесия держав на международной арене в данный истори-
ческий период22. Но с течением времени это равновесие все
равно нарушается, ибо более высокоразвитые контрагенты меж-
дународных отношений не стоят на одном месте. Эндогенные,
т. е. имманентно заложенные в первичных моделях, законы
саморазвития толкают их дальше и дальше. Пока страны пер-
вичной модели пребывают в фазе абсолютизма, страны вторич-
ной модели могут более или менее успешно противопоставлять
им формальный синтез. В некоторых случаях это справедливо
даже тогда, когда страны первичной модели находятся уже
на ранних этапах раннекапиталистической фазы. Но по мере
завершения странами первичной модели раннекапиталистиче-
ской фазы и перехода к зрелому капитализму преимущества
формального синтеза утрачивают свою силу. Политическая цен-
трализация, покоящаяся на усилении и закреплении крепост-
ничества, не может и дальше компенсировать различия в со-
циально-экономическом уровне и фазах формационного разви-
тия. Перед странами вторичной модели снова встает проблема
разрыва в уровнях развития, вопрос если не полного, то хотя
бы паллиативного решения этой проблемы. Модель догоняю-
щего развития обретает второе дыхание.
Специфический характер фазы абсолютизма и соответствую-
шей ей государственности в странах вторичной модели не мог
245
не сказаться на всем последующем общественном развитии го-
сударств этой группы и на характере самого перехода от фазы
сущностного синтеза абсолютизма к новой фазе уже иного,
буржуазного формационного рода] В отличие от стран ктасси-
ческой и первцчной модели, где четким водоразделом между
двумя родами формационного развития служили первичные
буржуазные политические революции, в странах вторичной мо-
дели грань между разнородными (в формационном плане) фа-
зами оказывается в определенном смысле стертой или размы-
той. Причем дело не в том, что в этих странах не происходят
первичные политические революции, а в том, что революции
эти были незавершенными, т. е. они не доделывали своей глав-
ной политической задачи до конца — не свергали традиционной
политической надстройки, но лишь вынуждали ее после револю-
ционного потрясения самостоятельно начать сверху, на свой
лад, буржуазную трансформацию общественных структур, осу-
ществляемую обычно революционно обновленной политической
надстройкой. Таким образом, результатом незавершенности по-
литической революции снизу является вынужденный револю-
ционный сдвиг в политической надстройке, или революция
сверху, которая, по существу, и дает начало новой фазе/j
Принципиально важное отличие этой фазы и соответствую-
щего ей типа государственности от классической модели за-
ключается в том, что мы имеем дело не с простым синтезом го-
сударственности бонапартистского типа, представляющим собой
сплав нового, буржуазного содержания и старой, феодальной
формы, а со сложным синтезом, при котором диалектически
переплетаются сущностные элементы двух формаций и нет «чи-
стой» бонапартистской государственности, а есть симбиоз аб-
солютистской и бонапартистской государственности. На практи-
ке это обычно выражалось в сохранении легитимной монархии
с элементами ее абсолютистских прерогатив, дополняемой, од-
нако, бонапартистским элементом, олицетворяемым главой бю-
рократической администрации (канцлером, премьер-минист-
ром).
Получается весьма своеобразный, ущербный бонапартизм
без полновластного бон апарта. Прерогативы и легитимность
последнего имеют своим непосредственным источником не ре-
волюцию, не вооруженное насилие, а легитимную корону. Про-
исходит как бы разделение труда пли функций внутри участ-
ников симбиозной авторитарной государственности: дисципли-
нарно-принудительные функции обеспечиваются старым воен-
но-полицейским аппаратом, лояльным легитимной короне, а
функции социально-экономического дирижизма осуществляют-
ся «железным канцлером» или «сильным» премьером (хотя
действительная сида — армия, полиция — остается насквозь
пропитанной традиционным духом).
Незавершенность первичной политической революции явля-
ется логическим и непосредственным следствием слецифиче-
246
ского характера генезиса, развития и незавершенности сущност-
ного синтеза абсолютизма. Короче говоря, первичная полити-
ческая революция в государствах вторичной модели происходит
при недостаточной зрелости внутренних общественных условий,
когда становление синтеза фазы абсолютизма не достигает
своего апогея. Причины, обусловливающие такое положение,—
как международного, так и внутреннего порядка. Расширение
международных контактов, взаимосвязей и информации ведет
к все возрастающей роли демонстрационного эффекта, или «си-
лы примера», более продвинутых стран первичной модели, воз-
действующих на умы и общественное движение в странах вто-
ричной модели. В то же время (как отмечалось выше) модель
догоняющего развития приводит к формированию в этих стра-
нах в некоторых отношениях и в некоторых общественных
структурах даже более зрелых социально-экономических (чем
это «положено» для данной фазы) условий. Этих ускоренно
сложившихся под воздействием внешнеэкономических и прочих
связей внутренних факторов бывает достаточно для формиро-
вания ударных отрядов политической революции, но из-за ан-
клавного, далеко не всеобщего или общенационального харак-
тера этих факторов их оказывалось недостаточно для полного
завершения первичных революций.
Более того, эта досрочная и очаговая большая зрелость со-
циальных и экономических условий не всегда и не во всех от-
ношениях работала прямо на революцию. Она означала вме-
сте с тем и более высокий уровень зрелости классовых проти-
воречий уже буржуазного свойства, отсутствие той всеобщно-
сти антиабсолютистского движения, которым обычно характе-
ризовались начальные этапы великих буржуазных революций
стран первичной 'модели, большую консервативность и даже
прямую контрреволюционность многих новых слоев буржуа-
зии. Причем вследствие тесной связи генезиса некоторых слоев
этой буржуазии с деятельностью абсолютистского государства
контрреволюционность ее носила подчас не чисто буржуазный,
а монархический характер. Подобные обстоятельства в принци-
пе благоприятствуют утверждению гегемонии пролетариата в
буржуазной революции, но в период первичных политических
революций подобная гегемония (вследствие объективных и
субъективных причин, в том числе несформированности проле-
тариата в общегосударственном масштабе, еще сильных мо-
нархических настроений и т. п.) находится обычно лишь в сво-
ей самой начальной стадии и не может оказывать еще решаю-
щего воздействия на ход революционного процесса в смысле
успешного его завершения.
Все эти объективные факторы и создают определенный ре-
зерв времени и возможностей для маневрирования легитимной
монархии, для перегруппировки сил господствующих классов,
для реализации политического отката и, когда наступает по-
вторный общественно-политический кризис, для перевода зрею-
247
щей новой волны политической революции снизу на рельсы ре-
волюции сверху. Другой вопрос, что не всем легитимным мо-
нархиям было дано воспользоваться этим резервом, не всем
из них история отвела достаточно времени для маневрирова-
ния, необходимого умения и гибкости.
Незавершенность политической революции снизу и сохране-
ние легитимной монархии первоначально вызывают естествен-
ное желание последней взять реванш, максимально вернуть все
общество на исходные, дореволюционные позиции, т. е. совер-
шить наиболее полный политический откат. Но эти субъектив-
ные устремления оказываются, как правило, неосуществимыми
полностью. К тому же несовместимость традиционной поли-
тической надстройки с новыми, продолжающими нарастать со-
циально-экономическими и политическими буржуазными тенден-
циями не только не устраняется, но и продолжает усугуб-
ляться.
Поэтому через сравнительно короткий исторический период
происходит новое обострение кризиса общественных структур,
начинающего перерастать в революционную ситуацию (период
«конституционного крцзиса» в Германии) или даже выливаю-
щегося в повторную политическую революцию (Италия в 1859—
1861 гг.). Вот тогда-то правящие крути во главе с легитимны-
ми монархиями и решались наконец встать на путь революций
сверку, альтернативой чего мог оказаться (в зависимости от
всемирно-исторической эпохи) выход революционного процесса
за рамки буржуазности (Россия 1917 г.).
Феномен революции сверху представляет собой характерную
черту стран вторичной модели при переходе от абсолютистско-
го типа государственности к бонапартистской. Основоположни-
ки марксизма-ленинизма многократно упоминали и описывали
его в своих работах, и именно в связи с положением в стра-
нах, которые в настоящей монографии рассматриваются как
страны вторичной модели. Но до недавнего времени этому фе-
номену уделялось'сравнительно мало внимания. Возросший за
последние годы интерес к этой проблеме был связан преиму-
щественно с тем обстоятельством, что общественное развитие
целого ряда стран Востока выявило актуальность проблематики
революции сверху для современного развития определенной
группы стран третичной модели. Тем не менее и сегодня ощу-
щается тенденция игнорирования действительного существа фе-
номена революции сверху, категорического и полного отмеже-
вания этого явления от понятия «революция», приравнивания
его к ординарным реформам, осуществляемым традиционными
(феодальными) правящими кругами и не меняющим, по суще-
ству, ни характера общественных отношений, ни существа са-
мих надстроечных институтов. Вместе с тем в западной социоло-
гии существует многочисленная когорта восторженных поклон-
ников революции сверху, видящих в ней идеал того, как следо-
вало бы совершать развитие человеческих обществ, обходясь
248
без разрушительных революции снизу (подробнее см. [Агаев,
1976. с. 741).
Любопытно, что как для «противников» феномена револю-
ции сверху («противников» в смысле нежелания вникнуть в
подлинную суть дела), так и для его сторонников (в букваль-
ном смысле слова) камнем преткновения и «завораживающим»
моментом является тот лежащий на поверхности факт, что про-
цессы сущностной трансформации общества начинаются как бы
самой традиционной правящей верхушкой. Обе стороны упу-
скают из виду важнейший (для понимания существа дела) ге-
нетический аспект, а именно производность революции сверху
от революции снизу — момент, который побудил основополож-
ников марксизма-ленинизма отнести этот феномен к роду рево-
люций (а не реформ) и пользоваться соответствующей терми-
нологией, причем без каких-либо кавычек. Так, характеризуя
ситуацию в Европе после государственного переворота Луи Бо-
напарта в середине XIX в., Ф. Энгельс писал: «Период рево-
люций снизу на время закончился; последовал период револю-
ций сверху» [Маркс, Энгельс, т. 22, с. 536] )23. Эти революции
сверху К- Маркс, Ф. Энгельс, В. И. Ленин неизменно рассмат-
ривали в контексте европейских революций, а конкретных ис-
полнителей этих революций сверху К. Маркс именовал «душе-
приказчиками» революций снизу (см., например, ([Маркс,
Энгельс, т. 13, с. 432]) 24.
Конечно, типологически революция сверху принципиально
отличается от революции снизу по характеру участвующих в
ней сил (в том числе по полному отстранению масс от преоб-
разовательной деятельности), по непосредственным тактическим
целям, по форме общественных преобразований и конкретным
результатам и т. п. Более того, революция сверху хотя и явля-
ется отражением революции снизу, но отражением искаженным
в пользу традиционалистских сил, в ущерб не только трудя-
щимся, но и всем классам формирующегося буржуазного обще-
ства. Именно эти и другие типологические отличия революций
сверху делают их медлительным и половинчатым путем реше-
ния назревших общественных преобразований, ведущим к слож-
ному синтезу, характеризующемуся длительным сохранением
сущностных элементов абсолютизма в фазе раннекапиталистп-
ческого развития, равно как и политическим доминированием
этих элементов по крайней мере на первых этапах становления
буржуазного общества.
Но как бы искаженно и уродливо-реакционно ии отражались
революции снизу в революциях сверху, отражение это носит
не формальный характер (ведь выполняет же реакция «про-
грамму революции»). При внимательном анализе конкретно-ис-
торических примеров революций сверху мы обнаружим некото-
рые важнейшие элементы научного понятия «революция», в
частности те из них, из которых складывается само сущностное
ядро этого понятия, как-то «классовый сдвиг», «насилие». Ра-
249
зумеется, эти элементы проявляются в типологически иной фор-
ме. Так, классовый сдвиг в характере власти отличается свое-
образием и первоначально носит половинчатый характер. Он вы-
ражается в частичном разрушении старой структуры абсолю-
тистской государственности, т. е. в данном случае имеют место
принципиально иной механизм и иная схема классового сдвига,
чем при переходе от фазы абсолютизма к фазе раннекапиталн-
стического развития в государствах первичной модели.
Вспомним, что установление окончательного уровня или сте-
пени классового сдвига в результате политической революции
и контрреволюции в странах первичной модели капиталистиче-
ского развития происходило примерно по следующей схеме: по-
бедоносная политическая революция снизу (т. е. полное низвер-
жение абсолютистской власти)->установление республиканского
строя (забегание вперед)—^контрреволюционный откат и фор-
мирование компромиссной бонапартистской государственности
(т. е. синтеза феодальной реформы и буржуазного содержания
в виде ли авторитарной конституционной монархии пли бона
партистской диктатуры). Качественно более низкий конечный
результат достигается в странах вторичной модели более слож-
ным, длительным и непрямым путем. Здесьгсхема выглядит
примерно так: незавершенная политическая революция снизу
(не свергающая абсолютистскую власть)—^установление консти-
туционной монархии (забегание с точки зрения зрелости внут-
ренних условий)-»-контрреволюционный откат (государственный
переворот сверху)->новая революция или кризис общественных
структур->-революция сверху и установление сложного синтеза
абсолютистско бонапартистской государственности (с последую-
щим нарастанием перевеса бонапартизма над абсолютизмом).
Таким образом, революция сверху выступает в странах вторич-
I ной модели не как самостоятельный момент, а как звено в ме-
ханизме классового сдвига, начатого политической революцией
снизу.'
v Проблема правильной оценки феномена революции сверху
и сегодня имеет исключительно важное, причем отнюдь не чи-
сто теоретическое и историческое значение^С той или иной раз-
новидностью этого феномена приходится ныне сталкиваться
прогрессивным силам многих развивающихся стран на соответ-
ствующих этапах их развития. Научная оценка революций свер-
ху требует диалектического подхода, учета их противоречиво-
сти. Одним из образцов такого диалектического подхода может
служить, например, ленинская оценка деятельности Бисмарка:
«Бисмарк сделал по-своему, по юнкерски, прогрессивное исто-
рическое дело, но хорош был бы тот „марксист", который на
этом основании вздумал бы оправдывать социалистическую
помощь Бисмарку! И притом Бисмарк помогал экономическому
развитию, объединяя раздробленных немцев, которых угнетали
другие народы» [Ленин, т. 26, с. 109]. Иными словами, следует
ьидеть как объективно прогрессивный аспект революции свер-
250
vy, так и реакционность субъективной волн и устремлений
тлавных исполнителей этих революций сверху, с тем чтобы из-
бежать любых крайностей в оценке данного феномена.
Одной из наиболее обстоятельных публикаций за последние
годы по рассматриваемой проблеме является упоминавшаяся
выше статья С. Л. Агаева «„Революция сверху": генезис и пу-
ти развития». Автору статьи удалось, на наш взгляд, показать
универсальную значимость проблемы и раскрыть важнейшие ее
методологические аспекты. Здесь хотелось бы обратить внима-
ние лишь на некоторую противоречивость в оценках феномена
революции сверху в указанной статье. Так, С. Л. Агаев начи-
нает ее с констатации положения, согласно которому социально-
политический феномен революции сверху находится, как пола-
гает автор, «на грани» двух общесоциологических понятий, а
именно «революции» и «реформы» [Агаев, 1976, с. 74]. Если
автор под этим положением1 имел в виду то, что революция
сверху представляет собой синтез революционных и реформист-
ских действий и методов, то с ним можно, очевидно, согласить-
ся. Дело, однако, в том, что постулированный тезис не только
не раскрывается в дальнейшем, но и, по существу, аннулирует-
ся соответствующими высказываниями. Уже на следующей стра-
нице С. Л. Агаев фактически снимает «революционную грань»
исследуемого феномена: «В условиях „вторичного" капитали-
стического развития в странах Центральной и Восточной Ев-
ропы после поражения революций 1848—1849 гг. и начал посте-
пенно формироваться феномен „революции сверху" как рефор-
мистский путь решения назревших задач социальной ре-
волюции» |[Агаев, 1976, с. 75]. Тот же мотив о реформистском
характере революций сверху, да еще вложенный автором в
уста Ф Энгельса, звучит и в дальнейшем, и это тем более уди-
вительно, что несколькими строками выше в статье цитируются
слова Ф. Энгельса о «революции», осуществленной Бисмарком,
и о применяемых нм «революционных средствах» [Агаев, 1976,
с. 77].
Такая непоследовательность хода мысли автора, очевидно,
связана с тем обстоятельством, что С. Л. Агаев неправомерно,
как нам представляется, расширяет рамки понятия «револю-
ппя сверху», распространяя его и на те исторические явления,
которые действительно не выходят за рамки реформ. Он вклю-
чает сюда и реформы Штейна и Гарденберга 1807—1811 гг.
в Пруссии, и реформы 60-х годов в России |[Агаев, 1976, с. 76,
78]. Но такие реформы даже объективно не содержат в себе
какого-либо сущностного элемента понятия «политическая ре-
волюция», так как они знаменовали собой эволюционный пере-
ход к новой фазе в рамках данного рода формационного раз-
вития (в упоминаемых случаях — переход от фазы формально-
го синтеза абсолютизма к фазе сущностного синтеза).
II не случайно, что основоположники марксизма-ленинизма при-
меняли термин «революция сверху» исключительно к историче-
251
ским ситуациям перехода от абсолютистской государственности
к бонапартистской (т. е. ситуациям межформационного пере-
хода), но они никогда не использовали этот термин примени-
тельно к реформам, которые обозначали вехи перехода от од-
ной фазы феодального развития к другой (например, перехода
к фазе формального синтеза и от нее к фазе сущностного син-
теза). Это и неудивительно, так как в последнем случае не
происходит принципиальных изменений или сдвигов в политиче-
ском строе (имеет место лишь модификация его), не требует-
ся поэтому и политических революций — снизу ли, сверху ли.
Западная социология сегодня продолжает уделять присталь-
ное внимание феномену революции сверху, прежде всего в кон-
тексте развивающихся стран. Вышедшая в 1978 г. книга
Е. Тримбергер «Революция сверху. Военные бюрократы и раз-
витие в Японии, Турции, Египте и Перу» '[Тримбергер, 1978]
знаменует собой новое если не явление, то по крайней мере на-
правление в американской социологии. Как отмечает сама
Е. Тримбергер, книга ее явилась результатом неудовлетворенно-
сти существующими социологическими теориями революций
ряда западных ученых, в частности тех, кто пытается развивать
общую теорию методом «неисторического функционализма»
(Н. Дж. Смелсер, Ч. Джонсон), и тех, кто придерживается бо-
лее исторического метода компаративистики, но основывается
при этом только на опыте великих буржуазных революций за-
падных стран (К- Бринтон, Л. Эдвардс). Автор критикует и тех
западных ученых, которые (опять же отталкиваясь от моделей
великих буржуазных революций Запада) отрицают «револю-
ционный характер» революций сверху (С. Хантингтон, Б. Мур,
В. Ф. Вертхейм) [Тримбергер, 1978, с. VII, VIII, 2, 11]. Е. Трим-
бергер, по ее собственному признанию, испытала на себе влия-
ние сначала веберианской, а позднее марксистской теории, что
нашло свое отражение в обобщениях и выводах монографии.
Но последние тем не менее не совпадают полностью с рамка-
ми указанных теорий. И действительно, работа Е. Тримбергер
выгодно отличается от многих социологических исследований
западных ученых благодаря использованию в ней ряда поло-
жений исторического материализма и категорий марксистско-
ленинской науки. Так, она исходит в своем анализе из обу-
словленности социальных изменений определенной структурой
социальных отношений и классовой борьбой. Ее определение
политической революции фактически совпадает по основным
элементам с марксистской трактовкой данного понятия25.
И все же знакомство Е. Тримбергер с научным социализ-
мом, насколько об этом можно судить по ее монографии, сле-
дует признать весьма поверхностным. Уже с самого начала на-
стораживает тот факт, что, несомненно претендуя на определен-
ный универсализм своей концепции революции сверху, она
практически обошла стороной как раз те работы и те места в
трудах К Маркса, Ф. Энгельса и В. И. Ленина, которые спе-
252
циально касаются проблемы революций сверху. Более того, она
вообще не затрагивает в теоретическом плане вопроса о рево-
люциях сверху в странах вторичной модели, т. е. как раз в тех
странах Европы, где зародился указанный тип революции.
В итоге, начав с критики некоторых своих коллег за неправо-
мерное сопоставление западноевропейских и североамерикан-
ских моделей общественного развития с моделями развиваю-
щихся стран, она сама (очевидно, по инерции сложившейся тра-
диции) не вышла за рамки подобного же сопоставления, хотя
и предпринимаемого во имя противопоставления. Неудивительно
поэтому, что Е. Тримбергер не смогла вписать свою концепцию
революций сверху в общую теорию революций. Увлеченная
ниспровержением якобы универсальных теорий революций и со-
циальных изменений некоторых своих западных коллег, спра-
ведливо указывая на то, что эти теории оказались «беспо-
лезными в качестве аналитических и прогностических средств»,
она вместе с тем постулирует и невозможность существования
всякой общей теории революций и социального развития |[Трим-
бергер, 1978, с. 1—2], что означает либо несогласие, либо не-
знакомство Е. Тримбергер с теорией формационного развития
человеческих обществ.
Разумеется, представители подлинно «общей теории социаль-
ного развития» не предскажут точных дат начала революций
и их конкретных последствий. Однако если речь идет о действи-
тельно научной теории социального развития человечества, то,
опираясь на самые общие закономерности этого развития, она
вместе с тем, несомненно, должна включать в себя и учет не-
равномерности развития отдельных человеческих обществ, вы-
текающие из этого смещение и видоизменение фаз формацион-
ного развития. Она, стало быть, должна исходить в своих обоб-
щениях из всего многообразия моделей общественного развития,
взятого в его единстве (т. е. во взаимозависимости, взаимообус-
ловленности этих моделей и т. п.). Тогда и теории о неизбеж-
ности революции, суждения о ее возможном характере и воз-
можных результатах (в смысле основных тенденций и общих
результатов) будут иметь под собой подлинно научную ос-
нову.
Что касается самой концепции революции сверху, то общая
постановка вопроса у Е. Тримбергер страдает, как нам пред-
ставляется, одним существенным недостатком: доказывая нали-
чие в революциях сверху революционного содержания, она не
^чла отраженного характера этого революционного содержания.
«Главный вклад настоящей книги заключается в том,— пишет
она,— чтобы подчеркнуть революционный потенциал государст-
венного аппарата в определенных специфических внутренних и
международных условиях». Но этот «главный вклад» как раз
и составляет главный недостаток книги Е. Тримбергер, так как
действительный революционный потенциал, заключенный в упо-
минаемых ею «внутренних и международных условиях» и ока-
253-
зывающий давление на бюрократический государственный аппа-
рат, она перенесла непосредственно в этот госаппарат. Но ведь
вся соль специфики и диалектики феномена революции сверху
в том и заключается, что насквозь консервативный, реакцион-
ный по своим субъективным устремлениям и контрреволюцион-
ный по методам подавления прогрессивной политической оппо-
зиции бюрократический госаппарат оказывается вынужденным
внешними для него обстоятельствами к выполнению «револю-
ционной программы» социальных преобразований. У Е. Трпм-
бергер вынужденность внешними обстоятельствами преврати-
лась во внутренний потенциал. Ну а отсюда до приравнивания
революций сверху к революциям снизу остается один шаг, и
она делает его, утверждая, что способность к разрушению эко-
номической и политической основы власти аристократических
или высших классов представляет «главную черту обоих типов
революции — сверху и снизу» {Тримбергер, 1978, с. 3]. В ре-
зультате концепция Е. Тримбергер объективно превращается в
апологетику революции сверху, и в этом смысле она не так
уж далеко ушла от многих своих коллег, исследующих указан-
ную проблему. Если те откровенно принижают и прямо иска-
жают значение и смысл революций снизу, рекомендуя взамен
революции сверху, то Е. Тримбергер приравнивает значимость п
смысл этих двух типов революций, а из этого уже само собой
напрашивается вывод о предпочтительности революций сверху,
не связанных с издержками, сопутствующими революциям
снизу.
Рассмотрим теперь своеобразие заключительной фазы капи-
талистического развития тех стран, которым удалось остаться
(полностью или частично) в системе империализма, пережив
глубочайший кризис общественных структур. Этот иной, чем
в России, результат развития Италии или Германии — стран
вторичной модели — во многом можно было бы объяснить тем
фактом, что указанные страны, как уже отмечалось, сумели бо-
лее пли менее успешно проделать своп революции сверху и
вступить — до наступления эпохи империализма — в кратковре-
менные (хотя и не пройденные до конца) абсолютистско-бона-
партистские фазы. Словом, у господствующих классов этих
стран было больше опыта и возможностей для маневрирования
при переходе к следующей — усложненной, симбиозной (абсо-
лютистско-бонапартистско-мопополистпческой) — фазе общест-
венного развития.
Разумеется, для Италии или Германии переход к новой фа-
зе был сопряжен с обострением глубокого кризиса обществен-
ных структур, приобретавшего фактически хронический харак-
тер п сопровождавшегося нарастанием уровня конфликтности
всего процесса общественного развития, пока наконец дело не
.дошло до кульминации кризиса, полного краха всех известных
до того форм буржуазной государственности и утверждения но-
вой формы наиболее реакционной, открыто террористической н
254
вместе с тем шовинистнчески-демагогической диктатуры, выра-
жавшей интересы утверждавшегося монополистического капи-
тала вторичной модели — фашистских режимов.
Становление монополистического уклада в Германии и Ита-
лии отличалось рядом специфических черт, обусловленных вто-
ричностыо модели капитализма. В наиболее общем виде особен-
ности этого процесса выражались в следующей противоречиво-
сти: с одной стороны, тенденция монополизации начиналась
раньше и развивалась быстрее, чем в странах первичной моде-
ли, с другой же — именно вследствие этого становление моно-
полистического уклада характеризовалось определенной ущерб-
ностью, отсутствием некоторых важных предпосылок и связей.
Догоняющий характер капиталистического развития, возмож-
ность и необходимость заимствования высших форм капитали-
стического предпринимательства, достигнутых странами пер-
вичной модели, с объективной закономерностью порождали фе-
номен монополизации сверху. Это означало нарушение естест-
венноисторической последовательности развития форм капитала
от низших к высшим и появления монополистического уклада
ь качестве завершающего итога процесса капиталистического
обобществления производства. Монополизация сверху означала
внедрение таких форм организации предпринимательства, до
которых общественно-производственный организм в целом еще
не дорос, и появляющийся монополистический уклад не был,
таким образом, органически связан со всей остальной структу-
рой общества.
«В странах Европы, отставших в своем экономическом раз-
витии и переходивших к промышленному капитализму позже,
чем Англия и Франция, процесс индустриализации происходил
сначала не столько в форме перехода к крупному капиталисти-
ческому производству в промышленности, сколько в форме ка-
питализации средств обращения, организации банков, кредита,
железнодорожного транспорта и т. д.»,— отмечал акад.
С. Д. Сказкин в цитировавшейся выше статье «Кавур и объеди-
нение Италии» фСказкин, 1973, с. 390]. Это весьма важное для
понимания специфики монополизации в странах вторичной мо-
дели наблюдение перекликается с некоторыми соображениями,
высказанными К- Марксом в его письме Н. Ф. Даниельсону
еще в апреле 1879 г. В этом письме К- Маркс сопоставляет, в
частности, процессы концентрации капитала в двух группах
стран, относимых в настоящей монографии соответственно к
первичной и вторичной моделям. Вот что пишет К- Маркс сна-
чала о первой группе стран: «Железные дороги возникли преж-
де всего как „couronnement de Гоеи\ге“ в тех странах, где со-
временная промышленность достигла наибольшего развития,—
в Англии, Соединенных Штатах, Бельгии, Франции и т. д. Я на-
зываю их „couronnement de I’oeuvre" не только в том смысле,
что это были, наконец (наряду с океанским пароходством и те-
леграфом), средства сообщения, адекватные современным сред-
255
ci вам производства, но также и потому, что они послужили ос-
новой для возникновения огромных акционерных компаний, од-
новременно образовав новый отправной пункт для создания
разного рода других акционерных компаний, начиная с банков-
ских». В иной последовательности происходили указанные про-
цессы в странах вторичной модели: «С другой стороны, возник-
новение сети железных дорог в ведущих странах капитализма
поощряло и даже вынуждало государства, в которых капита-
лизм захватывал только незначительный верхний слой общест-
ва, к внезапному созданию и расширению их капиталистической
надстройки в размерах, совершенно не пропорциональных осто-
ву общественного здания, где великое дело производства про-
должало осуществляться в унаследованных исстари формах.
Не подлежит поэтому ни малейшему сомнению, что в этих го-
сударствах создание железных дорог ускорило социальное и
политическое размежевание, подобно тому как в более передо-
вых странах оно ускорило последнюю стадию развития, а сле-
довательно, окончательное преобразование капиталистического
производства» |[Маркс, Энгельс, т. 34, с. 290—291].
Особенно хотелось бы обратить внимание на то, что отме-
ченная К- Марксом непропорциональность заимствованных выс-
ших и верхушечных форм капитализма «остову общественного
здания» ускоряла «социальное и политическое размежевание».
Иными словами, нарушение естественноисторической эволюции
конструкции общественно-производственного организма неиз-
бежно вело к обострению противоречий внутри ее и углублению
кризиса общественных структур. Это было естественно, посколь-
ку в странах вторичной модели (а К. Маркс в цитируемом пись-
ме называет как раз примеры Австрии и особенно Италии)
«железные дороги стали новым источником невыносимой госу-
дарственной задолженности и ограбления народных масс»
[Маркс, Энгельс, т. 34, с. 291].
Очевидно, что в условиях ожесточенной конкуренции и про-
тивоборства, царивших в рамках мирового капиталистического
хозяйства, сколько-нибудь значительное по своим масштабам
заимствование и успешное «досрочное» внедрение передовых
форм предпринимательства и современных производительных
сил было невозможно без тесной сопричастности официального
государства к этому процессу. На данную важную черту кон-
центрации капитала в условиях стран, которые в данной моно-
графии относятся ко вторичной модели, указывали еще осново-
положники марксизма-ленинизма. «Не подлежит сомнению, что
нынешний внезапный рост современной „крупной промышленно-
сти" в России был вызван искусственными средствами — запре-
тительными пошлинами, государственными субсидиями
и т. п.»,— писал Ф. Энгельс в июне 1892 г. тому же Н. Ф. Да-
ниельсону. При этом он пояснял, что аналогичные явления
имели место в Испании, Италии и даже Германии, хотя «эта
страна почти уже завершила свой промышленный переворот,
256
когда в 1878 г. были введены покровительственные пошлины,
чтобы дать возможность капиталистам принудить своих отече-
ственных потребителей платить им такие высокие цены, кото-
рые позволили бы им продавать эти же товары за границей ни-
же издержек производства» {Маркс, Энгельс, т. 38, с. 313].
Тесная связь государства в странах вторичной модели с
процессом концентрации капитала придала особый характер и
тенденциям монополизации, необычайно ускорив их. Не в по-
следнюю очередь благодаря данному обстоятельству в такой
стране, как Германия, процессы монополизации начались даже
раньше, чем в Англии, на что указывал В. И. Ленин в своем
труде «Империализм, как высшая стадия капитализма» в каче-
стве конкретной иллюстрации действия закономерности нерав-
номерного развития капитализма [Ленин, т. 27, с. 396, 421,423].
Более того, именно страна вторичной модели — Германия была
первой, кто продемонстрировал, образно говоря, «опытные об-
разцы» государственно-монополистического капитализма, при-
чем задолго до того, как этот феномен принял общемировые и
общезначимые черты. Интересно отметить, что термин «государ-
ственно-монополистический капитализм» появился еще в годы
первой мировой войны. В. И. Ленин стал употреблять этот тер-
мин с 1917 г.26. Соответствующие места из ленинских работ ча-
сто цитируют. Реже обращают внимание, однако, на тот факт,
что возникновение этой понятийной категории в трудах В. И. Ле-
нина того времени было тесно связано с анализом ситуации в
Германии и отчасти в России27.
Более того, отмечая в мае 1917 г. наличие двух групп «ве-
личайших капиталистических гигантов — Англии и Германии»,
В. II. Ленин прямо связывает государственно-монополистиче-
ские тенденции именно со второй из них. Он писал: «С другой
стороны, против этой группы, англо-французской главным об-
разом, выдвинулась другая группа капиталистов, еще более
хищническая, еще более разбойничья — группа пришедших к
столу капиталистических яств, когда места были заняты, но
внесших в борьбу новые приемы развития капиталистического
производства, лучшую технику, несравненную организацию, пре-
вращающую старый капитализм, капитализм эпохи свободной
конкуренции, в капитализм гигантских трестов, синдикатов, кар-
телей. Группа эта внесла начала огосударствления капиталисти-
ческого производства, соединения гигантской силы капитализма
с гигантской силой государства в один механизм, ставящий де-
сятки миллионов людей в одну организацию государственного
капитализма» [Ленин, т. 32, с. 83].
Позднее, на VIII съезде РКП(б) в марте 1919 г., В. И. Ле-
нин даст более разностороннюю характеристику Германии,
вступившей в фазу абсолютистско-бонапартистско-монополисти-
ческого симбиоза. «Возьмите, например, Германию,— говорил
он,— образец передовой капиталистической страны, которая в
смысле организованности капитализма, финансового капитализ-
17 Зак. 348 2 57
ма, была выше Америки. Она была ниже во многих отноше-
ниях, в отношении техники и производства, в политическом от-
ношении, но в отношении организованности финансового капи-
тализма, в отношении превращения монополистического капи-
тализма в государственно-монополистический капитализм —
Германия была выше Америки» jfЛенин, т. 38, с. 156—157].
В этом последнем высказывании В. И. Ленина обращает на
себя внимание констатация, с одной стороны, более высокой
организации финансового, государственно-монополистического
капитализма, с другой — более низкого (чем в странах первич-
ных моделей) уровня производительных сил и политического
развития общества. Не случайно поэтому, что В. И. Ленин упо-
треблял для характеристики Германии в рассматриваемой на-
ми фазе и такие выражения, как «военно-государственный мо-
нополистический капитализм» {Ленин, т. 34, с. 191], «юнкер-
ски-буржуазный империализм» ^Ленин, т. 36, с. 300] и т. п.
Отмечая промышленный рывок этой страны, он писал, что
«крупный государственный капитализм Германии соединился с
бюрократизмом, и Германия побила рекорд» {Ленин, т. 37,
с. 66].
Сказанное выше позволяет выявить некоторые важные спе-
цифические черты процесса монополизации в условиях стран
вторичной модели, которые актуальны в методологическом пла-
не и для анализа соответствующих тенденций в ряде стран за-
рубежного Востока. Речь прежде всего идет о том, что в отли-
чие от классической и первичной моделей капитализма, где ши-
рокое непосредственное вмешательство государства в процессы
монополизации происходит в основном лишь после мирового
кризиса капитализма 1929—1933 г., где поэтому формирование
государственно-монополистического уклада выступает как логи-
ческое и историческое завершение процессов монополизации, в
странах вторичной модели государство с самого начала актив-
но соучаствует в процессах монополизации, наряду с крупным
частным капиталом, частными монополиями выполняет функ-
цию формирования нового уклада. В связи с этим тенденция
становления государственно-монополистического капитализма
проявляется в этих странах уже на ранних этапах империали-
стической эпохи.
Другая особенность заключается в том, что государственно-
монополистический уклад начинает формироваться в условиях,
когда частнохозяйственный капитализм еще не стал органически
целостной системой производственных отношений в обществе,
т. е. когда сохраняются многие компоненты общественных
структур, характерные в классической модели для первой фазы
капитализма, к. даже отдельные элементы заключительной фа-
зы феодализма. Поэтому-то формирующийся уклад государст-
венно-монополистического капитализма в странах вторичной мо-
дели представляет собой не столько вершину пирамиды, сло-
женной из кирпичей частнохозяйственного капитализма, сколь-
258
ко одинокий и узкий небоскреб, не имеющий достаточно ши-
рокого и надежного фундамента и окруженный массой не очень
развитых форм капитала, даже докапиталистических форм про-
изводства.
Наконец, еще одна особенность, непосредственно вытекаю-
щая из предыдущей, заключалась в тесной связи формирующе-
гося государственно-монополистического капитализма с круп-
ным полубуржуазным-полуфеодальным землевладением. Это
было логическим результатом развития предшествующих фаз
вторичной модели капитализма, в частности последствием ре-
волюции сверху, «прусского» варианта решения аграрного во-
проса и связанного со всем этим засилья абсолютистско-бона-
партистских элементов на всех уровнях (особенно верхних) го-
сударственного аппарата. Да и сам крупный и монополистиче-
ский частный капитал нуждался в подобном союзнике. Поли-
тически он просто был еще не в состоянии в одиночку контро-
лировать многоукладное общество. Анклавное развитие круп-
ной промышленности «удобно» сочеталось для еще формирую-
щегося государственно-монополистического капитализма с за-
медленной трансформацией деревни, с удержанием основной
массы ненужного пока городу сельского населения в рамках
полуфеодальных отношений, с дозированным выбросом из аг-
рарного сектора пауперизированных слоев населения в качест-
ве дешевой рабочей силы и т. д.
Описанные выше черты свидетельствовали об органической
слабости государственно-монополистического уклада в странах
вторичной модели, его неукорененности во всей структуре об-
щества. Эти черты лежали в глубокой основе повышенной кри-
зисности социальных структур и политической конфликтности
общества, ставивших в этих странах под вопрос судьбы не
только государственно-монополистического уклада, но и систе-
мы капитализма вообще. Ведь в отличие от стран первичной
модели, где государственно-монополистический капитализм уна-
следовал от второй фазы капитализма десятилетиями обраба-
тывавшийся механизм парламентаризма, который в последую-
щем удалось тесно «притереть» к довольно эффективному и
вышколенному бюрократическому аппарату, государственно-мо-
нополистический уклад в странах вторичной модели не унасле-
довал ничего подобного. Политические представители правящих
классов в этих странах пошли по пути простого заимствования
у стран первичной модели выработанных там политических форм
парламентаризма и насаждения их в условиях отсутствия со-
циального консенсуса, характерного для вторых фаз развития
стран классической или первичной моделей. Неудивительно, что
«классический» парламентаризм в конечном счете не сработал
в странах вторичной модели, где отсутствовало зрелое, органи-
чески целостное гражданское общество и где государственно-
монополистический уклад не успел еще выработать соответст-
вующий (его потребностям) авторитарный механизм реальной
17*
259
власти. Более или менее продолжительные эксперименты в этой
области завершались обычно глубоким кризисом социально-по-
литических структур и установлением фашистского режима.
В связи с этим встает вопрос об альтернативе фашистской
диктатуре в условиях симбиозной модели монополизации. Игно-
рирование вторичного характера модели рассматриваемой
i группы стран нередко имеет своим следствием постановку про-
блемы альтернативности в плоскости — буржуазный демокра-
тизм или фашистская диктатура. На самом деле на начальных
этапах симбиозной, абсолютистско-бонапартистско-монополисти-
ческой фазы реальной (т. е. сущностной, а не формальной) и
непосредственней буржуазно-демократической альтернативы не
существует и не может существовать (не случайно, очевидно,
она не реализовалась в свое время в абсолютном большинстве
стран вторичного капитализма в Европе и все попытки ее реа-
лизации кончались утверждением классического — Италия, Гер-
мания— или модифицированных — Испания, Португалия, Гре-
ция и т. д.— вариантов фашизма). Реальная же альтернатива
существовала в рамках авторитарной разновидности государст-_
венности. Иными словами, действительный вопрос заключался
в том, политические представители какого класса.(или, точнее,
фракции класса) возьмут власть в своих руки и реализуют со-
ответствующую авторитарную государственность. Если уровень
общественно-экономического развития и степень вовлеченности
широких масс пролетариата в политическую жизнь были до-
статочно высоки, то речь могла идти о противоборстве альтер-
натив пролетарской и фашистской диктатуры. Если же в стране
* сохранялись достаточно широкие пласты архаичных традицион-
ных сил, то не исключалась также альтернатива авторитарной
диктатуры, окрашенной в традиционалистские тона и пытаю-
щейся совместить в себе антикоммунистические и антибуржуаз-
ные (антилиберальные) аспекты. (Последний вариант особенно
актуален сегодня под углом зрения исторической ситуации в оп-
ределенной группе стран Востока.)
Следует, однако, подчеркнуть, что на уровне рассматривае-
мой в данном случае симбиозной фазы общественного разви-
тия полный откат к чисто традиционалистской диктатуре прак-
тически исключен. Попытка вернуть общество с этого уровня
общественно-экономического развития в историческое прошлое
заведомо обречена на провал. Это не обязательно означает, что
каждая конкретная политическая власть, утвердившаяся под
знаменем традиционализма, будет свергнута. Окрашенная в
традиционалистские тона политическая власть, выдвигающая
соответствующие лозунги и опирающаяся на поддержку тради-
ционалистски настроенной части масс, может сохраняться — и
довольно длительное время — даже при объективной невозмож-
ности реализовать возврат к традиционализму. Если подобный
феномен имеет место в какой-либо конкретной исторической си-
туации, то это означает лишь, что данная политическая власть
260
на деле (независимо от провозглашаемых лозунгов) осущест-
вляет умеренно модернизаторскую стратегию буржуазного об-
щественного развития, т. е. речь идет опять же об установле-
нии одной из разновидностей авторитарных буржуазных дикта-
тур. Такая диктатура может временно сдерживать начавшуюся
тенденцию монополизации, частично разрушить формирующий-
ся государственно-монополистический уклад, отнюдь не предот-
вращая общего и даже более широкого, массового развития ка-
питализма. Происходит лишь временное (исторически времен-
ное) понижение качественного уровня капитализма, но на фо-
не его экстенсивного развития.
Из рассматриваемых в настоящей монографии стран вто-
ричной модели наиболее серьезные объективные предпосылки
для реализации клерикально-традиционалистской альтернативы
наличествовали в Италии. Здесь были и значительные массы
религиозного, католического, населения, и глубокое недовольст-
во этих масс своим положением. Не было, однако, зрелости
субъективного фактора — организованной политической силы,
способной повести за собой эту массу. Главной причиной по-
добной ситуации была позиция католической церкви. Даже в
начале XX в., когда Ватикан перед лицом роста революционно-
го движения в стране пошел на некоторое сближение с офи-
циальным государством и молчаливо согласился в 1904 г. на
участие католиков в избирательных кампаниях, он тем не ме-
нее подавлял все попытки создать организованное политическое
движение католиков. Церковь оказывала всемерное противодей-
ствие известному в то время католическому деятелю Луиджи
Стурцо, выдвинувшему идею создания национальной партии ка-
толиков, которая должна была быть, по его мнению, демокра-
тической и не зависящей от церковной иерархии. II хотя пред-
ложение это появилось на свет в 1905 г., реализовать его уда-
лось лишь в 1919 г., когда была создана «Пополяри», или
Итальянская народная партия. Новая партия сразу добилась
массового успеха, но немногим более трех лет, которые оста-
вались до прихода фашистов к власти, оказалось все же не-
достаточно. Эта политическая сила не смогла так укорениться
в общественно-политической жизни Италии, чтобы самостоя-
тельно или в альянсе с другими антифашистскими силами реа-
лизовать альтернативный вариант общественного развития.
С середины 20-х годов «Пополяри» сходит со сцены под уда-
рами фашистской диктатуры, чтобы вновь возродиться лишь в
канун разгрома итальянского фашизма (1943 г ), но уже в виде
Христианско-демократической партии.
Заканчивая эту главу, хотелось бы коротко суммировать
некоторые важные отличия вторичной модели капиталистиче-
ского развития от классической и первичной, которые сущест-
венны также и для понимания ряда стран третичной модели на
Востоке.
261
1. В классической (т. е. абстрактно-теоретической) модели
зарождения, становления и развития капиталистической форма-
ции изменение сущности предшествует изменению формы, ка-
чественные изменения в базисе влекут за собой перемены в
надстройке. В первичных конкретно-страновых моделях на
макроуровне (т. е. на уровне общества в целом) происходит
то же самое (именно в этом выражается прежде всего близость
первичной модели к классической). Однако на микроуровне (на
уровне отдельных аспектов общественного бытия) уже могут
быть частные отклонения, заимствования извне конкретных
форм и более или менее постепенное наполнение их новым со-
держанием. В странах же вторичной модели, наоборот, на мак-
роуровне все начинается с заимствования и внедрения новой
*формы, которая постепенно, через фазу формального синтеза,
ведет к сущностным изменениям. Однако на микроуровне могут
наблюдаться и явления обратного порядка. В отдельных слу-
чаях обновляющееся содержание может существовать и в ста-
рых формах.
Таким образом, четкое различение двух уровней — макро- и
микроанализа — методологически очень важно для проведения
грани между первичной и вторичной (а в дальнейшем и тре-
тичной) моделями и для общей оценки уровня капиталистиче- •
ской эволюции той или иной страны. Игнорирование этой ме-
тодологической установки лежит в основе многих бесплодных
дискуссий по проблемам формационного развития стран Восто-
ка. Нередко бывает так, что каждая из спорящих сторон вы-
хватывает из широкого контекста общественной жизни отдель-
ные и разные ее проявления, аспекты (на микроуровневом ана-
лизе) для обоснования своей концепции. Каждая из сторон опе-
рирует реальными фактами, и их позиции могут выглядеть под-
час внешне весьма убедительными. Но истина остается тем не
менее за пределами видения спорящих сторон. Неправомерно,
например, «подтягивать» какое-либо конкретное общество до
уровня первичных моделей, указывая на те или иные проявле-
ния капитализма на микроуровне и не учитывая при этом их
места в общей системе общественных отношений. Но также
нельзя ссылаться на факт сохранения на микроуровне коли-
чественно даже весьма значительных традиционных и полутра-
диционных структур и игнорировать или недооценивать при
этом значимость качественных сдвигов на макроуровне, соот-
ветствующих определенным ступеням эволюции вторичной мо-
дели.
2. С рассмотренной выше особенностью вторичной модели
тесно связана и другая — повышенная роль государства в об-
щественно-экономическом развитии, его активное формирующее
воздействие на базис. Государство здесь оказывается вынуж-
денным проявить инициативу в новой формационной ориента-
ции общественной эволюции, и так как вторая фаза — фаза
зрелых классов и зрелого одноклассового господства — выпа-
262
дает в данных моделях, то активное вмешательство государст-
ва в социально-экономическую сферу приобретает перманент-
ный характер. Более того, оно непрерывно, от фазы к фазе,
оказывается подключенным в качестве одного из важнейших
агентов к системообразующей функции, дополняя и во многом
подменяя соответствующие фракции органически незрелого, не
до конца консолидировавшегося класса буржуазии.
3. Из указанной выше особенности вторичной модели выте-
кает и специфика роли и места политических революций в про-
цессе общественного развития соответствующих стран. В стра-
нах классической или первичной модели политические револю-
ции снизу выступают в качестве переломных моментов, откры-
вающих новую эру формационного развития общества. Они за-
вершаются свержением старой и утверждением новой полити-
ческой надстройки. Для стран вторичной модели характерно
преобладание реформ сверху, незавершенных политических ре-
волюций снизу и революций сверху. На протяжении первой,
второй и третьей фаз развития стран вторичной модели (т. е.
фаз формального и сущностного синтеза абсолютизма и абсо-
лютистско-бонапартистского симбиоза) политическая надстрой-
ка не свергается и не заменяется, а лишь частично обновляет-
ся сверху под давлением внешних и внутренних обстоятельств
(причем вначале преимущественно внешних, а в дальнейшем и
нарастанием значения внутренних). Только в четвертой фазе с
наслоением на симбиозную структуру общества тенденций мо-
нополизации и при наивысшем обострении кризиса обществен-
ных структур происходит принципиальное изменение характера
и форм государственности.
4. Догоняющий характер развития стран вторичной модели
означал, что для них была характерна не просто неравномер-
ность модернизации различных аспектов общественного бытия,
а скачкообразность развития, приводящая к разрывам между
различными структурами общества. Вследствие смещения фаз
в этих странах особенно остро встает проблема несоответствия
официального государства реальному обществу. В странах пер-
вичной модели по мере продвижения ко второй фазе действо-
вала общая тенденция уменьшения несоответствия между офи-
циальным государством и реальным обществом, которое снова
начинало нарастать лишь в фазе монополистического капита-
лизма. В странах же вторичной модели шел процесс постоянно-
го накопления и усложнения несоответствия и по мере перехо-
да от фазы к фазе напряжение ₽о всей конструкции общества
нарастало, что и обусловливало повышенную конфликтность со-
циального развития, которая при переходе к симбиозной моно-
полистической фазе приводит к катастрофическим для судеб
больших масс населения последствиям.
Глава VII
ТРЕТИЧНАЯ МОДЕЛЬ: СТРАНЫ ВОСТОКА
Третичная модель капиталистического развития на Востоке
имеет принципиальные отличия от моделей, описанных в гла-
ве VI, хотя все же есть некоторое сходство с вторичной мо-
делью по ряду аспектов (повышенная роль экзогенных факто-
ров, отсутствие органически целостных вторых фаз, симбиоз-
ный характер всех фаз капиталистической эволюции, распро-
страненность феномена революций сверху и т. п.). Однако да-
же эти сходные аспекты неидентичны. Каковы же основные
черты третичной модели?
Во-первых, третичная модель отличается своим генезисом.
Здесь естественноисторическая эволюция традиционного спо-
соба производства прерывается вследствие насильственного воз-
действия внешнего фактора: прямого — чужеземное завоевание
(классический колониальный вариант) или косвенного — угро-
за завоевания и ограничение суверенитета (полуколониальный
подвариант). В результате традиционный способ производст-
ва и уклад жизни, постепенно оттесняются на периферию об-
щества, часть же его во все возрастающей степени принуди-
тельно вовлекается в синтез (качественно модифицируясь в
формационном плане) с иностранным капиталистическим укла-
дом. При этом синтез возникает в результате не внутригосудар-
ственной эволюции, а межгосударственного столкновения и при-
нудительного ориентирования способа производства в буржуаз-
ном направлении капиталистическими элементами иностранного
происхождения.
Нельзя, конечно, утверждать, будто на Западе фактор чу-
жеземного насилия не играл никакой роли в трансформации и
синтезе общественных структур. Наоборот, К- Маркс и Ф. Эн-
гельс во многих своих произведениях отмечали, например, ре-
шающую роль военного насилия и завоевания в генезисе фео-
дализма либо роль наполеоновских завоеваний для ускорения
капиталистического развития некоторых территорий Европы.
Особенность колониальных завоеваний заключалась в том, что
они привели к возникновению таких всемирно-исторических фе-
номенов, как колониальная система, колониальный синтез и
связанное с последним разделение труда в мировых масштабах.
В результате было блокировано общение и взаимодействие во-
сточных обществ в их естественной регионально-культурной
среде, в которой имелись свои центры и периферии, очаги раз-
264
вития и стагнации в рамках существовавших здесь добуржуаз-
ных формаций. II если с точки зрения восточных обществ это бы-
ло прерывом и нарушением естественнопсторического хода их
развития, то с общемировой точки зрения указанные явления
составляли неотъемлемую часть унификаторской миссии подни-
мающейся европейской буржуазии, о чем недвусмысленно писа-
ли К. Маркс и Ф. Энгельс: «Так же как деревню она сделала
зависимой от города, так варварские и полуварварские страны
она поставила в зависимость от стран цивилизованных, кресть-
янские народы — от буржуазных народов. Восток — от Запада»
[Маркс, Энгельс, т. 4, с. 428].
Во-вторых, колониальный синтез отличался тем, что он начи-
нался сверху, т. е. с надстроечного, политического этажа обще-
ства. Колониальная администрация или опутанная сетями не-
равноправных договоров местная власть не только сами вы-
ступали в качестве первых проявлений синтеза, но и были глав-
ными орудиями и стимуляторами в реализации процессов син-
теза на других этажах общества (в экономической и социаль-
ной структуре, в области культуры и идеологии).
В-третьих, колониальный синтез отличался своей особой
пестротой и многоплановостью. Если в странах Западной Евро-
пы переход от феодального партикуляризма, раздробленности
и междоусобиц к абсолютистской централизации сопровождал-
ся формированием более или менее однородных по националь-
но-этническому составу и уровню общественно-экономического
развития государств, то в большинстве стран Востока в момент
вовлечения их в колониальную систему картина была иной.
С одной стороны, между странами Востока были значительные
различия в уровне их развития. С другой — границы конкрет-
ных колониальных владений также охватывали территории с
неодинаковым уровнем развития (от первобытнообщинного
строя до феодализма) и значительными этническими различия-
ми. К этому следует добавить то своеобразие, которым отли-
чалась политика колониальных администраций, а также формы
иностранного предпринимательства разных метрополий. Все это
и обусловило многоликость третичной модели, в результате че-
го оказывается возможным, а с научно-политической точки зре-
ния даже необходимом выделение не только двух видов—-
чисто (или классически) колониального и полуколониального —
синтеза,’но и подвидов внутри каждого вида (что особенно ак-
туально в свете потребности в типологии синтеза в условиях не-
зависимого развития стран Востока).
В-четвертых, генезис колониального синтеза, а также все
последующие сколько-нибудь значительные трансформации его
вплоть до независимости определялись в первую очередь метро-
полией. Если переход метрополий в фазу промышленного капи-
тализма вызвал потребность в окончательном оформлении коло-
ниального синтеза с его специфической формой разделения тру-
да между колонией и метрополией, то переход на стадию мо-
265
нополистического капитализма и вывоза капитала вызвал к
жизни прямые промышленные инвестиции в колониях, т. е. сов-
ременные формы предпринимательства (синтез иностранного
предпринимательства и местной рабочей силы), национальное
предпринимательство, мелкобуржуазные формы торгово-про-
мышленной деятельности, национальную интеллигенцию, совре-
менные формы общественно-политических движений и тому по-
добные новые явления, которые в совокупности могут быть объ-
яты понятием «умирающий колониализм».
В-пятых, все отмеченные выше особенности образования и
развития синтеза имели своим конечным следствием весьма
специфический результат: комбинированное, или многоуклад-
ное, общество, состоящее из следующих главных частей1:
1) синтез классического колониального типа, охватывающий
мелкотоварное производство и (в качестве связующего звена)
торгово-ростовщический капитал колониальной страны, а так-
же колониальный капитал метрополии; 2) синтез иностранного
предпринимательства (собственность, технология, высшие ква-
лифицированные кадры) и местной наемной рабочей силы;
3) национальный капиталистический уклад, пока еще сущест-
вующий «по-колониальному»; 4) остатки традиционных спосо-
бов производства. Разумеется, в разных странах Востока соот-
ношение этих компонентов комбинированного общества накану-
не независимости было весьма неодинаковым, что имело с
практической точки зрения каждой страны важное значение, но
может быть игнорировано в интересах общетеоретического ана-
лиза.
Формирование в ходе развития колониализма комбинирован-
ных обществ, а также тот факт, что в целом ряде стран Во-
стока колониализм наполнял — вынужденно, а подчас и вполне
сознательно — различные структурные компоненты разнород-
ным национально-этническим материалом (мелкотоварные про-
изводители — обычно коренные жители, торгово-ростовщический
капитал — инонациональные или иноэтнические жители, круп-
ный бизнес — европейцы и т. п.), дали пищу некоторым ученым
и служащим колониальных администраций для создания раз-
ного рода «плюралистических» (Фэрниволл) и «дуалистиче-
ских» (Буке) концепций. Эти концепции многократно освеща-
лись в советских востоковедных работах, и мы не будем оста-
навливаться на них подробно. И если тем не менее они упомя-
нуты здесь, то прежде всего потому, что в западной востоковед-
ной социологии отзвуки этих концепций и научные баталии по
их поводу имеют место и по сей день. Причем, если основопо-
ложники «плюрализма», «дуализма» и их последователи (50—
60-е годы) начисто отрицали саму идею синтеза в колониаль-
ном и постколониальном обществе, то их критики (60—70-е го-
ды) ударились, как нам представляется, в другую крайность,
абсолютизируя саму идею синтеза, искажая характер взаимо-
действия традиционного и современного в этом синтезе, расши-
266
ряя рамки последнего за пределы переходного состояния об-
щества и тем самым придавая ему характер самостоятельного
варианта (не капиталистического и не социалистического) об-
щественного развития.
Проблема национально-государственной интеграции
Достижение политической независимости странами Востока
явилось важной исторической вехой в их развитии. Однако во-
преки надеждам некоторых национальных лидеров и чаяниям
непросвещенных масс сама по себе политическая независимость
не стала, да и не могла стать панацеей от вековой отсталости
и всех прочих бед, связанных с колониальным прошлым.
Политические национально-освободительные революции и
утверждение национальной государственности являлись решаю-
щими предпосылками, без которых невозможно было даже при-
ступить к решению задачи преодоления комбинированного ха-
рактера обществ на современном Востоке. Это положение вряд
ли требует особых доказательств. Далеко не всегда, однако,
существовало понимание того, что ни политическая революция,
ни установление национальной государственности не могли са-
ми по себе устранить комбинированный характер общества, что
решение этой задачи составляет содержание целой исторической
эпохи, или фазы формационного развития. В самом деле, что
представляет собой комбинированное общество? Это — общест-
во, характеризующееся весьма слабой внутренней интегрирован-
ностью тех компонентов его структуры, которые разнородны
формационно или типологически. Взаимосвязь между этими
компонентами обеспечивается лишь: а) внешними по отноше-
нию к ним самим силами (относительно автономная политиче-
ская надстройка или политическое насилие), б) общностью тер-
риториально-географического фактора — совместным местополо-
жением в рамках одного государства2 и в) несущественными,
или вторичными, общественными связями, т. е. такими, разрыв
которых не нарушил бы их внутренней сущности (например, от-
дельные члены традиционного сектора могут спорадически при-
обретать какую-либо продукцию предприятия иностранного сек-
тора или даже работать на нем, но коль скоро оба сектора
продолжают сосуществовать в качестве автономных укладов, то
прекращение этих частных и случайных связей не приводит ни
к закрытию иностранного предприятия, ни к разрушению внут-
ренней жизни традиционного сектора).
В момент обретения независимости скрепляющий фактор
колониального политического насилия сменяется фактором мо-
рально-политической сплоченности вокруг национального руко-
водства, фокусирующим в себе разнородные по сути своей, но
единые в своих внешних антиколониальных устремлениях силы
комбинированного общества. Эта сплоченность может действо-
267
вать по инерции еще некоторое время после достижения неза-
висимости, но отнюдь не беспредельно. Центробежные тенден-
ции, имеющие своими истоками разнородность, разноформа-
ционность компонентов комбинированного общества, оживают
с первыми шагами по пути независимого развития и побуждают
национальные правительства задумываться над разработкой
стратегии национально-государственной интеграции, целью ко-
торой являлось бы превращение комбинированного общества в
национально-целостное, т. е. в такой общественный организм,
где все его компоненты однородны в общественно-экономиче-
ском и социально политическом плане и органически взаимо-
связаны, причем все основные связи между ними существенные.
Послевоенная история ряда стран Востока показала, что
были национальные руководители и правительства, которые пы-
тались решить указанную задачу (а заодно и проблему своей
собственной легитимности) лишь при помощи системы законо-
дательных и идейно-пропагандистских мер. Национально-инте-
грированное общество, по сути дела, декларировалось, и миф
этот поддерживался и стимулировался шумными пропагандист-
скими кампаниями и политическими жестами. Реальное, много-
ликое общество требовало, однако, более существенных доказа-
тельств подлинной легитимности своих правительств и руково-
дителей, конкретных свидетельств их способностей синтезирован-
но выражать многоплановые интересы.^Наиболее реалистически
мыслящие национальные руководители очень скоро поняли (а
некоторые понимали с самого начала), что прямой, непосред-
ственный скачок от комбинированного к национально-интегри-
рованному обществу невозможен, что путь к этой цели лежит
через переходную полосу синтезированного общества, в котором
неоднородные и разноформационные компоненты будут струк-
турно перегруппированы и модифицированы таким образом,
что прежние несущественные связи между ними будут транс-
формироваться в существенные.
В самом общем плане эта задача синтезирования в странах
Востока, эволюционирующих по капиталистическому пути, име-
ла некоторые сходные с европейской буржуазной модернизаци-
ей черты. В своем известном труде «Восемнадцатое брюмера
Луи Бонапарта» К- Маркс отмечал: «Первая французская ре-
волюция, поставившая себе задачу уничтожить все местные,
территориальные, городские и провинциальные особые власти,
чтобы создать гражданское единство нации, должна была раз-
вить далее то, что было начато абсолютной монархией,— цен-
трализацию, но вместе с тем она расширила объем, атрибуты
и число пособников правительственной власти. Наполеон за-
вершил эту государственную машину» |[Маркс, Энгельс, т. 8,
с. 206]. В этом высказывании очень важной представляется идея
определенной преемственности между первой фазой нового фор-
мационного развития и последней фазой предшествующей фор-
мации. В капиталистически развивающихся странах Востока
268
также стоит задача продолжения начатой до независимости
централизации, но теперь уже во имя создания «гражданского
единства нании%. Так же как и почти во всех европейских стра-
нах после первых буржуазных революций, современные страны
Востока с первого дня независимости столкнулись с феноме-
ном несоответствия реального общества (многоукладного, или
комбинированного, общества) рамкам официально провозгла-
шенной национально-государственной общности (официального,
или законного, государства), и в этом заключается по сей день
одна из ключевых проблем абсолютного большинства прави-
тельств в странах Востока.
Национальное руководство практически всех стран Восто-
ка, развивающихся по пути капитализма, стремилось создать
(по собственной инициативе или по подсказке бывшей метро-
полии. что во многом зависело от той формы, которую принял
процесс освобождения в той или иной стране) современное бур-
жуазное государство. Но, как отмечали К- Маркс и Ф. Энгельс
в «Святом семействе», «современное государство имеет своей
естественной основой гражданское общество, равно как и че-
ловека гражданского общества, т. е. независимого человека,
связанного с другим человеком только узами частного интере-
са и бессознательной естественной необходимости, раба своего
промысла и своей собственной, а равно и чужой своекорыстной
потребности. Современное государство признало эту свою есте-
ственную основу как таковую во всеобщих правах человека'»
[Маркс, Энгельс, т. 2, с. 125—126].
Упоминаемые в приведенном высказывании понятия «сов-
ременное государство», «гражданское общество» и «человек
гражданского общества», проблема соотношения и взаимосвя-
зи между ними имеют достаточно важное методологическое зна-
чение для данной главы, да и для всего исследования, поэтому
остановимся на них более подробно. Прежде всего хотелось бы
обратить внимание на то обстоятельство, что к «современному
государству» К. Маркс и Ф. Энгельс относили все формы бур-
жуазного государства, которые возникали после политических
буржуазных революций в фазе раннекапиталистического разви-
тия (т. е. и конституционную монархию, и бонапартистские го-
сударства), но «завершенным современным государством» они
считали «демократическое представительное государство»
[Маркс, Энгельс, т. 2, с. 127], т. е. парламентарную республи-
ку, характерную для фазы зрелого капитализма.
Что касается особенностей «человека гражданского общест-
ва», то, как отмечал К. Маркс в «Экономических рукописях
1857—1859 годов», «в этом обществе свободной конкуренции от-
дельный человек выступает освобожденным от природных свя-
зей и т. д., которые в прежние исторические эпохи делали его
принадлежностью определенного ограниченного человеческого
конгломерата». И ниже: «Чем дальше назад уходим мы в глубь
истории, тем в большей степени индивид, а следовательно и
269
производящий индивид, выступает несамостоятельным, принад-
лежащим к более обширному целому: сначала еще совершенно
естественным образом он связан с семьей и с семьей, развившей-
ся в род; позднее — с возникающей из столкновения и слияния
родов общиной в ее различных формах. Лишь в XVIII веке,
в „гражданском обществе", различные формы общественной
связи выступают по отношению к отдельной личности как все-
го лишь средство для ее частных целей, как внешняя необхо-
димость. Однако эпоха, порождающая эту точку зрения — точку
зрения обособленного одиночки,— есть как раз эпоха наиболее
развитых общественных (с этой точки зрения всеобщих) отно-
шений» (Маркс, Энгельс, т. 46, ч. I, с. 17—18].
И, наконец, о гражданском обществе и соотношении его с
официальным государством. К. Маркс и Ф. Энгельс писали:
«Естественная необходимость, свойства человеческого существа,
в каком бы отчужденном виде они ни выступали, интерес,—
вот что сцепляет друг с другом членов гражданского общества.
Реальной связью между ними является не политическая, а
гражданская жизнь. Не государство, стало быть, сцепляет меж-
ду собой атомы гражданского общества, а именно то обстоя-
тельство, что они атомы только в представлении, на небе своего
воображения, а в действительности — существа, сильнейшим об-
разом отличающиеся от атомов, что они не божественные эгои-
сты, а эгоистические люди. Только политическое суеверие спо-
собно еще воображать в наше время, что государство должно
скреплять гражданскую жизнь, между тем как в действитель-
ности, наоборот, гражданская жизнь скрепляет государство»
[Маркс, Энгельс, т. 2, с. 134].
Сказанное выше о соотношении гражданской и политической
жизни относится к развитому западноевропейскому капитализ-
му. Таков характер взаимосвязей гражданского общества и го-
сударства в тех ситуациях, где современное буржуазное госу-
дарство явилось логическим результатом естественноисториче-
ского процесса зарождения и развития элементов будущего бур-
жуазного гражданского общества еще в недрах умирающей
феодальной формации и дальнейшего его развития в условиях
первой фазы капитализма в ходе трансформации синтезирован-
ного реального общества в национально-интегрированное 1раж-
данское общество. С завершением первой фазы рамки реаль-
ного и гражданского обществ в общем и целом совпадают, т. е.
основная масса населения реального общества является вместе
с тем членами гражданского общества и осознает себя в первую
очередь гражданами данного государства, в то время как при-
надлежность к более узким и местным общностям и группам
отходит на второй план, а в некоторых случаях и исчезает вов-
се. В результате между гражданским обществом и его естест-
венным результатом — буржуазным государством — возникает
соответствие, относительная функциональная гармоничность,
вследствие которой имманентно присущие такому органически
270
целостном} обществу противоречия разрешаются в повседнев-
ной жизни на основе консенсуса. Эти относительная функцио-
нальная гармония и общественный консенсус начинают нару-
шаться по мере перехода в третью фазу — империализм.
Иначе обстоит дело в капиталистических странах вторичной
и третичной моделей. Уже в отношении Восточной Европы, в
частности России, А. Грамши делает весьма ценное уточнение:
«На Востоке государство было всем, гражданское общество на-
ходилось в первичном, аморфном состоянии. На Западе между
государством и гражданским обществом были упорядоченные
взаимоотношения, и, если государство начинало шататься, тот-
час же выступала наружу прочная структура гражданского об-
щества. Государство было лишь передовой траншеей, позади ко-
торой была прочная цепь крепостей и казематов; конечно, это
относится к тому или иному государству в большей или мень-
шей степени, и именно этот вопрос требует тщательного анали-
за применительно к каждой нации» [Грамши, 1959, с. 200].
Что касается государства восточного варианта, то, по мнению
А. Грамши, вследствие «общих экономико-культурно-социаль-
ных условий страны, в которой кадры национальной жизни
находятся еще в эмбриональном, расслабленном состоянии»,
последние не могут сыграть ту роль «траншей» и «крепостей»,
которую они обычно играют на зрелой стадии капитализма
[Грамши, 1959, с. 198—199].
Замечание А. Грамши о том, что «на Востоке государство
было всем», хотя и не адресовалось к современному зарубеж-
ному Востоку, относится к нему с еще большим основанием.
Но прежде чем пытаться обосновать и разъяснить этот тезис,
следует, очевидно, оговориться, что генезис официального госу-
дарства в странах современного Востока в отличие от генезиса
стран Восточной Европы имел важные особенности. Современ-
ные буржуазные’ государства в странах Востока (независимо
от конкретных их форм) явились хотя и не с неба, но все же
сверху — либо в результате политических национально-освобо-
дительных революций, либо благодаря сделке бывших метропо-
лий с верхушкой господствующих классов. Сразу же после до-
стижения независимости эти государства оказались на совер-
шенно неадекватном базисе комбинированного реального обще-
ства, в котором если и содержались отдельные, преимуществен-
но потенциальные, элементы современного, буржуазного, граж-
данского обществ, то их в большинстве случаев было недоста-
точно для обеспечения стабильности, прочности и эффективной
деятельности подлинно современного государства. Пользуясь
приведенным выше выражением А. Грамши, можно сказать,
что «кадры национальной жизни» в абсолютном большинстве
стран Востока также находились в «эмбриональном» состоянии
к моменту завоевания или получения независимости. Неудиви-
тельно поэтому, что официально провозглашаемая и законода-
тельно утверждающаяся современная буржуазная государствен-
271
ность в освободившихся странах Востока не могла быть че
чем иным, как заимствованным извне каркасом-формой, без со-
ответствующего сущностного содержания.
Видимая парадоксальность ситуации заключалась в том, что
не только слабость, но и «сила» (относительная и поэтому в
кавычках) официального государства заключалась именно в
общей структурной раздробленности общества, в отсутствии
сформировавшегося гражданского общества или хотя бы сколь-
ко-нибудь значительного и сильного уклада, который мог бы
сразу стать непосредственным базисом государства. Именно в
этих условиях и могла проявиться относительная самостоятель-
ность государства. Однако возможность этой самостоятельности
могла реализоваться лишь при одном главном условии, а имен-
но если государство наряду с использованием военно-поли-
тического насилия (что, естественно, обусловлено самой фазой
общественно-экономического и политического развития) сумело
найти и выразить в своей деятельности ту формулу синтеза, ко-
торая обеспечивала бы компромисс основных компонентов ком-
бинированного общества, базирующийся на платформе решения
самых неотложных задач, стоящих перед этими обществами:
предотвращения полной дезинтеграции данного общественного
организма, наполнения его суверенитета подлинным содержани-
ем, преодоления вековой отсталости, достижения экономической
самостоятельности, развития национальной культуры и т. п.
А задача эта для молодых государств Востока была много
сложнее, чем для любых европейских государств в периоды пос-
ле первых буржуазных революций. Причина этого заключа-
лась в специфике реального общества, полученного в наследст-
во от колониализма вообще, и в особом характере проблемы со-
отношения современного и традиционного в частности.
Дело в том, что в общественной структуре современных
стран Востока наличествуют, по существу, два разных типа
традиционного. Это — колониальный синтез и архаичное, т. е.
доколониальное, традиционное. Казалось бы, что структуру ко-
лониального синтеза не совсем правомерно относить к тради-
ционному, коль скоро мы рассматриваем страны Востока, эво-
люционирующие по капиталистическому пути. Ведь и колони-
альный синтез является результатом проникновения капитала,
т. е. буржуазных отношений, и соответствующей трансформации
некоторой части местных элементов. Стало быть, его «логич-
нее» было бы рассматривать в качестве современного. Так, оче-
видно, и обстояло бы дело, если бы процесс воздействия мет-
рополии на колонии и полуколонии сводился лишь к обычной
вестернизации, т. е. к буржуазной модернизации по западному
образцу. Но вестернизация в данном случае была не обычной
и осуществлялась в колониальной форме. Иными словами, эта
колониальная модель вестернизации стимулировалась и вообще
была всецело связана с чужеземной эксплуатацией. Вот поче- '
му с момента появления национального уклада колониальный
272
синтез, несмотря на его внутреннюю буржуазную ориентирован-
ность, не мог уже рассматриваться, как «современное», а в ка-
честве последнего ему противостоял теперь национальный капи-
талистический уклад. И именно для расчистки путей развития
этого современного потребовались, в частности, антиколониаль-
ные освободительные политические революции.
Ко второму, архаическому типу относятся все те общест-
венные структуры, которые стали традиционными со времени
формирования колониального синтеза и в связи с ним и кото-
рые сохранились до независимости, так как метрополии не
смогли (а в некоторых случаях не захотели) «перемолоть» все
традиционные уклады колоний и полуколоний. Нужно сказать,
кстати, что для нашей востоковедной науки первых двух-трех
послевоенных десятилетий было характерно либо полное игно-
рирование (в качестве объекта серьезного исследования) этих
форм традиционного, либо зачисление таких традиционных сил
оптом в «проимпериалисгические». Все это было, несомненно,
связано с влиянием общей атмосферы подъема антиколониаль-
ной освободительной борьбы и естественной концентрацией ос-
новного внимания на проблемах этой борьбы. Тем не менее
практика независимого развития стран Востока показала, что
проблема архаических форм традиционного, хотя и уступает по
глобальной значимости проблемам антиколониальной и антн-
неоколониальной борьбы, является все же исключительно важ-
ной и подчас острой, особенно в тех странах, где сохранились
существенные пласты традиционных и полутраднциониых
структур.
Таким образом, проблемы взаимодействия традиционного и
современного, модернизации первого вторым, равно как и на-
ционально-государственной интеграции, в современных странах
Востока имеют два аспекта, и этим странам приходится решать
двуединую задачу: с одной стороны, трансформации колониаль-
ного синтеза и интеграции части его структур в современный
национальный капиталистический способ производства, а с дру-
гой — «обволакивания» архаичных традиционных структур, их
постепенной модернизации и на этой основе вовлечения в орби-
ту современного способа производства.
Таким образом, конечная цель одна — буржуазная модерни-
зация и национально-государственная интеграция, но процессы
синтезирования, при помощи которых эта цель достигается,
протекают в двух разных руслах. Все это и обусловливает осо-
бенно значительную роль государства в современных странах
Востока. Оно призвано играть активную формирующую или
созидательную роль практически на всех этажах общества в
экономическом базисе (в том числе в качестве непосредствен-
ного агента производственных отношений, выполняющего функ-
ции организации и управления производством), в национально-
этнической композиции, в социальной структуре, во всей систе-
ме политической надстройки (в том числе в плане достраива-
18 Зак. 348
273
ния и перестраивания собственного гражданского и военно-по-
лицейского аппарата) и даже на идеологическом уровне (фор-
мирование и внедрение господствующей государственной идео-
логии).
Вся эта активная и разносторонняя деятельность необходима
для преодоления центробежных сил многоукладности и, поль-
зуясь выражением А. Грамши, «включения» огромных масс на-
селения, живущих пока в рамках архаичных традиционных сек-
торов и традиционного колониального синтеза, «в панораму
государства», т. е. в панораму современного гражданского об-
щества 3. Отсутствие всеобщей, скрепляющей и цементирующей
гражданской жизни национальные правительства й лидеры пы-
таются компенсировать внедряемой сверху политической
жизнью. Дело здесь не в воле или своеволии этих правительств
и лидеров, а в существующей объективной потребности в по-
добной компенсации. Однако, как и в других подобных случаях,
сразу же возникает вопрос о мере, вопрос о том, чтобы не
выдать средство достижения цели за саму цель. Важно пони-
мание того, что политическая жизнь не может заменить всей
совокупности проявлений гражданской жизни и ее цементирую-
щей роли, поэтому одними политическими и идеологическими
методами (при всей их важности и обязательности) проблемы
национально-государственной интеграции не решить (судьба по-
истине виртуозных усилий в этой области бывшего президента
Индонезии, как и его самого, служит нагляднейшим подтвер-
ждением этого4).
В целом процесс становления гражданского общества в со-
временных странах Востока и его взаимосвязи с официальным
юсударством после достижения независимости существенно
иные по сравнению с первичной моделью. В Западной Евро-
пе формирование гражданского общества было предпосылкой
возникновения современного буржуазного государства5. Про-
цесс его становления начался еще в фазе абсолютизма, поэтому
сразу же после политических буржуазных революций совре-
менное государство и последующая эволюция его конкретно-
исторических форм от низших к высшим (по степени измене-
ния соотношения традиционной авторитарности и современно-
го буржуазного демократизма) в основе своей определялись
уровнем развития этого гражданского общества, процессами
его дальнейшей консолидации и расширения его рамок до ре-
ального общества (по мере углубления синтеза современного
и традиционного).
Таким образом, в Западной Европе процесс развития шел
в общем и целом снизу — от экономического базиса и социаль-
ной структуры к политической надстройке. Характерной чертой
этой модели было то, что саморазвитие капиталистического ук-
лада в общественный способ производства служило цементи-
рующей основой в процессе национально-государственной ин-
теграции. Характеризуя процесс возникновения капитализма из
274
недр традиционного общества и превращения его в «органи-
ческую» и «законченную буржуазную систему», К- Маркс пи-
сал: «Сама эта органическая система как совокупное целое
имеет свои предпосылки, и ее развитие в направлении целост-
ности состоит именно в том, чтобы подчинить себе все элемен-
ты общества или создать из него еще недостающие ей органы.
Таким путем система в ходе исторического развития превра-
щается в целостность» )[Маркс, Энгельс, т. 46, ч. I, с. 229].
В абсолютном большинстве стран Востока национальный
капиталистический уклад к моменту достижения независимости
был необычайно слаб, чтобы суметь самостоятельно выполнить
системообразующую функцию. У него к тому же не было (как
отмечалось выше) «подпочвы» сколько-нибудь сформировавше-
гося гражданского общества. Элементы последнего существова-
ли до освободительных революций в основном лишь в потенции,
находясь в состоянии включенности в различные компоненты
колониальной общественной структуры. Поэтому-то сразу же
после достижения независимости инициативная, стимулирующая
и направляющая роль в становлении гражданского общества
принадлежала надстроечным элементам, прежде всего элитар-
ным слоям госаппарата (ядро современного государства). Ины-
ми словами, процесс формирования гражданского общества
здесь начался в основном сверху. И лишь по мере укрепления
и оформления гражданского общества оно может начать оказы-
вать все возрастающее давление на официальное государство,
вынуждая его к дальнейшей эволюции (процесс, который сопро-
вождается нередко кризисными и революционными ситуа-
циями).
Из сказанного вытекает, что в странах Востока после до-
стижения независимости у заимствованного на Западе совре-
менного государства — парламентарной республики — не оказа-
лось адекватной экономической и социальной базы, националь-
но-этнической структуры и даже достаточных элементов для
конструирования собственного (т. е. государственного) аппара-
та. Там,.где такое государство было создано (формально оно
было введено в большинстве бывших колониальных стран Во-
стока), очень скоро выявилось несоответствие официальной
формы этого государства, а также современного ядра внутри
государственной надстройки реальному обществу, над которым
оно возвышалось. Это несоответствие вскоре же приняло кон-
кретную форму противоречия между теми целями и идеалами,
которые выдвигались и ставились перед обществом создателя-
ми современного буржуазного государства, и способностью это-
го государства решать практические задачи, связанные с до-
стижением этих целей и осуществлением этих идеалов.
Взаимодействие современного буржуазного государства в
его завершенной форме конституционной или парламентской
республики с реальным комбинированным обществом с самого
начала приводит к весьма противоречивому результату. Осу-
18*
275
ществление на практике принципа демократического представи-
тельства в освободившихся странах Востока приводило к более
или менее адекватному отражению во всей системе государст-
венной надстройки всего многообразия, многоукладности и мно-
голикости социально-экономических и национально-этнических
структур этого общества. Современная форма государства на-
полнялась не вполне современным содержанием, или, говоря
иначе, несоответствие между реальным обществом и официаль-
ным государством автоматически переносилось внутрь самого
государства, что и парализовало волю и способность послед-
него преобразовывать и интегрировать реальное общество.
Оно само теперь нуждалось в определенной коррекции и видо-
изменении. Необходима была более низкая форма буржуазной
государственности, с более грубыми методами и формами цен-
трализации, с большим удельным весом традиционной автори-
тарности, более привычная по своим внешним проявлениям ос-
новной массе населения и более приспособленная к задачам
данной фазы буржуазного общественного переворота.
Эта трансформация официального государства в разных
странах Востока достигала разной глубины, осуществлялась не-
одинаковыми методами и принимала разнообразные формы.
Она варьировалась от некоторого ограничения первоначально
введенной парламентской системы до полной ее замены автори-
тарными (бонапартистскими и т. п.) режимами. Более подроб-
но, однако, об этом речь пойдет в соответствующих главах мо-
нографии. Здесь же хотелось бы подчеркнуть лишь то, что в
любом случае само государство по необходимости должно было
носить синтезированный характер, оставаясь, однако, в рамках
категории «современного буржуазного государства». Последнее
замечание существенно, так как не любой синтез может слу-
жить целям формирования современного государства и совре-
менного гражданского общества. Если в нем доминирующее
положение займут представители архаичных традиционных
структур, это будет означать попытку возврата в историческое
прошлое. Доминирующее же положение представителей коло-
ниального синтеза означало бы стремление сохранить под на-
циональной вывеской традиционный колониализм. Государство
с подобной синтезированной структурой не может рассматри-
ваться в качестве современного буржуазного государства. Все
это достаточно очевидно. Но менее очевидно и на первый
взгляд звучит парадоксально то-, что доминирующей, руководя-
щей силой в той форме современного государства, которая бо-
лее всего соответствовала первой фазе буржуазного развития,
не могли быть представители (политические и литературные)
того класса (национадьной буржуазии), который, казалось бы,
наиболее соответствовал идеалу этого современного буржуаз-
ного государства.
Очевидно, что парадоксальность здесь только кажущаяся,
так как сама национальная буржуазия еще лишь «класс в се-
276
бе», весьма фрагментарна и каждая ее фракция пока не в со-
стоянии подняться над своими узкокорыстными интересами.
Стало быть, и у буржуазии в целом нет того самодовлеющего
общего интереса, который она могла бы выдать за всеобщий
пли общенациональный интерес. Те же либерально-республи-
канские идеи, которые исповедуют политические и литератур-
ные представители этой буржуазии, т. е. «чистые республикан-
цы», «не работают» на почве комбинированного общества. Вот
почему эти представители (за исключением небольшой группы
технократов и администраторов) так часто оказываются в оп-
позиции к новой синтезированной форме буржуазного государ-
ства. По той же причине, по какой доминирующей силой офи-
циального государства в фазе раннекапиталистического разви-
тия не могут быть «чистые» представители ни одного из уклад-
ных компонентов унаследованного от колониализма комбиниро-
ванного общества, этой силой должны, очевидно, быть предста-
вители того общественного слоя, который обладает относитель-
ной автономией от всех этих укладов. Таким слоем является
бюрократия — гражданская и/или военная, а ее представите-
лем — соответствующие слои интеллигенции (политической, ли-
тературной, технической и т. п.6).
Как показывает опыт западноевропейских стран, лишь по
мере продвижения по первой фазе капитализма и приближения
ко второй, по мере завершения формирования гражданского
общества и превращения буржуазии в «класс для себя» проис-
ходит размывание автономии бюрократии и ее подчинение об-
щеклассовым интересам буржуазии, а политические и литера-
турные представители последней начинают занимать преобла-
дающее положение в сфере надстройки7. Этот же опыт сви-
детельствует и о том, что в третьей фазе положение вновь ме-
няется коренным образом. Вследствие нарушения органической
целостности частнохозяйственного капиталистического общест-
ва процессами монополизации обновленная бюрократия вновь
обретает некогда утраченную автономность, что находит про-
явление во всесилии аппарата государственно-монополистиче-
ского капитализма, включая военно-промышленный комплекс,
во всесилии, которое столь явственно проступает сквозь одежды
любых форм парламентаризма.
Что касается современных капиталистических стран Восто-
ка, то, если предположения о миновании этими странами вто-
рой фазы капитализма и непосредственном перерастании первой
фазы в третью подтвердятся (а авторы монографии предвидят
такую возможность по крайней мере для ряда стран), это будет
означать вместе с тем и преемственность автономного (хотя и в
обновленном качестве) положения бюрократии со всеми выте-
кающими отсюда выводами относительно перспектив становле-
ния парламентской демократии в этих странах.
Но вернемся к вопросу о синтезированном типе государст-
ва, точнее, к характеру его синтезирования. Это последнее не
277
следует понимать как совмещение в структуре государственной
надстройки представителей всех компонентов комбинированного
общества, что позволило бы отразить в этой надстройке дроб-
ную структуру социально-экономического базиса и означало бы
полное соответствие базиса и надстройки. Такое соответствие
в первой фазе общественного развития, как указывалось выше,
непродуктивно и бесперспективно, ибо означает на деле пере-
несение реальной противоречивости и центробежного характера
базиса на уровень политической надстройки. Поэтому синтези-
рованное государство должно решить двуединую задачу: сфоку-
сировать в себе, в своей практической деятельности определен-
ные интересы всех основных компонентов комбинированного об-
щества и в то же время оставаться над этими компонентами.
Эта задача достигается путем авторитарной централизации са-
мой надстройки, что придает ей как раз такое качество, кото-
рое соответствует всеобщей потребности в удержании много-
образия структурных компонентов общества в единых нацио-
нально-государственных рамках и выступает противовесом бо-
лее дробных интересов этих компонентов. В первой фазе об-
щественного развития эта централизация в странах Востока с
объективной неизбежностью приобретает характер авторитар-
ности (иногда откровенной, видимой, подчас же маскируемой
в различные формы парламентаризма).
Таким образом, синтезирование государственной надстрой-
ки означает также и взаимодействие традиционного и современ-
ного в ее собственной структуре, а именно соединение тради-
ционных авторитарных форм и методов деятельности государ-
ства с современными целями и задачами, реализуемыми в по-
литике общественной (буржуазной) модернизации. Такое син-
тезированное государство представляет собой как бы «середин-
ную модель», но лишь в смысле переходности, а не в смысле
выражения некоего третьего пути (даже если руководители
этих государств и ориентируются на него). «Серединность» эта
не означает и равного представительства интересов основных
компонентов общества. Удовлетворяя несущественные (второ-
степенные) интересы представителей обоих видов традиционных
структур комбинированного общества и порождая тем самым
определенные иллюзии, официальное государство в современ-
ных капиталистических странах Востока реализует в то же вре-
мя генеральную* стратегию формирования нового, т. е. нацио-
нально-буржуазного, способа производства, подготавливая этим
условия для трансформации и в конечном счете ликвидации ос-
татков традиционных структур.
Конечно, само по себе придание официальному государству
синтезированной формы не является панацеей и содержит в се-
бе лишь потенциальную возможность осуществления государст-
вом своей интегрирующей миссии. Реализация же этой возмож-
ности зависит от слишком многих обстоятельств, и не в послед-
нюю очередь от субъективных качеств самого госаппарата.
278
Поэтому утверждение синтезированного государства еще не оз-
начает установления его всеобщего и реального контроля над
традиционными секторами общества. В большинстве случаев в
начале процесса дело ограничивается формальным деклариро-
ванием такого контроля со стороны официального государства
и лишь постепенно, в течение многих десятилетий, каркас на-
циональной государственности наполняется более или менее
соответствующим содержанием.
ме. тропопия
колония
административно-
политические
колониальный
синтез
(эпохи вывоза товаров)
колониальная
п чистые
(не "связанные
С колониипьной
эксплуатацией)
капиталистические
структуры
колониальный торгово-ростов-
капитал —щи чески и
метрополии капитал
институты
прямые
инвестиции
в колонии
мелкий
товаропроиз-
водитель
админис-
наемная
рабочая сила
колонии
нацио-
нальный
архаич-
ные
капита-
листи-
ческий
уклад
традици-
онные
уклады
колониального
управления
модифицированный
синтез (эпоха
вывоза капиталов)
трация
Схема 4
Пока же огромные пласты традиционного продолжают жить
своей, относительно замкнутой жизнью и руководствоваться в
ней иными ценностными ориентациями, чем те, что предписы-
ваются официальным государством. Лояльность социальных
групп этого рода долго еще ориентируется либо на колониаль-
ный синтез, либо на архаичные уклады жизни. Именно этим
объясняются многочисленные оппозиционные и даже сепара-
тистские движения во многих развивающихся странах, возни-
кающие там вскоре же по достижении независимости. В сущ-
ностной основе этих движений лежат либо колониальный син-
тез, либо архаичные традиционные уклады. Неоколониализм
пытается использовать эти движения в своих узкокорыстных
интересах. Но на практике эти два оппозиционных потока мо-
гут выступать разрозненно, совместно или даже друг против
Друга. В последнем случае некоторые традиционалистские дви-
жения могут нести в себе антинеоколониалистский заряд и вре-
менно блокироваться с современными национальными общест-
венными силами. Анализ всех этих конкретно-исторических про-
явлений составляет важный аспект современной политологии.
Итак, одна из главных -особенностей проблемы националь-
279
но-государственной интеграции в развивающихся странах Во-
стока заключается в том, что интеграции в органически целост-
ный общественный организм здесь подлежат два типа тради-
ционного. Поэтому официальному государству приходится, как
говорится, бороться на два фронта: а) против традиционного,
из которого оно непосредственно выросло и непосредственной
антитезой которого является, т. е. колониального синтеза, и
б) против архаичного традиционного, которое сохранилось еще
с доколониальных времен и которое лишь под давлением изме-
няющейся обстановки вовлекается в процессы модернизации.
Примерная структура комбинированного колониального обще-
ства накануне независимости дана в схеме 4.
Модификация колониального синтеза после достижения
независимости
После достижения независимости молодыми государствами
сложившееся колониальное разделение труда нельзя было уни-
чтожить одним махом по субъективной воле кого бы то ни
было, но его можно ликвидировать в течение довольно дли-
тельного переходного периода (первая фаза независимого раз-
вития на путях социалистической или капиталистической ориен-
тации) посредством преобразовательной деятельности прави-
тельств и всего общества. Эта преобразовательная деятель-
ность в странах, идущих по капиталистическому пути развития,
начинается прежде всего с процесса дальнейшей модификации
колониального синтеза. Однако этот процесс принципиально от-
личается от модификации синтеза до обретения независимости,
точно так же как реформистские реформы отличаются от ре-
форм революционных.
До независимости модификация синтеза не могла привести
к формированию самостоятельной национальной экономики, так
как этот процесс по самому своему существу не выходил (ему
просто насильственно нс позволяли выходить) за колониальные
рамки. Из этого вытекала объективная неизбежность нацио-
нально-освободительных революций или революционных сдвигов
во власти, которые поставили бы во главе бывших колоний и
полуколоний национальную политическую власть и придали бы
тем самым дальнейшему процессу модификации колониального
синтеза революционный характер. Иными словами, модифика-
ции следовало придать такое направление и характер, которые
означали бы качественный сдвиг в прогрессирующем накопле-
нии структурных элементов самостоятельной национальной эко-
номики и привели бы в конечном счете к полной ликвидации
колониального синтеза.
Главное изменение, которое привносит независимость в про-
цессы модификации Синтеза, заключается в ликвидации коло-
ниальной администрации как составной части политической
надстройки метрополии, т. е. в ликвидации политического меха-
280
низма насильственной ориентации процесса модификации в ан-
тинациональном направлении. Вместо этого появляется новый
механизм — национальная государственность. Бывшая «двуна-
циональная» (метрополия — колония) государственность оказы-
вается разорванной, и колониальный синтез пребывает теперь
не внутри единой государственности имперского типа, а меж-
ду двумя типами политически самостоятельных государств.
Уже этим политическим актом кладется начало модификации
традиционного колониального синтеза в неоколониальный
синтез.
Таким образом, колониальный синтез лишился своей естест-
венной политической оболочки. Теперь разные части этого син-
теза оказались в двух разных (с формально-юридической точки
зрения независимых друг от друга) национально-государствен-
ных оболочках. Тем самым исчезла и стопроцентная гарантия
сохранения данного, конкретного дуализма в синтезе, т. е. ис-
чезла обязательность сохранения взаимосвязанности экономики
бывшей колонии с экономикой именно данной метрополии. По-
является возможность диверсификации внешних партнеров по
бывшему колониальному синтезу. Одна часть синтеза может
теперь найти для себя иного, чем прежде, агента неоколони-
альных производственных отношений, что открывает для быв-
шей колонии новые возможности, в том числе и в плане ис-
пользования межимпериалистических противоречий. Если же
учесть факт наличия в настоящее время не одной, а двух про-
тивоположных мировых общественных систем и вытекающую
из этого возможность равноправного торгово-экономического
сотрудничества с социалистическими странами, то историческая
значимость указанной диверсификации агентов производствен-
ных отношений становится еще более весомой.
Разумеется, на первом этапе первой фазы независимого бур-
жуазного развития практическая реализация возможности ди-
версификации крайне ограниченна, что не в последнюю очередь
связано с активным противодействием империализма, объектив-
ными трудностями перестройки веками и десятилетиями скла-
дывавшегося международного разделения труда, абсолютным
преобладанием в экономических взаимосвязях с развивающими-
ся странами империалистических государств, эксплуатацией
ТНК и т. п. Тем не менее трудности первого этапа не должны
скрывать от нас самой возможности диверсификации, равно
как и революционной модификации колониального синтеза в
Целом, возможности, которая будет реализоваться, конечно, в
течение многих, многих десятилетий. Мы подчеркиваем это об-
стоятельство потому, что в нашей востоковедной литературе и
по сию пору сказывается тенденция первых послевоенных лет,
заключавшаяся в недооценке значимости национальной госу-
дарственности для революционной модификации колониального
синтеза (т. е. такой модификации, которая направлена и ведет
к его ликвидации).
281
Второе важное изменение, также связанное с утверждением
национальной государственности, заключается в перегруппиров-
ке структурных компонентов комбинированного общества. Сня-
тие колониальной политической оболочки в определенном
смысле «раскрепощает» эти компоненты, позволяет выстроить
их в иной, чем прежде, иерархии. Структурные элементы быв-
шего колониального синтеза превращаются теперь из домини-
ровавшего и господствовавшего компонента в подчиненный.
Вместо этого национальный уклад (государственный и част-
ный) приобретает господствующее положение, хотя в большин-
стве случаев пока лишь по своему официальному статусу, а не
в реальном, экономическом смысле слова. Тем не менее этот
новый статус содержит в себе большие потенции и дает мало-
мощному поначалу национальному укладу немаловажные, более
того,, принципиальные преимущества, в том числе и в плане
получения новых возможностей и источников накопления капи-
тала (как за счет национализации части таких источников в
ущерб иностранному капиталу, так и путем создания новых
источников, в том числе за счет архаичных традиционных ук-
ладов).
Конечно, на первых этапах первой фазы независимого раз-
вития для большинства развивающихся стран еще нет возмож-
ности полностью отказаться от привлечения иностранного капи-
тала. Однако по мере укрепления национального капиталисти-
ческого уклада и общего изменения соотношения сил к невы-
годе империализма происходит процесс вынужденной пере-
стройки иностранного капитала. Он все чаще соглашается те-
перь на более выгодные для молодых национальных государств
формы и условия функционирования (ликвидация концессион-
ной системы, создание смешанных компаний с преобладающим
участием национального капитала, внедрение более прогрессив-
ных подрядных форм и системы «продакшн-шеринг» и т. п.),
все более вынужден считаться с национальной стратегией раз-
вития соответствующих стран.
Перегруппировка компонентов комбинированного общества
и изменение их статуса не означают еще ликвидации тради-
ционных (колониальных и архаичных) структур, но являются
необходимыми предпосылками их трансформации. Более того,
в течение всей первой фазы общественно-экономического раз-
вития (особенно первых ее этапов) модифицированный коло-
ниальный синтез по неизбежности будет служить одной из
главных материальных основ в процессе создания националь-
но-интегрированной экономики. Разумеется, что последующая
модификация разных компонентов бывшего колониального син-
теза будет протекать по-разному и в разные исторические
сроки.
Из сказанного выше следует, что принципиальное отличие
процессов модификации общественно-экономических, социаль-
но-политических и идеологических структур в период независи-
282
мости от аналогичных процессов колониального времени заклю-
чается в том, что теперь они носят характер национализации.
Понятие национализации в данном случае значительно шире
того узкого смысла, который в нашей и зарубежной литера-
туре обычно вкладывается в соответствующий термин. Речь
в данном случае идет не об изменении лишь юридического соб-
ственника, а о более широком и глубоком процессе трансфор-
мации иностранных или ориентированных вовне местных эле-
ментов общественных структур (экономических, социальных,
политических, культурных и религиозных) в национальные.
Даже если взять социально-экономический аспект пробле-
мы, в рамках которого чаще всего употребляется термин «на-
ционализация», то и здесь дело далеко не сводится к измене-
нию юридического собственника. Поясним эту мысль на кон-
кретных примерах. В 70-х годах в Иране и Саудовской Ара-
вии были завершены процессы национализации собственности
нефтяных ТНК, безраздельно господствовавших в этих стра-
нах. Но этот юридический акт не означал национализации в
полном смысле этого слова, т. е. национализации и в экономиче-
ском смысле по целому ряду причин. Ведь экономическая соб-
ственность (в отличие от юридической) означает прежде всего
возможность распоряжаться процессом производства и сбыта
продукта. Чтобы реализовать эту возможность, названным вы-
ше странам предстояло еще овладеть с помощью национальных
кадров всеми циклами: добычей и переработкой нефти, транс-
портировкой и сбытом нефтепродуктов. В той же мере, в какой
правительствам этих государств и после юридической нацио-
нализации приходилось прибегать к услугам иностранных фирм
и ТНК в качестве подрядчиков в процессе производства и сбы-
та продукции, национализация должна рассматриваться как
неполная и незавершенная, так как государство уступает часть
своего национального (экономического) суверенитета иностран-
ному агенту. Иными словами, юридическая национализация в
данном случае означала лишь создание национального карка-
са, оболочки, обрамляющей процесс производства, которую
еще предстоит наполнить адекватным содержанием.
Во многих отношениях аналогичным образом обстоит де-
ло в сфере политической или культурной национализации. Мож-
но создать, например, «национальный» госаппарат или армию,
но если ключевые посты или реальное право принятия важ-
нейших решений все еще принадлежат иностранным советникам
и лицам проимпериалисгической ориентации, то вряд ли в та-
ком случае приходится говорить о завершении национализации
госаппарата. Или другой пример. Если вся работа «нацио-
нального» информационного агентства базируется на империа-
листических источниках информации и соответствующих мето-
дах ее обработки и подачи, то нельзя, очевидно, говорить
и о полной национализации службы информации. При всем
своеобразии вопроса сказанное выше во многих аспектах отно-
283
сится и к привнесенной колонизаторами христианской религии.
Процесс ее национализации включает в себя не только нацио-
нализацию конфессиональных кадров, языка литургии, но
прежде всего содержательную переориентацию всей церковной
деятельности с обслуживания интересов бывшего колониально-
го синтеза на защиту национально-государственных интересов.
Итак, сущностные элементы колониального синтеза сохра-
няются и проявляют себя даже через новые национальные гра-
ницы. Однако независимость дает начало длительному про-
цессу модификации и трансформации синтеза, а в конечном сче-
те ликвидации через поэлементное изменение его структуры,
процессу, который может быть назван отмиранием колониализ-
ма или, что одно и то же, изживанием неоколониализма.
Модернизация архаичных традиционных структур
В востоковедной литературе давно уже утвердилось обыкно-
вение относить к понятию традиционного (причем именно того,
которое в данной монографии обозначено как архаичное) все
те элементы бывшего колониального или полуколониального
общества, которые не являют нам образцов собственно капита-
листического способа жизни и производства. В результате сфе-
ра архаичного традиционного неоправданно, на наш взгляд,
расширяется, а его самодовлеющая значимость порой несколь-
ко преувеличивается.
Прежде всего следовало бы отметить, что архаичных тра-
диционных структур в абсолютно чистом виде к моменту обре-
тения политического суверенитета сохранилось не так уж мно-
го. Конечно,'ситуация в различных странах Востока весьма не-
одинакова. Но в этой пестрой картине тем не менее прослежи-
вается одна закономерность: чем глубже и шире вовлекалась
страна в колониальный синтез, тем меньше архаичных струк-
тур дожило до наших дней. В этом плане отнюдь не случайно,
что по правилу (но не без отдельных исключений) именно по-
луколониальные страны (Саудовская Аравия, ряд других стран
района Персидского залива, Иран, Китай) являлись средото-
чием особенно крупных и наиболее сохранившихся в близком к
первозданному виду массивов архаичных традиционных струк-
тур. Что касается колониальных стран, то в большинстве из
них (опять же, видимо, не без исключения) в канун независи-
мости сохранялись лишь отдельные островки действительно ар-
хаичных традиционных структур. Основная же масса населе-
ния оказалась более или менее втянутой (в течение второй и
третьей фаз колониализма) в ту или иную форму колониаль-
ного синтеза либо превратилась в объект первоначального на-
копления для зарождающегося национального капиталистиче-
ского уклада. В обоих случаях главное изменение, которое про-
изошло с архаичными традиционными структурами," заключа-
284
лось в смене одного из главных агентов производственного про-
цесса. Старого господствующего и эксплуатирующего агента
традиционного способа производства — феодала или государст-
венного чиновника — сменили представители торгово-ростовщи-
ческого капитала.
Значение этого качественного сдвига в эволюции традици-
онных структур на Востоке в условиях второй и третьей фаз
колониализма, как нам представляется, недооценивалось в на-
шей востоковедной литературе. Эта недооценка являлась преж-
де всего результатом методологического подхода, основывавше-
гося на прямолинейной альтернативности — натуральное либо
товарное, феодальное либо буржуазное,— которая как бы ис-
ключала возможность разных уровней и форм синтезирования
и одного и другого. Это заведомое, методологически запрограм-
мированное исключение синтезированных вариантов обществен-
ных структур логически приводит к другой неточности в ана-
лизе — расщеплению единого способа производства, искусствен-
ному вычленению отдельных его циклов в качестве якобы са-
мостоятельных производственных процессов. Так, чтобы дока-
зать, что уже синтезированное, т. е. подчиненное господству
торгово-ростовщического капитала, производство в деревне ря-
да стран Востока (Индии, Индонезии, Филиппин и т. д.) все
еще является в массе своей феодальным и натуральным, из
общего его процесса выделяется в качестве самостоятельного
уклада ячейка собственно крестьянского хозяйства. А между
тем в подавляющем большинстве случаев она не существует
в таком качестве, но представляет часть (хотя и самую суще-
ственную, но все же часть) более широкого производственного
процесса, в котором участвуют и многие другие агенты.
В действительности крестьянин в большинстве случаев не
был собственником и распорядителем значительной части вещ-
ных и финансовых средств производства, а также основной
массы произведенного продукта, а функции кредитования,
переработки продукта; его транспортировки, складирования и
сбыта осуществлялись другими агентами общего производствен-
ного процесса. Это верно не только для стран типа Бирмы и
Таиланда, где с колониальных времен наблюдалась специализа-
ция на экспорте основной продовольственной культуры — ри-
са — и где основная масса крестьянства оказалась, таким об-
разом, втянутой в колониальный синтез, но и для многих дру-
I их стран, где изъятие значительной части крестьянской про-
дукции торгово-ростовщическим капиталом служило основой
первоначального накопления и последующего перелива подоб-
ных накоплений в сферу городской торгово-промышленной дея-
тельности. В обоих случаях имело место синтезирование раз-
ноформационных и разнопорядковых компонентов (а именно
ячейки архаичного крестьянского хозяйства и буржуазйого
предпринимательства) в единый переходный способ производст-
ва. И хотя речь идет в данном случае о низших формах коло-
285
ниального и зародышевого национального синтеза, тем не ме-
нее это уже не просто архаичное натуральное, а скорее все-
го полутоварное производство. Ведь при чисто традицион-
ном, например феодальном, способе производства оба основ-
ных его агента — крестьянин и феодал — замкнуты на нату-
ральном характере производства и потреблении продукта. При
синтезированном, полутоварном элементы натуральности сохра-
няются (да и то не полностью и не в чистом виде) лишь для
одного из агентов — крестьянина, тогда как второй — пред-
ставитель торгово-ростовщического капитала — на определенных
фазах колониализма оказывается включенным либо в колони-
ально-капиталистическое разделение труда, либо в националь-
но-капиталистические отношения, либо в то и другое одновре-
менно. Этот принципиально иной характер производственных
отношений между крестьянином и торгово-ростовщическим ка-
питалом часто упускается из виду сторонниками концепции о
натуральном характере современного крестьянского производ-
ства, которые сосредоточивают главное внимание на конста-
тации все еще сохраняющихся традиционных форм эксплуата-
ции, используемых торгово-ростовщической буржуазией.
Отмеченные выше базисные сдвиги в архаичных структурах
сопровождались соответствующими по характеру (но, как пра-
вило, отстающими по масштабам и темпам) изменениями во
всех других сферах общественной жизни, вплоть до тради-
ционной идеологии, религиозных воззрений и психологии масс.
Эти изменения облекались в разные формы обновленчества и
реформаторства, не выходя, однако, за общие рамки тради-
ционного. образа жизни и религии (в отличие от современных
политических течений и движений под знаменем национализ-
ма, которые отражали зарождение национального капиталисти-
ческого уклада в недрах колониального общества). Эти рефор-
маторские тенденции являлись закономерной реакцией на про-
цессы формирования колониального синтеза и национального
капиталистического уклада и те политические и идеологические
новации, которые были с этим связаны 8.
Есть еще один важный момент, который следует учитывать
при анализе традиционных структур в конкретных странах,—
это неравномерность процессов синтезирования по вертикали,
т. е. от базисных этажей общества до надстроечных. Сфера по-
литического сознания, особенно массовой психологии, как из-
вестно, трансформируется медленно. Конкретно-историческая
практика дает нам массу примеров длительного сохранения
пережитков традиционного сознания даже в условиях полностью
(а не только полу-) трансформировавшихся экономических от-
ношений. Поэтому один и тот же индивид, в политэкономиче-
ском смысле подпадающий под категорию капиталистических
отношений, в плане политического сознания и психологии бы-
вает еще в значительной мере традиционным и часто высту-
пает совместно с традиционалистской массой, а иногда и под
286
руководством ортодоксальных представителей архаичных струк-
тур, расширяя, таким образом, фактические рамки влияния тра-
диционализма во многих странах современного Востока.
В более широком плане нельзя игнорировать то обстоятель-
ство, что в большинстве развивающихся стран Востока мы име-
ем сегодня дело чаще всего с полутрадиционными структурами,
в которых элементы архаичного вплетены в ткань современ-
ных буржуазных отношений, а главное — подчинены им. Имен-
но эти, уже «реформированные» или модифицированные эле-
менты (а не первозданно сохранившиеся архаичные структу-
ры!) служат главными каналами, через которые осуществляет-
ся «вписывание снизу» традиционалистских масс в панораму
современного общества. Причем водораздел острой политиче-
ской и идеологической борьбы в процесс этого «вписывания»
пролегает не только между «чистым» современным и ортодок-
сальным традиционным, но и между последним и полутрадн-
ционным (реформированным традиционным).
С учетом сделанных выше уточнений мы можем перейти к
вопросу о модификации архаичных традиционных структур в
условиях независимости. Главное изменение, которое происхо-
дит в первой фазе независимого развития, заключается в сле-
дующем: до независимости архаичные традиционные структу-
ры были в общем и целом вне непосредственных рамок целе-
устремленной политики и активного трансформирующего воз-
действия государственных институтов. Эго относится прежде
всего к колониальным странам, где главный интерес админи-
страции концентрировался вокруг проблем, связанных с коло-
ниальным синтезом и поддержанием военно-политического гос-
подства метрополии над всей территорией своего владения. Ко-
лониальная администрация и капитал метрополии были заин-
тересованы в частичной модернизации лишь тех весьма ограни-
ченных элементов архаичных структур, которые непосредствен-
но были необходимы для функционирования системы колони-
ального разделения труда. Более того, они подчас предпочитали
импортировать более подготовленный для нужд колониального
синтеза человеческий материал (иммигрантскую рабочую силу
из Китая, Индии и некоторых других стран), а не приспосабли-
вать для этих целей местное население. Что касается отдельных
элементов модернизации, вводившихся правителями полуколо-
ниальных монархий, то они отнюдь не воспринимались правя-
щими кругами этих стран как модернизация, предназначались
исключительно для усиления или усовершенствования тради-
ционной системы господства *- подчинения и носили поэтому
узколокализованный в структурном плане, фрагментарный и ог-
раниченный характер.
В любом случае элементы модификации и проявления ре-
формистских тенденций в собственно архаичных традиционных
структурах возникали в основном под косвенным давлением и
влиянием социально-экономических, политических и идеологи-
287
ческих сдвигов, происходивших вокруг них, т. е. процессы мо-
дификации имели в основном характер реакции снизу и про-
текали весьма замедленными темпами и в сравнительно огра-
ниченных масштабах. В условиях независимости национальное
государство официально провозглашает (а во многих случаях
и активно начинает проводить) политику вовлечения архаич-
ных структур в общее русло общественного прогресса в каче-
стве составной части национальной стратегии. Таким образом,
медленный, стихийный процесс трансформации архаичных
структур снизу дополняется теперь активным воздействием
сверху, что неизбежно должно было привести, с одной сторо-
ны, к ускорению всего процесса модернизации, а с другой — к
более массовой и бурной реакции этих структур.
Разумеется, глубина и модернизации и реакции архаичных
структур в отдельных странах во многом зависит как от мас-
штабов и степени их сохранения, так и особенно от характера
и интенсивности государственного (или допускаемого государст-
вом внешнего) воздействия на них. В этом плане можно го-
ворить о двух типах воздействия — радикальном (ломка) и
умеренном (адаптация). Радикальный метод модернизации ус-
коряет темпы и маштабы разрушения архаичных структур, но
вместе с тем возрастает также возможность возникновения кри-
зисной ситуации в обществе. В связи с этим в западной со-
циологии за последние 10—15 лет явственно обозначились тен-
денции апологии умеренных методов модернизации в форме
обоснования предпочтительности синтеза традиционного и со-
временного по сравнению с радикальной модернизацией, якобы
означающей полное устранение традиционного и, таким обра-
зом, исключающей синтез. Позитивный момент, содержащийся
в таком подходе, заключается, на наш взгляд, в том, что он от-
вергает доминировавшую в 50—60-х годах в западной социо-
логии упрощенную точку зрения, согласно которой модерниза-
ция якобы требует для своего успеха скорейшего и полнейшего
уничтожения всего традиционного.
Подобный взгляд был действительно упрощенным. Он ос-
новывался на формальной логике: коль скоро полностью модер-
низированное общество является антиподом традиционного (что
само по себе верно), то, чем скорее и полнее будет разрушено
последнее, тем успешнее осуществится первое. При этом упус-
калось из виду, что модернизирующееся общество строится из
людских и вещных компонентов, унаследованных от традицион-
ного общества. А это означает, что требуется целый историче-
ский период для перестройки и трансформации этих элементов
в составную часть нового общества. Это будет переходный пе-
риод, в ходе которого традиционное и современное будут со-
существовать друг с другом в различных и постоянно изменяю-
щихся (в пользу современного) комбинациях. Однако и пози-
ция сторонников синтеза в западной социологии грешит некото-
рыми изъянами.
288
Прежде всего в концепциях подобного рода более или ме-
нее явственно проскальзывает игнорирование различия между
политикой модернизации и реальным процессом модернизации,
что далеко не одно и то же. Любая политика модернизации,
в том числе и самая радикальная (если, конечно, речь идет о
действительной модернизации, а не просто об актах разрушения
и физического уничтожения традиционного), не исключает и не
может исключать синтеза на протяжении всего переходного пе-
риода, и в этом смысле противопоставление синтеза радикаль-
ной модернизации неправомерно.
В самом деле, в чем, например, суть идеологической мо-
дернизации при переходе от феодализма к капитализму? Оче-
видно, в переходе основной массы населения от религиозной
идеологии к светской. Но чисто религиозная и чисто светская
идеология — это крайние точки, между которыми лежит дли-
тельная историческая полоса синтеза, когда светская идеоло-
гия (скажем, национализм) все еще вынуждена заигрывать с
религией и даже заимствовать отдельные ее элементы, тогда как
религия по необходимости начинает реформироваться и впиты-
вать в себя элементы светской идеологии, включаясь в общую
идеологическую и политическую борьбу. При этом, какое-либо
конкретное правительство, партия или национальный лидер мо-
гут встать на путь радикальной секуляризации, но это не оз-
начает, что реальное общество сразу станет в результате та-
кой политики полностью светским. Ататюрк был одним из наи-
более решительных на Востоке проводников политики секуля-
ризации, но и ему было не под силу «отменить» религиозность
деревенских и провинциальных масс населения, которая, кста-
ти, дала себя знать (даже спустя десятилетия после начала
реформ), когда вскоре после второй мировой войны в Турции
было разрешено формирование многопартийной системы и бы-
ли проведены на этой основе парламентские выборы (Что на-
шло свое выражение как в формировании религиозных партий
и группировок, так и в поддержке значительной частью рели-
гиозного крестьянства антикемалистских, консервативных бур-
жуазных сил). Иными словами, нужно различать два уровня
Проблемы модернизации: политику модернизации, осуществляе-
мую официальным государством, и реальный уровень модер-
низации общества.
Но главный изъян в западных концепциях сторонников син-
теза заключается, по-видимому, также в отсутствии историче-
ского подхода, когда вопрос о предпочтительности умеренных
перед радикальными методами модернизации ставится незави-
симо от конкретно-исторической эпохи. Абстрактное и вневре-
менное противопоставление этих методов вообще неправомер-
но. Когда, например, американский ученый Д. Типе в резуль-
тате анализа различных подходов к проблеме модернизации ог-
раничивается выводом о том, что модернизация неадекватна
разрушению традиционного, что это разрушение не является ее
1 9 Зак. 348
289
непременным условием, что традиционное и современное не обя-
зательно замкнутые, взаимоисключающие системы и потому
возможен синтез {Типе, 1973, с. 199—226], то он дает нам при-
мер неисторического подхода к проблеме, хотя мы не только
разделяем мысль о возможности синтеза, но и полагаем его не-
избежным.
И радикальная ломка, и умеренная трансформация в рам-
ках синтеза представляют собой разные, но необходимые мо-
менты единого процесса поступательного развития любого об-
щества, каждый из которых имеет в своем процессе свое функ-
циональное назначение и историческое место. При всей рево-
люционности марксистско-ленинского учения, оно не выступает
против умеренности, как таковой. Весь смысл и дух высказы-
ваний В. И. Ленина о соотношении революции и реформы в
послеоктябрьский период говорят об этом. С топ же убежден-
ностью и решительностью, с которой В. И. Ленин выступал про-
тив губительной умеренности в периоды политических револю-
ций, он настаивал на постепенности, осторожности при ломке
старого после победоносной революции. Ведь в условиях утвер-
дившейся новой политической власти проводимые ею рефор-
мы обретали революционный смысл, так как отныне работали
на закрепление и расширение достигнутых революцией завое-
ваний.
Для нас нет сомнений, что новая государственная власть
после революции или революционного сдвига должна считаться
с объективной необходимостью синтеза в течение первой, т. е.
переходной, фазы общественного развития. Однако сама эта
фаза, ее продолжительность, конкретный характер процессов
синтезирования, частота и глубина кризисов общественных
структур, возникающих в ходе этого процесса,— все это во мно-
гом зависит от субъективной правительственной политики. По-
этому спор может вестись не о предпочтительности синтеза
сверху или снизу, как это делают некоторые западные ученые,
а о предпочтительности той или иной политики синтезирования
сверху. В рамках подобного спора наблюдается стремление
найти разумную середину между двумя подходами. Примером
этого служит статья Н. Колетты, центральным вопросом кото-
рой является, как отмечает сам автор, проблема «направлен-
ности» общественных изменений, а именно: начинать ли усилия
по развитию с «вершины национальной структуры» (т. е. с
уровня государственной власти) и направить их затем «вниз»
либо «начинать снизу и направлять необходимую информацию
вверх»? {Колетта, 1978, с. 71]. Сам автор высказывается за
«серединный путь». В чем же его суть?
Анализируя роль традиционных, в частности религиозных,
институтов в Индонезии, автор статьи приходит к выводу, что
эти последние не во всех случаях служат препятствием к изме-
нениям и развитию, что по крайней мере некоторые из них мо-
гут «функционально оказывать поддержку процессу развития»
290
и даже выполнять роль «инициаторов перемен». Исходя из это-
го, он полагает, что «стратегия серединного пути» должна за-
ключаться в «проведении национальной политики развития»,
которая должным образом отражала бы «региональные и ло-
кальные нужды, проблемы и условия». Против такой общей
постановки вопроса трудно что-либо возразить, но далее ав-
тор следующим образом уточняет свою мысль: он выступает за
«стратегию использования местной культуры в качестве посред-
ника в процессе развития для заполнения бреши между прави-
тельственными чиновниками, ведающими вопросами развития,
и народом». Эта стратегия предусматривает отказ от попыток
искать ответ на вопросы развития путем «навязываемых извне
решений» (т. е. решений, формулируемых на государственном
уровне!) и увеличение помощи (кадрами и средствами) «мест-
ным культурным институтам». Проблемы развития и ответы на
них должны исходить, по мнению Н. Колетты, от самих «сла-
боразвитых» общин. Внешние же агенты должны лишь помо-
гать этим общинам «генерировать внутренние решения», кото-
рые содействовали бы мобилизации ресурсов методом опоры
на собственные силы [Колетта, 1978, с. 71—72].
Хотя Н. Колетта разумно предупреждает о необходимости
практической, и притом осторожной, апробации своих реко-
мендаций, тем не менее некоторые их огрехи видны и на тео-
ретическом уровне. Прежде всего бросается в глаза, что «се-
рединность» подхода свелась фактически к смешению стратеги-
ческих и тактических аспектов проблемы модернизации архаич-
ных традиционных структур, в результате чего автор (хотел он
того или нет) оказывается в лагере сторонников второго под-
хода (т. е. модернизации снизу). Разумеется, бездумные, не
учитывающие местных условий и традиций решения сверху
способны принести лишь вред. Часто мы являемся свидетелями
того, как безразличие и даже прямой ущерб, причиняемый
местным интересам, бюрократия прикрывает словами о госу-
дарственной необходимости, высшей национальной цели и т. п.
Но, справедливо критикуя бездушие и формализм чиновничест-
ва, исполняющего национальную стратегию развития, иногда
отбрасывают вместе с тем и саму идею о том, что эта страте-
гия может формулироваться только сверху, а именно нацио-
нальным государством. Другой вопрос, что эта стратегия долж-
на правильно сочетать общегосударственные интересы с уче-
том местных условий. В этом бы и выразилась разумная, ра-
циональная «серединность» подхода.
Стратегическая инициатива модернизации в странах Восто-
ка не может исходить снизу, т. е. от традиционных структур.
Та инициатива снизу, которую фиксирует на конкретных при-
мерах Н. Колетта, вторична. Она проявляется лишь в рамках
стратегической инициативы, идущей извне традиционных струк-
тур. Иными словами, эта инициатива представителей полутра-
диционных структур является таковой по отношению к «не-
19*
291
инициативным», ортодоксальным и ретроградным элементам и
силам архаичной традиционности, но сама она возникает лишь
в контексте навязанного сверху общего процесса модерниза-
ции. Мы уже не говорим о том, что Н. Колетта полностью об-
ходит немаловажный вопрос относительно того, в чьих интере-
сах будет проводиться рекомендуемая им стратегия. Нетрудно
предвидеть, что при той пассивной роли, которую он отводит
национальной государственности в процессе модернизации ар-
хаичных структур, подлинная инициатива легко окажется в
руках представителей последних и весь процесс модернизации
приобретет, мягко говоря, сомнительную, а скорее всего от-
кровенно реакционную направленность.
Итак, без стратегии сверху синтез утрачивает свою фор-
мационную осмысленность, а весь процесс развития — свой все-
общий и целеустремленный характер, без чего в современных
условиях невозможно решение задачи национального возрожде-
ния и участия в международном разделении труда на основе
равенства и равноправия. Без активной политики сверху не-
возможно было бы преодоление упорного сопротивления и кон-
серватизма ортодоксальных сил архаичных структур, а инициа-
тива полутрадиционных элементов была бы скорее всего за-
давлена 9. Поэтому разработка и осуществление национальной
стратегии модернизации сверху являются объективной необхо-
димостью, в том числе и для успеха встречной модернизации
снизу.
Отмечая теоретические погрешности в концепции Н. Ко-
летты, мы не упускаем из виду то рациональное, что содержит-
ся или подразумевается в ней, в частности постановку вопроса
о действительно существующем разрыве между официальным
государством и реальным обществом, о необходимости стыков-
ки общегосударственной • стратегии с решением местных про-
блем для успешной интеграции архаичных структур в единый
общественный организм, наконец, о необходимости конструк-
тивного диалога между сторонниками модернизации и осознав-
шими ее неизбежность и необходимость полутрадиционными си-
лами. Но это уже вопросы практико-политического (тактиче-
ского, а не стратегического) порядка, которые в каждой стра-
не решаются по-разному в зависимости от специфики конкрет-
но-исторических условий (включая субъективные качества са-
мой политической надстройки).
* * *
В заключение настоящей главы хотелось бы подчеркнуть
некоторые моменты.
После достижения освободившимися странами независимо-
сти наиболее важное изменение в процессе формирования син-
теза, как уже отмечалось, состоит в том, что процесс этот про-
текает теперь в рамках'лациональной государственности и, сле-
292
довательно, получает принципиально иную ориентированновть,
а именно на ускоренное изживание неравноправного участия
народов развивающихся стран в международном разделении
труда и мировой культуре. С этим изменением связано также
и то, что отныне процессы синтеза наиболее полно охватыва-
ют всю комбинированную структуру дореволюционного обще-
ства, протекают в общегосударственных масштабах, затрагивая
все компоненты, в том числе архаичные традиционные, а не
только непосредственно включенные в колониальный синтез.
Благодаря этому все компоненты общества начинают в воз-
растающей степени вовлекаться в международное разделение
труда, но уже на новой, национально-интегрированной основе.
Однако процесс национального интегрирования двух ти-
пов — традиционно-колониального и архаичного — характеризу-
ется существенными различиями. Так, проблема национальной
интеграции элементов колониального синтеза относится прежде
всего и главным образом к задачам антиимпериалистической
борьбы и носит тем самым международный или межгосударст-
венный характер. Мы подчеркиваем: прежде всего, но не ис-
ключительно, так как в той мере, в какой эта проблема затра-
гивает посредническое звено колониального синтеза, т. е.
местный торгово-ростовщический капитал, она имеет также ас-
пект и внутриполитической борьбы. Что же касается архаичных
традиционных структур, то это прежде всего проблема внутрен-
ней борьбы, проблема высвобождения нации из-под гнета фео-
дальных и дофеодальных отношений. Это не означает, конеч-
но, что империализм вовсе безразличен к архаичным структу-
рам. Там, где можно и где выгодно (скажем, в странах, в ко-
торых правящие круги национальной буржуазии занимают
слишком уж независимую с точки зрения неоколониализма по-
зицию), империализм скрытно или открыто делает ставку на
использование этих структур для дестабилизации внутренней
обстановки (вспомним поддержку, оказывавшуюся и оказывае-
мую империалистическими силами реакционным движениям
«Дар-уль ислам» в Индонезии, «братьев-мусульман» на Араб-
ском Востоке, «Джамаат-н-ислами» на южноазиатском субкон-
тиненте, да и вообще всю концепцию 3. Бжезинского об ис-
пользовании исламского фактора на Востоке). В таких случаях
проблема интеграции соответствующих архаичных структур
оказывается вплетенной в общий контекст антиимпериалисти-
ческой борьбы.
Различия в процессе национального интегрирования двух ти-
пов традиционного проявляются также в степени и характере
возникающих в его ходе трудностей. Здесь перед нами предста-
ет Диалектически противоречивая и сложная картина. С одной
стороны, компоненты колониального синтеза в целом в техно-
логическом, а также в социальном плане более подготовлены
и приспособлены для интеграции в современную буржуазную
национальную общность. Представители этих структур обла-
293.
дают минимумом современных технологических управленческих
навыков, они давно уже вовлечены в сферу товарно-денежных
отношений, знают о современном законодательстве, судопроиз-
водстве и т. д. Благодаря всему этому в технологическом и со-
циальном плане их легче трансформировать и интегрировать в
будущий органически целостный общественный организм. Но, с
другой стороны, ценностные ориентации, политические позиции
многих представителей этих структур нередко носят антинацио-
нальный, пронеоколониалистский характер, что в конечном сче-
те определяется самой традиционно-колониалистской ориенти-
рованностью их социально-экономического положения.
Сказанное, конечно, в разной степени относится к различ-
ным компонентам колониального синтеза. Легче всего подда-
ются национальной интеграции элементы модифицированного
колониального синтеза. Для включения их в указанный процесс
требуются лишь юридические акты и определенная финансово-
экономическая перестройка, связанная с непосредственным
включением этих элементов в рамки национального капитали-
стического уклада. Дело в данном случае облегчается наиболь-
шей степенью внутреннего, сущностного (буржуазного) родства
этих компонентов формирующемуся национальному капитали-
стическому общественному организму. Несколько сложнее си-
туация в случае с компонентами классического колониального
синтеза. Требуются более существенные, в том числе социаль-
ные, сдвиги, связанные с избавлением от торгово-ростовщиче-
ского звена и определенной модернизацией компонентов сферы
непосредственного производственного процесса (мелких товар-
ных производителей). Иными словами, наряду с технологиче-
ской модернизацией и национальной переориентацией здесь
присутствует и элемент социальной реформы, направленный
против отсталых форм капитализма.
Не менее сложно и противоречиво обстоит дело и с арха-
ичным традиционным. Основная масса населения, продолжаю-
щая свое существование в рамках архаичных общественных
структур, стоит на «почвенных» и потому антиколониальных и
антинеоколоииальных позициях. Но национальная интеграция
сталкивается в данном случае с огромными трудностями, тре-
бует практически всесторонней модернизации этих структур,
трансформации всех основных аспектов общественной жизни
(если не по форме, то, безусловно, по существу). Поэтому-то
процесс подобной интеграции не только сложен, но и неизбеж-
но длителен. Он связан с глубокими социально-экономически-
ми реформами (аграрными преобразованиями, отменой и изжи-
ванием сословно-кастовых, коммуналистских, конфессиональных
перегородок и т. п.).
Вместе с тем предстоит преодолеть и специфические техно-
логические и психологические барьеры, связанные с тем, что
модернизация архаичных структур в странах Востока проте-
кает не в контексте классической промышленной революции, а
294
в условиях современной научно-технической революции, когда
возникает множество новых проблем, связанных как с неспособ-
ностью современного капиталоемкого промышленного сектора
абсорбировать «излишнее» население модернизирующихся ар-
хаичных структур, так и с особенно трудной адаптацией этой
части населения к современной технологии.
И последнее. «Почвенность» архаичных структур в политиче-
ском и в общем психологическом плане несет в себе не только
позитивную нагрузку. Если для представителей или сторонни-
ков колониального синтеза часто характерными бывают прояв-
ления космополитизма, готовность идти на полный отказ от
местных традиций, национальной культуры и подобных ценно-
стей |0, то представители архаичных традиционных структур ча-
сто привносят в антиимпериалистическую борьбу прогрессивных
сил привкус ксенофобии, что в не меньшей степени оказывает
тормозящее воздействие на ход общественного прогресса в со-
ответствующих странах Востока. Очевидно, что успех синтези-
рованной модели во многом будет зависеть от того, насколько
национальному государству удастся утилизировать позитивные
моменты обеих традиционных структур.
Глава VIII
ПАРЛАМЕНТСКИЙ АВТОРИТАРИЗМ
Парламентский авторитаризм представляет собой разновид-
ность симбиозной авторитарной государственности. Мы отдаем
себе отчет в том, что подобная оценка резко противоречит ши-
роко распространенному взгляду на характер государственого
строя в таких странах, как Индия, Шри Ланка, Малайзия или
Ливан. При оценке политических режимов в указанных странах
как парламентских (в смысле буржуазно-демократического пар-
ламентаризма) 1 во внимание обычно принимаются лишь фор-
мально конституционные аспекты и та политическая деятель-
ность, которая лежит на поверхности политической жизни (вы-
боры, парламентские заседания и процедуры и т. п.), тогда
как многие аспекты реального политического процесса, реаль-
ного функционирования механизма государственности остаются
большей частью вне поля зрения либо им придается второ-
степенное значение.
В рамках предлагаемого в настоящей, монографии методоло-
гического подхода отнесение режимов рассматриваемой группы
стран к типу буржуазно-демократического парламентаризма
вряд ли можно признать правомерным. Для подобного типа
государственности здесь нет необходимых исторических усло-
вий. Ведь речь идет о комбинированных и многоукладных об-
ществах, характеризующихся отсутствием органической целост-
ности, соответствующего однородного гражданского общества и
социального консенсуса. Даже страны первичной модели капи-
тализма (как это было показано выше) пришли к подлинному
парламентаризму, преодолев длительный путь поэтапного и вол-
нообразного (через приливы и отливы демократизма) расшире-
ния электората. В свете этого исторического опыта не может
не вызвать удивление тот факт, что'в определенной группе быв-
ших колониальных стран при наличии всеобщего (или доста-
точно широкого) избирательного права парламентаризм удер-
живается столь продолжительное время. Невольно . возникает
предположение, что секрет подобного успеха заключен либо в
специфике электората, либо в особенностях партийной струк-
туры и механизма ее функционирования, либо же того и дру-
гого вместе взятых. Словом, отгадка должна заключаться, ви-
димо, в том, что наблюдаемый в этих странах парламентаризм
не подлинно буржуазно-демократического свойства.
Как мы попытаемся показать ниже, причина сохранения на
296
протяжении всего периода независимого развития в рассматри
ваемой группе стран парламентской формы правления (в рес-
публиканской ли, монархической ли своих разновидностях) за-
ключалась в том, что в каждой из этих стран удалось вырабо-
тать особую формулу политического компромисса между основ-
ными фракциями господствующих классов. Парламентская фор-
ма выступает здесь в качестве удобного каркаса, в рамках
которого и под ширмой которого реализуется авторитарный по
своему существу политический компромисс верхушечных слоев
господствующих классов. Причем вследствие специфических
для каждой из стран парламентского авторитаризма историче-
ских условии и сама формула политического компромисса, и
конкретные причины ее успеха могли быть весьма неодинако-
выми. В Индии, например, эта формула компромисса была
выработана самостоятельно при доминирующей роли политиче-
ских представителей, олицетворяющих интересы национального1
капиталистического уклада. В Малайзии она была выработана^!
под эгидой политических представителей колониальных струк-
тур (метроиольных и местных). В Шри Ланке относительный
политический компромисс соблюдался между представителями
национального и колониального капиталистических укладов.
В Ливане же формула компромисса, в основе которой лежал
конфессиональный принцип, была унаследована в значительной
степени от исторического прошлого.
В каждой из названных стран формула компромисса обре-
тала своеобразные конкретные политические формы и реализо-
валась через свой, национальный механизм. В Индии (до
1977 г.) мы наблюдали фактическое однопартийное правление
старейшей партии Индийский национальный конгресс (ИНК)
в рамках формы многопартийной политической системы. В Шри
Ланке относительное равновесие указанных выше компонентов
комбинированного общества отлилось в форму двухпартийно-
го соперничества (также до 1977 г.) В Малайзии симбиоз
обуржуазивающихся феодальных сил и сил, представляющих
колониальный синтез, выразился в альянсе политических орга-
низаций эксплуататорских верхов трех этнических групп насе-
ления — малайского, китайского и индийского. В Ливане кон-
фессиональное соглашение между различными группами насе-
ления было зафиксировано в конституции.
Таким образом, на вопрос, почему в Индии, Малайзии и
других странах рассматриваемой группы, структура реального
общества которых была не менее фрагментарной и комбиниро-
ванной, чем в Индонезии, Бангладеш, Пакистане и т. п.,попыт-
ка заимствования парламентских институтов сразу же не окон-
чилась. крахом, можно было бы ответить и так: потому, что
утвердившаяся система с самого начала не представляла со-
бой подлинного парламентаризма. Мы видим здесь наличие ос-
новных элементов парламентаризма (политические партии, вы-
боры, парламент), но нет парламентаризма как сущностной си-
------------------------------------------------------— ... —
297
стемы государственной власти, ибо перечисленные элементы
сцеплены между собой в значительной мере не только буржуаз-
но-демократическим, но и традиционалистским типом общест-
венных связей. Форма или конструкция парламентаризма в
этих странах с самого начала была сцементирована раствором
традиционалистской авторитарности, прошита нитями тради-
ционных общественных отношений. В результате механизм ав-
торитарности, заложенный в форму парламентаризма, обеспе-
чивал необходимую степень притертости официального государ-
ства к реальному обществу и, стало быть, относительную поли-
тическую стабильность (или минимум необходимой стабильно-
сти) на стартовом этапе независимого развития.
Сказанное выше не означает, что мы склонны игнорировать
существенные различия между разными формами государст-
венности. Нам важно было подчеркнуть, что в обеих группах
стран речь идет об одном и том же виде симбиозной государ-
ственности — авторитарном. Что же касается различий, то они
представляются во многом сходными с теми, что существовали
в первой фазе капиталистического развития между авторитар-
ной конституционной монархией с олигархическим парламентом
в Англии и бонапартистскими диктатурами во Франции, а
именно: в странах авторитарного парламентаризма на Востоке
речь идет о непосредственном компромиссе между политиче-
скими представителями господствующих классов, в то время
как в странах с бонапартистскими и необонапартистскими ре-
жимами— о косвенном или принудительном компромиссе. Точ-
но так же в группе стран с авторитарным парламентаризмом
мы можем констатировать более высокий уровень наличия сущ-
ностных элементов института представительства, что в такти-
ческом плане, безусловно, является благоприятным фактором
в борьбе трудящихся и демократических сил за свои права,
но предполагает вместе с тем и большую гибкость, большую
реактивность правящих кругов, большую возможность рефор-
мистского выхода из кризисных ситуаций.
Нередко высказывается мнение о том, что более или менее
успешное функционирование парламентских институтов в ряде
стран Востока связано будто бы с тем, что форма парламента-
ризма особенно удобна для обществ, где национально-этниче-
ская, конфессиональная и тому подобные структуры делают
невозможным доминирование какой-либо одной фракции обще-
ства и где альтернативой компромиссу между разнородными
структурами явились бы острое противоборство и распад соот-
ветствующего государственного образования. Парламент же
служит местом представительства разнообразных интересов и
тем способствует национально-государственному сплочению
[Дарлинг, 1979, с. 259—260]. Да, действительно, все страны с
авторитарным парламентаризмом являются необычайно слож^
ными и фрагментарными по своей национально-этнической,
кастовой, конфессиональной структуре. Правильно и то,
298
что альтернативой компромиссу между этими разнородными
интересами могли бы быть распад данного государства или
острый конфликт и анархия. Неверно лишь то, что парламент
обладает чудодейственной силой примирения конфликтующих
интересов. Такое представление ошибочно в теоретическом и
практическом отношении. Исторический опыт всех стран Восто-
ка подтверждает это.
Так, для Индонезии характерна не меньшая фрагментар-
ность национально-этнической и конфессиональной структуры,
а угроза распада страны бывала не менее реальной. Более то-
го, сепаратистские движения приобрели в этой стране наиболь-
ший размах именно в период наивысшего «расцвета» парла-
ментаризма (50-е годы). Весьма сомнительно предполагать, что
парламентаризм сумел бы предотвратить разделение, например,
бывшей колониальной Индии на два самостоятельных государ-
ства — Пакистан и Индию. Во всяком случае, он не справился
с подобной задачей в Малайзии, из состава которой в 1965 г.
выделился Сингапур. Наоборот, именно угроза нарушения оп-
ределенного национально-этнического баланса в пользу китай-
ского населения при более или менее последовательной парла-
ментарной системе послужила главной причиной отделения Син-
гапура. Точно так же и в Пакистане: переход к парламентской
форме, основанной на всеобщем избирательном праве, стал не-
посредственным толчком, обострившим напряженность между
двумя частями страны в начале 70-х годов и приведшим к об-
разованию независимого государства Бангладеш.
Эти примеры дают основание скорее всего для выводов ино-
го порядка, а именно о том, что более или менее успешное
функционирование даже авторитарного парламентаризма требу-
ет, очевидно, снижения уровня фрагментарности и конфликтно-
сти в обществе до определенного допустимого предела, позво-
ляющего выработать сколько-нибудь приемлемую (взаимопри-
емлемую) формулу политического компромисса и обеспечить
минимум политической стабильности в стране. Так, для Индии
исключительно большое значение имело отделение Пакистана.
Этот факт имел своим побочным результатом, в частности, не-
которое снижение уровня национально-этнической и религиоз-
ной неоднородности общества, снятие некоторых аспектов про-
блемы преодоления традиционности. Отделение «мусульманских
районов» и «выброс вовне» более 7 млн. человек — беженцев из
немусульманских районов — имело по крайней мере два важ-
ных последствия: во-первых, внутри Индии индо-мусульманский
конфликт с общегосударственного уровня снизился до локаль-
ного; во-вторых, вынесение индо-мусульманского конфликта во-
вне, на межгосударственный уровень, значительно содействова-
ло усилиям ИНК по консолидации общества и внедрению об-
Щеиндийского самосознания.
Среди причин, способствовавших привитию форм парламен-
таризма в рассматриваемой группе стран, часто называют так-
299
же особенности колониальной политики некоторых стран Запа-
да. Так, американский ученый Ф. Дарлинг, выделяя в своей
классификации стран Азии «квазидемократический» тип госу-
дарств (Индия, Пакистан, Шри Ланка, Бирма, Малайя, Филип-
пины), полагает, что именно общая, англо-американская модель
западного влияния была «главной силой, формировавшей квази-
демократические политические системы», что эти системы были
созданы именно вследствие характерной для политических и
административных структур англо-американского колониально-
го правления «высокой способности» передавать местному насе-
лению соответствующие ценности и навыки, осуществлять в ко-
лониях социальную трансформацию [Дарлинг, 1979, с. 260].
Мы ни в коей мере не склонны недооценивать действительно-
го и во многих отношениях весьма важного отличия английской
колониальной политики от, скажем, голландской, французской
или японской. Однако откровенная и безудержная апология
англо-американского колониализма, характерная для книги
Ф. Дарлинга в целом, заводит его так далеко, что он оставляет
без внимания явные несоответствия некоторых своих рассужде-
ний и установок реальной действительности. Нас в данном слу-
чае интересует непоследовательность содержания самой клас-
сификации азиатских стран. Ф. Дарлинг справедливо отмеча-
ет наличие авторитарных черт и в «квазидемократическом» ти-
пе государств, но выделяет их в особую группу как страны, в
которых политические системы ближе к западным демокра-
тическим стандартам, чем в любых других типах обществ в
Азии [Дарлинг, 1979, с. 257]. Но, следуя своему стремлению
утвердить тезис о специфике англо-американского колониализ-
ма как главного фактора возникновения «квазидемократии», он
оказался вынужденным включить в список такого рода стран
также Пакистан, Бирму, Филиппины. И это вопреки тем об-
щеизвестным фактам, что в этих странах формы заимствован-
ного западного парламентаризма не выдержали испытания вре-
менем и там утвердились военные или гражданские диктатуры.
Поэтому у читателя не может не возникнуть недоуменный во-
прос: почему, собственно, Пакистан (или Бангладеш и Филип-
пины) ближе к западной демократии, чем Индонезия, или Бир-
ма ближе к этой демократии, чем страны Индокитая? (Разу-
меется, речь идет о типологической близости.)
Конечно, тот факт, что авторитарный парламентаризм в ос-
новном привился почти исключительно в бывших английских
колониях (Индия, Шри Ланка, Малайзия, Сингапур, Ямайка,
Тринидад и Тобаго и др.),' вряд ли можно считать случай-
ностью. Но из этого не следует, что везде, где имело место ко-
лониальное господство Англии, привилась эта форма государ-
ственности (число примеров будет не меньшим). Все это оз-
начает, что особенности английской колониальной политики,
тесно связанные с особенностями английского капитализма во-
обще, были одним из факторов, которые — при прочих равных
300
условиях — способствовали упрочению данной формы государ-
ственности.
Главное, однако, заключается в том, что в действительности
передавалось и прививалось колониальной администрацией в
соответствующих владениях Англии. Каков действительный ха-
рактер той социальной трансформации, о которой пишет Ф. Дар-
линг. Именно в этих вопросах труднее всего согласиться с на-
званным и десятками других западных социологов, полагающих,
что колониальные администрации якобы привносили в коло-
нии демократические (буржуазно-демократические) институты
и навыки [Дарлинг, 1979, с. 172], в то время как они привно-
сили лишь формальные элементы буржуазного демократизма.
Как свидетельствует конкретно-историческая практика, коло-
ниальные власти использовали форму квазипарламентских ин-
ститутов для втягивания в них элитарных слоев местного насе-
ления и укрепления общего авторитарного характера колони-
альной государственности.
Многие элементы этой модифицированной колониальной го-
сударственности впоследствии были инкорпорированы в новую,
национальную государственность и выступили в качестве ее
важного цементирующего фактора на первых этапах независи-
мого развития. В связи с этим представляется весьма важным
выяснение действительной сущности той модификации, кото-
рую претерпевала в некоторых английских владениях колони-
альная государственность. Это тем более необходимо сделать,
что в западной социологии бытует (и подчас некритически
воспроизводится в наших работах) мнение, будто современная
государственность в странах с авторитарным парламентариз-
мом является синтезом архаичных элементов традиционной го-
сударственности (а не элементов модифицированной колониаль-
ной государственности) и современного западного парламента-
ризма. Такое мнение высказывает, например, сотрудник Еврей-
ского университета в Иерусалиме Я. Леви в своем методо-
логическом исследовании, посвященном Малайзии и Шри Лан-
ке. Отмечая, что подвергшиеся глубокому влиянию западной
культуры политические элиты Малайзии и Шри Ланки руко-
водствовались после достижения независимости принципами уп-
равления, совершенно отличными от традиционных, он подчер-
кивал, что «новые методы управления тем не менее не отра-
жают лишь западное влияние, являя собой демократические
парламентские процедуры, они частично соответствуют тради-
ционным методам управления» |[Леви, 1974, с. 14]. Эту же
мысль Я- Леви повторяет и в выводах, подчеркивая, что под
традиционным он понимает именно доколониальные методы
управления ([Леви, 1974, с. 32].
В концепции Я. Леви можно безоговорочно принять лишь
идею синтеза традиционного и современного. Трудно, однако,
согласиться с некоторыми аспектами его толкования традицион-
ного и современного, характера и результатов их синтеза.
301
Я- Леви как бы напрямую соединил элементы архаичной тради-
ционной государственности и современного западного парла-
ментаризма, колониальную же государственность (многие ас-
пекты которой он так тщательно проанализировал в своей ра-
боте) оставил за скобками синтеза. У него получилось так, буд-
то с уходом колонизаторов исчезло и такое наследие колони-
ализма^ как структуры колониальной государственности. Оста-
лись же, с одной стороны, вестернизированная местная поли-
тическая элита, которая стала насаждать заимствованную на
Западе парламентскую систему, а с другой — масса не затро-
нутого колониализмом и живущего по-традиционному населе-
ния, которое «дополнило» парламентаризм своими традицион-
ными ценностными ориентациями и стало приспосабливаться к
нему через традиционные формы организации (касты, нацио-
нально-этнические организации и т. п.). Вестернизированная по-
литическая элита сумела приспособиться к подобной ситуации,
по мнению Я. Леви, потому, что колониальная администрация
привила ей не только принципы западного либерализма и при-
верженность демократии, но и «аристократическое чувство от-
ветственности и патерналистское или „элитистское" отношение к
народу» {Леви, 1974, с. 20]. »
Нельзя, конечно, отрицать тот очевидный факт, что элемен-
ты архаики присутствуют в современной авторитарно-парла-
ментарной форме государственности. Однако эти элементы при-
сутствуют там не в чистом, не в первозданном их виде. В те-
чение предшествующих фаз колониального развития тради-
ционные структуры вообще утратили свою целостность и само-
стоятельность, а отдельные элементы традиционной государ-
ственности были трансформированы и синтезированы в коло-
ниальную государственность и уже в таком виде дошли до
фазы независимого развития. Иными словами, синтез не воз-
ник после достижения независимости, а предшествовал ей и
лишь принципиально модифицировался в результате (и в за-
висимости от степени) достижения независимости. Ниже мы
и рассмотрим коротко главные моменты указанных выше про-
цессов.
Выше подробно говорилось о структурных изменениях в
странах Востока под воздействием второй и третьей фаз ко-
лониализма. Под углом зрения интересующей нас здесь про-
блемы остается лишь добавить, что нарушение органической це-
лостности и возрастание фрагментарности обществ, приняв на
третьей фазе особенно широкий характер, породив националь-
ный капиталистический уклад и соответствующие обществен-
ные движения и формы борьбы (наряду с модификацией са-
мого колониального синтеза), вынудили метрополии изыски-
вать новые средства и методы централизации колониального
управления, т. е. пойти на модификацию также и самой коло-
ниальной государственности.
Во второй фазе колониализма метрополия в той или иной
зое
степени использовала существующий аппарат государственно-
сти, подчинив его себе (прямо или косвенно), «надстроив» над
традиционными структурами государственности высшую коло-
ниальную администрацию. Иными словами, был создан коло-
ниально-феодальный тип государственности, соответствовавший
той фазе общественно-экономического развития, при которой
капиталистическая метрополия во имя капиталистического на-
копления в основном по-феодальному эксплуатировала свои ко-
лониальные владения. Такая наиболее грубая форма коло-
ниальной государственности была- возможна в условиях низко-
го уровня трансформации традиционных структур, слабой диф-
ференцированности общества. Но уже во второй фазе колони-
ализма подготавливались предпосылки перехода к третьей и
соответствующих изменений в типе государственности. По мере
развития колониализма местный торгово-ростовщический капи-
тал все более интегрировался в колониальный синтез, подры-
вая в то же время .экономическую основу традиционных господ-
ствующих классов. Происходило также частичное обуржуази-
вание самих этих классов, из обеих 'социальных групп форми-
ровалось национальное предпринимательство, а с переходом к
империализму росло и иностранное предпринимательство. Все
это вело к усложнению социальной структуры колониальных
• обществ: из сравнительно однородной она превратилась в' свое-
образную сословную. Как и всякая другая, данная сословная
система имела четко иерархический характер.
Особенность большинства стран Востока состояла еще и в
том, что эта новая сословно-иерархическая структура общества
тесно переплеталась с кастовым, конфессиональным, националь-
но-этническим делением населения. Здесь следует уточнить, что
касты, конфессиональная и этническая неоднородность имели
место и до колониализма2, однако суть проблемы именно в
том, что колониализм внес в традиционалистскую композицию
и характер взаимоотношений существенные изменения, уста-
новив новый иерархический порядок.
Как нам представляется, один из существенных просчетов
в рассмотренной выше концепции Я- Леви заключается как
раз в том, что он не видит сколько-нибудь существенной раз-
ницы между положением иноэтнических и иноконфессиональных
меньшинств в архаичном традиционном и колониальных обще-
ствах. Я- Леви справедливо отмечает, что в условиях доколо-
ниальных обществ эти меньшинства не были интегрированы в
социальную систему, даже когда они жили среди основного на-
селения. Они вели иную социальную и культурную жизнь, были
социально сегрегированы от основного населения. Оии обра-
зовывали социальные анклавы, которые не становились, как
это было в Европе, ядрами последующей дифференциации
[Леви, 1974, с. 12]. Но далее Я- Леви утверждает, что и коло-
ниальные державы проводили в некотором смысле сходную по-
литику в отношении этнических меньшинств, что они также не
303
абсорбировали их в социальную систему и, таким образом, раз-
личные группы меньшинств не устанавливали каких-либо скреп-
ляющих социальных связей с большинством населения. Бри-
танские колониальные власти усиливали политическую и соци-
альную сегрегацию ,[Леви, 1974, с. 21]. Вот с этими утвержде-
ниями согласиться нельзя. Тут явно смешиваются два различ-
ных вида сегрегации — социальный и национально-этнический
(или конфессиональный) и два различных вопроса, а именно
о национально-этнической ассимиляции и о социальной инте-
грации, что часто тесно переплетается, но тем не менее далеко
не одно и то же.
Для доколониальных обществ была наиболее характерна не
этническая, а социальная сегрегация. Социально сегрегирова-
лись именно те иммигрантские (или местные иноконфессиональ-
ные) группы населения, которые своей деятельностью не впи-
сывались в данный традиционный образ жизни, производства
и распределения, которые занимались нетрадиционными видами
общественно-производственной деятельности. Те же чужеземцы,
которые соответствовали данной модели общественного бытия,
не отторгались’ и довольно легко абсорбировались в толщу ос-
новной массы населения (например, положение китайцев и ин-
дийцев в отличие от арабов и индонезийцев в Малайе). Для
колониального же периода характерна как раз национально-
этническая и конфессиональная сегрегация в рамках процес-
са социальной интеграции колониального типа. Колониальные
власти социально интегрировали в колониальный синтез часть
коренного населения и этнические (конфессиональные) мень-
шинства, создавая тем самым социально-экономические усло-
вия для эксплуатации колоний, и в то же время они всячески
поддерживали и усиливали этническую и конфессиональную
сегрегацию в интересах упрочения своего политического господ-
ства, т. е. национально-этническая и конфессиональная сегре-
гация была в данном случае дискриминационной формой со-
циальной (колониальной) интеграции.
Игнорирование факта предварительной трансформации и оп-
ределенной степени интеграции архаичных структур в новую
колониальную государственность — довольно распространенное
явление в современной западной социологии. Оно особенно ча-
сто проявляется в трактовке кастовой проблемы в Индии.
А между тем сами индийские социологи в той или иной форме
фиксируют качественно новую динамику в развитии кастовой
системы в период колониализма. Известный индийский социо-
лог М. Н. Шринивас высказывает в одном из своих трудов за-
служивающую серьезного внимания мысль о том, что тради-
ционная Индия, по сути дела, не знала кастового вопроса.
И лишь в последние десятилетия кастовый вопрос потому и
стал вопросом, что ослабли традиционные представления о свя-
щенных связях небесных и земных иерархий, ослабли считав-
шиеся некогда бесспорными традиционные вертикальные и го-
804
ризонтальные связи внутри общества {Шринивас, 1980, с. 14].
Как отмечает Шринивас, элементы модернизации общественной
жизни Индии в конце XIX — первой половине XX в. привели к
тому, что некоторые наиболее предприимчивые фракции обще-
ства начали интенсивно осваивать европейские формы эконо-
мической и общественной самоорганизации, но освоение это
чаще всего вершилось на жестко кастовой основе {Шринивас,
1980, с. 80—82].
Другой индийский социолог — Р. Котхари также отмечает,
что часть верхов кастовой системы сумела довольно успешно
пристроиться к институтам британского колониального влады-
чества [Котхари, 1970(6), с. 29]. Он фактически рисует карти-
ну того, как потребности колониализма трансформируют многие
компоненты традиционной кастовой иерархической структуры в
сословную структуру нового типа. Он пишет, например, что но-
сители современных профессий высокой квалификации — как
правило, выходцы из брахманских каст; традиционные военные
касты положили начало современной индийской армии и офи-
церскому корпусу; традиционная коммерция вайшьев, парсов
и др. во многих отношениях положила начало современному
бизнесу. И, наконец, политика англичан по вовлечению в совре-
менные экономические отношения кастовых и социальных низов
традиционного индийского общества во многом способствовала
становлению современного рабочего класса [Котхари, 1970(6),
с. 94—95].
Обобщая отмеченные выше изменения, М. Н. Шринивас ука-
зывает, что одним из результатов британского правления в Ин-
дии явилось то, что в индийском обществе утвердилась некая
«глубокая взаимосвязь между кастовой иерархией и иерархией
экономической», некий, хотя и нестрогий, параллелизм касто-
вой и классовой стратификации [Шринивас, 1980, с. 84—85].
В этой взаимосвязи кастового и классового факторов Шринивас
усматривает, с одной стороны, источник весьма жесткой соци-
альной иерархии, в которой соединяются традиционные и со-
временные представления о человеческом статусе, а с другой —
мощный источник эгалитарных чаяний и эгалитарного про-
теста.
Возвращаясь к прерванной нити нашего изложения, подчерк-
нем, чго в третьей фазе колониализма социально-экономические
основы старой колониально-феодальной государственности ока-
зались подорванными. В усложнившейся исторической ситуации
колониальные власти не могли более опираться на старую фор-
мулу синтеза. Необходимо было решить как минимум две важ-
ные задачи: а) канализировать деятельность политических
представителей .национального капиталистического уклада в
нужном для этой власти реформистском направлении и б) обес-
печить компромисс между разнородными тремя основными со-
словными группами — иностранных предпринимателей, медлен-
но разлагающегося и обуржуазивающегося традиционного гос-
20 Зак. 348
305
подствующего класса и растущих национальных предпринима-
телей. Именно этим целям и должны были служить вводимые
в колониях формы и процедуры квазипарламентской демокра-
тии. Раньше, глубже и шире всего это сделала в своих коло-
ниальных владениях Англия.
Так, в Индии первые скромные элементы парламентаризма
появились в 1909 г. в результате реформ Морли — Минто. Рас-
ширенные Законом об управлении Индией 1919 г., они приобре-
ли значительный характер лишь после 1935 г., когда право го-
лоса получило свыше 30 млн. индийцев (около 12% населе-
ния). При вице-короле Индии были созданы Государственный
совет (вторая палата) и Законодательное собрание. Треть чле-
нов центрального Законодательного собрания и две пятых чле-
нов Государственного совета назначались феодальными князья-
ми. Законом учреждался также институт провинциальных зако-
нодательных собраний (на территориях, находившихся под пря-
мым британским управлением). Главное же, представитель анг-
лийской короны (которая согласно новому закону осуществляла
в Индии полный и безраздельный суверенитет) — генерал-гу-
бернатор был наделен полномочиями издавать чрезвычайные
законы, не считаясь с мнением законодательных органов, и да-
же распускать эти органы. Исполнительная же власть всецело
контролировалась генерал-губернатором. Кроме того, все изби-
ратели были разделены на 12 курий, каждая из которых по-
лучала определенное число мест. Это давало возможность ре-
зервировать непропорционально большое число мест для от-
дельных курий и противопоставлять одну курию другой. Не слу-
чайно поэтому, что с принятием закона активизировалась дея-
тельность мусульманских и индусских религиозно-общинных ор-
ганизаций, участились коммуналистские столкновения [Про-
буждение, 1968, с. 59, 340—341].
Важно подчеркнуть, что в Индии сложился модифицирован-
ный, новый тип авторитарного правления, т. е. разновидность
сословно-представительной абсолютистской государственности,
при которой империалистическая метрополия в интересах моно-
полистического накопления действовала в своих колониальных
владениях абсолютистскими методами эксплуатации. Вводив-
шиеся колониальными властями квазидемократические институ-
ты официально поощряли и закрепляли складывавшуюся но-
вую сословную структуру комбинированного общества путем
узаконивания не демократического, общегражданского предста-
вительства, а именно представительства по куриям, т. е. по на-
ционально-этническому, кастовому, конфессиональному, пред-
принимательскому и подобным признакам, путем закрепления
особых привилегий за определенными группами населения в об-
ласти землевладения, допуска на гражданско-административную
и военную службу, в учебные заведения и т. д.
Переход к новому типу колониальной государственности по-
влек за собой и структурные изменения в госаппарате. Ком-
303
понент архаичной традиционности не являлся уже более един-
ственным местным структурным элементом в синтезе колони-
альной государственности. Ему пришлось потесниться, чтобы
дать некоторое место новым сословиям. К тому же стал ме-
няться и способ включения архаичного компонента в колони-
альный госаппарат — не целостными структурными блоками (не
путем прямого подведения фрагментов и блоков архаичной го-
сударственности под надстройку верховной колониальной адми-
нистрации), а атомизированными элементами в по-новому цен-
трализованный бюрократический аппарат (т. е. на индивиду-
альной основе).
Диалектическая противоречивость феномена сословно-пред-
ставительной колониально-абсолютистской государственности
заключалась в том, что, с одной стороны, она означала форми-
рование нового типа бюрократической централизации колони-
альной власти в условиях усиливающейся дифференциации об-
щества. Но, с другой стороны, становление этой государствен-
ности объективно включало в себя момент ускорения процесса
классовой консолидации, формирования руководящего ядра по-
литических представителей национального капиталистического
уклада, создания объективных предпосылок (в том числе комму-
никационных) для укрепления связей этого ядра с во многом
еще традиционалистскими массами. Немаловажное значение
имело, наконец, и то обстоятельство, что новая форма государ-
ственности как бы намечала контуры будущей формы нацио-
нальной государственности. Не случайно, конституции большин-
ства стран авторитарного парламентаризма в значительной мере
были скопированы с законодательных уложений заключитель-
ного периода колониального правления.
Обратим внимание на следующий момент: в историческом
прошлом европейских стран первичной модели сословно-пред-
ставительный вариант абсолютистской государственности слу-
жил ступенькой (этапом) к абсолютной монархии. В рассмат-
риваемой группе стран Востока формирование сословно-пред-
ставительной абсолютистской государственности происходит не
только иным путем, но и в иную историческую эпоху — эпоху
умирания капитализма и возникновения социализма, и соеди-
нение усилий трех потоков мирового революционного процесса
имело своим результатом успех национально-освободительных
движений и революций, ликвидацию колониального типа госу-
дарственности (в том числе и перспектив возможной эволюции
сословно-представительной колониальной государственности в
некую новую, еще более жесткую разновидность колониально-
го абсолютизма).
В конкретно-исторической практике стран Востока переход
к новому типу колониальной государствениности не был, есте-
ственно, единовременным актом и происходил в результате се-
рий реформ и постепенных модификаций. Более того, старый
тип колониальной государственности не исчезал сразу и пол-
20*
307
костью, сосуществуя в самых различных формах с новым.
В Индии, например, наряду с провинциями, находившимися под
непосредственным управлением колониальной администрации,
вплоть до независимости сохранялись сотни феодальных кня-
жеств, лишь формально инкорпорированных в систему пред-
ставительных учреждений. В Малайе до середины 40-х годов
структура колониальной государственности включала в себя фе-
дерированные малайские султанаты под управлением англий-
ских резидентов, нефедерированные малайские султанаты, фак-
тически контролируемые английскими советниками, и Стрейтс-
Сетлментс — колониальные владения, непосредственно управ-
ляемые английской администрацией.
Таким образом, даже в рассматриваемой группе стран Во-
стока далеко не все население (и даже не большая его часть)
было вовлечено в рамки модифицированной колониальной госу-
дарственности, поэтому необходимо говорить о симбиозе коло-
ниально-феодального и сословно-представительного типов ко-
лониальной государственности. Тем не менее именно в тех стра-
нах, где в наибольшей степени сформировалась модифици-
рованная колониальная государственность, где, стало быть, сло-
жились наиболее зрелые сословные отношения и был достигнут
непосредственный компромисс между фракциями господствую-
щих классов, мы наблюдаем феномен авторитарного парламен-
таризма.
После достижения независимости в характере государствен-
ности ряда стран Востока происходит принципиальное, форма-
ционно-типологическое изменение. Вместо бывшей колониаль-
ной государственности утверждается национальная буржуазная
государственность в форме авторитарного парламентаризма.
В чем же главная суть этого изменения?
Прежде всего новая государственность избавлена от коло-
ниальной оболочки, от дуализма и прямой зависимости от вер-
ховной власти метрополии. (Эта международно-правовая неза-
висимость может носить поначалу не совсем полный характер,
а бывшая колония еще долгие годы бывает связана с метропо-
лией пуповиной содружества.) Новая государственность высту-
пает теперь в национальной оболочке. Она, естественно, не ут-
рачивает своего синтезированного характера, но происходит
другое сущностное изменение: компонент, представляющий ин-
тересы национального капиталистического уклада, выдвигается
на главное, доминирующее место в структурной композиции син-
теза. Вместе с тем компонент, выражающий интересы бывшего
колониального, ныне неоколониального синтеза, не исчезает ав-
томатически с достижением политической независимости. Он и
не может объективно исчезнуть, пока не устранены аспекты
экономической, научно-технологической, информационной и куль-
турной (в самом широком смысле слова) зависимости от быв-
ших метрополий, т. е. пока общество вынуждено мириться с
социально-экономическими, политическими и культурными
308
структурами, которые официально пребывают в национальных
рамках, но фактически вписаны в неоколониалистское разделе-
ние труда. В результате новая синтезированная государствен-
ность с объективной неизбежностью отражает — в законодатель-
стве и в своей практической деятельности — определенные ин-
тересы «почвенных» и зарубежных структур неоколониального
синтеза.
Таким образом, национальная буржуазная государствен-
ность, как и форма авторитарного парламентаризма, в совре-
менных странах Востока неадекватны буржуазной государст-
венности и форме олигархического парламентаризма в странах
первичной модели капитализма, так как национальный харак-
тер государственности в первом случае ущербен из-за сохране-
ния почвенно-традиционалистских элементов партикуляризма
(что характерно было и для Европы) и вынужденного наличия
неоколониалистских аспектов. Иными словами, мы имеем в дан-
ном случае дело не только с низшими формами буржуазной го-
сударственности, но и с определенной ущербностью националь-
ного аспекта этой государственности. Разумеется при этом, что
масштабы этой ущербности бывают весьма неодинаковыми.
Ведь и страны авторитарного парламентаризма могут сущест-
венно различаться между собой как по наличию в них неоколо-
ниальных структур, так и по масштабам отражения интересов
этих структур в сфере государственности. Поэтому, скажем, в
Индии эта ущербность не только значительно меньше, чем в
Малайзии, но и убывает она на наших глазах намного быстрее.
Сказанное выше об изменениях в структуре государствен-
ности относится практически ко всем бывшим колониальным
странам Востока. Специфическая же черта тех из них, в ко-
торых утвердилась форма авторитарного парламентаризма, со-
стоит в том, что в новой синтезированной государственности
сохранился и такой элемент модифицированной колониальной
государственности, как сословное представительство. Речь идет
в данном случае не просто о пережиточном, изжившем себя яв-
лении, а о сущностном и имеющем вполне определенную обще-
ственно-функциональную нагрузку феномене.
Как уже отмечалось ранее, в третьей фазе колониализма
большая часть традиционалистски ориентированного населения
осталась вне пределов воздействия и влияния модифицирован-
ной колониальной государственности. После достижения неза-
висимости статус этих людей как подданных соответствующих
феодально-колониальных правителей был отменен, все они бы-
ли признаны равноправными гражданами в рамках нового офи-
циального государства. Однако реального их превращения в
граждан и действительного включения в панораму современной
буржуазной государственности в качестве атомизированиых еди-
ниц произойти, конечно, не могло. Большинство традициона-
листски настроенного населения не могло мгновенно отрешиться
от своих коммуналистских ценностей и ориентаций и приоб-
309
щиться к чуждым и во многом непонятным новым правилам
общежития, основанным на принципах индивидуализма. В этом
смысле нельзя не согласиться с цитировавшимися ранее супру-
гами Рудольф и Я- Леви, что коммуналистские формы органи-
зации оказались удобным, привычным и приемлемым средством
пли каналом включения таких масс в орбиту новой официаль-
ной государственности.
Я. Леви, в частности, замечает, что и в Малайзии и в Шри
Ланке «многие экономические и социальные чаяния (хотя, ко-
нечно, не все из них) облекаются в коммуналистскую форму.
Чувства протеста против отсталости, недостаточных возможно-
стей получения образования, безработицы (или неподходящих
видов занятий), бедности и недовольство медленными темпами
улучшения материального положения — все это формулируется
от имени определенных этнических групп. Требования прави-
тельственной помощи и привилегий идеологически обосновы-
ваются коммуналистской аргументацией» [Леви, 1974, с. 27—
28]. Но Я- Леви высказывает и другую, более важную мысль —
о том, что коммунализм в современных условиях не совсем тра-
диционен, что он теперь «используется по-новому». «Одно из
главных различий между значениями, придаваемыми этниче-
скому статусу сегодня и в прошлом,— пишет он,— заключается
в том, что ныне принадлежность к этим группам служит главным
признаком социальной характеристики, на основании которого
личность предъявляет свои права на конкретный статус-в об-
ществе и на определенные отношения с правительством» ^Ле-
ви, 1974, с. 28, 29].
Коммуналистские формы организации в условиях буржуаз-
ной модернизации стран авторитарного парламентаризма приоб-
ретают новые общественные функции. Коммуналистское пред-
ставительство на уровне официальной государственности как бы
вплетает нить партикуляризма в ткань гражданских общест-
венных связей, но, вплетая эту традиционалистскую нить, оно
подчиняет ее рисунок общей картине современной государствен-
ности. Ведь и сам характер многих требовании, выдвигаемых
от имени коммуналистских организаций, уже нетрадициона-
листского свойства. Большинство подобных требований ' вооб-
ще не могло возникнуть в чисто традиционном обществе. Зна-
чит, речь идет фактически о том, чтобы по-коммуналистски
приобщиться к современным условиям и образу жизни, а это
в конечном счете не может не привести к отмиранию самого
института коммунализма. Разумеется, это не быстрый и не лег-
кий процесс. Об этом свидетельствует хотя бы тот факт, что
за весь период независимого развития Индии трудно, очевидно,
выискать год, когда бы в нескольких или по крайней мере в
одном из штатов не вводилось чрезвычайное военное положе-
ние или прямое управление из центра, вызванные беспорядка-
ми коммуналистского характера. Тем не менее именно в усло-
виях системы авторитарного парламентаризма изживание ком-
310
муналнзма и других форм партикуляризма протекает быстрее,
чем в странах с более откровенными авторитарными режимами,
где национально-этнические, конфессиональные и тому подоб-
ные проблемы попросту загоняются в глубь общественного ор-
ганизма методами военно-полицейского насилия. В этом смысле
можно сказать, что более частые коллизии, окрашенные в ком-
муналистские тона, являются в некотором смысле свидетельст-
вом 'и более интенсивного исторического процесса изживания
традиционализма.
Сохраняющаяся и после достижения независимости фраг-
ментарность социальной структуры комбинированного общества
и потребность в сословно-коммуналистском представительстве
части населения осознаются и фактически признаются также
самим официальным государством в странах авторитарного
парламентаризма, что в той или иной степени находит отраже-
ние в законодательных уложениях соответствующих стран.
В Малайзии, например, с колониальных времен сохранилось
деление населения на бумипутра (сынов земли), т. е. коренное
малайское население, и на букан бумипутра (не сынов зем-
ли)— потомков бывших иммигрантов, в основном из Китая
и Индии, хотя многие из последних давно уже являются граж-
данами страны. Привилегии первой, малайской категории на-
селения в области языка, занятия государственных должностей,
землевладения, образованияи т. п. зафиксированы законода-
тельным путем. В Ливане конфессиональный подход пронизы-
вает вообще всю государственную структуру. В Индии консти-
туция, правда, признает всеобщее равенство перед законом не-
зависимо от касты, расы, религии и пола. Предусмотрен даже
законодательный запрет под страхом наказания института не-
прикасаемости. Но фактическое существование сословного не-
равенства различных групп населения признается уже тем, что
законодательство предусматривает сохранение за неприкасае-
мыми и племенами пропорционального числа мест в Народной
палате парламента страны, а также в законодательных собра-
ниях штатов. Аналогичные меры предусматривались и в отно-
шении исполнительных органов власти, системы образования
и т. д. Главное же заключается в том, что элемент сословного
представительства де-факто проявлялся в ходе всех избиратель-
ных кампаний (практика апелляции к разным группам насе-
ления сообразно их кастовой, конфессиональной или этниче-
ской принадлежности).
Еще одна специфическая (по отношению к другим странам
Востока) черта стран авторитарного парламентаризма заклю-
чается в характере собственно национально-капиталистического
компонента новой государственности. Он представлен в дан-
ном случае двумя элементами: олигархическим ядром парла-
мента и сильным премьером. Таким образом, речь идет о ком-
поненте, представляющем ту разновидность бонапартистской
государственности, при которой достигается непосредственный
311
компромисс между представителями основных фракций господ-
ствующих классов. Именно это обстоятельство является глав-
ной причиной успешного использования парламентской формы
в рассматриваемой группе стран не только в качестве оболочки
собственно компонента бонапартистской государственности, но
и как механизма приобщения к официальной государственности
традиционалистских структур общества. Гораздо важнее, одна-
ко, уяснение причин самой возможности и сравнительной дли-
тельности подобного компромисса. Возможность эта в конечном
счете дана, как нам представляется, определенным уровнем
социально-экономического развития. Этот факт — значение уров-
ня социально-экономического развития — далеко не всеми за-
рубежными учеными учитывается и признается. В последние
годы участились даже попытки не только отрицать значение
социально-экономического фактора, но и доказать обратную за-
висимость, т. е. увязать более высокий уровень политического
участия населения в рамках парламентской системы, с низким
уровнем социально-экономического развития.
Так, С. Элдерсвельд и Б. Ахмед, проведшие значительную
полевую исследовательскую работу по проблеме массового по-
литического поведения в Индии и сравнившие результаты сво-
их опросов с данными по странам Запада, пришли к выводу,
что «коль скоро Индия в 1967 и 1971 гг. уже дает показатели
(политизации), по своему уровню характерные для более „со-
временных" западных систем, то становится очевидной непра-
вильность жесткого обусловливания уровня развития полити-
ческой культуры уровнем социально-экономического развития.
Нелегко становится в свете этих цифр отстаивать точку зре-
ния, что определенный уровень грамотности, урбанизации, эко-
номической производительности, равно как и прогресс в дру-
гих социально-экономических областях, непременно должен
предшествовать политическому развитию» [Элдерсвельд, Ахмед,
1978, с. 44]. Английский ученый Н. Д. Палмер в монографии
об электоральном поведении в Южной Азии отмечает: «Дан-
ные более общего порядка и новые глубокие изыскания за-
ставляют предполагать, что в Индии и на Цейлоне, до неко-
торой степени в Пакистане и Бангладеш и в более скромных
размерах в Непале избиратели, хотя п неграмотные, связанные
традиционными представлениями, малоопытные и политически
апатичные, часто показывают удивительный уровень политиче-
ской сознательности, проницательности и ответственности и
что эта тенденция, видимо, усиливается» {Палмер, 1975,
с. 10—11].
С меньшей степенью статистической аргументированности,
компенсируемой большей долей самоуверенности, либеральный
ученый А. X. Сомджи утверждает, что если на Западе станов-
ление демократических институтов было завершающим итогом
предшествующего экономического развития, урбанизации и т. п.,
то в некоторых развивающихся странах процесс происходил в
312
обратном порядке. «В этом отношении опыт Индии имеет наи-
большее значение,— замечает он.— Ее демократическое разви-
тие не было функцией экономической модернизации» [Сомджи»
1969, с. VII, 2]. И далее: «В Индии политическое участие бы-
ло в значительной мере продуктом истории и идеологического
обязательства, взятого на себя поколением националистических
лидеров, осознавших особую роль этого института для иерар-
хической социальной организации индийского общества с ха-
рактерной для него традиционной покорностью в отношении по-
литической власти» [Сомджи, 1979, с. 5]. При этом А. X. Сомд-
жи забывает, очевидно, что осознанный выбор парламентской
системы после достижения независимости был сделан и многи-
ми лидерами других развивающихся стран и что как раз не-
обходимо объяснить, почему именно индийский выбор реали-
зовался, в то время как в большинстве других стран — нет.
Следует признать, что имеющаяся по ряду стран Востока
статистика действительно чаще всего фиксирует более высо-
кий уровень электорального участия населения в экономиче-
ски более отсталых странах, внутри этих стран — более высо-
кий уровень участия населения экономически менее развитых
штатов и провинций, а также сельских жителей. Этот феномен
подтверждается также расчетами и анализом, проделанными по
целому ряду стран Востока одним из участников настоящей мо-
нографии — А. Б. Зубовым. И тем не менее, по нашему глубо-
кому убеждению, вся эта обильная, но чисто фотографического,
поверхностного характера статистика не может служить основа-
нием для вывода о том, что менее развитые в общественно-эко-
номическом отношении страны, районы и слои населения якобы
более восприимчивы к институту парламентаризма, в то время
как процесс модернизации будто бы негативно влияет на по-
литическую активность более продвинутой в своем социальном
и культурном развитии части населения.
Причины подобных заблуждений политологов-эмпириков за-
ключены, как нам представляется, и в недостаточно глубокой
разработке методики оперирования со статистикой, и в слабо-
сти методологического подхода вообще. Действительная про-
блема заключается не в поверхностном сопоставлении имею-
щихся электоральных данных со статистикой экономического
роста тех или иных районов, а в анализе и сопоставлении сущ-
ностного характера электорального участия разных слоев на-
селения, в выявлении разных (формационно разных) типов
электорального участия, осуществляемых в рамках одной и той
же формы парламентской системы, что предполагает анализ
комбинированной структуры общества стран Востока и тех пе-
реходных и динамичных социально-демографических процессов,
которые в них происходят в условиях первой фазы независимо-
го развития. И тогда выяснится, что как характер социальной
структуры обществ вообще, так и структуры электората в част-
ности в странах Востока и Запада несопоставимы, и всякий
313
сравнительный анализ поведения электората и массового по-
литического участия без учета этого обстоятельства будет науч-
но несостоятельным и потому бессмысленным. Выяснится также,
что в случае с подавляющей частью сельского электората мы
имеем дело не с современным буржуазно-демократическим пар-
ламентаризмом, а с феноменом сословного представительства,
характерного для соответствующего типа авторитарной госу-
дарственности, и, следовательно, такой парламентаризм и та-
кое участие вполне соответствуют более низкому уровню об-
щественно-экономического развития и обусловливаются им.
В то же время в городах сравнительно узкая прослойка насе-
ления участвует в электоральном процессе по-современному.
Это участие иного характера, и оно соответствует более вы-
сокому уровню общественно-экономического развития.
Иными словами, речь идет о сущностно неодинаковом вос-
приятии одной и той же формы западной политической куль-
туры разными слоями населения, о наличии и переплетении в
общей массе электората по крайней мере двух основных, прин-
ципиально разных его типов — современно-гражданственного и
традиционно-коммуналистского (мы оставляем в стороне про-
межуточные, смешанные разновидности, характеризующиеся
наличием элементов того и другого типа). Естественно, что в
урбанизированных центрах удельный вес первого типа электо-
рата в общей его массе гораздо выше, в деревне же (и боль-
. шинстве периферийных городов) преобладает второй тип. Поэто-
му-то реальный процесс функционирования парламентаристско-
го механизма в урбанизированных центрах в большей сте-
пени выражает тенденцию буржуазно-демократического предста-
вительства, а в деревне — сословно-коммуналистского.
В свете изложенного выше различение С. Хантингтоном и
Дж. М. Нельсоном двух видов политического участия — авто-
/ немного (независимый выбор политической цели и пути сле-
дования к ней) и мобилизационного (участие по принужде-
нию)— содержит, на наш взгляд, рациональное зерно3. Следу-
ет только уточнить два момента. Во-первых, в современных
странах Востока с авторитарным парламентаризмом мы сталки-
ваемся со сложным синтезом обоих видов участия. Во-вторых,
участие по принуждению неправильно было бы понимать в уз-
ком смысле (скажем, в смысле прямого военно-полицейского
насилия). Отмечая, что наиболее распространенное объяснение
феномена большей избирательной активности сельских жителей
сравнительно с горожанами сводится к тому, что «политические
нотабли и вожди заставляют голосовать менее развитых оби-
тателей сельской местности», ливанский исследователь И. Ха-
рик следующим образом выражает свое несогласие с этим:
«Однако не столько принуждение, сколько узы родства, общин-
ных связей и отношений патроната определяют взаимосвязь
между политиками и избирателями в сельской местности Ли-
вана. Связи эти поддерживаются ко взаимной выгоде и ради
314
обмена услугами между лидерами и нелидерами» |[Харик, 1980,
с. 159].
В отношении участия по принуждению важно подчеркнуть
аспект социального принуждения, характерный для института
сословно-коммуналистского представительства и проистекаю-
щий из самого факта включенности данной личности в опре-
деленную сословную, коммуналистскую общность (коль скоро
она осознает себя неотъемлемой частицей данной общности,
то должна, вынуждена вести себя так, а не иначе, независимо
от индивидуальных склонностей и побуждений).
Сказанное выше еще не объясняет, однако, почему общий
уровень участия (и современного и традиционалистского, сос-
ловного) в городах часто бывает ниже, чем в сельской мест-
ности. Причин, видимо, немало. В том числе какую-то роль иг-
рает и характерный для высокоразвитых капиталистических
стран абсентеизм той части населения, которая уже не толь-
ко осовременилась, но и в значительной мере разочаровалась в
надеждах поправить свое материальное положение путем ак-
тивного участия в избирательных кампаниях. И все же главная
причина, думается, в другом. Она тесно связана с особенностя-
ми переходного состояния социальной структуры и демографи-
ческой динамики рассматриваемых обществ.
Процессы пауперизации и интенсивного исхода сельского на-
селения в города приводят к быстрой и во многом ложной ур-
банизации (несоответствие численного роста городского насе-
ления достигнутому уровню капиталистической модернизации).
Социально-демографическая структура городов стремительно
меняется, в результате чего там концентрируются отнюдь не
только более осовремененные, чем в деревне, слои, но и масса
полутрадиционных элементов, т. е. людей, выброшенных из тра-
диционного уклада сельской жизни, но не пристроившихся еще
к городскому образу жизни. В политическом отношении они
оказываются выключенными из сословно-коммуналистской общ-
ности и соответствующего типа электорального участия, но в
большинстве своем еще не включенными (по крайней мере с
достаточной интенсивностью и скоростью) в новую граждан-
скую общность и соответствующий, классово ориентированный
тип электорального участия, способствуя, таким образом, зна-
чительному снижению удельного веса электорально активной
части городского населения в его общей массе. Интересно в
этой связи, как характеризует городские структурные процессы
применительно к своей стране ливанский ученый Абдо Баак-
лин: «Разрушение под влиянием урбанизации общинной струк-
туры в Бейруте — главное объяснение низкого здесь процента
участия. В то время как в других регионах первичные группы
и личные отношения, существующие между кандидатом и его
сторонниками, побуждают избирателя идти на избирательный
участок, в Бейруте подобные отношения быстро исчезают. За-
меняющие их институты, например политические партии, не
315
развиваются с той же быстротой, с какой деградируют первич-
ные институты» [Бааклин, 1976, с. 156].
Конечно, нельзя полностью исключить возможность неко-
торой регенерации в новых, городских условиях коммуналист-
ских организаций, особенно в периферийных районах. Но такая
регенерация на во многом чуждой почве не может обладать
прежней степенью внутренней консолидации и той силой воз-
действия на членов соответствующих организаций, которая ха-
рактерна для условий сельской жизни. Кроме того, нельзя
по уровню электорального участия судить об уровне полити-
ческого участия вообще. Второе понятие неизмеримо шире пер-
вого, и в этом плане полутрадиционные слои города чаще все-
го отличаются повышенной политической активностью — и по
сравнению с сельским населением, и даже по сравнению с элек-
торально активной частью горожан,— выходящей, однако, за
рамки правил легальной парламентской игры. Из истории ев-
1ропейских народов, а теперь и народов многих развивающих-
ся стран хорошо известно, что феномен бонапартизма тесно
связан с использованием политической активности именно та-
кого рода.
Таким образом, сравнительно низкий уровень электорально-
го участия в городах объясняется не большей пассивностью
собственно урбанизированной и модернизированной части го-
родского населения. Он связан с характерной для ранних эта-
пов буржуазной модернизации концентрацией огромной мас-
сы населения, сравнительно недавно выброшенного из деревни
в город. Более высокий уровень социально-экономического раз-
вития городов и плоды связанной с ним цивилизации обошли
стороной эти слои. Основная масса людей этого рода оказа-
лась не только вне рамок официального государства, но и вне
рамок более или менее целостных структурных блоков реаль-
ного (комбинированного) общества, и их пассивность по отно-
шению именно к электоральному процессу вполне соответству-
ет характеру их социально-экономического положения. Все это
говорит о несостоятельности попыток некоторых политологов-
эмпириков опровергнуть тезис об обусловленности характера по-
литических институтов и политического участия масс уровнем
социально-экономического развития.
Другое дело, что мы сталкиваемся иногда с разновидностью
ненаучного, грубоматериалистического подхода, когда уровень
политической культуры и электорального участия не увязыва-
ется со сложными социальными и демографическими процес-
сами, а вместо этого его пытаются непосредственно коррели-
ровать с показателями экономического роста4. Но неправо-
мерность подобного, упрощенческого подхода не может слу-
жить аргументом в пользу позиции тех политологов-эмпири-
ков, которые, не обнаружив наличия искомой корреляции, пол-
ностью отрицают обусловленность типа политического участия
уровнем социально-экономического развития. Ограничиваясь
316
фотографическим фиксированием лежащих на поверхности об-
щественной жизни некоторых стран Востока фактов функцио-
нирования парламентских институтов и высокого электорально-
го участия населения отсталых районов, подобные политологи
упускают главное: во-первых, что в этих странах нет и не мо-
жет быть (именно вследствие уровня буржуазной модерни-
зированное™) подлинного буржуазно-демократического парла-
ментаризма, характерного для зрелой фазы капитализма, но
есть разновидность бонапартистской государственности — авто-
ритарный парламентаризм; во-вторых, что в этих странах су-
ществует не однородный, а разнотипный электорат и разнотип-
ное политическое участие, каждое из которых обусловлено
соответствующим уровнем социально-экономического развития.
Необоснованными представляются нам и попытки объяснить
сравнительную устойчивость парламентских институтов в рас-
сматриваемой группе стран спецификой исторически сложив-
шихся в ней традиций, религий, особыми достоинствами на-
ционального руководства и тому подобными факторами. Дума-
ется, что культурологический анализ может и должен быть
важным дополняющим и уточняющим аспектом конкретно-ис-
торического анализа, но сам по себе он ничего не объясняет
в интересующей нас проблеме, так как есть страны со сходны-
ми культурологическими характеристиками, в которых парла-
ментаризм не удержался. И, наоборот, внутри рассматриваемой
группы существуют серьезные цивилизационные различия, ко-
торые не дают возможности универсального объяснения причин
устойчивости в них авторитарных парламентских режимов.
Методологическая неточность тех, кто отрицает значение со-
циально-экономического фактора для устойчивости или шатко-
сти парламентских институтов в том виде, как они утвердились
в развивающихся странах с авторитарным парламентаризмом,
заключается, на наш взгляд, в том, что обычно берутся фор-
мальные статистические показатели экономического роста, кото-
рые в действительности содержат в себе мало необходимой ин-
формации о формационных аспектах реального социально-эко-
номического развития общества. Решающее же значение
имеет не то, что большие массы населения не охвачены
еще подлинно капиталистическими отношениями, вносят непро-
порционально малый вклад в валовой внутренний продукт, за-
нимают периферийное положение по отношению к системооб-
разующему ядру — национальному капиталистическому укладу
(независимо от его конкретно-страновой структуры, т. е. пре-
обладает в нем частнохозяйственный или государственный капи-
тализм и т. п.), а именно уровень сформированное™ этого яд-
ра и, стало быть, степень его способности осуществлять веду-
щую роль по отношению к остальным компонентам социальной
структуры общества.
Для Индии, например, характерно сочетание таких факто-
ров, как относительно (большинства других стран Востока) вы-
317
сокий уровень сформированности буржуазии как класса, ее
большая политическая организованность и опыт, высокий удель-
ный вес госкапиталистических форм предпринимательства (до-
ля госсектора составляет 20% в ВНП, причем в нем сосредото-
чены базовые предприятия таких отраслей, как металлургиче-
ская, нефтеперерабатывающая, угольная, крупнейшие энерге-
тические объекты [Правда, 15.05.1982]). С точки зрения фор-
мационного подхода гораздо важнее то обстоятельство, что в
стране заложены основы тяжелой промышленности с исполь-
зованием высокоразвитой техники, что Индия располагает са-
мым крупным в Азии потенциалом профессионально подготов-
ленных кадров, что она входит в девятку промышленно наи-
более развитых стран мира и т. п. Не случайно, очевидно, и
то, что в течение ряда лет Индия осуществляет программы
помощи другим азиатским и африканским странам. Возможно,
общая сумма одобренных ассигнований, составившая на конец
марта 1980 г. 1,1 млрд, долл., покажется пока не столь уж
и значительной. Но ведь это только начало, и структура этой
помощи выгодно отличается от чисто финансовой помощи стран
ОПЕК Индия экспортирует промышленный капитал и оказыва-
ет техническую помощь. С ее участием уже создано (на январь
1980 г.) до 160 совместных предприятий в десятках развиваю-
щихся стран |[Девелопмент, 1981, с. 120].
Все эти и многие другие факторы аналогичного рода сви-
детельствуют о сравнительно высоком уровне зрелости нацио-
нального капиталистического уклада, что позволило националь-
ной буржуазии и ее политическому представителю — Индий-
скому национальному конгрессу — выработать ту компромис-
сную формулу стратегии общественного развития, которая обес-
печила два важных момента: во-первых, абсолютное доминиро-
вание этой партии в течение длительного времени в рамках
парламентской демократии и, во-вторых, возможность гибкого
реагирования на имевшие место проявления кризиса общест-i
венных структур, изменения формулы компромисса и рефор-
мистского выхода из кризисных ситуаций. Тем самым обеспе-
чивались общая политическая стабильность и устойчивость су-
ществующей системы5.
Прежде чем более подробно рассматривать конкретные осо-
бенности некоторых стран авторитарного парламентаризма, не-
обходимо, очевидно, подвести краткий итог сказанному выше,
ответив на вопрос: каково же конкретное содержание форму-
лы сложного синтеза новой государственности в условиях ав-
торитарного парламентаризма и каковы основные тенденции
эволюции этой государственности?
Формула симбиоза новой буржуазной государственности из-
начально включает в себя следующие сущностные компоненты:
1) доминирующий компонент бонапартистской государствен-
ности, включающий два главных элемента — ядро олигархиче-
ского парламента и сильного премьера;
318
2) подчиненный компонент модифицированной колониальной
государственности, состоящий из структурных элементов нео-
колониального синтеза и своеобразного сословно-представитель-
ного элемента архаико-традиционалистских структур.
Вся эта сложная композиция облечена в заимствованную
извне форму современного парламентаризма. Однако внутри
этой формы происходит постепенная эволюция и изменение со-
отношения между заключенными в ней структурными компо-
нентами и элементами, что время от времени находит свое
внешнее отражение в коррекции официальной государственной
системы (преимущественно в сторону усиления авторитарных
черт). Каковы же главные изменения в симбиозе государствен-
ности, происходящие в первой фазе капиталистического раз-
вития в условиях достигнутой национальной независимости?
Прежде всего, по мере роста современных производитель-
ных сил и успехов борьбы за экономическую’самостоятельность
постепенно изживаются структурные элементы неоколониаль-
ного синтеза. Это приведет к перестройке внешнеэкономических
и политических связей между нынешним центром и рассматри-
ваемой группой периферийных стран мировой капиталистиче-
ской системы. От уровня конфронтации развивающегося нацио-
нального капитализма с транснациональными группами импе-
риалистического капитализма эти отношения будут постепенно
переходить на уровень межимпериалистических противоречий.
Далее, по мере ускорения процесса буржуазной социальной
революции, или буржуазной модернизации общества, будет не-
избежно размываться его сословная структура. Соответственно
этому элементы сословного представительства будут трансфор-
мироваться и интегрироваться в институт современного, граж-
данского представительства. Этот процесс потребует, очевидно,
еще более продолжительного исторического периода, чем упо-
минавшийся выше. Тем не менее оба они, взаимно переплета-
ясь, неизбежно приведут в будущем к изживанию в целом ком-
понента модифицированной колониальной государственности.
Вместе с тем следует учитывать, что в некоторых случаях
в качестве промежуточного этапа и пережиточной формы мо-
жет произойти частичное переключение феномена сословного
представительства на компонент бонапартистской государст-
венности, точнее, на один из его элементов — сильного премь-
ера, т. е. может произойти такая реорганизация сословного
электората и внеэлекторальной традиционалистской массы, при
которой его дробная и центробежная ориентация на отдельные
коммуналистские организации уступит место централизованной
и центростремительной ориентации на единого (в некоторой
степени харизматического) национального лидера. Эта тенден-
ция централизации в странах Востока дополнительно усили-
вается тем, что перед ними стоит также настоятельная задача
противодействия неоколониализму. Диалектическая противоре-
чивость и двойственность подобного «усиленного» традициона-
319
лизмом компонента бонапартистской государственности заклю-
чается в том, что выражаемый им классовый момент перепле-
тается с тенденцией сословности или коммунализма. Классо-
вый аспект функционирования государства проступает все бо-
лее четко, но правительство и лидеры еще вынуждены учиты-
вать коммуналистские ориентации масс (а иногда и апеллиро-
вать к ним в условиях острой оппозиционной борьбы).
В целом можно констатировать усиление в течение первых
этапов первой фазы капиталистического развития в условиях
независимости освободившихся стран компонента бонапартист-
ской государственности, хотя соотношение составляющих его
элементов (сильный премьер против олигархического парламен-
та) может быть неодинаковым в разных странах или менять-
ся от периода к периоду в одной стране. Возникает, однако,
вопрос о характере последующей эволюции компонента бона-
партистской государственности на заключительных этапах пер-
вой фазы и о том, обоснованы ли прогнозы, подобные тем, что
сделал в своей книге упоминавшийся выше А. X. Сомрки, счи-
тавший, что в странах, где утвердились «либеральные
институты», вероятнее всего будет происходить «постепенная
демократизация» и со второй половины 70-х годов якобы «по-
всюду в незападном мире, и особенно на Индийском субконти-
ненте, после короткого промежутка либерализма, обещавшего
много и достигшего очень мало, наблюдается возрождение дви-
жений за политическое участие» [Сомджи, 1979, с. VII, 2].
Ни практика, ни теоретический анализ не дают, как нам
кажется, сколько-нибудь серьезных основании для подобного
либерального оптимизма. Ведь в странах Востока мы имеем де-
ло не с первичной (и даже не вторичной) моделью капита-
лизма, и полного развития первой фазы и перехода ко вто-
рой— зрелому частнохозяйственному капитализму — не будет.
Еще до «исчерпания» первой фазы на нее начнет (а в неко-
торых странах уже начала) наслаиваться третья фаза — фаза
монополизации. В этих условиях значение и место бонапар-
тистского компонента в новой государственности будут умень-
шаться в связи с усилением компонента монополистической го-
сударственности. Реальная перспектива (в случае дальнейшего
развития по пути капитализма) будет, скорее всего, заключать-
ся в постепенной модификации бонапартистского компонента го-
сударственности, превращении его в необонапартистский, т. е.
такой, который объективно (часто и субъективно) выполняет
задачу поощрения не просто частнохозяйственного капитализма,
а прежде всего монополистического и госмонополистического
капитализма. И по мере того как это будет происходить, ини-
циатива и доминирующая роль в обновляющемся и усложняю-
щемся симбиозе государственности будут во все большей степе-
ни переходить от бонапартистской к монополистической госу-
дарственности.
Выше в самых общих чертах были охарактеризованы глав-
320
ные особенности авторитарно-парламентской формы бонапар-
тистской государственности. Понятно, что внутри рассматри-
ваемой группы стран не может не быть существенных различий
в плане генезиса данной формы государственности, в видах и
формах непосредственного политического компромисса, осущест-
вляемого фракциями основных господствующих классов, нако-
нец, в конкретном механизме функционирования авторитарно-
го парламентаризма. Различия эти отнюдь не маловажны с точ-
ки зрения тактики политической борьбы, поэтому ниже мы по-
пытаемся дать на примере двух стран авторитарного парламен-
таризма некоторое представление о наиболее существенных
из них.
Индия
Важная характерная черта Индии заключалась в том, что
развитие колониализма в ней зашло особенно далеко и глубо-
ко по третьей фазе, что вследствие этого национальное осво-
бождение происходило при наиболее зрелых социальных и эко-
номических предпосылках будущего буржуазного общества.
К моменту достижения независимости она обладала особенно
сильным, достаточно компактным и политически организован-
ным ядром национальной буржуазии. Неудивительно поэтому,
что с самого начала независимого развития для Индии было
характерно доминирование в сложном синтезе новой государ-
ственности компонента, выражающего интересы национального
капиталистического уклада. Для Индии (в отличие от тех стран
Азии, в которых преобладали немодифицированные формы ко-
лониального синтеза) была характерна также сравнительно
слабая зависимость от международного колониального разделе-
ния труда. Косвенно об этом можно судить по данным, приве-
денным индийским экономистом Л. Н. Нараином: накануне вто-
рой мировой войны (1940 г.) объем внутренней торговли по
стоимости в 14 раз превышал объем внешней торговли [На-
раин, 1961, с. 387—388J. После завоевания независимости имен-
но это обстоятельство, как нам представляется, во многом обу-
словило общую слабость неоколониалистских структурных эле-
ментов в системе индийской государственности, их незначитель-
ное (по сравнению, скажем, с Д4алайзией или Сингапуром)
представительство на уровне главных центров политической
власти.
Таким образом, одинаковая по своей сущности симбиозная
государственность в странах авторитарного парламентаризма в
зависимости от конкретно-исторических условий может прояв-
ляться на уровне формы этой государственности в различных
комбинациях участвующих в правительстве сил, в том числе и
в практическом отсутствии непосредственных представителей
какого-либо структурного компонента. Такое несоответствие
21 Зак. 348
321
правительственной структуры общей структуре государственно-
сти имеет, разумеется, свои пределы. Если на уровне централь-
ной политической власти постоянно наблюдается недостаточное
представительство значительных по своему общественному весу
и влиянию компонентов симбиозной государственности, то такое
положение будет сопровождаться ростом политической неста-
бильности. Сравнительная устойчивость индийских правительств
в значительной мере объяснялась общей слабостью компонента
неоколониалистского синтеза. Именно это обстоятельство неиз-
менно вызывает озабоченность и недовольство империализма
(особенно американского) вплоть до сегодняшнего дня.
Постколониальное индийское общество не отличалось суще-
ственно меньшей фрагментарностью и диверсифицированностью.
По многоликости своих структур — кастовой, этнической, эко-
номической и политической — Индия вряд ли уступит какому-
либо другому государству в Азии. Смысл сказанного выше в
том, что индийская буржуазия и ее политические представите-
ли оказались подготовленными к тому, чтобы возглавить такое
общество, удержать его центробежные силы в рамках офици-
альной государственности. Как же практически это удалось
сделать в стране, где провозглашено всеобщее избирательное
право и юридически отменены практически всякие цензовые ог-
раничения.
На наш взгляд, секрет этого заключается в особом харак-
тере общенациональной партии Индийский национальный кон-
гресс и той роли, которую она играла внутри заимствованной
формы парламентаризма и благодаря которой сам институт
парламентаризма приобрел двойственный, симбиозный ха-
рактер.
Если говорить не о видимости, а о сущностной стороне де-
ла, то ИНК в том виде, как он сложился в колониальный пе-
риод и продолжал эволюционировать в первые годы независи-
мости, не был партией в общепринятом смысле этого слова.
Он не был политической организацией классового типа, т. е.
организацией, политическая стратегия которой четко отражала
бы интересы конкретного класса или фракции класса. С нема-
лой долей условности ИНК мог быть назван также и «общена-
ь ональной» организацией, так как далеко не все структуры,
интересы которых он представлял, можно было бы охарактери-
зовать в качестве национальных, т. е. таких, для которых обще-
национальные ценностные ориентации, безусловно, доминиро-
вали бы над партикуляристскими или коммуналистскими. Од-
ним словом, всей своей структурой и практической деятель-
ностью ИНК отражал синтез и компромисс разнородных со-
циальных сил и интересов. (Сказанное отнюдь не снимает во-
проса о том, что и равнодействующая всех этих сил, и конечные
объективные результаты деятельности ИНК сводились к бур-
жуазной эволюции.)
Синтезированный характер ИНК складывался еще в коло-
322
ниальный период. Правда, когда ИНК был создан'(в 1885 г.),
он носил преимущественно верхушечный характер. Однако
позднее, особенно в 20-х годах настоящего столетия, под влия-
нием М. К- Ганди его база значительно расширилась. Исполь-
зуя традиционалистскую символику, М. К. Ганди сумел найти
путь к сердцам миллионов и миллионов традиционалистски на-
строенных индийцеб и направить их борьбу в русло антиколо-
ниального национально-освободительного движения. В этом од-
на из самых главных исторических заслуг М. К- Ганди перед
индийским народом6. Однако подключение этих масс к потоку
современного национально-освободительного движения не озна-
чало автоматического их осовременивания. Более того, специ-
фический механизм подключения существенной части этих масс
к такому политическому авангарду, как ИНК, во многом даже
препятствовал такому осовремениванию. Характеризуя ИНК и
подобные ему партии в других странах, Ф. Дарлинг отмечал,
что, хотя такая организация «играла жизненно важную роль в
обеспечении единства и сотрудничества в рамках националисти-
ческого движения, сама она была весьма плюралистической и
состояла скорее из конгломерата разношерстных экономических
и этнических групп, чем из массы приверженцев членов этих
групп» [Дарлинг, 1979, с. 281—282]. Ф. Френкель также ука-
зывает на факт двойственности в отношении ИНК к массам
уже в тот период: «Заявляя о том, что является представите-
лем масс, Конгресс тем временем никогда не обеспечивал воз-
можности прямого доступа в партийную организацию для боль-
шинства сельского населения. В течение всего предшествовав-
шего независимости периода партийные комитеты Конгресса на
уровне провинций и дистриктов оставались в руках домини-
рующих землевладельческих каст, которые находились в союзе
с такими представителями городских средних классов, как ин-
теллигенция, бизнесмены и купцы... Под руководством Ганди
эта дилемма решалась путем акцентирования роли Конгресса
как националистического движения, которое может вместить
в себя все группы и классы, добивающиеся освобождения от
британского господства»,[Френкель, 1978, с. 30].
Таким образом, традиционалистски ориентированные массы
были представлены в ИНК своей эксплуататорской верхушкой.
После достижения независимости этот тип взаимоотношений
оставался главным средством расширения массовой базы ИНК-
Специально исследовавший эту проблему М. Вайнер отмечает
в своей монографии, что Конгресс «адаптировался к структу-
ре власти на местах. Он рекрутирует своих членов из рядов
тех, кто обладает властью и влиянием на местах. Он подготав-
ливает кадры к выполнению политических ролей, аналогичных
тем, что выполнялись в традиционном обществе до появления
там партийной политики. Он манипулирует фракционными, ка-
стовыми и языковыми противоречиями и использует свое влия-
ние в администрации, чтобы добиваться электоральной и фи-
21* 323
нансовой поддержки и удерживать ее за собой. Он прибегает
к традиционным методам разрешения противоречий для сохра-
нения сплоченности внутри партии» [Вайнер, 1967, с. 15].
Подобный метод рекрутирования новых членов привел к
быстрому проникновению Конгресса в те обширные районы
страны, которые практически не были охвачены его деятель-
ностью до независимости, и к стремительному росту числа его
членов (с 5,5 млн. до 17 млн. за 1945/46—1949/50 гг.). В ре-
зультате уже к 1949 г. «консервативная коалиция, созданная
доминирующими землевладельческими кастами в союзе с город-
ским предпринимательством, установила эффективный контроль
над большинством партийных комитетов на уровне дистриктов
и штатов» [Френкель, 1978, с. 73—74]. Ф. Френкель, которой
принадлежат эти слова, отмечает также, что после достиже-
ния независимости конституционно избранные правительства
Индии, «как и колониальный режим до них», опирались глав-
ным образом «на сотрудничество с уже имеющимися на местах
лидерами для организации крестьянского участия в интересах
проведения национальной экономической и социальной полити-
ки. Равным образом и процесс „строительства партии" пред-
ставлял собой не более чем возведение пирамидальных союзов
между фракционными блоками в дистриктах и штатах, базиро-
вавшихся зачастую на персональной приверженности местным
лидерам». Конгресс преуспел, по ее мнению, в искусстве «адап-
тирования к местным политическим структурам и использова-
ния лежащих под рукой естественных строительных блоков.
В каждом районе Конгресс принимал в свои ряды тех, кто яв-
лялся типичным членом доминирующих землевладельческих
каст и кто был руководящим членом большой землевладельче-
ской касты. Подобные местные нотабли составляли базовые
ячейки партийной организации Конгресса. Ячейки эти состояли
из родственников лидера, членов касты и экономически зависи-
мых от них элементов. Более широкие партийные организации
на уровне дистрикта, штата и общенациональном представля-
ли собой пирамидальный комплекс этих вертикальных (мульти-
кастовых и мультиклассовых) союзов» [Френкель, 1978, с. 23].
Компромисс социально неоднородных имущих классов, сло-
жившийся в колониальный период в рамках ИНК, был сохра-
нен также после достижения независимости и перенесен соот-
ветственно на уровень государственной власти. В связи с этим
хотелось бы обратить внимание на сходство черт, характерных
для соответствующих периодов общественно-экономического
развития Англии и Индии. В Индии, как и в Англии в период
перехода от абсолютистской фазы к раннекапиталистической,
не было той резкой антагонистической противоположности инте-
ресов части землевладельческого господствующего класса и го-
родской буржуазии, которая была столь характерна для стран,
где развитие феодализма приняло наиболее завершенную форму
и достигло своего апогея. Складыванию коалиции части земле-
324
владельческой верхушки и городского предпринимательства еще
в фазе абсолютизма (в Индии колониального) и успешному
доминированию этой коалиции в первой фазе послереволюци-
онного (независимого) развития во многом благоприятствовал
фактор более или менее значительного «обновления» землевла-
дельческого класса. В Англии это выразилось в появлении «но-
вого дворянства», в Индии — в сдвигах от архаичных, доколо-
ниальных форм землевладения и методов эксплуатации к полу-
феодальному господству в деревне торгово-ростовщического ка-
питала. В первые же годы независимого развития Индии эта
тенденция перехода доминирующих позиций в землевладении
от пришедших в упадок высших каст к так называемым сред-
ним кастам получила свое завершение. Именно эта «полутра-
дпционность» традиционного компонента в синтезе новой госу-
дарственности облегчила достижение непосредственного поли-
тического компромисса между фракциями основных господст-
вующих в деревне и городе Индии классов.
С точки зрения политических деятелей Индии, заинтересо-
ванных в становлении национального капиталистического укла-
да и новой национально-буржуазной государственности, достиг-
нутый компромисс содержал в себе как негативные, так и по-
зитивные моменты. С одной стороны, компромисс означал, что
реализация общей стратегии развития национального капитали-
стического уклада на местах отдавалась на откуп местным пар-
тийным лидерам, возглавлявшим или представлявшим комму-
налистски ориентированный электорат. «... Представляется не-
сомненным,— отмечает Ф. Френкель,— что доминирующие зем-
левладельческие касты были в состоянии использовать свое по-
ложение в качестве посредников в отношениях между деревней
и внешними источниками власти на уровне правительств и ад-
министрации штатов и дистриктов, с тем чтобы сделать тщет-
ными усилия национального руководства по социальной транс-
формации посредством институционных изменений» ([Френкель,
1978, с. 577—578].
Короче говоря, компромисс создавал внизу (на местах, в
штатах) благоприятные условия для консервативного варианта
капиталистической эволюции, что неизбежно сталкивалось с об-
щей либеральной стратегией капиталистической модернизации,
отстаиваемой в общегосударственном масштабе наверху (на
уровне центрального правительства). Такой дуализм в стра-
тегии развития, попытки примирить в едином русле консерва-
тивный и либерально-реформистский варианты капиталистиче-
ского развития были чреваты глубокой противоречивостью и да-
же кризисом структур (о чем речь пойдет ниже).
Однако, с другой стороны, достигнутый компромисс заклю-
чал в себе и несомненные преимущества с точки зрения всех
имущих классов Индии, особенно на фоне сложной обстановки
перехода от колониального состояния к независимости. В этот
период негативные для либеральных сил социально-экономиче-
325
ские аспекты союза с консервативными силами еще не могли
ощущаться столь остро, зато выгоды его с точки зрения обес-
печения политической стабильности режима перед лицом не
улегшегося еще подъема массового движения представлялись
очевидными. Такой компромисс обеспечивал сравнительно плав-
ный переход к новой фазе общественно-экономического разви-
тия, а именно к этому сводилась одна из главных целей индий-
ского руководства в то время. Проблема для него заключалась
в том, как начать новую фазу буржуазной социальной револю-
ции в Индии без политической революции снизу.
Первоначальный ответ, который сформулировали в конце
40-х годов Дж. Неру и его сподвижники, сводился, по мнению
Ф. Френкель, к тому, чтобы упрочить «политическую демокра-
тию» в качестве альтернативы «революционной классовой борь-
бе в уравнительном обществе». Парламентаризм, участие в вы-
борах, институционные реформы сверху должны были, по их
мнению, способствовать преодолению инерции масс, пробужде-
нию их сознания, классовой самоорганизации, усиливающемуся
давлению этих масс на экономически господствующие классы,
которые в конце концов окажутся вынужденными пойти на по-
литическую и экономическую демократизацию [Френкель, 1978,
с. XIII].
Эта оценка стратегической линии индийского руковод-
ства в общем и целом совпадает с суждением индийского со-
циолога Р. Котхари. По его мнению, для осуществления модер-
низации страны оно использовало в качестве главных инстру-
ментов мобилизации масс всеобщее избирательное право, си-
стему партий, насаждение современного образования, элементы
государственного дирижизма в социальной и экономической
сферах. Всю сумму этих явлений Р. Котхари определяет как
организованную социальную революцию, осуществляемую при
помощи конституционно-демократической системы и мощного
государственного аппарата [Котхари, 1976, с. 8—9].
Всемирная история действительно свидетельствует о том, что
народные массы в условиях господства государственно-органи-
зованных эксплуататорских классов добивались демократизации
общественной жизни и определенного улучшения своих усло-
вий, однако при этом не следует, видимо, упускать из виду та-
кие важные моменты, что этот процесс занимал обычно век или
два, а главное — что давление масс снизу включало в себя в
качестве составного (притом важнейшего) компонента и по-
литические революции снизу (например, в Англии, Франции
и ряде других государств). Нужно отдать должное Ф. Френ-
кель. Она критикует стратегию ИНК. основывающуюся на по-
литическом компромиссе с консервативными силами, неумение
(или нежелание) руководства этой организации действительно
мобилизовать крестьянские массы непосредственно и горизон-
тально, а не вертикально — через посредство местных боссов,
использующих традиционалистские связи. Она указывает на не-
326
обходимость отказа от тактики разделения политических и со-
циальных аспектов общественных преобразований, отказа от
всеядного характера структуры и политики ИНК, т. е. факти-
ческого размежевания с консервативными силами, а также на
необходимость изменения соотношения власти между центром
и штатами, с тем чтобы штаты не могли блокировать, а центр
смог осуществлять глубокую перестройку социальных порядков
в деревне [Френкель, 1978, с. 213—214, 81 и др.]. Ф. Френ-
кель полагает эти перемены столь настоятельными, что реко-
мендует предпринять их, несмотря на «серьезные трудности и
даже опасности», связанные с мобилизацией и организацией
бедного крестьянства на классовой основе [Френкель, 1978,
с. 578, 580].
Словом, если суммировать эти и некоторые другие выска-
зывания Ф. Френкель, то объективно ее критика и ее рекомен-
дации сводятся к необходимости осуществления руководством
ПИК политической революции сверху. Но эту позицию она сов-
мещает с утопической верой в то, что подобная революция воз-
можна в рамках действующей формы парламентаризма и что
предлагаемая ею мобилизация крестьянства, осуществленная
ИНК, будет действительно классовой мобилизацией беднейшего
крестьянства, а не мобилизацией классово еще несознательной
части крестьянства в поддержку государственности бонапар-
тистского типа. В действительности главный водораздел клас-
сово-политической борьбы в Индии с конца 40-х и до конца
70-х годов пролегал не между сторонниками буржуазно-демо-
кратического парламентаризма .(которого не было, по сущест-
ву, но формой которого пользовались в первую очередь как раз
наиболее консервативные социальные силы) и сторонниками
авторитарного буржуазного правления и не между привержен-
цами капитализма и приверженцами социализма (хотя все эти
аспекты реально наличествовали в общем контексте обществен-
но-политической борьбы), а между двумя тенденциями автори-
тарности в рамках симбиозного авторитарного парламента-
ризма.
Политический компромисс между представителями указан-
ных выше двух тенденций в период с конца 40-х и до начала
60-х годов означал, что борьба между ними в значительной
своей части переносилась в рамки самой организации ИНК-
Это обстоятельство в немалой степени смягчало внешние и де-
стабилизирующие проявления этой борьбы. Но диалектическая
природа синтеза, тем более сложного, прежде всего заключает-
ся в борьбе составляющих его разнородных структур. Поэтому
заключенный компромисс видоизменял, но не снимал проблемы
борьбы доминирующего компонента бонапартистской государст-
венности с противостоящим ему в синтезе компонентом сослов-
но-коммуналистской государственности и его социально-эконо-
мическими основами в индийском обществе. «Индийское свое-
образие» же состояло в том, что борьба эта велась не в откры-
327
тую, а косвенно. Вот как раскрывает суть этого своеобразия
Ф. Френкель: «Целей социальной трансформации стремились
достичь вне арены партийной политики. В то время, когда пар-
тия ИНК претендовала на представительство интересов всех
групп, включая имущие классы, центральное правительство
выступало с политикой развития, которая стремилась свести на
нет социальную поддержку, на которую опиралось экономиче-
ское и политическое господство землевладельческих каст. Этот
подход был равнозначен косвенной атаке на нормативные и ин-
ституционные основы традиционных социальных, экономических
и политических иерархий» [Френкель, 1978, с. 25]. Одним сло-
вом, правительство, возглавлявшееся Дж. Неру, исходило из
того, что осуществлявшиеся в общегосударственном масштабе
институционные реформы, с одной стороны, и экономический
рост, рост современных производительных сил в различных сфе-
рах госкапиталистпческого сектора — с другой, будут содейст-
вовать ускорению процесса социальной буржуазной революции
и тем подорвут корни и силу традиционалистских слоев, интен-
сифицируют процессы их обуржуазивання.
Таким образом, на первоначальных этапах первой фазы ка-
питалистического развития Индии в условиях независимости
обе силы, участвующие в компромиссе, стремились добиться
своих взаимопротиворечивых целей, не выходя за рамки «пар-
ламентских правил игры». Борьба шла с переменным успехом,
но общая и превалирующая тенденция заключалась в усилении
компонента бонапартистской государственности, что и обусло-
вило сначала отколы от ИНК узких фракций сословных элемен-
тов, а затем и более крупный раскол этой организации. Как
же работал в Индии механизм непосредственного компромисса
в условиях заимствованной формы парламентаризма, не стес-
ненного к тому же никакими цензовыми рогатками?
Главную централизующую и авторитарно-скрепляющую роль
во всей конструкции индийского варианта парламентаризма
играл, конечно, ИНК. Он как бы фокусировал в себе сущест-
венную часть разношерстного электората, вбирал в себя его
противоречивые интересы, переносил противоречия и борьбу
разнородных сил с общегосударственной арены вовнутрь «пар-
тийных рамок» организации, примиряя их и отливая в еди-
ную общенациональную платформу парламентской фракции
ИНК, обладавшей благодаря мажоритарной системе выборов
абсолютным большинством (иногда свыше 2/з мест) в стенах
парламента. Тем самым создавалось достаточно широкое осно-
вание для формирования устойчивого однопартийного прави-
тельства во главе с признанным общенациональным лидером.
Выполнение именно организацией ИНК подобной роли облегча-
лось помимо всего прочего как тем, что на нем все еще лежали
отблески прошлого и из памяти народных масс не изгладились
воспоминания о его руководящей роли в национально-освободи-
тельном движении, приведшем страну к независимости, так и
328
тем, что с достижением независимости далеко не все задачи
единого национального фронта были исчерпаны и IIHK дейст-
вительно возглавлял общую борьбу против остатков колониа-
лизма, за экономическую самостоятельность (другой вопрос —
насколько последовательно это делалось).
Схема б
Стабилизирующая функция ИНК в системе авторитарного
парламентаризма графически изображена на схеме 5. На ней
показана, в частности, двухэтажность структуры самой органи-
зации ИНК. Верхний этаж ее составляют руководящие органы
со стоящим над ними национальным лидером. Он олицетво-
ряет центральное руководство организации и представляет ее
на общенациональном уровне. Именно этот этаж является глав-
ным источником бонапартистской тенденции. Нижний этаж ох-
ватывает иерархию партийных боссов в штатах вместе с воз-
главляемыми ими коммуналистскими блоками рядовых членов.
Здесь лежит основной источник сословно-коммуналистский тен-
денции.
329
Структура ИНК наглядно демонстрирует двойственность
природы партий в большинстве стран Востока, причем не толь-
ко общенациональных типа ИНК, но и многих тех-, которые,
являясь по своей ориентации более однородно классовыми,
стремятся в условиях комбинированного общества (т. е. при
отсутствии объективных условий для Достаточно широкого
классового представительства) выступать на общенациональном
уровне. Все такие партии, с одной стороны, включены в «пар-
ламентскую игру» на уровне официального государства. С дру-
гой стороны, именно для обеспечения успеха на официальном
уровне они вынуждены — одни в большей, другие в меньшей
степени — стыковаться с различными фракциями общества не
только и не столько на классовой основе, сколько на сословъо-
коммуналистской7. В свою очередь, двойственная природа по-
добных партий, их преимущественно не атомизирован-
ная, индивидуалистически-гражданственная, а блоково-комму-
налистская композиция находят свое отражение в рыхлости и
нестабильности организационной структуры, непрочности их
«внешних границ», когда вследствие постоянных перебежек
членов и целых блоков или фракций из одной партии в другую
перманентно меняется конфигурация этих организаций. В этом,
кстати, одно из наглядных проявлений тенденций и черт до-
буржуазного партикуляризма и структурного автономизма.
Теми же причинами объясняется и такое своеобразное яв-
ление, когда между отколовшейся фракцией и материнской
партией, несмотря на шумные баталии избирательных компаний,
сопровождающихся обычно взаимными «уничтожающими» об-
винениями и «антагонистически» противоположными заявления-
ми, в периоды между этими кампаниями существуют активные
и мирные контакты и значительная степень взаимной связан-
ности в повседневной общественно-государственной и особенно
деловой деятельности. Дело здесь помимо всего прочего и в
том, что в основной, или материнской, партии, как, например,
в ИНК, всегда остаются существенные фрагменты, однотипные
отколовшейся части. Между ними поддерживается тесная связь,
в том числе для совместной борьбы с другими фракциями внут-
ри «общенациональной партии» или в целях оказания давления
на ее центральное руководство, а может быть, даже его сме-
щения (что в современной партийно-политической системе вы-
сокоразвитых капиталистических государств рассматривается
как явление исключительное и скандальное).
Далее, на схеме 5 ясно видно также, как ИНК фокусирует
в себе значительный спектр разнородных элементов индийского
общества и не допускает полного отражения фрагментарности
этого общества в структуре парламента. Конечно, ИНК опира-
ется и на современную часть электората, руководствующуюся
не традиционалистскими идеологическими ориентациями и вы-
ходящую на ИНК без посредничества традиционалистских пар-
тийных лидеров. Нужно оговориться, однако, что степень осо-
330
временивания электората может быть весьма различной — от
узкого его слоя со зрелым классовым сознанием (либерально-
буржуазным, правосоциалистическим, пролетарским) до более
широкой массы, уже высвобождающейся из пут традиционных
ценностных ориентаций, но еще не готовой встать на ясные и
четкие классовые позиции.
Наиболее классово сознательная, но и наиболее узкая
часть электората составляет социальную базу оппозиционных
ИНК партий современного типа. Широкие массы полусовре-
менного электората, тяготеющие к бонапартизму, вождизму
и т. п., в первую очередь используются ИНК. Во имя удержа-
ния за собой этой части электората ИНК и создает свой об-
раз «общенационального арбитра», сознательно примиряя в
своих идеологических и пропагандистских установках те или
иные аспекты различных концепций — от гандизма до буржуаз-
ного демократизма и социализма. Но идеологическая платфор-
ма ИНК вообще должна быть достаточно многоплановой и до-
статочно общей, неконкретной, чтобы обеспечить лояльность не-
только осовремененной части электората, но и тех его слоев,
которые все еще живут в мире традиционалистских ориентаций.
Не случайно Дж. Неру столь неохотно и не без колебаний шел.
даже на малейшее сужение идеологического спектра платфор-
мы ИНК (на чем так упорно настаивала социалистическая
фракция этой организации). Ведь современный электорат не-
изменно составлял меньшую часть всего электората, поддержи-
вавшего ИНК8.
Сила притягательности ИНК для сословно-коммуналисдской
части электората заключалась помимо всего прочего в том, что
в условиях фрагментарности индийского общества Конгресс
представлялся единственно возможным каналом для выхода
(хотя и косвенного) на общенациональный, общегосударствен-
ный уровень. ИНК конденсировал значительную часть спектра
разнородных устремлений и чаяний этих электоральных бло-
ков и, как показано на схеме 5, проецировал затем их на
«экран» парламента в виде широкого, но уже единого синтези-
рованного сектора — фракции ИНК с некоей общеприемлемой
для ее участников платформой. Эта деформирующая реальный
характер электората роль ИНК как раз и придает всей поли-
тической системе Индии внешний вид устойчивой современной
буржуазно-демократической государственности. Традициона-
листские, коммуналистские и авторитарные по своей сути об-
щественные отношения на местах, пропущенные через синте-
зированную структуру ИНК, приобретали на общегосударствен-
ном уровне видимость современных буржуазных политических
отношений.
В результате длительного функционирования подобного ме-
ханизма складывалась система доминирования ИНК в парла-
менте, правительстве и практически во всем государственном
аппарате, т. е. система однопартийного правления в рамках ин-
331
статута парламентаризма9. Наличие такой системы помогало
преодолевать центробежные тенденции, возникавшие сразу же
после достижения политической независимости и превалиро-
вавшие в течение первых этапов первой фазы развития поли-
тически освободившегося, но комбинированного и многоуклад-
ного общества и приводившие во многий других странах Во-
стока к глубоким кризисам, которые иногда завершались кру-
шением заимствованных форм парламентаризма. Эта система
помогала временно нейтрализовать центробежные тенденции в
пестрой национально-этнической, конфессиональной и кастовой
структуре таких государств в сложном процессе национально-
государственного строительства и тем обеспечивала минимум
времени, необходимый для перегруппировки и консолидации
имущих классов. Во всяком случае, в течение 30 лет (до 1977 г.)
Индия обходилась без коалиционных правительств на общего-
сударственном уровне.
Схема 5 отражает действие системы однопартийного прав-
ления лишь на верхнем этаже механизма индийской государст-
венности. За этими пределами остается другая важная часть
этой системы, а вместе с ней и более широкий аспект струк-
турного дуализма института парламентаризма, т. е. с учетом
парламентских органов на уровне штатов. На этом уровне со-
словно-коммуналистские факторы политической жизни просту-
пают намного отчетливее и играют неизменно большую роль,
влияя даже на географическую и демографическую конфигура-
цию самих штатов. Особенно массово это проявлялось в тече-
ние первого независимого десятилетия, когда центральное пра-
вительство оказалось вынужденным пойти на принятие зако-
нодательства, на основе которого была осуществлена крупно-
масштабная реорганизация штатов в соответствии с лингви-
стическими границами. Однако и сегодня проблемы коммуна-
лизма и даже сепаратизма во многих штатах представляются
весьма острыми (особенно в свете событий 1982—1984 гг. в
Пенджабе, Ассаме и др.).
В отличие от общегосударственного уровня в штатах на-
рушения и отступления от норм парламентаризма, случаи пол-
ного замораживания деятельности парламентских органов (объ-
явление чрезвычайного положения, введение президентского
правления) являются скорее правилом, чем исключением. Меж-
партийные перебежки (часто челночные — туда и обратно) не
только отдельных членов, но и целых организаций (местных
отделений) приобретали размеры подлинного бедствия и неред-
ко являлись главным дестабилизирующим фактором всей поли-
тической жизни в иных штатах. Они приняли особенно широ-
кий размах после выборов 1967 г., когда ИНК впервые утратил
свое доминирующее положение в ряде штатов (к лету 1967 г.
из 17 штатов 8 — большая часть населения страны — управ-
лялись коалиционными правительствами во главе с оппозицион-
ными ИНК партиями). С марта 1967 по март 1970 г. число меж-'
332
партийных перебежчиков составило 182/; цифра весьма внуши-
тельная, если учесть, что общее число мест во всех парламентах
штатов составляло 3487. Этим во многом объясняется тот факт,
что за 1967—1970 гг. в 7 штатах пали 23 правительства, создан-
ные первоначально на основе парламентского большинства*
[Френкель, 1978, с. 363—366].
По-иному выглядит в штатах и соотношение партийных сил.
Главная особенность заключается в том, что партийная струк-
тура в штатах отражает более высокий уровень наполнения ин-
ститута парламентаризма сословно-коммуналнстским содержа-
нием. Это проявляется не только в иной, более несовременной
по характеру деятельности местных фракций тех партий, кото-
рые участвуют в политической жизни на общегосударственном
уровне, но и в наличии здесь множества мелких, локальных
партий, почти чисто коммуналистско-партикуляристского свой-
ства.
В связи с рассматриваемой проблемой хотелось бы напом-
нить, что упомянутый выше американский политолог М. Вайнер
в свое время выступил с концепцией двух политических куль-
тур в Индии [Вайнер, 1972, с. 199—244] 10. Суть ее сводится
к тому, что в Индии существует политическая культура элиты
на верхнем уровне общества и массовая политическая культура
внизу. Обе они представляют собой синтез современного и тра-
диционного, и поэтому нельзя их противопоставлять друг дру-
гу по тому принципу, что одна из них, элитарная является со-
временной, а другая, массовая — традиционной. Первая, элитар-
ная культура «добровольно» породила вторую, введя в Индии
всеобъемлющую парламентскую демократию, в том числе на
местном уровне. Вторая, массовая культура теснит первую и
стремится на все более высокий уровень. Эта массовая культу-
ра действенна и эффективна. Народные массы признали новый,
демократический процесс и участвуют в нем, поэтому Индия —
одна из немногих стран Азии, которая оказалась в состоянии
поддерживать существование устойчивого и демократического
режима, а ИНК сумел создать одну из наиболее эффективных
во всей Азии и Африке сетей партийных организаций на уров-
не штатов и дистриктов. Автор концепции предлагает индий-
ской элите не опасаться таких издержек массовой культуры,
как, например, конфликтность, этническая лояльность, борьба
за патронаж, наличие групп давления и т. п., признать их есте-
ственной составной частью демократического процесса. Стрем-
ление же ликвидировать эти проявления массовой культуры
чревато авторитарностью, а в случае национального кризиса —
установлением авторитарного военного режима. В итоге М. Вай-
нер советует элите не противодействовать процессу наступле-
ния массовой культуры и вытеснения ею элитарной политиче-
ской культуры. Он заходит столь далеко, что позволяет себе
указывать индийцам, какой именно руководитель должен
встать во главе Индии. М. Вайнер не только уточняет, что пред-
333
почтительнее всего, если это будет представитель массовой по-
литической культуры, но и перечисляет желательные с его точ-
ки зрения конкретные кандидатуры )[Вайнер, 1972, с. 199,
242—244].
В независимой Индии на уровне господствующих классов
действительно наблюдается дуализм политической культуры, но
совсем иного, чем у М. Вайнера, свойства. Это проявление бур-
жуазно-бонапартистской политической культуры, во-первых, и
феодально-партикуляристской, сословно-коммуналистской поли-
тической культуры, во-вторых. Водораздел между этими куль-
турными тенденциями и проявлениями проходит не по этажам
индийского общества — верхнему, элитарному и нижнему, мас-
совому. Элементы и тенденции обеих этих культур наблюдают-
ся на всех — от нижних до верхних — этажах индийского обще-
ству. Главный методологический порок концепции М. Вайнера
заключается в том, что он рассматривает две политические
культуры в Индии фактически как два уровня одной и той же
буржуазно-демократической политической культуры (одна, мол,
элитарная — более чистая и рафинированная, другая, массо-
вая — более грубая и почвенная) и тем самым не только отри-
цает их фактически авторитарный характер, но и игнорирует
также разнотипность, даже разноформационность этих двух
политических культур11. Сущностные пережитки феодально-пар-
тикуляристского демократизма, вживленного в покров современ-
ного буржуазного парламентаризма, М. Вайнер выдает за соб-
ственно буржуазный демократизм и рекомендует отдать та-
кому демократизму историческую инициативу. На деле же это
означало бы сохранение и даже усиление на долгие годы пар-
тикуляристской раздробленности Индии, ее вековой отсталости,
ее слабости в качестве субъекта международных экономиче-
ских и политических отношений. В свете того, что в момент на-
писания своей работы М. Вайнер был также и консультантом
государственного департамента США, подобные рекомендации
выглядят более чем двусмысленно.
Конкретно-историческая практика независимого развития
Индии показывает, что, несмотря на синтезированный харак-
тер ее политической культуры и на значительные позиции, ко-
торые занимали в рамках этого синтеза элементы феодального
партикуляризма, общая историческая инициатива была все же
за буржуазной бонапартистской тенденцией. Может показаться,
что подобный вывод противоречит известным фактам оживле-
ния традиционализма, частым и очевидным проявлениям ком-
мунализма, национально-этнических и конфессиональных кон-
фликтов, которые наблюдаются не только в Индии и которые
дают основание некоторым ученым говорить о возрождении и
даже подъеме традиционализма. Следует признать, что времен-
ное (на определенном переходном историческом этапе) ожив-
ление традиционалистских настроений действительно имеет ме-
сто. Однако в данном случае это как раз не свидетельство воз-
334
рождения традиционализма или его усиления, а признак того,
что буржуазная модернизация стала захватывать все более ши-
рокие традиционалистские структуры общества, вызывая с их
стороны реакцию самого различного рода (от бурного протеста
и неприятия до стремления максимально удобно и выигрышно
устроиться в новом общественном порядке).
Иными словами, диалектика наблюдаемого нами процесса
такова, что происходит более широкое вовлечение в политику
пока еще традиционалистских по своей ориентации масс и как
следствие оживление на политической арене традиционалист-
ских настроений. Вместе с тем это означает формирование ос-
новы для более массового подрыва традиционалистских ориен-
таций в ходе регулярно повторяющегося на протяжении ряда
десятилетий использования традиционалистских масс в нетра-
диционалистской политической борьбе для достижения нетра-
диционалистских политических и экономических целей. Р. Кот-
хари отмечал, что в Индии происходил процесс интенсивного
взаимоприспособления элементов современного гласного, откры-
того политического процесса и традиционного кастового факто-
ра. В этих условиях касты и межкастовые блоки в соответст-
вии с многообразными местными условиями и традициями
идентифицировали себя через политические символы, лозунги,
платформы. И в этом, как убежден Котхари, проявлялась не
столько «кастеизация политики», сколько «политизация касты»
{Котхари, 1970(a), с. 4—5].
В другой своей работе Р. Котхари писал о том, что одной из
самых характерных черт индийской политической системы было
стремление мобилизовать полутрадиционные массы полутради-
ционными средствами ради достижения современных целей. По-
лутрадиционные средства — опора на институты кастового ли-
дерства, кастовую солидарность, кастовое стремление поддер-
жать своих или по крайней мере тех, кто покровительствует
или доброжелательствует своим. Эти полутрадиционные сред-
ства реализовались в рамках официального буржуазно-демокра-
тического государства с его принципом многопартийной состяза-
тельности. Далее, эти средства комбинировались с современной
техникой мобилизации электората, включавшей в себя приме-
нение средств массовой коммуникации, светской политической
символики, лозунговой обработки населения, предвыборных обе-
щаний {Котхари, 1970(6), с. 92—96]. Таким образом, скреп-
ленные силой традиционной солидарности людей, кастовые ин-
ституты реализовали себя и развивались в современных усло-
виях через современные институты формальной административ-
ной и политической организации — через государственные уч-
реждения, партии, беспартийные общественные организации,
электорат.
Если раньше принадлежность к касте была равнозначна
обладанию определенным статусом, то в современной Индии
каста все более становится средством борьбы за определенный
335
статус в обществе. При этом следует учитывать, что сам иско-
мый статус уже не тот, что теперь добиваются статуса в осо-
временивающемся, обуржуазивающемся обществе, и, таким об-
разом, кастовая принадлежность становится орудием подрыва
той основы, на которой зиждилась кастовая система, как тако-
вая. Возьмем для примера такой аспект, как получение обра-
зования. Раньше принадлежность к определенной высшей касте
автоматически давала право на высокую образованность, кото-
рая также автоматически была запретной для других. Теперь
низшие и средние касты, даже хариджаны, опираясь на свою
коммуналистскую общность, добиваются соответствующего пра-
ва на образование. Но если все касты имеют равное право на
него, то кастовая иерархия в этом конкретном аспекте утрачи-
вает сущностный смысл, становится беспредметной. Это тем бо-
лее верно, что сегодня кастовая принадлежность используется
для отстаивания всеми кастами своих (т. е. современных, бур-
жуазных, а не традиционалистских!) прав не только в области
образования, но и для приобретения других социальных благ, в
том числе в области экономической деятельности.
Важно подчеркнуть: речь здесь идет не о том, что заимство-
ванная современная государственная форма, попадая на мест-
ную индийскую почву, не традиционализируется. Как уже бы-
ло показано, эта форма и понижает свой уровень, наполняясь
типологически более низким уровнем буржуазной государствен-
ности (бонапартистской), и сущностно изменяется (в форма-
ционном плане), наполняясь также частично традиционалист-
ским, сословно-коммуналистским содержанием. Речь же здесь
идет о том, что в странах с авторитарным парламентаризмом
традиционалистские структуры, оказавшись в оболочке совре'
менного парламентского государства в синтезе с буржуазными
бонапартистскими структурами, начинают постепенно, но неук-
лонно и все возрастающими темпами дезинтегрироваться.
Главным фактором, обеспечивающим перевес бонапартист-
ской тенденции и ее инициативу в синтезированной системе «од-
нопартийного правления», является институт вождя, пли нацио-
нального лидера. Несмотря на формально предусмотренную Ус-
тавом ИНК процедуру выборов председателя партии Всеин-
дийским комитетом Конгресса, в котором представлены штаты
и дистрикты, несмотря на сильные позиции в конце 40-х — пер-
вой половине 60-х годов в этом комитете (а также в назначае-
мом председателем Рабочем комитете) партикуляристских эле-
ментов из среды местных партийных боссов, в вопросах обще-
государственной стратегии в конечном счете превалировал ав-
торитет национального лидера 12, без которого (вернее, без мас-
совой поддержки, которой он пользовался в народе) вся осталь-
ная руководящая верхушка просто не отваживалась идти на
риск и отдаваться на волю бурных волн избирательных кампа-
ний на общегосударственном уровне. «Оба — Ганди и Неру по-
следовательно занимали пьедестал „суперпредседателей“ пар-
336
тии,— отмечает Ф. Френкель.— За ними сохранялось право ве-
то на все назначения в Рабочий комитет. В результате каждый
из них рассматривался как непререкаемый лидер партии». И да-
лее: «С 1955 по 1964 г. ключевое положение Неру позволяло-
небольшой группе людей ’определять национальную экономи-
ческую и социальную политику и методы развития» [Френкель,
1978, с. 90, 114].
Разумеется, влияние и авторитет национального лидера не
были абсолютными и безграничными. Государственность ведь
была синтезированной, поэтому определенный компромисс и
разделение политической власти между представителями тен-
денции бонапартистской государственности и сословно-комму-
налистскими лидерами были неизбежны даже на уровне цен-
тральной исполнительной власти (особенно на начальных эта-
пах независимого развития).
Западная социология немало увлекалась за последние деся-
тилетия сюжетами традиционного характера отношений между
лидером и массой в странах Востока, упрощенным и однознач-
ным противопоставлением в этой связи политической культуры
современных капиталистических стран Запада, в рамках кото-
рой позиция личности определяется партийной принадлеж-
ностью, некоей единой традиционной политической культуре
стран Востока, в которой, наоборот, политика партии опреде-
ляется личностью лидера, а принадлежность кандидата к пар-
тии— дело второстепенное. Проявление традиционализма в от-
ношении массы к лидеру в странах Востока действительно на-
блюдалось в прошлом и все еще имеет значение и сегодня. Од-
нако простая констатация этого факта в фазе независимого раз-
вития представляется малопродуктивной, так как ныне уже
очевидно, что и масса является неоднородной, и, что очень
важно, личности лидеров весьма неодинаковы. И дело в по-
следнем случае сводится не к сугубо личным, индивидуальным
характеристикам этих лидеров, к их калибру или масштабу
деятельности, а к их качественной разнотипности, которая в
конечном счете и определяет этот калибр и этот масштаб.
Для нас важно в данном случае выделить по крайней мере
два типа лидеров и их взаимоотношений с массой, связанных с
проявлениями качественно разного уровня традиционализма.
Представляется, что существенное типологическое различие су-
ществует между той ситуацией, когда масса воспринимает ли-
дера лишь как олицетворение добуржуазных — родовых, кла-
новых, кастовых, конфессионально-этнических и тому подоб-
ное — связей и отношений, и той, когда масса уже видит в ли-
дере олицетворение общегосударственных или общенациональ-
ных интересов, а свои сословно-групповые интересы рассмат-
ривает как частное составное этих общих интересов. В послед-
нем случае это еще не атомизированная гражданская масса,
она осознает себя еще в сословно-общинном коллективистском
плане, но это уже и не партикуляристски разгороженная и изо-
22 Зак. 348 337'
лированная масса, обладающая интрасословным, интракомму-
налистским сознанием.
Не менее важно, что и лидеры ведут себя типологически
по-разному и ориентируются соответственно на разнотипную
массу электората. Массы первого из упомянутых выше типов
«соответствуют» лидерам, которые стремятся использовать со-
словно-коммуналистские ориентации в своих корыстных целях,
в интересах своего устройства в рамках происходящей буржуаз-
ной модернизации. Объективно деятельность подобного лидера
все равно приводит к медленной и уродливой эволюции тради-
ционных структур, на которых он паразитирует, в буржуазном
направлении. Субъективно, однако, он заинтересован в сохра-
нении и, если можно, усилении традиционалистских ориента-
ций: в политическом отношении — для удержания за собой
«своего» электората, в социально-экономическом — для обеспе-
чения себе возможности продолжения эксплуатации этих масс
посредством традиционных форм отношений. Диалектика ситуа-
ции в странах с авторитарным парламентаризмом в данном
случае заключается в том, что, чем больше партийные лидеры
традиционалистского, точнее, полутрадиционалистского толка
стремятся заручиться поддержкой соответствующего электора-
та для своего успеха в современной парламентской системе, тем
больше они заинтересованы в искусственном сохранении со-
словно-коммуналистских структур, в предотвращении процессов
консолидации буржуазных классов и современных прослоек об-
щества. Для традиционалистского электората действительно не
имеет слишком большого значения партийная принадлежность
кандидата, главное — его личные характеристики.
Наоборот, лидеры буржуазно-бонапартистского типа не толь-
ко объективно содействуют, но и субъективно заинтересованы в
разрушении традиционалистских партикуляристских ориентаций
(даже если эти лидеры бывают принуждены обстоятельствами
апеллировать к коммуналистским настроениям масс во время
избирательных кампаний), так как это является условием ус-
корения буржуазной модернизации, государственной централи-
зации, достижения экономической самостоятельности и, если
речь идет о крупной стране, превращения этой страны в силь-
ный субъект международных отношений (возможно даже — ве-
ликую державу). Лидеры подобного рода логически должны
стремиться к непосредственному выходу на массу второго ти-
па, т. е. на массу с уже не чисто традиционалистскими ориен-
тациями, а с уже в определенной степени общегосударственным
сознанием. И когда это происходит, тогда тезис о том, что пар-
тийная принадлежность кандидата в ходе избирательных кам-
паний имеет второстепенное значение, становится просто не со-
ответствующим действительности. Забегая несколько вперед, а
именно на этап развития Индии с конца 60-х годов, когда си-
стема «однопартийного правления» существенно модифицирова-
лась и когда ИНК претерпел сущностную организационную пе-
338
рестройку (типологическое изменение природы организации)к
можно сказать, что выборы 1971 —1972 и 1980—1981 гг. убе-
дительно показали: отход от ИНК огромного числа традицио-
налистских лидеров никак не сказался на избирательных успе-
• хах этой партии, возглавляемой лидером общенационального!
толка, и, наоборот, принадлежность к ИНК оказалась решаю-
щим фактором в избрании большого числа кандидатов, не обла-
давших какими-либо особыми индивидуально-лидерскими ка-
чествами.
Описанные выше структурные особенности и механизм функ-
ционирования ИНК в системе «однопартийного правления» бо-
лее или менее успешно обеспечивали политическую стабиль-
ность в стране примерно до середины 60-х годов. Борьба между
разнотипными структурными компонентами в самом ИНК и в
рамках государственного аппарата, конечно же, шла, и доволь-
но острая, но она не выходила за определенные рамки, обус-
ловленные политическим компромиссом, и поэтому не превра-
щалась в фактор дестабилизации общей политической обста-
новки. В ИНК объединялись и за ИНК следовали все те мень-
шинства индийского общества, которые надеялись таким обра-
зом улучшить свое положение и решить некоторые проблемы
именно как сословно-коммуналистские группы, т, е. не с клас-
совых позиций.
Так, хариджаны, или неприкасаемые, стремились покончить
со своим статусом отверженных, бесправных париев. Присоеди-
нение к ИНК и участие в парламентских институтах рассмат-
ривалось ими прежде всего в плане обретения элементарных
человеческих прав и достоинства. Этнические и конфессио-
нальные меньшинства искали в ИНК защиту от притеснений и
давления со стороны более крупной, индуистской части населе-
ния. Некоторые низшие касты надеялись добиться и добива-
лись равных прав на определенные виды экономической дея-
тельности, до того закрепленные за более высокими кастами
(средние землевладельческие касты, потеснившие высшие). Да-
же часть оскудевших и лишившихся своих владений брахманов
(высшая каста) нашла приют в ИНК под знаменами «социа-
1изма» (частью феодального, частью мелкобуржуазного и бур-
жуазного). Для этих групп ИНК в качестве олицетворения все-
общего формально-юридического равноправия в рамках парла-
ментаризма представлялся единственно приемлемой альтерна-
тивой, так как всякая другая означала приоритет одной (либо
двух-трех) сословно-коммуналистской группы, а значит сохра-
нение традиционного неравенства.
Таким образом, признание ИНК, принятие конституции и
парламентских институтов связывались основной массой насе-
ления Индии с надеждами на улучшение своего сословно-ком-
муналистского положения. Прежде чем традиционалистские и
полутрадиционалистские массы смогли бы обладать способ-
ностью и возможностью мыслить классовыми категориями, ве-
22*
339
сти классовую борьбу, необходимо было разрушить сословно-
коммуналистскую иерархию, дать возможность прежним соци-
альным группам уложиться в формирующуюся общественную
систему, найти в ней свое новое место. И ИНК всемерно де-
монстрировал свою приверженность решению этой проблемы, а
парламентская демократия, казалось, открывала для всех рав-
ные возможности. «Первоначально поэтому демократический
процесс стал инструментом скорее кастового, чем классового,
антагонизма»,— справедливо замечает А. Сомджи [Сомджи,
1979, с. 89]. На деле, однако, одни группы населения получили
и юридические права, и реальную экономическую власть, дру-
гие же — только формальное равенство.
Естественно, что дальнейшая эволюция капитализма в Ин-
дии, нарастание неравномерности его развития должны были
привести, с одной стороны, к усилению процессов классовой
дифференциации, с другой — к обострению сословно-коммуна-
листских противоречий, но уже на новой основе. Иными слова-
ми, своеобразие рассматриваемого исторического этапа разви-
тия Индии заключалось в том, что усиление процесса классовой
борьбы протекало в диалектическом переплетении с сословно-
коммуналистскими противоречиями и чаще всего находило свое
внешнее выражение именно через эти последние, придавая им,
таким образом, новое содержание. Для ИНК становилось все
труднее и. труднее осуществлять на деле дифференцированный
подход и учет интересов отдельных коммуналистских групп
населения. Происходило углубление противоречий между участ-
никами политического компромисса. Сословно-коммуналистские
противоречия все более и более становились формой проявле-
ния противоречий различных тенденций капиталистического раз-
вития, что делало дальнейшее сосуществование политических
представителей соответствующих тенденций в рамках единой
организации весьма проблематичным.
Именно в этом заключалась главная причина обострения
противоборства в руководстве ИНК, которое многие западные
политологи склонны рассматривать лишь под углом зрения
личного соперничества тех или иных лидеров и их группиро-
вок. Так как наиболее общим результатом, равнодействующей
всех этих перекрещивающихся тенденций было усиление на-
ционального капиталистического уклада при доминирующей ро-
ли государства и так как этому соответствовало усиление тен-
денции бонапартистской государственности, то это подрывало
основу относительной автономности партийных лидеров, ориен-
тированных на традиционалистские блоки, и вызывало их не-
гативную реакцию. Вследствие указанных причин напряжен-
ность и центробежные тенденции в симбиозной конструкции
ИНК нарастали, что неизбежно должно было повести к рас-
колам этой организации и сбоям в функционировании меха-
низма «однопартийного правления».
Признаки кризиса системы были достаточно очевидны уже
340
в конце 50-х годов. Но более откровенный характер он стал
принимать с начала 60-х годов, когда Дж. Неру оказался вы-
нужденным поддержать осенью 1962 г. создание в рамках ИНК
Форума за социалистические действия и когда через год после
этого он впервые за время своего премьерства столкнулся с
фактом внесения в парламент вотума недоверия. Конечно, сточ-
ки зрения подлинного парламентаризма этот последний факт
должен был бы рассматриваться как нечто заурядное, но с точ-
ки зрения авторитарной бонапартистской тенденции это были
откровенный вызов и ответное объявление войны. Ответное по-
тому, что своей поддержкой «социалистического» Форума
Дж. Неру объявлял о своем решении пойти на определенное
сужение идеологического спектра ИНК.
По нашему мнению, речь в данном случае идет не об эво-
люции классовой позиции, а об обдуманном тактическом шаге.
В действительности дело сводилось к тому, что потребности
дальнейшей эволюции капитализма, реализация даже рефор-
мистских мероприятий в этом направлении настоятельно требо-
вали, с одной стороны, некоторого сужения социальной базы
за счет отмежевания от наиболее консервативных прослоек,
особенно тормозивших дальнейший ход буржуазного обществен-
ного переворота, а с другой — расширения массовой поддержки
правительственного реформистского курса. Эту задачу и были
призваны решить «социалистические» установки части руковод-
ства ИНК, к этому сводилась их действительная социальная
суть.
Перед нарастающим развалом организационных связей ИНК
старого типа (т. е. через местных партийных лидеров) Дж. Не-
ру внес в ходе избирательной кампании 1962 г. существенно
новый момент: он непосредственно апеллировал к массе, преж-
де всего той, среди которой находила живой отклик социали-
стическая риторика, в частности новая формулировка об «уста-
новлении социалистического государства», заменившая в пред-
выборном манифесте ИНК прежнее гандистское положение о
«кооперативном сообществе» if Френкель, 1978, с. 203]. Все го-
ворило о том, что необходимость перестройки организационной
структуры самого ИНК и характера его связей с электоратом
становилась императивной. Но прежде чем в этом направле-
нии были предприняты решающие шаги, последовали смерть
Дж. Неру (май 1964 г.), двадцатимесячное «коллективное прав-
ление» при премьер-министре Д. Б. Шастри и утверждение у
власти в январе 1966 г. Индиры Ганди. Все эти события хотя
и не сразу, но сыграли роль своеобразного катализатора кри-
зисной ситуации.
Существенные изменения произошли и в роли национального
лидера. С одной стороны, для И. Ганди была характерна бо-
лее решительная опора на молодых социалистов в ИНК и борь-
бе за ослабление влияния старых лидеров, неформально объ-
единившихся против нее в так называемый Синдикат. В отли-
341
сти классовую борьбу, необходимо было разрушить сословно-
коммуналистскую иерархию, дать возможность прежним соци-
альным группам уложиться в формирующуюся общественную
систему, найти в ней свое новое место. И ИНК всемерно де-
монстрировал свою приверженность решению этой проблемы, а
парламентская демократия, казалось, открывала для всех рав-
ные возможности. «Первоначально поэтому демократический
процесс стал инструментом скорее кастового, чем классового,
антагонизма»,— справедливо замечает А. Сомджи [Сомджи,
1979, с. 89]. На деле, однако, одни группы населения получили
и юридические права, и реальную экономическую власть, дру-
гие же — только формальное равенство.
Естественно, что дальнейшая эволюция капитализма в Ин-
дии, нарастание неравномерности его развития должны были
привести, с одной стороны, к усилению процессов классовой
дифференциации, с другой — к обострению сословно-коммуна-
листских противоречий, но уже на новой основе. Иными слова-
ми, своеобразие рассматриваемого исторического этапа разви-
тия Индии заключалось в том, что усиление процесса классовой
борьбы протекало в диалектическом переплетении с сословно-
коммуналистскими противоречиями и чаще всего находило свое
внешнее выражение именно через эти последние, придавая им,
таким образом, новое содержание. Для ИНК становилось все
труднее и. труднее осуществлять на деле дифференцированный
подход и учет интересов отдельных коммуналистских групп
населения. Происходило углубление противоречий между участ-
никами политического компромисса. Сословно-коммуналистские
противоречия все более и более становились формой проявле-
ния противоречий различных тенденций капиталистического раз-
вития, что делало дальнейшее сосуществование политических
представителей соответствующих тенденций в рамках единой
организации весьма проблематичным.
Именно в этом заключалась главная причина обострения
противоборства в руководстве ИНК, которое многие западные
политологи склонны рассматривать лишь под углом зрения
личного соперничества тех или иных лидеров и их группиро-
вок. Так как наиболее общим результатом, равнодействующей
всех этих перекрещивающихся тенденций было усиление на-
ционального капиталистического уклада при доминирующей ро-
ли государства и так как этому соответствовало усиление тен-
денции бонапартистской государственности, то это подрывало
основу относительной автономности партийных лидеров, ориен-
тированных на традиционалистские блоки, и вызывало их не-
гативную реакцию. Вследствие указанных причин напряжен-
ность и центробежные тенденции в симбиозной конструкции
ИНК нарастали, что неизбежно должно было повести к рас-
колам этой организации и сбоям в функционировании меха-
низма «однопартийного правления».
Признаки кризиса системы были достаточно очевидны уже
340
в конце 50-х годов. Но более откровенный характер он стал
принимать с начала 60-х годов, когда Дж. Неру оказался вы-
нужденным поддержать осенью 1962 г. создание в рамках ИНК
Форума за социалистические действия и когда через год после
этого он впервые за время своего премьерства столкнулся с
фактом внесения в парламент вотума недоверия. Конечно, сточ-
ки зрения подлинного парламентаризма этот последний факт
должен был бы рассматриваться как нечто заурядное, но с точ-
ки зрения авторитарной бонапартистской тенденции это были
откровенный вызов и ответное объявление войны. Ответное по-
тому, что своей поддержкой «социалистического» Форума
Дж. Неру объявлял о своем решении пойти на определенное
сужение идеологического спектра ИНК-
По нашему мнению, речь в данном случае идет не об эво-
люции классовой позиции, а об обдуманном тактическом шаге.
В действительности дело сводилось к тому, что потребности
дальнейшей эволюции капитализма, реализация даже рефор-
мистских мероприятий в этом направлении настоятельно требо-
вали, с одной стороны, некоторого сужения социальной базы
за счет отмежевания от наиболее консервативных прослоек,
особенно тормозивших дальнейший ход буржуазного обществен-
ного переворота, а с другой — расширения массовой поддержки
правительственного реформистского курса. Эту задачу и были
призваны решить «социалистические» установки части руковод-
ства ИНК, к этому сводилась их действительная социальная
суть.
Перед нарастающим развалом организационных связей ИНК
старого типа (т. е. через местных партийных лидеров) Дж. Не-
ру внес в ходе избирательной кампании 1962 г. существенно
новый момент: он непосредственно апеллировал к массе, преж-
де всего той, среди которой находила живой отклик социали-
стическая риторика, в частности новая формулировка об «уста-
новлении социалистического государства», заменившая в пред-
выборном манифесте ИНК прежнее гандистское положение о
«кооперативном сообществе» {Френкель, 1978, с. 203]. Все го-
ворило о том, что необходимость перестройки организационной
структуры самого ИНК и характера его связей с электоратом
становилась императивной. Но прежде чем в этом направле-
нии были предприняты решающие шаги, последовали смерть
Дж. Неру (май 1964 г.), двадцатимесгчное «коллективное прав-
ление» при премьер-министре Л. Б. Шастри и утверждение у
власти в январе 1966 г. Индиры Ганди. Все эти события хотя
и не сразу, но сыграли роль своеобразного катализатора кри-
зисной ситуации.
Существенные изменения произошли и в роли национального
лидера. С одной стороны, для И. Ганди была характерна бо-
лее решительная опора на молодых социалистов в ИНК в борь-
бе за ослабление влияния старых лидеров, неформально объ-
единившихся против нее в так называемый Синдикат. В отли-
341
чие от своего отца И. Ганди была менее связана традицией
совместной с этими лидерами борьбы за национальную неза-
висимость и совместной партийной и государственной деятель-
ности в годы независимости. Но, с другой стороны, именно по-
следнее обстоятельство лишало ее в глазах старых партийных
лидеров того авторитета, который позволил Дж. Неру удер-
живать в необходимых рамках «внутреннюю оппозицию» в
ИНК- Впрочем, для широких масс тот факт, что она была до-
черью Дж. Неру, несомненно, играл значительную роль, и это
служило дополнительным стимулом для исключения посредни-
ческого звена местных партийных боссов в установлении свя-
зей с электоратом.
Открытым проявлением кризиса системы «однопартийного
правления» и мощным непосредственным толчком к сущност-
ной перестройке этой системы (но не ее развала, как тогда
думали многие в самой Индии и за ее пределами) послужили
йыборы 1967 г. Результаты выборов свидетельствовали, несом-
ненно, о том, что в политическом развитии Индии наступил
один из важных поворотных пунктов. Главное было даже не
в том, что ИНК собрал наименьший со времени обретения
независимости процент голосов на выборах в Народую палату
(40,7%) и занял там наименьшее за всю предшествующую ис-
торию число мест — 283 (54%). Более важным представляется
поражение ИНК в ряде штатов, в результате чего впервые был
нарушен принцип «однопартийного правления» (к лету 1967 г.
в 8 из 17 штатов правили коалиционные правительства [Френ-
кель, 1978, с. 364]). Последующее поражение ИНК на проме-
жуточных выборах 1968—1969 гг. в некоторых штатах подтвер-
дило предшествующую тенденцию.
Складывалась ситуация, когда ИНК прежнего типа с его
формулой симбиоза, основывавшейся, в частности, на верти-
кальных связях с массами через местных партийных боссов,
стал приходить в упадок и уже не мог управлять по-старому,
но когда вместе с тем в стране отсутствовала какая-либо иная
организация общенационального масштаба, способная выпол-
нять руководящую роль и обеспечивать стабильность дальней-
шей капиталистической эволюции. Для наиболее дальновид-
ных представителей господствующих классов подобная ситуа-
ция предопределяла необходимость структурной реорганизации
самого ИНК, отказ от старой формулы непосредственного по-
литического компромисса с консервативными буржуазными
фракциями, опирающимися на сословно-коммуналистские ориен-
тации населения, необходимость выработки новой формулы с го-
раздо большим удельным весом косвенного (принудительного)
компромисса, т. е. формулы, предусматривающей усиление бо-
напартистской тенденции и соответствующего компонента госу-
дарственности. Альтернативой этому могли быть только пол-
ный развал авторитарного парламентаризма и замена его от-
крытой формой бонапартистского правления..
342
Сказанное выше объясняет, как нам представляется, неиз-
бежность первого крупного раскола ИНК, происшедшего в
1969 г.13. Раскол этот положил начало реорганизации структу-
ры ИНК и его электоральных связей. Главные моменты этой
реорганизации сводились к тому, что акцент был перенесен с
блокового на индивидуальное членство в организации, на при-
верженность индивидов принципам ИНК, а не местным тради-
ционалистским лидерам. Был взят курс на укомплектование
руководящих звеньев ИНК не партийными боссами, ведущими
за собой сословно-коммуналпстские блоки избирателей, а «пре-
данными» профессиональными, кадровыми работниками орга-
низации. Связь с массами отныне должна была устанавливать-
ся непосредственно, а не через местных лидеров (см., например,
|! Френкель, 1978, с. 396, 433, 434]).
Подобная перестройка означала централизацию как внутг
ренней структуры ИНК, так и ее связей с электоратом и долж-
на была привести к ослаблению автономных локальных центров
власти и влияния. Речь идет о централизации, которая шла на
смену сословно-коммуналистской раздробленности, а не бур-
жуазному демократизму, как это пытаются представить неко-
торые западные политологи (см., например, /[Гупта, 1978(6),
с. 319, 347]). Разумеется, для достижения этих целей требуются
многие годы, но уже в ходе первой избирательной кампании,
последовавшей вскоре после раскола ИНК (выборы 1971 и
1972 гг.), были сделаны важные и решающие шаги в указанном
направлении. В городах главный упор был направлен на фор-
мирование новых молодежных организаций ИНК, непосредст-
венно ориентированных на центральное руководство во главе
с И. Ганди [Френкель, 1978, с. 454]. Однако на обширной сель-
ской периферии серьезная организационная перестройка была
объективно невыполнима, и здесь главный упор был сделан
на метод переключения ориентаций массы избирателей на лич-
ность премьер-министра как на общенационального лидера.
(В ходе кампании были использованы многие миллионы экзем-
пляров плакатов и значков с изображением премьер-министра,
И. Ганди совершила многочисленные турне по стране, посе-
щая ее отдаленнейшие уголки, выступая перед многомиллион-
ной аудиторией и т. п.)
Можно было бы предположить (как это и делают некоторые
ученые), что такое переключение ориентаций сельского (т. е.
массового) электората не меняет существа дела, так как со-
храняет традиционные патроно-клиентельные связи, лишь пере-
нося их на более высокий уровень, что для электората по-преж-
,нему важна не сама партия, а личность ее лидера. Такой вы-
вод был бы поверхностным и односторонним. Главное измене-
ние заключается в том, что личность лидера уже типологически
иная. Она выражает не узкие сословно-коммуналистские инте-
ресы, а общенациональные, т. е. компромисс множества сослов-
но-коммуналистских интересов, и избиратели прекрасно осве-
343
домлены об этом, тем более что сам лидер и не скрывает этого.
И если избиратель тем не менее голосует за такого лидера,
значит, он сам уже стал типологически модифицироваться. Од-
ним словом, сословно-коммуналистские ориентации стали посте-
пенно уступать место ориентациям бонапартистского толка, бо-
лее созвучным формирующейся классовой структуре общества.
Но речь еще не шла о ликвидации сословно-коммуналист-
ской фрагментарности общественных структур. Последняя все
еще была объективной реальностью. Речь шла об изменении ха-
рактера представительства этих фрагментарных структурн.
Прежняя форма представительства имела, с точки зрения цен-
трального руководства ИНК, тот огромный недостаток, что вза-
имные обязательства, принимаемые участниками компромисса,
осуществлялись чаще всего в традиционалистской форме, т. е.
носили слишком конкретный и непосредственно личностный ха-
рактер (как по номенклатуре оказываемых услуг, так и по сро-
кам исполнения). Это был как бы своеобразный прямой обмен
услугами, соответствующий добуржуазным формам обществен-
ных отношений. Он жестко лимитировал возможности расши-
рения массовой социальной поддержки правительства, так как
весьма ограниченными были и сами ресурсы, которые прави-
тельство могло выкраивать для удовлетворения местных нужд,
не нарушая при этом стратегических планов общегосударствен-
ного развития. Центральное правительство было, естественно,
заинтересовано в иных, более созвучных буржуазным товарно-
денежным общественным отношениям формах взаимосвязи с
электоратом, при которых его обязательства носили бы общий
характер, не принимали бы немедленно конкретных форм, удо-
влетворяющих непосредственные запросы локальных и фрагмен-
тарных структур общества. При новой форме взаимосвязи удо-
влетворение указанных интересов должно было бы ставиться в
зависимость от решения задач общегосударственного социально-
экономического развития, отодвигаясь тем самым на более от-
даленные, менее определенные сроки. Таким образом, вместо
прежних отношений непосредственного обмена услугами возни-
кали бы отношения неэквивалентного обмена буржуазного ро-
да: блоки электората должны были оказывать доверие и отда-
вать голоса непосредственно, получая взамен намного более не-
определенные обещания правительства улучшить в будущем
общее экономическое положение страны, а стало быть, и от-
дельных ее районов.
Взаимосвязь такого типа значительно расширяла поле для
маневра, позволяя правительству пользоваться услугой электо- •
рата в кредит и на более продолжительные сроки. Ясно, что
при таком подходе и сами обязательства должны были форму-
лироваться уже не в плане удовлетворения требований локаль-
ных, сословно-коммуналистских, а более широких социальных
категорий — крестьянства, рабочих, служащих и т. п. В этом
смысле представителям тенденции бонапартистской государст-
344
венности в обновлявшемся ИНК был присущ более отчетливый
классовый подход по сравнению с ИНК старого типа. Поли-
тика такого обновляемого ИНК одновременно выражала и
стимулировала процессы классовой консолидации в буржуазном
индийском обществе. В этом переходе к более ясной и полной
буржуазно-классовой позиции за счет ущемления сословно-ком-
муналистских элементов и состоял действительный смысл су-
жения идеологической платформы ННК, прикрывавшийся со-
циалистической риторикой.
Начавшаяся структурная перестройка ИНК обеспечила ему
решительный успех на выборах в Народную палату в 1971 г.
и законодательные собрания штатов в 1972 г., что свидетель- >
ствовало об определенном уровне трансформированности со-
циальных структур индийского общества. В самом деле, если
бы это было не так, то по логике вещей с отходом от И. Ганди
и возглавляемой ею части руководства ИНК большого числа
местных «посредников» должны были отойти к отколовшейся
ИНК (организации) и те блоки электората, которые обеспечи-
вались этими посредниками Что же произошло на деле? Как
отмечает Ф. Френкель, в результате раскола ИНК, возглавляе-
мый И. Ганди, потерял до 40% своих старых организаторских
кадров (членов Всеиндийского комитета, делегатов, представ-
ляющих местные организации). Тем не менее ИНК собрал на
выборах 1971 г. голоса практически всех избирателей, кото-
рые поддерживали его до раскола (43,66% общего числа участ-
вовавших в голосовании), и занял в парламенте страны 350 из
518 мест (т. е. несколько более 2/з) [Френкель, 1978, с. 429,
455—456]. Многие эксперты, анализируя причины ошибочности
своих предсказаний относительно исхода выборов, были вы-
нуждены признать, что «прежние формы клпентельной поли-
тики рухнули не только в городских округах, но и в сельских
районах», что причины победы И. Ганди заключались непосред-
ственно в массовой поддержке и «она (эта победа,—Лет.) не
нуждалась в консенсусе партийных лидеров в штатах» [Френ-
кель, 1978, с. 460].
Первоначальный успех реорганизации ИНК, выразившийся
во внушительной победе на выборах, породил естественное
стремление закрепить и развить новые тенденции, в том числе
и путем корректировки, а возможно, даже и существенной мо-
дификации всей системы авторитарного парламентаризма в на-
правлении усиления элементов и проявлений бонапартистской
государственности. Прежде всего требовалось устранить из фор-
мы буржуазно-демократического парламентаризма слабые
звенья, препятствовавшие более эффективному функционирова-
нию этого компонента национальной государственности. Была
предпринята, в частности, косвенная атака на автономность
судебной системы, нередко использовавшейся именно консерва-
тивными буржуазными и полутрадиционалистскими силами в
борьбе против реформистской буржуазной политики централь-
345
ного правительства. Ряд поправок к конституции Индии, одоб-
ренных парламентом в 1971 г., существенно расширял и укреп-
лял законодательные прерогативы парламента, в том числе
его права в области дополнения и исправления статей консти-
туции, касавшихся фундаментальных прав граждан. В трак-
товке этих прав акцент стал делаться не на безусловности и
практической неограниченности этих индивидуальных или кор-
поративных прав, а на приоритете директивных принципов го-
сударственной политики, записанных в конституции, но носив-
ших до того в основном рекомендательный характер.
И действительно, в 1971—1974 гг. были предприняты меры
по расширению и укреплению госсектора и госкапиталистиче-
ского уклада в целом. Были национализированы крупные бан-
ки, страховое дело, угольная промышленность, добыча и пере-
работка нефти, предприятия текстильной промышленности и т. д.
По подсчетам советского исследователя А. Е. Грановского, на
национализированные в первой половине 70-х годов предприя-
тия приходилось примерно до 17% промышленного производ-
ства в частном секторе [Восток, 1983, с. 144]. Из-за активно-
го сопротивления землевладельцев меньшим успехом ознаме-
новались усилия сдвинуть с места дело аграрных преобразова-
ний путем принятия в большинстве штатов законов о снижении
потолка землевладения. Специальной законодательной поправ-
кой отменялись привилегии и пенсии бывшим феодальным пра-
вителям. Были также ограничены возможности оппозиции ис-
пользовать свободу прессы в борьбе против правительства (вве-
дение пятипроцентного барьера для индивидов и корпораций
на владение акциями газетных компаний и информационных
агентств).
Усиление новых тенденций в государственно-политической,
социально-экономической и идеологической сферах не только
вызвало бурную реакцию оппозиции (особенно землевладель-
ческих слоев и части крупного и монополистического капита-
ла), но и способствовало ее небывалому, хотя и временному,
сплочению. По сути дела, образовался широкий единый фронт,
ядро которого составляли обуржуазившиеся традиционалист-
ские и неоколониалистские силы и к которым примкнула также
значительная часть левых партий. Это был фронт, базировав-
шийся на негативной платформе — на стремлении скинуть пра-
вительство ИНК, поэтому он не мог выработать какую-либо по-
зитивную стратегию и имел лишь тактический характер. Под
стать разношерстному характеру этого оппозиционного фронта
был и его лидер реакционно-утопического популистского тол-
ка, один из бывших лидеров социалистов — Джайпракаш На-
райан. Его расплывчатая платформа «тотальной революции» и
«беспартийной демократии», требования уважать неприкосно-
венность частной собственности, обеспечить полную независи-
мость судебной системы, а позднее и призывы к неповинове-
нию народа, полиции и армии центральному правительству
346
вполне соответствовали главной цели всех оппозиционных сил—
отстранению ИНК во главе с И. Ганди от власти.
В связи с интенсивным включением многих ученых в США,
других странах Запада, а также некоторых кругов в самой Ин-
дии в пропагандистскую шумиху по поводу «отступлениям
И. Ганди от «демократии», ее стремления в середине 70-х го-
дов утвердить личную диктатуру и т. д., хотелось бы под-
черкнуть следующую мысль. В условиях, когда ИНК имел пол-
ное преобладание в Народной палате парламента и в законода-
тельных собраниях штатов, И. Ганди и ее правительство впол-
не устраивала система авторитарного парламентаризма, как та-
ковая. Достаточно было ограничиться некоторой корректиров-
кой в плане усиления изнутри авторитарного каркаса этой си-
стемы в духе буржуазно-бюрократической централизации. Со-
словно-фрагментарная оппозиция прекрасно это понимала, и
именно поэтому она поставила своей целью вынудить прави-
тельство пойти на шаги, ведущие к установлению открытой,
непосредственной формы авторитарного правления, чтобы по-
том обвинить его в нарушении «демократии». Ощущая безна-
дежность своей борьбы В чисто парламентских рамках после
провала на выборах 1971—1972 гг. и не добившись смещения
И. Ганди посредством судебной системы (обвинений в злоупо-
треблениях во время выборов), оппозиция перенесла акцент на
внеконституционные действия, вышла в буквальном смысле сло-
ва на улицу и организовала в ряде штатов массовые волне-
ния и беспорядки, поджоги и убийства, принуждала там пар-
ламентариев — членов ИНК подавать в отставку под страхом
расправы с их семьями и т. п. Подобные события, в частности
в штате Гуджарат, дали основания Ф. Френкель сделать сле-
дующий вывод: «Восстание в Гуджарате может рассматривать-
ся как политический водораздел. Оно означало крах взаимно-
го консенсуса для легитимных методов разрешения конфликтов
между правительством и оппозиционными группами» [Френ-
кель, 1978, с. 527].
Следует уточнить, что именно оппозиция нарушила консен-
сус и фактически объявила войну. Реакцией на это могли
быть либо капитуляция, либо ответная война, и И. Ганди ввела
в стране в нюне 1975 г. чрезвычайное положение. Это совершен-
но очевидное фактическое отречение оппозиции от своей «при-
верженности» формам парламентской борьбы тщательно за-
малчивается западной историографией либерального толка.
Наглядным примером этого может служить позиция, занимае-
мая авторами публикации материалов симпозиума на тему
«Власть, чрезвычайное положение и развитие» |[Гупта, 1978(6),
с. 315—407]. Участники этого симпозиума — профессор Кали-
форнийского университета Дж. Дас Гупта и профессор Лей-
денского университета А. Лейпхарт анализируют сложившуюся
в середине 70-х годов ситуацию в Индии главным образом под
Углом зрения личных амбиций и устремлений к диктаторскому
347
правлению, а не в плане объективных тенденций исторического
развития этой страны. Их главные выводы сводятся к утвер-
ждениям, что авторитарное правление («чрезвычайный ре-
жим», по их выражению) не имеет никаких преимуществ перед
демократическим в плане обеспечения национальной интеграции
и экономического роста (как будто страна произвольно могла
выбирать между авторитаризмом и демократией), но зато имеет
огромный минус, так как приносятся в жертву человеческие
права и свободы (см. [Гупта, 1978(6), с. 406]). (Они молчаливо
исходят из предпосылки, будто до чрезвычайного положения в
Индии действительно существовал буржуазный демократизм,
а после его введения основная масса населения утратила сколь-
ко-нибудь существенные реальные права |5.)
Серьезнейшая проблема национальной интеграции практи-
чески обходилась упомянутыми авторами стороной. Что же ка-
сается их экономической аргументации, то она, на наш взгляд,
несостоятельна с точки зрения методики использования факти-
ческих данных. Дас Гупта, например, обосновывал свою пози-
цию (а А. Лейпхарт принимал его аргументацию на веру) пу-
тем простого сопоставления показателей экономического роста
накануне и после введения чрезвычайного положения. Но эти
конъюнктурные данные общего характера, отражавшие кратко-
временные тенденции, не могут служить основанием для оценки
исторического значения и роли тех или иных типов режимов.
Наоборот, они скорее всего способны исказить правильный
взгляд, так как показатели экономического роста в периоды
кризисных ситуаций, структурных перестроек и обострения свя-
занной с этими явлениями общественно-политической борьбы
становятся несопоставимыми с данными, относящимися к пе-
риодам относительно спокойного эволюционного развития. По-
этому речь должна идти не о показателях роста, а о социаль-
но-экономическом развитии, так как главная проблема заклю-
чается в самой возможности успешного капиталистического раз-
вития в условиях кризиса общественных структур. Дас Гупта,
однако, оставаясь на уровне поверхностного политологического
анализа, не видел и самой проблемы кризиса общественных
структур. Он сводил ее к вопросу об обеспечении «безопасно-
сти персонального правления» [Гупта, 1978(6), с. 323].
В обстановке уже введенного чрезвычайного положения бы-
ли сделаны дальнейшие шаги по корректировке формы бур-
жуазного парламентаризма в сторону усиления авторитарных
черт, в том числе личного влияния И. Ганди в качестве премь-
ер-министра (см., например, ,[Гупта, 1978(a), с. 38]). В августе
1975 г. парламент одобрил законопроект о внесении поправок
в Закон о народном представительстве 1951 г., уточнив порядок
проведения выборов и устранив основу для предъявления пра-
вительству и премьер-министру обвинений в злоупотреблении
властью. В конце 1976 г. парламент одобрил поправку № 42
к конституции, на основании которой снимались практически
348
всякие ограничения для внесения парламентом принципиальных
изменений в текст конституции. Поправка предусматривала,
что законы и решения, принятые парламентом по таким важ-
нейшим вопросам, как национализация, земельная реформа,
размеры владения городской недвижимостью, промышленные и
трудовые конфликты, производство, закупка, снабжение и рас-
пределение продовольствия и других жизненно важных това-
ров, расходование иностранной валюты, экспортно-импортные
дела и т. п., не подлежат обжалованию в Верховном суде и
соответствующих судах штатов. Неподсудными становились и
действия администрации по осуществлению этих решений. Уси-
ливалось влияние центрального правительства в штатах. Оно
получило теперь право направлять туда войска в случае на-
рушения порядка и законности без согласования с правитель-
ствами соответствующих штатов [Френкель, 1978, с. 567—569].
Все это усиливало бонапартистский компонент в авторитар-
ной (по своему сущностному, а не по формальному характеру)
государственности и было направлено не против буржуазного
демократизма, а против сословно-коммуналистского компонен-
та. Главная суть коррекции в существе государственно-поли-
тической системы Индии заключалась в том, что ставились
препятствия на пути оппозиции, которая, прикрываясь лозунга-
ми буржуазного демократизма и используя юридические инсти-
туты буржуазно-демократического характера, на деле проти-
вилась тенденции широкого и ускоренного буржуазного раз-
вития в интересах сохранения и упрочения своих узкосослов-
ных, фракционных интересов. Тот факт, что далеко не все и
притом не самые важные поправки к конституции, одобренные
парламентом в 1971—1976 гг., были впоследствии, при пра-
вительстве «Джаната парти», отменены, нагляднее всего сви-
детельствует о том, что эти законы отражали назревшие объ-
ективные потребности буржуазного развития Индии.
Не сразу и не в полной мере, но все же тактика оппо-
зиции принесла ей желаемый результат. После отмены чрезвы-
чайного положения и проведения выборов в 1977 г. ИНК потер-
пел самое сокрушительное за всю свою историю поражение.
В поступательном развитии и упрочении компонента бонапар-
тистской государственности наступил временный откат. Пред-
ставители сословно-коммуналистских структур практически еди-
новластно утвердились на вершине государственно-политической
пирамиды. Поражение ИНК объяснялось целым рядом причин,
в том числе и субъективными ошибками, допущенными И. Ган-
ди. Они довольно подробно анализировались в советской и за-
рубежной литературе. Здесь же хотелось бы выделить одну
из них, которой до сих пор не уделялось достаточного внима-
ния.
К моменту решающего столкновения с оппозицией процесс
обновления ИНК был весьма далек от завершения. Правильнее
было бы сказать, что он был в самом начале своего пути. Пе-
34»
"рестройка коснулась главным образом верхних этажей органи-
зации, что же касается штатов, то обновление аппарата здесь
носило формальный характер. Старые партийные боссы в не-
которых случаях были устранены (хотя и не повсеместно), но-
вые же связи между кадровыми работниками ИНК и массой
электората не были, да и не могли быть налажены в столь ко-
роткий срок, и часто даже новые работники действовали в ста-
ром стиле, не обладая, однако, опытом и умением прежних
местных лидеров. Иными словами, прямая связь общенацио-
нальный лидер — масса смогла эффективно заменить прежнюю
косвенную связь через местных нотаблей лишь на время изби-
рательной кампании, но после победы на выборах, в. повседнев-
ной жизни и деятельности эта новая связь должна была опе-
реться на работу адекватно отлаженного организационного ап-
парата, который, однако, еще только предстояло создать. Не сле-
дует недооценивать и того, что структурная перестройка вза-
имоотношений ИНК с массами на новый лад сталкивалась так-
же и с немалыми финансовыми затруднениями. При прежних
косвенных связях «оплата» осуществлялась «натурой» — в ви-
де перераспределения государственных ресурсов, теперь от ИНК
требовались денежные расходы на организацию массовых кам-
паний и массовой поддержки. Механизм же регулярного посту-
пления соответствующих средств не был еще отработан.
В результате этих организационных, а также целого ряда
других причин даже те сравнительно скромные преобразования,
которые проводились правительством И. Ганди в период
70-х годов, не дали должного эффекта, что вызвало массовое
разочарование и значительно облегчило задачу оппозиции.
Но поражение ИНК, как показали дальнейшие события, было
временным. Ведь и победа его противников была достигнута
механическим объединением в единый оппозиционный фронт са-
мых разношерстных социально-политических сил, и поэтому она
не могла быть прочной |6.
Мы подошли вплотную к еще одной важной и неотъемлемой
черте модели «однопартийного правления» — практическому от-
сутствию такой оппозиции, которая могла бы составить реаль-
ную альтернативу правящей партии в рамках функционирую-
щей парламентской системы (в данном случае, естественно, во-
прос о революционной альтернативе сознательно оставлен в сто-
роне). Важно иметь в виду, что речь идет именно о подлинной,
дееспособной альтернативе, а не о случайном стечении обстоя-
тельств, которое позволило бы- использовать чисто количест-
венный, арифметический перевес разношерстных оппозицион-
ных сил для их формального объединения на короткое исто-
рическое мгновение для непродолжительного пребывания у кор-
мила власти. Ведь в количественном отношении сумма голосов,
собираемых всеми оппозиционными силами в Индии, всегда
превышала число избирателей, голосовавших за ИНК. Но дело
было именно в том, что оппозиция в 50-х — начале 70-х годов
350
являлась крайне фрагментарной. Эта фрагментарность была не
субъективного рода, а определялась переходным состоянием
всей структуры индийского общества. С одной стороны, незавер-
шенность процессов классообразования еще не позволяла на
данном этапе партиям чисто классового характера овладеть
общенациональной инициативой, базируясь на платформе, фор-
мулируемой в четко классовых категориях. С другой — те ли-
деры и организации, которые руководствовались традициона-
листским, сословно-коммуналистским подходом, хотя сами дав-
но втянуты в процесс обуржуазивания, уже не могут удержать
за собой реальную инициативу.
Вот почему вплоть до 1977 г. ни классовые партии, ни со-
словно-коммуналистские организации, находившиеся в оппо-
зиции, были не в состоянии бросить серьезный вызов ИНК на
общенациональном уровне. Самые значительные из них соби-
рали в лучшем случае 9—11% голосов и пользовались сущест-
венным влиянием примерно в двух-трех штатах, большинство
же — лишь в одном штате или даже в определенных районах
штата. К тому же немалый процент собирали независимые
кандидаты (от примерно 20% в начале 50-х годов до 7% в
1971 г. [Френкель, 1978, с. 92—93, 356]. Нельзя не согласиться
с Ф. Дарлингом, утверждавшим, что «сила доминирующей пар-
тии» в критический период становления национальной государ-
ственности «приумножается отсутствием объединенной полити-
ческой оппозиции» [Дарлинг, 1979, с. 282].
Как это ни звучит парадоксально, но именно приход в-
1977 г. к власти «Джаната парти», объединившей в своих ря-
дах большое число оппозиционных партий и организаций, по-
зволил наиболее наглядно и убедительно подтвердить правиль-
ность тезиса об отсутствии в Индии реальной альтернативной
(в рамках парламентаризма) силы. До того указанный тезис
подтверждался лишь косвенно, т. е. фактом неприхода к вла-
сти в течение 30 лет какой-либо иной силы, кроме ИНК, и в
этом смысле этот тезис оставался в значительной мере теоре-
тическим предположением. С приходом «Джаната парти» к
власти очень скоро обнаружилась ее полная неспособность рас-
порядиться этой властью. Последовали весьма быстрый развал
коалиции составлявших ее сил (июнь 1979 г.) и утрата ими поли-
тической власти (выборы в январе 1980 г.). Было фактически
доказано, что количество в данном случае не перешло в новое
качество. «Единая партия» разнотипной оппозиции смогла ис-
полнить только одну роль — «тарана», пробившего на время
брешь в однопартийном правлении ИНК. Ничего позитивного
после себя она не оставила.
«Джаната парти» могла бы составить альтернативу ИНК
лишь при условии, если бы все объединенные ею силы уже
настолько глубоко обуржуазились — экономически и политиче-
ски,— что оказались бы в состоянии преодолеть свою внешнюю
специфичность, свой традиционалистский, сословно-коммунали-
351
'Стский налет и выработать свою формулу авторитарно-бо-
напартистского правления, т. е. если бы они сумели противо-
поставить однопартийному правлению обновленного ИНК кро-
ме своего численного превосходства еще и однотипную альтер-
нативу. Вот тогда судьба ИНК, возможно, была бы предре-
шена, так как двум организациям бонапартистского толка в
одной Индии было бы тесновато.
Но история показала, что партии и организации, объединив-
шиеся в «Джаната парти», все еще разделяли действительные
материальные интересы, что над ними все еще довлели прак-
тика и традиции многих десятилетий, в течение которых они
неизменно отстаивали свои сословно-фракционные интересы.
Иными словами, их буржуазность все еще была сословно-фрак-
ционного свойства, т. е. для них были характерны разные
уровни, а главное — разные типы обуржуазивают, что обуслов-
ливало соответствующую глубину противоречий между ними.
Секуляризм социалистов противостоял в «Джаната парти» ин-
дуистской самобытности. За личным соперничеством Г. Сингха
и Дж. Рама легко просматривался антагонизм фермерско-ку-
лацких землевладельческих каст и сельскохозяйственных рабо-
чих низших каст и хариджанов и т. п. В подобных условиях
действительное слияние оппозиционных организаций в единую
партию было бы равносильно их отказу от своей природы и
всего своего жизненного уклада, включая экономическую дея-
тельность. В краткие исторические сроки это могли бы сделать
лишь отдельные индивиды, для целых же социальных групп
подобное самоотрицание либо нереально, либо связано с дли-
тельным эволюционным процессом. Силы, объединившиеся в
«Джаната парти», могли противопоставить обновляющемуся
ИНК лишь намного ухудшенный вариант старого ИНК.
Во-первых, «Джаната парти» базировалась в основном на
непосредственном компромиссе сословно-коммуналистских
структурных фракций, причем в отличие от ИНК черты четко
обозначенной коалиционности и более зримой фракционной обо-
собленности пронизывали эту организацию до самой ее верхуш-
ки. В результате этого «Джаната парти» не смогла выработать
единого подхода ко многим важнейшим аспектам деятельности
правительства, единой стратегии развития. Вместо этого основ-
ное внимание ее было поглощено вопросом о разделе власти
между фракциями и их лидерами.
Во-вторых, включение в «Джаната парти» одной из наибо-
лее ярко выраженных коммуналистских организаций, «Джан
сангх», еще более усилило в оппозиции добуржуазный, сослов-
но-коммуналистский компонент, его преобладание над буржуаз-
но-классовыми элементами, усилило регионалистскую окраску
всей организации (преобладание в качестве массовой базы се-
верных хиндиязычных штатов), что было существенным мину-
сом в сравнении с «общенациональным» обликом ИНК17.
В-третьих, при такой рыхлой организационной структуре у
352
«Джаната парти» не было к тому же того сильного скрепляю-
щего бонапартистского начала, которым характеризовался ИНК.
Ни М. Десаи, ни тем более Ч. Сингх не обладали соответст-
вующими качествам!? и являлись скорее выразителями либо ли-
беральных и неоколониалистских, либо сословно-фракционных
буржуазных интересов.
В-четвертых, у «Джаната парти» не было багажа той прош-
лой славы и традиций освободительной борьбы, той инерции, в
силу которой ИНК смог продлить свою роль общенациональ-
ного лидера в условиях уже достигнутой независимости.
И вот такая организация претендовала на руководство
страной во второй половине 70-х годов, когда развитие капи-
тализма уже поставило под вопрос способность старого ИНК
выполнять дальше эту миссию и вынудило его руководство
стать на путь структурного обновления и когда это же разви-
тие снова выдвинуло на повестку дня вопрос о дальнейшей
сущностной модификации модели «однопартийного правления»
в связи с нарастанием тенденции монополизации. Естествен-
но, что судьба «Джаната парти» была предопределена. Силы,
временно объединившиеся в ней, потерпели такое же сокруши-
тельное поражение, какое им удалось нанести ИНК в 1977 г.
Конечно, о полном возвращении к обстановке, существовавшей
до 1977 г., не могло быть и речи. Произошло восстановление
лишь механизма «однопартийного правления», однако в сущ,-
ности самой модели авторитарного парламентаризма произо-
шли, на наш взгляд, серьезные изменения.
После весьма кратковременного, причем чисто политическо-
го (т'. е. на уровне политической борьбы субъективных факто-
ров исторического процесса) отката развитие индийской государ-
ственности продолжало идти в направлении дальнейшего уси-
ления авторитарности буржуазного типа. Но это не было толь-
ко продолжением и укреплением прежней бонапартистской тен-
денции На эту тенденцию наслоилась новая, связанная с ка-
чественно иными моментами в политике неизменно возрождаю-
щегося, как сказочная птица феникс, из пепла поражений ИНК
во главе с И. Ганди. Новые моменты были связаны с усилени-
ем процесса монополизации и даже тенденций становления ук-
лада государственно-монополистического капитализма, т. е. с
процессом наложения на и без того симбиозную первую фазу
буржуазного формационного развития Индии структурных эле-
ментов третьей, монополистической фазы.
После ряда лет шумных антимонополистических кампаний в
Индии утверждения о том, что именно в те годы монополиза-
ция в этой стране проделала значительный путь своего разви-
тия и консолидации и что сами конгрессистские правительства
сделали фактически немало для того, чтобы подтолкнуть индий-
ский монополистический капитал к более интенсивному сращи-
ванию с государством, могут показаться несколько парадок-
сальными. Однако, чтобы не поддаваться этому иллюзорному
23 3dK. 348
353
парадоксу, следует, очевидно, помнить, что политика ИНК ни-
когда не была направлена на ликвидацию частных монополий.
По своей истинной направленности «антимонополистическая»
политика ИНК была скорее сродни рузвельтовской «антитре-
стовской» политике в США, важнейшим функциональным на-
значением которой было предотвращение полного поглощения
монополистическим капиталом средних и мелких форм капи-
талистического предпринимательства, чтобы не позволить Мо-
лоху стихийного монополизма поглотить ту основу, которая
породила его и которая продолжала быть его важнейшей мас-
совой социальной опорой.
Взаимоотношения государства и- частных монополий в Ин-
дии до 1980 г. приняли форму принудительного компромисса,
характеризовавшегося определенной корректировкой, ограниче-
нием сферы и методов деятельности этих монополий, попытка-
ми направить эту деятельность в общее русло правительствен-
ной стратегии общегосударственного развития. Эти меры не
перекрывали самой возможности дальнейшей концентрации и
централизации капиталов, роста абсолютных показателей эко-
номического потенциала монополий. Неудивительно поэтому,
что в 1964/65—1976/77 гг. активы 20 крупнейших монополисти-
ческих групп увеличились в текущих ценах с 15,7 млрд, до
54 млрд, рупий. Причем основной прирост приходился именно
на 1972/73—1976/77 гг. На долю 91 крупного предприятия, с
числом занятых на каждом из них свыше 5 тыс., в 1975/76 г.
приходилось 43% основного капитала в индийской промышлен-
ности |]Трановский, 1983, с. 163].
Если в 50-х и 60-х годах частный монополистический капи-
тал в Индии стихийно проникал в госаппарат, пользуясь тра-
диционными для европейского опыта методами (подкуп, «лич-
ная уния» и т. д.), широко и больше всех использовал на об-
щих основаниях обеспечиваемые государством по льготным це-
нам инфраструктуру, сырье, полуфабрикаты, кредитные воз-
можности, то в первой полотне 70-х годов наметилась тен-
денция сближения самого государства с частными монополия-
ми, в том числе и в виде создания так называемого смешанно-
го сектора (джойнт сектор) путем превращения долгосрочных
государственных займов в соответствующую долю акционерного
капитала, а самого правительства — в крупного или даже пре-
обладающего держателя акций. В результате этого происходи-
ло тесное переплетение государственного и частного капиталов,
и, по мнению супругов Рудольф, становилось чрезвычайно труд-
но уяснить, «кто кого контролирует в подобных взаимоотноше-
ниях» |[Рудольф Л., Рудольф С., 1978, с. 387]. По некоторым
подсчетам, доля подобного участия правительства в таких круп-
ных промышленных конгломератах, как «Мартин Берн», со-
ставляла '/г. «Тата» — */з, «Бирла»—*/5, и существовало мне-
ние, что самим монополиям такое участие правительства откры-
вало более широкий доступ к государственным ресурсам и слу-
354
жило им защитой от угрозы национализации [Рудольф Л., Ру-
дольф С., 1978, с. 388].
Таким образом, усилия ИНК по выработке новой формулы
политического компромисса на этапе, непосредственно пред-
шествовавшем его поражению на выборах 1977 г., уже отра-
жали тенденцию существенного изменения его позиции по от-
ношению к монополистическому капиталу. Отказываясь от не-
посредственного компромисса с политическими представителя-
ми сословно-коммуналистских слоев буржуазии, постоянно про-
тивившимися тенденции централизации, руководство ИНК на-
чало осознавать вместе с тем, что самостоятельно, в одиночку
не осилит задачи централизации и интеграции такого колос-
сального по масштабам и разнородного по структуре общест-
венного организма, как Индия. Отсюда неизбежно должна бы-
да проявиться тяга к непосредственному компромиссу с монопо-
дистическим капиталом, природа которого к тому же вполне
соответствовала тенденции централизации.
Проблема заключалась, однако, в том, что, двигаясь в ука-
занном направлении, бонапартистский компонент должен был
в то же время сохранять свою доминирующую роль в компро-
миссе. Этого требовали сами объективные обстоятельства — не-
обходимость защиты все еще не укоренившегося в обществен-
но производственном организме Индии частнохозяйственного
капитализма, реальная опасность чрезмерно однобокого вариан-
та развития ГМК- Ведь отход от непосредственного компро-
мисса с сословно-фрагментированными мелкими, средними и
отчасти крупными слоями частнохозяйственного предпринима-
тельства не означал для ИНК отказа от компромисса вообще.
Просто последний принял принудительный характер. Иными
словами, ИНК продолжал выражать их сущностные буржуаз-
ные интересы, отвергая, однако, ту сословно-коммуналистскую
оболочку, в которой эти буржуазные интересы все еще находи-
лись и которая препятствовала превращению этих раздроблен-
ных интересов в единый классовый интерес в общенациональ-
ных масштабах.
Перед обновляющимся ИНК стояла чрезвычайно трудная за-
дача: необходимо было не просто заменить партнера в формуле
непосредственного политического компромисса, а выработать
такую новую формулу симбиоза, в которой необонапартистская
государственность в централизованной форме продолжала бы
выражать, с одной стороны, коренные интересы сословно-фраг-
ментированного частнохозяйственного капитализма, а с дру-
гой — непосредственные интересы монополистического капи-
тала. Эта формула должна была отражать тем самым и неза-
вершенность первой фазы становления капитализма, и процесс
«наложения» на нее третьей, монополистической фазы.
Таким образом, ИНК предпринимал попытку в рамках со-
храняющейся формы авторитарного парламентаризма с меха-
низмом «однопартийного правления» реализовать «середин-
23*
355
ную» модель становления ГМК, «серединную» по отношению
к первичной и вторичной моделям капитализма, т. е. нечто
среднее между «пирамидальным» и «небоскребным» варианта-
ми ГМК. Речь идет об ускоренном и досрочном (с точки зрения
первичной модели) формировании ГМК, но в отличие от вто-
ричной модели государство активно вмешивалось в качестве ре-
шающего системообразующего фактора в строительство нового
здания не только на верхних этажах собственно монополиза-
ции, но и на нижних — подведение под надстройку ГМК солид-
ного базиса массового (в этом смысле демократического) ка-
питализма. Благодаря этому данная модель должна была бы
отличаться сравнительной устойчивостью (как против вторич-
ной модели капитализма, так и против ряда вариантов ГМК в
рамках третичной модели), большей сглаженностью структур-
ного кризиса, связанного с минованием второй и ускоренным
переходом к третьей фазе развития капитализма. От успеха
или неудачи в выработке новой формулы политического ком-
промисса в конечном счете зависела не только судьба механиз-
ма «однопартийного правления» ИНК, но и существование всей
системы авторитарного парламентаризма.
Одна из трудностей решения указанной выше задачи за-
ключалась в том, чтобы побудить монополистический капитал
принять условия нового компромисса, преодолеть инерцию
взаимной неприязни и официального несотрудннчества пред-
шествующих лет. И хотя определенные шаги в этом направле-
нии были сделаны высшим руководством ИНК незадолго до
выборов 1977 г., краткость сроков не позволила, видимо, пол-
ностью снять наслоения прошлого и обеспечить необходимый
уровень политического и экономического сотрудничества. Ду-
мается, что данное обстоятельство сыграло не последнюю роль
в поражении ИНК 1977 г.
В одной из своих публикаций, относящихся к моменту ут-
верждения политической власти «Джаната парти», супруги
Л. и С. Рудольф дают иную трактовку существа политики ИНК
и соответственно причин его поражения. Они рассматривают
эти вопросы в контексте попыток И. Ганди заменить либераль-
но-плюралистическую систему государства корпоративной (на-
подобие существующей в капиталистических странах Запада).
Причину же неудач подобных попыток и поражения ИНК на
выборах они усматривают в том, что значительная часть со-
циально-экономических структур индийского общества имела
докорпоративный характер и у корпоративного государства не
было адекватной базы (что само по себе верно), а также в том,
что массы в 1977 г. якобы проголосовали за сохранение либе-
рального плюрализма .[Рудольф Л., Рудольф С., 1978, с. 383,
386, 390]. Здесь почти все неточно. Во-первых, сущность неза-
висимого индийского государства никогда не была либерально-
плюралистической (т. е. буржуазно-демократической). Ее дейст-
вительный плюрализм был связан с добуржуазной, сословно-
356
коммуналистской фрагментарностью общества. Во-вторых, на
смену такому плюрализму шло не чисто корпоративное госу-
сарство западного типа, а симбиозное государство, выражав-
шее: а) непосредственно — тенденцию бонапартизма, б) кос-
ренно — коренные интересы сословно-коммуналистских фракций
буржуазии и, наконец, в) нараставшую тенденцию монополиз-
ма. В-третьих, мотивировка голосования значительной массы
электората в 1977 г. была совершенно иной, чем сохранение ли-
берально-плюралистических институтов правления, иначе эти
массы спустя всего два с небольшим года после этого не повто-
рили бы своего выбора 1971—1972 гг. и не проголосовали бы
снова за ИНК во главе с И. Ганди, да еще после того, как в
январе 1978 г. ИНК снова пережил глубочайший раскол, в ре-
зультате которого за Свараном Сингхом и другими членами
высшего руководства этой организации пошла основная часть
членов ее руководящих органов, а И. Ганди осталась в явном
меньшинстве.
Итоги выборов 1980 г. еще раз подтвердили наличие зна-
чительных, массовидных структурных сдвигов в индийском об-
ществе, конечно, не в сторону монополистической корпоратив-
ности, а в плане усиления переориентации массы на общена-
ционального лидера и усиления социальной базы бонопартист-
ской государственности. Но выборы 1980 г. показали также и
нечто новое. По свидетельству некоторых специалистов и на-
блюдателей, ИНК опирался в своей победе на поддержку не
только «очень бедных», но и «очень богатых». Это означает, что
наряду с вождистскн ориентированной массой обновлявшийся
ИНК имел теперь своей опорой также и существенную часть
крупного капитала, в частности монополистического. В чем
ПРИЧИНЫ этого?
Думается, что на рубеже 70—80-х годов у представителей
частного монополистического капитала были уже весьма серь-
езные основания сменить гнев на милость и достаточно широко
поддержать новый ИНК- Назовем лишь некоторые из них.
Прежде всего в основе изменившихся позиций представи-
телей монополистического капитала лежали объективные про-
цессы все ускоряющегося развития индийского капитализма, в
том числе рост и консолидация самих монополий, укрепление
их позиций в рамках партнерства с зарубежными ТНК, соот-
ветственно повышение их заинтересованности как в более ши-
роком освоении внутреннего рынка, так и в прорыве на внеш-
ние рынки. В этом плане решающие рычаги находились в руках
государства, от которого зависело и ослабление внутренних ог-
раничений на деятельность монополий, и содействие экспорту
"х капиталов, технологии и услуг, особенно в области сотруд-
ничества Юг — Юг (т. е. проникновение индийских монополий
в развивающиеся страны, в том числе в форме государственно-
частных проектов 18).
Монополистический капитал не мог не учитывать также и
— 357
фактор объективной заинтересованности правительства в со-
трудничестве с ним для скорейшего достижения ряда стратеги-
ческих целей, в том числе превращения Индии в крупную эко-
номическую державу и важного субъекта международных отно-
шений 19.
Значительно возросло классово-политическое сознание пред-
ставителей монополистического капитала Индии, понимание ими
стабилизирующей роли того типа государственности, который
олицетворялся ИНК, осознание полезности для капитализма
в целом общегосударственной регулирующей роли, осущест-
влявшейся конгрессистскими правительствами20. Если относи-
тельно важности функции ИНК в качестве регулятора соци-
альной напряженности и конфликтных ситуаций некоторой ча-
сти представителен монополий и были какие-либо сомнения, то
беспомощное правление «Джаната парти» в 1977—1979 гг.
должно было развеять их. Конкретные результаты этого крат-
ковременного правления — оживление сословно-партикулярист-
скнх тенденций, рост напряженности между различными фрак-
циями буржуазии21, между эксплуатируемыми и эксплуататор-
скими слоями населения22, общая дестабилизация политической
обстановки и угроза нарушения даже того весьма шаткого и
неустойчивого социального консенсуса, который удавалось под
держивать в период тридцатнлетнего правления ИНК,— не мог-
ли не вызвать разочарование большого бизнеса в оппозицион-
ных партиях и группировках, многие из которых еще недавно
пользовались его благосклонностью. Представители монополи-
стического капитала воочию убедились в том, что «Джаната
парти» приблизила, а не отдалила угрозу гражданской войны
и социального взрыва. Видимо, к 1980 г. они осознали ценность
социалистически окрашенного популизма для регулирования
социальных отношений в рамках буржуазного развития.
Итак, короткий, но исключительно насыщенный и динамич-
ный исторический период независимого развития Индии пока-
зывает нам, что процесс буржуазного общественного переворо-
та протекал здесь в условиях своеобразного симбиозно-
го парламентского авторитаризма, сердцевиной которого яв-
лялся механизм «однопартийного правления» ИНК- Однако на
протяжении лишь 35 лет независимого существования Индий-
ской Республики авторитарная буржуазная государственность
претерпела здесь серьезные сущностные модификации. Перво-
начально система авторитарного парламентаризма выражала
симбиоз доминирующего компонента новой, бонапартистской
государственности и оставшегося в наследство от колониаль-
ного прошлого компонента сословно-представительной колони-
ально-абсолютистской государственности. Формационной осно-
вой такой композиции индийской государственности был соот-
ветствующий симбиозный характер социального и экономиче-
ского базиса этой страны. Но в дальнейшем в связи с интен-
сивным проявлением закона неравномерного развития капита-
358
лизма и скачкообразным ускорением эволюции отдельных его
сторон страна пережила ряд кризисов общественных структур.
В определенном смысле можно даже утверждать, что Индия
фактически не выходила из перманентного структурно-кризис-
ного состояния23 и что проявления кризиса принимали различ-
ный характер: временное затухание его вскоре сменялось рез-
ким обострением.
Каждый раз в момент обострения кризиса, вызывающего
серьезную трещину или даже поломку механизма «однопартий-
ного правления», высшее руководство ИНК находило нужный
«ответ» — новую формулу политического компромисса, позво-
лявшую сохранить или восстановить механизм «однопартийного
правления», но вместе с тем «изнутри» обновлявшую этот ме-
ханизм в соответствии с объективно происходящими подспудны-
ми сдвигами формационного плана в базисе общества и харак-
тере его государственности. Так, в основе кризиса середины
60-х годов лежали социально-экономические сдвиги, приведшие
к ослаблению и дальнейшему обуржуазиванию сословно-комму-
налистских структур, что отражалось в соответствующем изме-
нении во внутренней композиции симбиозного типа государст-
венности (усилении бонапартистского начала и ослаблении со-
словно-представительного момента).
В основе кризиса структур середины 70-х годов лежали фор-
мационные сдвиги, выражавшиеся прежде всего в факте на-
ложения на первую фазу общественно-экономического развитий
страны тенденций и проявлений третьей фазы. Реакция полу-
традиционалистских структур на эти глубинные сдвиги была
столь широкой и острой, что она привела к временному краху
«однопартийного правления». Но руководство ИНК вновь су-
мело возвратиться к власти с обновленной организацией и но-
вой формулой политического компромисса, которая также отра-
жала сущностные сдвиги в структуре государственности — даль-
нейшее ослабление сословно-коммуналистского и консолидация
бонапартистского компонентов за счет подключения нового ком-
понента — монополистической государственности.
Выборы 1980 г. были в этом смысле поворотным моментом
в развитии системы авторитарного парламентаризма. Только
будущее покажет, сумеет ли руководство страны предотвратить
крах данной системы и замену ее открытой диктаторской раз-
новидностью бонапартистского (необонапартистского) государ-
ства в случае нового, достаточно глубокого кризиса общест-
венных структур. Как бы то ни было, существование в совре-
менной Индии обширных и крайне многообразйых пластов по-
лутрадиционных структур не дает основания для однозначного
ответа на этот вопрос.
Малайзия
Без учета двух моментов — особенностей национально-этни-
ческой структуры и конкретного характера композиции комбпни-
359
Таблица 4
Этническая структура самодеятельного населения
Западной Малайзии в 1970 г.*, %
Отрасль Ма- лайцы Китайцы Индийцы и др. Всего
Сельское и лесное хозяй- ство, рыболовство . . 67,6 21,4 11,0 49,1
Горнодобыча 24,8 66,0 9,2 3,1
Обрабатывающая промыш- ленность 28,9 65,4 5,7 10,5
Строительство 21,7 72,1 6,2 2,8
Коммунальные учреждения 48,3 18,0 33,7 0,8
Транспорт и коммуникации 42,6 39,6 17,8 4,1
Коммерция 23,5 65,3 11,2 10,6
Услуги 48,5 35,7 15,8 19,0
Всего. . . 51,5 36,9 11,6 100,0
* [Нагата, 1975, с. 66].
рованного общества в Малайзии — невозможно уяснить себе
наиболее важные специфические черты проявления здесь моде-
ли авторитарного парламентаризма. Как и почти все другие
страны Юго-Восточной Азии, Малайзия характеризуется нали-
чием значительных групп некоренного населения (китайцев, ин-
дийцев), занимающих весьма важные экономические позиции.
Специфика Малайзии заключается в том, что соотношение этих
групп с коренным малайским населением принципиально иное,
чем в большинстве других стран региона. Причем количествен-
ное различие давно уже перешло в качественное: националь-
ный вопрос в Малайзии, не является сравнительно второсте-
пенным вопросом о положении национальных меньшинств (как
в других странах Юго-Восточной Азии), а представляет собой
коренной вопрос самого существования малайзийского государ-
ства и его успешного развития.
В Малайзии ни одна национальность не составляет абсолют-
ного большинства. Согласно переписи 1970 г., в Малайзии про-
живало около 10 440 тыс. человек, в. том числе: малайцев —
46,8%, китайцев — 34,1, индийцев и пакистанцев — 9, даяков и
ибанов Саравака — 3,7, кадазанов Сабаха—1,8, прочих пред-
ставителей аборигенного населения — 3,2 и представителей дру-
гих национально-этнических групп—1,4% [Фар истери, 1976,
т. 93, с. 69—70; Девелопинг, 1974, с. 371].
Этническая пестрота населения страны — результат ее ко-
лониального прошлого, предопределившего также неравномер-
ность социально-экономического развития отдельных народно-
стей и племен и сложившееся между ними специфическое об-
щественное разделение труда (табл. 4). Так, малайцы и другие
360
коренные жители, именуемые здесь бумипутра (сыны земли),
являются в массе своей земледельцами либо занимаются охотой
и собирательством, китайцы и индийцы — в основном городские
жители, занятые в сфере промышленного производства, торгов-
ли, банковского дела и услуг. Даже в тех случаях, когда китай-
цы и индийцы живут вне городов, они, как правило, заняты в
сфере коммерческо-предпринимательской деятельности (план-
тации, огородничество и т. п.). Малайцы же в городах — это по-
лицейские и военные, государственные чиновники и клерки в
частных компаниях, прислуга и водители такси.
В рубрику «Малайцы» в целом ряде штатов (Джохор, Не-
гри-Сембилан и др.) включены также и выходцы из соседней
Индонезии (минангкабау и малайцы с Суматры, буги с Ма-
кассара и т. п.). В эту рубрику принято зачислять также мно-
гих «джави перанакан», т. е. лиц от смешанных индо-малап-
ских браков.
Важная особенность национального вопроса в Малайзии
заключается также в дисперсном характере территориального
расселения некоренных народностей. Более того, несмотря на
определенную культурную обособленность и отмеченную выше
национально-этническую специализацию в сфере экономической
деятельности, коренное и некоренное население сегодня весь-
ма тесно взаимосвязано в рамках общественного разделения
труда страны. Поэтому не может быть и речи о каком-либо тер-
риториальном разделении коренного и некоренного населения,
так как это означало бы полный развал экономики и самого
государства Малайзии.
Второй важный момент, определяющий особенности общест-
венно-экономического развития и государственно-политической
структуры современной Малайзии,— особая структура и харак-
тер компонентов комбинированного общества — также уходит
своими корнями в колониальное прошлое. В структуре обще-
ства компонент колониального синтеза не только занимал до-
минирующее положение (как и в любой колониальной стране),
но и успел к моменту достижения независимости в той или иной
форме охватить особенно широкие слои местного населения,
что облегчалось, конечно, сравнительно незначительными раз-
мерами территории и численности населения.
Сказанное выше довольно наглядно (хотя и приблизитель-
но) иллюстрируется следующими данными: в 1962 г. на долю-
наиболее традиционалистских отраслей производства Малай-
ской федерации (ныне Западная, или Полуостровная, Малай-
зия)— сельского и лесного хозяйства, охоты и рыболовства —
приходилась в общей сложности лишь ‘/з ВВП. Но даже в этом
секторе производства удельный вес нетрадиционных, коммерче-
ских отраслей, все еще интегрированных в прежнее колониаль-
ное разделение труда, был исключительно высоким. Так, из об-
щей площади обрабатываемых земель — 2475 тыс. га — на долк>
риса и других продовольственных культур (саго, тапиока, ба-
361
тат и т. п.), а также некоторых технических культур, предна-
значенных для внутреннего потребления (табак и др.), прихо-
дилось всего 18,5%. В то же время на основные экспортные
технические культуры (каучуконосы, масличные и кокосовые
пальмы, чай и т. п.) приходилось 81,5% всех обрабатываемых
земель (в том числе только под каучуконосы — около 68%).
Характерно и то, что в структуре самого колониального синте-
за весьма значителен был удельный вес немодифицированных
его форм. 1ак, если под крупными каучуковыми плантациями
было занято менее 780 тыс. га, то под крестьянским производ-
ством этой культуры — 900 тыс. Примерно 2/з посадок кокосо-
вых пальм (второй по важности экспортной культуры) прихо-
дилось на крестьянские хозяйства (рассчитано по {Статистика
лербук, 1973, с. 241; Иербук, 1970, с. 456]).
Из этих данных, естественно, вытекают и две другие особен-
ности характера комбинированного общества рассматриваемой
страны по сравнению, скажем, с Индией. Во-первых, относи-
тельно меньшая доля архаично-традиционных структур, глав-
ным ареалом размещения которых оказались северные (быв-
шие так называемые нефедерированные и преимущественно
малайские по населению) штаты. Во-вторых, слабость к мо-
менту независимости собственно национального капиталистиче-
ского уклада. Местный капитал, связанный преимущественно
с внутренним рынком (прежде всего — китайский, в меньшей
степени — индийский и совсем мало — малайский), был пред-
ставлен главным образом малыми и средними формами пред-
принимательства. Значительное преобладание имели в струк-
туре местного капитала элементы, прямо включенные в коло-
ниальный синтез. Эти особенности наложили свой отпечаток на
процессы формирования малайзийской государственности и на
характер политического компромисса, лежащего в основе кон-
кретной формы ее проявления.
Прежде всего следует отметить значительную запоздалость
процессов модификации колониально-абсолютистской государст-
венности, превращения ее в сословно-представительную, кото-
рые начались, по существу, лишь после второй мировой войны
До этого в Малайе сосуществовали три уровня, или разновид-
ности, колониально-феодальной государственности, существенно
различавшиеся между собой по экономической структуре, поли-
тическому статусу и достигнутому уровню централизации. Наи-
более высокий уровень общественной централизации был до-
стигнут в Стрейтс-Сетлментс — колонии короны, включавшей
Сингапур, Пинанг, Малакку, провинцию Уэлсли и острова Днн-
динг. Здесь мы видим прямое управление колониальной адми-
нистрации во главе с губернатором, наибольший уровень моди-
фнцированности колониального синтеза, преобладание местного
китайского капитала, интегрированного в колониальный синтез.
Несколько меньшим уровнем централизации отличалась феде-
рация четырех малайских султанатов (Перака, Селангора, Нег-
.362
ри-Сембилана. Паханга), находившаяся под общим контролем
верховного комиссара короны. Во главе каждого султаната
стояли султан и государственный совет, в котором, однако, ре-
шающий голос принадлежал английскому резиденту. Таким об-
разом, в отличие от первого типа владений здесь имело место
полукосвенное-полунепосредственное колониальное управление.
Это были наиболее развитые территории полуостровной части
страны, но в то же время в их экономической и социальной
структуре преобладал немодифицированный и слабомодифици-
рованный синтез. Наконец, наименьшей централизованностью
отличались нефедерированные султанаты (Кедах, Перлис, Ке-
лантан, Тренгану, а также Джохор), где особенно значитель-
ным было влияние малайских султанов, которые тем не менее
контролировались английскими советниками, т. е. существова-
ла система косвенного колониального управления. Это были
наименее развитые (за исключением Джохора) и преимущест-
венно малайские штаты. В какой-то мере можно считать, что
перечисленные выше типы колониального правления как бы
отражали одновременное существование в рамках данного ан-
глийского владения трех последовательных (в стадиальном пла-
йе) фаз колониализма (соответственно третьей, второй и пер-
вой) .
Сразу же после второй мировой войны английские колони-
альные власти решили осуществить радикальную реорганиза-
цию системы управления Малайей в плане ее дальнейшей цен-
трализации. В октябре 1945 г. было объявлено о создании Ма-
лайского Союза, интегрировавшего все бывшие владения, за ис-
ключением Сингапура, в единую «самоуправляющуюся» коло-
нию короны во главе с английским губернатором. Предусматри-
вались автоматическое превращение всех бывших подданных
султанов и британских подданных (в основном китайцев) в
граждан Малайского Союза, практическая ликвидация у сул-
танов даже той доли власти и суверенитета, которая еще ос-
тавалась за ними. Фактически была предпринята попытка лик-
видации феодального компонента колониальной государствен-
ности. Как отмечал советский исследователь В. В. Гордеев, «но-
вая система уничтожала институт подданства султанам и тем
самым подкрепляла положение о ликвидации султанатов как са-
мостоятельных государственных единиц и соответственно о лик-
видации особого положения султанов. Это, в свою очередь, оз-
начало бы, однако, разрушение всей структуры малайской фео-
дально-чиновничьей иерархии, т. е. нанесло бы удар по той ча-
сти населения, которая в условиях неразвитой политической
структуры страны представляла в тот период политические ин-
тересы малайской общины — в противовес китайской и индий-
ской общинам» {Гордеев, 1977, с. 38—39].
Однако этот замысел английских колонизаторов не удалось
реализовать из-за противодействия практически всех слоев на-
селения: одни вполне естественно и справедливо рассматрива-
363.
ли его как стремление англичан упрочить свои колониальные
позиции, другим он казался слишком радикально нарушающим
статус-кво в смысле существовавшего до того соотношения сил
различных этнических групп. В частности, большинство полити-
чески активных малайцев опасались, что расширение прав
гражданства может дать экономически более сильной китай-
ской буржуазии решающий перевес и в области политики. Это-
го опасалась не только малайская феодальная аристократия,
но и вестернизированная обуржуазившаяся малайская бюрокра-
тия инкорпорированная в колониальную государственность.
Последняя понимала, что не только в будущей независимой
стране, но и в условиях колониального Малайского Союза она
скоро утратит даже те политические позиции, которые ей до-
зволялось занимать в колониальной государственности. Своеоб-
разие и диалектическая противоречивость малайской ситуации
заключались в том, что здесь (в отличие, скажем, от Индии)
новая элита из обуржуазившейся малайской бюрократии (кото-
рой в будущем предстояло составить доминирующий костяк ма-
лайзийской государственности) была этнически и организацион-
но разобщенной с соответствующими собственно буржуазными
социальными элементами (китайского и индийского происхож-
дения). В результате новая элита оказалась вынужденной ис-
кать в тот момент союз и опору не по адекватной ей социаль-
но-классовой, а по национально-этнической линии. Вот почему
в условиях провозглашения Малайского Союза эта малайская
элита оказалась вынужденной выступить под знаменем защиты
прав султанов (подробнее см. ([Гордеев, 1977, с. 39—44]). По-
следнее обстоятельство неизбежно затушевывало на том этапе
существенные разногласия и глубинные противоречия между
буржуазно-бонапартистской тенденцией, представленной вестер-
низированной новой малайской элитой, и феодально-партикуля-
ристской тенденцией, выражаемой султанами и той массой ма-
лайского населения, которая все еще осознавала себя в качестве
подданных султанов и не была готова принять новый общест-
венный статус граждан буржуазного государства (тем более
что и сама государственность тогда была еще колониальной).
Под давлением малайских имущих классов и в условиях об-
щего подъема освободительной борьбы англичане вынуждены
были заменить Малайский Союз на Малайскую федерацию
(1 февраля 1948 г.), в рамках которой султаны признавались
•суверенами своих султанатов, над которыми возобновлялась до-
военная система английского протектората. Правила получения
гражданства были изменены таким образом, чтобы существен-
но уменьшить получение его немалайским населением 24. Коло-
ниальная конституция 1948 г. способствовала консолидации но-
вой малайской элиты, упрочению ее политического положения
по отношению к представителям других местных этнических
групп населения, что позволило ей с начала 50-х годов нала-
живать социально-политический союз на более адекватной
,364
классовой основе, невзирая на национально-этнические раз-
личия.
В своей книге о Малайе, опубликованной впервые еще в
конце 50-х годов, американский ученый Ленокс -А. Милз отме-
чал, что «в отличие от общего правила национализм выступил
в качестве разделяющей, а не объединяющей силы, так как в
Малайе существовало три народа, а не один. Коммуналистский
антагонизм был усугублен возникновением трех националнз-
мов — малайского, китайского и индийского. Это намного за-
труднило проведение обычной британской политики по скорей-
шей акклиматизации парламентской демократии» [Милз, 1973,
с. VII]. Но практика показала, что для того авторитарного, оли-
гархического парламентаризма, который насаждался английски-
ми колонизаторами, национально-этнический фактор не явился
препятствием. Во всяком случае, он не помешал достижению
политического компромисса между тремя основными чисто ком-
муналистскими партиями, что и предопределило формирование
механизма «однопартийного правления» в Малайе.
Речь идет об Объединенной малайской национальной орга-
низации (ОМНО), в которой тон задавала новая малайская
элита — высшее чиновничество, вестернизированная интелли-
генция и обуржуазивающаяся аристократия, о Китайской ас
•социации Малайи (КАМ) и Индийском конгрессе Малайи
(ИКМ), выражавших соответственно интересы китайской и ин-
дийской крупной буржуазии. «Руководство каждой из этих ор-
[анизаций находилось в руках английски образованных элит,
объединяемых общим классовым интересом в качестве членов
истеблишмента» <[Хагивара, 1974, с. 372]. Неудивительно поэто-
му, что еще в колониальный период, в течение первой полови-
ны 50-х годов, они объединились в партию Альянс, одержав-
шую на первых выборах в 1955 -г. в Законодательный совет
полную победу (51 из 52 выборных мест) 2S. На последующих
выборах (уже в условиях независимости) Альянс собирал зна-
чительно меньше голосов, но до 1969 г. неизменно получал аб-
солютное большинство (1959 г.— 51,8%, 1964 г.— 58,5%), что
обеспечивало ему свыше 71—85% мест в парламенте [Хагива-
ра, 1974, с. 378].
Сложившаяся, таким образом, коалиция коммуналистских
партий служила, как это ни парадоксально на первый взгляд,
главной основой относительной политической стабильности в
стране. Нисколько не препятствуя гибкому компромиссу на
уровне высшего партийного руководства, она позволяла в то же
время проводить политику коммунализма — раздельного на-
ционально-общинного развития. Каждая партия претендовала
на выражение интересов своей общины, что позволяло им вме-
сте дозированно подогревать межобщинные различия и проти-
воречия, постоянно поддерживать их на определенном, не слиш-
ком взрывоопасном уровне. Тем самым они затемняли классо-
вую суть общественных отношений в Малайзии, замедляя неиз-
365
бежный процесс дальнейшего углубления социально-классовых
противоречий.
Доминирующие позиции в Альянсе (а стало быть, и в уп-
равлении страной) занимала ОМНО. Причина этого заклю-
чалась не столько в том, что она неизменно получала наиболь-
шее число мест в парламенте (52 из 74, полученных Альянсом
в 1959 г., и 59 из 89 в 1964 г.), сколько в условиях достигну-
того верхушкой господствующих классов компромисса, который
гарантировал (в том числе и конституционно) преобладание ма-
лайцев в государственном аппарате, фактически исключал уча-
стие немалайцев в полиции и армии, устанавливал квоты для
обучения в высших учебных заведениях, языковые ограничения
и т. п. В свою очередь, административному госаппарату гаран-
тировалось полное преобладание над представительными уч-
реждениями, было достигнуто соглашение о том, что «предста-
вительные учреждения не будут беспокоить или контролировать
установившуюся администрацию» [Эсман, 1972, с. 284—285] 26.
Вообще, компромисс был проникнут духом максимального со-
хранения социального статус-кво. По мнению американского
ученого и специалиста по административным вопросами
М. Дж. Эсмана, работавшего в 60-х годах главным советни-
ком при Управлении премьер-министра Малайзии, компромисс
предусматривал, что ни один традиционный институт малай-
ского общества не должен быть разрушен в процессе развития
последнего, но вместе с тем не будет нанесен урон и экономиче-
ской роли и имуществу китайцев. «Провозглашаемая правитель-
ством Альянса „молчаливая революция" будет упорядоченной
и контролируемой сверху. Не будет никакой социальной рево-
люции, никаких изменений в структуре власти. Ничего не будет
отнято у ныне имущих» [Эсман, 1972, с. 54—55].
Сказанное выше не означает, что между участниками ком-
промисса не было разногласий. Достаточно указать на то, что
существовали достаточно глубокие и чреватые последующими
обострениями объективные противоречия по вопросу о страте-
гии общественного развития. Так, если крупный китайский биз-
нес волновали лишь вопросы экономического роста, то руко- •
водители ОМНО вынуждены были демонстрировать и заботу
о развитии и модернизации традиционалистских секторов об-
щества. Английских колонизаторов — позднее неоколониали-
стов — беспокоили лишь вопросы обеспечения прибыльного
функционирования своих капиталов и бесперебойного поступле-
ния стратегического сырья. Тем не менее на первом этапе не-
зависимого существования Малайской федерации общность ин-
тересов всех участников социального компромисса доминиро-
вала над противоречиями, что обеспечивало непосредственную
преемственность между двумя синтезированными типами авто-
ритарной государственности — той, что существовала в коло-
ниальный период, и той, что стала формироваться с.провозгла-
шением ‘независимости. В том и заключалась одна из особен-
366
ностей малайского варианта авторитарного парламентаризма,
что переход к нему от сословно-Аредставительной колониально-
абсолютистской государственности совершался без революцион-
ного перерыва (хотя и на фоне вооруженной борьбы, возглав-
ляемой компартией Малайи), без радикальной ломки или хотя
бы перестройки структуры государственного управления, путем
поэтапной передачи суверенитета от колониального компонента
государственности местным участникам компромисса под эгидой
Великобритании. Все это и обусловило особо длительное и зна-
чительное соучастие в социальном компромиссе новой государ-
ственности компонента неоколониального синтеза.
Что касается формулы непосредственного политического ком-
промисса, то она выражала союз новой малайской элиты, оли-
цетворявшей бонапартистско-абсолютистское начало, с крупной
либеральной китайской (в меньшей мере индийской) буржуази-
ей, объединяющей в своих рядах элементы, тесно связанные с
неоколониалистским разделением труда, и те, что ориентируют-
ся преимущественно на внутренний рынок. В качестве противо-
веса последней к непосредственному компромиссу подключалась
такая вспомогательная сила, как традиционалистская малай-
ская аристократия, все еще ведущая за собой соответствующие
крестьянские массы. С последним обстоятельством связана и
конкретная форма государственности — авторитарная конститу-
ционная монархия в ее специфической малайзийской разновид-
ности. Его величество верховный правитель страны — Дули Янг
Маха Мулиа Шри Падука Багинда Янг Ди-Пертуан Агунг —
лицо избираемое, причем на пять лет. Выборы правителя
и его заместителя происходят на конференциях девяти султа-
нов и из их среды в порядке установленной очередности 21.
Примерно 15 лет эта отлаженная еще при колониальном гос-
подстве система «однопартийного правления» функционировала
без особых сбоев. Некоторое осложнение внутриполитической
обстановки после образования в 1963 г. Федерации Малайзии
было связано с включением в новое государство наряду с тер-
риториями Северного Калимантана (штатов Сабах и Саравак)
значительно более высокоразвитого и в основном китайского по
населению Сингапура, премьер-министр которого (Ли Куан Ю)
требовал к тому же реализации лозунга «Малайзийская Малай-
зия», т. е. отмены этнических привилегий и полного равно-
правия всех граждан. Но с выходом (точнее, изгнанием) Син-
гапура из Федерации в 1965 г. положение в стране, казалось,
вновь нормализовалось. Спокойствие, однако, было внешним.
Очередные выборы в мае 1969 г. выявили происшедшие важ-
ные сдвиги и наличие определенного кризиса общественных
структур.
Во время выборов в Западной, или Полуостровной, Малай-
зии Союзная партия (так с 1957 г. стала называться партия
Альянс), получила 45,9% голосов и завоевала в федеральном
парламенте лишь 66 мест из 104 вместо прежних 89, в резуль-
367
тате чего над ней впервые нависла угроза утраты полного кон-
троля над этим законодательным органом (чтобы вносить по-
правки в конституцию Малайзии, необходимо располагать
2/з голосов). Заметно улучшили свое положение в парламенте
оппозиционные партии центра: Партия демократического дейст-
вия (ПДД)—с 1 до 13 мест; Народное движение Малайзии,
или Геракан,— с 2 до 8 и Народно-прогрессивная партия
(НПП)—с 2 до 4 мест. Правая оппозиция в лице ортодок-
сально-консервативной Панмалайской исламской партии
(ПМИП) также несколько увеличила свое представительство —
с 9 до 12 мест [Демин Л. М., с. 286]. Результаты эти сви-
детельствовали о первой серьезной трещине в, казалось бы,
хорошо отлаженном механизме «однопартийного правления».
Важно подчеркнуть, что наибольшего успеха добились партии,
которые выдвигали прежде всего не коммуналистские лозунги
(хотя сами партии по своему преобладающему этническому со-
ставу все же имели коммуналистский характер), а требования
социального порядка, отражавшие чаяния и нужды трудящих-
ся масс города и деревни ^мелкой буржуазии, крестьянства, ча-
сти пролетариата).
Результаты выборов были связаны прежде всего с серьез-
ными классовыми сдвигами в малайзийском обществе, с углуб-
лением социальных противоречий. Во-первых, сказалось нара-
ставшее за предшествующие годы противоречие между китай-
скими неимущими и мелкобуржуазными слоями населения, с од-
ной стороны, и крупной- китайской буржуазией, блокировавшей-
ся с иностранным монополистическим капиталом и малайской
аристократией,— с другой. Во-вторых, начало проявлять себя и
социальное противоречие в среде малайского населения — меж-
ду все более обуржуазивающейся аристократией и крестьянст-
вом слаборазвитых районов. Обследование рисовой житницы —
штата Кедах — показало, например, что 55% земли было арен-
довано крестьянами у малайских землевладельцев, многие из
которых были активными членами ОМНО )[Эсман, 1972, с. 49].
Можно согласиться с мнением канадского исследователя
Дж. Т. Пуркала, что обуржуазившаяся малайская элита «чув-
ствует себя ближе к своим немалайским партнерам, чем к чле-
нам своей собственной этнической группы в кампонгах (де-
ревнях)» [Плюрализм, 1975, с. 76].
Наконец, на результатах выборов сказался и определенный
рост демократической оппозиции, недовольной сохраняющим-
ся гражданским неравенством, засильем феодальных пережит-
ков, сохранением серьезных ограничений даже буржуазных де-
мократических свобод и т. п. Можно сказать, что значительная
часть китайского и малайского населения страны уже начала
подходить к пониманию того факта, что альянс ОМНО и КАМ
в рамках Союзной партии в действительности не выражает ее
социальных интересов. Однако еще недостаточный уровень по-
литического сознания этих масс приводил к тому, что это со-
368
циальное недовольство легко направлялось в русло коммуна-
листских, межобщинных трений.
Так получилось и на этот раз. Сразу же после объявления
результатов выборов в столице Малайзии Куала-Лумпуре
вспыхнули столкновения между китайским и малайским на-
селением, которые продолжились в некоторых других районах и
длились несколько недель. В этих событиях еще раз проявилась
диалектическая противоречивость малайзийской реальности:
причины событий были глубоко социальными, но свое внешнее
выражение они нашли в национально-этническом конфликте.
Как справедливо отметил японский ученый Я. Хагивара, «взаи-
модействие между двумя силами — коммунализмом и классовой
борьбой — является фундаментальной чертой, осложняющей ма-
лайскую политику». Последняя «вращается вокруг коммунализ-
ма и классовой борьбы внутри каждой общины, равно как и в
рамках всего общества, охватывающего такие общины. В то
время как государство в целом может рассматриваться как
разобщенное на общинные группы, каждая община, в свою оче-
редь, внутренне разделена по классовым линиям. Причем клас-
совое разделение более ясно прослеживается в китайской и ин-
дийской общинах, чем в малайской» [Хагивара, 1972, с. 265,
264].
Отмеченная выше противоречивость сказалась и на характе-
ре самой политической оппозиции, а также на географии ее -
влияния в стране. В какой-то мере можно сказать, что оппози-
ция добилась на выборах некоторых успехов в результате не
своей силы, а ослабления позиций правящей коалиции. Оппози-
цию объединяло на выборах в основном негативное отношение
к Союзной партии. В остальном было больше различий, чем
сходства. Причем социально-политические различия и в данном
случае окрашивались в национально-этнические тона. Даже
крупнейшая оппозиционная партия — ПДД, придерживающаяся
правосоциалистической ориентации и выступающая за сотрудни-
чество трудящихся различных национальностей на демократиче-
ской основе, за объединение всего народа Малайзии на межна-
циональной основе, была все же партией, опиравшейся в этни-
ческом отношении на значительную часть рабочих, городской
мелкой буржуазии и интеллигенции китайской национальности.
Соответствующим образом ПМИП, выступающая с позиций
«защиты» эксплуатируемого крестьянства и сочетающая в своей
идеологии идеи эгалитаризма с религиозным фанатизмом и ис-
ламским традиционализмом, была, несомненно, сугубо малай-
ской партией в этническом плане.
Далее, ряд оппозиционных партий не только не являлись ор-
ганизациями общегосударственного масштаба, но и, по сущест-
ву, не претендовали на это. Так, партия Народное движение
Малайзии, выступавшая под лозунгом демократизации страны
и предоставления равных прав всем гражданам, действовала
исключительно в рамках штата Пинанг и отражала настроения
24 Зак. 348
369
городской мелкой буржуазии и интеллигенции (преимуществен-
но китайской). НПП концентрировала свою деятельность в
районе оловоразработок в штате Перак, представляла интересы
рабочих, мелкой буржуазии, интеллигенции китайского и ин-
дийского происхождения .[Гордеев, 1977, с. 86—89]. Даже упо-
мянутые выше ПДД и ПМИП, претендующие на активную роль
в общемалайзийском масштабе, на деле были ограничены в сво-
ей деятельности довольно четкими географическими рамками.
ПДД добилась успеха в ходе выборов именно в тех избиратель-
ных округах, где преобладало китайское население. ПМИП
одержала победу лишь в штате Келантан и добилась некоторо-
го успеха в соседних традиционно малайских штатах [Эсман,
1972, с. 42].
Таким образом, в Малайзии, как и в Индии, одной из пред-
посылок функционирования механизма «однопартийного прав-
ления» было отсутствие реальной и действенной альтернативы.
На данное обстоятельство давно уже обратили внимание неко-
торые западные ученые и специалисты. Так, в 1967 г. голландец
Дж. М. ван дер Круф, соглашаясь с мнением Г. Стоквина, из-
ложенным в его статье «Требуется оппозиция» |[Фар истери,
1965, декабрь], отмечал, что проблемой Малайзии является не
только «отсутствие эффективной политической оппозиции, не
связанной с коммунистическим или проиндонезийским влияния-
ми, которая могла бы притормозить несомненный авторитарный
дрейф правительственной политики внутренней безопасности».
Проблема заключается также «в отсутствии какого-либо экви-
валента коммуналистской коалиции у оппозиции». В результа-
те, по мнению названных ученых, любая потеря поддержки
партий Альянса будет равнозначна успеху партий, располагаю-
щихся на противоположных краях спектра коммуналистских
сил, т. е. произойдет еще большее усиление этнического анта-
гонизма {Круф, 1967, с. 237].
В 1968 г. англичанин Р. Аллен, анализируя выборы 1959 г.,
пришел к выводу о сущностном отличии парламентаризма в
Малайской Федерации от «вестминстерской» системы, которое,
как и в большинстве других бывших владений Великобрита-
нии, заключалось «в отсутствии сколько-нибудь серьезной воз-
можности формирования альтернативного правительства в рам-
ках парламентского процесса» [Аллен, 1968, с. 115]. В связи
с этим Р. Аллен характеризует Малайзию после десяти лет ее
независимого развития как «парламентскую демократию с су-
щественными элементами доброжелательной автократии». Пред-
ставление о степени и характере этой «доброжелательности»
можно составить по следующему его высказыванию: «Оппози-
ция убеждена, что, даже если б ей удалось победить на выбо-
рах, ей никогда не позволили бы сформировать правительство.
Это было бы расценено как угроза национальной безопасности,
и... результаты выборов были бы отменены» фАллен, 1968,
с. 281]. Следует отметить, что эти опасения в значительной
370
мере подтвердились после событий 1969 г., которые были ис-
пользованы как предлог для фактического аннулирования весь-
ма скромных успехов, достигнутых оппозицией на выборах.
Но если указанные выше ученые были обеспокоены отсутст-
вием буржуазного демократизма и давали советы по его упро-
чению во избежание альтернативы прихода к власти левых сил,
то американский ученый М. Дж. Эсман выступает с позиций
довольно откровенной защиты авторитарной власти бюрокра-
тии от посягательств представительных учреждений. Он не толь-
ко указывает на отсутствие подлинной буржуазной демократии
в Малайзии, но и активно ратует за сильные авторитарные ор-
ганы власти, которые способны «дисциплинировать» предста-
вительные институты общества. По его мнению, сторонники про-
тивоположной точки зрения игнорируют важность момента «ру-
ководства в процессе модернизации обществ и особенно в раз-
решении конфликтных ситуаций». Инициатива насаждения ин-
ститутов, через которые могла бы осуществляться связь с ни-
зами, должна исходить сверху, но эта задача, по мнению
М. Эсмана, должна рассматриваться как второстепенная по
сравнению с управлением и контролем со стороны авторитар-
ных институтов [Эсман, 1972, с. 6, 8]. Фактически призывая не
бороться с бюрократизмом и произволом авторитарной вла-
сти, М. Дж. Эсман игнорирует то важнейшее обстоятельство,
что без такой борьбы невозможно вообще движение к демокра-
тии (в том числе и буржуазной). Признание объективной не-
избежности авторитаризма в начальной фазе капиталистическо-
го развития не означает для ученого-демократа (если он дейст-
вительно демократ) необходимости поддерживать бюрократизм
и авторитаризм. Задача как раз в другом — в исследовании и
выявлении закономерностей, бпираясь на которые можно бы-
ло бы сжать исторические сроки прохождения через указан-
ную фазу, облегчить и ускорить утверждение демократических
начал в общественной жизни соответствующих стран.
Парламентские выборы 1969 г. и последовавшие за ними
расовые столкновения явились в определенном смысле истори-
ческим рубежом развития Малайзии в области национально-
этнических отношений и серьезных изменений в характере эво-
люции ее партийно-парламентской системы, появления новых,
знаменательных тенденций социально-экономического развития.
Майские события были использованы правящими кругами не
только для перечеркивания результатов выборов 1969 г. Выход
из кризисного положения они стали искать на путях усиления
авторитарного характера режима и перестройки существующей
партийной структуры.
30 июля 1970 г. был официально провозглашен Ордонанс о
введении чрезвычайного положения. В этих условиях премьер-
министр Абдул Рахман, подавая 30 августа в отставку, зачи-
тал документ «Руку Негара» («Основы государства»), который
на другой день был провозглашен верховным правителем Ма-
24*
371
лайзии в качестве государственной идеологии. В основу доку-
мента были положены пять главных принципов: 1) вера в бога
и веротерпимость, несмотря на признание ислама государствен-
ной религией; 2) преданность монарху и стране; 3) уважение
конституции (в том числе ее специфического аспекта, заклю-
чающегося в предоставлении «особых прав» малайцам и дру-
гому коренному населению); 4) соблюдение закона; 5) пример-
ное поведение и соблюдение норм морали (в том числе запре-
щение ставить под сомнение преданность граждан на основании
их национальной принадлежности). В «Руку Негара» подчер-
кивалось, в частности, что все основные сферы деятельности
должны быть нацелены на решение «самой неотложной задачи»,
а именно «на формирование национального единства», т. е. со-
здание «малайзийской нации» |[Эсман, 1972, с. 43, 45; Нацио-
нальная историография, 1974, с. 169; Гордеев, 1977, с. 97—98].
Летом 1970 г. в условиях чрезвычайного положения состоя-
лись выборы в Восточной Малайзии. Победа в Сараваке Объ-
единенной народной партии и ее готовность вступить в коали-
цию с Союзной партией обеспечили правящим кругам 2/3 голо-
сов в парламенте, необходимые для изменения конституции.
Это позволило правящим кругам отменить в начале 1971 г.
чрезвычайное положение и возобновить деятельность парламен-
та. Первое, что должен был сделать этот парламент,— это одоб-
рить разработанную Национальным консультативным советом
серию поправок к конституции.
Одобренный 125 голосами членов палаты представителей
против 17 (сенат проголосовал единогласно) Закон 1971 г. о
поправках к конституции предусматривал запрещение обсуж-
дения и критики наиболее горячих вопросов, вызывающих спо-
ры, напряженность и открытые столкновения в стране, как-то:
об особых правах малайцев; о малайском государственном язы-
ке; об исламе как государственной религии; о гражданских
правах китайцев и индийцев; о политике малаизации эконо-
мики и образования; о прерогативах султана. Межобщинное
соглашение 1957 г. должно было остаться неприкосновенным на
будущие времена, а привилегии малайцев распространялись в
полном объеме также и на штаты- Сабах и Саравак. В то же
время предусматривалось дальнейшее расширение сферы при-
менения малайского языка в качестве государственного. Закон
серьезно ограничивал парламентскую неприкосновенность (осо-
бенно в случае нарушения членами парламента вновь приня-
тых ограничений демократических свобод). Для внесения изме-
нений в конституцию теперь уже недостаточно было 2/3 голосов
обеих палат парламента, требовалось также одобрение конфе-
ренцией султанов [Гордеев, 19.77, с. 92—93; Хагивара, 1974,
с. 375; Борис, 1975, с. 416—417].
Таким образом, авторитарная корректировка малайзийского
парламентаризма была осуществлена внеконституционным пу-
тем; она была спланирована неконституционным органом, ко-
372
торый сам был создан в момент приостановки действия консти-
туции. Более того, поправки, разработанные этим органом, бы-
ли навязаны парламенту под прямой угрозой ликвидации пар-
ламентаризма вообще. Об этом недвусмысленно свидетельство-
вали высказывания премьер-министра страны Тун Разака в на-
чале 1971 г. Признав в одном из своих выступлений, что по-
правки к конституции означают ограничение демократии, он
тем не менее решительно предупредил оппозицию: «Я надеюсь,
что поправки будут одобрены. В противном случае, к моему со-
жалению, мы не сможем вернуться к парламентской демокра-
тии» [Борис, 1975, с. 419].
Правящие круги Малайзии понимали, однако, что одних ре-
прессий и авторитарных корректировок при условии сохране-
ния в принципе формы парламентаризма недостаточно.'Необ-
ходимо было модифицировать также механизм «однопартийного
правления», составлявший основное условие относительной поли-
тической стабильности в стране. Именно поэтому руководители
государства сочли необходимым осуществить серьезную пере-
группировку партийно-политических сил путем привлечения на
свою сторону части оппозиции, особенно ее умеренного крыла.
Одной из первых (с февраля 1972 г.) в новую, более широ-
кую коалицию, получившую впоследствии название «Барисан
насионал» — «Национальный фронт», была вовлечена партия
Геракан. Непосредственно вслед за этим было заключено со-
глашение Союзной партии с НПП. А в сентябре того же года
Исламская партия (так с 1971 г. стала называться ПМИП) по-
давляющим большинством голосов высказалась на своей кон-
ференции за присоединение к Союзной партии в палате пред-
ставителей. К 3 нюня 1974 г., когда было объявлено об офи-
циальной регистрации Национального фронта как конфедерации
политических партий, в него входили ОМНО, КАМ, ИКМ, Со-
юзная партия Сабаха, Союзная партия Саравака, Объединенная
народная партия Саравака, Геракан, НПП и Исламская партия.
В парламенте эта новая широкая коалиция располагала 116 из
144 мест. Победа Национального фронта на состоявшихся в
конце августа 1974 г. выборах была, таким образом, фактиче-
ски предрешена. Фронт завоевал в парламенте 135 мест из 154.
Союзная партия, получив 89 мест,- обеспечила себе доминирую-
щее положение, а ОМНО (62*места) сохранила свою главенст-
вующую роль в рамках прежней коалиции. Оппозиция оказа-
лась в результате выборов значительно ослабленной. Крупней-
шая оппозиционная партия ПДД получила в Западной Малай-
зии 21,7%, но лишь 9 мест в парламенте (так как голоса эти
были распылены по штатам). Еще 9 мест завоевала Нацио-
нальная партия Саравака. Одно место отошло созданной в
1971 г. (после раскола Геракан) Партии социальной справед-
ливости (Пекмас) [Хагивара, 1974, с. 370; Гордеев, 1977,
с. 100—101].
Таким образом, правящим кругам Малайзии удалось преодо-
373
леть кризис партийно-парламентской структуры, уплатив, прав-
да, за это определенную цену. В соответствии с результатами
выборов впервые в истории Малайзии состав правительства
формировался на основе не только Союзной партии. В него
были включены также несколько представителей бывших оппо-
зиционных партий. Более широкое представительство Нацио-
нального фронта означало и большую его рыхлость и слабость,
в сравнении с прежней внутренней монолитностью Союзной
партии. Во многих отношениях Национальный фронт представ-
лял собой временный компромисс между партиями довольно
различной ориентации. Противоречия между этими партиями
были не устранены, а как бы загнаны внутрь Фронта, где их
легче было контролировать правящим кругам. Нет ничего уди-
вительного поэтому, что с течением времени противоречия меж-
ду некоторыми партнерами по Национальному фронту начали
вновь обостряться.
Наиболее значительным был конфликт, который назревал в
течение 1977 г. между ОМНО и ее главным конкурентом за
влияние на малайскую деревню — Исламской партией. Дело в
том, что присоединение Исламской партии к Фронту носило
скорее всего чисто тактический характер. Она надеялась, оче-
видно, что внутри Фронта ей будет легче вести борьбу за влия-
ние на массы. Но расчеты эти не оправдались. Большую вы-
году из компромисса извлекла ОМНО. В результате конфликт,
возникший между ОМНО и Исламской партией в одном из шта-
тов, быстро разросся и привел к исключению в декабре 1977 г.
Исламской партии из Национального фронта. В свете этого
представляется необоснованным мнение Хагивары о том, что
ОМНО и Исламская партия являлись «близнецами в малайской
политике», что сближение этих партий было возможно, так как
обе они придерживались коммуналистской, малайской ориента-
ции, и «силы социальной динамики малайской общины рабо-
тают скорее в направлении единства, чем разделения по клас-
совым линиям». В такой ситуации, считал Хагивара, «ислам и
лояльность султану играют решающую роль в качестве основы
для единства» ([Хагивара, 1972, с. 262—263]. На подобном
взгляде сказалось игнорирование того факта, что ОМНО и Ис-
ламскую партию разделяют, разные формационные ориентации,
что первая из них представляет тенденцию капиталистического
развития и бонапартистской государственности, вторая же —
пережитки феодального традиционализма и идею теократиче-
ского исламского государства. Первая де-факто сотрудничает с
китайским бизнесом и идет на серьезные компромиссы с ино-
странным капиталом, вторая выступает за лозунг «Малайя при-
надлежит малайцам» и с позиций традиционалистского анти-
колониализма.
В целом, однако, ни разрыв с Исламской партией, ни трения
с другими оппозиционными силами не подорвали основ меха-
низма «однопартийного правления». Национальный фронт сумел
374
обеспечить себе на всех последующих выборах (1978 и 1982 гг.)
более 2/3 мест в парламенте. Тем не менее правящие круги Ма-
лайзии понимали, что посредством авторитарных мер и пар-
тийно-политических комбинаций можно лишь оттянуть реше-
ние глубоких общественно-экономических противоречий, умень-
шить их остроту, но не ликвидировать их. Вот почему вскоре же
после майских событий 1969 г. последовала серьезная корректи-
ровка официального социально-экономического курса.
Правительство провозгласило новую экономическую полити-
ку, главная задача которой заключалась, как утверждалось, в
сокращении материального неравенства между основными этни-
ческими группами страны на основе всеобщего экономического
подъема. Предусматривалось, что к 1990 г. минимум 30% ком-
мерческого и промышленного бизнеса (как собственности на
капитал, так и управленческих функций) должно будет прихо-
диться на представителей коренного населения, 40% — на мест-
ное, но некоренное население (китайцев и индийцев) и 30% —
на иностранные компании. Если учесть, что в 1970 г. доля ма-
лайцев в коммерческом бизнесе составляла менее 2%, китай-
цев— 22,5, индийцев—1, а иностранного капитала — 60,7%
(остальное приходилось на правительства Федерации и шта-
тов, а также на различные государственные корпорации), то
станет очевидным, что увеличение удельного веса коренного на-
селения мыслилось авторами новой политики в основном за счет
уменьшения относительной доли представителей иностранного
капитала [Пасифик, 1976, с. 240—242].
Нельзя не обратить внимание на то, что, хотя авторы стра-
тегии новой экономической политики говорили о «коренном на-
селении» вообще, на деле речь шла об устранении (точнее,
уменьшении) экономического неравенства лишь между эксплуа-
таторскими классами различных этнических групп населения.
Важно также отметить, что новая экономическая политика пере-
носила акцент государственного вмешательства в пользу малай-
ского населения с сельского хозяйства на городской бизнес.
С этой целью была создана сеть так называемых неправитель-
ственных корпораций, полностью финансируемых государством,
но действующих на коммерческих условиях. Эти учреждения
должны были скупать или основывать предприятия, предназна-
ченные для последующей передачи в частные руки представи-
телей коренного населения, обеспечивать последним кредиты,
содействовать им в накоплении капиталов, профессиональном
обучении, овладении навыками предпринимательства и т. п.
Однако уже итоги второго малайзийского плана развития
(1971—1975) показали, что результаты указанной выше поли-
тики были весьма скромными и далекими от поставленной це-
ли — формирования «среднего класса» малайской националь-
ности. Даже по официальным данным, вместо запланированного
уровня участия малайцев в бизнесе в масштабах 9,4% в дей-
ствительности удалось достичь к 1975 г. лишь 7,8%. Но глав-
375
ное заключалось в том, что из этой цифры 5,5% приходилось
не на частных малайских предпринимателей, а на названные
выше правительственные учреждения. Что касается других этни-
ческих групп малайзийского населения, то их доля в указанном
году составила 37,3%- Таким образом, бизнес бумипутра (ко-
ренного населения) в 1976—1990 гг. должен ежегодно расти
в среднем на 25,8%, чтобы цель новой экономической политики
оказалась достигнутой [Эйшн, 1977, с. 150]. Выяснилось
также, что дальнейший процесс образования бизнесме-
нов-бумипутра носит довольно узкогрупповой характер, охва-
тывая лишь небольшую прослойку высшего чиновничества, ари-
стократии и немногочисленных нуворишей. При этом многие
частные предприятия лишь формально числились малайскими,
на деле же за определенное вознаграждение фактически пере-
ходили в руки некоренного бизнеса. Даже во многих государ-
ственных корпорациях, судя по сообщениям печати, были пред-
ставлены интересы китайского и прочего капитала.
Наметилась также важная тенденция расширения сферы и
усиления роли государственного сектора, а также появления в
его рамках новых элементов бюрократического капитала. Ма-
лайская бюрократия, обосновавшаяся в неправительственных
государственных корпорациях, весьма неохотно шла на пере-
дачу создаваемых предприятий в руки новых частных малай-
ских предпринимателей. Бывший тогда вице-премьером Датук
Хуссейн Онн, который в 1974 г. возглавил вновь созданное ми-
нистерство по координации деятельности публичных корпора^
ций, часто критиковал их за то, что они имеют тенденцию к
превращению в самостоятельные «империи» [Пасифик, 1976,
с 247—252]. Представляются логичными поэтому предсказа-
ния специалистов, что даже в случае достижения к 1990 г.
тридцатипроцентного уровня малайского участия в бизнесе за-
дача формирования малайского «среднего класса» будет весьма
далека от решения, так как согласно наметкам лишь 7,4% из
предполагаемого малайского капитала будет собственностью
частных лиц, тогда как 22,6% окажется во владении прави-
тельственных корпораций ,[Фар истерн, 1976, т. 94, с. 60].
Таким образом, если попытаться дать оценку результатам
нового стратегического курса правящих кругов после событий
1969 г., то станет ясно, что, несмотря на его широко реклами-
ровавшуюся вначале промалайскую ориентацию, главные итоги
этого курса выражаются скорее всего в усилении не собствен-
но малайского компонента, а общемалайзийских социально-эко-
номических и государственно-политических структур общества.
Чем же объясняются столь противоречивые результаты? По на-
шему мнению, характером доминирующего компонента малай-
зийской государственности, а именно дальнейшим усилением
бонапартистского компонента, который объективно и субъектив-
но был нацелен на рост национального капиталистического ук-
лада — как частного, так и государственного — и который по-
376
ннмал, что достижение этой цели невозможно на путях даль-
нейшего углубления сословно-этнических различий и ориента-
ций, что, наоборот, необходимо преодоление этих различий на
основе общегосударственной централизации.
После 1969 г. действительно произошло значительное усиле-
ние компонента бонапартистской государственности. Оно выра-
зилось в расширении позиций и прерогатив федерального гос-
аппарата на фоне ослабления представительных институтов и
дальнейшего ослабления (практически ликвидации) местного
самоуправления (там, где оно существовало) в пользу назна-
чаемых центром чиновников. Центральный аппарат усилился
также и в противовес влиянию феодальных правителей на ме-
стах, хотя чисто внешне союз с представителями феодального
компонента государственности (султанатами и королем) упро-
чился. Компонент банапартистской государственности усилился
и за счет ослабления общинно-представительных функций круп-
ной китайской буржуазии (КАДА), большей политической зави-
симости ее от «сильной власти» в условиях растущего давления
демократических оппозиционных сил китайских мелкой бур-
жуазии, мелкого и среднего предпринимательства, большей го-
товности этой крупной буржуазии соучаствовать в деятельности
госсектора, что создавало вместе с тем необходимые предпо-
сылки возникновения в дальнейшем элементов государственно-
монополистического капитализма. Наконец, компонент бонапар-
тистской государственности усиливался и в противовес неоко-
лониалистским (а подчас просто колониалистским) структурам,
что впервые серьезно стало проявляться уже после создания
в 1974 г. национальной нефтяной компании «Петронас»28, но
приняло более откровенные (хотя и весьма своеобразные) фор-
мы при правительстве Махатхира, провозгласившем лозунги
«покупать английское в последнюю очередь» и «смотреть на Во-
сток» (т. е. ориентироваться на более тесные связи с Японией
и Южной Кореей).
Таким образом, за 70-е и начало 80-х годов в Малайзии зна-
чительно усилились процессы государственной, политической и
экономической централизации, которой мог соответствовать в
принципе лозунг «малайзийская Малайзия», т. е. лозунг на-
ционально-государственной интеграции, а не «малайская Ма-
лайзия», т. е. ориентация на сохранение и даже углубление на-
ционально-этнической лезннтегрированности. Неудивительно
поэтому, что новая стратегия, начатая непосредственно после
событий 1969 г. и воспринятая поначалу внутри и вовне Ма-
лайзии как усиление промалайского курса, обернулась на деле
линией на формирование буржуазного «гражданскогообщества»
под тем самым лозунгом «малайзийская Малайзия», который
стоил Ли Куан Ю в середине 60-х годов отделения Сингапура.
Указанная выше трансформация осуществлялась реформист-
скими методами и весьма постепенно. В определенном смысле
слова ее вехами служили смены премьер-министров. Первой та-
377
кой вехой была отставка в 1970 г. бессменного до того премь-
ер-министра Абдул Рахмана, подвергшегося критике со
стороны националистического молодежного крыла собственной
партии (ОМНО) за прокитайскую политику. Эта отставка зна-
меновала собой начало постепенного отстранения от главных
рычагов государственной власти деятелей, составлявших основ-
ной оплот формулы политического компромисса, в которой боль-
шую роль играли неоколониалистский и национально-этниче-
ский сословный компоненты. Деятелей этого типа американский
ученый М. Эсман характеризовал следующим образом: «Малай-
зийские элиты всех рас обожают англичан и верят в них. Анг-
лийское служит им моделью во всем» ([Эсман, 1972, с. 57]. Сме-
нивший Абдул Рахмана на посту премьер-министра Абдул Ра-
зак был, в сущности, из той же «гвардии», но он уже оказался
вынужденным внести коррективы в прежние коммуналистские
акценты правительственной политики. Выступая на съезде
ОМНО в 1971 г., он заявил, например, что планы экономиче-
ского развития будут направлены на борьбу с бедностью неза-
висимо от национальности, на достижение государственно-на-
ционального единства путем соблюдения равновесия различных
секторов национальной экономики [Гордеев, 1977, с. 116]. В по-
литике этому курсу соответствовало создание Национального
фронта из большинства легальных политических партий. Одна-
ко подлинно переломным моментом был все же приход к власти
Датука Хуссейна Опна в начале 1976 г.
X. Онн наиболее ярко олицетворял собой идею переходности
от «малайской Малайзии» к «малайзийской Малайзии». Вскоре
после того как он стал премьер-министром, X. Онн провозгла-
сил в качестве главного лозунга для всей страны «Единство!».
Этот лозунг, по его мнению, должен был стать главным сти-
мулом для достижения целей новой экономической политики.
Более того, в одной из своих речей в мае 1977 г. он пошел так
далеко, что охарактеризовал ОМНО как организацию, отстаи-
вающую интересы «всех рас». По его словам, ОМНО «лишь
базируется на малайском населении, однако цели и устремле-
ния ее отражают интересы всех людей». Она является «поли-
тической организацией, которая борется за будущее народа в
целом». В интервью, опубликованном 26 января 1979 г. в «Фар
истерн экономик ревью», X. Онн подчеркнул: «Мы знаем, что
либо все мы фудем жить вместе, либо все вместе погибнем».
И далее: «Ни одна национальность не может главенствовать
над другими». Не питая иллюзий относительно всей сложности
национально-этнических отношений в стране, он выразил тем не
менее надежду на решение этой проблемы «до конца нашего'
века». В качестве практической задачи, имеющей «первостепен-
ное значение», он .указал на необходимость формирования руко-
водства, в состав которого входили бы представители различ-
ных национальностей {Фар истерн, 1979, т. 103, № 4, с. 15].
Нужно сказать, что X. Онн действительно преуспел в фор-
378
мировании правительства, в частности в 1978 г., которое во
многом существенно отличалось от предшествующих. Во-пер-
вых, он включил в него представителей молодых малайских ра-
дикалов, бывших в 1969 г. в оппозиции к Абдул Рахману (он
назначил одного из их вожаков, Махатхира бин Мохамада,
заместителем премьер-министра). Во-вторых, он продемонстри-
ровал свою ориентацию на профессиональную квалификацию
технократов, а не на их этническую принадлежность. В-третьих,
компоновка правительства на основе Национального фронта,
требовавшая учета интересов 10 участвующих в нем партий,
позволяла ему более широко, разнообразно и гибко решать
проблему этнического представительства29.
Правительство X. Онна не только перестало открыто отвер-
гать лозунг «малайзийская Малайзия» (как это делал Абдул
Рахман), но и взяло его на вооружение, но не для немедленно-
го претворения в жизнь, а в качестве перспективной цели, до-
стижение которой мыслилось по мере реализации социально-
экономических планов и стратегии новой экономической поли-
тики. Иными словами, цель и главное содержание новой эко-
номической политики должны были заключаться не в усилении
экономических позиций одной этнической группы за счет дру-
гой, а в ликвидации того положения, при котором определен-
ные отрасли экономической деятельности идентифицировались
с той пли иной этнической группой населения, т. е. в ликвида-
ции остатков национально-этнической сословной структуры ма-
лайзийского общества.
Следующим важным этапом в эволюции малайзийской го-
сударственности и формулы политического компромисса, выра-
ботанной фракциями господствующих классов, можно считать
избрание в середине 1981 г. Махатхира бин Мохамада руко-
водителем ОМНО и занятие им поста премьер-министра. Ма-
хатхир бпн Мохамад и его заместитель Муса бин Хитам —
представители нового поколения малайских руководителей как
по своему социальному происхождению, так и по типу общест-
венно-политического воспитания. В отличие от всех предшест-
вующих премьеров Махатхир Мохамад был не аристократиче-
ского происхождения, он родился в семье школьного учителя.
Врач по профессии, он обучался не в Англии, а в Малайском
университете Сингапура. Он проделал сложную эволюцию от
радикального малайского националиста (каким он предстает в
своей запрещенной в 1970 г. правительством книге «Малайская
дилемма») до позиции деятеля, осознавшего необходимость
мирного сосуществования представителей различных рас в рам-
ках единой и сильной малайзийской государственности.
Рассматриваемый этап характеризуется дальнейшим укреп-
лением национального капиталистического уклада (во всех его
разновидностях), значительным усилением буржуазно-национа-
листических и антинеоколониалистских тенденций. Это нагляд-
но отразилось и в речи Махатхира бин Мохамада, произнесен-
379
ной 8 марта 1983 г. на конференции неприсоединившихся стран
в Дели. В речи можно, в частности, отметить два аспекта. Во-
первых, разочарование в диалоге Север—Юг, который, по его
словам, «не оставляет более надежд для развивающихся стран».
«Страны Севера не собираются отказываться от своей роли ари-
стократов мировой экономики»,— заявил он и подчеркнул не-
обходимость опираться на собственные национальные возмож-
ности, на сотрудничество с соседними азиатскими странами, а
также в рамках Юг — Юг. Во-вторых, стремление использовать
межимпериалистические противоречия для высвобождения стра-
ны из пут неоколониалистской зависимости от бывшей метропо-
лии (ликвидация преференций Англии в торговле и в получении
выгодных правительственных контрактов) |[Экзекыотив, 1983,
с. 16; Энша, 1982, с. 56]. Рассматриваемый этап характеризу-
ется также и обострением противоречий бонапартистского ком-
понента государственности с феодальным, как об этом свиде-
тельствуют усилившиеся в начале 80-х годов трения и полити-
ческие конфликты между главными министрами штатов, назна-
чаемыми федеральным правительством, и султанами.
В целом за период 70-х — начала 80-х годов наблюдалось
определенное ослабление национально-этнической сословности
и феодальных, а в последнее время и неоколониальных струк-
тур. На этом фоне происходило значительное усиление компо-
нента бонапартистской государственности и наметилась тенден-
ция формирования предпосылок будущей государственно-моно-
полистической государственности.
Подводя итог сказанному выше, можно констатировать, что-
в основе малайзийского варианта авторитарного парламентариз-
ма, как и в Индии, лежит механизм «однопартийного правле-
ния», однако в рамках даже этой общности, как мы видели,
есть и существенные различия. Одно из них заключается в том,
что специфика национально-этнической композиции населения
Малайзии сделала невозможным объединение основных фрак-
ций господствующих классов в рамках единой «общенациональ-
ной партии», что непосредственный политический компромисс
между ними пришлось осуществлять в форме верхушечного со-
глашения между руководствами трех этнических организаций,
объединившихся в своеобразную коалицию федеративного типа.
В результате этого структурная фрагментарность Союзной
партии обозначена значительно более ярко и имеет более очер-
ченные организационные границы, чем у ИНК- Здесь мы име-
ем именно альянс трех автономных организаций различного на-
ционально-этнического характера, главным -связующим звеном
которого является олигархическая верхушка, сплотившаяся на
основе личной унии. Поэтому сословно-коммуналистская диф-
ференцированность малайзийского общества оказалась более
ярко, чем в Индии, выражена на всех уровнях конституцион-
ных органов власти и партийной системы, хотя следует помнить,
что основные центры реальной государственной власти концен-
38G
трпровались не здесь, не в институтах представительства, а в
административных органах государственного аппарата, т. е. в
рамках компонента бонапартистской государственности.
С отмеченной выше особенностью тесно связана и другая:
в то время как в Индии, несмотря на симбиозную структуру
общества, оказалось возможным с первых же дней независимо-
сти в полном объеме ввести заимствованную на Западе форму
буржуазного парламентаризма, основанную в юридическом
плане на официально провозглашенном единообразном, равно-
правном индийском гражданстве, в Малайзии это сделать ока-
залось невозможным. Сословно-этнический момент здесь дал
себя знать даже на уровне официального государства. Введение
буржуазно-демократической формы парламентаризма в полном
объеме на основе равного гражданства могло резко нарушить
существовавший баланс национально-этнической сословной
структуры, привести к политической дестабилизации, к остро-
му и глубокому кризису общественных структур. Поэтому да-
же форма парламентаризма в Малайзии с момента ее введения
была ущербной и скорректированной в сторону авторитаризма.
И последнее. Специфика Малайзии заключалась и в том,
что архаичные традиционные структуры здесь в целом были
слабее, чем в Индии. Слабее было их сопротивление капитали-
стическим структурам (национальному капиталистическому ук-
ладу и неоколониальному синтезу). Это связано, во-первых, с
их меньшим удельным весом в общей массе населения и струк-
туре общественного производства по сравнению с Индией, а во-
рторых, с большей разобщенностью традиционалистских сил.
Часть этих сил (султаны и их приближенные) оказалась втя-
нутой в официальный истеблишмент, чему способствовало со-
хранение монархии. Остальная часть традиционалистских сил
оказалась в меньшинстве (перед лицом других структур) и не
смогла подняться до уровня подлинно общенациональной оппо-
зиционной силы (несмотря на сохраняющиеся до сегодняшнего
дня претензии). Вследствие указанных причин, а также мало-
численности населения при наличии богатых природных усло-
вий, большей освоенности территории страны колониализмом
общая буржуазная трансформация Малайзии протекает значи-
тельно быстрее и дает более широкий в масштабах страны эф-
фект, чем в гигантской Индии.
Глава IX
НЕОБОНАПАРТИСТСКИЕ РЕЖИМЫ,
ИЛИ «КОНТРОЛИРУЕМАЯ ДЕМОКРАТИЯ»
В значительной группе стран современного Востока встреча-
ется необонапартистская разновидность авторитарной! симбиоз-
ной государственности, которую условно можно было бы обо-
значить термином «контролируемая демократия». Это страны,
где первоначальные попытки пришедших к власти буржуазных,
буржуазно-помещичьих и мелкобуржуазных кругов обеспечить
в рамках заимствованной на Западе формы парламентской де-
мократии устойчивую капиталистическую эволюцию оказались
обреченными на провал и привели к острому социально-эконо-
мическому и политическому кризису. Речь идет о таких стра-
нах, как Индонезия, Таиланд, Пакистан, Бангладеш, Филиппи-
ны, Египет и некоторые другие арабские государства.
После более или менее продолжительного противоборства
между основными фракциями господствующих классов, а так-
же выявившейся невозможности достижения непосредственного
политического компромисса эти силы в конечном счете были
вынуждены уступить инициативу и лидерство в дальнейшем
процессе буржуазной модернизации новой общественно-поли-
тической силе — бюрократической буржуазии и ее политическо-
му представителю — военной и гражданской бюрократии. В раз-
ных странах этот новый общественный слой формировался по-
разному и в различные исторические периоды, но везде лиди-
рующая роль бюрократического капитала была результатом
соединения усилий или даже полной социальной интеграции
двух компонентов: коррумпированной и паразитирующей воен
иой или гражданской бюрократии и узкой группы представи-*
телей крупного капитала (в Таиланде, Индонезии и отчасти на
Филиппинах — китайского, в Пакистане и Бангладеш — корен-
ных этнических групп или выходцев из Индии).
По сравнению со своими европейскими предшественниками,
объективно расчищавшими путь для утверждения доминирую-
щей роли частнохозяйственного капитализма во всей структуре
общественного производства, нсобонапартистские диктатуры на
Востоке имеют по крайней мере два существенных отличия.
Во-первых, они объективно призваны решать (по-своему, реак-
ционными политическими методами, но все же решать) задачу
изживания колониального компонента из общественных струк-
тур своих стран. Если они эту функцию не выполняют, то, зна-
382
чит, перед нами не необонапартистские, а просто марионеточ-
ные пронеоколониалистские режимы Во-вторых, в условиях
необонапартистских режимов системообразующим укладом яв-
ляется не частнохозяйственный капитализм, а бюрократический
госкапитализм, имеющий тенденцию к перерастанию в бюро-
кратический государственно-монополистический капитализм, ми-
нуя частнохозяйственный капитализм в качестве самостоятель-
ной фазы развития (хотя элементы или уклад частного капита-
лизма имелись до утверждения политической власти бюрокра-
тической буржуазии, существуют при ней и будут существо-
вать на этапе бюрократического ГМК). Нужно сказать, что в
некоторых из названных стран уже возник уклад бюрократиче-
ского ГМК (Таиланд) или формируются его первые, но важ-
ные элементы (например, государственная нефтяная корпора-
ция «Пертамина» в Индонезии).
Все эти режимы контролируемой (армией) «демократии» бо-
лее или менее решительно отвергают западный парламентаризм,
провозглашают своими лозунгами «политическую стабильность»
и «экономическое развитие». Вместе с тем ни современная ме-
ждународная обстановка, ни определенные традиции партий-1
ной жизни не позволяют военным режимам стать на путь пол-
ной ликвидации партийной структуры. Поэтому-то создаются
квазипарламенты с фальсифицированным проправительственным
большинством; вырабатывается конституция, обеспечивающая
фактически доминирующую роль армии в системе законодатель-
ных и исполнительных органов власти. Армия или националь-
ный лидер провозглашаются в качестве «гаранта» политической
стабильности и «правильной ориентации» всей деятельности по-
литической надстройки.
Форма «контролируемой демократии» также представляет
собой компромиссную модель общественного развития. В поли-
тическом отношении она устраняет от рычагов власти как за-
падников (всю гамму секуляристских политических сил, высту-
пающих за парламентскую демократию,— от городской нацио-
нальной буржуазии и части бюрократии до правосоциалисти-
ческой мелкобуржуазной демократии), так и традиционалистов
(от крайне ортодоксальных до умеренно либеральных религиоз-
ных кругов). Сам процесс утверждения подобного режима со-
провождается обычной игрой на противоречиях между западни-
ками и традиционалистами. Данное обстоятельство порой ис-
кажающе влияет на оценку характера и политики режима.
Так, в Индонезии в ходе событий сентября — октября 1965 г.
праволиберальные офицеры и студенческие группы, выступав-
шие под знаменем восстановления западной буржуазной демо-
кратии, были использованы в качестве ударной силы контр-
революции, но впоследствии они были устранены с политиче-
ской авансцены. Вслед за тем тон попытались задать мусуль-
манские ортодоксальные силы, но, несмотря на временное за-
игрывание с ними армейской верхушки, и им не дано было при-
383
близиться непосредственно к рычагам политической власти. Ин-
тересно отметить, что и в Пакистане Зия-уль-Хак первоначаль-
но вел весьма сложные маневры и заигрывания с Пакистан-
ским национальным альянсом, но после разрыва с ним в ап-
реле 1979 г. начал ставить всевозможные препятствия на пути
этой партии к власти. Конечно, всякая универсализация моде-
лей, равно как и попытки проведения границ между различны-
ми моделями, всегда условна и относительна. Если взять ас-
пект взаимоотношений режима, пытающегося осуществить бур-
жуазную модернизацию в союзе с традиционалистскими рели-
гиозными силами, то Пакистан в этом плане будет, пожалуй, на
самом правом фланге в ряду однотипных стран. Как нам пред-
ставляется, целый ряд специфических факторов оказывает де-
формирующее воздействие на модель военно-бюрократического
режима в этой стране. Прежде всего следует учитывать, что
режим Зия-уль-Хака существует лишь с 1977 г. До сих пор это-
му режиму так и не удалось стабилизировать политическую си-
туацию в стране, что не в последнюю очередь объясняется так-
же несколько большей зрелостью и консолидированностью бур-
жуазно-помещичьих и мелкобуржуазных классов, которые, не-
смотря на репрессии, продолжают упорно добиваться отмены
военного положения, возврата к парламентской системе, суще-
ствовавшей до переворота 1977 г. Положение режима осложня-
ется и его вовлеченностью в сомнительную внешнеполитическую
игру, направленную против соседнего Афганистана, игру, глав-
ным партнером в которой являются США и к которой подклю-
чаются также некоторые реакционные мусульманские силы во
главе с Саудовской Аравией. Тесный союз с последней, а также
сильное влияние среди части офицерского корпуса пакистан-
ской армии ультрареакционных исламских организаций (напри-
мер, «Джамаат и ислами» и др.) в немалой степени предопре-
делили особый крен военно-бюрократического режима в сторо-
ну наиболее реакционных течений ислама.
1В идеологическом плане в рассматриваемой группе стран
правящие круги, как правило, демонстрируют свою привержен-
ность традиционной идеологии (исламу, буддизму или католи-
цизму), хотя крайние ее проявления (особенно требование со-
здания теократического государства) в большинстве случаев ре-
шительно отвергаются. Эта демонстрация благосклонного отно-
шения к религии связана с необходимостью привлечения на
свою сторону традиционалистских и полутрадиционалистских
масс и нейтрализации активности ортодоксальных политических
течений и организаций, а также со стремлением противодейст-
вовать распространению коммунистической идеологии. Глав-
ная идеологическая черта этих режимов — умеренный нацио-
нализм, способный мобилизовать в поддержу режима те слои
населения (особенно в городе), которые готовы в принципе при-
нять участие в буржуазной модернизации. Вместе с тем та-
кой национализм не должен вызывать особого раздражения
3S4
старших, империалистических партнеров и настороженности
ТНК и других потенциальных инвесторов.
Военно-бюрократические режимы проводят деполитизацию
деревни (т. е. стремятся так или иначе вывести сельское насе-
ление из-под непосредственного воздействия политических пар-
тий1), которая сочетается со стратегией создания новой со-
циальной опоры режима — зажиточного крестьянства и кула-
ков, в то время как масса пауперизированного населения ча-
ще всего оказывается занятой на различного рода обществен-
ных работах (строительство сельских дорог, мостов, плотин
и т. п.).
Деполитизация масс — характерная черта подобных режи-
мов. Упор делается не на социально-классовое, а на функцио-
нально-профессиональное деление общества. В этой связи в ря-
де стран предпринимаются усилия по созданию правительствен-
ных (но не правящих) партий (типа Голкара в Индонезии, На-
ционалистической партии в Бангладеш, Движения за новое об-
щество на Филиппинах и др.), в которые вовлекаются широкие
слои гражданской бюрократии и военнослужащих (в том числе
вышедших в отставку). В тех случаях, если вооруженные силы
страны формировались в ходе освободительной антиколониаль-
ной борьбы, с момента утверждения и юридического «узаконе-
ния» режима делаются шаги также и по деполитизации армии,
проводящейся под лозунгом профессионализации.
Следует отметить, что внутри рассматриваемой группы стран
существуют, конечно, заметные различия, предопределяющие
подчас возможность неодинаковой последующей их эволюции.
В этом плане прежде всего можно обратить внимание на то, что
само возникновение существующих на сегодня военно-бюрокра-
тических режимов является следствием далеко не одинаковых
предшествующих исторических процессов. Так, в Индонезии и
Бангладеш существующие ныне режимы утвердились после не-
удачных попыток реализации концепций мелкобуржуазного со-
циализма в этих странах («направляемой демократии» Сукар-
но и «второй революции» Муджибура Рахмана) и последовав-
шего затем контрреволюционного отката. В Пакистане дикта-
туре Зия-уль-Хака предшествовала довольно длительная исто-
рия чередования конституционных кризисов и бонапартистских
военных диктатур (Айюб-хана, Яхья-хана), но непосредственно
диктатура Зия-уль-Хака выросла из кризиса буржуазного пар-
ламентаризма, который, в свою очередь, являлся отражением
более глубоких социальных и экономических противоречий, не-
консолидированное™ класса буржуазии, незавершенности про-
цессов ее превращения в «класс для себя» и связанной с этим
неспособности одной из ее фракций (во главе с 3. А. Бхутто)
выполнить роль лидера на данном этапе буржуазной социаль-
ной революции.
В Таиланде, который в отличие от других стран рассматри-
ваемой модели никогда не был колонией, исторические корни
25 Зак. 348
385
современной военно-бюрократической диктатуры уходят в пе-
риод, непосредственно последовавший за первой буржуазной
революцией 1932 г., а именно в военный переворот июня 1933 г.
С тех пор страна прошла через длинную серию военных пере-
воротов, временами перемежаемых кратковременными периода-
ми парламентаризма. Неудивительно, что Таиланд был первой
страной из рассматриваемой группы стран, показавшей образ-
цы бюрократического правления, бюрократического капитала и
формирования укладов бюрократического госкапитализма и
ГМК.
Большим своеобразием в исследуемом нами плане отличают-
ся Филиппины. К 1972 г., когда президент Маркос «заморозил»
действующую парламентскую систему и начал осуществлять
свою «демократическую революцию из центра», Филиппины уже
существенно продвинулись по пути капиталистического разви-
тия, здесь наблюдался длительный (более четверти века) опыт
функционирования двухпартийной системы «американского об-
разца», и режим, установившийся с отменой парламентской де-
мократии, сразу принял характер сравнительно либеральной
необонапартистской диктатуры. Характерно также, что государ-
ственному перевороту 1972 г. не предшествовал непосредствен-
но какой-либо острый политический кризис. Президент Маркос
произвел государственный переворот в превентивном порядке в
немалой степени под воздействием внешних успехов иранской
модели революции сверху. Вместе с тем это не был переворот
на пустом месте. Он отражал затяжной кризис общественных
структур, связанный прежде всего с полуфеодальным застоем в
филиппинской деревне.
В целом можно сказать, что на протяжении определенного-
исторического этапа военно-бюрократические режимы «контро-
лируемой демократии» способны обеспечить некое соответствие
базиса и надстройки, т. е. насильственным путем удерживать
в относительном балансе существующие общественно-политиче-
ские силы, связанные своими интересами с различными уклада-
ми. Но по мере продвижения общества по пути буржуазной мо-
дернизации баланс сил неизбежно будет нарушаться, конструк-
ции модели будут подвергаться усиленному напряжению, что
и приведет к возникновению очередного кризиса общественных
структур. В этом смысле страны рассматриваемой здесь группы
также находятся на различных ступенях своей эволюции.
В Индонезии, например, утвердившийся в 1957—1960 гг. ре-
жим «направляемой демократии» объединил под своей эгидой,
казалось бы, политически и идеологически несовместимые силы.
Принцип НАСАКОМа, легший в основу организационно оформ-
ленного по всей стране и возглавляемого самим президентом
Индонезии Единого национального фронта, должен был зна-
меновать надклассовое единство трех политических течении:
«нас» — националистического, «а» (агама)—религиозного и
«ком» — коммунистического. Разумеется, в условиях растущих
386
р стране классовой и идеологической дифференциации и разме-
жевания сил союз этот не мог не быть чисто формальным.
Президенту Сукарно удавалось ряд лет поддерживать его глав-
ным образом благодаря своему личному авторитету «отца на-
ции». пользовавшейся всеобщей популярностью радикальной ан-
тиимпериалистической риторике, а также канализации внима-
ния и усилий индонезийского народа и политической обществен-
ности вовне, на бесконечно следующие одна за другой внешне-
политические конфронтации и престижные акции.
В конечном счете подобная формула принудительного поли-
тического компромисса, лишенная реального и позитивного со-
циально-экономического содержания, не сработала. Она не
смогла удовлетворить и примирить слишком разнородные со-
циальные интересы и требования, снять растущее напряжение
в Едином национальном фронте, который и был взорван изнут-
ри в 1965 г. столкновением революционно-демократических и
коммунистических сил, с одной стороны, и консервативных и
откровенно реакционных — с другой. Утвердившийся в 1965—
1967 гг. режим «нового порядка» сохранил в общих чертах
прежнюю бюрократическую структуру системы «направляемой
демократии», устранив из нее все идеологические «украшения»
в духе социалистической риторики, жестоким террором подавив
все левые и демократические силы, оставив прозу буржуазно-
бюрократического варианта модернизации страны под тради-
ционными бонапартистскими лозунгами «порядка» и «разви-
тия». Процесс накопления бюрократического капитала был по-
ставлен теперь на солидную деловую основу. Лидирующее ме-
сто молодой и авантюристической, не совсем уверенной в своем
будущем и потому действовавшей методами свободно-захватни-
ческого разграбления обширного государственного сектора
гражданской бюрократии сукарновского периода заняла теперь
уверенная в своих силах армейская бюрократия, которая в но-
вых условиях своего безраздельного господства соединила лич-
ный интерес капиталистов-бюрократов с массированным расши-
рением и развитием государственного сектора при опоре на
ТНК и в тесной связи с деятельностью крупной местной и ре-
гиональной (Юго-Восточная Азия) китайской буржуазии.
Режим «нового порядка» в Индонезии держится около двух
десятилетий, и его уже время от времени сотрясают подземные
толчки зреющего кризиса общественных структур. Недовольст-
во традиционных групп индонезийской буржуазии (национали-
стической и ортодоксально исламской), мелкой буржуазии и
студенчества, возмущенных экономическим и политическим за-
сильем армейской бюрократии и крупного китайского бизнеса,
активизация рабочего движения иногда прорываются на поверх-
ность политической жизни в форме антиправительственных вы-
ступлений различного рода. Первые крупные волнения такого
рода произошли после восьми-девяти лет относительной ста-
бильности в 1973—1974 гг., когда студенческие демонстрации и
25
387
уличные беспорядки были поддержаны городскими низами. .Ан-
типравительственные выступления пользовались недвусмыслен-
ными симпатиями националистических буржуазных кругов стра-
ны. В отличие от этого стихийные и организованные столкнове-
ния, имевшие место в ходе предвыборной кампании 1982 г. в
столице и основных городах страны, показали, что инициатива
антиправительственных действий на данное время перешла к
исламским силам, что недовольство студенчества, безработной
молодежи, беднейших слоев городского населения стало все ча-
ще находить свое выражение в исламских лозунгах.
В связи с последним обстоятельством на Западе и в самой
Индонезии стали появляться публикации о возможности повто-
рения иранского варианта разрешения кризисной ситуации в
стране. Думается, однако, что для подобных предположений нет
достаточно веских оснований. Общественно-экономические усло-
вия в Индонезии существенно отличаются от иранских. Здесь
сам объект модернизации — масса ортодоксально исламских со-
циальных структур — значительно уже, в то же время масса
тех слоев, которые предшествующим общественно-экономиче-
ским развитием подготовлены к восприятию новых общест-
венных отношений и участию в буржуазном общественном пере-
вороте, существенно обширнее. Косвенно об этом можно судить
хотя бы по таким данным: если в Иране сторонники ортодок-
сального, фундаменталистского ислама составляют до 70% все"
го мусульманского населения, то в самой крупной мусульман-
ской стране мира — Индонезии — лишь 30% (по другим под-
счетам— даже 20%) [Джорнл, 1979, с. 175; Эйшн, 1980, № 3,
с. 312]. Важно также, что в армии и гражданской бюрокра-
тии Индонезии преобладают сторонники секуляризма, поэтому
даже в случае устранения нынешних правящих кругов армия
и бюрократия вряд ли позволят возобладать в политической
надстройке страны ортодоксальным исламским силам.
Таиланд является одной из тех стран Востока, в «которых
первые бонапартистские режимы утверждались еще до второй
мировой войны. После войны эта страна прошла через целую
серию кризисных ситуаций и военных переворотов, но важный
переломный момент наступил, как нам представляется, непо-
средственно после революционных событий в октябре 1973 г.
Тогда безоружные студенческие демонстрации, к которым при-
соединились велорикши, водители такси и прочий городской
люд, привели в течение трех дней к падению военного триумви-
рата и возрождению на краткий трехлетний период буржуазно-
го парламентаризма. Происходившая в течение этого периода
вакханалия межпартийной борьбы (соперничали до 40—50 пар-
тий и групп), неоднократных выборов в парламент и «министер-
ской чехарды» (частые смены дробных коалиционных кабине-
тов) привела к очередному кризису общественных структур, ко-
торый на этот раз завершился военным переворотом октября
1976 г.
388
Однако наступившая после событий 1973—1976 гг. полоса
исторического развития Таиланда имеет все же свои специфи-
ческие черты. Существовавшая раньше и контролируемая ар-
мией форма конституционной монархии стала наполняться ны-
не новым общественно-экономическим содержанием. Главная
суть изменения заключалась в том; что процессы централизации
бюрократического капитала в этой стране достигли уже уров-
ня государственно-монополистического капитализма, в резуль-
тате чего впервые за всю послевоенную историю Таиланда
представители крупного, монополистического бизнеса (в основ-
ном местного китайского происхождения) стали открыто участ-
вовать в правительстве и в формировании общей стратегии со-
циально-экономического развития.
Определенной спецификой отличается и общественное разви-
тие Филиппин — страны с гражданской формой необонапар-
тнзма.
Здесь царит весьма относительное спокойствие, но усиленные
конституционные маневры режима (выборы в переходный пар-
ламент в 1978 г., в местные органы власти и формальная от-
мена военного положения в 1980 г. и т. п.) недвусмысленно
свидетельствуют о медленно нарастающем напряжении. В этом
смысле очередной кризис общественных структур объективно
неизбежен на Филиппинах (первые признаки его уже видны),
хотя разрешение его реформистскими средствами представляет-
ся вполне возможным.
В отношении стран рассматриваемой группы остается доба-
вить еще то, что ведущая роль в синтезированной структуре
этих обществ бюрократического государственного капитализма
отражает также и все еще высокий уровень (особенно на на-
чальных этапах его становления) их втянутости в неоколониаль-
ный синтез. Государственно-монополистический капитал Запада
играет поначалу одну из решающих ролей. Но процесс нацио-
нализации (в широком смысле слова — преодоления неоколо-
ниального синтеза) экономических, политических и культурных
структур протекает здесь все же довольно интенсивно, и ситуа-
ция в последующие десятилетия будет заметно меняться. Сле-
дует отметить также, что среди этих стран имеются и весьма
существенные различия природных, демографических и соци-
ально-экономических условий, которые не могут не сказывать-
ся на перспективе достижения экономической самостоятельно-
сти. Хотя большинство этих стран обладает довольно крупным
населением, значительная часть которого к тому же живет в ус-
ловиях крайней бедности, тем не менее положение, скажем,
Индонезии много предпочтительнее в сравнении с Бангладеш.
В первом случае ситуация несколько смягчается наличием бога-
тых и разнообразных ресурсов, уже осваиваемых ТНК и госу-
дарственным сектором (нефть, медь, каучук, олово и т. п.), в
результате чего наблюдается медленное, но неуклонное повыше-
ние показателя национального дохода на душу населения.
389
Во втором случае речь может идти на сегодня лишь о стагна-
ции, в лучшем случае (и в лучшие годы) — о создании пред-
посылок последующего экономического роста. Вследствие цело-
го ряда причин — разрухи, связанной с вооруженным конфлик-
том, в горниле которого родилась эта республика; общей эконо-
мической отсталости в сочетании с огромной перенаселенностью
и продолжающейся политической нестабильностью в 70-х — на-
чале 80-х годов; глубокой монокультурной зависимости от конъ-
юнктуры мирового капиталистического рынка — Бангладеш ока-
залась отброшена на дальнюю периферию «периферийного ка-
питализма». Главная проблема, стоявшая перед этой страной в
прошедшее десятилетие, заключалась в выживании, в поддер-
жании хотя бы существующего уровня воспроизводственного
процесса (на это в основном уходили и все средства по про-
граммам помощи). Поэтому здесь могла идти речь преимущест-
венно о первоначальном накоплении.
Но это — крайний пример. В целом, однако, данная группа
стран характеризуется относительно высоким уровнем полити-
ческой стабильности. Изменения в составе той или иной правя-
щей группы в большинстве случаев не обязательно ведут к из-
менению характера режима, как такового, хотя и в этом плане,
конечно, могут быть серьезные различия, связанные с истори-
ческими традициями каждой страны и общей зрелостью со-
циальных условий.
Глава X
АБСОЛЮТИСТСКО-БОНАПАРТИСТСКИЕ РЕЖИМЫ
В последней трети XX в., когда научно-техническая револю-
ция сблизила континенты и способствовала интенсивному вовле-
чению даже самых отдаленных и глухих уголков земного ша-
ра в международное разделение труда и водоворот политиче-
ских событий, сохранение феодальных и абсолютистских монар-
хий в ряде стран Востока представляется бесспорным анахро-
низмом. Даже в тех государствах, где монархический строй не
изжил себя в точки зрения внутренних конкретно-исторических
условий, их правители, вовлекаясь в круговорот мировой по-
литики, «приоткрывая» общество для неизбежных контактов,
объективно кладут начало процессу разрушающего воздейст-
вия окружающего мира.
Нет ничего удивительного поэтому, что империализм рас-
сматривает такие страны в качестве «слабых звеньев» своей пе-
риферии и проявляет к ним (особенно с 60-х годов) повышенное
внимание. В рамках своей неоколониалистской стратегии им-
периалистические государства (прежде всего США) разработа-
ли различного рода концепции революций сверху для предот-
вращения дальнейшего углубления кризисных ситуаций и пере-
растания их в революции снизу.
Конкретно-историческая практика показывает, что на совре-
менном Востоке инициаторами революций сверху могут высту-
пать различные политические силы, включая самих правящих
монархов. Одной из первых стран на Востоке, где неоколониа-
лизм в начале 60-х годов в тесном содружестве с внутренней
реакцией решил испытать на практике концепцию революции
сверху, был Пран. Но исторические корни шахской, или «бе-
лой», революции в этой стране следует искать в характере ее
предшествующего социально-экономического и политического
развития. Буржуазная социальная революция, зародившаяся в
полуколониальном Иране в конце XIX — начале XX в., разви-
валась крайне медленно. Она прошла в своем развитии через
ряд кризисных и революционных вех, важнейшими из кото-
рых (именно с точки зрения буржуазной модернизации стра-
ны) были, очевидно, 1905—1911 гг., годы утверждения дикта-
туры Реза-шаха (1921—1925), подъем общедемократического
движения во время правительства Мосаддыка (1951—1953). Од-
нако даже в периоды наиболее активного общедемократиче-
ского натиска в Иране никогда не удавалось решить одну из
391
основных общенациональных проблем буржуазного развития, а
именно аграрную проблему, проблему ликвидации или транс-
формации феодального землевладения. Поэтому, несмотря на
конституцию 1906 г., выборы в парламент (меджлис) и тому
подобные завоевания последующих лет, облик и существо Ира-
на вплоть до начала 60-х годов оставались полуфеодальными.
Иранская буржуазия была столь слабой и консервативной,
что не сумела преодолеть сопротивление помещичьих и клери-
кальных сил и решительно осуществить хотя бы прусский путь
капиталистической трансформации деревни. Вопрос о ликвида-
ции феодального землевладения оставался открытым. Даже сла-
бые попытки его реформистского решения в меджлисе неизмен-
но натыкались на решительное сопротивление помещичье-кле-
рикального большинства. Назревал глубокий кризис обществен-
ных структур. Стремясь предотвратить дальнейшее углубление
кризиса и возможный революционный выход из него, внутрен-
ние (шах) и внешние (американский неоколониализм) контрре-
волюционные силы решили проявить политическую инициативу
и, по сути дела, совершили в начале 60-х годов государственный
переворот.
Суть его заключалась в фактической замене формальной
конституционной монархии монархией бонапартистской. Поли-
тическая ширма конституционной монархии в действительности
не соответствовала реальному общественно-экономическому со-
держанию существовавшего в Иране строя. Теперь шах путем
серии неконституционных и насильственных (вплоть до воору-
женного насилия) мер совершил классовый сдвиг во власти в
сторону бонапартизма: феодальная и клерикальная аристокра»
тия была решительно потеснена из всех основных органов по-
литической власти (парламента, правительства и т. п.), инициа-
тива же перешла к буржуазно ориентированной бюрократии.
Шах как бы «придушил» класс, к которому сам принадлежал.
Но сделал он это не с целью его ликвидации, а лишь для того,
чтобы, преодолев его сопротивление, буквально «втащить за во-
лосы» в капитализм.
Устранив главные внутриполитические препятствия на пути
дальнейшего хода буржуазной социальной революции, шах осу-
ществил капиталистическую аграрную реформу и за 12—15 лет
фактически разрушил феодально-полуфеодальный строй. На ме-
сто старого, помещичьего землевладения пришло буржуазное
(крупное, среднее и кооперативное), а также мелкотоварное.
Возросшие поступления нефтедолларов позволили развернуть
в городе широкую индустриализацию, поглощавшую часть быст-
ро возраставшего избыточного населения в деревне (после трех
фаз аграрной реформы в деревне осталось до 51% населения
страны. Это означает, что миллионы бедных и беднейших
крестьян были вынуждены мигрировать в города).
«Белая революция», или, как она претенциозно называлась,
«революция шаха и народа», действительно продвинула Иран в
392
социально-экономическом плане из полуфеодального состояния
в капиталистическое. Более того, вследствие резкого, скачко-
образного ускорения буржуазного общественного переворота в
базисе этой страны началось формирование государственно-мо-
нополистического уклада. Это был, конечно, специфический ук-
лад. Как по генезису, так и по структуре он отличался весьма
специфическими чертами от классических форм ГЛ\К на Запа-
де. Во-первых, возникновение государственно-монополистическо-
го уклада происходило как бы в обратном порядке: государст-
во появилось на сцене не в заключительной фазе процессов мо-
нополизации, а само выступило инициатором и главным участ-
ником этих процессов. Во-вторых, сам процесс монополизации
в социальном плане носил необычайно узкий характер: в нем;
участвовали в основном лишь представители ближайшего ок- >
ружения шаха — члены его семьи, верхушка бюрократии и ку-
чка пронырливых нуворишей. Этот быстро сформировавшийся .
реакционный аристократическо-бюрократический монополисти-
ческий капитал присваивал себе все сливки буржуазной модер-
низации и обильного нефтедолларового потока, препятствуя ши-
рокому развитию демократического капитализма.
Характер генезиса ГМК в Иране и необычайно сжатые сро-
ки его возникновения предопределили его формирование по мо-
дели «небоскреба»: он имел форму узкого «небоскреба» без ка-
кой-либо солидной «подпочвы» в виде достаточно широких со-
временных частнокапиталистических и мелкобуржуазных со-
циальных структур, что и обусловило шаткость всего этого зда-
ния ГМК, несмотря на сенсационные показатели стремитель-
ного роста национального дохода и внешний блеск усиленно
рекламируемого экономического «благосостояния» страны. Бо-
лее того, существовавшие в Иране традиционная буржуазия и
мелкая буржуазия города, чувствуя себя ущемленными и обез-
доленными реакционно-бюрократическим ГМК, пополняли ряды
растущей оппозиции шахскому режиму.
Однако наиболее массовый источник оппозиции составляли
городские низы, особенно те новые многомиллионные слои, ко-
торые сформировались в результате послереформеннои мигра-
ции сельского населения. Опять же из-за исключительно сжа-
тых исторических сроков происходящей буржуазной модерниза-
ции страны эти слои не успели «вывариться в котле» капита-
листической дисциплины. И хотя многие из них по своему со-
циально-экономическому положению представляли собой наем-
ную рабочую силу, в социально-психологическом отношении они
все еще находились на уровне традиционного мышления. Те из;
них, кто оказался втянутым в систему производственных отно-
шений современного капиталистического производства, понача-
лу вполне благосклонно отнеслись к экономической модерни-
зации, точнее сказать (и это очень важно!), к ее первым внеш-
ним результатам — сравнительно высоким доходам. Но по мере
того как иранский капитализм втягивался в систему мирового»
395
капитализма и все более подвергался воздействию всех его не-
гативных проявлений (инфляция, рост цен, социальная поляри-
зация и т. п.), выявлялась полная неприспособленность тради-
ционалистской психологии этих неопролетариев к новым исто-
рическим условиям. Растерянность, подавленность, стихийное
возмущение этих слоев города (вчерашних крестьян, сегодняш-
них рабочих, но все еще с сознанием, сформировавшимся в де-
ревне) — вот та благодатная почва, на которой взросли семена
идеи «исламской революции», брошенные аятоллой Хомейни.
Хотя шах никогда не противопоставлял себя религии и да-
же активно пытался использовать ислам в качестве идеологи-
ческого противодействия распространению «коммунистической
заразы», тем не менее его отношения с клерикальными круга-
ми оставляли желать лучшего. Это и неудивительно. И дело
здесь не только в традиционной оппозиционности шиитского ис-
лама политической власти (хотя эту важную традиционную,
черту тоже не следует сбрасывать со счетов). Главная причи-
на заключалась все же в том, что стремительная буржуазная
модернизация и сопутствовавшее ей распространение элемен-
тов западного влияния и западной «массовой культуры» грози-
ли подорвать ее господство над религиозными массами. Одна-
ко религиозная оппозиция, хотя и выступала с единых анти-
шахских и антиамериканских позиций, была тем не менее весь-
ма неоднозначна и неоднородна. Под покровом ислама скрыва-
лись и революционно-демократические эгалитаристские тенден-
ции, отражавшие устремления не просвещенных еще политиче-
ски религиозных масс населения, и буржуазно-консервативные
тенденции старых слоев (немонополистической и небюрократи-
ческой) буржуазии, и просто реакционные традиционалистские
устремления ортодоксальных кругов ислама.
Итак, если суммировать сказанное, процесс ускоренной бур-
жуазной модернизации в Иране, который осуществлялся контр-
революционными политическими методами, вызвал по крайней
мере троякого рода ответную реакцию: а) старых слоев бур-
жуазии, мелкой буржуазии и буржуазно-демократической ин-
теллигенции на бюрократически-монополистическую, элитарную
модель капиталистического развития; б) трудящихся масс на
негативные эксплуататорские и культурно-психологические ас-
пекты подобной модернизации; в) полутрадиционалистских кле-
рикальных кругов, которые стали утрачивать свое влияние на
массы.
Специфика ситуации в ходе иранских событий 1977—
1978 гг., созданной террористическим режимом шаха, заклю-
чалась в соединении на время всех указанных выше движений
в едином потоке под знаменем ислама, так как реакция низов
не могла найти в то время иную форму массового выражения.
Так антишахская буржуазно-демократическая (по своему об-
щественно-экономическому содержанию), революция приобрела
религиозную окраску.
394
Важная черта иранской модели оуржуазнон модернизации
заключалась в глубоком и разительном противоречии, которое
возникало при ее реализации между базисом и надстройкой и
которое органически было связано с двойственностью и проти-
воречивостью самой надстройки. В самом деле, когда пбд дав-
лением внешних и внутренних обстоятельств традиционная мо-
нархическая надстройка, оставаясь таковой по своим основным
политическим и идеологическим формам, начинала играть роль
агента капиталистической модернизации общества, она тем са-
мым объективно выступала в каких-то своих аспектах в прин-
ципиально новом формационном качестве. Таким образом, пер-
вое противоречие (объективное) было заложено уже в самой
надстройке, которая представляла собой как бы синтез фор-
мационно-антагонистических элементов. Эта природная двойст-
венность надстройки не только существенно осложнила ее мо-
дернизаторские функции, но и содержала в себе семена глубо-
ких социально-политических противоречий, которые все более
раскрывались и обострялись по мере прогресса экономических
аспектов модернизации.
Последнее обстоятельство отчетливо дает себя знать в стра-
нах, обладающих специфическим природным богатством (на-
пример, нефтью) и, следовательно, значительным источником
иностранной валюты, необходимой для экономического разви-
тия- Модернизация базиса здесь приобретает стремительный ха-
рактер и значительно опережает эволюцию надстройки в ее по-
литических и идеологических проявлениях, тем более что пер-
вые экономические достижения — рост национального дохода и
некоторое повышение жизненного уровня — в сочетании с есте-
ственным стремлением к самосохранению значительно усилива-
ют тенденции застойности и загнивания в надстройке. Это созда-
ет острое противоречие между базисом и надстройкой. С одной
стороны, происходит быстрое внедрение современных произво-
дительных сил, заимствованных у развитых капиталистических
стран, складывание элементов госкапитализма и даже государ-
ственно-монополистического капитализма, а с другой — сохра-
няется архаичная политическая структура, которая в лучшем
случае продвигается от абсолютной монархии до необонапар-
тизма, а подчас и вовсе застревает на уровне симбиоза этих
разнородных структур.
Глава XI
АБСОЛЮТИСТСКО-КОЛОНИАЛЬНЫЕ РЕЖИМЫ
На Востоке сохранились страны с феодально-монархически-
ми режимами, которые в своем историческом развитии еще не
прошли даже через первичные буржуазные политические рево-
люции (некоторые страны района Персидского залива, Бруней
в Юго-Восточной Азии, который до января 1984 г. являлся
протекторатом Англии, и др.). Это предопределяет и типологи-
ческое отличие нарастающих под давлением внутренних изме-
нений и внешних обстоятельств кризисов общественных струк-
тур. В данном случае речь идет о кризисах не становящегося
капиталистического общества, а разлагающегося феодального.
Ответная реакция правящих кругов в этих странах на первые
признаки структурного кризиса или даже на его потенциальную
угрозу проявляется в реформах, осуществляемых сверху.
В отличие от революций сверху в предыдущей группе стран
эти реформы не заключали в себе даже отраженного револю-
ционного политического содержания. В них отсутствовал какой-
либо элемент понятия «политическая революция», так как они
знаменовали собой лишь переход к новому этапу внутри или
в рамках данного (феодального) рода формационного развития.
При таких реформах не происходит каких-либо принципиальных
сдвигов в политическом строе. Имеет место лишь большая или
меньшая модификация его. Такие реформы выражают стремле-
ние абсолютных монархий к самосохранению, их попытки при-
способиться к буржуазному развитию в сфере экономики, осо-
бенно ускорившемуся после «революции нефтяных цен» (прак-
тически все страны такого рода, за редкими исключениями, об-
ладают нефтяными богатствами). Из этого объективно вытекает
тупиковый характер происходящих изменений, т. е. невозмож-
ность эволюционного преодоления тех острых противоречий, тех
особо острых диспропорций между базисом и надстройкой, ко-
торые возникают и углубляются вследствие стремительных сдви-
гов в первом из них и застойностью второй.
Поток нефтедолларовых доходов, внезапно обрушившийся
на рассматриваемую группу стран за последнее десятилетне,
привел к стремительному формированию необычайно своеобраз-
ного ведущего уклада — феодально-абсолютистского государст-
венно-монополистического капитала. Специфика этого уклада
проявляется в симбиозе двух формационно совершенно разно-
родных компонентов: предпринимательства абсолютистской го-
396
сударственности соответствующих стран Востока, с одной сто-
роны, и действующих в этих странах западных ТНК — с другой.
Нужно сказать, что в самом факте предпринимательской дея-
тельности абсолютистского государства в принципе ничего осо-
бого нет. Достаточно вспомнить феодально-государственную
мануфактуру, довольно широко распространенную в историче-
ском прошлом народов и Запада и Востока. Специфика в дан-
ном случае заключается именно в факте интеграции такого го-
сударства с самой высшей формой капитала, которой только
достиг в своем развитии капитализм в странах Запада.
Участие местного капиталистического уклада в указанном
симбиозе на первоначальных этапах включения этих стран в
мировые экономические отношения ничтожно мало. Лишь ио
мере усиления позиций абсолютистской государственности и
расширения ее функций в симбиозе визави ТНК все более ак-
тивно начинают привлекаться к участию в нем и элементы за-
родышевого местного капиталистического уклада. Последнему,
таким образом, предначертано не только пройти обычное ут-
робное развитие в недрах абсолютизма, но и сделать скачок к
стадии монополизма, оставаясь между тем в оболочке феодаль-
ных отношений собственности, господствующих в обществе в
целом. Это, конечно, ускоряет развитие кщшталистического за-
родыша, но вместе с тем и неизмеримо увеличивает потенциаль-
ную возможность досрочного «выкидыша». Таким образом, в
подобном ведущем укладе действительно концентрировано от-
ражаются основные черты стран этого рода: и преобладание
феодально-абсолютистских структур во внутренней системе со-
циальных отношений, и глубокая вписанность современных, т. е.
обуржуазивающихся, элементов в неоколониальнып синтез.
Развитие стран подобного типа отмечено печатью глубочай-
шей противоречивости. С одной стороны, было бы не совсем
верно недооценивать те возможности, которые энергетический
кризис начала 70-х годов и последовавшие многократные уве-
личения цен на нефть открыли перед этими нефтеэкспортирую-
щимп странами в плане экономического развития. Приведем
лишь несколько цифр, иллюстрирующих финансовый аспект
этих возможностей. За 1973—1980 гг. доходы нефтедобываю-
щих государств возросли с 42,2 млрд, до 300 млрд, долл., т. е.
в 7 раз. За указанный период 13 стран ОПЕК имели в виде
доходов от нефти более триллиона долл, (в текущих ценах).Од-
на только Саудовская Аравия в 1980 г. получила 90 млрд. долл.
[Петролеум, 1981, с. 232; Андреасян, Казюков,- 1978, с. 178].
Таким образом, преимущество финансовых предпосылок эконо-
мического развития таких «потенциально богатых» стран нали-
цо. Но, с другой стороны, производительное использование ог-
ромных финансовых ресурсов наталкивается на крайне ограни-
ченную способность к их поглощению .существующей традицион-
ной социальной и экономической структурой. В странах этой
группы экспорт денежного капитала (преимущественно порт-
397
фельные инвестиции в развитых капиталистических странах,
различные банковские операции и т. п.), а также чисто потре-
бительское или престижное применение огромных нефтедолла-
ровых средств превалируют над его производительным накоп-
лением. Впрочем, в ближайшей перспективе в ряде этих стран
возможно повторение кувейтской модели развития: незначитель-
ное коренное население может превратиться в своеобразную
привилегированную и образованную элиту, занимающуюся
стрижкой купонов и выполняющую административные, управ-
ленческие, военные и тому подобные функции в обществе, где
«черновая», производственная сфера будет обеспечиваться им-
мигрантской наемной рабочей силой *.
Страны рассматриваемой группы пытаются стремительно мо-
дернизировать экономическую структуру своих обществ, не осу-
ществляя вместе с тем адекватной модернизации социальных и
политических структур. Путем финансово-экономической инте-
грации с империализмом в качестве его младшего партнера
они надеются предотвратить социальный взрыв в своих стра-
нах, а также подавить или разложить национально-освободи-
тельное движение в соответствующих регионах.
Наиболее яркий пример кричащих противоречий и зреющей
кризисной ситуации в рассматриваемой группе стран дает нам
Саудовская Аравия. Одна из важнейших особенностей совре-
менного положения этой страны заключается в следующем’.
В отличие от Ирана, прошедшего через ряд кризисов общест-
венных структур, ряд революционных общедемократических
натисков и контрреволюционных откатов, а также множество
попыток различных реформ, Саудовская Аравия во всех отно-
шениях представляет собой сравнительно молодое государствен-
ное образование, история которого едва насчитывает 60 лет.
В ней еще не завершился процесс феодальной централизации,
когда она внезапно оказалась втянутой в орбиту мирового неф-
тяного бизнеса. Потребовалось 30—40 лет катализирующего
воздействия иностранного капитала, прежде чем в самом сау-
довском обществе стали реально ощущаться первые робкие про-
явления буржуазной модернизации. Решающий перелом насту-
пил в 70-е годы, особенно после повышения цен на нефть в
1973—1974 гг., когда чуть ли не в буквальном смысле слова
прямо из аравийских пустынь начали вырастать ростки экзо-
тического государственно-монополистического капитализма.
Сумма в 142 млрд, долл., выделенная по второму пятилетнему
плану (1975—1980) в стране, население которой составляет око-
ло 8 млн. человек, говорит сама за себя2. Но именно тогда в
Саудовской Аравии начали вырисовываться и первые контуры
кризиса общественных структур, а вскоре ее потрясли и пер-
вые подземные толчки, являвшиеся провозвестниками этого-
кризиса.
Речь идет о двух событиях ноября 1979 г.: вооруженном за-
хвате 20 ноября сторонниками ваххабитского интегризма глав-
398
ной мечети Мекки и мятежных выступлениях в конце того же
месяца шиитского населения Восточной провинции. Первое из
этих движений призывало к возврату к «славному прошлому')
хиджры, когда при первых халифах якобы царили социальная
справедливость и равенство всех верующих. Однако, объектив-
но оно отражало растущее недовольство и возмущение в стране
негативными проявлениями начинающейся буржуазной модер-
низации — коррупцией, падением нравов, расточительством и
распутством в «роскошных домах и дворцах». Попутно отвер-
гались п все достижения прогресса — радио, телевидение и т. п.
Несмотря на сравнительную малочисленность повстанцев (при-
мерно 1 тыс. человек), выступивших под знаменем махди (мес-
сии) Мухаммеда аль-Кахтани, резонанс был довольно широким,
ибо впервые обнажил сравнительную непрочность таких усто-
ев режима, как религия и традиционализм.
Второе событие носило более локальный характер, хотя и
было более массовым (несколько десятков тысяч участников).
Оно было и неизмеримо более современным по своей полити-
ческой ориентации (наряду с портретами Хомейни распростра-
нялись и листовки с призывами к ликвидации «угнетательского
режима» и провозглашению республики). Но все же это дви-
жение имело конфессиональный характер, и главным требова-
нием была отмена дискриминации шиитского меньшинства в
экономической, социальной и религиозной сферах.
Несмотря на различия в характере двух движений, оба они
служили сигналом начала кризиса устоев, на которых покоился
до сих пор режим. И сигнал этот был в определенном смысле
принят к сведению. Обеспокоенные власти не только ужесто-
чили пепрессивные меры и усилили (по крайней мере формаль-
но) пуританизм во внутренней политике, но и предприняли не-
которые реформы. Было объявлено о перестройке государствен-
ного аппарата, об усилении борьбы с коррупцией, более строгом
контроле над заключением и реализацией многомиллиардных
контрактов с ТНК и т. п. Что касается перестройки государст-
венного аппарата, то она свелась главным образом к идее со-
здания консультативной ассамблеи (в составе примерно 70 чело-
век, назначаемых королем) в качестве совещательного органа w
при короле и министрах. Предусматривалось также более чет-
кое определение обязанностей различных элементов аппарата
исполнительной власти.
Сколь бы незначительными ни были эти реформы, их следу-
ет рассматривать в свете первых серьезных признаков кризи-
са общественных структур в Саудовской Аравии. Нельзя не со-
гласиться с выводом, сделанным в статье А. Васильева «Сау-
довская Аравия между архаизмом и современностью», что «са-
ми социально-экономические перемены в обществе и даже эле-
менты модернизации, вынужденно вводимые сверху, расширяли
базу для конфликта между режимом и теми общественными
классами и слоями, которые стремятся к более глубоким рефор-
399
мам, а в конечном счете — к захвату власти. Старый обществен-
ный баланс в Саудовской Аравии нарушен, но новый, несмотря
на все подпорки и частичные меры, не создан. Подобное состоя-
ние неустойчиво и чревато социальными взрывами в самых не-
ожиданных формах» [Азия, 1980, с. 21].
Другое важное отличие Саудовской Аравии от иранских ус-
ловий, предшествовавших революции сверху, заключается в
том, что аграрный вопрос здесь не являлся коренным, глав-
ным вопросом буржуазной модернизации саудовского общества.
До самого недавнего времени Саудовская Аравия была фео-
дально-племенной страной. Перевод основной массы бедуинов-
кочевников на оседлое земледелие начался сравнительно недав-
но и еще не завершился полностью. Поэтому проблемы ликви-
дации системы феодального землевладения в классическом смыс-
ле не существует. Более того, основным источником обогаще-
ния правящих классов и слоев является не эксплуатация корен-
ного населения, а огромные нефтяные доходы (в 1980 г. соста-
вившие без малого 90 млрд. долл.). Вот это сочетание «не пе-
реваренной» еще феодально-племенной структуры общества, об-
щей малочисленности населения и огромных финансовых ресур-
сов создает для правительства проблемы иного рода: как при-
общить традиционные слои населения.к современному бизнесу,
как при огромных по своим масштабам инвестициях в производ-
ство и инфраструктуру восполнить нехватку не только квали-
фицированной и полуквалифицированной, но и просто рабочей
силы? Как при условии массовой иммиграции иностранной ра-
бочей силы обеспечить национально-этническую, конфессиональ-
ную интегрированность общества и его социально-политическую
стабильность и т. д.?
Правительство Саудовской Аравии тратит огромные средства
на «выращивание» национальных капиталистов, на насаждение
капиталистического предпринимательства в городе и в деревне.
Щедрые правительственные субсидии, беспроцентные займы и
кредиты, дешевая или бесплатная инфраструктура, субсидиро-
вание цен почти на все основные потребительские товары, фи-
нансирование за счет государственных средств значительной
части (по слухам, до 60%) деятельности частного сектора — все
это и многое другое нацелено на формирование широкой частно-
хозяйственной капиталистической структуры. Но вопрос в том,
действительно ли формируется массовая социальная структура
буржуазного общества, не скрывается ли под завесой массовой
псевдокапиталистической деятельности столь же внушительное
по своим масштабам паразитическое потребление. Ведь совер-
шенно очевидно, что прекращение по какой-либо причине обиль-
ного притока нефтедолларов привело бы к гигантскому краху
бурной и лихорадочной предпринимательской деятельности, ох-
ватившей страну за последнее десятилетие, и вызвало бы ост-
рую социально-политическую дестабилизацию общества.
Но и продолжающийся обильный нефтедолларовый поток не
400
в состоянии решить те социальные проблемы, которые он сам
же породил, так как главная и весьма трудноразрешимая (ес-
ли при данных условиях разрешимая вообще) проблема бур-
жуазной модернизации Саудовской Аравии лежит в другой
плоскости, а именно в плоскости острого противоречия между
возникающим капиталистическим укладом и архаичной социаль-
но-политической структурой общества. Саудовская Аравия —
теократическая монархия, которая не имеет никакого опыта со-
временного политического развития, никакого подобия консти-
туции, никакого понятия о выборном представительстве, парти-
ях, партийной борьбе и т. п. В этом ее еще одно существенное
отличие от шахского Ирана. Шариат здесь основной закон госу-
дарства, и королевская семья (примерно до 5 тыс. принцев) во
главе с королем и архиконсервативная верхушка ваххабитского
духовенства делят политическую власть. Делят не противобор-
ствуя (что весьма важно!), а полюбовно, находясь в тесном
союзе, в том числе кровнородственном. Казалось бы, в этом
бесспорное преимущество Саудидов по сравнению с династией
Пехлеви, находившейся в перманентном конфликте с шиитским
духовенством Ирана. Однако диалектика вопроса такова, что
в условиях буржуазной модернизации общества сверху тесный
союз королевской семьи и архиконсервативной клерикальной
верхушки создает трудности для правительства и почти нераз-
решимые проблемы для духовенства. Он препятствует мини-
мальным буржуазно-демократическим преобразованиям, необхо-
димым для формирования обновленной структуры гражданского
общества. Иными словами, делает данный вариант буржуазной
модернизации тупиковым.
Но этот тесный союз создает серьезные трудности и для вер-
хушки ваххабитского духовенства, заставляя ее разделять от-
ветственность за все негативные проявления буржуазной мо-
дернизации. Создается весьма парадоксальное положение: об-
ладая необычайным весом и влиянием в государстве и претен-
дуя на роль мирового центра правоверного ислама, клерикаль-
ное руководство оказывается не в состоянии эффективно про-
тиводействовать разлагающему воздействию стимулируемой го-
сударством модернизации. Сила капитала такова, что, несмотря
на санкционированное Советом религиозных старейшин смеще-
ние в 1964 г. короля Сауда за коррупцию и аморальность, не-
смотря на казнь в 1977 г. принцессы Мишааль за нарушение
супружеской верности, несмотря на ужесточение официального
пуританизма после мятежей 1979 г., падение нравов в государст-
ве стремительно нарастает.
Сказанное выше не означает, что ислам в Саудовской Ара-
вии не может стать знаменем какого-либо оппозиционного ре-
жиму движения, но это будет скорее всего не официальный
ислам (как в Иране), а ересь. И захват Большой мечети, и дви-
жение протеста шиитов Восточной провинции говорят в поль-
зу такого предположения. Попытки сочетать незначительные
26 Зак. 348
40Ь
социальные реформы с периодической демонстрацией ужесточе-
ния официального пуританизма, может быть, и являются прием-
лемой основой» для компромисса между верхушкой духовенства,
двором и узкой группой обогатившихся бюрократов и неоком-
прадорских нуворишей, но они не годятся для решения про-
блем зреющего и углубляющегося кризиса общественных
структур.
Таким образом, можно констатировать, что у рассмотренных
выше двух последних групп стран Востока, несмотря на фор-
мационные различия, имеется и нечто общее. Оно проявляется
в свойственном всем им очень резком, скачкообразном ускоре-
нии буржуазной социально-экономической модернизации; осо-
бой остроте проявления кризиса общественных структур, связан-
ного с этой модернизацией; наличии наибольшей потенции тупи-
кового исхода, или, другими словами, больших потенций рево-
люционного, а не реформистского решения проблемы кризиса.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
СИНТЕЗ В СФЕРЕ ДУХОВНОЙ ЖИЗНИ
Глава XII
КУЛЬТУРНОЕ НАСЛЕДИЕ НАРОДОВ ВОСТОКА
И СОВРЕМЕННЫЙ НАУЧНО-ТЕХНИЧЕСКИЙ ПРОГРЕСС
Культурный синтез в колониальную эпоху
Культурно-историческая компаративистика немало потруди-
лась над структурным сопоставлением Востока в целом и За-
пада; многосторонний сравнительный анализ восточных цивили-
заций, и в частности их важнейших основополагающих принци-
пов,— это скорее завтрашний, нежели сегодняшний или тем бо-
лее вчерашний, день востоковедной науки. И все ж<? может
быть, несколько устарелая и слишком прямолинейная культуро-
логическая антитеза Запад—Восток не исчерпала своей позна-
вательной ценности в условиях сегодняшнего мира. Дело в том,
что современная научно-техническая мысль, ставшая одним из
стержневых элементов общечеловеческого развития и культур-
ных связей, порождена и развилась в лоне социально-духовного
опыта народов Европы и позднее — Северной Америки («ари-
стотелианская революция» XIII в., «научная революция» XVI—
XVIII вв., «революция в физике» конца XIX — начала XX в.
и одновременная с ней «электротехническая революция» в ма-
териальном производстве, НТР второй половины XX в.). Ска-
занное вовсе не означает, что народы Востока были совершенно
отключены от тех интеллектуальных и технологических процес-
сов, которые позволяют изображать историю культуры Запада
в категориях преемственных и взаимоподталкивающих «науч-
ных революций» [Кун, 1975]. Общеизвестно влияние на эти про-
цессы таких духовных явлений, как восточная патристика (с ее
автономизацией проблемы субъекта познания), арабский пери-
патетизм (обосновавший важную в историко-научном плане ди-
хотомию интуитивно-духовного и аподиктического знания),
Каббала, веданта, буддизм; общеизвестно и влияние на евро-
пейскую культуру ремесленных и агротехнических заимствова-
ний у народов Ближнего и Дальнего Востока, а также авто-
хтонных народов Америки; общеизвестен также и интерес уче-
26*
403-
ных Европы и Америки, так много сделавших для создания
теоретических предпосылок НТР, к традиционным философским
учениям Востока. Однако последовательно сформироваться и
найти себе соответствующую социально-экономическую и интел-
лектуальную базу современное научное знание смогло лишь в
европейских и североамериканских обществах нового и новей-
шего времени. Необходимо также иметь в виду и то, что в
успехах европейской научно-технической мысли на протяжении
XVIII-—XX вв. содержится одна из важнейших предпосылок
возникновения и развития социалистической мысли и практики
на всем земном шаре.
Таким образом, сама история культурного опыта народов
Востока в новое и новейшее время будет едва ли понятна без
учета такого фактора, как универсализация «европогенной» на-
учно-технической мысли, без учета подчас незаметного ее вхож-
дения в социальную практику и внутренний опыт миллионов че-
ловеческих существ. Это вхождение происходило и происходит
по-разному в различных цивилизационных, социальных и этно-
культурных средах. Но вся эта пестрота, все это разнообразие
различных человеческих реакций на «вызов» западной цивили-
зации, ее универсальной научно-технической мысли и деятель-
ности включает в себя одну сквозную проблему, один сквозной
мотив — культурного диалога Запада и Востока, опосредован-
ного современной научно-технической мыслью *.
Ситуация, в которой происходит этот диалог, неоднородна.
В ней присутствуют, причудливо перемешиваясь, переливаясь
и взаимодействуя, три пласта культурного опыта, связанного
с тремя пластами опыта социально-исторического: доколониаль-
ным, колониальным и современным (становление национальных
государств).
Если говорить о социальных основах культурного опыта Во-
стока, то в сфере экономической жизни господствовала ориен-
тация прежде всего на самодовлеющее потребление (т. е. внут-
ри данного социума традиционным образом произведенной про-
дукции), в сфере общественной — ориентация на систему об-
щинных связей, порождающих институты патерналистской вла-
сти (в том числе и религиозной). Этим принципом экономической
и социальной организации соответствовали в сфере духовной
культуры идея безусловного примата освященного сознанием
космосоциального целого над конкретной человеческой лич-
ностью и установка на поддержание этого целого в его относи-
тельной неизменности, в его первоначальной, незамутненной чи-
стоте, соответствующей священному первообразу (архетипу).
В условиях традиционных культур все конкретные проявления,
социальной, духовно-личностной и исторической действительно-
сти мыслились, по словам С. С. Аверинцева, не более как «ма-
гическая эманация» всеохватывающего и всепоглощающего при-
родного мира — «самодовлеющего космоса» [Философская
энциклопедия, т. 5, с. 611]. Эта духовно-мировоззренческая ус-
404
тановка определена в литературе как «натуралистический мо-
низм» и призвана пролить особый свет на «глубинные истоки»
культурного опыта народов незападных ареалов |[Крамер X.,
1969, с. 79]. И как бы ни были различны по духовной глубине
и интеллектуальной изощренности характерные для отдельных
культурных ареалов Востока традиционные навыки космоведе-
ния и человековедения, все же было нечто сходное между ними
и равно противостоящее полусциентистским воззрениям Европы
нового времени. Это, во-первых, циклическое представление о
ходе времен и, во-вторых, особый социальный идеал, этим пред-
ставлением обусловленный.
Циклические воззрения на мировой процесс (чередование ми-
ров — чередование народов и культур — чередование форм
правления и династий в предустановленной, имманентной дина-
мике) — неотъемлемый элемент господствующих исторических
воззрений в традиционных культурах Востока.
В разных культурах идея такого чередования выражена по-
разному, но принцип остается общим. Любые конфигурации
коллективной человеческой жизни (будь то целые миры, будь
то народы или государства) порождаются таинственной глуби-
ной космической жизни, в тон или иной мере обособляются от
нее, с тем чтобы в конце концов распасться и раствориться в
этой глубине. По своему содержанию циклические воззрения
Востока на историю противостоят качественно иному, христиан'
ско-европенскому взгляду, согласно которому исторический опыч
людей есть нечто большее, чем эманация космических стихий,
которые нужно познать и к динамике которых нужно приоб-
щиться в земной жизни. Христианская традиция осмыслила ис-
торический опыт как включающий в себя элементы свободного
человеческого самоопределения, способного воздействовать на
развитие исторического целого, элементы сохранения, накопле-
ния, преемственности того ценного, что добыто историческим че-
ловеком в его драматическом взаимодействии с природой, со
временем, с обществом, в борении с самим собой. Согласно это-
му взгляду, самому ходу человеческой истории свойственно при-
вносить в мировой процесс некое новое духовное качество: ми-
ровой процесс приобретает персоналистические черты. История
европейской культуры знает и глубокие исторические прозре-
ния, и прямолинейно-оптимистические видения истории (в осо-
бенности тот популярный позитивистский европоцентризм, пози-
ции которого пошатнулись вследствие событий первой мировой
войны и социалистической революции в России), и глубокие от-
ступления к натурализму и язычеству.
Со времен Маркса и Энгельса историческая и социологиче-
ская мысль начала обнаруживать социально-экономическую и
культурологическую подоплеку идей вечного круговорота. Фор-
мы экологической, социальной и духовной практики, историче-
ски сложившейся в высокоразвитых цивилизациях древнего и
средневекового Востока, довольно жестко были связаны со всей
405
жизнью обществ, базировавшихся на традиционных принципах
хозяйствования и социальной организации. (Сегодня эти прин-
ципы уже никак не согласуются с самой природой основопола-
гающих процессов современного мира, в частности и современ-
ного Востока.) Принципы организации (по терминологии
К. Маркса^ равно относящейся к экономике и к социуму, «вос-
производство заранее данных... отношений» [Маркс, Энгельс,
т. 46, ч. I, с. 475], господствовавшие в экономической, соци-
альной и экологической практике этих цивилизаций, обуслов-
ливали положение, когда рост давления на экосистему периоди-
чески приводил к массовым голодовкам и социальным ката-
строфам (см. [[Рашковский, 1979(a), с. 184—186]).
Идея вечного круговращения, вырастающая из определен-
ной социальной практики, подсказывала и определенный со-
циальный идеал, связанный с представлением о справедливости
как прежде всего об «очищении» (выражение Ф. Энгельса) гос-
подствующих социальных и духовных основ данного общества
от всего произвольного, субъективно-человеческого, наносного,'
чуждого. С точки зрения этого идеала ответы на любые затруд-
нения повседневной практики и на любые искания человеческо-
го духа заведомо даны в том священном предании, которое гос-
подствует в данной общности. Стало быть, идеальное общество
мыслилось как общество патерналистское, стабильное, внутрен-
не непротиворечивое, качественно не меняющееся. Любое каче-
ственное изменение может быть только к худшему — к отпаде-
нию от космического порядка, распаду, исчезновению. Этот со-
циальный идеал настаивал на особом статусе человека — стату-
се прежде всего смиренного служителя космосоциального це-
лого.
Но было бы грубым европоцентристским упрощением отри-
цать, исходя из всего сказанного, наличие в традиционных куль-
турах Азии идеи личности (с этим отрицанием мы постоянно
сталкиваемся в европейской историографии XIX—XX вв.). Без
этой своеобразной идеи личности, по-особому противостоя-
щей внешней, рутинной социальности, не было бы и великих до-
стижений восточных культур, не было бы и великих духовно-
философских традиций народов Востока. Однако идея личности
здесь выражена по-иному, нежели в традиции европейской.
Связанное со множеством особенностей формирования ев-
ропейской истории, взаимосочетание ее древнейших идейных ос-
новоположений — иудейского монотеизма, греческой философии,
римского права — санкционировало идею внутреннего сувере-
нитета личности, обусловленного даром свободной воли. Все три
основоположения, каждое на свой лад, действовали в этом на-
правлении. Первое настаивало на прямой и личной причастно-
сти смертного и грешного, но все же уповающего на спасение
человека к сверхмировому, сверхкосмическому Божеству; вто-
рое указывало на умопостигаемую связь человеческого сущест-
ва с идеальными основами миропорядка, с Логосом; третье га-
406
рантировало человеку некий фиксированный минимум автоно-
мии от мира сего — в отношениях политических, экономических
и семейных. Таким образом, за человеком в принципе призна-
валась малая толика автономии и прав в Боге, в Мироздании,
в Обществе. В культурах же Востока мерилом ценности лич-
ности была не ее свобода, а нечто иное — глубина пережива-
ния ею представлений о таинственных первоосновах бытия и о
сокровенной причастности внутреннего опыта человека к этим
первоосновам (всеобщее и индивидуальное дао, космическая
и «своя» дхарма, отыскание в самом себе начатков вселенского
«я» и т. д.).
Встречающаяся в литературе точка зрения, что западная
концепция личности делала основной упор на «внешнюю», а
восточные концепции — на «внутреннюю» свободу, представля-
ется довольно прямолинейной и механистичной. И внешняя сво-
бода могла в принципе гарантировать немалые предпосылки
для внутренней свободы, и во внутренней содержались немалые
предпосылки для своеобразной свободы внешней (тысячелетия-
ми отрабатывавшиеся в цивилизациях Востока формы и навыки
углубленного созерцания, отшельничества, юродствования, ин-
теллектуальной, художнической и аскетической активности
смягчали «неудобоносимые бремена», налагаемые на личность
иерархическим и ритуализированным обществом).
Суть несходства западных и восточных понятий о свободе
в другом—в различии их глубинного идейного содержания (тео-
центрический взгляд на личность в первом случае и пантеисти-
ческий, космоцентрический — во втором2), а также в тех из-
держках, которые проявились в конкретных социально-истори-
ческих процессах. В первом случае — это эгоцентризм, гипертро-
фия внешней активности индивидуального «я» (по выраже-
нию М. М. Бахтина, внешнее «оплотнение души» [Бахтин, 1979,
с. 131]), во втором — тенденции пассивности, бегства, самоот-
ключения от мира и людей, еамозамыкание в отрешенной созер-
цательности.
Следующий пласт истории — эпоха колониализма и антико-
лониальной национально-освободительной борьбы — также име-
ет весьма своеобразное культурологическое изменение, без уче-
та которого трудно представить себе современные судьбы на-
родов развивающихся стран.
Внешняя предыстория этой эпохи ухсдит в глубокую древ-
ность — в историю столкновения переселенческих потоков и ре-
лигиозных движений древнего и средневекового Средиземно-
морья. Пионерами европейской колониальной экспансии на Во-
стоке выступили два феодально-католических государства Ибе-
рийского полуострова — Испания и Португалия. Мощный воен-
но-наступательный потенциал, развитый обеими странами в пе-
риод Реконкисты, вырвался за пределы Европы и обрушился
на народы трех континентов — Африки, Америки, Азии. Иберий-
ский феодально-клерикальный колониализм еще во многом на-
407
поминал экспансию традиционных архаических империй: его
военный натиск на внешний мир был сопряжен с целым ком-
плексом теократических идей. Распространение сакрализован-
ной власти иберийских монархов на некатолические народы
(включая автохтонных христиан Эфиопии и Малабара) мысли-
лось не как простое подчинение и ограбление, но как борьба за
спасение душ колонизуемых, за обращение их в лоно «единой,
святой, вселенской и апостольской церкви». Позднее эта форма
колониализма была почти целиком вытеснена из Азии, но она
оказала глубочайшее влияние на культуру и духовные судьбы
миллионов людей в Азии (прежде всего на народы Филиппин
и Южной Индии). Последовательный ряд европейских буржуаз-
ных революций XVI—XVIII вв. (Нидерланды, Англия, Фран-
ция) дал мощный толчок новому наступлению и новым формам
европейской колониальной экспансии. Эта волна европейского
колониального натиска на народы Азии — натиска более эко-
номически развитых, более секуляризованных и прагматичных
европейских держав — дала и более прочные и долговремен-
ные результаты. Это обусловлено множеством причин, в част-
ности культурологического порядка.
Действительно, XVI—XVIII века — период глубочайших
внутренних изменений в европейской культуре. Именно на этот
период приходятся последние взлеты Ренессанса, Реформация
и Контрреформация (эти две, каждая на свой лад, подвели
историческую черту под средневековым миросозерцанием и
обеспечили духовные и правовые предпосылки для формирова-
ния европейской буржуазной цивилизации), становление основ
светской, логизированной, математизированной и эксперимен-
тальной науки (Галилей, Декарт, Ньютон, Бойль, Паскаль), ста-
новление европейского скептицизма и просветительства, идейно-
философское и правовое оформление основ религиозной и по-
литической терпимости. Эти культурные мутации дали евро-
пейскому колониализму той эпохи более мощный интеллек-
туальный потенциал, более тонкие и гибкие административные
и организационные навыки, нежели те, которыми обладали ис-
пано-португальские завоеватели. Так, народы Востока вступи-
ли в первую фазу пусть экстенсивного, поверхностного, но тем
не менее довольно сильного «облучения» модернизированной ев-
ропейской культурой3. Многие историки-востоковеды указыва-
ли, что буржуазная Европа посылала в Азию, как правило, да-
леко не лучший человеческий материал, однако и его воздейст-
вие было довольно мощным. И дело не только в том, что пер-
вые начатки культурной экспансии буржуазной Европы соче-
тались с экспансией экономической и политической, но и в том,
что за самой этой экспансией стояло новое качество культурного
опыта: присутствующая в этом опыте идея внутренне эманси-
пированной человеческой личности, полагающейся в своих реше-
ниях и поступках не столько на веками освященное предание,
сколько на личный выбор и на личную инициативу, в которой
408
непостижимое Провидение являет себя через рационально обо-
снованный замысел.
Непосредственное общение с европейцами, европейские това-
ры, производственные и военные навыки, деятельность миссий и
школ, изучение европейских языков — все это, несомненно, фак-
торы тогдашнего культурного «облучения» народов Востока
буржуазной европейской цивилизацией. К концу этого периода
относятся первые попытки культивации на азиатской почве ев-
ропейских форм организации учебных процессов и научной дея
тельности (колледжи, общества ученых, ботанические сады, биб-
лиотечные собрания, начатки научной периодики). Ранние явг
ленпя подобного порядка знали лишь две страны — Индия и
Филиппины; в первом случае инициаторами становления евро-
пейских институтов образования и науки были светские, во вто-
ром церковные колониальные власти. Однако в тот период
плоды этой научно-образовательной активности не могли серь-
езно войти во внутренний строй культурной жизни народа.
То, что исходило от колониальных правительств, не могло быть
тогда приемлемо для масс. Эти институты сослужили свою
службу народам порабощенных стран лишь значительно позд-
нее — на этапе зрелых форм национально-освободительной
борьбы и независимой национальной государственности.
Один из парадоксов истории в этот период связан с тем,
что «облучение» европейскими научными и культурными фор-
мами оказалось наиболее глубоким в той стране, которая не
пережила ни европейского колониального ига, ни европейских
военных вторжений, которая меньше других знала о европейцах
и об их образе жизни: речь идет о Японии эпохи сёгуната (см.
[Кин Д., 1972]). Наиболее дальновидную часть японской дво-
рянской интеллигенции заботил вопрос: как может Япония ог-
радить себя от возможной агрессии европейских колонизато-
ров? Сама постановка вопроса подсказывала следующий ход
мысли: чтобы оградить себя от внешней опасности, Япония
должна иметь современный флот и современное вооружение.
Но за этой догадкой последовало интеллектуальное открытие
огромной важности: европейцы живут без конфуцианской пре-
мудрости; чтобы строить и водить по океанам мощные корабли,
чтобы отливать и наводить современные орудия, нужно по-ино-
му мыслить и по-иному представлять и Землю и Вселенную.
Интерес к знанию как источнику материальной мощи оказался
предпосылкой интереса качественно иного — внутренне свободно-
го и потому более глубокого: бескорыстного, захватывающего все
внутреннее существо человека интереса к европейскому («гол-
ландскому») знанию, как таковому. За этот интерес расплачи-
вались тогда осмеянием и страхом, подчас нищетой, тюрьмой,
смертью. Традиционная установка на неукоснительную реализа-
цию в мире принципов дворянской чести, дворянского долга
приняла активную «модернизаторскую» направленность. Но этот
интерес, ставший поначалу основой жизни лишь для небольшой
409
группы интеллигентов, затем во многом определил будущие
судьбы японской культуры и, шире, японского народа.
Османская империя также испытывала немалый интерес и
к европейской военной мысли, и к европейской технике, и к
европейскому быту, и даже к европейскому правосознанию.
Но всезахватывающего интереса к рациональному научному
знанию, как таковому, характерного для лучшей части япон-
ской интеллигенции, в Османской империи не появилось, хотя
она была несравненно более «открытым» и внешне более евро-
пеизированным обществом, нежели Япония времен Токугава.
Можно строить множество культурологических, религиоведче-
ских, науковедческих или этнопсихологических предположений,
почему в одном случае «синтез» в конечном счете удался, а в
другом даже и вопрос о нем серьезно не вставал. Но так или
иначе, Япония — единственная страна Востока, сумевшая одно-
временно принять не только духовный, но и военно-политиче-
ский вызов Европы.
Периоду промышленной эксплуатации колоний соответство-
вала и особая колониальная ситуация в культурной сфере, свя-
занная с частичной деградацией традиционных социальных и
духовных связей, с приспособлением всего мыслительного и пси-
хического аппарата человека к новым жизненным реальностям.
Колониальные правительства, заинтересованные в эффективной
эксплуатации народов колоний, положили начало особому ко-
лониальному культурному синтезу, который со временем обер-
нулся против них.
Сама система колониального управления, в особенности в
нижнем и отчасти в среднем ее звене, требовала привлечения в
свои рамки «туземцев», наделенных по крайней мере мини-
мумом общей образованности и конкретных профессиональных
навыков (управленческий, технический, медицинский и военный
персонал, низшее духовенство и др.). Более того, колониальные
правительства были заинтересованы в создании особого контин-
гента местных жителей, которые могли бы служить своего ро-
да культурными посредниками между этими правительствами и
колонизованными народами, а также могли бы стать живым и
убедительным примером преимущества европейского образа
жизни. Становление в той или иной мере европеизированного
контингента восточной интеллигенции, вызванное к жизни раз-
витием систем колониальной экономики и колониального управ-
ления,— одно из самых значительных явлений в культурной ис-
тории колониальной эпохи. Интерес представителей этого отно-
сительно немногочисленного контингента к политико-правовым
и религиозным традициям Европы способствовал проникнове-
нию на Восток либеральных и эгалитарных идей. Интерес к ев-
ропейской науке и историографии открывал новые пути миро-
осмысления и познания своих собственных судеб в мире.
Процессы «облучения» элементами европейской культуры
протекали не только в колониях, но и в тех странах Востока,
410
которые не испытали прямого колониального господства (через
европеизированные учебные заведения, миссии, европейскую
литературу, поездки на Запад). Первоначальные пути культур-
ного синтеза на Востоке пролегали также через элитарные ре-
лигиозно-философские и просветительные движения (например,
«самаджи» в Индии, Нахда в арабских странах). Наибольший
интеллектуальный размах это движение приняло в Индии, что
отчасти может быть объяснено сочетанием двух факторов, обу-
словивших явление духовного синтеза среди индийской интелли-
генции: мощной автохтонной интеллектуально-духовной тради-
ции и весьма интенсивных форм проникновения европейских
форм образования и науки (а также гражданских и правовых
понятий) в индийское общество. Одним из крупнейших культу-
ротворческих достижений конца XIX — начала XX в. было со-
отнесение специфических идей европейского рационалистическо-
го историзма (представление о подвижности и необратимости
земного времени, а вместе с ним и конкретных форм социально-
исторической организации) с представлениями о грядущем на-
циональном освобождении народов Востока как об одной из
неотъемлемых составляющих всемирной истории, а также с
идеей внутреннего свободного самоопределения человека в ис-
торическом процессе (отыскание своего уникального духовного
проекта, «своей» дхармы4).
Одним из результатов духовного синтеза в Индии явилось
соотнесение представлений о личности и истории, происшедшее
в узком слое европеизированной интеллигенции и выявившееся
в следующей конструкции: духовные ценности являют себя в
земном опыте лишь через активно действующую личность, но
не может быть и личности без соотнесения «своей» дхармы с
судьбами мира. Только такое соотнесение и способно насытить
аморфное земное время высшим смыслом, оформить его как
направленную к справедливости, святыне и свободе историю.
Стало быть, без личности нет истории, без истории нет лично-
сти. Эта сложившаяся в ходе дискуссий в «самаджах» и круж-
ках реформаторов индуизма духовно-философская конструкция
была закреплена и конкретизирована Вивеканандой, Ганди,
Ауробиндо. Ее признание и распространение означало пере-
смотр традиционного фатализма и глубокую внутреннюю рево-
люционизацию того, что, в сущности, и есть мировоззрение: ос-
новополагающих представлений о мире и человеке, о взаимо-
действии человека и мира, которые лежат в основе культурного
опыта людей [Паниккар, 1975, с. 89—90].
Указанное выше соотнесение представлений о личности и
истории оказалось не столь уж отдаленной духовной предпо-
сылкой того выхода широких народных масс на авансцену все-
мирной истории, который характерен для последующих судеб
народов Востока. Процесс частичной духовной европеизации
местной интеллигенции как потенциально революционный ду-
ховный синтез, предвещающий становление относительно сво-
411
бодных от архаизма национального сознания и массовой анти-
колониальной борьбы, с наибольшей яркостью прослеживается
на материалах индийской истории, но так или иначе процесс
этот — с различной силой и степенью исторической действен-
ности — обнаруживается в различных странах Азии. Усвое-
ние частью восточной интеллигенции элементов европейской об-
разованности и культуры не могло в условиях колониализма
или даже полуколониальной зависимости избавить ее от уни-
зительного статуса «туземцев». Драма людей, отчасти оторвав-
шихся от собственной традиционной почвы и дискриминируемых
западными «цивилизаторами», исторически оказалась источни-
ком новых форм духовной и политической активности, источ-
ником поисков интеллигентами Востока новых форм контактов
с собственными народами, поисков форм мобилизации масс на
борьбу с колониализмом и традиционными формами гнета, от-
части воспроизводимыми в условиях колониальных режимов.
В канун первой мировой войны на Востоке складывается
особый тип лидера-мыслителя, испытавшего основательное «об-
лучение» европейской культурой, европейскими правовыми и ре-
лигиозными представлениями, европейскими навыками мышле-
ния и стремящегося соотнести свою мысль и активность с по-
требностями и чаяниями своего народа. Наиболее яркими фи-
гурами такого типа следует признать Ганди и Сунь Ятсена.
Элемент западно-восточного синтеза, несомненно, присутствует
в мировоззрении и политическом мышлении обоих. Европейская
идея политической мобилизации масс как необходимого условия
социального прогресса при переходе от традиционно-партнкуля-
ристского образа жизни к формам жизни, основанным на прин-
ципах народоправства, научного знания и светских юридиче-
ских отношений, обосновывалась в их сознании и деятельности
через обращение к идеям и категориям автохтонных культур:
у Ганди — к элементам традиционно-индийской аскетики (а.хим-
са, сатьяграха и т. д.), у Сунь Ятсена — к элементам социаль-
ной философии конфуцианства. Наиболее же яркие выражения
массовизации процесса проникновения в культуры Востока идей
обретения своей национально-культурной идентичности через
приспособление к стадиально-прогрессивному движению исто-
рии связаны со становлением первых программно и организа-
ционно оформленных национально-буржуазных движений (на-
пример, в Индии, Турции, Китае), с проникновением в страны
Востока либерально-демократических, народнических и социали-
стических идей из Западной Европы, Америки, России.
Таким образом, наметившиеся в этот период тенденции во-
сточно-западного культурного синтеза исходили не только от
систем колониального владычества, но и от тех направлений
духовного и идейного сопротивления колониализму, которые
волей-неволей обращались к тем или иным элементам культур-
ного опыта Европы.
Историческая точность требует подчеркнуть, что в тот пе-
412
риод культурное «облучение» Восюка Западом не было сугубо
односторонним. Уже к концу XVIII в. благодаря усилиям ев-
ропейских миссионеров, увлекшихся письменным наследием на-
родов Востока, археографов и филологов, европейской интелли-
генции становится доступным ряд духовных памятников Во-
стока: к этому времени были уже хорошо известны переведен-
ные на европейские языки Коран, части буддийского канона,
Авеста, Бхагавадгита. В XIX в. элементы «большой традиции»
народов Востока прочно входят во внутренний культурный опыт
европейцев: без обращения к философской традиции Индии
трудно представить себе историю европейской философии прош-
лого века — от Гегеля и Шопенгауэра до Л. Толстого и Вл. Со-
ловьева; нечто подобное можно сказать и об истории художест-
венной жизни тогдашней Европы — от зороастрийских мотивов
в «Волшебной флейте» Моцарта до буддийских мотивов в позд-
ней толстовской прозе.
Со второй половины XIX в. на культурный опыт европейцев
начали влиять не только элементы древних «больших тради-
ций» Востока, но и те проявления культурного творчества ази-
атских народов, которые стали результатом взаимодействия
местных традиций и европейских влияний. Так, генезис пере-
ворота в европейской живописи (просветлевшая палитра, сво-
бодная манера письма, изображение открытых, полных возду-
ха пространств, обыгрывание характерности непроизвольных
человеческих поз и т. д.), который связан с творчеством фран-
цузских импрессионистов и постимпрессионистов, трудно пред-
ставить без учета влияния на них японских графиков первой
половины XIX в. Художественная же выразительность японских
графиков (Хокусай, Хиросигэ и др.) достигалась стремлением
соотнести традиционные дальневосточные изобразительные навы-
ки и каноны с интуитивно схваченными элементами линейной
перспективы, основы которой японцы могли изучать лишь по
редко попадавшимся им в руки голландским или немецким ре-
продукциям и гравюрам.
Далее, трудно представить себе жизнь европейской интелли-
генции конца XIX — начала XX в. без интереса к элементам
обновленной индийской религиозно-философской культуры (на-
пример, Рамакришна, Вивекананда) и поэзии (всеобщее увле-
чение Тагором, воспитанным на идеях «самаджей). Что при-
тягивало европейцев к творчеству Вивекананды и Тагора,—
это, по-видимому, столь волновавшая их тема напряженного
диалога человеческого «я» с огромностью мировой — природной
и исторической — жизни. Но эта тема, столь ярко проявившаяся
в тогдашней индийской культуре, была выражением не только
традиционной «премудрости», но и ее взаимодействия с евро-
пейскими формами мироощущения и мышления.
Входя во внутренний строй европейской культуры, восточ-
ные заимствования усложняли ее состав, усугубляли ее содер-
жательные противоречия, антиномии (природное и историческое,
413
всеобщее и личное, мирское и священное, стихийное и рацио-
нальное, энтропийное и кумулятивное и т. д.). Но для народов
и Запада и Востока это был необходимый процесс всемирно-ис-
торической значимости: процесс самоотождествления, самопо-
знания и культурного самоопределения через отношение к дру-
гим, через взаимодействие с другими.
События первой мировой войны и выход России из мировой
капиталистической системы обнаружили некую глубинную про-
блематичность и неожиданный для многих недостаток внутрен-
ней прочности буржуазной цивилизации Запада. Эти события
стали стимулом для более напряженной работы сознания, для
поисков новых форм осмысления исторических судеб народов
и новых форм антиколониальной борьбы, т. е. стимулом, несом-
ненно, культуротворческим. Но период после первой мировой
войны одновременно нес с собой дальнейшее наращивание эко-
номических, технических и идейных связей народов Востока со
'странами Запада. Процессы капиталистической индустриализа-
ции в колониальных условиях и сопутствующие им изменения
социально-экономического порядка вызывали к жизни числен-
ное увеличение национальной интеллигенции — IITP, педагогов,
правоведов, журналистов; в этот же период начали складывать-
ся самые первые национальные кадры ученых и университет-
ской профессуры. Объективный процесс культурного синтеза
Запад — Восток продолжался.
Однако в условиях межвоенного двадцатилетия процесс этот
приобрел качественно новые, казалось бы, парадоксальные чер-
ты. Наряду с прямой «вестернизацией» систем технико-эконо-
мической деятельности, управления и образования (что не мог-
ло не сказаться на характере культурного опыта народов Во-
стока) действовал еще один важный фактор культурного синте-
за. Это были поднимавшиеся национально-освободительные дви-
жения, культурологическая ориентация которых включала в се-
бя и сильный антизападнический настрой.
Впервые в мировой историографии эта проблема была под-
нята именно как проблема своеобразного культурного синтеза
в трудах английского -историка А. Дж. Тойнби в 20—30-е годы
(см. /[Рашковский, 1976, с. 72—77]). Тойнби усмотрел культур-
но-синтезирующую роль этих движений (например, кемализма,
«Вафда», гоминьдана, Индийского национального конгресса) в
стремлении обеспечить национальную независимость и нацио-
нальную идентичность на путях выборочного заимствования из
арсенала социальных и культурных достижений Европы (орга-
низационные навыки, научные и технические знания, методы
пропаганды и т. д.), достижений, как правило, не духовных, а
сугубо утилитарных, прикладных. В подобного рода констата-
ции Тойнби был прав, но констатация эта недостаточно полна.
Дело в том, что в значительной мере при посредстве нацио-
нально-освободительных движений в массовый культурный
опыт народов Востока начинали исподволь входить те исто-
414-
рические воззрения, которые в предшествующие времена счита-
лись исключительной принадлежностью европейской культуры.
Это — представление о стадиально-прогрессивной подвижности
форм исторического существования людей, представление о
нациях и политических институтах (государствах, партиях
и т. п.) как об активных субъектах истории,-направляющих и
закрепляющих исторический прогресс.
Далее, что чрезвычайно важно для характеристики культур
ного опыта народов Востока в период после Октябрьской рево-
люции, проникновение в их культурное «поле» идей марксиз-
ма. Усвоение этих идей проходило, как правило, не в целост-
ном виде, но в виде опять-таки выборочного заимствования. Ра-
дикальная часть интеллигенции Востока обнаружила особую
чуткость к социально-критическим аспектам марксизма, к идее
об исторически преходящем характере капиталистической об-
щественной формации, а также к идее развития сознания и са-
мосознания масс как важнейшей предпосылки революционных
преобразований истории; в некоторых странах, например в Тур-
ции и Китае, немалое влияние на сознание людей оказывала
популярная в молодой Советской Республике идея развиваю-
щегося научного знания как фактора непрерывного обновления
и революционизации всей совокупности общественных отноше-
ний. В кемалистской Турции эта идея прогресса рационального
знания как необходимой предпосылки раскрепощения и поддер-
жания достоинства народных масс, ставшая непререкаемой
частью официальной догматики, переживалась на довольно по-
верхностном — лозунгово-идеологическом — уровне; в Индии
она была глубоко пережита рядом лидеров национально-освобо-
дительного движения (Дж. Неру, Радхакришнан и др.) и опре-
делила многие черты независимого государственного строитель-
ства последующих десятилетий; в Китае она стала не только
прагматической частью идеологии гоминьдана, но н императи-
вом для самоотверженного труда лучших представителей науч-
ной интеллигенции в условиях постоянных гражданских войн и
японского нашествия (см. [Нидхем, 1945]) 5. Чаще всего эти
заимствования отдельных марксистских идей включались в об-
щий контекст национально-буржуазных идеологий, ибо социаль-
но-культурные предпосылки для целостного усвоения марксист-
ских идей интеллигенцией и широкими массами Востока в тот
период еще не сложились.
Вторая мировая война явилась важной вехой в истории раз-
вития самосознания народов Востока, что не могло не оказать
воздействие и на культуротворческую сферу. Для значительной
части восточной интеллигенции гитлеровский фашизм, в част-
ности такие его черты, как превознесение насилия, антисеми-
тизм и славянофобия, обозначил собой некий закономерный ло-
гический и психологический предел столь знакомого им по опы-
ту повседневной жизни «белого» шовинизма и расизма. Для
целого ряда народов Востока участие сотен тысяч людей в вой-
415-
сках держав антигитлеровской коалиции (Индия и др.) и в
прямом вооруженном антифашистском сопротивлении (народы
Китая, Филиппин, Индонезии, Бенгалии, Эфиопии, части Север-
ной Африки), влияние побед Советской Армии, а также обна-
жившиеся жесточайшие противоречия между группировками
империалистических держав означали несомненное расширение
интеллектуально-политических горизонтов и, стало быть, рост
национального самосознания. Этот рост дал мощный не толь-
ко политический, но и духовный толчок вступлению в качест-
венно новый этап исторического развития — этап антиколони-
альной революции и самостоятельного национально-государст-
венного существования.
Научно-технический прогресс и культурная динамика
в странах Востока: период независимости
На пороге современного научного прогресса. Период после
второй мировой войны — один из самых в своем роде критиче-
ских и переломных в истории народов стран Востока, ибо этот
период ознаменован началом не только их политического и со-
циально-экономического, но и духовного самоопределения. Во-
лей или неволей, но целые регионы, государства, народы, клас-
сы, группы и индивиды входят в совершенно новую и непривыч-
ную для них историческую реальность, связанную со специфи-
кой сугубо современной практики, современных индустриально-
урбанистически-научных форм производства и общежития. Эту
новую глобальную историческую реальность, вторгшуюся в мир
развивающихся стран извне — из государств с высокоразвитыми
производительными силами и высокоразвитыми институтами
науки, принято обозначать суммарным образом как научно-тех-
ническую революцию.
НТР есть исторически беспрецедентное, хотя и длительно
вызревавшее явление, вобравшее в себя и преобразовавшее
многовековой общечеловеческий научный, производственный и
культурный опыт. Хронологически явление обнаруживается- пос-
ле второй мировой войны. Примечательно, что это совпадает по
времени с другим процессом всемирно-исторической значимо-
сти — усилением антиколониальных движений и с деколониза-
цией. Феномен НТР определяется рядом характерных призна-
ков: превращением научно-исследовательской деятельности в
ведущую производительную силу общества; радикальной сра-
щенностью подвижных и самообновляющихся систем НТР с
процессами массового производства; резкими изменениями в са-
мой технологии производства (использование высоких энергий,
электронное оборудование, поточные системы, искусственные
материалы, генетические методы воздействия на живую мате-
рию); сложными, основанными на идеях кибернетики система-
ми информации и управления, благодаря которым должно осу-
416
ществляться многоплановое и оперативное взаимодействие нау-
ки, производственно-технических систем, экономики и социума;
решительной «коллективизацией» творческих процессов в науч-
но-технической деятельности
В свете опыта НТР меняется и становится более подвижной
сама всемирно-историческая перспектива трудового и общест-
венного опыта человека. Если в условиях традиционных и ран-
некапиталистических обществ особую важность имел экологи-
ческий аспект общественного производства, а в период первой
промышленной революции — аспект рукотворно-машинный, то в
обществах, переживающих эпоху НТР, на первый план выдви-
гается аспект деятельностный, собственно человеческий (кото-
рый, разумеется, не обесценивает двух предшествующих). Ска-
занное означает возрастание экономической роли сфер научно-
исследовательской, координационно-управленческой, услуг, ху-
дожественно-проективной. В этих условиях и само знание, и
производство, и общество взаимно проникают друг в друга и с
необходимостью воспроизводят себя друг через друга. Описание
этой ситуации дает нам некоторые возможности для рассмот-
рения культурных сдвигов в нынешних обществах Востока.
Всякий сдвиг в характере производительных сил и их мыс-
лительных оснований сопряжен с весьма глубокими сдвигами
духовно-психологического и культурологического плана. Из то-
го краткого описания универсальных определяющих черт ны
нешнего всемирно-исторического феномена НТР, которое было
дано выше, явствует, что феномен этот — довольно целостный,
оказывающий во многом сильное и многозначное воздействие
на такие важные стороны жизнедеятельности человека, как сфе-
ра производства, социальные институты и управление, общест-
венное и индивидуальное сознание, т. е. на материальную, со-
циальную и духовную жизнедеятельность людей6.
Итак, НТР есть универсальный и сугубо современный фено-
мен. Во многом определяющее облик нынешнего мира универ-
сальное научное знание, теоретико-методологические основы ко-
торого сложились в Европе в период «научной революции»
XVI—XVIII вв., стало в середине нашего века, по выраже-
нию В. И. Вернадского, «планетным явлением» [[Вернадский,
1977]. Однако было бы грубой формой технологического детер-
минизма утверждать, что проявление и самораскрытие фено-
мена НТР в условиях различных общественно-политических си-
стем, в различных социальных и культурно-исторических сре-
дах должно приводить к одним и тем же конкретным результа-
там. Уяснение специфики синтеза современного научно-техни-
ческого прогресса и культурного наследия развивающихся стран
Востока представляется тем более актуальным, что без учета
этой специфики трудно представить себе дальнейшие пути раз-
вития и внутреннего обновления афро-азиатских обществ и
дальнейшие перспективы их самостоятельного национально-го-
сударственного существования. Гуманистический синтез дости-
27 Зак. 348
417
жений мировой науки, данной в ее современной, «НТРовской»
форме, с веками складывавшимися элементами духовной иден-
тичности народов Востока есть насущная потребность этих на-
родов, обнаружившаяся в последние десятилетия и еще чрез-
вычайно далекая от своего удовлетворения. Более того, этот
синтез не только локальная потребность большинства афро-ази-
атских народов, но и потребность всемирно-историческая, обще-
человеческая, ибо в современном мире накоплено слишком
много горючего материала, связанного с социальной несправед-
ливость^, с нищетой, с экономической отсталостью, с низкими
стандартами культуры, с недостатком взаимопонимания между
людьми.
Важно также иметь в виду, что процесс синтеза на Востоке
проходит весьма сложно и неединообразно, по-разному реали-
зуясь в условиях различных стран и на различных уровнях
жизни тех или иных народов: на уровне национально-государст-
венном, на уровне локальном, на уровнях конкретных социаль-
ных и этноконфессиональных групп и, наконец, на уровнях ин-
дивидуального человеческого опыта. В плане культурологиче-
ском этот последний уровень заслуживает особого внимания,
ибо культурный опыт людей, во многом зависящий от широкого
макросоциального и макроэкономического контекста, все же
с наибольшей яркостью и наглядностью проявляется в кон-
кретном поведении и мироотношении индивидов и малых групп.
Этот опыт более всего связан с внутренним миром индивидов,
из которых в конечном счете и слагаются профессиональные
массивы, классы, народы, государства.
Подавляющее большинство развивающихся стран Востока
находится на периферии НТР. Если в высокоразвитых социали-
стических и капиталистических обществах НТР, в каждом слу-
чае на свой лад, носит некий общественно-целостный характер,
то в развивающихся странах Востока, где в общественном про-
изводстве, в общественной жизни и в сознании людей сосущест-
вуют и взаимодействуют элементы традиционализма, раннего
индустриализма и НТР, последняя имеет характер весьма спе-
цифический. Р. М. Аваков определяет этот характер как очаго-
вый. Такое определение проливает особый свет на общие черты
культурной ситуации в развивающихся странах. Проблема ста-
новления и развития современного научного знания, современ-
ных научно-технических кадров, современных институтов науки
есть непреложная проблема, без разрешения которой невозмо-
жен прогресс ни в экономической, ни в социальной, ни в куль-
турной областях. Это общая проблема для всех развивающихся
стран, «независимо от уровня их экономического развития и
социально-политической ориентации, размеров территории и на-
селения, национального дохода и других показателей» (Аваков,
1976, с. 200].
Процесс проникновения современной научной мысли и форм
научно-технической деятельности в повседневный внутренний
418
опыт народов Востока, процесс превращения современного на-
учного знания и техники в неотъемлемый и органический эле-
мент культурного опыта народа чрезвычайно тяжел, противо-
речив, длителен. На сегодня проблемы определились еще недо-
статочно четко — их приходится не столько решать, сколько по-
просту выявлять, формулировать и ставить; круг источников
всерьез не изучен, не упорядочен, не оценен И все же изучение
текущего культурного опыта дает нам столь необходимое для
культурологического исследования чувство сопричастности жиз-
ненному напряжению и трепетности незавершенных конкретных
судеб современных нам людей, чувство, отчасти утрачиваемое
при удалении во времени. Далее, выявление тенденций текущей
истории культурного опыта людей, тенденций, пусть недоста-
точно определившихся и неоднозначно оцениваемых, имеет и
известную ценность для развития современной научной мысли
и предугадывания возможных тенденций будущего.
Проблема дифференциации нынешних развивающихся стран
Востока по их культурной динамике, связанной с усвоением
ими современной научно-технической мысли и ее материальных,
социальных и духовных результатов, не может быть решена
прямо и однозначно. Здесь в принципе потребовался бы слож-
нейший многофакторный анализ, учитывающий: а) степень
мощи и внутреннего динамизма автохтонного культурного на-
следия, а также приспособленности этого наследия к восприя-
тию современной научно-технической мысли, к многостороннему
внедрению ее результатов в повседневную жизнь и к способ-
ности соучаствовать в мировом производстве научных и техни-
ческих идей; б) степень насыщенности нынешних восточных об-
ществ прагматическими достижениями новейшей техники и спо-
собности широких масс приноровиться к этим достижениям.
Далее, возможна классификация развивающихся стран по
показателям импорта научных идей и технического «ноу-хау».
При такой классификации внутренняя дифференциация разви-
вающихся стран, чрезвычайно емкая, широкая и противоречи-
вая, может быть весьма упрощена. Согласно схеме индийского
науковеда Уорда Морхауса, раскладка здесь такова. Все стра-
ны мира подразделяются по уровню научно-технического раз-
вития на три группы: 1) страны, находящиеся на «колониаль-
ной» стадии; 2) страны, находящиеся на послеколониальной
стадии «зависимости»; 3) страны, находящиеся на стадии «на-
учно-технической автономности».
Большинство развивающихся афро-азиатских стран нахо-
дится либо на стадии 1, либо где-то на переходе от стадии 1
к стадии 2. Среди этих стран уникально лишь положение Ин-
дии: она прочно утвердилась на стадии 2, а в ряде областей
научных исследований, связанных, в частности, с проблемами
изучения высоких энергий, селекции и семеноводства, медици-
ны. технологии, социологии, филологических наук, прорвалась
на стадию 3 (см. ([Рашковский, 1979(6), с. 45]).
27*
419
Представленная схема Морхауса, весьма эффективная в пла-
не сопоставления научно-технического уровня стран мира по
чисто внешним объективированным показателям, к сожалению,
недостаточна для понимания культурологических сторон науч-
но-технического прогресса. В качестве самой общей гипотезы
о культурологических предпосылках можно, исходя из конкрет-
ного опыта развивающихся стран, допустить, что сочетание или
синтез достаточно сильной автохтонной духовной культуры с от-
носительно мощной «облученностью» культурой Европы создает
благоприятные предпосылки для прогресса подобного рода.
Отсутствие же таких культурных предпосылок тормозит и на-
учно-технический прогресс.
Однако эти предпосылки, способные сыграть столь важную
роль в дальнейшем синтезе современной, сциентизированной
культуры с традиционным культурным наследием стран Восто-
ка, могут сработать не сами по себе, но лишь в конкретной че-
ловеческой среде, в конкретной сложной и противоречивой госу-
дарственной, институциональной и народной жизни.
Культурологические аспекты научно-технических сдвигов.
Одну из основных черт современных развивающихся обществ
мы усматриваем в том, что современная научная мысль и на-
учная практика, оказывая несомненное влияние на все, по сути
дела, стороны их жизнедеятельности, по тем или иным причи-
нам исторического, социально-экономического и культурного по-
рядка не смогли пока стать в этих обществах ведущей произ-
водительной силой. И все же противоречивый процесс вхожде-
ния этих обществ в современный научно-технический мир про-
должается. Современная научно-техническая деятельность —
прямо или опосредованно — влияет на характер социально-эко-
номических, политических и культурных сдвигов в развиваю-
щихся странах Востока.
В большинстве развивающихся стран вклад национальных
институтов науки в экономическое и социальное развитие сла-
бо ощутим, результаты их усилий плохо скоординированы с
иными областями национальной жизни, удельный вес ученых,
да и вообще образованных людей, в населении невелик. II все-
таки современная научная деятельность в ее глобальных и
национальных измерениях оказывается неотъемлемой частью
современных перемен, современных успехов и срывов. Так кри-
сталлик сильнодействующего реактива определяет характер ре-
акции огромной химической массы.
Чтобы разобраться в этом парадоксальном положении, необ-
ходимо сначала выделить три основных уровня вторжения со-
временной научной мысли и научно-технической деятельности
в развивающиеся общества Востока. Можно обозначить эти
уровни так: I) уровень эколого-экономический; 2) уровень форм
социальной и политической организации (или уровень институ-
циональный); 3) уровень психологии, сознания и культуры (или
уровень человеческий). Важно подчеркнуть, что эти уровни,
420
расчленение которых необходимо теоретически, даиы нам в
сложных взаимосвязях и взаимоопосредованиях: все три услож-
нение и многозначно — каждый на свой лад — связаны с ма-
териальными, организационно-институциональными и ценностно-
человеческими сторонами всемирного, регионального, странового
и локального развития.
Среди этих трех уровней первый можно считать наиболее
изученным, по крайней мере привлекающим к себе внимание
исследователей. Его комплексному изучению посвящены многие
публикации отечественных и зарубежных востоковедов-экономи-
стов, а также востоковедов-науковедов, занимающихся совре-
менными проблемами.
Что касается второго уровня, то по этой проблематике в
мировой и отечественной литературе написано тоже много ра-
бот. Но сложность в том, что влияние современных форм науч-
ной организации и научного мироосмысления на институцио-
нально-политическую жизнь развивающихся стран рассматрива-
ется далеко не столь многосторонне, как это делается приме-
нительно к предшествующему уровню. Ученые, как правило, изу-
чают влияние современной науки лишь на отдельные стороны
институционально-политической жизни развивающихся стран
(например, управленческую, военную, мобилизационно-идеоло-
гическую). Однако в данном разделе речь идет об отдельных
сторонах, или срезах, единой и относительно целостной социаль-
ной реальности. В этом смысле в более благоприятном поло-
жении находятся исследователи, изучающие социологические
проблемы интеллигенции развивающихся стран. Это одно из
самых перспективных направлений исследований по данному
уровню, так как оно затрагивает животрепещущий узел круга
проблем, связанных с ролью интеллигенции как объективного
и необходимого посредника между двумя еще не сообразовав-
шимися друг с другом мирами — миром современного, универ-
сального, исторически фундированного научного знания и край-
не противоречивой, неустоявшейся социальной реальностиью раз-
вивающихся обществ. Сложность здесь, однако, в том, что про-
блема соотнесения обоих этих миров несравненно шире и глуб-
же, нежели проблематика групповых или индивидуальных су-
деб восточных интеллигентов. Действительно, без усилий на-
циональной интеллигенции невозможно усвоение достижений
мировой научной и технической мысли и их адаптация к мест-
ной природной и человеческой среде, невозможно адекватное
уяснение текущих проблем развивающихся стран и выработка
стратегий развития, отвечающих региональным и страновым ус-
ловиям, невозможно превращение современной научной мысли
в действительную предпосылку социального прогресса. Однако
недостаток культурологической, социологической и науковедче-
ской перспективы в постановке и попытках решения этих про-
блем может приводить к повышенным политическим и идеоло-
гическим притязаниям национальной интеллигенции — к тем
421
формам интеллигентского мессианизма, которые, не давая су-'
щественного решения проблем модернизации народных культур,
могут приводить к созданию лишь новых барьеров между ин-
теллигенцией и народом.
Третий уровень, связанный с новейшими научно-технически-
ми влияниями на формы ценностной ориентации, мироиознания
и практики индивидов и групп, этносов и классов в развиваю-
щихся обществах, начал осваиваться современной научной
мыслью в последние годы. Но именно обращение к этому уров-
ню позволяет особенно ясно воспринимать научно-техническую
проблематику как проблематику человеческую Без описания
этого человеческого уровня воздействия современного научно-
индустриально-урбанистического культурного опыта на народы
развивающихся стран картина взаимодействия современных и
традиционных стихий, картина их противодействия и согласова-
ния, их кратковременного или долговременного складывания в
особые, соответствующие местным условиям синтезированные
формы может оказаться недостаточно полной и верной.
Сложность и неоднозначность отношения между тенденция-
ми научно-технического прогресса и тенденциями культурных
сдвигов требует оговорить специфику употребления понятия
культуры в данной главе. Мы используем понятие культуры не
столько в общеупотребительном смысле, подразумевающем
прежде всего воплощенные и объективированные элементы че-
ловеческой практики («материальная культура», «духовная
культура»), сколько в смысле сугубо философском, когда име-
ется в виду внутренне подвижная совокупность воззрений и цен-
ностей, которые образуют основу повседневного индивидуаль-
ного и коллективного опыта людей и которые сами опосреду-
ются этим опытом, испытывая на себе его воздействие.
В культурном опыте людей могут объективироваться вещи
самые интимные и сокровенные и, наоборот, может интерио-
ризироваться то, что представляется сознанию враждебным и
навязываемым извне. Основные формы и конфигурации культур-
ного опыта, проявляющие себя в истории, в частности в ис-
тории пространственно-временного взаимодействия различных
общественно-исторических формаций, цивилизаций, регионов и
стран, не могут быть даны в отрыве от человеческой ее кон-
кретики, стало быть, и вне человеческой личности. Поэтому и
весь комплекс вопросов, связанных с характером воздействия
порожденного специфическими условиями развития европей-
ских народов научно-технического прогресса на культурный
опыт народов Востока, не может изучаться в отрыве от про-
блематики исторически складывавшегося социального и духов-
но-психологического статуса личности в условиях развивающих-
ся стран Востока.
Современный культурный опыт народов этих стран строит-
ся на критических коллизиях и противоречиях всемирно-истори-
ческого развития, прежде всего на противоречиях между дву-
422
мя мировыми социально-экономическими системами. Но все
противоречия проявляют себя далеко не всегда однозначно и
прямолинейно. Нередко они выступают в причудливом перепле-
тении с региональными, межгосударственными, этническими и
вероисповедными противоречиями, с локальными антагонизмами
и притязаниями, которые могут приобретать на местах и не-
малый размах, и вполне автономные формы. Далее, многоук-
ладность социально-экономической практики народов развиваю-
щихся стран (от явной архаики до ультрасовременных форм и
навыков в сферах производства и социальной организации)'
также не могла не повлиять на глубокую внутреннюю кон-
фликтность их культурного опыта.
Исследователи нынешней действительности развивающихся
обществ констатируют наличие в этих обществах трех условно
выделяемых стадиально различных пластов социальной органи-
зации: докапиталистического, капиталистического и особого
пласта, генезис которого связан с объективными тенденциями
отрицания основополагающих принципов капиталистического
способа производства во всемирно-исторической перспективе.
Это, в частности, радикальное возрастание роли государства в
управлении хозяйственными и социальными процессами, элемен-
ты централизованного планирования, прямое или косвенное
вторжение в общественную жизнь технологических и социаль-
ных последствий НТР, элементы социалистической обществен-
ной мысли и т. д. Все эти три пласта даны в условиях разви-
вающихся обществ не в механической последовательности, а в
причудливом взаимодействии и взаимоблокировании, т. е. в
самых разнообразных, далеко не всегда устойчивых и не всегда
предсказуемых синтезированных формах. Да и каждый из этих
трех пластов противоречив сам по себе. В каждом из них спе-
цифическим образом проявляется конкретика исторических су-
деб различных регионов, социальных, этнических, вероисповед-
но-кастовых общностей Востока; каждый из них на свой лад
влияет на культурный опыт огромных человеческих масс.
Отношения традиционно-архаического плана охватывают
огромный спектр добуржуазных связей, пронизывающих инсти-
туциональную сферу и сферу духовную и нередко причудливо
возрождающихся в обновленных и осовремененных формах. Ге-
нетически этот «традиционалистский» пласт нынешней действи-
тельности стран Востока связан по преимуществу с доколо-
ниальной эпохой.
Капиталистический пласт, развившийся и утвердившийся в
большинстве развивающихся стран Востока, также характе-
ризуется внутренней сложностью. Само вторжение капитали-
стических отношений в страны Востока выглядело чрезвычайно
противоречиво. Элементы современного технического прогресса,
научного знания и свободных рыночных отношений (т. е. эле-
менты, исторически связанные с динамизацией общественной и
культурной жизни) насаждались методами колониального уп-
423
равления; в систему капиталистического бизнеса вовлекались не
только (и подчас не столько) местные торгово-ремесленные
слои, но и представители местного ростовщичества и компрадо-
ров, местной знати и крупных землевладельцев, местной части
чиновничьей верхушки. Все это привело к тому, что во многих
странах Востока по сей день сосуществуют (опять-таки не в
механической последовательности, а в интенсивном взаимодей-
ствии) стадиально различные формы организации капиталисти-
ческого общества — от форм, свойственных эпохе первоначаль-
ного накопления, до форм, достаточно близких современным
монополистическим структурам стран Запада. Эти мощные уль-
трасовременные образования тесно связаны с центральным
государственным аппаратом и международными монополиями7.
Социологическая и социально-философская мысль развиваю-
щихся стран и их художественная литература постоянно обра-
щают внимание на то обстоятельство, что интенсивное взаимо-
действие форм социальной практики, присущих различным ста-
диям капиталистического развития, несет тягостные последст-
вия для людей: ожесточенную борьбу между индивидами и кор-
порациями, кланами и мафиями, неупорядоченность правоот-
ношений, суетливый карьеризм, рвачество, бездуховность и ато-
мизацию людей. Короче, человеческая личность принимает на
себя всю тяжесть крутых структурных перемен в формах со-
циальной организации и статусной иерархии. В повседневной
жизни люди ищут индивидуальные и групповые пути, чтобы
компенсировать эту тяжесть.
Для нашего исследования важно также, что стратификации
порожденных капитализмом форм социально-хозяйственной ор-
ганизации отчасти соответствует и стратификация форм тех-
нологических (формы, присущие мануфактурной, индустриаль-
но-машинной и НТРовской фазам развития технологии). Что
касается последней фазы, то ряд стран Востока (Индии здесь
принадлежит пионерская роль8) сумели продемонстрировать
первые успехи сугубо современных, НТРовских форм производ-
ства и научного знания. Но все это нередко сочеталось с возра-
стающей внешнеэкономической зависимостью, с неразрешен-
ностью аграрных проблем, с полутрадиционным, но нетради-
ционно разбухшим городским пауперизмом, с неотлаженностью
политических систем, со стремлением верхушечных групп ог-
радить свои внутренние или внешнеэкономические привилегии
с помощью антидемократических систем политической органи-
зации.
Этап национально-освободительных революций и независи-
мого государственного строительства привел ко многим благо-
творным сдвигам в общественной и культурной жизни этих
стран (осознание практической необходимости поисков своей
культурно-исторической идентичности, создание и развертыва-
ние национальных систем научной деятельности и подготовки
кадров). Однако процесс общественных изменений в 50—
424
70-х годах имел для народов Востока и ряд суровых издержек,
наложивших печать на их последующее развитие. К таким из-
держкам следует отнести, в частности, бюрократизацию, жесто-
кие формы политической и идеологической мобилизации масс,
а также характерную для многих нынешних развивающихся
стран ситуацию идеологического «народопоклонства» нередко s
сочетании с пренебрежением к судьбам конкретных человече-
ских массивов, из которых и слагается в конечном счете живой,
конкретный народ.
Понимание подобного рода издержек находится в самой
прямой связи с вопросом о роли научно-технического прогресса
в динамике культуры развивающихся стран. Коллизия власти
п знания, слабая способность к различению ценностей опера-
ционально-управленческих и ценностей познавательных — все
это связано с недостаточной зрелостью и внутренней дифферен-
цированностью большинства современных обществ Востока и
остается одной из немаловажных характеристик жизни этих
обществ в настоящее время и, возможно, останется в обозри-
мом будущем.
Изгнание колонизаторов и формальная политическая незави-
симость не решают до конца вопроса о социальных предпосыл-
ках преодоления проявлений антиинтеллектуализма как одной
из существенных помех на путях культурного развития. За по-
следние десятилетия заметно изменились социальные и социаль-
но-психологические его очертания. Если прежний антиинтеллек-
туализм был во многом естественным следствием колониаль-
ной ситуации (маргинальное и приниженное положение интел-
лигента из «туземцев» в системе политических и властных от-
ношений колониального общества) и трагической издержкой
антиколониальной борьбы (современное научное знание мысли-
лось как атрибут чуждого, колонизаторского, насильнического),
то нынешний является реакцией на тягостные для масс тради-
ционного и полутрадиционного населения издержки техническо-
го прогресса, а также на сращенность национальных институ-
тов образования и науки с элитарными и бюрократическими
слоями. Образование и место человека в научной иерархии во
многом оцениваются в плане престижности. Многие даже в са-
мой этой иерархии далеки от понимания относительной само-
ценности и внутреннего динамизма интеллектуального труда, ие
говоря уже о вещах более насущных и близких — о понимании
прямой связи между личным подвижничеством ученого в его
сугубо профессиональной сфере и прогрессом его страны [Зай-
ончковский, 1975, с. 26].
Без учета исторически осмысленных проблем — «наука и
общество», «наука и культура», «наука и власть» — трудно, ду-
мается, уяснить многие стороны внутренней культурной динами-
ки восточных обществ сегодняшнего и завтрашнего дня. Колли-
зия науки и бюрократии, столь явная в высокоразвитых капита-
листических странах (подвластность институтов науки верхним
425
эшелонам власти, монополиям и военно-промышленным ком-
плексам), на своп лад характерна и для Востока. Но социаль-
ная природа этой коллизии на Востоке во многом иная, хотя
и здесь в некоторых странах складываются связанные с миро-
выми монополиями свои монополистические круги, свои военно-
промышленные комплексы, возникают свои милитаристские при-
тязания. Здесь эта коллизия коренится в самой «социальной
материи» обществ, вступивших на путь развития капиталистиче-
ских отношений, отчасти даже развивших в себе элементы внут-
ренней организации, перерастающие рамки «классического» ка-
питализма, но не преодолевших и в ряде отношений воспроиз-
водящих некоторые элементы докапиталистической обществен-
ной организации. Именно в таких сложных условиях, как отме-
чал В. И. Ленин применительно к судьбам России конца XIX в.,
почти все слои общества множеством нитей связаны с бюро-
кратическим слоем; неудивительно, что в такой ситуации «лег-
ко совершается... превращение интеллигента-радикала, интел-
лигента-социалиста в чиновника» [Ленин, т. 2, с. 456].
Реакцию массового сознания стран Востока на всю эту со-
вокупность явлений прошлого и настоящего можно был > бы
обозначить как «негативный эгалитаризм». Это та мировоззрен-
ческая и социально-психологическая установка, которая вь зва-
на к жизни положением, когда большинство трудящегося на-
селения (включая и немалую часть восточной интеллигенции)
представляется в силу объективных социально-исторических и
политико-идеологических условий как бы «уравненным» в бед-
ности, в невежестве, в обделенности человеческим достоинством.
Этот «негативный эгалитаризм», будучи в свое время несомнен-
ным стимулом политической мобилизации масс, а также — на
первых порах национально-государственного строительства раз-
вивающихся стран — формой компенсации их экономической,
информационной и административной слабости, в настоящее
время уже утратил свой революционный потенциал. Сама при-
рода внутренних социальных последствий современной научно-
технической деятельности, связанная с наращиванием человече-
ского фактора в сферах общественного производства, управле-
ния и сознания, придает идеям равенства, демократического
переустройства и социальной справедливости новые историче-
ские измерения, требуя более пластичного и многостороннего по-
нимания социальной реальности и тем самым внося немалые
коррективы в прежние, довольно абстрактные политические
схемы, ибо схемам этим противостоит с особой силой обнару-
живающееся в эпоху НТР представление о сложности индиви-
дуальной и групповой деятельности людей, о взаимозависимо-
сти индивидов, классов и групп во внутренне подвижных со-
циальных процессах.
Уяснение этой проблемы (с особым упором на культуроло-
гическую ее сторону) дает представление о давлении на чело-
веческое существование как бы спрессованной и уплотнившейся
426
(СТОПИН, В контексте которой вершится определяющее культур-
ный опыт народов Востока взаимодействие элементов тради-
ционализма и современности.
Чаще всего определение особенностей культурного опыта
развивающихся стран дается как в мировой, так и в отечест-
венной литературе в терминах скорее отрицательного, нежели
положительного, свойства (не успели, не создали, не сложп-
чись—). По всей видимости, такие суждения и определения не-
обходимы для уяснения проблемы, но они явно недостаточны
для постановки вопроса о ее качественном своеобразии.
Здесь требуются категории иного свойства, способные имен-
но в положительном плане выявить то общее, что теми или ины-
ми путями угадывает современная мысль в облике и внутрен-
ней динамике развивающихся стран и их культурного опыта.
Современные условия с особой настоятельностью диктуют необ-
ходимость анализа нынешней специфики восточных обществ на
особом, культурологическом уровне. Без учета особенностей
культурного опыта народов современного Востока картина син-
теза будет выглядеть явно неполной, ибо культура пронизыва-
ет все сферы жизнедеятельности людей, во многом определяя
тот человеческий контекст, в рамках которого вызревают глу-
бинные революционные преобразования, характерные для наше-
го времени {Бовин, 1980, с. 170].
Культурная динамика восточных обществ (именно в той
форме, в какой мы застаем ее сегодня) является результатом
не только и, пожалуй, не столько их внутреннего историческо-
го саморазвития, сколько взаимодействия местных социокуль-
турных условий со множеством тенденции современного всемир-
но-исторического процесса, рожденных за пределами восточных
цивилизаций, в иных культурно-исторических условиях. К ним
нужно отнести, в частности, и тенденцию универсализации
(«планетаризации», если вспомнить снова выражение В. И. Вер-
надского) нынешних форм научно-технического прогресса со
всеми их созидательными и разрушительными сторонами. Еще
раз подчеркнем, что эта динамика тем более мучительна, что
центры современной научно-технической мысли и деятельности,
превратившихся в ведущую производительную силу человече-
ского общества, находятся за пределами развивающихся стран.
Вот почему вторгающиеся в эти общества реальности, связан-
ные с современной научно-технической деятельностью, нередко
предстают как нечто сугубо чужеродное, наступательное и
враждебное. Реакции, вызываемые этими реальностями в лоне
развивающихся обществ, самые сложные и многозначные. Здесь
тремления и к максимальному усвоению, и к выборочному, но
переиначенному на свой лад заимствованию, и, наконец, к почти
езусловному их отрицанию. Эти многозначные реакции по-раз-
ному пронизывают различные страны, классы, вероисповеда-
ния, этносы, социокультурные группировки, институты. Но у
всех этих реакций есть некая общая культурологическая суть.
427
общая проблематика: как совместить элементы «западного»
знания, «западной» техники с «восточной душой»? Каково со-
отношение неизменного и динамического в этой «восточной ду-
ше»? Как пройти сквозь горнило урбанистической научно-тех-
нической цивилизации, не потеряв самих себя?
Современная цивилизация несет развивающимся странам
качественно новый тип знания и, стало быть, новый тип интел-
лектуально-духовной организации (а ведь в конечном счете это
предполагает и новый тип личности).
Традиционные типы знания, как правило, ориентировались
на сумму относительно стабильных аксиоматических воззрений,
освященных преданием. Они не знали последовательного рас-
членения в себе самом моментов мифологических, отвлеченно-
умозрительных и эмпирических. Они требовали для своего по-
стижения методов медитативного вживания, изощренной мнемо-
техники, благоговейного комментирования®. Но на смену тра-
диционному сакральному знанию пришло знание совершенно
иного типа: мирское, рациональное, руководствующееся проце-
дурами экспериментального и математического обоснования,
опирающееся на относительно подвижную аксиоматику с само-
обновляющимся внутренним составом.
В современных обществах Востока действуют мощные гло-
бальные и региональные силы, несомненно благоприятствующие
распространению и внедрению в этих обществах ценностей и
жизненных ориентаций, которые соответствовали бы задачам и
требованиям научно-технического прогресса. Это—«вытеснение
натуральных отношений, демонстрационный эффект и всесилие
моды» и связанная со всем этим комплексом относительная эга-
литаризация потребительских запросов и представлений ([Ши-
роков, 1976(6), с. 47—48]. Но процесс такого внедрения вопию-
ще противоречив. II противоречив он не только по причине объ-
ективного сопротивления социокультурной «почвы», но и отто-
го, что сама современная научно-техническая деятельность, ис-
ходящая из западных ее центров, и последствия этой деятель-
ности достаточно противоречивы в самих себе.
Общим местом в современном науковедении является во-
прос о кризисных явлениях (в частности, громоздкости, сверх-
бюрократизации, милитаризации) в области научной организа-
ции и научной деятельности в высокоразвитых странах. Далее,
общеизвестны факты разрушительного влияния издержек на-
учно-технического прогресса на среду обитания, на здоровье лю-
дей. И, наконец, развитие общественной жизни и философской
культуры (последнее отчасти связано с растущим интересом к
высоким проявлениям духовно-философского наследия народов
Востока) поставило вопрос о неудовлетворительности и недо-
статочности для современного человека и для современного зна-
ния тех базирующихся на атомизме и прямолинейно-механи-
стическом материализме идейно-философских основ научной
деятельности, которые сложились в Европе XVIII—XIX вв. и ко-
428
торые остаются не преодоленными и поныне (см. [Равец,
1971]) |0. Проблематика внутренних противоречий в современ-
ной научно-технической деятельности глубоко переживается на
Востоке и находит широкий отклик в философско-социологиче-
ской мысли, в литературе и искусстве стран этого региона.
Именно в столкновении и переплетении этих двух видов
противоречий — противоречий между перестающим удовлетво-
рять запросы современного человека традиционализмом и ре-
альностями сегодняшнего дня и внутренних противоречий в са-
мой современной индустриально-научио-урбанистической циви-.
лизации — и следует искать важные специфические черты ны-
нешней культурной динамики развивающихся обществ.
Рост современного знания на Востоке как человеческая про-
блема. В свете сказанного нужно поставить вопрос о духовно-
психологическом состоянии конкретного и непосредственного
носителя культурного опыта — человеческой личности. Здесь с
особой силой выявляется важнейшая мировоззренческая и ис-
торико-методологическая проблема взаимосвязи между измене-
ниями в социальной среде и изменениями духовно-психологиче-
ского облика индивидов и человеческих масс. Эту проблему
ставил К- Маркс в письме П. В. Анненкову от 28 декабря
184G г.
«Благодаря тому простому факту,— писал Маркс,— что
каждое последующее поколение находит производительные
силы, приобретенные предыдущим поколением, и эти про-
изводительные силы служат ему сырым 'материалом для но-
вого производства,— благодаря этому факту образуется
связь в человеческой истории, образуется история человече-
ства, которая тем больше становится историей человече-
ства, чем больше выросли производительные силы людей, а
следовательно, и их общественные отношения. Отсюда необхо-
димый вывод: общественная история людей есть всегда лишь
история их индивидуального развития, сознают ли они это, или
нет... Для того чтобы ие лишиться достигнутого результата,
для того чтобы не потерять плодов цивилизации, люди вынуж-
дены изменять все унаследованные общественные формы в тот
момент, когда способ их сношений (commerce) более уже не
соответствует приобретенным производительным силам.—
Я употребляю здесь слово „commerce" в самом широком
смысле, в каком по-немецки употребляется слово „Verkehr"»
[Маркс, Энгельс, т. 27, с. 402—403]. (Марксовы понятия «com-
merce», «Verkehr», что особенно важно для нас, касаются всей
совокупности и всех конкретных проявлений исторически под-
вижных навыков деятельности, коммуникации и самосознания
индивидов и групп в обществе.)
Не подлежит сомнению важность изучения и понимания ду-
ховно-психологических параметров нынешних социальных и про-
изводственно-технологических сдвигов в обществах Востока, па-
раметров, касающихся внутреннего мира индивида и его функ-
429
цнонирования в сложной и многосторонней системе историче-
ски подвижной коммуникации между людьми.
То поле человеческой коммуникации, которое характерно
для стран и народов Востока, включает в себя широкий спектр
культурных и социальных реальностей: от реальностей сугубо
архаических до таких, которые можно определить как НТРов-
ские. Исторически обусловленная повышенная роль государства
во всех сферах жизни современных восточных обществ — тот
фон, без учета которого трудно понять синтезирующие процес-
сы в культурном опыте народов Востока.
Так или иначе, в условиях нынешних развивающихся об-
ществ миллионы людей обречены на мучительное состояние
маргинальной личности — «личности на рубеже культур» [Ар-
тановский, 1967] — состояние, когда противоречия между груп-
пами, идеологиями, убеждениями — беспощадные противоречия
духовно-ценностного плана — вторгаются в интимный человече
ский мир. Эти противоречия, вошедшие в ткань внутренней жиз-
ни человека, постоянно требуют от него повышенной рефлек-
тивности, стремления воспринять рациональную ориентацию в
окружающей жизни и одновременно в череде непрерывных ла-
вирований, колебаний, приспособлений, отречений и мучитель-
но дающегося выбора — не потерять собственное «я».
В условиях НТР в каждом обществе под влиянием совре-
менной науки и техники формируется новая и своеобразная со-
циокультурная среда, в которой взаимодействуют самые раз-
личные области жизнедеятельности людей. Без сомнения, со-
временная научно-техническая деятельность привносит ряд по-
зитивных и творческих мотивов в мыслительный и культурный
опыт интеллигенции и (во многом через интеллигенцию) народ-
ных масс развивающихся обществ. К таким мотивам можно от-
нести. в частности, стремление к целостному и разумному
(именно разумному, а не технологически-рассудочному), к бо-
лее отвечающему динамизму современной эпохи отношению к
проблеме места человека во вселенной (см. /[Рашковский,
1978]). Но эти мотивы, имеющие, возможно, будущность во
многих народных культурах Востока, пока действуют на эли-
тарных уровнях культурного творчества и общественного созна-
ния; входя же в ткань конкретных политических и идеологиче-
ских отношений, они могут подвергаться самым неожиданным
видоизменениям и вульгаризации.
Так было, например, с «исламской революцией» в Иране
(1978—1979). Идеологическая ее подготовка во многом свя-
зана с элитарными кругами либерально-исламской интелли-
генции.
Идеи о необходимости согласования научно-технического им-
ператива со вселенскими, общечеловеческими элементами в «ис-
ламском пути», «исламском гуманизме» и т. д., критика отчуж-
денности этатистско-бюрократической системы от основ народ-
ной культуры, пройдя определенный путь упрощения и «обкат-
430
кп» в -среде низовой интеллигенции, офицерства, студенчества
п мулл, во многом определили не только известную идейно-пси-
хологическую мощь, но и клерикальный и вождистский харак-
тер победившего народного движения. Такое массовое дви-
жение, естественно, во многом повернулось и против кабинет-
ной, интеллигентской элиты своей страны.
Что же касается массового уровня культурного опыта и об-
щественного сознания, то и здесь своеобразные универсальные
тенденции также достаточно сильны (хотя, разумеется, и на
свой лад), настолько сильны, что многие нынешние востоковеды
мыслят их безусловно преобладающими. Такова, например, точ-
ка зрения французского арабиста Жака Берка. В монографиях
последних лет он категорически настаивает на преобладании
универсальных массовых тенденций общественной и культурной
жизни как в странах Магриба, так и на всем Арабском Восто-
ке. По мнению Берка, арабский мир при всех националистиче-
ских его страстях, а может быть, отчасти и благодаря этим
страстям, подтачивающим традиционные формы мировосприя-
тия, переживает процесс частичной утраты своей исконной
культурно-исторической идентичности, которой противостоят две
взаимно не примиренные, но всепронизывающие тенденции со-
временной жизни: с одной стороны, нарастание индустриально-
бюрократизированных форм социальной организации с их все-
проникающими тенденциями культурной нивелировки, а с дру-
гой — протест личности против внешних условий ее существо-
вания. Даже в тенденциях современного воинствующего фунда-
ментализма Берк усматривает стремление заклясть или как-то
компенсировать этот нынешний «разлом» (eclatement) (см.
[Берк, 1980, с. 57—106]).
Индустриализация развивающихся обществ и их насыщение
элементами современной научно-технической практики ведут не
только к частичному «переносу технологии» с Запада на Во-
сток, но во многих отношениях и к «переносу сознания». При-
чем второй процесс не менее, если не более сложен и пробле-
матичен, нежели первый. Этот процесс двойственного «перено-
са» включает в себя не только момент аккультурации (так при-
нято обозначать в мировой литературе процесс органического
приобщения людей к элементам индустриально-урбанистической
культуры), но и момент грубого клиширования, «антикультура-
ции» (a-culturation negative) )[Бургиба, 1976, с. 133]. Пути
прохождения этого многозначного процесса могут быть самые
разнообразные: через печатную и аудиовизуальную продукцию,
через моду, через устную пропаганду, через химико-фармацев-
тические способы воздействия на организм и психику челове-
ка (лекарства, наркотики, возбуждающие напитки) и — что
особенно важно — через элементы научно-технической деятель-
ности (профессиональную выучку, профориентацию, повседнев-
ный производственный опыт человека).
Далее, есть еще один мощнейший канал «облучения» бук-
431
ционирования в сложной и многосторонней системе историче-
ски подвижной коммуникации между людьми.
То поле человеческой коммуникации, которое характерно
для стран и народов Востока, включает в себя широкий спектр
культурных и социальных реальностей: от реальностей сугубо
архаических до таких, которые можно определить как НТРов-
ские. Исторически обусловленная повышенная роль государства
во всех сферах жизни современных восточных обществ — тот
фон, без учета которого трудно понять синтезирующие процес-
сы в культурном опыте народов Востока.
Так или иначе, в условиях нынешних развивающихся об-
ществ миллионы людей обречены на мучительное состояние
маргинальной личности — «личности на рубеже культур» [Ар-
тановский, 1967] — состояние, когда противоречия между груп-
пами, идеологиями, убеждениями — беспощадные противоречия
духовно-ценностного плана — вторгаются в интимный человече
ский мир. Эти противоречия, вошедшие в ткань внутренней жиз-
ни человека, постоянно требуют от него повышенной рефлек-
тивности, стремления воспринять рациональную ориентацию в
окружающей жизни и одновременно в череде непрерывных ла-
вирований, колебании, приспособлений, отречений и мучитель-
но дающегося выбора — не потерять собственное «я».
В условиях НТР в каждом обществе под влиянием совре-
менной науки и техники формируется новая и своеобразная со-
циокультурная среда, в которой взаимодействуют самые раз-
личные области жизнедеятельности людей. Без сомнения, со-
временная научно-техническая деятельность привносит ряд по-
зитивных и творческих мотивов в мыслительный и культурный
опыт интеллигенции и (во многом через интеллигенцию) народ-
ных масс развивающихся обществ. К таким мотивам можно от-
нести, в частности, стремление к целостному и разумному
(именно разумному, а не технологически-рассудочному), к бо-
лее отвечающему динамизму современной эпохи отношению к
проблеме места человека во вселенной (см. /[Рашковский,
1978]). Но эти мотивы, имеющие, возможно, будущность во
многих народных культурах Востока, пока действуют на эли-
тарных уровнях культурного творчества и общественного созна-
ния; входя же в ткань конкретных политических и идеологиче-
ских отношений, они могут подвергаться самым неожиданным
видоизменениям и вульгаризации.
Так было, например, с «исламской революцией» в Иране
(1978—1979). Идеологическая ее подготовка во многом свя
зана с элитарными кругами либерально-исламской интелли-
генции.
Идеи о необходимости согласования научно-технического им-
ператива со вселенскими, общечеловеческими элементами в «ис-
ламском пути», «исламском гуманизме» и т. д., критика отчуж-
денности этатистско-бюрократической системы от основ народ-
ной культуры, пройдя определенный путь упрощения и «обкат-
430
кн» в -среде низовой интеллигенции, офицерства, студенчества
и мулл, во многом определили не только известную идейно-пси-
хологическую мощь, но и клерикальный и вождистский харак-
тер победившего народного движения. Такое массовое дви-
жение, естественно, во многом повернулось и против кабинет-
ной, интеллигентской элиты своей страны.
Что же касается массового уровня культурного опыта и об-
щественного сознания, то и здесь своеобразные универсальные
тенденции также достаточно сильны (хотя, разумеется, и на
свой лад), настолько сильны, что многие нынешние востоковеды
мыслят их безусловно преобладающими. Такова, например, точ-
ка зрения французского арабиста Жака Берка. В монографиях
последних лет он категорически настаивает на преобладании
универсальных массовых тенденций общественной и культурной
жизни как в странах Магриба, так и на всем Арабском Восто-
ке. По мнению Берка, арабский мир прн всех националистиче-
ских его страстях, а может быть, отчасти и благодаря этим
страстям, подтачивающим традиционные формы мировосприя-
тия, переживает процесс частичной утраты своей исконной
культурно-исторической идентичности, которой противостоят две
взаимно не примиренные, но всепронизывающие тенденции со-
временной жизни: с одной стороны, нарастание индустриально-
бюрократизированных форм социальной организации с их все-
проникающими тенденциями культурной нивелировки, а с дру-
гой — протест личности против внешних условий ее существо-
вания Даже в тенденциях современного воинствующего фунда-
ментализма Берк усматривает стремление заклясть или как-то
компенсировать этот нынешний «разлом» (eclatement) (см.
[Берк, 1980, с. 57—106]).
Индустриализация развивающихся обществ и их насыщение
элементами современной научно-технической практики ведут не
только к частичному «переносу технологии» с Запада на Во-
сток, но во многих отношениях и к «переносу сознания». При-
чем второй процесс не менее, если не более сложен и пробле-
матичен. нежели первый. Этот процесс двойственного «перено-
са» включает в себя не только момент аккультурации (так при-
нято обозначать в мировой литературе процесс органического
приобщения людей к элементам индустриально-урбанистической
культуры), но и момент грубого клиширования, «антикультура-
ции» (a-culturation negative) {Бургиба, 1976, с. 133]. Пути
прохождения этого многозначного процесса могут быть самые
разнообразные: через печатную и аудиовизуальную продукцию,
через моду, через устную пропаганду, через химико-фармацев-
тические способы воздействия на организм и психику челове-
ка (лекарства, наркотики, возбуждающие напитки) и — что
особенно важно — через элементы научно-технической деятель-
ности (профессиональную выучку, профориентацию, повседнев-
ный производственный опыт человека).
Далее, есть еще один мощнейший канал «облучения» бук-
431
вально миллионов жителей Востока культурой современного
Запада. Этому явлению, имеющему всемирно-историческое зна-
чение, не уделено еще должного внимания в мировой востоко-
ведной литературе. Мы имеем в виду огромные контингенты
временно законтрактованных рабочих, учащихся колледжей,
институтов и университетов в развитых странах, временно рабо-
тающих или стажирующихся там научных работников. Будущее
влияние этих контингентов на ход культурного синтеза в стра-
нах Азии и Африки должно быть весьма значительным.
Итак, попытаемся конкретизировать эти вопросы примени-
тельно прежде вс^го к городскому обществу развивающихся
стран, а точнее, к тем слоям, что более всего связаны с внед-
рением достижений современного знания, современной науки и
техники во внутреннюю жизнь освободившихся от колониальной
зависимости развивающихся обществ.
Одной из важных структур, определяющих характер и ход
социально-культурной эволюции развивающихся обществ, явля-
ется, без сомнения, университет. Действительно, в этих общест-
вах университеты суть важнейшее средоточие не только науч-
но-исследовательской и культурно-образовательной деятельно-
сти. Университетское строительство — часть государственного
строительства. За ним стоят основные направления и приорите-
ты государственной политики. Университеты — одна из важней-
ших сфер борьбы за престиж и власть, за политическое и адми-
нистративное могущество. В стенах университетов идут оже-
сточенные идеологические баталии между сторонниками
различных общественно-политических ориентаций, а также ори-
ентаций общекультурнего плана («западники», «почвенники»,
сторонники выборочного совмещения современного и традицион-
ного, наконец, немногочисленные сторонники диалектически-
марксистской трактовки проблем культуры). Без университетов
трудно представить себе сам процесс становления идейно-поли-
тических платформ и программ, политических символов и се-
мантик, характерных для освободившихся стран.
Нетрудно заметить существенное отличие социально-полити-
ческой роли университетов Востока от их роли в странах ка-
питалистического Запада. На Западе ведущие функции универ-
ситетов связаны прежде всего с тем, что университеты стали
передним краем научно-технического прогресса, а также ис-
точником теоретических идей, обосновывающих важнейшие про-
екты, программы и решения правящих классов, партий, элит.
Столь существенные для университетов стран Востока функ-
ции — мобилизационно-идеологическая и социально-критиче-
ская — в университетах Запада выступают как функции вто-
рого плана. Правда, в середине 60-х годов и Запад (не без
влияния общественных процессов в развивающихся странах)
пережил довольно краткий период возрастания чисто идеологи-
ческой роли университетов. Возвратная волна этого движения
дает о себе знать на Востоке чуть ли не по сей день.
432
Из сказанного явствует, что жизнь современного восточного
университета связана с самыми острыми проблемами социаль-
но-культурной действительности стран Востока. Университеты
оказываются источниками не только политической, социальной
п культурной институционализации, но и внутреннего броже-
ния. Последнее же во многих отношениях порождается и труд-
ностями внутриуннверситетского плана — неудовлетворительной
материальной и информационной оснащенностью исследо-
вательских и учебных процессов, скученностью и негигиенич-
ностью студенческих общежитий, бедностью стипендиального
фонда.
Разумеется, положение научных институтов и сред, связан-
ных с верхушечными системами управления, с госсекторами, с
.местными ответвлениями ТНК, местными монополиями, военны-
ми ведомствами, гораздо благоприятнее, нежели положение уни-
верситетов. Но статус университета и его деятельность — вещи
особо важные и перспективные. Университет — источник демо-
кратизации афро-азиатских обществ (численное расширение со-
става студенчества, его социальная демократизация), но он же
и источник мощных бюрократизирующих тенденций (разрастаю-
щийся круг престижных устремлений и патронажно-клановых
связей). За всем этим угадывается и немалая внутренняя на-
пряженность социального и духовного статуса ученых в стра-
нах Востока. Одно из самых существенных проявлений ее —
коллизия ученых, интеллигенции (даже шире — интеллигентно-
сти как формы жизнебтношения) и бюрократии,. бюрократиче-
ского истеблишмента.
В последние тоды обращалось внимание на двойственный ис-
точник бюрократизации современных восточных обществ: с од-
ной стороны, традиционный, «ориентальный», а с другой — су-
губо современный, так сказать, НТРовский. Первый связан со
своеобразно воспроизводящимися в условиях модернизации
формами традиционно-общинной солидарности; такое воспроиз-
ведение нередко отвечает индивидуальным и групповым по-
требностям выстоять в условиях капиталистической модерниза-
ции и связанного с ней распада исконных традиционных струк-
тур, приспособиться к новым жизненным реальностям. Этот
процесс был заметен еще в колониальную эпоху; в эпоху же
независимости вместе с интенсификацией множества социаль-
ных процессов он сумел набрать особую силу. Отсюда — вос-
производство в новых условиях такого важнейшего свойства
традиционно-ориентальной социальной организации, как не-
формальные патронажно-клиентельные связи, вносящие в об-
щество и новые формы адаптации, и новые стимулы для эмо-
ционально-духовной напряженности. В современных условиях,
повсеместно характеризуемых возрастанием роли управленче-
ских структур, наиболее благоприятной сферой для неотради-
ционалистского перерождения является не столько сфера про-
изводства (в частности, производства духовных и информа-
28мЗак. 348 • 433
•цпонных благ), сколько сфера централизованно оформленной
системы распределения и перераспределения богатства, статуса
at власти — сфера управления, бюрократической институциона-
лизации, бюрократической инициативы.
Что же касается сугубо современных истоков внутренних
•процессов бюрократизации развивающихся обществ, то их со-
циальная и культурная природа не менее сложна. В ее основе
лежит характерное для современных технико-экономических и
политических условий возрастание роли и функций государст-
ва — функций Централизующих, направляющих, координирую-
щих— в отношении современного материального, информацион-
ного и духовного производства. Даже в высокоразвитых капи-
талистических странах, где принципы экономической рацио-
нальности и эффективности по-прежнему весьма действенны,
бюрократизация институтов науки ведет к не предвиденным до-
селе опасностям милитаризма, организованной коррупции и ду-
ховной деградации. В странах же Востока ученые и интелли-
генты переживают все эти явления как национальное бедствие.
Возникает такая ситуация, когда «управление» интеллектуаль-
ным трудом других становится вещью неимоверно более пре-
стижной, выгодной и безопасной, нежели непосредственное лич-
ное участие в информационном и духовном производстве (см.
[Рахман, 1972, с. 142; Рай, 1974, с. 180; Алатас, 1977]). По-
лучается так, что процесс бюрократического отчуждения ду-
ховной, научной и информационной деятельности интеллиген-
тов стран Востока в виде вырастающей из этой деятельности и
ее результатов управленческой громады во многом порождается
объективными сложностями социальной, технологической и
военной эволюции этих стран. В некоторых случаях процессы
наращивания обгоняют процессы развития производительных
научных систем и их кадров, так что в мировой литературе это
явление даже стало обозначаться несколько гиперболическим
термином — «технократия без технологии». Процесс форсиро-
ванной бюрократизации институтов науки (со всеми тягостными
•социально-психологическими его последствиями) оценивается
в мировой и отечественной литературе как одна из немаловаж-
ных предпосылок такого бедствия, как массовая эмиграция ди-
пломированных специалистов на Запад.
.Кроме того, существует еще одно измерение проблемы ин-
теллигенции и бюрократии на Востоке, связанное с духовно-
психологическими предпосылками бюрократизации в сознании
самих интеллигентов- Дело в том, что некоторые социально
обусловленные элементы интеллигентского мессианства и сек-
тантства (часто волей или неволей выступающие в одеждах
народопоклонства) имеют свойство прямо или косвенно под-
креплять тенденции бюрократизации нынешних восточных об-
ществ: сознание своей несомненной роли культурного авангар-
да в сочетании со слишком яростными притязаниями на знание
народа и на способность быть выразителями народной воли не-
434
редко ведут к тому, что те или иные круги восточной интелли-
генции, добившись доли участия во власти, теряют контакты с
народом.
Неотрадиционалистско-бюрократический комплекс в общест-
венной организации, общественном сознании, общественной
психологии становится в современных условиях одним из серь-
езных препятствий на пути научно-технического и социального
прогресса восточных обществ. А прогресс этот, зачастую, к со-
жалению, односторонне понимаемый как наращивание военного
могущества и власти11, требует известных институциональных и
общекультурных гарантий, т. е. наличия в данном обществе на-
учной традиции. По мнению индийского экономиста П. Ч. Ма-
халанобиса, особая задача развивающихся стран заключается
в том, чтобы добиться создания и упрочения собственной и при-
том вполне современной научной традиции, отсутствие которой
и отличает, на его взгляд, страны развивающиеся от высокораз-
витых. Стало быть, у Махаланобиса научная традиция пред-
стает именно как некая альтернатива элементам социально-
культурного традиционализма в развивающихся странах. Там,
где научная традиция не сложилась, пишет Махаланобис, чело-
веческая деятельность руководствуется двумя видами решений:
сугубо индивидуальными и произвольными или же непосредст-
венно связанными с чисто эмпирическими потребностями от-
правления власти. Там же, где сложилась научная традиция,
сложилась и иная природа принятия и реализации важнейших
человеческих решений: там берутся в расчет многоплановая на-
учная картина мира и рациональные методы осуществления че-
ловеческих проектов.
Такого рода решения основаны не на страстях, не на авто-
ритете или предании, но на рациональном и опытном знании,
они «революционны по природе». Установление в любой разви-
вающейся стране научной традиции связано в значительной
мере с перестройкой многих установок общественного сознания
и индивидуального мышления. «Без такой трансформации эко-
номический рост невозможен, а политическая независимость
немыслима» |[Махаланобис, 1974, с. 410].
Проблема научной традиции волнует не только индийцев.
Вот, например, мнение малайзийского социоантрополога М. Дах-
лан Хаджи Амана. Он настаивает на необходимости противо-
поставить современную научную традицию, основанную на про-
фессиональном споре, на процессах внутренних преобразований
в содержании мысли, прежним застойно-схоластическим мето-
дам поддержания и передачи знания. Ученый, так или иначе не
входящий в открытую систему научного спора,— не столько со-
временный ученый, сколько «академический робот с дистан-
ционным управлением» [Берита хариан, 31.05.1977] 12.
Происходящее при активном посредстве национальной ин-
теллигенции вторжение элементов НТР в развивающиеся стра-
ны должно оказаться фактором глубокой динамизации коллек-
28*
435
тпвного и индивидуального сознания. В одних и тех же внут-
ренних человеческих мирах вступают в неожиданное и стреми-
тельное взаимодействие равные духовно-психологические их
пласты, различные, зачастую несогласуемые навыки и стили
производства, потребления, мышления, общения, научной ра-
боты.
Эта маргинальная ситуация при всех условиях нелегка, но
в одних случаях она может стать творческой, ибо диалектика
внутреннего конфликта способна приоткрывать новые пути пере-
живания и осмысления мира (см. |[Артановский, 1967, с. 176;
Бнблер, 1976]), а в других может привести к внутренней дезор-
ганизации целостности сознания. Последствия такой дезоргани-
зации всегда тягостны: они могут легко вызвать экстремистские
умонастроения и действия 13, тяжелое одностороннее архаисти-
ческое или «модернизаторское» доктринерство, внутреннюю апа-
тию и профессиональное бесплодие (см. подробнее [Рашков-
ский, 1980, с. 162—168]). Настроения подавленности, разочаро-
вания, нигилистического протеста, вспыхивающие в молодежно-
интеллигентской или студенческой среде, могут временами вы-
рываться на авансцену общественной жизни, а могут и долгие
годы пульсировать где-то в глубинах общественного сознания,
разлагая его изнутри.
Изучение судеб восточной интеллигенции в условиях ны-
нешнего культурно-исторического «разлома» и синтеза новых
форм социального и культурного опыта людей будет иметь ог-
ромную научную и практическую ценность, ибо интеллигенция
есть прямой носитель той функции в коллективной жизни наро-
да, которую можно было бы обозначить как воля к познанию
и творчеству, функции, с ослаблением или утратой которой на-
родная жизнь рискует потерять свою внутреннюю прочность и
историческую преемственность. Но так или иначе, в относитель-
но малых анклавах интеллигенции развивающихся стран появ-
ляются первые очаги глубокого культурного синтеза, вырастаю-
щего из прямой и непосредственной научной деятельности уче-
ных Востока. В качестве иллюстрации можно указать на фор-
мирование среды ученых, занимающихся социально-гуманитар-
ными исследованиями в Индии, группы ученых, специализирую-
щихся в области медико-биологических и сельскохозяйственных
наук на Филиппинах и т. п. Труды этих ученых дают весьма
высокие показатели цитируемости и содержательного исполь-
зования в мировой научной литературе (см. |[Бондз, 1979]) 14-
В указанных случаях прослеживается некая диалектика станов-
ления синтезированных форм культурной активности, включаю-
щая в себя два взаимодействующих и взаимооплодотворяющих
пути: путь от достижений современного мирового научного зна-
ния к познанию своей национально-страновой специфики и путь
от познания и через познание этой специфики к миру интер-
национального научного опыта, к расширению собственных
культурных горизонтов.
436
Повторяем: пока эти синтезирующие явления при всем бо-
гатств'е их содержания суть явления анклавные — на уровне
отдельных личностей и малых групп. Но путь к внутренним
творческим преобразованиям в культурном опыте народов и
стран немыслим вне напряженной и жертвенной активности на
уровне именно конкретных личностей и групп.
Проблема научно-технического прогресса не замыкается про-
блемой его интеллигентского авангарда. Невозможно предста-
вить себе дальнейший научно-технический прогресс без суще-
ственных сдвигов в психологии и сознании широких трудящих-
ся масс, в частности квалифицированных рабочих и городских
низов.
К научной деятельности прямо или косвенно, осознанно
или неосознанно подключены миллионы людей. Вот почему
науковедческая и социологическая мысль (в частности, и в раз-
вивающихся странах) ставит вопрос о народном, массовом кон-
тексте научно-технического прогресса—о сдвигах в народной
культуре, без которых прогресс этот попросту немыслим. Так,
по убеждению А. Рахмана, сдвиги в сознании и мировидении
масс суть важнейший потенциальный и актуальный наукотвор-
ческий фактор. Без этих сдвигов невозможно становление той
человеческой (в частности, социальной и духовно-психологиче-
ской) среды, которая давала бы возможность полноценного на-
учно-технического роста восточных обществ [Рахман, 1972,
с. 168—169].
II такого рода сдвиги понемногу дают о себе знать. Но, су-
дя по данным конкретных исследований, происходят они по-
разному, в специфических условиях, на различных уровнях и
социокультурных полюсах мира развивающихся стран. Самое
фундаментальное исследование по этому вопросу принадлежит
коллективу социологов Гарвардского университета во главе с
А. Инкельсом и Д. Смитом (этот коллектив обращался за по-
мощью и к местным социологам, например индийцам, пакистан-
цам, нигерийцам и др.). Результаты работ этого коллектива за-
служивают внимания (см. [Инкельс, Смит, 1974]).
Коллектив провел детальные полевые исследования, изучив
объективное социальное положение и жизненные установки
6 тыс. человек из развивающихся стран трех континентов. Боль-
шинство из них пережило глубокий «психологический сдвиг».
Это выходцы из традиционных или полутрадиционных, как пра-
вило, деревенских сред с довольно жесткой традиционалист-
ской .«программой»: моя жизнь и мое положение предустанов-
лены; я живу и должен жить, как отцы мои и деды; моему не-
посредственному патрону (касику, мулле, «отцу» деревни
т. д.) лучше меня известны мои потребности; за пределами
моего местожительства начинается чужой, непонятный и, в сущ-
ности, малоинтересный для меня мир... Но дальше начинаются
Удивительные вещи. Вопреки культурфилософским учениям и
жестко детерминирующему влиянию традиционных социально-
437
тивного и индивидуального сознания. В одних и тех же внут-
ренних человеческих мирах вступают в неожиданное и стреми-
тельное взаимодействие равные духовно-психологические их
пласты, различные, зачастую несогласуемые навыки и стили
производства, потребления, мышления, общения, научной ра-
боты.
Эта маргинальная ситуация при всех условиях нелегка, но
в одних случаях она может стать творческой, ибо диалектика
внутреннего конфликта способна приоткрывать новые пути пере-
живания и осмысления мира (см. |[Артановский, 1967, с. 176;
Библер, 1976]), а в других может привести к внутренней дезор-
ганизации целостности сознания. Последствия такой дезоргани-
зации всегда тягостны: они могут легко вызвать экстремистские
умонастроения и действия13, тяжелое одностороннее архаисти-
ческое или «модернизаторское» доктринерство, внутреннюю апа-
тию и профессиональное бесплодие (см. подробнее' [Рашков-
скнй, 1980, с. 162—168]). Настроения подавленности, разочаро-
вания, нигилистического протеста, вспыхивающие в молодежно-
интеллигентской или студенческой среде, могут временами вы-
рываться на авансцену общественной жизни, а могут и долгие
годы пульсировать где-то в глубинах общественного сознания,
разлагая его изнутри.
Изучение судеб восточной интеллигенции в условиях ны-
нешнего культурно-исторического «разлома» и синтеза новых
форм социального и культурного опыта людей будет иметь ог-
ромную научную и практическую ценность, ибо интеллигенция
есть прямой носитель той функции в коллективной жизни наро-
да, которую можно было бы обозначить как воля к познанию
и творчеству, функции, с ослаблением или утратой которой на-
родная жизнь рискует потерять свою внутреннюю прочность и
историческую преемственность. Но так или иначе, в относитель-
но малых анклавах интеллигенции развивающихся стран появ-
ляются первые очаги глубокого культурного синтеза, вырастаю-
щего из прямой и непосредственной научной деятельности уче-
ных Востока. В качестве иллюстрации можно указать на фор-
мирование среды ученых, занимающихся социально-гуманитар-
ными исследованиями в Индии, группы ученых, специализирую-
щихся в области медико-биологических и сельскохозяйственных
наук на Филиппинах и т. п. Труды этих ученых дают весьма
высокие показатели цитируемости и содержательного исполь-
зования в мировой научной литературе (см. |[Боидз, 1979]) 14.
В указанных случаях прослеживается некая диалектика станов-
ления синтезированных форм культурной активности, включаю-
щая в себя два взаимодействующих и взаимооплодотворяющих
пути: путь от достижений современного мирового научного зна-
ния к познанию своей национально-страновой специфики и путь
от познания и через познание этой специфики к миру интер-
национального научного опыта, к расширению собственных
культурных горизонтов.
436
Повторяем: пока эти синтезирующие явления при всем бо-
гатстве их содержания суть явления анклавные — на уровне
отдельных личностей и малых групп. Но путь к внутренним
творческим преобразованиям в культурном опыте народов и
стран немыслим вне напряженной и жертвенной активности на
уровне именно конкретных личностей и групп.
Проблема научно-технического прогресса не замыкается про-
блемой его интеллигентского авангарда. Невозможно предста-
вить себе дальнейший научно-технический прогресс без суше-
с гвенных сдвигов в психологии и сознании широких трудящих-
ся масс, в частности квалифицированных рабочих и городских
низов.
К научной деятельности прямо или косвенно, осознанно
или неосознанно подключены миллионы людей. Вот почему
науковедческая и социологическая мысль (в частности, и в раз-
вивающихся странах) ставит вопрос о народном, массовом кон-
тексте научно-технического прогресса — о сдвигах в народной
культуре, без которых прогресс этот попросту немыслим. Так,
по убеждению А. Рахмана, сдвиги в сознании и мировидении
масс суть важнейший потенциальный и актуальный наукотвор-
ческий фактор. Без этих сдвигов невозможно становление той
человеческой (в частности, социальной и духовно-психологиче-
ской) среды, которая давала бы возможность полноценного на-
учно-технического роста восточных обществ [Рахман, 1972,
с. 168—169].
И такого рода сдвиги понемногу дают о себе знать. Но. су-
дя по данным конкретных исследований, происходят они по-
разному, в специфических условиях, на различных уровнях и
социокультурных полюсах мира развивающихся стран. Самое
фундаментальное исследование по этому вопросу принадлежит
коллективу социологов Гарвардского университета во главе с
А. Инкельсом и Д. Смитом (этот коллектив обращался за по-
мощью и к местным социологам, например индийцам, пакистан-
цам, нигерийцам и др.). Результаты работ этого коллектива за-
служивают внимания (см. [Инкельс, Смит, 1974]).
Коллектив провел детальные полевые исследования, изучив
объективное социальное положение и жизненные установки
6 тыс. человек из развивающихся стран трех континентов. Боль-
шинство из них пережило глубокий «психологический сдвиг».
Это выходцы из традиционных или полутрадиционных, как пра-
вило, деревенских сред с довольно жесткой традиционалист-
ской .«программой»: моя жизнь и мое положение предустанов-
лены; я живу и должен жить, как отцы мои и деды; моему не-
посредственному патрону (касику, мулле, «отцу» деревни
т. д.) лучше меня известны мои потребности; за пределами
моего местожительства начинается чужой, непонятный и, в сущ-
ности, малоинтересный для меня мир... Но дальше начинаются
удивительные вещи. Вопреки культурфилософскнм учениям и
Жестко детерминирующему влиянию традиционных социально-
437
духовных структур на внутренний строй личности, вопреки
столь чтимой американскими учеными догме фрейдистов (лич-
ность жестко определяется опытом раннего детства) значитель-
ная часть этих людей, попавших в отрочестве или юности в ор-
биту складывающихся в развивающихся странах начатков ин-
дустриально-урбанистически-научнон цивилизации, в корне ме-
няют основы своего жизнеотношения15. Эти люди, вполне со-
знавая, сколь тяжелы выпавшие на нх долю жизненные пере-
мены, все же сознательно демонстрируют существенные внутри-
личностные преобразования. Это большая степень самостоятель-
ности и самоуважения, чем у «традиционных» индивидов, от-
носительно более широкий кругозор (моя семья — мой клан —
моя деревня, куда нередко приходится отсылать часть скром-
ного заработка,— мой приход — мой город — мой этнос — моя
область — моя страна), интерес к встречам с новыми людьми
и, что особенно важно для данного раздела, принципиально но-
вое отношение к своему труду.
Суть этого нового отношения примерно такова: постоянные
перемены в технологии на производстве — нелегкая вещь; ио я
не пропаду и буду уважать себя, если сумею приноровиться
к постоянным переменам и буду овладевать по мере надобно-
сти новыми методами работы. Но ведь такое жизнеотношение
уже содержит в себе важное культурологическое измерение, ибо
оно есть проекция в повседневную практику простого человека
важнейших ценностей современной научно-технической деятель-
ности: установка на постоянное обновление и усложнение свое-
го производственного опыта одновременно означает и анало-
гичную установку в сфере основ мышления и мирочувствования
человека.
Исследования Инкельса и Смита показывают, что бытующие
в зарубежной литературе представления о привилегированном
характере городского пролетариата высокой и средней квали-
фикации на Востоке не выдерживают серьезной эмпирической
проверки. Труд этих людей — непривычно напряженный и тяже-
лый, притом не только физически (жаркий климат, недоста-
точно калорийное питание и т. д.), но и психологически, что
было показано выше. Хлеб свой они зарабатывают нелегко:
сдельные расценки и повременные ставки не идут в сравне-
ние с расценками и ставками их коллег на Западе; все они
так или иначе связаны родственными узами с деревней, и из-
вестная часть их доходов перераспределяется в пользу деревен-
ских родичей (постоянные почтовые переводы, городские по-
дарки и т. д.). Если и можно всерьез говорить о привилегиро-
ванности этих людей, то она проявляется не столько в сфере
материальной, сколько в нх соучастии в передовых секторах
национального производства, а также в особенностях их психи-
ческого склада. Короче, одна из важнейших «привилегий» свя-
зана с их невольным соучастием в тех социально-экономических,
технологических и культурных сдвигах, на которых зиждется
438
дальнейший научно-технический прогресс развивающихся об-
ществ. Не случайно в конце 90-х годов прошлого века В И. Ле-
нин сочувственно ссылался на мысль немецкого экономиста
Шульце-Геверница о том, что для успехов технического про-
гресса обновленный «образ мыслей и чувствования» людей не
.менее важен, чем чисто материальные предпосылки этого про-
гресса {Ленин, т. 2, с. 550].
Пафос исследования Инкельса и Смита направлен против
того течения в западной «социологии развития», которое стре-
мится описывать индивидуальные и групповые реакции жите-
лей Востока на модернизационные явления прежде всего в
терминах «защитной агрессии». Полевой же материал свиде-
тельствует о массовом стремлении людей усвоить «установки,
ценности и поведенческие навыки» [Инкельс, Смит, 1974,
с. 307], свойственные модернизационным процессам, сделать
эти установки и ценности неотъемлемым структурным элемен-
том своей личности. Глубинная модернизация развивающихся
обществ немыслима в отрыве от внутреннего опыта индивида.
Но, как понимают это сами Инкельс и Смит, индивидуальная
модернизация неотождествима с модернизацией макросоциаль-
ной; последняя же во многом зависит от соотношения регио-
нальных и глобальных факторов, отчасти преобладающих над
этническим и страновым своеобразием. Но так или иначе, про-
блематика личности и психологического ее облика мыслится од-
ной из необходимых составных модернизационного процесса
[Инк&льс, Смит, 1974, с. 311—316].
Социологическая мысль Востока начала 80-х годов отме-
чает становление уже новой генерации рабочего класса. В от-
личие от генерации рубежа 60—70-х годов, которая была опи-
сана коллективом Инкельса и Смита, это — контингент потом-
ственных горожан с минимумом формального школьного обра-
зования, с довольно высокой производственной квалификацией,
с развитым чувством личного достоинства и одновременно кол-
лективизма. При всем относительном бесправии и социальной
приниженности этих людей они демонстрируют высокую степень
приспособленности к жизни в условиях современной индустри-
ально-урбанистической культуры и готовность при надлежащем
стечении обстоятельств отстаивать свои права путем экономи-
ческой и политической борьбы (см. |[Гхош, 1980, с. 37]). Таким
образом, речь идет уже не только о пассивном приспособлении
к внешним социальным и технологическим обстоятельствам (как
это было на грани 60-х и 70-х годов), но и о тенденциях
становления классового сознания и о способности быть не
только объектом, но и субъектом социально-исторического
процесса.
Однако требуется немалая осторожность в подходе к мо-
дернизационной проблематике, который подсказывается изуче-
нием тех групп трудящихся, культурный облик которых в наи-
большей мере затронут веяниями современного научно-техниче-
439
ского прогресса. Еще слабо изучены вопросы, связанные с тем,
как живут люди за пределами своих производственных коллек-
тивов, как закрепляется массовый новый опыт в новых поко-
лениях. Если говорить о современных изменениях в социальных
и социально-психологических структурах различных и на раз-
личный лад «модернизирующихся» классов и групп афро-азиат-
ских обществ, все же следует учитывать, что модернизация —
феномен неоднозначный и многолинейный. В ходе модерниза-
ционного процесса нередко гальванизируются и воспроизводят-
ся современными средствами, получая новые экономические и
психологические импульсы и новое техническое оснащение, тра-
диционные элементы господства и подчинения в социальной ор-
ганизации, в поведении и во внутреннем облике людей, а не-
редко возникают и крайние формы социальной и внутриличност-
ной нестабильности.
Таким образом, подход к культурологическим вопросам мо-
дернизации народных масс, в частности, их «выварки» в «кот-
ле» современных противоречивых индустриально-урбанистиче-
ских отношений, требует немалой осторожности. Эти вопросы
не могут быть единообразно решены применительно ко всем
странам Востока. Но во всех этих вопросах присутствует не-
кая общая, сквозная проблематика, без уяснения которой не
может быть н речи об успехе дальнейших исследований.
* * *
Выделим три важнейшие сферы, конкретно порождающие ту
культурную динамику, которая связана с повседневным взаимо-
действием и взаимоприспособлением «восточной души» и «за-
падной техники». Это система институтов государственного уп-
равления с ее властной мощью, с присущими ей элементами
экономической, внешнеполитической, административно-юридиче-
ской и идеологической инициативы, с ее тенденцией к нйотради-
ционалистски-бюрократическому перерождению; система обра-
зования и научных исследований, к которой так или иначе под-
ключены все контингенты современной научной, технической и
творческой интеллигенции и во многих отношениях рабочего
класса; повседневный культурный опыт народных масс, гораздо
меньше связанный с узами институционального и рационально-
идеологического оформления, нежели миры бюрократии и ин-
теллигенции, и потому менее поддающийся наблюдению извне,
но не менее творческий и эффективный. Действие этих трех
сфер пронизывает культурное развитие любой из стран Во-
стока, как бы своеобразны ни были конкретные культурно-ис-
торические пути этих стран.
Далее, процессы культурных сдвигов и культурного синтеза
в этих странах вершатся на двух уровнях, эмпирически с тру-
дом разграничимых, но все же требующих теоретического их
440
разграничения: 1) на уровне коллективных сдвигов (т. е. сдви-
гов в культурном облике этносов, классов, слоев, профессио-
нальных групп и т. д.) и 2) на уровне внутриличностных сдви-
гов, причем оба уровня даны во взаимодействии и взаимообус-
ловленности.
Стало быть, саму структуру и содержание культурного сдви-
га можно было бы представить в виде следующей таблицы.
Таблица 5
х. Фактор Уровень . а) Активность государственных и общественных институтов б) Научное зна- ние и научно- технический прогресс в) Повседнев - иый культур- ный опыт народных масс
1. Коллектив- ный опыт 1а 16 1в
2. Индивиду- альный, вну- трнличност- н ый опыт . 2а 26 2в
В плане эмпирическом предложенная таблица далеко не все
объясняет. Она скорее наводящая и логическая. Каждое из ше-
сти условно выделенных подразделений, в рамках которых про-
текает процесс культурного синтеза, едва ли поддается катего-
рическому вычленению из общего и неустоявшегося процесса
культурных преобразований в странах Востока. Но эта схема
помогает уяснить, что современные контакты между формаль-
но организованными сторонами жизни людей (вертикаль «а»)
и опытом их повседневности (вертикаль «в») опосредованы пло-
дами и издержками научно-технического прогресса (верти
каль «б»), что процесс современного синтеза универсального
научного знания и автохтонных культур есть процесс многомер-
ный и многозначный, что разрастание, скажем, подразделе-
ния «1а» (т. е. области прямого и непосредственного приложе-
ния государственной инициативы) или сугубо престижное отно-
шение к подразделению «16» не может подчас решить ничего.
Далее, эта таблица помогает уяснить, что в то же самое вре-
мя подавленность или непроницаемость подразделения «1в» пли
слабость всех трех подразделений по горизонтали «2» может
сорвать любую самую дорогостоящую и широковещательную,
но не сообразованную с реальной жизнью научную или культур-
ною программу. Из этой же таблицы вытекает обоснование по
зитнвной роли систематичной и продуманной государственной и
общественной активности на горизонтали «1» и важности ми-
нимума демократических гарантий для вертикали «в» и для
горизонтали «2» как необходимой предпосылки устойчивого на-
учно-технического прогресса развивающихся обществ.
441
От синхронного, структурного аспекта проблемы перейдем
к аспекту днахронному, динамическому.
Как это часто отмечалось в мировой и отечественной вос-
токоведной литературе, одна из самых трагических сторон мо-
дернизационных процессов в развивающихся обществах связана
не только с недостаточностью охвата этими'процессами всей
целостности восточных обществ, но и с тем, что к некоторым
из наиболее «традиционных», приниженных и наименее мобиль-
ных слоев и группировок эти процессы поворачиваются как раз
самыми негативными сторонами. Разрушаются остатки искон-
ных связей, на смену исконным формам социокультурной регу-
ляции через системы ритуальных запретов, обычаев и нравов
приходят деморализация и ожесточение. Крах завышенных лич-
ных и групповых ожиданий, которые были и остаются неизбеж-
ными спутниками модернизационных сдвигов, порождает отчая-
ние и мстительные эмоции среди тех, кто не сумел надлежащим
образом приспособиться к обновленной системе распределения
статусов и материальных благ. Вот почему низы развивающих-
ся обществ, те самые, на кого делали некогда мессианскую
ставку некоторые крайне левые теоретики, на деле могут лег-
ко оказаться игрушкой в руках самых консервативных сил 16.
Но было бы неверно сводить лишь к полуннстинктивным ре-
акциям низов все реакции общественного сознания на тягост-
ные издержки модернизационных процессов (распад традицион-
ного общества; возникновение новых, живучих и цепких форм
гнета, опирающихся на сочетание традиционных форм социаль-
ных и духовных связей с современной технологией управления
и подавления; явления негативного индивидуализма с сопутст
вующей ему коррупцией, рвачеством, преступностью, психологи-
ческой дезорганизацией и т. д.). Антимодернистскпе реакции
сильны и на элитарных уровнях культуры и общественного со-
знания развивающихся стран. Прибегая к европейским методам
обобщения и концептуализации, широко заимствуя круг идей
и методов европейско-американского «социального критициз-
ма», многие среди интеллектуалов Востока развивают мотивы
возвращения к «потерянному раю» — к культуре «почвенной»,
сверхперсональной, а точнее, имперсональной, где личность, из-
бавляясь от негативных издержек превознесения своего «я»,
могла бы без остатка слиться с общинностью, с этнокультур-
ным коллективом [Марковиц, 1969, с. 228—229], с носителями
традиций отцов. «Ячество» в данном случае однозначно тол-
куется как безусловное следствие западных влияний. Этот круг
идей не может не становиться частью движений национального
и социального протеста и вместе с тем элементом национально-
государственного строительства многих стран Востока (причем
антииндивидуалистические идеи становятся предпосылкой
оформления систем корпоративно организованной коррупции).
Динамика культурных изменений в нынешних развивающих-
ся обществах крайне сложна. Импульсы «модернизации» и
442
«традиционализма» даны в этих обществах не столько в пря-
мой взаимной конфронтации, сколько в напряженном взаимо-
превращении и взаимопереливе. Они не даны в чистом взаимо-
отвлеченном виде: они провоцируют и стимулируют друг дру-
га, вопрошают и оспаривают друг друга, порождают множество
переходных и синтезированных форм, просматривающихся и в
мировоззрении, и в поведении людей, и в облике институтов,
и в политических решениях.
Ставка на научно-технический прогресс, бесспорно, ценна
для социальной эволюции, общественного сознания и культуры
народов афро-азиатских стран, тогда как архаистические на-
строения — предпосылки консервации и застоя. Но бывает и
так, что просветительские и технократические идеи сами мо-
гут оказаться функцией потенциально застойного, противопо-
ставившего себя народным массам авторитарно-бюрократиче-
ского управления (подавленность вертикали «в» и уровня «2»
по предложенной выше таблице), а идеи традиционалистские и
«почвеннические» — выражением социального протеста масс и их
подспудно демократических устремлений, а также компенсаци-
ей трудностей и издержек индустриального и научно-техниче-
ского роста. С точки зрения культурологической это тем более
важно, что люди Востока нередко особо чувствительны к тем
жестким, формально-рациональным навыкам социальной связи
и отношений между людьми, которые несут индустриализация
11 индустриально-урбанистический стиль жизни. Модерниза-
ционные тенденции иной раз возбуждают в социальной прак-
тике и в индивидуальном и групповом сознании «возвратные
силы» (выражение покойного советского философа М. А. Лиф-
шица) неотрадиционалнзма; в то же время гнет консерватив-
ных институтов, верований и традиций, когда он переживается
именно как гнет, т. е. нечто тягостное и недолжное, порождает
отчаяние, а вместе с ним и экзальтированные, упрощенно-про-
грессистские взгляды на социальную реальность. Если за мо-
дернизаторскими импульсами в общественном сознании и об-
щественной практике стоит императив обновления производ-
ства, социальной структуры, миросозерцания индивидов и групп
в сегодняшнем мире, когда наука стала «планетным явлением»,
то и в культурном традиционализме может быть своя уникаль-
ная проблематика и даже нередко особое общедемократическое
содержание, с которыми нельзя не считаться. Ибо культурный
традиционализм оказывается гипертрофией реальной и неуп-
разднимой проблемы — сохранения преемственности и относи-
тельной непрерывности в развитии внутреннего мира людей в ус-
ловиях тех резких перемен, которые переживают ныне разви-
вающиеся общества. 14бо без прочной и преемственной чело-
веческой, духовно-психологической базы, без прочных элементов
автохтонных культур, эту базу поддерживающих и формирую-
щих, трудно представить себе глубокое обновление нынешних
обществ Востока 17.
443
Для уяснения культурологической сути обеих тенденций —
модернизаторской и традиционалистской — небесполезно осмыс-
лить эти тенденции в их крайних формах, благо история стран
Востока последних двух десятилетий дает подходящий мате-
риал.
Известны случаи, когда провозглашались курсы на ускорен-
ную культурную «вестернизацию», осуществлявшиеся при помо-
щи жестких, бюрократически-приказных и полицейских методов
и демонстрировавшие вопиющее пренебрежение к традиционным
культурным установк'ам народных масс. Один из современных
философов-культурологов определил такой тип культурной по-
литики как «просветительски-бюрократическую антикультуру»
[Шакка, 1969, с. 26—29]. Такое определение, данное итальян-
ским философом, помогает нам уяснить некоторые существенные
черты в культурологическом облике, скажем, шахского режима
в Иране на исходе 70-х годов, возбудившего против себя него-
дование народных масс.
Однако и конкретно-исторический и проблемно-логический
анализ культурной ситуации в предреволюционном Иране пока-
зывает, что для понимания этой ситуации предикат «просвети-
тельства», пускай бюрократически извращенного и поверхност-
ного, но все же «просветительства», явно недостаточен. Автори-
тарная политическая культура и соответствующая система
властных отношений, желая укрепить и приспособить к совре-
менным условиям прежде всего самих себя, попытались в уско-
ренном порядке обновить экономику и социальную структуру,
осовременить системы управления и одновременно подчинить
всем этим изменениям, бюрократически «подогнать» к ним
внутренний мир человека. Но такого рода глобальные притяза-
ния волей или неволей воспроизвели в утрированном виде чер-
ты традиционного восточного священновластия, оправдывавшего
себя на сей раз не столько в провиденциально-космологических,
сколько в светских и квазирациональных категориях (абсолю-
тизм во имя нации, прогресса и т. д.).
Таков нередкий на современном Востоке парадокс возвра-
щения к худшим формам традиционалистского мировидения и
к неотрадиционалистскому перерождению общества через жест-
кие формы культурного авангардизма, который паразитирует на
реальном императиве научно-технического и культурного обнов-
ления.
Исторический опыт последних десятилетий показывает и не-
состоятельность попыток отмахнуться от этого императива как
от вещи малосущественной, не имеющей прямого отношения к
культурным и чисто человеческим потребностям народов совре-
менного Востока. Можно привести такой пример.
Во многих отношениях «почвенническая» волна на время при-
вела в Индии к власти «Джаната парти» (1977—1979) («джа-
ната» буквально означает «народничество»). Результаты двух-
летнего пребывания индийских «почвенников» у власти оказа-
444
лись таковы, что их программа, несмотря на содержащиеся в
ней общедемократические моменты (антибюрократизм,' защита
гражданских прав, критика монополий и политики несбаланси-
рованной индустриализации, западнических крайностей в об-
ласти культуры, лозунги в защиту деревни и мелкого произ-
водства и т. д.) 18, стала также и фактором возбуждения и рас-
ширения внутренних антагонизмов в индийском обществе —
этнических, кастовых, классовых, региональных, расовых, веро-
исповедных, лингвистических, ибо, сколько в развивающемся и
неустоявшемся обществе самосознающих групп, столько в нем
и стремлений, к утверждению своих, обособленных «почв». Как
не вспомнить в этой связи одну из стержневых идей социоло-
гии науки Абдула Рахмана: современное научное знание и ин-
ституты науки объективно призваны выступать фактором внут-
ренней интеграции развивающихся обществ, исподволь создавая
те сферы человеческого общения, взаимодействия и взаимопо-
нимания, которые противостоят тенденциям общинно-кастового
разделения людей.
Итак, проблемы традиционно-«почвенного» и «современно-,
го», «своего» и «чужого» не даны в культурном опыте наро-
дов стран Востока во взаимном отрыве, но лишь в драма-
тическом столкновении и взаимодействии, взаимовоспроизведе-
нии — одно как бы через другое. И в «традиционном» и в «со-
временном» есть и внутренние противоречия, и внутренняя не-
полнота. II в этом одна из предпосылок их диалектического
взаимотяготения, поразительной внутренней динамичности яв-
лении культурного синтеза в этих странах.
О несостоятельности односторонне «модернизаторской» ус-
тановки при подходе к культурной проблематике народов Во-
стока мы уже говорили. Но и односторонний «востокоцентризм»,
усмотрение в автохтонных традициях восточных культур некое-
го магического средства от всех тягостных проблем нынешнего
культурно-исторического «разлома» и нынешних качественных
изменений в условиях социального и индивидуального бытова-
ния людей, представляется не менее пагубным. Апология куль-
турного развития., недооценивающего достижения современной
научно-технической деятельности, есть апология призрачной уто-
пии, на деле несущей людям не раскрытие духовных потенций
их национальных культур, а лишь новые страдания, голод, оже-
сточение. И все это в условиях демографического роста и кри-
зиса среды обитания, которая разрушается не только ультрасо-
временными, но и отсталыми методами ведения хозяйства и
поддержание которой требует интенсивного вложения результа-
тов научно-технической активности (см./[Фролова, 1973]).
Взятые в крайней их односторонности, в крайнем взаимо-
обособлении, тенденции «модернизма» и «традиционализма» мо-
гут стать особенно разрушительными. В таких случаях по пра-
вилу некоей культурно-исторической компенсации тоже проис-
ходит своего рода синтез. Но происходит он в формах крайне
445-
бесчеловечной, негативной диалектики. Разрушительность тако-
го рода «синтезов» хорошо известна на примерах истории Кам-
пучии и других стран, где крайности «левого» модернизаторско-
го доктринерства приводили к тому, что вся целостность обще-
ственной и культурной жизни могла становиться жертвой неуп-
равляемых, инфантильно-архаистических стихий. Разгул же
этих стихий обусловливал гибель и деморализацию миллионов
людей, разрушение культурных ценностей, непоправимые по-
следствия для будущих поколений. Возможны и варианты, ка-
залось бы, противоположного свойства, когда в сфере политики
во главу угла ставится воинствующий архаизм. Но и эта одно-
сторонность грозит обернуться негативным синтезом архаисти-
ческих мировоззренческих форм с формами жесткого и неуп-
равляемого военно-политического авангардизма.
Самое серьезное, а не риторическое и магическое обращение
к великим достижениям в духовном наследии традиционных
культур Востока, к «большой традиции» возможно лишь через
качественное преобразование — не через подавление, но имен-
но через развитие форм современной научно-технической дея-
тельности, через наращивание человеческих и духовных аспек-
тов производительных сил. Причем насущные интересы и реаль-
ные возможности стран Востока требуют не развития этих форм
вообще, а развития, соотносящегося с особыми экологическими,
социально-экономическими и социокультурными условиями этих
стран.
Становление в горниле этих противоречий новых, подвиж-
ных и диалектичных форм синтезированного культурного опы-
та и их живого и непосредственного носителя — активной, само-
сознающей и ответственной человеческой личности — оказывает-
ся необходимым условием всестороннего прогресса развиваю-
щихся обществ. Но проблема эта не локализована в сфере
лишь культурного опыта, она связана со всей целостностью
национальной жизни развивающихся обществ. Прогресс в сфе-
ре культуры находится в состоянии сложной и многозначной
^обусловленности с прогрессом в сферах экономической и об-
щественной.
Глава XI11
КУЛЬТУРНО-ИСТОРИЧЕСКИП СИНТЕЗ
и идеологическая борьба в странах востока
Национализм и социализм, традиционализм и модернизм,
буржуазная идеология и марксизм, секуляризм и религиозность,
прагматизм и утопизм, национальное и интернациональное —
эти и некоторые другие антиномии находятся в центре внима-
ния всей мировой научной литературы об идеологических про-
блемах освободившихся стран. Соединение противоречащих
друг другу, противополо/кных или обычно несоединяемых эле-
ментов отмечается как свойство различных течении идеологии
современного национально-освободительного движения. Назы-
вая его по-разному — конгломератность, комплексность, гибрид-
ность, эклектизм, мировоззренческая многоукладность, совет-
ские ученые все чаще характеризуют его в качестве отличи-
тельной черты этой идеологии в целом {Идеологическая борьба,
1978, с. 56; Исследования, 1978, с. 208; Интеллигенция, 1981,
с. 172, и др.].
Среди различных объяснений данного явления преобладают
ссылки на противоречия самой действительности освободивших-
ся стран, где все «переворотилось и только укладывается» *, на
многоукладность их экономики и незавершенность процессов
классообразования в послеколониальных обществах. Эти объяс-
нения, верные сами по себе, носят слишком общий характер
и прдчас упрощают связь между сферами общественного бытия
и общественного сознания. Интересны поэтому такие подходы,
когда непосредственно анализируются особенности обществен-
ного сознания в освободившихся странах. Здесь можно отме-
тить монографию В. Г. Хороса «Идейные течения народниче-
ского типа в развивающихся странах». Используя в качестве
типологической модели российское народничество и исходя из
ленинских оценок международного значения этого явления, ав-
тор выделил в идеологии современного национально-освободи-
тельного движения более десятка пар различных, преимущест-
венно полярных, качеств, образующих как бы магнитное поле,
в разных частях которого в зависимости от преобладания того-
или иного из них размещаются различные идейные течения
[Хорос, 1980, с. 96—120]. В результате была хорошо показана
присущая этим течениям и идеологии национально-освободи-
тельного движения в целом антиномичность, сосуществование
противоречивых, а то и диаметрально противоположных свойств,
447
убедительно раскрыта внутренняя закономерность такого сосу-
ществования.
Однако народническая модель имеет один изъян. Известно,
что народничество сложилось в стране, которая не был*а коло-
нией. И хотя проблема национального самоутверждения стояла
и для русского народа (достаточно вспомнить о борьбе западни-
ков и славянофилов), условия ее решения коренным образом
отличались от положения в колониальных и зависимых странах
Востока. Очевидно, характеристику антиномичности, как и дру-
гих особенностей идеологии национально-освободительного дви-
жения, следует начинать не с общего, а с особенного, специфи-
ческого, т. е. с явления, которое представляет реакцию на ко-
лониальную или полуколониальную зависимость,— с антиколо-
ниализма, антиколониального национализма. В этом плане вы-
зывает интерес коллективная монография Института востокове-
дения «Современный национализм и общественное развитие за-
рубежного Востока». Характеризуя эволюцию национализма в
освободившихся странах, А. X. Вафа, А. Д. Литман, Л. Р. По-
лонская и некоторые другие авторы прибегли, в частности, к
понятию «синтез», отметив, что в важнейшем для антиколони-
ального национализма вопросе об отношении к национальному
наследию дихотомия традиционализм — модернизм- теряет свое
прежнее значение. Ни безоглядная апологетика прошлого, ни
тем более откровенная вестернизация не могут рассчитывать на
ведущую роль в идеологической жизни освободившихся стран;
и идеологическая борьба различных течений все более развер-
тывается на почве синтеза, идет вокруг того или иного соче-
тания традиций с современными элементами [Современный на-
ционализм, 1978, с. 34—35, 199—200, 232—239].
Авторы монографии отмечают в концепциях синтеза диффе-
ренцированный подход к традициям, стремление использовать
одни из них й воздействовать на другие, наконец, избиратель-
ное отношение к инонациональным влияниям и «поиски воз-
можностей связать национальные традиции с теми обществен-
ными идеалами, которые выработаны за пределами их стран и
оцениваются как прогрессивные» [Современный национализм,
1978, с. 234]. В то же время указывается на дифференцирован-
ность самих концепций: смыкание правого крыла сторонников
синтеза с традиционалистами, пробуржуазные тенденции уме-
ренных и революционно-демократические позиции левых. «Плат-
формы, построенные на принципах „синтеза"... могут в ряде
случаев иметь не только общедемократическое, антифеодальное,
антиимпериалистическое, но и антимонополистическое содержа-
ние», играть «важную роль в продвижении освободившихся го-
сударств по пути прогресса» .[Современный национализм, 1978,
с. 233]. С другой стороны, появляются такие трактовки синтеза,
которые могут служить лишь прикрытием развития по западной
модели, маскировкой зависимого, неоколониалистского пути.
448
Вопрос, как видим, касается не только духовного наследия,
и борьба за то или иное решение его судьбы выходит за пре-
делы сферы культуры в привычном значении совокупности со-
зданных ценностей (более близкое тексту главы понятие куль-
туры см., например, .[Основы, 1976, с. 22]), приобретая остро
политическое и самое широкое социальное значение. По суще-
ству в концепциях синтеза, на почве синтеза развертывается
борьба за выбор того или иного пути общественного развития
освободившихся стран. В результате сама категория «синтез*
обретает амбивалентный смысл: это не только соединение ста-
рого и нового, национального и инонационального, но и соеди-
нение различных форм нового, различных проявлений инона-
ционального. А поскольку новое, инонациональное для освобо-
дившихся стран представляют и социализм и капитализм, то
намечается тенденция «создать „синтез" противоположных друг
другу и несовместимых друг с другом идеологий — социали-
стической и буржуазной, сконструировать так называемый тре-
тий путь, находящий воплощение в концепциях „смешанной эко-
номики", „национального социализма", „исламского социализ-
ма" и т. п.» ^Современный национализм, 1978, с. 235].
Такой синтез выступает предельным выражением внутрен-
ней противоречивости различных идеологических течений в ос-
вободившихся странах. При этом не следует думать, что все
сводится к сознательным устремлениям, умыслу или незнанию
тех или иных идеологов. Поучителен анализ взглядов перво-
го премьер-министра независимой Индии, проделанный
Р. А. Ульяновским: «Мировоззрение Дж. Неру формировалось
под воздействием многих школ. В его взглядах на закономер-
ность исторического процесса и роль масс наиболее отчетли-
во проявилось влияние научного социализма». В то же время
он «впитал в себя традиции древней индийской культуры и бо-
гатой истории ее национально-освободительного движения, в
частности философии и практики гандизма. Дж. Неру усвоил
все, что мог предложить западноевропейский буржуазный либе-
рализм, получая образование в его колыбели — Великобрита-
нии, и, испытав разочарование, обратился к социалистическим
идеям, первоначально в их фабианской интерпретации». Он стре-
мился к «пониманию и усвоению разнообразных религий, идео- *
логий, политических, социальных, экономических систем» [Улья-
новский, 1980, с. 89—90]. Опасение впасть в эклектизм не могло
воспрепятствовать заимствованию из различных источников,
обусловленному стремлением к усвоению всего лучшего, что со-
здало человечество. В таком заимствовании выявляется объек-
тивная закономерность, не зависящая от воли данного или лю-
бого другого идеолога.
29 Зак. 348
Формирование колониальной интеллигенции и элементы,
культурного синтеза в антиколониальном национализме
Идеология национально-освободительного движения зароди-
лась под мощным воздействием просветительских идей, и пер-
вые его идеологи были просветителями. Европейская культура
являлась для них источником знаний, которые открывали путь
не только к личному преуспеянию, но, как они полагали, и к
преобразованию жизни народа, из которого они вышли. Их тя-
га к этим знаниям граничила порой с подвижничеством. Ха-
рактеризуя «первый порыв к учебе, охвативший Индию», один
из современников писал: «Лихорадка обуяла всех. Молодежь
ходила группами, распевая стихи Теннисона, Байрона и Шек-
спира. Так же как это было в Европе, когда началась эпоха
Просвещения и люди с головой окунались в учебу, молодежь
Индии занималась с огромным рвением, делая то, что, казалось,
превосходит человеческие возможности. Это была истинная поэ-
зия жизни» (цит. по ([Пригарина, 1981, с. 10]). О том же этапе
один из идеологов национально-освободительного движения на
другом континенте писал, что интеллигент колонии «жадно впи-
тывает в себя западную культуру» и, подобно приемышу в но-
вой семье, стремится не просто познакомиться, а породниться
с ней [[Фанон, 1961, с. 164].
Однако вскоре эта приемная мать обернулась мачехой. Она
требовала преклонения, полного подчинения, не давая взамен
ни жизненной полноты, ни даже цельности мировосприятия. Яв-
ляясь в образе колониального просвещения, усвоение европей-
ской культуры для десятков тысяч азиатов и африканцев стано-
вилось «негативным обучением». «Нас научили тому, что мы —
ничто»,— с горечью констатировал Вивекананда (цит. по {Ко-
стюченко, 1977, с. 140]). Колониальные учителя внушали своим
подопечным презрение к прошлому, к вере отцов, к народным
обычаям. Результатами были возникновение комплекса непол-
ноценности, неверие в свои силы, подавление чувства собст-
венного достоинства и т. д.— нечто прямо противоположное то-
му, что содержало просвещение как элемент европейской куль-
туры, тому, что несла в себе эпоха Просвещения.
К тому же колониальные интеллигенты обратились к Про-
свещению, когда на его европейской родине уже произошел кри-
зис просветительства. Идеалы братства, равенства, свободы
обернулись явью буржуазного общества с его острейшими клас-
совыми конфликтами, вопиющим неравенством, конкуренцией,
отчуждением человека и пр. Стремясь в Лондон, Париж, Нью-
Йорк, как в новую Мекку, колониальные интеллигенты часто
чувствовали себя обманутыми. Парадоксально, а по сути вполне
закономерно, что именно в метрополиях многие из них заража-
лись антибуржуазными настроениями и глубоким скептицизмом
в отношении западной цивилизации и европейской культуры.
Но наиболее жестокий разлад просвещенные на европейский
450
манер азиаты и африканцы испытывали у себя на родине, ко-
гда осознавали, что колониальное просвещение служит обо-
снованием и оправданием колониального господства («колони-
альный долг», «миссия» европейцев, «бремя белого человека»)
и распространение европейской культуры является идеологиче-
ским оружием колонизаторов.
Тогда — а это происходило обычно в разгар борьбы за не-
зависимость— наступал резкий перелом. Недифференцирован-
ное заимствование всего европейского — только потому, что это
европейское,— уступало место недифференцированному отклоне-
нию всего европейского — только потому, что это европейское.
Однако отклонение нередко носило больше демонстративный ха-
рактер (вроде ношения местной одежды и обуви), а процесс за-
имствования был необратим. Теперь он становился подспудным
и нередко неосознаваемым. В разгар освободительной борьбы,
клеймя в самых оскорбительных выражениях и европейский ко-
лониализм, и самих европейцев, деятели национально-освободи-
тельного движения вдохновлялись европейскими идеалами сво-
боды.
«В Англии,— писал Икбал,— в каждом атоме блестят капли
крови тех, кто пожертвовал собой для достижения политических
прав. Неужели же страна, где так ценят свободу, будет неодоб-
рительно смотреть на то, как свободы добивается другой на-
род?» (цит. по [Пригарина, 1981, с. 17]). Вскоре эти иллюзии
рассеялись. Икбал и его соотечественники поняли, что англий-
ская свобода — это свобода для англичан, которая может обер-
нуться несвободой для других Народов. Но в течение всего пе-
риода борьбы за независимость и индийцы, и представители
других колонизованных народов обращались к демократическим
принципам, выработанным европейской мыслью, разговаривали
с колониальными правителями на их языке не только в прямом,
но и в переносном смысле — на языке нх кудьтуры, языке таких
ценностей, как права человека, конституционное правление, на-
циональное представительство... Борцы за независимость в Азии
и Африке взывали не только к Мухаммеду и Будде, но еще
больше к Руссо и Джефферсону, а, обосновывая право своих
народов самим решать свою судьбу, ссылались не на веды и
Коран, а на Великую хартию вольностей и Декларацию прав
человека и гражданина. Именно так проявлялся объективный
характер национально-освободительной борьбы как борьбы за
«идеалы, до которых доработался Запад» |[ Ленин, т. 21, с. 402].
В ходе этой борьбы заимствовались не только лучшие об-
разцы европейской культуры, не только общечеловеческие гу-
манистические идеалы. В десятках национальных вариантов
идеологии национально-освободительного движения проигры-
валась и такая тема: «Негра создал белый. Но негр создал не-
гритюд» |[Фанон, 1968, с. 29]. Порабощая африканца или азиа-
та, европейский колонизатор одновременно создавал расистский
образ «туземца» как неполноценного существа, а в антиколо-
29*
451
ниальном национализме происходила ценностная реабилитация
этого образа. Если колониальные власти обрушивались на чад-
ру и кровную месть, добиваясь искоренения этих обычаев, то
националист считал своим долгом защищать и чадру как сим-
вол чистоты и невинности, и кровную месть как символ сво-
боды. Если колонизатор клеймил пассивность и мистицизм «на-
ционального духа», это непременно оправдывалось как прояв-
ление «духовности». Если европеец находил в колонизованном
разнузданность инстинктов, она начинала воспеваться как непо-
средственность и эмоциональность. Так, в основе националисти-
ческого традиционализма оказывались преувеличение местных
особенностей, противопоставление их как абсолюта другому аб-
солюту — особенностям западной цивилизации, возведенной в
эталон всемирной цивилизации, и европейской культуры, возве-
денной в эталон человеческой культуры.
Принималась «манихейская» система ценностей колониа-
листской идеологии. Если для колонизатора его образ жизни и
обычаи, язык и религия, общественно-экономический и госу-
дарственный строй — все европейское было «хорошим», отож-
дествлялось с «добром», а все азиатское или африканское было
«плохим», отождествлялось со «злом», то в антиколониальной
идеологии менялись лишь знаки на противоположные. Апологе-
тике колонизаторами своего вмешательства в историю покорен-
ной страны сопутствовала апологетика доколониального прош-
лого, принижению его колонизаторами — принижение «коло-
ниального вклада». Формирование механизма такого негатив-
ного заимствования, «заимствования через отрицание» прида-
вало антиколониальному национализму черты «антирасистского
расизма» (выражение Ж- П. Сартра в отношении негритюда).
Носителем «заимствования через отрицание» выступал коло-
ниальный интеллигент. Он был не только новым для афро-ази-
атских обществ социальным явлением (см. подробнее (Интел-
лигенция, 1981, гл. 2]), но и особым культурным и психологи-
ческим типом. Усвоение европейской культуры частью коло-
низованных породило его, владение европейской культурой бы-
ло его привилегией в колониальном обществе, в значительной
мере оно остается его отличием и в послеколониальном обще-
стве. И в то же время колониальный интеллигент чуждался
своего культурного отличия и даже ненавидел свою европей-
скую ипостась. Именно через сознание колониальной интелли-
генции начиналось становление синтеза новой культуры афро-
азиатских народов, и именно это сознание становилось центром
первого жестокого конфликта, связанного со становлением
культурно-исторического синтеза.
«Мы должны приложить все усилия,— писал еще в 1835 г.
один из деятелей английской колониальной администрации в
Индии,— чтобы создать прослойку, которая могла бы служить
посредником между англичанами и миллионами туземцев под
английской властью; прослойку — индийскую по крови и цве-
452
ту кожи, но английскую по вкусам, взглядам, морали и складу
ума» (курсив мой.— А. Г.) (цит. по [Константинов, 1948, с. 26]).
Еще жестче были установки на ассимиляцию колонизованных,
которыми руководствовалась французская колониальная адми-
нистрация. Но планы колонизаторов увенчались успехом ров-
но наполовину. Колониальный интеллигент впитывал европей-
скую культуру. Он действительно усваивал при этом вкусы,
взгляды, мораль и склад ума колонизаторов. Все это вступало
в сложное взаимодействие со вкусами, этическими принципами,
представлениями, которые он усваивал с детства, которые со-
хранялись среди его родных, которые господствовали в его ок-
ружении. Возникал своеобразный тип индивида, который в куль-
турном отношении представлял две нации, принадлежал двум
отечествам. Такой англо-индиец, «арабо-французский» или «ни-
герийско-английский интеллигент» |[Фанон, 1961, с. 163] был
живым воплощением культурно-исторического синтеза, но лишь
в начальной его стадии, которая характеризуется симбиозом
двух различных качеств. В условиях колониального господства
этот симбиоз означал тупик, начальная стадия синтеза в рам-
ках колониального общества не могла иметь эволюционное про-
должение.
Находя в усвоении и распространении европейской культуры
залог прогресса для своей страны и своего народа, отчетливо
видя в ней воплощение достижений человеческого разума, в то
же время колониальный интеллигент сначала инстинктивно, а
затем все более сознательно противился ассимиляции, пони-
мая, что это — часть колониального закрепощения. Он обращал-
ся к родной культуре, чтобы превратить ее в средство отпора
духовному порабощению.
Диалог культур становился конфронтацией, и активный
участник его — колониальная интеллигенция, которая формиро-
валась на основе обеих этих культур, неминуемо должна была
ощущать, что ее раздирают на части. Отсюда — состояние раз-
двоенности сознания, душевного разлада, опустошенности, о ко-
тором поведали многие идеологи национально-освободительного
движения. Носитель двух культур в колониальной ситуации
становился «человеком на рубеже культур», «маргинальной лич-
ностью». «Я стал причудливой смесью Востока и Запада,— пи-
сал Джавахарлал Неру,— чужой повсюду, дома нигде. Вероят-
но, мои мысли и подходы к жизни ближе к тому, что называют
западным, чем восточным, но Индия льнет ко мне, как и ко
всем своим детям, бесчисленными путями; и за мной лежит, где-
то в подсознании, расовая память сотни поколений брахманов...
Я странник и чужеземец на Западе, я не могу стать там род-
ным. Но и в моей собственной стране меня временами также
охватывает чувство изгнанника» |[Неру, 1942, с. 353].
То же чувство изгнанное™, бездомности хорошо передано
другим выдающимся представителем культуры Востока и дея-
телем национально-освободительного движения — М. Икбалом:
453
В Европе что ни деревенька — райский сад
А кто слыхал «Входи!» от твоего Ризвана?
Давно бродяжничает в небе мысль моя,—
Неужто для бродяг нет на Луне зиндана5
Рожденный на земле, я связь с землей порвал.
Скорее ангелам сродни я, как ни странно.
Я богом опьянен, я не могу назвать
Нн Индостана домом, ин Арабнстапа.
Не собираюсь я прогресс ни восхвалять.
Ни поносить в мечетн истово и рьяно.
Я сахаром назвать отказываюсь яд,—
Не тем ли всех я раздражаю постоянно?
[Икбал, 19В1, с. 130].
Об опасности для колониальных интеллигентов превратиться
в «бесплотных духов» писал и Франц Фанон. Этому идеологу
борьбы с колониализмом и расизмом удалось, пожалуй, наибо-
лее ярко выразить внутреннюю раздвоенность колониального
интеллигента. Запечатлев в феномене «черной кожи — белых
масок» образ ассимилирующегося африканского интеллигента,
он показал, как двойная культура порождала в расистском об-
ществе двойственную систему ценностей, двойственную картину
мира, двойственность сознания |[Фанон, 1952].
Чувство внутреннего разлада у колониального интеллиген-
та было тесно связано с острым чувством разлада с окружаю-
щими. Даже превращаясь из колониальной интеллигенции в на-
циональную, становясь деятелями антиколониального освободи-
тельного движения, эти люди не принимали многие черты доко-
лониального прошлого, осуждали те или иные обычаи поро-
дившей их среды и вели упорную борьбу с пережитками, под-
час мужественно отказываясь именовать «сахаром» «яд» тради-
ционализма. Находясь в мучительном конфликте и с тем общест-
вом, которое их породило, и с тем, которое дало им новую куль-
туру и привилегированное социальное положение, они, подобно
выдающемуся индийскому просветителю и реформатору Виве-
кананде, ставили цель избежать и «Сциллы старой ортодоксии»,
и «Харибды современной европейской цивилизации» (цит. по
[Костюченко, 1977, с. 162]).
Такая установка сыграла большую роль в идеологии нацио-
нально-освободительного движения стран Востока. Ей в той
или иной мере, целеустремленно или прагматически, вполне со-
знательно или на ощупь следовали лидеры, выдающиеся дея-
тели движения. По существу, это была негативная формула же-
лаемого культурно-исторического синтеза. Поскольку в колони-
альной ситуации упор на традиционную отечественную культу-
ру означал «стать туземцем из туземцев», впасть в традицио-
нализм, а «современная европейская цивилизация» со всеми ее
достижениями сулила превращение в «бесплотных духов» [см.
454
{Фанон, 1961, с. 163—165]), необходимостью становились по-
иски новой культурной основы, и заявление об этом можно счи-
тать признанием, что такой основы ни у колониальной интел-
лигенции, ни у антиколониального движения не было. Установ-
ка, сформулированная Вивеканандой, имела своей основой оче
видную устремленность вперед. Вместе с тем сама негативность
формулировки, очевидно, оспаривала эту основу, делала устрем-
ленность вперед проблематичной, уязвимой, внушала сомнение
в последовательности усилий, устойчивости движения, выдер-
жанности искомого направления.
Общественная жизнь, как и природа, не терпит пустоты.
Отрицание обоих наличествовавших в колониальном обществе
культурных фондов вело не к идеологическому и мировоззрен-
ческому вакууму, а к широкому заимствованию — «заимствова-
нию через отрицание», заимствованию по всем направлениям.
Формула «ни то ни другое» в реальной жизни означала и то и
другое, она не препятствовала, а способствовала заимствованию,
делая его, однако, беспорядочным, хаотическим, фрагментар-
ным. Деятели антиколониального движения, патриотические си-
лы в полуколониальных обществах осознавали, подчеркивали
или по крайней мере в той или иной форме допускали необхо-
димость использования достижений европейских стран в воен-
ной, экономической и научно-технической областях, афишируя и
отстаивая, как правило, культурную самобытность своих стран,,
превосходство их в общекультурном отношении над европейски-
ми завоевателями. Так рождались бесчисленные «позитивные»
формулы синтеза, которые постулировали видимое соединение
несоединимого, являли собой типично эклектические образова-
ния.
Наиболее известной и распространенной среди них была
формула «западная техника — восточная этика», которая в по-
нятиях формационного анализа означала ни много ни мало как
слияние капиталистического базиса с докапиталистической над-
стройкой, соединение буржуазной экономики с системой норм
и ценностей добуржуазных обществ. А сама формула была
лишь наиболее лапидарным выражением общей для периода'
«пробуждения Азии», да и последующих этапов национально-
освободительного движения, идеи о необходимости соединения
материальной культуры Запада с духовной культурой Востока
и убежденности, что если страны Запада обогнали восточные
страны в прикладных областях культуры, то в фундаменталь-
ных сферах превосходство Востока сохраняется и он бы мог
поделиться этими достижениями с Западом к вящей пользе
обеих сторон.
«Достойными удивления достижениями в области духа (Во-
сток!) следовало бы,— писал Вивекананда,— поделиться в об-
мен на удивительные достижения в материальной области (За-
пад!)». И далее: «Активный западный ум выиграл бы от при-
меси типичной для Востока интроспекции и навыков медитации,
455
восточный ум извлек бы для себя пользу, научившись тому, как
быть более активным и энергичным» (цит. по {Костюченко,
1977, с. 161]). Подобные мысли в Китае высказывали такие
различные деятели, как Сунь Ятсен, Лян Цичао, Чэнь Дусю,
Ли Дачжао. Считая основным признаком европейской куль-
туры веру во всесилие науки, Лян Цичао доказывал, что пре-
клонение перед «госпожой Наукой» имеет и теневые стороны.
У индивида развиваются активность и энергия, но утрачиваются
рассудительность, «покой и ясность сердца». Зараженные «ма-
териальным духом», люди забывают о простых нормах челове-
ческой морали Лян Цичао доказывал, что в этом отношении
преимуществом обладает традиционная китайская культура.
Он стоял за соединение западной науки и национальной куль-
туры.
Идеи подобного культурного синтеза отстаивал и выдающий-
ся революционный демократ, один из первых пропагандистов
марксизма в Китае — Ли Дачжао. Правда, если Лян Цичао
подходил к этому синтезу с точки зрения превосходства ки-
тайской культуры, то Ли Дачжао оставлял вопрос о первенст-
ве в стороне — главной для него была идея взаимодополнения
культур. Мысль о возникновении на такой основе общемиро-
вой культуры была, несомненно, плодотворной, но опиралась
она на абстрактный, внеисторический анализ особенностей раз-
личных культур, точнее, культурных систем или полусфер.
Восток Запад
Естественность
Покой
Мир
Пассивность
Склонность к зависимости
Медлительность
Стояние на месте
Интуиция
Искусство
Дух
Душа
Обращенность к небу
Гармония с природой
Покорность природе
Жесткость
Пессимизм
Земледелие
Кисть
Искусственность
Движение
Вонна
Активность
Самостоятельность
Стремительность
Прогресс
Разум
Наука
Материя
Плоть
Обращенность к земле
Противоборство с природой
Покорение природы
Г ибкость
Оптимизм
Промышленность и торговля
Перо
В этой типичной для идеологии антиколониального и ан-
тиимпериалистического движения в странах Азии, особенно на
ранних его этапах, схеме {Делюсин, 1980, с. 23—24] Ли Дач-
жао выразил характерное понимание культурных различий
между Востоком и Западом как их полярной противоположно-
сти. Культурные ценности Востока осмысливаются как «анти-
ценности» Запада, культуры стран Востока — как «антикуль-
туры» Запада, наконец, сам Восток — как «Аптизапад». Есте-
456
ственно, при таком понимании особенностей соединяющихся ча-
стей само соединение не могло не выглядеть крайне противоре-
чивым и эклектичным.
И «заимствование через отрицание», и негативная формули-
ровка искомого культурно-исторического синтеза, и осмысление
сочетания старого и нового, традиций и современности, преем-
ственности и изменчивости не как диалектической связи раз-
личных сторон своей родной культуры, а как отношений на-
циональное — инонациональное (Восток — Запад) — все это вы-
ражало неравенство во взаимодействии культур, воплощало
культурную зависимость, которая, подобно экономической зави-
симости, не была ликвидирована с завоеванием колонизованны-
ми пародами государственного суверенитета. Большинство тех
факторов, которые предопределили культурную зависимость уг-
нетенных наций, а именно наличие «многочисленных и впечат-
ляющих образцов цивилизации захватчиков» [Фанои, 1961],
продолжали действовать и в послеколониальный период.
Как важнейший показатель преемственности между коло-
ниальным и послеколониальным периодами идеологией, или,
точнее, идеологическим ядром, национально-освободительного
движения остается национализм. Такую преемственность пре-
красно сознавали лидеры этого движения. «Мы только что
завоевали свободу,— говорил Дж. Неру,— но националистиче-
ские чувства, вдохновлявшие нашу борьбу, все еще согревают
наши сердца; они согревают сердце каждого азиата, ибо воспо-
минания о колониальном прошлом все еще живы в его уме.
Итак, национализм все еще представляет собой живую силу в
любой части Азии. Каждое движение, чтобы стать реальным для
народа, должно определить себя в понятиях национализма»
(цит. по {Мартышин, 1982, с. 203]). Но сам национализм был
«определением себя» в заимствованных и навязанных катего-
риях. В навязанных — поскольку, как и всякий национализм
угнетенной нации, он определял себя в отношении к другой на-
ции, ее политическому и общественному строю, ее культуре,
представлял из себя «антиидеологию» сначала колониализма, а
потом и неоколониализма. В заимствованных — поскольку и в
такой форме, даже через отрицание, происходило заимствова-
ние основ идеологии господствующей, колонизующей нации, ос-
нов господствующей идеологии, основоположений буржуазного
национализма.
Вместе с тем даже первый вид национализма на Востоке —
антиколониальный национализм не был простым заимствова-
нием, и определение «буржуазный национализм» слишком уз-
ко, чтобы выразить его суть. В теоретических схемах западных
авторов его появление нередко изображается как проникнове-
ние «вируса» национализма из Европы на другие континенты,
как своеобразное заражение. Подоплека абсолютизации такой
филиации идей заключалась, в частности, в том, чтобы под-
черкнуть идеологическую совместимость западных метрополий
457
и их вчерашней колониальной периферии. Но филиация в дан-
ном случае, как, впрочем, и во многих других, дает упрощенную
картину культурно-исторического процесса.
Действительно, на многих построениях идеологов афро-ази-
атского национализма зримо проступает штамп «сделано в Ев-
ропе». Как уже отмечалось, принципы национального самооп-
ределения, самоуправления и свободы отделения, разработанные
европейской общественной мыслью в отношении Ирландии, Ита-
лии, славянских народов, а также Соединенных Штатов и дру-
гих стран Америки и ставшие составной частью идеологии бур-
жуазной демократии, вошли и в идеологию национально-освобо-
дительного движения в Азии и Африке. Представители нацио-
нально-освободительного движения в Европе, лидеры угнетен-
ных наций были известны и популярны в различных афро-ази-
атских странах. Так, в Индии во второй половине прошлого ве-
ка жизнь и борьба деятелей Рисорджименто служили вооду-
шевляющим стимулом и источником вдохновения. Восхищались
даже Кавуром, но особенно Дж. Мадзини. Издавались труды
Мадзини и его биография. В начале XX в. возникла организа-
дия «Молодая Индия» («Абхинав Бхарат») по аналогии с «Мо-
лодой Италией». И все-таки даже между национализмом угне-
тенных европейских наций и национализмом в Азии и Афри-
ке существовало типологическое различие. При общей политиче-
ской основе, которую представлял буржуазный демократизм на-
ционализма угнетенных наций, в культурно-историческом плане
ударение следует сделать именно на различиях.
«Мы были колонизованы,— отмечал Л. С. Сенгор,— не толь-
ко как слаборазвитые и беззащитные индивиды, но еще и пото-
му, что мы были неграми или арабо-берберами, иначе говоря,
народом другой расы и другой культуры. В этом состоял основ-
ной аргумент колонизаторов. Мы были „примитивными" и
„безобразными", поэтому необходимо было принести нам про-
гресс и „свет цивилизации". Естественно, что и прогресс и ци-
вилизация могли быть только европейскими» |[Сенгор, 1964,
с. 5] 2. Расовый и культурный шовинизм колониалистской идео-
логии имел своей оборотной стороной и естественным продол-
жением этнокультуроцентризм антиколониального национа-
лизма.
Конечно, для каждого националиста отношение к родной
культуре оказывается весьма чувствительным, поистине боль-
ным местом, и отстаивание национальной культуры, как хоро-
шо известно, и в Европе принимало порой обостренные, гипер-
трофированные формы3. Но в целом в Европе не стоял вопрос
о монополии на цивилизованность, об этнокультурной гегемо-
нии в национальных отношениях. Чехия была одной из бога-
тейших и экономически развитых областей Австро-Венгрии,
Финляндия и Польша в капиталистическом развитии опережали
центральные районы Российской империи, для родоначальницы
новоевропейской культуры—Италии австрийцы были «варва-
458
рами» и т. д. И господствующие и подчиненные нации были
носителями различных разновидностей единой европейской куль-
туры, более или менее преуспели в ее общем буржуазном
развитии. Хотя имманентный для национально-освободительного
движения культурный конфликт присутствовал, в Европе в
большинстве случаев он занимал скромное место, подчас лишь
оттеняя экономические противоречия, политические антагониз-
мы. Известно, например, что католичество в Ирландии подвер-
галось различным преследованиям (и до сих пор на севере стра-
ны идет борьба за гражданские права католического меньшин-
ства). Но господствующая англиканская церковь была здесь и
«религиозным оплотом английского лендлордизма» [Маркс.
Энгельс, т. 32, с. 452], и сама — крупнейшим феодалом. Рели-
гиозная дискриминация едва прикрывала социальное угнетение
в его конкретной экономической разновидности (церковная де-
сятина, арендная плата).
Напротив, в колониях культурный конфликт был наиболее
общим выражением отношений господства и подчинения в це-
лом, зависимости, неравноправности, национального и социаль-
ного угнетения в их совокупности. Поскольку в отношения гос-
подства и подчинения становились европейские народы и наро-
ды других континентов, представители белой расы и «цветные»,
поскольку колониализм был, если употребить выражение осно-
воположников марксизма, столкновением «крестьянских наро-
дов» и «буржуазных народов» [Маркс, Энгельс, т. 4, с. 428], на
первое место выходили взаимодействие и конфликт между ци-
вилизациями (в единстве их формационных и этногеографиче-
ских определений). И культуроцентризм антиколониального на-
ционализма отражал эту глубинную основу освободительной
борьбы колониальных народов, затрагивающую существо чело-
веческих отношений, отношений между различными отрядами
человечества. В ходе национально-освободительной борьбы
этот культуроцентризм выявлял свои новые грани.
Становление национального сознания
В борьбе за независимость колониальные народы доказыва-
ли не только и не столько возможность территориального раз-
межевания, государственного отделения (как правило, это было
самоочевидным), сколько свою способность к самоопределению,
иначе говоря, свою зрелость как нации. При этом использо-
вались, конечно, все возможные аргументы — от сопротивления
ассимиляции и сохранения традиционных ценностей до откры-
той политической и даже вооруженной борьбы. Но и в послед-
нем случае решала не военная, а морально-политическая побе-
да, воля к победе. Это подразумевало существенные сдвиги в
общественном сознании колонизованных народов и, главное, ста-
новление национального самосознания и распространение его
в массах.
459
Характерным примером может служить освободительная
война в Алжире 1954—1962 гг., где после призыва резервистов
колонизаторам удалось достичь подавляющего военного превос-
ходства. Освободительному движению вместо военно-политиче-
ской победы пришлось делать ставку на морально-политическую
победу — на то, что алжирский народ, продемонстрировав свою
волю к сопротивлению и решимость покончить с колониальной
зависимостью, докажет правящим кругам Франции и всему ми-
ру свое право на национальное самооопределение. Наиболее из-
вестный идеолог этой борьбы Ф Фанон и стремился в своих ра-
ботах подтвердить такое право. «Армия,— писал он,— может в
любой момент отвоевать потерянную территорию, но как восста-
новить в сознании народа комплекс неполноценности, страх и
отчаяние?.. Сила алжирской революции уже теперь основана
на радикальных изменениях, которые произошли у алжирцев»
[Фанон, 1968, с. 14]. Он призывал Францию учесть эти измене-
ния, «внять настойчивым голосам, которые со всех концов све-
та» выражают солидарность с «борьбой народа, не жалевшего
своей крови, не считавшегося с лишениями для торжества сво-
боды» |[Фанон, 1968, с. 173—174]. Он указывал, что алжирский
народ, таким образом, «двадцать раз» доказал свою правоспо-
собность |[Фанон, 1968, с. 9].
Естественно, в ходе освободительной войны колонизованно-
му народу доводилось наиболее ярко и недвусмысленно прояв-
лять свое национальное самосознание, но его значение в ста-
новлении новой культуры, несомненно, самое общее. Советские
исследователи все чаще пишут о нем как об основе идеологии
национально-освободительного движения, антиколониального и
антиимпериалистического национализма. Систематического ана-
лиза того, что представляет собой национальное сознание угне-
тенных народов, в советской науке о национально-освободитель-
ном движении нет, но самоочевидно, что в него входят «чувст-
ва угнетенной нации»: протест против иностранного господства,
стремление к восстановлению попранного национального досто-
инства, уязвленное чувство национальной гордости и т. д. (см.,
например, [Идеологическая борьба, 1978, с. 71]).
Это форма выражения определенного общественного бытия
соответствующей нации, указатель степени или стадии ее исто-
рического развития и вместе с тем выражение протеста против
данного общественного бытия, стремление к новой, высшей ста-
дии развития. Это свидетельство угнетенности и протест против
нее, это осознание отсталости, слаборазвитости и доказатель-
ство превосходства, это самоотрицание и самоутверждение — от-
рицание себя в своей приниженности, зависимости, отсталости
и утверждение себя в гордости за свое прошлое, в верности ему
в настоящем и в пафосе будущего.
Как форма общественного сознания национальное сознание
и объективно и субъективно. Отражая общественное бытие на-
ции, оно объективно. Его можно пробуждать и культивировать,
460
развивать или тормозить. Но его нельзя заимствовать или пе-
редать, создать или отменить. В этом отношении оно непод-
властно воле отдельных лиц или групп — будь то национальные
лидеры, идеологи или правящие партии. Такова непосредствен-
ная в своей объективной сути основа современного национализ-
ма на Востоке. Не случайно советские ученые, характеризуя
причины сохранения господствующих позиций этой идеологии,
указывают именно на укорененность ее в массовом сознании и
на особенности последнего. Отмечая, что антиимпериалистиче-
ский национализм — «преобладающая сила в бывших колони-
альных и полуколониальных странах» и что это закономерный
этап их политического развития, Р. А. Ульяновский указыва-
ет: «Неправильно было бы предполагать, что его можно преодо-
леть, выдвигая перед освободившимися народами лозунги и при-
зывы отказа от национализма. Он пустил глубокие корни в на-
родных массах, особенно среди крестьянства и промежуточных
слоев, окружен ореолом многолетней неравной борьбы с чу-
жеземным господством, он смыкается с религиозными чувства-
ми и верованиями (исламом, буддизмом), с моральными ценно-
стями, унаследованными от древности и средневековья» [Улья-
новский, 1978, с. 79].
Национальное сознание одновременно и субъективно, ибо
представляет определенный, сложившийся или складывающийся
у нации образ ее самой. Являя волю нации к изменению своего
положения и самой себя, оно субъективно — это и есть форми-
рующаяся нация как исторический субъект. Более того, в по-
рядке обратной связи и по той известной закономерности, что
сознание не только отражает, но и творит мир, национальное
сознание в определенном смысле формирует нацию. Последняя
как бы подтягивается к порожденному ею и воспринятому об-
разу.
Пробужденное колониально-капиталистическим угнетением,
воспринявшее через отрицание или прямое заимствование эле-
менты идеологии господствующей буржуазной нации, нацио-
нальное сознание угнетенного народа оставалось в течение всей
исторической эпохи освободительной борьбы в своей объектив-
ной основе добуржуазным. Это образ добуржуазной, «крестьян-
ской нации». Национализм формирующейся оуржуазии, оуржу-
азный национализм был во многих существенных отношениях
отличен от того, что обычно называют «крестьянским национа-
лизмом». Пробуждающееся национальное сознание крестьян-
ства вследствие особенностей этой социальной общности надол-
го оказывается 'связанным с преданностью верховному правите-
лю страны, абсолютизирующему тенденцию национально-госу-
дарственной централизации. Этому способствует и религиоз-
ность крестьянства, восприятие мира сквозь призму той или
иной религии. Давая крестьянину картину внешнего мира, мира
за пределами его «локализованного микрокосма», сельской об-
щины, религия способствовала осознанию им надобщинной, су-
461
перлокальной общности, каковой является государство, а пра-
витель страны символизировал это высшее единство. Можно
было сменить весь государственный аппарат наверху — и
это не затронуло бы национальных чувств крестьян, но по-
кушение на сакральные основы национальной государственной
жизни — особу правителя и веру — вызвали бы при таком ми-
ровосприятии глубокое возмущение.
Другую, еще более глубинную основу крестьянского патрио-
тизма составляли узы, связывающие крестьянина с землей в са-
мом узком и первоначальном смысле этого слова. Не государ-
ство как определенный социальный институт, а его территория,
земля — предмет наиболее прочных крестьянских привязанно-
стей; угроза захвата земли сильнее всего возбуждала крестьян-
ский патриотизм. Чужеземные правители, колонизаторы воспри-
нимались в крестьянском сознании не как воплощение иной со-
циальности, представители другого общественного строя, с ко-
торым можно было сопоставлять свою жизнь, а как губитель-
ная сила, носители асоциальности. Не экономическое угнетение,
не эксплуатация выступали на первый план, а то, что колони-
заторы были «чужаками», врагами традиций, разрушителями
привычного образа жизни. Представители заморской цивилиза-
ции, белой расы, буржуазного правопорядка и норм общежи-
тия— иного миля и социальной системы, они воспринимались
как существа вне мира, вне общества, вне законов.
Чтобы обрести массовую поддержку, лидеры антиколониаль-
ной борьбы должны были затронуть эти чувства и представле-
ния масс. Чтобы быть воспринятой массами, идеология нацио-
нально-освободительного движения должна была в какой-то ме-
ре воспринять элементы существующего массового, в своей ос-
нове крестьянского сознания. В результате в этой идеологии
буржуазные идеи совместились с элементами традиционного
крестьянского мировосприятия. Принципы национальной госу-
дарственности сплавлялись с идеями религиозной общности, на-
циональный суверенитет — с суверенитетом государственной
власти, национальная независимость — с хилнастическими упо-
ваниями «золотого века». Вслед за сознанием колониальных ин-
теллигентов массовое сознание колонизованной и деколонизую-
щейся нации становится сферой, где происходит культурно-ис-
торический синтез. Оформляя антиколониальный национализм,
новые идеи по мере распространения в массах внедряются в
массовое сознание, но, заметим, в синтезированном, т. е. в
более или менее трансформированном, виде.
Хотя в массовом сознании колонизаторы, заморские ком-
мерсанты представлялись сущими дьяволами, неизбежные и
расширявшиеся контакты с ними и введенными ими института-
ми делали свое дело. В идеологическом отношении большую,
может быть, решающую роль играла деятельность светских и
духовных реформаторов из рядов новой интеллигенции. Имен-
но они путем осознанных поисков или спонтанно нашли форму,
462
которая в условиях описанного выше колониального «манихеиз-
ма» была для мучительно формирующегося национального со-
знания единственно приемлемой формулой заимствования.
Так, мусульманские реформаторы, подчеркивая, что в ос-
нове превосходства европейцев находятся не расовые качества,
а научные знания, которых недостает арабам и другим мусуль-
манским народам, одновременно доказывали, что европейская
цивилизация вместе с ее научными знаниями базируется в ос-
новном «на заимствовании из ислама» и что наука «только ка-
жется чуждой» мусульманину. «По происхождению она мусуль-
манская» и в основе своей «была переведена с арабского» ([Ша-
рабн, 1970, с. 44—45]. Точно так же индийские реформаторы
доказывали, что прародиной наук была Индия, при этом «под-
тягивая», например, веданту к современным учениям об устрой-
стве Вселенной или человеческом организме, сильно модернизи-
ровали учения древних мыслителей.
Разумеется, подобные суждения нельзя сводить лишь к ком-
пенсаторной реакции, к травмированной психике народов, ока-
завшихся под иностранным господством, к их национальной гор-
дости, уязвленной превосходством чужеземцев в решающих сфе-
рах межнациональных отношений империалистической эпохи.
Вклад древней Индии или средневековой арабской науки в со-
кровищницу мировой культуры неоспорим, а некоторые эле-
менты этого наследия в свете современной науки получили как
бы вторую жизнь, но это тема специального науковедческого ис-
следования. С точки зрения культуроведческого анализа сле-
дует заметить, что указанный выше подход местных реформато-
ров играл большую роль в расширении культурно-исторического
синтеза. Он способствовал одновременно и распространению
новых, западных, в большинстве случаев буржуазных идей, и
их трансформации в духе национальных традиций и добуржуаз-
ного в своей основе общественного сознания.
Подобной трансформацией было отмечено и начало усвое-
ния социалистических идей. Само их распространение в колони-
альном мире облегчалось благодаря восприятию в духе куль-
турно-исторического синтеза. Соответствуя той формулировке
синтеза, которая была выражена в словах Вивекананды, со-
циализм не ассоциировался ни с традиционализмом, ни с за-
падничеством. Западные по своему происхождению, по своему
месту в развитии европейской общественной мысли, социали-
стические идеи могли восприниматься и как незападные, даже
антизападные, отрицая европейскую цивилизацию в ее буржуаз-
ном проявлении. Одновременно благодаря свойствам, порож-
денным западным происхождением, социализм соответствовал
культурному кругозору и умственным потребностям колониаль-
ной интеллигенции. Социалистические учения, прежде всего на-
учный социализм, позволяли отвергать навязываемую колониза-
торами буржуазную цивилизацию, не впадая в апологию до-
буржуазной патриархальщины. Обоснованием этого двусторон-
463
него неприятия становились рационалистические принципы —
идея прогресса и понимание закономерности всемирно-историче-
ского процесса, указывавшие на неизбежность смены капита-
лизма более совершенной общественной формацией.
Но для распространения социализма в различных социаль-
ных слоях, чей образ жизни и мышления оставался в своих
основах традиционным, было недостаточно научно-теоретиче-
ской аргументации о превосходстве его как общественно-эко-
номической формации и вообще обоснования его в категориях
западной общественной мысли, на основе культурных ценно-
стей Запада. Воспринимаемый в свете национальной традиции
добуржуазных обществ, социализм трансформировался и в зна-
чительной степени подменялся имевшими хождение в этих об-
ществах идеями социальной справедливости и равенства, гуман-
ности и простого здравого смысла. Так складывалась синкрети-
ческая основа национальных (и религиозных) социализмов, ши-
роко распространившихся в идеологии национально-освободи-
тельного движения после завоевания независимости.
Идеологические формы культурно-исторического синтеза
на современном этапе национально-освободительного движения
Национальные социализмы стали этапом эволюции антико-
лониального национализма. В выдвижении их в центр идейно-
политической жизни освободившихся стран советские исследо-
ватели видят выражение углубляющегося социального характе-
ра национально-освободительного движения. Важно, однако, по-
нять, почему, несмотря на углубление социального содержания
национально-освободительной борьбы, социализм не смог за-
менить национализм в идеологии этого движения, а вошел с
ним в отношения симбиоза. Остановимся на хорошо извест-
ных фактах проявления данного процесса, относящихся непо-
средственно к сфере общественного сознания: выдвижении на
передний план в программных документах правящих партий со-
циальных вопросов, постепенном осознании различными отря-
дами трудящихся своих классовых интересов, превращении в
ведущую ось идеологической борьбы проблемы выбора страной
пути общественного развития и как общее следствие распро-
странении идей социального освобождения или социального про-
теста. Они распространяются в различных видах, зачастую в
неотчетливых формах возмущения против социальной неспра-
ведливости, эксплуатации, голода, нищеты, бесправия. Подобное
возмущение существовало, естественно, и в колониальный пе-
риод, однако национальные лидеры и партии стремились обой-
ти самые острые социальные вопросы, отложив их решение до
завоевания независимости. Наиболее характерно это было для
национал-реформистских лидеров и партий, но определенная
объективная основа была в необходимости сохранения нацио-
нального единства перед лицом колонизаторов.
464
Хотя после завоевания независимости наблюдается в це-
лом бурное распространение идей социального освобождения,
они отнюдь не вытесняют развившиеся и распространившиеся
в предшествующий период идеи национального освобождения.
В политической жизни освободившихся стран происходит пере-
плетение и даже слияние одних и других, что объясняется
прежде всего тем, что, несмотря на рост национальной буржуа-
зии и расширение национальной базы капитализма, а также
при сохранении различных форм докапиталистической эксплуа-
тации такая внешняя сила, как империализм, осознается в каче-
стве главного врага и угнетателя бывших колониальных на-
родов.
Однако, какой бы ни была объективная основа для пере-
плетения идей национального и социального освобождения, вы-
ражение такого переплетения оказывается порой причудливым
и парадоксальным. Так, международные, межнациональные от-
ношения воспринимаются в категориях классовой борьбы и
классового антагонизма. Хорошо известными примерами могут
служить некоторые концепции «триконтинентализма», в которых
развивающиеся страны как «бедные» и даже «пролетарские на-
ции» противопоставляются всем остальным, «богатым», «бур-
жуазным нациям» или же отождествляются с «мировой дерев-
ней», эксплуатируемой «мировым городом». На внутреннем фрон-
те, наоборот, классовая борьба может восприниматься в нацио-
налистических категориях враждебности национальному всего
инонационального; как социальные антагонизмы могут рассмат-
риваться этнические, лингвистические, религиозные различия.
Классовая борьба, процессы размежевания и консолидации
классовых сил оказывают самое непосредственное влияние на
сферу общественного сознания освободившихся стран. Одновре-
менно в этой сфере находят яркое отражение процессы форми-
рования наций и национальной консолидации, становления и
развития национальной государственности. Параллельное воз-
действие этих процессов все больше привлекает внимание совет-
ских исследователей, и сложное переплетение национального и
социального в идеологии и всей общественной жизни освободив-
шихся стран все чаще подчеркивается как важная отличитель-
ная черта современного этапа национально-освободительного
движения.
В этой связи добавим, что абстрактное противопоставление
национализма социализму в национальных социализмах и вооб-
ще в идеологии национально-освободительного движения непра-
вомерно, так как создает впечатление о единоборстве двух рав-
нозначных или однопорядковых социально-политических док-
трин. Между тем было справедливо замечено, что в подобном
взаимодействии вместе с национализмом, на его, так сказать,
стороне, участвуют религия, традиционные ценности, представ-
ления и т. д. [Мартышин, 1982, с. 218]. В таком сочетании4
национализм является уже не просто социально-политической
30 Зак. 34В
465
доктриной или конкретной идеологией (например, тем, что оп-
ределяют понятием «буржуазный национализм»), он олицетво-
ряет формирующуюся национальную культуру с ее образом
мышления и системой ценностей, он выражает ее право на су-
ществование, ее самоутверждение.
Другими словами, речь идет о том культуроцентризме идео-
логии национально-освободительного движения, который отме-
чался выше, при характеристике антиколониального национа-
лизма, о выражении в послеколониальном национализме и на-
циональных социализмах, в частности, взаимодействия различ-
ных цивилизаций. В этом плане национальные социализмы
можно рассматривать как определенную форму и качественную
ступень становления культурно-исторического синтеза как син-
теза национального и инонационального. Через этот этап идет
процесс интериоризации заимствованных, воспринятых из иной
культуры социалистических идей, процесс укоренения социализ-
ма в идеологии национально-освободительного движения, и, ши-
ре, в национальных культурах афро-азиатских стран.
Однако процесс укоренения социализма5 на этом этапе носит
сложный, противоречивый характер. Во-первых, в современной
идейно-политической жизни освободившихся стран националь-
ное представлено главным образом национализмом и упомяну-
тая интериоризация заимствованных идей в немарксистской
общественной мысли оказывается «переводом» на язык на-
ционализма. «По общему правилу,— констатирует О. В. Мар-
тышин,— одобрение немарксистскими партиями и движениями,
возглавлявшими борьбу за национальную независимость, идеа-
лов социализма было не поражением национализма, а его моди-
фикацией. В большинстве случаев социализм не вытеснил на-
ционализма, он как бы был пересажен на почву национализма»
(курсив мой.— А. Г.) [Мартышин, 1982, с. 218—219.].
Во-вторых, при таком «переводе» или «пересаживании» ком-
поненты синтеза оказываются далеко не в одинаковом положе-
нии. Сопоставление национализма в данном случае с почвой
говорит само за себя. Как отмечалось, он олицетворяет всю
национальную культуру — разумеется, в ее определенном, из-
бранном им самим аспекте. Напротив, социализм сужается до
социально-политической или экономической доктрины, порой
низводится до «техники» политической борьбы или экономиче-
ского развития. Он оказывается лишенным своих мировоззрен-
ческих основ — материализма и диалектики, своей революцион-
ной этики и гуманизма. Это, в сущности, новая вариация на
тему «западная техника — восточная этика».
В-третьих, поскольку взаимодействуют, с одной стороны, на-
циональная культура, а с другой — идеологическая система, ге-
нетически связанная с иной культурой, и поскольку взаимо-
действие социализма и национализма представляет наиболее
законченную форму переплетения социального и национального,
в ходе этого взаимодействия выявляются две логики контакта.
466
два типа взаимоотношении идей. Культивирование националь-
ных традиций и их постепенное переосмысление, дополнение
новыми, в том числе заимствованными, элементами, слияние тех
и других представляет реальный путь развития национальной
культуры, нормальный способ обогащения национального созна-
ния. Классовое сознание'развивается по иным нормам: в борь-
бе и вытеснении инородных элементов представлениями, наи-
более соответствующими интересам данного класса. Логике
синтеза здесь противостоит логика «исключенного третьего».
Поскольку в формировании общественной мысли освободивших-
ся стран, в переплетении социального и национального в об-
щественной жизни этих стран происходит перенесение законо-
мерностей развития национального сознания на сферу классо-
вого сознания и обратно, поскольку прогресс культуры осмыс-
ляется в категориях идеологической, классовой борьбы, и наобо-
рот,— научный социализм может отвергаться как «национально-
чуждое явление» или, напротив, подвергаться безбрежному раз-
мыванию в классово чуждой буржуазной идеологии.
Национальные социализмы представляют важнейший, но не
единственный идеологический аспект культурно-исторического
синтеза на современном этапе национально-освободительного
движения. В послеколониальный период продолжалось и про-
должается заимствование, распространение, усвоение буржуаз-
ных идей и ценностей, происходит внедрение «массовой куль-
туры» буржуазного Запада. В переплетении с национальным со-
циальное в идеологии национально-освободительного движения
теперь представляют и социализм, и буржуазная идеология?
Это становится более очевидным, если рассмотреть другую по-
пулярную форму или ипостась современного национализма в
освободившихся странах — так называемые идеологии развития.
Говоря о послеколониальном периоде эволюции национализ-
ма в Азии и Африке, предпочтительно ввести терминологиче-
ское отличие и писать уже не об антиколониальном, а о по-
слеколониальном или об антинеоколониальном национализме.
Рубеж завоевания национальной независимости при сохранении
преемственности националистического ядра идеологии нацио-
нально-освободительного движения ни в коем случае нельзя не-
дооценивать. В послеколониальный период ключевой в идеоло-
гии национально-освободительного движения становится идея
развития. Каким бы условным ни выглядело понятие «разви-
вающиеся страны», сменившее термин «колонии» (и «зависимые
страны» или «территории»), оно важно уже потому, что именно
через него народы, освободившиеся от колониальной зависи-
мости, осмысливают свое национальное бытие.
-Этот феномен не получил достаточно полной и четкой оцен-
ки в советской науке, хотя термин «идеология развития» со
времени появления статьи В. П. Лукина |[Лукин, 1969] имеет
хождение в отечественном востоковедении и африканистике.
В рамках данной работы следует прежде всего обратить внима-
467
30*
ние на синтезированный характер «идеологии развития» и на
то, что проблема культурно-исторического синтеза здесь вы-
является с новой стороны. Само понятие «развитие» в общест-
венной мысли и массовом сознании освободившихся народов
многозначно. С ним связывают экономический рост и завоева-
ние экономической независимости, освобождение от империали-
стического гнета и социальные преобразования, ликвидацию ни-
щеты и демократизацию общественной жизни, подъем культу-
ры масс и развитие личности. Соответственно национальным
приоритетам в достижении этих целей резко разнятся — до диа-
метральной противоположности — пути развития освободивших-
ся стран; сложным, противоречивым идеологическим содержа-
нием насыщаются национальные программы развития.
Опыт развития СССР и других социалистических стран
оказывал и оказывает большое влияние на идеологию нацио-
нально-освободительного движения. Планирование и создание
государственного сектора заимствованы национальными про-
граммами едва ли не всех развивающихся стран. В то же вре-
мя повсеместно провозглашаются общедемократические и обще-
гуманистические цели, основой для формулирования которых
нередко служат различные буржуазные учения. Подобные идео-
логические платформы становятся «соединением несоединимо-
го»— элементов социализма и буржуазной идеологии.
Один из характерных примеров — концепция национального
развития, отстаивавшаяся первым премьер-министром незави-
симой Индии. Оценивая ее, А. X. Вафа пишет: «Для Перу бы-
ло приемлемо содержащееся в социализме отрицание неравен-
ства и эксплуатации. Но в то же время он стремился сохра-
нить — в отличие от научного социализма — некие абстрактные
достоинства западной цивилизации, главным образом свободу
индивидуальности, свободу вообще, ибо Неру полагал, что на-
учный социализм так и не смог соединить интересы личности
и общества, внешнего и внутреннего и т. п. Согласно Неру, не-
обходимый „синтез" того и другого давал некогда „староиндий-
ский идеал", а ныне дает его новейшая модификация — „син-
тез" элементов социализма (как выражения примата интере-
сов общего) и капитализма (как выражения примата интересов
личности)» ([Национальное и интернациональное. 1974, с. 35].
Соединение социалистических и буржуазных идей в идеоло-
гиях развития породило несколько разновидностей с соответст-
вующей дозировкой различных компонентов и множество форм,
из которых с точки зрения становления культурно-историческо-
го синтеза особенно характерны две: варианты «демократиче-
ского социализма» и платформы «смешанной экономики». В пер-
вом случае принципы политической демократии, демократи-
ческого государственного устройства, включая суверенность на-
родного волеизъявления, авторитет и универсальность приме-
нения закона, гражданские права и политические свободы в их
буржуазной трактовке — с упором на факт провозглашения, де-
468
кларации, на формально-юридическую сторону дела, с акцен-
тированием прав индивида, с выделением или допущением пра-
ва частной собственности, соединяются с утверждением социа-
листического идеала, с признанием принципов социальной спра-
ведливости и социальной демократии. При таком соединении
происходят двойное отступление и взаимная адаптация компо-
нентов наподобие той, которая выявлена в национальных со-
циализмах [Борьба идей, 1978, с. 41]. Приглушаются социали-
стические принципы уничтожения классового неравенства и
эксплуатации, отвергаются идеи классовой борьбы за построе-
ние социалистического общества и за диктатуру пролетариата.
Е то же время отклоняется доктрина государственного невме-
шательства в предпринимательскую деятельность, принцип не-
ограниченной свободы частной собственности, подчеркивается
прерогатива общественных интересов, в обязанности государст-
ва включается обеспечение социальных прав, прав трудящихся,
эксплуатируемых, неимущих.
Аналогичны по своей спптезированности платформы «сме-
шанной экономики». Социализм в них представляют идея го-
сударственного управления экономикой, принцип планирования
и национализации ключевых отраслей или предприятий, созда-
ние и развитие государственного сектора. В то же время со-
храняется частный сектор с законом прибыли для капитали-
стов в т. д.
Соединение социализма и капитализма в различных идеоло-
гиях развития обосновывается по-разному. Говорят о необхо-
димости ввиду особых трудностей развивающихся стран ис-
пользовать любой опыт, любую возможность продвижения впе-
ред, о невозможности опереться исключительно на националь-
ный частный капитал из-за его слабости в бывших колониаль-
ных странах и в то же время о желательности использовать
частную инициативу и буржуазные кадры. Заявляют о целе-
сообразности по соображениям гуманности избежать отрица-
тельного исторического опыта социалистических и капиталисти-
ческих стран, не допустить крайностей анархии буржуазной
конкуренции и пролетарской диктатуры.
Наконец, ссылаются на общие черты современного положе-
ния в мире и в развитии государств двух различных социальных
систем. Неру, один из немногих лидеров освободившихся стран,
который был хорошо знаком с теорией и практикой и социализ-
ма и капитализма, делал, например, такие заявления: «Социа-
лизм коренным образом отличается от капитализма, хотя, я
думаю, верно, что широкий разрыв между ними имеет тенден-
цию к сокращению, потому что многие идеи социализма посте-
пенно включаются в капиталистическую структуру» (цит. по
[Чартышин, 1981(6), с. 158]). На подобных утверждениях ле-
жит отпечаток теории конвергенции, обеляющей современный
капитализм. Очевидно и то, что, солидаризируясь с буржуазно-
реформистскими и социал-реформистскими идеями на Западе,
469
Неру искал обоснования реформистского характера своей идео-
логии развития. Однако обратим внимание на то, что он вы-
делял в качестве объединяющих черт: государственный сектор,
планирование, развитие системы социального обеспечения, по-
вышение жизненного уровня и т. д. {Мартышин, 1981 (б),с. 158].
При очевидной утрированности выводов в аргументации Неру
была своя логика.
В глазах различных идеологов и массовом сознании населе-
ния развивающихся стран социализм, как и капитализм, это
индустриализация и урбанизация, огромный оборонный потен-
циал и высокий жизненный уровень, международное влияние и
национальная консолпдированность, укоренившиеся демократи-
ческие институты и секуляризация, всеобъемлющая сеть мас-
совых коммуникаций и массовая грамотность. При таком (одно-
стороннем) подходе социализм и капитализм в равной степени
представляют современность, «модернизацию» и поэтому могут
приниматься или отвергаться разом в зависимости от отноше-
ния к последней.
Так, традиционалисты всячески подчеркивали и подчерки-
вают преемственность между социализмом и буржуазной идео-
логией. «Нигилистический материализм — философия пролета-
риата,— писал один из современных мусульманских идеологов,—
не создан пролетариатом. Это историческое развитие материали-
стической жизненной философии капиталистов и их машинной
цивилизации. Не может быть реального и прочного мира и про-
цветания всех стран, пока бесчеловечный животный материа-
лизм машинной цивилизации не будет расшатан до основания.
Материализм буржуазного капитализма — это корень, а ниги-
листический материализм пролетариата — это плод. Плод неиз-
бежно появится, если цел корень. Поэтому корень буржуазно-
го материализма должен быть вырван» {Хашим, 1965, с. 33].
Точно так же для индусских коммуналистов социализм вместе
с капитализмом представляют единую «индустриальную цивили-
зацию», которая не допускает никакой идеи священного, отвер-
гает все божественное и потому чужда культурному наследию
страны {Органайзер, 26. 12.1977, с. 8—9].
Разумеется, это крайняя точка зрения, но в общем неизмен-
ным остается существование компонента, который опосредует
отношение между социалистической и буржуазной идеологией
в немарксистской общественной мысли, в различных идейных
течениях освободившихся стран. Это национализм — традицио-
нализм — религиозная идеология, которые в разных пропорциях
в зависимости от страны представляют национально-культурную
«почву» в идеологических выражениях синтеза. Таким образом,
идеологии развития, где социализм совмещается с капитализ-
мом, и национальные социализмы, «синтезирующие» национа-
лизм с социализмом, можно представить не двумя различными
феноменами, а двумя ипостасями одного идеологического фено-
мена, который и включает все три компонента.
470
В наиболее целостном и, так сказать, сбалансированном ви-
де эти компоненты были представлены в программах таких на-
циональных лидеров «первой волны» деколонизации, как
Дж. Неру, Соломон Бандаранаике, У Ну, X. Бургиба, Л. С. Сен-
гор. Неру в почти классической форме обосновал указанное
триединство. «Мы сделали кое-что,— говорил он,— чтобы пока-
,ать миру, что две взаимоисключающие идеологии — капита-
лизм, или капиталистическая демократия, с одной стороны, и
коммунизм — с другой, не обладают монополией на подход к
главным проблемам производства и распределения. Существует
третий путь, берущий лучшее у всех имеющихся систем — рус-
кой, американской и других — и старающийся создать нечто со-
ответствующее собственной истории и философии» [Каранджья,
1960, с. 100].
Сформулированная Неру задача «соответствия собственной
истории и философии» — это не только учет объективных осо-
бенностей данной страны, специфики ее исторического развития
и культурного наследия. Это еще и соответствующая рекон-
струкция исторического прошлого’и культурного наследия. Да-
же у Неру, который в общефилософском плане был чужд тра-
диционализму, скептически относился к догмам отечественной
религии и понимал ограниченность национализма, очевидна аб-
солютизация «староиндийского идеала» и модернизация его в
попытке противопоставить «крайностям» социалистической и
буржуазной идеологий. Реконструкция исторического прошлого
в освободившихся странах обычно включает его героизацию,
т. е. выделение национальных героев, преувеличенный интерес
к их личностям и роли в истории. Выявляются периоды расцве-
та древних и средневековых государств на территории данной
страны, подчеркивается их влияние на соседей, а то и на весь-
ма отдаленные страны. В интенсивно мрачных тонах подается
история колониального периода, и нередко сильно преуменьша-
ется его влияние. Вместе с «национальной историей» конструи-
руется «национальная наука»6 и «национальная философия»
(см. [Сагадеев, 1970]).
Общая черта всех этих реконструкций — подчеркивание са-
мобытности данной нации, ее истории и культуры. Все это,
безусловно, важно с точки зрения формирующегося националь-
ного сознания, служит самовыражением его особенностей; в
идеологическом плане большей частью нетрудно зафиксировать
здесь национализм вкупе с традиционализмом. Короче, за при-
зывом о соответствии избранного пути развития «собственной
истории и философии» (а он характерен для всех широко рас-
пространенных в освободившихся странах концепций «третье-
го», «среднего» или просто «своего» пути) скрывается обычно на-
ционализм в его функции выражения формирующейся нацио-
нальной культуры и в совокупности с традиционными, в первую
очередь религиозными, ценностями.
Таким образом, идеологию национально-освободительного
471
движения на современном этапе схематически можно предста-
вить в виде треугольника, различные стороны которого обра-
зуют социализм, буржуазная идеология и национализм — тради-
ционализм — религия. Хотя этот своеобразный идеологический
треугольник можно обнаружить в принципе во всех важнейших
построениях немарксистской общественной мысли в освободив-
шихся странах, соотношение между его сторонами крайне не-
постоянно и существенно разнится в зависимости от идейного те-
чения. Наиболее выраженную равносторонность или по крайней
мере равнобедренность указанный треугольник имеет в плат-
формах лидеров центристского, национально-реформистского на-
правления (вроде отмеченных представителей «первой волны»).
На международной идеологической арене эти деятели симпати-
зировали и симпатизируют социал-демократизму, платформам
Социалистического Интернационала, во внешней политике были
зачинателями и наиболее яркими представителями движения
неприсоединения. И в своих доктринах развития они, как пра-
вило, придерживались позиции, так сказать, равноудаленности
от основных идеологий, противоборствующих в современном
мире.
В национально-демократических платформах социалистиче-
ская сторона может значительно превосходить буржуазную.
Порой «вклад» буржуазной идеологии в построение данной на-
ционально-демократической концепции совершенно не фиксиру-
ется и даже не осознается7. Аналогичным образом обстоит де-
ло и с националистическо-традиционалистской стороной. Напро-
тив, в правоцентристских доктринах наиболее заметно пред-
ставлены именно эти две стороны. Наконец, в консервативно-на-
ционалистических традиционалистских платформах делается
попытка обойтись и без социализма, и без буржуазной идео-
логии, они заменяются традиционно-религиозной идеоло-
гией.
В культурно-историческом синтезе участвуют в целом все
три стороны описанного треугольника, но участвуют далеко не
пассивно. Кроме объективной неизбежности или необходимости
данного синтеза существует такой фактор, как воля различных
классов и слоев послеколониального общества, так или иначе
сознающих свои интересы и в лице своих идеологов предлагаю-
щих то или иное определение этому синтезу. Отсюда — неизбеж-
ность классовой, идеологической борьбы на почве уже самого
синтеза, борьбы за то или иное его направление. Главная ли-
ния размежевания проходит здесь между тем, что предстает
как «перевод» социализма на язык национальной традиции
(см. подробнее |[Гордон, 1984]), и «синтезированием» буржуаз-
ной идеологии.
В идейной эволюции национальных лидеров, в официальной,
так называемой национальной идеологии определенной страны
может получить преобладание то или иное направление куль-
турно-исторического синтеза. Как уже отмечалось, во взглядах
472
Перу отчетливо видны все три идеологических элемента синте-
за, но соотношение между ними на различных этапах его идей-
ной эволюции было далеко не одинаковым. По словам одного
из современных индийских исследователей, Б. Прадхана, в
30-х годах Неру стремился к тому, чтобы «марксистский социа-
лизм мог быть переведен на язык гандистского гуманизма»
[Прадхан, 1974, с. 25]. «С конца 40-х годов,— подчеркивает
О. В. Мартышин,— наблюдалась противоположная картина:
синтеза по-прежнему достичь не удалось, но на сей раз тен-
денции научного социализма вытеснялись симбиозом гандизма
в западного социал-реформизма» [Мартышин, 1981(6), с. 106].
Речь шла именно о новом симбиозе, и советский ученый обо-
снованно отвергает отождествление (в том числе упомянутым
Прадханом) взглядов индийского лидера с европейским «де-
мократическим социализмом»: «Неру не встал целиком на по-
зиции социал-демократии. В его взглядах на социализм и в
послевоенное время сохранилось, хотя и в изменившемся со-
отношении, влияние тех трех идейных течений, которые опреде-
ляли всю его идейную эволюцию. Прадхан гораздо ближе к ис-
тине, когда говорит, что во взглядах Неру „со времени неза-
висимости гандистский социализм, с его упором на ненасилие
и чистоту средств, и западные концепции демократического со-
ипалнзма были сплавлены вместе, чтобы образовать индийский
вариант социализма на фоне марксистской диалектики**» {Мар-
тышки, 1981(6), с. 167].
В свою очередь, гандизм был сплавом прежде всего бур-
жуазного либерализма с национальными традициями, религиоз-
ными учениями древности и средневековья, а также попыткой
«перевода» на их язык социалистических идей и перетолкова-
нием этих учений в свете последних. У современных гандистов
левого толка очевидно стремление развить именно вторую сто-
рону гандистского синтеза (см. {Хорос, 1980, с. 143—147]).
Исключительно острая борьба идет за придание того или
иного направления культурно-историческому синтезу в мусуль-
манских странах. Для буржуазных реформаторов и политиче-
ских идеологов мусульманской буржуазии характерны, с одной
стороны, тенденция к буржуазному истолкованию догм ислама,
к интерпретации ислама как религии капитализма, а с другой—
стремление облагородить, «усовершенствовать» капитализм с
помощью Корана и исламской доктрины. Для этого направле-
ния типично толкование реформированного ислама как «рацио-
нального капитализма» {Современный национализм, 1978,
с. 263], т. е. капитализма, освобожденного от анархии производ-
ства, конкуренции и классовой борьбы. Такие идеологи ищут
в исламе восточные аналоги «протестантской этики», культа на-
копительства и предприимчивости, сыгравшего, по М. Веберу,
решающую роль в генезисе капитализма на Западе. «Разраба-
тывается „исламская этика бизнеса**, согласно которой собст-
венник — „представитель бога**, поскольку в конечном счете все
473
на земле божье... взаимоотношения предпринимателя и рабоче-
го должны базироваться на мусульманских представлениях о
„грехе** и „законности**... Обе стороны несут взаимные обяза-
тельства: предприниматель должен платить справедливую за-
работную плату, заботиться о нормальных условиях труда и
жизни рабочих, а те, в свою очередь, обязаны помнить об ответ-
ственности перед администрацией предприятия» [Современный
национализм, 1978. с. 265—266].
На противоположном крыле общественно-политической мыс-
ли в мусульманских странах развертывается борьба за «социа-
листический синтез» ислама, разрабатывается и отстаивается
интерпретация его положений в социалистическом духе. Такая
борьба ведется одновременно на два фронта: против упомяну-
той буржуазно-реформистской интерпретации ислама и против
догматически-традицноналистской его трактовки, которые на по-
литической арене могут совмещаться в позиции одних и тех же
кругов. В противовес реакционным элементам с их утверждения-
ми, что «социализм — это грех», представители демократических
сил в арабских и других мусульманских странах, национально-
демократические лидеры и организации доказывают, что ислам
с самого своего возникновения содержал социалистические
идеи,— они видят в этом наилучший аргумент, а подчас даже
единственную возможность для распространения и утверждения
социализма среди масс верующих. В результате происходит не-
избежная архаизация социализма, но в то же время и осново-
положения исламской доктрины истолковываются в социалисти-
ческом духе.
Тенденция противопоставлять социализму и капитализму
традиционные ценности, культурное наследие, религиозную
идеологию ярко выразилась в своеобразном религиозном воз-
рождении, охватившем в последнее время ряд стран Востока.
«Во второй половине 70-х годов XX в.,— констатировалось в
советской литературе,— в ряде стран заметно усилилось обра-
щение различных политических сил к религиозным лозунгам и
институтам... Активизировалась также деятельность междуна-
родных религиозных организаций... Усиливаются религиозные
мотивы в официальных идеологиях... утверждаются религиоз-
ные принципы морали и воспитания, религия настойчиво прони-
кает в политику, становясь знаменем и основой для вовлечения
в активную политическую деятельность широких слоев населе-
ния» /[Религия, 1980, с. 40, 42]. Советские ученые раскрыли
целый комплекс факторов, обусловивших такую «традиционали-
зацию» общественно-политической жизни, и в качестве непо-
средственной предпосылки указали на модернизацию, форсиро-
вание которой было характерно для правящих режимов именно
тех стран, где наиболее заметным стало «религиозное возрож-
дение».
По существу, обнаружился глубокий кризис основанных на
концепции модернизации государственных программ, полити-
474
ческих платформ и в самом широком плане различных нацио-
нальных разновидностей идеологий развития. Обычное для их
сторонников использование западных теорий роста, недиффе-
ренцированное применение различных моделей индустриализа-
ции, характерных для развитых стран, огульное заимствование
всего — от техники и технологии до манеры поведения и стиля
лизни — превращали такую идеологию развития в идеологиче-
ское обоснование догоняющего развития. И вся идеология ока-
зывалась в тупике, если выявлялась несостоятельность этого
курса.
Уже на первых порах становления национальной государст-
венности некоторые идеологи национально-освободительного
движения резко выступали против следования западным моде-
лям, обусловливая саму возможность покончить с колониаль-
ным прошлым и стать на путь самостоятельного развития от-
казом от подражания этим моделям, отказом от модернизации
как эвфемизма вестернизации. «Мы можем теперь все сделать,
если не будем подражать Европе, если не будем одержимы же-
ланием догнать Европу»,— утверждал в 1961 г., обращаясь к
народам развивающихся стран, Фанон. Он буквально заклинал
не делать этого, прекрасно понимая, что для бывших колони-
зованных «Европой» и далеко отставших от нее в экономиче-
ском развитии стран «европейская модель — исключительно
вдохновляющая», что «европейские достижения, европейская
техника, европейский стиль» не могут не «искушать» и не «вы-
водить из состояния равновесия» ([Фанон, 1961, с. 240]. И его
аргумент «не надо догонять Европу» 8, потому что она «не под-
дается теперь никакому управлению... и в страшном умопомра-
чении движется к пропасти, от которой лучше как можно ско-
рее удалиться» [Фанон. 1961, с. 240], мог показаться чисто ри-
торическим.
Однако прошло десять лет, и в условиях экологического и
энергетического кризисов, потрясших западный мир. о «пропа-
сти» заговорили уже не только идеологи национально-освободи-
тельного движения народов, которые были порабощены Запа-
дом, но и далекие от политики буржуазные ученые, исходив-
шие из своих статистических выкладок и расчетов. Это нанесло
удар западным теориям развития, основанным на концепции
модернизации, в центре которой находится постулат: современ-
ное буржуазное общество — идеал и венец исторического раз-
вития.
А противники догоняющего развития получили весомый
аргумент: зачем следовать Западу, если он сам не уверен в
своем будущем? Усиление позиции противников догоняющего
развития сопровождалось активными поисками альтернативы
ему, которые и выливались в своеобразную антиидеологию раз-
вития, в провозглашение для каждой страны или региона свое-
го особого пути, основанного на традиционных, главным об-
разом религиозных, ценностях.
475
Рождение новой культуры и ее гуманистический аспект
В критике догоняющего развития, в усилении традициона-
лизма и «религиозном возрождении» нашли выражение особен-
ности современного этапа экономического и социального раз-
вития освободившихся стран. Следует прежде всего отметить
одновременно происходящие в послеколониальном обществе ин-
териоризацню буржуазности и нарастание антибуржуазности.
Оборотной стороной развития национального предприниматель-
ства явились пролетаризация и пауперизация. В то же время
новая, буржуазная по своему характеру система потребностей
стала распространяться среди самых различных слоев населе-
ния освободившихся стран. В экономическом аспекте это пре/к-
де всего потребность в деньгах, во все большем количестве ве-
щей и услуг. Формируется новая личность, ориентированная на
достижение успеха в смысле продвижения по социальной лест-
нице и материального благополучия. Утверждаются такие
принципы жизнедеятельности, как накопительство, расчетли-
вость, эгоизм, возникает утилитаристская, прагматическая и ин-
дивидуалистическая мораль. Развиваются буржуазное отчужде-
ние, атомизация общественных отношений, разрушается лич-
ностный характер социальных связей.
Вместе с тем на элементы обуржуазивания культуры на-
кладываются традиционные потребности, принципы, нормы,
ценности, свойственные добуржуазным обществам. Возникает
причудливое, порой гротескное, но обычно жизнеспособное и ус-
тойчивое переплетение нового и старого. Так, в системе обще-
ственных потребностей типичным становится сочетание буржу-
азно-утилитаристского принципа полезности с выражающим
традиционную статусную иерархию принципом престижности.
Новая вещь может приобретаться потому, что такой нет у со-
седей, или потому, что нельзя отстать от соседей. Новая вещь
имеет значимость в традиционном плане, даже если не ис-
пользуется, но если она и используется, то порой на традицион-
ный лад. Транзистор может заменять хозяину посещение мече-
ти и включается исключительно или по преимуществу для слу-
шания Корана. Цветные очки могут дополнять или заменять на
свадьбе фату. Обретший достаток крестьянин строит новый дом
не потому, что старый разваливается, а потому что «положение
обязывает». Сменив солому на доски пли один вид древесины
на другой, более ценный, наконец, просто увеличив число ком-
нат, он попадает в более высокий разряд жителей деревни.
Приобретает остроту фактор количества, наличие известной
суммы вещей. Родители невесты могут подвергнуться общест-
венному осуждению, а сама она станет мишенью для насме-
шек, если в приданом не окажется энного количества тех или
иных предметов. Вещизм, культ вещей, стремление к увеличе-
нию их числа в послеколониальном обществе как раз и есть
проявление традиционной иерархизацни социальных статусов в
47G
новом виде. Высокий статус определяется уже не знатностью
рода, но и наличие капитала само по себе не всегда еще обес-
печивает престиж. И средним арифметическим оказываются в
данном случае сумма вещей и стремление к их приумножению.
Это уже накопительство, но оно еще не носит капиталистиче-
ского характера.
В литературе о послеколониальных обществах широко опи-
саны и другие формы наложения традиционных образцов куль-
туры на новые отношения. Так, введение парламентской систе-
мы может превратиться в суррогат, когда не депутат ответ-
ствен перед избирателями, а избиратели отвечают за свое по-
ведение перед депутатом. Взаимные обязательства признаются,
но со стороны депутата это обязательства патрона перед свои-
ми клиентами9. Принцип родства, личных связей переносится
на общественную деятельность. В результате те или иные ве-
домства, административные подразделения, звенья государст-
венного аппарата могут превратиться в подобие кланов или бо-
лее или менее замкнутые «круги», имеющие своим центром ка-
кого-нибудь «сильного человека» *°.
Подобное сочетание традиционного и современного в общест-
венной жизни порой играет роль своеобразного амортизатора,
смягчающего для традиционного или полутрадиционного инди-
вида столкновение с новыми формами общественных отноше
нпй. Но для формирующегося национального сознания это зача-
стую имеет тяжелые последствия. Вводится буржуазный право-
порядок, включающий установление общедемократических норм
вроде равенства всех перед законом, выборности судей, неза-
висимости суда и т. д., но, накладываясь на обычное право, а
главное — традиционное правосознание, он воспринимается как
отсутствие порядка, вседозволенность. Внедряющаяся буржуаз-
ная мораль при сохранении традиционных ценностей восприни-
мается как аморальность. Представление об утрате скрепляю-
щих общество нравственных устоев, его деморализации ши-
роко распространено, причем беспокойство и протесты общест-
венности (не только традиционалистской, но и буржуазно-де-
мократической) выливаются в различных освободившихся стра-
нах в суровое осуждение правящих кругов.
Филиппинский дипломат, литератор, историк Р. Константи-
но среди самых больших бед страны наряду с нищетой и отста-
лостью выделяет «все пороки продажного общества». Он ха-
рактеризует «филиппинского политика» как тип «мелкой, гру-
бой, лишенной идеалов, бесстыдно продажной» личности и отме-
чает, что продажность стала не только «болезнью правительст-
ва», но и «хроническим недугом всего общества» [Константино,
1978, с. 129, 197]. Либеральный индийский журнал «Семинар»,
констатируя, что политическая деятельность все больше ассо-
циируется в стране с кумовством, коррупцией, некомпетент-
ностью, заявляет: «Каким бы наивным и старомодным ни про-
звучало это сегодня, наша политическая жизнь нуждается —
477.
пока мы не превратились окончательно в нацию циников — в
изрядной дозе нравственности и идейной убежденности как
средстве от самовырождения» [Семинар, 1981, № 259, с. 11].
Ветеран индийской журналистики В. Датт видит спасение Ин-
дии в способности правительства возглавить «моральную рево-
люцию», осуществить нравственное обновление общества
|[Датт В., 1980, с. 194].
Апелляция к духовности, нравственности, человечности ста-
новится подчас (наряду и заодно с национальной самобыт-
ностью) важнейшим идеологическим обоснованием особого,
«третьего» пути. На основе этих идеалов отвергается капита-
лизм. Они же порой противопоставляются и научному социа-
лизму, поскольку между социализмом и капитализмом усмат-
ривается преемственность (секуляризация, ориентация на рост
потребления и т. п.). Излюбленная тема критических высказы-
ваний, особенно со стороны религиозных идеологов — «бесче-
ловечность» капитализма в таких его проявлениях, как превра-
щение отношений между людьми в товарные отношения, опре-
деление достоинства человека величиной его капитала и т. п.
Мишенью для критики часто становятся также эгоизм и индиви-
дуалистическая мораль буржуазного общества, да и сама
эксплуатация идеологами освободившихся стран воспринимает-
ся прежде всего как проявление его антигуманности.
Развенчивая западные модели и обесценивая западные цен-
ности, идеологи освободившихся стран противопоставляют им
национальные, прежде всего религиозные, традиции, провозгла-
шая их образцами духовности, оплотом моральности общества.
В возрождении их значения усматриваются общественное спа-
сение и залог прогресса. Следует подчеркнуть, что духовность,
моральность, гуманность в этих построениях мысли означают не
отдельные (соответствующие) стороны общественного бытия
(скажем, духовное производство или сферу межличностных от-
ношений) или какие-то определенные и тоже отдельные свой-
ства общественного сознания. Речь не идет непременно о сфе-
ре «потустороннего», о собственно «духе», об усилении духов-
ной деятельности, религиозного рвения. И не необходимость
разработки учения о морали, усвоения суммы ее норм, воспи-
тания таких качеств, как человеколюбие, альтруизм, выдвига-
ется на первый план. Вопрос ставится об общественном бытии
и общественном сознании освободившихся стран, о каждой из
этих сфер в целом, о восстановлении их цельности.
Рассматривая нынешнее состояние послеколониальных об-
ществ, представители различных идейных направлений говорят
о дезорганизации жизни общества, утрате ценностей и ориенти-
ров, подрыве норм, распаде социальных связей, разложении
семьи и родственных отношений, смятении в умах людей, раз-
двоении личности и т. п. Соответственно задачей становится
восстановление социальной целостности, духовного единства, че-
ловеческой полноценности. Распространенные, как отмечалось,
478
представления о безнравственности политиков и. деморализа-
ции общественно-политической жизни порождают стремление
морализовать политику, восстановить единство политики и мо-
рали, нарушенное секуляризацией и структурно-функциональ-
ным обособлением политического процесса.
Требования соединения морали и политики, находящие вы-
ражение в отстаивании этнических принципов общественно-по-
литической деятельности, в подчеркивании необходимости мо-
ральных критериев и нравственных идеалов для государствен-
ного управления, типичны для общественного мнения и различ-
ных идейных течений многих стран Востока. При этом, если в
Индии основу соединения морали и политики находят в гандиз-
ме как «этической религии»11, то в буддийских странах акцеп-
тируется «буддийская этика», в мусульманских странах под-
черкивается значение ислама как морального кодекса общест-
венной жизни. Широко отмечается также стремление подчинить
моральным принципам экономику, экономическое развитие, эко-
номическую жизнь общества. Наиболее ярким и самым свежим
примером может служить доктрина тоухидной экономики («эко-
номика божественной гармонии», или «экономический моно-
теизм») современного иранского руководства, сутью которой
провозглашается «труд по способностям, потребление по бла-
гочестию» (цит. по [Зарубежный Восток, 1981, т. 3, с. 167]).
Разумеется, идея «морализации» политики и экономики при-
обретает различное звучание в различных политических про-
граммах и в классовом отношении может служить обоюдоост-
рым оружием. Так, правые военные лидеры Таиланда, взявшись
перед лицом демократической оппозиции в начале 70-х годов за
идеологическое укрепление своего режима и выдвинув в этих
целях доктрину «национального идеализма», суть последнего
видели в том, что «народ должен воспитать в себе чувство са-
мопожертвования, сострадания и искренности по отношению к
стране». У идеологов оппозиции были иные акценты. Пуэй
Ынгпакон, выступая, например, на тему «Роль этики и религии
в национальном развитии», доказывал, что только высокомо-
ральные лидеры могут вести народ правильным путем: «На-
ция только тогда может достичь счастья, когда лидеры следуют
высоким моральным принципам, ибо в этом случае весь народ
будет нравственным» (цит. по [Современный национализм, 1978,
с. 271, 275]).
Различным для различных идейных течений является соот-
ношение этики и религии. Тот же Пуэй признавал, что «люди,
движимые высокими идеалами, могут следовать моральным
принципам без обращения к религии и не веря в бога», но
«народ в целом нуждается в религии» |[Современный национа-
лизм, 1978, с. 275]. В сущности, и гандизм в этом отношении
является открытой доктриной. Когда-то Неру видел заслуги
Ганди в том, что «многие заметно поднялись на более высокий
уровень морально-этического поведения; еще более оказалось
479
таких, которых он побудил хотя бы мыслить морально-этически-
ми понятиями», и подчеркивал, что религиозная сторона гандиз-
ма «оказала свое воздействие главным образом на тех, кто
проявлял склонность» к религии, «моральный же подход ока-
зывал влияние и на других» [Неру, 1955, с. 486]. В мусульман-
ских странах связь морали с религией в общем оказывается бо-
лее жесткой, более жестко опосредуется вероучением соеди-
нение морали с экономикой и политикой. Одни и те же суры
Корана трактуются и как моральная заповедь, и как правовая
норма, принцип государственного устройства. Выступление с
атеистических позиций выглядит просто безнравственным, раз-
новидностью антиобщественного поведения.
Даже когда мораль не столь жестко опосредуется религией
в соединении с экономикой и политикой, она мыслится как не-
что значительно более-широкое, чем принято понимать под этим
в буржуазном обществе и буржуазной мысли. В конечном сче-
те вопрос ставится о единстве слова и дела, провозглашаемых
целей и используемых средств, общественных идеалов и сущест-
вующей действительности. Такое единство при современном раз-
витии общественного сознания в освободившихся странах по-
нимается как одухотворение, «очеловечение» экономики и поли-
тики, внесение в эти сферы общественной жизни принципов
справедливости, доброжелательности, простых и основополагаю-
щих норм человеческого общежития, освященных различными
вероучениями в форме заповедей.
Поскольку в ходе и в результате этих процессов произошло
или обострилось осознание кризиса вековечных представлений
об основах человеческой жизни, поскольку в таких важнейших
сферах человеческой жизнедеятельности, как экономика и поли-
тика, произошел разрыв с теми принципами, которые в дан-
ных обществах воплощали человечность, широко распростра-
ненными стали устремления, выраженные в призыве «гуманизи-
ровать процесс развития» (см , например, {Семинар, 1981,
№ 239, с. 35]).
«Развитие,— доказывает индийский политолог С. Верма,—
должно означать развитие не вещей, а людей, удовлетворение
их основных нужд — в еде, одежде, жилье, здоровье, образова-
нии. Процесс роста, или развития, который не ведет к удов-
летворению этих первичных человеческих потребностей, не мо-
жет считаться развитием» [Дайнамикс, 1978, с. 207]. С таких
позиций он критикует экономическую политику руководства
правящей партии и точку зрения о возможности отделения, хотя
бы временного, экономических программ от высших целей об-
щественной жизни, в частности типичную для различных на-
циональных вариантов идеологий развития доктрину: сначала
рост экономики, потом справедливость (в распределении мате-
риальных благ и т. д.) |2. Характерны оценки современного по-
ложения развивающихся стран в гуманистических категориях,
понимание слаборазвитое™ как антигуманности. По словам
480 *
Раджнн Котхари, олицетворяющие слаборазвитость нищета и
неравенство «являются отражением не столько господствующих
производственных отношений, сколько структур и ценностей,
отрицающих достоинство человеческого существования» {Кот-
хари, 1974, с. 73]. Пишут о «дегуманизации бедных наций», о
том, что в дихотомии высокое развитие — слаборазвитость ос-
новная проблема носит моральный, а не экономический, поли-
тический или технологический характер |[Гуле, 1974, с. 73].
Почему проблемы слаборазвитости рассматриваются в кате-
гориях человечности, справедливости, моральности? Почему гу-
манизм и гуманистические принципы становятся для идеологов
освободившихся стран высшим критерием и верховным судьей
в решении задач развития? К сожалению, вопрос о роли и при-
роде гуманизма в идеологии национально-освободительного дви-
жения разработан слабо. Более того, хотя использование самы-
ми различными его представителями гуманистических ценностей
и почти повсеместное обращение в освободившихся странах к
гуманистическим идеалам буквально бросаются в глаза, налицо
очевидная недооценка данного вопроса. Тем не менее в отдель-
ных советских работах этот вопрос, пусть, как правило, без чет-
кого формулирования, был поставлен, и некоторые ученые обра-
тили внимание на главное, что составляет отличительную черту
гуманизма идеологов национально-освободительного движе-
ния,— его антиколониальное происхождение и антирасистское
содержание. «В устах деятеля национального движения,— отме-
чал Б Г. Гафуров, говоря о формировании взглядов Неру,— да-
же слова о человеке вообще на том этапе звучали как вызов ко-
лонизаторам, распространявшим измышления о неполноценно-
сти покоренных ими народов. Достаточно представить себе, ка-
кими издевательствами и унижениями оборачивались на прак-
тике такого рода расистские теории, чтобы по достоинству оце-
нить этот взгляд на человека» [Мировоззрение, 1973, с. 5].
Колониальное просвещение при всей своей ущербности не-
сло колонизованным народам идеи того гуманизма, который
был рожден в Европе в эпоху Возрождения. Западная система
образования, капиталистические формы труда, развитие инсти-
тута частной собственности, разлагая «естественно сложившую-
ся форму общности (Gemeinwesen)» [Маркс, Энгельс, 1966,
с. 98], сохранявшуюся в доколониальных обществах в виде
патриархальной семьи, клана, общины, способствовали высво-
бождению индивида, чем создавали основу для формирования
новой личности. Но превращение колонизованного в «вещь» ко-
лонизатора, травмирование его психики бесконечными униже-
ниями, дискриминацией, калечение его души обесцениванием
культурных ценностей, родного языка, всего прошлого, превра-
щение в нечто криминальное, постыдное его веры, обычаев, са-
мого его облика, цвета кожи имели общим результатом воз-
никновение комплекса неполноценности, подавление личности.
Разрыв между гуманистическими идеалами, даже в их абстракт-
31 Зак. 348
481
ной и ограниченной форме буржуазного либерализма, распро-
странявшегося колониальным просвещением, и антигуманной
сущностью колониальной практики создавал то магнитное поле,
в котором спонтанный протест Против иноземного господства
кристаллизовался в идеологию борьбы за гуманистические це-
ли национального возрождения.
С завоеванием независимости антиколониальный гуманизм
обогащается, обретая новое содержание. Государственная неза-
висимость, говоря словами одного из идеологов национального
освобождения, приносит колониальным народам «возмещение
морального ущерба», но в то же время обостренное сознание
«нищеты и негуманности мира» [Фанон, 1961, с. 61. 72], в ко-
тором они живут. Национальное достоинство освободившихся
от колониального угнетения народов оскорбляют усугубляющая-
ся нищета широких слоев населения, их хроническое недоеда-
ние и постоянная угроза массового голода. Страдающие и фи-
зически и морально от этих пороков слаборазвитости народы
освободившихся стран в то же время унижают зависимость от
иностранной помощи, хозяйничанье в экономике иностранных
монополий, отставание от стран Запада. Опасность, нависшая
над национальной культурой, представляется не менее серьез-
ной. Демонстрационный эффект западного образа жизни резко
усилился, и экспорт «массовой культуры» буржуазного Запада
достиг деревни, в которой идеологи национально-освободитель-
ного движения видели последний и, как им казалось, несокру-
шимый оплот национальной культуры в ее самобытном виде.
На смену колониализму пришла новая форма несвободы, обу-
словленная экономической и культурной зависимостью разви-
вающихся стран. Суверенность приобщает граждан молодых го-
сударств к жизни всего мира, но они обнаруживают, что в ме-
ждународной жизни им отведено незначительное место из-за
экономической, социальной и культурной слабости послеколо-
ниальных обществ. Человеческое достоинство представителей
большей части населения Азии и Африки, Латинской Америки
и мировое значение их культуры, государственности, образа
жизни продолжают принижаться.
Таким образом, напряжение в магнитном поле, где форми-
ровался гуманизм национального освобождения, сохраняется, а
возможно, даже усиливается. Последнее связано с расширением
и углублением процесса разложения «естественно сложившихся
форм общности». Эмансипирующийся от еще прочных, но уже
ставших стеснительными уз, связывавших подобную общность,
индивид ощущает не только освобождение. Имея в определяю-
щей мере характер естественных уз, основываясь на личных
чувствах и т. д., социальные связи в «естественных общностях»
оказываются как бы органическим продолжением индивида, и
поэтому разрыв их индивид может воспринимать как ампута-
цию, разрушение личности, потерю части своего «я» ,3.
На эту глубинную основу накладываются самые различные
482
Явления, которые определяют переходный характер эпохи, пере-
живаемой народами освободившихся стран, и которые могут
восприниматься в духе гамлетовских слов: «Распалась связь
времен». Наконец, к этому присоединяется тот социально-псиХо-
логический синдром «человека на рубеже культур», который
был описан выше в его проявлении у колониальной интеллиген-
ции и который в послеколониальный период обрел значительно
более широкую, поистине массовую среду.
Равнодействующей всех этих импульсов становится для ин-
дивида ощущение разлада бытия, разрыва целостности как
внутреннего, так и внешнего мира, микро- и макрокосма. Уже
говорилось о болезненном восприятии в общественном созна-
нии развивающихся стран разлада общественного бытия как от-
рыва экономики и политики от морали, государственных инсти-
тутов от религии, реального поведения от идейных установок.
На индивидуальном уровне это ощущается как разлад между
чувствами и разумом, знаниями и верой, духовным и материаль-
ным. Из такого ощущения рождается яростное стремление к
восстановлению своего бытия, своей целостности, к утвержде-
нию полноценности человеческой личности, гармоничности раз-
личных проявлений ее жизнедеятельности, которое и составляет
_ движущую силу гуманизма 14.
Разумеется, эта типологическая черта—стремление к вос-
становлению человеческой цельности — может в различных ис-
торико-культурных условиях раскрываться по-разному. Для гу-
манистического идеала в современной общественной мысли и ху-
дожественном творчестве освободившихся стран примечательно
выдвижение на передний план духовного начала, поскольку уг-
роза единству человеческой природы усматривается в распро-
странении вещизма, стяжательстве, чувственной разнузданно-
сти и других проявлениях «массовой культуры» буржуазного
Запада |5. Но с точки зрения определения природы современно-
го гуманизма неевропейских народов существеннее, видимо,
иное, а именно воплощение в нем рассматриваемого культурно-
исторического синтеза. И европейский гуманизм эпохи Возрож-
дения, «соединяя античность и христианство» [[Ревякина, 1977,
с. 187], отличался синкретизмом; однако при всех различиях
христианская культура была продолжением традиций антично-
сти, заложившей основы европейской цивилизации. Синкретич-
ность гуманизма, рожденного национально-освободительным
движением неевропейских народов, иная.
В данном случае в гуманизме сливаются в различных соче-
таниях, пропорциях и динамике традиционные для этих народов
представления о человечности, справедливости, нравственности
и вместе с ними идеи буржуазного гуманизма, начала гуманиз-
ма социалистического. В советской литературе по идеологиче-
ским проблемам освободившихся стран все эти компоненты за-
мечены, выявлены и даже подвергнуты некоторыми исследова-
телями специальному анализу. К сожалению, такой анализ но-
31*
483
сит обычно частный характер. Гуманистические черты рассмат-
риваются либо под углом зрения критики традиционализма, ли-
бо как распространение буржуазной (мелкобуржуазной) идео-
логии, либо (реже и преимущественно при анализе взглядов ре-
волюционных демократов) как свидетельство усиления влияния
идей социализма.
Б. С. Ерасов обращает внимание на апологию в типичных для
современного афро-азиатского национализма концепциях куль-
турной самобытности «духа солидарности», «чувства братства»,
«коммунократического инстинкта», «сердечности», «способности
к взаимопониманию и сопереживанию» и на противопоставление
такой «специфически человеческой направленности неевропей-
ских культур» «экономической» и «технической» сущности ци-
вилизации Запада [Борьба идей, 1978, с. 223]. Исследователь
обоснованно видит в таком противопоставлении выражение «си-
туации конфликта, возникающего в процессе вовлечения и при-
способления докапиталистических форм общества к современ-
ным капиталистическим отношениям», а почву для апологии
справедливо усматривает в особенностях общественного произ-
водства и социальной организации докапиталистических об-
ществ [Борьба идей, 1978, с. 228]. Это прежде всего личност-
ный характер социальных связей людей, то, что они проявляют-
ся «как их собственные личные отношения, а не облекаются в
костюм общественных отношений вещей, продуктов труда» (как
при капитализме) [Маркс, Энгельс, т. 23, с. 88].
Другие авторы, напротив, отмечая гуманистические черты
идеологии национально-освободительного движения, обращают
внимание на появление новых, не существовавших ранее или
нехарактерных для традиционных обществ идеи: это понятие
индивидуализированной личности, постановка вопроса о месте
человека в обществе, концепция прав человека, демократии, сво-
боды и т. д. Появление этих идей они связывают с трансфор-
мацией общественного бытия и общественного сознания народов
Востока, с буржуазными чертами или факторами этой транс-
формации.
Наконец, третья группа авторов обращает внимание на рас-
пространение идей социальной справедливости и их эволюцию
в идеи социального освобождения, на понятие освобождения че-
ловека как освобождения прежде всего от социального гнета и
эксплуатации, на концепцию демократии как власти народа
в лице трудящихся и т. п. Оценивая подобные явления, они
справедливо пишут о влиянии социализма на идейно-полити-
ческую жизнь освободившихся стран.
Очевидно, все эти наблюдения нуждаются в обобщении. Не-
достаточно сказать, что компоненты, выделенные в данных на-
блюдениях, присутствуют порознь в идеологии национально-ос-
вободительного движения и что их простая сумма и воплощает
гуманистическую устремленность этой идеологии, гуманистиче-
ский характер национального возрождения. Важно подчеркнуть,
484
что указанные компоненты находятся в тесном взаимодействии,
соединяются друг с другом.
Во имя всестороннего развития личности и полноценной реа-
лизации человеческой природы в буржуазном гуманизме начи-
ная с эпохи Возрождения происходила моральная реабилита-
ция (после христианского уничижительства) богатства и само-
го принципа его накопления. Наряду с «честной бедностью»
предметом уважения становится и «честное», нажитое, так ска-
зать, трудом праведным богатство. Эти идеи мы обнаруживаем
в развивающихся странах нередко в своеобразно преломленном
виде, опосредованном, например, традиционными религиозными
представлениями. Современные служители культа, несмотря на
резко критическое отношение к богатству в религиях Востока,
нечасто прямо выступают против преуспеяния и увеличения по-
требления материальных благ, но, оставаясь верными религиоз-
ному канону, подчеркивают в своих пастырских наставлениях
значение «подлинного богатства» [Пфаннер, Ингерсол, 1962,
с. 358]. Широко распространяется синтезированная категория
«духовного богатства» [Современный национализм, 1978, с. 268].
В современном идеале личности благочестие соединяется с пред-
приимчивостью и др.
Для формирующегося в освободившихся странах нового пра-
восознания характерна такая трактовка гражданских свобод,
при которой идеи буржуазной демократии соединяются с тра-
диционными ценностями, с понятием морального, религиозно
освященного долга. Идеологи освободившихся стран часто ис-
пользуют развитое европейским гуманизмом буржуазной эпохи
понятие «права человека». При этом, с одной стороны, может
происходить окрашивание их в традиционные цвета, а с другой
стороны, в них включается право на труд и даже свобода от
угнетения и эксплуатации.
Добуржуазные представления о человеке и человечности
соединяются с принципами не только буржуазного, но и соци-
алистического гуманизма. В идеологии национально-освободи-
тельного движения можно обнаружить и перетолкование, и не-
большое традиционалистское «подкрашивание» идеалов бес-
классового гармоничного человеческого общества, в котором, го-
воря словами основоположников научного коммунизма, «свобод-
ное развитие каждого является условием свободного развития
всех» [Маркс, Энгельс, т. 4, с. 447], а также идеала мира,
дружбы и братства между народами. Современные религиозные
идеологи освободившихся стран усматривают воплощение этих
идеалов в исламе, буддизме и других религиозно-философских
системах древнего и средневекового Востока.
При синкретическом характере гуманизм национального ос-
вобождения имеет и отличительные черты. Это образ нации
как «возвышенной индивидуальности» (см. )[Мальхотра, 1970]),
представление о ее культурной самобытности и исторической
неповторимости, пафос восстановления (обретения) националь-
485
ной идентичности. Это идея превращения колониальных наро-
дов в субъекты исторического процесса, обретения ими способ-
ности самим распоряжаться своей судьбой, утверждения цен-
ностей национальных культур, внесения вклада в сокровищни-
цу всего человечества, во всемирную цивилизацию. Раскрывая
смысл деколонизации, идеологи национально-освободительного
движения объединяли в понятии «свобода» и способность к
творческой деятельности для индивида, и способность к всемир-
но-историческому творчеству для народа, к которому он при-
надлежит. Свое право на творчество освобождающиеся от на-
ционального угнетения народы реализуют в национальной фор-
ме, в связи с этим категория нации оказывается ключевой для
гуманизма национально-освободительного движения.
Рожденный современным национально-освободительным дви-
жением народов Азии, Африки и Латинской Америки гума-
низм — квинтэссенция того культурно-исторического синтеза, ко-
торый в нем происходит. Гуманизм выявляется здесь как орга-
ничная форма соединения лучшего, что было создано человече-
ской мыслью в различные эпохи в разных частях человеческого
мира. Вместе с тем и в рамках гуманизма идет борьба за то
или иное социальное содержание культурно-исторического син-
теза. Борьба эта имеет национальные и международные аспекты,
поскольку гуманистические цели, которые выдвигают идеологи
национально-освободительного движения, неосуществимы без
коренных преобразований в мире. Следовательно, судьбы и сам
характер гуманизма национального освобождения тесно связа-
ны с борьбой на международной арене между силами демокра-
тии п социализма, с одной стороны, и империализмом — с
другой.
Глава XIV
МЕСТО И РОЛЬ РЕЛИГИИ
В ПРОЦЕССАХ СИНТЕЗА НА ВОСТОКЕ
Значение религиозного фактора в синтезе традиционного и
современного на Востоке нельзя недооценивать не только вслед-
ствие относительно высокой религиозности населения, но также
потому, что развитие по капиталистическому пути в той или
иной мере сопряжено там с попытками соединения «добуржуаз-
ных культурных и связанных с ними религиозных традиций с
идеями буржуазной модернизации» )[Полонская, 1978, с. 16].
Конечный результат отражения базисных перемен в сфере ре-
лигии и ее обратного воздействия на базис определяется преж-
де всего сугубо конфессиональной спецификой, особенностями
социального функционирования религии на различных ступенях
формационного развития, наконец, историко-генетической связью
некоторых вероучений и их общественно-религиозных систем с
отдельными компонентами синтеза традиционного и современ-
ного.
Динамика религиозного отражения формационных
преобразований
Как известно, религия представляет собой, по замечанию
В. И. Ленина, «пустоцвет, бесспорно, но пустоцвет, растущий на
живом дереве, живого, плодотворного, истинного, могучего, все-
сильного, объективного, абсолютного, человеческого познания»
[Ленин, т. 29, с. 322]. Отношение верующих к жизни и земным
делам определяется вероцентристским мышлением, эмоцио-
нальным настроем, вытекающим из наличия в ортодоксаль-
но-догматической основе или же в ее сектантских ответвлениях
таких постоянно злободневных тем, как место человека в мире,
смысл жизни и др. Теоцентризм ценностных ориентиров так или
иначе направляет взоры верующих вспять, обусловливая если
не абсолютную идеализацию религиозного наследия, то превра-
щение отдельных его компонентов в объект подражания и сред-
ство корректировки современного бытия. А это предопределяет
замедленную по сравнению с прочими надстроечными элемен-
тами реакцию религии на формационные преобразования ба-
зиса. Но реакция неизбежна: будучи частью общественного ор-
ганизма, община верующих так или иначе реагирует на его
487
трансформацию; чем сложнее сам организм, тем многообразнее
эта реакция со стороны различных структур и звеньев социаль-
но-религиозной системы.
Особое значение для общества в целом, конфессиональных
общин в частности, имеют изменение классового состава, соот-
ветственная переориентация массового сознания, а также духов-
но-психологического облика отдельных слоев верующих. Ведь
подобная переориентация меняет религиозную мотивацию дея-
тельности в миру, представления о личных и общественных
правах, обязанностях, отношение к пнаковерующим и инако-
мыслящим, т. е. ко всему тому, что лежит за пределами дан-
ной общины. Немаловажны и последующие сдвиги в религиоз-
ной системе, поскольку она определяет «совокупность позиций
и ролен, правила субординации и координации индивидов и от-
дельных звеньев структуры, определяет узлы деятельности (и
соответственно группы деятелей), призванные обеспечивать ор-
ганизационное единство объединения» [Яблоков, 1979, с. 112].
В схематизированном виде динамика подобных сдвигов выра-
жается в последовательной смене отдельных звеньев, соответст-
вующих определенным этапам общественного развития, в том
числе генезиса капитализма на платформе синтеза традицион-
ного и современного.
Как известно, в обстановке господства средневековых устоев
религия и освящаемые ею традиции определяют и регулируют
весь ход государственной, общественной, личной жизни. Рели-
гиозная организация непосредственно связана с политико-адми-
нистративной и социальной структурой. Схоластико-метафизи-
ческая основа канонической догматики обеспечивает копирова-
ние и повторение устоявшихся традиционных стереотипов миро-
восприятия, быта. Это контролирует и направляет сословие ду-
ховных лиц. Консервативен и психологический настрой верую-
щих масс с ограничением трудовой деятельности насущными по-
требностями, необремененностью чрезмерными заботами о бу-
дущем, строгой регламентацией социальных ролей, обязанностей
и взаимоотношений. Если перемены и происходят, то не столь-
ко вследствие осознанной необходимости, сколько из-за невоз-
можности сохранять все по-старому. Восприятие всего нового
идет через призму устоявшихся традиционных представлений и
нравственных установок.
Но подобный род социально-религиозной активности вклю-
чает в себя несколько типов. Низший соответствует стадии на-
чальной феодализации общества, обычно сопровождающейся
упадком прежних родо-племенных культов и распространением
вероучений регионального (зороастризм, индуизм, джайнизм,
сикхизм и т. д.) или мирового (буддизм, христианство, ислам)
масштаба. В этих условиях конфессиональная общность поддер-
живается культом, который насыщен пережитками верований,
унаследованных от первобытнообщинного строя. Еще практиче-
ски автономны приходы отдельных храмов, мечетей, церквей, мо-
488
лелен. Зато весьма тесны внутриприходскпе связи: личные, се-
менные, родственные, соседские. Еще нестабильна складываю-
щаяся прослойка служителей культа. Зато многофункциональ-
на деятельность ее представителей: они — авторитеты в об-
ласти богословия и религиозного права, духовные и нередко по-
литические лидеры, наставники и судьи. Их статус в обществе
определяется в первую очередь личными качествами и заслу-
гами.
Следующий тип религиозно-традиционной структуры базиру-
ется на зрелом феодализме. Именно тогда окончательно оформ-
ляется духовная иерархия, которая в подавляющем большинст-
ве случаев либо тесно переплетается, либо полностью сливает-
ся с феодальной. Ее верхи закрепляют за собой статус охрани-
телей веры и неоспоримых авторитетов в регуляции всех сфер
государственной, общественной, личной жизни. В рамках самой
иерархии образуются свои ступени соподчинения, нередко по
линии углубляющейся профессиональной дифференциации. Рас-
тет корпоративность складывающегося духовно-богословского
сословия. Способы харизматического воздействия на верующих
активно дополняются, а порой перекрываются авторитарными.
По мере того как формируется феодально-духовная иерар-
хия, как расслаивается сама конфессиональная община, выяв-
ляются и усиливаются различия между ее верхами и низами.
Выполняя социальный заказ первых, официальное богословие
освящает и закрепляет складывающуюся систему феодально-
го соподчинения, всеми силами стремится уничтожить возмож-
ности классового протеста со стороны низов, объявляя бедность
добродетелью, а предпочтение небесного земному — критерием
благочестия.
Крестьянские массы тем не менее отличает утилитарно-праг-
матический подход к религиозным установлениям. Незнание од-
них, игнорирование других догм сочетаются с преимуществен-
ным вниманием к культовой обрядности, которая, в свою оче-
редь, включает в себя отдельные элементы родо-племенных ве-
рований. Подобный синкретизм поддерживает существование
патриархально-общинных норм коллективизма, взаимопомощи,
освященных такими верованиями. Одновременно он является
своеобразной формой массового протеста против ухода офи-
циальной ортодоксии от реальной действительности, ее нужд
и требований (подробнее см. .[Гордон, 1980(a)]). Впрочем, без
опоры на некоторые элементы «язычества», позволяющие со-
здавать иллюзию патриархальности, не могут обойтись и фео-
дальные круги. Ведь такая иллюзорность зачастую оказывается
способной сдерживать нарастание внутри- и межклассовых кон-
фликтов среди единоверцев.
Но в том-то и заключается особенность этих конфликтов в
средние века, что они проявляются в религиозной форме — в су-
губо ортодоксальной или сектантско-еретической. В итоге об-
разуются новые вероучения и конфессиональные организации.
489
Одни остаются на оппозиционном положении, другие легали-
зуются, получают официальное признание.
Религиозное брожение достигает особого размаха на стадии
j падка и кризиса феодализма. Именно тогда, как отмечала
М. Т. Степаиянц применительно к исламу, развертываются дви-
жения, выражающие «стихийное недовольство их участников
феодальными общественными устоями и неосознанное стремле-
ние к серьезным социальным сдвигам» |[Степанянц, 1974, с. 16].
По-разному реализуя свой деструктивный в отношении феода-
лизма потенциал, эти движения лишены, однако, конструктивно-
созидательного заряда, поскольку они воспроизводят традицион-
ные стереотипы мировосприятия социально-религиозной деятель-
ности. Именно такое воспроизводство заранее обрекает на
поражение попытки моделирования будущего по идеалам прош-
лого. Этому способствует конечная утопичность целей и архаич-
ность способов борьбы, авторитарно-харизматический метод ор-
ганизации масс, что делает их слепым орудием лидеров, а
само движение — крайне уязвимым в случае гибели, измены, от-
хода руководителей от первоначальных намерений и т. д.
Качественно новый момент в расшатывании феодальных и
средневековых религиозных устоев появляется тогда, когда на
авансцену общественной жизни выходят носители идей, объек-
тивно служащих задачам буржуазного переустройства как всей
социальной структуры, так и базирующейся на ней конфессио-
нальной деятельности.
Среди провозвестников религиозного реформаторства на Во-
стоке немало выходцев из аристократии и верхов духовного со-
словия. Чаще всего их выступления на первых порах обуслов-
лены не столько развитием местного капитализма, сколько по-
ниманием гибельной угрозы, исходящей от косности и отстало-
сти в условиях экспансии буржуазного Запада. (В странах, где
зарождение реформаторского движения приходится на период
независимости, оно стимулируется, как правило, сравнением с
образом жизни соотечественников-единоверцев, преуспевших на
стезе капиталистического прогресса.)
В своем классическом (т. е. не деформированном ускорен-
ными темпами) варианте реформаторство начинается с такой
ревизии религиозно-мировоззренческих основ и культа, которая
бросает прямой вызов традиционно-феодальным принципам и
построенной на них системе регуляции духовного микроклимата
и всей жизни единоверцев. Это и понятно: разработке идеалов
буржуазно, мелкобуржуазно или же крестьянски осмысливаемо-
го прогресса не может не предшествовать объявление войны тем
нормам, которые освящали старые порядки. «Для того чтобы
возможно было нападать на существующие общественные от-
ношения,— отмечал еще Ф. Энгельс,— нужно было сорвать с
них ореол святости» [Маркс, Энгельс, т. 7, с. 361].
Однако десакрализация и демифологизация одних религиоз-
но-традиционных установлений идет одновременно с переориен-
490
тайней других на сугубо земные проблемы, с привнесением в ре-
шение последних элементов рационализма. Именно эти нововве-
дения несут в себе импульс к дальнейшему обновлению рели-
гии в духе требовании буржуазного развития и тем самым под-
нимают реформаторство на качественно новую ступень модер-
низации. Ведь то, что в ходе «заземления» теологической ин-
терпретации взаимоотношений бога и человека реформаторы
утверждают принцип земного предназначения религии, показы-
вает не только отступление от канонической ориентации на
«мир иной». Этот принцип позволяет придать обличье «свято-
сти» идее долга верующего перед самим собой, обществом и на-
родом. В итоге наносится урон традиционному приоритету кон-
фессиональных уз над всеми остальными и облегчается восприя-
тие таких неотъемлемых от буржуазного развития понятий, как
гражданственность, нация, национальное самосознание и т. д.
Будучи вынужденно компромиссной реакцией на рост секуля-
ристских тенденций, сопутствующих генезису капитализма, ре-
форматорский «рационализм» учитывает достижения науки в
той мере, в какой это диктуется задачами обновления и одно-
временно защиты религии. «Рационализм в рамках религиозной
системы,— пишет М. Т. Степанянц,— остается умозрительным,
не ведет к созданию научного метода познания. Он не опровер-
гает религиозного мировоззрения, а, напротив, пытается еще бо-
лее укрепить его „синтезом** с наукой. При всем том стремление
к рациональному доказательству религиозных догм, несмотря
на реакционность целевой установки, объективно содействует
высвобождению места для науки и создает предпосылки разви-
тия научного мышления» [Степанянц, 1974, с. 59]. И хотя на
первых порах объектом рационалистического толкования оста-
ется догматика, оно подготавливает почву для последующего
выхода за ее узкие рамки, для сочетания модернизированных
догм с заимствованиями из светских учений. Осваивая эволю-
ционистские воззрения на религию, реформаторы проецируют
их на общество таким образом, что намечается отход от ста-
тики средневеково-схоластического миропонимания и освящает-
ся, получая религиозно-моральное обоснование, право на осо-
временивание вероучения, культа, всей социально-религиозной
структуры.
Как правило, провозвестников реформаторства окружает сте-
на вражды и непонимания со стороны большинства единоверцев,,
живущих в мире средневековых традиций. Вступая в борьбу
за массы, реформаторы начинают с укрепления и расширения:
собственных рядов, более или менее решительно и открыто по-
рывая с традицией в вопросах массовой агитации и формы ор-
ганизации верующих. Так, слепому повиновению религиозным
авторитетам противопоставляется принцип сознательной идей-
ной убежденности. Соответственно этому авторитарно-харизма-
тические методы мобилизации масс вытесняются иными, осно,
ванными на учете современных политических, общественных,
4gB
профессиональных, культурных и других запросов. В противо-
вес «старым» реформаторы создают «новые» культовые учреж-
дения. Однако главный упор делается на создание миссионер-
ско-благотворительных, учебных и других заведений, ориентиро-
ванных на нужды буржуазного прогресса. Иногда своеобразным
обводным каналом для такого развития становятся реформатор-
ски перестроенные звенья традиционно-религиозной структуры
(касты, секты и т. п.).
Сколь ни различно соотношение старого и нового по форме
и по содержанию, внедрение современного на первых порах
всюду имеет периферийный и анклавный характер. Однако по-
следствия реформаторской деятельности оказывают все боль-
шее влияние как на микроклимат в конфессиональной общине,
так и на ее социально-религиозную структуру. Строительство
модернизированных школ, где изучаются и религиозные и обще-
образовательные дисциплины, создание миссионерско-благотво-
рительных заведений, которые становятся центрами пропаган-
ды реформированной религии, а также познаний в современной
агротехнике, медицине, коммерции, учреждение издательств,
где публикуются журналы, книги, рекламирующие идеи и спо-
собы осовременивания жизни мусульман,— все это способствует
появлению и расширению прослойки новой интеллигенции. Бу-
дучи тесно связанной с нарождающейся на Востоке националь-
ной буржуазией, она решительно оспаривает привилегии фео-
дально-традиционной элиты, вступает с ней в борьбу за руко-
водство духовной жизнью единоверцев. Но на первых порах
еще велика инерция традиции, в результате чего верующие мас-
сы продолжают идти за старыми предводителями. А те, в свою
очередь, проявляют порой немалую изворотливость, обращая
себе на пользу некоторые буржуазные институты, привнесен-
ные из метрополии или же созданные по образцам капитали-
стического Запада. Одновременно часть выходцев из феодально-
духовных слоев начинает приспосабливаться к духу времени,
осваивая новые для себя сферы деятельности: службу в ориен-
тированном на буржуазное развитие государственном аппара-
те, предпринимательство, свободные профессии и т. д.
Интенсивность подобного обуржуазивания части традицион-
ной элиты и реформаторской переориентации ее морально-цен-
ностных установок возрастает по мере вызревания базисных и
надстроечных элементов капитализма, а также последующего
оттеснения на периферию общественной жизни феодально-тради-
ционных устоев, норм и представлений. В то же время, чем вы-
ше зрелость буржуазного общества, тем значительнее наруше-
ние прежней слитности социально-политических, экономических
структур, норм поведения и идейно-культурных установок с су-
губо конфессиональными. Индустриализация и урбанизация,
рост отходничества в деревне разрушают прежний религиозный
приход как объединение родственников и соседей, связанных
личными и административно-общественными узами. Разрыв
492
между местами жительства и работы, усиление классовой диф-
ференциации, социальной и территориальной мобильности ведут
к тому, что отношения между прихожанами обезличиваются,
ограничиваясь совместным отправлением культа. В результате
ослабляется воздействие общественного мнения на поддержа-
ние религиозных убеждений. Не менее примечательны и пере-
мены в социально-ценностных ориентациях и психологии верую-
щих. Наибольшим уважением отныне пользуются обладатели не
аристократических титулов и духовных званий, а знаний, при-
обретенных в результате учебы, и еще более — полученных
после этого должностей. В буржуазном обществе, как известно,
ослабляются внутрисемейные и родственные контакты, меньшее
значение придается соседским, земляческим и этническим свя-
зям. Житейские дела и события государственно-национального
значения привлекают больше внимания, чем отправление рели-
гиозного культа. Земная жизнь рассматривается как воплоще-
ние божьего промысла. Главный упор делается на учебе и ра-
боте, а не на общении с окружающими, планы на будущее вы-
рабатываются, исходя из собственных устремлений, а не из уче-
та мнения родственников, соседей, ровесников и даже духов-
ных лиц.
Руководство общиной переходит к лидерам буржуазного ти-
па, в чьем распоряжении имеется довольно развитая сеть мас-
совых организаций, учебных, благотворительных и прочих за-
ведений, работающих часто по образцу светских. Главное—.на
полный ход запускается машина религиозно-националистиче-
ской обработки массового сознания. Именно национализм ока-
зывается той силой, которая способна качественно перестроить
это сознание, изъяв устаревшие компоненты и включив туда ре-
форматорски обновленные установки под внешне единой с тра-
диционными конфессиональной оболочкой. Та же оболочка
порой позволяет если не предотвратить, то смягчить конфрон-
тацию первых и вторых на этапе крушения традиционно-фео-
дальных и становления буржуазных отношений, а также в об-
становке многоукладности. В той или иной мере отдавая прио-
ритет общенациональным связям перед религиозной ограничен-
ностью и обособленностью, всеобщей гражданственности перед
традиционалистской иерархичностью (см. {Современный нацио-
нализм, 1978, с. 179—180]), национализм способствует ослаб-
лению их отчужденности от инакомыслящих соотечественников.
После достижения независимости в странах Востока продол-
жают действовать те морально-ценностные и мировоззренческие
принципы, которые создавались еще провозвестниками рефор-
маторства. Но теперь дальнейшая разработка этих основ по-
падает во все возрастающую зависимость от решения проблем
государственно-национального и социально-экономического раз-
вития. На первый план теперь выходит политика, а не теоло-
гия, реформаторская мысль отныне вдохновляется не столько
пафосом борьбы с устаревшим прошлым, сколько настоятель-
493
ной необходимостью ответить на злободневные вопросы дня по-
новому,— все это сказывается на религиозном синтезе тради-
ционного и современного. Расширяется и углубляется модер-
низация догматики. Чем интенсивнее и масштабнее этот про-
цесс, тем быстрее идет освоение терминологии, понятий и от-
дельных положений философии, социологии, политологии, эконо-
мической науки. Под общей конфессиональной оболочкой, таким
образом, объем модифицированного религиозного содержания
начинает уступать притоку светских заимствований. Однако это
не меняет того, что реформаторский синтез традиционного и со-
временного в конечном счете подчиняется исходной религиозной
установке.
Сам же синтез все более расслаивается на отдельные раз-
новидности, по мере того как усложняется социальная структу-
ра конфессиональных общин. Хотя и не без некоторых отклоне-
ний, в целом обнаруживается зависимость между исторической
ограниченностью прогрессивно-демократических возможностей
отдельных буржуазных и мелкобуржуазных группировок и тем,
насколько велика их приверженность традиционному компонен-
ту реформаторского синтеза. В остальном имеется много сущ-
ностно общего между классово однотипными религиозными и
светскими доктринами.
Между тем социально-политической многослойности религи-
озно-националистической идеологии сопутствует парадоксальное
на первый взгляд явление. Общность конфессиональной обо-
лочки отчасти и содержания порождает более или менее искрен-
ние надежды и весьма настойчивые притязания идейных лиде-
ров этих слоев на создание единственно истинной и всеобъем-
лющей доктрины. Ее пригодность для всех времен и народов
обосновывается ссылкой на божественное происхождение. Тем
же аргументом подкрепляются претензии на внеформационный
характер так называемого исламского, индусского, буддийского,
христианского и тому подобного пути развития, который, в свою
очередь, предстает то в виде синтеза «лучших» элементов ка-
питалистической и социалистической систем, то в качестве аль-
тернативы им. Между тем подлинное содержание самой рекла-
мы, равно как и нетождественная ее интерпретация со стороны
представителей разных буржуазных и мелкобуржуазных груп-
пировок, в большинстве случаев выпадает из поля зрения по-
давляющего большинства масс верующих. Решающую роль
здесь играют два взаимосвязанных фактора: вероцентристское
миропонимание и ставка популяризаторов религиозно-национа-
листических доктрин на их символико-эмоциональное, а не на
рациональное восприятие. В результате этого традиционная
форма заслоняла обновленное содержание, особенно же его
классовую сущность.
Тенденция к ослаблению если не религиозности, как таковой,
то прежнего значения конфессиональных уз пробивает себе до-
рогу в либерально-буржуазной среде, в радикально настроенной
494
прослойке интеллигенции и учащейся молодежи. Одних под-
талкивает к этому приобщение к сферам деятельности, сопря-
женным с достижениями научно-технической революции таким
образом, что появляется убеждение в несовременности религи-
озных принципов миропонимания; других — преимущественно
прагматический поиск классового и политического союзника из
числа сторонников секуляризма.
Так или иначе, но подобная деконфессиализацня делает
религиозную общину численно нетождественной тому социаль-
ному организму, в рамках которого она функционирует. И хо-
тя конфессиональная деятельность все более перемещается на
периферию общественной жизни, а различные звенья религиоз-
ной системы, приспосабливаясь к секуляризаторским тенден-
циям, интенсивно обмирщаются изнутри, зона действия тради-
ции сокращается отнюдь не прямо пропорционально этим про-
цессам.
Налет традиционализма заметно усиливается в воззрениях
консервативно настроенных буржуазно-помещичьих и мелкобур-
жуазных группировок. В первом случае усиливающаяся апел-
ляция к религиозной традиции является камуфляжем политиче-
ского консерватизма и одновременно реакцией на кризис ре-
форматорского модернизма, дискредитированного несостоятель-
ностью его моделей общественного развития, а главное — внут-
ренними расхождениями по классово-политическим мотивам.
Подобный неотрадиционализм нацелен на то, чтобы закрепить
такие стереотипы общественной практики и массового созна-
ния, которые, как отмечали Л. Р. Полонская и А. X. Вафа,
«призваны консервировать эксплуататорскую сущность капита-
листического строя» |[Современный национализм, 1978, с. 222].
Однако эту цель преследует лишь часть мелкобуржуазных кон-
серваторов, главным образом те, кто руководствуется намере-
нием выбиться в верхи общества, но чье стремление наталки-
вается, в частности, на недостаток современного образования и
навыков ведения бизнеса. Другая же часть связывает с эгали-
таристской интерпретацией религиозной традиции как защиту
от всеохватывающего диктата капитала, от зол и пороков бур-
жуазной цивилизации, так и попытки найти выход с помощью
учета национальной (прежде всего конфессиональной) специ-
фики, а также воскрешения лучших народных традиций куль-
турного наследия.
В области идейной борьбы все эти действия сказывались
таким образом, что к старым расхождениям по классово-по-
литическим мотивам, по конкретному характеру синтезирования
традиционного и современного добавились новые, связанные с
вопросом о способах выживания религии в «секуляризованном
мире». Среди буржуазных прагматиков-модернистов утвержда-
лась мысль о необходимости руководствоваться не столько бук-
вой, сколько духом религии, т. е. реформаторски истолкован-
ными морально-ценностными ориентирами. Доктрины таких
495
идеологов настолько порой наполняются светским содержанием,
что лишь религиозная оболочка отделяет их от классово одно-
типных нерелигиозных учений. /Между тем неотрадиционалист-
ское тяготение к букве религии, различаясь по классовым и
субъективно-личным целевым установкам, не всегда удержива-
ется на платформе реформаторского синтеза традиционного и
современного, временами оказываясь на службе теологической
казуистики или же авантюристического честолюбия.
Акцент неотрадиционалистов на универсальность религии и
ее регулирующе-интеграционные функции не означает все же
отказа от установления связи между прошлым и настоящим.
Реформаторские положения здесь гораздо жестче вгоняются
в старые формы, чем в прагматико-модернистском варианте.
При этом поднимается на щит традиционная символика, в ре-
зультате чего ранее выработанные реформаторами стереотипы
мышления и бытия окостеневают в консервативном варианте.
Однако все изложенное выше воспроизводит лишь самую
общую картину реформаторского синтеза. Между тем в ряде
стран Востока, особенно в годы независимости, происходит де-
формация его эволюции: временное «сжатие», «перескакивание»
через отдельные вехи проблемно-теоретической разработки
и т. п. Таков результат интенсификации процесса религиозной
модернизации, чему способствует ряд обстоятельств: слом ко-
лониальной системы, официальный курс на преодоление отста-
лости, активизация общественной жизни на Востоке, то, что
сами реформаторы, хотя и в разной мере, получают возмож-
ность вступить в борьбу за осуществление своих идей, а это
ставит их перед необходимостью диалога с инакомыслящими, в
юм числе из более развитых" регионов.
В тех многоукладных странах, где капитализм одновременно
представлен стадиями зарождения, вызревания и становления,
реформаторство внутренне неоднослойно. Сам синтез имеет вид
многоступенчатой конструкции, отдельные Звенья которой ра-
ботают синхронно, остальные же при соприкосновении друг с
другом нарушают действие если не всего механизма, то его от-
дельных подсистем. Положение осложняет то, что, чем много-
укладнее религиозная община, тем сильнее сказывается на ре-
форматорском синтезе характер взаимоотношений не только
между капиталистическими укладами, но и между ними и до-
капиталистическими.
Зачастую все это преломляется в довольно-таки своеобраз-
ных явлениях. Порой это конфликт «отцов» и «детей», особенно
острый на стадии зарождения реформаторства, когда со всей
очевидностью проступает отставание старшего поколения от мо-
лодого по степени модернизации образа жизни и мышления.
Иногда город опережает деревню по интенсивности и размаху
реформаторства в целом, по быстроте выхода на новые рубежи.
Порой же верхи буржуазного общества обгоняют низы по фак-
тическому освоению новых стандартов жизни ввиду тех преиму-
496
ществ, которые более высокий имущественный и социальный
статус дает им в приобщении к современным формам хозяйст-
вования, образования и культуры.
Но наряду с отмеченными выше контрастами бытует стиль
поведения, совмещающий разнотипные морально-ценностные
принципы1. Истоки подобного сочетания—в конформизме и
инерции религиозной традиции, множестве социальных ролей
отдельных членов и даже групп многоукладного общества. От-
ражаясь в сфере идеологии, это дает импульс процессам взаи-
мовлияния и взаимопроникновения идей, с чем связаны как
своербразное забегание вперед, так и откат назад. В первом
случае преобладает освоение содержания (понятий, положений,
аргументов), которое как бы опережает то, что может дикто-
ваться идейными запросами данного базиса. Во втором — до-
минирует гальванизация пережиточных по отношению к до-
стигнутому уровню общественного развития форм-символов,
форм-стереотипов. Чаще всего такая дань традиции вызыва-
ется потребностями религиозно-националистической массовой
пропаганды. Но нередко форма влияет на содержание. Объем
его традиционалистского компонента в конечном счете оказыва-
ется в прямой зависимости от общего поправения буржуазных
и мелкобуржуазных прослоек в обстановке кризисных явлений,
характерных для данной фазы общественного развития.
Однако и этим не исчерпывается сложность реформаторско-
го синтеза на Востоке. В государствах, чье население, находясь
на разных ступенях формационного развития, неоднородно по
своей религиозной или же религиозно-этнической принадлежно-
сти, синтез соответственно представлен несколькими конфессио-
нально разнотипными потоками. Временами они частично смы-
каются благодаря возникновению синкретических вероучений и
сект, временами же вступают в диалог, который либо прорывает
оболочку религиозной обособленности, либо еще более усилива-
ет коммуналистскую отчужденность, а порой и вражду.
То, в каком направлении и какими темпами осуществляется
реформаторский синтез в целом, зависит в конечном счете от
конкретно-исторической ситуации. И здесь многое определяется
тем, идейно-политическим выражением каких классовых сил
становится то или иное вероучение, на каких ступенях форма-
ционного развития находится данная конфессиональная общи-
на, каков ее официальный статус, роль в обществе, в системе
внутри- и межрелигиозных мировых связей.
Конфессионально-культурологические аспекты
взаимодействия христианства с традиционными формами
религиозного сознания
Эпоха Великих географических открытий положила начала
принципиально новому периоду в истории христианства. Кризис
католицизма в XVI столетии, ослабление церкви, утеря ею бы-
лого влияния и могущества в Европе явились отражением упад-
32 Зак. 348
497
ка феодализма. Однако процесс этот неоднозначен. Диалектика
его заключается в том, что именно в этом веке католицизм на-
чинает свое распространение по всему миру, превращаясь уже
в мировую религию. Масштабы миссионерской деятельности в
эту эпоху сравнимы с временами апостольскими. Сильно потес-
ненный в самой Европе протестантизмом, католицизм в то же
самое время проникает сразу на трех континентах в «мир язы-
ческий», вступает в контакт и взаимодействие с азиатскими, аф-
риканскими и американскими автохтонными культурами, в ре-
зультате чего начинают складываться новые формы культурно-
исторического бытования этой религии. Несомненно, процесс
этот протекал не гладко. Миссионерская деятельность церкви
вне Европы началась прежде, чем католицизм стал структурно
и функционально обновляться после Тридентского собора
(1545—1563).
Монашество и духовенство, за редкими исключениями,
не были готовы к работе в незнакомой восточной среде;
европейские светские власти постоянно вмешивались в деятель-
ность миссионеров, которые, в свою очередь, нередко были под-
вержены коррупции; миссия часто действовали рука об руку
с колониальной администрацией (хотя не следует затушевывать
и наличие конфликта между ними); церковь в целом первона-
чально зависела от системы патроната, созданной по ее же
инициативе. Право патроната, согласно которому Испания и
Португалия получали абсолютный контроль над католическим
духовенством, действующим в сфере их влияния, в обмен на
обязательство полностью содержать его материально и обеспе-
чивать его защиту на территориях их колоний, было предо-
ставлено этим странам в 1508 г. папой Юлием II. Только в
1622 г. священный престол создает Конгрегацию пропаганды
веры, которая лишь постепенно берет в свои руки контроль над
миссиями.
Как бы то ни было, христианизация афро-азиатского мира
положила начало взаимодействию европейской религиозной сре-
ды с религиозным опытом неевропейских народов. В этом плане
христианизация неевропейского мира может рассматриваться
как процесс культурно-религиозного синтеза. Изучать конкрет-
ные формы и этапы данного синтеза следует, видимо, в двух
аспектах: 1) как само европейское христианство приспосабли-
валось к местным верованиям и 2) как автохтонные культуры
влияли на христианство, каким образом и в какой мере они са-
ми преобразовывали его.
На первом этапе своей деятельности католические миссионе-
ры подходили к проблеме спасения язычников с количествен-
ным критерием. Чем больше обращенных и быстрее обращение,
тем лучше. Проблемы адаптации западного христианства к иной
конфессиональной среде для них не существовало. Этому спо-
собствовали и особенности мироощущения миссионеров XVI в.:
как и многие их современники, они были убеждены в близости
498
конца света. «Последнюю великую жатву перед последним су-
дом необходимо было собирать быстро»,— пишет французский'
историк католицизма И. Делюмо [Делюмо, 1979, с. 155]. От-
сюда — массовые, порой насильственные, фактически формаль-
ные обращения.
Примечательна в этом отношении исключительная для
того времени позиция францисканского миссионера Бернар-
дино де Сахагуна (ум. в 1590 г.), утверждавшего в своем
труде по Мексике, который впервые был издан лишь в 1829 г.,
что язычество в этой стране успешно сохранилось за внеш-
ними христианскими формами и что подобное положение таит
в себе опасность синкретизма. Если даже в самой Европе, хри-
стианизированной более тысячелетия назад, в крестьянской сре-
де сохранились магическое мироощущение и обряды, утвер-
ждал Сахагуна, то можно себе представить, как в действитель-
ности обстоит дело с индейцами Мексики или Перу [Делюмо,
1979, с. 155]. Эти наблюдения могут быть с полным основанием-
отнесены и к странам Востока.
Для большинства миссионеров XVI в. сознание туземцев
было подобием tabula rasa. Не принимая во внимание их тради-
ционные вероучения и культы, они практически требовали от
новообращенных полного отказа от многовековых традиций, что
нередко вело или к подрыву местной культуры, если она не об-
ладала достаточной сопротивляемостью, или к провалу миссии,
или к синкретизму. Так, португальцы в тех районах Индии,
где им удалось подчинить себе местное население, разрушали
пагоды, сжигали индусские священные рукописи, пытаясь уни-
чтожить местные религиозные обычаи и обряды и стремясь пол-
ностью ассимилировать новообращенных.
Однако уже в XVI—XVII вв. среди миссионеров намечается
принципиально иной подход к проблеме методов евангелизации.
В этом отношении заслуживает внимания деятельность соратни-
ка Игнатия Лойолы — Франсуа Ксавье и его последователей
в Японии, Китае, Индии и Индокитае. Знакомство Франсуа
Ксавье с высокой японской культурой побудило его коренным
образом изменить характер своей деятельности. Он отказывает-
ся от прежнего нищенского рубища, приезжает в страну с доро-
гими подарками и добивается уже не массовых обращений, а
прежде всего признания и доверия у местной политической и
религиозной элиты. Метод адаптации Франсуа Ксавье в като-
лической литературе часто сравнивают с методами миссионер-
ской деятельности первых христиан в греко-латинском мире.
В подобном же духе действуют иезуиты и в Индокитае, где
им пришлось столкнуться с развитыми конфуцианской и буд-
дийской культурами. Во главу угла они ставят основательное
изучение страны, фундаментальное знание языка, местных нравов
и обычаев. Миссионер, как они считают, должен провести всю
жизнь в одной стране, «натурализоваться» в ней, жить одной
жизнью с местным населением и тем самым заслужить его до-
32*
499
верие. Александр де Роде, которого считают «отцом» вьетнам-
ской церкви, прибыв в Южный Вьетнам в 1624 г., первым среди
миссионеров начинает читать проповеди на вьетнамском язы-
ке, он же, продолжая работу, начатую Франсуа де Пина, окон-
чательно оформил латинизированную вьетнамскую письменность
«куок-нгы», составил латинско-вьетнамский словарь, перевел на
вьетнамский ряд важнейших богословских произведений. В Сиа-
ме (Таиланде) группа миссионеров во главе с Луи Лано из
Общества иностранных миссий, готовясь к работе среди таи,
тщательно изучала тайский язык и пали, а также священную
литературу буддистов хинаянского толка2. В то же время ие-
зуиты, понимая, что в глазах местного населения они мало чем
отличаются от представителей других, весьма многочисленных
в Юго-Восточной Азии религиозных сект и философских школ,
стараются сочетать религиозную проповедь с распространением
полезных знаний. Каждый миссионер-иезуит должен был в со-
вершенстве знать хотя бы одну точную науку и одно ремесло
или искусство, например, астрономию и часовое дело, медицину
и архитектуру, математику и артиллерийское дело, корабле-
вождение и живопись [Берзин, 1966, с. 32—34, 88]. Примечате-
лен такой факт: в целом отрицательное и недоверчивое отноше-
ние филиппинцев к испанским монахам, которые были, как пра-
вило, крупными землевладельцами, не распространялось на не
зуитов, поскольку последние основные усилия направляли в
сферу просвещения. Местное население видело в них и видит
поныне в первую очередь просветителей ([Подберезский, 1974,
с. 163—164].
Понимание того, что миссионеру в Азии приходится работать
в условиях, принципиально отличных от европейских, заметно в
миссионерской деятельности М. Риччи в Китае, Р. де Нобили в
Индии, Александра де Роде в Индокитае. Возможно, что с уче-
том опыта этих миссионеров Конгрегация пропаганды веры в
1659 г. разрабатывает специальную инструкцию, в которой, в
частности, говорится: «Ни в коем случае не усердствуйте, пы-
таясь заставить народы изменить их обряды, обычаи и нравы,
если они прямо не противоречат религии и морали. Что может
быть абсурднее стремления перенести к китайцам Францию,
Италию или иную европейскую страну? Утверждайте среди них
не наши страны, а веру» (цит. по [Истуар юниверсель, 1957,
с. 156]).
Однако далеко не все миссионеры прислушивались к указа-
ниям из центра. Например, директива конгрегации, предписы-
вавшая создание местного духовенства, в большинстве стран
(включая и такую страну, как Филиппины) игнорировалась.
Лишь во Вьетнаме, Китае и Гоа появились местные священники,
но их было крайне мало. Интересен такой факт: уже в 1615 г.
папа Павел V разрешает будущим китайским священникам
служить мессу, совершать требы и таинства на литературном
китайском языке. Однако данная «привилегия Павла V» так и
500
не была осуществлена на практике в силу оппозиции римской
kvoiih и европейских священников в Азии (см. [Бонтанк, 1974,
с 21-23]). д д
В этом проявились столкновения и борьба двух методов
евангелизации, каждый из которых имел в католической церк-
ви своих сторонников. Борьба эта особенно остро протекала
во второй половине XVII — первой половине XVIII в., и, ви-
димо, ею объясняется на первый взгляд странное соперничест-
во, доходящее порой до открытой конфронтации, как между мо-
нахами-миссионерами и апостолическими викариями, так и между
самими монашескими орденами. Большинство иезуитов проводи-
ли курс на деевропеизацию христианства и требовали призна-
ния и принятия в азиатских культурах тех элементов, которые
не противоречили духу Евангелия. В утверждении того, что
каждый народ получил свою долю от полноты божественного
откровения, они сходились с гуманистами эпохи Возрождения.
В противоположность иезуитам большинство доминиканцев,
францисканцев и апостолических викариев из Общества ино-
странных миссий в своей концепции евангелизации основной
упор делали, подобно Блаженному Августину, на могущество
божественной благодати и, отвергая компромиссы с местными
вероучениями, настаивали на массовых обращениях, хотя бы
они и были крайне редки '[Делюмо, 1979, с. 158]. Так, во Вьет-
наме одним из основных предметов спора между иезуитами и их
противниками был вопрос об отношении к местным культам.
Дискуссия о так называемых китайских (в основном конфу-
цианских) обрядах стала главной темой второго Кохинхинско-
го собора, состоявшегося в Файфо в 1682 г. Проблема стави-
лась следующим образом: как считать культ поклонения духам
предков, которому были привержены вьетнамские христиане,—
гражданской или религиозной церемонией? Иезуиты расцени-
вали этот культ как бытовую особенность вьетнамских христи-
ан. Отцы из Общества иностранных миссий настаивали на том,
что культ предков представляет собой религиозную церемонию
и в силу этого несовместим с христианством. В конечном счете
было принято половинчатое решение: христианам было запре-
щено приносить духам предков жертвы и молиться им о благо-
получии, прочие же церемонии допускались [Берзин, 1966,
с. 100]. Однако в 1742 г. враждебный иезуитам папа Бене-
дикт XIV осуждает как ересь их учение о гражданском харак-
тере азиатского культа предков. По утверждению Буассерана,
сам император Вьетнама Зя Лонг (Нгуен Ань) не раз говорил
епископу, что, если бы не запрет почитания предков, все его го-
сударство могло бы принять христианство. Но соединение хри-
стианства с культом предков у вьетнамцев происходило и по-
мимо воли духовенства. На могиле епископа Адранского после
католической литургии король и придворные совершили тор-
жественное жертвоприношение {Берзин, 1966, с. 177—178] 3.
Следует отметить, что в самой Европе церковь проводит в
501
то время жесткий курс на искоренение «остатков язычества»
и суеверий в народе. И вряд ли большинство духовенства могло
иначе подойти к проблеме борьбы за чистоту доктрины и адап-
тации христианства к неевропейским культурам. Позиции же
самих миссионеров по этому вопросу, видимо, предопределялись
и той социальной средой, в которой протекала их деятельность.
Тут следует учитывать, что миссионеры-иезуиты работали в ос-
новном среди местной интеллектуальной и феодальной элиты,
для которой, например, конфуцианство стало философской си-
стемой и семейной традицией. В то же время большая часть
францисканцев и августинцев трудилась среди простого народа,
для которого то же конфуцианство было прежде всего религией.
Христианизация каждого народа совершалась всегда в ви-
де двух встречных процессов: с одной стороны, само христиан-
ство в определенной степени впитывало в себя новую культуру,
усваивало некоторые ее черты и формы, ее язык и символику,
в то же время трансформируя ее; с другой стороны, традицион-
ная культура, подвергающаяся христианизации, находила в но-
вой религии формы и способы для продолжения своего сущест-
вования, придавая ей относительное своеобразие. Г. А. Носова
пишет: «В любой религиозной конфессии богословская доктри-
на и церковный культ, преломившись сквозь призму народных
верований и бытовых традиций, принимали специфические, кон-
кретные формы. Слившись с архаическими религиозными пред-
ставлениями и обрядами, они образовывали сложный синкрети-
ческий комплекс, который существовал прежде всего в рамках,
„массовой" религии» ([Носова, 1975, с. 3].
Речь идет о взаимодействии традиционного религиозного со-
знания с католическим вероучением, не представляющим собой
некой чистой абстракции, но в лице миссионеров и духовен-
ства, мироощущение которых является продуктом конкретной
эпохи и культуры, ищущим, в свою очередь, пути проникнове-
ния в это сознание, способы его понимания и преображения.
Христианизация Филиппин и части населения стран Индокитая
служит хорошим примером подобного взаимодействия тради-
ционных культур с новой религией. Та переработка, которой
подвергся католицизм на Филиппинах, дает даже основания
некоторым современным теологам говорить об особом, филип-
пинском христианстве. Причем эта переработка — скорее бес-
сознательная, нежели сознательная,— затронула не только об-
рядовую сторону, но отчасти и саму суть учения.
Через полвека после экспедиции Мигеля Лопеса де Легас-
пи (1564 г.) большая часть населения Филиппин была уже кре-
щена. К моменту прихода испанцев страна не знала единой
религии, религиозные представления филиппинцев были в ос-
новном анимистическими, лишь кое-где успел утвердиться ис-
лам. Жреческое сословие еще не выделилось, не было и куль-
товых зданий. Тем не менее примитивные религиозные пред-
ставления и традиционные социальные нормы поведения оказа-
602
лись удивительно живучими в сознании жителей архипелага.
0 новые религиозные формы, усвоенные ими, не только не уни-
чтожали старых верований, но отчасти даже служили их свое-
образной консервации4. На первых порах бог, проповедуемый
миссионерами, просто входит в традиционный филиппинский
пантеон богов в качестве еще одного божества, затем он посте-
пенно занимает главенствующее положение, прежние же боги
п духи отходят на второй план и рассматриваются как вопло-
щение сил зла. Однако еще долгое время филиппинцы наделя-
ют христианского бога чертами языческого бога Батхала (вер-
ховный бог тагалов), который считался суровым, карающим,
требующим не любви, а подчинения божеством. Идея единого
бога постепенно утверждается в сознании филиппинцев, но на
характере поклонения ему очень долгое время сказываются тра-
диционные представления и нормы социального поведения. Про-
сить языческого бога о милости считалось делом опасным, мо-
нахи же утверждали, что у бога просить можно и должно. Но
как к земным «сильным людям» филиппинец никогда не об-
ращался с просьбой непосредственно, так и к небесному «силь-
ному человеку» он стал обращаться через посредников, роль ко-
торых выполняли святые. В традиционной иерархии сверхъес-
тественных сил святых не было. Освоив эту новую категорию,
филиппинцы наделили святых привычными социальными функ-
циями — представительства перед богом и тем самым соблю-
дения норм пакикисама (такт, вежливость, умение ладить с
людьми) (см. 1’Подберезский, 1974, с. 118, 122]).
Многие филиппинцы почти никогда не молятся богу, они мо-
лятся святым, прося у них заступничества перед богом. При-
чем предполагалось, что святости они достигли не столько пра-
ведностью и служением богу и людям, сколько тем, что, подоб-
но прежним жрецам, обладали могущественными магическими
чарами. Поэтому при обращении к святым верующие просили
их пустить в ход эту магическую силу для оказания скорой и
действенной помощи. Многие считали, что даже бог не может
противостоять этой силе [Подберезский, 1974, с. 123].
В сознании филиппинцев сложилась и иная психология по-
клонения богу, связанная со специфическим освоением учения
о боге-сыне, вочеловечившемся и своими страданиями и смертью
на кресте искупившем грехи мира. Христос принял смерть на
кресте за всех людей, следовательно, и за каждого филиппинца,
оказав ему тем самым величайшее благо. Значит, он находит-
ся у Христа в долгу, ибо за такую услугу следует платить, как
этого требует традиционный принцип социального поведения
«утанг на лооб» (принцип взаимности, взаимозависимости, обя-
занность отплатить за услугу). Христианская идея искупления
истолковывалась в данном случае как идея неоплатного дол-
га. обязательного для всякого филиппинца. Отречься от Христа
Для него означало прежде всего поставить себя в положение
«уаланг хина» (бессовестного) и тем самым выпасть из отно-
503
тений взаимозависимости5. Благодаря системе «утанг на лооб»
между верующими и Христом устанавливаются прочные, чуть
ли не родственные связи; точно так же как верующий не от-
деляет себя от своих родных, он не отделяет себя от бога и не-
редко отождествляет себя с ним. В стране то и дело объявля-
лись люди, претендующие на божественность, и они всегда на-
ходили сторонников. Это положение остается в силе и в наши
дни. Трагические события мая 1967 г., происшедшие по вине
религиозной секты «Свобода», члены которой считали своего
главу Валентино де Лое Сантоса богом, яркое тому свидетель-
ство. Таким образом, в процессе христианизации у простых фи-
липпинцев складывается двойственное отношение к богу: «его
либо вообще не знают и поклоняются только святым,.либо зна-
ют как „сильного человека", который должен быть добрым к
„маленьким людям", готовым оградить их от всяких невзгод»
[Подберезский, 1974, с. 123—125].
Своеобразно на первых порах осваивались филиппинцами и
христианские таинства. Так, крещению местных жителей помо-
гали порой неожиданные обстоятельства. Вдруг среди них про-
носился слух, что крещение излечивает от недугов, и целые де-
ревни приходили креститься. Поскольку в языческих верованиях
важное место занимали магические ритуалы, филиппинцы и в
обряде крещения увидели такой же ритуал. Другое христиан-
ское таинство — исповедь — особенно трудно усваивалось фи-
липпинцами. Они никак не могли осознать, что исповедник не
станет сердиться на них за признание в грехах. Это было для
них «потерей лица»: ведь только «уаланг хийа» раскрывается
перед посторонними. Чтобы преодолеть это предубеждение, мо-
нахам пришлось разработать сложную систему косвенных вопро-
сов к исповедующемуся. В то же время исповедующиеся видели
в отпущении грехов не столько прощение за старые грехи,
сколько разрешение на совершение новых. Принятие католиче-
ства требовало от местного населения отказа от некоторых со-
циальных установлений и традиций, несовместимых с новой ве-
рой. Здесь христианство вступало в конфликт с традиционным
обычным правом. Среди зажиточных филиппинцев была рас-
пространена полигамия, кроме того, развод по обычному пра-
ву совершался крайне легко. Длительная борьба католических
миссионеров с этими установлениями привела лишь к относи-
тельным успехам: фактически узаконенная практика иметь лю-
бовницу есть не что иное, как отголосок дохристианских брач-
ных традиций [Подберезский, 1974, с. 119—120].
Взаимодействие католичества с язычеством дало различные
результаты в разных сферах. Там, где новые религиозные пред-
ставления не имели аналогии в прежних верованиях, христиан-
ские идеи относительно легко утвердились, хотя для среднего
филиппинца они обладали скорее концептуальной, нежели экзи-
стенциальной, реальностью. Там, где традиционные религиозные
представления в какой-то мере совпадали с новыми, произошло
504
переплетение, нередко весьма причудливое, тех и других, при-
чем долгое время преобладающим оставалось языческое содер-
жать. Например, христианство признает чудо, но вера в чуде-
са филиппинцев приобрела такие масштабы, что даже и по сей
день священники вынуждены бороться с ней. Любое, самое пу-
стяковое событие может быть истолковано филиппинцами как
чудо [Подберезский, 1974, с. 147]. Прочно укоренилась в со-
знании местного населения и так до конца и не была преодоле-
на христианством вера в духов. Многие- католические обряды
приобрели для верующих особый магический смысл. Так, они
глубоко верят в магическую силу святой воды, поэтому спрос
на нее огромен. Поэтому миссионеры в XVII—XVIII вв., посе-
щая вьетнамские деревни, в огромных количествах оставляли
там «освященную» воду: вьетнамские крестьяне использовали
ее для борьбы со злыми духами и кропили ею не только людей,
но и буйволов [Берзин, 1966, с. 48].
Католические теологи отмечают, что в сознании жителей Фи-
липпин уживаются и добрый католик, и язычник. В нем как бы
сосуществуют две системы религиозных ценностей: одна —заим-
ствованная, но уже укоренившаяся, другая — исконная, отнюдь
еще не потерявшая своего влияния. Двум системам ценностей
соответствуют и две линии социального поведения, и два ав-
торитета — священник и колдун, последний еще далеко не утра-
тил своей социальной значимости в филиппинском обществе.
Причем, как считает И. В. Подберезский, эти две системы цен-
ностей фактически не вступают между собой в противоречие, у
человека не возникает внутреннего разлада, психологического
дискомфорта, обостренного чувства вины: «Христианские идеи
образовали как бы верхний уровень сознания филиппинца, им
его научили в школе и церкви. Глубже лежит другой уровень,
его составляют традиционные правила, нормы и убеждения, ко-
торые в не меньшей степени регулируют поведение филиппинца.
Они с трудом вербализуются, зато легче актуализуются» [Под-
березский, 1974, с. 153—154].
Рассмотрение проблем взаимодействия христианства с тра-
диционными и полутрадиционными культурами Востока было
бы неполным без учета социальных аспектов этого процесса.
В традиционном обществе человек, принимающий новую рели-
гию, сталкивается прежде всего с мучительной проблемой со-
циальной интеграции с окружением. Западные миссионеры да-
леко не сразу осознали серьезность этой проблемы. Примером
может служить трагическая судьба голландского протестанта
Яна де Вроома — первого европейского миссионера на о-ве Ба-
ли. В 1873 г. единственный крещенный в результате многолет-
них трудов балиец, после того как местная сельская община
изгнала его из своих рядов, в отчаянии убил проповедника [Ни-
китин, 1982, с. 61]. Другой пример: 50% католиков и 80% про-
тестантов Индии оказались в лоне этих конфессий в результа-
те массовых переходов (mass movement) {Одди, 1975, с. 61 —
505
62]. Как показывают исследования, в традиционных обществах
люди крайне редко переходят в новую религию в одиночку, по-
давляющее большинство принимает новую веру корпоративно,
вместе с семьей и другими членами своей социальной группы.
Таким образом, феномен массового перехода обусловлен преж-
де всего проблемой социального выживания в традиционной
среде.
Обстоятельства и основные черты этого явления хорошо вид-
ны на'примере событий, которые произошли в Юго-Восточной
Индии (район г. Масулипатам) во второй половине XIX в.
В это время здесь активно действовала протестантская миссия
Церковного миссионерского общества. Сначала основные уси-
лия миссии были направлены на христианизацию — в основном
через создание сети англо-индийских школ — представителей
высших каст (особенно брахманов). Однако существенных ре-
зультатов миссионерам добиться не удалось. Молодые брахма-
ны, желающие принять крещение, приходили поодиночке, вдво-
ем, редко по трое. Обращение вызвало бурную реакцию в
семье и касте. Делалось все, чтобы помешать крещению. Многие
отступали. Те же из брахманов, кто все же отважился на при-
нятие христианства, стали в своей среде изгоями. Им редко
удавалось восстановить связи даже со своей семьей, и они це-
ликом зависели от миссии {Одди, 1975, с. 64].
Позднее эти миссионеры стали проповедовать в сельской
местности, где они вступили в тесный контакт не только с низ-
шими кастами, но и с неприкасаемыми, которые в данном райо-
не были разделены на две группы — мала и мадига (мала со-
ставляли большинство и считали себя более высокой кастой по
сравнению с мадига). Работа миссионеров среди мала принесла
неожиданные для них самих результаты. Первые обращения со-
стоялись в 1859 г., в 1862 г. из среды мала крестились 102 че-
ловека, в 1882 г. христиан насчитывалось уже 3500, в 1895 г.—
9 тыс., а в 1905 г.— 22 тыс. [Одди, 1975, с. 68].
Каковы же были основные черты этого движения? Во-пер-
вых, обращение в христианство главы семьи почти всегда
влекло за собой крещение всей семьи. Во-вторых, обращенные,
как правило, не только не прерывали, а, наоборот, всячески
старались поддерживать и сохранять связи с остальными члена-
ми своей общины. Их социальный статус в отличие от креще-
ных брахманов не подрывался. В-третьих, переход в христиан-
ство начинался среди наиболее независимых членов деревен-
ской общины мала и лишь постепенно захватывал ее бедней-
шие слои. В-четвертых, христианизация началась среди мала,
но впоследствии распространилась и на мадига и даже на раз-
личные касты, имеющие статус шудра |[Одди, 1975, с. 69—70].
Распространению христианства среди неприкасаемых спо-
собствовал ряд факторов. Прежде всего, возможность получить
начальное образование, так как Церковное миссионерское обще-
ство создавало для них сельские школы в районах Масулипа-
506
тама и Элуру (в местные же индуистские школы могли по-
ступать только дети брахманов); возможность, приняв христи-
анство, достичь более высокого уровня жизни, повысить свой со-
циальный статус. Христианизация до некоторой степени меня-
ла характер социальных связей низших каст, делала для них
возможными новые формы социальной интеграции. Через мис-
сионеров новообращенные могли вступать в контакт с темп
слоями общества, пути к которым были прежде для них за-
крыты. Кроме того, многие индийские крестьяне видели в хри-
стианстве прежде всего систему защиты от всесилия злых духов.
Очевидно также, что содержащиеся в духовном арсенале хри-
стианства идеи равноправия и абсолютной самоценности каж-
дой человеческой личности, независимо от ее этнической при-
надлежности и социального статуса, в свою очередь, способст-
вовали перестройке самосознания низших каст. Заслуживает
внимания и следующее наблюдение протестантского миссионера
Дж. Ппккета, изучавшего в 20-х годах нашего столетия ха-
рактер христианских обращений в Индии: «90 из 100 обращен-
ных из высших каст при опросе отвечали, что их переходу в
христианство полностью или частично способствовали те изме-
нения в жизни, которые они наблюдали у представителей низ-
ших каст, принявших эту религию» (цит. по [Одди, 1975, с. 79]).
В Индонезии среди балийцев христианству удалось пустить
корни лишь в 30-е годы XX в. и только после того, как балий-
ские христиане смогли образовать свою общину (в настоящее
время она насчитывает 6 тыс. человек, живущих на острове, и
еще 12 тыс., которые переселились на Сулавеси, но продолжают
поддерживать со своими единоверцами тесные связи). Но еще
долго индуистское большинство Бали рассматривало христиан-
ство как чужеземную религию, а его приверженцев как чужа-
ков. Лишь после завоевания страной независимости, после того
как местные христиане «стали широко использовать те элемен-
ты древней балийской культуры, которые можно было переос-
мыслить применительно к основам общехристианских традиций»
[Никитин, 1982, с. 62], отношение к ним стало меняться в луч-
шую сторону. Например, совсем недавно был завершен пере-
вод Библии на балийский язык. Стали использоваться при рос-
писи христианских храмов древние балийские художественные
стили. Опираясь на индуистские традиции, балийские христиане
стали излагать библейские сюжеты языком танца. Для пропо-
веди евангельских событий используется также балийский
тембанг (опера). Учитывая традиционную балийскую цветовую
символику, церковнослужители сменили темные облачения на
светлые. Протестантское богослужение теперь сопровождается
игрой традиционного оркестра. Кроме того, в богослужение в
качестве одного из элементов введены священные балийские
танцы. Изменилась и архитектура христианских храмов, при по-
стройке которых стал учитываться традиционный индуистский
стиль «чанди бентар» [Никитин, 1982, с. 62—63]. Подобные
507
изменения в значительной степени способствовали улучшению
взаимоотношений местных христиан с индуистским большин-
ством.
Стремление приспособить христианские обычаи к мусульман-
ской среде хорошо отражено в проекте реформы католической
литургии в Пакистане, опубликованном в 1967 г. архиеписко-
пом Карачи. Реформа, в частности, предусматривала: заменить
традиционные церковные одеяния белой туникой; в местах бо-
гослужения верующие, следуя мусульманской традиции, долж-
ны разуваться и покрывать голову; с учетом обычаев восточных
церквей коленопреклонение предлагалось заменить поклоном;
с учетом тех же традиций предусматривалось в торжественных
случаях использовать каждение, а «святую» воду посыпать ле-
пестками роз; одобрялось использование при богослужении на-
циональной музыки и традиционных музыкальных инструмен-
тов; видоизменялись некоторые церковные обряды, в частно-
сти обряд венчания (например, обмен кольцами предлагалось
заменить обменом гирляндами) (см. [Зананири, 1969, с. 313—
314]).
В каждои мировой религии действуют одновременно центро-
бежные и центростремительные силы. Возникнув как религия
вселенская, универсальная и постоянно сознавая себя таковой,
христианство в ходе истории неизбежно должно было отождест-
влять себя с различными народами, с их культурным и со-
циальным опытом. Отпадение от вселенской церкви нехалкидон-
ских церквей, возникновение в рамках православия двух на-
правлений христианства — восточного и западного — во многом
были обусловлены христианизацией трех крупных культурно-ис-
торических ареалов: Ближнего Востока, Восточной Римской и
Западной Римской империй (синтезом иудейско-эллинистиче-
ского по своему историческому генезису христианства с сирий-
ской, греческой и латинской культурами). В дальнейшем рас-
пространение христианства среди славянских народов привело
к возникновению автономных (автокефальных) церквей, отож-
дествляющих себя с той или иной нацией: Сербская право-
славная, Русская православная церкви (в настоящее время су-
ществует 15 автокефальных православных церквей). Религиоз-
ный раскол в западном христианстве и возникновение протестан-
тизма наряду с многими причинами были обусловлены и ростом
национального самосознания европейских народов.
Католицизму структурно и духовно, пожалуй, наиболее всего
присущ дух универсализма, всемирности, и тем острее, углуб-
леннее приходилось этой религии осваивать в ходе истории про-
блематику культурной аутентичности. Так, на рубеже антично-
сти и средневековья западное христианство столкнулось с ог-
ромным и самобытным миром кельтских и германских народов,
которые были носителями вековых преданий и поверий, создали
свой грандиозный мифологический мир. Христианство не могло
просто заменить собой этот мир. Оно могло справиться с ним,
508
подчинить его себе только через его освоение. Но это означало
существенную перестройку прежней латинской христианской
культуры, возникновение новой романо-германской религиозно-
культурной общности (см. .[Аверинцев, 1976, с. 61—62]).
Этим событиям не уступает по своему драматизму и социо-
культурному значению встреча католицизма с неевропейскими
культурами в новое время. Выше мы останавливались на про-
блемах, связанных с христианизацией этих культур. Их частич-
ное освоение создало для католической церкви новую пробле-
му, которая с особой остротой стоит перед ней в настоящее
время. Проблема эта, если придерживаться современной геопо-
литической терминологии, заключается в постепенном, но не-
уклонном перемещении христианства с «севера» на «юг». В этом
перемещении многие современные теологи усматривают тенден-
цию, могущую приобрести эпохальное значение. В этой связи
заслуживают внимания следующие данные по состоянию като-
лицизма в Азии (тыс.) {Кирхе, 1974, с. 46]:
1949 г. 1969 г
Всего католиков 6079 14150
Всего священников Католиков на одного свя- 6868 15258
щенника 885 927
Иностранных священников Отечественных священни- 3421 5447
ков 3447 9811
Отечественных священни- ков, процент к общему чис- лу священников 50,2 64,3
Эти данные относятся к областям, подчиненным Конгрега-
ции евангелизации народов, поэтому в нее не вошел ряд при-
ходов в штате Керала в Индии, а Ближний Восток исключен
полностью. Следует также учитывать, что процесс перемещения
христианства с «севера» на «юг» в настоящее время предопре-
деляет в основном прирост христиан на Африканском и Южно-
американском континентах.
Теологи считают, что в той мере, в какой молодые церкви
отважутся на новый опыт и новую «творческую теологию», они
обогатят христианство своими измерениями католичности. Цер-
ковь, по мнению этих теологов, должна стать региональной, что-
бы в каждом конкретном месте обрести свою специфичность, и
будущее вселенской церкви зависит как от того, удастся ли и
насколько реализовать социокультурный плюрализм в различ-
ных местных церквах, так и от встречного, идущего от этих
церквей движения к интеграции. Однако с ростом национализ-
ма в развивающихся странах тенденция к регионализации мест-
ных церквей в ряде случаев находит свое выражение в возник-
новении новых, ревайвалистских и синкретических культов, хи-
лнастических движений, мессианистских сект, энтузиастических
церквей, спиритических общин и даже в попытках создания но-
509
вых религий, претендующих на роль универсальной религии
всего человечества.
Центр религиозных движений подобного рода в настоящее
время находится в Африке, но аналогичные процессы наблюда-
ются и в Азии. С подъемом национального движения на Филип-
пинах среди части католиков и некоторых представителей мест-
ного духовенства распространяется идея национальной неза-
висимой церкви, которая должна себя противопоставить «коло-
ниальной церкви» Запада. В 1902 г. эта идея нашла свое во-
площение в создании Независимой филиппинской церкви, кото-
рую возглавил Грегорио Аглипай (в настоящее время число ее
приверженцев достигает 1410 тыс.). В целом приемля католи-
ческое учение, Независимая церковь утвердила ряд новых
местных святых, отменила целибат и таинство исповеди. Мис-
сионер Бунен так оценивал деятельность этой церкви в начале
30-х годов: «Число тех, кто стал аглипаянцем по религиозным
мотивам, крайне невелико, в то время как число тех, кто назы-
вает себя аглипаянцем только из отвращения к иностранцам,
чрезвычайно велико» (цит. по [Берзин, 1966, с. 305]).
Более радикальный характер приобрела Иглесия ни Кристо,
основанная на Филиппинах в 1914 г. Феликсом Манало (ум.
в 1963 г.) и объединяющая в настоящее время 700 тыс. человек.
В противоположность Независимой церкви эта религиозная об-
щина резко противопоставляет себя католикам, отрицает цер-
ковную традицию и догмат божественности Христа (согласно
ее учению, Христос родился на Филиппинах) (см. {Подберез-
ский, 1974, с. 165]). Во Вьетнаме и Кампучии во второй поло-
вине 20-х годов широкую популярность приобретает каодайская
секта, организованная в 1926 г. Ле Ван Чунгом на базе синкре-
тической религии, которая объединяла элементы различных вер,
и церковной иерархии католического типа с епископом и папой
во главе.
В Японии после 1945 г. с устранением государственного син-
тоизма и установлением свободы вероисповедания сложилась
новая религиозная ситуация, характеризующаяся прежде всего
сегментацией внутри синтоизма и буддизма и образованием но-
вых религий. В начале 50-х годов в этой стране насчитывалось
800 религиозных обществ, подавших заявку на регистрацию.
Согласно статистике японского министерства культов, в 1957 г.
из 377 признанных в Японии вероисповеданий 125 были так на-
зываемыми новыми религиями. Из них 67 являлись производны-
ми от синтоизма, 28 — от буддизма, 2 — от христианства, а ос-
тальные не имели четко выраженной связи ни с одной круп-
ной религией. Заслуживает внимания и такой факт: в Японии
около 3 млн. человек, считающих себя христианами, не входят
ни в одну из христианских церквей. Эта антиинституциональная
ориентация, в частности, нашла свое выражение в основанном
Канцо Ухимура «Нецерковном движении» (см. [[Кирхе, 1974,
с. 123, 140]).
510
По всей видимости, процесс столкновения и взаимодействия
двух тенденций — тенденции к автономизации местных неевро-
пейских церквей и тенденции к интеграции и универсализации
единой церкви через освоение ею конкретных культур — будет
в ближайшее время определять духовную ситуацию внутри хри-
стианства.
За последние два-три десятилетия среди христианских об-
щин в странах Востока по вопросу о возможных перспективах
их сосуществования с нехристианскими массами и режимами
стали вырисовываться две позиции. Одна точка зрения (осо-
бенно распространенная среди униатов) исходит из того, что
«христиане не имеют будущего в странах, которые обретают
все более тоталитарный характер, в странах, где их детей за-
ставляют учиться в школах по мусульманской программе, а
взрослых все в большей степени отстраняют от политических
и государственных должностей» [Анавати, 1969, с. 405]. Другая
точка зрения сводится к тому, что, пока христиане могут су-
ществовать на Ближнем Востоке, пока их вера не подвергается
прямой опасности, они должны, пусть даже ценой жертв, при-
нимать участие в социальной жизни своих стран.
Подобную позицию в новых для христиан социально-полити-
ческих условиях одним из первых сформулировал в начале
50-х годов профессор семинарии св. Анны в Иерусалиме, греко-
католик Н. Эделби. Его статью «Призвание христиан Востока»
в чем-то можно назвать программной. Отмечая наличие глубо-
кого кризиса общинных структур и институтов, Эделби крити-
кует ближневосточных христиан прежде всего за их пассив-
ность в 30—40-е годы и первейшую задачу видит в преодо-
лении «психоза меньшинства», который заключается в том, что
«христиане, чувствуя себя гонимыми, постоянно сетуют на свою
судьбу и повсюду ищут покровительства», в то время как при-
звание христиан «требует тотального вовлечения в жизнь их
стран» [Эделби, 1953, с. 205]. Подобное вовлечение Эделби
мыслит следующим образом: «Перед нами стоит задача карди-
нального переосмысления наших культурных критериев. Не от-
вергая западную культуру, которая необходима нам для того,
чтобы осуществить посредническую миссию между Востоком и
Западом, мы должны соблюдать иерархию ценностей и прида-
вать нашей национальной культуре подобающее ей первостепен-
ное значение... Мы должны понять, что будущее христианства
в арабских странах возможно только при условии его полного
вовлечения в жизнь этих стран и готовности всецело разделить
их дальнейшую судьбу, какой бы она ни была. Большинство из
нас еще живет интересами своих общин, и лишь немногих вол-
нует судьба экономического и политического развития страны
в целом. Христиане должны осознать свое социальное призва-
ние, которое поможет им преодолеть конфессиональную ограни-
ченность... Более того, арабские христиане должны также по-
нять законные устремления современного ислама и содейство-
511
тзать их осуществлению, оставаясь при этом христианами и не
отказываясь от своих убеждений, от своей основной миссии»
[Эделби, 1953, с. 211—212].
Четверть века спустя аналогичные идеи выскажет в своем
послании «Христиане и арабский национализм» греко-католи-
ческий патриарх Антиохии и всего Востока Максимос V Хаким
во время своего визита в Алжир в апреле 1978 г.: «Арабо-му-
сульманский мир и арабо-христианские общины созданы для то-
го, чтобы дополнять друг друга... Арабы-мусульмане и арабы-
христиане — мы принадлежим к одной расе. Мы поклоняемся
одному богу. Мы прославляем общих пророков. Наше спасение
заключается в признании тех различий в ценностях, которые во-
площает каждая из сторон, и в способности каждой из сторон
дополнить друг друга. Открытость христианства западной куль-
туре не превращает его в вероломного брата мусульман. Ско-
рее она делает из него связующее звено между двумя цивили-
зациями, двумя культурами, двумя религиями, которые испове-
дуют веру в одного бога» [Крисчене, 1979, с. 247—248].
Позицию ближневосточных католиков, ориентированную на
социальную и культурную интеграцию с окружением, экумени-
ческую ориентацию, благожелательную дискуссию-диалог с исла-
мом, соучастие в синтезе традиционных и современных куль-
турных ценностей и идей, на наш взгляд, невозможно понять
без учета тех существенных изменений, которые произошли
внутри самого католицизма в целом, без учета переживаемых
им глубоких кризисных явлений и реформистских попыток их
преодоления.
В самых общих чертах современную трансформацию социо-
культурной ориентации католической церкви можно охарактери-
зовать как переход от «интегристских» способов к открытым ва-
риантам самоопределения в мире. Под «интегризмом» католи-
ческие теологи разумеют сегодня «закрытый тип» церковной ор-
ганизации, для членов которой характерно чувство обладания
абсолютной истиной, в результате чего они выделяют и обособ-
ляют себя от окружающей социальной среды; противопоставляя
себя ей, они пытаются подчинить себе эту среду или игнорируют
ее {Адольфе, 1969, с. 1]. Для традиционного католического «ин-
тегризма» характерно противоположение церкви миру, причем
мир рассматривался как нечто внешнее, чуждое, даже враж-
дебное церкви. Энциклики Иоанна XXII1 и Павла VI, докумен-
ты 11 Ватиканского собора (1962—1965) открыли возможности
для преодоления подобных «интегристских» тенденций, которые
едва не перевели церковь в сегодняшнем плюралистическом
мире на положение «гетто»6.
Позиция диалога (диалога с иными мировоззрениями, ины-
мы культурами, иными религиями), на которую стал послесо-
борный католицизм, представляет собой прежде всего новую
форму отношений церкви с миром (причем духовная субстан-
ция католицизма остается неизменной). С переходом на эту по-
512
зицию изменился и взгляд церкви на характер христианского
«служения», которое стало пониматься прежде всего как актив-
ное и заинтересованное вовлечение христиан в социокультурную
жизнь окружения. Если еще три-четыре десятилетия назад цер-
ковь ревниво оберегала верующих от опасных контактов с
«внешним миром», то теперь эти контакты с современностью
(будь то спорт, эстрада или забастовка, присутствие католиков
в рядах компартий или совместная молитва с мусульманами)
не менее важны для нее, чем традиционные формы набожности.
Прежнее безапелляционное деление мира на христиан и нехри-
стиан теряет свой смысл. В современном мире, где мирские свя-
зи явно доминируют над церковными, вовлеченность в совмест-
ную политическую, социальную и культурную практику нацио-
нального, и все в большей степени международного общения с
людьми самых различных мировоззрений, вовлеченность, санк-
ционированная самой церковью, существенно меняет психоло-
гию католика, внося коррективы в его духовную и нравствен-
ную ориентацию.
Исходя из новых установок, послесоборная церковь отодви-
гает на второй план конфессиональное определение верующего
в мире, подчеркивая прежде всего его принадлежность к чело-
веческому роду, его неразрывную связь с ним: «Все люди об-
разуют одну общность, имеют одно происхождение» |[Ностра
этате, 1966, 1]. Переориентация церкви в отношении к миру, в
свою очередь, привела к переосмыслению роли христианской
миссии и задач христианского миссионерства на Востоке. «Об-
ращение к Христу» (современные теологи предпочитают эту
формулировку вместо прежнего «обращения в христианство»)
происходит не за счет уничтожения других религий, а за счет
их «созревания». И миссионер должен всячески способствовать
этому «созреванию», рассматривая нехристианские религии «как
один из этапов в едином божественном домостроительстве спа-
сения» |[Морье, 1966, с. 123]. Современный миссионер должен
не столько заботиться об увеличении числа прихожан и «коли-
чественном росте» церкви («обращает не миссионер, а бог»)
[Гарде, 1977, с. 17] или навязывать свое понимание «евангель-
ской истины» («не я владею истиной, но истина владеет
мной») |[Гарде, 1976, с. 118], сколько, внимательно и без пре-
дубеждения изучая местные религиозные концепции, с которы-
ми он сталкивается в своей практике, стремиться найти с ними
определенный modus vivendi. Миссионеру отводится теперь роль
духовного руководителя, воздействующего на формирование
местной интеллектуальной элиты. Насколько в культуре послед-
ней будут присутствовать «евангельские ценности», зависит, со-
гласно мнению современных теологов, от того, в какой мере
христиане смогут интериоризировать ту или иную неевропей-
скую культуру.
Таким образом, в настоящее время для католического мис-
сионерства речь идет уже не об обращении неевропейских на-
33 Зак. 348
513
родов в христианство, а о приобщении их к некоему комплексу
фундаментальных мировоззренческих ценностей, разработанных
католической европейской культурой. Духовные же ресурсы для
этого приобщения народы Востока должны обрести в своих соб-
ственных традиционных культурах, и задача миссионера — вся-
чески содействовать этому поиску.
Социальные аспекты религиозной реформации
в странах Востока
Выявление взаимосвязи между реформацией религии и
стремлением утверждающей свое господство буржуазии по-ново-
му организовать общество играет большую роль для уяснения
характера и социальной сущности реформаторско-модернизатор-
ских движений. Применительно к Востоку решающее значение
имела перестройка систем религиозного воспитания и образова-
ния, судопроизводства, массовой информации, коммуникации и
организации. Уровень и характер их обновления адекватным об-
разом отражали специфику реформирования отдельных конфес-
сий в условиях воздействия на восточное общество, с одной
стороны, колониализма и неоколониализма, с другой — нацио-
нально-капиталистической модернизации.
Христианство играло в этих процессах далеко не однознач-
ную роль, будучи представленным тремя потоками: автохтон-
ным, западномиссионерским и отпочковавшимися от него «на-
циональными церквами».
Впервые посланцы «христианского Запада» появились на
Востоке, как известно, еще до европейской реформации хри-
стианства, начавшейся в XVI в. Когда же в восточных странах
в конце XVI — начале XVII в. стали объявляться миссионеры
из реформированных церквей (прежде всего англиканской и
голландской реформатской), то их действия в отношении
местного населения мало чем отличались от деятельности ос-
тальной миссионерской братии. Ведь этапу тогдашней колони-
ально-торговой экспансии больше всего соответствовало исполь-
зование христианства в его изначальном виде, приспособлен-
ном, как отмечал С. Д. Сказкин, к тому, чтобы «быть идеологи-
ческой формой внеэкономического принуждения» [Сказкин,
1981(a), с. 129]. Миссионерское участие в колонизации прежде
всего имело целью духовно сломить силу антиколониального
сопротивления путем такой «евангелизации», которая бы упо-
добила, например, калькуттского бенгальца шотландскому пре-
свитерианцу, батавского яванца голландскому реформату
и т. д. Это уподобление носило внешне формальный характер
по отношению ко всему комплексу традиционных устоев, за ис-
ключением разве что его конфессионального аспекта. При этом
христианизация, как показано выше, не просто меняла старую
веру на новую. Она подключала миссионерскую паству к иному
514
культурно-цивилизационному ареалу, к иным сориентирован-
ным на метрополию религиозно-политическим установкам. Но та-
кой контакт строился на принципе духовного подчинения коло-
низуемых колонизаторам, на принципе закрепления за первыми
статуса отсталой периферийной группы.
Во многом аналогичный эффект давали тогдашние контакты
западных церквей с восточнохр'истианскими (маронитами в Ли-
ване и Сирии, египетскими коптами-монофизитами, иранскими
и индийскими несторианами и т. д.). Однако к серединеXIX в. по-
ложение начало меняться в тех общинах восточных христиан,
где зародилась торгово-ростовщическая буржуазия и где воз-
никли собственные очаги реформаторства. Восточнохристианское
реформаторство исходило из интересов формирующихся бур-
жуазных группировок, с одной стороны, и пробуждения нацио-
нального самосознания, чьим выразителем становилась форми-
рующаяся местная интеллигенция,— с другой. Опираясь на
давние культурные и торговые контакты своих общин с запад-
ными странами, эти реформаторы-христиане с гораздо большим
знанием дела, а главное — без религиозной предубежденности,
которая была свойственна реформаторам других автохтонных
вероучений Востока, противопоставляли европейскую цивилиза-
цию отсталости собственного феодально-традиционного окруже-
ния.
Но тотальное западничество отличало представителей раз-
ве что компрадорских слоев. Чем далее, тем более выразители
национального самосознания делали различия между позитив-
ными итогами буржуазного прогресса на Западе (главным об-
разом по линии демократизации в сравнении со средневековьем
общественно-политической жизни, по линии формирования пред-
ставлений о нации, гражданском долге и т. д., по линии рациона-
лизации мировосприятия) и пагубными для судеб восточных на-
родов последствиями колониально-капиталистической эксплуата-
ции (см. подробнее [Левин 3. И., 1973, с. 61; Журавский, 1978,
с. 93—104; Лазарев, 1960, с. 38—42]).
Восточнохристианским провозвестникам реформаторства не
сразу удавалось пробить стену непонимания и даже вражды
со стороны соотечественников-единоверцев, подстрекаемых мест-
ными церковными верхами. Не все это выдерживали: немало
сирийских маронитов вынуждено было эмигрировать, в том чис-
ле в США. Бывали и случаи перемены веры. В 1840 г., напри-
мер, перешел в протестантство один из зачинателей реформации
маронитства — Бутрус аль-Бустани. Едва ли не единственный
пример перехода главы восточной церкви на реформаторские
позиции — деятельность коптского патриарха Кириллах (1854—
1861) в Египте. Патриарху удалось создать колледж, где пре-
подавание основывалось на европейской методике '[Крамер М.,
1959. с. 93]. А в 1875 г. его последователи — «младокопты» до-
бились избрания синода, уполномоченного совместно с патриар-
хом ведать финансами коптской церкви, основали в Каире кол-
33* 515
ледж и пытались учредить университет, создали сеть модерни-
зированных школ ([Рихтер, 1970, с. 343—344].
В то время как восточнохристианские реформаторы прелом-
ляли в своей деятельности запросы зарождающейся местной
буржуазии, миссионерские церкви руководствовались заинтере-
сованностью западного капитализма в формировании на Во-
стоке новой социальной инфраструктуры, пригодной для коло-
ниальной экспансии промышленного капитала метрополии. При
этом протестантские миссии повсюду проявляли больше пред-
приимчивости и деловой хватки, чем католические, позже всту-
пившие на путь приспособления к буржуазной действительности
Запада, к переменам в его политике на Востоке.
Миссионеры уже не ограничивались, подобно восточнохри-
стианским реформаторам, созданием благотворительных учреж-
дений, а также школ, где наряду с религиозными предметами
преподавались и начатки общеобразовательных. Новые на-
правления миссионерской деятельности диктовались, во-первых,
необходимостью расширения научных знаний о Востоке, без
чего невозможна была интенсивная эксплуатация его людских
и природных ресурсов, во-вторых, необходимостью подтягива-
ния части местного населения до нового общеобразовательного
и профессионально-квалификационного уровня, хотя бы в мини-
мальной степени соответствующего потребностям колониального
синтеза.
Усилив внимание к изучению восточных языков, обычаев,
географических условий и природных богатств, некоторые мис-
сионеры внесли определенный вклад в востоковедение и отдель-
ные научно-прикладные дисциплины. Иногда по инициативе
миссионеров создавались научные общества, к работе в кото-
рых привлекалась и местная интеллигенция7. При миссиях на-
чали учреждаться медицинские пункты, чей низший персонал
временами подготавливался из числа окрестных жителей-хри-
стиан. Кое-где создавались и общеобразовательные начальные
школы, в том числе для девочек8, а также учебные заведения
повышенного типа9. На первых порах они были доступны лишь
выходцам из феодально-бюрократических кругов, пополнявшим
ряды низшего и среднего звена служащих колониальной адми-
нистрации. Затем там начали учиться и лица буржуазного, а
также мелкобуржуазного происхождения.
Эпоха империализма и одновременного нарастания кризис-
ных явлений в системе колониальной эксплуатации ознамено-
валась новыми событиями в «христианском мире» Востока.
В той мере, в какой развивались буржуазные отношения и ут-
верждались модернизированные нормы миропонимания и быта
среди прихожан «восточных церквей», ширилось и реформатор-
ское наступление на высший клир. Особенно бурным было это
наступление в конце XIX — начале XX в. у маронитов, в ре-
зультате чего патриарх и его 6‘лижайшее окружение лишились
ряда прав, включая монополию на церковное судопроизводство
516
[Котлов, 1975, с. 150]. Протестантские миссии способствовали
возникновению реформированной несторианской церкви в Ин-
дии (1843 г.), в Турции (70-е годы XIX в.), а также возникнове-
нию коптской евангелической церкви (60-е годы XIX в.)
[Эбрайт, 1944, с. 223; Рихтер, 1970, с. 304, 348].
Чем сильнее разгоралось на Востоке национально-освободи-
тельное движение, тем больший отклик оно находило в местной
миссионерской пастве. Иногда дело ограничивалось традициона-
листско-сектантской оппозицией западным церквам и колони-
альному аппарату (см. [Тайван, 1980, с. 31—32]). Порой анти-
колониализм находил выражение в наполнении старой формы
реформированным в буржуазно-националистическом духе содер-
жанием. Учащались трения между реформированными и пере-
формированными ответвлениями автохтонных вероучений, на-
конец, произошло полное обособление от западных церквей
вновь возникающих «национальных» |0.
В наибольшей мере, как отмечалось выше, церковный рас-
кол затронул католичество. Начало ему положило движение за
«филиппинизацию» католической церкви в конце XIX в.— после
поражения антиамериканского сопротивления. Протестантским
же церквам удалось избежать подобного исхода оппозиционных
выступлений со стороны восточной паствы благодаря широкой
рекламе проектов предоставления автономии своим филиалам
на Востоке и некоторым практическим шагам в этом направле-
нии] До окончания второй мировой войны реализация подобных
мер носила спорадический характер, обнаруживая прямую за-
висимость от интенсивности как антиколониального сопротивле-
ния, так и его антихристианской окраски в той или иной
стране.
Не случайно именно в Японии, где сила такого сопротивле-
ния оказалась достаточной, чтобы предотвратить угрозу запад-
ной экспансии, раньше, чем где бы то ни было на Востоке, раз-
вернулась «японизация» миссий, а в 1886 г. была создана Япон-
ская церковь (Ниппон куоккай). В 1905 г. было учреждено На-
циональное миссионерское общество Индии, в 1901 г.— Проте-
стантская церковь Кореи. В 1927 г. получила автономию англи-
канская церковь в Южной и Юго-Восточной Азии, отныне име-
новавшаяся Церковью Индии, Бирмы и Цейлона. В 1930 г.
возникла Христианская церковь Восточной Явы, где до 1941 г.
все дела, несмотря на автономный статус, решали учредители —
голландские миссионеры [Шейнер, 1970, с. 34; Эбрайт, 1944,
с. 39; Ширер, 1966, с. 57; Томас Р., 1964, с. 53; Аккерен, 1970,
с. ПО].
Прагматический учет местной ситуации корректировал и пе-
дагогическую деятельность миссионеров. Более высокий уровень
преподавания и соответствие запросам национально-капитали-
стической модернизации существовали в странах, отстоявших и
отстаивавших свой суверенитет. Исходя из возрастающих по-
требностей Японии после революции Мэйдзи в кадровом обес-
517
печении буржуазного развития, протестантские миссии делали,
например, основную ставку на расширение сети среднего, сред-
него специального и высшего образования [Ямамори, 1974,
с. 107], рекламировали себя в качестве распространителей све-
дений о таких достижениях Запада в области науки и техники,
без усвоения которых не может быть и речи о современном
прогрессе. Одновременно в сознание учащихся активно внедря-
лись стереотипы буржуазной психологии и социальной практи-
ки. О том, что подобные уроки не проходили бесследно, свиде-
тельствует, в частности, создание в 1912 г. Общества дружеской
любви группой миссионерских питомцев. При поддержке япон-
ских предпринимателей это Общество начало пропагандировать
принципы «семейных отношений между трудом и капиталом»
[Маршалл, 1967, с. 79; Китагава, 1966, с. 244].
В Турции и Иране христианские миссии вынуждены были
строго следовать официальным требованиям о перестройке учеб-
ного процесса в миссионерских школах. В 1928 г. иранское пра-
вительство обязало вести преподавание до 4-го класса только
на персидском языке, включить в учебную программу последую-
щее изучение этого языка наряду с арабским, а также истори-
ей, географией и литературой Ирана |[Багани, 1961, с. 96].
В 1932 г. всем миссионерским школам в Турции было официаль-
но предписано иметь в своем составе преподавателей-турок, что-
бы с помощью турецких учебников те наставляли учащихся в
знании истории и географии своей страны, а также гражданско-
го права [Даниэль, 1970, с. 172—173].
Тем временем в колониальных странах миссионеры по-преж-
нему самовластно определяли содержание учебного процесса в
церковных школах. Однако миссионерская «дозировка» обще-
образовательных дисциплин все чаще вызывала протесты уча-
щихся. Одними из первых бастовали студенты Сирийского про-
тестантского колледжа (1862 г.), вступившиеся за своего пре-
подавателя, чье увольнение было вызвано лекцией об учении
Ч. Дарвина. Свыше двух месяцев продолжались в 1925 г. вол-
нения в католических семинариях учащихся-вьетнамцев. Их не-
довольство вызвали обскурантизм преподавания, недостаточ-
ность объема общеобразовательных дисциплин {Котлов, 1975,
с. 120; Кетоликс, 1975, с. 147].
Продолжая готовить чиновников для колониально-админи-
стративного аппарата, миссионеры одновременно начали удо-
влетворять потребности иностранных фирм в профессионально
обученных служащих и рабочих11. Местонахождение подобных
учебных заведений, их профиль, национальная принадлежность
педагогического состава многое могли сказать о зонах преиму-
щественной концентрации и соперничества империалистических
интересов, о масштабах подобного противоборства *2. Примеча-
тельна и возрастающая причастность отдельных монополий13
к финансированию миссионерских школ, колледжей и универ-
ситетов.
518
Начало XX в. ознаменовалось попытками миссионеров глуб-
же внедриться в восточное общество через разного рода благо-
творительные, общественные организации, попытками непосред-
ственного буржуазно-модернизаторского воздействия на отдель-
ные социальные слои и группы. Основное внимание католиче-
ские круги уделяли подрастающему поколению, стараясь не
упускать ни малейших возможностей для укрепления своих по-
зиций. Так, перед второй мировой войной аббат Сейтц разра-
ботал устав для бойскаутов-католиков в Индокитае, а аббат
Вакийе состоял в местном комитете по спорту и физической
культуре |[Кетоликс, 1975, с. 44].
Протестантские миссии начали заботиться об учреждении
подопечных молодежных организаций, однако, гораздо раньше,
чем католические. Ассоциация молодых христиан при проте-
стантском коледже в Турции действовала, например, уже в
1892 г. ([Рихтер, 1970, с. 131]. Протестанты заботились и о том,
чтобы сделать саму опеку менее бросающейся в глаза. Так, уч-
редив в 1912 г. в Индии Христианскую студенческую ассоциа-
цию, они сразу не подключили ее к своему международному
студенческому центру [Эбрайт, 1944, с. 216]. Именно эти ор-
ганизации и становились впоследствии главным орудием модер-
низации тех слоев восточного общества, которые жили в мире
традиционных устоев. В 1918 г. упоминавшееся уже Националь-
ное миссионерское общество основало Вифлеемскую колонию,
после чего по тому же типу в Индии начали возникать «образ-
цовые христианские деревни». В 1941—1943 гг. многие члены
Христианской студенческой ассоциации работали в молодежных
лагерях, сочетая миссионерские посещения окрестных деревень
с беседами о современных методах ведения сельского хозяйст-
ва и т. п. [Эбрайт, 1944, с. 143, 216]. Десятилетием раньше
в Американском университете в Бейруте начал действовать Ин-
ститут сельской жизни. В каникулы его студенты пропаганди-
ровали вначале (с 1930 г.) только среди ливанских крестьян,
а с 1936 г. среди сирийских и трансиорданских новейшие прие-
мы агротехники, организации подсобных и ремесленных работ
и т. д. [Даниэль, 1970, с. 228—229].
Все эти действия миссионерских церквей диктовались не
только интересами колониально-капиталистической модерниза-
ции, но и стремлением упрочить контакты с буржуазными вер-
хами восточнохристианских общин, ослабить нарастающую там
националистическую оппозицию колониализму и западной мо-
дели развития. Наиболее успешной подобная политика оказа-
лась в отношении ливанских компрадорских маронитских кру-
гов, чья политическая консолидация ознаменовалась созданием
в 1936 г. партии Катаиб.
Особенно сильной была мелкобуржуазная религиозная оппо-
зиция колонизаторам и компрадорам на Филиппинах, где в се-
редине 30-х годов в состав единого антиимпериалистического
фронта вместе с местными коммунистами вошла Республикан-
519
ская партия, учрежденная при Независимой церкви [Тайван,
1979, с. 49].
Общественно-политическая активность христиан на Востоке
заметно возросла в период независимости, но они не составля-
ли в этом смысле исключения. Однако тогда же в полную силу
стала сказываться повышенная концентрация лиц христианско-
го вероисповедания среди компрадорской буржуазии, служащих
иностранных фирм. Их прозападная ориентация не раз давала
повод для острых конфликтов с теми соотечественниками (осо-
бенно же иноверцами), которые выступали за национально-ка-
питалистическую модернизацию (о столкновениях буддистов с
католиками в Шри Ланке в 1959—1962 гг. см. [Талмуд,
1973(a), с. 203—204; Джапп, 1978, с. 36—54]). В большинстве
стран и местностей, за исключением Филиппин, штата Керала
в Индии и др., христиане не составляли многочисленной ком-
пактной массы. Они представляли собой маргинальную прослой-
ку в обществе, что в немалой мере определялось их обществен-
ным статусом и этногенезом. Так, в Южной Азии христианскую
общину пополняли прежде всего выходцы из низших каст, в
Юго-Восточной Азии — лица китайского происхождения или
этнические меньшинства из коренного населения, во многих во-
сточных странах — метисы от браков с европейцами, отсталые
племена.
Развал колониальной системы постепенно лишал миссионе-
ров былых привилегий в прежних колониях. Однако их пози-
ции в гораздо меньшей мере ослабевали там, где империализм
еще оказывался в состоянии навязывать свой диктат, где церк-
ви согласовывали свою деятельность с иностранными монопо-
лиями и местными предпринимателями (особо показателен при-
мер южнокорейского и сайгцнского режимов). Отныне с За-
пада на Восток экспортировались философско-идеалистические
правохристианские доктрины, где защита буржуазного строя со-
четалась с утонченной апологией религии, освящавшей этот
строй |4.
Продолжало практиковаться предоставление автономии и
даже независимости восточным филиалам западных церк-
вей. Но при этом западная церковь всемерно содействовала
освоению восточными филиалами опыта включения в «большой
бизнес». Верхи местного клира нередко пополняли ряды пред-
принимателей, имеющих контакты с иностранными монополия-
ми 15. А на фоне такой «вестернизации» духовного облика цер-
ковной верхушки и ее срастания с местным крупным и иност-
ранным монополистическим капиталом нередко пышным цветом
расцветало окрашенное в традиционалистские тона сектантство.
При этом, если для одних сект были характерны мистика и су-
губо религиозные искания, то другие использовали традицион-
ную форму для наполнения ее современным содержанием. Оно
было неоднородным и включало в себя как антиимпериалисти-
ческий и антикапиталистический протест верующих масс, так и
520
реакционно-консервативные устремления буржуазных кругов,
связанных с империализмом.
По мере того как укреплялся государственный суверенитет
тех стран Востока, которые вступили на стезю национально-бур-
жуазного развития, деятельность западных миссий все более
подпадала под надзор правительственных инстанций, которые
пытались пресечь ее использование в неоколониалистских
целях.
Тем не менее примерно первые полтора десятилетия интен-
сивного распада колониальной системы западные церкви не от-
ступались от прежней линии на ничем еще не закамуфлирован-
ное обслуживание интересов западных монополий на Востоке,
на подчинение такому «сервису» методов и характера миссио-
нерской работы в восточном обществе. Но при этом уже в го-
раздо большей степени учитывалась этнокультурная специфика
коренного населения. В результате миссионерству все чаще при-
давался «национальный колорит» благодаря усиливающейся
«арабизации», «индианизации» и т. д. уже не только проте-
стантского, но и католического клира на местах, благодаря ус-
коряющемуся переходу восточных филиалов западных церквей
на положение автономных и даже формально независимых.
С конца 50-х годов западные церкви оказались перед необ-
ходимостью очередных перемен в своей политике на Востоке.
Именно тогда большинство развивающихся стран начало борь-
бу с засильем иностранных монополий в национальной экономи-
ке. Именно тогда с особой остротой встал вопрос о ликвидации
наследия колониализма в других сферах общественной жизни,
особенно в области образования |6.
В ответ христианские центры Запада сосредоточили немалые
усилия на том, чтобы создать иллюзию своей «отстраненности»
от империалистических интересов. На деле же обслуживание
этих интересов все более тесно увязывалось с одновременным
участием в местных программах национально-буржуазной мо-
дернизации. Переход на позиции подобного сотрудничества со-
вершался быстрее и активнее там, где выше был подъем анти-
империалистического движения, где в него вовлекались и мест-
ные христиане, и священнослужители из их среды. Отныне в
идейный арсенал западных церквей вошел принцип «синтеза
азиатского мышления с христианским откровением» (см. под-
робнее [Шейнман, 1975, с. 152—153; Андреев, 1976, с. 193—
197]). Последующая теологическая интерпретация самого син-
теза велась по разным направлениям, где в той или иной мере
преломлялись различные варианты взаимодействия монополи-
стического капитала Запада с многоукладной экономикой раз-
вивающихся стран.
На протяжении 60-х годов проимпериалистические проте-
стантские группировки разрабатывали «теологию развития», в
рамках которой модернизация уже не столь настойчиво, как ра-
нее, отождествлялась с вестернизацией. На первом плане стоя-
521
ли заверения в признании важности прогресса человечества, «в
намерении средствами теологической интеграции включить объ-
ективный феномен развития в структуру веры» {Теолоджи,
1971, с. 116, 142]. Но такая постановка вопроса уже не удов-
летворяла тех теологов — выходцев из восточных стран, кото-
рые руководствовались задачами национально-буржуазного
прогресса. Протестанты предложили свою трактовку «теологии
развития», а католики — «теологию освобождения», чьи посту-
латы несут на себе отпечаток влияния латиноамериканской ка-
толической антиимпериалистической оппозиции. Среди этих по-
ложений — тезис о том, что прогресс развивающихся стран воз-
можен лишь при пресечении вмешательства со стороны импе-
риализма, при выходе на особый путь, отличный от капитали-
стического и социалистического ,7.
Руководствуясь, таким образом, далеко не одинаковыми тео-
логическими и политическими установками, миссионерские цент-
ры и местные христианские церкви имели, однако, и общую
цель — возведение заслона на пути социалистической альтер-
нативы их планам и проектам. Главная при этом ставка была
сделана на опыт западного клерикального социал-реформизма.
С начала 60-х годов в поле зрения не только протестантской,
но и католической церкви на Востоке стали попадать вопросы
аграрных преобразований, занятости, развития рабочего и
крестьянского движения, планирования семьи, интеграции тра-
диционных слоев в современное общество, жилищная проблема
и т. п. В Индии, на Филиппинах, а также в других странах
священники и монахи «пошли в народ» — на фабрики, шахты,
лесоразработки, в деревни, создавая профсоюзы, кредитные коо-
перативы, фермерские ассоциации, курсы по подготовке хри-
стианских проповедников из числа рабочих, крестьян и служа-
щих [Филиппинс, 1970, с. 39—40; Панкратова, 1982, с. 55—56].
С 1963 г. по примеру английских и американских протестант-
ских «индустриальных миссий» в ряде городов Индии (Мадра-
се, Бангалуре, Дургапуре и др.) осуществляется аналогичная
«пасторская забота о христианах, работающих в промышлен-
ности» (цит. по ([Томас А., 1974, с. 130]). Даже католическая
церковь занялась социологическим образованием своих кадров.
Только в 1969 г. 400 филиппинских священников получили со-
ответствующую подготовку в двух местных университетах, а
также в Азиатском институте социальных исследований (Ма-
нила) [Филиппинс, 1970, с. 40, 61, 62]. Особый размах получи-
ло заимствование методов работы западноевропейских и аме-
риканских церковных организаций для мирян. Следуя примеру
Католического действия, западноевропейского объединения ми-
рян, Национальный конгресс католиков-крестьян на Филиппи-
нах (учрежден в 1967 г.) готовил своих членов для активного
участия в правительственных программах общественно-эконо-
мического развития {Филиппины, 1979, с. 47]. При Христиан-
ской церкви Индонезии стали действовать производственные и
522
потребительские кооперативы, популяризируя среди крестьян и
сельскохозяйственных рабочих сведения по агротехнике, живот-
новодству, а среди девушек — познания в акушерстве, педаго-
гике, домоводстве и т. п. [Поташинская, 1971, с. 133]. Запад-
ные и местные церкви, как и в 50-е годы, уделяли много вни-
мания учащейся молодежи, особенно студенчеству. Но теперь
в системе образования, находящейся под церковным контролем,
стала заметно расширяться сеть светских по сути учебного про-
цесса школ, колледжей, университетов и т. д. (см. подробнее
{Ковальский, 1964, с. 256—261]).
Известная деконфессионализация «изнутри» наметилась и
в деятельности массовых, прежде всего протестантских, затем
католических, объединений. Порой это сказывалось даже на на-
звании, откуда убирались свидетельства религиозной (христи-
анской) принадлежности. Главное же, все чаще маскировалось
фактическое подключение к западным центрам путем юриди-
чески неоформленной от них зависимости разного рода регио-
нальных ассоциаций. Пример тому — деятельность Азиатского
профсоюзного братства, созданного в 1963 г. с центром на Фи-
липпинах и включавшего в себя помимо местных христианских
аналогичные тред-юнионы Индии, Индонезии, Малайзии, Па-
кистана, Сингапура, Таиланда, Шри Ланки, Южного Вьетна-
ма (до краха сайгонского режима в 1975 г.) и Японии. Насчи-
тывая около 3 млн. членов, это объединение фактически явля-
ется филиалом Всемирной конфедерации труда (ВКТ) — между-
народной организации протестантских профсоюзов. С 1968 г.
оно опирается на помощь Азиатского института социальных ис-
следований, который был создан по инициативе ВКТ и финан-
сируется, в частности, Фондом К. Аденауэра (ФРГ) {Двинина,
1974, с. 90]. Но отныне распространение в этих организациях
идей и опыта апробированного на Западе клерикального соци-
ал-реформизма довольно четко согласовывалось с задачами на-
ционально-капиталистической модернизации 18.
Таким образом, в различные периоды колонизации и неза-
висимого развития стран Востока христианство в целом и его
отдельные направления по-разному проявляли себя в процессе
трансформации традиционных и становления буржуазных струк-
тур. Неизбежная при этом конфронтация «христианского За-
пада» и «нехристианского восточного мира» становилась тем
острее, чем органичнее наслаивалась на «национальный дуа-
лизм синтезированной системы „метрополия — колония** (а ино-
гда даже плюрализм, так как во многих странах Востока по-
среднические функции между колониальным производителем аг-
рарно-сырьевой продукции и промышленным производителем
метрополии выполнялись представителями местной, но многона-
циональной торгово-ростовщической и компрадорской буржуа-
зии)» [Симония Н. А., 1975, с. 165]. Со времени, когда отми-
рание колониализма стало одним из симптомов общего кризи-
са капитализма, христианские проекты общественного развития
523
все чаще оказывались под огнем критики со стороны альтер-
нативных нерелигиозных концепций. Христианизированная идея
капиталистической модернизации по западному образцу встре-
чала отпор все более широких слоев населения, в чьих рядах
находились и восточные христиане, выступавшие с антибур-
жуазных позиций.
Ислам в отличие от христианства получил основной рефор-
маторский импульс от развития буржуазных отношении непо-
средственно на Востоке. Но не обошлось и без западных влия-
ний, обусловленных спецификой этого процесса в условиях
колониального, полуколониального и неоколониалистского воз-
действия. Вместе с тем особенности исламизации Востока и по-
следующей эволюции мусульманских общин обеспечили их ре-
форматорской перестройке такое многообразие форм синтеза
современного и традиционного, которого не знает реформация
иных вероучений, ведь никакая другая конфессиональная общ-
ность не является столь многочисленной и неоднородной по
этническому составу, по внутрирелигиозным отличиям. Ни одна
не разбросана по столь разным цивилизационно-культурным
ареалам, по различным ступеням общественного развития, по
государствам, чье положение в системе империалистической
эксплуатации так неодинаково.
Это уже само по себе предопределило множественность оча-
гов мусульманского реформаторства, большие промежутки меж-
ду временем их возникновения в отдельных странах и регионах,
то, что характер взаимоотношений между отдельными центра-
ми (а порой между центрами и периферией) варьировался от
мирного сосуществования до острейшей конфронтации. Рефор-
маторское наступление на традиционное наследие носило в ис-
ламе особенно затяжной и неравномерный характер, осложня-
ясь внутриконфессиональными трениями и несинхронностью
движений, базирующихся на буржуазных отношениях различ-
ной степени зрелости и по-разному связанных с мировым капи-
талистическим хозяйством. Тем самым не просто сдерживался
переход реформаторства с элитарного на массовый уровень, а
продлевался срок, в течение которого реформаторы были суще-
ственно ограничены в своих модернизаторских начинаниях.
Хотя симптомы предреформационного брожения давали о се-
бе знать много раньше, в Индии исламские реформаторы нача-
ли заявлять о себе во весь голос примерно со второй четвер-
ти XIX в., в Иране — с 40—50-х годов, в Сирии — с 50-х, в
Турции — с 60—70-х, в Египте — с 80—90-х, в Алжире, Тунисе,
Малайе, Индонезии, Сингапуре — с конца XIX — начала XX в.,
в Афганистане — с первого десятилетия XX в., в Марокко и Таи-
ланде — с 20-х годов, на Филиппинах — с 50-х, в Саудовской
Аравии — с 60-х, в Брунее — с 70-х годов XX в.
Центры и периферии реформаторских движений обычно
формировались на основе конфессиональной однотипности, этни-
ческой близости, сходства исторических судеб и культурно-тра-
524
диционного наследия. Влияние индийских реформаторов, напри-
мер, ранее всего сказалось на индийцах-мусульманах, прожи-
вавших в Бирме, на Цейлоне, в Малайе, Сингапуре, а уже за-
тем и притом не столь непосредственным образом на едино-
верцах из числа коренных жителей этих стран. Для Арабского
Востока превалирующее значение имело развитие реформатор-
ских движений в Сирии и Египте. Отзвуки реформаторства до-
ходили затем до арабских поселений в Южной, особенно в Юго-
Восточной Азии. Иногда колонизаторы также способствовали
распространению реформаторства, вынуждая противившихся им
мусульманских националистов к вольной или невольной переме-
не мест 19.
Порой несколько очагов реформаторского движения появ-
лялось в одном регионе и даже государстве. Так, в Юго-Восточ-
ной Азии подобные центры имелись в Сингапуре, Малайе и
Индонезии, причем в последнем случае особо выделялись яван-
ское и западносуматранское направления {Зарождение идеоло-
гии, 1973, с. 316—324, 340—348]. Иногда одна страна попада-
ла в зону реформаторских импульсов, различающихся по кон-
фессиональной (нередко и этноконфессиональной) основе, по
зрелости ее базиса и структуре надстроечных компонентов20.
Подобные различия приобретали особенно острый характер, ко-
гда начинали отражать также антагонистичность национально-
го капиталистического уклада колониальному характеру син-
теза, политическое соперничество и конкуренцию различных по
этническому происхождению представителей местного уклада в
рамках этого или же неоколониалистского синтеза.
Между тем в своем классическом варианте мусульманская
реформация, как реформация и других вероучений на Востоке,
поначалу отражала интересы тех купцов-компрадоров, которые,
будучи связанными с колонизаторами, а нередко и с феодаль-
но-помещичьим землевладением, постепенно осваивали евро-
пейские методы ведения торговых и банковских дел. Посколь-
ку подобный род занятий в дальнейшем дополнялся промыш-
ленной деятельностью, реформаторы начинали выражать идей-
но-политические запросы и социально-экономические нужды за-
рождающейся национальной буржуазии. В той мере, в какой
рост ее рядов, особенно же мелких и средних предпринимате-
лей, обгонял численность компрадорских группировок, наряду
с прозападным вариантом капиталистической модернизации в
мусульманском реформаторстве все более распространялся и
антизападный ее вариант, апеллировавший к исламской «само-
бытности» в ее националистической интерпретации.
Во времена колониальной и полуколониальной зависимости
наиболыНий динамизм в деле наращивания компонентов буржу-
азной инфраструктуры был свойствен реформаторам из ком-
прадорских кругов. Дело здесь заключалось в том, что они уме-
ли извлечь максимальную выгоду не только из близости к ко-
лониальным властям и западному капиталу, но также и из от-
525
дельных традиционных, в том числе исламских, структур.
На такой синтезированной основе и делается затем ускоренный
рывок в мир «большого бизнеса». При этом инерция подобного
разгона сохранялась и в условиях независимости, разве что
на смену колониальному хозяину приходил «партнер» неоко-
лониалистского образца.
Именно компрадорские круги наиболее преуспели в том,
чтобы использовать для развития капитализма в колониаль-
ные времена где касты, где секты, а где и суфийские братст-
ва— тарекаты. Разветвленную по всему мусульманскому Во-
стоку сеть братств широко использовали, в частности, торгов-
цы-арабы. Оседая в неарабских странах, они обращали на поль-
зу своим коммерческим делам и связям с местными единовер-
цами как высокие посты в тарекате, так и привилегии, которые
давались происхождением с родины «отца ислама» Мухаммеда
и званием сайидов (нередко скрывавшим за собой ничем не
обоснованные претензии на прямое родство с пророком). Торго-
вые касты, генетически связанные с индуизмом, но превращав-
шиеся по мере исламизации то в ортодоксально-суннитскую
(меманы), то в сектантско-исмаилитские общины (бохра и ход-
жа), явились одним из очагов формирования торгово-компра-
дорской буржуазии Индии в конце XIX — начале XX в. (см.
подробнее )[Левин С. Ф., 1965, с. 233—261]). Кастовая система
взаимопомощи, кредита и известной подстраховки предпринима-
тельского риска помогала включаться в хозяйственный меха-
низм метрополия — колония и находить там свое «доходное ме-
сто». А последующее сотрудничество торговцев-компрадоров с
колониальной администрацией и английскими предпринимателя-
ми помогало ознакомиться с европейским образом жизни и
взять оттуда на вооружение то, что представлялось необходи-
мым для упрочения и расширения завоеванных позиций.
Ранее всего (вторая четверть XIX в.) реформаторское дви-
жение охватило ходжа. Представители торгово-компрадорских
слоев выступили с ревизией догмата об абсолютной и божест-
венной власти имама, главы этой общины-секты, за гарантию
свободы личности и предпринимательства. Они потребовали
чтобы в их руки были переданы административные функции,
прежде всего контроль над внутрикастовым кредитом, общин-
ными фондами и доходами имамата [Левин С. Ф., 1962, с. 159].
Борьба завершилась при Ага-хане III (1885—1957), который
взял сторону реформаторов. Будучи агентурой сначала англий-
ских, а после второй мировой войны и американских монопо-
лий, торговый, затем промышленно-финансовый капитал ходжа
сумел внедриться в экономику ряда афро-азиатских, а с 60-х го-
дов и европейских стран21. Это не мешало, однако, исмаилит-
ской буржуазии время от времени выдавать свои конкурентные
столкновения с западными монополиями за вклад в борьбу
эксплуатируемого Востока против империализма и расизма.
Пробиваясь в ряды монополистов, воротилы исмаилитского
526
«большого бизнеса» не забывали о кастово-сектантском фунда-
менте своего предпринимательства. Подобный фундамент це-
ментировался модернизированной системой жилищно-коопера-
тивного строительства, бесплатного медицинского обслужива-
ния, а также образования и профессионального обучения. Дей-
ствовали филантропические, спортивно-культурные заведения,
создавались даже исмаилитские оркестры и исламоведческие
центры, наконец, разнообразные массовые объединения [Ле-
вин С. Ф., 1964, с. 81, 84].
В ряде случаев деятельность компрадорских и неокомпра-
дорских группировок базировалась на вновь создаваемых сектах.
Из них особо выделялась бехаитская и ахмадийская. Ахмадий-
ская возникла в конце XIX в. в Индии, но впоследствии созда-
ла свои ответвления в Индонезии, Малайе, Афганистане, Егип-
те, Сирии, Мавритании, Англии, Франции, ФРГ, США. Бехаи-
ты вначале объявились в Иране, затем нашли приверженцев в
Индии, Пакистане, США, ФРГ, Австралии, даже в Панаме и
Израиле. Придав своему реформаторству космополитический
оттенок и подкрепив его компромиссной в отношении империа-
лизма позицией, буржуазное руководство обеих сект, особенно
бехаитское, сумело подключиться к эксплуатации Востока мо-
нополиями Запада и войти затем в некоторые влиятельные мно-
гонациональные корпорации [Степанянц, 1974, с. 23—31]. В ря-
де восточных стран протест против подобной интеграции в ми-
ровое капиталистическое хозяйство, против прозападной и ан-
тинациональной по своим последствиям политики нередко при-
нимал форму антиахмадийских и антибехаитских выступлений
под лозунгами защиты суннитского или шиитского правоверия
[Агаев, 1981, с. 186].
Разумеется, было бы неправильно связывать сектантство ис-
ключительно с выражением компрадорских и неокомпрадорских
интересов. Представительство этих интересов22 имело место и
под оболочкой реформации исламской ортодоксии. Но в этом
случае оно не пользовалось теми ускоряющими капиталистиче-
скую модернизацию возможностями, которые давала секте ее
компактность в свете борьбы с феодально-духовными ревните-
лями средневековых устоев.
Между тем основную тяжесть такой борьбы брали на себя
представители нарождающейся национальной буржуазии. И их
выступления были тем решительнее, чем более они выражали
общедемократические устремления. Повсеместная (и в коло-
ниях и в полуколониях) необходимость одновременной модер-
низации массового сознания вынуждала самих реформаторов
считаться с тем, что любое покушение на «абсолютную боже-
ственную истину Корана» традиционно квалифицировалось как
вероотступничество. Потому-то для обоснования допустимости
изменений в области религиозного учения нужно было «либо
снять запрет на нововведения — „бида“ (так делают модерни-
сты),— как отмечала М. Т. Степанянц,— либо, наоборот, утвер-
527
ждать, что предполагаемая модификация преследует цель
„очистить" ислам от „бида"» [Степанянц, 1974, с. 15]. Первый
метод применялся в основном сторонниками европеизации, пли
вестернизации, мусульманской общины, второй — теми, кто с
возрождением первоначальной «чистоты религии» связывал
противопоставление «западной цивилизации» националистиче-
ски истолкованной «исламской самобытности». Однако уже на
заре реформации ислама дало себя знать сохранение тради-
ционной формы или же многих ее компонентов при реальной на-
целенности содержания на решение современных задач в рам-
ках различных реформаторских направлений.
В каждом конкретном случае степень наполнения старой
формы новым содержанием (а порой и вкрапления старых идей
в содержимое новых форм) зависела от того, какие буржуаз-
ные и мелкобуржуазные слои исламской общины представляли
реформаторы, какое место занимали эти слои в процессе синте-
за, как само реформаторское движение соотносилось с развити-
ем национально-освободительной борьбы, с переменами в харак-
тере ее первоочередных задач, в уровне пробуждения нации и
формирования классового сознания, наконец, с тенденциями се-
куляризации восточного общества, с политической ориентаци-
ей правящих режимов.
Вообще же стремление к действительно радикальной реви-
зии религиозной традиции фактически убывало постольку, по-
скольку за образец непосредственного (при европеизации) или
же косвенного (при «возрожденчестве») подражания брался не
раннебуржуазный демократизм, а либеральный опыт зрелого
или реакционно-консервативный опыт исторически изживаю-
щего себя западного капитализма.
Ислам, как и другие восточные вероучения, подвергся вме-
шательству колонизаторов на этапе колониально-капиталистиче-
ской эксплуатации. Как и повсюду, главным объектом стали
правовые вопросы. Во-первых, с ними было связано юридиче-
ское оформление статуса тех представителей феодально-духов-
ного сословия, которые перешли на службу в колониальную
администрацию (в качестве консультантов по шариату при
гражданских судах, служащих различных учреждений по ис-
ламским делам) [Ланда, 1977, с. 125; Файзи, 1965, с. 147—171].
Во-вторых, реформа права вызывалась необходимостью пере-
стройки шариатского судопроизводства применительно к дей-
ствию механизма метрополия — колония. Примечательна осо-
бая напористость колониальных властей в том, чтобы передать
гражданским судам решение как уголовных дел, в качестве ко-
торых в первую очередь представало участие в антиколониаль-
ных выступлениях, так и вопросов, касавшихся собственности
мусульман [Файзи, 1965, с. XVII, XXII, XXXIV; см. также: Ива-
нов, 1971, с. 23, 45—46]. Практически же эти акции затрагива-
ли тех, кто приходил в соприкосновение с системой метропо-
лия — колония. У большинства мусульман, живших в мире ре-
528
лигиозно-традиционных устоев, «происки христианского Запада»
в любом их варианте вызывали болезненно острую и резко не-
гативную реакцию. Ее порой пытались использовать в антиим-
периалистических целях те реформаторы-националисты, которых
заботила проблема массовой поддержки национально-освободи-
тельной борьбы. Но на этом пути их ждали немалые трудно-
сти, связанные с преодолением влияния и противодействия хра-
нителей средневекового исламского наследия, тем более что сре-
ди последних были духовные лица, поступившие на службу к
колонизаторам и пользовавшиеся их поддержкой 23.
Наряду с задачами осовременивания мировосприятия и бы-
та мусульманских масс реформаторам нужно было решать во-
просы классово-политической консолидации исламской прослой-
ки национальной буржуазии, повышения ее общественной ро-
ли, конкурентоспособности и т. д. И чем более отдельные сферы
реформаторской деятельности выражали общественно-буржуаз-
ные потребности, тем выше была там степень освоения культур-
но-просветительского и социально-организационного опыта ка-
питалистического Запада. В связи с этим далеко не случайна,
в частности, возрастающая степень европеизации содержания
и методики преподавания в модернизированных исламских учеб-
ных заведениях по мере восхождения от начального образова-
ния к высшему. При этом наряду с университетами, чье обнов-
ление совершалось «изнутри», на протяжении многих десятиле-
тий, были и такие, которые имели изначально модернистский
облик24. По западному типу создавались многие просветитель-
ские ассоциации (Мусульманское просветительское общество в
Коломбо— 1891 г., Мохаммадья в Индонезии— 1912 г. и т. д ),
молодежные и студенческие объединения (Студенческая корпо-
рация Алигарха; Ассоциация молодых мусульман на Цейлоне —
1910 г. и т. д.), скаутские организации (в Египте— 1929 г., в
Марокко— 1932 г. и т. д.), торговые и промышленные палаты
(первая была учреждена в Индии в 1932 г.), профсоюзные ор-
ганизации (при Сарекат исламе в Индонезии во втором десяти-
летии XX в. и др.) ;[Пруссакова, 1978, с. 84; Мерад, 1967, с. 311,
315; Ганковский, 1967, с. 54—60; Левин С. Ф., 1974, с. 15—16;
Заказникова, 1971, с. 41]. И хотя на разных поворотах нацио-
нально-освободительной борьбы подобный синкретизм старого
и нового обнаруживал нацеленность на интересы тех или иных
буржуазных либо мелкобуржуазных исламских группировок,
«антизападническая» апелляция к «возрождению» ислама весь-
ма заметно продлевала политическое долголетие тех деятелей
и организаций, которые вставали под ее знамена.
И все же задолго до краха колониальной системы появи
лись симптомы ограниченности модернизаторских возможностей
исламского реформаторства в целом. Ранее всего это случи-
лось в сфере политики, где, за редкими исключениями25, «му-
сульманские националисты» не удерживались сколько-нибудь
значительное время в авангарде национально-освободительной
34 Зак. 348
529
борьбы. Переход в арьергард (а порой и отход от антиколони-
альных выступлений) предопределялся исходной узостью кон-
фессионально-националистической позиции при этнической и ре-
лигиозной неоднородности населения большинства стран Восто-
ка. Кроме того, приверженность религии, пусть и в ее модерни-
зированном варианте, придавала дополнительные черты консер-
ватизма буржуазным и мелкобуржуазным движениям. Это об-
легчало их сползание к религиозно-коммуналистским акциям в
противовес общенациональной борьбе с колониализмом, реге-
нерацию традиционно-исламских стереотипов массовой пропа-
ганды для противоборства с политическими соперниками. Кое-
где начинала попадать под огонь критики и обвинений в отста-
лости или же «западничестве» система реформированного ис-
ламского образования26.
Развал мировой системы колониализма, сопровождавшийся'
активизацией секуляристских и модернистских тенденций, а так-
же усилением неравномерности развития отдельных регионов и
стран Востока, неоднозначно сказался на судьбах мусульман-
ского реформаторства. В этом плане можно выделить несколь-
ко наиболее типичных ситуаций.
Первая сложилась в странах, чья борьба за упрочение за-
воеванной независимости развивалась в русле буржуазно-де-
мократической секуляризации. Отличительные черты подобной
ситуации — приоритетное утверждение светских норм государ-
ственно-общественной жизни, юридический запрет на основные
формы традиционно-религиозной деятельности, широкая офи-
циальная кампания за обновление массового сознания при од-
новременном допуске (порой и поощрении) реформаторского
движения за осовременивание ислама. Пример такой секуляри-
зации первой подала кемалистская Турция (20—40-е годы).
Среди тех, кто ему следовал, наибольшим радикализмом отли-
чался республиканский Тунис в середине 50-х — начале 70-х го-
дов. Огромное значение для всех мусульман имела отмена ха-
лифата (1924 г.) и отделение религии от государства в Турции
(1928 г.). Обе страны сменили феодальную теократию на рес-
публиканское правление. Гражданская юрисдикция европейско-
го типа заменила шариатскую. Основная ставка была сделана
на светскую систему воспитания и образования. Пропагандой
новых форм жизни и быта занялись «народные дома» в Турции,
центры социального развития и центры для сельских девушек в
Тунисе. Были распущены тарекаты, национализированы вакфы,
закрыты школы традиционного типа. Правительство взяло под
свой контроль преподавание религии, в том числе и его модер-
низацию. Турецкие власти открыли в 1930 г. несколько модер-
низированных мусульманских средних школ, в 1933 г.— факуль-
тет теологии в Стамбульском университете. С середины 50-х го-
дов вся система образования в Тунисе, включая по-новому пере-
строенные исламские учебные заведения, находится под прави-
тельственным контролем {Ворончанина, 1974, с. 131—148; Га-
530
санова, 1974, с. 101—103; Бекир, 1973, с. 16—20; Колесников.
1980, с. 4—25, 103],
Иная ситуация складывалась в государствах (в Турции с
начала 50-х годов, в Пакистане до 1977 г., в Бангладеш до
1975 г., в Республике Индонезии, в Сингапуре, отчасти в Малай-
зии и др.), когда светские формы общественной жизни утвер-
ждались на более или менее равных началах с реформатор-
ским обновлением' мусульманской общины. Там, где еще велик
был традиционный сегмент, у правительства не до всего дохо-
дили руки. Но многое делалось для того, чтобы переключить
массовое сознание на решение новых задач, нейтрализовать не-
довольство, страх и неуверенность, рожденные крушением ста-
рых устоев и представлений. Просматривалась прямая зависи-
мость между политической ориентацией правящих режимов и
тем, что бралось за основу осовременивания ислама: консерва-
тивно-либеральные принципы с их антикоммунистической окрас-
кой или же буржуазно-демократические, порой испытывавшие
на себе влияние мелкобуржуазного «социализма». Л4асштабы
осуществляемых при этом официальных мер отчасти зависели от
уровня, с которого начинались преобразования. Кемалистские
реформы, например, позволили турецким властям в дальнейшем
сосредоточиться в основном на расширении сети обновленного
мусульманского воспитания и образования|[Вейкер, 1981,с. 109].
Именно в таком обновлении усматривался основной заслон про-
тив исламско-традиционалистской оппозиции вестернизации, а
главное — против «угрозы коммунизма». Тем временем освобо-
дившиеся страны продолжали, но на новом уровне — уровне на-
ционально-капиталистической модернизации — начатую еще ко-
лонизаторами организацию государственного контроля над дея-
тельностью исламских объединений, над ее согласованием с ра-
ботой светских учреждений. Но теперь задачи обновления ша-
риатского судопроизводства, мусульманского воспитания и об-
разования строго соотносились с установкой на интеграцию
традиционно-религиозных структур в модернизированные, на
ликвидацию любых возможностей использования традициона-
лизма против «стратегии развития». Эксцессы, порожденные та-
кой политикой27, не могли серьезно воспрепятствовать прави-
тельственному курсу и общей тенденции подтягивания отсталых
исламских структур к более развитым, поскольку этот процесс
подкреплялся и базисными переменами: утверждением капита-
листического уклада в качестве ведущего и ростом капитализма
вширь.
Следующую группу стран отличало сочетание замедленной
в общегосударственных масштабах секуляризации с прозапад-
ным осовремениванием части мусульманских структур на эли-
тарном уровне, без воздействия на основную массу населения,
живущего в мире традиционных укладов, с формированием ан-
тизападной традиционалистской оппозиции за счет как этого
населения, так и части тех, кто уже втянут в орбиту капитализ-
34*
531
ма. Из государств с исламским большинством населения нара-
станием подобных контрастов особенно отличался шахский
Иран, из государств с меньшинством мусульман — Таиланд и
Филиппины (в 50—60-х годах). Элитарно-ограниченный масштаб
официальных мер по обновлению ислама28 обусловливался ря-
дом факторов, прежде всего тем, что развитие крупного пред-
принимательства происходило при сохранении феодальных и по-
луфеодальных отношений, а также колониального характера
внешнеэкономических связей. Острота противоречий между про-
западно ориентированным «большим бизнесом» и национальной
буржуазией, неспособность первого решить проблему интегра-
ции традиционных структур в современные капиталистические
оборачивались в общественно-политической жизни нарастанием
конфронтации по нескольким направлениям. Однако глубинные
расхождения между приверженцами западной модели капитали-
стического развития и самобытно-национальной, «исламской»,
между теми, кто защищал и кто отвергал буржуазный строй,
кто связывал с таким отрицанием субъективно-социалистиче-
скую альтернативу или же идеализацию «золотого века» прош-
лого, выливались в борьбу сторонников и противников вестерни-
зации ислама. Противодействие последних обновленческим ме-
роприятиям сверху было тем сильнее, чем более в глазах самых
широких масс мусульманское «антизападничество» становилось
символом спасения от главных зол окружающей действитель-
ности, и прежде всего от империалистической эксплуатации, от
опустошающей бездуховности капиталистического Запада, от
продажности буржуазно-помещичьей элиты, чей космополи-
тизм— оборотная сторона пренебрежения к судьбам нации и
народа.
Своеобразной попыткой преодолеть те структурно-кризис-
ные явления в базисе и надстройке, которые находились в пря-
мой связи с модернизацией по «западной модели», явился на-
метившийся в конце 70-х годов отход ряда правящих режимов
Востока от секуляризации в пользу «возрождения» отдельных
традиционно-исламских норм. Однако было бы глубоко ошибоч-
ным видеть в частичном восстановлении элементов старой над-
стройки полный возврат к добуржуазным устоям, игнорировать
несовпадение их классово-политической подоплеки, не делать
различий между тактикой и стратегией развития. Повсюду это
восстановление отдавало ту дань традиции, которая несколько
сдвигала назад центр тяжести общегосударственного движения
за капиталистическую модернизацию, но которая имела целью
в конечном счете вовлечь в это движение традиционно на-
строенные мусульманские массы.
Вместе с тем официальное введение в силу ряда традицион-
но-исламских норм в Египте времен президентства А. Садата,
в Бангладеш в 1975 г., в Пакистане с 1977 г. отнюдь не означа-
ло реставрации добуржуазных устоев в их прежнем объеме и
значении. Будучи интегральной частью правительственной ре-
532
кламы «исламского пути развития», эта мера призвана была
прикрыть крепнущие связи крупного капитала с западными мо-
нополиями, усиление его противоречий с остальными слоями
восточного общества, испытывавшими на себе пагубные для
национальной экономики последствия подобного партнерства,
провал программ ускоренного преодоления отсталости, пресече-
ния роста социальных контрастов и т. д. Реакционность этого
синтеза обусловливало еще одно целевое назначение — легали-
зация под предлогом «борьбы с безбожием» антидемократизма
и антикоммунизма29.
Наконец, многочисленные примеры еще одной разновидно-
сти исламского синтеза современного и традиционного дает
группа нефтедобывающих монархий (Саудовская Аравия, Ку-
вейт, ОАЭ, Бруней и т. д.). Свой внутренний импульс такой син-
тез получает от тех анклавов современного капиталистического
предпринимательства, которые окружены феодальными и даже
дофеодальными системами производства. Появление этих ан-
клавов было связано с нефтяным бизнесом западных монопо-
лий. Заинтересованность в доходах от него правящей аристо-
кратии вначале привела к тому, что рядом с традиционно-ис-
ламскими стала возникать сеть светских учреждений. Нужды
капиталистического сектора местной экономики дали жизнь но-
вым представлениям, формам социального общения30. По мере
того как аристократия становится младшим партнером нефтя-
ных олигархий Запада, складывается «своеобразный государст-
венный феодально-монополистический капитализм, теснейшим
образом связанный с государственно-монополистическим капи-
талом империалистических держав и местным капиталом через
совместные владения различными хозяйственными объектами»
[Андреасян. 1979, с. 11]. Неизбежное обуржуазивание причаст-
ных к такой деятельности феодалов обернулось, во-первых, уси-
ленным подчеркиванием в массовой пропаганде «религиозного
характера государства» и верности установлениям ислама, во-
вторых, постепенным освоением на элитарном уровне реформа-
торско-модернизированых представлений, в-третьих, соответст-
вующими отдельными послаблениями в отношении тех предпи-
саний, которые способствуют потребительскому приобщению к
благам западной цивилизации [Валькова, 1979, с. 22—28].
Конец 60-х — начало 70-х годов знаменовались выдвижени-
ем нефтедобывающих арабских монархий в ряды инициаторов
создания «нового исламского экономического порядка». Его тео-
логическое обоснование вобрало в себя и традиционалистские
заявления в верности Корану, и реформаторское истолкование
мусульманских предписаний в духе легализации капиталистиче-
ского предпринимательства ([Полонская, Ионова, 1981, с. 56—
57]. Среди примеров подобной деятельности — созданная в
1969 г. межправительственная Организация исламская конфе-
ренция (ОИК). При ней действуют Исламский банк развития
(открыт в Джидде в 1975 г.), Мусульманская торгово-промыш-
533
ленная палата (Карачи, 1978 г.), Институт по проблемам вза-
имного страхования (Хартум, 1978 г.), Исламский центр по
подготовке технических специалистов и высококвалифицирован-
ных рабочих (Дакка, 1979 г.), финансовая корпорация (Багам-
ские острова, 1980 г.). Нефтедолларовая поддержка этих и ана-
логичных учреждений со стороны монархических режимов Ара-
вийского полуострова объективно содействует не только разви-
тию капитализма в государствах Востока, но и их интеграции в
систему неоколониалистского синтеза на сцементированной неф-
тедолларами платформе «мусульманской солидарности» [Яков-
лев, 1977, с. 220].
Индуизм, сикхизм, джайнизм, зороастризм, буддизм подвер-
гались реформаторскому преобразованию в той мере, в какой
приверженцы этих вероучений попадали в зону либо непосредст-
венного развития буржуазных отношений, либо тех движений,
которые были нацелены на слом феодально-колониальных пре-
град современному прогрессу. С индуизмом, сикхизмом, джай-
низмом, зороастризмом, чьи главные очаги реформации нахо-
дились в Индии, это случилось почти одновременно. Однако не
обошлось без немаловажных различий, обусловленных специ-
фикой как социальной базы -реформаторского движения в каж-
дом из вероучений, так и разной степенью их доктринальной
разработки, разномасштабностью общественно-религиозной дея-
тельности.
Реформация индуизма происходила в многоукладном обще-
стве с весьма давними и глубоко укоренившимися традицион-
ными устоями, чья живучесть поддерживалась кастовой систе-
мой с ее четкой конфессионально-социальной (и даже этносо-
циальной) стратификацией. Интенсивность колониально-капита-
листической эксплуатации Индии в целом и индусского насе-
ления в частности обусловила особенно острую реакцию рефор-
маторов индуизма на западные воздействия, будь то христиан-
ское миссионерство или же «британизация» индусского права
[Мозолин, 1979, с. 24, 92, 120; Дегрет, 1968, с. 327]. Кроме того,
они гораздо более, чем модернизаторы других восточных веро-
учений, преуспели в приспособлении традиционных институтов
и норм к выполнению новых функций. Инициаторами в этом
процессе стали торгово-ростовщические индусские касты. Уже
в первой половине XIX в. в них складывалась буржуазия со-
временного типа и практиковались новые формы как предпри-
нимательской деятельности, так и социальной организации
[Павлов, 1956, с. 178, 189; Куценков, 1983, с. 159—173]. Вместе
с тем обнаружилась зависимость между высотой ритуального
статуса и материальным преуспеванием, с одной стороны, и
быстротой вызревания буржуазных отношений в касте — с дру-
гой [[Котовский, 1965, с. 36—40; Куценков, 1974, с. 30—33].
Обуржуазивание кастовой системы обычно происходило сверху.
Учащались вместе с тем случаи, когда разбогатевшие верхи
«низкорожденных» настаивали на признании своей «респекта-
534
бельности» и на повышении общественного престижа. Времена-
ми делались попытки со стороны отдельных членов «низких
каст» вовлечь остальных в организации современного типа (коо-
перативы и т. п.), с тем чтобы приобщить их к более произво-
дительному труду и обновленным формам жизни [Лемерсинье,
1983, с. 248. 263].
То, что лишь в независимой Индии приобщение к современ-
ным формам деятельности приняло массовые масштабы,— ре-
зультат не только ускорившегося втягивания населения в орби-
ту капитализма, но и модернизаторской официальной политики.
Особое значение имели, во-первых, государственная реформа ин-
дусского права31, во-вторых, демократизация кастового руко-
водства путем утверждения принципа выборности советов-пан-
чаятов. Панчаяты стали обращаться к новым в большинстве
случаев для них вопросам — заботе о распространении образо-
вания среди членов касты, об их трудоустройстве, о создании
школ и колледжей, а подчас и об учреждении кастовых страхо-
вых контор, банков, сбытовых кооперативов и т. п. [Гусева,
1977, с. 20—21]. Подобная функциональная нагрузка — резуль-
тат модернизаторской переориентации большинства каст, бла-
годаря которой приоритет получают не сакральные, а мирские
цели. Даже межкастовые отношения все более переводятся на
деловую основу. Наконец, при кастах начали возникать разно-
образные ассоциации, различающиеся по своей специализации,
по организационной структуре. Являясь объединениями более
высокого порядка, кастовые партии и профсоюзы все менее от-
личаются от классово однотипных организаций: они «имеют по-
хожую структуру, органы управления, уставы и программы;
средством идентификации для их членов служат не столько ка-
стовые, сколько социальные и политические признаки и инте-
ресы» [Куценков, 1974, с. 39].
Вместе с тем в индуизме не меньшее значение, чем в исламе,
имела деятельность реформаторских обществ и учреждений со-
временного типа. Перемены в характере, масштабах и основной
направленности такой деятельности позволили Р. Б. Рыбакову,
специально занимавшемуся этой тематикой, выделить несколько
этапов эволюции реформирования индуизма {Рыбаков, 1981,
с. 161 — 167].
Первый этап (второе десятилетие — конец XIX в.) совпада-
ет со временем перехода Англии к эксплуатации Индии мето-
дами промышленного капитализма. Провозвестниками реформа-
ции становятся выходцы из торгово-ростовщических кругов,
вначале занимавшиеся компрадорскими операциями, а затем
и предпринимательством в сфере промышленнбсти. Считая ус-
тановление буржуазных отношений явлением прогрессивным, а
английское господство в силу личных выгод от сотрудничества
с колонизаторами благом, они создавали организации («Атмия
сабха»—1815 г., «Брахмо самадж»— 1828 г. и др.), которые
ставили перед собой цели пропаганды реформированных индус-
535
ских принципов. Постепенно многие из таких объединений, преж-
де всего «Брахмо самадж», превращались в «общества соци-
ально-бытовых реформ». Борьба с кастовыми предрассудками,
с такими традиционными установлениями, как запрет вторично-
го замужества вдов, со второй половины XIX в. сочетается с
развитием благотворительности, с учреждением модернизиро-
ванных индусских школ [Рыбаков, 1981, с. 47, 49]. Подобная
активизация реформаторской работы стояла в прямой связи с
нарастанием дискриминационных мер английского капитала в
отношении становящейся на ноги индусской буржуазии, с ут-
ратой ею иллюзий относительно прогрессивной роли владыче-
ства Англии. Тогда-то и начинают возникать реформаторские
объединения (в числе первых — «Арья самадж», 1875 г.), чьи
лидеры берут на вооружение лозунг «возрождения индуизма»,
наполняя, однако, традиционную форму современным содержа-
нием. Вместе с тем при этих объединениях растет сеть модер-
низированных школ, миссионерско-филантропических заведений
и т. д. [Рыбаков, 1981, с. 66; Костюченко, 1970, с. 27—32; Пан-
дей, 1955, с. 88—100].
Второй этап (конец XIX в.— 1947 г.) характеризуется тем,
что главным в реформаторской деятельности становятся уже не
теология и просветительство, а политическая борьба и связан-
ные с нею проблемы общественных преобразований. Выразите-
лем обостряющихся противоречий развивающегося индийского
национального капитала с английским империализмом стано-
вится «индусский национализм». Переход реформированного ин-
дуизма на националистическую платформу позволяет ему по-
кончить с былым периферийным положением в рамках собст-
венной конфессиональной системы, более того, выйти в аван-
гард национально-освободительной борьбы. Но уже с 30-х го-
дов «индусский национализм» переходит в ее арьергард, по-
скольку выявляется несходство политических устремлений раз-
ных буржуазных и мелкобуржуазных группировок, а в их на-
ционалистической апелляции к индуизму усиливаются коммуна-
листские тенденции.
Третий этап (после 1947 г.) ознаменовался, с одной стороны,
дальнейшей дифференциацией общественно-политических движе-
ний, развертывающихся под знаменами индуизма. Патриархаль-
но-крестьянские утопии отразились, например, в движении бху-
дан, целью которого провозглашалось построение «общества
всеобщего благоденствия» [Мезенцева, 1981, с. 17], с другой —
растущим преобладанием правонационалистических выступле-
ний, традиционалистских по форме, реакционно-консервативных
по общей направленности. В рамках таких выступлений совер-
шалось своеобразное обновление традиционных представлений,
при котором «новые идеи подменяют старое религиозное содер-
жание, сохраняя с ним лишь языковую, словесную, терминоло-
гическую связь» |[Рыбаков, 1981, с. 140]. В политике (пример
тому — основанная в 1951 г. партия «Бхаратия джан сангх»)
536
все это оборачивается борьбой против секуляризма и прогрес-
сивно-демократических начинаний правительства. Так, курс на
индустриализацию отвергается как противоречащий индийской
традиции, кооперативы — как убивающие самобытность местной
сельской общины, планирование — как орудие разрушения тра-
диционных социальных устоев, идея строительства социалисти-
ческого общества — как чуждое Индии заимствование из теории
и опыта иных государств (см. [Бельский, 1971, с. 9—41; Горош-
ко, 1978, с. 84—86]). Индусские коммуналистские партии име-
ют сеть молодежных, студенческих, женских и профсоюзных
объединений. Большую работу ведут и разного рода религиоз-
но-благотворительные организации, из которых особенно актив-
на Миссия Рамакришны [Ранганатхананда, 1956, с. 29—30].
Из других восточных стран в орбиту реформированного ин-
дуизма в наибольшей степени втянут Цейлон; уже в 1897 г.
Миссия Рамакришны учредила там 22 школы. С миссией со-
трудничало основанное в 1901 г. Общество Вивекананды.
С 1925 г. оно активно создавало собственную сеть модернизи-
рованных учебных заведений {Картман, 1957, с. 179—181].
На индийской почве шла в основном и реформация сикхиз-
ма и джайнизма. Их генетическая связь с индуизмом отчасти
предопределила и важность реформаторской борьбы с сослов-
но-кастовыми преградами на пути формирования буржуазного
общества. Вместе с тем сикхскому и джайнскому реформатор-
ству присущи такие черты, которые отличают их друг от друга,
а также от реформированного индуизма. Именно в сикхизме
реформация насыщена особенно острой и почти непрерывной
борьбой между консервативными, либеральными и радикаль-
ными группировками, между сторонниками обновленной орто-
доксальной доктрины и сектантской. По-видимому, не проходит
бесследно и то, что сикхизм возник в начале XVI в. в качестве
ереси индуизма, которая отразила «социальный протест город-
ских слоев против гнета феодалов» [[Семенова, 1963, с. 5].
Традиции антифеодальной борьбы сыграли определенную
роль в живучести и силе оппозиционного начала в сикхской об-
щине, в том числе и тогда, когда в ней стало развиваться ре-
форматорское движение. Реформаторам пришлось затратить не-
мало сил, чтобы устранить со своего пути главных противни-
ков перемен в лице настоятелей храмов, отстаивавших свои
традиционные привилегии с помощью английских властей. Ре-
форматорским организациям, чье создание началось с 70-х го-
дов, предстояло выдержать борьбу и с этими властями, доби-
ваясь освобождения от их опеки модернизированных сикхских
школ и колледжей. .При этом реформаторы пытались опереться
на антианглийские настроения крестьян-сикхов. Наряду с по-
мещиками средней руки и национальной буржуазией крестьян-
ская верхушка была представлена в руководстве первой сикхской
партии «Акали» (1925 г.). Вместе с другими патриотическими
силами партия боролась за независимую Индию. В первой по-
537
ловине 50-х годов, занимая антифеодальную и антикоммуналист-
скую позицию, она солидаризировалась с выступлениями комму-
нистов за ликвидацию союза княжеств, за аграрную реформу в
Восточном Пенджабе .[Семенова, 1963, с. 41—53]. В современ-
ном сикхизме ярко выраженный характер «мелкобуржуазного и
плебейско-демократического реформаторства» {Ашрафян, 1981,
с. 59; см. также: Гусева, 1967, с. 50—72] имеет секта ниранкарн,
апеллирующая к «возрождению» этого вероучения на принци-
пах социальной справедливости и равенства.
В то же время для реформации джайнизма характерно стой-
кое преобладание в ней консервативно-буржуазного направле-
ния. По-видимому, играет роль изначальное преобладание в об-
щине джайнов лиц, связанных с торговлей и ростовщичеством.
На фоне остальных индийских вероучений реформированный
джайнизм немало преуспел в том, чтобы трансформировать тор-
гово-ростовщические касты в очаги современной буржуазной дея-
тельности уже в первой половине XIX в. Но лишь в последней
четверти века возникли реформаторски-модернизированные объ-
единения, концентрировавшие свои силы на обновлении системы
религиозного образования, на развитии филантропии32. Целям
укрепления позиций предпринимателей-джайнов полностью
подчинено движение ануврат, зародившееся в 40-е годы XX в.
По мнению Ачарья Шри Тулси, зачинателя этого движения,
наилучшим является комплексный подход к современным про-
блемам страны: нельзя увлекаться ни древностью, ни чрезмер-
ным подражанием Западу. Нужно избегать и необузданного
стяжательства, коррупции, спекулятивных махинаций и филан-
тропии, которая не уничтожает бедности. Главное — это кон-
троль правительства за распределением богатств, за поддержа-
нием классового мира и общего климата морального самоусо-
вершенствования ([Гусева, 1968, с. 112—116; Гополан, 1973,
с. 190—196].
Зороастризм примечателен тем, что главный очаг реформа-
ции этого вероучения возник не на его родине, в Иране, а в
Индии, среди парсов — потомков переселившихся туда иран-
ских зороастрийцев. Оказавшись на чужбине, беженцы принес-
ли с собой и свои религиозные традиции. Однако силу их ослаб-
ляла необходимость приспособления к новым условиям, да еще
в обстановке многонационального и инорелигиозного окружения.
Преуспев на торгово-ростовщическом поприще, верхушка общи-
ны парсов заняла затем видное место в прослойке индийской
компрадорской буржуазии. А уже ко второй половине XVIII в.
она перешла в наступление на позиции местного зороастрий-
ского духовенства |[Кулке, 1978, с. 62—63]. В 20-х годах XIX в.
началось движение за отмену детских браков, двоеженства, за
упрощение культа, реформу права, создание школ с современ-
ным уровнем преподавания33. Парсы более других приобщи-
лись к английскому образу жизни, к театру, спорту, наконец,
к женскому образованию. Другие реформаторы не пспользова-
538
ли в такой мере, как парсийские, данные европейского религио-
ведения и иранистики для трансформации и «возрождения»
своего вероучения. В первом-втором десятилетиях XX в. бурно
росла сеть различных массовых объединений (молодежных,
спортивных, культурных); в 1919 г. возникла политическая ор-
ганизация — Центральная ассоциация парсов, занявшая комму-
налистские позиции [Кулке, 1978, с. 212].
Еще в колониальные времена крупная парсийская буржуа-
зия увидела выгодный и престижный для себя бизнес в разви-
тии высшего образования и научно-прикладных исследований34.
Сделанные капиталовложения оправдали себя, способствуя мно-
гостороннему освоению достижений научно-технической револю-
ции. А это сыграло немалую роль в том, что во времена неза-
висимости из парсов вышли такие видные индийские монопо-
листы, как Дж. Н. Тата, Д. Наороджи, Б. Малабари.
С середины XIX в. индийские реформаторы-зороастрийцы
стали проявлять участие к судьбе своих иранских единоверцев.
В этом их поощряли английские власти, надеясь с помощью
своих подданных-парсов расширить влияние на Иран. Однако
первые зороастрийские школы появились в этой стране после
закона 1911 г., снявшего запрет на немусульманские учебные
заведения. В 20—30-х годах основным проводником реформа-
торского воздействия извне была Лига парсов, среди учредите-
лей которой выделялось семейство Тата. Однако зороастрийская
буржуазия Ирана никогда не могла добиться такого преуспея-
ния в своих делах, в том числе и на религиозно-общественном
поприще, как индийские предприниматели-единоверцы. Дейст-
венность же помощи извне ослаблялась противодействием духо-
венства, опиравшегося на многовековые сакральные традиции и
упорно отстаивавшего традиционные привилегии. Негативно
сказывалась и давняя отстраненность зороастрийской общины
от центров общественно-экономической, а также политической
жизни Ирана в целом.
Но особенно остро проблема консервативной традиции35,
ее прочной связи со значительными массивами архаических
структур, оказавшихся за бортом исторического прогресса, стоя-
ла и во многом еще стоит перед реформацией буддизма, одной
из древнейших мировых религий. Особое значение для его ре-
форматорского обновления имело'то, что в предшествующие сто-
летия буддизм пережил кризисные ситуации в местах его рас-
пространения. В одних случаях он уступил лидирующее поло-
жение другим вероучениям (в Индии — прежде всего индуизму
и исламу, в Индонезии — исламу, в Японии — синтоизму ит. д.),
в других — синкретически слился с иными учениями и культами
(в Китае, Индокитае,Корее — с конфуцианством и даосизмом).
И когда в этих странах и районах начали развиваться буржуаз-
ные отношения, буддизм имел маргинальное на общерелигиоз-
ном фоне значение, а буддийская община пребывала на перифе-
рии общественной жизни. Если же ее члены и начинали вовле-
539
каться в русло модернизации, то намного медленнее представи-
телей других конфессий, которые не имели столь мощного ору-
дия консервации и сакрализации традиционного наследия, как
церковь и монашество в буддизме. В целом же процесс буддий-
ской реформации получил гораздо больший резонанс на общего-
сударственном уровне не столько в изначальных центрах буд-
дизма, сколько на его прежних окраинах — на Цейлоне и в
Юго-Восточной Азии.
, Уже к середине XIX в. против высшего цейлонского духо-
венства выступила группа монахов, образовавших секту Ра-
манния и обличавших коррумпированность, своекорыстие и кос-
ность буддийского руководства, требовавших уничтожения ка-
стового неравенства, «очищения» вероучения и культа. В по-
следней четверти XIX в. на Цейлоне стали возникать культурно-
просветительские и общественно-политические объединения как
монахов, так и мирян. Их предводители ставили «возрождение
буддизма» в прямую зависимость от подъема отечественной
культуры, экономики, от духовного противостояния колониза-
торам. Особенно большую роль сыграло при этом общество Ма-
ха Бодхи (1891 г.), заботившееся не только о развитии сугубо
национального по форме, современного по содержанию образо-
вания, но и о создании профессиональных школ (первая была
открыта в 1906 г.). В 1898 г. была образована Ассоциация мо-
лодых буддистов, многое скопировавшая с деятельности моло-
дежно-христианских организаций; в 1912 г. возник Всецейлон-
ский буддийский конгресс, большинство членов которого стали
активными участниками национально-освободительного движе-
ния (см. ([Талмуд, 1973(6), с. 222—234; Сафронова, 1981, с. 101 —
Ю4]).
Пример реформаторов Шри Ланки оказал большое влияние
па их бирманских единомышленников и последователей. Пер-
вой буржуазно-реформаторской организацией Бирмы явилось
общество «Сасанадара» (1897 г.), открывшее школу западного
образца. В 1904 г. была образована буддийская ассоциация
Рангунского колледжа, а в 1906 г. его выпускники создали
всебирманскую Буддийскую ассоциацию молодежи. На протя-
жении последующих лет она постепенно становилась «полити-
ческой национальной организацией, объединившей предвтавите-
лей почти всех слоев общества» ([Козлова, 1973, с. 357—358; см.
также: Всеволодов, 1978, с. 127—137]. Однако с начала 30-х го-
дов национально-освободительную борьбу возглавили лидеры
небуддийской ориентации.
В полуколониальном Китае первые решительные реформа-
торские попытки вывести буддизм из того кризиса, в котором
он находился уже многие столетия, пришлись на конец XIX —
начало XX в. Отчасти эти попытки исходили от представите-
лей обуржуазивающегося духовенства, предпринимавших от-
чаянные усилия, чтобы предотвратить упадок феодально-мона-
стырского хозяйства путем перевода его на «коммерческую ос-
540
нову». Однако ведущую роль играли представители буддийских
предпринимательских слоев. Богословские и этические прин-
ципы буддизма реформаторски трансформировались ими не без
учета английских и японских буддологических исследований.
Одновременно строилась новая социально-религиозная инфра-
структура 36.
Интересный пример реформации буддизма сверху дает Таи-
ланд XIX в., когда в качестве инициатора перемен выступил
король Монгкут. В ускоренной мбдернизации он видел спасе-
ние от колониальной угрозы, связывая с буддийскими принци-
пами идеи национального возрождения и формирование на-
ционального самосознания [Ребрикова, Калашников, 1984,
с. 70—71].
После завоевания независимости в ряде стран с буддийским
большинством населения (прежде всего в Таиланде, Бирме,
Кампучии, временами в Шри Ланке) государство нередко бра-
ло на себя реформаторские функции в отношении буддизма.
При этом преследовались две основные цели: противодействие
«коммунистическому влиянию» и противопоставление «буддий-
ского образа жизни» альтернативе социалистического разви-
тия37; решение национальной проблемы путем «буддизации» ре-
лигиозно-этнических меньшинств.
Наибольшего размаха в использовании сангхи для пропаган-
ды правительственной стратегии развития, для обновления хо-
зяйственного уклада, быта и духовного облика населения отста-
лых районов страны достигли таиландские власти, предвари-
тельно подчинившие своему контролю деятельность местной
буддийской церкви, а кроме того, систему религиозного обра-
зования не только мирян, но и монашества. С помощью аме-
риканских экспертов в ведущем буддийском университете страны
(Университет Маха Чулалонгкорна) были разработаны про-
граммы улучшения и модернизации жизни горных племен в се-
верных провинциях страны. Во второй половине 60-х годов сту-
денты университета работали по этим программам в семи про-
винциях. Была создана сеть правительственных курсов, на ко-
торых монахов знакомили с современной организацией здраво-
охранения, с техникой строительства водохранилищ, с методи-
кой преподавания общеобразовательных предметов в школах,
с сельскохозяйственной техникой и, конечно, с наиболее эффек-
тивными методами пропаганды буддизма в условиях настояще-
го времени (см. [Корнев, 1973, с. 113—116, 125—127, 143]).
Благодаря усилиям как официальных инстанций, так и не-
правительственных организаций в ряде развивающихся стран
значительно продвинулись модернизация буддийского образо-
вания и создание учебных заведений, где преподавание рели-
гиозных дисциплин сочеталось со специализацией в области
экономики, социологии, педагогики, права и т. д. (см. [Интер-
нейшнл семинар, 1968, с. 96, 103]).
Среди массовых объединений, базирующихся на буддизме,
541
преобладают в основном культурно-просветительские и филан-
тропические организации. Некоторые из них поддерживают от-
дельные политические партии и движения, обнаруживая несход-
ство своих позиций в вопросах государственного строительства
и общественно-экономического развития. Это проявилось и в
Южной Корее, где буддизм порой становится знаменем оппо-
зиционных сил, в Шри Ланке, где наряду с прокапиталистиче-
ской интерпретацией этой религии делаются попытки ее «син-
теза с марксизмом».
С середины 70-х годов некоторые теоретики, в первую оче-
редь Шри Ланки,-стали популяризировать идею «буддийского
экономического порядка», межгосударственного сотрудничества
в области хозяйственного развития [Карунатилаке, 1976, с. 126].
Таким образом, уже ко времени краха колониальной си-
стемы после второй мировой войны страны Востока пришли
с неодинаковым уровнем реформаторского обновления местных
конфессиональных общин, а также различных направлений со-
циально-религиозной деятельности. Уже тогда давали себя
знать последствия изначальных и последующих расхождений в
темпах осовременивания таких общин, различий в политиче-
ской ориентации и в отношении к степени допустимой модер-
низации религиозной традиции со стороны самих реформаторов.
Во всем этом сказывались сугубо конфессиональные особенно-
сти отдельных вероучений, специфика предшествующего исто-
рического развития религиозных общин, а также роль и место
последних в генезисе капитализма на Востоке, особенно в эво-
люции колониально-капиталистического уклада, с одной сторо-
ны, национально-капиталистического — с другой. Именно в коло-
ниальный период благодаря усилиям буржуазных и мелкобур-
жуазных группировок было начато строительство обновленной
социально-религиозной инфраструктуры в виде модернизирован-
ных исламских, индусских, сикхских, джайнских, зороастрий-
сих, буддийских и прочих учебных заведений, филантропиче-
ских и миссионерских учреждений, массовых организаций поли-
тического, профессионального и других направлений. Тем самым
были заложены основы реформаторского наступления на тради-
ционные устои, на соответствующие им стереотипы мировос-
приятия. Уже в колониальный период проявились симптомы
классовой и религиозной ограниченности реформаторства.
После достижения независимости странами Востока движе-
ние за обновление конфессиональных структур и типов мышле-
ния перестало носить преимущественно очаговый характер, по
мере того как усиливалось развитие капитализма. Однако со-
хранялась внутренняя неоднородность отдельных реформатор-
ских потоков. Как и ранее, это в значительной мере предопре-
делялось разными классовыми позициями самих реформаторов,
несходством их политической ориентации, различным отноше-
нием к характеру и формам синтеза современного и традицион-
ного в ходе модернизации религиозных систем.
ПРИМЕЧАНИЯ
Введение
1 Греческое слово «синтез» означает «соединение», «сочетание», «состав-
ление». Первое из этих значений термина наиболее соответствует понятию
синтеза, исследуемого в настоящей монографии.
2 Формальная структура мировой цивилизации может быть представлена
тремя основными уровнями: локальио-страновым, когда цивилизация высту-
пает в виде одного народа одного государственного образования, одной дли
тельной и автономной линии .исторического и культурного бытия; локально-
региональным, при котором в историко-культурную общность входит группа
взаимодействующих этносов и государств; всемирным, когда под цивилиза-
цией подразумевается материальная и духовная культура всего человеческого
рода как сумма (или система) обществ и общностей, заселивших и освоивших
землю в данный исторический момент. Кроме того, можно выделить также
межрегиональные н межконтинентальные общности типа «Восток» и «Запад»,
«Старый Свет» и «Новый Свет», «средиземноморская культура», которые име-
ют ряд существенных признаков цивилизации и могут трактоваться как тако-
вые, однако эти системы более аморфны и менее устойчивы в историко-куль-
турном смысле в сравнении с классическими цивилизациями.
3 Советский философ В. П. Кузьмин следующим образом разграничивает
преемственность и сменяемость в социальной истории: «Было бы неверно тео-
рию Маркса истолковывать так, что сменяющие друг друга исторические сту-
пени и основания как бы разрывают исторический процесс. Совсем нет. Новый
базис рождает новые формы и модифицирует старые, но в любом случае ис-
торическая преемственность является одной из главных особенностей естест-
венноисторического процесса в обществе. Преемственность в сферах общест-
венного производства, форм социальной организации, традиций в развитии
науки и культуры и т. д. играет очень значительную роль. В живом организме
общества многие явления живут столетиями и тысячелетиями. Правильное
и глубокое понимание этих явлений включает в себя анализ их истории,
воспроизведение в знании всей этой лестницы оснований, а важнейшим мо-
ментом такого воспроизведения выступает понимание сменности социальных
структур и их преемственности, позволяющей накапливать достижения труда,
знаний, социального опыта: все это приводит к неуклонному расширению об-
щего основания человеческой цивилизации» (Кузьмин, 1976, с. 169].
Глава I
1 В состав авторского коллектива, работавшего над данной частью кни-
ги, входили кроме указанных лиц также синологи В. Б. Меньшиков и О. Е. Не-
помнин. Их идеи и подготовленный ими материал, отличаясь новаторством
и высоким профессионализмом, сыграли важную роль в разработке проблем
первой части коллективной монографии. Одиако включение «китайского исто-
рического синтеза» в качестве отдельного элемента работы оказалось невоз-
можным: исследование в целом приняло не столько внутритипологический ха-
рактер, что предполагало выявление страновых вариантов на Востоке, сколь-
ко сравнительно-историческую направленность; при которой главным было
сопоставление западных и восточных структур в исторической динамике.
543
2 В нашей востоковедной литературе вопрос о колониальном синтезе впер-
вые был поставлен Н А Симония (Симония, 1975, с. 179—181].
3 О совпадении глубинной сути марксистской диалектики противополож-
ностей и воровского принципа дополнительности см. (Баженов, 1976, с. 5—
15]. Характерно, что советский историк Б. Ф. Поршнев, выдвинув положение
о том, что «история предстает как противоборство снл динамики и торможе-
ния», назвал такое двуединство «ярким образцом принципа дополнительности
или несовместимости» (Поршнев, 1975, с. 36—>3*7].
1 Насколько нам известно, лишь К. 3. Ашрафян сделала попытку исполь-
зовать модель Гутновой—Удальцовой для характеристики феодальных от-
ношений в Индии [Ашрафян, 1982, с. 157—158].
° Сбалансированную оценку системы сосуществования кочевого и оседло-
го элементов на Востоке дает И. М. Смилянская [Смилянская, 1979, с. 91—
9=4-
” Подробному рассмотрению история п география хозяйственно культур
ных типов подвергнуты, например, в книге Н. П. Чсбоксарова и И. А. Чебок-
саровой «Народы. Расы. Культуры», к которой приложена карта «Хозяйст-
венно-культурные типы в XV в.» (Чебоксаров, Чебоксарова, 1971, с. 169—215].
' Н. И. Конрад выделяет в качестве универсального для средневековья
также третий этап развития культуры — ренессансный, однако этот элемент
его концепции является наиболее спорным по существу и труднодоказуемым
фактически.
8 Археолог В. С. Титов писал: «Древнейшее земледелие Европы посто-
янно сочеталось со скотоводством в различных формах Мы не знаем чисто
земледельческих племен» (цит. по (Колонтаев, 1975, с. 48]).
9 Такого рода факты и обобщения можно встретить в работах А. И. Чи-
черова, Э. П. Стужиной и др.
Глава 111
1 Так назывался Таиланд до 1939 и в 1946—1949 гг.
2 Ныне Сингапур и ряд районов Малайзии.
3 Некоторые источники показывают более низкие цифры для начала XX в,
ио, возможно, они ие учитывают железнодорожного оборудования (Чисхолм,
1928, с. 750; Чэн Ингуй, 1956, с. 258—259; Летем, 1978, с. 56]. М. И. Сладков-
ский включает эту статью в свои подсчеты, но и по его данным удельный вес
машин, инструментов и железнодорожного оборудования в 1905 г. составил
2,7%, в 1913 г.—1,7% (Сладковскнй, 1953, с. 93].
Глава V
1 Земельная политика колониальных властей была направлена на созда-
ние «свободных» земельных фондов. Для этого вводилась частная собствен-
ность на землю с правом продажи и отчуждения, проводились экспроприация
общинных земель общего пользования, расчистка джунглей, осушение болот,
строительство ирригационных сооружений.
2 Управляющие агентства — специфика английского, а затем и индийского
предпринимательства (см. (Левковский, 1956]).
3 В странах Южной и Юго-Восточиой Азии большинство населения вла-
дело земельными участками и оплачиваемая работа считалась для них несов-
местимой с личным достоинством. Сельскохозяйственными рабочими станови-
лись в первую очередь безземельные, неполноправные крестьяне общинники
и лица низших каст.
* После завоевания японцами Северо-Востока Китая они также создали
там «хозяйства плантационного, типично колониального типа» (Мугрузин, 1970,
с. 28].
5 О втягивании китайских крестьянских хозяйств в товарооборот в усло-
виях, когда они еще не были товаропроизводителями, см. [Мугрузии, 1970,
с. 136-445].
544
6 Этот процесс иа примере вьетнамского кулачества описан М. А. Меш-
ковым [Мешков, 1968, с. 58—68].
7 Рост товарного земледелия в крупных землевладениях помещичьего ти-
па происходил в Египте, Иране, на Филиппинах, в южных районах Вьетнама,
в Индии и т. д.
“ Данные суммируют показатели 85 развивающихся стран и 35 индуст-
риальных (см. [Л’эндюстри, 1979, с. 37])
а «В результате вместо .имманентной для свободной формы разложения
крестьянства трехэтапной эволюции: мелкое натуральное хозяйство — мелкото-
варное хозяйство — разложение последнего на базе закона стоимости (с вы-
делением свободных наемных рабочих и капиталистической буржуазии) мы
наблюдаем в развивающихся странах двухэтапный переход — эволюцию мел-
кого натурального производителя в паупера, то есть переход, при котором
минуется стадия товаризации воспроизводственного процесса мелкого хозяй-
ства. Пауперизация и есть разорение мелкого производителя на натуральной
основе» [Растянников, 1974, с. 106].
w В данной характеристике двух видов капитала использованы матери-
алы и положения советских китаеведов В. Б. Меньшикова и О. Е. Непомии-
иа.
11 Например, стамбульские торговцы предпочитали ввозить муку из-за
границы, а не закупать зерно для мукомольных фабрик Стамбула во внут-
ренних районах Турции — Анатолии [Киреев, 1982, с. 87].
12 О дуальности традиционной экономики Индии см. (Экономика, 1980,
с. 28—59].
Г л а в а VI
1 О государственности см. с. 195—197, 226—229.
2 В этом отношении примечателен вывод, сформулированный Г Новаком
на основе некоторых специальных исследований по данному вопросу: «Демо-
кратическая идеология развивалась медленно, в кильватере капиталистических
отношений и на значительном расстоянии позади них. В период до XIX в.
она не получила широкого распространения и ие была неотъемлемым достоя-
нием прогрессивных сил» (Новак, 197’1, с. 103].
2а Выбор термина «авторитарный» был связан с тем, что ой наиболее
широк и покрывает все (по крайней мере все рассматриваемые в данной мо-
нографии) переходные фазы. В конкретно-историческом плайе авторитарная
государственность выступает (в зависимости от условий той или иной стра-
ны) в виде теократии, аристократии, олигархии, автократии, плутократии, во-
енной диктатуры и т. п.
3 В. И. Ленин также отмечал, что «основной исторический признак бона-
партизма» — «лавирование опирающейся иа военщину (иа худшие элементы
войска) государственной власти между двумя враждебными классами и сила-
ми, более или мене» уравновешивающими друг друга» [Леинн, т. 34, с. 49].
* В данном случае К. Маркс имел в виду Францию, но, безусловно, эта
мысль имеет и более общее значение.
6 Как отмечал Ф. Энгельс, «бонапартизм — уж во всяком случае совре-
менная государственная форма, которая предполагает устранение феодализ-
ма» [Маркс, Энгельс, т. 18, с. 495].
® Об укорененности подобной точки зрения можно судить хотя бы по то-
му, что она иашла свое отражение в энциклопедических изданиях. Так, в со-
ответствующей статье «Советской исторической энциклопедии» (т. 13, с. 351—
354) ставится знак равенства между сословио-представительной и сословной
монархиями (т. е., с нашей точки зрения, между частью и целым) и послед-
няя рассматривается в качестве «обычной формы феодального государства в
Европе в период развитого феодализма». Таким образом, сословную монар-
хию относят не к фазе разложения феодализма, а к его зрелой фазе. Утверж-
дается также, будто «термин „сословная монархия" был введен в употребле-
ние буржуазными историками конца 19—начала 20 в.». Между тем хорошо
известно, что термин «сословная монархия» употреблялся К. Марксом и
35 Заж. 348 545
Ф. Энгельсом уже в конце 40-х—начале 50-х годов, а также в последующие
годы [Маркс, Энгельс, т. 4, с. 426; т. 7, с. 220, 394; т 21, с 259, 277, 417].
' Ярким примером может служить ведущаяся уже долгие годы дискуссия
о классовых корнях культуры и государственности эпохи Возрождения. См.,
например, опубликованную впервые еще в 1958 г. статью акад. С. Д. Сказ-
кина «К вопросу о методологии -истории Возрождения и гуманизма» [Сказ-
кин, 1973, с. 357—377; Типология, 1978].
8 Вот почему тот факт, что «произведения искусства Возрождения об-
служивали главным образом господствующий класс феодалов, что среди гу-
манистов было много таких, которые идеологически обслуживали верхушку
феодалов-государей и, следовательно, приспособляли культуру Возрождения
к их потребностям, что господствующий класс воспользовался благами нового
просвещения и искусства, усвоил кое-что из идеологического багажа гума-
нистического просвещения и приспособил эти блага к нуждам своего класса»,
действительно не может служить доводом в пользу феодального характера
этого искусства, как справедливо указывал акад. С. Д Сказкин [Сказкин, 1973,
। с. 358—359} Но равным образом это искусство не может рассматриваться и
как чисто буржуазное.
s Несмотря иа такой анализ сути дела, авторы «Новой истории» букваль-
но через две страницы характеризуют реставрированную династию как «аб-
солютистскую монархию» (с. 114]. Не правда ли, странная «абсолютистская
монархия», которая получает власть от буржуазного парламента и глава ко-
торой, как тут же пишут те же авторы, «был вынужден искать поддержки
"у тех классов, которые были оплотом диктатуры Кромвеля, т. е. у нового дво-
рянства и буржуазии. В своей экономической политике монархия должна бы-
ла следовать интересам этих классов, подтверждая и усиливая ряд мероприя-
тий республики и протектората».
° К. Маркс образно и точно отразил суть этой проблемы, отметив, что
две основные фракции буржуазии во Франции выступали под разными по-
литическими знаменами — легитимистским и орлеанистским, но под общим соци-
альным знаменем как «представители буржуазного миропорядка» [Маркс, Эн-
гельс, т 8, с. 146].
11 В отличие от этого Наполеон III даже в начале своей бонапартистской
карьеры покушался уже не на материальные интересы буржуазии, которые он
считал себя призванным охранять, а лишь на «политическое могущество» это-
го «среднего класса» [Маркс, Энгельс, т. 8, с. 214].
12 Так, после первой мировой войны и Октябрьской революции в России
английский народ получил наконец в 1918 г. .всеобщее избирательное право.
В 1928 г. избирательное право было предоставлено всем мужчинам и женщи-
нам старше 21 года, а в 1970 г. возрастной ценз был понижен до 18 лет.
13 В. И. Ленин писал об эпохе колониализма, но и после краха колони-
альной системы империалистически? государства применяют более тонкие
и замаскированные методы неоколониалистского ограбления развивающихся
стран.
14 Объясняя в предисловии к первому изданию «Капитала» (1867), поче-
му Англия послужила «главной иллюстрацией» для анализа и теоретических
выводов о капиталистическом способе производства, К. Маркс отмечал, что
«классической страной этого способа производства является до сих пор Ан-
глия» .[Маркс, Энгельс, т. 23, с. 6]
15 В «Предисловии к третьему немецкому изданию работы К. Маркса
„Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта"» (1885) Ф Энгельс дает следую-
щую характеристику Франции: «Во Франции в наиболее резких очертаниях
выковывались те меняющиеся политические формы, внутри которых двигалась
эта классовая борьба и в которых находили свое выражение ее результаты.
Средоточие феодализма в средние века, образцовая страна единообразной
сословной монархии со времени Ренессанса, Франция разгромила во время
великой революции феодализм и основала чистое господство буржуазии с та-
кой классической ясностью, как ни одна другая европейская страна. И борь-
ба поднимающего голову пролетариата против господствующей буржуазии
тоже выступает здесь в такой острой (форме, которая другим странам иеиз-
вестна» [Маркс, Энгельс, т. 21, с. 259].
546
16 Следует, правда, .иметь в виду, что, как указывал В. И. Ленин, «две
крупные отличительные черты империализма имели место в Англии с поло-
вины XIX века: громадные колониальные владения и монопольное положение
на всемирном рынке» [Ленин, т. 27, с. 404—405].
17 На важность разграничения понятий «государство» и «государствен-
ность» обращал внимание еще К Маркс в «Критике Готской программы».
Возражая против употребления в ней термина «современное государство» для
обозначения обобщающей, типологической категории, он писал: «„Современное
государство" меняется с каждой государственной границей... „Современное
государство" есть, следовательно, фикция.
Однако, несмотря на пестрое разнообразие их форм, различные государ-
ства различных цивилизованных стран имеют между собой то общее, что они
стоят на почве современного буржуазного общества, более .или менее капита-
листически развитого. У них есть поэтому некоторые общие существенные
признаки. В этом смысле можно говорить о „современной государственности"
в противоположность тому будущему, когда отомрет теперешний ее корень,
буржуазное общество» [Маркс, Энгельс, т. .19, с. 27].
1в Отклонение от этого правила могло быть и бывало только в периоды
политических революций, когда на короткое время возникал революционный
парламент в качестве «конституционно организованного выражения народной
воли» [Маркс, Энгельс, т. 8, с. 139]. Структура и механизм функциоиироваиия
подобного парламента могли бы соответствовать второй фазе капитализма,
типу буржуазно-демократической государственности, но именно поэтому та-
кой парламент в условиях первой фазы не мог функционировать за рамками
собственно революционного насилия и вскоре же уступал место авторитар-
ному политическому режиму, в котором парламентаризму отводилась одна
из двух указанных выше функций — либо фиктивного представительства на-
рода, либо реального представительства аристократии.
1S В. И. Ленин различал, например, два последних вида как «буржуаз-
ную» и «буржуазно-империалистическую» монархии [Ленин, т. 17, с. 4.12].
20 Это не следует понимать в том смысле, что отдельные черты, отдель-
ные элементы первичной модели не могут повторяться в каких-либо странах
Востока, в том числе и сегодня Речь идет о невозможности повторения прин-
ципиальной схемы общественного развития, фаз и даже крупных этапов раз-
вития стран первичной модели по историческим причинам, на которых мы под-
робнее остановимся ниже.
21 Например, К. Маркс в серии статен под названием «Революционная Ис-
пания» (1854) указывал, что в отличие от других больших государств Евро-
пы соответствующего времени, где «абсолютная монархия выступает как ци-
вилизующий центр, как объединяющее начало общества», в Испании Карл I
(1516—1556) пытался преобразовать «все еще феодальную монархию в абсо-
лютную монархию» в условиях, когда «аристократия приходила в упадок, со-
храняя свои худшие привилегии, а города утрачивали свою средневековую
власть, не приобретая значения, присущего современным городам». В обста-
новке упадка торговой и промышленной жизни городов, разрушения испан-
ской торговли, мореплавания и земледелия «абсолютная монархия не только
нашла в Испании материал, по самой своей природе не поддающийся центра-
лизации, но она сделала все от иее зависящее, чтобы не допустить возникно-
вения общих интересов, обусловленных разделением труда в национальном
масштабе и многообразием внутреннего обмена, которые и являются единст-
венно возможной основой для установления единообразной системы управле-
ния и общего законодательства Таким образом, абсолютная монархия в Ис-
пании, имеющая лишь чисто внешнее сходство с абсолютными монархиями
Европы вообще, должна скорее быть отнесена к азиатским формам правле-
ния». Вот почему в такой стране, как Испания, «где раньше, чем где-либо
в другом феодальном государстве, возникла абсолютная монархия в самом
чистом виде, централизация так и и? смогла укорениться» [Маркс, Энгельс,
т. 10, с. 429, 431—4321]. Иными словами, К. Маркс описывает в данном слу-
чае своеобразный вариант формального синтеза, где форма абсолютной мо-
нархии по существу своему не отражает соответствующего (г. е. абсолютист-
ского) типа государственности.
35*
547
22 В связи с этим хотелось бы обратить внимание на интересный анализ
политических, военных и экономических факторов относительного равновесия
международной системы государств, содержащийся в работе акад. Е. М. При-
макова «Восток после краха колониальной системы» [Примаков, 1982, с. 155—
162J. Хотя этот анализ относится к новейшему периоду, но с методологиче-
ской точки зрения постановка проблемы имеет, несомненно, более широкое
значение.
23 О том, что основоположники марксизма ленинизма рассматривали ре-
волюцию сверху в рамках понятия революции, свидетельствуют и многие дру-
гие их высказывания. Вот одно из наиболее полных рассуждений Ф. Энгельса
применительно к Германии: «...Бисмарк считал немецкую гражданскую войну
1866 г. тем, чем опа была в действительности, то есть революцией... он был
готов провести эту революцию революционными средствами. Ои это и сде-
лал. Его образ действий по отношению к Союзному сейму был революцион-
ным. Вместо того чтобы подчиниться конституционному решению союзного
органа, он обвинил его в нарушении союзного договора — явная увертка!—
взорвал Союз, провозгласил новую конституцию с рейхстагом, избранным на
основе революционного всеобщего избирательного права, и выгнал, в заклю-
чение, Союзный сейм из Франкфурта... Короче говоря, это была полная ре-
волюция, проведенная революционными средствами. Мы, разумеется, далеки
от того, чтобы упрекать его за это. Напротив, мы упрекаем его в том, что
он был недостаточно революционеи, что он был только прусским революцио-
нером сверху; что он затеял целую революцию с таких позиций, с каких мог
осуществить ее только наполовину» [Маркс, Энгельс, т 21, с. 448—449]. Столь
же недвусмысленно высказывался по данному поводу В. И. Ленин: «Бисмар-
ку удались реформы лишь потому, что он вышел из рамок реформизма: он
совершил, как известно, ряд „революций сверху"» [Ленин, т. 22, с. 315]
24 На четкую связь между революцией сверху и революцией снизу обра-
щал внимание В. И. Ленин. Критикуя ликвидатора и бундиста Косовского,
В. И. Ленин писал: «Он забывает только, что у австрийцев конституция есть
с 1867 года, и ее не могло быть без: 1) движения 1848 года, 2) без глубоко-
го государственного кризиса 1859—1866 годов, когда слабость рабочего клас-
са позволила Бисмарку и К° выпутаться посредством знаменитой „революции
сверху"» [Ленин, т. 23, с. 84j
26 Е. Тримбергер полагает, что «революция» может быть определена, как
«внезаконнып захват центрального государственного аппарата, ведущий к раз-
рушению экономической и политической власти господствующей социальной
группы старого режима. Такой захват власти зависит по меньшей мере от
угрозы использования силы и представляет собой обычно насилие. Именно
ликвидация господствующей социальной группы отличает революцию от ре-
формы или военного переворота. Эта ликвидация является основополагающим
условием нововведений и позитивных изменений, ассоциируемых с революци-
ей» [Тримбергер, 1978, с. 2].
26 В. И. Ленин постепенно «подходил» к этому термину: в конце 1916—на-
чале 1917 г. он писал обычно о переходе от монополий вообще к государст-
венному капитализму [Ленин, т. 30, с. 344, 397; т. 31, с. 110]. Еще в апреле
1917 г. ои писал о переходе от монополий вообще к государственной монопо-
лии, «от монополин к огосударствлению» [Ленин, т. 31, с. 355]. В конце же ап-
реля— в мае 1917 г. впервые появляется формулировка «монополистический
капитализм переходит в государственно монополистический капитализм» [Ле-
нин, т. 31, с. 443, 444, 449; т. 16, с. 412; т. 33, с. 3, 33, 68].
27 В дополнение к цитированным выше местам см. также: [Ленин, т. 30,
с. 219, 279, 347; т. 34, с. 175, 176, 191, 309; т. 36, с. 132]. Даже если взять
работу «Империализм, как высшая стадия капитализма», написанную в 1916 г.,
то и здесь обращает на себя внимание, что вопросы взаимосвязи государст-
венной монополии и частных миллионеров, проблема «личной уини», сюжеты
вмешательства государства в экономику в пользу частных монополий и пере-
плетения их интересов рассмотрены на материале Германии и частично Рос-
сии [Ленин, т. 27, с. 364, 337—338, 355—356, 369—370 и др.].
54?
Глава VII
1 Если под укладом общественной жизни понимать нечто относительно
автономное, то понятие «комбинированное общество» будет несколько шире
понятия «многоукладное общество», так как последнее как бы подразумевает,
что все компоненты в структуре общества суть целостные уклады. Но оче-
видно, что в обществе могут быть структуры, которые являются не уклада-
ми, а лишь их осколками, или же структуры, которые, возможно, так и ие
станут укладами.
2 Для «почвенных» компонентов также общностью истории и культурной
традиции.
3 В русском издании «Тюремных тетрадей» А. Грамши говорится о «вклю-
чении народа в рамки государства» [Грамши, 1959, с. 377], одиако, как нам
кажется, перевод Ц. Кии является более удачным [Кин Ц., 1980, с. 243].
* В зарубежной и советской литературе неоднократно высказывалось мне
ние, что Сукарно, прибегая к методам массовой политизации, используя на
ционализм и патриотизм, немало сделал для национально-государственной ин-
теграции Индонезии. Это бесспорно. Вместе с тем его усилия во многих ас-
пектах оказались малоэффективными, подчас бесплодными именно потому, что
он сознательно игнорировал (даже бравируя этим) другие важные вопросы
национально-государственной консолидации (особенно социальные и экономи-
ческие)
° Как указывает К Маркс, это гражданское общество «подготовлялось с
XVI века и в XVIII веке сделало гигантские шаги на пути к своей зрелости»
(Маркс, Энгельс, т. 46, ч. I, с. 17].
6 Мы согласны с расширительной трактовкой понятия «интеллигенция»,
которой придерживается А. Грамши [Грамши, 1959, с. 457—460).
' Блестящий анализ диалектики взаимосвязи государства и класса бур-
жуазии в период относительной самостоятельности политической надстройки
во Франции дал К. Маркс в работе «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапар-
та» «Бонапарт в качестве исполнительной власти, ставшей самостоятельной
силой, считает себя призванным обеспечить „буржуазный порядок". Сила же
этого буржуазного порядка — в среднем классе. Он считает себя поэтому
представителем среднего класса и издает соответственные декреты. Но, с
другой стороны, он стал кое-чем лишь потому, что сокрушил и ежедневно сно-
ва сокрушает политическое могущество этого среднего класса. Он считает
себя поэтому противником политической и литературной силы среднего клас-
са. Но, охраняя его материальную силу, ои тем самым снова вызывает к жиз
ни его политическое могущество» [Маркс, Энгельс, т. 8, с. 214].
8 Следует, конечно, сделать определенную поправку на фактор воздейст-
вия внешнего примера Так же как буржуазные и социалистические коицеп
ции могли быть занесены в страну, которая сама еще не достигла соответст-
вующего уровня, так и идеи реформирования архаичных структур могли при-
вноситься и привносились извне, в частности пилигримами, иммигрантами
и т. п.
9 Достаточно вспомнить, с какими трудностями и противод'йствпем стал-
кивалась подобная инициатива в истории итальянского католицизма в уело
виях уже утвердившейся секуляристской буржуазной государственности (пе-
риод Пострисорджименто).
10 Ярким примером подобной позиции является книга индийского пуб
лициста А. Джа «Модернизация и индуистская социокультура», автор которой
ратует за «полную модернизацию всех аспектов социальной жизни» Индии
и полагает, что «любая попытка возрождения националистического духа или
сохранения традиционного социокультурного образа жизни чревата угрозой
стагнации и дезинтеграции» [Джа, 1972, с. 7].
Глава VIII
1 До недавнего времени большинство авторов настоящей монографии при-
держивались аналогичной точки зрения.
549
2 Что касается неоднородности этнической и в определенной мерс конфес-
сиональной структуры, то большой вклад в ее усиление внес и колониализм
уже в первой и особенно во второй своих фазах (деятельность христианских
миссионеров и массовый приток иммигрантской рабочей силы).
J Концепция эта была вначале .изложена в докладе «Социально-экономи-
ческие перемены и политическое участие» {Хантингтон, Нельсон, 1976].
4 Если бы подобная корреляция существовала, то шахский Иран 70-х го-
дов, Южная Корея или Саудовская Аравия должны были бы стать одними
из наиболее демократичных стран Востока.
3 В этой связи несомненный интерес представляет высказанная Э. Н. Ко-
маровым мысль о необходимости выделения из показателей общего уровня
социально-экономического развития данных об уровне именно материальных
производительных сил [Восток, 1983, с. 130—131].
6 Известный индийский социолог Р. Котхари рассматривает историю Кон-
гресса времен Ганди и Неру как часть истории мобилизации культурно-рели-
гиозных традиций индийского общества ради современных общественно-по-
литических целей, сложной и противоречивой трансформации традиционализма
в современность [Котхари, 1970(6), с. 80—82].
7 По свидетельству Г. Мэтью из Университета им. Дж. Неру, «все пар-
тии учитывают в своих расчетах данные о религиозной ш кастовой структуре
своих избирательных участков. Такое явление, как отбор кандидатов в за-
висимости от их связей с блоком коммуналистских избирателей, было неотъ-
емлемой частью электоральной сцены. И позади этой сцены подход к изби-
рателям и ответная реакция последних также основывались на коммунализ-
ме» (Мэтью, 1979, с. 36]. Необходимость учета религиозного и кастового фак-
торов при анализе процесса функционирования парламентской системы в Ин-
дии подчеркивает в своей статье «Коммунисты в парламенте» член руководст-
ва КПП Б. Гупта 1[Гупта, 1978 (а), с. 38].
“ Некоторое представление о структуре электората, поддерживавшего
ИНК, можно составить по следующим данным. Со времени первых выборов
1952 г. <и до начала 70-х годов конфессиональные и этнические меньшинства,
а также хариджаны давали ИНК обычно до 25% из получаемых им 40—43%
голосов общего числа избирателей, участвовавших в голосовании, так что
Конгрессу оставалось добрать лишь небольшое число остальных голосов, что-
бы получить (вследствие межоритарной системы) надежное большинство.
Так, во время выборов 197’1 г. ИНК потребовалось дополнительно лишь
18% голосов индуистских каст, чтобы обеспечить себе почти 68%, или более
2/з, мест в парламенте [Мэтью, 1979, с. 39; Френкель, 1978, с. 456].
9 Концепция «политической системы с домниированием одной партии» под-
робно разрабатывалась в трудах Р. Котхари, Г. Кришны и других индийских
ученых. Оиа получила признание также в трудах некоторых западных социо-
логов (см. [Френкель, 1978, с. 25, 202—203, 360—361]).
1и Книга была издана впервые в 1965 г., но впоследствии неоднократно
переиздавалась без изменений.
11 Более реалистическую постановку вопроса о характере демократии в
Индии можно иайтп в книге индийского социолога Р. Котхари «Демократи-
ческая политика и социальные изменения в Индии», где ои отмечает, что та
демократия, которая достигнута в Индии, это пока лишь «контролируемая
элитой и централизованная демократия богачей. Чтобы стать демократией в
подлинном смысле этого слова, предстоит пройти еще долгий путь». Нынешний
индийский политический консенсус, пишет далее Р. Котхари, все еще остается
верхушечным: ему не хватает элемента массового представительства, массо-
вого волеизъявления, подлинно массового участия [Котхари, 1976, с. 75, 76].
12 Как считает В. Ф. Кроули, «безусловно, Неру настоял на том, чтобы
существенная власть была сохранена за центральным правительством, с тем
чтобы предотвратить процессы возрастающего ослабления и балканизации
страны» {Кроули, 1972, с. 171].
1Ь До того происходили отколы отдельных фракций, олицетворявших, как
правило, достаточно четкие классовые интересы (компартия, социалисты, «Сва-
тантра»), вследствие чего они не могли интегрироваться в симбиозную струк-
туру ИНК.
550
14 Поэтому трудно согласиться со. следующим утверждением А. Сомджи:
«Три десятилетия демократического опыта с местными, штатными и общена-
циональными выборами, во время которых шла интенсивная борьба между
конкурентами, социализировали индийцев—независимо от их позиции в соци-
альной иерархии — в единую общность политического гражданства, перекры-
вающую традиционалистскую разобщенность» [Сомджя, 1969, с. 8].
,ь Кстати говоря, эта иллюзия массового буржуазного демократизма по-
стоянно поддерживалась имевшей широкое хождение за рубежом крылатой
фразой об Индии как о «самой большой демократии в мире».
16 Поражение ИНК и приход к власти «Джаната партн» вызвали у мно-
гих ученых предположения о возможности перехода от модели «однопартий-
ного правления» к двухпартийной или иной системе. Несомненную дань этому
взгляду отдал и автор настоящих строк: «Индия также подошла к своему
переломному общественному кризису в середине 70-х годов... События .вто-
рой половины 70-х годов показали, что модель „парламентской однопартийной
диктатуры" в Индии в основном уже исчерпала себя, что на повестку дня
поставлена проблема формирования какой-то новой модели — уже известных
двухпартийной или многопартийной систем; либо же какой то новой, специфи-
чески индийской» [Симония Н. А., 1982, с. 19]. В действительности, однако,
кризис «однопартийного правления» мог разрешиться в стране третичной мо-
дели капитализма путем либо дальнейшей модификации этой системы, либо
полной ее замены на открыто бонапартистскую. Обе противоборствующие сто-
роны не пошли на крайний вариант, что свидетельствует о достаточной зре-
лости буржуазии в целом.
87 Развал «Джаната парти» и попытка образования летом 1979 г. коали-
ционного правительства партии «Джаната (С)», возглавляемой Ч. Сингхом,
и отошедшей от И. Ганди части ИНК в определенной мере меняли эту ситуа-
цию, так как в правительстве оставались бы теперь только фракции, некогда
отколовшиеся от старого ИНК. Но даже и это не могло рассматриваться в
качестве своеобразного варианта восстановления старого ИНК по указанной
причине.
18 О перспективной значимости этого канала экспорта капитала можно
судить по таким данным. На конец 1976 г. за границей действовало 69 сме-
шанных предприятий с участием индийского капитала (частного и государст-
венного) и 74 предприятия находились в стадии создания. На начало же
1980 г. за пределами 'Индии уже действовало до 160 таких предприятии в
десятках развивающихся стран (еще ие одна сотня проектов была в стадии
обсуждения .и заключения). Общая сумма выделенных на эти цели ассигно-
ваний составила на март 1980 г. 1,1 млрд. долл. (БИКИ, 12.07.1977; Деве-
лопмент, 1981, с. 120).
18 Значение монополистического капитала для реализации экономической
стратегии Индии хорошо показано в монографии А. Е. Грановского: «Роль
крупного частнокапиталистического сектора в экономическом развитии не мо-
жет определяться одними количественными показателями его удельного веса
в производстве .или в капиталовложениях. Прежде всего крупный частный ка-
питал в определенной степени сосредоточен в ключевых отраслях промыш-
ленности, которые хотя и используют небольшую долю совокупного применяе-
мого капитала частного сектора, но .играют стратегическую роль в процессе
экономического роста... В силу значительно большей политической консолида-
ции монополистической буржуазии по сравнению с другими слоями индий-
ской буржуазии ее влияние на социально-экономическую политику индийско-
го правительства многократно превышает ее долю в экономическом потенциале
частного сектора» [Грановский, 1983, с. 164].
20 Особенно наглядно польза (для монополий) регулирующей функции
государства проявилась после введения чрезвычайного положения, когда в
целях установления «гармоничных» отношений между рабочими и предприни-
мателями были созданы двусторонние советы на предприятиях с числом ра-
ботников, превышающим 500. В компетенцию некоторых отраслевых советов
входило обсуждение таких вопросов, как производственные задания, струк-
тура зарплаты, социальное обеспечение и т. д. Деятельность этих советов спо-
собствовала установлению «производственной дисциплины и подъему производ-
551
ства». В одной из публикаций министерства стали и горнодобывающей про-
мышленности отмечалось, что главным фактором.
обеспечившим
рекордный
уровень производства стали в апреле — октябре 1975 г., было «рабочее уча-
стие в сотрудничестве» (Гупта, 1978(6), с. 388, 390].
21 В том числе между монополистической и традиционными слоями бур-
жуазии. Экономический курс правительства М. Десаи был направлен иа раз-
витие сельского хозяйства и мелкой промышленности.
22 Если в первой половине 70-х годов ежегодно отмечалось 6—8 тыс. слу-
чаев насилий над хариджанами, то в 1978 г. таких случаев было уже 17 тыс.
По утверждениям печати, в некоторых районах социальные конфликты стали
походить иа гражданскую войну [Восток, 1983, с. 138].
22 Дж. Дас Гупта, который в иронической и негативной форме высказал
мысль о «непрерывном кризисе» в развивающихся странах Азии [Гупта,
1978(6), с. 344], даже и не подозревает, очевидно, насколько он близок к ис-
тине. Более серьезно относится к этой идее голландец А. Лейпхарт. «Пробле-
мы экономического развития и отсутствие национальной интеграции могут
рассматриваться как „перманентный кризис", требующий перманентных кри-
зисных режимов»,— замечает он, хотя тут же выражает сомнение в эффектив-
ности подобных режимов [Лейпхарт, 1978, с. 407].
24 «Регламентация привела к тому, что к 1950 г. федеральными гражда-
нами стали 2,5 мли. малайцев, 0,5 мли. китайцев и 275 тыс. индийцев, несмот-
ря иа то что численность малайского и китайского населения была в тот
период примерно одинакова» (Гордеев, 1977, с. 46].
25 Из остальных 46 членов Совета 32 назначались и 14 входили в него
по должности [Гордеев, 1977, с. 58].
26 Это же позднее подтверждали и другие авторы: «...щепетильные в по-
литическом отношении вопросы обсуждаются коммуналистской элитой ие пуб-
лично, а за закрытыми дверями» [Эйшн, 1978, с. 588].
27 Монарх является также главнокомандующим вооруженных сил, а так-
же главным хранителем «особых прав» малайцев как коренных жителей Ма-
лайзии. Эти «особые права» зафиксированы в статье 153 конституции, кото-
рая дает моиарху полномочия определять «разумные» и «необходимые» пре-
делы резервации для малайцев особых позиций в государственном аппарате,
в области образования и культуры, в сфере торговли и бизнеса [Конституси,
1959, с. 112, 226].
28 «Петронас» сразу же заняла активно наступательную (хотя и не. во
всем успешную) позицию против ТНК (подробнее см. [Симоиия А. А., 1983,
с. 79—80]).
29 В правительство, сформированное после выборов 1978 г., входило 22 ми-
нистра, в том числе: 12—от ОМНО, 4 — от КАМ, по одному — от ИКМ, Ге-
ракан, Берджаса и трех саравакских партий. В итоге в правительстве оказа-
лось 14 малайцев. 6 китайцев, один индиец и один даяк, или 15 бумипутра
и 7 нои-бумипутра [Фар истерн, 1978, с. 14].
Глава IX
1 Деполитизация масс в указанном выше смысле сопровождается, однако,
интенсивной их иидоктрииизацией самими властями в конформистском, про-
правительственном духе.
Глава XI
1 В Кувейте в 70-е годы был самый высокий в мире прирост населения —
7,1%, главным образом за счет широкой иммиграции и последующей натура-
лизации иммигрантов. Саудовская Аравия также встала на путь широкого
импорта рабочей силы, ио придерживается значительно более жесткой поли-
тики по ограничению возможностей натурализации.
2 По некоторым сведениям, реально было израсходовано (из-за завыше-
ния стоимости контрактов ТНК, коррупции и некомпетентности бюрократии
и тому подобных факторов) около 225 млрд. долл. Исходя из этого, многие
считают, что 235 млрд, долл., ассигнованных иа третий пятилетиий план
(1980—1985), окажутся недостаточными.
552
Глава XII
1 Следует иметь в виду, что современная универсалнзованиая наука не
обесценивает достижений традиционной научной мысли (прежде всего в об-
ластях гуманитарных наук, медицины и описательного природоведения), но
стремится включить эти достижения в свой общий контекст.
2 Особую сложность в данном случае представляет анализ такой мощ-
ной теоцентрической культуры Востока, как культура народов исламского аре-
ала. Одиако, согласно точке зрения ряда исследователей, закрепившаяся в тео-
центрпческих культурах ислама трактовка личности в чем-то скорее пантеи-
стична, нежели теистична: теоцеитрична ие столько личность, как таковая,
сколько умма — община верных, в которую личность погружена (см. [Пом-
мерви.т, 1977, с. 154—150]).
3 Та культурная модернизация, которую пережила Европа иа протяжении
XVI—XVIII вв., означала существенный разрыв с традиционными формами
мировидения и знания. В суммах знаний традиционного типа представления
о божественном, природном и человеческом выступали как нечто слабо рас-
члененное или вовсе нерасчлененное; одно проникало и зачастую подменяло
другое. На заре нового времени эта познавательная ситуация была осознана
и пережита европейской мыслью как гиет застойно-схоластических навыков
и процедур теоретизирования, как"гнет авторитарной догматики над запроса-
ми живой мысли, живой социальности, живой человеческой души (см. [Со-
ловьев, 1913]). На смену этому гнету как некое негативно-диалектическое его
отвержение пришли идеалы приватизированной религии, автономной науки и
автономной нравственности — идеалы, в конечном счете отрицающие всякое
взаимодействие и всякую взаимокорректировку между процессами познания
объективного мира и внутренним опытом человека Крайними выражениями
этого процесса оказались такие интелле'ктуально-духовиые феномены ново-
го и новейшего времени, как сциентизм и волюнтаристический аморализм.
Внешними соответствиями этой духовной драмы, подтолкнувшей к снятию
всяких моральных и отчасти познавательных ограничений для действий чело-
века в отношении к природе и к самому себе, оказались такие катастрофиче-
ские явления, как разработка и применение оружия массового уничтожения,
«научно» организованные концлагеря, загрязнение среды обитания.
4 Понятие «свадхармы» как обозначение виутриличиостиого проекта че-
ловека в противоположность эмпирическим его определениям (кастовая, соци-
альная или этническая принадлежность) было впервые обосновано Банкимом
Чаидрой Чаттерджи в 80-е годы прошлого века (см Цилиандер, 1974, с. 47—'
48])
5 Подобная самоотверженность китайских ученых была данью не только
особым историческим и идейным обстоятельствам тех лет, ио и тысячелетним
традициям китайской культуры, мы имеем в виду укорененность в этой куль-
туре идеи самоценности знания, идеи мыслительного подвижничества как не-
обходимой предпосылки подлинного проявления и оправдания человеческого
«дао».
6 В повседневном опыте эти три сферы никогда ие бывают в чистом, вза-
имообособлениом виде, ио их условно-теоретическое разграничение есть непре-
менная предпосылка корректного исследования в гуманитарных науках.
7 Первой такой системой за пределами западного ареала был, по-види-
мому, концерн Дж. Таты, формирование которого приходится иа начало 80-х
годов прошлого века.
8 Упоминавшийся концерн Таты начал обрастать эффективной научно-ис-
следовательской, лабораторной, докумеитациоииой и учебной инфраструктурой
с начала XX в. Нарашивание такой инфраструктуры принято считать в исто-
рическом науковедении одним из показателей подготовительного этапа НТР,
датируемого 1890—1940 гг. (см. [Мелещенко, 1968]).
“ Автор главы обосновал применительно к такого рода знанию понятие
«традиционное киижиичество» [Рашковский, 1980].
10 Как указывает историк науки и техники Льюис Мамфорд, идеи ато-
мизма и материализма знали и Восток и античность, но лишь Ренессанс и
новое время дали им достаточно мощный математический и философско-миро-
36 Зак. 348 553
воззреический аппарат, ие говоря уже о соответствующих этим идеям навы-
ках социальной практики (см. [Мамфорд, 1970, с. 37]).
11 Яркий образец подобного рода односторонности — политика диктатуры
Зия-уль-Хака в Пакистане в области науки, где интенсивная ее милитариза-
ция идет рука об руку с нарастанием административно-полицейского и кле-
рикального гнета (см. [«Нью эйдж», 2903.1981]).
12 Сходный круг идей развивает и соотечественник и коллега Амана —
Сейид Хуссейн Алатас: без инъекции в национальный культурный опыт эле-
ментов иаучиого критицизма, обращенных на общество, иа институты, иа по-
знавательные процессы, на самого мыслящего и критикующего внешний мир
субъекта, не может быть и подлинных предпосылок социального прогресса
афро-азиатских обществ (см. [Алатас, 1977]). Так проблематика иаучиого стро-
ительства недвусмысленно сходится с проблематикой человеческой личности.
,а Не случайно один из современных психологов писал, что разрушитель-
ная сила расколотого сознания сравнима с силой расщепленного атомного
ядра [Эриксои, 1963, с. 401].
” Сводку важнейших достижений индийских ученых во виегуманитарных
областях за 60—70-е годы см. [Бхагаван, Индрадев, 1981, с. 20—22].
15 Интересно, что Инкельс, Смит и их коллеги прослеживают факты «мо-
дернизации личности», связанные со сдвигами в социальных отношениях и в
технологии, ие только иа городских производствах, но и среди тех, кто оста-
ется в деревне; индустриально-урбанистические методы организации жизни
(кооперирование, транспортные средства и связанная с ними интенсификация
производства и контактов с внешним миром, средства массовой информации)
постепенно и противоречиво внедряются во внутренний строй жизни трудового
крестьянства; правда, исследованию подлежали лишь крестьяне пригородных
зои (Инкельс, Смит, 1974, с. 229].
1е Такие .исторические ситуации — далеко ие новость в мировой истории.
Они многосторонне исследовались в марксистской традиции в течение почти
полутора веков (историографию вопроса см. [Рашковский, 1975]).
17 Демократический элемент в традициоиалистско-впочвеииических* дви-
жениях связан, если припомнить нашу схему, с тем, что движения эти высту-
пают вольным или невольным ходатаем за вертикаль «в», в особенности за
верхнее ее подразделение («1в»).
,в Намерение правительства «Джаиата парти» ослабить под видом борь-
бы с централизацией и бюрократизмом национальные институты науки и свер-
нуть значительную часть исследовательских программ натолкнулось иа сопро-
тивление индийской общественности. Ожесточение интеллигенции против этой
линии было в числе немаловажных предпосылок падения правительства «Джа-
ната парти».
Глава XIII
’ Это определение из романа Л. Н. Толстого «Аииа Каренина» использо-
вал для характеристики общественной жизни пореформенной России В. И. Ле-
нин [Ленин, т. 20, с. 100].
2 «У иих нет языка,—говорили, например, колонизаторы об африканцах,—
а лишь наречия и диалекты, нет истории (ведь оии лишены письменности), иет
искусства, а лишь фольклор, иет права, а есть лишь механическое подчинение
обычаям, иет религии, во всяком случае истинной религии. Они не способны
к наукам и философии — их знания магические или эмпирические; у иих иет
нравственности; оии послушны лишь своим инстинктам (в основном сексуаль-
ным)... Школа заполнит эти лакуны... Она принесет черному культуру, кото-
рая себя оправдала (язык, историю, науку, философию, религию, искусство,
нравственность...); оиа превратит его в человеческое существо в полном смыс-
ле» (цит. по [Африканский город, 1979, с. 225]).
d Борьба, так сказать, с культурной зависимостью в Германии в прошлом
веке воплотилась, в частности, в широкую кампанию устранения из немецкого
языка заимствований, которая лишила этот язык многих общеевропейских кор-
ней латинского происхождения.
4 Национализм в принципе не обязательно тесно связан с традиционализ-
554
мом (и тем более с религией). Для примера можно взять освободительное дви-
жение в Европе. В идеологии Рисорджименто традиционализм был ие более
акцентирован, чем в аналогичном буржуазно-демократическом (ио ие нацио-
налистическом) якобинизме. Да и выдвижение Мадзини лозунга «Бог и народ»
вполне сопоставимо с попыткой Робеспьера ввести культ Верховного существа.
6 В своей первооснове это процесс неизбежный и плодотворный. Ленин
отмечал необходимость «перевода» коммунистической теории, марксизма на
«язык» восточных обществ, всегда рассматривая национальное как исторически
данное, объективное.
6 Интересно, что ученые освободившихся стран, игнорируя идеологическое
значение подобного придания науке национальной формы, зачастую вообще
ие видят никакого рационального смысла в соответствующих мерах. Так, вы-
дающийся индийский ученый и науковед А. Рахман попросту высмеял тех, кто
доказывал необходимость санскритизации общепринятых в мировой науке
терминов вроде «расаяна» вместо химии «питрья-сутра» — хромосомы, «джи-
вадравья» — протоплазма [Рахмаи, 1972, с. 202].
’ В тех странах социалистической ориентации, где буржуазная идеология
в принципе отвергается и марксизм-ленинизм признается в качестве идеоло-
гической и политической основы авангардных партий, происходит, очевидно,
трансформация национально-демократических платформ в народно-демократи-
ческие. Следовательно, предложенная схема иа иих ие распространяется.
8 Хотя Фанои ие всегда четко дифференцировал европейские страны по
принадлежности к той или иной социальной системе, из контекста его книги
«Проклятьем заклейменные» видно, что понятие «Европа* ассоциировалось у
него с колониализмом, .империализмом, буржуазностью (см. (Гордон, 1977,
с. 174—175]).
“ В этом плане яркую картину «демократии по-филиппински» рисует
И. В. Подберезский. В его книге, основанной на впечатлениях о пребывании
в этой стране в начале 70-х годов, приведено немало других примеров нало-
жения традиционного на современное (Подберезский, 1974, с. 261—292].
1и Очень рельефно смоделирована такая система в работе американского
социоантрополога Л. Хэикса «Тайский социальный порядок как окружение
и круг» [Чейидж эид персистенс, 1975, с. 197—218].
" Емкую оценку гандизма в этом его качестве дает Р. Б. Рыбаков: «В уче-
нии Ганди „религия" означает извечный и универсальный закон, в соответст-
вии с которым строятся жизнь и деятельность человека. Закон этот включает
признание ненасилия, поиски истины, готовность к самопожертвованию, реа-
лизацию добрых и светлых потенций в себе и, что особенно существенно, в
оппоненте, отсутствие злобы, гнева против него, борьбу с несправедливостью,
ио не с людьми, творящими ее, защиту всего живого, иепричинеиие зла и пр
Терпимость к другим сочетается с беспощадной требовательностью к себе. Ре-
лигия для Ганди — это служение людям» [Рыбаков, 1981, с. 130].
“ Такую доктрину выдвигал в обоснование политики Индийского нацио-
нального конгресса и платформы «индийского социализма» Неру (см. [Мар-
тышки, 1981(6), с. 158, 220]).
13 Яркие примеры такого рода приводятся в мировой этнографической ли-
тературе иа основе полевых исследований современных, в основном крестьян-
ских, обществ Азии, Африки, Латинской Америки. Есть подобные наблюдения
и в советских работах (см., например, (Подберезский, 1974, с. 66; Гордон,
1981(6), с. 32]).
и Очевидно, это стремление находится в основе любой историко-культур-
ной формы гуманизма. И, например, в восклицании родоначальника итальян-
ского (и вообще европейского) гуманизма Ф. Петрарки «О, если бы я был
целым’» (цит. по (Ревякина, 1977, с. 251]) выражены те же человеческая боль
н тоска, которые звучат в приводившихся в начале главы высказываниях
Икбала, Неру, Фанона
и Отстаивание духовного начала (тогда как, например, в гуманизме Воз-
рождения идея всестороннего развития личности выражалась в реабилитации
плоти, тела, чувственного начала человеческой природы) можно объяснить и
в свете особенностей культурной традиции. Такое жесткое контрастирование
духовного и телесного с идеей первородного греха, низводящей биологическую
555
основу рода людского до злого гения человека, было (даже при некоторых
частичных аналогиях в других вероучениях) уникальной чертой христианства.
И поэтому, противопоставляя традиционные ценности своих народов цивили-
зации Запада, идеологи освободившихся стран могли рассуждать так, как,
иапрнмер, Нкрума: «Человек рассматривался в Африке как изначально ду-
ховное существо, как существо, иаделеииое от природы внутренним достоин-
ством, цельностью и ценностью. Это, несомненно, противоположно христиан-
ской идее первородного греха и грехопадения» (Нкрума, 1964, с. 68].
Глава XIV
1 По наблюдениям профессора Чикагского университета М. Сиигера, ис-
следовавшего положение в индусской общиие (50—70-е годы XX в.), ее бур-
жуазные круги обнаруживают наибольшее тяготение к соблюдению религиоз-
но-традиционных норм в домашней и общественной жизни, в то время как
занятие бизнесом строится по «западной», или «современной», модели [Син-
гер, 1972, с. 319—ОСО]. Аналогичные явления отмечаются .и в современной буд-
дийской, мусульманской, джайнской, сикхской, христианской и других общи-
нах на Востоке.
2 Другой пример — работа иезуитов в примитивной культурной среде на
Бисайских островах (Филиппины). Уже в начале XVII в. монахи перевели на
местный язык основные католические молитвы, придав им ритм традиционных
рыбацких песен.
3 Среди части филиппинцев до сих пор существует обычай служить за-
упокойную мессу по родственнику, умершему 30—40 лет назад. Цель — задоб-
рить его дух, поправив тем самым свои дела. В данном случае христианский
обряд был своеобразно освоен языческим обычаем ублажения мертвых [Под-
березский, 1974, с. 126].
4 Конечно, следует учитывать и то, что в течение длительного времени
испанские монахи сводили иидоктрииизацию местных жителей к минимуму.
Часто людей крестили без всякого предварительного обучения. Обычно дело
ограничивалось заучиванием текстов, совершенно непонятных филиппинцам,
которые наделяли их магическим смыслом и воспринимали их в контексте
прежних анимистических верований. Долгое время также испанцы проводили
политику недопущения местного населения к образованию.
5 В некоторой степени подобные представления перекликаются с «юриди-
ческой теорией» искупления в средневековом католицизме. Возможно, эта сов-
местимость и сделала усвоение христианства иа архипелаге более легким, чем,
например, в Японии, где идея распятого бога плохо гармонировала с кодек-
сом чести самураев
6 Например, генерал «Общества Иисуса» Педро Аруппе, комментируя эн-
циклику «Ecclesiam snam*. отмечал: «Павел VI перечисляет в своем докумен-
те три возможные позиции церкви по отношению к миру: 1) позиция .гетто"—
убежища в ризнице; 2) позиция проклятия и приближения к миру с целью
заклеймить его; -3) позиция диалога. Папа считает, что позиция диалога и есть
та позиция, которая лучше всего выражает отношения между церковью и ми-
ром» (цит. по [Кучиньский, 1975, с. 283—284]).
7 В 1820 г., например, протестантский миссионер У. Кари создал в Индии
общество земледелия и садоводства; первое научное общество в Сирии воз-
никло по инициативе американской миссии (Ингам, 1956, с. 120; Котлов, 1975,
с. 137].
8 Миссионерские начальные школы, в том числе для девочек, стали появ-
ляться иа Цейлоне уже в 20—30-е годы XIX в. В Индии численность протес-
тантских женских школ быстро росла с 1858 г. В 1845 г. в Каире начала дей-
ствовать школа для местных христианок из коптской общины. С середины
30-х годов протестанты стали создавать свои школы в Ливане, Иране, с 50—
60-х годов — в Турции [Теннеит, 1850, с. 147—161; Панкратова, 1982, с. 43;
Хейворс-Данн, '1938, с. 275; Рнхтер, 1970, с. 131, 295, 323].
8 Первые учебные заведения повышенного типа начали создаваться про-
тестантскими миссионерами на Цейлоне в 30-е годы XIX в. В 1866 г. амери-
канцы открыли в Бейруте Сирийский протестантский колледж, впоследствии
556
преобразованный в университет. Французская иезуитская миссия учредила там
же в 1881 г. Университет св, Иосифа. В 1863 г. протестанты основали первый
колледж в Турции, выпускникам которого был открыт доступ в Нью-Йоркский
колледж в Египте.
w Не без миссионерского подстрекательства, вдохновляемого стремлением,
говоря словами немецкого миссионера Рихтера, сокрушить «упрямство восточ-
ного консерватизма:», отдельные представители реформированных автохтон-
ных церквей обрушивались на прежних единоверцев, обвиняя их в нежелании
обновить на западный манер формы богослужения, церковной организации.
В 1869 г., например, копты-евангелисты разрушили и уничтожили святыни
коптской церкви в Ассиуте (Рихтер, 1970, с. 348].
11 Так называемую школу по подготовке рабочих кадров для промыш-
ленности миссионеры из США открыли в Сирии еще в 90-х годах XIX в. (Ти-
бави, 1966, с. 281].
12 Так, стоило Германии, захватив часть Шаиьдунского полуострова, ис-
пытать нужду в переводчиках и персонале для торговых фирм, как миссио-
неры из Берлинского общества вначале открыли в Циндао колледж, где пре-
имущественно изучался немецкий язык, а затем (1901 г.) и семинарию с ком-
мерческим отделением. В первом десятилетии XX в. в Китае действовало уже
10 миссионерских университетов и колледжей, где готовились специалисты для
фирм из стран покровительниц самих миссий: американских, английских, фран-
цузских, итальянских и т. д. (см. подробнее [Волохова, 1969, с 40—41]). Свое-
образным отражением соперничества Франции и США иа Ближием Востоке
явилось постепенное укрупнение (по образцу Бейрутского университета) иезу-
итского Университета св. Иосифа, где в 1883 г. был учрежден медицинский
факультет (а при ием клиника), в 1913 г.— юридический и инженерный [Же-
зюит, 1929, с. 27].
ы В 1910 г., например, с участием Фонда Рокфеллера протестантские мис-
сионеры основали в Аллахабаде (Индия) сельскохозяйственный институт [Пан-
кратова, 1982, с. 43].
14 О насаждении в Южном Вьетнаме «персоналистского спиритуализма»,
разработанного во Франции католическими философами, см. (Берзин, 1966,
с. 309; Кетоликс, 1979, с. 98].
15 Показателей пример Объединенной церкви в Южной Корее, поддержи-
вающей тесные контакты с аналогичной церковью в США. Этой церкви при-
надлежат ряд компаний, чьи деловые интересы связаны с оборонной, фарма-
цевтической, рыболовной промышленностью. Отдельные компании имеют за-
рубежные филиалы, в том числе американские. Помимо сугубо религиозных
задач Объединенная церковь видит свое предназначение в «экспорте западной
технологии в страны третьего мира» [Фар истери, 1981, т. 114, № 48, с. 38].
16 Так, в индийском штате Керала с 1958 г. миссионерские учебные заве-
дения обязаны были выбирать учителей из общего государственного списка
кандидатов на педагогическую должность. Согласно закону 1960 г. в Шри
Лайке национализировались частные школы (в большинстве католические),
получавшие субсидии от государства. В 1964 г. правительство Туниса заклю-
чило соглашение с Ватиканом о передаче под контроль тунисских властей ча-
сти местных католических школ [Лаврецкий, 1963, с. 41, 53; Шпажников, 1967,
с. 471).
17 .Ц. Г. Аревало, одни из ведущих азиатских теоретиков «теологии осво-
бождения», видный филиппинский иезуит, член Папской международной тео-
логической комиссии, называл этот путь «революционным» [Аревало, 1978,
с. 402, 409, 411].
|в Показательна программа того же Азиатского профсоюзного братства,
где ярый антикоммунизм сочетается с лозунгами борьбы за ликвидацию пос-
ледствий колониализма, за построение демократического общества, содействие
экономическому развитию стран Азии, поднятие материального уровня жизни
трудящихся, защиту их профсоюзных прав.
** Для учреждения в 80-х годах первых модернизированных исламских
школ иа Цейлоне много сделал, например, Ораби-паша. Ои был выслан туда
из Египта англичанами, после того как потерпел поражение в организации
аитиаиглинского сопротивления (см. [Коллектив идеититиз, 1979, с. 25]).
557
20 В Ираке, например, в конце XIX— начале XX в. суннитская община
оказалась под сильным воздействием реформаторских выступлений не толь-
ко сирийских националистов, но и младотурок. В шиитской же общине рефор-
маторское движение началось несколькими десятилетиями позже под влияни-
ем событий в соседнем Иране. Это отставание объяснялось и более низким
уровнем развития буржуазных отношений среди иранских шиитов по сравне-
нию с суннитами [Котлов, 1975, с. 268—272; Турдалиев, 1980, с. 10Q].
21 К концу 60-х годов, например, только Азиатский банк Ага-хана контро-
лировал 10 крупных промышленных предприятий [Фишауэр, 1970, с. 275, 278;
Малышева, 1977, с. 143—.146].
22 О неправомочности полного отождествления такого представительства
даже с отмеченными выше сектантскими объединениями (см., например, [Ан-
тонова, 1971, с. 103-416]).
23 Об этих столкновениях на примере борьбы улемов-реформаторов Ал-
жира и Туниса см., например, (Ланда, 1977, с. 116—130; Иванов, 1971, с. 222—
224].
24 Среди первых — известные на всем мусульманском Востоке аль-Азхар
и аз-Зитуна, где реформы начали осуществляться с конца XIX в. Среди вто-
рых— Англо-Восточный колледж в Индии (70-е годы XIX в.), преобразован-
ный в 1921 г. в Алигархский университет. Англо-мусульманская школа на
Цейлоне (SO-е годы XIX в.) [Шарипова, 1978, с. 131—135; Черновская, 1970,
с. 420; Пруссакова, 1978, с. 84; Коллектив идеититиз, 4979, с. 251].
25 Такие исключения — Алжир в 30—50-е годы, Индонезия конца 20-х —
начала 30-х годов XX в.
28 В Тунисе, например, студенты аз-Зитуиы выражали неудовлетворенность
отставанием учебной программы от требований времени, что закрывало им до-
ступ к современным сферам деятельности [Вороичанииа, 1974, с. 139—140].
В Индии прозападный курс Алигархского университета вызвал недовольство
тех реформаторов, которые стремились отстоять самобытность местной куль-
туры. С этой целью в 20-х годах и были созданы Мусульманский националь-
ный университет и некоторые другие учебные заведения.
л Среди такого рода выступлений были сектантские брожения в Турции
50—60 х годов, даруль-исламские мятежи в Иидоиезии конца 40-х— начала
60-х годов, движение келантанских уламов в Малайзии 60-х годов и т. д. Из
оппозиционных сил, пытавшихся использовать ислам в качестве средства при-
влечения на свою сторону всех недовольных ускоренной вестернизацией, за-
метно выделялись индостанская «Джамийат-и-ислами», турецкая Партия на-
ционального благоденствия. При этом последняя небезуспешно сотрудничала
с нелегально действовавшим тарекатом Накшбанди, заимствуя некоторые ме-
тоды работы его средневековых ремеслеино-цеховых организаций для завое-
вания влияния в полупролетарских массах.
28 В Иране, например, уже с 1906 г. шла реорганизация судебной систе-
мы, которая лишала шиитское духовенство прежней монополии в решении
имущественных и уголовных дел. Правомочность шариатских судов все бо-
лее ограничивалась областью семейио-брачных отношений, а сами суды попа-
дали под ужесточавшийся контроль министерства юстиции. С 1936 г. для судьи
было обязательно наличие диплома о юридическом образовании или же сви-
детельства о сдаче государственных экзаменов. В 30-х годах была проведена
школьная реформа. Одни из ее результатов — подконтрольность мусульманских
школ министерству образования. Систему такого надзора подкрепила пере-
дача в ведение министерства опеки над всеми вакфам.и, включая частные. В се-
редине 30-х годов при Тегеранском университете создай богословский факуль-
тет [Дорошенко, 1975, с. 33^38, 43—52; Багаии, 1961, с. 69—79; Акави, '1980,
с. 45, 51].
29 При Анваре Садате начал действовать закон (1978 г.), согласно кото-
рому лицам, чьи воззрения противоречат мусульманскому вероучению, запре-
щено было занимать ключевые посты в административном аппарате, в проф-
союзах, выступать в печати, по радио, телевидению. Антикоммунистическую
и антидемократическую подоплеку имеет и реализация шариатских норм на-
казаний за уголовные преступления, поскольку к ним отнесены вероотступни-
чество и безбожие. Зия-уль-Хак не ограничился введением в 1979 г. в Паки-
558
стаие шариатских уголовных наказаний, он подтвердил также действенность
исламских установлений относительно выплаты сельскохозяйственного налога
ушра и благотворительной милостыни—закята. С января '1981 г. претворяет-
ся в жизнь президентское решение о реорганизации байков иа беспроцентной
основе в соответствии с мусульманским запретом брать ссудные проценты.
В Бангладеш с конца 70-х годов функционирует специальный институт, чьи
сотрудники — профессиональные экономисты и богословы-улемы совместно раз-
рабатывают основы социально-экономической политики, согласованной с прин-
ципами ислама [Гжешковяк, 1979, с. 115—119; Белокриницкий, Москаленко,
1979, с. 28; Жмуйда, 1981, с. 24—27].
30 С 1926 г., например, в Саудовской Аравии действует коммерческий суд.
Он руководствуется нормативами, за образец которых взят торговый кодекс
Османской империи. В 1947 г. был принят закон о труде (о продолжительно-
сти рабочего дня, об отпуске, о запрете детского труда). В 1964 г.— закон о
социальном обеспечении, в 1969 г.— о трудовых отношениях, в 1970 г.— о
социальном страховании. В 1957 г. начались занятия в светском университе-
те в Эр-Рияде, в 1960 г. открыта первая школа для девочек м т. д. [Василь-
ев А. М., 1980, с. 232—234, 327—334].
31 Особо выделяя законы 1956—1956 гг., В. П. Мозолии писал, что они
придавали индусскому праву «в значительной мере светский характер», от-
вечающий современным потребностям страны, в частности перспективе созда-
ния в Индии единого национального права [Мозолин, 1979, с. 34, 125].
32 Одной из таких наиболее активных организаций была осиоваииая в
Бомбее Всеиндийская ассоциация джайиов. По ее инициативе в разных го-
родах страны открывались школы и колледжи с обиовлеииой программой. С
1900 г. действует Исследовательский центр по изучению культуры джайнов.
В 1910 г. в Лондоне открылось Джайнское литературное общество [Герино,
1926, с. 318—322].
33 Из объединений реформаторско-просветительского типа выделялась Бом-
бейская ассоциация, созданная в 1852 г. парсами, которые вернулись из Запад-
ной Европы, где учились, в частности, и у видных специалистов по зороаст-
ризму. В 1853 г. возникла Парсийская правовая ассоциация. К 1865 г. она
добилась того, что колониальные власти санкционировали издание законов
о запрете двоеженства и о включении женщин в число наследников. С конца
40-х годов открывались школы для мальчиков, с 50-х годов—и для девочек.
В 1854 г. было создано учебное заведение, откуда выпускались духовные лица,
освоившие достижения европейской науки в области иранистики и зороастрий-
ских исследований [Кулке, 1978, с. 68, 83, 92, 95].
34 В 1909 г. в Бангалуре был учрежден первый технологический институт.
В 1932 г. Тата учредил фонд изучения болезней крови, на средства которого
велись исследования в Копенгагене, Нью-Йорке, Париже. В 1936 г. он же
основал школу социальных наук, в 1945 г.—Институт физико-математических
наук и ядерных исследований [Кулке, 1978, с. 75].
35 При этом следует все же иметь в виду, что «стойкие консервативные
традиции ие могли вообще остановить движение вперед, хотя могли влиять
и влияли очень сильно иа темпы и формы этого движения, иа его динамику
и направление эволюции» [Васильев Л. С., 1970, с. 431].
36 В 1904 г., например, в Китае была учреждена первая модернизирован-
ная школа для подготовки буддийских монахов. Некоторые из выпускников
участвовали в революции 1911 г. [Уэлч, 1968, с. 218—24Q],
37 Применительно к бирманской ситуации в 50-х — начале 60-х годов
И. В. Всеволодов писал: «Объявив религию панацеей от всех бед, преследу-
ющих Бирму, и основным щитом против коммунизма, правительство Бирмы,
с одной стороны, должно было быть последовательным и давать деньги иа ук-
репление этого щита, а с другой стороны, раз уже подобные расходы совер-
шаются, оправдать их пропагандистски, поддерживая и насаждая „буддий-
ский ренессанс" и стараясь прикрыть бреши в экономике широким освещени-
ем пробуддийских мероприятий таким образом, чтобы сместить акценты в шка-
ле ценностей и доказать, что, иаЬример, религиозное строительство в не мень-
шей мере способствует будущему благосостоянию, нежели строительство за-
водов» [Всеволодов, 1978, с. 203].
559
ЛИТЕРАТУРА
.Маркс, Энгельс — Маркс К. и Энгельс Ф. Сочинения. Изд. 2-е.
Маркс, Энгельс, 1966 Маркс К-, Энгельс Ф Фейербах Противополож-
ность материалистического и идеалистического воззрений (Новая публи-
кация первой главы «Немецкой идеологии»), М , 1966.
Ленин — ЛенинВ И. Полное собрание сочинений.
Аваков, 1976 — Аваков Р М. Развивающиеся страны: научно-техническая
революция и проблема независимости. М., 1976.
Аверинцев, 1976 — Аверинцев С. С. Судьбы европейской культурной тра-
диции в эпоху перехода от античности к средневековью.— Из истории куль-
туры средних веков и Возрождения. М., 1976.
Агаев, 1976 — Агаев С. Л. «Революция сверху»: генезис и пути развития.—
«Вопросы философии». 1976, № 11.
Агаев, 1981—Агаев С. Л. Иран в прошлом и настоящем (пути и формы
революционною процесса). М., 1981.
Адольфе, 1969—Adolfs R Izmedju integrizma i katolicizma.— «Svjedo-
cenje», Zagreb, 1969, № 41.
Азия, 1980 —«Азия и Африка сегодня». 1980, № 9.
Акави, 1980—Akhavi Sh Religion and Politics in Contemporary Iran. N. Y.,
•1980.
Аккереи, 1970 — Akkeren van Ph. Sri and Christ. A Study of Indigenous
Church in East Java L., 1970.
Алаев, 1982—Алаев Л Б От редактора.—Типы общественных отношений
на Востоке. М., 1982
Алатас, 1977—Alatas S Н. Intellectuals in Developing Societies. L., 1977.
Александров, 1979 — Александров Ю. Г. Юго Восточная Азия: проблемы
аграрной эволюции. М., 1979.
Алиев, 1979—Алиев С. М. Антимонархическая и антиимпериалистическая ре-
волюция в Иране.— «Народы Азии и Африки». 1979, № 3.
Аллен, 1968—Allen R. Malaysia. Prospect and Retrospect. The Impact and
Aftermath of Colonial Rule. London—New York—Kuala Lumpur, 1968.
Аллен, Доннитори, 1957—Allen G. C., Donnithorne A. G. Western En-
terprise in Indonesia and Malaya. L., 1957.
Анавати, 1969—Anawati G C. The Roman Catholic Church.—Religion in
the Middle East Vol. 1. L, 1969.
Аидердивелопмеит, 1969 — Underdevelopment and Economic Nationalism in
Southeast Asia. Ithaca—London, 1969.
Андерсон, 1974 — Anderson P Lineages of the Absolutist State. L., 1974.
Андреасян, 1979—Андреасян P. «Нефтяное процветание и капиталисти-
ческая трансформация аравийских монархий — «Азия и Африка сегодня».
1979, № 1.
Аидреасяи, Казюков, 1978—Андреасян Р., Казюков А. ОПЕК в мире
нефти. М., 1978.
Андреев, 1976—Андреев И. В. Клерикализм м проблемы современного на-
ционально-освободительного движения.— Религия и церковь в современ-
ную эпоху. М., 1976.
Антонова, 1971—Антонова К. А. Об учении и легендах мусульманской сек-
ты Ахмадийя.— Религия и общественная мысль народов Востока. М., 1971.
Аревало, 1978—Arevalo С G Notes for the Theology of Development.—
What Asian Christians Are Thinking. Quezon City, 1978.
Артаиовский, 1967— Артановский С. H. Проблема «личности иа рубеже
культур».— «Вопросы философии». 1967, № 7.
560
Атлас, 1955—Атлас мира. М, 1955.
Африканский город, 1979 — Африканский город (Критический очерк зарубеж-
ных концепций). М„ 1979.
Ашер, 1928—Usher А. Р. The Growth of English Shipping. 1572—1922.—
«The Quarterly Journal of Economics». N. Y., May 1928.
Ашрафян, 1981—Ашрафян К. 3. Ниранкари.— «Азия и Африка сегодня».
1981,’№ 4.
Ашрафян, 1982—Ашрафяи К. 3. Некоторые факторы типологизации со-
циально-экономического развития Индии в средние века.— Типы общест-
венных отношений на Востоке в средние века. М., 1982.
Аштор, 1971—Ash tor Е. Les metaux precieux et la balance des payements
du Proche Orient a la basse epoque. P., 1971.
Ьааклин, 1976—Baaklin A. Legislative and Political Development: Lebanon
1842—1972. Duke, 1976.
Бааш, [949—Бааш Э. История, экономического развития Голландии в XVI—
XVIII вв. М„ .1949.
Багани, 1961—Bagani A. Modernization of Iran. Stanford, 1961.
Баженов, 1976—Баженов J1. Б. Дополнительность и единство противопо-
ложностей.— Принцип дополнительности и материалистическая диалекти-
ка. М., 1976
Бад Кришна, 1924—Bal Krishna. Commercial Relations Between India and
England. L., 1924.
Барг, Черняк, 1975 — Б a p г M. А., Ч e p и я к E. Б. Регион как категория внут-
ренней типологии классово-антагонистических формаций.— Проблемы со-
циально-экономических формаций (историко-типологические исследова-
ния). М., 1975.
Бартольд, 1966— Бартольд В. В. Сочинения. Т. 6. М., 1966.
Бахтин, 1979—Бахтин М. М. Эстетика словесного творчества. М., Г979'.
Бегининг, 1968— Beginning of Modernization in the Middle East. The Nine-
teenth Century. Chicago—London, 1968.
Бекир, 1973—Бекир Ю Влияние ислама на социально-политическую жизнь
республиканской Турции. Автореф. каид. дис. М., 1973.
Белелюбскин, 1976—Белелюбский Ф. Б. Произведение вождя тайпинов
Хуи Жень-ганя «Новое сочинение в помощь управлению» как историче-
ский источник. Канд. дис. М., 1976.
Белокриницкий, Москаленко, 1979— Белокриницкий В. Я., Москален-
ко В. Н Пакистан 70 х годов: некоторые черты развития—«Народы Азии
и Африки». 1979, № 4.
Бельский, 1971—Бельский А. Г. К вопросу о религиозно-философских ос-
новах концепции «истинного национализма» индусских коммуналистов.—
Религия и общественная мысль народов Востока. М., 1971.
Бенда, 1964—Benda Н S. New-Western Intelligentsias as Political Elites.—
Development and Society. N. Y., 1964.
Бенн, 1980—Бенн А. В Манифесты и мандарины.— «За рубежом». 1980,
№ 28
Бенн, 1982—Бенн А. В. Доводы в пользу демократии.— «За рубежом» 1982
№ 16.
Берзин, 1966—Берзли Э. О. Католическая церковь в Юго-Восточной Азии-
М., 1966.
Берзин, 1973— БерзииЭ О. История Таиланда. М., 1973.
Берита хариан — «Berita harian». Kuala Lumpur.
Берк, 1980— В e г q u e J. L’islam au defi. P., 1980.
Бернье, 1936—Бернье Ф. История последних политических переворотов в
государстве Великого Могола. М.—Л., 1936.
Бехерт, 1973—В echert Н Buddische Sozialethik und Kulturwandel in Cey-
lon und Siidostasien.— «Museon». Louvain, 1973, vol. 86, № 3—4.
Библер, 1976—Библер В. С Мышление как творчество. Введение в логику
мысленного диалога. М., 1976.
Бовин, 1980— Б о в и и А. Е. Мир семидесятых. М., 1980.
Бокщанин, 1976—Бокщаиии А. А. Императорский Китай в начале XV ве-
ка (внутренняя политика). М., 1976.
56В
Большаков, 1973—Большаков О. Г. Город в конце VIII—начале XIII в.
Численность городов.— Белеиицкий А. М., Б е и т о в и ч И. В., Б о л fa-
ша к о в О. Г. Средневековый город Средней Азии. Л., 1973.
Большаков, 1982—Большаков О. Г. Средневековый арабский город.—
Очерки 'истории арабской культуры V—XV вв. М., 1982.
Боидз, 1979—Bonds without Bondage. Explorations in Transcultural Interacti-
ons. Honolulu, 1979.
Бонтанк, 1974—В on ti nek F. La lutte autour de la liturgie chinoise aux XVII
et XVIII siecles. P., 1974.
Борьба идей, 1978—Борьба идей в современном мире. Т. 3. М., 1978.
Брехер, 1959—В recher М. A Political Biography. L., 1959.
Брук, 1942 — Broek J. О. M. Economic Development of the Netherlands Indies.
N. Y„ 1942.
Бург.иба, 1976—В our gib a H. Jr. Le transfert de connaissance et le de-
veloppement.—«Cultures» P., 1976, vol. 3, № 4.
Бхагаван, Индрадев, 1981—Bhagavan P. M., Indra dev. Deficiencies and
Corrections.—«Seminar». New Delhi, 1981, № 2Б8.
Бхаттачария, 1969—Bhattacharya D. Socio-Economic Trends in India.—
Trends in Socio-Economic Change in India 1871—1961. Simla, 1969.
Бэнкс, 1975—Banks D. J. Pluralism East and West. Some Parallels and Dif-
ferences: Malaysia and the Caribbean.—«Contributions to Asian Studies».
Vol. 7. Leiden. 1975.
Бэрок, 1977 — Bairoch P. The Economic Development of the Third World sin-
ce 1900 L„ 1977.
Бэрок, 1981—Bairoch P. The Main Trends in National Economic Disparities
since the Industrial Revolution.— Disparities in Economic Development sin-
ce the Industrial Revolution. L., 1981.
Вайнер, 1967—Weiner M. Perty Building in a New Nation. The Indian Na-
tional Congress. Chicago, 1967.
Вайнер, 1972—Weiner M. India- Two Political Cultures.—Political Culture
and Political Development. Princeton, 1972.
Валькова, 1979—-Валькова Л. В. Саудовская Аравия в международных
отношениях (1955—1977). М., 1979.
Вартема, 1884—[Wert от an us Lewis (Va г tern a)]. The Navigation and
Voyages of Lewis Wertomanus. Edinburgh, 1884.
Васильев A. M., 1980—Васильев A. M Эволюция социально-политической
структуры Саудовской Аравии (1945—1973). Докт. дис. М., 1980.
Васильев Л. С., 1970—Васильев Л. С. Культы, религии, традиции в Ки-
тае. М., 1970.
Васильев Л. С., 1982— Васильев Л. С. Феномен власти-собственности.—
Типы общественных отношений иа Востоке в средние века. М., 1982.
Вафа, 1980—Вафа А X. Культура и революционный процесс в развиваю-
щихся странах.— «Народы Азии и Африки». 1980, № 3.
Вебер, 1972—Вебер М. Протестантская этика. М., 1972.
Вейкер, 1981—WeiKer W. F. The Modernization of Turkey. From Ataturk
to Present Day. N. Y.—L., 1981
Вернадский, 1977—Вернадский В. И. Размышления натуралиста. Кн. 2.
Научная мысль как планетное явление. М., 1977.
Вильямс, 1950— Вильямс Э. Капитализм и рабство. М., 1950.
Волохова, 1969—-Волохова А. А. Иностранные миссионеры в Китае (1901 —
1920). М., 1969.
Вольтер, 1961 — Вольтер. Бог и люди. Статьи, памфлеты, письма. Т. 1—2
М„ 1961.
Вопросы философии — «Вопросы философии». М.
Борис, 1975—Vorys von К- Disconsensus. Communalism and Political Stabili-
ty in Malaysia. Princeton, 1975.
Вороичаиииа, 1974— Вороичанниа H. И. Секуляристские тенденции в со-
временном Тунисе.— Религия и общественная мысль стран Востока. М,
1974
Восток, 1983—Восток: рубеж 80-х годов. Освободившиеся страны в совре-
менном мире. М., 1983.
562
Всеволодов, 1978—Всеволодов И. В. Бирма: религия и политика. М.,
1978.
Всемирная история,1957— Всемирная история. Т. 3. М., 1957.
Всемирная история, 1959— Всемирная история Т. 6. М., 1959.
Вудрафф, 1967—W о о d г u f f. Impact of Western Man. A Study of Europe’s
Role in the World Economy 1750—1960. N. Y., 1967.
Вышнепольский, 1959—В ы ш н е п о л ьс к и й С. А. Мировые морские пути
и судоходство. М., 1959
Галич, 1981—Галич 3. Н. Проблемы социально-экономической эволюции
стран Юго-Восточиой Азии и Тропической Африки. М., 1981.
Ганковский, 1967— Га нковский Ю. В. Национальный вопрос и националь-
ные движения в Пакистане. М., 1967
Гарде, 1976—Gar det L Regards Chretiens sur la plurahte des cultures dans
le monde present. Tunis, 1976.
Гарде, 1977—Garde t L. La foi du chretien et les grandes cultures religieus-
es—«Islamochristiana*. Vol. 3. Roma, 1977.
Гасанова, 1974—Гасанова Э. Ю. Ислам и принцип лаицизма в современ-
ной Турции.—Религия и обществеииая мысль стран Востока. М., 1974
Гафуров, 1976—Гафуров Б. Г. Актуальные проблемы современного наци-
онально-освободительного движения. М., 1976.
Гейдаров, 1979—Гейдаров М. X. О месте города в социально экономиче-
ской структуре феодального общества Азербайджана XIII—XIV вв.— То-
варно-денежные отношения на Ближнем и Среднем Востоке в эпоху сред-
невековья. М., 1979.
Гейдаров, 1980 — Гейдаров М. X. О роли и особенностях ростовщичества!
в Азербайджане и сопредельных странах мусульманского Востока в XIII—-
XVII вв—Ближний н Средний Восток. Товарно-денежные отношения при
феодализме. М., 1980.
Гейер, 1953 — Gayer A. D. а. о. The Growth and Fluctuation of the British
Economy. Vol. 1. Ox., 1953.
Гельбрас, 1980— Гельбрас В. Г. Социально-политическая структура КНР.
50—60 е годы. М., 1980.
Герино, 1926—Guerinot A. La religion djaina. Histoire, doctrine, culte. сой-
tuincs, institutions. P., 1926.
Гжешковяк, 1979—Grzeskowiak M. Islam and Communism in the Draft
of the New Criminal Code in Egypt;—The Most Recent Tendencies in the
Socialist Orientation of Various African and Arab Countries. Praha, 1979.
Гиббиис, 1899—Гиб 6 ii нс Г. Очерк истории английской торговли и колоний.
СПб., 1899.
Гильфердинг, 1959—Гильфердииг Р Финансовый капитал. М., 1959.
Глуходед, 1968—Глуходед В. С. Проблемы экономического развития Ира-
на (20—30-е годы). М., 1968.
Гнедин, 1966—Гыедии Е. Бюрократия двадцатого века—«Новый мир». М.,
1966, № 3. А
Гобсон, 1926—Гобсон Д. Развитие современного капитализма. Машинное
производство. М.— Л., 1926.
Гопалкрншнан, 1965— ГопалкришнанП. К. Развитие экономической мыс-
ли в Индии. М., 1965.
Гополаи, 1973—G ор о 1 a n S. Outlines of Jainism. N. Y.. 1973
Гордеев, 1977—Гордеев В. В. Национальный вопрос в Малайзии. М., 19771
Гордон, 1977—Гордон А. В. Проблемы национально-освободительной борь-
бы в творчестве Франца Фанона. М., 1977.
Гордон, 1981(a)—Гордон А В. Советские востоковеды и африканисты о
процессах формирования национального и классового сознания в осво-
бодившихся странах (1976—1980).— «Народы Азии и Африки». 1981, № 1.
Гордой, 1981(6) —Гордой А. В. Личность в крестьянском обществе.—«Азия
и Африка сегодня». 1981, Ns 12.
Гордон, 1984 — Гордон А. В. Революционно демократические концепции не-
капиталистического развития в культурно-исторической перспективе.—Ре-
волюционная демократия и коммунисты Востока. М., 1984.
36*
563,
Гордой, Егорова, 1968—Гордон Л. А., Егорова М. Н. Рабочий класс Ин-
дии. М., 1968.
Горошко, 1978—Горошко И. Б. К вопросу о религиозном национализме
Джаи Саигх.— Место религий в идейио-политической борьбе развиваю-
щихся стран. М., 1978.
Грамши, 1959—Грамши А. Тюремные тетради.—Избранные произведения.
Т. 3. М., 1959.
Грановский, 1983—Грановский А. Е. Накопление и экономический рост в
Индии. М., 1983.
Гринберг, 1951—Greenberg М. British Trade and the Opening of China.
Cambridge, 1951.
Гриффии, 1927—Griffin E. E. Principles of Foreign Trade. N. Y., 1927.
Губер, 1932—Губер А. А. Индонезия: социально-экономические очерки. M.—
Л., 1932.
Гуле, 1971—Goulet D. The Cruel Choice. A New Concept in the Theory of
Development. N. Y., 1971.
Гупта, 1978(a)—Гупта Б. Коммунисты в парламенте.— «Проблемы мира и
социализма». М., 1978, № 9.
Гупта, 1978(6)—Gupta J. D. A Season of Caesars: Emergency Regimes and
Development Politics in Asia.— «Asian Survey». 1978, vol. XVIII, № 4.
Гусева, 1967—Гусева H. P. О сектах в сикхизме.— Страны и народы Во-
стока. М., 1967.
Гусева, 1968—Гусева Н. Р. Джайнизм. М., 1968.
Гусева, 1977—Гусева Н. Р. Индуизм. История формирования и культовая
практика. М., 1977.
Гутнова, 1979—Гутиова Е. В. Роль бюргерства в формировании сословных
монархий в Западной Европе.—Социальная природа средневекового бюр-
герства XIII—XVII вв. М., 1979.
Гутнова, Удальцова, 1975—Гутиова Е. В., Удальцова 3. В. К вопросу
о типологии развитого феодализма в Западной Европе.— Проблемы соци-
ально-экономических формаций (историко-типологические исследования).
М., 1975.
Гхош, 1980—Ghosh A. The Working Class.— «Seminar». New Delhi, 1980,
№ 245.'
Дайнамикс, 1978—Dynamics of Development: an International Perspective.
Vol. 1. Delhi, 4978.
Даниэль, 1970—Daniel K- L. American Philanthropy in the Near East 1820—
1960. Athens, 1970.
Дарлииг, 1979—Darling F. C. The Westernisation of Asia. A Comparative
Political Analysis. Cambridge (Mass.), 1979.
Датта, 1980—Dutt a D. K. Social, Moral and Religious Philosophy of Mahat-
ma Gandhi. A Critical Analysis. New Delhi, 1980.
Датт В., 1980—Dutt V. Indira Gandhi—Promises to Keep. New Delhi, 1980.
Датт П., 1948—Датт Пальм. Индия сегодня. М., 1948.
Двинина, 1974—Двинина Л. И. Проблемы международного христианского
синдикализма. М., 1974.
Девелопииг, 1974—«The Developing Economics». Tokyo, 1974, vol. 12, № 4.
Девелопмент, 1981—Development Cooperation Efforts and Policies of the Mem-
bers of the Development Assistance Committee 1981. Review. OECD. P.,
1981.
Дегрет, 1968—Degrett J. D. H. Religion, Law and State in India. N. Y.,
1968.
Делюмо, 1979—’D e 1 um e a u L. Le catholicisme entre Luther et Voltaire. P.,
1979.
Делюсии, 1980—Делюсин Л. П. Спор о социализме. Из истории обществен-
но-политической мысли Китая в начале 20-х гг. М., 1980.
Демин А. И., 1977—Демии А. И. Современная иранская деревня. М., 1977.
Демии Л. М., 1971 — Демии Л. М. Национальный вопрос в современной Ма-
лайзии.— Расы и народы. М., 1971.
Дефо, 1904—Def о D. The Farther Adventures of Robinson Crusoe. L., 1904.
564
I
Джа, 1972—J ha A. Modernization and the Hindu Socio-Culture. New Delhi.
1972.
Джайарам, 1980—Jayaram О. O. The Social Reality.— «Seminar». New Del-
hi, 1980, № 245.
Джапп, 1978—Jupp J. Sri Lanka. Third World Democracy. Colombo. 1978.
Джексон, 1968—Jackson J. Planters and Speculators. Chinese and European
Agricultural Enterprise in Malaya, 1786—1921. Singapore, 1968.
Джорнл, 1979—«Journal of Contemporary Asia», 1979, №2.
Дорошенко, 1975—Д о p о ш e н к о E. А. Шиитское духовенство в современ-
ном Иране. М., 1975.
Драбкин, 1978—Драбкин Д. С. Становление Веймарской республики. М.,
1978.
Дридзо, Кочнев, Семашко, 1978—Дридзо А. Д., Кочиев В. И., Семаш-
ко И. М. Индийцы и пакистанцы за рубежом. М., 1978.
Дьякова, 1978—Дьякова И. С. Внешняя торговля развивающихся стран
Азии. М„ 1978.
Дьяконов, 1971—Дьяконов И. М. Основные черты древнего общества (ре-
ферат иа материале Западной Азии).— Проблемы докапиталистических
обществ в странах Востока. М., 1971.
Дэвис, 1968—Davis К- World Urbanization 1950—1970. Vol. 1. Berkeley, 1969.
Дэй, 1919—D а у C. A History of Commerce. N. Y., 1919.
Дякин, 1972----Дякин В. С. Самодержавие, буржуазия и дворянство в
1907—1911 гг Л., 1972.
Ерасов, 1976—Ерасов Б. С. Человеческий фактор и перспективы развития
стран «третьего мира».— «Вопросы философии». 1976, № 8.
Жабреев, 1968—Жабреев А. Ф. Некоторые вопросы развития земельной
собственности в Бирме.— Аграрные отношения в странах Юго-Восточной
Азии. М., 1968.
Жезюпт, 1929—Jesuites missionaires. Syrie, Proche Orient, [б. м.], 1929.
Жмуйда, 1981 — Жмуйда И. В. Исламские принципы в экономике Паки-
стана.—«Азия и Африка сегодня». 1981, № 1.
Жуков, 1978—Жуков Е. М. Методологические проблемы теории обществен-
но-экономических формаций.— Общественно-экономические формации. Про-
блемы теории. М., 1978.
Журавский, 1978—Ж у р а в с к и й А. В. Становление идеологии арабского на-
ционализма и христианские меньшинства (вторая половина XIX—начало
XX в.).— «Народы Азии и Африки». 1978, № 3.
Зайоичковский, 1975— Zajgczkowski A. Makerere University College: prob-
lem^ uniwersytetu afrykan skiego.— «Studia sociologiczne». Lodz, 1975.
Заказникова, 1971—Заказникова E. П. Рабочий класс и национально-ос-
вободительное движение в Индонезии. М., 1971.
Зананири, 1969— Z а п а п i г i G. L’Eglise et I’lslam. P., 1969.
Зарождение идеологии, 1973—Зарождение идеологии национально-освободи-
тельного движения (XIX—начало XX в.). М., 1973.
Зарубежный Восток, 1981—Зарубежный Восток и современность Т. 1—3. М„
1980—1981.
За рубежом — «За рубежом». М.
Зомбарт, 1931—Зомбарт В. Современный капитализм. Т. 1. Первый полу-
том. М.— Л., 1931.
Иванов, 1971—Иванов Н. А. Кризис французского протектората в Тунисе
(1818—1939). М„ 1971.
Идеологическая борьба, 1978—Идеологическая борьба и мировой революци-
онный процесс. М., 1978.
Иербук, 1970—Yearbook of National Accounts Statistics 1969. Vol. 1. N. Y„
1970.
Икбал, 1981—И к б а л M. Избранное. М., 1981.
Илларионов, 1978—Илларионов Н. С. Идеология и общественный про-
гресс в странах Тропической Африки. М., 1978.
Ингам, 1956 — Ingham К. Reformer in India. Cambridge, 1956.
865
Иикельс, Смит, 1974— I n k е 1 е s A., Smith D. Н. Becoming Modern: Indivi-
dual Change in Six Developing Countries. Cambridge (Mass.), 1974.
Интеллигенция, 1981—Интеллигенция и социальный прогресс в освободив-
шихся странах. М., 1981.
Интериейшнл семинар, 1968—International Seminar on Higher Education im
Buddhism. Bangkok, 1968.
Ионова, 1981—Ионова А. И. Ислам в Юго-Восточной Азии: проблемы со--
временной идейной эволюции. М., 1981.
Иоиова, 1978—Ионова Ю. В. Религиозно-политические движения в Корее.—
Место религий в идейно-политической борьбе развивающихся стран. М.,.
1978.
Исламик ревью, 1965—«Islamic Review». Woking, 1965, vol. 53, № 6.
Исследования, 1978—Исследования социологических проблем развивающихся!
стран. М., 1978.
История, 1968—История Индии в средние века. М., 1968.
История, 1974—История Китая с древнейших времен до наших дней. М.,.
1974.
Истуар, 1957—Histoire universelie des missions catholiques. Vol. 2. P., 1957..
Кабрал, 1973—Кабрал А. Революция в Гвинее. Избранные статьи и речи.
М., 1973.
Каленский, 1977—Каленский В. Г. Государство как объект социологиче-
ского анализа. М., 1977.
Каранджья, 1960—Karanjya R. К. The Mind of Mr. Nehru. L„ 1960.
Картман, 1957—Cartmann J. Hinduism in Ceylon. Colombo, 1957.
Карунатилаке, 1976—К а г u n a t i 1 a k e. This Confused Society. Colombo, 197
Кастом тариф, 1897—Custom Tariff of the United Kingdom from 1800 to 1897i.
L„ 1897.
Кейта, 1968— Кейта M. Речи и выступления. М., 1968.
Кетоликс, 1975—The Catholics and National Movement. Hanoi, 1975.
Кива, 1978—Кива А. В. Страны социалистической ориентации. Основные тен-
денции развития. М., 1978.
Кин Д., 1972 -Кин Д. Японцы открывают Европу. М., 1972.
Кии Ц., 1978—Кии Ц. Италия конца XIX в.: судьбы людей и теорий. М.,
1978.
К и н Ц., 1980— К и н Ц. Италия на рубеже веков. М., 1980.
Киреев, 1982—Киреев Н. Г. Развитие капитализма в Турции. К критике тео-
рии «смешанной экономики». М., 1982.
Кирхе, 1974—Kirche und Dritte Welt im Jahr 2000. Zurich, 1974.
, Китагава, 1966—Kitagawa J. M. Religion in Japanese History. N. Y.—L.,
1966.
Кларк, 1968—Clark C. Population Growth and Land Use. N. Y., 1968.
Клеер, 1968—К леер E. Анализ общественно-экономических структур стран
«третьего мира». М., 1968.
Козлова, 1973—Козлова М. Г. Бирма — зарождение идеологии националь-
но-освободительного движения (XIX—начало XX в.). М., 1973.
Колесников, 1980—Колесников А. А. «Народные дома» в Турции в 30-е
годы (Специфика деятельности буржуазной пропаганды культурно-просве-
тительских центров). Канд. дис. Л., 1980.
Колетта, 1978—Coletta N.. J. The Use of Indigenous Culture as a Medium
for Development: the Indonesian Case.—«Prisma». Djakarta, 1978, vol. 1,
№ 2.
Коллектив идеититиз, 1979—Collective Identities: Nationalism and Protest in
Modern Sri Lanka. Colombo, 1979.
Колонтаев, 1975—Колоитаев А. П. Низшие формы производства в стра-
нах Южной и Юго-Восточной Азии. Особенности эволюции. М., 1975.
Колонтаев, 1976—Колонтаев А. П. Научно-техническая революция и ма-
шинная стадия производства в развивающихся странах.—Научно-техниче-
ский прогресс и развивающиеся страны. М., 1976.
Колумб, 1956—[Колумб:]. Путешествия Христофора Колумба. Дневники,
письма, материалы. М., 1956.
Комаров, 1972—Комаров Э. Н. Содержание и основные формы эволюции
566
аграрных отношений в Индии в конце XVIII—XIX в.— Проблемы истории
Индии и стран Среднего Востока. М., 1972.
Конрад, 1978 —Конрад Н. И. Избранные труды Литература и театр. М„
1978.
Константино, 1975—Constantino R. A History of the Philippines from the
Spanish Colonisation to the Second World War. N. Y.—L., 1975.
Константино, 1978—Constantino R.’Neocolonial Identity and Countercon-
sciousness. Essays on Cultural Decolonisation. L., 1978.
Константинов, 1948—Константинов H. А. Школьная политика в коло-
ниальных странах (XIX—XX вв.). М., 1948.
Коиституси, 1959—Konstitusi Persekutuan Tanah Malayan. Djakarta, 1959.
Корнев, 1973—Корнев В И Тайский буддизм М, 1973.
Костюченко,- 1970—Костюченко В. С. Интегральная веданта. М., 1970.
Костюченко, 1977— Костюченко В. С. Вивеканаида. М., 1977.
Косухин, 1980—Косухин Н. Д. Формирование идейно-политической страте-
гии в африканских странах социалистической ориентации. М., 1980
Котлов, 1975—Котлов Л. Н. Становление национально-освободительного
движения иа Арабском Востоке. М., 1975.
Котовский, 1954—Котовский Г. Г. Система эксплуатации плантационных
рабочих — «Ученые записки Института востоковедения». Т. X. М.,
1954.
Котовский, 1965—Котовский Г. Г. Введение.— Касты в Индии. М., 1965.
Котовский, 1969—Котовский Г. Г. Классовая борьба в современной ин-
дийской деревне (1947—1963). М., 1969.
Котхари, 1970(a)—Kotharj R. Introduction.—Caste in Indian Politics. Del-
hi, 1970.
Котхари, 1970(6)—Kothari R. Politics in India. New Delhi, 1970.
Котхари, 1974—Kothari R. Footstep into the Future: Diagnosis of the Pre-
sent World and a Design for an Alternative. New Delhi, 1974.
Котхари, 1976—Kothari R Democratic Policy and Social Change in India.
Crisis and Opportunities Bombay etc., 1976.
Коул, 1932—Cole G. D. H. British Trade and Industry. L., 1932.
Коул, 1953—Cole G. D. H. Introduction to Economic History 1750—1950. L.,
1953.
Крамер M., 1959—Cramer M. Das Christlich-Koptische Agypten einst und
heute. Wiesbaden, 1959.
Крамер X., 1969—Kraemer H. Message to a Non-Christian World. Grand
Rapids, 1969.
Крнсченс, 1979 — Christians and Arab Nationalism. An Address Given by His
Beatitude Maximos V.—«Islamochristiana». Vol. 5. Roma, 1979
Кроули, 1972— Crawly W. F. Political Directions in Independent India.—
Reform and Revolution in India. L„ 1972.
Круф, 1967—J. M. Van der Kroef. Communism in Malaysia and Singapore.
A Contemporary Survey. The Hague, 1967.
Кузьмин, 1976—Кузьмин В. П. Принцип системности в теории и методоло-
гии К. Маркса. М., 1976.
Кулишер, 1931—Ку ли шер И. М. История экономического быта Западной
Европы. Т. 1—2. М.— Л , 1931
Кулке, 1978—Kulke Е. The Parsees of India. A Minority as Agent of Social
Change. New Delhi—Bombay—Bangalore—Calcutta, 1978.
Куи, 1975—Кун T. С. Структура научных революций. М., 1975.
Куцеиков, 1974— Куцеиков А. А. Политическая функция индийской касты.—
«Народы Азин и Африки». 1974, № 1.
Куцеиков, J 983—Куцеиков А. А. Эволюция индийской касты. М., 1983.
Кучииьский, 1975—Кучииьскмй Я- Некоторые вопросы диалога марксис-
тов и христиан.— «Вопросы иаучиого атеизма». Вып. 18. М., 1975
Лаврецкий, 1963—Л а в р е ц к и й Н. Р. Колонизаторы уходят — миссионеры
остаются М., 1963.
Лазарев, 1960—Лазарев М. С. Крушение турецкого господства на Араб-
ском Востоке. М., 1960.
Лаигебек, 1927—Ланге бек В. История мировой торговли. М., 1927.
567
Ланда, 1976—Ланда Р. Г. Борьба алжирского народа против европейской
колонизации (1830—1918). М., 1976.
Ланда, 1977—Лайда Р. Г. Подъем антиколониального движения в Алжире
в 1918—1931 гг. М, 1977.
Лапаломбара, 1972— L а р а 1 о m b а г a J. Italy: Fragmentation, Isolation, Alie-
nation.—Political Culture and Political Development. Princeton, 1972.
Левасёр, 1911—Levasseur E. Histoire du commerce de la France. P. 1. P.,
1911.
Леви, 1974—Levey Y. Malaysia and Ceylon: a Study of Two Developing Cen-
tres. Beverly Hills—London, 1974.
Левин 3. И., 1973—Левин 3. И. Арабские страны.— Зарождение идеологии
национально-освободительного движения (XIX—начало XX в.). М., 1973.
Левин 3. И., 1979—Левин 3. И. Развитие арабской общественной мысли.
1917—1945. М., 1979.
Левин С. Ф., 1962— Левин С. Ф. Реформаторское движение в индийской тор-
говой общине исмаилитов-ходжа в 1829—1866 гг.—«Краткие сообщения
Института народов Азии». Вып. 61. М., 1962.
Левин С. Ф., 1964—Левин С. Ф. Организации исмаилитской буржуазии в
Пакистане.—«Краткие сообщения Института народов Азии». Вып. 71.
М„ 1964.
Левин С. Ф., 1965—Левин С. Ф. Об эволюции мусульманских торговых каст
в связи с развитием капитализма.— Касты в Индии. М., 1965.
Левин С. Ф., 1974—Левин С. Ф. Роть союзов предпринимателей в форми-
ровании и проведении государственно-экономической политики.— Экономи^
ческое развитие Пакистана (60-е годы). М., 1974.
Левковский, 1956—Левковский А. И. Некоторые особенности развития
капитализма в Индии до 1947 г. М., 1956.
Левковский, 1963'—Левковский А. И. Особенности развития капитализма
в Индии. М., 1963.
Левтонова, 1979—Левтонова Ю. О. История Филиппин. Краткий очерк.
М„ 1979.
Лейпхарт, 1978—Li j ph a rt A. L. Emergency Power and Emergency Regi-
mes: a Commentary.— «Asian Survey». 1978, vol. XVIII, № 4.
Лемерсннье, 1983—Lemercinier J. Religion and Ideology in Kerala. Lou-
vain-Neuve, 1983.
Летем, 1978—-Latham A. J. H. Merchandise Trade Imbalance and Uneven
Economic Development in India and China.—«Journal of European Econo-
mic History». 1978, № 1.
Лёр, 1955—Leu г J. S. van. Indonesian Trade and Society. The Hague, 1955.
Липсет, 1972—Липсет С. M. Политическая социология.—Американская со-
циология. Перспективы. Проблемы. Методы. М., 1972.
Лукин, 1969—Лукин В. П. «Идеология развития» и массовое сознание в
странах «третьего мира».— «Вопросы философии». 1969, № 6.
Луцкий 1964—Луцкий В. Б. Национально-освободительная борьба в Сирии
(1925—1927). М„ 1964.
Луцкий, 4966—Луцкий В. Б. Новая история арабских стран. М., 1966.
Л’эндюстри, 4979—L'industrie dans le monde depuis 1960: progres et perspecti-
ves. N. Y.. 1979.
Макгрегор, 1850(a) —MacGregor J. Commercial Statistics. Vol. 4. L„ 1850.
Макгрегор, 1850(6) —MacGregor J. Commercial Tariff. L., 1850.
Макджи, 1967— M a c G e e T. G. The Southeast Asian City. L , 1967.
Мальхотра, 1970—Malhotra S. L. Social and Political Orientations of Neo-
Vedantism. Delhi, 1970.
Малышева, 1977—Малышева Б. Д. Исмаилиты.— «Вопросы истории». 1977,
№ 2.
Мамфорд, 1970—Mumford L. The Myth of the Machine. The Pentagon of
Power. N. Y., 1970.
Man, 1930—Mun Th. Discourse of Trade from England unto the East-Indies
(1621). Reproduced from the First Edition. N. Y.. 1930.
Марковиц, 1969—Markowitz I. L. Leopold Sedar Senghor and the Politics
of Negritude. L., 1969.
568
Мартышии, 1972—Мартышии О. В. Социализм и национализм в Африке.
М„ 1972.
Мартышии, 1981(a) —Мартышии О. В. Африканская революционная демо-
кратия. М., 1981.
Мартышии, 1981(6)—Мартышии О. В. Политические взгляды Джавахар-
лала Неру. М., 1981.
Мартышии, 1982—М артышин О. В. О судьбах национализма на Востоке.—
Революционный процесс иа Востоке. М., '1982.
Маршалл, 1967—Marshall В. L. Capitalism and Nationalism in Prewar Ja-
pan. The Ideology of the Business Elite 1868—1941. Stanford, 1967.
Л1ахаланобис, 1974—Ma ha I a nobis P. Ch. Objectives of Science and Tech-
nology.—Science Policy Studies. New Delhi, 1974.
Медведев, 1978—Медведев E. M. Южная Азия.— Первобытная периферия
классовых обществ до начала Великих географических открытий (пробле-
ма исторических контактов). М., 1978.
Мезенцева, 1981—Мезенцева О. В. Индуизм и идеологическая борьба в
современной Индии (Использование религии националистическими и ком-
муналистскими течениями). Автореф. каид. дне. М., 1981.
Мейер, 1978—Мейер М. С. Социальная структура Турции. Учебное пособие.
М„ 1978.
Мелещеико, 1968—Me л еще и ко Ю. С. Характер и особенности научно-тех-
нической революции.— «Вопросы философии». 1968, Ns 7.
Меликсетов, 1977—Меликсетов А. В. Социально-экономическая политика
гоминьдана в Китае (1927—1949). М., 1977.
Меликсетов, 1981—Me ликсетов А. В. [Рец. иа:] Непомиии О. Е. Со-
циально-экономическая история Китая. 1894—1914.— «Народы Азии и Аф-
рики». Г981, № 2.
Мерад, 1967—Merad A. Le reformisme musulman en Algerie de 1924 a 1940.
La Haye—Paris, 1967.
Милз, 1973 — Mills L. A. Malaya: a Political and Economic Appraisal. West-
point, 1973.
Мировоззрение, 1973—Мировоззрение Джавахарлала Неру. М., 1973.
Мозолин, 1979—Мозолии В. П. Личность, право, экономика современной
Индии. М., 1979.
Монтескье, 1955—М о н те с к ье ILL О духе законов.— Избранные произведе-
ния. М., 1955.
Морленд, 1920—Moreland W. India at the Death of Akbar. L., 1920.
Морленд, 1939—Moreland W. The Ships of the Arabian Sea about A. D.
1500 — «Journal of the Royal Asiatic Society». P. 2. L., 1939, April.
Морье, 1966—Maurier H. Lecture le la declaration par un missionnaire
d’Afrique.— Les relations de 1’Eglise avec les religions non chretiennes. Va-
tican IL Unam Sanctam 61. P., 1966.
Моулдер, 1977—Moulder F. V. Japan, China and Modern World Economy-.
Cambridge—New York—London—Melbourn, 1977.
Мугрузин, 1970—Мугрузин А. Г. Аграрные отношения в Китае в 20—40-х
годах XX в. М., 1970.
Мэтью, 1979—Mathew G. Legislation. Politics and the 1977. Lok Sabha Ele-
ctions in India.— «Asia Quarterly». 1979, № 1.
Мяло, 19751—Мяло К. Г. Левый радикализм в молодежном движении Фран-
ции 60-х годов (Идейно-исторические очерки). Автореф. каид. дис. М.,
1975.
Нагата, 1975—Nagata A. J. Introduction.— «Contributions to Asian Studies».
Vol. 7. Leiden, 1975.
Накви, 1968—Naqvi H. Kh. Urban Centres and Industries in Upper India.
1556—'1803. L„ 1968.
Нараин, 1961— H a p а и н Л. Экономика Индии. М., 1961.
Национальная историография, 1974— Национальная историография стран Юго-
Восточной Азии. М., 1974.
Национальная хартия, 1979—Национальная хартия Алжирской Народной Де-
мократической Республики. М., 1979.
569
Национальное и интернациональное, 1974—Национальное и интернациональное
в идеологии национально-освободительного движения. Тезисы. Ч. 2. М.,
1974.
Непомини, 1974—Непомиин О. Е. Экономическая история Китая (1864—
1894). М„ 1974.
Непомнии, 1979—Непомиии О. Е. Цеховое ремесло, мануфактура и гиль-
дейский кредит в Китае в конце XIX—начале XX в.— Проблемы генезиса
капитализма. М., 1979.
Непомнии, 1980—Непомнии О. Е. Социально-экономическая история Ки-
тая. 1894—1914. М., 1980.
Неру, 1942—[Nehru J.J Towards Freedom: ап Autobiography of J. Nehru.
N. Y„ 1942.
Hepy, 1955—Hep у Дж. Открытие Индии. М., 1955.
Неру, 1968—[Nehru J.) Jawaharlal Nehru’s Speeches. Vol. 3. Delhi, 1968.
Неусыхии, 1968—H e у с ы x и н А. И. Дофеодальный период как переходная
стадия развития от родо-племенного строя к раннефеодальному.— Пробле-
мы истории докапиталистических обществ. М., 1968.
Нидхем, 1945— Needham J. Chinese Science. L., 1945.
Никитин, 1982—Никитин Д. Христианство иа острове Бали.— «Азия и Аф-
рика сегодня». 1982, №-10.
Николас, 1933—N i с h о 1 a s S. Е. N. Commercial Ceylon. Colombo, 1933.
Нкрума, 1964—Nkrumah К. Consciencism. L., 1964.
Новак, 1971—Novak G. Democracy and Revolution. N. Y., 1971.
Новая история, 1934—Новая история в документах и материалах. Т. 1—2.
М„ 1934.
Новая история, 1940— Новая история колониальных и зависимых стран. М.,
1940.
Новая история, 1964—Новая история. Т. 1. М., 1964.
Новая история, 1972—Новая история (первый период). Учебное пособие. М.,
1972.
Новосельцев, Пашуто, Щапов, 1975—Н о в о се л ьце в А П., П а ш у то В. Т.,
Щапов Я. Н. Назревшие проблемы типологии древнейших государств
нашей страны.— Проблемы социально-экономических формаций (историко-
типологические исследования). М., 1975.
Норт, 1968—North D. С. Sources of Productivity Change in Ocean Shipping.
1600—1850.—«The Journal of Political Economy». Chicago, 1968, Septem-
ber—October.
Носова. 1975—Носова Г. А. Язычество в православии. М., Г975.
Ностра этате, 1966—Nostra aetate.—Les actes du concile Vatican If. Textes
Integra их. P., 1966.
Ньювеихаус, 1981—Nieuvenhaus V. Die «Islamische Wirtschaftsuhre» Po-
litik zwischen Pragmatismus und Utopie.—«Orient». Hamburg, 1981, № 1.
Нью эйдж — «New Age», Delhi.
Одди, 1975—Oddie G. A Christian Conversion in the Telugu Country. 1860—
1900: a Case Study of One Protestant Movement in the Godavery—Krishna
Delta.— «The Indian Economic and Social History Review». 1975, vof. XII,
№ 1.
Органайзер, 1977 — «Organiser», Delhi.
Орешкова, 1979— Орешкова С. Ф. Из истории посреднической торговли в
Османской империи в конце XV—начале XVI в.— Товарно-денежные от-
ношения иа Ближнем и Среднем Востоке в эпоху средневековья. М., 1979.
Орешкова, 1980—Орешкова С. Ф. О ростовщическом кредите в Осман-
ской империи в начале XVII в.— Ближний и Средний Восток. Товарно-
денежные отношения при феодализме. М., 1980.
Основы, 1976—Основы марксистско-ленинской теории культуры. М., 1976.
Очерки, 1978—Очерки новой истории Ирана (XIX—начало XX в.). М., 1978.
Павлов, 1958—Павлов В. И. Формирование индийской буржуазии. М., 1958.
Павлов, 1971—Павлов В. И. О предпосылках сверхэксплуатации индийско-
го пролетариата.—«Рабочий класс и современный мир». М., 1971, № 3.
Павлов, 1979—Павлов В. И. К стадиально-формационной характеристике
570
восточных обществ в новое время.— Е. М, Ж У к о в, М. А. Б а р г\_
Е. Б. Черняк, В. И. Павлов. Теоретические проблемы всемирио-исто-
рического процесса. М., 1979.
Палмер, 1975—Palmer N. D. Elections and Political Development: the South
Asian Ejmerience. L., 1975.
Паидей, 1955—Pandey D. The Arya Samaj and Indian Nationalism. New
Delhi, 1955.
Паииккар, 1975—Panikkar Raimundo. Temps et histoire dans la tradition
de I’lnde.—Les cultures et le temps. P., 1975.
Панкратова, 1982— Панкратова В. А. Христиане Кералы: роль в социаль-
но-политической жизни штата. М., 1982.
Пасифик, 1976—«Pacific Affairs». Vancouver. 1976, vol. 49, № 2.
Певзнер, 1976—Певзнер Я. А. Государство в экономике Японии. М., 1976.
Первобытная периферия, 1978—Первобытная периферия классовых обществ
до начала Великих географических открытий. М., 1978.
Перкиис, 1969—Perkins D. Н. Agricultural Development in China. 1368—
1968. Chicago, 1969.
Петров, 1977—Петров A. M. Внешнеторговые связи СССР со странами Азии
(1918—1940 гг.).—.«Народы Азии и Африки». 1977, № 5.
Петров, 1978(a) —Петров А. М. Сухопутная и морская межазиатская внеш-
няя торговля в I—XVII вв. (К вопросу о соотношении).—Экономика, по-
литика и идеология стран Азии и Африки. М., 1978.
Петров, 1978(6)—Петров А. М. Внешняя торговля Азии (II в. до н.э.—-
XVIII в. и.э.). Каид. дис. М, 1978.
Петролеум, 1981—«Petroleum Economist». 1981, June.
Петрушевский, 1949—Петрушевский И. П. Очерки по истории феодаль-
ных отношений в Азербайджане и Армении в XVI—начале XIX в. М.,
1949
Петти, 1940.— Петти В. Экономические и статистические работы. М.,
1940.
Пиреш, 1944—Pires Т. The Suma Oriental Vol. 1. L, 1944.
Плюрализм, 1975—Pluralism in Malaysia. Myth and Reality. A Symposium on
Singapore and Malaysia.— «Contribution to Asian Studies». Leiden, 1975,
vol. 7.
Подберезский, 1974— П о д б е р ез с к и й И. В. Сампагита, крест и доллар. М,.
1974.
Политэкоиомический словарь/ 1972—Политэкономтческий словарь. М., 1972.
Поло, 1956—(П о л о Марко.] Книга Марко Поло. М., 1956.
Полонская, 1978 — Полонская Л. Р. Традиционные религиозные формы
мировоззрения и их место в современном идейно-политическом размежева-
нии развивающихся стран Востока.— Место религий в идейио-политиче-
ской борьбе развивающихся стран. М., 1978.
Полонская, Ионова, 1981—Полонская Л. Р., Ио нова А. И. Концепции
«исламской экономики»: социальная сущность и политическая направлен-
ность.— «Мировая экономика и международные отношения*. 1981, № 3.
Поммервил, 1977 — Pommerville Р. A. An Audience Profile Model for the
Third World for the Development of Intercultural Curriculum of Self-In-
struction. Brussels. 1977.
Портер, 1912 — Porter G. R. The Progress of the Nations. L., 1912.
Поршнев, 1975 — Поршнев Б. Ф. Роль социальных революций в смене фор-
маций.— Проблемы социально-экономических формаций (историко-типоло-
гическое исследование). М., 1975.
Посева, 1974 — Посева Т. К. Рабочий класс Индии и индусский коммуиа-
лизм. Автореф. канд. дис. М., 1974.
Поташинская, 1971—Поташииская Н. Н. Католический клерикализм и
народные массы. М., 1971.
Прадхаи, 1974—Pradhan В. The Socialist Thought of Jawaharlal Nehru.
Gurgaon, 1974.
Прайс, 1961—Price D. de S. Science since Babylon. New Haven, 1961.
Пригарина., 1981—Пригарина H. И. Горсть праха, живое сердце.— Ик-
бал М. Избранное. М., 1981.
57fe
Примаков, 1980 — Примаков Е. М. Ислам и процессы общественного раз-
вития стран зарубежного Востока.— «Вопросы философии». 1980, № 8.
Примаков, 1982 — Примаков Е. М. Восток после краха колониальной си-
стемы. М., 1982.
Пробуждение, 1968 — Пробуждение угнетенных. Национально-освободитель-
ное движение в Азин и Африке. М., 1968.
Пруссакова, 1978 — Прусса ко в а Н. Г. Идейно-политическая борьба в Ин-
дии по проблемам секуляризации высшего образования (на примере Али-
гархского мусульманского университета). Канд дис. М., 1978.
Птуха, 1945 — Птуха М. Очерки по истории статистики XVII—XVIII вв.
М., 1945.
Пуляркин, 1972 — Пуляркин В. А. Скотоводство в рамках традиционного
крестьянского хозяйства Индии.— «Страны и народы Востока». Вып. XIV.
М„ 1972.
Пфаннер, Ингерсолл, 1962 — Planner D. Е., Ingersoll J. Theravada Budd-
hism and Village Economic Behavior.— «Journal of Asian Studies». Ann
Arbor, 1962, vol. 21, № 3.
Равен, 1971—Ravetz J. R. Scientific Knowledge and Its Social Problems.
Ox., 1971.
Развивающиеся страны, 1974 — Развивающиеся страны: закономерности, тен-
денции, перспективы. М_, 1974.
Рай, 1974 —Ray К- Policy in Scientific and Technological Manpower.—Scien-
ce Policy Studies. New Delhi, 1974.
Ранганатхананда, 1956—R a n g a n a t h a n a n d a Swami. Ramakrishna Mis-
sion. Its Ideals and Activities. Madras, 1956.
Растянников, 1973 — Растяни иков В. Г. Аграрная эволюция в многоук-
ладном обществе. Опыт независимой Индии. М., 1973.
Растянников, 1974 — Растянников В. Г Проблемы капиталистического
развития в деревне современного Востока.—«Мировая экономика и меж-
дународные отношения». 1974, № 5.
Рахман, 1972 — Rahman A. Trimurti: Science, Technology and Society. New
Delhi, 1972.
Рашковский, 1975 — Рашковский E. Б. Вопросы социально-психологиче-
ского изучения реакционной массы (к анализу ленинских сочинений пери-'
ода первой русской революции)«Массовая культура» — иллюзии и дей-
ствительность. М„ 1975.
Рашковский, 1976 — Рашковский Е. Б. Востоковедная проблематика в
культурно-исторической концепции А. Дж Тойнби (Опыт критического
анализа). М., 1976.
Рашковский, 1978—Рашковский Е. Б. Научио-техиическая революция
как культуротворческий фактор в развивающихся обществах,— Иссле-
дования социологических проблем развивающихся стран (Теория социаль-
ной структуры). М„ 1978,
Рашковский, 1979(a)—Рашковский Е. Б. Арнольд Джозеф Тойнби:
история и культура в экологической перспективе.— «Народы Азии и Афри-
ки». 1979, № 2.
Рашковский, 1979(6) —Рашковский Е. Б. Страны Азии и Африки: зарож-
дение науковедческой мысли.— «Азия и Африка сегодня». 1979, № 10
Рашковский, 1980—Рашковский Е. Б Науковедение и Восток. М., 1980.
Ребрикова, 1966—Ре бри ков а Н. В. Очерки новой истории Таиланда
(1768—1917). М„ 1966
Ребрикова, Калашников, 1984 — Ребрикова Н. В., Калашников Н. И.
Таиланд: общество и государство. М., 1984.
Ревякина, 1977 — Ревякина Н. В. Проблемы, человека в итальянском гу-
манизме второй половины XIV—первой половины XV в. М.. 1977.
Рей, 1934 — Ray Р. India’s Foreign Trade. L., 1934.
Религия, 1971—Религия и общественная мысль народов Востока. М., 1971.
Религия, 1980—Религия в странах Азии и Африки.— «Народы Азии и Афри-
ки». 1980, № 1.
Рихтер, 1970 — Richter J. A History of Protestant Mission in the Near East.
N. Y„ 1970.
572
Рудольф Л., Рудольф С., 19721 — Rudolph L. I., Rudolph S. Н. The Mo-
dernity of Traditional. Political Development in India. Chicago—London,
1972.
Рудольф. Л., Рудольф С., 1978 — Rudolph L. I., Rudolph S. H. To the
Brink and Back: Representation and the State in India.—«Asian Survey».
1978, vol. XV1I1, № 4.
Рудольф C., 1979 — Rudolph S. H. Beyond Modernity and Tradition—Theo-
retical and Ideological Aspects of Comparative Social Sciences.— Tradition
and Politics in South Asia. New Delhi, 1979.
Рыбаков, 1981 — Рыбаков P. Б. Буржуазная реформация индуизма. М.,
1981.
Сагадеев, 1970 — Сагадеев А. В. Проблема «национальной философии» в
• идеологии арабского национализма.— Современные идеологические пробле-
мы в странах Азии и Африки. М., 1970.
Сагадеев, 1979 — Сагадеев А. В. Проблемы африканской этнофилософни.—
Социокультурные проблемы адаптации. М., 1979.
Сагадеев, 1981—Сагадеев А. В. Ислам и политика в странах зарубежного
Востока. М., 1981.
Сафронова, 1981—Сафронова А. Л. Исторические предпосылки диффе-
ренциации буддийского духовенства (иа примере буддийской сангхи Шрн
Ланки).— «Народы Азми и Африки». 1981, № 3.
Свами, 1979 — Swam у S. The Response to Economic Challenge: a Compara-
tive Economic History of China and India, 1870—'1952.— «Quarterly Journal
of Economics». N. Y, 1979, № 1
Семенов, 1965 — Семенов В. Ф. История средних веков. М., 1965.
Семенова, 1963 — Семенова Н. И. История сикхского движения. М., 1963.
Семинар — «Seminar». New Delhi.
Сеигор, 1964 — Senghor L. S. On African Socialism. L., 1964.
Симкин, 1968 — Simkin C. The Traditional Trade of Asia. L., 1968.
Симония A. A., 1983 — Симония А. А. Нефть и газ в странах Юго-Восточ-
ной Азии. М., 1983.
Симония Н. А., 1964 — Симония Н. А. Буржуазия и формирование нации
в Индонезии. М., 1964.
Симония Н. А., 1968 — Симония Н. А. Об особенностях национально-осво-
бодительных революций. М., 1968.
Симония Н. А., 1975 — Симония Н. А. Страны Востока: пути развития. И.,
1975.
Симония Н. А., 1978 — Симония Н. А. Национализм и преодоление экономи-
ческой отсталости.— Современный национализм и общественное развитие
зарубежного Востока. М., 1978.
Симония Н. А., 1982 — Симония Н. А. Экономические процессы и эволюция
политических систем в странах Востока.— Структурные сдвиги в эконо-
мике и эволюция политических систем в странах Азии н Африки в 70-е го-
ды. М., 1982.
Сингер, 1972 — Singer М. When a Great Tradition Modernizes. Ап Anthropo-
logical Approach to Indian Civilization. L., 1972.
Сказкин, 1973 — Сказ кин С. Д Избранные труды по истории. М., 1973.
Сказкин, 1981(a)—Сказкин С. Д. О социальной роли и идейном содержа-
нии христианства.— Сказкин С. Д. Из истории социально-политической
и духовной жизни Западной Европы в средние века М., 1981.
Сказкин, 1981(6)—Сказкин С. Д. Международные отношения в Европе в
конце XV и первой половине XVI в.—Сказкин С. Д. Из истории со-
циально-политической и духовной жизни Западной Европы в средине ве-
ка. М„ 1981.
Сладковский, 1953 — Сладковский М. И. Очерки развитая внешнеэконо-
мических отношений Китая. М., 1953.
Смиляиская. 1978 — С мил янская И. М. Сирийский город XVIII в. в си-
стеме общественного разделения труда.— Проблемы генезиса капитализма.
М„ 1978.
573
Смилянская, 1979 — Смилянская И. М. Социально-экономическая струк-
тура стран Ближнего Востока на рубеже нового времени. М., 1979.
Смит, 1962 — Смит А. Исследование о природе и причинах богатства наро-
дов. М., 1962.
Снесарев, 1981—Снесарев А. Е. Этнографическая Индия. М., 1981.
Современный национализм, 1978 — Современный национализм и обществен-
ное развитие зарубежного Востока. М., 1978.
Современный рабочий класс, 1965 — Современный рабочий класс капиталисти-
ческих стран. М., 1965.
Соловьев, 1913—Соловьев В. С. Об упадке средневекового миросозерца-
ния.— Соловьев В. С. Собрание сочинений. Изд. 2-е. Т. 6. СПб., 1913.
Сомджи, 1979—S от j ее А. Н. The Democratic Process in. Developing So-
ciety. L., 1979.
Средние слон, 1975 — Средние слон городского общества в странах Востока.
М., 1975.
Становление, 1976 — Становление классов и государства. iM., 1976.
Статистик, 1838 — Statistique de la France. Commerce Exterieur. P., 1838.
Статистикл, 1909(a) — Statistical Abstract of Foreign Countries. Statistics of
Foreign Commerce. Wash., 1909
Статистикл, 1909(6)—Statistical Tables and Charts Relating to British and
Foreign Trade and Industry (1854—1908). L., 1909.
Статистикл иербук, 1973 — Statistical Yearbook lor Asia and the Pacific, 1973.
Bangkok, 1973.
Степанянц, 1974 — Степанянц M. T. Ислам в философской и общественной
мысли зарубежного Востока (XIX—XX вв.). М., 1974.
Стокс, 1978—Stokes Е. The Peasant and the Raj. Studies in Agrarian So-
ciety and Peasant Rebellion in Colonial India. Cambridge, 1978
Стужина, T970 — Стужина Э. П. Китайское ремесло в XVI—XVI11 вв. М.,
1970.
Стужина, 1979—Стужина Э. П. Китайский город XI—XIII вв М..
1979.
Суснитский, 1966—Sussnitzki A. J. Zur Gliederung wirtschaftslicher Arbeit
nach Nationalitaten in der Tiirkei.— «The Economic History of Middle East
1800—1914. A Book of Readings». Chicago—London, 1966.
Сухомлинов, 1878 — Сухомлинов M. И. История Российской Академии.
Приложение к XXXII тому «Записок Императорской Академии наук».
СПб., 1878, № 1.
Тайван, 1980 — Тайван Л. Л. Крестьянские восстания на Филиппинах в
XX в. М„ 1980.
Талмуд, 1973(a)—Талмуд Э. Д. История Цейлона. 1795—1965. М., 1973.
Талмуд, 1973(6)—Талмуд Э. Д. Цейлон.— Зарождение идеологии нацио-
нально-освободительного движения (XIX—начало XX в). М., 1973.
Теннент, 1850 — TennentJ. W. Christianity in Ceylon. L„ 1850.
Теолоджн, 1971—Theology Meets Progress. Human Implications of Develop-
ment. Rome, 1971.
Тибавл, 1966— Tibawi A. L. American Interest in Syria 1800—1901. Ox., 1966.
Тнлиандср, 1974 — Tiliander B. F. Christian and Hindu Terminology. A Stu-
dy in Their Mutual Relations with Special Reference to the Tamil Area. Upp-
sala. 1974.
Типология, 1978 — Типология и периодизация культуры Возрождения. М., 1978.
Типе, 1973 — Tipps D. Modernisation Theory and the Comparative Study of
Societies: a Critical Perspective.— «Comparative Studies in Sociology and
History». Cambridge, 1973, vol. 15, № 2.
Типы, 1982—Типы общественных отношений на Востоке в средние века. М.,
1982.
Томас А. В., 1974 — Thomas А. V. Churches in Secular India. Madison, 1974.
Томас P., 1964 — Thomas R. Churches in India. Faridabad, 1964.
Тримбергер, 1978 — Trimberger E. K. Revolution from Above. Military Bu-
reaucrates and Development in Japan, Turkey, Egypt and Peru. New Brown-
swick, 1978.
Тропикл, 1970 —Tropical Development 1880—1913. Studies in Economic Pro-
gress. L., 1970.
Турдалиев, 1980 — Тур да лиев К. Некоторые вопросы практической дея-
тельности мусульманского духовенства в современном Ираке. Характер-
ные черты социально-политического развития арабских стран в 1950—
1970 гг. Ер., 1980.
Уитни 1920-—Whitney Е. Statistical Records of the Progress of the United
States. 1820—1920. Wash., 1920.
Ульяновский, 1976 — Ульяновский P. А. Очерки национально-освободи-
тельной борьбы. Вопросы теории и практики. М., 1976.
Ульяновский, 1978 — Ульяновский Р. А. Современные проблемы Азии и
Африки. М., 1978.
Ульяновский, 1980 — Ульяновский Р. А. Политические портреты борцов
за национальную независимость. М., 1980.
Ульяновский, 1981—Ульяновский Р. А. Аграрная Индии между миро-
выми войнами. М„ 1981.
Уоркииг попьюлейшн, 1968 — The Working Population and the Structure. Bru-
xelles, 1968.'
Ученые записки, 1954 — Ученые записки Института востоковедения. Т. X. М.,
1954.
Уэлч, 1968 — Welch Н. The Buddhist Revival in China. Cambridge (Mass.),
1968.
Файзн, 1965 — Fyzee A. A. Cases in the Muhammadan Law in India and Pa-
kistan. Ox., 1965.
Фанон, 1952 — Fa non F. Peau noire, masques blancs. P., 1952.
Фанон, 1961 — F a n о n F. Les damnes de la terre. P., 1961.
Фанон, 1964 — Fa non F. Pour la revolution africaine. P., 1964.
Фанон, 1968—Fa non F. Sociologie d’une revolution (L’an II de la revolution
algerienne). P., 1968.
Фар истерн — «Far Eastern Economic Review». Hong Kong.
Фернандес, 1969 — Fernandez J. W. Microcosmogony and Modernization in
African Religious Movements. Montreal, 1969.
Филиппике, 1970 — The Philippines. Church in an Unfinished Society. Manila,
1970.
Филиппины, 1959 — Филиппины. Справочник. M., 1959.
Философская энциклопедия — Философская энциклопедия. Т. 1—5. М., 1960—
1970.
Фишауэр, 1970 — Fi schauer W. The Aga Khans. London—Sydney—Toronto,
1970.
Фишман, 1966 — Фишман О. Л. Китайский сатирический роман. М., 1966.
Френкель, 1978 —Frankel F. R. India’s Political Economy, 1947—1977. The
Gradual Revolution. Princeton, 1978.
Фридман, 1973 — Фридман Л. А. Египет 1882—1952. Социально-экономи-
ческая структура деревни. М., 1973.
Фрндман, Гордон, 1966 — Фридман Л. А., Гордон Л. А. Социальная
структура общества и рабочий класс развивающихся стран Азии и Аф-
рики.— Рабочий класс стран Азии и Африки. М., 1966.
Фролова, 1973 — Фролова Е. А. Проблема индустриализации развивающих-
ся стран и идеологическая борьба вокруг нее.— Ленинизм и развитие де-
мократической мысли народов В'остока. Баку, 1973.
Фэрниволл, 1939 — Fur ni vail J. S. Colonial Policy and Practice: a Compa-
rative Study of Burma and Netherlands India. Cambridge, 1939.
Фэрниволл, 1944 — Fur ni vail J. S. Netherlands India. Cambridge, 1944.
Фэрниволл, 1956 — Furnivall J. S. Colonial Policy and Practice: a Compa-
rative Study of Burma and Netherlands India. N. Y., 1956.
Хагивара, 1972—Ha gi war a Y. Political Culture and Communalism in West
Malaysia.— «The Developing Economies». Tokyo, 1072, vol. 10, № 3.
Хагивара, 1974 — Hagiwara Y. Political Leadership of the Malaysian Alliance
Party. Rahman to Razak.—«The Developing Economies». Tokyo, December
1974, vol. 12.
575
Хантингтон, Нельсон, 1973 — Huntington S. Р., Nelson J. P. Socio-Eco-
nomic Change and Political Participation. Harward. 1973.
Хантингтон, Нельсон, 1976—H u n t i n g t о n S. P., Nelson J. P. No Easy
Choice: Political Participation in Developing Countries. Harward, 1976.
Характерные черты, 1960 — Характерные черты социально-политического раз-
вития арабских стран в 1950—1970 гг. Ер, 1980.
Харик, 1980 — Harik J. Voting Behavior: Lebanon.—Electoral Politics in the
Middle East. L„ 1980.
Хашим, 1965—Hashim A. The Philosophy of the Kalimah.— «Islamic Re-
view». Woking, 1965, vol. 53, № 6.
Хейворс-Даин, 1938 — Heyworth-Dunne J An Introduction to the History
of Education in Modern Egypt. L., 1938.
Хершлаг, 1964— Herschlag Z. Y. Introduction to Modern Economic Hi-
story of the Middle East. Leiden, 1964.
Хитон, 1936 — Heaton H. Economic History of Europe. N. Y., 1936.
Хнчкок, 1898 — Hitchcock F. H. Trade of the Philippine Islands. Wash.,
1898.
Холл, 1958 — Холл Д. Дж. Е. История Юго-Восточной Азии. М., 1958.
Хо Пинъюн, 1935 — Но Ping-Yin. The Foreign Trade of China. 1935.
Хорос, 1980 — Хорос В. Г. Идейные течения народнического типа в разви-
вающихся странах. М., 1980.
Хун Жэнь-гань, 1960 — Хун Жэнь-гань. Новое сочинение в помощь уп-
равлению.— Тайпинское восстание 1850—1864. Сборник документов. М.,
1960.
Хусейн, 1960—Н usein S. A. The Way of Gandhi and Nehru. N. Y.—L., 1960.
Цыганков, 1979 — Цыганков Ю. Я. Южноиндийский средневековый город
X—ХШ вв.— Товарно-денежные отношения на Ближнем и Среднем Во-
стоке в эпоху средневековья. М., 1979.
Чандрасекар, 1949 — Чандрасекар Ш. Население Индии. М., 1949.
Чебоксаров, Чебоксарова, 1971—Ч ебоксаров Н. Н., Ч е б о кс а р о в а II. А.
Народы. Расы. Культуры. М., 1971.
Чейидж энд персистенс, 1975 —Change and Persistence in Thai Society. Itha-
ca, 1975.
Черновская, 1970 — Черновская В. В. Формирование египетской интел-
лигенции в XIX—первой половине XX в. М., 1970.
Чешков, 1968—Чешков М. А. Особенности формирования вьетнамской бур-
жуазии. М., 1968
Чистозвонов, Барг, [978 — Ч н с т о з в о н о в А. Н., Барг М. А. Итоги исто-
рического процесса в Западной Европе XIV—XV вв.— Проблемы генезиса
капитализма. М„ 1978.
Чисхолм, 1928 — Chisholm G. G. Handbook of Commercial Geography. L.r
1928.
Чнчеров, 1965 — Чичеров А. И. Экономическое развитие Индии перед ан-
глийским завоеванием (ремесло и торговля в XVI—XVIII вв.). М., 1965.
Чэн Ингуй, 19'56—С heng Yn-Kwei. Foreign Trade and Industrial Develop-
ment of China. Wash., 1956.
Шакка, 1969—Sciacca M. F. Cultura e anticultura.—«Giornale de metafisi-
ca». Torino, 1969, anno 24, № 1.
Шараби, 1970 — Sharabi H. Arab Intellectuals and the West: the Formative
Years. 1875—1914. Baltimore- London. 1970.
Шарипова, 1978 — Шарипова P. M. Мусульманские университеты и их роль
в эволюции исламских концепций.— Место религий в идейно-политической
борьбе развивающихся стран. М., 1978.
Шаффер, 1972 — Shaffer В. С. Faces of Nationalism. N. Y.—L., 1972.
Шеннер, 1970 — Sheiner I. Christian Converts and Social Protest in Meiji
Japan. Berkeley—Los Angeles, 1970.
Шейнис, 1981—Шейнис В. О. Специфика социальных процессов в разви-
вающихся странах.— «Азия и Африка сегодня». 1981, № 10.
Шейиман, 1975 — Шейнман М. М. Католицизм в меняющемся мире. М.,
1975.
576
Шэринг, 1974 —Sharing in Development. A Programme of Employment Equity
and’Growth for the Philippines. Geneva, 1974.
Шёберг, 1960 —S job erg G. Preindustrial City. Past and Present. Glencoe,
I960.
Ширер 1966 —Shearer R. Wildfire: Church Growth in Korea. Michigan,
1966.
Широков, 1959 — Широков Г. К. Экономическое развитие чайных планта-
ций в Индии. М., 1959.
Широков, 1976(a)—Широков Г. К Эволюция товарного хозяйства в ко-
лониальной Индии.— Товарно-денежные отношения в экономике Индии.
М_, 1976.
Широков, 1976(6)—Ш и р о к о в Г. К. Страны Востока: производство, по-
требление и научно-технический прогресс.— Научно технический прогресс
и развивающиеся страны. М., 1976.
Широков, 1981—Широков Г. К. Промышленная революция в странах Во-
стока. М., 1981.
Шлот, 195(2 — S с h 1 о t е W. British Overseas Trade. Ox., 1952.
Шпажников, 1967 — Шпажников Т. А. Религии стран Африки, М., 1967.
Шринивас, 1980—Srinivas М. N. India: Social Structure. Delhi, 1980
Штинов, Ясногородская, 1981—Штинов В. Н., Я с и о г о р о д с к а я А. В.
Историческое место фабианского социализма.— Из истории утопического
социализма Свердловск, 1981
Эбрайт, 1944 — E b right D. Е. The National Missionary Society of India
1905—1942. Chicago, 1944.
Эделби, 1953— Edelby N. Notre vocation des chretiens d’Orient.— «Proche
Orient Chretien». Jerusalem, 1953, juillet septembre.
Эйша, 1982 — «Asia Week». Hong Kong, 19.03.1982.
Эйшн — «Asian Survey». Berkeley.
Экзекьютив, 1983 — «Executive Intelligence Review». N. ¥., 1983, vol. X, № 19.
Экономик, 1949 — Economic Survey of Asia and Far East. 1948. N. Y„ 1949.
Экономик, 1955 — Economic Growth: Brazil, India, Japan. Durham, 1955.
* Экономик, 1965 — Economic History of India. 1857—1956. Bombay, 1965.
Экономик, 1966 — The Economic History of Middle East. 1800—1914. A Book of
Readings. Chicago. 1966.
Экономик, 1971 —Economic Survey of Asia and Far East, 1970. Bangkok, 1971.
Экономика, 1980 — Экономика Индии: общая характеристика. М., 1980.
Экономическая роль, 1975 — Экономическая роль государства в развивающихся
странах. М., 1975.
Элдерсвельд, Ахмед, 1978 — Elders veld S. J. Ahmed В. Citizens and Po-
litics. Mass Political Behaviour. Chicago—London, 1978.
Эриксон, 1963 — Erikson E. H. Childhood and Society N. Y., 1963.
Эсман, 1972 — Esman M. J. Administration and Development in Malaysia.
Institution Building and Reform in a Plural Society. Ithaca—London, 1972.
Юго-Восточная Азия, 1977 — Юго-Восточная Азия в мировой истории. М., 1977.
Юсим Дж., Юсим Р., Маккарти, 1979 — Useem J., Useem R. Н., McCar-
thy F. Linkages Between the Scientific Communities of Less Developed
Countries: a Case Study of the Philippines.— Bonds without Bondage. Explo-
rations in Transcultural Interactions. Honolulu, 1979.
Яблоков, 1979 — Яблоков H. H Социология религии. М., 1979.
Яковлев, 1977—Яковлев А И. Запад и социально-экономическое разви-
тие Саудовской Аравии.— История и экономика арабских стран. М., 1977.
Якубовский, 1955 — Якубовский А. Ю. Государство Тимура.— История
Узбекской ССР. Т. 1. Кн. 1. Таш., 1955.
Ямамори, 1974—Yamamori Т е t s u n a о. Church Growth in Japan 1859—
1939. Pasadena, 1974.
37 Зак. 348
SUMMARY
The collective monograph Evolution of Eastern Societies: A Synthesis of
Traditional and Contemporary Structures, recapitulates research into a major
problem—evolutionary development of Eastern nations from the Middle Ages
to the present day. The authors use the comparative historical approach whereby
Oriental history is examined not separately but in comparison with that of the
West. The book interprets changes within Asian societies as an element of world
history.
The overriding idea of the book is an analysis of the synthesis of traditio-
nal and contemporary structures as a critical element in the evolution of Asian
societies under colonialism and following the winning of political independence.
All the economic, social, political, ideological and cultural data presented is
treated from the standpoint of this prime synthesis concept.
The monograph has three parts: the first part is a historical survey which
examines the basis and superstructure institutions of Asian societies shortly
before the colonial expansion of European nations, the emergence of the colo-
nial system and its impact on Oriental countries as well as the appearance and
evolution of the colonial synthesis.
The medieval Oriental and European societies, according to the authors, be-
long to one socio-economic structure—feudalism—but a direct comparison of
their evolution from the structural and civilisation points of view reveals ap-
preciable divergencies in Oriental and European feudalism, reflected primarily
in the specific ecology of social production in the East, the peculiarities of com-
modity and money relations, the sharp contrast between Oriental town and
country-side, the unique combination of economic and socio-political factors in
Oriental societies, and their ethnical and religious diversity.
Part I also compares the development of towns, trade, crafts, etc., in Europe
and in the Orient, looks at the nature of economic ties between them and rea-
sons for the Orient gradually falling behind the West. The authors seek to pre-
sent the versatility of socio-economic organisational forms typical of the colo-
nial societies of the 19th and the first half of the 20th centuries in some gene-
ral context, characteristic of that epoch of relations between the capitalist West
and the Oriental societies relegated to the status of a colonial periphery.
Parts II and III discuss the evolution of Asian societies during their inde-
pendence. Part If concentrates on interaction between structural development
and statehood, analysing various models of capitalist development (classical,
primary, secondary and tertiary) and their respective transitional stages with
their distinctive structural heterogeneity and synthesis of social structures.
The specifics of the political superstructure in the secondary and, especially,
tertiary models of capitalism (the latter is typical of modern nations of the East)
consists primarily in the active and even structure-shaping role of the state see-
578
king to “superimpose” capitalism and mould and consolidate secular society.
Part II also assesses parliamentary regimes in the nations of the East and co-
mes up with a concept of parliamentary autocracy.
Part 111 dwells on the problems of cultural and historical synthesis and
the ideological struggle in liberated countries, and the role and place of reli-
gion in the synthesis of the new and the traditional. The authors thus seek to
examine features of the emergence of fundamental cultural and spiritual trends
in developing countries of the East.
37»
СОДЕРЖАНИЕ
Введение.............................................................5
Часть первая. Восточное средневековое общество
как исторический тип. Механизм его включения
в систему мирового капитализма
Г лава 1. Восточное средневековое общество в канун колониальной экс-
пансии европейских стран (сравнительно-типологические наблюдения) 21
Синтез в истории (постановка вопроса).......................... 21
Средневековое общество и его типы...............................30
К характеристике исторического наследия средневековья в общест-
вах Старого Света , ............ 39
Европа и макросоциальные общности Востока в XV в. . 45
Опыт реконструкции восточного средневекового общества как ре-
ального исторического типа......................................60
Глава II. Экономическое соприкосновение Запада и Востока (процесс
и итоги к началу XiX столетия) ...... .74
Глава III. Внешнеэкономическое воздействие Запада на восточные об-
щества в XIX —начале XX в......................................... 93
Глава IV. Два пути капиталистической трансформации общества: на-
ционально-суверенный и колониально-зависимый . . . . 107
Суверенитет общества и его роль в динамике капиталистического
способа производства...........................................113
Колониально-зависимый вариант буржуазной трансформации обще-
ства ..........................................................121
Изменения в традиционном базисе восточного общества под воз-
действием колониализма и капитализма...........................136
Глава V. К характеристике эволюции социально-экономического строя
восточных обществ в условиях взаимодействия с Западом (итоги ко-
лониально-капиталистического синтеза)..............................150
Трансформация аграрных структур и становление колониально-ка-
питалистической экономики......................................152
Особенности развития капитализма в промышленности . . 169
Занятость населения и социальная структура восточных обществ 179
Часть вторая. Синтез совремеииого и традиционного
в условиях независимого развития
Глава VI. Формационное развитие и государственность ..... 194
Синтез в классической модели развития капитализма . . 195
Первичная модель: соотношение формы и содержания . . . 223
Вторичная модель: усложнение синтеза...........................235
Глава VII. Третичная модель: страны Востока........................264
Проблема национально-государственной интеграции..................267
Модификация колониального синтеза после достижения независимости 280
Модернизация архаичных традиционных структур.....................284
58Э
Г лава VIII. Парламентский авторитаризм.............................296
Индия............................................................321
Малайзия.........................................................359
Глава IX. Необонапартистские режимы, или «контролируемая демо-
кратия» .....................................................382
Глава X. Абсолютистско-бонапартистские режимы.......................391
Глава XI. Абсолютистско-колониальные режимы.........................396
Частьтретья. Синтез в сфере духовной жизни
Глава XII. Культурное наследие народов Востока и современный науч-
но-технический прогресс.........................................403
Культурный синтез в колониальную эпоху...........................403
Научно-технический прогресс и культурная динамика в странах Во-
стока: период независимости......................................416
Глава XIII. Культурно-исторический синтез и идеологическая борьба в
странах Востока.................................................447
Формирование колониальной интеллигенции и элементы культурного
синтеза в антиколониальном национализме ........................ 450
Становление национального сознания ............................. 459
Идеологические формы культурно-исторического синтеза на совре-
менном этапе национально-освободительного движения . . , 464
Рождение новой культуры и ее гуманистический аспект . . , 476
Глава XIV. Место и роль религии в процессах синтеза на Востоке . 487
Динамика религиозного отражения формационных преобразований 487
Конфессионально-культурологические аспекты взаимодействия хри-
стианства с традиционными формами религиозного сознания . . 497
Социальные аспекты религиозной реформации в странах, Востока 514
Примечания...................................................543
Литература...................................................560
Summary......................................................578