Шш

■ I
■щ "

С. S. Lewis
The Screwtape Letters
Screwtape Proposes a Toast
The Problem of Pain
The Great Divorce
Reflections on the Psalms
Letters to Malcolm
Фонд имени отца Александра Меня
Дом надежды
Москва 2005

и-яиррцри
НШШЙШВПИМ
ПИСЬМА БАЛАМУТА
БАЛАМУТ ПОДНИМАЕТ ТОСТ
СТРАДАНИЕ
РАСТОРЖЕНИЕ БРАКА
РАЗМЫШЛЕНИЕ О ПСАЛМАХ
ПИСЬМА К МАЛЬКОЛЬМУ

УДК 23/28
ББК 86.37
Л 89
Издание подготовлено Фондом имени отца Александра Меня
Москва, 2000
Л 89 Письма Баламута. Страдание.
Расторжение брака. И др.: Собр. Соч. в 8 тт. Т.8/Пер.
с англ.: Н.Трауберг, Т.Шапошникова,
Г.Ястребов. — М.: Фонд о.Александра Меня; Дом
надежды, 464 с.
ISBN 5-902430-08-9
Заключительный том восьмитомного собрания
произведений К.С.Льюиса (1898-1963), современного
классика английской литературы и христианского мыслителя,
включает притчи «Письма Баламута» (письма старого
беса-искусителя бесу начинающему о методах «работы»
с людьми), небольшое продолжение их «Баламут
предлагает тост» и «Расторжение брака», описывающее
«экскурсии» из ада в рай; «Размышления о псалмах» неученого
для неученых и «Письма к Малькольму» — в основном
о молитве.
Простой и живой язык, вообще свойственный
К.Льюису, делает сложные для понимания темы
доступными и интересными для самого широкого круга
читателей.
УДК 23/28
ББК 86.37
©Н.Трауберг, перевод при участии
Т.Шапошниковой, 2000
© Н.Трауберг, перевод, 2000
© Г.Ястребов, перевод, 2000
© Христианский научно-апологетический центр,
перевод, 2000
© «Фонд о.Александра Меня», издание, 2000
ISBN 5-902430-02-Х (доп. тираж)
ISBN 5-902430-08-9 (том VIII)

СОДЕРЖАНИЕ
ПИСЬМА БАЛАМУТА 9
Предисловие 9
Ветвление 16
Письмо первое 17
Письмо второе 20
Письмо третье 23
Письмо четвертое 26
Письмо пятое 29
Письмо шестое 32
Письмо седьмое 35
Письмо восьмое 38
Письмо девятое 41
Письмо десятое 44
Письмо одиннадцатое 47-
Письмо двенадцатое 50
Письмо тринадцатое 53
Письмо четырнадцатое 56
Письмо пятнадцатое 59
Письмо шестнадцатое 62
Письмо семнадцатое 65
Письмо восемнадцатое 68
Письмо девятнадцатое 71
Письмо двадцатое 74
Письмо двадцать первое 77
Письмо двадцать второе 80
Письмо двадцать третье 83
Письмо двадцать четвертое 86
Письмо двадцать пятое 89
Письмо двадцать шестое 92
Письмо двадцать седьмое 95
Письмо двадцать восьмое 98

Письмо двадцать девятое 101
Письмо тридцатое 104
Письмо тридцать первое 107
БАЛАМУТ ПРЕДЛАГАЕТ ТОСТ 111
СТРАДАНИЕ 123
ПРЕДИСЛОВИЕ 123
I. ВВОДНАЯ ГЛАВА 125
II. ВСЕМОГУЩЕСТВО БОЖИЕ 133
III. БЛАГОСТЬ БОЖИЯ 139
IV. СКВЕРНА ЧЕЛОВЕЧЕСКАЯ 149
V. ГРЕХОПАДЕНИЕ ЧЕЛОВЕКА 157
VI. СТРАДАНИЯ ЧЕЛОВЕКА 168
VII. СТРАДАНИЯ ЧЕЛОВЕКА (продолжение) 179
VIII. АД 184
IX. СТРАДАНИЯ ЖИВОТНЫХ 191
X. РАЙ 200
ДОПОЛНЕНИЕ 206
РАСТОРЖЕНИЕ БРАКА 209
ПРЕДИСЛОВИЕ 209
РАЗМЫШЛЕНИЯ О ПСАЛМАХ 267
I. ВВЕДЕНИЕ 267
П. СУД 271
III. ПРОКЛЯТИЯ 277
IV. СМЕРТЬ 284
V. КРАСОТА ГОСПОДНЯ 289
VI. СЛАЩЕ МЕДА 294
VII. ПОТВОРСТВО 300
VIII. ПРИРОДА 305
IX. ХВАЛА 312

X. ИНОСКАЗАНИЯ 316
XI. ИНОСКАЗАНИЯ В ВЕТХОМ ЗАВЕТЕ 321
XII. ИНОСКАЗАНИЯ В ПСАЛМАХ 327
ПИСЬМА К МАЛЬКОЛЬМУ 337
ПОХОРОНЫ ВЕЛИКОГО МИФА 424
Питер Крифт
К.С.ЛЫ0ИС (фрагменты из книги)
Наталья Трауберг
Свидетель 440
Примечания 442
Известно ли Вам ?... 41ПГ

Дж.Р.Р.Толкину
ПРЕДИСЛОВИЕ
«П
исьма Баламута» появились во время Второй
мировой войны, в исчезнувшей теперь
«Манчестер гардиан». Надеюсь, они не ускорили ее
смерть, но одного читателя газету лишили.
Какой-то сельский житель написал редактору, что
просит вернуть подписку, ибо «почти во всех этих
советах есть не только что-то неправильное, но и
что-то просто бесовское».
Вообще же их приняли гораздо лучше, чем я
думал. Рецензенты хвалили меня или бранили
тем тоном, по которому автор узнает, что в цель
он попал. Расходились они в невероятном (для
меня) количестве, и спрос не спадал.

Клайв Стейнлз ЛЬЮИС
Конечно, это далеко не всегда значит именно то, чего бы автор
хотел. Если бы вы судили о приверженности к Библии по ее спросу,
вы бы ошиблись. Примерно то же, в крохотном масштабе,
случилось с «Баламутом». Такую книгу дарят крестникам, и я заметил
даже, сдерживая улыбку, что она уплывает в комнаты для гостей,
чтобы жить там тихо и мирно рядом с «Жизнью пчел». Иногда ее
покупают в еще более низменных целях. Одна моя знакомая
увидела, что молоденькая практикантка, которая дала ей грелку в
больнице, читает «Баламута», и выяснила почему.
— Понимаете, — сказала девица, — нас предупредили, что на
экзамене после медицинских вопросов могут спросить, чем мы
интересуемся. Лучше всего назвать разные книги. Нам дали список,
штук десять самых ходких, и велели прочитать хоть одну.
— И вы выбрали эту?
— Ну да. Она самая короткая.
Но и настоящих читателей было вполне достаточно, чтобы
сейчас ответить на возможные вопросы. Самый обычный —
действительно ли я «верю в дьявола».
Если дьяволом вы называете некую злую силу, самодовлеющую
извечно, как Бог, я, безусловно, отвечу: «Нет, не верю». Кроме Бога,
нет ничего и никого несотворенного. Никто не может достигнуть
«совершенной плохости», противоположной совершенной благости
Божией; ведь когда мы отнимаем все хорошее — разум, память,
волю, силу, само бытие, — просто ничего не останется.
Правильно было бы спросить, верю ли я в бесов. Верю. Иначе
говоря, я верю в ангелов и верю, что некоторые из них,
злоупотребив свободной волей, стали врагами Богу, а там и людям. Вот их мы
и зовем бесами. Природа у них точно та же, что у хороших ангелов,
только она испорчена. «Бес» противоположен «ангелу» лишь в том
смысле, в каком «плохой человек» противоположен «человеку
хорошему». Сатана, их вождь и диктатор, противоположен не Богу, но
архистратигу Михаилу.
Что же до веры в них, я не сказал бы, что «это мой символ веры».
Скорее это мое мнение.
Я верил бы в Бога, даже если бы оказалось, что никаких бесов
нет. Пока же ничего такого не доказали, и вряд ли докажут, я ду-

письма баламута
II
маю, что они есть. Мне кажется, так легче понять и объяснить
много разных вещей — это согласуется с явным смыслом Писания, и с
Преданием, и мнением почти всех людей, почти во все времена; и
не противоречит ничему, что доказали науки.
Казалось бы, незачем прибавлять, что вера в ангелов — плохих
ли, хороших — не имеет ничего общего с верой в их привычные
изображения. Казалось бы — но, увы, не кажется. Бесов рисуют с
крыльями летучей мыши, ангелов — с крыльями птичьими не
потому, что хоть кто-нибудь убежден, будто нравственное зло обращает
перья в перепонку, а потому, что люди любят птиц больше, чем
нетопырей. У ангелов — крылья, чтобы хоть как-то выразить легкость
и скорость свободной духовной силы. Ангелы — почти как люди,
ибо мы не знаем разумных существ, кроме человека. Существа,
стоящие выше нас в иерархии бытия, надо изображать символически,
если изображать их вообще. Тут уж не важно, бесплотны они или у
них есть тела, которых мы не можем представить.
Дело не только в том, что изображения — символические, но и в
том, что разумные люди всегда это знали. Греки не думали, что
боги — точно такие, как прекрасные мужчины и женщины,
которых ваяли скульпторы. Судя по их стихам, бог «является»
смертным, уподобляясь на время человеку. Христианское богословие
обычно объясняло так и «явления» ангелов. Псевдо-Дионисий
говорил в V веке, что только невежды полагают, будто духи и впрямь
подобны крылатым людям.
В изобразительных искусствах эти символы постепенно
вырождались. У ангелов Фра Анджелико — ив позе, и на лице — мы
видим мир и силу небес. Позже, у Рафаэля, появляются упитанные
дети и, наконец, слащавые, слезливые, хилые ангелочки прошлого
века, чахлые гурии викторианского рая, настолько похожие на
барышень, что только постный вид спасает их от фривольной
пошлости. Вот этот символ — очень вредный. В Писании увидеть
ангела — страшно; ему приходится говорить: «Не бойся». Ангелочек
выглядит так, будто сейчас скажет: «Ну-ну-ну!..»
Литературные символы опасней — труднее понять, что это
символ. Лучше всего они у Данте. Перед ангелами мы благоговейно
трепещем. Бесы, как заметил Рескин, так злы, наглы и бесстыжи, что,

12
Клапв Огейплз ЛЬЮИС
наверное, гораздо больше похожи на настоящих, чем демоны у
Мильтона, которые так величественны и романтичны, что вводят в
большой соблазн (ангелы у Мильтона обязаны слишком многим Гомеру
и Рафаэлю). Но самый вредоносный из всех — Мефистофель у Гёте.
Ту серьезную, неустанную, беспокойную сосредоточенность на себе,
которая и есть знак ада, являет совсем не он, а Фауст. Остроумный,
разумный, веяшивый, легкий Мефистофель помог утвердиться
иллюзии, что зло освобождает.
Иногда обычный человек избегает ошибки, которую совершил
великий, и я твердо решил писать так, чтобы мои символы не съехали
хотя бы в эту сторону. Юмор дает возможность взглянуть на самого
себя. Что бы ни приписывали мы существам, чей грех — гордыня,
юмора у них быть не может. Сатана, говорит Честертон, пал от
собственной тяжести. Мы должны изображать ад как место, где все
носятся со своим достоинством, все важны, неприветливы и всех
терзают невеселые страсти — зависть, самолюбие, досада. Это — общее;
а остальное, на мой взгляд, зависит от века и от характера.
Я люблю летучих мышей куда больше, чем бюрократов. Живу я
в административном веке. Самое большое зло творят теперь не в
мрачных притонах и вертепах, которые описывал Диккенс, даже
не в концлагерях — там мы видим результаты. Его зачинают и
рождают (предлагают, поддерживают, разрабатывают) в чистых,
теплых, светлых кабинетах аккуратные, чисто выбритые люди,
которым и голоса повышать не надо. Поэтому мой ад похож на
учреждение полицейского государства или на деловое предприятие.
Мильтон говорит, что «дьявол с дьяволом держит союз». Но как?
Не дружат же они! Существо, способное к дружбе, — не дьявол. Мой
символ помог мне и здесь. Земной его прообраз показал мне, что
официальное сообщество может держаться только страхом и корыстью.
На поверхности все гладко. Грубить высшим слишком опасно; если
нагрубить равным, они насторожатся, когда вы еще не готовы к
нападению. Ведь принцип всей организации — «пес ест псов». Каждый
только и думает, как бы подсидеть другого, оболгать, обличить,
погубить; каждый умеет ударить в спину, вежливо осклабясь.
Прекрасные манеры, участливая мина, услуги и улыбки — тонкая корочка.
Время от времени она лопается и вырывается лава злобы.

ПИСЬМА БАЛАМУТА
13
Символ помогает мне и развеять нелепую фантазию, будто бесы
с истинным бескорыстием стремятся к Злу (непременно с большой
буквы). Плохие ангелы, как и плохие люди, исключительно
практичны. Мотива у них два. Во-первых, они боятся наказания; в
тоталитарном государстве есть лагеря, а в моем аду есть
«исправительные дома». Во-вторых, они как бы голодны. Я выдумал, что бесы
едят (в духовном смысле) и друг друга, и нас. Даже здесь, на земле,
мы видели, как стремятся некоторые пожрать, переварить другого;
сделать так, чтобы он думал их мыслями, чувствовал их чувствами,
ненавидел их ненавистью, досадовал их досадой, а они тешили
через него свое себялюбие. Конечно, он обязан убрать куда-нибудь свои
страстишки. Не хочет? Нет, какой эгоизм!
Здесь, на Земле, это нередко называют «любовью». Я придумал,
что в аду это называют голодом. Только там голод сильнее,
насыщение — полнее. Тело не мешает, и более сильный бес (он — дух)
может просто всосать, вобрать другого, а потом подпитываться
порабощенным собратом. Вот для чего (придумал я) нужны им
человеческие души и другие бесы. Вот почему сатана хотел бы
заполучить всех детей Евы и все воинства небесные. Он мечтает о дне и
часе, когда поглотит все и сказать «я» можно будет только через него.
Этот мерзкий паук — его извод, его версия той безграничной
щедрости, с какой Бог обращает орудия в слуг, а слуг — в сынов, чтобы
они смогли в конце концов соединиться с Ним в совершенной
любви, ибо Он дал им свободу быть личностью.
Однако, как в сказке братьев Гримм*, «это мне только
приснилось». Это — символ, миф. Поэтому для тех, кто читает
«Баламута», не так уж важно, что я думаю о бесах. Те, кто в них верит,
примут мой символ как реальность; те, кто не верит, — как
олицетворение понятий, и книга будет аллегорией. Но это почти
безразлично. Я хотел не гадать о жизни бесов, а увидеть под новым углом
человеческую жизнь.
Мне сказали, что я не первый на этом поприще, в XVII веке
писали письма от лица дьявола. Я такой книги не видел. Кажется, цель
ее была чисто политическая. А вот долг «Признаниям порядочной
женщины» Стивена Маккенны я охотно признаю. Связь не так уж
явственна, но там вы найдете тот самый нравственный перевер-

14
Клайв Огейплз ЛЬЮИС
тыш — черное названо белым, белое — черным, и юмор обусловлен
тем, что у «1-го лица» совершенно нет юмора. Думаю, мыслью о
духовном каннибализме я обязан в какой-то мере жутким эпизодам
«поглощения» из незаслуженно забытого «Путешествия на Арктур»
Дэвида Линдсея.
Я не заслужил комплимента, который мне делали, предполагая,
что я много изучал нравственное и аскетическое богословие, а
потом, словно спелый плод, как бы упала эта книга. Они забыли, что
есть и другой, вполне надежный путь, искушения и соблазны
можно изучить проще. «Явило сердце мне всю злобу зла», и в других
сердцах я не нуждаюсь.
Меня часто просили продолжить «Письма Баламута», но много
лет мне очень не хотелось этого делать. Никогда не писал я с такой
легкостью, никогда не писал с меньшей радостью. Легкость,
конечно, вызвана тем, что принцип бесовских писем, раз уж ты его
придумал, действует сам собой, как лилипуты и великаны у Свифта,
или медицинская и этическая философия «Едгина», или чудесный
камень у Энсти. Дай ему волю — и пиши хоть тысячи страниц.
Настроить разум на бесовский лад легко, но неприятно, во всяком
случае, забавляет это недолго. От напряжения у меня как бы сжало
дух. Мир, в который я себя загонял, говоря устами беса, был
трухлявым, иссохшим, безводным, скрежещущим, там не оставалось ни
капли радости, свежести, красоты. Я чуть не задохнулся, пока не
кончил книгу, а если бы писал дальше, удушил бы читателей.
Кроме того, меня раздражало, что книга моя — такая, а не
другая, хотя «другую» никто не смог бы написать. Советы бесд-руково-
дителя бесу-искусителю надо было бы уравновесить советами
архангела ангелу. Без этого образ человеческой жизни как-то
скособочен. Но даже если бы кто-то гораздо лучший, чем я, добрался до
таких высот, каким слогом он бы писал, в каком стиле? Стиль и в
самом деле неотторжим от смысла. Простой совет тут не годился
бы, каждое слово должно издавать райское благоухание. А теперь
не разрешают писать, как Траерн, хоть бы вы и могли, —
современная проза «функциональна» и потому утратила половину своих
функций. (Честно говоря, «идеал стиля» предписывает не только
«форму», но и «содержание».)

ПИСЬМА БАЛАМУТА
15
Годы шли, неприятные чувства забывались, я все чаще думал о
разных вещах, о которых надо бы сказать через беса. «Писем» я
твердо решил больше не писать, и в голове у меня вертелось что-то
вроде лекции или беседы. Я то забывал ее, то вспоминал, как вдруг
«Сатердэй Ивнинг пост» попросил меня что-нибудь дать, — и
пистолет выстрелил.
К.С.Л.

16
Клайв Огейплз ЛЬЮИС
ВСТУПЛЕНИЕ
^*^JE2iS^ ^Т" не собираюсь объяснять, как в мои руки попала пере-
ч*и&]1£Щ$ £~Ш писка, которую я теперь предлагаю вниманию обще-
§&$®*Шв L ства.
Есть два равносильных и противоположных
заблуждения относительно бесов. Одни не верят в них,
другие верят и питают к ним ненужный и нездоровый
интерес. Сами бесы рады обеим ошибкам и с
одинаковым восторгом приветствуют и материалиста, и
любителя черной магии.
Советую моим читателям помнить, что дьявол —
отец лжи и не все, что говорит Баламут, следует
считать правдой, даже с его собственной точки зрения.
Я не устанавливал личности тех, кто упомянут в
письмах. Однако не думаю, что, например, отец Игл
или мать подопечного описаны достоверно. В аду, как
и на земле, умеют подкрашивать мысли в угоду своим
намерениям.
В заключение должен добавить, что я не пытался
уточнить хронологию писем. Мне кажется, что чаще
всего дьявольский принцип датировки никак не
связан с земным временем, и потому я не стал его
воспроизводить. История Второй мировой войны могла
интересовать Баламута только в той степени, в какой она
повлияла на духовное состояние интересующего его
человека.
К.С.Льюис
Модлин-Колледж, 5 июля 1941

Изгонять дьявола, если он не поддается Писанию,
лучше всего глумясь и надсмехаясь над ним,
ибо он не вынесет пренебрежения.
Лютер
Дьявол... гордый дух... не может снести насмешки.
Томас Мор
ПИСЬМО ПЕРВОЕ
Мой дорогой Гнусик!
вижу, ты следишь за чтением своего подопечного и за
тем, чтобы он вращался в кругу своих
друзей-материалистов. Но мне кажется, ты немного наивен,
полагая, что аргументы смогут вырвать его из объятий
Врага. Это было бы возможно, живи он несколькими
веками раньше. Тогда люди еще прекрасно умели отличать
доказанное от недоказанного, и уж если что-то доказано,
они и верили в этго. Тогда еще не утеряли связи между
мыслью и делом и как-то могли изменить свою жизнь
сообразно умозаключению. Это мы исправили при
помощи еженедельной прессы и других средств. Твой
подопечный с младенчества привык к тому, что в его
голове кружится одновременно добрая дюжина
несовместимых воззрений. Концепции он воспринимает прежде
всего не как истинные или ложные, а как теоретические
или практические, устаревшие или современные,
банальные или смелые. Самоуверенная тарабарщина, а не
аргументы помогут тебе удержать пациента вдали от
церкви. Не трать времени на то, чтобы убедить его в
истинности материализма, лучше внуши ему, что материализм
силен или смел, что это философия будущего.

18
Клайв Огейплз ЛЬЮИС
Доводы неприятны тем, что бой приходится вести на
территории Врага. Он ведь тоже умеет убеждать; однако в той пропаганде,
какую я предлагаю тебе, Он, как показывает наш многовековой
опыт, не идет ни в какое сравнение с нашим отцом. Доказывая, ты
пробуждаешь разум подопечного, а если разум проснется, кто
предугадает результат? Даже если при каком-то повороте мысли
случится так, что в выгоде будем мы, ты затем обнаружишь, что отвлек
внимание от потока непосредственных переживаний, плавающих
на поверхности, и самым пагубным образом направил его в
глубину. Твоя же задача как раз в том, чтобы приковать внимание
подопечного к постоянно меняющимся чувственным впечатлениям. Учи
его называть этот поток «настоящей жизнью» и не позволяй
задумываться над тем, что он имеет в виду. Помни: в отличие от тебя,
твой подопечный — не бесплотный дух. Ты никогда не был
человеком (в этом — отвратительное преимущество нашего Врага) и
потому не можешь представить себе, как они порабощены обыденным.
У меня был подопечный, крепкий атеист, который занимался
иногда в Британском музее. Однажды, когда он читал, я заметил, что
его мысли развиваются в опасном направлении. Враг наш,
конечно, тут же оказался рядом. Не успел я оглянуться, как моя
двадцатилетняя работа начала рушиться. Если бы я потерял голову и
прибегнул к доводам, все пошло бы насмарку. Но я не настолько глуп.
Я тотчас сыграл на той струнке моего подопечного, которая больше
всего была под моим контролем, и намекнул, что сейчас самое
время пообедать. Враг, по-видимому, сделал контрвыпад (никогда
невозможно точно подслушать, что Он говорит), то есть даСп понять,
что эти размышления важнее обеда. Наверное, так оно и было,
потому что, когда я сказал: «Да, это слишком важно, чтобы
заниматься этим на голодный желудок», подопечный заметно повеселел.
А когда я добавил: «Лучше вернуться сюда после обеда и тогда
подумать как следует», он уже был на полпути к двери. Когда он вышел
на улицу, победа была за мной. Я показал ему разносчика газет,
выкрикивающего дневные новости, и автобус № 73; и, прежде чем
он коснулся подножки автобуса, он уже непоколебимо верил, что
какие бы странные вещи и мысли ни приходили в голову, когда
уединишься с книгами, здоровая доза «настоящей жизни» (под которой

ПИСЬМА ВШМУГЛ
[9
он, то есть я, подразумевал автобус и разносчика) сразу покажет,
что таких вещей «просто нет». Он знал, что избежал опасности и
позднее любил говорить о «том неизъяснимом чувстве реальности,
которое надежно защитит от крайностей чистой логики». В
настоящее время он благополучно пребывает в доме отца нашего.
Улавливаешь, в чем тут дело? Благодаря процессам, которые мы
пустили в ход несколько веков тому назад, людям почти
невозможно верить в незнакомое и непривычное — у них перед глазами
всегда есть знакомое и привычное. Набивай до отказа своего пациента
обычностью вещей. Но не вздумай использовать науку (я имею в
виду науку настоящую) как средство против христианства. Наука
вынудит его задуматься над реальностями, которых он не может ни
коснуться, ни увидеть. Среди современных физиков есть печальные
тому примеры. А если уж ему непременно нужно барахтаться в
науке, пусть займется экономикой или социологией. Не давай ему
убежать от этой бесценной «действительной жизни». Лучше пусть он
совсем не видит научной литературы. Внуши ему, что все это он
уже знает, а то, что ему удается подхватить из случайных
разговоров и случайного чтения, — «достижения современной науки».
Помни, ты там для того, чтобы его обманывать. Судя по
высказываниям некоторых из вас, молодых бесов, можно подумать, что вы
поставлены учить их!
Твой любящий дядя
Баламут.

•m
Клайв Стейплз ЛЬЮИС
письмо ВТОРОЕ
Мой дорогой Гнусик!
есьма досадно было узнать, что твой подопечный
обратился. Не тешь себя надеждой, что избежишь
положенного наказания (хотя я уверен, что в минуты
успеха ты не тешишь себя надеждами). Надо спасать
положение. Не нужно отчаиваться — сотни людей,
обратившихся взрослыми, немного побыли в стане Врага,
исправились, и теперь они с нами. Все привычки
подопечного, и душевные и телесные, льют воду на нашу
мельницу.
Один из великих наших союзников в нынешнее
время — сама церковь. Пойми меня правильно. Я
говорю не о той Церкви, которую мы видим
объемлющей пространство и время, укорененной в вечности,
грозной, как полки со знаменами. Это зрелище,
признаюсь, способно устрашить самых смелых
искусителей. Но, к счастью, та Церковь невидима для людей.
Твой подопечный видит лишь недостроенное здание в
псевдоготическом стиле на неприбранном
строительном участке. Войдя же внутрь, он увидит местного
бакалейщика с елейным выражением лица, а тот
предложит ему лоснящуюся маленькую книжечку, где
записано содержание службы, которого никто толком не
понимает, и еще книжечку в потертом переплете,
содержащую искаженные тексты разных религиозных
песнопений, в большинстве своем плохих и
напечатанных к тому же мелким шрифтом. Когда он сядет на
свое место и оглядится, он увидит как раз тех соседей,
которых он избегал. Тебе следует в полной мере их
использовать. Пусть его мысли перескакивают со слов
«Тело Мое» к лицам и обратно. При этом, конечно,
никакого значения не имеет, что за люди сидят на ска-

ПИСЬМА ВЛЛАМУГА
21
мейках. Ты, может быть, знаешь, что кто-то из них — великий воин
в стане Врага. Не важно. Твой подопечный, слава нашему отцу, от
природы глуп. Если только кто-то из них плохо поет, носит
скрипучие ботинки, нелепо одет или отрастил двойной подбородок, твой
подопечный легко поверит, что в религии этих смешных и нелепых
людей должно быть что-то смешное и нелепое. Как ты знаешь,
сейчас в голове подопечного обитает представление о «христианстве»,
которое он называет «духовным», но это сильно сказано. Его голова
забита хитонами, сандалиями, доспехами, босыми ногами. Тот
простой факт, что люди, окружающие его в церкви, одеты
по-современному, стал для него (разумеется бессознательно) настоящим
камнем преткновения. Не давай этому камню выйти на поверхность
и не позволяй подопечному спрашивать себя, какими он желал
видеть прихожан. Следи за тем, чтобы все его представления были
посмутнее; потом в твоем распоряжении будет целая вечность, и ты
сможешь развлекаться, наводя в нем ту особую ясность, которой
отличается ад.
Максимально используй разочарование и упадок, которые
неминуемо настигнут его в первые же недели по обращении. Враг
попускает это разочарование на пороге каждого человеческого дела. Оно
появляется, когда мальчик, зачарованный историей Одиссея,
начинает учить греческий. Оно же появляется, когда влюбленные
поженились и учатся жить вместе. Во всяком человеческом деле есть
переход от мечтаний к действительности. Враг идет на риск,
связанный с этим разочарованием, так как лелеет надежду, что эти
отвратительные маленькие создания станут Его свободными
приверженцами и служителями. Он вечно называет их «сыны», с
упорным пристрастием унижая весь духовный мир неестественной
любовью к двуногим. Не желая лишать их свободы, Он
отказывается силой вести их к целям, которые поставил перед ними. Он хочет,
чтобы они «шли сами». Здесь-то и кроются наши возможности. Но
помни, что здесь же скрыта и опасность для нас. Уж если они
пройдут благополучно через период сухости, они будут меньше зависеть
от своих эмоций и искушать их станет труднее.
До сих пор я писал тебе так, словно люди, сидящие на соседних
скамьях, не дают никаких разумных поводов к разочарованию. Ког-

22
1шйв Огейплз ЛЬЮИС
да же твой подопечный знает, что дама в нелепой шляпке —
страстная картежница, а человек в скрипучих сапогах — скряга и
вымогатель, твоя задача много легче. Ты просто мешай ему думать: «Если
я, такой, какой я есть, могу считать себя христианином, почему
недостатки моих соседей по скамье доказывают, что их религия —
просто лицемерие и привычка?»
Ты спросишь, возможно ли, чтобы столь очевидная мысль
миновала его? Возможно, дорогой Гнусик, вполне возможно!
Обращайся с ним поразумнее, и это просто не придет ему в голову. У него
еще нет прочной связи с Врагом, а потому нет истинного смирения.
Сколько бы он ни говорил о своей греховности, даже на коленях,
все это — лепет попугая. В глубине души он еще верит, что оказал
большую честь нашему Врагу, когда обратился, и думает, что
выказывает большое смирение, ходя в церковь вместе с ограниченными,
скучными людьми. Удерживай его в таком состоянии как можно
дольше.
Твой любящий дядя
Баламут.

ПИСЬМА БАЛАМУТА 23
ПИСЬМО ТРЕТЬЕ
Мой дорогой Гнусик!
очень рад тому, что ты рассказал мне об отношениях
подшефного с матерью. Непременно воспользуйся
возможностями, которые здесь открываются.
Враг намерен продвигаться от центра души к ее
окраинам, все больше и больше подчиняя поведение
нашего подопечного новому идеалу. В любую минуту
Он может добраться и до отношений с матерью. Ты
должен опередить Его. Не теряй связи с нашим
коллегой Лизоблюдом, который опекает эту даму. Создай в
его семье атмосферу прочной раздражительности и
ежедневных колкостей. При этом полезны следующие
методы: 1) Удерживай внимание подопечного на его
внутренней жизни. Он думает, что обращение
развивается «внутри него» и потому смотрит внутрь, на
«состояние своей души» или, точнее, на ту версию этих
состояний, которую ты ему подсунешь. Поощряй его
всячески в этом «самоанализе» и отвращай его взор от
простейших обязанностей, направляя к целям
высоким и духовным. Обыграй полезнейшую черту
человека — пренебрежение к будничному и страх перед
ним. Доведи подопечного до того, чтобы он часами
копался в себе, но при этом не обнаружил черт,
которые совершенно ясно видны каждому, живущему или
работающему с ним. 2) Без сомнения, ты никак не
запретишь ему молиться за свою мать, но постарайся
обезвредить его молитвы. Последи за тем, чтобы он
всегда их видел «высокими и духовными», чтобы
связывал их с состоянием ее души, а не с ее ревматизмом.
Тут два преимущества. Первое: его внимание будет
приковано к тому, что он почитает за ее грехи, а под
ними он, при небольшой твоей помощи, будет подра-
4-Я

24
Клайв Стейнлз ЛЫОИС
зумевать те ее особенности, которые ему неудобны и его
раздражают. Таким образом, даже когда он молится, ты сможешь
растравлять раны от обид, нанесенных ему за день. Это операция не
трудная, а тебя она развлечет. Второе: его представления о ее душе очень
неточны, а часто и просто ошибочны, и потому он в какой-то
степени будет молиться за воображаемую личность; твоя же задача в том,
чтобы день ото дня эта личность все меньше и меньше походила на
его настоящую мать — острую на язык даму, с которой он
встречается за обедом. Со временем ты должен довести его до того, чтобы
ни одна мысль и ни одно чувство из его молитв не излились на его
действительные отношения с матерью. У меня были пациенты,
которых я так хорошо держал в руках, что им ничего не стоило в один
миг перейти от пылкой молитвы за душу жены или сына к побоям и
оскорблениям. Третье: когда два человека много лет живут вместе,
обычно бывает так, что у одного из них есть интонация или
выражение лица, которых другой просто вынести не может. Используй
и это. Пусть в сознании твоего подопечного полнее всплывет та
особая манера хмурить брови, которую он приучился не любить с
детства, и пусть он заметит, как сильно ее не любит. Пусть он скажет
матери, что она знает, как это раздражает его, и нарочно хмурится.
Если ты правильно поведешь дело, подопечный не заметит
вопиющей неправдоподобности своих же слов. И, конечно, никогда не
позволяй ему заподозрить, что и у него могут быть интонации и
выражения лица, раздражающие ее. Поскольку он не видит и не
слышит себя, справиться с этим легко. Четвертое: в цивилизованном
обществе домашняя ненависть выражается так — один из членов
семьи говорит другому то, что показалось бы совершенно
безобидным на листе бумаги (слова ведь безобидны), но в эту минуту
сказанное этим тоном мало чем отличается от пощечины. Чтобы
поддержать эту игру, вы с Лизоблюдом должны следить за тем, чтобы у
каждого из ваших дураков были разные требования к себе и к
другому. Твой подопечный должен требовать, чтобы все его
высказывания понимали в прямом смысле, дословно, в то время как все,
сказанное матерью, умножится для него на контекст, подоплеку и
всякие тона. Ее нужно подстрекать к тому же самому. Тогда они
разойдутся после каждой ссоры, веря или почти веря, что каждый

i:)
из них совершенно невиновен. Ты ведь знаешь и понимаешь, что
говорят в таких случаях: «Я просто спросил у нее, когда мы будем
обедать, а она совершенно озверела». Если эту привычку хорошо
укрепить, перед тобой восхитительная ситуация — человек говорит
что-нибудь, явно стремясь оскорбить другого, и в то же время
обижается, если слова его воспримут как обиду.
В заключение расскажи мне, как относится старушка к религии?
Не ревнует ли она сына? Не задета ли она тем, что он усвоил от
других и так поздно то, чему, как она считает, она обучала его с
детства? Не думает ли она, что он поднимает слишком большой шум
или что вера ему слишком легко досталась?
Помни старшего брата из притчи Врага!
Твой любящий дядя
Баламут.

Клане Огейшв ЛЬЮИС
ПИСЬМО ЧЕТВЕРТОЕ
Мой дорогой Гнусик!
илетантские предложения в твоем последнем письме
напомнили мне, что пришло время поговорить с тобой
полнее о таком неприятном предмете, как молитва. Ты
мог бы и не писать, что мой совет по поводу молитв
подопечного оказался «на редкость неудачным». Так
не пишут племянники своему дяде, а младшие
искусители — помощнику министра. К тому же я замечаю,
что ты хочешь свалить с себя ответственность. Учись
расплачиваться за ошибки.
Лучше всего, насколько это возможно, вообще
удержать подопечного от молитв. Когда подопечный (как
у тебя) — взрослый человек, недавно
возвратившийся в стан Врага, это легче всего сделать, напоминая
ему (или внушая ему, что он помнит) о попугайских
молитвах его детства. Используя отвращение к таким
молитвам, ты убедишь его стремиться к чему-то
стихийному, спонтанному, бесформенному и
нерегулярному. В действительности для начинающего это
означает, что он станет вызывать в себе смутное
«благоговейное настроение», при котором, конечно, не
сосредоточены ни воля, ни разум. Один поэт, Колридж,
писал, что он молится «не плетеньем привычных слов
и не преклоненьем колен», но просто «утихая духом в
любви» и «погружаясь духом в мольбу». Это нам и
нужно. А поскольку такая молитва внешне похожа на ту
молитву без слов, которой молятся очень
продвинувшиеся на службе у Врага, то рассудительные и
ленивые пациенты могут довольно легко и долго
находиться в заблуждении. Наконец, их можно убедить, что
положение тела совершенно не важно для их молитв (они
ведь постоянно забывают то, что ты всегда должен

ПИСЬМА БАЛАМУТА
27
помнить: они — животные, и тела влияют у них на душу). Как ни
смешно, эти твари всегда представляют, что мы пичкаем их мозги
разными мыслями, в то время как для нас лучше всего отвлекать их
от мыслей.
Если это не удается, испробуй более тонкий способ. Всякий раз,
когда его намерения обращаются к самому Врагу, мы вынуждены
отступить. Но есть способ помешать им. Самое простое —
переключить его внимание с Врага на самого себя. Пусть сосредоточится на
собственном сознании или пытается вызвать в себе чувства
собственными волевыми усилиями. Когда ему захочется воззвать к Его
милосердию, пусть он вместо этого начнет возбуждать в себе
жалость к самому себе, не замечая, что делает. Когда он захочет
молиться об укреплении мужества, пусть почувствует себя храбрым.
Когда он говорит, что молит о прощении, пусть почувствует, что
прощен. Научи его оценивать каждую молитву по тому, возбудила
ли она желаемые чувства. И пусть он никогда не подозревает,
насколько неудача или удача молитвы при таком к ней отношении
зависит от того, здоров он или болен, устал или бодр.
Разумеется, Враг не всегда будет бездействовать — там, где
молитва, всегда есть опасность, что Он вмешается. Он до неприличия
равнодушен к собственному достоинству и к достоинству нашей
части духов бесплотных, а этим животным, преклоняющим колени,
дарует самопознание совершенно возмутительным образом. Но если
Он пресечет твои первые попытки направить молитву подопечного
в другую сторону, у нас останется еще одно, более тонкое оружие.
Людям не дано воспринимать Его прямо (чего мы, к сожалению, не
можем избежать). Они никогда не испытывали той ужасающей
ясности, того палящего блеска, из-за которого все наше
существование — непрерывная мука. Если ты заглянешь в душу своего
пациента, когда он молится, ты не найдешь там этой ясности. Если же
ты еще пристальнее вглядишься в объект, к которому он
обращается в молитве, ты обнаружишь нечто сложное, состоящее из
множества весьма нелепых частей. Там будут образы, ведущие свой род от
изображений Врага в позорный период Его вочеловечения. Там
будут смутные, а то и совсем непонятные и примитивные, детские и
наивные образы, связанные с двумя другими Лицами Врага. Могут

!::;
Ютив Огейплз ЛЬЮИС
подмешиваться сопутствующие молитве ощущения и даже
благоговение перед самим собой. Я знаю случаи, когда то, что наш
подшефный называл «богом», помещалось в левом углу потолка, или в
его собственной голове, или на распятии. Но какова бы ни была
природа сложного представления о Враге, главное — следи за тем,
чтобы подопечный молился именно своему представлению, идолу,
которого он сам себе сотворил, а не Тому, Кто сотворил его.
Принуждай подшефного и к тому, чтобы он постарательнее исправлял
и улучшал объект поклонения и постоянно думал об этом, пока он
молится. Если когда-нибудь он достигнет ясности, если
когда-нибудь он сознательно направит свои молитвы не «Тебе, каким я
помышляю Твой Образ», но «Тебе, единственно Сущему» — нам
конец. Если он отбросит все свои представления и образы в сторону,
распознав их ничтожно субъективную природу, и доверится Тому,
Кто невидимо, но совершенно реально присутствует здесь, в одной с
ним комнате, Тому, Кого ему никогда не познать, тогда как Тот его
знает, — может случиться самое худшее. Избежать этого тебе
поможет одно: сами люди жаждут раскрыть душу в молитве не так
сильно, как им кажется. Но часто молитву слышат лучше, чем
хочется человеку.
Твой любящий дядя
Баламут.

ПИШи БЛЛЛМУГА
29
ПИСЬМО ПЯТОЕ
Мой дорогой Гнусик!
Т/| огда ожидаешь подробного доклада о работе, а полу-
Гт чаешь расплывчатые восторги, это несколько разоча-
_1_ т, ровывает. Ты пишешь, что «себя не помнишь от
радости», потому что европейцы начали свою очередную
войну. Мне ясно, что с тобой произошло. Ты не
охвачен радостью, ты просто пьян. Читая между строк
твоего совершенно неуравновешенного письма о
бессонной ночи пациента, я могу судить и о твоем состоянии.
За свою карьеру ты впервые вкусил того вина, в
котором — награда за все наши труды. Это вино — тревога
и смятение души человеческой — ударило тебе в
голову. Тебя трудно винить: мудрая голова не венчает юные
плечи. А вот впечатлили ли подопечного мрачные
картины будущего, которые ты ему нарисовал?
Подсказал ты ему печальные воспоминания о его счастливом
прошлом, засосало у него как следует под ложечкой?
Ты сумел сыграть на всех его тонких струнках? Что
ж, это в порядке вещей. Но помни, Гнусик, делу —
время, а потехе — час. Если твое теперешнее
легкомыслие приведет к тому, что добыча выскользнет из
рук, ты вечно и тщетно будешь жаждать вина,
которого сейчас отхлебнул. Если же с помощью
настойчивых, хладнокровных и непрестанных усилий тебе
удастся заполучить его душу, он — твой навеки. Он
станет тогда живой чашей, до краев полной отчаянием,
ужасом и смятением, и ты сможешь отпивать из нее,
когда захочешь. Так что не позволяй временному
возбуждению отвлекать тебя от главного дела, а дело
твое — подрывать веру и тормозить добродетель. В
следующем письме пришли мне тщательный и полный
отчет о реакциях пациента, чтобы мы смогли обдумать,

30
Клайв Стейплз ЛЬЮИС
что лучше: сделать из него крайнего пацифиста или пламенного
патриота. Здесь у нас масса возможностей. Пока что я должен тебя
предостеречь: не возлагай слишком много надежд на войну.
Конечно, война несет немало забавного. Постоянный страх и
страдание людей — законный и приятный отдых для наших прилеяшых
тружеников. Но какой в этом прок, если мы не сумеем
воспользоваться ситуацией и не доставим новые души нашему отцу? Когда я
вижу временные страдания человека, впоследствии ускользающего
от нас, мне гадко, словно на роскошном банкете мне предложили
закуску, а затем убрали всю еду. Это хуже, чем не пробовать ничего.
А Враг, верный Своим варварским методам, позволяет нам видеть
недолгие страдания Своих избранных только для того, чтобы помучить
нас, искусить и в конце концов выставить на посмешище наш
непрестанный голод, созданный Его охранительным заслоном. Подумаем
же лучше, как воспользоваться, а не как наслаждаться европейской
войной. Кое в чем она сработает в нашу пользу. Можно надеяться на
изрядную меру жестокости и злобы. Но, если мы не будем
бдительны, мы и на этот раз увидим, как тысячи обратятся к Врагу, а десятки
тысяч, так далеко не зашедших, станут заниматься не собой, но теми
ценностями и делами, которые они сочтут выше своих собственных.
Я знаю, что Враг не одобрит многие из этих дел. Но именно здесь Он
и не прав. Ведь Сам Он в конце концов прославляет людей, отдавших
жизни свои за дела, которые Он считает плохими, на том
чудовищном, достойном софиста основании, что самим людям эти дела
казались добрыми и достойными. Подумай также, сколь нежелательным
образом люди умирают на войне. Они знают, что их могут убить, и
все же идут туда, особенно если они приверженцы Врага. Для нас
было бы гораздо лучше, если бы все они умирали в дорогих
больницах, среди врачей, которые им лгут по нашим же внушениям,
обещая умирающим жизнь, утверждая их в том, что болезнь извиняет
каждый каприз, и (если наши сотрудники хорошо знают свое дело)
не допуская мысли о священнике, дабы тот не сказал больному о его
истинном положении. А как губительна для нас постоянная память о
смерти! Наше патентованное оружие — довольство яшзненными
благами — оказывается бездейственным. В военное время никто уже не
верит, что будет жить вечно.

ПИСЬМА ЬЛЛАМУГА
31
Мне известно, что Паршук и некоторые другие видят в войнах
огромную возможность для атак на веру, но такой оптимизм мне
кажется сильно преувеличенным. Своим земным последователям
Враг ясно показал, что страдание — неотъемлемая часть того, что
Он называет Искуплением. Так что вера, разрушенная войной или
эпидемией, даже не стоит наших усилий. Конечно, именно в
моменты ужаса, тяжелой утраты или физических страданий, когда
разум человека временно парализован, ты можешь поймать его в
ловушку. Но даже тогда, если человек воззовет к Врагу, он почти
всегда, как я обнаружил, оказывается под защитой.
Твой любящий дядя
Баламут.

32 Клайв Огейплз ЛЬЮИС
ПИСЬМО ШЕСТОЕ
Мой дорогой Гнусик!
риятно узнать, что возраст и профессия твоего
подшефного не мешают призвать его на военную службу.
Желательно, чтобы он находился в полнейшей
неуверенности и воображение его кишело
противоречивыми картинами будущего, рождающими то страх, то
надежду. Ничто не защищает человеческую душу от
Врага лучше, чем тревога и неизвестность. Враг хочет,
чтобы люди сосредоточились на своем деле; наша задача —
поддерживать их мысли о том, что может с ними
случиться.
Твой подопечный, конечно, знает, что он должен
послушно следовать Вражьей воле. Конечно, Враг
имеет в виду, что человек должен терпеливо принимать те
горести, которые выпадают ему сейчас, тревогу и
неизвестность настоящего. Как раз в ответ на эти горести
он должен сказать: «Да будет воля Твоя»; и за то, что он
ежедневно несет именно этот крест, и получит он хлеб
насущный. Твоя задача в том, чтобы подопечный
никогда не думал о своем теперешнем страхе как о
возложенном на него кресте, а думал о предметах своего
страха. Заставь его воспринимать их как кресты. Заставь
его забыть о несовместимости пугающих его
опасностей, о том, что все разом они не могут на него
свалиться. Заставь его настроиться на то, что в будущем он
вынесет их стойко и терпеливо. На самом деле почти
невозможно проявить истинное смирение перед лицом
судьбы, у которой дюжина гипотетических обличий.
Тому, кто пытается это сделать, Враг не оказывает
значительной помощи. Смирение же перед теперешним,
подлинным страданием, даже если страдание только в
страхе, не остается обычно без помощи свыше.

ПИСЬМА БАЛАМУТА
33
Здесь действует важный духовный закон. Я уже объяснял тебе,
что ты можешь ослабить молитвы подопечного, переключив его
внимание с Врага на собственные представления о Нем. И страхом
легче управлять, если мысли человека переключены с предмета страха
на сам страх (причем страх этот воспринимается как нынешнее и
нежелательное состояние). Если же он сочтет страх возложенным
на него крестом, он неизбежно сочтет его и душеполезным. Таким
образом, можно сформулировать общее правило: если разум
подопечного работает на нас — отвлеки его от самосознания; если же
разум работает на Врага, сосредоточь его на себе. Пусть обида или
женское тело так увлекут его, что ему и в голову не придет
подумать: «Я разозлился» или «Я поддаюсь похоти». И напротив, пусть
мысль «Я становлюсь набожней» или «...всех милосердней» так
поглотит его, что он не оторвет свой взгляд от себя, не обратит его к
Врагу и ближним.
Что касается его общего отношения к войне, ты не должен
слишком полагаться на ту ненависть, которую люди так любят
обсуждать в христианской и антихристианской печати. Когда
подопечному очень плохо, конечно, стоит разогревать его злобные чувства к
немецким лидерам; это хорошо. Но обычно это всего лишь
мелодраматическая или мифическая ненависть, направленная против
каких-то воображаемых козлов отпущения. Он никогда в жизни не
встречал этих людей — это всё образы, скроенные из газетных
сведений. Результаты такой выдуманной ненависти часто для нас
огорчительны, а из всех людей англичане в этом отношении самые
прискорбные тряпки. Они как раз из тех ничтожеств, которые вопят,
что всех пыток мира мало для их врагов, а потом отдают чай и
сигареты первому же раненому немецкому пилоту, оказавшемуся у их
кухонной двери.
Как бы ты ни действовал, в душе твоего пациента всегда есть и
доброе и злое. Главное — направлять его злобу на
непосредственных ближних, которых он видит ежедневно, а доброту переместить
на периферию так, чтобы он думал, что испытывает ее к тем, кого
вообще не знает. Тогда злоба станет вполне реальной, а доброта
мнимой. Нет смысла разжигать в нем ненависть к немцам, если в то
же время в нем растет пагубная доброта к матери, к начальнику на

34
Клайв Огейплз ЛЬЮИС
работе и к соседям по трамваю. Представь себе пациента в виде
концентрических кругов, из которых центральный — его воля,
следующий — разум, а затем — фантазия. Вряд ли можно из всех кругов
выхолостить все, несущее печать Врага, но ты должен
подталкивать добродетели от центра к краю, пока они не обоснуются в круге
фантазии, а желательные нам качества — в круге воли. Только дойдя
до воли и став привычками, добродетели действительно опасны для
нас. Я, разумеется, имею в виду не то, что подопечный считает
своей волей, когда он рвет, мечет и обретает решимость, стиснув зубы,
а подлинный центр его — то, что Враг называет сердцем. Никакие
добродетели, окрашенные фантазией, одобренные разумом, даже
пылко любимые, не уберегут человека от отца нашего; он только
окажется еще смешнее, когда к нему попадет.
Твой любящий дядя
Баламут.

ПИСЬМА БАЛЛМУТЛ
35
ПИСЬМО СЕДЬМОЕ
Мой дорогой Гнусик!
Меня удивляет твой вопрос. Ты интересуешься, важно
ли, чтобы подопечный знал (или не знал) о твоем
существовании. Что до настоящей фазы борьбы, на этот
счет была инструкция низшего командования. Наша
политика и состоит в том, чтобы скрываться.
Разумеется, так было далеко не всегда. Перед нами
мучительная дилемма. Когда люди не верят в нас, нам не
получить тех отрадных результатов, которые дает прямой
террор, и к тому же мы лишены радостей магии. С
другой стороны, когда они в нас верят, мы не можем
делать из них материалистов и скептиков. Во всяком
случае, пока еще не можем. Надеюсь, в свое время
мы научимся так разбавлять науку эмоциями и
мифами, что вера в нас (под измененным названием)
проберется и обоснуется в них, тогда как душа
человека останется закрытой для веры во Врага. Вера в
<<жизненную силу», культ секса и психоанализ могут
оказаться здесь весьма полезными. Если нам когда-
либо удастся создать изделие высшего качества —
мага-материалиста, не только использующего, но и
почитающего то, что он туманно и расплывчато
именует «силами», отрицая при этом невидимый мир, мы
будем близки к победному концу. Не думаю, что тебе
очень уж трудно обманывать пациента. «Черти» —
комические персонажи для современных людей, и это
поможет тебе. Если какое-то смутное подозрение
забрезжит в голове подшефного, покажи ему
изображение существа в красном трико и убеди его, что,
поскольку в такое существо он верить не может, он не
может верить и в тебя. Это старый метод, он есть во
всех учебниках.

36
Ютив Стейплз ЛЬЮИС
Я не забыл своего обещания и обдумал, сделать ли подшефного
крайним патриотом или крайним пацифистом. Все крайности,
кроме крайней преданности Врагу, следует поощрять. Не всегда,
разумеется, но в настоящее время — безусловно. Бывают времена
прохладные и самодовольные, тогда мы помогаем людям еще крепче
уснуть. В другие времена, готовые вспыхнуть раздорами, наша
задача — подливать масла в огонь. Каждая маленькая группа людей,
связанная общим интересом, который другие отвергают или
игнорируют, постепенно вскармливает тепличное благодушие,
конечно — друг к другу. По отношению же ко всем прочим у них
развивается гордость и даже ненависть, проявляемые без всякого стыда,
ибо они санкционированы «делом» и освобождают от личной
ответственности. То же самое происходит и в маленьких группах,
первоначально возникающих во имя служения Врагу. Мы хотим, чтобы
церковь была маленькой, для того, чтобы принадлежащие к ней
приобрели замкнутость, скованную напряженность, самодовольную
непогрешимость, свойственные тайным обществам и кликам, а не только
для того, чтобы меньше людей знало Врага. Сама Церковь, конечно,
надежно защищена, и нам еще никогда не удавалось придать ей
характерные черты фракции. Но некоторые группировки, входящие в
нее, радовали нас превосходными результатами, от партий Павла и
Аполлоса в Коринфе до двух англиканских церквей в Англии.
Если твоего подопечного удастся сделать совестливым
пацифистом, он автоматически окажется членом маленького,
громогласного, сплоченного и непопулярного сообщества, что почти наверняка
хорошо повлияет на новообращенного христианина. Но только
«почти». Сомневался ли он до войны в том, оправдано ли участие даже
в справедливой войне? Достаточно ли он мужествен, чтобы не
поддаться полубессознательному самообману, скрывающему
истинные мотивы собственного пацифизма? Убежден ли он в минуты
самой большой честности (никто из людей никогда не бывал
совершенно честен), что он хочет только следовать воле Врага? Если
он именно таков, его пацифизм, увы, играет на руку не нам, а Враг,
вероятно, защитит его от обычных последствий принадлежности
к секте. В таком случае посоветую тебе вызвать в нем внезапный и
запутанный эмоциональный кризис, из которого он мог бы выйти

ПИСЬМА БАЛАМУТА
37
неуверенным и шатким патриотом. Но если я его верно себе
представляю, лучше попробовать пацифизм.
На что бы он ни решился, твоя задача неизменна. Пусть он
сочтет патриотизм или пацифизм частью своей религии; а затем, под
влиянием партийного духа, пусть отнесется к нему как к самой
важной ее части. Потом спокойно и постепенно подведи его к той
стадии, когда религия просто станет частью «дела», а христианство он
будет ценить главным образом за те блестящие доводы, которые
можно надергать из его словаря, чтобы оправдать английские
военные действия или же пацифизм. Не допускай одного, чтобы
пациент рассматривал жизненные дела как материал для послушания
Врагу. Если ты сделал мир целью, а веру — средством, человек уже
почти в твоих руках, и тут совершенно безразлично, какую цель он
преследует. Если только митинги, брошюры, политические
кампании, движения и дела значат для него больше, чем молитва,
таинство и милосердие, — он наш. И чем больше он «религиозен» (в этом
смысле), тем крепче мы его держим. Я мог бы показать тебе целую
клетку таких у нас, внизу. Потешный уголок!
Твой любящий дядя
Баламут.

:>к
Клайв Стейплз ЛЬЮИС
ПИСЬМО ВОСЬМОЕ
Мой дорогой Гнусик!
Итак, ты «полон надежд на то, что религиозная фаза
твоего подопечного близится к концу»!.. Я всегда
подозревал, что Институт Искусителей сильно
испортился с тех пор, как его возглавил старик Гад. Теперь я
окончательно в этом убедился. Неужели тебе никто не
говорил о законе Волнообразного Чередования?
Как и земноводные, люди двойственны — они
полудухи, полуживотные. Решение Врага создать столь
возмутительный гибрид было одной из причин,
побудивших отца нашего отступиться от Него. Как духи
они принадлежат вечности; как животные
существуют во времени. Это означает, что дух их может быть
устремлен к вечности, а тела, страсти и воображение
постоянно изменяются, ибо существовать во
времени и означает «изменяться». К постоянству они
ближе всего при волнообразном чередовании. Это
значит, что они возвышаются от спада к высшему
уровню, которого они не сумели выдержать, и снова идут
к спаду; этакая цепь подъемов и спусков. Если бы ты
тщательно наблюдал за своим подопечным, ты
увидел бы эти чередования повсюду в его жизни. Его
интерес к работе, привязанность к друзьям, даже
аппетит то активизируются, то притупляются. Пока он
живет на свете, периоды эмоциональной и
физической интенсивности и живости сменяются периодами
усталости и апатии. Сухость и скуку, переживаемые
в настоящее время твоим пациентом, нельзя считать,
как ты полагаешь в своей наивной радости, делом
твоих рук. Они вполне естественны, и нам не будет
никакого прока, если ты не сумеешь их правильно
использовать.

ПИСЬМА ЬАЛАМга
39
Чтобы решить, как их лучше обработать в нашу пользу, надо
спросить себя, какую цель здесь преследует Враг, и действовать прямо
противоположно. Вероятно, ты с удивлением узнаешь, что Он
больше полагается на периоды спада, нежели на периоды подъема.
Некоторым из особенно Им чтимых пришлось пройти через очень
продолжительные периоды спада. Причина этого в следующем. Для нас
человек преимущественно пища, наша цель — поработить его волю,
нам надо увеличить площадь нашего эгоизма за его счет. Враг же
требует от него совершено иного. Нужно твердо усвоить, что все
разговоры о Его любви к людям и о том, что служение Ему —
подлинная свобода, не просто пропаганда (как нам хотелось бы
думать), а ужасающая правда. Он действительно вздумал
наполнить Вселенную множеством Своих отвратительных маленьких
подобий. Ему нравится, чтобы она кишела существами, чья жизнь в
миниатюре подобна Его собственной не потому, что Он подчинил
их, а потому, что их воля свободно сопрягается с Его волей. Нам
нужно стадо, которое станет нам пищей. Он хочет служителей,
которые станут Ему сыновьями. Мы хотим проглотить, Он— отдавать.
Мы пусты и хотим насытиться, Он — полнота, неистощимый
источник. Цель наша — мир, состоящий из людей, захваченных
отцом преисподней; Враг жаждет, чтобы все люди соединились с Ним
и при этом каждый составил неповторимую частицу.
А теперь — о периодах спада. Ты, вероятно, часто удивлялся,
почему Враг не пользуется Своей властью и не дает ощутить Свое
присутствие, когда Ему угодно. И Всемогущество и Неоспоримость
запрещены Ему самой сутью Его деятельности. Просто поглотить
волю человека (как поглощает ее ощущение Его присутствия) для
Него бесполезно. Он не может захватывать, Он может только
призывать. Его мерзкая идея в том и состоит, чтобы и капитал
приобрести, и невинность соблюсти. Люди должны быть едины с Ним, не
утратив своей личности. Ни пренебрежение людьми, ни
порабощение их Его не устраивает. Он готов чуть-чуть подстегнуть
новообращенных. Он иногда приободрит их, давая ощутить Свое присутствие,
пусть слабо и тускло, но с них и того хватает. Он оживляет их
благодатной радостью и легкой победой над искушением. Но никогда
Он не даст этому долго длиться. Рано или поздно Он отведет их от

4(1
Клайв Сгеиплз ЛЬЮИС
Своей поддержки и Своего наставничества, если и не в
действительности, то в их представлении. Он вынуждает Свои создания встать
на собственные ноги и с помощью одной лишь воли исполнять
обязанности, потерявшие всю свою привлекательность. Именно в
периоды спада, а не в периоды подъема человек ближе всего к тому,
кем Враг назначил ему быть. Поэтому молитвы, обращенные к Нему
в «духовную засуху», Он и ценит больше всего.
Мы не должны тянуть к себе наших пациентов за веревку
искушений — они предназначены нами только на заклание, и чем
больше это одобрит их воля, тем лучше. Он не может вовлекать в
добродетель, как мы вовлекаем в грех. Он учит их ходить и должен
убрать Свою руку. И если они действительно хотят ходить, Он
радуется даже тогда, когда они споткнутся. Не обманывайся, Гнусик. Наше
дело в особенно большой опасности, когда человек оказывается во
Вселенной, из которой, казалось бы, исчез всякий след Врага, и
спрашивает, почему он покинут, и продолжает повиноваться Ему без
особого желания, но с твердым намерением следовать воле Вражьей.
Конечно, периоды спада и нам представляют некоторые
возможности. На следующей неделе я дам тебе несколько советов, как ими
воспользоваться.
Твой любящий дядя
Баламут.

ПИСЬМО ДЕВЯТОЕ
Дорогой Гнусик!
адеюсь, мое последнее письмо убедило тебя в том, что
период пустоты или «засухи», переживаемый сейчас
твоим подопечным, не принесет тебе его душу
готовенькой, здесь надо тщательно поработать. Какие
формы примет твоя работа, я сейчас проясню.
Прежде всего, периоды спада в цепи духовных
чередований дают прекрасные возможности для
чувственных соблазнов, особенно искушений пола. Это
тебя удивит, ибо физическая энергия и,
следовательно, похоть интенсивнее в периоды духовного
оживления. Но помни, что силы внутреннего сопротивления
тоже крепче именно в эти периоды. Здоровье и бодрое
состояние, которые ты хочешь сделать побудителями
похоти, увы, можно использовать для работы, игр,
размышлений или невинного веселья. У нашей атаки
много больше шансов на успех, если внутренний мир
человека скучен, холоден и пуст. Замечу еще, что
чувственность во время спада имеет тонкое качественное
отличие от чувственности в период оживления.
Гораздо менее вероятно, что она повлечет за собой то
кисейное состояние, которое люди называют
«влюбленностью». Чувственность во время спада можно легко
направить в русло извращений, она менее заражена
порывами великодушия, фантазии и даже
духовности, которые часто приводят нас к разочарованию в
человеческой похоти. Так же обстоит дело и с другими
ощущениями человека. Весьма вероятно, что тебе
удастся сделать из своего подопечного крепкого пьяницу.
При этом лучше ему выпить рюмочку в минуту скуки
и усталости, чтобы забыться и успокоиться, чем в
компании с друзьями, ради общительности и веселья. Все-

42
Клаив Огейплз ЛЫОИС
гда помни, что и удовольствие, испытываемое в здравой,
нормальной и плодотворной форме, лежит в зоне действия Врага. Я знаю,
что с помощью удовольствий мы завладели многими душами. Тем
не менее удовольствие — Его изобретение, а не наше. Он сотворил
все радости и развлечения, а наши научные поиски до сих пор не
дали результатов. Мы можем только побуждать людей к
наслаждению тогда, когда это запрещено Им. Поэтому мы всегда стараемся
отвести человека от естественных удовольствий к менее
естественным, утратившим связь со своим Творцом и приносящим меньше
радости. На этом пути формула человеческого падения такова: все
больше жажда, все меньше удовлетворение. Это надежный путь,
вполне в духе современной нравственной моды. Завладеть душой
человека и не дать ему взамен ничего — истинная радость для отца
нашего. А периоды спада — лучшее время для начала такого
процесса.
Но можно использовать эти периоды еще лучше: воспользуйся
мыслями пациента о своем спаде. Как всегда, основное здесь —
держать его волю подальше от разума. Не давай ему даже заподозрить
о законе волнообразного чередования. Держи его в убеждении, что
первый пыл не должен прекращаться, что его надо постоянно
поддерживать, а нынешняя сухость — состояние неизменное. Как
только ты укрепишь в нем эту ложную концепцию, ты сможешь
действовать разными способами. Все зависит от того, принадлежит ли
твой пациент к типу людей, легко падающих духом, которых
можно искушениями довести до отчаяния, или к типу людей, охотно
цепляющихся за фальшивые надежды, которых можно уверить, что
все хорошо. Первый тип теперь встречается редко. Если окажется,
что твой подопечный принадлежит к нему, все очень просто. Тебе
только следует держать его подальше от христиан (что нетрудно в
наше время), указывать ему подходящие места в Писании, и пусть
он трудится над безнадежной задачей — пытается воссоздать свои
старые чувства собственной волей. Тогда победа за нами. Если же
он из людей, довольствующихся надеждами, заставим его
смириться с низкой температурой собственного духа и постепенно
довольствоваться ею, уверив себя, что в конце концов она не такая уж и
низкая. Недели через две ему неплохо задуматься, не были ли его

ПИСЬМА БАЛАМУТА
4:;
чувства в первые дни обращения несколько преувеличенными.
Поговори с ним о том, что «во всем надо знать меру». Если тебе
удастся, подведи его к мысли: «верить хорошо, но зачем же крайности!»
Религия «в меру» для нас так же хороша, как полное неверие, и куда
смешнее.
Другая возможность — прямая атака на веру. Когда твоими
трудами он примет свой духовный спад за прочное состояние, не мог
бы ты убедить его в том, что «религиозный период» близится к
концу, как и все предыдущие периоды? Разумеется, нет никакой
логической связи между утверждением « я теряю к этому интерес» и
выводом «значит, это ложно». Но, как я уже говорил тебе, ты должен
полагаться на самоуверенную тарабарщину, а не на разум. От
простого слова «период», по всей вероятности, сработает весь трюк.
Полагаю, что твой подопечный прошел несколько периодов (все
через них проходили) и чувствует себя опытней и выше прежних не
потому, что относится к ним критически, а просто потому, что они
уже позади. Надеюсь, ты хорошо его подкармливаешь туманными
идеями о Прогрессе, Развитии и Исторической Точке Зрения,
даешь ему достаточно современных биографий? Люди в них всегда
проходят через разные «периоды».
Ясна тебе суть? Держи его разум подальше от простой разницы
между «хорошо» и «плохо». Очень милы и туманные выражения:
«Был у меня такой период...», «Я прошел через это...». И не забудь
трезвого: «Я взрослый человек».
Твой любящий дядя
Баламут.

44
Клайв Стейплз ЛЬЮИС
Ш ПИСЬМО ДЕСЯТОЕ
Мой дорогой Гнусик!
Т1 1"не было приятно узнать от Пройдохи, что у твоего по-
т/1 допечного появилось несколько очень полезных для нас
-1. Т JL знакомых, а тебе удалось воспользоваться этим
многообещающим средством. Полагаю, что средних лет
супруги, с какими он познакомился, именно такие
люди, с какими и следует знаться: богатые,
элегантные, поверхностно интеллектуальные и блистательно-
скептичные ко всему на свете. По-видимому, они
балуются расплывчатым пацифизмом не по моральным
причинам, а потому, что привыкли относиться
свысока ко всему, что волнует общую массу их
соотечественников, и еще из-за легкого налета чисто позерской
литературной симпатии к коммунизму. Это все
превосходно. Кажется, ты хорошо воспользовался его
социальным, а также сексуальным и интеллектуальным
тщеславием. Расскажи мне об этом подробнее.
Достаточно ли он в это вжился? Судить надо, конечно, не по
словам. Есть тонкая игра взглядов, интонаций,
улыбок, с помощью которой человек может показать
собеседнику, что они люди одного круга. Измену такого
рода ты особенно должен поощрять, так как сам
человек полностью не осознает ее, а к тому времени, когда
он осознает, ему будет крайне трудно вернуться на
старые позиции.
Без сомнения, он очень скоро поймет, что его
собственная вера прямо противоположна той
самонадеянности, на которой основаны все разговоры его
новых друзей. Но не думаю, что это будет для него
важно, если ты сможешь его убедить, чтобы он отложил
всякие открытые объяснения, а это легко сделать,
играя на его застенчивости, гордости, сдержанности и

ПИСЬМА БАЛАМУТА
45
тщеславии. Пока он откладывает, он в ложном положении. Он
будет молчать, когда ему следует говорить, и смеяться, когда ему
следует молчать. Он поддержит (сначала молча, а затем и на словах)
циничные и скептические мнения, которых он в действительности
не разделяет. Но если обращаться с ним умело, то они в конце
концов могут стать и его собственными. Все смертные склонны
становиться теми, кого они из себя строят. Это элементарно. Серьезный
же вопрос — как подготовиться к контратаке Врага.
Первое: оттягивай как можно дольше тот момент, когда он
осознает, что его новое удовольствие — искушение. Поскольку слуги
Врага вот уже две тысячи лет проповедуют, что мирская суета —
одно из сильнейших и простейших искушений, казалось бы, нам
трудно на этом сыграть. Но, к счастью, они совсем мало говорили
об этом в последние десятилетия. В современной христианской
литературе хоть и много можно найти о маммоне (и даже больше, чем
хотелось бы), но очень мало предостережений о суете, выборе
друзей и ценности времени. Все это твой подшефный, вероятно,
назвал бы «пуританством». (Позволю себе заметить, кстати, что та
окраска, которую мы придаем этому термину, принадлежит к числу
наших самых весомых и ценных побед за последнее столетие. С ее
помощью мы ежегодно спасаем тысячи людей от сдержанности,
целомудрия и трезвенности.)
Однако рано или поздно истинная сущность его новых друзей
станет ему ясна, и тогда твоя новая тактика должна исходить из
того, насколько он разумен. Если он достаточно глуп, позволь ему
осознавать истинный характер его друзей только в их отсутствие. Если
это удастся, ты побудишь его жить (как, я знаю, живут многие люди)
двумя параллельными жизнями. Он не только будет казаться, но
действительно станет разным человеком в разных кругах.
Если уж и это не удастся, есть еще более тонкий и интересный
способ. Он может с твоей помощью прямо-таки получать
удовольствие, думая о том, что у его жизни — две независимые стороны.
Этого можно добиться, играя на его тщеславии. Он будет
наслаждаться по воскресеньям, стоя на коленях с лавочником и не
забывая, что лавочник вряд ли поймет тот изысканный и насмешливый
мир, где ему так легко в субботние вечера. С другой стороны, он

46
Клайв Сгейплз ЛЬЮИС
будет наслаждаться непристойностями и богохульством за чашкой
кофе у своих восхитительных знакомых еще больше, так как знает
о своем «глубоком» и «духовном» мире, которого им не понять. Ясна
тебе суть? Мирские друзья затрагивают одну сторону его жизни,
лавочник — другую, а он — совершенный, гармоничный, сложный
человек с более широким кругозором, чем все они. Так, изменяя по
крайней мере двум группам людей, он ощутит вместо стыда
подсознательное самодовольство. Если же все твои усилия окажутся
тщетными, сделай так, чтобы он шел против совести и продолжал
приятельские отношения, полагая, что каким-то необъяснимым
образом «исправляет» этих людей, когда он просто пьет их коктейли и
смеется их шуткам, а разрыв с его стороны означал бы «педантизм»,
«нетерпимость» и (разумеется!) «пуританство».
Попутно тебе необходимо побеспокоиться о том, чтобы из-за
нового увлечения он тратил больше, чем может себе позволить, и
меньше внимания уделял работе и собственной матери. Мать станет
ревновать и беспокоиться, он — замыкаться и грубить, а этому цены
нет для развития домашних отношений.
Твой любящий дядя
Баламут.

ВАЛАМУГА
ПИСЬМО одиннадцатое
Мой дорогой Гнусик!
Видимо, все идет очень хорошо. Особенно рад узнать,
что новые друзья твоего пациента познакомили его со
всем своим кругом. Я успел проверить в списках, это
вполне надежные люди, прочные хулители Врага и
рабы земного, которые, не совершая особых
преступлений, спокойно и уверено идут прямо в дом отца
нашего. Ты говоришь о том, что они любят посмеяться.
Надеюсь, ты не хочешь этим сказать, что смех как
таковой полезен для нас всегда. Этот пункт следует
разобрать особо.
Я разделяю причины человеческого смеха на
следующие: радость, веселье, анекдоты и развязность.
Радость проявляется, когда друзья или влюбленные
снова встретятся после краткой разлуки. Взрослые
люди обычно придумывают какой-нибудь предлог для
смеха в виде шутки. Но та легкость, с которой даже
самые пустяковые остроты вызывают в такой момент
улыбку, показывает, что не в шутках дело. В чем тут
причина, мы до сих пор не знаем. Что-то подобное этой
радости выражается в гнусном искусстве, называемом
музыкой, и еще что-то похожее, говорят, бывает в
Раю, на Небесах — какое-то бессмысленное и
ненужное учащение ритма блаженных эмоций, совершенно
непонятное для нас. Такой смех не в нашу пользу, и
ему всегда следует противодействовать. Он просто
противен и оскорбителен для того реализма, достоинства
и строгости, которые царят в аду.
Веселость близка к радости. Это — легкая пена, и
роясдает ее инстинкт игры. Она тоже приносит нам мало
пользы. При ее помощи, конечно, иногда можно
оторвать людей от чувств и от действий, угодных Врагу.

48
Клайв Огейплз ЛЬЮИС
Однако сама по себе она не содержит ничего хорошего, а плохое —
несет: содействует мужеству, милосердию, нетребовательности и
многим другим порокам.
Анекдот, помогающий внезапно увидеть смешное и нелепое, все
же обещает больше. Я отнюдь не имею в виду неприличные или
грубые анекдоты; они чаще всего не приводят к ожидаемым
результатам, хотя посредственные искусители возлагают на них большие
надежды. Следует знать, что люди в этом отношении четко делятся
на два типа: для одних «нет страсти сильнее зова плоти», но
неприличный анекдот не разжигает их, потому что он смешной. У других
людей такой анекдот рождает смех и похоть одновременно, от
одной и той же причины. Люди первого типа шутят на сексуальные
темы, потому что они часто и впрямь смешны, люди второго типа
просто используют повод поговорить о сексуальном. Если твой
пациент принадлежит к первому типу, неприличные анекдоты тебе не
помогут. Никогда не забуду те часы, которые я потерял с одним из
моих первых пациентов, шатаясь в страшной скуке по барам и
салонам, прежде чем усвоил себе это правило. Узнай, к какому типу
принадлежит твой пациент, и следи за тем, чтобы он об этом не
проведал.
Истинная польза от шуток и юмора совершенно в другом. Это
особенно много обещает при обработке англичан, которые смотрят
на свое «чувство юмора» столь серьезно, что недостаток его — почти
единственный порок, которого они действительно стыдятся. Юмор
для них сглаживает и, заметь, извиняет все. Вот такой юмор
совершенно неоценим как средство против стыда. Если человек просто
заставляет других за себя платить — он пошляк. Если же он
шутливо хвастает при этом и дразнит своих друзей тем, что они дают себя
раскрутить, — он уже не пошляк, а весельчак. Просто трусость
позорна, но если ее замаскировать шутливым хвастовством,
юмористическими преувеличениями и комическими ужимками, она может
показаться забавной. Жестокость позорна, если жестокий человек
не назовет ее шуткой. Тысячи непристойных и даже
кощунственных анекдотов не продвинут так человека в сторону погибели, как
открытие: он может сделать почти все что угодно и друзья не осудят
его, а восхвалят, если только он выдаст это за шутку. Кроме того,

ПИСЬМА БАЛАМУТА
41)
такой соблазн можно почти полностью скрыть от твоего
подопечного за счет вышеупомянутого «серьезного отношения к юмору».
Всякую мысль о том, что и в шутках можно зайти слишком далеко,
представь ему как «пуританство» или «тупость».
Однако развязный смех лучше всего. Во-первых, он не стоит
особых усилий. Только умный человек способен умело пошутить о
добродетели. Но любого развязного пошляка можно научить
добродетель высмеивать. Среди развязных людей всегда предполагается, что
кто-то из них сказал что-то остроумное и смешное, хотя никто
ничего такого и не говорил; каждый серьезный предмет они
обсуждают так, как будто в нем уже нашли смешную и нелепую сторону.
Устойчивая привычка к развязному смеху прекрасно защищает от
Врага. Кроме того, она свободна от тех опасностей, которые
содержатся в прочих видах смеха. Между развязным смехом и радостью —
огромное расстояние. Развязность притупляет, а не проясняет
разум и отнюдь не сближает предающихся ей.
Твой любящий дядя
Баламут.

Mi
Клайв Огейплз ЛЫОИС
ПИСЬМО ДВЕНАДЦАТОЕ
Мой дорогой Гнусик!
традно видеть явный прогресс. Я только опасаюсь, как
бы ты, стремясь побыстрее добиться нужных
результатов, не пробудил подопечного и он не осознал бы
своего истинного положения. Хотя мы с тобой видим это
положение в верном свете, мы никогда не должны
забывать, насколько иным оно кажется ему. Мы знаем,
что нам удалось направить его в другую сторону,
увести от Врага. Но пусть он думает, что причины такого
изменения вполне обыденны и легко и просто
устранимы. Он ни в коем случае не должен заподозрить, что
сейчас он медленно удаляется от солнца в холод и мрак
совершенно безбрежной пустоты.
Именно поэтому я почти обрадовался, услыхав, что
он все еще молится, ходит в церковь и приступает к
таинству. Я знаю, это опасно для нас, но было бы еще
хуже, если бы он понял, как он далек от высокого
накала первой поры. Пока он внешне сохраняет
привычки христианина, можно поддерживать его в
уверенности, что у него просто появилось несколько новых
друзей и новых удовольствий, но его духовное
состояние в основном такое же, как и шесть недель назад.
Пока он так думает, нам даже не надо бороться с
осознанным раскаянием о вполне определенном грехе.
Будем только ослаблять смутное и тревожное чувство,
что он не совсем правильно вел себя в последнее время.
С этой смутной тревогой обращайся очень
осторожно. Если она усиливается, она может пробудить
человека и испортить всю нашу работу. С другой стороны,
если ты заглушишь эту тревогу полностью, чего,
вероятнее всего, Враг тебе сделать не позволит, мы
упустим возможность обернуть ее себе на пользу. Если же

ПИСЬМА ВАЛАМУГЛ
51
позволить ей развиваться, но не до таких пределов, когда она
становится неотступной, переходя в подлинное покаяние, она
приобретет одно неоценимое достоинство. Пациенту будет все труднее
думать о Враге. Все люди во все времена в какой-то степени
испытывали эту неохоту. Но если мысль о Нем поднимает в человеке целый
ряд полуосознанных грехов, эта неохота усиливается. Тогда он
возненавидит всякую свою мысль, напоминающую о Враге, как
близкому к банкротству человеку ненавистен один вид банковской
книжки. В этом состоянии твой пациент проникнется неприязнью к
своим религиозным обязанностям. Прежде чем приступить к ним, он
будет думать о них настолько мало, насколько это еще допускает
чувство приличия, и по их окончании он будет забывать о них как
можно быстрее. Несколько недель назад тебе приходилось искушать
его фантазиями и невнимательностью во время молитвы. Теперь он
примет тебя с распростертыми объятиями и почти начнет
упрашивать, чтобы ты отвлек его и опустошил его сердце. Он сам захочет,
чтобы его молитвы не были сердечными, ибо ничто не испугает его
больше, чем непосредственное присутствие Врага. Он станет
стремиться к тому, чтобы спящая совесть лгала.
Когда это состояние в нем укрепится, ты мало-помалу
освободишься от утомительной обязанности использовать удовольствия в
качестве искушений. Когда тревога и нежелание разобраться в сути
этой тревоги уведут его от подлинной радости, когда привычка
лишит приятности суетливые удовольствия, а возбужденность чувств
накрепко привяжет к ним (к счастью, именно так привычка
действует на удовольствие), ты увидишь, что его блуждающее
внимание можно привлечь чем угодно. Тебе даже не нужно будет
использовать хорошую книгу, которую он действительно любит, чтобы
удержать его от молитв, работы и сна; вполне достаточно колонки
объявлений из вечерней газеты. Ты заставишь его терять время не
только в интересных для него разговорах с приятными ему людьми,
но и в разговорах с теми, кто ему безразличен, на совершенно
скучные темы. Он у тебя временами вообще ничего не будет делать. Ты
его продержишь до поздней ночи не в шумной компании, а в
холодной комнате, у потухшего камина. Всю его здоровую внешнюю
активность можно подавить, а взамен дать ничто, чтобы под конец

5:^
Клайв Огейплз ЛЫОИС
он мог сказать, как сказал один мой пациент, прибыв сюда: «Теперь
я вижу, что большую часть своей жизни я не делал ни того, что я
должен был делать, ни того, что мне хотелось». А христиане
говорят, что Враг — это Тот, без Кого ничто не обладает силой! Нет,
ничто очень сильно, достаточно сильно, чтобы украсть лучшие годы
человека, отдать их не услаждающим грехам, а унылому
заблуждению бессодержательной мысли. Ничто отдает эти годы на
утоление любопытства, столь слабого, что человек сам его едва осознает.
Ничто отдает их постукиванию пальцами, притоптыванию
каблуками, насвистыванию опротивевших мелодий. Ничто отдает их
длинным, туманным лабиринтам мечтаний, лишенных даже
страсти или гордости, которые могли бы украсить их, причем,
окунувшись однажды в эти мечтания, слабый человек уже не может
стряхнуть их с себя.
Ты скажешь, что все это мелкие грешки. Тебе, конечно, как и
любому молодому искусителю, больше всего хотелось бы, чтобы ты
мог доложить о какой-нибудь картинной подлости. Но помни,
самое важное — в какой степени ты удалил подшефного от Врага. Не
важно, сколь малы грехи, если их совокупность оттесняет человека
от Света и погружает в ничто. Убийство ничуть не лучше карт, если
карты дают нужный эффект. Поистине самая верная дорога в ад —
та, по которой спускаются постепенно, дорога пологая, мягкая, без
внезапных поворотов, без указательных столбов.
Твой любящий дядя
Баламут.

ПИСЬМА БАЛАМУТА
5;;
ПИСЬМО тринадцатое
Дорогой Гнусик!
Мне кажется, в последний раз ты извел слишком много
бумаги на изложение совершенно простой истории. Все
дело в том, что ты дал своему подопечному
выскользнуть из рук. Положение довольно серьезное, и я
отнюдь не намерен защищать тебя от последствий твоей
небрежности. Раскаяние и новый приток того, что
противник называет «благодатью», да еще такой
мощный, как ты описываешь, — крупный провал. Это
равносильно вторичному обращению, возможно, на
более высоком уровне, чем первое.
Тебе следовало бы знать, что удушливое облако,
мешавшее твоим атакам на пациента, когда он шел со
старой мельницы, давно известно. Это самое
варварское оружие Врага, оно обычно появляется, когда Он
непосредственно рядом с пациентом при особых
обстоятельствах, классификация которых у нас еще
полностью не разработана. Некоторые люди всегда
окружены таким облаком и потому недосягаемы для нас.
А теперь о твоих ошибках. Судя по твоему
описанию, ты, во-первых, позволил пациенту прочесть
книгу лишь потому, что она действительно ему нравится,
а не для того, чтобы ронять умные реплики у новых
друзей. Во-вторых, ты позволил ему прогуляться на
старую мельницу, выпить там чаю, пройтись по
деревне, которая ему тоже нравится, и побыть при этом
одному. Другими словами, ты позволил ему получить два
истинных удовольствия. Неужели ты настолько
невежествен, что не увидел опасности? Основная
особенность страдания и наслаждения в том, что они
совершенно реальны и, пока длятся, дают человеку
критерий реальности. Если бы ты попытался погубить сво-

54
Клайв Огейплз ЛМОИС
его подопечного методом романтизма, стараясь сделать из него
Чайльд Гарольда или Вертера, погруженного в жалость к самому
себе из-за выдуманных бед, тебе нужно было бы предохранять его
от всякого подлинного страдания. Пять минут реальной зубной боли
разоблачат все романтические печали, покажут, какая это все
ерунда, и сорвут маску со всей твоей стратегии. Ты пробовал погубить
своего пациента земными соблазнами, подсовывая ему тщеславие,
суету, иронию, дорогие и скучные удовольствия. Как же ты не
разобрался в том, что подлинного удовольствия ни в коем случае нельзя
допустить? Разве ты не мог предвидеть, что такое удовольствие по
контрасту просто убьет всю ту мишуру, к которой ты его с таким
тщанием приучал? Что то удовольствие, которое дали ему прогулка
и книга, особенно опасно для нас? Что оно сорвет с его души кору,
которой она твоими стараниями начала обрастать? Да ведь оно дало
ему почувствовать, что он возвращается домой, вновь находит себя!
Отделяя подопечного от Врага, ты хотел отделить его от самого себя
и в какой-то степени преуспел. А теперь все насмарку.
Конечно, я знаю, и Враг не хочет, чтобы люди были привязаны к
самим себе. Но это совершенно другое дело. Помни, что Он
действительно любит этих маленьких насекомых и до смешного ценит
неповторимость каждого из них. Когда он говорит, что они должны
отрешиться от себя, Он имеет в виду отказ от притязаний их
своеволия. Когда они следуют этому наказу, Он возвращает им личность
во всей полноте и даже хвалится (боюсь, вполне искренне), что они
тем больше обретают себя, чем больше принадлежат Ему. Радуясь
тому, что они жертвуют даже самыми невинными проявлениями
воли, Он ужасается, когда они по какой-то причине изменяют
самим себе. А мы всегда должны побуждать их к этому. Самые
глубокие импульсы и склонности человека — то сырье, та строительная
площадка, которыми Враг снабдил его. Заставив его отойти от них,
мы выигрываем очко. Даже в несущественных вопросах
желательно подменить его собственные взгляды земными стандартами,
условностями или модой. Я лично всегда искореняю из своего
пациента всякую личную склонность, в которой нет прямого греха,
вполне безобидную, например интерес к состязаниям по крикету,
коллекционирование марок или любовь к какао. Такие склонности не

ПИСЬМА БАЛАМУТА
^
несут в себе, разумеется, никакой добродетели. Но в них есть
какая-то невинность, какая-то смиренность, самозабвение, которые
мне противны. Человек, искренне и бескорыстно наслаждающийся
чем-нибудь, не обращая ни малейшего внимания на то, что скажут
другие, уже самим этим защищен от некоторых наших утонченных
методов. Всегда старайся, чтобы пациент отказался от людей, книг,
блюд, которые он действительно любит, в пользу «значительных»
людей, «самых известных» книг и «самых лучших» блюд. Я знал
одного человека, который защищался от сильного искушения
гордыни еще более сильным пристрастием к селедке с луком.
А теперь придется подумать, как исправить положение с твоим
подшефным. Самое важное — много ли он думает о покаянии и не
претворяет ли его в действие? Пусть эта свинка поваляется в своем
раскаянии. Если у него есть к тому склонности, пусть напишет о
нем книгу. Это — прекрасный способ обезвредить то, что Враг
посеял в сердце человека. Пусть он займется чем угодно, кроме
активного действия. Ни воображаемая набожность, ни душевный подъем
не повредят нам, если мы помешаем им укрепиться в человеческой
воле. Как сказал один из людей, активные привычки повторение
укрепляет, а пассивные ослабляет. Чем чаще он погружен в
чувства, не связанные с действием, тем меньше он способен к действию
и в конечном итоге тем меньше он способен к чувству.
Твой любящий дядя
Баламут.

56
Клайв Огейплз ЛЬЮИС
ПИСЬМО ЧЕТЫРНАДЦАТОЕ
Мой дорогой Гнусик!
собенно тревожит меня в твоем докладе, что
подопечный больше не принимает тех самонадеянных
решений, которые сопровождали его первоначальное
обращение. Он не обещает неуклонной добродетели, он
даже не ожидает благодати на всю жизнь — он только
надеется всякий день и час получать поддержку своим
скромным силам, чтобы их хватило на борьбу с
искушениями. А это очень плохо!
Сейчас я вижу только одно направление действий.
Твой подопечный приобрел смирение — заметил ли
ты это? Все добродетели для нас менее страшны, чем
добродетель смирения, особенно когда человек не
осознает ее в себе. Поймай его в тот момент, когда он
забыл о духовной бдительности, подсунь ему приятную
мысль: «А ведь я становлюсь смиренным». Если он
очнется, увидит опасность и постарается заглушить
новый вид гордыни, заставь его возгордиться этим
старанием, и так далее. Но не занимайся этим слишком
долго, ибо есть опасность, что ты пробудишь чувство
юмора и здравомыслие. Тогда он просто высмеет тебя
и пойдет спать.
Но есть и другие эффективные возможности
сосредоточить его внимание на этой гнусной добродетели.
Смирением, как и любыми другими добродетелями,
наш Враг хочет отвлечь внимание человека от самого
себя и направить на Него и на ближних. Всякий отказ
от самого себя и самоуничижение существуют в конце
концов именно для этого; пока они не служат этой
цели, от них мало вреда. Они даже могут быть нам
полезны, если из-за них человек интересуется
преимущественно собой. Кроме того, самоуничижение мож-

ПИСЬМА БАЛАМУТА
57
но использовать как исходную точку для презрения к другим, для
угрюмости, цинизма и жестокости. Поэтому ты должен скрыть от
пациента истинную цель смирения. Пусть он под смирением
подразумевает особое (а именно — плохое) мнение о своих способностях
и своем характере. Не сомневаюсь, что определенные способности
у него действительно есть. Укрепи его в мысли, что смирение
состоит в том, чтобы ставить эти способности как можно ниже. Конечно,
они и в самом деле менее ценны, чем он думает. Но не в этом дело.
Самое главное — чтобы он ценил свое мнение больше, чем
истинность, и вносил тем самым хоть крупицу нечестности и надуманной
веры в самый центр того, что в ином случае угрожает стать
добродетелью. При помощи этого метода мы заставили тысячи людей
думать, что для красивой женщины смиренно считать себя уродом,
для умного мужчины — считать себя дураком. А поскольку то, во
что они старались верить, — явная ерунда, им эта вера не дается, и
мы можем до бесконечности вращать их мысли вокруг них самих,
ибо они стараются достичь невозможного.
Чтобы предупредить выпады Врага, мы должны знать Его цели.
Враг хочет привести человека в такое состояние, когда он мог бы
спроектировать лучший в мире собор, знать, что этот собор хорош,
и радоваться этому, но не больше и не меньше, чем если бы его
спроектировал кто-нибудь другой. В сущности, Враг хочет, чтобы
человек был совершенно свободен от предубеждений в свою пользу и
мог радоваться своим способностям так же искренне и благодарно,
как и способностям ближнего, восходу солнца, слону или водопаду.
Он хочет, чтобы каждый человек в мире увидел, что все существа
(в том числе и он сам) великолепны и прекрасны. Он хочет по
возможности скорее разрушить в человеке животное самообожание,
но, боюсь, конечная Его цель — в том, чтобы восстановить в нем
благожелательность и милосердие ко всякому творению, включая
себя самого. Когда он действительно научится любить ближнего,
как самого себя, ему будет дано любить себя, как ближнего. Мы
никогда не должны забывать самую отталкивающую и
необъяснимую черту нашего Врага: Он действительно любит этих
безволосых двуногих, которых Он создал, и правая рука Его всегда
возвращает им то, что отнимает левая.

58 Клайв Огейплз ЛЬЮИС
Поэтому Он будет всячески стараться, чтобы твой подопечный
вообще перестал думать о том, какая ему цена. Он не рад, если люди
считают себя скверными. В ответ на твои старания подсунуть ему
тщеславие или ложную скромность Он напомнит, что от человека
вообще не требуется никакого мнения о своем таланте, так как он
прекрасно может им пользоваться, не решая точно, какая же из ниш
в храме славы предназначена для него. Ты во что бы то ни стало
должен исключить эту Вражью мысль из сознания пациента. Кроме
того, Враг будет убеждать еще в одной истине, которую они все
признают, но которую им трудно почувствовать: что не они создали
самих себя, что все их способности дарованы Им, и гордиться
талантами так же глупо, как гордиться цветом волос. Враг всегда
старается отвлечь человека от такой гордости, а ты должен фиксировать
на ней его внимание. Враг даже не хочет, чтобы они сверх меры
копались в своих грехах, — чем скорее человек после покаяния
займется делом, тем Врагу лучше.
Твой любящий дядя
Баламут.

ПИСЬМА БАЛАМУТА
ПИСЬМО ПЯТНАДЦАТОЕ
Мой дорогой Гнусик!
Конечно, я обратил внимание на то, что у людей сейчас
временное затишье в их Европейской войне, которую
они по-детски наивно именуют Великой. Я не
удивлен и соответствующим затишьем у твоего пациента.
Что нам полезней: поддержать в нем это или держать
его в беспокойстве? И мучительный страх, и глупая
самонадеянность для нас хороши. Необходимость же
выбора между ними поднимает важные вопросы.
Люди живут во времени, но наш Враг
предназначил их для вечности. Поэтому Он, как мне думается,
хочет, чтобы они сосредоточили свое духовное
внимание и на вечности, и на той точке времени, которую
они называют Настоящим. Ведь Настоящее — это та
точка, в которой время касается Вечности. В данном
мгновении, и только в нем, людям открывается столько
же, сколько Врагу нашему открыто во всей
реальности. Только в данном мгновении людям предложена
свобода. Поэтому Враг хочет, чтобы они были
постоянно сосредоточены либо на Вечности (то есть на
Нем), либо на Настоящем (размышляли бы о вечном
союзе с Ним, или о том, что Он их покинул, следовали
бы голосу совести, несли нынешний крест,
принимали нынешнюю благодать, благодарили за нынешние
радости).
Наше дело — отвратить их от Вечности и от
Настоящего. Имея это в виду, мы иногда искушаем
человека (скажем, вдову или жену ученого) жизнью в
прошлом. Но этот метод имеет ограниченную ценность,
ибо люди все-таки кое-что о прошлом знают; в этом
отношении прошлое походит на Вечность. Гораздо
лучше, чтобы они жили в будущем. Биологические ин-

(ill
Клайв Огейплз ЛЬЮИС
стинкты направляют все их страсти именно в эту сторону, так что
мысли о будущем распаляют и надежду и страх. Кроме того,
будущее им неизвестно, и, побуждая думать о нем, мы побуждаем их к
нереальному. Словом, меньше всего напоминает Вечность
именно будущее. Это самая эфемерная часть времени, ибо прошлое
застыло и не течет потоком, а Настоящее всецело освещено лучами
Вечности. Вот почему мы всегда поддерживаем все эти схемы
мышления, вроде Творческой Эволюции или Научного Гуманизма,
фиксирующие внимание на будущем, то есть на том, что по сути своей
временно. Вот почему почти все пороки укоренены в будущем, а
благодарность обращена к прошлому, в то время как любовь —
к настоящему. Страх, жадность, похоть, честолюбие обращены
вперед. Не думай, что как только в похоти наступает удовольствие,
грех (единственное, что нас интересует) уже позади.
Удовольствие — это как раз та часть процесса, которая нас раздражает,
мы охотно свели бы ее на нет, если бы не лишились при этом и
греха. Удовольствие испытывают с Вражьей помощью, и потому
переживают в настоящем. Грех, возникающий с нашей помощью,
устремлен в будущее.
Конечно, и для Врага важно, чтобы человек думал о будущем.
Думал ровно столько, сколько необходимо, чтобы сегодня
готовиться к тем делам правды и милосердия, которые станут насущными
завтра. Работу завтрашнего дня надо планировать сегодня, и, хотя
содержание ее взято из будущего, эта обязанность, как и все
обязанности, принадлежит настоящему. Враг не хочет, чтобы люди
отдавали будущему сердца, устремляли к нему свои богатства. Мы
же хотим. Вражий идеал — человек, который, отработав день на
благо будущих поколений (если в этом его призвание), вечером
откладывает всяческое попечение, целиком вверяясь небу, и остается
лишь при терпении и благодарности, которые требуются от него здесь
и сейчас. Нам же нужен человек, терзаемый кошмарами будущего,
гонимый идеями близящегося рая или ада на земле, готовый
преступить заповеди Врага сейчас, если мы внушим ему, что этим он
приблизит или отвратит то, чего ему даже не доведется увидеть при
жизни. Нам хотелось бы, чтобы род людской непрестанно и в
страшных муках пытался изловить руками разум, чтобы род этот никогда

ПИСЬМА БАЛАМУТА
61
не был честен, добр и счастлив и все, даруемое ему в настоящем, нес
на алтарь будущих времен.
Отсюда следует, что твоему подопечному полезней тревоги или
надежды (что именно — не важно) по отношению к нынешней
войне, чем жизнь в настоящем. Однако выражение это двусмысленно.
Жизнью в настоящем можно назвать и штуку, столь же
привязанную к будущему, как и сама тревога. Твой подопечный может не
беспокоиться о будущем не потому, что занят настоящим, а потому,
что он внушил себе розовые надежды. Пока это порождает
спокойствие, это нам благоприятствует, ибо, когда ложные надежды
рухнут, тем больше будет разочарования и злобы. С другой стороны,
если он поймет, что и ему, возможно, уготованы тяжкие
испытания, и будет молиться, чтобы ему ниспослали сил свыше, а сам
целиком останется в настоящем, потому что там и только там его долг,
милосердие, знание, да и радость, — состояние его крайне
нежелательно, и нужна немедленная атака. Попробуй припугнуть его
словом «благодушие», здесь наш филологический отдел хорошо
потрудился. Но, конечно, вероятнее всего, что он «живет в настоящем»
по той простой причине, что у него хорошее здоровье и он любит
свою работу. В таком случае это просто естественное состояние.
Однако, будь я на твоем месте, я бы такого не потерпел. Ничто
естественное не идет нам на пользу. Да и с какой стати этим созданиям
быть счастливыми!
Твой любящий дядя
Баламут.

ill
Клайв Стейплз ЛЫОИС
i
ПИСЬМО ШЕСТНАДЦАТОЕ
Мой дорогой Гнусик!
ГЪ прошлом письме ты мельком упомянул, что твой под-
гС шефный все ходит в одну и ту же церковь и что он не
MJ совсем ею доволен. О чем, спрашивается, ты думаешь?
Почему до сих пор нет донесений о причинах его
постоянства? Если он так упорен не от безразличия, дела
наши плохи, понимаешь ты это или нет? Конечно, тебе
известно, что, если человека нельзя вылечить от
посещения церкви, самое лучшее — отправить его на
долгие поиски церкви, для него «подходящей». Пусть
побродит до тех пор, пока не станет ценителем и
знатоком церквей.
Причины такой нашей деятельности очевидны. Во-
первых, на объединение прихожан следует нападать,
так как объединяются они по месту жительства, а не
по сходству, а это приводит людей разных классов и
психологии к тому единению, которого хочет Враг.
Конгрегационный же принцип может каждую церковь
запросто превратить в некий клуб, а если все
сложится удачно, — в кружок или фракцию. Во-вторых,
поиски подходящей церкви склоняют человека к
критике там, где Враг хочет видеть его Своим учеником.
Врагу желательно, чтобы мирянин в церкви был
действительно критичен, т.е. не принимал ложного и
бесполезного, и при этом совершенно некритичен — не
судил, не рядил, а доверялся немудрствующему,
смиренному приятию того животворящего начала,
которое несет ему церковь. (Ты видишь, как Он
унизительно бездуховен и безнадежно вульгарен?) Приводит это
к тому, что простейшие слова очень многое могут
сказать человеку и его душе (что прямо противоречит
нашей политике). Любая проповедь или книга, воспри-

ПИСЬМА БАЛАМУТА
63
нимаемые человеком с таких позиций, для нас очень опасны. Так
что возьмись за дело поэнергичнее и как можно скорее пошли этого
дурака по ближайшим церквям. Твое последнее донесение никак
нельзя признать удовлетворительным.
Воспользовавшись нашей служебной картотекой, я присмотрел
для него две соседние церкви. У каждой свои особенности. В одной
из них священник так долго и старательно разбавлял веру водой,
чтобы сделать ее более доступной для скептического и
трезвомыслящего прихода, что теперь он шокирует прихожан неверием, а не
они его. Во многих душах он успел подорвать веру. Восхитителен и
его метод служения. Чтобы избавить мирян от «трудностей», он
вычеркнул многое и теперь, сам того не замечая, все крутится и
крутится по малому кругу своих любимых пятнадцати песнопений и
двадцати чтений, а мы можем не бояться, что какая-нибудь истина,
доселе незаметная ему и его приходу, дойдет до них через Писание.
Но, возможно, твой пациент недостаточно глуп для этой церкви или
пока еще недостаточно глуп.
Во второй церкви служит отец Игл. Людям трудно понять
широту его взглядов: один день он почти коммунист, на другой —
недалек от какого-то теократического фашизма; один день он тяготеет к
схоластике, на другой вообще готов отрицать человеческий разум;
один день занят политикой, на другой заявляет, что все государства
мира сего «уже осуждены». Мы, конечно, видим нить, связующую
все это воедино: ненависть. Этот человек может проповедовать лишь
то, что шокирует, огорчит, озадачит или унизит его родных и
друзей. Проповедь, приемлемая для них, была бы для него такой же
пресной, как поэма, которую можно читать вслух. Кроме того, у
него есть многообещающая черта — нечестность. Мы побуждаем
его говорить: «Церковь учит, что...», когда в действительности он
подразумевает: «Я почти уверен, что недавно прочел это у Марите-
на или еще у кого-то». Но должен предупредить тебя об одном его
совершенно фатальном дефекте: он верит. А это может все
испортить. Однако у обеих этих церквей есть одна общая хорошая
черта — они тяготеют к группировкам. Я, кажется, уже предупреждал
тебя, что если твоего подопечного не удается удержать вне церкви,
его надо активно привлечь к какой-нибудь группировке вокруг нее.

04
Клайв Стейплз ЛЬЮИС
Я не имею сейчас в виду различий в вероучении — в этом плане чем
он теплохладнее, тем лучше. Творя зло, мы вовсе не намерены
опираться на их догматы. Самая же потеха возникает, когда удается
возбудить ненависть между теми, кто говорит «месса», и теми, кто
говорит «служба», в то самое время как ни одна сторона, ни другая,
вероятно, не способна установить разницу между учениями Хукера
и Фомы Аквината, так чтобы объяснения вытерпели хотя бы
пятиминутную критику. Все несущественные детали — свечи,
облачение клира и прочее — прекрасная почва для такой деятельности.
Мы уже порядком выветрили из сознания то, чему учил этот
невыносимый Павел, толкуя о пище и других пустяках, а именно:
человек нещепетильный должен уступать человеку щепетильному. Ты
думаешь, люди понимают, как применять это в жизни? Казалось
бы, один преклонит колени и перекрестится, дабы не смутить
своего брата, а другой воздержится от этих знаков благочестия, дабы не
склонить брата к идолопоклонству. Так оно и было бы, если бы не
наша неустанная работа. Без нее разница в обычаях английских
церквей стала бы, чего доброго, причиной и рассадником
милосердия и смирения.
Твой любящий дядя
Баламут.

ПИСЬМА БАЛАМУТА
1)5
ПИСЬМО СЕМНАДЦАТОЕ
"*■
Мой дорогой Гнусик!
Тот пренебрежительный тон, с которым ты говорил об
обжорстве как способе ловли душ, обнаруживает лишь
твое невежество. Одно из величайших достижений
последнего столетия — то, что люди перестали об этом
думать. Во всей Европе вряд ли ты найдешь хоть одно
место, где произносили бы проповеди на эту тему, или
человека, чья совесть бы этим мучилась. В
значительной степени мы достигли этого, сосредоточив свои
усилия на чревоугодии излишества. Насколько мне
известно из наших протоколов (а тебе, надеюсь, от
Лизоблюда) , мать твоего пациента — прекрасный тому
пример. Она удивилась бы (я рассчитываю, что однажды
она и впрямь удивится), если бы узнала, что вся ее
жизнь порабощена этой разновидностью
чувственности, а скрыто это от нее потому, что ест она мало. Но
какое нам дело до количества, если можно
использовать человеческий желудок и вкус для развития
недовольства, нетерпимости, немилосердия и эгоизма! Эта
дама в надежных руках. Для официантов и
гостеприимных хозяев она — сущий ужас. Она всегда
отказывается от того, что ей предлагают, и говорит с легким
вздохом и полуулыбкой: «Ах что вы, мне ничего не
надо, кроме чашечки чаю, не крепкого, но и не
слишком жидкого, и малюсенького хрустящего греночка!..»
Ясна тебе суть? Ей хочется съесть меньше, и стоит это
дешевле, чем то, что ей предлагают, и потому она
никогда не воспринимает как чревоугодие свою
настойчивость, сколько бы хлопот ни доставила она другим.
Балуя свой аппетит, она уверена, что упражняется в
умеренности. В переполненном ресторане она
вскрикивает при виде блюда, которое ставит перед ней

66
Клайв Стейилз ЛЫОИС
усталая официантка, и говорит: «Ах, зачем мне столько! Уберите
это и принесите примерно четверть...» Если бы ее спросили, она бы
сказала, что поступает так из бережливости. А в действительности
она это делает потому, что особая утонченность, которой мы ее
поработили, раздражается, если видит больше еды, чем в данный
момент ей хочется.
Подлинное значение спокойной, скромной работы, которую
годами проводил Лизоблюд, можно оценить по тому, в какой степени
ее желудок сейчас господствует над всей ее жизнью. Пациентка в
том состоянии, которое мы назовем «мне бы только хотелось». Ей
бы только хотелось как следует заваренного чаю, или как следует
сваренное яйцо, или кусочек как следует прожаренного гренка. Но
она никогда не находила ни прислугу, ни друзей, которые могли бы
сделать эти простые блюда «как следует», ибо за ее «как следует»
открывается ненасытное требование точных и почти
неосуществимых вкусовых удовольствий, которые, как ей кажется, она
испытала в прошлом. Это прошлое она описывает как времена, «когда еще
можно было найти хорошую прислугу», но мы знаем, что тогда ее
вкусы просто было легче удовлетворить и она предавалась иным
усладам, ставившим ее в меньшую зависимость от обеденного стола.
Тем временем ежедневное разочарование приводит к ежедневному
и растущему раздражению, кухарки отказываются от места,
дружбы охладевают. Если Враг когда-нибудь и заронит в ней смутное
подозрение, что она слишком интересуется едой, Лизоблюд
парирует это, внушая, что ей безразлично, что она сама ест, но ей
нужно, чтобы «мальчик мог полакомиться». В действительности ее
жадность была главной причиной его неприязни к дому в течение
многих лет.
Однако наш подопечный — сын своей матери. И ты, упорно
работая на других фронтах, не должен пренебрегать инъекциями
обжорства. Поскольку он мужчина, его вряд ли можно поймать на
крючок «мне бы только хотелось». Мужчин лучше всего делать
обжорами с помощью их тщеславия. Пусть они считают себя
большими знатоками еды и гордятся тем, что им удалось найти
единственный в городе ресторан, где жаркое умеют приготовить «как
следует». То, что начинается с тщеславия, легко превратить в привычку.

ПИСЬМА БАЛЛМУГЛ
67
Но как бы ты ни взялся за дело, самое главное — привести его в
такое состояние, когда неудовлетворенная тяга, не важно — к
шампанскому или к чаю, к рыбному деликатесу или к сигарете, —
«выводит из себя». Тогда его милосердие, справедливость и послушание
будут всецело в твоей власти.
Простое излишество в еде менее ценно, чем утонченность. Ее
главная польза в том, что это — как бы артподготовка к атаке на
воздержание. Здесь, как и во всех других случаях, нужно держать
человека в состоянии ложной духовности. Никогда не позволяй ему
вспоминать о медицинской стороне питания. Пусть недоумевает, что
же, гордость или недостаток веры предали его в твои руки; в то
время как простой обзор всего, что он ел или пил за последние сутки,
показал бы ему правду и дал возможность простым воздержанием
защититься от тебя. А если ему так уж необходимо думать о
медицинской стороне дела, напитай его той великой ложью, в которую
мы заставили уверовать англичан, а именно, что физические
упражнения и сменяющая их усталость особенно благоприятствуют
добродетели воздержания. Как они могут в это верить при широко
известной похотливости моряков и солдат, я ума не приложу! Чтобы
распространить эту версию, мы использовали школьных учителей,
которые заинтересованы в том, чтобы оправдать игру, и они
рекомендовали игры для воспитания целомудрия. Однако это слишком
серьезный вопрос, чтобы заниматься им к концу письма.
Твой любящий дядя
Баламут.

08
Клайв Стейплз ЛЬЮИС
ПИСЬМО ВОСЕМНАДЦАТОЕ
Мой дорогой Гнусик!
аже при Гаде ты должен был изучать основы техники
сексуальных искушений, и поскольку для нас, духов,
это жуткая скукотища (хотя и совершенно
обязательная ), я пропускаю их здесь. Что же касается более
глубоких проблем, связанных с полом, я думаю, есть
многое, чему и ты мог бы поучиться. По воле Врага люди
стоят перед дилеммой: либо полное воздержание, либо
единобрачие без послаблений. Но уже со времен
первой великой победы нашего отца мы сделали
воздержание исключительно трудным для них. Единобрачие
же за последние века мы старались свести с пути к их
спасению. Делали мы это с помощью поэтов и
писателей, уверяя людей, что то особое и обычно
кратковременное переживание, которое они называют
«влюбленностью», — единственно достойное основание
брака, что брак может и должен сделать это переживание
постоянным и, наконец, что брак, не оправдывающий
таких ожиданий, теряет свой смысл. Эта идея
пародирует идею Врага. Вся философия ада зиждется на
аксиоме: или одно, или другое. Мое принадлежит мне,
твое — тебе. То, что один приобрел, другой потерял.
Даже материальный объект исключает все остальные
возможные объекты из пространства, им
занимаемого. Если он увеличится в размере, он отодвинет другие
предметы в стороны или поглотит их. Всякая самость
действует точно так же. Животные поглощают,
поедая. У нас сильный поглощает волю и свободу
слабого. «Существовать» значит «соревноваться».
Враг непрестанно пытается обойти эту очевидную
истину. Философия Его зиждется на противоречиях.
Мир должен быть многообразен и в то же время един.

ПИСЬМА БАЛАМУТА
69
Достояние одного должно быть достоянием другого. Вот эту чепуху
Он и зовет любовью. Можно обнаружить это во всем, что Он
творит, и даже во всем, в чем Он проявляется (или утверждает, что
проявляется). Так, Ему мало быть простой арифметической
единицей. Он, видите ли, одновременно Троичен и Един. Говорит Он так
для того, чтобы вся эта чушь о любви могла найти основание в Его
собственной природе. А с другой стороны, Он вводит еще и такое
бессовестное изобретение, как организм, в котором все части
отвращены от своего естественного назначения — соревноваться —
и приведены к согласию.
Истинная причина того, что Он использовал половое различие
как способ размножения, совершенно ясна. Смотри, какую пользу
Он из этого извлек. Половое различие, с нашей точки зрения, могло
бы стать вполне невинным. Оно было бы просто разновидностью
мучений слабого за счет сильного, что и происходит с пауками, у
которых в завершение брачной близости невеста съедает жениха.
Но у людей по милости Врага половое влечение соединено с
взаимной привязанностью. Кроме того, Он установил зависимость детей
от родителей и побудил родителей заботиться о детях, создав таким
образом семью, которая напоминает организм, только похуже, ибо
здесь члены еще независимей, а связанность их более сознательна и
ответственна. В конце концов, это еще одно изобретение,
вовлекающее людей в любовь.
А теперь — самое смешное. Враг назвал супругов «единой
плотью». Он не сказал «счастливая супружеская пара» или «пара,
женившаяся по любви». Ты же можешь сделать так, чтобы люди этого
не поняли. Кроме того, пусть они забудут, что все тот же Павел
применял это и к неженатым парам. По его словам, совокупление как
таковое делает людей «единой плотью». Надо, чтобы люди считали
восторгами «влюбленности» то, что на самом деле — простое
половое влечение. Воистину, когда бы мужчине ни случалось соединиться
с женщиной, хочет он того или нет, между ними устанавливается
некое запредельное отношение, которое вовеки будет им в муку или
в радость. Исходя из того, что это отношение предназначено к
созданию привязанности и семьи (а если в него полностью
погружаются, так оно и бывает), людям можно внушить ложную веру, что

70
К шив Сгейплз ЛЬЮИС
только та смесь боязни и влечения, которую они называют
«влюбленностью», создает святость или счастье брака. Эту ошибку
совершить легко, ибо «влюбленность» в Западной Европе предшествует
бракам, заключенным в послушание Вражьей воле, то есть таким,
где предполагаются верность, снисходительность друг к другу и
плодовитость. Вот тебе аналогия: и религиозная эмоциональность
порой сопутствует обращению к вере. Пусть люди считают основой
брака приукрашенный вариант того, что Враг обещает лишь как его
результат. Отсюда вытекают сразу две недурные возможности.
Во-первых, людей, не обладающих даром воздержания, можно
удерживать от брака, ибо они не «влюблены», — благодаря нам мысль о
браке «не по любви» покажется им низкой или циничной. Да, да,
они так и думают. Они считают, что намерение вступить в брак для
взаимной помощи, охраны целомудрия и продолжения рода ниже,
чем случайная буря чувств. (Не пренебрегай возможностью,
заставь своего пациента считать чин венчания весьма несовершенным.)
Во-вторых, всякое сексуальное влечение, стремящееся к браку,
будет считаться «любовью», а любовь подобного рода извинит любой
грех и, вполне возможно, спровоцирует женитьбу на женщине
совершенно мирской, глупой или развратной. Но подробнее об этом
в следующем письме.
Твой любящий дядя
Баламут.

ПИСЬМА ВАЛЛМУГА
71
ПИСЬМО ДЕВЯТНАДЦАТОЕ
ngL Мой дорогой Гнусик!
Я много думал над вопросом, который ты задал в
последнем письме. Как я уже разъяснял, все индивидуумы
по самой своей природе находятся в конкуренции друг
с другом, и, следовательно, Вражья идея любви
содержит противоречие; почему же я снова говорю о том,
что Он действительно любит этих двуногих насекомых
и действительно желает им свободы и вечной жизни?
Я надеюсь, мой милый мальчик, что ты никому не
показывал моих писем. Конечно, для меня это не имеет
никакого значения. Каждый понял бы, что те ереси, в
которые я впал, совершенно случайны. Кстати,
надеюсь, ты понял, что мои нелестные слова о Гаде —
просто шутка. Я его глубоко уважаю. И, конечно, я в
шутку сказал, что не собираюсь защищать тебя перед
властями. Ты можешь положиться на то, что я буду
блюсти твои интересы. Однако все мои письма непременно
держи под замком.
Я по чистой небрежности сказал, что Враг любит
людей. Разумеется, это невозможно, ведь они
совершенно отличны от Него. То, что хорошо для них, для
Него нехорошо. Все эти разговоры о любви, должно
быть, прикрывают что-то иное. Неспроста же Он
создал их и столько с ними возится. Иногда случайно
скажешь, что Он любит их этой невозможной любовью,
потому что нам никак не понять, в чем здесь загадка.
Что Он собирается делать с ними? Неразрешимая
проблема! Думаю, я вправе сказать тебе, что именно по
этой причине отец наш поссорился с Врагом. Когда
впервые поставили вопрос о сотворении человека и
Враг открыл, что предвидит некое происшествие с
Крестом, отец наш, естественно, стал добиваться разъяс-

72
Клайв Стейплз ЛЬЮИС
нений. Враг не дал ему никакого ответа, кроме этой невероятной
истории, которую Он с тех пор и распространяет. Естественно, отец
наш ей не поверил. Он умолял Врага выложить карты на стол,
просил его и молил, но Враг ответил: «От всего сердца Я желал бы, чтобы
ты узнал». Мне кажется, именно тогда отец наш возмутился
незаслуженным недоверием, и это побудило его удалиться так далеко и так
внезапно, что возникла версия о его изгнании с Небес. С тех пор мы
начали понимать, почему наш Враг развел такую таинственность. На
ней зиждется Его власть. Его приверженцы часто сознавались в том,
что, если смогли бы понять Его любовь, война закончилась бы и мы
вернулись на Небеса. Перед нами великая задача. Мы знаем, что
Он не может действовать по любви — никто этого не может, ибо это
бессмысленно. Если бы мы только обнаружили, чего Он хочет! Мы
проверяли гипотезу за гипотезой и все еще ничего не добились.
Однако мы не должны терять надежды. Все сложнее теоремы, все
полнее сведения, все выше награды исследователям и больше их
успехи, все страшнее наказания для тех, кто терпит неудачу. Если
действовать так до скончания века, быстрее и быстрее, неудачи быть
не может.
Ты жалуешься, что из моего последнего письма неясно, считаю
ли я «влюбленность» желательной? Ну, Гнусик, такого вопроса
можно ожидать только от «них»! Оставь им обсуждать, добро или зло
любовь, патриотизм, целибат, церковные обряды, отказ от
алкоголя, высшее образование. Неужели тебе не ясно, что ответа нет?
Ничто не имеет никакого значения, кроме состояния души:
устремляется ли подопечный к Врагу или к нам. Однако было бы неплохо,
если бы пациент стал гадать, добро или зло его «любовь». Если он
надменный человек, презирающий все телесное из снобизма,
ошибочно принимаемого за чистоту, и если ему приятно надсмехаться
над тем, что одобряет большинство его друзей, — непременно
заставь его отрицать любовь! Укрепи в нем высокомерный аскетизм, а
потом, когда отделишь его собственную похоть от всякой
человечности, навяжи эту похоть снова, но уже в какой-нибудь жестокой,
циничной форме. Если же он, напротив, человек эмоциональный и
легкомысленный, питай его скверненькими поэтами и
третьесортными романистами старой, доброй школы, пока он не поверит, что

ПИСЬМА БАЛАМУТА
73
«любовь» неотвратима и каким-то непостижимым образом
благодетельна. Такая позиция, уверяю тебя, не так уж сильно побуждает к
случайным связям, но она несравненна для продолжительных
связей, «благородных», романтических и трагических,
завершающихся, если все идет благополучно, убийством или самоубийством. Если
это не удастся, попробуй натолкнуть подопечного на полезный брак;
ибо брак, Вражье изобретение, может принести и нам свою пользу.
В окружении пациента наверняка есть несколько женщин,
которые чрезвычайно затруднили бы его христианскую жизнь, если бы
ты убедил его жениться на одной из них. Пожалуйста, доложи мне
об этом в следующем письме. А пока помни, что даже
«влюбленность» саму по себе нельзя считать полезной и благоприятной для
нас или для Вражеской стороны. Это просто состояние, которым
дано воспользоваться и нам и им. Как и многое другое, сильно
волнующее людей, — здоровье и болезнь, молодость и старость, война
и мир, — влюбленность, с точки зрения духовной, главным образом
сырье.
Твой любящий дядя
Баламут.

74
Клайв Огейплз ЛЬЮИС
ПИСЬМО ДВАДЦАТОЕ
Мой дорогой Гнусик!
С большим неудовольствием отмечаю, что Враг
решительно положил конец твоим прямым атакам на
целомудрие пациента. Тебе следовало бы это предвидеть и
остановиться пораньше. В настоящий же момент
пациент открыл опасную истину: он знает, что такие
нападения не длятся вечно. Именно поэтому ты и не
можешь вновь воспользоваться нашим самым лучшим и
испытанным оружием — убеждением невежественных
людей, что от нас не избавишься, пока нам не
сдашься. Надеюсь, ты пытался убедить его, что целомудрие
вредно для здоровья?
Я все еще не получил донесения о женщинах его
круга. Хотел бы получить его поскорее. Если мы не в
силах использовать его половую энергию для
воспитания развратности, хотя бы используем ее для
подходящего брака. А пока я хотел бы дать тебе несколько
советов о том, в каких именно женщин (я говорю о
физическом типе) ему следует влюбляться, если уж
лучше «влюбленности» мы ничего не придумаем.
В основных чертах этот вопрос, разумеется,
разработан для нас более низкопоставленными
сотрудниками преисподней, чем ты или я. Эти великие мастера
неустанно извращают то, что можно назвать
эротическим вкусом. Делают они это посредством узкого круга
популярных актрров, актрис, портных, рекламных
агентов, определяющих, какой тип в моде. А цель их
деятельности в том, чтобы отдалить представителей
одного пола от тех представителей другого пола, брак
с которыми, вероятно, был бы верным, счастливым и
плодоносным. Так, мы уже много столетий
торжествуем над природой до такой степени, что некоторые вто-

ПИСЬМА БАЛШТА
75
ростепенные черты мужчин (к примеру, бороды) неприятны почти
для всех женщин, и это в свою очередь приносит больше пользы,
чем тебе покажется. Что же касается мужского вкуса, его мы
меняли много раз. Одно время мы его направляли на величавый и
аристократический тип красоты, смешивая тщеславие мужчин с их
похотью и побуждая род человеческий размножаться главным
образом через самых высокомерных и расточительных женщин. Потом
мы культивировали чрезмерно женственный тип, слабый и чахлый,
так что глупость, трусость и фальшь с духовной скудостью,
сопутствующей им, стали чуть ли не положительными качествами.
Сейчас у нас совсем иная задача. Время джаза сменило время вальса, и
теперь мы учим мужчин любить женщин, которых с трудом
отличишь от мальчишек. Поскольку этот тип красоты быстротечнее
остальных, мы обострим хронический ужас женщин перед старостью,
добьемся многих прекрасных результатов и снизим тягу и
способность к деторождению. Это не все. Благодаря нам общество
допускает все большую вольность обнажения (но не подлинной
обнаженности) в живописи, на сцене, на пляже. Все это, конечно,
подделка: тела на наших прославленных картинах искажены, женщины в
купальных костюмах сжаты и затянуты, чтобы казаться стройнее и
тоньше, чем допускает природа женской зрелости. Однако
современный мир искренне убежден, что он все «откровенней», все
«здоровей» и возвращается к природе. В результате мы все сильнее и
сильнее направляем похоть мужчин на мнимости, увеличивая роль
глаза в сексуальной области и делая мужские претензии все более
мнимыми. Последствия ты сам можешь себе представить.
Это — общая стратегия. Действуя в ее рамках, ты всегда сможешь
направлять желание твоего подопечного в одном из двух
направлений. Если ты осторожно всмотришься в сердце любого мужчины, ты
увидишь, что его притягивают по самой крайней мере две
вымышленные женщины: Венера земная и Венера бесовская — и влечение
его к ним качественно различно. К первому из типов он испытывает
желание, естественно согласующееся с волей Врага. Оно
сочетается с милосердием, готовностью к послушанию и вообще сияет тем
светом уважения и естественности, который нам так противен. Ко
второму он испытывает грубое влечение. Этот тип лучше всего ис-

71»
Клайв Стейплз ЛЬЮИС
пользовать для того, чтобы совсем отвлечь его от брака, но даже в
браке с такой женщиной он будет обходиться как с рабыней,
идолом или преступной соучастницей. Любовь к женщине первого типа
иногда содержит то, что Враг называет злом, но только случайно.
Например, мужчине не хочется, чтобы она была женой другого, и
он глубоко сожалеет, если не может любить ее законно; но в
отношении к женщине второго типа «зло» в том, чего он хочет, в «особом
аромате», за которым он гоняется. На самом же деле аромат ее лица —
в явной чувственности, хмурости, хитрости или жестокости. А
аромат ее тела в достаточной степени явно далек от того, что данный
мужчина называет красотой. Скорее, по здравом размышлении, он
описал бы его как урюдство, но благодаря нашему искусству такой
аромат легко сыграет на нервах его чувственной одержимости.
Подлинную пользу бесовская Венера приносит, конечно, как
любовница. Но если пациент — христианин, то, если как следует
нашпиговать его всей этой чепухой про «неотвратимую и
всепрощающую» любовь, его можно женить на ней. А это — дело стоящее.
Ты потерпел неудачу по части блуда и по части одинокого
самоудовлетворения, но есть другие, косвенные методы, позволяющие
использовать человеческую похоть на его погибель. Между прочим,
они не только эффективны, но и восхитительно милы, так как
несчастье, вызванное ими, очень приятно и изысканно.
Твой любящий дядя
Баламут.

ПИСЬМА БАЛАМУТА
77
ПИСЬМО ДВАДЦАТЬ ПЕРВОЕ
Мой дорогой Гнусик!
а, период эротических искушений — прекрасное
время, чтобы напасть заодно и на раздражительность по-
1 Щщ допечного. Можно даже направить главный удар имен-
' но туда, если пациент думает, что это — всего лишь
«заодно». Но в это время, как и во всякое иное, дорогу
для нападения нужно готовить, затемняя разум.
Люди гневаются не от простой неудачи, а от
неудачи, воспринятой как несправедливость. Чувство же
несправедливости основывается на представлении, что
законные требования не удовлетворены. Чем больше
требований к жизни предъявит подопечный (под
твоим руководством), тем больше он будет ощущать
несправедливость и тем чаще он будет в плохом
настроении. Ты, может быть, обратил внимание на то, что он
особенно сердится, когда время, предназначенное им
для собственных потребностей, у него отнимают.
Неожиданный посетитель, явившийся как раз тогда,
когда он надеялся спокойно провести вечер, или жена
друга, болтающая, когда он собирался поговорить с ее
мужем, выводят его из равновесия. Пока что он не
успел стать достаточно злым или ленивым, чтобы
ненавидеть эти маленькие требования гостеприимства сами
по себе. Они раздражают его, потому что он считает
время своей собственностью и ему кажется, что его
обкрадывают. Ты должен ревностно охранять это
странное предположение: «Мое время — мое!» Пусть
ему кажется, что он начинает каждый день как
законный владелец двадцати четырех часов. Пусть ему
представляется тяжелым налогом та часть этой
собственности, которую он оставляет на работе, и щедрым
пожертвованием — та, которую он отводит на религию.

78
Клайв Огейплз ЛЫОИС
И никогда не позволяй ему усомниться в том, что совокупность вре-.
мени каким-то таинственным образом принадлежит ему
сызмальства.
Здесь перед тобой щекотливая задача. Тебе надо, чтобы он
держался идеи столь нелепой, что даже мы не сумели ее оправдать. Твой
подопечный не может ни создать, ни удержать ни мгновения
времени, оно дается ему даром; с таким же успехом он вправе считать
своими солнце и луну. Кроме того, теоретически он готов всецело
служить Врагу, и если бы Враг лично предстал перед ним и хотя бы
на один день потребовал от него такого служения, он бы,
разумеется, не отказался. Для него не было бы бременем, если бы главная
тягота этого дня состояла в слушании разговоров какой-нибудь
глупой женщины. И для него было бы необременительно до
разочарования, если бы Враг дал ему полчаса, сказав: «А сейчас иди и делай,
что хочешь». Задумайся он хоть на мгновение над своей
собственной идеей времени, даже он смог бы понять, что он каждый день —
именно в такой ситуации. Когда я советую тебе лелеять в нем эту
идею, это никак не значит, что надо давать ему какой-нибудь
убедительный аргумент. Таких аргументов нет. Твоя задача — вроде
цензуры. Не разрешай его мыслям касаться этого вопроса. Окружи его
мраком, и пусть среди мрака покоится молчаливое,
неисследованное и сильное чувство: «Мое время — мое!»
Вообще чувство собственности всегда следует поощрять. Люди
вечно заявляют о своем праве собственности, что звучит одинаково
смешно как на Небесах, так и в аду. Мы же должны их в этом
поддержать. Основная причина современного вызова целомудрию —
в представлении людей, что они «собственники» своих тел, этих
глубоких и опасных владений, где пульсирует энергия, создавшая миры,
куда они помещены без согласия, откуда их можно извлечь по
Вражьей воле. Положение такое, словно отец из родительской любви
назвал малолетнего принца правителем какого-нибудь края,
которым в действительности управляют мудрые советники, а тот
вообразил, что ему на самом деле принадлежат города, леса, урожаи,
как принадлежат ему кубики в детской.
Чувство собственности мы порождаем не только при помощи
гордыни, но и при помощи сдвига понятий. Мы учим не замечать раз-

ПИСЬМА БАЛАМУТА
7!)
ного значения притяжательных местоимений — той отчетливой
градации, которую нетрудно увидеть, сопоставив выражения «мои
сапоги», «моя собака», «моя горничная», «моя жена», «мой начальник»
и «мой Бог». Мы учим сводить эти значения к тому, которое
присутствует в выражении «мои сапоги». Даже ребенка можно приучить,
чтобы он говорил «мой медвежонок» не в смысле «старый, любимый
и живой, с которым у меня совершенно особые отношения» (ибо
именно этому учит их Враг, если мы не бываем бдительны), а «тот,
которого я могу разорвать в клочья, если захочу». Что же касается
другого конца шкалы, мы приучаем людей говорить «мой Бог» в
смысле, не совсем отличающемся от «мои сапоги», т.е. имея в виду
«Бога, к Которому я взываю на богослужениях» или «у Которого я
так хорошо устроился».
А смешнее всего, что «мое» в полном смысле слова человек не
может сказать ни о чем! В конце концов отец наш или Враг скажут
«мое» обо всем существующем, в особенности — о каждом
человеке. Не беспокойся, они еще узнают, кому принадлежит их время,
их души и тела, — уж в любом случае не им. В настоящее время
Враг с присущим Ему педантизмом говорит «Мое» на том
основании, что Он все сотворил. Отец наш надеется тоже в конце концов
сказать «мое» обо всем, но по более реалистической причине —
потому что мы победим.
Твой любящий дядя
Баламут.

80
Клайв Стейплз ЛЬЮИС
ПИСЬМО ДВАДЦАТЬ ВТОРОЕ
Мой дорогой Гнусик!
Итак, твой подопечный влюбился, причем наихудшим
для нас образом, и в девушку, даже не упомянутую в
списке, который ты прислал. Тебе, вероятно,
интересно узнать, что маленькое недоразумение между мной
и тайной полицией, которое ты старался создать по
поводу некоторых неосторожных выражений в одном из
моих писем, теперь позади. Если ты надеялся таким
образом подсидеть меня, ты просчитался. Ты
поплатишься за это, как и за все остальные свои ошибки.
А пока я прилагаю небольшую брошюру, только что
изданную и посвященную новому исправительному
дому для нерадивых искусителей. Она богато
иллюстрирована, и ты не найдешь в ней ни одной скучной
страницы.
Я отыскал досье этой девушки и в ужасе от того,
что обнаружил. Она не просто христианка — она из
самых гнусных! Отвратительная, подлая,
глупо-улыбчивая, скромная, молчаливая, тихая, как мышка,
ничтожная, как мокрая курица, девственная, истое дитя!
Какая гадость! Меня просто тошнит. Ее досье читать
противно. С ума сойти, до чего мир испортился. В
прежние времена мы послали бы ее на арену, на
растерзание зверям. Такие, как она, только на это и годятся.
Правда, от нее и там было бы мало пользы. Она —
двуличная обманщица (знаю я тихих): вид такой,
будто готова упасть в обморок при виде капли крови,
а умрет, гадюка, с улыбкой на губах. Да, законченная
обманщица — выглядит строгой, а сама полна
остроумия. Она их тех, которым даже я мог бы показаться
смешным! Мерзкая, бесцветная, маленькая
жеманница, а готова броситься в объятия этого болвана при

ПИСЬМА БАЛАМУТА
HI
первом же зове. Почему Враг не поразит ее хоть за это, если Он уж
так помешан на девственности, чем смотреть и улыбаться?
В глубине души Он гедонист. Все эти посты и бдения, костры и
кресты — лишь фасад. Пена на морском берегу. А на просторе Его
морей — радость и снова радость. И Он даже этого не скрывает.
В Его деснице, видите ли, вечное блаженство. Тьфу! Мне кажется,
тут нет и намека на ту высокую и мрачную мистерию, до которой
мы восходили в Мрачном Видении. Он вульгарен, Гнусик! У Него
буржуазная душа. Он заполнил весь мир, весь Свой мир Своими же
радостями. Люди целый день занимаются тем, что отнюдь не
вызывает у Него возражений: купаются, спят, едят, любят друг друга,
играют, молятся, работают. Все это надо исказить, чтобы оно
пошло на пользу нам. Мы трудимся в крайне невыгодных условиях.
Ничто естественное само по себе не работает на нас. (Однако это не
извиняет тебя. Я вскоре собираюсь за тебя взяться. Ты ненавидел
меня и дерзил, когда только мог.)
Потом твой подопечный, конечно, познакомится со всей семьей
этой девицы и со всем ее кругом. Неужели ты не понимаешь, что
даже в дом, где она живет, ему нельзя войти? Все это место
пропитано жутким смрадом. Садовник и то пропитался, хотя он там всего
пять лет. Гости, приехавшие с субботы на воскресенье, уносят с
собой этот запах. Кошка и собака заражены им. Этот дом хранит
непроницаемую тайну. Мы уверены (иначе и быть не может), что
каждый член семьи каким-то образом эксплуатирует других, но мы
никак не можем разузнать, в чем там дело. Они так же ревностно, как
и Сам Враг, оберегают тайну о том, что скрывается за обманом,
называемым бескорыстной любовью. Весь этот дом и сад — сплошное
бесстыдство. Они до тошнотворности напоминают то описание
Небес, которое принадлежит перу одного из их поэтов: «Тот край, где
жизнь царит и воздух дышит мелодией и тишиной».
Мелодия и тишина... До чего я их ненавижу! Как благодарны мы
должны быть за то, что с тех пор, как отец наш вступил в ад (а это
было много раньше, чем оказалось бы по человеческим данным),
ни одного мгновения адова времени не было отдано этим
отвратительным силам. Все заполнено шумом — великим, действенным,
громким выражением победы, жестокости и силы! Шум и только

82
Клайв Огейплз ЛЬЮИС
шум способен защитить нас от глупого малодушия, безнадежных
угрызений совести и неисполнимых желаний. Когда-нибудь мы
превратим Вселенную в один сплошной шум. На земле мы сделали
большие успехи. Под конец мы заглушим все мелодии и всю тишину
Небес. Я полагаю, что мы еще недостаточно громки. Но наука
движется вперед. Ну а ты, отвратительный, ничтожный...
(здесь манускрипт прерывается, потом — другой почерк)
В пылу литературного рвения я обнаружил, что нечаянно
позволил себе принять форму большой сороконожки. Поэтому я диктую
продолжение своему секретарю. Теперь, когда превращение
совершилось, я узнаю его. Оно периодически повторяется. Слух о нем
достиг людей, и искаженная версия появилась у их поэта Мильтона
с нелепым добавлением, будто такие изменения облика «в
наказание» наложены на нас Врагом. Более современный писатель по
имени Шоу понял, в чем здесь дело. Превращение происходит изнутри,
и его должно считать блестящим проявлением той Жизненной Силы,
которой поклонялся бы отец наш,*если бы он мог поклоняться чему-
либо, кроме самого себя. В своем нынешнем виде я еще больше
жажду увидеть тебя и обнять крепко, крепко, крепко.
(Подписано) Подхалим
По поручению его Преисподнего Адородия
Баламута.

ПИСЬМА ВАЛЛМУТА
83
ПИСЬМО ДВАДЦДТЬ ТРЕТЬЕ
Мой дорогой Гнусик!
Через эту девушку и ее отвратительную семью твой
подопечный каждый день знакомится с все новыми
христианами, и при этом — весьма умными. Теперь будет
нелегко устранить духовные интересы из его жизни.
Ну, ладно, постараемся их извратить. Без сомнения,
ты часто превращался в ангела света на тренировках.
Что ж, пришло время сделать это и перед лицом
Врага. Мир и плоть обманули наши надежды. Остается
третья возможность. Если она приведет к хорошим
результатам, победа будет — высший сорт. Низринутый
святой, фарисей, инквизитор или колдун доставляют
аду больше радости, чем такие заурядности, как
тиран или развратник.
Прощупав новых друзей твоего пациента, я считаю
лучшим местом нападения пограничную область
между богословием и политикой. Многие из его новых
друзей ответственно подходят к социальным следствиям
религии. Само по себе это плохо. Но и этим можно
воспользоваться.
Как ты обнаружишь, многие
социально-христианские писатели считают, что уже на ранней стадии
развития христианство начало искажаться и отходить от
доктрины Своего Спасителя. С помощью этой идеи мы
снова и снова поощряем то представление об
«историческом Иисусе», к которому различные ученые
приходят, устраняя «позднейшие вставки и искажения», и
которым затем пользуются, противопоставляя его
всякому из христианских преданий. В прошлом
поколении мы поддерживали концепцию «исторического
Иисуса» по линии марксизма, мировой катастрофы и
революции. У этих концепций (а мы собираемся ме-

84
Клайв Огейплз ЛЬЮИС
нять их примерно каждые тридцать лет) множество достоинств. Во-
первых, все они направляют благоговение человека на
несуществующее, ибо каждый «исторический Иисус» неисторичен.
Письменные источники говорят то, что в них сказано, и к этому ничего нельзя
добавить. Поэтому после каждого «исторического Иисуса»
приходится что-то вытягивать из них, преуменьшая одни стороны и
преувеличивая другие, а также строя гипотезы (мы научили людей
называть их «блестящими»), за которые никто не дал бы ни гроша, но
которых достаточно для появления целой плеяды Новых
Наполеонов, Шекспиров и Свифтов в осенней рекламе любого издательства.
Во-вторых, все эти концепции измеряют значение своего
«исторического Иисуса» какой-нибудь специфической теорией, которую Он
якобы провозгласил. Он должен быть «великим человеком» в
современном смысле этих слов, т.е. человеком, утверждающим
что-нибудь сумасбродное, чудаком, предлагающим людям панацею. Так
мы отвлекаем людей от того, кто Он и что Он сделал. Сначала мы
просто превращаем Его в учителя мудрости, потом замалчиваем
глубокое единство с учениями других великих учителей
нравственности. Людям ни в коем случае нельзя увидеть, что все великие
учителя нравственности посланы Врагом не для того, чтобы сообщить им
нечто новое, а для того, чтобы напомнить, восстановить все
древние банальности о добре и зле, которые мир так неутомимо
отрицает. Мы создаем софистов — Он выдвигает Сократа, чтобы дать им
отпор. Третья наша цель — разрушить молитвенную жизнь
посредством этих концепций. Вместо подлинного присутствия Врага,
обычно ощущаемого людьми в молитвах и в таинствах, мы в виде
суррогата даем им существо вероятное, отдаленное, туманное,
говорившее на странном языке и умершее очень давно. Такому существу
невозможно поклоняться. Вместо Творца, перед которым
склоняется Его творение, мы предлагаем тварь, вождя своих сторонников,
а под конец — выдающуюся личность, которую одобряет
рассудительный историк. В-четвертых, религия такого рода, помимо
неисторичности своего Иисуса, искажает историю еще и в другом
смысле. Всего лишь несколько человек из всех народов пришло в лагерь
Врага, исследуя по правилам науки земную Его жизнь. На самом
деле человечеству даже не дали материала для Его полной биогра-

ПИСЬМА БАЛАМУТА
85
фии. А первые христиане обращались под влиянием только одного
исторического факта — Воскресения и одного только догмата —
Искупления, который действовал на то чувство греха, которое было
у них, греха не против какого-нибудь причудливого закона,
выдвинутого ради новинки каким-нибудь «великим человеком», а против
старого, общеизвестного и всеобщего закона нравственности,
которому их учили матери и няньки. Евангельские повествования
появились поздно и были написаны не для того, чтобы обращать
людей в христианство, а для того, чтобы наставлять уверовавших.
Вот почему всегда поощряй «исторического Иисуса», каким бы
опасным он ни казался нам в некоторых отдельных пунктах. Что
же до связи христианства и политики, наше положение труднее.
Разумеется, мы не хотим, чтобы люди разрешали своей вере
проникать в их политическую жизнь, ибо что-либо похожее на подлинно
справедливое общество было бы огромным несчастьем. С другой
стороны, мы очень хотим, чтобы люди относились к христианству как
к средству; в первую очередь, конечно, как к средству собственного
успеха, но если это не удается, то как к средству для чего угодно,
даже для социальной справедливости. Сначала заставим человека
ценить социальную справедливость, поскольку ее любит Враг, а
затем доведем его до состояния, когда он ценит христианство за то,
что с его помощью можно достичь социальной справедливости. Враг
не хочет, чтобы Его употребляли для извлечения пользы. Люди и
народы, которые думают, что верой нужно добиться улучшений в
обществе, могут с таким же успехом пользоваться услугами Сил
Небесных, чтобы регулировать уличное движение. Однако, к
счастью, очень легко уговорить их обойти эту маленькую трудность. Как
раз сегодня мне попалось несколько страниц одного верующего
писателя, где он рекомендует свою версию христианства на том
основании, что «такая вера переживет гибель старых культур и
рождение новых цивилизаций». Понимаешь, в чем тут пружина? «Верь
не потому, что это истина, а в силу таких-то причин». В этом-то вся
и штука.
Твой любящий дядя
Баламут.

86
Клайв Стейплз ЛЬЮИС
ПИСЬМО ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТОЕ
Мой дорогой Гнусик!
написал Лестегубке, которая следит за дамой твоего
пациента, и теперь разглядел маленькую трещину в ее
броне. Это небольшой порок, который есть почти у всех
женщин, выросших в интеллектуальном окружении,
объединенном ярко выраженной верой. Женщинам
этим кажется, что все посторонние лица, не
разделяющие их веру, просто глупы и странны. Те мужчины,
которые встречаются с этими посторонними,
относятся к ним иначе. Их убеждения, если они есть, —
другого рода. Ее же убеждения, которые она считает
следствием своей веры, сильно обусловлены
представлениями, почерпнутыми от друзей; они не очень
отличаются от того, что она ощущала лет в десять, когда
думала, что рыбные ножи у них дома «правильные»,
«нормальные» и «настоящие», а в соседних семьях —
«неправильные». Однако неведения и наивности тут
так много, а духовной гордыни так мало, что у нас
почти нет надежды на эту девушку. Но подумал ли ты о
том, как можно воспользоваться этим, чтобы
повлиять на твоего подопечного?
Новичок всегда преувеличивает. Человек,
поднявшийся до вершин, прост и свободен, молодой же
ученик — резко педантичен. В этом новом кругу твой
подопечный кажется новичком. Здесь он ежедневно
встречает христианскую жизнь, обладающую
качествами, о которых раньше он не имел никакого
представления. Он ревностно жаждет (фактически Враг
велит ему) подражать этим качествам. Заставь его
подражать и этой ошибке и еще преувеличивать ее,
чтобы простительное чувство стало в нем самым
сильным и прекрасным из грехов — духовной гордыней.

ПИСЬМА БАЛАМУТА
87
Кажется, условия сейчас идеальные. Тем новым кругом, в котором
он находится, можно гордиться не только потому, что они
христиане. Это общество образованней, умней, приятней, чем все те люди,
с которыми он раньше сталкивался. Кроме того, он не совсем верно
представляет себе и свое положение в нем. Под влиянием любви он
все еще считает себя недостойным девицы, но он быстро сочтет себя
вполне достойным в других отношениях. Ему не видно, как часто
они его прощают из доброжелательности и многое толкуют к
лучшему, потому что теперь он вхож в эту семью. Ему и не снилось, что
в его высказываниях они узнают эхо собственных своих взглядов.
Еще меньше он догадывается, в какой степени восхищение,
которое он к ним чувствует, зависит от того эротического очарования,
которое, в его глазах, источает девица. Он думает, что ему нравятся
их беседы и жизнь, потому что он соответствует их духовному
уровню, тогда как в действительности они гораздо выше его, и, если бы
он не был так влюблен, его бы просто озадачило и возмутило
многое, что он сейчас воспринимает естественно. Он похож на собаку,
которая думает, что разбирается в оружии, лишь потому, что из
охотничьего инстинкта и любви к хозяину она полюбила стрельбу.
Здесь-то ты и подключишься. Пока Враг при помощи любви и
некоторых людей, далеко продвинутых на Его службе, поднимает
этого молодого варвара на вершины, которых он иначе никогда не
достиг бы, ты заставишь его думать, что он находит свой уровень,
что это люди «его круга», что у них он — дома. Когда он будет
общаться с другими, он найдет их блеклыми отчасти потому, что
почти каждый круг людей, с которыми он общается, и в самом деле
гораздо скучнее, но еще больше потому, что ему будет недоставать
девицы. Заставь его принять контраст между ее кругом и кругом,
где он скучает, за контраст между христианами и неверующими.
Заставь его считать (лучше и не выражать этого в словах): «какие
же все-таки иные мы, верующие!». Под «мы, верующие» он, хотя и
бессознательно, должен подразумевать «мой круг», а под «своим
кругом» не «людей, которые по своей доброте и смирению приняли
меня в свою среду», а «людей, к которым я принадлежу по праву».
Удача зависит от того, удастся ли тебе его обмануть. Если ты
заставишь его явно и открыто гордиться тем, что он христианин, ты,

ss
Клайв Сгейплз ЛЬЮИС
может быть, испортишь все дело; как-никак предупреждения
Врага достаточно хорошо известны. Если же, с другой стороны, трюк с
«мы, верующие» совсем не пройдет, а удастся только побудить его к
кружковому самодовольству, ты приведешь его не к подлинной
духовной гордыне, а просто к социальному чванству, что в сравнении
с гордыней порок показной и ерундовый. Здесь желательно, чтобы
во всех своих мыслях он тайно себя одобрял; никогда не позволяй
ему задать себе вопрос: «А за что, собственно, я себя хвалю?» Для
него весьма сладостно думать, что он принадлежит к какому-то
кругу, посвящен в какую-то тайну. Продолжай играть на этой струне.
Научи его, пользуясь слабостями девицы, находить смешным все
то, что говорят люди неверующие. Здесь могут оказаться
полезными некоторые из теорий, которые мы иногда встречаем в
современных христианских кругах; я подразумеваю теории, возлагающие
надежды общества на какой-нибудь определенный крут верующих,
на неких ученых жрецов. Тебя совершенно не касается, правильны
эти теории или нет, — главное, чтобы христианство стало для него
мистической кастой, а себя он чувствовал одним из посвященных.
Еще я тебя прошу: не заполняй свои письма всякой ерундой про
войну. Ее окончательный результат без сомнения важен, однако это
дело нашего Низшего Командования. Меня совершенно не
интересует, сколько людей в Англии убито бомбами. В каком душевном
состоянии они умерли, я могу узнать из статистики нашего бюро.
Что все они когда-нибудь умрут, я и так знал. Очень тебя прошу,
занимайся своим делом.
Твой любящий дядя
Баламут.

ПИСЬМА БАЛАМУТА
М
ПИСЬМО ДВАДЦАТЬ ПЯТОЕ
Мой дорогой Гнусик!
Самое плохое в том кругу, где вращается твой
подопечный, — то, что они только христиане. Разумеется, у
них есть и индивидуальные интересы, однако
связывает их вера. Мы же, если люди становятся
верующими, хотим держать их в том состоянии, которое я
называю «христианство и...». Ты понимаешь?
Христианство и кризис, христианство и новая психология,
христианство и новое общество, христианство и
исцеление верой, христианство и вегетарианство,
христианство и реформа орфографии. Если уж приспичило
быть христианами, пусть будут христианами с
оговоркой. Пусть для них заменой самой веры будет какая-
нибудь мода с христианской окраской. Тут ты должен
использовать их ужас перед старым и неизменным.
Ужас перед старым и неизменным — одна из самых
ценных страстей, которые нам удалось вырастить в
человеческих сердцах, неиссякаемый источник ереси
в религии, безрассудства в советах, неверности в
браке, непостоянства в дружбе. Люди живут во времени
и переживают действительность как ряд
последовательных происшествий. Поэтому, чтобы много знать о
действительности, они должны обладать богатым
опытом, иными словами, они должны переживать
перемены. Враг сделал перемену приятной, как сделал Он
приятным употребление пищи (я тебе уже говорил, что
в глубине души Он — гедонист). Но Он не хочет,
чтобы перемены, как и еда, стали самоцелью, и потому
он уравновесил любовь к перемене любовью к
постоянству. Он умудрился удовлетворить обе потребности
даже в сотворенной Им вселенной, соединив
постоянство и перемену союзом, который зовется ритмом. Он

90
Клайв Огейплз ЛЫОИС
дает им времена года, каждое из которых отлично от предыдущего,
однако всякий год такой же; скажем, весна всегда воспринимается
как обновление и в то же время как повторение вечной темы. Он
дает им и церковный год: за постом следуют праздники, и каждый
праздник такой же, как и раньше. Мы подчеркиваем любовь к еде
для возбуждения обжорства, подчеркнем же и естественную любовь
к переменам, извращая ее в постоянное требование нового.
Требование это — всецело плод нашей деятельности. Если мы запустим
свои обязанности, люди будут не только довольны, но и восхищены
новизной и привычностью подснежников в эту весну, восхода
солнца в это утро, елки в это рождество. Все дети, которым мы еще
не успели привить лучших навыков, совершенно счастливы
годовым крутом игр, где санки сменяют пускание корабликов так же
регулярно, как осень сменяет лето. Только при помощи наших
неустанных трудов удается поддержать требование бесконечных,
непрестанных перемен. Это требование ценно во многих
отношениях. Во-первых, оно притупляет всякое удовольствие, увеличивая при
этом жажду удовольствия вообще. Удовольствие новизны по
природе своей больше чем что-либо другое подвержено закону <<спада
при повторении». А получать все новые удовольствия — недешево,
так что жажда нового приводит к жадности, краху или к тому и
другому. И опять-таки, чем необузданней жажда, тем скорее она
поглотит все невинные источники радости и приведет к тем, которые
запрещает Враг. Вот так, развивая ужас перед старым и
неизменным, мы, например, недавно сделали искусство менее опасным для
нас, чем оно прежде было, — противники разума среди поэтов и
художников ежедневно измышляют теперь все новые и новые оргии
сладострастия, неразумия, жестокости и гордыни. И, конечно,
жажда нового необходима, когда нам приходится поощрять моды и
поветрия.
Мода в воззрениях предназначена для того, чтобы отвлечь
внимание людей от подлинных ценностей. Мы направляем ужас
каждого поколения против тех пороков, от которых опасность сейчас
меньше всего, одобрение же направляем на добродетель,
ближайшую к тому пороку, который мы стараемся сделать свойственным
времени. Игра состоит в том, чтобы они бегали с огнетушителем во

ПИСЬМА ЬАЛАМУТЛ
91
время наводнения и переходили на ту сторону лодки, которая почти
уже под водой. Так, мы вводим в моду недоверие к энтузиазму как
раз в то время, когда у людей преобладают теплохладность и
привязанность к благам мира. В следующем столетии, когда мы наделяем
их байроническим темпераментом и опьяняем «эмоциями», мода
направлена против элементарной «разумности». Жестокие времена
выставляют охрану против сентиментальности, расслабленные и
праздные — против уважения к личности, распутные — против
пуританства, а когда все люди готовы стать либо рабами, либо
тиранами, мы делаем главным пугалом либерализм.
Но самый великий наш триумф — это инъекция ужаса перед
старым и неизменным в философии. Благодаря ей интеллектуальная
бессмыслица может разложить волю. Современная европейская
мысль об эволюции и историческом развитии (отчасти наша
работа) оказывается тут весьма полезной. Враг любит банальности. Он
хочет, чтобы люди, планируя что-нибудь, задавали себе вопросы
простые: справедливо ли это? благоразумно ли? возможно ли? Если
же мы заставим людей спрашивать себя, согласуется ли это с духом
времени, прогрессивно это или реакционно, по этому ли пути
движется история, — они не будут обращать внимания на то, что
относится к делу. На вопросы, которые они себе задают, конечно, нет
ответа. Они не знают будущего, а каково оно будет, во многом
зависит именно от их выбора. В результате, пока их мысли кружатся в
пустоте, мы располагаем наилучшей возможностью проскользнуть
и склонить их к тем действиям, которые нам желательны.
Проделана огромная работа. Когда-то они знали, что некоторые
изменения — к лучшему, другие — к худшему, а третьи безразличны. Мы
сильно это исказили. Описательную характеристику «без
изменений» мы заменили эмоциональным словом «застой». Мы научили их
думать о будущем как об обетованной земле, на которую вступят
лишь привилегированные счастливцы, а не как о месте, куда
каждый из них движется со скоростью шестидесяти минут в час, что бы
он ни делал и где бы он ни был.
Твой любящий дядя
Баламут.

02
Клайв Стейнлз ЛЬЮИС
ч ПИСЬМО ДВАДЦАТЬ ШЕСТОЕ
Мой дорогой Гнусик!
Да, время влюбленности — самое лучшее для посева тех
семян, которые десять лет спустя принесут обильную
жатву семейной ненависти. Очарование
влюбленности приводит к результатам, которые люди с нашей
помощью могут принять за плоды милосердия.
Воспользуйся двусмысленностью слова «любовь». Пусть он
думает, что при помощи любви решил проблемы,
которые только отсрочил или не заметил под влиянием
влюбленности. Пока влюбленность продолжается,
помогай проблемам созревать в тишине и делай их
хроническими.
Главная проблема — самоотверженность. Обрати
еще раз внимание на изумительную работу нашего
филологического отдела, заменившего положительное
Вражье слово «милосердие» отрицательным словом
«самоотверженность». Благодаря этому мы приучаем
человека отказываться от разных выгод не на благо и
пользу кому-нибудь, а для того, чтобы «отвергаться
себя» без всякой пользы для ближних. Другое
хорошее наше подспорье в отношениях между мужчинами
и женщинами — в том, что мы приучили их
по-разному смотреть на самоотверженность. Женщины
считают, что надо заботиться о других, мужчины — что не
надо причинять другим беспокойства. Поэтому
женщина на службе у Врага вредит нам много больше, чем
мужчина, за исключением тех, кем отец наш уже
всецело завладел. И наоборот, мужчина может жить очень
долго во Вражьем стане, прежде чем он сам по себе
начнет делать так много для людей, как делает
каждый день обыкновенная женщина. Пока женщина
думает о том, как сделать доброе дело, а мужчина —

ПИСЬМА БАЛАМУТА
93
о том, как никому не помешать, каждая сторона без особых на то
причин считает другую намного эгоистичней.
К этим недоразумениям можно прибавить еще несколько. К
примеру, влюбленность ведет к взаимной услужливости, в которой
каждая сторона действует так, будто действительно хочет поступать по
желанию другой. Они знают, что Враг требует от них милосердия,
которое приводит к точно таким же результатам. Пусть они
возведут в закон совместной жизни требование той самоотверженности,
которая сейчас естественно проистекает из их влюбленности, но на
которую у них не хватит милосердия, когда влюбленность
потухнет. Они не заметят ловушки, так как страдают двойной слепотой:
1) принимают влюбленность за милосердие и 2) думают, что эта
влюбленность может длиться вечно.
И вот когда, наконец, официальная, легальная или мнимая
самоотверженность установится как правило, но выполнить его
невозможно, ибо эмоциональные ресурсы истощились, а духовные не
накопились, мы получим самые прелестные результаты. Обсуждая
любое совместное дело, «А» поддержит предполагаемые интересы
«Б» себе в ущерб, а «Б» поступит наоборот. Часто при этом
совершенно нельзя понять, чего хочет каждая из сторон. В случае удачи
они будут делать то, чего никому из них не хочется, причем каждый
будет ощущать приятное тепло самодовольства, ожидать наград за
свою самоотверженность и испытывать тайное недовольство
другим, который слишком легко принял жертву. Позже можешь
отважиться на так называемую «иллюзию конфликта великодуший». Эта
игра лучше всего удается, если в ней участвует больше двух
человек, скажем — в семье со взрослыми детьми. Допустим, захотели
сделать что-нибудь совершенно обыкновенное, например попить чаю
в саду. Один из членов семьи даст понять, что ему это не нужно, но
он, конечно, согласится из самоотверженности. Другие сразу берут
назад свое предложение, вроде бы из самоотверженности, а в
действительности потому, что не хотят быть объектом мелкого
альтруизма. Но тот, первый, тоже не хочет, чтобы от него отняли его
упоение жертвой. Он уверяет, что готов делать «то, что и другие». Они
уверяют, что готовы делать «то же, что и он». Страсти накаляются.
Тогда кто-нибудь говорит: «Ну хорошо, тогда я вообще не хочу чаю».

<>4
Клайв Огейплз ЛЬЮИС
Начинается настоящая ссора, ведущая всех к обиде и горечи. Ясно,
как это делается? Если бы каждая сторона просто следовала своим
истинным желаниям, они держались бы в рамках здравого смысла
и учтивости, но как раз потому, что спор вывернут наизнанку и
каждая сторона борется за права другой, вся враждебность,
происходящая из самодовольства, упрямства и накопившегося за последние
десять лет раздражения, скрыта от них или искуплена
«самоотверженностью». Конечно, каждая сторона понимает, какого низкого
происхождения «самоотверженность» противника и в какое
фамильярно-фальшивое положение ее самое пытаются поставить, но себя
ощущает безупречной и невинной жертвой и не видит здесь ничего
бесчестного.
Один разумный человек однажды сказал: «Если бы люди знали,
сколько злых чувств вызывает самоотверженность, они бы не
проповедовали ее так пылко». И еще: «Она из женщин, живущих для
других. Это видно по тому, как другие загнаны». Все это можно
начать во время влюбленности. Крупицы настоящего эгоизма часто
менее ценны, чем первые проявления этой искусственной и
самовлюбленной жертвенности, которая когда-нибудь даст
вышеописанные плоды. Некоторую обоюдную неискренность, некоторое
удивление, что девица не всегда замечает его жертвы, уже и теперь можно
подбавить.
Позаботься об этом, но главное — не давай этим молодым
дуракам понять, что «любви» недостаточно, что милосердие
необходимо, а они еще далеки от него и никакое внешнее правило его не
заменит. И хотел бы я, чтобы Лестегубка поработала над чувством
юмора у этой молодой особы.
Твой любящий дядя
Баламут.

ПИСЬМА БАЛАМУТА
95
ПИСЬМО ДВАДЦАТЬ СВДЬМОЕ
Мой дорогой Гнусик!
Мне кажется, от тебя сейчас мало проку. Конечно,
использовать его любовь, чтобы отвлечь его мысли от
Врага, — правильная тактика, но, очевидно, ты ее
плохо осуществляешь, раз ты говоришь, что проблема
рассеянности и духовной несобранности стала
стержнем его молитвы. Это значит, что ты крупно проиграл.
Когда рассеянность наполняет его мысли, побуди его
сопротивляться ей простым усилием воли и
продолжать обычную молитву как ни в чем не бывало. Если
же он осознает свою рассеянность как подлинную
проблему, обратится к Врагу с ней и сделает ее главной
темой своих молитв и борьбы, тогда ты не приобрел, а
потерял. Все, даже грех, может приблизить человека
к Врагу и отдалить от нас.
Но есть еще одна многообещающая возможность.
Теперь, когда он влюблен, у него появилась мысль о
земном счастье и потому усилился пыл его
просительных молитв о нынешней войне. Сейчас настало время
создать в его душе проблемы по поводу таких молитв.
Ложную духовность всегда следует поддерживать.
Исходя из вполне благочестивого взгляда, что
«истинная молитва — хвала и единение с Богом», людей
можно довести и до прямого непослушания Врагу, ясно
указавшему им (в Своем банальном и скучном стиле)
молить о хлебе насущном и оставлении грехов. Ты,
конечно, должен скрыть от него, что молитва о хлебе
насущном, толкуемая «духовно», остается столь же
прозаически просительной, как и при чисто
материальном толковании всех слов.
Но поскольку твой подопечный приобрел
противную привычку послушания, он, вероятно, продолжит

96
Клайв Стейплз ЛЬЮИС
свои прозаические и глупые молитвы, что бы ты ни делал. Однако
ты можешь беспокоить его назойливым подозрением, что эта
привычка абсолютно абсурдна и не может привести ни к какому
объективному результату. И не забудь аргумента «голову вытащишь —
хвост увязнет». Если то, о чем он молится, не исполнится, значит,
просительные молитвы бесполезны; если же то, о чем он молится,
исполняется, он, конечно, сможет найти какую-нибудь физическую
причину и сказать себе: «Это и так бы случилось». Как видишь,
исполнение и неисполнение просительной молитвы в равной степени
хорошо доказывает, что молитвы малоэффективны. Поскольку
ты — дух, тебе нелегко понять, как он попадает в такие
затруднения. Ты должен помнить, что для него время — безусловная
реальность. Он считает, что наш Враг, как и он сам, воспринимает в
настоящем одно, в прошлом помнит другое, а предвидит в будущем
третье. Может быть, он и верит, что Враг вовсе не так
воспринимает мир, но в глубине души он все равно этого не понимает. Если бы
ты попытался объяснить ему, что сегодняшняя молитва человека —
один из бесчисленных компонентов, используемых Врагом при
создании завтрашнего бытия, подопечный ответил бы, что тогда Враг
всегда знает, как люди будут молиться, другими словами — люди
молятся не по собственной воле, а согласно предопределению. И
добавил бы, что от сегодняшнего дня можно проследовать обратным
ходом через всю цепочку дней до сотворения самой материи, так
что все и в человеке, и в природе порождено «Словом, бывшим в
начале». Что ему следовало бы сказать, для нас совершенно
очевидно: проблема соотношения определенного факта и определенной
молитвы — лишь нынешнее проявление (в двух разных аспектах,
согласно временному восприятию) общей проблемы соотношения
духовного мира человека и мира материального. Творение во всей
своей целостности действует в каждой точке пространства и
времени, или, вернее, человеческий тип сознания воспринимает
целостный характер самосогласующегося акта как ряд последовательных
событий. Почему этот творческий акт оставляет место их свободной
воле — проблема проблем, тайна, скрытая за всей этой Вражеской
чепухой о «любви». Однако, как это осуществляется, мы знаем: Враг
не предвидит, как люди будут свободно содействовать будущему, а

97
видит, как они действуют в Его безбрежном Настоящем. Казалось
бы, ясно, что наблюдать за действиями человека — вовсе не то же
самое, что вынуждать эти действия.
Могут сказать, что некоторые писатели, сующие свой нос куда
не следует, в частности Боэций, уже проболтались насчет этой
тайны. Но при том интеллектуальном климате, который нам удалось
создать по всей Западной Европе, это не должно тебя беспокоить.
Только специалисты читают старые книги, а мы теперь так
воспитали специалистов, что они меньше всех способны извлечь оттуда
мудрость. Добились мы этого, привив им Историческую Точку
Зрения. Историческая Точка Зрения, коротко говоря, означает
следующее: когда специалист знакомится с мыслями древнего автора, он
не помышляет о том, считать ли написанное истиной. Ему важно,
кто повлиял на этого древнего автора, насколько его взгляды
согласуются с тем, что он писал в других книгах, какая фаза в его
развитии или в общей истории мысли этим иллюстрируется, как все это
повлияло на более поздних писателей, как это понимали (в
особенности — коллеги данного специалиста), что сказали ученые в
последнее десятилетие и каково «состояние вопроса в настоящее
время». Видеть в авторе источник знаний, предполагать, что
прочитанное изменит мысли или поведение, никто не станет, так как это
«поистине наивно». Поскольку мы не можем обманывать все
человечество во все времена, очень важно отделить каждое
поколение от предыдущих и последующих, ибо там, где знание приводит к
свободному общению поколений, всегда есть опасность, что
ошибки, характерные для данного поколения, будут исправлены
истинами, характерными для другого. Но благодаря отцу нашему и
Исторической Точке Зрения великие ученые сейчас так же мало
питаются прошлым, как и самый невежественный мастеровой,
считающий, что «в старину была одна ерунда».
Твой любящий дядя
Баламут.

98
Клайв Огейплз ЛЬЮИС
ПИСЬМО ДВАДЦАТЬ ВОСЬМОЕ
Мой дорогой Гнусик!
Когда я просил тебя не заполнять свои письма всякой
чушью о войне, я подразумевал, что не жажду
получать инфантильные и глупые опусы про смерть людей
и разрушение городов. Но в той степени, в какой
война влияет на духовное состояние твоего пациента, я,
естественно, ею интересуюсь и жду подробных
донесений. В этом же отношении, ты, кажется,
удивительно бестолков. Так, ты с ликованием пишешь, что
можно ожидать тяжелых налетов на город, где живет твой
тип. Это вопиющий пример того, на что я уже раньше
жаловался, — твоей способности забывать главное в
минутных радостях о человеческой беде. Разве тебе
неизвестно, что бомбы убивают? Как же тебе не
понятно, что смерть твоего подопечного в настоящее
время — именно то, чего мы хотим избежать? Он
освободился от светских друзей, с которыми ты пытался его
свести, он влюбился в глубоко верующую девушку и
стал невосприимчив к твоим нападкам на его
целомудрие, да и разнообразные методы, которыми мы
пытались извратить его духовную жизнь, остались пока без
результата. Сейчас, когда с полной силой
приближается война и мирские надежды занимают все меньше
места в его сознании, озабоченном оборонительными
работами и мыслями о девушке, он вынужден уделять
Врагу больше внимания, чем раньше, и увлечен этим
больше, чем ожидал, «самозабвенно», как говорят
люди. Ежедневно утверждаясь в сознательной
зависимости от Врага, он почти наверняка будет потерян для
нас, если его убьют сегодня ночью. Это столь
очевидно, что мне даже стыдно писать тебе об этом. Иногда
меня охватывает беспокойство: не слишком ли долго

ПИСЬМА БАЛАМУТА
99
мы держим такой молодняк, как ты, на соблазнительской работе,
не рискуете ли вы заразиться настроениями и воззрениями людей,
среди которых вы действуете? Они, конечно, склонны считать
смерть величайшим злом, а сохранение жизни — величайшим
благом. Но этому ведь мы их научили. Будь осторожен, не заразись от
нашей собственной пропаганды. Я понимаю, тебе кажется
странным, что твоей главной целью должно быть сейчас как раз то, о чем
молятся возлюбленная и мать подопечного, — его физическая
безопасность. Но это действительно так. Ты должен хранить его как
зеницу ока. Если он умрет сейчас, ты его потеряешь. Если он
выживет в войну, у нас всегда есть надежда. Враг защитил его от тебя во
время первой большой волны искушений. Но если он останется жив,
само время станет твоим союзником. Долгие, скучные, монотонные
годы удач и неудач — прекрасная рабочая обстановка для тебя.
Видишь ли, для этих существ трудно быть стойкими. Непрестанные
провалы; постепенный спад любви и юношеских надежд;
спокойная и почти безболезненная безнадежность попыток когда-нибудь
преодолеть наши искушения; однообразие, которым мы наполняем
их жизнь; наконец, невысказанная обида, которой мы учим их
отвечать на все это, дают замечательную возможность. Если же,
напротив, на средние годы придется пора процветания, наше
положение еще в несколько раз сильнее. Процветание привязывает
человека к миру. Он чувствует, что «нашел в нем свое место», тогда как
на самом деле это мир находит свое место в нем. Улучшается
репутация, расширяется круг знакомых, растет сознание собственной
значительности, возрастает груз приятной и поглощающей работы,
и все это создает ощущение, что он дома на земле, — а именно этого
мы и хотим. Ты, вероятно, заметил, что молодые люди умирают
охотнее, чем люди средних лет и старые.
Дело в том, что Враг, странным образом предназначив этих
животных к жизни вечной, не дает им чувствовать себя дома в каком-
либо еще месте. Вот почему мы должны желать нашим подопечным
долгой жизни. Семидесяти лет только-только и хватает для нашей
трудной задачи — отманить их души от Небес и крепко привязать к
земле. Пока они могут чувствовать, что молоды, они всегда витают
в облаках. Даже если мы ухитряемся держать их в неведении о вере,

100
Кланв Огейплз ЛЬЮИС
бесчисленные ветры фантазии и музыки, картин и поэзии, лицо
красивой девушки, пение птицы или синева неба рассеивают все,
что мы пытаемся построить. Они не хотят связывать себя мирским
успехом, благоразумными связями и привычкой к осторожности.
Их тяга к Небесам столь сильна, что на этом этапе лучший способ
привязать их к земле — убедить в том, что землю можно
когда-нибудь превратить в рай посредством политики, евгеники, науки,
психологии или чего-нибудь еще. Настоящая привязанность к миру
достигается только со временем и, конечно, сопровождается
гордыней, ибо мы учим их называть крадущееся приближение смерти
здравым смыслом, зрелостью или опытом. Опытность, в том особом
значении, которое мы учим их придавать этому слову, оказалась очень
полезным понятием. Один их великий философ почти выдал наш
секрет, сказав, что для человека «опытность — мать иллюзии». Но
благодаря моде и, конечно, Исторической Точке Зрения нам
удалось в основном обезвредить этого автора.
Сколь ценно для нас время, можно понять по тому, что Враг
отпускает его нам так мало. Множество людей умирает в детстве, из
выживших многие умирают в молодости. Очевидно, для Него
рождение человека важно прежде всего как квалификация для смерти,
а смерть важна как вход в другую жизнь. Нам остается работать с
избранным меньшинством, ибо то, что люди называют
«нормальной длиной жизни», — исключение. По-видимому, Он желает,
чтобы некоторые (но не многие) из этих человеко-животных,
которыми Он населяет Небеса, обрели особенно строгий опыт
сопротивления нам. Вот здесь-то мы и не должны упускать возможности. Чем
короче жизнь, тем лучше мы должны ею воспользоваться. И что бы
ты ни делал, храни подопечного в безопасности как только можешь.
Твой любящий дядя
Баламут.

ПИСЬМА БАЛАМУТА
101
ПИСЬМО ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТОЕ
Мой дорогой Гнусик!
Теперь, когда ты знаешь наверняка, что немцы
собираются бомбить город твоего пациента и обязанности
погонят его в самые опасные места, мы должны
обдумать твою тактику. Что нам поставить задачей: его
трусость, мужество, ведущее к гордыне, или ненависть к
немцам?
Ну, я думаю, что сделать его храбрым нам не
удастся. Наш отдел научных исследований пока еще не
открыл ни одного способа побуждать хоть к
какой-нибудь добродетели (хотя здесь мы со дня на день
ожидаем успехов). Это серьезное препятствие. Для
сильной и глубокой злости человеку нужна еще и
добродетель. Кем был бы Аттила без мужества или Шейлок
без аскетичности? Поскольку мы не можем привить
этих качеств, остается воспользоваться теми, которые
привиты Врагом, что, конечно, дает Ему точку опоры
в людях, которые без Него были бы полностью
нашими. Работать в таких условиях очень трудно, но я верю,
что когда-нибудь мы сможем делать это лучше.
Ненависть нам вполне по силам. Напряжение
нервов у людей во время шума и усталости побуждает их
к сильным эмоциям, и остается направить эту их
уязвимость по правильному руслу. Если его разум
сопротивляется, запутай его как следует. Пусть он скажет
себе, что ненавидит не за себя самого, а за невинных
женщин и детей и что христианская вера должна
прощать своим врагам, но не врагам ближнего. Иными
словами, пусть он чувствует себя достаточно
солидарным с женщинами и детьми, чтобы ненавидеть от их
имени, и недостаточно солидарным, чтобы считать их
врагов своими и потому прощать.

102
Клайв Стейплз ЛЬЮИС
Ненависть лучше всего комбинируется со страхом. Трусость —
единственный из пороков, от которого нет никакой радости:
ужасно ее предчувствовать, ужасно ее переживать, ужасно и
вспоминать о ней. У ненависти же есть свои удовольствия. Часто она
оказывается ценной компенсацией, возмещающей унижения страха.
Чем сильнее страх, тем больше будет ненависти. И ненависть —
прекрасный наркотик против стыда. Если ты хочешь сильно ранить
его добродетель, порази сначала его мужество.
Однако сейчас это дело рискованное. Мы научили людей
гордиться большинством пороков, но не трусостью. Всякий раз, когда нам
это почти удавалось, Враг попускал войну, землетрясение или еще
какое-нибудь бедствие, мужество же сразу делалось прекрасным и
необходимым для людей, и вся наша работа шла насмарку; так что
все еще есть по крайней мере один порок, которого они стыдятся.
Но, побуждая твоего пациента к трусости, ты, к сожалению,
можешь вызвать в нем подлинное отвращение к самому себе с
последующим раскаянием и смирением. Ведь в прошлую войну тысячи
людей, обнаружив в себе трусость, впервые открыли нравственную
сферу жизни. В мирное время мы можем заставить многих
совершенно игнорировать вопросы добра и зла. Но во время опасностей
эти вопросы встают перед ними в таком виде, что тут даже мы не
сделаем их глухими. Перед нами сложная дилемма: если мы
поддержим справедливость и милосердие, это будет на руку Врагу, если
же не поддержим, то рано или поздно разразится война или
революция (Он это попускает) и безотлагательность вопроса о трусости
и мужестве пробудит тысячи людей от нравственного оцепенения.
Это, вероятно, одна из причин, побудивших Врага создать мир,
чреватый опасностями, т.е. мир, в котором нравственные
проблемы иногда становятся главными. Кроме того, Он, как и ты,
понимает, что мужество — не просто одна из добродетелей, а форма
проявления любой добродетели во время испытаний, т.е. в моменты
высшей реальности. Целомудрие, честность и милосердие без
мужества — добродетели с оговорками. Пилат был милосерден до тех
пор, пока это не стало рискованным.
Возможно, поэтому, сделав твоего подопечного трусом, мы
выиграем столько же, сколько проиграем: он может узнать слишком

ПИСЬМА БАЛАМУТА
т
много о себе. Есть, конечно, еще одна возможность — не заглушать
в нем стыд, а углублять до отчаяния. Это было бы грандиозно! Он
решил бы, что веровал и принимал прощение от Врага только
потому, что сам не вполне ощущал свою греховность, а когда дело дошло
до греха, который он осознал во всей его унизительности, он не смог
ни искать Вражьего милосердия, ни доверять Ему. Но, боюсь, он
достаточно хороший ученик в школе Врага и знает, что отчаяние —
больший грех, чем все грехи, которые его породили.
Что же до самой техники искушений к трусости, тут все просто.
Осторожность способствует развитию этого греха. Но осторожность,
связанная с работой, быстро становится привычкой, так что здесь
от нее нет прока. Вместо этого тебе надо сделать так, чтобы у него в
голове мелькали смутные мысли (при твердом намерении
выполнить долг), не сделать ли ему что-нибудь, чтобы было побезопас-
ней. Отведи его мысль от простого правила: «Я должен остаться здесь
и делать то-то и то-то» — и замени рядом воображаемых ситуаций
(если случится А — а я очень надеюсь, что не случится, — я смогу
сделать В, и, если уж произойдет самое худшее, я всегда смогу
сделать С). Можно пробудить и суеверия, разумеется, называя их
иначе. Главное, заставь его чувствовать, что у него есть что-то помимо
Врага и мужества, Врагом дарованного, и что он может на это
опереться. Тогда всецелая преданность долгу начинает напоминать
решето, где дырочки — множество маленьких оговорок. Построив
систему воображаемых уловок, призванных предотвратить
«наихудшее», ты создаешь в бессознательной части его воли убеждение, что
«наихудшее» случиться не должно. В момент подлинного ужаса
обрушь все это на его нервы и тело, и тогда роковой момент для него
наступит прежде, чем он обнаружит в нем тебя. И помни, важен
только акт трусости. Страх как таковой — не грех; хотя мы
тешимся им, пользы от него нет.
Твой любящий дядя
Баламут.

104
Клайв Стейплз ЛЬЮИС
ПИСЬМО ТРИДЦАТОЕ
Мой дорогой Гнусик!
Иногда я думаю, уж не решил ли ты, что тебя послали в
мир для твоего удовольствия. Я узнал, что пациент во
время первого налета вел себя как нельзя хуже. Но
узнал я это не из твоих неудовлетворительных
сообщений, а из доклада преисподней полиции. Он все
время очень боялся, что окажется большим трусом, и
поэтому не испытывал никакой гордыни. Он, однако,
сделал все, что потребовал от него долг, а может
быть — и еще больше. В твоем активе лишь вспышка
раздражения против собаки, подвернувшейся ему под
ноги, пара лишних сигарет и один вечер без молитвы.
Что толку хныкать о трудностях? Если ты разделяешь
идею Врага о «справедливости» и полагаешь, что
нужно считаться с твоими возможностями и
намерениями, тебя можно обвинить в ереси. Во всяком случае,
ты скоро поймешь, что преисподняя справедливость
чисто реалистична и ценит только результаты.
Принеси пищу или сам станешь ею.
Единственная конструктивная часть твоего
письма — та, где говорится, что ты все еще ожидаешь
хороших результатов от усталости подопечного. Это
неплохо. Но сами они тебе в руки не свалятся. Усталость
может привести к крайней кротости, спокойствию, а
иногда и к видениям. Ты часто замечал, как усталые
люди предавались гневу, злобе или нетерпеливости
только потому, что вообще были очень энергичны.
Парадокс в том и состоит, что умеренная усталость
больше способствует злобе, чем полное изнеможение.
Частично это обусловлено физическими причинами,
частично — чем-то другим. Злятся не просто от
усталости, а от неожиданных требований, предъявляемых

ПИСЬМА БАЛАМУТА
105
усталому человеку. Чего бы людям ни хотелось, им всегда кажется,
что у них на этго есть право. А разочарование при нашей ловкости
можно всегда обратить в чувство несправедливости. Риск
смиренной и кроткой усталости появляется лишь тогда, когда человек сдался
перед неотвратимым, потерял надежду на отдых и перестал
загадывать даже на полчаса вперед. Наилучшие результаты от усталости
подопечного ты получишь, если будешь питать его фальшивыми
надеждами. Вбей ему в голову, что налет не повторится, и
заставляй его утешать себя мыслью о том, как он будет удобно спать
следующую ночь. Преувеличь его усталость, внушая ему, что скоро все
это кончится. Ведь люди обычно считают, что они не смогли бы
вынести напряжение ни минуты дольше. Здесь, как и в деле трусости,
главное — избежать полного отказа от своей воли. Что бы он ни
говорил, нам нужно, чтобы он был полон решимости не на все, что
бы ни случилось, а на все, что «в пределах его сил», и чтобы этих сил
было меньше, чем, вероятно, потребуется при испытании. Ладно,
пусть отбивает атаки на терпение, целомудрие и мужество. Самое
интересное — победить его как раз тогда, когда (если бы они только
знали!) он уже почти победил нас. Я не знаю, возможно ли, чтобы
он встретил свою девицу, когда очень устанет. Если да, постарайся
использовать то, что усталость склоняет женщин к
разговорчивости, мужчин — к молчанию. Это может стать поводом для тайных
огорчений, как бы они там друг друга ни «любили».
Вероятно, сцены, которые он увидит, не дадут тебе материала
для нападения на его разум — твои же прежние неудачи привели к
тому, что сейчас это уже не в твоей власти. Но есть способ напасть
на чувства, который еще можно попробовать. Когда он впервые
увидит останки того, кто раньше был человеком, заставь его
почувствовать, что «вот таков мир на самом деле», а вся религиозность была
одной фантазией. Ты, конечно, заметил, что мы совершенно
запутали значение слов «на самом деле». В ответ на рассказ про какое-
нибудь духовное переживание они говорят: «А на самом деле ты
просто услышал музыку в хорошо освещенном помещении». Здесь
слова эти означают только физические факты, отделенные от
остальных элементов переживания. С другой стороны, они могут
сказать: «Тебе хорошо рассуждать о таких порывах сидя в кресле, но

I (Hi
Клайв Огейплз .1ЫОИС
подожди, когда с тобой это произойдет на самом деле!» Здесь слова
употребляются в противоположном смысле и означают не
физические факты (которые они уже знают), а эмоциональные воздействия
на человеческое сознание. Оба значения возможны, а наше дело —
так их спутать, чтобы слова «на самом деле» могли употребляться то
в одном смысле, то в другом, как нам выгоднее. Общее правило,
которое мы уже утвердили среди них, вот какое: во всех
переживаниях, делающих их счастливее или добрее, только физические
факты «на самом деле», а духовные — «субъективны», во всем же,
способном их огорчить или развратить, духовное — это и есть
действительность, и, не обращая внимания на нее, мы от «самого дела»
убегаем. Таким образом, при рождении ребенка кровь и боль «на самом
деле» есть, а радость — субъективна, в смерти же именно наш ужас
обнаруживает, что такое «на самом деле» смерть. Ненавистный
человек «на самом деле» отвратителен — в ненависти человека
видишь таким, каков он есть, в ненависти разбиты все иллюзии;
обаяние же человека любимого — просто субъективная дымка,
скрывающая похоть или корысть. Войны и нищета страшны, мир и
радость — субъективные настроения. Эти существа всегда обвиняют
друг друга в том, что хотят «съесть торт так, чтобы он остался цел».
Однако благодаря нашим трудам они платят за торт, но не могут его
съесть. Если ты хорошо поведешь пациента, он скоро станет
считать, что его чувства при виде человеческих внутренностей
выражают «то, что на самом деле», а чувства при виде счастливых детей
или хорошей погоды — просто сантименты.
Твой любящий дядя
Баламут.

ПИСЬМА БАЛАМУТА 107
v:
м
ПИСЬМО ТРВДЦАТЬ ПЕРВОЕ
ой дорогой, мой любимый Гнусик, куколка моя,
поросеночек!
Как ты можешь хныкать теперь, когда все
потеряно, и спрашивать, неужели мои слова о любви к тебе
ничего не значили? Ну что ты! Еще как значили!
Поверь, моя любовь к тебе и твоя ко мне равны как две
капли воды. Я всегда жаждал тебя так же, как и ты
(жалкий дурак!) жаждал меня. Разница лишь в том,
что я сильнее. Полагаю, что теперь они тебя мне
отдадут. А ты спрашиваешь, люблю я тебя или нет!
Люблю, как и любой лакомый кусочек, от которого у меня
прибавится жиру.
Ты выпустил из рук душу! Голодный вой,
поднявшийся от этой потери, оглашает сейчас все Царство
Шума до самого Трона. Я просто с ума схожу, думая
об этом. Да, я представляю себе, что случилось, когда
они вырвали ее у тебя!.. Внезапно глаза его
раскрылись, и он впервые тебя увидел, узнал, как ты на него
влияешь, и понял, что теперь ему конец. Ты только
представь себе, что он почувствовал (пусть это и будет
началом твоей агонии). Как будто отпали струпы со
старой болячки, как будто он вышел из гнусной
скорлупы, как будто он раз и навсегда сбросил грязную,
прилипшую одежду и плещется в горячей воде,
покрякивая от удовольствия. Что ж тогда сказать о
последнем обнажении, об этом последнем очищении?
Чем больше думаешь, тем хуже становится. А он
прошел через все так легко. Ни медленно
нарастающих подозрений, ни приговоров врача, ни больниц, ни
операционных столов, ни фальшивых надежд. Раз —
и освободился! На какой-то миг все показалось ему
нашим миром. Бомбы рвутся, дома падают, вонь, дым,

№
Клайв Стейплз ЛЬЮИС
ноги горят от усталости, сердце холодеет от ужаса, голова
кружится... и тут же все прошло, как дурной сон, который никогда не будет
иметь никакого значения для него. Эх ты, обманутый дурак!
Заметил ли ты, как естественно — словно он для того и родился — этот
червяк, рожденный на земле, вошел в свою новую жизнь? Как все
его сомнения мигом стали для него смехотворными? Я знаю, что он
говорил самому себе: «Да, конечно, так всегда и было. Все ужасы
были одинаковы. Сначала становилось все хуже и хуже, меня как
будто загоняли в бутылочное горлышко, и именно в тот момент, когда
я думал, что это конец, — ужасы кончались, становилось хорошо.
Когда рвали зуб, боль нарастала — а потом вдруг зуба нет. Дурной
сон переходил в кошмар — и я просыпался. Человек все умирает и
умирает, и вот — он уже вне смерти. Как я мог сомневаться в этом?»
И когда он увидел тебя, он увидел и Их. Я знаю, как все было.
Ты отпрянул ослепленный, ибо тебя они поразили сильнее, чем его
поразили бомбы. Какое унижение, что эта тварь из праха и грязи
могла стоять, беседуя с духами, перед которыми ты, дух, мог только
ползать! Вероятно, ты надеялся, что ужас и вид иного, чуждого мира
разрушат его радость. Но в том-то все и горе, что Они и чужды
глазам смертных, и не чужды. Вплоть до этого мига он не имел ни
малейшего представления о том, как Они выглядят, и даже
сомневался в Их существовании. Но когда он увидел Их, он понял, что он Их
всегда знал. Он понял, какую роль каждый из Них играл в его
жизни, когда он думал, что с ним нет никого. И вот, он мог сказать Им,
одному за другим, не «Кто Ты?», а «Значит, это все время был Ты!».
Все, что он увидел и услышал при встрече, пробудило в нем
воспоминания. Он смутно ощущал, что всегда был окружен друзьями, с
самого детства посещавшими его в часы одиночества, и теперь,
наконец, это объяснилось. Он обрел музыку, которая таилась в
глубине каждого чистого и светлого чувства, но все время ускользала от
сознания. И, узнавая Их, он становился родным Им прежде, чем
тело его успело охладеть. Только ты остался ни при чем по своей
глупости.
Он увидел не только Их. Он увидел и Его. Эта низкая тварь,
зачатая в постели, увидела Его. То, что для тебя огонь, ослепляющий
и удушающий, для него теперь свет прохладный, сама ясность и но-

ПИСЬМА БАЛАМУТА
\т
сит облик Человека. Тебе хотелось бы отождествить его
преклонение перед Врагом, его отвращение к себе и глубочайшее сознание
своих грехов (да, Гнусик, теперь он видит их яснее, чем ты) с твоим
шоком и параличом, когда ты угодил в смертоносную атмосферу
Сердца Небес. Но это ерунда. Страдать ему еще придется, однако
они радуются этим страданиям. Они не променяли бы их ни на
какие земные удовольствия. Все те прелести чувств, сердца или
разума, которыми ты мог бы искушать его, даже радость добродетели,
теперь, при сравнении, для него — как побрякушки размалеванной
бабы для мужчины, узнавшего, что та, кого он любил всю жизнь и
считал умершей, жива и стоит у дверей. Он поднят в мир, где
страдания и радость — безусловные ценности и вся наша арифметика
теряет свой смысл. И вот снова мы сталкиваемся с необъяснимым.
Наша главная беда (помимо никчемных искусителей, вроде тебя) —
промахи нашего исследовательского отдела. Если бы мы только
могли разнюхать, чего Он в действительности хочет! Увы, это знание,
само по себе столь ненавистное и неприятное, необходимо для
нашей власти. Иногда я просто прихожу в отчаяние. Меня
поддерживает лишь убеждение, что наш реализм, наш отказ от всякой
ерунды и трескучих фраз должен победить. А пока я займусь тобой...
В высшей степени искренне
все сильнее тебя любящий
дядя Баламут.

(Ад; выпускной банкет бесов-искусителей.
Ректор училища, д-р Подл, предложил выпить за
здоровье гостей. Баламут, почетный гость, встал,
чтобы провозгласить ответный тост:)
<<
Ваше неподобие и вы, немилостивые господа!
Вошло в обычай на таких банкетах
обращаться прежде всего к тем, кто только что
окончил курс и вскорости начнет работу
искусителя. Охотно подчиняюсь. Я помню, с каким
трепетом ожидал первого назначения, и надеюсь —
нет, уверен, — что каждый из вас немного
волнуется сегодня. Путь открыт! Ад вам в помощь! Мы
ждем от вас многого. Если же не дождемся, сами
знаете, что будет.

112
Kiaiiii Стейплз ЛЬЮИС
Ни в коей мере не хотел бы утишить тот полезный, здравый страх,
тот упорный ужас, который только подстегнет вас. Часто будете вы
завидовать людям, которые как-никак забываются сном! Однако я
все же приободрю вас, обрисовав нынешнюю ситуацию.
Наш многоунижаемый ректор в своей речи как бы просил
прощения за скудость предложенных нам яств. Конечно, его вины здесь
нет, но невозможно отрицать, что души, чьими муками мы
питаемся, — самого низкого качества. Искусство лучших наших поваров
не в силах придать им маломальский вкус.
Где Генрих VIII, где Фарината, пускай хотя бы Гитлер? Тут было
что поесть, было что потерзать! Какая злоба, какая жестокость,
какой эгоизм — не хуже наших! А как отбивались! Огнем жгло...
Что же мы видим сейчас? Вот ели мы мэра со взятками. Не знаю,
как вы, а я лично не обнаружил той зверской, страстной жадности,
которая придает такой вкус воротилам прошлого столетия. Я
убежден, что это — мелкий человечек, который глупо шутил, когда брал
деньги, и глупо обличал нечестность, когда говорил речи, и тихо
сползал сюда, к нам, сам того не замечая, — просто потому, что
«все берут». Были тут и тушеные прелюбодеи. Нет, скажите мне,
где в этой теплой тюре пламенная, яростная, буйная страсть? На
мой вкус, бесполые дураки, которых занесло в чужую постель, —
реклам насмотрелись, боялись старомодности, доказывали кому-то,
что они «нормальны», или просто делать им было нечего. Честно
сказать, меня, отведавшего Мессалины и Казановы, чуть не
стошнило. Профсоюзный лидер под желтым соусом получше, он все-таки
принес немало вреда. Как-никак, по его вине лилась кровь, люди
голодали, тирания сменяла свободу — но что толку? Он почти и не
думал об этих достойных целях. Не ими он жил. Партийная линия,
собственный вес, а главное — рутина, рутина...
Но суть не в том. Поживиться нечем, однако, надеюсь, вы —
не рабы чревоугодия. Посмотрим, нет ли других, более весомых
достижений.
Прежде всего, смотрите, сколько тут всего! Качество — хуже
некуда, зато такого количества душ (если это души) еще не бывало.
Мало того, казалось бы, такие души — нет, кляксы от душ —
и губить не стоит; но ведь Враг почему-то решил, что их стоит спа-

БЛЛАШТ ПРЕДЛАГАЕТ ТОСТ
113
сать! Поверьте, решил. Молодые, неопытные искусители
представить себе не могут, как мы крутились, как вертелись, чтобы
изловить их.
Трудность именно в том, что они ничтожно мелки. Они,
мерзавцы, такие тупые, такие пассивные, так зависят от среды!
Буквально никак не доведешь их до той свободы выбора, при которой грех
становится смертоносным. Заметьте, надо их довести — и все,
дальше идти нельзя, там другая опасность, они могут раскаяться. А не
доведешь — пойдут в лимб; ни в рай, ни в ад они не годятся. Не
стали, говоря строго, людьми — что ж, опускайтесь ниже человека,
многим даже нравится.
Выбирая то, что Враг назвал бы «дурным», существа эти почти
(или совсем) не отвечают за свои действия. Им непонятно, откуда
взялись и что означают нарушенные ими запреты. Совесть их
невозможно отслоить от социума, от среды. Конечно, мы постарались,
чтобы язык еще больше все запутал — скажем, взятку они
называют «чаевыми» или «подарком». Искуситель должен прежде всего
превратить их выбор в привычку (достигается повторением), а
потом, что очень важно, — в принцип, который они готовы
отстаивать. Тогда все пойдет как по маслу. Простая зависимость от
среды — может ли кисель устоять? — становится кредо, идеалом:
«Как все, так и я». Сперва они просто не видели запрета, теперь у
них что-то вроде убеждений. Истории они не знают и зовут
нравственный закон Врага «пуританским» или «буржуазным». Так в самой их
сердцевине возникает плотный, твердый сгусток — они непременно
идут, куда шли, и отвергают соблазны. Сгусток невелик, они ничего
не знают о нем (они вообще мало знают), это не пламя какое-нибудь
(куда там, не хватит чувств, да и воображения!), он даже
аккуратненький, скромненький, словно камешек. Однако дело свое он
делает: они по собственной воле отвергают так называемую благодать.
Итак, мы вправе сделать два оптимистических вывода: 1) улов
очень велик — вкуса в нем нет, зато не грозит голод, и 2)
мастерство наших искусителей стало поистине виртуозным. Но есть и
третий, быть может — самый важный.
Душ, чьи разложение и гибель дают нам возможность если не
пировать, то и не голодать, — душ этих, повторю я, все больше,

114
Клайв Стейплз ЛЬЮИС
а вот великих грешников — все меньше. Все меньше людей с
могучими страстями, всею силою воли стремящихся к тому, чего не
любит Враг. Улов наш растет, но раньше мы бросили бы такую дрянь
Церберу. Казалось бы, это прискорбно — на самом же деле все
изменилось к лучшему. Хотел бы обратить ваше внимание на методы,
с помощью которых мы этого добились.
Великие (вкусные) грешники — точно из того же теста, что и
эти мерзкие твари, великие святые. Хорошо, такую мелочь и в рот
не возьмешь. А каково Врагу? Для того ли Он создал людей, стал
Одним из них, умер в муках, чтобы расплодились недочеловеки,
годные лишь для лимба? Он хотел вывести породу богов, святых,
таких, как Он. Да, нам невкусно, зато радость какая! Мало того —
великие грешники приносят теперь гораздо больше пользы. Любой
диктатор, что там — демагог, звезда экрана или эстрады ведет за
собой тысячи тысяч. Нынешние малявки отдают все, что от них
осталось, ему (ей), а значит — нам. Вероятно, вскоре мы сможем
заниматься считанными людьми.
Понимаете ли вы, как удалось нам превратить такое множество
людей в нули без палочки? Это — не случайность. Это — ответ на
самый дерзкий вызов, какой только был.
Разрешите напомнить, что творилось у них во второй половине
прошлого века (как раз тогда я оставил частный искус и перешел на
руководящую работу). Стремление к свободе и равенству начало
приносить существенные плоды. Отменили рабство. Росла
религиозная терпимость. Надо сказать, что в соответствующих
движениях уже изначально были благоприятные элементы: атеизм,
антиклерикализм, зависть, жажда мести, даже попытки воскресить
язычество (достаточно глупые). Мы не сразу решили, как к этому
относиться. С одной стороны, нам было противно — и сейчас
противно, — что голодных накормят, с узников снимут цепи. С
другой стороны, приятно видеть столько неверия, обмирщвления,
ненависти. Как их не поддержать!
К последним десятилетиям века все упростилось, но и
ухудшилось. В английском секторе, где я в основном работаю, случилась
страшная вещь: Враг почти прибрал к рукам, Себе на пользу,
прогрессивное и либеральное движение. От прежней вражды к христи-

ШШТ ШВД1А1Ш ТОСТ [1
анству осталось очень мало. Повсюду развивалось преотвратитель-
ное явление, называющееся христианским социализмом.
Фабрикантов доброго старого типа, нажившихся на непосильном труде, не
рабочие убивали — это бы хорошо! — а осуждали собратья, свой же
класс. Богачи все чаще отдавали власть и деньги не от страха, не
перед лицом насилия, а по велению совести. Бедные же вели себя хуже
некуда. Мы резонно надеялись, что на свободе они пограбят как
следует, поубивают, ну хоть запьют, а они, гады, стали чище,
бережливей, образованней, что там — порядочней! Вы не поверите, господа,
как близка была угроза нравственного, здорового общества.
Благодаря Всенижнему, отцу нашему, опасность мы
предотвратили. Контрнаступление вели на двух уровнях. На глубоком —
удалось развить и выявить то, что таилось в движении с самого начала:
ненависть к личной свободе. Первым это обнаружил Руссо,
которому поистине цены нет. Как вы помните, в его совершенной
демократии разрешена только государственная религия, сохраняется
рабство, а отдельному человеку говорят, что он, в сущности, хочет
именно того, чего хотят власти. Исходя из этого, через Гегеля (еще один
неоценимый помощник!) мы легко привели их и к нацизму, и к
коммунизму. Даже в Англии мы немало сделали. Вчера я слышал, что
человек там не может без разрешения срубить свое собственное
дерево своим топором, распилить его своей пилой и построить сарай в
своем саду.
Такова глубинная контратака. Однако вам, начинающим,
никто не доверит работу на этом уровне. Вас приставят к частным
лицам. Против них (или через них) вы будете действовать иначе.
Ключевое слово тут «демократия». Наши филологи хорошо
поработали над человеческим языком, и вряд ли нужно
предупреждать вас, чтобы вы не давали употреблять это слово в ясном,
определенном значении. Они и так не будут. Им в голову не придет, что
это — название политической системы, точнее — системы
голосования, весьма отдаленно связанное с тем, что вы пытаетесь им
всучить. Конечно, нельзя допустить, чтобы они спросили, как
Аристотель, что такое <<вести себя демократично» — «угождать
демократии» или «помогать ей сохраниться»? Если спросят, еще, неровен
час, догадаются, что это совсем не одно и то же.

м<;
Клайв Стейплз ЛЫОИС
Итак, ключевое слово употребляем как заклинание, не иначе,
если хотите — как ярлык. Они его очень любят. Как-никак они
мечтают о том, чтобы с каждым обращались одинаково. Надо
незаметно сдвинуть рычажок в их сознании — от мечты, от идеала к вере в
то, что все на самом деле одинаковы, особенно ваш подопечный.
Тогда он освятит любимым словом самое душепагубное (и самое
мучительное) из человеческих чувств. Без всякого стыда, весьма
довольный собой, он решится у вас на то, что иначе осудил бы. Как
вы понимаете, я имею в виду чувство, которое рождает фразу: «А я
не хуже тебя!»
Прежде всего, уже хорошо, что он поставил во главу угла
явную, беспардонную ложь. Дело не только в том, что это неправда,
что он не лучше, не добрее, не умнее всех; дело в том, что он и сам в
это не верит. Произнося такую фразу, никто не верит ей. Если бы
кто верил, он бы так не сказал. Сенбернар не скажет этого болонке,
ученый — невежде, красавица — дурнушке. Если выйти за
пределы политики, на равенство ссылаются только те, кто чувствует, что
они хуже. Фраза эта именно и означает, что человек мучительно,
нестерпимо ощущает свою неполноценность, но ее не признает.
Тем самым, он злится. Да, его злит любое превосходство, и он
отрицает его, отвергает. Если кто-то просто не такой, как он, ему
обидно. Никто не имеет право иначе говорить, одеваться,
развлекаться, есть. «Ах ты, как чистенько выговаривает! Ясно,
загордился...», «Сосисок он, видите ли, не ест! Какой интеллигентный! Свой
парень все бы лопал!» Словом, что ж он, мерзавец, не такой, как я?
Не де-мо-кра-ти-чно!
Явление это полезно, но ни в коей мере не ново. Люди знали его
тысячи лет под именем зависти. Те, кто замечал это в себе,
стыдились. Те, кто не замечал, осуждали в других. Нынешняя ситуация
хороша тем, что вы можете это освятить — сделать приличным, даже
похвальным — при помощи вышеупомянутого заклинания.
Тогда всякий, кто чувствует себя хоть в чем-то ниже других,
сможет откровенно и успешно тянуть всех вниз, на свой уровень. Мало
того — те, кто стал (или способен стать) похожим на человека, тут
же одумаются, испугавшись, что это недемократично. Я знаю из
надежных источников, что молодые существа нередко подавляют

шлмтштшмттост
117
вкус к классической музыке или хорошей литературе, чтобы он не
помешал «быть, как люди»; те же, кто хотели бы стать честными
или чистыми (а Враг им помог бы), сдерживают себя, чтобы не
отличаться от других, не выделяться, не выставляться, не
выпендриваться. Неровен час, станешь личностью. Какой ужас!
Прекрасно выразилась одна молодая особа, взывавшая недавно
к Врагу: «Помоги мне стать нормальной и современной». Нашими
стараниями это значит: «Помоги мне стать потаскухой,
потребительницей и дурой!»
Недурны и отходы производства. Те, кто не желает «быть, как
все», «...как люди», «стать нормальным», «вписаться» и т.п. (их все
меньше), становятся, наконец, гордецами и безумцами, какими их
всегда и считали. Подозрительность часто создает предмет своих
подозрений: «Что бы я ни сделала, меня сочтут ведьмой (или
«шпионом»). Так и так пропадать, лучше уж и впрямь...» Получаем мы
интеллигенцию очень малочисленную, но чрезвычайно полезную.
Но это — отходы, не более. Главное же — в том, что
повсеместно и неуклонно растет недоверие, а там — и ненависть к какому бы
то ни было превосходству. Люди вынести не могут, что кто-то
честней, культурней, умней или образованней их. Приятно смотреть,
как демократия (заклинание) выполняет для нас ровно ту же
работу, которую выполняли древнейшие диктатуры, и теми же самыми
методами. Надеюсь, вы помните, что один греческий диктатор (тогда
их называли тиранами) послал гонца к другому за советом — как
править людьми? Второй диктатор повел гонца в поле и сбил
тростью все колосья, которые были выше других. Мораль ясна: не
разрешай никому выделяться. Не оставляй в живых того, кто умнее,
смелее, лучше, даже красивее остальных. Уравняй всех, пусть
будут рабами, нулями, ничтожествами. Тогда приходилось отрубать
голову, теперь все идет свои ходом. Колосья пониже сами откусят
голову у высоких. Что там, высокие откусят себе голову, только бы
не выделяться!
Я уже говорил, что погубить начисто эту мелочь, которую и
людьми не назовешь, — дело трудное и кропотливое. Но если не жалеть
сил и стараний, результат обеспечен. Казалось бы, великих
грешников губить легче. Это не совсем так — они непредсказуемы. За-

IIS
Клайв Стейплз ЛЬЮИС
бавляешься ими лет семьдесят, а на семьдесят первый, глядь — Враг
и выхватит их из-под носа! Дело в том, что они могут покаяться.
Они знают, в чем виноваты. И вот — готовы отринуть ради Врага
все и всяческие условности, как отринули прежде ради нас.
Изловить осу труднее, чем застрелить в упор слона, но, если
промахнешься, слон причинит больше огорчений.
Сам я, как мы уже говорили, работал главным образом в
английском секторе и до сих пор получаю вести в основном оттуда.
Возможно, то, что я скажу, не в такой мере относится к вашим
секторам. Тогда, прибыв на место, внесите необходимые поправки. Если
все это совсем неприменимо, постарайтесь, чтобы ваша страна
максимально уподобилась Англии.
В этом многообещающем краю принцип «я не хуже тебя» уже
проник в систему образования. Насколько именно, сказать пока не
решусь, да это и не важно. Уловив тенденцию, легко предсказать,
что выйдет, особенно — с нашей помощью. Нынешнее образование
стоит на том, что тупиц и лентяев нельзя унижать, другими
словами — нельзя, чтобы они догадались, что хоть в чем-то отличаются
от умных и прилежных. Какое бы то ни было отличие надо
скрывать. Как? На разных уровнях по-разному. На выпускных
экзаменах в университете вопросы ставят так, чтобы ответил каждый. На
вступительных — так, чтобы каждый мог поступить в университет,
независимо от того, намерен ли он пользоваться высшим
образованием. Школьникам, которым не по уму грамматика или
арифметика, позволяем заниматься тем, чем они занимались дома, —
скажем, лепить куличики и называть это «моделированием». Главное —
никак и ничем не намекнуть, что они отличаются от тех, кто учит
уроки. Какой бы чепухой они ни занимались, надо относиться к ней
«так же серьезно» (в Англии удалось внедрить этот оборот). Мало
того, успевающих учеников скоро будут оставлять на второй год,
чтобы не травмировать прочих (Вельзевул немилостивый, что за
слово!). В общем, дурак имеет право учиться вместе с
ровесниками, а мальчик, способный понять Эсхила или Данте, пусть слушает,
как он читает по складам «Ко-шка си-дит на окошке».
Короче говоря, когда демократический принцип («Я не хуже...»)
внедрится как следует, можно рассчитывать на то, что образования

БАЛАМУТ ПРЕДЛАГАЕТ ТОСТ
II»
вообще не будет. Исчезнут все резоны учиться и страх прослыть
неученым. Тех немногих, кто все-таки жаждет знания, поставят на
место, чтобы не высовывались. Да и учителям (точнее, нянькам)
будет не до них — сколько кретинов надо подбодрить, сколько
тупиц утешить! Нам больше не придется пестовать в людях
самодовольство и невежество. Сами управятся.
Конечно, выйдет это лишь в том случае, если все школы будут
казенными. Но тут беспокоиться не надо, уравниловка свое
сделает. Налоги успешно уничтожат тот самый слой, тех людей, которые
шли на жертвы, чтобы дать детям образование. Гибель этого слоя
тесно связана с вышеупомянутым принципом. В сущности, именно
он дал почти всех ученых, философов, богословов, медиков,
художников, скульпторов, архитекторов и поэтов. Вот уж поистине
целый сноп высоких колосьев! Как заметил недавно один английский
политик, «великие люди демократии не нужны».
Незачем спрашивать его, что он имеет в виду: «не нуждается» в
них демократия или «не хочет, чтобы они были». Однако нам с вами
следует в этом разобраться — ведь тут снова встает вопрос,
заданный Аристотелем.
У нас в аду были бы очень рады, если бы сгинула демократия в
узком, политическом смысле слова. Как любая форма правления,
она нередко работает на нас — но реже, чем все другие. А вот в
нашем, бесовском смысле («как люди...», «не хуже тебя») она
прекрасно справится с политической демократией.
Демократия в низшем смысле слова (так называемый
«демократический дух») созидает нацию без великих, нацию недоучек,
неустойчивых нравственно, так как их еще в детстве распустили,
начисто лишенных воли, так как с ними всю жизнь носятся, и
чрезвычайно самоуверенных (невежество + лесть). Именно это нам и
требуется. Когда такая нация столкнется с другой, где дети в школе
трудились, дарование вознаграждалось, невеждам слова не давали,
может выйти только одно...
Недавно некая демократия удивилась, что русские обогнали ее в
астронавтике. Какой пленительный образчик человеческой
слепоты! Если все работает на уравниловку, откуда взяться выдающимся
ученым?

120
Клайв Стейплз ЛЫОИС
Мы должны способствовать тому поведению, тем привычкам, той
направленности ума, которые так милы демократии, ибо именно
они, если дать им волю, ее и разрушат. Вы спросите, почему же
люди этого не видят. Хорошо, читать Аристотеля —
недемократично, но уж Французская революция могла подсказать, что
поведение, любезное аристократам, разрушило аристократию.
Примените это к своей форме правления — и все.
Однако я не хотел бы кончать на этой ноте. Ни в коем случае
нельзя поддаваться заблуждению, которое мы прилежно пестуем в
сознании наших жертв, — мысли о том, что судьба нации важнее,
чем судьба отдельной души. Нам нужно, чтобы свободных стран
становилось все меньше, рабовладельческих — все больше, не потому,
что это приятно, а потому, что это вернее губит души. Только
отдельный человек может спастись или погибнуть, стать сыном Врагу
или пищей нам. Перевороты, войны, голод хороши лишь как
средство, цель — злоба. Принцип «я не хуже тебя» прекрасно разрушает
свободные сообщества, но хорош он и как цель: такое состояние души
заведомо исключает смирение, милость, радость, благодарение и
благоговение — словом, перекрывает едва ли не все дороги к Врагу.
А теперь перейдем к самому приятному. Мне выпала честь
предложить от вашего имени тост за самого всенижнего и за наше
училище. Наполним бокалы. Но что я вижу? Что за дивный запах? Не
ошибся ли я? Беру обратно все мои сетования. Несмотря ни на что,
в наших погребах есть фарисейское самого высшего сорта.
Прекрасно, прекрасно. Нет, просто как в старое доброе время! Втяните этот
запах, господа! Посмотрите вино на свет! Знаете ли вы, как его
делают? Чтобы получился такой букет, загоняют в одну бочку
фарисеев разного типа — тех, кто особенно ненавидел друг друга на
земле. Одни помешались на правилах, мощах и четках, другие — на
унылой суровости и мелких, ритуальных отказах (от карт, от вина,
от театра). Зато и те и другие уверены в своей праведности, а
разница между их воззрениями и тем, чего хочет Враг, почти
бесконечно велика. Живой в их вере была лишь ненависть к другим
исповеданиям; брань — их благовествование, клевета — их псалом. Как
ненавидели они друг друга там, где светит солнце! Насколько
больше ненавидят теперь, когда соединены навеки! Очутившись вмес-

шлштирвдшжгтост
те, они так удивились, так разозлились, нераскаянная злоба так
растравила их, что напиток — поистине огненный. Такой, понимаете
ли, темный пламень. Худо нам будет, друзья мои, когда исчезнет с
земли то, что большинство людей зовет «религией»! Явление это
поставляет нам прелюбопытнейшие, превосходнейшие грехи.
Изысканный цветок нечестия растет лишь под сенью святости. Нигде не
пожинаем мы столько, сколько на ступенях алтаря.
Ваше темнейшество, ваши неподобия и вы, немилостивые
господа, выпьем же за наше адоспасаемое училище!»

**

f**
-■%:.
'* ниг" *
пгщш
Инклингам
Сын Божий страдал до смерти
пс для того у чтобы мы не страдает,
но для того, чтобы страдания наши
стали такими, пап у Него.
Джордж Макдональд.
Непроизнесенные проповеди
j*W*
ПРЕДИСЛОВИЕ
Когда Эшли Сэмсон предложил мне написать эту
книгу, я попросил разрешения скрыть свое имя,
так как мои призывы к мужеству насмешили бы
тех, кто меня знает. М-р Сэмсон не согласился
(в этой серии книг все пишут под своими
именами), но посоветовал мне сообщить в
предисловии, что я сам не придерживаюсь своих
принципов. Это я и делаю. Одновременно признаюсь,
что, говоря словами Уолтера Хилтона, в этой
^ниге «я столь далек от того, о чем пишу, что могу

124
Клайв Огейплз ЛЫОИС
лишь взывать к вашему милосердию»*. Вряд ли хоть один человек
на свете лучше защищен от недооценки страдания, чем я. Добавлю,
что единственная цель книги — разрешить интеллектуальную
проблему, которую ставит перед нами страдание. Я не так глуп, чтобы
учить других терпению и силе, и мне нечего предложить читателю,
кроме убежденности в том, что если страдание неизбежно — капля
мужества поможет больше, чем реки знаний, капля жалости
больше, чем реки мужества, а любовь Господня — больше всего.
Настоящий богослов легко увидит, что писал эту книгу богослов
ненастоящий. Везде, кроме двух последних глав, где я намеренно
предлагаю собственные гипотезы, я, насколько мне известно,
просто пересказываю старые и ортодоксальные доктрины. А любое
новшество, если оно есть, прокралось сюда помимо моей воли, по
моему неведению. Я всячески пытался не сказать ничего, во что не
верят все христиане.
Поскольку это — не ученый труд, я не всегда даю сноски и
пояснения к цитатам. Любой богослов поймет и так, как мало я читал и
что именно.
Модлин-Колледж, Оксфорд. 1940
* Школа совершенства, I, XVI.

I. ВВОДНАЯ ГЛАВА
Ни один автор канонических книг не воспользовался
природой для доказательства существования Бога.
Паскаль. Мысли
ели бы несколько лет назад, когда я еще был
атеистом, меня спросили, почему я не верю в Бога, я
ответил бы примерно так: «Посмотрите на мир, в котором
мы живем. Почти весь он состоит из пустого, темного,
немыслимо холодного пространства. В нем так мало
небесных тел и сами они так малы по сравнению с ним,
что, даже будь они все населены счастливейшими
существами, нелегко поверить, что сотворившая их сила
имела в виду именно их счастье и жизнь. На самом же
деле ученые считают, что планеты есть у очень
немногих звезд (быть может, только у нашего Солнца), а в
Солнечной системе населена, по-видимому, одна
Земля. И более того, миллионы лет жизни на ней не было.
Да и что это за жизнь? Все формы ее существуют,
уничтожая друг друга. В самом низу это приводит к
смерти, но выше, когда включены чувства, это порождает
особое явление — боль. На самом же верху, у
человека, есть еще одно явление — разум; он может
предвидеть боль, предвидеть смерть, а кроме того —
способен измыслить гораздо больше боли для других.
Способностью этой мы воспользовались на славу.
Человеческая история полна преступлений, войн, страданий
и страха, а счастья в ней ровно столько, что, пока оно
есть, мы мучительно боимся его потерять, когда же оно
ушло — страдаем еще больше. Время от времени жизнь
становится вроде бы получше, создаются цивилизации.
Но все они гибнут, да и при них принесенные ими
облегчения вполне уравновешиваются новыми
видами страданий. Вряд ли кто-нибудь будет спорить, что

12(1
Кпайв Стейплз ЛЬЮИС
в нашей цивилизации равновесие это достигается, и многие
согласятся, что сама она исчезнет, как все прежние. А если не исчезнет,
что с того? Мы все равно обречены, весь свет обречен, ибо, как
говорит нам наука, Вселенная станет когда-нибудь единообразной,
бесформенной и холодной. Все сюжеты кончатся ничем, и жизнь
окажется на поверку лишь мимолетной, бессмысленной усмешкой на
идиотском лице природы. Я не верю, что все это сотворил добрый и
всемогущий дух. Или такого духа нет вообще, или он безразличен к
добру и злу, или он просто зол».
Одно не приходило мне в голову: я не замечал, что сама сила и
простота этих доводов ставит новую проблему. Если мир так плох,
почему люди решили, что его создал мудрый Творец? Быть может,
люди глупы — но не настолько же! Трудно представить себе, что,
глядя на страшный цветок, мы сочтем благим его корень или, видя
нелепый и ненужный предмет, решим, что создатель его умен и умел.
Мир, известный нам по свидетельству чувств, не мог бы стать
основанием веры; что-то другое должно было породить ее и питать.
Вы скажете, что предки наши были темны и считали природу
лучшей, чем считаем ее мы, знакомые с успехами науки. И
ошибетесь. Людям давно известно, как чудовищно велика и пуста
Вселенная. Вы читали, наверное, что в Средние века Земля казалась
людям плоской, а звезды — близкими; но это неправда. Птолемей
давно сказал, что Земля — математическая точка по сравнению с
расстоянием до звезд, а расстояние это в одной очень старинной книге
определяется в сто семнадцать миллионов миль. Да и раньше, с
самого начала, другие, более явные вещи давали людям ощущение
враждебной бесконечности. Для доисторического человека соседний
лес был достаточно велик и так же чужд и зол, как чужды и злы для
нас космические лучи или остывающие звезды. Боль, страдание и
непрочность человеческой жизни всегда были известны людям.
Наша вера возникла среди народа, зажатого между великими
воинственными империями, подвергавшегося нашествиям, уводимого в
плен, познавшего трагедию побежденных, как Армения или Польша.
Нелепо считать, что страдание открыла наука. Отложите эту книгу
и подумайте пять минут о том, что все великие религии возникли и
много веков развивались в мире, где не было наркоза.

i27
Словом, в любое время трудно было выводить мудрость и
благость Творца из наблюдений над миром. Религия рождалась иначе.
Сейчас я буду описывать происхождение веры, а не защищать ее
самое — мне кажется, без этого нельзя поставить правильно вопрос
о страдании.
Во всех развитых религиях мы обнаруживаем три элемента (в
христианстве, как вы увидите, есть еще и четвертый). Первый из них —
то самое, что профессор Отто называет «ощущением священного».
Тем, кто не встречал этого термина, я его попытаюсь объяснить.
Если вам скажут: «В соседней комнате — тигр», вы испугаетесь. Но
если вам скажут, что в соседней комнате привидение, и вы
поверите, вы испугаетесь иначе. Дело тут не в опасности — никто толком
не знает, чем опасно привидение, — а в самом факте. Такой страх
перед неведомым можно назвать ужасом или жутью. Здесь мы
касаемся каких тго границ «священного». Теперь представьте себе, что
вам скажут просто: <<В соседней комнате — могучий дух». Страх,
чувство опасности будут еще меньше, смущение — еще больше. Вы
ощутите несоответствие между собой и этим духом и даже
преклонение перед ним — то есть чувство, которое можно выразить
словами Шекспира: «Мой дух подавлен им». Вот это и есть
благоговейный страх перед тем, что мы назвали «священным».
Нет сомнений, что человек с очень давних времен ощущал мир
как вместилище всяческих духов. Вероятно, профессор Отто не
совсем прав, и духи эти не сразу стали вызывать «священный страх».
Доказать это нельзя, ибо язык не различает толком страх перед
священным и страх перед опасностью — мы и сейчас говорим, что
«боимся привидений» и «боимся повышения цен». Вполне возможно,
что когда-то люди просто боялись духов, как тигров. Несомненно и
другое: теперь, в наши дни, «ощущение священного» существует, и
мы можем проследить его далеко вглубь веков.
Если мы не слишком горды, чтобы искать примеры в детской
книжке, прочитаем отрывок из «Ветра в ивах», где Крыс и Крот
подходят все ближе к Духу Острова. «Крыс, — чуть слышно
прошептал Крот, — а ты не боишься?» — «Боюсь? — переспросил Крыс,
и глазки его засияли несказанной любовью. — Ну что ты! А все-
таки... ой, Крот, я так боюсь!»

I2S
Клайв Огейплз ЛЬЮИС
Продвинувшись на век дальше, мы найдем примеры у Уордсвор-
та в замечательном отрывке из первой книги «Прелюдии», где он
описывает свои ощущения от прогулки, еще дальше — у Мэлори,
где сэр Галахад «задрожал, ибо смертная его плоть коснулась
невидимого». В начале нашей эры мы прочитаем в Откровении, что
Иоанн Богослов пал к ногам Христа «как мертвый». В языческой
поэзии мы найдем у Овидия строку о месте, где «numen inest»; а
Вергилий описывает дворец Латина, который «рощей... был окружен и
священным считался издревле». В греческом фрагменте,
приписываемом Эсхилу, увидим слово о том, как море, земля и горы
трепещут «под страшным оком своего господина». Продвинемся еще, и
пророк Иезекииль скажет нам о небесных колесах, что «страшны
были они» (Иез. 1:18), а Иаков, вставши ото сна, воскликнет:
«Страшно сие место!» (Быт. 28:17).
Мы не знаем, как далеко можно было бы еще продвигаться.
Самые древние люди почти наверное верили в вещи, которые вызвали
бы такое чувство у нас, — и только в этом смысле мы и вправе
сказать, что «ощущение священного» старо как человечество. Но дело
не в датах. Дело в том, что когда-то, на какой-то ступени ощущение
это возникло, и укоренилось, и не ушло, несмотря на весь прогресс
науки и цивилизации.
Ощущение, о котором мы говорим, не порождено воздействием
видимого мира. Вы можете сказать, что для древнего человека,
окруженного бесчисленными опасностями, вполне естественно было
измыслить неведомое и «священное». В определенном смысле вы
правы — и вот в каком: вы сами человек, как и он, и вам легко
представить, что опасность и затерянность вызовут в вас такое чувство. Нет
ни малейших оснований полагать, что у другого вида сознания мысль
о ранах, боли или смерти приведет к такому ощущению.
Переходя от телесного страха к «страху и трепету», человек
прыгает в бездну; он узнает то, что не может быть дано в физическом
опыте и в логических выводах из него. Научные объяснения сами
нуждаются в объяснении — скажем, антропологи выводят
вышеназванное чувство из «страха перед мертвыми», не открывая нам,
почему столь безобидные существа, как мертвые, вызывают страх.
Мы же подчеркиваем, что ужас и жуть находятся в совсем других

СТРАДАНИЕ
12!)
измерениях, чем страх перед опасностью. Никакое перечисление
физических качеств не даст представления о красоте тому, кому она
неведома; так и тут: никакое перечисление опасностей не даст и
малого представления о том особом чувстве, которое я пытаюсь
описать. По-видимому, из него логически вытекают лишь две точки
зрения: или это — болезнь нашей души, ничему объективному не
соответствующая, но почему-то не исчезающая даже из таких
полноценных душ, как души мыслителя, поэта или святого; или же это —
ощущение действительных, но внеприродных явлений, которое мы
вправе назвать откровением.
Однако «священное» — не то же самое, что «доброе», и
одержимый ужасом человек, предоставленный самому себе, может
подумать, что оно «по ту сторону добра и зла». Тут мы переходим ко
второму элементу веры. Все люди, о которых есть хотя бы малейшее
свидетельство, признавали какую-то систему нравственных
понятий — о чем-то могли сказать «я должен», о чем-то «нельзя». Этот
элемент тоже не может быть прямо выведен из простых, видимых
фактов. Одно дело «я хочу», или «меня заставляют», или «мне
выгодно», или «я не смею», и совершенно другое — «я должен».
Как и в первом случае, ученые объясняют этот элемент тем, что
само нуждается в объяснении, — скажем (как знаменитый отец
психоанализа), неким доисторическим отцеубийством.
Отцеубийство породило чувство вины лишь потому, что люди сочли его злом.
Нравственность — тоже прыжок через пропасть от всего того, что
может быть дано в опыте. Однако в отличие от «страха и трепета»
она обладает еще одной важной чертой: нравственные системы
различны (хотя и не настолько, как думают), но все они до единой
предписывают правила поведения, которых сторонники их не
выполняют. Не чужой кодекс, а свой собственный осуждает человека, и
потому все люди живут в ощущении вины. Второй элемент религии —
не просто осознание нравственного закона, но осознание закона,
который мы приняли и не выполняем. Этого нельзя ни логически,
ни как-либо иначе вывести из фактов опыта. Или это
необъяснимая иллюзия, или — все то же откровение.
Нравственное чувство и «ощущение священного» так далеки друг
от друга, что они способны очень долго существовать, не соприкаса-

130
Клайв Стейплз ЛЬЮИС
ясь. В язычестве сплошь и рядом почитание богов и споры
философов никак между собой не связаны. Третий элемент религиозного
развития возникает тогда, когда человек их отождествляет, —
тогда, когда божество, внушающее трепет, воспринимается и как страж
нравственности. Быть может, и это кажется нам естественным.
Действительно, людям это свойственно; но «само собой» это никак
не разумеется. Мир, населенный божествами, ведет себя совсем не
так, как велит нам нравственный кодекс, — он несправедлив,
безразличен и жесток. Не объяснит ничего и предположение, что нам
просто хочется так думать, — кто захочет, чтобы нравственный
закон, и сам по себе нелегкий, был облечен загадочной властью
«священного»? Без сомнения, этот прыжок — самый удивительный, и
не случайно сделали его не все; вненравственная религия и внере-
лигиозная нравственность существовали всегда, существуют и
теперь. Наверное, лишь один народ совершил его полностью; но
великие личности всех стран и времен тоже совершали его на свой
страх и риск, и лишь они спасались от непотребства и дикости вне-
нравственной веры или холодного самодовольства чистой морали.
Логика не побуждает нас к этому прыжку, но что-то иное влечет к
нему, и даже в пантеизме или язычестве нет-нет да и проступит
нравственный закон; даже сквозь стоицизм проглянет какое-то
почтение к Богу. Быть может, и это — безумие, соприродное человеку и
почему-то приносящее прекрасные плоды. Но если это —
Откровение, то поистине в Аврааме благословились племена земные, ибо
одни евреи смело и полностью отождествили то страшное, что
живет на черных вершинах гор и в грозовых тучах, с Господом
праведным, Который «любит правду» (Пс. 10:7).
Четвертый элемент появился позже. Среди евреев родился
Человек, Который назвал Себя Сыном страшного и праведного Бога.
Более того, Он сказал, что Он и этот Бог — одно. Претензия эта так
ужасна, так нелепа и чудовищна, что на нее могут быть только две
точки зрения: или этот человек был безумцем самого гнусного рода,
или Он говорил чистую правду. Третьего не дано. Если другие
свидетельства о Нем не дают вам склониться к первой точке зрения, вы
обязаны принять вторую. А если вы приняли ее, все, что
утверждают христиане, станет возможным. Уже нетрудно будет поверить,

СТРАДАНИИ
131
что Человек этот воскрес, а смерть Его каким-то непостижимым
образом изменила в лучшую сторону наши отношения со страшным
и праведным Богом.
Спрашивая, похож ли видимый мир на творение мудрого и
доброго Создателя или скорее на что-то бессмысленное, если не злое,
мы отметаем все, что есть важного в религиозной проблематике.
Христианство не выводится из философских споров о рождении
Вселенной; оно — сокрушительное историческое событие,
увенчавшее долгие века духовной подготовки. Это не система, в
которую надо как-то втиснуть факт страдания; это — факт, с которым
приходится считаться любым нашим системам. В определенном
смысле оно не разрешает, а ставит проблему страдания — в
страдании не было бы проблемы, если бы, живя в этом кишащем
бедами мире, мы не верили в то, что последняя реальность исполнена
любви.
Я постарался рассказать о том, почему вера представляется
мне обоснованной. Логика к ней не понуждает. На любой
ступени развития человек может взбунтоваться, в определенном
смысле насилуя свою природу, но не погрешая против разума. Он
может закрыть глаза и не видеть «священного», если он готов
порвать с половиной великих поэтов, и со всеми пророками, и с
собственным детством. Он может счесть вымыслом нравственный
закон и отрезать себя от человечества. Он может не признать
единства Божественного и праведного и стать дикарем,
обожествляющим пол, или смерть, или силу, или будущее. Что же до
исторического Воплощения, оно требует особенно сильной веры.
Оно до странности похоже на многие мифы — и не похоже на
них. Оно не поддается разуму, его нельзя выдумать, и нет в нем
подозрительной, априорной ясности пантеизма или
ньютоновской физики. Оно произвольно и непредсказуемо, как тот мир, к
которому приучает нас понемногу современная физика, мир, где
энергия — в каких-то крохотных сгустках, где скорость не
безгранична, где необратимая энтропия придает направление
времени, а Вселенная движется, как драма, от истинного начала к
истинному концу. Если весть из самого сердца реальности
способна достичь нас, ей вроде бы пристала та неожиданность, та

132
Клайв Стейплз ЛЬЮИС
упрямая сложность, которую мы видим в христианстве. Да, в
христианстве есть именно этот резкий привкус, именно этот призвук
истины, не созданной нами и даже не созданной для нас, но
поражающей нас, как удар.
Если, поверив этому чувству или другим, лучшим доводам, мы
пойдем по пути, по которому ведут человечество, и сделаемся
христианами, перед нами встанет проблема страдания.

СТРАДАНИЕ
133
II. ВСЕМОГУЩЕСТВО БОЖИЕ
Ничто, приводящее к противоречию,
не входит во всемогущество Бога.
Фома Аквинский. Сумма теологии, Ia Q XXV, Art. 4
ели Господь благ, Он хочет счастья Своим созданиям,
^ 1^1 а если Он всемогущ, Он может все, что хочет. Однако
-LJ создания Его несчастливы. Значит, Бог недостаточно
благ или недостаточно могуществен». Так ставится в
самой простой форме проблема страдания. Чтобы
ответить, надо прежде всего определить, что такое
благость и что такое — могущество, а может быть, и что
такое счастье: ведь если верны лишь обычные,
привычные значения этих слов, на довод этот ответить
невозможно. Сейчас мы поговорим о всемогуществе,
а потом — о благости.
Всемогущество означает «способность делать все»*.
В Писании сказано, что Богу все возможно. Обычно,
споря с неверующими, мы слышим от них, что Бог,
если бы Он был, сделал бы то-то и то-то, а когда мы
отвечаем, что это невозможно, они говорят: «Как же
так? А я думал, что Бог у вас может все». Тем самым
встает вопрос о том, что такое «невозможно».
Когда мы говорим «невозможно», мы обычно
опускаем еще какую-нибудь фразу, начинающуюся со слов
«если только не». Так, оттуда, где я пишу,
невозможно увидеть улицу, если только не обрушится передо
мною стена. Но можно ведь сказать иначе: «Оттуда,
где я пишу, невозможно увидеть улицу, если все
останется как есть». Конечно, можно и тут прибавить:
«Если только не изменится природа пространства» или
* Первоначальное латинское значение слова — это «власть над
всем». Я даю обычное понимание.

134
IwiaiiB Сгейплз ЛЬЮИС
«природа зрения» и т. п. Не знаю, что сказали бы на это настоящие
философы или ученые, но я бы ответил: «Не уверен, что
пространство и зрение могли бы так измениться». Слова «могли бы»
соотносятся здесь с некоей абсолютной невозможностью, отличающейся
от возможностей и невозможностей относительных, о которых мы
говорили до сих пор. Я не уверен в том, что вообще возможно
видеть по кривой, потому что я не знаю, есть ли в этом внутреннее
противоречие. Зато я знаю, что если это противоречие есть, это
совершенно невозможно. Таким образом, абсолютно невозможное мы
вправе назвать внутренне невозможным, так как оно несет свою
невозможность в себе, а не заимствует ее из других, относительных
невозможностей. К нему не приставишь «если только не». Оно
невозможно никому, нигде и никогда.
Говоря «никому», я включаю сюда и Бога. Всемогущество — это
сила, позволяющая делать все, что внутренне возможно; и не более
того. Бог творит чудеса, но не чепуху. Мы не ставим здесь предела
Его всемогуществу. Ведь если мы скажем: «Бог может дать
существу свободную волю и в то же время не давать ему свободной воли»,
мы не скажем о Боге ничего: бессмысленые сочетания слов не
обретут значения оттого, что мы приставили к ним еще два слова: «Бог
может». Всё, т. е. все вещи и действия, возможно Богу; а внутренне
невозможное — не вещь и не действие, ничто. Бог не больше нас
способен сочетать несочетаемое — не потому, что воля Его
натолкнется на препятствие, а потому, что чепуха остается чепухой, даже
когда мы говорим о Боге.
Однако надо помнить, что люди ошибаются, часто считают
невозможным возможное и наоборот*. Поэтому будем очень
осторожны, признавая то или иное внутренней невозможностью. Все
дальнейшее в этой главе рассматривайте не как утверждение, а как
предположения и догадки.
На первый взгляд «законы природы», глухие к страданию и
молитве, — сильный довод против благости и силы Божией. Сейчас я
попытаюсь показать, что даже Всемогущество не может создать об-
* Например, зрителям кажется, что хороший фокус противоречит сам себе.

СТРАДДШШ
135
щества свободных душ, не создавая при этом относительно
независимой и «непреклонной» природы.
По всей вероятности, самосознание — осознание себя — может
существовать лишь по контрасту с «другими». Осознать свое «я»
можно лишь на фоне окружения, особенно — общества других «я». Если
бы мы были просто теистами, это ставило бы нас в тупик, но учение
о Пресвятой Троице показывает нам, что некое подобие «общества»
извечно и в Боге; мы знаем, что Бог есть любовь не только в плато-
новом смысле, но и в том, что в Нем взаимная любовь существует
прежде всех миров и потом уже сообщается Его творениям.
Кроме того, свобода означает свободу выбора, а выбор
предполагает, что есть из чего выбирать, есть предметы. В пустоте
выбирать нечего; и потому свобода, как и самосознание (если они не одно
и то же), предполагает существование чего-то иного, чем ты сам.
Минимальное условие самосознания и свободы — чтобы создание
воспринимало Бога и отличало себя от Бога. Быть может, и есть
существа, сознающие Бога и себя, больше никого. Если они есть, выбор
их прост: любить себя больше Бога или Бога больше, чем себя. Но мы
такую жизнь вообразить не можем. А как только мы введем взаимное
осознание тварных существ, мы не обойдемся без «природы».
Нам часто кажется, что очень легко общаться двум чистым
сознаниям. Но я просто не вижу, как им общаться без внешнего мира,
без «среды». Даже смутные наши попытки представить себе
общение бестелесных душ предполагают общее пространство и общее
время. Но этого мало. Если бы ваши желания и мысли шли ко мне
прямо, как мои собственные, как бы я их отличил? Да и о чем нам
думать тогда и чего хотеть? Если вы христианин, вы можете
ответить мне, что Бог (и дьявол) действует на наше сознание именно
так, прямо. Да; и потому очень многие о них и не подозревают.
Можно предполагать, что если бы души человеческие действовали
друг на друга прямо и нематериально, то лишь очень сильная вера и
очень большое прозрение убеждали бы нас в бытии нам подобных.
Знать ближнего было бы труднее, чем знать Бога, потому что
сейчас мне помогают вещи, доходящие до меня через внешний мир, —
Предание, Писание, слова благочестивых друзей. Для
существования человеческого общества необходима нейтральная среда. Она

136
Клайв Стейнлз ЛЬЮИС
у нас и есть. Я могу говорить с вами, потому что мы оба можем
посылать друг другу воздушные волны. Материя, разъединяющая
души, и соединяет их. Благодаря ей у каждого из нас есть
«внешнее»; а то, что для вас — акты мысли и воли, становится для меня
зрением и звуком. Благодаря ей вы можете не только быть, но и
являться.
Итак, общество предполагает некое общее поле, среду. Если есть
общество ангелов (а мы в это верим), у них тоже должна быть
какая-то среда, то, что для них — как материя для нас в нынешнем, а
не в схоластическом значении этого слова.
Но если материя служит нейтральным полем, у нее должна быть
своя определенная природа. Если бы в материальной системе
обитало лишь одно существо, она могла бы поминутно изменяться по
его желанию. Но если ввести в такой мир и другое существо, оно
уже действовать не сможет. Оно вряд ли даже смогло бы сообщить
о себе тому, первому, потому что вся материя была бы в чужой, а не
в его власти. Если же материя обладает определенной природой и
подчиняется законам, то не все состояния материи будут приятны
той или иной душе и одинаково благотворны для материального ее
дополнения, называемого телом. Огонь греет тело на одном
расстоянии, сжигает на другом. Даже в совершенном мире нужны те
сигналы опасности, которые, по-видимому, и передает наша нервная
система. Значит ли это, что зло (в форме боли) неизбежно в любом
из возможных миров? Я думаю, нет: если грех дурен даже в
минимальной дозе, боль до определенного уровня злом не становится,
она не страшна и не дурна. Никто не возразит против того, что
поближе к огню — чуть жарче, и дальше идти нельзя; а когда после
долгой прогулки у нас побаливают ноги, нам даже приятно.
Но и это не все. Еще менее возможно, чтобы материя мира была
одинаково приятна каждому в каждый момент. Если кто-либо
спускается с горы, то идущий ему навстречу должен подниматься в гору.
Если камешек лежит там, где я хочу, он не может лежать там, где
хотите вы, — разве что желания наши случайно совпадают. Это
совсем не зло: без этого не было бы всех тех уступок, жертв и
подарков, без которых любви, доброте и деликатности не выразить себя.
Но именно это открывает путь и величайшему злу — соперничеству

СТРАДАНИЕ
137
и вражде. А поскольку души свободны, они вольны выбирать и
вежливость и соперничество. Выбравши же вражду, они могут
использовать природу во вред другим. Природа дерева позволяет сделать
из него и посох и дубину. Природа материи вообще означает, что в
сражении победу одержат более искусные, лучше вооруженные,
превосходящие числом воины, даже если их цели и несправедливы.
Наверное, можно представить себе мир, в котором Бог то и дело
выправляет злоупотребления свободной воли, — дубина
становится мягкой, а воздух не может передать звуковые волны
оскорбительных слов. Но в этом мире не будет свободы воли, даже
помыслов дурных там не будет, клетки мозга откажутся их обрабатывать.
Мы, христиане, верим, что Бог может менять поведение материи
и прибегает иногда к этой возможности, творя чудеса, но чудо на то
и чудо, что оно исключительно редко. Играя в шахматы, вы
сможете вдруг поддаться сопернику, и это будет выглядеть так же, как
чудо по отношению к законам природы. Вы можете отдать ладью
или позволить, чтобы соперник вернул ошибочный ход. Но если вы
уступите ему во всем — будете возвращать все ходы, а ваши
фигуры исчезнут, как только его позиция покажется ему не совсем
удовлетворительной, — игры не будет. Твердые законы,
причинно-следственные связи, весь природный порядок — это и рамки, в которые
вписана жизнь наших душ, и непременные условия этой жизни.
Попробуйте исключить отсюда ту возможность страдания, которую
неизбежно порождают и природный порядок, и наличие свободных
воль, — и вы увидите, что исключили саму жизнь.
Повторяю: все это домыслы. Лишь у Господа достаточно данных
и мудрости, чтобы знать, каков мир, но думаю, что мир не проще
этого. Надеюсь, вы понимаете, что сложен он лишь для нас,
людей, — это нам его трудно постичь. Бог не ведет рассуждения, как
мы, но знает все сразу в едином и полном акте творения; нам же
представляется, что Он создал много независимых людей и вещей,
а потом — что Он создал вещи, необходимые друг другу. Даже мы
можем взглянуть на дело проще, включив не только
«множественность» и «отдельность» вещей, но и их «совместность». Чем больше
мы думаем, тем яснее нам единство творческого акта и тем труднее
помыслить и представить, что тот или иной его элемент можно было

138
Клайв Огейплз ЛЬЮИС
бы устранить. Наверное, это не лучший из возможных миров, но
просто единственно возможный. Что такое «возможные миры», как
не миры, которые Господь мог бы создать, но не создал? Но
размышления о том, что Бог «мог бы», предполагают очень
антропоморфное представление о Божией свободе. Что бы ни означала
свобода человеческая, свобода Божия — не выбор из альтернатив.
Совершенное добро знает оптимальную цель, а совершенная мудрость
знает оптимальные средства. Свобода Божия в том, что только Бог
творит Свое дело и никакие внешние препятствия не мешают Ему;
в том, что благость Его — корень Его деяний, а всемогущество —
воздух, в котором они цветут.
Мы подошли к следующей теме: что же такое благость Божия?
До сих пор мы не сказали об этом ничего и никак не ответили тем,
кто говорит нам, что, если мир невозможен без страданий, благому
Богу лучше было бы его не творить. Предупрежу сразу: я не буду
доказывать, что творить все же лучше, — я просто не знаю, какой
человеческой меркой можно это мерить, чтобы сравнивать. Я не
понимаю, как можно сопоставить бытие и небытие. Что значит
«лучше бы мне не жить»? В каком смысле «мне»? Какой мне прок хоть
от чего-нибудь, если меня нет? Наша задача не так чудовищна; мы
должны понять, как благость Божия совмещается с наличием
страданий.

СТРАДАМИ К
[39
III. БЛАГОСТЬ БОЖИЯ
J Любовь Господня может терпеть, она может прощать...
но она не примирится с недостойным любви...
Господь не примирится с твоим грехом,
ибо грех не меняется к лучшему;
но примирится с тобой, ибо ты исправим.
Томас Траерн. Сотницы созерцаний, II, 30
Когда мы думаем о благости Божией, перед нами
немедленно встает довольно страшная дилемма.
Если, с одной стороны, Господь мудрее нас, Он
судит иначе о добре, о зле и о многом другом. То, что нам
представляется благим, может быть дурным для Него,
а то, что нам кажется плохим, — для Него не зло.
Но, с другой стороны, если Его нравственный суд
отличается от нашего так сильно, что «черное» для нас
может быть «белым» для Него, мы не вправе называть
Его благим; ведь говоря, что Господь благ, а благо Его
ни в чем не похоже на наше, мы, в сущности, скажем,
что Он обладает каким-то неведомым нам свойством.
Такое свойство не дает нам нравственных оснований
для любви к Нему и даже для подчинения. Если Он не
«добр», не «благ» в нашем смысле слова, мы
подчиняемся разве что из страха, а из страха подчинишься и
всемогущему злу. Учение о полном нашем
ничтожестве, т. е. о том, что наша идея добра никуда не
годится, — способно превратить христианство в
поклонение бесам.
Мы избежим этой дилеммы, если вспомним, что
бывает здесь, у нас, когда человек низкого
нравственного уровня попадает в круг, где люди лучше и мудрее
его, и учится их системе ценностей. Я могу рассказать
об этом, потому что со мной так и было. Когда я
поступил в университет, я был настолько близок к полной

140
Клайв Огейплз ЛЬЮИС
бессовестности, насколько это возможно для мальчишки. Высшим
моим достижением была смутная неприязнь к жестокости и к
денежной нечестности; о целомудрии, правдивости и
самопожертвовании я знал не больше, чем обезьяна о симфонии. По милости Бо-
жией я встретил молодых людей (из которых ни один не был
неверующим), в достаточной мере равных мне по уму — иначе мы
просто не могли бы общаться, — но знавших законы этики и
пытавшихся им следовать. Их суждения о добре и зле сильно
отличались от моих, но мне не пришлось называть белым то, что я
прежде бы назвал черным. Новый нравственный кодекс не
воспринимается как простая противоположность прежнему, хотя они и впрямь
противоположны. Мы точно знаем, куда идем; мы знаем, что
новые ценности много лучше скудных проблесков прежнего нашего
добра, но связаны с ними и как бы продолжают их. А главное,
узнавание этих ценностей сопровождается стыдом и ощущением
вины — мы ясно видим, что недостойны наших новых друзей.
Вспомним все это, чтобы лучше понять благость Господню. Без
всякого сомнения, Он мыслит добро не так, как мы, но нам не надо
бояться, что Он потребует просто вывернуть наизнанку наши
нравственные принципы. Когда мы увидим, чем Божья этика
отличается от нашей, мы и сомневаться не будем, что нам нужно
измениться к лучшему в нашем, нынешнем смысле слова. Божие добро
отличается от нашего не как белое от черного, а как совершенная
окружность от первой детской попытки нарисовать колесо.
Выучившись чертить круг, человек знает, что именно это он и
пытался сделать с самого начала.
Именно об этом и говорится в Писании. Христос призывает
людей покаяться, а это было бы бессмысленно, если бы Его
нравственные понятия ничем не походили на те, которые люди
знали, но не применяли на практике. Он взывает к нашему
суждению: «Зачем же вы и по самим себе не судите, чему быть
должно?» (Лк. 12:57). В Ветхом Завете Господь беседует с людьми,
исходя из их представлений о благодарности, верности и
честности, и отдает Себя на суд собственных созданий: «Какую
неправду нашли во Мне отцы ваши, что удалились от Меня и пошли за
суетою?» (Иер. 2:5).

СТРАДАНИЕ
141
После этих оговорок я, надеюсь, вправе предположить, что
некоторые, пусть не вполне осознанные, представления о благости
Божией не совсем верны.
В наши дни под благостью Божией мы понимаем прежде всего
Его любовь к нам, и в этом мы отчасти правы. Но под любовью
почти все мы понимаем доброту, незлобивость, мягкость — желание,
чтобы мы были счастливы любой ценой. Нам бы хотелось, чтобы
мы делали что угодно, а Он говорил: «Да ладно, пускай поразвлека-
ются». Нам нужен, в сущности, не Отец, а небесный дедушка,
добродушный старичок, который бы радовался, что «молодежь веселится»,
и создал мир лишь для того, чтобы нас побаловать. Конечно, многие
не осмелятся воплотить это в богословские формулы, но чувствуют
именно так. И я так чувствую, и я бы не прочь пожить в таком мире.
Но совершенно ясно, что я в нем не живу, а Бог тем не менее —
Любовь; значит, мое представление о любви не совсем верно.
Я бы и из книг мог узнать, что любовь суровей и прекрасней
добродушия; ведь даже любовь мужчины к женщине Данте назвал
грозным властелином. В любви есть доброта, но доброта и любовь не
одно и то же, а когда доброта (в том смысле, в каком я говорил)
отделяется от всего другого, что есть в любви, она окрашивается
каким-то безразличием и даже презрением к тому, на кого
направлена. Ей неважно, хорош или плох ее предмет, лишь бы он не
страдал. В Писании же сказано: «Если же останетесь без наказания.., то
вы — незаконные дети, а не сыны» (Евр. 12:8). Мы хотим счастья
любой ценой тем, кто нам безразличен; другу, возлюбленной, детям
мы пожелаем скорее страдания, чем недостойного счастья. Если
Бог — Любовь, Он по самому определению не только доброта. Он
всегда наказывал нас, но никогда не презирал. Господь удостоил нас
великой и невыносимой чести: Он любит нас в самом глубоком и
трагическом смысле этого слова.
Конечно, отношения Творца и твари нельзя уподоблять
полностью отношениям между тварями. Бог и дальше от нас, и ближе к
нам, чем любой иной. Различие между чистым бытием и тем, кому
бытие дано, такое, что перед ним — ничто различие между червем и
архангелом. Господь творит, мы сотворены; Он — Начало, мы —
производное. Но по той же самой причине никто не близок к нам

142
Клайв Стейплз ЛЫОИС
так, как Он. Мы каждый миг получаем от Него саму жизнь, наша
ничтожная и чудотворная свобода воли дарована Им, и сама наша
способность к мышлению — лишь Его сила, переданная нам.
Такую единственную на свете связь можно понять лишь через
аналогии: вникая в разные виды существующей на земле любви, мы
получим, быть может, неполное, но полезное представление о том, как
Бог нас любит.
Самый низкий вид любви, который и назовешь любовью лишь
иносказательно, — то, что чувствует человек к своему творению.
Ему уподобляет любовь Господню Иеремия, когда говорит о глине и
горшечнике (Иер. 18), и апостол Петр, когда говорит о живых
камнях (1 Пет. 2:5). Неполнота сравнения в том, что камни и глина не
чувствуют, и потому здесь не применимы вопросы о правде и
милости, которые неизбежно встают, если камни — живые. Вообще же
аналогия эта очень важна. Мы не в переносном, а в прямом
смысле — произведения Божий, Он создает нас, а значит, не будет
доволен, пока не доведет до Своего замысла. И снова мы сталкиваемся с
тем, что я назвал «невыносимой честью». Художник не станет
беспокоиться, если набросок, которым он хотел позабавить детей, не
совсем такой, как он думал. Но о главной своей картине, которую
он любит, как мужчина любит женщину, а мать — ребенка, он
беспокоится снова и снова и тем самым беспокоил бы картину, если бы
она могла чувствовать. Нетрудно представить, как чувствующей
картине, которую скребут, смывают и начинают в сотый раз,
хочется быть легкомысленным наброском. И нам естественно хотеть,
чтобы Бог предназначил нам менее славную и утомительную долю; но
значит это, что мы хотим, чтобы Он меньше, а не больше любил нас.
Другой вид любви — любовь человека к животному, которой
Писание еще чаще уподобляет связь Бога с человеком: <<.. .мы — Его,
Его народ и овцы паствы Его». Эта аналогия полнее первой, потому
что животное ниже человека, но способно чувствовать; однако она
и хуже — ведь человек не создал животное и не совсем его
понимает. Главное же достоинство ее в том, что союз человека и, скажем,
собаки нужен преяеде всего человеку, но собачьи интересы не
принесены в ущерб человечьим. Человек приучил собаку, чтобы
любить ее и чтобы она ему служила. Но он не полюбит ее как следует,

СТРАДАНИЕ
14;;
если она по-своему его не любит, а она не послужит ему, если он не
будет по-своему служить ей. Именно потому, что собака, по нашим
понятиям, — одно из «лучших» животных и достойна любви
(конечно, без нелепых преувеличений, словно это не пес, а ребенок),
мы занимаемся ею и хотим сделать еще лучше. В естественном
состоянии у нее такой запах и такие привычки, что ее не очень
полюбишь, и мы моем ее, воспитьгоаем, учим не красть, чтобы полюбить
как следует. Щенку все это нелегко, и, будь он богословом, он бы
серьезно задумался над благостью человеческой, но взрослая,
воспитанная собака — здоровее, сильнее, умнее дикой и, как мы
благодатью, введена нами в мир неведомых прежде чувств, понятий и
радостей. Несомненно, человек (т. е. хороший человек) разделяет с
собакой все ее мытарства и мучит ее лишь потому, что очень высоко ее
ставит, — потому, что она почти совсем хороша и стоит сделать ее
совершенной. Мы не дрессируем червяка и не купаем уховертку. Быть
может, нам и хотелось бы стать для Бога столь ничтояшыми, чтобы
Он оставил нас на волю наших импульсов, и не ломал, и не мучил. Но
и это значит, что мы хотим не большей любви, а меньшей.
Еще выше освященное Евангелием уподобление Господа отцу,
нас — Его детям; но всякий раз, когда читается молитва Господня,
мы должны помнить, что в тот век и в тех землях отцовская власть
была совсем другой. Отец, чуть ли не просящий прощения за то, что
он «причинил сыну жизнь»; отец, который из уважения к чужой
свободе не решится хоть в чем-то ограничить сына или даже наставить,
не был бы символом любви и власти Божией. Сейчас я не буду
спорить о том, какое отцовство лучше, я просто хочу показать, что во
времена Спасителя и, конечно, много столетий спустя значило это
слово. А еще яснее это станет, если мы вспомним, как Сын,
единосущный Отцу и единоначальный Ему, т. е. равный, как ни один
земной сын не равен своему отцу, воспринимал Свое сыновство,
предавал Отцу и Дух Свой, и волю, и даже не разрешал звать Себя
благим, ибо так именуют лишь Отца. Любовь Отца и Сына в этом смысле
означает любовь-власть и любовь-послушание. Отец делает сына
таким, каким должен быть человек с его, отцовской, т. е.
мудрейшей точки зрения. Даже сейчас мало кто из отцов скажет: «Пускай
будет мерзавцем, лишь бы ему хорошо жилось».

144
Клайв Огейплз ЛЬЮИС
Нам остается самая опасная, самая неполная и самая точная для
нас аналогия — уподобление Божией любви к нам любви мужчины
к женщине. Писание его не боится. Израиль — неверная жена, но
ее небесный супруг не может забыть былого счастья. «Я вспоминаю
о дружестве юности твоей, о любви твоей, когда ты была невестою,
когда последовала за Мною в пустыню, в землю незасеянную» (Иер.
2:2). Израиль — бедная невеста, которую Господь нашел при
дороге, и одел, и украсил, но она все же предала Его (Иез. 16: 6-15).
Апостол Иаков называет нас прелюбодейцами, ибо мы дружим с
миром, а Бог «до ревности любит дух, который Он вложил в нас»
(Иак. 4: 4-5)*. Церковь — невеста Христова, и Он так ее любит,
что не терпит на ней ни пятна, ни порока (Еф. 5: 27). Уподобление
это хорошо тем, что такая любовь по самой своей природе требует
совершенства любимой и в этом смысле прямо противоположна той
доброте, которая стерпит что угодно, лишь бы предмет ее не
мучился. Когда мы любим женщину, нам далеко не безразлично, чиста
она или грязна, честна или порочна. Скорее именно тогда это
становится для нас предельно важным. А разве женщина сочтет
признаком любви, если мужчина не знает и знать не хочет, хороша ли она
хотя бы с виду? Конечно, мы можем любить, когда красота
исчезнет, но не потому, что она исчезла. Если мы любим, мы можем
прощать любые недостатки, но мы не перестанем хотеть, чтобы их не
стало. Любовь ощущает пятно и порок сильнее, чем ненависть.
Любовь переносит и прощает все, но ничего не попускает. Она
радуется малости, но требует всего.
Когда христианство говорит, что Бог любит человека, оно имеет
в виду, что Бог человека любит, а не равнодушно желает ему
счастья. Мы хотели, чтобы Бог нас любил, — вот Он и любит нас. Такой
Господь у нас и есть — не благодушный старичок, разрешающий
нам поразвлечься, и не холодный честолюбец, вроде совестливого
судьи, не радушный хозяин, но огонь попаляющий, чья любовь
упорна, как любовь к творению, жалостлива, как любовь к собаке,
мудра и достойна, как любовь к сыну, ревнива, сильна и требователь-
* Обычный перевод («до ревности любит дух, живущий в нас») не
соответствует подлиннику.

СТРАДАНИЕ
145
на, как любовь к женщине. Я не знаю, почему это так; ум не в силах
понять и объяснить, почему создания (тем более такие, как мы)
столь ценны в очах Божиих. Бремя это, эту честь мы не можем
вынести; мы — как девы из античной драмы, отвергающие любовь
Зевса. Но так уж оно есть. Бог говорит с нами, как несчастный
влюбленный, словно Ему, содержащему в Себе и Начало и Венец всего,
что-то нужно от нас. «Не дорогой ли у Меня сын Ефрем? не
любимое ли дитя? ибо, как только заговорю о нем, всегда с любовью
вспоминаю о нем; внутренность Моя возмущается за него» (Иер. 31:20).
«Как поступлю с тобой, Ефрем? Как предам тебя, Израиль?...
Повернулось во Мне сердце Мое» (Ос. 11: 8). «Иерусалим,
Иерусалим. ..! сколько раз хотел Я собрать детей твоих, как птица собирает
птенцов своих под крылья, и вы не захотели!» (Мф. 23: 37).
Итак, страдание людей нельзя примирить с бытием
Бога-Любви лишь до тех пор, пока мы понимаем любовь в обычном, пошлом
смысле и ставим человека во главу угла. Но человек — не центр.
Бог существует не для него, и сам человек существует не для себя.
«Ты сотворил все, и все по Твоей воле существует и сотворено»
(Откр. 4: 11). Мы созданы не для того, чтобы мы любили Бога
(хотя и для этого), но чтобы Его любовь могла успокоиться нами.
Требуя, чтобы Он был доволен нами, какие мы есть, мы требуем,
в сущности, чтобы Он перестал быть Богом; но Он — Бог. Его
любви противно и невыносимо многое в нас, и, поскольку Он все
же нас любит, Он должен сделать нас достойными Своей любви.
Мы даже не хотим в лучшие наши минуты, чтобы Он мирился с
нашей нечистотой, как не захочет собака, научившаяся любить
человека, чтобы человек потерпел в своем доме грязную и блохас-
тую тварь. Бог стремится не к тому, что мы сейчас и здесь зовем
«счастьем»; но, когда мы станем достойными Его любви, мы будем
счастливы.
Я знаю, что можно ответить на мои рассуждения. Ведь я
обещал, что, приближаясь к благости Божией, нам не придется
зачеркнуть нынешнюю нашу этику. И вот, мне скажут, что этого я и
требую. Любовь, которую я приписываю Богу, зовется здесь, на земле,
«эгоистичной» или «своекорыстной», и ей противопоставляют
другую любовь, стремящуюся дать радость не себе, а тому, кого лю-

14(1
Kjiaiiit Стейплз ЛЫОИС
бишь. Я не уверен, что согласен с этим взглядом на земную,
человеческую любовь. Я не оценил бы высоко любовь друга, который
хотел бы, чтобы я был счастлив, а не честен. Однако я рад
возражению, ибо ответ на него представит дело в новом свете и выправит
неполноту моих рассуждений.
Когда речь идет о любви творца к Его творению,
противопоставление эгоистической и альтруистической любви просто неверно. Ведь
здесь невозможно столкновение интересов. Бог не может тягаться с
человеком, как не может Шекспир тягаться с Виолой. Когда Он Сам
стал человеком и жил как творение среди Своих творений в
Палестине, постоянное и полное самопожертвование привело Его на
Голгофу. Один современный пантеист сказал: «Когда Абсолют падает в
море, он становится рыбой»; а мы, христиане, можем сказать:
когда Господь, совлекшись славы, подчиняет Себя тем условиям, в
которых осмысленны слова «эгоизм» и «альтруизм», Он оказывается
чистейшим альтруистом. Но к Богу в Его запредельности — к
безусловному Началу всех условий — нелегко применить это понятие.
Мы зовем любовь эгоистичной, когда человек любит на пользу себе,
а не другому — скажем, когда родители не отпускают взрослых
детей, потому что боятся одиночества. Такие коллизии возможны лишь
в том случае, если, во-первых, любящему нужно или выгодно одно,
а любимому — другое и, во-вторых, любящий не считается с
интересами любимого или просто не замечает их. В отношениях Бога к
человеку этих условий нет. Богу ничего не «нужно». По учению
Платона, человеческая любовь — дочь бедности, т. е. недостатка,
отсутствия: в любимом или есть, или предполагается то, чего не
хватает любящему. Но Божия любовь не тянется к нашему добру, а
творит его, порождает; все оно — от Бога, ведь Бог и есть Добро.
Любовь Его совершенно лишена своекорыстия, Он Сам дает нам
все, а получить Ему от нас нечего. И если иногда Он говорит так,
словно Его предвечная полнота может в чем-то нуждаться и ждать
чего-то от тех, кому Он дал и дает все, начиная от существования,
это значит одно (если вообще значит что-то, нам понятное): Он
каким-то чудом дал Себе эту жажду, создал в Себе то, что мы можем
удовлетворить. Если Его трогают куклы, Им Самим сделанные, Он
Сам, Всемогущий Господь, и никто иной, свободно пожелал этого в

СТРАДАНИЕ
147
Своем непостижимом смирении. Если Тот, в Ком есть все, решил
нуждаться в нас, значит, нам это нужно. Нам полезно познать
любовь и полезней всего знать любовь лучшего из любящих — Бога.
Но мы ошибемся в самом важном, если сочтем, что Он — для нас, а
не мы для Него. Ведь мы — лишь твари и должны быть всегда
подчинены Ему, как женщина — мужчине, зеркало — свету, эхо
звуку. Познавая любовь Божию в ее истинном, а не мнимом виде, мы
уступаем Его натиску, отвечаем Его желанию; противоположное же
чувство — ошибка в грамматике бытия.
Конечно, на определенном уровне можно говорить, что душа
ищет Бога, а Бог воспринимает ее любовь; но когда душа ищет Бога,
это Он ищет ее, ведь все исходит от Него, и сама наша способность
любить Его дарована нам. Это Он дарует нам любовь к Нему, и
свободны мы лишь ответить — чуть лучше или чуть хуже. Я думаю,
особенно резко отделило языческий теизм от христианства учение
Аристотеля о том, что Бог, двигая Вселенную, Сам остается
неподвижным; Возлюбленный двигает любящего *. «В том любовь, что не
мы возлюбили Бога, но Он возлюбил нас» (1 Ин. 4: 10).
Итак, первое условие так называемой эгоистической любви, когда
речь идет о Боге, отпадает. У Него нет естественных стремлений,
нет страстей, а если и есть нечто, подобное страстям, то — по Его
воле и ради Него. Отпадает и второе условие. Истинная польза для
ребенка не может совпадать с интересами родителей, ибо ребенок —
отдельное существо, он существует не для отца и обретает
совершенство не в отцовской любви, чего отец не понимает. Но мы,
создания, не отделены в этом смысле от Создателя, и Он всегда
понимает нас. Он предназначил нам именно то, для чего мы и созданы.
Когда мы этого достигнем, мы станем поистине счастливыми: будет
вправлен сустав Вселенной, и боль утихнет. Когда же мы хотим
другого, чем хочет для нас Бог, мы хотим того, что не даст нам счастья.
Божий требования на наш, земной слух больше похожи на окрик
деспота, чем на слова любви, но ведут они нас туда, куда мы и
захотели бы, если бы знали, чего хотим. Он требует от нас послушания,
даже поклонения. Неужели Ему без них хуже? Человек способен
* Мет. XII, 7.

UN
Клайв Стейплз ЛЫОИС
умалить славу Божию не больше, чем погасит солнце тот, кто
напишет «тьма» на стене своей камеры. Но Бог желает нам добра, а наше
добро — любить Его той ответной любовью, которой только и
может создание любить Создателя; а чтобы любить Его, мы должны
Его знать; а узнавши Его, мы непременно поклонимся Ему. Если же
мы не поклонились, значит это, что мы пытаемся любить не Его,
хотя, быть может, самое близкое к Нему, что может нам дать и наш
разум, и наше воображение. Но поклониться мало, мы должны
отразить Богооткровенное бытие, стать своими Богу, соучаствовать в
Его славе, а это далеко за пределами нынешних наших желаний.
Нам нужно «облечься во Христа», стать, как Бог. Господь пытается
дать нам то, что нам нужно, а не то, чего мы сами бы теперь
пожелали. И снова поражает нас невыносимая честь — слишком много
любви, а не слишком мало.
Но и это не все. Господь не просто сделал нас такими, что Он —
единственное наше благо. Он — единственное благо всего тварного
мира, и всякая тварь по необходимости ищет Его в той мере, в
какой это свойственно ей иерархически. Только атеисту может
привидеться, что на свете есть какое-то другое благо. Джордж Макдо-
нальд где-то пишет, что Бог говорит нам, людям: «Будьте сильны
Моей силой и святы Моей святостью. Мне больше нечего дать вам».
Вот и все. Бог дает то, что у Него есть, а не то, чего у Него нет, —
счастье, которое есть, а не то, которого и не бывает. Всего на свете
три возможности, а для нас две: быть Богом, уподобиться Богу в
тварном ответе на Его любовь, быть несчастными. Если мы не
научимся есть единственный хлеб мирозданья — единственный хлеб,
который мог бы взрастить любой из возможных миров, — нам
остается вечный голод.

СТРАДАНИЕ
14!)
IV. СКВЕРНА ЧЕЛОВЕЧЕСКАЯ
Вернейший знак утвержденной
гордыни — вера в свое смирение.
Уильям Лоу. Истинный зов, гл. XVI
В предыдущей главе я пытался показать, что любовь
вправе причинять страдание тому, кого любит, если
его надо изменить, сделать достойным любви. Но
зачем человека менять? Все прекрасно знают, что
отвечает христианство: человек воспользовался своей
свободной волей, чтобы стать очень плохим. Однако на
самом деле, в жизни, трудно убедить в этом
современных людей, даже современных христиан. Апостолы
могли предположить, что их языческие слушатели все
же считали себя достойными гнева Господня.
Античные мистерии пытались нащупать и выразить это
чувство, эпикурейская философия пыталась освободить
людей от страха вечной кары, и на этом фоне
Евангелие поистине было доброй вестью. Христианство дало
надежду на исцеление тем, кто знал о своей
смертельной болезни. Теперь все не так. Христианству
приходится нести и плохую весть — сообщать больным
диагноз, чтобы они согласились лечиться.
Причин тому две. Во-первых, мы уже лет сто так
сосредоточились на одной из добродетелей — доброте,
что многие из нас вообще не знают ничего
нравственно хорошего, кроме нее, и ничего нравственно
дурного, кроме жестокости. Такие слепые пятна в этике
бывали и раньше; у прежних веков тоже были свои
излюбленные добродетели. И если уж надо почему-то
развить одну добродетель ценой всех других, у
доброты больше всего на это прав. Каждый христианин
обязан с отвращением отвергнуть ту недостойную
апологию жестокости, которая пытается отнять у мира мило-

150
Клайв Стейплз ЛЫОИС
сердие, назьшая его «сентиментальностью» или «гуманизмом». Но беда
в том, что очень легко счесть себя добрым без всякой причины.
Нетрудно почувствовать себя благодушным, когда нас ничто не
раздражает. И потому нетрудно все свои грехи списать, твердо веря, что мы
«мухи не обидим», хотя на самом деле мы и пальцем не шевельнем
для ближнего. Мы считаем себя добрыми, когда мы просто
счастливы; труднее вообразить себя целомудренными или смиренными.
Во-вторых, на современных людей сильно повлиял психоанализ
и, главное, учение о подавленных влечениях. Что бы оно ни
значило на самом деле, очень многие поняли просто, что стыдиться —
вредно и опасно. Сама природа и уж во всяком случае традиция
почти всех веков и народов ощущала ужас перед трусостью,
распутством, ложью, завистью и старалась их скрыть. Мы прилежно с этим
боремся. Нам советуют раскрывать душу не для покаяния, а
потому, что все эти вещи вполне естественны и стыдиться их нечего. Но
если христианство не сплошное заблуждение, мы правильно видим
себя только в минуты стыда, ведь даже язычники считали
«бесстыдство» пределом падения. Пытаясь вырвать стыд, мы сломали
позвоночник человеческого духа и радуемся, как троянцы, поломавшие
стены города, чтобы заполучить коня. Остается одно, последнее, —
починить стену. Глупо и безумно устранять лицемерие, устраняя
повод к лицемерию; прямодушие тех, кто ниже стыда, недорого стоит.
Христианству необходимо пробудить былое чувство греха.
Христос принимает как данность, что люди — плохие. Пока мы не
почувствуем, что так оно и есть, мы не поймем Его слов. Конечно, мы
все равно часть мира, который Он пришел спасти, но обращается
Он не к нам. И если вы пытаетесь быть христианином, не чувствуя
своего греха, вы почти неизбежно придете к досаде на Бога,
Который, на ваш взгляд, вечно чего-то требует и почему-то сердится.
Многие из нас сочувствуют умирающему фермеру, который
ответил священнику: «А что я Ему сделал?» Казалось бы, в самом
худшем случае мы просто махнули бы на Бога рукой; почему бы и Ему
не ответить нам тем же? Сам живи и другим не мешай. Ему-то на
что сердиться? Чего Ему стоит быть подобрее?
Однако в те редкие минуты, когда вы ощущаете настоящую вину,
эти кощунственные сетования изчезнут сами собой. Многое можно

СТРАДАНИЕ
простить — почувствуете вы, — но не это, не эту немыслимую
гадость, которой постыдился бы даже такой подлец, как X. В такие
минуты мы доподлинно знаем, что, проведай об этом люди, они бы
отшатнулись от нас, а если на свете есть кто-нибудь выше людей —
они бы отшатнулись тем более. Бога, Которому такое не противно,
нельзя назвать благим. Мы даже не можем стремиться к такому
Богу — как не может человек, у которого пахнет изо рта, хотеть,
чтобы все в мире потеряли обоняние и запах сена, розы или моря
перестал бы услаждать их.
Когда мы просто говорим, что мы плохи, «гнев Божий» кажется
нам варварским предрассудком; но когда мы видим нашу скверну,
он логически и неизбежно вытекает из благости Божией.
Христианскую веру не поймешь, пока не научишься находить эту
непростительную порчу под самыми хитрыми личинами. Конечно, учение
это не ново, и в этой главе я не открою ничего неслыханного. Я
просто попытаюсь провести читателя (а главное — себя самого) через
pons asinorum — вывести его и себя хотя бы за ограду иллюзорного
рая для дураков. Однако в наши дни иллюзия столь сильна, что мне
придется высказать несколько соображений.
1. Мы видим неверно, потому что мы смотрим на внешнюю
сторону вещей. Нам кажется, что мы не хуже, чем Г, которого всякий
назовет хорошим человеком, и уж во всяком случае лучше этого
мерзавца X. Наверно, мы не правы даже и на этом уровне. Не
будьте уж так уверены, что ваши друзья вас считают не хуже, чем F!
Подозрительно уже, что вы выбрали его для сравнения, —
наверное, он на голову выше вас и всего вашего круга. Но предположим,
что и он и вы — «вполне ничего». Насколько обманчиво его
поведение — ведает Бог. Быть может, оно и не обманчиво, но уж вы-то
знаете, что с вами это не так. Надеюсь, вам не покажется, что я
несправедлив к вам, раз я несомненно скажу то же самое и ему, и
всякому из людей? Ведь в этом-то и дело! Каждый человек в мире
знает, что он хуже любых своих проявлений, хуже самых
бесстыдных своих слов. Мы никогда не говорим всей правды о себе. Можно
признаться в дурном факте — в подлости, в трусости, в плотском
распутстве, но тон все равно будет лживым. Ваша честность (вот
ведь, вы каетесь!), легкая ирония, бесконечно малая крупица ли-

152
Клайв Стейплз ЛЬЮИС
цемерия отторгнут факт от вас же самих. Никто не догадывается,
что он связан с вами, похож на вас. Мы делаем вид и часто верим,
что привычные наши грехи единичны, исключительны, а
добродетели естественны; так плохой теннисист скажет про свою обычную
игру: <<Я не в форме», а редкие победы назовет нормальными. Не
думаю, что нас можно за это ругать, — непрерывный поток злобы,
зависти, похоти, алчности и самодовольства и не уложился бы в
слова. Важно другое: не принять никаких поневоле неполных
признаний за исчерпывающую исповедь.
2. В наши дни мы восстали против частной, чисто личной этики
во имя этики общественной. Мы чувствуем, что втянуты в
неправедную социальную систему и разделяем общую вину. Так оно и
есть. Однако отец лжи может использовать и правду, чтобы сбить
нас с толку. Общую вину нельзя ощутить столь же остро, как свою
собственную, и нам, таким, какие мы есть, концепция эта лишь
помогает увернуться от ответа. Когда мы действительно научимся
распознавать свою скверну, можно будет перейти и к общей вине.
Не пытайтесь бежать бегом, пока не научитесь ходить.
3. Нам почему-то кажется, что время врачует грехи. Многие люди
с улыбкой вспоминают, как они лгали или мучили кого-нибудь в
детстве, так, словно это их уже не касается (бывало это и со мной).
Но время не уничтожает ни греха, ни вины. Чувство греха
смывается не временем, а покаянием и кровью Христовой; если мы
исповедуемся в этих детских мерзостях, мы вспомним, какой ценой
куплено нам прощенье, и вряд ли улыбнемся. Что же до самого греха —
смоет ли его хоть что-нибудь? Все времена вечно предстоят перед
Богом. Быть может, в каком-то измерении Его многомерной
вечности Он всегда видит, как вы обрываете крылья мухе, врете
учителю, ябедничаете, грубите, распутничаете, трусите в бою. Быть
может, спасение не в том, чтобы зачеркнуть, стереть все это, а в том,
чтобы обрести совершенное смирение — стать способным вечно
нести свой позор и радоваться, что люди о нем знают, а Богу есть
случай вас пожалеть. Быть может, апостол Петр вечно предает
Учителя — надеюсь, он простит мне, если я неправ; если же я прав, нам,
какие мы теперь, не так уж легко «войти во вкус» небесных
радостей, и есть виды жизни, при которой вкус этот обрести невозможно.

СТРАДАНИЕ
153
А вдруг погибшие — это те, кто просто не решится пойти в такое
людное место? Не знаю; но подумать об этом стоит.
4. Не надо оправдывать себя ссылкой на «всех». Вполне
естественно почувствовать, что если все так грешны, как учит христианство,
грех очень и очень простителен. Если все ученики проваливаются,
учитель может подумать, что билеты слишком трудны, пока не
узнает, что в другой школе 90% из всех школьников выдержали
экзамен. Он понимает тогда, что ошибся не экзаменатор. Мы иногда
попадаем как бы в карманы, в тупики мира — в школу, в полк,
контору, где нравственность очень дурна. Одни вещи считаются здесь
обычными («все так делают»), другие — глупым донкихотством. Но,
вынырнув оттуда, мы, к нашему ужасу, узнаем, что во внешнем мире
«обычными» вещами гнушаются, а донкихотство входит в простую
порядочность. То, что в «кармане» представлялось болезненной
сверхчувствительностью, оказалось признаком душевного здоровья.
Вполне может быть, что весь род человеческий — такой карман зла,
школа в глуши, полк на отшибе, где маломальская порядочность
кажется геройством, а полное падение — простительной слабостью.
Есть ли подтверждение этому, кроме христианской догмы? Боюсь,
что есть. Прежде всего, мы просто знаем странных людей, которые
не принимают этики своего круга, доказывая тем самым, к нашему
неудобству, что можно вести себя иначе. Хуже того, эти люди,
разделенные пространством и временем, подозрительно согласны в
главном, словно руководствуются каким-то более широким
общественным мнением, которое царит за пределами нашего кармана.
Заратустра, Иеремия, Сократ, Будда, Христос* и Марк Аврелий
едины в чем-то очень важном. Наконец, даже мы сами одобряем в
теории эту неприменяемую этику; даже здесь, сейчас, в кармане, мы
не говорим, что справедливость, доброта, мужество и умеренность
ничего не стоят, а пытаемся доказать, что наши нормы
справедливы, добры и т. д. в той мере, в какой это возможно и разумно.
Поневоле подумаешь, что невыполняемый устав нашей плохой школы
связан с каким-то лучшим миром и, окончив курс, мы сможем узнать
* Я упомянул Воплощенного Бога среди людей, чтобы подчеркнуть, что
принципиальное отличие Его от них не в этическом учении, а в Служении и в Личности.

154
Клайв Огейплз ЛЬЮИС
впрямую тамошний кодекс. Но и это еще не все. Как ни печально,
все мы видим, что лишь нежизненные добродетели в силах спасти
наш род даже здесь, на земле. Они, как будто проникшие в наш
карман извне, оказались очень важными — столь важными, что,
проживи мы лет десять по их законам, земля исполнится мира,
здоровья и веселья; больше же ей не поможет ничто. Пусть у нас принято
считать эти законы прекраснодушными и невыполнимыми — когда
мы действительно в опасности, сама наша жизнь зависит от того,
насколько мы им следуем. И мы начинаем завидовать нудным и
наивным людям, которые действительно, а не на словах научили себя и
тех, кто с ними, мужеству, выдержке и доброй жертве.
5. Мы не знаем, существует ли общество, которое я
противопоставил нашему «карману». Мы не видели ни ангелов, ни безгрешных
людей. Но и в нашем падшем мире можно кое-что понять.
Некоторые века и цивилизации можно рассматривать как «карманы» по
отношению к другим. Недавно я говорил, что разные эпохи
специализировались на разных добродетелях. Если нам покажется, что
западноевропейская цивилизация не так уж дурна, потому что мы
более или менее гуманны, если нам покажется, что Бог доволен
нами, — прикиньте, простил ли Он прошлым векам жестокость за
их мужество и целомудрие? Представив себе, какова для нас
кровожадность наших предков, мы хоть немного поймем, какими были
бы для них наши нерешительность и нечистота и каково все это в
очах Божиих.
6. Некоторые удивятся, что я так много говорил о нашей
«доброте». Разве наш век не возрастает в жестокости? Да, наверное, но мне
кажется, что мы дошли до этого, пытаясь свести к доброте все добро.
Платон был прав, добродетель едина. Вы просто не сумеете быть
добрым, если у вас нет прочих добродетелей. Трус, гордец или
развратник не причинит никому особого зла до той поры, пока ничьи
интересы еще не угрожают его жизни, достоинству или удовольствию. Все
пороки у нас ведут к жестокости. Даже доброе чувство, сострадание,
ведет к ней через гнев, если милосердие и справедливость не стоят на
страже. Почти все зверства вызваны ужасом перед зверствами врага,
а сочувствие угнетенным, оторванное от целостности нравственного
закона, естественно ведет к ужасам террора.

СТРАДАНИЕ
155
7. Современные богословы вполне резонно возражают против
чисто этического понимания христианства. Благость Божия не
сводится к нравственному совершенству, и от нас Он требует большего
и высшего. Все так; но, как и в случае «общей ответственности»,
истину эту очень легко использовать себе на пользу. Быть может,
Бог и выше морали, но не ниже. Дорога в страну обетованную
лежит через Синай. Пусть нравственный закон для того и существует,
чтобы мы его превзошли, но его не превзойти тем, кто сперва не
принял его и не попытался выполнить, и не понял со всей
честностью, что ему это не по силам.
8. «В искушении никто не говори: Бог меня искушает» (Иак.
1:13). Многие мыслители побуждали нас сваливать ответственность
за наши дела на что-нибудь врожденное, неустранимое, а значит,
на Творца. Упрощенные варианты этих учений — теория эволюции
(наша скверна — неизбежное наследие животных предков) и
идеалистическое учение о том, что мы плохи, поскольку мы конечны.
Если я верно помню Павловы послания, то христианство признает,
что человеку и впрямь невозможно выполнить до конца
нравственный закон, записанный в его сердце, и было бы действительно
нелегко признать за нами ответственность, если бы совершенное
выполнение нравственного закона имело хоть какое-то отношение к
реальной жизни большинства людей. Тот уровень нравственности,
с которого мы с вами столько раз падали за последние сутки, вполне
достижим. Почти ко всем нам непосредственно относятся не столько
глубокие истины апостола, сколько простые слова Уильяма Лоу:
«Если вы спросите себя, почему вы хуже первых христиан, ваше
собственное сердце ответит вам: виной тому не слабость и не
невежество — вы просто не пытались быть такими, как они»*.
Если читатель решил, что в этой главе я защищаю учение о
полном ничтожестве человека, он просто меня не понял. Я в это учение
не верю по двум причинам: логика подсказывает, что если бы мы
абсолютно никуда не годились, мы бы не увидели своей скверны, а
опыт — что в людях есть и много хорошего. И уж никак не
проповедую я черной скорби. Стыд хорош не сам по себе, а потому, что он
* Истинный зов, гл. 2.

156
Клайв Стейплз ЛЫОИС
побуждает нас заглянуть в свое сердце. Я думаю, что мы всегда
должны видеть себя изнутри, но о том, нужно ли при этом страдать, я,
как мирянин, судить не могу и не буду — это вопрос технологии
духовного водительства. На мой личный взгляд, любая скорбь,
которая не вызвала сокрушения о конкретном грехе, побуждающего
к исправлению, или жалости, побуждающей к деятельной помощи,
просто дурна. Более того, я думаю, что мы чаще всего нарушаем
апостольскую заповедь «радуйтесь». После первого болезненного
слома смирение дает радость; печален же прекраснодушный атеист,
безуспешно пытающийся сохранить «веру в человека». Я
обращался в этой главе к разуму, а не к чувству, я хотел убедить человека,
что в нынешнем нашем состоянии мы неизбежно должны вызвать
ужас у Бога, да и у нас самих. Это, на мой взгляд, бесспорно, и я
заметил, что чем человек лучше, тем лучше он это понимает. Быть
может, вы думаете, что когда святые строго судят себя, Бог
улыбается их заблуждению. Очень опасно думать так. Теоретически
опасно, потому что вы отождествляете добродетель (т. е. совершенство)
с иллюзией (т. е. несовершенством), а это бессмысленно.
Практически опасно, потому что, увидев хоть крупицу этой скверны, вы
решите, что вокруг вашей глупой головы вот-вот загорится сияние.
Нет, когда святые говорят, что они — даже они — порочны и
мерзки, они с научной точностью констатируют истину.
Как же мы до этого дошли? В следующей главе я попытаюсь
рассказать о христианском ответе на этот вопрос.

157
V. ГРЕХ01ЩЕНИЕ ЧЕЛОВЕКА
Послушание обычно для разумной души.
Монтень, И, XII
а вопрос, поставленный в предыдущей главе,
христианство отвечает доктриной грехопадения. Согласно
этой доктрине, человек ужасен Господу и самому себе
и неприспособлен к тварному миру не потому, что Бог
его таким создал, а потому, что он злоупотребил своей
свободной волей. Этот взгляд предохраняет от двух
околохристианских теорий о происхождении зла — от
монизма, согласно которому Бог «выше добра и зла» и
безразлично творит то, чему мы даем эти названия, и
от дуализма, согласно которому Бог порождает добро,
а другая, равная Ему и независимая сила порождает
зло. Христианство же утверждает, что Бог есть благо
и все создал благим и для блага, но одно из Его благих
созданий — свободная воля разумных существ — по
природе своей включила возможность существования
зла; и, воспользовавшись этим, люди стали дурными.
Иногда считают, что доктрина о грехопадении
выполняет еще две функции, но я так не считаю.
Во-первых, я не думаю, что она позвляет поставить вопрос:
«Быть может, Богу и не стоило творить мир?» Я верю
в благость Божию и уверен, что если этот вопрос
имеет смысл, ответ на него: «Стоило». Однако мне
кажется, что смысла в этом нет, а если бы и был — ответ не
лежит в области человеческих оценок. Во-вторых, я
не думаю, что на доктрину эту можно ссылаться,
чтобы оправдать наказание отдельных людей за грехи их
далеких предков. Некоторые считают, что можно, но
я сомневаюсь, действительно ли они так считают. Отцы
Церкви иногда и впрямь говорят, что мы наказаны за

158
Клайв Стейплз ЛЬЮИС
Адамов грех; но много чаще они говорят, что мы согрешили «во
Адаме». Быть может, вообще невозможно выяснить, что они хотели этим
сказать; быть может, они ошибались; но вряд ли мы вправе решать,
что это — просто оборот речи. Умно ли, глупо ли, они верили, что
мы не в переносном, юридическом смысле, а действительно
соучаствуем в Адамовом преступлении. Наверное, нельзя толковать
это так, что мы были «в Адаме» физически — скажем, что от него
пошел какой-нибудь «бессмертный ген»; но отсюда никак не
следует, что нам вообще не понять и не выразить этого. Однако сейчас
речь идет не о том; я просто хочу вывести проблему первородного
греха за пределы суда и воздаяния. На мой взгляд, это скорее
пример того, о чем мы говорили во второй главе. Несомненно, Бог мог
бы и сотворить чудо, отменив последствия первого на свете греха, но
это дало бы немного, если Он не стал бы устранять последствия
второго греха, потом — третьего и так далее. Прекратись чудеса, мы
оказались бы в нынешнем нашем плачевном состоянии; не прекратись
они — ничто не зависело бы от нашего выбора. Да и выбор бы исчез
за ненадобностью, ведь одна из альтернатив не приводила бы ни к
какому результату, так что самой альтернативы бы не стало. Как мы
уже говорили, свобода шахматиста ограничена правилами игры.
Перейдем к самой доктрине. В Книге Бытия есть рассказ
(наводящий на глубокие размышления) о магическом яблоке; но в
развитом учении о первородном грехе магия яблока и дерева куда-то
делась и речь идет просто о непослушании. Я глубоко чту даже
языческие мифы, а тем более — мифы Священного Писания, и даже не
сомневаюсь, что в библейской версии, рассказывающей о яблоке и
деревьях жизни и познания добра и зла, содержится какая-то более
глубокая и тонкая истина, чем просто наказ к послушанию. Однако
я уверен и в том, что Святой Дух не дал бы более простому
толкованию так расцвести в Церкви и снискать одобрение ее Учителей, если
бы оно не было верным и полезным. О нем я и буду говорить, ибо я
лишь подозреваю в первоначальной версии особую глубину,
проникнуть в нее мне не дано. Я предлагаю читателям не лучшее из
того, что есть, а лучшее из того, чем владею сам.
Итак, в развитом Церковью учении предполагается, что человек,
каким его создал Бог, был совершенно благ — и хорош, и счастлив;

СТРАДАНИЕ
159
но ослушался Бога и стал таким, каков он теперь. Многим кажется,
что наука это опровергла. «Мы-то знаем, — говорят они, — что
человек не пал с вершин добродетели и счастья, но медленно шел вверх от
дикости и звероподобия». Тут беда в том, что слова «звероподобный»
и «дикий» принадлежат к тому несчастному классу слов, которые
употребляются то эмоционально, в осуждение, то научно — для
описания, так что псевдонаучный аргумент против грехопадения
основывается на путанице между этими двумя понятиями. Если вы хотите
сказать, что человек физически произошел от животных, я не
возражу вам. Но из этого никак не следует, что первобытный человек был
«зверем» — т. е. злым, кровожадным, грубым — больше, чем мы.
У животных нет нравственных добродетелей; но нет и оснований
полагать, что они ведут себя «по-зверски». Напротив, они не
измываются, как люди, над себе подобными. Не все они прожорливы и
похотливы, а гордых среди них нет вообще. Если словом «дикость» вы
просто хотите сказать, что их орудия были грубы, как орудия ньшешних
дикарей, вы,' может быть, и правы; если же вы имеете в виду, что они
были распутны, жестоки или бесчестны, даказать вы это не сможете.
Во-первых, антропологи и миссионеры менее склонны, чем их отцы,
судить так о современных дикарях. Во-вторых, сходство древнейших
орудий с орудиями ньшешних австралийцев или африканцев не
поможет нам. Не поддавайтесь вполне понятной иллюзии. Конечно, мы
знаем доисторического человека только по материальным вещам —
на то он и доисторический. Археологи не виноваты, что у них нет
лучших свидетельств; но эта вынужденная скудность побуждает их
видеть в предметах больше, чем мы увидеть вправе, и вывести из них,
что общество, изготовляющее лучшие орудия, и само чем-то лучше.
Ясно, что довод этот ложен; так можно было бы предположить, что
праздные классы наших дней во всех смыслах выше и лучше, чем их
викторианские собратья. Первобытный человек, создавший никуда
не годные горшки, мог создавать и прекрасные стихи, но мы об этом
не узнаем. Еще нелепей сравнивать его с теперешними дикарями.
Один и тот же горшок свидетельствует о гениальности своего
создателя, если он — первый в мире, и о тупости его, если горшки
существуют сотни тысяч лет. Современное мнение о первобытном
человеке основано на поклонении материальным предметам, главном грехе

I (И)
Клайв Огейплз ЛЬЮИС
нашей цивилизации. Мы забываем, что наши доисторические
предки открыли все главное, кроме наркоза. Они дали нам язык, семью,
одежду, использование огня, приручение животных, колесо, лодку,
поэзию и земледелие.
Науке нечего сказать ни в пользу, ни против учения о
первородном грехе. Более серьезная трудность встала перед серьезнейшим
современным богословом*. Он отмечает, что идея греха
предполагает закон; поскольку прошли века, пока «стадный инстинкт»
откристаллизовался в обычай, а обычай застыл в закон, первый
человек (если было существо, которое мы вправе так определить) не
мог совершить греха. Довод этот основан на предположении, что
«первый грех» был грехом социальным. Но учение говорит о грехе
против Бога как акте непослушания, а не о грехе против ближнего.
Для меня несомненно, что этот великий грех надо искать на более
глубоком и более вневременном уровне, чем социальная этика.
Августин учил нас, что грех этот — плод гордыни: создание (т.е.
существо, по сути своей зависимое, берущее свое существование не
от себя, а от другого) попыталось жить для самого себя**. Для этого
не нужно ни сложных социальных условий, ни опыта, ни развитого
разума. Как только создание увидит Бога как Бога, а себя — как
отдельное существо, перед ним откроется страшная альтернатива: кого
из них поставить в центре. Маленькие дети и темные крестьяне
совершают этот грех не реже, чем взрослые и ученые люди,
отшельники — не реже, чем живущие в обществе. Этот провал есть в каждой
жизни; этот грех стоит за каждым частным грехом. И сейчас мы с
вами или совершаем его, или скоро совершим, или раскаиваемся в
нем. Проснувшись, мы надеемся положить новый день к ногам
Господним; но, не успели мы умыться, он уже стал нашим днем, а
Божью долю мы платим из своего кармана, словно у нас есть свое, по
праву наше, время. Мы начинаем новую работу как служащие и
целую неделю видим только это, смиренно принимая от Бога и радости
и неудачи. Но на второй неделе мы <<берем дело в свои руки», а на
третьей у нас уже есть свои цели и мы только <<требуем своего» и очень
* Уильяме Н.П. Об идеях грехопадения и первородного греха, стр. 516.
** О граде Божием, XIV, 13.

СТРЛДЛНИК
Mil
недовольны, если не получаем. Повинуясь чувству, которое может
быть вполне чистым, полным доброй воли, обращенным к Богу, мы
обнимаем возлюбленную и, естественно, ощущаем удовольствие. Но,
обнимая ее во второй раз, мы, быть может, стремимся именно к
удовольствию и делаем первый шаг к тому, чтобы человек стал для нас
вещью, орудием, средством. Невинность, послушание и готовность
принять Божью волю могут исчезнуть из любого действия.
Душеполезные размышления (скажем, наши с вами теперь) обращены к Богу,
но вот — нам просто приятно размышлять, и целью становится
удовольствие, а там — и одобрение, и слава. Весь день и каждый день мы
скользим, срываемся, падаем, словно Бог — это скользкий склон, на
котором нельзя удержаться. Мы и на самом деле таковы, что
удержаться не можем, и наши срывы неизбежны, а потому —
простительны. Но Бог нас такими не создал. Сила тяжести, влекущая нас от
Бога, порождена грехопадением. Мы не знаем, что именно случилось,
когда первый человек пал; но мы вправе гадать, и я предложу вам
догадку — миф о сократовом смысле этого слова*.
Долгие века Господь совершенствовал животное, которое
должно было стать вместилищем человеческой души и собственным Его
подобием. Он дал ему руки, способные держать, рот и горло,
способные к артикуляции, и мозг, достаточно сложный, чтобы
выполнять все материальные действия, с которыми связано разумное
мышление. Вполне возможно, что это создание существовало
много столетий, не будучи еще человеком; возможно даже, что оно уже
могло делать вещи, которые современный археолог счел бы
доказательством его человеческого уровня. Но оно оставалось животным,
ибо все его физические и психические процессы были направлены
только к материальным и естественным целям. Наконец, когда
исполнились сроки, в этот организм — ив психику его, и в
физиологию — вошло по воле Божией новое сознание, которое знало Бога
и могло сказать «я», взглянув на себя извне; судить об истине, добре
и красоте; и настолько вышло из времени, что ощущало, как оно
* Т.е. рассказ о том, что могло быть историческим фактом. Нибур
употребляет слово «миф» в другом значении — символического изложения неисторической
истины.

I «2
Клайв Огейплз ЛЬЮИС
уходит. Это сознание стало править всем организмом, освещая
любой его уголок, а не только один мозг, как у нас. Человек был весь
сознанием. Современные йоги говорят, что они держат в
повиновении те физиологические функции, которые кажутся нам чуть ли не
частью внешнего мира, — пищеварение и кровообращение. Не знаю,
так ли это, но у первобытного человека это было так. Органические
процессы его тела подчинялись закону его воли, а не законам
природы. Сном было для него не наше тяжкое оцепенение, а
сознательный отдых — он бодрствовал и наслаждался радостями сна.
Отмирание и восстановление тканей тоже подчинялись ему, и можно
предположить, что он жил столько, сколько хотел. Полностью
владея всем своим, он владел и более низкими формами жизни. Мы и
теперь, хотя и редко, встречаем людей, наделенных таинственной
силой, которым подчиняются животные. Этой силы у райского
человека было очень много. Старая картина, изображающая зверей,
играющих с Адамом и ласкающихся к нему, может оказаться не только
символической. Даже у нас яшвотные гораздо чаще, чем мы думаем,
готовы служить человеку, ибо человек создан пастырем и в
определенном смысле Христом ясивотного мира — посредником, через
которого они получают ту долю славы Бояадей, какую может вместить
их неразумная душа. А главное, для такого человека Бог не был
скользким склоном. Новое создание было создано, чтобы покоиться в Боге,
и покоилось в Нем. Сколько бы любви, дружбы и влюбленности ни
чувствовал этот человек к своим же ближним (или к единственной
ближней), как бы ни относился он к животным и к окружающему
миру, всю красоту и поразительность которого он увидел впервые,
Бог был первым и в любви его, и в мысли, и это не стоило ему
никаких усилий. В совершенном циклическом движении бытие, сила и
радость исходили к человеку от Бога как Его дар и возвращались к
Богу от человека как благоговейная любовь. В этом смысле (а может
быть, и в других) человек был поистине сыном Божиим, предтечей
Христа, проявлявшим без мук и в радости то жертвенное сыновнее
послушание, которое Спаситель проявил на кресте.
По орудиям же и, наверное, по языку это блаженное создание
было, конечно, дикарем. Ему еще предстояло научиться всему, чему
учат опыт и навык. Быть может, он и не сумел бы связно рассказать

СТРАДАНИИ 163
о своей райской жизни. Все это не важно. Мы помним, что в
детстве, когда взрослые считали нас «совсем несмышлеными», мы
знали такие высокие и чистые духовные реальности, каких потом как
будто уже не было. Христианство учит нас, что на определенном
уровне — на единственно важном уровне — умные и взрослые совсем
не лучше простаков и детей. Я не сомневаюсь, что, появись райский
человек среди нас, мы бы увидели в нем дикаря, к которому нужно
относиться свысока или, на худой конец, снисходительно. Лишь двое
или трое из нас, самые лучшие, вгляделись бы пристальней в
неодетое, косматое, косноязычное чудище — и склонились бы перед ним.
Мы не знаем, сколько таких существ создал Бог и сколько лет они
жили райской жизнью. Раньше ли, позже ли они пали. От кого-то
или от чего-то они узнали, что могут стать как боги — жить не для
Господа, а для себя. Как юноша, который хочет тратить по своему
усмотрению деньги, присланные из дому (и бывает прав, ибо его
отец — всего лишь человек), они захотели жить по-своему: самим о
себе позаботиться, иметь свое, из которого, конечно, можно
выделить часть и Богу вниманием, временем или даже любовью —
своими, а не Его. Но это значит, что они захотели жить во лжи, потому
что они и все мы — не свои. Они подумали, что можно найти тупичок
мироздания и сказать оттуда Создателю: «Это наше дело, не Твое!» Но
такого тупичка на свете нет. Они захотели стать существительными, а
человек — прилагательное. Мы совершенно не знаем, в каком действии
или действиях отразилось это невозмояшое желание. Вполне
возможно, что они и впрямь съели какой-то плод, но дело не в этом.
Только такое самоволие тварного существа можно счесть
грехопадением. Ведь первый грех был непременно и ужасным, иначе его
последствия не были бы так тяжелы, и таким, что его могло
совершить существо, свободное от искушений падшего человека.
Обращение от Бога к себе отвечает обоим условиям. Совершить его
можно и в раю, ибо осознание себя немедленно порождает опасность
самопоклонения. Если я знаю, что я — это «я», я должен
отрешиться от себя и, пусть легко, пусть без всяких усилий, предать самого
себя Богу. По-видимому, Господь счел нужным пойти на такой риск.
Кроме того, этот грех поистине ужасен, потому что «я», от которого
райский человек должен был отрешиться, не содержало в себе есте-

164
Клайв Огейплз ЛЬЮИС
ственного упрямства. Райский человек легко предавал себя Богу,
радостно преодолевая лишь бесконечно малую преграду, —
примерно так отдают себя друг другу влюбленные. Тем самым у него не
было искушения в нашем смысле — ни упрямства, ни страсти; он
просто предпочел самого себя.
До этого момента организм человеческий был во власти
человеческого духа. Несомненно, первый человек думал, что так оно и
останется. Но эта власть ему была только препоручена, и он утратил
ее, потому что уже не был представителем Божиим. Он отрезал себя,
как сумел, от источника своего бытия и тем самым — от источника
силы. Ведь когда мы говорим, что некое А правит В, это значит, что
Господь правит В через А. Не знаю, мог ли Господь по-прежнему
править человеческим организмом через человеческий дух, если дух
этот взбунтовался против Него. Во всяком случае, Он стал им
править иначе — через законы природы, а не духа*. Органы, не
руководимые более человеческой волей, подпали под власть низших,
биохимических законов и не были уже защищены от боли, старости и
смерти. И диктовать душе стали не разум, не выбор, а физиология и
среда. Да и сама душа подпала под психологические законы ассоциаций,
подобий, созданные Богом для высших антропоидов. Воля же могла
теперь лишь силой подавлять желания, загоняя их в подсознание, о
котором так много говорят. Человек не просто «ухудшился», как
бывает с людьми, а стал совсем другим. Он потерял с грехопадением
свою особую природу. «Ибо прах ты, ив прах возвратишься» (Быт.
3:19). Весь его организм, вознесенный вверх, к духовной жизни, упал
обратно — туда, откуда Господь его поднял, как много ранее Он
возносил растительную жизнь, чтобы она могла вместить животное
начало, химический процесс — чтобы он вместил начало растительное,
а физический процесс — чтобы он вместил процесс химический.
Человеческий дух стал жильцом или даже узником в своем собственном
доме; разумное сознание стало таким, как теперь, — слабым
мерцанием части мозга. Но это ограничение власти было все же меньшим
* Я развиваю здесь учение Хукера о законе. Если вы нарушите ваш
собственный закон (т.е. созданный Богом для вас), вы попадете под какой-либо из низших
законов; например, если на скользкой мостовой вы перестанете подчиняться
законам осторожности, вы попадете во власть закона тяготения.

сщдлннк
165
злом, чем порча самого духа. Он отвернулся от Бога, поклонился
самому себе, и возвращение к Богу стоило теперь больших усилий*.
Гордыня и высокомерие, желание нравиться себе и подавлять
соперников, зависть, беспокойное недовольство и все растущая тревога легко
зародились в нем. Такой дух не только слабо, но и дурно правил
плотью; он посылал в психофизический организм гораздо худшие
желания, чем этот организм посылал ему. Это передалось по наследству
всем последующим поколениям, так как было не «приобретением
признаков», а новым типом человека. Новый вид, которого Бог
никогда не создавал, внедрил себя грехом в мироздание.
Бог мог сотворить чудо и пресечь этот процесс, но тем самым Он
снял бы проблему, которую поставил при сотворении мира, когда
решил выразить Свою благость через действо, в котором играют
живые и свободные актеры, способные взбунтоваться против Него.
Образ действа, симфонии, танца поможет выправить нелепость,
возникшую, когда мы толкуем о том, что Бог задумал хорошо, а одно из
Его творений все испортило. Смешно было бы считать, что
грехопадение застало Бога врасплох и нарушило Его планы; еще смешней —
что Он замыслил дело, обреченное на провал. Он видел Распятие,
когда творил первые туманности. Мир — танец, в котором добро,
исходящее от Бога, столкнулось со злом, исходящим от твари, и
разрешается это тем, что Бог принимает на Себя порожденное злом
страдание. Согласно учению о свободном грехопадении, зло, которое
стало горючим или сырьем для нового, более сложного добра,
порождено не Богом, но человеком. Это не значит, что, если бы человек не
согрешил, Бог не мог бы создать столь же прекрасную симфонию. Но
не забывайте, что, толкуя об «упущенных возможностях», мы, в
сущности, не знаем, о чем говорим. Мы не можем знать мест и времен,
где все это «случилось» или «могло случиться». Однако, чтобы
показать, насколько человек свободен, я скажу: если где-то во Вселенной
есть другие его виды, вполне вероятно, что они не согрешили.
Итак, именно тем объясняется нынешнее наше состояние, что
мы — представители испорченного вида. Я совсем не хочу сказать,
* Надеюсь, богословы поймут, что я не претендую на участие в споре Пелагия
и Августина. Я просто хочу сказать, что было еще возможно вернуться к Богу.
О том, мог ли человек сам захотеть этого, я судить не берусь.

KHi
Клаив Стейплз ЛЬЮИС
что мы платим страданиями за свои, не зависящие от нас свойства
или что мы нравственно ответственны за мятеж далекого предка.
Однако я говорю, что мы находимся в состоянии первородного греха,
а не просто первородной беды, потому что наш религиозный опыт не
позволяет сказать иначе. В теории мы, наверное, могли бы сказать:
«Да, мы ведем себя, как последняя мразь, потому что мы и есть мразь,
а в этом уж мы не виноваты». Но то, что мы мразь, не кажется нам
смягчающим обстоятельством, а вызывает гораздо больший стыд и
огорчает нас больше, чем собственные наши грехи. Это не так трудно
понять, как многим кажется. То же самое бывает, когда
невоспитанный мальчик попадает в приличный дом. Хозяева напоминают себе,
что он стал хамом, вруном и трусом не по своей вине, и все же его
нынешние свойства им противны. Они не просто ненавидят их, а как
бы вынуяедены их ненавидеть. Они не могут любить его, как он есть,
и пытаются его изменить. И правда, хотя с мальчиком действительно
случилась беда, нелегко назвать «бедой» его свойства, словно они —
одно, а он — другое. Ведь лжет и грубит он сам, и это ему нравится.
А если он начнет исправляться, ему станет стыдно, что он таким был.
Больше мне сказать нечего. Но я еще раз предупреждаю
читателя, что этот уровень размышлений не особенно высок. Я не сказал
ничего не только о дереве жизни и о дереве познания добра и зла,
таящих в себе, несомненно, огромный мистический смысл, но и о
Павловых словах: «Как в Адаме все умирают, так во Христе все
оживут» (1 Кор. 15: 22). Именно они лежат в основе святоотеческой
доктрины о нашем реальном присутствии в Адаме и учения Ансельма о
том, что мы включены в страдания Христа. Эти глубины, наверное,
прекрасны, но для меня они темны, а новых мне не выдумать. Если
верить физикам, не следует надеяться на то, что Вселенную можно
себе представить, и, создавая в уме наглядные модели квантовой
физики, мы уходим от реальности, а не приближаемся к ней*.
Несомненно, у нас еще меньше прав изображать или воображать наглядно
высшие духовные реальности и даже пытаться выразить их на языке
нашей абстрактной мысли. По-видимому, сложность стиха из
апостола — в слове, которое Новый Завет употребляет в не совсем ясном
* Сэр Джеймс Джине. Таинственная Вселенная, гл. 5.

СТРАДАНИИ
167
для нас смысле: если мы способны умереть в Адаме и жить во Христе,
это значит, вероятнее всего, что человек на самом деле гораздо
сложнее, чем наше трехмерное воображение может себе представить; что
индивидуальность всех людей, включенная в причинно-следственные
связи, уравновешивается в абсолютной действительности некоей
«взаимоодушевленностью», о которой мы совершенно ничего не знаем.
Быть может, действия и страдания таких великих, основных людей,
как Адам и Христос, принадлежат и нам не юридически-условно и не
метафорически, а в каком-то более глубоком смысле. Конечно, речь
идет не о растворении личностной единицы в однородной духовной
массе, в которую верят пантеисты, — это противоречило бы самой
сути христианства. Но ведь мы верим, что Святой Дух реально
присутствует и действует в отдельном человеческом духе, не считая при
этом, в отличие от пантеистов, что мы «часть», или «модификация»,
или же «обличье» Бога. Можно предположить, что нечто подобное
бывает и внутри тварного мира, — скажем, что каждый тварный дух,
отличный от всех прочих, в каком-то смысле присутствует в них или
хотя бы в некоторых (вроде «телекинеза» в вещественном мире). Вы
замечали, что Ветхий Завет иногда не ведает нашего представления
об отдельном человеке. Господь обещает Иакову: «Я пойду с тобою в
Египет; Я и выведу тебя обратно» (Быт. 46: 4), а выполняет это — то
ли тем, что тело Иакова хоронят в Палестине, то ли тем, что из
Египта ушли его далекие потомки. Вполне правомерно связывать это со
структурой древних общин, где индивидуум всегда значил меньше, чем
род; но отсюда надо сделать два одинаково важных вывода:
во-первых, древние не видели того, что видим мы, а во-вторых — они видели
и ощущали то, чего мы не видим. Перенесение заслуг и вины с одного
человека на других не смогло бы занять такого места в богословии, если
бы оно всегда и для всех было так искусственно, как для нас.
Я позволил себе заглянуть в непроницаемую для себя глубину,
но соображения мои, скажу снова, к делу не относятся. Вряд ли
стоит решать проблему страдания, ставя новую сложнейшую
проблему. В этой главе важно одно: человек как особый вид испортил
себя, и в нынешнем нашем состоянии добро прежде всего исцеляет
его и исправляет. Посмотрим же, какую роль в этом исцелении и
исправлении играет страдание.

[68
Клайв Стейплз ЛЬЮИС
VI. СТРАДАНИЯ ЧЕЛОВЕКА
«аанада*^
В
Жизнь во Христе нелегка природе моей и самости, ибо в ней
природу и самость надо отдать, потерять, умерщвить;
и потому всякий из нас этой жизни боится.
Theologia Germanica, XX
одной из предыдущих глав я пытался показать, что
возможность страдания присуща миру, где души
встречаются друг с другом. Когда души эти плохи, они не
упустят случая друг другу навредить, и к этому, по всей
вероятности, сводятся четыре пятых всей
человеческой боли. Не Бог, а человек выдумал пытку, кнут,
рабство, тюрьму, ружье и бомбу. Человеческая корысть и
глупость, а не Божья воля породили нищету и
непосильный труд. Однако не все страдания причиняет
человек, и вообще неясно, почему Господь попускает так
много действий худшим из людей*. Мы говорили
недавно, что для нас — таких, какие мы есть, — добро
должно быть и коррективом, и лекарством. Но не
всякое лекарство горько. Почему же лечат страданием?
Однако прежде я должен напомнить то, о чем
говорилось во второй главе. Ниже определенного уровня
страдание перестает возмущать и даже может
казаться приятным. Возможно, вы ответите, что «тогда это
уже не страдание», и будете правы. Но у слова
«страдание» — два смысла, которые следует строго разли-
* Возможно, вернее было бы сказать «созданий». Я ни в коей
мере не отвергаю мнения, что причиной хотя бы нескольких
болезней могут быть тварные, но иные существа (см. гл. IX). В
Писании сатана связывается с недугом в Книге Иова, у Луки (13:16),
в 1 Послании к Коринфянам (5: 5) и, возможно, в 1 Послании к
Тимофею (1: 20). Правда, для этой главы не важно, одним ли
людям из всех наделенных свободной волей существ Бог дает
возможность мучить других.

СТРАДАНИЕ
НИ)
чать. А. Определенный вид ощущений, передаваемых по нервам,
которые человеку могут нравиться или нет (например, слабая боль
в ноге — это все-таки боль, даже если я так не считаю). В. Любой
опыт, физический или психический, к которому человек испытывает
неприязнь. Заметим, что страдание в смысле А становится
страданием в смысле В, если превышает некоторый уровень, но не наоборот.
Страдание в смысле В — практически синоним слов «мука», «боль»,
«горе», «беда», «несчастье», и проблема страдания возникает, когда
речь идет именно о них. Отныне мы будем говорить только о
страдании в смысле В, и не будем рассматривать страдания в смысле А.
Лучше всего для твари полностью предаться Творцу и волей, и
умом, и сердцем. Тогда она блаженна, то есть и добра и счастлива.
Не думайте, что это лишь наша, тварная доля. Сам Бог Сын извечно
предает Себя Отцу. Вот образец для нас, до грехопадения мы ему и
следовали; и там, где волю, дарованную Создателем, Его творение в
покорности и радости возвращает обратно, — истинный рай и
царство Святого Духа. В нынешнем, падшем мире следовать ему
непросто. Мы не только несовершенные твари, нуждающиеся в
исправлении. Как говорил Ньюмен, мы — мятежники, которые
должны сложить оружие. И первый ответ на вопрос, недавно нами
поставленный, в том, что нелегко отдать волю, которой ты так долго
пользовался по своему усмотрению. Я уже говорил, что и в раю,
наверное, приходилось делать какое-то усилие. Но сломить волю
раскормленную, разбухшую, укорененную не легче, чем умереть.
Все мы помним, как мы кричали, как пылали поистине дьявольской
злобой, страстно желая своей или чужой смерти, когда в детстве наша
воля натыкалась на препятствие. Отец, мать или няня старого склада
были совершенно правы, твердя, что прежде всего надо «сломить у
ребенка своеволие». Их методы были неверны, но если вы не видите,
в чем их правота, вам не понять духовных законов. Сейчас мы не так
много вопим и топаем ногами отчасти потому, что старшие все-таки
что-то сделали, отчасти же потому, что страсти наши стали потоньше
и на помощь нам пришла система «компенсаций». А чтобы
действительно справиться с ними, надо всякий день умирать. Сколько ни
ломай мятежное «я», оно все живо. Дело это — болезненное, что
явствует хотя бы из самого слова «умерщвление».

170
Клайв Стейплз ЛЬЮИС
Но и это не все. Как ни странно, умерщвление идет легче, если
его сопровождает какая-либо другая боль. Мне кажется, тут можно
разделить три случая.
Человек и не подумает ломать свою волю, если у него все в
порядке. И ошибка, и грех — зло скрытое; чем они грубее, тем их
жертва меньше о них подозревает. Страдание открыто и видно
сразу, это зло явное; если вам плохо, вы сразу поймете, что не все в
порядке. Мазохизм — не исключение. Садизм и мазохизм
выделяют одну сторону нормального полового влечения. Садизм* выделяет
обладание и господство до такой степени, что только мучение
возлюбленного может удовлетворить садиста; так сказать, «я твой
господин и поэтому мучаю тебя». Мазохизм выделят другое,
противоположное: «я твой раб, и мне приятно даже пострадать от твоей
руки». Хотя страдание ощущается как зло — как насильственное
подчинение другой стороны, для мазохиста оно становится
эротическим стимулом. Не только в страдании узнаем мы зло, но зло
невозможно не заметить. Мы можем не замечать наших грехов,
глупостей и даже удовольствий (вспомните, как бессмысленно ест
обжора самые вкусные вещи), но страдания не заметить нельзя.
Господь говорит с нами тихо, доставляя нам радость, беседует с нами
голосом совести и кричит, попуская страдания. Страдания —
мегафон Божий. Если плохой человек счастлив, нет ни малейшей
надежды, что он заметит зазор между собой и Законом.
Именно поэтому люди так часто чувствуют, что плохому
человеку надо пострадать. Незачем презирать это чувство, оно сродни
справедливости. Когда мы с братом рисовали что-то в детстве, я толкнул
его, и он нечаянно перечеркнул свой рисунок. Тогда я предложил
ему перечеркнуть мой, и все уладилось. Я сам поставил себя на его
место, чтобы увидеть зло его глазами. На более высоком уровне эта
идея выступает в виде наказания, воздаяния по заслугам. Иногда
хочется очистить наказание от всякого возмездия и заменить его
перевоспитанием или чем-нибудь еще. Но тогда наказание просто
несправедливо. Поистине гнусно мучить человека, если он того не
* Современная тенденция считать «садистской жестокостью» просто «большую
жестокость» или «жестокость, осуждаемую писателем», для нас бесполезна.

СТРЛДДНИЕ
171
заслужил. Если же он заслужил, наказание волей-неволей будет
ему возмездием. Что может быть возмутительней, чем
насильственное нравственное воспитание, если человек его не заслуживает!
Наконец, то же самое чувство вызывает жажду мести, настоящую
страсть к отмщению. Она, несомненно, дурна и запрещена
христианам, но мы знаем из рассуждения о садизме и мазохизме, что
самые дурные вещи — лишь искажение хороших. Хорошим же здесь
будет то, что с такой честностью описал Гоббс: «Мы желаем иногда
причинить другому боль, чтобы он осудил в себе хоть что-то»*.
Мщение утрачивает цель, гоняясь за средствами, но сама его цель не
совсем, не полностью плоха. Мы хотим, чтобы зло злого человека
стало для него тем же, чем оно было для других. Не случайно мстителю
нужно, чтобы виновный не просто пострадал, но пострадал от его
рук, и понял это, и понял, за что. Понятны и стремление мстителя
оскорбить виновного в момент воздаяния, и фразы вроде:
«Интересно, понравится это ему, когда то же самое сделают с ним?» или
<<Я его проучу». По этой же причине, когда мы хотим оскорбить
человека, мы грозимся сказать все, что о нем думаем.
Когда наши предки считали беды и горести мщением Божиим,
они не просто приписывали Богу свои дурные страсти. Пока плохой
человек не увидит зла хотя бы в форме страдания, он — во власти
иллюзий. Когда же страдание встряхнет его, он знает, что не все в
порядке, и возмущается, и восстает (а отсюда — ближе к
покаянию), или пытается что-то понять (а отсюда — ближе к вере).
Конечно, в наши дни и покаяние и вера труднее, чем в те века, когда в
Бога (или даже в богов) верили все; но и сейчас дело делается.
Такие атеисты, как Харди и Хаусмен, восстали против Бога, хотя (или
потому что) Его, по их мнению, нет, а Хаксли именно из-за
страдания пересматривает все и вся и находит выход, пусть не
христианский, но все же гораздо более высокий, чем пошлое довольство
жизнью. Конечно, боль как мегафон Божий — орудие страшное. Она
может привести к полному, бесповоротному мятежу. Но другой
возможности исправиться у плохого человека нет. Боль срывает
покров, водружает флаг истины в крепости мятежной души.
* Левиафан, I, 6.

172
Клайв Стейплз ЛЬЮИС
Итак, в самом грубом и простом случае страдание разрушает
иллюзорную уверенность в том, что «все хорошо». Во втором случае
оно разрушает иллюзорную уверенность в том, что достояние наше
принадлежит нам. Все мы знаем, как трудно обратить мысль к Богу,
когда все идет успешно. Фраза «у нас есть все» ужасна, когда это все
не включает в себя Бога. Мы считаем Бога помехой. Св. Августин
говорит, что мы не можем принять Божиих даров, когда руки наши
полны. А один мой друг сказал, что Бог для нас, как парашют для
летчика: он есть, но воспользоваться им, наверное, никогда не
придется. Бог же, сотворивший нас, знает, что наша радость — в Нем,
и знает, что мы не обернемся к Нему, пока у нас хоть что-то
осталось. Пока нам нравится наша жизнь, мы не подчиним ее Ему. Вот
Ему и приходится перекрыть ради нас источники нашего счастья,
сделать нашу жизнь менее приятной. Мы особенно возмущаемся
Промыслом Божиим, когда надо бы восхищаться Божиим
смирением. Нам странно, что беды падают на достойных, приличных,
добродетельных людей — на самоотверженных матерей, на
бережливых работяг, которые так долго и с таким трудом сколачивали
свое скромное благополучие и только-только с полным правом
собирались зажить спокойно. Как мне сказать помягче и пояснее то,
что надо сказать? Дело не в том, что недружелюбный человек
непременно обвинит меня самого в их страданиях, как до сих пор
говорят, что св. Августин хотел, чтобы некрещеные дети попали в
ад. Важнее другое, как бы мои слова не отпугнули кого-нибудь из
читателей. Я очень прошу вас предположить хотя бы на секунду,
что Бог, создающий этих людей, может быть и прав, думая, что их
пристойного благополучия и обеспеченности их детей мало для
блаженства, что все это с них осыплется и что если они не научатся
ставить Бога выше этого, им будет совсем плохо. Поэтому Он и
встряхивает их, предупреждая заранее о том, что сами они открыли бы
слишком поздно. Жизнь для себя и своих семей встает между ними
и тем, что им действительно нужно; вот Он и делает их жизнь менее
сладкой. Я назвал это смирением, потому что не всякий захочет стать
последним прибежищем. Будь Господь горд, Он бы не пожелал
такой любви; но Он не горд. Он согласен получить нас даже тогда,
когда мы ясно показали, что все на свете нам дороже Него, и при-

СТРАДАНИЕ
173
шли к Нему лишь потому, что больше «нет ничего лучшего». Такое
же смирение звучит в угрозах, которые путают высокоумных
читателей Писания. Да, небольшая честь быть последним прибежищем,
собственно — альтернативой аду, но Бог на это идет. Ведь надо во
что бы то ни стало разрушить иллюзию самодостаточности, и Бог
разрушает ее грубым страхом геенны или земной бедой, не стыдясь
умаления Своей Славы. Те, кто хотел бы видеть в Писании более
изысканного Бога, сами не знают, чего хотят. Будь Он кантианцем,
не желающим принять нас, если мы не обратились к Нему из самых
чистых и высоких побуждений, кто бы спасся? А иллюзия
самодостаточности сильнее всего именно у работящих, умеренных людей;
значит, к таким людям должны прийти несчастья.
Это и объясняет, почему Господь намного мягче к грехам
бесполезным, чем к грехам, которые способствуют земному преуспеянию.
Блудница вряд ли сочтет свою жизнь такой удачной и достойной,
что Богу в ней нет места. Гордые, корыстные, самоуверенные
подвержены этой опасности.
Третий случай описать труднее. Всякий признает, что выбор, как
правило, сознателен, — чтобы выбрать, надо знать, что ты
выбираешь. До грехопадения человек всегда выбирал то же самое, что Бог.
Следуя Божьей воле, он удовлетворял свое желание потому, что все,
требовавшееся от него, было радостно, и потому, что он любил
Божью волю и без нее ничто не могло обрадовать его. Тогда нельзя
было спросить, «ради Бога» или «ради себя» мы так поступаем, ибо
«ради Бога» значило «ради себя». Воля, направленная к Богу, везла
к счастью, как добрая лошадь, а наша воля, когда мы счастливы,
уносится счастьем, как корабль увлекается быстрым течением.
Удовольствие было желанным даром Богу, поскольку дарить
доставляло удовольствие. Но у нас есть много желаний, которые в лучшем
случае не противоречат Божьей воле, а если когда и совпадут, то по
счастливой случайности. Поэтому мы и не узнаем, что действуем
ради Бога, если действие не претит нам, или, иными словами, не
доставляет нам страданий. Тем самым, сознательно предавая себя
Божьей воле, мы неизбежно испытываем страдание. Сейчас я
особенно ясно вижу, как трудно предавать волю Богу, когда дело нам
нравится. Замыслив эту книгу, я надеялся, что послушание будет

174
Клайв Стейплз ЛЬЮИС
хотя бы сопутствующим мотивом моей работы. Но я увлекся, и
работа стала скорей искушением, чем долгом. Я надеюсь, что не
нарушаю воли Божией, но было бы просто смешно назвать жертвой
такое приятное занятие.
Здесь возникает новая трудность. Кант полагал, что у действия
нет нравственной ценности, если оно совершается не из чистого
послушания нравственному закону, а потому, что оно нам нравится.
Здравый смысл судит точно так же. Никто не восхищается
человеком, который делает что-нибудь приятное. Восклицая: «Да он же
это любит!», подразумевают обычно: «Следовательно, в этом нет
заслуги». Однако против такой точки зрения свидетельствует другая
очевидная истина, впервые описанная Аристотелем: чем
добродетельнее человек, тем больше радуют его добрые, нравственные
друзья и дела. Я не знаю, как сможет выкрутиться атеист из этого
противоречия между этикой долга и этикой добродетели, но попробую
предложить христианский ответ.
Иногда задавались вопросом, потому ли Господь требует чего-
то, что Ему так вздумалось, или потому, что оно само по себе
хорошо. Вместе с Хукером возражая доктору Джонсону, я согласен
только со вторым предположением. Из первого можно сделать
гнуснейший вывод (как Пэли), что Бог мог бы выбрать не доброту, а злобу
и велеть нам ненавидеть друг друга. По-моему, «ошибаются те, кто
думает, что у Его воли действовать так или иначе нет никакой
причины, помимо Его воли»*. Воля Божья обусловлена Его
милосердием и мудростью, а мудрость и милосердие любят добро. Но когда мы
говорим, что Бог велит нам лишь то, что благо, мы должны
прибавить, что одна из внутренне благих вещей — свободное подчинение
твари Творцу. Сам факт нашего подчинения хорош, потому что,
подчиняясь, мы сознательно выправляем Адамов грех.
Тем самым, мы согласны с Аристотелем: доброе действие может
быть приятным, и чем лучше человек, тем оно ему приятнее. Но мы
согласны и с Кантом в том, что одно доброе дело — предание своей
воли — непременно связано с неприятным чувством у падших
существ. К этому надо прибавить, что это доброе дело включает в себя
* Хукер. Законы церковного устроения, I, i, 5.

СТРАДАНИЕ 175
все добрые дела. Мы поворачиваемся обратно, к раю, развязываем
тугой узелок, затянутый Адамом, когда против всех желаний
и чувств просто подчинимся Богу. Именно такое действие может
быть названо «тестом», то есть испытанием; потому и говорили
наши предки, что беды посланы, чтобы нас испытать. Обычно
приводят в пример испытание Авраама, когда он должен был принести
в жертву Исаака. Я не стану сейчас говорить ни об исторической
достоверности, ни о моральной ценности этого события, но
попытаюсь ответить на вопрос: «Если Господь вездесущ, Он знал, что
сделает Авраам; зачем же Он его мучил?» Как заметил еще Августин*,
Бог знал, но Авраам не знал, что выдержит испытание. А пока он не
знал, что выберет, нельзя говорить о выборе. Реальность его
послушания — само его действие. Бог именно и знал, что Авраам
сделает так, а не иначе. Считая, что проверка не нужна, мы, в
сущности, объявляем ненужным все, ведомое Богу.
Страдание разбивает броню дурной самодостаточности, но
высшее испытание учит самодостаточности доброй. Когда нет низших,
естественных причин и подмог, мы пользуемся лишь той силой,
которую дает нам Господь. Воля становится поистине творческой и
поистине нашей, когда она принадлежит Богу, и это — один из
многих смыслов парадокса о том, что спасающий душу свою погубит ее.
Во всех других случаях волю питают наши желания, которые нам
поставляет организм и наследственность. Когда же мы действительно
действуем от себя, то есть от Бога в себе, мы — соработники
творения, Его живые орудия. Потому такие действия и разрубают
нетворческие узы, которыми Адам связал свой нечестивый род. Тем
самым, если самоубийство лучше всего выражает самую суть
стоицизма, а битва — суть воинственности, высшим выражением
христианства остается мученичество. Христос перешел на Голгофе все
мыслимые пределы добровольно принятой смерти, ибо у Него не
только не было естественных подмог, но и Сам Отец Его оставил, а
Он не перестал Его слушаться.
Эту истину о смерти знают не одни христиане. Сама природа
начертала ее на полотнище мира, где непрестанно умирают зерна
* О граде Божием, XVI, 32.

176
Клайв Стейплз ЛЫОИС
и родится колос. Наверное, у природы и научились ей люди, когда
приносили в жертву людей или животных, столетиями утверждая,
что «без пролития крови не бывает прощения» (Евр. 9: 22), а
позже в мистериях изображали духовную смерть и воскресение.
Индус, умерщвляющий тело на ложе, утыканном гвоздями,
преподает нам ту же истину, и греческий мудрец говорит нам, что мудрая
жизнь — упражнение в смерти*. Тонкий чувствами и
благородный язычник прошлого века пишет о том, как его боги «умирают в
жизнь»**, и Хаксли призывает нас к отречению. Словом, отбросив
христианство, мы не спасемся от этого взгляда. Эта весть
открывалась человеку всюду, где он жаждал истины, и до нее доходила
пытливая мудрость. Христианство отличается лишь тем, что
облегчает такой взгляд, дает силу его власти, возвещая, что дело
уже начато и твердая рука ведет нашу руку, когда мы выводим
страшные буквы. Кроме того, в отличие от других учений оно
требует не полной смерти, а исправления, перемены. Христианин
совсем не обязан пройти через высшую муку. Исповедники
спасаются, как и мученики, а многие несомненно святые люди знают
спокойную и радостную старость. Ученики Христовы по-разному
воспроизводят Его жертву — от злейших мук до той победы над
собой, которую с виду не отличишь от разумной умеренности. Я не
знаю, как идет выбор; но удивляет меня не то, что хорошие и
набожные люди терпят беды, а то, что не все они их терпят. Сам
Спаситель объяснял спасение богатых только всемогуществом Бо-
жиим (Мк. 10: 27).
Доводы, оправдывающие страдание, вызывают неприязнь к
автору. Всякому хочется узнать, как же ведет себя он сам, когда
страдает, а не пишет. Обо мне вы можете не гадать, я сам скажу вам: я
трус. Когда я думак| о тревоге, снедающей, как пламя, и о сухой
пустыне одиночества, о гнусной каждодневной нищете, о тупой боли,
закрывающей от нас мир, и о боли тошнотворно острой, мне так
страшно, что я бы от них застраховался, если бы знал, как это
сделать. Но при чем тут мои чувства? Вы их и так знаете, ведь они
* Платон. Федон, 81 а (ср. 64 а).
** Гиперион, III, 130.

СТРАЦАННК
177
и ваши. Я просто хочу показать, что в старой мысли о спасении
через муку* что -то есть, а не доказать, что это приятно.
Размышляя об этом, надо помнить о двух вещах. Во-первых,
боль — только центр системы, в которую входят еще страх и
сострадание. Даже если она сама не имела духовной ценности, ценно
уже и то, что кто-то кого-то пожалел и кто-то чего-то испугался.
Надеюсь, вам ясно, что страх и сострадание способствуют
послушанию и милости. Все мы помним, как простая жалость помогала
любить неприятных нам людей — то есть любить их не потому, что
они нам нравятся, а потому, что они нам братья. Пользу страха
многие из нас узнали во время предвоенных кризисов. Сам я,
например, живу бестолково и нелепо, с кем-то вижусь, тешу работой
тщеславие, слабо радуюсь гостям или новой книге, как вдруг боль в
животе или газетный заголовок пробуждают меня. Сперва я теряюсь и
тупо смотрю на мои поломанные игрушки, а потом понемногу, со
скрипом мое умонастроение становится таким, каким должно быть
всегда. Я вспоминаю, что игрушки не вправе владеть моим
сердцем, что благо мое — не в этом мире и сокровище мое — Христос.
Божьей милостию я на день — на два становлюсь сознательно
зависимым от Бога и черпаю от Него силу; но все встает на место,
природа моя привычно тянется к игрушкам, и я даже стараюсь (прости
меня, Господи!) изгнать из сознания чувства этих дней, потому что
они связаны с чем-то неприятным. Богу удалось удержать меня при
Себе на двое суток, и то лишь потому, что Он забрал все остальное.
Но меч Его исчез из виду, и я, как щенок после купанья,
встряхиваюсь и спешу вываляться если не в помойке, то в ближайшей
клумбе. По-видимому, испытания не могут прекратиться, пока Бог не
переделает нас или не увидит, что переделать нас нельзя.
Во-вторых, когда мы думаем только о боли как о центре этой
системы, не надо ничего примысливать. Именно поэтому я пишу о
страданиях человека больше, чем о страданиях животных.
Человеческие страдания мы знаем, о страданиях животных можем лишь
рассуждать. Но даже и с людьми мы должны принимать в расчет
только то, что знаем. Многие писатели и поэты считают теперь, что
* Евр. 2: 10.

178
Кнайв Огейплз ЛЬЮИС
страдание непременно озлобляет. Конечно, как и наслаждение, оно
способно умертвить душу: все, что дается существу со свободной
волей, обоюдоостро*. Но страдание озлобит еще больше, если учить
страдающих, что именно так и надо на него отзываться. Негодовать
при виде чужих страданий благородно, но и опасно, ибо это может
умалить терпение и смирение страдающего и поселить в нем
ненависть и цинизм. Однако я не совсем убежден, что страдание само по
себе, без подсказки, непременно породит дурные чувства и черты.
На передовой, в окопах, я нашел ничуть не больше злобы,
себялюбия и подлости, чем в других местах. Я видел удивительную
духовную красоту у сильно страдающих людей. Мои любимые
исторические лица — скажем, доктор Джонсон и Коупер — были бы почти
невыносимы, если бы они не так страдали. О бедности — муке,
порождающей все муки, — я говорить не решусь; и тех, кто отвергает
христианство, не тронут слова Христовы о блаженстве нищеты. Но
за меня скажет примечательный факт: те, кто считает нашу веру
«опиумом народа», презирают всех, кроме бедняков. Они считают
только бедняков достойными жизни и возлагают на них свои
надежды. Это несовместимо с верой в то, что страдания бедности
порождают лишь дурные свойства; наоборот, это подразумевает, что
такие страдания благи. Как и мы, марксисты верят и в то, что
бедность блаженна, и в то, что с ней надо бороться.
* Об обоюдоострой природе страдания см. Дополнение.

СТРАДАНИЕ
17!)
в
VII. СТРАДАНИЯ ЧЕЛОВЕКА
(продолжение)
Все, что существует так, как должно, подчиняется
ому вечному закону; а то, что ему не соответствует,
неким образом управляется первым вечным законом.
Хукер. Законы церковного устроения, I, ш, 1
этой главе я выдвину и попытаюсь доказать шесть
пропозиций, без которых невозможно понять проблему
страдания. Они не вытекают друг из друга, и порядок
их произволен.
1. В христианстве есть парадокс: на первый взгляд
оно как-то непоследовательно относится к
испытаниям. Бедность душеполезнее богатства, но
милосердием и правдой (т. е. социальной справедливостью) мы
должны уничтожать бедность, где можем. Блаженны
изгнанные и гонимые, но мы вправе бежать от
гонений (Мф. 10: 23) и даже молиться о том, чтобы они
нас миновали, как молился Спаситель в Гефсимании.
Однако, если страдать полезно, зачем спасать и
спасаться от страданий? Отвечу, что само по себе
страдание не благо. Хорошо в нем лишь то, что страдающего
оно иногда подчиняет Божьей воле, а в других —
порождает жалость и деятельную доброту. В падшем и
частично искупленном мире дело обстоит так: а) от
Бога исходит чистое добро; б) чистое зло — от Его
мятежных созданий; в) Бог использует это зло в
Своих целях; г) возникает новое, производное добро,
которому способствует принятое страдание и
сокрушение о грехе. Бог всегда может обратить зло в добро, но
это ни в коей мере не оправдывает злодеев. Поймите,
это исключительно важно. Надобно прийти обидам, но
горе тому, через кого они придут. Когда умножается
грех, действительно преизобилует благодать — но не

ISO
Клайв Стейплз ЛЬЮИС
дай нам Господи вывести отсюда, что следует побольше грешить.
Крестный путь ведет к вершине земной истории, но для Иуды
оправданий нет.
Применим все это к страданиям ближних. Добрый человек
делает добро ближнему, сознательно участвуя в чистом добре Божием.
Злой человек обижает ближнего, участвуя тем самым в чистом зле;
но Бог использует его дела без воли его и согласия, чтобы
произвести новое добро. Итак, добрый служит Богу как сын, злой — как
орудие. Что ни делайте, Бог все приведет к добру, но для вас
отнюдь не безразлично, кто вы Ему — Иуда или Иоанн. Система, так
сказать, рассчитана на то, что плохой человек преткнется о
хорошего. Добрые плоды терпения, мужества, жалости и милосердия,
ради которых плохому человеку попущено творить зло, не
вырастут, если не будет хороших людей, обычно творящих добро. Говорю
«обычно», так как иногда нужно и причинить страдание (и даже,
по-моему, убить), но лишь в том случае, если а) иного выхода нет;
б) добро от этого — бесспорно, и в) нам дано на это хоть какое-то
право — природой (как отцу), обществом (как судье или воину)
или самим страдающим (как хирургу). Если же вы захотите
оправдать и утвердить измывательства над ближним, потому что
«страдание ему на пользу» (как безумец Тамерлан у Марло возомнил себя
«бичом Божиим»), вы не нарушите Божьего замысла, но
предъявите права на роль сатаны. Что ж, делающий его дело примет и его
плату — полное разобщение с Богом.
Точно так же решается вопрос и о нашем собственном
страдании. Многие аскеты истязали себя. Я мирянин и не буду судить о
том, стоило ли это делать; но я уверен, что самоистязание очень
сильно отличается от боли, посланной Богом. Всякий знает, что пост и
голод — разные вещи. Пост включает в себя усилие воли, и награда
его — сила, а опасность — гордыня. Голод вынужденный предает и
аппетит наш, и волю воле Божьей, давая нам возможность
смириться. Опасность есть и тут, мы можем восстать, возмутиться,
озлобиться. Но аскетические упражнения, укрепляющие волю,
полезны лишь до тех пор, пока воля наводит порядок в нашем обиталище
страстей, готовя дом для Господа. Они полезны как средства, как
цель они ужасны — подменяя аппетит волей, мы просто сменим

СТРАДАНИЕ
181
животное естество на естество бесовское. Поистине лишь Бог
властен над смертью. Испытания делают свое дело в мире, где мы, люди,
стараемся избежать боли и обрести радость. Чтобы предать волю
Богу, надо чего-то хотеть. Христианское отношение — не
бесчувствие стоиков, а готовность предпочесть Бога более низким,
тленным, но не злым целям. Самый совершенный Человек очень хотел
избежать страдания и смерти, но готов был принять их, если в этом
— воля Отца. Некоторые святые советуют от всего отрешиться
сразу, в начале пути; но я думаю, что они говорят о полной
готовности отрешиться* от чего угодно, когда потребует Бог. Невозможно
ничего не хотеть, кроме подчинения Богу. В чем тогда материя
отказа? Невозможно сказать: «Я хочу подчинить то, что я хочу,
Божьей воле», это не имеет смысла. Конечно, мы слишком стараемся
избежать страданий, но неприязнь к ним законна, согласна со всей
системой тварной жизни, на которую и рассчитана их очистительная роль.
Тем самым, неверно думать, что христианский взгляд на
страдания не разрешает нам улучшать мир. В самой полной из притч о
Страшном Суде Господь сводит всю добродетель к деятельному
милосердию; и хотя нельзя отрывать эту притчу от всего остального в
Евангелии, она ясно показывает, какова самая суть нашей
социальной этики.
2. Если без испытаний не спасешься, испытания будут, пока
Господь не спасет мир или не признает, что спасти его невозможно.
Поэтому христианин не может верить тем, кто обещает ему, что,
улучшив экономику, политику или медицину, мы обретем рай на
земле. Казалось бы, это должно ввергнуть в уныние христианских
общественных деятелей, но они не унывают. Когда чувствуешь, что
все мы, люди, объединены страданием, действовать хочется не
меньше, чем тогда, когда дикая надежда искушает нас преступить
нравственный закон, а потом дает нам прах и йепел. Представим себе,
что речь идет об отдельном человеке, и нам сразу станет ясно, что
неосуществимость земного рая ничуть не мешает милосердию.
Голодный хочет есть, больной — вылечиться, хотя оба знают, что потом их
* См., например, IV беседу брата Лаврентия (от 25 ноября 1667 года). «Один
лишь искренний отказ от всего мыслимого не ведет нас к Богу».

182
Клайв Огейплз ЛЬЮИС
ждет не рай, а обычная нелегкая жизнь. Я не обсуждаю сейчас,
нужны ли серьезные изменения в общественной системе. Я просто
напомнил, что не надо путать лекарство с эликсиром бессмертия.
3. Поскольку мы коснулись политики, напомню и о том, что
христианское учение о послушании и покорности — богословское, а не
политическое. Мне нечего сказать ни о формах правления, ни об
общественном послушании. Та степень послушания, которую мы
обязаны оказывать Богу, беспримерна и неповторима, как
неповторима связь между созданием и Создателем. Никаких
политических выводов из этого сделать нельзя.
4. Христианское учение о страдании объясняет, мне кажется,
удивительную способность нашего мира. Бог не дает нам
спокойствия и счастья, к которым мы так стремимся, но Он очень щедр на
радость, смех и отдых. Мы не знаем покоя, но знаем и веселье, и
даже восторг. И понятно почему. Уверенность благополучия
обратит сердце к временному, отрывая его от Бога. Редкие радости
любви, прекрасный пейзаж, музыка, беседа, купанье или матч такого
эффекта не имеют. Отец подкрепляет нас в пути, но строго следит,
чтобы мы не приняли за собственный дом придорожную таверну.
5. Не надо осложнять и затемнять дело толками о «немыслимой
сумме страданий». Представим себе, что у меня болит зуб, и
определим сумму этой боли через «х». Так же болит зуб и у вас. Если вы
хотите, можете сказать, что сумма боли будет <<2х», но помните, что
никто и никогда такой боли не испытывает. Страдания не
слагаются. Предел какого-нибудь страдания, конечно, ужасен, но дальше
идти некуда, дальше нет ничего, прибавь мы хоть миллион других
страданий.
6. Страдание — единственное на свете чистое, неосложненное
зло. Заблуждение, зло ума, порождает другое заблуждение. Грех
порождает грех, укрепляя привычку к нему и ослабляя совесть.
И страдание, и заблуждение, и грех могут повторяться, если
повторилась причина (для греха — искушение, для ошибки усталость
или что-нибудь еще, хотя бы опечатка, для страдания — болезнь
или чья-нибудь злая воля). Но страдание не плодится, не
порождает зла. Если оно прошло — оно прошло и сменилось облегчением.
Исправляя ошибку, вы должны не только устранить привычку или

СТРАДАНИЕ
183
причину, но и переменить мнение; исправляя грех, вы должны
раскаяться. И там и тут нужно что-то переделать, выправить, иначе
снова и снова, до конца времен будут возникать грехи и ошибки.
Когда же кончилось страдание, ничего выправлять не надо.
Заблуждение заражает, грех служит соблазном и ввергает одних в
попустительство, других — в осуждение и гнев. Страдание же не
оказывает дурного действия на свидетелей, напротив — оно порождает в
них жалость. Господь творит сложное, производное добро, о
котором мы говорили, именно из него, потому что в нем нет тлетворного
начала, худшей черты зла.

iS4
Киайв Стейплз ЛЬЮИС
VIII. АД
Что есть сей мир, солдаты?
Это — я:
Я — этот непрестанный снег
И северные небеса;
Солдаты, эти сирые места,
Где мы идем,
Есть я.
У. Де ля Мэр. Наполеон
Я Ричарда люблю, и Ричард — друг мне;
Я — тот лее я.
Шекспир
Водной из предыдущих глав мы говорили о том, что
страдание может не только пробудить, но и озлобить,
привести нас к последнему и нераскаянному мятежу.
Человек наделен свободной волей, и все дары ему
обоюдоостры. Из этого следует, что Божьи попытки
спасти всех и каждого могут иногда не удасться. Некоторых
Бог не спасет. Нет доктрины, которую я больше бы
хотел устранить из христианства; но это не в моей
власти. Ее поддерживают Писание и собственные слова
Спасителя, поддерживает ее и разум. Если идет игра,
возможен и проигрыш. Радость человека — в том,
чтобы предаться Богу, но никто не может сделать это
вместо него (хотя многие могут помочь ему), а сам он
вполне способен этого не захотеть. Я заплатил бы любую
цену за право сказать: «Все спасутся», но разум
спрашивает меня: «По своей воле или насильно?» Я
отвечаю: «Насильно», — и впадаю в противоречие: может
ли высший акт воли — предание себя Богу —
совершаться так? Я отвечаю: «По своей», — и разум мне
возражает: «А если кто-нибудь не захочет?»

СТРАДАНИИ
т
Слова Господни об аде, как и все Господни слова, обращены к
совести и воле, а не к умственному любопытству. Когда же они
пробудили нас, дело их сделано; и если бы все на свете стали
христианами, мне больше не о чем было бы говорить. Однако эти слова
нередко отвращают человека от христианства и приводят к сомнению
в благости Божией. Нас обвиняют в жестокости, словно мы
радуемся аду (хотя я, например, ненавижу его всем сердцем), и
напоминают о том, сколько трагедий породила вера в него. О трагедиях,
которые эта вера остановила, нам напоминают реже. По этим и
только по этим причинам мне придется говорить на такую тему.
Проблема наша не в том, что Бог допускает гибель Своих
созданий. Так стал бы вопрос, если бы мы были мусульманами.
Христианство, верное, как всегда, сложности реального мира, ставит
перед нами более трудную задачу. Наш Бог так многомилостив, что
Он вочеловечился и умер в муках ради нашего спасения, — и все
же, если не помогает и это героическое средство, Он как бы не
хочет или даже не может спасти человека насильно. Я сказал, что
заплатил бы любую цену, чтобы не было этого учения. Это не так.
Я не могу заплатить и тысячной доли того, что заплатил Господь на
Голгофе, чтобы не было самого факта. В этом-то и трудность: столько
милости, и все-таки есть ад!
Я не собираюсь доказывать, что учение об аде можно вынести.
Не заблуждайтесь, вынести его нельзя. Однако я попытаюсь
доказать, что оно не противно нравственности, и для этого разберу
обычные возражения против него.
Во-первых, многие возражают против наказания, вернее —
против воздаяния. Мы говорили об этом в предыдущей главе и пришли
к выводу, что любое наказание безнравственно, если в нем нет
воздаяния, возмездия. В самой тяге к отмщению мы нашли крупицу
правды: плохой человек должен увидеть то, что видят другие, он
должен узнать, что творит не добро, а зло. Я говорил, что страдание
водружает знамя правды в мятежной крепости. А что, если
раскаяния нет, если знаменем все и кончилось, правда в крепость не
вошла? Будем честны. Представим себе человека, который изменой и
жестокостью добился богатства и власти. Представим, что он
неустанно использовал себе же во благо доброту своих жертв и смеялся

186
Kiaiiit Стейплз ЛЬЮИС
над их простотой. Представим, что, войдя в силу, он предался
распутству и ненависти, а в довершение отбросил те остатки чести,
которые есть и у воров, и предал своих сообщников. Представим себе,
наконец, что он при этом ничуть не сокрушается, а ест, как
школьник, и спит, как младенец, твердо веря, что Бог и люди — дураки,
которых он перехитрил, и только его жизнь успешна и праведна.
Тут нужна особая осторожность. Ни за что, ни в коем случае нельзя
поддаваться страсти мщения. Это очень большой грех.
Христианское милосердие велит нам снова и снова спасать его любой ценой,
ценой своей жизни, ценой своей души. Но сейчас речь не об этом.
Представим себе, что он не хочет сдаваться. Что ж, по-вашему,
должно ждать его в вечности? Неужели вы в действительности хотите,
чтобы он, не меняясь (а ведь он может не измениться, у него
свободная воля), думал, что последнее слово осталось за ним? Если вы
этого не хотите и не вытерпите, одна ли ваша слабость или злоба в
том виной, или же распря между правдой и милостью, которую вы
считали устаревшей и умозрительной, оказалась в самой вашей душе
и пришла туда вроде бы сверху, а не снизу? Вам хочется мучений
злодея; вам хочется, чтобы рано или поздно в страшной, мятежной
душе встало знамя правды, даже если на том все и кончится. В
определенном смысле ему лучше знать, что он прогадал. Никакая
милость не пожелает, чтобы он сохранил навеки свою гнусную
иллюзию. Св. Фома Аквинский применил к страданию то, что
Аристотель сказал о стыде: само по себе оно дурно, но при определенных
обстоятельствах приносит и пользу. Другими словами, когда перед
нами зло, страдание — род познания, и поэтому в нем есть
относительное благо. Альтернатива — много хуже; ведь она в том, чтобы
душа и не подозревала о зле, или хотя бы не знала, что зло противно
замыслу о ней. «И то и другое, — говорит Фома, — дурно без
сомнения»* . И, как нам это ни страшно, мы с ним соглашаемся.
Мы хотели, чтобы Бог простил этого человека таким, как он
есть, потому что мы не знаем разницы между словами «простить»
и «попустить». Попускающий зло просто игнорирует его, как бы
причисляет к добру, списывает со счета. Прощение же надо не толь-
* Сумма теологии, I, II, Q. XXXIX, Art. I.

СТРАДАНИЕ
187
ко дать, но и принять; а тот, кто не видит за собой вины, не
примет прощения.
Я начал эту главу с представлений об аде как о наказании
Божьем, ибо в этой форме доктрина ужасней всего, а я хотел встретить
лицом к лицу самое сильное возражение. На самом же деле Господь
чаще говорит о том, что суд — в предпочтении тьмы свету; о том,
что не Он, но слово Его судит людей*. Мы же вправе считать, что
гибель того человека не в приговоре ему, а в том, что он остается
таким, как есть. Погибшие души «отвергают все, кроме себя»**. Наш
воображаемый эгоист пытался присвоить и потребить все, что
встречал на пути. В нем нет никакой тяги к тому, что не есть он (а это
значит, что его не обрадует никакое добро), но все же ему
приходится соприкасаться с внешним миром. Смерть его от этого
освобождает. Он может, наконец, жить лишь самим собой и
наслаждаться тем, что он там найдет. Находит он ад.
Другое возражение: вечная гибель не соответствует временному
злу. Если мы представляем себе вечность как простое продолжение
времени, так оно и есть. Но это представление о вечности не совсем
верно. Представим себе время как линию (а это образ хороший, ибо
«точки» времени следуют одна за другой и сосуществовать не могут,
то есть у времени нет ширины, одна длина); тогда нам придется
мыслить вечность двумя, а то и тремя измерениями. Трехмерное
тело лучше всего воплотит реальность человеческой жизни. Тело это
в большей своей части сотворено Богом через благодать и природу,
но наша свободная воля проводит ту сторону основания, которую
мы называем земной жизнью; и если линия эта неверна, куб
окажется не на своем месте. Спасибо Создателю, что жизнь коротка.
Мы и эту линию умудряемся провести так, что сдвигается весь наш
куб. Что бы мы с ним наделали, если бы нам доверили больше?
Возражение это существует и в другой форме: говорят, что смерть
не должна подводить черту, что надо дать человеку еще один шанс***.
* Ин. 3: 19; 12: 48.
** Фон Хюгель. Эссе. Серия 1-я. Что такое небо и ад.
*** Мысль эту не надо пугать с учением о чистилище, где находятся спасенные
души, или лимбе, где находятся погибшие.

188
Kjiaiiis Стейплз ЛЬЮИС
Я думаю, что если бы миллион шансов тут мог помочь, нам бы их
дали. Только учитель знает, когда уже бесполезно разрешать
переэкзаменовку. Когда-то черта подводится, и не так трудно поверить,
что всеведенью Божию ведом этот час.
Третье возражение обращает наш взор к тем ужасам адских мук,
о которых говорит не только средневековое искусство, но и само
Писание. Однако, как пишет фон Хюгель, мы не должны
смешивать доктрину с системой образов, через которые она передается.
Господь применяет для ада три символа: 1) муки («...в муку
вечную»; Мф. 25: 46), 2) гибели («.. .кто может и душу и тело погубить
в геенне»; Мф. 10: 28) и 3) лишения, или же утраты, изгнания во
внешнюю тьму (см. притчи о брачной одежде и о мудрых и
неразумных девах). Широко распространенный образ огня важен, ибо
он соединяет в себе идеи мучений и гибели. Без сомнения, все эти
образы призваны дать нам понятие о чем-то несказанно ужасном,
и всякое другое толкование, как это ни жаль, надо исключить сразу
и навсегда. Совсем необязательно отдавать предпочтение образу мук
в ущерб образам, предполагающим гибель и лишения. Что же
можно с одинаковым успехом выразить в этих трех символах? Гибель
представляется нам обычно как исчезновение, словно душа может
просто исчезнуть. Но мы знаем по опыту что когда одна вещь
гибнет, возникает другая. Сожгите полено, и вы получите пепел,
какие-то газы и тепло. Это, так сказать, бывшее полено. Быть может,
и здесь гибель означает переход в некое состояние «бывшей души»?
Не к этому ли состоянию подходит образ муки, и образ гибели, и
образ утраты? Надо вспомнить, что спасенные идут в место,
уготованное для них, а погибшие — в место, вообще не уготованное для
людей*. Попадая в рай, люди становятся людьми в той полной мере,
которой не достигли на земле; попадая в ад, они выбывают из
человечества. То, что выброшено (или выбросилось) во тьму, — не
человек, а его «останки». У полноценного, целого человека страсти
подчинены воле, а воля предана Богу. У человека «бывшего» воля,
по-видимому, полностью сосредоточена на нем самом, а страсти
совершенно ей не подвластны. Конечно, невозможно представить, что
*Мф. 25: 34 и 41.

СТРАДАНИЕ
189
происходит в его сознании, — ведь он уже не грешник, а какая-то
свалка враждебных друг другу грехов. Мне кажется, прав был
сказавший, что ад — это ад не с адской, а с райской точки зрения.
Такая мысль ничуть не противоречит суровости Господних слов.
Одним лишь погибшим их участь может показаться сносной. Сейчас, в
этих главах, нам надо помнить, что, когда речь идет о вечности,
страдание и удовольствие уже не так важны. Не им принадлежит
последнее слово. Если, как это ни странно, погибшие («бывшие души»)
испытывают удовольствие, оно такое, что любая еще не погибшая
душа ринется в молитву при одной мысли о нем. Если же в раю
есть страдание, все, кто хоть что-нибудь понимает, захотят его
испытать.
Четвертое возражение: добрый человек не сможет
блаженствовать в раю, зная, что хотя бы одна душа мучается в аду. А если так —
неужели мы добрее Бога? Возражение это основано на образе рая и
ада, существующих параллельно, как Америка и Англия. Нам
представляется, что обитатель рая может сказать: «Сейчас кто-то
страдает в аду». Но заметьте, что Господь, говоря об ужасах ада,
подчеркивает не длительность их, а окончательность. Уход во
внешнюю тьму — конец делу, а не начало какой-то новой жизни. У нас
нет оснований сомневаться в том, что погибшая душа обречена
окончательно на свою страшную долю; но нам неизвестно, означает ли
это вечную или вообще какую-нибудь длительность. Интересные
мысли об этом вы найдете у Эдвина Бивена*. Мы знаем о рае
гораздо больше, чем об аде, потому что рай — наш дом и в нем есть все,
что нужно для полной человеческой жизни; ад же не создан для
людей. Ад не параллелен раю, он — вне его, во тьме, за пределами
бытия.
Наконец, говорят, что полная потеря одной единственной
души — провал всемогущества Божия. Так оно и есть. Создавая
существа со свободной волей, Господь заранее идет на провал.
Вообще, провал этот я скорее назвал бы чудом. Из всего, что мы знаем о
Боге, это — самое удивительное. Подумайте только, Он создает то,
что не Он, и допускает тем самым, чтобы сотворенное, Его творе-
* Символизм и вера, стр. 101.

190
Клайв GmtiLia ЛЬЮИС
ние, воспротивилось Ему. В определенном смысле погибшие —
победители: им удался их мятеж; и я охотно верю, что врата ада
заперты изнутри. Я говорю не о том, что им «не хочется» выйти, —
может быть, им и хочется, как хочется завистнику быть
счастливым; но они не желают сделать и шага к тому пути, на котором душа
достигает блаженства. Они обрели свою страшную свободу и стали
рабами, узниками. Тогда как спасенные, отрешившись от себя,
становятся все свободней.
Всем, кто возражает против учения об аде, можно сказать: «Чего
вы хотите от Бога? Чтобы Он стер все прежние грехи и дал
возможность начать снова, устраняя все помехи и помогая благодатью? Он
так и сделал на Голгофе. Чтобы Он простил? Не все хотят
прощения. Чтобы Он оставил этих людей на собственный произвол?
Боюсь, что это Он и делает».
И еще одно. Я описал в этой главе такого плохого человека,
которого особенно легко признать плохим. А теперь забудьте его.
Толкуя и думая об аде, мы должны иметь в виду не гибель наших врагов
или друзей, а нашу собственную гибель. Глава эта — не о вашей
жене, не о вашем сыне, и не о Нероне, и не об Иуде. Она — о вас и
обо мне.

СТРАДАНИЕ
10!
IX. СТРАДАНИЯ ЖИВОТНЫХ
Чтобы, как наречет человек всякую
душу живую, так и было имя ей.
Быт. 2: 19
.. .Когда дело идет о природе предмета,
последний должен рассматриваться в его природном,
а не извращенном состоянии.
Аристотель. Политика I, v. 5
Мысль о страданиях животных ужасает нас; и не
потому, что животных очень много (мы уже видели, что
от страданий миллиона существ боли не больше, чем
от страданий одного), но потому, что христианское
объяснение человеческих мук к ним не применимо.
Насколько мне известно, животные не способны ни к
добродетели, ни ко греху; откуда следует, что они не
могут заслуживать страданий, а страдания не могут их
улучшить. Однако мы не должны ставить проблему их
страданий во главу угла — не потому, что они не
важны (все, что искушает нас усомниться в благости Бо-
жией, бесконечно важно), а потому, что нам их не
понять. Господь дал нам возможность хоть как-то
понимать свои страдания; понимать страдания животных
нам не дано. Мы не знаем, почему животные созданы
и кто они такие. Что бы мы о них ни сказали, все будет
неточно, наугад. Из учения о благости Божией мы
вправе вывести без колебаний, что нам только
кажется, будто Бог беспечно жесток к ним; и нам легче в это
поверить, когда мы знаем, что единственные
страдания, известные нам по опыту, — наши собственные —
не доказывают Его жестокости. Все прочее — лишь
догадки.

m
Клайв Стейплз ЛЬЮИС
Для начала вынесем за скобки печальные рассуждения, которых
я коснулся в первой главе. Тот факт, что растения «живут за счет
друг друга» и «безжалостно друг друга губят», совершенно
безразличен в нравственном отношении. «Жизнь» в биологическом смысле
этого слова никак не связана с добром и злом, пока в дело не
вступят ощущения. Сами слова «за счет» и «безжалостно» — просто
метафоры. Уордсворт считал, что цветок «наслаждается воздухом», но
нет никаких оснований верить ему. Конечно, растения реагируют
на внешние вмешательства иначе, чем неорганическая материя; но
человеческое тело под наркозом реагирует еще активнее, хотя
ничего не чувствует. Мы вправе говорить о смерти или гибели
растения как о большой беде, если сознаем, что выражаемся
метафорически. Минералам и цветам, среди прочего, положено поставлять
метафоры для душевных и духовных реальностей. Однако мы не
должны попасть к метафоре в плен. Лес, в котором половина
деревьев покончила с другой половиной, безупречно хорош — он и
красив, и полезен, и ничуть не страдает.
Когда же мы переходим к животным, сразу встают три вопроса.
Во-первых, вопрос о факте: что именно чувствуют животные, как
они страдают? Во-вторых, вопрос о происхождении: как страдание
и боль проникли в их мир? И наконец, вопрос о справедливости:
можно ли примирить их страдания со справедливостью Божией?
1. В сущности, на первый вопрос ответом будет «не знаю», но
кое-что предположить можно. Для начала разделим самих
животных — ведь если бы обезьяна могла понять нас, она бы обиделась,
что ее противопоставляют человеку вместе с червем и устрицей. Без
сомнения, человек и обезьяна больше похожи друг на друга, чем на
червя. Никто не обязывает нас считать, что и на самом низу
животного царства существует чувствительность к боли. Отграничивая
животных от растений, биологи пользуются не теми признаками,
которые выдвинул бы непосредственный непосвященный
наблюдатель, — скажем, не чувствительностью и не способностью к
движению. Однако где-то (мы не знаем где) появляется чувствительность
к боли, ибо нервная система уже похожа на нашу. Но и на этом
уровне мы не должны отождествлять чувствительность с
осознанностью. Если вы не слышали о разнице между ними, она удивит

сподмшк
id:;.
вас, но она очень важна, и нельзя ее списывать со счета.
Предположим, что три ощущения, А, В и С, следуют одно за другим. Когда
это бывает с вами, вы сознаете, что претерпели некий процесс ABC.
Но подумайте о том, чему вы этим обязаны. По-видимому, в вас
есть нечто, в достаточной степени внешнее по отношению к А,
чтобы заметить его исчезновение, и достаточно внешнее по отношению
к В, чтобы заметить его возникновение, и т. д. Именно это я и
назвал осознанностью, и описанный мною процесс — одно из
доказательств того, что душа, хотя и ощущает время, не заполнена
временем вплотную. Но осознать процесс ABC как процесс может только
душа, не сводящаяся к простому чередованию состояний, а скорее
подобная руслу, по которому они движутся, и сама при этом
сознающая свое, отдельное от них единство. Нервная система высших
животных почти наверное отдает себе отчет в ощущениях; но
отсюда не следует, что у них есть «душа», которая сознает в себе
ощущения А и В, сменяющиеся ощущением С. Если нет, не будет
воспринят и процесс ABC. Говоря философским языком, существует
«последовательность восприятий», т. е. ощущения следуют именно в том
порядке, но Бог об этом знает, а животное — нет. У них нет
«восприятия последовательности». Когда такое существо хлестнут два
раза бичом, оно испытает боль дважды, но никакое
«координирующее я» не скажет: «Мне больно», ибо, если бы оно могло отделить
себя от ощущения — русло от потока, оно бы свело воедино и те два
удара. Правильным было бы сказать: «В этом животном имеет
место страдание», а не то, что мы обычно говорим: «Это животное
испытывает страдание»; ведь слово «испытывает» подразумевает, что
существует некое «я», или «душа», или «сознание», возвышающееся
над ощущениями и превращающее их в «опыт», как у нас. Конечно,
мы не можем представить себе такую неосознанную
чувствительность; хотя она бывает и у нас, мы в этих случаях говорим, что «были
без сознания». Животные реагируют на боль, но и мы реагируем
под наркозом и даже отвечаем на вопросы во сне.
Я и гадать не берусь, до какого уровня животной жизни верно
все вышесказанное. Очень трудно предположить, что обезьяна, слон,
кошка или собака лишены хоть какой-то «осознающей души». Но и
без них большая часть того, что мы называем страданием живот-

194
Клайв Огейплз ЛЬЮИС
ных, — не страдания. Мы сами выдумали «невинных страдальцев»
по трогательной причине: нам хочется видеть в животных то, чего в
них нет.
2. Прежде страдания животных возводили к грехопадению
человека; и правда, бесплодный мятеж Адама в немалой степени
испортил мир. Но теперь мы знаем, что животные существовали
задолго до людей и поедали друг друга. Думая об этом, поневоле
вспомнишь то, что не было догмой, но всегда входило в вероучение
Церкви и подразумевается во многих словах Христа, Иоанна и Павла.
Я имею в виду веру в то, что человек не первый восстал против
Бога, — другое, более мощное создание, отступившее от
Создателя, стало князем тьмы и тем самым — князем мира сего. Не все в
это верят, и мне возражали иногда, что Господь, совлекшись Своей
славы, мог разделять как человек предрассудки своего века. Я и сам
считаю, что Иисус-человек не был всеведущим, ибо человеческий
мозг, наверное, не вместит всеведенья, а предполагая, что Его мысль
не связана с мозгом, мы впадем в докетизм, отрицающий истинность
Воплощения. Если бы какие-нибудь Его слова оказались
неверными с исторической или научной точки зрения, это ничуть не
поколебало бы моей веры в то, что Он — Бог. Но учение о сатане не
оказалось неверным. Оно противоречит не научным фактам, а смутному
«духу эпохи», в которой нам довелось жить. Каждый ученый знает,
что в его области открытия делали и все ошибки исправляли
именно те, кто не считается с духом своей эпохи.
И вот, мне представляется вполне вероятным, что некие
невидимые твари действовали во Вселенной, или в Солнечной системе,
или на Земле до сотворения человека. Я не пытаюсь «объяснить все
зло»; я просто расширяю утверждение о том, что зло — порождение
свободной воли. Если, как я сам верю, твари эти существуют, они
могли портить животный мир, когда людей еще не было.
Внутреннее зло животного мира в том, что некоторые животные живут,
уничтожая друг друга. Нечто подобное есть и у растений, но зла тут нет.
Таким образом, вред, причиненный сатаной животным, в
определенной степени подобен вреду, причиненному нам, людям. В
результате грехопадения животная сторона человека перестала
подчиняться стороне человеческой. Так и здесь: по чьей-то злой воле

СТРАДАНИЕ
195
животные соскользнули к образу жизни, свойственному
растениям. Мне скажут, что огромная смертность, порожденная
хищничеством, уравновешивает огромную рождаемость; и будь все
животные травоядными, они бы перемерли с голода. Но я предполагаю,
что рождаемость и смертность соотносительны. Наверное, не было
необходимости в таком избытке половой силы, и князь мира сего
измыслил его в дополнение к хищничеству, как бы дважды
обеспечив наибольшее количество мук. Если вам от этого легче, замените
все мои рассуждения приличной фразой: «жизненной силе нанесен
урон». Это одно и то же, но мне легче верить в ангелов и бесов, чем
в отвлеченные понятия. Да и, в сущности, мифы эти могут
оказаться гораздо ближе к истине буквальной, чем нам представляется.
Вспомним, что Христос однажды счел причиной болезни не гнев
Божий и не природу, а прямо сатану*.
Если гипотеза эта достойна внимания, то возможно и другое:
явившись в мир, человек должен был животных спасти. Даже и
сейчас он творит с ними чудеса; у меня самого собака и кошка мирно
живут вместе. Быть может, человек среди прочего был призван
установить у животных мир, и, если бы он не перешел к противнику,
он бы совершил дела, которых мы и представить себе не можем.
3. Теперь перед нами встает вопрос о справедливости.
По-видимому, не все животные страдают так, как мы это понимаем; но если
у некоторых из них есть что-то вроде личности, что делать с этими
невинными страдальцами? Я только что говорил, что страдания
животных, наверное, порождены не Богом, а дьяволом и длятся
потому, что человек ушел со своего поста. Но если Бог не породил
их, Он их попустил; так что же делать, как помочь животным? Меня
предупредили, чтобы я и не думал рассуждать о бессмертии
животных, иначе я окажусь в компании «старых дев»**. Это меня не
испугало — я не вижу ничего постыдного ни в старости, ни в девстве, и
часто именно старые девы удивляли меня высотой и тонкостью ума.
Не пугают меня и дурацкие вопросы вроде: «Куда же вы денете всех
*Лк. 13: 16.
** А также в компании Дж. Уэсли (см.: Уэсли Дж. Проповедь LXV. Великое
избавление).

196
Клайв СтейплзЛЫОИС
москитов?» На них надо отвечать на том же уровне (скажем: «Рай
для москитов — в аду для людей»). Больше трогает меня то, что ни
в Писании, ни в Предании ничего об этом не говорится. Но это
решало бы вопрос, если бы наше Откровение было некоей «системой
природы», отвечающей на все вопросы. Оно и не пытается дать
полной «картины мироздания»; занавес приподнят лишь в одном месте,
чтобы открыть нам то, что нам необходимо, а не ради нашего
удовольствия или умственного любопытства. Если животные
бессмертны, Бог вряд ли открыл бы нам это. Даже вера в бессмертие людей
возникла в иудаизме не сразу. Тем самым и этот аргумент меня не
пугает.
Истинная сложность в другом: бессмертие (или воскресение, или
вечная жизнь) почти лишено смысла для существа, у которого нет
самосознания. Если жизнь тритона — лишь цепь последовательных
ощущений, в каком смысле Бог может дать ему жизнь после
смерти? Он себя и не узнает. Приятные ощущения другого тритона
ровно так же уравновесят все его земные страдания. И что значит «его»
страдания? Где его «я»? Мне кажется, для существ, наделенных лишь
ощущением, речи о бессмертии быть не может. Ни милость, ни
справедливость не требуют его, ибо у таких существ нет связного опыта
боли. Их нервная система различает по отдельности все буквы —
О, Б, Ь, Л, но читать они не умеют и никогда не сложат их в слово
БОЛЬ. Может быть, это верно по отношению ко всем животным.
Однако мы чувствуем, что у высших животных, особенно у
прирученных, есть хотя бы зачаточное «я». Если это не иллюзия, об их
судьбе стоит подумать. Только не надо брать их отдельно, самих по
себе. Человека можно понять лишь в его связи с Богом.
Животных можно понять лишь в связи с человеком и, через человека, с
Богом. Многим из нынешних верующих мешает здесь
непереваренный кусок атеистического сознания. Атеисты, как им и
положено, видят человека и животных на одной биологической
плоскости, и приручение животных для них — просто вмешательство
одного вида в жизнь другого. «Настоящим», «правильным»
животным они считают дикое, а прирученное животное кажется им
каким-то искусственным. Христианин так думать не должен. Бог
препоручил нам власть над животными, и всякое наше действие

СТРАДАНИЕ
lib*
по отношению к ним — или послушание Богу, или кощунственный
мятеж. Прирученное животное и есть настоящее, правильное,
только оно занимает должное место, только на нем мы вправе
основывать свои выводы. И вот мы видим, что если у него есть
индивидуальность, оно обязано ею своему хозяину. Хорошая овчарка ведет
себя «как человек» благодаря хорошему пастуху. Я уже говорил о
таинственной силе предлога «в». Когда мы читаем Новый Завет, мы
видим, что человек пребывает во Христе, Христос — в Боге, а
Святой Дух — в Церкви и в отдельной душе. И всякий раз предлог наш
означает не совсем одно и то же. Мне кажется (если я неправ,
богословы меня поправят), что в каком-то еще сходном смысле животное
обретает «я» в хозяине. Бессмысленно и думать о животном отдельно
и спрашивать, освятит ли и воскресит ли его Господь. Рассматривать
его надо в том совокупном контексте, в котором животное
приобретает свою «самость», — а именно в контексте «добрых-хозяина-и-
хозяйки,-живущих-вместе-со-своими-детьми-и-животными-в-сво-
ей-доброй-усадьбе»; и контекст этот будет «телом» в том или почти в
том смысле, который вкладывает в это слово апостол Павел. Кто
знает, что из этого «тела» воскреснет вместе с хозяином и хозяйкой?
Наверное, не только то, что нужно для славы Божией, но и то, что
окрашено навеки цветом данного, неповторимого опыта. Потому
мне и кажется возможным, что некоторые животные обретают
бессмертие не сами по себе, а в бессмертии хозяев. А в этом случае (т. е.
если мы берем животное «в контексте») исчезает и главная
трудность — как решить, другое воскресло животное или то самое. Если
мы спросим, где же и в чем «личная идентичность» воскресшего
животного, я отвечу: «Там, где она была при земной его жизни, —
в его отношении к Телу и особенно к хозяину, главе этого Тела».
Другими словами, человек узнает свою собаку, а собака узнает
человека и, узнавши его, будет собой. Бессмысленно спрашивать,
узнает ли она себя. Вероятно, вопрос этот к животным не относится.
Мое описание хорошей овчарки и доброй усадьбы не касается
диких животных и (что много важнее для нас) нелюбимых
домашних. Это всего лишь иллюстрация к теории о воскресении
животных. Мне кажется, что христиане не знают, считать ли им
животных бессмертными, по двум причинам. Во-первых, они боятся, что,

198
К'шйв Огейплз ЛЬЮИС
наделив животное «душой», они сделают менее отчетливым
отличие человека от животного — резкое в духовном смысле и
проблематичное, неопределенное в биологическом. А во-вторых, будущее
счастье животных просто как компенсация за страдания в
настоящем (тучные пастбища под ногами — награда за тяжелую упряжь)
кажется неуклюжим признанием благости Божией. В силу нашей
греховности мы часто непреднамеренно обижаем и детей и
животных; и лучшее, что мы можем сделать, это лаской или лакомым
куском загладить свою вину. Но вряд ли благочестиво вообразить, что
всеведенье действует так же, — как будто Бог по оплошности
наступил животному в темноте на хвост! В таком неумелом деянии я
не могу признать руку мастера; каким бы ни был ответ, он должен
быть лучше этого. Моя теория пытается избежать обоих
возражений. Она ставит Бога в центр мироздания, а человека — в
подчиненный центр земной природы; животные не на одном уровне с
человеком, они подчинены ему, их судьба тесным образом связана с
его судьбой. И бессмертие их — не просто компенсация или
возмещение; это часть новых небес и новой земли, органически
связанная со всем процессом грехопадения и искупления в мире.
Предположим вместе со мной, что личностность домашних
животных в большой степени зависит от человека, что их
чувствительность — это причастность к нашей душе, так же как наша душа —
причастность духовности во Христе. Я думаю, что очень немногие
из животных обладают хоть каким-то «я». Но если у кого-нибудь из
них оно есть и благому Богу приятно, чтобы оно воскресло, их
бессмертие тоже связано с человеком, только не с конкретным, а с
людьми вообще. Я имею в виду вот что: если люди не зря приписывают
животным некие свойства (скажем, невинность — ягненку или
царственность — льву), животные в этом своем качестве и войдут в
окружение воскресшего человека. Если же качества у них другие,
нам не известные, — там, в небесной их жизни*, проявятся они;
ибо, согласно христианской космологии, все на земле связано с че-
* Я имею в виду их участие в небесной жизни человека, который, в свою
очередь, живет во Христе. Наверное, бессмысленно говорить о небесной жизни
животных самих по себе.

СТРАДАНИЕ
199
ловеком, и даже существа, созданные раньше, чем он, выступают в
истинном свете лишь как бессознательные его предшественники.
Когда речь идет о таких далеких от нас созданиях, как дикие или
доисторические животные, мы едва ли знаем, о чем говорим.
Вполне возможно, что у них нет «я» и нет страданий. Возможно даже,
что у каждого рода — одно «я»; и «львиность», а не лев войдет в
новую землю. Мы не можем себе представить и собственной нашей
вечной жизни, тем более не вообразить нам тамошней жизни
животных. Если бы земной лев узнал, что ему уготовано есть сено, как
волу, он счел бы это описанием ада, а не рая. И если во львах нет
ничего, кроме кровожадности, в вечность переходить нечему. Но
если что-то есть, Бог может дать этому и тело, какое пожелает, —
не пожирающее ягненка, а львиное в том смысле, в каком мы
употребляем это слово, когда говорим о силе, царственности и
великодушии. И мне кажется, пророк употребил восточную метафору,
когда сказал, что барс будет лежать вместе с козленком. По-моему,
барс или лев, уже никому не опасные, все равно будут внушать
какой-то высокий страх, и мы увидим впервые то, что здесь, на земле,
по-бесовски неверно пытались выразить клыки или когти.

200 RiaiinOrniiuKulblOUC
X. РАЙ
Молите всей душой о чуде! Стойте
В молчании... а кто не верит, лучше
Пускай уйдет...
Шекспир
Пошли в пучине милостей Твоих
мне смерть, желанную для всех живых.
Мадам Гийон
Думаю, — говорит апостол Павел, — что нынешние
временные страдания ничего не стоят по сравнению с тою
славою, которая откроется в нас» (Рим. 8:18). Если так,
книга о страданиях, не повествующая о рае, окажется
неполной. И Писание, и Предание восполняют земные
скорби небесной радостью, и без этого проблему
страдания не решить по-христиански. Мы же боимся
упомянуть о рае. Мы боимся упрека в том, что стараемся ради
награды, или в том, что мы пытаемся ускользнуть от
созидания счастья здесь, на земле. Но небесная награда или
есть, или ее нет. Если ее нет, то христианство ложно, ибо
учение о рае неотделимо от него. Если она есть, придется
взглянуть на эту истину так же прямо, как и на всякую
другую, не размышляя, годится ли она для
политических митингов. Мы зря боимся, что рай — как бы взятка,
подкуп. В раю нет никакой приманки для корыстной
души. Можно смело открыть чистым сердцем, что они
узрят Бога, — только они и хотят Его узреть. Награда не
всегда предполагает корысть. Любовь мужчины к
женщине не назовут корыстной, если он хотел бы на ней
жениться. И любовь к стихам не корыстна, если мы хотим
читать стихи, и любовь к упражнениям, если мы любим
бегать, прыгать и ходить. Любовь всегда стремится к
тому, чтобы ее предмет принес ей радость.

СТРАДАНИЕ
2Ш
Вы думаете, быть может, что теперь не говорят о рае, потому что
он никому по-настоящему не нужен. Посмею предположить, что нам,
как и всем нынешним людям, это только кажется. Все, что я сейчас
скажу, — мое мнение, совершенно ничем не подкрепленное; и я
отдаю себя на суд лучших христиан и лучших богословов, чем я. Иногда
и сам я думаю, что мы не хотим рая, но много чаще я не знаю, хотим
ли мы чего-нибудь еще. Наверное, вы замечали, что ваши любимые
книги чем-то связаны. Вы очень хорошо знаете, что именно любите в
них, хотя и не сумеете назвать это; но ваши друзья вообще этого не
видят и удивляются, как вы можете любить и то и это сразу. Или
представьте себе, что вы увидели дерево и луг и поняли, что именно
их искали всю жизнь, а потом обернулись к спутнику, и оказалось,
что они ему ничего не говорят. И во вкусах то же самое: мы ощущаем
что-то невыразимо прекрасное в запахе свежей древесины или в
плеске воды о днище лодки, но это не сливается с нами, а как бы таится в
глубине. Самые прочные дружбы родятся тогда, когда мы наконец
встречаем человека, который хоть немного, хоть как-то любит то, о
чем вы тосковали с рождения, то, что вы ищете, видите, провидите
сквозь другие, ненужные желания, в любой просвет более громких
страстей, день и ночь, год за годом, с раннего детства до старости и ни
разу не обрели. Все, что мало-мальски серьезно владело вашей
душой, было лишь отблеском, невыполненным обещанием,
неуловимым эхом. Но если бы это эхо окрепло в звук, вы бы сразу узнали и
сказали уверенно и твердо: «Для этого я и создан». Мы никому не в
состоянии об этом рассказать. Это — сокровенная печать каждой
души, о которой рассказать невозможно, хотя мы стремимся и
стремились к ней раньше, чем нашли себе жену, друга, дело, и будем
стремиться в смертный час, когда для нас уже не будет ни друга, ни дела, ни
жены. Пока мы есть, есть и это. Если мы это утратим, мы утратим все*.
Быть может, душа обязана этим среде или наследственности; что
ж, и среда и наследственность орудия Божий, которыми Он творит
душу. Здесь и сейчас я говорю не о том, как Он творит
неповторимую природу души, а о том, почему у Него все наши души разные.
Если бы различия между нами не были Ему нужны, я просто не знаю,
* Конечно, я не хочу сказать, что неустранимое стремление, которое Создатель
дал нам, людям, — дар Святого Духа тем, кто пребывает во Христе. Это не знак
святости, а знак принадлежности к роду человеческому.

202
Клайв Стейплз ЛЬЮИС
зачем бы Ему творить хотя бы две души. Все, что в вас есть, никак
не тайна для Него, и придет день, когда это не будет тайной и для
вас. Форма, в которой отливают ключ, очень странная, если вы не
видели ключа, и ключ очень странен, если вы не видели замочной
скважины. Ваша душа странной формы, потому что именно эта
выемка придется к одному из неисчислимых выступов Божьего
бытия, именно этот ключ откроет одну из дверей дома, где обителей
много. Ведь спасти надо не отвлеченное человечество, а вас,
читателя, с вашим именем и вашим лицом. Если вы не помешаете Богу,
все в вас, кроме греха, достигнет радости. В брокенском призраке
каждый узнавал свою первую любовь, потому что призрак лгал,
обманывал. Но в Господе каждая душа узнает свою первую любовь,
потому что Он и есть ее первая любовь. Вы увидите, что ваше место
в небесах создано для вас, ибо и вы созданы для него, и вас пригонят
к нему дюйм за дюймом, словно перчатку к руке.
Именно с этой точки зрения легче понять, чего мы лишаемся в
аду. Всю жизнь мы сильно и не совсем осознанно грезим о чем-то
недостижимом и вот — просыпаемся и видим, что оно — наше или
что оно было рядом и пропало навсегда.
Вы скажете, быть может, что, толкуя слова о бесценной
жемчужине, я исхожу из своего опыта, но это не так. То, о чем я говорю,
не дается в опыте. Мы знаем, что мы испытали лишь стремление к
нему, само же оно никогда не воплощалось ни в мысль, ни в образ,
ни в чувство. И всегда оно зовет нас не углубляться в себя, а как бы
из себя выйти. Если же вы не пойдете за ним и будете праздно
лелеять свои мечтания, оно от вас уйдет. «Дверь в жизнь отворяется за
вашей спиной»*. Сокровенный огонь в вас угаснет, если вы станете
раздувать его. Плесните в него масла нравственности или догмы,
отвернитесь, делайте свое дело — и он разгорится. Мир — картина
с золотым фоном, мы — люди на ней, и нам не увидеть золота, пока
мы не выйдем в трехмерное пространство смерти. Но отблески мы
видим; затемнение — неполное; щели в ставнях есть. Порою все
вещи больше самих себя, ибо сквозь них светит тайна.
Быть может, я неправ, и наше сокровеннейшее стремление —
тоже частица ветхого человека, которую надо распинать до самой
смерти. Однако, чтобы распять, надо поймать — а его не изловишь.
* Макдональд Дж. Алек Форбз, гл. 33.

СТРАДАНИЕ
203
Не только свершение, но и сама мечта не вмещается ни во что на
свете. Что бы вы ни приняли за нее, оно оказывается не тем, так что
сколько ее ни распинай, сколько ни меняй, она не станет меньше,
чем есть; ее ведь у нас как бы и нет. А если и это не так, есть что-то
другое, прекраснейшее. Но «есть» и «прекраснейшее» и будет, в
сущности, определением того, о чем я пытаюсь рассказать.
То, к чему мы так сильно стремимся, уводит нас от своекорыстия.
Даже стремление к земному благу остается живым лишь в том
случае, если вы махнете на него рукой. Этот закон непреложен: зерно
умирает, чтобы жить; хлеб надо пустить по водам; теряющий душу
свою — обретает ее. Но жизнь зерна, возвращение хлеба и обретение
души не менее реальны, чем жертва, неизбежно их предваряющая.
Истинно сказано: «В раю нет своего, а если кто назовет что своим, то
будет низвергнут в ад и станет злым духом»*. Но сказано и так: <<..
.побеждающему дам... белый камень и на камне написанное новое имя,
которого никто не знает, кроме того, кто получает» (Откр. 2: 17).
Что принадлежит человеку больше, чем это имя, которое даже в
вечности знают только он и Бог? И что означает эта тайна? Не то ли, что
каждый блаженный вечно ведает и хвалит какую-нибудь одну грань
Божией славы, как не познает ее и не восхвалит никто другой? Бог
создал нас разными, чтобы любить нас по-разному — не «меньше» и
«больше» (Он всех любит беспредельно), а именно по-разному, как
мать любит детей. Поэтому и возможна любовь блаженных друг к
другу, содружество святых. Если бы все одинаково видели и славили
Бога, песнь торжествующей Церкви слилась бы в одну ноту.
Аристотель учил, что город — единство непохожих**, а у апостола Павла
мы читаем, что тело — единство разных членов***. Рай — и город
и тело именно потому, что блаженные неодинаковы; рай — это
общество, ибо каждому всегда и вечно есть что поведать о «Боге
своем», Которого все они вместе славят как «Бога нашего».
Каждая душа отдает всем другим свое единственное знание, всегда
неполно и так прекрасно, что земная ученость и земные искусства —
лишь ненужное подобие ее рассказа; и я уверен, что люди созданы
разными и для этого.
* Theologia Germanica, LI.
** Политика II, 2, 4.
*** 1 Кор. 12: 12-30.

Клайв Огейплз ЛЬЮИС
Ибо союз возможен лишь между разными; и если мы это поймем,
мы, быть может, увидим хоть краем глаза значение всех тварных
вещей. Пантеизм не столько неверен, сколько недействителен. До
сотворения мира можно было сказать, что все есть Бог. Но Бог
пожелал, чтобы вещи были не такими, как Он, и потому могли научиться
любви к Нему и достигнуть единения с Ним, а не простого подобия.
Он тоже пустил хлеб по водам, бросил зерно в землю. Даже в твар-
ном мире мертвая материя едина с Богом в том смысле, в каком люди
с Ним не едины. Но (в отличие от языческих мистиков) Бог не хочет
возвращать нас к такому единству; Он хочет, чтобы мы отличались
друг от друга с предельной четкостью и могли соединиться с Ним в
лучшем, высшем смысле. И в самой Троице Слово — не только Бог,
Оно и вместе с Богом. Отец предвечно рождает Сына, Дух предвеч-
но исходит от Них. Бог ввел различие внутрь Себя, чтобы в единении
любви превзойти единство самотождественности.
Но вечное отличие каждой души, из-за которого неповторим
каждый союз человека с Богом, никак не нарушает закона о том, что
нет своего на небесах. Мне кажется, в раю каждая душа
непрестанно раздает блаженным ближним все, что получает. Что же до Бога,
вспомним, что душа — это отверстие, полость, которую Он
заполняет; и союз с Ним, почти по самому определению, —
непрестанная самоотдача, раскрытие, откровение, препоручение себя.
Блаженная душа — сосуд, который все лучше и лучше принимает
расплавленный металл; тело, все легче и легче выносящее яростный
жар духовного солнца. Не думайте, что на небе прекратятся победы
над собой и вечная жизнь не будет вечным умиранием. Мы
говорили, что в аду могут быть удовольствия (упаси нас от них, Господи!);
так и в раю может быть что-то, подобное страданию (Господи, дай
поскорее изведать его!).
Ибо, отдавая себя, мы ближе всего к ритму тварного, да и
всякого бытия. Предвечное Слово отдает Себя в жертву не только на
Голгофе. В Свой смертный час наш Спаситель «совершил на холодных
окраинах то, что делал во славе и радости у Себя дома»*.
Рожденный Бог вечно предает Себя Богу рождающему; и Отец славит Сына,
как Сын славит Отца**. Со всем смирением мирянина посмею со-
* Макдональд Дж. Непроизнесенные проповеди, 3-я книга, стр. 11-12.
**Ин. 17: 1,4-5.

СТРАДАНИЕ
Ж:
гласиться с тем, что «Бог любит Себя не как Себя, а как Благо, и
если бы было на свете большее благо, Он возлюбил бы его, а не
Себя»*. Всюду, от высших до низших, «я» существует лишь для того,
чтобы мы его отдали, и становится от этого еще более собою, чтобы
мы полнее отдали его, и так без конца. Это — не закон небес, от
которого можно уклониться на земле, и не земной закон, от
которого мы уйдем в спасении. За его пределами не земля, не природа, не
«обычная жизнь», а просто ад. Но и ад обязан ему лишь
единственной своей реальностью. Страшная замкнутость в себе — лишь
производное от самоотдачи, реальности абсолютной. Эту форму
принимает тьма внешняя, облекая и очерчивая то, что есть, что
обладает формой и своей природой.
«Я», золотое яблоко, брошенное природой ложным богам, стало
яблоком раздора, ибо они не знали первого правила священной игры:
коснись мяча и бросай его другому. Взять его в руки — грех,
оставить себе — смерть. Когда же оно летает от игрока к игроку так
быстро, что его и не увидишь, и Господь Сам ведет игру, отдавая
Себя твари в рождении и получая ее — в ее добровольной жертве,
вечный танец несказанно прекрасен. Вся боль и радость, ведомая
нам здесь, на земле, — лишь первое приближение к нему; но чем
ближе мы к его предвечному ладу, тем дальше от нас земные боли и
радости. Танец весел, но танцуют его не для веселья, даже не для
добра, даже не для любви. Он Сам — Любовь, Сам — Добро, и
потому в Нем радость. Не Он для нас, а мы для Него. Пустота и
огромность Вселенной, пугавшие нас в первой главе, и сейчас поразят
нас, ибо, даже если они — побочный плод нашего трехмерного
воображения, они символизируют великую истину. Как Земля перед
звездами — человек перед всем тварным миром; как звезды перед
Вселенной — все твари, все силы и престолы перед бездной Бытия,
которое нам и Отец, и Спаситель, и Утешитель, хотя ни мы, ни
ангелы не можем ни сказать, ни помыслить, что Оно для Себя и в Себе.
Ибо все мы — твари, Он один — Сущий. Наше зрение достаточно
слабо и не в силах вынести света Того, Кто был, и есть, и будет, и не
может быть иным.
* Theologia Germanica, XXXII.

206
Клайв Огейплз ЛЬЮИС
ДОПОЛНЕНИЕ*
оли на свете много, и распознать ее нетрудно. Гораздо
труднее точно и полно определить поведение
страждущего, особенно при таком поверхностном, хотя и
близком общении, как общение пациента с врачом.
Однако врач неизбежно накапливает наблюдения, которые
обобщаются с годами. Острая физическая боль
ужасна, пока она длится. Тот, кто испытывает ее, обычно
не кричит. Он просит помощи, но ему слишком
трудно расходовать силы, движение и дыхание. Очень
редко он теряет контроль над собой и, так сказать, себя
не помнит. Словом, в этом смысле острая и недолгая
боль не так уж часто становится невыносимой. Когда
же она проходит, она не оставляет следов в душе.
Долгая, постоянная боль действует на душу сильнее, но и
здесь нередко больной не жалуется или жалуется мало,
проявляя большую силу духа и большое смирение.
Гордыня его сломлена, но иногда он скрывает страдание
из гордости. Бывает, что долгая боль и разрушает душу,
человек становится злым и пользуется своей болезнью,
чтобы изводить домашних. Но удивительно не это,
удивительно то, что таких случаев мало, а героических —
много. Физическая боль бросает человеку вызов, и
большинство узнает его и принимает. Конечно, очень
долгая болезнь и без боли изматывает душу. Больной
отказывается от борьбы и погружается в отчаяние,
жалеет себя. Однако и здесь некоторые сохраняют
ясность духа и память о других. Это бывает редко, но
всегда беспредельно трогает.
Душевная боль не так наглядна, как физическая,
но встречается она чаще и вынести ее, в сущности,
* За эти сведенья я благодарю профессора Р. Хэварда, давно
работающего в клинике.

СТРАДАНИЕ
207
труднее. К тому же ее обычно скрывают, а это само по себе нелегко.
Однако, если мы примем ее лицом к лицу, она очистит и укрепит
душу и — чаще всего — минует. В тех же случаях, когда мы
принимаем ее не всю, или вообще не принимаем, или не опознаем ее
причину, она не проходит, и мы становимся хроническими
неврастениками. Но и постоянную душевную боль иные переносят
героически. Она даже стимулирует их творчество, а характер укрепляет так,
что он становится поистине стальным.
Когда повреждена душа, т. е. когда человек психически болен,
картина много безотрадней. Во всей медицине нет ничего столь
страшного, как хроническая меланхолия. И все же сумасшедшие
далеко не всегда мрачны (я говорю, конечно, о других видах
сумасшествия, не о меланхолии). Выздоровев же, они не помнят своей
болезни.
Боль предрасполагает к героизму, и этим очень часто
пользуются.

РШШ1
ЕРШ
ПРЕДИСЛОВИЕ
лейк писал о браке Неба и Ада. Я пишу о расторжении
этого брака не потому, что считаю себя вправе спорить
с гением, — я даже не знаю толком, что он имел в виду.
Но, так или иначе, люди постоянно тщатся сочетать
небо и ад. Они считают, что на самом деле нет
неизбежного выбора и, если хватит ума, терпения, а
главное — времени, можно как-то совместить и то и это,
приладить их друг к другу, развить или истончить зло
в добро, ничего не отбрасывая. Мне кажется, что это
тяжкая ошибка. Нельзя взять в путь все, что у тебя
есть, иногда приходится даже оставить глаз или руку.
Пути нашего мира — не радиусы, по которым рано или
поздно доберешься до центра. Что ни час нас
поджидает развилка, и приходится делать выбор. Даже на
биологическом уровне жизнь подобна дереву, а не реке.
Она движется не к единству, а от единства, живые
существа тем более разнятся, чем они совершеннее.
Созревая, каждое благо все сильнее отличается не
только от зла, но и от другого блага.

210
Клайв Огейплз ЛЬЮИС
Я не считаю, что всякий, выбравший неверно, погибнет, он
спасется, но лишь в том случае, если снова выйдет (или будет выведен)
на правильный путь. Когда сумма неверна, мы исправим ее, если
вернемся вспять, найдем ошибку, подсчитаем снова, и не исправим,
если будем просто считать дальше. Зло можно исправить, но нельзя
перевести в добро. Время его не врачует. Мы должны сказать «да»
или «нет», третьего не дано. Если мы не хотим отвергнуть ад или
даже мир сей, нам не увидеть рая. Если мы выберем рай, нам не
сохранить ни капли, ни частицы ада. Там, в раю, мы узнаем, что
все при нас, мы ничего не потеряли, даже если отсекли себе руку.
В этом смысле те, кто достойно совершил странствие, вправе
сказать, что всё — благо и что рай всюду. Но пока мы здесь, мы не
вправе так говорить. Нас подстерегает страшная ошибка: мы
можем решить, что все на свете — благо и всюду — рай. «А как же
земля?» — спросите вы. Мне кажется, для тех, кто предпочтет ее
небу, она станет частью ада, для тех, кто предпочтет ей небо, —
частью рая.
Об этой небольшой книжке скажу еще две вещи. Во-первых, я
благодарен писателю, имени которого не помню. Рассказ его я
читал несколько лет назад в ослепительно пестром американском
журнале, посвященном так называемой научной фантастике, и
позаимствовал идею сверхтвердого, несокрушимого вещества. Герой
посещает не рай, а прошлое и видит там дождевые капли, которые
пробили бы его, как пули, и бутерброды, которые не укусишь, —
все потому, что прошлое нельзя изменить. Я с неменьшим
(надеюсь) правом перенес это в вечность. Если автор этого рассказа
прочитает эти строки, пусть знает, что я ему благодарен. И второе:
прошу читателя помнить, что перед ним — выдумка. Конечно, в ней
есть нравственный смысл, во всяком случае, я к этому стремился. Но
сами события я придумал и ни в коей мере не выдаю за то, что нас
действительно ждет. Меньше всего на свете я пытался удовлетворить
любопытство тех, кого интересуют подробности загробной жизни.

РАСТОРЖЕНИЕ ЬРАКЛ 2П
3
Ьчему-то я ждал автобуса на длинной уродливой
улице. Смеркалось, шел дождь. По таким улицам я
бродил часами, и все время начинались сумерки, а дождь
не переставал. Время словно остановилось на той
минуте, когда свет горит лишь в нескольких витринах,
но еще не так темно, чтобы он веселил сердце.
Сумерки никак не могли сгуститься во тьму, а я никак не мог
добраться до мало-мальски сносных кварталов. Куда
бы я ни шел, я видел грязные меблирашки, табачные
ларьки, длинные заборы, с которых лохмотьями
свисали афиши, и те книжные лавчонки, где продают
Аристотеля. Людей я не встречал. В городе как будто не
было никого, кроме тех, кто ждал автобуса. Наверное,
потому я и встал в очередь.
Мне сразу повезло. Не успел я встать, как
маленькая бойкая женщина прямо передо мной
раздраженно сказала спутнику:
— Ах, так? А я возьму и не поеду! — и пошла
куда-то.
— Не думай, — с достоинством возразил
мужчина, — что мне это нужно. Ради тебя стараюсь, чтоб
шуму не было. Да разве кому-нибудь до меня есть дело?
Куда там...
И он ушел.
«Смотри-ка, — подумал я, — вот и меньше на два
человека».
Теперь я стоял за угрюмым коротышкой, который,
метнув на меня злобный взгляд, сказал соседу:
— Из-за всего этого хоть не езжай...
— Из-за чего именно? — спросил его высокий
краснолицый мужчина.
— Народ черт знает какой, — пояснил коротенький.

212
Клайв Огейплз ЛЬЮИС
Высокий фыркнул и сказал не то ему, не то мне:
— Да плюньте вы! Нашли кого бояться.
Я не отреагировал, и он обратился к коротенькому:
— Значит, плохи мы для вас?
И тут же ударил его так сильно, что тот полетел в канаву.
— Ничего, ничего, пускай полежит, — сказал он неизвестно
кому, — я человек прямой, не дам себя в обиду.
Коротенький не стремился занять свое место. Он медленно
заковылял куда-то, а я не без осторожности встал за высоким. Тут ушли
под руку два существа в брюках. Оба визгливо хихикали (я не смог
бы сказать, кто из них принадлежит к какому полу) и явно
предпочитали друг друга месту в автобусе.
— Ни за что не втиснемся!.. — захныкал женский голос
человека за четыре до меня.
— Уступлю местечко за пять монет, — сказал кто-то.
Зазвенели деньги. Раздался визг, потом хохот. Женщина
кинулась на обманщика, очередь сомкнулась, и место ее исчезло. Когда
пришел автобус, народу оставалось совсем немного. Автобус был
прекрасен. Он сиял золотом и чистыми, яркими красками. Шофер
тоже сиял. Правил он одной рукой, а другой отгонял от лица
липкий туман.
Очередь взвыла:
— Ничего устроился!
— Форсу-то, форсу!
— Ух, смазал бы я его!
Шофер, на мой взгляд, не оправдывал таких эмоций, разве что
твердо и хорошо вел машину. Люди долго давили друг друга в
дверях, хотя там было достаточно места. Я вошел последним.
Пол-автобуса оказалось пустым, я сел в сторонке, не проходя вперед.
Однако тут же ко мне подсел косматый человек, и автобус тронулся.
— Вы, конечно, не возражаете, — сказал косматый. — Я сразу
увидел, что вы смотрите на них, как я. Не пойму, чего они едут! Им
там не понравится. Сидели бы тут. Вот мы — дело другое.
— А им тут нравится? — спросил я.
— Да как везде, — отвечал он. — Кино есть, ларьки есть, всякие
развлечения. Никакой интеллектуальной жизни. Но что им до того?

РАСТОРЖЕНИИ БРАКУ
2!;:
Со мной, конечно, произошла ошибка. Надо бы мне сразу уехать, но
я пытался их расшевелить. Нашел кое-кого из старых знакомых,
создал кружок... Ничего не вышло. Опустились. Я, правда, и раньше
не очень-то верил в Сирила Блеллоу, писал он слабо, но он хоть
разбирался в искусстве. А сейчас — одна спесь, одно самомнение. Когда
я стал читать ему свои стихи... Постойте, надо бы и вам взглянуть.
Я с ужасом увидел, что он вынимает из кармана очень много
исписанных листов, и начал быстро объяснять, что забыл очки, но сам
себя перебил.
— Смотрите-ка, — воскликнул я, — мы летим!
Действительно, мы летели. Под нами сквозь мглу и дождь
виднелись мокрые крыши, и крышам этим не было конца.
Косматый поэт недолго терзал меня, беседу нашу прервали, но
узнал я о нем довольно много. Как выяснилось, ему удивительно не
повезло. Родители не понимали его, ни в одной из пяти школ не
разглядели и не оценили его дарований. К довершению бед, он был из тех, кому
абсолютно не подходит экзаменационная система. В университете он
догадался, что несправедливости эти не случайны, а вызваны нашей
экономической системой. Капитализм, оказывается, не только
угнетает рабочих, но и портит вкус и притупляет ум. Догадавшись об этом, он
стал коммунистом, но тут Россия заключила союз с
капиталистическими странами, он снова оказался не у дел и уклонился от призыва.
Неприятности, связанные с этим, его вконец озлобили. Он решил ехать в
Америку, но Америка вступила в войну. Тогда он понял, что новая
поэзия найдет приют лишь в Швеции, но бюрократы и мещане его туда
не пустили. Туго было и с деньгами. Отец, человек тупой и отсталый,
давал ему гроши. И девушка его обидела. Он думал, она взрослый,
современный человек, а оказалось, она мещанка с моногамным
комплексом. Он же, надо сказать, особенно не терпит собственничества. В
общем, больше выдерясать он не мог. Он бросился под поезд.
Я вздрогнул, но он не заметил этого.
Однако ему и тут не повезло. Его направили в серый город. По
ошибке, конечно. «Вот увидите, — сказал он, — обратно поедут все,
кроме меня». Он-то останется. Он знает, что там его, конечно, ждет
слава. А сейчас, поскольку у меня нет очков, он прочитает мне
отрывок, который не понял и не оценил Сирил Блеллоу...

!>!4
Клайв Стейплз ЛЬЮИС
Тут нас и прервали. По всему автобусу негромко кипели склоки,
и одна, в конце концов, перекипела через край. Засверкали ножи,
засвистели пули, но никого не ранило. Когда все утихло, я оказался
цел и невредим, но почему-то на другом месте. И сосед у меня был
другой, неглупый с виду, толстоносый, в котелке. Я выглянул в окно.
Мы поднялись так высоко, что внизу все слилось воедино. Я не
различал ни рек, ни полей, ни гор, и мне показалось, что куда ни
глянь — улицы серого города.
— Какой-то город дурацкий, — начал я, — ничего не пойму! На
улицах никого нет. А раньше тут было много народу?
— Нет, — отвечал толстоносый. — Дело в том, что у нас здесь
все очень склочные. Прибудет кто-нибудь, поселится и сразу
поссорится с соседом. За неделю доходит до того, что рядом жить нельзя.
Места много — все уже переругались и уехали. Селится он на
соседней улице, а если там тоже найдется сосед, передвигается еще
дальше. В конце концов он строит себе на отшибе новый дом. Тут это
просто: представь себе дом — и готово. Так город и растет.
— А улицы стоят пустые?
— Вот именно. И время тут другое. Эта остановка, где мы
ждали, за тысячи километров от того места, куда прибывают с земли.
Все, кого вы видите, живут недалеко от остановки, но добираются
они до нее много столетий по нашему времени.
— А где же те, кто раньше прибыл? Ведь не они первые?
— Вот именно. Не они. Те еще дальше продвинулись,
перемахнули, так сказать. Жуткая даль... Там, где я живу, есть пригорок, а
один здешний житель завел телескоп. Мы разглядели огоньки. Дома
друг от друга миль за тысячу. То-то и плохо. Я думал, увижу этих,
исторических... А никого нет.
— Если бы они вовремя вышли, они бы успели к автобусу?
— Как вам сказать... вообще-то да. Но они не хотят, эти все —
Тамерлан, Чингиз-хан, Генрих VIII...
— Не хотят?
— Вот именно. Ближе всех Наполеон. У нас двое ходили его
смотреть. Они, конечно, давно вышли, еще до меня, а вернулись
при мне. Теперь мы знаем, где его дом. Маленькое такое
пятнышко, а кругом пустота, ничего нет.

РАСТОРЖЕНИЕ БРАКА
215
— Они там были?
— Вот именно. Дом у него большой, длинный, окон много,
всюду свет. От меня, конечно, не разглядишь. Так, вроде головки
булавочной...
— А его самого они видели?
— Вот именно. Заглянули в окно.
— Что же он делал?
— Ходил взад-вперед. Туда-сюда, туда-сюда, как маятник. Они
целый час смотрели, а он все ходит и ходит. И приговаривает: «Это
Ней виноват... Это Сульт виноват... Жозефина виновата... Россия
виновата... Англия...» Маленький, жирненький, усталый какой-то,
ходит и ходит.
— Значит, город так и будет расти? — спросил я.
— Вот именно, — отвечал толстоносый, — но можно принять
меры.
— Какие же?
— Между нами говоря, этим я сейчас и занимаюсь. Что у нас
плохо? Плохо то, что здесь нет потребностей. Все у нас доступно,
правда — не первый сорт, зато делать ничего не надо, только
представь себе — и готово. Другими словами, у нас нет экономической
базы для совместной жизни. Если бы людям был нужен настоящий
магазин, они бы около него и селились. Общество зиждется на
нужде. Тут-то я и вмешаюсь. Я еду не ради здоровья. Честно говоря,
вряд ли мне там понравится. Но если я привезу к нам вниз
настоящие вещи, тут же возникнет спрос. Открою дельце, люди ко мне
стянутся. Централизация! На них на всех двух улиц хватит. Мне —
выгода, им — польза.
— Вы думаете, если им придется жить рядом, они будут меньше
ссориться?
— Как вам сказать... поставим вопрос иначе. Их можно будет
утихомирить. Заведем полицию. Вобьем в них порядок (тут он
понизил голос). Все лучше... Безопасней...
— А какая опасность? — начал я, но он толкнул меня, и я понял,
что надо спросить иначе.
— Простите, — начал снова я, — если им все так доступно,
зачем им настоящие вещи?

216
Клайв Стейплз ЛЬЮИС
— Ну как же! Им нужно, чтобы дом защищал от дождя.
— А эти не защищают?
— Конечно нет. Куда им!
— Зачем же их строить?
Он нагнулся ко мне.
— Все ж безопасней как-то... — прошептал он, — вроде бы
вернее... Теперь-то ничего, а вот потом... Сами понимаете...
— Что? — спросил я, невольно понижая голос.
— Скоро стемнеет, — еле внятно пробормотал он.
— Вы хотите сказать, — уточнил я, — что ночь действительно
настанет?
Он кивнул.
— А причем тут дома?
— Ну... Кому тогда приятно оказаться без крова...
— Почему?
Он что-то сказал так быстро и тихо, что я несколько раз
попросил его повторить. Наконец, он повторил довольно сердито — те,
кто шепчет, часто сердятся, — а я спросил по забывчивости громко:
— Кто это «они»? Чего вы боитесь? Почему они выйдут, когда
стемнеет? Чем защитит воображаемый дом?
— Этта что такое? — крикнул высокий пассажир. —
Разболтались! Шепчутся, видите ли! Слухи распускают! Эй, Айки, заткнись!
Кому говорю!
«Так его!», «Черт-те что!», «Управы на них нет!», «И кто их
пустил!», «Так его!» — закричали пассажиры.
Толстый, чисто выбритый человек, сидевший перед нами,
обернулся ко мне.
— Прошу прощения, — сказал он. — Я поневоле услышал часть
вашего разговора. И где только берутся эти темные предрассудки!
Простите?.. Ну конечно, чистая выдумка! Нет ни малейших
оснований полагать, что сумерки сменятся тьмой. В образованных
кругах на это смотрят иначе. Странно, что вы не слышали... Теперь мы
считаем, что этот слабый, мягкий свет сменится зарей. Понемногу,
конечно, постепенно. А что до страсти к «настоящим вещам», о
которой говорил наш друг, то это грубый материализм. Что с них взять?
Отсталые люди, привязаны к земному... Для нас этот истинно ду-

РАСТОРЖЕНИЕ БРАКА
217
ховный город (да, при всех его недостатках, он духовен) — как бы
детская, где творческий человек, освобожденный от уз материи,
пробует крылья. Возвышенная мысль!
Пока шли эти разговоры, в автобусе становилось светлее.
Грязно-серое пространство за окнами стало жемчужным, потом бледно-
голубым, потом ярко-синим. Нигде не было ни пейзажей, ни
солнца, ни звезд, только сияющая бездна. Я опустил стекло, вдохнул
благоуханный и прохладный воздух, но тут мой культурный
собеседник страшно заорал: «Какого черта!», навалился на меня и резко
поднял стекло.
— Вы что?
Я огляделся. Автобус был залит ярким, жестким светом. Увидев
лица моих спутников, я содрогнулся. Одни были иссохшие, другие
распухшие, одни — по-идиотски злобные, другие совершенно
пустые, но все какие-то линялые и перекошенные. Казалось, если свет
станет ярче, они развалятся на куски. В автобусе было зеркало, и я
вдруг увидел свое лицо.
А свет все разгорался.
Над нами снова нависла скала. Она шла отвесно вверх и вниз,
дна я не различал, поверхность была темной и мшистой. Мы
поднимались вверх. Наконец, мы увидели вверху ярко-зеленую тонкую
черточку, ровную, как струна. Вскоре мы достигли ее и
заскользили над поросшей травою равниной, по которой текла большая река.
Мы явно спускались — верхушки высоких деревьев были все
ближе. Вдруг автобус встал. Мы подпрыгнули на сиденьях. Спутники
мои кинулись гурьбой к выходу, толкаясь и бранясь на все лады.
Я остался один и услышал, как за закрытой дверью в ясной тишине
поет жаворонок.
Вышел и я. Было светло и прохладно, как летним утром,
минуты за две до восхода солнца, но само пространство показалось мне
иным, незнакомым, каким-то особенно большим, словно и небо
здесь дальше, и поляна просторней, чем на маленьком шарике
Земли. Я как бы вышел наружу, и даже Солнечная Система была
теперь домашней, почти игрушечной. Мне стало свободно и
страшновато, и от обоих этих чувств я не отделался до конца описывае-

218
Клайв Огейплз ЛЬЮИС
мых здесь событий. Описать эти чувства я не могу и вряд ли
добьюсь того, что вы, читая мой отчет, будете о них помнить. У меня
просто руки опускаются — как же передать, как выразить то, что
я видел и слышал.
Сперва я, разумеется, взглянул на своих спутников, еще
стоявших у автобуса, хотя кое-кто и сделал два-три неуверенных шага.
Взглянул и обомлел. Теперь, на свету, они казались прозрачными —
совсем прозрачными, когда стояли между мной и светом, и
мутноватыми, когда стояли в тени. Говоря строго, они были призраками.
Их можно было и не видеть, как грязь на оконном стекле. Трава под
их ногами не сминалась, даже капли росы не осыпались на землю.
Потом я увидел все иначе, то ли в уме, то ли в глазах моих что-то
сдвинулось, и люди стали обычными, а трава и деревья очень
плотными и весомыми, так что по сравнению с ними люди казались
прозрачными. Догадка мелькнула в моем мозгу, я наклонился и
попробовал сорвать ромашку. Стебель рваться не стал. Он даже не
откручивался, вообще не двигался, хотя я ободрал о него руки и весь
вспотел. Ромашка была твердой не как дерево и не как железо, а как
алмаз. Рядом с ней лежал маленький листок. Я попытался его
приподнять, сердце чуть не разорвалось, но немножко я этот листок
приподнял. Однако тут же и выронил — он был тяжелее мешка с
углем. Я стоял, тяжело дышал и глядел на ромашку, как вдруг
заметил, что вижу траву сквозь свои ступни. Значит, и я — призрак.
Мне стало до тошноты страшно. «Вот это да! — подумал я. —
Попался...»
— Не хочу, не хочу! — закричал кто-то. — Нервы не выдержат!
Мимо меня к автобусу пронесся призрак женского пола. Больше
я его не видел.
Прочие топтались на месте.
— Эй, как вас! — сказал шоферу высокий. — Когда обратно
поедем?
— Можете и совсем не ехать, — отвечал шофер. — Сколько
хотите, столько здесь и будете.
— Просто смешно, — прошептал кто-то мне на ухо. Ко мне
подошел боком один из самых тихих и приличных призраков. —
Путаница какая-то. Зачем этому сброду здесь торчать? Нет, выпосмот-

РАСТОРЖЕНИЕ БРАКА
219
рите на них. Их ничто не радует. Им дома лучше. Они даже не
знают, что делать.
— Я и сам не знаю, — сказал я, — а вы?
— Я? Меня сейчас встретят. Меня ждут. Мне-то беспокоиться
не о чем. Но не так-то уж приятно, когда они тут кишат. Да я затем
и ехал, чтобы от них избавиться!
Он отошел от меня. Я осмотрелся. Никто не кишел, наоборот,
было на удивление пусто, так пусто, что я едва различил кучку
призраков, за которой мирно сияла зеленая равнина. Правда, где-то
вдали виднелись не то облака, не то высокие горы. Порой мне
удавалось разглядеть какие-то леса, глубокие долины и даже города на
высоких склонах, порой все это исчезало. Горы были невообразимо
высоки, я не мог охватить их взглядом. За ними брезжил свет, на
земле лежали длинные тени, но солнце не появлялось.
Время шло, и я наконец увидел, что к нам идут люди. Они так
сверкали, что я различил их издалека и сперва не понял, люди ли
это. Они приближались, земля дрожала под их тяжелыми шагами.
Ступали они по мокрой траве, она сминалась, роса осыпалась на
землю, и снизу поднимался запах свежести. Одни были одеты,
другие обнажены, но обнаженные были нарядны, а одежды не
скрывали прекрасных очертаний тела. Меня поразило, что ни про кого
нельзя сказать, сколько ему лет. У нас на земле мы видим иногда
мудрость на лице младенца или веселую простоту старика. Здесь
каждый был и стар и молод. Люди приближались, и я ощущал
смутную тревогу. Два призрака заорали и кинулись к автобусу,
остальные сгрудились поплотнее.
Сверкающие люди подошли совсем близко, и я понял, что
каждый идет к кому-то из нас. «Сейчас навидаемся трогательных сцен, —
подумал я. — Может, неделикатно на них смотреть?» И я отошел,
словно хотел исследовать местность. Справа росли большие
красивые кедры. Я направился к ним. Идти было трудно. Твердая трава с
непривычки резала ноги, и я ступал, как русалочка у Андерсена.
Пролетела птица, я ей позавидовал. Она здешняя, настоящая, как трава.
Под ее весом согнулся бы стебель и роса посыпалась бы на землю.
За мной пошел высокий человек, вернее, высокий призрак, а за
ним — один из сияющих людей, или сияющих духов.

22»
Клайв Стейплз ЛЬЮИС
— Ты что, не узнал меня? — крикнул он Призраку, и я поневоле
обернулся. Сияющий Дух был одет, а лицо у него светилось такой
радостью, что я чуть не заплясал на месте.
— Черт меня дери! — сказал Призрак. — Увидишь — не
поверишь. Нет, Лэм, это уж черт знает что. А как же Джек? Ты вот
расплылся до ушей, а Джек, Джек-то как?
— Он здесь, — отвечал Дух. — Ты скоро его увидишь, если
останешься.
— Да ты же его убил!
— Верно, убил. А теперь все в порядке.
— В порядке, значит? Это для тебя, что ли? А он, бедняга,
мертвый лежит...
— Не лежит он! Говорю тебе, ты его увидишь. Он тебе кланялся.
— Интересно узнать, — не унимался Призрак, — почему это всякие
убийцы туг прохлаждаются, а я столько лет живи в каком-то хлеву?..
— Этого сразу не понять. Ничего, теперь все кончилось. Все
хорошо. Ты больше не беспокойся.
— Не беспокойся, значит? А тебе не стыдно на себя глядеть?
— Нет. То есть не в том смысле. Я на себя не гляжу. Я перестал
с собой носиться. Понимаешь, не до того мне было после убийства.
Так все и началось.
— Я лично, — сказал Призрак с неуместной значительностью, —
я лично считаю, что мне место здесь, а тебе — там. Такое мое мнение.
— Ты, наверное, тут и будешь, — отвечал Дух, — ты только не
думай, где кому место.
— Погляди на меня! — Призрак ударил себя в грудь (звука не
было). — Погляди на меня. Я человек порядочный. Конечно,
недостатки у меня были, у кого их нет, но я жил честно. Такой уж я
человек. Чужого не просил. Хотел выпить — платил деньги, хотел
заработать — вкалывал. Да. Я человек такой.
— Сейчас бы лучше на этом не настаивать.
— Это кто настаивает? Я что, спорю? Я тебе просто и ясно
говорю, какой я человек. Мне чужого не нужно, я своего требую.
Думаешь, ты лучше меня, если разрядился как на ярмарку (да, у меня
вы так не ходили), а я человек бедный? Ничего! У меня такие же
права, как и у тебя.

РАСТОРЖЕНИЕ БРАКА
221
— Ну что ты! У меня нет никаких прав. Если бы мне дали то, что
мне по праву следует, я бы здесь не был. И тебе не дадут. Будет
гораздо лучше. Ты не бойся.
— Я и говорю. Мне не дали того, что мне по праву следует. А я
человек порядочный, делал что мог, зла не творил. Нет, вы мне
скажите, почему мной распоряжается какой-то убийца?
— Я не распоряжаюсь. Ты только пойди со мной, и все будет
хорошо.
— Чего ты пристал? Я милостыни не прошу.
— А ты попроси. Попроси милости. Тут можно только просить,
купить ничего нельзя.
— А тебе того и надо! Ясное дело. Тут у вас принимают всяких
убийц, если они расхныкаются. Что ж, вам виднее. А мне это не
годится, понятно? Мне милостыня не нужна. Я жил как надо.
Дух покачал головой.
— У тебя ничего не выйдет, — сказал он, — ты не сможешь
ступать по траве, ноги не окрепнут. Мы и до гор не дойдем. Да ты и
вообще не прав.
— Это в чем же? — мрачно спросил Призрак.
— Ты не жил как надо и не делал все что мог. Никто из нас этого
не делал.
— Вот это да! — возмутился Призрак. — Ты мне объясняешь,
как надо было жить!
— Конечно. Стоит ли разбирать? Лучше я тебе вот что скажу:
когда я убил бедного Джека, это было не самое худшее. Я себя не
помнил, и все кончилось в одну минуту. А тебя я убивал годами.
Я лежал по ночам и думал, что бы я с тобой сделал, если бы мог.
Потому меня к тебе и послали. Чтобы я просил прощения и служил
тебе, пока нужно. Из всех, кто у тебя работал, я самый худший. Но
все мы так чувствовали. Понимаешь, нам нелегко приходилось.
И жене твоей, и детям...
— Тебе-то что? — прервал его Призрак. — Это частные дела,
понятно?
— Частных дел нет, — сказал Дух.
— И вот еще что, — продолжал Призрак, — иди-ка отсюда, не
лезь ко мне, понятно? Я, конечно, человек маленький, но убийца

222
Клайв Огейплз .1ЫОИС
мне не компания. Нелегко вам было, да? Вернулся бы ты ко мне,
я бы тебе показал, как работают!
— Покажи сейчас, — сказал Дух. — Идти к горам весело, но это
и труд немалый.
— Ты думаешь, я с тобой пойду?
— Не отказывайся. Одному тебе не дойти, а меня к тебе
послали.
— Ясно... — горько проговорил Призрак, но в голосе его звучало
торжество. — Чего от вас и ждать? Вы все тут в сговоре. Не пойду.
Так и передай. Если я им без тебя плох, и не надо. Я своего требую,
понятно? Нечего мне тут няньку подсовывать, — он просто
радовался, что может угрожать. — Вернусь домой. Я вам не собака.
Домой пойду, понятно? А ну вас всех...
И он направился к автобусу, что-то ворча и пошатываясь от боли.
Ноги его не привыкли к алмазной траве.
Минуту-другую под кедрами стояла тишина, потом послышались
какие-то глухие звуки. Два льва, мягко ступая, вышли на поляну,
взглянули друг на друга, встали на задние лапы, словно
геральдические львы, и стали играть. Гривы у них были мокрые —
наверное, они выкупались в реке, шумевшей неподалеку. Я испугался и
пошел посмотреть, где же она. Река оказалась за стеною цветущих
кустов, стоявших у самой воды. Текла она тише Темзы, но быстро,
как горный поток. Там, где отражались деревья, вода была бледно-
зеленая, и сквозь нее виднелись все камешки на дне. Еще один Дух
беседовал с еще одним Призраком, тем, кто так культурно
выговаривал слова и носил гетры.
— Дорогой мой! — восклицал Призрак. — Как я тебе рад!
Дух, стоявший перед ним, сверкал нестерпимой белизной.
— Вчера я виделся с твоим несчастным отцом, — продолжал
Призрак. — Мы все гадали, где же ты.
— Ты его не привез? — спросил Дух.
— Н-нет. Он живет далеко от остановки... И, честно говоря, он
стал немного странным. Трудным, я бы сказал. Не тот, не тот. Сам
знаешь, силой он не отличался. Помнишь, когда мы с тобой
начинали беседу, он уходил спать. Ах, Дик, никогда не забуду наших бе-

РАСТОРЖЕНИЕ БРАКА
22;;
сед! Правда, к концу жизни ты стал... как бы это выразиться...
узким. Надеюсь, твои взгляды с тех пор изменились.
— В каком смысле?
— Ну, сам видишь, ты был неправ. Ты верил в настоящие,
буквальные, так сказать, Небо и Ад.
— Чем же я неправ?
— Я понимаю, в духовном плане всё так. Я и сейчас в них верю.
И сейчас, так сказать, взыскую Царствия. Но все эти суеверия,
мифы...
— Прости, а где же ты был, по-твоему?
— А, вон оно что! Ты хочешь сказать, что серый город, где с
минуты на минуту рассветет, — это, в сущности, Небо. Прекрасная
мысль!
— Ничего я не хочу сказать. Неужели ты не знаешь, где ты был?
— Сейчас, когда мы об этом заговорили, я припоминаю, что мы
никак не называли этот город. А вы как его зовете?
— Адом.
— Ну, зачем же так грубо!.. Быть может, в твоем смысле слова я
не очень правоверен. Но о некоторых вещах я привык говорить
почтительно.
— Это об аде почтительно говорить? Я не шучу. Ты был в
преисподней. Но если ты останешься здесь, можешь называть ее
чистилищем.
— Прекрасно, дорогой, прекрасно! Ты все тот же. А не скажешь
ли ты мне, за что я попал в ад? Не бойся, я не обижусь.
— Как за что? За то, что ты отступник.
— Ты это серьезно?
— Совершенно серьезно.
— Признаюсь, не ожидал! Неужели ты и впрямь считаешь, что
людей карают за их взгляды, даже если мы допустим, для пользы
рассуждения, что взгляды эти ошибочны?
— Неужели ты и впрямь считаешь, что нет грехов разума?
— Есть, как не быть. Суеверие, отсталость, умственный застой...
Но честно исповедовать свои взгляды — не грех.
— Да, я помню, так мы говорили. Я сам так говорил, пока не стал
узким. Тут все дело в том, честно ли ты исповедовал эти взгляды.

m
Клайв Стейплз ЛЬЮИС
— Я? Не то что честно — смело! Я не боялся ничего. Когда
разум, данный мне Богом, не мог больше соглашаться с доктриной
Воскресения, я открыто от нее отрекся. Я сказал мою
прославленную проповедь. Я рисковал всем.
— Чем ты рисковал? Что из этого могло выйти, кроме того, что
вышло? Ты прославился, твои книги раскупили, тебя приглашали
повсюду, ты стал епископом...
— Дик, ты ли это? На что ты намекаешь?
— Я не намекаю. Понимаешь, я знаю. Давай говорить прямо.
Мы не дошли честно до наших взглядов. Мы просто унюхали
определенный тип идей и схватились за него, потому что он был в моде.
Помнишь, еще в колледже мы писали сочинения на верную
пятерку? Так и потом. Мы не хотели встать лицом к лицу с единственно
важным вопросом: а может, чудеса все-таки есть? Мы не хотели
рисковать, боялись недолгой борьбы и теряли веру.
— Если ты имеешь в виду свободные богословские взгляды, я
решительно протестую! Неужели ты хочешь сказать, что такие
люди, как...
— Я ничего ни о ком не хочу сказать. Я говорю о нас, обо мне и о
тебе. Ради Бога, вспомни все, как было! Ты ведь знаешь, что мы
жульничали. Мы просто боялись, как бы другое учение не
оказалось правдой. Мы боялись простой веры в спасение, боялись
предать дух века, боялись насмешек, а больше всего мы боялись
настоящих страхов и надежд.
— Конечно, молодые люди часто ошибаются, попадают под
дурные влияния, подчиняются моде. Но при чем тут я? Я честно верил
в то, что говорил, и честно говорил то, во что верил.
— Да, конечно. Мы разрешили себе плыть по течению, охотно
принимали всякую полуосознанную подсказку наших желаний и
в конце концов поверили, что не верим. Так завистник верит
любой лжи о лучшем своем друге, пьяница верит, что еще одна
рюмка ему не повредит. Они честно верят в том смысле, что именно
это подсказывает им душа. Если ты имеешь в виду такую честность,
и они честны, и мы. Но ошибки их не становятся от этого
невинными.
— Ты сейчас оправдаешь инквизицию!

РАСТОРЖЕНИЕ БРАКА
225
— Почему? Из того, что в средние века люди ошибались на один
лад, не следует, что мы должны ошибаться на другой.
— Очень интересная точка зрения, — проговорил Призрачный
епископ. — Я бы сказал, оригинальная. Однако...
— Спорить некогда, — перебил его Дух. — Все это позади. Мы
больше не играем. Я говорил о нашем прошлом только для того,
чтобы ты от него отказался. Начни с самого начала. Ты знаешь, это
ведь правда — «паче снега убелюся». Бог дал мне власть очистить
тебя. Я долго шел, чтобы тебя увидеть. Ты был в аду; ты в
преддверии рая. Неужели ты и теперь не покаешься?
— Я не уверен, что улавливаю твою мысль, — сказал Призрак.
— Какая тут мысль! — воскликнул Дух. — Я прошу тебя
покаяться...
— Дорогой мой, я и так верю. Мы не во всем согласны, но ты
ничего во мне не понял, если тебе кажется, что я не дорожу моей
верой.
— Ладно, — сказал Дух. — Поверь в меня.
— В каком смысле?
— Пойди со мной. Поначалу будет больно. Истина
причиняет боль всему, что призрачно. Но потом у тебя окрепнут ноги.
Идем?
— Занятное предложение... Обдумаю, обдумаю... Конечно, без
гарантий рискованно... Я хотел бы удостовериться, что там, у вас, я
могу быть полезен... могу развернуть данные мне Богом дары... что
там возможно свободное исследование, царит, я бы сказал,
духовная жизнь...
— Нет, — сказал Дух, — ничего этого я тебе не обещаю. Ты не
принесешь пользы, не развернешь дарований — ты получишь
прощение. И свободное исследование там не нужно — я веду не в
страну вопросов, а в страну ответов, и ты увидишь Бога.
— Прекрасно, прекрасно, но ведь это метафоры! Для меня
окончательных ответов нет. Ум обязан свободно исследовать, как же
иначе? Движение — все, конечная цель...
— Если бы это было правдой, никто и не стремился бы к цели.
— Нет, согласись, в самой идее законченности есть что-то
ужасное. Умственный застой губит душу.

220
Клайв Огейплз ЛЫОИС
— Тебе так кажется, потому что до сих пор ты касался истины
только разумом. Я поведу тебя туда, где ты усладишься ею, как
медом, познаешь ее, как невесту, утолишь жажду.
— Я не уверен, что жажду новых истин. А как же свободная игра
ума? Без нее, знаешь ли, я не могу.
— Ты и будешь свободен, как человек, который выпьет воды по
собственной воле. Ты лишишься одной свободы — бежать от воды.
Призрак подумал.
— Не понимаю, — сказал он.
— Послушай, — сказал Дух. — Когда-то ты был ребенком.
Когда-то ты знал, для чего существуют вопросы. Вернись в детство, это
и сейчас возможно.
— Когда я стал взрослым, я оставил детские глупости.
— И ошибся. Жажда — для воды, вопрос — для ответа. То, для
чего создан разум, так же похоже на твою игру ума, как таинство
брака на онанизм.
— Ты потерял всякое благоговение, но от непристойностей меня
избавь! Что же до сути, твоя гипотеза подходит лишь к фактам.
Философские и религиозные проблемы — на другом уровне.
— Здесь нет религии. Здесь — Христос. Здесь нет философии.
Иди, смотри и увидишь Того, Кто реальней всех фактов.
— Я решительно возражаю. Мы не имеем оснований относить
Бога к области фактов. Высшее Благо — это еще корректное
обозначение, но «факт»...
— Ты что, даже не веришь, что Он есть?
— Есть? Что значит «быть»? К этим великим тайнам нельзя
подходить так грубо. Если бы что-нибудь такое «было» (дорогой мой,
зачем же перебивать!), я бы, честно говоря, не заинтересовался.
В этом не было бы религиозной значимости. Для меня Бог — чисто
духовен. Так сказать, дух сладости, света, терпимости и служения,
Дик, служения. Мы не должны забывать об этом.
— Значит, разум твой уже не жаждет... — проговорил Дух. —
Вот что, радости ты хочешь?
— Радость, дорогой мой, — кротко пояснил Призрак, —
неразрывно связана с долгом. Когда ты станешь старше, ты это поймешь.
Да, кстати, чуть не забыл! Не могу я с тобой идти, у меня в пятницу

РАСТОРЖЕНИЕ ВРАКЛ
227
доклад. У нас ведь есть богословский кружок. Как же, как же...
интеллектуальная жизнь, я бы сказал, бьет ключом. Быть может,
не самого высокого уровня... Изменились все, плохо соображают.
И склоки у них вечно... Не знаю уж почему... Не владеют, что ли,
собой. Что поделаешь, слаб человек! Но пользы я могу принести
много. Хоть бы спросил, о чем у меня доклад! Как раз в твоем вкусе.
Я хочу осветить одну неточность. Люди забывают, что Христос (тут
Призрак слегка поклонился) умер довольно молодым. Живи он
подольше, он бы перерос многое из того, что сказал. А он бы жил, будь
у него побольше такта и терпимости. Я предложу слушателям
прикинуть, какими были бы его зрелые взгляды. Поразительно
интересная проблема! Если бы он развился во всю силу, у нас было бы
совершенно другое христианство. В завершение я подчеркну, что в
этом свете Крест обретает несколько иной смысл. Только тут
начинаешь понимать, какая это потеря... Такие обещания — и не
сбылись! Куда же ты? Ну что ж, пойду и я. Очень был рад тебя
встретить. Интересно поговорили... Будит мысль... Всего хорошего,
дорогой, всего хорошего, всего хорошего!
Призрак кивнул, улыбнулся Духу сладкой клерикальной
улыбкой — насколько он мог улыбаться призрачными губами — и ушел,
что-то бормоча. Я не долго следил за ним взглядом. Если трава тверда
как камень, подумал я, нельзя ли тут ходить по воде? Я тронул воду
ногой, вода была твердой, и я пошел по ней. Сперва я несколько раз
упал — я забыл, что она движется. Когда я как следует
приспособился, меня уже несло вниз по течению. И все же я продвигался вверх,
только очень медленно.
Ногам моим стало легче от нежного и прохладного
прикосновения сверкающей воды. Я шел по ней меньше часу и продвинулся
метров на двести. Потом идти стало труднее, течение ускорилось.
Большие, как островки, клочья пены неслись мне навстречу, и я
поминутно уворачивался, чтобы они, точно камни, не сломали мне
ногу. Да и сама поверхность воды стала неустойчивой, пошла
какими-то ямками и завихрениями, камушки на дне уже не были
видны, а меня так швыряло, что пришлось выползти на берег. Где-то за
лесом раздавался громкий и радостный грохот. Что это такое, я
узнал позже, когда обогнул излучину реки.

228
Клайв Огейплз ЛЬЮИС
Я увидел зеленые склоны, спускающиеся амфитеатром к
озеру, в которое с многоцветной скалы падал водопад. Мне снова
показалось, что мои чувства воспринимают то, чего раньше не
воспринимали. На земле я не охватил бы взором такого
водопада, а грохот его оглушил бы все и вся на двадцать миль вокруг.
Здесь я удивился и вздрогнул — но принял и грохот, и самый
вид, как принимает корабль большую волну. Грохот походил на
хохот великана, вернее, ощущение было такое, словно целый
класс великанов-мальчишек хохотал, плясал, пел и ревел,
радостно трудясь над чем-то.
Недалеко от того места, где водопад срывался в озеро, росло
большое дерево. Брызги воды и пены переливались на нем, сотни птиц
мелькали среди листвы, а листья были огромны, как вечернее
облако. Откуда ни взгляни, сквозь зелень просвечивали золотые плоды.
Вдруг я заметил, что внизу что-то шевелится. Поначалу мне
показалось, что ожил куст боярышника, потом я увидел, что у куста
кто-то есть, наконец, я разглядел, что это — один из призраков. Он
пригибался, словно прятался от кого-то, и делал мне знаки,
кажется, хотел, чтобы я пригнулся. Но я не понимал, в чем опасность, и
стоял прямо.
Призрак огляделся как следует и, убедившись, что никого нет,
кинулся к другому дереву. Бежать он не мог, трава мешала, но
торопился изо всех сил. У дерева он встал, прижавшись к стволу,
будто ища защиты. Теперь я разглядел его лучше и понял, что он тот
пассажир в котелке, которого высокий Призрак звал Айки. Он
постоял, отдышался, перебежал к третьему дереву. Не прошло и часу,
как он достиг яблони. Точнее, он застрял метрах в десяти от нее.
Тут он остановился прочно — он не мог одолеть окружавших
дерево лилий. Ступать по ним ему было не легче, чем по
противотанковым заграждениям. Тогда он лег и попытался проползти
между ними, но они росли плотно и не раздвигались ни за что. Призрак
очень боялся, как бы его не увидели. При каждом шорохе, при
каждом дуновении ветерка он замирал и пригибался, а когда закричала
птица, он пополз было назад, но одумался и снова стал
продвигаться к большому дереву. Он просто корчился оттого, что это у него не
получалось.

РАСТОРЖЕНИИ КРЛКА
22!)
Ветер стал сильнее. Призрак отдернул руку и сунул в рот палец —
должно быть, лилия ударила его. Потом сильный порыв ветра
налетел на дерево, ветви заметались, яблоки посыпались на траву и на
несчастного Призрака. Я думал, что его совсем пришибло;
действительно, он лежал минуты две и тихо стонал. Однако потом он
снова взялся за дело — он пытался засунуть яблоко в карман.
Конечно, это ему не удавалось, и он постепенно снижал свои
требования. Сперва он решил ограничиться двумя яблоками, потом
одним, самым большим, потом стал искать такое, которое влезло бы
в карман.
Как ни странно, это ему удалось. Я вспомнил, сколько весит
листок, и восхитился его упорством. Несчастный Призрак поднялся,
держа свое яблоко. Он припадал на одну ногу и сутулился — яблоко
пригибало его к земле. Однако он упорно, дюйм за дюймом,
продвигался к автобусу по своему крестному пути.
— Глупец! Положи его, — сказал кто-то. Такого голоса я не
слышал никогда. Он был оглушительно громким и в то же время
журчащим. Я понял, что говорит водопад, и увидел, что это — и
водопад, и светоносный ангел, как бы распятый на скале.
— Глупец! — повторил он. — Положи. Ты его не донесешь. Да
оно и не вместится в ад. Останься тут, научись есть такие яблоки.
Листья и трава — и те будут рады тебя научить.
Не знаю, слышал ли это призрак. Он приостановился и снова
двинулся в путь с превеликим трудом и превеликой опаской.
Больше я его не видел.
На муки Призрака я глядел довольно благодушно, когда же он
исчез, я понял, что мне не вынести водопадного ангела. Он, по всей
видимости, меня не замечал, но сам я сильно смутился и постарался
как можно небрежней двинуться дальше по течению вниз. Глядя на
серебряных рыбок, шнырявших на дне, я жалел, что вода для меня
непроницаема. Мне бы не мешало выкупаться.
— Назад не собираетесь? — услышал я, обернулся и увидел
высокого Призрака. Он стоял под деревом и сосал призрачную сигару.
Волосы у него были седые, голос — хриплый, но культурный.
Таким людям я всегда доверял.

230
Kiaiiit Огейплз ЛЬЮИС
— Не знаю, — отвечал я. — А вы?
— Собираюсь, — сказал он. — Больше тут видеть нечего.
— Значит, остаться не хотите?
— Ах, все это пропаганда! — сказал он. — Никто и не думал, что
мы останемся. Яблоки эти не укусишь, воды не выпьешь, по траве
не пройдешь. Человек тут жить не может. Все одна реклама.
— Зачем же вы ехали?
— Сам не знаю. Так, поглядеть. Люблю, знаете ли, сам все
увидеть. Когда путешествовал по Востоку, специально заехал в
Пекин...
— Какой же он?
— Ах, ерунда! Ловушка для туристов. Где я только не побывал!
Ниагару видел, пирамиды, Солт Лейк Сити, Тадж Махал...
— Какие они?
— Чепуха на постном масле. Реклама... И, заметьте, все одна
шайка! Концерн у них такой. Возьмут атлас и ткнут пальцем: тут
будет достопримечательность. Что ни выберут, все сойдет. Реклама!
— А там... э-э... в городе... вы жили?
— В так называемом аду? Жил. То же самое, голову морочат.
Расписали: черти, знаменитые люди жарятся, какой-нибудь
Генрих VIII... А прибудешь туда — город как город...
— Мне здесь больше нравится, — вставил я.
— Не понимаю, что тут особенного, — не сдался Призрак. —
Обыкновенный парк, только неудобный.
— Говорят, если останешься, привыкнешь... Уплотнишься, что ли...
— Знаем, знаем, — сказал Призрак. — Не верьте. Мне всю жизнь
это твердили. Когда я был маленьким, они обещали — будешь
хорошим, будешь счастлив. Когда пошел в школу, они обещали — зубри
латынь, потом легче будет. Когда я женился, какой-то кретин
пообещал мне, что нелегко только поначалу, а терпение и труд все
перетрут. Вот и здесь то же самое, только я им не дурак!..
— Кому это «им»? Тут вроде бы не то, что там, при жизни.
— И чему вы только верите! Нового начальства не бывает. Все
одна банда. Я-то помню, как ангел-мамочка придет и все из тебя
вытянет, а потом как-то узнает злодей-отец. Вы что, не знаете? Они
все в сговоре — и евреи, и Ватикан, и диктаторы, и демократы. Что

РАСТОРЖЕНИЕ БРАКА
2:>>i
тут, что в городе, все равно начальство одно. Сидят себе, над нами
смеются.
— Я думал, они враждуют...
— Да что ж вам еще и думать? Официальная версия. Знаю, знаю,
так они сами говорят. Но вы скажите, почему они ничего не
делают? Почему эти, здешние, не нападут на город? Они сильнее. Если
бы они хотели, они бы в два счета освободили нас. Сами видите —
им выгодно, чтобы все шло, как идет.
Возразить мне было нечего, хотя такая версия не порадовала
меня.
— Да и вообще, — продолжал Призрак, — что нам тут делать?
— А что делать там? — спросил я.
— Вот именно, — сказал Призрак, — что так, что этак.
— Ну, а сами вы что бы сделали на их месте? —
поинтересовался я.
Призрак обрадовался.
— Хитрый какой! — воскликнул он. — Значит, на меня все
свалил. Нет, они начальство, они пускай и думают. С какой это стати я
буду за них работать? На этом нас и ловят всякие святоши.
Твердят, чтобы мы менялись. А вы мне скажите: если они такие умные,
такие важные, почему же они нам не предложат чего-нибудь
получше? Видите ли, ноги у нас окрепнут на ихней траве! Как бы не так!
Вот я вам пример приведу: приезжаете вы в гостиницу, и вам
подают тухлые яйца. Вы идете к начальству, а они, чем выгнать повара,
говорят: «Ничего, привыкнете!» Что вы запоете?
Призрак помолчал немного.
— Ну, я пошел, — сказал он. — А как вы?
— Зачем мне идти, если всюду одно? — печально спросил я. Мне
стало очень тоскливо. — Здесь хоть дождя нет.
— Сейчас нет, — отвечал упорный Призрак. — Но я еще не
видел, чтобы в такое вот утро не полил дождь. Да, это уж будут
капельки! Продырявят, как пули!.. Такая шуточка, видите ли.
Сперва измочалят этими травами и речками, а потом изрешетят. Ну, со
мной это не пройдет.
И он удалился.

ж
Кланв Огейплз ЛЬЮИС
Я сидел на камне у реки и грустил, как никогда в жизни. До
сих пор я не сомневался, что здесь хотят призракам добра. Я не
думал, что здешние обитатели могли бы помочь жителям серого
города и отправиться туда, а не просто выходить им навстречу.
Теперь я все понял. Никакого добра они не хотят. Всю эту
экскурсию они подстроили, чтобы посмеяться над бедными
призраками. Страшные мифы и доктрины припомнились мне. Я
вспомнил, как издевались боги над несчастным Танталом, Я вспомнил
строки Откровения о тех, кто будет мучим в огне и сере перед
святыми ангелами. Что же до слов о дожде, тут возразить было
нечего. Даже если с веток посыплется роса, мне придется плохо.
Раньше я об этом не подумал. В меня чудом не попали брызги
воды!
С той минуты, как я вышел из автобуса, мне было страшновато,
теперь же мне стало страшно. Я поглядел на деревья, цветы,
говорящий водопад, и они показались мне на редкость мрачными.
Повсюду летали пестрые бабочки, и я понял, что каждая из них
способна пробить меня насквозь, а если сядет мне на голову, раздавит в
лепешку. Страх шептал мне: «Тебе тут не место». Вспомнил я и о
львах.
Не зная толком, что делать, я пошел от реки туда, где гуще росли
деревья. Я не решил, вернуться ли мне в автобус, но хотел, от греха
подальше, уйти с открытых мест. Если бы я убедился, что призрак
может остаться и все это — не жестокий розыгрыш, я бы никуда не
шел. Осторожно оглядываясь, я за полчаса добрался до поляны, на
которой росли цветущие кусты. Я остановился, не решаясь ее
пересечь, и обнаружил, что я не один.
По траве с превеликим трудом ковылял еще один призрак. Он
поминутно оглядывался, словно боялся погони. Наконец я
разглядел, что это женщина, и весьма элегантная, хотя на просвет одежда
ее выглядела как-то гнусно. Она жалась к кустам. Спрятаться в куст
она не могла, ветки и листья не пустили бы ее, но явно хотела. Она
от кого-то пряталась.
Раздались шаги, и я увидел одного из светлых духов.
Собственно, только их шаги и можно было услышать, призраки ступали
бесшумно.

РАСТОРЖЕНИЕ БРАКА
2:j:i
— Уходите! — вскричала Призрачная дама. — Уходите! Вы что,
слепой?
— Вам трудно, — сказал Дух. — Я хотел вам помочь.
— Если у вас еще осталась хоть капля порядочности, —
причитала Дама, — уходите! Не нужна мне ваша помощь. Как вам не
стыдно! Оставьте меня одну! Вы же знаете, я не могу убежать от вас
по этим шипам!
— А, вон что! — откликнулся Дух. — Ничего, скоро вы
привыкнете. Только вы идете не туда. Вам надо вон сюда, к горам.
Обопритесь на мою руку. Нести я вас не смогу, но вы повисните на мне как
следует, и вам станет легче. Не так больно.
— Я боли не боюсь, сами знаете!
— Тогда в чем же дело?
— Вы что, полный идиот? Как же я покажусь в таком виде?
— А что?
— Я бы вообще не поехала, если бы знала, что вы все так одеты.
— Друг мой, я совсем не одет.
— Я не о том. Ах, уйдите вы!
— Почему вы не хотите мне объяснить?
— Что вам объяснять, если вы сами не поняли? Вы тут... ну...
непрозрачные... А сквозь меня все видно.
— Да мы тоже были вроде вас. Это пройдет.
— Они меня увидят!
— Ну и что?
— Я лучше умру!
— Вы и так умерли, куда ж еще?
Дама не то фыркнула, не то всхлипнула.
— Лучше бы мне не родиться... — снова запричитала она. —
Ох, зачем мы приходим на свет?
— Чтобы обрести радость, — ответил Дух. — Попытайтесь.
Начните.
— Да сказано вам, они меня увидят!
— Через час вам будет все равно. Через десять часов вы над этим
посмеетесь. Помните, на земле бывало — чай горячий, просто палец
обваришь, а пить его можно? Так и стыд. Примите его, выпейте чашу,
и вам станет легче. Если же не примете, боль не пройдет.

234
Клайв Огейплз ЛЬЮИС
— Нет, правда?.. — начала Дама и замолчала. Я чувствовал, что
вся моя судьба зависит от ее слов. Мне захотелось упасть перед ней
и молить, чтобы она согласилась.
— Да, — сказал Дух. — Проверьте сами.
Она шагнула раза два, но вдруг завизжала: «Не могу! Надо
предупреждать! Ах, уходите же, уходите!»
— Друг мой, — сказал терпеливый Дух, — не могли бы вы
подумать о чем-нибудь, кроме себя?
— Я все сказала, — холодно, хотя и слезливо промолвила Дама.
— Что ж, остается одно, — сказал Дух и, к большому моему
удивлению, затрубил в трубу. Я зажал уши. Земля затряслась, лес
зашумел и закачался. Почти сразу — а может, и сразу — я услышал
цокот копыт. Я кинулся в сторону, но спрятаться не успел. Стадо
единорогов ворвалось на поляну. Меньший из них был больше слона,
глаза их и ноздри пламенели багрянцем, грива сверкала лебединой
белизной, рога были ослепительно синие. Я запомнил навсегда, как
ржали единороги на бегу, как откидывали задние ноги и низко
наклоняли головы, словно хотели рогом поразить врага. Дама
завизжала во всю силу и отскочила от куста. Может быть, она кинулась к
Духу, но я этого не видел. У меня потемнело в глазах, и я не узнал
никогда, чем кончилась беседа.
— Куда ты идешь? — спросил меня кто-то с сильным
шотландским акцентом. Я остановился. Топот копыт давно умолк вдали, а я,
спасаясь от единорогов, добежал до широкой долины и увидел горы,
из-за которых всходило и не могло взойти солнце. Неподалеку, у
покрытого вереском холмика, росли три сосны, а под ними лежали
большие плоские камни. На одном из камней сидел высокий
человек, почти великан, с длинной бородой. Я еще не разглядел, какие
у здешних людей лица, а сейчас понял, что они вроде бы двойные.
Передо мной было божество, чисто духовное создание без возраста
и порока. И в то же время я видел старика, продубленного дождем и
ветром, как пастух, которого туристы считают простаком, потому
что он честен, а соседи по той же самой причине считают мудрецом.
Глаза у него были зоркие, словно он долго жил в пустынных местах,
и я почему-то догадался, что их окружали морщины, пока
бессмертие не умыло его лица.

РАСТОРЖЕНИИ БРАКА
235
— Не знаю, — ответил я.
— Тогда посиди со мной, — сказал он. — Поговорим, — и он
подвинулся, чтобы дать мне место на камне.
— Мы не знакомы, — смутился я.
— Меня зовут Джордж, — сообщил он. — Джордж Макдональд.
— О Господи! — закричал я. — Значит, вы мне и скажете. Уж
вы-то не обманете меня.
Сильно дрожа, я стал объяснять ему, что значит он для меня.
Я пытался рассказать, как однажды зимним вечером я купил на
вокзале его книгу (мне было тгогда шестнадцать лет) и она сотворила со
мной то, что Беатриче сотворила с мальчиком Данте — для меня
началась новая жизнь. Я сбивчиво объяснял, как долго эта жизнь
была только умственной, не трогала сердца, пока я не понял
наконец, что его христианство не случайно. Я заговорил о том, как
упорно отказывался видеть, что имя его очарованию — святость, но он
положил мне руку на плечо.
— Сынок, — сказал он, — мне ли не понять твою любовь и
всякую любовь? Но мы сбережем время (тут он стал с виду истинным
шотландцем), если я тебе скажу, что я все это знаю. Я давно
заметил, что память тебя немного подвела. Лучше спроси меня, о чем
хотел.
— Я уже не хочу, — сказал я. — Мне уже не страшно, хотя и
любопытно. Скажите, хоть кто-нибудь остался? Могут они
остаться? Есть у них выбор? Зачем они едут сюда?
— Неужели ты не слышал о refrigerium? Такой ученый человек
мог бы прочитать об этом у Пруденция или у Иеремии Тейлора.
— Слово я как будто встречал, но не помню, что оно значит.
— Оно значит, что у погибших душ бывают каникулы,
перемены, экскурсии, если хочешь...
— Экскурсия в рай?
— Да. Для желающих. Конечно, они, по глупости, редко того
желают. Их больше тянет на землю. Там они морочат голову
бедным дурачкам, которых вы зовете медиумами, или подглядывают
за своими детьми, или таскаются по библиотекам, смотрят, есть ли
спрос на их книги.
— А здесь они могут остаться?

236
Клайв Огейплз ЛЫОИС
— Могут. Вот император Траян остался у нас.
— Как же так? Разве приговор не окончательный? Разве из ада
можно перейти в рай?
— Это зависит от того, что ты вкладываешь в это слово. Если
душа покидает серый город, значит, он был для нее не адом, а
чистилищем. Да и здесь, где мы сидим, еще не рай, не самый рай,
понимаешь? Это скорее преддверие жизни, но для тех, кто останется,
это уже рай. А серый город — преддверие смерти, но для тех, кто не
ушел оттуда, это — ад, и ничто другое.
Видимо, он понял, что я озадачен, и заговорил снова.
— Сынок, тебе сейчас не понять вечности. Давай сравним это
с земной жизнью, там ведь то же самое. Когда добро и зло
созреют, они обретают обратную силу. Не только эта долина, вся
прошлая жизнь — рай для спасенных. Не только тот город, но и вся
жизнь — ад для погибших. Люди на земле этого не понимают.
Они говорят о временном страдании: «Этого ничто не изгладит» и
не знают, что блаженство окрасит и преобразит все прошлое. Они
говорят о греховной усладе: «Я согласен на любую цену» и не
ведают, что погибель обращает в боль усладу греха. И то и это
начинается в земной жизни. Прошлое святого преображается —
раскаянный грех и ушедшая скорбь окрашиваются красками рая.
Прошлое нечестивца уходит во мрак. Вот почему, когда здесь
взойдет солнце, а там, внизу, настанет ночь, блаженные скажут
«мы всегда были в раю», погибшие — «мы всегда были в аду». И
никто не солжет.
— Разве это не жестоко?
— Погибшие скажут не точно так, слова будут иные. Один
скажет, что он служил своей стране, права она была или нет, другой —
что он все отдал искусству... Третий, прости его, Господи, что он
слушался начальства, и все — что они были верны себе.
— А блаженные?
— Ну, блаженные... Помнишь мираж? У них все наоборот. Они
думали, что идут пустыней, юдолью скорби, и вдруг видят, что это
был сад, где бьет животворный родник.
— Значит, правы те, кто говорит, что рай и ад существуют лишь
в сознании?

РАСТОРЖЕНИЕ БРАКА
2;;7
— Что ты! Не кощунствуй. Ад, оно верно, — в сознании, верней
не скажешь, и если мы сосредоточимся на том, что в сознании, то
скорей всего очутимся в аду. Но рай не в сознании. Рай реальней
реального. Все, что реально, от рая. Все тленное истлеет, осыпется,
только сущее пребудет.
— Неужели можно выбирать после смерти? Мои друзья
католики удивятся — для них ведь души чистилища уже спасены.
Удивятся и протестанты — для них ведь смерть закрывает выбор.
— Быть может, и те и другие правы. Не мучай себя такими
мыслями. Ты не поймешь соотношения между временем и выбором,
пока не выйдешь за их пределы. Не для того ты послан сюда. Тебе
нужно понять, как происходит выбор, а это ты поймешь, если
будешь смотреть.
— Мне и тут не все ясно, — сказал я. — Что именно выбирают
те, кто не остался? Честно говоря, я других пока не видел.
— Мильтон был прав, — сказал мой учитель. — Всякая
погибшая душа предпочтет власть в аду служению в раю. Она что-нибудь
да хочет сохранить ценою гибели, что-нибудь да ценит больше
радости, то есть больше правды. Вспомни — испорченный ребенок
скорее останется без обеда, чем попросит прощения. У детей это
зовется капризами, у взрослых этому есть сотни имен — гнев Ахилла,
горечь Кориолана, достоинство, уважение к себе.
— Значит, никто не погиб из-за низких грехов? Скажем, из-за
похоти?
— Нет, бывает... Человек чувственный гонится поначалу за
ничтожным и все же реальным наслаждением. Его грех — самый
простительный. Но время идет, наслаждается он все меньше,
стремится к этому все больше. Он знает, что надеяться не на что, и все-таки
жертвует покоем и радостью, чтобы кормить ненасытную похоть.
Понимаешь, он вцепился в нее мертвой хваткой.
Учитель помолчал немного, потом опять заговорил.
— Ты увидишь, они выбирают по-всякому. На земле и
представить себе нельзя, что тут встречается. Был у нас недавно один
ученый человек. Там, в земной жизни, его интересовала только жизнь
загробная. Поначалу он размышлял, потом подался к спиритам. Он
бегал на эти сеансы, читал лекции, издавал журнал. И ездил — вы-

2:;s
Клайв Огейплз /1ЫОИС
спрашивал тибетских лам, проходил какие-то посвящения в
глубинах Африки. Он все искал доказательства, он ими насытиться не
мог. Если кто думал о другом, он бесился. Наконец, он умер и
пришел сюда. Думаешь, он успокоился? Ничуть. Здесь все просто жили
загробной жизнью, никто ею не занимался. Доказывать было
нечего. Он остался не у дел. Конечно, признай он, что спутал средство с
целью, посмейся он над самим собой — все бы уладилось. Но он не
хотел. Он ушел в тот город.
— Как странно!.. — сказал я.
— Ты думаешь? — и учитель зорко посмотрел на меня. — А ведь
это есть и в тебе. Немало на свете людей, которым так важно
доказать бытие Божие, что они забывают о Боге. Словно Богу только и
дела, что быть! Многие так усердно насаждали христианство, что и не
вспомнили о словах Христа. Да что там, так бывает и в мелочах. Ты
видел книголюбов, которым некогда читать, и филантропов,
которым не до бедных. Это — самая незаметная из всех ловушек.
Мне захотелось поговорить о чем-нибудь другом, и я спросил,
почему здешние люди, если они такие добрые, не пойдут в тот город
спасти призраков. Почему они просто выходят навстречу? Казалось
бы, от них можно ожидать более деятельной любви.
— Ты и это потом поймешь, — отвечал он. — Пока что скажу,
что они и так прошли навстречу призракам гораздо больше, чем ты
думаешь. Мы прерываем странствие и возвращаемся ради одной
надежды на их спасение. Конечно, это нам в радость, но дальше
идти бесполезно. Здоровый человек не спасет безумца, если сойдет
сума.
— А как же те, кто в автобус не влез?
— Каждый, кто хочет, влезает. Не бойся. Есть только два вида
людей — те, кто говорит Богу: «Да будет воля Твоя», и те, кому Бог
говорит: «Да будет твоя воля». Все, кто в аду, сами его выбрали. Ни
одна душа, упорно и честно жаждущая радости, туда не попадет.
Алчущие насытятся. Стучите и отворят вам.
Тут беседу нашу прервал тонкий голос, говоривший с
неописуемой скоростью. Мы оглянулись и увидели двух женщин,
призрачную и светоносную. Говорила призрачная, а ее спутница никак не
могла вставить слово.

РАСТОРЖЕНИЕ БРАКА
239
— Ах, душенька, я просто извелась, — тараторила
Дама-Призрак, — сама не знаю, как я вырвалась. Мы собрались ехать к вам с
Элинор, условились, я ей сто раз сказала: «На углу Большой
Клоачной», я ведь ее знаю, никак не вдолбишь, а перед домом этой
мерзавки... ну, Марджори Бенкс... я стоять не намерена... она со мной
так обошлась... ужас... я дождаться не могла, когда тебе
расскажу. .. ты-то поймешь, что я была права... я попыталась с ней вместе
жить, мы туда вместе прибыли, все обговорили, она стряпает, я веду
дом... казалось бы, тут уж можно отдохнуть... но с ней что-то
случилось, она абсолютно, совершенно ни с кем не считается... в
общем, я сказала: «Вы свое отжили, а мне сюда попадать рано...» Ах,
ведь ты не знаешь, я забыла... меня убили, буквально зарезали...
да, да... Он не хирург, а коновал... мне бы еще жить да жить...
в этой чудовищной больнице меня заморили голодом... и никого
там не дозовешься, а я...
Призрачная дама отошла так далеко, что больше я ничего не
услышал, терпеливая спутница ушла вместе с ней.
— Что ты задумался, сынок? — спросил учитель.
— Я расстроился, — отвечал я. — Мне кажется, ей не за что
гибнуть. Она не плохая, просто глупая, говорливая, старая и
привыкла ворчать. Ей бы заботы и покоя, она бы и стала лучше.
— Да, она была такой, как ты говоришь. Может, она и сейчас
такая. Тогда она вылечится, не бойся. Тут все дело в том,
сварливый ли она человек.
— А какой же еще?
— Ты не понял. Дело в том, сварливый она человек или одна
сварливость. Если остался хоть кусочек человека, мы его оживим.
Если осталась хоть одна искра под всем этим пеплом, мы раздуем ее
в светлое пламя. Но если остался один пепел, дуть бесполезно, он
только запорошит нам глаза.
— Как же может быть сварливость без человека?
— Потому и трудно понять ад, что понимать почти нечего, в
прямом смысле слова. Но и на земле так бывает. Давай вспомним: сперва
ты злишься, и знаешь об этом, и жалеешь. Потом, в один ужасный
час, ты начинаешь упиваться злобой. Хорошо, если ты снова
жалеешь. Но может прийти время, когда некому жалеть, некому даже

240
1шйв Огейплз ЛЬЮИС
упиваться. Сварливость идет сама собой, как заведенная. Ну,
хватит об этом. Ты здесь, чтобы слушать и смотреть. Обопрись на мою
руку и пойдем погуляем.
Я словно вернулся в детство, когда меня водили за руку. Идти и
впрямь стало легче, настолько легче, что я порадовался тому, как
укрепились мои ноги, пока не взглянул вниз и не увидел, какие они
прозрачные. Наверное, и чувства мои обострились только потому,
что учитель был со мной. Я различал новые запахи, крохотные
цветы в траве, оленя за деревьями. К учителю подошла пантера и
потерлась, громко мурлыкая, о его ногу.
Видели мы и призраков. Самым жалким из них была женщина,
прямо противоположная той, с единорогами. Она как будто и не
понимала, что просвечивает насквозь. Сперва я никак не мог
догадаться, что она делает, зачем извивается всем своим почти
невидимым телом и так гримасничает прозрачно-серым лицом. Потом до
меня дошло, что она, как ни странно, пытается обольстить кого-
нибудь из духов. По-видимому, она и не знала, что бывает другой
вид общения. Наконец, она кинула: «Ну и кретины!» — и побрела к
автобусу.
Я спросил учителя про единорогов.
— Может, и помогло, — ответил он. — Ты прав, он хотел ее
напугать — не потому, что страх полезен (он вреден), а потому, что
она без этого не могла и на секунду забыть о себе.
Встретили мы и призраков, которые явились лишь затем, чтобы
поведать об аде. Таких было больше всего. Одни (наверное, из нас,
преподавателей) собирались читать тут лекции и привезли массу
карточек, карт и таблиц, а один — даже диапозитивы. Другие
припасли анекдоты о знаменитостях, которых они встречали там,
внизу. Третьи, самые многочисленные, просто считали, что они выше
здешних, потому что много перенесли. Все были заняты собой и о
здешней жизни слушать не хотели. Они никому не давали сказать
ни слова, а убедившись, что их не слушают, уходили к автобусу.
Как оказалось, их желание рассказать об аде — только
разновидность желания расширить ад, перенести его сюда, на Небо. Были
тут призраки важные, призывавшие блаженных вырваться на волю
из душной тюрьмы. Были призраки деловитые, предлагавшие пере-

РАСТОРЖЕНИЕ ИРАКА
П\
крыть реку, срубить деревья, перебить зверей, построить железную
дорогу и залить асфальтом дурацкую траву, вереск и мох. Были
призраки-материалисты, сообщавшие, что загробной жизни нет, а
здесь — одни миражи. Были и простые старомодные привидения,
пытавшиеся хоть кого-нибудь напугать. Я удивился, но учитель
объяснил мне, что и на земле многие пугают, чтобы самим не
пугаться.
Видел я и совсем удивительных призраков, которые одолели
огромные расстояния до остановки только для того, чтобы сообщить,
как они презирают радость. И не то перетерпишь, лишь бы сказать
в лицо этим ханжам, этим святошам, этим чистюлям, этим
слюнтяям, этим бабам, что им на них наплевать!
— Как же они сюда проникли? — спросил я.
— Именно такие нередко остаются, — отвечал учитель. — Те,
кто ненавидят добро, ближе к нему, чем те, кто о нем не думает, или
те, кто считает, что оно у них в кармане.
— Эй, гляди! — сказал учитель. Мы стояли у каких-то кустов, и
я увидел за ними, как встретились еще один призрак и светлый дух.
Сперва мне показалось, что призрака я вроде знаю, но потом я
понял, что я просто видел на земле его фотографию. Он был
знаменитым художником.
— Господи! — воскликнул он, оглядевшись.
— Ты хочешь о чем-то Его попросить? — сказал Дух.
— То есть как это? — не понял Призрак.
— Ты же Его позвал.
— А, вон что!.. Да нет, я хотел сказать: «Черт!..» Или что-нибудь
такое. В общем... ну, сами понимаете... хорошо бы все это написать.
— Ты сперва погляди.
— Что, у вас писать не разрешают?
— Нет, пожалуйста, только лучше сперва посмотреть.
— Да я смотрел. Видел, что надо. Ах, этюдника не захватил!
Дух покачал головой, сверкая волосами.
— Тут это ни к чему, — сказал он.
— В каком смысле? — спросил Призрак.
— Когда ты писал на земле — верней, когда ты начал писать, —
ты ловил отблески рая в том, что видел. Если тебе удавалась карти-

242
Клайв Greta ЛЬЮИС
на, их видели и другие. А тут и так рай. Отсюда отблески и шли.
Нам незачем рассказывать о нем, мы его видим.
— Значит, у вас писать незачем?
— Нет, писать можно и у нас. Когда ты станешь таким, каким
тебя Бог задумал (ничего, мы все это прошли), ты увидишь то, что
дано увидеть только тебе, и тебе захочется с нами поделиться. А
сейчас — рано. Сейчас — гляди.
Оба помолчали. Наконец, Призрак вяло произнес:
— Очень буду рад...
— Что ж, идем, — сказал Дух. — Обопрись на мою руку.
— А мне скоро разрешат писать? — спросил Призрак.
Дух засмеялся.
— Ну, если ты об этом думаешь, тебе вообще писать не
удастся, — сказал он.
— То есть как?
— Если ты смотришь только для того, чтобы писать, ты ничего
не увидишь.
— А для чего художнику еще смотреть?
— Ты забыл, — сказал Дух. — Ты сам начал не с этого. Твоей
первой любовью был свет, и ты начал писать, чтобы показать его
другим.
— Ах, когда это было, — отмахнулся Призрак. — С тех пор я
вырос. Вы, конечно, видели мои последние работы. Меня
интересует живопись сама по себе.
— Да, и мне пришлось от этого лечиться. Если бы не благодать,
каждый поэт, музыкант и художник ушел бы от первой любви в
самые глубины ада. Понимаешь, никто не останавливается на
искусстве ради искусства. Потом уже любят одного себя, свою славу.
— Кто-кто, а я... — обиделся Призрак.
— Вот и хорошо, — сказал Дух. — Мало кто из нас мог это
сказать, когда сюда явился. Но это ничего. Это воспаление исцеляет
наш источник.
— Какой источник?
— Там, в горах. Он холодный и чистый. Когда из него
напьешься, забываешь, кто написал картину, ты или не ты. Просто
радуешься. Не гордишься, не скромничаешь, а радуешься.

РАСТОРЖЕНИЕ БРАКА
24:;
— Великолепно... — откликнулся Призрак без должного пыла.
— Что ж, идем, — сказал Дух, и они прошли несколько шагов.
— Здесь есть интересные люди? — спросил Призрак.
— Да, — сказал Дух, — здесь все интересны друг другу.
— М-м... я собственно... я имел в виду наших. Увижу я Монэ?
Увижу Сезанна? Увижу...
— Наверное, если они у нас.
— А вы что ж, не знаете?
— Конечно нет. Я тут недавно. Как их встретишь? Нас,
художников, здесь много.
— Они не просто художники! Они знаменитости.
— Какие тут знаменитости! Как ты не поймешь? Здесь, у нас,
все — в славе.
— Вы хотите сказать, что у вас нет известных людей?
— Все известны. Всех знает, всех помнит, всех узнает
Единственный, Кто судит верно.
— А, да, в этом смысле, — совсем опечалился Призрак.
— Идем, идем, — сказал Дух, так как новоприбывший вроде бы
упирался.
— Что ж, награда наша — слава среди потомков, — проговорил
Призрак.
— Ты что, не знаешь? — удивился Дух.
— О чем?
— О том, что нас с тобой никто не помнит на земле?
— То есть как?! — и Призрак вырвал руку. — Значит, эти
чертовы неорегионалисты взяли верх?
— Ну конечно! — радостно ответил Дух. — Ни за твою, ни за
мою картину и пяти фунтов не дадут. Мы вышли из моды.
— Пустите меня! — возопил Призрак. — В конце концов у меня
есть долг перед искусством! Я напишу статью. Я выпущу манифест.
Мы начнем издавать газету. Пустите, мне не до шуток!
И, не слушая Духа, Призрак исчез.
Слышали мы и такой разговор:
— Нет, нет, об этом и речи быть не может! — говорила еще одна
Призрачная дама Светлой женщине. — И не подумаю остаться, если

244
Кланв Огейплз ЛЬЮИС
надо с ним встретиться. Конечно, как христианка я его прощаю.
А большего не проси. И вообще, как он тут очутился? Хотя это дело
ваше...
— Ты его простила, — начала Женщина, — значит...
— Простила как христианка, — уточнила еще раз Дама. — Но
есть вещи, которых забыть нельзя.
— Я не понимаю, — снова начала Женщина.
— Вот именно! — дама горько усмехнулась. — Ты уж поймешь!
Помню, ты вечно твердила, что Роберт ни на что плохое не
способен. Нет, нет, помолчи хоть минуту!.. Ты и не представляешь, что
я вынесла с твоим Робертом. Я из него человека сделала! Я ему
жизнь отдала! А он? Эгоизм, сплошной эгоизм. Нет, ты слушай,
когда я за него вышла, он получал сотен шесть. И до смерти бы их
получал — да, Хильда! — если бы не мои заботы. Я его буквально
тащила за руку. У него абсолютно нет честолюбия, его тащить —
как мешок с углем. Я его силой заставила поступить на другую
работу. Мужчины такие лентяи... можешь себе представить — он
говорил, что не может работать больше тринадцати часов в день!
А я что, меньше работала? У меня все часы — рабочие, да. Я его
весь вечер подгоняла, а то, дай ему волю, он бы завалился в
кресло и сидел. От него помощи не дождешься. Иногда он меня просто
не слышал. Хоть бы из вежливости... Он забыл, что я дама, хотя и
вышла замуж за него. День и ночь я билась, чтобы ему угодить.
Я часами расставляла цветы в этой дыре, а он? Нет, ты не
поверишь! Говорил, чтобы я не ставила их на письменный стол. Он
чуть не взбесился, когда я опрокинула вазу на его писанину. Он,
видите ли, хотел книгу написать... Куда ему! Ну, я дурь из него
выбила. Нет, Хильда, ты слушай. А гости! Он все норовил уйти к
этим своим «друзьям». Я-то знала, я-то сразу поняла, что от его
друзей мало толку. И я сказала: <<Роберт! Твои друзья — это мои
друзья. Мой долг — принимать их здесь, как бы я ни устала и как
бы мы ни были бедны». Да, казалось бы, ясно. Но они явились.
Тут уж мне понадобился такт и такт. Умная женщина умеет
вовремя сказать словечко. Я хотела, чтобы он увидел их на другом
фоне. Им у меня было... не очень уютно. Бывало, смотришь и
смеешься. Конечно, пока лечение не кончилось, и Роберту было не по

РАСТОРЖЕНИЕ БРАКА
245
себе. Но ведь для его же блага! И года не прошло, как всех его
друзей разогнало.
Поступил он на новую службу. И что же ты думала? Он говорит:
«Ну, теперь хоть оставь меня в покое!»... То есть как? Я чуть не
кончилась. Я чуть не бросила его... но я человек долга. Как я над
ним билась, чтобы перетащить его в просторный дом! И ничего, ни
капли радости! Другой бы спасибо сказал, когда его встречают на
пороге и говорят: «Вот что, Боб, обедать нам некогда. Надо идти
смотреть дом. За час управимся!» А он! Истинное мучение... К
этому времени твой драгоценный Роберт ничем не интересовался,
кроме еды.
Ну, притащила я его в новый дом. Да, да, сама знаю! Он для нас
великоват, не совсем по средствам. Но я завела приемы! Нет, уж
увольте, его друзей я не звала. Я звала нужных людей, для него же
и нужных. Тут уж, всякому ясно, приходится быть элегантной.
Казалось бы, чего ему еще? Но с ним просто сил не было, никаких сил!
Постарел, молчит, ворчит... Скажи, зачем он сутулился? Я ему
вечно твердила: распрямись! А с гостями? Все я, все я одна. Я ему
сотни раз говорила, что он изменился к худшему. Я вышла замуж за
живого, молодого человека, общительного, даровитого... Да... Я
вечно спрашивала: «Что с тобой творится?» А он вообще не отвечал.
Сидит, уставится на меня своими черными глазами (я просто
возненавидела черноглазых мужчин) и ненавидит меня, да, теперь я знаю,
ненавидит. Вот и вся благодарность. Никаких чувств, ни капли
нежности — а он ведь к тому времени занял очень приличное
положение. Я ему вечно твердила: «Роберт, ты просто разлагаешься!» К нам
ходили молодые люди — я не виновата, что я им интереснее, чем он! —
так вот, они просто смеялись над ним, да, смеялись!
Я выполнила свой долг до конца. Я купила собаку, чтобы Роберт
с ней гулял. Я каждый вечер звала гостей. Я возила его повсюду.
Когда все было из рук вон плохо, я даже разрешала ему писать,
вреда это уже не принесло бы. Что ж, я виновата, если у него случился
этот криз? Моя совесть чиста. Я свой долг выполнила, да, мало кто
его так выполнял. Теперь ты видишь, почему я не могу...
Нет, постой! Вот что, Хильда. Встретиться я с ним не хочу, то
есть встретиться, и всё. Но я согласна о нем заботиться. Только вы

246
Клайв Огейплз ЛЬЮИС
уж не вмешивайтесь. Впрочем, времени тут много, чего-нибудь,
может, и добьюсь... Один он не справится. Ему нужна твердая рука.
Я его знаю лучше, чем ты. Что, что? Нет, нет, давай его сюда,
слышишь? Мне так плохо! Мне нужно кого-то... э-э... опекать. Я там
одна, никто со мной не считается! Роберта я переделаю! Это просто
ужасно, вы все туг торчите, а толку от вас нет! Дайте его мне! Ему
вредно жить по своей воле. Это нечестно, это безнравственно. Где
мой Роберт?! Какое вы имели право его прятать! Я вас всех
ненавижу! Как же я буду его переделывать, если вы нас разлучили?
И Призрачная дама угасла, как слабое пламя свечи.
Секунду-другую в воздухе стоял неприятный запах, потом не осталось ничего.
Необычайно тяжелой была встреча между еще одной
Призрачной дамой и Светлым духом, который, по-видимому, приходился ей
братом на земле. Мы застали их, когда они только что увиделись.
Дама говорила с явным огорчением:
— Ах, это ты, Реджинальд!
— Да, это я, — сказал Дух. — Я знаю, что ты не меня ждала, но
ты обрадуйся и мне... Хоть ненадолго.
— Я думала, меня Майкл встретит, — сказала Дама и резко
спросила: — Он хоть здесь?
— Он там, — отвечал Дух, — далеко в горах.
— Почему он меня не встретил? Ему не сообщили?
— Сестричка, ты не волнуйся... Он бы тебя не увидел и не
услышал. Но скоро ты изменишься...
— Если ты меня видишь, почему мой собственный сын не увидит?
— Понимаешь, я привык, это моя работа.
— А, работа! — презрительно сказала Дама. — Вот оно что!
Когда же мне разрешат на него взглянуть?
— Тут дело не в разрешении, Пэм. Когда он сможет разглядеть
тебя, вы увидитесь. Тебе надо... поплотнеть немного.
— Как? — резко и угрожающе спросила Дама.
— Поначалу это нелегко, — начал ее брат, — но потом пойдет
быстро. Ты поплотнеешь, когда захочешь чего-нибудь, кроме
встречи с Майклом. Я не говорю «больше, чем встреча», это позже
придет. А для начала нужно немного, хоть капельку, потянуться к Богу.

РАСТОРЖЕНИЕ БРАКА
247
— Ты что, о религии? Нашел, знаешь ли, минуту! Ладно, что
надо, то и сделаю. Чего вы от меня требуете? Говори, говори! Чем я
раньше начну, тем скорее меня пустят к моему мальчику.
— Памела, подумай сама! Так ты начать не можешь! Для тебя
Бог — средство, чтобы увидеть Майкла. А плотнеть мы начинаем
только тогда, когда стремимся к Самому Богу.
— Был бы ты матерью, ты бы иначе заговорил.
— То есть, если бы я был только матерью. Но этого не бывает.
Ты стала матерью Майкла, потому что ты — дочь Божья. С Ним ты
связана раньше и теснее. Памела, Он тоже любит тебя, Он тоже из-
за тебя страдал. Он тоже долго ждал.
— Если бы Он меня любил, Он пустил бы меня к моему сыну.
И вообще, если Он меня любит, почему Он забрал от меня Майкла?
Я не хотела об этом говорить, но есть вещи, которые простить
нелегко.
— Ему пришлось, Памела. Отчасти — ради Майкла...
— Кто-кто, а я для Майкла все делала! Я ему жизнь отдала.
— Люди не могут долго давать друг другу счастье. А потом — Он
и ради тебя это сделал. Он хотел, чтобы твоя животная,
инстинктивная любовь преобразилась и ты полюбила Майкла, как Он его
любит. Нельзя правильно любить человека, пока не любишь Бога.
Иногда удается преобразить любовь, так сказать, на ходу. Но с
тобой это было невозможно. Твой инстинкт стал неуправляемым,
превратился в манию. Спроси дочь и мужа. Спроси свою собственную
мать. О ней ты и не думала. Оставалось одно: операция. И Бог
отрезал тебя от Майкла. Он надеялся, что в одиночестве и тишине
проклюнется новый, другой вид любви.
— Какая чушь! Какая жестокая чушь! Ты не имеешь права так
говорить о материнской любви. Это — самое светлое, самое
высокое чувство.
— Пэм, Пэм, естественные чувства не высоки и не низки, и
святости в них нет. Она возникает, когда они подчинены Богу.
Когда же они живут по своей воле, они превращаются в ложных
богов.
— Моя любовь к Майклу не могла стать плохой, хотя бы мы
прожили миллион лет.

248
Клайв Огейплз ЛЫОИС
— Ты ошибаешься. Придется тебе сказать. Ты встречала там, в
городе, матерей с сыновьями. Счастливы они?
— Такие, как эта Гатри и ее чудовище Бобби, — конечно нет!
Надеюсь, ты нас не сравниваешь? Мы с Майклом были бы
совершенно счастливы. Я-то не болтала бы о нем, как Уинифред Гатри,
пока все не разбегутся. Я не ссорилась бы с теми, кто его не
замечает, и не ревновала бы к тем, кто заметил. Я бы не хныкала повсюду,
что он со мной груб. Неужели, по-твоему, Майкл мог бы стать
таким, как этот Бобби? Знаешь, есть пределы...
— Именно такой становится естественная любовь, если не
преобразится.
— Неправда! Какой ты злой, однако! Я его так любила... Только
им и жила, когда он умер...
— И плохо делала. Ты сама это знаешь. Не надо было
устраивать этот десятилетний траур — трястись над его вещами,
отмечать все даты, держать насильно Дика и Мюриэл в том несчастном
доме.
— Конечно, им-то что! Я скоро поняла, что от них сочувствия
не жди.
— Ты не права. Дик очень страдал по сыну. Мало кто из сестер
так любил брата, как Мюриэл. Их не память о Майкле мучила — их
мучила ты, твоя тирания.
— Какой ты злой! Все злые. У меня ничего нет, кроме прошлого...
— Ты сама того хочешь. Но ты не права. Это египтяне так
относились к утрате, бальзамировали тело.
— Конечно! Я не права! Тебя послушать, я все неправильно
делаю!
— Ну конечно! — обрадовался Дух и засиял так, что глазам
стало больно. — Тут мы все узнаём, что всегда были неправы. Нам
больше не надо цепляться за свою правоту. Так легко становится...
Тогда мы и начинаем жить.
— Как ты смеешь издеваться? Отдай мне сына! Слышишь?
Плевать я хотела на ваши правила! Я не верю в Бога, который
разлучает сына с матерью! Я верю в Бога любви. Никто не имеет права нас
разлучать! Даже твой Бог! Так Ему и скажи. Мне Майкл нужен! Он
мой, мой, мой...

РАСТОРЖЕНИЕ БРАКА
24!)
— Он и будет твоим, Памела. Все будет твоим, даже Бог. Но ты
не то делаешь. Ничем нельзя овладеть по праву природы.
— То есть как? Это же мой сын, плоть от плоти!
— А где сейчас твоя плоть? Разве ты еще не поняла, что
природа тленна? Смотри! Солнце всходит. Оно может взойти каждую
минуту.
— Майкл — мой!
— В каком смысле — твой? Ты его не сотворила. Природа
вырастила его в твоем теле, помимо твоей воли. Да... ты как-то забыла,
что ты тогда не хотела ребенка. Майкл — несчастный случай.
— Кто тебе сказал? — перепуталась Дама, но тут же взяла себя в
руки. — Это ложь. Это неправда. И вообще, не твое дело. Я
ненавижу твою веру... Ненавижу твоего Бога... Я его презираю. Я верю в
Бога любви.
— Тем не менее ты не любишь ни нашу маму, ни меня.
— Ах, вот что! Так, так, ясно... Ну, Реджинальд, не ждала!
Обидеться на это...
Дух засмеялся.
— Бог с тобой! — воскликнул он. — Тут у нас никого нельзя
обидеть.
Дама застыла на месте. По-видимому, эти слова поразили ее всего
сильнее.
— Идем, — сказал учитель, — пойдем дальше. — И взял меня за
РУку.
— Почему вы меня увели? — спросил я, когда мы отошли
подальше от несчастной дамы.
— У них разговор долгий, — отвечал учитель, — ты слышал
достаточно.
— Есть для нее надежда?
— Кое-какая есть. Ее любовь к сыну стала жалкой, вязкой,
мучительной. Но там еще есть слабая искра, еще не все — сплошной
эгоизм. Искру эту можно раздуть в пламя.
— Значит, одни естественные чувства хуже других?
— И лучше и хуже. В естественной любви есть то, что ведет в
вечность, в естественном обжорстве этого нет. Но в естественной любви

250
Клайв Стейплз ЛЬЮИС
есть и то, за что ее можно счесть любовью небесной, и на этом
успокоиться. Медь легче принять за золото, чем глину. Если же любовь не
преобразишь, она загниет, и гниение ее хуже, чем гниение мелких
страстей. Это — сильный ангел и потому — сильный бес.
— Не знаю, можно ли говорить об этом на земле. Меня
обвинили бы в жестокости. Мне сказали бы, что я не верю в человека... что
я оскорбляю самые светлые, самые святые чувства...
— Ну и пусть говорят, — сказал учитель.
— Да я и не посмел бы, это стыдно. Нельзя подойти к несчастной
матери, когда ты сам не страдаешь.
— Конечно, нельзя, сынок. Это дело не твое. Ты не такой
хороший человек. Когда у тебя самого сердце разобьется, тогда и
поглядим. Но кто-то должен вам напомнить то, что вы забыли: любовь, в
вашем смысле слова, — еще не все. Всякая любовь воскреснет здесь,
у нас, но прежде ее надо похоронить.
— Это жестокие слова.
— Еще жесточе скрыть их. Те, кто это знает, боятся говорить.
Вот почему горе прежде очищало, теперь — ожесточает.
— Значит, Ките был неправ, когда писал, что чувства священны?
— Вряд ли он сам понимал, что это значит. Но нам с тобой надо
говорить ясно. Есть только одно благо — Бог. Все остальное —
благо, когда смотрит на Него, и зло, когда от Него отвернется. Чем выше
и сильнее что-либо в естественной иерархии, тем будет страшнее
оно в мятеже. Бесы — не падшие блохи, но падшие ангелы. Культ
похоти хуже, чем культ материнской любви, но похоть реже
становится культом. Гляди-ка!
Я поглядел и увидел, что к нам приближается Призрак, а у него
что-то сидит на плече. Он был прозрачен, как и все призраки, но
одни были погуще, другие пожиже, как разные клубы дыма, одни —
побелее, другие — потемней. Этот был черен и маслянист. На плече
у него примостилась красная ящерка, которая била хвостом, как
хлыстом, и что-то шептала ему на ухо. Как раз когда я увидел его,
он с нетерпением говорил ей: «Да отстань ты!» Но она не перестала.
Сперва он хмурился, потом улыбнулся, потом повернулся к западу
(раньше он шел к горам).
— Уходишь? — спросил его чей-то голос.

РАСТОРЖЕНИЕ ЬРЛКЛ
25!
Дух, заговоривший с ним, был как человек, но побольше и сиял
так ослепительно, что я почти не мог на него смотреть. Свет и тепло
исходили от него, и я почувствовал себя, как чувствовал прежде в
начале летних жарких дней.
— Да, ухожу, — отвечал Призрак. — Благодарю за
гостеприимство. Все равно ничего не выйдет. Я говорил вот ей (он указал на
ящерку), чтобы она сидела тихо, раз уж мы тут, — она ведь сама
подбивала меня поехать. А она не хочет. Вернусь уж я домой.
— Хочешь, чтобы она замолчала? — спросил пламенный Дух.
Теперь я понял, что он — ангел.
— Еще бы! — ответил Призрак.
— Тогда я ее убью, — сказал Ангел и шагнул к нему.
— Ой, не надо! — закричал Призрак. — Вы меня обожжете! Не
подходите.
— Ты не хочешь, чтобы я ее убивал?
— Вы сперва спросили не так...
— Другого пути нет, — сказал Ангел. Его огненная рука повисла
прямо над ящеркой. — Убить ее?
— Ну, это другой вопрос. Я готов об этом потолковать, но это
так просто не решишь. Я хотел, чтобы она замолчала... Измучила
она меня.
— Убить ее?
— Ах, время есть, обсудим потом...
— Времени больше нет. Убить ее?
— Да я не хотел вас беспокоить. Пожалуйста, не надо... Вот она
и сама заснула. Все уладится. Спасибо вам большое.
— Убить ее?
— Ну что вы, зачем это нужно? Я с ней сам теперь справлюсь.
Лучше так, потихоньку, постепенно, а то что ж убивать!
— Потихоньку и постепенно с ней ничего не сделаешь.
— Вы так считаете? Что ж, я подумаю об этом, непременно
подумаю. .. Я бы, собственно, и дал вам ее убить, но я себя что-то
плохо чувствую. Глупо так спешить. Вот оправлюсь и — пожалуйста,
убивайте. Выберем подходящий день.
— Другого дня не будет. Все дни — теперь.
— Да отойдите вы! Я обожгусь. Что она? Вы меня убьете!

252
Клайв Огейплз ЛЫОИС
— Нет, не убью.
— Мне же будет больно!
— Я не говорил, что тебе не будет больно. Я сказал, что не убью
тебя.
— А, вон что! Вы думаете, я трус. Ну, давайте так: я съезжу туда
и посоветуюсь с врачом. Я приеду, как только выберу минутку.
— Других минут не будет.
— Что вы ко мне пристали? Хотите мне помочь, убивали бы ее
без спроса, я бы и охнуть не успел. Все было бы уже позади.
— Я не могу убить ее против твоей воли. Ты соглашаешься?
Ангел почти касался ящерки. Тут она заговорила так громко, что
даже я ее услышал.
— Осторожно! — сказала она. — Он меня убьет, он такой.
Скажи ему слово — и убьет. А ты останешься без меня навсегда. Это
неестественно! Как же ты будешь жить? Ты же станешь
призраком, а не человеком. Он таких вещей не понимает. Он —
холодный, бесплотный дух. Они могут так жить, но не ты же! Знаю, знаю,
у тебя и наслаждения нет, одни помыслы. Но это все же лучше, чем
ничего! А я исправлюсь. Признаю, бывало всякое, но теперь я стану
потише. Я буду тебе нашептывать вполне невинные помыслы...
приятные, но невинные...
— Ты соглашаешься? — спросил Призрака Ангел.
— Вы убьете и меня...
— Не убью. А если бы и убил?
— Да, вы правы. Все лучше, чем она.
— Убить ее?
— А, чтоб вас! Делайте, что хотите! Ну, поскорей! — закричал
Призрак и очень тихо прибавил: — Господи, помоги мне.
И тут же вскрикнул так страшно, что я пошатнулся.
Пламенный Ангел схватил ящерку огненно-алой рукой, оторвал и
швырнул на траву.
Сперва я как бы ослеп, потом увидел, что рука и плечо у
Призрака становятся все белей и плотней. И ноги, и шея, и золотые волосы
как бы возникали у меня на глазах, и вскоре между мной и кустом
стоял обнаженный человек почти такого же роста, как Ангел.

РАСТОРЖЕНИЕ БРАКА
25;;
Но и с ящерицей что-то происходило. Она не умерла и не
умирала, а тоже росла и менялась. Хвост, еще бьющий по траве, стал не
чешуйчатым, а подобным кисти. Я отступил и протер глаза. Передо
мной стоял дивный серебристо-белый конь с золотыми копытами и
золотой гривой.
Человек погладил его по холке, конь и хозяин подышали в
ноздри друг другу, а потом хозяин упал перед Ангелом и обнял его ноги.
Когда он поднялся, я подумал, что лицо его — в слезах, но, может
быть, оно просто сверкало любовью и радостью. Разобрать я не
успел. Он вскочил на коня, помахал нам рукой и исчез из виду. Ну и
скакал он! За одну минуту они с конем пронеслись сверкающей
звездой до самых гор, взлетели вверх — я закинул голову, чтобы их
видеть, — и сверкание их слилось со светло-алым сверканием
утренней зари.
Все глядя им вослед, я услышал, что и долина, и лес полнятся
могучими звуками, и понял почему-то, что поют не духи, а трава,
вода и деревья. Преображенная природа этого края радовалась, что
человек снова оседлал ее, и пела так:
Господу моему сказал Господь:
«Отдых Мой раздели и славу Мою,
пока былые враги не лягут у ног.
Я дам Тебе власть оттуда,
где времени нет
и те, кто боролся с Тобой, подчинятся Тебе,
смиряя пламя в крови, утишая страсть>>.
О Господи, победи нас, победи!
Чтобы мы стали собой и жили в раю,
в утреннем царстве света и росы!
Господь твой навеки поставил тебя Царем,
Первосвященником и Верховным Судьей.
Царствуй же и суди, и Богу служи.
— Ты все понял, сынок? — спросил учитель.
— Не знаю, все ли, — ответил я. — Ящерка и вправду стала
конем?

254
Клайв Огейплз ЛЬЮИС
— Да. Но сперва он убил ее! Ты не забудешь об этом?
— Постараюсь не забыть. Неужели это значит, что все, просто
все в нас может жить там, в горах?
— Ничто не может, даже самое лучшее, в нынешнем своем виде.
Плоть и кровь не живут в горах, и не потому, что они слишком
сильны и полны жизни, а потому, что они слишком слабы. Что ящерица
перед конем? Похоть жалка и худосочна перед силой и радостью
желания, которое встает из ее праха.
— Значит, чувственность этого человека мешает меньше, чем
любовь к сыну той несчастной женщины? Она любила слишком
сильно, но ведь любила!
— Слишком сильно, по-твоему? — строго сказал он. — Нет,
слишком слабо. Если бы она любила его сильно, и трудности бы не
было. Я не знаю, что будет с ней, но допускаю, что вот сейчас она
просит отпустить его к ней, в ад. Такие, как она, готовы обречь
другого на вечные муки, только бы владеть им. Нет, нет. Ты сделал
неправильный вывод. Спроси лучше так — если восставшее тело
похоти так могуче и прекрасно, каково же тело дружбы и
материнской любви?
Я не ответил ему, вернее, я спросил о другом.
— Разве тут, у вас, есть еще одна река?
Спросил я это потому, что на всех опушенных листьями ветках
задрожал пляшущий свет, а на земле я видел такое только у реки.
Очень скоро я понял свою ошибку. К нам приближалось шествие, и
на листьях отражались не отсветы воды, а его сверкание.
Впереди шли сияющие духи — не духи людей, а какие-то иные.
Они разбрасывали цветы, и те падали легко и беззвучно, хотя
каждый листок весил здесь в десять раз больше, чем на земле. За духами
шли мальчики и девочки. Если бы я мог записать их пение и
передать их ноты, ни один из моих читателей никогда бы не состарился.
Потом шли музыканты, а за ними шла та, кого они чествовали.
Не помню, была ли она одета. Если нет — значит, облако
радости и учтивости облекало ее и даже влачилось за нею, как шлейф, по
счастливой траве. Если же она была одета, она казалась
обнаженной, потому что сияние ее насквозь пронизало одежды. В этой
стране одежда — не личина, духовное тело живет в каждой складке,

РАШРЖИНИК БРАКА
255
и все они — живые его части. Платье или венец так же неотделимы
от человека, как глаз или рука.
Но я забыл, была ли она одета, помню лишь невыразимую
красоту ее лица.
— Это... это... — начал я, но учитель не дал мне спросить.
— Нет, — сказал он, — об этой женщине ты никогда не слышал.
На земле ее звали Сарой Смит, и жила она в Голдерс-Грин.
— Она... ну, очень много тут у вас значит?
— Да. Она — из великих. Наша слава ничем не связана с земной.
— А кто эти великаны? Смотрите! Они — как изумруд!
— Это ангелы служат ей.
— А эти мальчики и девочки?
— Ее дети.
— Как много у нее детей...
— Каждый мальчик и даже взрослый мужчина становился ей
сыном. Каждая девочка становилась ей дочерью.
— Разве это не обижало их родителей?
— Нет. Дети больше любили их, встретившись с ней. Мало кто,
взглянув на нее, не становился ей возлюбленным. Но жен они
любили после этого не меньше, а больше.
— А что это за зверь? Вон — кошка... кот... Прямо стая котов...
И собаки... Я не могу их сосчитать. И птицы, и лошади.
— Каждый зверь и каждая птица, которых она видела,
воцарялись в ее сердце и становились самими собой. Она передавала им
избыток жизни, полученной от Бога.
Я с удивлением посмотрел на учителя.
— Да, — сказал он, — представь, что ты бросил камень в пруд и
круги идут все дальше и дальше. Искупленное человечество
молодо, оно еще не вошло в силу. Но и сейчас в мизинце великого
святого хватит радости, чтобы оживить всю стенающую тварь.
Пока мы беседовали, прекрасная женщина шла к нам, но
глядела не на нас. Я посмотрел, куда же она глядит, и увидел очень
странного призрака. Вернее, это были два призрака. Один, высокий и
тощий, волочил на цепочке маленького, с мартышку ростом.
Высокий мне кого-то напоминал, но я не мог понять кого. Когда
Прекрасная Женщина подошла к нему почти вплотную, он прижал руку

2Г»«
Клайв Стейплз ЛЫОИС
к груди, растопырил пальцы и глухо воскликнул: «Наконец!» Тут я
понял, на кого он похож: на плохого актера старой школы.
— Ох, наконец-то! — сказала Прекрасная Женщина, и я ушам
не поверил. Но тут я заметил, что не актер ведет мартышку, а
мартышка держит цепочку, у актера же на шее — ошейник.
Прекрасная Женщина глядела только на мартышку. По-видимому, ей
казалось, что к ней обратился карлик, высокого она не замечала
вообще. Она глядела на карлика, и не только лицо ее, но и все тело, и
руки светились любовью. Она наклонилась и поцеловала его.
Я вздрогнул — жутко было смотреть, как она прикасается к этой
мартышке. Но она не вздрогнула.
— Фрэнк, — сказала она, — прости меня. Прости меня за все,
что я делала не так, и за все, чего я не сделала.
Только сейчас я разглядел лицо карлика, а может быть, от ее
поцелуя он стал плотнее. Вероятно, на земле он был бледным,
веснушчатым, без подбородка и с маленькими жалкими усиками. Он
как-то нехотя взглянул на нее, краем глаза поглядывая на Актера,
потом дернул цепочку, и Актер заговорил.
— Ладно, ладно, — сказал Актер. — Оставим это... Все мы не
без греха. — Лицо его гнусно исказилось (по-видимому, то была
улыбка). — Что за счеты! Я ведь думаю не о себе. Я о тебе думаю.
Я все эти годы думал, как ты тут без меня.
— Теперь все позади, — сказала она. — Все прошло.
Красота ее засияла так, что я чуть не ослеп, а карлик впервые
прямо взглянул на нее. Он даже сам заговорил.
— Ты скучала без меня? — прокрякал или проблеял он.
— Ты скоро все это поймешь... А сейчас... — начала она.
Карлик и Актер заговорили хором, обращаясь не к ней, а друг
к другу.
— Видишь! — горько говорили они. — Она не ответила! Да и
чего от нее ждать!
Карлик снова дернул цепочку.
— Ты скучала обо мне? — с трагическими перекатами спросил
Актер.
— Миленький, — сказала Карлику Прекрасная Женщина, —
забудь про все беды.

РАСТОРЖЕНИЕ БРАКА
257
Казалось, Карлик послушался ее — он стал еще плотнее, и лицо
его немного очистилось. Я просто не понимал, как можно устоять,
когда призыв к радости — словно песня птицы весенним вечером.
Но Карлик устоял. Они с Актером снова заговорили в унисон.
— Конечно, благородней всего простить и забыть, —
жаловались они друг другу. — Но кто это оценит? Она? Сколько раз я ей
уступал! Помнишь, она наклеила марку на конверт, она матери
писала, когда мне нужна была марка? А разве она об этом помнит?
Куда там... — тут Карлик дернул цепочку.
— Нет, я не забуду! — воскликнул Актер. — И не хочу забыть!
Что я, в конце концов? Я не прошу твоих мучений!
— Ах, Боже мой! — сказала она. — Здесь нет мучений!
— Ты хочешь сказать, — спросил Карлик сам, от удивления не
дернув цепочки, — что была тут счастлива без меня?
— Разве ты не желаешь мне счастья? — отвечала она. — Ну,
пожелай сейчас или вообще об этом не думай.
Карлик заморгал и чуть не выпустил цепочку, но спохватился и
дернул за нее.
— Что ж... — произнес Актер горьким мужественным тоном, —
придется и это вынести...
— Миленький, — сказала Карлику Прекрасная Женщина, —
тебе нечего выносить. Ты же не хочешь, чтобы я страдала. Просто
ты думал, что я бы страдала, если люблю тебя. А я тебя люблю и не
страдаю. Ты скоро это поймешь.
— Любишь! — возопил Актер. — Разве ты понимаешь это слово?
— Конечно, понимаю, — сказала Прекрасная Женщина. — Как
мне не понимать, когда я живу в любви! Только теперь я и тебя
люблю по-настоящему.
— Ты хочешь сказать, — грозно спросил Актер, — что ты меня
тогда не любила?
— Я тебя неправильно любила, — сказала она. — Прости меня,
пожалуйста. Там, на земле, мы не столько любили, сколько хотели
любви. Я любила тебя ради себя. Ты был мне нужен.
— Значит, — спросил Актер, — теперь я тебе не нужен?
— Конечно нет! — сказала она, улыбаясь так, что я удивился,
почему призраки не пляшут от радости. — У меня есть все. Я полна,

258
Клайв Огейплз ЛЫОИС
а не пуста. Я сильна, а не слаба. Посмотри сам! Теперь мы не
нужны друг другу и сможем любить по-настоящему.
— Я ей не нужен!.. — говорил Актер неизвестно кому. — Не
нужен!.. Да лучше бы мне видеть ее мертвой у своих ног, чем
слышать такое!
Тут Прекрасная Женщина впервые заметила Актера.
— Фрэнк! — закричала она. — Фрэнк! Взгляни на меня! Я тебя
ждала, а не его. Послушай, что он говорит! — и она засмеялась.
Подобие жалкой улыбки проступило на лице Карлика. Он
взглянул на нее и, как ни боролся, стал немного повыше.
— Да ты и видел меня мертвой! — продолжала она. — Не у ног,
конечно, а в кровати... Больница у нас была хорошая, старшая
сестра не дала бы нам валяться на полу. И как смешно, что этот твой
манекен говорит здесь о смерти!
Карлик изо всех сил противился радости. Когда-то, очень давно
у него бывали, вероятно, проблески разума и юмора. И сейчас под
ее веселым и нежным взглядом он понял на миг, как нелеп Актер.
Он понял, чему она смеется, — ведь и он знал когда-то, что никто
не смеется друг над другом больше, чем влюбленные. Но он боялся.
Не такой встречи он ждал и не хотел принимать чужие условия игры.
Он снова дернул за цепочку, и Актер заговорил.
— Ты над этим смеешься! — вознегодовал он. — Вот оно, мое
вознаграждение! Что ж... Оно и лучше, что тебе до меня нет дела.
Иначе ты бы извелась, вспоминая, что вытолкала меня в ад. Что-о?
Ты думала, после всего я здесь останусь? Нет уж, я понимаю, что я
лишний. «Не нужен», вот как она сказала...
Карлик больше не говорил, но Прекрасная Женщина обратилась
к нему:
— Я тебя не выгоняю, ты не понял! Здесь так хорошо. Все тебе
рады. Останься! — Но Карлик уменьшался на глазах.
— Да, — отвечал Актер, — а на каких условиях? Собака и та бы
отказалась. Я еще не потерял достоинства. Для тебя — что я есть,
что меня нет. Тебе безразлично, что я вернусь в холод, во мглу, на
пустынные улицы...
— Фрэнк, не надо! — прервала она. — Зачем нам с тобой так
говорить!

РАСТОРЖЕНИЕ БРАКА
251)
Карлик был теперь так мал, что ей пришлось опуститься на
колени. Актер же кинулся на ее реплику, как собака на кость.
— Как же! — вскричал он. — Ей больно это слушать! Вечная
история!.. Ее надо оберегать. Она не терпит грубой правды. Это она-
то, которой я не нужен! Ей бы только не огорчаться. Только бы не
потревожить ее драгоценного покоя! Да, вот моя награда...
Она низко склонилась к Карлику. Он был теперь ростом с
котенка и висел на цепочке.
— Ты меня не понял, — говорила она, — я хотела сказать: не
играй ты так, не декламируй. Зачем это? Он убивает тебя. Выпусти
цепочку. Еще не поздно.
— Не играть! — взревел Актер. — Что ты имеешь в виду?
Я не мог уже различить Карлика (он как бы слился с цепью) и не
мог увидеть, к кому обращается Женщина — к нему или к Актеру.
— Скорей! — торопила она. — Еще не поздно! Перестань!
— А что я такое делаю?
— Ты играешь на жалости. Мы все грешили этим на земле.
Жалость — великое благо, но ее можно неверно использовать.
Понимаешь, вроде шантажа. Те, кто выбрал несчастье, не дают другим
радоваться. Я ведь знаю теперь! Ты и в детстве так делал. Чем
просить прощения, ты шел поплакать на чердак... Ты знал, что кто-
нибудь из сестер скажет рано или поздно: «Не могу, он там
плачет...» Ты шантажировал их, играл на жалости, и они сдавались.
А потом, со мной... Ну, ничего, это не важно, ты только сейчас
перестань.
— И это все, — спросил Актер, — что ты поняла обо мне за
долгие годы?
Что стало с Карликом, я не знаю. То ли он полз по цепи, как
муха, то ли всосался в нее.
— Фрэнк, послушай меня, — сказала Женщина. — Подумай
немного. Разве радость так и должна оставаться беззащитной перед
теми, кто лучше будет страдать, чем поступится своей волей? Ты
ведь страдал, теперь я знаю. Ты и довел себя этим. Но сейчас ты
уже не можешь заразить своими страданиями. Наш здешний свет
способен поглотить всю тьму, а тьма твоя не обнимет здешнего
света. Не надо, перестань, иди к нам! Неужели ты думал, что любовь

260
Клайв Огейплз ЛЬЮИС
и радость вечно будут зависеть от мрака и жалоб? Неужели ты не
знал, что сильны именно радость и любовь?
— Любовь? — повторил Актер. — Ты смеешь произносить это
священное слово?
Он подобрал цепочку, болтающуюся на его ошейнике, и куда-то
сунул. Кажется, он ее проглотил. Только тут Прекрасная
Женщина взглянула прямо на него.
— Где Фрэнк? — спросила она. — Кто вы такой? Я вас не знаю.
Вы лучше уйдите. А хотите — останьтесь. Я пошла бы с вами в ад,
если бы могла и если бы это помогло, но вы не можете вложить ад в
мое сердце.
— Ты меня не любишь, — тонким голосом проговорил Актер.
Его почти не было видно.
— Я не могу любить ложь, — сказала она, — я не могу любить
то, чего нет.
Он не ответил. Он исчез. Она стояла одна, только серенькая
птичка прыгала у ее ног, приминая легкими лапками траву, которую я
не смог бы согнуть.
Наконец, она двинулась в путь, а светлые духи поджидали ее и
пели так:
Под кровом Троицы хорошо, здесь — наш истинный дом.
Господь прикроет тебя щитом, крыльями осенит,
И не убоишься страхов ночных, полуденной стрелы,
Забудешь немощи и боль, насквозь увидишь ложь.
Тысячи собьются с пути, тысячи тысяч падут
Там, где ты спокойно пройдешь средь скорпионов и львов,
Средь бронтозавров и ехидн. Никто не тронет тебя.
Ведь над тобою — Божий покров, ангел тебя ведет,
Бережно следя, чтобы ты не оступилась нигде
На осторожном царском пути, ведущем в вечную жизнь.
— А все же, — сказал я учителю, когда сверкающее шествие
скрылось под сенью леса, — я и сейчас не во всем уверен.
Неужели так и надо, чтобы его страдания, пусть и выдуманные, не
тронули ее?

РАСТОРЖЕНИЕ БРАКА
2«;
— Разве ты хотел, чтобы он мог и сейчас ее мучить? Он мучил ее
много лет подряд там, на земле.
— Нет, конечно, не хочу.
— Так что же?
— Я и сам не знаю... Иногда говорят, что гибель одной
единственной души обращает в ложь радость всех блаженных.
— Как видишь, это не так.
— А должно быть так.
— Звучит милосердно, но подумай сам, что за этим кроется.
— Что?
— Люди, не ведающие любви и замкнутые в самих себе, хотели
бы, чтобы им дали шантажировать других. Чтобы, пока они не
захотят стать счастливыми на их условиях, никто не знал бы
радости. Чтобы последнее слово осталось за ними. Чтобы ад запрещал
раю.
— Я совсем запутался.
— Сынок, сынок, третьего не дано! Есть два решения: день
настанет, когда горетворцы не смогут больше препятствовать
радости, или они всегда, вовек будут разрушать радость, от
которой отказались. Я знаю, очень благородно говорить, что не
примешь спасения, если хоть одна душа останется во тьме внешней.
Но не забудь о подвохе, иначе собака на сене станет тираном
мироздания.
— Значит... нет, сказать страшно! Значит, жалость может
умереть?
— Не так все просто. Действие, именуемое жалостью, пребудет
вечно, страсть, именуемая жалостью, умрет. Страсть жалости,
страдание жалости, боль, понуждающая нас уступить, где не надо, и
польстить там, где нужно сказать правду, жалость, погубившая
много чистых женщин и честных чиновников, — умрет. Она была
орудием плохих против хороших, и оружие это ломается.
— А другая жалость, действие?
— Это оружие добрых. Она летит быстрее света с высот в
низины, чтобы исцелить и обрадовать любой ценой. Она обращает тьму
в свет, зло — в добро. Но она не может отдать добро в рабство злу.
Все, что можно исцелить, она исцелит, но не назовет алое желтым

262
Кланв Огейплз ЛЬЮИС
ради тех, кто болен желтухой, и не вырвет все цветы в саду ради
тех, кто не выносит роз.
— Вы говорите, она летит в низины. Но Сара Смит не пошла с
Фрэнком в ад.
— Куда же ей, по-твоему, надо было идти?
— Ну, к той расщелине, вон там. Отсюда не видно, но вы ведь
знаете, автобус там остановился.
Учитель странно улыбнулся.
— Смотри, — сказал он и опустился на четвереньки. Я
опустился тоже, хотя коленям было очень больно, и увидел, что он
сорвал травинку и кончиком ее показал мне крохотную трещину в
земле. — Точно не скажу, — проговорил он, — та ли это
трещина или нет. Но та, через которую прошел ваш автобус, никак не
больше.
Я удивился, даже испугался.
— Да я же видел бездну! — воскликнул я. — Высокие скалы!
— Верно, — сказал он. — Но ты не только двигался, ты
увеличивался.
— Значит, ад... и все это пустое пространство... помещаются в
такой трещине?
— Да. Ад меньше земного камешка, меньше райского атома.
Взгляни на бабочку в нашем, истинном мире. Если бы она
проглотила весь ад, она бы и не заметила.
— Там, в аду, он кажется очень большим.
— Вся злоба его, вся зависть, все одиночество, вся похоть —
ничто перед единым мигом райской радости. Зло даже злом не
может быть в той полноте, в какой добро есть добро. Если бы все
мучения помыслились вон той птичке, она проглотила бы их, как ваш
земной океан проглотил бы каплю чернил.
— Теперь я понял, — сказал я, — Сара Смит не уместится
в аду.
Учитель кивнул.
— Да, — отвечал он, — ад не может широко разинуть свою пасть.
— А Сара не могла бы стать меньше, как Алиса в стране чудес?
— Погибшая душа бесконечно мала, ее почти нет, она совсем
усохла, замкнулась в себе. Бог бьется об нее, как звуковая волна об

РАСТОРЖЕНИЕ ИРАКА
263
уши глухого. Она сжала зубы, сжала кулаки, крепко зажмурилась.
Она не хочет, а потом и не может давать, вкушать, видеть.
— Значит, никому до нее не достучаться?
— Только Высший из всех может так умалиться, чтобы войти в
ад. Чем ты выше, тем ниже можешь спуститься: человек способен
привязаться к лошади, но лошадь не привяжется к мыши. Один
Христос спустился туда, к ним.
— Спустится ли Он снова?
— Время здесь не такое, как на земле. Те дни, когда Он был в
аду, обнимали все минуты, которые были, есть и будут. В темнице
нет никого, кому бы Он не проповедовал.
— Кто-нибудь услышал Его?
-Да.
— Вы писали, — сказал я, — что спасутся все, и апостол Павел
так пишет.
— Наверное, все и будет хорошо, как сказал Спаситель святой
Юлиании Норичской, но нам с тобой не стоит толковать о таких
вещах.
— Потому что они слишком страшны?
— Нет. Потому что ответ обманет. Если ты внутри, во времени,
и спрашиваешь, как тебе поступить, — ответ прост. Ты на
распутье, и ни один из путей не закрыт для тебя. Человек волен избирать
вечную смерть, кто выберет ее — ее и получит. Но если ты
пытаешься выйти в вечность и увидеть, как все будет (иначе сказать ты
не сумеешь) тогда, когда все возможности сменятся Единственно
Сущим, ты спрашиваешь о том, чего тебе не понять. Ты смотришь
сквозь маленькие и ясные стекла времени. Свобода — дар, сильнее
всего уподобляющий тебя Творцу, но увидеть ее ты можешь
только в перевернутый бинокль, иначе она была бы слишком велика
для тебя. Для тебя сменяются диапозитивы моментов, и во всякий
из них ты волен делать выбор. Но смена этих временных
кусочков, призрак того, «что могло бы быть», — еще не свобода, это все
стекла, линзы. Я говорю сейчас притчами, но они верней
философских выкладок или мистических построений, которые тщатся
проникнуть глубже. Любая попытка увидеть облик вечности прямо, без этой
линзы, искажает или уничтожает то, что знаешь о свободе. Вспомни

2(>4
Клайв Огейшв ЛЬЮИС
доктрину предопределения. Она стоит на том, что Присносущий
не дожидается будущего, и она права, но правоту эту покупает
ценой свободы — истины важнейшей и глубочайшей из двух.
Доктрина всеобщего спасения тоже поступается половиной правды.
Тебе не понять вечности, пока ты во времени. Господь сказал, что
мы — боги. Долго ли можешь ты без линзы смотреть на
безмерность собственной души и вечную реальность выбора?
Вдруг все изменилось. Я увидел огромных людей, неподвижно и
безмолвно стоящих у серебряного столика. На нем, словно
шахматные фигурки, передвигались крохотные люди, и я знал, что
каждый из них представляет кого-нибудь из огромных, выражает, как
в пантомиме, его глубинную природу. Люди-шахматы были
мужчинами и женщинами, как они представляются друг другу и самим
себе при жизни. Стол был временем. Огромные люди, глядящие на
все это, — бессмертными душами шахматных. Голова закружилась
у меня, я схватил учителя за руку и крикнул:
— Неужели это так? Значит, все, что я тут видел, — неправда?
Значит, беседы призраков и духов — условное действо, а исход
предрешен давным-давно?
— С таким же успехом ты можешь назвать это
предвосхищением того, последнего выбора. А лучше не называть ни так, ни так. Ты
видел ход событий немного четче, чем там, на земле, — стекло тут
яснее. Но смотрел ты все еще сквозь него. Не жди от сна больше,
чем он может дать.
— От сна? Значит я... еще... еще не здесь?
— Нет, сынок, — мягко сказал он и взял меня за руку. —
Радоваться рано. Тебе еще предстоит испить горький напиток смерти.
Ты видишь сон. Если будешь рассказывать его, говори ясно, что это
было во сне. Не давай им, бедненьким, повода думать, что они или
ты заглянули туда, куда не заглянуть смертным. Я не хотел бы,
чтобы мои дети стали Сведенборгами.
— Упаси Господь! — сказал я по возможности мудрым тоном.
— Господь и упас. Он это запретил. — Тут учитель снова стал на
вид истиннейшим шотландцем. Я жадно глядел на него. Столик и
фигурки исчезли, нас окружали тихие леса, залитые тихим пред-

РАСТОРЖЕНИЕ БРАКА
265
рассветным светом. Я стоял спиной к востоку, учитель — лицом ко
мне. Вдруг лицо его осветилось, и высокий папоротник у него в
руках вспыхнул золотом. Тени потемнели. Все время, что я был тут,
птицы щебетали и хлопотали, а сейчас они запели хором, и
бесчисленные духи запели, и ангелы, и сам лес. Я осторожно взглянул
через плечо и, кажется, увидел на секунду краешек солнца, золотыми
стрелами поражающего время, изгоняющего все призрачное. Я
закричал, кинулся к учителю и уткнулся лицом в складки его
одеяния. «Утро! — плакал я. — Утро застало меня, а я только призрак!»
Свет обрушился на меня всем своим весом. Складки одеяния стали
складками старой, залитой чернилами скатерти, в которую я
вцепился, падая со стула, тяжелые слитки света — моими книгами.
Я лежал в холодной комнате у черного, остывшего камина, и часы
били трижды над моей головой.

frs

Остину и Катарине Фаррер
I. ВВЕДЕНИЕ
то не ученый труд. Я не гебраист, не экзегет, не
археолог, не историк Древнего мира. Я пишу для
неученых о том, о чем и сам не много знаю. Если мне
надо просить за это прощения, я прошу его примерно
так: очень часто два школьника могут помочь друг
другу лучше, чем учитель. Сообщи они ему о своих
затруднениях, он, как все мы помним, будет объяснять
то, что они и без него знают, и то, чего они знать не
хотят, но ни слова не скажет им в ответ. Я видел это с
обеих сторон — я ведь учитель и сам пытался отвечать
ученикам, но быстро замечал по их лицам, что и я, как
мои учителя, потерпел поражение. Соученик поможет
лучше, потому что он знает меньше. Он сам недавно
думал о том же, что и его друг. Учитель думал об этом

ж
Kiaiiij Стейплз ЛЬЮИС
так давно, что все перезабыл. Теперь он видит предмет совсем по-
иному и просто понять не может, в чем затруднение. Видит он и
десятки других затруднений, ученику неведомых.
И вот я пишу как любитель любителю. Я расскажу о
трудностях, вставших передо мной, и о моих догадках, надеясь, что это
поможет неопытным читателям псалмов или хотя бы тронет их.
Я не учу, я просто показываю тетрадь. Кто-то сказал мне, что
псалмы для меня — вешалки, на которые я развесил собственные
мысли. Не вижу, какой от этого вред; и если кто-нибудь так прочитает
книгу, я не огорчусь. Но писал я ее не так. Все мысли, какие тут
есть, вызваны чтением псалмов. Я думал о том, что вы
прочитаете, и радовался тем или иным строкам или встречал строки,
которым радоваться не мог.
Разные поэты слагали псалмы и в разное время. Насколько мне
известно, некоторые псалмы разрешено относить ко временам
Давида, а псалом 17 (который мы встречаем в немного ином виде,
читая 2-ю книгу Царств, глава 22) сложен самим царем. Но есть и
псалмы, сложенные после плена (который сейчас бы назвали
«депортацией в Вавилон»). В ученом труде пришлось бы уточнить
хронологию; в такой книге, как эта, я не должен и не вправе о ней
говорить.
Зато я должен сказать, что псалмы — это стихи, причем такие,
которые пели вслух. Не трактаты, даже не проповеди, а стихи. Те,
кто предлагает читать Писание «ради его литературных достоинств»,
хотят, вероятно, чтобы не обращали никакого внимания на его суть,
сердцевину, центр. Мне кажется, это бессмысленно. Однако их
совет можно толковать иначе: Писание — это книга, и потому, читая
его, мы поневоле входим в область словесности. В нем есть разные
жанры. Псалмы — это лирика со всеми ее условностями,
гиперболами, внелогическими сочетаниями слов. Если об этом не помнить,
псалмов не поймешь; увидишь в них то, чего в них нет, и
проглядишь главное.
Очень важную особенность их формы можно сохранить в
переводе. Это — так называемые параллелизмы: одно и то же сказано
дважды, по-разному: «Живущий на небесах посмеется, Господь
поругается им» (2:4); «И выведет, как свет, правду твою, и справед-

РАЗМЫШЛЕНИЯ О ПСАЛМАХ
269
ливость твою, как полдень» (36:6). Если читатель не видит, что
это — прием, он станет думать, в чем же разница, и в конце концов
ее выдумает (так делали в старину многие проповедники), или
просто устанет, или удивится.
На самом же деле этот прием воплощает суть искусства. Кто-то
сказал, что искусство — это «то же самое, но иначе». Танцуя
народный танец, вы делаете три прыжка вправо и три таких же прыжка
влево. Если в здании есть левое крыло, в нем есть и правое. В
музыке можно сказать ABC, потом abc, потом ару. «Параллелизм» —
характерная для древних евреев разновидность «того же самого, но
иначе»; однако встречается он и в Англии. Очень хороший пример —
в детской рождественской песенке: «Иосиф — старик, он старый
человек».
Конечно, прием этот не всегда выступает в таком простом виде.
Иногда его заметишь не сразу, как прикровенную симметрию
хорошей картины. Но сейчас мне важен сам факт, само наличие такого
приема. Какая удача, нет — какой дар Промысла, что у стихов,
которые должны были прозвучать на всех языках, сохраняется в
переводе главная особенность формы!
Если вы хоть немного чувствуете стихи, эта особенность вас
обрадует. Если же не чувствуете, то ощутите к ней почтение: она
радовала Христа, Он любил ее и употреблял. «Ибо каким судом
судите, таким будете судимы; и какою мерою мерите, такою и вам будут
мерить» (Мф. 7:2). «Просите, и дано будет вам; ищите, и найдете;
стучите, и отворят вам» (Мф. 7:7). Можете считать, что цель тут —
практическая, учительная: Господь облекает Свои речения в такую
ритмическую, почти напевную форму, что их просто невозможно
забыть. Но я думаю, что это не все. Когда Тот, Кто замыслил Себе и
нам на радость прекрасный, как стихи, мир, умалился до
человеческой речи, речь эта неизбежно стала подобной стихам. Ведь
поэзия — малое Воплощение, она дает плоть невидимому и
неслышимому доселе.
И еще, я думаю, нам не повредит, если мы вспомним, что, воче-
ловечившись, Иисус принял благое бремя наследственности и
детских впечатлений. Он перенял эту поэтическую форму хотя бы от
Своей Матери. Смотрите: «...призрел Он на смирение рабы Своей...

270
Клайв Огейплз ЛЬЮИС
сотворил Мне величие Сильный... явил силу мышцы Своей; рассеял
надменных... низложил сильных с престолов» (Лк.1:48-52).
Прием этот применен здесь тоньше, чем в псалмах, но он есть. (Скажу,
наконец: только ли в этом Он был похож на Нее? Не кажется ли
вам, что в трогательном Magnificat есть и суровая сила Деворы,
конторой не найдешь в наших нежных Мадоннах? Я думаю часто, что
жизнь Святого Семейства была, конечно, и мирной, и кроткой, но
не совсем в том смысле, какой придают этим словам авторы
церковных гимнов. Не было ли в ней и напряженной печали, и резкой
деревенской прямоты, неприятно поражавшей иерусалимских
горожан?)
Даже на своем, любительском уровне я не собираюсь «охватить
предмет». Я буду говорить только о том, что задело меня самого. Об
исторических псалмах я ничего не скажу — и потому, что они
меньше для меня значили, и потому, что они, наверное, вызывают
меньше вопросов. Начну же я с того, что больше всего отталкивает
современного читателя Псалтири. Наше поколение приучено получать
все готовеньким, как дети; Добрые, старинные няни давали сперва
то, что есть труднее, а сладкое — в самом конце.
Всякому читателю станет ясно, что это — не так называемая
«апология». В этгой книге я не убеждаю неверующих в истинности
нашей веры. Я обращаюсь к верующим или хотя бы к тем, кто открыл
Псалтирь, чтобы подкрепить свою зарождающуюся веру. Нельзя
непрестанно защищать истину, надо и насладиться ею.
И последнее: я старался, как мог, избежать конфессиональных
распрей. В одном месте мне пришлось объяснить, в чем я не
согласен и с католиками, и с протестантами; надеюсь, читатель не
подумает, что я «вообще против» тех или других. Еще я надеюсь, что
ни тех ни других не обидел; но здесь, собственно говоря, бояться
нечего. Опыт показал мне, что обижаются и оскорбляются не
сильно верующие люди и даже не атеисты, а те, кто верит как бы
наполовину. Вот их не умиришь никакими оговорками, не обезоружишь
кротостью. Но я ведь, наверное, гораздо неприятней, чем мне
самому кажется. (Быть может, в чистилище мы увидим свои лица и
услышим свой голос?)

РАЗМЫШЛЕНИЯ О ПСАЛМАХ 2Л
II. СУД
ристианин трепещет при мысли о Божием суде. День
суда для нас — день гнева. Мы молим Бога
помиловать нас в час смерти и в день суда, мы просим о
добром ответе на «страшном судилище Христовом».
Христианское искусство столетиями изображало его
ужасы, и мотив этот восходит к словам Самого Спасителя,
особенно — к страшной притче об овцах и козлах.
Ничья совесть не останется к ней глухой, ибо грехи
«козлов» не в том, что они делали, а в том, чего не
сделали; кто не ужаснется, когда ему твердо говорят, что
самое тяжкое обвинение против каждого из нас
основано на вещах, которые, быть может, нам и в голову
не приходили!
Поэтому я очень удивился, заметив впервые, как
говорят псалмопевцы о Божием суде. Говорят они так:
«Да веселятся и радуются племена! Ибо Ты судишь
народы праведно» (66:5). «Да радуется поле и все, что на
нем, и да ликуют все дерева дубравные пред лицем
Господа; ибо идет, ибо идет судить землю» (95:12-13).
Люди радуются суду, просят о нем: «Суди меня по
правде Твоей, Господи, Боже мой» (34:24).
Скоро я начал понимать, в чем тут дело.
Ветхозаветные люди, как и мы, представляли Господень суд
в образе земного суда. Но мы, христиане, видим на
скамье подсудимых себя самих, иудеи же видели там
своих обидчиков, а себя считали истцами. Мы
надеемся на оправдание, то есть хотим, чтобы суд был
помилостивее; им нужно, чтобы суд судил строго. В
притче об овцах и козлах Христос говорит «по-нашему», но
есть и тексты, предполагающие иудейский образ суда.
Вдумайтесь в притчу о судье неправедном. Мы
представляем себе кого-то вроде члена немецких трибуна-

272
Клайв Огейплз ЛЬЮИС
лов — человека, кричащего на свидетелей и осуждающего
невинных, к которому мы надеемся никогда не попасть. Но судья из
притчи — совсем другой. Вы не предстанете перед ним, если не хотите,
трудность совсем иная — трудно к нему попасть. Богатый и
сильный сосед забрал у вдовы крохотный участок (Л к. 18:1-5), где только
и поставишь насест или сарай (сейчас «соперником» стали бы
городские власти, планирующие новый район). Она знает, что это —
беззаконие. Если ей удастся подать жалобу, она выиграет дело. Но
никто не желает ее слушать. Удивительно ли, что она хочет суда?
Мы это плохо себе представляем, потому что иначе живем, но
так жили много веков во всем мире. Почти всегда и везде
«маленькому человеку» было очень трудно подать иск. Надо было
подкупить судью и еще человек двух, преграждавших к нему путь. Наши
судьи не берут взяток (мы слишком привыкли к этому и не
радуемся, а зря — само собой это не продержится), поэтому не нам
удивляться, что псалмопевцы и пророки непрестанно просят суда и
весть о нем для них — благая весть. Еще бы! Ведь только тогда
добьется правды неисчислимое множество несправедливо обиженных
людей. Конечно, они суда не боятся. Они знают, что дело их —
правое. Но кто их выслушает, пока не придет Бог?
Это будет еще яснее, когда мы прочитаем соответствующие
места в псалмах. В псалме 9 говорится, что Бог «будет судить
вселенную по правде» (9), ибо Он «не забывает вопля угнетенных» (13).
Он — судья вдов (67:6), то есть не осуждает их, а защищает.
Добрый царь псалма 71 «судит праведно людей Твоих (т. е.
Божьих) и нищих Твоих на суде»; Он «судит нищих народа», «спасет
сынов убогого и смирит притеснителя» (2,4). В псалме 75
«восстал Бог на суд, чтобы спасти всех угнетенных земли» (10) — всех
забитых, беспомощных бедняков, не дождавшихся правого суда
от человеческих судей. Когда Господь обвиняет этих судей в 81
псалме, Он говорит: «Давайте суд бедному и сироте; угнетенному
и нищему оказывайте справедливость. Избавляйте бедного и
нищего» (3-4).
Таким образом, праведный судья прежде всего выправляет
несправедливость, восстанавливает правду в гражданском деле.
Конечно, он рассудит и дело уголовное, но не о том думают псалмопев-

РАЗМЫШЛЕНИЯ О ПСАЛМАХ
27;;
цы. Христиане просят Бога о милости и страшатся Его правды. Иудеи
просили о правде, страшились же неправды (конечно,
человеческой). Господь-Судия — это защитник. Ученые говорили мне, что
судьи из Книги Судей, собственно, защитники, они вершили иногда
суд, но больше и чаще защищали, выручали израильтян, спасали и
от филистимлян, и от других врагов. Для нас, англичан, они ближе
к Джеку — Грозе великанов, чем к судье в белом парике. Похожи
на них и рыцари средневековых романов, и наши поверенные,
бесплатно ведущие дела бедных людей.
Несомненно, христианское представление о суде и глубже, и
душеполезнее иудейского. Но это не значит, что мы должны просто
забыть иудейское, отбросить. Я, во всяком случае, могу извлечь из
него немалую пользу.
Дело в том, что оно уточняет христианское представление. Нас,
христиан, тревожит, если не пугает, совершенная чистота Того, с
Кем Бог сравнит наши действия. Но мы знаем, что никто до этого
не дотягивает, все грешны, и остается уповать на милость Божию и
Христово искупление. Иудейское же представление резко и ясно
напоминает нам о том, что мы грешны, быть может, не только по
сравнению с <<Божиим стандартом», но и по сравнению с вполне
выполнимым и общепринятым стандартом человеческим, который
мы сами применяем, когда судим других. Почти наверняка мы кого-
нибудь обидели, кому-то не помогли, от кого-то отвернулись. Кто
посмеет сказать самому себе, что ни с начальством, ни с
подчиненным, ни с детьми, ни с родителями, ни с мужем или с женой не
погрешил против справедливости, не говоря уж о милосердии?
Конечно, мы забываем нанесенные нами обиды. Но те, кого мы
обидели, не забывают их и не прощают. Не забывает и Бог. Даже то, что
мы помним, — ужасно. Мало кто из нас давал ученикам, детям,
подчиненным — еловом, тем, над кем мы возвышены, — все, чего
мы хотели бы в таком же случае для себя.
Наши ссоры очень хорошо показывают, чем отличаются друг от
друга христианское и иудейское представления о суде. Как
христиане мы должны каяться в раздражительности и себялюбии, без
которых конфликтов не было бы. Но есть и другая проблема, на
другом, более низком уровне: конфликт возник; честно ли я сражался?

274
Клайв Огейплз ЛЬЮИС
Быть может, я делал вид, что оскорблен, — ведь я так раним, так
тонок, — когда на самом деле меня терзали зависть, досада,
самолюбие, любоначалие? Быть может, я делал вид, что негодую, а
злился совсем на другое и мотив мой был гораздо низменнее? Такая
тактика нередко приводит к победе — противник уступает, и не
потому, что поверил: он просто знает, что, копни он поглубже, скажи
нам правду, не прими нашей игры, и мы с ним начисто рассоримся.
Он знает, что нужна операция, а мы ее не вынесем. И мы
побеждаем; но побежденный тяжко ранен нашей нечестностью. Так
называемая чувствительность — очень мощное оружие, иногда на ней
одной держится домашняя тирания. Не знаю, как нам быть, когда
ею прикрываются другие, но в себе мы должны убивать ее в
зародыше.
Может показаться, что непрестанный протест против тех, кто
притесняет «бедных», почти не относится к нашему обществу.
Вероятно, так кажется лишь на первый взгляд; вероятно, разница
только в том, кого понимать под «бедными». Иногда с нас требуют
намного больше налогов, чем надо бы. Если это случится с деловым
человеком, умеющим постоять за себя, особой беды не будет — он
объяснится, потратит время, и все. Но если неправедный мытарь
пытается обмануть вдову, которая и так еле сводит концы с
концами на свои «нетрудовые доходы», заработанные тяжким трудом и
почти съеденные инфляцией, дело хуже. Ее никто не защитит, она
ничего не понимает, она боится, она заплатит и станет совсем уж
голодать и холодать. Мытарь же именно «обижает бедных» —
правда, не ради своей наживы, а ради карьеры, чтобы угодить хозяевам.
Какая-то разница тут есть. Насколько важна она для Того, Кто
защищает беззащитных, я не знаю, а чиновник узнает в час своей
смерти. (Что, если я не прав? Что, если наши чиновники, как истинные
спортсмены, соблюдают правила игры и не бьют лежачих? Тогда
прошу у них прощения, обвинить их я не вправе; а все же — могу
предупредить. Зло быстро входит в привычку.)
Вероятно, вы заметили, что я как-то приспосабливаю к нам
ветхозаветную концепцию, воображая себя не истцом, а ответчиком.
Псалмопевцы так не делали. Они хотели суда, потому что считали
себя, именно себя, несправедливо обиженными. Правда, и в псал-

РАЗМЫШЛЕНИЯ О ПСАЛМАХ
275
мах есть строки, где автор приближается к христианскому
смирению и мудро отказывается от самооправдания. В 49 псалме
(вообще одном из лучших) обвинитель — Бог (7-23), а в 142:2 мы
читаем такие знакомые слова: <<....не входи в суд с рабом Твоим,
потому что не оправдается пред Тобой ни один из живущих». Но
это — исключения. Почти всегда псалмопевец — негодующий
истец.
По-видимому, он уверен, что его-то руки чисты. Он никогда не
причинял другим тех страшных обид, которые причиняют ему.
«Господи, Боже мой! если я что сделал, если есть неправда в руках моих,
если я платил злом тому, кто был со мной в мире, — я, который
спасал даже того, кто без причины стал моим врагом: то пусть враг
преследует душу мою и настигнет, пусть втопчет в землю жизнь мою
и славу мою повергнет в прах» (7:4-6). Но я ведь ничего такого не
делал! Враги не мстят мне за зло, они «воздают мне злом за добро»,
а я поступаю с ними, как требует милосердие (34:12-14).
Конечно, здесь таится опасность. Именно здесь проходит путь к
тому ветхозаветному самодовольству, которое так яростно обличал
Спаситель. Скоро мы об этом поговорим, но сперва я замечу:
считать себя правым — одно, считать себя праведным — другое. Никто
из нас не праведен, и потому второе мнение всегда ошибочно.
Однако многие из нас, а может быть, и все, бывают в чем-нибудь
правы. Более того, плохой человек может быть прав, хороший — не
прав. Вопрос о том, Чарли или Томми принадлежит карандаш,
никак не связан с вопросом о том, кто из мальчиков лучше, и не дай
Бог родителям впасть в эту ошибку. (Еще хуже, если они скажут
Томми, чтобы он был добрым мальчиком и отдал Чарли карандаш,
хотя Чарли и не прав. Может быть, оно и вправду лучше, но правда
эта — не ко времени. Вынужденная милость хуже суровой
справедливости. Томми запомнит на всю жизнь, что милость и
доброта — ханжеская уловка, выгодная ворам и любимчикам.) Мы ни
в коей мере не должны думать, что псалмопевцы заблуждаются или
просто лгут. В определенное время, в определенном деле они
действительно правы. Быть может, нам неприятен их голос, он
недостаточно мягок — но несправедливо обиженные люди редко
бывают мягкими.

276
Клайв Стейплз ЛЬЮИС
И все же прискорбное смешение «правых» и «праведных» не
миновало их. В псалме 7 мы видим самый переход. Вначале
псалмопевец праву а в стихе 9 он уже праведен: «Суди меня, Господи, по
правде моей и по непорочности моей во мне». Бывает смешение и
похуже: жажда суда нерасторжимо переплетается с жаждой мести.
Об этом мы поговорим отдельно. Псалмы, где речь идет о
собственной праведности, мы разберем через несколько глав; псалмы, где
речь идет о мщении, — сейчас, в следующей главе. Именно из-за
них священники боятся приучать людей к Псалтири. Но должна же
и от них быть польза христианам, если мы верим (а я верю), что
Писание боговдохновенно! (Я скажу позже, почти в конце, как я
это понимаю.)

РАЗМЫШЛЕНИЯ О ПСАЛМАХ
277
III. ПРОКЛЯТИЯ
Огда мы читаем некоторые псалмы, ненависть пышет
*нам в лицо, словно жар из печи. Иногда эта ненависть
не пугает, но лишь потому, что смешна современному
разуму.
Примеры ненависти пугающей можно найти во
многих местах, но самый ужасный, наверное, в
псалме 108. Автор просит Бога, чтобы тот поставил
нечестивого над его врагом, а «диавол да станет одесную
его» (6). По-видимому, смысл здесь не совсем такой,
какой привидится читателю-христианину. «Диавол»
— это обвинитель, быть может — доносчик. «Когда
будет судиться, да выйдет виновным, и молитва его
да будет в грех» (7). Тут, мне кажется, речь идет не о
молитве к Богу, а о мольбе, обращенной к человеку,
к судье. «Да будут дни его кратки, и достоинство его
да возьмет другой. Дети его да будут сиротами, и
жена его — вдовою. Да скитаются дети его и
нищенствуют, и просят хлеба из развалин своих... Да не
будет сострадающего ему; да не будет милующего
сирот его» (108:8-10,12). Еще ужасней один стих из
прекрасного псалма — о вавилонских младенцах
(136:9). И поистине бесовская, утонченная злоба в
68:23: «Да будет трапеза их сетью им, и мирное
пиршество их — западнею».
Примеры, вызывающие улыбку, если не смех,
особенно режут слух в любимых псалмах. Так, в псалме
142 после одиннадцати стихов, над которыми чуть не
плачешь, вдруг приписка (ах ты, чуть не забыл!): «И по
милости Твоей истреби врагов моих». Еще
простодушней совсем уж детский возглас: «О, если бы Ты, Боже,
поразил нечестивого!» (138:19) — словно автор
удивляется, как это Всемогущему не пришло в голову та-

278
Клайв (лчмиш ЛЫОИС
кое простое средство против зла. Самый чудовищный пример —
в одном из лучших псалмов, 22; после злачных пажитей, тихих вод,
твердой помощи «посреди сени смертныя» мы натыкаемся на такие
слова: «Ты приготовил предо мною трапезу в виду врагов моих», то
есть — я пирую, а они смотрят! Поэт не может, по-видимому,
радоваться Божьим дарам, если эти гнусные враги не увидят их и не
изойдут завистью и злобой. Вероятно, здесь меньше бесовского, чем
в том стихе, который я цитировал раньше, но мелочность и пошлость
такого чувства вынести невозможно.
Конечно, мы можем просто не обратить внимания, отбросить
эти стихи. Но, как ни жаль, они не вычленяются, они
переплетены с поистине дивными строками. Если же мы все еще верим,
что Писание — священно или хотя бы что христиане, читая
веками псалмы, не действовали прямо против Божьей воли; если
мы помним, что Сам Господь непрестанно черпал из псалмов и
образы и слова, — мы попытаемся извлечь пользу из этих
стихов. Какую же?
Сейчас я буду говорить не о всей пользе, а о части ее — другую
часть вы найдете в главах об иносказаниях. Кроме того, в этой
главе речь пойдет лишь о пользе, до которой постепенно, очень
медленно додумался я сам.
Поначалу я твердо верил (верю и теперь), что нельзя думать так:
если такие фразы есть в Библии, значит, мстительность и злоба
каким-то образом и благочестивы, и хороши. Однако нельзя и сделать
вид, что ненависти тут нет вообще. Она есть — неприкрытая,
гложущая, злорадная; но мы согрешим, если станем оправдывать эту
страсть в ком бы то ни было, а хуже всего — в себе. Все дальнейшие
рассуждения возможны только в том случае, если вы примете эти
предпосылки.
Как всегда, мне прежде всего помог как бы и внерелигиозный
опыт. Я вдруг узнал эти чувства. Все мы их знаем. Это — досада,
выраженная так свободно, бесстыдно, непристойно, как в наши дни
ее выражают только дети. Конечно, я не подумал, что древние
израильтяне жили без ограничений и условностей. Восточные и
древние культуры во многом условней, ритуальней, вежливее нашей.
Но подавляли они не то, что подавляем мы. Они не скрывали злобы

РАЗМЫШЛЕНИЯ О ПСАЛМАХ
27!)
ради приличия и не боялись, что их назовут неврастениками.
Поэтому мы и видим здесь злобу, как она есть.
Казалось бы, после этого я должен был обратить взор в
собственное сердце. Действительно, весьма душеполезно делать такой
вывод из «злобных псалмов». Правда, мы и в самой страшной обиде не
мечтаем о таких отмщениях. Жизнь наша спокойней (вернее, в
некоторых странах она пока еще спокойней). Псалмопевцы жили
среди ужаснейших казней, насилия, кровавых закланий, иногда —
человеческих жертв. Кроме того, повторю, мы лучше скрываем наши
чувства даже от самих себя. «Что же, — говорим мы, — он еще
пожалеет...», и нам кажется, что мы просто предсказываем, ничуть
при этом не злорадствуя. Однако, читая о том, как псалмопевец
лелеет свою обиду, узнать себя мы можем. Что ни говори, этот
озлобленный, дикий, жалеющий себя человек очень близок нам.
Да, душеполезно об этом подумать. Но я подумал о другом. Я
увидел, что бывает, когда обидишь человека. Вот он, естественный
результат жестокости. Слово «естественный» я пишу с умыслом:
благодать может смыть его, разум — подавить, самообольщение — скрыть
от нас (это хуже всего). Но суть не в том. Если бросить спичку в
опилки, они вспыхнут, хотя огонь можно сразу залить водой или
затоптать. Так и здесь — если вы грубы с человеком, или высокомерны,
или пренебрежительны, он обидится. Вы введете его в искушение —
он станет из-за вас таким, каким был автор псалмов, когда писал те
стихи. Может он и подавить искушение, но ведь может и не
подавить. Если не подавит, если погибнет от ненависти ко мне, как же
спасусь я сам? Я не только обидел его, я ввел в его сердце новый грех.
Если этот грех его разрушит, это я соблазнил его, я — искуситель.
Незачем толковать о том, что прощать легко. Все мы помним
старую шутку: «Бросил курить? Это что! Я сто раз бросал». Прощать
трудно. Мы сотни раз вынуждены прощать одно и то же. Мы
прощаем, умерщвляем досаду — а она оживает как ни в чем не бывало. До
седмижды семидесяти надо прощать не 490 обид, но одну-единствен-
ную. А я ввел в чье-то сердце лишнюю обиду! У меня прекрасные к
тому возможности, мне очень легко унизить человека. Если вы не
преподаватель, не старшая медсестра, не судья, благодарите за это
Бога.

280
Клайв Огейплз ЛЬЮИС
Встречая в псалмах проклятия, нельзя просто ужасаться. Да,
проклятия ужасны. Но подумаем не о том, как злобен псалмопевец,
а о том, что его до этого довело. Именно такую злобу, согласно
естественному закону, рождают жестокость и несправедливость.
Отнимите у человека имущество, честь или свободу, и вы отнимете у него
чистоту, а может — из-за вас он перестанет быть человеком. Не все
жертвы кончают с собой; многие живут, и живут они злобой.
Тут мне пришла в голову другая мысль и повела меня совсем не
туда, куда я думал. Псалмопевец реагирует на оскорбление
естественно, но неверно. Казалось бы, можно сказать, что он — не
христианин и лучшего не знает. Однако объяснение это
поверхностно, и по двум причинам.
Первая причина. Судя по Писанию, иудеи «лучшее» знали. «Не
враждуй на брата твоего в сердце твоем... Не мсти и не имей злобы
на сынов народа твоего; но люби ближнего твоего, как самого
себя», — говорит им Господь в Книге Левит (19:17-18).Ав Исходе:
«Если найдешь вола врага твоего или осла его, заблудившегося, —
приведи его к нему. Если увидишь осла врага твоего упавшим под
ношею своею, то не оставляй его: развьючь вместе с ним» (23:4-5).
«Не радуйся, когда упадет враг твой, — читали они в Книге
Притчей Соломоновых, — и да не веселится сердце твое, когда он
споткнется» (24:17). Никогда не забуду, как я был поражен, когда
открыл, что слова апостола Павла — прямая цитата из той же
книги: «Если голоден враг твой, накорми его хлебом; и если он жаждет,
напой его водою. Ибо, делая сие, ты собираешь горящие угли на
голову его» (25:21). Это — одна из наград тем, кто часто читает
Ветхий Завет. Все больше и больше видишь, как много цитат из
него — в Завете Новом, как непрестанно наш Господь повторяет,
продолжает, усиливает иудейскую этику, как редко Он вводит
новое. Пока Библию читали многие, это прекрасно знали миллионы
неученых христиан. Теперь об этом забыли, и людям кажется, что
они чем-то умалят Христа, если докажут, что в дохристианском
тексте есть что-нибудь «предвосхищающее» Его слова. Неужели они
думают, что Он фокусник, вроде Ницше, выдумавший «новую
этику»? Любой хороший учитель — ив иудаизме, и в язычестве —
предвосхищал Его. Все, что было лучшего в религиозной истории мира,

РАЗМЫШЛЕНИЯ О ПШМХ
т
предвосхищало Его. Иначе и не может быть. Свет, просвещавший
людей от начала, может разгореться, но не измениться.
Вторая причина сложней и удивительней. Если псалмопевцы так
злятся потому, что они не христиане, резонно подумать, что у
язычников мы найдем такую же или худшую злобу. Быть может, знай я
лучше языческую словесность, я бы и нашел. Но в том, что я знаю, —
у нескольких римлян, у считанных скандинавов — ничего
подобного нет. Там есть похоть, там много грубой бесчувственности, там
принимают как должное холодную жестокость, но нет яростной,
или, если хотите, упоенной, ненависти. Конечно, я говорю об
авторской речи, у разгневанных персонажей она бывает. Поначалу
кажется, что древние евреи были мстительней и злее язычников.
Не будь мы христианами, мы бы махнули рукой, подивившись,
с чего это Бог выбрал такой неприятный народ. Но мы не можем,
мы знаем, что долг наш Израилю непомерно, неоплатимо велик.
Когда встречаешь трудность, надейся на открытие. Эта трудность
стоит того, чтобы над ней подумать.
По-видимому, в мире нравственном есть правило: чем выше, тем
опасней. «Обычный человек», потихоньку изменяющий жене, иногда
плутующий, не нарушая законов, несомненно «ниже», чем тот, кто
служит идее, подчиняя ей желания, выгоду и даже самую жизнь.
Но именно из этих, «высших», выходят страшные, бесовские люди —
инквизиторы, члены Комитета Общественного Спасения.
Безжалостным фанатиком становится не обыватель, а потенциальный
святой. Тот, кто готов умереть за идею, готов за нее убивать. Чем
больше ставка, тем больше искушение. Однако это не значит, что правы
и праведны мелкие, плотские, суетные люди. Они не выше
искушения, а ниже.
Неспособность к гневу прекрасна, но она бывает и очень плохим
симптомом. Я понял это, когда в начале войны ехал вместе с
молодыми солдатами. Судя по их разговору, они абсолютно не верили в
газетные сообщения о немецких зверствах. Они и не сомневались,
что это выдумки, пропаганда, призванная «расшевелить» войска. Но
они не возмущались. Им казалось совершенно нормальным, что
какие-то люди приписывают врагу чудовищные преступления просто
для того, чтобы получше натравить на него своих подчиненных. Их

282
Клайв Огейплз ЛЬЮИС
даже не особенно это трогало, они не видели здесь ничего дурного.
И я подумал, что самый яростный псалмопевец ближе к спасению,
чем они. Если бы они ужаснулись сатанинской подлости, в которой
заподозрили наших правителей, а потом бы этих правителей
пожалели и простили, они были бы святыми. Но они не ужаснулись, они
вообще тут подлости не видели, они считали, что так и следует, — и
это знак страшнейшей бесчувственности. Ясно, что у них не было и
отдаленного представления о добре и зле.
Итак, неспособность к гневу, особенно к тому гневу, который
зовут негодованием, может быть тревожным симптомом, а
негодование — хорошим. Даже если оно переходит в горькую жалость к
себе, оно может быть неплохим симптомом. Это грех, но он
показывает хотя бы, что человек не опустился ниже уровня, на котором
такое искушение возможно. Евреи проклинали жесточе, чем
язычники, потому что серьезней относились к злу. Посмотрите, они
негодуют не только из-за себя, но и потому, что обижать вообще
плохо, неугодно Богу. Всегда, хотя бы на заднем плане, есть это
чувство, а иногда оно переходит и на передний: «Возрадуется
праведник, когда увидит отмщение... И скажет человек: "подлинно...
есть Бог, судящий на земле!"» (57:11-12). Это непохоже на гнев
без негодования — на животную злобу человека, которому враг
сделал то же самое, что он сделал бы врагу, будь он посильней и
попроворней.
Непохоже, лучше, выше — но и к греху ведет худшему. Ведь
именно оно, негодование, дает нам возможность освящать худшую
из наших страстей. Именно оно позволяет нам прибавить «так
сказал Господь» к нашим мнениям и чувствам (наверное, именно это и
значит «произносить имя Господа напрасно»). Но и здесь верен
закон «чем выше, тем опасней». Иудеи грешили против Бога больше,
чем язычники, именно потому, что были к Нему ближе. Когда
сверхъестественное входит в человеческую душу, оно дает ей новые
возможности и добра и зла. Отсюда идут две дороги: к святости,
любви, смирению — и к нетерпимости, гордыне, самодовольству.
Одной дороги нет — назад, к пошлым грешкам и добродетелям не-
разбуженной души. Если Божий зов не сделает нас лучше, он
сделает нас намного хуже. Из всех плохих людей хуже всего — плохие

РАЗМЫШЛЕНИЯ О ПСАЛМАХ
Ж
религиозные люди. Из всех тварей хуже всего — тот, кто видел Бога
лицом к лицу. Выхода нет. Приходится принять эту цену.
Даже в самых страшных из проклятий мы видим, как
псалмопевцы близки к Богу. Более того, мы слышим Божий голос,
чудовищно искаженный плохим инструментом, человеком. Нет, Бог не
смотрит так на Своих врагов, Он «не хочет смерти грешника»; Бог
не смотрит так на грешника; Он неумолим, как псалмопевец, — но
не к грешнику, а ко греху. Он не потерпит его, не попустит, не
войдет с ним в сговор. Он вырвет глаз, отрубит руку, если иначе Ему не
спасти Свое создание. В этом ярость псалмопевца гораздо ближе к
одной стороне истины, чем многие нынешние взгляды, которые тем,
кто их исповедует, кажутся христианским милосердием. Она
лучше, чем псевдонаучная терпимость, сводящая жестокость к неврозу
(хотя бывает, конечно, и порожденная болезнью жестокость). Она
лучше, чем доброта женщины-судьи, которая — я сам это слышал —
уговаривала вполне сознательных начинающих бандитов «бросить
глупости». Когда после этого читаешь псалмы, вспоминаешь, что на
свете есть нравственное зло и Бог его ненавидит. Вот почему я
сказал, что голос Его звучит в тех строках, как бы ни искажал его
инструмент.
Можем ли мы не только учиться у этих страшных строк, но и
извлечь из них пользу? Мне кажется, можем; но об этом я поговорю
в другой главе.

284
Клайв Огейплз ЛЬЮИС
IV. СМЕРТЬ
япил сперва говорить о неприятном, и мне бы надо
зрейти к самодовольству, которое можно обнаружить
в некоторых псалмах. Но мы не разберемся в нем, если
не поговорим сначала о других вещах. И я поговорю о
другом.
По-видимому, наши деды читали псалмы и весь
Ветхий Завет так, словно авторы его прекрасно знали
новозаветное богословие, только Воплощение было для
них не прошлым, а предрекаемым будущим. В
частности, деды не сомневались, что псалмопевцы верили
в вечную жизнь, страшились гибели и стремились к
спасению. Надо сказать, тексты тому способствуют.
Когда мы читаем: «Человек никак не искупит брата
своего и не даст Богу выкупа за него. Дорога цена
искупления души их, и не будет того вовек» (48:8-9), как не
подумать, что речь идет об искупительной жертве
Христа? Но древнееврейский поэт имел в виду другое,
гораздо более простое: что смерти не избежать, здешней,
земной смерти.
Я так и слышу, как читатель восклицает: «Ох уж
эти ученые! Нет, не дам им портить Библию. Пусть
сначала ответят мне на два вопроса: 1) Неужели
простые случайности (плохой перевод, порча рукописей
и что там у вас еще бывает) так удачно привели к
полному совпадению с новозаветным языком? 2) Хотите
ли вы, чтобы мы вообще забыли, отбросили
привычные толкования?» Я отвечу на оба вопроса позже. Пока
же скажу, что отбрасывать привычное толкование не
надо, и вернусь к тому, что считаю фактами.
Мне кажется очевидным, что в Ветхом Завете очень
мало говорится о вере в будущую жизнь и совсем нет
такой веры в бессмертие, которая имела бы мало-маль-

РАЗМЫШЛЕНИЯ О 1ГСАЛМАХ
285
ски религиозное значение. Слово, переводимое как «душа» в наших
псалмах, значит просто «жизнь»; слово, переводимое как «ад» или
«преисподняя», — просто страна мертвых, шеол, где пребывают все
умершие — и добрые, и злые.
Трудно представить себе, как древний иудей мыслил шеол. Он
не любил об этом думать. Религия не поощряла таких
размышлений. Он верил, что очень опасные люди, вроде аэндорской
волшебницы, вызывают оттуда умерших, но те ничего не говорили о шеоле;
их и спрашивали не о нем, а о наших, земных делах. Если же он
попускал себе такие мысли, он мог впасть в язычество, есть
«жертвы бездушным» (105:28).
За всем этим нетрудно различить представления, свойственные
многим древним народам. Современные люди лучше всего знают
греческий аид. Это не рай и не ад, это почти ничто. Я говорю о
народном веровании — у философов бывали более четкие и живые
представления, и поэты могли выдумать что-нибудь поярче; но
описания эти относились к народной вере примерно так, как научная
фантастика к астрономии. По народной же вере тут и
разговаривать было не о чем. Аид — страна теней, мир ничтожеств в прямом
смысле слова. Гомер считает духов лишенными разума, и это,
наверное, довольно близко к народному представлению. Они
бессмысленно лопочут, пока живой человек не даст им выпить жертвенной
крови. Как представляли себе это греки, мы видим по «Илиаде», где
говорится, что души убитых идут в аид, а сами они становятся
добычей псам и хищным птицам. Сам человек — это тело, пусть
мертвое; душа его — что-то вроде отзвука или отражения. И страшная
мысль смущает меня: а может, так оно и есть? Может,
естественный удел неискупленного человека — разложение души, подобное
разложению тела, и он становится лишенным разума «душевным
осадком»? Если это так, слова Гомера о жертвенной крови —
исключительное, небывалое провидение.
Представления эти, столь туманные у язычников, еще туманней
у евреев. Шеол еще неопределенней, еще отдаленней, чем аид. Он
беспредельно далек от сердцевины веры, особенно — в псалмах.
Псалмопевцы говорят о нем примерно так же, как говорит о смерти
атеист — тот, для кого мертвые мертвы, и всё.

286
Клайв Огейплз ЛЬЮИС
Нередко это видно даже в переводе. Особенно поразителен вопль:
«Вспомни, какой мой век: на какую суету сотворил Ты всех сынов
человеческих?» (88:48). Следовательно, «совершенная суета
всякий человек живущий» (38:6). «...И мудрые умирают, равно как и
невежды» (48:11); «будет ли прах славить Тебя?» (29:10), «ибо в
смерти нет памятования о Тебе» (6:6). Смерть — это земля
забвения (87:13); «в тот день исчезают все помышления его» (145:4).
Каждый человек «пойдет к роду отцов своих, которые никогда не
увидят света» (48:20).
Иногда кажется, что псалмопевец просит о «спасении души» в
христианском смысле. Это не так. «Ты вывел из ада душу мою»
(29:4) значит: «Ты спас меня от смерти». «Объяли меня болезни
смертные, муки адские постигли меня» (114:3) — примерно то, что
мы назвали бы «я был при смерти» (не исключено, что речь идет о
глубоком отчаянии). Из Нового Завета видно, что к тому времени
иудаизм сильно изменился в этом отношении. Саддукеи
придерживались прежних взглядов, но фарисеи и, видимо, кто-то еще
верили в будущую жизнь. Сейчас мы не станем говорить о том, как эти
изменения происходили. Нам важно другое: сильное религиозное
чувство существовало и без такой веры. Многим покажется
странным, что Бог, открывший евреям так много, этого им не открыл.
Теперь мне это странным не кажется. Начнем с того, что рядом с
евреями жил народ, занятый чуть ли не одной только будущей
жизнью. Когда читаешь о древнем Египте, невольно думаешь, что
египтяне пеклись прежде всего о своем посмертном благополучии.
Господь, по-видимому, не пожелал, чтобы Его народ шел по этому пути.
Почему же? Разве можно слишком сильно заботиться о своей
вечной участи? Как ни странно, можно.
Сами по себе «блаженство» и «муки» за гробом — вообще не
предмет религии. Тот, кто в них верит, будет, скорее всего, избегать мук
и стремиться к блаженству. Но религиозного в этом не больше, чем
в накоплении денег или в заботах о здоровье. Разница только в том,
что ставка выше, тем самым неизмеримо больше и надежда и страх.
Но и надежды эти, и страхи — о себе, не о Боге; Бога ищут ради
чего-то другого. Они могут существовать и без веры в Бога.
Буддисты очень заботятся о посмертной судьбе, а в Бога не верят.

РАЗМЫШЛЕНИЯ О ПСАЛМАХ
Может быть, Господь хотел показать людям, что истинная их
цель — Он Сам и только Он. Тогда, конечно, нельзя открывать им
сразу истины о спасении и гибели. Если люди слишком рано в них
поверят, они не научатся — как бы это сказать поточнее? — алкать
Бога. Позже, когда столетия духовной выучки их этому научат, дело
другое. Тот, кто любит Бога, хочет не только быть с Ним, но быть с
Ним вечно и боится Его потерять. Именно поэтому верующий
человек надеется на рай и боится ада. Когда же «рай» понимают не как
единение с Богом, «ад» — не как отвержение от Него, вера в
будущую жизнь — злое суеверие. На одном его конце — пошлый хэппи-
энд, на другом — кошмар, от которого люди сходили с ума или
преследовали ближних.
Но Бог наш милостив: почти невозможно всерьез исповедовать
эту эгоистическую веру, которая ниже уровня религии. Точнее,
исповедовать ее может только невротик. Большинство людей
обнаруживает, что вера в посмертное блаженство крепка тогда, когда
цель их — Бог. Что же до ада, в старину проповедники всячески
старались запугать паству его ужасами и удивлялись, как же это
люди живут потом вполне беспечно. Удивляться тут нечему.
Проповедники взывали к страху за себя, к заботе о себе, а вера этого
уровня не может постоянно определять жизнь — она встряхивает
на считанные часы, не больше.
Конечно, все это — мои домыслы; но они окуплены опытом.
В другой книге я рассказывал, что целый год верил в Бога и
старался Его слушаться, не веря в будущую жизнь. Этот год и
сейчас кажется мне очень важным. Наверное, поэтому я так ценю
те долгие столетия, когда в будущую жизнь не верил
богоизбранный народ.
У народа этого, как и у нас, было много уровней религиозной
жизни, и на некоторых из них роль играла какая-то корысть. Место
«веры в рай», которая означает лишь «страх перед адом», занимала
надежда на земные блага. Они друг друга стоят — ив плохом, и в
хорошем смысле. Та надежда выше и чище, чем наша тяга к
благополучию. Человек меньше думал тогда о себе, почти не отделял себя
от соплеменников и от потомков. Благословение «семени» он
воспринимал как благословение ему самому. Не всегда можно понять,

288
Клайв Стейплз ЛЬЮИС
«кто такой» псалмопевец — отдельный человек или весь народ.
Наверное, он часто и не думал об этом.
Но мы ошибемся, если решим, что иудаизм сводился к земным
надеждам. Не это в нем особенно, не это отличает его от других
древних религий. Как удивительны пути, по которым Господь ведет
Своих! Век за веком Он наносил евреям удары, которые кажутся
немилосердными. Поражение, плен, оккупация вбивали им в голову, что
вера в Бога не гарантирует преуспеяния. Такой опыт разрушил бы
веру, стоящую на земной надежде. Многие отпали. Удивительно не
это: вера выстояла. В лучших своих сынах она становилась все чище,
глубже, сильнее. Все больше и больше обращалась она к истинному
своему центру, о чем я и расскажу в следующей главе.

РАЗМЫШЛЕНИЯ О ПСАЛМАХ
289
V. КРАСОТА ГОСПОДНЯ
шла пора поговорить о вещах более веселых. Если
ово «веселый» кажется вам неуместным, значит, вы
особенно нуждаетесь в том, что псалмы могут дать
больше любой другой книги. Мы знаем, что Давид
плясал перед ковчегом. Плясал он так самозабвенно, что
одна из его жен (которая была современней, но не
лучше его) решила, что он ставит себя в смешное
положение. Давид об этом не думал. Он радовался Господу.
Тут мы вспомним, что иудаизм был одной из древних
религий. Это значит, что «внешностью» своей он
больше походил на язычество, чем на ту скованность, ту
осторожность, ту почтительную приглушенность, которая
связана у нас со словом «религиозный». В одном смысле
это отделяет его от нас. Мы бы не смогли
присутствовать при древних обрядах. Все храмы на свете, от
прекрасного Парфенона до святого храма Соломонова,
были священными бойнями (даже иудеи не могут к
этому вернуться, они не строят храма и не возобновляют
всесожжения). Но и тут все не так просто: в храмах
пахло кровью, пахло и жареным мясом. В них было не
только страшно, в них было уютно и празднично.
В детстве я думал, что Иерусалимский храм был как
бы кафедральным собором, а синагоги — приходскими
церквами. Это не так. То, что происходило в синагогах,
было совсем не похоже на происходившее в храме. Там
собирались, учили, толковали Закон, обращались к
народу (см.: Лк. 4:20; Деян. 13:15). В храме совершали
жертвоприношения; именно в нем служили Ягве.
Наши церкви — наследницы и храма и синагог:
проповедь восходит к синагоге, таинства — к храму.
Иудаизм без храма искалечен, неполон; христианским же
храмом может стать сарай, палата, комната, поле.

290
Кпайв Сгейплз ЛЫОИС
Я больше всего люблю в псалмах именно то, из-за чего плясал
Давид. «Это» не так чисто и не так глубоко, как любовь к Богу,
которой достигли великие мистики и святые новозаветных времен. Я их
не сравниваю, я сравниваю радость Давида и прилежное
«хождение в церковь». При таком сравнении она удивляет и
непосредственностью, и силой. Читая, мы завидуем ей и надеемся ею заразиться.
Радость эта была сосредоточена в храме. Иногда поэт различает
ту любовь к Богу, которую мы, как это ни опасно, назвали бы
«духовной», и любовь к храмовым праздникам. Это надо понять
правильно. В отличие от греков, иудеи не были склонны к анализу и
логике (собственно, из древних народов только греки отличались
этой склонностью). В отличие от нас, они не могли бы разделить
тех, кто поклоняется в храме Богу, и тех, кто наслаждается
«прекрасной службой», музыкой, красотой. Ближе всего мы подойдем к
их восприятию, если представим себе благочестивого крестьянина,
который пришел в церковь на Рождество. Я имею в виду
благочестивого, то есть не того, кто, никогда не причащаясь, только на
Рождество и ходит, — то язычник, отдающий дань Неведомому по
большим годовым праздникам. Мой крестьянин — христианин. Но он
не сможет отделить свои религиозные переживания от той радости,
которую дали ему встреча со множеством знакомых, прекрасная
музыка, воспоминания о таких же службах в детстве и ожидание
праздничного обеда. Все это едино в его душе. Вот это, только еще
сильней, чувствовали древние, особенно — иудеи. Они были
крестьянами. Они никогда не слышали о празднестве, о музыке,
о земледелии отдельно от религии или о религии, отделенной от них.
Конечно, это грозило им определенными опасностями, но и давало
преимущества, которых у нас нет.
Например, когда псалмопевец говорит, что видел Господа, это
нередко означает, что он побывал в храме. Мы сильно ошибемся,
если скажем: «А, он просто видел празднество!» Лучше сказать: «Если
бы мы там были, мы увидели бы празднество». В псалме 67 мы
читаем: «Видели шествие Твое, Боже, шествие Бога моего, царя
моего во святыне. Впереди шли поющие, позади играющие на
орудиях, в средине девы с тимпанами» (25-26). Если бы там был я, я бы
увидел музыкантов и девушек с тимпанами, а отдельно, «в другом

РАЗМЫШЛЕНИЯ О ПСАЛМАХ
291
плане», я бы «ощутил» (или не ощутил) присутствие Божие.
Древний человек такого разделения не ведал. Точно так же, если бы
нынешний человек захотел «пребывать... в доме Господнем во все
дни жизни моей, созерцать красоту Господню» (26:4), то это были
бы разные желания; у псалмопевца же, как я подозреваю, это
повторение, параллелизм.
Когда они стали способнее и к абстракции, и к анализу, такое
единство распалось. Тогда, и только тогда, обряд мог стать заменой
Богу или даже соперником. Когда мы воспринимаем его отдельно,
он может отделиться и зажить своей, злокачественной жизнью.
Маленький ребенок не отличает религиозного смысла Пасхи или
Рождества от их праздничного обличья. Один очень маленький
мальчик сочинил песню, которая начиналась так: «Яйца покрасили,
Христос воскрес». На мой взгляд, он проявил и благочестие, и
поэтическое чутье. Но мальчик побольше такого не придумает. Он отделит
одно от другого и, раз уж отделил, вынужден будет поставить что-то
на первое место. Если он поставит «духовное», яйца смогут и впредь
вызывать в нем пасхальные чувства. Если же поставит
«праздничное», оно очень скоро станет просто праздничным столом. В какой-
то период иудаизма, а может быть — только у отдельных иудеев,
произошло нечто похожее. Обряды стали отличаться от встречи с
Богом. Но это, к сожалению, не значит, что роль их уменьшилась —
она могла и увеличиться. Обряд мог стать сделкой с алчным богом,
которому на что-то нужны груды остовов, и он без них милости не
окажет. Хуже того, можно считать, что Богу вообще только обряд и
нужен и потому надо тщательно его выполнять, не обращая
внимания на Его призывы к суду, милости и вере. Для жрецов обряды
станут важны тем, что это — их хлеб, их дело, с которым связано и
общественное и экономическое их положение. Они будут
совершенствоваться в этом деле. Конечно, в самом иудаизме есть
противовес. Такое отношение к обряду неустанно обличают пророки, и
даже в Псалтири — в сборнике храмовых песен — есть псалом 49, в
котором Господь говорит, что храмовые службы не цель, и
высмеивает языческие представления о Его любви к жареному мясу: «Если
бы Я взалкал, то не сказал бы тебе». Я представляю иногда, как Он
говорит некоторым нашим священникам: «Если бы Я захотел по-

2<>2
Клайв Огсйплз ЛЬЮИС
слушать музыку или вникнуть в тонкости западного обряда, то,
честное слово, обошелся бы и без тебя». Опасности эти так известны,
что нет нужды долго о них говорить. Я хочу обратить ваше
внимание на иное — на ту радость, которой нам (во всяком случае, мне)
не хватает. Радость о Боге очень сильна в псалмах и связана —
теснее ли, нет ли — с храмом, сердцем иудаизма. Псалмопевцам по
сравнению с нами было почти не за что любить Бога. Они не знали,
что Он предлагает им вечное блаженство; не знали, что Он умрет,
чтобы это блаженство для них отвоевать. Но они так любят Его, так
к Нему тянутся, как любят Его и тянутся к Нему только лучшие из
христиан или, быть может, только христиане в лучшие свои
минуты. Их тяга к «красоте Господней» сильна, как физическая жажда.
Без Него их души иссыхают, как земля без воды (см. Пс. 69). Они
говорят о Боге: «Ты посещаешь землю и утоляешь жажду ее... На-
пояешь борозды ее... размягчаешь ее каплями дождя,
благословляешь произрастения ее» (64:10-11). Душа их томится, как птичка
без гнезда (83:3-4), и «один день во дворах Твоих лучше тысячи»
(83:11).
Я назвал бы это именно жаждой или алканьем, а не «любовью».
Слова «любовь к Богу» сразу вызывают в памяти слово «духовная»
со всеми теми значениями, которыми оно, к несчастью, обросло.
В древних стихотворцах было меньше важности и меньше
смирения (я бы даже сказал — меньше удивления), чем в нас. Чувство, о
котором я толкую, было веселым и простым, как естественное, даже
физическое желание. Они радуются и торжествуют (9:3). Они
славят Бога на гуслях (42:4), на псалтири и гуслях (56:9), они
«радостно поют Богу» и берут для этого тимпан, «сладкозвучные гусли с
псалтирью» (80:2-3). Но музыки им мало, им нужен шум. Им надо,
чтобы всплескивали руками все народы (48:2), чтобы кимвалы
были звучными и громогласными (150:5), чтобы веселились
многочисленные острова (96:1) — места чужие и всегда далекие для
иудеев, не знавших мореплавания.
Я не предлагаю вам возродить эту буйную жажду. Во-первых, ее
возродить и невозможно, потому что она не умирала; только искать
ее надо не у нас, англикан, а у католиков, православных, Армии
Спасения. Мы слишком привержены хорошему вкусу. Однако бы-

РАЗМЫШЛЕНИЯ О ПСАЛМАХ
:т
вает она и у нас, у некоторых, иногда. Но главная причина не в том:
иудеи не знали, а христиане знают, как «дорога цена искупления
души их». Христианская жизнь начинается смертью — мы крестимся
в смерть Христову; наш праздник невозможен без ломимого Тела и
изливаемой Крови. В нашем богослужении есть трагическая
глубина, которой у иудеев не было. Наша радость должна быть такой,
чтобы ей не противоречить. Но все это не умаляет нашего долга
псалмам (во всяком случае, когда я их читаю, я чувствую себя в долгу).
Мы находим там религиозный опыт, ставящий в центр Бога;
видим, как человек просит у Бога только Его Самого, только Его
присутствия, радостного и ощутимого до предела.
Но радость эта шла и по другому руслу. Об этом мы сейчас
поговорим.

2«4 limihi flviiiu» ЛЫОНС
VI. СЛАЩЕ МЕДА
трагедии Расина «Гофолия» хор девушек поет о том,
как Господь дал заповеди Моисею; припев там
удивительный: «Oh charmante loi!» (Акт I, явл. IV).
Конечно, никак нельзя перевести это буквально, выйдет
в лучшем случае глупость. Для нас «очаровательный»
слово и жеманное, и холодноватое, и
покровительственное; мы скажем так о книге, которую не
назовешь хорошей, или о женищне, которую не назовешь
красивой. Не знаю, как перевести строку —
«прекрасный»? «дивный»? Все не то. Важно иное: именно тут
Расин (который и писать умел, и Библию знал)
подходит ближе всех европейских писателей к очень
характерному для псалмов чувству. Чувство это, когда я
его заметил, меня сильно удивило.
«Они вожделеннее золота и даже множества
золота чистого, слаще меда и капель сота» (18:11). Вы
думаете, это милости, или откровения, или
«свойства» Божий? Нет; псалмопевец говорит о
заповедях, которые «веселят сердце» (18:9), о
Законе, а не о «суде» в том смысле, в котором мы писали
о нем в гл. I.
Я очень удивился. Приказы «не укради», «не
прелюбодействуй» можно почитать, можно им следовать,
но как можно ими наслаждаться? Это нелегко,
особенно — тогда, когда заповедь противостоит
сильному и, в сущности, оправданному желанию. Муж,
прикованный несчастным браком к истинной ведьме и
преданно любящий хорошую женщину, или голодный,
оказавшийся один и без денег в лавке, где пахнет
хлебом и кофе, вряд ли сравнят эти заповеди с медом. Они
могут им подчиниться, но скорее уподобят их зубному
врачу или окопу на передовой.

РАЗМЫШЛЕНИЯ О ПСАЛМАХ
295
Один серьезный ученый и честный христианин объяснил мне это
так: они радовались, что подчинились Закону, что совесть у них
чиста. Мне жалко с ним спорить, да и в ответе его немало правды.
Чистой совести они радовались; но псалом говорит не об этом.
В 1 псалме сказано о «блаженном муже»: «Но в законе Господа
воля его, и о законе Его размышляет он день и ночь!» (1:2).
«Размышляет», а не «исполняет» или «повинуется». Конечно, речь идет
не только о десяти заповедях, но обо всем сложном «Законе»,
который содержится в книгах Левит, Чисел и Второзакония.
Блаженный муж делает именно то, о чем говорит Бог Иисусу Навину: «Да
не отходит сия книга закона от уст твоих; но поучайся в ней день и
ночь» (Нав.1:8). Это значит, кроме всего прочего, что Закон
изучали, он был, как мы сказали бы, «предметом». Его толковали
учителя, его зубрили ученики. В этом смысле им можно было
«наслаждаться» так, как у нас «любят» историю, физику или археологию.
Такая любовь вполне невинна, если к ней не примешиваются
радости самодовольства и презрения к неученым или более грубые
радости карьеризма.
Опасность умножается во много раз, когда сам «предмет»
священен: к крохоборству, тщеславию и спеси прибавляется гордыня.
Иногда (не всегда) я рад, что я не слишком хороший богослов; уж
очень легко тогда счесть себя хорошим христианином. По
сравнению с этим просто смешны искушения химика или филолога. Когда
наука священна, гордый и умный человек может подумать в конце
концов, что «внешние» не только необразованней, чем он, но и ниже
в глазах Господних, — «этот народ невежда в законе, проклят он»
(Ин. 7:49). Гордыня растет, наука, дающая такие преимущества,
усложняется, запретов все больше; наконец, прожить день, не
нарушив какой-нибудь заповеди, становится так же трудно, как
станцевать сложный танец, а это, в свою очередь, приумножает
самодовольство одних и запуганность других. Тем временем «важное в
законе», праведность, отходит на самый задний план; законники
оцеживают комара, поглощая верблюда.
Тогда закон, как и обряд, становится злокачественным. Он
живет уже сам по себе, губя то, ради чего он создан. Чарльз Уильяме
сказал: «Когда средства автономны, они ужасны». Такое перерожде-

296
Клайв Огейплз ЛЬЮИС
ние — одна из причин той радости, с которой апостол Павел
говорит об избавлении от Закона. Оно же вызвало суровые слова
Спасителя; именно в нем — и грех, и кара книжников и фарисеев. Но
сейчас я хочу подчеркнуть другое. Я хочу снова показать ту
добродетель, которая может переродиться в такой порок.
Всякий знает, что особо посвящен Закону 118 псалом, самый
длинный из всех. Всякий заметил, наверное, что он еще и самый
искусный. Автор берет слова, которые в этом контексте синонимичны
(откровения, пути, уставы, заповеди, суды, закон), и играет
синонимами в каждом из восьмистиший, соответствующих одной букве
алфавита. Тем самым, это не крик души, вроде псалма 16, а плетение
словес, тонкое шитье, кропотливая и долгая работа.
Это очень важно, потому что вводит нас в настроение, в
состояние псалмопевца. Наверное, он чувствовал к Закону то же, что к
своему искусству: и то и другое предполагает точное и
благоговейное следование некоему узору. Отсюда есть путь к фарисейству, но
само по себе это вполне невинно. Тем, кто таких вещей не любит,
это покажется нудным и натужным, но они ошибутся. Автор просто
наслаждается ладом. Конечно, он знает, что речь идет о несравненно
большем, чем танец или стихи. Кроме того, он знает, что ему не
дается этот лад: «О, если бы направлялись пути мои к соблюдению
уставов Твоих!» (5). Но старается он не из рабского страха. Лад
Господня ума, воплощенный в Законе, прекрасен. Что же делать
человеку, как не воспроизводить его по мере своих сил? На пути
откровений он радуется, как во всяком богатстве (14), уставами
утешается (16), они — его песни (54), они лучше меда (103),
лучше золота и серебра (72); чем шире открыты его глаза, тем яснее он
видит чудеса Закона (18). Это речь не педанта, а поэта,
потрясенного нравственной красотой. Если мы его не понимаем, хуже нам,
не ему. И мне все кажется, что китаец-христианин оценил бы этот
псалом лучше, чем мы, ибо древняя китайская культура, его «дето-
водитель ко Христу», прекрасно знает великую ценность лада,
порядка, отражающего Высший лад.
Но это не все. В трех стихах псалмопевец говорит, что Закон
«истинен» или «истина» (86,138, 142). В стихе 7 псалма ПО тоже
говорится, что «все заповеди Его верны». Современный человек ло-

РАЗМЫШЛЕНИЯ О ПСАЛМАХ
297
гично рассудит, что заповедь — это повеление, а называть
повеление «истинным» бессмысленно. Фраза «дверь закрыта» может быть
истинной и ложной, фраза «закрой дверь» — не может. Но я
понимаю, что хотели сказать псалмопевцы. Они хотели сказать, что
Закон дает истинные, прочные, твердые правила жизни. Закон
отвечает на вопрос: «Как юноше содержать в чистоте путь свой?»
(118:9); он — светильник, свет (118:105). Вокруг, у язычников,
были другие правила. Псалмопевец верит, что хорош и прочен его
Закон, а не они; что Закон этот стоит на самой природе вещей и
природе Бога.
Тем самым, он решает спор, возникший много позже. В XVII
веке были ужасные богословы, утверждавшие, что Бог повелел то
или иное не потому, что это хорошо, а потому, что воля Божия
определяет, чему быть плохим, чему — хорошим. Для ясности один из
них сказал, что Бог мог повелеть, чтобы мы не любили, а
ненавидели друг друга, и ненависть была бы тогда благом, добродетелью.
Лучше и благочестивей вообще не верить в Бога и жить без этики,
чем иметь такую этику и теологию. Конечно, иудеи не обсуждали
этого в абстрактных, философских понятиях. Но они дали
правильный ответ. Они знали, что праведен Бог, а не только страх Божий.
Сам Господь «любит правду» (10:7), потому что и она, и Он — благи.
Тем самым, законам Его присуща некая эмет, «истинность»,
«действительность», и они крепки, как созданная Им природа.
Псалмопевец говорит об этом лучше меня. «Господи! милость
Твоя до небес, истина Твоя до облаков! Правда Твоя, как горы
Божьи, и судьбы Твои — бездна великая!» (35: 6-7). Иудей радуется
Закону, как радуется тот, кто нащупал твердое дно, или тот, кто
вышел из топи на ровную дорогу.
Ведь были и другие дороги, лишенные «истины». Рядом с
иудеями жили народы, близкие к ним по крови, исповедовавшие самое
гнусное язычество, в котором не было ни красоты греческих мифов,
ни мудрости греческой философии. На этом фоне красота Закона
особенно выделялась; и этому не мешало, а даже помогало то, что
иудеи иногда впадали в такое язычество. Страшные обряды были
им соблазном в страшные времена — например, когда напали
ассирийцы. Мы, не так давно ожидавшие со дня на день, что страну нашу

298
Клайв Огейплз ЛЬЮИС
захватит привычный к жестокости враг, должны их понять. Когда
им казалось, что Господь оглох, им хотелось прибегнуть к помощи
жутких богов, которые требовали намного больше и, может быть,
больше давали. Но если иудей глядел на те обряды в лучший час или
сам был лучше, если вспоминал о храмовой проституции и о
сожжении детей, его Закон сиял ослепительным светом, он был слаще меда.
Если эта метафора нам не по вкусу (мы не так любим сладкое, как
древние, у нас вдоволь сахару), сравним Закон со свежей водой, со
свежим воздухом после душной комнаты, с ясным утром после
страшного сна. Но и тут псалмопевец в псалме 18 сказал гораздо
лучше.
Я считаю 18 псалом величайшим из всех псалмов и одним из
величайших лирических стихотворений. Вспомните, как он
составлен: шесть стихов о природе, пять — о Законе, три — молитва.
Между первыми и вторыми логической связи нет, и в этом смысле
он напоминает современные стихи. Современный поэт
предоставляет нам догадываться, что с чем связано; но сам он это знает и мог
бы объяснить. Я не уверен в том, что древний поэт это знал. Мне
кажется, что он, об этом не думая, просто чувствовал связь, более
того — единство первой и второй темы, и даже не замечал
перехода. Вот он помыслил о небе и сказал о нем. Вот — о солнце, о
радости его восхода, о быстроте его движения, о его «теплоте» — не о
мягком тепле наших широт, а об испепеляющей жаре, от которой
«ничто не укрыто». И вдруг, в стихе 8, он говорит о другом, но вряд
ли ощущает переход, ведь Закон так похож на всепроникающий,
всевидящий солнечный свет. Он просвещает очи, он вечен и чист,
он сладостен. Так воспринимали они Закон: он был для них
светлым, суровым, радостным, очищающим. Стоит ли прибавлять, что
у этого псалмопевца нет ни капли самодовольства и третью часть
псалма он посвящает своим «погрешностям»? Как солнце
выискивало его в любой расщелине, куда он прятался от зноя, так и Закон
высмотрит все его тайные грехи.
Если радость о Законе возникла из сопоставления его с
язычеством, нам не так уж трудно ее понять. Остров христианства все
меньше и все четче; прибой других правил жизни подмывает берег.
Правила эти еще не так гнусны и жестоки, как некоторые семити-

РАЗМЫШЛЕНИЯ О HGU1MAX
т
ческие религии, но человек в них очень мало значит, а жестокости в
них немало. Некоторые из них совершенно иначе понимают
«нравственность», некоторые ее отрицают. Быть может, скоро нам
придется оценить свежий воздух христианской этики, но и тут нас ждет
опасность. О ней я подумал, читая все те же псалмы, и сейчас о ней
поговорю.

Клайв Огейшв ЛЬЮИС
VII. ПОТВОРСТВО
якии, кто внимательно читал псалмы, заметил, что
>ни сурово осуждают не только самый грех, но и нечто
Тфугое. В 25 псалме праведник и сам <<ходил в
непорочности», и «не сидел с людьми лживыми...
возненавидел сборище злонамеренных» (4-5). В 30 он
ненавидит «почитателей суетных идолов» (7). В 49 Бог
укоряет не вора, а человека, который, когда видит
вора, сходится с ним и с прелюбодеями сообщается
(18). О том же самом говорится в псалме 140:4-6. И
почти смешно, когда псалмопевец взывает в 138
псалме: «Мне ли не возненавидеть ненавидящих Тебя,
Господи, и не возгнушаться восстающими на Тебя?
Полною ненавистию ненавижу их; враги они мне» (21-22).
Если человек решается ненавидеть тех, кого он счй^
тает Божьими врагами; если он избегает тех, кого
считает плохими, судит ближних, думая, что он для них
«слишком хорош», опасность почти гибельна. Он на
прямом пути к тому фарисейству, которое обличает
Спаситель; не только к гордыне, но и к глупости тех,
кого мы зовем святошами. Говорю это сразу. Но не
будем фарисеями даже к фарисеям. Глупо читать
такие строки, не понимая, что за ними стоит реальная
проблема. Сам я не знаю, как ее решить.
Мы часто слышим, что такой-то издатель —
подлец, такой-то политик — лгун, такой-то чиновник —
деспот, кто-то кого-то гнусно обманул, кто-то
обижает жену, какая-то знаменитость (скажем, киноактер)
ведет мерзкую и лицемерную жизнь. Но теперь
принято обращаться с ними как ни в чем не бывало,
приветливо, даже сердечно. Люди стараются увидеть их.
Люди покупают газету подлеца и поддерживают тем

РАЗМЫШЛЕНИЯ О НШМЛХ
301
самым ложь, наглость, обиды, грубости и непристойности,
которые вроде бы не одобряют.
Я сказал, что это проблема; на самом деле их две. Одна —
социальная: правильно ли, что подлость никак не наказуется, хотя бы
не отделяется? Не лучше ли обращаться с некоторыми людьми, как
обращались с палачами? Они бы знали, что их не примут в клуб, не
позовут в гости, а если они посмеют заговорить с женщиной, она их
может ударить. Правильно ли, что у нас нет ничего, кроме
беспомощного соглашательства и карательных мер? Нет протеста, нет
умеренного, как бы частного мятежа. Хорошо ли, что можно
сочетать радости развратника или тирана с радостями честного
человека, легко и свободно живущего между равными? На этот вопрос я
ответа не знаю. Если все станет иначе, опасности огромны; они не
меньше, если все останется по-прежнему.
Но сейчас, здесь я говорю о частной жизни. Как нам себя вести с
очень плохими людьми? Уточняю: с очень плохими людьми, у
которых есть власть, богатство и апломб. Если это изгои и неудачники,
если их подлость не окупилась, тогда каждый христианин знает,
что делать. Пример наш Христос с самаритянкой, Христос с взятой
в прелюбодеянии, Христос с мытарями и грешниками. Конечно, я
имею в виду Его смирение, Его любовь и жалость, Его безразличие
к презрению и пересудам. Но если вы или я не уполномочены
саном, дружбой или просьбой, мы, в отличие от Него, не вправе ни
обличать, ни отпускать грехи. Будьте очень осторожны, страсть к
покровительству и к чужим делам очень часто прикрывается
милосердием. Однако и это не все. Можно не сомневаться, что не один
Христос ел с мытарями; но у этих «других» и причины были другие.
Мытарей мы назвали бы сейчас самыми жалкими из
коллаборационистов. Они были изгоями, вроде палача; но многие из них
богатели, и почти все они, если не все, пользовались презрительным
покровительством римлян. Нетрудно предположить, что некоторые
поддерживали с ними отношения, чтобы «попользоваться» или
чтобы задобрить их на всякий случай. Среди их гостей, кроме Христа,
были и лизоблюды, и люди, похожие на одного моего знакомого.
Когда он учился в Оксфорде, он был социалистом. Потом он
преподавал где-то в провинции и пришел ко мне лет через десять. Он

ж
Клайв Огейплз ЛЬЮИС
понял, что государство не должно ни во что вмешиваться. Эти
неучи и подлецы из министерства просвещения вконец извели его,
честного учителя, который знает учеников, знает свое дело, знает
местные условия. Сейчас не важно, прав он был или нет; важно,
что он так думал. И он пришел меня попросить, чтобы я замолвил за
него слово в министерстве.
Если бы я познакомил его с каким-нибудь чиновником, он, я
уверен, был бы с ним очень веяслив, и тот, кто слышал его обличения,
мог бы подумать, что он, как истинный христианин, любит
грешника, ненавидя грех.
Конечно, это крайний, почти фарсовый случай. Но бывают
случаи потоньше, посложнее. Многие мечтают познакомиться со
знаменитостью, даже если ругают ее за глаза. Все же приятно, когда
тебя окликнет известный человек, особенно если ты идешь с
родственником из провинции. Не знаю, очень ли греховны эти мечты.
Но думаю, что христианин должен всячески избегать грубых,
жестоких, циничных, надменных людей.
И не потому, что он для них слишком хорош, а потому, что
слишком плох. Мы недостаточно хороши, чтобы справиться с
соблазнами и проблемами, которые нас поджидают. Соблазн в том, чтобы
поддакнуть, одобрить словами, смехом, взглядом. Он особенно
велик теперь, когда мы не без основания так боимся ханжества. Если
же не избегать этих сборищ, мы вечно будем попадать в них, нас
туда просто затянет. Мы будем слушать, как подлость выдают за
юмор, рассказывая даже не похабные истории, а такие, которые не
расскажешь, не злоупотребив доверием. При нас будут выдавать
людей, прикрываясь состраданием или остроумием. Будут все
высмеивать, будут защищать жестокость, принимая без доказательств,
что все прочее — сантименты. От малейшей веры в какую-то
другую жизнь — в бескорыстие, в жертвенность, в благородство —
будут просто отмахиваться, так что даже нельзя будет об этом
серьезно поспорить.
Что же нам делать? Если мы никак не протестуем, мы играем им
на руку. Они еще раз убедятся, что «эти христиане» думают на
самом деле так же, как они. Мы предаем Христа, когда все это
терпим, словно «не знаем этого Человека». Но что же тогда? То и дело

РАЗМЫШЛЕНИЯ О 1ЮШ1ЛХ
303
прерывать разговор, крича: «Я против!»? Встать и уйти? Это тоже
подтвердит ходячее мнение о христианах — мы окажемся именно
теми ханжами и невежами, какими нас считают.
Хорошо молчать. Особенно это хорошо, потому что удовольствия
от этого мало, а прямой протест может доставить особое
наслаждение. Но и протестовать можно, только не властно, а в нормальном
споре. Нередко нас поддержит самый неожиданный человек, потом
другой, пока не окажется, что почти все думали, как мы. Конечно,
«те» могут переспорить, но я понял, что это не так уж важно.
Иногда через много лет самый заядлый ваш противник вдруг переменит
мнение, и окажется, что повлияли на него ваши слова.
Но бывает зло такой степени, когда надо возразить, что бы из
этого ни вышло. Бывает такой беспардонный цинизм, такая
жестокость, что мы обязаны протестовать. Если при этом нельзя не
показаться ханжой, что ж, покажемся ханжами.
Ведь важно другое: ханжа ли вы на самом деле. Если вам тяжело
возражать, трудно вмешиваться, значит, эта опасность вас
миновала. Если вам нравится обличать, тогда это опасно. Что же до чужого
мнения, есть сообщества, в которых ханжой сочтут всякого
приличного человека, а тому, кого не сочтут, стоит призадуматься.
Чистоплюйство — грех, но в некоторых кругах только полный
бесстыдник избежит этих обвинений.
Особенно трудно общаться со «злонамеренными», потому что тут
нужны не только добрая воля, смирение и смелость, но и ум, и
умение вести себя, которые Бог дает не всегда. Поэтому «не сидеть» с
ними велит нам не святошество, а здравый смысл. Слова «не введи
нас во искушение» значат, среди прочего, «не попусти лестных
приглашений, блестящих знакомств, причастности к элите, хотя мне
очень этого хочется!».
К предостережениям против потворства близки слова
псалмопевца о других грехах, в которых повинен язык (возможно, иногда
тут играют роль архаические, даже магические представления о
внутренней силе слов, о прямом и непосредственном воздействии
хвалы или хулы). Сперва меня это удивило: я думал, что в то
простое, грубое время зло творили мечом, огнем, дубиной. Однако в
псалмах то и дело сетуют на более тонкое зло: «Ибо нет в устах их

304
Ютив Огейплз ЛЫОИС
истины... гортань их — открытый гроб, языком своим льстят»
(5:10). «Под языком его — мучение и пагуба» (9:28); «уста
льстивы» (11:3); «уста лживые» (30:19); «слова уст его — неправда и
лукавство» (35:4); «все, ненавидящие меня, шепчут между собою»
(40:8); язык, «как изощренная бритва» (51:4); «уста их мягче
масла, а в сердце их вражда; слова их нежнее елея, но они суть
обнаженные мечи» (54:22); «всякий день поносят меня враги мои»
(101:9). Тут не надо никаких научных подтверждений, мы все это
знаем, мы даже слышим в злобном и вкрадчивом хоре знакомые
голоса. Один из них слишком знаком, так что трудно его узнать.

РАЗМЫШЛЕНИЯ О ПСАЛМАХ
305
VIII. ПРИРОДА
тношение псалмопевцев к природе определяют два
фактора. Первый есть у всех древних авторов; второй
был в их времена предельно редок.
1. Псалмопевцы принадлежат к крестьянскому
народу. Для нас само слово «еврей» связано с деньгами,
торговлей, ростовщичеством. Но это восходит лишь к
Средним векам, когда евреи не имели права владеть
землей. Какие бы черты ни выработали в них века
таких занятий, у их ветхозаветных предков черт этих не
было. Они возделывали землю. Даже царь,
отнимающий виноградник у своего подданного, больше похож
на злого помещика, чем на царя. Все были связаны с
землей; каждый чувствовал свою прямую зависимость
от почвы и погоды. Точно так же жили очень долго и
греки, и римляне. Тем самым, тогда не могло быть
«любви к природе» — чувства горожанина,
выбравшегося за город. Когда городов мало и сами они малы,
люди не сознают, что есть некая «сельская жизнь».
«Природа» — это просто мир, как вода для рыбы.
Конечно, любоваться природой они могут, но в это
естественно входит польза. Гомер любуется пейзажем, но
описывает он хорошую землю, обилие воды, тучные
пастбища, крепкий лес. Поскольку, в отличие от
евреев, он — из народа мореплавателей, упоминает он и
удобную гавань. Псалмопевцы, поэты лирические, не
описывают пейзажей. Зато они несравненно передают
ощущение погоды; они видят ее, как видит
крестьянин, и наслаждаются ею, как, наверное,
наслаждаются растения. «Ты посещаешь землю, и утоляешь
жажду ее, обильно обогащаешь ее... Напояешь
борозды ее, уравниваешь глыбы ее, размягчаешь ее
каплями дождя, благословляешь произрастения ее....И хол-

306
Kmiiit Огейплз ЛЫОИС
мы препоясываются радостию. Луга одеваются стадами, и долины
покрываются хлебом; восклицают и поют» (64:10-14). А в псалме
103 прямо сказано: «Насыщаются древа Господа».
2. Все мы знаем, что евреи верили в единого Бога, сотворившего
небо и землю. Природа и Бог были для них отделены друг от друга:
Он ее создал, Он повелевал, она повиновалась. Это мы знаем. Но не
всегда понимаем, что это, в сущности, значит.
Во-первых, для нас это прописная истина. Мы принимаем ее как
должное. Наверное, многие из нас думают, что во всех религиях
есть четкая доктрина творения и каждая может ответить на вопрос:
«Кто создал мир?» На самом деле доктрина эта исключительна, если
не единственна; когда же отдаленное ее подобие встречается у
язычников, оно не имеет религиозного значения, во всяком случае,
религия стоит не на нем. Оно там, где религия переходит во что-то
вроде сказки. В одном египетском мифе бог Атон — по-видимому,
гермафродит — вышел из воды, зачал и сам родил еще двух богов, и
тогда уже «все началось»; в другом — целое скопище богов вышло
из богини Нун. По вавилонскому мифу, до сотворения земли и неба
существо по имени Апсу и жена его Тиамат произвели Лахму и
Лахаму, а те, в свою очередь, — Аншар и Китар, которые были
больше своих родителей, так что получается что-то вроде
эволюции. В скандинавском мифе вначале есть огонь и лед, юг и север,
и среди всего этого возникает великан, который вынашивает под
мышкой сына и дочь. Когда начинается греческая мифология, уже
есть и небо, и земля.
Я пишу об этом не для того, чтобы посмеяться над топорностью
мифов. Смеяться тут не над чем. Все говорят о таких вещах
топорно, даже ребенок и мистик. Я хочу показать, что нигде здесь нет и
намека на сотворение мира. Что-то возникает из чего-то, и все.
Даже если бы это было правдой, повествовала бы она об очень
ранних событиях, но не о начале. Когда поднимается занавес, пьеса
уже идет. Вы скажете, эти мифы отвечают на вопрос, как она
началась. Отвечают, но в каком смысле? Когда опоздавший зритель
обратится к вам, вы можете сказать ему: «Сперва были три
ведьмы, потом король разговаривал с раненым солдатом...» Но он мог
иметь в виду другое: «Откуда эта пьеса взялась? Может быть,

РАЗМЫШЛЕНИЯ О ПСАЛМАХ
307
актеры импровизируют? Или кто-то есть еще, не на сцене, и он ее
выдумал?»
Конечно, у Платона можно найти теологию творения в иудео-
христианском смысле — Вселенная, существующая в пространстве
и времени, творится волей совершенного, вневременного, ничем не
обусловленного Бога, превосходящего то, что Он творит. Но
Платон стоит особняком, он — религиозный гений (хотя помог ему,
несомненно, Просвещающий всех).
Нетрудно понять, как важна в религиозном смысле такая
особенность иудейской доктрины. Но мы не всегда понимаем, как
важна она для нашего мироощущения и воображения.
Бог сотворил природу, значит, они и связаны, и отделены друг
от друга. Творец и творение — не одно и то же. Поэтому доктрина
творения в определенном смысле лишает природу
божественности. Теперь мы не чувствуем, как трудно к этому прийти и этому
следовать. Наверное, нам поможет отрывок из Книги Иова:
«Смотря на солнце, как оно сияет, и на луну, как она величественно
шествует, прельстился ли я в тайне сердца моего, и целовали ли
уста мои руку мою? Это также было бы преступление..., потому
что я отрекся бы тогда от Бога Всевышнего» (31:26-28). Речь идет
не о страшных богах-демонах: отдать дань поклонения луне или
солнцу очень естественно, вполне невинно. Должно быть, иногда
так и бывало, и Творец небесных светил принимал это как
должное. Однако автор Книги Иова ощущает это как преступление, для
него это — соблазн; и ни один европеец уже тысячу с лишним лет
такого соблазна не знает.
Но эта же доктрина, лишая природу божественности, делает ее
символом, знаком, проявлением Бога. Вспомним два отрывка,
которые я уже цитировал. В 18 псалме всевидящее и всеочищающее
солнце — образ всевидящего и всеочищающего Закона. В 35
псалме говорится так: «Господи! Милость Твоя до небес, истина Твоя до
облаков! Правда Твоя — как горы Божий, и судьбы Твои — бездна
великая!» (6-7). Именно потому, что горы, облака и бездна — не
боги, они могут стать образами Бога. Что даст, если Аполлона
сравнить с солнцем или Нептуна с морской бездной? Но сравнение
Закона с солнцем, судеб — с бездной дает очень много.

308
Клайв Стейплз ЛЬЮИС
Природа полна таких образов, все в ней связано с Богом. Свет —
одежда Божия, небеса — Его шатер (103:2), гром — Его голос
(28:3-5), мрак — покров (17:12), горы дымятся, когда Он к ним
прикасается (103:32). Мир полон Его посланников. Он шествует
на крыльях ветра, восседает на херувимах (17:11), и огонь — Его
служитель (103:3-4). Казалось бы, все это очень близко к
язычеству. Тор и Зевс говорили голосом грома, Гермес и Ирида были
посланцами богов. Но совсем не одно и то же — слышим мы в громе
голос Бога или голос бога. У богов есть начало, у многих из них есть
родители, и мы нередко знаем, где они сами родились; бытие дано
им, как нам. Они, как мы, — твари, создания, только сильнее нас и
красивее. Они — актеры, а не авторы космического действа.
Платон это понимал. Бог у него создает богов и хранит от смерти;
бессмертие не присуще им, а тоже дано. «Боги» не множественное от
«Бог», кто-то сказал, что у слова «Бог» нет множественного числа.
Тем самым, голос бога, в сущности говоря, не потусторонен. Если
вы примете бога за посланца, то есть за ангела, вы пойдете дальше.
Природа лишится богов, но исполнится Бога, ибо станет Его
вестницей.
Но вера в сотворение мира дает не только это: благодаря ей мы
можем воспринимать природу не как данность, а как достижение.
Иногда псалмопевцы радуются самой ее прочности. Господь придал
Своим творениям присущую Ему эмет — они крепки, устойчивы,
на них можно положиться, «все дела Его верны... ибо Он сказал, —
и сделалось; Он повелел, — и явилось» (32:4-9). Он поставил «горы
силою Своею» (64:7), «поставил землю на твердых основах» (103:5).
«Поставил их на веки и веки; дал устав, который не прейдет»
(148:6). Посмотрите, как в 135 псалме поэт переходит от
сотворения природы к освобождению Израиля из Египта: и то и другое —
хорошая работа, великая победа.
Такое восприятие приводит к поистине удивительным вещам. Мы
уже говорили, что евреи, как почти все древние, были крестьянами
и видели природу глазами садовника или фермера. Их радовала
трава для скота, зелень на пользу человека, вино, которое веселит
сердце, и елей, от которого блистает лицо (103:14-15; именно такое
лицо сравнивал Гомер с очищенной луковкой). Но этим евреи не

РАЗМЫШЛЕНИЯ О ПСАЛМАХ
309
ограничивались. Они благодарили Бога и за то, что человеку пользы
не приносит. В прекрасном псалме, посвященном именно природе,
мы читаем не только о скоте, зелени, вине или хлебе. Тут и <<дикие
ослы утоляют жажду» (103:11), и «ели жилище аисту» (103:17),
а «каменные утесы — убежище зайцам» (103:18; по-видимому, это
не зайцы, а особые животные, вроде сурка), и даже львы (103:21),
более того — киты («левиафан» стиха 26), которые играют в море.
Конечно, это совсем не похоже на нашу «любовь к животным».
Нам нетрудно любить животных, нам не приходилось голодными и
усталыми работать вместе с ними, а опасных зверей у нас давно нет.
(Упаси вас Господь подумать, что я пренебрежительно отзываюсь о
любви к животным. Я просто хочу сказать, что для тех, кто знает
только комнатных животных, это не такая уж ценная добродетель.
Очень плохо, если такой любви у вас нет, но если она есть, хвалить
себя не за что. Хвалить надо не нас, а замученного пастуха или
возчика, который все равно ее не утратил.) То, что испытывали
евреи, поражает и силой, и беспристрастием. В скандинавских
мифах чудища враждебны не только людям, но и богам. В мифах
античных боги посылают их, чтобы наказать или истребить
неугодных. Нигде нет такого ясного и объективного взгляда: вот лев и
кит, вот человек. Мне кажется, это происходит оттого, что иудеи
знали Бога, сотворившего и держащего всякую тварь. Про львов
говорится, что они «просят у Бога пищу себе» (103:21), и все
существа, как и мы, люди, «ожидают», чтобы Бог «дал им пищу их в
свое время» (103:27). Хотя ворон был для евреев нечистой
птицей, Бог дает пищу и «птенцам ворона, взывающим к Нему»
(146:9). Потому они и нравятся псалмопевцу: все мы — и львы, и
аист, и ворон, и кит — на Божьем довольствии, и упоминание
о каждом из нас умножает Ему хвалу.
Мою догадку подтверждает интересное свидетельство. Я сказал,
что у язычников нет такого восприятия природы; на самом же деле
в одной очень древней поэме оно есть. Она вообще очень похожа на
103 псалом. Но в том-то и суть, что автор ее — не политеист. Она
восхваляет не богов, а единого Бога, сотворившего все сущее.
Языческая словесность предвосхитила мироощущение словесности
иудейской, но лишь в том случае, когда и богословие предвосхити-

310
Клайв Огейплз ЛЬЮИС
ло, в определенном смысле, богословие ветхозаветное. Другого мы
и ждать не могли.
Речь идет о египетском «Гимне солнцу» (XIV в. до Р.Х.). Создал
его Аменхотеп IV, называвший себя Эхнатоном. Многие читатели
знают о нем. Он совершил религиозный переворот, порвал с
политеизмом отцов и всеми силами пытался привить Египту монотеизм.
Наверное, жрецам он казался чем-то вроде нашего Генриха VIII,
разорившего монастыри. Монотеизм его был чист и высок. Он даже
не считал богом само солнце, оно было лишь образом, проявлением
Бога. Это — поразительное прозрение, быть может, более
поразительное, чем у Платона, и не менее противопоставленное обьшному
язычеству. Но ничего из этого не вышло. Религия Эхнатона умерла
вместе с ним.
А может быть, из этого вышел иудаизм. Нет ничего
невероятного в том, что идеи Эхнатона входили в египетскую «премудрость»,
которой учился Моисей. Все, что было в этих идеях истинного,
исходит, как всякая истина, от Бога. Господь мог использовать и это
орудие, являя Себя Моисею. Но никаких свидетельств об этом не
осталось. Да мы и не знаем, достоин ли Эхнатон стать таким орудием.
Мы не знаем, каким он был. Для одного ученого он — «первая
личность в истории», для другого — безумец, маньяк, а может быть,
и слабоумный. Даже если он был возлюблен и благословен Богом,
идеи его такими не были. Хорошо ли, плохо ли это семя, упало оно
на каменистые места. А может, оно и впрямь плохо. Нам,
нынешним людям, кажется, что такой чистый и строгий монотеизм лучше
тех начатков иудейской веры, где Ягве предстает чуть ли не богом
огня. Но мы, наверное, не правы. Если мы призваны узнать не Бога
философов и ученых, а конкретного Бога (куда конкретнее нас!),
Которого можно любить, бояться, призывать, лучше начать
смиренней, ближе к дому, со святилища, с празднества, с драгоценной
памяти о Божьих судах, обещаниях, милостях. Быть может, в
такую раннюю пору вера в Бога далекого, безличного и
безразличного, как солнечный диск, не принесет плодов. Если нам надо прийти
к яслям Вифлеема, холму Голгофы и пустой могиле, лучше начать с
обрезания, пути через пустыню, ковчега и храма. «Высшее не стоит
без низшего», не стоит, упадет или взлетит и затеряется в бесконеч-

РАЗМЫШЛЕНИЯ О ПСАЛМАХ
31!
ности. Тесные врата не только узки, но и низки. Надо наклониться
и стать как дети, чтобы войти в них.
Поэтому не будем опрометчиво решать, что монотеизм Эхнатона
был прообразом иудаизма и, если бы только жрецы и народ его
приняли, Господь явил бы Себя через египетских пророков. Но сейчас
нам важно другое: что ни говори, общее в этих религиях есть, и
потому в гимне Эхнатона есть общее с псалмами. Как и автор 138
псалма, фараон славит Бога за то, что Он создавал зародыш во чреве
матери, «был нянькой нашей в утробе». Он славит Бога и за то, что
Он учит цыпленка, как разбить скорлупу и вылупиться из яйца, пища
и чирикая во всю свою силу. В стихе о том, что Бог сотворил землю
по Своему желанию, он предвосхищает Новый Завет — «и все по
Твоей воле существует и сотворено» (Откр. 4:11). Но есть и
разница — львы для него не наши собратья в Боге. Он пишет о них иначе,
примерно так: «Когда ты скроешься, мир во тьме, как бы мертвый.
Выходят львы, и жалят всех аспиды». В едином ряду со смертью и
змеями львы эти — наши враги. Так и кажется, что сама ночь —
врагиня, неподвластная Богу, а это близко к дуализму. Да, разница
есть, но есть и сходство, а сейчас нам важно именно оно. У
Эхнатона, как у псалмопевцев, определенное мировосприятие,
выраженное в поэзии, обусловлено определенным представлением о Боге.
Но во всю свою силу и то и другое развилось у иудеев. (Можем ли
мы расстаться с этой темой, не помолившись о том, чтобы древний
царь, каким бы безумным и одержимым он ни был, давно уже
радовался истине, которую так несовершенно предвидел?)

312
Клайв Стсйплз ЛЬЮИС
IX. ХВАЛА
ыть может (я очень на это надеюсь), сейчас я напишу
' ненужную главу. Те, кто не так туп, чтобы впасть в
затруднение, которое она должна распутать, найдут ее
смешной. Это хорошо, отдохнуть и посмеяться
полезно, как бы серьезен ни был предмет. Я знаю по опыту,
что самое смешное говорят в очень важных и очень
искренних разговорах.
Когда я подходил к вере в Бога, и даже когда
поверил, мне мешало, что нас вечно просят «славить» и
«хвалить» Его. Особенно я удивлялся, что вроде бы и
Сам Он это любит. Кому понравится человек, которому
надо все время повторять, что он хороший, умный или
красивый? Еще противней те, кто это и повторяет
миллионеру, актеру или диктатору. Эта дурацкая и
жутковатая картина неотступно стояла передо мной.
В псалмах было уж ни с чем не сообразно: «Хвали, душа
моя, Господа», «Хвалите Господа», «Хвали, Иерусалим,
Господа». (И почему они не просто хвалят, а
призывают к этому других, да еще не одних людей, а каких-то
великих рыб, снег и град, которые, по-видимому, и без
того делают, что им положено?) Еще хуже были
слова, приписываемые автором Богу: «Кто приносит в
жертву хвалу, тот чтит Меня» (49:23). А хуже
всего — исключительно глупая и языческая торговля,
напоминавшая мне, как дикарь то улещает идола, то
бьет; псалмопевец словно бы хочет сказать: «Ну
ладно, любишь хвалу — сделай мне то-то и то-то, и хвала
Тебе будет!» В псалме 53 он просит спасти его от
врагов (3), а потом заверяет: «Я усердно принесу Тебе
жертву, прославлю имя Твое» (8). Снова и снова он
просит его спасти на том странном основании, что
мертвые не могут возносить хвалу (29:10; 87:11; 118:175).

РАЗМЫШЛЕНИЯ О ИШШХ
313
Важно даже, сколько раз он хвалит: «Седмикратно в день
прославляю Тебя» (118:164). Это меня очень удручало. Поневоле думаешь
то, чего думать не хочется. Благодарность Богу я понимал,
поклонение Ему, послушание, но не эту же непрерывную лесть! Меня не
утешил современный богослов, объяснивший мне, что «Бог имеет
на нее право».
Я и сейчас считаю, что выразился он неудачно, но, кажется, я
понял, что он имел в виду. Начнем с предметов неодушевленных. Что мы
хотим сказать, когда говорим, что «картина заслуживает восхищения»?
Не то, что ею восхищаются, — сотнями плохих картин восхищается
масса народу. Не то, что она заслужила восхищение, — работала,
старалась и заслужила. Мы хотим сказать, что восхищение —
правильная, адекватная реакция на нее, и если мы так не реагируем, мы глупы
и слепы, более того — нам же хуже, мы много теряем. То же самое
мояшо сказать и о красотах природы. Отсюда я и шел, хотя некоторые
сочтут это кощунством, пока не понял того, что нужно. Хвалить (или,
если хотите, ценить) Бога — значит бодрствовать, войти в мир яви; не
ценить Его — лишиться великой радости, а в конце концов и всего
вообще. Ублюдочная и убогая жизнь тех, кто не воспринимает музыки,
или никогда не был влюблен, или ни с кем не друясил, или не любит
читать, или не радуется утренней прохладе, или, как я, не
интересуется спортом, — более чем слабые подобия такого состояния.
Но это не все. Бог не только заслуяшвает восхищения и хвалы, Он
велит нам хвалить Его. Я этого не понимал, пока не понял того, о чем
пишу в V главе: когда мы служим Богу, Он открывается нам. Не все,
не всегда, но очень многие «красоту Господню» видят в храме. Даже в
иудаизме суть жертвоприношения была не в том, что люди давали Богу
тельцов и агнцев, но в том, что Сам Он давал Себя людям, когда они
это делали; в нашей же литургии это гораздо явственней, просто
физически ощутимо. Жалкую мысль о том, что Богу в каком-то смысле
нужно наше поклонение, как суетной женщине нужны комплименты
или тщеславному писателю — рецензия, опровергают слова: «Если
бы Я взалкал, то не сказал бы тебе» (49:12). Даже если предпололсить,
что есть такое нелепое существо, оно вряд ли обратилось бы к нам,
низшим из своих разумных тварей. Я не жду от моего пса похвал моей
книге, и не от всякого человека мне приятна похвала.

;;i4
Клайв Огейплз ЛЫОИС
Но главного я еще не понимал. Я мыслил хвалу как похвалу,
одобрение, которое кто-то кому-то выражает. Мне не приходило в
голову, что всякая радость сама собой переходит в хвалу, если не
сдержишь ее из робости и деликатности. Мир только и делает, чтго хвалит
и славит: влюбленные восхваляют возлюбленных, читатели —
любимые книги, спортсмены — свой спорт; словом, все кому не лень
расписывают погоду, пейзажи, вина, блюда, актеров, машины,
лошадей, приятелей, детей, цветы, страны, колледжи, горы, марки,
насекомых, даже политиков и ученых. Я не раз замечал, что
особенно часто и много хвалят самые смиренные, здоровые и умные люди, а
ущербные и глупые хвалят редко и мало. Хороший критик найдет что
похвалить в несовершенной книге; плохой вычеркивает из
литературы одну книгу за другой. Здоровый и доброжелательный человек
найдет, за что похвалить самую скромную еду, даже если он привык к
очень изысканной; больной или сноб найдет недостатки в любом
угощении. Если вычесть чрезвычайные обстоятельства, можно сказать,
что хвала — словесное выражение душевного здоровья. Совершенно
не важно, умелая она или нет; многие любовные стихи так же
ужасны, как гимны. Еще я замечал, что, когда мы хвалим, мы вечно
просим к нам присоединиться: «А? Правда? Нет, правда?» Когда
псалмопевец просит всех хвалить Господа, он делает ровно то же самое,
что делает человек, говорящий о предмете своей любви.
Должно быть, мы так хвалим то, что нас радует, потому что хвала
не только выражает, но и дополняет нашу радость, доводит ее до
полноты. Не ради лести влюбленные повторяют друг другу, как они
красивы, — радость их неполна, если они этого не скажут. Когда
откроешь нового писателя, непременно надо рассказать, как он талантлив;
когда внезапно увидишь прекрасную долину, просто невозможно
молчать; когда услышишь хорошую шутку, нужно ею поделиться.
Конечно, словами всего не передашь. Вот если бы написать прекрасные
стихи, или дивную музыку, или картину, наша радость была бы еще
полнее. А если бы смертный человек мог достойно восхвалить самое
высокое на свете, душа его достигла бы высшего блаженства.
Когда я думаю об этом, я понимаю христианское учение о том,
что ангелы и блаженные души славят Бога на небесах. Это совсем
не то, что <<пойти в церковь». Наша «служба» — очень слабое подо-

РАЗМЫШЛЕНИЯ О ПСАЛМАХ
315
бие, мы только пытаемся там славить Бога, и в 99,9% случаев это
нам не удается. Чтобы представить себе, о чем говорит это учение,
мы должны предположить, что мы переполнены любовью к Богу,
мы просто выдержать не можем такой любви и радости, они льются
из нас, хлещут. В шотландском катехизисе сказано, что назначение
человека — «славить Господа и радоваться Ему». В свое время мы
узнаем, что это — одно и то же. Полная радость и есть хвала. Когда
Господь велит нам хвалить Его, Он велит нам Ему радоваться.
А пока, как сказал Донн, мы настраиваем инструменты. Это
может доставить немалое наслаждение, но только тому, кто хоть как-
то провидит симфонию. Иудейские заклания и даже самые святые
наши обряды — обещание, репетиция, а не концерт. Как всякая
репетиция, они требуют труда, а радости могут и не дать. Но без
труда радости вообще не будет. «Выполняя религиозные
обязанности», мы роем каналы в пустыне, чтобы воде, когда она появится,
было где течь. Я хочу сказать, так бывает обычно; есть и другие
минуты, и у некоторых поистине блаженных душ их много.
Что же до принципа «ты — мне, я — тебе», дело хуже. Этот
глупый пережиток язычества действительно есть в Псалтири. Пламя
не всегда чисто, но не в том суть. Да и не нам смотреть свысока на
самых корыстных псалмопевцев. Мы не торгуемся так
простодушно; но и не все говорим в молитве. Я часто диву даюсь, что только не
приходит в голову, когда молишься, какие идиотские сделки,
оговорки, какие компромиссы вот-вот предложишь Богу, как
по-детски нелепо с Ним препираешься. Язычество живо в нас. Его
глупости и хитрости куда сильней его красоты и простодушия. Если вы
наделены властью, нетрудно сломать свирели, остановить пляски,
разбить статуи, стереть из памяти сказки; но очень трудно
прикончить корыстного, запуганного дикаря, живущего в нашей душе, —
ту жалкую тварь, которой Господь может сказать: «Ты это делал,
и Я молчал, ты подумал, что Я такой же, как ты. Изобличу тебя, и
представлю пред глаза твои грехи твои» (49:21).
Но, как я уже говорил, все это нужно лишь немногим моим
читателям. Остальным же эта комедия ошибок, этот кружной путь к
очевидному даст возможность пожалеть меня и посмеяться.

316
Клайв Стсшш ЛЬЮИС
X. ИНОСКАЗАНИЯ
еперь я должен перейти к тому, что гораздо труднее.
До сих пор мы пытались читать псалмы так, как их
надо было читать по замыслу псалмопевцев. Но
христиане читают их иначе. Христиане находят в них
иносказания, скрытый смысл, связанный с истинами
Нового Завета — с Воплощением, Страстями,
Воскресением, Сошествием Святого Духа и Искуплением. Так
читают, собственно, весь Ветхий Завет.
Предполагается, что полное его значение становится ясным
только в свете событий, которые произошли через много
лет после смерти написавших его людей.
Современному человеку нелегко это принять. Кто-
кто, а мы знаем: при желании можно вычитать из
текста все что угодно. Особенно хорошо это знают те, кто
пишет научную фантастику. Я с удивлением узнавал
из хвалебных и из враждебных рецензий, какие
глубокие аллегории содержатся в моих
научно-фантастических книжках. Если примешь метод толкований,
дорога открыта, обманывать себя и других ты можешь,
как хочешь. Однако толковать Библию мы вправе. Что
же делать? Казалось бы, гора неприступна; но я не
полезу на утесы. Я пойду кружным путем, и поначалу
покажется, что до вершины мне не добраться.
Начну я очень далеко от Писания и даже от
христианства.
Один римский историк рассказывает, что в
небольшом городе случился пожар и начался он в банях.
Возникло подозрение, что там был поджог и этому
способствовало вот что: в тот же день, пораньше, один
горожанин пожаловался, что в бане холодно, а
банщик сказал: «Ничего, скоро будет жарко». Конечно,
если и впрямь был заговор и раб в нем участвовал и был

РАЗМЫШЛЕНИЯ О ПСАЛМАХ
317
так неслыханно глуп, что не удержался от ненужной угрозы,
говорить не о чем. История касается нас лишь в том случае, если это
чистое совпадение. Ответ раба полностью объясняется жалобой
посетителя, именно так и ответил бы всякий банщик. Более глубокий
смысл слова его обрели совершенно случайно.
Возьмем случай посложнее. (Читателю, незнакомому с
классической филологией, скажу, что для римлян «век», или «царство»
Сатурна — это утраченная пора невинности и мира, что-то вроде
Эдема до грехопадения, хотя никто, кроме разве что стоиков, не
придавал ей такого большого значения.) Незадолго до Рождества
Христова Вергилий написал, что начинается наново ход веков, к
нам возвращается царство Сатурна, придет дева и небо посылает
нам дивное дитя. В Средние века верили, что до поэта дошло какое-
то пророчество, быть может — через книги Сивиллы; и самого его
считали языческим пророком. Современные ученые, насколько мне
известно, в это не верят. Они могут спорить о том, к какой знатной
или августейшей чете обращена столь непомерная лесть, но
совпадение с Рождеством считают случайностью. Однако совпадение это
по меньшей мере гораздо удивительней того, первого. Если это
удача, то она поистине огромна (враг христианства сказал бы, что
Вергилию чертовски повезло).
Перейду к примерам другого типа и уровня. Здесь тоже кто-то
говорит слова, которые в действительности глубже и истинней, чем
он думает; но случайностью это назвать нельзя. Спешу заметить,
что «неслучайность» совсем не значит «пророчество», «предвидение»,
«ясновидение». Нет у меня и малейшего намерения выдать эти
примеры за свидетельство в пользу христианства. Мы вообще не говорим
о свидетельствах. Мы рассуждаем о том, как относиться к таким
случаям, когда в тех или иных словах открывается позже новый,
более глубокий смысл. Я пытаюсь показать, что случаи эти —
неоднородны. Иногда это чистое совпадение, как бы удивительно оно ни
было. Иногда же открываемая позже истина как-то связана с тем,
что человек хотел сказать.
Приведу примеры. 1) Святой, вдохновленный Богом, говорит
нам, что где-то во Вселенной есть такое-то существо. Потом (не дай
нам, Господи!) мы добираемся до других миров, неся туда собствен-

318
Клайв Greta ЛЫОИС
ную нашу греховность, и находим это существо. Вот пророчество в
полном смысле слова. 2) Писатель (который при этом не ученый)
выдумал и описал некое существо, а его потом нашли. Вот чистая
случайность, удача. Выиграть на бегах может и тот, кто ничего в
них не смыслит. 3) Крупный биолог предсказывает, что в такой-то
и такой-то среде жизнь должна развиваться так-то и так-то. Вот
тут, если мы найдем эти формы жизни, будет и не пророчество, и не
случайность. Ученому помогли ученость и ум, а не удача. Истинная
природа жизненных процессов объясняет, почему такое существо
есть в его книгах. Когда мы перечитаем эти книги, думая о находке,
мы не внесем в них ничего произвольного. О случаях этого,
третьего типа я и хочу поговорить, хотя, как вы увидите, здесь сыграли
роль вещи, которые выше и ума, и учености.
Платон в «Государстве» рассуждает о том, что добродетель ценят
за ее ощутимые плоды — почести, хвалу, славу, — но, чтобы
увидеть ее, как она есть, надо обнажить ее, очистить от них. И просит
представить, что с совершенным праведником обращаются, как с
чудовищным злодеем. Его связывают, бичуют, прибивают к столбу
(персидский вариант распятия). Читатель-христианин протирает
глаза чуть ли не в ужасе. Что же это? Опять удача и случайность?
И видит, что ни того ни другого здесь нет.
Раб — несомненно, а Вергилий — вероятно «говорили о чем-то
другом». Платон, прекрасно это сознавая, говорил о судьбе
праведности в злом и неумном мире, то есть именно о том, что полнее всего
выразилось в Страстях Господних. Если слова эти обязаны, в той или
иной мере, смерти (я даже сказал бы — «мученичеству») его
учителя, это ничего не меняет. По одной и той же причине несовершенная,
хотя и очень высокая праведность Сократа привела его к легкой
смерти, а совершенная праведность Христа — к распятию: потому что
праведность — это праведность, а падший мир — это падший мир.
Вдумываясь в сущность праведности и мира, Платон подошел так
близко к истине не потому, что был удачлив, а потому, что он был
мудр. Если человек, не выезжавший из Англии, заметит, что на
высокой горе снег тает позже, он может додуматься до того, что на очень
высоких горах есть вечные снега. Когда он увидит Альпы, он не
скажет: «Какое совпадение!», он скажет: «Ну вот! Говорил же я».

РАЗМЫШЛЕНИЯ О ПСАЛМАХ
319
А как нам быть с многочисленными языческими богами,
которых так и называют — «умирающими и воскресающими»? Именно
ученые, враждебные нашей вере, скажут вместе с нами, что
совпадение не случайно. Правда, они при этом думают: «У всех этих
предрассудков — один и тот же источник и в опыте, и в сознании.
Скорее всего, это связано с земледелием. Ваш миф о Христе похож на
миф о Бальдре, потому что у них одинаковое происхождение; это,
так сказать, семейное сходство». Христиане думают разное, одни —
одно, другие — другое. Многие из Отцов Церкви, считающие
язычество чистой бесовшиной, сказали бы: «Как все умелые лжецы,
диавол старается, чтобы его ложь была особенно близка к правде;
потому мы и зовем его обезьяной Господа. Сходство между
Адонисом и Христом не случайно, как сходство между подлинником и
пародией, между жемчугом и подделкой». Те же, кто считает, как я, что
в языческой мифологии есть и божественное, и бесовское, и
человеческое (вкус к доброму рассказу), скажут так: «Да, это не
случайно. Смена ночи и дня, смерть и воскресение растений породили
смутное и трудно выразимое знание: и человеку надо пройти через смерть,
если он хочет жить в истинном смысле слова. Сходство этих мифов
и христианской истины не случайней, чем сходство между солнцем
и его отражением в воде, между историческим событием и
народным преданием о нем, между деревьями и холмами наяву и во сне».
Как видите, сторонники всех трех точек зрения сочтут сходство
неслучайным.
Другими словами, мифы, стихи или фразы, обретающие в свете
позднейших событий новое значение, — неоднородны. Мы,
конечно, в любом случае вправе примысливать к ним новое значение, но
это наше частное дело. Если, читая Вергилия, я непременно
вспоминаю о младенце Христе и даже специально перечитываю эти
стихи под Рождество, польза мне будет; но, вполне возможно, я ему
приписываю то, о чем он и не думал, как не думал о пожаре
банщик. Если же я, читая Платона, размышляю о Страстях, это дело
другое. Я знаю, в чем тут связь, Платон — не знал, но она есть, я ее
не выдумал. Вполне возможно представить себе, что Платон или
создатель мифа, узнав истину, сказали бы: «Вот оно что!.. Вот о чем
я пытался поведать, сам того не ведая». Бедный банщик, конечно,

320
Клаив Стейплз ЛЫОИС
сказал бы: «Да что вы, я и не думал». Что сказал бы Вергилий, я не
знаю.
(Нет, будем милостивее и представим, что они не «сказали бы»,
а «сказали», ибо давно узнали и признали истину — «многие придут
с востока и запада и возлягут в Царстве Небесном»...)

XI. ИНОСКАЗАНИЯ В ВЕТХОМ ЗАВЕТЕ
ели в языческих текстах могут быть иносказания того
рода, как я только что говорил, вполне резонно
предположить, что в Ветхом Завете их больше. У нас,
христиан, две причины так думать.
1) Для нас Писание священно, или боговдохновен-
но. Слова эти понимали по-разному, и мне лучше
объяснить, как понимаю их я, хотя бы по отношению
к Ветхому Завету. Меня считают приверженцем
полного, безоговорочного принятия всех текстов как
исторических. Мнением этим я обязан тому, что не
отвергаю того или иного текста, если в нем речь идет о
чудесах. По-видимому, многим так трудно верить в
чудеса, что они и представить не могут другой
причины моих странных поступков, кроме буквального
принятия всей Библии. Но я повинен в этом не более
чем блаженный Иероним, сказавший, что Моисей
описал сотворение мира «как народный поэт», то есть, на
нашем языке, как мифотворец, или Кальвин,
сомневавшийся в историчности Иова. Я принимаю истории,
в которых есть чудеса, просто потому, что еще не
нашел философских причин для отрицания чудес. Когда
же я решаю, историчен ли тот или иной текст,
критерий у меня совсем другой. Книга Иова не кажется мне
исторической потому, что в ней речь идет о человеке,
не связанном ни с какой генеалогией и живущем в
стране, о которой в Писании ничего не говорится;
короче — потому, что автор явно пишет как писатель, а не
как летописец.
Поэтому мне ничуть не трудно согласиться с
учеными, которые считают, что рассказ о сотворении мира
происходит от более ранних языческих мифов.
Конечно, надо понимать, что значит слово «происходит».

:\ti
Клайв Огейплз ЛЫОИС
Повествования не плодятся, как мыши; их рассказывает человек, и
каждый рассказчик или меняет их, или нет. Менять их он может и
намеренно и бессознательно. Если он меняет их намеренно, в дело
вдут его воображение, его чувство формы, его этические взгляды,
его представление о том, что назидательно, полезно или просто
занятно. Таким образом, в так называемое (не совсем точно)
развитие повести вмешиваются люди. Люди же, да и никто вообще, не
могут делать ничего доброго, если Бог не поможет. Когда длинный
ряд изменений превратил легенду, не имевшую религиозного или
философского смысла, в историю о творении из ничего и о
трансцендентном Творце, я ни за что не поверю, что некоторых
рассказчиков, хотя бы одного, не вдохновлял Бог.
Таким образом, миф, который мы находим у многих народов,
поднят Богом над самим собой, признан Им и призван служить
тому, чему он сам по себе служить не мог. Обобщая, скажу: по-
видимому, Ветхий Завет состоит из всего, из чего состоит любая
словесность, — в нем есть хроники (нередко очень точные),
стихи, политические и нравственные рассуждения, любовные
истории и многое другое, но все это служит Слову Божию.
По-разному, конечно: пророки пишут, ясно ощущая Божью руку;
летописец, быть может, просто записывает события; стихотворцы,
сложившие Песнь Песней, наверное, ни о чем и не думали, кроме
самого приятного, мирского смысла. Кроме того, и это очень
важно, все перемножено на труд и иудейской, и христианской
Церквей, сохранивших, отобравших и освятивших именно эти книги.
Прибавьте еще труд тех, кто правил и издавал их. Каждому
помогал Бог, но не каждый об этом знал.
Свойства сырья вполне ощутимы. Мы встретим нелепости,
ошибки, противоречия, даже грех (вспомните главу о проклятиях).
Ветхий Завет — Слово Божие, но совсем не в том смысле, что каждая
фраза в нем верна и безупречна. На нем — печать Божьего слова; а
мы — с Божьей помощью, почтением к толкователям, которые были
мудрее нас, и во всеоружии того ума и той учености, какие нам
отпущены, — примем это слово, но не как энциклопедию и не как
энциклику. Мы войдем в него, настроимся на его волну и тогда
поймем всю полноту им сообщаемой вести.

РАЗМЫШЛЕНИЯ О ПСАЛМАХ
323
Нам, людям, это кажется истинным расточительством. Какая,
в сущности, несовершенная и неполная возгонка мирского сырья!
Насколько бы лучше прямо получить чистый свет последней
истины, и притом упорядочение, в системе, чтобы мы могли заучить все
это, как таблицу умножения. Поневоле позавидуешь тем, кто
верит в совершенную непогрешимость Писания и Церкви. Но
остережемся рассуждений вроде: «Бог делает все как лучше; это — лучше,
значит, Богу надо сделать именно это». Мы смертны и не знаем, что
для нас лучше, и нам опасно предписывать Богу, как Ему
поступать, тем более что здесь, на земле, мы и не видим Его дел со всех
сторон.
Нетрудно заметить, что учение Самого Господа, в котором уж
точно нет пятна и порока, дано нам не в том четком, гарантийном,
систематизированном виде, какого бы мы хотели и ждали. Христос
ничего не написал. Мы располагаем лишь пересказами Его слов,
чаще всего — ответов, обусловленных вопросами или хотя бы
контекстом. Если же мы соберем их, в систему нам их не привести.
Христос учил, но лекций не читал. Он прибегал к поговоркам,
парадоксам, преувеличениям, притчам, иронии, даже (не сочтите
кощунством) к остротам. Он говорил вещи, которые, если принять
их буквально, противоречат друг другу, как пословицы. Тем самым,
учение Его не схватишь одним умом, не «усвоишь». Если мы
попытаемся, у нас ничего не выйдет, и мы решим, что Христос был на
редкость уклончив. Он едва ли давал прямой ответ на прямой
вопрос. «Поймать» Его (снова простите за кощунство) не легче, чем
загнать в бутылку солнечный луч.
Спускаясь ниже, мы встретим похожую трудность, читая
апостола Павла. Наверное, не я один удивлялся, почему Бог,
отпустивший ему столько даров, обделил его даром ясности и
систематичности, который вроде бы нужен родоначальнику христианских
богословов.
Итак, на трех уровнях — в Писании, у Христа, у «апостола
языков» — мы не находим того, что считаем лучшим. Если это сделал
Бог, значит, Ему виднее. Быть может, нам было бы очень вредно
получить то, что мы хотим. Быть может, именно потому, что
учение Божие ускользает от нашего систематизирующего разума, мы

:;24
Клайв Огейплз ЛЬЮИС
вынуждены принять его всем нашим существом и понять, что мы не
«изучаем предмет», но входим в общение с Личностью, обретаем
новое зрение и новое сердце, дышим новым воздухом и вместе с
Богом, по-Божьи стараемся восстановить в себе Его искаженный
образ. То же самое и с апостолом. Он сбивчив, нам часто кажется,
что он не доводит мысль до конца (и даже что он допускает
натяжки), он вдается в подробности, он жалуется, он воспаряет духом, и
все это вместе являет нам то, что важнее идей, — саму
христианскую жизнь. Мы видим, как Христос действует в человеке. Вполне
может быть, что ценность Ветхого Завета тоже зиждется на его
видимых несовершенствах. Он отказывает нам в одном, чтобы мы
обрели другое — прошли вместе с Израилем весь путь постепенных
откровений Божьих и ощутили саму борьбу Слова с материалом,
над которым Оно трудится. Ведь и здесь мы должны откликнуться
не умом, а всем существом.
Например, мне кажется, что, пробираясь к голосу Божьему
через проклятия псалмов, я получил больше, чем получил бы от
этических трактатов. Тени сказали мне много про самый свет. Я ни за
что не отказался бы теперь от такой антирелигиозной штуки, как
нигилизм Екклесиаста. Книга эта холодно и ясно изображает
человеческую жизнь без Бога. Такое свидетельство — часть Божьего
слова; мы должны его услышать. Если прочитать один Екклесиаст
из всей Библии, больше подвинешься к истине, чем многие люди.
По-видимому, домыслы наши о том, почему Бог делает так, а не
иначе, стоят не больше, чем домыслы моей собаки, которая смотрит,
как я пишу. Причины мы можем только угадывать; но не методы.
Пути мы все же видим и вправе заметить их особенности. В Книге
Бытия мы читаем, что Бог создал человека из праха и вдохнул в него
жизнь. Вполне возможно, что строки эти иллюстрируют устойчивость
языческих представлений: люди просто не могли себе представить,
как это что-нибудь сотворено; им непременно было нужно, чтобы
Бог делал что-то из чего-то, как горшечник или столяр. Однако по
счастливой случайности или (мне кажется) по воле Божьей здесь
воплощен важнейший принцип. Человек и вправду сделан «из чего-
то». Он — животное, призванное — или, если хотите, обреченное —
быть больше чем животным. Мысли мои об эволюции не имеют ре-

РАЗМЫШЛЕНИЯ О ПСАЛМАХ
325
лигиозного значения, и здесь я говорю лишь о том, что с
биологической точки зрения один из приматов изменился, стал человеком,
но остался при этом приматом, животным. Он обрел новый вид
жизни, не оставляя старого. Точно так нее всякая органическая
жизнь использует химические процессы. Принцип можно провести
не только ниже, но и выше: не оставляя человеческой жизни,
можно войти в жизнь Божию. Так и Писание: оставаясь словесностью,
оно становится Словом. Ничего необычного в этом нет.
На каждом уровне, как я говорил, низшее остается, не исчезает
под бременем высшего, и потому можно только его и заметить.
Можно читать о жизни Христа как о человеческой жизни (ведь это и
есть человеческая жизнь). Многие современные философы видят в
человеческой жизни исключительно усложненную жизнь
животного. Картезианцы видят животное как механизм; так и Писание
можно читать, как читают любую книгу. Никакие открытия, никакие
методы не докажут и не отвергнут такого подхода. Ведь во всех
перечисленных случаях нужно не знание, а проникновение, верный
взгляд, надо видеть все в фокусе. Того, кому видно лишь низшее,
переубедить нельзя. Если вам кажется, что стихи — это черточки
на белой бумаге, ни микроскоп, ни анализ чернил вам не помогут.
2) Вторая причина гораздо проще и, наверное, убедительней.
Спаситель Сам открыл нам, что Ветхий Завет полон иносказаний.
По пути в Еммаус Он говорил ученикам, что они должны бы знать
из Писания, как придет к славе Помазанник Божий, и объяснил им
«от Моисея» (то есть с самого начала, от Пятикнижия) все, что
сказано о Нем (см. Лк. 24:25-27). Он прямо отождествил Себя с
лицом, неоднократно упомянутым в Библии, и отнес к Себе многие
тексты, в которых современные ученые такой связи не видят. По
всей вероятности, делал Он это и тогда, когда предсказывал Свои
Страсти. Он признавал, нет, Он утверждал, что именно о Нем
говорится иносказательно в Писании.
Мы не знаем (во всяком случае, я не знаю), какие именно эти
места. Одно из них, по крайней мере, мы можем назвать точно. Когда
эфиопский евнух встретил Филиппа (Деян. 8:27-38), он читал
главу 53 Исайи и не знал, о себе или о ком ином говорит в ней пророк.
Филипп в ответ рассказал ему о Христе. Другими словами, он ска-

326
Клайв Огейплз ЛЬЮИС
зал, что Исайя говорит о Нем. Можно не сомневаться, что Филипп
знал это точно. (Наши предки думали, что Исайя сознательно
предвидел страдания Христа. Наши ученые скажут, что сознательно он
имел в виду свой народ. По-моему, разница эта не имеет значения.)
Кроме того, из слов на Кресте (Мк. 15:34) можно вывести с
уверенностью, что Христос отождествлял Себя со страдальцем из 21
псалма. В сцене, описанной у Марка (12:35-37), Он отождествляет
Себя с «Господом моим» из псалма 109, показывая, что лишь тайна
Воплощения придает смысл его первому стиху. Слова из 90 псалма
об ангелах-хранителях в Евангелии от Матфея (4:6) Он тоже
относит к Себе, и мы вправе не сомневаться, что так оно и было, ибо
только Он один мог рассказать ученикам об искушении в пустыне.
Относит Он к Себе и текст из 117 псалма (стих 22) о камне,
отвергнутом строителями (Мк. 12:10). В Деяниях (2:27) текст «ибо Ты
не оставишь души моей в аде и не дашь святому Твоему увидеть
тление» (Пс. 15:10) воспринимается как пророчество о Воскресении,
и, должно быть, апостолы слышали это от Него. Все же первые
христиане были ближе и к букве, и к духу Его слов, чем самые ученые
(я не говорю — «самые святые») наши современники. А в
сущности, в словах Его и нет никакой «буквы». Читая Евангелия,
буквалист не сведет концы с концами и не построит системы. Только сеть
широкая, как сердце, и тонкая, как милосердие, удержит Того, Чьим
знаком была рыба.

РАЗМЫШЛЕНИЯ О ПСАЛМАХ
:!27
i L
XII. ИНОСКАЗАНИЯ В ПСММАХ
^определенном смысле толкования псалмов объединяли
ВКриста с Его противниками. Например, слова о 109
псалме (см. выше) были бы невозможны, если бы обе
стороны не принимали без споров, что под «Господом
моим» (Мк. 12:35-37) разумеется Мессия, то есть
царь, помазанник Божий, освободитель Израиля.
Такой метод принимали тогда все. Все знали, что у
Писаний есть второй, духовный смысл. Даже праведные
язычники, вроде евнуха-эфиоплянина (Деян. 8:27-
38), знали, что священные книги Израиля нельзя
понять без толкователя, который способен открыть их
сокровенные значения. Наверное, все образованные
иудеи I века видели указания на Мессию в тех же
фразах, в которых их видел Иисус. Отличие было в ином:
Он отождествлял царя-помазанника с другим лицом
из Ветхого Завета, а оба эти лица — с Самим Собой.
В псалмах говорится и о торжествующем царе, и о
невинном страдальце. В 12, 21, 54, 101 псалмах речь
идет о Страдальце; во 2 и 71 — о Царе. Если я не
ошибаюсь, Страдальца к тому времени отождествляли со
всем народом в его настоящем, как он есть; под Царем
же понимали грядущего освободителя из дома
Давидова. Христос, повторяю, отождествлял Себя и с
тем, и с другим.
Таким образом, «читать между строк» нам позволил
и повелел самый высокий авторитет. Но это не
освящает всего, что мы там вычитаем. Нередко, глядя в
глубину Писания, мы видим только наши глупые лица.
И мне, и многим моим современникам кажутся
смешными и натянутыми некогда общепринятые
толкования. Наверное, очень часто они такими и были, но не
нам решать, когда именно. На земле нет беспристраст-

;i2N
Клайв Стейплз ЛЬЮИС
ного судьи, который мог бы рассудить спор столетий. Никто не
стоит вне истории, и больше всех порабощен ею тот, кому кажется,
что наш век — не один из веков, а высокий помост, откуда можно,
наконец, объективно рассмотреть все и вся.
Приглядимся к некоторым толкованиям. Псалом 109 принято
петь под Рождество. Этому и впрямь можно удивиться: в нем нет ни
слова о мире, о благоволении, нет умиления, уюта, убожества
Вифлеемских ясель. Вероятно, написан он на коронование или хотя бы
во славу какого-то царя. Он полон угроз, он никак не утешает, а
как бы говорит: «Берегись!» Мы вправе связывать его с Христом по
двум причинам: во-первых, Он Сам говорил это, ибо Он — Тот, Кого
Давид называл «Господом моим», а во-вторых, в нем упоминается
Мельхиседек (109:4). Согласно Посланию к Евреям, этот в высшей
степени загадочный персонаж — символ Христа, живое
пророчество о Нем (Евр. 7). Мы не знаем, как именно толковал апостол на
своем языке 14 главу Книги Бытия, но главное, вероятно,
сохраняется даже в переводе с перевода. Конечно, отсутствие родословной
ни в коей мере не значит, что Мельхиседека просто не было, но оно
ставит его как бы в стороне от повествования. Он является
неизвестно откуда, благословляет Авраама «от Бога всевышнего, Владыки
неба и земли» и куда-то девается. Поневоле ощутишь, что он из
другого мира — не загробного, земного, но другого. Для него нет
сомнений в том, что он выше Авраама, и тот это принимает. Я не знаю,
что сказал бы нам автор или последний из авторов Книги Бытия,
если бы мы спросили его, что это значит; но, как я уже говорил, я
верю, что на создании этой книги лежит Божья печать. Один
результат рассказа о Мельхиседеке мне ясен: читателю накрепко
врезается в память мысль о том, что жреческое служение не языческим
богам, а Единому Богу существовало очень давно, до еврейского
священства, родоначальником которого был Аарон, до Авраама,
независимо от его призвания. Древний, доиудейский жрец — в то же
время и царь; Мельхиседек — и священник, и царь. Это бывало, но
не в Израиле. В определенном смысле один Мельхиседек из всего
Ветхого Завета подобен Христу. Христос, как и он, считает Себя не
только царем, но и священником, хотя не происходит из рода
священнослужителей. Мельхиседек действительно указывает на

РАЗМЫШЛЕНИЯ О ПСАЛМАХ
329
Него, как и герой 109 псалма, который тоже и царь, и священник,
не происходящий от священников.
Для иудея, обратившегося в христианство, это было
исключительно важно. Можно доказать, почему Иисус — сын Давидов; но
никаким образом не докажешь, что Он восходит к Аарону. Тем
самым, нужно было принять, что есть священство, независимое от
колена Ааронова, более того — что священство это выше Аароно-
вой чреды. Мельхиседек освящал это авторитетом Писания. Для нас,
христиан из язычников, все наоборот: нам гораздо легче понять и
принять священство Христа. Мы почти не ощущаем, что Он — Царь
и Победитель, и псалмы помогают нам это ощутить. Откроем 44
псалом и услышим: «Препояшь Себя по бедру мечем Твоим,
Сильный, славою Твоею и красотою Твоею. И в сем украшении Твоем
поспеши, воссядь на колесницу ради истины и кротости и правды, и
десница Твоя покажет Тебе дивные дела. Остры стрелы Твои;
народы падут пред Тобою» (4-6). В псалме 88 мы читаем обетования
Давиду, то есть всем или многим его потомкам (как «Иаков»
обозначает всех потомков Иакова). Господь обещает сокрушить пред
ним врагов его, поразить ненавидящих его; Давид будет звать Бога
отцом, а Тот сделает его первенцем, который выше царей земли (24-
28). В псалме 131 снова идет речь о Давиде: «Врагов его облеку
стыдом ; а на нем будет сиять венец его» (18). Все это выделяет тот смысл
Рождества, о котором мы почти не помним. Прочитайте эти
псалмы как песни на Рождество Христово, и вы ощутите, что оно было
вызовом, угрозой миру сему. Псалмы возвещают, что пришел
наконец долгожданный защитник, который сразится со смертью,
дьяволом, злом и победит их. Мы знаем, что и Сам Спаситель
воспринимал Свой приход именно так. (Из европейских поэтов эту сторону
Рождества хорошо ощутил и описал один Мильтон.)
Связывать с Пятидесятницей 67 псалом можно, хотя стих
«земля тряслась, даже небеса таяли от лица Божия» (9) для
псалмопевца, конечно, соотносился с чудесами Исхода. Стих 12 прекрасно
показывает, как обретают новый смысл ветхозаветные тексты.
Обычно мы читаем: «Господь даст слово; провозвестников великое
множество», понимая «слово» как «воинский приказ»,
провозвестников (мрачная ирония) — как воинов. Однако на самом деле все

330
Клайв Стейплз ЛЬЮИС
не так. Стих этот значит, что многие могут разнести весть о победе.
Вот это вполне подходит для Пятидесятницы. А уж совсем дает нам
право так применять псалом стих 19: «Ты восшел на высоту,
пленил плен, принял дары человеков, так чтобы и из противящихся
могли обитать у Господа Бога». Гебраисты утверждают, что в
древнееврейском тексте речь идет о «дарах» (добыче, дани) от людей.
Однако в Послании к Ефесянам апостол имеет в виду другое
прочтение: «Посему и сказано: восшед на высоту, пленил плен и дал
дары человекам» (Еф. 4:8). Вероятно, именно здесь 67 псалом
впервые связан с Сошествием Святого Духа — Павел говорит о дарах
духовных, подчеркивая, что они даны после Вознесения. Связь
Вознесения с Пятидесятницей прекрасно согласуется со словами
Спасителя: «...лучше для вас, чтобы Я пошел; ибо, если Я не пойду,
Утешитель не придет к вам» (Ин. 16:7), словно присутствие Христа
в «пространственно-временном мире» мешает явиться Богу Духу
Святому. Тут — тайна, и я ее даже не коснусь.
С псалмами, в которых речь идет о Страдальце, все много
проще — их трудно читать, не думая о Христе. Если говорить совсем
уж по-человечески, понять иносказания здесь можно и без помощи
свыше — чудом было бы не понять их. В псалме 21, страшной
песне, которую Христос вспомнил на кресте, поразительнее всего не
«пронзили руки мои и ноги мои», а сочетание полного отчаяния с
полной вверенностью Богу, Который не отвечает, даже «не внемлет»
(21:3), и все же «Святый, живет среди славословий Израиля» (21:4).
Здесь говорит страдалец невинный; в псалме 39 — виновный:
«постигли меня беззакония мои, так что видеть не могу» (13). Но и это
— голос Христа, ибо мы знаем, что Единый Безгрешный спустился
ради нас в глубины страданий, которые испытывает плохой
человек, когда узнает, какой он плохой. Заметьте, стих очень трудно
согласовать со стихами 8 и 9, если речь не о Христе.
Говорить еще о «псалмах страдания» не стоит, там все очевидно.
Вообще же скажем только, что 44 псалом являет нам столько граней
Рождества, сколько не явят рождественские песни и, в определенном
смысле, Евангелия. Создан он придворным поэтом к свадьбе царя.
(Теперь нас удивляет, что такие стихи написаны «по заказу». Но во
времена здоровых искусств никто бы не понял, чему мы удивились.

РАЗМЫШЛЕНИЯ О ПШМАХ
331
Великие поэты, музыканты, художники могли работать так и
работали. Того, кто не мог, сочли бы странным, как моряка или
крестьянина, которые трудятся лишь по вдохновению.) Псалом
прекрасен и как брачная песнь — то, что греки называли эпиталамой, —
но он гораздо значительней, когда мы свяжем его с Воплощением.
Раньше меня совершенно не трогали толкования библейских
текстов, уподобляющие жениха Христу, невесту — Церкви. Читая
явственно эротические стихи из Песни Песней, поневоле улыбнешься и
подумаешь, как наивны толкователи. Я и сейчас не верю, что
древний автор понимал все это «в духовном смысле». Принимая такое
прочтение, мы не можем отвергнуть то, о чем он уж точно думал. Да,
это брачная песнь, это — поэма о влюбленных; новое чтение не
мешает так видеть (человек — и впрямь один из приматов, стихи —
черные черточки на белом листе). Но постепенно я понял, что новый
смысл не произволен, он порожден тем, прежним. Во-первых, почти
все великие мистики — античные, мусульманские, и особенно
христианские — показывают, что образ брака, любовного союза
естественно, даже неизбежно выражает связь человека с Богом. Во-вторых,
тема «священного брака» постоянно возникает в язычестве — не
«самом высоком» или «самом светлом», а «самом истовом», т е. самом
серьезном. Если Христос (а я в это верю) исполнил чаяния не
только иудеев, но и эллинов, вполне может быть, что Он исполнил и это.
В-третьих, для самого иудаизма Израиль — Невеста Господня. Об
этом мы читаем в одной из самых трудных и трогательных глав
Ветхого Завета (Иез. 16); в Откровении же Ветхий Израиль передает
это Новому, и Невестой становится Церковь. Недостойную невесту
отмывают, переодевают, обручают с Богом — просто свадьба короля
Кофетуа! Аллегория, которая сперва казалась произвольной,
укоренена во всей истории религий; и отвергать ее за то, что она
«несовременна», может только слепой, самодовольный провинциал.
Если так прочитать псалмы, Рождество обретает для нас
утраченную полноту. С Рождеством Христа в мир пришел великий Царь
и великий Воин. Но это не все: пришел и Жених «прекраснее сынов
человеческих». Мы не всегда ощущаем, что слово это значит не
только «возлюбленный», но и просто «будущий муж» — тот, кто даст
тебе детей. Когда псалмопевец говорит: «...забудь народ твой и дом

332
Клайв Стейплз ЛЬЮИС
отца твоего» (44:11), слова эти, конечно, имеют прямой и
печальный смысл: и нам и ему жалко девушку (вероятно, очень юную),
которая плачет в чужом ей доме, предвидя все беды, какие сулит
династический, да еще восточный брак. Псалмопевец прекрасно их
знает, у него самого, наверное, есть дочь, и он утешает невесту:
«Вместо отцов твоих будут сыновья твои». Но это как нельзя лучше
подходит и к обручению Церкви со Христом. Высокая честь призвания
обходится дорого. Поначалу (а иногда и позже) очень трудно
оторваться от «нормальной жизни». Даже переход с одного
биологического уровня на другой и то нелегок — человек знает трудности и
печали, неведомые другим приматам. Выйти же за пределы
«человеческого» особенно трудно. Господь говорит Аврааму: «...пойди из
земли твоей, от родства твоего и из дома отца твоего, (и иди) в
землю, которую Я укажу тебе» (Быт. 12:1). Повеление это ужасно —
надо уйти от всего, буквально от всего, что ты знаешь. А утешение
(утешает ли оно в этот, первый час?) — такое же, как в псалме:
«Я произведу от тебя великий народ». В Новом Завете Господь
повторяет и усиливает повеление, требуя возненавидеть мать, отца,
самую жизнь. Он говорит здесь в Своем, особом духе, как бы в
притче, — речь идет не о ненависти, не о злобе, а о полном отказе от
естественных связей, если понадобится такой чудовищный выбор.
(Даже и так текст этот — только для тех, кому он страшен!
Мужчине, которого воротит от собственного отца, женщине, изо всех
сил старающейся не возненавидеть мать, лучше не читать его.) Но
вернемся к псалму. Утешение невесты — не в объятиях жениха, а в
детях. Если она не потечет водою живою, не принесет плода, не
станет матерью святым и святости, мы вправе предположить, что брак
ей примерещился.
Псалом 8 связывают с Вознесением, и толкование это
поддержано авторитетом апостола. В прямом своем смысле псалом
предельно прост — автор его, истинный поэт, дивится человеку и месту
его во вселенной (у Софокла есть хор примерно о том же). И впрямь,
глядя на звездное небо, удивишься, что Бог вообще замечает таких
тварей, как мы. Он создал нас ниже сил небесных, но здесь, на земле,
облек великой честью: поставил над всем тварным миром. Апостола
это наводит на мысль, до которой не додумаешься без благодати. Псал-

РАЗМЫШЛЕНИЯ О ПСАЛМАХ
;?;;;;
мопевец сказал, что Господь поставил человека «владыкою над
делами рук Твоих; все положил под ноги его» (8:7); апостол прибавил,
что теперь, в нынешнем мире, это еще не совсем верно (Евр. 2:6-9).
Нас, людей, убивают, и нам, людям, вредят звери, ядовитые
растения, холод, стихийные бедствия — словом, природа. В «научном
смысле» автор псалма вроде бы и не прав. Но мало поправить его так, как
обычно поправляют: «Это — неверно, Писание — верно, значит, речь
просто идет не о настоящем, а о будущем». Лучше скажем: «Это
верно и теперь, не только в поэтическом смысле, но и в другом, очень
важном». Двинемся же по пути, ведущему к этому смыслу.
Мы знаем, что Христос вознесся на небеса. Знал это и апостол
Павел, когда писал, что Христос — «первенец из умерших» и что в
Нем «все оживут», а Ему Господь покорил все (1 Кор. 15:20-28).
Если мы кроме текста из Послания к Евреям прочитаем и этот текст,
мы убедимся, что в первохристианской церкви было принято
толкование, быть может, восходящее к Самому Христу. Как-никак, Он
особенно любил, чтобы Его определяли словом пророка «Сын
Человеческий», то есть «архетип человека» (ср. «Дочь Вавилона» —
«Вавилон»), чье страдание и славу может разделить каждый из людей,
если сам не откажется.
Я думаю, об этом нужно напомнить христианам. Мало кто
чувствует в наше время, что в вечности пребывает прославленный
Человек. Мы видим человека Христа лишь на земле, и то от
Рождества до смерти, словно Он побыл человеком и снова стал «только
Богом». Воскресение и Вознесение для нас — великие победы Бога,
это так; но ведь они — и великие победы Человека. 8 псалом, к
нашей радости, напоминает об этом. Страсти и славу Спасителя мы
вправе сопоставить с уделом человека: и там и здесь мы видим
уничижение — и величие, беззащитное начало — и великую судьбу.
Сопоставление это не кажется мне натянутым.
Но я забрел в край чудес, которые выше моего разумения.
Поговорим лучше под конец о более простых вещах.
Нередко нас поражает, что псалмопевцы искренне не видят в себе
греха: «Ты... искусил меня, и ничего не нашел» (16:3); «я ходил в
непорочности моей» (25:1). Вряд ли так уж сильно меняет дело то,
что иногда подразумевается весь народ или даже его «малый оста-

334
Клайв Огейплз ЛЬЮИС
ток». Конечно, кое-что это меняет: «остаток» был и свят, и праведен
по сравнению с окружающими его языческими народами. Он часто
страдал без вины — в том смысле, что страдания его были гораздо
больше недостатков, а те, кто их причинял, были много хуже. Но
предстояло прийти Тому, Кто свят и праведен в полном смысле этих
слов. В устах Иисуса этим стихам предстояло стать безоговорочной
истиной. Значит, их надо было создать, чтобы люди узнали, что
совершенное, всепрощающее, кротчайшее милосердие может вызвать
в таком мире, как наш, не любовь, а ненависть, поношение, смерть.
Мы, христиане, слышим в этих стихах голос Христа; Он и впрямь
говорил, что греха в Нем нет. (Вот немаловажный для нас довод —
ведь и врагам христианства Иисус не кажется гордым и
самодовольным. Они гораздо меньше, чем от них ждешь, дивятся, что Он
«кроток и смирен сердцем»; однако говорил Он такое, что, кроме Бога,
скажет только гордец из гордецов, если не параноик.)
Под «проклинающие псалмы» каждый из нас подставляет свое;
но не забудем, что аллегории эти — совсем на другом уровне, чем
истинный их, глубинный смысл. Гнев нужно направить на зло,
лучше всего — на наше собственное. Читая о «беззаконном» в псалме
35, неплохо вспомнить, что самый известный нам пример — мы
сами; и когда псалом взмоет вверх, стих «милость Твоя до небес,
истина Твоя до облаков» особенно поразит и тронет нас. При таком
чтении можно даже вынести стих о вавилонских младенцах.
Многое в нашей душе подобно младенцам — скажем, начатки мелких
попущений и мелких досад, которые могут разрастись в пьянство
или злобность, а сейчас кажутся такими маленькими и
беззащитными, что сопротивляться им как-то даже и жестоко, словно ты
обидишь зверька. Они так жалобно хнычут: «Да мне немного надо!»
или: «Подумай и о себе!» Вот к ним и подходит как нельзя лучше
стих из псалма 136. Поистине блажен, кто разобьет их о Камень, —
это легче посоветовать, чем сделать.
Наконец, мне иногда неотступно слышится иносказание, о
котором я нигде не читал. Автор 83 псалма говорит: «.. .один день во
дворах Твоих лучше тысячи» (11), имея в виду именно это: один день у
Бога лучше, чем тысяча без Него. Но я всегда думаю здесь о том, о
чем, насколько мне известно, ветхозаветные авторы не думали.

РАЗМЫШЛЕНИЯ О ПСАЛМАХ
385
Мысль эта есть в Новом Завете. В псалме 89 говорится, что пред
очами Божьими «тысяча лет, как день вчерашний» (5). Апостол же
Петр прибавляет, что «у Господа один день, как тысяча лет» (2 Петр.
3:8). Псалмопевец, по-видимому, просто хотел сказать, что Бог
вечен. В Послании Петра мы вообще выходим за пределы времени.
Положено начало (в христианской традиции; у Платона это было)
представлению о вечности как о вечном настоящем. С такой точки
зрения строки 83 псалма обретают дополнительный смысл. Бог
может явиться нам в отрезке времени — в дне, минуте, секунде; но
коснемся мы того, что со временем несоизмеримо. Мы надеемся
выйти если не из времени, то хотя бы из его плена, из его
одномерного убожества, и тем исцелить ноющую боль, которую этот плен
причиняет нам и в счастье, и в несчастье. Ведь мы так плохо
примирились со временем, что постоянно ему дивимся. «Как он вырос! —
восклицаем мы. — Как время бежит!», будто такая привычная вещь
остается для нас новостью. Это очень странно, словно рыба не
может привыкнуть к воде. Не странно это лишь в том случае, если рыбе
предназначено выйти на сушу.

Ч ^-0*>
^А-^И^ИРГ

v>
rr
■
M
не по душе твоя мысль: лучше, как прежде,
переписываться на какую-то тему. В последнее время этого
очень не хватало. То ли дело раньше, в студенческие
годы, когда мы без конца слали друг другу письма о
«Республике», классических размерах и тогда еще
«новой» психологии! Ничто не сближает лучше
разногласий.
Ты хочешь говорить о молитве. Я часто о ней
думаю — о личной, конечно, не общинной. От
разговоров об общинной меня уволь. На свете нет предмета,
если не считать спорт, о котором я могу сказать
меньше, чем о литургике.
Раз мы миряне, наше дело, по-моему, —
принимать, что дают, и стараться получше использовать.
Наверное, это было бы легче, если бы нам всегда и всюду
давали одно и то же.
Судя по всему, однако, почти никто из
англиканских клириков так не считает. По-видимому, они
думают увлечь людей в церковь, меняя службу:
укорачивая ее, или удлиняя, или просто меняя в храме

338
Клайв Огейплз ЛЬЮИС
освещение. Очевидно, новый и энергичный викарий способен
воодушевить своими реформами часть паствы. Но это — меньшинство.
Остальные либо бросят ходить на службу, либо будут терпеть.
Я бы не сказал, что виной тому твердолобость. Для
консерватизма есть веская причина: новшество как таковое нужно лишь для
развлечения, а они ходят в церковь не развлекаться. Для них
служба — средство причаститься, покаяться, восхвалить Бога. Все это
делать легче, когда о самой службе не думаешь, ибо хорошо с ней
знаком. Как в танцах: пока считаешь шаги, ты еще не танцуешь, а
только учишься танцевать. Как с обувью: хороших туфель не
чувствуешь. Как с чтением: при нормальном чтении не думаешь об
освещении, шрифте и орфографии. На литургии нужно думать о Боге,
а не об обрядах.
Новшество этому мешает. Внимание сосредотачивается на
службе, а думать о богослужении и служить Богу — не одно и то же.
О Граале важно было спросить, для чего он служит. «Неразумно
служенье Богу ставить выше Бога».
Может получиться еще хуже. Внимание может переключиться
даже не на службу, а на священника. Ведь как ни старайся, все
время будешь думать, что он делает. Куда уж тут молиться! Пожалуй,
можно понять человека, сказавшего: «Жаль, что они забыли, —
Петру поручили пасти овец, а не ставить опыты на крысах, и даже
не обучать дрессированных собачек новым фокусам».
Я прошу лишь постоянства и единообразия. Я привыкну почти
ко всякой службе, только бы ее не меняли. Если каждый из
моментов литургии будут менять, не успею я к нему приспособиться,
ничего хорошего у меня не выйдет. Вы мне не даете возможности
закрепить привычку, habito delVarte.
Может, конечно, статься, что некоторые вариации, которые мне
кажутся делом вкуса, связаны с важными доктринальными
различиями. Но ведь не все? Иначе — раз на практике так много
вариаций — нельзя говорить о самом существовании Англиканской
Церкви. В любом случае литургическая путаница — проблема не одних
англикан. Я слышал, на нее сетуют и католики.
Это возвращает меня к тому, с чего я начал. Дело нас, мирян,
остается терпеть и приспосабливаться. Страстное желание иметь

ПИСЬМА К МАЛЬКОЛЬМУ
339
один вид службы будем считать просто искушением. Фанатичные
общины просто отвратительны. По-моему, их лучше сторониться.
Пастыри расходятся «каждый на свою дорогу» и исчезают из виду.
Если овцы собьются в кучку, будут терпеливо стоять и блеять —
как знать, не вернут ли они однажды своих пастырей? (Разве не
выигрывали порой англичане битвы благодаря солдатам и вопреки
генералам?)
Другое дело — текст службы. Если есть литургия на родном
языке, она должна меняться, иначе какой же это родной язык?
Мечтать о «неподвластном времени английском» — полная нелепица.
Любой живой язык подвластен времени. С таким же успехом
можно пожелать неподвижную реку.
Думаю, необходимым переменам лучше происходить
постепенно и (для большинства людей) незаметно: здесь немного и там
немного, по одному слову в столетие, как меняют орфографию в
переизданиях Шекспира. В нынешних условиях нам надо примиррпъся
с каким-нибудь новым Служебником.
Славно, что не от нас ждут советов. Что бы ты им предложил?
Сам я отважусь на более чем бесполезное предупреждение:
берегитесь, можно разбить яйца, так и не приготовив омлет.
Сейчас литургия — одно из немногого, что объединяет нашу
расколотую Церковь. Новшества должны быть очень полезны, чтобы
на них идти. Как ты представляешь себе новый Служебник,
который не приведет к очередному расколу?
Большинство сторонников реформ, видимо, хотят убить двух
зайцев: модернизировать язык, сделав его понятным, и исправить
богословские неточности. Следует ли обе эти столь болезненные и
опасные операции проводить одновременно? Выживет ли пациент?
Какие доктрины из тех, что собираются воплотить в новом
Служебнике, не вызывают разногласий? И долго ли продлится
согласие? Вопрос не праздный: я на днях вычитал у одного автора
пожелание исключить из старого Служебника все несовместимое с
классическим фрейдизмом.
Кому мы угодим реформой языка? Один мой знакомый
сельский пастор спросил своего чтеца, как тот понимает слово
«нелицеприятно» во фразе «верно и нелицеприятно отправлять правосудие».

340
Клайв Огейплз ЛЬЮИС
Чтец ответил: «Это значит — ни одну из двух сторон не выделять».
«А если бы стояло беспристрастно?» — поинтересовался пастор.
«Не знаю. Никогда такого не слышал», — сказал тот. Как видишь,
здесь поменяли слово, чтобы стало понятнее. Вышло наоборот.
Образованные люди и так понимают, о чем речь, необразованные люди
не знают, что значит «беспристрастный». Лучше лишь некоторой
средней части прихода, часто даже не большинству. Будем
надеяться, что обновители сперва обстоятельно изучат народную речь:
какова она на самом деле, а не какой ее a priori считаем мы. Многие
ли богословы знают, что когда необразованные люди говорят
«безличный», то подчас имеют в виду «бестелесный»? Сам я это
обнаружил случайно.
Как быть с выражениями устаревшими, но понятными?
Видимо, люди смотрят на архаизмы совершенно по-разному. Одних они
раздражают — сказанное кажется ненастоящим. Другим, и
необязательно более культурным, очень помогают молиться. Обоим
сразу не угодишь.
Я знаю, что без перемен не обойтись. Но подходящий ли сейчас
для них момент? Мне приходят на ум два признака «подходящего
момента». Во-первых, наше единство, когда не торжествующая
партия, а Церковь могла бы высказаться совместно. Во-вторых, в
Церкви должен появиться человек с особым литературным
талантом, без которого хорошую молитву не составишь. Если прозу
предстоит постоянно читать вслух, она должна быть не просто очень
хорошей, но очень хорошей в особом смысле. У Кранмера могут быть
богословские недочеты, но он прекрасный стилист — лучше и
нынешних, и прежних. Ни одного из этих двух признаков я сейчас не
вижу.
Хотя всем нам хочется что-то исправить. Даже я обрадуюсь, если
слова «так да светит свет ваш пред людьми» уберут из песнопения
при сборе пожертвований. В этом контексте оно выглядит как
призыв творить милостыню напоказ.
Я еще хотел ответить тебе по поводу писем Розы Маколей. Но
это подождет до следующей недели.

ПИСЬМА К МАЛЬКОЛЬМУ
341
II
е возьму в толк, почему ты считаешь, что в последнем
(письме я говорю «все больше о людях» и банальном
назидании. Из чего ты это заключил? Да, немало
современных богословов назовет мои взгляды на таинства
«магическими». На самом же деле, чем больше ты
веришь в сверхъестественность происходящего, тем
меньше значения придаешь облачению, жестам и
позам священника. А священник не только поучает
людей, он и славит Бога. Но зачем мешать при этом
остальным? Тем более, пасторские причуды могут
отчасти объясняться «клерикальным честолюбием» (это
выражение я взял у клирика). Очень хорошие слова
обращены к священнику в «Подражании Христу»:
«Пекись не о собственном благочестии, а о назидании
пастве». Забыл, как это будет по-латыни.
Теперь о «Письмах» Розы Маколей. Меня самого
поразило ее стремление отыскивать все новые и
новые молитвы. Пусть бы она, прирожденный
коллекционер, собирала их просто как objets d'art. Но она,
видимо, задумала ими пользоваться, ибо ей
необходимы молитвы «готовые», составленные кем-то другим.
Меня это поразило, но, в отличие от тебя, скорее —
приятно. Во-первых, мне посчастливилось с ней
познакомиться. Не обманывайся на ее счет, она очень
хороший и тонкий человек. Во-вторых, я тебе уже не раз
говорил, что ты очень нетерпим, Малькольм. В
Церкви, как и в мире, есть самые разные люди. Пожалуй, с
Церковью это даже вернее. Благодать делает природу
совершенной, а значит, она должна открывать нас всей
полноте многообразия, которую замыслил Бог, когда
творил мир, — небеса богаче ада. «Овчарня одна», но
пруд не обязательно один. Садовые розы и нарциссы
не больше похожи друг на друга, чем дикие розы и нар-

:J42
Клайв Огейплз ЛЬЮИС
циссы. Однажды я был на греческой литургии. Больше всего мне
там понравилось, что у них, по-видимому, нет правил для
прихожан. Одни стояли во весь рост, другие на коленях, третьи сидели,
четвертые ходили по храму, а один вообще ползал по полу, словно
гусеница. Замечательно, что никто совсем не следил за поведением
соседей. Как бы мне хотелось, чтобы мы, англикане, поступали так
же! Есть люди, которым очень мешает, что человек на соседней
скамье крестится или не крестится. Им не то чтобы осуядать его — даже
и присматриваться не следует. «Кто ты, осуждающий чужого раба?»
Поэтому я не сомневаюсь, что метод Розы Маколей хорош для
нее самой, хотя нам и не подходит.
И все-таки... Теперь я скажу: как знать? Обратившись, я долгие
годы не молился по готовым текстам, кроме «Отче наш».
Собственно, я пытался обходиться вообще без слов, не выражать ими мысли.
Даже молясь за других, я по возможности не называл имена, а
представлял себе людей. Наверное, молитва без слов (если она
получается) и вправду лучшая, но сейчас я вижу, что, стремясь сделать ее
для себя хлебом насущным, переоценивал свои умственные и
духовные силы. Чтобы она ладилась, нужно быть «в отличной
форме». Иначе мысленные усилия станут обычными фантазиями, а
поддельные чувства жалки. Когда приходит золотой миг и Господь
действительно дает возможность молиться без слов, лишь глупец
отвергнет этот дар. Но Он позволяет это не каждый день (по крайней
мере, мне). Моя ошибка была в том, что Паскаль, кажется, назвал
«заблуждением стоицизма»: мы воображаем, будто всегда способны
на то, на что способны лишь иногда.
Поэтому для меня менее важно, чем для тебя, как молиться:
готовыми словами или своими — они все равно вторичны, как якорь
или движение дирижерской палочки (не сама музыка). Они
направляют в нужное русло хвалу, покаяние или просьбу, которым иначе
свойственно превращаться в широкие и мелкие лужи. Какая
разница, кто первым составил молитву? Если мы, то через неизбежное
повторение слова скоро выльются в правило. Если кто-то другой,
мы будем понимать молитву по-своему.
Взгляды меняются и, думаю, меняться должны. Сейчас я делаю упор
на «собственные слова», но немножко вставляю и готовые тексты.

ПИСЬМА К МАЛЬКОЛЬМУ
;ш
Раз я пишу тебе, нет нужды говорить, как важна основа
молитвы, которую придумываешь сам. На посвящении Храма Соломон
сказал, что каждый молящийся знает «бедствие в сердце своем». Но
ему ведома и радость в сердце. Нет человека, одинакового со мной,
и нет ситуации, одинаковой с моей. К тому же и я, и ситуация все
время меняются. Готовый текст не больше поможет общению с
Богом, чем общению с тобой.
Все это очевидно. Возможно, сложнее будет убедить тебя в том,
что полезна и толика уже готовых текстов — для меня, конечно.
Общеобязательных правил я не составляю.
Во-первых, так я не теряю связь со «здравым учением». Когда
человек предоставлен самому себе, ему легко соскользнуть с «веры
однажды переданной» к химере под названием «моя религия».
Во-вторых, «готовые» тексты напоминают мне, «о чем надо
просить», особенно — когда молишься за других. Кризисы как
телеграфные столбы: чем ближе столб, тем больше он кажется. Разве
нет опасности того, что наши серьезные, постоянные, объективные
(а часто и более важные) нужды будут вытеснены? Кстати, и этого
следует остерегаться в новом Служебнике. «Текущие проблемы»
могут потребовать к себе недолжного внимания. Чем «современнее»
книга, тем быстрее она устаревает.
Наконец, так появляется какая-то обрядовость. По-твоему,
именно это нам и не нужно. По-моему, она часть необходимого. Хотя я
понимаю тебя, когда ты говоришь, что молиться по готовым
текстам — все равно что ухаживать за собственной женой по Петрарке
или Донну. Сравнение, впрочем, не годится — Бетти любит
литературу, и тебе без них не обойтись.
Между человеком и Богом устанавливается такая сокровенная и
тесная связь, какая невозможна между двумя людьми. Но между
обеими сторонами — и большая дистанция. Мы сообщаемся не с
«Полностью Иным» (это бессмысленно), но с «Невообразимо и
Нестерпимо Иным». Мы должны (я надеюсь, иногда это получается)
одновременно сознавать и теснейшую близость, и бесконечное
расстояние. У^тебя же все выходит чересчур уютно и панибратски.
«Я пал к ногам Его, как мертвый» — в твоих эротических
ассоциациях этого нет.

344
Клайв Стейплз ЛЬЮИС
Я вырос среди низкоцерковников. Думаю, они чувствуют себя
на Сионе слишком по-свойски. По рассказам, мой дедушка
говаривал, что предвкушает интереснейшие беседы в раю с апостолом
Павлом. Ни дать ни взять, два клирика за чашкой чая в клубе!
Видимо, ему и в голову не приходило, что встреча с Павлом может
сокрушить и доброго христианского пастора. Когда Данте увидел
на небесах апостолов Христа, они ошеломили его, как горы.
Против молитв к святым можно возразить многое, но во всяком случае
святые напоминают нам о том, что в сравнении с ними мы очень
малы. Насколько же меньше мы перед их Господом!
Немного традиционных и готовых молитв помогают мне
выправить, скажем так, самонадеянность. Они дают жизнь одной из
сторон этого парадокса. Но парадокс многогранен. Лучше не
благоговеть совсем, чем иметь благоговение, отрицающее близость.

ПИСЬМА К МАЛЬКОЛЬМ} 345
(к±
^jf^ кажите на милость, неужели и ты? Стоило мне
возразить против сравнения молитвы с ухаживанием за
собственной женой, как ты принимаешься ворошить
старый вздор о «святости» секса, читая мне мораль,
словно манихею. Я знаю, в наши дни одного упоминания о
сексе бывает достаточно, чтобы завести публику, но я
надеялся, что ты не из их числа. Разве я не ясно
объяснил, что не согласен с твоим сравнением только из-за
его беспечной самонадеянности?
Я не возражаю против «секса» и не защищаю его.
Сам по себе он не более нравственен или
безнравственен, чем питание или земное притяжение. Другое
дело — сексуальное поведение людей. Как и в
экономике, политике, земледелии, семье, люди иногда
ведут себя здесь хорошо, а иногда плохо. И сексуальные
отношения, если они законны (то есть согласуются с
верой и любовью), подобно другим чисто природным
вещам («едим мы или пьем», как говорит апостол),
могут осуществляться во славу Божию и тогда быть
священными. Опять-таки иногда это происходит,
иногда нет. Может быть, именно это и пытался объяснить
бедный епископ Вуличский. В любом случае, что тут
прибавить? Давай не отвлекаться: люди передовых
взглядов умудрились сделать эту тему жутко нудной —
никогда бы не подумал, что такое возможно. Бедная
Афродита! Они почти стерли у нее с лица гомеровский
смех.
Наверное, я и сам зря отвлекся, упомянув о
молитвах к святым. Я вовсе не собирался об этом спорить.
В их защиту есть такой богословский довод: если
можно просить о молитве живых, почему нельзя просить
умерших? Но есть и серьезная опасность. Нередко
глупо уподобляют Небеса земному суду, где оборотистые

346
Клайв Огейплз ЛЬЮИС
просители пускают в ход нужные связи, отыскивают лучшие
«каналы» и примыкают к наиболее влиятельным группировкам. Сам я
этого не делаю и делать не собираюсь, но кто я такой, чтобы судить
других? Надеюсь лишь, что в англиканской церкви не вздумают
никого канонизировать. Можно ли вообразить лучший рассадник
новых разделений между нами?
Утешает одно: в то время как среди христиан нет единодушия в
вопросе о разумности и даже правомерности молитв к святым,
молиться вместе с ними нам разрешено — «со ангелами и архангелами
и всеми небесными силами». Поверишь ли, только недавно я
включил эти слова в свои молитвы, украсив ими, как гирляндой, «да
святится имя Твое». Это, кстати, иллюстрация к тому, что я говорил на
прошлой неделе о «готовых» молитвах. Все они напоминают одну.
Я понял, что это добавление очень важно. Никто и никогда его не
отрицал (теоретически). Но совсем другое дело осознать это в
нужный момент и пожелать, чтобы твое слабое чириканье соединилось
с голосом великих святых и (мы надеемся) дорогих нам усопших.
Они могут заглушить дурное и подчеркнуть хорошее, даже если
хорошего почти нет.
Ты скажешь, что между общением святых в моем понимании и
настоящей молитвой к святым мало разницы. Тем лучше, если так.
Мне подчас ясно видится воссоединение, захлестнувшее нас
гигантской нежданной волной, — быть может, в миг, когда
официальные представители еще будут считать его невозможным. Споры
обычно нас разделяют, дела порой соединяют.
Говоря о молитве без слов, я совсем не имел в виду что-либо столь
же возвышенное, как «молитва тишины» у мистиков. И в слова о
необходимости быть «в отличной форме» вкладывал не только
духовный смысл. Состояние тела тоже важно: по-моему, можно
находиться в состоянии благодати и очень хотеть спать.
Кстати, я полностью с тобой согласен — ни один нормальный
человек, у которого есть возможность планировать день, не
отложит основные молитвы до того часа, когда пора ложиться, часа явно
худшего для всего, что требует сосредоточенности. Беда в том, что у
тысяч людей, к сожалению, этой возможности нет. Даже нам,
счастливцам, это не всегда удается. Если день сильно загружен, я ста-

ПИСЬМА К МАЛЬКОЛЬМУ
347
раюсь выкроить для молитвы любые время и место — пусть очень
неподходящие, — только бы не отодвигать ее напоследок. Если
предстоит поездка (а в конце ее, скажем, неприятная встреча), я скорее
помолюсь в переполненном поезде, чем стану дожидаться
полуночи, когда ты добираешься до своего номера с пересохшим горлом,
головной болью и путающимися мыслями. В менее занятые дни
годятся скамейка в парке или небольшая улочка, где можно
прохаживаться взад-вперед.
Один человек, которому я все это объяснял, спросил: «А почему
бы вам не заходить в церковь?» Отчасти потому, что девять месяцев
из двенадцати там замерзаешь от холода. Кроме того, мне не везет
на церкви. Не успею я войти и собраться с мыслями, как что-то
происходит. Или начинают играть на органе. Или вдруг появляется
благочестивая дама в калошах, с шваброй, ведром и щеткой и начинает
возиться с цветами в вазах или выбивать пыль из подушек, на
которые становятся коленями. Конечно, спаси ее Господь, «труд — это
молитва», ее молитва делом может стоить десяти моих обычных.
Но мне-то от этого не легче.
При молитве в незнакомом месте и в непривычное время на
колени, конечно, не встанешь. Думаю, это плохо, ведь в молитве должны
участвовать как душа, так и, слава ему, тело. Мое тело не раз меня
ставило в затруднительное положение, но сам я ставил его в такое
положение еще чаще. С послушным воображением желания не
создавали бы столько проблем. Хорошо, что это не так, — если бы не
тело, нам никогда бы не постичь все величие Божией славы, которую
мы воспринимаем через чувства. Ведь животным это неведомо, а
ангел, наверное, чистый разум. Они понимают цвет и вкус лучше
наших прославленных ученых, но есть ли у них сетчатка и нёбо? Мне
кажется, что красота природы — тайна, которую Бог открыл только
нам. Возможно, это было одной из причин, по которым мы
сотворены и по которой так важно учение о воскресении тела.
Но я опять отвлекся. Может быть, мешает неснятое обвинение в
манихействе. Становиться на колени, конечно, хорошо, но есть вещи
поважнее. Лучше молиться сосредоточенным сидя, чем полусонным
на коленях. После остеопороза я вообще почти нигде не могу встать
на колени.

:us
Клайв Огейплз ЛЬЮИС
От одного пастора я как-то услышал, что прекрасное место для
молитвы — вагонное купе (если ты в нем один). «Внимание
рассеивается настолько, насколько нужно». Когда я попросил его
объяснить, он ответил, что немного внешних помех желательно, ибо
полная тишина и уединение открывают человека для помех
внутренних. Про себя я бы так не сказал, но представить себе это вполне
могу.
Сына Джонсов зовут Сирил. Хотя не знаю почему, молясь за
других, ты обязательно хочешь звать их не по фамилии, а по имени.
Я уверен, что фамилии Богу тоже известны. Многие люди
попадают в мои молитвы только как «старик из Кру», «эта официантка»
или даже «тот человек». Их имена можно позабыть или не знать
вообще, но все же помнить, как они нуждаются в том, чтобы за них
молились.
На следующей неделе написать не получится. В самом разгаре
будут экзамены.

ПИСЬМА К МАЛЬКОЛЬМУ 34!)
IV
ы упоминаешь две сложности. Мне кажется,
верующим обычно мешает только одна из них. О другой,
насколько я могу судить из собственного опыта, как
правило, упоминают противники христианства.
Если они знают Библию, идеальная мишень для
нападок — фраза из Послания к Филиппийцам:
«Открывайте свои желания пред Богом». Я хочу сказать, что
призыв «открывать желания» вроде бы нелеп. В этом
нас и обвиняют. По нашим словам, Бог, в которого мы
верим, всеведущ. Несмотря на это, почти всю молитву
мы что-то Ему сообщаем. А ведь Господь наш заповедал
нам не забывать в молитве о всеведении: «Отец ваш
Небесный знает, что вы имеете нужду во всем этом».
Это главное, что можно возразить против одной очень
глупой молитвы. Я слышал, как один человек молится
о болящем: он составил диагноз, за диагнозом — совет
Богу о том, что делать с пациентом. Некоторые
известные мне молитвы о мире имели тот же недостаток: они
изобиловали указаниями, как его достичь.
Но даже если так не поступать, у неверующего все
равно остаются возражения. Каясь Богу в своих
грехах, мы, несомненно, рассказываем Ему то, что Он
знает куда лучше нашего. Так же дело обстоит и с
просьбой. Если она не исключает прямо веру в то, что
Бог знает наши нужды, она как будто испрашивает Его
внимания. Это очень хорошо видно в некоторых
традиционных формулировках: «Услышь нас, Господи»,
«приклони ухо Твое ко мне». Словно нужно Ему о себе
напоминать, причем часто! Но, согласно нашей вере,
в Высшем Разуме нет большего или меньшего
внимания, — а следовательно, и невнимания, даже какой-
то забывчивости. Я полагаю, что лишь одно внимание
Божие дает мне (и всему остальному) жизнь.

лло
Клайв Стсйгш ЛЬЮИС
Что же мы в таком случае делаем? От ответа на этот вопрос
зависит почти все.
Господь нас знает в совершенстве, а значит, всех одинаково.
Нравится нам это или нет — такова наша судьба. Меняться может
не само знание, а его свойство. В одной философской школе
говорят, что «свобода — это осознанная необходимость». Не важно,
правы ли они, я беру эту мысль только для аналогии. Просто быть
познанными Богом — значит относиться к категории вещей. Мы
такие же объекты божественного знания, как червяки, капуста и
туманности. Но когда мы реально осознаем это и всей волей стремимся
быть познанными, то рассматриваем себя по отношению к Богу уже
не как вещь, а как личность. Мы раскрылись, Богу ничто не мешает
нас видеть, перемена происходит в нас самих. Пассивность
сменяется активностью. Вместо того чтобы просто быть познанными, мы
сами открываем себя.
У нас нет гарантий. Такие личные отношения с Богом могут
оказаться самообманом и самонадеянностью. Но нас учат, что сам Бог
к этому побуждает, ибо мы Святым Духом взываем: «Отче!»
Раскрываясь, исповедуясь, «открывая желания», мы, возвышаясь,
становимся для Него личностью. А Он, нисходя, становится
Личностью для нас.
Хотя лучше не говорить «становится»: в Нем нет становления.
Он открывает Себя как Личность или открывает в Себе то, что
Личность. Ибо (страшно вымолвить! Пиши я книгу, мне бы не
обойтись без массы оговорок и перестраховок) Бог — для человека
отчасти такой, какой человек для Бога. Дверь, открывающаяся в Боге, —
та самая, в которую Он стучится. (По крайней мере, я так думаю.)
Он больше, чем личность. Личность в Нем встречает тех, кто может
радостно ее принять или хотя бы лицезреть. Он говорит «Я», когда
мы говорим Ему «Ты». (Как хорошо об этом написано у Бубера!)
Конечно, слово «встречает» — антропоморфизм: получается, что
я и Бог можем находиться лицом к лицу на равных. На самом деле
Он и надо мной, и во мне, и подо мной, и повсюду вокруг меня.
Значит, без метафизических и богословских абстракций не
обойтись. Но нечего думать, что если антропоморфные образы —
уступка нашей слабости, то уж абстракции — чистая правда. И то и дру-

ПИСЬМА К МАЛЬКОЛЬМУ
351
гое уступки: они друг друга дополняют, а по одиночке могут увести
в сторону. Абстракция окажется роковой, если только не быть
осторожным: «И это, и это, и это — не Ты». Она может сделать
безжизненной Жизнь жизней и безличной Любовь Любви.
Безыскусственные образы в основном вредны, пока мешают уверовать.
Верующим не вредят даже самые примитивные образы. Чья душа погибла
из-за веры в то, что у Бога-Отца и впрямь есть борода?
Для людей религиозных, мне кажется, проблема в другом.
Второй твой вопрос, если помнишь, такой: насколько важными
должны быть желания и нужды, чтобы прилично было приносить их
Богу? Как я понимаю, «прилично» значит «не стыдно» или «не
глупо», а то и все вместе.
Немного поразмыслив, я решил, что на самом деле вопроса здесь
целых два.
1) Насколько важной должна быть цель, чтобы сильное
стремление к ней не было грехом или глупостью? Речь идет, как писали в
старых книгах, о «расположении духа».
2) Допустим, наша проблема как раз такая. Всегда ли прилично
о ней молиться Богу?
Теоретический ответ на первый вопрос нам всем известен.
Стремиться надо к тому, что св. Августин, если не ошибаюсь, назвал
«упорядоченностью чувств». Сначала следует заботиться о самом
важном, потом о менее важном и совсем не волноваться о том, что либо
не вполне хорошо, либо не имеет отношения к добру.
Но нам хочется знать не как молиться, если ты совершенен, а как
молиться, если ты такой, какой есть. Если я верно думаю о молитве
как о «раскрытии», на этот вопрос мы уже ответили. Бесполезно с
ложной искренностью просить Бога об а., когда все мысли
поглощены стремлением к б. Мы должны приносить Ему то, что в нас
есть, а не то, чему в нас следовало бы быть.
Когда говоришь с близким другом, нехорошо думать о
посторонних вещах. Хотя он только человек, он быстро все поймет. Года два
назад ты приехал меня навестить. У меня случилась беда, но я
пытался говорить с тобой как ни в чем не бывало, а ты через пять
минут все понял. Тут я признался тебе во всем, и твои слова заставили
меня устыдиться собственной скрытности.

352
Клайв Стейплз ЛЬЮИС
Может быть, открыть Богу свое желание можно только как грех,
требующий раскаяния. Но чтобы узнать, так ли это, лучше все Ему
рассказать. Впрочем, ты имел в виду не греховные желания, а
скорее желания невинные, которые плохи (если вообще плохи) тем,
что они сильнее чем следует. Я ни капли не сомневаюсь, что раз мы
о них думаем, то должны о них и молиться, — каясь и прося, может
быть, одновременно и раскаиваясь в неумеренности, и все же
испрашивая желаемое.
Если мы усилием воли их исключим, не погубит ли это прочие
молитвы? Если мы расскажем все без утайки, Бог поможет убрать
лишнее. Гнет того, о чем стараешься не думать, только рассеивает
внимание. Кто-то сказал: «Чем больше стараешься не замечать шум,
тем больше он мешает».
Благоговейное расположение духа не надевают во время
молитвы, как платье. Это дар Божий, и о его ниспослании мы должны
молиться.
Если человек не обращается к Богу в малых нуждах, он не будет
знать, как это делается, когда придет беда. Кто не научился просить
о детских вещах, не будет готов попросить о крупных. Высокоумие
нам не к лицу. Мне кажется, от небольших молитв нас подчас
удерживает ощущение не Божьего, а своего величия.

ПИСЬМА К МАЛЬКОЛЬМУ
:>:>:;
1йН
^J
т
ассказывать о «гирляндах» (личных обертонах в
молитве) не очень хочется. Вот два условия: 1) ты напи-
нешь о каких-то своих гирляндах; 2) ты будешь
помнить, что я никак не советую применять их ни тебе,
ни другим.
Бывают куда лучшие гирлянды, да и мои
нынешние наверняка изменятся.
Кстати, я называю их «гирляндами» потому, что они
(я надеюсь) не отменяют ясного и общепринятого
смысла молитвы, а просто повисают на нем.
Что у меня получается с «да святится имя Твое»,
я говорил тебе две недели назад.
Да приидет Царствие Твое. Пусть Твое Царство
будет не только там, но и здесь. Слову «там» я придаю
три смысла. Это и безгрешный мир, не знающий
ужасов животной и человеческой жизни, и звезды,
деревья, вода, восход солнца, ветер. Пусть здесь (в моем
сердце) будет хоть немного подобной красоты. Это и
лучшие люди, которых я знал, — истинные, несущие
свои бремена; и тихая, трудовая жизнь добрых семей.
Пусть все это будет «здесь». И наконец, обычный
смысл: как и на Небе, среди святых.
Разумеется, «здесь» может значить не только «в
моем сердце», но и «в моем колледже», в Англии, вообще
в мире. Но молитва — не для отстаивания
излюбленных социальных и политических идей. Даже королеве
Виктории не понравилось, что «с ней говорят, как с
толпой на митинге».
Да будет воля Твоя. Сюда гирлянды добавлялись
постепенно. Поначалу я считал это только
проявлением смирения, попыткой сделать то, что сделал Господь
в Гефсимании. Волю Божью я воспринимал как нечто
тяжелое, связанное со страданиями и несбывшимися

354
Клайв Огейплз ЛЬЮИС
надеждами. Конечно, я не думал, что воля Божья сулит мне одни
неприятности. Но мне казалось, что смирять себя нужно перед
ними, приятные вещи сами о себе позаботятся. Когда они
появятся, можно будет поблагодарить.
Наверное, именно так это чаще всего и понимают. В нашей
горемычной жизни это совсем не удивительно. Но в лучшие времена
можно добавить и другие значения. Одно добавил я.
Основание для него лучше видно не в греческом или латинском
текстах, а в английском переводе. Но это не важно: каждый вешает
такие гирлянды, какие хочет. <<Да будет воля Твоя». Во многом
она осуществляется через Божью тварь, в том числе — и через меня.
Тогда я прошу о том, чтобы не только терпеливо переносить, но и с
радостью исполнять волю Божью. Я должен действовать, и я прошу
об этом. В конечном счете я молю, чтобы мне был дан «тот же дух,
что и во Христе».
Получается, что эти слова очень приложимы к повседневной
жизни. Не всегда грозит скорое несчастье. Во всяком случае, у нас
часто нет причины его ждать. Но у нас всегда есть обязанности.
Всегда надо исполнить то, что до сих пор не исполнили. Слова <<Да
будет воля Твоя теперь, через меня», возвращают нас к делу.
Сейчас я обдумываю еще одну гирлянду. Если тебе она
покажется напрасной тонкостью, скажи. Я смутился, подумав, что
предварительно смиряться нужно не только в ожидании будущих
бедствий, но и перед лицом будущих благ. Знаю, это звучит
диковато, но посмотри сам. Мне кажется, мы часто почти с
негодованием отвергаем Божьи дары, поскольку ждем от Него других
даров. Понимаешь, что я имею в виду? Повсюду — в религии, в еде,
в любви, в отношениях с людьми — мы никак не можем отойти от
прежних обязательств, кажущихся нам верхом совершенства. Они
для нас образец, по сравнению с которым остальное никуда не
годится. Но в новом опыте могут таиться новые дары, нужно лишь
открыться им. Бог являет нам новые грани блаженства, а мы
отказываемся от них, заглядевшись на прошлое; и, понятно, ничего
не получаем. В двадцатый раз перечитывая «Люсидаса», не
испытываешь того же, что при первом чтении. Но испытанное может
быть хорошо по-своему.

ПИСЬМА К МАЛЬКОЛЬМУ
Это особенно относится к молитвам. Многие верующие сетуют,
что первый пыл их обращения исчез. Они считают — иногда
правильно, иногда, кажется, нет, — что дело в их грехах. Напрасным
усилием воли они даже пытаются воскресить золотые дни. Но разве
тот — именно тот — пыл обязательно должен был не кончаться?
Опрометчиво утверждать, что есть молитва, которую Бог
никогда не принимает. Это молитва, которую можно выразить одним
словечком — «еще». Как может Бесконечный повторить себя?
Юмор ли, трагедия ли в том, что золотые минуты прошлого,
которые, возьми мы их за образец, мучительны, несут силы и радость,
когда мы принимаем их за то, что они есть, — за воспоминания.
Если их оставить в прошлом, не пытаясь воскресить, они дадут
обильные ростки. Не трогайте луковицы, и вырастут новые цветы. Если
откопаете их, пробуя охами и вздохами вернуть прошлогодний цвет,
вы ничего не получите. «Если зерно не умрет...»
Пожалуй, мы все так поступаем, когда молимся о хлебе
насущном. Ведь правда же, мы просим обо всем, что нужно на день, —
«все для души и тела необходимое». Я не хочу делать эту просьбу
«чисто религиозной», понимая «хлеб» в сугубо духовном смысле.
И она каждый день напоминает: то, что Барнеби считает «наивным»
взглядом на молитву, неотделимо от учения нашего Господа.
Прости нам... как и мы прощаем... Здесь, увы, нет нужды в
гирлянде. Простить в данную минуту нетрудно. Но прощать и
дальше, прощать одну и ту же обиду каждый раз, когда о ней
вспоминаешь, — настоящая борьба. Я поступаю так: ищу у себя проступок,
похожий на тот, которым я возмущаюсь. Если не удается забыть,
как меня подвел А., то я должен вспомнить, как сам подвел Б. Если
сложно простить задиравшим меня в школе, надо вспомнить о тех,
кого я обижал, и помолиться о них. (Мы, впрочем, не называем это
«обижать». Вот где так хороша молитва без слов. В ней нет имен, и
нельзя по ошибке назвать другое имя.)
В отличие от многих моих корреспондентов, меня никогда не
тревожили слова «не введи нас во искушение». Им кажется, что
здесь заложена «концепция зловредного Бога»: будто Он сначала
запрещает нам плод, а потом соблазняет его отведать. Но греческое
TteipaajioC, {«испытание», «испытывающиеобстоятельства») позна-

356
Клайв Огейплз ЛЫОИС
чению шире нашего «искушение». По сути, мы просим: «Сделай
прямыми наши пути. Избавь нас, где возможно, от кризисов, будь то
соблазны или скорби». Кстати, ты наверняка уже позабыл, что сам
замечательно это объяснил много лет назад в котонском пабе. Ты
сказал, что мы делаем здесь как бы оговорку к предыдущим
мольбам: «В неведении я просил об а, бив. Не давай мне их, если Ты
предвидишь, что они станут мне западней или скорбью». Ты еще
процитировал Ювенала: numinibus vota exaudita malignis. А ведь у
нас таких молитв много. Если бы Бог исполнял все мои глупые
молитвы, где бы я сейчас был?
Слова <Царство и сила и слава» я обычно опускаю. Когда не
опускаю, то понимаю «Царство» как владычество dejure (Бог благ,
и я должен был бы Ему повиноваться, даже если бы у Него не было
силы). <<Сила>> — владычество de facto (Он всемогущ). <<Слава» и
есть слава, «красота, такая древняя и такая юная» и «свет ярче
солнечного».

VI
именно я говорил о том, как важно не делать мо-
итву о насущном хлебе чересчур «религиозной», точ-
о не помню. Еще я плохо понимаю, что ты имеешь в
виду и насколько иронически спрашиваешь, «не из вид-
леровской ли я молодежи».
О Видлере. Передачу, которая произвела весь этот
скандал, я никогда не слыхал, а осуждать на основании
обрывочных сведений из газет нельзя. Зато я прочел его
очерк в «Созвучиях» и, по-видимому, согласен с ним куда
больше твоего. Многие цитаты из Ф. Д. Мориса и Бон-
хёффера мне очень нравятся, как и его собственные
слова о нашей официальной Церкви.
Во всяком случае, можно понять, как получилось,
что человек, пытающийся любить Бога и ближнего,
не любит само слово религия, кстати, в Новом Завете
отсутствующее. Я просто содрогнулся, когда в
«Приходских проповедях» Ньюмена прочел, что Небеса
похожи на Церковь, потому что и там и там «самое
важное — религия». Он забыл, что в Новом Иерусалиме
храма нет.
Вместо Бога у него религия — как мореплавание
вместо прибытия, битва вместо победы, помолвка
вместо брака — словом, средство вместо цели. Но даже в
нынешней жизни понятие религии небезопасно.
Предполагается, будто религия — еще одна область жизни,
вдобавок к экономической, социальной,
интеллектуальной, развлекательной и прочим. Но Тот, Чьи
права безграничны, не может быть одной областью. Либо
это иллюзия, либо сюда относится вся наша жизнь.
Нерелигиозных занятий нет, есть только религиозные и
те, что им противны.
Но нам религия кажется именно областью, да еще
иногда процветающей. Отчасти она процветает пото-

358
Клайв Огейплз ЛЬЮИС
му, что многие люди «любят религиозные обычаи». Наверное,
Симона Вайль права — это дело вкуса. Некоторые получают
удовольствие (Видлер об этом хорошо говорит) от самой церковной
организации. Здесь играют роль эстетические, сентиментальные,
исторические и политические предпочтения. И, конечно, продажа
рукоделий, приходской журнал, колокольный звон, Санта-Клаус.
Все это неплохо, но в духовном плане — не ценнее того, что мы
называем мирским. Такие вещи могут стать очень опасными, если
этого не понять. Область жизни с вывеской «священное» может
сделаться самоцелью, идолом, заслоняющим Бога и ближних. («Когда
средства автономны, они гибельны».) Может даже получиться, что
подлинно христианские поступки вообще не войдут в число
религиозных.
В одной религиозной газете я прочел: «Важнее всего учить детей
креститься». Важнее всего? А сострадание, правда, справедливость?
Voila l'ennemi.
Будем осторожны: религия не имеет права на существование как
отдельная область, но это можно неправильно понять. Кто-то
может решить, что лучше упразднить такую область как незаконную.
Иной поймет, что религии следует занимать не область, а всю жизнь,
но истолкует это неверно — как призыв «открывать в молитве» все
больше мирских дел, исключить пирожки и пиво, а разговоры
заполнить нудным напускным благочестием. Третьи, знающие, что
Господь правит лишь очень маленькой частью их жизни, а «религия
как отдел» никуда не годится, могут прийти в отчаяние. Им надо бы
разъяснить, что «все еще часть» и отдельная область — вещи
разные. Во всех нас Бог занимает «пока» только часть. Войска
союзников высадились лишь неделю назад. На карте Европы это
небольшой клочок. Сопротивление велико, потери высоки, исход неясен.
Необходимо признать, что есть демаркационная линия между той
частью, которую занимает в нас Бог, и той, что занята врагом. Но
мы надеемся, что это линия сражения, а не граница, закрепленная
соглашением.
Я подозреваю, что на самом деле у Видлера не понимают другое.
До сих пор мы говорим о религии как модели поведения. Если
религия — отдел, поведение полностью христианским быть не может.

ПИСЬМА К МАЛЬКОЛЬМУ
359
Но, кроме того, причем чаще, религией называют систему
верований. Услышав, что Видлеру нужна церковь, где «меньше религии»,
они решили, что он желает лишить нас того немногого, очень
немногого, что оставило либеральное богословие от веры. Кто-то даже
спросил: «А он вообще верит в Бога?»
Конечно, верит. Он хочет (думаю, совершенно искренне)
некоторые христианские доктрины оставить, но многое за
ненадобностью выкинуть. «Традиционные доктрины» стоит проверить.
Окажется, что мы многое «переросли», что оно «уцелело в качестве
почитаемых архаизмов или сказок». Эта неопределенная программа по
освобождению от лишнего его очень увлекает, ибо он верит в
непрерывное водительство Духа Святого. Замечательная вера; при
условии, разумеется, что Святой Дух есть. Но, боюсь, Его
существование — как раз одна из тех «традиционных доктрин», которые, как
может оказаться, мы «переросли». Такова и доктрина (Видлер ее
называет «фактом»), что человек — «существо двойственное: не
только "общественное", но и духовное». Для Видлера, для тебя, для
меня (и Платона) это факт. Для десятков тысяч, а то и сотен людей
это небылица. Нейтральное ее описание — «традиционная
доктрина». Как ты думаешь, считает ли он сутью своей веры эти две
доктрины (да и почему, собственно, только их?), которым, в отличие от
остальных, не грозит изъятие? А может, он, как следует из
названия его книги, скажет, что лишь «бросает лот»: если лот не
достигнет дна, ответ для мореплавателя будет отрицательным?
Мне интересно было прочитать, что ты пишешь о словах «прости
нам долги наши». Часто, конечно, у нас есть конкретные причины
просить прощения. Здесь все ясно. Но у меня самого бывают не
вполне управляемые состояния: смутное чувство вины или столь же
смутное и скрытое самоодобрение. Что нам с ними делать?
Многие современные психологи советуют никогда не доверять
общему чувству вины как полной патологии. Если бы они на этом
остановились, я бы еще мог согласиться. Но некоторые применяют
этот подход к любому чувству вины. Они предполагают, что всегда
обманчиво и чувство по поводу конкретного плохого поступка,
конкретной неискренности. Не могу удержаться от мысли, что это
чепуха, — достаточно взглянуть на других людей. Одни чувствуют свою

360
Клайв Огейплз ЛЬЮИС
вину, когда им и впрямь следует ее ощущать: они поступили
жестоко и знают это. Другие ощущают себя виноватыми, хотя
невиновны ни по одной известной мерке. Наконец, есть такие, кто виноват,
но совсем этого не сознает. А чего еще можно ждать? Одни malades
imaginaires, то есть вполне здоровы, но считают себя больными.
Другие, напротив, больны, но думают, что здоровы. Третьих
больше всего: они больны и прекрасно это знают. Очень странно, если
есть область, в которой все ошибаются одинаково.
Иные христиане захотят, чтобы мы рылись, пока не откопаем
что-то определенное. Наверняка, говорят они, тут замешаны
реальные грехи, из-за них и совесть нечиста. Думаю, они правы: если
долго охотиться, с пустыми руками не останешься или, по крайней
мере, будешь думать, что не остался. Но это и подозрительно. Если
теорию нельзя исказить, то ее и не проверишь. Впадая в
искушение, мы убеждаем себя: то, что мы всегда считали грехом, на сей
раз почему-то не грех. Но разве нельзя себя убедить, будто то, что
мы всегда справедливо считали невинным, на самом деле плохо?
Мы можем создать себе сомнения. А это всегда плохо, ибо
отвлекает от настоящих обязанностей.
Не знаю, прав я или нет, но я пришел к выводу, что с
двойственными чувствами непосредственно ничего не поделаешь. Им не надо
доверять — как можно верить туману? Вспомним ап. Иоанна: «Если
сердце наше осуждает нас, то Бог больше сердца нашего». И,
конечно, если сердце льстит нам, Бог больше него. Иногда я молюсь не о
том, чтобы вообще знать себя, а о том, чтобы знать столько, сколько
могу сейчас вынести и использовать: небольшую дневную порцию.
Есть ли причины считать, что полностью знать самих себя (будь
это возможно) нам полезно? Детям и дуракам, говорят нам,
никогда не показывают половину работы. А мы, я думаю, и до половины
не доделаны. Мы с тобой знаем, как важно не говорить ученикам
точно, что думаешь об их близости к совершенству. Им куда важнее
знать, что делать дальше.
Сказав это на людях, можно зацепить фрейдистов. Хотя мы, не
забудь, многим им обязаны. Они показали, как опасны те
трусливые увертки от действительно полезного знания о себе, к которым
мы прибегаем от начала мира. Но есть и просто нездоровое, суетное

ПИСЬМА К МАЛЬКОЛЬМУ
361
любопытство, которое бесполезно. Неоконченной картине очень
хочется соскочить с мольберта и посмотреть на себя. Психоанализ
от этого не излечит. Все мы знаем людей, прошедших через него и,
по-видимому, навсегда сделавших себя с тех пор объектом
исследования.
Если я прав, вывод такой: когда совесть не вносит ясности, а лишь
смутно обвиняет или смутно одобряет, мы должны, подобно
Герберту, сказать ей: «Тише, болтунья», — и жить дальше.

362 luiaiiB (1гойплз ЛЫОИС
VII
В своем последнем письме ты, кажется, предлагаешь
оставить только покаяние и хвалу, а просительные
молитвы отменить, ибо они призывают Бога «устроить»
определенные события в материальном мире. Я с этим не
согласен. Наверное, вели нам христианство так поступать,
оно и вправду было бы гораздо проще для ума. Я могу
понять тех, кто говорит, что тогда оно стало бы
возвышеннее. Но вспомни псалом («не надмевалось сердце
мое») или лучше Новый Завет. Просительные молитвы
нам заповеданы и через наставление, и через пример.
Господь Наш в Гефсимании просил (и не получил того,
о чем просил).
Ты скажешь, что просил Он с оговоркой: «Не Моя
воля, но Твоя да будет». Разница огромная. Но,
несмотря на разницу, просьба остается. Когда бедняга
Билл просил одолжить ему сто фунтов, он сказал:
«Если вы уверены, что вам это по карману» и «Я
пойму, если вы откажете». Он не ныл и не угрожал, как
иные, но все-таки просил.
Слуга не выше своего господина, и ему не к лицу
выглядеть благороднее. Каковы бы ни были
теоретические сложности, мы должны просить у Бога.
Некоторые люди постоянно напоминают, что это самый
низкий и незначительный вид молитвы. Они нам не
помогут: если и так, что с того? Бриллианты дороже
сапфиров, но сапфиры тоже есть.
Не дадим себя так легко запугать. Некоторые из
обычных возражений против просительных молитв подходят
и против других вещей, которые делают от начала мира
и христиане и нехристиане и, несомненно, делать будут.
Думаю, на нас не возложено бремя на все это отвечать.
Есть, к примеру, детерминизм. Под тем или иным
названием он, по-видимому, неотделим от научного

ПИСЬМА К МАЛЬКОЛЬМУ
ш
взгляда на мир. Человеческого поведения детерминизм не
отрицает. Он считает иллюзией стихийное убеждение в том, что
изначальные истоки нашего поведения — в нас самих. Мне кажется, что
поступок — «мой», но он — канал для всеобщего процесса. То, что он
протекает в определенном времени и месте, вынужденно. Здесь
различие между «сознательным» и «бессознательным» движениями тела
не устраняется, а оказывается не тем, за что мы его принимаем.
«Бессознательные» движения всегда вызваны механическими
причинами, лежащими вне моего тела, или патологическими и
органическими процессами в нем самом. «Сознательные» движения —
следствие сознательных психологических факторов, но которые опять
же зависят от факторов бессознательных. На последние влияют
финансовое положение, детский и предродовой опыт,
наследственность. .. так можно дойти до начала органической жизни, а то и
дальше. Я не источник, а проводник. Я не могу быть творцом в мировом
процессе. Я скольжу по нему даже не как бревно по реке, а как
капля самой воды.
Но и те, кто в это верит, за столом просят вас передать им соль.
И так с каждой формой поведения, включая речь. Если бы строгий
детерминист верил в Бога, что, я думаю, возможно, просительная
молитва у него не была бы иррациональнее нашей.
В «Созвучиях» Барнеби изложил (впрочем, не приняв) другой
довод. Если человеческая свобода хоть немного ценна, если у
человека есть хоть немного власти планировать и приспосабливать
средства к цели, он должен жить в предсказуемом мире. Но если Бог в
ответ на молитву изменяет ход событий, мир непредсказуем. А раз
подлинно свободен человек, получается, что не совсем свободен Бог.
Нужен такой предсказуемый мир нашей свободе или нет, не
важно. Очевидно, что это совсем не наш мир. Наш мир — это мир
ставок и страховых полисов, надежд и тревог, где «ничто не
определено, кроме неожиданного», где предусмотрительность означает
«умелое управление непредвиденным». Почти всегда люди молятся о
непредсказуемом: исходе битвы или операции, потере или
получении работы, взаимной любви. О затмениях мы не молимся.
Ты возражаешь, что и такое бывало. Научный прогресс все
время делает предсказуемым то, что ранее предсказуемым не было.

364
Клайв Огейплз ЛЬЮИС
Просительные молитвы возможны лишь по невежеству. Не
разумнее ли предположить, что, подобно затмениям, можно предсказать
и все те события, о которых мы сейчас молимся? Просто у нас мало
знаний. Но я не стараюсь опровергнуть теорию детерминизма. Я не
согласен с тем, что в мире с неизведанным будущим нельзя
действовать запланированно и целенаправленно. Мы живем в таком мире
уже тысячи лет.
Кстати, между нами: это возражение, кажется, связано с
неверным представлением о науке. Может, я и не прав, здесь тебе лучше
судить. Уровень настоящей науки в известной мере определяется ее
способностью предвидеть. Но значит ли это, что совершенная наука
или совершенный синтез всех наук позволит писать подробные
рассказы о будущем? И захотят ли ученые этим заниматься? Не
предсказывает ли наука будущее событие лишь постольку, поскольку это
событие — частный случай всеобщего закона? Все, что делает его
уникальным, то есть конкретным историческим событием,
намеренно исключается — не только как то, чем наука пока не занимается,
но и как то, что ей неинтересно. Восходы солнца в чем-то разные.
Если мы уберем разницу, мы получим то, что предсказывает наука.
Но жизнь не сводится к такой одинаковости. За любым
физическим явлением (тем более — событием человеческой жизни) стоит
вся предыдущая история мироздания. В каждом явлении есть
своеобразие, которое наука вполне справедливо не учитывает.
Провести хороший опыт — значит свести к минимуму все не относящееся
к делу, то есть как раз исторические особенности.
Далее в своем эссе Барнеби, видимо, приходит к выводу, что
единственный по-настоящему непредсказуемый фактор в истории —
желания людей. Мне это не нравится отчасти потому, что это едва
ли так. Кроме того, я, как и Брэдли, не считаю непредсказуемость
ни сутью, ни даже признаком свободы. (Кстати, ты знаешь, что
переиздали «Этические этюды»? Праведный гнев Арнольда
замечателен. ) Но допустим, я не прав — все равно из-за огромной прорехи в
предсказуемости событий вся идея предсказуемости как вещи,
необходимой для человека, пойдет насмарку. Вспомни, как много
человеческих поступков — таких, например, как брак — в течение
тысячелетий привело к рождению Платона, Атиллы или Наполео-

ПИСЬМА К МАЛЬКОЛЬМУ
365
на. А ведь от непредсказуемых вещей во многом и зависит
человеческая история. Двадцать пять лет назад ты попросил руки Бетти.
В результате у нас есть юный Джордж (надеюсь, ему сейчас
лучше). Через тысячу лет его потомкам счету не будет. Лишь
скромность способна утаить от тебя, что кто-то из них может оказаться
знаменитым, как Аристотель — или Гитлер!

m\
Клайв Стешш ЛЬЮИС
VIII
акой пустой болтовней, должно быть, показалось тебе
мое последнее письмо! Только я его отправил, как
получил открытку от Бетти. Тревожное известие о
Джордже обратило в острую боль мою шутку о его
потомках (по крайней мере, так мне кажется). Весь
разговор о молитве теперь выглядит совершенно
нереальным. Разница между абстрактным «слышит ли Бог
просительные молитвы» и конкретным «исполнит ли
Он — может ли исполнить — наши молитвы о
Джордже» бесконечна.
Я не притворяюсь, будто способен чувствовать то
же, что и ты. Иначе ты подумаешь, как герой
«Макбета»: «Он бездетен». Несколько лет назад, когда меня
самого постигла беда, ты сам мне так сказал, ты
написал: «Я знаю, что я снаружи. Мой голос едва ли
достигнет тебя». Поэтому твое письмо больше походило
на рукопожатие, чем другие письма.
Есть искушение попробовать тебя успокоить —
напомнить, что врачи часто ошибаются с
предварительным диагнозом, что симптомы могут быть неясны, а
люди, которым это угрожало, доживали порой до
глубокой старости. И все это было бы верно. Но ведь ты
это и так твердишь себе ежечасно. Кроме того, я не
специалист, мало знаю, подкрепить мне слова нечем.
А если, Боже сохрани, твоя неизвестность
разрешится так же страшно, как моя, эти утешения будут
звучать как насмешки. По крайней мере, так было со
мной. Воспоминания о несбывшихся надеждах
только усиливали пытку. Даже теперь память о минутах
обманчивого благополучия вынести сложней, чем
память о минутах отчаяния.
Тем не менее все и вправду может кончиться
хорошо. У тебя есть ожидание — пока проявят рентгено-

ПИСЬМА К МАЛЬКОЛЬМУ
367
вские снимки, пока специалист сделает заключение. Но сейчас ты
ждешь, и надо жить, ведь нельзя зарыться в землю или залечь в
спячку. Тут и ужасные побочные продукты тревоги (они были у меня; я
думаю, ты сильнее), и непрестанный хоровод мыслей, и даже
языческое искушение наблюдать за приметами. Ты молишься, но
молитва в основном оказывается излиянием тех же мучений.
Некоторые люди считают, что грешат, когда тревожатся. По их
мнению, им не хватает веры. Я с этим не согласен. Это не грехи, а
скорби. Как и все скорби, они могут, если мы их так воспринимаем,
быть нашей долей в Страданиях Христовых. Начало страданий,
первый шаг к ним, — в Гефсимании. В Гефсимании произошло, по-
видимому, нечто очень странное и важное.
Из всех высказываний нашего Господа ясно, что Он задолго
предвидел Свою смерть. Он знал, к чему непременно приведут Его
поступки в таком мире, какой мы устроили. Но, очевидно, перед геф-
симанской молитвой это знание у Него каким-то образом отняли.
Как бы Он ни желал следовать воле Отца, Он не мог одновременно
просить, чтобы чаша Его миновала, и знать, что она не минует. Это
и логически, и психологически невозможно. Понимаешь, о чем это
говорит? Он разделил с людьми все; пытки надеждой, тревогой,
ожиданием в последний миг навалились на Него, и возможность того,
что в конце концов Он будет избавлен от наибольшего ужаса.
Прецедент был, Исаак был спасен, тоже в последний момент, вопреки
очевидности. Это не так уж невозможно... и, конечно, Он видел,
как распинали других людей... зрелище, совсем не похожее на наши
религиозные картинки.
Но если бы не эта последняя (и обманчивая) надежда на чудо, не
смятение души, не кровавый пот, Он не был бы Человеком. В
полностью предсказуемом мире человеком быть невозможно.
Я знаю, нам говорят, что явился ангел и «укреплял» Его. Но ни
«укреплял» в английском языке XVI века, ни еууктхьагув
греческом не значат «утешал». Больше подходит слово «придавал силы».
Очень может быть, он возобновлял уверенность (слабое утешение!),
что страдание необходимо претерпеть, что его не избежать.
Все мы стараемся принимать несчастья со смирением. Но
молитва в Гефсимании показывает, что предшествующая тревога —

368
Клайв Огейплз ЛЫОИС
тоже воля Божия и часть нашей человеческой участи.
Совершенный человек испытал ее. Слуга не выше господина своего. Мы
христиане, а не стоики.
Разве не каждое из страданий Христа разделяет наши
страдания? Сначала молитва в муках; она не исполнена. Потом Он
обращается к друзьям. Они спят — как наши, как мы сами часто заняты
или отсутствуем. Затем он стоит перед Церковью; той самой
Церковью, которую Он создал. Она осуждает Его. Это тоже
характерно. В каждой Церкви, в каждом институте есть то, что рано или
поздно начинает работать против самого смысла их существования.
Но кажется, что есть еще возможность. Это Государство; в данном
случае римское государство. У него притязания куда ниже, чем у
Иудейской церкви; поэтому оно и свободно от местного фанатизма.
Оно утверждает, что стоит на обычном, мирском уровне. И это так,
но лишь пока это совместимо с политической целесообразностью.
Человек становится фишкой в запутанной игре. Но даже теперь не
все потеряно. Остается воззвать к народу, бедному и простому
народу, который Он благословлял, который Он исцелял, кормил и
учил, к которому Он сам принадлежит. Но за одну ночь (ничего
необычного) эти люди превратились в толпу убийц, требующую Его
крови. Не остается никого, кроме Бога. И последние слова Бога,
обращенные к Богу: «Для чего Ты Меня оставил?»
Видишь, как всё это характерно? Вот это и значит «быть
человеком». Все нити рвутся, как только за них хватаешься. Все двери
захлопываются, как только до них добираешься. Тебя, как
загнанного зверя, бьют отовсюду.
И наконец (как нам это понять и перенести?), получается, что
Сам Бог может стать Человеком только в том случае, если Его самая
большая надежда не сбудется. Если так, то почему? Я думаю, мы
даже и не начинали понимать, что заключено в самом понятии
творения. Когда Бог творит, он вызывает к бытию то, что
одновременно и будет, и не будет Им Самим. Быть тварью — значит быть
отделенным. Неужели чем тварь совершеннее, тем глубже может в
какой-то момент пройти разделение? «Темную ночь» переживают не
обычные люди, а святые. Восстают не животные, а люди и ангелы.
Неодушевленная природа покоится на лоне Отчем. «Сокрытость»

ПИСЬМА К МАЛЬКОЛЬМУ
Ж)
Бога, возможно, больнее всего давит на тех, кто ближе к Нему.
Поэтому Сам Бог, ставший человеком, более всех людей был
оставлен Богом. Один богослов в XVII веке сказал: «Сделавшись
видимым, Бог лишь обманул бы мир». Возможно, Он отчасти делает
это — для простых душ, которым необходима полная мера
«ощутимого утешения». Он их не обманывает, а облегчает их участь.
Конечно, я не могу, как Нибур, сказать, что зло неотъемлемо от
конечности. Тогда Творение мира оказалось бы падением, а Бог —
виновником зла. Но возможно, что страдание, одиночество,
распятие включены в акт творения. И Единственный Судья видит, что
далекое завершение стоит того.
Как видишь, я жалкий утешитель. Я не только не освещаю
темную долину, в которой ты оказался, но делаю ее еще темнее. И ты
знаешь почему. Твоя тьма вернула мне мою. Но, подумав
хорошенько, я не жалею о написанном — теперь мы можем встретиться лишь
в объединяющей нас тьме, разделив ее друг с другом и, что важнее
всего, с нашим Господом. Мы стоим не на нехоженом пути, а на
основной дороге.
Две недели назад мы говорили об этих вещах слишком беспечно
и легковесно. Мы играли. Людям порой напоминают, как детям:
«Думай, что говоришь». Видимо, и нам нужно напоминать: «Думай,
что думаешь». Ставки должны быть достаточно высоки, чтобы мы
отнеслись к игре серьезно. Я знаю, обычно советуют поступать
наоборот: исключить все эмоции («ты не можешь четко мыслить, пока
ты не холоден»). Но если ты холоден, ты не способен мыслить
глубоко. Мне кажется, всякую проблему нужно, по мере сил, решать и
так, и так. Помнишь, как древние персы обсуждали все дважды?
Один раз на пьяную, другой — на трезвую голову.
Если появится что-то новое, обязательно дайте мне знать.

370
Кпайв Огейплз ЛЬЮИС
IX
Слава Богу. Какое заблуждение! Или, если выразиться
зловеще, — какая репетиция! Всего сутки минули с
тех пор, как я получил телеграмму от Бетти, и вот уже
кризис кажется до смешного далеким. Как на море.
Стоит обогнуть мыс — утихнет волнение, и ты не
заметишь, как он скроется из виду.
Теперь о твоем письме. Меня совсем не удивляет,
что ты в унынии вместо радости. Это не
неблагодарность, а просто усталость. Разве ты не впадал порой в
апатию даже в эти страшные дни по той же самой
причине? Тело, хвала ему, не всегда дает нам физические
условия для душевного волнения.
Конечно, несложно понять, как ученики могли
записать гефсиманскую молитву, если они в это время
спали и ничего не слышали. На произнесение
записанных ими слов едва ли потребовалось больше трех
секунд. Он отошел от них недалеко, «на расстояние
брошенного камня». Вокруг стояла ночная тишина. И мы
можем не сомневаться, что Он молился вслух.
Помнишь, как удивился несколько веков спустя живший
в намного более утонченном обществе св. Августин,
обнаружив, что св. Амвросий читает про себя и
расслышать слова невозможно, даже подойдя вплотную.
Засыпавшие ученики уловили начальные слова
молитвы и записали их как единственные.
В 24-й главе Деяний Апостолов есть довольно
похожий случай. Чтобы обвинить апостола Павла, иудеи
наняли профессионального ритора по имени Тертулл.
Если я правильно сосчитал, его речь в том виде, как
она приведена у Луки, состоит из восьмидесяти
четырех греческих слов. Восемьдесят четыре слова — это
немыслимо мало для греческого юриста в столь
важном вопросе. Возможно, перед нами конспект? Но со-

ПИСЬМА К МАЛЬКОЛЬМУ
371
рок слов там уходит на вводные любезности судье, которые при
подобной сжатости следовало бы опустить. Как все произошло,
догадаться несложно: св. Лука — великолепный рассказчик, но
никудышный репортер. Сначала он пытается запомнить и записать всю
речь verbatim. Ему удается воспроизвести некоторую часть
вступления (стиль сомнений не вызывает, это речь профессионального
ритора) , но вскоре он терпит неудачу — остаток представлен
смехотворно кратким резюме. Лука не сообщает, в чем дело, а нам
кажется, что он приписывает Тертуллу заведомо непрофессиональные
действия.
Как ты говоришь, проблемы, которые возникают, когда
молишься за дорогого человека, — не абстрактные и не философские, они
зарождаются изнутри самой веры. По крайней мере, так у нас с
тобой. Мы уже давным-давно согласились: если наши молитвы
вообще услышаны, они услышаны еще при сотворении мира. Бог и Его
действия внеположны времени. Связь между Богом и человеком
возникает иногда не для Бога, а для человека. Если ход событий
переделывается (как это предполагает само понятие молитвы) в
связи со свободными молениями людей, эта переделка должна быть
укоренена от начала в едином творческом акте. Бог слышит наши
молитвы — не говори «услышал», иначе ты подчинишь Его
времени — не только до того, как мы их произнесем, но даже до того, как
Он сотворил нас самих.
Реальные проблемы — в другом. Верим ли мы, что подлинные
причины — именно наши молитвы (или некоторые из них)? Ведь
эти причины — не магические и, в отличие от заклинаний, на
природу прямо не влияют. Может быть, они влияют на природу через
Бога? Тогда получится, что они влияют на Бога. Но мы верим, что
Бог беспристрастен. Всякая теология отвергнет мысль о
возможности таких дел, где человек — причина, а Бог — следствие.
Бесполезно отвечать эмпирически, приводя примеры
поразительных ответов на молитву (хотя мы с тобой знаем странные случаи).
Нам ответят, и вполне разумно, что post hoc и propter hoc — вещи
разные. То, о чем мы молимся, случилось бы все равно, и наша
молитва ни при чем. Если поступок ближнего удовлетворяет нашей
просьбе, он не обязательно вызван ею. Человек делает то, о чем мы

:{72
Клайв Стейплз ЛЫОИС
просим, но, возможно, сделал бы и без нас. Иные циники скажут,
что никогда еще женщина не выходила замуж потому, что мужчина
сделал ей предложение, она сама побуждает его к этому, ибо
решила стать его женой.
В этих человеческих ситуациях мы верим (когда верим), что
наша просьба — причина или одна из причин поступка, так как мы
хорошо с человеком знакомы и представляем себе, каков он.
Конечно, для установления причин мы не проводим научные опыты,
контрольные эксперименты и прочее. Точно так же мы верим
(когда верим), что связь между нашей молитвой и событием не простое
совпадение, так как имеем определенное представление о том,
каков Бог. Об этой связи говорит только вера. Никакие эмпирические
доказательства здесь невозможны. Даже чудо, если оно произошло,
<<могло бы случиться так или иначе».
Опять-таки, в самых личных отношениях с людьми мы почти
всегда чувствуем, что причинно-следственными категориями
происходящее не исчерпывается. В настоящем «предложении», не в
старомодном романе, очень трудно сказать, кто причина, а кто —
следствие. Какая из капель на оконном стекле хочет соединиться с
другой?
Еще меньше годится применять строго причинное мышление к
отношениям между Богом и человеком. Я имею в виду не только
молитву, но и все, что происходит на грани, на таинственной точке
соединения и разделения Абсолютного с производным.
Одна попытка точно определить, что там случается, породила
спор о благодати и свободе воли. Заметь, Писание лишь касается
этой проблемы. «Со страхом и трепетом совершайте свое
спасение» — чистейшее пелагианство. Но почему? «Потому что Бог
производит в вас и хотение и действие» — чистейшее августинианство.
Видимо, нам мешают предпосылки: мы по-мирскому полагаем, будто
божественное и человеческое действия взаимно исключают друг
друга, как бывает у людей. Будто к одному и тому же действию
нельзя применить слова «Бог сделал это» и «я сделал это», каждый
внес свою долю.
Мы должны, наконец, допустить двустороннее движение в
точке, где все соединяется. На первый взгляд, ничто на свете не звучит

ПИСЬМА К МАЛЬКОЛЬМУ
;'>/;;
пассивнее, чем «быть сотворенным». Разве это не значит, что когда-
то нас не было? Но для нас, разумных созданий, быть тварью —
значит и «быть действующей силой». У нас нет ничего, кроме того,
что мы получили. Но часть полученного — сила быть чем-то
большим, чем просто восприемник. Мы, несомненно, проявляем ее
главным образом через грехи. Но это только подтверждает мою
мысль, ибо Бог грехи прощает. Он бы этого не делал, если б мы их
не совершали. «На что и милость, как не на то, чтоб стать лицом к
вине?» В этом смысле действие Божие — следствие нашего
поведения, оно обусловлено и вызвано им. Значит ли это, что мы
способны «влиять» на Бога? При желании можно сказать и так. Тогда
придется перетолковать «бесстрастность», чтобы она это
допускала! Ведь мы знаем, что Бог прощает намного больше, чем позволяет
«бесстрастность». Я бы даже сказал, что прежде всех миров Его
провиденциальный и творческий акт (все они заключены в одном)
берет в расчет все ситуации, которые вызовут поступки Его тварей.
А если Он учитывает наши грехи, то почему не сказать, что Он
учитывает и наши просьбы?

374 limiiii (;n iiii.ii ЛЫОИС
X
понимаю, что ты имеешь в виду. Но согласись,
Писание ничуть не пытается защитить доктрину о
Божественной Бесстрастности. Мы все время видим,
что Бог гневается, сожалеет и даже «огорчается».
Пусть это аналогии — нельзя воображать, будто
можно, отказавшись от них, добраться до «чистой»
и буквальной правды. Аналогию заменит только
богословская абстракция. У абстракции же почти
абсолютно отрицательная ценность — через
прозаические экстраполяции она не дает нам делать из
аналогии глупые выводы. Абстрактное слово
«беспристрастный» само по себе никуда не приведет. Оно
может даже оказаться обманчивее безыскусного
представления Ветхого Завета о яростно
эмоциональном Иегове. Получится либо блеклое нечто,
либо «Чистый Акт», не способный учитывать
события в им же созданной Вселенной.
Я предлагаю два правила для экзегетики: 1)
никогда не понимать образы буквально; 2) если кажется,
что смысл образов (то, что они говорят нашему
страху и надежде, воле и привязанностям) расходится с
богословскими абстракциями, доверять всегда
смыслу. Ведь абстрактное мышление само есть сплетение
аналогий: мы описываем духовную реальность в
юридических, химических или физических терминах.
Разве они лучше чувственных, органических и
личностных образов Писания — свет и тьма, река и колодец,
зерно и урожай, господин и слуга, курица и цыплята,
отец и сын? В такой тучной почве следы Божий
заметнее, чем на скалах и пепелищах. То, что теперь зовут
«демифологизацией» христианства, вполне может
оказаться его «новой мифологизацией», только вместо
богатой мифологии будет бедная.

ПИСЬМА К МАЛЬКОЛЬМУ
:{75
Я согласен, что моя намеренно туманная фраза о том, что наши
молитвы «учитываются», — отход от прекрасного изречения
Паскаля («Бог установил молитву, чтобы даровать Своему Творению
высокую честь — быть причиной»). Но у Паскаля
причинно-следственная связь заходит слишком далеко: Бог оказывается
следствием. У меня есть основания для собственной, более сдержанной
формулировки. Считая наши молитвы просто «причинами», мы
предполагаем, что весь смысл просительных молитв — что-то получить.
На самом деле для духовной жизни в целом «учитывание молитв»
гораздо важнее их исполнения. Верующие люди говорят не о
«результатах» молитвы, а о том, что их молитву «услышали», на нее
«ответили». Кто-то сказал: «Просители хотят, чтобы их просьбу не
только исполнили, но и услышали». Это особенно верно, когда мы
просим у Бога — не занимаемся магией, а просим, потому что
верим. Отказ мы вынести можем, пренебрежение — нет. Другими
словами, наша вера способна выдержать много отказов, если это и
впрямь отказы, а не простое невнимание. То, что кажется с виду
камнем, будет для нас хлебом, если мы поверим, что в наши руки
его вложила рука Отца — как милость, как справедливость, или
даже как упрек. Он тверд и горек, но его можно разжевать и
проглотить. Но если, помолившись о желании сердца нашего, мы бы
это получили, а потом убедились, что тут — простое совпадение,
издержка провиденциального плана, то, что с виду казалось
хлебом, превратилось бы в камень. Красивый камень и, может быть,
драгоценный, но для души — несъедобный.
Нужно бороться против максимы Поупа:
... но знаем мы, что Он
Лишь через общий действует закон.
Странное дело: Попу и всем, кто с ним согласен, такое
философствование кажется прогрессивнее веры детей и дикарей (и
Нового Завета). Они думают, что оно не столь наивно и
антропоморфно. На самом деле здесь хитро скрыт более коварный
антропоморфизм.
Здесь подразумевается, что у Бога, как у нас, есть различие
между планом (или общим планом) и его нечаянными, но
неизбежными побочными продуктами. Что бы мы ни делали, возникает масса

;!,:<i
Клайв Стейплз ЛЬЮИС
последствий, которые в нашу задачу совсем не входили. Даже в
частной жизни это так. Кидая крошки птицам, я попутно кормлю крыс.
Тем более это верно в делах, касающихся управления. Руководство
колледжа переносит время обеда, чтобы прислуга могла раньше
уходить домой. Но мы нарушаем распорядок дня у всех студентов.
Одним новое расписание удобно, другим наоборот, но у нас нет особых
причин предпочитать первую группу второй. Новый распорядок
влечет за собой — ничего не поделаешь — непредвиденные и
нежелательные последствия.
Поуп думает, что так действует и Бог: у Него есть великий
замысел о вещах в целом. Что бы мы ни сказали, это ничего не изменит.
У Него мало (или вообще нет?) возможности принимать или даже
намеренно отвергать наши молитвы. Великий замысел путает
бесчисленные благословения и проклятия конкретным людям. Бог тут
ничего поделать не может. Это все — побочные продукты.
Я полагаю, что на вершине всеведения, всемогущества и
совершенной доброты различие между планом и побочным продуктом
полностью исчезает. Верю я в это потому, что даже у людей его тем
меньше, чем выше поднимаешься. Чем лучше ты составил план, тем
меньше в нем непредвиденных издержек, тем больше зайцев он
убивает одним ударом, тем больше нужд и интересов он удовлетворяет,
тем ближе он (вплотную не приблизиться никогда) к плану для
каждого человека. Трудные судебные дела ведут к изъятиям из закона.
Но оставим в покое управление. Разве гениальный поэт или
композитор меньше похож на Бога, чем правитель? Но у гения в
творчестве лишнего нет. Каждая нота, каждое слово не просто средство
или следствие. Ничто не присутствует единственно ради
остального. Если бы ноты и слова могли разговаривать, каждая бы сказала:
«Творец имел в виду меня и нашел мне всей силой своего гения
именно тот контекст, который мне необходим». И она была бы права —
при условии, что любая другая могла бы сказать не меньше.
Как истинному Творцу действовать через «общие законы»?
«Обобщают дураки», — сказал Блейк. Возможно, он перегнул палку. Но
обобщают те, у кого ограниченный разум. Обобщения — это
линзы, которыми приходится довольствоваться нашему уму. Как Богу
замутить абсолютную ясность видения подобными приспособлени-

ПИСЬМА К МАЛЬКОЛЬМУ
;$77
ями? Кому-нибудь еще придет в голову, что Богу нужны
справочники, или что, желая заняться лично мною, Он скажет: «Гавриил,
принеси-ка мне досье мистера Льюиса».
Бог Нового Завета, принимающий во внимание смерть каждого
воробья, не более, а намного менее антропоморфен, чем у Поупа.
Я не верю, что Бог — это администратор, который правит через
общие законы. Если Высший Промысел вообще есть, в мире все
провиденциально и всякий промысел особый. Согласно одному
старому благочестивому изречению, Христос умер не только для
людей вообще, но и для каждого человека в отдельности, как если бы
других не было. Неужели я не могу верить, что это относится и к
акту Творения, который, развернутый во времени, мы называем
судьбой или историей? Мир создан ради каждой человеческой души,
каждая душа — цель. Может быть, создан он и ради каждого зверя,
даже каждой частички вещества — ночное небо наводит на мысль,
что неживая природа имеет для Бога ценность, о которой мы не
догадываемся.
Если тебе интересно, почему я во все это верю, скажу лишь, что
нас и в заповеди, и примером учили молиться, а в мире, какой
получился у Попа, молитва бессмысленна. Возможно, Бог установил
молитву еще и для того, чтобы показать: ход событий не
управляется, как государство, он создается подобно произведению искусства,
в которое каждый вносит свой (и в молитве — сознательный) вклад.
В нем каждый — и цель, и средство. Раз я назвал молитву
средством, сразу добавлю, что она и цель. Отчасти мир сотворен, чтобы
можно было молиться; отчасти — чтобы были услышаны наши
молитвы за Джорджа. Но не будем говорить «отчасти». Шедевр
искусства создан ради всего, что есть, от плеска волны до полета
насекомого.

378
Клайв Стейплз ЛЬЮИС
XI
ы все о том же. Чем больше я смотрю на это, тем
меньше оно мне нравится. Как быть с трудностями,
которые оказываются настоящей пыткой, когда мы
молимся о милости? До сих пор мне не попадалось книги,
которая помогла бы мне в этом. А в своей способности
разобраться я так мало уверен, что, будь это
возможно, я, как говорится, не трогал бы спящую собаку. Но
собака не спит, не смыкает глаз. Она кусается, на нас
отпечатки ее зубов. Поэтому лучше поделиться тем,
что нас смущает. Утаив это друг от друга, мы не
скроем это от себя.
В Новом Завете могут смутить обещания, что мы
получим все, о чем молимся. Поразительнее всего Мк.
11:24 — нужно только верить, что получим. Видимо,
речь идет не об одних духовных дарах («все, чего ни
будете просить») и говорится не о вере в Бога вообще,
а о вере, что ты получишь то, о чем просишь. Не «либо
это, либо что-то гораздо лучшее», а именно то, о чем
молишься. Вдобавок к этому парадоксу есть еще один:
в греческом тексте стоит не будущее время
(«получите»), а аорист, eXafiete, что соблазнительно
перевести как «верьте, что вы получили это». Но последнюю
трудность я отметаю. Едва ли в арамейском языке есть
то, что мы, воспитанные на латинской грамматике,
зовем временами.
Как увязать это поразительное обещание а) с
очевидными фактами, б) молитвой в Гефсимании и (как
следствие той молитвы) общепринятым мнением, что
просить нужно с оговоркой («если будет воля Твоя») ?
Что касается (а), увертками не отделаться.
Каждая война, каждый голод, каждое бедствие, почти
каждая смерть — памятник неисполненной просьбе. В этот
самый миг тысячи людей в Англии видят как свершив-

ПИСЬМА К МАЛЬКОЛЬМУ
379
шийся факт именно то, против чего они днями и ночами молились,
изливали душу в молитве и, как они думали, с верой. Они искали и
не нашли. Они стучали, и им не отворили. «То, чего они ужасались,
постигло их».
О(б) говорят реже, но с ним трудностей не меньше. Как можно
одновременно иметь совершенную веру — не «ветром поднимаемую
и развеваемую» (Иак. 1:6), — что получишь то, о чем просишь, и
все же смиренно готовить себя к возможному отказу? Если ты
допускаешь возможность отказа, как ты можешь одновременно не
сомневаться, что тебе не откажут? Если такая вера у тебя есть, как
ты вообще можешь учитывать отказ?
Легко понять, почему о хвале и размышлениях пишут гораздо
больше, чем о «грубой» или «наивной» просительной молитве. Они
могут быть (думаю, так оно и есть) более благородными формами
молитвы. Но о них и писать куда легче.
Что касается первой трудности, я не спрашиваю, почему нам так
часто отказывают. В общем, всякому видно, что иначе и быть не
может. По невежеству мы просим то, что плохо для нас или для
других, или то, что принципиально невозможно. Кроме того,
исполнить молитву одного человека — значит отклонить молитву
другого. Здесь много такого, что сложно принять воле, но просто
понять разумом. Настоящая проблема не в этом, а в том, почему нам
столь щедро обещают обратное.
Стоит ли нам, приняв принципы Видлера, отбросить эти
смущающие обещания как «почтенные архаизмы», которые мы «переросли»?
Это было бы слишком просто, даже если бы иных возражений не было.
Вычеркивая все неудобные вещи, мы, несомненно, избавимся от
богословских затруднений. Но не будет решений и движения вперед.
Это прекрасно понимают авторы хороших детективов, не говоря уже
о ученых. Тревожный факт, кажущаяся нелепость, которую не
втиснуть ни в один известный синтез, — как раз то, что нельзя
игнорировать. Десять против одного, что здесь и зарыта собака. Пока мы
честно имеем в виду нерешенную проблему, надежда остается. Если мы
сделаем вид, что проблемы нет, надеясда пропадет.
Прежде чем идти дальше, я хочу сделать два чисто практических
замечания.

380
Клайв Огейплз ЛЫОИС
1. Эти щедрые обещания — самая неподходящая тема для
начала разговора о христианстве с ребенком или язычником. Помнишь,
что случилось, когда вдова стала внушать Геку Финну, что,
помолившись, он получит все, что хочет? Он попробовал и, что
неудивительно, больше о христианстве не вспоминал. Не надо думать, что в
Мк. 11:24 взгляд на молитву «наивный» или «примитивный». Если
этот стих — правда, это правда для очень продвинутых учеников.
Думаю, что к нашему (твоему и моему) состоянию это вовсе не
относится. Это не основание, а завершение. Для большинства из нас
гефсиманская молитва — единственный образец. Подождем
двигать горами.
2. Не надо поощрять в себе или других попытку войти в
субъективное состояние, которое в случае успеха назовем «верой»,
полагая, что оно влияет на результат. Мы, наверное, все делали это
детьми. Но состояние ума, которое может дать страстное желание и
богатое воображение, — не вера в христианском смысле, а
психологическая гимнастика.
По-видимому, такие обещания о молитве с верой относятся к
степени или виду веры, которой нет у большинства верующих. Но
Бог, я надеюсь, принимает и гораздо меньшую веру, которая
взывает: «Помоги моему неверию», — и творит чудеса. Отсутствие веры
в то, что молитва исполнится, даже не всегда грех. Ее не было у
Господа, когда он молился в Гефсимании.
Как и почему такая вера бывает (пусть не всегда) у
совершенного просящего? Мы (или я) можем только предполагать. Мне
кажется, это происходит, только если молящийся просит как соработ-
ник Божий — о том, что необходимо для совместной работы. Это
молитва пророка, апостола, миссионера, целителя. Она обладает
уверенностью, которая оправдана событиями. Как нас учат, слуга
отличается от друга тем, что не посвящен в замыслы господина. Для
него «приказ есть приказ». О планах он может лишь строить
догадки. Но соработник, спутник или (осмелюсь ли?) коллега Божий
иногда так связан с Ним, что получает частицу Его всеведения.
Тогда вера — «уверенность в невидимом».
Как друг выше слуги, слуга выше просителя — того, кто молится
от своего имени. Просить не грех. Господь умалился до того, что

ПИСЬМА К МАЛЬКОЛЬМУ
381
просил за Себя в Гефсимании. Но при этом уверенность в воле Отца
отступает.
Мы обычно просители, нам и до слуг далеко. Значит, напрасно
воображать, что у нас есть не иллюзорная (или правильная по
случайности) уверенность в событии, о котором мы молимся. Наша
задача, видимо, в том, чтобы обрести и сохранить веру менее
высокого уровня: что Бог слышит наши молитвы, и даже если не
удовлетворяет, то учтет их; наконец, что просто есть Слышащий. Ведь
по мере того, как положение становится все бедственнее,
вторгаются страхи. Не говорили ли мы сами с собой в пустой Вселенной?
Тишина так выразительна, а ведь мы так много молились.
Что ты скажешь об этом? Я высказал лишь догадки.

:$К2
liiaiiu Огейплз ЛЫОИС
XII
Я тоже не знаю книги о молитве, которая толком
помогла бы людям вроде нас. Есть много маленьких
молитвенников. Они хороши для тех, кто согласен с
Розой Маколей, но нам они зачем? Не эти слова мы
ищем! Есть еще книги молитв, в которых много
монастырского. Даже «Подражание Христу» иногда до
смешного не про нас. Автор думает, что нас тянет
болтать на кухне, в то время как следовало бы
находиться в келье. У нас обратное искушение: сидеть в
кабинете, когда надо болтать на кухне. (Может,
ситуация бы изменилась, будь наши кабинеты холодны, как
те кельи.)
Мы с тобой — люди предгорий. В те счастливые
дни, когда мои ноги были покрепче, я любил гулять
на холмах и даже в горах. Альпинистом я, однако, не
был. Меня на это не хватало. Вот и сейчас я не
посягаю на мистические высоты. С другой стороны, у
некоторых уровень молитвенной жизни еще ниже, чем
у нас. Дело не в том, что они сами хуже — они,
может быть, даже лучше. Но их молитва удивительно
примитивна.
Узнал я это совсем недавно от нашего викария. Он
говорит, что, по его опыту, для большинства
прихожан молитва — повторение небольших правил,
которым их в детстве научили мамы. Интересно, как это
могло получиться. Каются же они в чем-нибудь, да и,
наверное, благодарят Бога! Это часто славные люди,
но, видимо, «религия» у них напрочь отделена от
«настоящей жизни» и ничуть не религиозна.
Хорошая книга о молитве нужна, но я не буду ее
писать. Одно дело сверять наблюдения с другом с
предгорий, другое — учить других. С моей стороны было
бы дерзостью учить других, как им молиться.

ПИСЬМА К МАЛЬКОЛЬМУ
Ж
Мистические высоты — пики и ледники — мне и не разглядеть.
Скажу лишь одно: во-первых, вряд ли всех туда зовут. <<А если бы не
так, Он сказал бы нам».
Второе. Нам часто говорят: у мистиков может быть разная вера,
но в конечном счете все они находят одно и то же, причем то, что
они находят, имеет мало отношения к учению конкретной религии
(христианства, буддизма или неоплатонизма). Сам опыт
свидетельствует, что мистика — единственное реальное соприкосновение с
невидимым. Согласие же мистиков подтверждает, что они
сталкиваются с чем-то объективным. Поэтому мистика — единственная
подлинная религия. Остальные религии — самообман или разные
врата в запредельную реальность.
Когда он съел ядро ореха.
Как не отбросить скорлупу?
Это рассуждение мне не совсем по душе. Сходство
действительно есть, но вправду ли Плотин, Юлиания Норичская и св. Иоанн
Креста нашли «одно и то же»? Единственное, что их объединяет, —
временный выход за рамки обыденного восприятия мира, за рамки
дискурсивного мышления. Ценность этого отрицательного опыта
зависит от природы опыта положительного, которому отрицание
освобождает место. Но разве не очевидно, что отрицательный опыт
всегда выглядит похоже? Я думаю, пустые бокалы чувствовали бы
одно и то же, если бы могли чувствовать. Но в одни нальют вино,
другие разобьются, третьи останутся пустыми. И в море уходят
многие — странники, торговцы, моряки, пираты, миссионеры. Они
находят «одно и то же»: исчезает вдали земля, отстают чайки, в лицо
дует соленый бриз. Но для одних путешествие полезно и законно, а
для других нет, и судьба у всех разная.
Я не хочу сказать, что мистический опыт — иллюзия. Он
показывает, что и до смерти мояшо выйти из привычных декораций «мира сего».
Выйти можно, но куда? Все равно что спросить любого англичанина:
«Что найдешь, уйдя в море?» — «Все на свете, даже могилу на дне.
Только не Англию». Мистическое путешествие будет законно,
безопасно и полезно не потому, что оно мистическое, а только в том случае,
когда чисты помыслы странника и верен его курс, когда есть благодать
от Бога. Не мистика должна оценивать религию, а религия мистику.

384
Клайв Стейплз ЛЬЮИС
Да, мистику дьявольскую или наркотический бред
самонаблюдение не всегда отличит от опыта великих христианских мистиков.
Все отъезды похожи друг на друга; важно, куда ты попадаешь.
Святой, становясь святым, доказывает, что его мистика (не все
святые — мистики) привела куда надо. То, что он мистик, само по себе
не говорит о его святости.
Ты спросишь, почему сильное желание заглянуть за сцену не
сделало меня мистиком. Это был бы худший из мотивов. Святой может
увидеть «розу жизни вечной» еще при этой жизни. Но это не
самоцель, в плавание он отправился из смиренной и жертвенной любви.
Может возникнуть (у меня, к примеру) стремление совсем не
телесное, которое все же, по апостолу Павлу, не «Дух», а «плоть».
То есть бывает импульсивное, упрямое и жадное стремление к
духовному. Как и все наши желания, это плоть, которую нужно
распять. Но после распятия оно может восстать из мертвых и
сделаться частью нашего блаженства.
Теперь о другом. Я тоже заметил, что молиться за других легче,
чем за себя. По-твоему, это показывает, что мы созданы для
милосердия. Боюсь, однако, что есть менее оптимистичные объяснения.
Во-первых, я часто молюсь о других, вместо того чтобы им
помогать. Помолиться за человека куда легче, чем его навестить.
Во-вторых, смотри, как бывает: молюсь я об избавлении его от каких-то
грехов (перечень составить нетрудно). Здесь все зависит от Божьей
благодати и от него. Начни я молиться о своих грехах, нужно будет
самому измениться. Неудивительно, что мы не любим признавать
свои грехи.
Между тем список людей, за которых надо молиться, все время
растет. Это бремя старости, угрызения совести не дают его
сократить. Я имею в виду именно «угрызения», а не просто совесть. Вряд
ли мы обязаны за всех всю жизнь молиться. Но когда дело доходит
до того, чтобы не помянуть какого-то человека теперь, в этот самый
день, становится нелегко. Список растет, и его все сложнее не
просто проговаривать. Но здесь, кажется, есть один любопытный
закон. Ты не замечал, что, когда сосредоточен на Боге, ты
автоматически думаешь о том, о ком молишься, — и никогда не наоборот?

ПИСЬМА К МАЛЬКОЛЬМУ
385
XIII
олько что отыскал в одной из старых записных
книжек любопытное стихотворение. Оно имеет некоторое
отношение к тому, о чем мы говорили недели две
назад — о страхе, что нас никто не слушает и что
молитва лишь монолог. Неизвестный автор берет быка за
рога. «Что ж, допустим», — говорит он.
Они примнившимся зовут
Мой разговор с Тобой,
Как будто грежу наяву
И слышу голос свой.
Но только неизвестно им,
Что сердце не молчит,
Да, я несказанным томим,
Но высохли ключи.
Тогда, в безводной тишине,
Где родникам не течь,
Ты в сердце вкладываешь мне
Неведомую речь.
И нас не двое. Тщетность слов.
Тебе не нужно их.
Не грежу я, один из снов
Непознанных Твоих.
Концовка звучит пантеистически, и слово «снов»,
возможно, вставлено для рифмы. Но разве он не прав,
что совершенная молитва — монолог? Если в
человеке говорит Святой Дух, то в молитве Бог говорит с
Богом! И все же молящийся не становится «одним из
снов». Как ты сам сказал, Бог и человек не исключают

386
Клайв Огейплз ЛЫОИС
друг друга, можно говорить и «это сделал Бог», и «это сделал я».
В точке их соприкосновения непрерывно свершается таинство
творения, вневременное для Бога и неотделимое от времени для человека.
Помнишь две максимы Оуэна? Того, для кого Бог не Иной,
верующим не назовешь. С другой стороны, если для меня Бог — иной
в том же смысле, что и другие люди и предметы, я впадаю в
идолопоклонство, осмеливаюсь считать Его бытие параллельным
своему. На самом же деле Он — основа нашего бытия, Он всегда и в
нас, и на противоположной стороне. Мы реальны только в той мере,
в какой эту реальность получаем от Него — каждую секунду,
каждое мгновение. Чем глубже в нас лежит источник молитвы и любого
другого действия, тем больше он — от Него. Это не значит, что наше
участие меньше. Скорее, оно даже больше, когда и участие Бога
больше. Арнольд говорит, что мы отделены друг от друга, как
островки в «жизненном море». Но мы не можем таким же образом быть
отделены от Бога: нас просто бы не стало.
Сразу возникает вопрос: говорит ли Бог в лжеце или в
кощуннике? В некотором смысле — почти «да». Без Бога он вообще не
мог бы говорить. Нет слов, не берущих начало в Слове, и нет
действий, не берущих начало в Том, кто есть Actus purus. Как же
быть с тем, что говорит богословие о мерзости греха? Мне
кажется, выход один: помнить, что любой грех — искажение энергии,
которую вдохнул в нас Бог. Если бы мы все не испортили, эта
энергия распустилась бы дивным цветком одного из тех действий, о
которых верно сказать и «это сделал Бог», и «это сделал я». Мы
отравляем вино, льющееся в нас из божественного сосуда. Он
хочет создать с нашей помощью Музыку, но мы фальшивим. Он
хочет нарисовать автопортрет, мы превращаем его в карикатуру.
Поэтому любой грех — святотатство.
Мы, конечно, должны отличать онтологическую неразрывность
Творца и твари, которая как бы «задана» отношением между ними,
от единения воль, которое достигается по Божьей милости и святой
жизнью. Насколько я понимаю, онтологическая неразрывность
неизменна, она существует между Богом и нечестивцем (или
дьяволом) не меньше, чем между Богом и святым. «Куда пойду от Духа
Твоего? Сойду в преисподнюю, и там Ты».

ПИСЬМА К МАЛЬКОЛЬМУ
Везде, где есть хоть какая-то молитва, есть и стремление, пусть
очень слабое, ко второму состоянию, единению воль. То, что Бог
хочет сделать или сказать через человека, возвращается к нему с
искажением. Но это искажение не бывает полным.
Кажется, тебе не нравится «окольность» пути. Ее и впрямь легко
выставить в смешном свете: с какой стати Богу разговаривать с
самим собой через человека? Я задам встречный вопрос: с какой
стати Ему вообще что-то делать через Свои творения? С какой стати
Ему долгим путем, через труды ангелов и людей (всегда
недостаточно покорных и умелых), деятельность неразумных и
неодушевленных существ, идти к тому, чего, казалось бы, можно сразу и в
совершенстве достичь простым «Да будет...»?
По-видимому, творение неотъемлемо связано с передачей
полномочий. Бог ничего не делает Сам из того, что могут сделать Его
создания. Ему свойственно давать, но Ему нечего дать, кроме Себя.
А обрести Его — значит делать Его дела через то, что Он сотворил, в
каком-то смысле даже быть Им.
В пантеизме Бог есть все. Но весь замысел творения состоит в
том, что Он не пожелал быть всем. Он хочет быть «всем во всем».
Говоря все это, очень важно не смазать различие между
сотворением человека и Боговоплощением. Я представляю себе ситуацию
примерно так. При сотворении Бог делает, изобретает человека, Его
Слово вводит человека в природный мир. В Воплощении Бог Сын
принимает тело и человеческую душу Иисуса, а через это — всю
окружающую природную среду. Сказать, что «Он сошел с небес»,
по сути то же, что и «Небеса приняли в себя землю». Они приняли в
себя землю, поэтому Бог знает изнутри трудовой пот, стертые от
ходьбы ноги, отчаяние, боль, сомнение и смерть. Чистый свет
воссиял на земле, и тьма, принятая в сердце Божье, оказалась
поглощенной. Где может утонуть тьма, как не в нетварном свете?

388
Клайв Огейплз ЛЬЮИС
XIV
е могу согласиться, что, говоря о Боге, «изобретающем»
(даже «изрекающем») тварей, я делаю менее
отчетливым понятие творения. Я просто пытаюсь через
отдаленные аналогии наполнить его содержанием.
Конечно, мне известно, что «сотворил» значит «сделал из
ничего», ex nihilo. Но я это понимаю как «не из
предшествующего материала». Ведь быть не может , что
Бог сотворил то, о чем не помышлял, или наделил
тварей качествами и достоинствами, которых у Него
самого нет. Даже наш труд ближе всего к творчеству,
когда мы «все взяли из головы».
В теорию эманации я не верю. Эманация — это
«выливание через край», «излияние», то есть нечто
непроизвольное. В отличие от нее, «изобретение» и «изрека-
ние» — акт.
Этот акт, как он есть для Бога, всегда остается
тайной для человека. Мы, даже поэты, музыканты и
изобретатели, никогда не творим по-настоящему; мы
только строим, причем у цас\есть строительный материал.
Об акте творения приходится судить, основываясь на
отношении твари к Творцу.
Даже язычники знали, что любой нищий у порога
может оказаться переодетым богом. Притча об овцах
и козлах — комментарий нашего Господа. То, что ты
делаешь (или не делаешь) для нищего, ты делаешь или
не делаешь для Него. Пантеисты довели это до
крайности: люди — лики Божества, чуть ли не Его
сценические роли. Другая крайность у законников: в силу
некой юридической фикции, Бог «зачтет» благодеяние
нищему как благодеяние Себе. Сам Господь сказал, что
и меньшие из людей — Его «братья», поэтому все это
дела «внутрисемейные». В каком же смысле мы Ему
братья? Биологическом, потому что Иисус — Человек?

ПИСЬМА К МАЛЬКОЛЬМУ
Ж,
Онтологическом, потому что свет светит всем? Или Он просто
любит нас, как братьев? (Ясно, что речь не только о праведниках.)
Впрочем, может ли быть, что лишь одно из этих определений
«правильно», а другие — нет? По-моему, это было бы невероятно. Пока
я не могу говорить более уверенно.
Кстати, я согласен с Оуэном: все твари, от ангела до атома, иные,
чем Бог, причем эта инаковость ни с чем не сравнима, не
соизмерима. Само слово «быть» нельзя применить к Богу в том же смысле, что
и к Его творениям. Более того, ни одна тварь не отлична от Него в том
же смысле, в каком она отлична от других. Он пребывает в них, как
они не могут пребывать друг в друге. Он в каждом как почва и
корень, неиссякаемый источник существования. В хороших, разумных
тварях — как свет; в плохих — как огонь, сначала тлеющая тяжесть,
потом палящая горечь нежеланного и неизбежного присутствия.
Поэтому о всякой твари можно сказать: «Это тоже Ты, но и это
не Ты».
Простой вере это дается удивительно легко. Однажды я
разговаривал с европейцем, видевшим Гитлера, которого он по всем
человеческим меркам должен был ненавидеть. «Как он выглядел?» —
спросил я. «Как все люди, — ответил он. — Как Христос».
Мы бьемся по крайней мере на двух фронтах. С пантеистами
приходится подчеркивать индивидуальность и относительную
независимость тварей. С деистами — присутствие Бога в соседе, собаке
и капустной грядке.
По-моему, гораздо мудрее говорить не о «вездесущии», а о
присутствии Его в конкретных вещах. Иначе кто-нибудь по наивности
решит, что Бог распространен повсюду, словно газ. Иначе может
стереться грань, та истина, что Бог присутствует в каждой вещи, но
по-разному: в человеке не так, как в Святых Дарах, в грешнике не
так, как в праведнике, в звере не так, как в человеке, в дереве не
так, как в звере, в камне не так, как в дереве. Здесь есть парадокс.
Чем выше тварь, тем больше и тем меньше в ней присутствия Бо-
жия: больше через благодать и меньше (Он умаляет Себя) — как
просто силы. Через благодать Он дает высшим тварям способность
желать того же, что и Он («и владеть небольшими трезубцами»);
низшие твари исполняют Его волю автоматически.

390
Клайв Стейплз ЛЬЮИС
Хорошо, когда есть особо священные места, предметы и дни. Без
этих фокусных точек-напоминаний вера в то, что все свято и
исполнено Божественного присутствия, быстро выродится в простую
сентиментальность. Другое дело, что эти священные места, предметы и
дни иногда перестают напоминать и даже заставляют забыть, что вся
земля —Святая Земля и каждый куст —Неопалимая Купина. Тогда
святыни вредят. Поэтому «религия» и нужна, и всегда опасна.
Бёме советует ежечасно «воспарять надо всякой тварью». Но,
чтобы найти Бога, совсем не обязательно покидать тварей.
Присутствия Божия можно не замечать; уйти от него нельзя. Мир полон
Им. Бог всюду появляется incognito. Это incognito не всегда трудно
распознать. Настоящая трудность состоит в том, чтобы о нем не
забыть, чтобы к нему прислушаться, пробудиться, а главное, чтобы
не заснуть опять.
Как ни странно, в этой вере меня укрепляет очень грустный факт:
сознание Божьего присутствия часто неприятно. Когда я начинаю
молиться, Он может ответить, и, наверное, отвечает: «Ты так долго
меня избегал». Бог приходит не только чтобы поднять, но и чтобы
низвергнуть, отказать, чтобы упрекнуть и помешать. На молитву
«Сохрани нас во всех делах наших» Он часто отвечает так, словно
мы говорим: «Сохрани нас от дел наших». Присутствие, которого
мы сознательно избегаем, часто, как нам известно, это Его
присутствие в гневе.
Но из такого зла вырастает добро. Если бы я никогда не избегал
Его, то подозревал бы, что, радуясь Ему, выдаю желаемое за
действительное. Это, кстати, объясняет, почему попытки сделать из
христианства религию чистого утешения и выбросить все
трагическое — такие блеклые. Настоящая вера в них невозможна.
Запутавшиеся и смущенные, мы в глубине души понимаем: то, что всегда
нам приятно, не имеет объективной реальности. Такова уж
природа реальности — у нее острые углы и шероховатые поверхности,
она сопротивляется. Лишь во сне не ушибешь ступни и не
разобьешь колени. Мы с тобой узнали счастливые браки. Но как не
похожи оказались наши жены на возлюбленных из наших юношеских
грез! Они не так приспособлены под все наши желания и именно
поэтому (в числе остального) несравненно лучше.

ПИСЬМА К МАЛЬКОЛЬМУ
391
Рабский страх, конечно, низшая из форм религии. Но бог,
который ни при каких обстоятельствах не станет причиной даже для
рабского страха, безопасный бог, ручной бог — фантазия, и
здравый ум ее быстро разоблачит. Я не встречал людей, которые,
совершенно отрицая существование ада, имели бы живую и
животворящую веру в рай.
Я знаю, бывает вера в ад и рай, которая религиозной пользы не
приносит. Бывает вера, для которой эти духовные реальности
(скорее, впрочем, пародии на них) — предмет чисто плотских,
корыстных, эгоистичных страхов и надежд. Глубинные уровни, которых
может жаждать или страшиться только бессмертный дух, вообще
не затрагиваются. К счастью, такая вера очень хрупка. Теологи
часто упражняли красноречие, пробуждая такой страх, и сами же
простодушно жаловались, что эффект от проповеди длится всего
несколько часов.
Душа, однажды пробужденная, задетая, возвышенная жаждой
Бога, непременно (мне кажется) боится Его потерять.

392 luaiiu Сгемщ ЛЫОИС
XV
не сразу сообразил, что Бетти — молчаливая третья
сторона в нашем разговоре. Мог бы догадаться! С
«молчаливой женщиной» ее не сравнит и худший враг
(помнишь ночь в Маллингаре?), но ее молчание в
течение наших долгих споров красноречиво,
выразительно и даже диалектично. Наверняка она приготовила
веник, чтобы вымести поломанные нами предметы.
Сейчас она права. Почему, думает она, все, что у
большинства христиан просто, у меня так запутано? Если
ты веришь в Бога, что может быть проще и
естественнее, чем обратиться к Нему?
Так оно и есть. Но ведь человек человеку рознь. Я из
интеллигентов, которые стали христианами довольно
поздно. Нам трудно начать с простоты и
непосредственности: одним прыжком в детство не вернешься. Это
может быть фальшиво, как викторианская готика. Мы
не начинаем с простоты, а долго и трудно идем к ней.
Мне часто приходится проходить этим долгим
путем перед началом молитвы.
Св. Франциск Сальский начинает каждое
молитвенное размышление с указания: Mettez-vous en la
presence de Dieu. Интересно, много ли придумали
способов это сделать. Если я, например, попытаюсь
выполнить это по рецепту Бетти, «просто», получится вот
что. У меня в мыслях возникнут два призрачных
образа: яркое пятно вместо Бога и то, что я называю
«собой». Но что толку притворяться? Я ведь понимаю,
что все это игра воображения. Подлинное «я»
выстроило эту конструкцию из разных психологических
обрывков.
Значит, сперва надо избавиться от «яркого пятна»,
говоря высокопарно — разрушить идол.
Возвратиться к тому, что хоть отчасти обладает реальностью: вот

ПИСЬМА К МАЛЬКОЛЬМУ
:т
стены комнаты, вот я. Однако и то и другое — лишь фасад
непостижимой тайны.
Стены, скажут мне, материя. А физики объяснят: это — нечто
такое, что нельзя представить, а можно лишь описать
математически, напомнят про энергии и искривление пространства. Это тайна.
Если я проникну в нее достаточно глубоко, то, возможно, достигну
абсолютной реальности.
Наконец, что такое «я»? Фасад того, что я называю сознанием.
Цвет стен я объяснить еще могу. Другое дело — то, что я зову
своими мыслями. У меня не получается одновременно думать и
анализировать то, как я думаю: как только начинаю анализировать, мысль
исчезает. Но, допустим, мне удастся исследовать, как я думаю.
Мысли окажутся лишь тонкой оболочкой, под которой скрыты
огромные глубины. Это мы знаем от психологов. Здесь они правы.
Ошибаются они в другом, когда недооценивают глубину и многообразие
содержания. Помимо темных туч есть и ослепительный свет. Если
все чарующие видения и впрямь лишь проявление сексуальной тяги,
где тот таинственный художник, который из столь однообразного и
серого материала создает яркие и многообразные полотна? Есть и
глубины времени, и моего прошлого, уходящие к предкам и
эпохам, когда человека еще не было.
И у этих глубин есть дно, и я достиг бы его, если бы проник
достаточно глубоко.
Лишь так, разбив идолы, я могу последовать указанию св.
Франциска. Любая тайна, любая таинственная тропа, если я пройду по
ней до конца, приведет меня туда, где нечто непредставимое
выходит из рук Божьих. Индус, глядя на материальный мир, скажет:
<<Я есть это». Я говорю: «И это, и я растем из одного корня». Слово,
от Отца исходящее, создало обоих и сделало одного субъектом, а
другое объектом.
А зачем, спросишь ты, все это? Могу говорить только за себя:
так я укрепляю молитву в существующей реальности. Всегда, разве
только не во сне, происходит эта конфронтация между субъектом и
объектом. Я не хочу воображаемой встречи с Богом, не хочу
воображать, что я ангел или что Богочеловек вошел в комнату. Мне
нужна встреча реальная. Для меня Бог не «там, наверху» и не «там, за

394
Клайв Огейплз .11)10ПС
пределами». Бог действует здесь как основа моего бытия. Он
действует и «там» как основа окружающей меня материи. Он
охватывает и объединяет нас в каждодневном чуде конечного сознания.
Оба фасада («я», как я его воспринимаю, и комната) мешали
мне, пока я принимал их за окончательную реальность. Как только
я понял, что они лишь фасад, поверхность, они стали помогать.
Понимаешь? Ложь обманывает, пока в нее веришь. Распознанная
ложь — это реальность, реальная ложь, и может быть весьма
поучительной. Сон перестает быть обманом, когда мы просыпаемся,
но не обращается в ничто. Мы его воспринимаем как реальный сон, и
он тоже может быть поучителен. Театральные декорации — не
настоящие лес или гостиная, они настоящие декорации, может быть,
даже хорошие. (Лучше вообще не спрашивать: «Настоящее ли это?»
Все настоящее. Вопрос в том, что именно настоящее: настоящая змея
или белая горячка?) Предметы вокруг меня и мое представление обо
«мне» обманут, если принять их за чистую монету, если я увижу в них
конечный продукт божественной деятельности. Именно так
встречаются творение материи и творение ума, и круг замыкается.
Можно это выразить иначе. Я назвал окружающую материю
театральной декорацией. Декорация — это не сон и не ничто. Но если
ты ткнешь в нее стамеской, ты получишь не куски кирпича или
камня, а дыру в холсте, а за ней — темноту и ветер. Так и с материей.
Начав изучать ее природу, ты не обнаружишь ничего из того, чем
считает ее воображение, а только сплошную математику. Из этой
физической реальности, которую и представить невозможно, мои
органы чувств отбирают несколько стимулов. Они преобразуют их
в ощущения, как бы символически изображают их ощущениями,
которые совершенно не похожи на реальность материи. Моя
способность к ассоциациям, во многом направляемая практическими
потребностями и находящаяся под влиянием воспитания, сплетает
узелки, которые я называю «вещами» и обозначаю
существительными. Из всего этого я выстраиваю небольшие, но добротные
декорации — холмы, луга, дома и все остальное. На фоне этих
декораций я играю роль.
Слово «роль» вполне сюда подходит. Ведь то, что я для
практического удобства называю «собой», тоже театральный реквизит.

ПИСЬМА К МАЛЬКОЛЬМУ
Ж)
Образ «я» складывается главным образом из воспоминаний,
отражения в зеркальце для бритья и не слишком успешных попыток
«интроспекции». Обычно я называю эту конструкцию «собой», а
театральную сцену — «реальным миром».
Момент молитвы для меня предполагает осознание, вновь
пробужденное осознание того, что и этот «реальный мир», и «реальное
я» — далеко не предельная реальность. Пока я во плоти, я не могу
уйти со сцены, отправиться за кулисы или усесться в партере. Но я
могу помнить, что такие вещи существуют. Кроме того, я способен
помнить, что под гримом выдуманного героя — клоуна или
супермена — скрывается настоящая личность с реальной жизнью.
Выдуманный герой не мог бы ходить по сцене, если бы за ним не
скрывался реальный человек; если бы настоящее и неведомое «я» не
существовало, я бы даже не мог ошибаться, думая о воображаемом «я».
В молитве это подлинное «я» пытается, наконец, высказаться от
самого себя, обращаясь не к другим актерам, а...как мне Его назвать?
К Автору — Он всех нас придумал? К Режиссеру — Он всем
руководит? К Зрителю — Он смотрит спектакль и будет судить о нем?
Я не пытаюсь убежать из пространства, времени и своего
положения твари. Задача гораздо скромнее: снова пробудить осознание
всего этого. Если получится, не нужно будет куда-то уходить. В
каждое мгновение может явиться Бог — вот святая земля, и куст горит,
не сгорая.
Конечно, здесь возможен любой успех и любой провал. Молитва
начинается со слов: «Пусть говорит подлинное «я», и пусть оно
говорит именно с Тобой». Бесчисленны уровни, на которых мы
молимся. Эмоциональной силе не всегда сопутствует духовная глубина.
Если нам страшно, мы можем молиться искренне, но честная
эмоция — иногда только страх. Один Бог способен черпать из нашей
глубины. С другой стороны, Бог всегда действует как иконоборец,
из милости сокрушая каждое наше представление о Нем. Лучший
результат молитвы — мысль «я и не подозревал... мне и в голову не
приходило». Наверное, именно в такой миг Фома Аквинский
сказал о своем богословии: «Оно — как солома».

Ж Kjiaiin Oreiiii.u ЛЫОИС
XVI
не хочу сказать, что «яркое пятно» — это все мое
понятие о Боге. Просто нечто подобное возникает, когда
я начинаю молиться, и не исчезает, если я не
прилагаю усилий. «Яркое пятно», конечно, не лучшее
описание. Но такую расплывчатую вещь хорошо не
опишешь. Хорошее описание будет и неверным.
Бетти советует: используй образы, как все прочие
люди. Это мне мало помогает. Да и какие образы она
имеет в виду? Образы во внешнем мире, вещи из
дерева или гипса или мысленные образы?
Что касается первых, то она ошибается: впасть в
идолопоклонство я не боюсь. Людям вроде нас оно вряд
ли грозит. Мы не забудем, что перед нами лишь кусок
материи. Но польза от них для меня — очень
ограниченная. Я думаю, что просто сосредоточить взгляд на
чем-нибудь (годится почти все) уже помогает
концентрации. Зрительная концентрация — символ и
подмога умственной. Это один из способов, которыми тело
действует на душу. Похожий эффект дают очертания
хорошо, без излишеств построенной церкви,
приковывая взгляд к алтарю.
Вот, наверное, и все, что делает для меня образ.
Попытайся я выжать из него побольше, он мог бы
помешать. Прежде всего, у него есть художественные
достоинства или, что вероятнее, недостатки. И те и
другие отвлекают. Кроме того, достоверных
изображений Отца и Духа нет. Значит, это обычно будет
образ Христа. Постоянно молиться только Ему — то, что
называют «Христопоклонством». Такая религия по-
своему ценна, но не Он ей учил.
С мысленными образами, помимо этой, возникает
дополнительная трудность. Св. Игнатий Лойола,
кажется, советовал ученикам начинать молитвенные
S

ПИСЬМА К МАЛЬКОЛЬМУ
397
размышления с compositio loci. Надо как можно детальнее
представить себе любую евангельскую сцену, например Рождество или брак
в Кане Галилейской. Один из его английских последователей даже
советует почитать, «что написано у хороших авторов» про
топографию, «высоту холмов и расположение городов». Такой метод по
целым двум причинам — не для меня.
Во-первых, я живу в век археологии. В отличие от св. Игнатия,
нам нелегко мысленно перенести в древнюю Палестину одежду,
мебель и утварь нашего времени. Я буду знать, что ошибаюсь, что
моему северному воображению не представить даже небо и солнечный
свет тех широт. Можно, правда, прикинуться, что я этого не знаю.
Но тогда все духовное упражнение будет отчасти притворством.
Вторая причина важнее. Св. Игнатий — замечательный мастер,
несомненно, знавший, что нужно его ученикам. Судя по всему, у
них было слабое воображение, которое следовало стимулировать.
У нас — противоположная беда. Мы можем признаться в этом друг
другу, ибо в наших устах это не хвастовство, а покаяние. Мы
согласны, что сила воображения (точнее, насилие над ним) не
Воображение в высоком смысле слова, отличающее гениальных
писателей и чутких читателей. Держи мы такую «силу воображения» в
строгой узде, она иной раз могла бы послужить подлинному
Воображению. К сожалению, чаще всего она только мешает.
Начав с compositio loci, я бы не добрался до собственно богомыс-
лия. Картинка становилась бы все детальнее и детальнее, все
меньше отношения имея к духовности.
Есть, впрочем, один мысленный образ, который не соблазняет
уходом в мелочи. Это Распятие, если забыть, каково оно на
картинках, и представить его в кровоточащей исторической реальности.
Но духовная ценность этого образа меньше, чем можно подумать.
Раскаяние, сострадание, благодарность — все полезные эмоции
подавляются. Физический ужас просто не оставляет для них места.
На этом образе следует иногда останавливаться, но жить с ним
невозможно. Он был редким мотивом в христианском искусстве, пока
люди видели настоящие распятия. Что касается многих гимнов и
проповедей о Распятии — все про кровь, словно это главное, — их
авторы, должно быть, настолько выше меня, что для меня недося-

398
Клайв Огейпла ЛЬЮИС
гаемы, или начисто лишены воображения. (Иногда между нами
лежат обе эти пропасти.)
С другой стороны, мысленные образы играют в моих молитвах
важную роль. Думаю, без них не обходится ни одно проявление моей воли,
ни одна мысль, ни одно чувство. Но, кажется, от них больше пользы,
когда они мимолетны и обрывочны: поднимаются и лопаются, как
пузырьки в бокале шампанского, или кружатся, как грачи в ветреном
небе, противоречат (логически) друг другу, как метафоры пылкого
поэта. Стоит остановиться на одном образе, он умирает. Как это у Блей-
ка про радость? «На лету целуй ее». Образы дают мне многое,
качественно походя больше на прилагательные (по-моему, так реальнее), чем на
существительные. Вообще, мы слишком почитаем существительные и
то, что они, по-нашему, обозначают. Мой самый глубокий и ранний опыт
носит преимущественно качественный характер. Ужасное и прекрасное
старше и солидней ужасных и прекрасных вещей. Если бы
музыкальную фразу мояшо было перевести в слова, она бы стала
прилагательным. Платон был мудрее, чем думают, коща возвышал абстрактные
существительные (то есть прилагательные под видом существительных),
полагая их высшими реальностями — формами.
Я хорошо знаю, что в логике Бог есть сущность. Но и здесь
оправдана моя жаяеда качества: «Благодарим Тебя за Твою великую
славу». Он — эта слава. То, что Он есть (качество), — не абстракция по
отношению к Нему. Бог, конечно, Личность, но Он и гораздо
больше, чем личность. Говоря осторожнее, к Нему неприменимо наше
различие между «вещами» и «качествами», «сущностями» и
«отношениями». Возмояшо, и к созданному Им миру это прнпменимо намного
меньше, чем мы думаем. Возможно, это лишь часть декораций.
Волна образов, выплескивающихся из молитвы, — мимолетных,
исправляющих, очищающих, оживляющих друг друга — чаще, я
думаю, встречается при хвале, чем в молитвах просительных. О
последних мы, пожалуй, поговорили достаточно. Но я не ясалею: они —
верная отправная точка, они поднимают все проблемы. Попытайся кто-
нибудь перейти к высшим ступеням (или обсуждать их), минуя
турникет, я бы ему не поверил. «Высшее не стоит без низшего». Презрение к
просительной молитве может быть знаком не особой святости, а просто
маловерия и нежелания спросить: «Разве я делаю это только ддя себя?»

ПИСЬМА К МАЛЬКОЛЬМУ
39!
XVII
Забавно, что ты спрашиваешь мое мнение о молитве как
хвале и преклонении. На лесной прогулке ты когда-то
сам меня научил почти всему, что я знаю. Неужели ты
забыл?
Именно от тебя я узнал замечательное правило:
начинай с того места, где находишься. Раньше я полагал,
что сперва надо подытожить все известное о благости и
величии Божьем, поразмышлять о творении,
искуплении и «всех благах жизни нашей». Ты обернулся к
ручью, подставил горящее лицо под небольшой водопа-
дик и воскликнул: «Почему бы не начать с этого?»
А ведь это работает. Кажется, ты и сам не
догадываешься, насколько хорошо работает. Мягкая
подушка мха, прохлада, пение птиц и танец солнечных
лучей, конечно, не такие большие дары, как «благодать
и упование на славу». Но они очевидны, в них видение
заменяет веру. Они — не надежда на славу, а явление
славы.
Ты не говорил ни о «природе», ни о «красоте
природы». Таких абстракций здесь нет. Я постигал гораздо
более тайное учение: удовольствия — это лучи славы,
которая действует на наши ощущения. Когда славу
Божью воспринимает воля, мы зовем ее благом, когда ее
воспринимает понимание — истиной, когда ее
воспринимают чувства и настроение — удовольствием.
Но разве не бывает плохих и запретных
удовольствий? Конечно, они бывают. Однако для меня
выражение «плохие удовольствия» есть сокращение для
простоты: речь об «удовольствиях, полученных через
запретные поступки». Плоха не сладость яблока, а его
кража. Сладость — луч славы. Кражу это не
оправдывает, даже делает еще хуже, превращает в
святотатство. Кражей мы оскверняем святыню.

401)
Клайв Сгейплз ЛЬЮИС
С того нашего разговора я пытаюсь сделать каждое удовольствие
источником хвалы. И не только тем, что благодарю за него.
Благодарить, конечно, надо, но сейчас я говорю не о том. Как бы мне это
объяснить?
Мы не можем (по крайней мере, я не могу) воспринимать
птичье пение просто как звук. Вместе с пением приходит сообщение
(«вот птица»). Точно так же, читая книгу, я не могу воспринимать
знакомые слова только как геометрические фигуры: чтение
происходит автоматически. Когда шумит ветер, я слышу не просто шум,
я слышу «ветер». Одно от другого не отделишь. Так должно быть и с
удовольствиями. Надо одновременно пережить удовольствие и
увидеть его божественный источник. Небесный плод тотчас
напоминает о саде, где созрел; аромат — о благоуханном крае. Мы получили
весть, нас коснулась Божья десница. Благодарность и хвала не что-
то отдельное или «последующее». Ощутить удовольствие как
небольшую теофанию — уже хвала.
Благодарность восклицает: «Сколь милостив Господь!»
Преклонение говорит: «Если так ярок Его мгновенный отблеск, каков же
Он сам!» Мысль взбирается по солнечному лучу к солнцу.
Будь я всегда тем, кем хочу, ни одно удовольствие не казалось
бы мне обычным и банальным — ни утренний ветер, ни мягкие
тапочки, в которые влезаешь вечером.
У меня не всегда это получается. Во-первых, мешает невнимание;
во-вторых, неправильное внимание. При желании можно услышать
шум вместо ветра. Еще проще сосредоточиться на удовольствии как
простом ощущении, субъективировать его, не заметив
божественного аромата вокруг; в-третьих, жадность. Вместо «и это Ты» может
вырваться роковое «ещё». Опасна и гордыня, тщеславная мысль, что
не каждый найдет Бога в ломтике хлеба или масла, а это жемчужное,
перламутровое, серебряное небо многие сочтут просто серым.
Заметь, я не различаю чувственные и эстетические удовольствия.
С какой бы стати? Это и не нужно, и почти невозможно.
Если это гедонизм, то и трудная наука. Но потрудиться стоит:
яркое пятно станет ярче и не будет таким расплывчатым.
Уильям Лоу говорит, что люди «забавляются», когда просят о
терпении в голоде и гонениях, а сами ворчат на скверную погоду и мел-

ПИСЬМА К МАЛЬКОЛЬМУ
401
кие неудобства. Прежде чем бегать, нужно выучиться ходить. Так и
здесь. Нам (или мне) не возблагодарить Бога за крупные дары, если
раньше не привыкнуть благодарить Его в мелочах. В лучшем случае
вера и разум подскажут, что нужно Его восхвалить. Но ведь мы Его
еще не нашли, «не вкусили и не увидели». Любой солнечный зайчик
в лесу расскажет о солнце то, чего не найдешь ни в одном учебнике
по астрономии. Эти чистые и непосредственные радости — «блики
Божественного света» в лесу нашей жизни.
Конечно, нам хочется и книг. Хочется еще многого помимо этой
«благодарности за мелочи», которую я проповедую. Заведи я о ней
речь на людях, мне пришлось бы не вернуть тебе твой же урок (хотя
узнаешь ли ты его?), а обложить его льдом, обнести колючей
проволокой и развесить повсюду предупреждения.
Не думай, что я забыл про обычное смирение — большее
преклонение перед Богом, чем то, о котором я говорил. Смирение
важнее жертвы. Бог не только Великий Творец, но и Трагический
Искупитель. Может быть, Он и Трагический Творец: я не уверен, что
глубокое ущелье горечи, пронизывающее нашу жизнь, вызвано
только какой-то доисторической катастрофой. Возможно, нечто
трагическое присуще самому акту творения. Порой даже возникает
вопрос: почему Бог считает, что игра стоит свеч? За свечи мы
отчасти платим, а «игры» еще не видели.
Вот! Опять я за свое. Я знаю, что для тебя мои образы вроде игры
и танца в разговоре о высоких вещах. Раньше ты меня за это
обвинял в богохульстве. Вспомни тот вечер в Эдинбурге, когда мы чуть
не подрались. Сейчас ты более рассудительно называешь это не
богохульством, а «бессердечием», жестокой насмешкой над
мучениками и рабами. Ты считаешь, что я фривольно говорю о мировой
истории, которая так серьезна для актеров. Особенно же нелепо и
неприлично, когда об этом говорю я, который никогда не играл, да
и танцует, как сороконожка с деревянными ногами.
Я не думаю, что небесная жизнь похожа на игру или танец
фривольностью. Но пока мы в «долине слез», среди трудов, тягот и
несбывшихся надежд, некоторых качеств, которые соответствуют
небесному состоянию, можно достичь лишь в занятиях, которые здесь
и теперь для нас фривольны. Жизнь блаженных — завершение, где

402
ftiaiiR Огейплз ЛЬЮИС
безграничная свобода добровольно примиряется с порядком, самым
гибким, сложным и замечательным порядком. Найдешь ли ты
подобие этому в наших «серьезных» делах, в нашей естественной или
(нынешней) духовной жизни? В ненадежных и разбитых горем
чувствах или на пути, который всегда отчасти крестный? Нет,
Малькольм. Лишь в «досуге», в минутах дозволенного веселья найдешь
ты сходство. Танцы и игра — фривольность и пустяки здесь, ибо их
естественное место не «здесь». Здесь они лишь минутный отдых от
жизни, которую надо прожить. Но в этом мире все вверх ногами.
То, что здесь, продлись оно дольше, станет праздностью, —
подобие тому, что в лучшем крае есть Завершение завершений. На небе
радость — самое серьезное дело.

ПИСЬМА К МАЛЬКОЛЬМУ
ш
аюсь. Когда писал прошлое письмо, совсем забыл про
mala mentis gaudia — порочные радости ума. Скажем,
радость от обиды. Какое разочарование однажды —
в разоблачительный миг — узнать, что другого
человека не за что винить. Пока обида не прошла, ты все
вспоминаешь о ней, холишь и лелеешь, как похоть. Но,
по-моему, это не опровергает мое мнение об обычных
радостях. Как сказал Платон, порочные
удовольствия — «смешанные». Он привел такое сравнение:
когда кожа зудит, ее хочется почесать. Терпеть очень
трудно, а если поддашься, подобие удовольствия
принесет на миг обманчивое облегчение. Но и зуд никому
не нужен, и чесаться приятно не само по себе. Так и
обида приятна лишь как средство от унижения. Есть,
однако, вещи, которые приятны именно сами по себе.
Думаю, о них я написал правильно.
Упоминание о порочных радостях — лакомствах
ада — очень естественно увлекло тебя от разговора о
хвале к разговору о покаянии. Я последую за тобой,
ибо ты сказал нечто такое, с чем я не согласен.
Разумеется, я признаю, что покаянные молитвы —
«акты» покаяния — имеют разные уровни. На самом
низком уровне, который ты зовешь языческим, стоит
попытка умиротворить предполагаемый гнев: «Прости,
я больше не буду». Высшим уровнем ты считаешь
попытку восстановить те хрупкие и бесценные личные
отношения, которые проступок разрушил. Прощение
в «грубом» смысле, избавление от наказания, здесь если
и есть, то как знак, печать или даже побочный эффект
примирения. Возможно, ты и прав. Говорю
«возможно», ибо мало могу сказать о высшем уровне чего бы то
ни было, включая покаяние. Если потолок и
существует, до него мне далеко.

404
K'laiiu Огейплз ЛЬЮИС
Но между нами есть разница. Я не соглашусь назвать твой
низший уровень «языческим». Разве не так каются в Ветхом Завете, в
Псалмах? Разве не так делают и христиане, хотя бы за
богослужением? «Не воздавай нам по грехам нашим...не прогневайся на нас
вовеки...neque secundum iniquitates nostras retribuas nobis».
Здесь, как и почти везде, то, что мы считаем «грубым» и
«низким», и, может быть, даже низшее, гораздо распространеннее в
христианской жизни, чем нам хотелось бы признавать. И разве
Писание или Отцы ясно и громогласно отрицают это?
Я признаю, что слово «гнев» можно применить к Богу лишь в
виде аналогии. Каяться перед Богом — не просить прощения у
разгневанного государя, возлюбленного, отца, хозяина или учителя.
Ситуации похожи, не больше. Но что нам известно помимо этого
сходства? Копни мы поглубже, мы только ухудшим дело. Ты
говоришь: гнев Божий — лишь неизбежное следствие неверных действий
по отношению к высшей силе, «оголенный провод не гневается на
нас, но если мы коснемся его, нас ударит током».
Дорогой мой Малькольм, что думаешь ты выиграть, заменив
разгневанного государя на оголенный провод? Ты оставил нас всех без
надежды: гневающийся простить может, а электричество — нет.
Твой довод такой: по отношению к Богу даже как аналогия не
годится прощение, которое даруют, когда приступ гнева прошел.
Его и получать неприятно. Но «приступ гнева» — это твои слова.
Подумай, как мирятся люди. Разве от холодного неодобрения
легче? Разве к преступнику будут снисходительны только в силу
«смягчающих обстоятельств»? Разве вернешь мир лекцией о
нравственности? Разве обида ничего не значит? Разве ее замяли или не
заметили? Блейк это прекрасно понимал:
В ярость друг меня привел —
Гнев излил я, гнев прошел.
Враг обиду мне нанес —
Я молчал, но гнев мой рос.
Ты и сам это знаешь. Гнев — не капризный «приступ гнева», а
справедливое, благородное, кипящее негодование — переходит (не
всегда сразу) в радушную и ликующую любовь. Так мирятся друзья
и влюбленные. Горячий гнев, горячая любовь. Такой гнев — это

ПИСЬМА К МАЛЬКОЛЬМУ
405
кровь, которою любовь истекает, когда ее ранят. У влюбленных гнев
(не точно отмеренные протесты) — обновление любви.
Применительно к Богу и гнев, и прощение — аналогии. Но это аналогии
одного круга: жизнь, любовь, глубоко личные отношения. Полибераль-
нее, «поцивилизованнее» не получится. Замени Божий гнев на
возвышенное неодобрение, и вместо любви будет гуманизм. «Огонь
поядающий» и «совершенная красота» исчезнут. Останется
рассудительная школьная директриса или добросовестный судья. Вот к
чему ведет высокоумие.
Я знаю, что «гнев человека не одолеет правды Божьей». Это не
потому, что гнев есть гнев, но потому, что человек есть (падший)
человек.
Может быть, я слишком много наговорил. Все, что могут
образы, — облегчить покаяние и прощение или, по крайней мере, не
мешать им. Мы не видим вопрос «со стороны Бога».
Безыскусная картинка покаяния как чего-то подобного просьбе
о прощении или даже умиротворению мне по душе тем, что в ней
покаяние — поступок. Высокоумие грозит превратить покаяние в
состояние чувств. Согласись, что это неполезно.
Я сейчас как раз об этом думаю, когда читаю Александра Уайта.
Его мне одолжил Моррис. Уайт — пресвитерианский святой
прошлого века, я раньше о нем и не слышал. А прочесть его стоит. Его
кругозор удивительно широк — Данте, Паскаль и даже Ньюмен.
Но тут я вспомнил о нем по другой причине. Он напомнил мне ту
сторону пуританства, о которой я было забыл. Для него о
возрожденной жизни свидетельствует постоянный ужас перед своей
естественной и (вроде бы) безнадежной испорченностью. Истинный
христианин должен неустанно принюхиваться к помойке внутри.
Это общая черта многих старых рассказов об обращении. Как в
«Изобильном милосердии»: «Мое внутреннее изначальное тление...я был
поразительно грешен... В своих глазах я был омерзительнее жабы...
грех и тление, сказал я, льются из моего сердца, как вода из
фонтана». Другой автор (его цитирует Халлер в «Подъеме пуританства»)
говорит, что заглянул в свое сердце, словно знойным летом в
зловонную яму, где среди отбросов и гнили «ползают миллионы живых
существ».

406
Клайв Стейплз ЛЬЮИС
Не правы те, кто считает это видение простой патологией. Я
видел «ползающих слизистых тварей» в своей собственной яме, и этот
взгляд меня многому научил. Но для Уайта это, по-видимому, не
взгляд, а постоянное вглядывание. Нужно ли оно? В Новом Завете
говорится о других плодах духа: любовь, радость, мир. И о другом
говорит Павел: «забывая заднее и простираясь вперед». Совсем по-
другому, живительно и свежо, пишет св. Франциск Сальский о la
douceur по отношению к себе. И вообще, что толку от неизменных
эмоций? Эмоции неизменны, только когда поддельны.
Ты согласен? Духовное рвотное порой полезно, но нельзя же им
питаться все время! Если и не помрешь, к лекарству выработается
«привыкание». А вечное изучение помоев чревато смирением паче
гордости.
Не потому, что прогневил Творца,
А потому, что на себя разгневан.
Во всяком случае, и один, и на исповеди я, увы, находил, что
степень стыда и отвращения, которые я испытываю по отношению
к своим грехам, совершенно не соответствует тому, что мой разум
говорит об их серьезности. Как в повседневной жизни: степень
страха не соответствует тому, что разум говорит об опасности. Плыть по
морю в лодке гораздо опаснее, чем сидеть на краю утеса. Точно так
же каяться на исповеди в неджентльменских поступках мне было
сложнее, чем в нехристианских. Так что наша эмоциональная
реакция на наше поведение этически не очень значима.

ПИСЬМА К МАЛЬКОЛЬМУ
407
XIX
|/^ кажи Бетти, что, когда ты увлек меня разговором о
покаянии, я собирался сказать то, чего у меня, по ее
\А словам, недостает. Я собирался сказать, что молитва-
славословие, как никакая другая, должна быть
совместной. Человек гораздо больше теряет, не пойдя в
церковь на Пасху, чем на Страстную Пятницу.
Славословие должно быть совместным, даже когда молишься
один — «со ангелами, архангелами и всеми
небесными силами». С другой стороны, я заметил, что в
церкви внимательнее всего слушаю молитвы, которые чаще
других читаю у себя дома.
Я не согласен, что я «привередлив к церковным
службам». Сказать я хотел одно: мне подойдет
любая форма службы, лишь бы дали время к ней
привыкнуть. Очень плохо, если позволишь себе
отвлечься из-за таких вещей, как некрасивая церковь,
неуклюжий прислужник или плохо одетый священник.
Напротив, я часто с удивлением думаю, как все это
не важно:
Не может никогда быть слишком плохо,
Что преданность смиренно предлагает.
Одна из самых замечательных литургий в моей
жизни была в небольшой металлической палатке. А как
трогателен иногда просторечный выговор хора! Если
нельзя достать потир и вместо него взяли жестяную
кружку, меня это не покоробит. (Интересно, какая
посуда была на Тайной Вечере?)
Ты спрашиваешь, почему я никогда ничего не
писал о Причастии. Просто потому, что я не силен в
богословии. Мне нечего предложить. Скрывать
светильник под сосудом — явно не мой грех, скорее уж я
склонен болтать не вовремя. Но туг даже я бы помолчал.
Беда в том, что люди из молчания делают выводы.

408
кшйв Стейплз J
Недавно кто-то написал, что я, видимо, «скорее допускаю, чем
приветствую таинства».
Я бы не хотел, чтобы и вы с Бетти так думали. Но как только я
пытаюсь объясниться, я вижу другую причину для молчания. Я не
знаю, как передать неприятное впечатление от некоторых доктрин,
мое неумение сделать их духовным хлебом так, чтобы не
показалось, будто я с ними спорю. К какой бы конфессии ни принадлежал
христианин, я бы не хотгел сбивать его с тех традиционных для него
представлений, которые объясняют ему, что происходит, когда он
вкушает хлеб и вино. Я могу лишь пожелать, чтобы не было нужды
в определениях и чтобы они, тем более, не разделяли церкви.
Некоторые люди обсуждают разные теории на этот счет, словно
все их понимают и хотят только определить лучшую. От меня этот
свет удержан. Я не знаю и не могу представить, как поняли ученики
Христа, когда Он протянул им хлеб и вино, сказав, что они — Его
тело и кровь. Ведь Его тело еще не было предано, кровь не была
пролита. В пределах своего человеческого понимания я не могу найти
связи между поеданием человека (Господь имел плоть именно как
Человек) и вхождением с ним в духовное единство, общность,
KOiycovia. «Субстанцию» (в аристотелевском смысле), лишенную
своих акциденций и наделенную акциденциями другой субстанции,
я не могу представить. Видишь что-то похожее на изысканный
пластилин. С другой стороны, не лучше у меня обстоит дело и с теми,
кто считает хлеб и вино обычными, лишь символически
напоминающими о смерти Христовой. Из существующих в природе вещей
они — очень странный символ этого. Опять-таки, глупо думать,
что они столь произвольны, сколь кажутся мне. Я убежден, что они
выбраны не случайно, что была особая причина; но мне она не
известна. Если же считать, что Евхаристия — только воспоминание,
получится, что ее ценность главным образом психологическая и
зависит от восприимчивости причастника. В конце концов, о смерти
Христовой мне не меньше, если не больше, могут напомнить сотни
других вещей! Почему именно хлеб и вино весь христианский мир
(и мое собственное сердце) считает единственно подходящими?
Что бы ни думали другие, для меня то, что связывает воедино и
наполняет все объекты, слова и действия в этом ритуале, неведомо

ПИСЬМА К МАЛЬКОЛЬМУ
409
и невообразимо. Я никому не говорю: «Твое объяснение неверно».
Я говорю: «Твое объяснение оставляет для меня эту тайну тайной».
Однако мне нетрудно верить, что завеса между мирами больше
нигде так не плотна для разума (конечно, моего разума) и нигде так
не тонка и не проницаема для действия Божьего. Здесь рука,
протянутая из сокрытой страны, касается не только моей души, но и
моего тела. Здесь педант, преподаватель и современный человек во мне
не имеют превосходства над дикарем или ребенком. Здесь сильное
лекарство и сильное волшебство. Favete Unguis.
Говоря о «волшебстве», я имею в виду не жалкие и убогие
приемы, с помощью которых глупцы пытаются (а шарлатаны
утверждают, что пытаются успешно) обрести власть над природой. Здесь
скорее как в сказках: «Вот волшебный цветок. Возьми его — и
перед тобой сами собой отворятся семь врат». Или: «Вот волшебная
пещера. Кто в нее войдет, снова станет молодым». В этом смысле я
бы определил волшебство как «объективную силу, не поддающуюся
дальнейшему анализу».
В этом смысле волшебство всегда вызовет отклик нормального
воображения, потому что оно в принципе «близко к природе».
Смешай эти два порошка — будет взрыв. Съешь щепотку этого — и
умрешь. Конечно, от элемента «волшебства» в подобных истинах можно
избавиться, объяснив их, то есть увидев в них случаи или следствия
больших истин. Эти большие истины сами будут оставаться
«волшебными», пока их не объяснят. Таким образом развитие науки
всегда раздвигает область «грубых фактов». Но ни один ученый не
считает, что этот процесс может достичь совершенства. В самом
крайнем случае всегда будет оставаться тот грубый факт, та
непонятная данность, что мир (точнее говоря, этот мир с его
детерминированным характером) существует, такой же «волшебный», как
и волшебный цветок в сказке.
Для меня ценность волшебства в христианстве состоит вот в
чем: оно постоянно свидетельствует, что Небесное Царство не
меньше (а может, и больше), чем природный мир. Это область
объективных фактов, реальных и определенных фактов,
которые нельзя придумать a priori и нельзя свести к максимам,
идеалам, ценностям. Невозможно вообразить более «заданного» или,

41(1
Клайв Огейплз ЛЫОИС
если хотите, более «волшебного» факта, чем существование Бога
как causa sui.
Просвещенные люди хотят заменить этот волшебный элемент на
тот, который они считают духовным. Но если понимать духовный
элемент как противоположный «волшебному», он получится просто
психологическим или этическим. Ничто из этого само по себе не
религия. Я не собираюсь устанавливать правила о том, какую долю
должно иметь волшебное в религиозной жизни. Пусть каждый
решает сам за себя. Главное, чтобы волшебное было. Иначе останется
только мораль, или только культура, или только философия.
Некоторые богословские труды начинают походить на опилки,
когда их авторы обсуждают, насколько те или иные положения в
русле современной мысли, или полезны для решения социальных
проблем, или «имеют перед собой будущее», прямо не задаваясь при
этом вопросом, насколько они соответствуют действительности.
Словно мы пытаемся не учиться, а создавать! Разве нам больше не с
Кем считаться?
Надеюсь, я не оскорбляю Бога, размышляя так о Причастии.
В конце концов, нам сказано: «Приимите, ядите», а не «Приимите,
поймите». Особенно же я надеюсь, что мне не надо терзаться
вопросом, что такое облатка и глоток вина. Мне было бы очень
неприятно. Ведь тогда мне пришлось бы вырвать это из священного
контекста и рассматривать как один из объектов, как часть природы.
Когда мы пытаемся рассмотреть горящий уголь, вынув его из огня,
он гаснет. Конечно, я говорю только за себя. Это не богословие, а
автобиография.

ПИСЬМА К МАЛЬКОЛЬМУ 4М
XX
)лжен отвлечься, чтобы поделиться с тобой хорошей
новостью. На прошлой неделе, во время молитвы, я
>жиданно обнаружил, что простил человека,
которого безуспешно пытался простить тридцать лет.
Пытался и молился, чтобы простить. Когда это наконец
произошло — неожиданно, словно выключили радио
у соседа, — первой мыслью было: «Как легко! Почему
же у меня раньше не получалось?» Многие вещи
начинают идти легко с того момента, как их вообще
начинаешь делать, до этого они вообще не выходят. Как с
плаванием: неделями никакие усилия не помогают
удержаться на воде, но потом наступают день, час и
минута, когда утонуть почти невозможно. Еще я
подумал, что простить (жестокость того человека) и быть
прощенным (за обиду) — одно и то же. Слова
«прощайте, и прощены будете» звучат как сделка.
Возможно, они гораздо больше. Возможно, по небесным
меркам, то есть для чистого разума, это тавтология:
прощать и быть прощенным — два названия одного и того
же. Важно, что разрешен разлад, и сделал это
великий Разрешитель. Наконец (возможно, это
замечательнее всего) мне по-новому открылся смысл притчи
о судье неправедном. Ни одна дурная привычка не
укореняется так глубоко, чтобы от нее нельзя было
избавиться долгой (может казаться и напрасной)
молитвой, хотя бы в глубокой старости.
Интересно, узнают ли давно умершие люди, что мы
их, наконец, после многих безуспешных попыток,
простили? Хотелось бы, чтобы узнавали. К чему
прощение данное, но не принятое? Это подводит меня к
твоему вопросу.
Разумеется, я молюсь об умерших. Это получается
настолько естественно, настолько само собой, что лишь

412
Ютив Стешш ЛЬЮИС
очень веский теологический аргумент меня от этого удержит. Не знаю,
что станется с остальными моими молитвами, если мне запретят
молиться об умерших. В нашем возрасте большинство самых дорюгих
для нас людей умерли. Какая связь с Богом может у меня быть, если
Ему нельзя говорить о тех, кого я больше всего люблю?
Согласно традиционной протестантской точке зрения, все
умершие либо прокляты, либо спасены. Если они прокляты, молиться за
них бесполезно. Если они спасены, это тоже бесполезно. Бог уже
все для них сделал. О чем еще мы можем просить?
Однако разве мы не верим, что Бог уже все сделал и делает для
живых? О чем еще мы можем просить? И все же просить нам
заповедано.
«Да, — скажут мне, — но живые еще в пути. Для них не
закончены испытания, возможности стать лучше или ошибиться.
Спасенные уже совершенны. Их путь закончен. Молиться за них — значит
полагать, что их могут ждать и трудности и успехи. У тебя
получается что-то вроде чистилища».
Что ж, и вправду так. Хотя нетрудно предположить, что и на
Небесах можно постоянно увеличивать блаженство через все более
радостное подчинение воле Божьей, без неудач, но не без
напряжения сил — влюбленные знают, что к наслаждению ведут и
трудности, и крутые ступени. Но не буду ни настаивать, ни гадать. Я в
чистилище верю.
Заметь, у деятелей Реформации были веские причины
усомниться в «римском учении о чистилище», каким оно к тому времени
стало. Я говорю даже не об индульгенциях. Если от «Чистилища»
Данте ты перейдешь в XVI век, то ужаснешься упадку. У Томаса Мора в
«Молитве душ» чистилище — просто временный ад. В нем душу
мучат дьяволы, чье присутствие «для нас ужаснее и горше, чем сама
боль». Еще хуже у Фишера в Проповеди на Псалом VI: пытки столь
сильны, что претерпевающий их дух из-за боли не способен «помнить
о Боге, как должно». Забылся смысл слова «чистилище». Муки в нем
не только не приближают нас к Богу, но и заставляют о Нем
забыть. Это место не очищения, а просто наказания.
Правильная точка зрения чудесным образом возвращается у
Ньюмена в «Сне Геронтия». Если я правильно помню, спасенная душа

ПИСЬМА К МАЛЬКОЛЬМУ
413
у самого престола молит, чтобы ее оттуда забрали и очистили. Она
не желает хоть мгновением дольше «оскорблять тот свет своей
тьмой». Религия востребовала чистилище обратно.
Разве наши души не требуют чистилища? Разве не
разорвется сердце наше, если Бог скажет нам: «И вправду, дитя, изо
рта у тебя пахнет и одежды грязны. Но мы здесь милостивы, и
никто не упрекнет тебя в этом, никто не отшатнется от тебя.
Войди в нашу радость». Разве мы не ответим: «Спасибо, сэр, но
можно мне сначала очиститься?» — «Тебе будет больно». — «Все
равно, сэр».
Я думаю, очищение почти всегда связано со страданием. Думаю
я так отчасти потому, что так говорит традиция, но еще и потому,
что без него не обходилось ничто по-настоящему хорошее, что было
в моей жизни. Но я не считаю страдание целью очищения.
Наверное, люди не хуже и не лучше, чем я, могут страдать меньше или
больше меня. «Здесь нет никакой заслуги». Все зависит от того,
какое потребуется лечение.
Мне очень по душе сравнение с креслом зубного врача. Надеюсь,
что, когда зуб жизни будет вырван и я буду «приходить в себя»,
голос скажет: «Прополощи рот вот этим». Это и будет Чистилищем.
Полоскание может занять больше времени, чем мне сейчас
кажется. Вкус этого может оказаться более обжигающим и вяжущим,
чем я теперь могу вынести. Но Мор и Фишер не убедят меня, что
это будет мерзко и противно.
У тебя, впрочем, другая трудность: мертвые находятся вне
времени.
Откуда тебе это известно? Разумеется, я верю, что быть Богом —
значит радоваться бесконечному настоящему, где ничто еще не ушло
и ничто не придет. Значит ли это, что мы можем сказать так (или
почти так) и о святых, и об ангелах? Вполне возможно, что для
мертвых время течет иначе, чем для нас: имеет, так сказать, не
только длину, но и ширину. Мы сами уже в этой жизни можем отчасти
познать подобную ширину, когда учимся делать больше одного дела
сразу. Не исключено, что для них ширина увеличена: прошлое, как
и у нас, всегда становится прошлым, но каждый момент
настоящего вмещает гораздо больше, чем у нас.

414
Клайв Огейплз ЛЬЮИС
Я чувствую (подумай, вдруг это нечто большее, чем просто
чувство? ), что пребывание умерших праведников вне времени
несовместимо с воскресением тела.
Опять-таки, мы ведь уже решили, что, о ком бы мы ни
молились, причины, которые приведут к осуществлению того, о чем мы
молимся, или исключат это, уже действуют. Цепь таких причин
уходит, наверное, к сотворению мира. Причины, которые сделали
болезнь Джорджа неопасной, уже действовали, когда мы о нем
молились. И наоборот, будь она опасной, действовали бы другие
причины. Вот почему я думаю, что наши молитвы услышаны или не
услышаны в вечности. Согласование духовной и физической
истории мира совершено в самом акте творения. Наши молитвы и
другие свободные действия становятся нам известны лишь тогда, когда
мы к ним приступаем. Но с точки зрения вечности они вписаны в
партитуру великой симфонии. Они не «предопределены»: слог пред-
изображает вечность в виде каких-то древних времен. Мы не
способны ощутить нашу жизнь как бесконечное настоящее в очах Божьих,
то есть в нашей глубинной реальности, но мы вечны. Когда я говорю,
что мы «во времени», я не хочу сказать, что мы каким-то
невероятным образом оказались вне того бесконечного настоящего, в котором
Он видит нас, как Он видит все. Просто наша тварная
ограниченность такова, что нашу, в своей основе вневременную, реальность
мы можем ощутить лишь через последовательные события.
Вообще, мы с самого начала неверно поставили вопрос. Вопрос
не в том, можно ли считать мертвых частью вневременной
реальности. Они — часть такой реальности; часть ее и вспышка молнии.
Вопрос скорее в том, разделяют ли они божественное восприятие
вневременности.
Скажи Джорджу, что я буду рад. Встречаемся у меня в 7:15. Когда
нет особого повода, мы не переодеваемся к обеду.

ПИСЬМА К МАЛЬКОЛЬМУ Ш
XXI
етти права — «все о молитве, да о молитве, и ни слова
о практических вещах. Какое занудство! Можно
подумать, что это переписка двух святых».
Сказано метко. Но я не думаю, что мы ведем себя по-
ханжески. В словах, в прозе всегда есть преувеличение.
Только поэзия может говорить настолько тихо, что
слышен шепот мысли («легчайший ветерок, и легче быть не
может»). Однажды я попробовал описать тебе такую
малость — крохотные букетики преклонения,
которыми я порой выражаю свою радость. И вот я вижу, что на
бумаге они смотрятся куда значительнее, чем они есть на
самом деле. По правде, язык мой недостаточно слаб,
чтобы выразить слабость моей духовной яшзни. Ослабь я
его, он перестанет быть языком. Как с газовой горелкой:
нельзя до бесконечности убавлять огонь, он гаснет.
Столь долго рассуждая о молитве, мы, боюсь,
создаем впечатление больших молитвенников, чем мы
есть. Остальная часть нашей жизни, которая часто
оттесняет молитву на поля страницы, а то и вовсе на
другую страницу, не упоминается. Ошибка в
пропорции вырастает до размеров лжи.
Будем, наконец, чистосердечны. Молиться скучно.
Извинения, чтобы не молиться, найти легко. Когда
кончаешь молиться, испытываешь облегчение и
чувство праздника на целый день. Начинать неохота,
заканчивать приятно. Во время молитвы может отвлечь
любой пустяк, чего не скажешь о чтении романов и
разгадывании кроссвордов.
И ведь мы не одиноки. Недаром молитвы
постоянно налагают в качестве епитимьи.
Странно, что эта неохота молиться не привязана к
периодам засухи. Вчерашние молитвы могли быть
легки и возвышенны, а сегодня они бремя.

416
Клайв Стейплз ЛЬЮИС
Плохо даже не то, что нам жалко уделить долгу молитвы
побольше времени. Плохо то, что мы вообще считаем ее долгом. Мы
верим, что созданы, «чтобы всегда славить Бога и радоваться Ему».
Но если немногие, совсем немногие минуты общения с Богом для
нас не наслаждение, а бремя, что тогда? Будь я кальвинистом, я бы
отчаялся. Что делать с розовым кустом, которому не нравится
приносить розы? Наверное, ему лучше хотеть?
Любой учитель нам объяснит, что наши неудачи в молитве во
многом обязаны грехам, погруженности в дела мира сего и
недостаточной внутренней дисциплине. А еще — худшему варианту
«страха Божьего». Мы сторонимся очень близкого общения с Богом, ибо
боимся ясно Его услышать. Как сказал один старый автор, многие
христиане молятся мало, «чтобы Бог, чего доброго, их и в самом
деле не услышал». Но грехи, во всяком случае — настоящие личные
грехи, вероятно, не единственная причина.
Наш мозг так устроен (сейчас, а не при сотворении Адама), что
ему трудно сосредоточиться на том, что не материально (как
картошка) и не абстрактно (как числа). Чтобы не терять из виду то,
что конкретно, но нематериально, нужны тяжелые усилия.
Некоторые скажут: «Это просто потому, что таких вещей не бывает». Но
остальной наш опыт подобного объяснения не примет. И мы сами,
и то, что нам ближе всего, — «конкретно (то есть индивидуально),
но нематериально». Если реальность состоит из одних физических
объектов и абстрактных понятий, то ей в общем-то нам сказать
нечего. Мы в неправильном мире: человек — passion inutile, и все тут.
А сведения о предположительно существующей вселенной мы
черпаем из нашего чувственного опыта.
Молитва требует тяжелых усилий, но это не доказывает, что мы
к ней не предназначены.
Будь мы совершенны, молитва была бы не долгом, а радостью.
И, слава Богу, однажды ею будет, как и многие другие занятия,
которые теперь кажутся долгом. Люби я ближних как самого себя,
почти все то, что сейчас составляет мой нравственный долг, из меня
бы лилось, как песня жаворонка или аромат цветка. Почему этого
пока нет? Нам это известно. Аристотель учит нас, что
наслаждение — «цветение» деятельности, не встречающей помех. Но дей-

ПИСЬМА К МАЛЬКОЛЬМУ
417
ствия, для которых мы созданы, сейчас встречают множество
помех — со стороны зла в нас самих или со стороны других людей.
Уклоняться от них — значит забывать в себе человека. Делать их
легко и радостно пока невозможно. Отсюда возникает категория
долга, которая целиком есть область нравственности.
Ее нужно превзойти. Здесь парадокс христианства. Чисто
практически, здесь и теперь, можно руководствоваться таким правилом:
веди себя так, словно любишь Бога и людей. Никто ведь не может
любить по приказу. Но это не подлинное послушание. Когда ты и
впрямь любишь Бога и ближнего, ты не подчиняешься, а просто не
можешь поступать иначе. Заповедь говорит: «Должно вам родиться
свыше». До этого у нас есть долг, нравственность и закон. По
словам апостола Павла, закон — «детоводитель ко Христу», большего
от него ждать не следует, но нельзя опускаться ниже. Я должен
молиться сегодня, даже если я «не в настроении». Прежде чем читать
поэтов, надо выучить грамматику.
Но школьные дни, слава Богу, сочтены. На небесах нет морали.
Ангелы никогда не знали (изнутри), что такое следует, а усопшие
святые давно забыли. Вот почему у Данте рай так прекрасен, а у
Мильтона, с его военной дисциплиной, так глуп. Кроме того, это
объясняет — если вернуться к прежней теме, — почему описания
того мира часто кажутся фривольными. У нас почти все важные
действия идут с трудом. Описать действия, которые идут легко и
приятно, можно, лишь сравнив их с игрой и отдыхом. И у
некоторых возникает впечатление, что подобные свободные вещи должны
быть и маловажными.
Заметь, я сказал, что «почти все» поступки, которые теперь —
долг, были бы легки и радостны, будь мы добрыми розовыми
кустами. Почти все, но не все. Есть еще мученичество. Нас не просят
его любить. Господь наш его не любил. Но, согласно принципу,
долг всегда обусловлен злом: мученичество — злом в палаче,
другие виды долга — нехваткой любви во мне или вообще в мире. В
совершенном и вечном мире Закон исчезнет, но останутся плоды
верности ему.
Поэтому меня не очень тревожит, что сейчас молитва — это долг,
причем нудный. Это унизительно. Это ужасная трата времени —

418
Клайв Стейплз ЛЬЮИС
чем хуже молишься, тем дольше. Но мы еще только учимся или,
как Донн, настраиваем свой инструмент у порога. Но даже теперь —
как тут умалить слова, чтобы совсем ничего не преувеличить? —
у нас бывают яркие мгновения. Возможно, чаще всего — в
кратких, но добровольных излияниях, «которых не искали, о которых
не просили, которые, приходя, дарят блаженство».
Я мало на них полагаюсь и, будь их в десять раз больше, не очень
бы полагался. Молитвы, которые мы считаем худшими, в очах
Божьих, быть может, лучшие. Я имею в виду молитвы, которым
меньше всего сопутствует восторженность, которые не идут гладко. Ведь
они — почти целиком наша воля, они идут из большей глубины,
чем чувства. В чувствах много не нашего — от погоды, от
самочувствия или последней прочитанной книги. Одно кажется
несомненным: не стоит специально искать яркие мгновения. Бог порой
говорит с нами доверительней всего, когда застает нас врасплох. Наши
приготовления к Его приходу нередко имеют противоположный
эффект. Чарльз Уильяме где-то говорит, что «жертвенник часто
нужно строить в одном месте, чтобы огонь с неба сошел в каком-нибудь
другом».

XXII
читаю не так уж много газет и журналов, так что
почти вся хвала и хула в мой адрес проходит мимо меня.
Я никогда не видел статьи, о которой ты говоришь, но
видел другие, похожие. Брань, как известно, на
вороту не виснет. Не суди этих «либеральных христиан».
Они искренне верят, что от писателей вроде меня много
вреда.
Они не принимают «веру, однажды переданную
святым». Кроме того, их очень тревожит, что такой
пережиток, который они (в отличие от нас) называют
«христианством», не только жив, но и находит
многочисленных сторонников. По их мнению,
новообращенные могут появиться в том случае, если эту религию
основательно демифологизировать. Осветить судно,
чтобы не пойти ко дну.
Отсюда и получается, что особенно мешают те, кто,
подобно мне, считает христианство невозможным без
чуда. Они убеждены, что о вере в чудо справедливо
забудут. Им кажется, что, если людям предложить
выбор между верой в чудо и атеизмом, они
непременно выберут второе. Если так, то не оправдали доверия
именно мы, а не либералы. Тогда мы вернули слову
«христианин» прежний позор, который им (в отличие
от нас) удалось было смыть.
В их отзывах о нас часто слышится недовольство.
Можно ли их винить? Ответное негодование будет
непростительно: в конце концов, мы им портим все дело.
Но к чему они секулярным силам? На стороне секуля-
ризма есть сотня гораздо более влиятельных деятелей.
Либеральное христианство способно откликнуться
лишь слабым эхом на громкий хор согласованного и
принятого неверия. Не обманывайся тем, что это эхо
так часто попадает в заголовки газет. Нападки на хри-

VJ.il
Клайв Огейплз ЛЬЮИС
стианство, которые прошли бы незамеченными, если бы исходили
(как бывает ежедневно) от кого-нибудь другого, становятся
Новостями, когда осуществляются клириками. Так заурядный
протест против косметики будет Новостью, если с ним выступит
кинозвезда.
Между прочим, доводилось ли тебе встречать людей (или
слышать о таких), которые обратились бы из скептицизма в
«либеральное» или «демифологизированное» христианство? Думаю, когда
люди приходят к вере, они идут гораздо дальше.
Речь, разумеется, не о том, что судить надо по степени успеха,
это не вопрос тактики. Либералы честны и проповедуют свое
понимание христианства, как мы — свое, потому что считают его
правильным. Человек, который, попробовав отгадать, «чего хочет
публика», примется проповедовать христианство, поскольку публика
хочет именно этого, будет и глупцом, и жуликом.
Я так подробно об этом говорю, потому что даже ты в своем
последнем письме, кажется, намекаешь, что у меня уж слишком много
сверхъестественного, уж очень важное место занимает «иной мир».
Как может быть иначе? Мы ведь в него верим!
Ты знаешь мою историю. Ты знаешь, почему я не боюсь, что меня
завлекли в христианство надеждой на вечную жизнь. В Бога я
уверовал раньше, чем в рай. И даже теперь — допустим невозможное —
если Его, несомненно Его голос скажет мне: «Они тебя обманули.
Ничего такого Я сделать для вас не могу. Моя долгая борьба со
слепыми силами подходит к концу. Я умираю, дети. Пора опустить
занавес», — изменим ли мы Ему? Разве мы не ответим, как викинг:
«Великаны и тролли побеждают. Умрем же на правой стороне
вместе с Одином»?
Но если это не так, если грядет мир иной, как можем мы, кроме как
в похоти и суете, забывать о нем? Как можно оторвать от него
«остальное христианство»? Да и что от христианства останется? Как можем
мы отказаться от этого, когда столь многое в нашей жизни (даже до
обращения), по крайней мере, походило на «яркие лучи вечности»?
Хотя... в конце концов... Я понимаю, мы рискуем. Мы не знаем
наверняка. Здесь есть свобода, возможность проявить благородство
и даже спортивные качества.

ПИСЬМА К МАЛЬКОЛЬМУ
42!
Может статься, многие «либералы» отвергают Царство Божие
совсем не из либеральных соображений. Им нужна религия
безопасная, до того удобная, что ни один факт на свете не позволит в ней
усомниться. С такой религией им будет уютно: каким бы ни
оказался мир, они не останутся в дураках, «поставив не на ту лошадь». Так
зарывают талант в землю: «Я знаю тебя, что ты человек жестокий,
и лучше буду поосторожнее». Но разве не из одних банальностей
будет состоять удобная им религия?
О воскресении тела. Я согласен, что старая картинка обретения
тела нелепа. От тела могли остаться рожки да ножки, оно могло не
без пользы раствориться в земле. Апостол Павел говорит не об этом.
Ты спрашиваешь, как я понимаю ситуацию. Признаюсь, что
ответить могу лишь догадками.
За этими догадками стоят разные соображения. Материя
(волны и атомы) нас не интересует. Душа просит воскресения чувств.
Даже в этой жизни материя ничего бы для нас не значила, не будь
она источником ощущений.
Сейчас у нас есть зыбкая и непостоянная власть воскрешать
былые ощущения. Я говорю, конечно, о памяти.
Видишь, в каком направлении я рассуждаю? Но не думай, что,
говоря о воскресении мертвых, я имею в виду, что усопшие святые
получат особенно хорошую память о событиях земной жизни.
Скорее наоборот: память, которую мы знаем сейчас, — лишь смутное
предощущение, даже мираж силы, которую впоследствии обретет
душа, или, скорее, Христос в этой душе. (Он пошел приготовить
нам место.) Она больше не будет обрывочной и больше не будет
уделом лишь той души, в которой содержится. Сейчас я могу поведать
тебе о полях моего детства (они все застроены) несовершенно,
через слова. Быть может, грядет день, когда я свожу тебя в них на
прогулку.
Сейчас мы воспринимаем душу как находящуюся каким-то
образом «внутри» тела. Прославленное тело в воскресении, как я его
понимаю, — воскрешение чувственной жизни — будет внутри души.
Не Бог в пространстве, но пространство в Боге.
Слово «прославленное» у меня почти само сказалось. Но
прославление нам не только обещано, у нас есть его предвестники. Самый

422
Клайв Стейплз ЛЬЮИС
скучный человек знает, как преображает вещи память. Как часто
мгновенный отблеск красоты в детстве —
шепот,
Который память превращает в крик.
И не говори мне, что память «обманчива». Почему то, что я вижу
сейчас, должно быть более «реально», чем то, что я вижу с
расстояния в десять лет? Конечно, синие холмы вдали больше не будут
казаться синими, когда к ним подойдешь. Но оба факта (что они
синие, когда до них пять миль, и зеленые, когда на них стоишь) в
равной степени добротны. «Сияющая и бессмертная пшеница» Траер-
на и «облаченный в небесный свет» пейзаж Уордсворта, возможно,
были не столь сияющими в прошлом, когда оно было настоящим,
как в воспоминании. Это — начало прославления. В будущем они
еще больше воссияют. В ощущающих искупленных телах
восстанет Новая Земля, такая и не такая, как эта. Посеянная в тлении,
она восстает в нетлении.
Меня могут осмеять и неправильно понять, но я должен
привести крайний пример. Самое странное открытие в жизни вдовца —
это возможность иногда, с нежностью и благодарностью, с
несдерживаемым воображением и в подробностях вспоминать о былых
моментах плотской любви, но без прежней похоти. Искать этого не
должно, но когда это приходит, ощущаешь благоговение, словно
сама природа восстает из мертвых. Посеянное в мгновенности
восстает в пребывании. Посеянное в субъективности восстает в
объективности. Преходящая тайна двух становится аккордом в
величайшей симфонии. «Но это, — скажешь ты, — не воскресение тела.
Ты ввел мертвых в какой-то мир грез и наделил их такими же
телами. Они не настоящие». Однако они ведь не менее настоящие, чем
те, что ты всегда знал? Ты лучше меня знаешь, что «настоящий мир»
нашего нынешнего опыта (цветной, резонирующий, мягкий или
твердый, холодный или жаркий) не имеет места в мире, который
описывают физика или даже физиология. Материя входит в наш
опыт лишь становясь ощущением (когда мы ее ощущаем) или
понятием (когда мы ее понимаем), то есть становясь душой. Тот
элемент в душе, которым она становится, мне кажется, восстанет во
славе. Небесные холмы и долины будут относиться к тем, которые

ПИСЬМА К МАЛЬКОЛЬМУ
ты сейчас воспринимаешь, не как копия к
подлиннику или суррогат к настоящей вещи,
но как цветок к корню или алмаз к углю.
Вечной правдой будет, что они произошли из
материи, — поэтому восславим материю. Но,
войдя в нашу душу тем единственным
способом, которым она может войти (становясь
ощущаемой и познаваемой), материя
превратилась в душу (как русалки, которые
получали душу, выходя замуж за смертных).
Я не говорю, что воскресение тела
произойдет сразу. Возможно, эта частица нас
пребывает в смертном сне, а мыслящая душа
посылается в Скудные Земли, где постится
в обнаженной духовности, похожая на
привидение и несовершенная. Я не хочу сказать,
что ангелы — это привидения. Просто
обнаженная духовность им подходит, а нам нет.
(Для человека две ноги — нормально, а для
лошади — увечье.) Я надеюсь, что после
этого поста мы вернемся и получим обратно
богатство, которым владеем.
Тогда новое небо и новая земля, похожие
и не похожие на нынешние, восстанут в нас,
как мы восстанем во Христе. И снова,
спустя, кто знает, сколько веков тишины и
мрака, запоют птицы и потекут реки, на холмах
заиграют свет и тени, и лица наших друзей
будут знакомо улыбаться нам.
Догадки, конечно, одни догадки. Если они
не верны, будет еще лучше. Ибо «знаем, что
будем подобны Ему, потому что увидим Его,
как Он есть».
Спасибо Бетти за приглашение. Я приеду
поздним поездом, в 3:40. Скажи ей, чтобы не
беспокоилась, комнату на первом этаже мне
готовить не обязательно. Лестницу я осилю.
До встречи в субботу.
м
1

ПОХОРОНЫ ВЕЛИКОГО МИФА
Ьювечество столько раз совершало одни и те же
ошибки и столько раз раскаивалось в них, что снова
повторять их в наши Дни — непростительно. Одна из таких
ошибок — то прискорбное пренебрежение, которое
каждая эпоха выказывает по отношению к
предыдущей; взять хотя бы презрение гуманистов (даже
хороших гуманистов, вроде сэра Томаса Мора) к
средневековой философии или романтиков (даже хороших
романтиков, вроде Китса) к поэзии восемнадцатого
века. И всякий раз тот же результат — последующее
наказание и раскаяние. Так и подмывает попробовать:
может, нам все-таки удастся не тратить время на
бесплодное негодование? Почему бы не воздать дань
почтения нашим предшественникам и не отпустить их с
миром? Во всяком случае, я собираюсь предпринять
именно такую попытку. На этих страницах я намерен
устроить панихиду по Великому Мифу
девятнадцатого — начала двадцатого столетия и произнести
хвалебную надгробную речь.
Под Великим Мифом я подразумеваю ту картину
реальности, которая возникла в вышеуказанный
период — не логически, но как образ — в результате
самых замечательных и, так сказать, самых расхожих
теорий, созданных истинными учеными. Я слышал,
что этот Миф называют «уэллсианством». Название
неплохое, поскольку оно воздает должное великому
фантасту, внесшему свой вклад в сотворение Мифа.
Неплохое, но неполное. Оно предполагает, как мы
увидим, ошибку в определении момента, в который Миф
завладел умами; и, кроме того, оно предполагает, что
Миф затронул только «средние умы». На самом же деле

ПОХОРОНЫ ВЕЛИКОГО МИФА
425
«Испытанию красоты» Бриджеса он обязан не меньше, чем трудам
Уэллса. Он покорил мозг таких разных людей, как профессор Алек-
сандер и Уолт Дисней. Он читается между строк чуть ли не в
каждой современной работе, связанной с политикой, социологией,
этикой.
Я называю его Мифом, поскольку, как я уже сказал, это не
логическое, но образное порождение того, что носит туманное
название «современная наука». Строго говоря, я должен признаться, что
никакой «современной науки» не существует. Есть лишь отдельные
науки, которые сейчас стремительно изменяются и зачастую не
согласуются одна с другой. Миф же собран из разных научных
теорий, «дополненных и исправленных» в соответствии с
эмоциональными запросами. Это — плод народного воображения,
подстегиваемого природной страстью к ярким впечатлениям. Потому-то он так
вольно обращается с фактами, отбирая, замалчивая, вычеркивая
и добавляя как заблагорассудится.
Главная идея Мифа — то, что верящие в него называют
«эволюцией» или «теорией развития», «Теорией происхождения», так же,
как главная идея мифа об Адонисе — это Смерть и Возрождение.
Я не хочу сказать, что эволюционная доктрина, с которой имеют
дело биологи-практики, — тоже миф. Это — гипотеза; может быть,
менее удовлетворительная, чем надеялись ученые пятьдесят лет
назад; но это еще не причина называть ее мифом. Это настоящая
научная гипотеза. Но мы должны четко различать теорию эволюции как
биологическую теорему и популярный эволюционизм, каковой и
является Мифом. Прежде чем приступить к его описанию и (в чем и
состоит моя главная задача) произнести над ним надгробную речь, я
хотел бы прояснить его мифологическую сущность.
Во-первых, в нашем распоряжении — хронологические
свидетельства. Если бы популярный эволюционизм был не Мифом, а
интеллектуально обоснованным результатом общественного осознания
научной теоремы (чем он, собственно, хочет казаться), он возник
бы после того, как теорема приобрела широкую известность. Как
правило, сначала гипотезу знают совсем немногие, следом ее
подхватывают все ученые, затем это знание распространяется среди
людей общего образования, потом начинает оказывать влияние на по-

426
Клайв Огейплз ЛЬЮИС
эзию и изящные искусства и, наконец, внедряется в народное
сознание. Здесь же мы обнаруживаем нечто совершенно иное. Самые
ясные и самые изящные поэтические отражения Мифа появились
прежде, чем было опубликовано «Происхождение видов» (1859), и
задолго до того, как теория заявила о своей научной
непогрешимости. Конечно же, «микробы» теории витали в научных кругах и до
1859 года. Но если поэты-мифотворцы подхватили этот вирус —
значит, он появился вовремя, значит, они были предрасположены
к инфекции. Воображение созрело едва ли не раньше, чем
заговорили ученые, и уж наверняка до того, как они заговорили во весь
голос.
Самое изящное выражение Мифа в английской литературе мы
находим не у Бриджеса, не у Шоу, не у Уэллса, даже не у Олафа
Степлдона. Вот оно:
Как Небо и Земля светлей и краше,
Чем Ночь и Хаос у что царили встарь,
Как мы Земли и Неба превосходней
И соразмерностью прекрасных форм,
И волей, и поступками, и дружбой,
И жизнью, что в нас выражены чище, —
Так нас теснит иное совершенство,
Оно сильней своею красотой
И нас должно затмить, как мы когда-то
Затмили славой Ночь.
Так говорит Океан в «Гиперионе» Китса, написанном почти за
сорок лет до «Происхождения видов». На континенте же
появляется «Кольцо Нибелунгов». Желая не только похоронить, но и
воспеть уходящий век, я ни в коем случае не намерен присоединяться к
хору голосов, хулящих Вагнера. Может быть, он и был, насколько
мне известно, дурным человеком. Может быть (во что я никогда не
поверю), он и был дурным музыкантом. Но как поэту-мифотворцу
ему нет равных. Трагедия Мифа об Эволюции нигде не была
выражена величественней, чем в его Вотане: пьянящие сцены
экзальтации никогда не были столь неотразимы, как в «Зигфриде». Сам он

ПОХОРОНЫ ВЕЛИКОГО МИФА
427
очень хорошо представлял, о чем пишет, и это очевидно из его
письма Августу Роккелю в 1854 году. «Развитие драмы в целом
указывает на необходимость осознания и принятия перемен,
разнообразия, множественности и вечного обновления Реального. Вотан
поднимается на трагическую вершину желания пасть. Это урок,
который все мы должны вынести из истории Человека, — желать
необходимого и стремиться его разрушить».
Если бы пьеса Шоу «Назад к Мафусаилу» действительно была,
как он предполагал, трудом пророка или пионера, вводящего нас в
царство нового Мифа, невозможно было бы объяснить ее
подчеркнуто комический тон и низкую эмоциональную температуру. Она
замечательно остроумна; но не так рождаются новые эпохи.
Легкость, с которой он играет Мифом, показывает, что Миф, уже
полностью переваренный, одряхлел. Шоу — Лукиан или Снорри этой
мифологии; чтобы найти ее Эсхила или ее Старшую Эдду, мы
должны вернуться к Китсу и Вагнеру.
Таково первое доказательство того, что популярная Эволюция —
Миф. В его сотворении Воображение бежит впереди научных
свидетельств. «Пророческая душа большого мира» уже была беременна
Мифом: если бы наука не спешила навстречу воображению, она
никогда не была бы так популярна. Но, вероятно, каждый век в
некотором смысле имеет ту науку, какую заслуживает.
На втором месте — свидетельства внутренние. Популярный
Эволюционизм, или Учение о Развитии, отличается по сути от Теории
Эволюции настоящих биологов. Для биолога Эволюция — это
гипотеза. Она объясняет больше фактов, чем любая другая из тех, что
сейчас имеются в наличии, и, таким образом, будет приниматься,
если (или пока) не появится другая гипотеза, объясняющая
больше фактов с меньшей степенью допущения. По крайней мере, как
мне кажется, именно так ее понимает большинство биологов.
Правда, профессор Д.М.С.Уотсон не заходит так далеко. По его словам,
Эволюция «принята зоологами не потому, что кто-то наблюдал, как
она происходит, или[...] что ее истинность может быть доказана
логически, но потому, что ее единственная альтернатива, Творение,
явно неправдоподобна» (цит. по: «Девятнадцатый век», «Наука и
Би-Би-Си», апрель 1943). Это должно означать, что единственное

42S
Клайв Огейплз ЛЬЮИС
основание для веры в нее имеет природу не эмпирическую, но
метафизическую. Это — догма метафизика-любителя, полагающего
Творение неправдоподобным. Но, думаю, до этого все-таки дело не
дошло. Большинство биологов верит в Эволюцию с большей долей
здравого смысла, чем профессор Уотсон. И все-таки это —
гипотеза. Однако в Мифе нет места гипотезам — только
основополагающие факты; хотя, если быть точным, на уровне мифов такие
различия вообще не существуют. Далее речь пойдет о более
существенных расхождениях.
В науке Эволюция — теория изменений, в Мифе — факт
улучшений. Такой крупный ученый, как профессор Дж. Б. С. Холдейн,
горячо доказывает, что в популярной Эволюции совершенно
неоправданно подчеркиваются изменения, делающие живые существа
(по человеческим стандартам) «лучше» или интересней. Он
добавляет: «Таким образом, мы настроены воспринимать прогресс как
эволюционное правило. На самом же деле это — исключение, и на
каждый его случай приходится десять случаев дегенерации»
(«Дарвинизм сегодня», Возможные миры, с.28). Но Миф попросту
отбрасывает эти десять случаев дегенерации. В расхожем сознании
при слове «Эволюция» возникает картинка движения «вперед и
вверх», и ни в каком ином направлении. И это вполне можно было
предсказать. Еще до того, как заговорила наука, жаждущее Мифа
воображение уже знало, какая «Эволюция» ему нужна. А нужна ему
была Эволюция Китса и Вагнера: боги, ниспровергающие титанов;
молодой, радостный, беззаботный, любвеобильный Зигфрид,
приходящий на смену изнуренному заботами, тревогами и
обязанностями Вотану. Если наука может предложить какие-нибудь
аргументы в поддержку такой Эволюции, их с радостью примут. Если же
она предложит аргументы против, их попросту не заметят.
Опять-таки, для ученого Эволюция — чисто биологическая
теорема, которая касается органической жизни на нашей планете и
пытается объяснить некоторые изменения в этой сфере. Она не
выдвигает ни космогонических, ни метафизических, ни
эсхатологических положений. Исходя из того, что мы обладаем разумом,
которому можем доверять, исходя из того, что органическая жизнь
существует, теория пытается объяснить, к примеру, как случилось,

ПОХОРОНЫ ВЕЛИКОГО МИФА
429
что вид, который когда-то имел крылья, утратил их. Она объясняет
это негативным воздействием окружающей среды,
выражающимся в сериях малых отклонений. Сама по себе она не объясняет
происхождение органической жизни или этих отклонений и не делает
предметом обсуждения происхождение и ценность разума. Она
может рассказать нам, как развивался мозг, посредством которого
действует разум, но это — совсем другое дело. Еще меньше она
претендует на объяснение того, как возникла Вселенная, что она из себя
представляет и куда движется. Но Миф далек от подобной
скромности. Превратив для начала теорию изменений в теорию
улучшений, он затем сделал из нее космическую теорию. Не только
наземные организмы, но и все движется «вперед и вверх». Разум
«развился» из инстинкта, добродетель — из комплексов, поэзия — из
страстных воплей и хрипов, цивилизация — из варварства, органическое —
из неорганического, Солнечная система — из звездного бульона или
дорожной пробки. И напротив, разум, добродетель, искусство и
цивилизация, так, как мы их представляем, — всего лишь наброски,
или зачатки, гораздо более прекрасных вещей — может быть, даже
самого Божества. Для Мифа «Эволюция» (как ее понимает Миф) —
это формула всего бытия. Существовать — означает двигаться от
состояния «почти нуля» к состоянию «почти бесконечности». Для тех,
кто взращен этим Мифом, кажется совершенно нормальным,
естественным и явным то, что хаос обязан обернуться порядком, смерть —
жизнью, невежество — знанием. И здесь мы получаем Миф в самом
расцвете. Это одна из самых волнующих и трогательных драм
человечества, какие только можно представить.
Этой драме (вспомним Рейнгольда) предшествует самая
ужасная из прелюдий: бесконечная пустота и материя, бесконечно и
бесцельно движущаяся неизвестно куда и к чему. Затем, по
ничтожнейшей из случайностей — один случай из миллионов миллионов —
в некоей точке пространства и времени возникает брожение,
которое мы называем органической жизнью. Поначалу все вроде бы
складывается против новорожденного героя нашей драмы: точно так,
как в сказках вечно не везет седьмому сыну или несчастной
падчерице. Но, так или иначе, жизнь побеждает. Претерпевая
неисчислимые страдания (беды Фольсунгов — ничто по сравнению с ними),

430
Клайв Огейплз ЛЬЮИС
преодолевая немыслимые препятствия, она развивается, растет,
усложняется — от амебы к рептилии и затем — к
млекопитающему. Жизнь (и это первый кульминационный момент) «расцветает
пышным цветом». Это — век чудовищ: драконы рыщут по земле,
пожирают друг друга и погибают. Затем повторяется неизбежный
сюжет о Младшем Сыне или Гадком Утенке. Точно так же, как
зародилась крохотная, слабая искорка жизни, среди гораздо более
могучих зверей на свет появляется маленькое, голенькое,
дрожащее, ежащееся, горбящееся двуногое ничтожество — порождение
еще одной случайности на миллионы миллионов. Его имя в этом
Мифе — Человек; были у него и другие имена — Беовульф,
которого люди поначалу считали презренным трусом и мерзавцем; или
подросток Давид, выходящий с пращой против закованного в
кольчугу Голиафа; или Джек Победитель Великанов собственной
персоной; или даже Мальчик-с-Пальчик. Он расцветает. Он начинает
убивать великанов. Он становится Пещерным Человеком с
кремнем и дубинкой, который что-то бормочет и рычит над костями
своих врагов — почти животное, которое тем не менее как-то
исхитряется создать искусство, гончарное дело, языки, оружие, кулинарию
и почти все на свете (еще в одной истории его зовут Робинзоном
Крузо); он таскает за волосы свою визжащую подругу (зачем —
точно не знаю) и в буйстве ревности разрывает на части своих
детей, пока они не вырастут и не разорвут его самого; и — трепещет
перед ужасными богами, которых сам создал силой собственного
воображения.
Но все это — только цветочки. В следующем акте он
превращается в настоящего Человека. Он уже подчинил себе Природу и
создал науку, которая рассеяла миражи и предрассудки его детства.
Он становится хозяином собственной судьбы. Быстренько пролист-
нув этот исторический период (в котором движение вперед и вверх
местами становится почти неразличимым, но это ничто в сравнении
с нашей грандиозной шкалой времени), мы следуем за нашим
героем дальше, в будущее. Поглядим же на него в последнем акте —
хотя и не в последней сцене — этой великой мистерии. Всей
планетой (по некоторым версиям — всей галактикой) правит теперь раса
полубогов. Евгеника сделала все возможное, чтобы на свет рожда-

ПОХОРОНЫ ВЕЛИКОГО МИФА
431
лись только полубоги; психоанализ — чтобы ни один из них не
потерял и не запятнал свою божественность; экономика — чтобы они
вмиг получали все, в чем только могут нуждаться полубоги.
Человек взошел на трон. Человек стал богом. Все вокруг залито
ослепительным сиянием славы. Но последний росчерк пера гения-мифот-
ворца еще впереди. Ведь так могут заканчиваться лишь самые
примитивные версии Мифа. Ставить точку на этом месте — слегка
напыщенно и даже слегка вульгарно. Если мы сейчас ее поставим,
история лишится всего своего величия. Следовательно, в лучших
версиях Мифа последняя сцена ставит все с ног на голову. Артур
погиб; Зигфрид погиб; Роланд погиб при Ронсевале. Над богами
незаметно сгустились сумерки. А ведь все это время мы не
вспоминали Мордреда, Хагена, Ганелона. Все это время Природа, давний
враг, который лишь притворялся поверженным, тихо, незаметно и
беспрестанно отбивалась от рук, разъедая и подтачивая
человеческую власть. Солнце погаснет — все солнца погаснут — и Вселенная
остановит свой бег. Жизнь (все формы жизни) будет изгнана с
каждого кубического дюйма бесконечного пространства без всякой
надежды на возвращение. Все кончится, все обратится в ничто. «Тьма
покрывает все». По законам елизаветинской трагедии наш герой
низвергнется с вершины славы, на которую так долго и мучительно
взбирался; мы отвержены, «и в лености ума угасла страсть». На
самом же деле это гораздо лучше елизаветинской трагедии: финал
здесь — поистине финал. Он приводит нас не к концу истории, но к
концу всех возможных историй: Enden sah ich die Welt.
Я вырос с верой в этот Миф, я чувствовал — и до сих пор
чувствую — его почти совершенное величие. Кто посмел сказать, что
наш век лишен воображения? Ни греки, ни скандинавы не
сочинили лучшей истории. Даже и в эти дни, пребывая в особом
расположении духа, я порою в глубине души хочу, чтобы она оказалась не
Мифом, а правдой. Но возможно ли это?
Причина того, что это невозможно, кроется даже не столько в
недостатке доказательств той или иной сцены этой драмы и не в ее
роковых внутренних противоречиях. Миф не может существовать,
не подпитываясь данными реальных наук. А реальные науки не
могут существовать без рациональных умозаключений, поскольку каж-

4;l2
Клайв Огейплз ЛЬЮИС
дая наука объявляет себя не чем иным, как серией умозаключений
из наблюдаемых фактов. Только с помощью умозаключений мы
можем представить себе наши туманности, и наши протоплазмы,
наших динозавров, наших человекообразных существ, и наших
пещерных людей. Если мы для начала не поверим, что реальность в
самом отдаленном пространстве и в самом отдаленном времени
неумолимо подчиняется законам логики, у нас попросту не будет
основания верить в какую бы то ни было астрономию, биологию,
палеонтологию или археологию. Чтобы усвоить положения реальной
науки — которые потом поглощаются Мифом, — мы должны
воспринимать разум как абсолют. Но при этом Миф требует, чтобы я
поверил, будто разум — это попросту непредвиденный и
ненамеренный побочный продукт бессмысленного процесса на одной из
стадий бесконечного и бесцельного становления. Таким образом,
самая суть Мифа выбивает у меня из-под ног единственное
основание для веры в то, что этот Миф — истина. Если мой разум —
продукт иррационального; если то, что кажется мне ясным логическим
мышлением, всего-навсего комплекс ощущений, свойственный
подобным мне существам, то как же могу я доверять своему разуму,
когда он говорит мне об Эволюции? Ведь в результате говорят
следующее: «Я докажу, что то, что мы называем доказательством, есть
всего лишь следствие ментальных привычек, а они — плод
наследственности, а она — следствие биохимии, а уж она — следствие
физики». Но это все равно что сказать: «Я докажу, что доказательства
иррациональны»; или еще короче: «Я докажу, что доказательств нет».
Некоторые ученые не замечают здесь противоречия, и научить их
замечать его совершенно невозможно; а это подтверждает
подозрение, что мы имеем дело с болезнью, самым радикальным образом
поразившей весь стиль мышления. Однако человек, замечающий
это, уже не может не отвергнуть как мифическую всю ту
космологию, на которой был воспитан. Я не сомневаюсь, что в ней есть
много отдельных правдивых моментов, но как целое она попросту
никуда не годится. Наша Вселенная может на самом деле оказаться
какой угодно — но только не такой.
До сих пор я говорил о Мифе как о покойнике, потому что верю,
что его власть окончена — в том смысле, что самые, как мне кажет-

ПОХОРОНЫ ВЕЛИКОГО МИФА
4:;:i
ся, мощные течения современной мысли отходят от него. На смену
биологии в качестве главной, с точки зрения обычного человека,
науки приходит физика (в которой гораздо меньше лазеек для
Мифа). Американские «гуманисты» бросили серьезный вызов
философии Становления в целом. Возрождение теологии приобрело
масштабы, с какими уже невозможно не считаться. Романтические
поэзия и музыка, в которых популярный Эволюционализм нашел
своих естественных союзников, выходят из моды. Но, конечно же,
Миф не умирает в один день. Можно ожидать, что когда этот Миф
будет выведен из научных кругов, он еще надолго останется в
массовом сознании и, даже уйдя из него, на много веков задержится в
языке. Те же, кто намерен раскритиковать Миф, должны иметь в
виду: поостерегитесь его презирать! У его популярности имеются
глубинные причины.
Основная идея Мифа — то, что маленькие, хаотичные или
слабые вещи постепенно превращаются в большие, сильные и
упорядоченные, — может на первый взгляд показаться весьма
странной. На самом деле, никто никогда не видел, чтобы груда камней
сама по себе выстроилась в дом. Но эта странная идея тем не
менее привлекательна для воображения. Этому способствуют два
общеизвестных примера. Все видели, как подобные метаморфозы
происходят с индивидуальными организмами. Желудь
превращается в дуб, личинка — в насекомое, из яйца вылупляется птенец,
каждый человек когда-то был эмбрионом. И второй пример — в
технический век он особенно много значит для общественного
сознания. Каждый наблюдал реальную Эволюцию в истории
механизмов. Все мы помним времена, когда локомотивы были меньше
и слабей, чем сейчас. Двух этих очевидных примеров вполне
достаточно, чтобы убедить воображение, будто Эволюция, в
космическом смысле слова, — самая естественная вещь в мире. Дуб
действительно вырастает из желудя. Но ведь этот желудь упал со
старого дуба. Каждый человек — результат соединения яйцеклетки
со сперматозоидом, но эти яйцеклетка и сперматозоид
принадлежали двум вполне сложившимся человеческим существам.
Современные экспрессы — потомки «Ракеты»; но сама «Ракета»
произошла не от чего-то элементарного и примитивного, но от гораз-

434
Клайв Огейплз ЛЬЮИС
до более высокоразвитой и высокоорганизованной причины —
разума человека, и не просто человека, но гения. Может быть,
современное искусство и «развилось» из первобытного. Но самая первая
картина не «эволюционировала» сама по себе: ее породило нечто
несравненно более великое — разум человека, который первым
догадался, что на плоскую поверхность можно нанести знаки,
похожие на людей и животных, и тем самым превзошел гениальностью
всех художников, появившихся после него. Может быть, если
проследить любую цивилизацию вспять, до ее начала, начало это
покажется нам варварским и грубым; но, приглядевшись пристальней,
мы обычно обнаруживаем, что это начало на самом деле возникло
на развалинах еще более древней цивилизации. Иными словами,
очевидные примеры или аналоги Эволюции, которые так
действуют на людское воображение, привлекают наше внимание лишь к
половине процесса. В действительности же все, что мы видим
вокруг, — это двойной процесс: совершенный организм «роняет»
несовершенное семя, которое в свою очередь дозревает до
совершенства. Сосредоточиваясь исключительно на движении вверх в этом
цикле, мы, как нам кажется, видим «эволюцию». Я ни в коем
случае не отрицаю, что организмы на нашей планете могли
«эволюционировать». Но если руководствоваться аналогией с Природой,
такой, как мы ее знаем, то резонно предположить, что этот
эволюционный процесс был второй частью более длительного процесса;
что первые семена жизни на нашу планету «заронила» какая-то
более полная и совершенная жизнь. Может быть, эта аналогия
ошибочна. Может быть, Природа когда-то была иной. Может быть,
Вселенная в целом совсем не похожа на те ее части, которые
доступны нашему наблюдению. Но если это так, если Вселенная
когда-то была мертва и каким-то образом сама себя оживила, если
изначальное абсолютное варварство само себя вытащило за
волосы к цивилизации, — то тогда мы вынуждены признать, что
события такого рода более не случаются, что мир, в который нам
предлагается верить, радикально отличается от мира, в котором мы
живем. Иными словами, непосредственное правдоподобие Мифа
исчезло. Но исчезло оно лишь потому, что мы думали, будто для
воображения оно останется правдоподобным. Именно воображе-

ПОХОРОНЫ ВЕЛИКОГО МИФА
435
ние творит Миф: из рациональной мысли оно отбирает только то,
что ему выгодно.
Источник силы Мифа еще и в том, что психологи назвали бы
«амбивалентностью». Он потворствует двум противоположным
тенденциям сознания: тенденции к очернительству и тенденции к
приукрашиванию. В Мифе все на свете превращается во что-то другое;
более того, все на свете и есть что-то другое — на более ранней или
более поздней стадии развития; причем более поздние стадии
всегда лучшие. А это означает, что, чувствуя в себе склонность к
очернительству, мы можем «развенчать» все достойное уважения как
«простое» усовершенствование всего недостойного. Любовь — это
«просто» усовершенствованная похоть, добродетель —
усовершенствованный инстинкт и так далее. С другой стороны, это также
означает, что, ощущая себя, как это принято называть,
«идеалистами», мы можем считать все отвратительное (в себе, в своей
партии, в своем народе) «просто» недоразвитыми формами
прекрасного: порок — просто недоразвитая добродетель, эгоизм —
недоразвитый альтруизм; чуть-чуть образования — и все пойдет
на лад.
Кроме того, Миф врачует старые раны детства. Не углубляясь в
дебри фрейдизма, отметим лишь, что у каждого человека есть
тайная обида на отца и на первого учителя. Воспитание, каким бы
правильным оно ни было, редко обходится без обид. Как же приятно
отказаться от старой идеи «происхождения» от своих воспитателей
в пользу новой идеи «эволюции» или «возникновения»: чувствовать,
что мы выросли из них, как цветок из Земли, что мы переросли,
превзошли их, как китсовские боги превзошли титанов. У человека
появляется космических масштабов предлог относиться к своему
отцу как к выжившему из ума маразматику, путающемуся под
ногами. «Прочь с дороги, старый дурак!»
Миф по душе и тем, кто хочет нам что-нибудь продать. В былые
дни у человека была семейная повозка, которую делали к свадьбе, и
она служила до конца его дней. Такой образ мыслей не устраивает
современных производителей. Зато им полностью подходит
популярный Эволюционизм. Ничто не должно быть долговечным. Они
хотят, чтобы вы каждый год покупали новую машину, новый ра-

436
Ютив Стешш ЛЫОИС
диоприемник, новое все-все-все. Новое всегда должно быть лучше
старого. Мадам предпочтет последнюю модель. Ведь это же
эволюция, это развитие, сама Вселенная развивается и обновляется;
«сопротивление рекламе» — грех против Святого Призрака, elan vital.
Наконец, без Мифа не было бы современной политики. Миф
возник в Эпоху революций и только благодаря политическим
концепциям этой Эпохи был усвоен сознанием. Отсюда ясно, почему
Миф сосредоточивается на одном холдейновском случае
биологического «прогресса» и отвергает десять случаев «дегенерации». Если
бы эти случаи дегенерации принимались во внимание, невозможно
было бы не понять, что любое изменение в жизни общества ровно
настолько же способно уничтожить уже имеющиеся свободы и
блага, насколько и создать новые; что опасность оступиться и упасть
так же велика, как возможность двигаться дальше; что разумное
общество должно тратить на сохранение не меньше энергии, чем на
улучшение. Осознание этих трюизмов оказалось бы гибельным как
для политических левых, так и для политических правых нового
времени. Миф же затуманивает это знание. Большие партии
заинтересованы в Мифе и вкладывают в него капиталы. Стало быть, нам
следует ожидать, что Миф еще долго будет жить в популярной прессе
(включая якобы комическую прессу) после того, как будет изгнан
из интеллектуальных кругов. В России, где Миф возведен в ранг
государственной религии, он может пережить века, ибо:
В его соратниках — кликушество газет,
Пустая трескотня политиканов
И человеческий неисправимый ум.
Но это не та нота, на которой я хотел бы закончить речь. Да, у
Мифа есть все эти сомнительные соратники, но мы очень сильно
ошибемся, если решим, что у него нет других. Как я пытался
показать, у него имеются друзья и получше. Он взывает к тем же
невинным и вечным струнам нашей души, которые отзываются Джеку
Победителю Великанов. Он дает нам почти все, чего жаждет наше
воображение, — иронию, героизм, простор, единство в
многообразии и трагический финал. Все, что есть во мне, радостно откликает-

ПОХОРОНЫ ВЕЛИКОГО МИФА
437
ся ему — все, кроме разума. Вот почему те, кто чувствует, что Миф
уже умер для нас, должны избегать ошибки и не пытаться любыми
средствами «развенчать» его. Не стоит обольщаться, считая, будто
мы спасаем современный мир от чего-то угрюмого, иссушающего
душу. Правда как раз-таки в обратном. Пробудить зачарованный
мир от сна — наш тяжкий долг. Возможно, подлинная Вселенная
во многих смыслах куда менее поэтична и уж наверняка менее
упорядочена и едина, чем предполагалось. И роль человека в ней вовсе
не так уж героична. Может быть, опасность, всерьез нависшая над
ним, состоит в полном отсутствии истинно трагического величия.
Только в самом крайнем случае и только после того, как люди
откажутся от более заурядной поэзии и воображение безоговорочно
подчинится разуму, мы сможем предложить им хоть какую-то
компенсацию за то, что намереваемся у них отнять. Вот почему до тех пор
мы обязаны относиться к Мифу с почтением. Да, он был (на
определенном уровне) полной бессмыслицей; но нужно быть полным
занудой, чтобы не восторгаться его очарованием. Лично я, хотя
больше не верю в него, всегда буду наслаждаться им, как наслаждаюсь
другими мифами. Я поселю моего Пещерного Человека там же, где
у меня живут Бальдер, Прекрасная Елена и аргонавты, и буду
часто-часто навещать его.

438
• • •
3-М*" П^Р W
К.С.ЛЬЮИС (фрагменты из книги)
обы лучше понять писателя, можно подумать о том, кто больше
всего на него влиял. Для Льюиса это будут Платон, Августин, Кант,
английские мистики, Джордж Макдональд, Уильям Моррис,
Честертон, Оуэн Барфилд, Толкин, Чарльз Вильяме (последние трое — близкие
друзья).
Можно подумать и о том, что он особенно любит. Только в одной книге
(«Мерзейшая мощь») мы видим, что любит он невероятно много вещей,
просто целый космос: дружбу, влюбленность, старость, молодость, серьезность,
веселье, одиночество, общение, старых дев, молодых девушек, женственность,
мужественность, вещие сны, яркие цвета, глупости, здравомыслие, терпение,
прохладу, демократию, монархию, старинные одеяния, межпланетное
пространство, сады, планеты, романтику, правила, смирение, материнство,
средние века, честный скепсис, бороды, аллегории, животных (особенно ручных
медведей и мышей), Бога, лес, фермеров, волшебство, церемонии,
послушание (которое он уподобляет танцу), иерархию, погоду, прогулки,
органическую жизнь, классическое образование, овощи, ангелов, рабочих, вино
и загадки.
...Почему человек, больше похожий на восхищенного ребенка, чем на
старого брюзгу, обличает современный мир, как пророк Амос?
Решается он на это по своей честности. Кроме того, ему претит
хронологический снобизм. Он очень много знал, его коллеги вечно дивились тому, как он
мгновенно узнает любые строки — античные, средневековые, ренессансные.
Естественно, он возмущался, когда прошлое отбрасывали единым махом.
Наконец, и это — самое важное, он не принимал современной модели
мироздания и окончательно разделался с ней в «Похоронах Великого Мифа».
...Христианская апологетика не популярна сейчас не столько из-за
непопулярности христианства, сколько из-за непопулярности апологий. Льюис
избегает здесь и Сциллы и Харибды благодаря своей простой, разумной
объективности. Он никогда не бывает ни агрессивным инквизитором, ни тем
растерянным человеком, который как бы и сам себе не верит. Словом, у него нет ни
былого комплекса сверх полноценности, ни нынешнего комплекса
неполноценности. Удача обусловлена тем, что он спрашивает: «Верно ли это?», а не:
«Ново ли это?».
:..Льюиса называли консерватором за его морализм. Да, он нравственный
абсолютист и немалая часть его споров с современностью посвящена
нравственному релятивизму. Однако нравственность для Льюиса — не самоцель и в этом
смысле он не моралист. Наконец, его (на мой взгляд — неверно) обвиняют

439
в том, что он по своему рационализму не различает страстей человеческих, по
своему объективизму не замечает субъективного; словом, что у него нет
экзистенциального измерения. Вывести это , и то с трудом, можно только из
трактатов. Автобиография, Письма к Малькольму, романы открывают нам, что
Льюис не только поверяет жизнь богословием, но и поверяет богословие
жизнью. О многих ли христианах можно это сказать?
...Знаменательно и странно, что человека, так последовательно
обличавшего оригинальность, хвалят именно за нее. Если подумать при этом, что
христианские авторы, лезущие из кожи вон, чтобы написать что-то новое, пишут
удивительно скучные книги и у них получается какой-то подогретый Конт, или
Гегель, или Маркс, или Фрейд, или Тейяр; так вот, если об этом подумать, мы
поймем кое-что не только о Льюисе, но и об оригинальности.
...Я заметил, что те, кому не нравится Льюис, просто вынести его не могут.
Он раздражает их, утомляет, даже выводит из себя. Когда спросишь, в чем
дело, обычно окажется, что он: 1) «слишком рассудителен» (т.е. предъявляет
неудобные требования подумать над тем, о чем мы думаем); 2) «слишком
чувствителен» (о чувствах он чувствительно не пишет, и, видимо, критик
предпочитает, чтоб чувствительно писали о чем-нибудь скучном или вообще
обходились без чувств); 3) «просто фантаст» (т.е. выходит за пределы реальности,
которые мы-то, слава Богу, знаем); 4) «просто моралист» (вечно чего-то
требует, когда вокруг столько приятных соблазнов); 5) «какой-то религиозный».
Последнее обвинение приводит к полному разрыву, когда выясняется, что
Льюис не столько религиозен, сколько благочестив.

СВИДЕТЕЛЬ
Наконец здесь, в России, вышло многотомное собрание Льюиса. Его нет
ни в Англии, ни в Америке, вообще нигде, хотя Льюиса все чаще называют
лучшим апологетом XX века.
Родился Льюис в самом конце предыдущего, в 1898 году, в семье
талантливого юриста. Мать умерла, когда старшему сыну, Уоррену, было 13 лет, а
Клайву Стейплзу — 10. Претерпев муки со школами, в которых он никогда не
приживался, Клайв Стейплз — по-домашнему Джек — поступил в Оксфорд,
почти сразу ушел на фронт, а вернувшись, пробыл в Оксфордском
университете до 1954 года, сначала студентом, потом — преподавателем.
В самом конце 20-х годов он обратился; об этом вы прочли в его духовной
автобиографии «Настигнут радостью» (7 том). В конце 30-х написал первую
апологию, «Страдание». В начале 40-х прославился "Письмами Баламута" и
беседами на радио. В это время он был блестящим филологом; надеюсь, когда-
нибудь выйдут и эти его работы, лучшие из которых — «Аллегория любви»,
«Отброшенный образ» и лекции об английской литературе XVI века.
Женился он очень поздно, в 1957 году. В 1960 г. жена умерла, в 1963-м умер он сам.
Теперь подумаем о том, почему Бог послал нам всем, и в частности —
нам, в Россию, его книги. Много лет назад, когда у нас вдруг обнаружили
Льюиса, он показался очень своевременным. Было это в самом начале
семидесятых годов, и мы не знали еще, что именно в это время «там» — в Англии,
в Америке — воскресает, а не угасает интерес к нему. В начале
шестидесятых, после его смерти, уверенно предсказывали, что интерес этот скоро
угаснет совсем. Вообще в шестидесятых годах как-то быстро и бездумно
положились на то, что культ вседозволенности, неизбежный после
авторитарности, тоталитарности, всезнайства, так и останется, и других колебаний
маятника уже не будет. Они были, и слава Богу, что многим пришел на помощь
Льюис, а не категоричнейший проповедник веры-и-порядка вроде Филар-
ха из эссе "О третьей заповеди".
Нам казалось, что трактаты и эссе Льюиса в высшей степени
своевременны, но степень эта, видимо, не была «высшей». Наверное, она и сейчас не
высшая, однако теперь намного легче представить себе, что под каждым
произведением стоит нынешняя дата. Тогда мода на религиозность была, но были
и попытки выдать свои политические пристрастия за волю Божью, но как
мало, как скрыто! А вот вседозволенность и была и есть, и никакие моды с ней
не справляются. Льюис, просто и твердо веривший в Провидение, был бы рад,
что его смогут читать многие, когда и темы его своевременны для многих.
Поначалу, еще во времена самиздата, в Льюисе, чаще всего ценили ум.
Видимо, тьма и наша униженность дошли до того, что первым возникало
ощущение причастности к какой-то очень интеллектуальной жизни.
Оксфордские коллеги Льюиса (не друзья, просто коллеги) этому бы удивились.
Как всякого христианина, его считали старомодным и простодушным.

441
Конечно, умным он был, высокоумным — не был. Обычно подчеркивают
его логичность. Он и сам подчеркивал ее — не свою, а вообще, ее ценность.
С шестнадцати до девятнадцати лет он учился у профессора Керкпатрика,
который требовал от учеников неукоснительной логичности. Льюис,
навсегда благодарный ему, изобразил его в своих книгах — это Керк из «Хроник
Нарнии» и Макфи из романа «Мерзейшая мощь». Читая этот роман, можно
увидеть, как автор радуется строгой логике благородного атеиста, который
верит только в честный, последовательный разум.
В книге «Размышления о псалмах» Льюис пишет, что послания апостола
Павла никак не удается превратить ни в научный трактат, ни даже в
прямое назидание — и, порассуждав об этом, прибавляет, что это хорошо:
свидетельство христианской жизни важнее и трактатов, и назиданий. Можно
отнести это и к самому Льюису. Конечно, его называют апологетом, но снова
и снова думаешь, возможно ли оправдать и защитить христианство перед
лицом мира.
Попробуйте. Многое случится тогда — вы увидите, как отмахиваются от
любых доводов, даже из Писания. Увидите вы и сколько народу не хочет
доводов, но не хочет и проповеди, а спрашивает только о том, какие действия
эффективней, т. е. просит чистой, потребительской магии. Просят и чистого,
потребительского законничества; но что описывать, сочетание магизма с
легализмом много раз описано и обличено, даже в глубинах Ветхого Завета.
Словом, если человек не сломился (названий этому много — сокрушение,
обращение, покаяние, метанойя), никакая логика и никакой ум ничего не
сделают. В этом смысле Льюис не нужен; его даже запрещают читать иногда (у
нас), но тут я не совсем уверена — ведь никто не доказал, что он всегда вреден.
Да, он вреден, если без метанойи человек будет набивать себе голову
более или менее умными фразами. Но тогда вредно все. Свидетельства
мистиков тоже вредны, если набивать ими голову, а не сердце. Вообще ничего
не может быть опасней, чем дурное неофитское сознание: живешь, как жил,
а голова — набита (еще хуже, когда при этом душа испытывает какие-то
восторги). Собственно, вместо «неофит» лучше было бы сказать «фарисей»;
ведь опасней всего не груз непримененных знаний и не «восторги», а
самодовольство, которое здесь возникает. Если же его нет, если человек сломился,
сокрушился — жизнь его совершенно изменилась, она кончилась. Но она
еще и началась, ему придется заново решать и делать тысячи вещей — и тут
ему поможет многое. Он будет втягивать, как губка, самые скучные
трактаты, что угодно, только бы «об этом».
Льюис очень помогает именно в такое время. Собственно, это время не
кончается, пока ты жив, тем более для нас — в миру, в работе, в непрестанном
общении, которое мы не выбираем. Словом, нам очень нужен пример
хорошего христианина, который жил не в затворе, даже не в монастыре. Он —
свидетель, как и все христиане. Страшно подумать об этом, но ничего не
поделаешь: каждый, называющийся христианином, виден отовсюду. Не может
укрыться город, стоящий на верху горы (Мф. 5:14.)
Н. Трауберг

442
ПИСЬМА БАЛАМУТА
Книга издана в 1942 г. Перевод на русский язык был выполнен в
70-е годы для Самиздата Татьяной Шапошниковой. Подготовлен
к печати Н.Л.Трауберг по изданию Lewis C.S. «The Screwtape
Letters and Screwtape proposes a Tost»: L., Geofrey Bles, 1961;
впервые вышел в 1991 г. в издательстве «Гнозис»—«Прогресс». Затем в
издательстве «Республика» (1992 г.).
Предисловие, которым мы начинаем книгу, написано в 1961 г. к
расширенному изданию, включающему и «Письма Баламута», и
«Баламут предлагает тост».
«Едгин» — роман английского писателя Сэмюэля Батлера (1835-
1902) «Erewhon: or Over the Range» (1872). Слово «erewhon» —
это английское «nowwhere» («нигде»), написанное наоборот.
Энсти — псевдоним английского писателя Томаса Гатри (1856-
1934), автора юмористических волшебных историй, одна из
которых, «Медный кувшин» («The Brass Bottle»), послужила
основой для «Старика Хоттабыча».
«Грозной, как полки со знаменами» — Ср. Песн. 6:4.
от партий Павла и Аполлоса в Коринфе... — В христианской
общине Коринфа во времена проповеди там св. апостола Павла
начался раскол из-за того, что непосвященные верующие
захотели обожествить апостола наряду с Христом. Св. Павел писал им в
ответ: «...сделалось мне известным о вас, братия мои, что между
вами есть споры. Я разумею то, что у вас говорят: «я Павлов»;
«я Аполлосов»; «я Кифин»; «а я Христов». Разве разделился
Христос? Разве Павел распялся за вас? Или во имя Павла вы
крестились?» (1 Кор. 1: 11-13).
...до двух англиканских церквей в Англии — создатель
англиканской теологии Ричард Хукер (1554-1600) в своей основной
работе «О законах церковного устроения» («Of the Laws of Ecclesiastical
Polity») определил Церковь Англии как «высокую» —
римско-католическую и «низкую» — пуританскую, а англиканскую тради-
кстр. 9
к стр. 14
к стр. 20
к стр. 36

443
цию как «тройную неразрывную нить», связывающую воедино
Библию, Церковь и разум. Различия между этими церквами,
особенно в начале, носили скорее формальный, чем принципиальный
характер.
к стр. 60 схемы мышления, вроде «Творческой Эволюции». «Творческая
эволюция» (1907г.) — основное произведение французского
философа—интуитивиста Анри Бергсона (1859-1941), где он
изложил свою теорию возникновения и становления нашего мира из
абсолюта, или сверхсознания. «Жизненный порыв», своего рода
могучий поток творческого формирования всех новых форм в
природе, приводит к возникновению жизни, разделяясь впоследствии
на два основных рукава эволюции — инстинкт (наиболее
развитый у животных) и интеллект (нашедший адекватное выражение
в мышлении человека).
к стр. 63 ...недавно прочел это у Маритена... — Жак Маритен (1882-
1973), один из самых крупных католических философов нашего
времени.
к стр. 64 ...не способны установить разницу между учениями Хукера и
Фомы Аквината — В области догматики пуританская (от лат.
purus — чистый) Церковь, сложившаяся во второй половине XVI
в. в Англии, по учению Хукера, практически ничем не отличалась
от католической (синтез католической теологии был произведен
св. Фомой Аквинским в XIII в.). «Очищение» сперва касалось
лишь внешней стороны культа: переориентации церковной
власти, упрощения пышной церковной обрядности, замены мессы
проповедью. Позже пуританская Церковь разделилась на
пресвитериан (потребовавших полного отделения Церкви то
государства), баптистов (введших возрастной ценз для таинства
крещения), квакеров и другие направления.
... чему учил этот невыносимый Павел... — «Ради пищи не
разрушай дела Божия: все чисто, но худо человеку, который ест на
соблазн. Лучше не есть мяса, не пить вина и не делать ничего
такого, от чего брат твой претыкается, или соблазняется, или
изнемогает» (Рим. 14: 20-21).
к стр. 69 Враг назвал супругов «единой плотью»... Павел применял это и
к неженатым парам — ср. Быт. 2:24: «Потому оставит человек
отца своего и мать свою и прилепится к жене своей и будут (два)
одна плоть», а св. Павел пишет о целомудрии (1 Кор. 6: 15-18):
«Разве не знаете, что тела ваши суть члены Христовы? Итак,
отниму ли члены у Христа, чтобы сделать их членами блудницы? Да не
будет! Или не знаете, что совокупляющийся с блудницею
становиться одно тело с нею? Ибо сказано: «Два будут одна плоть». А
соединяющийся с Господом есть один дух с Господом». См. также Еф. 5:31.

444
... искаженная версия появилась у их поэта Мильтона... — См.
Мильтон Дж. Потерянный Рай; соответствующий эпизод.
«Словом, бывшим в начале» — ср. Ин. 1:1: «В начале было Слово».
...писатели, сующие свой нос куда не следует, в частности
Боэций... — Одна из основных тем «Утешения
философией»римского философа Боэция (480-524) — тема Провидения и
свободы воли. Он пишет: «Так как всякое суждение охватывает то, что
ему подчинено по закону природы, а Бог — вечен и сохраняет
состояние, в котором, кроме настоящего, нет ничего, то и знание
Его, превосходя движение времени, пребывает в простоте Его
настоящего, содержа в себе в совокупности бесконечную
протяженность будущего и прошедшего, и все это Бог обозревает в
непосредственности Своего знания, как если бы все это происходило в
настоящем. Итак, если ты желаешь понять изначальное бытие,
которое все знает, более правильно будет определить его значение
не как предзнание будущего, а как непогрешимое знание
нескончаемого настоящего. Вследствие этого его лучше называть не
предвидением, но Провидением, которое все от самого низкого до
высочайшего обозревает с высоты. Почему же ты считаешь, что то,
что обозревается божественным оком, становится необходимым;
ведь и люди созерцают вещи, но это не делает их
необходимыми?» (Боэций «Утешение философией» и другие трактаты. М.,
1990, с. 287-288. Пер. В.И. Уколовой и М.Н. Цейтлина).
М.Сухотин
БАЛАМУТ ПРЕДЛАГАЕТ ТОСТ
Впервые опубликован в «The Saturday Evening Post», CCXXXII,
19 декабря 1959 г. Перевод выполнен Н.Трауберг по изданию:
Lewis C.S. «The Screwtape Letters and Screwtape proposes a Tost»:
L., Geofrey Bles, 1961; впервые вышел по-русски в 1991 г. в
издательстве «Гнозис»—«Прогресс». Затем в издательстве
«Республика» (1992 г.).
к стр. 112 Генрих VIII (1491-1547) — английский король с 1509 г.. Когда
Папа Римский отказался признать недействительным его брак с
Екатериной Арагонской и разрешить ему жениться еще раз (на
Анне Болейн, фрейлине), Генрих VIII порвал отношения с Римом
и потребовал от своих подданных присяги о признании короля
главой Церкви Англии. Папа Климент VII в 1533 г. отлучил его от
католической Церкви. (Брак как церковное таинство считается
к стр. 82
к стр. 96
к стр. 97

445
в католичестве нерасторжимым; всего же за свою жизнь король
был женат шесть раз, причем многие его жены умерли не своей
смертью.) Фарината дельи Уберти (род. в нач. XIII в.) — лидер
флорентийских гиббелинов (сторонников императорского
диктата), изображенный Данте страдающим в шестом круге Ада. Он не
раз одерживал победу над гвельфами (приверженцами папства),
к которым принадлежали и предки Данте. В 1283 г. суд
инквизиции осудил Фаринату посмертно как еретика. Мессалина
Валерия (ок. 22 — 48) — жена римского императора Клавдия,
известная жестокостью и распутством, к чему часто принуждала
других, и нередко самых добропорядочных женпщн. Однажды в
отсутствие императора она решила возвести на престол своего
любовника Гая Силия, но слуги Клавдия донесли ему об этом, и,
несмотря на его колебания, добились для нее смертного
приговора. Имя Мессалины сделалось нарицательным для обозначения
властолюбивых распутниц. Казакова Джиакомо (1725-1798) —
знаменитый итальянский авантюрист, прославившийся своими
бесчисленными похождениями при дворах европейских монархов.
Несмотря на то, что в юности он получил ученую степень доктора
юриспруденции, Казанова не раз оказывался за решеткой, в том
числе и за неуплату долгов.
к стр. 114 ... мы бросили бы такую дрянь Церберу... Цербер — в греческой
мифологии подземный пес, охраняющий вход в царство Аида. Он
беспрепятственно пускал всех сходящих туда, но проглатывал тех,
кто пытался выбраться наружу. Позднее распространилось
представление о том, что он угрожает и всем входящим в подземную
обитель. У Данте Цербер — уже трехголовое бесовское чудовище
с чертами пса и человека, в третьем круге Ада пожирающее
чревоугодников.
М. Сухотин
СТРАДАНИЕ
Книга написана в 1939 г., опубликована в 1940-м. Перевод
выполнен Н.Трауберг по изданию: Lewis C.S. The Problem of Pain.
L., Macmillan, 1943. По-русски впервые вышла в 1991 г. в
издательстве «Гнозис-Прогресс» (Москва), затем в 1992 г. в
Издательстве «Республика».
* Пер. М. Сухотина.
* Пер. М. Сухотина (ред.).

44<i
к стр. 123 (Посвящение) Инклингам — «inklings» в переводе с английского
значит «намеки». Так называли свою компанию Льюис и его
друзья. Название «Inklings» пришло из студенческой среды
Оксфордского университета, где Льюис преподавал английскую
литературу (был так наз. «доном»). Это был частный круг молодых людей,
читавших друг другу и обсуждавших свои неопубликованные
произведения. Когда этот круг распался, название перешло в
компанию Льюиса. Толкин писал об этом: «...оно было веселым
изобретением, каламбуром, взятым себе за название людьми,
склонными к неопределенным намекам, туманным идеям, да к тому же
еще перепасканных чернилами» (цит. по: Carpenter Н. The
Inklings. L., 1978, p. 67; каламбур заключался в том, что
английское слово «ink», чернила, входит в состав слова «inkling», намек).
Инклинги регулярно встречались по вторникам за ланчем в баре
«Орел и Дитя», а так же вечерами в четверг - у Льюиса в Модлин
Колледже, где читали друг другу все, что писали: Толкин - «Хоб-
бита», Уильяме - свои мистические романы и стихи артуровского
цикла, Льюис - «Сказки о Нарнии». Кроме них Инклингами были
Оуэн Барфилд, занимавшийся теорией происхождения языка и
повлиявший на обращение Льюиса; преподаватель литературы
Генри Хьюго Дайсон; брат Клайва Уоррен Льюис; оксфордский
врач Толкинов и Льюисов Роберт Хэвард (см. прим. к стр.207).
Иногда к ним присоединялись переводчик «Кентерберрийских
рассказов» Чосера на современный английский Нэвил Кохил,
друживший со Льюисом еще со студенческих лет, и Адам Фокс,
служивший капелланом в Модлин Колледже. Толкина как-то назвал
встречи Инклингов «льюисовскими заседаниями», а Барфильд
заметил, что спорить с Льюисом все равно, что бежать за мчащейся
машиной. Эшли Сэмсон — издатель, знакомый Чарльза Уильям-
са, заказал Льюису «Страдание» для своей серии «Христианский
зов». Сэмсон просил Льюиса как новообращенного, только что
написавшего христианскую аллегорическую повесть-притчу
«Кружной путь или Блуждания паломника», прекрасно
встреченную читателями, дать на этот раз христианскую интерпритацию
страдания и боли. Льюис написал книгу меньше чем за год.
к стр. 126 Птолемей давно сказал... — Птолемей Клавдий,
александрийский астроном, математик и географ II в. н. э.
к стр. 127 Мой дух подавлен им — см. У. Шекспир. Макбет, пер. А. Кро-
ненберга. «Ветер в ивах» - детская повесть шотландского детского
писателя Кеннета Грэхема (1859-1932), составленная из историй,
рассказанных им в 1904-07 it. своему маленькому сыну перед сном.
к стр. 128 Иоанн...пал к ногам Христа, «как мертвый» —ср. Откр. 1: 17.
питеп inest —«Божество обитает» (лат.).
«...священным считался издревле» — пер. С. Ошерова.

447
переходя от телесного страха к <<страху и трепету» — ср.:
Пс. 2: 11.
к стр. 129 неким доисторическим отцеубийством — см. работу
Зигмунда Фрейда «Тотем и табу (психология первобытной культуры и
религии)».
к стр. 130 в Аврааме благословились племена земные — ср. Быт. 12: 3.
к стр. 133 Богу все возможно — см.: Мф. 19: 26; Мк. 10: 27.
к стр. 142 мы — Его... — см. Пс. 99: 3.
к стр. 145 мы как девы из античной драмы... — см.Эсхил. Прометей
Прикованный.
к стр .146 не может Шекспир тягаться с Виолой — см. «Двенадцатая ночь,
или Как вам угодно».
к стр. 148 Нам нужно <<облечься во Христа» — см. Рим. 13: 14; Гал. 3: 27.
к стр. 149 (эпиграф) Лоу Уильям (1686-1761) - английский богослов, мистик.
Эпикурейкая философия пыталась освободить людей от
страха смерти — древнегреческий философ Эпикур (341-270 гг. до
Р. X.) учил, что «самое страшное из зол, смерть, не имеет к нам
никакого отношения; когда мы есть, то смерти еще нет, а когда
смерть наступает, то нас уже нет» (Диоген Лаэртский. О жизни,
учениях и изречениях знаменитых философов. М., 1986, с. 403,
пер. М. Л. Гаспарова).
Евангелие... было доброй вестью — слово «евангелие» на
древнегреческом языке означает «благая весть».
к стр. 151 pons asinorum — «Ослиный мост» (лат.). Так средневековые
школяры называли развернутый чертеж теоремы Пифагора (ср.
«Пифагоровы штаны»), а впоследствии — любую трудную задачу.
В XIII в. так уже назывались на школьном языке любые
вспомогательные учебные пособия.
к стр. 160 Августин учил нас... — «Началом же злой воли что иное могло
быть, как не гордость? Яко начало всякого греха гордыня (Сирах
X, 15)». Августин. О граде Божием, кн. 146, гл. XIII.
к стр. 161 Нибур Рейнхольд (1892-1971) - американский протестантский
богослов; считал, что всякие социальные преобразования
обреченны на неудачу вследствие греховной природы человека.
к стр. 164 Я развиваю учение Хукера... — Хукер Ричард: см. прим. к стр. 36.
к стр. 165 ... в споре Пелагия и Августина — Пелагий, епископ Ноланский
(род. ок. 360 г.), автор еретического учения, породившего его
длительную полемику с бл. Августином. Он считал, что
грехопадение Адама не сказалось на человеческой природе, так и воскресе-

ние Христа не является причиной нашего воскресения.
Следовательно, Адам мог так же свободно вернуться к Богу, как он от Него
отпал. Это противоречит общепринятому мнению Церкви о том,
что «...как одним человеком грех вошел в мир, и грехом смерть,
так и смерть перешла во всех человеков, потому что в нем все
согрешили» (Рим. 5:12), а также «.. .как преступлением одного всем
человекам осуждение, так правдою одного всем человекам
оправдание к жизни» (Рим. 5: 18).
к стр. 166 учение Ансельма... — Ансельм Кентерберийский (1033-1109),
епископ Кентерберийский, богослов, философ, которого обычно
считают первым схоластиком.
к стр. 168 Theologia Germanica — «Немецкая теология», средневековый
мистический трактат, повлиявший на формирование протестантской
этики.
к стр. 169 Как говорил Ньюмен... — Ньюмен Джон Генри (1801-1890) -
английский богослов, писатель, начиная с 1828 г. возглавлял так
называемое «оксфордское движение» английского духовенства и
интеллигенции за обновление англиканской Церкви и за ее
большую независимость от государства. С 1847 г. —священник. В 1879
г. был назначен кардиналом.
к стр. 174 ... сделать гнуснейший вывод (как Шли) — Пэли Уильям (1743-
1805) - англиканский священник, философ, этик. Его
«Естественная теология» (1802) повлияла на формирование взглядов Ч.
Дарвина.
к стр. 175 Он знал, что сделает Авраам — см.: Быт. 22: 1-13. спасающий
душу свою погубит ее — см.: Мф. 10: 39; Мк. 8: 35; Лк. 9: 24;
Ин. 12: 25.
к стр. 176 греческий мудрец говорит нам... — имеется в виду Сократ.
благородный язычник — Ките Джон (1795-1821), английский
лирический поэт-романтик. В статьях о литературе Льюис не раз
ссылался на «Гиперион» как на пример перехода от пантеистического
сознания к историческому.
к стр. 178 доктор Джонсон и Коупер были бы невыносимы — Джонсон
был очень религиозным католиком, причем, несмотря на то, что
сам был чрезвьшайно широко образован, он постоянно выступал
против духа просвещения. Возможно, это было связано с
одолевавшими его депрессиями, усугубленными почти полной его
слепотой и ранней смертью любимой жены. Коупер Уильям (1731-
1800) - английский поэт-сентименталист. В шесть лет он потерял
мать. Потом дядя отказал ему в браке с кузиной. Когда спустя
некоторое время он поступил на службу клерком, у него наступил

душевный кризис: будучи кальвинистом и кроме того
меланхолическим по натуре, Коупер болезненно переживал идею
предопределения. Вскоре он стал впадать в тяжелые депрессии, повлекшие
за собой галлюцинации, и был отправлен для лечения в приют св.
Альбана.
к стр. 179 Надобно прийти обидам... — ср.: «Горе миру от соблазнов, ибо
надобно прийти соблазнам; но горе тому человеку, через которого
соблазн приходит» (Мф. 18: 7).
действительно преизобилует благодать — ср.: <<А когда
умножился грех, стала преизобиловать благодать» (Рим. 5: 20).
к стр .180 как безумец Тамерлан у Марло — К. Марло «Тамерлан Великий».
Марло Кристофер (1564-1593) — англ. поэт. Как драматург был
самым значительным предшественником Шекспира.
к стр. 184 (эпиграф) Уолтер Де ля Мэр (1873-1956) — англ. поэт, эссеист,
автор фантастических рассказов. Пер. М.Сухотина. Шекспир У.
Ричард. Пер. А. В. Дружинина.
к стр. 187 Барон фон Хюгель Фридрих (1852-1925) — австрийский
католический философ и богослов. Обычно его имя упоминается в связи
с так называемым «христианским модернизмом» конца XIX —
начала XX вв. Лидеры этого движения А. Луази и Дж. Тиррел, были
его друзьями и единомышленниками. Однако в то время как за
свои воззрения на папство и св. Писание они были смещены с
преподавательских кафедр, а учения их были строго запрещены
Церковью, радикализм Хюгеля сводился лишь к тому, что, признавая
догмат о непогрешимости папы, он считал необходимым
децентрализовать структуру церковного управления. Его занимали
вопросы теории веры, а так же связи между церковной догматикой и
историей.
к стр. 188 притчи о брачной одежде и о мудрых и неразумных девах —
см.: Мф. 22: 2-14 и Мф. 25: 1-13.
к стр. 189 об этом вы найдете у Эдвина Бивена — Бивен Эдвин (1870-
1943) — англ. богослов, историк и философ. Ранние его работы
посвящены истории эллинизма и христианства. Испытывал
влияние со стороны барона фон Хюгеля и его окружения. При участии
Бивена были составлены знаменитые «Британская Энциклопедия»
и «Энциклопедия Религии и Этики».
к стр. 194 докетизм — распостраненное среди гностиков в первые века
христианства христологическое заблуждение, что Христос не был в
полной мере человеком, но только казался им.
к стр. 195 ... а также в компании Дж. Уэсли — Уэсли Джон (1703-1791) и
его брат Чарльз (1707-1788) были основателями и проповедника-

ми так наз. «методистского движения», начавшего свое
существование в Оксфорде в 1729 г. и первоначально состоявшее из
студентов, придерживавшихся более строгой методики соблюдения
религиозных обрядов и предъявлявших повышенное требование
к проповеди (отсюда название «методисты»). От Англиканской
Церкви они отделились в 1795 г.
к стр. 197 в том смысле, который вкладывает апостол Павел — ср.: Еф.
1: 22-23.
к стр. 199 барс будет лежать вместе с козленком — см.: Ис. 11: 6.
к стр. 200 (эпиграф) Шекспир У. Зимняя сказка; пер. П. П. Гнедича.
Мадам Гийон. Пер. М.Сухотина.
к стр. 202 В брокенском призраке каждый узнавал свою первую
любовь... — часто в полосе тумана, держащейся возле горы Брокен
(одной из вершин горной системы в Саксонии), на
противоположной солнцу стороне из силуэтов домов и людей, отражающихся в
ней, здесь возникало некое видение с текучими изменчивыми
формами, называемое Брокенским призраком и давшее простор
воображению, слова о бесценной жемчужине — см.: Мф. 13: 45-46.
к стр. 203 зерно умирает, чтобы жить — ср. Ин. 12: 24;
хлеб надо пустить по водам — ср. Еккл. 11:1;
теряющий душу свою обретает ее — ср.: Лк. 9: 24.
содружество святых — «Communio Sanctorum» («общение
святых») — слова из католического символа веры, называемого
апостольским. Под «святых общением» здесь разумеется духовное
соединение верующих на земле (борющейся Церкви) со святыми в
небе (с торжествующей Церковью) и с душами, томящимися в
чистилище (с Церковью страждущей).
к стр. 204 ...Дух предвечно исходит от Них — по католическому учению,
Святой Дух исходит не только от Бога Отца (как считает
православная Церковь), но и от Бога Сына.
к стр. 206 я благодарю доктора Р. Хэварда — см. прим. к стр. 123.
М. Сухотин

451
РАСТОРЖЕНИЕ БРАКА
Книга опубликована в 1945 г. Перевод выполнен Н.Трауберг по
изданию: Lewis С. S. The Great Divorce (A Dream). L., Geofrey
Bless: the Centenary Press, 1945; и впервые вышел по-русски в
1990 г. в издательстве «Прометей» (Москва).
РАЗМЫШЛЕНИЯ 0 ПСАЛМАХ
Книга вышла в 1958 г. Перевод выполнен Н.Л.Трауберг по
изданию: Lewis C.S. Harcourt, Brace & World, 1958. Впервые
опубликован в журнале «Мир Библии» 1994/№ 1 [2].
Счет псалмов различен в еврейской и греческой Псалтири, причем
славянская и русская Псалтирь следуют в этом отношении за
греческой, английская же (которой пользовался Льюис) за еврейской.
к стр. 267 (посвящение) Фаррер Остин (р. 1904) - оксфордский богослов,
занимавшийся вопросами психологии веры, близкий по духу Толкину,
Уильямсу и Льюису.
«Magnificat» — В субботу и по воскресеньям (иногда после
поздней мессы) в католической церкви совершается служба,
состоящая из пяти псалмов и гимна Марии (Лк. 1:46-55). Этот гимн,
называемый также песнью Богородицы, входит и в православное
богослужение («Величит душа Моя Господа»). «Magnificat»,
собственно, и значит «величит», и по этому слову вся песнь берет свое
название.
суровая сила Деворы... — Израильским ополчением во главе с
пророчицей Деворой были наголову разбиты боевые колесницы
Сисары, военачальника ханаанского царя Иавина, 20 лет
угнетавшего Израиль (Суд. 4:1-16).
к страшной притче об овцах и козлах — см.: Мф. 25: 31-46.
<<Диавол>> — это обвинитель... — Греческое диаболос буквально
означает «клеветник», еврейское сатан (слово, употребленное в
еврейском оригинале псалма) — «обвинитель» (в суде),
«соперник», «противник». Позднее оба слова стали эпитетами князя
бесовского.
к стр. 270
к стр. 271
к стр. 277

Еще ужасней один стих ... о вавилонских младенцах — «Дочь
Вавилона, опустошительница! Блажен, кто воздаст тебе за то, что
ты сделала нам! Блажен, кто возьмет и разобьет младенцев твоих
о камень!» (136).
к стр. 280 ... поражен,.. что слова апостола Павла — прямая цитата...
Апостол Павел цитирует эти слова в Послании к Римлянам
(12:20).
... фокусник, вроде Ницше... — Ф. Ницше (особенно в последний
период своего творчества) настаивает на относительности всяких
моральных установлений. Во главу угла Ницше ставит то, что
служит укреплению стихийной силы личности.
к стр. 281 Комитет Общественного Спасения — В ходе Французской
революции к власти во Франции пришли якобинские террористы во
главе с Робеспьером. Государством управлял Комитет
Общественного Спасения, распоряжавшийся полицией, армией и жестоко
подавлявший восстания в провинции. За короткое время к
гильотине были приговорены сотни «подозрительных», среди которых
было немало знаменитых людей (например, химик Лавуазье и поэт
Андре Шенье).
к стр. 285 очень опасные люди, вроде аэндорской волшебницы... —
Накануне своего последнего сражения с филистимлянами царь Саул
попросил волшебницу из Аэндора вызвать ему из шеола (те. из
царства мертвых) пророка Самуила (см.: 1 Цар. 28:7-25).
Гомер считает духов лишенными разума — см.: Гомер.
Одиссея, X, 495-537.
души убитых идут в аид — см.: Гомер. Илиада, XXII, 354-363.
к стр. 286 «Ты вывел из ада душу мою» — на языке древнееврейской
образности «душу мою» обозначает «меня», очень частый
метонимический перенос, особенно в поэтических текстах Ветхого Завета.
к стр. 287 В другой книге я рассказывал... — в автобиографии «Настигнут
радостью», где Льюис описывает свой путь от атеизма к
христианству (см. 7 том данного издания).
к стр. 289 Давид плясал... одна из его жен решила, что он ставит себя в
смешное положение. — На упрек своей жены Мелхолы, дочери
Саула: «Как отличился сегодня царь Израилев, обнажившись
сегодня пред глазами рабынь рабов своих, как обнажается какой-
нибудь пустой человек!» — Давид отвечал: «Пред Господом играть
и плясать буду, и я еще больше уничижусь, и сделаюсь еще
ничтожнее в глазах моих, и пред служанками, о которых ты говоришь,
я буду славен» (2 Цар. 6:16-23).
к стр. 290 девы с тимпанами. Тимпан — бубен или тамбурин. В
ветхозаветные времена на нем играли преимущественно женщины.

4.")
к стр. 292 псалтирь (греч. псалтерион, евр. нэвэл или асор) —
древневосточный струнный музыкальный инструмент, похожий на арфу.
Армия Спасения — международная благотворительная
христианская организация, основанная в 1878 г. английским
методистским проповедником У. Бутсом.
к стр. 293 «дорога цена искупления души их>> — см. Пс. 48: 9.
к стр. 294 «Oh charmante loit>> («О очаровательный закон!») — трагедия
написана на библейский сюжет (4 Цар. 11).
к стр. 295 Уильяме Чарльз сказал... Чарльз Уильяме (1886-1945) —
английский писатель и мыслитель, друг К.С. Льюиса.
к стр. 296 Павел говорит об избавлении от Закона — см.: Рим. 7: 6.
118 псалом — этот псалом состоит из 22 восьмистиший, по числу
22 букв еврейского алфавита. Все строки первого восьмистишия
начинаются на первую букву алфавита, второго — на вторую и
т.д.
к стр. 297 эмет в переводе с древнееврейского значит «надежность»,
«истинность». Это слово и по своему буквенному составу самое
«равновесное» из всех еврейских слов: первая его буква (алеф) —
первая буква всего алфавита, последняя (тав) — последняя в
алфавите, а средняя буква (мем) делит весь алфавит пополам.
к стр. 302 ...словно «не знаем этого Человека» — см.: Мк. 14:71.
к стр. 305 царь, отнимающий виноградник у своего подданого — см.: 3
Цар.21:1-6.
к стр. 306 ...получается что-то вроде эволюции —согласно аккадской
космогонической поэме «Энума элиш», рождению главного в шу-
меро-аккадском пантеоне бога-демиурга Мардука
предшествовало несколько поколений богов, каждое из которых превосходило
предыдущие и сражалось с ними.
«Сперва были три ведьмы...» — имеются в виду первые сцены
«Макбета».
к стр. 308 Тор — в германо-скандинавской мифологии бог грома и бури,
защищающий богов и людей от великанов и прочих чудищ.
Ирида — в греческой мифологии крылатая вестница богов,
прислужница Геры, сходящая на землю по радуге.
Платон это понимал — см.: Платон. Тимей 39-е 2- 41 d 3 (Соч.
в 3 т. М., 1971. т. 3, ч.2, стр. 479-482).
к стр. 309 Слово «левиафан» обозначает либо некое морское чудище, либо
крокодила.
к стр. 310 «Гимн богу Атону» (см.. Поэзия и Проза Древнего Востока. М.,
1973, стр. 68-70) написан около XIV в. до Р. X. на новоегипетс-

ком языке. Аменхотеп IV (Эхнатон) правил 17 лет. В 1369-1352
гг. до Р. X. сделал попытку заменить различные египетские
культы, особенно культ Амона-Ра, монотеистическим культом
солнца. Генрих VIII см. прим. к стр. 112.
египетская «премудрость», которой учился Моисей — Моисей
родился в египетском плену, бежал от фараона и долгое время пас
овец у своего тестя Иофора, священника Мадиамского (Исх. 2:15 —
3:1). Как указывает автор Деяний, «научен был Моисей всей
мудрости Египетской и был силен в словах и делах» (Деян. 7:22).
семя упало... на каменистые места — см.: Мф. 13: 5-6. не Бога
философов и ученых — Льюис имеет в виду содержание
знаменитой записки Б. Паскаля, в которой французский мыслитель
изложил свое мистическое переживание: «Огонь. Огонь. Бог
Авраама, Бог Исаака, Бог Иакова, а не философов и ученых....»
(Паскаль Б. Мысли. СПб, 1988, стр.6).
«Высшее не стоит без низшего» — слова из книги «О подражании
Христу» — религиозно-нравственного трактата, приписываемого
фламандскому монаху Фоме Кемпийскому (1380-1471). В пер.
К. Победоносцева слова эти («...nam summum поп stat sine inflmo»
/лат./) звучат так: «ибо высшее не держится без низшего».
к стр. 311 тесные врата не только узки, но и низки — ср. Мф.7: 13-14;
Лк.13:24.
Надо наклониться и стать как дети — ср. Мф.18: 3-4.
к стр. 315 Донн Джон (1571-1631) — английский поэт, представитель
«метафизической» школы, обновившей английскую поэтическую
метафору. В 1615 г. он принял духовный сан ив 1621 г. был
назначен королем Иаковом I настоятелем собора св. Павла в Лондоне.
Льюис ссылается на его стихотворение «Гимн Богу моему». Тот
же образ встречается в стихотворении, посвященном переводу
псалмов сэром Филиппом Сидни.
к стр. 316 ... в бане холодно — этот случай произошел с полководцем Веспа-
сиана Антонием, пришедшим после взятия Кремоны (68 г.) в
баню, чтобы смыть с себя кровь после сражения. См.: Тацит
Корнелий. Соч. Л., 1969, т. 2, стр. 112.
к стр. 317 Вергилий написал... — в переводе С. В. Шервинского этот
фрагмент выглядит следующим образом: «Сызнова ныне времен //
зачинается строй величавый, // Дева грядет к нам опять, // грядет
Сатурново царство» (Публий Вергилий Марон Буколики, эклога
IV // Вергилий. Буколики. Георгики. Энеида М., 1979, стр. 50).
Сивилла — в древнегреческой и римской мифологии
ясновидящая, получившая от богов дар предсказаний.
к стр. 318 Платон. Государство. 361 el — 362 а 2. В. Н. Карпов, переводя
этот фрагмент, пишет, что праведник «приговорен будет ко крес-

ту» (Платон. Соч. СПб., 1863, ч. 3, стр.103), а А. Н. Егунов - что
«его посадят на кол» (Платон. Соч. в 3-х тт. М.. 1971. т. 3. ч. 1.
стр.136)
к стр. 319 миф о Балъдре — Балъдр (др. исл. «господин») — в
скандинавской мифологии сын верховного божества Одина и его супруги
Фригг (см. «Прорицание Вельвы» в «Старшей Эдде»).
к стр. 320 «Многие придут с востока и запада...» — см. Мф.8:11.
к стр. 326 Чьим знаком была рыба — В ранних христианских общинах
изображение рыбы символизировало Христа. Это объясняется тем, что
первые буквы греческих слов «Иисус Христос, Сын Божий,
Спаситель» складываются в слово «ИХТИС», которое по-гречески
значит «рыба».
к стр. 329 провозвестников — в русском переводе «провозвестниц».
к стр. 330 дары человеков — в русском переводе «для человеков».
к стр. 331 ...и Невестой становится Церковь — см. Еф. 5: 25-27:
«Мужья, любите своих жен, как и Христос возлюбил Церковь и
предал Себя за нее, чтобы освятить ее, очистив банею водною,
посредством слова, чтобы представить ее Себе славною Церковью,
не имеющею пятна или порока, или чего-либо подобного, но дабы
она была свята и непорочна».
Король Кофетуа — легендарный африканский царь из
старинной английской народной баллады был женоненавистником, но,
однажды встретив нищенку, полюбил ее и женился на ней.
к стр. 332 У Софокла есть хор примерно о том же — по-видимому,
Льюис сравнивает здесь 8-й псалом с первым стасимом «Антигоны»
Софокла.
М. Сухотин, Н. Сериков
ПИСЬМА К МАЛЬКОЛЬМУ
«Письма» впервые изданы в 1964 г. Перевод выполнен
Г.Ястребовым по изданию: Lewis C.S. Harcourt, Brace & World, 1964.
По-русски публикуется впервые.
Предполагается, что Малькольм — вымышленный адресат.
к стр. 338 «Неразумно служенье Богу ставить выше Бога» — У.
Шекспир «Троил и Крессида» II, 52. Пер. Т. Гнедич.

к стр. 339 Пастыри расходятся «каждый на свою дорогу» — ср. Ис. 53: 6.
... с каким-нибудь новым «Служебником» — имеется в виду
«Книга общественного богослужения», официальный служебник
Англиканской Церкви. Первый ее вариант был опубликован в 1549
году. Затем был ряд переизданий, из которых закрепилось
издание 1662 года, практически не менявшееся до ввода в обращение
Альтернативного Служебника в 1980 году. В 1955 году была
учреждена Комиссия по литургике, которая собиралась
санкционировать экспериментальное использование новых текстов служб.
к стр. 340 У Кранмера могут быть недочеты — Томас Кранмер (1489-
1556) — английский священник и теолог, архиепископ Кентербе-
рийский (1533-1556). Играл ведущую роль в составлении
первого англиканского Служебника.
...по поводу писем Розы Маколей — Кавалерственная дама Роза
Маколей (1881-1958), англ. писательница, автор тончайших и
смешных романов и замечательных писем.
к стр. 341 objets d'art — произведения искусства (франц.).
к стр. 343 «бедствие в сердце своем» — ср. 3 Цар. 8: 38.
не теряю связь со «здравым учением» — 1 Тим 1:10.
С «веры однажды переданной» — Иуд. 1:3.
«Я пал к ногам Его как мертвый» — Откр. 1:17.
к стр. 344 Я вырос среди низкоцерковников — в англиканстве выделяют
«высокую церковь» (тяготеющую к католическим обычаям) и
«низкую церковь» (более протестантскую по складу). См. также прим.
к стр..
к стр. 345 пытался объяснить бедный епископ Вуличский — Льюис
имеет в виду Джона Робинсона (1919-1983), англиканского
епископа и богослова. В 1960 году он получил громкую известность,
выступив на суде с защитой романа Д. Г. Лоренса «Любовник леди
Чаттерлей», который обвиняли в «непристойности». В 1963 году
Д. Робинсон выпустил нашумевшую книгу «Честен перед Богом»,
где пытался по-новому осмыслить некоторые теологические
концепции (книга переведена на русский язык).
к стр. 346 столь же возвышенное, как «молитва тишины» у мистиков —
об «oracion de quietud», «молитве тишины», говорит св. Тереза
Авильская (1515-1582).
к стр. 350 хорошо об этом написано у Бубера! — Мартин Бубер (1878-
1965), замечательный еврейский философ. Льюис имеет в виду
его работу «Я и Ты» (1923).
к стр. 351 Августин назвал «упорядоченностью чувств» — см. Августин
«О граде Божьем» XV, 22; также IX, 15; XI, 28.

к стр. 354 В двадцатый раз перечитывая «Люсидаса» — элегия «Люси-
дас>>, или «Люсид» Мильтона (1608-1674).
к стр. 356 numinibus vota exaudita malignis — Ювенал «Сатиры» X, III. Пер.
Д.Недовича и Ф.Петровского.
«Красота, такая древняя и такая юная» — Августин
«Исповедь» X, 27. Пер. М. Сергеенко.
к стр. 357 О Видлере — Алек Видлер, английский богослов; был ректором
Королевского колледжа в Кембридже. «Созвучия» («Soundings») —
сборник богословских очерков, написанных девятью
кембриджскими богословами и еще одним из другого университета,
вышедший в 1962 году под редакцией Алека Видлера. Несмотря на
общую академичность подхода, сборник оказался в ряде отношений
революционным. Фредерик Денисон Морис (1805-1872)
—англиканский богослов. Наиболее известная его работа — «Царство
Христово» (1838). Дитрих Бонхеффер (1906-1945) — один из
крупнейших протестантских богословов XX века. Активный
антифашист. Погиб в концлагере.
В «Приходских проповедях» Ньюмена —Джон Генри Ньюмен —
см. прим. к стр. . Его проповеди в соборе св. Марии (Оксфорд),
впоследствии опубликованные как «Обычные приходские
проповеди» (1834-1842), глубоко повлияли на духовную жизнь всей
Англии.
в Новом Иерусалиме храма нет — см. Откр. 21: 22.
к стр. 358 Voila Vennemi — Вот он, враг (франц.).
к стр. 360 malades imaginaires — мнимый больной (франц.; название
комедии Мольера).
«Если сердце наше осуждает нас...» — ср. 1 Ин. 3: 20.
к стр. 361 подобно Герберту, сказать ей: «Тише, болтунья» — Джордж
Герберт (1593-1633) — один из «поэтов-метафизиков». Льюис
цитирует строчку из «Храма» («Совесть», 1).
к стр. 362 «не надмевалось сердце мое» — см. Пс. 130: 1.
«Не Моя воля, но Твоя да будет» — см. Л к. 22: 42.
Слуга не выше своего господина — Мф. 10: 24.
к стр. 363 В «Созвучиях» Барнеби изложил... — Джон Барнеби —
английский теолог, член совета Колледжа Троицы (Кембридж),
заслуженный профессор королевской кафедры. В «Созвучия» (см. прим.
к стр. 357) вошло его эссе «Христианская молитва».
к стр. 364 я, как и Брэдли, не считаю... — Франсис Герберт Брэдли (1846-
1924) — англ. философ.
Праведный гнев Арнольда — Мэтью Арнольд (1822-1888) — англ.
поэт, эссеист и критик.

к стр. 368 «Темную ночь» переживают не обычные люди... — <<темная ночь
души» («Noche oscura del alma») — понятие, введенное испанским
поэтом и мистиком св. Иоанном Креста (1542-1591).
к стр. 369 я не могу, как Нибур, сказать... — Рейнгольд Нибур (1892-
1971) — амер. мыслитель и богослов. Может быть, речь идет о его
брате, Ричарде Нибуре (1894-1962).
к стр. 370 <<на расстояние брошенного камня» — см. Лк. 22: 41.
к стр. 371 verbatim — дословно (лат.). post hoc и propter hoc — «после этого»
и «из-за этого» (лат.).
к стр. 372 <<Со страхом и трепетом совершайте свое спасение...» — см.
Флп. 2: 12,13.
к стр. 373 «На что и милость, как не на то, чтоб стать лицом к
вине?» — см. У. Шекспир «Гамлет» акт III, сцена 3. Пер. М.
Лозинского.
к стр. 374 «Демифологизация» христианства — перевод немецкого термина
Entmythologiesierung, созданного Хансом Йонасом и
использованного Рудольфом Бультманом, чтобы описать свое толкование
Нового Завета.
к стр. 375 против максимы Поупа — Александр Поуп (1688-1744) —
английский поэт-классицист и критик. Льюис цитирует «Опыт о
человеке, в четырех посланиях», I, 5.
к стр. 379 «То, чего они ужасались, постигло их» — Парафраз Иов. 3: 25:
«...чего я ужасался, то и постигло меня».
к стр. 380 «Помоги моему неверию!» — ср. Мк. 9: 24. Вера —
«уверенность в невидимом» — ср. Евр. 11:1.
к стр. 383 Плотин (204/205—269/270) — древнегреческий философ и
мистик; с 242 г. жил в Риме. Основатель школы неоплатонизма. Его
54 сочинения были изданы его учеником Порфирием, который
разделил их по 9 сочинений, — отсюда название «Эннеады» («Де-
вятерицы»).
Юлиания Норичская (XIV век) — затворница и мистик. Ее
«Откровения Божественной любви» стали христианской классикой.
Проблему, затрагиваемую здесь Льюисом, упоминают многие. Ср.:
«Орфизм и Плотин, мистика индусская и суфизм, Св. Симеон
Новый Богослов и Св. Иоанн Креста, Экхарт и Я. Беме в чем-то
сходятся между собой, перекликаются из разных миров и часто
говорят одним и тем же языком. Это — неоспоримый факт, как бы
он ни был неприятен фанатикам мистики конфессиональной»
(Н. Бердяев «Философия свободного Духа»; М., 1994, с. 161).
к стр. 385 отыскал... любопытное стихотворение... — это литературная
мистификация. Стихотворение принадлежит самому Льюису. Пер.
Н. Муравьевой.

к стр. 386 Помнишь две максимы Оуэна? — Оуэн Барфилд, писатель и
филолог, близкий друг Льюиса. В посвящении к «Аллегории
любви» Льюис говорит: «Оуэну Барфилду — мудрейшему и лучшему
из моих неофициальных учителей».
Куда пойду от Духа Твоего? — см. Пс. 138: 7-8.
к стр. 387 Он хочет быть «всем во всем» — ср. 1 Кор. 15: 28.
к стр. 392 С «молчаливой женщиной» ее не сравнит и ... враг — имеется в
виду фарс английского драматурга Бена Джонсона «Эписин, или
Молчаливая Женщина» (1609). Молодая и молчаливая
женщина, на которой женится незадачливый герой, в финале
оказывается не только не молчаливой, но и не женщиной.
Св. Франциск Сальский (1567-1622) — французский
религиозный писатель, епископ Женевский.
Mettez-vous en la presence de Dieu — Встаньте в присутствие
Божье (франц.).
к стр. 396 Св. Игнатий Лойола (1491-1556) — испанский основатель
ордена иезуитов.
к стр. 398 «На лету целуй ее» — Блейк «Летучая радость»; пер! С. Маршака.
к стр. 404 Блейк это прекрасно понимал — «Древо яда»; пер. С. Маршака.
к стр. 405 Как в «Изобильном милосердии» — Джон Беньян «Изобильное
милосердие, изливающееся на главного грешника».
к стр. 406 «забывая заднее и простираясь вперед» — см. Флп. 3: 13;
la douceur — нежности (франц./
«Не потому, что прогневил Творца...» — из поэмы
«Самсон-борец» Д. Мильтона. Пер. Ю. Корнеева.
к стр. 407 Не может никогда быть слишком плохо... — У. Шекспир «Сон
в летнюю ночь», 5.1.83. Пер. Т. Щепкиной-Куперник.
к стр. 408 «Субстанцию», ... лишенную своих акциденций. ..я не могу
представить — акциденция (лат. accidens — случайность) —
временное и несущественное свойство вещи, в отличие от
существенного, субстанциального. Этот широко распространенный в
схоластике термин восходит к философии Аристотеля. Льюис имеет в
виду то, как определял св. Фома Аквинский (1225/1226-1274)
католическое учение о пресуществлении, согласно которому
евхаристические хлеб и вино становятся Телом и Кровью
Христовыми, сохраняя лишь «акциденции» (то есть вид) хлеба и вина. См.
Фома Аквинский «Сумма теологии», часть III, вопрос 75.
к стр. 409 Favete Unguis —Благоговейте молча (лат.); пер. Н. Гинцбурга.
Гораций «Оды» III. 1.1.
к стр. 410 causa sui — своей собственной причины (лат.).

к стр. 411 «прощайте, и прощены будете» — ср. Лк. 6: 37.
Притча о судье неправедном — см. Л к. 18: 1-8.
к стр. 412 в «римском учении о чистилище» — ссылка на статью XXII о
чистилище — одну из 39 статей в Книге общественного
богослужения. У Томаса Мора в «Молитве душ» — Томас Мор (1478-
1535), английский писатель, переводчик и мыслитель,
лорд-канцлер (1529-1532); «Молитва душ» (1529).
Еще хуже у Фишера... — Джон Фишер (1459-1535), епископ
Рочестерский. Известен своей проповедью против Лютера в 1521
году.
к стр. 413 Здесь нет «никакой заслуги» — Льюис скорее всего имеет в виду
такой эпизод: в 1348 году английский король Эдуард III (1312-
1377; правил с 1327 года) учредил орден Подвязки. По преданию,
король поднял оброненную одной из дам на балу подвязку, надел
ее на колено и произнес: «Позор тому, кто плохо думает об этом».
Эта фраза стала девизом ордена. Впоследствии один из лордов
сказал: «Мне нравится подвязка, в ней нет никакой заслуги».
к стр. 415 «легчайший ветерок, и легче быть не может» — Джефри Чо-
сер «Птичий парламент», 201.
к стр. 417 «Должно вам родиться свыше» — см. Ин. 3: 7. Закон —детово-
дитель ко Христу» — ср. Гал. 3: 24.
к стр. 419 «веру, однажды переданную святым» — ср. Иуд. 1:3.
к стр. 421 «Я знаю тебя, что ты человек жестокий» — ср. Мф. 25: 24.
Он пошел приготовить нам место — см. Ин. 14:3.
к стр. 422 Посеянная в тлении, она восстает в нетлении — ср. 1 Кор.
15: 42.
к стр. 423 знаем, что будем подобны Ему — см. 1 Ин. 3:2.
Г.Ястребов

■Mi!
ПОХОРОНЫ ВЕЛИКОГО МИФА
The Funeral of a Great Myth
Статья впервые опубликована в 1967 г. На русский язык
переведена Е.Канищевой для Христианского научно-апологетического
центра, г.Симферополь, им же и изданная отдельной брошюрой
(Буклет №44) в 1998 г.
к стр. 431 В лекции «Богословие — поэзия?», прочитанной в Оксфордском
Сократовском клубе, Льюис признается, что если бы
христианская теология была всего-навсего мифом, он бы все же не нашел ее
настолько же притягательной, как Миф, о котором речь идет в
этой работе: «Христианство привлекает не оптимизмом и не
пессимизмом. Оно изображает жизнь Вселенной очень похожей на
простую жизнь смертных людей на этой планете — «нить,
спряденная из добра и зла» (Дайджест Сократовского клуба, 1945). —
Примечание У.Хупера, подготовившего эту статью к английскому
изданию после смерти Льюиса.
Питер Крифт
«К.С.ЛЫ0ИС»
Peter Kreeft. C.S.Lewis. Front Royal. Virginia, 1988.
Фрагменты из книги современного американского богослова,
философа и апологета, самого последовательного продолжателя и
единомышленника К.С.Льюиса.
Перевод Н.Трауберг.

ИЗВЕСТНО ЛИ ВАМ?..
...что Льюис ходил к ранней обедне, чтобы не слушать
органа?
...чтоЛьюис в газете ценил только кроссворды?
... что судьба Льюиса в России началась на Духов день 1972
года, когда отец Александр Мень и отец Сергий Желудков
дали Наталии Трауберг книгу «Страдание», полученную от
Надежды Яковлевны Мандельштам?
...что «Баламута» и «Расторжение брака» УолтерХупер
назвал «богословскими фантазиями».
...что Льюис трижды ясно ощущал присутствие и
помощь умерших: своего отца (осень 1929), Чарльза Уильямса
(май 1945), жены (лето 1960) — то есть (совпадение?) раз в
15 лет?
...что в 1963 г., когда Льюис уже тяжело болел, его
пришла навестить Морин, дочь миссис Мур, неожиданно
ставшая наследницей титула. «Вот леди Денбар Хемпригсс-
кая!» — приветствовал ее Льюис; она удивилась: «Я
думала, вы меня не узнаете», а он ответил: «Как можно не
узнать сказку?»
... что во время последней болезни, осенью 1963 года,
Льюис читал «Илиаду», «Одиссею», Платона — по-гречески,
«Энеиду» по латыни, «Божественную комедию», Вальтера
Скотта, Джейн Остен, Филдинга, Диккенса, Троллопа,
стихи Джоржа Герберта и Ковентри Патмора.
...что 18 ноября, за 4 дня до смерти, Льюис был на
очередной встрече Инклингов в кабачке «Ягненок и Флаг». Тогда
он уже все время засыпал (симптом уремии, которая
развилась из-за почечной недостаточности).
... что умер Льюис 22 ноября 1963 года, под вечер, в
половине шестого.
... что в тот же день в Америке убили Джона Кеннеди и
умер Олдос Хаксли.
... что Питер Крифт написал пьесу, где все они трое
встречаются у врат Рая?
...что в одном из писем Льюис писал: «Да, осень и
впрямь — лучшее время года; и я не уверен, что старость —
не лучшая часть жизни. Но, как и осень, она проходит».

СОДЕРЖАНИЕ ТОМОВ
СОБРАНИЯ СОЧИНЕНИЙ К. С. ЛЬЮИСА
Том1
ПРОСТО ХРИСТИАНСТВО. Пер. И. Череватой
ЛЮБОВЬ. Пер. Н. Трауберг
Еп. Диоклийский Каллист «МОЖНО ЛИ СЧИТАТЬ К. С. ЛЬЮИСА
"АНОНИМНЫМ ПРАВОСЛАВНЫМ"?»
Том 2
ПОКА МЫ ЛИЦ НЕ ОБРЕЛИ. Пер. И. Кормильцева
СТАТЬИ, ВЫСТУПЛЕНИЯ. Пер. Е. Доброхотовой-Майковой, Е. Майдано-
вич,
М. Сухотина, Н. Трауберг,
А. Архипова «Почему мы вправе назвать роман "Пока мы лиц не обрели" христианским?»
ТомЗ
ЗА ПРЕДЕЛЫ БЕЗМОЛВНОЙ ПЛАНЕТЫ. Пер. С. Кошелева,
М. Муищнской, А. Казанской
ПЕРЕЛАНДРА. Пер. Л. Сумм под ред. П. Трауберг
ЧЕЛОВЕК ОТМЕНЯЕТСЯ. Пер. П. Трауберг
Том 4
МЕРЗЕЙШАЯ МОЩЬ. Пер. П. Трауберг
РАССКАЗЫ. Пер. А. Графова, Н. Трауберг, Т. Чепайтиса
Том 5
ЛЕВ, КОЛДУНЬЯ И ПЛАТЯНОЙ ШКАФ. Пер. Г. Островской
КОНЬ И ЕГО МАЛЬЧИК. Пер. Н. Трауберг
ПРИНЦ КАСПИАН. Пер. Н. Доброхотовой-Майковой
«ПОКОРИТЕЛЬ ЗАРИ», ИЛИ ПЛАВАНИЕ НА КРАЙ СВЕТА.
Пер. Н. Трауберг при участии Т. Шапошниковой
Том 6
СЕРЕБРЯНОЕ КРЕСЛО. Пер. Н. Трауберг при участии Т. Шапошниковой
ПЛЕМЯННИК ЧАРОДЕЯ. Пер. П. Трауберг
ПОСЛЕДНЯЯ БИТВА. Пер. Е. Доброхотовой-Майковой
СТАТЬИ О НАРНИИ. Пер. Н. Будиной
ПИСЬМА ДЕТЯМ. Пер. Е. Доброхотовой-Майковой
Дракон Андрей (Кураев) «"ЗАКОН БОЖИЙ" И "ХРОНИКИ НАРНИИ"»
Том 7
КРУЖНОЙ ПУТЬ, ИЛИ БЛУЖДДНИЯ ПАЛОМНИКА. Пер. Н. Трауберг
ЧУДО. Пер. Н. Трауберг
НАСТИГНУТ РАДОСТЬЮ (духовная автобиография). Пер. Л. Сумм
Том 8
ПИСЬМА БАЛАМУТА. Пер. Н. Трауберг при участии Т. Шапошниковой
БАЛАМУТ ПОДНИМАЕТ ТОСТ. Пер. Н. Трауберг
СТРАДАНИЕ. Пер. Н. Трауберг
РАСТОРЖЕНИЕ БРАКА. Пер. П. Трауберг
РАЗМЫШЛЕНИЕ О ПСАЛМАХ. Пер. П. Трауберг
ПИСЬМА К МАЛЬКОЛЬМУ. Пер. Г. Ястребова
ПОХОРОНЫ ВЕЛИКОГО МИФА. Пер. Е.Канищевой
П.Крифт «К.С.ЛЬЮИС» (фрагменты из книги)

Религиозное издание
Клайв Стейплз Льюис
Собрание сочинений в восьми томах, том 8.
Письма Баламута
Баламут предлагает тост
Страдание
Расторжение брака
Размышления о псалмах
Письма к Малькольму
Составитель О. Неве
Редактор О. Неве
Корректор Н. Сунозова
Техническая редактура
и допечатная подготовка Б. Зипунов, Е. Берлизева
По вопросам
приобретения книг К. С. Льюиса
пишите нам по адресу:
103009, Москва, Столешников пер., 2
Фонд имени Александра Меня
с пометкой "Льюис"
www.homeofhope.ru
e-mail: neve@aha.ru
Подписано в печать 05.09.2005. Формат 60x90 1/16.
Объем 29 п. л. Тираж 2500 экз. Зак. № 811.
Отпечатано
в ОАО «Можайский полиграфический комбинат».
143200, г. Можайск, ул. Мира, 93.