АЛЬБЕРТ
ШПЕЕР
воспоминания
ТИРАНИЯ
(Воспоминания АЛЬБЕРТ
ШПЕЕР
СМОЛЕНСК
РУСИЧ
1998
УДК 9(43)
ББК 63.3 (4Г)
Ш 83
Серия основана в 1993 году
Перевод с немецкого
Шпеер А.
Ш 83 Воспоминания: Пер. с нем. / — Смоленск:
«Русич», 1998. — 720 стр. («Тирания»).
Альберт Шпеер был личным архитектором Гитлера,
а с 1942 года возглавлял военную промышленность
«третьего рейха». После разгрома фашистской Герма-
нии Нюрнбергский трибунал осудил его как одного из
главных военных преступников.
В своих мемуарах, принадлежащих к числу самых
поучительных политических документов XX в., Шпеер
полностью переосмысливает свое прошлое, давая ему
суровую, горькую оценку.
ISBN 5-88590-860-5
ББК 63.3 (2)
© «Русич», составление, разработка серии, 1998
© А. Шуплецов, оформление, 1998
Любая попытка автобиографии есть за-
тея более чем сомнительная, ибо при этом
человек неизбежно исходит из предпосылки, что
существует где-то некий стул, куда можно
присесть, дабы, сидя на нем, подвергнуть рас-
смотрению собственную жизнь, сопоставить
различные ее фазы, проникнуть в ее развитие.
Человек может, человек имеет право себя ви-
деть. Однако разглядеть себя он не сумел бы в
данную минуту, как не сумел бы разглядеть
прошлое во всей его полноте.
Карл Барт
ПРЕДИСЛОВИЕ
«Вероятно, теперь вы приметесь за воспоминания?..» —
предположил один из первых американцев, которых я встре-
тил в мае 1945 года во Фленсбурге. С тех пор минуло уже
двадцать четыре года, из которых двадцать один я провел
в тюремной камере. Немалый срок.
И вот я предлагаю читателю свои мемуары. Я старался
так отобразить прошлое, как сам его пережил. Кому-то оно
может показаться искаженным, кто-то сочтет, что моя пер-
спектива неверна. Как бы то ни было, я изображал то, что
сам пережил, и так, как я это воспринимаю сегодня. Я
ставил себе целью не уклоняться от прошлого. Я не соби-
рался замалчивать ни обаяние того времени, ни его кошма-
ры. Живые свидетели подвергнут меня критике, но этого не
избежать. Я хотел быть честным.
Эти воспоминания призваны показать некие предпо-
сылки, которые почти неотвратимо вели к катастрофам,
ознаменовавшим конец того времени. Я стремился пока-
зать, к каким последствиям может привести концентрация
в руках одного человека неограниченной власти, и понять,
каков он был, этот человек. Суду в Нюрнберге я сказал:
«Будь у Гитлера друзья, я стал бы его другом. Я обязан ему
восторгами и славой моей юности, равно как ужасом и
виной позднейших лет».
В описании Гитлера таким, каким он явился и мне и
другим, проступает немало привлекательных черт. Возни-
кает представление о человеке многосторонних дарований
5
и к тому же преданном идее. Однако, чем дольше я писал,
тем больше сознавал, что речь здесь идет о чисто внешних
качествах. Ибо этому облику противостоит неизгладимое
воспоминание: Нюрнбергский процесс. Мне никогда не
забыть документальное свидетельство о еврейской семье,
которая будет убита: муж, жена и дети на пути к смерти.
Они и сегодня еще стоят у меня перед глазами.
В Нюрнберге меня приговорили к двадцати годам
тюрьмы. Приговор военного трибунала, сколь ни ущербно
в нем воспроизводится история, попытался также сформу-
лировать некую вину. Наказание, во все времена мало
пригодное для того, чтобы измерить историческую ответ-
ственность, положило конец моему гражданскому бытию.
Но увиденная картина лишила мою жизнь внутреннего
содержания, и действие ее оказалось более длительным,
нежели приговор.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
1
Происхождение и юность
Предки мои либо были швабами, либо происходили от
бедных вестервальдских крестьян, некоторая их часть пере-
ехала из Силезии и Вестфалии, и все они принадлежали к
великой армии людей, живущих тихо и неприметно. За
одним разве что исключением: рейхсмаршал граф Фридрих
Фердинанд цу Паппенгайм (1702—1793), который совмест-
но с моей незамужней прародительницей Хумелин произ-
вел на свет восьмерых сыновей. Правда, судя по всему, он
не слишком обременял себя заботами об их благополучии.
Три поколения спустя мой дедушка Герман Гоммель,
сын бедного шварцвальдского лесничего, на склоне лет
оказался единственным владельцем крупнейшего в Герма-
нии торгового дома по продаже инструментальных станков,
а также фабрики точных приборов. Несмотря на свое бо-
гатство, он вел весьма скромный образ жизни, а с подчи-
ненными обходился милостиво. Он был наделен не только
прилежанием, но и даром побуждать других по доброй воле
работать на него, — этот мыслитель из Шварцвальда, спо-
собный часами сидеть в лесу на скамье, не говоря ни слова.
Почти одновременно другой мой дед, Бертольд Шпе-
ер, стал состоятельным архитектором в Дортмунде и воз-
двиг множество зданий в распространенном тогда класси-
ческом стиле. Хотя он рано умер, средств, оставленных им,
хватило, чтобы дать образование четырем сыновьям. Обоим
7
дедам в их карьере хорошую службу сослужила развернув-
шаяся со второй половины XIX века индустриализация
страны. Впрочем, многим, кто начинал при гораздо более
благоприятных исходных условиях, она нисколько не по-
могла. Рано поседевшая мать моего отца вызывала у меня
в молодости скорее почтение, чем любовь. Это была серь-
езная женщина, с укоренившимися простыми представле-
ниями о жизни и вдобавок наделенная несокрушимой энер-
гией. В своем окружении она властвовала.
* * *
19 марта 1905 года в воскресный полдень я явился на
свет в городе Мангейме. Как мне потом рассказывала ма-
тушка, раскаты весеннего грома заглушил колокольный
звон соседней церкви.
Отец мой, после того как двадцати девяти лет от роду,
в 1892 году, оставил собственное дело, был одним из наи-
более занятых архитекторов Мангейма, бурно растущего
промышленного центра.
До 1900 года, когда он женился на дочери богатого
майнцского коммерсанта, ему удалось уже сколотить из-
рядное состояние.
Буржуазный стиль нашей квартиры, в одном из пост-
роенных отцом мангеймских домов, соответствовал поло-
жению и репутации моих родителей. Большие ворота чу-
гунного литья с арабесками открывались для въезда;
импозантный дом, во двор которого свободно могли въез-
жать автомобили. Они останавливались перед парадным
подъездом, какому и надлежало быть в столь изысканном
доме. Впрочем, дети — два моих брата и я — довольствова-
лись черным ходом. Лестница там была темная, узкая и
крутая и вела к скромной задней прихожей. Детям, соб-
ственно, и нечего было делать на роскошной, устланной
коврами лестнице.
Наше детское царство занимало заднюю часть дома —
от наших спален до большой, словно зала, кухни, мимо
которой пролегал путь в парадную часть дома с четырнад-
цатью комнатами. Из обставленного голландской мебелью
вестибюля с фальшивым камином, выложенным драгоцен-
8
ными дельфтскими изразцами, гостей препровождали в
большую комнату с французской мебелью и штофными
ампирными обоями. Особенно врезались мне в память и не
забыты по сей день сверкающие хрустальные люстры на
четыре рожка каждая, а также зимний сад, который отец
полностью приобрел на Всемирной парижской выставке
1900 года: там была украшенная богатой резьбой индийская
мебель, ручная вышивка на портьерах и ковровая тахта,
пальмы и экзотические растения создавали представление
о таинственном и чуждом мире. Здесь мои родители вкуша-
ли свой завтрак, здесь же отец готовил для нас, детей,
булочки с ветчиной — даром его вестфальской родины.
Воспоминание о примыкающей к зимнему саду гостиной
несколько поблекло, а вот обшитая панелями обеденная
зала в новоготическом стиле до сих пор сохранила для меня
волшебную силу. За столом могло одновременно размес-
титься более двадцати человек. Здесь отпраздновали мое
крещение, здесь и по сей день справляются семейные тор-
жества.
Матушка с чисто буржуазной гордостью и превеликой
охотой заботилась о том, чтобы мы вошли в число се-
мейств, возглавляющих мангеймское общество. Наверняка
во всем городе сыскалось бы не больше, но и не меньше
двадцати-тридцати семейств, которые могли позволить себе
такие расходы. Для представительности содержалась и
многочисленная прислуга. Помимо кухарки, по вполне
понятным причинам любимой нами, детьми, родители дер-
жали еще девушку при кухне, горничную, часто и лакея и
всегда - шофера, равно как и бонну, чтобы приглядывать
за нами. Служанки все носили белую наколку, черное
платье и белый фартучек, лакей — фиолетовую ливрею с
вызолоченными пуговицами, но всех роскошней был одет
шофер.
Родители делали все от них зависящее, чтобы обеспе-
чить своим детям легкое и беззаботное детство. Но осущест-
влению этого желания препятствовали их богатство и пред-
ставительность, общественные обязанности и ведение
хозяйства на широкую ногу, с обязательными боннами и
прочей прислугой. Я и по сей день ощущаю тягостную
9
нарочитость этого мира. Вдобавок у меня часто бывали
головокружения, а иногда даже и обмороки. Приглашен-
ный на консультацию профессор из Гейдельберга диагно-
стировал «нервическую слабость сосудов». Этот изъян озна-
чал для меня изрядную душевную нагрузку и рано сделал
уязвимым для внешних обстоятельств жизни. Страдания
мои усугублялись тем, что мои сверстники, как и оба брата,
физически были гораздо крепче, отчего я неизбежно ощу-
щал собственную неполноценность. Во время игр они не-
редко давали мне это почувствовать.
Ущербность в чем-то одном пробуждает порой некие
противодействующие силы. Во всяком случае, упомянутые
затруднения привели к тому, что я выучился более гибко
приспосабливаться к окружающей меня среде. Если впо-
следствии я проявлял волю и искусность в преодолении
неприятных обстоятельств и в обращении с неудобными
людьми, то это не в последнюю очередь следует приписать
моим прежним телесным слабостям.
Когда нас выводила на прогулку гувернантка-францу-
женка, мы должны были, дабы соответствовать нашему
общественному статусу, надевать более нарядное платье.
Конечно же, игры в городских парках, а тем паче на улице
нам возбранялись. Так что нашей игровой площадкой ос-
тавался двор — немногим просторнее нескольких комнат,
хотя и вместе взятых, — окруженный и стиснутый задними
стенами многоэтажных доходных домов. В этом дворе рос-
ли два или три хиреющих, лишенных воздуха платана, а
увитая плющом стена и глыбы туфа в углу тщились изоб-
разить грот. Толстый слой копоти уже по весне покрывал
стволы и листья; да и вообще все, к чему бы мы ни
прикасались, было создано для того, чтобы превратить нас
в грязных, отнюдь не благородного вида детей большого
города. Любимой товаркой моих школьных лет стала для
меня дочь нашего швейцара Фрида Альмендингер. Я охот-
но сиживал у них в подвальной квартирке, скромной и
маленькой. Атмосфера скупой непритязательности, а также
тесная сплоченность семьи имели для меня странную при-
тягательную силу.
10
♦ ♦ *
Обучение мое началось в привилегированной частной
школе, где детей ведущих семейств нашего индустриально-
го города учили чтению и письму. Я успел привыкнуть к
заботливому окружению, и потому мне всего тяжелей да-
лись первые месяцы в реальной школе, среди озорных
соучеников. Впрочем, мой друг Квенцер довольно скоро
научил меня всяким глупостям и даже подбил меня опла-
тить из моих карманных денег покупку футбольного мяча.
Плебейская затея, вызвавшая дома немыслимый ужас, тем
более что Квенцер происходил из довольно бедной семьи.
В эту пору во мне, вероятно впервые, проснулась тяга к
статистическому осмыслению фактов: я переписывал все
замечания из классного журнала в мой «Постоянный ка-
лендарь для школьников» и каждый месяц подсчитывал,
кому сделали больше всех замечаний. Разумеется, я оставил
бы это занятие, не грози мне самому перспектива время от
времени возглавлять этот перечень.
Архитектурное бюро отца вплотную примыкало к на-
шей квартире. Здесь разрабатывались проекты для разных
заказчиков; всевозможные чертежи возникали на голубова-
той вощеной бумаге, запах которой до сих пор примеши-
вается к моим воспоминаниям об этом бюро. Все, постро-
енное моим отцом, было выполнено под сильным влиянием
неоренессанса, минуя модерн. Позднее образцом для отца
стал сдержанный классицизм Людвига Хофмана, ведущего
архитектора Берлина.
В этом бюро я на двенадцатом году жизни ко дню
рождения отца создал в подарок ему первое «произведение
искусства», набросав своего рода эскиз «часов жизни» в
донельзя вычурном корпусе, поддерживаемом коринфски-
ми колоннами и причудливыми волютами. На чертеж я
употребил тушь всех цветов, какую только мог достать. При
содействии отцовских служащих возник проект, который
неопровержимо свидетельствовал о моей тяге к эпохе «позд-
него ампира».
У моих родителей еще до 1914 года наряду с откры-
тым летним лимузином имелся закрытый автомобиль,
11
используемый зимой для поездок по городу. Обе эти
машины были средоточием моих технических вожделе-
ний. С началом войны их пришлось поставить на колод-
ки, чтобы сберечь шины, но, когда нам удавалось пола-
дить с шофером, мы получали разрешение посидеть за
рулем прямо в гараже. Так впервые проявило себя мое
помешательство на технике в тогдашнем, отнюдь еще не
технизированном мире. Только после того, как в тюрьме
Шпандау меня на двадцать лет, подобно человеку из
девятнадцатого столетия, лишили радио, телевидения,
телефона и машины, после того, как у меня отняли даже
возможность самому пользоваться электрическим вы-
ключателем, я снова испытал подобное же ощущение
счастья, когда спустя десять лет мне позволили работать
с электрическим полотером.
В 1915 году я столкнулся с очередным достижением
технической революции тех лет. Под Мангеймом разме-
щался один из тех цеппелинов, которые использовались
для налетов на Лондон. Командир и офицеры из его эки-
пажа стали вскоре завсегдатаями нашего дома. Они пригла-
сили обоих моих братьев и меня осмотреть их воздушный
корабль. Я, десятилетний мальчуган, оказался перед этим
гигантом, залез в моторную гондолу, ползал по таинствен-
ным полутемным проходам летательного аппарата и по
гондоле пилота. Когда ближе к вечеру цеппелин поднялся
в воздух, командир корабля описал красивую петлю вокруг
нашего дома, а офицеры помахали из кабины простыне^,
которую позаимствовали у моей матушки. Из ночи в ночь
меня преследовала мысль, что цеппелин может загореться
в воздухе и все наши друзья погибнут.
Мое воображение живо занимала война, успехи и не-
удачи на фронте, страдания солдат. По ночам до нас порой
доносился дальний гром многоорудийной битвы под Вер-
деном; из пылкого детского сопереживания я несколько
ночей проспал не на мягкой постели, а рядом, на жестком
полу, потому что жесткое ложе, на мой взгляд, больше
соответствовало тем лишениям, которые приходится пере-
носить солдатам на фронте.
Плохое питание в больших городах и «брюквенная
12
зима» выпали также и на нашу долю. Богатство наше так
при нас и осталось, зато не было у нас ни родных, ни
знакомых в деревнях, лучше обеспеченных продуктами.
Правда, матушка исхитрялась каждый раз придумывать все
новые и новые вариации кушаний из брюквы, но мне
порой до того хотелось есть, что я мало-помалу с превели-
ким аппетитом уничтожил целый мешок твердых как ка-
мень собачьих сухарей, которые сохранились у нас еще с
мирного времени. Воздушные налеты на Мангейм участи-
лись, по теперешним представлениям, они были весьма
безобидны; небольшая бомба угодила в один из соседних
домов. Начался новый период моей юности.
Неподалеку от Гейдельберга у нас с 1905 года был
летний домик, выстроенный на отвале каменоломни, кото-
рая, вероятно, возникла в свое время при сооружении
лежащего по соседству Гейдельбергского замка. За плато
вздымались хребты Оденвальда, по заросшим лесом скло-
нам бежали тропинки, а лесные просеки кое-где открывали
вид на долину Некара. Здесь царил покой; в нашем распо-
ряжении был прекрасный сад, огород, а также корова у
соседей. Летом 1918 года мы сюда и переехали.
♦ ♦ ♦
Здоровье мое вскоре улучшилось. Каждый день, даже
в снегопад, бурю или дождь, я проходил неизменно три
четверти часа до школы, причем последний отрезок часто
пробегал — велосипедов после войны, в тяжелые для эко-
номики годы, не было.
По дороге в школу я всегда проходил мимо клуба
общества любителей гребли. В 1919 году я стал его членом
и два года был рулевым на гоночных четверках и восьмер-
ках. Несмотря на мое все еще некрепкое сложение, я
вскоре сделался одним из самых активных гребцов. К шест-
надцати годам я был произведен в загребные на школьной
четверке и восьмерке и выиграл несколько гонок. Тут впер-
вые мной овладело честолюбие, и оно толкало на сверше-
ния, которых я от себя вообще не ожидал. Такова была
первая страсть моей жизни. Возможность задавать ритм
всей команде привлекала меня еще сильней, чем шанс
13
снискать уважение и почет в сравнительно тесном мире
гребцов.
Правда, мы чаще всего терпели поражение, но, по-
скольку речь шла о целой команде, трудно было выделить
именно твои прегрешения. Более того, возникало чувство
общих действий и общих просчетов. Еще одним достоин-
ством нашей тренировки был принятый нами торжествен-
ный обет воздержания. Я презирал тогда тех своих соуче-
ников, которые уже начали искать удовольствия в танцах,
вине и сигаретах.
Семнадцати лет я по дороге в школу познакомился со
своей будущей спутницей жизни. Это разожгло мое учеб-
ное рвение: уже год спустя мы уговорились пожениться,
как только я окончу университет. Я с первых дней был
силен в математике, но тут улучшились мои отметки и по
другим предметам, и я стал одним из лучших в классе.
Учитель немецкого, восторженный демократ, частень-
ко зачитывал нам статьи из либеральной «Франкфуртер
цайтунг». Не будь этого учителя, я бы пребывал в сугубо
аполитичном окружении; Ибо воспитывали нас на основе
буржуазно-консервативных образцов: распределение влас-
ти в обществе, традиционные авторитеты, несмотря на
происшедшую революцию, до сих пор подавались нам как
незыблемый, заведенный от Бога порядок. Течения, возни-
кавшие повсюду в начале двадцатых, нас нисколько не
затронули. Какая бы то ни было критика школьной систе-
мы, учебного материала, а уж тем паче начальства полно-
стью исключалась, от нас требовали безусловной веры в
нерушимый авторитет школы: нам даже и в голову не
приходило подвергнуть сомнению существующий порядок,
ибо в школе мы были подчинены диктату своего рода
абсолютной системы. Вдобавок у нас не было таких пред-
метов, как, скажем, обществоведение, которое способство-
вало бы развитию способностей к самостоятельным поли-
тическим оценкам. На уроках немецкого даже в выпускном
классе мы писали сочинения исключительно на литератур-
но-исторические темы, которые просто не допускали раз-
мышлений о проблемах общественных. И уж, конечно,
подобная узость в преподавании не пробуждала у нас же-
14
лания заявить в школьном кругу или вне школы о своем
восприятии тех или иных политических событий. Еще одно
решающее отличие того времени от сегодняшних дней
состояло в нашей полнейшей невозможности съездить за
границу. Не существовало ни одной организации, которая
позаботилась бы о молодежи, найдись даже средства для
такого рода поездок. Мне представляется необходимым
указать на эти упущения, в результате которых целое поко-
ление осталось не подготовленным к столь быстрому раз-
витию технических средств воздействия на человека.
Дома у нас политические разговоры тоже не велись.
Это вдвойне удивительно, если учесть, что мой отец еще до
1914 года был убежденным либералом. Каждое утро он с
нетерпением поджидал свою «Франкфуртер цайтунг», по-
стоянно читал критические журналы «Симплициссимус» и
«Югенд». Он был последователем Фридриха Наумана, ко-
торый ратовал за социальные реформы, проводимые в силь-
ной Германии. После 1923 года отец стал приверженцем
Куденхове-Калерги и активно поддерживал его панъевро-
пейские идеи. Он наверняка охотно поговорил бы со мной
о политике, но я предпочитал уклоняться от таких бесед, а
отец и не настаивал. Правда, подобное равнодушие к по-
литике было вполне объяснимо у молодежи, которая испы-
тала разочарование и устала от проигранной войны, от
революции, от инфляции, хотя, с другой стороны, оно
помешало мне выработать критерии политических оценок.
Куда интересней казалось мне ходить к школе через парк
Гейдельбергского замка и каждый раз по несколько минут
мечтательно разглядывать старый город и руины замка со
ступеней террасы. Эта романтическая тяга к заброшенным
замкам и кривым улочкам сохранилась во мне и позже
вылилась в страсть коллекционировать пейзажи, особенно
связанные с гейдельбергскими романтиками. Иногда по
дороге к замку я встречал Стефана Георге, который выгля-
дел на редкость достойно и гордо и поистине излучал
некую духовную силу. Вероятно, подобное впечатление
производили великие миссионеры, ибо в нем был какой-то
магнетизм. Мой старший брат, будучи в выпускном классе,
сумел проникнуть в ближайшее окружение маэстро.
15
Меня же всего сильней привлекала музыка. В Мангей-
ме я до 1922 года слушал молодого Фуртвенглера, а потом
Эриха Клайбера. В те времена Верди еще производил на
меня большее впечатление, чем Вагнер, а Пуччини казался
«ужасным». Зато мне чрезвычайно понравилась одна сим-
фония Римского-Корсакова, да и Пятая Малера хоть и
показалась «крайне сложной, но все равно понравилась».
После одного из выходов в театр я отметил, что Георг
Кайзер — «самый крупный среди современных драматургов,
который в своих произведениях борется за понимание,
ценность и власть денег», а по поводу «Дикой утки» Ибсена
нашел, что достоинства ведущего общественного класса
производят на нас комическое впечатление, ибо это «коме-
дийные» лица. Ромен Роллан своим романом «Жан-Крис-
тоф» усилил мое восхищение Бетховеном.
И хотя бурная светская жизнь у нас дома мне не
нравилась, это нельзя считать проявлением юношеского
негативизма. Нет, если я отдавал предпочтение авторам
критического толка, если в гребном клубе или в альпинист-
ских походах я искал общения с привычным кругом друзей,
это носило характер сознательной оппозиции. Даже тяга к
семейству скромного ремесленника противоречила тради-
ции подыскивать себе круг общения и будущую жену в
ограниченном социальном слое, к которому принадлежали
и мои родители. Подсознательно я даже испытывал симпа-
тию к крайне левым - хотя она так никогда и не проявила
себя в конкретных формах. Активная политическая дея-
тельность была мне чужда, мои национальные пристрастия
и, к примеру, то обстоятельство, что во времена оккупации
Рура в 1923 году я возмущался неуместными развлечениями
или грозящий угольным кризисом, ничего в этом не меня-
ли.
К моему великому удивлению, я из всех выпускников
написал лучшее сочинение, однако, когда ректор в про-
щальной речи возвестил абитуриентам, что отныне перед
нами «открыт путь к высочайшим свершениям и почес-
тям», подумал про себя: «Нет, это не обо мне речь».
Будучи лучшим математиком школы, я хотел посвя-
тить себя этой науке, но отец выдвинул против моего
16
намерения вполне убедительные доводы, и я не был бы
логически мыслящим математиком, не согласись я с ним.
Всего естественней казалась для меня профессия архитек-
тора, из которой я уже многого набрался с молодых лет и,
к великой радости отца, решил стать архитектором, как он
и его отец.
* * *
Первый семестр я из финансовых соображений про-
учился в Высшем техническом училище в близлежащем
Карлсруэ, поскольку инфляция с каждым днем становилась
все головокружительней. Мне приходилось получать свой
чек еженедельно, но к концу недели сказочная сумма снова
обращалась в ничто. Из Шварцвальда, где я находился во
время своего велосипедного турне, я писал: «Здесь все
очень дешево, одна ночевка — 400 000 марок, ужин - 1 800
ООО, пол-литра молока — 250 000». Шесть недель спустя,
незадолго до окончания инфляции, обед в ресторане стоил
от 10 до 20 миллиардов, а в студенческой столовой —
миллиард с лишним, что соответствовало 7 пфеннингам
золотом. За театральный билет приходилось платить от 300
до 400 миллионов.
Из-за этой финансовой катастрофы наша семья в кон-
це концов сочла необходимым продать некоему концерну
торговый дом и фабрику покойного дедушки за незначи-
тельную долю от истинной стоимости, но в пересчете по
курсу доллара. Таким образом, мой ежемесячный вексель
составлял теперь 16 долларов, на которые я мог прекрасно
существовать, без забот без хлопот.
Когда весной 1924 года экономическое положение
нормализовалось, я перевелся в Высшее техническое учи-
лище Мюнхена. Хотя я пробыл там до лета 1925 года, а
Гитлер после освобождения из-под ареста весной 1925-го
снова заставил о себе говорить, все это проходило мимо
меня. В подробных письмах к своей будущей жене я писал
лишь о том, что работаю до глубокой ночи, и о нашей
совместной цели пожениться через три или четыре года.
На каникулах мы вдвоем, а порой и с другими студен-
тами совершали восхождения на Австрийские Альпы. Труд-
17
ные подъемы создавали чувство истинного свершения.
Иногда я с завидным упрямством убеждал своих попутчи-
ков даже при самой скверной погоде — в бурю, под ледя-
ным дождем, на холоде — не прерывать восхождения, хотя
туман мешал нам любоваться окрестностями.
Порой с вершины мы видели над просторной равни-
ной темно-серую пелену облаков. Под этой пеленой обита-
ли, по нашим понятиям, замученные люди. Мы считали
себя много выше таких людей. С высокомерием юности мы
полагали, что только достойные ходят в горы; когда после
восхождений мы возвращались в нормальную жизнь долин,
меня порой даже сбивала с толку судорожная активность в
городах. «Близости с природой» искали мы и когда ходили
на байдарках. Этот вид туризма был тогда еще внове, вод-
ная гладь не была, как сегодня, испещрена лодками различ-
ных моделей и видов; мы в тишине спускались вниз по
течению, а к вечеру разбивали палатки в самых живопис-
ных местах. Эти неспешные походы возвращали нам долю
того блаженства, которое было столь естественно для на-
ших предков. Еще в 1885 году мой отец предпринял отчасти
пешком, отчасти на лошадях путешествие от Мюнхена до
Неаполя и обратно. Позже, получив возможность разъез-
жать по всей Европе на собственной машине, он говорил
мне, что именно это путешествие в Неаполь было самым
прекрасным за всю его жизнь.
Многие представители нашего поколения искали кон-
тактов с природой, но это был не только и не столько
романтический протест против буржуазной ограниченнос-
ти, нет, мы стремились таким образом убежать от требова-
ний все усложняющегося мира. Нами владело чувство, будто
окружающий нас мир утратил равновесие; но среди гор и
речных долин еще можно было ощущать гармоничность
творения. Чем более неприступными казались горы и пус-
тынными - речные долины, тем сильней они нас привле-
кали. Конечно же, я не принадлежал ни к какому молодеж-
ному движению, потому что массовость любого движения
вступила бы в противоречие с моей тягой к изоляции: я
предпочитал уединение.
Осенью 1925 года я с целой группой мюнхенских сту-
18
дентов-архитекторов перешел в Высшее техническое учи-
лище Берлина — в Шарлоттенбурге. Учителем я избрал для
себя профессора Пельцига, но тот ограничил число мест в
своем проектном семинаре. И поскольку мои чертежные
способности оказались недостаточны, меня не приняли.
Впрочем, я и без того сомневался, что из меня когда-
нибудь получится хороший архитектор, а потому воспри-
нял отказ спокойно. К следующему семинару в Берлине
пригласили профессора Генриха Тессенова, поборника
провинциально-ремесленного стиля, который свел набор
выразительных средств архитектоники к необходимому
минимуму: «Главное — минимум расходов». Я тотчас напи-
сал своей будущей жене: «Мой новый профессор — это
самый значительный, самый просвещенный человек из всех,
кого я когда-либо встречал. Я от него в совершенном
восторге и работаю с большим вдохновением. Он не совре-
менен, хотя в известном смысле современнее, чем многие
другие. С виду он так же лишен фантазии и трезвомыслящ,
как и я, но в его строениях мне видится что-то глубоко
личное. Ум его отличается необычайной остротой. Я при-
ложу все усилия, чтобы за год попасть в его «мастерскую»,
а спустя еще один год постараюсь стать у него ассистентом.
Все это, конечно, чересчур оптимистично и наглядно по-
казывает, каким путем я пойду в лучшем случае». Однако
уже спустя полгода после экзамена я стал у него ассистен-
том. В профессоре Тессенове я обрел свой первый катали-
затор, и он оставался им для меня надолго, пока через семь
лет его не заменил другой, более мощный.
Высоко ценил я также нашего преподавателя по исто-
рии архитектуры. Профессор Даниэль Кренкер, родом из
Эльзаса, был не только страстный археолог, но и эмоцио-
нальнейший патриот: когда во время лекции он демонстри-
ровал нам страсбургский монастырь, у него из глаз вдруг
хлынули слезы, и он прервал лекцию. У него я писал
реферат по книге Альбрехта Гаупта «История немецкой
архитектуры». В это же время в письме к своей будущей
жене я писал: «Небольшое смешение рас всегда полезно. И
если мы сегодня находимся на спуске, то отнюдь не пото-
му, что мы смешанная раса. Ибо смешанной расой мы
19
были уже во времена средневековья, когда в нас еще сохра-
нялось здоровое зерно и мы расширили свое присутствие,
вытеснив славян из Пруссии, а позднее пересадив европей-
скую культуру на американскую почву. Нет, мы на спуске,
ибо силы наши израсходованы, как это некогда произошло
с египтянами, греками и римлянами. И тут уж ничего не
изменишь».	4
Мои студенческие годы проходили на фоне бурной
театральной жизни Берлина двадцатых годов. Многочис-
ленные спектакли производили на меня большое впечатле-
ние: постановка «Сна в летнюю ночь» Макса Рейнгардта,
Элизабет Бергнер в «Орлеанской деве» Шоу, Палленберг в
«Швейке» Пискатора. Но и костюмные ревю Харелла с
пышными эффектами тоже меня привлекали. А вот купе-
ческая пышность Сесиля де Милля меня отталкивала, я
даже и не подозревал, что спустя десять лет сам создам
более роскошные декорации, чем в кино. Я находил его
фильмы «по-американски безвкусными».
Но все эти впечатления были омрачены всеобщей бед-
ностью и безработицей. Шпенглеровский «Закат Европы»
убедил меня, что мы пребываем в периоде распада, подоб-
ного тому, который пережил поздний Рим. Эссе «Прусса-
чество и социализм» заворожило меня благодаря высказан-
ному в нем презрению к роскоши и комфорту. Здесь учение
Шпенглера совпадало с теориями Тессенова. Однако мой
учитель в отличие от Шпенглера видел в будущем надежду.
Он с иронией выступал против современного культа героев.
«Возможно, кругом все кишит неузнанными и поистине
«величайшими» героями, которые, исполнившись высшей
волей и умением, пожалуй, имеют право высмеять и отме-
сти как сущую безделицу даже и самое чудовищное. Воз-
можно, прежде чем вновь расцветет маленький город и
ремесло, с неба должна пролиться сера, возможно, для
очередного расцвета и потребны народы, прошедшие через
круги ада».
♦ ♦ ♦
Летом 1927 года, проучившись девять семестров, я сдал
государственный экзамен и ближайшей же весной, будучи
20
двадцати трех лет от роду, стал одним из самых молодых
ассистентов высшего учебного заведения. В последний год
войны на благотворительном базаре гадалка предсказала
мне: «Ты рано достигнешь славы и рано уйдешь на покой».
Теперь я невольно вспомнил ее предсказание, ибо с извест-
ной долей уверенности мог предположить, что однажды я,
как и мой профессор, смогу при желании преподавать в
высшей технической школе.
Место ассистента сделало возможным и мою женить-
бу. В свадебное путешествие мы отправились не в Италию,
а, взяв палатку, пошли на байдарке по уединенной, окай-
мленной лесами цепи мекленбургских озер. Байдарки мы
спустили на воду в Шпандау, за несколько сот метров от
тюрьмы, где мне предстояло провести двадцать лет жизни.
2
Профессия и призвание
Уже в 1928 году я чуть не сделался государственным и
придворным архитектором. Аманулла, король Афганистана,
надумал реформировать свою страну, для чего пожелал
собрать у себя молодых немецких техников. Йозеф Брике,
профессор по городскому и дорожному строительству, со-
здал группу. На меня предполагалось возложить городское
планирование, архитектуру и вдобавок преподавание архи-
тектуры в техническом учебном заведении, которое собира-
лись открыть в Кабуле.
Жена моя вместе со мной усердно штудировала книги
про эту далекую страну, какие только можно было найти;
мы размышляли над тем, как из простых строений создать
стиль, присущий этой местности, а изображение девствен-
ных гор пробуждало в нас мечты о лыжных прогулках.
Договор, предложенный нам, содержал благоприятные ус-
ловия, но, когда все было почти готово, а Гинденбург с
большими почестями принял у себя короля, афганцы зате-
яли переворот и свергли своего властителя.
Однако меня вполне утешала перспектива и далее ра-
ботать у Тессенова. Я и без того испытывал некоторые
21
сомнения и в глубине души был даже доволен, что сверже-
ние Амануллы избавило меня от необходимости принимать
решения. В семинаре я был занят всего три дня в неделю,
а вдобавок имел пять месяцев институтских каникул. По-
лучал я, правда, 300 марок, что по сегодняшним масштабам
равно 800. Сам Тессенов лекций не читал, а только прове-
рял в семинарском большом зале работы своих примерно
пятидесяти учеников. Каждую неделю он проводил в учи-
лище от четырех до шести часов, все остальное время
студентам приходилось довольствоваться моими консульта-
циями и моими правками.
Особенно трудны были для меня первые месяцы. Сту-
денты поначалу относились ко мне с недоверием и всячес-
ки старались уличить меня в незнании или в слабости. Я с
трудом преодолевал первоначальную скованность. К тому
же заказы, которые я намеревался выполнять в довольно
щедро отмеренное мне свободное время, заставляли себя
ждать: то ли я выглядел слишком молодо, то ли потому, что
из-за общего экономического спада почти замерла строи-
тельная деятельность. Если не считать заказа на постройку
в Гейдельберге дома для родителей жены. Получилось до-
вольно скромное сооружение, за которым последовало не-
сколько не очень значительных заказов: два гаража при
виллах в Ваннзее да общежитие для иногородних студентов
Берлинского университета.
В 1930 году на двух байдарках мы прошли от Донау-
эшингена по Дунаю до Вены. Во время нашего отсутствия,
14 сентября, состоялись выборы в рейхстаг, которые только
потому и запомнились мне, что их результат крайне взвол-
новал моего отца. Национал-социалистическая рабочая
партия Германии получила в рейхстаге 107 мест и неожи-
данно стала главной темой политических дискуссий. Этот
непредвиденный успех на выборах вызвал у моего отца
самые мрачные предчувствия, которые прежде всего были
направлены против социалистических тенденций партии,
недаром его уже раньше тревожила сила социал-демокра-
тов и коммунистов.
Наше Высшее техническое училище тем временем ста-
ло центром национал-социалистических устремлений. По-
22
куда небольшая группа коммунистически настроенных сту-
дентов держалась при семинаре профессора Пельцига, на-
ционал-социалисты сосредоточились вокруг Тессенова, хотя
тот как был, так и остался открытым противником гитле-
ровского движения. Однако невольные и не высказанные
вслух параллели между его теориями и идеологией нацио-
нал-социалистов все же возникали. Конечно же, сам Тес-
сенов и не подозревал об этом. Без сомнения, мысль о
сходстве его представлений с национал-социалист! чески-
ми идеями ужаснула бы Тессенова.
Среди его теорий была следующая: «Стиль исходит из
народа. Вполне естественно, что человек любит свою роди-
ну. Истинная культура не может быть интернациональной.
Культуру рождает материнское лоно народа». Но ведь и
Гитлер защищал искусство от интернационализации, и его
сподвижники видели в родной почве корни обновления.
Тессенов осуждал город, противопоставляя ему крестьян-
ский образ мыслей: «Большой город — это ужасная вещь.
Город — это хроническое смешение старого и нового. Го-
род — это борьба, и борьба беспощадная. Все задушевное
надо оставить за его порогом... Там, где городское сталки-
вается с крестьянским, крестьянство гибнет. Жаль, что
сейчас уже никто не мыслит по-крестьянски». Но ведь
точно так же и Гитлер выступал против падения нравов в
городах, предостерегал от издержек цивилизации, которые
угрожают биологической субстанции народа, и делал упор
на то, сколь важно для государства сохранить ядро здоро-
вого крестьянства.
Благодаря своему чутью Гитлер умел выразить и ис-
пользовать для своих целей эти и тому подобные течения,
которые наличествовали в сознании эпохи пока лишь рас-
плывчато и неоформленно.
Когда я просматривал и исправлял работы, национал-
социалисты из числа студентов часто втягивали меня в
политические дискуссии. Разумеется, при этом разгорались
жаркие споры о взглядах Тессенова. Неубедительные аргу-
менты, которые я выискивал в лексиконе своего отца, без
труда опровергались с диалектической гибкостью.
Студенческая молодежь в те времена искала свои иде-
23 .
алы преимущественно в стане экстремистов, а партия Гит-
лера взывала именно к идеализму этого взбудораженного
поколения. Да разве сам Тессенов не разжигал их правовер-
ную активность? Году примерно в 1931-м он говорил: «Ве-
роятно, не обойтись без пришествия того, кто мыслит
простейшими категориями. Мышление сегодня стало че-
ресчур сложным. Необразованный человек, скажем крестья-
нин, куда проше разрешил бы все проблемы именно пото-
му, что он не испорчен. Вдобавок у него достало бы сил
воплотить в жизнь свои простые идеи». Эти слова, сказан-
ные, на наш взгляд, не без задней мысли, казались нам
вполне применимыми к Гитлеру.
* ♦ ♦
В это время Гитлер выступил в берлинской Хазенхайде
перед студентами университета и Высшего технического
училища. Мои студенты потащили за собой и меня, хоть и
неубежденного, но уже колеблющегося ~ потому я и согла-
сился. Грязные стены, тесные проходы, общая запущен-
ность производили убогое впечатление, здесь обычно рабо-
чие отмечали свои праздники за кружкой пива. Зал был
набит битком. Казалось, будто все студенчество Берлина
пожелало увидеть и услышать этого человека, о котором
почитатели рассказывали так много заслуживающего вос-
хищения, а противники — так много дурного. Многочис-
ленная профессура занимала самые удобные места в цент-
ре, на довольно убогих хорах; именно их присутствие и
придавало мероприятию необходимую солидность и досто-
инство. Нашей группе тоже удалось захватить хорошие
места на возвышении неподалеку от трибуны.
Появление Гитлера сопровождалось восторженными
приветствиями поклонников из числа студентов. Уже сами
эти восторги произвели на меня глубокое впечатление.
Впрочем, и само выступление меня тоже потрясло. По
плакатам и карикатурам я знал Гитлера в форменной ру-
башке с портупеей, на рукаве - повязка со свастикой,
прядь, свисающая на лоб. Однако здесь он явился в ладно
сидящем синем костюме и демонстрировал сугубо буржуаз-
ные манеры, отчего выглядел человеком разумным и сдер-
24
жанным. Позднее я узнал, что он отменно умел — созна-
тельно или интуитивно — приспосабливаться к окружению.
Затянувшиеся овации он постарался прервать — чуть
ли не с досадой. И то, как он потом начал говорить, тихим
голосом, можно даже сказать робко, ~ не речь, а своего
рода исторический доклад, — мне тоже очень понравилось,
тем более что все это противоречило моим, основанным на
враждебной пропаганде ожиданиям увидеть истеричного
демагога, крикливого, размахивающего руками фанатика в
мундире. Даже бурные аплодисменты не сбили Гитлера с
менторского тона.
Выглядело это так, будто он открыто и без обиняков
делится своими заботами о будущем. Ирония его смягча-
лась полным достоинства юмором, его южно-немецкий
шарм пробудил во мне родственные чувства; нельзя себе
даже и представить, чтобы меня сумел так пленить холод-
ный пруссак. Робость первых минут оставила Гитлера, порой
он повышал голос и говорил проникновенно, со все креп-
нущей силой убеждения, и это впечатление оказалось более
глубоким, чем сама речь, из которой я почти ничего не
запомнил.
Вдобавок меня захватили общие восторги, которые от
фразы к фразе физически ощутимо возносили докладчика.
Мое скептическое предубеждение таяло на глазах. Против-
ники не сумели вставить ни единого слова, и поэтому
возникало, хотя и ненадолго, ошибочное впечатление пол-
ного единодушия.
Под конец Гитлер, казалось, говорил уже не для того,
чтобы убедить. Напротив, он сам был убежден, будто гово-
рит именно то, чего ждет слившаяся в единую массу ауди-
тория, словно речь шла о простейшем на свете деле ~
заставить студентов и некоторую часть преподавательского
корпуса двух крупнейших высших школ Германии покорно
следовать на поводке. А ведь в тот вечер он еще не был
абсолютным, недоступным для критики властителем и мог
ожидать нападок с любой стороны.
Прочие, вероятно, обсудили этот волнующий вечер за
кружкой пива; мои студенты тоже меня к тому призывали,
но я испытывал потребность разобраться в себе, одолеть
25
свое смятение, словом, я испытывал потребность в одино-
честве. Глубоко взволнованный, я сел в свою маленькую
машину, поехал сквозь ночь, остановился в сосновой ро-
щице где-то на берегу Хафеля и долго бродил там.
Наконец, казалось мне, блеснула надежда, возникли
новые идеалы, новое понимание, новые задачи. Вот и
мрачные предсказания Шпенглера опровергнуты, и одно-
временно нашло подтверждение его пророчество о явлении
нового императора. Надо остановить угрозу коммунизма,
который, казалось, неудержимо дцижется к власти, убеждал
нас Гитлер, и тогда под конец вместо унылой безработицы
можно даже рассчитывать на экономический подъем. О
«еврейской проблеме» Гитлер упомянул лишь вскользь, но
меня такие упоминания не смущали, хотя я отнюдь не был
антисемитом: со школьных и студенческих времен, как
почти у каждого из нас, у меня было среди евреев много
друзей.
Через несколько недель после выступления Гитлера,
речь которого произвела на меня сильное впечатление,
друзья уговорили меня сходить на манифестацию во Двор-
це спорта. Там выступал берлинский гаулейтер Геббельс.
Сравнить нельзя с Гитлером, совершенно иное впечатле-
ние: фразы, из которых каждая поставлена на выигрышное
место и четко сформулирована, бушующая толпа, обурева-
емая все более фанатичными взрывами восторга и ненави-
сти, адский котел выпущенных на свободу страстей, срав-
нимых лишь с теми, какие мне доводилось испытывать
ночами шестидневной регаты. Все это внушало мне отвра-
щение. Положительный настрой, в котором я находился
под воздействием речей Гитлера, стал проходить, если во-
обще не пропал.
Дворец спорта опустел, толпа медленно текла вниз по
Потсдамерштрассе. Исполнившись отваги под воздействи-
ем Геббельса, люди демонстративно заняли всю мостовую,
перекрыв движение машин и трамваев. Поначалу полиция
отнеслась к этому вполне спокойно, возможно, она просто
не хотела дразнить толпу. Однако в боковых улочках уже
ждали конные отряды, и стояли наготове грузовики с де-
журными командами. Конная полиция, с резиновыми ду-
26
бинками наготове, врезалась в толпу, чтобы расчистить
проезжую часть. В смятении я следил за происходящим.
Мне никогда еще не приходилось видеть, чтобы полиция
применяла силу. Но одновременно я ощутил, как дух про-
тиворечия, перемешавшись с сочувствием, породил во мне
сознание причастности, которое не имело под собой поли-
тической подоплеки. По сути, ничего необычного не про-
изошло. Даже раненых — и тех не было. Но спустя несколь-
ко дней я подал заявление в НСДАП и был принят в январе
1931 года, партийный билет № 474481.
Мое решение никоим образом не носило драматичес-
кого характера. Ни тогда, ни позже я едва ли до конца
ощущал себя членом политической партии, я вовсе не
выбрал НСДАП, я перешел к Гитлеру, чей образ при пер-
вой же встрече произвел на меня сильнейшее впечатление,
которое с тех пор уже не ослабевало. Сила убеждения,
своеобразная магия отнюдь не благозвучного голоса, чуже-
родность, пожалуй, банальных манер, колдовская простота,
с которой он подходил к сложности наших проблем, — все
это сбивало меня с толку и в то же время завораживало.
Программа его мне практически была неизвестна. Он за-
хватил меня, прежде чем я осознал его идеи.
И присутствие на встрече Союза борьбы за возрожде-
ние германской культуры меня не обескуражило, хотя здесь
подвергались осуждению многие из тех целей, которые
выдвигал наш учитель Тессенов. Один из ораторов, напри-
мер, потребовал возвращения к праотцовским формам и
взглядам на культуру, он поносил модерн и под конец
осыпал бранью архитектурное объединение «Кольцо», куда
кроме Тессенова входили также Гропиус, Миз ван дер Роэ,
Шарун, Мендельсон, Беренс, Таут и Пельциг. Один из
наших студентов обратился после этого с письмом к Гит-
леру, где высказывался против этой речи и со школярским
восторгом ссылался на нашего обожаемого наставника.
Вскоре на изысканной почтовой бумаге он получил из
партийного центра стандартно-доверительный ответ, где
воздавалось должное деятельности Тессенова. Нам это об-
стоятельство показалось весьма значительным. Самому Тес-
27
сенову я, разумеется, тогда не признавался, что состою в
партии.
Примерно в то же время матушка моя наблюдала
шествие отрядов СА по улицам Гейдельберга: демонстра-
ция порядка в годину хаоса, проявление энергии в атмос-
фере общей безнадежности покорили и ее; во всяком слу-
чае, не прослушав ни одной речи, не прочитав ни одной
статьи, она вступила в партию. Мы оба сочли этот шаг
изменой либеральным традициям нашей семьи. Как бы то
ни было, мы скрывали его и от моего отца, и друг от друга.
Лишь гораздо позже, когда я давно уже принадлежал к
близкому окружению Гитлера, мы чисто случайно узнали
об уже много лет назад проявившейся общности.
3
Стрелка переведена
Было бы справедливей, если бы, описывая те годы, я
говорил преимущественно о своей профессиональной дея-
тельности, о своей семье и наклонностях. Ибо политичес-
кие интересы не в первую очередь донимали мой ум. А
прежде всего я был архитектором.
Как владелец автомобиля, я стал членом вновь создан-
ного «Национал-социалистического автомобильного кор-
пуса» (ИСАК), и, поскольку это была новая организация,
я одновременно сделался и руководителем секции в Ван-
нзее, по месту жительства. Впрочем, серьезной работой в
партии я поначалу не занимался. Вдобавок я был един-
ственным человеком в Ваннзее и, следовательно, в данной
секции, у которого вообще была машина, остальные пока
только намеревались ею обзавестись, после того как про-
изойдет «революция», о которой они мечтали. В качестве
подготовки они старались разведать, у кого здесь, в районе
богатых вилл, имеются подходящие машины для дня «Икс».
Моя партийная должность нередко приводила меня в
окружной комитет Западного округа. Его возглавлял про-
стой подмастерье мельника, весьма интеллигентный и пы-
шущий энергией Карл Ханке.
28
Он как раз недавно снял в аристократическом Груне-
вальде виллу под будущий штаб своей окружной организа-
ции. Ибо после успеха на выборах 14 сентября 1930 года
партия, ставшая к тому времени весьма могущественной,
старалась принять салонный вид. Вот Ханке и пригласил
меня оформить виллу, задаром разумеется.
Мы советовал’ ъ насчет обоев, гардин и красок; мо-
лодой крайслейтер избрал по моему совету обои от «Бау-
хауза», хотя я и предупреждал его, что это «коммунисти-
ческие» обои. Но он сумел отмахнуться от моих слов
величественным жестом: «Мы отовсюду берем самое луч-
шее, и у коммунистов тоже». Этими словами он обозначил
то, чем уже много лет занимались Гитлер и его штаб: не
глядя на идеологию, выискивать повсюду то, что сулит
успех, да и сами идеологические вопросы решать в зави-
симости от того, как они воздействуют на избирателя.
Переднюю я велел выкрасить в ярко-алый цвет, а
рабочие помещения — в интенсивно желтый/где предло-
женные мной красные гардины создавали резкий контраст.
При всем том подобное высвобождение долго подавляемой
жажды действий, с помощью которой я, вероятно, хотел
выразить революционный дух, встретило чрезвычайно не-
однозначный прием.
В начале 1932 года ассистентам понизили жалованье -
маленькая лепта, чтобы хоть как-то поддержать напряжен-
ный бюджет прусского государства. Большие стройки вооб-
ще не предвиделись, экономическая ситуация была безна-
дежна. Трех лет на ассистентском поприще нам хватило с
лихвой; мы оба, моя жена и я, решили отказаться от места
у Тессенова и перебраться в Мангейм. Управление принад-
лежащими нашей семье домами гарантировало нам безбед-
ное существование, и потому я мог всерьез заняться архи-
тектурной деятельностью, которая до сих пор протекала
весьма бесславно. Как «самостоятельный архитектор», я от-
правлял бесчисленные послания соседним фирмам и дело-
вым друзьям своего отца. Но, разумеется, я напрасно рас-
считывал отыскать заказчика, который рискнет связаться с
двадцатишестилетним архитектором. Ибо даже архитекто-
ры — старожилы Мангейма — сидели тогда без заказов. Я
29
пытался привлечь к себе внимание участием в конкурсах, но
не вышел за пределы третьих премий и «покупки проекта».
Перестройка лавки, размещенной в одном из родительских
доходных домов, осталась для меня единственным архитек-
турным свершением этой безрадостной поры.
Партийная жизнь Мангейма протекала по-баденски уют-
но. После бурной активности в Берлине, которая меня мало-
помалу затянула, здесь я ощущал себя словно член клуба для
игры в кегли. ИСАК здесь не было, поэтому меня распоря-
жением из Берлина придали моторизованным частям СС, как
я полагал, полноправным членом, но, скорей всего, просто
гостем, ибо, когда уже в 1942 году я хотел возобновить свое
членство, оказалось, что я никогда у них не числился.
Когда началась подготовка к выборам 31 июля 1932 года,
мы с женой поехали в Берлин, чтобы хоть ненадолго окунуть-
ся в бодрящую предвыборную атмосферу, а если выйдет, то
и помочь делом. Ибо затяжная профессиональная бесперс-
пективность заметно активизировала мои политические инте-
ресы или то, что я обозначал этими словами. Я желал внести
свой вклад в победу Гитлера на выборах, хотя отводил для
этой цели всего несколько дней, потому что из Берлина мы
намеревались двинуться дальше, в давно запланированный
поход на байдарках по озерам Восточной Пруссии.
Как владелец автомашины, я доложился своему шефу
по ИСАК Западного округа Берлина Вилли Нагелю, кото-
рый поручил мне курьерские поездки по различным низо-
вым организациям партии. Когда для этой цели мне дово-
дилось посещать с партийным поручением округа, где
заправляли «красные», у меня частенько душа уходила в
пятки. В подвалах, более напоминавших норы, обитали
отряды национал-социалистов, ведя существование загнан-
ных и преследуемых. Впрочем, форпосты коммунистов в
округах, где правили наци, влачили столь же жалкое суще-
ствование. Я не могу забыть лицо невыспавшегося, запу-
ганного и озлобленного группенфюрера в Моабите, одном
из самых тогда опасных регионов. Эти люди рисковали
жизнью и губили свое здоровье во имя идеи, даже не
подозревая, что их просто используют ради осуществления
утопических планов рвущегося к власти человека.
30
27 мая 1932 года Гитлер должен был прибыть с утрен-
ней манифестации в Эберсвальде на берлинский аэродром
Штаакен. Мне было поручено доставить одного из шта-
акенских связных к месту очередной манифестации в Бран-
денбург. Трехмоторный самолет закончил пробежку, и из
него вышел Гитлер с несколькими адъютантами и сотруд-
никами. Кроме нас, почти никого и не было; я хоть и
держался на почтительном отдалении, но мог видеть, как
Гитлер с досадой выговаривает одному из своих сотрудни-
ков, потому что машины за ними еще не прибыли. Он
гневно прохаживался взад и вперед, ударяя хлыстиком по
голенищам высоких сапог, и производил впечатление свар-
ливого и плохо владеющего собой субъекта, который пре-
небрежительно обращается со своими подчиненными.
Этот Гитлер резко отличался от того, с виду спокойно-
го и культурного, которого я мог наблюдать на студенчес-
кой манифестации. Я впервые столкнулся с удивительной
многоликостью Гитлера, не придавая еще этому значения:
с великой артистической интуицией он умел приспосабли-
вать свое поведение на людях к любой ситуации, а с бли-
жайшим окружением — служащими и адъютантами — дер-
жался более чем бесцеремонно.
Машины подъехали. Я уселся с порученным моим
заботам связным в свой «родстер» и на предельной скоро-
сти с шумом стартовал несколькими минутами раньше, чем
колонна мотоциклистов, сопровождающая автомобиль Гит-
лера. В Бранденбурге все тротуары неподалеку от стадиона
были заполнены социал-демократами и коммунистами, и
нам - мой спутник был в форме - пришлось проехать
сквозь строй разгоряченных людей. Когда несколькими
минутами позже подъехал Гитлер со своей свитой, толпа
превратилась в яростную и буйную массу, которая перетек-
ла с тротуаров на проезжую часть. Машине пришлось за-
медлить ход. Гитлер стоял подле своего шофера. Тогда я
сумел воздать должное его мужеству и сохранил эти чувства
до сего дня. Негативные впечатления, возникшие у меня на
аэродроме, были вытеснены увиденным.
Сидя в машине, стоящей за воротами, я не мог слу-
шать саму речь, зато слышал взрывы аплодисментов, кото-
31
рые то и дело прерывали речь Гитлера на несколько минут.
Когда исполнение партийного гимна возвестило о конце
мероприятия, мы снова тронулись в путь. Ибо в этот же
день Гитлер намеревался выступить — уже в третий раз —
на берлинском стадионе. И здесь тоже было полно народу,
а на улицах стояли тысячи тех, кому не хватило места на
стадионе. Уже несколько часов толпа терпеливо дожида-
лась. Гитлер, по обыкновению, опаздывал. Мой рапорт
Ханке о том, что Гитлер прибудет с минуты на минуту, был
тотчас передан по всем громкоговорителям. Разразилась
буря оваций — первая и последняя, которую мне довелось
вызвать на своем веку.
Следующий день определил мой дальнейший путь.
Байдарки были уже доставлены на вокзал, билеты до Вос-
точной Пруссии куплены, отъезд твердо назначен на этот
вечер. Но днем мне позвонили. Шеф ИСАК Нагель сооб-
щил, что Ханке, руководитель по организационным вопро-
сам берлинского партийного округа, желает меня видеть,
Ханке принял меня радостно. «Я вас повсюду разыскивал.
Не хотите ли вы перестроить здание окружной партийной
организации? - таким вопросом он встретил меня с поро-
га. — Я сегодня же предложу это доктору. Мы не можем
терять время». Через каких-то несколько часов я уже сидел
бы в поезде, а потом среди безлюдных озер Восточной
Пруссии оказался недосягаем на много недель, и руковод-
ству округа пришлось бы искать другого архитектора. Дол-
гие годы я считал это стечение обстоятельств счастливей-
шим поворотом в моей жизни. Стрелка была переведена.
Два десятилетия спустя, в Шпандау, я прочел у Джеймса
Джинса: «Движение поезда в подавляющем большинстве
точек маршрута однозначно задано железнодорожной коле-
ей. Но время от времени встречается узел, от которого
возможны различные пути и от которого поезд можно
повернуть в любом направлении благодаря ничтожному
усилию, необходимому для того, чтобы перевести стрелку».
♦ ♦ ♦
Новая служебная резиденция гаулейтера Берлина рас-
положилась на фешенебельной Фоссштрассе в окружении
32
представительств германских земель. Из окон по заднему
фасаду я мог наблюдать восьмидесятилетнего президента,
когда тот прогуливался в соседнем парке, нередко в сопро-
вождении крупных политиков и военных. Партия, как объяс-
нял мне Ханке, должна была использовать все возможно-
сти — даже чисто визуальные — для того, чтобы приблизиться
к политическому силовому центру, и таким образом зая-
вить о своих политических требованиях. Впрочем, данное
мне поручение было не столь притязательно, ибо оно и
здесь сводилось к окраске стен и мелким переделкам.
Меблировка зала заседаний и кабинета гаулейтера тоже
получилась довольно скромной, отчасти по недостатку
средств, отчасти же потому, что я все еще находился под
влиянием Тессенова. Но эта скромность была нарушена
пышной деревянной резьбой и лепниной эпохи грюндер-
ства. Я работал здесь день и ночь в великой спешке, ибо
окружная партийная организация меня подгоняла. Геб-
бельса я видел редко. Поездки по стране для подготовки
выборов 6 ноября 1932 года целиком занимали его в это
время. Вымотанный и охрипший, он несколько раз прика-
зывал показать ему помещение центра, хотя и не проявлял
при этом особого интереса.
Перестройка здания была завершена, смета во много
раз превышена, партия потерпела на выборах полное пора-
жение. Число ее членов сократилось, казначей хватался за
голову при виде поступавших счетов, ремесленникам он
мог лишь продемонстрировать пустую кассу, они же, буду-
чи членами партии, чтобы не подводить ее к банкротству,
должны были соглашаться на многомесячную отсрочку
выплаты.
Через несколько дней после торжественного открытия
Гитлер лично осмотрел названную в его честь служебную
резиденцию гаулейтера Берлина. Перестройка, как мне
рассказывали, снискала его одобрение, и это наполнило
меня гордостью, хотя мне так и не удалось выяснить, что
именно удостоилось похвалы — то ли умышленная простота
моих архитектурных решений, то ли перегруженность дета-
лями вильгельмовского первоначального сооружения.
Вскоре я вернулся в свою мангеймскую контору. Здесь
33
все оставалось по-старому: экономическое положение и,
следовательно, надежды на получение строительных зака-
зов стали, по всей вероятности, еще хуже, а политические
отношения — еще запутанней. Один кризис следовал за
другим, мы их даже не замечали. Ибо для нас ничего не
менялось. 30 января 1933 года я прочел в газете о назначе-
нии Гитлера рейхсканцлером, но даже и это поначалу меня
нисколько не тронуло. Вскоре я присутствовал на партий-
ном собрании мангеймской организации. И мне бросилось
в глаза, сколь ничтожен личностный и духовный уровень ее
членов. «Такие люди не могут управлять государством», —
мелькнуло у меня в голове. Но я напрасно тревожился.
Старый чиновничий аппарат продолжал и при Гитлере
вести все дела без сучка без задоринки.
♦ ♦ ♦
Потом прошли выборы 5 марта 1933 года. А неделю
спустя раздался междугородний звонок. Звонили из Берли-
на. У телефона был Ханке, гаулейтер по оргвопросам. «Вы
в Берлин не собираетесь? Для вас здесь наверняка найдется
дело. Когда вы будете?» — спрашивал он. Наш маленький
спортивный БМВ был тщательно смазан, чемоданчик уло-
жен, мы провели всю ночь в пути на Берлин. Невыспав-
шийся, я утром уже стоял перед Ханке в его официальной
резиденции. «Вы сразу же поедете с доктором. Он желает
осмотреть свое новое министерство».
Итак, я вместе с Геббельсом торжественно вступил в
красивое творение Шинкеля на Вильгельмсплац. Несколь-
ко сотен человек, которые чего-то дожидались, возможно
Гитлера, приветствовали нового министра. Но не только
здесь я почувствовал, что в Берлине началась новая эра;
после затяжного кризиса люди выглядели бодрее, казались
исполненными надежды. Все понимали, что на сей раз речь
идет не о простой смене кабинета. Всеми словно овладело
чувство, что пробил решающий час. Группки людей стояли
на улицах. Хоть и незнакомые друг с другом, они болтали
о всяких пустяках, шутили или выражали политическое
одобрение происходящему — а в это время где-то, не при-
влекая к себе внимания, аппарат безжалостно сводил счеты
34
с противниками по многолетней политической борьбе за
власть, и сотни тысяч трепетали из-за своего происхожде-
ния, веры, взглядов.
После осмотра помещений Геббельспоручил мне пере-
планировку старых и строительство новых, наиболее важ-
ных, например его кабинета и залов заседаний. Мне он дал
конкретное задание немедля приступить к работе, не дожи-
даясь, пока составят смету, и не выясняя, имеются ли для
этого необходимые средства.
Как выяснилось впоследствии, в этом было известное
самодурство, потому что для вновь созданного министер-
ства пропаганды пока вообще не был составлен бюджет, а
уж для перестройки его — и подавно. Я приложил все
усилия, чтобы выполнить задание, покорно следуя шинке-
левским интерьерам, но Геббельс счел предложенную мной
меблировку недостаточно представительной и несколько
месяцев спустя перепоручил объединенным мастерским в
Мюнхене заново меблировать помещение в имперском стиле.
Ханке обеспечил себе в этом министерстве надежный
пост секретаря министра и с неподражаемой ловкостью
начал хозяйничать в приемной. В эти дни я увидел у него
план города Берлина для намеченной на 1 мая массовой
ночной манифестации в Темпльгофе. План возмутил мои
профессиональные чувства и возбудил мой бунтарский дух.
«Похоже на декорации к стрелковому празднику». Ханке в
ответ: «Если вы сумеете лучше, принимайтесь за дело, да
поживей».
В ту же ночь возник проект грандиозной трибуны, за
ней три гигантских флага, каждый превосходит высотой
десятиэтажный дом; а полотнища должны быть натянуты
на деревянных перекладинах, оба крайних — черно-бело-
красные, а посредине флаг со свастикой. С точки зрения
статики все это было весьма рискованно, ибо при сильном
ветре флаги выглядели бы как паруса. Их предполагалось
подсветить сильными прожекторами, дабы, как на сцене,
усилить впечатление приподнятого центра. Мой проект
был тотчас утвержден, и я снова продвинулся на одну
ступень вперед.
Исполненный гордости, я продемонстрировал завер-
35
шенную работу Тессенову, но тот по-прежнему стоял обе-
ими ногами на почве солидного ремесленничества. «Вы
полагаете, будто сотворили нечто? Это производит впечат-
ление, только и всего». Зато Гитлер, как мне рассказывал
Ханке, пришел в неописуемый восторг, хотя, разумеется,
Геббельс приписал весь успех себе.
Несколько неделгь спустя Геббельс занял служебную
квартиру, принадлежавшую ранее министру продовольствия.
Не обошлось без применения силы, ибо Гугенберг требо-
вал, чтобы квартира осталась в его распоряжении как ми-
нистра, представляющего Немецкую национальную партию.
Но спор разрешился очень скоро сам по себе, так как уже
26 июня Гугенберг вышел из состава кабинета.
Мне поручили не только реконструкцию министерс-
кой квартиры, но и пристройку к ней большой гостиной.
Я, быть может, чуть легкомысленно обещал за два месяца
сдать квартиру и пристройку готовыми для переезда. Гит-
лер не верил, что я выдержу сроки, и Геббельс, желая меня
подзадорить, рассказал мне о его недоверии. Я приказал
работать круглые сутки в три смены, все возможные части
строительства были согласованы до мельчайших деталей, в
последние дни я включил большую сушильную установку,
и наконец строительный объект был сдан день в день к
назначенному сроку при полной меблировке.
Эберхарда Ханфштенгля, директора Берлинской наци-
ональной галереи, я попросил для украшения геббельсов-
ской квартиры выделить несколько акварелей Нольде. Геб-
бельс и его жена были в полном восторге от этого дара,
пока не явился Гитлер и самым резким образом не раскри-
тиковал его, после чего министр немедля вытребовал меня
к себе и воскликнул: «Сейчас же уберите эти картины, они
просто невозможны!».
В эти первые месяцы после взятия власти, по меньшей
мере, некоторые направления современной живописи из
тех, что в 1937 году были заклеймены как выродившееся
искусство, еще имели известные шансы. Ибо Ганс Вайде-
ман, старый член партии из Эссена с золотым партийным
значком, возглавлял в министерстве пропаганды отдел изоб-
разительных искусств. Ничего не зная об истории с аква-
36
релями Нольде, он подобрал для Геббельса ряд картин в
духе Нольде и Мунка и порекомендовал их министру как
выражение национального революционного искусства. На-
ученный опытом, Геббельс приказал немедленно убрать
эти картины. Когда же в ответ Вайдеман решительно отка-
зался подвергнуть анафеме все современное искусство без
разбору, его тотчас сместили с поста и понизили в должно-
сти. На меня производила жутковатое впечатление эта смесь
властности и послушания и поистине зловещее — тот безус-
ловный авторитет, каким пользовался Гитлер даже у своих
многолетних ближайших соратников. Геббельс проявил свою
безоговорочную зависимость от Гитлера. Как и все мы.
Даже я, привыкший к современному искусству, безропотно
принял решение Гитлера.
Не успел я довести до конца поручения Геббельса, как
мне позвонили из Нюрнберга. Там готовился первый съезд
отныне правящей победоносной партии. Завоеванная власть
должна была найти выражение решительно во всем, вплоть
до декораций, однако местный архитектор не мог предло-
жить никакой сколько-нибудь удовлетворительной идеи.
Меня самолетом доставили в Нюрнберг, где я и сделал
некоторые наброски. Не отличаясь большим богатством
идей, они весьма напоминали первомайское сооружение в
Берлине, только венцом Цеппелинфельда мне виделся не
знаменный парус, а гигантский орел с размахом крыльев до
тридцати метров, которого я прикрепил к решетчатой кон-
струкции, как бабочку в коллекции.
Руководитель нюрнбергской организации не осмелился
лично оценить мой проект и направил меня в Мюнхен, в
центральное управление. С собой он дал мне сопроводи-
тельное письмо, так как за пределами Берлина меня до
сих пор никто не знал. В «Коричневом доме» к архитек-
туре или, правильнее сказать, к праздничной декорации
относились крайне серьезно. Уже через несколько минут
я со своими чертежами оказался в роскошно отделанном
кабинете Гесса. Гесс даже не дал мне раскрыть рта. «Об
этом может судить лишь фюрер». Потом он быстро позво-
нил и сказал: «Фюрер у себя. Я прикажу, чтоб вас туда
доставили». Так я впервые получил представление о том,
37
что означает волшебное слово «архитектура» во времена
Гитлера.
Мы остановились перед многоэтажным доходным до-
мом неподалеку от театра Принца-Регента. Квартира Гит-
лера располагалась на третьем этаже. Сперва меня ввели в
переднюю, заставленную сувенирами и подарками доволь-
но низкого разбора. Меблировка тоже свидетельствовала о
плохом вкусе. Появился адъютант, распахнул дверь, сказал
не по форме: «Прошу», — и я очутился наедине с Гитлером,
всемогущим рейхсканцлером. На столе перед ним лежал
разобранный пистолет, чисткой которого он, судя по все-
му, и был занят. «Положите сюда ваши чертежи», — корот-
ко приказал он, после чего, не глядя на меня, сдвинул в
сторону части пистолета, с интересом, но безмолвно про-
смотрел мой проект и сказал: «Согласен». Больше ничего.
И, поскольку он снова занялся своим пистолетом, я в
некотором недоумении покинул комнату.
В Нюрнберге, где я поведал о разрешении, получен-
ном лично у Гитлера, это вызвало целый переполох. Знай
тамошние организаторы, сколь привлекателен покажется
Гитлеру архитектурный проект, в Мюнхен выехала бы боль-
шая делегация и мне разве что позволили бы стоять где-
нибудь позади всех. Но склонность Гитлера к архитектуре
в то время еше не была общеизвестна.
* ♦ ♦
Осенью 1933 года Гитлер поручил своему мюнхенско-
му архитектору Паулю Людвигу Троосту, который оформ-
лял океанский лайнер «Европа» и перестраивал «Коричне-
вый дом», полностью преобразовать и заново обставить
также и квартиру рейхсканцлера в Берлине. С пожеланием,
чтобы работы были завершены как можно скорей. Троост
приехал из Мюнхена и, следовательно, плохо ориентиро-
вался в берлинских фирмах и берлинских строительных
традициях. Тут Гитлер вспомнил, что некий молодой архи-
тектор за неслыханно короткий срок сумел выполнить
пристройку к дому Геббельса, и приказал, чтобы я посо-
действовал мюнхенскому руководителю работ в выборе
фирм, помог ему своим знанием берлинского строительно-
38
го рынка и вообще подключался к работам, когда понадо-
бится, дабы они были завершены как можно скорей.
Наше сотрудничество началось с внимательнейшего
осмотра квартиры рейхсканцлера Гитлером, его архитекто-
ром и мной. Шесть лет спустя, весной 1939 года, он напи-
сал в одной статье о прежнем состоянии этой квартиры:
«После революции 1918 года дом мало-помалу приходил в
запустение. Не только чердачные перекрытия прогнили во
многих местах, но даже и полы стали трухлявыми... По-
скольку все мои предшественники не надеялись пробыть в
должности более трех, от силы пяти месяцев, они не счи-
тали нужным ни разгребать грязь за теми, кто жил здесь до
них, ни заботиться о том, чтобы их преемнику жилось здесь
лучше, чем им самим. Представительскими полномочиями
по отношению к другим странам они не обладали, посколь-
ку эти страны и без того не очень ими интересовались.
Поэтому здание совершенно захирело, чердак и потолки
сгнили, обои и полы стали трухлявыми и все вместе взятое
издавало совершенно невыносимый запах».
Гитлер преувеличивал, не без того. Хотя трудно себе
даже представить, в каком состоянии находилась квартира.
Кухня почти без освещения, с технически совершенно уста-
ревшими плитами. На весь дом с его многочисленными
обитателями имелась одна-единственная ванна, да и та
образца начала века. И вообще очень много безвкусного:
двери, зачем-то выкрашенные под натуральное дерево,
ящики для цветов под мрамор, сделанные из жести. Гитлер
ликовал: «Теперь вы видите, как низко пала старая респуб-
лика. Даже дом рейхсканцлера — и тот нельзя показать
иностранцам, лично мне было бы стыдно принимать здесь
даже одного гостя».
Во время этого основательного обхода, который занял
около трех часов, мы поднялись и на верхний этаж, где
управляющий сказал нам: «А вот дверь, которая ведет в
соседний дом». — «Это как же так?» — «Отсюда можно по
чердакам пройти через все министерства до отеля «Аддон»». —
«А зачем?» — «Во время беспорядков в начале Веймарской
республики выяснилось, что мятежники могут отрезать рейхс-
канцлера от города. А этим путем он всегда может беспре-
39
пятственно уйти». Гитлер приказал отпереть дверь, и мы
действительно сразу же оказались в примыкающем к зданию
министерстве иностранных дел. «Дверь надо заложить кир-
пичом. Нам это ни к чему», — сказал Гитлер.
С тех пор как начались работы по перестройке, Гитлер
почти каждый день наведывался к обеду на строительную
площадку в сопровождении адъютанта, он рассматривал
сделанное и был доволен новой планировкой комнат. Вскоре
многочисленные рабочие начали приветливо и непринуж-
денно с ним здороваться. Несмотря на двух эсэсовцев в
штатском, которые незаметно держались поодаль, все вы-
глядело весьма идиллически. Было видно, что Гитлер чув-
ствует себя на стройке как дома, хотя и совершенно не
прибегает для снискания популярности к дешевому заиг-
рыванию.
Подрядчик и я сопровождали его во время обходов. Он
задавал нам вопросы, не то чтобы недружелюбно, но очень
коротко: «Когда штукатурили эту комнату? Когда возьме-
тесь за окна? А чертежи уже прибыли из Мюнхена? Нет
еще? Я сам спрошу об этом у профессора». Так он обычно
называл Трооста. Осматриваем новое помещение. «Вот здесь
уже штукатурили. А вчера еще нет. Лепнина получилась
очень красиво. Такие вещи профессору удаются превосход-
но. Вы когда собираетесь закончить? Надо спешить. У меня
сейчас только и есть что маленькая квартирка статс-секре-
таря на верхнем этаже. Я туда никого не могу пригласить.
Просто смешно, до чего сквалыжная была республика. А
вход вы уже видели? А лифт? В любом торговом доме они
куда лучше». Лифт и впрямь частенько застревал да и
рассчитан был всего на троих.
Вот так держал себя Гитлер. Нетрудно понять, что
подобная естественность очень мне импонировала; во вся-
ком случае, это был не просто канцлер, а человек, благо-
даря которому в Германии все снова начало оживать, кото-
рый вновь дал работу безработным и выдвинул большие
хозяйственные программы. Лишь много позже кое-какие
мелкие наблюдения вызвали у меня смутную догадку, что
во всем этом содержалась изрядная примесь пропагандист-
ского расчета.
40
Я уже от двадцати до тридцати раз сопровождал его в
подобных обходах, когда во время очередного он внезапно
сказал: «Не хотите сегодня у меня пообедать?» Конечно, я
был счастлив наблюдать подобное доказательство чисто
личного отношения, тем более, что из-за его безличной
манеры держаться я на подобное внимание даже не рассчи-
тывал.
Я уже много раз лазил по всяким строительным пло-
щадкам, но именно в этот день со строительных лесов
прямо мне на костюм упал мастерок с жидким раствором.
Должно быть, у меня сделался очень несчастный вид, по-
тому что Гитлер сказал: «Ничего, приходите, мы это быстро
уладим».
В квартире Гитлера дожидались гости, среди них Геб-
бельс, который был крайне удивлен моим появлением в
этом кругу. Гитлер провел меня в свои личные апартамен-
ты, явился лакей, который был тотчас отправлен за темно-
синим пиджаком Гитлера. «Вот наденьте пока это!» После
чего я вслед за Гитлером вышел в обеденную залу, где
Гитлер отдал мне предпочтение перед другими гостями,
усадив рядом с собой. Очевидно, я ему понравился. Геб-
бельс заметил то, на что в крайнем своем возбуждении я
совершенно не обратил внимания. «Да на вас значок фю-
рера! Это ведь не ваш пиджак?» Гитлер даже не дал мне
ответить и сказал: «Ясное дело, это мой пиджак».
За обедом Гитлер впервые задал мне несколько личных
вопросов. И только тут до него дошло, что я готовил
оформление к 1 мая. «Ах вот как, значит, Нюрнберг тоже
вы делали? Ко мне ведь приходил архитектор со своими
планами. Верно, верно, это вы и приходили. В жизни бы не
подумал, что вы в срок завершите стройку у Геббельса».
О моем членстве в партии он даже не спрашивал. Как
я понимаю, применительно к людям искусства этот вопрос
его не занимал. Прежде всего он желал как можно больше
узнать о моем происхождении, о моей карьере архитектора,
о стройках моего отца и моего деда.
Несколько лет спустя Гитлер вспомнил это приглаше-
ние. «Я уже при обходе стройки обратил на вас внимание.
Я искал архитектора, которому мог бы однажды доверить
41
свои строительные замыслы. Чтоб он был достаточно мо-
лод, ибо, как вы понимаете, эти планы простираются дале-
ко в будущее. Мне нужен человек, который и после моей
смерти сможет действовать, вооруженный моим авторите-
том. Этого человека я увидел в вас».
После многих лет тщетных усилий я был преисполнен
жажды деятельности, и лет мне было всего двадцать восемь.
За большой заказ я давно уже был готов, подобно Фаусту,
продать свою душу. И вот я нашел своего Мефистофеля,
покоряющего не менее, чем гётевский.
4
Мой катализатор
По натуре я был человек добросовестный, но мне
необходим был какой-то импульс, чтобы я мог пробудить
в себе новые способности и энергию. И вот я нашел
катализатор; более могущественного и действенного даже
быть не могло. От меня теперь требовалась отдача всех
моих сил во все возрастающем темпе и со все более высо-
кими требованиями.
Тем самым я отринул истинную сердцевину моей жиз-
ни — семью. С тех пор как я был привлечен и вдохновлен
Гитлером, к которому испытывал безраздельную предан-
ность, работа заполучила меня, а не я ее. Гитлер умел
заставить своих сотрудников прилагать величайшие усилия
в работе. «Человек растет вместе со своими задачами», —
говаривал он.
За двадцать лет, проведенные в Шпандау, я неодно-
кратно задавался вопросом, а как бы я повел себя, сумей
вовремя разглядеть настоящее лицо Гитлера и истинную
природу того правления, которое он создавал. Ответ всякий
раз получался банальным; мой пост архитектора при Гит-
лере вскоре приобрел для меня исключительное значение.
Не достигнув даже и тридцати лет, я видел перед собой
самые ослепительные перспективы, о которых только мо-
жет мечтать архитектор. Вдобавок овладевшая мной мани-
акальная жажда деятельности вытесняла вопросы, которые
42
могли бы возникнуть. Ежедневная горячка работы глушила
любое мое сомнение. Когда я писал эти воспоминания,
меня все больше и больше удивляло, а потом даже потря-
сало, что до 1944 года я так редко, по сути вообще никогда
не находил времени, чтобы поразмыслить о себе самом и о
своей деятельности, что я практически не предавался раз-
мышлениям. Сейчас, когда я окидываю взглядом прожи-
тое, мне думается, что в те времена меня что-то поднимало
над землей, обрывая все мои корни и отдавая во власть
множеству чужеродных сил.
Когда я оглядываюсь назад, мне кажется всего при-
скорбней тот факт, что в ту пору меня тревожил исключи-
тельно собственный путь в архитектуре, отход от теорий
Тессенова. Когда же я слышал, как мое окружение травит
евреев, масонов, социал-демократов или свидетелей Иего-
вы, словно загнанную дичь, у меня было такое чувство, что
это меня вообще не касается. Довольно и того, что сам я
в этом не принимаю участия.
Рядового члена партии всем воспитанием подводили к
мысли, будто большая политика чересчур сложна, чтобы
ему о ней судить. В результате у человека возникало ощу-
щение, что за него отвечают другие, и ему никогда не
приходилось отвечать самому за себя. Вся структура систе-
мы была направлена на то, чтобы конфликты с собствен-
ной совестью даже и не возникали.
Результатом была полная стерильность всех разговоров
и дискуссий между единомышленниками. Не представляло
никакого интереса взаимно подтверждать в разговоре схо-
жие мнения.
Еще сомнительней выглядело настоятельное требова-
ние ограничивать ответственность лишь собственной сфе-
рой деятельности. Каждый человек пребывал в пределах
своей профессиональной группы — архитекторов или вра-
чей, юристов, техников, солдат или крестьян. Профессио-
нальные организации, членство в которых было обязатель-
но, называли палатами (например, врачебная, артистическая),
и это обозначение четко характеризовало членение на от-
дельные, словно каменными стенами отделенные одна от
другой, сферы жизни. Чем дольше существовал гитлеров-
43
ский режим, тем больше обосабливалась каждая палата.
Доводись такому структурному делению затянуться еще на
несколько поколений, этого, как мне кажется, хватило бы,
чтобы развалить всю систему, ибо мы пришли бы к своего
рода кастовому государству. Тем больше потрясало меня
несоответствие всего этого провозглашенной в 1933 году
«народной общности», ибо единение общества при суще-
ствующих порядках таким образом никогда не было бы
достигнуто. В конечном итоге получилась общность изоли-
рованных. Даже если сегодня это звучит странно, для нас
слова, что фюрер обо всем думает и всем управляет, не были
пустой пропагандистской формулировкой.
Податливость на такие явления была в нас заложена с
юности. Приобретенные нами принципы были внушены
абсолютной государственностью, причем внушены в такое
время, когда законы войны могли только обострить ее
субординационный характер. Возможно, благодаря этим
обстоятельствам мы, как солдаты, были подготовлены к
тому складу мышления, которое вновь предстало перед
нами в обличье гитлеровской системы. Четкий порядок
был у нас в крови, либерализм Веймарской республики по
сравнению с ним виделся сомнительным, дряблым и уж
никак не достойным подражания.
♦ ♦ ♦
Чтобы иметь возможность по первому зову предстать
перед моим главным заказчиком, я снял под бюро мастер-
скую одного художника на Беренштрассе, в нескольких
сотнях метров от рейхсканцелярии. Сотрудники мои, все
без исключения молодые люди, забыв про личную жизнь,
работали с раннего утра до поздней ночи; обед им обычно
заменяли бутерброды. Лишь около десяти вечера мы в
совершенном изнеможении завершали свой рабочий день
ужином в близлежащем винном погребке, а за ужином еще
раз обговаривали сделанное за день.
Впрочем, большие заказы по-прежнему заставляли себя
ждать. В дальнейшем Гитлер подбрасывал мне срочные
задания, поскольку явно видел мою главную способность в
умении быстро их выполнять. Кабинет бывшего рейхспре-
44
зидента на втором этаже административного здания выхо-
дил всеми тремя окнами на Вильгельмсплац. В эти первые
месяцы 1933 года под окнами регулярно собирались толпы,
которые громогласным хором изъявляли желание увидеть
«фюрера». По этой причине здесь стало невозможно рабо-
тать. Вдобавок Гитлер и без того недолюбливал свой каби-
нет. «Слишком мал! Шестьдесят квадратных метров — это
для какого-нибудь моего сотрудника. Где прикажете мне
принимать государственного гостя? Уж не в этом ли углу?
А такой письменный стол подошел бы начальнику моей
канцелярии».
Гитлер поручил мне оборудовать под кабинет одну из
выходящих в сад комнат. Пять последующих лет он доволь-
ствовался этим новым кабинетом, хотя и его считал вре-
менным прибежищем. Впрочем, свой кабинет в новом зда-
нии рейхсканцелярии 1938 года он тоже очень скоро признал
недостаточным. До 1950 года по его указаниям и моим
планам предполагалось выстроить окончательный вариант
рейхсканцелярии: там для Гитлера и его преемников в
грядущих Столетиях был предусмотрен рабочий зал, кото-
рый при своих 960 квадратных метрах в шестнадцать раз
превысил бы кабинет его предшественников. Правда, пере-
говорив с Гитлером, я пристроил к этому залу личный
кабинет для него в те же шестьдесят квадратных метров.
А старый кабинет в будущем предполагалось вообще
не использовать, потому что из него Гитлер желал без
помех вступать на новый «исторический балкон», который
я наскоро пристроил к зданию, дабы он мог показываться
народу. «Окно было для меня слишком неудобно, - удов-
летворенно отметил Гитлер, — и меня видели не со всех
сторон. Не могу же я, в конце концов, свешиваться из
окна». Создатель первого проекта рейхсканцелярии, про-
фессор Берлинского высшего технического училища Эду-
ард Зидлер, возражал против моего вмешательства, а Лам-
мерс, начальник рейхсканцелярии, подтвердил, что наши
действия нарушают авторское право. Гитлер издевательски
отмел его возражения: «Зидлер испакостил мне всю Виль-
гельмсплац. Сейчас это выглядит как правление мылова-
ренного концерна, а не как центр рейха. Интересно, что он
45
себе воображает? Может, он еще и балкон для меня пост-
роит?!» Впрочем, Гитлер в порядке компенсации согласил-
ся дать профессору какой-нибудь строительный заказ.
Несколько месяцев спустя мне было ведено соорудить
барачный лагерь для рабочих только что начатого строи-
тельства автострады. Гитлер не одобрил их теперешнее
размещение и пожелал, чтобы я создал типовой проект,
который можно будет применять для всех лагерей подобно-
го типа. С приличными кухнями, прачечными и душевыми,
с клубным залом и комнатами, каждая на две кровати, этот
лагерь, без сомнения, выгодно отличался бы от существо-
вавших до сих пор строительных общежитий. Гитлер вни-
кал в мельчайшие детали этого образцового сооружения и
велел сообщать ему о реакции рабочих. Таким я и пред-
ставлял себе вождя национал-социалистов.
Пока шла перестройка квартиры для канцлера, Гитлер
жил в квартире своего статс-секретаря Ламмерса, на верх-
нем этаже административного здания. Здесь мне нередко
доводилось обедать или ужинать. Ужин обычно проходил в
окружении постоянной свиты Гитлера: его многолетнего
шофера Шрека, начальника личной охраны Зеппа Дитриха,
доктора Дитриха, обоих адъютантов, Брюкнера и Шауба, и
Генриха Гофмана, фотографа Гитлера. Поскольку за столом
умещалось максимум десять человек, мест больше практи-
чески не оставалось. Зато к обеду приходили главным об-
разом прежние соратники по Мюнхену, такие, как Аман,
Шварц и Эссер или гаулейтер Вагнер, часто также и Бер-
лин, руководитель мюнхенского филиала «Даймлер-Бенц»,
он же поставщик машин для Гитлера. Министры приходи-
ли на удивление редко: даже Гиммлера я видел не чаще,
чем Рема и Штрейхера, зато Геббельса и Геринга довольно
часто. Но уже в то время не имели допуска к столу служа-
щие из окружения рейхсканцлера. Так, например, броса-
лось в глаза, что даже сам Ламмерс, хоть и хозяин дома,
никогда не появлялся за столом; надо думать, не без веских
на то оснований. Ибо в этом кругу Гитлер зачастую итожил
результаты: без особых претензий он просто перечислял
сделанное задень. Он любил, к примеру, рассказывать, как
умел совладать с бюрократами, которые грозили парализо-
46
вать его деятельность на посту рейхсканцлера. «В первые
дни мне подсовывали на утверждение каждый пустяк. Каж-
дый день я находил на своем столе горы бумаг, и, сколько
я ни работал, гора не становилась меньше. Пока я не
положил конец всей этой чепухе. Продолжай я и дальше в
том же духе, я бы никогда не достиг положительных ре-
зультатов, потому что у меня просто не оставалось времени
думать. Когда я отказался просматривать документы, мне
сказали, что из-за этого затянется принятие многих важных
решений. Но лишь мой отказ дал мне возможность обду-
мывать важные вопросы, по которым решение зависело от
меня. Так я сам направил дальнейшее развитие и не дал
чиновникам направлять меня».
Иногда Гитлер рассказывал о своих поездках: «Шрек
был лучшим шофером, которого я только мог себе предста-
вить, и наш мотор выжимал 170 км в час. Мы всегда ездили
очень быстро. Но в последние годы я приказал Шреку не
гнать больше восьмидесяти. Представить только, если со
мной вдруг что-нибудь случится! Особое удовольствие до-
ставляли гонки с большими американскими автомобилями.
Держишься вплотную за ними, пока их не охватит азарт.
Все американские модели гроша ломаного не стоят по
сравнению с мерседесом. Их мотор этого не выдерживал,
начинал через какое-то время чихать, и водители с вытяну-
тыми физиономиями съезжали на обочину. Так им и надо!»
По вечерам регулярно устанавливали примитивный
проектор, чтобы после «Вохеншау» прокрутить еще один, а
то и два художественных фильма. Поначалу прислуга не
умела как следует обходиться с аппаратурой. То показыва-
ли кадр вверх ногами, то пленка рвалась, но в те времена
Гитлер воспринимал это куда более спокойно, чем его
адъютанты, слишком охотно демонстрировавшие подчи-
ненным свою власть, которую давала им близость к рейхс-
канцлеру.
Подбор фильмов Гитлер любил обсуждать с Геббель-
сом. По большей части речь шла о тех, что одновременно
показывали и в берлинских кинотеатрах. Гитлер предпочи-
тал легкие фильмы: развлекательные, любовные, социальные.
Он требовал безотлагательно доставлять ему все фильмы с
47
Яннингсом и Рюманом, Хенни Портен и Лил Даговер,
Ольгой Чеховой, Зарой Лендер или Женни Юго. Фильмы-
ревю с обилием голых ног могли у него твердо рассчиты-
вать на успех. Часто мы смотрели и зарубежную продук-
цию, даже такую, которой рядовой зритель не видел. Зато
почти не бывало фильмов о спорте и горном туризме,
пейзажных, о животном мире, никогда не показывали нам
также информативных фильмов о других странах. Не жало-
вал Гитлер и сатирических фильмов, тех, которые я тогда
очень любил, фильмов с Бестером Китоном, а тем более, с
Чарли Чаплином. Но немецкой продукции никоим образом
не хватало, чтобы ежедневно поставлять для просмотра по
два фильма. Поэтому некоторые фильмы показывали два
раза, а то и больше, странным образом никогда не крутили
фильмов с трагическим содержанием, зато часто ~ костюм-
ные фильмы и фильмы с его любимыми артистами. Этот
принцип отбора и привычку ежевечерне просматривать по
два фильма Гитлер сохранял до начала войны.
Зимой 1933/34 года во время одного из обедов я сидел
возле Геринга. «Мой фюрер, — обратился он к Гитлеру, —
а вашу квартиру делает Шпеер? Он ваш архитектор?» И
хотя это не соответствовало действительности, Гитлер от-
ветил утвердительно. «Тогда разрешите, чтобы он перестро-
ил и мою квартиру». Гитлер не возражал, и Геринг, не
слишком расспрашивая о моих желаниях и склонностях,
усадил меня после обеда в свбй объемистый автомобиль,
дабы увлечь как драгоценный трофей к себе на квартиру.
Он выбрал себе бывшие служебные апартаменты прусского
министерства торговли в одном из парков, расположенных
позади Лейпцигерплац, целый дворец, с превеликой пыш-
ностью воздвигнутый прусским государством после 1914
года.
Всего лишь несколько месяцев назад квартира была с
таким же размахом перестроена по указаниям самого Ге-
ринга и на деньги прусского государства. Гитлер осмотрел
ее и презрительно обронил: «Темно! Не понимаю, как
можно жить в такой темноте. Сравните, к примеру, работу
моего профессора. Все кругом светло, ясно и просто!» Я и
в самом деле обнаружил у Геринга романтическое нагро-
48
мождение маленьких, с мрачными окнами и темными бар-
хатными обоями комнат, уставленных громоздкой ренес-
сансной мебелью. Некоторое подобие часовни осенялось
знаком свастики, но и в других помещениях новый символ
был разбросан по стенам, потолкам и полам. Выглядело все
это так, будто здесь постоянно проходили торжественно-
траурные церемонии.
Молниеносные перемены, происходившие в Геринге
после каждого критического замечания со стороны Гитлера
или просто из подражания ему, были характерным призна-
ком системы, как, пожалуй, и любого авторитарного обще-
ства. Он без раздумий отрекся от только что отделанной
квартиры, в которой, скорее всего, лучше бы себя чувство-
вал, поскольку она больше соответствовала его натуре. «Вы
на это не глядите, я и сам это видеть не могу. Словом,
делайте как пожелаете. Я вам даю задание: только пусть
будет как у фюрера». Задание было превосходное, а деньги,
по обыкновению, не играли для Геринга никакой роли.
Сломали несколько стен, чтобы из множества комнат ниж-
него этажа сделать четыре просторных помещения, из них
самое большое — его рабочий кабинет площадью в 140
квадратных метров, и тем самым приблизить по размерам
к кабинету Гитлера. Сделали легкую пристройку из застек-
ленных бронзовых каркасов. С бронзой, правда, возникли
трудности. Она проходила по разряду дефицитных матери-
алов, и за ее неоправданный расход причитались высокие
штрафы, но Геринга это ничуть не смущало. Он был в
полном восторге, ликовал при каждом обходе дома, сиял,
как ребенок в день рождения, потирал руки и смеялся.
Предметы мебели у Геринга соответствовали его соб-
ственным объемам. Письменный стол, старинный, ренес-
сансный, имел размеры грандиозные, то же можно сказать
и о рабочем кресле, спинка которого высоко поднималась
над его головой, возможно, это был некогда княжеский
трон. На стол он приказал водрузить два серебряных све-
тильника с необъятными пергаментными абажурами и вдо-
бавок неслыханно увеличенный портрет Гитлера; оригинал,
подаренный ему Гитлером, показался ему недостаточно
импозантным. Он приказал во много раз увеличить сни-
49
мок, и каждый визитер дивился такой милости со стороны
Гитлера, ибо в партийных и правительственных кругах было
хорошо известно, что Гитлер всегда дарит своим паладинам
портрет одного и того же формата в серебряной рамочке,
смоделированной специально для этой цели госпожой Тро-
ост.
В холле подтянули к самому потолку гигантскую кар-
тину, дабы не загораживать окошки, примыкающие к холлу
кинобудки. Картина показалась мне знакомой. И действи-
тельно, Геринг, как я выяснил позднее, в присущей ему
«нерассудительной» манере приказал «своему» прусскому
директору музея кайзера Фридриха доставить к себе на
квартиру знаменитую рубенсовскую картину «Диана на
оленьей охоте», которая до той поры считалась одним из
самых выдающихся шедевров этого музея.
Во время реконструкции Геринг жил как раз напротив
рейхстага, во дворце рейхспрезидента — сооружении начала
века с явными признаками помпезного рококо. Здесь и
проходили наши беседы по поводу оформления его окон-
чательного обиталища, на которых часто присутствовал
один из директоров изысканных «Объединенных мастер-
ских», господин Пепке, — пожилой, седовласый, искренне
стремившийся понравиться Герингу, но робеющий из-за
резкой и приказной манеры Геринга общаться с теми, кто
ему подчинен.
Однажды мы сидели в комнате, рельефные стены ко-
торой были сверху донизу испещрены орнаментом из аля-
поватых роз в стиле вильгельмовского неорококо — вопло-
щение уродства. Это смутно сознавал и сам Геринг, заведя
такого рода разговор: «Как вы находите эту декорацию,
господин директор? Недурно, не правда ли?» И вместо
того, чтобы прямо ответить: «Да это чудовищно!» — старик
растерялся и, не желая портить отношения с высокопостав-
ленным заказчиком и клиентом, дал уклончивый ответ.
Геринг тут же учуял возможность для розыгрыша и подмиг-
нул мне заговорщически. «Но господин директор! Неужели
это, по-вашему, не прекрасно? А я как раз намерен пору-
чить вам роспись всех своих комнат в таком же стиле. Мы
ведь уже говорили об этом с вами, не правда ли, господин
50
Шпеер?» — «Как же, как же, эскизы уже в работе». — «Вот
видите, господин директор, таков наш новый стиль. Уве-
рен, что он вам понравится». Директор просто корчился от
мук художнической совести, на лбу у него выступили круп-
ные капли пота, и задрожал клинышек бородки. Но Геринг
вбил себе в голову непременно вырвать у старика призна-
ние. «Стало быть, осмотрите повнимательней эту стену.
Как красиво взбираются розы наверх! Чувствуешь себя
словно под открытым небом в беседке из роз. Неужели вас
это не приводит в восторг?» — «Как же, как же», ~ робко
лепетал старик в полном отчаянии. «Вы должны востор-
гаться таким произведением искусства, вы ведь у нас спе-
циалист. Ну разве это не прекрасно?» Игра тянулась долго,
пока директор не сдался и не изобразил требуемый восторг.
«Вот все они таковы!» — с презрением заметил Геринг
потом, и был прав: они действительно были таковы, и это
не в последнюю очередь относилось к самому Герингу,
который просто не знал удержу, расписывая за трапезами
у Гитлера, какая у него теперь будет просторная и светлая
квартира: «Ну совершенно как у вас, мой фюрер!»
Пожелай Гитлер украсить свои стены букетами роз,
Геринг потребовал бы того же.
* * *
Уже зимой 1933/34 года, иными словами, несколько
месяцев спустя после того, решающего обеда у Гитлера, я
был введен в его ближайшее окружение. Насчитывалось не
много людей, которым оказывали такое же предпочтение,
как и мне. Гитлеру я особенно пришелся по душе, хотя в
соответствии с моим характером я вел себя сдержанно и
молчаливо. Часто я задавал себе вопрос, не переносит ли он
на меня несбывшуюся мечту своей юности о карьере вели-
кого архитектора. Однако поведение Гитлера, порой им-
пульсивное, никак не давало сколько-нибудь удовлетвори-
тельного объяснения такой откровенной симпатии.
От своей позднейшей, классической линии я тогда еще
отстоял очень далеко, по чистой случайности сохранились
мои чертежи — проект здания Высшей школы НСДАП в
одном из районов Мюнхена, Грюнвальде, — сделанные для
51
конкурса, в котором могли принять участие все желающие.
Проект этот, правда, служит уже репрезентативным целям
и ориентирован на центральную ось, но все это пока дос-
тигается весьма скромными средствами, которым я вы-
учился у Тессенова.
Вместе со мной и с Троостом Гитлер просмотрел пред-
ставленные на конкурс работы еще до решения жюри. Про-
екты, как и положено при всяком конкурсе, подавались
анонимно. Я, разумеется, провалился. Лишь после того, как
победитель был назван и завеса секретности упала, Троост в
студийном разговоре выделил мой проект, и Гитлер, хотя и
рассматривал его среди сотен прочих не более нескольких
секунд, к моему превеликому удивлению, мог точно его
вспомнить. Он никак не отреагировал на похвалы, расточа-
емые Троостом, возможно, он именно тогда понял, как я
еще далек от его представлений об архитектуре.
Каждые две-три недели Гитлер ездил в Мюнхен и все
чаще брал меня с собой в эти поездки. По прибытии он
часто прямо с вокзала направлялся в ателье профессора
Трооста. Уже по дороге он, как правило, оживленно толко-
вал о том, что профессор за это время наготовил из черте-
жей: «Проект первого этажа для Дома искусств он, скорей
всего, переработал. Там следовало кое-что подправить...
Интересно, а детали для ресторана он уже набросал? И еще
нам, пожалуй, покажет наброски скульптор Вакерле».
Мастерская Трооста располагалась в заброшенном зад-
нем дворе на Терезиенштрассе, неподалеку от высшего
технического училища. Через холодный подъезд, где уже
много лет не освежали краску, следовало подняться на
третий этаж. Троост, сознавая свое высокое положение,
никогда'не выходил на лестницу встречать Гитлера и ни-
когда не провожал его вниз. Гитлер сразу же в передней
приветствовал Трооста: «Сил нет дожидаться, покажите,
что у вас есть новенького». И мы, Гитлер и я, тотчас
оказывались в студии.
Троост, по обыкновению сдержанный и самоуверен-
ный, демонстрировал свои планы и замыслы. Но и первому
архитектору Гитлера везло не больше, чем мне, Гитлер
очень редко приходил в восторг.
52
После чего фрау профессор показывала нам цветовые
решения тканей и окраски стен для залов мюнхенского
«Дома фюрера», подобранных умело и тонко, но, пожалуй,
чересчур сдержанных на вкус Гитлера, предпочитавшего
бурные эффекты. Ему, однако, нравилось. Нарочито бюр-
герский стиль, который тогда входил в моду среди богатых
семейств, явно пленял сердце Гитлера своей непритяза-
тельной роскошью. Проходило часа два, а то и больше,
после чего Гитлер коротко, но очень сердечно прощался,
чтобы наконец-то поехать на собственную квартиру, обро-
нив мне на ходу: «К обеду - в остерии».
В обычное время, примерно в половине третьего, я
отправлялся в остерию «Бавария», маленький ресторанчик
для людей искусства, который неожиданно прославился,
когда его завсегдатаем стал Гитлер. Здесь естественней
было бы представить себе в качестве гостей сборище ху-
дожников вокруг Ленбаха или Штука, с длинными волоса-
ми и пышными бородами, чем Гитлера и его сопровожда-
ющих, строго одетых, а то и вовсе в форме. Но он хорошо
чувствовал себя в остерии; как «несостоявшемуся художни-
ку», ему явно нравилась эта среда, некогда предмет вожде-
ленных мечтании, а теперь и безвозвратно упущенная и в
то же время оставленная позади. Круг приглашенных, ко-
торым нередко приходилось часами ждать Гитлера, был
узок: адъютант, гаулейтер Баварии, Вагнер, если он успел
проспаться после выпивки, и, разумеется, постоянно со-
провождающий Гитлера придворный фотограф Гофман,
который к этому времени дня уже находился в легком
подпитии. Весьма часто мисс Митфорд, иногда, хотя и
редко, какой-нибудь художник либо скульптор. Еще доктор
Дитрих, начальник отдела печати имперского -правитель-
ства, и постоянно — Мартин Борман, чрезвычайно невзрач-
ный с виду секретарь Рудольфа Гесса. На улице поджидали
сотни людей, которым достаточно было нашего присут-
ствия, чтобы понять, что «он» будет.
За окнами остерии бурное ликование: Гитлер взял курс
на наш любимый закуток, который с одной стороны был
отделен невысокой перегородкой; если погода позволяла,
мы сидели во дворе в некотором подобии беседки. Хозяина
53
и обеих подавальщиц приветствовали в шутливой манере:
«Ну, чем вы нас сегодня попотчуете? Равиоли? Ах, будь они
не такие вкусные... Слишком велик соблазн». Гитлер при-
щелкивал пальцами: «Всем вы взяли, господин Дойтельмо-
зер, но моя фигура, моя фигура! Вы упускаете из виду, что
фюрер не может есть что пожелает!» После чего Гитлер
долго изучал меню и выбирал все-таки равиоли.
Каждый заказывал, сообразуясь со своим вкусом: шни-
цель, гуляш, разливное вино из Венгрии, — и, не смущаясь
тем, что Гитлер порой подшучивал над «трупоедами» и
винохлебами, всему воздавал должное. В этом кругу все
чувствовали себя среди своих и соблюдали безмолвный
уговор: о политике — ни слова. Единственное исключение
составляла мисс Митфорд, которая и позднее, в годы весь-
ма напряженных отношений, упорно агитировала за свою
английскую родину и порой просто умоляла Гитлера нала-
дить отношения с Англией. Несмотря на уклончивую сдер-
жанность Гитлера, она все эти годы не отказывалась от
своей идеи. Потом, в сентябре 1939-го, в день, когда Анг-
лия объявила войну Германии, она в Английском саду
Мюнхена попыталась убить себя из слишком маленького
пистолета. Гитлер передал ее лучшим врачам Мюнхена и
вскоре на специальной машине отправил через Швейца-
рию домой, в Англию.
Главной темой разговоров за столом было утреннее
посещение мастерской профессора. Гитлер неумеренно
расхваливал все, что там видел, все детали без труда запе-
чатлевались у него в памяти. И вообще, его отношение к
Троосту напоминало отношение ученика к учителю и силь-
но смахивало на мое собственное неумеренное восхищение
Тессеновым.
Эта черта в Гитлере мне очень нравилась; меня удив-
ляло, что человек, на которого молится все его окружение,
был сам способен на подобные восторги. Гитлер, хоть и
ощущал себя архитектором, умел чтить в этой сфере пре-
восходство профессионала; в политике он бы никогда ни-
чего подобного не сделал.
Он без утайки рассказывал, как Брукманы, семья глу-
боко интеллигентных мюнхенских издателей, познакомили
54
его с Троостом и, когда он увидел работы профессора, у
него словно «шоры упали с глаз». «Все те наброски, кото-
рые я делал раньше, показались мне теперь совершенно
невыносимыми. Какое счастье, какое счастье, что я позна-
комился с этим человеком!» Между прочим, это и впрямь
было счастьем. Страшно подумать, как выглядел бы его
архитектурный вкус без влияния Трооста. Однажды он
показал мне тетрадь эскизов примерно двадцатых годов. Я
увидел опыты репрезентативных зданий в необарочном
стиле, типичном для венской Рингштрассе девяностых го-
дов прошлого века; странным образом его наброски на
одной и той же странице частенько перемежались чертежа-
ми оружия и военных судов.
В сравнении с этим архитектура Трооста была, можно
сказать, безыскусна. Потому и влияние Трооста на Гитлера
оказалось всего лишь эпизодом. Но до конца своих дней
Гитлер нахваливал тех архитекторов и те здания, которые
послужили образцом для его ранних эскизов, например
парижская «Гранд-Опера» (1861—1874) Шарля Гарнье. «Там
самая прекрасная в мире парадная лестница. Когда дамы в
своих драгоценных туалетах спускаются вниз по лестнице,
а ливрейные лакеи стоят шпалерами по обе стороны...
господин Шпеер, мы тоже должны такое построить!» Вос-
хищался он и Венской оперой: «Великолепнейшее здание,
во всем мире нет лучше, и с превосходной акустикой.
Когда еще молодым человеком я сидел там в четвертом
ярусе...» Об одном из двух создателей этого здания, ван дер
Нюлле, Гитлер рассказывал: «Он думал, будто опера ему не
удалась, и за день до открытия в полном отчаянии пустил
себе пулю в голову. А на торжественном открытии это
стало его величайшим успехом, и весь мир рассыпался в
похвалах». Подобные воспоминания нередко приводили
Гитлера к мысли, что вот и сам он порой оказывался в
тяжелейших ситуациях, но всякий раз его спасал какой-
нибудь благоприятный поворот судьбы. Никогда не следует
отчаиваться.
Особой его любовью пользовались многочисленные те-
атральные здания Германа Хелмера (1849—1919) и Фердинан-
да Фелнера (1847—1916), застроивших в конце XIX века не
55
только Австро-Венгрию, но и Германию позднебарочными
театрами по одной и той же неизменной модели. Он знал, в
каких городах стоят их здания, и приказал уже впоследствии
восстановить заброшенный аугсбургский театр.
Ценил он, впрочем, и зодчих XIX столетия более стро-
гого стиля, таких, как, например, Готтфрид Земпер (1803—
1879), который построил в Дрездене оперу и картинную
галерею, в Вене — Хофбург и дворцовые музеи, или как
Теофиль Хансен (1803—1883), которому принадлежат весь-
ма значительные классические сооружения в Афинах и
Вене. Не успели в 1940 году немецкие войска занять Брюс-
сель, как мне было велено тотчас ехать туда, дабы своими
глазами увидеть гигантский Дворец юстиции работы Пё-
лерта, которым Гитлер восхищался, хотя знать его, как и
парижскую «Гранд-Опера», он Мог лишь по чертежам; пос-
ле возвращения из Брюсселя меня заставили подробно до-
ложить об увиденном.
Таков был архитектурный мир Гитлера. Но в конце
концов, его всегда влекло напыщенное необарокко, кото-
рое культивировал и Вильгельм II руками своего придвор-
ного зодчего Ине: по сути не более чем «барокко упадка»,
весьма схожее со стилем, сопровождавшим закат Римской
империи. Словом, в области архитектуры точно так же, как
и в области живописи и скульптуры, Гитлер застрял на
уровне своей юности; период между 1880 и 1910 годами
придал особые приметы вкусам Гитлера, равно как и его
политическим и идеологическим представлениям.
Вообще для Гитлера были характерны взаимоисключа-
ющие пристрастия. Так, с одной стороны, он открыто
восторгался своими венскими идеалами, которые, вероят-
но, запечатлелись у него в памяти, но в то же время
говорил: «Только у Трооста я впервые узнал, что такое
архитектура. Едва у меня завелись кое-какие деньги, я
начал покупать у него мебель; смотрел его работы, офор-
мление лайнера «Европа» и не уставал благодарить судьбу,
которая, представ передо мной в образе фрау Брукман,
подарила мне знакомство с этим мастером. Когда у партии
появились значительные средства, я дал ему поручение
реконструировать и обставить «Коричневый дом». Вы его
56
видели. Какие трудности возникли у меня на этой почве!
Эти мещане из партии сочли проект чересчур расточитель-
ным. Чему я только не выучился у профессора во время
реконструкции!»
Пауль Людвиг Троост был высокорослый вестфалец,
худощавый, голова гладко выбрита. Сдержанный в разгово-
ре, жестах, он принадлежал к группе таких архитекторов,
как Петер Беренс, Йозеф М. Ольбрих, Бруно Пауль и
Вальтер Гропиус, которые еще до 1914 года, отреагировав
таким образом на чрезмерную орнаменталистику стиля
модерн, положили начало скупому по части средств архи-
тектурной выразительности и почти лишенному орнамен-
тики направлению, соединявшему в себе спартанский тра-
диционализм и элементы модерна. На долю Трооста иногда
выпадали победы в конкурсах, но до 1933 года он никак не
мог приблизиться к этой ведущей группе.
Как ни распространялась о «стиле фюрера» партийная
пресса, на самом деле такого вообще не было. А то, что
провозгласили официальной архитектурой рейха, было все-
го лишь представленным Троостом неоклассицизмом, раз-
множенным, видоизмененным, преувеличенным, а то и
вовсе до смешного искаженным. В классицизме в доричес-
ком стиле Гитлер превыше всего ценил его вневременной
характер, надеясь обрести некоторые точки соприкоснове-
ния с германским миром; и все же было бы ошибкой
отыскивать у Гитлера идеологически обоснованный архи-
тектурный стиль. Это не соответствовало бы его прагмати-
ческому мышлению.
♦ * *
Без сомнения, Гитлер преследовал какую-то опреде-
ленную цель, регулярно приглашая меня в Мюнхен для
бесед о строительстве. Он явно хотел сделать и меня по-
следователем Трооста. Я был готов учиться с превеликой
охотой, да и впрямь многому научился у Трооста. Богатый,
но по стремлению ограничиться лишь простейшими фор-
мальными элементами очень сдержанный архитектурный
стиль моего второго учителя оказал на меня решающее
воздействие.
57
Когда затянувшаяся застольная беседа в остерии подо-
шла к концу, Гитлер сказал: «Профессор обещал сегодня
снять леса с парадной лестницы. Просто не могу дождать-
ся. Брюкнер, подгоните машину, мы сразу же туда поедем.
Вы с нами?»
Выйдя из машины, он почти побежал к парадной
лестнице «Дома фюрера», оглядел стройку снизу, потом с
галереи, потом со ступенек, снова взбежал наверх, придя в
полный восторг. Были осмотрены все уголки стройки, Гит-
лер, по обыкновению, проявил точное знание каждой де-
тали и каждого размера, чем снова потряс всех причастных
к строительству. Довольный результатами и собой лично,
ибо он был мотором и двигателем этой стройки, Гитлер
перешел к следующему объекту — вилле своего фотографа
в Богенхаузене.
В хорошую погоду кофе подавали в садике, окружен-
ном садами других вилл и потому размером от силы в
двести квадратных метров. Гитлер пытался устоять при
виде торта, однако потом, осыпав комплиментами хозяйку
дома, позволил немного положить себе на тарелку. Когда
сияло солнце, могло случиться, что фюрер и рейхсканцлер,
сняв китель, в одной рубашке ложился на траву. У Гофма-
нов он чувствовал себя как дома, однажды он даже попро-
сил принести том Людвига Тома, выбрал оттуда пьесу и
принялся читать вслух. ’
Большую радость Гитлеру доставляли картины, кото-
рые фотограф присылал ему домой на выбор. Поначалу я
ужасался, когда видел, что именно Гофман присылает Гит-
леру и что вызывает у Гитлера восторг; позднее я привык,
хотя сам не перестал собирать пейзажи ранних романтиков,
таких, например, как Ротманн, Фриз или Кобелл.
Одним из любимых художников Гитлера, как, впро-
чем, и Гофмана, был Эдуард Грютцнер, который со своими
блаженно-хмельными монахами и трактирщиками скорее
соответствовал мировоззрению фотографа, чем трезвенни-
ка Гитлера. Но Гитлер рассматривал эти картины с «худо-
жественных» позиций. «Как? Неужели это стоит всего 5000
марок?» На деле красная цена этой картине была от силы
2000. «Да вы понимаете, Гофман, это же просто даром! Вы
58
только взгляните на детали! Нет, Грютцнера у нас недооце-
нивают». Очередная картина того же Грютцнера обошлась
Гитлеру еще дороже. «Просто его пока не открыли. Ведь и
Рембрандта много лет после его смерти не признавали. И
картины его раздавали почти даром. Поверьте слову, этот
Грютцнер будет когда-нибудь стоить не меньше, чем Рем-
брандт. Лучше не мог бы нарисовать и сам Рембрандт».
Гитлер считал конец XIX века одной из величайших
эпох в человеческой культуре во всех областях изобрази-
тельного искусства, полагая, что лишь из-за недостаточной
временной дистанции она еще не снискала должного при-
знания. Но высокие оценки иссякали на подступах к им-
прессионизму, тогда как натурализм какого-нибудь Лейбля
или Тома вполне соответствовал его бойкому художествен-
ному вкусу. Макарта он ценил больше других, впрочем, и
Шпицвега тоже. В данном случае я вполне мог понять его
пристрастие, хотя здесь он восхищался не столько масш-
табной и зачастую импрессионистической манерой, сколь-
ко бытовыми деталями, мягким юмором, с каким Шпицвег
посмеивался над провинциальным Мюнхеном своего вре-
мени.
Позднее фотограф был весьма неприятно удивлен, ибо
выяснилось, что некий фальсификатор сумел использовать
его любительскую склонность к Шпицвегу. Сперва Гитлер
забеспокоился, не зная, какие из его Шпицвегов настоя-
щие, а какие нет, впрочем, он скоро подавил сомнения и
злорадно заявил: «А Шпицвеги, которые висят у Гофмана,
они ведь наполовину фальшивые. Мне-то сразу видно. Но
не будем отнимать у него радость».
Гитлер часто наведывался в «Чайную Карлтона» —
псевдороскошное заведение с подобием стильной мебели и
люстрами из поддельного хрусталя. Он любил эту чайную
потому, что мюнхенцы там к нему не приставали, не апло-
дировали, не требовали автографов, как это случалось в
других местах. Иногда поздно вечером раздавался звонок из
квартиры Гитлера: «Фюрер едет в кафе «Хэк» и просит вас
поехать с ним». Приходилось вылезать из постели без ма-
лейших шансов вернуться обратно до двух-трех ночи.
Изредка Гитлер оправдывался: «В боевые времена я
59
привык долго не ложиться. После собраний мне приходи-
лось сидеть с товарищами по партии, а к тому же я так
заводился от своих речей, что до утра не мог заснуть».
Кафе «Хэк» в отличие от «Чайной Карлтона» было
обставлено простыми стульями и чугунными столиками.
Это было старое кафе его партии, где Гитлер встречался
прежде с боевыми соратниками. Но в мюнхенский период
уже после 1933 года он с ними больше не встречался, хотя
они столько лет подряд выказывали ему свою преданность.
Лично я предполагал, что в Мюнхене существует тесный
круг его друзей, но мои предположения не подтвердились.
Более того, Гитлер сразу мрачнел, когда кто-нибудь из них
хотел с ним поговорить, и почти всякий раз умел под тем
либо иным предлогом уклониться от встречи или отложить
ее. «Старые бойцы» явно не выучились соблюдать дистан-
цию, которую Гитлер, несмотря на неизменную внешнюю
общительность, считал подобающей. Порой они впадали в
неуместно доверительный тон, но мнимое право на бли-
зость не соответствовало той исторической роли, которую
теперь приписывал себе Гитлер.
Лишь крайне редко он сам посещал кого-нибудь из
них. Некоторые успели обзавестись господскими виллами,
многие занимали важные посты. День 9 ноября 1923 года
оставался единственной неизменной датой их встреч, кото-
рую отмечали в пивной «Бюргерброй». Как ни странно,
Гитлер не только не радовался предстоящим встречам, но
всякий раз демонстрировал в связи с этой своей обязанно-
стью глубокое неудовольствие.
Вскоре после 1933 года образовались группы, весьма
друг от друга отдаленные, что, однако, не мешало им
шпионить, соперничать и презирать друг друга. Возникла
атмосфера презрения и зависти. Это объясняется отчасти и
тем, что вокруг каждого вновь выдвинувшегося немедля
складывался свой более тесный круг. Так, Гиммлер, к при-
меру, общался исключительно со своей эсэсовской брати-
ей, среди которой он мог рассчитывать на безоговорочное
преклонение. Геринг сосредоточил вокруг себя группу не-
критически настроенных обожателей, состоявших частью
из членов его же семейства, частью из наиболее прибли-
60
женных сотрудников и адъютантов; Геббельс вольготно себя
чувствовал в окружении почитателей, подвизавшихся в
литературе и в кино. Гесс увлекался проблемами гомеопа-
тии, любил камерную музыку и имел хоть и странных, но
довольно интересных знакомых.
Будучи представителем интеллигенции, Геббельс сверху
вниз смотрел на необразованных обывателей из ведущей
мюнхенской группы, которые в свою очередь потешались
над литературными амбициями зазнавшегося доктора. Ге-
ринг считал, что ни мюнхенские обыватели, ни Геббельс не
дотягивают до подобающего ему, Герингу, уровня, а потому
избегал какого бы то ни было с ними общения, тогда как
Гиммлер, благодаря установке на элитарное призвание эсэ-
совских частей, которая порой выражалась в предпочтении,
отдаваемом сыновьям князей и графов, вообще считал себя
значительно выше всех прочих. Было свое ближайшее окру-
жение и у Гитлера, которое всюду за ним следовало и, имея
в своем составе шоферов, фотографа, пилота и секретарей,
всегда оставалось неизменным.
Правда, Гитлер своей личностью объединял чисто по-
литически все эти рвущиеся прочь друг от друга круги, но
слишком редко у него на обеде либо на просмотре какого-
нибудь фильма спустя год после прихода к власти появля-
лись Гиммлер, или Геринг, или Гесс, чтобы можно было
говорить о некоем обществе нового режима. А если они и
появлялись, их интерес до такой степени был сосредоточен
на Гитлере и его благосклонности, что горизонтальные
связи с другими группами просто не могли возникнуть.
Впрочем, Гитлер и не стремился соединить членов
правящей группы общественными связями. Впоследствии,
чем более критическим становилось положение, тем с боль-
шим недоверием встречались взаимные попытки сблизить-
ся. Лишь когда все кончилось, уже в плену, оставшиеся в
живых руководители этих замкнутых мини-мирков впер-
вые — хоть и не по своей воле - увиделись в одном из
люксембургских отелей.
В эти мюнхенские дни Гитлер мало заботился о делах
государственных и партийных, меньше даже, чем в Берлине
или в Оберзальцберге. За весь день на разные обсуждения
61
отводился час, от силы два. Большую часть времени зани-
мало праздношатание по строительным площадкам, студи-
ям, кафе, ресторанам, с длинными монологами, адресован-
ными неизменному окружению, которое уже досыта
наслушалось неизменных тем и лишь с трудом скрывало
скуку.
* * *
Проведя в Мюнхене дня два-три, Гитлер обычно при-
казывал подготовиться к поездке на «гору». В нескольких
открытых машинах мы часами катили по пыльным доро-
гам. Автобана до Зальцбурга тогда еще не было, но его уже
строили как объект первостепенной важности. В Лембахе
на Химзее, в деревенском трактире, мы устраивали пол-
дник с вкусным тортом, перед которым Гитлер никогда не
мог устоять. Затем пассажиры второй и третьей машин еще
два часа глотали пыль, потому что автомобили шли почти
вплотную друг к другу. К Берхтесгадену вела крутая, вся в
выбоинах горная дорога, и лишь после этого, уже в Обер-
зальцберге, нас ожидал уютный домик Гитлера с большими
застрехами и скромными комнатами; столовая, небольшая
гостиная, три спальни. Мебель вся была из периода громозд-
ких буфетов в сентиментальном старонемецком духе, что
придавало жилищу уютно-мещанский вид. Позолоченная
клетка с канарейкой, кактус и фикус еще больше усилива-
ли это впечатление. На безделушках и вышитых поклонни-
цами подушечках, с клятвами «Верность навек», в сочета-
нии с изображением восходящего солнца, пестрели свастики.
Гитлер смущенно признавался мне: «Я знаю, что это некра-
сиво, но многое я получил в подарок и не хотел бы с этим
расставаться».
Вскоре он возвращался из своей спальни, где успевал
сменить китель на легкую баварскую куртку из голубого
полотна, подобрав к ней желтый галстук. После чего он по
большей части сразу начинал обсуждать строительные планы.
Через несколько часов к дому подъезжал маленький
закрытый мерседес с обеими секретаршами — фройлейн
Вольф и фройлейн Шредер; в их обществе часто можно
было видеть простую мюнхенскую девушку. Скорее ми-
62
ленькая и свеженькая, чем красивая, и держалась она очень
скромно. Никто не мог бы догадаться, что это возлюблен-
ная самого повелителя — Ева Браун.
Это закрытое авто никогда не ездило вместе со всей
колонной, чтобы его не связывали с именем Гитлера. Еду-
щие совместно с ней секретарши должны были как бы
замаскировать приезд возлюбленной. Меня удивляло, что и
Гитлер и она избегали всего, могущего указать на интим-
ную близость, — чтобы поздно вечером все же совместно
проследовать в спальни верхнего этажа. Я так никогда и не
сумел понять, зачем понадобилось держать эту ненужную,
неестественную дистанцию даже в узком кругу, от которого
их отношения все равно не могли укрыться.
Ева Браун соблюдала такую же дистанцию примени-
тельно ко всем лицам гитлеровского окружения. Даже по
отношению ко мне это изменилось лишь через несколько
лет. Когда мы познакомились с ней поближе, я понял, что
ее сдержанность, из-за которой она многим казалась высо-
комерной, лишь прикрывает смущение, ибо она сознавала
двусмысленность своего положения при дворе Гитлера.
В первые годы нашего знакомства Гитлер с Евой Бра-
ун, адъютантом и слугой жил в маленьком домике, а мы,
пятеро или шестеро гостей, среди них даже Мартин Борман
и начальник отдела печати Дитрих, и обе секретарши,
размещались в пансионе по соседству.
Желание Гитлера поселиться в Оберзальцберге отвеча-
ло, казалось, его любви к природе. Но тут я заблуждался.
Гитлер, правда, нередко любовался каким-нибудь краси-
вым видом, но его больше привлекали бездонные пропас-
ти, нежели красоты приятного пейзажа. Впрочем, чувства
его, возможно, были глубже, чем он давал понять. Мне,
например, бросилось в глаза, что цветы ему особой радости
не доставляли, и ценил он их скорее как детали убранства.
Когда в 1934 году берлинская женская организация поже-
лала встретить Гитлера на Ангальтском вокзале и вручить
ему цветы, глава организации позвонила Ханке, статс-сек-
ретарю министра пропаганды, чтобы узнать, какие цветы
предпочитает Гитлер. Ханке был обескуражен: «Я всех об-
звонил, я спрашивал адъютанта — и никакого успеха. Ни-
63
каких он не любит». И, немного подумав: «Как по-вашему,
Шпеер? Давайте скажем, что эдельвейс. По-моему, эдель-
вейс лучше всего. Во-первых, это нечто редкое, да и растет
в баварских горах. Давайте скажем — эдельвейс?» С этого
самого дня эдельвейс официально стал «цветком фюрера».
Этот случай показывает, как партийная пропаганда порой
собственноручно формировала образ Гитлера.
Гитлер часто рассказывал о больших горных перехо-
дах, которые он совершал прежде. Но, конечно, с точки
зрения настоящего альпиниста, переходы были не Бог весть
какие. Альпинизм, как и горнолыжный спорт, Гитлер не
признавал: «Как можно находить удовольствие в том, что-
бы искусственно продлевать ужасную зиму, поднимаясь в
горы?» Его отвращение к снегу проявлялось в нем снова и
снова, задолго до катастрофической зимней кампании 1941/
42 года. «Будь моя воля, я бы запретил эти виды спорта,
потому что они часто приводят к несчастным случаям. Но
зато из этих дураков черпают пополнение горные части».
Между 1934 и 1936 годами Гитлер еще совершал даль-
ние прогулки по лесным дорогам в сопровождении гостей
и трех-четырех охранников в штатском, принадлежащих к
его команде лейб-штандарта. Еве Браун тоже разрешалось
с ним показываться, но только в сопровождении обеих
секретарш и лишь в конце колонны.
Считалось проявлением особой милости, когда Гитлер
подзывал кого-то к себе в голову колонны, хотя разговор на
ходу обычно не клеился. Примерно через полчаса Гитлер
менял собеседника: «Пришлите сюда пресс-шефа», а пер-
вый собеседник подвергался ссылке в обоз. Прогулка шла
в быстром темпе, по дороге нам часто встречались другие
гуляющие, остановившись на обочине, они почтительно
приветствовали Гитлера, а наиболее смелые, особенно жен-
щины и девушки, даже заговаривали с ним и получали в
ответ несколько приветственных слов.
Целью прогулки иногда оказывался «Хохленцер», ма-
ленький горный трактирчик, примерно в часе ходьбы, где
за простыми деревянными столами под открытым небом
можно было выпить стакан молока или кружку пива.
Мы лишь однажды предприняли настоящий поход с
64
военным министром генерал-полковником фон Бломбер-
гом. Нам казалось, что между ними идет обсуждение серь-
езных военных проблем, поскольку спутникам было велено
отойти за пределы слышимости. И даже когда мы сделали
привал на полянке, Гитлер приказал слугам расстелить
пледы подальше от других спутников, чтобы развалиться на
них вместе с генерал-полковником, — картина с виду мир-
ная и безоблачная.
В другой раз мы ездили на машине к Кёнигсзее, а
оттуда на моторке к полуострову Св. Варфоломея, а то
предпринимали трехчасовой марш через Шарицкель к тому
же Кёнигсзее. Последний участок пути нам приходилось
прокладывать, преодолевая толпу многочисленных турис-
тов, которых выманила из-под крыши хорошая погода.
Странным образом все эти люди поначалу не узнавали
Гитлера в его баварском национальном костюме, поскольку
никто и подумать не мог, что Гитлер тоже гуляет, как и
прочие. Лишь недалеко от цели нашего похода — трактира
«Шиф-майстер» — накатывала волна восторженных поклон-
ников, которые задним числом осознавали, кого они толь-
ко что встретили по дороге, и следовала за нашей группой.
Мы с трудом — Гитлер торопливым шагом несколько впе-
реди — достигали двери прежде, чем вокруг нас сомкнется
быстро растущая возбужденная толпа. Пока мы сидели за
кофе и пирожными, большая площадь перед трактиром
постепенно заполнялась народом. Лишь когда прибыл от-
ряд полиции, Гитлер залез в открытую машину, встал ря-
дом с шофером на открытом переднем сиденье и возложил
руку на ветровое стекло — так что его могли видеть даже те,
кто стоял совсем далеко. В такие минуты восторги достига-
ли истерического накала, ибо многочасовое ожидание на-
конец-то было вознаграждено. Два человека из охраны шли
впереди и по три человека с каждой стороны, покуда ма-
шина медленно продвигалась сквозь густеющую толпу. Я,
как и обычно, сидел на откидном сиденье вплотную за
Гитлером, и мне никогда не забыть эту волну ликования,
эту неистовость, которая читалась на множестве лиц. Куда
бы ни приезжал Гитлер, где бы ни останавливалась нена-
долго его машина, повсюду в первые годы его правления
65
повторялись такие сцены. Причем вызваны они были не
риторической либо гипнотической обработкой масс, а ис-
ключительно тем действием, которое производило на всех
само присутствие Гитлера. Если отдельные люди среди
толпы подпадали под это воздействие лишь на короткие
секунды, сам Гитлер был подвержен длительному эмоцио-
нальному возбуждению. Я восхищался тогда его способно-
стью, несмотря ни на что, сохранять в личной жизни фор-
мы непринужденного общения.
Это и понятно: меня самого, захватывали подобные
бури восторга. Но еще сильней действовала на меня воз-
можность несколько часов, а то и минут спустя обсуждать
с идолом целого народа архитектурные планы, сидеть с ним
в театре или есть равиоли в остерии — вот этот-то контраст
меня и потрясал.
Если еще несколько месяцев назад я приходил в не-
мыслимый восторг от возможности создавать проекты и
воплощать их в жизнь, то теперь я всецело подпал под
магнетизм, безусловно и безоговорочно я был готов следо-
вать за ним повсюду. Хотя при этом он явно всего лишь
стремился уготовить мне судьбу прославленного архитекто-
ра. Десятилетия спустя я прочел в Шпандау формулировку
Кассирера о людях, которые по собственному почину отре-
каются от высшей привилегии человека быть суверенной
личностью. И вот я сам стал одним из таких.
* * *
Две смерти 1934 года определяли государственную и
личную сферу: после нескольких недель тяжелой болезни
21 января умер Троост, архитектор Гитлера, а 2 августа
скончался рейхспрезидент фон Гинденбург, смерть которо-
го открыла Гитлеру путь к неограниченной власти.
15 октября 1933 года Гитлер торжественно заложил
первый камень Дома германского искусства в Мюнхене.
Требуемые удары он выполнил тонким серебряным молот-
ком, который Троост спроектировал именно для этой цели.
Но молоток сломался. И вот четыре месяца спустя Гитлер
сказал нам: «Когда молоток сломался, я сразу понял, что
это недобрый знак! Что-то случится! Теперь мы знаем,
66
почему сломался молоток; архитектор должен был уме-
реть». Я мог бы привести еще много примеров, которые
указывали бы на суеверие Гитлера.
Смерть Трооста была тяжелой утратой и для меня.
Между нами как раз начали складываться близкие отноше-
ния, от которых я ждал для себя много полезного как в
человеческом, так и в архитектурном смысле. Функ, в то
время статс-секретарь Геббельса, был другого мнения; в
день смерти Трооста я встретил Функа в приемной его
министра с длинной сигарой посреди круглого лица: «По-
здравляю! Теперь вы стали первым!» Мне было тогда двад-
цать восемь лет.
5
Строительная гигантомания
Некоторое время все выглядело так, будто Гитлер лич-
но намерен возглавить бюро Трооста. Он опасался, что
разработка проектов пойдет дальше без должного проник-
новения в мысли покойного. «Лучше я сам этим займусь», —
сказал он. В конце концов, эта его идея была ничуть не
более странной, чем позднейшая идея стать верховным
главнокомандующим.
Без сомнения, Гитлера несколько недель тешила воз-
можность воображать себя во главе хорошо налаженной
мастерской. Уже во время поездок в Мюнхен он иногда
готовился к занятию этого поста, беседуя по пути о разных
строительных проектах или набрасывая чертежи, чтобы
несколько часов спустя сесть за стол руководителя и вно-
сить поправки в планы. Но сам шеф, некто Галль, простой
и скромный мюнхенец, с неожиданным упорством защи-
щал работу Трооста, не соглашался на крайне детализиро-
ванные поначалу чертежные правки Гитлера и делал это
гораздо лучше.
Гитлер проникся доверием к Галлю и мало-помалу без
лишних разговоров отказался от своего замысла: он при-
знал умение этого человека. Через какое-то время он даже
поручил ему возглавить мастерскую и дал новые задания.
67
Сохранил он тесные отношения и с вдовой своего
умершего архитектора, с которой уже давно был очень
дружен. Это была женщина со вкусом и с характером, и
взгляды свои, зачастую весьма своеобразные, она порой
защищала более упорно, чем некоторые мужчины, обле-
ченные чинами и званиями. Она ожесточенно, а порой и
слишком бурно отстаивала дело своего покойного мужа и
по этой причине у многих вызывала страх. Она одолела
Бонаца, поскольку тот имел неосторожность выступить
против троостовского проекта перестройки мюнхенской
Кёнигсплац; она вела активную борьбу против современ-
ных архитекторов Форхёльцера и Абеля и во всех этих
случаях действовала заодно с Гитлером. С другой стороны,
она по собственному выбору сводила его с мюнхенскими
архитекторами, хвалила или осуждала тех либо иных людей
искусства, по-своему комментировала события, происходя-
щие в этом мире, и, поскольку Гитлер прислушивался к ее
словам, скоро заделалась своего рода судьей по вопросам
искусства. К сожалению, не по вопросам живописи. Здесь
Гитлер передоверил своему фотографу Гофману право пер-
вого отбора из картин, присланных на ежегодную Большую
художественную выставку. Фрау Троост часто критиковала
односторонний подбор, но в этом вопросе Гитлер не шел
на уступки, так что она вскоре отказалась от участия в
отборе. И если мне хотелось подарить какие-нибудь карти-
ны своим сотрудникам, я давал задание тем, кто покупал
для меня, пошарить в подвалах Дома германского искусст-
ва, где лежали отвергнутые картины. Сегодня, когда в квар-
тирах у моих знакомых я вижу кое-где плоды сделанного
некогда выбора, мне бросается в глаза, что они едва ли
отличаются от тогдашних выставок. Различия, бывшие
некогда предметом яростной борьбы, с ходом времени со-
шли на нет.
* ♦ *
Ремовский путч я пережил в Берлине. Над городом
нависло напряжение: в Тиргартене расположились солдаты
в полевой форме; полиция, вооруженная винтовками, разъез-
жала на грузовиках по городу; в воздухе стояло что-то
68
нехорошее, как и 20 июля 1944 года, которое мне тоже
суждено было провести в Берлине.
На другой день Геринга чествовали как спасителя бер-
линской ситуации. Поздним утром Гитлер вернулся из
Мюнхена, завершив проведение арестов, и мне тотчас по-
звонил его адъютант: «У вас есть какие-нибудь новые пла-
ны? Подавайте их сюда!» Это доказывало, что окружение
Гитлера желало переключить его на архитектурные пробле-
мы.
Гитлер был крайне взволнован и, как я считаю до сих
пор, убежден в глубине души, что чудом избежал величай-
шей опасности. Снова и снова он изображал, как в Висзее
ворвался в отель «Ханзельмайер», и, рассказывая, не забы-
вал выставлять напоказ свою храбрость. «Мы были без-
оружны, вы только представьте себе, мы даже не знали,
смогут ли эти свиньи выставить против нас вооруженную
охрану». С отвращением относился Гитлер к атмосфере
гомосексуальных связей: «В одной из комнат мы застали
врасплох двух обнаженных юнцов!»
Он явно был уверен, что благодаря личному вмеша-
тельству в последнюю минуту предотвратил ужасную ката-
строфу: «Только я мог с этим справиться, больше никто!»
Окружение Гитлера задалось целью усилить отрица-
тельное отношение к убитому вождю штурмовиков и пото-
му начало подсовывать Гитлеру множество деталей из ин-
тимной жизни Рема и его соратников. Брюкнер выкладывал
перед Гитлером ресторанные счета разгульной компании.
Их якобы удалось обнаружить в берлинском штабе СА. На
счетах было обозначено множество блюд, деликатесы, вы-
писанные из-за границы, лягушечьи окорочка, птичьи язы-
ки, акульи плавники, яйца чаек, а к ним старые француз-
ские вина и лучшие сорта шампанского. Гитлер насмешливо
заметил: «Нет, это никакие не революционеры! Для них
наша революция слишком пресная».
После одного визита к рейхспрезиденту он вернулся
домой крайне довольный. Президент, по его словам, одоб-
рил совершенное примерно в таких выражениях: «В нуж-
ный момент не следует останавливаться даже перед край-
ними мерами. Если надо — и перед кровопролитием!»
69
Одновременно в газетах можно было прочесть, что рейхс-
президент фон Гинденбург официально поздравил своего
рейхсканцлера Гитлера и премьер-министра Геринга с ус-
пехом.
С активностью почти судорожной руководство пред-
принимало всевозможные шаги, чтобы оправдать акцию.
Многодневная активность завершилась речью Гитлера пе-
ред специально созванным для этой цели рейхстагом, в
которой из-под заверений в собственной невиновности
явственно проступало чувство вины. Оправдывающийся
Гитлер - с таким феноменом нам в будущем сталкиваться
уже не придется, даже в 1939 году, после вступления Гит-
лера в войну, — и то нет. Даже министра юстиции Гюртнера
тоже включили в список выступающих. Поскольку сам он
не был членом партии и тем самым как бы не зависел от
Гитлера, его выступление имело особый вес для всех со-
мневающихся. Тот факт, что вермахт молча проглотил смерть
своего генерала Шлейхера, вызвал повышенный интерес.
Куда более внушительным оправданием не только в моих
глазах, но и в глазах многих моих не столь политизирован-
ных знакомых послужила позиция Гинденбурга. Фельдмар-
шал первой мировой войны был для тогдашних граждан
бюргерского происхождения непререкаемым авторитетом.
Еще когда я был школьником, он воплощал для меня
несгибаемого, стоящего вне политики героя новейшей ис-
тории; нимб Гинденбурга всегда удалял его от нас, детей,
в некий неведомый сказочный мир; вместе со взрослыми
мы в последний год войны принимали участие в официаль-
ной церемонии вбивания гвоздей в гигантские статуи Гин-
денбурга каждый стоимостью в одну марку. Со школьных
времен он был для меня олицетворением правительства как
такового. Сознание, что эта высшая инстанция поддержи-
вает Гитлера, действовало успокаивающе.
И не случайно после ремовского путча правые^ пред-
ставленные рейхспрезидентом, министром юстиции и гене-
ралитетом, выступили в поддержку Гитлера. Им, правда,
был чужд радикальный антисемитизм, присущий Гитлеру,
более того, они вообще презирали этот выброс плебейской
злобы. В их консерватизме не было ничего общего с без-
70
умием расизма. И потому открытое проявление симпатии к
Гитлеру после истории с путчем имело под собой другие
причины: в резне, учиненной 30 июня 1934 года, было
устранено сильное левое крыло партии, представленное по
большей части членами СА. Это крыло считало, что его
оттерли от пользования плодами революции. И не без
оснований считало. Ибо, воспитанное в духе революции,
еще до 1933 года большинство ее членов всерьез приняло
якобы революционную программу Гитлера. Во время моей
недолгой службы в Ваннзее я мог наблюдать на самом
низком уровне, как простые бойцы СА жертвенно сносили
все тяготы, лишения, рисковали, в надежде когда-нибудь
получить вполне ощутимое вознаграждение. А поскольку
это вознаграждение заставляло себя ждать, среди них по-
степенно росло недовольство и раздражение, которые мог-
ли мало-помалу стать взрывной силой. И поэтому вполне
возможно, что вмешательство Гитлера и на самом деле
воспрепятствовало вспышке «второй революции», о кото-
рой часто говорил Рем.
Такими аргументами мы успокаивали свою совесть. Я,
как и многие другие, жадно подыскивал оправдания, и то,
что еще двумя годами раньше вызвало бы у нас неприязнь,
теперь воспринималось как норма нашей новой кизни. А
сомнения, которые могли как-то нам помешать, мы подав-
ляли. С расстояния в несколько десятилетий меня потряса-
ет бездумность тех лет.
В результате происшедших событий уже на следующий
день мне был дан новый заказ: «Вам надо как можно
скорей перестроить Борзигплац. Я хочу перевести сюда из
Мюнхена высшее руководство С А, чтобы на будущее они
были у меня под призором. Отправляйтесь туда и немедля
приступайте к делу». На мое возражение, что там находятся
службы вице-канцлера, Гитлер только и сказал: «Пусть
сейчас же убираются. Нечего с ними церемониться!»
Заручившись подобным заданием, я немедля отпра-
вился в резиденцию Папена. Управляющий, естественно,
ничего не знал о предстоящих переменах. Он предложил
подождать несколько месяцев, пока новые помещения бу-
дут найдены и соответствующим образом оборудованы. Когда
71
я вернулся к Гитлеру, тот пришел в ярость и не только
снова приказал тотчас же очистить здание, но и приступить
к работам, не обращая внимания на чиновников.
Папен вообще не показывался, чиновники пребывали
в нерешительности, обещали, однако, за срок от одной до
двух недель перенести все бумаги во временное помещение.
После чего я, не мешкая, вызвал рабочих в еще занятое
здание и приказал им, производя максимум шума и пыли,
сбивать со стен и потолков богатую лепнину. Пыль проби-
валась сквозь дверные щели в кабинеты, шум не давал
возможности работать. Гитлер пришел в восторг: шутки по
адресу «запыленных чиновников» сопровождали его вос-
торги.
Через сутки служащие освободили здание. В одной из
комнат я увидел на полу большую засохшую лужу крови.
Там 30 июня застрелили Герберта фон Бозе, одного из
сотрудников Папена. Я отвел глаза и в дальнейшем избегал
туда заходить. А больше меня это и не занимало.
* * *
2 августа умер Гинденбург. В тот же самый день Гитлер
дал лично мне поручение провести необходимые работы в
восточно-прусском мемориале Танненберг для подготовки
траурной церемонии.
Во внутреннем дворе я велел воздвигнуть трибуну и
расставить деревянные скамьи, ограничился черным фле-
ром, который вместо флагов свисал с высоких башен, окру-
жавших двор. На несколько часов появился Гиммлер в
окружении командиров СС, холодно выслушал рапорт сво-
их порученцев о принятых мерах безопасности; с тем же
неприступным видом дозволил мне изложить мой проект.
На меня он произвел впечатление дистанцированной без-
ликости. С людьми он не общался, а как бы обращался.
Скамьи из свежего, светлого дерева нарушали задан-
ную мрачную атмосферу. Погода была ясная, и потому я
велел их выкрасить в черный цвет, но на беду к вечеру
начался обложной дождь, который так и лил несколько
дней подряд, и краска намокла. Спецрейсом мы заказали
из Берлина рулоны черной материи, чтобы обтянуть ею
72
скамьи, но все равно мокрая черная краска пробивалась
сквозь ткань, и не один гость траурной церемонии, веро-
ятно, испортил свое платье.
В ночь перед самой церемонией гроб был доставлен на
лафете из Нойдека, восточнопрусского имения Гинденбур-
гов, и помещен в одну из башен мемориала. Традиционные
знамена немецких полков первой мировой войны и фа-
кельщики сопровождали его; никто не проронил ни слова,
не раздалось ни одной команды. Эта благоговейная тишина
производила куда большее впечатление, нежели организо-
ванные торжества последующих дней.
Утром гроб Гинденбурга выставили посреди площади
почета, а рядом без приличествующего случаю отдаления —
трибуну для ораторов. Гитлер вышел вперед, Шауб достал
из папки текст доклада и возложил его на трибуну; Гитлер
изготовился говорить, помешкал, недовольно и без всякой
торжественности встряхнул головой — адъютант, оказыва-
ется, перепутал тексты. Когда ошибка была исправлена,
Гитлер произнес на удивление холодную, чисто формаль-
ную речь.
Уж очень долго, для нетерпеливого Гитлера даже слиш-
ком долго, Гинденбург мешал ему своей упрямой несговор-
чивостью. Частенько Гитлер бывал вынужден проталкивать
свои аргументы с помощью хитрости, находчивости либо
интриг. Одним из ловких ходов Гитлер подсунул уроженца
Восточной Пруссии Функа, который тогда еще пребывал в
статс-секретарях при Геббельсе, ежеутренне докладывать
рейхспрезиденту обзор прессы. И Функ благодаря земля-
ческим связям умел лишить остроты некоторые политичес-
ки огорчительные новости либо подать их так, чтобы они
не вызвали отрицательных эмоций.
Восстанавливать монархию, как того, по всей вероят-
ности, ждали от нового режима Гинденбург и его много-
численные политические сторонники, Гитлер никогда все-
рьез не собирался. Нередко он изрекал следующее:
«Социал-демократическим министрам вроде Зеверинга я
велел и дальше платить пенсию. Можно думать о них что
угодно, но одну заслугу у них не отнимешь: они устранили
монархию. Это стало серьезным шагом вперед. Только
73
благодаря им была расчищена дорога для нас. А теперь
прикажете заново восстанавливать эту монархию? И де-
лить с ними власть? Вы только поглядите на Италию!
Думаете, я такой же дурак? Монархи всегда отличались
неблагодарностью по отношению к своим главным сорат-
никам. Вспомните хотя бы Бисмарка. Нет, на эту удочку
я не попадусь. Пусть даже Гогенцоллерны держатся сейчас
очень дружелюбно».
♦ ♦ ♦
В начале 1934 года Гитлер потряс меня первым боль-
шим заказом. В Нюрнберге, на Цеппелинфельде, предсто-
яло заменить временную деревянную трибуну на стацио-
нарную каменную. Я честно бился над первыми набросками,
покуда в удачный час меня не осенила убедительная идея:
широкие ступени, кверху — круче, завершаются вытянутым
портиком и с обеих сторон ограждены двумя каменными
формами. Идея, без сомнения, была навеяна Пергамским
алтарем. Цельности замысла мешала только неизбежная
почетная трибуна, которую я попытался как можно неза-
метнее пристроить посредине.
Полный сомнений, я попросил Гитлера ознакомиться
с макетом, неуверенность моя объяснялась тем, что проект
выходил далеко за пределы данного мне задания. Главное
каменное сооружение имело в длину 390 метров, в высоту —
24. По длине оно превосходило римские термы Каракаллы
на 180 метров, то есть почти в два раза.
Гитлер спокойно осмотрел гипсовую модель со всех
сторон, профессионально заняв позицию для обзора, без-
молвно изучил чертежи, не проявляя при этом никаких
эмоций. Я уже было решил, что он отвергнет мой замысел.
Но потом, совершенно как при первой нашей встрече, он
коротко обронил: «Согласен» — и распрощался. Я и по сей
день не могу понять, почему он, питающий склонность к
протяженным высказываниям, был столь немногословен,
принимая такие решения.
У других архитекторов Гитлер обычно отклонял пер-
вый вариант, заставляя по несколько раз переделывать
проект, и даже после начала строительных работ вносил то
74
те, то иные поправки. Меня он после первой же проверки
моего мастерства не трогал; с того самого раза он уважи-
тельно принимал мои идеи, а ко мне самому относился как
к архитектору, который в известном смысле стоит на одной
с ним ступени.
Гитлер любил повторять, что занимается строитель-
ством, дабы донести потомкам дух его времени. «В конце
концов, о великих исторических эпохах напоминают потом
лишь монументальные сооружения, — говорил он. — Что
осталось от императоров великой Римской империи? Что
могло бы свидетельствовать о них теперь, не будь их соору-
жений? В истории каждого народа непременно бывали
периоды слабости, но тогда их сооружения начинали ве-
щать миру об их былом величии. Разумеется, новое наци-
ональное сознание не пробудить одной лишь архитектурой.
Но когда после долгого периода прозябания нужно заново
пробудить чувство национального величия, тогда памятни-
ки, оставшиеся от предков, служат наиболее выразитель-
ным напоминанием. Так, например, сооружения Римской
империи позволят Муссолини восстановить связь с герои-
ческим духом Рима, если он желает сделать в глазах своего
народа популярной идею современной империи. А наши
сооружения должны обращаться к Германии грядущих ве-
ков». Подобным обоснованием Гитлер подчеркивал также
необходимость длительных строек.
К переоборудованию Циппелинфельда приступили
незамедлительно, чтобы, по крайней мере, трибуна была
готова к предстоящему партийному съезду. Трамвайному
депо Нюрнберга пришлось уступить ей место. Когда его
взорвали, я как-то прошел мимо этого нагромождения
железобетонных конструкций: железная арматура торчала
из развалин и уже начала ржаветь. Нетрудно было себе
представить их дальнейшее разложение. Это безотрадное
зрелище натолкнуло меня на мысль, которую я позднее под
несколько претенциозным названием «Теория ценности
развалин» предъявил Гитлеру. Исходным пунктом моей
теории была мысль о том, что здания современной конст-
рукции, без сомнения, мало пригодны для того, чтобы
перебросить, как того хотел Гитлер, «мосты традиций» к
75
будущим поколениям; и помыслить нельзя, что эти ржаве-
ющие развалины пробудят героическое вдохновение, кото-
рым восхищался Гитлер, созерцая монументы прошлого.
Моя теория и была призвана действовать против этой ди-
леммы: применение особых материалов, равно как и сугу-
бое внимание к особым статистическим выкладкам, долж-
но было дать возможность сооружать здания, которые, даже
будучи разрушены, через сотни или (как мы рассчитывали)
тысячи лет смогут уподобиться высоким римским образ-
цам.
Для того чтобы сделать эту мысль более наглядной, я
велел изготовить романтический набросок; он показывал,
как будет выглядеть трибуна на Цеппелинфельде, пробыв
несколько поколений в заброшенности, — поросшая плю-
щом, с рухнувшими колоннами, каменная ограда там и сям
осыпалась, но в общих чертах она еще вполне узнаваема.
Окружение Гитлера сочло мой набросок «кощунством».
Одна только мысль, что я предвижу период распада в
истории едва созданного тысячелетнего рейха, показалась
многим неслыханной. Однако Гитлер счел мои соображе-
ния логичными и убедительными: он приказал сооружать
впредь важнейшие стройки его государства с учетом «зако-
на развалин».
Как-то, осматривая территорию партийного форума,
Гитлер обратился к Борману, в нескольких, очень доброже-
лательных словах выразив пожелание, чтобы я носил впредь
партийную форму. Его ближайшее окружение — сопровож-
дающий врач, фотограф и даже директор «Даймлер-Бенц» -
такую форму уже получили. Поэтому вид одного-един-
ственного человека в гражданском действительно нарушал
общий фон. К тому же этим незначительным жестом Гит-
лер одновременно дал мне понять, что отныне причисляет
меня к своему наиболее близкому окружению. Он ни за что
не выказал бы неудовольствия, надумай кто-нибудь из его
знакомых посетить рейхсканцелярию или «Бергхоф» в штат-
ском платье, он и сам предпочитал, когда только можно,
надевать штатское. Но при поездках и осмотрах он высту-
пал, так сказать, в официальном качестве, а для этого, по
его мнению, больше подходит форма. Так я в начале 1934
76
года стал руководителем отдела при штабе его заместителя
Рудольфа Гесса. Несколько месяцев спустя Геббельс произ-
вел меня в такое звание за мое активное участие в подго-
товке массовых манифестаций на съезде партии, празднике
урожая и 1 мая.
30 января 1934 года по предложению Роберта Лея,
руководителя «Германского трудового фронта», была созда-
на организация по проведению досуга под названием «Сила
через радость». Мне было поручено возглавить там отдел
«Эстетика труда», каковое обозначение вызывало не мень-
ше насмешек, чем «Сила через радость». Немногим ранее,
проезжая через голландскую провинцию Лимбург, Лей уви-
дел здания заводских цехов, которые отличались невероят-
ной чистотой и профессиональной ухоженностью зеленых
насаждений вокруг. Из этого наблюдения, в полном соот-
ветствии со свойственным ему стремлением к обобщениям,
он сделал вывод о преобразовании всей немецкой промыш-
ленности. А лично мне его идея принесла еще и побочную
общественную нагрузку, которая доставила мне много ра-
дости: сперва мы постарались воздействовать на фабрикан-
тов, чтобы те заново переоборудовали фабричные корпуса,
а в цехах повсюду расставили цветочные горшки. Тщесла-
вие наше на этом не успокоилось: мы предложили увели-
чить площадь окон, учредить столовые, и не один замусо-
ренный угол превратился в место, где можно посидеть и
отдохнуть во время перерыва; там, где лежал асфальт, раз-
били газоны, потом мы спроектировали простую, хорошей
формы стандартную столовую посуду; спроектировали про-
стую мебель, которую начали в больших количествах вы-
пускать по образцам, мы постарались даже, чтобы по воп-
росам искусственного освещения и вентиляции рабочего
места предприниматели консультировались у специалистов
либо просматривали научно-просветительные фильмы. Как
участник всех этих преобразований, я привлек на свою
сторону бывших профсоюзных функционеров и некоторых
членов распущенного Союза художественных ремесел. Все
они без различий преданно отнеслись к делу, каждый был
исполнен решимости хоть немного улучшить условия жиз-
ни и осуществить идею бесклассового общества. При этом
77
я не без удивления констатировал, что Гитлер, между про-
чим, не проявляет никакого интереса к этим идеям. Он,
готовый с головой уходить в обсуждение какой-нибудь
строительной детали, проявлял редкостное равнодушие,
когда я рассказывал ему про свою социальную деятель-
ность. Британский посол, во всяком случае, ценил ее куда
выше, чем Гитлер.
Моим партийным постам я был обязан тем, что весной
1934 года меня впервые пригласили на официальный ве-
черний прием, который давал Гитлер как глава партии и на
который были званы также и жены. В большой обеденной
зале апартаментов канцлера нас разместили группками по
шесть-восемь человек за круглыми столами; Гитлер перехо-
дил от стола к столу, произнося любезности, знакомился с
дамами, а когда подошел к нашему столу, я представил ему
свою жену, которую до тех пор от него прятал. «Почему вы
так долго скрывали от нас свою жену?» — явно находясь
под впечатлением, спросил он меня. Я и в самом деле
избегал ее представлять, не в последнюю очередь потому,
что у меня вызывала глубокое неприятие манера Гитлера
обходиться со своей возлюбленной. К тому же, думалось
мне, это дело адъютанта — приглашать мою жену либо
обратить на нее внимание Гитлера, но уж никак не мое.
Впрочем, от них ждать этикета не приходилось. Даже по
поведению его адъютанта можно было судить о мещанском
происхождении Гитлера.
Жене моей в этот первый вечер их знакомства Гитлер
не без торжественности заявил: «Ваш муж будет строить
для меня такие дома, каких уже не бывало несколько
тысячелетий».
На Цеппелинфельде каждый год проводилась партий-
ная встреча для мелких и средних функционеров, так назы-
ваемых низовых руководителей. В то время как СА, «Трудо-
вой фронт» и, конечно же, вермахт на своих массовых
мероприятиях производили на Гитлера и всех прочих зрите-
лей большое впечатление своей дисциплиной и выправкой,
выяснилось, что это руководство представить в столь же
выгодном свете очень трудно. По большей части они успели
обзавестись солидными брюшками, так что безукоризненно-
78
го построения от них и требовать не приходилось. В оргко-
митете партийных съездов шли совещания по поводу этого
прискорбного обстоятельства, о котором сам Гитлер уже не
раз иронически высказывался. И у меня возникла спаситель-
ная идея: «А пусть они у нас маршируют в темноте».
Перед оргкомитетом съезда я развил свою идею. За
высокими валами, ограничивающими поле, предполагалось
выставить тысячи знамен всех местных организаций Герма-
нии, чтобы по команде они десятью колоннами хлынули по
десяти проходам между шпалерами из низовых секретарей;
при этом и знамена, и сверкающих орлов на древках пола-
галось так подсветить сильными прожекторами, что уже
благодаря этому достигалось весьма сильное воздействие.
Но и этого, на мой взгляд, было еще недостаточно; как-то
случайно мне довелось видеть наши новые зенитные про-
жектора, луч которых поднимался на высоту в несколько
километров, и я выпросил у Гитлера 130 таких прожекто-
ров. Правда, Геринг поначалу воспротивился, поскольку
эти 130 прожекторов составляли большую часть стратеги-
ческого резерва, но Гитлер сумел его убедить: «Если мы
выставим здесь такое множество, со стороны подумают,
будто мы купаемся в прожекторах».
Эффект превзошел полет моей фантазии. 130 резко
очерченных световых столбов на расстоянии лишь двенад-
цати метров один от другого вокруг всего поля были видны
на высоте от шести до восьми километров и сливались там,
наверху, в сияющий небосвод, отчего возникало впечатле-
ние гигантского зала, в котором отдельные лучи выглядели
словно огромные колонны вдоль бесконечно высоких на-
ружных стен. Порой через этот световой венок проплывало
облако, придавая и без того фантастическому зрелищу эле-
мент сюрреалистически отображенного миража. Я полагаю,
что этот «храм йз света» был первым произведением свето-
вой архитектуры такого рода, и для меня он остается не
только великолепным пространственным решением, но и
единственным из моих творений, пережившим свое время.
«Одновременно и торжественно и красиво, словно нахо-
дишься внутри ледяного собора», — писал английский по-
сланник Гендерсон.
79
Но при закладке первого камня нельзя было так же
упрятать в темноту присутствующее высокое начальство,
рейхсминистров, рейхс-гаулейтеров, хотя они выглядели не
более привлекательно. Их с трудом расставили в строю,
низведя таким образом почти до уровня статистов, и пото-
му они кротко сносили замечания нетерпеливых распоря-
дителей. При появлении Гитлера все по команде встали по
стойке «смирно» и вытянули руку для приветствия. При
закладке первого камня в основание «Конгрессхалле» в
Нюрнберге Гитлер, заметив меня во втором ряду, прервал
ход торжественной церемонии, дабы пожать мне руку. Этот
необычный жест произвел на меня такое впечатление, что
я звучно уронил занесенную для приветствия руку на лы-
сину стоявшего передо мной Штрейхера, гаулейтера Фран-
конии.
В дни съезда для личных контактов Гитлер становился
почти неуловимым: то он уединялся для подготовки своих
речей, то посещал одно из многочисленных мероприятий.
Большое удовлетворение доставляло ему растущее с каж-
дым годом число зарубежных гостей и делегаций, особенно
если те прибывали с демократического Запада. Во время
непродолжительных обеденных перерывов он просил пере-
числять ему их имена и радовался заметно растущему ин-
тересу к возрождению в Германии националистической
идеи.
В Нюрнберге у меня тоже был нелегкий хлеб, так как
на мне лежала ответственность за оформление всех зданий,
где в ходе съезда предстояло выступить Гитлеру; как «глав-
ный оформитель» я должен был незадолго перед началом
каждого очередного мероприятия проверить, все ли в по-
рядке, после чего стремглав переходить к очередному зда-
нию. В ту пору я очень любил знамена и устанавливал их
где только можно. Таким образом удавалось привнести
игру красок в каменные строения. Мне сослужило хоро-
шую службу то обстоятельство, что продуманное лично
Гитлером знамя со свастикой куда лучше подходило для
архитектурного оформления, чем знамя, разделенное на
три разноцветные полосы. Разумеется, это не совсем соот-
ветствовало высокому предназначению знамени, когда его
80
использовали для подкрепления ритмически разрозненных
фасадов или для того, чтобы закрыть неприглядные дома
эпохи грюндерства от фронтона до самого тротуара, да еще
зачастую с добавлением золотых лент, усиливавших воздей-
ствие красного цвета, - но я смотрел на все это глазами
архитектора. Поистине грандиозные оргии особого рода я
учинял в узких улочках Гослара и Нюрнберга, развешивая
на каждом доме одно знамя к другому, так что из-за них и
неба почти не было видно.
По причине своей занятости я прозевал почти все
выступления Гитлера, кроме его «речей о культуре», кото-
рые он считал вершиной своего ораторского искусства и
которые регулярно разрабатывал уже в Оберзальцберге. Тогда
я восторгался его речами, не столько, как мне казалось, из-
за их риторического блеска, сколько из-за их продуманного
содержания, из-за их уровня. Еще находясь в Шпандау, я
принял решение после выхода на свободу перечитать их,
ибо надеялся найти что-нибудь из моего прежнего мира,
что и сейчас не оттолкнуло бы меня. Но мне пришлось
испытать разочарование. В тогдашних обстоятельствах вы-
ступления Гитлера много говорили моему сердцу и уму,
теперь же они показались мне бессодержательными, ли-
шенными напряжения, плоскими и ненужными. В них
четко прослеживалось стремление Гитлера поставить себе
на службу понятие культуры, откровенно извратив его смысл
для собственных властных целей. Я только не мог понять,
почему они тогда производили на меня столь сильное впе-
чатление. В чем тут дело?
Точно так же я никогда не пропускал приуроченную к
открытию съездов постановку «Мейстерзингеров» силами
Берлинской государственной оперы под руководством Фур-
твенглера. Естественно было бы предположить, что такое
гала-представление, равное которому можно услышать лишь
в Байройте, соберет тьму зрителей. Свыше тысячи партий-
ных руководителей получали приглашения и билеты, но они
явно предпочитали изучать достоинства нюрнбергского пива
или франкского вина. При этом каждый, видимо, предпола-
гал, что уж другой-то наверняка выполнит свой партийный
долг и отсидит представление. А вообще же слухи о том, что
81
руководство партии якобы всерьез интересуется музыкой,
были чистейшей выдумкой. Напротив, партийные верхи были
сплошь грубо сколоченными, лишенными индивидуальнос-
ти типами, которых так же мало можно было завлечь клас-
сической музыкой, как, впрочем, и другими видами искус-
ства и литературой. Даже немногочисленные в окружении
Гитлера представители интеллигенции, например Геббельс,
не бывали на таких мероприятиях, как регулярные концерты
Берлинского филармонического оркестра под руководством
Фуртвенглера. Из всей верхушки здесь можно было встре-
тить лишь Фрика, министра внутренних дел, да и сам Гит-
лер, якобы обожавший музыку, ходил в Берлинскую филар-
монию очень редко, лишь в официальных случаях.
На этом фоне нетрудно понять, почему, когда в 1933
году давали «Мейстерзингеров», к тому моменту, как Гит-
лер вошел в центральную ложу, Нюрнбергская опера была
почти пуста. Его это крайне разгневало, ибо, по его словам,
нет ничего унизительней и тяжелей для артиста, чем играть
перед пустым залом. Гитлер разослал патрули с предписа-
нием извлечь высоких функционеров из квартир, пивных и
винных погребов и направить их в оперу, но все же запол-
нить на этот раз зрительный зал так и не удалось. На другой
день в оргкомитете рассказывали множество смешных ис-
торий о том, где и как отыскивали прогульщиков.
На другой год равнодушной к музыке партийной верх-
ушке было напрямик велено Гитлером присутствовать на
торжественном представлении. Они появлялись со скучаю-
щим видом, многие не без труда превозмогали сон, а ску-
пые аплодисменты, по мнению Гитлера, никак не соответ-
ствовали блистательной постановке. А потому с 1935 года
недолюбливающие искусство партийные массы были заме-
нены гражданской публикой, которой пришлось раскоше-
литься на дорогие билеты. Только этим способом была
гарантирована и потребная артистам «атмосфера», и требу-
емые Гитлером аплодисменты.
Поздно вечером я возвращался в свой номер отеля
«Немецкий двор», целиком отведенного под штат Гитлера,
гаулейтеров и рейхсминистров. В ресторане отеля я неиз-
менно заставал группу «старых борцов» из числа гаулейте-
82
ров. Они галдели, пили, как ландскнехты, и громко рассуж-
дали о предательстве самих основ революции, об отноше-
нии партии к рабочим. Эти фрондерские разговоры дока-
зывали, что идеи Грегора Штрассера, некогда возглавлявшего
антикапиталистическое крыло внутри НСДАП, хоть и ужа-
тые до ряда громких фраз, все еще живы. Но лишь под
воздействием алкоголя фрондеры могли воскресить в себе
прежний революционный пыл.
В 1934 году в дни партийного съезда в присутствии
Гитлера был продемонстрирован поединок на шпагах. В тот
же вечер Гитлер впервые посетил солдатский бивак. Как
бывший ефрейтор, он словно окунулся в родную стихию: у
лагерных костров он смешался с толпой солдат, его обсту-
пили со всех сторон, посыпались шуточки. После этой
встречи Гитлер вернулся как бы раскрепощенный и за
торопливой трапезой вспоминал отдельные примечатель-
ные детали.
Однако армейское командование никоим образом не
пришло в восторг. Адъютант Хосбах говорил «об отсутствии
дисциплины» среди солдат, которые при встрече с главой
государства забыли про должную парадную выправку. И
поэтому он настоял, чтобы на следующий год подобным
фамильярностям не было места, ибо это не согласуется с
достоинством главы государства. В узком кругу Гитлер -
хотя и с готовностью повиноваться — выразил неудоволь-
ствие по поводу критики. Я был очень удивлен, можно
сказать, беспомощной покорностью Гитлера, когда он вплот-
ную столкнулся с этими требованиями. Возможно, он из
тактических соображений проявлял известную осторожность
по отношению к армии, а возможно, из еще недостаточно
окрепшей веры в себя как в главу государства.
В ходе подготовки к съездам я неоднократно встречал-
ся с женщиной, которая произвела на меня впечатление,
еще когда я был студентом: Лени Рифеншталь, звезда или
режиссер в известных фильмах о горнолыжниках. Она по-
лучила от Гитлера задание снимать фильмы обо всех партий-
ных съездах. Как единственная женщина с официальными
функциями в партийном механизме, она часто противосто-
яла всей партийной организации, которая поначалу готова
83
была поднять против нее бунт. Политические руководите-
ли, традиционно враждебно относящиеся к женскому дви-
жению, словно вызов воспринимали уверенное поведение
этой женщины, которая без тени смущения командовала
мужчинами, преследуя свои цели. Плелись интриги. Гесса
засыпали доносами с одной целью — лишь бы ее сместить.
Но после первого же фильма о съезде, убедившего даже
сомневающихся из окружения Гитлера в ее режиссерском
таланте, нападки прекратились.
Когда я завязал с ней беседу, она извлекла из кофра
пожелтевшую газетную вырезку: «Когда три года назад вы
перестраивали Дом окружного партийного управления, я,
еще не зная вас лично, вырезала из газеты ваш снимок». На
мой растерянный вопрос о причинах она пояснила: «Я уже
тогда подумала, что вы с такой головой вполне могли бы
сыграть роль... В одном из моих фильмов, разумеется».
Кстати, я припоминаю, что снятые на пленку кадры
одного из торжественных заседаний съезда в 1935 году
оказались испорчены, и по предложению Лени Рифенш-
таль Гитлер приказал повторить те же съемки уже на
студии. В одном из больших павильонов в Иоганистале я
воспроизвел в качестве фона часть зала конгрессов, сце-
ну и трибуну для оратора, направил на них прожекторы,
вокруг суетилась съемочная группа, а на заднем плане
можно было наблюдать, как прохаживаются Штрейхер,
Розенберг и Франк, держа в руках текст и старательно
заучивая свои роли. Прибыл Гесс, и его первым взяли на
съемки. Точно так же перед 30 000 слушателей на съезде
он торжественно воздел руку. С присущим ему пафосом
искреннего волнения он обратился именно туда, где на
сей раз не сидел Гитлер, и, соблюдая выправку, вскри-
чал: «Мой фюрер! Я приветствую вас от имени партий-
ного съезда. Съезд объявляю открытым. Слово имеет
фюрер!» Говоря так, он производил столь убедительное
впечатление, что с этой минуты я начал сомневаться в
искренности его чувств. Трое остальных тоже правдопо-
добно разыграли каждый свою роль, обращаясь в пустоту
павильона, и все проявили себя одаренными артистами.
Я был немало разочарован; фрау Рифеншталь, напротив,
84
нашла эти съемки куда более удачными, чем оригиналь-
ные выступления.
Я, конечно, и раньше восхищался ораторским мастер-
ством Гитлера, когда, к примеру, перед выступлением на
собрании он тщательно отыскивал место в своем докладе,
которое вызовет первый взрыв бурных аплодисментов. Я
вполне сознавал присутствие демагогического элемента,
которому сам же и содействовал, оформляя наиболее зна-
чительные манифестации. Но все-таки до сих пор я не
сомневался в искренности тех чувств, с помощью которых
оратор вызывал восторги толпы. Тем сильней было мое
потрясение, когда в этот день на иоганистальской студии я
своими глазами увидел, что все это искусство срывать вос-
торги толпы можно вполне правдоподобно разыграть даже
и без публики.
♦ ♦ ♦
Когда я строил в Нюрнберге, мне виделся некий син-
тез троостовского классицизма и простоты Тессенова. Я
называл этот синтез не неоклассицистическим, а неоклас-
сическим, ибо полагал, что веду его от дорического стиля.
Но я сам себя обманывал, намеренно упуская из виду, что
все мои постройки создавали монументальную декорацию,
опыт которой уже ставился во время Французской револю-
ции на Марсовом поле, хотя и с более скромными сред-
ствами. Категории «классический» и «простой» едва ли
соотносились с гигантскими пропорциями, которые я ис-
пользовал при строительстве сооружений в Нюрнберге. И
все же мои нюрнбергские проекты мне и по сей день
нравятся больше всего, в отличие от многих других, кото-
рые я потом выполнял для Гитлера и которые получились
куда помпезней.
Из-за моего пристрастия к дорическому ордеру я со-
вершил первую свою заграничную поездку в мае 1935 года
не в Италию, к ее дворцам эпохи Возрождения, и не к
грандиозным сооружениям Рима, хотя здесь я мог куда
скорей отыскать каменные образцы, нет и нет, я — что
было типично для моего тогдашнего мировосприятия —
направился в Грецию. Здесь мы, моя жена и я, отыскивали
85
прежде всего следы дорической культуры, и на нас обоих —
о чем я не забыл по сей день — произвел глубочайшее
впечатление восстановленный Афинский стадион. Когда
двумя годами позднее мне самому пришлось проектировать
стадион, я позаимствовал для него подковообразную форму
афинского.
Кажется, в Дельфах я сделал открытие: с какой быст-
ротой богатства, добытые в ионийско-азиатских колониях,
привели к упадку чистое греческое искусство. Не доказы-
вает ли этот путь развития, сколь уязвимо высокое пони-
мание искусства и сколь ничтожны бывают силы, способ-
ные исказить до неузнаваемости идеальные образцы?
Впрочем, я делал все эти выводы вполне беззаботно: мои
собственные работы казались мне застрахованными от та-
кой напасти.
После возвращения из Греции в июне 1935 года стро-
ительство нашего дома в Берлине, на Шлахтензее, было
завершено. Скромный домик с одной столовой, всего лишь
одной гостиной, необходимыми спальнями — всего-навсего
125 квадратных метров жилой площади; сознательный вы-
зов все усиливающейся тяге глав государства к парадности,
которые той порой перебирались в гигантские виллы либо
присваивали чужие дворцы. Мы хотели избегнуть того, что
могли наблюдать у людей, которые окружали себя роско-
шью и застывшей официальщиной, а потому и обрекали
себя на медленный процесс «окаменения» также и в част-
ной жизни.
Впрочем, я и не мог бы выстроить дом побольше: у
меня просто не хватило бы средств. Мой дом стоил 70 000
марок; чтобы их раздобыть, моему отцу пришлось выделить
мне 30 000 закладных. Хотя я как свободный архитектор
работал на государство и на партию, с деньгами у меня
было туго. Ибо в бескорыстном порыве, продиктованном
идеалистическим духом времени, я отказался от всех гоно-
раров по архитектурной мастерской.
Это мое решение не встретило понимания. Как-то раз
Геринг, будучи в отличном расположении духа, сказал мне:
«Ну, господин Шпеер, у вас теперь много дел. Верно, вы
и зарабатываете кучу денег?» Когда я ответил отрицатель-
86
но, он недоуменно на меня воззрился: «Да что вы говорите?
Архитектор, у которого столько заказов? А я думал, уж
несколько-то тысяч вы в год имеете. Дурацкий идеализм!
Деньги надо зарабатывать!» Впредь я согласился получать
причитающиеся мне как архитектору гонорары, исключая
нюрнбергские постройки, за которые мне в месяц выпла-
чивали тысячу марок. Но не только по этой причине я
зорко следил за тем, чтобы, заделавшись штатным чинов-
ником, не утратить свою профессиональную самостоятель-
ность; как мне было известно, Гитлер испытывал большое
доверие к внештатным архитекторам — даже и в этом
сказывалось его предубеждение против чиновников. К кон-
цу моей архитектурной деятельности состояние мое вырос-
ло примерно до полутора миллионов, а рейх задолжал мне
еще миллион, который я так и не получил.
Семья моя жила счастливо и безбедно в этом доме, мне
хотелось бы иметь право сказать, что и я наслаждался этим
счастьем, как мы однажды намечтали с женой. Но каждый
вечер я возвращался домой поздно, дети обычно уже давно
спали, и я, не в силах вести разговор с женой, сидел и
молчал от усталости. Подобное оцепенение находило на
меня все чаще, и, по сути — когда я сегодня окидываю
взглядом прошлое, — со мной происходило то же, что и с
руководителями партии, которые сгубили свою жизнь из-за
тяги к роскоши. Они цепенели в официальных позах, я —
от чрезмерной работы.
* ♦ ♦
Осенью 1934 года мне позвонил Отто Мейснер, кото-
рый после Эберта и Гинденбурга обрел своего третьего
начальника в лице Гитлера. Я должен был на другой день
вместе с ним прибыть в Веймар, чтобы дальше уже вместе
с Гитлером ехать в Нюрнберг.
До утра я записывал мысли, которые с недавних пор
меня занимали. Для съездов в Нюрнберге планировалось
еще несколько больших строек: поле для военных парадов,
большой стадион, зал для выступлений Гитлера перед де-
ятелями культуры и различных культурных мероприятий. А
почему бы не связать все это с уже существующим в еди-
87
ный большой комплекс? До недавнего времени я не решал-
ся проявлять инициативу в подобных вопросах, потому что
Гитлер отнес их к своей компетенции. И я лишь робко
начал набрасывать свой план. В Веймаре Гитлер показал
мне проект «партийного форума», принадлежащий профес-
сору Паулю Шульце-Наумбургу. «Похоже на гигантскую
базарную площадь в провинциальном городке, — сказал
Гитлер. — В проекте нет ничего характерного, он не отли-
чается от прежних. Уж если мы строим партийный форум,
должно и потом быть видно, что он построен в наше время
и в нашем стиле, как, например, мюнхенская Кёнигсплац».
Шульце-Наумбургу, авторитету из «Национального куль-
турного бунда», не предоставили возможности оправдаться,
его вообще не пригласили выслушать критику. Гитлер пре-
небрег репутацией этого человека и назначил новый кон-
курс среди архитекторов по своему выбору.
Затем он побывал в доме Ницше, где его ожидала
сестра философа госпожа Фёрстер-Ницше — эксцентрич-
ная женщина с причудами, которая явно не могла найти с
Гитлером общего языка. Между ними возник на редкость
поверхностный и непоследовательный разговор. Однако
главная проблема была разрешена в обоюдных интересах.
Гитлер взял на себя финансирование пристройки к старому
дому Ницше, и фрау Фёрстер-Ницше не возражала, чтобы
проект составил Шульце-Наумбург: «Приспособиться к
старому дому он сумеет скорее». Гитлер был явно доволен,
что может дать архитектору хоть такое возмещение.
На другое утро мы поехали на машине в Нюрнберг,
хотя Гитлер, по причинам, которые мне предстояло узнать
в этот же день, предпочитал тогда железную дорогу. Как и
обычно, в своем синем гигантском мерседесе он сидел
рядом с шофером, позади на одном из откидных сидений
сидел я, на другом — лакей, по требованию извлекавший из
сумки карту, хлеб, таблетки или очки, и, наконец, на
задних сиденьях разместились адъютант Брюкнер и доктор
Дитрих; в сопровождающей нас машине тех же размеров и
того же цвета сидели пятеро крепких парней из охраны и
сопровождающий врач — доктор Брандт.
Но едва мы перевалили через Тюрингенский Лес и
88
оказались в местности более населенной, сразу начались
трудности. Когда мы проезжали через какой-то городок,
нас опознали, но, прежде чем власти успели что-нибудь
предпринять, мы проскочили мимо. «А теперь будьте наче-
ку, - сказал Гитлер, - в следующем городке мы так дешево
не отделаемся. Из местной партгруппы уже наверняка туда
позвонили». И действительно, когда мы въехали, улицы
были запружены ликующими людьми, деревенский жан-
дарм старался изо всех сил, но машина наша продвигалась
с большим трудом. И едва мы пробились сквозь толпу, как
несколько восторженных поклонников, уже когда мы вы-
ехали на дорогу, опустили шлагбаум, чтобы остановить
Гитлера для приветствий.
Короче, мы с большим трудом продвигались вперед.
Когда подоспело время обеда, мы свернули в небольшой
трактир у Хильдбургсхаузена, где несколько лет назад Гит-
лер согласился с формальным присвоением ему чина ко-
миссара жандармерии, чтобы получить германское граж-
данство. Но этой темы сегодня никто не касался. Хозяева
прямо себя не помнили от волнения. Не без труда адъютант
выдавил из них предложение: спагетти с яйцом. Мы ждали
долго, наконец адъютант заглянул на кухню: «Женщины
настолько возбуждены, что даже не могут определить, го-
товы спагетти или еще нет».
Между тем во дворе собрались тысячи людей, которые
скандировали, требуя Гитлера. «Только бы нам пробить-
ся», — обронил он. Медленно, осыпаемые дождем из цве-
тов, мы достигли средневековых ворот. Но молодежь зак-
рыла их прямо у нас перед носом, дети карабкались на
подножки автомобиля. Пришлось Гитлеру раздавать авто-
графы, и лишь после этого они открыли ворота. Все сме-
ялись, и Гитлер смеялся вместе со всеми.
На полях крестьяне побросали свои орудия, женщины
махали руками — это была поистине триумфальная поездка.
В машине, когда мы уже отъехали, Гитлер, повернувшись
ко мне, сказал: «До сих пор так принимали только одного
немца — Лютера! Когда он ездил по стране, люди стекались
издалека и приветствовали его, как сегодня приветствуют
меня!»
89
Эта огромная популярность была более чем объясни-
ма: не кому иному, как Гитлеру, народ приписывал успехи
в хозяйстве и внешней политике и с каждым днем все
больше видел в нем воплощение глубоко укоренившейся
мечты о могущественной, верящей в себя, внутренне еди-
ной Германии. Досадовали очень немногие. А если кто-то
порой чувствовал, что в нем возникают сомнения, то успо-
каивал себя мыслями об успехах и о том уважении, кото-
рым пользуется режим Гитлера даже в критически настро-
енной загранице.
Во время шквала приветствий со стороны сельского
населения, который захватил и меня, в нашей машине
прозвучал один критический голос. Он принадлежал посто-
янному и давнему шоферу Гитлера Шреку. Я услышал
лишь обрывки разговора: «...недовольны из-за... партийцы
зазнались... важничают, забыли, откуда они сами...» После
безвременной смерти Шрека в личном кабинете Гитлера в
Оберзальцберге висел портрет Шрека, выполненный мас-
лом, и рядом портрет матери Гитлера — но не было порт-
рета отца.
Незадолго до Байройта Гитлер приказал остановить
машину и пересел в маленький закрытый мерседес, кото-
рый вел его лйчный фотограф Гофман, после чего, никем
не узнанный, спокойно доехал до виллы «Ванфрид», где его
поджидала фрау Винифред Вагнер; мы же отправились
прямиком на расположенный по соседству курорт Бернек,
где Гитлер имел обыкновение останавливаться на ночь,
когда ездил из Мюнхена в Берлин. За восемь часов мы
проехали всего 210 километров.
Когда я услышал, что Гитлера лишь среди ночи увезли
с виллы «Ванфрид», я пришел в некоторое смущение: ведь
нам предстояло утром ехать дальше, в Нюрнберг, и можно
было предположить, что Гитлер утвердит там строительный
проект, как того хотело городское управление, преследо-
вавшее при этом, разумеется, собственные интересы. Если
управление одержит верх, почти не останется надежды на
принятие моего проекта, потому что Гитлер не любил ме-
нять уже принятые решения. Только Шрек видел его в эту
ночь. Я познакомил Шрека со своим планом партийного
90
форума, и он пообешал по дороге рассказать Гитлеру об
этом, а если реакция окажется положительной, то и пере-
дать ему мои чертежи.
На другое утро перед самым отъездом меня пригласили
в приемную Гитлера. «Я согласен с вашим проектом. Мы
прямо сегодня переговорим об этом с обер-бургомистром
Либелем».
Два года спустя Гитлер, встретясь с обер-бургомист-
ром, пошел бы напрямик к цели: «Вот план партийного
форума, его мы и будем осуществлять». Но тогда, в 1935
году, он еще не чувствовал себя столь неуязвимым и ему
пришлось потратить целый час на объяснения, прежде чем
он выложил перед ним мои чертежи. Обер-бургомистр,
конечно, счел мой проект превосходным, ибо, будучи чле-
ном партии, он привык голосовать «за».
После того как мой план снискал похвалу, Гитлер
начал заново прощупывать обстановку: согласно плану,
предстояло перенести Нюрнбергский зоопарк на другое
место. «Можно ли требовать от нюрнбержцев такой жерт-
вы? Как мне известно, они очень дорожат своим зоопар-
ком. Мы, конечно, выделим средства на новый, красивее
прежнего», — размышлял вслух обер-бургомистр. Он, безус-
ловно, хотел соблюсти интересы своего города. «Надо бы
созвать акционеров и попробовать скупить у них акции...»
Гитлер был согласен решительно со всем. На улице обер-
бургомистр, потирая руки, сказал одному из своих помощ-
ников: «Чего ради фюрер так долго нас уговаривал? Конеч-
но, мы уступим ему старый зоопарк, а сами получим новый.
Старый уже не очень-то и годится. У нас будет самый
прекрасный зоопарк в мире. А нам за него заплатят». Таким
образом, нюрнбержцы, по меньшей мере, получили новый
зоопарк — единственное, что удалось осуществить из всего
замысла.
В тот же день мы поездом уехали в Мюнхен. Вечером
мне позвонил адъютант Брюкнер: «Черт вас подери с ва-
шим планом! Вы что, подождать не могли? Фюрер в пос-
леднюю ночь даже глаз не сомкнул, так он был взволнован.
В следующий раз, по крайней мере, поговорите сперва со
мной».
91
♦ ж *
Для осуществления этих планов было создано объеди-
нение по строительству в Нюрнберге партийного форума;
ответственность за финансирование, хотя и не без внутрен-
него сопротивления, взял на себя рейхсминистр финансов.
Председателем Гитлер, следуя престранному побуждению,
назначил министра по делам церкви Керля, а своим пред-
ставителем — Мартина Бормана, который тем самым впер-
вые получил важное официальное поручение помимо
партийной канцелярии.
Для создания комплекса предполагались строительные
расходы на сумму от 700 до 800 миллионов марок, то есть
примерно 3 миллиарда в сегодняшних ценах: сумма, кото-
рая восемь лет спустя однажды была израсходована мною
на вооружение за четыре дня. Территория вместе с площад-
ками для построений занимала площадь примерно в 16,5
тысячи квадратных километров. Впрочем, еще при Виль-
гельме II предполагалось оборудовать территорию для не-
мецких национальных праздников размером 2000 метров на
600.
Через два года после того, как Гитлер одобрил мой
проект, его в виде макета показали на Всемирной париж-
ской выставке 1937 года, где он получил «Гран-при». По
южному краю расположилось Марсово поле, название ко-
торого было призвано напоминать не только о боге войны
Марсе, но и о месяце, когда Гитлер ввел воинскую повин-
ность. На этом гигантском плацдарме предполагалось вы-
делить площадку в 1050 на 700 метров, где вермахт смог бы
проводить боевые экзерсисы, иными словами, небольшие
маневры. В V веке до нашей эры грандиозная площадь
дворца царей Дария I и Ксеркса I в Персеполе занимала
всего лишь 450 метров на 275. Трибуны четырнадцатимет-
ровой высоты должны были, по моему замыслу, обрамлять
всю территорию, давая место для 160 000 зрителей; двад-
цать четыре башни высотой более 40 метров должны были
ритмически расчленять сплошную цепь этих трибун, а по-
средине возвышалась почетная трибуна, увенчанная женс-
кой фигурой. Нерон в 64 году нашей эры приказал воздвиг-
нуть на Капитолии гигантскую фигуру высотой в 36 метров,
92
нью-йоркская статуя Свободы имеет высоту 46 метров,
наша же должна была превзойти ее на 14 метров.
С северной стороны, точно по направлению к старин-
ному нюрнбергскому замку Гогенцоллернов, который вид-
нелся вдалеке, проходила Триумфальная дорога двухкило-
метровой длины и восьмидесятиметровой ширины, открывая
вид на Марсово поле. По этой дороге вермахт должен был
продефилировать мимо Гитлера в пятидесятиметровых
шеренгах. Строительство этой дороги было завершено как
раз перед войной. Она была выложена тяжелыми гранит-
ными плитами, достаточно прочными, чтобы выдержать
вес танка; поверхность плит была нарочно сделана шерохо-
ватой, чтобы солдаты, проходя парадным шагом, не сколь-
зили по ним. Справа размещались трибуны, стоя на кото-
рых Гитлер в окружении своего генералитета должен был
принимать военные парады. А напротив расположился
портик, где предполагалось выставить знамена всех полков.
Портик высотой всего лишь восемнадцать метров должен
был служить масштабом для сравнения с расположенным
позади Большим стадионом, вместимость которого Гитлер
определил в 400 000 зрителей.
Величайшим в истории аналогичным строением был
Circus maximus в Риме для 150 000 — 200 000 зрителей, тогда
как наши современные стадионы не переходили границу в
100 000 зрителей. Пирамида Хеопса, воздвигнутая пример-
но в 2500 году до Рождества Христова, при 230 метрах
длины и 146 метрах высоты имела объем 2 570 000 кубичес-
ких метров. Нюрнбергский стадион имел бы 550 метров в
длину и 460 в ширину, а застроенный объем его равнялся
бы 8 500 000 кубометров, короче, примерно в три раза
превысил бы пирамиду Хеопса. Стадион должен был стать
самым крупным сооружением на всей территории форума
и одним из величайших в истории. Расчеты показывали,
что для предусмотренного количества зрителей его внеш-
няя сторона должна была иметь в высоту почти 100 метров.
Применение овальной формы было невозможно: возник-
ший при этом котел не только вбирал бы в себя жару, но
и наверняка вызывал бы психический дискомфорт. Поэто-
му я и выбрал афинскую форму подковы. На одном из
93
спусков, все время сохранявших один и тот же угол накло-
на — неровности мы собирались выровнять с помощью
деревянных конструкций, - мы проверили, можно ли сле-
дить за спортивным представлением из самых верхних ря-
дов; результат оказался даже лучше, чем я предполагал.
Мы прикинули, что Нюрнбергский стадион будет сто-
ить от 200 до 250 миллионов марок, то есть по сегодняш-
ним ценам около миллиарда; Гитлера это ничуть не смути-
ло: «Это дешевле, чем два боевых корабля типа «Бисмарк».
Причем броненосец можно разрушить в один миг, а если
и не разрушить, он лет через десять все равно превратится
в металлический лом. А ваше сооружение простоит века.
Если министр финансов спросит вас, сколько это стоит,
уклонитесь от прямых ответов. Отвечайте, что у вас нет
достаточного финансового опыта касательно таких гранди-
озных строек». Был на несколько миллионов марок заказан
гранит, светло-красный для облицовки наружной стороны,
белый — для зрительских трибун. На строительной площад-
ке вырыли огромный котлован под фундамент, в годы
войны превращенный в живописное озеро, которое позво-
лило догадываться о предполагаемых масштабах сооруже-
ния.
Севернее стадиона Триумфальная дорога пересекала
обширное водное пространство, в котором должны были
отражаться здания. Завершалась дорога площадью, справа
ее ограждал сохранившийся и по сей день Конгрессхалле,
а слева — Дворец культуры, который предстояло воздвиг-
нуть специально для того, чтобы Гитлер имел там подоба-
ющее помещение для своих выступлений по вопросам куль-
туры.
Для сооружения всех зданий партийного назначения,
кроме Конгрессхалле, проект которого был завершен уже в
1933 году архитектором Людвигом Руффом, Гитлер назна-
чил генеральным архитектором меня. Он предоставил мне
полную свободу в смысле плана и осуществления его, после
чего ежегодно принимал участие в очередной торжествен-
ной закладке первого камня. Как бы то ни было, все
первые камни после этой процедуры доставлялись в город-
ской строительный центр, где и дожидались, когда присту-
94
пят к сооружению соответствующего дома и уложат их на
должное место в стене.
9 сентября 1937 года, когда закладывали первый ка-
мень в основание стадиона, Гитлер в присутствии всех
партийных боссов торжественно пожал мою руку: «Сегодня
величайший день в вашей жизни». Может, я и тогда уже
был скептически настроен, во всяком случае, ответил так:
«Нет, не сегодня, мой фюрер, а лишь когда строительство
будет завершено».
♦ * *
В начале 1939 года перед началом строительных работ
Гитлер пытался так обосновать масштабы, присущие его
излюбленному стилю: «Почему всегда самое большое? Я
делаю это затем, чтобы вернуть каждому отдельному немцу
чувство собственного достоинства. Чтобы в сотне различ-
ных областей сказать каждому: мы ни в чем не уступаем
другим народам, напротив, мы равны любому из них».
Эту тягу к сверхбольшим масштабам нельзя объяс-
нить единственно формой правления; быстро обретенное
богатство тоже играет свою роль, равно как и потребность
демонстрировать собственную силу, неважно, из каких
соображений. Именно поэтому мы обнаруживаем среди
древнегреческих сооружений самые крупные на Сицилии
и в Малой Азии. По всей вероятности, это связано с
конституциями данных городов, где по большей части
правили диктаторы, но ведь и в Перикловых Афинах куль-
товая статуя Фидиевой Афины Парфенос достигала две-
надцатиметровой высоты. Вдобавок и большая часть из
семи чудес света стала олицетворением мировой известно-
сти именно благодаря своим чрезвычайным размерам: храм
Артемиды Эфесской, мавзолей в Галикарнасе, Колосс
Родосский или Фидиев Зевс Олимпийский.
Претензии Гитлера на сверхмасштабность включали в
себя, однако, нечто большее, чем он готов был признать
перед рабочими: сверхразмеры должны были возвысить
его, Гитлера, дело, укрепить его веру в себя. Возведение
этих монументов преследовало цель заявить о претензиях
95
на мировое господство задолго до того, как Гитлер рискнул
вслух сказать об этом своему ближайшему окружению.
Меня тоже вдохновляла мысль с помощью чертежей,
денег и строительных фирм закладывать каменные вехи
истории и тем предвосхищать надежды на тысячелетнее
царствование. Но мое вдохновение передалось и Гитлеру,
когда я доказал ему, что исторически признанные архитек-
турные вершины будут побиты нами хотя бы в смысле
размеров. Причем его энтузиазм никогда не переходил в
громкие слова. На них он был скуп. Возможно, его напол-
няло в эти минуты своеобразное благоговение, но благого-
вение это было самому же себе и адресовано — себе и
возникшему по его воле спроецированному на вечность
представлению о собственном величии.
♦ * *
На том же партийном съезде 1937 года, когда Гитлер
заложил первый камень в основание стадиона, он завершил
свою заключительную речь такой фразой: «Немецкая нация
наконец получила свое, германское государство». Во время
последовавшего затем обеда адъютант Гитлера Брюкнер
рассказал, что после этих слов фельдмаршал фон Бломберг
от волнения расплакался. Гитлер счел этот рассказ подтвер-
ждением полнейшего согласия по поводу основополагаю-
щего значения его формулировки.
Тогда немало говорилось, что это загадочное высказы-
вание знаменует собой новый отрезок в большой политике:
за ним еще многое воспоследует. Я более или менее пони-
мал, о чем идет речь, ибо тогда же Гитлер как-то вдруг
задержал меня на лестнице, ведущей к его квартире, про-
пустив всю свиту вперед: «Мы создадим великий рейх. В
нем будут собраны воедино все германские народы. Это
начнется в Норвегии и дойдет до Северной Италии. И я
сам все это осуществлю. Если только здоровье позволит!»
Формулировка эта была еще относительно сдержан-
ной. Весной 1937 года Гитлер посетил меня в моих берлин-
ских выставочных залах. Мы вдвоем стояли перед двухмет-
ровым макетом того самого стадиона на 400 000 человек.
Макет начинался как раз на уровне глаз человека, в нем
96
присутствовала каждая будущая деталь, сильные софиты
подсвечивали его, так что, пустив в ход минимальную долю
фантазии, мы вполне могли представить себе воздействие,
которое будет оказывать это сооружение в готовом виде.
Рядом с макетом на досках были приколоты чертежи. Гит-
лер ими и занялся. Мы говорили об Олимпийских играх; я,
как уже не раз бывало, обратил внимание Гитлера на то,
что спортивная арена у меня не имеет предписанных олим-
пийскими требованиями размеров. В ответ на это Гитлер,
не меняя интонации, словно речь шла о чем-то вполне
естественном и не заслуживающем обсуждения, сказал: «Не
играет роли. В 1940 году Олимпийские игры еще пройдут
в Токио. Но уж после этого они во все времена будут
проходить только в Германии, на этом стадионе. И тогда
мы будем решать, каких размеров должна быть спортивная
арена».
По точно разработанному нами проекту стадион пред-
полагалось завершить к партийному съезду 1945 года...
6
Большое задание
Гитлер, как обычно, бродил по саду Оберзальцберга.
«Я и впрямь не знаю, как мне быть. Слишком тяжелое
решение. Охотнее всего я присоединился бы к англичанам.
Но в ходе истории англичане не раз оказывались ненадеж-
ными союзниками. Если я пойду с ними, значит, между
Италией и нами отношения будут прерваны раз и навсегда.
А потом англичане меня продадут, и мы шлепнемся между
двух стульев». Осенью 1935 года Гитлер не раз позволял
себе подобные высказывания в тесном кругу людей, по
обыкновению сопровождавших его в Оберзальцберге. Имен-
но тогда после массированного артиллерийского обстрела
Муссолини ввел свои войска в Абиссинию, негус бежал,
было провозглашено создание новой римской империи.
После того как визит Гитлера в Италию закончился
столь бесславно, он хоть и не перестал доверять Муссолини,
зато не доверял больше ни итальянцам, ни итальянской
97
политике. Теперь, найдя подтверждение своему недоверию,
Гитлер вспомнил про одно из политических завещаний Гин-
денбурга, согласно которому Германии не следовало впредь
объединяться с Италией. Лига Наций по настоянию Англии
приняла экономические санкции против Италии. И Гитле-
ру, по его словам, предстояло теперь принять окончательное
решение, с кем он — с итальянцами или с англичанами.
Причем это будет решение с дальним прицелом. Тогда же он
сказал и неоднократно повторял впоследствии, что в награду
за всемирную поддержку готов гарантировать англичанам
целостность их империи. Однако обстоятельства не оставили
ему выбора. Они вынудили его принять решение в пользу
Муссолини. Несмотря на идеологические и крепнущие лич-
ные контакты, решение это далось ему нелегко. Даже и
несколько дней спустя Гитлер сокрушенно твердил, что
только сложившаяся ситуация вынудила его пойти на этот
шаг. Тем сильней было испытанное им облегчение, когда
через несколько недель выяснилось, что предпринятые в
конце концов санкции, однако же, по ряду основных воп-
росов щадили Италию. Из этого Гитлер сделал вывод, что ни
Англия, ни Франция не желают идти на риск и намерены
избегнуть какой бы то ни было опасности.
То, что позднее выглядело как самодурство, явилось
результатом этих наблюдений. Он пришел к выводу, что
западные правительства проявили себя слабыми и лишен-
ными влияния.
Мнение Гитлера подтвердилось 7 марта 1936 года, когда
немецкие части вступили в демилитаризованную Рейнскую
область. Это было откровенным нарушением Локарнских
соглашений, которое в данном случае оправдало бы сило-
вой ответ стран-партнеров. Гитлер нервничал, ожидая пер-
вых реакций. Все до единого купе специального вагона, в
котором на исходе того же дня мы отправились в Мюнхен,
были охвачены тем же волнением, которое царило в купе
фюрера. На одной из остановок Гитлеру передали некое
сообщение, он облегченно вздохнул: «Наконец-то! Король
Англии не станет вмешиваться. Он сдержит слово. Значит,
все будет в порядке!» Реакция Гитлера выдавала его нич-
тожную осведомленность насчет того, сколь ограничены
98
конституционные возможности английской короны по от-
ношению к парламенту и правительству. Хотя, конечно,
военная интервенция потребовала бы королевской санк-
ции, и это Гитлер, наверно, имел в виду. Во всяком случае,
тревога Гитлера была вполне заметной, да и позже, уже
ведя войну против целого света, он по-прежнему считал
ввод войск вермахта в Рейнланд самой дерзкой из своих
военных операций. «Мы еще не располагали достойной
армией. У нее не хватило бы даже сил, чтобы в одиночку
справиться с Польшей. Прими Франция происходящее
всерьез, нас бы одолели без всякого труда, нам пришлось
бы через несколько дней прекратить сопротивление. Наш
воздушный флот выглядел тогда просто смешно. Несколько
«Ю-52» от «Люфтганзы», да и для них у нас не хватало
бомб». После отречения короля Эдуарда VIII, позднее —
герцога Виндзорского, Гитлер неоднократно возвращался в
разговорах к якобы проявленному Эдуардом пониманию
националистической Германии: «Я уверен, с его помощью
мы могли бы установить длительные дружеские отношения
с Англией. С ним все получилось бы по-другому. Его
отречение было для нас тяжелой потерей». К этим выска-
зываниям присоединялись реплики о неких тайных и враж-
дебных Германии силах, которые определяют ход британ-
ской политики. Сожаление о несостоявшемся союзе с
Англией проходило красной нитью сквозь все годы гитле-
ровского правления. Оно еще больше усилилось, когда
герцог Виндзорский с супругой 22 октября 1937 года посе-
тил Оберзальцберг, где якобы чрезвычайно положительно
отзывался о достижениях Третьего рейха.
Через несколько месяцев после беспрепятственного
вступления в Рейнскую область Гитлер снова порадовался
миролюбивой атмосфере, царившей во время Олимпийских
игр: международное неодобрение явно миновало. Он дал
специальное указание создать у высокопоставленных зару-
бежных гостей впечатление миролюбивой Германии. Он с
величайшим волнением следил за спортивными состязани-
ями: в то время как каждый из неожиданно частых спортив-
ных успехов Германии делал его совершенно счастливым,
он с превеликой досадой реагировал на целую серию бли-
99
стательных побед цветного американского чудо-бегуна
Джесси Оуэнса. «Люди, чьи предки обитали в джунглях,
крайне примитивны, имеют более атлетическое сложение,
нежели цивилизованные белые, — говорил он, пожимая
плечами, - они не годятся для конкуренции, так что сле-
довало не допускать их впредь к участию в Олимпийских
играх и других спортивных соревнованиях». Большое впе-
чатление на Гитлера произвели бурные овации, которыми
берлинцы встретили торжественное вступление француз-
ской команды на поле олимпийского стадиона.
Вскинув в приветствии руки, французская команда
промаршировала мимо почетной трибуны, где сидел Гит-
лер, чем и вызвала у зрителей взрыв восторга. Но в продол-
жительных аплодисментах публики Гитлер услышал глас
народа, выражающего таким образом свою мечту о мире и
взаимопонимании с западным соседом. Если я правильно
истолковал то, что мог тогда наблюдать, Гитлер скорей был
встревожен, нежели обрадован ликованием берлинцев.
* * ♦
Весной 1936 года Гитлер вместе со мной осматривал
участок автобана. В разговоре он обронил следующее заме-
чание: «Мне надо сделать один строительный заказ. Вели-
чайший из всех». На этом замечании он и остановился, не
добавив больше ни слова.
От случая к случаю он, конечно, набрасывал некоторые
идеи по реконструкции Берлина, но лишь в июне показал
мне план городского центра: «Я долго и подробно объяснял
обер-бургомистру, почему эта новая улица должна быть 120-
метровой ширины, а он мне предъявляет чертеж на 90
метров». Через несколько недель обер-бургомистр доктор
Липперт, старый член партии и главный редактор берлинс-
кого «Ангриффа», снова был вызван к фюреру, но это ни к
чему не привело, улица так и сохранила свои 90 метров:
Липперт никак не мог принять душой строительные планы
Гитлера. Поначалу Гитлер ограничивался лишь проявлени-
ями досады и говорил, что Липперт мелочен, что он не
способен управлять городом мирового значения, а того ме-
нее способен понять уготованную этому городу роль в исто-
100
рии. Но с ходом времени высказывания Гитлера станови-
лись все язвительней: «Липперт неумеха, идиот, слабак, ноль».
Удивляло, однако, что Гитлер ни разу не высказывал свое
неудовольствие в присутствии самого обер-бургомистра и ни
разу не пытался его переубедить. Порой казалось, что он уже
тогда избегал утомительной работы по изложению причин и
мотивов. Через четыре года после прогулки от «Бергхофа» до
«чайного домика», во время которой Гитлер снова возбуж-
денно толковал о Липперте, он велел соединить себя с
Геббельсом и категорически приказал тому сместить с дол-
жности берлинского обер-бургомистра.
До лета 1936 года Гитлер явно имел намерение передать
берлинские планы на обработку городскому управлению.
Теперь же он вызвал меня и прямо, без всякой торже-
ственности дал мне большое задание: «С этим Берлином
ничего не поделаешь. Отныне проектом займетесь вы.
Возьмите этот чертеж. Как только у вас будет хоть что-
нибудь готово, покажите мне. Вы знаете, для этого я всегда
выкрою время».
Как Гитлер мне объяснил, его замысел сверхширокой
улицы восходил к изучению не совсем удачных берлинских
планов, которые и побудили его в двадцатые годы заняться
разработкой собственных идей. Он уже тогда принял реше-
ние перенести Ангальтский и Потсдамский вокзалы побли-
же к Темпльгофскому полю, что высвобождало из-под мно-
гочисленных путей значительные участки земли в центре
Берлина, так что всего лишь после нескольких пробивок от
Аллеи Победы можно будет прокладывать Парадную улицу
с представительскими зданиями длиной километров на пять.
Все прежние архитектурные пропорции Берлина пред-
стояло разрушить с помощью двух строений, которые Гит-
лер пожелал воздвигнуть на новой Парадной улице. С
северного конца, неподалеку от рейхстага, он предусматри-
вал гигантский Дом собраний, здание с куполом, в котором
бы многократно уместился римский собор святого Петра.
Диаметр купола должен был составить двести пятьдесят
метров. Под большепролетным перекрытием такого купола
на площади в 38 000 квадратных метров могли разместиться
стоя 150 000 слушателей.
101
Уже при первых обсуждениях, когда наши градостро-
ительные замыслы находились еще в начальной стадии,
Гитлер считал своим долгом объяснять мне, что размеры
подобных залов должны определяться средневековыми пред-
ставлениями. Так, например, по его мнению, монастырь в
Ульме имел более 2 500 квадратных метров, но, когда его
начали строить в XIV веке, там, даже считая детей и ста-
риков, проживало всего 15 000 человек. «Стало быть, они
никогда не смогли бы заполнить весь зал; в отличие от
Ульма для миллионного города Берлина зал на сто пятьде-
сят тысяч даже и маловат».
На некотором расстоянии от Южного вокзала Гитлер
предполагал соорудить как противовес Дому собраний Три-
умфальную арку, высоту которой он установил в сто двад-
цать метров. «Это, по крайней мере, станет достойным
памятником нашим павшим в мировой войне. Имя каждого
из 1,8 миллиона будет высечено в граните. Какой пустяк по
сравнению с ним Мемориал республики. Какой жалкий,
недостойный великой нации». Он передал мне два проекта,
вычерченных на маленьких картах. «Эти чертежи я сделал
десять лет назад. Я все время хранил их, поскольку никогда
не сомневался, что однажды воплощу их в жизнь. Вот мы
их теперь и воплотим».
Сравнение с вычерченной рядом фигурой человека в
натуральную величину, пояснял Гитлер, доказывает, что
уже тогда он представлял себе купол диаметром более двух-
сот метров и Триумфальную арку высотой более ста метров.
Удивительней всего здесь были не столько представления о
масштабности, сколько редкостная одержимость, с какой
он планировал триумфальные постройки в те времена, когда
не было даже проблеска надежды, что они когда-нибудь
будут воплощены в жизнь. И сейчас на меня производит
почти гнетущее впечатление мысль, что в мирное время,
твердя о готовности к пониманию, он уже начал осуществ-
лять планы, которые можно рассматривать лишь примени-
тельно к воинственным, к гегемонистским претензиям на
мировое господство.
«Берлин — большой город. Большой, но не мировой.
Вы только взгляните на Париж. Красивейший город мира.
102
Или даже на Вену! Это города с большим размахом. Берлин
же просто неупорядоченное нагромождение домов. А нам
надо переплюнуть Париж и Вену», — говорил он при начав-
шихся многочисленных обсуждениях, которые по большей
части проходили в квартире рейхсканцлера. До того как
начать их, мы непременно дожидались, пока уйдут осталь-
ные визитеры.
Планы Вены и Парижа он внимательно изучал в пред-
шествующие годы. И во время наших дискуссий они со
всеми деталями присутствовали в его памяти. В Вене он
восхищался градостроительным решением Рингштрассе с
большими зданиями, ратушей, парламентом, концертным
залом, или Хофбургом, или музеями. Он мог правильно
сделать чертеж этой части города с соблюдением всех мас-
штабов, он усвоил, что представительские здания, равно как
и монументы, надлежит ставить так, чтобы они были видны
со всех сторон. Он восхищался ими, даже когда они не
отвечали его представлениям, как, например, неоготическая
ратуша: «Здесь Вена представлена достойнейшим образом. А
теперь взгляните на берлинскую ратушу. Берлин получит
новую, еще красивее, чем в Вене, можете мне поверить».
Но еще большее впечатление производили на него
грандиозные пробивки магистралей и новые бульвары,
которые в Париже создал между 1853 и 1870 годами Жорж
Э. Осман, истратив на все 2,5 миллиарда золотых франков.
Он считал Османа величайшим градостроителем всех вре-
мен, но надеялся, однако, что сумеет его превзойти. Мно-
голетние бои, которые пришлось вести Осману, наводили
Гитлера на мысль, что и планы реконструкции Берлина
встретят противодействие, и лишь, как он считал, его ав-
торитет поможет им утвердиться.
Поначалу он все-таки прибег к хитрости, чтобы до-
биться согласия от сопротивляющегося городского управ-
ления, ибо его представители сочли планы Гитлера своеоб-
разным подарком данайцев, после того как выяснилось,
что придется выкладывать значительные суммы на расчист-
ку и последующее строительство улиц, равно как и на
постройку общедоступных учреждений и прокладку скорост-
ных магистралей.
103
«Мы поработаем некоторое время над планами соору-
жения новой столицы в Мекленбурге на Мюрицзее. Увиди-
те, как засуетятся берлинцы, когда почуют опасность, что
правительство покинет Берлин», — говорил он. И впрямь,
хватило нескольких намеков такого рода, чтобы отцы горо-
да проявили готовность смириться с расходами на рекон-
струкцию. Тем не менее Гитлер еще несколько месяцев
забавлялся планом воздвигнуть немецкий Вашингтон и
расписывал, как из ничего можно будет создать идеальный
город. Но в конце концов он отказался от своей идеи:
«Искусственно созданные столицы всегда остаются безжиз-
ненными. Вспомните про Вашингтон или Канберру. Вот и
у нас в Карлсруэ не зарождается жизнь, потому что непо-
воротливые чиновники остаются там в своем кругу». Я до
сих пор не могу понять этот эпизод: то ли Гитлер и передо
мной разыгрывал комедию, то ли какое-то время он сам
принимал эту идею всерьез.
Исходным пунктом в его градостроительных замыслах
оставались два километра Елисейских полей и на них пя-
тидесятиметровая Триумфальная арка, воздвигнутая Напо-
леоном в 1805 году. Им же обязана своим возникновением
идея Большой дуги, и, наконец, отсюда же черпал Гитлер
свое представление о ширине улицы: «Елисейские поля
имеют сто метров в ширину. Значит, мы должны сделать ее
уж во всяком случае на двадцать метров шире. Когда даль-
новидный великий курфюрст в XVII веке прокладывал
Унтер-ден-Линден шириной в шестьдесят метров, он так
же мало мог представить себе сегодняшние транспортные
потоки, как и Осман, когда проектировал Елисейские поля».
Для осуществления своих замыслов Гитлер через на-
чальника имперской канцелярии Ламмерса издал указ,
согласно которому мне предоставлялись неограниченные
полномочия, а сам я поступал непосредственно в его под-
чинение. Ни министр внутренних дел, ни берлинский обер-
бургомистр, ни берлинский гаулейтер Геббельс отныне не
имели права давать мне какие бы то ни было распоряже-
ния. Гитлер даже вполне однозначно освободил меня от
обязанности информировать город и партию о своих пла-
нах. Когда я в разговоре с ним выразил пожелание выпол-
104
нять и эту задачу в качестве независимого архитектора, он
тотчас согласился. Ламмерс подобрал необходимую право-
вую основу, которая вполне соответствовала моему непри-
ятию чиновничьего статуса; мое бюро тем самым не было
включено в систему городского управления, а рассматрива-
лось как большой и независимый исследовательский ин-
ститут.
30 января 1937 года меня официально ввели в курс
«величайшего строительного задания» Гитлера. Он долго
подыскивал благозвучное, вызывающее пиетет обозначение
моей должности, пока Функ не нашел подходящую форму-
лировку «Генеральный инспектор по застройке и реконст-
рукции столицы рейха». Вручая мне документ о моем на-
значении, Гитлер — что и вообще было типично для его
отношения ко мне — вел себя почти робко. После обеда он
сунул указ мне в руки со словами: «Желаю успеха!» С этого
дня, исходя из благосклонного толкования заключенного
со мной договора, мне был присвоен ранг статс-секретаря
при правительстве рейха. И с этого дня в свои тридцать два
года я занимал место в третьем ряду правительственных
скамей рядом с доктором Тодтом, приобрел право сидеть
на официальных обедах в дальнем конце стола и автомати-
чески получал от каждого высокого иностранного гостя
какой-нибудь декоративный орден раз и навсегда предпи-
санного достоинства. Ежемесячно мне платили 1 500 ма-
рок, ничтожно мало, если сравнить с моими архитектурны-
ми гонорарами.
Еще в феврале Гитлер резко приказал министру обра-
зования освободить достойное здание Академии искусств
на Паризерплац под нужды моего учреждения, сокращенно
именуемого ГИР. Выбор Гитлера пал на это здание потому,
что через министерские сады он мог проникать туда неза-
метно для глаз общественности. И в самом непродолжи-
тельном времени он начал широко пользоваться такой воз-
можностью.
* * ♦
Градостроительная идея Гитлера имела один крупный
недостаток: она не была продумана до конца. Он настолько
105
прикипел сердцем к мысли о том, чтобы в Берлине были
свои Елисейские поля, в два с половиной раза превышаю-
щие длиной парижский оригинал, что совершенно упустил
из виду всю структуру четырехмиллионного города. Для
проектировщика подобная улица имела смысл и назначение
лишь как функциональная сердцевина реконструированного
города. А для Гитлера она оставалась просто декоративным
элементом и несла свое значение в себе самой. Да и транс-
портные проблемы Берлина не были бы разрешены с ее
помощью. Гигантский рельсовый клин, деливший город на
две части, просто смещался на несколько километров к югу.
Доктор Лейббрандт, чиновник министерства транспорта,
ведущий автор проекта тогдашней железной дороги, усмот-
рел в планах Гитлера возможность широко модернизиро-
вать всю транспортную сеть столицы. Вместе с ним мы
отыскали, пожалуй, идеальное решение: пропускную спо-
собность берлинской окружной дороги предполагалось на-
столько расширить за счет прокладки еще двух путей, что
по ней у^е вполне можно было пустить и поезда дальнего
следования. А это в свою очередь предполагало сооружение
двух центральных вокзалов на севере и на юге, которые как
транзитные станции сделали бы совершенно излишними
многочисленные тупиковые вокзалы Берлина (Лертерский,
Ангальтский и Потсдамский). Издержки на строительство
новых путей должны были составить от одного до двух
миллиардов марок.
Таким образом мы получали возможность пробить
магистраль дальше к югу по старой линии и приобретали в
самом сердце города на расстоянии всего лишь пяти кило-
метров большой свободный участок для нового жилого
района примерно на 400 000 жителей. Благодаря сносу
Лертербанхофа можно было продолжить улицу и к северу,
где тоже освоить новый жилой район. Только ни Гитлер,
ни я не желали отказываться от большой ротонды как
завершения Парадной улицы; гигантскую площадь перед
ней предполагалось закрыть для проезда. От планировки,
выигрышной для транспорта, мы отказались в пользу реп-
резентативности: необходимость объезда значительно за-
медляла транспортный поток между севером и югом,
106
Сама собой напрашивалась идея — уже существующую
шестидесятиметровой ширины выездную магистраль Геер-
штрассе повести, сохраняя неизменную ширину, дальше,
на восток — идея, которая была отчасти осуществлена пос-
ле 1945 года, когда продлили старую Франкфуртскую ал-
лею. Эту ось так же, как и северно-южную, предполагалось
довести до естественного завершения, то есть до кольцевой
дороги, создав и на востоке новые жилые районы для
столицы рейха, население которой, несмотря на одновре-
менную модернизацию внутреннего города, таким образом
выросло бы почти вдвое.
Обе оси предполагалось обрамить высокими здания-
ми административного и торгового назначения, которые
уступами переходят во все более низкие строения, пока
наконец не сменятся частными домами среди густой зеле-
ни. Благодаря этой схеме я надеялся избегнуть удушения
городского центра с помощью традиционных, кольцом
обступающих его зон застройки. Эта схема, которая сама
собой неизбежно возникала при моей осевой структуре,
по радиусам вводила зеленые участки в самый центр го-
рода.
По ту сторону автобана, на каждом из четырех конеч-
ных пунктов нового креста двух осей, было оставлено сво-
бодное место для аэропорта, вдобавок Рангсдорфское озеро
было предназначено как посадочная площадка для гидро-
самолетов, ибо, по тогдашним представлениям, им принад-
лежало будущее. А аэропорт Темпльгоф оказался слишком
уж в центре нового плана, и потому его предстояло закрыть
и создать на его основе увеселительный парк по типу
копенгагенского Тиволи. В более отдаленном будущем, как
мы предполагали, крест двух осей предстояло дополнить
пятью кольцами и семнадцатью выездными шоссе с пред-
усмотренной для них шестидесятиметровой шириной, хотя
предварительно мы ограничились лишь отведением места
под новые районы застройки. Для связи между крестом оси
и частью колец и для разгрузки центральных улиц плани-
ровались подземные скоростные магистрали. На западе к
олимпийскому стадиону прилегал новый университетский
городок, ибо большинство институтских и учебных корпу-
107
сов старого университета Фридриха Вильгельма на Унтер-
ден-Линден устарело и вообще находилось в ужасном со-
стоянии. С севера примыкали медицинские кварталы с
больницами, лабораториями и академиями. Вот и берега
Шпрее между Музейным островом и рейхстагом, тоже заб-
рошенную и запущенную часть города, полную развалин и
маленьких фабричек, предполагалось переоформить по-
новому, расширив и заново отстроив берлинские музеи.
По ту сторону кольцевой дороги предусматривались
зоны отдыха, где уже сейчас уполномоченными на то лес-
ничими высокого ранга производилась замена бранденбург-
ского сосняка на лиственные леса. По образцу Булонского
леса предполагалось приспособить Груневальд с пешеход-
ными тропинками, местами для отдыха, ресторанами и
спортивными площадками для нужд многомиллионного
населения столицы. Здесь я велел также насадить десятки
лиственных деревьев, дабы восстановить прежний листвен-
ный лес, срубленный по приказу Фридриха Великого для
финансирования Силезских войн. Из всего гигантского
проекта преобразования Берлина эти лиственные деревья,
пожалуй, единственное, что от него осталось.
Из первоначального плана Гитлера по созданию весь-
ма бессмысленной с градостроительной точки зрения Па-
радной улицы в ходе работы над ним возникла новая гра-
достроительная концепция. Его исходная идея, если сравнить
с этой всеобъемлющей перепланировкой, выглядела более
чем скромно. Я многократно превысил гитлеровские пред-
ставления о масштабах — по меньшей мере в том, что
касалось расширения объемов перепланировки. Едва ли
подобное часто случалось в его жизни. Однако он без
колебания на все соглашался и предоставлял мне полную
свободу действий, хотя внутренне принять это решительно
не мог. Он все рассмотрел, весьма бегло, надо сказать,
чтобы буквально через несколько минут скучающим тоном
спросить: «А где у вас новые планы Большой улицы?» —
под каковой он все еще подразумевал лично им протежи-
руемую среднюю часть Парадной улицы. И начинал упи-
ваться мыслями о новых министерствах, административных
зданиях больших немецких фирм, новой опере, отелях
108
«люкс» и дворцах для развлечений — я же охотно ему
вторил. И тем не менее, я ставил на одну доску репрезен-
тативные новостройки и общее планирование, а Гитлер
нет. Страсть к монументальным строениям оставляла его
равнодушным к транспортным развязкам, жилым кварта-
лам и паркам. Социальный аспект его не интересовал.
Гесс, напротив, интересовался лишь жилищным стро-
ительством и пренебрегал репрезентативной частью нашей
планировки. В конце одного из своих посещений он начал
упрекать меня по этому поводу. Я пообещал ему на каждый
кирпич для представительских зданий выделять по кирпичу
для жилищного строительства. Гитлер, узнавший об этом,
был неприятно удивлен, начал толковать о насущности его
требований, однако уговор не отменил.
♦ * *
Несмотря на расхожее мнение, я так и не стал главным
архитектором Гитлера, которому подчинены все остальные.
Архитекторы, ответственные за реконструкцию Мюнхена и
Линца, были одновременно со мной наделены аналогичными
полномочиями. С ходом времени Гитлер привлекал все боль-
шее число архитекторов для выполнения специальных зада-
ний; перед войной их было не то десять, не то двенадцать.
При обсуждениях строительных планов в полной мере
проявилась способность Гитлера быстро схватить смысл
проекта, зрительно соединить горизонтальную проекцию и
виды в различных ракурсах в единое пластическое целое.
При обилии дел государственного уровня, при том, что
зачастую речь шла сразу о десяти-пятнадцати стройках в
различных городах рейха, он, даже имея дело с изменен-
ным проектом, порой месяцы спустя немедля разбирался в
чертежах, умел припомнить, на каких изменениях настаи-
вал, и не одному архитектору, полагавшему, будто Гитлер
давно забыл какую-то свою идею или требования, при-
шлось испытать глубокое разочарование.
Во время обсуждений он обычно проявлял сдержан-
ность и такт. Требование тех либо иных перемен он вы-
двигал дружеским тоном без оскорбительного оттенка —
совершенно не похоже на тот повелительный тон, какой он
109
употреблял для разговоров с подчиненными в партийных
кругах. Считая, что архитектор несет полную ответствен-
ность за свое строение, он заботился о том, чтобы и распо-
ряжался именно архитектор, а не сопровождающий его гау-
либо рейхслейтер. Ибо не желал, чтобы более высокая, но
непрофессиональная инстанция включалась в обсуждение.
Когда против идеи Гитлера выдвигали другую, он никогда на
своей не настаивал: «Да, вы правы, так будет лучше».
Вот и у меня укрепилось чувство, будто я несу всю
полноту ответственности за то, что спроектировал по идеям
Гитлера. Часто у нас возникали разногласия, но не могу
припомнить ни одного случая, когда он заставил бы меня
как архитектора принять его мнение. В этих сравнительно
равноправных отношениях заказчика и архитектора кроет-
ся причина того, что и позднее, уже будучи министром
вооружения, я имел большую свободу действий, чем боль-
шинство министров и маршалов.
Неподатливым, недоброжелательным Гитлер оказывался
в тех случаях, когда угадывал скрытое, касающееся самой
сути сопротивление. Так, например, профессор Бонац,
наставник целого поколения архитекторов, не получал от
Гитлера заказов, после того как однажды подверг критике
новостройки Трооста на мюнхенской Кёнигсплац. Даже
Тодт не решался привлечь Бонаца к строительству несколь-
ких мостов на автобане. Лишь мое обращение к фрау
Троост, вдове его любимого профессора, заставило Гитлера
сменить по отношению к Бонацу гнев на милость. «Почему
бы ему и не строить мосты, — сказала оца, — в технических
сооружениях он вполне состоятелен». Слова ее были дос-
таточно весомы, и Бонац получил право строить мосты.
Гитлер заверял снова и снова: «Ах, как бы я хотел стать
архитектором!» — если же я возражал, что, мол, тогда у
меня не было бы заказчика, он не соглашался: «Ну, вы-то
всегда пробились бы». Я задавался иногда вопросом, согла-
сился бы Гитлер пренебречь своей политической карьерой,
встреться ему в начале двадцатых годов состоятельный за-
казчик, или нет? Вообще, как мне думается, вера в свое
политическое призвание и страсть к архитектуре были в
нем нераздельны.
110
Это можно подтвердить с помощью двух эскизов, ко-
торые набросал вроде бы потерпевший фиаско тридцати-
шестилетний политик году примерно в 1925-м, исходя из
казавшейся тогда абсурдной надежды однажды увенчать
сври государственные свершения Триумфальной аркой и
Купольным дворцом.
В неприятное положение попал немецкий олимпий-
ский комитет, когда Гитлер велел ответственному за это
статс-секретарю Пфундтнеру из министерства внутренних
дел показать ему первые планы стадиона. Архитектор Отто
Марх предусматривал сооружение из бетона с застекленны-
ми перегородками, как на Венском стадионе. После этого
показа Гитлер, сердитый и возбужденный, вернулся к себе
домой, куда вызвал меня с планами. Здесь он бесцеремонно
сказал статс-секретарю, что от проведения Олимпийских
игр надо вообще отказаться, ибо без его, Гитлера, присут-
ствия они состояться не могут, поскольку глава государства
обязан их открывать. Но в таком современном ящике из
стекла ноги его не будет. За ночь я набросал новый проект,
где закрыл конструкции натуральным камнем, сделал более
массивными перекрытия, а стеклянные перегородки вооб-
ще устранил, и Гитлер остался доволен. Он позаботился о
финансировании дополнительных издержек, профессор
Марх одобрил изменения и тем спас для Берлина Олим-
пийские игры, хотя мне было не до конца ясно, выполнил
бы Гитлер свою угрозу или все это было не более как
выражением той неуступчивости, с помощью которой он
обычно достигал своих целей.
Вот и участие во Всемирной парижской выставке 1937
года он поначалу отклонил самым резким образом. Сразу
после этого министерство экономики попросило меня на-
бросать проект. На территории выставки строительные
площадки советско-русского и немецкого павильонов ле-
жали точно друг против друга — умышленное противопос-
тавление со стороны французской дирекции. По чистой
случайности я во время одного из своих наездов в Париж
забрел в помещение, где был выставлен хранящийся в
тайне проект советского павильона. Фигуры десятиметро-
вой высоты торжественно шагали с высокого постамента
111
прямо на немецкий павильон. После этого я набросал
расчлененный тяжелыми колоннами монументальный куб,
который как бы преграждал им путь, а с фронтона моей
башни сверху вниз взирал на русскую пару орел, держав-
ший в когтях свастику. За павильон я получил золотую
медаль, как, впрочем, и мои советские коллеги.
На обеде в честь открытия нашего павильона я увидел
французского посла в Берлине Андре Франсуа-Понсе. Он
предложил мне выставить мои работы в Париже как бы в
обмен на выставку современной французской живописи.
Французская архитектура, по его словам, отстала, «зато в
области живописи вы могли бы у нас поучиться». При
первом же случае я рассказал Гитлеру об этом предложе-
нии, которое давало мне возможность приобрести между-
народную известность. Гитлер обошел молчанием мою
неприятную для него фразу, что само по себе не означало
ни отказа, ни согласия, однако лишало меня возможности
когда-нибудь снова завести с ним речь на эту тему.
В ходе парижских дней я видел Дворец Шайо и Музей
современного искусства, равно как и еще незавершенный
Музей инженерных и строительных работ по проекту извест-
ного авангардиста Огюста Перре. Меня поразило, что в
зданиях репрезентативного характера Франция также тяго-
тела к неоклассицизму. Впоследствии нередко утверждали,
будто этот стиль есть признак господствующего архитек-
турного стиля в тоталитарном государстве. Что неверно.
Скорее, это признак эпохи и присуще Вашингтону, Лондо-
ну и Парижу в той же мере, что и Риму, Москве или нашим
проектам реконструкции Берлина.
Обзаводясь небольшим количеством французской ва-
люты, мы с женой и несколькими друзьями отправились на
машине в поездку по Франции. Медленно передвигаясь в
сторону юга, от замка к замку, от собора к собору, мы
добрались до на редкость объемистых крепостных сооруже-
ний Каркасона, вид которых пробудил в нас романтичес-
кий трепет, хотя это были всего-навсего средневековые
разумно воздвигнутые военные укрепления, имевшие для
своего времени то же значение, что для нашего, к примеру,
атомный бункер. В отеле при крепости мы обнаружили
112
старинное французское красное вино и намеревались еще
несколько дней наслаждаться тишиной и покоем этой мест-
ности. Вечером меня вызвали к телефону. В этом отдален-
ном уголке я мнил себя надежно укрытым от звонков
адъютантов Гитлера, тем более, что никто нашего маршру-
та не’знал.
Между тем французская полиция из соображений без-
опасности и контроля следила за нашими передвижения-
ми, во всяком случае, на запрос из Оберзальц-берга она
могла тотчас доложить, где мы находимся. У телефона был
адъютант Брюкнер: «Завтра в полдень вы должны явиться
к фюреру». На мое возражение, что одна только дорога
домой займет два с половиной дня, он ответил: «На завтра
после обеда назначено обсуждение, и фюрер требует, что-
бы вы при этом присутствовали». Я еще раз попытался
оказать хоть слабое сопротивление. «Минуточку... фюрер
знает, где вы находитесь, но завтра утром вы должны быть
здесь».
Я был ужасно огорчен, зол и растерян. Из переговоров
с пилотом Гитлера по телефону выяснилось, что его спец-
машина не может совершить посадку во Франции. Но он
устроит мне место в немецком рейсовом самолете, который
по дороге из Африки завтра в шесть утра сделает промежу-
точную посадку в Марселе. А уж потом спецсамолет Гит-
лера доставит меня из Штутгарта в аэропорт Айнринг под
Берхтесгаденом.
Той же ночью мы выехали в Марсель, несколько минут
полюбовались при лунном сиянии римскими сооружения-
ми в Арле, который и был, собственно, конечной целью
нашего путешествия, к двум часам прибыли в один из
марсельских отелей, три часа спустя уже выехали на аэро-
дром, а после обеда я, как и приказано, стоял перед Гит-
лером в Оберзальцберге. «Очень жаль, господин Шпеер, но
я перенес обсуждение. А мне хотелось услышать ваше
мнение по поводу одного висячего моста под Гамбургом».
Доктор Тодт намеревался именно в этот день продемонст-
рировать свой проект гигантского моста, призванного пе-
рещеголять знаменитый мост у Золотых ворот в Сан-Фран-
циско. Но поскольку приступить к сооружению этого моста
113
предполагалось лишь в сороковые годы, Гитлер вполне мог
дать мне возможность отдохнуть еще одну неделю.
В другой раз мы с женой скрылись на вершине Цуга,
когда меня застиг очередной звонок адъютанта: «Вы долж-
ны завтра же явиться к фюреру, на обед в остерии». Мои
возражения он отмел без долгих разговоров: «Нет, это
срочно». — «Ну до чего ж хорошо, что вы заявились к
обеду. Как-как, вас вызвали? Я только и спросил вчера: а
где это у нас Шпеер? Впрочем, так вам и надо. С чего это
вы вздумали бегать на лыжах?!»
Зато фон Нейрат проявил большую устойчивость. Когда
Гитлер как-то поздним вечером приказал своему адъютан-
ту: «Я хотел бы поговорить с министром иностранных дел»,
по телефону был получен такой ответ: «Господин рейхсми-
нистр уже лег». — «Раз я желаю с ним разговаривать, пусть
его разбудят». Еще один звонок, и смущенный адъютант
докладывает: «Господин рейхсминистр просит передать, что
завтра ранним утром он будет в вашем распоряжении, а
сейчас он очень устал и хочет спать».
Перед таким решительным отпором Гитлер, правда,
отступил, но весь остаток вечера у него было скверное
настроение; подобные проявления самостоятельности он
не забывал и при первом же удобном случае мстил за них.
7
Оберзальцберг
Любой человек, облеченный властью, будь то руко-
водитель какого-нибудь предприятия, глава правитель-
ства или диктатор целой страны, пребывает в состоянии
вечного конфликта. Занимаемое им положение делает
его благосклонность делом столь желанным, что его под-
данные могут быть как бы сами по себе подкуплены этим
обстоятельством. В свою очередь и близкое окружение
властителя не только рискует обратиться в коррумпиро-
ванных царедворцев, но и подвержено искушению, де-
монстрируя глубокую преданность, тем самым подкупить
своего шефа.
114
Истинная ценность правителя определяется его умени-
ем противодействовать длительному влиянию своего окру-
жения. Мне доводилось видеть ряд промышленников и
военных, которые старались противиться искушению. Если
властью пользуются несколько поколений подряд, можно —
и даже нередко — обнаружить наследственную неподкуп-
ность. В окружении Гитлера лишь одиночки, как, напри-
мер, Фриц Тодт, умели противиться придворным искуше-
ниям. Сам же Гитлер, судя по всему, и не думал бороться
с этой тенденцией.
Особые обстоятельства правления, особенно начиная с
1937 года, вели ко все растущему одиночеству Гитлера. К
этому прибавилась и его неспособность устанавливать че-
ловеческие контакты. Среди своих мы тогда часто разгова-
ривали о переменах в нем, которые проступали все ярче и
ярче. Генрих Гофман только что заново переиздал свою
книгу «Гитлер, каким его никто не знает». Предыдущее
издание запретили продавать из-за снимка, изображавшего
Гитлера с убитым им позднее Ремом. Новые снимки Гитлер
подбирал сам: они демонстрировали жизнерадостного, не-
принужденного человека. Его в коротких кожаных штанах
можно было увидеть то в лодке, то лежащим на лугу, то во
время походов, то в окружении восторженной молодежи
или в ателье художников. И всюду он был непринужден-
ный, приветливый, доступный. Книга стала величайшим
успехом Гофмана, хотя устарела еще до выхода. Ибо этот
самый Гитлер, которого я знавал и в начале тридцатых
годов, превращался даже для своего ближайшего окруже-
ния в неприветливого, неконтактного деспота.
♦ * *
В уединенной горной долине Баварских Альп, в Остер-
тале, я разыскал маленький охотничий домик, достаточно,
впрочем, объемистый, чтобы установить там чертежные
доски, разместить несколько сотрудников и — весьма ску-
ченно — семью.
Там весной 1935 года мы выполняли чертежи для моих
берлинских проектов. То были счастливые времена и для
работы, и для семьи. Но однажды я допустил роковую
115
ошибку: я имел неосторожность рассказать Гитлеру об этой
идиллии. «Ну, у меня вы устроитесь куда лучше. Я предо-
ставлю в распоряжение вашей семьи дом Бехштейнов. Там
для вашей мастерской предостаточно места на застеклен-
ной веранде». Из этого дома мы в конце мая 1937 года тоже
выехали и перебрались в дом-мастерскую, которую постро-
ил Борман по указанию Гитлера и по моему проекту.
Так я заделался четвертым оберзальцбержцем рядом с
Гитлером, Герингом и Борманом.
Само собой, я был более чем счастлив столь очевидной
благосклонностью и принятием меня в самый тесный круг.
Однако вскоре я понял, что совершил невыгодный обмен.
Из уединенной долины мы перебрались на участок, огоро-
женный высоким забором из колючей проволоки и вдоба-
вок доступный лишь после строгой проверки у одного из
двух входов. Это напоминало загон для диких зверей; лю-
бопытствующие все время пытались поглядеть на высоко-
поставленных обитателей «горы».
Подлинным хозяином Оберзальцберга был Борман.
Прибегая к принуждению, он скупал старинные, вековые
крестьянские дворы и тотчас приказывал снести их, равно
как и многочисленные священные распятия, хотя против
этого возражала церковная община. Прихватывал Борман и
государственные леса до тех пор, пока участок от вершины
горы высотой почти в 1900 метров не разросся до лежащей
на 600 метров ниже долины и не занял площадь в семь
квадратных километров. Забор вокруг центральной части
протянулся почти на три километра, а по внешнему пери-
метру — на четырнадцать.
Беспощадно относясь к нетронутой природе, Борман
изрезал великолепную местность сетью шоссе; лесные тро-
пинки, покрытые до сих пор лишь еловыми иголками и
переплетенные корнями деревьев, превратились в асфаль-
тированные терренкуры. Казарма, большой гараж, отель
для гостей Гитлера, новая ферма, поселок для все увеличи-
вающегося персонала так быстро возникали одно за дру-
гим, как это бывает на внезапно вошедшем в моду курорте.
Жилые бараки для сотен строительных рабочих лепились
по горным склонам, грузовики со строительным материа-
116
лом заполонили шоссе. По ночам строительные площадки
были ярко освещены, потому что работа шла в две смены,
а время от времени долину сотрясали взрывы.
На самой вершине личной горы Гитлера Борман воз-
двиг дом, обставленный в стиле богатой деревенской усадь-
бы. Туда можно было подъехать по лихо проложенному
шоссе, которое подводило к подъемнику, врубленному в
скалу. На одну только подъездную дорогу к дому, где
Гитлер бывал всего лишь несколько раз, Борман ухлопал от
20 до 30 миллионов. Насмешники из гитлеровского окру-
жения говорили: «Все равно как в городе золотоискателей.
Разве что Борман не находит золото, а, наоборот, выбрасы-
вает». Гитлер хоть и сожалел о подобной суете, но всякий
раз говорил: «Это делает Борман, и я не хочу вмешиваться».
И в другой раз: «Когда все будет готово, я отыщу себе
тихую долину и там снова выстрою себе маленький дере-
вянный домик, такой же, как и первый». Но «все» так
никогда и не было готово. Борман выдумывал новые и
новые шоссе и стройки, а когда, в конце концов, разрази-
лась война, он начал строить для Гитлера и его окружения
подземные жилища.
Гигантское сооружение на «горе», пусть даже Гитлер
порой ворчал по поводу непомерных расходов, было харак-
терно для перемен, совершавшихся в его образе жизни, и
для его склонности все больше и больше отстраняться от
окружающего мира. Все это можно было объяснить лишь
боязнью покушений, ибо, несмотря на все оцепление, Гитлер
почти ежедневно пропускал мимо себя тысячи восторжен-
ных почитателей. Его охрана считала это даже более опас-
ным, чем импровизированные прогулки по общедоступным
лесным тропинкам.
И летом 1935 года Гитлер принял решение превратить
свой скромный горный приют в представительную горную
усадьбу — «Бергхоф». Стройку он оплачивал из собственно-
го кармана, что было не более как красивым жестом, по-
скольку Борман из других источников тратил на одни толь-
ко вспомогательные постройки суммы, которые не шли ни
в какое сравнение с тем, что Гитлер давал лично от себя.
Гитлер не только сам набрасывал планы «Бергхофа»,
117
но и затребовал* у меня чертежную доску, рейсшину и
прочие принадлежности, чтобы самолично начертить по
масштабу план, ракурсы и разрезы своего строения; чужую
помощь он при этом решительно отвергал. Лишь два по-
следующих проекта Гитлер вычертил с той же тщательно-
стью, какую проявил при проектировании оберзальцберг-
ского дома: новый военный флаг и его собственный штандарт
как главы государства.
В то время как архитекторы обычно воплощают на
бумаге различнейшие идеи, чтобы потом развить из этого
возможное решение, для Гитлера было характерно желание
без долгих раздумий провозгласить первую же идею как
единственно - интуитивно — верную, и лишь на самые
вопиющие ошибки он потом наводил небольшую ретушь.
Старый дом был им сохранен в объемах нового. По-
скольку обе гостиные были связаны одним большим про-
емом, возник проект, крайне неудобный для приема офи-
циальных визитеров. Сопровождавшие их лица были
вынуждены на это время довольствоваться неуютным вес-
тибюлем, через который попадали также и в туалеты, и на
лестничную клетку, и в столовую.
Во время такого рода бесед личных гостей Гитлера
загоняли на верхний этаж, но, поскольку лестница завер-
шалась в передней перед жилым покоем Гитлера, приходи-
лось всякий раз согласовывать с «пропускной командой»
вопрос о том, можно ли пройти через переднюю, чтобы
выйти на улицу погулять. Прославленное своими размера-
ми окно с подвижной рамой в этом покое служило пред-
метом гордости для Гитлера, из него открывалась широкая
панорама на Унтерберг, а также на Берхтесгаден и Зальц-
бург. Прямо под этим окном по замыслу Гитлера располо-
жится гараж для его машины; а при неблагоприятном на-
правлении ветра в покои проникал резкий запах бензина.
Словом, такой проект отклонили бы в любом семинаре
любого технического училища.
С другой стороны, именно эти изъяны придавали «Берг-
хофу» ярко выраженные личные черты: он сохранил былую
примитивность загородного домика, хотя и увеличенного
до немыслимых размеров.
118
Все предварительные сметы были многократно превы-
шены, к великому смущению Гитлера. «Доходы от своей
книги я уже полностью истратил, хотя и взял вдобавок у
Амана аванс в несколько сот тысяч марок. Денег, как
говорит Борман, все равно не хватит. Издательство предла-
гало мне деньги, если я разрешу издать мою вторую книгу,
от двадцать восьмого года. Но я рад-радешенек, что она
вообще не издана. Это причинило бы немыслимые полити-
ческие осложнения. Хотя, с другой стороны, я бы полно-
стью выбрался из финансовых затруднений. Аман обещал
мне только в качестве аванса миллион марок, да и сама по
себе книга принесла бы несколько миллионов. Потом, может
быть, когда я продвинусь дальше. А сейчас — ну никак».
Так он и сидел в добровольном заточении, глядя на
Унтерберг, начиная с которого, если верить легенде, спя-
щий покамест император Карл однажды снова возродит
царство былого величия. И уж, конечно, Гитлер усматривал
в этом некую связь со своей персоной. «Вы только погля-
дите на Унтерберг. Не случайно мой дом расположен как
раз напротив».
* ♦ *
Не одна лишь строительная деятельность вокруг Обер-
зал ьцберга связывала Бормана с Гитлером; Борман исхит-
рился одновременно прибрать к рукам все финансовые
дела. Личные адъютанты Гитлера зависели от благосклон-
ности Бормана, и даже возлюбленная Гитлера, как она сама
мне в том признавалась, зависела от Бормана, потому что
Гитлер возложил на него удовлетворение ее более чем
скромных запросов.
Гитлер не уставал нахваливать финансовые таланты
Бормана. Он рассказывал, как в тяжелом 1932 году тот
оказал партии значительную услугу, основав принудитель-
ное страхование от несчастных случаев при выполнении
партийных заданий. Доходы от страхования оказались мно-
го выше, чем выплаты по нему, а разницу партия могла
расходовать на другие цели. Да и после 1933 года Борман
оказал Гитлеру не меньше услуг в окончательном решении
его денежных проблем. Он нашел два богатых источника;
119
вместе с Гофманом, личным фотографом Гитлера, и мини-
стром почт Онезорге они выдвинули идею, согласно кото-
рой Гитлер как лицо, изображаемое на почтовых марках,
является праводержателем своего изображения и может
рассчитывать на выплаты. Процент, правда, выплачивался
весьма ничтожный, но, поскольку голова Гитлера была на
всех марках, в личный сейф, управляемый Борманом, по-
текли миллионы.
Основав Фонд Адольфа Гитлера для поддержки немец-
кой промышленности, Борман приобрел еще один источ-
ник доходов. С предпринимателей, процветающих в ре-
зультате хозяйственного подъема, без обиняков потребовали
добровольными взносами выразить свою признательность
Гитлеру. Поскольку и другие руководящие функционеры
самостоятельно до этого додумались, Борман выбил из
Гитлера указ, согласно которому получал монопольное право
распоряжаться доходами фонда. Впрочем, у него хватило
ума, якобы «по распоряжению фюрера», возвращать добы-
тые суммы различным партийным боссам. Почти каждый
представитель партийного начальства получал дотации из
этого фонда. Право определять жизненный стандарт раз-
личных рейхс- и гаулейтеров хотя и казалось с виду не
слишком значительным, но, по сути, наделяло Бормана
куда большей властью, чем какая-нибудь высокая долж-
ность в рамках иерархии.
С типичным для него упорством Борман с 1934 года
следовал и другому, весьма простому правилу: всегда и
везде находиться в непосредственной близости к источнику
благ и милостей. Он ездил с Гитлером в «Бергхоф», сопро-
вождал его в других поездках, да и в рейхсканцелярии
оставался рядом до самого рассвета. Так он мало-помалу
сделался усердным, надежным и — под конец — незамени-
мым секретарем Гитлера. По любым вопросам он демонст-
рировал свою готовность идти навстречу, почти каждый
использовал его возможности, тогда как сам он с виду
абсолютно бескорыстно действовал от имени Гитлера. Даже
его непосредственному начальнику Рудольфу Гессу каза-
лось весьма удобным, что его сотрудник столь близок к
Гитлеру.
120
Сильные в окружении Гитлера уже тогда завистливо
противостояли друг другу, изготовясь к старту как взаимо-
заменяемые величины, весьма рано между Геббельсом, Ге-
рингом, Розенбергом, Леем, Гиммлером, Риббентропом и
Гессом начали вспыхивать позиционные стычки; только
Рем сошел с дистанции раньше времени, а Гессу предсто-
яло утратить влияние. Однако никто из них покамест не
сознавал ту опасность, которая грозила им от неутомимого
Бормана.
Ему удавалось выглядеть незаметным и потихоньку
возводить и укреплять свой бастион. Даже среди многих
облеченных властью и лишенных совести Борман выделял-
ся своей жестокостью и полной эмоциональной глухотой;
он не получил никакого образования, которое бы как-то
его сдерживало, и всякий раз умело осуществлял то, что
либо приказывал ему Гитлер, либо сам он счел нужным
вывести из намеков Гитлера. Будучи от природы угодлив,
он обходился со своими подчиненными так, словно то
были быки и коровы, недаром он пришел из сельского
хозяйства.
Бормана я избегал: мы с первых дней друг друга не-
взлюбили, хотя держались вполне корректно, как того тре-
бовала интимная атмосфера Оберзальцберга, но, кроме моего
собственного ателье, я для него никогда ничего не выстро-
ил.
Пребывание на «горе», как частенько повторял Гитлер,
давало ему внутренний покой и уверенность, необходимые
для принятия неожиданных решений. Там же он писал и
свои наиболее важные речи, причем делал это на весьма
примечательный лад. Так, например, перед Нюрнбергским
партийным съездом он регулярно уединялся на несколько
недель в Оберзальцберге, дабы разрабатывать там свои
длинные основополагающие речи. Сроки подпирали, адъ-
ютанты убеждали его приступить наконец к диктовке, не
подпускали к нему посетителей, удаляли от него строитель-
ные проекты, чтобы ничто не отвлекало его от работы.
Гитлер же откладывал ее с одной недели на другую, потом
со дня на день и, лишь попав в жесточайший цейтнот,
неохотно приступал к выполнению своих обязанностей. По
121
большей части тогда было уже слишком поздно, чтобы
подготовить все предстоящие выступления, и Гитлеру при-
ходилось уже в течение съезда прихватывать ночи, чтобы
наверстать время, упущенное в Оберзальцберге.
У меня сложилось впечатление, что этот цейтнот был
ему каким-то образом нужен, ибо он со свойственной ему
манерой богемного художника презирал трудовую дисцип-
лину и не мог, а то и не желал принудить себя к планомер-
ной работе. В течение недель, кажущихся праздными, он
вынашивал содержание речей и мысли, покуда накоплен-
ное и вызревшее не изливалось водопадом на сторонников
и партнеров.
♦ ♦ ♦
Переезд из нашей долины в суету Оберзальцберга не
шел на пользу моей работе. Уже один только неизменный
распорядок дня меня утомлял, а постоянное окружение
Гитлера — все те, кто встречался уже в Мюнхене и собирал-
ся в Берлине, — наводило на меня тоску. Единственное
отличие от Берлина и Мюнхена заключалось в том, что
сюда допускали и жен, а кроме того, еще двух или трех
секретарш и Еву Браун.
Обычно Гитлер появлялся поздно, часам к одиннадца-
ти, просматривал сообщения прессы, выслушивал отчеты
Бормана и принимал первые решения. Собственно день
начинался у него с продолжительного обеда. Гости собира-
лись в передней, Гитлер избирал себе соседку по столу,
тогда как Привилегия вести к столу Еву Браун, неизменно
сидевшую по левую руку от Гитлера, была примерно с 1938
года раз и навсегда предоставлена Борману, что однозначно
доказывало его доминирующее положение при дворе. Сто-
ловая представляла собой то смешение художественного
деревенского стиля и городской элегантности, какое часто
можно обнаружить в загородных домах богатых горожан.
Стены и потолок были обшиты светлой лиственницей,
кресла обтянуты алым сафьяном. Посуда — простая, белая.
Серебро — с монограммой Гитлера, такое же, как в Берли-
не. Сдержанное цветочное оформление всякий раз вызыва-
ло похвалы Гитлера. Готовили здесь, как на хорошей бюр-
122
герской кухне: суп, одно мясное блюдо, десерт, а ко все-
му - фахенгская минеральная или бутылочное вино; пода-
вали слуги в белых перчатках и черных брюках, сплошь
члены эсэсовского лейб-штандарта. За длинным столом
размещалось примерно человек двадцать, но именно из-за
длины стола разговор не возникал. Гитлер сидел посреди-
не, напротив окна. Он вел разговор с кем-либо из пригла-
шенных, выбирая каждый день нового собеседника, либо
со своими соседками по столу. Немного спустя после обеда
формировалась группа для похода к «чайному домику».
Размеры дорожки позволяли двигаться лишь попарно, и
потому группа напоминала процессию. Впереди, в некото-
ром отрыве от других, шли двое из службы безопасности,
затем Гитлер со своим собеседником, далее — в пестром
смешении ~ все застольное общество и, наконец, следом -
снова охрана. Две овчарки Гитлера шныряли кругом и не
слушали его приказов, единственные оппозиционеры при
дворе. К великой досаде Бормана, Гитлер каждый день
избирал один и тот же путь, примерно на подчаса ходу, и
пренебрегал заасфальтированными лесными дорожками ки-
лометровой длины.
«Чайный домик» был воздвигнут на одном из излюб-
ленных мест Гитлера с видом на Берхтесгаденскую долину.
Общество всякий раз в одних и тех же выражениях востор-
галось живописной панорамой, Гитлер в одних и тех же
выражениях изъявлял полное согласие. Сам «чайный до-
мик» состоял из круглой залы, метров восемь в диаметре,
довольно уютной, с окном, поделенным на маленькие фа-
сеты, и с камином на противоположной, внутренней стене.
Гости рассаживались в удобных креслах вокруг стола, Ева
Браун и кто-нибудь из дам, как обычно, возле Гитлера.
Кому из общества недоставало места, тот переходил в смеж-
ную маленькую комнату. Гостям, смотря по желанию, по-
давали чай, кофе или шоколад, различные виды тортов,
пирожные, печенье, после чего — спиртные напитки. Здесь,
за чайным столом, Гитлер с особой охотой пускался в
бесконечные монологи, темы которых были по большей
части знакомы обществу и которые оно слушало с напуск-
ным вниманием. Порой Гитлер и сам задремывал в ходе
123
собственного монолога, общество же продолжало беседу
шепотом, надеясь, что Гитлер вовремя проснется к ужину.
Словом, здесь все были свои.
Часа через два, примерно около шести, чаепитие за-
вершалось. Гитлер вставал из-за стола, и шествие паломни-
ков направлялось к расположенной в двадцати минутах
ходьбы стоянке для машин. Воротясь в «Бергхоф», Гитлер,
как правило, удалялся в верхние покои, и процессия рас-
падалась. Борман под ехидные комментарии Евы Браун
частенько скрывался в комнате какой-нибудь секретарши
помоложе. Еще через два часа, соблюдая тот же церемони-
ал, что и за обедом, общество собиралось к ужину. Затем
Гитлер все в том же сопровождении переходил в гостиную.
Ателье Трооста обставило гостиную хоть и скупо, зато
чрезвычайно массивной мебелью: шкаф более трех метров
в высоту и пяти в длину, где хранились свидетельства о
присуждении почетного гражданства и пластинки. Стек-
лянная горка классической монументальности, величествен-
ные часы, увенчанные бронзовым орлом, который их как
бы охранял. И наконец, перед большим смотровым окном
расположился шестиметровый стол, на котором Гитлер имел
обыкновение подписывать документы, а позднее — изучать
по картам положение на фронтах. Было там два уголка для
отдыха: один — в задней части помещения — кресла с
красной обивкой, сгруппированные вокруг камина, дру-
гой — поближе к окну, у круглого стола, покрытого стек-
лом, чтобы защитить великолепную инкрустацию столеш-
ницы. За креслами второго уголка находилась кабина
киномеханика, отверстия которой были закрыты гобеле-
ном; у противоположной стены стоял массивный комод со
встроенными динамиками, а на комоде — большой бронзо-
вый бюст Рихарда Вагнера работы Арно Брекера. Над ним
тоже висел гобелен, призванный закрывать экран. Большие
картины покрывали стены, среди них: дама с обнаженной
грудью, приписываемая Бордоне, ученику Тициана, далее
— живописно раскинувшаяся нагая натурщица, как гово-
рят, кисти самого Тициана, «Нана» Фейербаха в особенно
красивой раме, ранний пейзаж Шпицвега, римский пейзаж
с развалинами кисти Паннини и, как ни странно, некое
124
подобие алтарного портрета, писанного назаренцем Эдуар-
дом фон Штейнле и изображавшего короля Генриха, осно-
вателя государства, но ни одного Грютцнера; Гитлер любил
при случае подчеркивать, что приобрел все эти картины на
собственные деньги.
Мы садились на софу либо в кресла в одном из угол-
ков, оба гобелена поднимались кверху, и тут такими же,
как и в Берлине, убивающими время фильмами начиналась
вторая часть вечера. После сеанса все собирались вокруг
огромного камина, человек шесть-восемь усаживались на
немыслимо длинную и крайне неудобную из-за своей глу-
бины софу, словно куры на насесте, тогда как Гитлер, по
обыкновению, с Евой Браун — слева от себя и справа с
какой-нибудь из женщин занимал места в удобных креслах.
Из-за неудачной меблировки общество настолько дроби-
лось, что общий разговор никак не завязывался, а потому
каждый вполголоса беседовал с ближайшим соседом. Гит-
лер приглушенно толковал о всяких пустяках со своими
дамами либо шептался с Евой Браун, порой даже брал ее
за руку. Но чаще всего он вообще молчал и задумчиво
глядел в огонь камина. Тогда гости замолкали, чтобы не
нарушать громким разговором ход важных мыслей.
От случая к случаю обсуждали увиденные фильмы,
причем оценку женских ролей преимущественно делал
Гитлер, мужских — Ева Браун. Никто не давал себе труда
подняться в разговоре над пошлым обывательским уровнем
и, к примеру, обсудить новые режиссерские приемы. Впро-
чем, и подбор фильмов — сплошь развлекательной продук-
ции - не располагал к этому. Экспериментальные фильмы
того времени, как, например, фильм Курта Эртеля о Ми-
келанджело, нам не показывали, при мне, во всяком слу-
чае, никогда. Иногда Борман пользовался возможностью
незаметно подорвать авторитет Геббельса, ответственного
за всю кинопродукцию; так, он, к примеру, ехидно выска-
зывался в адрес Геббельса, который долго не хотел выпус-
кать на экран фильм «Разбитый кувшин», поскольку смут-
но подозревал, что хромой деревенский судья Адам,
сыгранный Эмилем Яннингсом, высмеивает именно его. С
язвительным удовольствием Гитлер посмотрел недопущен-
125
ный фильм и приказал крутить его во всех крупнейших
берлинских кинотеатрах, хотя приказ его долгое время не
выполнялся, что было, в обшем-то, показательно для уди-
вительного порой недостатка власти у Гитлера.
Впрочем, Борман не отставал от Гитлера до тех пор,
покуда он, всерьез осердясь, не дал недвусмысленно понять
Геббельсу, что его - Гитлера — приказы надлежит выпол-
нять.
Потом, уже во время войны, Гитлер отказался от ве-
черних сеансов, поскольку решил лишить себя любимого
развлечения, по его словам, «из сочувствия к солдатам,
которые терпят лишения на фронте». Вместо фильмов те-
перь по вечерам крутили пластинки. Но, несмотря на вели-
колепную фонотеку, Гитлер все время предпочитал одну и
ту же музыку. Ни музыка барокко, ни камерная, ни клас-
сика, ни симфонии не представляли для него интереса.
Вместо того, по вскорости установившемуся обычаю, он
для начала заказывал бравурные отрывки из вагнеровских
опер, после чего прямиком переходил к оперетте. Так и
повелось, Гитлер почитал для себя делом чести угадывать
певиц и радовался, когда - как часто бывало — правильно
называл имя.
Чтобы как-то оживить эти весьма пресные вечера,
подавали шампанское, после завоевания Франции — тро-
фейное, весьма дешёвых сортов, так как лучшие сорта
расхватали Геринг и его фельдмаршалы. Начиная с часу
ночи, многим, несмотря на выдержку, не удавалось скрыть
зевоту. Тем не менее в этой пустой и утомительной моно-
тонности вечер продолжался еще добрый час, покуда нако-
нец Ева Браун, обменявшись с Гитлером несколькими сло-
вами, не получала разрешения удалиться в верхние покои.
Сам Гитлер вставал, чтобы откланяться, лишь минут пят-
надцать спустя. За этими поистине удручающими часами
для обретших свободу гостей нередко следовала развеселая
пирушка с коньяком и шампанским.
Под утро мы расходились по домам, смертельно уста-
лые от безделья. Через несколько дней у меня началась, как
я ее тогда называл, «горная болезнь», иными словами, из-
за этого бесцельного времяпрепровождения я почувствовал
126
себя измученным и пустым. Лишь когда праздность Гитле-
ра нарушалась деловыми разговорами, я мог улучить время,
чтобы вместе с коллегами сесть за планы. В качестве посто-
янного и желанного гостя, а вдобавок обитателя Оберзальц-
берга, я не мог, как это ни было для меня мучительно,
уклониться от участия в ежевечерних посиделках, не боясь
показаться невежливым. Доктор Дитрих, пресс-шеф, не-
сколько раз осмелился побывать на концертах Зальцбург-
ского фестиваля, но навлек на себя неудовольствие Гитле-
ра. Тому, кто засиделся в гостях и не хотел окончательно
забросить свою работу, оставалось только одно: побег в
Берлин.
Иногда из старого круга мюнхенских либо берлинских
знакомых Гитлера приезжали Шварц, Геббельс или Герман
Эссер. Впрочем, случалось это на удивление редко, да к
тому же всего на один-два дня. Вот и Гесса, у которого,
казалось бы, есть все основания личным присутствием
умерить бурную активность своего представителя Бормана,
я встречал здесь всего два или три раза. Даже ближайшие
сотрудники, которых так часто можно было встретить за
обедом в рейхсканцелярии, откровенно избегали появлять-
ся в Оберзальцберге. Это тем более бросалось в глаза, что
Гитлер при их появлении выказывал радость и обычно
просил приезжать надолго и почаще, чтобы отдохнуть. Для
них же, которые к тому времени успели стать каждый
центром своего собственного круга, было крайне неудобно
принять совершенно другой распорядок дня и вдобавок
подчиниться малорасполагающей и самоуверенной манере
Гитлера при всем обаянии последнего. С другой стороны,
он не желал у себя видеть «старых бойцов», которых избе-
гал уже в Мюнхене и которые с восторгом приняли бы
приглашение в Оберзальцберг.
При визитах старых товарищей по партии дозволялось
присутствовать и Еве Браун. Но когда к обеду являлись
другие столпы рейха, например министры, ее за стол не
допускали. Даже когда приезжал Геринг с женой, Ева от-
сиживалась у себя в комнате. Гитлер явно считал Еву
приемлемой в обществе лишь с оговорками. Порой я со-
ставлял ей компанию в этой ссылке, то есть в комнате
127
подле спальни Гитлера. Сама Ева была до того запугана,
что не решалась даже выйти из дому прогуляться. «А вдруг
я наткнусь в коридоре на Герингов?!»
Гитлер и вообще мало считался с ее присутствием. Он
мог бесцеремонно рассуждать при ней о своем отношении
к женщинам. «Люди высокого ума должны жениться на
глупых и примитивных женщинах. Представьте себе толь-
ко - вот будь у меня жена, которая лезет ко мне с рассуж-
дениями, когда я работаю! А в свободное время я не желаю,
чтоб меня тревожили... Я никогда бы не смог жениться.
Будь у меня дети - это ведь сколько проблем! Под конец
они наверняка захотят сделать моего сына моим преемни-
ком!» И еще: «У человека, подобного мне, нет ни малейших
шансов заиметь толкового сына. В подобных случаях это
уже стало правилом. Возьмите хоть сына Гёте — никуда не
годный человек... Женщины на меня вешаются, потому что
я холост. Это играло особенно большую роль в боевые
времена. Все равно как у киноартиста. Стоит ему жениться,
он теряет нечто в глазах обожающих его женщин, он уже
больше не прежний идол для них».
Он полагал, будто имеет в глазах женщин эротически
притягательную силу, впрочем, и здесь был исполнен недо-
верия. Ему же неизвестно, кого предпочитает в нем жен-
щина — то ли «рейхсканцлера», то ли «Адольфа Гитлера»,
а уж женщин с интеллектом, по его не слишком-то галант-
ному замечанию, он подле себя терпеть не намерен. Про-
износя такие речи, Гитлер явно не сознавал, насколько
оскорбительны они для присутствующих женщин. Впро-
чем, Гитлер мог также изображать из себя доброго главу
семейства. Как-то раз, когда Ева Браун бегала на лыжах и
опоздала к чаю, он не мог скрыть своей тревоги, то и дело
беспокойно поглядывая на часы и явно опасаясь, как бы с
ней чего не случилось.
Ева Браун выросла в довольно скромных условиях,
отец у нее был школьным учителем. Мне не удалось позна-
комиться с ее родителями, они никак о себе не напоминали
и до самого конца жили все в тех же скромных условиях.
Точно так же и Ева Браун оставалась скромной, носила
непритязательные платья и к ним — на редкость дешевые
128
украшения, которые дарил ей Гитлер к Рождеству либо ко
дню рождения; по большей части это были полудрагоцен-
ные камни, ценой от силы в несколько сот марок и почти
оскорбительные своей невзрачностью. Борман предлагал
ему на выбор, и Гитлер, руководствуясь своим мещанским
вкусом, выбирал какие-нибудь бусы из мелких камушков.
К политике Ева интереса не проявляла, а Гитлер почти
не пытался ее переубедить. Обладая, впрочем, здоровым
взглядом на житейские обстоятельства, она порой отпуска-
ла разные замечания по поводу неурядиц мюнхенской жизни;
Борману это не нравилось, поскольку его тотчас вызывали
на суд и расправу. Ева была спортивная девушка и хоро-
шая, выносливая лыжница.
Мы частенько предпринимали с ней лыжные прогулки
за пределами территории. Однажды Гитлер даже предоста-
вил ей отпуск на восемь дней, разумеется, в то время, когда
и его самого на «горе» не было. Она поехала вместе с нами
на несколько дней в Цюрс, где, никем не узнанная, с
превеликой страстью до утра отплясывала с молодыми
офицерами. Она никоим образом не годилась на роль со-
временной мадам Помпадур, а для историка она может
быть интересна лишь как обрамление характерных черт
Гитлера.
Сочувствуя положению этой несчастной женщины, от
души преданной Гитлеру, я вскоре начал испытывать к ней
симпатию. Вдобавок нас тогда объединяла общая непри-
язнь к Борману, прежде всего из-за высокомерной и грубой
манеры, с какой он относился к живой природе и обманы-
вал свою жену. Услышав во время Нюрнбергского процес-
са, что Гитлер за последние полтора дня своей жизни
женился на Еве, я порадовался за нее, хотя и в этом
угадывался цинизм, с каким Гитлер относился и к Еве и ко
всем женщинам вместе взятым.
Я часто задавал себе вопрос, испытывал ли Гитлер что-
нибудь похожее на любовь к детям. Во всяком случае,
встречаясь с детьми, все равно, чужими или знакомыми, он
прилагал некоторые старания, он даже пытался уделять им
внимание, как добрый и снисходительный отец, хотя не
выглядел при этом убедительно. Он не умел найти в обще-
129
нии с ними верный, непринужденный тон и после несколь-
ких благосклонных слов переходил к другим делам. Он
воспринимал детей как молодую смену, как представителей
следующего поколения и потому скорее радовался их внеш-
нему виду (белокурые, голубоглазые), их сложению (здоро-
вые, крепкие) или их уму (смышленые, толковые), чем
тому, что было в них истинно детского. На моих собствен-
ных детей личность Гитлера не оказала никакого воздей-
ствия.
* ♦ ♦
От всей общественной жизни в Оберзальцберге у меня
сохранилось лишь ощущение странной пустоты. По счас-
тью, в первые годы заключения я по горячим следам запи-
сал некоторые обрывки разговоров, которые могу до неко-
торой степени считать точными.
В сотнях застольных разговоров затрагивались вопро-
сы моды, дрессировки собак, театра и кино, оперетты и ее
звезд наряду с бесчисленными пустяками из семейной жизни
других людей; Гитлер почти ничего не говорил о евреях, о
своих внутренних врагах и о сооружении концентрацион-
ных лагерей. Причем молчал он, как я думаю, не с каким-
то умыслом, а просто из-за общей банальности тем. Зато на
удивление часто Гитлер потешался над своими ближайши-
ми соратниками. Мне не случайно запомнились его выска-
зывания по этому поводу, ведь речь, в конце концов, шла
о людях, недоступных для какой бы то ни было обществен-
ной критики. Однако личное окружение Гитлера было от-
нюдь не обязано хранить молчание, а что до женщин, то
тут Гитлер полагал, будто требовать от них молчания вооб-
ще бесполезно. Уж не собирался ли он произвести тем
большее впечатление, неуважительно отзываясь обо всем и
вся? Или причиной было его всеобъемлющее презрение к
людям и событиям?
Частенько Гитлер позволял себе насмешки над эсэсов-
ской мифологией Гиммлера: «Какая нелепость! Наконец-то
нам удалось войти в эпоху, которая оставляет позади вся-
кое мифотворчество, а он начинает все сначала. Тогда
незачем было отказываться от религии. У церкви, по мень-
130
шей мере, есть традиции. Одна только мысль, что меня
некогда причислят к лику «святых СС»! Вы только пред-
ставьте себе! Да я в гробу перевернусь!»
«Гиммлер произнес очередную речь, где обозвал Карла
Великого «палачом саксонцев». Но гибель множества сак-
сонцев вовсе не была историческим преступлением, как
думает Гиммлер; Карл Великий хорошо поступил, разгро-
мив Видукинда и без раздумий истребив саксонцев, именно
благодаря этому он приобрел власть над Франконией и
сделал возможным проникновение в Германию западной
культуры».
Гиммлер поручал ученым предпринимать доисторичес-
кие раскопки. «Почему мы наводим весь мир на мысль,
будто у нас нет исторического прошлого? Мало нам, что
римляне возводили гигантские сооружения, когда наши
предки обитали в глиняных хижинах, так Гиммлер еше
приказывает откапывать эти глиняные деревни и приходит
в восторг при виде каждого глиняного черепка и каждого
каменного топора, которые удалось выкопать. Этим мы лишь
показываем, что метали каменные дротики и сидели вокруг
костра, когда Греция и Рим уже находились на высшей
ступени культурного развития. У нас есть все основания
помалкивать насчет нашего прошлого. А Гиммлер трезвонит
о нем на весь свет. Воображаю, какой презрительный смех
вызывают эти разоблачения у сегодняшних римлян».
Позволяя себе в Берлине среди политических соратни-
ков крайне резкие высказывания о церкви, он при женщи-
нах заметно смягчал тон — яркий пример того, как он
менял свои высказывания применительно к слушателям.
«Народу, без сомнения, нужна церковь. Она представ-
ляет собой сильный охранительный элемент», — мог он
вдруг заявить в узком кругу. Хотя при этом он видел в
церкви некий послушный ему инструмент. «Если бы только
рейхсеп (так сокращенно именовал он рейхсепископа Люд-
вига Мюллера) был сколько-нибудь значительной личнос-
тью. И почему они назначили захудалого армейского пас-
тора! Я бы охотно оказал ему поддержку! Он много мог бы
тогда сделать. Евангелическая церковь стала бы благодаря
мне государственной церковью, как в Англии!»
131
Даже после 1942 года в беседе за чаем в Оберзальцбер-
ге Гитлер утверждал, что полагает церковь совершенно
необходимой для государства. Он счел бы себя счастливым,
найдись деятель, который изъявит готовность возглавить
одну, а то и обе церкви, объединив их. Он все еще сожалел,
что рейхсепископ Мюллер оказался неподходящим челове-
ком, чтобы осуществлять его, Гитлера, далеко идущие за-
мыслы. Борьбу против церкви он при этом подвергал рез-
кой критике, как преступление против будущего немцев,
ибо «партийная идеология» не может заменить церковь. На
протяжении длительного времени церковь, несомненно,
выучится приспосабливаться к политическим целям наци-
онал-социализма, видит Бог, в ходе истории она это уже
делала, и не раз. Новая же партийная религия способство-
вала бы возврату в средневековый мистицизм. Об этом
свидетельствует и миф СС, и невразумительный «Миф XX
столетия», написанный Розенбергом.
Если бы при таких монологах Гитлера хоть раз прозву-
чало более негативное отношение к церкви, Борман не
преминул бы достать из кармана своего пиджака одну из
тех белых карточек, которые он постоянно носил при себе.
Ибо он записывал все высказывания Гитлера, которые
представлялись ему важными, и не было ничего, что он
записал бы с большим удовольствием, чем пренебрежи-
тельные высказывания в адрес церкви. Тогда-то я подозре-
вал, что он собирает материал для биографии Гитлера.
В 1937 году, услышав, что по настоянию партии и СС
его бесчисленные сторонники вышли из церкви, поскольку
церковь со зловредным упорством противилась его намере-
ниям, фюрер из оппортунистических соображений прика-
зал, чтобы его ближайшие сотрудники, а прежде всего
Геринг и Геббельс, опять вернулись в лоно церкви. Он и
сам предполагает остаться в католической церкви, хотя не
сохранил с ней никаких внутренних связей. И так шло
вплоть до его самоубийства.
Какой представлял себе Гитлер государственную рели-
гию, можно было понять из частенько приводимого им
рассказа делегации знатных арабов. Когда магометане, гла-
сил этот рассказ, в VIII веке намеревались через Францию
132
проникнуть в Центральную Европу, их натиск был отбит в
сражении под Пуатье. Доводись же им тогда выиграть
битву, мир был бы Магометанским. Ибо победой они навя-
зали бы германским племенам религию, которая своим
постулатом: «Мечом насаждать веру и подчинять ей наро-
ды» — была как по мерке скроена для германцев. По
причине своей расовой неполноценности завоеватели не
смогли бы надолго удержаться в борьбе против выросших
среди суровой природы, а потому более сильных абориге-
нов, так что под конец мировую империю возглавили бы не
арабы, а германцы, принявшие ислам.
Обычно Гитлер завершал свой рассказ следующим за-
мечанием: «В том-то и беда, что мы исповедуем не ту
религию. Почему бы нам не перенять религию японцев,
которые считают высшим благом жертву во славу отече-
ства? Да и магометанская подошла бы нам куда больше,
чем христианство с его тряпичной терпимостью». Как ни
странно, он еще до войны частенько повторял: «Сегодня
сибиряки, белорусы и жители степей ведут на редкость
здоровый образ жизни. Они сохраняют тем самым возмож-
ность развития и биологически превосходят немцев, если
брать длительные отрезки времени». Замечания, которые
ему самым резким образом придется повторять в последние
месяцы войны.
Розенберг сотнями тысяч распродавал свой семисот-
страничный «Миф XX столетия». Официально книга счи-
талась учебником партийной идеологии, но в беседах за
чайным столом Гитлер без обиняков говорил, что это ма-
лопонятный бред, написанный самоуверенным прибалтом,
который крайне путано мыслит. И вообще Гитлер удивлял-
ся, что подобная книга вышла столь большим тиражом.
«Возврат к средневековому мышлению». Неизвестно, дохо-
дили эти частные высказывания до Розенберга или нет.
Культура греков в любой области служила для Гитлера
образцом совершенства. Их восприятие жизни, проявляв-
шееся, например, в архитектуре, было, по его мнению,
здоровым и свежим. Однажды портрет красивой пловчихи
побудил его к лирическому высказыванию: «Смотрите, какое
перед вами красивое тело! Лишь в нашем столетии моло-
133
дежь благодаря спорту приближается к идеалам эллинизма.
А как им пренебрегали в прежние века! Но тем-то и отли-
чаются наши дни от всех предшествующих эпох начиная с
древних времен». Впрочем, лично для себя он спорт отвер-
гал. Я никогда от него не слышал, чтобы он занимался в
юности хоть каким-нибудь видом спорта.
Говоря о греках, он подразумевал дорийцев. Разумеет-
ся, причиной тому была гипотеза ученых его времени,
состоявшая в том, что пришедшие с севера дорические
племена были германского происхождения и потому их
культура не имела никакого отношения к Средиземномо-
рью.
* * *
Излюбленной темой застольных разговоров Гитлера
была страсть Геринга к охоте. «Не пойму, как может чело-
век вообще этим заниматься. Убивать зверей, если уж так
необходимо, - это занятие для мясника. Но тратить на это
деньги... Я понимаю, что должны быть охотники-профес-
сионалы, чтобы отстреливать больную дичь. Будь это хоть
чревато какой-нибудь опасностью, как в те времена, когда
человек выходил на зверя с копьем. Но нынче, когда любой
толстопузый может из надежного укрытия прикончить бед-
ного зверя... Охота и конские бега суть последние остатки
умершего феодального мира».
Ему доставляло также удовольствие слушать, как посол
Хевель, доверенное лицо Риббентропа, во всех деталях
передавал содержание телефонных разговоров, которые вел
последний. Он даже давал Хевелю советы, как лучше встре-
вожить шефа или сбить его с толку. Порой он останавли-
вался подле Хевеля, который, зажав рукой микрофон, по-
вторял, о чем говорит Риббентроп, и шепотом подсказывал
ему ответ.
Чаще всего это были саркастические замечания, при-
званные усилить вечное опасение мнительного министра
иностранных дел, что непрофессионалы способны воздей-
ствовать на Гитлера в вопросах внешней политики и заста-
вить его усомниться в профессиональной пригодности
министра.
134
Даже после самых драматических переговоров Гитлер
был способен потешаться над своими собеседниками. Од-
нажды он рассказывал, как, искусно разыграв приступ не-
годования, дал понять Шушнигу, приехавшему в Оберзальц-
берг 12 февраля 1938 года, всю серьезность ситуации и тем
заставить его уступить. Весьма часто истерическая реакция,
как о том рассказывали, объяснялась чисто актерскими
приемами. Вообще же самообладание было одним из самых
примечательных свойств Гитлера. При мне он всего лишь
несколько раз вышел из себя.
Году примерно в 1936-м Шахт явился с докладом в
гостиную «Бергхофа». Мы, гости, сидели на террасе, кото-
рая к ней примыкала, большое окно гостиной было распах-
нуто настежь. Гитлер в неприкрытом возбуждении кричал
на своего министра экономики, мы слышали, как отвечает
Шахт — решительно и громко. Диалог с обеих сторон
протекал все более бурно и вдруг резко оборвался. Разъ-
яренный Гитлер вышел к нам на террасу и долго распро-
странялся по поводу своего отвратительного тупого мини-
стра, который затягивает ему производство вооружений.
Подобное же непривычное возбуждение вызвал у него год
спустя Нимёллер, который в очередной раз произнес в
Далеме бунтовскую проповедь; одновременно перед Гитле-
ром выложили протокольные записи подслушанных теле-
фонных разговоров Нимёллера. Лающим голосом Гитлер
приказал упрятать Нимёллера в концлагерь и в связи с
проявленной неспособностью к исправлению больше его
оттуда не выпускать.
Другой случай такого же рода возвращает к дням его
ранней юности: на дороге из Будвейса в Креме в 1942 году
большая вывеска привлекала внимание к одному дому в
деревне Шпигаль возле Вейтры, неподалеку от чешской
границы. Если верить вывеске, в этом доме «проживал
фюрер в годы своей юности». Красивый, приглядный дом
среди богатой деревни. Я рассказал об этом Гитлеру. Он
вышел из себя, потребовал к себе Бормана, который и
явился в полном смятении. Гитлер тотчас на него набро-
сился: он-де уж много раз повторял, что упоминать этот
дом не положено. А болван гаулейтер присобачил там дос-
135
ку. Немедленно убрать. Тогда я не мог понять его странное
возбуждение, поскольку, с другой стороны, он радовался,
когда Борман докладывал ему о ремонте прочих памятных
мест его юности в Линце и Браунау.
У него явно были какие-то личные причины изглажи-
вать из людской памяти именно эту часть своей юности.
Сегодня уже известно о довольно смутных семейных обсто-
ятельствах, которые скрыты от глаз именно в этой части
австрийского леса.
Порой Гитлер делал набросок одной из башен истори-
ческой крепостной стены Линца: «Здесь я больше всего
любил играть. Ученик я был не из лучших, зато первенство-
вал во всяких проказах». Порой он рассказывал о первых
политических впечатлениях своей юности. Почти все его
соученики отчетливо сознавали, что следует воспрепят-
ствовать переселению чехов в немецкую часть Австрии;
здесь он впервые начал понимать национальные проблемы.
Позднее, в Вене, он внезапно осознал опасность, исходя-
щую от еврейства; многие из рабочих, с которыми он
общался, были ярко выраженные антисемиты. Но в одном
он не был согласен со строительными рабочими: «Я отвер-
гал их социал-демократические взгляды, я никогда не со-
стоял ни в одном профсоюзе. Это и послужило причиной
моих первых политических затруднений». Может быть,
именно поэтому он сохранил о Вене не самые лучшие
воспоминания, в отличие, например, от мюнхенского пе-
риода перед войной; Мюнхен он вспоминал с восторгом, и
на удивление часто — мясные лавки с отличной колбасой.
Вспоминая годы своей юности, Гитлер всякий раз с
величайшим уважением отзывался о епископе Линца: тот,
с огромной энергией преодолевая всяческое сопротивле-
ние, осуществил строительство небывалых размеров Линц-
ского собора; поскольку собор этот должен был превзойти
по своим размерам даже собор святого Стефана, у епископа
возникли немалые трудности с правительством, не желав-
шим, чтобы венский собор был где-нибудь превзойден. Как
правило, за этим рассказом следовали пространные рассуж-
дения о нетерпимости, с какой центральное австрийское
правительство подавляло все самостоятельные культурные
136
инициативы таких городов, как Грац, Линц или Инсбрук, —
при этом он явно не сознавал, что сам навязывает подобное
же насильственное уравнивание целым странам. Но теперь,
когда решать дано ему, уж он-то поможет родному городу
отстоять свои законные права. Его программа превращения
Линца в «мировой центр» предусматривала сооружение ряда
монументальных зданий вдоль берегов Дуная, а также ви-
сячего моста, который свяжет оба берега. Венцом его плана
должен был стать величественный Дом окружного управле-
ния НСДАП с гигантским залом для заседаний и с коло-
кольней.
В этой башне он предусматривал гробницу для себя.
Кроме Дома НСДАП предполагались следующие вершины
береговой застройки: ратуша, импозантный отель, большой
театр, генеральный штаб, стадион, картинная галерея, биб-
лиотека, музей оружия, выставочный павильон, наконец,
монумент в честь освобождения в 1938 году и еще один, во
славу Антона Брукнера. Мне было поручено сооружение
картинной галереи и стадиона, который предполагалось
разместить на холме, откуда можно было любоваться пано-
рамой города. Резиденцию Гитлера в старости тоже пред-
полагалось воздвигнуть на холме неподалеку от этих зда-
ний.
Гитлер восторгался сложившейся в ходе столетий ли-
нией береговой застройки в Будапеште. У него была често-
любивая мечта превратить Линц в своего рода немецкий
Будапешт. Вена-де вообще ошибочно спланирована, заявил
он по этому поводу, так как повернута спиной к Дунаю
Проектировщики упустили возможность использовать Ду-
най в своих архитектурных замыслах. И стало быть, Линц
сможет когда-нибудь составить конкуренцию Вене хотя бы
уже потому, что в Линце ему это удастся. Без сомнения,
подобные слова не следовало принимать так уж всерьез: их
порождала неприязнь к Вене, которая временами бурно у
него прорывалась, хотя в других обстоятельствах он мог с
тем же успехом заявить, что при застройке бывших укреп-
лений в Вене удалось осуществить грандиозный архитек-
турный замысел.
Еще до войны Гитлер от случая к случаю заявлял, что
137
по достижении всех политических целей отойдет от госу-
дарственных дел и завершит свои дни в Линце. Тогда он не
будет играть в политике решительно никакой роли, по-
скольку его преемник сможет завоевать авторитет, лишь
если он, Гитлер, совершенно устранится от занятий поли-
тикой. Он не станет ничего ему подсказывать. Люди тем
легче обратятся к его преемнику, чем раньше осознают, что
теперь вся власть у того в руках. А уж тогда они и вовсе
забудут про Гитлера. И его покинут. Обыгрывая - не без
жалости к самому себе — эту мысль, он продолжал: «Мо-
жет, и забредет тогда ко мне на огонек какой-нибудь из
прежних сотрудников. Только я на это не очень рассчиты-
ваю. И, кроме фройлейн Браун, я никого туда с собой не
возьму; фройлейн Браун и свою собаку. Я буду совсем-
совсем одинок. Да и кто по доброй воле надолго у меня
задержится? И считаться со мной больше никто не станет.
Все побегут вдогонку за моим преемником. Ну разве что
раз в году заявятся на мой день рождения». Конечно же,
гости принимались наперебой возражать и доказывать, что
они неизменно останутся рядом с ним и сохранят ему
верность. Чем бы ни руководствовался Гитлер, заводя речь
о своем досрочном отходе от политики, он в эти минуты
безусловно руководствовался мыслью, что не магнитизм
его личности, а лишь власть, сосредоточенная у него в
руках, есть источник и основа его авторитета.
Нимб, окружавший Гитлера, в глазах тех его сотруд-
ников, которые не входили с ним в тесный контакт, был
несравненно ярче, чем в глазах его ближайшего окруже-
ния. Здесь Гитлера не величали почтительно «фюрер», а
говорили просто «шеф», здесь обходились без «хайль Гит-
лер», говоря просто «добрый день». Над ним даже часто
подсмеивались, не вызывая у него, впрочем, ни малейше-
го неудовольствия. Так, его неизменную присказку: «Су-
ществует две возможности» употребляла, к примеру, одна
из секретарш, фройлейн Шредер, при нем, даже когда
отвечала на банальнейшие вопросы. Скажем, так: «Суще-
ствует две возможности: дождь то ли пойдет, то ли нет».
Ева Браун за столом в присутствии других гостей замечала
Гитлеру, что такой галстук не подходит к костюму, а
138
будучи в хорошем настроении, нередко величала себя
«матерью нации».
За большим круглым столом «чайного домика» Гитлер
однажды начал разглядывать меня в упор. Я не только не
опустил глаза, но принял это как вызов. Уж и не знаю,
какие первобытные инстинкты вызывают подобную схват-
ку взглядов, когда противники смотрят друг на друга в
упор, покуда один не отведет глаза. Лично я привык выхо-
дить победителем из поединка взглядов, но на сей раз мне
пришлось бесконечно долгое — как мне кажется — время
употреблять почти нечеловеческую энергию, чтобы пода-
вить все крепнущее желание отвести глаза, чтобы не сдать-
ся, до тех пор покуда Гитлер сам не закрыл глаза и почти
сразу же завел разговор со своей соседкой.
Порой я задавал себе вопрос: а чего мне, собственно,
не хватает, чтобы назвать Гитлера своим другом? Я всегда
находился рядом, я был в его тесном кругу почти как дома
и вдобавок первый помощник в любимом деле, в архитек-
туре.
Не хватало всего. Еще никогда в жизни мне не дово-
дилось встречаться с человеком, который так редко прояв-
ляет свои чувства, а если и проявит, то немедля замкнется
снова. В мой шпандауский период я нередко беседовал с
Гессом о такой особенности Гитлера. Если судить по наше-
му общему опыту, то у нас обоих бывали такие моменты,
когда, как могло бы показаться, мы стали к нему ближе. Но
всякий раз это оказывалось заблуждением. Стоило хотя бы
с осторожностью принять его задушевный тон, он тотчас
воздвигал для защиты непреодолимую стену.
Правда, Гесс считал, что было и одно исключение:
Дитрих Эккарт. Но в ходе разговора мы оба пришли к
выводу, что и здесь речь скорее могла идти о преклонении
перед старшим и — прежде всего — перед широко признан-
ным в антисемитских кругах писателем, нежели о настоя-
щей дружбе. Когда Дитрих Эккарт умер в 1923 году, вокруг
Гитлера остались только четыре человека, которые по-
дружески были с ним на «ты»: «Эссер, Кристиан Вебер,
Штрейхер и Рем. Причем в случае с первым он после 1933
года, улучив подходящую возможность, снова перешел на
139
«вы», второго по возможности избегал, с третьим обращал-
ся безлично, а четвертого вообще приказал убить. Даже и
по отношению к Еве Браун он никогда не был до конца
человечен и раскован: неизменно сохранялась дистанция —
дистанция между вождем всей нации и простой девушкой.
Порой он с неподобающей доверительностью называл ее
Бовари. Но именно это, сугубо баварское выражение пока-
зывало, как он к ней относится на самом деле.
Его авантюра, высокие ставки в его игре были, по всей
вероятности, до конца осознаны лишь после того, как в
ноябре 1936 года он имел в Оберзальцберге продолжитель-
ную беседу с кардиналом Фаульхабером. После этой беседы
Гитлер сидел со мной в сумерках в эркере столовой. Сперва
долго молчал, глядя в окно, потом задумчиво промолвил:
«Для меня существует две возможности: либо добиться
полного осуществления своих планов, либо потерпеть не-
удачу. Добьюсь — стану одним из величайших в истории,
потерплю неудачу — буду осужден, отвергнут и проклят».
8
Новая рейхсканцелярия
Чтобы создать необходимый фон для своего подъема —
«одного из величайших в истории», — Гитлер уже сейчас
потребовал создать ему архитектурное оформление импер-
ского размаха. Рейхсканцелярию, в которую Гитлер въехал
30 января 1933 года, он считал «пригодной для мыловарен-
ного концерна», но отнюдь не для могущественной импе-
рии.
В конце января 1938 года Гитлер официально принял
меня в своем кабинете. «Хочу дать вам срочное поруче-
ние, - торжественно начал он, стоя посреди кабинета. — В
самое ближайшее время мне предстоят важнейшие перего-
воры. А для этого нужны просторные залы и помещения,
которыми я смогу импонировать, особенно — малым дер-
жавам. Предоставляю в ваше распоряжение всю Фосс-
штрассе. Расходы меня не волнуют. Главное, чтобы строить
быстро, но при том солидно. Сколько вам понадобится
140
времени? Для проекта, для сноса и для всего вместе? Пол-
тора или два года — и то для меня слишком много. Можете
управиться до 10 января 1939 года? Я хочу провести очеред-
йой дипломатический прием уже в новом здании». С тем
меня и отпустили.
Дальнейшее течение дня Гитлер изобразил в своей
речи по поводу новоселья: «И тут мой генеральный стро-
ительный инспектор испросил себе несколько часов на
размышление, а вечером того же дня явился ко мне с
календарем-ежедневником и сказал: «Такого-то марта дома
будут снесены, 1 августа отпразднуем подведение под кры-
шу, а 9 января, мой фюрер, я смогу рапортовать вам о
полном завершении строительства». Я и сам связан с этой
отраслью, со строительством, я понимаю, чего это стоит.
Такого у меня еще не бывало. Это выдающееся сверше-
ние». И впрямь я дал Гитлеру самое легкомысленное обе-
щание за всю свою жизнь. Но Гитлер был вполне доволен.
Тотчас приступили к сносу домов на Фоссштрассе,
чтобы расчистить строительную площадку. Одновременно
следовало разработать планы, чтобы представить себе внеш-
ний вид здания и определить его привязку к местности. К
строительству бомбоубежища, например, следовало присту-
пить сразу же, еще по черновым наброскам. Впрочем, и на
более поздних стадиях мне приходилось впопыхах заказы-
вать строительные детали, еще не прояснив до конца все
архитектурные подробности. Всего дольше, к примеру,
приходилось дожидаться огромных ковров одного плетения
для нескольких больших залов.
Я твердо устанавливал цвет и размер ковров, еще не
зная, как будут выглядеть те помещения, для которых они
предназначены. Помещения, если можно так выразиться,
проектировались вокруг ковров. Сложный, детализирован-
ный как в организационном отношении, так и по срокам
план я отверг — он только свидетельствовал бы о невыпол-
нимости всего замысла. Эти импровизационные методы во
многом напоминали те, к которым мне еще предстояло
прибегнуть четыре года спустя, когда я возглавил немецкую
военную промышленность.
Вытянутая в длину строительная площадка побуждала
141
насадить ряд помещений одно подле другого и на единую
ось. Я представил Гитлеру мой проект: сквозь грандиозные
ворота прибывший попадал с Вильгельмсплац во двор для
почетных гостей, откуда по ступеням крыльца поднимался
сперва в малую приемную, там двустворчатые двери высо-
той до пяти метров открывали путь в выложенную мозаи-
кой залу. Затем гость снова поднимался на несколько сту-
пенек, пересекал крытую куполом ротонду и оказывался в
начале 145-метровой галереи. Наибольшее впечатление на
Гитлера произвела именно эта галерея, ибо она была в два
раза длинней зеркальной версальской. Глубокие оконные
ниши должны были давать непрямое освещение, производя
то приятное воздействие, которое я уже наблюдал, рассмат-
ривая Большой зал во дворце Фонтенбло.
Короче, ряд помещений, непрерывно меняющихся по
материалу и по цветовой гамме и общей длиной в 220
метров. Лишь после этого гость попадал в собственно зал
для приемов. Без сомнения, великое расточительство во
имя репрезентативной архитектуры и уж, конечно, «искус-
ство эффекта», но ведь это было и во времена барокко и
вообще всегда.
На Гитлера увиденное произвело впечатление: «Они
уже при входе по дороге в зал ощутят мощь и величие
германского рейха». В течение последующих месяцев он то
и дело требовал показать ему очередные чертежи, однако
сам на удивление редко вмешивался в это им же самим
заказанное строительство, давая мне возможность спокой-
но работать.
♦ ♦ ♦
Спешка, с какой Гитлер форсировал сооружение но-
вой рейхсканцелярии, имела свои, более глубокие причины
в скрытой тревоге за собственное здоровье. Гитлер всерьез
опасался, что проживет недолго. Начиная с 1935 года его
воображение занимали тягостные мысли о каком-то забо-
левании желудка, которое он в течение долгого времени
пытался вылечить самостоятельно при помощи целой сис-
темы самоограничений. Он полагал, будто знает, какие
кушанья ему вредят, а потому сам себя посадил в результате
142
на голодную диету. Немного супа, салаты, легкие кушанья,
да и те в ничтожных количествах, — словом, он начал очень
скудно питаться. С истинным отчаянием указывал он на
свою тарелку: «И вот с этого человек должен жить! Вы
только взгляните! Врачам хорошо говорить: «Чего человек
хочет, то он и должен есть». А я теперь почти ничего не
переношу. После каждой трапезы — боли. Сделать диету
еще строже? Как тогда жить?»
Частенько он из-за болей на полуслове обрывал бесе-
ду, уединялся на полчаса или больше, а то и вовсе не
возвращался. К тому же он, по его словам, страдал от
неумеренного образования газов, болей в сердце и бессон-
ницы. Однажды Ева Браун призналась мне, что он, еще не
достигнув пятидесяти лет, как-то сказал: «Придется мне
скоро отпустить тебя на волю, ну зачем тебе нужен такой
старик!»
Его постоянным врачом был доктор Брандт, молодой
хирург, пытавшийся уговорить Гитлера, чтобы тот прошел
серьезное обследование у хорошего терапевта. Мы все друж-
но его поддерживали. Упоминались имена знаменитых
профессоров, строились планы, как провести подобное
обследование, не привлекая излишнего внимания. Обсуж-
дали возможность помещения его в военный госпиталь,
потому что там проще всего соблюсти полную секретность.
Но в конце концов Гитлер снова и снова отвергал всякие
варианты: он, по его словам, просто не может себе позво-
лить прослыть больным. Это ослабит его политическую
позицию, особенно за границей. Он даже отказался пригла-
сить без всякого шума просто терапевта, чтобы тот провел
первое обследование прямо на дому. Насколько я помню,
его тогда так никто и не обследовал, он просто сам изучал
свои симптомы в свете собственных теорий, что, впрочем,
вполне соответствовало глубоко укоренившейся в нем склон-
ности к дилетантским занятиям.
Зато при усиливающейся хрипоте он тотчас пригласил
знаменитого берлинского ларинголога профессора фон Эй-
кена, которому позволял серьезно себя обследовать в своей
канцелярской квартире, и облегченно вздохнул, узнав, что
рака у него нет. До того он много месяцев подряд вспоми-
143
нал судьбу кайзера Фридриха III. Хирург удалил безобид-
ный узелок, но и эта маленькая операция тоже производи-
лась у Гитлера на квартире.
В 1935 году опасно заболел Генрих Гофман; доктор
Моррелль, старый знакомый, ходил за ним и вылечил с
помощью сульфаниламидных препаратов, которые выпи-
сывал из Венгрии. Гофман снова и снова рассказывал Гит-
леру, как этот врач чудом спас его жизнь. Конечно же, он
рассказывал это от чистого сердца, ибо один из талантов
Моррелля состоял в умении бесконечно преувеличивать им
исцеленную болезнь, чтобы должным образом подать свое
искусство.	•
Доктор Моррелль любил рассказывать, что учился у
знаменитого бактериолога Ильи Мечникова (1845-1916),
лауреата Нобелевской премии и профессора в Институте
Пастера. Мечников научил его бороться с бактериальными
заболеваниями. Позднее Моррелль служил судовым врачом
на пассажирских пароходах. Без сомнения, он не был сто-
процентным шарлатаном. Скорее, уж фанатиком своей про-
фессии и добывания денег.	'
Гитлер поддался на уговоры Гофмана пройти обследо-
вание у Моррелля. Результат всех потряс, ибо Гитлер впер-
вые отнесся к врачу с полным доверием. «Ни один человек
не сумел до сих пор так четко и ясно объяснить, что со
мной происходит. Его метод исцеления отличается такой
логичностью построения, что мне это внушает величайшее
доверие. Я буду пунктуально выполнять все его назначе-
ния». Главный вывод, по словам Гитлера, состоял в том,
что у него полностью атрофирована кишечная флора, а это
в свою очередь объяснялось нервными перегрузками. Стоит
вылечить это, как остальные жалобы исчезнут сами собой.
Но Моррелль собирался ускорить процесс исцеления с
помощью курса витаминно-гормонально-фосфорно-глюкоз-
ных инъекций. Курс такого лечения занимает целый год, а
до того можно рассчитывать лишь на частичный успех.
Медикаментом, вызывавшим наиболее живое обсужде-
ние, были капсулы с кишечными бактериями под названи-
ем «мультифлор», выращенными, если верить Морреллю,
«из лучших культур одного болгарского крестьянина». Что
144
он там еще давал и впрыскивал Гитлеру, до нас доходило
лишь урывками. Особого доверия эти методы нам никогда
не внушали. Личный врач, доктор Брандт, справлялся у
друзей-терапевтов, которые в один голос отвергали методы
Моррелля как чрезвычайно рискованные и малопроверен-
ные, предвидя также опасность привыкания. И в самом
деле, промежутки между инъекциями становились все ко-
роче, все быстрей биологические добавки, полученные из
семенников и внутренностей скота, а также из химических
и растительных веществ, вводились в кровоток Гитлера.
Геринг однажды жестоко оскорбил Моррелля, назвав его
«господин рейхсшприцмейстер».
Однако вскоре после начала курса лечения зажила
экзема на ноге, длительное время донимавшая Гитлера.
Через'яесколько недель и желудок стал лучше; он теперь ел
куда больше и позволял себе более тяжелые кушанья, он
вообще чувствовал себя лучше и многословно восторгался:
«А если бы я не встретил Моррелля! Он мне буквально спас
жизнь! Просто чудо, как он мне помог!»
Если Гитлер владел искусством подчинять других сво-
ему влиянию, то в данном случае все получалось наоборот.
Гитлер абсолютно уверовал в гениальность своего лейб-
медика и вскоре запретил любую в его адрес критику. С
этих пор Моррелль вошел в круг его приближенных и —
когда Гитлер отсутствовал — невольно сделался поводом
для всеобщего увеселения, поскольку не умел говорить ни
о чем другом, кроме как о стрепто- и прочих кокках, о
бычьих семенниках да о новейших витаминах.
Всем своим сотрудникам Гитлер порекомендовал при
малейшем недомогании обращаться к Морреллю. Когда в
1936 году из-за неразумного рабочего ритма и необходимо-
сти приспосабливаться к аномальному образу жизни Гитле-
ра взбунтовались мое кровообращение и мой желудок, я
тоже побывал в частной приемной Моррелля. Дощечка над
входом гласила: «Д-р Тео Моррелль. Кожные и венеричес-
кие заболевания». Кабинет и квартира Моррелля распола-
гались в самой шикарной части Курфюрстендам, неподале-
ку от церкви Поминовения. В квартире на стенах можно
было увидеть многочисленные портреты с посвящениями
145
от знаменитых кинозвезд и театральных артистов, встретил
я там и кронпринца. После довольно поверхностного осмотра
доктор Моррелль прописал мне все те же кишечные бакте-
рии, глюкозу, витамины и гормональные таблетки. Для
верности я несколько дней спустя прошел кардинальное
обследование у профессора фон Бергмана, терапевта Бер-
линского университета. Заключение профессора гласило,
что никаких органических нарушений у меня нет, лишь
проявления невроза, объяснимые чрезмерными нагрузка-
ми. Я по возможности сбавил темп, и недомогание исчезло.
Чтобы не навлечь на себя неудовольствие Гитлера, я сделал
вид, что пунктуально выполняю назначения Моррелля, и,
поскольку самочувствие мое и в самом деле улучшилось, я
на какое-то время стал любимым демонстрационным экс-
понатом Моррелля. Ева Браун по настоянию Гитлера тоже
прошла у него обследование. После визита она рассказала
мне, что он грязен до отвращения, и, содрогаясь, добавила,
что ни за что не станет у него больше лечиться.
Гитлер пока чувствовал себя лучше, но от своего лейб-
медика он не отрекся, более того, он все чаще являлся к
чаю в дом Моррелля, что на острове Шваненвердер, -
единственное, кроме рейхсканцелярии, место, куда его
влекло. Доктора Геббельса он посещал крайне редко, ко
мне на Шлахтензее он и вовсе пришел один-единственный
раз, чтобы посмотреть, какой я там себе выстроил дом.
С конца 1937 года, когда лечение, прописанное Мор-
реллем, перестало помогать, Гитлер снова возобновил преж-
ние жалобы. Даже давая поручения и обсуждая планы, он
нередко присовокуплял: «Уж и не знаю, сколько я прожи-
ву. Возможно, большинство этих зданий будет достроено,
когда меня не будет...» Завершение многочисленных гран-
диозных строек намечалось между 1945 и 1950 годами.
Короче, Гитлер предполагал прожить всего лишь несколь-
ко лет. Или еще пример: «Когда я уйду навек... у меня не
много остается времени...». Да и в приватном кругу он
неизменно повторял: «Мне не долго осталось жить. Я
всегда мечтал оставить себе время для собственных замыс-
лов. Их я должен осуществить сам. Из всех моих возмож-
ных преемников ни один не наделен достаточной энерги-
146
ей, чтобы преодолеть неизбежно возникающие при этом
кризисы. Словом, мои намерения должны быть осуществ-
лены, покуда позволяет здоровье, которое с каждым днем
становится все хуже».
2 мая 1938 года Гитлер составил личное завещание;
политическое он обнародовал уже 5 ноября 1937 года в
присутствии министра иностранных дел и военной вер-
хушки рейха, причем обозначил свои широкие завоева-
тельные планы как «завещательное распоряжение на слу-
чай смерти». От своего же ближайшего окружения, которое
из вечера в вечер должно было просматривать пустяковые
музыкальные комедии и выслушивать бесконечные раз-
глагольствования о католической церкви, различных дие-
тах, греческих храмах и овчарках, он и вообще скрывал,
насколько серьезно воспринимает свою мечту о мировом
господстве. Многие из прежних сотрудников Гитлера пы-
тались впоследствии выстроить теории о том, что Гитлер
в 1938 году стал другим человеком, и объясняли эту пере-
мену ухудшением здоровья из-за методов доктора Мор-
релля. Я же, напротив, придерживался мнения, что планы
и намерения Гитлера никогда не менялись. Болезнь и
страх смерти лишь побудили его поспешить с их осущест-
влением. Рухнуть они могли лишь при столкновении с
превосходящими силами противодействия, а таковых в
1938 году не наблюдалось. Даже напротив, успехи 1938
года побудили его еще более наращивать и без того высо-
кие темпы.
С этой внутренней тревогой Гитлера была, как мне
кажется, связана и судорожная поспешность, с какой он
подгонял наши строительные работы. На празднике по
поводу завершения первого цикла он сказал: «Это больше
не американские темпы, это уже немецкие. Я полагаю
также, что и сам делаю куда больше, нежели другие руко-
водители государств во всяких так называемых демократи-
ях. Я думаю, что мы и политически можем задать другой
темп, и если возможно за три-четыре дня присоединить к
рейху какое-нибудь государство, то, должно быть, не менее
возможно за год-два воздвигнуть здание». Впрочем, я зада-
юсь порой вопросом, не преследовала ли столь лихорадоч-
147
ная строительная деятельность одновременно и цель заву-
алировать его истинные планы и, рассуждая о сроках стро-
ительства и закладках первого камня, ввести в заблуждение
общественность.
Году примерно в 1938-м мы сидели в «Немецком дво-
ре» в Нюрнберге Гитлер толковал об обязанности произ-
носить вслух лишь то, что предназначено для ушей обще-
ственности. Среди прочих за столом сидел и рейхслейтер
Филипп Боулер со своей молодой женой. Она заметила, что
уж к этому-то кругу подобное ограничение вряд ли приме-
нимо, ибо все мы умеем хранить тайны, которые он нам
доверяет. Гитлер засмеялся и ответил: «Здесь никто не
умеет молчать, за одним исключением», - и с этими сло-
вами он указал на меня. Но то, что произошло в ближай-
шие месяцы, я узнал не от него.
* * * ч
2 февраля 1938 года я наблюдал, как командующий
морским флотом Эрих Редер в крайнем смятении вышел от
Гитлера и пересек залу. Он был бледен, покачивался на
ходу и вообще напоминал человека, у которого вот-вот
произойдет сердечный приступ. Через день я узнал из газет,
что Риббентроп сменил фон Нейрата на посту министра
иностранных дел, Браухич — фон Фрича на посту главно-
командующего сухопутными войсками. Командование вер-
махтом, до того времени осуществляемое фельдмаршалом
фон Бломбергом, Гитлер и вовсе взял на себя, а Кейтеля
сделал начальником штаба.
Генерал-полковника фон Бломберга я знал еще по
Оберзальцбергу; это был приятный аристократического вида
господин, Гитлер очень его уважал и до самой отставки
Бломберга относился к нему весьма предупредительно.
Осенью 1937 года по рекомендации Гитлера он посетил мое
бюро на Паризерплац, где просил показать ему модели и
чертежи реконструкции Берлина. Спокойно и заинтересо-
ванно провел он у меня примерно час в обществе своего
генерала, одобрительно кивавшего на каждое слово шефа.
Генерал этот был Вильгельм Кейтель, который отныне за-
делался ближайшим сотрудником Гитлера в верховном
148
командовании вермахта. Не знай я военной иерархии, я бы
принял его тогда за адъютанта.
Одновременно генерал-полковник фон Фрич, с кото-
рым мне до сих пор встречаться не доводилось, пригласил
меня в свои службы на Бендлерштрассе. Причем, когда он
изъявил желание увидеть планы Берлина, им руководило
отнюдь не чистое любопытство. Я разложил планы на боль-
шом столе для карт; холодно, подчеркивая дистанцию, и
по-военному кратко, что почти граничило с недружелюби-
ем, выслушал он мои пояснения. На основе вопросов Фри-
ча я пришел к выводу, что ему хочется понять, до какой
степени Гитлер с его грандиозными, рассчитанными на
долгие годы строительными замыслами заинтересован в
мирном развитии. Но может, я и ошибался.
Вот и фон Нейрата, министра иностранных дел, я
прежде не знал. Однажды, году в 1937-м, Гитлер пришел
к выводу, что вилла министра не годится для отправления
им официальных обязанностей, и отрядил меня к фрау
фон Нейрат с предложением значительно расширить зда-
ние за государственный счет. Фрау фон Нейрат показала
мне их жилище и решительным тоном заявила, что, по ее
и министра мнению, квартира вполне соответствует свое-
му назначению, но она со своей стороны благодарна за
предложение. Гитлер был раздосадован, но больше к сво-
ему предложению не возвращался. Здесь старая аристок-
ратия демонстрировала достойную скромность и откро-
венно дистанцировалась от неуемной страсти к показному
превосходству новых хозяев жизни. Вот Риббентроп был
не таков; летом 1936 года он вытребовал меня в Лондон,
ибо желал обновить и расширить здание немецкого по-
сольства, с тем чтобы все было завершено строительством
до коронации Георга VI весной 1937 года и в ходе пред-
полагавшихся публичных мероприятий могло поразить
лондонский свет роскошью и размахом. Детали Риббент-
роп передоверил своей жене, которая совместно с архи-
тектором от «Мюнхенских мастерских» предалась таким
безудержным архитектурным фантазиям, что я вполне мог
счесть себя лишним. Риббентроп по отношению ко мне
держался весьма дружественно, впрочем, все эти лондон-
149
ские дни он неизменно приходил в плохое настроение,
когда получал телеграммы от министра иностранных дел,
считая их вмешательством в свои дела. Он с досадой и во
всеуслышание заявлял, что согласует свою политику с
Гитлером, который лично объяснил ему, каковы наши
задачи по Лондону.
Многим из политических сотрудников Гитлера, кото-
рые уповали на хорошие отношения с Англией, способ-
ность Риббентропа к достижению этих целей представля-
лась в то время весьма сомнительной. Осенью 1937 года
доктор Тодт предпринял вместе с лордом Уолтоном инс-
пекционную поездку по строящемуся автобану. После чего
он рассказал о неофициальном пожелании лорда, чтобы
послом в Лондоне вместо Риббентропа стал именно он,
Тодт, ибо при Риббентропе хороших отношений с Англией
достичь не удастся. Нас беспокоило, что эти слова могут
дойти до Гитлера, но реакции не последовало.
Почти сразу после возведения Риббентропа в ранг
министра иностранных дел Гитлер предложил ему целиком
снести старую виллу бывшего министра и перестроить дво-
рец рейхспрезидента под служебную квартиру. Риббентроп
это предложение принял.
Второе событие этого года, которое сделало вполне
наглядным все растущее ускорение гитлеровской полити-
ки, я пережил 9 марта 1938 года в большой зале его
берлинской квартиры. Там перед радиоприемником сидел
адъютант Шауб и слушал инсбрукскую речь австрийского
бундесканцлера доктора Шушнига. Сам Гитлер удалился в
свой приватный кабинет на втором этаже. Шауб явно
дожидался чего-то вполне конкретного. Он делал помет-
ки, по мере того как Шушниг становился все более опре-
деленным и под конец известил о проведении референду-
ма, с тем чтобы австрийский народ сам решил, хочет он
независимости или нет, а в завершение Шушниг обратил-
ся к согражданам на венском диалекте: «Ребята, час про-
бил!»
Час пробил и для Шауба. Он ринулся наверх к Гитле-
ру. Немного спустя туда же поспешили Геббельс во фраке
и Геринг в парадном мундире. Они явно только что возвра-
150
тились с какого-то приема по случаю Берлинского бально-
го сезона, который был в полном разгаре, и оба с некой
таинственностью исчезли наверху.
И снова я лишь несколько дней спустя узнал из газет,
что же тогда произошло. 13 марта немецкие части вошли в
Австрию. Недели примерно через три я ехал на машине в
Вену, чтобы там приготовить для грандиозной ренской
манифестации большой зал Северо-западного вокзала. По
всем городам и деревням люди приветливо махали проез-
жающим немецким машинам. А в самой Вене, в отеле
«Империал», я столкнулся с банальной изнанкой народного
ликования. Изрядное число деятелей «исконного рейха»,
как, например, берлинский полицей-президент граф Гель-
дорф, поспешили в Вену, явно привлеченные изобилием в
здешних магазинах. «Здесь еще есть хорошее белье... Там
шерстяные пледы в любом количестве... А я обнаружил
лавку с импортным ликером...» — слышались обрывки раз-
говоров в вестибюле. Мне было противно, и поэтому я
ограничился покупкой шляпы борсалино. Ну какое мне до
всего этого дело?
Вскоре после аншлюсов Гитлер приказал доставить
ему карту Центральной Европы и показал благоговейно
внимающему ближайшему окружению, как Чехословакия
теперь попала «в клещи». Даже много лет спустя он часто
подчеркивал, как бескорыстно с позиций государственного
деятеля вел себя Муссолини, когда дал свое согласие на
ввод германских войск в Австрию, — он, Гитлер, будет ему
вечно благодарен, ибо Австрия в качестве нейтрального
буфера была для Италии наиболее благоприятным решени-
ем; теперь же немецкие войска стоят на Бреннере, что с
течением времени неизбежно станет для Италии внутрипо-
литической проблемой. Предстоящая поездка Гитлера в
Италию в 1938 году была призвана служить первым прояв-
лением этой благодарности. Впрочем, Гитлер радовался
также возможности увидеть архитектурные памятники и
художественные сокровища Флоренции и Рима. Для свиты
была смоделирована роскошная форма, которую продемон-
стрировали Гитлеру. Ему нравилась эта пышность; подчерк-
нуто скромная форма, которой он сам отдавал предпочте-
151
ние, таила в себе элемент расчета на массовую психологию.
«Мое сопровождение должно великолепно выглядеть. Тог-
да тем больше бросится в глаза моя простота». Примерно
через год Гитлер дал главному сценографу рейха Бенно фон
Арендту, который до той поры оформлял лишь оперы и
оперетты, задание смоделировать дипломатическую форму.
Фраки, шитые золотом, снискали одобрение Гитлера. Ост-
ряки же говорили: «Ни дать, ни взять «Летучая мышь»!»
Кроме того, Гитлер поручил Арендту набросать эскизы
орденов; такие ордена снискали бы успех на любой сцене.
После чего я окрестил Арендта «жестянщиком Третьего
рейха».
Вернувшись из поездки в Италию, Гитлер подытожил
свои впечатления: «До чего же я рад, что у нас нет монар-
хии и что я никогда не прислушивался к голосу тех, кто
хотел мне ее навязать. Эти дворцовые выкрутасы, этот
этикет! Просто ужас! А дуче всегда на заднем плане! На
всех официальных обедах и на всех трибунах королевская
семья занимала лучшие места. А дуче стоял в отдалении,
хотя именно он представлял государство». Гитлер в соот-
ветствии с протоколом был как глава государства равнове-
лик королю, а Муссолини был всего лишь премьер-мини-
стром.
После визита в Италию Гитлер счел своей обязаннос-
тью воздать Муссолини какие-то особые почести. Он ре-
шил, что берлинской площади Адольфа Гитлера после ее
перестройки в общей программе нового оформления горо-
да будет присвоено имя Муссолини. Правда, с архитектур-
ной точки зрения он считал эту площадь совершенно ужас-
ной, поскольку ее изуродовали современные строения
веймарских времен, но «когда мы впоследствии переимену-
ем площадь Адольфа Гитлера в площадь Муссолини, я
наконец от нее избавлюсь, а кроме того, если я уступлю
дуче именно свою площадь, это будет выглядеть очень
достойно. Я уже набросал эскиз памятника Муссолини».
Но эти планы так и не сбылись, ибо реконструкция пло-
щади, которой требовал Гитлер, никогда не была осуществ-
лена.
152
* * *
Драматический 38-й год привел в конце концов к
согласию западных держав уступить Гитлеру большие тер-
ритории Чехословакии. За несколько недель до этого на
нюрнбергском съезде Гитлер в своей речи предстал перед
слушателями как разгневанный фюрер своей нации; под-
держанный бешеными аплодисментами своих рьяных сто-
ронников, он пытался убедить напряженно внимающую
заграницу в том, что при случае не побоится и войны.
Задним числом можно понять, что его речь была задумана
как составная часть грандиозной кампании запугивания,
воздействие которой, хотя и в меньших масштабах, он уже
не без успеха использовал в беседе с Шушнигом. С другой
стороны, ему нравилось путем публичных высказываний
как бы застолбить для себя границу дозволенного, от кото-
рой уже нельзя было отступить, не подвергая риску свою
репутацию.
Даже ближайших сотрудников Гитлер заставил пове-
рить, что готов к войне, убедив их в неизбежности ее, хотя
обычно не имел привычки раскрывать перед кем бы то ни
было свои тайные намерения. Речи Гитлера о готовности к
войне произвели впечатление даже на Брюкнера, на протя-
жении многих лет занимавшего должность его старшего
адъютанта. В сентябре 1938 года, во время партийного
съезда, мы с Брюкнером сидели на стене Нюрнбергского
замка, перед нами под лучами нежаркого сентябрьского
солнца лежал в дымке старый город, и тут Брюкнер сокру-
шенно обронил: «Может, мы в последний раз видим эту
мирную картину. Может, скоро у нас будет война».
Более уступчивости западных держав, чем сдержанно-
сти Гитлера следовало приписать то обстоятельство, что
войны, которую предсказывал Брюкнер, еще раз удалось
избежать. На глазах у перепуганного мира и сторонников
Гитлера, окончательно уверовавших в его непогрешимость,
совершилась передача Германии Судетской области.
Всеобщее удивление вызвали чешские пограничные
укрепления. На учебных стрельбах специалисты изумленно
констатировали, что наше оружие, которое мы собирались
153
использовать против этих укреплений, не возымело бы
ожидаемого действия. Гитлер даже сам съездил на преж-
нюю границу, чтобы своими глазами увидеть систему бун-
керов, и вернулся под глубоким впечатлением. Укрепления
оказались чрезвычайно мощными, система их размещения
была на редкость хорошо спланирована, и, прикрытые
несколькими полосами обеспечения, они были глубоко
закреплены. «Взять их при наличии упорного сопротивле-
ния было бы крайне нелегко и стоило бы много крови. А
мы их заполучили без всякого кровопролития. Но одно не
подлежит сомнению: я никогда больше не допущу, чтобы
чехи возвели оборонительную линию. Какие у нас теперь
отменные исходные позиции: перейдя через горы, мы сразу
попадаем в долины Богемии!»
♦ ♦ ♦
10 ноября по дороге в свое бюро я проехал мимо еще
дымящихся развалин берлинской синагоги. Это было чет-
вертое тягостное событие, которое определяло для меня
последний послевоенный год. Сегодня это зрительное вос-
поминание принадлежит к числу самых гнетущих впечатле-
ний моей жизни, потому что тогда меня прежде всего
неприятно поразил элемент беспорядка, который предстал
моему взору на Фазаненштрассе: обуглившиеся балки, рух-
нувшие части фасада, выгоревшие стены — предвестники
той картины, которая впоследствии станет определяющей
почти для всей Европы. Но всего неприятней меня задева-
ло политическое пробуждение «улицы». Разбитые стекла
витрин в первую очередь возмущали мое гражданское чув-
ство порядка.
Я не углядел, что тогда было разбито вдребезги не
только стекло, что в эту ночь Гитлер четвертый раз за год
перешел некий Рубикон и передал свой рейх неотвратимой
судьбе. А угадал ли я тогда хоть на мгновение, хоть бегло
в случившемся начало чего-то, чему суждено закончиться
уничтожением целого пласта нашего народа? Что от этого
как-то меняется и моя моральная субстанция? Не могу
сказать.
Скорее, я воспринял случившееся с полным равноду-
154
шием. Чему способствовали слова Гитлера о том, что он-
де не хотел таких крайностей. Мне казалось, будто он был
несколько смущен. Позднее Геббельс в узком кругу дал
понять, что он и был инициатором этой мрачной, этой
чудовищной ночи. Я даже считаю вполне возможным, что
он поставил колеблющегося Гитлера перед свершившимся
фактом, дабы заставить того действовать.
Меня неизменно поражало, что в моей памяти практи-
чески не сохранились антисемитские выпады Гитлера. Огля-
дываясь назад, я могу из уцелевших обрывков воспомина-
ний восстановить мои тогдашние тревоги и надежды:
волнение по поводу того, что поведение Гитлера может нб
соответствовать тому образу, который я создал для себя,
беспокойство за его здоровье, надежду на смягчение про-
водимой им борьбы против церкви, недоумение по поводу
провозглашения им совершенно утопических целей, сло-
вом, что только не приходило мне в голову, но ненависть
его к евреям казалась мне тогда вполне естественной и не
вызывала никаких эмоций.
Я сознавал себя архитектором Гитлера. Политические
события меня не касались. Я лишь выводил для них импо-
зантные декорации, Гитлер ежедневно утверждал меня в
таком самовосприятии, привлекая меня почти исключи-
тельно для решения архитектурных вопросов; вдобавок это
сочли бы пустым важничаньем и без того припозднивше-
гося новичка, попытайся я активно участвовать в полити-
ческих обсуждениях. Я чувствовал и сознавал себя отстра-
ненным от необходимости выражать свое мнение. Вдобавок
национал-социалистическое воспитание ставило своей це-
лью ограниченное мышление; поэтому от меня ожидали,
что я буду заниматься исключительно строительством. О
том, до какой гротесковой степени я придерживался этой
иллюзии, свидетельствует моя памятная записка Гитлеру в
1944 году: «Задача, которую мне надлежит выполнить, не
носит политического характера. Я лишь тогда испытывал
полное удовлетворение от своей работы, когда и моя соб-
ственная личность, и моя работа оценивались по конкрет-
ным результатам».
Впрочем, по сути, это ограничение не играло никакой
155
роли. Сегодня оно, как мне кажется, лишь свидетельствует
о моем настойчивом желании не примешивать к идеализи-
рованному образу Гитлера практическое осуществление тех
антисемитских лозунгов, что висели на плакатах перед вхо-
дами, что составляли тему разговоров за чайным столом.
Ибо, по существу, не имело никакого значения, кто на-
травливает уличную чернь на синагоги и еврейские магази-
ны, - происходит это по указу Гитлера или с его молчали-
вого согласия.
В годы после моего освобождения из Шпандау меня
неоднократно спрашивали, что я пытался постичь в каме-
ре, наедине с самим собой за двадцать лет; что мне извест-
но о преследовании, депортации и уничтожении евреев,
что мне следовало знать, каких выводов это от меня требо-
вало.
Я больше не даю тот ответ, с помощью которого я так
долго пытался убедить спрашивающих и в первую очередь
самого себя; что в гитлеровской системе, как и в любом
тоталитарном режиме, одновременно с высотой позиции
растет также и степень изоляции, а следовательно, отчуж-
денность; что с переводом убийства на техническую основу
уменьшается число конкретных убийц и, соответственно,
увеличивается возможность ничего не знать; что царящая
при этой системе мания засекречивания порождает различ-
ные степени посвященности и тем самым предоставляет
каждому желающему возможность бегства от осознания
бесчеловечности.
Итак, эти ответы я больше не даю, ибо они представ-
ляют собой попытку на адвокатский манер воспринять
происходящее. Спору нет, как фаворит, а позднее, как
один из наиболее влиятельных министров Гитлера, я пре-
бывал в изоляции; спору нет, мышление в архитектурных
категориях, как и в категориях министра вооружений, пре-
доставляло мне многочисленные возможности для отгово-
рок; спору нет, того, что, собственно, началось в ночь с 9
на 10 ноября и завершилось Освенцимом и Майданеком, я
и впрямь не знал, но меру своей изолированности, но
интенсивность своих отговорок, но степень своего незна-
ния, в конце концов, определял я сам.
156
И потом, сегодня, после мучительного самоанализа, я
понимаю, что неправильно ставил вопрос как я сам, так и
те, кто спрашивали меня после освобождения. Знал ли я
или не знал, много или мало, совершенно не имеет значе-
ния, когда я размышляю о том, о каких ужасах я должен
был бы знать и какие выводы должен был бы сделать на
основании немно. известных мне фактов. Вопрошающие
меня ожидают моих оправданий. Их нет и не может быть.
♦ ♦ ♦
К 9 января 1939 года надлежало завершить строитель-
ство новой рейхсканцелярии. 7 января Гитлер приехал из
Мюнхена в Берлин. Он был исполнен нетерпения и явно
предполагал обнаружить столпотворение из строителей и
уборщиков. Всем известна судорожная спешка, с какой
незадолго до сдачи новостройки в эксплуатацию разбирают
леса, выгребают пыль и прочий мусор, раскатывают ковры
и развешивают картины. Но Гитлер обманулся: мы с самого
начала приписали к запланированным срокам резерв в
несколько дней, которые нам впоследствии даже и не по-
надобились, а потому за сорок восемь часов до сдачи зда-
ния все было готово. Пройдя через помещения канцеля-
рии, Гитлер мог бы при желании тотчас сесть за свой
письменный стол и заняться делами государства.
Здание произвело на него глубочайшее впечатление.
Он рассыпался в похвалах по адресу «гениального архитек-
тора» и против обыкновения выразил свои восторги лично
мне. А то обстоятельство, что я завершил стройку на два
дня раньше срока, стяжало мне славу выдающегося органи-
затора.	f
Больше всего понравился Гитлеру долгий путь, кото-
рый придется в будущем преодолевать высоким гостям и
дипломатам, прежде чем они попадут в зал для приемов.
Мои сомнения относительно полированных мраморных
полов, которые мне никак не хотелось бы закрывать ков-
ровой дорожкой, он не разделял: «Мраморный пол — самое
верное, раз они дипломаты, пусть ходят по скользкому
полу!»
А вот зал для приемов показался ему слишком малень-
157
ким. Он приказал увеличить его в три раза, и необходимые
планы были готовы как раз к началу войны. Зато рабочий
кабинет снискал полное одобрение Гитлера. Особенно
порадовала его инкрустация на письменном столе, изобра-
жавшая полуобнаженный меч. «Хорошо, хорошо... Когда
это увидят дипломаты, которые будут передо мной сидеть,
их прошибет страх». С позолоченных медальонов, которые
я расположил над четырьмя дверями кабинета, на Гитлера
взирали четыре добродетели: Мудрость, Здравомыслие, Храб-
рость и Справедливость. Уж и не знаю, какие образы
навели меня на эту идею. Две скульптуры Арно фон Бре-
кера в круглом зале обрамляли с двух сторон портал перед
Большой галереей, и хотя одна из них изображала «Дерза-
ющего», зато другая — «Взвешивающего». Пожалуй, этот,
скорее патетический намек моего друга Брекера на то, что
каждому дерзанию потребен ум, равно как и мой аллегори-
ческий совет не забывать наряду с храбростью и прочие
добродетели, были наивной попыткой не только творчески
воспринять советы Гитлера, но и выразить определенное
беспокойство по поводу возможной потери уже завоеван-
ного.
Большой стол с тяжелой мраморной столешницей по-
началу безо всякого смысла стоял перед окном. С 1944 года
за ним проводили совещания о положении на фронтах;
расстеленные на нем карты генерального штаба показыва-
ли быстрое проникновение на территорию рейха как запад-
ных, так и восточных противников. Это был последний
командный пункт Гитлера на поверхности земли, следую-
щий располагался в 150 метрах отсюда и уже под многомет-
ровой толщей бетона. Хотя зал для заседаний кабинета,
обшитый из акустических соображений деревянными пане-
лями, Гитлеру весьма понравился, он никогда не использо-
вал его по прямому назначению. Не один из рейхсминис-
тров спрашивал меня, не могу'ли я как-нибудь устроить,
чтобы он, по крайней мере, увидел «свой зал». Гитлер не
возражал, и случалось, что какой-нибудь министр несколь-
ко минут молча стоял перед своим местом, которое ему так
ни разу и не удалось занять и на котором лежала большая
папка синей кожи с золотыми буквами его имени.
158
Четыре с половиной тысячи рабочих трудились в две
смены, чтобы уложиться в предельно сжатые сроки. При-
бавьте сюда те несколько тысяч, которые были рассеяны по
всей стране и производили строительные детали. Все они,
каменотесы, плотники, укладчики, отделочники и прочие,
были приглашены посмотреть на готовое здание и, потря-
сенные, бродили по его залам.
Во Дворце спорта Гитлер обратился к ним: «Здесь я
представляю немецкий народ. И если я принимаю кого-
нибудь в рейхсканцелярии, то это принимает не частное
лицо по имени Адольф Гитлер, а вождь немецкой нации;
и тем самым не я его принимаю, а — через мое посред-
ство - его принимает Германия. Вот почему я хочу, чтобы
эти залы соответствовали этой цели. Каждый принял уча-
стие в сооружении этого здания, которое переживет века,
свидетельствуя о нашем времени. Это первое сооружение
нового великого немецкого народа».
После трапез он часто спрашивал, кто из его гостей
еще не видел рейхсканцелярию, и радовался, когда мог ее
кому-нибудь показать. При этом он демонстрировал потря-
сенному сопровождению свою способность запоминать
цифровые данные. Он начинал спрашивать меня: «А какова
площадь этого зала?» Я смущенно пожимал плечами, и
тогда он сам называл цифры. Все совпадало. Мало-помалу
это сделалось подстроенной игрой, потому что и сам я
запомнил все цифры. Но поскольку игра ему явно нрави-
лась, я подыгрывал.
Знаки внимания со стороны Гитлера все множились и
множились; он устроил у себя на квартире обед для моих
ближайших сотрудников; он сам написал статью для книги
о рейхсканцелярии, он наградил меня «Золотым партий-
ным значком» и, присовокупив несколько смущенных слов,
презентовал мне одну из акварелей своей молодости. Напи-
санная в 1909 году, в мрачный период жизни Гитлера, она
в спокойной, точной и педантичной манере изображает
готическую церковь. В ней не чувствуется никаких личных
импульсов, нет ни одной черточки, свидетельствующей о
вдохновении. Но не только манера письма свидетельствует
о недостатке подлинного таланта, вся картина — и выбор
159
темы, и неглубокие тона, и отсутствие перспективы — яв-
ляет собой подлинный документ раннего периода жизни
Гитлера. Все акварели того же времени представляются
беспредметными, даже картины, связанные с первой миро-
вой войной, и те безличны. Переход к вере в себя совер-
шился поздно, свидетельством тому служат два наброска
пером берлинского комплекса и Триумфальной арки, кото-
рые он сделал году примерно в 1925-м. Еще десять лет
спустя он набрасывал при мне, синим и красным каранда-
шом, энергичной рукой, зачастую один слой поверх друго-
го, покуда ему не удавалось схватить ускользающую форму.
Но даже и тогда он по-прежнему тяготел душой к невзрач-
ным акварелям молодых лет, раздаривая их при случае как
особую награду.
♦ * *
В рейхсканцелярии уже много десятилетий стоял мра-
морный бюст Бисмарка. За несколько дней до торжествен-
ного открытия нового здания рабочие уронили бюст на
пол, и от него откололась голова. Недоброе предзнамено-
вание, как мне подумалось. А поскольку мне вдобавок была
знакома повесть Гитлера о том, что как раз к началу первой
мировой войны со здания почтамта сорвался имперский
орел, я скрыл от него неприятность и поручил Брекеру
изготовить точную копию, которой мы с помощью чая
придали старый вид.
В своей уже упоминавшейся речи Гитлер самоуверен-
но изрек: «Вот это и есть чудо, заключенное в строитель-
ном деле: уж если что выстроено, оно остается как памят-
ник. Оно стоит, оно отличается от пары сапог, которые
ведь тоже надо сделать, а через год-два кто-то сносит их и
выбросит на помойку. А здание остается и будет столетия
подряд напоминать обо всех, кто его создает». 12 января
1939 года эта, рассчитанная на века, новостройка была
торжественно открыта; Гитлер принимал в Большом зале
всех аккредитованных в Берлине дипломатов для вручения
им новогодних адресов.
Через шестьдесят пять дней после открытия новой
рейхсканцелярии, 15 марта 1939 года, в новый кабинет
160
Гитлера привели президента Чехословакии. В этих стенах
разыгралась трагедия, которая началась той же ночью по-
виновением Гахи и закончилась рано утром оккупацией его
страны. «Наконец, — рассказывал Гитлер позднее, — я так
обработал старика, что нервы у него не выдержали и он был
уже готов подписать соглашение, но тут у него случился
сердечный приступ. В соседней комнате мой доктор Мор-
релль вкатил ему укол, который в данном случае подей-
ствовал, и даже чересчур, Гаха очень скоро пришел в себя,
снова оживился и не захотел подписывать, пока я его не
дожал в конце концов».
Через семьдесят восемь месяцев после торжественного
открытия, 16 июля 1945 года, Уинстон Черчилль выразил
пожелание, чтобы его провели по залам рейхсканцелярии.
Перед ней стояла большая толпа. За исключением одного
пожилого человека, который неодобрительно покачивал
головой, все начали выкрикивать здравицы в мою честь.
Это проявление любви взволновало меня так же, как из-
можденные от голода лица и изношенная одежда этих
людей. Потом мы долгое время бродили по разрушенным
коридорам и залам рейхсканцелярии.
Вскоре здание вообще снесли, а камни и мрамор по-
служили материалом для русского военного мемориала в
Трептове.
9
День рейхсканцелярии
Ежедневно от сорока до пятидесяти лиц имели свобод-
ный доступ в рейхсканцелярию к обеденному столу Гитле-
ра. Они должны были только позвонить адъютанту и сооб-
щить ему о своем предполагаемом приходе. По большей
части это были рейхс- и гаулейтеры, кое-кто из министров,
далее люди из ближайшего окружения, но — если не счи-
тать главного адъютанта - никаких офицеров. Адъютант,
полковник Шмундт, неоднократно и настойчиво уговари-
вал Гитлера приглашать к обеду высших военных чинов, но
Гитлер ни разу не согласился. Возможно, он сознавал, что
161
круг его старых сотрудников даст офицерству повод для
презрительных замечаний.
Я тоже имел право свободного доступа в квартиру
Гитлера и частенько пользовался этим правом. Полицей-
ский у ворот знал мою машину и пропускал, ни о чем не
спрашивая. Я оставлял машину во дворе и шел в перестро-
енную Троостом квартиру. Она располагалась по правую
сторону заново отстроенной мною рейхсканцелярии и была
связана с ней вестибюлем.
Дежурный эсэсовец из гитлеровского эскорта дружес-
ки меня приветствовал, я передавал ему тубус с чертежами
и без сопровождения, как свой, переходил в просторную
переднюю, помещение с двумя мебельными гарнитурами,
удобными для сидения, белые стены украшены гобеленами,
темно-красный мраморный пол устлан дорогими коврами.
Там почти всегда присутствовал кто-нибудь из гостей, одни
беседовали, другие вели частные телефонные разговоры, и
вообще этой комнате отдавали предпочтение, поскольку
она была единственной, где разрешалось курить.
Здесь не было заведено приветствовать друг друга обя-
зательным в других местах «хайль Гитлер!», здесь чаще
звучало «добрый день!». Вот и обычай демонстрировать при
помощи значка на лацкане свою партийную принадлеж-
ность тоже не был распространен в этом кругу, да и мун-
диры встречались редко. Словом, те, кому удалось достичь
этой комнаты, обладали привилегией в известной степени
неформальных отношений.
Через квадратный салон для приемов, которым мало
пользовались из-за неудобной мебели, люди попадали в
собственно гостиную, где и вели разговоры, по большей
части стоя. Эта комната площадью примерно в сто квадрат-
ных метров, единственная во всей квартире, которой подхо-
дило понятие уютная, была из уважения к ее бисмарковско-
му прошлому сохранена при большой перестройке 1933-1934
годов: деревянный потолок, стены, до половины обшитые
деревом, и камин, украшенный гербом флорентийского
Ренессанса и привезенный некогда рейхсканцлером фон
Бюловом из Италии. Единственный камин в нижнем этаже.
Около него полукругом стояла обтянутая черной кожей
162
мебель, за софой располагался еще один стол побольше, на
его мраморной столешнице регулярно лежали газеты. На
стенах висел гобелен и две картины Шинкеля, переданные
национальной галереей специально для квартиры канцлера.
Что до времени появления, то в этом вопросе Гитлер
демонстрировал самодержавную непунктуальность. Если
обед был, к примеру, назначен на два часа, то Гитлер
обычно появлялся в три, а то и позже, иногда из верхних,
сугубо личных комнат своей квартиры, часто - после ка-
кого-нибудь обсуждения в рейхсканцелярии. Появлялся он
без всяких формальностей, как вполне частное лицо, при-
ветствуя гостей пожатием руки и высказывая какое-нибудь
соображение на злобу дня; у особо избранных он подоба-
ющим случаю тоном справлялся о здоровье «госпожи суп-
руги», принимал из рук пресс-шефа подборку новостей,
садился чуть поодаль в кресло и начинал читать. Иногда,
если информация представлялась ему особенно интерес-
ной, передавал газету кому-нибудь из гостей, сопровождая
передачу беглыми замечаниями.
А гости так и стояли минут пятнадцать-двадцать, по-
куда не поднимался занавес, закрывавший стеклянную дверь,
что вела в столовую. «Домоправитель», личность, внушав-
шая доверие уже благодаря своим габаритам, неофициаль-
ным тоном, вполне соответствовавшим атмосфере дома,
докладывал, что кушать подано. Фюрер шел первым, дру-
гие, не соблюдая чинов и званий, следовали за ним в
столовую.
Из всех помещений квартиры рейхсканцлера, отделан-
ных преимущественно профессором Троостом, наиболее
продуманным было оформление этого большого квадрат-
ного зала (12x12). По одной стене — три стеклянные двери,
ведущие в сад, на противоположной — большой буфет,
отделанный палисандром, над буфетом — незавершенная
картина Каульбаха, которая именно благодаря своей неза-
вершенности и не была лишена определенного шарма и в
то же время не страдала эклектичностью. Каждая из двух
оставшихся стен была разбита посредине полукруглой ни-
шей, где на постаменте светлого мрамора стояли статуи
мюнхенского скульптора Вакерле. По обе стороны каждой
163
ниши также располагались стеклянные двери, которые вели
в сервировочную, в большую залу и в уже упоминавшуюся
гостиную, через которую мы и вошли сюда. Гладко отшту-
катуренные стены - белизна, подцвеченная желтым, - и
занавеси, тоже светлые, придавали комнате ощущение све-
та и простора. Легкие выступы на стенах подчеркивали
ясный и строгий ритм, угловатый карниз связывал все это
воедино. Меблировка была спокойной и сдержанной. В
центре комнаты располагался большой круглый стол при-
мерно на пятнадцать персон, окруженный неброскими сту-
льями темного дерева с темно-красной кожаной обивкой.
Все стулья выглядели одинаково, и стул Гитлера ничем из
них не выделялся. По углам стояли еще четыре столика,
маленьких, вокруг каждого — от четырех до шести таких же
стульев. На столах простой светлый фарфор и простые
рюмки, то и другое подобрано еще профессором Троостом.
В середине стола — ваза, и в ней несколько цветов.
Это и был ресторан «У веселого рейхсканцлера», как
частенько называл его Гитлер в присутствии гостей. Его
место было у стены с окнами, и, еще до входа в столовую,
он выбирал двух гостей, которые будут сидеть рядом. Все
остальные рассаживались вокруг стола как придется, а если
гостей набиралось больше обычного, то адъютанты и менее
значительные личности, к которым относился и я, занима-
ли места за угловыми столиками, имеющими преимуще-
ство, с моей точки зрения, потому что там можно было
непринужденно разговаривать. Сама еда была подчеркнуто
неприхотлива. Суп, никаких закусок, мясо с овощами и
картофелем, что-нибудь сладкое. Из питья предлагались на
выбор минеральная вода, простое берлинское бутылочное
пиво или дешевое вино. Сам Гитлер ел свои вегетарианские
блюда, пил воду «Фахингер», и желающие могли следовать
его примеру. Но следовали лишь немногие. Именно Гитлер
придавал большое значение подобной простоте. Он мог
рассчитывать, что слух об этом пройдет по всей Германии.
Когда однажды рыбаки с Гельголанда подарили ему гигант-
ского омара и этот деликатес, к великому удовольствию
гостей, был подан на стол, Гитлер не только позволил себе
ряд неодобрительных реплик по поводу человеческих за-
164
блуждений, которые позволяют людям поедать чудовищ
столь неаппетитного вида, но и пожелал одновременно,
чтобы впредь подобных излишеств у него на столе не было.
Геринг редко участвовал в этих трапезах. Когда я отпраши-
вался у него на обед в рейхсканцелярии, он как-то раз
заметил: «Сказать по чести, для меня тамошняя еда слиш-
ком плоха. Да еще эти партийные бюргеры из Мюнхена!!
Невыносимо!»
Примерно раз в две недели к обеду являлся Гесс; за
ним следовал его адъютант с весьма забавным снаряжени-
ем: он нес некую жестяную емкость, где в отдельных судоч-
ках помещались специально приготовленные кушанья, с
тем чтобы их разогрели на здешней кухне. От Гитлера
долгое время скрывали, что Гесс велит подавать себе свою
собственную вегетарианскую пищу. Когда в конце концов
ему об этом доложили, он перед всем обществом сердито
обратился к Гессу: «У меня здесь прекрасная повариха для
диетических блюд. Если ваш врач прописал вам что-то
необычайное, она вполне может это приготовить. Но но-
сить сюда собственную еду нельзя». Гесс, уже в те времена
склонный к своенравию, пытался объяснить Гитлеру, что
его блюда должны содержать специальные биологически
активные добавки, и в ответ услышал весьма откровенное
пожелание, что тогда ему лучше обедать дома; после слу-
чившегося Гесс почти не появлялся у Гитлера к обеду.
Когда согласно требованию партии все германские
семьи перешли на похлебку по воскресеньям, чтобы обес-
печить для Германии «пушки вместо масла», у Гитлера
тоже начали к обеду ставить на стол одну только супницу.
Гостей тотчас же поубавилось до двух-трех человек, что
побудило Гитлера к ряду ехидных замечаний по поводу
жертвенного настроя его сотрудников. Ибо одновременно
на столе лежал список, куда можно было внести сумму
своего пожертвования. Короче, мне каждая порция похлеб-
ки стоила от 50 до 100 марок.
♦ * *
Геббельс был в этих застольях самым высокопостав-
ленным гостем, Гиммлер появлялся редко, Борман, разуме-
165
ется, не пропускал ни одного обеда, но, подобно мне, и без
того принадлежал к числу придворных, а потому и не мог
считаться гостем.
Беседы за столом у Гитлера и здесь не выходили за
пределы крайне узкого круга тем и предвзятых взглядов на
вещи, что делало чрезвычайно утомительными уже и обер-
зальцбергские разговоры. Если отвлечься от более жестких
формулировок, Гитлер не приобрел ни новых взглядов, ни
иных точек зрения и остался при своем репертуаре, не
желая ни дополнять, ни расширять его. Он даже не давал
себе труда избегать утомительных повторений. Не могу
сказать, чтобы, по крайней мере, в те годы я находил его
высказывания мудрыми, хоть и был покорен его личнос-
тью, — нет и нет, они скорее меня отрезвляли, поскольку
я ожидал суждений и взглядов более высокого разбора.
Частенько в своих монологах Гитлер утверждал, будто
мир его политических, художественных и военных пред-
ставлений есть неразрывное целое, который вплоть до мель-
чайших деталей сложился у него между двадцатью и трид-
цатью годами — в духовном смысле самом плодотворном
для него времени: все, что он сейчас планирует и творит,
есть лишь воплощение тогдашних идей.
Значительную роль в застольных беседах играли воспо-
минания о мировой войне; большинство гостей успело ее
застать. Гитлер зачастую лежал в окопах против англичан,
чья храбрость и упорство снискали его уважение, пусть
даже он и потешался над некоторыми чертами их характе-
ра. Например, он с издевкой рассказывал, как англичане
точно ко времени чаепития прекращали орудийный огонь,
благодаря чему он, будучи тогда связным, мог в полной
безопасности совершать свои вылазки.
По отношению к французам Гитлер в наших застоль-
ных разговорах 1938 года не высказывал реваншистских
мыслей; он не хотел заново прокручивать эпизоды войны
1914 года. «Не имеет смысла, - говаривал он, — заводить
новую войну ради Эльзаса и Лотарингии — этой ничтожной
полоски земли. Вдобавок из-за вечного перетягивания то
туда, то сюда эльзасцы настолько утратили национальный
характер, что не представляют более интереса ни для той
166