А  •  РЕДКАЯ  КНИГА
САЯ  КНИГА.  РЕДКАЯ
•  РЕДКАЯ  КНИГА
 РЕДКАЯ  КН1
КНИГА  •  РЕДК
РЕДКАЯ  КН
 Г.  А.  Клодт

...Я  рассказал  все,  что  знаю  о
предках  своих,  о  художественной
династии  Клодтов.
 Так  сколько  же  их  было  в  ро-
ДУ,  профессиональных  художни¬
ков?  Я  посчитал,  и  получилось,
что  вместе  со  мной  и  сыном  мо¬
им,  Евгением,  более  пятнадцати
человек.  Да  по  линии  Станюкови¬
чей  шестеро.  Да  еще  Эеро  Ярен-
фельт.  Ну  а  тех,  кто  просто
любил  и  умел  рисовать,  и  того
больше...
 Ну,  что  же:  вот  за  мной  идет
мой  сын,  а  у  него  сын  и  дочь  —
мои  внуки.  В  этом  заключено  ве¬
ликое  утешение  жизни.
 И,  наконец,  последнее:  нас  не
будет,  а  кони  на  Аничковом  мос¬
ту  как  стоят,  так  и  стоять  будут!..
 Г.  А.  Клодт,  1991  г.

Г.  А.  Клодт
 МОСКВА
ВОЕННОЕ  ИЗДАТЕЛЬСТВО
19  9  7

ББК  85.133(2)1
К50
 Клодт  Г.А.
 К50  Повесть  о  моих  предках.  —  М.:  Воениздат,  1997.  —
304  с.  —  (Редкая  книга).
 ISBN  5—203—01796—6.
 Документально-художественное  повествование  о  знаменитом  скульпторе
бароне  Петре  Карловиче  Клодте  (1805—1867),  его  предках,  родственниках  и
потомках,  в  числе  которых  были  первый  русский  гравер  по  дереву  К.К.  Клодт
(1807—1879),  академик  живописи  М.П.  Клодт  (1835—1914),  живописец  и
декоратор  Н.А.  Клодт  (1856—1918),  скульптор  и  педагог  К.А.  Клодт  (1867—
1928).  А  всего  в  семейном  роду  автор,  сам  художник,  насчитал  более
пятнадцати  профессиональных  художников.
 К 	” 	Без 	объявл. 	ББК 	85.133(2)1
 068(02)  -  97
 ISBN  5—203—01796—6 	© 	Г.А. 	Клодт. 	1997

КОРНИ  И  ВЕТВИ
 1. 	ЧТО  НА  РОДУ  НАПИСАНО
 В  Москве,  на  улице  Ново-Басманной,  стоит  церковь  Петра  и
Павла.  Она  строилась  по  именному  указу  Петра  I  и  по  «дан¬
ному  собственной  Его  Величества  руки  рисунку»,  о  чем  и  сообщает
при  входе  памятная  доска.  Когда-то  в  церкви  той  венчались  мои
родители.  Эти  два  события  между  собою,  конечно,  никак  не  свя¬
заны,  они  лишь  в  моем  воображении  образуют  звенья  одной
цепочки,  потому,  видимо,  что  мой  далекий  предок,  генерал  швед¬
ской  службы  Иоганн  Адольф  Клодт,  во  время  Северной  войны,  при
взятии  русскими  войсками  города  Риги,  был  пленен  и  по  приказу
Петра  I  отправлен  в  Москву,  где  и  оставался  до  конца  дней  своих.
 Мы  жили  неподалеку  от  церкви  Петра  и  Павла  —  у  Красных
ворот,  на  Садовой-Черногрязской,  в  большом  сером  доме,  что  и
сейчас  там  стоит  —  против  Харитонья.  Меня  крестил  дома  в
корыте  священник,  венчавший  моих  родителей.  Когда  я  стал
что-то  понимать  и  запоминать,  то  из  домашних  разговоров  узнал,
что  на  Большом  театре  стоят  кони  Клодта  —  прадедушки  (скуль¬
птор  П.К.  Клодт  доводился  прадедушкой  моему  отцу)  и  что  в
Санкт-Петербурге  тоже  есть  клодтовские  кони.
 Однажды  появился  у  нас  в  коммунальной  квартире  новый  сосед.
Услышав  что-то  о  клодтовских  конях,  он  решил,  что  мой  отец
или  его  ближайшие  родственники  были  владельцами  конного
завода,  и  сообщил  об  этом  куда  следует.  Там,  выслушав  объяснения
моего  отца,  лишь  посмеялись,  но  в  те  годы  (конец  двадцатых)  это
выглядело  не  так  смешно  и  безобидно,  как  кажется  теперь,  поэтому

4
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 нам  пришлось  сменить  квартиру.  Мы  переехали  на  улицу  1-ю
Мещанскую,  где  и  прошло  все  остальное  мое  детство.
 Отец  мой,  Александр  Евгеньевич,  не  был  профессиональным
художником,  но  он  много  рисовал  —  для  себя.  На  стенах  нашей
^маленькой  комнаты  висели  его  картины  в  деревянных  и  даже  в
золоченых  рамах.  Он  умер,  когда  мне  было  восемь  лет.  После  него
остались  этюдник  с  красками  и  кистями,  листы  плотного  ватмана
и  несколько  коробок  карандашей  «фабер».
 Учился  я  в  школе  на  3-й  Мещанской.  Помню,  как  нашу  группу
водили  в  Третьяковскую  галерею,  где  я  впервые  увидел  картины
♦Последняя  весна»  Михаила  Петровича  Клодта  и  «На  пашне»
Михаила  Константиновича  Клодта  и  еще  небольшие  фигуры  брон¬
зовых  лошадей  с  этикетками  старого  написания:  «П.К.  Клодтъ-
фонъ-Юргенсбургъ».  Было  что-то  таинственное  в  этом  добавлении:
фон  Юргенсбург.
 Изредка  навещал  нас  с  матерью  дедушка  Евгений  Александро¬
вич.  Он  смотрел  мои  рисунки  и  однажды  сказал,  что  я  буду
 ♦ 	последним  из  Клодтов».  Это  дедушкино  заявление  вдохновило
мою  мать  на  устройство  меня  в  Дом  художественного  воспитания
детей.  Учился  я  тогда  в  пятом  классе,  много  рисовал  —  как  бог
на  душу  положит.
 И  вот  мы  с  матерью  приехали  на  Садовую-Кудринскую,  где
возле  планетария  был  как  раз  этот  самый  Дом  художественного
воспитания.  Учительница,  взглянув  на  мои  рисунки,  с  грустью
сказала,  что  способностей  у  меня,  видимо,  нет.  Тогда  мать  стала
упирать  на  то,  что  фамилия  у  нас  по  этой  части  знаменитая,  и
привела  даже  слова  дедушки  Евгения.  Это  сломило  преподаватель¬
ницу,  и  меня  приняли.  Не  ведаю,  что  дало  мне  пребывание  в  той
студии,  чему  научило,  но  знаю,  что  было  оно  не  напрасным.
 Как  я  любил,  когда  акварель  текла  по  ватману  и  одна  краска
сливалась  с  другой!  И  совсем  неважно  было,  что  получается,  —
чаровал  сам  процесс  возникновения  цветной  поверхности.
 В  1940  году  я  впервые  был  в  Ленинграде,  и  город  очаровал
меня.  Видел  клодтовских  «Укротителей»  на  Аничковом  мосту,  и
 ♦ 	Николая»,  и  «Дедушку  Крылова».  Но  сам  город  их  от  меня  как
бы  заслонил.  Была  Нева,  были  дворцы,  музеи,  проспекты,  чугун¬
ные  решетки...
 Началась  война.  Я  служил  в  гвардейских  минометных  частях,
был  радистом  в  штабе  дивизиона.  Раза  два  меня  спросили  —  в
каких-то  особо  важных  случаях,  —  откуда  у  меня  такая  фамилия.
И  я  отвечал,  что  не  могу  этого  толком  объяснить,  знаю  лишь,  что
предки  мои  оказались  в  России  при  Петре  I,  что  я  потомок  одного
из  них,  а  именно:  мой  прапрадед  был  скульптором,  его  кони  стоят
в  Ленинграде  на  Аничковом  мосту.  А  эти  кони  для  всех  будто
свои,  хорошо  знакомые,  что  тут  еще  толковать  про  фамилию?..

КОРНИ  И  ВЕТВИ
 5
 Таким  образом,  она,  эта  «лошадиная  фамилия»,  как  бы  оберегала
меня  от  возможных  недоразумений.
 Через  год  после  окончания  войны  меня  демобилизовали,  и  я
вернулся  в  Москву.  А  что  стану  художником,  как  мне  на  роду  и
было  написано,  не  ведал.  Хотелось  просто  жить  дальше.
 По  счастливой  случайности  я  оказался  студентом  Московского
полиграфического  института.  О  своем  другом  предке,  первом  рус¬
ском  гравере  по  дереву  и  делателе  книг  Константине  Карловиче,
я  ничего  не  знал.  Его  имя  открылось  мне  лишь  в  институте  из
лекций  профессора  А.А.  Сидорова,  читавшего  нам  курс  истории
оформления  русской  книги.
 В  1956  году  я  был  приглашен  своим  учителем  по  институту
Андреем  Дмитриевичем  Гончаровым  работать  в  Гослитиздат,  где
он  был  тогда  главным  художником.  Это  издательство  помещалось
в  старом  купеческом  особняке  на  улице  Ново-Басманной,  в  двух
шагах  от  церкви  Петра  и  Павла.  (Вот  и  еще  одно  звено  в  той  самой
цепочке!)  Гослитиздат  (потом  издательство  «Художественная  ли¬
тература»)  стал  моим  вторым  домом,  а  книги  —  работой  на  всю
жизнь.
 Одним  из  первых  изданий,  которые  мне  довелось  делать  как
художественному  редактору,  оказалась  книга  Ал.  Алтаева  «Па¬
мятные  встречи»,  где  есть  глава,  называющаяся  «Клодтовские
четверги»,  а  в  ней  —  богатейший  материал  для  всех,  кто  писал
и  пишет  о  скульпторе  Клодте.  Когда  книга  вышла,  Маргарита
Владимировна  подарила  мне  ее  с  надписью:  «Юрию  Александро¬
вичу  Клодту  от  автора,  друга  личного  его  предка.  1957,  14  марта.
Москва».
 Если  заглянуть  в  указатель  имен  этой  книги,  то  там  обнару¬
жится  тринадцать  Клодтов!  Из  них  пятеро  имеют  ко  мне  прямое
отношение  —  это  моя  ветка,  мои  прародители,  вплоть  до  самого
генерала  Карла  Федоровича,  о  котором  я  узнал  тогда  впервые  и
который  меня  заинтересовал  не  только  тем,  что  воевал  вместе  с
Кутузовым,  а  своим  характером  и  привычками,  показавшимися
мне  очень  близкими,  узнаваемыми.
 Когда  начали  выходить  книги,  художником  которых  я  был,
меня  стали  признавать  продолжателем  фамилии.  И  вот  из  ленин¬
градского  Эрмитажа  прислали  мне  фотокопию  портрета  генерал-
майора  К.Ф.  Клодта.  Портрет  этот  находится  в  «Галерее  1812  го¬
да».  Он  сделан  с  натуры  в  Оренбурге,  а  затем  переписан  в  мастер¬
ской  Дж.  Доу.  К  фотокопии  приложили  выписку  из  формулярных
списков,  где  все  «анкетные  данные»  на  Карла  Федоровича.
 * 	Псевдоним  писательницы  Маргариты  Владимировны  Ямщиковой.

6
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 Фоторепродукцию  я  увеличил,  поместил  в  красивую  рамку,  и,
таким  образом,  портрет  генерала  К.Ф.  Клодта  явился  первым
экспонатом  моего  маленького  домашнего  музея.
 2. 	ОТКРЫТИЕ  РОДОСЛОВНОЙ
 Однажды  я  получил  из  Риги  письмо  от  Нины  Константиновны
Бирзуль  (в  девичестве  Клодт),  которая  оказалась  моей  двою¬
родной  теткой.  Она  нашла  меня  опять  же  по  какой-то  книге,  мной
оформленной.  Вскоре  Нина  Константиновна  прислала  мне  нашу,
как  она  выразилась,  «родовую  ветку».  Так  я  узнал  о  дальних
предках,  живших  в  Вестфалии  и  Прибалтике.  Это  побудило  меня
и  самому  приняться  за  розыски,  обратившись  к  дореволюционным
справочникам  и  многим  иным  изданиям.  Мне  охотно  помогал  сын
Евгений:  ходил  в  музеи  и  библиотеки  в  Москве,  Ленинграде  и
Риге.  Позже  нашлись  и  другие  добровольные  помощники.
 Когда  была  у  меня  деловая  поездка  в  Хельсинки,  писатель
Ханну  Мякеля  подарил  мне  книгу  Арвида  Ярнефельта  «Любовь
моих  родителей»,  где  речь  идет  и  о  Клодтах,  ибо  матерью  писателя
Ярнефельта  была  Елизавета  Константиновна  —  дочь  моего  прап¬
радеда.  Вернувшись  в  Москву,  я  удачно  нашел  переводчика  —
соседка  по  дому  Айно  Ивановна  Лехто  пересказала  мне  главы,
непосредственно  касающиеся  клодтовской  семьи.  И  тут  я  узнал,
что  мои  предки  были  потомками  мелкого  ломбардского  цезаря  и,
следовательно,  выходцами  из  Италии.
 Я  подумал:  «Ну,  хорошо.  А  может  быть,  это  все-таки  легенда?
Мало  ли  бывает  таких  ничем  не  подтвержденных,  но  любезных
сердцу  честолюбивых  потомков  семейных  преданий?»  Однако  «Рус¬
ский  биографический  словарь»  без  обиняков  сообщает,  что  курлян¬
дский  канцлер  и  дипломат  Иост  Клодт  фон  Юргенсбург  именуется
в  официальных  документах  своего  времени  как  Justus  Claudius,  где
ясно  звучит  имя  Клавдий,  оно  же,  стало  быть,  и  фамилия.
 Путешествуя  или  находясь  в  командировках,  я  побывал  во  всех
тех  землях,  где  жили  мои  предки.  Был  и  в  Ломбардии  —  проездом
из  Милана  в  Венецию.  В  античные  времена  отсюда,  из  Ломбардии,
цивилизованный  Рим  двинулся  войной  на  варваров:  сперва  леги¬
онеры  —  ветераны  Юлия  Цезаря  —  осели  на  землях  верхнего
течения  Рейна,  образовав  малые  и  большие  колонии;  другие,
следовавшие  за  ними,  спустились  ниже  и  построили  укрепленные
города.  Так,  нынешний  Кельн  назывался  колонией  Клавдия  Аг-
риппы.
 Но  был  и  другой  путь  —  южный.  В  свое  время  я  проехал  старой
Римской  дорогой,  ведущей  из  Ломбардии  и  Пьемонта  вдоль  Л  а-

КОРНИ  И  ВЕТВИ
 7
 зурного  берега  в  Прованс,  где  сохранились  римские  театры  и
арены.  Я  видел  их  в  Арле,  Ниме  и  других  городах.  Один  историк
сообщает,  что  потомки  римского  рода  патрициев  Клавдиев  —
Клодиеры  в  средние  века  жили  в  Вестфалии,  владея  поместьем
Нортелен  возле  Мюнстера.  Другой  же,  современный  нам  исследо¬
ватель  ничего  не  говорит  о  ломбардском  происхождении  Клодтов,
но  зато  много  и  подробно  пишет  о  вестфальском  роде.  По  его
версии,  в  Вестфалии  издревле  существовал  разветвленный  дворян¬
ский  род  Клот  (сам  автор  —  Бурхард  фон  Клот),  и  от  него,
возможно,  отделился  род  Клодтов.  Однако  мне  не  хотелось  бы
зарываться  в  эти  анналы  и  тем  утомлять  читателя.
 Бурхард  фон  Клот  пишет:  «Первые  носители  фамилии  обнару¬
жились  там  (в  Вестфалии.  —  Г.К.)  в  XII  веке.  В  следующем  сто¬
летии  они  были  столь  многочисленны,  что  четырнадцать  из  них
были  объявлены  рыцарями,  то  есть  сравнительно  большое  число
для  одного  рода  в  столь  раннее  время...  Род  Клодтов  распростра¬
нялся  в  Вестфалии  и  дальше  на  восток  не  только  в  регионе  до
графства  Мансфельд  в  провинции  Саксония,  но  также  (в  XIII  в.)
и  в  городах:  сперва  в  Зоесте,  а  с  XIV  века  —  в  Дортмунде  и  Любеке,
с  XV  века  —  в  Аалене,  Варбурге,  Гильдесгейме  и  Брауншвейге...»
 В  Вестфалии,  в  графстве  Маркском,  на  протяжении  трехсот  лет
существовало  родовое  поместье  Клодтов  —  Нортелен.  Это  был
«водяной  замок»,  то  есть  замок,  построенный  на  естественном  или
насыпном  озерном  острове.
 Первым  владельцем  Нортелена  с  1275  года  был  Иоганн  Клодт,
за  ним  —  Генрих,  и  далее  имена  эти  чередовались.  В  первой
половине  XVI  века  замком  владели  братья  Генрих  и  Ролоф,  а
третий  брат  —  Иоганн  был  фогтом  (управляющим  делами)  Ливон¬
ского  ордена.  Ролоф  фон  Клодт  оставил  Нортелен  и  по  приглаше¬
нию  Иоганна  переселился  в  далекую  Ливонию.  В  1510  году  он
занял  должность  шенка  (виночерпия)  орденского  фогта  в  Каркусе,
но  вскоре  умер  (Ревель,  1515  г.).
 3.  ПУТИ  господни
 Лифляндия  —  это  немецкое  название  Ливонии,  а  Курляндия
(Курземе)  —  часть  ее,  расположенная  на  юг  и  юго-запад  от
Рижского  залива.
 Весной  1200  года  папа  римский  своей  буллой  провозгласил
крестовый  поход  в  Ливонию.  Осуществлял  операцию  орден  мече¬
носцев  под  предводительством  епископа  Альберта.  У  меченосцев
 * 	Модификации:  Клавдий  —  Клодий  —  Клод.

8
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 был  девиз  «Добром  и  трудом».  На  деле  это,  правда,  не  получалось.
И  никуда  тут  не  денешься:  был  захват  и  было  зло.  В  1236  году  в
битве  под  Сауле  орден  меченосцев  был  разгромлен  объединенными
силами  литовцев  и  земгалов,  после  чего  он  соединился  с  Тевтон¬
ским  орденом,  девиз  которого  был  прямо  противоположный  —
«Огнем  и  мечом».  Меченосцы  стали  ветвью  тевтонов,  и  новый
орден  получил  название  Ливонского.
 Но  жизнь  не  однолика.  Вместе  с  рыцарями  и  воинами  на  земли
ливов  и  эстов  пришли  из  Германии  купцы,  ремесленники  и  строители.
В  строившейся  и  преуспевающей  Риге  простые  немцы  жили  теми  же
интересами,  что  и  ливы.  Так,  интернационализованная  Рига  восставала
против  ордена,  и  в  этой  борьбе  жители  города  были  едины.
 Тем  временем  в  Германии  разразилась  Крестьянская  война,  и
неминуемо  смысл  и  сущность  тех  событий  перекидывались  сюда,
в  Прибалтику.  Началась  Реформация,  давшая  Ливонии  умеренное
направление  лютеранства.  Принявшие  новую  веру  отныне  стали
носить  два,  три  или  даже  четыре  имени.
 Самым  известным  в  истории  Лифляндии  представителем  рода
в  XVI  веке  стал  Иост  (Юстус)  Клодт,  занимавший  высокий  дип¬
ломатический  пост  при  последнем  магистре  Ливонского  ордена
Готхарде  Кетлере.  По  признанию  современников,  он,  человек  боль¬
шого  ума  и  всесторонне  образованный,  сыграл  решающую  роль  в
дальнейшей  судьбе  Ливонии.
 В  одном  из  своих  писем  Иост  сообщает,  что  познал  в  молодости
голод  и  жажду,  холод  и  нищету.  В  1544  году  он  окончил  Марбур¬
гский  университет  с  дипломом  лиценциата  юриспруденции  и  тут
же  отправился  в  Ревель,  где  был  синдиком  (1545—1561)  —  вел
судебные  дела  города;  в  1558  году  его  избрали  депутатом  ландтага,
а  затем  он  становится  послом  Ливонского  ордена.  Иост  был  еще
и  поэтом,  некоторые  его  стихи  сохранились  и  приводятся  в  книге
Бурхарда  фон  К  лота.
 В  середине  XVI  века  само  существование  Ливонии  оказалось
под  вопросом:  быть  ей  государством  или  подчиниться  наседавшим
с  трех  сторон  соседям  и  оказаться  разделенной,  уничтоженной?  В
ходе  возникшей  в  1558  году  Ливонской  войны  русская  армия  под
водительством  Ивана  Грозного  сокрушила  войска  Ливонского  ор¬
дена  и  двух  архиепископств  —  рижского  и  курляндского.  При¬
шлось  искать  выход  из  создавшегося  положения.  Для  переговоров
нужен  был  не  только  умный,  но  и  авторитетный  дипломат.  Кетлер
избирает  Клодта.  В  1561  году  Кетлер  жалует  ему  замок  и  поместье
Юргенсбург  в  наследственное  владение,  и  таким  образом  Иост
получает  право  на  приставку  «фон  Юргенсбург».
 Тем  временем,  и  очень  быстро,  феодалы  Северной  Эстонии
признали  над  собою  власть  Швеции.  Иост  Клодт  вел  переговоры
с  Литвой  (с  1569  г.  —  Речь  Посполитая).  Они  проходили  в  Вильно

КОРНИ  И  ВЕТВИ
 9
 и  Ревеле.  Поскольку  Северная  Эстония  уже  признала  власть  Шве¬
ции,  Иост  передал  шведам  ревельский  орденский  замок,  сам  же
переехал  в  Ригу.
 Примечательно,  что,  подписывая  документы  во  время  этих
переговоров,  он  стал  именовать  себя  Юстусом  Клаудиусом.  Види¬
мо,  с  его  стороны  это  была  некая  дипломатическая  хитрость.  Дело
в  том,  что  польской  королевой  была  Бона  Сфорца  д’Арагона  —
жена  Сигизмунда  I  Старого.  Принадлежала  она  к  знатной  ломбар¬
дской  фамилии.  После  смерти  короля  она  уехала  на  родину,  из-за
чего  поляки  симпатизировали  Италии.  Вот  этим-то  и  хотел  вос¬
пользоваться  Иост  Клодт,  указывая  на  римско-ломбардское  про¬
исхождение  своих  предков.
 Новый  король  Сигизмунд  II  Август  издал  Привилей  ,  по  кото¬
рому  с  1562  года  вместо  Ливонского  ордена  создавалось  вассальное,
но  сохраняющее  самоуправление  герцогство  Курляндское  со  сто¬
лицей  в  Митаве.  Готхард  Кетлер  стал  первым  курляндским  гер¬
цогом.  1  августа  1566  года  Сигизмунд  II  даровал  Иосту  Клодту
польское  дворянство  и  назначил,  королевским  министром,  а  Кет¬
лер  —  своим  канцлером.
 Иост  Клодт  фон  Юргенсбург  умер  в  1572  году.  Он  был  женат
на  Анне  фон  Вигандт.  Их  сын  Иост  пал  в  битве  с  русскими  при
Вендене  (ныне  г.  Цесис)  в  1577  году,  а  второй  сын  —  Стефан  умер
в  1616  году  и  был  похоронен  в  кирхе  Юргенсбурга.
 Здесь  я  должен  отметить,  что  большинство  сведений  о  деятель¬
ности  Иоста  Клодта  предоставил  мне  молодой  историк  Михаил
Катин-Ярцев,  который  по  своей  инициативе  занялся  изучением  рода
Клодтов  и  вышел  на  моего  сына  Евгения,  а  потом,  конечно,  и  на
меня.  Ведя  свои  поисковые  работы  в  библиотеках  и  архивах,  он
нашел  много  нового  во  всех  родовых  ответвлениях,  причем  побывал
в  тех  местах  Прибалтики,  где  были  клодтовские  поместья.  Так,  в
бывшем  Юргенсбурге  (ныне  г.  Заубе)  он  обнаружил  остатки  фунда¬
мента  замка  и  привез  мне  в  подарок  частицу  его  —  небольшой  камень
из  серого,  с  вкраплениями  слюды  песчаника,  который  стал  последним
и  самым  «весомым»  экспонатом  моего  домашнего  музея.
 Праправнуком  курляндского  канцлера  Иоста  Клодта  был  Густав
Адольф,  который  занимал  пост  эстляндского  ландрата  (советника)
и  был  женат  на  Бригитте  Стуарт.  5  августа  1650  года  у  них  родился
сын,  нареченный  Иоганном  Адольфом.
 К  этому  времени  герцогство  изжило  себя.  Хотя  и  правили  им
Кетлеры,  потомки  Готхарда,  а  затем  Бироны,  фактически  Кур¬
ляндией  (да  и  всей  Лифляндией)  владели  шведы.
 * 	Уложение  о  привилегиях.

10
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 Иоганн  Адольф  Клодт  избрал  военную  карьеру,  а  по  тем  вре¬
менам  это  было  служение  шведскому  королю.  В  справочных  тек¬
стах  его  называют  выдающимся  деятелем  Северной  войны.
 Чего  не  удалось  сделать  Ивану  Грозному,  осуществил  царь
Петр  I  —  прорвался  к  Балтийскому  морю,  которое  уже  было
именовали  «шведским  озером».
 Северная  война  началась  в  1700  году.  В  поисках  союзников
Карл  XII  восстанавливал  против  России  кого  только  мог:  и  турок,
и  крымских  татар,  и  украинского  гетмана  Мазепу.
 Иоганн  Адольф  в  чине  генерал-лейтенанта  сидел  в  замке,  будучи
вице-губернатором  Риги,  и,  значит,  был  ответственным  за  оборону
города.
 Первой  женой  была  Анна  Маргарита  Ливен,  умершая  тридца¬
тисемилетней  в  1704  году;  их  сыновья:  Христиан  Бенедикт  —
будущий  штральзундский  комендант,  Густав  Адольф  —  капитан,
женатый  на  Анне  Иоганне  Тизенгаузен,  и  младший  —  Иоганн
Адольф.  Вторым  браком  Иоганн  Адольф-старший  был  женат  на
графине  Юлии  Христиане  Бонде,  и  в  рижском  замке  вместе  с
родителями  жили  два  их  малолетних  сына  —  Карл  и  Густав  Нильс.
 Комендантом  Риги  был  полковник  Карл  Густав  Клодт,  брат  Иоган¬
на  Адольфа.  Он  был  женат  на  родовитой  и  дородной  Эве  Луизе
Унгерн-Штернберг,  и  было  у  них  восемь  пышногрудых  дочерей.  Карл
Густав  сокрушался:  «Что  мне  с  ними  делать?  Куда  девать?»
 Поначалу  Карл  XII  одерживал  одну  за  другой  легкие  победы,
но  скоро  последовали  поражения  и  разгром  под  Полтавой.  На
берегах  Невы  Петр  I  возводил  новую  столицу  —  Санкт-Питерс-
бурх.  Русские  войска  овладели  Выборгом,  Кексгольмом  и  Ревелем.
Захватив  Митаву,  царь  Петр  с  легкостью  подчинил  России  и  всю
Курляндию.
 Осенью  1709  года  войско  фельдмаршала  Шереметева  осадило
Ригу,  которую  защищало  12  тысяч  солдат  шведского  гарнизона.
Генерал-губернатор,  суровый  и  энергичный  швед  Стремберг,  обло¬
жил  жителей  города  огромным  оборонным  налогом,  чему  воспро¬
тивился  магистрат.  Недолго  думая,  Стремберг  посадил  отцов  города
в  замковое  подземелье,  и  через  два  дня  они  согласились.
 13  ноября  под  стены  города  прибыл  царь  Петр  и,  тому  есть
свидетельства,  ночью  сам  подошел  к  мортире  и  выпустил  по  городу
три  бомбы.  Сказал:  «Так  палить!»  —  и  отправился  спать...
 Зиму  блокированный  город  еще  продержался,  а  весной  начался
голод,  людей  косили  лихорадка  и  моровая  язва,  наведывалась
чума.  Карл  Густав  Клодт,  ответственный  за  порядок  в  городе  (если
тут  вообще  можно  говорить  о  каком-либо  порядке),  привыкнуть
к  фурам,  доверху  набитым  трупами,  так  и  не  смог.
 Тем  временем  Карл  XII  вернулся  в  Швецию.  Переодетый  в
чужое  платье,  он  проехал  через  всю  Европу  и  однажды  ночью

КОРНИ  И  ВЕТВИ
 11
 объявился  у  ворот  Штральзунда,  который  определил  своей  рези¬
денцией,  и  сделал  комендантом  крепости  майора  Христиана  Бе¬
недикта  Клодта.
 В  начале  июня  1710  года  Стремберг  решился  на  переговоры  с
Шереметевым.  И  вот  над  замком  затрепетал,  отражаясь  в  Даугаве,
белый  флаг.
 Магистрат  Риги  поднес  Шереметеву  два  огромных  золотых
ключа  от  городских  ворот.  Были  верноподданные  речи,  читались
даже  оды.  Торжественным  маршем  в  город  вступили  русские
войска.  А  шведские  военнопленные  «вступали»  в  Москву,  и,  ве¬
роятно,  одним  из  первых  в  этой  огромной  колонне  шел  генерал-
лейтенант  Иоганн  Адольф  Клодт  фон  Юргенсбург.
 «Он  был  одним  из  храбрейших  воинов  своего  времени,  что
доказывается,  во-первых,  милостивым  приемом,  сделанным  ему  в
плену  Петром  Великим,  а  во-вторых,  и  тем,  что  Карл  XII,  также
знаток  храбрости,  в  самую  бытность  его  в  плену,  назначил  его
своим  посланником  при  российском  дворе  и  возвел  (15  февраля
1714  г.)  в  баронское  достоинство»,  —  сообщает  «Русский  биогра¬
фический  словарь».
 От  имени  Карла  XII  и  по  его  инструкциям  Иоганн  Адольф  Клодт
вел  переговоры  с  Петром  I  о  почетном  для  Швеции  окончании
Северной  войны.  Но  условия  Карла  XII  не  устраивали  Петра  I.
 Карл  XII,  будто  раненый  вепрь,  бросался  то  на  Данию,  то  на
Норвегию.  Он  погиб  под  стенами  Фридрихсгаля  в  ночь  на  30  но¬
ября  1718  года.  Откуда  прилетела  пуля,  спереди  иль  сзади,  никто
не  знает.  Похоронили  его  слишком  поспешно,  а  прожил  он  всего
35  лет.  Странный  был  король  и  умер  при  темных  обстоятельствах.
Не  дожил  до  Ништадтского  мирного  договора  (1721  г.)  и  Иоганн
Адольф  Клодт,  скончавшийся  70  лет  от  роду,  в  1720  году.
 Вдова  его  вышла  замуж  за  барона  Карла  Адама  Штакельберга.
А  сын  Карл,  сделавшись  капитаном  австрийской  службы,  женился
на  баронессе  Штакельберг  (видимо,  на  сестре  Карла  Адама  или,  что
более  вероятно,  на  его  дочери).  Внук  генерала,  названный  в  память
деда  Иоганном  Адольфом,  женился  на  Анне  Доротее  Тизенгаузен...
 4.  РОДСТВЕННЫЕ  СВЯЗИ
 Клодты  за  несколько  веков  породнились  со  многими  ставшими
исторически  известными  фамилиями:  Вестфален,  Стуарт,  Ли-
вен,  Бонде,  Унгерн,  Штернберг,  Ренненкампф,  Тизенгаузен,  Шта¬
кельберг.
 О  Ти.  енгаузенах  и  Штакельбергах  в  наше  время  (последние
примерно  двадцать  лет)  опубликовано.

12
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 Я  поведу  свой  рассказ,  выстраивая  известные  имена  в  нужную
мне  цепочку.
 Елизавета  Михайловна  Голенищева-Кутузова  девятнадцати  лет
вышла  замуж  за  графа  Федора  (Фердинанда)  Ивановича  Тизенга-
узена.  У  них  родились  две  дочери-погодки  Екатерина  и  Дарья
(Доротея).  В  битве  под  Аустерлицем  в  чине  штабс-капитана  Ти-
зенгаузен  состоял  при  императоре  Александре  I  флигель-адъютан¬
том.  В  какой-то  роковой  момент  он  подхватил  знамя  из  рук  убитого
знаменщика,  повел  в  атаку  дрогнувший  батальон  и  был  смертельно
ранен.
 Кутузов  искренне  любил  своего  зятя  Фердинанда  и  втихомолку
плакал,  узнав  о  его  гибели.
 Несколько  лет  спустя  Елизавета  Михайловна  вышла  за  гене¬
рал-майора  Николая  Федоровича  Хитрово.  Старшая  ее  дочь,  Ека¬
терина  Федоровна,  замужем  не  была,  а  Дарья  Федоровна  (для
друзей  —  просто  Долли)  вышла  замуж  за  кавалерийского  генерала
и  дипломата,  будущего  австрийского  посланника  в  Петербурге
Шарля  Луи  Фикельмона,  француза  по  происхождению.  Двоюрод¬
ная  сестра  Екатерины  и  Долли  —  Аделаида  Павловна  Штакельберг
(ее  отцом  был  Павел  Иванович  Тизенгаузен  —  брат  Фердинанда)
умерла,  когда  ей  было  26  лет.  29  июля  1833  года  Пушкин  записал
в  дневнике:  «Молодая  графиня  Штакельберг  (урожд.  Тизенгаузен)
умерла  в  родах.  Траур  у  Хитрово  и  у  Фикельмон».
 Фикельмон  в  Петербурге  жили  на  Дворцовой  набережной  в
доме  Салтыкова  (ныне  №  4).  С  ноября  1829  года  здесь  бывал
Пушкин.  Герман  в  «Пиковой  даме»  шел  на  ночное  свидание,  как
теперь  доказано,  именно  по  дому  Салтыкова.
 Наверно,  Долли  не  раз  вспоминала,  как  девочками  они  с  сестрой
гостили  в  имении  бабушки  под  Ревелем.  Бабушка  —  Тизенгаузен,
урожденная  Штакельберг.  По  соседству  было  имение  Пейт,  кото¬
рым  наследственно  владел  капитан  Карл  Клодт.  После  его  смерти
поместье  это  перешло  к  его  сыну  Адольфу  Фридриху,  лейтенанту
русской  кавалерии,  у  которого  было  две  жены:  Гертруда  София
Швангельм  (она  умерла  в  1773  г.)  и  Якобина  Генриетта  Шван-
гельм  —  ее  сестра.  От  первого  брака  у  Адольфа  Фридриха  было
пять  сыновей  и  три  дочери,  от  второго  —  лишь  одна  дочь.  Же¬
нившись  на  первой  сестре  Швангельм,  он  ушел  в  отставку  и
занялся  хозяйством  в  своем  имении.
 Большинство  клодтовских  поместий  находилось  в  Северной
Эстонии.  Так,  Иост  Клодт,  будучи  синдиком  в  Ревеле,  получил  от
магистра  фон  Галена  приморскую  деревушку  Ваалькюль  с  мель¬
ницей  в  лен,  то  есть  в  наследственное  владение  (1552  г.).  Это
поместье  находится  на  полпути  между  Ревелем  и  Нарвой.  Когда
же  возник  конфликт  со  шведами,  Иост  должен  был  покинуть
Эстляндию.  Ваалькюль  он  передал  детям  своего  брата  Генриха.

КОРНИ  И  ВЕТВИ
 13
 Ранее  я  считал,  что  именно  здесь  было  родовое  гнездо  Клодтов;
однако  нет,  таковым  считается  Пейт  в  приходе  Везенберг,  возле
городка,  который  ныне  называется  Раквере.  С  1618  года  Пейт
принадлежал  Клодтам,  потомкам  знаменитого  Иоста.  Местные
жители  называли  поместье  по-своему  —  Клооди.  Так  этот  поселок
называется  до  сих  пор.  Там  даже  сохранился  господский  дом,
который  и  ныне  жилой.
 В  1685  году  Пейт  был  отобран  в  шведскую  казну  королем
Карлом  XI.
 * 	*  *
 А  теперь  я  начинаю  свое  главное  повествование.  Написать  его
помогли  добрые  люди.  Многие  ленинградцы  и  москвичи  передали
в  мои  руки  публиковавшиеся  материалы  о  Клодтах,  сообщали
библиографические  сведения.  Помогли  мне  и  работники  музея-па¬
норамы  «Бородинская  битва».  Они  радушно  встретили  меня  как
потомка  участника  этого  сражения  и  тут  же  в  своей  библиотеке
нашли  редкое  издание  «Александр  I  и  его  сподвижники»,  где
военный  историк  рассказывает  биографию  К.Ф.  Клодта.

ГЕНЕРАЛ-ЧУДАК
 1. 	«ПУСТЬ  В  АРМИИ  ПОСЛУЖИТ»
 Лифляндия,  Курляндия  и  Эстляндия  по  Ништадтскому  миру
стали  русскими  губерниями,  и  потомки  старых  прибалтий¬
ских  дворян  служили  в  армии  России.
 В  Пейте  у  отставного  кавалериста  Адольфа  Фридриха  Клодта
26  июля  1765  года  родился  сын  —  Карл  Густав.  Мальчика  отдали
на  воспитание  в  Вышгородское  училище  в  Ревеле,  а  потом,  не
видя  в  том  проку,  взяли  домой.  Представляется,  что  Адольф
Фридрих  был  не  так  уж  беден,  коль  смог  дать  сыну  образование,
пригласив  прекрасных  учителей,  среди  которых  был  известный
впоследствии  астроном,  член  Петербургской  академии  наук  Ф.  Шу¬
берт.  Карл  хорошо  усваивал  математику,  получил  знания  по  основам
картографии,  научился  чертить  и  стал  неплохо  рисовать.
 Вместе  с  ним  росли  его  младшие  братья  и  сестры:  Бернгард
Генрих,  Адольф  Георг,  Яков  Генрих,  Фридрих  Вильгельм,  Анна
Юлия,  Гертруда  Генриетта,  Ульрика  Юлия  и  Маргарита  Шарлот¬
та  —  всего  девять  детей  в  доме.
 На  шестнадцатом  году  жизни  Карла  определили  сержантом  в
бомбардирский  полк.  Ну  как  тут  не  вспомнить  эпиграф,  взятый
Пушкиным  к  первой  главе  «Капитанской  дочки»  из  Княжнина:
 — 	Был  бы  гвардии  он  завтра  ж  капитан.
 — 	Того  не  надобно;  пусть  в  армии  послужит.
 — 	Изрядно  сказано!  пускай  его  потужит...
 С  грустью  покидал  Карл  родительский  дом,  где  царили  простые
и  добрые  отношения  между  родителями  и  детьми,  где  бывали

Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 15
 шумные  игры  и  устраивались  импровизированные  балы  с  пере¬
одеваниями.
 Был  он  среднего  роста,  строен  и  даже  красив.  Может  быть,  набрав¬
шись  ума  и  чинов,  он  вернулся  бы  в  Пейт  его  владельцем,  но  этому
не  суждено  было  осуществиться.  Адольф  Фридрих  лишь  казался
богатым  помещиком.  В1781  году  имение  Пейт  было  продано  с  молотка.
 2. 	В  СЛУЖБЕ:  ОТ  СЕРЖАНТА
ДО  ПОЛКОВНИКА
 В  1783  и  1784  годах  Ка^эл  Густав  Клодт  был  в  Польше  с  обсер¬
вационным  корпусом  ,  а  в  1786  году  стал  штык-юнкером  по
топографической  части.  Далее  он  был  произведен  в  поручики  и
направлен  в  распоряжение  Генерального  штаба.
 В  Петербурге  Карл  прослужил  более  года  простым  чертежни¬
ком,  а  в  1789  году  определился  в  Кубанский  корпус,  который
отправлялся  в  поход  против  турок.  Находился  Карл  при  штабе
корпуса  квартирмейстером  и  с  боями  прошел  от  Кубани  до  Таман¬
ского  полуострова.  (Квартирмейстер  —  штабной  офицер,  занима¬
ющийся  оперативными  вопросами,  но  в  тех  условиях  младшим
квартирмейстерам  приходилось  участвовать  в  разведке  и  выпол¬
нять  поручения  по  связи.)
 Когда  в  следующем  году  турки  напали  на  Кавказскую  оборо¬
нительную  линию,  Кубанский  корпус  пошел  на  помощь  войскам,
прикрывавшим  Северный  Кавказ  и  подвергавшимся  частым  на¬
падениям  соседних  горских  племен.  Война  эта  носила  какой-то
рваный  характер,  противник  то  появлялся,  то  исчезал,  и  неизве¬
стно  было,  где  его  ждать  снова.  Поэтому  квартирмейстерам  дел
было  много:  скакали  туда-сюда,  от  одного  полка  к  другому.  Рас¬
торопность  поручика  обратила  на  себя  внимание  корпусного  на¬
чальства,  и  18  июня  1792  года  Карл  был  произведен  в  капитаны.
 Его  положение  в  штабе  корпуса  было  неопределенным:  он  был
как  бы  чужаком,  потому  что  числился  за  Генеральным  штабом,
и  все-таки  был  своим  —  к  нему  привыкли,  его  любили  за  добрый
нрав  и  храбрость;  не  раз  приходилось  ему,  отстреливаясь,  уходить
от  горцев,  а  он  снова  и  снова  просился  в  опасные  дела.
 Но  вскоре  Генеральный  штаб  был  упразднен,  и,  пока  разбира¬
лись,  что  к  чему,  новоиспеченного  капитана  перевели  на  целых
пять  лет  в  артиллерию.  Вместо  Генерального  штаба  был  создан
новый  орган  со  сложным  названием  «Свита  Его  Величества  по
квартирмейстерской  части».
 "Обсервационный  —  резервный,  подвижный.

16
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 В  1796  году  на  царский  трон  взошел  Павел  I.  Армию  стало  трясти.
Начальство  чувствовало  себя  неуютно,  начались  перестановки,  уволь¬
нения,  назначения.  Коснулись  они  и  капитана  Клодта,  которого  в
начале  1796  года  вызвали  в  Петербург  и  назначили  в  Свиту  Его
Величества,  то  есть  опять  в  квартирмейстерскую  часть.  17  ноября
он  был  произведен  в  майоры,  а  через  три  года  —  в  подполковники.
 Теперь  он  звался  на  русский  лад  —  Карлом  Федоровичем.
Вскоре  он  женился  на  Елизавете  Яковлевне,  дочери  статского
советника  Фрейгольда.
 Весной  1802  года  его  командировали  на  геодезическую  съемку
Санкт-Петербургской  губернии,  но,  скучая  по  молодой  жене,  он
часто  наведывался  в  город.  А  через  год  у  него  родился  первый
сын  —  Владимир  (полное  имя  ему  дали  Вольдемар  Якоб  Иоганн
Адольф).  В  1805  году  родился  сын  Петр  (Петер  Якоб),  а  в  1807-м  —
Константин  (Иоганн  Густав).  Это  был  хороший  задел  на  будущее.
Впоследствии  все  трое  стали  известными  людьми  и  принесли
немалую  пользу  России.
 Возвращаясь  из  губернии  со  съемок,  Карл  Федорович  сбрасывал
мундир  и  облачался  в  просторную  и  довольно  поношенную  куртку,
надевал  мягкие  туфли  и  наслаждался  семейным  уютом.  Но  так
продолжалось  недолго.  24  июня  1805  года  он  получил  новое  на¬
значение  и  выехал  к  войскам  в  Подольскую  губернию  руководить
топографической  съемкой  очаковской  степи.
 Закончив  съемку,  Карл  Федорович  вернулся  в  Петербург.  Од¬
нако  в  мае  1806  года  его  направили  в  корпус  генерала  от  кавалерии
Мейендорфа,  где  8  августа  он  был  произведен  в  полковники.
 3. 	ЗОЛОТАЯ  ШПАГА
 В  1806  году  Бонапарт  убедил  султана  Селима  III,  что  теперь,
когда  он,  Наполеон,  угрожает  России  с  запада,  у  Турции
развязаны  руки  на  Дунае.  Если  постараться,  то  можно  вернуть
себе  Крым  и  все  Причерноморье.  И  султан  попался  на  удочку  —
объявил  войну  России.  А  летом  следующего  года  на  Немане  встре¬
тились  императоры  Александр  и  Наполеон.  Они  заключили  Тиль¬
зитский  мир,  подозрительный  и  шаткий.
 Молдавская  армия,  стоявшая  против  турок,  которые  особой
активности  не  проявляли,  имела  в  своем  составе  одиннадцать
дивизий  на  тысячу  верст  условного  фронта.  За  пять  лет  в  ней
сменилось  пять  командующих,  которые,  казалось,  просто  не  знали,
что  им  делать.  Время  от  времени  они  отвоевывали  у  турок  отдель¬
ные  крепости  на  Дунае,  сажали  в  них  свои  гарнизоны  и  на  том
успокаивались.  Была  это  «гарнизонная»,  ничего  не  решавшая

ГЕНЕРАЛ-ЧУДАК
 17
 война.  Боевые  действия  велись  главным  образом  летом,  а  с  на¬
ступлением  холодов  войска  отводились  на  зимние  квартиры.
 Прибывший  в  корпус  Мейендорфа  Карл  Федорович  имел  двой¬
ное  поручение:  он  должен  был  находиться  при  штабе  квартирмей¬
стером  во  время  сражений,  а  в  затишье  руководить  съемками,
которые  велись  одновременно  несколькими  командами  топографов
в  Молдавии,  Валахии  и  Восточной  Сербии.  Ему  пришлось  участ¬
вовать  при  захвате  Бендер  и  быть  под  Измаилом,  где  действия
Мейендорфа,  генерала  в  армии  непопулярного,  ограничились  бом¬
бардировкой  крепости,  после  чего  войска  расположились  на  зим¬
них  квартирах.  Снабжение  амуницией  и  харчем  было  никудыш¬
ным.  Многие  солдаты  болели  лихорадкой.
 В  марте  1807  года  корпус  Мейендорфа  опять  двинулся  к  Изма¬
илу,  обложил  крепость,  но,  не  имея  осадной  артиллерии,  снова
лишь  бомбардировал  ее,  не  причиняя  туркам  большого  вреда.  В
Измаиле  сидел  паша  Пегливан,  который  высылал  свои  малые
отряды  на  вылазки.  Турки  нападали  на  русские  полки,  и  Карлу
Федоровичу  не  однажды  приходилось  участвовать  в  отражении
этих  вылазок;  дважды  он  попадал  в  рукопашные  схватки,  в  ко¬
торых  отличился  храбростью,  и  был  награжден  орденом  св.  Вла¬
димира  4-й  степени  с  бантом.
 В  середине  августа  того  же  года  в  Слободзее,  близ  Журжи,  было
заключено  перемирие,  и  корпус  Мейендорфа  отошел  в  Молдавию,
где  и  прозябал  в  бездействии  целых  полтора  года.  На  все  это  время
Карл  Федорович  целиком  отдался  топографическим  съемкам.  Во¬
енное  министерство  требовало  скорейшего  их  завершения.  Нако¬
нец  Карл  Федорович  отправился  в  Петербург.  Там  он  сдал  карты
для  литографского  их  размножения  и  получил  от  военного  мини¬
стра  алмазный  перстень  в  шестьсот  рублей.
 Он  прожил  дома  более  месяца,  иногда  наведываясь  в  чертеж¬
ную.  Елизавета  Яковлевна  чуть  ли  не  силком  потащила  его  к
портному,  потом  к  сапожнику,  и  он  был  обмундирован  честь  по
чести  и  ко  времени.
 Весной  1809  года  война  с  турками  возобновилась,  и  Карл
Федорович  был  направлен  в  корпус  генерал-лейтенанта  Засса.  Он
участвовал  во  взятии  крепостей  Исакчи  и  Тульчи,  а  потом  —  с
20  августа  по  14  сентября  —  был  при  новой  осаде  Измаила.  30  но¬
ября  его  наградили  орденом  св.  Георгия  4-й  степени.
 Как  раз  в  это  время  главнокомандующим  Молдавской  армией
стал  33-летний  граф  Николай  Михайлович  Каменский.  По  его
приказу  корпус  Засса  осадил  город  и  крепость  Рущук.
 Рано  утром  19  мая  1810  года  авангард,  с  которым  находился
Карл  Федорович,  переправился  против  Туртукая  на  паромах  через
Дунай,  опрокинул  турецкие  войска,  не  ожидавшие  такой  дерзости
со  стороны  противника,  овладел  ближними  высотами  и  тем  самым

18
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 прикрыл  наведение  моста.  Вечером,  уже  в  темноте,  весь  корпус
перешел  на  правый  берег  и  с  ходу  захватил  Туртукай.
 Гарнизоном  Рущука,  состоявшим  из  20  тысяч  человек,  командовал
отважный  и  хитрый  Бошняк-ага.  У  Засса  солдат  было  не  столь  много,
и  он  лишь  обложил  крепость,  а  идти  на  штурм  не  решался.  Засс  всегда
воевал  только  по  правилам,  а  тут  у  него  не  было  даже  осадной
артиллерии,  и  это  служило  ему  верной  защитой  от  возможных  упреков.
 Бошняк-ага  совершал  ежедневные  вылазки,  даже  крупными
силами,  но  был  везде  отбит.  Наконец  подвезли  тяжелую  артилле¬
рию,  и  Засс  начал  «правильную»  осаду  крепости.
 Вот  что  пишет  военный  историк:  «Барон  Клодт  ревностно  содей¬
ствовал  ходу  осадных  работ  и  участвовал  в  поражении  турок  при
вылазке,  произведенной  2  июля.  Через  два  дня,  5  июля,  наши  атако¬
вали  брешь  одного  бастиона,  но  были  отбиты.  Через  четыре  дня  к
Рущуку  прибыл  граф  Каменский  с  12-тысячным  корпусом.  Он  пред¬
ложил  Бошняк-аге  сдаться,  но  получил  отказ...  Каменский  решился
на  приступ.  Войско  было  распределено  на  пять  колонн.  Барон  Клодт
находился  в  колонне  Засса...  22  июля  все  колонны  двинулись  на
приступ,  но  должны  были  отступить  с  огромными  потерями».
 Незадолго  до  этого  Каменский  штурмовал  на  правом  берегу
Дуная  крепость  Силистрию  и  легко  овладел  ею.  С  Рущуком  так
не  получилось,  и  главнокомандующий  сгоряча  приказал  корпусу
Засса  вернуться  на  левый  берег  и  захватить  находившееся  все  еще
в  турецких  руках  селение  Журжу.  Но  только  Засс  приступил  к
«правильной»  осаде,  как  получил  новый  приказ  —  идти  со  своим
корпусом  в  Сербию  для  смены  дивизии  генерал-майора  Цукато.
 20  сентября  корпус  после  короткого  боя  овладел  деревней  Ра-
ковицами,  а  на  следующий  день  подошел  к  крепости  Брегово.
Карл  Федорович  руководил  обложением  береговых  укреплений,
за  что  удостоился  ордена  св.  Анны  2-й  степени.
 И  тут  же  25  сентября  при  взятии  Брегово  он  отличился  вновь:
бросился  во  главе  отряда  на  штурм  турецкого  редута,  овладел  им
и  был  награжден  золотой  шпагой  с  надписью  «За  храбрость».
Награда  эта  редкая,  даваемая  не  по  случаю,  а  за  истинный  подвиг.
 4.БЕСЕДА  В  САДИКЕ
 К  1811  году  стало  ясно,  что  война  Франции  и  России  —  дело
неизбежное  и  не  такое  уж  далекое.  Наполеоновские  войска
стояли  гарнизонами  вдоль  всей  западной  русской  границы.
 7  марта  царь  подписал  рескрипт  о  назначении  М.И.  Кутузова
главнокомандующим  Молдавской  армией.  Ему  ставилась  недвус¬
мысленная  задача:  победить  турок  и  заключить  мир.

ГЕНЕРАЛ-ЧУДАК
 19
 С  Дуная  уже  снимались  для  отправки  на  запад  войска.  К  этому
времени  там  остались  всего  четыре  пехотные  и  две  кавалерийские
дивизии  —  по  спискам  46  тысяч  человек,  из  них  многие  были  вне
строя  —  больные.  Заболел  горячкой  граф  Каменский  и  был  при
смерти.
 31  марта  Кутузов  прибыл  в  Бухарест.  Его  поселили  в  богатом
особняке.  К  дому  примыкал  большой  парк,  возделанный  на  фран¬
цузский  манер;  по  нему  хорошо  было  гулять  —  для  здоровья.
 В  штабе  да  и  в  самой  армии  он  все  перестроил  и  добился  тут
многого  в  снабжении  одеждой,  продовольствием  и  фуражом.  Стра¬
давшие  лихорадкой  солдаты  стали  возвращаться  в  строй,  и  армия
воспряла  духом.
 Гарнизонную  дислокацию,  или,  как  еще  ее  называли,  кордон¬
ную  систему,  Кутузов  отменил.  Он  приказал  срыть  крепости  на
правом  берегу  Дуная  —  на  турецкой  стороне  —  Никополь  и  Си-
листрию  (а  ведь  как  старались  овладеть  ими!).  Высвободившиеся
войска  стягивались  к  Бухаресту  и  Журже.  Тем  временем  турки
готовились  к  наступлению  от  Шумлы  и  Софии.  Кутузов  же  созда¬
вал  предпосылки  для  победы  над  ними  пока  одному  ему  ведомыми
способами.
 Михаил  Илларионович,  имевший  память  на  лица  необыкновен¬
ную,  как-то  приметил  в  штабе  знакомую  ему  фигуру  в  повидавшем
виды  мундире  с  полковничьими  эполетами.  Спросил  адъютанта:
 — 	Кто  таков?
 — 	Барон  Клодт,  ваше  высокопревосходительство,  квартирмей¬
стер  или  что-то  в  этом  роде...
 — 	Слыхал...  Пригласи-ка  его  завтра  ко  мне,  голубчик,  в  садик
на  прогулку.
 Случай  редкий:  Кутузов  гулял  обычно  в  одиночестве  —  одышки
своей  стеснялся.
 А  Карл  Федорович  оказался  в  штабе  армии  для  передачи  в
Петербург  какого-то  поручения.  В  столицу  же  он  отправлялся  по
вызову  Военного  министерства.
 На  следующее  утро  он  был  у  главнокомандующего  в  садике.
Знал  или  не  знал  Кутузов,  что  они  дальние,  седьмая  вода  на
киселе,  свойственники  —  через  Тизенгаузенов,  —  не  столь  важно.
 — 	Ты,  барон,  в  судьбу  веришь?
 — 	Ваше  высокопревосходительство,  я  верую  в  добро.
 — 	Хм...  На  войне-то?  Слышал,  как  ты  брал  редут.  Топограф,
а  полез  в  драку.  Зачем  было  надобно?
 — 	Да  уж  надобно,  Михайло  Ларионыч.
 — 	Так  вот,  я  о  смерти  думаю...  и  про  судьбу.  Слыхал,  наверно,
что  Суворов-то  наделал?
 — 	Как  не  слыхать.  Армия  скорбит.
 — 	А  я  его  ведь  мальчишкой  эдаким  беловолосым  любил...

20
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 И  они  замолчали...
 Речь  шла  о  командире  9-й  дивизии  26-летнем  генерал-лейте-
нанте  Аркадии  Александровиче  Суворове,  сыне  знаменитого  пол¬
ководца.  Он  был  не  в  отца  высок  и  красив.  Возвращаясь  из
Бухареста  в  Яссы,  где  квартировала  его  дивизия,  он  должен  был
вброд  переезжать  через  малую  речушку  Рымну,  за  победу  на
берегах  которой  отец  стал  графом  Суворовым-Рымникским.
 Перед  тем  прошли  весенние  ливни,  и  Рымна  будто  взбесилась:
несла  с  глиной  и  песком  перемешанные  воды,  бурлила  и  пенилась
на  затопленных  берегах.  Аркадий  крикнул  вознице:  «Чего  стал?
Езжай!..»  Коляску  опрокинуло,  и  возница  стал  тонуть.  Генерал
бросился  за  ним  и  спас.  Только  сам  не  уцелел.
 После  долгой  паузы  Кутузов  и  Клодт  продолжали  разговор:
 — 	Теперь,  барон,  давай  сядем  на  эту  дерьмовую,  то  бишь
дерновую,  скамью.  Только  бы  зад  не  застудить.  Да...  Разве  то  не
была  ему  судьба  —  потонуть  в  Рымне?
 — 	Нет,  он  добра  хотел.  И  храбрость  его,  всем  известнейшая,
от  того  же.
 — 	Ну  ладно,  не  для  того  тебя  позвал,  чтобы  горе  горевать.  Вот
ты,  господин  полковник,  всю  Валахию  знаешь  на  ощупь  и  был  в
деле  при  Рущуке,  не  так  ли?
 — 	Вы  хорошо  осведомлены,  ваше  высокопревосходительство!
 — 	Служба  у  меня  такая  —  быть  осведомленным.  Так  вот,
голубчик,  скажи  ты  мне,  ради  Бога,  как  это  вы  там  опростоволо¬
сились?..  А  еще  скажи,  стоял  ли  ты  на  берегу  со  стороны  Журжи
и  видел  ли  оттедова  Рущук?
 — 	Я,  Михайло  Ларионыч,  его  и  вблизи  видел.
 — 	Видел,  да  не  укусил.  Нет,  ты  говори,  как  я  велю.
 — 	На  той  стороне  берег  крутой,  для  высадки  труден,  поэтому
генерал  Засс  и  переправлялся  у  Туртукая,  где  речка  Аржиса  имеет
свое  устье  в  Дунае.
 — 	Мне  твой  Засс  не  больно  интересен,  Бог  с  ним.
 — 	Рущук  находится  в  ложбине,  однако  с  левого  берега  виден
хорошо,  а  вокруг  крепости  холмы,  овраги  —  местность  сильно
пересеченная...
 — 	Жаль,  что  отбываешь,  оставил  бы  тебя  при  себе.  Не  для
того,  чтобы  ты  шпагой  махал,  а  по  твоей  квартирмейстерской
способности.  Ну,  да  ладно...  Дома-то  что  у  тебя?  Детишки?..  У
всех  у  нас  они.  И  все  мы  государевы  дети.  А  теперь  ступай.  Даст
Бог  —  свидимся.
 5  июня  Кутузов  выехал  к  Журже.  Его  сопровождал  малый
отряд:  штабные  и  охрана.  Он  знал:  к  Рущуку  уже  подходит  армия
Ахмеда-паши  —  более  60  тысяч  при  80  орудиях.

ГЕНЕРАЛ-ЧУДАК
 21
 Четыре  месяца  длилась  эта  операция,  которая  потом  стала
известной  под  названием  «Рущукская  виктория».  Турция  была
принуждена  заключить  мир,  так  необходимый  России.
 5. 	ОБЕР-КВАРТИРМЕЙСТЕР
 Карл  Федорович  приехал  в  Петербург.  Сыновья  заметно  под¬
росли.  Старшему,  Владимиру,  было  уже  восемь  лет.  Он  ка¬
зался  не  по  возрасту  серьезным,  временами  угрюмым.  Мог  часами
сидеть  за  столом  и  что-то  рисовать  или  просто  чертить  —  ему
нравились  линии.  А  средний,  Петр,  играл  в  лошадки.
 Лошадок  этих  Карл  Федорович  присылал  в  своих  письмах  из
Валахии.  Там,  в  Молдавской  армии,  офицеры  ночи  напролет  играли
в  карты.  Много  было  вина,  и  молдавского,  и  валашского,  и  была  скука
смертная.  Отыгранные  колоды  карт  бросались,  распечатывались  новые.
Карл  Федорович  не  играл  —  просто  не  любил  этого.  Старые  карты
подбирал  и  вырезывал  из  них  лошадок.  И  посылал  домой.  Теперь  их
скопилось  тут  много.  Маленький  Петр  сажал  на  них  гусар  и  драгун,
вырезанных  из  бумаги,  и  выстраивал  целые  отряды.
 А  младший,  Константин,  ничем  себя  не  проявлял.  Был  ласков
с  матерью,  отца  поначалу  чуждался.
 Карл  Федорович  пробыл  дома  около  полугода,  но  пришла  пора
расставания.  Елизавета  Яковлевна  всплакнула,  а  маленький  Петр
сказал:  «Присылай  лошадок».  Карл  Федорович  благословил  жену
и  детей  и  уехал  снова  на  юг.
 На  берегах  Днестра  формировалась  армия  Багратиона.  Карл
Федорович  был  назначен  обер-квартирмейстером  в  7-й  пехотный
корпус  генерал-лейтенанта  Н.Н.  Раевского,  стоявший  при  местеч¬
ке  Новый  Двор.  Обер-квартирмейстпер  в  переложении  на  современ¬
ный  лад  значит:  начальник  оперативного  отдела  штаба.  По  тог¬
дашним  меркам  это  было  третье  лицо  в  корпусе.
 Светлой  июньской  ночью  огромное  войско  французов  перепра¬
вилось  через  Неман  и  устремилось  в  глубь  России.  Наполеон
намеревался  разгромить  поочередно  русские  армии,  а  они,  1-я  —
Барклая-де-Толли  и  2-я  —  Багратиона,  всеми  силами  и  маневрами
своими  хотели  соединиться.
 Русские  войска  отступали  не  по  злой  воле  пылкого  Багратиона
или  невозмутимого  Барклая  —  по  необходимости:  противник  пре¬
восходил  их  и  числом  и  умением,  у  него  был  огромный  опыт,  была
знаменитая  гвардия,  были  маршалы,  рвавшиеся  к  славе  и  власти,
и,  наконец,  полководец  Бонапарт.

22
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 Отступали  Платов,  Ермолов,  Дохтуров,  Раевский  и  многие  дру¬
гие  —  те,  кто  обрели  потом  во  славе  своей  громкие  имена.
 О  том,  как  отступал  Карл  Федорович,  сохранилось  в  книге
Ал.  Алтаева  «Памятные  встречи»  свидетельство  Михаила  Петро¬
вича  Клодта:  «От  своих  предков  он  унаследовал  необыкновенное
спокойствие,  терпение  и  хладнокровие,  а  о  флегматичном  его
характере  ходило  немало  забавных  анекдотов.  Не  раз  в  детстве  я
слышал  от  отца  рассказы  о  том,  как  во  время  французской  кам¬
пании,  ночью,  когда  денщики  торопили  деда  поскорее  одеваться,
потому  что  приближается  неприятель,  дед  продолжал  спокойно
застегивать  мундир  на  все  пуговицы,  потом  напился  кофе  и,  когда
французы  были  уже  совсем  близко,  сел  на  лошадь  под  неприя¬
тельскими  пулями  и  невозмутимо  ускакал».
 Предполагалось,  что  1-я  и  2-я  русские  армии  соединятся  перед
Смоленском  и  там,  Бог  даст,  встретят  противника  в  открытом  бою.
Имелось  в  виду,  что  авангарды  обеих  армий  сомкнутся  у  Могилева.
Однако  получилось  так,  что  к  Могилеву  раньше  подошел  корпус
Даву,  угрожая  перекрыть  дорогу  на  Смоленск  всей  армии  Багра¬
тиона.
 Корпус  Раевского  шел  в  арьергарде  2-й  армии,  то  и  дело  отбивая
атаки  передовых  французских  отрядов.  Багратион  решил  обходить
Могилев  с  юга,  чтобы  оказаться  в  Смоленске  прежде  французов,
поэтому  надо  было  приковать  их  именно  к  Могилеву.  Эту  задачу
и  выполнял  7-й  пехотный  корпус.
 11 	июля  Раевский  атаковал  маршала  Даву  при  деревне  Салта-
новке.  Французы  занимали  сильную  позицию  на  берегу  Днепра.
И  хотя  Днепр  здесь  на  настоящий  Днепр  не  похож,  так,  речка
малая,  но  все  же  преграда.  Полки  дважды  штурмовали  плотину,
но  стоявшая  на  той  стороне  французская  батарея  не  позволяла
даже  взойти  на  нее.
 И  вот  тут-то  произошел  случай,  который  впоследствии  стал
широко  известен.
 Генерал  Николай  Николаевич  Раевский  был  человеком  чистой
души  и,  как  теперь  говорят,  максималистом.  Александр  I  его  не
любил.  А  Наполеон  впоследствии  сказал:  «Я  бы  сделал  его  своим
маршалом».
 Желая  воспитать  сыновей  своих  истинными  патриотами  и  во¬
инами,  Раевский  взял  их  с  собою  на  войну.  Александру  было
шестнадцать  лет,  а  Николаю  всего-навсего  одиннадцать.  Были  они
экипированы  как  настоящие  солдаты.
 ...Это  был  не  мост,  который  французы  могли  бы  легко  разру¬
шить  или  сжечь,  а  именно  плотина  насыпная,  и  она  являлась
единственной  дорогой,  ведущей  к  неприятельским  позициям.  Но
вот  одна  неудача  за  другой.  К  плотине  прибыл  Раевский  со  своим
штабом.

ГЕНЕРАЛ-ЧУДАК
 23
 Карл  Федорович  все  это  видел  и  потом  рассказывал  домашним
не  про  себя  (ибо  о  себе  он  говорил  лишь  смешное),  а  про  Раевского.
Правда,  он  не  слышал,  с  какими  словами  обратился  Раевский  к
ближайшим  от  него  солдатам,  но  только  вдруг  оказалось,  что  он,
генерал,  соскочив  с  лошади,  взял  за  руки  своих  сыновей  и  пошел
на  плотину.  Ну  конечно  же,  он  был  максималист  —  жертвовал
всем  своим.  И  солдаты  ринулись  вперед.  И  Карл  Федорович  по¬
скакал  туда  же,  потому  что  не  поскакать  было  никак  нельзя.  Под
ним  убили  лошадь,  но  вместе  со  всеми  он  ворвался  на  французскую
батарею.  Тем  временем  по  плотине  на  тот  берег  Днепра  хлынули
батальоны.  Однако  Даву  держался  по  всей  линии.  Прибывший  к
месту  сражения  Багратион  приказал  атаки  прекратить,  ибо  его
армия  уже  наводила  переправу  у  Старого  Быхова.  Корпус  Раев¬
ского  должен  был  прикрыть  собою  переход  2-й  армии  через  Днепр,
и  он  принял  бой  против  двух  французских  корпусов,  которыми
командовали  Даву  и  Мортье.  Раненые  солдаты  и  офицеры  остава¬
лись  в  строю,  дважды  раненные  тоже  возвращались  в  бой.  И  корпус
Раевского  стоял,  пока  вся  армия  Багратиона  не  переправилась  на
тот  берег.
 Преследуемая  конницей  Мюрата  1-я  армия  приближалась  к
Смоленску,  поэтому  и  Багратиону  надо  было  спешить  туда  же.  Он
пошел  через  Мстиславль,  а  корпус  Раевского,  прикрывая  2-ю
армию  с  севера,  параллельным  маршем  устремился  на  перехват
корпуса  маршала  Груши.  Таким  образом,  полки  генерала  Раев¬
ского  все  время  находились  в  движении  и  в  боях.  И  тут  обер-квар-
тирмейстер  по  должности  своей  являлся  тем  офицером,  который
принимал  быстрые  решения,  оценивая  на  месте  постоянно  меня¬
ющуюся  обстановку.
 У  Красного,  малого  городка,  построенными  в  каре  стояли  полки
27-й  дивизии  генерала  Д.П.  Неверовского.  Против  них  —  двадца¬
титысячная  кавалерия  Мюрата.  Вместе  с  двумя  своими  квартир¬
мейстерами  Карл  Федорович,  посланный  Раевским,  в  корпус  ко¬
торого  должна  была  войти  под  Смоленском  27-я  дивизия,  приска¬
кал  в  штаб  Неверовского.  Вконец  измученный  генерал  встретил
Карла  Федоровича  словами:
 — 	Согласно  приказу  стоим  и  умираем.  Левый  фланг  обойден,
артиллерия  потеряна.
 — 	Отходите  к  Смоленску,  мои  офицеры  вас  доведут  хорошей
дорогой,  —  сказал  Карл  Федорович.
 Отход  был  осуществлен  почти  без  потерь,  и  в  шести  верстах  от
Смоленска  27-я  дивизия  соединилась  с  корпусом  Раевского.
 28  батальонов  7-го  корпуса  и  приданная  ему  кавалерия  заняли
у  стен  Смоленска  оборону.  4  августа  в  6  часов  утра  корпуса  мар¬
шалов  Нея,  Даву  и  конница  генерала  Груши  начали  штурм  города,
но  были  повсеместно  отбиты.  Военный  историк  сообщает:  «Раев¬

24
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 ский  был  атакован  французами  и  имел  в  своем  обер-квартирмей-
стере  достойного  себе  сотрудника».
 1-я  и  2-я  русские  армии  соединились  ночью.  Корпус  Раевского
был  сменен  дивизиями  6-го  корпуса  Дохтурова.  Оставленный
жителями  Смоленск  горел.  7  августа  французы  вступили  в  город,
и  Барклай  принял  решение  вывести  все  войска  на  Московскую
дорогу.
 Вскоре  Карл  Федорович  встретился  со  старым  своим  знаком¬
цем  —  полковником  Толем,  который  был  генерал-квартирмейсте¬
ром  1-й  армии  и  тоже  звался  Карлом  Федоровичем.  Такое  совпа¬
дение  оба  они  использовали  как  шутку  в  разговорах  между  собой:
 — 	Отступаем,  Карл  Федорович.
 — 	Что  делать,  Карл  Федорович?
 — 	И  долго  ль  будем,  Карл  Федорович,  отступать?
 — 	Ах,  Карл  Федорович,  то  ведают  Бог  да  Михаил  Богданович  .
 Тем  временем  в  войска  пришла  весть:  командующим  едет  к
 армии  Михаил  Илларионович  Кутузов.
 Те  места,  по  которым  тогда  отступала  русская  армия,  мне
хорошо  знакомы.  Я  эту  землю  всю,  как  теперь  мне  кажется,
ископал.
 То  было  в  самом  начале  Великой  Отечественной  войны.  3  июля
1941  года  по  комсомольской  мобилизации,  только  что  окончив
среднюю  школу,  я  отправился  на  строительство  укреплений.  Мы
копали  противотанковые  рвы  между  Смоленском  и  Вязьмой,  по¬
близости  от  Смоленской  дороги.  Работали  и  на  берегу  Днепра.
Помню,  как  удивил  меня  Днепр  своей  тамошней  незначительно¬
стью.  Поля  гречихи  и  льна,  леса  и  перелески,  опустевшйе  деревни.
И  доносящийся  издалека  гул  артиллерийской  канонады  —  оттуда,
со  стороны  фронта,  из-под  Смоленска.  А  тут  плоская  земля  и
зацепиться  не  за  что  —  без  высот.  Вот  и  строили  мы  рвы  и  дзоты.
Но  все  это  не  помогло,  как  известно.  Осталась  с  того  времени
непомерная  усталость  и  чувство  горестное  —  от  зрелища  родной,
терзаемой  земли...
 А  в  дождливую  осень  1812  года  дороги  развезло,  заболотились
гречишные  поля.  Армия  подходила  к  Бородино.  Дальше  идти  было
некуда  и  незачем.  Позиция  для  сражения  возникла  как  бы  сама
собой.  Здесь  можно  было  развернуть  боевые  порядки  пехотных  и
кавалерийских  корпусов,  построить  редуты.
 Незадолго  до  того  Кутузов  сформировал  свой  штаб.  Генерал-
квартирмейстером  он  назначил  генерал-майора  Вистицкого,  воина
 * 	Барклай-де-Толли.

ГЕНЕРАЛ-ЧУДАК
 25
 старого  и  по  этой  причине  вялого.  Но  тут  же  позаботился  об
истинном  исполнителе  и  помощнике,  для  чего  взял  из  1-й  армии
полковника  Толя.
 Еще  при  Павле  I  Карл  Федорович  Толь  служил  в  Свите  Его
Величества  по  квартирмейстерской  части,  то  есть  в  бывшем  Ген¬
штабе.  Злые  языки  говорили,  что  Павел  I  не  выгнал  Толя,  как
прогнал  многих  других,  лишь  по  причине  красивого  почерка.
Однако  Толь  знал  свое  дело,  был  работящ  и  энергичен.  Он  участ¬
вовал  в  суворовском  походе  в  Италию  и  любил  говорить,  что  сам
Александр  Васильевич  пожаловал  его  капитаном.
 Карл  Федорович  Клодт  познакомился  с  Карлом  Федоровичем
Толем  в  1797  году.  Правда,  друзьями  они  не  стали  —  не  сошлись,
видимо,  темпераментами.  Толь  был  горяч  и  вспыльчив  до  бешен¬
ства,  и  это  портило  все  его  товарищеские  отношения.
 Рано  утром  23  августа  Толь  появился  в  штабе  Раевского  —
прискакал  на  огромном  рыжем  горбоносом  жеребце.  В  седле  он
держался  прекрасно,  его  плотная  фигура  вместе  с  конем  походила
на  памятник.
 Толь  вызвал  к  себе  Карла  Федоровича  Клодта  и  поздоровался
с  ним,  не  слезая  с  жеребца.
 — 	Велите  подать  себе  коня,  Карл  Федорович,  —  сказал  он.  —
Прогуляемся.
 У  Клодта  после  убитой  в  бою  под  Салтановкой  лошади  был
простой  казачий  жеребчик  с  коротко  стриженной  гривой,  послуш¬
ный  и  ходкий  в  намете.
 Прежде  чем  тронуться,  Толь  спросил:
 — 	Как  вы,  Карл  Федорович,  оцениваете  поле  будущего  сра¬
жения?
 — 	Я  его  никак  не  оцениваю,  Карл  Федорович,  потому  что  всего
не  видел.
 — 	Но  я  видел,  Карл  Федорович,  и  выбрал.  А  теперь  вперед!  —
крикнул  Толь,  рванул  поводья,  и  они  поскакали.
 Горбоносый  шел  размашистым  карьером,  будто  хотел  оторвать¬
ся  от  невзрачного  казачьего  собрата,  но  тот  не  отставал.  Так  они
и  прибыли  в  деревню  Шевардино.
 Деревенька  показалась  Клодту  совсем  никудышной.  Огороды
были  опустошены  войсками.  Сараи  и  плетни  пошли  на  строитель¬
ство  укреплений,  а  также  на  обогрев.  Тут  окапывались  полки  27-й
дивизии.
 Карлы  Федоровичи  застали  генерала  Неверовского  возле  боль¬
шой  и  на  вид  богатой  избы.  Дмитрий  Петрович  умывался  с  по¬
мощью  двух  денщиков.
 —Одну  минуту,  господа,  —  сказал  он.  —  Утрусь  только.
 Клодту  показалось,  что  генерал  как  бы  заново  родился  после
Красного  —  был  свеж  и  даже  весел.

26
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 — 	Везет  мне,  господа!  Явится  сюда  Буонапартий  и  всех  мар¬
шалов  своих  на  одного  меня  натравит.
 Толь  сказал:
 — 	Завтра  придет  7-й  корпус,  вам  в  помощь.  Для  того  и  прибыл
со  мною  Карл  Федорович.
 ...Они  стояли  на  самом  высоком  холме,  откуда  открывался  вид
на  все  Бородинское  поле.  Там  в  разных  направлениях  двигались
пехотные  колонны,  пестрея  значками,  скакали  конные  полки.
Голубая  дымка  висела  над  полем,  сгущаясь  к  горизонту.  Земля
была  желто-зеленой,  местами  бурой.  Изредка  проглядывало  неяр¬
кое  солнце.  И  кто  знает,  что  ожидало  эту  землю  назавтра.
 Неверовский  объяснял  Толю,  где  какой  полк  встанет,  как  рас¬
положится  батарея.  На  склоне  холма  работали  ополченцы.
 — 	Что  здесь  копают?  —  спросил  Толь.
 — 	Как  обычно,  траншеи.  Грунт  каменист,  а  кирок  недостает...
 — 	Вы  уверены,  Дмитрий  Петрович,  что  неприятель  вас  будет
атаковать  именно  отсюда,  как  вы  того  хотите?
 — 	Я  вовсе  этого  не  хочу!
 — 	Надобно  строить  пятиугольный  редут.
 — 	Господи,  спаси  нас  и  помилуй,  —  сказал  Неверовский.
 — 	К  вам  направляется  инженерный  отряд.  Желаю  удачи,
Дмитрий  Петрович!  —  И  Толь  ускакал.
 Клодт,  как  и  Неверовский,  понял  одно:  пятиугольный  редут  —
круговая  оборона,  чтоб  задержать  неприятеля  дня  на  два,  пока
там,  на  главном  поле,  будут  строиться  укрепления.  Бедный  Неве¬
ровский!
 В  полдень  появились  квартирмейстеры  7-го  корпуса.  Под  во¬
дительством  Карла  Федоровича  Клодта  они  отправились  чуть  за¬
паднее  шевардинских  холмов  по  лугам  и  кустарникам,  вплоть  до
берегов  невзрачной  речки  Кол  очи,  зеленой  от  ряски;  для  них  это
была  уже  не  земля,  а  позиция,  занятая  батальонами.
 Настала  суббота  24  августа.  Утром  в  Шевардино  прибыл  гене¬
рал-лейтенант  Горчаков,  назначенный  начальником  здешней  груп¬
пы  войск.  Вместе  с  ним  прискакал  Раевский  со  своим  штабом.  А
к  полудню  подошел  и  весь  7-й  корпус.  Не  успели  его  батальоны
занять  «квартиры»,  как  по  дороге,  ведущей  от  Колоцкого  мона¬
стыря,  появились  всадники  —  это  отходила  конница  арьергарда.
И  французы  не  заставили  себя  ждать.  Первыми  возвестили  начало
боя  пушки  Шевардинского  редута.
 Я  не  собираюсь  описывать  весь  ход  Бородинского  сражения,
это  давным-давно  сделали  другие:  историки  и  писатели.  Известен
также  во  всех  подробностях  бой  у  Шевардина.  Редут  не  раз  пере¬
ходил  из  рук  в  руки  и  все  же  к  концу  дня  остался  за  Неверовским.

ГЕНЕРАЛ-ЧУДАК
 27
 Правда,  ему  на  помощь  своевременно  пришла  2-я  гренадерская
дивизия,  поддержанная  драгунами  и  кирасирами.
 Карлу  Федоровичу  Клодту  на  самом  редуте  делать  было  нечего.
Горчаков  постоянно  посылал  его  на  Колочу,  где  вели  бой  дивизии
Паскевича  и  Васильчикова,  имея  по  флангам  егерей  и  ахтырских
гусар.  А  противник  между  тем  в  нескольких  местах  уже  перепра¬
вился  через  речку  и  пытался  наводить  мосты.  Казачий  жеребчик
оказался  столь  же  неутомимым,  как  и  его  хозяин,  только  в  темноте
он  начал  спотыкаться.
 Бой  затухал,  а  Шевардино  горело.  Дымный  смрад,  мешаясь  с
вечерним  туманом,  тянулся  над  полями,  над  Колочей.  Вскоре  был
получен  приказ  отходить  всем.
 Карл  Федорович  понял,  что  спит  в  седле.  Открыл  глаза  и  увидел
по  бокам  двух  своих  вестовых.  Ему  стало  покойно,  и  он  снова
заснул.
 Утром  его  вызвал  к  себе  Раевский.
 — 	Живы,  Карл  Федорович?
 — 	Похоже  на  то,  Николай  Николаевич.
 — 	Вид  у  вас  далеко  не  парадный.  Отдохните,  коли  надобно.
 — 	Мне  не  надобно.
 Он  хотел  сказать  своему  командующему,  что  и  у  того  вид  не
ахти  какой  прекрасный.  Раевский  осунулся  лицом,  глаза  его
воспалились,  но  он  был  гладко  выбрит  и  почищен.
 — 	Хорошо,  Карл  Федорович.  Мы  с  вами  находимся  в  центре
диспозиции,  вот  на  этом  самом  невзрачном  кургане,  где  ни  рома¬
шек,  ни  лютиков  не  растет.  Слева  от  нас  2-я  армия,  справа  —  1-я.
За  нами  4-й  кавалерийский  корпус.  Сосед  справа  —  Дохтуров,  дай
Бог  ему  здоровья,  за  ним  же  —  3-й  кавалерийский.  Сегодня
Бонапарт  нас  не  тронет,  ему  надобно  оглядеться.  Кстати,  его
наблюдательный  пункт  на  шевардинском  холме.  Вполне  возможно,
что  сейчас  он  там  сидит  на  барабане  и  смотрит  в  подзорную  трубу.
И  видит  нас  с  вами.  При  этом  думает:  «Завтра  я  ударю  по  центру,
рассеку,  вклинюсь,  развернусь  вправо  и  влево,  брошу  на  худой
конец  в  дело  резервы,  старую  гвардию  например,  и  к  вечеру  буду
праздновать  победу».  Он  должен  так  думать,  а  наше  дело  —
устоять!  Ваша  задача,  Карл  Федорович,  знать  обо  всех  событиях
и  перипетиях  боя,  я  не  говорю  —  всего  сражения,  говорю:  нашего
боя  вот  за  этот  самый  курган.  Однако  для  этого  надо  быть  осве¬
домленным,  как  дела  у  Бороздина  и  Дохтурова.  Докладывайте  мне
возможно  чаще.  А  теперь  предположим  невозможное...  —  Раев¬
ский  обернулся  лицом  к  тылу  и  продолжал:  —  Примерно  в  одной
версте  отсюда  пролегает  Горецкий  овраг  и  сразу  за  ним  —  цепь
холмов.  Побывайте  там  засветло  и  проведите  рекогносцировку.  А
назавтра,  Карл  Федорович,  приищите  себе  вторую  лошадь,  на
всякий  случай.  Да  хранит  вас  Бог!

28
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 Здесь,  на  кургане,  который  теперь  именовался  Центральным,
работали  ополченцы  и  тоже  не  хватало  лопат  и  кирок.  Но  уже
подвозили  пушки...  Потом  будут  говорить:  курган  Раевского,  ба¬
тарея  Раевского;  а  французы  назовут  его  роковым  редутом.
 Мне  не  по  силам  описать  день  26  августа.  И  не  могу  я  что-либо
новое  сказать  о  боях  за  Центральный,  ставший  роковым  для  врага
курган.  И  все-таки  особо  важное  отмечу.
 Первая  атака  французов  на  батарею  Раевского  началась  в  10  ча¬
сов  утра,  и  бой  здесь  кипел  до  3  часов  дня.  Стволы  пушек  раска¬
лились.  Вокруг  погибли  многие  тысячи  солдат  и  офицеров.  Оже¬
сточение  битвы  нарастало  час  от  часу,  атаки  встречались  контр¬
атаками,  высота  не  раз  переходила  из  рук  в  руки,  здесь  дрались
и  пешие  и  конные  в  какой-то  невообразимой  общей  схватке.  На
помощь  корпусу  Раевского  пришли  конногвардейцы,  кавалергар¬
ды,  преображенцы  и  семеновцы.
 В  2  часа  пополудни  французы  обрушили  на  Центральный  курган
перекрестный  огонь  трехсот  орудий,  после  чего  на  штурм  пошли
три  дивизии  под  общим  командованием  Евгения  Богарне  при
поддержке  кирасир,  которых  возглавил  любимец  Наполеона  Огюст
Коленкур.
 В  5  часов  вечера  на  захваченную  высоту  прибыл  сам  Бонапарт.
Ему  привычно  поставили  раскладной  стул,  но  он  ударом  сапога
отшвырнул  его.  Среди  множества  трупов  здесь,  у  самых  его  ног,
покрытый  знаменем  лежал  мертвый  Коленкур.  А  в  восьмистах
метрах  отсюда  на  малых  холмах  с  развернутыми  знаменами  стояли
русские  полки.  И  значит,  победы  не  было.  И  назавтра  все  придется
начинать  сначала.
 Наполеон  приказал  отвести  войска  на  исходные  позиции.  Бой
затухал  по  всему  полю.  Но  все  еще  гремела  канонада,  и  то  там,
то  здесь  вспыхивали  ружейные  перестрелки.
 Корпус  Раевского  не  то  чтобы  поредел,  а  был  выбит  почти
весь  —  осталось  семьсот  штыков.
 Повидавший  за  этот  день  многое  и  едва  сам  уцелевший  Карл
Федорович  был  потрясен  тем,  что  он  увидел  перед  отходом  с
Центрального  кургана:  не  было  ни  самого  редута,  ни  артиллерий¬
ских  эскарпов,  ни  траншей,  был  лишь  холм,  сложенный  из  мер¬
твых  тел...
 Еще  до  рассвета  вся  русская  армия  покинула  Бородинское  поле.
 Карла  Федоровича  не  обрадовали  даже  алмазные  знаки  ордена
св.  Анны,  полученные  им  вскоре.  Бородинское  поле  —  поле  мер¬
твых  —  долго  еще  стояло  перед  его  глазами.

ГЕНЕРАЛ-ЧУДАК
 29
 Он  ехал  на  своем  уцелевшем  жеребчике  через  Москву  и  не
видел  города.  Минуя  Коломенскую  заставу,  армия  выходила  на
Рязанскую  дорогу.
 После  ночевки  в  Панках  корпус  Раевского  вошел  в  состав
арьергарда,  которым  командовал  Михаил  Андреевич  Милорадо-
вич,  человек  энергичный  и  гораздый  на  всякие  выдумки.  Для
Карла  Федоровича  это  значило  снова  быть  в  деле,  снова  настороже.
По  пятам  шла  конница  Мюрата,  и  арьергард  прикрывал  Боровскую
переправу  через  реку  Москву.  Далее  Кутузов  повел  армию  не  к
Рязани,  а  проселками  —  на  Подольск.  Эту  хитрость  должен  был
всячески  маскировать  арьергард  Милорадовича,  и  он  делал  это
так  искусно,  что  в  конце  концов  Мюрат  потерял  из  виду  отходив¬
шую  русскую  армию.  Он  сильно  этому  удивился,  разослал  во  все
концы  свои  конные  разъезды,  но  так  и  не  мог  ничего  понять.
Огромное  войско,  с  артиллерией,  с  обозами,  будто  растворилось  в
этой  несусветной  путанице  размытых  дождями  дорог.
 Я  не  знаю,  чем  занимался  Карл  Федорович,  находясь  в  арьер¬
гарде*  Упоминание  о  нем  я  нашел  в  исторической  литературе,
относящейся  к  6  октября,  когда  под  Тарутином  группа  Милора¬
довича,  состоявшая  из  корпусов  Раевского  и  Бороздина  и  придан¬
ной  им  гвардии,  напала  у  деревни  Чернишни  на  авангард  напо¬
леоновской  армии.  Милорадович  разбил  и  преследовал  противни¬
ка.  Поминая  участие  в  этом  деле  Карла  Федоровича,  военный
историк  пишет:  «...за  что  ему  было  высочайшее  благоволение».
 Замечу,  что  в  Тарутине  Кутузов  получил  наконец  звание  фель¬
дмаршала.  Когда  его  назначили  главнокомандующим,  Михаил
Илларионович  сказал:  «Я  желал  бы  обмануть  Наполеона».  В  устах
Кутузова  слово  «обмануть»  значило  победить.  И  вот  теперь,  когда
армия  пополнилась  и  окрепла,  а  противник  ослаб,  приспело  время
победы  над  ним.
 Наполеон  понял  то  же  самое:  война  проиграна,  надо  уходить.
И  причиной  тут  не  сожженная  Москва,  не  предстоящая  зима,  а
воля  противника,  выстоявшего  и  готового  на  него  обрушиться
всеми  своими  неведомо  откуда  взявшимися  силами.  Но  как  ухо¬
дить  и  куда?  Конечно,  на  юго-запад,  а  не  по  старой,  разбитой  и
разграбленной,  дороге.  Но  Кутузов  как  раз  этот  самый  путь  и
перекрыл...
 Была  тогда  у  Карла  Федоровича  встреча  с  Кутузовым  —  в
Тарутине.  Он  ехал  на  своем  жеребчике,  а  фельдмаршал  в  коляске.
 — 	Я  рад  тебя  видеть,  господин  барон,  целым  и  невредимым.
 — 	А  я  вас,  ваша  светлость.  Благодарен  вам  за  алмазы...
 Карл  Федорович  подружился  со  своим  жеребчиком  и  часто
 спрашивал  его:  «Ну  что,  Казачок,  устал,  миленький?»  Никаких
больше  лошадок  домой  он  не  посылал,  писал  короткие  письма:
жив-здоров,  и  дело  с  концом.

30
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 Наполеон  покинул  Москву,  а  Кутузов  —  Тарутино.
 12 	октября  весь  день  шел  бой  за  Малоярославец.  Когда  в  городе
безнадежно  увяз  корпус  Дохтурова,  Кутузов  послал  ему  на  выручку
Раевского.  Город  восемь  раз  переходил  из  рук  в  руки,  был  разрушен
и  горел.  Из  того  кровавого  дела  Карл  Федорович  вышел  живым
и  невредимым.  Может  быть,  ему  просто  везло...
 «Великая  армия»  вынуждена  была  отступать  через  Верею  и
Можайск  к  Смоленску.  Кутузов  вел  свои  главные  силы  параллель¬
ными  дорогами.  Опасаясь  перехвата,  войска  Наполеона  при  всем
своем  обремененном  обозами  состоянии  быстро  шли  на  запад.
 В  книге  «Кутузов»  JI.  Раковский  пишет:  «От  Малоярославца
был  он  послан  в  Москву,  в  отряд  генерал-адъютанта  П.В.  Голени¬
щева-Кутузова»  .  Этот  отряд  шел  до  Немана  передовым  в  авангарде,
которым  командовал  неунывающий  Милорадович.  22  октября  он
атаковал  конницей  Платова  арьергард  маршала  Даву  под  Вязьмой.
На  выручку  Даву  подошли  корпуса  Понятовского  и  Нея,  но  Ми¬
лорадович  и  их  разбил.
 Неожиданно  выпал  снег.  Кутузов  обратился  к  армии:  «Идем
вперед,  с  нами  Бог,  перед  нами  разбитый  неприятель;  да  будет  за
нами  тишина  и  спокойствие».
 5 	ноября  Раевский  догнал  под  городом  Красным,  у  деревни
Мерлино,  корпус  Даву.  Конница  Платова  и  еле  поспевавшая  за
ней  пехота  на  следующий  день  разгромили  войско  маршала  Нея.
Неприятель  потерял  200  орудий,  26  тысяч  французов  сдалось  в
плен,  в  том  числе  15  генералов.
 Карл  Федорович  видел  их,  этих  генералов,  собранных  вместе.
Он  подумал:  «Надо  рассказать  Николаю  Николаевичу».  Тронул
шпорами  своего  жеребчика,  и  тот  с  места  наметом  понес  его  к
штабу  Раевского.
 Возле  палатки  командующего,  охраняемой  часовыми,  он  соско¬
чил  на  землю,  забросил  повод  за  луку  седла  —  Казачок  никуда
не  денется,  будет  его  ждать  —  и  направился  к  входу,  но  козыр¬
нувший  ему  дежурный  офицер  сказал:
 — 	Никак  нельзя,  Карл  Федорович.  У  Николая  Николаевича
лекари.
 — 	Да  что  такое  случилось?  Ранен?
 — 	Никак  нет.  В  беспамятстве,  нервическая  горячка.
 Карл  Федорович  отошел  в  сторону  и  сел  на  чье-то  брошенное
возле  коновязи  седло.  К  нему  подошел  его  жеребчик  и  ткнулся
мордой  в  плечо.  «Да  разве  можно  вот  так-то,  как  он?  Это,  пожалуй,
у  него  еще  на  Центральном  кургане  началось.  Все  через  душу  свою
пропускал.  Да  и  Малоярославец  трудно  дался.  Эх,  Николай  Ни¬
колаевич!..»

ГЕНЕРАЛ-ЧУДАК
 31
 Как-то  потом,  вспоминая  эти  дела  и  дни,  Раевский  скажет:
«Меня  хвалили  за  то,  чего  я  не  делал,  а  за  истинные  мои  заслуги
превозносили  Милорадовича».
 До  конца  года  Карл  Федорович  пробыл  в  Вильно,  городе,  не
тронутом  войной.  В  честь  победителей  богатые  горожане  устраи¬
вали  балы  с  угощением  и  вином.  Мнилось,  что  война  совсем
кончилась.  Но  она  еще  продолжалась.
 В  начале  1813  года,  после  заключения  союза  с  Пруссией,  Карл
Федорович  состоял  обер-квартирмейстером  при  корпусе  генерала
Бюлова  и  участвовал  в  боях  за  крепость  Шпандау,  а  23  мая  —  в
сражении  с  маршалом  Ундино  у  города  Локау.
 В  июне  из  небольших  отрядов  русских  войск,  действовавших
на  севере  Германии,  был  составлен  корпус  под  командованием
генерал-адъютанта  Винценгероде,  и  Карла  Федоровича  назначили
к  нему  опять  же  обер-квартирмейстером.  Он  был  с  этим  корпусом
в  сражениях:  11  августа  при  Гросс-Берене  и  25  августа  при  Де-
нневице.  Потом  корпус  Винценгероде  вошел  в  состав  Северной
армии  под  командованием  Бернадота  и  участвовал  в  знаменитой
Лейпцигской  битве.
 Карл  Федорович  в  корпусе  Винценгероде  чувствовал  себя  неу¬
ютно.  Там  царила,  особенно  в  штабе,  чиновничья  атмосфера.  Этот
прусский  дух  так  разительно  отличался  от  того  духа  товарищества
и  доверия,  который  был  в  штабе  Раевского,  что  Карл  Федорович,
узнав,  что  Раевский  вернулся  в  армию  и  получил  под  свое  коман¬
дование  гренадерский  корпус,  хотел  было  проситься  к  нему  на
любую  должность.  Но  время  было  суетное  —  чаши  военных  весов
колебались  туда-сюда.
 Как  это  бывало  и  раньше,  Раевский  вместе  со  своим  корпусом
оказался  в  центре  событий.  Он  стоял  как  раз  против  Вахау,  где
была  ставка  Наполеона.
 Утро  4  октября  началось  пушечной  стрельбой.  Серый  туман
был  разорван  огнем,  дымом  и  комьями  взлетавшей  земли.  Кира¬
сирская  бригада  генерала  Левашова  открыла  сражение  под  Лей¬
пцигом  прямой  атакой  на  Вахау.
 6 	октября  Северная  армия  разделилась  на  три  колонны  и
включилась  в  битву  с  северо-востока,  поддерживая  наступле¬
ние  корпусов  Барклая-де-Толли  и  Богемской  армии  фельдмар¬
шала  Шварценберга.  Карл  Федорович  находился  в  передовом
отряде  средней  колонны,  когда  получил  известие  о  присвоении
ему  звания  генерал-майора.  Это  было  долгожданное  и  прият¬
ное  для  него  повышение  в  чине,  однако  в  пылу  сражения  он
этого  как  следует  не  прочувствовал,  не  успел  даже  сменить
эполеты.

32
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 Армия  Наполеона  оставила  Лейпциг  и  поспешно  стала  отступать
на  запад,  уклонившись  от  столкновения  с  Силезской  армией  Блюхера.
 За  отличие  в  Лейпцигском  сражении  Карл  Федорович  был
награжден  орденом  св.  Владимира  3-й  степени.  А  вскоре,  когда
вся  Германия  оказалась  под  властью  союзников,  его  назначили
комендантом  Бремена,  где  он  и  оставался  до  конца  войны.  Он
сожалел,  что  не  пришлось  ему  участвовать  во  взятии  Парижа.
 Он  часто  вспоминал  Николая  Николаевича  Раевского.  Знал,  что  тот
был  ранен  под  Лейпцигом,  а  после  излечения  снова  вернулся  коман¬
довать  своим  гренадерским  корпусом.  Уж  так  сложилась  его  военная
судьба:  он  последним  уходил  из  Москвы  и  первым  вошел  в  Париж.
 А  тут,  в  Бремене,  чужая  земля,  чужие  люди.  Карл  Федорович,
конечно,  знал,  что  на  этой  земле  жили  его  далекие  предки.  Но  что
из  того?  Его  неудержимо  тянуло  домой,  в  Россию.  В  конце  1814  года
он  вернулся  в  Петербург.  Наконец-то  свой  дом,  любимая  жена,  дети,
старая  куртка  и  домашние  туфли,  не  выброшенные  Елизаветой
Яковлевной,  сбереженные  для  него.  Он  часто  играл  на  виолончели...
 Как  потом  вспоминала  его  внучка  Елизавета  Константиновна,
«дед  не  любил  военной  формы  и  «побрякушек»,  при  каждом
удобном  случае  одевался  в  обычное  платье,  чтобы  не  отличаться
от  других...  Когда  он  общался  с  простыми  людьми,  старался  не
выдавать  себя,  своего  положения  и  происхождения;  вообще  не
любил  обращать  на  себя  внимания».
 Александр  I,  не  переносивший  вида  крови  и  отворачивавшийся
даже  от  раненых  генералов,  был  объявлен  победителем  Наполеона.
Федор  Толстой  вылепил  по  этому  случаю  большую  медаль  с  над¬
писью  «Родомысл  девятого  на  десять  века»,  где  царь  был  изобра¬
жен  в  богатырском  шлеме  и  со  щитом.
 Русские  войска  возвращались  из  Франции.  Они  плыли  морем  на
кораблях,  высаживались  в  Ораниенбауме  и  оттуда  по  Нарвскому  тракту
и  Петергофской  дороге  через  Нарвскую  заставу  входили  в  Петербург.
 «...Война  со  славою  была  кончена.  Полки  наши  возвращались
из-за  границы.  Народ  бежал  им  навстречу.  Музыка  играла...
Офицеры,  ушедшие  в  поход  почти  отроками,  возвращались,  воз¬
мужав  на  бранном  воздухе,  обвешанные  крестами...  Время  незаб¬
венное!  Время  славы  и  восторга!  Как  сильно  билось  русское  сердце
при  слове  «Отечество»!»  —  писал  А.С.  Пушкин.
 Но  вдруг  оказалось,  что  Наполеон  убежал  с  острова  Эльба,  и
вновь  стал  императором,  и  собирает  войско.  Значит,  снова  война.
В  марте  1815  года  Карл  Федорович  был  определен  начальником
штаба  3-го  пехотного  корпуса  генерала  Дохтурова,  которого  любил,
потому  что  приходилось  им  воевать  бок  о  бок  и  на  Бородинском
поле,  и  в  сражении  за  Малоярославец.

ЩНШмш
 Типичный  водяной
замок  XIII  в.,
Вестфалия,  бывшее
графство  Маркское
 Эстония,  Клооди
(бывш.  Пейт).
Господский  дом
 КОРНИ  И  ВЕТВИ
 1  Г.  А.  Клодт
 рзм

Одно  из  поместий
Клодтов  в  Лифляндии,
ныне  Пайкуле.
Усадебный  дом
замкового  стиля.  XVIII  в.
 Генерал-майор  Карл
Федорович  Клодт  фон
Юргенсбург.  Мастерская
Дж.Доу.  Ок.  1821  г.
 КОРНИ  И  ВЕТВИ

Сражение  у  Смоленска
18  августа.  Гравюра
неизвестного  художника.
Первая  пол.  XIX  в.
 Торжественное  шествие
гвардии  31  июля  1814  г.
через  Триумфальную
арку,  воздвигнутую  в
Петербурге  в  честь
окончания  войны  1812  г.
Гравюра  И.  Иванова.
1814.  Фрагмент

ЛЕПИЛ  И  ОТЛИВАЛ
 Петербург.  Вид  на
Академию  художеств.
Рис.  В.  Садовникова,
литография  П.  Иванова.
 30-е  гг.  XIX  в.
 Натурный  класс
Академии  художеств.
Рис.  А.Г.  Венецианова.
 Ок.  1830  г.
 Т’ГРТГТТТГГГ

Петр  Карлович  Клодт.
Рис.  П.В.  Басина.  1836
 Иулиания  Ивановна
Клодт.  Портрет  работы
К.П.  Брюллова.  1839

Колесница  Славы.
 Авторы:
 В.И.  Демут-Малиновский
(колесница),
С.С.  Пименов  (фигура
Славы),  П.К.  Клодт
(кони).  Кованая  медь
 Колесница  Славы.
 Фрагмент
 ЛЕПИЛ  И  ОТЛИВАЛ

П.К.  Клодт.  Конь  с
водничим.  Эскизы
моделей  для  Дворцовой
пристани  в  Петербурге.
1833.  Отливка  в  бронзе.
 1850
 П.К.  Клодт.  Укротители
коней.  Аничков  мост  в
Петербурге.  1838  —
1850.  Бронза.  Первая
группа.  1838
 ЛЕПИЛ  И  ОТЛИВАЛ

Вторая  группа.  1841

Вторая  группа.  Фрагмент

ЛЕПИЛ  И  ОТЛИВАЛ
 Аничков  мост.  Акварель
В.  Садовникова.  Ок.
 1842  г.
 Этюд  к  третьей  группе.
Воск.  Ок.  1848  г.
 Малая  модель  в  бронзе.
 1849

ЛЕПИЛ  И  ОТЛИВАЛ

Коней  Клодта  извлекают
из  укрытия.  30  апреля
1945  г.

П.К.  Клодт.  Георгий
Победоносец.  Барельеф  в
Большом  Кремлевском
дворце,  Георгиевский
зал.  Гипс.  1846
 ЛЕПИЛ  И  ОТЛИВАЛ

П.К.  Клодт.  Портрет
работы  Ф.А.  Горецкого.
 1850

ГЕНЕРАЛ-ЧУДАК
 33
 Однако  в  мае,  во  время  похода  через  Саксонию,  К.Ф.  Клодта
почему-то  перевели  во  2-й  пехотный  корпус  принца  Вюртемберг¬
ского.  Дядя  царя  Евгений  Вюртембергский  был  человеком  вовсе
недоступным,  хотя  и  хотел  казаться  своим.  Он  то  заигрывал  с
подчиненными,  то  обрушивал  на  них  несусветную  немецкую  брань.
Карл  Федорович,  отличаясь  прямолинейностью  характера,  не  по¬
нимал  «иносказаний».  Командующий  перевел  его  в  помощники
начальника  штаба.  Неоднократно  мной  цитируемый  военный  ис¬
торик  оправдывает  это  тем,  что  «подобные  перемещения  со  старшей
на  младшую  должность  случались  тогда  часто,  завися  от  старшин¬
ства  в  чинах  лиц,  получавших  должности.  Так  многие  из  корпус¬
ных  командиров  переходили  в  дивизионные,  а  из  дивизионных  в
бригадные».
 Со  слов  того  же  историка  мы  узнаем,  что  «по  возвращении
войск  из  Франции  в  Россию  Клодт  более  года  состоял  при  ново-
учрежденном  Главном  штабе  Его  Императорского  Величества».
 6. 	ТАК  ЖИЛ  И  УМЕР
 Карл  Федорович  Клодт  жил  с  семьей  на  Петербургской  стороне,
где  пересекаются  Большой  и  Каменноостровский  проспекты,
в  старом  деревянном  доме  Копейкина.  Кроме  жалованья,  у  него
никаких  доходов  не  было.
 Елизавета  Яковлевна,  привыкшая  быть  полновластной  хозяйкой
в  годы  отсутствия  Карла  Федоровича,  оставалась  ею  и  теперь,  когда
он  вернулся.  Да  и  сам  генерал  ни  во  что  не  вмешивался.  Был  всем
доволен.  Занимался,  как  умел,  с  сыновьями.  Учил  их  тому,  что  сам
знал.  Готовых  игрушек  не  покупал  из  принципа:  пускай  все  делают
своими  руками.  Давал  им  карандаши,  бумагу,  клей,  краски  и  нож¬
ницы,  воск  и  глину  —  работайте,  мол,  не  ленитесь.
 А  еще  он  любил  гулять  по  городу.  Наведывался  в  книжные
лавки  и  приносил  домой  то  одну,  то  другую  печатную  новинку.
Книги  он  любил  и  берег.
 Его  временно  определили  на  должность  в  чертежную  Главного
штаба.  Туда  он  ходил  раз  в  неделю.  Остальные  дни  проводил  дома
и,  сидя  за  столом  в  любимой  старой  куртке,  работал:  что-то  чертил
и  считал.  Вечерами  читал.
 Казалось,  о  нем  просто  забыли.  А  семья  росла  —  теперь  у  него
уже  было  пятеро  сыновей  (родились  Александр  и  Борис).  Без
хорошей  должности,  хотя  и  в  генеральском  чине,  жить  становилось
все  труднее.  Елизавета  Яковлевна  иногда  говорила:
 2  Заказ  333

34
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 — 	Карлуша,  подай  прошение  на  высочайшее  имя...
 Он  отнекивался:
 — 	Там  теперь  не  до  меня.  У  них  все  празднества  да  прожекты.
А  мы  свое  отвоевали.  Не  нужны...
 — 	Все  же  подай,  Карлуша.  Мальчиков  учить  надо.
 Но  вдруг  о  нем  вспомнили.  16  мая  1817  года  Карла  Федоровича
назначили  начальником  штаба  Отдельного  Сибирского  корпуса.
Он  сначала  даже  оторопел,  не  зная,  как  к  этому  отнестись,  ходил
из  комнаты  в  комнату  и  бормотал:
 — 	Сибирь...  морозы  страшные  и  снега...  —  При  этом  он  думал
не  о  себе  —  о  жене  и  детях.
 А  Елизавета  Яковлевна  говорила:
 — 	Ничего,  Карлуша,  Бог  милостив.  Проживем.  И  мальчиков
на  ноги  поставим.  Не  в  ссылку  же  тебя  отправляют.  Должность-то
какая  авантажная!
 Поехал  сначала  один  —  вступать  в  должность,  присмотреть  жилье
для  семьи.  Потом  уже  перевез  всех.  Ехали  чуть  ли  не  целым  обозом.
 И  вот  семья  оказалась  в  далеком  городе  Омске.  Там  жизнь  была
дешева.  Старших  сыновей  отдали  в  Омский  кадетский  корпус.
Новоиспеченные  кадеты  в  игрушечных  мундирчиках  часто  наве¬
дывались  домой  на  сибирские  пироги.  Елизавета  Яковлевна  только
и  делала,  что  радовалась.  И  на  радостях  этих  вскоре  родила  еще
одного  сына  —  Михаила.
 Кадеты  Владимир,  Петр  и  Константин  помимо  прочих  наук
овладевали  верховой  ездой.  После  отцовских  игрушек  —  карточ¬
ных  лошадок  —  они  полюбили  живых  лошадей,  и  у  всех  троих
это  была  как  бы  первая  любовь.
 Командующим  Сибирским  корпусом  был  генерал-лейтенант
Глазенап.  Он  часто  болел  и  вскоре  умер.  На  его  место  прислали
другого  генерал-лейтенанта  —  Капцевича.
 Войска  корпуса  были  широко  разбросаны,  а  в  Омске  находился
штаб,  да  гарнизон  крепости,  да  кадетское  училище.  Карлу  Федо¬
ровичу  приходилось  много  ездить  —  руководил  топографической
съемкой  Западной  Сибири.
 О  смерти  Карла  Федоровича  в  книге  Ал.  Алтаева  «Памятные
встречи»  со  слов  его  внука  Михаила  Петровича  написано  кратко:
«Дед  умер  почти  скоропостижно,  скошенный  оскорблением  жес¬
токого  и  грубого  начальника».
 Я  потом  все  настойчивее  думал:  «Что  это  такое  значит:  ско¬
шенный  оскорблением?  Да  мало  ли  оскорблений  и  начальствен¬
ной  грубости  выпало  на  его  долю  за  все  время  службы  в  армии,
начиная  с  бомбардирского  полка!  Он  же  был  спокойного  харак¬
тера  человек.  Или  такие  как  раз  и  подвержены  душевным
травмам,  наносимым  внезапно  и  незаслуженно?  Что  все-таки
произошло  там,  в  Омске?»

ГЕНЕРАЛ-ЧУДАК
 35
 Долгое  время  это  оставалось  для  меня  загадкой.  Но  когда  я
прочитал  воспоминания  Елизаветы  Ярнефельт,  то  вдруг  узнал
и  подробности,  которые  меня  взволновали  чрезвычайно:  «...его
честность  и  прямота  нередко  приводили  к  служебным  конфлик¬
там,  чаще  всего  с  самим  командующим,  который  был  человеком
упрямым  и  беззастенчивым.  Как-то  раз  он  решил  уволить  одного
из  офицеров,  но  для  приказа  нужна  была  подпись  начальника
штаба.  Дед  отказался  подписать  этот  приказ.  Он  пришел  к
командующему  и  заявил,  что  офицер  соответствует  своей  дол¬
жности.  Командующий  рассвирепел  и  стал  грозить,  что  снимет
и  его.  Но  дед  оставался  при  своем  мнении.  Тогда  командующий
сказал:  «Даю  вам  24  часа  на  размышление.  И  помните,  что  у
вас  большая  семья...»  В  конце  концов,  находясь  в  тяжелом
состоянии,  дед  подписал  приказ.  Но  и  после  этого  его  мучило
то,  что  он  пошел  против  своей  совести,  эта  мысль  была  ему
невыносима.  Он  заболел  и  вскоре  умер,  а  семья  осталась  нео¬
беспеченной».
 Так  вот,  значит,  в  чем  дело:  не  оскорбление,  не  грубость  скосили
его,  а  то,  что  сам  пошел  против  своей  совести,  против  справедли¬
вости.
 Карл  Федорович  скончался  22  июля  1822  года.  Врачебный  ди¬
агноз:  «от  нервической  горячки».
 7. 	НА  ВЫСОЧАЙШЕЕ  ИМЯ
 Карл  Федорович  и  жена  его  не  умели  копить,  генеральское
жалованье  проживалось  все,  будто  ничего  не  могло  случиться,
будто  так  все  будет  и  впредь.  Лишь  небольшое  вспомоществование
по  смерти  кормильца  помогло  Елизавете  Яковлевне  вернуться  в
Петербург,  снять  там  квартиру  и  кое-как  просуществовать  неко¬
торое  время.
 Трое  старших  сыновей  были  определены  в  артиллерийское  учи¬
лище,  а  двое  других  —  в  кадетский  корпус  бесплатно  как  дети
неимущих  дворян.  Но  прошло  немногим  более  двух  лет,  как
бедность  стала  невыносимой.  Тогда  Елизавета  Яковлевна  подала
прошение  на  высочайшее  имя.  Оно  попало  в  руки  великого  князя
Николая  Павловича,  который  закричал  (пишу  со  слов  Елизаветы
Ярнефельт):
 — 	Какой  дурак!  Не  мог  разбогатеть,  будучи  большим  началь¬
ником  в  Сибири!..
 Эти  слова,  достигнув  Елизаветы  Яковлевны,  смертельно  пора¬
зили  ее.  Она  умерла  от  удара  в  августе  1825  года,  47  лет  от  роду.
2*

36
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 * 	*  *
 Вот  так  я  и  заканчиваю  свой  рассказ  о  генерале-чудаке  Карле
Федоровиче  Клодте.
 А  далее  пойдет  повествование  о  его  потомках,  главным  образом
художниках,  которых  оказалось  много  —  целая  династия.  Но
художнические  традиции  в  роду  существовали  и  ранее.  Так,  про¬
фессиональным  живописцем  был  Густав  Клодт,  родившийся  в
1776  году.  Свое  детство  он  провел  в  Пейте  (Клооди),  а  потом  жил
в  Ревеле,  где  и  умер  (1839  г.).  В  Государственном  Историческом
музее  в  Москве  хранится  небольшая  картина,  датированная
1822  годом,  —  «Михайловское.  Общий  вид  усадьбы»  (подмосков¬
ное  имение  Шереметевых).  Автор  ее  —  О.  Клодт.  Возможно,  это
Отто  Клодт,  племянник  Карла  Федоровича,  но  утверждать  не  могу.
Сам  Карл  Федорович  тоже  хорошо  рисовал.  Так  что,  наверно,  не
случайно  его  потомки  составили  художническую  династию...

«ЛЕПИЛ  И  ОТЛИВАЛ...»
 Аничков  мост.  Здесь  на  цокольном  основании  одной  из  скуль¬
птурных  групп  есть  всем  известная  надпись:  «Лепил  и  отливал
барон  Петр  Клот».
 Петр  Карлович  Клодт  родился  в  Петербурге  24  мая  1905  года.
Он  был  создатель  и  работник:  сам  лепил  и  сам  же  отливал  в  бронзе
свои  творения  —  случай  в  скульптурных  делах  редкий.  Когда
скульптор  имеет  дело  с  глиной  или  мрамором  —  тут  он  творит  в
самом  процессе  создания  вещи.  А  отливка  —  это  технологический
процесс,  специфический  и  сложный.
 Но  почему  же  не  Клодт,  а  Клот?
 Да  потому,  что  этим  самым  Петр  Карлович  упрощал  свою
фамилию,  делал  ее  более  русской.  Он  чувствовал  и  считал  себя
вполне  русским,  и  это  все  пришло  из  детства  с  его  простым
домашним  бытом,  с  языком,  на  котором  говорили  его  родители,
а  еще  —  от  игр  с  соседскими  ребятами  на  Петербургской  стороне,
от  сибирских  просторов,  наконец...
 О  творчестве  П.К.  Клодта  изданы  лишь  небольшие  брошюры
да  опубликованы  в  периодической  печати  главным  образом  в  связи
с  юбилейными  датами  отдельные  статьи.  Вот  и  взялся  я  собирать
материалы,  как  публиковавшиеся,  так  и  архивные,  чтобы  самому
рассказать  о  скульпторе.  Итогом  явилась  моя  небольшая  книжка
о  знаменитом  предке.  Но  материалы  накапливались,  открывались
неожиданные  и  интересные  подробности.  Все  они  вошли  в  это
повествование.

38
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 1. 	КОНИ  ПРИХОДЯТ  ИЗ  ДЕТСТВА
 Карл  Федорович  любил  гулять  с  сыновьями  по  городу,  пока¬
зывая  им  дворцы  и  набережные.  И  подолгу  обычно  стояли
они  возле  Медного  всадника,  скакавшего  прямо  в  Неву.  А  однажды
он  повел  их  на  Царицын  луг,  после  чего  сыновьям  снился  один  и
тот  же  восхитительный  сон:  лучезарные  всадники,  золотые  и
серебряные,  на  белых  и  серых  конях.  Снились  кони,  не  медные  —
живые.
 В  то  время  Александр  I  упивался  своей  славой  и  принимал
восторги  безумствовавших  дам  за  истинную  любовь  народа.  И
принимал  парады.  Карл  Федорович  знал  цену  этим  парадам  и  не
любил  их,  но  сыновьям-то  ведь  какое  наслаждение!
 Настоящая  же  «лошадиная  жизнь»  началась  в  Омске.  Там  у
сыновей  Карла  Федоровича  проявилась  первая  любовь  к  лошадям.
Она  быстро  прошла  у  Владимира  и  Константина,  потому  что
лошадей,  оказывается,  надо  чистить  и  убирать  за  ними  навоз.  Но
не  прошла  она  у  Петра  —  осталась  на  всю  жизнь.
 Вспоминая  свое  детство,  походы  с  отцом  в  цирк,  я  прежде  всего
вспоминаю  запах  арены,  запах  конюшен.  Тогда  в  конюшни  можно
было  ходить  в  антракте  и  кормить  лошадей  специально  продавав¬
шейся  там  морковью.  Сначала  я  боялся  их  кормить,  а  потом
увидел,  что  лошади  берут  морковь  с  ладони  своими  мягкими
губами  очень  осторожно.  Узнал,  что  из  ноздрей  у  них  идет  приятное
тепло.  И  еще  заметил  умный  взгляд  лошадиного  глаза.
 Зачем  я  это  пишу?  Наверно,  потому,  что  человек  временами
начинает  вдруг  чувствовать  свою*  десятками  столетий  в  него  за¬
ложенную,  близость  к  лошади.
 Убежден,  что  вот  так  же  и  мальчик  Петр,  оказавшись  в  Омске,
впервые  почувствовал  мягкость  лошадиных  губ,  увидел  умный
взгляд  лошадиного  глаза,  ощутил  дрожание  лошадиных  нозд¬
рей  —  в  тот  самый  первый  раз,  когда  он  подал  лошади  на  своей
ладони  кусок  ржаного  хлеба,  посыпанный  солью.  А  может  быть,
это  было  и  не  в  Омске,  а  на  долгой  дороге  к  нему,  где-нибудь  на
почтовой  станции,  на  постоялом  дворе.
 Волею  семейной  судьбы,  когда  мне  было  столько  же  лет,  сколько
и  Петру,  будущему  скульптору,  я  два  лета  прожил  на  окраине
Курска.  Рядом  с  домом  был  ипподром,  а  во  дворе  у  нас  стояли
две  беговые  лошади.  Вот  где  был  запах  конюшен!  И  какие  были
бега!  Это  не  рысаки  бежали  по  кругу  ипподрома,  а  я  сам  бежал.
Ах,  этот  перестук  копыт  мчащихся  к  своей  цели  лошадей!

«ЛЕПИЛ  И  ОТЛИВАЛ»
 39
 И  еще  оттуда  же,  из  Курска:  у  моего  отчима  было  несколько
ульев,  и  на  лето  пчел  вывозили  за  пятнадцать  верст  от  города
кооперировавшиеся  пчеловоды,  которые  нанимали  пасечника  и
сами  наведывались  на  пасеку.  Однажды  мы  поехали  туда  на
подводе,  запряженной  двумя  простыми  рабочими  лошадьми.  И  не
знаю,  что  сильнее  в  меня  запало  из  тех  курских  времен  —  бега
или  жизнь  на  пасеке,  где  мы  ездили  поить  лошадей  в  ближайшую
деревню.  Ездили  верхом,  без  седла.  По  первому  разу  —  мучитель¬
но,  потом  —  лучше.
 Из  тех  времен,  с  той  пасеки,  существует  во  мне  и  запах  цве¬
тущего  гречишного  поля,  и  дымного  костра,  запах  меда,  льющегося
из  медогонки,  и  дегтя  от  колес  телеги,  и,  наконец,  запах  лоша¬
диного  пота.
 Мухи  и  слепни  донимали  лошадей.  Лошади  взмахивали  голо¬
вами,  били  по  слепням  длинными  своими  хвостами,  переступали
с  ноги  на  ногу.  А  я  сидел  где-нибудь  рядом  и  смотрел  на  них.  И
очень  их  жалел...
 Кадет  Петр  Клодт  часто  убегал  с  занятий  и  часами  сидел  в
конюшне.  Смотрел  на  лошадей.  И  видел,  как  они  бьют  себя  по
бокам  хвостами  или  вздрагивают  шкурой,  отгоняя  назойливых
мух;  и  слушал,  как  они  жуют  овес,  пьют  воду.  Он  гладил  их  по
трепетным  ноздрям,  по  бокам  и  крупу  и  чувствовал  под  своей
ладонью  движение  их  мускулов  и  еле  уловимое  биение  крови  в
жилах.
 Говорят,  уже  в  то  время  он  начал  изучать  строение  лошади,  ее
движения.  А  свою  любовь  к  лошадям  он  пытался  выразить  в
рисунках.  Делал  он  это  неумело,  еще  по-детски,  но  все  более
увлекаясь  самим  процессом  воспроизведения  любви.
 Наставники  жаловались  на  него  отцу,  что  манкирует,  дескать,
уроками  —  занят  чем-то  своим.  А  Карл  Федорович  отмалчивался,
потом  же  говорил  сыну:
 — 	Покажи,  что  нарисовал.  —  И  просил,  не  особенно  на  том
настаивая:  —  Все  же  от  занятий  отлынивать  негоже.  Так  в  офи¬
церы  не  пробьешься,  карьер  не  сделаешь.
 — 	А  вот  смотри,  —  говорил  сын.  —  Как  скачут  карьером!
 Легкий  подзатыльник  был  ему  в  ответ.
 Петр  любил  отца  затаенной,  никак  не  выказываемой  любовью.
Внезапная  смерть  Карла  Федоровича  поразила  его  и  смяла.  Он
стал  думать:  «А  зачем  мне  это:  офицер,  карьер?  Разве  в  том
жизнь?»  Он  становился  взрослым.

40
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 2. 	ЮНКЕР-ЛОШАДНИК
 И  вот  он  уже  юнкер  Михайловского  артиллерийского  училища
в  Петербурге.  А  матери  жить  не  на  что.  Троих  старших
пристроили:  Владимир  учится  с  охотой  —  силен  в  математике,
Константин  —  тот  просто  прилежный,  но  своего  добьется:  сделает
карьер  —  по  всему  видать.  Ну  а  что  же  такое  он  сам?  Да  неизвестно.
Время  покажет,  а  пока...  артиллерия.  На  казенном  обеспечении  —
по  дворянской  немощности.
 В  нем  образовалось  две  жизни:  одна  —  для  кого-то  и  для  чего-то,
она  как  бы  внешняя,  души  его  не  затрагивающая,  а  другая  —
собственная,  идущая  изнутри,  тайная  и  волнующая.  Это  не  столько
беспокоило,  сколько  затрудняло  его  юнкерский  быт.
 Он  любил  землю,  вспаханную  и  зреющую  урожаем,  леса  на
ней;  любил,  когда  стадо  возвращается  с  пастбища  и  теплые,  желтые
лучи  солнца  опаляют  последним  жаром  бредущих  коров  и  лоша¬
дей,  а  по  низинам  прохладой  ложится  изумрудная  зелень  лугов.
Он  вспоминал  поездки  в  ночное,  которые  были  там,  в  сибирских
степях,  костры  и  силуэты  пасущихся  коней  на  фоне  то  угасающего,
то  светлеющего  по  утренней  заре  неба.  И  копны  сена.  И  крики
ночных  птиц.  Он  думал  о  том,  как  из  всей  этой  чудной,  заложенной
в  самую  его  грудь  природы  выкристаллизовывается  для  него  глав¬
ный  образ,  будто  из  тумана  возникает,  выплывает  сонным,  бес¬
шумным  бегом  лошадь.  Она  как  связка  между  человеком  и  при¬
родой.  Потому  что,  приручив  коня,  человек  познал  частицу  при¬
роды.
 Братья  юнкера  крепко  держались  друг  за  друга.  Так  легче  было
переносить  и  казарму,  и  строй,  и  воспитателей.  Они  даже  внешне
были  похожи  —  все  трое  в  своего  отца,  Карла  Федоровича.  Были
они  нрава  веселого  и  любимы  товарищами.  Однако,  оставаясь
втроем,  часто  спорили.  Обычно  Владимир  нападал  на  Петра.
 — 	Петька,  ты  наших  предкор  недостоин.  Ты  рода  не  продол¬
жатель,  а  разрушитель.  Стыдно  это  и  нехорошо.
 — 	Это  почему  же  я  разрушитель  рода,  никого  еще  не  родив?
 — 	Дурак  ты.  Когда  родишь,  поздно  будет.  Мещан  нарожаешь
кучу  и  по  миру  пустишь.
 — 	Да  с  чего  ты  взял,  в  конце  концов?
 — 	А  потому  что  знаю  и  вижу:  глупостями  занимаешься.  Не
баллистические  траектории  рисуешь  —  лошадок.  Что  за  вкус  ни¬
зменный!
 Константин  говорил  умиротворяюще:
 — 	Оставь  его,  Володька...  И  кто  вообще  знает,  что  нас  впереди
ждет?

♦ЛЕПИЛ  И  ОТЛИВАЛ*
 41
 А  Владимир  не  мог  уняться  и  кричал:
 — 	Лошадник  он!  Ямщик!  Коннозаводчик!
 Братья  падали  со  смеху  и  дрыгали  ногами.  Поглядев  на  них,
Владимир  тоже  начинал  неудержимо  хохотать  и  дубасить  их
кулаками,  но  все  еще  кричал:
 — 	Я  вам  покажу,  предатели  рода.  Так  вас  и  так!..
 Однажды  Петру  в  руки  попало  хорошее  березовое  полено  (может
быть,  и  не  березовое,  а  осиновое  —  помягче),  и  он  вырезал  из  него
небольшую  лошадку  —  русскую  добродушную  клячу  и  подарил
ее  малолетнему  сыну  Николая  Ивановича  Греча  —  Алеше.
 Н.И.  Греч,  писатель  и  издатель,  был  двоюродным  братом  Петра
Карловича  по  материнской  линии,  у  него  собиралась  разноперая
литературная  компания.  И  вот  во  время  одной  такой  вечеринки
кто-то  из  писателей  обратил  внимание  на  новую  игрушку,  с  ко¬
торой  возился  маленький  Греч,  показал  другим,  и  все  пришли  в
восторг.  Игрушку  тут  же  разыграли  «по  золотому»  (рублю)  в
лотерею  и  на  вырученные  деньги  купили  Петру  полный  набор
резцов.
 3. 	ПОДПОРУЧИК  И  ЕГО  ЛОШАДКИ
 У 	ак  и  другие  братья,  он  начинал  военным  и,  как  многие
 V  1\  другие,  страдал  от  недостатка  в  первые  годы,  будучи
офицером,  прежде  чем  стать  знаменитым  не  только  в  России,  но
и  во  всем  мире  скульптором.  Но  у  этих  братьев  был  такой  счаст¬
ливый  характер,  что  даже  крайняя  нужда  не  тревожила  их,  как
и  позже  значительный  достаток  не  мог  повлиять  на  их  естествен¬
ный  образ  жизни.  Если  были  деньги,  жили  радостно  и  широко,
если  их  не  было,  довольствовались  немногим  —  на  хорошее  на¬
строение  это  не  влияло.  Эта  черта  у  них  была  каким-то  наследст¬
венным  «изъяном»,  —  пишет  автор  в  книге  «Памятные  встречи».
 В  1826  году  Петр  Карлович  был  произведен  в  прапорщики
(тогда  говорили:  «Курица  не  птица,  прапор  не  офицер»);  еще  год
пробыл  в  училище  —  в  офицерских  классах,  и  уже  подпоручиком
его  определили  служить  в  учебную  артиллерийскую  бригаду.
 Михаил  Петрович  Клодт  рассказывал  М.  Ямщиковой:  «Отец
был  от  природы  веселый  человек,  как  и  дядя  Владимир.  Они
поселились  вместе  на  Выборгской  стороне  в  жалкой  квартире,
окна  которой  находились  почти  на  одном  уровне  с  тротуаром.
Денег  не  хватало  на  покупку  занавесей  —  невелико  жалованье

42
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 артиллерийского  офицера,  —  окна  приходилось  от  нескромных
взглядов  прохожих  закрывать  бумагой.  Юмористическая  жилка
и  природное  дарование  подсказали  братьям  изобразить  на  бумаге
всевозможные  карикатуры,  и  нередко  прохожие,  останавливаясь,
узнавали  в  смелом  шарже  себя  или  своих  соседей».
 Еще  будучи  прапорщиком,  Петр  свел  знакомство  с  жившим  по
соседству  водовозом  и  ходил  рисовать  его  старую  клячу.  Но  на¬
ступила  зима,  и  в  конюшне  стало  холодно.  Однажды,  оставшись
дома  по  легкому  недомоганию,  он  пошел  к  своему  знакомцу,  взял
у  него  лошадь  и  привел  в  подвал,  благо  ход  в  их  жилище  был
особый  —  прямо  со  двора  и  всего  три  ступеньки  вниз.  Кляча
согрелась  и  задремала,  а  Петр,  положив  бумагу  на  табурет,  при¬
мостился  чуть  ли  не  у  самого  ее  хвоста.  Отхода  не  было,  поэтому
он  стал  рисовать  детали:  круп,  ребристые  бока,  провисший  живот
и  мослатые  ноги.  Он  долго  маялся,  ползая  вокруг  клячи,  потом
вдруг  спохватился,  что  скоро  вернется  со  службы  Владимир,  увел
клячу  и  спешно  убрал  оставленные  ею  непотребные  следы.
 Владимир  действительно  вскоре  пришел  и  недовольно  сказал:
 — 	Слушай,  Петька,  тут  же  негде  повернуться,  одни  деревяшки,
стружка  за  неделю  не  выметена,  дышать  нечем...
 — 	Сейчас  подмету,  Володя.  Ты  только  не  серчай.
 — 	Да  и  навозом  что-то  стало  у  нас  попахивать.  Какой  эффект
от  твоих  лошадок!
 — 	Ты  понимаешь,  надо  что-то  делать,  а  так  с  тоски  погибнуть
можно.
 — 	Опять  лошадиный  разговор  пошел...  Кстати,  хотел  тебя
спросить:  лошади  говорить  умеют?
 — 	Да  поди  ты  к  черту!
 — 	Я  же  слышал,  как  ты  с  ними  разговариваешь...  А  ну,  покажи.
Нет,  не  эту,  вон  ту.  Отменно,  братец,  отменно...  Да  только  глупо.
 — 	Почему  же  —  глупо?
 — 	Игрушка...  Размер  тебя  по  рукам  вяжет.  Разве  не  видишь?
 — 	Не  только  вижу...  Ведь  я  ее  лишь  пальцем  гладить  могу,  а
хочется  всею  ладонью,  да  с  размахом,  то  там,  то  здесь.  По  ней  же
идти  надо,  как  по  живому  рельефу.
 — 	Чудак,  ведь  и  я  о  том  же.
 — 	Так  делать-то  что?
 — 	Покудова  служи,  Петенька.  Чинов  да  ума  набирайся.
 Служба  в  учебной  артиллерийской  бригаде  шла  своим  чередом,
а  жизнь  в  подвале  своим.
 В  Петров  день  пришли  к  Петру  с  шампанским  да  со  своей
закуской  два  товарища  из  учебной  бригады,  еще  по  артиллерий¬

«ЛЕПИЛ  И  ОТЛИВАЛ*
 43
 скому  училищу  однокашники.  А  Владимир  привел  незнакомого
штабс-капитана.  Лошадок  от  них  спрятать  не  удалось.
 Штабс-капитан,  уже  хмельной,  стал  их  пристально  рассматри¬
вать,  даже  руками  трогать.  А  потом  сказал:
 — 	Продайте  коня,  барон.
 — 	Не  продается.
 — 	Это  отчего  же  так?
 — 	Честь  офицерская  того  не  позволяет.
 — 	Живую,  стало  быть,  лошадь  я  и  продать  и  купить  могу,  а
деревянную  нельзя?
 — 	Купить-то  можете,  да  я  продать  не  могу.
 — 	Для  чего  же  стараетесь?
 — 	А  так,  от  нечего  делать.
 Когда  же  гости  уходили,  он  подарил  того  коня  штабс-капитану.
 4. 	«ПРЕДАТЕЛЬ  РОДА»
 Жизнь  круто  менялась.  Литература  первой  пошла  новыки
путями.  Пушкин  отбыл  две  ссылки  и  уже  написал  «Бориса
Годунова».  Царь  Николай  I  стал  его  личным  цензором  —  так  он
начинал  большую  игру  в  просвещенного  монарха.  Классицизм
изжил  себя,  но  все  еще  сопротивлялся,  превратившись  в  офици¬
альную  доктрину.  В  искусство  шли  дети  двенадцатого  года.
 Позади  Медного  всадника  Монферран  возводил  Исаакиевский
собор.  Архитектор  Росси  строил  здание  Главного  штаба,  которое
дугой  охватывало  Дворцовую  площадь  и  должно  было  явиться
людям  памятником  Отечественной  войне.  И  вот  когда  над  аркой,
сверкая  бронзированной  медью,  встала  колесница  Победы  и  под¬
поручик  Клодт  увидел  ее,  в  груди  его  что-то  взорвалось,  подобно
артиллерийской  гранате,  и  он  перестал  принадлежать  себе.
 В  солнечных  лучах  сверкала  кованая  медь.  Шестерка  коней
сходила  к  нему  из  поднебесья.  Он  стоял  спиной  к  Зимнему,  и
взгляд  его  разом  охватывал  всю  гигантскую  площадь.  Он  подумал:
«Неведомо  мне,  кто  такие  Демут,  и  Пименов,  и  этот  непревзой¬
денный  Росси,  но  зато  ведомо,  кто  я:  лошадник  и  предатель  рода».
 В  самом  начале  1828  года  он  подал  прошение  об  отставке,  зная,
что  бросает  себя  в  неизвестность  и  нищету.  Он  даже  не  посовето¬
вался  об  этом  с  братьями,  не  предупредил  их.  Смалодушничал
или  решил,  что  все  равно  это  ничего  не  изменит.
 Однажды  вечером,  когда  липовый  чурбан  валился  у  него  из
рук,  потому  что  он  не  видел  внутри  этой  деревяшки  ничего,  ровным
счетом  ничего,  Владимир  привел  Константина.  Петр  весь  сжался,

44
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 напрягся,  держась  за  чурбан  обеими  руками.  Сейчас  на  него
обрушат  все  оба  они,  ученые  чиновники  от  артиллерии.
 — 	У  нас  что  сегодня  на  ужин?  —  спросил  Владимир.
 — 	Кажется,  хлеб...  Селедка  есть.
 — 	Ну  вот  и  ладно.  Добавим  к  этому  некий  гарнир.
 И  он  из  большого  куля  вывалил  на  стол  небывалые  яства.  В
комнате  запахло  копченостями  и  соленьями.  А  Константин  укра¬
сил  все  это  зеленым  штофом.
 Странно:  они  у  него  ни  о  чем  не  спрашивали.  Только  Владимир
все  подкладывал  ему  ветчины  и  приговаривал:
 — 	Кушай,  Петенька.  Наедайся,  голубчик...
 Оба  они  удачники  —  оставлены  служить  при  Главном  артил¬
лерийском  управлении.  Вот  сидят  перед  ним  в  расстегнутых  мун¬
дирах  с  адъютантскими  аксельбантами  и  штабными  эполетами,
справляют  поминки  по  его  карьере.
 Вдруг,  подняв  стакан,  Владимир  сказал:
 — 	И  все  ж  за  тебя,  окаянный  барон!  Так  тебя  и  так!..
 Вскоре  Владимир  нанял  себе  другую  квартиру,  ибо  подвал  был
ему  уже  не  по  вкусу.  Петр  остался  один  со  своими  лошадками  и
липовыми  чурбанами.
 Но  чуть  ли  не  на  следующий  день  явился  тот  штабс-капитан  с
двумя  штатскими.  Он  сказал:
 — 	Продайте  коня,  барон.  Теперь  вашей  чести  это  никак  не
угрожает.

ПУТЬ  В  АКАДЕМИКИ
 1. 	ГОСУДАРЬ  ИМПЕРАТОР
ИГРАЕТ  В  СОЛДАТИКИ
 Кто-то  подарил  императору  деревянного  конного  артиллериста.
И  он  молвил:
 — 	Прелестно.
 А  кто-то  другой  преподнес  деревянного  же  гусара.  И  он  сказал:
 — 	Мерси!  Но  тут  я  вижу  одну  руку.  Кто  сей  даровитый  резчик?
Ему  ответили:
 — 	Барон  Клодт,  ваше  величество.
 — 	Позвольте,  Клодт,  Клодт...
 — 	Отставной  поручик...
 — 	Ах,  отставной,  —  вдруг  охладел  и  даже  осерчал  Николай  I.
Но  фамилия  билась,  вспоминалась  и  вспомнилась.
 — 	Знаю!  —  И  вспомнил  свой  крик:  «Какой  дурак!..»  Стало
внутренне  неловко.  Погорячился.  Теперь  можно  и  благоволить:  —
Закажите  этому  барону  моих  конногвардейцев.  Ну,  не  эскадрон.
Отряд...  Прелестно.  Это  прелестно,  —  говорил  он  и  строил  и
перестраивал  своих  конногвардейцев  то  в  парадный  строй,  то  в
боевой.  —  Покажите  мне  этого  барона.
 И  вот  Петр  Карлович  во  дворце.  Сидит  перед  самим  государем.
Странным  образом  никакого  трепета  не  испытывает;  даже  более
того:  старается  сохранить  независимость  и  в  какой-то  мере  даже
равенство.  Он  на  эту  высочайшую  аудиенцию  не  напрашивался.
Его  позвали,  и  он  пришел.  Таким  своим  «этикетом»  он  сильно
удивил  Николая  Павловича  и  даже  как  бы  обескуражил.

46
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 Царь  был  достаточно  хорошо  образован,  изучал  в  свое  время
историю  искусств,  сам  неплохо  рисовал  и  одно  время  даже  зани¬
мался  офортом.  Он  знал,  что  сидящий  перед  ним  барон  —  само¬
учка.  Но  у  нас  же  академия!  Рекомендовать!..  И  все  же  как  бы  перед
профессорами  не  опростоволоситься.  Тогда  вот  что:  испытания.
 — 	Тут  у  меня  эстампы,  подаренные  немцами.  Видишь?..  А  мог
бы  ты  их  своею  рукой  воспроизвести?  Мне  это  надобно.
 Петр  Карлович  заказ  исполнил.  И  был  вознагражден.  Однако
не  так,  чтобы  уж  очень,  ибо  император  по  части  финансов  был
прижимист.  Он  часто  повторял:
 — 	Я  никому  не  позволю  разорить  Россию!
 Эти  рисунки,  выполненные  пером,  в  1829  году  были  показаны
совету  Академии  художеств,  там  понравились  умелостью  испол¬
нения,  и  Петру  Карловичу  было  предложено  учиться  на  гравера,
с  чем  он,  конечно,  не  согласился,  сказал,  что  его  дело  —  ваяние.
 2. 	ВОЛЬНОСЛУШАТЕЛЬ
 Петр  Карлович  резал  из  дерева  лошадей  и  солдат,  делал  ка¬
кие-то  игрушки,  а  не  скульптуру.  И  этим  мучился.  В  музеях
копировал  античные  мраморы  —  хотел  соединить  достигнутое  с
неведомым  будущим.
 В  1828—1829  годах  он  получал  пособие  от  комитета  Общества
поощрения  художников,  а  на  выставках  общества  выставлялись
для  продажи  гипсовые  отливки  с  его  деревянных  лошадок.
«Художественная  газета»  писала,  что  они  ценятся  не  только  в
России,  но  и  за  границей.  Помимо  того,  общество  выплачивало
ему  за  нанимаемую  квартиру  в  доме  Костюриной  по  350  рублей
в  год.
 В  1830  году  он  становится  вольнослушателем  Академии  худо¬
жеств  и  снимает  две  комнаты  в  доме  Шпанского  —  это  на  Василь¬
евском  острове,  угол  Академического  переулка  и  5-й  линии.
 Если  раньше  было  раздвоение:  офицерство  и  лошадки,  теперь
явилось  другое:  академическое  рисование,  академическая  лепка
и  игрушки.  Но  надо  было  кормиться  и  одеваться.  Игрушки  его,
эти  «чудные  творения»,  шли  нарасхват.  Старик  Мартос,  ректор
академии,  скульпторы  Гальберг  и  Орловский  держали  его  «на
прицеле».  Иногда  говорили  между  собой:
 — 	Талантливый  самоучка.
 — 	Что-то  с  ним  будет?
 — 	Будет  мастер.
 — 	Да,  если  не  испортится.

ПУТЬ  В  АКАДЕМИКИ
 47
 А  он  сам  не  хотел  испортиться.  Его  трудоспособность  была
необыкновенной.  Порой  она  доходила  до  крайности  и  мешала  ему.
 Однажды  Мартос  сказал:
 — 	Барон,  какой  же  вы  вольнослушатель?  Ведь  вы  не  вольны
даже  над  самим  собой.  Вы  подчиняетесь  натуре  и  самому  искус¬
ству,  а  надо  бы  подчинять  их  себе.
 — 	Совершенно  так,  Иван  Петрович.  И  хочу  жениться  на  вашей
Юлиньке.
 Мартос  захохотал.
 3. 	КУРЬЕЗНОЕ  СВАТОВСТВО
И  СЧАСТЛИВАЯ  ЖЕНИТЬБА
 j  Тот,  кто  захочет  описывать  среду  художников  этой  эпохи,
^  А  должен  изобразить  академию,  нашу  альма-матер,  как
действительно  общую  мать,  как  гнездо,  вмещающее  в  себе  людей
особой  касты,  да  еще  вдобавок  между  собою  перероднившихся.  В
самом  деле,  в  академии  почти  все  между  собою  перероднились.
Взять  хотя  бы  Мартосов.  Старшие  дочери  Ивана  Петровича  от
первого  брака  были  замужем:  одна  —  за  секретарем  академии
Григоровичем,  другая  —  за  известным  в  то  время  художником  и
профессором  Егоровым.  В  наше,  уже  новое,  время  покажутся,
вероятно,  большинству  умников  нелепыми  наивные  развлечения
тогдашней  академической  молодежи:  эти  ретивые  танцы  до  того,
что  протирали  в  один  вечер  подошвы;  эти  немудреные  угощения
во  время  так  называемых  званых  вечеров,  балов,  всяких  именин
и  праздников,  когда  у  ректора  академии  подавали  на  балу  угоще¬
ние,  которое  теперь  впору,  пожалуй,  только  у  наших  академиче¬
ских  сторожей...  А  туалеты  дам?  Господи,  простенький  тарлатан
заменял  нынешние  драгоценные  заграничные  ткани...  Академия
веселилась  просто  и  от  души».
 Это  живой  рассказ  из  воспоминаний  Михаила  Петровича
Клодта.
 Когда  Петр  Карлович  сказал:  «Хочу  жениться  на  вашей  Юлинь¬
ке»,  Мартос  был  о  том  уже  осведомлен.  Его  жена  Авдотья  Афа¬
насьевна  незадолго  перед  тем  сообщила  ему,  что  барон  просил
руки  ее  племянницы  Иулиании,  которая  жила  в  их  семье.
 Для  меня  с  именем  Иулиании  Ивановны  долгое  время  была
связана  некая  семейная  тайна,  потому  что  помнил,  как  мать  моя
говорила,  будто  бы  у  отца  была  частица  восточной  крови,  и  это,
мол,  от  прабабушки-турчанки,  жены  Петра  Карловича.  Поскольку
в  «Клодтовских  четвергах»  о  нашем  «турецком»  происхождении
ничего  не  говорится,  я  спросил  о  том  в  письме  свою  двоюродную

48
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 тетку  Нину  Константиновну  Бирзуль,  и  она  сообщила  мне,  что
прекрасно  помнит,  как  бабушка  Вера  Петровна  говорила,  что  мать
ее  была  персианкой.  И  значит,  вовсе  не  турчанкой.  Впрочем,  какая
разница?  Но  все-таки:  почему  и  откуда  —  Иулиания,  притом
Ивановна  да  еще  Спиридонова?
 Недавно  попала  мне  в  руки  тетрадь,  названная  «Дедушкины
воспоминания»,  где  дедушкой  является  все  тот  же  Михаил  Пет¬
рович,  а  записки  вела  Нина  Петровна  Редькина  —  его  двоюродная
внучка.  По  всему  видно,  что  эти  воспоминания  оказались  как  бы
первоосновой,  а  может  быть,  даже  и  первопричиной  «Клодтовских
четвергов».  Рукопись  Н.П.  Редькиной  носит  черновой  характер,
и  поэтому  мне  придется,  основываясь  на  ней,  давать  воспоминания
Михаила  Петровича  в  своем  пересказе,  а  там,  где  это  возможно,
и  цитированием.
 И  вот  какая  история  тут  открывается.  Дед  Иулиании  Ивановны
был  персианином,  принявшим  православную  веру,  а  заодно  и
фамилию  Спиридонов.  Надо  думать,  что  происходил  он  не  из
простых  персов,  потому  что  один  из  сыновей  его,  Иван,  отец
Иулиании,  учился  в  кадетском  корпусе,  а  по  окончании  военного
училища  служил  в  чине  капитана  в  Финляндии.  Его  жена  была
наполовину  немка,  наполовину  англичанка.  У  них  родилось  пять
сыновей  и  четыре  дочери.  Иулиания  оказалась  предпоследней,  а
самой  младшей  была  Мария  Ивановна.  Однако  капитан  Спиридо¬
нов  вскоре  умер,  и  тогда  сестра  его,  Авдотья  Афанасьевна,  взяла
к  себе  на  воспитание  сперва  Иулианию,  а  потом  и  Марию.
 Михаил  Петрович  рассказывал:  «Моя  мать  была  очень  весе¬
лого  характера  и  ужасно  любила  шалить.  Ее  кузина  Екатерина
Ивановна,  которая  потом  была  моей  крестной  матерью,  тоже
была  большой  шалуньей.  В  их  компании  веселилась  и  дочь
вице-президента  академии  графа  Федора  Петровича  Толстого  —
Мария  Федоровна.  Моя  мать  была  хороша  собой,  стройна  и
грациозна».
 Тетка  Авдотья  Афанасьевна  думала  отдать  ее  в  театральную
школу  учиться  танцам  по  причине  грациозности,  но  Василий
Иванович  Григорович,  женатый  на  дочери  Мартоса  от  первого
брака  —  Софье  Ивановне,  возражал:
 — 	Вы  хотите  погубить  девочку;  вы  же  знаете,  какие  оттуда
выходят  актрисы,  а  в  особенности  балетные...  (Григорович  хотел
этим  сказать,  что  балетные  ученицы  театральной  школы  «по
традиции»  становились  любовницами  высочайших  особ,  в  том
числе  и  царскими.)
 Но  прежде  чем  рассказать  про  женитьбу  Петра  Карловича  на
шалунье  Юленьке,  я  хотел  бы  поведать  читателю  о  его  сватовст¬
ве  —  со  слов  дочери  Толстого,  Марии  Федоровны,  в  замужестве
Каменской,  которая  спустя  60  лет  написала  и  опубликовала  «Вое-

ПУТЬ  В  АКАДЕМИКИ
 49
 поминания»  о  быте  академии,  о  семье  Толстых,  о  Мартосе  и  многих
других  людях  и  событиях,  в  том  числе  и  о  женитьбе  Петра
Карловича.  Повествование  ее  интересно  многими  подробностями
и  даже  занимательно,  но  страдает,  на  мой  взгляд,  излишествами,
обнаженно  придуманными  ради  той  же  занимательности,  и  ошиб¬
ками,  правда,  извинительными  для  76-летней  женщины,  вспоми¬
нающей  свои  молодые  годы.
 Итак,  Петр  Карлович  любил  бывать  в  доме  Мартоса.  Сам  Иван
Петрович,  несмотря  на  преклонный  возраст,  был  свеж  и  бодр,  хотя
и  несколько  старомоден.
 Свою  лысую  голову  он  прикрывал  круглой  соломенной  шапоч¬
кой,  носил  фрак  серого  сукна  с  большими  перламутровыми  пуго¬
вицами,  башлык  со  стальными  пряжками  и  сорочку  с  кружевным
жабо.  По  торжественным  случаям  он  надевал  мундир  с  орденами
и  белый  завитой  парик.  Был  вежлив  со  всеми,  любил  этикет  и
даже  чинопочитание.  От  первой  жены  он  имел  двух  сыновей  и
четырех  дочерей.  К  тому  же  содержал  в  доме  своем  многочислен¬
ных  вдов  и  сирот,  среди  которых  любимой  компаньонкой  его
дочерей  была  девица  Авдотьюшка.  Когда  Мартос  овдовел,  он,
недолго  думая,  женился  на  ней,  и  стала  она  Авдотьей  Афанась¬
евной  и  мачехой.  Поскольку  Иван  Петрович  был  здоровьем  крепок,
то  родил  еще  одну  дочку,  названную  Екатериной.
 Когда  Петр  Карлович  стал  бывать  в  доме  Мартоса,  Катеньке
исполнилось  пятнадцать  лет.  Квартира  ректора  соседствовала  с
квартирой  вице-президента,  была  меньше,  но  зато  переполнена
сверх  меры  чадами  и  домочадцами  и,  как  пишет  М.Ф.  Каменская,
являлась  ареной  проказ  и  шалостей.  Даже  большая,  с  высокими
сводами  зала,  предназначенная  для  мастерской,  превратилась  в
часть  этой  арены  и  в  столовую,  ибо  в  гостиной  места  всем  не  хватало.
В  зале  этой  стояли  на  массивных  деревянных  подиумах  два  гро¬
мадных  гипсовых  слепка  с  работ  Мартоса:  памятник  Минину  и
Пожарскому  и  памятник  князю  Потемкину,  установленный  в  свое
время  в  Херсоне.  Всю  середину  мастерской  занимал  длинный
складной  стол,  покрытый  персидской  ковровой  скатертью;  вокруг
стола  теснились  обитые  черной  кожей  дубовые  стулья  с  высокими
спинками,  у  стены  —  диван,  на  котором  Мартос  спал  после  обеда,
и  сиротливо  притулился  между  окнами  станок  с  какой-то  глиняной
фигурой,  укутанной  в  мокрые  тряпки,  и  тут  же  —  ломберный
стол,  заваленный  старинными  гравюрами.  Все  это,  вместе  взятое,
составляло  неповторимую  картину  счастливого  бытия  и  творчест¬
ва,  к  чему  душою  стремился  и  Петр  Карлович.  А  девицы-шалуньи,
наполнявшие  этот  дом,  не  только  казались  Петру  прехорошень¬
кими,  но  и  были  таковыми  на  самом  деле,  и  он  влюблялся  в  них
по  очереди,  а  иногда  даже  чувствовал  себя  влюбленным  во  всех

50
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 сразу.  И  было  в  этом  для  него  какое-то  блаженное  чувство  полета
и  умиления.  Иными  словами,  пришла  ему  пора  жениться.
 Сам  же  Мартос  так  врос  в  быт  академии,  что  видел  своими
зятьями  лишь  художников.  Пока  это  удавалось.  Софья  была  за
Григоровичем  (хоть  и  не  художник,  зато  конференц-секретарь),
Вера  —  за  Егоровым,  Любовь  —  за  архитектором  Мельниковым.
Теперь  настало  время  подумать  и  о  Катеньке.  У  Мартоса  был  друг,
Василий  Алексеевич  Глинка,  50-летний  архитектор.  Поскольку
Катенька  под  напором  отца  согласилась  на  этот  брак,  дело  сдела¬
лось  быстро,  и  Катенька  покинула  дом  родителей  Екатериной
Ивановной  Глинкой.  Но  следующий  год  оказался  холерным,  и
Катенька  овдовела.  Она  вернулась  в  родительский  дом,  на  арену
забав  и  шалостей.  Вот  тут  и  подстерег  Петра  Карловича  крылатый
амур.  Как  пишет  Каменская,  «вдруг  вообразилось  ему,  что  он  так
влюблен  в  Катеньку  Глинку,  что  должен  непременно  на  ней
жениться».
 Настал  1832  год.  Шел  Великий  пост.  И  наш  барон  посватался,
обратившись  сперва  не  к  Мартосу,  а  к  Авдотье  Афанасьевне.
Пораженная  такой  неожиданностью,  она  ему  ответила  (опять  же
по  Каменской)  будто  бы  так:
 — 	Опомнитесь,  дорогой  Петр  Карлович!  Что  вы  это  очертя
голову  затеваете?..  Вы  человек  бедный,  только  маленьких  солда¬
тиков  да  лошадок  лепите...  Да  могу  ли  я  просить  за  вас  Ивана
Петровича,  когда  вперед  знаю,  что  он  меня  с  моею  просьбою
турнет...  Ищите  жену  по  себе,  право,  лучше  будет...
 На  том  надо  было  бы  и  закончить  эту  отповедь,  но  Авдотья
Афанасьевна  совершила  вдруг  неожиданный  разворот:
 — 	Поверьте,  я  обидеть  вас  не  желаю,  и  будь  моя  дочь  бедная,
трудолюбивая  девушка,  как  племянница  моя  Улинька  например,
да  посватайтесь  вы  за  нее,  я  бы  вам  слова  поперек  не  сказала,  а
благословила  бы  вас,  и  конец!..
 И  далее  Каменская  пишет,  что  у  Петра  Карловича  от  злости
даже  дух  захватило.  Вся  любовь  его  к  вдовушке  Глинке  мигом,
как  чулок  с  ноги,  снялась...  Он  унял  свою  горячку  и  холодно
сказал:
 — 	Так  вы  находите,  Авдотья  Афанасьевна,  что  дочь  ваша  мне
не  пара,  а  бедная  девушка  Ульяна  Ивановна  пара?  И  я  с  вами
совершенно  согласен,  а  потому  снова  прошу  у  вас  руки,  только
не  дочери  вашей,  а  племянницы  Ульяны  Ивановны...  Отдайте
мне  ее!..
 Все  это  похоже  на  некий  анекдот,  каких  немало  ходило  в
академии.  Так  ли  это  было  на  самом  деле  или  не  совсем  так,
о  том  сведений  более  нет.  Михаил  Петрович  о  курьезном
сватовстве  своего  отца  вообще  умалчивает.  Каменская  же  со¬

ПУТЬ  В  АКАДЕМИКИ
 51
 общает,  что  впоследствии  Авдотья  Афанасьевна,  призадумавшись,
говаривала:
 — 	Да,  кажется,  я  с  бароном-то  промахнулась!
 Но  тогда  она  поспешила  сообщить  о  его  предложении  сперва
Мартосу,  а  потом  и  племяннице,  которая  (это  уже  по  Михаилу
Петровичу)  ответила:
 — 	За  такого  урода,  за  некрасивого  не  пойду.
 Петр  Карлович  красавцем  действительно  не  был,  но  и  уродом
его  назвать  трудно.  Конечно,  не  обошлось  тут  без  слез,  без  советов
с  подругами,  но  в  конце  концов  она  согласилась.  Петр  Карлович
называл  свою  невесту  Жюли...
 На  лето  семейство  Мартосов  вместе  с  Толстыми  переехало  на
дачу,  а  жених,  занятый  большой  работой,  наведывался  туда  не¬
часто  и  мучился  нетерпеливым  желанием  поскорее  оказаться  му¬
жем  столь  прелестного  существа.
 Но  вот...  Тут  я  цитирую  Каменскую  уже  как  прямую  свиде¬
тельницу  дальнейших  событий:  «Как  только  в  начале  сентября
мы  с  Мартосами  перебрались  в  Петербург,  так  Авдотья  Афанась¬
евна  сейчас  же  занялась  приготовлениями  к  свадьбе  Улиньки,  и
очень  нам,  девицам,  тогда  было  весело...  Мы  сами  ездили  в  карете
отвозить  Улинькино  скромное  приданое  в  маленькую  квартирку
Петра  Карловича  Клодта  и  там  устраивали  и  приводили  все  в
порядок.  Потом,  по  русскому  обычаю,  накануне  девичника,  мы
были  с  невестой  в  бане,  где  тетушка  Наталья  Афанасьевна  (старая
дева,  тоже  жившая  у  Мартосов.  —  Г.К.)  угощала  нас  медом,
кормила  сластями  и  пела  нам  песни,  которые  в  старину  певались
невестам  в  то  время,  как  обмывали  девичью  красу...»
 Надобно  сказать,  что  после  венчания  свадьбу  на  квартире  Петра
Карловича  по  его  желанию  сыграли  самую  скромную:  были  лишь
его  братья  да  Авдотья  Афанасьевна.  Зато  на  другой  день  предстоял
у  Мартоса  в  честь  молодых  парадный  обед,  на  который  Иван
Петрович  пригласил  чуть  ли  не  всю  Академию  художеств.
 Ну  а  пока  было  утро.  Петр  Карлович  в  халате  ходил  по  комнате
и  приговаривал:
 — 	Какие  мы  с  тобой  богачи,  Юлинька,  Джульетта,  Жюли!
Сейчас  велю  всего  купить,  и  будем  с  тобою  завтракать,  моя  пре¬
лесть,  моя  хохотушка.
 И  вдруг  —  бац!  —  стук  в  дверь.  Курьер  из  дворца.  Приказ
императора  (иль  приглашение,  которого  нельзя  ослушаться)  при¬
быть  в  манеж,  где  предстоит  торжественный  осмотр  доставленных
из  Англии  лошадей.
 — 	Ну,  что  делать,  душа  моя,  что  делать?!  Лошадей  я  люблю,
как  и  тебя.
 — 	Что  ты  такое  говоришь,  Петя!

52
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 — 	Ах,  прости.  Это  от  счастья.  Но  что  же  мне  делать?  Не  терплю
я  всего  этого...
 О  самом  венчании  в  «Клодтовских  четвергах»  сохранилось  такое
свидетельство:  «...он  шел  со  своим  шафером  в  церковь  пешком  и,
вероятно,  был  очень  не  по-свадебному  одет,  потому  что  церковный
сторож  долго  не  соглашался  его  впустить  в  церковь,  не  веря,  что
он  жених.  Отец  привык  к  нужде  и  не  придавал  ей  большого
значения,  а  на  следующий  день  был  огорчен  грустным  видом
молодой  жены,  потому  что  в  новом  хозяйстве  не  оказалось  ни  чая,
ни  сахара,  ни  кофе  и  ни  копейки  денег.  Иулиания  Ивановна  один
за  другим  выдвигала  ящики  комода,  и  вдруг  из  белья  выпал
двугривенный,  а  за  ним  посыпались  и  рубли.  Правда,  не  слишком
много  было  этих  серебряных  рублей,  но  находка  —  результат
обычая  седой  старины  класть  тайно  деньги  в  белье  невесты  —
доставила  немало  радости  не  избалованным  жизнью  молодым».
 4. 	КОЛЕСНИЦА  СЛАВЫ
 Я  часто  бывал  в  Ленинграде,  но  почему-то  никогда  не  добирался
до  площади  Стачек,  где  стоят  Нарвские  триумфальные  ворота.
Но  вот  когда  в  очередной  раз  был  там  по  делу,  то  сказал  себе:
«Это  стыдно.  Надо  ехать  смотреть  Нарвские  ворота».
 Что  же  я  увидел?  Новые  дома,  убегающий  вдаль  проспект,
площадь  и  сиротливо  стоящие  на  ней  эти  самые  ворота.  Тут  много
магазинов.  Люди  на  площади  суетились.  Стояли  в  очереди  на
такси,  чтобы  потом  куда-то  мчаться  за  новыми  покупками.  Гряз¬
ными  комьями  лежал  снег.  Но,  как  бы  отрываясь  от  повседнев¬
ности,  на  фоне  серого  зимнего  неба  вздыбилась  над  аркой  шестерка
коней  и,  развернув  свои  крылья,  правила  ею  Слава.
 Ворота  эти  первоначально  возникли  как  раз  для  того,  для  чего
и  были  надобны:  для  встречи  гвардейского  корпуса.  Но  только  это
были  деревянные  ворота.  Они  были  сооружены  по  проекту  Ква¬
ренги,  а  колесницу  вылепил  Теребенев.  Потом  эти  ворота,  конечно,
обветшали,  и  их  перестроили  в  камне  по  проекту  В.П.  Стасова.  К
работе  были  привлечены  скульпторы  С.С.  Пименов,  В.И.  Демут-
Малиновский,  М.Г.  Крылов  и  Н.А.  Токарев.  Главным  была  здесь
колесница  Славы.  Вокруг  нее  разгорелась  даже  некая  борьба:
соперничество  вкусов  и  финансов.
 Царь  Николай  I  распорядился,  исходя  из  экономии  средств,
вместо  шестерки  коней  делать  четверку:  дескать,  древние  греки
и  римляне  в  колесницу  более  четырех  коней  не  запрягали.  И  не
отливать,  а  ковать.

ПУТЬ  В  АКАДЕМИКИ
 53
 В  «бригаде»,  работавшей  над  триумфальными  воротами,  колес¬
ницу  делал  Демут,  а  фигуру  Славы  и  коней  —  Пименов.  При
рассмотрении  модели  царь  объявил,  что  кони  «имеют  худую  фи¬
гуру»,  и  распорядился  пригласить  других  художников,  как-то:
Гальберга  и  Орловского.  Однако  и  тот  и  другой  из  солидарности
с  Пименовым  отказались,  заявив,  что  якобы  заняты.  Тогда  после¬
довала  от  имени  вице-президента  комитета  по  сооружению  три¬
умфальных  ворот  генерал-адъютанта  Голенищева-Кутузова  прези¬
денту  Академии  художеств  рекомендация:  «А  как  известно...  что
г.  барон  Клодт  занимается  ваянием  животных,  особливо  коней,  с
отличным  искусством,  то  Ваше  Высокопревосходительство  не  ос¬
тавили  бы  пригласить  и  сего  художника  к  сделанию  таковых  же
моделей...»
 Конечно  же,  Петр  Карлович  попал  в  неловкую  ситуацию,  но
Оленин  ему  сказал  без  обиняков:
 — 	Знаете  что,  барон!  Тут  шутки  плохи.  Гальбергу  и  Орловскому
это  сойдет,  а  вам  прощения  не  будет,  ибо  вы  еще  никто.
 А  он-то  и  сам  понимал:  никто  и  ничто.  Но  как  взять  грех  на
душу?  И  в  то  же  время  это  единственная  возможность  встать  рядом
с  Пименовым,  с  Демутом.  Да  разве  он  мог  мечтать  о  таком,  глядя
на  сверкание  кованой  меди  над  аркой  Главного  штаба!
 Демут-Малиновский  возмущался:
 — 	Да  кто  он,  этот  захудалый  барон?  Не  знаю,  не  слыхал.
 А  Пименов  говорил  скорбно:
 — 	Невзлюбил  меня  государь  наш...
 Первое,  что  сделал  Петр  Карлович,  —  это  представился  дирек¬
тору  казенных  литейных  заводов  М.Е.  Кларку,  который  в  свою
очередь  познакомил  его  с  художником-исполнителем  И.  Пратом.
Последний  во  всех  подробностях  рассказал  отчаянному  молодому
скульптору,  как  выбивается  из  листовой  меди  фигура  и  что  от
него  требуются  в  гипсовых  отливках  не  только  рабочие  модели,
но  и  контрольные.  После  этого  Петр  Карлович  сообщил  комитету,
что  обязуется  представить  первую  модель  к  31  июля,  а  вторую  —
к  1  ноября  1831  года.
 Первый  огромный  глиняный  конь  был  вылеплен  до  срока,  и
25  мая  комиссия,  принимавшая  работу,  решила:  «Сия  модель  во
всех  ее  частях  отделана  с  желаемым  успехом».
 Колесница  была  уже  выбита  из  меди  и  ждала  свою  упряжку.
В  декабре  все  гипсовые  модели  коней  были  готовы,  и  рабочие  под
руководством  Прата  изготовили  четверку  в  материале.  Работа  эта
длилась  более  года.
 Когда  коней  подняли  на  ворота  и  запрягли  в  колесницу,
ошибка  императора,  сэкономившего  на  двух  конях,  тут  же  и
выявилась.  Комиссия  вынуждена  была  признать,  что  квадрига,
имевшая  на  чертеже  хороший  вид,  в  натуре  не  соответствует

54
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 великолепию  сооружения.  14  марта  1833  года  Голенищев-Кутузов
о  сем  лично  донес  царю,  и  тот  разрешил  добавить  в  упряжку  еще
двух  коней.  Петр  Карлович  спешно  их  вылепил,  а  Прат  так  же
спешно  исполнил  в  меди.  И  колесница  Славы  помчалась...
 Если  каким-либо  образом  приблизить  себя  к  этим  коням,  то
легко  обнаружить  некую  особенность:  отдельные  детали  фигур
скульптором  явно  преувеличены.  Так,  настороженные  уши  коней
сделаны  крупнее  натуральных,  огромные  глаза  и  раздутые  ноздри,
а  на  конских  грудях  вздулись  по  два  полушария.  Все  это  затем,
чтобы  для  смотрящего  снизу  эти  детали  из-за  перспективного
сокращения  не  исчезли  бы  вовсе.
 Теперь  судят  и  говорят,  что  молодой  скульптор  не  нашел  своего
стиля,  что  он  еще  классицист.  Да  он  и  не  мог  быть  никем  иным,
потому  что  не  один  делал  триумфальные  ворота,  потому  что  под¬
ключился  к  колеснице  и  прочему  скульптурному  оформлению.  В
этом  не  было  его  ошибки  —  была  заслуга:  умение  войти  в  общий
ансамбль.
 А  итогом  стало  событие  по  тем  временам  невероятное:  скульп-
тор-самоучка  был  удостоен  звания  академика.

К  АНИЧКОВУ  МОСТУ
 Лошадь  влекли  под  уздцы  на  чугунный
Мост.  Под  копытом  чернела  вода.
Лошадь  храпела,  и  воздух  безлунный
Храп  сохранял  на  мосту  навсегда.
 А. 	Блок
 1. 	«ТЕПЕРЬ  СТУПАЙ»
 А  сейчас  возвратимся  назад  —  в  то  утро,  когда  после  свадьбы
Петр  Карлович  ходил  по  комнате  в  халате,  насвистывая  что-то
бравурное,  а  молодая  жена  его  искала  деньги  в  комоде  с  бельем.
 Когда  они  собрались  позавтракать,  явился  курьер  из  дворца  с
приглашением  «  прибыть  ».
 Поймав  извозчика,  Петр  Карлович  устремился  через  Исааки-
евский  мост  на  Сенатскую  площадь  к  конногвардейскому  манежу,
благо  недалеко.  Когда  он  приехал,  то  застал  там  весь  свет,  собрав¬
шийся  восторгаться  предстоящим  зрелищем:  проводкой  знамени¬
тых  Мидльтона  и  Адмирала.  Однако,  чем  знаменитых,  никто
толком  не  знал.  Стоял  шум  и  гул.  Здоровались,  приподнимая
цилиндры,  обсуждали  новости.
 Петр  Карлович  спрятался  за  колонной.  Он  выглядел  здесь
приблудным  и  не  знал,  зачем  понадобился.  К  тому  же  его  терзала
мысль,  что  он  может  опоздать  к  Мартосу  на  торжественный
обед.
 Но  вот  наконец  явился  царь.  Сел  в  свою  ложу.  Это  его
манеж  —  он  шеф  конногвардейцев.  А  жеребцов  английских
купил  для  приплода.  Все  стихло.  И  в  манежный  прямоугольник,
выстланный  песком  и  опилками,  ввели  Мидльтона  и  Адмирала.
Шеи  конские  выгнуты,  хвосты  коротко  обрезаны.  Идут  спокойно
и  гордо.  А  англичане-водничие  —  сами  как  лорды.  И  ежели  до
лошадиных  холок  их  головы  доставали,  то  хорошо.  Потом  ко¬
манда  —  и  оба  коня  встают  на  дыбы.  Кони  действительно  пре¬

56
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 красны!  Поэтому  дамские  «охи»  и  «ахи»,  одобрительные  возгласы
мужчин.
 Представление  окончилось.  Толпа  шумит.  Бегут  прислужники.
Рыщут.  Находят  Петра  Карловича  и  ведут  к  императору.
 — 	Что  скажешь,  барон?
 — 	Благородные  кони,  ваше  величество.
 — 	А  водничие-то,  а?  Как  Диоскуры...  Почему  молчишь?  Там,
при  входе,  Диоскуров  допотопных  видел?  На  подпорках  кобылки
стоят,  срам  какой!
 — 	Я  их  давно  знаю.  Они  мне  ровесники.
 — 	Уроды  иноземные.  Вот  погоди,  барон,  мы  им  нос  утрем.  Ты
утрешь!  Мы  Дворцовую  пристань  перестраиваем  и  желаем  ее  ук¬
расить.  Делай  туда  Диоскуров.
 — 	Ваше  величество,  мне  Диоскуров  повторять  охоты  нет.
 — 	Ах  вот  как!
 — 	Александр  Македонский  укрощает  своего  Буцефала,  —  на¬
обум  сказал  Петр  Карлович,  думая  о  торжественном  обеде,  время
которого  неумолимо  приближалось.
 — 	Так...  так...  Александр  Македонский  и  Буцефал.  Это  преле¬
стно!  Но  помни,  барон:  конь  есть  символ  государственный!..  Теперь
ступай.
 На  обед  он  все-таки  успел.  Многолюдное  и  какое-то  неистовое
веселье  в  привычной  ко  всему  подобному  квартире  Мартоса  длилось
до  самой  ночи.  Так  счастливо  заканчивался  для  Петра  Карловича
1832  год.
 В  начале  года  следующего  он  представил  эскизные  модели
двух  групп:  первая  изображала  водничего,  шагающего  рядом  с
конем,  а  вторая  —  коня,  поднявшегося  на  дыбы,  и  водничего,
с  трудом  удерживающего  его.  При  чем  здесь  были  Александр
Македонский  и  Буцефал,  неизвестно.  Одно  было  видно:  эти
укротители  на  иноземных  не  похожи.  Не  похожи  были  и  кони  —
ни  на  пименовских,  ни  на  каких  других.  И  все  же  пока  это
опять  статуэтки.  Тем  не  менее  модели  оказались  рассмотренны¬
ми  в  Академии  художеств,  там  одобрены  и  даже  с  определением,
в  каких  размерах  их  отливать  в  бронзе:  «Фигура  всадника
должна  быть  по  крайней  мере  в  четыре  аршина,  а  лошадь  —
по  соразмерности  к  человеку,  что  составит  высоту  групп  до
шести  аршин».
 Члены  академического  совета  на  своем  заседании  8  августа  1833
года  приняли  решение  установить  обе  группы  возле  Адмиралтей¬
ского  бульвара.  А  пока  все  это  рассматривалось  и  решалось,  он
лепил  коней  для  Нарвских  триумфальных  ворот.

К  АНИЧКОВУ  МОСТУ
 57
 2. 	ОН  ИДЕТ  ПО  ГОРОДУ
 Петру  Карловичу  дали  квартиру  при  Академии  художеств,  она
соседствовала  с  квартирой  Мартоса.  Тут  же,  на  первом  этаже,
была  и  мастерская.  Надо  было  начинать  работу  над  «Укротителя¬
ми»,  но  что-то  его  сдерживало.  Казалось,  он  вложил  в  свою  душу,
в  руки  все,  что  художник  может  знать  о  лошади,  и  все-таки  чего-то
не  хватало.  Опыт  работы  над  конями  для  колесницы  Славы  ничего
не  значил  или  значил  очень  мало.  Там  он  шел  дорогой,  проторенной
другими.  Теперь  же  иное:  надо  делать  свое.  И  опять:  без  живого
коня,  без  натуры  ему  никак  не  обойтись.  И  конь  этот  должен  быть
рядом  днем  и  ночью.  Тогда  только  можно  стать  водничим  своего
коня.  Сперва  приручить  самому  его,  живого,  а  потом  уж  оседлать
бронзового.
 В  доме  у  него  все  складывалось  хорошо,  но  рождение  первого
ребенка  обернулось  несчастьем.  Родилась  дочка,  названная  Ека¬
териной,  и  вдруг,  не  дожив  до  года,  умерла.
 ...Шел  апрель  1834  года.  Как-то  на  Страстной  неделе  Петр
Карлович,  сидя  дома,  чинил  свой  лопнувший  сапог.
 Жена  спросила:
 — 	Петенька,  ты  почему  ничего  не  делаешь?
 — 	Как  —  не  делаю?  Видишь,  зашиваю  сапог.
 — 	На  то  сапожник  есть.
 — 	Ну,  сапожник,  сапожник...  мало  ли  их,  сапожников.  Однако
готово.  Сейчас  вот  обуюсь  и  пойду  прогуляться.  Ты  не  обидишься
на  меня,  моя  хохотушка?
 — 	Ради  Бога,  иди.  У  меня  дела  по  дому.
 Он  подошел  к  комоду,  достал  из  ящика  деревянную  шкатулку,
из  нее  —  театральный  бинокль,  кем-то  жене  его  подаренный,  —
французская  штучка!  Сунул  его  в  карман  и  ушел.
 Вышел  к  Неве.  Осмотрелся.  Сколько  раз  он  на  этом  месте  стоял,
а  все  как  будто  бы  внове.  Именно  здесь,  перед  зданием  Академии
художеств,  предопределялось  архитектором  Тоном  построить  лес¬
тницу  с  гранитными  скамьями  и  установить  на  каменных  пьеде¬
сталах  две  конные  группы.  Почему  тут,  на  Неве,  неизвестно.  Слава
Богу,  это  не  состоялось.  И  поставили  вместо  коней  египетских
сфинксов,  купленных  по  случаю.  А  сфинксы  при  чем?  Что  тут
такого  египетского?
 Поглядел  на  тот  берег.  Вон  там,  между  Адмиралтейством  и
Зимним  дворцом,  он  должен  поставить  своих  будущих  коней.  Ну
хорошо,  так  какая  же  разница  в  том,  что  здесь,  что  там?  Когда
Петр  Великий  пытается  перепрыгнуть  через  Неву  —  это  прекрасно!
Но  укрощать  коней  рядом  с  водой,  с  кораблями  зачем?

58
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 И  он  пошел  налево,  к  стрелке.  Он  давно  знал:  это  место  уди¬
вительное  и  едва  ли  есть  равное  ему  в  Петербурге.  Отсюда  все
видать  —  во  все  стороны.  Глядеть  на  Биржу  от  Ростральных
колонн  —  наслаждение.  Как  это  Тома  Томон  угадал?  Да  так  же:
постоял  вот  здесь  и  все  угадал!  А  если  спиной  к  Бирже?  Нева!  Во
всю  свою  ширь  и  гладь.  Божья  благодать!
 Слева  Петропавловка  и  ее  шпиль,  будто  игла,  вонзенная  в  небо.
Напротив  —  Зимний  и  вся  Дворцовая  набережная  с  особняками
и  дворцами  до  самого  Марсова  поля.  Там  же,  за  Невою,  все  еще
строящийся  Исаакий,  чуть  различимый  Медный  всадник  и  опять
Адмиралтейство.
 Теперь  через  Исаакиевский  наплавной  мост,  именно  —  к  Ад¬
миралтейству.  Встал  у  входа  на  бульвар,  там,  где  коней  поставить
должен.  Ничего  не  понял  и  лишь  позавидовал  зодчим.  Вот  Адриан
Захаров  —  величайшего  масштаба  художник:  и  архитектор,  и
скульптор,  —  это  все  вместе!  Он  включил  свое  творение  в  огромное
пространство.  Шпиль  его  Адмиралтейства  и  шпиль  Петропавлов¬
ки  —  две  опоры  по  обе  стороны  Невы,  а  между  ними  мачты
кораблей.  Это  отсюда  так,  а  ежели  с  Невского  проспекта?  Опять
шпиль  Адмиралтейства.  От  Зимнего  —  тоже,  от  Исаакия  —  тоже.
Но  кто  и  откуда  увидит  его  коней  под  этим  шпилем,  на  этом
бульваре,  рядом  с  пристанью?
 Нет,  не  тщеславие  его  толкало  на  такие  мысли.  Он  искал
смысла.  Ах,  поговорить  бы  с  ним  самим,  с  Адрианом  Дмитриеви¬
чем.  Да  нет  его.  Адмиралтейство  достраивалось  уже  после  смерти
Захарова.
 И,  оставляя  за  спиной  Адмиралтейство,  он  пошел  по  Невскому
проспекту.
 «Нет  ничего  лучше  Невского  проспекта,  по  крайней  мере  в
Петербурге;  для  него  он  составляет  все.  Чем  не  блестит  эта  улица  —
красавица  нашей  столицы!  Я  знаю,  что  ни  один  из  бедных  и
чиновных  ее  жителей  не  променяет  на  все  блага  Невского  про¬
спекта!..»  —  так  чуть  иронично  писал  Н.В.  Гоголь  в  то  самое
время.
 А  Петр  Карлович  шел  без  всякой  иронии,  шел,  не  замечая
встречных  дам,  погруженный  в  свои  мысли.  Он  перешел  через
Мойку  и  пришел  на  то  место,  где  вовсю  поработал  любимый  им
Карл  Иванович  Росси.  Он  тут  все  перестроил  по-своему:  возвел
Александринский  театр,  соорудил  целую  улицу,  названную  Теат¬
ральной.  И  снова  Петр  Карлович  позавидовал  зодчим:  какие  воз¬
можности!
 Почему-то  его  особенно  волновала  эта  Театральная  улица,  еще
не  полностью  даже  оконченная,  но  притягивала  она  его  необык¬

К  АНИЧКОВУ  МОСТУ
 59
 новенным  своим  решением.  Тут  Росси,  как  бы  балуясь,  выстроил
идеальную  перспективу  и  ранжирным  строем  дорических  колонн
усугубил  ее.
 Петр  Карлович  стоял  и  думал:  это  прекрасно  один  только  раз,
но  невозможен  будет  город,  весь  построенный  по  этакому  ранжиру.
А  хитрость  Росси  и  была  в  том,  что  это  —  только  раз!
 Не  за  этим,  однако,  он  сюда  пришел.  Там,  на  аттике  Алек-
сандринского  театра,  стоит  колесница  Аполлона  —  ее  сработал
Пименов,  последний  свой  шедевр.  Петр  Карлович  не  мог
толком  понять,  почему  его  так  влекло  к  этой  квадриге,  что
беспокоило  его  душу  и,  может  быть,  даже  совесть.  Он  этого  не
знал,  но  все  время  приходил  смотреть  сюда  ее,  вздыбившуюся
там,  наверху...  И  плохо  видел.  Ага,  так  вот  зачем  он  сунул  в
карман  бинокль!
 И  он  стал  смотреть  в  бинокль,  чтобы  увидеть  головы  коней,
изгибы  их  шей,  постановку  ног...  Виделось  так  себе,  смутно...
 Дальше  можно  было  не  идти,  но  он  пошел,  машинально.  И
остановился  на  Аничковом  мосту.
 Он  стоял  на  нем  и  о  чем-то  думал.  Потом  вдруг  опять  достал
бинокль  и,  перевернув  его  задом  наперед,  стал  смотреть  умельчен¬
ную  перспективу  Невского  то  в  одну  сторону,  то  в  другую.  Мчались
кареты,  влекомые  рысаками,  и  крик  стоял:  «Пади!»  И  гарцевали
на  конях  офицеры.  И  шли  дамы  с  господами.  И  спешил  куда-то
чиновный  люд.  А  в  створе  домов  видимая  как  некий  вечный  и
верный  ориентир  для  всех  мчащихся,  и  снующих,  и  просто  про¬
гуливающихся  сияла  золотом  на  фоне  серого  неба  Адмиралтейская
игла.
 Назад  он  шел  бодро  и  знал,  что  он  хочет,  чего  добьется.  А  еще
он  думал:  когда  приду,  то  скажу  своей  ненаглядной,  что  удивлен,
почему  это  у  нас  давно  не  было  гостей.
 Когда  же  пришел,  то  служанка  на  пороге  объявила:  госпожи
нет,  дядя  ее  при  смерти,  она  у  него.
 Мартосу  исполнилось  90  лет.  Теперь  уходила  вместе  с  ним  целая
эпоха  русской  скульптуры.  Он  был  лирик  в  классицизме,  или
предтеча  романтиков.  Был  всем  отец  родной.  А  ему,  Петру,  в
наибольшей  степени.
 Через  год  у  Петра  Карловича  родился  сын  Михаил.  Любопытно,
что  крестной  матерью  вызвалась  быть  Катенька  Глинка.  Младенец
был  крошечным  и  болезненным.  Иулиания  Ивановна  не  умела  с
ним  справляться,  всего  пугалась  и  часто  плакала.  Взяли  в  дом
няню,  которая  подолгу  гуляла  с  младенцем  в  академическом  саду.
Знакомые  ей  говорили:
 — 	Няня,  неси  ребенка  домой,  а  то  он  у  тебя  сейчас  умрет...

60
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 На  следующий  год  родилась  дочь,  названная  Марией.  Она  тоже
была  болезненной,  но,  как  и  братец,  выжила.
 3. 	ОТ  ЖИВЫХ  —  К  БРОНЗОВЫМ
 В  академическую  конюшню  из  конюшен  царских  были  приве¬
дены  два  чистокровных  арабских  жеребца  белой  масти.  Петр
Карлович  встречал  их  с  великой  радостью.  Они  поступали  в  полное
его  распоряжение  и  становились  его  лошадьми.  Это  ведь  не  одно
и  то  же  —  обращаться  с  лошадью  тебе  чужой,  рисовать  ее,  лепить
или  иметь  собственную,  как  любимую  собаку,  любящую  тебя,
хозяина.  Тут  уже  ты  ее  и  холишь  и  кормишь  из  своих  рук,  зная:
она  твоя.  И  лошадь  знает,  что  она  твоя.  У  нее  даже  взгляд
становится  другой  —  без  опаски,  ржание  при  встрече  радостное.
Получается  любовь  взаимная.  Преданность  у  лошади,  правда,  не
собачья,  не  безоглядная.  Конь  от  тоски  по  умершему  хозяину  не
погибнет.  И  руки  другого  послушается.  Так  уж  эволюционно  в
лошадей  заложилось.  И  все  же  вы  друзья.  А  почувствовав  это,
лошадь  усердно  будет  делать  то,  что  тебе  от  нее  надобно.
 И  работа  пошла!  Напрасно  говорят,  что  вот  тогда-то,  мол,  была
сделана  в  оригинале  первая  группа  для  Аничкова  моста,  а  тогда-то
вторая.  Они  родились  вместе.  Лепились,  может  быть,  поврозь,  а  созда¬
вались  вместе.  Да  и  то  сказать:  за  процессом  самой  лепки  ведь  никто
не  следил,  никто  дневника  не  вел.  А  это  очень  важно,  чтобы  они  были
едины  —  обе  группы,  сделанные  как  бы  в  один  присест.  Эскизов  от
этого  периода  не  осталось  ни  на  бумаге,  ни  в  глине.  Оба  коня  и  оба
водничих  возникли  будто  из  пены  морской.  И  на  те  утвержденные
малые  модели  эти,  готовые,  никак  не  похожи.  Словно  творец  за  время,
прошедшее  между  ними,  совершил  скачок.  Он  что-то  в  себе  преодолел.
И,  даже  зашивая  свой  лопнувший  сапог,  он  это  преодолевал.  И  когда
ходил  смотреть  квадригу  Пименова  —  преодолевал.  Ну  а  теперь-то
при  живых  своих  конях  преодолел  окончательно.
 Еще  никто  на  свете  не  ведал,  что  произошло  (да  и  кому  какое  дело
до  этих  взрывных,  но  таких  личных  событий  вообще?).  И  все-таки
произошло  многое  и  важное:  все  то  живое,  что  было  освоено  антич¬
ностью  и  ренессансом,  влилось  сюда,  в  этих  коней,  и  было  прибавлено
еще  нечто  собственное,  то,  что  мы  называем  современностью.
 Теперь  обращусь  снова  к  воспоминаниям  его  племянницы  Ели¬
заветы  Константиновны:  «...Петр  Карлович  был  демократичен  по
натуре.  То  же  самое  относится  и  к  другим  братьям;  значит,  опять
же  наследственность  —  естественное  чувство  равноправия.  Но  это
чувство  равноправия  было  также  естественным  и  по  отношению
к  высшим.  Он  ни  перед  кем  не  преклонялся  —  не  из  гордости  или

К  АНИЧКОВУ  МОСТУ
 61
 принципа,  —  просто  по  своей  натуре  был  таким.  Он  никогда  не
мог  произносить  любезных  слов  и  не  мог  даже  никак  привыкнуть
к  таким  обращениям,  как  «ваше  высокоблагородие»  или  «ваше
высочество»,  он  просто  говорил  членам  царской  семьи  «вы»,  как
и  всем  другим,  и,  здороваясь,  говорил  «добрый  день»,  а  проща¬
ясь,  —  «всего  хорошего».  Можно  думать,  что  самодержавный  же¬
стокий  царь  Николай  I,  который  держался  отчужденно  даже  по
отношению  к  самым  высокопоставленным  лицам,  мог  бы  потре¬
бовать,  чтобы  барон  Клодт  выказывал  знаки  признания  его  авто¬
ритета.  Но  он,  казалось,  был  привязан  к  Петру  Карловичу  именно
за  эту  его  прямоту  и  естественность  поведения.  Николай  хотел
относиться  к  Петру  Карловичу  так  же,  как  тот  относился  к  нему,
даже  как  будто  подчеркивая  свое  искреннее  дружелюбие»  (А.  Яр-
нефельт.  Любовь  моих  родителей).
 Надобно  сказать,  что  царь  Николай  I  не  терпел  проявлений
лакейства  и,  может  быть,  еще  поэтому  относился  к  Петру  Карло¬
вичу  с  симпатией.  Когда  он  наведывался  в  мастерскую  скульптора,
то  как  бы  сбрасывал  некую  маску  и  частенько  даже  шутил  по-
мужски.  Однажды  сказал:
 — 	Барон,  ты  делаешь  лошадей  лучше  жеребца.
 Два  белоснежных  коня  служили  Петру  Карловичу  не  только
натурщиками,  они  его  еще  и  возили,  для  чего  была  куплена
коляска  и  нанят  кучер.
 Как-то,  проезжая  в  коляске,  запряженной  парой  своих  «ара¬
бов»,  Петр  Карлович  заметил  экипаж  царя,  не  спеша  ехавший  по
набережной  в  сторону  Марсова  поля.  Петру  Карловичу  надобно
было  в  те  же  края.
 По  строжайшему  этикету  обгонять  императора  запрещалось,
поэтому  кучер  вопрошающе  обернулся.  В  ответ  ему  было:
 — 	Пошел!
 И  белоснежные  помчались.  И  в  мгновение  обошли  самодержца.
 Царь  оторопел,  но,  вглядевшись,  узнал  «своего  барона»  и  по¬
грозил  ему  вослед.
 И  надо  же  было  случиться  такому:  вскоре  история  повторилась.
Тут  уже  кучер  Петра  Карловича  без  всякого  вопрошания  решился
на  обгон.  А  кучер  императорский,  затаивший  в  душе  своей  про¬
фессиональную  обиду  на  нарушителя  этикета,  ни  о  чем  царя  не
спрашивая,  послал  и  свою  пару  вперед.  Так  мчались  они  с  угрозой
захлестнуться  постромками  или  опрокинуться,  ударившись  коле¬
сом  о  какую-либо  каменную  тумбу.
 Какое-то  время  катили  вровень.  Петр  Карлович  даже  успел
приподнять  шляпу.  Император  стал  уплывать  назад.  Мелькнули
оскалы  его  коней...  Так  с  приподнятой  шляпой,  что  можно  было
принять  уже  за  насмешку,  Петр  Карлович  и  обернулся.  И  увидел
грозящий  государев  кулак.

62
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 И  из-за  такой-то  глупости  могло  все  рухнуть!..
 Вскоре  царь  приехал  смотреть  готовые  к  тому  времени  большие
модели  «Укротителей».  Вошел  гремя  и  звеня.  Ничего  поначалу
не  сказал.  Каски  не  снял.  Усы  вскручены.  Взгляд  выпуклый.
(Рассказывают,  что  от  такого  взгляда,  встретившись  с  императо¬
ром,  молоденькие  фрейлины  падали  в  обморок.)
 Молчание  становилось  тягостным...  Наконец:
 — 	За  этих  —  прощаю!
 Эта  царская  милость  случилась  22  октября  1836  года.
 *  *  *
 Первая  группа  «Укротителей»  была  приготовлена  к  отливке  21
ноября,  и  Петр  Карлович  обратился  к  царю  с  предложением  насчет
Аничкова  моста.  Николай  Павлович  чрезвычайно  этим  обескура-
жился,  потому  что  единожды  повеленное  менять  не  любил,  но  все
же  задумался:  ему  уже  давно  твердили,  что  Аничков  мост  устарел
и  стал  узок,  мешает  движению  и  портит  всю  новую  першпективу
Невского.  Петр  Карлович  понял,  что  брошенное  им  зерно  попало
на  хорошо  удобренную  почву,  но  торопить  царя  не  стал,  сделал
даже  вид,  что  все  это  его  не  очень  трогает,  склонил  голову  и
пробормотал:
 — 	Впрочем,  подчиняюсь  любому  слову  вашего  величества.
 А  царь  подумал:  «Хитрит  барон».
 4  декабря  Петр  Карлович  был  на  семейном  празднике  у  Николая
Ивановича  Греча,  который,  как  мы  знаем,  доводился  ему  кузеном.
Там  он  встретил  Пушкина,  сидевшего  за  столом  напротив  него.
Они  были  знакомы  —  встречались  на  вечеринках  у  Федора  Тол¬
стого,  у  Карла  Брюллова,  на  журфиксах  Оленина  и  в  Артистиче¬
ской  кофейне.
 Петр  Карлович  про  себя  отметил:  Александр  Сергеевич  угнетен
бедой  своей,  как  болезнью,  —  глаза  его  потускнели,  нос  обострил¬
ся,  смуглость  кожи  перешла  в  желтизну,  а  волосы  развились.  От
слухов,  касавшихся  Пушкина,  Петр  Карлович  всячески  отмахи¬
вался,  хотя  и  понимал,  что  поэт,  так  им  любимый,  оказался  в
западне,  из  которой  без  потери  чести  или  жизни  ему  не  выбраться.
И  все-таки  он  надеялся,  что  царь  вмешается  и  не  допустит...
 4. 	ЛИТЕЙНЫХ  ДЕЛ  МАСТЕР
 Позади  Академии  художеств,  в  4-й  линии  Васильевского  ост¬
рова,  находился  Литейный  дом,  где  работал  крупнейший
русский  литейщик  того  времени  Василий  Петрович  Бкимов,  ко¬
торый  был  профессором  академии  —  преподавал  дело  художест¬

К  АНИЧКОВУ  МОСТУ
 63
 венного  литья.  Не  миновал  его  и  Петр  Карлович,  хоть  и  вольный
слушатель,  однако  сам  на  это  обучение  набивавшийся,  потому  что
с  основами  этого  дела  он  был  знаком  еще  по  артиллерийскому
училищу,  а  тут  хотел  во  все  вникнуть  не  из  пустого  к  тому  интереса,
но  чтобы  знать  наперед,  что  из  вылепленной  формы  перейдет  в
бронзу,  а  что  не  воспроизведется  в  нужных  тебе  деталях,  потом
не  восстановишь.  Какого-то  особенного  желания  самому  стать
литейщиком  у  Петра  Карловича  не  было,  хоть  и  любил  все  делать
своими  руками.  Так  вот,  для  сохранения  даже  мельчайших  деталей
надо  было  намучиться  собственноручной  корректировке  восковой
формы.
 За  плечами  Екимова  были  такие  работы,  как  отливка  статуй
Петергофского  каскада,  памятников  Суворову,  Минину  и  Пожар¬
скому,  Кутузову  и  Барклаю-де-Толли.
 В.П.  Екимов  умер  в  самый  разгар  отливки  фигур  ангелов  для
Исаакиевского  собора.  Возникло  затруднение,  с  которым  не  знали,
как  быть.  И  тогда  Петр  Карлович  вызвался  закончить  эту  работу.
Отнеслись  к  его  смелому  предложению  конечно  же  с  опаской.  Но
делать  было  нечего.  (Речь  идет  об  ангелах,  которые  должны  были
быть  установлены  на  барабане  вокруг  купола  числом  около  двад¬
цати.)  Петр  Карлович  отлил  восемь  фигур.  А  к  тому  времени  у
него  самого  была  уже  подготовлена  для  отливки  первая  группа  из
«Укротителей»,  и  смерть  Екимова  в  1837  году  могла  все  остановить.
 Как  сложна  и  тонка  была  работа,  о  том  говорит  рассказ  его
сына  Михаила  Петровича:  «Мы  помогали  любимцу  отца  —  старому
формовщику  Арсению  размешивать  глину  и  знали  от  него  не  хуже
специалистов  ее  сорта:  и  анжельский  сорт,  добываемый  в  местечке
Анжель  по  Коломенскому  тракту,  верстах  в  восьмидесяти  от  Мо¬
сквы,  и  чудесную  изумрудную  глину  из  «Синего  омута»  на  реке
Тосне,  «вохряную»,  которую  употребляют  скульпторы  Италии.
Знал  я,  как  нужно  спрыскивать  большие  работы  из  садовых
поливных  шлангов,  чтобы  не  засохла  глина  статуи,  а  в  продолже¬
ние  работы  спрыскивать  изо  рта;  раскутывая  с  Арсением  фигуру,
я  находил  под  тряпками  особенные  скульптурные  грибы,  так
называемые  скульптурные  шампиньоны,  горевал,  когда  в  глине
было  много  песчаника,  как  в  анжельской  сернистой  глине  низкого
качества.
 Знал  все  отцовские  стеки,  помогал  Арсению  взбивать  мыло  с
деревянным  маслом  для  обмазывания  глиняных  моделей  перед
снятием  формы,  мешать  железной  лопатой  алебастровую  муку  с
водой,  и  вся  душа  моя  была  в  этих  работах...»
 В  1838  году  Петр  Карлович  официально  возглавил  Литейный
дом  и  значительно  реконструировал  его,  построив  две  печи  на
шестьсот  пудов  металла  каждая  и  малую  литейную.  К  печам
примыкало  обширное  помещение,  где  можно  было  готовить  для

64
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 отливки  сразу  несколько  форм.  Раньше  большие  фигуры  отлива¬
лись  по  частям,  а  новоиспеченный  литейщик  намеревался  их  лить
целиком.
 Между  литейной  и  жилым  помещением  была  выстроена  про¬
сторная  мастерская.  Вскоре  Петр  Карлович  со  всей  своей  семьей
переехал  в  бывшую  квартиру  Екимова,  где  и  прожил  до  конца
дней  своих.  На  первом  этаже  находилась  большая  кухня,  она  же
столовая,  и  комнаты  для  рабочих  и  прислуги.
 Упомянутый  Михаилом  Петровичем  формовщик  (или,  как  тогда
говорили,  форматор)  Арсений  был  более  известен  под  именем
Арешка.  Его  увековечил  Н.С.  Лесков  в  повести  «Островитяне»  в
коротком  эпизоде,  где  пересказывается,  видимо,  один  из  акаде¬
мических  анекдотов.
 Был  у  Арешки  приятель  Меркул  Иванов  —  натурщик,  прозы¬
вавшийся  в  академии  за  свой  огромный  рост  Голиафом.  Оба  любили
выпить  и  напивались  обычно  поврозь,  но  освежаться  чаем  ходили
непременно  вдвоем  в  трактир  на  3-й  линии.
 Однажды  пришел  Голиаф  в  клодтовскую  мастерскую  звать
Арешку  чай  пить  и  застал  того  спящим  под  канатами,  на  которых
на  второй  этаж  формы  поднимали,  а  на  канатах  тех,  по  словам
самого  Меркула  Иванова,  черти  сидят  везде,  как  блохи,  —  гибель!
 Академический  этот  анекдот  получит  отражение  в  последующем
семейном  анекдоте,  а  пока  продолжу  свой  рассказ.
 Помимо  форматора  Арсения  помощниками  скульптора  были
литейщики  и  прочие  работники.  Известно  имя  одного  из  них  —
это  Михаил  Иванович  Иванов.  Другой  был  крепостным  князя
Долгорукова  —  некто  Антонов.  Не  терпевший  унижения  челове¬
ческого  достоинства,  тем  более  рабства,  Петр  Карлович  писал  этому
помещику:  «Согласен  платить  то,  что  помянутый  Антонов  должен
платить  Вашему  сиятельству,  дав  ему,  Антонову,  сверх  того,  хо¬
рошее  денежное  содержание».
 Благодаря  той  простоте  отношений,  которая  царила  в  семье
скульптора,  все  помощники  литейных  дел  стали  товарищами  Пет¬
ра  Карловича.  Потому  и  работа  спорилась.
 По  поручению  царя  сам  президент  Академии  художеств
 А.Н.  Оленин  был  приставлен  к  Литейному  дому  и  требовал  от
Петра  Карловича  еженедельных  отчетов.  Это  вносило  в  кропотли¬
вое  дело  ненужную  суету.  Но  барон  от  оленинских  доглядов  и
советов  отмахивался  и  все  делал  так,  как  надо  было  ему  самому.
Но,  странное  дело,  работе  его  никогда  не  мешали  присутствующие.
 Обычно  прибегавшим  в  мастерскую  детям  он  давал  куски  гли¬
ны,  чтобы  они  лепили  свое,  иногда  подходил  к  ним  и  нахваливал:
 — 	Ах,  как  хорошо,  как  прекрасно!  Какой  зайчик  чудесный!
 — 	Это  не  зайчик,  а  корова.
 — 	И  все-таки  прекрасная  корова,  с  большими  ушами.

Мастерская  П.К.  Клодта
во  время  его  работы  над
памятником
И.А.  Крылову.  «Русский
художественный  листок»
В.  Тимма,  №  19.  1852
 2  Г.  А.  Клодт
 ЛЕПИЛ  И  ОТЛИВАЛ

ЛЕПИЛ  И  ОТЛИВАЛ
 П.К.  Клодт.  Памятник
И.А.  Крылову  в
Петербурге.  1848  —1855.
Фрагмент  фигуры
баснописца
 Пьедестал  памятника.
 Фрагмент

П.К.  Клодт.  Литография
по  рисунку  В.  Тимма.
 1852

В.И.  Демут-Малиновский,
К.А.  Тон,  П.К.  Клодт.
 Памятник  князю
Владимиру  Киевскому.
Бронза  (фигура),  чугун
(пьедестал).  1833  —1853
 ЛЕПИЛ  И  ОТЛИВАЛ

шяшшшшяшшяшяяяшяшяшшят
 П.К.  Клодт.  Квадрига
Аполлона.  Большой
театр  в  Москве.  Медь,
гальванопластика.  1855

П.К.  Клодт.  Скульптура
малых  форм.  Римский
воин.  Воск.
30-е  гг.  XIX  в.
 Разговаривающий  на
лошади.  Чугун.  Ок.
 1850  г.
 П.К.  Клодт.  Святители
Петр  и  Алексий
Московские.  Храм
Христа  Спасителя  в
Москве.  Горельеф  над
средними  вратами
восточной  стороны
храма.  Гипс.  Ок.  1862  г.

Семейная  фотография.
 1862
 П.К.  Клодт.  Офорт
Т.Г.  Шевченко.  1861

ЛЕПИЛ  И  ОТЛИВАЛ
 На  водопое.  Бронза.  Ок.
 1850 	г.
 Кобыла  с  жеребенком.
Бронза.  1854  —  1855
 Едущий  рысью.  Чугун.
 Ок.  1850  г.
 Русский  витязь.  Бронза.
 1851

П.К.  Клодт.  Модели
рельефных  носовых
украшений  для
корветов.  Гипс,
тонированный  под
старую  бронзу.  1856  —
1860.  Волк
 Зубр
 Рысь
 Вол

ЛЕПИЛ  И  ОТЛИВАЛ
 FJM!
 ¥*
 Уусикиркко,  мыза
Халола.  Жилой  дом  и
службы.  Рисунки
М.П.  Клодт-Станюкович.
 1863

ЛЕПИЛ  И  ОТЛИВАЛ
 П.К.  Клодт.  Вырезки  из
бумаги.  Ок.  1867  г.
Лошадь.  Корова.  Лошадь

П.К.  Клодт.  Статуя
Лютера  в  интерьере
церкви  Уусикиркко.
Гипс,  тонированный  под
бронзу.  1863

Нестор  Алоизович
Буйницкий,  муж
Елизаветы
Александровны
Станюкович.  Ок.  1900  г.

Петр  Тимофеевич
Редькин,  муж  Любови
Александровны
Станюкович.  Нач.
80-х  гг.  XIX  в.
 ЛЕПИЛ  И  ОТЛИВАЛ

Петр  Карлович  Клодт
чинит  хомут.  Офорт
М.П.  Клодта.  1889
 ЛЕПИЛ  И  ОТЛИВАЛ

К  АНИЧКОВУ  МОСТУ
 65
 — 	Это  не  уши,  а  рога.
 — 	Это  чудо  что  за  рога!
 И,  так  наговорившись,  возвращался  к  своему  делу.
 В  мастерской  его  толклись  разные  люди:  друзья,  знакомые,
прочие  любители  искусств,  и  в  их  числе  высокопоставленные
особы.  Но  ни  для  кого  он  не  менял  своих  привычек.  Говорил:  «Не
до  китайских  мне  церемоний».  Работал  всегда  в  своем  знаменитом
суконном  колете  без  рукавов,  но  зато  каждый  день  одевал  под
него  свежую  белую  сорочку.  Штаны  любил  старые,  латаные-пере-
латаные,  и  удобные  солдатские  сапоги.  Иногда  в  таком  рабочем
виде  выходил  из  мастерской  и  шел  через  площадь  к  знакомому
лавочнику,  чтобы  поговорить.  Так  он  отдыхал,  и  никто  не  обращал
на  него  внимания;  но  зато  потом,  когда  он  стал  знаменитостью  и,
куда-либо  отправляясь  на  официальный  прием,  выходил  в  мундире
и  при  орденах,  —  люди  сбегались  на  него  смотреть.  Вот  этого-то
он  как  раз  и  не  терпел.  Поэтому  садился  в  коляску  еще  во  дворе,
затискивался  поглубже  в  угол  и  говорил  кучеру:  «Пошел!»
 В  день  отливки,  с  утра,  большие  трубы  литейной  начинали
дымить  черным  дымом,  и  ветер  гнал  его  клочьями  над  Васильев¬
ским  островом,  и  весь  остров  узнавал:  барон  собирается  лить  свою
статую.  Домашние  и  близкие  знакомые  из  квартиры  перебирались
в  мастерскую.  Чтобы  они  не  путались  под  ногами,  им  на  лесах
были  устроены  специальные  площадки,  где  ставились  столы  и
даже  подавался  туда  чай.
 И  вот  наконец  приходил  торжественный  час  литья.  Что  это
было  за  зрелище!  Как  будто  бы  все  переносилось  вдруг  в  глубокое
средневековье.  Наступал  момент  создания  шедевра.
 Любопытные  стекались  к  Литейному  дому  со  всех  линий.  Яв¬
лялось  начальство.  Оленин  садился  в  углу  в  предназначенное  ему
кресло  и  насупленно  молчал  —  присутствовал  для  того,  чтобы
потом  доложить:  все  видел,  все  ведаю.
 На  втором  этаже,  где  были  плавильные  печи,  скапливалась
толпа  из  нужных  и  совсем  ненужных  людей.  Ждали  пуска  метал¬
ла  —  зрелище  прекрасное,  огненное,  языческое.  Все  мы  язычники
немного,  и  огонь  нас  поэтому  завораживает.  Гул  голосов  стихал,
когда  по  суете  плавильщиков  становилось  видно,  что  вот  сейчас-то
все  и  начнется.
 О  готовности  доносили  барону.  Он  делал  знак  рукой.  Все  сни¬
мали  шапки  и  крестились.
 Литейщики  пробивали  ломами  литок.  И  вот  уже  по  отводам
расплавленная  бронза  текла  в  форму.  Белый  дым  заполнял  всю
литейную,  проникал  в  мастерскую,  где  тоже  сидели  и  стояли  люди,
и  все  начинали  отмахиваться  и  кашлять.
 Отливка  длилась  долго.  И  чем  ближе  становилось  окончание
ее,  тем  лихорадочнее  шла  какая-то  непонятная  присутствующим
 3  Заказ  333

66
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 работа.  Петр  Карлович  уже  никого  не  замечал,  ни  с  кем  не  говорил
и  как-то  странно  выпячивал  подбородок.  Рабочих  лихорадило,  им
давали  пить  молоко.  Многие  из  любопытных  убегали  на  свежий
воздух,  куда  вслед  за  ними  выползал  жар  литейной,  и  даже
собравшиеся  там,  на  улице,  чувствовали  горячий  дух  отливки  и
тем  самым  как  бы  участвовали  в  ней.
 Наконец  объявлялось:  отливка  прошла  успешно!  И  тут  все
находившиеся  в  литейной,  в  мастерской,  на  улице  кричали  «ура».
В  своем  углу  потихоньку  крестился  Оленин.  А  Петр  Карлович  в
изнеможении  садился  на  табурет  и  тяжко  вздьЬсал.
 Но  этим  дело  не  кончалось  —  начинался  праздник.  Где  только
можно,  ставились  столы  с  угощением.  Рабочие,  варившие  так
называемое  черное  пиво  для  приготовления  мастики,  которая
склеивала  форму,  старались  перекрыть  норму  вдвое,  ибо  пиво  это
было  настоящим,  густым,  пивом.
 Кто  только  не  сидел  за  этими  столами,  Господи!  И  те,  кто  делал,
и  те,  кто  любопытствовал.  Всем  место,  все  причастны.  Пили  за
здравие  виновника  торжества  до  позднего  вечера.  Многие  вынуж¬
денно  оставались  ночевать  кто  где,  благо  пространство  большое.
Наутро  оказывалось,  что  черного  пива  еще  непочатый  край.  И
вновь  садились  за  столы  —  завтракали,  потом  обедали,  потом
ужинали.  Постепенно  народ  убывал,  но  самыми  стойкими  оказы¬
вались  рабочие-литейщики  —  находились  «при  деле»,  пока  не
допивали  пиво.
 Даже  когда  спустя  долгое  время  форму  разбивали,  фигура
оставалась  все  еще  горячей  и  остывала  теперь  на  воздухе.  Спокойно
и  широко  шагавший  водничий  держал  коня  под  уздцы.
 Эта  группа  была  отлита  в  металле  в  конце  1838  года  да  еще
остывала  несколько  недель,  так  что  перед  публикой  она  явилась
в  начале  1839-го  —  на  академической  выставке.
 «Лучшего  произведения  в  этом  роде  мы  не  знаем.  По  совер¬
шенству  изображения  и  постановки  фигур  человека  и  коня  и
мастерской  их  отливки  мы  смело  можем  признать  барона  Клодта
одним  из  первейших  скульпторов  и  литейщиков  нашего  времени»  —
так  писал  «Журнал  Министерства  народного  просвещения».
 В  результате  Петр  Карлович  оказался  и  академиком,  и  долж¬
ностным  профессором  скульптуры,  а  к  жалованью  его  еще  добав¬
лялась  ежегодная  пенсия  —  три  тысячи  рублей  ассигнациями.
 Правда,  Петр  Карлович  не  придавал  почти  никакого  значения
деньгам.  Раз  случилось  так,  что  он  получил  значительную  сумму
за  какую-то  работу  и  не  знал,  куда  бы  эти  деньги  положить.  Тогда
он  попросил,  чтобы  ему  их  —  а  пачка  была  большая  —  завернули
в  бумагу.  Так  он  с  этим  свертком  и  пришел,  но  не  домой,  а  в
мастерскую,  потому  что  у  него  по  дороге  возникла  какая-то  важная
мысль.

К  АНИЧКОВУ  МОСТУ
 67
 Там,  в  мастерской,  он  положил  мешавший  ему  сверток  возле
печки  и  вскоре  забыл  про  него.  Его  позвали  ужинать.  А  тем
временем  в  мастерскую  пришел  Арсений,  чтобы  затопить  печку...
 На  следующее  утро  Петр  Карлович  спросил  жену:
 — 	Жюли,  вчера  я  тебе  деньги  отдал?
 — 	Нет,  Петенька,  никаких  денег  я  не  видела.
 — 	Как  же  так?  Постой...
 Он  заглянул  в  комод,  где  обычно  держал  свой  наличный  капи¬
тал,  но  тут  же  вспомнил  и  послал  поглядеть  в  мастерской.  Но  и
там  денег  не  было.  Тогда  стали  искать  Арсения.  Оказалось,  что
тот  с  Голиафом  пьет  чай.
 Привели  Арешку  из  трактира,  и  он  сознался,  что  растапливал
печку  бумагой.  На  что  Петр  Карлович  сказал  только:
 — 	О,  черт  возьми!  —  И  добавил:  —  Ну,  что  поделаешь!
 Вообще  он  любил  повторять:  «Много  ли  человеку  надо?  Кусок
 хлеба  —  и  сыт».
 5. 	«НОВЫЙ  МИР  В  ИСКУССТВЕ»
 Тут  как  будто  все  специально  совпало:  отлита  первая  статуя  и
одновременно  принято  решение  о  перестройке  самого  Анич¬
кова  моста.  Проект  утвердили  в  скором  времени,  создали  комитет
по  наблюдению  за  строительством  во  главе  с  директором  Путейного
института  генерал-лейтенантом  А.Д.  Готманом.  Работы  осуществ¬
лял  оптовый  подрядчик  Макар  Пименов.
 22  мая  1841  года  был  заложен  первый  камень  в  основание
нового  моста,  а  уже  через  четыре  с  половиной  месяца  возведены
три  каменные  арки;  их  облицевали  розовым  гранитом,  отняв
нужное  его  количество  у  все  еще  строившегося  Исаакия.
 Мостовое  ограждение  —  чугунная  решетка  тоже  встала  на  свое
место.  Кто  делал  ее  проект,  не  очень  ясно.  Одни  исследователи
говорят,  что  решетку  создал  архитектор  А.П.  Брюллов,  а  другие
это  опровергают:  мотив  рисунка  заимствован,  мол,  с  одного  из
берлинских  мостов.  Но  так  или  иначе,  а  чередующиеся  прямо¬
угольники  с  русалками,  дельфинами  и  морскими  коньками  суще¬
ствуют  поныне,  и  почти  никто  из  идущих  по  мосту  их  не  замечает
и  тем  более  не  задумывается  над  тем,  кто  это  сделал.  Впрочем,
такова  судьба  всех  решеток,  в  том  числе  и  знаменитых.
 Мост  стал  равным  по  ширине  Невскому  проспекту,  и  уровень
его  почти  совпадал  с  мостовой,  поэтому  всякий  вступивший  на
мост  не  ощущает  известного  всем  хоть  и  небольшого,  но  волнения,
когда  надо  по  какому-либо  иному  мосту  перейти  реку.
 з*

68
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 Мост  был  построен  за  полгода  —  срок  небывалый  по  тем
временам.
 К  середине  1841  года  была  отлита  вторая  группа  «Укротите¬
лей»  —  это  та,  где  юноша  удерживает  коня  на  встречном
движении.
 Еще  по  первоначальному  замыслу  предполагалось  установить
на  одном  конце  моста  одну  пару,  а  на  другом  —  ее  повторение.  К
моменту  окончания  строительства  в  бронзе  были  готовы  лишь
первые  экземпляры,  а  их  повторения  —  в  гипсе.  Гипс  тонировали
под  бронзу,  чтобы  временно  установить  хоть  такие  копии,  иначе
торжество  открытия  моста  будет  неполноценным,  как  и  сам,  впро¬
чем,  мост,  по  углам  которого  уже  были  поставлены  гранитные
пьедесталы,  каждый  по  2000  пудов  весом,  ждавшие  теперь  своих
коней.
 В  середине  ноября  взвод  саперов  вывез  с  литейного  двора  первую
бронзовую  группу,  переправил  ее  через  Неву  по  Исаакиевскому
мосту,  а  далее  скульптуру  везли  по  Невскому  проспекту.  Конь  и
водничий  были  укутаны  в  большие  холсты  и  перевязаны  толстыми
веревками.  Любопытствующая  публика  заполнила  все  панели.
Впрочем,  недоуменных  вопросов  —  что  такое  везут  и  куда?  —
было  немного.  Город,  оказывается,  уже  все  знал.
 Ко  дню  открытия  все  четыре  группы  стояли  на  своих  местах.
Бронзовые  встали  на  пьедесталы  со  стороны  адмиралтейской  части
и  таким  образом  были  обращены  на  запад,  а  гипсовые  —  на  восток.
 20  ноября  1841  года  при  большом  стечении  народа,  заполнив¬
шего  не  только  Невский,  но  и  набережные  Фонтанки,  новый
Аничков  мост  был  открыт.  Тут  можно  заметить,  что  при  утверж¬
дении  проекта  в  1839  году  было  постановлено  отныне  именовать
его  Невским  мостом.  Таким  образом,  открывали  новый  мост  с
новым  названием.  Однако  Петербург  в  лице  своих  жителей  с  этим
не  согласился,  и  мост  по-прежнему  назывался  Аничковым,  как  и
называется  до  сих  пор.
 «Новый  Аничков  мост  приводит  в  восхищение  всех  жителей
Петербурга.  Толпами  собираются  они  любоваться  удивительной
пропорцией  всех  частей  моста  и  лошадьми  —  смело  скажем,  един¬
ственными  в  мире,  —  писал  современник.  —  В  Аничковом  мосту
есть  что-то  открытое,  ловкое,  привлекательное!  Въехав  на  мост,
кажется,  будто  отдохнул!..  Честь  и  слава  строителям!»
 Так  вот  и  пришла  к  Петру  Карловичу  слава  через  этот  мост.
Художественные  критики  тогда  и  потом  нахваливали  скульптора,
говорили,  что  группы  Аничкова  моста  представляют  «поистине
новый  мир  в  искусстве.  Скульптор  явился  в  них  столь  сильным,
что,  подобно  его  водничему,  мощно  осаждающему  коня  по  своему
хотению,  он  взял  эту  часть  искусства  и  решительно  своротил  ее
своей  рукой  с  ложной  дороги  на  настоящую,  на  дорогу  натуры».

К  АНИЧКОВУ  МОСТУ
 69
 6. 	КОНИ  ПУТЕШЕСТВУЮТ
 Через  год,  то  есть  в  1842  году,  Петр  Карлович  отлил  вторые
экземпляры  своих  «Укротителей»,  надеясь,  что  дело  на  том
будет  кончено  и  что  он  сможет  теперь  делать  что-то  новое.  Но  не
так  судил  царь.  И  тут  я  должен  сказать,  что  император  Николай  I
из  благодетеля  самым  естественным  для  себя  образом  превратился
в  тирана.  Однако,  как  мы  увидим  позже,  истина,  что  в  каждом
отрицательном  явлении  есть  свой  положительный  заряд,  подтвер¬
дилась.  Тогда  же  было  ошеломление.  Петра  Карловича  вызвал  к
себе  Оленин  и  сказал:  государь  император  хочет-де  прославить  его
творения  во  всем  мире,  а  для  сего  дарит  отлитые  копии  прусскому
королю  Фридриху  Вильгельму  IV.
 Петр  Карлович  подумал:  «Так  вот  она,  плата  за  Красного  Орла!»
Тут  он  имел  в  виду  вот  что:  недавно,  будучи  в  Петербурге  и  увидев
коней  Аничкова  моста,  Фридрих  Вильгельм  пожаловал  ему  орден
Красного  Орла  3-й  степени.  Он  и  позабыл  об  этом.  Теперь  же  Петру
Карловичу  предписывалось  выехать  в  Берлин  и  там  лично  руко¬
водить  установкой  статуй  на  том  месте,  которое  укажет  ему  прус¬
ский  король.
 Солдаты  опять  —  прямо  с  литейного  двора  —  забрали  «Укро¬
тителей»  и  доставили  в  Кронштадт,  где  матросы  погрузили  их  на
корабль,  отправлявшийся  в  порт  Штеттин.
 Никогда  не  выезжавший  до  того  за  пределы  родины  Петр
Карлович  вдруг  заволновался.  Он  говорил  жене:
 — 	Что  я  там  буду  делать?  Как  проживу  без  детей,  без  тебя,
душа  моя?  Это  все  ужасно,  все  не  по  мне.
 — 	Успокойся,  Петруша.  Другую  страну  посмотришь,  других
людей.
 — 	Да  зачем  мне  это  надобно?  Я  работник,  а  не  вояжер.
 Но  как  тут  ни  сетуй,  а  раз  царь  приказал  —  отправляйся  хоть
на  край  света.
 Оказавшись  в  Берлине,  он  был  удостоен  королевской  аудиен¬
ции,  во  время  которой  ему  сунули  в  одну  руку  бриллиантовую
табакерку,  а  в  другую  —  тисненный  золотом  пакет  с  двумя  тыся¬
чами  талеров.  И  он  подумал:  «Как  лакею  —  на  мелочные  расходы».
 Пока  из  Штеттина  перевозили  коней  и  водничих,  Петр  Карло¬
вич  умирал  со  скуки  под  надзором,  хотя  и  ненавязчивым,  коро¬
левских  адъютантов.  Его  вывозили  на  прогулки  по  окрестностям.
Берлинские  художники  устраивали  в  его  честь  торжественные
приемы,  а  придворная  знать  и  даже  принцы  приглашали  на  обеды.
Он  же  места  себе  не  находил  и  стал  уклоняться  от  немецких
обильных  угощений.  Однажды  сказался  больным.  К  нему  приста¬

70
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 вили  лейб-медика,  и  это  было  еще  хлопотней.  О  своей  тоске  по
дому  он  написал  Александру  Брюллову,  закончив  письмо  словами:
«Здешние  лучшие  яства  и  вина  я  променял  бы  на  черный  хлеб  и
квас,  только  бы  поскорее  очутиться  в  России».
 И  еще  он  выяснил  тогда,  что  не  может  жить  без  своей  хохотушки
Жюли.  В  письме  к  Брюллову  он  признался:  «Я  всегда,  как  вы
знаете,  был  нежным  мужем,  но  только  теперь  вполне  чувствую,
как  велика  моя  привязанность  к  ней,  только  подле  нее  я  могу
называться  счастливым,  а  без  нее  мне  везде  скучно  и  грустно...»
 Наконец  «Укротители»  были  установлены  у  главных  ворот
королевского  дворца.  Их  взгромоздили  на  огромные  постаменты,
и  они  показались  автору  совсем  чужими,  потому  что  истинное  их
место  было  там,  на  Невском  проспекте.
 Вернувшись  домой,  Петр  Карлович  подарил  ту  бриллиантовую
безделицу  жене  со  словами:  «Красавице,  которая  нюхала  табак»  .
 А  на  следующий  день  он  уже  готовил  к  отливке  новые  копии
«Укротителей».  В  октябре  1844  года,  теперь  в  третий  раз  отлитые,
две  группы  наконец-то  заменили  собой  обветшавшие  гипсовые.  Но
не  тут-то  было!  На  Аничковом  мосту  они  простояли  менее  двух
лет.  Император  решил  подарить  их  королю  обеих  Сицилий  Фер¬
динанду  II.
 Когда  тех,  самых  первых,  увозили  саперы,  чтобы  установить
на  Аничковом  мосту,  то  было  торжество.  Когда  во  второй  раз
явились  солдаты  отправить  их  в  Кронштадт,  это  смахивало  на
ссылку.  Теперь  же  коней  снимали  с  постаментов  как  нечто  вовсе
неугодное.  И  опять  в  Кронштадт,  на  корабль,  да  вокруг  всей
Европы  —  в  Неаполь.  На  пьедесталах  Аничкова  моста  снова  яви¬
лись  подновленные  гипсовые  отливки.  А  те,  настоящие,  там,  в
Неаполе,  были  поставлены  у  входа  в  Королевский  сад.
 В. 	Толбин  впоследствии  писал:  «По  приговору  всех  знатоков  и
антиквариев  искусства  в  Неаполе  находятся  три  памятника  чудес
творчества:  тело  Спасителя,  снятое  со  креста,  покрытое  прозрачной
мраморной  пеленой,  изваянное  из  мрамора,  за  которое  англичане
предлагали  чуть  ли  не  миллионы.  Снятие  со  креста  —  картина
Эспаньолетта  в  монастыре  св.  Мартина  и  бронзовые  кони  барона
П.К.  Клодта».
 Но  ведь  Петр  Карлович  обязан  был  выполнять  и  сторонние
заказы.  Он  отлил  в  бронзе  памятник  Петру  I  скульптора  Жако
для  Кронштадта,  памятники  Карамзину  в  Симбирске  и  Державину
в  Казани,  созданные  Гальбергом.
 В  1846—1847  годах  он  участвовал  наряду  со  многими  другими
скульпторами  в  украшении  интерьеров  Исаакиевского  собора:  от¬
ливал  горельефы  «Положение  во  гроб  Христа  Спасителя»,  «Несе-
 *  Название  стихотворения  А.С.  Пушкина.

К  АНИЧКОВУ  МОСТУ
 71
 ние  креста  на  Голгофу»,  «Избиение  младенцев».  Заметное  место
в  декоративно-скульптурном  убранстве  собора  занимает  его  автор¬
ская  работа  «Христос  во  славе»;  она  установлена  над  алтарными
вратами.
 И  в  конце  концов,  надо  было  отлить  «Укротителей»  для  Анич¬
кова  моста,  но  хорошо  было  бы  сделать  это  так,  чтобы  их  опять
не  сняли  для  подарка.  За  те  «подарки»  с  ним  рассчитались  сполна.
Берлинская  академия  искусств  поднесла  ему  диплом  на  звание
почетного  академика,  Парижская  академия  сделала  то  же.  Он
получил  неаполитанский  орден  и  звание  члена  Римской  академии
Святого  Луки.  Художники  всей  Европы  узнали  его.
 Исподволь  рождавшаяся  идея  сделать  для  Аничкова  моста  не
повторение,  а  новые  две  группы  вдруг  стала  для  Петра  Карловича
душевной  необходимостью.  И  теперь  предстояло  убедить  в  том
императора  —  не  словом,  а  моделями.  Он  себя  утешал:  нет  худа
без  добра.
 А  тем  временем  «Укротители»  продолжали  размножаться  уже
как  бы  сами  по  себе.  Сначала  коней  повторили  способом  гальва¬
нопластики  для  Петергофа,  где  архитектор  А.И.  Штакеншнейдер
установил  их  возле  Бельведера,  а  затем  таким  же  образом  они
появились  в  Стрельне  —  в  усадьбе  графа  А.Ф.  Орлова  и  под
Москвой  —  в  имении  князей  Голицыных  Кузьминки,  у  конного
двора.

ПРАЗДНИКИ  И  БУДНИ
 Все  пребывало.  Движенья,  страданья  —
Не  было.  Лошадь  храпела  навек,
 И  на  узде  в  напряженье  молчанья
Вечно  застывший  висел  человек.
 А.  Блок
 1. 	ГОСТИ
 Когда  сыну  Петра  Карловича  было  четыре  года,  в  Рождество
пришел  Владимир  Карлович  и  подарил  ему  небольшой  альбом
со  своими  рисунками,  сделанными  акварелью.  В  сущности,  это
был  даже  не  альбом,  а  книжечка,  потому  что  там  был  еще  и  текст,
написанный  стихами.
 Михаил  Петрович  Клодт  потом  говорил,  что  своей  книжечкой
дядя  увековечил  их  жизнь  в  родном  доме  —  жизнь  неприхотливую
и  веселую.  Там  было  все  нарисовано:  и  кухня,  и  детская  с  деталями
быта,  и  мастерская  самого  Петра  Карловича  с  изображением  его
работ.  И  в  связи  с  этим  альбомом  он  вспоминал:  «Прислуга  и
рабочие  являлись  частью  нашей  семьи;  отец,  любя  свой  дом,  любил
жену,  детей  и  слуг  и  связывал  все  это...  в  один  милый,  ласкающий
душу  узор...  Помню  Святки:  елка  с  самодельными  украшениями
всегда  была  одним  из  самых  веселых  развлечений  в  году  не  только
для  нас,  детей,  но  и  для  всей  семьи;  в  елке  принимали  участие
все  в  доме,  от  мала  до  велика...  Ах,  Святки!  На  Святках  весь  дом
превращался  в  одну  сплошную  радость  и  даже  в  сумасшедшее
веселье.  По  старому  русскому  обычаю,  к  нам  являлись  ряженые  —
человек  двадцать  рабочих  в  самых  разнообразных  костюмах,  с
грубо  размалеванными  лицами.  Были  здесь  и  медведь  с  козой,  и
генерал  с  эполетами  и  аксельбантами  из  соломы,  и  мамка  в
кокошнике,  и  все  они  плясали,  ревели  и  хохотали...  Вы  бы  только
видели  эту  важную  осанку,  этот  министерский  вид,  эту  выступав¬
шую  среди  академических  сторожей  фигуру  бывшего  полкового
музыканта  Цыцуры  с  кларнетом,  от  пронзительных  звуков  кото¬

Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 73
 рого  у  всех  болели  уши...  Ряженые  уходили,  но  суета  не  кончалась.
Являлись  новке  и  новые  маски,  одетые  уже  несколько  понаряд¬
нее...  эффектные  «гишпанцы»,  «турки»  и  «арапы»...  В  эти  сует¬
ливые  святочные  дни  в  нашей  квартире  все  было  перевернуто
вверх  дном...  На  смену  маскам  являлись  священники  славить
Христа;  за  священниками  —  булочники,  рабочие.  Отец  выходил
к  ним  со  всей  семьей,  одинаково  радушно  всех  принимая...
 Да,  да,  милое  старое  время...  Раза  два-три  в  зиму  бывали  так
называемые  балы.  Нанималось  человек  пять  музыкантов  —  солдат
из  первого  корпуса;  гости  состояли  из  самых  близких  знакомых,
веселились  и  танцевали  до  упаду,  игнорируя  всякий  этикет...  Все
угощение  состояло  из  мармелада,  изюма,  пастилы,  яблок  и  апель¬
синов.
 Но  зато  сколько  на  этих  балах  было  искреннего  веселья  и  милых
невинных  шуток...  Веселился  и  стар  и  млад;  отец  отплясывал  до
изнеможения  и  фигурный  котильон,  и  шумный  гросфатер,  а  ста¬
рички  старательно  выделывали  ногами  классическую  кадриль...
Отец  придумывал  всевозможные  проказы,  страсть  к  которым  со¬
хранилась  у  него  с  юности.  Он  отрезал  у  барышень  на  память
ленточки  от  тарлатановых  или  гренадиновых  платьев,  рассказывал
им  разные  смешные  истории,  а  иногда  даже  рассыпал  по  полу
нюхательный  табак,  который,  поднимаясь  во  время  танцев,  до¬
ставлял  немало  беспокойства  носам  танцующих».
 Дом  Петра  Карловича,  тот  самый  дом,  который  он  так  любил,
был  открыт  для  всех.  По  воскресеньям  приезжали  братья  с  семь¬
ями,  приходили  друзья.  За  обеденный  стол  садилось  более  двад¬
цати  человек  гостей.  В  обычные  дни  обедали  в  небольшой  столовой,
а  тут  накрывался  длинный  стол  в  зале.  Обед  начинался  с  большой
домашней  кулебяки  и  заканчивался  пирожными  из  кондитерской
Бетца.
 После  сытного  обеда  садились  за  вист  или  бостон.  Когда  не
хватало  игрока,  приглашали  за  карточный  стол  сопротивлявше¬
гося  Петра  Карловича.  Карт  он  не  любил,  и  лишь  долг  гостепри¬
имства  принуждал  его  играть.  Он  часто  ошибался,  и  тогда  ему
доставалось  —  игроки  на  него  даже  кричали:  он,  мол,  нарочно
это  делает.  Петр  Карлович  невозмутимо  выслушивал  их,  что-то
рисуя  мелом  на  зеленом  сукне.  Потом  игра  возобновлялась  до
следующего  его  неверного  хода.
 Ближе  к  вечеру  собирались  новые  гости.  Бывали  знаменитости
и  люди  неприметные.  Приходил  добрый  старик  Венецианов  —
«отец  русского  жанра».  Часто  наведывались  Брюлловы.  Громоздко
и  шумно  являлся  свояк  Петра  Карловича  —  Егоров,  «русский
Рафаэль».  Тихо,  незаметно  сидел  где-нибудь  в  углу  Агин.  Бывал
актер  Самойлов.  И  граф  Федор  Толстой,  вице-президент  акаде¬
мии...  Кто  тут  только  не  бывал  вечерами!

74
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 2. 	И  БРАТ  И  ДРУГ
 ТТ  умаю,  самое  здесь  место  и  время  рассказать  о  Владимире
/X  Карловиче,  который  был  наставником  и  другом,  советчиком
и  опекуном  своих  младших  братьев.
 Вспомним,  как  еще  в  юнкерские  времена  он  предостерегал  их
от  неуместных,  как  ему  казалось,  увлечений  искусством  в  ущерб
фамильным  традициям  и  военной  карьере.  Нет,  он  не  был  ни
ретроградом,  ни  ученым  сухарем.  Был  веселым  человеком,  как  и
другие  братья,  любил  искусство,  книги,  сам  умел  рисовать,  по
большей  части  карикатуры,  шаржи,  легко  владел  акварельной
техникой  и  перовым  рисунком,  пробовал  гравировать.  Некоторые
сведения  сообщаются  о  нем  даже  в  отчетах  Общества  поощрения
художников.
 В  1833  году  в  комитете  общества  рассматривались  два  его
рисунка  пером:  «Старушка,  разматывающая  нитки»  и  «Живопи¬
сец».  В.И.  Григорович  рекомендовал  Владимира  Клодта  как  от¬
личного  рисовальщика  пером,  обещающего  быть  хорошим  граве¬
ром.  Тогда  же  было  решено  одобрить  его  занятия  гравированием
и  приобрести  рисунки  за  300  рублей.  В  том  же  году  Владимира
приняли  под  покровительство  общества.  В  1834  году  помянутые
выше  его  рисунки  разыгрывались  в  членской  лотерее.  Но  нет,
Владимир  Карлович  предпочел  остаться  военным.
 В  1836  году  в  чине  капитана  он  стал  профессором  математики
Михайловского  артиллерийского  училища  и  вскоре  был  уже  пол¬
ковником,  а  через  десять  лет  получил  к  тому  же  и  должность
начальника  чертежной  части  Главного  инженерного  штаба  и  был
произведен  в  генерал-майоры.
 Женился  Владимир  Карлович  на  дочери  мелкого  чиновника  —
Марии  Ивановне  Забродиной,  но  вот  детей  не  завелось,  и  не  потому,
конечно,  что  он  боялся  нарожать  их  кучу  да  по  миру  пустить.
Однако  у  него  был  внук,  и  в  этом  есть  некая  загадка.  Видимо,
«внук»  этот  был  принят  на  воспитание  и  таковым  лишь  назывался.
Внук  —  Иван  Леонтьевич  Леонтьев-Щеглов,  родившийся  в  1856
году,  стал  литератором  и  комедиографом  (Щеглов  —  его  псевдо¬
ним).  Он  был  близким  приятелем  А.П.  Чехова,  другом  Джерома
К.  Джерома  и  в  конце  XIX  века  пользовался  большой  известно¬
стью.  Через  него  дошли  до  нас  некоторые  важные  сведения  о
Владимире  Карловиче.
 «Дед  мой,  —  писал  он,  —  артиллерийский  генерал  барон  Вла¬
димир  Карлович  Клодт  фон  Юргенсбург,  у  которого  я  жил  и
воспитывался  с  трехлетнего  возраста,  оказал  самое  счастливое
влияние  на  развитие  моего  писательского  дара.  Это  был  человек

ПРАЗДНИКИ  И  БУДНИ
 75
 редкого  художественного  вкуса,  большой  начитанности  и  обшир¬
ного  образования.  Художники  Карл  Брюллов,  Павел  Федотов,
Алексей  Венецианов  были  его  душевными  друзьями.  В  числе
самых  близких  знакомых  насчитывались  такие  имена,  как  Нико¬
лай  Греч,  Владимир  Даль,  поэт  Губер,  артисты  В.А.  Каратыгин,
А.Е.  Мартынов,  В.В.  Самойлов,  И.И.  Сосницкий.  Владимир  Кар¬
лович  сам  был  превосходный  рисовальщик,  и  его  акварельные
карикатуры  отличаются  большой  тонкостью  и  юмором.
 ...Дед  мой,  В.К.  Клодт,  был  женат,  но  детей  у  него  не  было,  и
всю  нежность  и  любовь  своей  редкой  души  он  сосредоточил  на
мне,  своем  случайном  питомце.  Под  его  попечительным  крылыш¬
ком  детство  и  юность  мои  промелькнули  как  золотой  сон.
 ...Зиму  дед  жил  в  Петербурге,  сорок  лет  подряд  на  одной
квартире  (на  Литейном,  дом  40,  занимал  весь  верхний  этаж  —
стена  в  стену  с  бывшим  театральным  клубом),  а  лето  —  неизменно
на  даче  в  Павловске.
 За  все  это  время  у  меня  только  было  одно  великое  горе  —
неожиданная  смерть  моей  матери  Евфимии  Васильевны  Леон¬
тьевой.
 ...Дед  мой,  В.К.  Клодт,  до  самой  своей  смерти  чутко  и  любовно
следил  за  моей  литературной  деятельностью  и  при  жизни  всячески
содействовал  ее  развитию.  Так,  например,  он  перевел  для  меня  с
немецкого  большую  монографию  о  Мольере,  отправил  меня  за
границу,  дарил  дорогими  изданиями.  Некоторые  из  моих  комедий
собственноручно  переписаны  его  классически  красивым  и  ровным
почерком,  а  две  даже  иллюстрированы  юмористическими  рисун¬
ками  пером».
 Карьера  Владимира  Карловича  складывалась  самым  наилуч¬
шим  образом:  в  1863  году  его  назначили  главным  наблюдателем
за  преподаванием  начертательной  геометрии  и  черчения  всех  во¬
енных  училищ,  он  стал  генерал-лейтенантом,  а  к  концу  жизни
достиг  чина  полного  генерала.
 3. 	«СЛУЖЕНИЕ  ЛОШАДИ  ЧЕЛОВЕКУ»
 Вскоре  были  готовы  малые  модели  третьей  и  четвертой  групп
«Укротителей».  Надо  было  показать  их  императору  и  надле¬
жало  что-то  придумать,  чтобы  убедить  его  в  их  необходимости  для
Аничкова  моста.
 Тут,  не  претендуя  на  какое-либо  открытие,  я  должен  сказать
о  своей  догадке  по  поводу  рождения  двух  новых  групп.  Сохрани¬
лась  отливка  статуэтки,  парной  к  той,  изначальной,  эскизной
группе  для  Дворцовой  пристани  (1833  г.):  Александр  Македонский

76
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 на  коленях  удерживает  рвущегося  из  его  рук  Буцефала.  Она  потом
была,  видимо,  отвергнута  (или  отложена  на  какое-то  время)  самим
скульптором,  а  теперь  возникла  как  идея  для  создания  новых,
третьей  и  четвертой  групп  «Укротителей».
 Незадолго  перед  тем  скончался  Александр  Николаевич  Оленин.
Поговаривали,  что  президентом  Академии  художеств  будет  назна¬
чен  кто-то  из  царской  фамилии.  Так  оно  и  случилось.  Им  стал
муж  великой  княгини  Марии  Николаевны  герцог  Максимилиан
Лейхтенбергский  —  человек  добрый,  но  по  положению  своему
малодоступный.  Поэтому  если  приходилось  обращаться  с  каким-
либо  прошением  к  самому  императору,  то  надо  было  прежде
донести  о  том  президенту,  а  тот,  ежели  не  забудет,  докладывал
царю.  Вот  так,  по  цепочке,  и  передал  Петр  Карлович  свою  просьбу
о  посещении  его  величеством  мастерской,  поскольку,  мол,  у  негр,
барона,  для  императора  приготовлен  сюрприз.  Ответа  долго  не
было.
 И  вот  как-то  пришел  к  Петру  Карловичу  скоротать  вечер  Алек¬
сандр  Павлович  Брюллов.  К  этому  времени  он  уже  был  знаменитым
архитектором  и  рисовальщиком,  имел  множество  заказов,  стал
богат  и,  как  говорится,  забурел.  Но  к  Петру  Карловичу  он  отно¬
сился  с  прежней  симпатией  и  дружбой.  Они  даже  перешли  на
«ты».
 — 	Дорогой  Пьер-р-ро!  Я  вижу,  ты  закис.  Что  поделываешь?
 — 	Да  уж  поделываю...
 — 	Предлагаю  тебе  гр-р-рандиозный  заказ,  бери!
 И  он  рассказал,  что  «кар-р-динально»  перестраивает  флигель-
павильон,  примыкающий  со  стороны  сада  к  Мраморному  дворцу.
Этот  флигель  использовали  для  манежа  и  дворцовой  прислуги,
жившей  на  втором  этаже.  По  идее  архитектора  западный  фасад
павильона  должен  быть  украшен  фризом-барельефом  длиною  24
сажени.
 Свой  пояснительный  рассказ  Брюллов  закончил  вопросом:
 — 	Как  ты  думаешь,  что  там  должно  быть  изображено?
 — 	Кони  и  люди.
 — 	Это  пр-р-рекрасно!  Это  так  ор-р-ригинально  и  свежо!
 — 	Не  паясничай,  великий  прожектер.  У  меня,  ты  знаешь,  пока
одна  идея:  лошадь  на  службе  человека.
 — 	Ага!  Это  уже  кое-что.  Фриз  поистине  огромный.  Такой
р-размах!  Люди  и  кони  в  натуральную  величину.  Тебе  это  нравится,
о  Буонар-р-роти?
 — 	Мне  это  нравится,  Браманте!
 — 	Вот  и  отлично!  Я  делаю  рисунок,  разрабатываю  последова¬
тельность  сцен,  ну  и  тому  подобное.
 — 	Разрабатывай,  пожалуйста.  Тем  более  что  мне  самому  это
пока  не  с  руки.

ПРАЗДНИКИ  И  БУДНИ
 77
 — 	Это  же  будет  Парфенон!  А  теперь  прикажи  подать  чаю.
Сделка  состоялась!
 Вот  так  они  поговорили,  а  через  день  в  мастерскую  пожаловал
император.
 Предупрежденный  заранее,  Петр  Карлович  с  помощью  Арсения
освободил  большой  стол  и  сказал:
 — 	Это  будет  у  нас  Аничков  мост.
 — 	Как  вам  угодно,  —  отозвался  покорный  Арсений.
 На  углах  стола  они  поставили  малые  модели  числом  четыре,  и
теперь  все  разные.
 Николай  Павлович  приехал  буднично  одетым  —  в  сюртуке  и
фуражке.  Фуражку  тут  же  снял  —  было  жарко  и  лоб  у  царя
вспотел.  Он  провел  по  нему  носовым  платком.  Пахнуло  духами.
А  Петр  Карлович  подумал:  «Так  он  же  лысеет...  и  катастрофиче¬
ски.  Да  и  усы  не  те,  что  прежде,  —  провисли.  Взгляд  мутный.  Из
дворца  он  приехал  или  прямо  от...»  Но  его  игривой  мысли  не
суждено  было  завершиться,  ибо  царь  спросил:
 — 	Ну,  барон,  что  за  сюрприз  ты  мне  приготовил?
 — 	Начало  сделать  концом,  ваше  величество.
 — 	Неплохо  придумано,  —  мрачно  сказал  царь.  Он  был  явно  не
в  духе.
 — 	Вот  здесь  у  меня,  представьте  себе,  Аничков  мост.  Этих,  что
тут  стоят,  вы  знаете.  А  эти  —  новые,  они-то  и  есть  начало.  Теперь
каждая  группа  —  отдельная  фаза.
 — 	Чего  —  фаза?
 — 	Борьбы,  ваше  величество...
 Царские  усы  дрогнули,  глаза  остекленели.  «Промахнулся,  —
подумал  Петр  Карлович  и  вспомнил:  —  Конь  есть  символ  госу¬
дарственный!»  Посему  тут  же  исправился:
 — 	Борьбы  человека  со  стихиями  природы.  Вот  здесь  дикий
конь,  человек  на  коленях,  но  он  пытается  этой  дикостью  овладеть.
Далее  развитие  действия:  человек  якобы  повержен,  но  все  же  не
уступает...  А  эти  две  группы  вы  знаете:  конь  вынужден  подчи¬
ниться.
 Царь  угрюмо  молчал.  Опять  —  пахучим  батистом  по  лысине.
И  вдруг:
 — 	Мы  вернемся  к  этому  разговору,  барон.  —  Он  хотел  добавить:
«Я  никому  не  позволю  разорить  Россию»,  однако  промолчал,
потому  что  было  не  к  месту  и  сомнительно  по  существу  —  его
«экономия»  все  время  оборачивалась  новыми  тратами.  —  А  теперь
я  желаю,  чтобы  ты  сопровождал  меня  в  Пруссию.
 — 	Как,  ваше  величество?  —  поперхнулся  Петр  Карлович.

78
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 — 	Большой  политик,  барон,  —  нарочито  вздохнул  Николай
Павлович.  —  Ты  у  меня  теперь  европейская  знаменитость.  Будешь
в  Свите.  Я  тебе  портного  пришлю.  Туда  нельзя  вот  так-то...
 — 	Да  я  в  свитские  генералы  не  гожусь,  не  умею.
 — 	Учись.  Нечего  тут  прозябать.
 И  царь  ушел,  так  ничего  толком  про  «Укротителей»  не  сказав,
ничего  не  пообещав.
 А  теперь  приведу  рассказ  Михаила  Петровича  о  пребывании
его  отца  в  Берлине  во  время  житья  там  Николая  I  и  президента
Академии  художеств  герцога  Лейхтенбергского:  «...в  Свите  царя
явился  и  отец  на  верховой  лошади,  взятой  напрокат  в  отеле.
Он  не  хотел  отличаться  от  тех  из  Свиты,  которые  были  верхами.
Николай  Первый,  окруженный  коронованными  родственниками
и  знатью,  увидел  забавное  зрелище:  не  умея  справляться  с  уздой
(он-то  умел,  да  только  узда  и  лошадь  были  чужими.  —  Г.К.),
отец  как-то  неловко  дернул  ее,  и  лошадь  его  понесла.  Шляпа
упала  с  его  головы.  Николай  Первый  и  окружающие  его  с
улыбкой  смотрели  на  растерявшегося  художника,  костюм  кото¬
рого  пришел  в  беспорядок,  волосы  растрепались,  и  он  едва
держался  в  седле.  Герцог  Лейхтенбергский  с  серьезной  миной
подал  оброненную  шляпу,  и  в  эту  минуту  лошадь  отца  лягнула
президента...  Николай  Первый  сказал:  «Ты  лучше  лепишь  ло¬
шадей,  чем  на  них  ездишь».
 Когда  Петр  Карлович  вернулся  домой,  одетый  во  что-то  неве¬
роятно  европейское,  смотреть  на  него  сбежалась  не  только  вся
семья,  но  и  слуги.  Однако  он  тут  же  все  это  заграничное  щегольство
сбросил  и  в  тот  же  вечер  рассказывал  собравшимся  родственникам
и  близким  друзьям  о  своих  «свитских  подвигах»,  в  том  числе
рассказал  и  выше  приведенный  анекдот.  На  следующий  день  его
уже  знала  вся  Академия  художеств.
 Вскоре  Петра  Карловича  пригласил  к  себе  в  мастерскую  Алек¬
сандр  Брюллов,  чтобы  показать  сделанные  им  рисунки  для  того
самого  барельефа.  Когда  они  увиделись,  то  первыми  словами
Брюллова  были:
 — 	А  ну-ка  расскажи,  как  ты  лягнул  нашего  президента...
 Брюллов  вволю  нахохотался,  а  потом  показал  свои  рисунки,
 сделанные  им  для  фриза.
 Скульптор  задумался,  он  понимал,  что  должен  выступить  теперь
в  новой  роли:  оказаться  исполнителем  чужой  идеи,  чужих  ком¬
позиций,  которые,  кстати  сказать,  ему  не  очень  даже  и  понрави¬
лись.  Но,  боясь  обидеть  Брюллова  и  не  имея  к  тому  же  согласия
царя  на  исполнение  им  двух  следующих  групп  «Укротителей»,  а
еще  испытывая  свою  обычную  жажду  к  работе,  он  согласился.

ПРАЗДНИКИ  И  БУДНИ
 79
 Следуя  за  композициями  Брюллова,  но  кое-что  и  меняя,  Петр
Карлович  нарисовал  картоны,  где  изобразил  39  человеческих  фи¬
гур  и  33  лошади.  Тут  были  моменты  приручения  лошади  челове¬
ком,  охотничьи  и  дорожные  сцены,  кавалерийские  баталии.  Для
боковых  фронтонов  скульптор  вылепил  две  декоративные  вставки
с  тритонами  и  дельфинами.  А  весь  семидесятиметровый  горельеф
Петр  Карлович  исполнил  в  глине  и  отлил  из  гипса  менее  чем  за
год,  окончив  его  в  1847  году.
 *  Знающие  люди  говорят,  что  «Служение  лошади  человеку»  —
это  неудача  скульптора.  Если  так,  то  все  же  нет  в  том  его  вины  —
он  был  исполнителем  чужой  воли.  Простим  ему  эту  слабость,  что
согласился.  Но  зато  как  прекрасны  его  собственные  кони!  В  их
бронзовых  жилах  бьется  живая  кровь.
 Наконец-то  было  получено  согласие  императора  на  создание
двух  новых  групп  «Укротителей»,  и  в  1850  году  они  встали  на
Аничковом  мосту.  Работа,  длившаяся  с  перерывами  около  двад¬
цати  лет,  была  завершена.
 * 	*  *
 В  январе  1947  года  я  был  в  Ленинграде  со  студенческой  экс¬
курсией.  Город  показался  мне  промерзшим  насквозь,  и  сам  я  мерз
в  старой  солдатской  шинелишке.  От  той  поездки  осталось  одно
впечатление  —  город  медленно  оживает  после  блокады:  убраны  с
глаз  долой  развалины,  памятники  вернулись  на  свои  места,  в  том
числе  и  запорошенные  снегом  кони  на  Аничковом  мосту.  Я  заме¬
тил,  что  один  из  постаментов,  как  раз  тот,  где  на  основании
скульптуры  написано,  кто  лепил  и  отливал,  весь  избит  осколками
бомбы  или  снаряда...
 В  октябре  1941  года,  когда  немцы  подошли  к  Ленинграду,
исполком  Ленинградского  горсовета  постановил:  «1.  Снять  четыре
скульптурные  группы  с  Аничкова  моста  и  закопать  в  саду  Дворца
пионеров  с  соответствующей  защитой  и  маскировкой;  2.  Поручить
производство  работ  управлению  «Дормост»  с  привлечением  специ¬
алистов  по  бронзе  по  рекомендации  отдела  охраны  памятников...»
 Ленинград  тогда  начали  бомбить  и  обстреливать  из  орудий.
Рано  наступили  и  зима,  и  голод.  Земля  успела  промерзнуть.  Ее
долбили  кирками  ученики  ремесленного  училища.  Было  вырыто
четыре  не  очень  глубоких  ямы,  проложены  слеги  и  на  специальных
платформах  снятые  с  пьедесталов  группы  были  переправлены  в
сад  Дворца  пионеров.  Потом  их  смазали  тавотом  и  обмотали
бумажными  лентами,  как  бинтами.  И  они  из  бронзовых  превра¬
тились  в  серые  муляжи.  Когда  коней  опустили  в  ямы,  над  повер¬
хностью  земли  торчали  их  кричащие  головы.  Их  стали  засыпать

80
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 землей.  И  это  было  похоже  на  похороны.  Но  «могилы»  те  оказались
спасительными.
 В  ночь  на  6  ноября  1942  года  фугасная  бомба  разорвалась  почти
на  самом  мосту.  Взрывной  волной  сбросило  в  Фонтанку  чугунную
решетку,  осколками  побйло  гранитные  постаменты.
 А  1  мая  1945  года  кони  вернулись  на  свои  места.  И  это  было
как  сюрприз  ленинградцам.  Операция  началась  в  канун  праздника,
в  9  часов  вечера.  Коней  отрыли,  извлекли  из  ям,  бензином  смыли
тавот.
 В  это  время  года  в  Ленинграде  начало  белых  ночей,  поэтому
сохранились  фотоснимки  этого  события:  и  как  коней  откапывали
лопатами,  и  как  устанавливали  на  постаменты  с  помощью  двух
кранов.
 Возле  моста  —  вдоль  Невского  и  по  набережным  Фонтанки  —
расположился  народ.  Окна  ближних  домов  были  открыты,  и  там
виднелись  люди.  А  самые  отчаянные  зрители  залезли  на  крыши.
И  никто  не  уходил  до  поздней  ночи.  А  ранним  утром  стали
собираться  новые  толпы,  так  что  вокруг  моста  образовалось  вол¬
нующееся  людское  море.  Установка  всех  четырех  групп  была
закончена  в  9  часов  утра.
 До  Победы  оставались  считанные  дни.  Поэтому  возвращение
коней  на  Аничков  мост  явилось  для  ленинградцев  зримым  сим¬
волом  мирной  жизни.  Значит,  еще  и  так  эти  кони  послужили
человеку.
 4.  НА  ДАЧЕ  В  ПАВЛОВСКЕ
 История  сохранила  нам  несколько  лошадей  с  их  кличками,
которые,  служа  своим  знаменитым  владельцам,  сами  стали
известны  многим  поколениям  людей.  А  кони  из  романов  иль
повестей,  равные  литературным  героям,  разве  мало  их?
 Я  вот,  например,  не  знаю,  когда  Петр  Карлович  приобрел  дачу
в  Павловске.  Говорят  так:  в  сороковых  годах.  Но  зато  точно
известно,  что  в  1848  году  скульптор  получил  из  царских  конюшен
белого  арабского  жеребца  по  кличке  Амалатбек  —  опять  же  в
качестве  натурщика.  А  немного  раньше  —  тоже  белого,  оттуда
же,  коня,  которого  звали  Серко.  Этот  ветеран  для  каких-то  там
тонких  манежных  дел  уже  не  годился,  но  был  еще  вполне  хорош
и  статью  своей,  и  послушанием.
 Еще  говорят  так:  Серко  явился  прообразом  бронзового  коня  в
группе  с  коленопреклоненным  юношей,  Амалатбек  же  был  мо¬
делью  при  создании  группы  с  поверженным  водничим.

ПРАЗДНИКИ  И  БУДНИ
 81
 Но  откуда  такая  кличка?  В  те  времена  большой  популярностью
пользовались  произведения  А.  Бестужева-Марлинского,  а  у  него
есть  кавказская  повесть  «Аммалат-бек».  Вот  это  откуда.  И  Серко,
и  Амалатбек  обитали  в  конюшне  павловской  дачи.
 Раньше  Клодты  снимали  дачу  в  Кушелевке  под  Петербургом.
А  дом  в  Павловске  был  куплен,  видимо,  на  деньги,  полученные
Петром  Карловичем  за  барельеф  «Служение  лошади  человеку».  Я
думаю,  что  это  именно  так,  потому  что  тут  соседями  оказались
Брюлловы.  Рядом  у  них  был  прекрасный  дом,  и  вот  как-нибудь
ненароком  Александр  Павлович  сказал  Петру  Карловичу:
 — 	У  тебя  деньги  не  держатся.  Куда  ты  их  деваешь,  не  знаю,
но  только  советую  тебе:  сделай  приобретение.  Продается  дом  со
службами.  И  сад  большущий.  Не  дача  —  целое  поместье.  Будете
помещиком,  господин  барон...
 В  те  годы  Павловск  был  моден.  В  нем  жила  на  дачах  нарядная
публика.  Павловск  был  моден  не  только  близостью  Царского  Села,
но  и  потому,  что  стоял  на  конечной  станции  единственной  пока
в  России  железной  дороги.  И  станция  эта  была  излюбленным
местом  прогулок  нарядных  дам.
 Дом  оказался  не  столь  хорош,  как  его  расписывал  Брюллов,  но
зато  службы  и  сад!..  Они-то  и  покорили  Петра  Карловича.  Он
махнул  рукой  и  сказал:
 — 	Сделка  состоялась.
 В  сущности,  это  была  обыкновенная  дача,  правда,  достаточно
просторная  для  того,  чтобы  в  ней  разместилась  большая  семья  с
няньками  и  прислугой.  К  тому  же  было  помещение  —  то  ли
бильярдная,  то  ли  зала  для  устраивания  летних  балов,  —  вполне
пригодное  для  мастерской.  Над  этим  помещением  была  выстроена
башня  с  конусной  крышей  и  деревянным  шпилем.  Туда  из  мас¬
терской  вела  крутая  скрипучая  лесенка.  К  дому  примыкали  сто¬
лярная  мастерская,  каретный  и  сенной  сараи  и  просторная  ко¬
нюшня  с  несколькими  стойлами.  Двор  был  обширен  и  уютен,
особенно  в  солнечные  дни.  Возле  ворот  он  был  мощен  крупным
булыжником,  заросшим  по  щелям  кудрявой  травой,  а  остальная
его  площадь  посыпана  желтым  песком.
 Сад  за  домом  был  действительно  прекрасен.  В  нем  росли  боль¬
шие  деревья,  и  шли  в  его  глубину  и  вдоль  высокого  забора  широкие
дорожки,  по  которым  можно  было  прогуливаться  даже  верхом.
 Елизавета  Константиновна,  девочкой  подолгу  гостившая  на
павловской  даче,  говорит,  что  ей  казалось  тогда,  будто  дядя  купил
этот  дом  не  для  себя,  а  для  гостей.  Часто  устраивались  пикники:
брали  с  собой  большую  палатку,  провизию  и  ехали  в  двух  или
трех  экипажах  куда-нибудь  в  лес,  на  поляны,  где  бывали  всякие
игры  и  пиршества.

82
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 Петр  Карлович  справлял  свои  именины  по-православному,  то
есть  на  Петра  и  Павла  —  29  июня.  Иулиания  Ивановна  со  своей
сестрой  Марией  Ивановной,  жившей  летом  у  них  в  семье  и  помо¬
гавшей  по  хозяйству,  заранее  готовили  сад  к  этим  именинам;  они
клеили  фонарики,  ^алаживали  сальные  светильники  и  развеши¬
вали  их  вместе  с  другими  украшениями  на  дорожках.
 Гости  съезжались  еще  накануне.  Весело  ужинали  и  резвились
в  иллюминированном  саду.  А  потом  укладывались  спать:  женщин
размещали  в  комнатах,  мужчин  отправляли  в  башню  —  на  сено.
 Об  одном  из  событий  в  день  Петра  и  Павла  в  уже  знакомой  нам
книге  «Памятные  встречи»  есть  рассказ  Михаила  Петровича  Клодта:
«К  этому  дню  отец  любил  готовить  разные  сюрпризы.  У  него  была
страсть  ко  всякого  рода  изобретениям,  но  больше  всего  он  возился  над
изобретением  особой  конструкции  экипажей.  Почти  все  его  изобрете¬
ния,  такие  прекрасные  в  теории,  оказывались  никуда  не  годными  на
практике.  Помню  один  экипаж,  вызвавший  среди  жителей  Павловска
большой  переполох.  Он  был  сооружен  отцом  к  торжественному  Петрову
дню...  После  утреннего  кофе  из  сарая  выкатили  огромный  ящик  весьма
странного  вида,  на  двух  колесах,  в  который  кучер  впряг  пару  лошадей.
В  ящик  поставили  стулья,  и  вся  мужская  компания  уселась  на  них,
собираясь  ехать  закупать  вина  и  закуски.  Те,  кому  не  досталось  места
на  стульях,  садились  прямо  на  дно  ящика.  И  вот  оригинальная
двуколка  двинулась  в  путь.  Она  так  гремела,  что  встречные  лошади
пугались,  собаки  с  неистовым  лаем  выскакивали  из-под  ворот,  люди
выглядывали  в  окна  и  испуганно  спрашивали:  «Что  случилось?  Горит,
что  ли?  Где  пожар?»
 После  праздничного  обеда  бывал  короткий  отдых:  опять  кто  в
комнатах,  кто  на  сене.  Потом  собирались  к  чаю.  Солнце  стояло  не
то  чтобы  высоко,  но  еще  светило  и  грело  —  это  время  белых  ночей.
 Тут  начинались  всякие  игры  и  даже  маскарады.  Рядились  кто
во  что.  Катались  по  дорожкам  сада  на  лошадях.  В  забавах  участ¬
вовал  и  осел,  купленный  Петром  Карловичем  для  детей.  А  у  осла
этого  был  коварный  нрав.  Его  предлагали  какому-нибудь  новому
гостю,  ничего  дурного  в  том  не  подозревавшему.
 Обычно  Владимир  Карлович  на  Амалатбеке  и  с  пожарным
багром  в  руках  изображал  Дон  Кихота,  а  из  новичка  делали  Санчо
Пансу:  одевали  на  него  широкополую  шляпу  и  сажали  на  осла...
Осел  бежал  резво,  а  потом  вдруг  останавливался  как  вкопанный
да  еще  при  этом  взбрыкивал,  и  седок  перелетал  через  его  голову
под  общий  смех  зрителей.
 Но  это  все  праздники.  А  где  же  работа?  Она  была  —  напря¬
женная  работа  над  последними  двумя  группами  «Укротителей».
И  Серко,  и  Амалатбек  тоже  работали  вовсю:  по  команде  вставали

ПРАЗДНИКИ  И  БУДНИ
 83
 на  дыбы  и  застывали,  даже  не  перебирая  ногами.  Амалатбек  был
просто  артистичен,  ему  бы  в  цирке  выступать!
 Петр  Карлович  рисовал  своих  любимцев  в  самых  разных  позах,
потом  из  этих  разных  избирал  себе  нужное,  еще  раз  прорисовывал,
но,  недовольный  результатом,  шел  к  Брюлловым  и  говорил  Алек¬
сандру:
 — 	Поправь,  пожалуйста.  Пройди  по  контуру.
 Брюллов  брал  уголь,  нацеливался  и  все  приводил  к  общему
знаменателю.  (Как  раз  в  это  время  он  увлекался  идеей  математи¬
ческого  порядка  в  искусстве.)  Петр  Карлович  благодарил:
 — 	Ты  мне  очень  помог.  Мерси,  великий  прожектер!  —  И  шел
к  себе,  и  все  начинал  сначала.
 Ах,  эти  праздники  и  будни!  У  детей,  вспоминавших  потом  об
этих  днях,  они  —  праздники.  А  Петр  Карлович  за  1847—1850
годы  создал  две  группы  «Укротителей»  и  участвовал  в  конкурсе
на  памятник  баснописцу  И.А.  Крылову.  Кто  из  гостей,  развлекав¬
шихся  на  павловской  даче,  мог  предположить  такое?  Да  и  кто  из
семьи,  жившей  припеваючи,  знал,  чего  это  ему  стоило?  Разве
только  один  человек  —  его  жена.
 И  все-таки  он  не  забывал  ни  детей  своих,  ни  племянников,  ни
постоянных,  зачастую  навязчивых  гостей.  Выезжал  с  ними  на
пикники.  Особенно  всем  полюбились  живописные  окрестности
Графской  Славянки.  Но  вскоре  это  имение  купил  сам  царь.  Поэ¬
тому  называлось  оно  теперь  Царской  Славянкой.  Отсюда  и  Пав¬
ловск  становился  местом  поистине  аристократическим.
 То  ли  это  сильно  забеспокоило  Петра  Карловича,  то  ли  еще
какая  мысль  вдруг  толкнула  его  на  коренное  переустройство  быта
своей  семьи,  но  только  он  вдруг  сказал  жене:
 — 	Душа  моя,  бывшая  хохотушка!  Давай  вместе  подумаем:  есть
ли  нам  смысл  тягаться  с  господами  аристократами?  Я  люблю  наш
дом,  наш  сад,  но  не  люблю  всего  иного.
 — 	Нам  здесь  так  хорошо,  Петенька.  Мы  ведь  сами  по  себе.
 — 	Но  я  не  могу  быть  самим  собой.  Нам  надо  уехать  отсюда,  и
подальше.
 — 	Как  скажешь.
 Иулиания  Ивановна  удивилась  такой  настойчивости  мужа  и
несколько  даже  растерялась  поначалу,  но  потом  подумала,  что,
несмотря  на  всю  его  любовь  к  гостям,  они  становятся  ему  обузой.
И  денег  опять  нет  как  нет:  куда  они  уходят?  Может  быть,  оно  и
лучше  —  жить  подальше.  Так  подумала  и  спросила:
 — 	А  куда  ты  хочешь  нас  отправить?
 — 	В  Финляндию,  душа  моя.
 — 	Так  далеко!  —  Это  ей  не  очень  понравилось.
 ...Павловскую  дачу  купил  брат  Владимир,  а  Петр  Карлович
 стал  владельцем  мызы  Халола  в  80  верстах  от  Петербурга.

НОВЫЕ  ШЕДЕВРЫ
 1. 	ДЕДУШКА  КРЫЛОВ
 Дедушка  Крылов  —  так  звали  его  в  народе  еще  при  жизни,
это  имя  осталось  за  ним  в  обиходе  многих  поколений  и
дошло  до  моего  детства.  К  моему  шестилетию  отец  подарил  мне
сделанную  им  самим  книжку,  она  называлась  «Десять  басен  де¬
душки  Крылова».  Текст  там  был  отпечатан  на  пишущей  машинке,
а  отец  нарисовал  картинки  и  отдал  переплетчику,  который  пре¬
вратил  листы  в  книгу  и  даже  с  золотым  тиснением  на  переплете.
Вот  так  и  вошел  в  мою  жизнь  дедушка  Крылов.
 В  первой  трети  XIX  века,  пожалуй,  не  было  в  России  более  читаемого
писателя.  Басни  Крылова  выходили  небольшими  книжицами,  но
огромными  по  тем  временам  тиражами.  Он  сам  был  средоточием  всей
литературной  жизни  тех  десятилетий.  Без  него  не  обходилось  ни  одно
собрание  литераторов,  ни  один  литературный  вечер.  С  ним  любили
общаться  Державин  и  Жуковский,  Пушкин  и  Грибоедов.
 Он  был  из  племени  чудаков.  Его  характерную,  сразу  же  запоми¬
нающуюся  фигуру  знал  весь  Петербург.  О  нем  рассказывали  множе¬
ство  анекдотов,  причем  большинство  впервые  он  сам  рассказывал  о
себе,  часть  на  основе  подлинных  случаев,  другие  придумывал.  По¬
ведение  его  было  независимым  во  всех  обстоятельствах  жизни,  даже
на  обедах  в  царской  семье,  куда  его  заманивали  все  из-за  той  же  его
невероятной  популярности.  А  поесть  он  любил!  Много  воспоминаний
и  анекдотов  дошло  до  нас  и  по  этому  поводу.  Он  бывал  радушен  и
добр  со  всеми,  но  душу  свою  берег  от  нежелательных  вторжений.
 Петр  Карлович  хорошо  знал  Крылова  —  встречал  в  академии,
на  домашних  вечерах  у  Оленина  и  в  Летнем  саду.

Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 85
 И.А.  Крылов  умер  в  ноябре  1844  года.  Тогда  же  газета  «Петер¬
бургские  ведомости»  объявила  сбор  средств  на  сооружение  памят¬
ника.  За  три  года  собрали  более  тринадцати  тысяч  рублей,  и  в
1848  году  Академия  художеств  объявила  конкурс,  в  котором  при¬
няли  участие  почти  все  крупные  скульпторы:  Н.С.  Пименов-сын,
А.И.  Теребенев,  И.П.  Витали,  П.А.  Ставассер,  П.К.  Клодт.  Совет
Академии  художеств  одобрил  проект  Петра  Карловича.
 По  дошедшему  до  нас  эскизному  рисунку  можно  видеть,  как
шла  мысль  скульптора.  Сначала  он,  должно  быть,  вспомнил  па¬
мятник  М.В.  Ломоносову,  исполненный  в  свое  время  Мартосом,
где  поэт  и  ученый  изображен  полуобнаженным  в  каком-то  греко¬
римском  одеянии.  Петр  Карлович  нарисовал  Крылова  в  римской
тоге  сидящим  на  скале  с  книгой  в  руках.  Рядом  же  вариант:
«домашний»  Крылов  сидит  в  кресле.  Тут  явный  художнический
ход:  от  чего-то  надо  оттолкнуться,  а  затем  создать  свое  собственное,
новое.  Проект  памятника  был  утвержден  26  ноября  1849  года.
 Окончательная  малая  модель  представляет  нам  Крылова  сидя¬
щим  на  камне.  Он  в  длинном  сюртуке.  В  руках  у  него  раскрытая
книга,  и  то  ли  пальцы  его,  то  ли  ветер  переворачивает  ее  страницы.
 Весной  1852  года  совет  Академии  художеств  одобрил  модель,
и  скульптор  приступил  к  ее  отливке  в  бронзе.
 Это  был  первый  всенародный  памятник  писателю  в  России.  Царям
памятники  устанавливали  на  больших  площадях,  писателям  —  на
их  могилах.  А  тут  как  быть?  Предлагалось  установить  на  набережной
Невы  между  Академией  наук  и  университетом  или  у  Публичной
библиотеки.  Но  Петр  Карлович  настаивал:  в  Летнем  саду.
 Теперь  немного  истории  из  книги  В.В.  Нестерова  «Львы  стере¬
гут  город»:  «В  далеком  прошлом  в  Летнем  саду  устраивалось
немало  диковинных  сооружений  на  потеху  и  удовольствие  гуля¬
ющих.  Еще  в  петровское  время  в  саду  на  обширном  прямоугольном
газоне  по  проекту  М.Г.  Земцова  был  разбит  зеленый  лабиринт.
При  входе  в  лабиринт  стояла  отлитая  из  свинца  и  позолоченная
статуя  баснописца  древности  Эзопа.  Самые  различные  животные  —
персонажи  эзоповских  басен,  исполненные  в  натуральную  вели¬
чину  из  свинца,  сверкая  позолотой,  в  живых,  естественных  позах
располагались  в  бассейнах,  декорированных  мохом,  диким  камнем
и  большими  раковинами.  Рядом  стояли  таблички  с  кратким  из¬
ложением  басен  и  пояснениями  их  иносказаний.
 Эзоп  и  его  золотой  зверинец  давно  исчезли:  фонтаны  были
разрушены  наводнением  1777  года,  и  память  о  них  сохраняется
лишь  в  названии  реки  Фонтанки».
 Даже  не  зная  истории  вопроса,  мы  нисколько  не  удивляемся,
встретив  именно  в  Летнем  саду  «бытового»  дедушку  Крылова.  Но
ведь  когда  памятник  там  поставили,  одни  восторгались,  другие
негодовали.

9
 86
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 2. 	ДОМАШНИЙ  ЗВЕРИНЕЦ
 Пьедестал  памятника  Крылову  —  произведение  редкостное
само  по  себе.  Все  исследователи  и  популяризаторы  пишут  о
нем  с  удовольствием  и  вместе  с  тем  не  забывают  пожурить  скуль¬
птора:  фигура  Крылова  монументальна,  а  пьедестал  дробен  —  нет,
следовательно,  единства.  Ну  что  же,  может  быть,  этот  недостаток
ощущал  и  сам  создатель,  поэтому  и  предложил  для  установки
памятника  Летний  сад  —  место  гуляний  и  детских  игр,  а  не
открытое  пространство  какой-либо  площади,  где  памятник  должен
быть  монументальным,  с  пьедесталом  иной  высоты.  Тогда  потре¬
бовалось  бы  другое  решение,  надо  было  бы  делать  другой  памятник,
с  другой  фигурой.  А  так  дедушка  Крылов  сидит,  всегда  окружен¬
ный  детьми.  Ну  и  прекрасно...
 В  работе  над  памятником  Петру  Карловичу  помогал  его  друг
художник-иллюстратор  А.А.  Агин,  который  прорисовал  его  в  ка¬
рандаше  и  дал  конкретные  сюжеты  для  овальных  барельефов  на
пьедестале.  Приступая  к  лепке  животных,  а  их  тут  множество  —
от  слона  до  лягушки,  Петр  Карлович  не  стремился  их  очеловечить.
И  это  было  в  традиции  иллюстрирования  басен  художниками  того
времени.  Всякая  аллегория  читалась  тогда  очень  легко,  и  так  же
свободно  по  изображению  конкретного  животного  узнавалась  его
иносказательная  сущность.  Тем  более  что  и  сами-то  крыловские
басни  все  знали  наизусть.
 Работая  над  пьедесталом,  Петр  Карлович  закрутил  из  животных
такую  невероятную  карусель,  что  только  диву  даешься.  Он  соеди¬
нил,  слепил  в  одно  целое,  казалось  бы,  несопоставимые  по  масш¬
табу  фигуры  животных,  незаметно  и  убедительно  переходя  от
рельефа  к  объему.
 Работа  длилась  около  четырех  лет,  и  на  все  это  время  мастерская
скульптора  и  даже  его  квартира  превратились  в  самый  настоящий
зверинец.
 В  моем  домашнем  музее  на  стенке  под  стеклом  висит  «Русский
художественный  листок»  В.  Тимма  —  литография,  на  которой
изображена  мастерская  скульптора  во  время  его  работы  над  пье¬
десталом  памятника;  тут  же,  в  мастерской,  присутствуют  «натур¬
щики»  —  звери,  нарисованные  в  некоем  композиционном  порядке
и  спокойствии.  На  самом  же  деле  в  мастерской-зверинце  было
вовсе  не  спокойно:  она  наполнялась  ревом,  воем,  лаем  и  блеянием...
 Теперь  я,  в  который  уже  раз,  цитирую  Михаила  Петровича
Клодта:  «Из  царской  охоты  прислали  волка;  из  Новгородской
губернии,  от  дяди,  —  медведя  с  двумя  медвежатами;  художник
Боголюбов  подарил  маленькую  забавную  макаку  с  острова  Мадейра.

НОВЫЕ  ШЕДЕВРЫ
 87
 Отец  добавил  эти  персонажи  журавлем,  ослом,  лисицей  и  овцой
с  ягнятами.  Все  это  разношерстное  общество  жило  бок  о  бок  не
только  в  клетках:  многие  свободно  расхаживали  по  мастерской  и
по  комнатам  и  были  дружны  между  собой,  кроме  волка,  который
не  мог  удержаться,  чтобы  не  охотиться  за  кошками.  Матросы
корабля,  привезшие  макаку,  назвали  ее  Макаром  Ивановичем.  Эта
обезьяна  была  презабавная,  и  мы,  дети,  возились  с  нею  с  утра  до
ночи;  но  еще  забавнее  были  медведи,  особенно  один,  с  которым
случалось  немало  курьезов,  как  и  с  волком.  Вы  помните  описание
огромной  мастерской  отца?  Помните,  что  в  нее  вела  лестница
снаружи?  И  волк,  названный  нами  Воля,  лежал  часто,  как  сторож,
на  ступенях  лестницы  у  входа  в  мастерскую.  И  какой  ужас  охва¬
тывал  посетителей  мастерской,  не  предупрежденных  заранее  об
этом  четвероногом  стороже,  когда  тот  поднимал  большую  свирепую
с  виду  морду  или  оглашал  мастерскую  характерно  унылым  вол¬
чьим  воем,  выглядывая  из  темного  угла  глазами,  сверкающими
красными  огоньками.  А  между  тем  это  было  самое  мирное,  доброе
животное,  привязанное  к  людям,  как  собака...  Медведь  не  уставал
угощать  нас  самыми  забавными  выходками.  После  обеда  мы,  дети,
обыкновенно  играли  со  зверями  в  зале.  Вместе  с  волком  и  медведем
в  зал  забирались  две  большие  собаки,  и  тут  начиналась  потеха.
Намазав  патокой  изразцовую  печь,  мы  хохотали  над  неуклюжей
фигурой  медведя,  тщательно  облизывавшего  сладкую  патоку;  иног¬
да  рабочие  подпаивали  лакомку  сладкой  водкой,  и  тогда  он,
охмелев,  начинал  реветь  и  кувыркаться,  а  иногда  не  мог  пройти
и  двух  шагов,  чтобы  не  упасть...»
 Слона  и  крупных  хищников  Петр  Карлович  рисовал  в  зверинцах
на  Мойке  и  в  Царском  Селе.
 Однако  конец  истории  с  домашним  зверинцем  оказался  весьма
печальным.  Привыкших  к  людям,  в  особенности  к  детям,  да  и
друг  к  другу,  зверей  пришлось  отдать  в  настоящий  зверинец,
хозяином  которого  был  немец  Зам.
 Это  случилось  в  конце  зимы  1853  года.  Во  двор  въехали  большие
сани,  запряженные  двумя  першеронами.  На  санях  стояло  несколь¬
ко  клеток.  Рабочие  внесли  их  в  мастерскую  и  там  оставили.  Тех,
кого  согласился  взять  к  себе  Зам,  приманили  любимой  ими  едой,
и  дверцы  захлопнулись.  Когда  снова  пришли  рабочие,  звери,
почуяв  недоброе,  заметались  и  подняли  крик.  Дети  плакали  и
потом  не  спали  всю  ночь.
 В  том  же,  1853  году  памятник  дедушке  Крылову  (добавим:  и
персонажам  его  басен  —  зверям)  был  Петром  Карловичем  отлит
в  бронзе,  но  лишь  через  два  года  его  установили  в  Летнем  саду.

88
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 3. 	«КАРЛ  ВЕЛИКИЙ»
 Однажды  в  самом  начале  лета  1852  года,  вечером,  когда  улег¬
лись  спать  и  дети,  и  звери,  к  Петру  Карловичу  пришел
Александр  Брюллов.
 — 	Ты  отчего  так  поздно,  Саша?
 — 	Мне  хотелось  застать  тебя  одного.  Я  не  люблю  твоего  зве¬
ринца.  У  вас  же  в  доме  все  провоняло.
 — 	Помилуй,  в  чем  дело?
 — 	А  еще  мне  так  тоскливо  в  Павловске...  без  пикников.  Не
хочу  туда  ехать.
 — 	Скажи  лучше  прямо,  что  случилось?
 — 	В  Манчиано  умер  Великий  Карл.
 — 	Карлуша?  Господи!..
 — 	Дай  водки,  Петя.  Никого  не  проси,  сам  дай.
 Петр  Карлович  пошел  в  буфетную  и  принес  холодной  телятины,
соленых  огурцов,  хлеба  и  графин  с  остатками  водки,  зеленоватой,
настоянной  на  березовых  почках.
 Брюллов,  торопясь,  налил  две  рюмки.
 — 	Выпьем,  Петя,  за  упокой  души  нашего  Карла,  великого
художника  и  великого  грешника.  Я  любил  его.
 Они  посидели  молча.
 — 	Ему  было  здесь  плохо,  —  сказал  Брюллов.  —  Он  истязал  и
себя,  и  других.  А  помнишь  его  лихорадку?  Лекари,  будь  они
неладны,  ничего  сделать  не  могли,  твоя  же  старая  нянька  его
каким-то  снадобьем  вылечила.  В  Италии,  поди,  таких  колдуний
вовсе  нету...  Надо  ехать  туда  —  заниматься  бумагами,  наследст¬
вом.  Грустно  и  гадко.  А  теперь,  Пьеро,  выпьем  во  славу  искусства,
и  я  пойду  домой.
 Петр  Карлович  с  горя  допил  в  одиночестве  малый  остаток  водки
и  пошел  спать.  Приснились  красные  туфли  на  высоких  каблуках  —
туфли  Карла  Великого,  не  этого  —  того,  потом  будто  бы  этого...
И  красный  халат  на  нем,  красные  кудрявые  волосы,  красивая
голова,  а  сам-то  маленький,  поэтому  и  каблуки...  Над  головою  его
ящик  с  красками  и  кистями,  а  он  смотрит  на  морду  взвившегося
в  страхе  коня,  и  вот-вот  ящик  ударит  его,  художника,  случайно
оказавшегося  там,  в  этой  самой  Помпее...  И  сердце,  надорванное
здесь,  в  Петербурге,  не  выдержало  в  Манчиано.  Уж  больно  он  себя
не  берег...
 Карл  Брюллов  занимал  бывшую  квартиру  Мартоса  и  был  по¬
началу  соседом  Петра  Карловича.

НОВЫЕ  ШЕДЕВРЫ
 89
 Слава  Брюллова  достигла  России  раньше,  чем  он  сам  вернулся
на  Родину  после  четырнадцатилетнего  пребывания  в  Италии.  До¬
ставленная  в  Петербург  картина  «Последний  день  Помпеи»  и  была
этой  славой  художника,  которого  стали  называть  не  иначе  как
Великим  Карлом.  И  вот  он  сам  здесь.  Ему  готовят,  чистят,  красят
квартиру  и  мастерскую.  За  стенкой  Петр  Карлович  слышит  и  стук,
и  скрежет,  и  веселое  переругивание  маляров.  Наконец  в  начале
августа  1836  года  квартира  была  готова.
 В  октябре  Брюллов,  назначенный  профессором  и  руководи¬
телем  класса  исторической  живописи,  получил  по  распоряжению
совета  академии  первых  учеников:  Агина,  Мокрицкого,  Деми¬
дова,  Авнатамова.  Аполлон  Мокрицкий  стал  секретарем  учителя
и  вел  дневник.  Вот  запись  от  25  октября  1836  года:  «...были
Кукольник,  Яненко,  Клодт  и  Базили.  Прекрасно  провели  вечер.
Великий  был  очень  мил,  был  весел  и  доволен.  Кукольник  много
играл  (на  фисгармонии.  —  Г.К.),  мы  пили  шампанское  и  после
10  часов  разошлись».  И  еще  одна  —  от  11  ноября  того  же  года:
«...зашел  я  к  Брюллову...  у  него  застал  Жуковского,  Пушкина
и  Барона  Брамбеуса  .  «Хороший  квартет»,  —  подумал  я,  глядя
на  них».
 Много  знаменитостей  встречал  Петр  Карлович  на  вечеринках
у  Брюллова.  Да  и  сам  Карл  Великий  бывал  у  барона,  приходил
обычно  будними  вечерами,  на  антресолях  играл  с  детьми.  Однажды
сказал  Петру  Карловичу:
 — 	Завидую  тебе,  твоему  дому,  твоему  счастью.  У  тебя  есть  твоя
Жюли.
 — 	Так  женись,  чего  проще!  —  сказал  Петр  Карлович.  Брюллов
вздохнул  и  ушел.
 И  вот  настал  1839  год  —  время  для  Брюллова  тяжелое.  Не  дай
Бог  такое  пережить.  Он  встретил  ее.  Она  явилась  ему  на  музы¬
кальном  вечере  в  доме  профессора  Зауервейда,  у  которого  учился
Вильгельм  Тимм,  будущая  знаменитость  Вася  Тимм,  иллюстратор
многих  книг,  издатель  «Русского  художественного  листка».  Она
была  сестрой  Вильгельма  и  звалась  Эмилией.
 Петр  Карлович  с  женой  тоже  были  на  том  прекрасном  и  про¬
клятом  вечере.  Зауервейд  познакомил  их  с  Эмилией,  сказал,  что
она  дочь  рижского  бургомистра,  который  живет  одним  лишь
искусством:  занимается  живописью,  играет  на  скрипке;  да  и  вся
семья  музыкальна  необыкновенно,  у  бургомистра  подлинно  арти¬
стический  дом,  а  Эмилия  в  нем  примадонна  —  прекрасная  пиа¬
нистка.  Петр  Карлович  поразился  красотой  Эмилии,  от  нее  веяло
такой  чистотой!  «Черт  возьми,  —  подумал  он.  —  Вот  жена  для
Великого!»
 * 	Барон  Брамбеус  —  псевдоним  литератора  О.И.  Сенковского.

90
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 Чуть  ли  не  на  следующий  день  она  была  в  мастерской  Брюллова.
Он  начал  ее  портрет.  Эмилия  стояла  у  фортепьяно,  на  ней  бело¬
снежное  платье,  и  через  руку  перекинута  синяя  бархатная  ман¬
тилья,  за  окном  —  сад,  свежесть.  Хрустальная  ваза  с  ландышами
на  черной  крышке  фортепьяно.
 На  втором  или  третьем  сеансе  Брюллов  бросил  палитру  и
воскликнул:
 — 	Моя  кисть  вас  недостойна!  Лучше  будьте  моею  женой...
 В  некоторых  монографиях  о  Карле  Брюллове  история  его
злополучной  женитьбы  рассказана  достаточно  подробно,  поэтому
нет  нужды  еще  раз  описывать  случившееся.  Нас  должно  инте¬
ресовать  лишь  то,  что  связано  в  данном  случае  с  Петром  Кар¬
ловичем.
 Через  месяц  после  свадьбы  Великий  Карл  пришел  к  барону  и
сразу  отправился  наверх,  там  долго  возился  с  детьми,  а  уходя,
сказал  Петру  Карловичу:
 — 	Я  ее  выгнал.
 В  следующие  за  тем  дни  Брюллов  казался  весело-беспечным.
Приходившим  к  нему  объявлял:  «Поздравьте  меня,  я  холостой
человек!»
 А  тем  временем  по  Петербургу  поползли  слухи.  Сам  царь  был
недоволен.  Дальше  —  больше  и  подлее:  Брюллов  —  развратник  и
пьяница.  Являлись  в  Академию  художеств  соглядатаи.  Слуга
Лукьян  объявлял  приходившим,  что  хозяин  болен  и  не  принимает.
На  самом  же  деле  Брюллов  переселился  к  Петру  Карловичу  и
прожил  у  него  взаперти  две  недели.  Здесь  он  писал  докладную
самому  Бенкендорфу  и  прошение  о  разводе  министру  двора  князю
Волконскому.  Из-под  пера  выпрыгивали  слова:  «...убитый  горем,
обманутый,  обесчещенный,  оклеветанный,  я  осмеливаюсь  обра¬
титься...»  Унизительно,  стыдно.
 Баронесса  Юлия  кормила  и  поила  его.  Великая  доброта  свети¬
лась  в  ее  глазах.  А  барон  вздыхал  да  бормотал:  «Образуется...
переживется».
 Бракоразводным  делом  брата  занимался  Александр  Брюллов,
ценимый  и  принимаемый  при  дворе.  Благодаря  этому  развод  был
получен  через  два  месяца  после  свадьбы.
 И  тут  как  светлый  ангел,  как  само  утешение  явилась  в
Петербург  графиня  Юлия  Самойлова.  Она  приехала  из  Италии
принимать  в  наследство  Графскую  Славянку,  огромное  имение,
завещанное  ей  мужем  ее  бабушки,  графом  Ю.П.  Литта,  рыцарем
Мальтийского  ордена.  В  Петербурге,  падком  на  великосветские
сплетни,  давно  знали,  что  там,  в  Италии,  у  нее  с  Брюлловым
была  любовь.
 Самойлова  доводилась  дальней  родственницей  самому  царю,  но
этим  пренебрегала,  во  всем  была  самостоятельной  и  с  мужем  жила

НОВЫЕ  ШЕДЕВРЫ
 91
 врозь.  У  нее  своя  вилла  в  Милане;  тамошнее  окружение:  Россини,
Беллини,  Доницетти...
 И  вот  она  в  Петербурге!  Полна  дружбой  к  незабываемому  Карлу
и  сочувствием  к  его  нынешнему  положению.  Ворвалась  в  акаде¬
мическую  квартиру  будто  на  крыльях,  завертела  его  в  доброй  суете
и  наконец  увезла  в  Графскую  Славянку.  Потом  они  вернулись,  и
Брюллов  писал  ее  портрет,  в  сущности,  не  портрет  —  картину,
творил  славу  ей,  воспевал  независимость  и  красоту.
 Однажды  Самойлова  не  смогла  прийти  на  сеанс.  Предупреж¬
денный  об  этом  накануне,  Брюллов  с  утра  явился  к  Петру  Кар¬
ловичу,  велел  позвать  баронессу  Юлию  и  увел  ее  с  собой.
 Иулиания  Ивановна  ничем  не  походила  на  Самойлову,  была  верной,
любящей  женой,  хозяйкой  дома,  матерью,  другом  друзей  своего  мужа.
И  все  же  что-то  сближало  этих  женщин  в  душе  художника  —  они
обе  вливали  в  него  свое  тепло,  возвращали  ему  силы.
 И  вот  в  один  сеанс  он  написал  небольшой  овальный  портрет
без  аксессуаров,  создал  самоцельный  образ  —  самое  доброту.
 В  1844  году  Эмилия  Тимм  вышла  замуж  за  сына  Николая
Ивановича  Греча.  Вот  ведь  как  все  заплелось,  как  тесен  мир.  Но
Эмилии  и  тут  не  повезло:  муж  ее,  Алексей  Николаевич,  тот  самый
маленький  Греч,  которому  в  свое  время  Петр  Карлович  подарил
свою  первую  лошадку,  заболел  чахоткой,  уехал  лечиться  на  остров
Мадейра  и  вскоре  там  умер,  а  она  осталась  вдовой  с  детьми,  но
сохраняла  и  бодрость  духа,  и  свою  удивительную  красоту.
 Во  время  росписи  купола  Исаакиевского  собора  Карл  Брюллов
наглотался  мраморной  пыли  и  простудился.  Врачи  запретили
ему  работать.  Навещать  его  приходили  многие  по  дружеским
отношениям,  а  иные  просто  из  любопытства.  Наконец,  доктора
запретили  Брюллову  и  гостей  принимать.  Один  Петр  Карлович
являлся  к  нему  не  гостем,  а  на  правах  старого  соседа.  Баронесса
Юлия  присылала  то  чашку  бульона  с  кореньями,  то  телячью
котлетку.
 Брюллов  хворал  более  полугода.  Его  лечили  три  придворных
медика  в  соответствии  с  установленным  ими  диагнозом  —  «перенос
блуждающего  ревматизма  грудных  мышц  и  конечностей  на  внут¬
реннюю  оболочку  и  заслончики  сердца».
 Когда  весенний  снегопад  неожиданно  завалил  египетских  сфин¬
ксов,  дилижанс  повез  Карла  Великого  в  далекие  теплые  края.  На
прощание  Брюллов  сказал:
 — 	Еду  умирать.
 Петр  Карлович  стоял  на  набережной  с  непокрытой  головой,
пока  карета  не  скрылась  за  пеленой  снега.

92
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 4. 	ПАМЯТНИК  ВЛАДИМИРУ  СВЯТОМУ
 Почти  одновременно  трудился  Петр  Карлович  над  памятником
Крылову  и  памятником  князю  Владимиру  Святому  Киевско¬
му.  Это  второе  дело  было  для  него  спасением  чужой  работы.
 Еще  в  январе  1835  года  Демут-Малиновский  представил  пре¬
зиденту  Академии  художеств  свой  проект  памятника  Владимиру.
Неизвестно,  почему  работа  была  приостановлена,  а  в  1846  году
Демут-Малиновский  умер.  Руководство  работами  было  поручено
архитектору  К.  Тону,  который  все  переиначил  на  свой  лад,  поста¬
вив  фигуру  Владимира  на  постамент,  напоминавший  своими  очер¬
таниями  византийскую  церковь.
 Модель  Демута  не  сохранилась,  поэтому  никто  не  знает,  что
своего  внес  в  проект  Петр  Карлович,  когда  ему  поручили  отлить
памятник  для  Киева.  Это  легко  сказать:  отлить  огромную  фигуру,
опираясь  на  малую  модель.  Поэтому  он  как  бы  заново  создавал
статую  и  вылепил  для  постамента  большой  барельеф  «Крещение
русского  народа».  Пришлось  быть  и  подрядчиком,  и  исполнителем,
и  литейщиком,  и  соавтором.
 Сам  вместе  с  рабочими  упаковывал  пятиметровую  статую  —
замотали  ее  парусиной  и  перевязали  верблюжьими  веревками.  Из
Петербурга  в  Москву  доставили  в  отдельном  товарном  вагоне  по
железной  дороге.  В  Москве  нанял  возчиков  до  Киева.  Фигуру
положили  на  две  телеги  и  цугом  запрягли  шестерку  лошадей.  Сам
Петр  Карлович  с  двумя  рабочими  ехал  следом  в  тарантасе.
 Шли  дожди,  дорогу  размыло.  Колеса  вязли  по  самую  ступицу.
Под  Орлом  возчики  взбунтовались  —  Владимира  бросили  на  обо¬
чину  и  повернули  обратно.
 В  Орле  Петр  Карлович  нанял  других  возчиков.  И  опять  две
телеги:  на  них  —  Владимир,  впереди  —  попарно  шестерка  битюгов
цугом,  следом  —  Петр  Карлович  в  тарантасе.
 Биограф  В.  Толбин  писал,  что  вместе  со  статуей  Петр  Карлович
перевез  в  Киев  и  огромный,  пятнадцатиметровый,  чугунный  по¬
стамент.  Но  это  сомнительно,  ибо  везти  постамент  высотой  с
пятиэтажный  дом,  пусть  в  разобранном  виде,  могли  не  на  обычных
телегах,  а  каким-либо  иным  способом.
 Петр  Карлович  руководил  установкой  памятника  на  Владимир¬
ской  горке  в  Киеве  и  присутствовал  на  его  открытии.
 Владимир  стоял,  вдохновенно  запрокинув  к  небу  лицо,  а  в  руке
у  него  —  огромный  позолоченный  крест.  В  солнечные  дни  памят¬
ник  виден  издалека  и  крест  исторгает  золотое  лучистое  сияние.
 По  прошествии  времени  позолота  сошла,  крест  потускнел,  и
тогда  его  электрифицировали  —  унизали  лампочками.  Михаил

НОВЫЕ  ШЕДЕВРЫ
 93
 Булгаков  в  «Белой  гвардии»  писал:  «...сверкал  электрический
белый  крест  в  руках  громаднейшего  Владимира  на  Владимирской
горке,  и  был  он  виден  далеко,  и  часто  летом  ь  черной  мгле,  в
путаных  заводях  и  изгибах  старика-реки,  из  ивняка,  лодки  видели
его  и  находили  по  его  свету  водяной  путь  на  Город,  к  его  пристаням.
Зимой  крест  сиял  в  черной  гуще  небес  и  холодно  и  спокойно  царил
над  темными  пологими  далями  московского  берега...»
 5. 	ЗАГАДКИ  АПОЛЛОНА
 Наше  семейное  убеждение  в  том,  что  на  Большом  театре  стоят
кони  Клодта,  сомнениям  не  подвергалось.  Но  ни  в  одной
известной  мне  работе  о  творчестве  Петра  Карловича  квадрига
Аполлона  не  упоминается.  И  тем  не  менее  Большая  Советская
Энциклопедия  сообщает,  что  автором  квадриги  на  Большом  театре
является  скульптор  П.К.  Клодт.
 Я  обратился  в  музей  Большого  театра  с  вопросом  о  подробно¬
стях:  что,  мол,  известно,  когда  и  кем  работа  заказывалась,  отливка
ли  это  из  бронзы  или  кованая  медь  и  т.  п.  В  ответ  мне  прислали
две  ксерокопии  с  газетных  статей:  одна  —  из  газеты  «Путь  Иль¬
ича»  (г.  Красногорск  Московской  области)  —  называется  «Квад¬
рига  Большого  театра»,  другая  —  под  рубрикой  «Интересно
знать...»  из  газеты  «Советская  культура»  —  называется  «Аполлон
спешит  на  премьеру».
 В  красногорской  газете  сообщается:  «Москвичи  и  жители  от¬
даленных  окраин  нашей  Родины,  многочисленные  гости  из  разных
стран  мира  с  одинаковым  восхищением  останавливаются  у  здания
Большого  театра.  Величественная  колоннада  портика  украшена
четверкой  коней,  которые  несутся  вскачь,  увлекая  за  собой  колес¬
ницу.  Управляет  буйной  квадригой  коней  сам  Аполлон  —  древ¬
негреческий  бог  искусства.  Его  голова  украшена  лавровым  венком,
в  левой  руке  лира...  Каждый  из  нас  неоднократно  любовался  ею,
но  далеко  не  все  знают,  что  автором  скульптурной  группы  является
не  кто  иной,  как  П.К.  Клодт».
 В  обеих  статьях  рассказывается  история  появления  этой  квад¬
риги  Аполлона  на  Большом  театре.  История  действительно  при¬
мечательная.
 В  1805  году  в  общедоступном  Петровском  театре  случился  по¬
жар,  да  такой,  что  все  здание  сгорело.  Театр  не  восстанавливался
двадцать  лет,  потому  что  было  не  до  того  —  война  с  Наполеоном.
 Но  вот  здание  театра  выстроили  вновь  по  проекту  О.И.  Бове  и
в  необычайно  короткий  срок  —  менее  одного  года.  На  аттике  была

94
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 установлена  квадрига  Аполлона,  отлитая  из  гипса.  Кто  ее  автор,
неизвестно.
 В  1853  году  в  Большом  театре  вспыхнул  новый  пожар.  Весь
день  бушевавшее  пламя  оставило  одни  лишь  почерневшие  стены.
Квадрига  провалилась  и  рассыпалась.  К  1855  году  Большой  театр
был  отстроен  вновь  по  проекту  архитектора  А.К.  Кавоса.  И  вместо
гипсовой  квадриги...  Далее  цитирую  газету  «Путь  Ильича»:  «Была
установлена  на  тяжелом  пьедестале  скульптурная  конная  группа,
отлитая  из  красной  меди  по  модели  П.К.  Клодта.  Размер  квадриги
был  на  полтора  метра  больше  прежней  и  достигал  шести  метров
в  высоту».  Тут  обращает  на  себя  внимание  указание  на  отливку
из  красной  меди.  А  ведь  из  красной  меди  ковали  скульптуры...
 Так  и  остался  я  при  своих  недоуменных  вопросах,  которые
теперь  мог  адресовать  лишь  самому  Аполлону,  но  он  молчалив  и
недоступен,  как  всякий  истинный  бог.  Я  думал:  если  театр  сгорел
в  1853  году,  а  восстановлен  в  1855-м,  то  как  за  этот  короткий
срок  могла  быть  создана  квадрига?  И  отвечал  самому  себе:  два
года  —  время  достаточное  для  такого  мастера,  как  П.К.  Клодт,
тем  более  что  тогда  он  не  был  занят  другими  работами.  Но  почему
квадрига  Аполлона  для  Большого  театра  так  похожа  на  квадригу,
стоящую  на  аттике  Александринского  театра  работы  Пименова?
Да  потому,  видимо,  что  скульптору  было  дано  именно  такое  зада¬
ние:  повторить,  не  мудрствуя  лукаво.
 Если  приглядеться,  то  легко  обнаружить,  что  была  вылеплена
модель  лишь  одного  коня,  а  с  нее  воспроизведены  все  четыре.
Каким  же  все-таки  способом?..  Но  в  конце  концов  и  на  этот  вопрос
нашелся  ответ.
 В  1990  году  квадрига  Аполлона  была  поставлена  на  реставра¬
цию  и  накрыта  огромным  деревянным  ящиком,  который  москвичи
тут  же  прозвали  конюшней.  И  вот  нашла  меня  по  телефону
Алевтина  Ивановна  Кузнецова  —  архитектор  Большого  театра  (эта
должность  ранее  называлась  бы  «смотритель  здания»)  —  и  сказа¬
ла,  что  прочла  мою  книжку  «Лепил  и  отливал  Петр  Клодт...»  и
может  мне  сообщить  кое-что  интересное.  Она  тоже  сомневалась  в
авторстве  Клодта,  в  поисках  ответа  обнаружила  книжицу  ,  выпу¬
щенную  в  1857  году  типографией  Московского  университета,  где
сказано,  что  квадригу  (да  и  всю,  конечно,  колесницу  Аполлона)
делал  Клодт,  а  воспроизведена  она  в  металле  способом  гальваноп¬
ластики  на  заводе  герцога  Лейхтенбергского.
 Надо  думать,  квадрига  еще  долго  будет  скакать  над  площадью,
над  городом,  над  повседневной  нашей  суетой...
 * 	Полное  название  книги  —  «Большой  московский  театр  и  обозрение  событий,
предшествовавших  основанию  правильного  русского  театра*.  Москва.  В  Универси¬
тетской  типографии,  1857.

НОВЫЕ  ШЕДЕВРЫ
 95
 6. 	ПАМЯТНИК  КОННОГВАРДЕЙЦУ
 Подходило  к  концу  царствование  Николая  Павловича.  Он  хотел
следовать  за  Петром  I.  Пушкин  его  на  это  даже  подталкивал.
Напрасно.  Самодержец  был  не  того  масштаба  человек.  Пришлось
поэту  записать  в  дневнике:  «В  нем  много  от  прапорщика  и  мало
от  Петра  Великого».  Родившийся  Аполлоном  Бельведерским,  Ни¬
колай  I  замахнулся  на  многое,  но  так  и  застыл  с  поднятой  рукой,
сжатой  в  кулак.  А  в  кулаке  том  сидел  Бенкендорф.
 Николай  I  хотел  быть  покровителем  искусств.  И  первое,  что
сделал,  это  передал  Академию  художеств  из  ведомства  Министер¬
ства  народного  просвещения  под  власть  и  неусыпный  надзор  Ми¬
нистерства  императорского  Двора.  Присвоил  себе  роль  верховного
судьи  в  делах  искусств  и  литературы.
 Хотя  император  был  достаточно  хорошо  образован,  его  само¬
мнение  превышало  познания  в  искусстве  и  способности.  Сокрови¬
щами  Эрмитажа,  собранными  Екатериной  II,  он  распоряжался  как
своею  собственностью.  Одни  картины  продавал  с  аукциона,  другие,
якобы  не  имеющие  художественной  ценности,  приказывал  отправ¬
лять  в  пожарную  часть  для  сожжения.
 То,  что  он  делал  с  Академией  художеств,  носило  подчас  дра¬
матический  характер.  В  конце  1830  года  по  высочайшему  пове¬
лению  были  уволены  самые  заслуженные  профессора.  Николай  I
хотел  устранить  даже  Мартоса,  но,  ни  у  кого  поддержки  не
получив,  согласился  с  тем,  что  его,  то  есть  ректора  Мартоса,
«прилично  будет  оставить  доживать  в  академии».  Тут  слово  «до¬
живать»  —  явная  грубость,  более  того  —  нетерпение:  скорей  бы
уж  помер.
 Уместно  вспомнить  и  историю  с  Пименовым.  Степану  Степано¬
вичу  были  заказаны  бюсты  царя  и  царицы.  Он  их  сделал  и  показал
на  академической  выставке.  Николаю  I  они  не  понравились.  По¬
следовало  распоряжение:  «...бюсты  его  величества  и  в  особенности
государыни  сделаны  весьма  дурно...  Профессора  С.С.  Пименова
отстранить  вовсе  от  службы».
 Пименов  имел  мужество  сопротивляться,  но  безуспешно.  По¬
следовало  высочайшее  указание:  «Буде  Пименов  не  пришлет  про¬
шения,  то  высочайше  повелено  уволить  его  за  совершенное  незна¬
ние  его  художества».  За  словами  —  дело:  царь  отстранил  Пименова
от  работы  над  конями  для  Нарвских  ворот  («имеют  худую  фигу¬
ру»).  Это  скосило  Пименова:  в  1833  году  Степан  Степанович  умер,
а  ему  ведь  не  было  еще  и  пятидесяти  лет.
 Учитель  Брюллова  профессор  А.И.  Иванов,  в  свое  время  застав¬
лявший  Карла  до  сорока  раз  «со  страстным  терпением»  срисовы¬

96
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 вать  Лаокоона,  угодил  в  царскую  опалу,  его  перестали  замечать,
будто  и  не  было  такого  профессора.  Но  это  еще  ладно.  Хуже
стряслось  с  Алексеем  Егоровичем  Егоровым,  заслуженным  про¬
фессором  и  человеком  знаменитым,  специалистом  именно  по  ре¬
лигиозной  живописи.
 Судьба  его  необыкновенна.  Совсем  маленького  калмыцкого
мальчишку  подобрали  казаки,  сдали  властям,  и  он  был  отправлен
в  Московский  воспитательный  дом,  где  его  крестили  Алексеем,  а
отчество  и  фамилию,  недолго  думая,  дали  первые  попавшиеся  —
так  он  стал  называться  Алексеем  Егоровичем  Егоровым.  Из  си¬
ротского  дома  ребятишек  отправляли  на  учебу  кого  куда  —  по
жребию.  Алексей  Егоров  мог  оказаться  и  плотником,  и  сапожни¬
ком,  но  ему  досталось  ехать  в  Петербург  учиться  на  живописца...
Потом  он  был  в  Италии  пенсионером  академии  .  Там  его  прозвали
русским  Рафаэлем.  Он  стал  адъюнкт-профессором  и  академиком.
Обладал  к  тому  же  необычайной  физической  силой,  поэтому  звался
еще  и  Геркулесом.
 Алексей  Егорович  и  Петр  Карлович  были  как  бы  свояками  и
наведывались  друг  к  другу.  Однажды  пришли  Егоровы  парой.
Кузины  удалились  на  женскую  половину,  а  свояки  —  к  Петру
Карловичу.  Сидели  в  полутьме  при  свете  маленькой,  любимой
скульптором  спиртовой  лампочки.
 — 	Какая  печаль  у  тебя,  Алексей  Егорыч?
 — 	Императору  не  понравился.
 — 	С  чего  бы  это?
 — 	Да  взялся  писать  образа  для  церкви  Измайловского  полка,
бес  попутал,  Господи,  прости.  Царь  поглядел  и  нехорошо  обругал.
Даже  аванс  потребовал  вернуть.  А  у  меня  же  денег  не  ахти  как
много...
 Петр  Карлович  последнее  время  замечал,  что  с  Егоровым  тво¬
рится  неладное:  стал  скуповат  и  даже  скареден.
 — 	Вернул  аванс?
 — 	Да  нет,  под  него  еще  более  увяз:  в  Царском  Селе  для  храма
Святой  Катерины  тоже  образа  взялся  написать.  Хорошие  такие
образа,  на  царский  вкус.
 — 	Ай-ай,  Рафаэль  русский!
 — 	Вот  то-то  и  оно  что  «аяй».  Балдуй  мне  имя.  Отвергнут,  и,
кажется,  с  позором.
 «Позор»  действительно  был:  Алексей  Егорович  не  нашел  ничего
лучшего,  как  послать  в  подарок  императору  одну  из  своих  картин,
но  получил  ее  назад  с  ответом:  «Какая  мерзость».
 * 	Здесь  и  далее:  ученик  академии,  получавший  полное  содержание  на  стажиров¬
ке  за  границей.

НОВЫЕ  ШЕДЕВРЫ
 97
 Царь  приказал  написанные  Егоровым  образа  для  царскосель¬
ской  церкви  отправить  в  Академию  художеств.  Президенту  же
академии  поступило  распоряжение  созвать  профессоров  и  потре¬
бовать  от  каждого  из  них  заключения:  «Хорошо  ли  сии  образа
написаны  как  в  отношении  рисовки  и  пропорции,  так  и  колори¬
та?»,  «Заслуживает  ли  писавший  те  образа  носить  звание  профес¬
сора?».
 Это  чрезвычайное,  всех  в  академии  взволновавшее  собрание
состоялось  13  сентября  1840  года.  И  профессора  ответили  двойст¬
венно  и  хитро:  они-де  искренне  сожалеют,  что  г.  Егоров  в  насто¬
ящее  время  не  ограничивается  одним  преподаванием.
 Ознакомившись  с  таким  решением,  Николай  Павлович  плюнул
на  него  и  высочайше  повелел:  в  пример  другим  уволить  Егорова
вовсе  со  службы.  Однако  по  монаршей  же  милости  русскому
Рафаэлю  была  назначена  пенсия  —  1000  рублей  в  год  с  примеча¬
нием:  удерживать  из  нее  4  тысячи,  полученные  за  царскосельские
образа.  Что  же,  можно  спросить,  из  этой  «милости»  Егорову
оставалось  на  житье?  Он  переселился  из  академии  в  небольшую
квартиру  на  1-й  линии  Васильевского  острова*  Бедствовал,  опу¬
стился,  стал  хворать,  из  дому  почти  не  выходил,  панически  боялся
грозы  и  почему-то  масонов.  Его  изредка  навещали  бывшие  учени¬
ки.  Приходил  Петр  Карлович,  но  всегда  покидал  его  дом  в  состо¬
янии  угнетения  и  тревоги.
 Последние  два-три  года  государь  император  редко  навещал
академию,  мало  кто  его  видел.  Дела  государственные  шли  из  рук
вон  плохо,  «большой  европейский  политик»  трещал  по  всем  швам.
Турки  обнаглели,  англичане  с  французами  блокировали  Балтий¬
ское  море  и,  что  самое  неприятное,  высадились  в  Крыму,  осадили
Севастополь.  Все  стало  вдруг  разваливаться.  Тридцать  лет  царст¬
вования  —  и  каков  результат?  Всемирный  позор...
 Первое  объявление  о  болезни  Николая  Павловича  появилось
12  февраля  1854  года.  Придворные  и  даже  самые  близкие  родст¬
венники  видели  императора  все  реже.  А  13  февраля  1855  года
Николай  I  умер  (поговаривали,  что  застрелился).
 Смерть  царя  вызвала  в  душе  Петра  Карловича  двойственное
чувство:  жалость,  потому  что  он,  барон,  был  человеком  добрым  и
добро  помнил,  и  в  то  же  время  было  ощущение  надежды,  что  всем
другим  и  русскому  искусству  вообще  станет  легче  жить.
 Воцарившийся  Александр  II,  заключив  полупочетный  Париж¬
ский  мир,  решил  отдать  должное  в  Бозе  почившему  императору
и  вызвал  к  себе  Монферрана,  строителя  Исаакиевского  собора.
 — 	Тебя  любил  батюшка,  —  с  места  в  карьер  взял  царь.
 4  Заказ  333

98
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 Монферран  внутренне  перекрестился:  Господи,  помилуй.  Он
наклонил  голову  чуть  вбок,  и  на  лице  его  не  выразилось  ничего.
 — 	Август  Августович,  ты  поставил  Александрийский  столп
победителю  Буонапарте.  Теперь  поставь  памятник  батюшке  —  он
того  достоин,  Великого  Петра,  пращура  нашего,  дела  продолжатель.
 Монферран  еще  ниже  опустил  голову  и  весь,  даже  чуть  не  упав
с  кресла,  склонился  вбок.
 — 	Мне  советуют,  чтобы  и  скакал  он  вослед  за  Петром.
 — 	Это  как,  ваше  величество?  —  встрепенулся  архитектор.
 — 	А  так  вот:  впереди  Петр,  за  ним  твой  Исаакий,  а  за  Исаакием
батюшка.
 «Исаакий  тоже  будет  скакать?»  —  подумал  Монферран.
 — 	Места  между  домом  Марии  Николаевны  и  собором  доста¬
точно.
 — 	Ах  вот  что!
 — 	Начертай  нам  проект,  Август  Августович.
 Монферран  привлек  к  работе  над  монументом  архитекторов
Н.Е.  Ефимова  и  А.А.  Пуаро,  инженерного  полковника  В.Д.  Евре-
инова,  скульпторов  Р.К.  Залемана  и  Н.А.  Рамазанова.  Конную  ста¬
тую,  венчающую  памятник,  было  поручено  создать  П.К.  Клодту.
 «Русский  художественный  листок»  от  20  июля  1857  года  сооб¬
щал:  «Памятник  императору  Николаю  Павловичу  будет  во  всех
отношениях  великолепным  произведением.  Ступени  и  нижняя
часть  пьедестала  будут  из  красного  гранита;  цоколь  из  серого
сердобольского  гранита;  следующая  за  тем  часть  из  порфира;  верх
же  из  белого  мрамора...  По  четырем  углам  пьедестала  будут  по¬
ставлены  четыре  бронзовые  статуи  в  сидячем  положении...  Статуи
представляют  Веру,  Мудрость,  Правосудие,  Силу.  Над  исполнени¬
ем  их  моделей  трудится  талантливый  художник  Г.  Залеман».
 К  этому  времени  и  Петр  Карлович  вылепил  малую  модель:
всадник  сидит  на  неподвижно  стоящем  коне.  Все  реалистично:  и
чудный  конь,  и  царь,  похожий  на  самого  себя.  Однако  Монферрану
показалось,  что  такой  «кондотьер»  не  годится  для  его  поста¬
мента.  Да  и  вообще,  не  слишком  ли  много  подобной  статики
в  монументах?
 И  вот  Август  Августович  и  Петр  Карлович  приехали  к  Исаакию,
чтобы  походить  вокруг  и  как  следует  оглядеться.  Возле  памятника
Петру  они  стояли  долго  и  молча;  потом  архитектор  сказал:
 — 	Фальконе  имел  большую  идею.  Мы  таковой  не  имеем.  Но
должны  сделать  красиво...  Говорят,  у  императора  была  любимая
кобыла  Флора...  Пардон,  мы  здесь  одни?
 — 	Ничего,  я  понимаю...
 * 	Мариинский  дворец,  построен  арх.  А.И.  Штакеншнейдером  в  1839—1844  гг.
для  великой  княгини  Марии  Николаевны.

НОВЫЕ  ШЕДЕВРЫ
 99
 — 	Император  был  шефом  конногвардейцев.  Это  не  идея,  а  ключ.
Я  дарю  его  вам.  Отмыкайте  дверь.
 Петр  Карлович  понимал,  что  Монферран  прав.  Но  легко  сказать:
отмыкайте  дверь!  Какое-то  время  у  него  ничего  не  получалось.  И
вдруг  —  дерзкая  мысль:  а  что,  если  поставить  коня  на  две  ноги
и  здесь  искать?
 Он  быстро  делает  проволочный  каркас,  лепит  из  воска  приго¬
товившуюся  к  скачку  лошадь  и  сажает  на  нее  конногвардейца  в
парадной  форме,  на  нем  каска  с  двуглавым  орлом.  Небольшая,  но
все  же  идея:  силуэт  коня,  всадника,  каски...  И  на  двух  точках
опоры  —  идея  не  философская,  пластическая.  И  техническая...
 Петр  Карлович  даже  подпрыгнул  и  сделал  приветственный  жест
воображаемой  шляпой  в  сторону  двери.  Вошел  Арешка.
 — 	Вот  что,  Арсений,  друг  мой,  ты  сейчас  очень  быстро  поедешь
в  коляске  и  привезешь  мне  Владимира  Карловича.
 — 	Как  вам  угодно.
 — 	Мне  не  то  чтобы  угодно,  а  надобно  позарез...
 Глядя  на  отлитую  из  бронзы  скульптуру,  мы  иногда  забываем,
что  она  полая,  как  кувшин,  и  воспринимаем  ее  всей  массой.  И
чем  крупнее  фигура,  тем  тяжелее  она  нам  кажется.  На  самом  же
деле  слой  бронзы  достаточно  тонок,  и  благодаря  этому  в  отливке
передаются  все  мельчайшие  подробности  лепки:  складки  на  шее
лошади,  вздувшиеся  от  напряжения  вены,  трепет  лошадиных
ноздрей.  Но  при  этом  масса  остается  все  же  весом,  и  для  того
чтобы  металл  не  деформировался,  большие,  сложной  конфигура¬
ции  скульптуры  изнутри  укрепляются  металлическим  каркасом.
 Но  что,  если  этот  каркас  продолжить  в  глубь  постамента  —  от
ног  лошади  к  фундаменту  пустить  тяжи?  Для  этого  надо  сместить
основной  вес  фигуры  к  этим  тяжам,  то  есть  к  двум  имеющимся
точкам  опоры.  И  вот  тут-то  рассчитать...
 Так  рассуждал  Владимир  Карлович,  привезенный  в  мастерскую
Арсением.
 — 	Ты  воистину  генерал-профессор!  Дай  я  тебя  обниму,  ду¬
ша  моя.
 — 	Не  говори  гоп,  Петька,  пока  через  академический  совет  не
перепрыгнешь.  В  круп  придется  насыпать  несколько  пудов  кар¬
течи...  А  теперь  —  контршанс:  обойтись  вовсе  без  каркаса,  но
противовесом  всей  остальной  массе  дать  цельнолитой,  может  быть
даже  чугунный,  хвост.  Каково?
 — 	Изящно  и  рискованно!  Это  по  мне,  —  воскликнул  Петр
Карлович  и  действительно  кинулся  обнимать  брата.  —  Браво,
Володька,  браво!
 — 	Расчеты  и  чертежи  в  двух  вариантах  я  тебе  привезу,  ну,
скажем,  послезавтра.
 4*

100
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 — 	Замечательно!  Чудесно!..  Однако  спустимся  на  грешную
землю  и  пойдем  ужинать.
 На  академическом  совете,  увидев  не  по  правилам  поставленную
лошадь,  все  сказали:  как  же  это?  А  потом,  конечно,  согласились.
Правда,  некоторые  члены  еще  долго  с  сомнением  покачивали
головами.  Показали  модель  императору,  и  он  тоже  качал  головой.
Качал  и  ничего  не  говорил,  лишь  невнятное  мычание  слышалось
из  его  уст.
 Когда  заканчивалась  работа  над  большой  глиняной  моделью,
царь  не  раз  «дружески»  наведывался  в  мастерскую  Петра  Карло¬
вича,  без  свиты.  По  своему  обыкновению  он  мычал,  уезжал  и
отдавал  через  президента  академии  распоряжения  —  исправить
то  одно,  то  другое:  козырек  у  каски  уменьшить,  а  саму  каску
надеть  несколько  назад,  ботфорты  сделать  мягче,  эполеты  и  правый
рукав  несколько  полнее.  Это  не  только  затягивало  работу,  но  и
сбивало  творческий  темп.  Однако  скульптор  терпел  и  разговаривал
с  тем,  кто  сидел  на  лошади:
 — 	А  ведь  вы,  ваше  бывшее  величество,  себя  поумнее  вели  и  в
тонкости  наши  не  мешались,  а  ежели  уж  рубили,  то  сплеча!
 Но  вот  модель  наконец-то  окончена,  еще  один  высочайший
досмотр,  теперь  уже  официальный,  и  делу  конец.
 Александр  Николаевич  прибыл  в  сопровождении  министра  им¬
ператорского  Двора.  К  этому  времени  в  мастерской  собрались
приглашенные:  главноуправляющий  путями  сообщения  и  публич¬
ными  зданиями  генерал-адъютант  Чевкин,  вице-президент  акаде¬
мии  Толстой  и  Монферран  —  все  в  мундирах.  А  Петр  Карлович
и  на  этот  раз  в  своей  безрукавке  и  даже  сапоги  не  почистил.
 ...Огромный,  чуть  ли  не  на  две  головы  выше  всех  остальных,
в  накинутой  на  плечи  николаевской  шинели,  в  белой  фуражке  с
красным  околышем,  царь  стоял  перед  своим  батюшкой.  Слыша¬
лось  лишь  покашливание  да  перешептывание  среди  присутство¬
вавших.  Александр  молча  протянул  руку  Петру  Карловичу.  Рука
была  вялой.  Ни  с  кем  более  не  простившись,  император  отбыл,  а
Петр  Карлович  подумал:  «Пронесло».
 И  вдруг  неделю  спустя  явился  к  барону  несколько  смущенный
Федор  Петрович  Толстой  и  сообщил,  что  совету  академии  было
предложено  определить,  не  следует  ли  изменить  аллюр  лошади  с
левой  ноги  на  правую.
 — 	Что  же  совет?  —  спросил  Петр  Карлович,  хотя  спрашивать
было  и  не  нужно.
 — 	Сам  знаешь,  —  грустно  отозвался  вице-президент.
 — 	Да  неужто  не  знаете  вы,  ваше  сиятельство,  что  глина  на
каркасе?
 Вдруг  Петр  Карлович  замолчал,  будто  у  него  перехватило  ды¬
хание.  Федор  Петрович  увидел,  как  побледнело  его  лицо  и  пот

НОВЫЕ  ШЕДЕВРЫ
 101
 бисером  выступил  на  лбу.  Он  перепугался  и  стал  задом  пятиться
к  двери.
 На  следующий  день  оказалось,  что  барон  уехал  в  свое  имение
Халола.  Его  не  было  более  двух  недель.  Глиняную  статую,  обмо¬
танную  мешковиной,  Арсений  щедро  поливал  водой  из  садового
шланга,  поэтому  император  начал  быстро  и  густо  зарастать  «шам¬
пиньонами».
 Но  вот  наконец-то  ранним  утром  задымили  высокие  трубы
Литейного  дома.  И  всякий  любопытный  народ  начал  стекаться  со
всего  Васильевского  острова.  Приехали  родственники  и  знакомые.
Ждали  пуска  расплавленной  меди.  Черное  пиво  было  сварено
впрок,  и  на  кухне  готовилось  угощение.  Но  настоящего  праздника
не  получилось,  ибо  неприятности  с  «бывшим  величеством»  еще
не  кончились.
 Во  время  отливки  лопнул  один  из  желобов.  Медь,  брызгая,
полилась  на  пол.  Дежуривший  у  литков  рабочий  быстро  залепил
отверстие  специально  для  того  приготовленной  глиной.
 — 	Всем  идти  прочь,  прочь!  —  кричал  Петр  Карлович,  в  первые
минуты  не  столько  озабоченный  судьбой  статуи,  сколько  безопас¬
ностью  людей.
 Возможность  подобной  аварии  он  заранее  предусмотрел,  когда
перестраивал  литейную,  в  частности  вместо  деревянного  настила
приказал  сделать  каменный  пол.  Да  и  рабочего  для  этого  у  литков
ставил.  Видать,  не  напрасно  в  свое  время  старик  Екимов  поведал
ему  легенду  о  том,  как  при  отливке  Медного  всадника  случилась
подобная  же  авария  и  загорелся  пол.  Тогда  Фальконе  с  перепугу
бросился  вон  из  литейной,  а  помощник  его,  мастер  дела  пушечного,
русский  мужик,  не  растерялся  —  и  литок  заткнул,  и  начавшийся
было  пожар  потушил.
 Долго  ждал  Петр  Карлович,  когда  можно  будет  обнажить  от¬
ливку.  Он  надеялся  на  лучшее,  скорее  на  случайность:  ведь  же-
лоб-то  не  один,  по  другим  медь  текла.  И  вот  разбита  матрица  —
чуда  не  произошло...  Как  в  ночном  кошмаре,  увидел  творец  свое
создание:  у  коня  не  было  ни  головы,  ни  крупа,  да  и  сам  император
оказался  как  бы  изнутри  взорванным.
 Царь,  конечно,  обо  всем  прознал  —  донесли,  не  без  этого,  но
сам  не  приехал  смотреть  обезображенного  батюшку  —  прислал
комиссию.  И  Петр  Карлович  доказал  членам  ее,  что  заново  лепить
и  отливать  статую  не  следует  —  он  и  так  все  поправит,  раньше
ведь  отливали  большие  фигуры  по  частям.  И  действительно,  вос¬
становил,  поправил  и  тщательно  заделал  соединительные  швы.
 Наградой  за  памятник  Николаю  I  было  пожалование  Петру
Карловичу  ^ина  действительного  статского  советника,  что  вызвало

102
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 в  семье  вспышку  неуместного  веселья,  к  нему  стали  обращаться
не  иначе  как  ваше  превосходительство.  Между  собой  говорили,
например:  «Пришел  действительный  статский  советник,  собирайте
ужинать».  А  жена  брата  Константина,  француженка,  называла
его  «топ  generall».  Он  посмеивался  и  ворчал:
 — 	Дослужился,  достиг...
 И  никто  не  знал,  не  предполагал  тогда,  что  для  Петра  Карловича
памятник  «конногвардейцу»  станет  его  последней  монументальной
работой.  Да  и  у  Литейного  дома  появилось  несколько  серьезных
конкурентов:  заводы  «Берд»,  «Гризар  и  К°»,  «Никольс  и  Плинке».
Поэтому  академическую  литейную  закрыли,  а  помещение  пере¬
строили  под  квартиры  служащих.
 В  1987  году  памятник  Николаю  I  был  поставлен  на  реставра¬
цию,  которая  коснулась  сперва  сильно  попорченного  временем
пьедестала,  а  затем  было  проведено  обследование  и  конной  статуи.
Оказалось,  что  она  таит  в  себе  много  загадок.  Дроби  (или  картечи),
насыпанной  в  круп  лошади,  там  не  было.  Толщина  слоя  самого
литья  при  простукивании  определилась  как  предельно  малая,  зато
круп  и  хвост  коня,  напротив,  прозвучали  массивно.  Внутренний
каркас  был  легким,  но  сложным.  Однако  самое  поразительное  то,
что  статуя  еле  заметно  и  ритмично  раскачивается.  Вот  тут-то  и
возникла  тревога:  обнаружились  сквозные  трещины  на  плюснах
опорных  ног  лошади  —  между  копытом  и  скаковым  суставом.  К
дальнейшему  обследованию  статуи  было  привлечено  более  десяти
научных  и  производственных  организаций  Ленинграда,  которые
дали  свои  заключения  и  рекомендации.  В  конце  концов  трещины
на  плюснах  были  заделаны,  но  фигура  продолжала  раскачиваться
в  том  же,  еле  уловимом,  ритме.  Так  что  же  это  —  непредвиденное
обстоятельство  или  осознанное  решение  Петра  Карловича  и  его
брата  Владимира?  Этого  так  и  не  выяснили,  но  специалисты
говорят,  что  опасаться  нечего  —  памятник  простоит  еще  долго.
 *  *  if
 Как-то  зимой  я  был  по  делам  в  Ленинграде.  Несколько  дней  в
городе  стоял  страшный  мороз.  И  вдруг  с  Балтики  хлынул  влажный
теплый  воздух,  и  тогда  на  промерзший  камень  толстым  слоем  сел
белый  иней,  а  все,  что  из  чугуна  и  меди,  оказалось  по  контрасту
черным.  Деревья  в  садах  и  парках  тоже  стояли  в  инее.  Город  стал
похож  на  альбом  больших  линогравюр  Остроумовой-Лебедевой.  Я
ходил  по  нему  и  диву  давался.  На  белом  Александрийском  стол¬
пе  —  черный  ангел.  Весь  громадный  Исаакий  —  белый,  а  много¬
численная  скульптура  на  нем  —  черная.  И  с  ледяной  глыбы
скользил  на  хвосте  своего  черного  коня  Медный  всадник,  протя¬

НОВЫЕ  ШЕДЕВРЫ
 103
 гивая  черную  руку  к  белой  Неве.  А  позади  Исаакия  —  памятник
Николаю  I.  Я  долго  ходил  вокруг  него,  и  черный  «конногвардеец»
на  прекрасном  черном  коне  все  время  по  силуэту  своему  становился
другим,  но,  откуда  ни  посмотришь,  оставался  образцом  той  кра¬
соты,  которая  чудом  сотворения  выскочила  из  самой  жизни  иль,
лучше  сказать,  из  рядом  находящегося  конногвардейского  манежа
сюда,  на  площадь,  на  постамент,  навсегда.
 Правда,  Марина  Цветаева  писала:  «Единственный  памятник,
который  следовало  бы  сбить,  —  это  памятник  Николаю  I,  убийце
Пушкина...  Или,  щадя  работу  Клодта,  сделать  надпись:  «Памят¬
ник,  воздвигнутый  самодержавием  убийце  Пушкина».
 Заявление  Цветаевой  касается  памятника  лишь  в  связи  с  име¬
нем  Пушкина.  А  ведь  были  требования  куда  более  решительные.
Так,  вскоре  после  февральской  революции  1917  года  некоторые
горячие  «левые»  деятели  требовали  уничтожения  всех  памятников
царям.  Все  это  публиковалось  в  газетах  и  журналах.  Так,  литератор
А.  Амфитеатров  в  статье  «Идол  самодержавия»  писал:  «Возникла
в  Петербурге  комиссия  по  охране  памятников.  А  не  нужна  ли  для
равновесия  комиссия  для  разрушения  некоторых  памятников?..
Наиболее  возмутительным  памятником  голыптейн-готторпской
династии,  который  надо  непременно  убрать  от  глаз  народных,  и
чем  скорее,  тем  лучше,  является  монумент  Николаю  I  на  Исааки-
евской  площади...  Не  надо  быть  ему!»
 За  сохранение  произведений  искусства  выступал  Александр
Бенуа.  Так,  в  статье  «О  памятниках»  он  писал:  «Будем  копить
искусство,  а  не  тратить.  Этот  вид  бережливости  приличествует
демократии.  Тратить  мы  успеем  всегда,  когда  накопим  так  много,
что  художественная  красота  станет  в  России  явлением  обыденным.
Впрочем,  и  тогда  можно  быть  уверенным,  что  обыденными  не
станут  ни  оба  Петра  —  Фальконе  и  Растрелли,  ни  Александровский
столп,  ни  статуя  Трубецкого,  ни  шедевр  Клодта...»
 В  блокадном  Ленинграде  маскировали  и  укрывали  все,  что
было  ценного:  дворцы,  памятники.  Мешками  с  песком  был
защищен  от  снарядов  и  памятник  Николаю  I,  этот  злополучный
шедевр...
 А  тогда  я  продолжил  свое  путешествие  по  зимнему  Ленинграду
и  пришел  на  Аничков  мост.  Вечерело.  Небо  стало  серым,  и  дома
пожухли,  образуя  как  бы  дополнительный  тон  на  черно-белой
гравюре.  Потоки  людей,  радующихся  потеплению,  текли  в  обе
стороны  по  тротуарам  Невского  и  по  мосту  мимо  черных  «Укро¬
тителей»,  стоявших  на  белых  постаментах.  Было  время  студенче¬
ских  каникул,  и  постаменты  эти  были  все  исписаны:  «Мы  из
Челябинска»,  «А  мы  из  Одессы»...
 На  следующий  день  иней  сошел  вместе  с  надписями  и  осталась
одна:  «Лепил  и  отливал  барон  Петр  Клот».

НА  ЗАКАТЕ  ЖИЗНИ
 Я  подошел  к  этому  периоду  в  жизни  Петра  Карловича  с  великим
сожалением  и  большой  опаской.  Сожаление  оттого,  что  все
главные  его  работы  уже  позади  и  теперь  предстояла  ему  другая
жизнь  —  в  тех  же  трудах,  и  все-таки  не  та,  что  прежде.  А  опаска
образовалась,  пожалуй,  потому,  что  мне  придется  переболеть  его
болезнью,  старостью  и,  наконец,  пережить  его  внезапную  смерть.
Но  пока  до  этого  еще  далеко.
 Михаил  Петрович  рассказывал:
 — 	Между  отцом  и  юной  компанией  внучат  прочно  установились
самые  дружеские,  полные  доверия  отношения:  он  им  шил  обувь,
вырезывал  из  картона  силуэты  родных,  знакомых,  силуэты  жи¬
вотных,  а  по  вечерам  показывал  китайские  тени.  Кое-что  из
силуэтов  сохранилось  у  моей  племянницы,  а  его  внучки  —  Любо¬
чки...  Любови  Александровны  Редькиной...
 Любочка  была  второй  дочерью  Марии  Петровны  Клодт  и  Алек¬
сандра  Михайловича  Станюковича,  брата  известного  писателя.
Племянница  Любови  Александровны  Редькиной  —  Мария  Несто¬
ровна  Буйницкая  незадолго  до  своей  смерти  передала  мне  три
вырезанные  Петром  Карловичем  из  бумаги  фигурки:  две  лошади
и  корову,  наклеенные  на  плотную  серую  бумагу.  А  еще  она  мне
подарила  четыре  рисунка  карандашом:  виды  усадьбы  Халола  —
это  работа  Марии  Петровны.  И  что  самое  главное:  опять  же  Мария
Несторовна  вручила  мне  рукопись  Любови  Александровны.  Это
были  ее  воспоминания  о  дедушке,  о  последних  годах  его  жизни
и  о  мгновениях  смерти.  И  еще  там  написано  о  мызе  Халола.  В  ее
воспоминаниях  —  ей  было  тогда  10  лет,  а  писала  она  спустя  сорок
лет  —  сохранена  искренность  детских  впечатлений,  свидетельства
очевидца  многих  событий.

Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 105
 1. 	СКУЛЬПТУРА  МАЛЫХ  ФОРМ
 В  ней  лежит  начало  творчества  Петра  Карловича  —  и  в  давние,
омские,  времена,  и  в  годы  юнкерства,  то  есть  его  самоучени-
чество,  его  первые  успехи  и  начало  его  известности,  шагнувшей
из  России  в  Европу,  когда  его  малая  лошадиная  пластика  многими
коллекционировалась.  И  потом,  занятый  большими  работами,  он
ее  не  оставлял.  Это  был  для  него  как  бы  ежедневный  тренаж,  без
которого  не  может  существовать  ни  музыкант,  ни  художник.
 Вот  и  внучка  его  Люба  (Л.А.  Редькина)  писала  о  тех  временах,
когда  ей  в  Петербурге  доводилось  гостить  у  Петра  Карловича:
«Днем  дедушка  работал  у  себя  в  комнате,  а  по  вечерам  любил,
чтоб  все  собирались  с  работой  в  зал  у  круглого  стола,  куда  и  он
приходил  со  своими  инструментами,  спиртовой  лампочкой  и  лепил
какую-нибудь  маленькую  восковую  лошадку;  часто  кто-нибудь  в
это  время  читал  вслух  что-нибудь  из  прелестных  произведений
того  времени,  которыми  оно  было  так  богато.  Нас  тоже  приучали
к  работе,  и  мы  сидели  тут  же  с  шитьем  или  вязаньем».
 В  музеях  страны  много  работ  малой  пластики,  выполненных
Петром  Карловичем.  Любимая  мной  группа  —  «Кобыла  с  жере¬
бенком».  Она  удивительна  по  композиции:  замкнутое  движение
от  задних  ног  лошади  через  ее  спину  к  голове,  касающейся  крупа
жеребенка,  и  далее  по  его  хребту  и  вытянутой  изогнутой  шее  к
маленькой  морде,  сосущей  материнское  вымя.  Кобыла  явно  кре¬
стьянская,  много  потрудившаяся  на  полях  и  дорогах.  Жеребе¬
нок  —  это  ее  будущая  жизнь,  он  еле  стоит  на  тонких,  еще  не
окрепших  ногах.  Некоторые  другие  работы:  «Рысак»,  «Кляча»,
«Жеребенок»,  «Солдат,  едущий  рысью»,  «Разговаривающий  на
лошади»,  «На  водопое»,  «Павшая  лошадь  и  волк»,  «Лошадь  ан¬
тичного  типа»,  «Английская  фермерская  лошадь»,  «Английский
жеребец  Адмирал»...  Есть  у  Петра  Карловича  статуэтки  и  несколь¬
ко  иного  жанра:  «Римский  воин»,  «Русский  витязь»,  «Славянский
воевода»,  они  оказали  существенное  влияние  на  русскую  скульп¬
туру  второй  половины  XIX  века,  и  особенно  на  пластику  малых
форм.
 Были  у  Петра  Карловича  и  другие  работы.  В  1846  году  он
вылепил  для  Георгиевского  зала  Большого  Кремлевского  дворца
в  Москве  барельеф  «Георгий  Победоносец».  Вместе  с  А.В.  Лога-
новским  и  Н.А.  Рамазановым  участвовали  в  скульптурном  офор¬
млении  храма  Христа  Спасителя,  строившегося  по  проекту  архи¬
тектора  А.А.  Тона  в  память  Отечественной  войны  1812  года.  Им
были  вылеплены  четыре  горельефа.  При  варварском  разрушении
храма  Y  риста  Спасителя  многие  скульптурные  произведения  уда¬

106
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 лось  спасти  —  они  находятся  на  территории  Донского  монастыря
в  Москве...
 Исполнял  Петр  Карлович  и  государственные,  и  частные  заказы.
В  1843  году  он  вылепил  и  отлил  в  бронзе  портретный  бюст  Алек¬
сандра  I,  а  в  1852-м  —  бюст  Николая  I.  В  1851  году  для  семьи
Юзефовичей  Клодт  сделал  три  портретных  барельефа  из  воска  на
аспидных  досках.  Это  мало  кому  известная,  но,  на  мой  взгляд,
красивейшая  работа!  Позднее  он  создал  распятие  на  могилу
Т.П.  Львовой  в  имении  Митино  подле  Торжка.  И  видимо,  по
просьбе  своих  родственников  выполнил  проект  памятника,  уста¬
новленного  в  Ревеле  на  могиле  барона  Штакельберга.  В  1861  году
он  вылепил  бюст  генерал-адъютанта  Ростовцева.  Где-то,  может
быть,  и  поныне  существует  фигура  Лютера  —  последняя  крупная
работа  Петра  Карловича.  Она  сделана  для  лютеранской  церкви  в
Восточной  Пруссии.  Ее  гипсовая,  бронзированная  копия  была
подарена  церкви  в  Уусикиркко  близ  Халола.  Эта  кирха  во  время
«зимней  войны»  1939  года  сгорела,  и  все  находившееся  в  ней
погибло.
 2. 	ЗВЕРИ  ДЛЯ  КОРВЕТОВ
 Когда  началась  Крымская  война  и  англичане  блокировали
Балтийское  море,  русское  Адмиралтейство  начало  на  Охтин¬
ской  верфи  постройку  четырнадцати  легких  и  быстроходных  кор¬
ветов.  Строились  они  из  дерева,  были  парусно-винтовыми  и  рас¬
считывались,  видимо,  на  короткую  жизнь.  Предполагалось  дать
им  «зверские»  названия:  «Рысь»,  «Зубр»,  «Волк»,  «Удав»  и  т.  п.
В  1856  году  Петр  Карлович  получил  государственный  заказ  укра¬
сить  эти  корветы  рельефными  изображениями  животных.
 Малые  эскизы,  вылепленные  из  воска,  были  помещены  на  одну
доску  и  в  таком  виде  предварительно  утверждены  Морским  ми¬
нистерством.  Вскоре  Петр  Карлович  вылепил  из  глины  в  размере
будущих  рельефов  модели,  отлил  их  из  гипса,  тонировал  под
старую  бронзу  и  укрепил  на  темного  дерева  фоновых  досках.
Эффект  был  замечательным,  работа  одобрена  и  мастера-резчики
приступили  к  исполнению  деревянных  оригиналов.  Этих  мастеров
была  целая  команда,  числившаяся  по  штатам  за  Кронштадтским
военным  портом.
 Вспомним,  что  незадолго  до  этого  Петр  Карлович  закончил
работу  над  пьедесталом  памятника  Крылову,  поэтому  создание
звериных  эмблем  явилось  для  него  приятным  ее  продолжением,
правда,  в  несколько  ином  плане.  Все  животные  для  корветов  даны
им  в  агрессивных  позах  —  угрожающими  иль  нападающими:

НА  ЗАКАТЕ  ЖИЗНИ
 107
 медведь  встал  на  задние  ноги,  волк,  оскалив  пасть,  мчится  за
своей  жертвой,  рогатый  буйвол  готов  к  нанесению  удара,  мощный
зубр,  приготовившаяся  к  прыжку  рысь...  —  всего  восемь  рельефов.
Если  изображения  некоторых  зверей  натуральны  и  форма  не
обобщена  до  эмблемы,  то  другие,  зубр  и  рысь  например,  по  своей
художественной  выразительности  равны,  пожалуй,  работам  совре¬
менных  нам  скульпторов-анималистов.
 Одновременно  с  малыми  корветами  строились  и  более  мощные.
Для  двух  из  них:  «Богатыря»  и  «Витязя»  (последний  строился  на
верфи  в  Финляндии)  —  Петру  Карловичу  были  заказаны  носовые
фигуры  (объемные),  которые  по  его  гипсовым  моделям  также
исполнили  из  дерева  кронштадтские  резчики.  Кроме  того,  Петром
Карловичем  были  созданы  скульптурные  украшения  для  111-пу-
шечного  линейного  корабля  «Император  Николай  I»  и  для  фрегата
«Олег».  Последние  две  работы  до  нас  не  дошли,  остальные  хранятся
в  Центральном  военно-морском  музее.
 Создание  всех  этих  носовых  украшений  —  моделей  и  оригина¬
лов  —  происходило  в  специально  для  того  построенной  при  Ад¬
миралтействе  мастерской.
 В  конце  1859  года  Петр  Карлович  овдовел  и  вынужден  был
прекратить  свою  деятельность  в  Адмиралтействе.  Долгое  время,
потрясенный  смертью  Иулиании  Ивановны,  он  не  мог  работать,
мастерская  была  передана  Николаю  Степановичу  Пименову,  ко¬
торый  и  продолжал  работу  по  украшению  строившихся  фрегатов
«Дмитрий  Донской»,  «Александр  Невский»,  «Ослябя»  и  «Варяг».
 Николай  Пименов  наследовал  талант  своего  отца  —  Степана
Степановича.  Его  имя  приобрело  известность  благодаря  работам
для  Исаакиевского  собора  и  жанровым  скульптурам,  таким,  как
«Парень,  играющий  в  бабки»  (1836  г.)  и  «Мальчик,  просящий
милостыню»  (1842  г.).  По  своим  художественным  устремлениям
он  был  близок  Петру  Карловичу,  который  со  спокойной  душой
передал  ему  адмиралтейскую  мастерскую,  где  Пименов  трудился
до  1864  года,  то  есть  до  конца  дней  своих.
 В  1867  году  мастерскую  возглавил  М.О.  Микешин,  принесший
с  собой  и  новые  методы  работы,  и  свой  творческий  стиль.
 3. 	«ТАК  ЕМУ  И  СКАЖУ...»
 Михаил  Осипович  Микешин  в  1858  году  окончил  Академию
художеств  по  классу  батальной  живописи,  был  прекрасным
и  необычайно  плодовитым  рисовальщиком.  И  вот  вдруг  стал  скуль¬
птором.  Но  рассказ  далее  пойдет  не  о  Микешине,  а  об  одном  из
печальных  эпизодов  в  жизни  Петра  Карловича.

108
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 Приближалось  празднование  тысячелетия  государства  Россий¬
ского  (1862  г.).  В  правительственных  кругах  явилась  идея,  под¬
держанная  царем,  воздвигнуть  по  сему  знаменательному  случаю
большой  народный  памятник  в  Новгороде.  Объявили  повсеместный
сбор  пожертвований,  который  успеха  не  имел,  и  тогда  раскоше¬
лилась  государственная  казна.  Был  объявлен  конкурс  на  проект
памятника.  Из  пятидесяти  семи  поступивших  предложений  ко¬
миссия,  в  которую  вошли  художники,  скульпторы,  архитекторы
и  инженеры,  одобрила  рисованный  проект  Микешина,  до  того
никому  не  известного  художника.
 Александр  II  во  все  вмешивался,  давал  советы,  приказывал.  Он
бывал  в  мастерских  скульпторов,  работавших  по  рисункам  Мике¬
шина  над  многочисленными  деталями  монумента.  И  таких  скульп-
торов-исполнителей  набралось  много  —  более  десяти  человек.  Малую
модель  памятника  сделал  И.  Шредер,  однако  еще  не  имели  конк¬
ретной  разработки  многие  детали.  Так  и  не  было  ясно,  что  должен
представлять  из  себя  рельеф  на  цилиндрическом  основании.
 Эта  работа  была  поручена  Петру  Карловичу,  но,  как  пишет
исследователь,  «последний  представил  сухие  и  совершенно  неу¬
довлетворительные  эскизы».  Сам  Микешин  потом  вспоминал:  «По¬
сле  ознакомления  с  рисунками  Клодта  император  поручил  сочи¬
нить  мне  самостоятельные  оригинальные  барельефы  на  основе
моего  предложения  —  изобразить  всех  выдающихся  лиц  русской
исторической  жизни  по  всем  путям  преуспевания».
 Начало  1860  года  оказалось  для  Петра  Карловича  временем  ду¬
шевно  трудным,  и  предложенная  работа  была  ему  вовсе  не  с  руки.
Но  и  затея  Микешина  ни  к  чему  путному  не  привела.  Пожалуй,
этот  перегруженный  иллюстрационными  деталями  памятник  можно
считать  одним  из  первых  творений,  обозначивших  упадок  русской
монументальной  скульптуры  во  второй  половине  XIX  века.
 * 	*  *
 Как-то,  придя  в  Гослитиздат,  сидел  я  в  комнате  художествен¬
ной  редакции,  и  заглянул  туда  по  какому-то  своему  делу  Ираклий
Луарсабович  Андроников,  с  которым  мы  были  знакомы  —  неза¬
долго  до  того  я  оформлял  одну  из  его  книг.  Он  увидел  меня  и
сказал:
 — 	Ах,  барон,  мне  недавно  достался  дневник  Микешина.  Там
есть  о  вашем  предке.  Это  насчет  памятника  в  Новгороде...
 И  далее  Андроников  пересказал  одну  из  записей  Микешина:
 — 	Пришел  царь  к  Микешину.  Посмотрел  рисунки,  похмыкал:
«Что  ж  ты,  Микешин,  разбойника  Шевченко  поместил,  а  батюшку
забыл?!  Нехорошо  это,  Микешин...»  Потом  пошел  уже  к  двери,
потоптался  и  спросил:  «Микешин,  а  Микешин,  что  же  я  барону-то

НА  ЗАКАТЕ  ЖИЗНИ
 109
 скажу?»  —  «А  вы,  ваше  величество,  скажите,  что  у  него  одни
символы  и  никакого  содержания».  —  «Ага!  Так  ему  и  скажу...»
 Памятник  тысячелетию  государства  Российского  был  открыт
8  сентября  1862  года.  После  этого  на  Микешина  посыпались  зака¬
зы  —  по  его  рисованным  проектам  сооружались  монументы:  Богдану
Хмельницкому  в  Киеве,  Екатерине  II  в  Петербурге,  Ермаку  в  Ново¬
черкасске,  Кузьме  Минину  в  Нижнем  Новгороде  и  другие.
 Кто-то  из  современников  вспоминал:  «Микешин  имел  успех  в
салонах,  искусно  пользовался  этим  к  нему  расположением,  а  пре¬
следования  Пименова  и  Клодта  делали  его  еще  более  интересным».
 Трудно  себе  представить  Петра  Карловича  в  роли  преследова¬
теля.  Видимо,  и  он,  и  Пименов  просто  высказывали  удивление,
как  это  можно  быть  скульптором,  не  прикасаясь  собственными
руками  ни  к  глине,  ни  к  дереву,  ни  к  камню...
 Начало  60-х  годов  XIX  столетия  несло  в  себе  исторический
зародыш  новой,  неведомой  жизни.  Одних  это  пугало,  других  ра¬
довало.  Возвращались  из  Сибири  уцелевшие  старики-декабристы.
Уже  вовсю  поговаривали  о  предстоящей  в  скором  времени  отмене
крепостного  права.
 Так  случилось,  что  и  в  жизни  Петра  Карловича  эти  рубежные
годы,  особенно  60-й,  были  той  гранью,  по  одну  сторону  которой
оставалось  прошлое,  по  другую  —  начиналось  будущее.  Как  жить
дальше?
 Он  часто  сидел  один  в  своей  огромной  мастерской.  Она  была
пуста.  Пуста  в  том  смысле,  что  не  было  новых  работ.  Не  стало  и
литейной.  Не  было  формовщика  Арсения  —  ушел  к  «Никольсу  и
Плинке».  Теперь  у  него  не  работник,  а  слуга  —  ленивый  и  добрый
Афанасий.  С  тем  можно  было  говорить  о  глине,  с  этим  не  о  чем.
 По  стенам  на  полках  стояли  гипсовые  отливки  с  мертвых  лоша¬
диных  голов,  лежали  кисти  человеческих  рук,  ступни  ног,  висели
маски,  разные,  в  том  числе  и  посмертные.  Было  пусто  и  холодно...
 Вдруг  там,  наверху,  скрипнула  дверь  —  та,  что  ведет  сюда,  в
мастерскую,  прямо  из  квартиры.  И  вот  уже  бежит  по  лесенке  вниз
человек  в  крылатке.  Крылатый  человек!
 4. 	«ПРОЩАЙ,  ДУША  МОЯ!»
 Они  прожили  вместе  долгую  и  счастливую  жизнь,  начиная  с
того  самого  утра,  когда  Иулиания  Ивановна  нашла  в  комоде
несколько  серебряных  рублей,  а  он  ходил  по  комнате  в  предвку¬
шении  веселого  завтрака.  Да  и  она  —  вот  только  что  плакала
оттого,  что  в  доме  хоть  шаром  покати,  и  вдруг  уже  весело  хохочет.
Ему  очень  повезло  с  женой!

110
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 До  нас  дошел  акварельный  портрет  Иулиании  Ивановны,  вы¬
полненный  Петром  Федоровичем  Соколовым,  другом  Петра  Кар¬
ловича.  Когда  писал  ее  Соколов  в  1845  году,  Иулиания  Ивановна
была  молодой  женщиной.  Соколов  обычно  льстил  своим  персона¬
жам,  его  прекрасная  акварельная  техника  позволяла  это  делать  с
легкостью.
 Портрет  жены  Петра  Карловича  написан  на  темной  бумаге,  и
поэтому  —  из  тени  в  свет:  у  нее  смуглое  лицо  с  продолговатым
разрезом  глаз  и  пухлыми  губами;  во  всей  ее  фигуре,  чуть  скованной
оттого,  что  надо  позировать  художнику,  а  это  утомительно  при  ее
живом  характере,  чувствуется  изящество,  которое  подчеркнуто  и
ее  шелковым  платьем  с  кружевным  воротничком,  и  капором  с
букетиками  ярких  цветов.
 Если  же  мы  сравним  теперь  этот  портрет  с  тем,  что  был  написан
Карлом  Брюлловым  в  1839  году,  то  нам  представится,  что  у  Брюллова
она  —  воплощение  доброты,  у  Соколова  —  сама  красота.  Но  ведь
баронесса  Юлия,  как  называл  ее  Великий  Карл,  была  еще  истинной
хозяйкой  дома,  на  ней  держалась  вся  большая  семья,  ею  был  всячески
обихожен  и  обласкан  муж.  А  он  умел  лишь  работать  да  любить
детей.  Любил  гостей,  от  которых  требовал  одного:  хорошего  настро¬
ения.  Так  было  в  Петербурге,  в  Павловске,  на  мызе  Халола,  ибо
гости  добирались  даже  туда  —  за  восемьдесят  верст  от  города.
 А  дети  все  росли  и  росли,  дочери  становились  девицами  на
выданье.  Поэтому  кроме  званых  балов  и  незваных  вечеров  надо
было  думать,  как  обеспечить  их  будущее  ну  хотя  бы  самой  мало¬
стью  —  достойным  приданым.  Младшая  дочь  Вера  удивительно
похожа  на  мать  по  части  разных  маскарадных  выдумок  и  хохо-
танья.  А  у  Марии,  спокойной  и  рассудительной,  как  будто  наме¬
чался  жених  —  Саша  Станюкович.  Впрочем,  и  Софья  с  Натальей,
Бог  даст,  в  девках  не  засидятся.
 Незаметно  мелькнули  те  годы.  Все  время  на  людях,  в  заботах.
Теперь  даже  трудно  припомнить,  когда  у  них  с  Петром  Карловичем
выдавался  хотя  бы  день,  чтобы  побыть  вдвоем.  Но  вот  теперь  это
случилось.
 Был  зимний  вечер.  Все  ушли  —  у  кого-то  из  профессоров
домашний  бал.  Прислуга  угомонилась,  в  доме  тишина.  Петр  Кар¬
лович  сидел  за  столом  со  своей  спиртовой  лампочкой  и  что-то
лепил  из  воска.  Воск  желтый,  и  пальцы  у  него  желтые.  Она  пришла
с  вязаньем  и  села  неподалеку  в  глубокое  старое  кресло.  Подумала:
«Взглянет  ли?»  Взглянул.
 — 	Как  тихо,  Петя.
 — 	Хорошо...  Знаешь,  я  ведь  теперь  устаю  от  гомона.
 — 	Я  тоже.  Ну,  работай.
 У  него  добрые  глаза.  Всю  жизнь  всем  помогал.  Правда,  от  этого
тоже  уставал.  Многие  его  просто  обманывали.  Черпали  из  «бла¬

НА  ЗАКАТЕ  ЖИЗНИ
 111
 готворительного  комода»  сверх  меры.  И  он  это  понимал,  но  делал
вид,  что  не  замечает.  Говорят:  чудак,  добряк.  Но  это  не  совсем
верно.  Она-то  его  знает!
 ...Это  произошло  в  Павловске,  на  пикнике.  У  нее  была  своя
радость:  родная  сестра  Маня  наконец-то  обручилась  с  господином
Критоном.  Не  ахти  какая  партия,  но  и  в  девицах  доле  сидеть
невозможно.  И  вот  он  приехал  к  ним  на  дачу  женихом.  Отправи¬
лись,  как  обычно,  на  пикник  под  Графскую  Славянку.  Все  шло
хорошо  до  поры  до  времени.  Дети  веселились  вокруг  большой
палатки,  мужчины  угощались  внутри.  И  вдруг  о  чем-то  заспорили.
Она  испугалась,  когда  услышала  голос  Петра  Карловича,  потому  что
поняла:  это  был  один  из  внезапных  приступов  гнева  —  случай  редкий,
когда  при  всем  его  спокойном  нраве  вдруг  какая-то  неуправляемая
сила  вырывалась  наружу,  искажая  до  неузнаваемости  лицо.
 И  она  увидела  его  лицо,  и  все  увидели.  Девочки  испугались.
Он  вышел  из  палатки,  а  вслед  за  ним  Саша  Брюллов  и  Владимир
Карлович  вывели  наружу  господина  Критона,  еле  державшегося
на  ногах.  В  руках  у  Критона  была  разбитая  бутылка.
 — 	Отпустите  его,  —  сказал  Петр  Карлович.  —  Пускай  проды¬
шится.
 — 	Вы  не  смеете!  —  закричал  Критон,  ударил  бутылкой  по
палатке  и  разрезал  ее.
 Бутылку  у  него  отняли,  а  самого  усадили  на  землю.
 — 	Сейчас  же  велите  подать  коляску  этому  господину!  —  не
сказал,  а  прохрипел  Петр  Карлович.
 — 	Вы  не  смеете!  —  опять  закричал  Критон  и,  пытаясь  встать,
упал  на  край  палатки  и  все  обрушил.
 Маня  плакала  и  говорила:
 — 	Простите  его!  Ради  Бога,  простите  его...
 Тем  не  менее  Критона  посадили  в  коляску  и  увезли.
 Когда  вернулись  на  дачу,  Критона  не  было  —  его  затащили  в
башню  и  уложили  спать.  Все  были  подавлены  случившимся,  хотя
Саша  Брюллов  и  успокаивал:  «Проснется  утром  жених,  и  все
пойдет  своим  чередом».
 Иулиания  Ивановна  ждала,  когда  совсем  умиротворится  Петр
Карлович,  чтобы  попросить  его  все  это  забыть  ради  сестры  Мани.
Наконец  она  улучила  момент  и  подступила  к  нему.  Но  натолкну¬
лась  на  отчужденный  его  взгляд,  увидела  неестественно  выпячен¬
ный  подбородок  и  ничего  не  стала  говорить.
 Наутро  Критон  и  Мария  Ивановна  как  ни  в  чем  не  бывало
прогуливались  по  саду.  А  Петр  Карлович  к  завтраку  не  вышел.
И  тогда  она  сказала  сестре:
 — 	Я  желаю  тебе  счастья,  но  увези  его.  Бог  даст,  все  образуется.

112
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 Не  образовалось.  Петр  Карлович,  сказавшись  больным,  не  по¬
шел  даже  на  венчание.  Молодые  уехали  к  месту  службы  Критона.
Он  продолжал  пить,  и  Мария  Ивановна  через  год  с  ним  разошлась.
 Вот  такой  у  Иулиании  Ивановны  старый  муж  —  добрый  и
непримиримый.  И  она  его  любила  всем  своим  сердцем,  всей  душой.
А  Маня  потом  жила  при  них,  не  старая  дева  и  не  вдова...
 Однажды  там  же,  в  Павловске,  проявилась  с  такой  же  неистовой
силой,  как  тот  гнев,  и  его  доброта.
 Это  случилось  в  холерный  сорок  восьмой  год.  Внезапно  ночью
заболела  жена  кучера.  Сам  же  кучер  и  разбудил  «господина  баро¬
на».  А  тот,  недолго  думая,  накинул  на  Амалатбека  недоуздок,
вывел  его  из  конюшни  без  седла  и  ускакал  в  аптеку.  Наутро  сам
же  привез  доктора.  Слава  Богу,  это  была  не  холера.
 — 	Петенька!
 — 	Что  тебе,  моя  хохотушка?
 — 	Я  ведь  часть  денег,  что  ты  получил  за  Ивана  Андреича,  отложила.
Может  быть,  приобретения  сделаем  в  пользу  девочек  наших?
 — 	Приданое,  что  ли?
 — 	Ну  да.  Такое,  чтоб  не  потратилось  без  толку.  Все-таки  не
приучены  они  нами  к  бережливости.  А  мы  с  тобою  не  вечны.
 Он  оставил  работу  и  подошел  к  ней:
 — 	О  чем  ты,  душа  моя?
 — 	Сам  знаешь  о  чем.
 Он  взял  ее  руки  в  свои  и  почувствовал,  какие  у  нее  холодные
пальцы.
 — 	Ты  не  больна  ли,  Юлинька?  Что  с  тобой?
 — 	Правда,  мне  как-то  не  по  себе  последнее  время.  Устаю.
 — 	Я  непременно  завтра  же  скажу  Буяльскому:  пускай  пригла¬
сит  самого  знающего  лекаря,  кого-нибудь  из  лейб-медиков.  Поедем
с  тобою  на  воды  в  Германию.
 Она  улыбнулась:
 — 	Не  довелось  нам  попутешествовать  вдвоем.
 — 	Это  я  во  всем  виноват.  Думал  только  о  себе.
 — 	Ничего  ты  не  думал  о  себе.  Никогда!
 Но  так  они  никуда  и  не  поехали.  Иулиания  Ивановна  умерла
в  конце  ноября  1859  года.
 Из  воспоминаний  Любови  Александровны  Станюкович-Редьки-
ной.  «Помнить  дедушку  я  стала  с  трех  лет,  со  времени  смерти
бабушки,  которую  помню  очень  смутно.  Только  два  случая  запом¬
нились  довольно  ясно:  первый  —  когда  нас  с  сестрой  привели  к
больной  уже  бабушке  в  спальню  и  посадили  к  ней  на  кровать.
Меня  тогда  сильно  поразило  ее  белое  лицо,  сливавшееся  с  белизной
подушки...  Сидела  я  у  нее  недолго,  меня  скоро  увели.  Второй

НА  ЗАКАТЕ  ЖИЗНИ
 113
 раз  —  когда  бабушка  была  уже  в  гробу.  Ввели  нас  в  залу,  и  мое
внимание  привлек  красный  ящик  на  столе,  около  которого  стояли
толстые  свечи  в  огромных  подсвечниках.  Меня  кто-то  поднял  к  гробу
и  сказал:  «Поцелуй  у  бабушки  руку».  Я  с  недоверием  посмотрела
на  эту  большую  нарядную  куклу  с  медными  деньгами  на  глазах,
соскочила  с  рук  и  побежала  по  комнатам  искать  бабушку...»
 После  похорон  Иулиании  Ивановны  дочери  боялись  оставлять
отца  одного.  Петр  Карлович  сгорбился,  ходил  нечесаный,  небри¬
тый  по  комнатам  и  говорил  сам  с  собой.  Иногда  слышалось:
«Прощай,  душа  моя,  прощай...»  Казалось,  что  он  прощается  со
своею  собственной  растерзанной  душой.
 Часто  приходил  Илья  Васильевич  Буяльский,  пытаясь  вести  с
Петром  Карловичем  душеспасительные  беседы,  но  тот  сидел  уг¬
рюмый  и  по  большей  части  молчал.  Однажды  Буяльский  стал
рассказывать,  как  он  был  в  числе  других  медиков  у  постели
умиравшего  Пушкина,  но  это  произвело  такое  удручающее  дейст¬
вие  на  Петра  Карловича,  что  хирург  перепугался  и  повел  разговор
отвлекающий,  даже  забавный,  однако  это  было  еще  хуже.
 Вечерами  наведывался  Федор  Петрович  Толстой,  самый  близ¬
кий  по  духу  человек,  седой  старец,  чем-то  похожий  на  Леонар¬
до  да  Винчи.  Этот  бесед  не  вел.  Только  понимающе  вздыхал,  и
поэтому,  когда  прощались,  Петр  Карлович  говорил  ему:
 — 	Спасибо  тебе,  спасибо!
 Он  постарел.  Стали  выпадать  зубы,  и,  чтобы  прикрыть  провалив¬
шийся  рот,  он  отрастил  усы.  Тут  же  вдруг  со  всею  силой  обнаружился
ревматизм,  так  что  ходить  он  мог  только  на  костылях.
 Профессор  Буяльский  ему  сказал:
 — 	Вот  что,  Петр,  я  умею  многое,  но,  поверь,  тебе  поможет
лишь  комплекс  мер.  Поезжай  в  Германию,  я  скажу,  к  кому  там
обратиться.  Да  не  забудь  нацепить  на  себя  Красного  Орла.
 В  Германии  Петр  Карлович  лечился  около  полугода.  После
операции  долго  жил  на  водах.  Мучился  и  скучал,  но  ему  стало
значительно  лучше.  Костыли  он  оставил  и  ходил  теперь,  опираясь
на  суковатую  палку.
 Но  все  это  было  несколько  позже  того,  о  чем  я  хочу  рассказать
теперь.
 5. 	ОФОРТ  ШЕВЧЕНКО
 В  конце  июля  1857  года  в  Новопетровский  форт  пришла  бумага  с
приказанием  отпустить  на  свободу  ссыльного  Тараса  Шевченко.
К  этому  событию  добрую  свою  руку  приложил  граф  Федор
Петрович  Толстой  —  можно  сказать,  вынул  Шевченко  из  кандалов,

114
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 добился  разрешения  на  проживание  его  сначала  в  Нижнем  Нов¬
городе,  а  затем  и  в  Петербурге.  По  официальной  линии  вице-пре¬
зидент  Академии  художеств  хлопотал  не  за  великого  поэта  —  за
художника,  выкупленного  в  свое  время  у  помещика  Энгельгардта
не  кем-нибудь,  а  художниками.  Хоть  и  был  причастен  к  тому
святому  делу  Жуковский,  а  все  же  главную  роль  тут  сыграл  Карл
Брюллов,  чьим  учеником  стал  молодой  Шевченко.
 Тарас  Григорьевич  вернулся  из  ссылки  знаменитостью.  Многие
искали  с  ним  встреч.  Земляки,  проживавшие  в  Петербурге,  чест¬
вовали  его  и  превозносили.  И  вот  он  закрутился  в  столичном
вихре.  Каждый  день  куда-то  мчался,  хотел  всех  видеть,  со  всеми
обедал  и  ужинал  и  много  по  такой  необходимости  пил.  Зная  об
этом,  Петр  Карлович  качал  головой:  «Ну  хоть  кто-нибудь  остано¬
вил  бы.  Ведь  пропадет».  Даже  как-то  при  случае  сказал  вице-пре¬
зиденту:
 — 	Ты,  Федор  Петрович,  занял  бы  Тараса  делом.  Ему  пустые
люди  голову  морочат.
 А  тот,  мудрый  старик,  ему  в  ответ:
 — 	Эх,  не  знаем  мы,  что  такое  тюрьма  и  солдатчина.  И  не  ведаем
поэтому,  что  есть  воля.  Перебесится...  Однако  я  его  Иордану
поручу.  Ты  прав,  конечно  прав.
 — 	Кланяйся  от  меня  графинюшке.  Она,  кажется,  устраивает
в  честь  свободного  Тараса  пиры.
 — 	Какие  там  пиры!  Тебя  ведь  звали,  не  идешь.
 — 	А  я  дифирамбов  петь  не  умею.
 — 	Он-то  сам  к  тебе  не  приходил?
 — 	Только  шаги  его  доносятся  да  всякие  там  шу-шу-шу.
 — 	Я  ему  скажу,  что  хочешь  видеть.
 — 	Как  знаешь.
 Этот  разговор  происходил  в  конце  апреля  1858  года.  Через
несколько  дней  Шевченко  действительно  пришел  к  Петру  Карло¬
вичу  и  застал  его  завтракающим.
 — 	Простите,  Тарас  Григорьевич,  а  я  бы  вас,  встретив,  не  узнал.
Садитесь  чай  пить.  Говорили  мне,  что  вы  в  очень  красивой  бороде
вернулись.
 — 	Так  вот  же,  приказали  сбрить  —  надзирающее  начальство
бородатым  не  доверяет.  А  казацкие  усы  оставил  для  гарного
фасону.
 — 	Ну  что  ж,  я  рад  вас  видеть.  Что  поделываете?
 — 	Собираюсь  у  Иордана  уроки  брать.
 — 	Вы  ведь  офортом  ранее  занимались,  и  не  без  успеха.
 Иордан  Федор  Иванович  —  художник-гравер,  профессор,  преподавал  в
академии  резцовую  гравюру  и  офорт.

НА  ЗАКАТЕ  ЖИЗНИ
 115
 — 	Теперь  акватинта  по  вкусу...  А  у  вас  что  нового,  Петр
Карлович?  Говорят,  памятник  Неудобозабываемому  ставите.
 — 	Я  бы  вам  показал,  да  боюсь,  неприятно  будет.
 — 	О!  Меня  этакой  символикой  теперь  не  возьмешь.  Покажите.
 Они  спустились  в  мастерскую.  Шевченко  некоторое  время  по¬
стоял,  заложив  руки  за  спину,  возле  модели  памятника  Николаю  I.
Потом  весело  сказал:
 — 	Прекрасная  лошадяка!..  С  тормозом...
 И  вдруг  заторопился.  Видно,  вспомнил,  что  куда-то  еще  надо
бежать  и  с  кем-то  видеться.
 Наконец  петербургские  страсти  вокруг  Шевченко  улеглись  и
он  занялся  любимым  делом.  Петр  Карлович  видел  выполненные
им  уверенные  по  штриху  офортные  портреты  Бруни  и  Толстого,
но  особенно  ему  понравился  офортный  автопортрет.  В  академии,
гораздой  на  громкие  прозвища,  уже  называли  его  Русским  Ре¬
мбрандтом,  а  потом  присвоили  звание  академика-гравера.
 Прошел  год  со  дня  смерти  Иулиании  Ивановны.  Ноябрь,  как
обычно,  выдался  сырым  и  холодным.  Петр  Карлович  сидел  один
в  своей  огромной  нетопленой  мастерской.  Вдруг  там,  наверху,
скрипнула  дверь.  И  вот  уже  бежит  по  лесенке  вниз  крылатый
человек.  Показалось  даже,  что  усы  его  развеваются.
 — 	Добрый  день,  господин  барон  Петр  Карлович!
 — 	Здравствуйте,  Тарас  Григорьевич!  По-прежнему  все  спешите
куда-то?
 — 	Ох  как  спешу!  Жить  спешу,  работать  спешу.
 Шевченко  сел  на  табурет  и  тяжело  задышал,  тиская  на  груди
 свою  крылатку.
 — 	Что  с  вами?
 — 	Болыть.  Я-то  думал,  все  осталось  там,  по  ту  сторону,  ан  нет,
свое  с  собой  несу...  Вот  бумагу  принес  и  буду  вас  рисовать.
 — 	Самое  время  выбрали!  Каков  я  теперь?
 — 	Я  вас,  Петр  Карлович,  утешить  в  горе  вашем  не  сумею.  Да
и  вам  это  не  надобно.  Одначе  ваш  лик  теперешний  мне  нравится
своею  духовностью.  В  нем  вся  ваша  жизнь,  точно  так,  как  в  лице
графа  Федора  Петровича  есть  апостольство.  Вы  сидите,  пожалуй¬
ста,  и  внимания  на  меня  не  обращайте.
 Он  начал  рисовать  сперва  на  одном  листе,  потом  на  другом,  на
третьем,  а  сам  рассказывал:
 — 	Я,  Петр  Карлович,  извиняйте  за  откровение,  когда  в  столицу
приехал,  будто  с  цепи  сорвался.  В  Летний  сад  ходил  специально
 *Неудобозабываемый  Тормоз  —  прозвище  Николая  I,  данное  ему
Герценом.

116
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 на  вашего  Крылова  смотреть,  и  ох  как  он  мне  не  понравился!  Я
ожидал  величие  того  старика  увидеть  и  бранил  вас  бедным  баро¬
ном,  который  того  величия  не  понял.  Попробуйте  посидеть  на
Мангышлаке  хотя  бы  пять  рокив,  еще  не  то  спивать  будете...
Теперь  каюсь  перед  вами,  ибо  мудрость  выше  величия,  а  ваш
рабочий  сюртук  краше  свитского  жупана.  Мне  немного  времени
было  надобно,  чтобы  это  уяснить  не  только  по  отношению  к  вам,
барон  Петр  Карлович,  а  и  вообще  так,  в  полном,  можно  сказать,
объеме.  Я  вас  развлекаю,  а  отклика  в  ваших  глазах  не  вижу.  Ни
обиды,  ни  удовлетворения.  Вы  меня  не  видите  и  не  слышите.
 — 	Я  вас  вижу  и  слышу,  потому  что  устал  быть  один.  Я  ото
всего,  кажется,  устал,  любезный  Тарас  Григорьевич.
 — 	Ежели  вы  у  меня  таким  получитесь,  то  в  этом  будет  моя
удача.  Я  вытравлю  хороший  портрет  и  вам  преподнесу  первый
оттиск  с  благоговением.
 Он  схватился  за  сердце,  покачал  головой  и  сказал:
 — 	Не  могу...  Рука  чужая.  Похвастался,  а  сделать  ничего  не
сделал.  Видно,  в  другой  раз.
 — 	Может  быть,  я  вам  помогу,  Тарас  Григорьевич?
 — 	Чем  же?
 — 	Пойдемте-ка  потихонечку-полегонечку  ко  мне  наверх.  Я  вам
кое-что  покажу.
 Они  стали  подниматься,  отдыхая  через  две  ступеньки  на
третьей.  Лестница  была  крутая,  и  вела  она  прямо  в  кабинет.
 Петр  Карлович  уже  не  носил  той  своей  знаменитой  суконной
безрукавки,  которую  многие  в  шутку  называли  колетом.  На  нем
был  теперь  просторный  домашний  сюртук  до  колен,  однако  тоже
без  рукавов  и  без  воротника,  с  большими  костяными  пуговицами.
В  сущности,  это  был  как  бы  тот  же  самый  безрукавный  колет,  но
только  состарившийся  вместе  с  хозяином.  А  под  него  была  по-
прежнему  одета  чистая  белая  сорочка.
 Они  пришли  наконец  в  кабинет,  и  Петр  Карлович  сказал:
 — 	Сядьте,  Тарас  Григорьевич,  отдышитесь,  а  я  вам  сейчас
покажу,  что  обещал.
 Он  достал  из  комода,  заменявшего  ему  секретер,  достаточно
большого  размера  фотографию  и  протянул  ее  Шевченко.
 — 	Извольте.  На  днях  так  меня  изобразил  племянник  с  помощью
ящика,  который  называется  световой  камерой  или  как-то  в  этом
роде.  Однако  похож,  и  очень.  Ежели  вы  соедините  то,  что  делали
сегодня,  с  этим,  у  вас  получится.
 — 	Я  вас  благодарю,  господин  барон  Петр  Карлович.  Это  мне
действительно  поможет.  Но  что  я  думаю:  как  бы  этот,  как  вы
сказали,  ящик  не  лишил  нас,  художников,  последнего  куска  хлеба.
Слыхал,  что  в  Италии  из-за  этой  самой  светописи  многие  портре¬
тисты  оказались  не  у  дел.

НА  ЗАКАТЕ  ЖИЗНИ
 117
 — 	Возможно.  Но  живую  руку,  однако,  ничем  заменить  нельзя.
Оставайтесь  обедать.
 — 	Не  ем,  не  пью.  Прощайте,  Петр  Карлович.
 Шевченко  долго  не  появлялся.  И  только  в  конце  января  сле¬
дующего  года  принес  офортный  оттиск.  Петр  Карлович,  будто
слепой,  провел  по  нему  пальцем  и  почувствовал  шершавую  повер¬
хность  засохшей  краски.  Увидел  зеркально  перевернутую  подпись
«Т.  Шевченко.  1861»  и  потом  только  увидел  себя.
 — 	Это  действительно  ваша  удача,  Тарас  Григорьевич.  И  оттиск
прекрасный.  Я  вам  премного  благодарен.  Тогда  вы  справедливо
заметили:  правда  —  она  выше  всего.  Желаю  вам  на  будущее  всегда
оставаться  самим  собою.
 — 	Я  вас  обниму,  барон  Петр  Карлович,  если  позволите.  Живите
долго!
 Когда  Шевченко  ушел,  Петр  Карлович  подумал:  «К  чему  он
это?  Зачем?»
 Не  прошло  и  двух  месяцев,  как  Тарас  Григорьевич  умер.
 6. 	«ХАЛОЛА  —  УТРОБА  НЕНАСЫТНАЯ»
 Я  уже  говорил,  что  волею  обстоятельств  побывал  во  всех  тех
землях,  где  обитали  мои  предки.  Был  и  на  Карельском  пере¬
шейке.  Про  «Барона  мызу»  я  впервые  узнал  из  той  же  книги
«Памятные  встречи»,  но  никогда  не  задумывался,  в  каком  именно
месте  Карельского  перешейка  она  находилась.
 В  шестидесятые  годы  мы  с  сыном  были  приглашены  погостить
у  знакомых,  которые  жили  в  Зеленогорске  (бывшие  Терийоки).
Был  август  месяц.  Стояла  солнечная  погода,  с  Финского  залива
дули  осенние  ветры,  поэтому  дышалось  легко,  ходить  было  при¬
ятно.  Со  мною  был  этюдник,  и  я  много  в  тот  раз  писал  акварелью
и  гуашью  разные  виды,  открывавшиеся  так  неожиданно,  что
казалось,  всего  не  успеешь  сделать,  потому  что,  рисуя  одно,  упу¬
скаешь  другое.  Но  вместе  с  тем  был  такой  тихий  покой  на  этой
земле,  было  такое  безлюдье,  что  время  тянулось  долго,  порою
казалось  даже  остановившимся.
 Здешние  краски  были  не  похожими  на  цвета  других  мест.
Замшелые  стволы  деревьев  —  серо-голубые,  цветущие  травы  —
сиреневые,  озера  —  темно-синие,  а  небо  —  серое  в  желтизну.
Вековые  ржавые  валуны,  копны  сена;  озаренные  вечерним  солн¬
цем,  они  оранжевые  на  изумрудном  лугу.  Чудо  что  такое  —  этот
Карельский  перешеек!

118
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 Рядом  с  Терийоками  когда-то  находился  поселок  (да  и  сейчас
там  находится)  Куоккала,  где  жил  на  своей  даче  И.Е.  Репин
(поэтому  ныне  —  это  Репино).  Тут  родилась  и  «Чукоккала»  —  от
Корнея  Чуковского,  жившего  по  соседству.  Ну  и  сколько  же  там,
значит,  перебывало  писателей  и  художников!  Бывают  вот  такие
кочующе-модные  пригородные  места!  Хорошо,  когда  есть  железная
дорога,  —  тогда  все  становится  близким.  А  когда  ее  нет?  И  от
Петербурга  до  дачи  80  лошадиных  верст?  Вот  ведь  какую  задачу
задал  своим  родственникам  и  знакомым  Петр  Карлович!  Впрочем,
он  ее  задал  прежде  всего  самому  себе.
 Так  где  же  эта  самая  мыза  Халола  и  финское  селение  Уусикир-
кко,  что  в  переводе  значит  Новая  Кирха?  Да  на  полпути  от  Терийок
до  Сестрорецка,  ибо  из  Халола  ее  обитатели  ездили  купаться  на
песчаный  пляж  в  Терийоки,  а  за  продуктами  —  в  Сестрорецк.
 Жители  Уусикиркко  были  связаны  с  хозяевами  мызы  в  основ¬
ном  соседскими  отношениями,  переходившими  в  экономические
лишь  тогда,  когда  финны  выполняли  необходимые  работы  в  име¬
нии.  Прежние  владельцы  Халола  были  людьми  прижимистыми  и
даже,  говорят,  жестокими,  поэтому  новых  хозяев  крестьяне  Ууси¬
киркко  встретили  настороженно,  но  вскоре  раскусили  их  полную
несостоятельность  в  земельных  делах  и  этим  пользовались.
 Когда  была  оставлена  дача  в  Павловске  и  семья  Клодтов  пере¬
бралась  в  Финляндию,  казалось,  все  осталось  таким  же,  как  и
прежде.  Только  стало  больше  жилья  и  служб.  И  больше  забот.
 Как  свидетельствует  сохранившийся  документ,  в  1854  году
Петр  Карлович  занял  в  Академии  художеств  8  тысяч  рублей
серебром.  Отсюда  можно  сделать  вывод,  что  именно  тогда  была
куплена  мыза  Халола.  Что  значит  слово  «Халола»,  я  не  знаю.  Но
смиримся  с  этим  незнанием,  имея  в  памяти  другое:  реальную
землю  Карельского  перешейка.
 Любовь  Александровна  Станюкович-Редькина  в  своей  рукописи
вспоминает  с  детской  непосредственностью:  «Места  у  нас  в  Халола
были  прелестные.  Дом  и  усадьба  стояли  на  горе,  которая  спуска¬
лась  к  неширокой,  но  быстрой  прозрачной  речке,  в  которой  так
весело  было  купаться.  Берега  были  покрыты  нарядными  березо¬
выми  рощами,  полянками,  где  росли  ночные  фиалки,  иван-да-
марья,  ландыши  и  красавцы  грибочки.
 Перед  домом  была  обсаженная  березами  и  серебристыми  топо¬
лями  изумрудная  лужайка,  вокруг  которой  шли  все  хозяйственные
постройки.  В  стороне  находился  огород  и  оранжерея  с  массой
цветов  и  ягод;  сад  спускался  с  горы  и  там  переходил  в  рощу,
которая  в  нескольких  местах  прорывалась  шумливой,  полной
желтых  кувшинок  речкой,  имевшей  в  одном  месте  крохотный
водопад,  через  который  был  перекинут  горбатый  мостик».

НА  ЗАКАТЕ  ЖИЗНИ
 119
 По  воспоминаниям  Елизаветы  Ярнефельт:  «Это  был  большой
двухэтажный  дом,  пожалуй,  самый  красивый  в  Уусикиркко.  Вер¬
хний  этаж  был  полностью  отведен  для  гостей,  поскольку  гости
дяди  никогда  не  спешили  уезжать...  Они  приезжали  и  уезжали
без  конца,  и  каждый  был  радушно  встречаем  и  жил  как  у  себя
дома».
 А  Михаил  Петрович  говорил:
 — 	Отец  был  непрактичен  и  плохо  понимал  сельское  хозяйство;
управляющие  постоянно  его  обкрадывали...  Хозяйственных  дел  я
не  знаю,  но  помню,  что  кругом  толковали:  «Халола  —  это  утроба
ненасытная».  Отец  сам  увеличивал  расходы  по  имению:  он  любил
строиться,  и  на  постройки  у  него  выходила  масса  денег...
 И  снова  процитирую  Любовь  Александровну:  «Вскоре  после
нашего  переезда  на  мызу  Халола  летом  случился  у  нас  пожар.
Загорелась  людская  изба  в  самое  горячее  рабочее  время,  когда  на
мызе  оставались  одни  только  бабы.  Благодаря  бабе  и  пожар  возник.
Затопила  она  печь  в  избе  и  пришла  к  нам  на  кухню  язычком
поболтать.  Пока  болтала,  там  головешка  выпала;  строение  дере¬
вянное  вспыхнуло.  Рядом  с  избой  была  конюшня,  а  за  ней  —
другие  постройки.  Когда  началась  суетня,  крик,  про  лошадей
вспомнили,  но  они,  увидя  огонь,  заартачились,  не  захотели  выхо¬
дить.  Тогда  по  совету  дедушки  завязали  им  головы  мешками,  и
они  спокойно  вышли,  и  отвели  их  далеко,  к  риге.  Дедушка  же
принял  командование  над  обезумевшими  бабами,  которые  голоси¬
ли,  суетились,  бегали,  таскали  какие-то  совсем  ненужные  вещи.
Живо  организовал  подачу  воды  из  колодца,  речки,  и  сам  в  опасных
местах  работал  багром  и  ведром.
 Конечно,  и  папа,  и  мама,  и  вся  домашняя  прислуга  принимали
деятельное  участие  в  тушении  пожара,  мы  же  с  Маней  били  в
набат,  то  есть  звонили  в  колокол,  которым  созывали  рабочих  к
обеду.  Когда  сбежался  народ  —  свой  и  чужой,  пожар  уже  кончал¬
ся,  изба  догорала.  Главная  дедушкина  задача  была  направлена  на
то,  чтобы  не  допустить  огонь  до  конюшни  и  не  дать  загореться
дому,  краска  на  крыше  которого  уже  дымилась  и  ближайшие  окна
лопались.  И  старания  его  увенчались  успехом.  Зато  сам  он  был  в
ужасном  виде:  весь  черный,  в  саже,  мокрый...  И  так  утомился,
что  не  захотел  идти  переодеваться,  а  только  слегка  освежил  лицо
и  руки,  попросил  принести  ему  тюфяк  и  подушку  и  тут  же  перед
пожарищем  лег  на  лужайке  среди  народа,  которому  было  устроено
щедрое  угощение».
 Не  правда  ли,  знакомая  картина?  Вспомним  Литейный  дом,
огневую  работу  и  по  окончании  ее  усталость  и  угощение.  Петр
Карлович  оставался  верен  себе  во  всем.  И  как  это  в  нем  уживались
такие  плохо  соединимые  достоинства:  непрактичность  и  практи¬
ческие  действия?

120
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 Мне  доставляет  удовольствие  смотреть  на  рисунки  Марии  Пет¬
ровны,  сделанные  там,  в  Халола.  И  все,  что  здесь  написано  сло¬
вами,  встает  передо  мною  зримо  и  вещественно:  и  дом  «самый
красивый  в  Уусикиркко»,  и  службы,  и  даже  видится  та  самая
изба,  которая  сгорела  по  халатности  бабы,  и  сам  пожар,  и  Петр
Карлович,  руководящий  его  тушением.
 Поначалу  Петр  Карлович  на  мызе,  как  и  там,  в  Павловске,
изобретал  экипажи.  Идею  сделать  что-либо  подобное  римской
колеснице  он  оставил  и  теперь  взялся  за  сооружение  огромной
крытой  телеги  —  это  была  фура  размером  с  целый  вагон,  на
больших  колесах,  с  удобными  скамьями  внутри.  Подобную  фуру
я  видел  в  Вестфалии,  в  крестьянском  доме-музее,  и  назвал  ее
телегой  матушки  Кураж.
 Петр  Карлович  покрыл  толстую  холстину  фуры  для  грунта
красной  краской,  а  черной  поверх,  как  предполагалось,  выкрасить
не  успел  и  так  запустил  свое  сооружение  в  дело:  поехал  всей
семьей  в  Сестрорецк.  Случалось,  что  вслед  за  фурой  ехали  и  другие
экипажи:  кибитки,  тарантасы.  В  них  размещались  гости.  Когда
проезжали  попутные  селения,  мальчишки  бежали  следом  и  кри¬
чали:  «Цыгане!  Цыгане!»  А  потом  к  этой  ярко-красной  фуре
привыкли,  и  встречные  говорили:  «А  вот  и  барон  катит».
 Впоследствии  семья  Станюковичей  жила  на  мызе  Халола  и
зимой.  Петр  Карлович  катал  внучек  в  санях  и  иногда  ради  потехи
вываливал  в  сугроб.  А  летом  учил  их  править  лошадьми.
 Когда  только  что  перебрались  на  мызу  из  Павловска,  Петр
Карлович  решил  так:  часть  недели  он  будет  жить  в  Петербурге,
а  другую  —  в  Халола.  Но  из  этого  ничего  не  вышло,  потому  что
большую  часть  времени  по  дальности  расстояния  приходилось
проводить  в  дороге.  Тогда  он  стал  поступать  иначе:  неделю  жил
в  Петербурге,  следующую  —  на  мызе.  Правда,  и  такое  расписание
выдерживать  было  трудно,  поэтому  впоследствии  делал  просто  —
как  получалось.
 Зимняя  дорога  длиною  80  верст  была  не  такой  уж  простой.  Она
занимала  неполные  два  дня.  Случались  и  метели.  Поэтому,  больной
ревматизмом,  Петр  Карлович  снаряжался  в  путь  основательно:
поверх  меховой  шубы  его  заматывали  длинным  шерстяным  шар¬
фом  до  самых  глаз.
 Из  Петербурга  возчик  нанимался  до  станции  Черная  Речка,  а
оттуда  в  Уусикиркко  —  возница-финн.  Обычно  Петра  Карловича
сопровождал  Афанасий.  Но  однажды  он  отправился  в  путь  один.
О  том,  что  в  тот  раз  случилось,  так  рассказывает  Любовь  Алек¬
сандровна:  «Ехал  дедушка  в  простых  маленьких  чухонских  сан¬
ках.  На  каком-то  ухабе  санки  подпрыгнули  и  выбросили  дедушку.
Он  упал  на  грудь,  из-за  шарфа  ни  рук,  ни  ног  высвободить  не

НА  ЗАКАТЕ  ЖИЗНИ
 121
 может,  лежит,  кричит  своего  возницу,  а  тот  знай  себе  кнутом
помахивает  да  дальше  катит.  Хорошо,  ему  навстречу  скоро  попался
знакомый  чухна  и  спрашивает:  «Куда  едешь?»  —  «Разве  не  ви¬
дишь,  барона  в  Халола  везу!»  —  «Да  где  же  барон-то?»  Тут  только
очнулся  испуганный  возница  и  покатил  за  своей  пропажей...
 Приезжать  к  нам  дедушка  любил  сюрпризом.  Бывало,  мы
придем  уже  в  свою  комнату  наверх  спать  ложиться  и  вдруг
услышим  внизу  шум,  хлопанье  дверями,  и  у  нас  уже  ушки  на
макушке  —  прислушиваемся:  вот  кто-то  взбегает  по  лестнице,
бежит  по  коридору,  отворяется  наша  дверь:  «Барышни!  Дедушка
приехал!»  —  и  едва  успевает  выговорить,  как  эти  полураздетые
барышни  несутся  по  коридору,  чуть  не  кубарем  скатываются  по
лестнице  и  —  уже  около  дедушки,  который  стоит  весь  запорошен¬
ный  снегом;  вокруг  все  домашние,  ждут,  когда  Афанасий  освободит
закутанного  путешественника  от  бесконечного  пестрого  шарфа,
намотанного  на  шубу.  Наконец  шарф  снят,  шуба  сброшена,  де¬
душка  в  своей  неизменной  безрукавке  вытирает  мокрое  лицо,
замерзшие  усы,  и  мы  висим  у  него  на  шее».
 7. 	ДЕДУШКА
 После  смерти  Иулиании  Ивановны  все  свои  душевные  силы
Петр  Карлович  обратил  на  детей  своих,  на  внучек  и  внуков.
Тем  более  что  больших  заказов  по  скульптурным  делам  у  него  не
было.  Профессорство  занимало  времени  немного,  так  что  после
тех  лет,  когда  и  вздохнуть-то,  казалось,  было  некогда,  образовались
пустоты,  которые  заполнялись  сами  собой  и  тем,  что  ближе  к
делам  домашним.  Доброта  его  —  не  словесная,  действенная  —
помогала  жить  другим.
 В  одну  из  зим,  когда  Александр  Михайлович  Станюкович  уехал
надолго  по  каким-то  делам,  семья  его  перебралась  в  Петербург  и
жила  у  Петра  Карловича.  Так  случилось,  что  Мария  Петровна
заболела  сыпным  тифом,  в  связи  с  чем  Любовь  Александровна
вспоминает:  «Нас  всех  с  мамками,  няньками  и  нашей  Катей
переместили  в  самые  дальние  комнаты,  а  дедушка  переселился  в
мамину  спальню  и  с  помощью  Леленьки  ухаживал  за  больной.
Несколько  недель  он,  не  раздеваясь  и  не  ложась,  продежурил  у
постели  дочери,  и  доктор  сказал,  что  только  благодаря  такому
уходу  мама  наша  осталась  жива.  И  долго  еще  дедушка  не  оставлял
маму,  боясь,  что  недоглядят  и  ее  обкормят,  и  спал  в  кресле  возле
ее  кровати.  Во  все  это  время  мы  его  не  видели,  он  к  нам  не
выходил,  только  Леленька  после  разных  переодеваний  и  опрыски¬

122
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 ваний  являлась  посредницей  между  нами  и  мамой,  когда  она
приходила  в  сознание».
 А  в  Академии  художеств  было  какое-то  странное  затишье.
Новый  ее  президент  —  великая  княгиня  Мария  Николаевна  де¬
лами  не  интересовалась.  Вице-президент  граф  Федор  Петрович
Толстой  стал  слепнуть  и  больше  сидел  дома,  даже  к  нему,  барону,
заглядывал  редко.  Теперь  в  доме  Петра  Карловича  остался  только
один  близкий  ему  человек:  старушка  Леленька  —  Елена  Никола¬
евна  Геммер.  Он  знал  ее  с  тех  давних  времен,  когда  она  служила
гувернанткой  в  семье  Толстых.  И  тогда  же,  в  те  девические  свои
годы,  полюбила  Леленьку  Иулиания  Ивановна.  А  Леленька  была
маленькая,  горбатенькая  да  еще  косоглазенькая,  но  редкой  добро¬
ты  человек.  Когда  она  состарилась  и  стала  всем  ненужной,  Иули¬
ания  Ивановна  позвала  ее  к  себе  жить  и  в  меру  возможностей
следить  за  внучками.  С  ними  Елена  Николаевна  ходила  в  конди¬
терскую  Бетца,  где  чем-нибудь  угощались  и  выбирали  к  вечернему
чаю  пирожки  и  сухари.  На  Пасху  она  заказывала  у  Бетца  куличи
и  шоколадные  яйца.  Зимой  Леленька  хворала,  и  Петр  Карлович
с  первыми  теплыми  днями  отправлял  ее  в  Халола,  всегда  заранее
предупреждая  об  этом,  чтобы  приготовили  ей  комнату  —  зеленую,
рядом  со  столовой.  Она  приезжала  на  мызу  такой  слабой,  что  еле
на  ногах  стояла.  Ее  отпаивали  парным  кобыльим  молоком,  и
глядишь  —  она  уже  ходит,  даже  в  лес.
 Племянница  Леленьки  —  Екатерина  Константиновна  Геммер,
или  просто  Катя,  по  окончании  Смольного  института  поступила
гувернанткой  в  семью  Станюковичей  и  была  как  бы  своим  чело¬
веком.
 Здесь  я  снова  обращаюсь  к  воспоминаниям  Любови  Александ¬
ровны  Редькиной:  «Когда  мы  гостили  у  дедушки,  он  в  зале
поставил  нам  две  горы:  одну  высокую  —  для  катания,  а  другую
пониже  —  для  беганья,  и  сам  с  нами  катался  и  бегал,  несмотря
на  то  что  прихрамывал  на  одну  ногу  после  операции,  сделанной
ему  в  Берлине.
 Часто  водил  нас  в  прекрасный  цирк  Карре.  Ложу  брал  всегда
у  барьера,  и  все  цирковые  знали,  что  мы  лошадей  не  боимся,
поэтому  когда  надо  было  поднять  лошадь  на  дыбы  и  стать  на
барьер,  все  это  проделывалось  у  нашей  ложи,  и  мы,  поощряемые
дедушкой,  гладили  умных  лошадей...
 Когда  Рождество  заставало  нас  у  дедушки  в  Петербурге,  то  мы
с  сестрой  задолго  уже  загадывали,  будет  ли  у  нас  елка  или  нет.
Потом  начинали  приставать  к  дедушке,  а  он,  печально  покачав
головой,  вытащит  старенький  кошелек,  вывернет  пустые  карманы
и  скажет:  «А  можно  ли  на  это  елку  устроить?»  И  мы,  дурочки,
верили,  что  тут  весь  дедушкин  капитал.

НА  ЗАКАТЕ  ЖИЗНИ
 123
 В  самый  Сочельник  все-таки  надеемся:  а  вдруг  будет  елка?  И
бежим  к  Афанасию  спрашивать,  не  ходил  ли  он  на  Андреевский
рынок  за  елкой?  Но  Афанасий  пресерьезно  отвечает,  что  его  никто
за  елкой  не  посылал.  Сомнений  нет,  и  мы  ходим  печальными,
пока  Катя  не  предложит  нам  почитать  что-нибудь  интересное.  Мы
ловимся  на  эту  удочку  и  идем  в  нашу  комнату.  И  пока  Катя
читает,  Афанасий  живо  притаскивает  снизу  елку,  которую  быстро
украшают  дедушка,  папа,  мама  и  Леленька.  Не  успеет  Катя
дочитать  рассказ  до  конца,  как  слышим  —  зовут  нас.  Мы  идем,
и  —  о,  счастье!  —  в  зале  на  столе  стоит  красавица  елка,  а  дедушка
сам,  как  звезда,  сияет,  и  сияние  это  распространяется  на  всех.
 Никто  не  забыт,  для  всех  приготовлены  хорошие  подарки».
 8. 	«БАРОНА  МЫЗА»
 Теперь  самое  время  разобраться,  кому  и  когда  принадлежала
мыза  Халола.
 Михаил  Петрович  говорил:
 — 	В  Халола  у  нас  в  памятный  1867  год  гостила  моя  сестра
Мария  Петровна  Станюкович  с  детьми,  в  том  числе  и  с  Любочкой...
 Сама  же  Любочка  в  своих  воспоминаниях  пишет:  «Прежде  эта
мыза  принадлежала  дедушке,  и  там  выросла  наша  мама,  все  тетки
и  дяди,  а  потом  купил  ее  наш  отец  —  Александр  Михайлович
Станюкович».
 Вот  те  раз!  Один  говорит  одно,  другая  —  другое.  Но,  как  всегда
в  таких  случаях,  истину  надо  искать  посередине.
 На  уговоры  жены  обеспечить  дочерей-невест  солидным  прида¬
ным  Петр  Карлович  с  легкостью  поддался  и  на  те  деньги,  которые
удалось  скопить  Иулиании  Ивановне,  купил  им  небольшие  поме¬
стья,  а  старшей,  Марии,  отписал,  как  теперь  говорят,  имение
Халола.  Да  и  никогда  этот  все  свое  раздающий  человек  не  стал
бы  ничего  продавать  своему  зятю,  иначе  говоря,  собственной  до¬
чери,  а  зять  в  свою  очередь  не  мог  купить  этого  имения  по  простой
причине  —  отсутствия  средств.
 Так  вот,  когда  это  «отписание»  было  нотариально  оформлено,
в  Халола  все  изменилось:  туда  уже  не  наведывались  гости  Петра
Карловича,  он  сам  приезжал  гостем.  На  втором  этаже,  правда,
оставалась  закрепленная  за  ним  комната-спальня,  которая  одно¬
временно  была  и  мастерской:  стоял  верстак,  шкаф  с  инструмен¬
тами,  а  постель,  комод  и  умывальник  находились  за  ширмой.
 Финны  уже  давно  не  называли  поместье  Халола,  они  говорили:
«Барона  мыза».

124
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 Когда  Петр  Карлович  подарил  в  местную  кирху  гипсовую
отливку  статуи  Лютера,  финны  шли  к  нему  на  работы  с  такой
охотой  и  работали  так  споро,  что,  будь  на  месте  барона  какой-
нибудь  другой  владелец,  он,  этим  воспользовавшись,  разбогател
бы.  Ничего  подобного  с  Петром  Карловичем  не  случилось  и  тем
более  не  произошло  с  его  зятем  Станюковичем,  который,  как
говорят,  был  хорошим  семьянином,  умел  даже  варить  варенье,
играл  на  трубе,  но  так  же,  как  и  барон,  ничего  не  смыслил  в
сельском  хозяйстве.
 Каждый  раз,  когда  Петр  Карлович  приезжал  на  эту  —  уже
теперь  не  свою  —  мызу,  степенные  финны  приходили  его  привет¬
ствовать  как  истинного  хозяина.  А  для  внучек  его  появление
всегда  было  праздником,  им  на  следующий  день  даже  отменялись
уроки.
 Петр  Карлович  говорил,  что  он  приезжает  сюда  отдохнуть,  но
его  отдых  —  это  была  та  же  работа;  он  постоянно  что-либо  делал
по  хозяйству:  пилил,  строгал,  чинил  замки.  Старался  и  для  внучек.
Однажды  вырезал  из  дерева  куклу  величиной  с  трехлетнего  ре¬
бенка,  а  лицом  она  была  похожа  на  Лизоньку.  Кукла,  «по-насто¬
ящему»  одетая,  могла  двигаться.  Устраивал  он  и  теневой  театр,
где  силуэты  опять  же  были  похожи  на  кого-нибудь  из  семьи  и
разыгрывал  домашние  сцены.  Любовь  Александровна  вспоминала:
«Так  и  видишь  на  полотне,  как  мама  моет  Маню,  а  та  боится
щекотки  и  размахивает  руками  и  ногами.  Вот  тетя  с  шайкой,  а
за  ней  я  с  мочалкой.  А  там  несутся  санки  с  кучером  Матвеем,
который  едва  сдерживает  красавца  Гнедого.  И  много  других  сцен...
Все  это  тогда  не  ценилось,  не  береглось,  так  и  растерялось».
 Скажу  тем  не  менее,  что  не  все  потерялось.  Однажды  Петр
Карлович  вырезал  из  дерева  артиллериста  верхом  на  лошади  и
Другую  игрушку  —  буланого  жеребца,  которому  приделал  хвост
и  гриву  из  кудели,  копыта  из  рога  и  вставил  стеклянные  глаза.
Обе  эти  фигуры  раскрасил  его  друг  —  художник  Н.  Сверчков,
известный  «лошадник».  Потом  одна  из  них  досталась  по  наследству
моему  деду  Евгению  Александровичу,  другая  —  его  брату  Нико¬
лаю.  Позже  они  оказались  в  Третьяковской  галерее,  в  запасниках
которой,  видимо,  и  пылятся  до  сих  пор.
 «Дедушка,  —  вспоминала  Любовь  Александровна,  —  вселял  в
нас  любовь  к  труду  и  находил,  что  всякая  девушка  и  женщина
должна  знать  домашнее  хозяйство  и  не  брезговать  никакой  рабо¬
той,  чтобы  в  случае  нужды  не  потеряться  и  быть  в  состоянии
накормить,  обшить  и  обмыть  себя  и  свою  семью.  И  что  же?  Этот
дедушкин  взгляд  подтвердился  на  нашей  семье.  После  полного
благополучия,  благосостояния  и  довольства  семье  пришлось  пере¬
живать  такую  нужду,  когда  даже  хлеба  не  на  что  было  купить.

НА  ЗАКАТЕ  ЖИЗНИ
 125
 И  мама  не  растерялась,  не  впала  в  отчаяние,  всегда  была  бодра
духом...»
 А  теперь  о  самом  трудном.  Я  даже  не  решаюсь  что-либо  писать
об  этом  своими  словами,  есть  свидетельство  очевидца,  и  этого
достаточно.
 9. 	СМЕРТЬ
 (Из  воспоминаний  JI.A.  Редькиной)
 Мне  было  10  лет,  когда  6  ноября  1867  года  скоропостижно
скончался  мой  дед  —  известный  скульптор  барон  Петр  Кар¬
лович  Клодт  фон  Юргенсбург.
 Смерть  его  была  для  всех  нас  неожиданна  и  так  сильно  запе¬
чатлелась  у  меня  в  памяти,  точно  все  это  случилось  вчера.
 ...В  этот  раз  приехал  наш  милый  дедушка  отдохнуть  к  нам  на
недельку,  и,  как  всегда,  время  шло  с  ним  весело,  и  в  голову  не
приходило  никому,  что  горе  так  близко.
 Накануне  отъезда  дедушка  был,  по  обыкновению,  весел,  за¬
нят  —  доканчивал  кому-то  из  внучат  башмачки,  а  вечером  обещал
нам  рисовать  и  вырезать  наших  четвероногих  любимцев:  лошадей
и  коров.  Как  сейчас,  помню:  собралась  вся  наша  семья  вечером  в
столовой.  Мама  была  не  совсем  здоровой  и  прилегла  тут  же  на
кушетке.  Папа  читал  и  время  от  времени  перекидывался  с  дедуш¬
кой  замечаниями  по  поводу  прочитанного.  Маленькие  дети  с
бонной  Августой  и  няней  сидели  за  одним  концом  стола  и  играли
в  игрушки,  а  мы,  старшие,  с  нашей  гувернанткой  Катей  —  по¬
ближе  к  дедушке;  я  рядом  с  ним;  тетя  Марья  Ивановна  с  вязаньем
в  руках  —  напротив  нас.  Так  весело  сидели;  дедушка  шутил,
смешил  нас,  рисовал,  вырезал.  Захотелось  ему  клюквы  с  патокой,
тетя  сейчас  же  ему  ее  принесла,  и  все  поели  с  удовольствием  это
незатейливое  угощение.  В  7  часов  увели  младших  детей  наверх
спать.  Вскоре  дедушка  заторопил  с  чаем,  говоря:
 — 	Хорошо  бы  выпить  чайку  да  поскорей  лечь  спать,  чтобы
завтра  пораньше  встать  и  поехать.
 Тетя,  которая  у  нас  заведовала  хозяйством,  начала  готовить
чайную  посуду,  и  в  момент  когда  Афанасий  (дедушкин  старый
слуга)  вносил  в  комнату  самовар,  дедушка  повернулся  ко  мне  со
страшной  гримасой,  держа  в  руках  только  что  вырезанную  корову.
Я,  думая,  что  дедушка  шутит  и  пугает  меня,  кричу  ему:
 — 	Дедушка,  не  пугай!  Не  надо,  страшно!
 А  дедушка,  не  переставая  гримасничать,  разорвал  корову,  сдви¬
нул  очки  на  лоб  и  упал  со  стула.

126
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 Все  бросились  к  нему,  подняли,  положили  на  кушетку.  Послали
за  доктором,  который  жил  в  десяти  верстах...  Давали  нюхать
спирт,  терли,  но  дедушка  лежал,  не  шевелясь  и  не  открывая  глаз.
Из  столовой  перенесли  его  в  зеленую  комнату  на  большой  мягкий
диван.
 Взрослые,  конечно,  уже  увидели,  что  все  кончено.  Мы  же  этого
не  понимали  и  все  ждали,  что  дедушка  очнется.  Принесли  ему
одеяло,  накрыли  шубой,  все  хотели  его  согреть.
 Наконец  послали  нас  спать.  Пошла  и  Катя  с  нами;  но,  придя
наверх  в  свою  комнату,  мы,  не  раздеваясь,  бросились  на  кровати
и  горько-горько  заплакали.
 Конечно,  кроме  маленьких  детей,  никто  в  доме  не  спал  в  эту
ночь.  Несколько  раз  я  со  старшей  сестрой  Маней  сбегала  вниз  и
видела,  как  доктор,  засучив  дедушкин  рукав,  сделал  на  его  руке
надрез,  но  вместо  крови  выступила  какая-то  черная  капля.
 Утром  послали  Афанасия  в  Петербург  известить  родных  о
смерти  дедушки  и  привезти  гроб,  мундир  и  все,  что  нужно.
 Дедушку  же  перенесли  в  дальнюю  гостиную  и  положили  на
стол.
 В  зале  и  гостиной  было  холодно,  как  на  дворе,  так  как  папа
приказал  не  топить  печи.  Жутко  нам  было  видеть  дедушку  на
столе  в  таком  холоде  и  в  одном  белье  и  под  одной  только  простыней.
Просили  все  тетю  накрыть  его  одеялом.  Бывало,  иду  через  залу
и  молю  Бога  оживить  дедушку,  и  кажется:  вот  войду  в  гостиную  —
и  дедушка  встанет.
 Весь  дом  и  вся  усадьба  как  бы  замерли.  Только  наверху  в
детской  ребятишки  шумели  и  играли  по-прежнему.
 8-го 	утром  приехали  старший  дедушкин  сын  —  дядя  Миша  и
племянник  Саша  Ященко.  Дядя  Миша  снимал  с  дедушки  гипсовую
маску.  Ночью  привезли  гроб  и  все  вещи.
 9-го 	утром  дедушку  в  парадном  мундире  положили  в  гроб,
обитый  черным  сукном.  10-го  был  назначен  отъезд  в  Петербург.
Брали  с  собой  нас,  трех  старших  внучек.  С  утра  съехалась  на  мызу
масса  народу.  Все  окрестное  население  очень  любило  и  уважало
доброго  барона.
 Пастор  из  деревни  Новая  Кирха,  куда  давно  еще  в  кирху
дедушка  пожертвовал  статую  Лютера  своей  работы,  отслужил  по
лютеранскому  обряду  панихиду;  все  финны  пели,  и  под  их  пение
гроб  вынесли  из  дому.
 Всех  знакомых  пригласили  в  столовую,  где  был  приготовлен
обед.  Из  нас  же,  кажется,  никто  к  этому  обеду  не  прикоснулся.
 Пошли  одеваться.  Вышли  садиться  и  видим  много-много  саней,
впереди  всех  розвальни,  а  на  них  длинный  черный  ящик.  Катя
объяснила  нам,  что  там  закупорен  гроб.

НА  ЗАКАТЕ  ЖИЗНИ
 127
 — 	Катя!  Катя!  Посмотри,  дедушку  повезут  в  Петербург  его
любимые  старые  лошади  Машка  и  Рыжка!  —  крикнула  я,  и  от
этой  подробности  горе  стало  еще  острее.
 ...Финны  с  пением  провожали  дедушку  до  Новой  Кирхи,  а  далее
уже  поехали  только  мы.  Ночевать  остановились,  как  всегда,  на  станции
Черная  Речка,  где  бывали  такие  веселые  ночевки  с  дедушкой,  когда
ездили  гостить  к  нему  в  Петербург.  Принесут  нам  тогда  сена  на  пол,
застелят  простынями,  и  не  успеем  мы  раздеться,  как  дедушка  уже
лежит  и  будто  спит;  но  только  мы  подойдем,  как  полетят  в  нас  подушки
и  поднимется  такая  возня,  что  сено  летит  во  все  стороны!  И  долго
маме  приходится  призывать  нас  к  порядку,  пока  не  угомонимся  и  не
заснем.  А  теперь?!  Вошли  все  тихо,  молча,  и  вдруг  голос  кучера:
 — 	Барин!  Куда  прикажете  поставить  барона  —  в  сарай  или  на
дворе  можно  оставить?..
 Боже  мой!  Как  страшно  прозвучали  эти  слова  —  «поставить
барона  в  сарай».  Это  нашего-то  родного,  милого  дедушку  и  вдруг
в  сарай?!  И  сейчас  тяжело  это  вспоминать,  а  каково  это  было
тогда?..  Мне  с  сестрой  Маней  показалось,  что  все  счастье,  все
радости  со  смертью  дедушки  кончились.  Останется  навсегда  только
это  скорбное,  до  боли  острое  чувство...
 Утром  11  ноября  чуть  свет  тронулись  в  путь  и  к  полудню  были
около  Петербурга,  где  встретил  нас  дядя  Саша  —  младший  сын
дедушки  и  братья  —  Владимир  и  Константин  Карловичи,  родные,
много  знакомых  и  незнакомых  людей...  Дочерей  дедушкиных  не  было.
Одна  жила  в  Орловской  губернии  в  имении,  другая  в  Минске,  где
служил  ее  муж;  у  обеих  маленькие  дети,  и  оставить  их  было  нельзя.
 Тут  же  ожидал  и  катафалк,  на  который  поставили  вынутый  из
ящика  гроб  и  повезли  его  в  лютеранскую  церковь  Святой  Екате¬
рины,  что  на  углу  Большого  проспекта  в  1-й  линии.  Гроб  поставили
в  склеп,  а  сами  поехали  на  дедушкину  квартиру  в  4-й  линии  при
Академии  художеств...
 Как  пуста  и  грустна  была  теперь  эта  милая  нам  квартира!  На
другой  день,  12  ноября,  состоялись  похороны.  Церковь  была  вся
задрапирована  черным  сукном,  а  гроб  стоял  точно  в  саду  —  так
много  было  зелени.  Провожала  дедушку  огромная  толпа,  и  кроме
родных  и  знакомых  тут  было  очень  много  никому  не  известных
людей  —  вероятно,  это  были  бедняки  или  впавшие  в  несчастье
люди,  которым  помогал  дедушка.  Никто  из  близких  не  знал,  кому
и  сколько  давал  дедушка,  знали  только  то,  что  никто  из  нуждав¬
шихся  не  уходил  от  него  без  помощи.
 Хоронили  дедушку  на  Смоленском  кладбище.  Тяжелая  была
минута,  когда  гроб  опустили  в  могилу  и  стали  засыпать  землей.
Мне  страшно  стало,  и  тут  в  первый  раз  я  поняла,  что  все  кончено
и  больше  никогда  дедушку  не  увижу...

128
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 * 	-к  *
 И  вот  в  доме  Петра  Карловича  никого  не  осталось.  Мебель  стали
делить  между  собою  родственники.  Когда  дело  дошло  до  старого,
сохранившегося  еще  со  времен»  женитьбы  скульптора  комода,
который  называли  «благотворительным»,  нашли  весь  оставшийся
после  него  капитал:  шестьдесят  рублей  ассигнациями  и  два  выиг¬
рышных  билета.
 В  1881  году  в  «Художественном  журнале»  по  инициативе
И.Н.  Крамского  было  помещено  следующее  объявление:
 «Барон  П.К.  Клодт  погребен  на  Смоленском  кладбище.  На
могиле  его  поставлен  простой  деревянный  крест,  который  раз  уже
сгнил  и  был  заменен  новым.  Время  разрушит  второй,  а  впослед¬
ствии  может  не  остаться  даже  и  признака  того  места,  где  погребен
знаменитый  скульптор...  Деятельность  и  значение  в  искусстве
барона  П.  Клодта  настолько  известны  всем  русским,  что  указывать
его  заслуги  или  напоминать  о  них  считается  излишним...  Ввиду
осознаваемой  многими  необходимости  почтить  заслуги  такого  ху¬
дожника,  каким  был  П.  Клодт,  мы  предлагаем  подписку  на  соо¬
ружение  вечного  памятника  над  его  могилой...»
 Но  дело,  как  видно,  не  пошло  —  время  было  неподходящее.
Впоследствии  прах  скульптора  был  перенесен  в  пантеон  деятелей
искусства  на  кладбище  Александро-Невской  лавры.  Там  в  самом
дальнем  конце  установили  казенное  надгробие.  Но,  может,  оно  и
к  лучшему:  скромно  жил  и  скромно  захоронен.  Истинный  же  ему
вечный  памятник  сотворен  им  самим  —  бронзовые  кони.
 В  моем  повествовании  Петр  Карлович  еще  явится  живым  че¬
ловеком,  потому  что  и  другие,  о  ком  речь  впереди,  жили  хотя  и
сами  по  себе,  но  все  были  его  добротой  обласканы,  его  сильной
волей  направляемы.  И  вся  дальнейшая  судьба  близких  ему  людей
и  потомков  так  или  иначе  связана  с  его  судьбой  и  именем  его
освещена.

Константин  Карлович
Клодт.  Гравюра  по
рисунку  П.Ф.  Бореля.
 Ок.  1840  г. 	ДЕРЕВЯННЫЙ 	БАРОН
 3  Г.  А.  Клодт

JS*  К  лоте.
 * 	Провинциальные
сцены»  Д.  Бегичева.
 1840.  Рисовал  и
гравировал  К.  Клодт

Семья  К.К.  Клодта  в
портретных  силуэтах.
Ок.  1855  г.  Из
семейного  альбома
 Ярнефельтов  —
Палохеймо  (Хельсинки)

К.К.  Клодт.  «Сенсации
и  замечания  госпожи
Курдюковой  *
И.П.  Мятлева.  Гравюры
по  рисункам  В.  Тимма.
 1841

НАШИ»
 СПИСАННЫЕ  СЪ  НАТУРЫ  РУССКИМИ
 <3л
 I,  течете  игпро  до  л  жите  льнаго  време¬
ни  ,  UO  ДВ)М1Ь  ЛОТ)ЧиМГЬ  ВЗВТ«СТ1ЯЫ1>,
 I-  иомыцеинымъ  вь  JN№  V  и  VI  Огпеч.
\  Записопъ,  и  краткому  объявленио,  ра-
^  эосланиону  только  вх  С.  Петербург!.,
Л  это  литературно  -  художественное
(федирйте  обратило  на  себя  внима-
}nie  nnocBiimeimok  публики.  Всеобппй
 E^f'tnie  просвъшенном  публики.
 /интересх,  безотрывные  спросы,  при¬
сылка  денегь  изх  ГубераФ  *),  иаконец-ь
предложения  двухъ  изввстныхх  ииостран-
^ныхъ  л  итераторе  гь  переводить  выпуски
1  по  мьр1>  иоявлешя,  для  издан1Я  точно  вь
I  такомх  же  видь  во  Фраипш  и  вх  Гермаяш,
вс«  свидьтельствуетъ,  что  подобной
книги  не  доставало,  чт*  намхрешя  наши
поняты  м  0Ц9*ЬИА  —  Ub-аь  предпр1яты  и  способы  выполнена,
 Подписка  била  объявлена  безденежна  м.  лля  сообршеш*»  какое  чнс»о  эгэсмп
 ИОИКТЬ  |ШОЙТ»Си.
 «Наши,  списанные  с
натуры  русскими».  1841.
 Страницы  рекламного
выпуска.  Гравюры
К.К.  Клодта  по
 рисункам  В.  Тимма 	ДЕРЕВЯННЫЙ 	БАРОН

4
 S
 агь,  любезные  друзья,
не  болЪе,  какъ  кавале-
Р'нсеннъ  корнетомъ!
Не  хочу  разбирать  дру-
тгь  звангё,  чтобъ  не
наскучить  ванъ;  но  решительно  утвер
ждаю,  что  самый  счастливый  человЪю.
в-ь  Mip-fe  —  корнеть.
 ладенецъ  при
рожден  ш  пла-
четь,  потому
что  сл*дуетъ
внушениоПрв
роды,  а  При¬
рода  фнлософжа,  ■  знай,  что  такое
жнзнь  вт»  существе  своеягь,  не  мо-
жегь  внушить  младенцу  радости.  Но
если  бъ  младенец!»  (разумеется  муже-
сжаго  воли)  могъ  предвидеть,  смоль-
 10
 обедогь  м  ужмноиъ,
 пуль,
 14
 безсонных'ь  ночей,
 м  прочего,  м  прочаго,  и  прочаго,  то
этогь  младемецъ  хохота  ль  бы  при  рож¬
ден  ш  во  исе  горло,  хотя  бы  неуклю-
 «Корнет»  Ф.  Булгарина.
Миниатюрное  издание
 1842 	г.  По  рисункам
В.  Тимма  —  гравюры
К.К.  Клодта  совместно  с
учеником  Г.  Линком

К.К.  Клодт.  «Тарантас»
 В.  Соллогуба.  1845.
 Фронтиспис  по  рисунку
 Г.  Гагарина 	ДЕРЕВЯННЫЙ 	БАРОН

ДЕРЕВЯННЫЙ  БАРОН
 А.А.  Агин.  Рисунок
М.П.  Клодта.  Нач.
50-х  гг.  XIX  в.
 Братья  Агины  в
мастерской  скульптора
А.Н.  Беляева.  Рисунок
М.П.  Клодта.  Конец
40-х  гг.  XIX  в.

ДЕРЕВЯННЫЙ  БАРОН
 Суперобложка  книги
А.  Ярнефельта  «Любовь
моих  родителей*
 Александр
Константинович  Клодт  и
его  будущая  жена  Вера
Петровна

М.П.  Клодт.  Рыбаки
 финны.  1855

БРАТЬЯ-
 ПЕРЕДВИЖНИКИ
 Михаил  Константинович
Клодт  и  его  первая  жена
Елизавета  Гавриловна
Владимирцова

М.П.  Клодт.  Швальня  во
францисканском
монастыре.  1865
 БРАТЬЯ-
 ПЕРЕДВИЖНИКИ
 М.К.  Клодт.  Дубовая
 роща.  1863

Михаил  Константинович
Клодт.  Портрет  работы
И.Н.  Крамского.  1870
 Вторая  жена
М.К.  Клодта  Елизавета
Михайловна  Станюкович
 Дети  Михаила
Константиновича:  Борис,
Петр  и  Евгения

М.К.  Клодт.  Сосна.  1868
 М.К.  Клодт.  Полдень.
 1869

ДЕРЕВЯННЫЙ  БАРОН
 Как-то  давно  в  букинистическом  магазине  мне  попалась  книга
«Провинциальные  сцены.  Сочинение  автора  семейства  Холм-
ских».  В  ней  помещены  четыре  гравюры,  под  каждой  из  которых
подпись:  «Б.  Клот».  Книга  эта  издана  в  1840  году,  она  заключает
в  себе  все  прелести  старины:  и  набор  ее,  и  бумага,  и  переплет,  да
и  сами  гравюры  имеют  те  достоинства  и  недостатки,  которые
свойственны  большинству  изданий  той  поры.  Отпечатана  она  в
типографии  знаменитого  А.  Смирдина.
 Я  не  собирал  старинные  книги,  о  чем  теперь  жалею,  потому
что  прикасаться  к  ним,  смотреть  их  —  огромное,  ни  с  чем  не
сравнимое  наслаждение.  Старина  в  них  живет  своей  неповторимой
жизнью,  дышит  каждой  страницей.
 А  тогда  я  был  заинтригован:  кто  такой  Б.  Клот?  Не  означает
ли  инициал  «Б»  слова  «барон»?  Этот  вопрос  я  задал  в  свое  время
профессору  А.А.  Сидорову,  который  ответил:  «Да,  несомненно,  так
Константин  Клодт  подписывал  свои  первые  работы  в  книгах».
 Чтобы  начать  по  всем  правилам  рассказ  о  нем,  напомню,  что
он  был  третьим  сыном  Карла  Федоровича  и  Елизаветы  Яковлевны,
родился  18  июня  1807  года,  получив  имя  Иоганн  Густав,  а  по
русским  документам  и  в  быту  с  первых  же  дней  своей  жизни
звался  Константином.
 Жизнь  моего  прадеда  Константина  Карловича  Клодта,  «первого
русского  гравера  по  дереву»,  мало  изучена.  Мой  рассказ  о  его
жизни  и  деятельности  основан  на  мимолетных  сообщениях  в
журналах,  в  общих  трудах  по  истории  русской  графики,  на  раз¬
розненных  архивных  документах,  которых,  судя  по  всему,  никто
никогда  не  касался,  и,  наконец,  на  воспоминаниях  его  дочери
Елизаветы  Константиновны.
 5 	Заказ  333

130
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 1. 	КНИГИ  ДЕТСТВА
 Зто  конечно  же  книги  с  картинками.  И  именно  картинки  есть
запоминающаяся  суть  этого  таинственного  предмета,  про  ко¬
торый  взрослые  тебе  говорят:  «Будь  осторожен,  смотри  не  порви».
От  таких  слов  делается  скучно,  поэтому  книгу  хорошо  смотреть
одному,  в  укромном  уголке,  вечером,  когда  тихо  в  доме;  тогда
выплывает  к  тебе  особенный  мир,  совсем  не  похожий  на  окружа¬
ющий,  а  если  и  похожий,  то  все-таки  таинственный,  уменьшен¬
ный,  преображенный.
 Когда  Карл  Федорович  Клодт  в  чине  генерала  вернулся  с  войны,
он,  стосковавшийся  по  всему  домашнему  и  духовному,  бывая  в
городе,  непременно  заглядывал  в  книжные  лавки  и  не  покидал
их  с  пустыми  руками.
 Поначалу  сыновья  относились  к  книгам  равнодушно.  Старший,
Владимир,  пытался  некоторые  из  них  читать,  но  вскоре  оставлял.
Петр  вообще  не  обращал  на  книги  внимания.  А  младший,  Кон¬
стантин,  к  ним  странно  принюхивался,  он  их  даже  в  руки  не  брал,
а  подойдет,  поглядит  искоса,  удивится  чему-то  и  вернется  к  своему
делу  или  к  общей  забаве.
 И  все  же  Карл  Федорович  ненавязчиво  старался  приучать  детей
своих  к  хорошим  книгам.  На  столе  у  него  подолгу  лежали  издания
самые  разные:  «Фингал»  Озерова,  басни  Дмитриева,  басни  Кры¬
лова  с  рисунками  И.А.  Иванова,  гравированными  С.Ф.  Галакти¬
оновым,  великим  мастером  своего  дела.  Карл  Федорович  любил
эту  книгу.  Полюбили  ее  и  мальчики.  Сколько  раз  Константин  в
его  кабинете  наедине  рассматривал  ее!
 Когда  переехали  на  жительство  в  Омск,  Карл  Федорович  и  туда
выписывал  из  Петербурга  и  Москвы  разные  издания.  Книгопродавцы
были  аккуратны,  почта  работала  регулярно.  И  вот  стало  получаться
так,  что  разглядывание,  а  потом  и  чтение  книг  стало  для  Константина
чуть  ли  не  ежедневной  потребностью,  хотя  кадетский  быт  этому  и
мешал.  Выносить  книги  из  дому  Карл  Федорович  не  позволял.  При
всей  своей  доброте  он  даже  знакомым  своих  книг  не  давал,  потому
что  знал  за  книгами  способность  бесследно  исчезать.  Когда  удавалось
быть  дома,  Константин  уединялся  и  снова  и  снова  перебирал  книги,
разглядывал  иллюстрации,  непременно  обнаруживая  в  уже  знако¬
мых  рисунках  какие-нибудь  новые  черты.
 Тогда  страницы  украшались  главным  образом  виньетами  —
гравюрами,  кочующими  из  книги  в  книгу.  Но  их  было  великое
множество,  и  повторения  для  обычного  глаза  оказывались  почти
незаметными.  Константин  же  все  замечал,  и  встреча  с  какой-либо
знакомой  виньетой  была  ему  в  радость.

ДЕРЕВЯННЫЙ  БАРОН
 131
 Иногда  его  снисходительно  задирал  Владимир:
 — 	И  что  ты  все  роешься  в  этом  старом  хламе,  в  этих  шлемах,
щитах  и  мечах,  сваленных  в  одну  кучу?  Зачем  тебе  эти  жертвен¬
ники,  цветочки-лепесточки?
 — 	Я  не  знаю,  —  отвечал  Константин.
 Так,  не  зная  зачем,  он  полюбившиеся  ему  виньеты  стал  поти¬
хоньку  срисовывать,  а  рисунки  эти  прятал.
 Когда  Константину  исполнилось  14  лет,  почтальон  чуть  ли
не  в  самый  день  его  рождения  доставил  на  имя  Карла  Федоро¬
вича  запечатанный  красными  сургучами  пакет.  Это  пришла
небольшая  книжица  —  «Руслан  и  Людмила»,  сочинение  Алек¬
сандра  Пушкина.  К  ней  же  отдельно  была  приложена  картинка,
на  которой  изображались  бой  Руслана  с  головою,  пробуждение
Людмилы,  летящий  над  своим  замком  Черномор  и  страшная
старуха  Наина.
 Карл  Федорович  книжку  положил  на  свой  письменный  стол
для  общего  пользования,  а  гравюру  вставил  в  рамку  под  стекло  и
подарил  Константину.
 Поэму  читали  по  вечерам  вслух.  Делала  это  обычно  Елизавета
Яковлевна,  а  поскольку  дети,  особенно  младшие,  желали  слушать
еще  и  еще,  то  она  выучила  стихи  наизусть.  Для  Константина  это
была  первая  книга,  открывшаяся  ему  истинной  своей  прелестью.
О  самом  Пушкине  он  до  этого  не  слыхал,  но  тут  же  решил,  что
это  его  самый  любимый  поэт.
 Минули  омские  годы.  Скончался  Карл  Федорович,  и  обездолен¬
ная  его  семья  оказалась  снова  в  Петербурге;  младших  сыновей
определили  в  кадетский  корпус,  а  старших  —  в  артиллерийское
училище,  правда,  на  разные  курсы  —  по  разнице  лет.  Опустим
годы  их  учения,  вспомним  лишь  тот  небольшой  эпизод,  когда
полусерьезно-полушутя  Владимир  кричал:  «Предатели  рода!»  Уже
тогда  он  знал,  что  Петр  —  «конченый  человек»,  но  подозревал  в
том  и  Константина,  потому  что  тот  своего  баловства  с  картинками
не  оставлял.
 2. 	КАТРИН  ВИНЬЕ
 Итак,  Константин  Клодт  стал  артиллерии  поручиком,  старшим
адъютантом  по  управлению  пороховыми  заводами.  На  строй¬
ной  его  фигуре  ладно  сидел  новенький  офицерский  мундир,  а
исполнительность  и  четкость  в  работе  нравились  начальству.
 5*

132
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 Константин  Карлович  снимал  крошечную  комнату  у  вдовы-
майорши,  доброй  неряшливой  старухи.  Вечерами  при  свечах  он
рисовал,  упорно  добиваясь  правильной  постановки  фигур,  большей
частью  аллегорических.
 Служба  его  не  утомляла,  но  была  какой-то  бесплодной.  Был  он
мужественно  красив  и  нравился  женщинам.  Для  пущей  важности
отрастил  усы.  Но  жениться  собрался  как-то  неожиданно,  даже  для
самого  себя.  Невеста  —  француженка  Катрин  Винье  —  была  ему
ровесницей,  небольшого  роста,  склонная  к  полноте.  А  еще  была
она  сиротой  и  бесприданницей,  чувствовалась  в  ней  неуверенность
в  себе,  какая-то  забитость.  И  словно  бы  удивляло  ее  это  внимание
к  ней  офицера-барона,  он  пугал  ее  своей  кажущейся  мрачностью.
А  ему  нравились  звуки  ее  мелодичного,  с  еле  заметной  хрипотцой
голоса  и  то,  как  она  перемешивала  русскую  речь  с  французской.
 О  своей  прапрабабушке  Катрин  Винье  я  узнал  из  той  же  книги
 А. 	Ярнефельта  «Любовь  моих  родителей»,  где  Елизавета  Констан¬
тиновна  рассказывает:  «Моя  мать  была  француженка.  Она  не
любила  говорить  о  своем  прошлом;  мне  казалось,  что  в  нем  было
что-то  тяжелое  и  грустное.  Если  мы  спрашивали  ее  об  этом,  она,
махнув  рукой,  говорила:  «Ах,  дети,  дети,  зачем  вспоминать  о
прошлом?..»  Возможно,  ее  отец  был  эмигрантом.  Их  много  посе¬
лилось  в  России  после  французской  революции.  И  Россия  стала
для  них  второй  родиной.  Я  знала,  что  моя  мать  рано  потеряла
своих  родителей  и  что  ее  воспитала  тетя,  которая  была  сестрой
отца  моей  матери,  и  значит,  тоже  француженка...»
 Константин  Карлович  сказал  Катрин  без  обиняков:
 — 	Катрин,  милая,  будьте  моей  женой.
 Она  перепугалась,  и  завитые  локоны  задрожали  у  нее  на  висках.
 — 	Я  такая...  такая  бедная,  у  меня  ничего  нет.
 — 	И  у  меня  ничего  нет,  кроме  усов.
 — 	И  все  же,  господин  барон...
 — 	Да  перестаньте  вы  называть  меня  господином  бароном!
 — 	Хорошо,  пусть...  И  все  же,  Константин  Карлович,  я  вам  не
пара.
 И  тут  она  рассказала  о  своих  родителях,  сиротском  житье  в
доме  тети.  Он  же,  смеясь  и  радуясь,  говорил:
 — 	Пара!  В  самый  раз  пара...  Я  завтра  же  явлюсь  к  вам  домой,
к  тете  и  дяде,  и  потребую  вашей  руки.
 Она  рассмеялась,  но  тут  же  вдруг  и  заплакала.  Ей  не  верилось,
что  она  оставит  тетин  дом  и  заживет  своею  жизнью.  Какой?  Она
не  знала.
 Весной  1832  года  они  обвенчались.  Незадолго  перед  тем  Кон¬
стантин  снял  маленькую  квартиру  из  двух  комнат  с  кухней.
Купить  мебель  на  дешевой  распродаже  ему  помог  кузен  Николай
Иванович  Греч.  С  нежностью  относились  к  Катрин  Владимир  и

ДЕРЕВЯННЫЙ  БАРОН
 133
 Петр.  Она  же,  не  привыкшая  к  добру,  то  смеялась,  то  плакала,
то  мчалась  за  покупками  или  к  портнихе,  то  молча  сидела,  сложив
на  коленях  руки.
 Когда  Константин  вечерами  рылся  в  своих  книгах  и  журналах
да  еще  рисовал,  ей  казалось  это  немного  смешным.  Однажды  она
подошла  к  нему  сзади,  положила  руки  ему  на  голову  и  сказала:
 — 	Я  вас  люблю,  господин  барон.  У  нас  с  вами  скоро  будет  un
petit  enfant  .
 Их  первенец,  названный  Михаилом,  родился  в  самый  канун
Нового  года.
 Еще  когда  генерал  Карл  Федорович  ходил  по  книжным  лавкам,
он  начинал  свой  обход  с  Большой  Морской,  потом  шел  на  Литейный
проспект  и  Садовую,  а  заканчивал  свое  путешествие  на  Невском.  Тем
же  путем  потом  двигался  в  поисках  новых  или  залежалых  книг  и
Константин  Карлович.  На  них  он  разорялся  —  они  были  дороги,  но
книги  были  ему  нужны  по  какой-то  неосознанной  им  до  конца  неиз¬
бежности.  Как  постоянный  покупатель,  он  знал  книгокупцов  Ширяева,
Заикина,  Овсянникова,  Оленина,  Лисенкова.  Позже  познакомился  и
со  Смирдиным,  заимевшим  книжную  лавку  на  Невском  проспекте.
 Однажды  Константин  Карлович  пришел  в  типографскую  кон¬
тору  своего  кузена  Николая  Ивановича  Греча.  Тот  вызвал  своего
метранпажа  и  сказал  ему:
 — 	А  покажи-ка,  Яков  Семеныч,  господину  барону  наши  дела
в  натуре.
 Метранпаж,  одетый  в  рабочую  блузу,  но  при  галстуке,  с  выраже¬
нием  лица  чрезвычайно  значительным,  повел  этого,  как  ему  пока¬
залось,  странного  офицера  к  наборным  кассам  и  стал  что-то  объяс¬
нять,  долго  и  утомительно.  Наконец  Константин  Карлович  сказал:
 — 	Вы  мне  лучше  виньеты  покажите.
 — 	В  них  нет-с  ничего  примечательного.
 — 	И  все  же  дайте  поглядеть.
 — 	Вот,  не  угодно  ли,  Венеры  и  Амуры  разнородные,  под
нумерами...
 — 	Нет,  мне  в  руки  надобно.
 — 	Извольте  подержать.
 — 	Из  чего  делано?
 — 	Дерево-с,  торцового  распилу,  породы  крепкой  —  пальма  или
самшит.
 — 	Вот  оно  что!
 — 	Удобство:  можно  верстать  совместно  с  литерами.
 — 	Именно  это  мне  и  нужно  было  понять.
 — 	Примите  в  память  знакомства.  Новенькая,  у  нас  к  делу  не
проходит,  ибо  пользуем  отливки.
 * 	Ребенок  {фр.).

134
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 И  он  положил  на  ладонь  Константина  Карловича  деревянный
кубик,  а  тот,  не  глядя,  сунул  его  в  карман  и,  сказав:  «Благодарен
вам»,  неожиданно  ушел.
 Когда  родился  сын  Михаил,  кроме  кухарки  потребовалась  еще  и
няня.  Со  всем  этим  оказалась  нужной  другая,  более  просторная  квар¬
тира.  После  новоселья  прошло  немного  времени,  и  Катрин  сказала:
 — 	Господин  барон,  у  нас  с  вами  скоро  будет  еще  один  petit
enfant...
 3. 	КАК  ЖИТЬ  ДАЛЬШЕ?
 Начальство  было  им  довольно,  а  товарищи  говорили:  «Наш
барон  идет  в  гору».  Но  никто  не  ведал,  в  какую  гору  он
идет,  чем  полнится  его  душа.  Рисованный  мир  в  книжных  гра¬
вюрах  волновал  его,  как  маленького,  потому  что  детство  неистре¬
бимо  жило  в  нем  светом  раннего  утра.  Наверно,  это  называется
призванием,  а  для  него  было  счастьем,  таким  же,  как  его  любовь
к  Катрин,  которая 	постепенно  забрала  в  свои  маленькие 	руки
 ведение  хозяйства, 	распоряжалась  всем  и  всеми,  и 	мужу 	это
 нравилось,  более  того,  вполне  его  устраивало.
 Однажды  он  пришел  к  брату  и  попросил  дать  ему  брусок  дерева
и  какие-нибудь  инструменты.
 — 	Тебе  зачем?  —  удивился  Петр.
 — 	Хочу  для  сына  игрушку  сделать.
 — 	Врешь  ты  все. 	Какую  такую  игрушку?
 — 	Давай,  давай, 	не  спрашивай.  Там  видно  будет...
 Ему  чрезвычайно  нравились  напечатанные  в  «Невском  альма¬
нахе»  гравюры  Галактионова  к  «Бахчисарайскому  фонтану».  Тут
рисунки  как  бы  сплавлялись  со  стихами,  и  это  было  то,  что  и
должно  быть  на  самом  деле.  Однако  гравюры  неизбежно  сущест¬
вовали  и  сами  по  себе.  У  Константина  руки  чесались  попробовать
перенести  одну  из  иллюстраций  на  дерево  и  вырезать  ее.  Но  то,
что  он  взял  у  Петра,  для  такого  тонкого  дела  не  годилось.  Он  это
понял,  как  только  вернулся  домой  и  положил  брусок  липового
дерева  рядом  с  кубиком  из  типографии  Греча.
 И  вот  как-то  вечером  пришел  Петр,  расцеловался  и  пошутил  с
Катрин,  а  потом  спросил  Константина:
 — 	Где  твоя  игрушка?  Покажи.
 — 	Изволь,  она  в  кабинете.
 Действительно,  там,  на  рабочем  бюро,  стояли  игрушечные  кон¬
ные  сани,  сделанные  с  удивительным  тщанием.

ДЕРЕВЯННЫЙ  БАРОН
 135
 Петр  сказал:
 — 	Я  твои  санки  возьму  и  запрягу  в  них  своего  коня.
 — 	Прекрасно,  Петя!  Но  только  и  я  дурак,  и  ты  дурень.
 — 	Чему  и  будет  доказательством  наша  общая  упряжка...
 Как  нам  известно,  в  1830  году  Петр  Карлович  сделался  воль¬
нослушателем  Академии  художеств,  в  недрах  которой  у  него  сразу
же  образовался  широкий  круг  знакомств  не  потому,  что  он  к  этому
стремился,  а  благодаря  царившей  там  в  те  времена  атмосфере
доброжелательства  и  товарищества.  Ученики  бывали  в  гостях  у
профессоров,  профессора  —  у  ректора  и  вице-президента,  и  все
вместе  плясали  на  местных  балах.
 Сам  вельможный  президент  Академии  художеств  Алексей  Ни¬
колаевич  Оленин  устраивал  у  себя  журфиксы  для  художников  и
литераторов,  и  все  семейство  его  славилось  своим  гостеприимством.
 Когда  Оленину  представили  Петра  Карловича,  президент  знал,
что  тот  определен  в  академию  по  рекомендации  самого  государя,
и  был  поэтому  необыкновенно  ласков  с  этим  бароном.  Но  Алексей
Николаевич  очень  удивился,  когда  вскоре  один  барон  привел  к
нему  другого.
 Константин  Карлович  знал  Оленина  по  книгам,  в  которых  на
титульных  или  же  иллюстрационных  листах  стояла  его  монограм¬
ма,  означавшая,  что  оформление  книги,  а  также  ее  гравюры
сделаны  или  по  эскизам  самого  Оленина,  или  же  под  его  наблю¬
дением.  И  это  придавало  особый  смысл  и  вес  всему  изданию.
Впервые  Константин  Карлович  увидел  такой  знак  на  приложенной
к  «Руслану  и  Людмиле»  картинке,  которая  была  ему  подарена
отцом  еще  там,  в  Омске,  и  тогда  же  Карл  Федорович  объяснил
ему  значение  переплетенных  литер  «А»  и  «О».
 Теперь  брат  привел  его  к  этому  знаменитому  Оленину,  прези¬
денту  и  вельможе,  чтобы  показать  тому  его,  Константина,  жалкие
попытки  рисования  или,  еще  того  хуже,  срисовывания.  Он  чув¬
ствовал  себя  маленьким  мальчиком,  которого  могут  или  высечь,
или  погладить  по  головке  и  с  тем  отпустить.
 А  Петр  говорил:
 — 	Ты  не  трусь.  Сам  Оленин  не  ахти  какой  рисовальщик,  поэтому
и  работают  на  него  другие.  Однако  —  президент!
 И  вот  они  пришли.  И  вот  их  ввели.  Константин  сразу  даже  и
не  заметил  президента,  который  сидел  в  огромном  кресле.  Был  он
маленький,  щуплый;  редкие  волосы  начесаны  на  лоб,  длинный
тонкий  нос  —  птичий,  рот  крошечный,  глаза  умные;  в  левой  руке
у  него  очки,  он  ими  помахивает,  и  стекла  сверкают;  на  столе  перед
ним  чернильница  с  бронзовой  Минервой,  бювар,  карандаши  и
книги.

136
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 — 	Садитесь,  господа.  С  чем  пожаловали?
 — 	Я  пожаловал  с  братом,  —  сказал  Петр.  —  А  он  со  своими
картинками.
 Тонкие  губы  президента  растянулись  в  улыбке  и  тут  же  опять
собрались  под  кончиком  носа.
 — 	Показывайте.
 Он  смотрел  молча  и  чем  дальше,  тем  быстрее.  До  конца  не
дошел  —  захлопнул  папочку.
 — 	Вам  следует  учиться  рисованию.  Могу  разрешить  посещение
академических  классов  два  раза  в  неделю,  ежели  вас  удовлетворит
вечернее  время,  господин...  э-э...  барон.
 ...Он  пришел  в  натурный  класс,  встал  у  порога,  чтобы  огля¬
деться,  но  тут  кто-то  толкнул  его  под  локоток  и  сказал:
 — 	Занимайте  место,  сударь.
 Зал  был  просторным  и  достаточно  светлым  от  больших  ламп,
свешивавшихся  на  длинных  шнурах  с  высокого  потолка.  По  передней
стене  шел  лепной,  античного  сюжета  фриз,  стояли  на  высоких
постаментах  гипсовые  фигуры,  а  всю  площадь  зала  занимали  рас¬
положенные  полукруглым  амфитеатром  столы  и  скамьи.
 Константин  Карлович  хотел  пройти  в  самый  последний  ряд,
где  были  устроены  словно  бы  отдельные  ложи,  но  тут  же  понял,
что  эти  места  для  скульпторов.  Тогда  он  сел  на  заднюю  скамью  с
правого  края  и  стал  ждать.
 Зал  быстро  наполнялся.  Приходили  с  папками  и  рассаживались
по  своим  местам  самые  разные  люди.  Константин  Карлович  с
удовольствием  отметил,  что  тут  оказались  и  пожилые,  бородатые
ученики,  одетые  в  потертые  сюртуки,  и  военные,  пришедшие,  как
и  он,  в  мундирах.  Стоял  всеобщий  говор,  который  стих,  как  только
под  сенью  одной  из  статуй  возникла  сутулая  фигура  профессора.
 Так  Константин  Карлович  оказался  свободным  посетителем
рисовальных  классов  Академии  художеств,  о  чем  позже  вспоминал
и  с  радостью,  и  с  сожалением;  последнее  происходило  потому,  что,
обремененный  другими  заботами,  он  многому  так  и  не  успел  как
следует  научиться.
 Его  встреча  с  Федором  Петровичем  Толстым  произошла  в  начале
1835  года.  Не  обошлось  тут,  конечно,  без  участия  брата  Петра,
который  к  тому  времени  был  уже  назначен  в  академики  и  работал
над  первыми  группами  своих  «Диоскуров».  Если  с  Олениным  у
Петра  Карловича  были  просто  «отношения»,  то  с  вице-президен-
том  —  дружба,  исходившая  из  взаимной  симпатии,  а  может  быть,
и  по  причине  схожести  судеб.
 Федор  Петрович  Толстой  —  фигура  в  русском  искусстве  при¬
мечательная.  Вспомним,  что  Тарас  Шевченко  называл  его  апосто¬

ДЕРЕВЯННЫЙ  БАРОН
 137
 лом,  и,  как  мнилось  многим  тогда,  было  в  нем  что-то  от  Леонардо
да  Винчи.  Он  был  художником  большого  размаха,  но  работал  в
малых  формах.  Его  друзьями  были  Жуковский,  Гнедич,  Крылов,
Пушкин,  Вяземский,  Одоевский,  Гоголь,  Бестужев,  Муравьев,
Рылеев,  а  в  более  поздние  годы  Тургенев,  Писемский,  Лев  Толстой,
Майков  и  многие  другие  писатели,  поэты,  не  говоря  уже  о  худож¬
никах,  бывавших  в  его  доме  запросто.
 Федор  Толстой  родился  в  семье  начальника  кригскомиссариата,
ему  была  уготована  блестящая  карьера,  которой  он  сперва  не
противился  и  делал,  кажется,  все  для  того,  чтобы  стать  достойным
продолжателем  древнего  рода  Толстых.  Но  вдруг  стал  посещать
классы  Академии  художеств,  а  через  два  года  вышел  в  отставку.
 Теперь  Федору  Петровичу  Толстому  было  52  года.  Он  занимал
в  обществе  почетное  положение  как  признанный  художник  и
вице-президент  академии.
 Константин  Карлович  с  детства  любил  рисунки  Федора  Толстого
и  недосягаемым  шедевром  считал  его  «Душеньку».  64  гравюры  —
семи  летний  труд  художника  —  история  любви  Амура  и  Психеи.
Это  же  не  рисование,  это  музыка  штриха!
 Все  знали  тогда  стих,  сочиненный  Аполлоном  Майковым:
 Нам  Богданович  милую  поэму  написал,
 Но  Пушкина  стихи  ее  убили;
 К  ней  граф  Толстой  рисунки  начертал,
 И  Душеньку  рисунки  воскресили...
 Вот  к  такому-то  мастеру  и  шел  теперь  Константин  Карлович  с
братом,  шел  за  ответом  на  мучительные  вопросы:  что  делать  и  как
жить  дальше?
 Братьев  встретила  графиня  Анна  Федоровна  Толстая,  поразив
Константина  Карловича  своей  необыкновенной  античной  красо¬
той,  и  провела  в  кабинет.
 Был  вечер,  в  кабинете  витал  полумрак.  Горели  две  лампы:
одна  —  на  письменном  столе,  другая  —  возле  книжных  полок,  в
углу.  Хорошо  навощенный  пол  под  ногами  чуть  поскрипывал.
 — 	Добро  пожаловать,  господа!  Будьте  как  дома.  Я  вполне
здоров,  поэтому  ничем  себя  не  стесняйте.  Но  только  вы,  Петр
Карлович,  пожалуй,  громко  не  свистите,  а  то  напугаете  прислугу.
Сядьте  вон  там,  к  свету,  и  листайте  книги,  те,  что  с  картинками.
Премилое  будет  для  вас  занятие.  А  вы,  Константин  Карлович,
садитесь  в  это  удобное  кресло.
 Они  расселись.  В  большой  академической  квартире  царила
тишина.  Сейчас  Константин  Карлович  видел  Толстого  не  таким,
каким  знал  раньше.  Перед  ним  сидел  действительно  библейский
апостол  с  пышными  седеющими  волосами.
 Федор  Петрович  в  общих  чертах  знал,  о  чем  пойдет  разговор,
но  вел  беседу  как  бы  светскую  —  бродил  вокруг  да  около.  Потом

138
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 взял  со  стола,  видимо,  заранее  приготовленную  книгу  с  шелковой
закладкой  и,  не  открывая  ее,  сказал:
 — 	Платон,  видите  ли,  говорит,  что  наши  духовные  творения  —  это
бессмертные  дети,  они  приносят  и  своим  отцам  бессмертие,  даже  более
того  —  обожествляют  их...  У  этих  детей  имеется  еще  одно  прелестное
качество:  они  есть  не  просят  —  это  я  уже  говорю.  У  вас  супруга
премилая,  я  ведь  ее  краем  глаза  как-то  у  Петра  Карловича  видел.
 — 	Катрин  —  прелесть!  —  донеслось  из  угла.
 — 	Помолчите  вы,  известный  ловелас...  Я  вам,  любезный  Кон¬
стантин  Карлович,  так  скажу:  ваш  покорный  слуга  многие  годы
жил  впроголодь.  Теперь  вот  все,  кажется,  имею.  Однако,  кроме
жалованья,  никаких  почти  доходов.  Искусство  кормит  скудно...
 Тут  Константин  Карлович  подумал:  отговаривает,  пугает,  но
при  надобности  поможет.  В  призвании  своем  он  не  сомневался.
Сомневался  в  таланте.  Но  где  же  и  проявиться  таланту,  как  не
на  поприще  призвания?
 А  Федор  Петрович  продолжал:
 — 	У  нас  отличная  плеяда  граверов  по  металлу.  Вы  сие  прекрасно
знаете.  Это  слава  русского  искусства.  Однако  гравюра  резцом
отжила  свой  век.  Говорят,  один  упрямый  немец,  некто  Моллер,
истратил  всю  свою  жизнь  на  гравирование  «Сикстинской  мадон¬
ны»  Рафаэля.  А  недавно  наш  воспитанник  Федор  Иордан,  который
освоил  методу  знаменитого  Раймбаха  и  прошел  офортную  школу
Робинсона  в  Лондоне,  по  странному  наущению  Карла  Брюллова
принялся  за  гравирование  «Преображения»  все  того  же  Рафаэля.
На  такое  можно  решиться,  только  будучи  абсолютно  уверенным
не  в  искусстве  своем,  а  в  трудолюбии.  Что  из  этого  выйдет,  не
ведаю!  Ныне  другое  времяисчисление,  иные  потребности.
 Забегая  вперед,  скажем:  действительно,  именно  в  том,  1835  году
Иордан,  находясь  в  Риме,  приступил  к  этой  гравюре;  он  вставал  с
зарей  каждый  божий  день  и  проработал  над  колоссальной  доской
пятнадцать  лет.
 Со  вниманием  выслушав  Толстого,  Константин  Карлович  сказал:
 — 	Меня  резцовая  гравюра  чарует,  но  не  увлекает,  ибо,  как  вы
сами  изволили  заметить,  она  отжила  свое.  Деревянная  гравюра
идет  ей  на  смену.
 — 	Идет?  В  Европе  давно  пришла!  А  мы  ее  самые  никудышные
образцы  покупаем.
 Федор  Петрович  вдруг  заволновался,  и  розовая  кожа  на  лбу  и
щеках  его  пошла  пятнами.
 — 	Хорошо!  —  сказал  он.  —  Мы  говорим  о  вас.  Вам  судьбой
дано  служить  нашей  артиллерии.  Уверен,  что  к  сорока  годам  вы
станете  генералом.  Ваши  дети  вырастут  в  довольстве.  Ваша  жена
будет  счастлива...  Нет-нет,  не  перебивайте  меня.  Надеюсь,  чай
для  нас  уже  готов...

ДЕРЕВЯННЫЙ  БАРОН
 139
 Но  брат  Петр  на  том  не  угомонился.  За  чаем  он  спросил  Федора
Петровича:
 — 	Чем  же  все-таки  академия  поможет  этому  страждущему
барону?
 — 	То  забота  не  академии,  а  общества  поощрения.
 — 	Ежели  надобно,  я  самому  Николаю  Павловичу  в  ножки
поклонюсь.
 — 	Ну-ну,  я  думаю,  не  будет  надобно.  Кланяться  придется
казначею...
 Общество  поощрения  художников  было  основано  в  Петербурге  в
1821  году  (с  1875  года  называлось  Обществом  поощрения  художеств).
Первым  его  председателем  стал  Петр  Андреевич  Кикин,  статс-секре-
тарь  Александра  I;  Ф.П.  Толстой  вместе  с  князем  И.А.  Гагариным
также  заведовал  делами  общества,  которое  устраивало  выставки-про¬
дажи  и  личные  лотереи  или  просто  выплачивало  художникам  едино¬
временные  пособия,  субсидировало  их  поездки  за  границу,  издавало
альбомы  литографированных  картин,  достойных,  как  считалось,  под¬
ражания,  имело  рисовальную  школу  для  вольноприходящих  и  создало
свой  музей.  По  чести  надо  признать,  что  на  протяжении  многих
десятилетий  общество  поощрения  достойно  несло  свою  миссию.
 Вот  и  взяло  оно  Константина  Карловича  под  свое  крыло  —  на
то,  по  крайне  мере,  время,  пока  он  не  подготовит  себя  для  само¬
стоятельной  работы.  Но,  по  сути,  общество  и  академия  рассчиты¬
вали  на  большее:  обучить  Константина  Карловича  так  и  с  тем,
чтобы  он  мог  учить  нужному  делу  других.
 Так  наступил  долгожданный  и  переломный  момент  в  его  жизни.
 •к  *  -к
 В  то  время  возрождалась  ксилография.  Возникнув  при  Васюке
Никифорове,  она  просуществовала  в  русском  книгопечатании  в
XVI  и  XVII  столетиях,  а  в  XVIII  веке  сохранилась  в  церковной
книге.  Вернулась  она  в  виде  политипажей,  привезенных  из-за
границы  вместе  со  шрифтами  и  оборудованием.
 Речь  идет  главным  образом  о  так  называемой  обрезной  гравюре,
то  есть  о  такой,  когда  бралась  доска  продольного  распила,  на  ней
рисовалось  воспроизводимое  изображение  и  каждый  нарисованный
штрих  обрезался  ножом  с  двух  сторон.  Форма  оказывалась  грубой,
а  в  печати  неустойчивой.  Вытесненная  гравюрой  металлической,
имевшей  несравненно  большие  возможности  передачи  всех  тонко¬
стей  изображения,  особенно  в  тональных  решениях,  обрезная
гравюра  приказала  долго  жить.
 В  конце  XVIII  века  в  Англии  гравер  Томас  Бьюик  изобрел
новую  технику,  которая  получила  название  «торцовая  гравюра».
Ее  смысл  в  том,  что  берется  не  продольная  доска,  а  поперечный

140
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 распил  ствола  дерева  какой-либо  жесткой  породы,  гладко  шлифу¬
ется  и  на  нем  режется  гравюра  специальными  инструментами
различной  формы  —  штихелями.
 В  нашем  рассказе  это  всего  лишь  справка,  свидетельствующая
о  праве  торцовой  гравюры  не  только  называться  новым  способом
гравирования,  но  и  быть  им  по  существу,  то  есть  тем,  что  ныне
именуется  ксилографией.  Главное  ее  преимущество  в  том  (и  в  этом
же  полезность  изобретения  Бьюика),  что  иллюстрация  печатается
в  книге  вместе  с  текстом,  —  это  один  процесс,  одна  технология,
называемая  высокой  печатью.
 Из  Европы  в  Россию  пудами  доставлялись  не  только  гравюры
на  досках,  а  главным  образом  отливки  с  них  в  металле;  это  как
раз  и  были  виньеты,  филеты  и  прочие  книжные  украшения  —
именно  политипажи.
 Константину  Карловичу  в  типографии  Греча  повезло  в  том
смысле,  что  ему  подарили  не  отливку,  а  гравюру  в  чистом  виде.
С  таких  гравюр-образцов  петербургская  словолитня  Плюшара  —
Ревильона  делала  свои  металлические  повторения.
 В  своем  фундаментальном  труде  «История  оформления  русской
книги»  А.А.  Сидоров  называет  Константина  Карловича  Клодта
инициатором  нового  расцвета  ксилографии  в  России.  Сказав  это,
я  несколько  забежал  вперед.  Думаю,  что  если  бы  таким  инициа¬
тором  не  стал  Константин  Карлович,  то  им  оказался  бы  кто-нибудь
другой.  Потребность  в  деревянной  гравюре  и  обсуждалась  и  торо¬
пилась  многими:  и  Олениным,  и  Федором  Толстым,  и  всеми  теми
художниками,  которые  были  связаны  с  книгой.
 В  России  уже  появился  не  свой,  правда,  а  пришлый  —  из
Франции  —  художник  П.  Руссель,  работавший  именно  в  технике
ксилографии.  Его  ранние  гравюры  относятся  к  1835  году,  и  поэ¬
тому  именно  он  мог  бы  считаться  первым,  но  Руссель  вскоре
отошел  от  работы  в  книге,  не  оставив  ни  учеников,  ни  последова¬
телей.  А  нужна  была  школа.
 Приспело  время,  и  начался  неизбежный  процесс  демократиза¬
ции  русской  книги.  Это  поняли  и  спешно  сделали  из  этого  прак¬
тические  выводы  прибалтийские  художники.  В  Дерпте,  своем
родном  городе,  никому  до  этого  не  известный  гравер  Л.Ф.  Майдель
(он  профессионально  обучался  в  Германии)  открыл  в  1835  году
школу-мастерскую.  Она,  эта  школа,  тут  же  дала  Петербургу  не¬
сколько  хороших  граверов  на  дереве,  среди  которых  были  довольно
известные  в  будущем  Неттельгорст  и  Михельсон.  Именно  у  Ми-
хельсона  Константин  Карлович  приобрел  свои  первые  навыки
гравера.  Но  это  будет  несколько  позже,  а  пока  он  деревянной
доски  еще  не  касался.

ДЕРЕВЯННЫЙ  БАРОН
 141
 4. 	ПЕРВЫЙ  ГРАВЕР
 В  конце  1836  года,  зимним  вечером,  в  гостиной  у  Федора  Тол¬
стого  за  чаем  сидели  сам  Толстой,  Петр  Карлович  Клодт,
вездесущий  Александр  Брюллов  и  Василий  Иванович  Григорович,
конференц-секретарь  Академии  художеств  и  секретарь  Общества
поощрения  художников.
 Надобно  сказать,  что  в  это  время  в  доме  Толстого  витал  как  бы
двойной  траур.  Осенью  1835  года  внезапно  умерла  жена  Федора
Петровича,  красавица  Анна  Федоровна,  а  10  февраля  следующего
года  скончалась  долго  болевшая  младшая  дочь  Лизонька.  Поэтому
хозяйничала  за  чаепитием  Мария  Федоровна,  тогда  еще  просто
Маша.
 Когда  пришел  Константин  Карлович,  он  понял,  что  его  позвали
нарочито  позже,  а  при  нем  говорили  о  том  о  сем  и  в  сущности  ни
о  чем.  Пока  длилась  эта  не  столько  светская,  сколько  художни¬
ческая  беседа  с  шутками  и  со  специфическими  прибаутками,
Константин  Карлович  разглядывал  присутствующих,  пытаясь  по¬
нять,  что  думает  о  нем  каждый  из  них.  Брат  Петр  неоднозначно
подмигнул  ему:  все,  мол,  в  порядке,  не  трусь.  Однако  Константин
опасался,  как  бы  чего  не  выкинул  Григорович,  человек  здесь
самый,  пожалуй,  нужный.
 Константин  Карлович  знал  со  слов  брата  Петра,  что  Василий
Иванович  неустойчив  в  своих  взглядах  и  суждениях.  Правда,  как
раз  в  это  время  он,  как  и  все,  ратовал  за  деревянную  гравюру.
 Наконец,  обращаясь  к  Константину,  Федор  Петрович  сказал:
 — 	Вы  вот  что,  господин  барон,  берите-ка  себе  варенья  да
кренделей  побольше...  Мы  без  вашего  ведома  решили,  а  вы  нашей
милости  теперь  подчиняйтесь:  нарисуйте  пером  несколько  карти¬
нок  с  каких-либо  опять  же  картинок,  но  масляной  живописи.  Ну,
вроде  бы  для  того,  чтобы  показать,  кому  надобно,  что  получается
при  переводе  одного  в  другое,  подразумевая  конечным  результатом
гравировку  на  доске.  Глупо,  но...  необходимо.
 Раскрасневшийся  от  горячего  чая  Григорович  подтвердил:
 — 	Именно  так-с.
 А  Брюллов  почему-то  самым  неприличным  образом  захохотал.
 — 	Смешного  тут  нет  ничего,  —  сказал  Толстой.  —  Будем  по¬
спешать  не  торопясь  и  брать  наши  Измаилы,  хорошенько  к  тому
изготовившись...
 Ох  уж  эта  работа  пером  —  тон  переводить  в  штрих!  Одно
получается,  из  другого  не  выходит  ничего  путного.  Извел  Кон¬
стантин  бумаги  и  чернил  чуть  ли  не  на  сто  рублей  серебром.

142
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 Отобрал  наконец  листов  двадцать  и  понес  показывать  Федору
Толстому,  как  о  том  ранее  условились.  Тот  выбрал  самый  безобид¬
ный  рисунок:  небольшой  пейзаж,  писанный  с  натуры  художником
Резановым,  —  «Вид  Москвы».
 Рисунок  этот  пошел  «по  инстанциям»,  и  наконец  общество
поощрения  убедилось,  что  следует  «ожидать  в  будущем  блиста¬
тельных  успехов».
 Вот  тут-то  Константин  Карлович  и  решился  на  отставку.  21
января  1837  года  он  ее  получил  и  вышел  «на  свободу»  в  чине
штабс-капитана  с  правом  носить  военный  мундир.  В  том  же  году
он  был  зачислен  преподавателем  граверного  класса  Академии
художеств,  ему  было  определено  содержание  в  300  рублей  и  вы¬
делена  казенная  квартира.
 Вскоре  Константин  Карлович  был  послан  в  Дерпт.  Май  дел  ь
встретил  его  с  распростертыми  объятиями  и  тут  же  познакомил
со  своим  учеником  Михельсоном.  Он  сказал:
 — 	О,  этот  господин  Михельсон  есть  великий  человек,  ему  уже
нечему  у  меня  учиться,  он  изобрел  свой  способ  гравирования  —
черточками  и  сам  кого  хочешь  этому  научит,  вот  хотя  бы  и  вас,
господин  барон.
 Константин  Карлович  понимал,  что  это  было  совсем  не  то,  что
нужно,  но  делать  было  нечего.  Тут  же,  в  мастерской  Майделя,  он
вырезал  на  доске  московский  пейзаж  Резанова  и  с  ним  вернулся
в  Петербург,  где  явился  к  Федору  Петровичу  Толстому.
 А  время  шло,  бежало,  летело.  Уже  вовсю  работали  на  издателей
ученики  немецких  школ  и  Майделя.  Перебрался  на  жительство  в
Петербург  О.П.  Неттельгорст.  Особенно  ходко  деревянная  гравюра
пошла  в  детской  книге.
 Но  вот  наконец  в  самом  начале  1839  года  было  решено  послать
К.К.  Клодта  за  границу  —  в  Германию,  Францию  и  Англию  (уточ¬
ним:  в  Берлин,  Париж  и  Лондон)  для  усовершенствования  и
посещения  важнейших  граверов  на  дереве.  На  это  мероприятие
Академия  художеств  выделила  3  тысячи  рублей,  а  общество  по¬
ощрения  прибавило  своих  2  тысячи.
 Ну  не  счастье  ли  свалилось  ему?  А  он  вдруг  испугался  и  сказал
своей  Катрин:
 — 	Благослови  меня.  Что  я  делаю?  На  что  иду?
 — 	Ах,  господин  барон!  Вы  к  этому  шли  всю  жизнь.  Теперь
расплачивайтесь.
 — 	Ты  приедешь  ко  мне  в  Париж  —  это  единственное,  что
поддержит  меня.  Ты  увидишь  свою  Францию,  Катрин!
 — 	Нет,  я  не  приеду  к  вам  в  Париж  и  не  увижу  Францию,  ибо
у  нас  с  вами  дети,  господин  барон.
 — 	Да  что  же  это  такое  —  дети,  дети!..

ДЕРЕВЯННЫЙ  БАРОН
 143
 — 	Так  будет  всегда,  потому  что  вы  очень  любите  иметь  детей,
мой  герой.
 Надо  сказать,  что  только  что,  в  январе,  родилась  у  них  дочь
Елизавета.
 Наконец  он  уехал,  чувствуя  себя  неуютно  в  цивильном  платье  —
как  в  чужой  шкуре.  Несмотря  на  рекомендательные  письма,  в  том
числе  и  полученные  от  Майделя,  в  Берлине  ему  не  повезло.  Там
царила  цеховая  замкнутость,  и  к  пришлому  барону  отнеслись  с
предупредительной  враждебностью,  будто  он  не  художник,  а  шпи¬
он.  Через  месяц  Константин  Карлович  выехал  в  Париж.
 Там  он  занимался  у  известного  в  свое  время  Порре,  типичного
представителя  парижской  школы,  учившей  гравера  работать  рукой
художника,  жить  его  темпераментом,  волноваться  вместе  с  ним,
быть  для  художника  его  безымянным  соавтором.
 Это  понял  Константин  Карлович  сразу  же  и  этому  учил  потом
других.  А  водить  по  доске  штихелем,  надо  думать,  было  для  него
делом  второстепенным.  Для  освоения  голой  техники  можно  было
вообще  не  ехать  в  Европу.  Тем  более  что  тамошняя  обстановка  в
том,  1839  году  была  неблагосклонной  к  нашему  герою.  Столица
Луи  Филиппа  волновалась  —  король  стремился  к  абсолютной
власти,  а  Тьер  провозглашал:  «Король  царствует,  но  не  управляет!»
В  мае  произошло  восстание  рабочих  и  ремесленников.  Константин
Карлович  видел  баррикады  и  слышал  выстрелы...  Стосковавшись
по  Катрин,  по  дому,  он  выехал  в  Петербург.
 И  вот  он  дома,  с  ним  Катрин  и  дети  его.  Он  рассказывает  им,
как  прекрасен  весною  Париж.
 В  отчете  за  1839  год  комитет  общества  поощрения  отмечал,  что
общество  «помогло  Клодту  усовершенствоваться  за  границей  в
гравировальном  искусстве,  до  него  не  было  у  нас  граверов  на
дереве,  Клодт  первый  в  России  усвоил  себе  эту  отрасль  искусства,
достиг  необыкновенного  совершенства  по  части  гравирования  на
дереве».
 Константин  Карлович  привез  с  собою  несколько  самшитовых
досок,  инструменты,  даже  кожаную,  набитую  песком  подушечку,
на  которую  кладут  при  работе  доску,  увеличительное  стекло  на
кронштейне  и  прочее  необходимое  граверу.  Вскоре  по  этим  образ¬
цам  Академия  художеств  выписала  из  Парижа  несколько  комп¬
лектов  такого  оборудования,  и  все  было  готово  к  тому,  чтобы
начать  большую  работу.  Дело  оставалось  лишь  за  учениками.
 В  1840  году  школа  была  открыта,  и  у  Константина  Карловича
объявился  первый  ученик:  этаким  кузнечиком  впрыгнул  в  гравер¬
ный  класс  Георг  Вильгельм  (или  просто  Вася)  Тимм.  Начал  свои
недоверчивые  посещения  мастерской  красивый,  вылощенный  граф
Бернардский.  И  тот  и  другой  были  учениками  академии  по  классу
исторической  живописи.  За  ними  пришли  и  другие  —  образова¬

144
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 лась  самая  настоящая  школа  гравировального  мастерства,  стояв¬
шая,  как  утверждает  А.А.  Сидоров,  «на  подлинно  европейской
высоте*.
 Если  человек  приобрел  навыки  в  рисунке  или,  еще  того  лучше,
хорошо  умеет  рисовать,  сам  процесс  обучения  его  гравированию
будет  недолог,  а  там  иди  своей  дорогой.  К.К.  Клодт  не  только  и
не  столько  обучал  технике,  но  и  вводил  учеников  в  стиль  того  или
иного  рисовальщика,  в  саму  книгу,  для  этого  подключал  своих
питомцев  к  собственным  работам,  и  тогда  на  титульном  листе
издания  писалось,  например:  «Рисунки  В.  Тимма,  гравированные
на  дереве  бароном  К.  Клодтом  и  его  учеником  Г.  Линком».
 Как  мы  уже  знаем,  академия  давала  своим  известным  питомцам
разные  прозвища.  Константина  Карловича  стали  называть  Дере¬
вянным  бароном.
 5. 	ДЕСЯТЬ  СЧАСТЛИВЫХ  ЛЕТ
 Сороковые  годы  были  счастливыми  для  русской  книги.  А
Деревянному  барону  тут  просто  повезло  —  он  вошел  в  эти  годы
во  всеоружии  и  рядом  со  многими  другими  художниками,  не  зная
устали,  делал  эти  книги.  И  лишь  вечерами  его  «отпускало»  —
занимался  с  детьми,  принимал  гостей,  сам  вместе  со  своим  вывод¬
ком  часто  отправлялся  к  брату  Петру,  и  ему  казалось,  что  так
будет  всегда.
 Если  я  сейчас  примусь  за  описание  всех  изданий,  в  которых
участвовал  как  гравер-исполнитель  или  художник-гравер  Констан¬
тин  Карлович,  то  это  будет  сухой  отчет,  мало  что  говорящий
современному  читателю.  Тогда  размежевывались  рисовальщик  и
гравер.  И  пожалуй,  первым,  кто  соединил  и  то  и  другое  в  одной
руке,  был  именно  Константин  Карлович.  За  эти  десять  лет  он
сделал  своих  девять  книг  —  по  нынешним  понятиям,  совсем
немного.  Но  не  забудем,  что  он  работал  еще  и  на  потребу  другим
и  преподавал  в  граверном  классе  академии.
 Особую  радость  Константин  Карлович  находил  в  общении  и
работе  с  20-летним  Васей  Тиммом.  Правда,  Тимм  частенько  кап¬
ризничал  и  жаловался,  что  граверы  портят  его  рисунки,  сам  же
доски  не  касался,  и  Деревянный  барон  не  считал  его  своим  учени¬
ком.  Но  они  вместе  сделали  множество  работ,  в  том  числе  и
«Сенсации  госпожи  Курдюковой».  Интереснейшей,  прямо-таки
уникальной  явилась  их  книжка  «Корнет»  Ф.  Булгарина.  Малая
по  объему  (всего  50  страниц)  и  по  формату  (10  см  высотой),  она
представляет  собой  некий  комикс,  настолько  тесно  в  ней  перепле¬
тены  текст  и  рисунки.

ДЕРЕВЯННЫЙ  БАРОН
 145
 В  один  из  летних  вечеров  1840  года  к  Константину  Карловичу
пожаловал  нежданный  гость  —  Александр  Павлович  Башуцкий.
Они  были  знакомы,  не  раз  встречались  на  званых  обедах  у  Греча
в  пестрой  компании  литераторов  и  издателей.  Репутация  Башуц-
кого  была  своеобразна  и  вместе  с  тем  типична  для  русского  ин¬
теллигента  из  аристократов.  Его  считали  прожектером  и  фантазе¬
ром,  чуть  ли  не  аферистом,  а  Константин  Карлович  называл
Башуцкого  обыкновенным  чудаком.
 Сын  петербургского  военного  коменданта,  он  учился  в  Паже¬
ском  корпусе,  был  адъютантом  трех  столичных  генерал-губерна¬
торов;  в  этой  должности  Башуцкий  занимался  делами  админист¬
ративного  устройства  Петербурга,  через  его  руки  проходили  доне¬
сения  уголовной  и  политической  полиции,  поэтому  он  знал  быт
жителей  столицы  от  самых  верхов  до  грязных  подвалов.  Он  видел
и  запоминал  разного  рода  сцены,  характеры  и  типы.  Поэтому
очерк  стал  любимым  жанром  его  литературной  деятельности.  Од¬
нако  все  начинания,  писания,  издания  Башуцкого,  хотя  и  были
значительными  по  замыслу  и  интересными  по  существу,  заканчи¬
вались  ничем  или,  хуже  того,  крахом,  его  личным  разорением.  В
помыслах  своих  он  был  чист,  а  будучи  еще  и  красноречив,  мог
увлечь  за  собою  и  других.
 И  вот  он  —  теперь  крупный  чиновник  —  сидит  перед  Констан¬
тином  Карловичем  и  говорит  о  своей  новой  затее  —  издании
отдельными  выпусками  физиологических  очерков,  объединенных
названием  «Русские  типы».
 — 	Это  что  же,  —  спросил  Константин  Карлович,  —  подобие
«Французов  в  их  собственном  изображении»?
 — 	Именно  так!
 — 	На  издателя  Кюрмера  работают  Бальзак,  Дюма,  Готье.  А
для  вас  кто  будет  писать?
 — 	О,  уже  есть  согласие  многих!
 — 	Согласие  еще  не  рукопись.  Остерегитесь,  Александр  Павлович.
 — 	И  вы,  и  вы  о  том  же!  А  вот  Владимир  Федорович  Одоевский
со  всем  одобрением.
 — 	Ну  что  же  Одоевский!  Ему  на  вашем  предприятии  банкрот¬
ство  не  грозит.  Но  вернемся  к  «Французам».  У  Кюрмера  20  тысяч
подписчиков,  а  вы  наберете,  дай  Бог,  тысячу,  ну  две,  если  повезет.
 — 	Вы,  господин  барон,  зрите  в  корень,  да  только  мы  и  нашу
публику  раскачаем.  Роскошные  должны  быть  издания:  бумага
специального  отлива,  литеры  начертания  идеального  и,  наконец,
гравюры  по  рисункам  блестящего  Вильгельма  Тимма  в  вашем,
Константин  Карлович,  непревзойденном  исполнении.
 — 	Ах  вот  оно  что!
 — 	Именно!  Тут  вы  глава  всему,  и  на  вас  вся  моя  надежда.
 — 	Нет,  нет,  так  нельзя...  Мне  надобно  подумать.

146
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 — 	Думайте,  господин  барон,  собирайте  артель.  Время  терпит.
 С  тем  и  отбыл  Башуцкий,  заронив  в  душу  Константина  Кар¬
ловича  и  великий  соблазн,  и  не  менее  великие  опасения.
 Время  действительно  терпело,  потому  что  было  вообще  непод¬
ходящим:  разорялись  многие  издатели,  близкими  к  банкротству
оказались  Смирдин  и  Плюшар.  И  все-таки  Башуцкий  уговорил
одного  книжного  купца  стать  его  издателем.  Это  выглядело  тем
более  невероятным,  что  все  знали  Якова  Алексеевича  Исакова  как
дельца  отнюдь  не  рискового.
 И  вот  в  апрельском  номере  «Отечественных  записок»  за  1841  год
появилось  объявление  о  предполагаемом  выпуске  собрания  очерков
под  названием  «Наши»;  будущими  авторами  назывались  сам  Ба¬
шуцкий,  Ф.Ф.  Корф,  М.Ю.  Лермонтов,  В.А.  Соллогуб,  В.Ф.  Одо¬
евский,  И.И.  Панаев  и  другие  известные  и  мало  кому  известные
литераторы.  Далее  сообщалось:  «О  самом  издании  можно  будет
сказать,  что  оно,  по-видимому,  будет  изящнее  всего,  что  у  нас
когда-либо  было  издано;  бумага  одного  достоинства  с  парижской,
употребляемой  для  подобных  изданий;  рисунки  с  чрезвычайным
тщанием  делаются  с  натуры  талантливым  художником  господином
Тиммом  и  гравируются  на  дереве  бароном  Клотом,  которому  рав¬
ных  граверов  и  в  Европе  немного...»
 Тем  временем  Константин  Карлович  приступил  к  делу:  собрал
маленькую  мастерскую,  пригласив  Неттельгорста  и  Дерикера,  на¬
иболее  ему  близких  по  манере  гравирования.  И  вот  издание,
которое  называлось  теперь  «Наши,  списанные  с  натуры  русскими»,
вышло  в  свет  29  декабря  1841  года.  В  первых  четырех  выпусках
был  напечатан  очерк  Башуцкого  «Водовоз».
 Вася  Тимм  писал  своему  отцу,  что  когда  в  книжной  лавке
Юнгмейстера  у  Полицейского  моста  его  представили  публике,  то
покупатели  приветствовали  его  криками  «ура».  А  Бенкендорф  от
имени  самого  царя  объявил  Башуцкому  выговор  за  «Водовоза»,
предупредив,  что  не  следует  изображать  такими  мрачными  кра¬
сками  бедственное  положение.нижних  слоев  народа,  когда  умы  и
без  того  расположены  к  волнению.  Оттого  поползли  по  Петербургу
слухи  и  предположения,  но  издание  продолжало  выходить.
 Рисунки  и  гравюры  делались  поспешно  и  в  задел,  поэтому
Константину  Карловичу  пришлось  привлечь  к  работе  и  других
мастеров.  Типографы  справлялись  со  своими  задачами  прекрасно:
все  выпуски  «Наших»  являлись  образцом  полиграфического  ис¬
кусства  того  времени.  Но  вот  с  писателями  дело  обстояло  хуже;
объявленное  участие  Лермонтова,  Одоевского,  Соллогуба,  Панаева
откладывалось,  а  их  место  занимали  авторы  второго  или  даже
третьего  ряда.  Правда,  к  концу  года  дело  несколько  поправилось:
вышли  очерки  «Знахарь»  Г.Ф.  Квитко-Соловьяненко  и  «Ураль¬
ский  казак»  В.И.  Даля.  В  рецензии  на  четырнадцатый  выпуск

ДЕРЕВЯННЫЙ  БАРОН
 147
 Белинский  писал:  «Наши»  становятся  все  лучше  и  интереснее,
так  что  вначале  никак  нельзя  было  предполагать,  чтоб  это  издание
пошло  так  хорошо  во  всех  отношениях».
 А  Некрасов  стихотворно  пошутил:
 Цепями  с  модой  скованный,
 Изменчив  человек:
 Настал  иллюстрированный
В  литературе  век.
 С  тех  пор  как  шутка  с  «Нашими»
 Пошла  и  удалась,
 Тьма  книг  с  политипажами
В  столице  развелась...
 Однако  в  январе  1843  года  Башуцкий  тяжело  заболел.  Издание
остановилось.  Число  подписчиков  не  достигло  и  тысячи,  но  Исаков
убытков  не  понес.
 К  середине  40-х  годов  относится  еще  одно  издание,  от  работы
в  котором  Константин  Карлович  получил  большое  удовольствие.
Тут  и  сама  литература  была  выше,  чем  в  «Наших»,  и  рисовальщики
прекрасные:  Г.  Гагарин  и  А.  Агин.  Граверами  были  Дерикер  и
Бернардский  со  своим  учеником  Бронниковым.  А  книгой  той  был
«Тарантас»  В.А.  Соллогуба.
 Константин  Карлович  сделал  лишь  одну  гравюру  —  большой
фронтиспис.  Но  это  был  как  бы  запев,  камертон  ко  всему  остальному.
 Казалось,  вся  провинциальная  Россия  катила  в  этом  «Таран¬
тасе»  по  разбитым  дорогам,  ночевала  на  постоялых  дворах,  шумела
в  трактирах,  смеялась  и  страдала.
 Тут,  как  мне  кажется,  подошло  время  рассказать  о  такой
значительной  фигуре,  как  Евстафий  Ефимович  Бернардский.  Вот
что  о  нем  пишет  А.А.  Сидоров:  «В  области  искусства  книги  он
сделал  очень  много.  Клодт  был  изящнее  и  тоньше  его...  но  никто
не  умел,  как  Бернардский,  извлекать  из  печатного  станка  таких
чудесных  эффектов.  Его  черная  краска,  густая,  бархатисто-насы¬
щенная,  спасает  порою  самый  убогий  журнал  силою  своего  чисто
живописного  достижения.  В  гравюрах  именно  Бернардского  мы
встречаемся  впервые  в  русском  искусстве  с  настоящим«blancet
noir»  (белым  и  черным),  и  нечего  говорить,  какое  влияние  это
должно  было  иметь  на  книжную  композицию».
 Для  знакомства  с  Бернардским  нам,  пожалуй,  надо  оказаться
в  самой  граверной  мастерской.  Это  свое  детище  —  академическую
мастерскую  —  Константин  Карлович  бесконечно  любил.
 Когда  он  не  был  занят  с  учениками,  а  они  обычно  расходились
ближе  к  вечеру,  Деревянный  барон  здесь  работал  сам.  Он  ничего
не  умел  делать  при  других,  не  мог  бы,  скажем,  как  Вася  Тимм,
рисовать  на  людной  улице.  В  работе  «для  себя»  ему  необходимо
было  уединение,  как  при  разглядывании  любимой  книги.  Но,
странное  дело,  ему  не  мешали  два  человека  —  Агин  и  Бернардский.

148
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 Работа  над  «Тарантасом»  породила  у  Бернардского  идею  иллю¬
стрировать  гравюрами  «Мертвые  души»  Гоголя,  но  Агин  принял
ее  не  сразу.  Он  словно  бы  ходил  вокруг  нее  и  ничего  не  делал,  но
потом  Константин  Карлович  стал  замечать,  что  Александр  Алек¬
сеевич,  когда  бывал  в  гостях  у  брата  Петра  или  же  у  него  самого,
пристроившись  где-нибудь  в  уголке,  опускал  свой  выдающийся
нос  к  маленькому  альбому,  лежавшему  на  коленях,  и  что-то
рисовал.  Это  он  приноравливался  к  «Мертвым  душам».  Потом
Агин  стал  появляться  и  в  граверной  мастерской.  Почти  не  поль¬
зуясь  сделанными  эскизами,  он  рисовал  прямо  на  самшитовой
доске.  При  этом  как-то  странно  похмыкивал.  А  нарисовав,  сразу
же  уходил.
 Тогда  за  свое  дело  принимался  Бернардский.  Но  брался  он
сперва  не  за  штихель,  а,  вооружившись  гусиным  пером,  быстро¬
быстро  чертил  на  бумажных  листках,  тут  же  мял  их  и  бросал  в
мусорницу.  Потом,  посмеявшись  чему-то,  садился  гравировать.
Если  Константин  Карлович  при  этом  находился  тут  же,  он  никогда,
ни  разу,  не  подходил  ни  к  Агину,  ни  к  Бернардскому.  Он  ни  о
чем  их  не  спрашивал,  даже  не  глядел  в  сторону  того  стола,  за
которым  они  обычно  работали.
 Когда  гравюра  оказывалась  законченной,  Бернардский  в  сосед¬
ней  комнате  на  станке  делал  несколько  оттисков  и  один  из  них
молча  клал  на  стол  Константину  Карловичу.  И  тогда  Деревянному
барону  вспоминались  Платоновы  слова  о  духовных  творениях  —
бессмертных  детях,  которые  и  своим  отцам  приносят  бессмертие.
Он  понимал,  что  такого  бессмертия  ему  самому  не  будет,  но  все
же  чувствовал  себя  крестным  отцом  этих  «детей».
 Бернардский  и  Агин  затеяли  создать  целую  эпопею  —  более
ста  гравюр  к  «Мертвым  душам»,  чтобы  издать  поистине  гранди¬
озную  книгу.  Оба  они  чувствовали  в  себе  достаточно  для  этого
душевных  сил.  Самого  Гоголя  в  это  время  в  России  не  было  —  он
жил  в  Италии.  И  вот  Бернардский  решил  послать  Гоголю  письмо
с  просьбой  о  разрешении  таковую  книгу  напечатать.
 Однако  Константин  Карлович,  догадываясь,  что  гравер  Бернар¬
дский  для  Гоголя  пока  еще  никто,  не  фигура,  посоветовал  сделать
это  через  авторитетного  в  те  времена  писателя  и  издателя  Павла
Александровича  Плетнева,  профессора  Петербургского  универси¬
тета  и  впоследствии  его  ректора.  На  просьбу  Бернардского  Павел
Александрович  откликнулся  с  охотой.  Ответ  из  Рима  долго  не
приходил.  Книга  была  уже  набрана  и  около  70  гравюр  сделано.
Вместе  с  Агиным  и  Бернардским  Константин  Карлович  ждал
ответа  Гоголя  и  волновался.
 Шла  весна  1846  года.  Был  самый  конец  марта,  когда  сумерки
окутаны  непроглядной  мглой,  в  которой  почти  не  видны  фонари
на  улицах.  Грустно  тогда  в  Петербурге.

ДЕРЕВЯННЫЙ  БАРОН
 149
 Бернардский  тихо  вошел  в  мастерскую,  где  за  своим  столом
работал  Деревянный  барон.  Две  масляные  лампы  бросали  свет  на
большую,  наполненную  дистиллированной  водой  колбу,  а  колба,
очистив  этот  свет  от  желтизны,  переносила  его  на  граверную  доску,
схваченную  цепкими  тонкими  пальцами  сидящего  за  работой
человека;  другая  же  рука  водила  острым  треугольным  штихелем
по  медленно  вращаемой  на  кожаной  подушке  доске;  лицо  человека
затенял  длинный  картонный  козырек.
 «Это  средневековье,  —  подумал  Бернардский.  —  Это  алхимик».
 И  тут  Константин  Карлович  обернулся:
 — 	Это  вы,  граф?  Милости  прошу.  Что  нового,  хорошего?
 — 	Плохое,  господин  барон,  одно  плохое.
 — 	Говорите,  пожалуйста,  яснее.
 — 	Николай  Васильевич  соизволили  прислать  ответ.
 — 	Каков  же?
 — 	Видите  ли,  он  вообще  враг  всяких  политипажей.  Книгу
называет  товаром,  который  должен  подаваться  лицом,  и  нечего
его,  мол,  подслащивать  нашим  кондитерством.  Весьма  нелюбезный
господин,  не  правда  ли?
 И  тут  вдруг  случилось  непредсказуемое:  барон  сдернул  со  лба
козырек  и  порвал  его,  вскочил  и  с  лицом  белым,  с  трясущимися
губами  закричал:
 — 	Товар!  Кондитерство!..  Гадкие,  злые  слова...
 Схватившись  за  голову,  он  сел  к  столу  спиною  к  Бернардскому,
 ошеломленному  гневом.
 — 	Что  будем  делать,  господин  барон?
 — 	Продолжать  работу,  граф!..
 — 	Милый  Константин  Карлович!  Я  не  знал,  что  вы  такой.
 — 	Хорошо.  Более  не  будем  об  этом.  Работайте,  и  вам  воздастся...
 Он  погасил  свои  лампы,  оделся  и  ушел.  Дома  ему  под  ноги
 бросилась  орава  его  детей.  На  лестнице  встретила  улыбающаяся
Катрин.  Она  говорила:
 — 	Дети,  дети,  не  мешайте  нашему  papa,  он  так  устал.
 Нет,  он  не  устал.  Все,  что  вокруг  него  происходило,  было  его
счастьем.  И  только  где-то  глубоко  гнездилась  тревога...
 Однажды  у  дверей  появился  человек  в  сильно  поношенной
одежде,  поэтому  прислуга  отказалась  его  впустить.  Но  Константин
Карлович  велел  все  же  позвать  пришельца.  Тот  коротко,  в  не¬
сколько  фраз,  рассказал  свою  жизнь.  По  отцу  он  был  русским,  а
мать  —  немка.  Отец  умер  рано,  и  потому  он  не  совсем  гладко
говорил  по-русски.  Жизнь  провел  в  дороге  —  изъездил  всю  Европу,
назвался  он  Василием  Ивановичем  Яковлевым.
 Он  писал  стихи  и  хотел  их  печатать.  Один  его  друг  якобы
обещал  ему  это  устроить,  но  только  при  условии,  что  к  ним  будут

150
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 сделаны  иллюстрации.  Вот  с  этим-то  он  и  явился  к  барону  Клодту.
Незнакомец  достал  из  кармана  потрепанную  тетрадь  и  тут  же
хотел  читать  свои  творения,  но  Константин  Карлович  слукавил:
в  стихах  он,  мол,  ничего  не  понимает,  однако  даст  ему  рекомен¬
дации,  к  кому  обратиться.
 А  вот  что  далее  рассказывала  дочь  барона  Елизавета  Констан¬
тиновна:  «Результатом  этого  посещения  было:  первое  —  он  остался
обедать,  второе  —  он  несколько  дней  подряд  приходил  к  нам
обедать,  третье  —  не  перестал  ходить,  пока  окончательно  у  нас
не  поселился...  Мы  любили  его,  а  он  любил  нас,  детей.  Часто
рассказывал  нам  сказки  и  случаи  из  собственной  жизни.  Родители
нам  разрешали  оставаться  с  ним  допоздна,  а  сами  уходили  спать».
 Однажды,  рассказывая  какую-то  «ужасную»  историю,  Василий
Иванович  страшно  вытаращил  глаза  и  сказал:
 — 	...И  тогда  волосы  у  меня  встали  дыбом!
 Тут  дети  покатились  со  смеху,  и  еще  долго  все  смеялись  до
слез,  потому  что  рассказчик  был...  лысым.
 Он  прожил  в  доме  барона  несколько  лет,  а  потом  вдруг  исчез...
Через  два  года  получили  от  него  письмо  —  из  Африки.  Он  писал,
что  «живет  под  большим  деревом...».
 Русская  деревянная  гравюра  сразу  же  разделилась  как  бы  на  два
потока.  Когда  Константин  Карлович  работал  вместе  с  Тиммом  над
«Нашими»,  он  по  затее  Башуцкого  в  одном  из  выпусков  изложил
те  идеи,  которые  можно  считать  самыми  характерными  для  всего
периода  развития  ксилографии  40-х  годов.  Он  говорил,  что  новая
гравюра  может  быть  двоякой:  она  или  старается  передать  рисунок
со  всеми  особенностями  его  выполнения  на  доске  кистью,  пером  или
карандашом,  «как  бы  ни  были  своенравно  скручены,  размашисто
наметаны,  разнообразно  или  мелочно  пересечены  и  эффектно  спутаны
черты»;  или  она  «скороспешна,  бесхитростна...  (и)  без  всякой  игры
и  пересечения  параллельными  полосками  передает  свет  и  тень».
 Итак,  гравюра  разделилась  на  «скороспешную»  (тоновая  —  в
основном  майделевская)  и  на  «отчетливую»  (факсимильная  —
клодтовская).  Причем  если  цена  первой  определялась,  например,
в  десять  рублей,  то  за  вторую  приходилось  платить  триста.
 Теперь  поставим  себя  на  место  какого-либо  издателя:  конечно,
ему  выгоднее  работать  с  дешевыми  граверами,  которым  платить
можно  в  30  раз  меньше.  Арифметика  тут  простая.  Разве  что  такой
меценат,  как,  скажем,  Смирдин,  который  не  доходами  живет,  а
протежирует  искусству  (на  чем  он  и  разорился),  соблазнится  на
дорогостоящую  «отчетливую»  гравюру.
 Обо  всем  этом  можно  было  бы  здесь  и  не  говорить,  если  бы
коммерция  не  вторглась  в  жизнь  Константина  Карловича  со  всей

ДЕРЕВЯННЫЙ  БАРОН
 151
 своей  беспощадностью.  Она  многое  переменила  как  в  его  собствен¬
ной  судьбе,  так  и  в  судьбе  русской  иллюстрированной  книги
вообще.
 Расцвет  гравюры  еще  продолжался,  но  уже  появились  тревож¬
ные  симптомы.  В  первые  годы  бытия  клодтовской  школы  через
нее  прошло  много  учеников,  но  потом  их  количество  стало  вдруг
катастрофически  сокращаться.  Настал  год  1845-й,  и  в  мастерской
Константина  Карловича  пожелали  заниматься  всего  два  человека,
да  и  то  из  таких,  которым  некуда  было  себя  деть.
 Итак,  произошло  словно  бы  опустошение  территории,  ведшее
к  опустошению  самого  дела.  К  тому  же  странные  разговоры  вел
теперь  в  кулуарах  конференц-секретарь  Григорович:  из  барона
Клодта,  мол,  ничего  путного  не  вышло,  и  вообще,  дескать,  грави¬
рование  на  дереве  —  это  не  художество,  а  ремесло,  потому  стоит
ли  тратить  на  это  академические  деньги?
 И  вот  однажды  Константин  Карлович  сложил  в  ящик  свои
инструменты,  убрал  неоконченную  доску,  щеточкой  смел  со  стола
деревянную  крошку,  погасил  масляные  лампы  и  отправился  к
Федору  Толстому.
 За  пять  лет  до  того  Толстой  женился  вторым  браком  на  23-лет-
ней  капитанской  дочке  Анастасии  Ивановне  Ивановой,  которая
красотой  не  блистала,  но  была  умна  и  приветлива.  Все  знакомые
называли  ее  просто  графинюшкой.  Она-то  и  встретила  Константина
Карловича  словами:
 — 	Ах,  господин  барон,  входите,  пожалуйста.  Граф  хворает,  но
не  дюже.  Чих  да  кашель...
 — 	Мне  очень  надобно!
 — 	Ну,  ежели  не  боитесь...
 Все  те  же  до  блеска  навощенные  полы.  Горят  две  лампы.
Золотом  поблескивают  корешки  книг  на  полках.  В  кресле  за  столом
хозяин  в  халате.  Чем-то  шерстяным  перевязано  его  горло.
 — 	Пошто  тревожишь  немощного  старца  в  его  обители?
 — 	Прошу  снисхожденья,  Федор  Петрович,  без  дела  не  потре¬
вожил  бы.
 — 	Да  что  такое  случилось?  На  тебе  лица  нет.
 — 	У  меня  нет  учеников.
 Толстой  покашлял  и  промолчал.
 — 	Мастерская  никому  не  нужна.  Гравюра  наша  не  нужна.  Нас
душит  Майдель,  нас  обходит  литография.  Да  только  книге-то  какая
в  том  польза?..  Но  дело  не  в  этом  теперь.  Во  мне.  Я  не  хочу  есть
даровой  хлеб.  Посему  прошу  отставки.
 Федор  Петрович  молчал.  Вошла  графинюшка,  поставила  перед
графом  питье  и  удалилась.
 — 	Я  прошу  одного:  не  разорять  мастерскую  и  позволить  мне
пользоваться  ею,  пока  не  оборудую  собственную.

152
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 — 	Знаешь  ли,  я  бы  теперь  с  тобой  водки  выпил  заместо  вот
этого  отвару.  Да  нельзя  —  графинюшка  осерчает.  Ох,  как  осерчает
графинюшка!..
 С  тем  и  ушел  Константин  Карлович.
 — 	Одеваться,  —  закричал  Толстой.  —  Немедля  одеваться!
 Через  пять  минут,  невзирая  на  горестные  причитания  Настасьи
 Ивановны,  он  куда-то  ушел.
 А  у  себя  дома,  запершись  в  спальне,  навзрыд  плакала  Катрин.
Такого  в  их  доме,  в  этой  семье,  еще  не  бывало.  С  перепугу
гувернантка  Эмилия  Францевна  собрала  детей  в  их  просторной
комнате,  а  поэт  Василий  Иванович,  добровольно  исполнявший
роль  гувернера,  этим  как  бы  рассчитываясь  за  кров  и  стол,  начал
рассказывать  всякие  небылицы  про  свою  жизнь.  Но  его  никто  не
слушал.  Вдруг  расплакались  две  младшие  девочки,  за  ними  Лиза,
а  мальчики  ни  с  того  ни  с  сего  подрались.  Все  смешалось...  Наконец
детей  удалось  развести  по  их  комнатам  и  уложить  спать.
 Константин  Карлович  сидел  в  своем  кабинете  и,  уставившись
глазами  в  стену,  ни  о  чем  не  думал.  Он  никак  не  предполагал,
что  его  сообщение  произведет  на  Катрин  столь  ошеломляющее
действие.  О  причинах  своего  решения  он  ей  толком  сказать  не
сумел,  или  не  успел,  или  забыл...  По  правде,  его  сегодняшнее
посещение  вице-президента  было  неожиданностью  и  для  него  самого.
Но  теперь  он  ни  о  чем  не  жалел  и  отступать  не  собирался.  В  голове
его  словно  бы  все  замерло,  застыло  и  туманом  запеленалось.
 Вскоре  у  него  отняли  и  жалованье,  и  квартиру.  Мастерскую,
правда,  за  ним  пока  оставили  —  ее  не  позволил  разорить  Федор
Петрович.  И  еще  чего  Толстому  удалось  добиться  —  это  немало¬
важного  решения  правительства  выплачивать  Константину  Кар¬
ловичу  из  государственной  казны  по  286  рублей  серебром  (ок.
1000  руб.  ассигнациями)  в  год,  пока  у  того  будут  ученики.  Но  что
это  за  деньги?  Едва  хватало  на  то,  чтобы  нанимать  приличную
квартиру.
 Прошел  примерно  год,  и  на  ухабистом  пути  Деревянного  барона
вновь  оказался  Александр  Павлович  Башуцкий.
 После  своей  болезни  Башуцкий  долгое  время  литературными
делами  не  занимался.  Он  служил  в  двух  должностях,  достигнув
больших  чинов,  —  стал  камергером  и  действительным  статским
советником.
 Весной  1845  года  Н.В.  Кукольник  начал  выпускать  журнал
«Иллюстрация»  («Еженедельное  издание  всего  полезного  и  изящ¬
ного»).  Но,  появившись  как  предприятие  интересное  и  многообе¬
щающее,  журнал  уже  в  следующем  году  захирел  как  по  части
содержания,  так  и  особенно  по  качеству  художественного  оформ¬

ДЕРЕВЯННЫЙ  БАРОН
 153
 ления,  которое  после  «Наших»  и  других  подобных  изданий  уже
не  мыслилось  без  хороших  рисунков  и  гравюр.
 В  марте  1847  года  Башуцкий  стал  редактором  откупленной  у
Кукольника  «Иллюстрации»  и  тут  же  принялся  за  коренное  —
по  всем  линиям  —  преображение  журнала.
 И  вот  Александр  Павлович  собственной  персоной  снова  в  доме
Константина  Карловича  —  прямой  и  стройный,  как  жердь,  в
мундире  чиновника  Государственного  совета  —  соблазняет  Дере¬
вянного  барона  принять  на  себя  руководство  граверной  мастерской,
создаваемой  при  «Иллюстрации».
 — 	Продолжим  «Наших»  в  лучшем  виде,  —  говорит  он.  —
Призываю  вас,  господин  барон,  к  подвигу  на  поприще  творца  и
метра.
 — 	Вы,  демон-искуситель,  скажите  лучше,  как  долго  ваша
«Иллюстрация»  продержится?
 — 	Нет-нет,  с  цензурой  стреляться  не  будем!  А  там  что  Бог  даст.
Без  риска  не  бывает  подвига.  Итак,  рискнем,  ваше  баронское
достоинство?
 — 	Ваше  превосходительство,  риск  —  благородное  дело!
 В  тот  же  вечер  Катрин  сокрушалась:
 — 	Ах,  Боже  мой,  Боже  мой!  Как  ты  доверчив,  как  нераспоря¬
дителен  самим  собою.
 — 	Нет,  Катенька,  ты  просто  не  понимаешь.  Будет  и  жалованье
хорошее,  и  казенная  квартира.
 — 	На  долго  ли?..
 Не  сразу  все  наладилось.  «Иллюстрация»  уже  выходила  в
обновленном  виде.  Башуцким  использовались  старые  гравюры,
накопленные  для  «Наших»,  делались  и  новые,  для  чего  привле¬
кались  как  известные  мастера,  так  и  совсем  случайные  люди.  Так
Константин  Карлович  обнаружил  незнакомое  для  себя  имя  —
Серяков.  Кто  такой,  откуда  взялся?
 Лаврентию  Авксентьевичу  Серякову,  будущему  мастеру  тональ¬
ной  репродукционной  гравюры,  академику,  носившему  к  тому  же
звание  гравера  Его  Императорского  Величества,  в  то  самое  время,
когда  он  встретился  с  Константином  Карловичем,  было  24  года.
Служивший  до  того  в  армии  рядовым  топографом  и  обученный
основам  рисования,  он  стихийно,  самоучкой  стал  заниматься  гра¬
вюрой,  пройдя  все  ее  стадии  —  от  примитивно  обрезной  (с  по¬
мощью  перочинного  ножа)  до  торцовой,  раздобыв  по  случаю  пару
настоящих  штихелей.  Уволившись  из  армии,  он  поступил  в  Ака¬
демию  художеств,  но  вскоре  заболел  тифом  и  вынужден  был  один
курс  пропустить,  вошел  в  доверие  к  Башуцкому  и  сделал  для
«Иллюстрации»  несколько  виньеток.  В  1847  году  он  познакомился
с  В.Ф.  Одоевским.  Об  этом  и  о  дальнейшем  Серяков  рассказывал

154
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 в  своих  воспоминаниях,  опубликованных  в  1875  и  1881  годах
альманахом  «Русская  старина».
 Одоевский  рекомендовал  Серякову  познакомиться  с  Констан¬
тином  Карловичем.  «...Я  сначала  намеревался  воспользоваться
этим  советом,  но  потом  раздумал,  —  вспоминал  Серяков.  —  Мне
ли,  топографу,  идти  к  барону  Клодту!  —  размышлял  я.  —  Да  он
меня  и  в  переднюю-то  не  пустит,  а  не  только  что  покажет  что-ни¬
будь...  Так  и  не  пошел».  Тут  Серяков  делает  следующее  примеча¬
ние:  «Впоследствии,  когда  я  познакомился  с  бароном  Клодтом,
мне  пришлось  убедиться  в  совершенной  неверности  подобных
соображений.  Я  встретил  в  нем  превосходного,  вполне  образован¬
ного  и  весьма  обязательного  человека».
 Они  встретились  в  книжном  магазине,  о  чем  дальнейший  рас¬
сказ  Серякова:
 «...Вошел  какой-то  адъютант  с  аксельбантами  и  начал  говорить
со  Студицким*  об  «Иллюстрации».
 — 	Последний  нумер,  —  сказал  адъютант,  —  очень  хорош;
особенно  хороши  «Холмогоры»  Серякова,  просто  прелесть!  Кто  это
такой  —  Серяков?
 — 	Гравер,  молодой  человек  еще,  —  отвечал  Студицкий,  взгля¬
нув  на  меня.
 — 	Я  бы  желал  с  ним  познакомиться.
 — 	Так  стоит  только  вам  повернуться,  —  сказал  Студицкий  и
затем  отрекомендовал  нас  друг  другу.
 Оказалось,  что  адъютант  был  барон  Константин  Карлович
Клодт,  к  которому  год  тому  назад  посылал  меня  князь  Одоевский
и  к  которому  я  не  решился  идти,  полагая,  что  он  бедного  топографа
не  пустит  даже  и  в  переднюю.
 Клодту  было  тогда  лет  под  40.  Он  познакомился  со  мной  и
сейчас  же  пригласил  к  себе;  мы  отправились.
 Тут  же  я  узнал,  что  Башуцкий  пригласил  Клодта  заведовать
маленькою  мастерскою,  которую  он  хотел  составить  из  граверов,
находящихся  в  Петербурге.  В  этом  ателье  принимали  участие
Линк,  Кюи  (впоследствии  фотограф)  и  Бернард,  довольно  плохой,
но  в  то  время,  за  недостатком  лучших,  имевший  значение  художник.
 Барон  Клодт  предложил  мне  вступить  в  их  компанию  на  таких
условиях:  готовая  квартира,  освещение  и  плата  50  рублей  в  месяц
за  занятия  с  9  часов  утра  до  8  вечера,  затем  всем  остальным
временем  я  мог  пользоваться  по  своему  усмотрению.  За  экстренные
работы  для  «Иллюстрации»  полагалась  особая  плата.  Я  согласился.
 Барон  Клодт  получал  квартиру  и  60  рублей  жалованья  в  месяц,
я  и  Линк  —  по  50,  Кюи  —  40,  Бернард  —  30.  При  ателье  нахо¬
дились  ученики.  Здесь  я  познакомился  с  несколькими  литерато-
 Ф.И.  Студицкий  —совладелец  «Иллюстрации».

ДЕРЕВЯННЫЙ  БАРОН
 155
 рами  и  художниками,  между  прочим,  с  Петром  Карловичем  Клод¬
том...  Так  прошел  1848  год».
 То,  что  разрушилось  в  Академии  художеств,  казалось  бы,  воз¬
родилось  при  «Иллюстрации».  Мастерская  Клодта  за  два  года
создала  1800  досок.  Правда,  и  стоило  это  журналу  немало  —  более
10  тысяч  рублей  серебром.
 Но  надвигалась  гроза.  Громы  уже  гремели.  Революции  в  Европе,
реакция  в  России.  Свирепствовала  цензура,  разорялись  издатели,
но  все  это  «Иллюстрации»  словно  бы  и  не  касалось  —  журнал
процветал,  поддерживаемый  многими  известными  литераторами.
Однако  злой  рок,  всю  жизнь  преследовавший  Башуцкого,  обру¬
шился  на  него  и  в  этот  раз.
 Один  из  совладельцев  «Иллюстрации»,  крупный  помещик,  су¬
дился  по  делам  имения,  проиграл  процесс  и  впал  в  разорение.  Его
долги  —  60  тысяч  рублей  —  должен  был  оплатить  журнал.  На
том  все  и  кончилось.  Четвертого  номера  за  1849  год  подписчики
не  получили.
 Башуцкий,  сам  денежно  крупно  пострадавший,  пытался  сохра¬
нить  хотя  бы  граверную  мастерскую.  Он  боялся  встречаться  с
убитым  горем  Константином  Карловичем,  с  его  несчастными  гла¬
зами,  и  предложил  Академии  художеств  передать  мастерскую  в
ее  ведение,  но  поддержки  там  не  нашел,  да  и  сам  Деревянный
барон  на  старое  пепелище  возвращаться  не  хотел.  Его  жизнь  на
том  не  кончилась  —  она  продолжалась  в  работе,  в  тесном  содру¬
жестве  с  художниками,  работавшими  для  книги  на  пользу  всему
русскому  искусству.
 6. 	РИСОВАЛЬЩИК  И  ЕГО  ГРАВЕР
 Как-то  раз,  придя  к  Бернардскому  в  дом  на  Галерной,  где  тот
жил  и  работал,  Константин  Карлович  застал  его  и  Агина
сидящими  за  одним  рабочим  столом.  Последний  пытался  удержи¬
вать  гравюру  на  подушке  одной  рукой,  а  другой,  правой,  водил
по  ней  штихелем,  при  этом  он  своим  длинным  мясистым  носом,
на  самый  кончик  которого  сползли  очки,  почти  упирался  в  гра¬
вировальную  доску.  Александр  Алексеевич  старательно  сопел,  а
Бернардский  приговаривал  и  выговаривал:
 — 	Так,  так...  Да  не  зарывайся  ты  штихелем,  легче  веди,  чай,
не  землю  пашешь.
 — 	Уф,  уф,  —  отдувался  Агин.  —  Проклятая  работа.
 Константину  Карловичу  Агин  всегда  казался  значительно  стар¬
ше  своих  лет.  Он  сам  себя  определял  словом  «рисовальщик»,
произнося  его  со  странным  пришепетыванием,  так  что  получалось:

156
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 рисовальщик.  Мастерство  его  не  только  держалось  на  брюлловской
школе,  а  было  еще  основано  на  феноменальной  зрительной  памяти.
Он  рисовал  различные  человеческие  типы  необыкновенно  легко,
никуда  не  заглядывая  по  части  узнавания  деталей  быта  или
костюма.  Все  это  было  в  нем  самом,  как  с  рождения  ему  данное.
Говоря  по  правде,  Константин  Карлович  немного  завидовал  этой
самой  легкости,  с  какой  рисовал  Агин.
 Вот  так,  будучи  еще  совсем  молодыми  людьми  и  отсюда  сме¬
лыми  необыкновенно,  Агин  и  Бернардский  замыслили  свою  ог¬
ромную  работу  над  «Мертвыми  душами».
 О  своем  детстве  и  юности  Александр  Алексеевич  рассказывал:
 ♦ 	Елагин  —  фамилия  моего  отца,  помещика,  бывшего  офицера
кавалергардского  полка,  а  мать  —  его  крепостная,  экономка.  Ро¬
дился  я  в  1817  году,  когда  еще  не  улеглись  впечатления  от  На¬
полеона,  когда  было  еще  свежо  в  памяти  «французское  нашест¬
вие»,  как  тогда  говорили.  Рой  я  с  братишкой,  как  и  все  дети
дворовых  помещичьих  усадеб,  среди  сада,  огорода,  конюшни,
птичника  и  скотного  двора,  на  полной  свободе,  а  Агиным  стал
потому,  что  приставка  «Ел»  мне  в  будущем  не  полагалась.  Я  потом
очень  мало  ел.  Мой  отец  догадался,  что,  пустившись  на  чужую
сторону,  я  не  очень-то  обильно  буду  есть.  Вот  он,  выправив  нам
с  Васей  вольные,  начало  фамилии  и  откинул.  Так  с  братом  и  в
академию  поступили  не  Елагиными,  а  Агиными...  Отец  умер,  все
же  подготовив  меня  несколько  к  жизни.  Мы  с  братом  даже  учились
в  гимназии,  брат,  впрочем,  недолго,  уже  после  смерти  отца,  —
туда  его  отдал  я,  как  старший.  Потом  мы  узнали  настоящую
питерскую  голодовку.  Судьба  во  время  студенчества  послала  мне
помощь:  ежемесячное  пособие  из  Общества  поощрения  художеств.
И  в  академии  радость  работы  была  велика,  особенно  когда  я
окончил  общеобразовательный  класс  и  попал  в  ученики  к  знамени¬
тому  Брюллову,  в  класс  исторической  и  портретной  живописи...»
 Василий  Агин  учился  по  классу  живописи  пейзажной.  Иногда
для  заработка  делал  рисунки  в  журналы.  Но  того  творческого
напора,  каким  обладал  по  молодости  лет  Александр,  у  Василия
не  было.  Он  страдал  меланхолией  и  начал  пить.  Содержал  его
брат  —  жалел  и  наставлял.  Иногда  у  братьев  оставался  один
костюм  на  двоих,  но  это  их  словно  бы  и  не  беспокоило.  В  те
времена  появился  в  среде  художников  и  артистов  стиль,  который
обычно  называют  «богемным»,  и  братья  Агины  в  этот  стиль  хорошо
вписались.
 Александр  Агин  был  своим  человеком  в  доме  Петра  Карловича
и  сделался  домашним  учителем  13-летнего  Михаила.  Так  вот,
Михаил  Петрович  Клодт  потом  вспоминал,  что  как-то  раз,  в  начале
50-х  годов,  зашел  он  к  Александру  Алексеевичу,  который  вместе
с  братом  своим  Василием  жил  у  скульптора  Александра  Никола¬

ДЕРЕВЯННЫЙ  БАРОН
 157
 евича  Беляева...  «Беляев  был  аккуратнее  своих  товарищей  и  имел
хоть  квартирку,  но  зато  всякую  обстановку  считал  излишней
роскошью.  Он  довольствовался  клеенчатым  диваном  и  тремя  та¬
буретами,  и  единственным  украшением  его  скромного  жилища
были  развешанные  по  стенам  очень  хорошиё  гипсовые  слепки...
Александр  Алексеевич  сидел  посередине  на  диване  в  летнем  ко-
ломянковом  костюме,  его  брат  на  табурете  в  шинели,  надетой
прямо  на  нижнее  белье,  а  против  него  Беляев  в  своем  вечном
длиннополом  сюртуке  и  черном  высоком  галстуке.  Между  ними
помещался  третий  табурет,  заменявший  стол,  на  нем  лежал  кусок
черного  хлеба  и  стоял  судок  со  щами,  принесенный  из  ближайшего
трактира,  а  единственная  в  их  хозяйстве  деревянная  ложка,  чтобы
не  затерялась,  была  привешена  на  веревке  к  потолку*.
 Впоследствии  Михаил  Петрович  нарисовал  эту  сцену  по  памяти,
и  рисунок  сохранился  до  наших  дней  —  удивительно  смешной
документ  эпохи.
 Сцена  же,  которую  застал  Константин  Карлович,  придя  в  ма¬
стерскую  Бернардского,  может  быть  отнесена  к  1846  году.
 Бернардский  сказал:
 — 	Дорогой  метр,  возьмите  его  себе,  научите  гравюре,  поскольку
он  того  желает,  а  меня  этот  тупой,  насквозь  пропитанный  всяче¬
скими  отрицаниями  человек  не  слушается,  и  поэтому  его  не
слушаются  ни  доска,  ни  штихель.
 Под  руководством  Константина  Карловича  Агин  награвировал
несколько  досок,  в  основном  это  были  деревенские  сценки  и
пейзажи  —  как  воспоминания  детства.
 В  скором  времени  один  известный  писатель,  задумавший  издать
свои  произведений  с  иллюстрациями,  пригласил  к  себе  Агина,
который  принес  ему  почему-то  не  оттиски  с  гравюр,  а  сами  доски,
думая  видимо,  что  это  убедительней.  Гравюры  эти  писатель  оста¬
вил  у  себя  —  для  рассмотрения.  А  некоторое  время  спустя  вышла
поэма,  иллюстрированная  Агиным,  без  его  ведома  и  без  оплаты.
Он  же  говорил:
 — 	Я  рад,  что  моя  работа  не  пропала  даром.
 А  еще  он  любил  повторять:  «Заработок  —  вздор...*  Вспомним
слова  Петра  Карловича:  «Был  бы  кусок  хлеба  —  и  сыт».
 И  тем  не  менее  год  1846-й  называют  золотым  годом  Агина.  Он
выполнил  иллюстрации  к  поэме  Тургенева  «Помещик»,  по  его
рисункам  были  нарезаны  гравюры  к  Ветхому  завету  и  был  издан
с  ними  прекрасный  альбом.
 За  издание  отвергнутых  автором  гравюр  к  «Мертвым  душам»
энергично  принялся  сам  Бернардский,  для  чего  вошел  в  сделку  с
купцом  Горяйновым.  Сто  гравюр  задумывалось  выпускать  в  не¬
сколько  приемов  —  по  мере  их  напечатания.  По  этому  поводу  был
сделан  рекламирующий  это  необычное  издание  плакат,  однако

158
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 подписка  успеха  не  имела.  Бернардский  рассорился  с  Горяйновым,
но  Академия  художеств  неожиданно  выдала  субсидию  на  продол¬
жение  дела.  В  результате  было  обнародовано  72  иллюстрации.
 Прошло  полстолетия,  и  вот  в  1892  году  обнаружились  в  полной
сохранности  все  104  гравюры  к  «Мертвым  душам».  Их  выпустили
альбомом,  который  имел  огромный  успех  и  выдержал  три  издания
подряд.
 На  мой  взгляд,  все  шедшие  вслед  за  Агиным  иллюстраторы
«Мертвых  душ»  испытывали  на  себе  сильнейшее  влияние  его
рисунков.  Созданные  им  образы  как  бы  врезались  во  время,  в  само
произведение  Гоголя  навсегда.
 И  все-таки  не  забудем  здесь  Бернардского,  который  был  истин¬
ным  соавтором  «рисовальщика»  Агина  и  подлинным  новатором  в
гравюре.  В  конечном  счете  русская  гравюра  20—30-х  годов  нашего
столетия  вся  стоит  на  достижениях  Бернардского  в  отношении
применения  черного  и  белого.  Это  романтический  реализм,  выра¬
женный  в  технике,  а  вернее  сказать,  это  техника,  превращенная
в  творческий  метод.  Тут  уже  нет  никакого  разделения  на  рисо¬
вальщика  и  гравера,  ибо  художник,  подобно  скульптору,  творит
в  самом  процессе  своей  борьбы  с  материалом  и,  преодолевая  со¬
противление  материала,  достигает  победы.
 В  начале  1849  года  Е.Е.  Бернардский  привлекался  по  делу
петрашевцев,  поскольку  бывал  на  их  «пятницах»,  и,  находясь  под
следствием  в  числе  других  ста  двадцати  человек,  на  допросах
прикидывался  простачком  и  однажды  на  вопрос,  революционер
ли  он,  ответил:
 — 	Нет,  я  Бернардский.
 Он  сам  об  этом  рассказывал  и  Константину  Карловичу,  и  Агину,
ясно  сознавая,  что  хоть  и  не  осужден,  а  на  подозрении  будет
пожизненно.
 — 	Кончился  Бернардский  —  великий  гравер,  —  говорил  он,
сокрушаясь.  В  1850  году  он  навсегда  покинул  Петербург.
 А  тут  на  Александра  Алексеевича  Агина  свалилось  и  его  соб¬
ственное  горе:  брат  Василий  ушел  добровольцем  на  Крымскую
войну,  в  морские  охотники,  и  пропал  без  вести.  Агин  опустился,
работать  почти  не  мог.
 У  Константина  Карловича  в  эти  годы  и  своих  забот  хватало,  а
вот  Петр  Карлович  своей  добротой  пропадающего  Агина  не  обхо¬
дил,  но  все  было  напрасно.  Петербург  для  всех  стал  неуютен,  а
для  Александра  Алексеевича  даже  и  вреден.  И  когда  Петр  Кар¬
лович  был  в  Киеве,  где  устанавливал  своего  Владимира,  он  дого¬
ворился  с  начальником  тамошнего  кадетского  корпуса,  чтобы  его
друга,  знаменитого  иллюстратора,  определили  учителем  рисования
к  этим  самым  кадетам.

ДЕРЕВЯННЫЙ  БАРОН
 159
 Агин  появился  в  Киеве  в  конце  1854  года.  Было  ему  в  то  время
всего  лишь  37  лет,  а  выглядел  он  стариком.  Очень  скоро  его  узнал
весь  город  и  дал  ему  прозвище  Слоеный  Пирог.  В  холодные  дни
он  надевал  несколько  рубашек,  старый  фрак,  а  поверх  него  еще
сильно  потертый  пиджак  да  широкую,  разлетающуюся  в  стороны
крылатку;  на  голове  у  него  была  обычно  шляпа  с  широкими,
каким-то  неимоверным  образом  закрученными  полями,  под  шля¬
пой  —  платок,  прикрывавший  уши,  и  еще  несколько  пестрых
ситцевых  платков  было  намотано  на  шею.
 Он  бодрился,  хотел  работать,  но  не  мог.  Однако  и  преподавание
в  кадетском  корпусе  оставил,  подвизался  художником  и  гримером
в  оперном  театре  антрепренера  Бергера  и  давал  частные  уроки
киевским  барышням,  что  переносил  с  отвращением.
 В  Киеве  Агин  прожил  двадцать  лет.  Он  часто  говорил,  что  устал
жить,  и  все  стремился  на  какую-то  неведомую  волю.  И  вот  ему
предложили  место  домашнего  учителя  рисования  у  любителя  ис¬
кусств  и  коллекционера  В.В.  Тарновского,  имение  которого  —
Каченовка  находилась  где-то  на  границе  Черниговской  губернии.
«Там  лоно  природы  настоящее!..»  Но  вскоре  Агин  умер,  в  1875  го¬
ду.  В  Каченовке  же  он  и  похоронен.
 Как-то  он  сочинил  про  себя  стих,  похожий  на  шуточную  эпи¬
тафию:
 Имел  он  живописи  дар
И  голос,  скрыпу  врат  подобный,
 Вседневный  в  голове  угар
И  нос,  для  нюханья  удобный...
 7. 	ВОЗВРАЩЕНИЕ  НА  КРУГИ  СВОЯ
 Шел  1849  год.  Ужесточились  цензурные  гонения.  Рисовать
должностных  лиц,  особливо  полицейских,  запрещено;  изо¬
бражение  народа  бедствующим  приказано  считать  безнравствен¬
ностью.  На  этом  злополучном  рубеже,  в  сущности,  и  заканчивается
активная  художественная  деятельность  Константина  Карловича.
Его  многочисленная  семья  стала  нуждаться,  Катрин  экономила
на  всем.
 У  него  были  еще  работы,  издателями  не  оплаченные,  но  это
ровным  счетом  ничего  не  стоило,  потому  что  теперь  у  издателей
была  такая  манера:  платить  художникам  по  мере  продажи  тиража,
а  разойдется  ли  весь  тираж  книги  или  часть  его  ляжет  на  складе  —
неизвестно.  Эта  несправедливость  (ибо  при  чем  здесь  гравер?)  и
была  той  причиной,  из-за  которой  Константин  Карлович  оказался,
что  называется,  на  мели.  В  конце  года  кончалась  аренда  казенной

160
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 квартиры  и,  значит,  надо  было  нанимать  другую,  а  это  тысяча
рублей!  Что  же,  разорение?..
 Весну  1850  года  он  еще  продержался,  но  потом  все-таки  пришел
к  брату  Петру  и  сказал:
 — 	Мне  крайне  стыдно  просить  тебя.  Ты  знаешь,  я  этого  раньше
не  делал.  А  теперь  одолжи  мне  денег.
 — 	Возьми  вон  там,  в  комоде,  второй  ящик  сверху.
 Константин  Карлович  знал,  что  из  этого  «благотворительного
 комода»  черпали  терпящие  финансовое  бедствие  знакомые  и  совсем
чужие  люди.  И  оттого  было  еще  стыднее.
 — 	Мне  надо  много!
 — 	Бери  сколько  надобно.
 — 	Спасибо!  Я  скоро  верну.
 — 	Можешь  не  торопиться.  А  детей  своих  отправь,  пожалуй,
ко  мне  в  Павловск.
 Они  говорили  меж  собой  не  более  четверти  часа.  А  далее,  как
мне  представляется,  действие  развивалось  с  кинематографической
быстротой.  И  вот  уже  Петр  Карлович  несвойственно  для  себя
кричит:
 — 	Кто  тут  есть  живой?  Велите  запрягать!  Где  сапоги?  Куда
подевали  мои  сапоги?
 До  Литейного  проспекта  путь  не  столь  уж  долгий:  через  Неву
да  по  Невскому  во  весь  опор!
 Он  прикатил  к  брату  Владимиру  и,  не  успев  с  ним  расцело¬
ваться,  все  рассказал  о  Константине.  Тот,  конечно,  осерчал:
 — 	Ну  и  братцы  у  меня!  Один  деньгами  печку  растапливает,
другому  жить  не  на  что.  А  я  ведь  предупреждал!  Бароны  окаянные,
управы  на  вас  нету.
 Владимир  Карлович  размашисто  ходил  по  комнате,  внезапно
останавливался  и  вдруг  опять  начинал  ходить,  будто  маршировал.
 — 	Ты,  Петька,  вспомни  мои  слова:  детей  нарожаете  кучу  да
по  миру  пустите.
 — 	Будет  тебе.  Сядь  и  подумай.
 В*  конце  лета  Главное  артиллерийское  управление  предложило
Константину  Карловичу  принять  должность  начальника  пригото¬
вительной  школы  Михайловского  артиллерийского  училища.
 — 	Катрин!  Катрин!  Мы  не  пропадем!
 А  она,  догадываясь  обо  всем,  мысленно  перекрестилась:  «Да
хранит  Господь  доброго  барона  Вольдемара  Якоба  Иоганна  Адоль¬
фа...»  Потом  спросила:
 — 	Но  как  проживет  без  тебя  a  ta  maitrese?
 — 	Моя  любовница?!  Побойся  Бога,  Катрин!

ДЕРЕВЯННЫЙ  БАРОН
 161
 — 	Боже  мой,  какой  ты  глупый,  совсем  глупый  ребенок!  Я
говорю  о  твоей  гравюре.
 — 	Почему  же  в  таком  случае  —  без  меня?  Вот  мои  руки,  они
еще  целы.
 И  вот  в  декабре,  перед  самым  Новым  годом,  семья  переехала
на  казенную  квартиру.  А  квартира  эта  была  —  весь  первый  этаж
дома,  занимаемого  школой.  С  этих  пор  материальное  положение
семьи  улучшилось,  но  не  только  потому,  что  не  надо  было  платить
больших  денег  за  жилье,  а  еще  и  по  другой  причине,  не  менее
важной:  Константин  Карлович  в  связи  с  этим  назначением  должен
был  вернуться  в  ряды  армии,  а  это  давало  прибавку  к  жалованью.
(В  скором  времени  эта  школа  стала  называться  пансионом  Клодта.)
 Один  из  учеников  приготовительной  школы  —  Петр  Добротвор-
ский,  приехавший  в  Петербург  из  Симбирска,  впоследствии  вспо¬
минал:  «Клодтовский  пансион  оказался  прекрасным:  кормили  нас
там  хорошо,  обращались  вежливо  с  нами.  Это  было  не  то,  что  в
Симбирской  гимназии,  где  ругали  всячески,  где  то  и  дело  летели
на  головы  учеников  то  книги,  то  затрещины,  где  совершались
публичные  порки...  Здесь  же  не  только  учителя,  но  и  сам  барон
говорил  нам  не  иначе  как  вы;  здесь  не  было  никаких  угроз  или
воздействий  страхом  наказания,  здесь  действовали  только  на  наше
самолюбие.  Ну  и  преподаватели  там  были  хороши.  Моя  симбирская
подготовка  оказалась  никуда  негодной,  так  что  пришлось  по  ве¬
черам  давать  мне  приватные  уроки,  чтобы  я  мог  догнать  других».
 Итак,  в  пансионе  все  шло  хорошо.  А  Константин  Карлович  все
же  был  недоволен  собой  и  раздражался  по  пустякам.  Он  даже
говорил  себе:  «Старею,  портится  характер».  Катрин,  как  могла,
старалась  вернуть  ему  душевное  равновесие.
 Сыновья  Николай  и  Александр  по  семейной  традиции  готови¬
лись  поступать  в  военные  училища.  Правда,  с  Михаилом  случилось
«неладное».  Впрочем,  это  тоже  по  традиции:  стал  рисовать,  забро¬
сил  занятия,  и  его  пришлось  взять  из  кадетов,  а  потом  определить
в  Академию  художеств.  Ну,  дай  Бог,  если  ему  повезет  в  искусстве
больше,  чем  отцу.
 Но  и  самому  Константину  Карловичу  не  сиделось  (вот  ведь
неуемность  какая!)  —  у  него  возникла  мысль  открыть  фотографи¬
ческое  ателье.
 В  начале  50-х  годов  фотография  пришла  из  Европы  в  Россию
и  пользовалась  большим  успехом,  несмотря  на  свое  еще  младен¬
ческое  естество.  Константин  Карлович,  когда  был  в  Париже,  по¬
ражался  этим  изобретением,  потом  забыл  о  нем,  а  теперь  вдруг
вспомнил.  В  Петербурге  уже  действовало  несколько  фотографиче¬
ских  салонов,  лучшим  из  которых  было  заведение  Деньера.  К
слову  сказать,  ретушером  у  него  служил  молодой  И.Н.  Крамской,
 6 	Заказ  333

162
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 будущий  знаменитый  живописец  и  основатель  товарищества  пе¬
редвижников.
 Однажды  как  бы  невзначай  Константин  Карлович  сказал  об
этой  своей  затее  братьям  Петру  и  Владимиру.  Последний  предло¬
жил  сделать  складчину  и  приобрести  нужное  оборудование,  а
также  арендовать  помещение,  но  с  условием,  что  никто  из  них
троих  официально  владельцем  такого  сомнительного  предприятия
значиться  не  будет.  На  том  согласились  и  поручили  сыну  Кон¬
стантина  Карловича  —  Николаю  быть  и  хозяином  и  фотографом,
а  Петр  Карлович  договорился  с  академией,  что  та  примет  это
ателье  под  свою  опеку.
 Примерно  в  году  1857-м  было  снято  помещение,  на  котором
появилась  вывеска:  «Фотография  Императорской  Академии  худо¬
жеств».  А  на  обороте  самих  фотографических  карточек  красовался
фирменный  знак:  «Барон  Клодт,  фотограф  Императорской  Акаде¬
мии  художеств.  Бассейная  ул.,  дом  Досса,  №  2».  (Догадываюсь,
что  помощником  Николая  Константиновича  был  оставивший  гра¬
вюру  Наполеон  Кюи.)
 Елизавета  Константиновна  говорила,  что  фотоателье  Николая
Клодта  пользовалось  в  Петербурге  большим  успехом,  а  у  нее  самой
сохранилось  много  прекрасных  семейных  снимков.  Тут  и  я  скажу,
что  до  меня  дошли  многие  из  них  —  от  разных  клодтовских
потомков,  но  большинство  прислано  из  Финляндии.  На  фотогра¬
фиях  этих  запечатлены  главным  образом  члены  двух  семейств  —
Петра  Карловича  и  Константина  Карловича.  Они  позволяют  мне
более  или  менее  точно  описывать  внешность  героев  моего  повест¬
вования.  Я  жалею,  что  ни  на  одном  из  снимков  нет  изображения
Владимира  Карловича,  который  был  личностью  незаурядной  и
добрым  другом  своих  младших  братьев,  зато  имеются  лики  Петра
Карловича  и  всех  его  детей,  а  также  Константина  Карловича,
матушки  Катрин,  их  потомков  в  разные  годы  жизни.
 Замечательная  групповая  фотография,  которую  можно  отнести
к  1862  году.  Это  семья  Петра  Карловича,  но  как  бы  врезан  в  нее
Деревянный  барон.  Он  здесь  в  полковничьем  мундире,  лицо  худое,
лоб  высокий,  коротко  подстриженные  усы,  взгляд  суровый,  а  жест
правой  руки  ласковый,  ею  он  обнял  за  плечи  сидящую  рядом
племянницу  Веру,  которая  в  скором  времени  стала  женой  его  сына
Александра.
 В  1865  году  умерла  Катрин.  Константин  Карлович  плакал  над
гробом  ее  и  слез  своих  не  стеснялся.
 Гравюры  он  не  оставил  и  занимался  ими,  правда,  от  случая  к
случаю,  но  радовался,  когда  удавалось  сесть  за  рабочий  стол,
надеть  на  лоб  длинный  козырек,  зажечь  лампы  и  взять  в  руки
штихель  и  доску.  В  70-х  годах  ему  довелось  работать  вместе  с
прекрасным  рисовальщиком  Н.  Каразиным.

ДЕРЕВЯННЫЙ  БАРОН
 163
 Но  в  доме  у  него  было  неуютно.  Дочери  повыходили  замуж,
сыновья  женились,  он  чувствовал  себя  одиноким  и  порою  даже
несчастным,  поэтому  и  спасался  гравюрой.  Однако  объявилась
болезнь  глаз  —  от  долгих  и  многотрудных  этих  занятий;  и  он
боялся,  что  вот-вот  ослепнет  совсем.
 Но  судьба  коварна  и  выкидывает  иногда  такие  штуки,  что
только  диву  можно  даваться.
 8. 	СТАРИК  КЛОДТ  И  «ЭТА  ДАМА»
 Самая  младшая  из  детей  Константина  Карловича,  дочь  Ольга,
родилась  в  1856  году.  Ей  было  9  лет,  когда  умерла  матушка
Катрин.  И  вот  о  чем  рассказывается  в  книге  А.  Ярнефельта,  но
опять  как  бы  с  точки  зрения  Елизаветы  Константиновны,  в  данном
случае  рассерженной  поступком  отца,  и  поэтому  она  его  называет
не  иначе  как  старик  Клодт.
 Старик  Клодт  у  смертного  одра  жены  обещал  всячески  забо¬
титься  о  дочери  Оле  и  быть  ей  даже  нянькой.  Это  он  и  пытался
осуществлять,  не  доверяя  настоящим  няням,  и  делал  поэтому
много  глупостей.
 Однажды  он  отправился  вместе  с  Олей  в  Летний  сад.  Показывал
ей  памятник  Крылову  и  говорил,  что  это  сделал  дядя  Петя.  Оля
уже  знала,  кто  такой  дедушка  Крылов,  потому  что  матушка
Катрин  научила  ее  нескольким  его  басням.
 Потом  Оля  играла  в  песке,  а  он  на  скамейке  читал  книгу.  Тут
же  рядом  сидела  какая-то  дама.  Иногда  старик  Клодт  что-то
объяснял  дочери  и  тыкал  палкой  в  песок.  Дама  спросила,  не  сирота
ли  эта  прелестная  девочка,  и,  когда  старик  Клодт  это  подтвердил,
стала  сиротку  обнимать  и  жалеть.  Глаза  ее  наполнились  слезами,
и  она  прижимала  к  ним  сильно  надушенный  кружевной  платок.
 На  другой  день  они  встретили  ту  же  даму  на  той  же  скамейке.
И  после  тоже  встречали.  Однажды  старик  Клодт  предложил  им
всем  покататься  в  экипаже.  Потом  дама  пришла  к  ним  домой,  там
опять  играла  с  Олей  и  прижимала  платок  к  глазам.  И  так  часто
стала  приходить,  что  в  конце  концов  осталась  насовсем.
 В  книге  Ярнефельта  имя  дамы  не  называется.  Однако  следует
признать,  что  при  желании  все  можно  найти.  В  архивных  доку¬
ментах  обнаружилась  и  вторая  жена  Деревянного  барона.  Ею  была
Сусанна  Лукинична  Осипова,  купчиха  2-й  гильдии.  У  Ярнефельта
описываемые  события  как  бы  спрессованы  во  времени.  На  самом
же  деле  женитьба  Константина  Карловича  случилась,  когда  со
дня  смерти  Катрин  прошло  шесть  лет,  а  самому  Деревянному  барону
было  64  года.  Из  одиннадцати  его  детей  с  ним  остались  лишь  двое
 6*

164
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 мл  ад  шик:  Костя  и  Оля.  Ранее  всегда  окруженный  многочисленным
своим  семейством,  привыкший  к  заботам  Катрин,  теперь  он  чув¬
ствовал  себя  заброшенным  и  неухоженным.  И  тут  подвернулась
«эта  дама*.
 Костя  считался  вундеркиндом,  с  малолетства  проявляя  необык¬
новенные  способности  в  делании  никому  неведомых  игрушечных
машин,  а  потом  увлекся  и  настоящей  механикой.  Учиться  в
кадетском  корпусе  он  не  захотел.
 Как-то  раз  Костя  сказал  сестре,  что  отец  приказал  ему  называть
«эту  даму*  матерью,  но  он  этого  делать  не  собирается.  По  словам
Елизаветы  Константиновны,  дама  возненавидела  его,  и  в  конце
концов  Костя  ушел  из  дому.  Его  приютил  брат  Михаил,  также  не
одобрявший  поступка  отца.
 Отношения  взрослеющей  Ольги  с  мачехой  становились  все  хуже
и  наконец  достигли  того  предела,  когда  жить  им  вместе  стало
невмоготу.  И  тут  Елизавета  Константиновна  пригласила  брата  и
сестру  погостить.  В  ту  пору  семейство  Ярнефельтов  жило  под
Выборгом  в  Нейтсутниеми.
 В  1870  году  Константин  Карлович  стал  генерал-майором.  На
том  можно  было  бы  и  успокоиться:  уйдя  в  отставку,  жить  на
пенсию  без  волнений  и  хлопот.  Но  через  пять  лет,  то  есть  в  году
1875-м,  у  него  родился  сын  Владимир.
 Итак,  я  приблизился  к  последним  годам  жизни  Деревянного
барона.
 Константин  Карлович  пережил  многих  близких  своих.  Брат
Александр  умер  в  1826  году  совсем  еще  мальчиком,  когда  был
кадетом  1-го  корпуса.
 Борис  Карлович  служил  штабс-капитаном  в  карабинерском
генерал-фельдмаршала  Барклая-де-Толли  полку.  Впоследствии
был  городничим  города  Новая  Ладога  и  скончался  46  лет  от  роду.
 Особенно  поразила  Константина  Карловича  внезапная  смерть
брата  Петра.  Он  никогда  не  мог  забыть,  как  встречали  они  с
Владимиром  Карловичем  похоронные  сани  у  Финской  заставы.
 Еще  один  брат  —  Михаил  служил,  воевал,  достиг  чина  гене¬
рал-лейтенанта  и  умер  от  спинной  сухотки  в  1874  году.
 Был  жив  брат  Владимир,  который  всегда  казался  Константину
вторым  отцом  —  таким  он  был  требовательным  и  заботливым
братом,  да  только  разбил  его  паралич.  Обитал  он  на  даче  в  Пав¬
ловске  и  передвигался  в  кресле  на  колесах,  однако  любил  гулянья
при  вокзале  и  музыку  полкового  оркестра.  (Генерал  от  артиллерии
 В.К.  Клодт  умер  в  1882  году.)
 Единственная  сестра  Константина  Карловича  —  Наталья  роди¬
лась  незадолго  до  смерти  Карла  Федоровича.  О  ней  с  любовью

ДЕРЕВЯННЫЙ  БАРОН
 165
 вспоминает  Елизавета  Константиновна:  «Хорошо  помню  Наталью
Карловну,  младшую  сестру  отца.  Она  была  очень  красивой  девуш¬
кой,  а  вышла  замуж  за  статского  советника,  который  был  очень
некрасив  и  по  натуре  ни  то  ни  се  и  даже  не  особенно  умный.
Жизнь  ее  оказалась  несчастной*.  Мужем  Натальи  Карловны  был
А.  Ященко,  петербургский  чиновник  по  финансовой  части,  поме¬
щик-крепостник  старого  закала;  в  доме  его  жила  многочисленная
и  бестолковая  дворня,  что  Наталью  Карловну  порой  угнетало  до
крайности.  Она  умерла  в  1845  году,  25  лет  от  роду.
 И  каждый  раз  Константина  Карловича  потрясали  безвременные
кончины  его  детей:  один  ребенок  умер  в  младенчестве,  даже  имя
его  нам  неизвестно,  а  сын  Вольдемар  ушел  из  жизни  четырехлет¬
ним  —  в  1841  году.  В  1863-м  внезапно  умер  сын  Николай,  а  в
1871-м  скончался  служивший  подпоручиком  Дорогобужского  пе¬
хотного  полка  Андрей,  и  тут  же,  через  год,  Александр.
 И  все-таки,  наверно,  жизнь  самого  Деревянного  барона  удалась.
Он  любил  свою  Катрин  и  был  любим  ею.  Всю  свою  энергию  он
отдавал  любимой  работе,  его  окружали  любящие  люди  и  много¬
численные  друзья.  Остались  после  него  и  ученики,  помнившие
своего  учителя.
 Константин  Карлович  умер  3  ноября  1879  года.  Он  ничего  не
нажил,  не  накопил.  Оставил  вдове  своей  лишь  малую  пенсию  да
малолетнего  сына.
 Любимым  учеником  Деревянного  барона  был  виртуоз  репродук¬
ционной  гравюры  Лаврентий  Авксентьевич  Серяков,  у  которого
учился  Василий  Васильевич  Матэ,  профессор  гравирования  в  Ака¬
демии  художеств,  воспитавший  в  свою  очередь  много  граверов,  и
в  их  числе  великолепных  мастеров  авторской  гравюры  А.П.  Ост-
роумову-Лебедеву  и  И.Н.  Павлова.
 И  еще  раз  вспомним  ученика  Константина  Карловича  —  Евс¬
тафия  Бернардского,  явившегося  крестным  отцом  таких  выдаю¬
щихся  художников  и  граверов,  как  П.Я.  Павлинов,  А.А.  Крав¬
ченко,  В.А.  Фаворский;  школа  последнего  живет  и  в  наши  дни.
 Константин  Карлович  Клодт  —  «первый  русский  гравер  на  дере¬
ве».  Это  ль  не  достойный  оттиск  в  книге  отечественной  культуры!
 9. 	«ВЕТКА  СТАНЮКОВИЧЕЙ»
 В  мое  повествование  о  скульпторе  Петре  Карловиче  и  его  брать¬
ях  вошла  семья  Александра  Станюковича  —  «ветка  Станю¬
ковичей».
 Хотя  на  родословном  древе  Клодтов  веткой  она  и  не  значится,
но  тем  не  менее  потомки  Александра  Михайловича  Станюковича

166
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 причисляют  себя  и  к  потомкам  Петра  Карловича  и  даже  отдают
этому  предпочтение.  Кто  же  они?
 Российские  Станюковичи  происходят  из  древнего  литовско-
польского  дворянского  рода  Станьковичей.
 Михаил  Николаевич  Станюкович  был  командиром  порта  в  Се¬
вастополе  и  защищал  его  в  Крымскую  войну;  он  был  женат  на
Любови  Федотовне  Митьковой,  и  у  них  были  дети:  Николай,
Александр,  Михаил,  Константин,  Анна,  Ольга  и  Елизавета.
 Константин  Михайлович,  будущий  известный  писатель,  недол¬
го  пребывал  в  Пажеском  корпусе,  потом  окончил  Морской  кадет¬
ский  корпус  и  гардемарином  совершил  кругосветное  плавание,
служил  в  Тихоокеанской  эскадре  адмирала  А.А.  Попова,  но  вскоре
решил  выйти  в  отставку,  чтобы  посвятить  себя  литературе,  о  чем
известил  Грозного  адмирала  —  Михаила  Николаевича  Станюкови¬
ча.  Тот  ответил  телеграммой:  «Против  течения  идти  не  могу.
Согласен».  Но  затем  предупредил,  что  содержания  сыну  давать  не
будет.
 Так  Константин  Михайлович  оказался  «на  свободе»  и  без  всяких
средств.  Литература  кормила  плохо.  Иногда  помогал  старший  брат
Александр.
 Одна  дочь  Грозного  адмирала  —  Анна  Михайловна  вышла  за
адмирала  Спицына,  участника  обороны  Севастополя.  Другая  —
Ольга  поступила  так  же:  оказалась  замужем  за  генералом  Нико¬
лаем  Тригони,  тоже  оборонявшим  Севастополь.  А  третья  дочь  —
Елизавета  вышла  за  Михаила  Константиновича  Клодта.
 Теперь  же  стоит  обратиться  к  супругам  Тригони.  Их  сын  Ми¬
хаил  был  народовольцем,  другом  Желябова;  революционные  его
клички  —  Милорд  и  Наместник;  он  двадцать  лет  просидел  в
Шлиссельбургской  крепости  за  соучастие  в  покушении  на  Алек¬
сандра  И.  А  его  сестра  Мария  Николаевна  была  замужем  за  князем
Оболенским,  камергером  Двора.  Вот  ведь  какая  удивительная
история!
 Вернемся  же  к  знакомому  нам  Александру  Михайловичу
Станюковичу,  новому  владельцу  мызы  Халола.  Он  тоже  зани¬
мался  делом  ненадежным  —  литературным.  У  них  с  Марией
Петровной  родилось  семь  дочерей  и  один  сын,  названный  в  честь
деда  Петром.
 Александр  Станюкович  был  высок  ростом,  импозантен,  как
и  брат  его  Константин;  они,  эти  братья-литераторы,  даже  бороды
носили  одинаковые:  округлые  и  кудрявые.  Александр  родился
в  1824  году  и  был  намного  старше  Константина.  Учился  он  во
2-м  Московском  кадетском  корпусе,  служил  офицером,  но  не¬
долго  —  вышел  в  отставку  и  по  этой  причине,  как  и  его  брат

ДЕРЕВЯННЫЙ  БАРОН
 167
 Константин,  был  лишен  адмиралом-отцом  какого-либо  вспомоще¬
ствования.
 Александр  начал  с  издания  журналов,  посвященных  домашне¬
му  хозяйству.  В  1856—1859  годах  издавал  «Дамский  альбом  ру¬
кодельных  работ»  и  «Северный  цветок.  Журнал  мод,  искусств  и
хозяйства».  В  последнем  он  опубликовал  два  стихотворения  своего
16-летнего  брата  Константина,  они  назывались  «Из  Шевченко»  и
«На  кладбище».
 Потерпев  неудачу,  он  рук  не  опустил  и  стал  издавать  литера¬
турный  журнал  «Семейный  круг»;  в  1859—1860  годах  вышло  52
номера  (в  этом  журнале  был  опубликован  биографический  очерк
о  П.К.  Клодте),  а  затем  —  «Петербургский  вестник»,  продержав¬
шийся  до  26-го  номера.
 Он  сам  пытался  писать  романы,  однако  успеха  не  имел.  Был
музыкален  и  сочинил  несколько  романсов,  которые  издал  в  нотах,
но  композитором  признан  не  был.
 После  смерти  отца  Александр  Михайлович  унаследовал  ро¬
довое  имение  в  Смоленской  губернии.  Вскоре  он  продал  мызу
Халола,  переехал  с  семьей  в  родовое  имение,  не  приносившее
к  тому  времени  никаких  доходов,  и  решил  поставить  там  сыро¬
варенный  завод.  На  деньги,  полученные  за  Халола,  он  выписал
из  Голландии  оборудование  и  даже  мастеров  сыроваренного  дела.
И  снова  прогорел.  Надо  было  как-то  выкручиваться,  но  Алек¬
сандр  Михайлович  не  нашел  ничего  лучшего  как  возобновить
свою  издательскую  деятельность.  В  1874  году  он  выпустил  «Ру¬
ководство  для  любителей  карточной  игры»,  а  в  1875-м  издал
«Историю  России  от  ее  основания  до  нашего  времени  общепо¬
нятного  написания».  И  все-таки  жить  было  не  на  что.  И  тогда,
проклиная  судьбу  и  собственную  невезучесть,  он  решил  посту¬
пить  на  службу.  Ему  предложили  должность  в  Московском
полицейском  управлении;  он  переехал  вместе  с  семьей  в  Москву
и  поселился  в  Лефортове,  в  большой  казенной  квартире.  Но  в
полиции  Александр  Михайлович  пробыл  недолго,  лишь  до
1881  года,  и  был  уволен  оттуда,  ибо  оказался  косвенно  прича¬
стным  к  покушению  на  Александра  II  —  ведь  народоволец  Ми¬
хаил  Тригони  был  его  племянником.  Тут  можно  воскликнуть:
уж  если  не  везет,  так  не  везет!
 Семья  перебралась  в  маленькую  квартиру,  снятую  у  Земляного
вала.  Мария  Петровна  стала  зарабатывать  рукоделием,  и  в  этом
ей  помогала  вся  семья  во  главе  с  самим  «теоретиком  домашнего
хозяйства»:  они  кресдюм  вышивали  мужские  сорочки  и  за  гроши
сдавали  их  в  одну  из  лавок  Немецкой  слободы.  Вспомним  слова
их  дочери  Любочки:  «...семье  пришлось  пережить  такую  нужду,
когда  даже  хлеба  не  на  что  было  купить!..»

168
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 Александр  Михайлович  умер  в  марте  1892  года,  в  возрасте
68  лет.
 У  Марии  Петровны  оказался  твердый  характер,  она  не  опустила
рук,  оставалась  спокойной,  доброжелательной  ко  всем  и  на  малую
пенсию  содержала  свою  несчастную,  но  неунывающую  семью.  И
была  вознаграждена  в  судьбе  дочерей  своих.
 Вскоре  по  приезде  Станюковичей  в  Москву  к  ним  в  гости
повадился  ходить  офицер  Петр  Тимофеевич  Редькин,  и  все  тут  же
признали  его  женихом  Любочки.  Но  вскоре  он  уехал  на  турецкую
войну,  прославился  храбростью  в  боях  под  Шипкой  и  Плевной  и
уже  полковником  оказался  проездом  в  Москве  —  он  переводился
по  службе  в  Туркестан.  Это  было  весною  1880  года.  Он  поехал  в
Лефортово,  неподалеку  от  дома  сошел  с  извозчика  и  задумал,  что
если,  остановившись  под  ее  окнами,  услышит,  как  она  играет  на
фортепьяно,  то  тут  же  сделает  предложение.  Люба  играла.  В  тот
же  день,  8  апреля,  он  сделал  ей  предложение  в  письменной  форме
(оно  сохранилось  в  семье  как  реликвия).  Свадьба  состоялась  через
две  недели,  и  уже  на  следующий  день  молодые  выехали  в  Турке¬
стан,  где  П.Т.  Редькин  стал  генералом.  У  Любови  Александровны
было  семеро  детей,  она  прожила  долгую  жизнь  и  скончалась  в
1935  году.
 Барышни  Станюковичи  не  только  вышивали  крестом  и  удачно
выходили  замуж,  они  в  трудные  для  семьи  годы  искали  какое-либо
полезное  занятие.  Так,  третья  дочь  —  Лизонька  поступила  на
фельдшерские  курсы  и,  окончив  их,  уехала  работать  в  Польшу.
Там  познакомилась  с  военным  инженером-фортификатором
Н.  Буйницким,  и  он  сделал  ей  предложение.  Вскоре  молодые
переехали  в  Петербург.  Генерал  Нестор  Алоизович  Буйницкий
читал  лекции  в  Николаевской  военно-инженерной  академии.
(Кстати  будет  сказать:  его  учеником  был  известный  впоследствии
советский  генерал  Д.М.  Карбышев,  замученный  в  немецком  кон¬
цлагере.)  Генерал  Буйницкий  погиб  в  1914  году.
 С  одной  из  его  дочерей,  Марией  Несторовной,  я  был  хорошо
знаком.  Как  раз  она-то  и  передала  мне  рукопись  Любови  Алек¬
сандровны  Редькиной  «Воспоминания  о  дедушке».
 Еще  одна  дочь  А.М.  Станюковича  и  Марии  Петровны  —  Софья
Александровна  вышла  замуж  за  педагога  Константина  Николае¬
вича  Вентцеля.  Их  дети:  Надежда,  Арий  и  Александр.  Надежде
Константиновне  Вентцель  за  90  лет,  она  скульптор  и  в  дни,  когда
я  писал  эти  строки,  все  еще  занималась  своим  тяжким  искусством.
А  расцвет  ее  творчества  приходится  на  30-е  годы,  когда  она  много
работала  над  парковой  скульптурой,  оформила  фронтоны  театров
в  Сочи,  Калуге  и  Казани  монументальными  фигурами,  для  Казани
же  создала  четырехметровый  памятник  А.С.  Пушкину.

ДЕРЕВЯННЫЙ  БАРОН
 169
 С  Надеждой  Константиновной  я  впервые  увиделся  на  похоронах
младшей  дочери  А.М.  Станюковича  —  Ольги  Александровны  Бе¬
резовской,  которая  умерла,  когда  ей  было  104  года.  А  познако¬
мился  я  с  ней  незадолго  до  ее  кончины,  в  1969  году.  Она  находи¬
лась  в  здравой  памяти,  сидела  прямо,  опираясь  на  палку,  смотрела
ясным  взглядом.  Я  храню  ее  письма,  пришедшие  ко  мне  будто  из
прошлого  века.
 И  еще  я  должен  сказать,  что  в  нашем,  теперешнем,  поколении
 ♦ 	ветка  Станюковичей»дала  много  приверженцев  искусства.  Рано
умерший  сын  Надежды  Константиновны  Вентцель,  Юрий,  был
театральным  художником,  а  у  Марии  Несторовны  Буйницкой,
которая  сама  всю  жизнь  рисовала  и  когда-то  даже  училась  в
Одесском  художественном  институте,  дочь  Елена  —  архитектор,
а  сын  Владимир  —  художник-график;  именно  он,  Володя  Овчи-
нинский,  помог  мне,  когда  писалась  эта  моя  повесть,  по  части
семейно-архивных  материалов.

БРАТЬЯ-ПЕРЕДВИЖНИКИ
 Они  были  двоюродными  братьями,  почти  одного  возраста,  и
оба  стали  живописцами;  пути  их  то  шли  рядом,  то  расходи¬
лись.  Жили  они  в  эпоху  для  русской  общественной  мысли,  для
искусства  русского  значительную,  сложную  и  беспокойную.  И  если
судьба  одного  сложилась  благополучно,  а  жизнь  его  заканчивалась
даже  счастливо,  то  в  судьбе  другого  было  много  трудного,  и  жизнь
свою  он  окончил  трагически.
 1. 	ПОВТОРЕНИЕ  ПРОЙДЕННОГО
 Михаил  Константинович  Клодт  родился  30  декабря  1832  года.
Его  отец,  Деревянный  барон,  ставший  первым  русским  гра¬
вером,  когда  приспело  время,  определил  сына  в  Горный  кадетский
корпус.
 В  детстве  Михаил  не  любил  заучивать  стихи,  всячески  этому
противился  и  передразнивал  младшую  сестрицу  Лизу,  когда  та
декламировала  их  перед  гостями.  Он  созревал  медленно  и  свои
волнения  таил  в  себе,  в  общих  играх  участвовал  редко,  лишь  в
рождественские  праздники,  когда  устраивался  домашний  детский
театр,  а  он  разрисовывал  декорации.
 Мать,  боявшаяся  каких-либо  чрезмерных  увлечений  со  сто¬
роны  членов  своего  семейства  и,  напротив,  любившая  все
устойчивое,  ясное,  благополучное,  была  особенно  настойчи¬
вой,  когда  пришло  время  определять  старших  сыновей  учить¬
ся.  Катрин  нравилось,  что  Михаил  попал  в  Горный  кадетский
корпус  —  станет  военным  инженером,  а  это  куда  как  хорошо!
Но  в  глубине  души  она  все  время  боялась,  как  бы  «дурная
наследственность»  не  сыграла  тут  своей  роковой  роли,  —  она

Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 171
 имела  в  виду  не  столько  отставку  Петра  Карловича,  но  прежде
всего,  конечно,  сумасшедший  поступок  своего  мужа,  променявше¬
го  блестящую  карьеру  офицера  на  любимые  им  гравюры.  Поэтому
мальчикам  своим  она  всегда  нахваливала  и  ставила  в  пример  дядю
Владимира.
 И  все  же  это  произошло!  Вот  так  всегда  бывает:  чего  боишься,
то  как  раз  и  случится.
 Как-то  вечером  к  ним  домой  явился  сам  начальник  кадетского
училища,  и  они  с  Константином  Карловичем  закрылись  в  каби¬
нете.  У  Катрин  сердце  упало.  А  в  кабинете  вот  что:
 — 	Я,  Константин  Карлович,  наведался  к  вам  из  уважения  к
памяти  батюшки  вашего,  с  коим  вместе  и  служить,  и  воевать
довелось...  Однако  к  делу.  Сынок  ваш,  Михаил,  занятиями  ман¬
кирует,  по  всем  дисциплинам  отстал  настолько,  что  догнать  ему
других  будет  уже  не  под  силу.  Может  быть,  определите  его  куда-
либо  еще,  где  ему  интересней  покажется,  да  и  полегче...  Отчего
же  вы  молчите,  Константин  Карлович?
 — 	Для  меня  это  новость!  Я,  видите  ли,  так  занят  сроими
делами,  что  детей  стал  упускать.  Что  же  с  ним  такое  происходит,
как  думаете?
 — 	Должен  заметить,  что  ваш  Михаил  поведения  пример¬
ного,  скромен,  но  скрытен.  Вы  с  господином  Хруцким  пого¬
ворите...
 Иван  Трофимович  Хруцкий  преподавал  в  Горном  корпусе  ри¬
сование.  Известный  мастер  живописного  интерьера  и  натюрморта,
он  доводил  свои  работы  до  такой  завершенности,  что  тем  убивал
свое  же  творчество,  и  в  том  была  его  беда.
 Кадеты  по  большей  части  уроками  Хруцкого  манкировали,  и
лишь  некоторые  всерьез  занимались  рисованием.  Среди  них  особой
усидчивостью  отличался  Михаил.
 Вот  и  пришлось  Константину  Карловичу  встретиться  с  Хруцким
и  без  обиняков  спросить,  что  происходит  с  его  сыном.  На  это
Хруцкий  ответил  вполне  определенно:  он  становится  и  будет  ху¬
дожником.  «Вот  те  раз!»  —  подумал  Деревянный  барон  и  решил
поговорить  с  самим  Михаилом.
 Разговор  состоялся  в  присутствии  Катрин  и  был  тягостным.
Наконец  Константин  Карлович  сказал:
 — 	В  свои  пятнадцать  лет  ты,  Миша,  должен  отвечать  за  себя,
а  мы  тебе  не  няньки.  Готовься  в  Академию  художеств...
 — 	Благодарю  тебя,  отец!  Благословите  меня.
 — 	Soit  ,  —  сказала  Катрин  и  заплакала.
 Когда  семейство  выезжало  летом  на  дачу,  Михаил  много  и
усердно  рисовал.  Отдельные  деревья  на  его  рисунках  сразу  узна¬
вались  —  дуб,  береза  или  осина,  как  тому  учил  его  Хруцкий.  А
в  городе  с  ним  занимался  сам  Константин  Карлович.
 * 	Быть  посему  (фр.).

172
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 Восемнадцати  лет  от  роду,  в  1851  году,  он  поступил  в  Академию
художеств  к  профессору  М.Н.  Воробьеву,  преподававшему  ланд¬
шафтную  живопись.
 Другой  Михаил  —  Михаил  Петрович  Клодт  —  родился  17
сентября  1835  года.  Большая  квартира  отца,  уже  известного  к
тому  времени  скульптора,  стала  его  колыбелью,  а  Академия  ху¬
дожеств  сформировала  характер  и  научила  любить  искусство.
 Но  именно  семейный  уклад  сделал  его  и  человеком  и  худож¬
ником.  Поощряемый  отцом,  он  с  малолетства  участвовал  в  работе
мастерской:  лепил  коров,  похожих  на  зайцев,  и  зайцев,  похожих
на  коров.  Часто  приходил  в  большую  кухню,  где  обедал  вместе  с
прислугой  и  рабочими.  Мать  сердилась,  а  Петр  Карлович  ее  ус¬
покаивал:
 — 	Ничего,  душа  моя,  пускай  привыкает  к  простой  жизни  —
ему  это  потом  пригодится.
 Он  любил  ходить  с  отцом  в  ближайшую  баню,  где  царило
всеобщее  братство:  сосед  соседу  трет  спину  мочалом  и  из  деревян¬
ной  шайки  споласкивает.  На  голом  теле  знаков  отличия  никаких,
тут  все  равны  и  все  довольны.
 Потом,  в  зрелые  годы,  Михаил  Петрович  писал:  «В  детстве,
когда  я  был  подчинен  воспитанию  гувернантки,  чтение  было
для  меня  пыткой.  Я  терпеть  не  мог  детских  моральных  пове¬
стей  и  рассказов,  в  которых  обыкновенно  фигурировали  злые
и  непослушные  Вани  и  Васи  и  хорошие,  сострадательные
Люсии...  Сказки,  которые  рассказывала  няня,  были  для  меня
гораздо  интереснее,  их  я  готов  был  слушать  во  всякое  время».
И  далее  он  рассказывал,  что  история  древних  народов,  Библия,
скандинавские  саги,  произведения  Жуковского  и  Вальтера
Скотта,  Лермонтова,  Пушкина  и  Гоголя  стали  его  любимым
чтением  и  что  он  брал  из  них  сюжеты  для  своих  детских
рисунков.
 Однажды  на  рисовании  застал  его  Александр  Алексеевич  Агин
и  как-то  исподволь  стал  учить,  как  лучше  нарисовать  человека,
во  что  его  одеть,  как  изобразить  обстановку  или  пейзаж.  Говорил
Агин  тихим  голосом,  словно  бы  сомневаясь,  понимает  ли  его
мальчик,  а  потом  стал  и  показывать,  как  бы  он  сам  это  нарисовал.
Тринадцатилетний  Михаил  всегда  поражался,  когда  вдруг  на  его
глазах  создавалась  маленькая  картина.
 В  то  время  Миша  уже  учился  в  реформатской  школе.  Пробыл
он  в  ней  три  года,  но  из-за  малой  пользы  родители  забрали  его
оттуда  и  предпочли  домашнее  обучение.
 Агин  продолжал  заниматься  с  ним  рисованием,  а  заодно
водил  в  театры.  Потом  они  разговаривали  о  мизансценах,  о
декорациях  и  костюмах.

БРАТЬЯ-ПЕРЕДВИЖНИКИ
 173
 В  1852  году  Михаил  Петрович  поступил  в  Академию  художеств
к  профессору  исторической  живописи  Алексею  Тарасовичу  Мар¬
кову,  где  значился  как  Михаил  Клодт  2-й.
 А  теперь  я  сделаю  шаг  в  сторону...  Передо  мною  лежит  книга
Арвида  Ярнефельта  «Любовь  моих  родителей».  На  ее  суперобложке
помещена  фотография  супружеской  четы:  Александр  Ярнефельт
и  его  жена  Елизавета  Константиновна,  на  которую  я  уже  не  раз
ссылался.  В  книге  Ярнефельт  рассказывает  о  событиях  так,  как
они  представлялись  Елизавете  Константиновне.  Возможно,  она
была  субъективна  и  пристрастна,  но  у  меня  нет  выбора,  и  я  в
своем  повествовании  следую  за  ее  воспоминаниями.
 2. 	С  ТОЧКИ  ЗРЕНИЯ  СЕСТРЫ
 У  Константина  Карловича  и  Катрин  в  январе  1839  года  родилась
дочь  Лиза.  Как  мы  уже  знаем,  она  с  раннего  возраста  прояв¬
ляла  необыкновенные  способности  по  части  декламирования  сти¬
хов,  пения  и  танцев.  Видимо,  это  давало  ей  какое-то  преимущество
перед  остальными  детьми,  а  с  годами  стало  и  чертой  ее  характера  —
быть  категоричной  в  суждениях.
 Настали  50-е  годы,  когда  Константин  Карлович  оказался  на¬
чальником  приготовительной  школы  артиллерийского  училища.
 В  это  время  брат  Николай  был  юнкером,  а  Михаил  учился  в
Академии  художеств.  Товарищи  по  учебе  часто  собирались  у  них
дома.  Привлекали  их  туда  не  только  возвышенные  разговоры,  но
и  молодые,  жизнерадостные  сестры.  Рассаживались  в  гостиной
вокруг  громадного  стола.  Начиналось  обычно  с  того,  что  Михаил
читал  вслух  какую-либо  новую  книгу,  по  большей  части  это  были
Гоголь,  Гончаров,  Достоевский,  Чернышевский.  А  потом  обсуж¬
дали,  спорили.  От  книг  перекидывались  к  проблемам  искусства,
и  кто-нибудь  обязательно  затевал  полемику  об  эмансипации  жен¬
щин.  Тогда  все  начинали  поглядывать  на  миловидных  сестриц,  а
потом  требовали  танцев.
 Елизавете  казалось,  что  среди  всех  Миша  самый  умный,  самый
талантливый,  самый  авторитетный  и  безупречный  по  части  вкуса.  На
этих  вечерах,  чтобы  не  смущать  молодежь,  никогда  не  присутствовали
ни  Константин  Карлович,  ни  Катрин.  Но  мать  потом  выспрашивала
у  дочерей,  о  чем  говорили  и  спорили,  как  прошел  вечер.
 Так  вот,  после  чая  и  серьезной  музыки  начинались  танцы.  Брат
Коля  не  танцевал,  потому  что  все  время  столбом  стоял  возле
играющей  вальсы  и  мазурки  Верочки.  (Настоящее  ее  имя  —  Алек¬
сандра  Васильевна  Беркова,  но  она  сама  предпочитала  зваться
Верочкой.)  «Их  надо  поженить,  —  думала  Елизавета.  —  Обяза¬
тельно!»

174
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 И  еще  была  у  нее  подруга,  как  и  она  сама  —  Лиза,  из  дружив¬
шего  с  ними  домами  семейства  Владимирцовых.  Она  прекрасно
разбиралась  в  искусстве  и  вообще  была  самым  прелестным  суще¬
ством  на  свете.  Лучшей  жены  для  Миши  трудно  было  бы  найти...
 Александр  Ярнефельт  —  финн  шведского  происхождения  —
был,  как  и  брат  Елизаветы,  Николай  Константинович,  юнкером
военного  училища.  Принадлежал  он  к  небогатой  и  незнатной  семье
и  чувствовал  себя  среди  юнкеров  чужаком,  относился  к  товарищам
по  училищу  настороженно,  на  сближение  с  ними  не  шел,  потому
что  боялся  обид.  Среди  юнкеров  он  дружил  лишь  с  одним  Николаем
Клодтом,  который  хоть  и  барон,  но  скромный  и  воспитанный
человек.
 Я  думаю,  что  Александр  Ярнефельт  был  человеком  замкнутым
и  сухим  не  в  силу  своего  «низкого»  происхождения,  а  просто  по
своему  характеру.
 Настал  1855  год  —  год  окончания  ими  училища.  Производство
в  офицеры  по  традиции  надо  было  широко  и  буйно  отпраздновать.
Но  Николай  сказал  Ярнефельту,  что  не  расположен  гулять  всю
ночь.
 — 	Может  быть,  сбежим?  —  спросил  он.
 — 	Хоть  к  черту  на  кулички!  —  согласился  Ярнефельт.
 — 	У  сестры  день  рождения.  Будут  гости.  Если  ты  не  против,
то  я  приглашаю  тебя  и  познакомлю  со  своими  родителями.  Не
тревожься,  они  славные  люди.
 И  они  пришли  в  ту  самую  квартиру,  которую  занимало  много¬
численное  семейство  Константина  Карловича  на  первом  этаже
военной  школы.  Еще  до  того  как  открылась  перед  ними  парадная
дверь,  Ярнефельт  испугался:  он  никогда  не  бывал  в  дворянских
домах,  —  а  вдруг  его  здесь  унизят!
 В  прихожей  над  дверью  висел  большой  фонарь,  от  чего  было
светло  и  уютно.  Николай  крикнул  куда-то  в  пространство:
 — 	Papa,  я  привел  моего  друга  —  Александра  Густавовича!
 Явился  барон  и  сказал:
 — 	Рад  знакомству.  —  Но  руки  барон  не  подал,  что  мнительному
Ярнефельту  показалось  подозрительным.  —  Снимайте  ваши  пер¬
чатки  и  саблю.  Будьте  как  дома.
 «Ах,  Боже  мой!  Боже  мой...»  —  забормотал  про  себя  Ярне¬
фельт  и,  путаясь  в  лямках,  начал  отстегивать  саблю,  стаскивать
перчатки.
 — 	А  теперь  пойдем  к  maman,  —  сказал  Николай.
 Они  прошли  анфиладу  комнат,  прежде  чем  нашли  Катрин.  Она
в  столовой  колдовала  над  огромным  блюдом  с  пирогом  и  тоже
сказала:
 — 	Будьте  как  дома.
 А  Ярнефельт  опять  подумал:  «Руки  не  подала».  И  тут  же  увидел,
что  руки  у  нее  испачканы  сахарной  пудрой  и  ягодным  соком.
 Катрин  сказала:
 — 	Коля,  представь  Александра  Густавовича  дамам  и  барышням.

БРАТЬЯ-ПЕРЕДВИЖНИКИ
 175
 И  они  снова  пошли  по  комнатам  и  пришли  в  гостиную,  где
уже  начались  танцы.  Ярнефельт  стеснялся,  как  школьник.  Нико¬
лай  познакомил  его  с  Лизой  —  виновницей  торжества.  Ей  в  тот
день  исполнилось  14  лет.  Она  взметнула  на  него  свои  ресницы  и
тут  же  опустила  глаза  долу.  А  у  него  что-то  обрушилось  внутри:
ах!..
 Он  поздравил  ее  и  поцеловал  у  нее  руку,  что  она  приняла  как
дама,  привычная  к  светскому  обращению.  Он  попросил  ее  о  танце.
Она  сказала,  что  ближайшие  двадцать  у  нее  заняты.
 — 	Но  двадцать  первый  будет  ваш.
 А  он  опять  обиделся:  над  ним  же  просто  смеется  эта  девчонка!..
Тут  было  много  гостей.  Ярнефельт  обнаружил  перед  собой  и  зна¬
менитость  —  скульптора  Клодта,  который  плясал  с  пятилетней
племянницей,  а  все  хлопали  в  ладоши  и  кричали  «браво».
 После  этого  вечера  Ярнефельт  зачастил  к  Клодтам.  Лизу  он
называл:  Элизабет...
 Пришла  масленица.  Собирались  ехать  кататься.  У  подъезда
уже  стояло  несколько  двухместных  легких  санок,  и  рысаки  били
копытами  унавоженный  снег.  Лиза,  Николай  и  кузина  Вера,  самая
деятельная  во  всяческих  увеселениях,  распределяли  всех  по  мес¬
там.  Лиза  говорила  Николаю:
 — 	Вера  влюбилась  в  этого  шведа.  Но  лучше  бы  посадить  его  с
другой  Верой  —  Берковой,  ты  же  ревновать  не  станешь?
 — 	Не  знаю,  не  знаю,  —  отвечал  Николай.  Он  сам  хотел  ехать
с  Верочкой  Берковой.  А  Елизавета  капризничала,  потому  что
боялась,  как  бы  «этого  шведа»  не  увлекла  кузина  Вера.
 Когда  спросили  Верочку  Беркову,  поедет  ли  она  с  Ярнефельтом,
та,  конечно,  отказалась.  Тогда  Елизавета  сказала:
 — 	Меня  просто  заставляют  ехать  с  этим  шведом!  И  я  подчи¬
няюсь...
 Кортеж  мчался  по  ледяной  Неве,  и  вихрился  за  санями  снег,
и  бил  в  лицо  теплый  ветер,  и  светило  солнце.  Когда  вернулись,
поспели  как  раз  к  блинам.  Но  какие  это  были  блины!  И  с  чем!
Ярнефельт  не  одобрял  такого  расточительства.  Он  думал,  что  если
сделает  предложение  Элизабет,  то  как  сможет  содержать  жену  в
этой  русской  неудержимости?
 В  1853  году  Михаил  Константинович  получил  серебряную  ме¬
даль  2-й  степени  и  стал  стипендиатом  Общества  поощрения  ху¬
дожников.  В  1854  году  он  обратился  в  общество  с  письмом,  в
котором  отказывался  от  содержания,  поскольку,  как  он  считал,
есть  более  нуждающиеся  в  этом.  Пособие  его  передали  одному  из
двух  братьей  Крейтанов,  которые  были  учениками  Петра  Карло¬
вича.  3  марта  комитет  общества  поощрения  «изъявил  ему  пись¬
менно  благодарность  за  благородный  поступок».  В  1855  году  за
пейзаж  с  натуры  Михаил  Константинович  получил  серебряную
медаль  1-й  степени.  В  1856  году  общество  специально  отметило,

176
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 что  «картины  барона  Клодта  значительны  отчетливым  рисунком,
хороши  тоном,  точным  выполнением  света  и  тени».
 В  1857  году  Михаил  Константинович  получил  в  Академии
художеств  золотую  медаль  за  картину  «Вид  на  острове  Валааме».
На  академической  выставке,  по  словам  Крамского,  этот  пейзаж
занял  одно  из  видных  мест.
 3. 	АЛЕКСАНДР  И  ЕЛИЗАВЕТА
 Ярнефельт  был  назначен  служить  в  Главный  штаб  на  долж¬
ность,  связанную  с  геодезией  и  астрономией,  и  подолгу  жил
в  Пулкове.  В  Петербург  он  приезжал  по  воскресеньям  и  конечно
же  бывал  у  друга  своего  —  Николая.  Своих  чувств  к  Лизе  он
никак  внешне  не  проявлял,  был  сдержан  и  даже  скучен.  Она  же
над  ним  подтрунивала  и  однажды  пошутила,  видимо,  неосторожно.
Он  перестал  бывать.  Недели  проходили  за  неделями,  а  Ярнефельт
не  показывался.  Тогда  Катрин  сказала  Николаю:
 — 	Напиши  ему,  пригласи.
 В  ответ  от  Ярнефельта  пришла  короткая  записка,  что  он  крайне
занят  по  службе.  Так  минуло  более  года.  О  «суженом»  стали
забывать.  И  вдруг  однажды  —  это  был  прекрасный  солнечный
день  —  матушка  Катрин  сказала  Лизе:
 — 	Александр  Густавович  просил  у  нас  с  отцом  твоей  руки.
 — 	Ну  и  что  же?
 — 	Я  сказала  bien,  а  отец  промолчал.  Но  что  скажешь  ты?
 — 	Это  так  неожиданно!  И  даже  глупо...
 Венчание  состоялось  22  декабря  1857  года.
 Через  шесть  лет  Ярнефельта  назначили  помощником  начальника
геодезической  службы  в  Финляндии.  И  там  у  них  выросли  дети:
Каспер  (р.  1859  г.)  —  переводчик,  Арвид  (р.  1861  г.)  —  классик
финской  литературы,  Эеро  (р.  1863  г.)  —  классик  финской  живо¬
писи,  Армас  (р.  1869  г.)  —  дирижер  и  композитор,  профессор,
почетный  доктор  философии,  и  пятеро  дочерей,  одна  из  которых—
Айно  стала  женой  Яна  Сибелиуса,  великого  финского  композитора.
 *  *  *
 Когда  я  был  в  Хельсинки,  в  первый  же  день  мне  показали
памятник  Сибелиусу  —  неожиданный  монумент,  сконструирован¬
ный  из  металлических  труб  и  отдаленно  напоминающий  орган.  А
вечером  я  был  в  скальной  церкви  в  стиле  модерн  на  концерте
молодого  и  популярного  пианиста  Эрика  Тавашерна;  в  антракте
меня  познакомили  с  внуком  Сибелиуса  (оба  мы  праправнуки  Кон¬
стантина  Карловича  Клодта).  Звали  его  Мартти  Жан  Альфред
Палохеймо.  Говорить  друг  с  другом  мы  не  могли:  я  не  знаю
финского,  а  он  —  русского.  Поулыбались,  неловко  потоптались  и
пошли  на  второе  отделение  концерта.

БРАТЬЯ-ПЕРЕДВИЖНИКИ
 177
 Неделя  прошла  быстро.  Город  Хельсинки  и  его  окрестности
потом  смешались  в  моей  памяти  с  какими-то  другими  городами,
и  лишь  припортовые  улочки  с  лавками  антикваров,  да  сам  порт,
да  рыбный  рынок,  да  бухта  с  каменными  островками  остались
чем-то  самостоятельным,  неповторимым.  Все  это  вспомнилось,
когда  ко  мне  наведался  приехавший  по  своим  делам  в  Москву
двоюродный  брат  ныне  покойного  Мартти  Палохеймо  —  Арви
Палохеймо,  теперешний  глава  акционерного  общества,  занимаю¬
щегося  строительными  делами,  связанными  с  деревом,  —  паркет¬
ные  и  другие  отделочные  работы.
 Однако  не  этим  интересен  сам  Арви  Палохеймо,  а  тем,  что  он
является  хранителем  и,  я  бы  сказал,  пропагандистом  художест¬
венных  традиций  семейного  клана,  разросшегося,  словно  большое
и  крепкое  дерево,  от  клодтовских  корней  на  почве,  обогащенной
Ярнефельтами.  И  он,  и  многие  другие  представители  рода  Ярне-
фельтов  —  Палохеймо  собирают  и  хранят  все,  что  связано  с
творчеством  Клодтов  и  Ярнефельтов:  их  произведения,  фотогра¬
фии,  документы.
 Сыновья  Елизаветы  Константиновы,  помимо  знаменитого  Эеро,
все  занимались  живописью:  и  Каспер,  и  Арвид,  и  Армас.  Арви
Палохеймо  прислал  мне  репродукции  некоторых  их  работ.  А  еще
он  прислал  цветные  фотографии  принадлежащих  ему  самому  кар¬
тин  —  этюдов  и  рисунков  трех  Клодтов:  Михаила  Константино¬
вича,  Михаила  Петровича  и  Николая  Александровича.
 И  вот  еще  один  неожиданный  его  подарок:  почта  принесла  мне
репринтное  издание  моей  книжки  «Лепил  и  отливал  Петр  Клодт»,
переведенной  на  финский  язык  и  отпечатанной  в  количестве  ста
экземпляров.
 "к  "к  *
 В  книге  А.  Ярнефельта  «Любовь  моих  родителей»  события,  как
я  заметил,  несколько  смещены  во  времени,  поэтому  я  обратился
за  возможными  уточнениями  к  Надежде  Константиновне  Вент-
цель,  а  она  дала  мне  адрес  внучки  Михаила  Константиновича
Клодта  —  Елизаветы  Петровны  Перелешиной,  которая  живет  под
Москвой  в  городе  Видное.  Я  написал  ей  и  тут  же  получил  ответ,
который  позволил  мне  в  дальнейшем  все  расставить  по  своим
местам.
 Вскоре  после  того  как  вышла  замуж  Елизавета  Константиновна,
брат  ее  Николай  обручился  с  Верочкой  Берковой.  Надо  сказать,
что  их  знакомство  произошло  в  Уусикиркко,  где  у  Верочкиной
матери  был  свой  дом.  Но  вот  спустя  некоторое  время  после  обру¬
чения,  когда  Николай  гостил  на  мызе  Халола,  однажды  во  время
их  лесной  прогулки  Верочка  сказала,  что  передумала.
 Николай  пешком  ушел  в  Петербург.  На  дороге  его  подобрал
какой-то  кучер  и,  видя,  что  человек  не  в  себе,  привез  домой.

178
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 Он  заболел,  не  спал,  плакал  и  в  конце  концов  оставил  даже
службу.  Перепуганные  родители  отправили  его  лечиться  на  воды  в
Германию.  Там  он  успокоился  и  возвратился  домой  почти  здоровым.
 Верочка  тоже  проплакала  целый  год.  В  конце  концов  она
написала  ему,  что  любит  его  больше  всего  на  свете,  но  это  не  та
любовь,  по  которой  выходят  замуж;  и  все-таки,  если  Коля  согласен
на  женитьбу  без  такой  любви,  она  еще  подумает.
 Ни  сам  Коля,  ни  родители  его  не  могли  понять,  что  все  это
означает,  поэтому  он  поехал  в  Уусикиркко  за  разъяснениями  и
вернулся  оттуда  просветленным...
 У  Николая  и  Верочки  создалась  «артистическая»  семья:  он  стал
владельцем  модного  фотографического  ателье,  а  она  —  професси¬
ональной  пианисткой.  Их  дом  превратился  в  салон,  привлекавший
не  только  родственников  и  друзей,  но  даже  и  случайных  знакомых.
И,  как  говорила  Елизавета  Константиновна,  «никто  не  видал  более
счастливой  пары».
 4. 	АКАДЕМИЯ:  МАТЬ  ИЛИ  МАЧЕХА?
 Российская  академия  художеств  была  основана  в  середине
XVIII  века  при  Елизавете  Петровне  —  императрице,  немало
сделавшей  для  развития  наук  и  искусств.  В  1763  году  членом
Академии  художеств  стал  Михаил  Васильевич  Ломоносов.  С  тех
времен  и,  пожалуй,  до  конца  XVIII  столетия  академия  играла
прогрессивную  роль:  без  нее  нельзя  представить  истории  русского
искусства  вообще.  Екатерина  II  повелела  начертать  на  фасаде
академического  здания  слова:  «Свободным  художествам».  Однако
в  начале  XIX  века  Академия  художеств  влачила  жалкое  сущест¬
вование.
 Но  вот  в  1817  году  президентом  академии  был  назначен  Алексей
Николаевич  Оленин.  Я  уже  говорил  о  нем,  а  теперь  напомню  слова
историка  В.О.  Ключевского  о  нем:  «Прекрасно  образованный  че¬
ловек,  страстный  любитель  искусств  и  литературы,  талантливый
рисовальщик,  с  тонким  чувством  изящного  и  огромной  начитан¬
ностью,  любитель  отечественной  старины  и  покровитель  нарожда¬
ющихся  отечественных  талантов,  при  обширных  связях  в  высшем
петербургском  обществе,  простой  в  обращении  и  гостеприимный
хозяин-хлебосол,  деливший  свое  время  и  силы  между  службой  и
дружбой...  Я  не  буду  говорить  о  том,  что  он  сделал  для  Академии
художеств,  которую  он  оставил  в  блестящем  состоянии,  но  застал
в  полном  упадке,  в  которой  у  целой  трети  учеников  росли  зобы
от  дурной  пищи  и  душного  воздуха  в  классах  и  спальнях,  и
профессора  и  ученики  в  натурном  классе  едва  могли  отчихиваться
от  копоти  смрадных  ламп...  Художник  и  меценат,  Оленин  не
гнушался  черной  работы».

БРАТЬЯ-ПЕРЕДВИЖНИКИ
 179
 Однако  вице-президент  Федор  Толстой  считал,  что  Оленин  сде¬
лал  для  академии  более  вреда,  нежели  пользы,  ибо  слишком  верил
в  непогрешимость  своих  взглядов  и  убеждений.  Он  ввел  в  Акаде¬
мии  художеств  уроки  танцев  и  пригласил  для  исполнения  этой
затеи  актера  А.П.  Рамазанова,  но  целью  здесь  были  не  сами  танцы,
а  «дабы  будущие  художники  умели  ловко  ходить  и  кланяться».
Вот  такой  это  был  вельможа,  воспитанник  екатерининских  времен.
 И  тем  не  менее  при  нем  наступили  другие  времена.  В  1840  году
бывшее  при  Академии  художеств  воспитательное  училище  было
упразднено,  с  тем  «чтобы  желающие  обучаться  художествам  по¬
сещали  только  художественные  классы  как  вольноприходящие».
В  связи  с  этим  Н.Н.  Ге  вспоминал:  «...этим  преобразованием
признан  первый  раз  талант,  только  талант,  а  потому  и  предостав¬
лено  заниматься  искусством  только  тому,  кто  его  избрал,  по  своей
свободной  привязанности  к  нему  и  желанию  ему  учиться».
 Однако  пора  мне  вернуться  к  героям  своим:  оба  Михаила,  как
мы  уже  знаем,  поступили  в  Академию  художеств  в  начале
50-х  годов  и  вступили  в  годы  60-е  уже  зрелыми  художниками.  В
академии  они  были  не  одиноки.  Дружба  их  родителей  с  Брюлло¬
выми  и  Петром  Федоровичем  Соколовым,  знаменитым  мастером
акварельного  портрета,  перешла  в  дружеские  отношения  их  детей,
примерно  в  одно  и  то  же  время  учившихся  в  академии.  Впослед¬
ствии  Павел  Александрович  Брюллов  стал  живописцем  и  архи¬
тектором,  Соколовы  —  Петр,  Павел  и  Александр  —  известными
графиками.  Но,  конечно,  появились  и  новые  друзья:  А.А.  Попов,
Л.В.  Даль,  А.Ф.  Чернышев,  Н.Д.  Дмитриев,  А.И.  Морозов,
Ф.С.  Журавлев,  JI.A.  Серяков.  Все  они  чаще  всего  собирались  у
Михаила  Константиновича,  в  дом  которого,  как  известно,  влекли
их  не  только  чтения  и  разговоры  об  искусстве,  но  и  жизнерадо¬
стные  барышни.
 Летом  будущие  художники  разъезжались  кто  куда,  но  все
стремились  оказаться  поближе  к  природе  независимо  от  того,  по
классу  какого  профессора  учились.  А  этюды  есть  этюды:  пейзажи
или  жанровые  зарисовки  перерастали  потом  в  картины.
 В  те  времена  многих  притягивал  к  себе  остров  Валаам  в  Ла¬
дожском  озере  —  место  эпически  русское,  суровое.  Вот  и  Михаил
Константинович  наведался  туда  и  выставил  потом  свой  пейзаж,
имевший  успех.  А  на  будущий  год  он  отправился  в  Лифляндию,
привез  оттуда  «Вид  в  имении  Загезаль  близ  Риги»  и  удостоился
академической  золотой  медали  1-й  степени.
 Михаил  Петрович  каждое  лето  жил  на  мызе  Халола,  ходил  и
ездил  по  всему  Карельскому  перешейку,  много  писал  и  рисовал.
Уже  в  1855  году  появилась  на  выставке  в  академии  его  первая
жанровая  картина  «Рыбаки  финны».  Все  в  ней  спокойно,  идеально
и  материально,  а  сама  живопись  даже  и  красива;  колорит  картины
как  бы  движется  от  зеленых  тонов  к  серебристым.  И  в  результате  —
серебряная  медаль  Академии  художеств.

180
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 Был  он  в  те  годы  прелестно  молод  и  красив,  носил  прическу
а-ля  Ленский,  так  что  молоденькие  финки  на  него  заглядывались,
а  Петр  Карлович  подшучивал:
 — 	Смотри,  Мишенька,  околдует  тебя  какая-нибудь  босоногая
рыбачка!
 Михаил  Петрович  всегда  помнил  завет  мудрого  старика  Вене¬
цианова,  который,  однажды  заприметив,  как  10-летний  Миша
что-то  перерисовывал  из  книги,  сказал:
 — 	Учись,  мальчик,  у  жизни,  зри  не  другими  сотворенное,  а
делай  сам:  увидишь  корову  —  рисуй,  крынку  с  топленым  моло¬
ком  —  рисуй,  избу  крестьянскую  —  всенепременно  и  никогда  не
забывай,  что  ты  русский...
 Тем  временем  годы  учения  подходили  к  концу.  Первым  посту¬
пил  в  Академию  художеств  Михаил  Константинович,  он  же  и
заканчивал  ее  раньше  Михаила  Петровича.  Но  случилось  так,  что
самым  неожиданным  образом  они  встретились  во  Франции.
 5. 	ПАРИЖ  —  БРЕТАНЬ  —  НОРМАНДИЯ
 Как-то  раз  Михаил  Петрович  стал  жаловаться  отцу:  академия,
мол,  учит  узко,  он  не  знает,  что  делается  в  Европе  среди
художников,  не  ведает,  куда  нынче  идет  искусство.
 — 	Ишь  ты,  —  сказал  Петр  Карлович.  —  Я  в  России  жизнь
прожил  и  никогда  не  жаловался  на  узость  горизонта.  Напротив,
меня  Европа  узнала.
 — 	Но  мы  же,  папа,  разного  жанра  художники.
 — 	Ах  вот  как!  Уже  и  ты  художник?!  Не  хочу  тебя  обидеть,  но
подумай,  что  говоришь.  Ты  же  неуч,  Мишенька.
 — 	Вот  и  хочу  учиться,  всерьез  и  широко.
 Петр  Карлович  задумался,  посвистел  и  вдруг  сказал:
 — 	Поезжай,  голубчик!  Хоть  в  Рим,  хоть  в  Париж,  хоть  к  черту
на  рога.  Выхлопочем  тебе  отпуск.  Вот  Володенька  Сверчков  пен¬
сионером  в  Европу  катит  —  будет  тебе  гувернер.
 Так,  в  сентябре  1857  года  Михаил  Клодт-второй  явился  в
Париж.  Вместе  со  Сверчковым  он  снял  комнату  в  старом  доме  на
окраине,  где  в  таких  же  домах  и  комнатах  жили  швеи,  циркачи,
шансонетки  и  художники.
 — 	Ха-ха,  —  смеялся  Володя  Сверчков.  —  Привыкайте,  господин
барон,  набирайтесь  жанру.
 Михаил  Петрович  тут  же  купил  широкополую  шляпу,  плащ
вразлет  и  вскоре  отпустил  усы,  ибо  вся  мужская  половина  Парижа
ходила  с  усами.  Еще  он  купил  себе  несколько  маленьких  альбомов
для  зарисовок  и  никогда  потом  с  ними  не  расставался;  обзавелся
походным  этюдником,  огромным  зонтом  от  солнца,  зонтиком-тро¬
стью  от  дождя  и,  пожалуй,  стал  неотличим  от  других  представи¬
телей  парижской  богемы.

БРАТЬЯ-ПЕРЕДВИЖНИКИ
 181
 Однажды  он  встретил  Алексея  Петровича  Боголюбова,  окончившего
Академию  художеств  еще  в  1853  году.  Петровичи  хорошо  знали  друг
друга,  только  Михаил  Петрович  поступил  в  академию,  когда  Алексей
Петрович  ее  уже  заканчивал.  Теперь  же  Боголюбов  удивился:
 — 	Как!  Вы  уже  здесь,  барон?
 — 	Нет,  я  не  в  том  положении  —  состою  на  пенсионе  своей
семьи.
 — 	Ах  вот  оно  что!  У  кого  пишете?
 — 	У  Глёза.
 — 	Фу!  Переходите  к  Тома  Кутюру.  Я  у  него.
 Боголюбов  фигура  в  русском  искусстве  примечательная.  Отец
его  —  участник  войн  с  Наполеоном,  полковник,  а  со  стороны
матери  Алексей  Петрович  был  внуком  А.Н.  Радищева.  Семнад¬
цати  лет  Боголюбов  окончил  Морской  кадетский  корпус  и  мич¬
маном  отправился  в  долгое  плавание.  На  острове  Мадейра  он
неожиданно  встретился  с  Карлом  Брюлловым  и  показал  ему
свои  пробы  в  живописи,  где  были,  конечно,  корабли  и  море.
Брюллов  сказал:
 — 	Эге,  да  вы,  батюшка,  краску  бойко  месите!..
 Вскоре  Боголюбов  познакомился  в  Крыму  с  Айвазовским,  ув¬
лекся  его  «маринами»  и,  как  он  говорил,  «до  гадости  стал  подра¬
жать».  Потом  самым  естественным  образом  поступил  в  Академию
художеств,  по  окончании  которой  был  назначен  художником  Глав¬
ного  морского  штаба.  Таким  образом  он  оказался  не  только  пен¬
сионером  академии,  но  и  на  службе,  что  позволило  ему  продлить
свое  пребывание  за  границей  и  объездить  всю  Европу.  Он  говорил
Михаилу  Петровичу:
 — 	Меня  и  Карл  Великий  и  Александр  Андреевич  Иванов,  не
менее  великий,  за  колорит  нахваливали,  а  за  рисунок  поругивали.
Так  что,  дорогой  барон,  пойдемте  в  мастерскую  Кутюра,  я  вас
познакомлю  с  этим  прелестным  господином...
 Так  Михаил  Петрович  попал  к  Тома  Кутюру,  имевшему  свою
студию  в  длинном  сарае  с  большим  окном.  Зимой  топили  чугунную
печку,  согревавшую  обнаженные  тела  натурщиков  и  натурщиц,  а
ученики  мерзли,  некоторые  работали  в  перчатках.  И  сам  бодрый
Кутюр  писал  вместе  с  ними.  Через  неопределенные  промежутки
времени  он  обходил  учеников,  советовал  или  просто  вставал  за
мольберт  и  показывал,  как  надо  делать.  Потом  объявлял  перерыв
и,  перескакивая  с  одного  на  другое,  говорил  об  искусстве,  называя
это  маленькими  лекциями.  Был  он  ярым  сторонником  тональной
живописи,  что  старался  привить  и  своим  ученикам.
 С  первых  же  дней  Михаил  Петрович  влюбился  в  Париж.  И  чем
дольше  он  жил  там,  тем  более  проникался  его  неповторимым
очарованием.
 В  те  годы  столица  Франции  перестраивалась.  Префектом  Парижа
был  барон  Оссман,  он  же  сам  и  архитектор.  Сносились  целые  кварталы
старых,  насквозь  прогнивших  домов,  исчезали  узкие  зловонные  улицы,
а  на  их  месте  возникали  новые,  широкие,  разбивались  парки  и

182
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 бульвары.  Город  становился  другим,  в  то  же  время  оставаясь  преж¬
ним,  —  таков  был,  на  радость  всем  парижанам,  замысел  Оссмана.  Ему
удалось  перестроить  половину  Парижа  за  какие-нибудь  десять  лет.
 А  тем  временем,  получив  золотую  медаль  1-й  степени  и  право
на  заграничную  командировку,  Михаил  Константинович  в  мае
1858  года  выехал  в  Швейцарию.  Маршрут  поездки  и  программа
его  пребывания  за  границей,  как  это  обычно  делалось,  были
согласованы  с  советом  академии.
 Ехал  Михаил  Константинович  и  вспоминал  наставления  своего
учителя  М.Н.  Воробьева:  «Наблюдай,  как  волнуется  или  спо¬
койной  гладью  блещет  вода,  как  громоздятся  в  высоком  небе
тучи,  какими  оттенками  они  переливаются  в  неверном  сол¬
нечном  свете,  как  дышит  между  небом  и  землей  воздух,  рисуй
так,  словно  это  ты  сам  дышишь...»
 Воробьев  был  одним  из  замечательных  живописцев  первой  поло¬
вины  века,  работал  он  главным  образом  в  жанре  городского  пейзажа.
Академист  по  образованию  и  романтик  по  убеждению,  Воробьев  с
самого  начала  учебы  у  него  Михаила  Константиновича  старался
оторвать  его  от  бездушной  школы  Хруцкого,  чтобы  стремился  он  не
к  одной  лишь  законченности  рисунка,  а  видел  бы  главную  задачу
художника  в  поэтизации  натуры  и  явлений  природы.
 Михаил  Константинович  ехал  через  Германию  и  поражался
ухоженностью  тамошней  земли.  Он  не  замечал  ни  восходов,
ни  закатов,  а  видел  лишь  землю,  холмистую,  зеленую,  и  под
черепичными  розовыми  крышами  дома,  и  возникающие  то
там  то  сям  высокие  шпили  и  колокольни  церквей,  древние
замки,  твердо  стоявшие  на  земле.  Но  чем  более  он  отдалялся
от  России,  тем  тревожнее  ему  становилось:  зачем  он  едет,  что
будет  делать?
 И  вот  он  поселился  в  маленьком  и  дешевом  отеле  на  берегу
Женевского  озера.  Рядом  водное  зеркало,  отражающее  небо.  А  в
горах  долго  не  высидишь  —  он  боялся  замкнутого  пространства.
Первые  две  недели  Михаил  Константинович  вообще  ничего  не
делал,  не  понимал,  с  какого  края  подступиться  к  холсту,  за  какие
краски  взяться.  Посетил,  конечно,  Шильонский  замок,  который
нагнал  на  него  смертную  тоску.
 Пытаясь  выйти  из  затруднительного  положения,  он  побывал  в
мастерской  Александра  Калама  —  надеялся  что-либо  полезное
почерпнуть  для  себя  у  этой  знаменитости,  но  безуспешно.  Роман¬
тические  пейзажи  Калама  ничуть  его  не  тронули,  а  объяснения
самого  художника  привели  в  полное  замешательство.  Прошла  еще
неделя,  прежде  чем  он  начал  писать  свой  первый  этюд.
 Рука  не  шла.  Он  даже  подумал,  что  вообще  ни  на  что  не  способен
и  только  даром  ест  казенный  хлеб.  Впрочем,  здесь,  в  Швейцарии,
и  хлеба  поесть  вволю  не  удавалось.

БРАТЬЯ-ПЕРЕДВИЖНИКИ
 183
 Его  неудержимо  стало  тянуть  к  брату,  к  родной  душе.  Авось
вдвоем  будет  легче:  и  поговорить  можно,  и  посоветоваться,  что
делать.  Послав  в  академию  краткий  отчет  о  своих  швейцарских
делах,  он  уехал  в  Париж.
 Брата  он  нашел  легко  —  адрес  ему  сообщили  заранее  из  дому.
И  вот  они  уже  сидят  в  маленьком  кафе,  где  обычно  завтракали
Михаил  Петрович  со  Сверчковым.
 — 	Ну,  что  ты  скажешь  о  Париже,  Мишенька?  —  спросил
«парижский  старожил».
 — 	А  я  ничего  не  скажу.  Вижу  лишь,  что  ты  быстро  офранцу¬
зился,  и  я  буду  называть  тебя  Мишель.
 — 	Изволь.  Меня  здесь  все  так  зовут.
 — 	Итак,  Мишель,  что  ты-то  мне  скажешь?
 — 	Сказать  невозможно.  Надо  видеть,  надо  чувствовать  Париж!
 Они  помолчали.  И  вдруг  Михаил  Константинович  спросил:
 — 	Тебе,  Мишка,  кислых  щей,  да  каши,  да  ржаного  хлеба  не
хочется?
 — 	Но,  милый,  здесь  так  прекрасно  кормят!
 — 	А  ты  к  тому  же  еще  и  поглупел.
 — 	Тяжелый  ты  человек,  Миша.
 — 	Ладно.  Покажи  мне  свой  Париж.  Только  не  изображай  из
себя  чичероне.  Когда  надо  будет,  я  тебя  спрошу.
 Они  вышли  на  бульвар  Клиши  и  пошли  дальше  —  по  рю  Бланш
до  того  самого  места,  где  эта  улица  смыкается  с  бульваром  Пигаль,
и  тут  повстречались  с  капеллой  Трините.  И  снова  никакого  вопроса:
Михаил  Константинович  молчал  и  лицо  его  ничего  не  выражало.
Вышли  к  вокзалу  Сен-Лазар,  который  был  в  строительных  лесах,
быстро  миновали  это  ничем  не  примечательное  место,  потом  обоз¬
рели  Св.  Августина  —  церковь  скучную,  каких  много  в  Европе,
и  направились  по  авеню  Фридлянд,  где  тоже  все  перестраивалось,
к  площади  Звезды.
 Молча  стояли  они  под  Триумфальной  аркой.  А  от  нее  разбега¬
лись  во  все  стороны,  как  спицы  колеса,  двенадцать  улиц.  Огромной
осью  представлялись  авеню  Великой  армии  и  Елисейские  поля.
 ...Они  шли  не  по  улице  —  по  великолепной  аллее.  К  тому
времени  Оссман  превратил  это  издавна  любимое  место  гуляний
парижан  в  широченный  проспект,  застроил  богатыми  особняками,
магазинами  и  отелями.  Здесь  было  много  кафе  с  открытыми
верандами  под  полосатыми  бело-красными  и  бело-синими  тентами,
и  Михаил  Петрович  не  выдержал,  сказал:
 — 	Ты  меня  расстроил  своими  кислыми  щами.  Ужас  как  есть
хочется!
 — 	Так  за  чем  дело  стало?
 — 	Только  ни  щей,  ни  каши  нам  здесь  не  подадут.  Не  желаешь
ли  жареного  петушка?  Садись,  брат.  Сейчас  и  поедим  и  выпьем
на  славу.

184
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 — 	Ты  же  знаешь,  я  не  пью.
 — 	Но  здесь  это  невозможно,  брат!
 Они  сидели  за  столиком,  а  мимо  них  шли  парижане  и  пари¬
жанки,  катились  экипажи:  вверх  —  к  Триумфальной  арке  и
вниз  —  к  площади  Согласия.
 Михаил  Петрович  сказал:
 — 	В  твоих  жилах  половина  французской  крови.  Неужто  не
волнует  тебя  эта  половина  здесь,  в  сердце  Франции?
 — 	Не  за  тем  я  сюда  приехал.  Мне  Париж  не  нужен.
 — 	Ты  смотришь  узко,  однобоко.
 — 	Я  узкий,  однобокий  человек,  и  тебе  это  давно  известно.  Мне
нужны  земля,  вода  и  небо,  нужен  воздух,  а  не...  эти  цилиндры  и
зонтики.
 — 	Как  тебе  нравится  петушок?
 — 	Это  смотря  по  тому,  сколько  он  нам  будет  стоить.
 — 	О,  пустяки.  Я  плачу!
 Обед  они  закончили  сыром,  коньяком  и  мороженым.  Разомлев¬
шие  и  даже  слегка  навеселе  пошли  дальше  —  к  площади  Согласия.
 — 	Перед  нами  красивейшая  из  площадей  Парижа,  —  не  удер¬
жался  Михаил  Петрович.  —  Пляс  де  ля  Конкорд.  Там  —  Тюильри,
а  справа  от  нас  —  Сена.  Вы  чувствуете  ее  дыхание,  мсье  барон?..
Однако  это  место  в  некотором  роде  имеет  и  зловещий  оттенок.
Здесь  были  казнены  Луи  XVI,  Мария  Антуанетта,  Шарлотта  Кон-
дэ,  Дантон  и  Робеспьер...
 Они  постояли  возле  одного  из  «Коней  Марли»  скульптора  Гий¬
ома  Кусту,  поговорили  о  «Диоскурах»  и  «Укротителях»,  после
чего  Михаил  Петрович  спросил:
 — 	Выйдем  к  Сене?
 — 	Нет,  пойдем  домой.  Я,  кажется,  устал.
 — 	Ну  что  же,  тогда  сюда,  налево,  по  Королевской  рю  до  Святой
Мадлены.  А  там  возьмем  экипаж.
 На  ступенях  Мадлен,  похожей  на  древнеримский  храм,  но
никак  не  на  католическую  церковь,  Михаил  Константинович  ку¬
пил  у  цветочницы  букетик  фиалок  и  потом,  когда  они  приехали,
подарил  его  старушке-консьержке.
 В  тот  же  вечер  они  обсуждали,  снимать  ли  еще  одну  комнату
или  тесниться  здесь,  но  Сверчков  сказал,  что  он  переедет  к  Бого¬
любову,  поскольку  тот  завтра  отбывает  на  пленэр.  Так  кузены
остались  вдвоем,  чтобы  Михаил  Константинович  смог  походить
по  музеям  и  выставкам.
 Три  дня  они  посвятили  Лувру.  Сокровища,  в  нем  собранные,
произвели  на  Михаила  Константиновича  такое  впечатление,  что
он  даже  спросил:
 — 	Кто  я  такой,  чтобы  заниматься  искусством?
 — 	Эге!  Как  же  так?  Ведь  ты  тщеславен.
 — 	Прежде  всего  я  разумен.
 — 	И  нет  в  тебе  страстей,  безумных  желаний?
 Михаил  Константинович  помолчал.  Потом  —  вдруг:

БРАТЬЯ-ПЕРЕДВИЖНИКИ
 185
 — 	А  усы  свои  ты  расчесываешь  артистически,  Мишель.
 Они  ходили  по  выставкам  и  салонам,  где  смотрели  современных
художников.  Из  тех  лет  до  эпохи  импрессионизма  было  рукой
подать.
 Михаил  Константинович  ворчал:
 — 	Французская  школа  —  что  это?  Неопрятность?  Кокетство
незаконченностью?  Игра  в  колоры?..  Баста!  Едем  в  Нормандию.
 — 	Нет,  сперва  —  в  Бретань.  Там  Алеша  Боголюбов  со  товарищи.
 — 	Ну,  для  меня  все  едино.  Да  только  поскорей.
 Бретань  —  край  земледельцев,  рыбаков  и  мореходов.  Они  —
потомки  древних  кельтов.  Земля  сурова,  камениста,  ее  продувают
с  трех  сторон  атлантические  сквозняки.  На  побережье  желтые
дюны  прорезаны  серыми  нагромождениями  скал.  Рыбачьи  барка¬
сы,  лодки,  яхты  под  треугольными  парусами.  Приливы  и  отливы.
Когда  уходит  вода,  женщины  и  дети  с  корзинами  бродят  по  дну
и  собирают  все,  что  оставил  им  на  счастье  океан.  Солнце.  Сушатся
сети.  Пахнет  рыбой  и  водорослями.  В  крошечном  заливе  на  флаг¬
штоках  полощутся  длинные  пестрые  вымпелы.  Гостиница  в  три
этажа  с  розовыми  стенами  и  голубыми  обрамлениями  окон,  за¬
крытых  белыми  жалюзи.
 Здесь  и  встретил  братьев  Алексей  Боголюбов.  С  ним  жили  Лев
Лагорио  и  Алексей  Чернышев.  Все  они  были  бородаты  и  носили
полотняные  фуражки  с  длинным  козырьком.  Естественным  обра¬
зом  —  по  возрасту  и  жизненному  опыту  —  Боголюбов  принял  на
себя  обязанности  старшины  создавшейся  колонии  и  посоветовал
братьям  прежде  всего  обзавестись  такими  же  фуражками  и  бородами.
 — 	Это  не  униформа,  —  сказал  он,  —  а  практическая  необхо¬
димость.  Кельтское  солнце  и  кельтский  ветер  обильны  и  в  сово¬
купности  коварны.  Здешние  аборигены  суровы  и  неразговорчивы;
на  первых  порах  они  не  будут  вас  понимать  по  той  причине,  что
якобы  не  знают  французского.  Потом  к  вам  привыкнут  и  станут
угощать  яблочным  вином  и  овечьим  сыром.  Не  отказывайтесь,  а
то  обидите.  За  мелкие  услуги  деньги  берут.  Давайте,  но  немного,
иначе  примут  вас  за  дураков.  В  гостинице  не  опаздывайте  ни  к
завтраку,  ни  к  обеду.  Ко  сну  можно  и  опоздать  —  никто  этого  не
заметит.  Пишите  на  малых  картонах,  тогда  многое  успеете.  Такова
здесь  la  vie,  господа  бароны!
 — 	Прекрасная  жизнь!  —  сказал  Михаил  Петрович.
 А  Михаил  Константинович  промолчал,  хотя  все  то,  что  увидел
и  услышал,  ему  понравилось.  Он  вдруг  почувствовал  такое  облег¬
чение,  что  ему  тут  же  захотелось  куда-нибудь  идти  и  работать.
 Они  прожили  здесь  около  трех  недель  и  многое  успели  сделать.
Михаил  Петрович  красками  работал  мало,  но  зато  заполнил  ри¬
сунками  несколько  своих  «дорожных  книжек»  —  тут  было  все,
что  попадалось  ему  на  глаза:  дома,  хибары  рыбаков,  сами  рыбаки,
сети,  рыба  в  корзинах,  старушки,  дети,  купальщики,  лодки  на

186
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 берегу,  баркасы  в  море,  портреты  товарищей...  А  Михаил  Кон¬
стантинович  делал  маленькие  этюды,  соскабливал  и  снова  писал;
сперва  у  него  ничего  не  получалось,  а  потом  разогнался.
 В  одном  из  своих  отчетов  совету  академии  он  писал,  что  по
отъезде  за  границу  и  по  сие  время  он  большей  частью  занимался
прибрежными  видами  для  того,  чтобы  более  изучить  воду  и  воздух,
в  чем  чувствовал  себя  гораздо  слабее.
 Боголюбов,  называвший  некоторых  современных  французских
живописцев  «ловкачами»  и  «развратниками  в  искусстве»,  ирони¬
чески  относился  и  к  своим  работам,  говорил:  «Дрянь,  грязь  не¬
сусветная».  А  остальные  колонисты  с  благоговением  нахваливали:
«Прелесть,  совершенство...»  В  ответ  Алексей  Петрович  кричал:
 — 	Подите  к  черту!  Я  знаю,  что  говорю.  Все  мы  рано  или  поздно
вернемся  в  Россию,  в  ее  поля,  к  рекам  и  озерам,  к  избам  и  березам.
А  вот  сумеем  ли  там?  Правда  нам  нужна,  правда  —  не  здешняя,
тамошняя,  искренность  русская!
 Лето  1858  года  приближалось  к  концу.  И  вот  все  они,  впятером,
поехали  дилижансом  в  Нормандию,  благо  рядом.
 Остановились  в  местечке  Ипор.  Здесь  все  выглядело  почти  так  же,
как  и  там,  в  Бретани,  только  море  казалось  более  спокойным,  ветры
помягче,  солнце  ласковей,  да  и  сама  земля  была  зеленой  и  уютной.
 Гостиницу  выбрали  маленькую.  Называлась  она  «У  Пьера».
Хозяин  со  своей  семьей  обслуживал  и  номера,  и  крошечный
ресторанчик.  Да  еще  у  него  были  свои  огород  и  сад,  поэтому  к
столу  подавались  овощи  и  фрукты  —  прямо  с  грядок  и  деревьев.
Было  тут  все  по-домашнему,  и  каждый  постоялец,  пожив  день-
другой,  становился  закадычным  другом  мсье  Пьера.
 Жизнь  в  Ипоре  для  Михаила  Константиновича  оказалась  все
такой  же:  земля,  море,  небо,  воздух.  Была  учеба,  а  не  творчество.
Иногда  по  ночам  он  просыпался  от  приснившегося  крика:  «Дрянь!
Грязь  несусветная!»
 Тем  временем  Михаил  Петрович  заполнял  свои  альбомы  мно¬
жеством  рисунков,  не  ведая,  пригодятся  ли  они  ему  в  будущем
или  это  так,  для  развития  руки.  Он  был  доволен  всем,  и  в  том
числе  кухней  мсье  Пьера.
 Однажды  они  вдвоем  набрели  на  одиноко  стоявший  дом.  Это
не  была  какая-то  случайная  лачуга,  было  хозяйство,  похожее  на
небольшой  хутор.  Они  постучали  и  вошли.  В  доме  оказалась  одна
старуха,  которая  сидела  в  дырявом  кресле  и  вязала  чулок.  Тяже¬
лый  дух  чеснока  и  вяленой  рыбы  пахнул  им  навстречу.  Михаил
Константинович  сказал:
 — 	Мишель,  если  ты  будешь  рисовать  старую  каргу,  то  я  пойду
лучше  писать  эту  избу  снаружи.
 — 	Иди,  пожалуйста.  Я  буду  изнутри,  а  ты  снаружи,  и  выйдет
у  нас  па-де-де.
 Потом  Михаил  Петрович  написал  картину  «Внутренность  норман¬
дского  дома».  Он  изобразил  на  ней  старуху,  сидящую  за  столом,  и
пылающий  очаг,  сложенный  из  красного  кирпича,  и  множество  всякой

БРАТЬЯ-ПЕРЕДВИЖНИКИ
 187
 домашней  утвари:  горшки,  ведра,  ковши,  кастрюли,  фаянсовые
тарелки  на  поставце,  большое  плоское  блюдо  с  ракушками  и  т.  п.
 Надо  думать,  Михаил  Петрович  не  раз  приходил  в  этот  дом,
иначе  как  можно  зарисовать  все  в  один  присест?  Сделал  он,
конечно,  и  цветные  этюды.  Ну  а  потом  соединил  наработанное  в
цельную  картину.  И  было  это  уже  в  Париже,  куда  они  вернулись
поздней  осенью.
 Боголюбов  перешел  из  мастерской  Кутюра  к  маринисту  Эжену
Изабе.  Он  потащил  за  собой  и  Михаила  Константиновича,  которому
было  все  равно  у  кого  заниматься,  лишь  бы  что-то  делать.  Бого¬
любов  же  познакомил  братьев  с  Коро,  Добиньи  и  Руссо;  их  мас¬
терские  были  открыты  для  всех,  и  оба  Михаила  стали  часто  там
бывать.  Михаил  Петрович  участвовал  в  разговорах,  а  Михаил
Константинович  слушал  да  помалкивал.  К  живописи  Коро  и
Добиньи  поначалу  он  относился  настороженно,  а  картины  Руссо
ему  просто  не  нравились.
 Камиль  Коро  еще  при  жизни  своей  был  признан  классиком
французской  живописи.  Встречая  его  картины  на  выставках,  це¬
нители  восклицали:  «Коро!  Да  ведь  это  Коро!!»  Под  влиянием
таких  восторгов  Михаил  Константинович  стал  более  внимательно
вглядываться  в  «валёры»  Коро,  и  они  начали  его  завораживать.
 Насытившись  Францией,  Боголюбов  вскоре  перебрался  в  Дюс¬
сельдорф,  чтобы  учиться  там  у  известного  мастера  Ахенбаха.
Уехали  из  Парижа  Лагорио  с  Чернышевым  и  Володя  Сверчков.
Без  них  у  братьев  Михаилов  оказалось  довольно  свободного  вре¬
мени,  поэтому  они  снова  бывали  в  Лувре,  а  иногда  в  театрах.
 Как  и  всех  русских,  на  первых  порах  парижские  театры  поразили
их  царившей  в  залах  непосредственностью:  возгласы,  охи,  громкий
смех,  причем  зрителей  к  тому  же  подогревали  наемные  хлопальщики
и  хохоталыцики.  А  однажды  они  увидели  цирк-балаган.  Бородатый
зазывала  в  многоцветном  кафтане  и  с  обезьянкой  на  плече  громко
кричал  у  входа.  Изнутри  доносилась  веселая  музыка.  И  братья  вошли.
Публику  развлекали  клоуны,  они  колотили  друг  друга,  смешно  ку¬
выркались.  Здесь  было  все  немудреное,  обычное:  и  силач,  разрывавший
своей  грудью  железную  цепь,  и  акробаты,  и  канатоходцы,  и  дресси¬
ровщики.  И  были  те  же  непосредственные  зрители:  ахающие,  хохо¬
чущие  и  аплодирующие.  И  братья  насмеялись  в  свое  удовольствие.
 Но  все  же  главной  сутью,  верно  и  упорно  входившей  в  душу
Михаила  Константиновича,  был  город:  Сена  с  баржами,  мостами,
удильщиками,  букинистами.  И  длиннейшая  улица  Риволи  с  ее
итальянскими  аркадами.  И  Пале-Рояль,  этот  парк,  огороженный
дворцами  и  галереями.  Бульвар  Сен-Жермен,  Латинский  квартал.
Замок  Консьержери  на  набережной  Часов.  И  чудо  из  чудес  —
воздушная  Сент-Шапель!  Вандомская  площадь  и  площадь  Воге¬
зов...  Бывая  на  вершине  Монмартрского  холма,  он  любил  стоять
возле  стен  монастыря  Св.  Петра,  на  том  самом  месте,  где  потом
будет  построен  белоснежный  собор  Сакре-Кёр.  Отсюда  он  видел  весь
Париж  и  пытался  представить  себе,  или,  лучше  сказать,  восста¬

188
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 новить  в  памяти,  подробнейший  облик  всех  этих  площадей,  улиц,
дворцов,  соборов;  и  каждый  раз  казалось  ему,  что  он  навсегда
прощается  с  Парижем.
 Весной  его  снова  потянуло  в  Нормандию.  Он  сказал:
 — 	Мишель,  бросай  все  —  и  едем!
 — 	Не  могу,  Мишенька.  С  этой  нормандской  избой  оказалось
столько  хлопот!  Все  надо  свести  к  единому  целому.  Нет,  я  непре¬
менно  должен  закончить.
 Так  Михаил  Константинович  поехал  один.  Он  оказался  в  том  же
Ипоре,  в  гостинице  «У  Пьера»,  и  вся  семья  встретила  его,  как  родного.
 Уютная  земля  Нормандия  привлекала  к  себе  художников,  ко¬
торые  жили  обычно  целыми  колониями  то  в  одном,  то  в  другом
месте.  Но  эти  же  прекрасные  местечки,  где  селились  художники,
постепенно  превращались  в  коммерческие  хозяйства,  художников
обслуживающие.  И  тогда  все  тут  же  извращалось.
 Но,  слава  Богу,  ничего  подобного  в  Ипоре  еще  не  было,  местные
крестьяне  жили  трудами  своими  и  домашними  заботами.  На  оди¬
нокого  художника  никто  внимания  не  обращал,  лишь,  встречая
его  где-нибудь  на  дороге,  обсаженной  яблонями,  мужчины  снимали
свои  войлочные  колпаки  и  здоровались.  Михаил  Константинович
любил  выходить  к  морю  дальними  тропами,  почти  не  видными
глазу  из-за  высоко  и  густо  растущих  полевых  цветов.
 В  середине  лета  в  Ипор  приехал  Михаил  Петрович.  Время
прошло  быстро,  и  братья  вернулись  в  Париж,  когда  в  парках  и
на  бульварах  уже  опадали  желтые  и  красные  листья.
 В  начале  зимы  Михаил  Константинович  простудился  и  на
несколько  дней  слег  в  постель.  Брат  ухаживал  за  ним,  как  нянька.
А  однажды  стал  рисовать.
 — 	Лежи,  Мишенька,  лежи  спокойно.  Можешь  и  вздремнуть.
Красивая  у  тебя  голова  с  этой  чудной  бородкой  и  черными  волосами
на  белой  подушке.
 Потом  он  привел  жившую  в  их  доме  натурщицу  Мари.  Эта
одинокая  миловидная  девушка  ждала  ребенка  и  была  удручена
таким  обстоятельством  до  крайности.  Скудные  ее  сбережения  были
на  исходе,  а  что  будет  с  нею  потом,  трудно  даже  себе  представить.
 — 	Сядьте,  Мари,  здесь,  возле  постели.  Вам  идет  этот  чепец.  А
ты,  брат,  спи  себе,  спи...
 — 	Ты  что  затеял,  Мишель?
 — 	Ничего.  Просто  хочу,  чтобы  Мари  заработала  на  пеленки.
 Так  в  1859  году  Михаил  Петрович  начал  писать  картину,  на
 которой  изобразил  умирающего  музыканта  и  в  горе  сидящую  у
постели  жену  его.  Она  ждет  ребенка  и  думает,  видимо,  о  том,  как
и  на  что  будет  жить  дальше.
 По  возвращении  в  Россию  картину  «Больной  музыкант»  Ми¬
хаил  Петрович  показал  на  академической  выставке  и  получил
малую  золотую  медаль.  В  1862  году  картину  отправили  на  все¬
мирную  выставку  в  Лондон,  где  она,  по  словам  В.В.  Стасова,  имела
большой  успех  у  публики.

БРАТЬЯ-ПЕРЕДВИЖНИКИ
 189
 В  1860  году  Михаил  Петрович  уже  в  Петербурге  по  одному  из
рисунков,  сделанных  с  натурщицы  Мари,  выполнил  сепией  не¬
большой  лист,  который  назвал  «Выброшенная  на  улицу»,  перенеся
действие  на  российскую  почву,  но  как  бы  догадываясь  о  том,  что
случилось  с  Мари  там,  в  Париже.
 Почти  весь  1860  год  Михаил  Константинович  пробыл  во  Фран¬
ции  один;  летом  опять  работал  в  Ипоре,  но,  кажется,  исчерпал
себя  и  затосковал  по  дому,  по  русским  щам.  Он  обратился  с
письмом  в  совет  Академии  художеств:  «Прошу  разрешения  вер¬
нуться  в  Россию,  чтобы  занять  остальное  пенсионерское  время
исполнением  видов  с  натуры  по  России».
 В  январе  1861  года  Михаил  Константинович  приехал  в  Петер¬
бург  и  облегченно  вздохнул.
 6. 	«ПОСЛЕДНЯЯ  ВЕСНА»
 Существует  понятие  «идеи  60-х  годов».  А  люди,  эти  идеи
исповедовавшие,  называются  шестидесятниками.  Политиче¬
ские,  философские  и  эстетические  взгляды  Герцена,  Белинского,
Чернышевского,  Добролюбова  и  Писарева  находили  отклик  в  сер¬
дцах  писателей  и  художников.  Активную  борьбу  за  национальную
русскую  живопись  вел  В.В.  Стасов,  человек  горячий,  безоглядный
и  поэтому,  может  быть,  в  чем-то  ошибавшийся  и  даже  перегибав¬
ший  палку,  но  всегда  стоявший  в  центре  борьбы  за  народность,
независимо  от  жанра  —  будь  то  историческая  живопись  или  пор¬
трет,  бытовая  картина  или  пейзаж.  60-е  годы  подготовили  расцвет
русского  искусства  последующих  десятилетий,  научили  художни¬
ков  объединяться  —  сперва  в  небольшие  группы  и  артели,  а  потом
и  в  крупные  товарищества.
 Идейно  и  творчески  начал  объединять  молодых  художников  Иван
Николаевич  Крамской,  который  20-летним  в  1857  году  поступил  в
Академию  художеств.  По  происхождению  своему  и  внешнему  виду
он  был  самым  настоящим  разночинцем.  Неподалеку  от  академии
Крамской  дешево  снял  маленькую  квартиру  в  старом  флигеле  и  стал
устраивать  там  для  своих  друзей  литературные  чтения,  которые
сопровождались  рисованием  друг  друга  и  жидким  чаем.
 Вернувшись  из  Франции,  Михаил  Петрович  успешно  заканчи¬
вал  академию,  выставив  в  1861  году  картину  «Последняя  весна».
 Когда  мальчиком  я  впервые  попал  в  Третьяковскую  галерею,  меня
поразили  большие  полотна  Александра  Иванова,  Репина,  Васнецова,
Сурикова,  а  из  увиденных  тогда  небольших  картин  я  запомнил  на
всю  жизнь  две:  «Фиалки  и  незабудки»  И.И.  Левитана  и  «Последняя
весна»  М.П.  Клодта.  Эту,  вторую,  может  быть,  потому,  что  она  была
единственной  в  экспозиции  из  произведений  родственника-предка.
 Ни  тогда,  ни  потом  я  не  видел  в  залах  Третьяковки  других
картин  Михаила  Петровича,  хотя  в  запасниках  их  несколько.

190
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 Заслоненная  соседствующими  с  ней  картинами  иных  художников,
«Последняя  весна»  не  производит  того  впечатления  новизны,  какое
она  оказала  на  публику  при  первом  своем  появлении  на  академи¬
ческой  выставке.  Успех  картины  тогда  был  огромный,  ее  поэтич¬
ность  и  глубину  отметил  Стасов.
 Пересказывать  содержание  картины,  как  и  стихотворения,  дело
неблагодарное,  поэтому  замечу  лишь,  что  сюжет  «Последней  вес¬
ны»  построен  на  контрасте:  умирает  от  чахотки  девушка,  а  за
окном  расцветает  природа,  в  комнату  льется  мягкий  солнечный
свет  и  гаснет  в  темных  углах.
 Какое  жизненное  впечатление  явилось  для  Михаила  Петровича
толчком  к  написанию  этой  картины,  я  не  знаю.  Кончина  матери,
Иулиании  Ивановны,  потрясла  его.  И,  может  быть,  наслоились  на
это  горе  размышления  о  жизни  и  смерти  —  кто  это  может  сказать?
 На  академической  выставке  1861  года  участвовал  своей  карти¬
ной  «Летний  день.  Вид  в  Нормандии»  и  вернувшийся  из  Франции
Михаил  Константинович.  Он  смотрел  теперь  на  свое  нормандское
детище  со  стороны  и  недовольно  морщился:  души  не  было  —
штукарство,  а  не  живопись.  Его  из  вежливости  поздравляли,  а  он
даже  не  благодарил.  И,  может  быть,  немного  завидовал  успеху
брата,  у  картины  которого  толпилась  восхищенная  публика.
 В  тот  же  день  Мишель  позвал  его  к  себе,  то  есть  на  квартиру
Петра  Карловича.  Поздно  вечером  они,  оставшись  вдвоем,  говорили:
 — 	Что  теперь  будешь  делать,  Мишель?
 — 	Поеду  в  Германию,  в  Мюнхен,  должно  быть,  к  Пилоти  иль
Каульбаху.  Так  мне  советуют.
 — 	Зачем  тебе  Мюнхен  вместе  с  Каульбахом?  На  мой  взгляд,
твой  любимец  Боголюбов  уже  переучился  —  все  умеет  и  все  на
один  манер.  Я  уж  не  говорю  об  Алешке  Чернышеве,  который
донельзя  обытальянился.
 — 	Что  же,  так  и  учиться  более  нечему?
 — 	Тебе  у  немцев  —  нечему.  Поедем  по  России,  вместе.  Ты  избы
изнутри  будешь  писать,  а  я  —  снаружи.  Куда  как  хорошо!
 — 	Нет,  братец,  мне  все-таки  сперва  надобно  туда...
 К  этому  времени  уже  состоялось  решение  отправить  Михаила
Клодта-второго  «для  усовершенствования  за  границу  на  три  года
и  по  России  на  такой  же  срок».
 7. 	«ЭТА  КРАСОТКА»
 Смертью  Иулиании  Ивановны  Петр  Карлович  был  угнетен
настолько,  что  близкие  не  знали,  чем  отвлечь  его  от  мрачных
мыслей.  И,  вероятно,  поэтому  устроили  ему  истинный  праздник:
большое  количество  гостей  приехало  на  мызу  Халола  в  день  Петра
и  Павла.  Тут  был  и  Константин  Карлович  со  всей  своей  семьей,
и  Владимир  Карлович,  затевавший  разные  забавы,  и  Елизавета

БРАТЬЯ-ПЕРЕДВИЖНИКИ
 191
 Константиновна  со  своим  мрачным  шведом,  и  многие  другие
родственники  и  друзья.
 По  старшинству  хозяйкой  дома  оказалась  Мария  Петровна,
которая  заявила,  что  она  не  маркитантка  и  целую  армию  накор-
мить-напоить  не  сможет.  Поэтому  кому  только  не  лень  шумно
покатили  под  водительством  самого  Петра  Карловича  на  огромной
фуре,  в  кибитках  и  бричках  в  Сестрорецк  —  за  покупками.
 Однако  Михаил  Константинович  остался  в  имении.  И  не  пое¬
хала,  видимо  боясь  за  свой  туалет,  Елизавета  Михайловна,  сестра
«легкомысленного  господина»,  как  говорила  Елизавета  Констан¬
тиновна,  имея  в  виду  мужа  Марии  Петровны  —  Александра  Ста¬
нюковича.  По  ее  же  словам,  тут-то  оно  и  случилось  —  «брат  Миша
влюбился  в  эту  красотку».
 А  она  и  впрямь  казалась  красавицей:  темноволосая,  с  матово¬
бледным,  будто  написанным  пастелью  лицом.  На  модной  шляпке  ее
и  у  черного  пояса  белоснежного  платья  играли  желтыми  и  синими
огоньками  крошечные  букетики  здешних  лесных  цветов.  Была  она
небольшого  роста,  стройна,  холодна  и  даже  надменна,  как  это  могло
показаться  кому-нибудь  с  первого  взгляда.  Ну  а  что  касается  Михаила
Константиновича,  то  именно  с  этого  первого  взгляда  он  был  ею
сражен,  если  не  наповал,  то  во  всяком  случае  оказался  в  состоянии
внутренней  контузии.  И  так-то  он  был  не  очень  разговорчив,  а  тут
совсем  замолчал.  Когда  все  поехали  в  Сестрорецк,  он  просто  спря¬
тался.  Но  сразу  же  явился,  лишь  только  она  его  позвала.
 — 	Пойдемте  лучше  гулять,  —  сказала  она  голосом  чуть  глухова¬
тым,  но  приятным,  опять  же  как  бы  матовым,  с  певучими  оттенками.
 Елизавета  Михайловна  Станюкович  родилась  в  1840  году,  училась
в  институте  Смольного  монастыря,  но,  когда  ей  исполнилось  16  лет,
умерла  мать,  Любовь  Федотовна,  и  отец-адмирал  забрал  ее  домой,
потому  что  оказался  совсем  один  в  чужом  ему  Петербурге.
 Ее  младший  брат  —  будущий  писатель  Константин  Михайлович
Станюкович  —  в  те  годы  гардемарином  находился  в  кругосветном
плавании  на  корвете  «Калевала»,  и  единственной  из  семьи,  кому
он  посылал  письма,  была  Елизавета  Михайловна.  Он  обращался
к  ней:  «Голубушка  моя  Лиза,  мой  бесценный  друг»  —  и  расска¬
зывал  о  своих  впечатлениях  и  переживаниях.  А  Лиза  писала  ему
о  семейных  делах  и  о  том,  что  происходит  в  России.  Гардемарин
радовался  ее  письмам  и  ждал  их:  «Ты  не  поверишь,  что,  когда
мне  несут  письмо,  для  меня  праздник  из  праздников».  Он  сочув¬
ствовал  ей:  «Твоя  теперешняя  жизнь  меня  печалит,  твоя  апатия,
которая  проглядывает  сквозь  строки,  навела  меня  на  тоску».
 Елизавета  Михайловна  явилась  прообразом  Анны  в  повести
К.М.  Станюковича  «Грозный  адмирал»  —  приветливая,  веселая,
подвижная  и  всегда  нарядно  одетая.
 Летом  1861  года  на  мызе  Халола  и  увидел  ее  впервые  Михаил
Константинович  Клодт.  По  своей  пристрастности  сестра  его  Ели¬
завета  говорила  потом,  что  «эта  красотка  ничего  не  понимает  в
искусстве,  но  любовь  слепа  и  путает  все  карты».  Это  ее  рассуждение

192
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 противоположно  касалось  конечно  же  «самого  прелестного  суще¬
ства  на  свете»  —  Лизы  Владимирцовой,  которая  в  искусстве  раз¬
бирается  прекрасно  и  которую  она  прочила  в  жены  брату.  Миша
же  становился  все  более  замкнутым,  и  «все  понимали,  что  он  ведет
себя  просто  глупо,  кажется,  вот-вот  бросит  все:  и  академию,  и
самое  живопись».
 Однажды,  как  и  следовало  ожидать,  Михаил  Константинович
надел  свой  лучший  костюм  и  поехал  свататься.  Семья  с  нетерпе¬
нием  и  тревогой  ждала  его  возвращения.  Катрин  нервно  ходила
по  комнатам,  а  сестры  и  братья  уставились  в  окна.
 Он  вернулся  и,  ничего  не  сказав,  ушел  в  свою  комнату.  К
счастью,  ему  отказали.  Поговаривали,  что  он  вот-вот  застрелится.
Но  ничего  такого  не  произошло.  Напротив,  к  великой  радости
всей  семьи,  он  обручился  с  Лизой  Владимирцовой.  Кто-то  высказал
предположение,  что  этим  он  хотел  отомстить  той  Елизавете.  А  по
мнению  сестры  Елизаветы,  «раньше  он  был  просто  сумасшедшим,
теперь  же  стал  нормальным  человеком».
 Зимой  Михаил  Константинович  по  своим  этюдам  написал  карти¬
ны  «Баркасы  на  берегу  во  время  отлива.  Бретань»,  «Ночной  вид  в
Нормандии.  Рыбаки»  и  «Вид  в  долине  реки  Аа  в  Лифляндии».
Отчитался  ими  за  пенсионерство  и  в  1862  году  получил  звание
академика.  Так  окончилось  его  ученичество.  Он  понимал,  что,  кроме
звания,  ничего  еще  не  достиг,  и  думал:  «Отчего  я  такой  медленный,
неуклюжий?  Другие  уже  шедевры  создают...»  Тут  он  имел  в  виду
весельчака  Якоби,  который  на  выставке  1861  года  показал  хотя  и
мрачную,  но  совершенную  картину  «Привал  арестантов».
 И  кто  мог  знать  тогда,  что  Якоби  за  всю  свою  жизнь  ничего
равного  этой  картине  не  сделает?  Быстрое  созревание  всегда  чре¬
вато  такой  опасностью  для  художника.  Самому  Михаилу  Констан¬
тиновичу  это  никак  не  грозило;  он  входил  в  творческую  жизнь
исподволь.  Не  знал,  как  и  на  что  жить  дальше,  из  каких  доходов
будет  содержать  семью,  если  женится.  Впрочем,  на  его  доходы
пока  никто  и  не  рассчитывал.  Лиза  Владимирцова  давно  его
любила  —  самого  «авторитетного  по  части  вкуса»,  сурового  и
неуступчивого,  а  для  него  самого  женитьба  на  ней,  видимо,  была
лишь  проявлением  чувства  дружбы  и  жалости.
 Их  свадьба  состоялась  в  апреле  1862  года.  Чтобы  ни  от  кого
не  зависеть,  они  сняли  маленькую  квартиру  на  Фонтанке,  у  Из¬
майловского  моста.
 8. 	ОРЛОВСКАЯ  ЗЕМЛЯ
 Когда  после  реформы,  отменившей  крепостное  право,  мелкие
владельцы  стали  продавать  свои  обесценившиеся  поместья,
Петр  Карлович  купил  дочерям  Наталье  и  Вере  соседствующие
имения  в  Мценском  уезде  Орловской  губернии.  Обе  они  вышли

БРАТЬЯ-ПЕРЕДВИЖНИКИ
 193
 замуж,  и  этот  подарок  отца  оказался  для  них  тем  приданым,  о
котором  незадолго  до  своей  смерти  мечтала  Иулиания  Ивановна.
 Сперва  было  куплено  для  Натальи  имение  в  селе  Бабинки.
Помещичий  дом  был  основательный,  двухэтажный,  с  двумя  про¬
сторными  террасами.  Хозяйкой  всего  обширного  хозяйства,  или
попросту  «барыней»,  стала  конечно  же  она,  Наталья  Петровна,  а
муж  ее,  Анатолий  Егорович  Гардер,  посещал  имение  лишь  наез¬
дами,  ибо  его  занимали  собственные  дела  в  Петербурге,  Москве  и
на  фарфоровом  заводе.  Был  0Ht  человеком  общительным,  к  тому
же  страстным  любителем  карточной  игры,  поэтому  его  гостями
оказывались  чуть  ли  не  все  помещики  Мценского  уезда,  что  крайне
не  нравилось  Наталье  Петровне.
 В  первое  же  лето  Гардер  привез  в  Бабинки  Михаила  Констан¬
тиновича,  но  тот  оказался  плохим  гостем:  шумных  компаний  не
любил,  в  карты  не  играл,  а  все  слонялся  по  окрестностям  и  писал
свои  этюды.
 На  другой  год  Петр  Карлович  неподалеку  от  имения  Бабинки
купил  еще  одно  запущенное  поместье  —  для  дочери  Веры,  и
Михаил  Константинович  вместе  с  женой  Лизой  был  приглашен
братом  Александром  погостить  теперь  у  них,  ибо,  по  словам  но¬
воиспеченных  помещиков,  там  чудо  что  за  ландшафт,  что  за  дом!..
 К  нему  вела  аллея  старых  лип,  перед  фасадом  —  круглая  лужайка
и  цветник.  Портик  с  четырьмя  деревянными  колоннами,  выбелен¬
ными  известью,  шесть  небольших  окон  с  округленным  верхом.
Сложенный  из  дубовых  бревен  и  поставленный  на  каменный  фун¬
дамент  дом  этот  строился  в  конце  XVIII  века.  За  ним  располагались
службы,  конюшни,  сараи,  крытое  гумно  и  погреба,  а  дальше  —
фруктовый  сад,  наполовину  одичавший,  за  ним  —  заросшие  бурья¬
ном  огороды.  Все  это  надо  было  возрождать,  налаживать,  если  только
новые  хозяева  приехали  сюда  жить  всерьез  и  надолго.
 Неподалеку  соседствовала  деревенька,  в  нескольких  верстах  от
нее  —  другая,  в  каждой  дворов  по  двадцати,  не  более.  Бывшие
крепостные,  как  будто  бы  даже  поначалу  и  растерявшиеся  от
полученной  воли,  настороженно  приглядывались  к  новым  госпо¬
дам,  которые  производили  на  них  какое-то  странное  впечатление:
были  вежливы  и  тем  пугали.
 На  следующий  после  приезда  день  Михаил  Константинович  и
Лиза  пошли  смотреть  окрестности.  Дорога  вела  меж  полей  к
дальней  роще.  Так  началось  их  гощение  на  этой  благословенной
земле,  в  тишине  и  покое.  Однако  Лиза  быстро  уставала  и,  ссылаясь
на  то,  что  должна  помогать  Вере  по  хозяйству,  стала  оставаться
дома,  а  Михаил  Константинович  во  французской  своей  фуражке
с  длинным  козырьком  уходил  до  обеда  на  этюды,  по  которым  он
потом  написал  первые  свои  чисто  русские  картины  «Большая
дорога  осенью»  и  «Дубовая  роща».
 О  первой  из  них  В.В.  Стасов*  говорил:  «Здесь  с  удивительной
верностью  и  тонким  чувством  красоты  передана  картина  русской
осени  на  широких  равнинах,  и  тут  рядами  стоят  бесконечные
 7  Заказ  333

194
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 лужи  и  ухабины,  выводимые  из  невозмутимого  покоя  лишь  шле¬
паньем  лошадиных  копыт  и  расплескиванием  телег».
 «Дубовая  роща*  —  вещь  не  столь  унылая,  однако  и  она  несет
в  себе  чувство  грусти.  Здесь  ручей  пересекается  дорогой  с  мости¬
ком,  на  земле  лежат  большие  валуны  и  брошенные  два  бревна,  за
ручьем  —  сарай  с  жердевой  изгородью  и  крепко  стоящие  вековеч¬
ные  дубы;  низкий  горизонт  тает  в  дымке,  и  в  этом  —  бесконечность
времени,  прошедшего  и  будущего;  под  дубами  —  маленькие  фи¬
гурки:  уходящая  женщина  и  двое  сидящих  деревенских  мальчи¬
шек,  пригнавших  на  водопой  коров.  Тщательность  живописи  не¬
обычайная,  будто  видишь  каждую  травинку  и  каждый  лист.
 Несколько  недель  спустя  картину  «Дубовая  роща»  показали  на
пейзажной  выставке  в  Москве,  и  Репин  в  письме  к  Стасову  написал:
«Вчера  мы  были  в  Румянцевском  музее.  По  случаю  воскресенья,
а  потому  бесплатного  входа  там  было  много  мужичков;  нас  удивило
ужасно  их  художественное  понимание  и  умение  наслаждаться
картинами:  мы  ушам  своим  едва  верили,  как  эти  зипуны  прочув¬
ствовали  один  пейзаж  до  последних  мелочей,  до  едва  приметных
намеков  дали;  как  они  потом,  как  истые  любители,  перешли  к
другому  пейзажу  («Дубы*  Клодта),  все  разглядывалось  в  кулак,
все  перебиралось  до  ниточки».
 ...Вечерами  Клодты  собирались  в  зальце  с  маленьким  камином,
сидели  при  свечах,  говорили  о  том  о  сем  или  читали.
 Однажды  Михаил  Константинович  стоял  у  окна  и  смотрел  в
темноту.
 — 	Что  ты  там  высматриваешь,  братец?  —  спросил  Александр.
 — 	Как  вы  будете  жить  здесь  зимой?
 — 	Бог  милостив,  попробуем.
 Они  уезжали  из  имения  осенью.  На  славу  уродилась  в  том  году
антоновка.  Вера  приготовила  им  с  собой  два  ящика.  Переложенные
сухой  соломой  зелено-желтые  яблоки  источали  свой  ни  с  чем  не
сравнимый  аромат  до  самого  Петербурга.
 Над  орловскими  картинами  Михаил  Константинович  работал
упорно,  писал  их  медленно,  как  бы  с  трудом,  и  за  это  сердился
на  самого  себя,  раздражался  по  пустякам,  так  что  Лиза  боялась
с  ним  разговаривать  о  чем-либо  домашнем.  Забот  у  нее  в  ожидании
ребенка  было  много,  поэтому  она  переехала  к  своим  родителям,  а
Михаил  Константинович  этого  даже  как  будто  и  не  заметил.  9
декабря  1863  года  родился  у  них  сын,  названный  Борисом.  Его
выходили  кормилица  с  нянькой.  Однако  заболела  сама  Лиза.
 По  мценским  же  этюдам  была  написана  картина  «Вид  в  Орловской
губернии»  (1864  г.),  за  которую  Михаил  Константинович  получил
звание  профессора.  Безликая  формулировка  совета  Академии  худо¬
жеств  гласила,  что  это  звание  присуждено  ему  за  «особенное  искус¬
ство  и  познания  в  художествах».  Теперь  он  имел  право  преподавать

БРАТЬЯ-ПЕРЕДВИЖНИКИ
 195
 в  академии,  что  сразу  решило  бы  все  его  жизненные  проблемы,
но  штатной  должности  для  него  не  находилось.
 Болезнь  Лизы  оказалась  тяжелой  и  быстротечной.  Возле  ее
постели  Михаил  Константинович  провел  несколько  бессонных  но¬
чей.  Он  сидел  с  отсутствующим  видом  и  теребил  свою  мефисто¬
фельскую  бородку.
 В  декабре  1865  года  Лиза  умерла,  тихо,  во  сне.  Ребенка  оставили
у  себя  ее  родители.  Когда  у  Михаила  Константиновича  спросили
на  то  согласия,  он  только  махнул  рукой.  И  оказался  совсем  один.
Он  много  работал  и  почти  ни  с  кем  не  виделся.
 9. 	ПУТЕШЕСТВИЯ  —  ТА  ЖЕ  РАБОТА
 В  феврале  1862  года  Михаил  Петрович  женился  на  Людмиле
Алексеевне,  дочери  профессора  архитектуры  А.М.  Горноста¬
ева.  Таким  образом  его  командировка  в  Европу  обернулась  свадеб¬
ным  путешествием.  Через  год  они  вернулись  и  в  конце  мая  1863
года  по  приглашению  семейства  Ярнефельт  поехали  в  Финляндию,
совершив  еще  одно  путешествие  —  от  Выборга  до  Свеаборга.
 И  только  осенью  Михаил  Петрович  отправился  в  Германию.
Вскоре  в  Академии  художеств  получили  его  письмо:  «19  сентября
прибыл  в  Берлин.  Осмотрев  музеи  и  остальные  достопримечатель¬
ности  города,  поехал  в  Мюнхен,  где  остаюсь  зимовать  и  работать».
 Михаил  Петрович  учился  в  Мюнхенской  академии,  директором
которой  был  Карл  Теодор  фон  Пилоти  —  исторический  живописец.
Академия  эта  считалась  чуть  ли  не  лучшей  в  Европе,  поэтому
многие  стремились  учиться  именно  там,  а  не  в  Париже.  Ученик
сам  себе  выбирал  учителя,  но  зато  картины  писал  на  заданные
этим  профессором  темы.  Привлекали  учеников  и  мюнхенские
пивные,  где  пелись  хоровые  песни  с  раскачиванием  под  стук
фаянсовых  кружек  по  дубовым  столешницам.
 В  Германии  Михаил  Петрович  написал  картину  «Пряха»:  в
интерьере  небольшой  комнаты  —  старуха  в  очках  и  длинноухая
собака  со  щенками,  за  окном  —  сельский  пейзаж.  Милая  картин¬
ка,  не  более  того.
 Тогда  же  он  начал  работать  над  сложным  по  своей  затее  полот¬
ном  «Швальня  в  католическом  францисканском  монастыре»  —
тема,  заданная  профессором  Фольцем.  Тут  изображены  «нищен¬
ствующие»  монахи  в  швальной  мастерской.  Семь  разных  фигур,
каменные  стены  и  каменный  пол;  два  света:  из  арки,  ведущей  в
монастырский  дворик,  и  сквозь  окно;  распятие  на  стене  и  птичьи
клетки  возле  окна.  Полотно  это  по  композиции  хотя  и  традици¬
онно,  но  отлично  срежиссировано  —  школа  Пилоти.  Создавал  он
его  по  натурным  рисункам  и  этюдам.  В  знак  благодарности  за
предоставленную  возможность  работать  в  монастыре  Михаил  Петро¬
вич  преподнес  настоятелю  написанный  им  портрет  св.  Франциска.
 7*

196
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 Примерно  в  это  самое  время  в  обзоре  академической  выставки
В.В.  Стасов  иронизировал:  «Как  известно,  после  пяти-шестилет-
него  пребывания  за  границей  каждый  русский  художник  уже
совершенно  готов  и  закончен  самым  удачным  образом  —  русского
в  нем  не  остается  ни  одной  капли».  Думаю,  что  сказанное  лишь
в  малой  степени  может  быть  отнесено  к  Михаилу  Петровичу  времен
его  пребывания  в  Германии;  но  оно  же  является  и  вопросом:  куда
идти  в  своем  искусстве,  вернувшись  на  Родину?  Забегая  вперед,
скажу,  что  он  всегда  шел  от  конкретных  жизненных  обстоятельств,
создавая  живые  образы  и  относясь  с  любовью  к  изображаемым
людям.  По  выражению  того  же  Стасова,  это  было  проявлением
«элегического  стиля».
 Михаил  Петрович  вернулся  в  апреле  1865  года,  не  использовав
до  конца  пенсионерского  стажа.  Возможно,  что  он  просто  обязан
был  приехать  домой,  так  как  у  Петра  Карловича  предстоял  юби¬
лей  —  его  60-летие.
 В  том  же,  1865  году  жизнь  Михаила  Константиновича  склады¬
валась,  не  в  пример  жизни  удачливого  Михаила  Петровича,  тяжко.
Он  замкнулся  в  своем  одиночестве.  Спрашивал  в  академии  про¬
фессорского  места  —  не  давали.
 И  тут  горем  ударило:  скончалась  матушка  Катрин.  Отец  плакал
у  ее  гроба  и  что-то  невнятно  бормотал.  А  Михаил  боялся  даже
подойти  и  смотрел  на  пламя  высоких  похоронных  свечей,  которые
чадили  и  трещали.  Резко  пахли  цветы.  Прощались  близкие.  Он
никого  не  видел.  И  вдруг  явилась  вся  в  черном  Елизавета  Михай¬
ловна  Станюкович,  мелькнуло  в  толпе  ее  бледное  лицо  и  тут  же
исчезло.
 На  кладбище  он  заткнул  уши,  чтобы  не  слышать,  как  на
крышку  гроба  падают  сырые  комья  земли.  А  вечером  в  одиночестве
впервые  в  жизни  выпил  сверх  меры.  Потом  лишь  помнил,  как
приходила  к  нему  со  свечой  мать,  крестила  и  шептала  какие-то
французские  слова.
 Весной  следующего  года  Михаил  Константинович  уехал  к  брату
Александру.  Ехать  куда-то  еще  не  было  денег,  да  и  не  все,  конечно,
на  Орловщине  он  исчерпал  —  там  можно  писать  до  бесконечности.
В  имении  его  встретили  радушно.  На  руках  у  Веры  сидел  и
улыбался  младенец  Николенька.  А  Саша  хвастливо  шепнул  брату,
что  в  недалеком  будущем  их  будет  уже  четверо  и  что  хорошо  бы
Бог  дал  девочку.
 Хозяйство  их  налаживалось,  но  пока  не  приносило  никаких
доходов,  были  одни  траты.  Вера  жаловалась,  что  муж  ее  плохой
помещик:  говорит  крестьянам  «спасибо»,  а  те  удивляются  и  за
пустяки  требуют  непомерной  платы  —  одним  словом,  принимают
их  за  блаженных.  У  сестры  дела  шли  лучше:  и  хлеб  родился,  и
коровы  доились.  Наталья  —  всему  хозяйка,  с  крестьянами  была
крута.

БРАТЬЯ-ПЕРЕДВИЖНИКИ
 197
 С  каким-то  удивительным  ожесточением  Михаил  Константино¬
вич  стал  работать:  много  ходил,  много  писал  и  рисовал.  С  мужи¬
ками  разговаривать  он  не  умел,  и  они  называли  его  лешим.  А  в
конце  лета  он  заторопился  домой.
 Приехав  в  Петербург,  Михаил  Константинович  сразу  же  отпра¬
вился  в  дом  Михаила  Николаевича  Станюковича,  но  Елизаветы
Михайловны  не  застал  —  она  гостила  в  Халола,  зато  напрямик
можно  было  просить  у  Грозного  адмирала  руки  его  дочери.  Адми¬
рал,  не  задумываясь,  отрезал:
 — 	А  каковы  ваши,  милостивый  государь,  доходы?
 Тем  дело  бы  и  кончилось,  но  Михаил  Константинович  поехал
в  Халола,  прожил  там  дня  два  или  более,  прежде  чем  решился:
 — 	Будьте  моею  женой,  хотя  бы  теперь.
 Она  смотрела  на  него  долгим  взглядом  и,  вздохнув,  ответила:
 — 	С  прошлого  раза  ничего  не  изменилось.  Правда,  вы,  дорогой
Миша,  уже  вдовец  с  ребенком.
 — 	Но  почему  вы  не  в  замужестве?  Прошло  целых  пять  лет!
 — 	Не  берут  меня,  бесприданницу.  Да  и  не  люблю  я  никого.
Только  не  стреляйтесь  из-за  меня,  ради  Бога,  это  нынче  не  модно.
 На  следующий  день  он  вернулся  в  Петербург.
 Елизавета  Михайловна  по-прежнему  жила  с  отцом,  который
даже  в  старости,  во  вдовстве,  не  мог  усмирить  свой  деспотический
характер.  Он  держал  дочь  при  себе,  тем  спасаясь  от  одиночества,
но  и  угнетал  ее  всячески,  отпуская  лишь  летом  на  две-три  недели
в  Халола.  Но  однажды  его  одиночество  кончилось  самым  неожи¬
данным  образом:  Грозный  адмирал  женился,  а  Елизавета  Михай¬
ловна  оказалась  как  бы  в  чужом  доме,  в  чужой  семье,  где  ожидали
ребенка.  Адмирал  с  ума  сходил  от  радости  и  на  дочь  не  обращал
никакого  внимания.  Если  ему  казалось,  что  сыновья  его,  бросив¬
шие  военную  службу  ради  литературных  глупостей,  нанесли  ему
тягчайшее  оскорбление,  и  он  видеть  их  не  желал,  то  она  чем
виновата?  А  ей  ведь  уже  минул  21  год,  и  надо  было  что-то  и  как-то
решать,  менять,  устраивать.  Она  очень  отстала  от  своих  старших
сестер,  у  которых  давным-давно  большие  и  прелестные  семьи.  Ах,
если  бы  вернуть  те  мирные  севастопольские  времена,  когда  все
знали  друг  друга,  дружили  домами  и  перероднились!
 В  одночасье  она  собралась  и  уехала  в  Крым  —  к  сестрам  Ольге
и  Анне.  Потом  одиноко  жила  в  родовом  имении  Станюковичей  —
Семендяеве,  что  в  Смоленской  губернии,  в  глухомани,  в  разорен-
ности,  а  на  зиму  перебралась  в  Халола  —  к  брату  Александру.
 На  Рождество  всем  семейством  отправились  в  Петербург,  чему
несказанно  был  рад  Петр  Карлович.  Собрались  все,  кто  только
мог:  братья  с  семьями,  дети  с  женами  и  мужьями,  внуки,  пле¬
мянники,  Гречи  и  Ященки;  были  друзья  и  их  дети,  Брюлловы  и
Соколовы.  Петр  Карлович  объявил  царицей  бала  Елизавету  Ми¬
хайловну  и  увенчал  ее  бутафорской  золотой  короной.
 Михаил  Константинович  был  мрачен  и  собрался  вдруг  уезжать,
но  его  перехватила  —  уже  в  передней  —  сама  царица  бала:

198
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 — 	Останьтесь,  Миша.  Я  повелеваю!..  (Он  как-то  дико  рванулся
в  сторону.)  Нет,  правда,  я  вас  прошу  остаться.
 И  он,  конечно,  остался.
 Наступил  1867  год.  В  январе  они  обвенчались.  По  желанию
обоих  свадьба  была  скромной  —  только  для  самых  близких.  На
следующий  день  по  приглашению  семейства  Тимм  новобрачные
уехали  в  имение  Зоргенфрей.  Когда  вернулись,  Елизавета  Михай¬
ловна  сказала:
 — 	Как  хорошо,  у  нас  уже  есть  сын  —  Боренька!
 И  Михаил  Константинович  взял  сына  у  родителей  Лизы.  Тут
не  обошлось  без  драматического  объяснения  с  ними,  но,  так  или
иначе,  их  было  уже  трое  —  семья.  А  в  ноябре  появился  еще  один
сын,  названный  Петром.  Поглощенная  своим  материнством  Ели¬
завета  Михайловна  старалась  заботиться  и  о  четырехлетием  Бо¬
рисе.  Ребенком  он  был  слабым  и  требовал  помимо  ласки  забот
самых  реальных.  Михаил  Константинович  заниматься  с  ним  не
умел,  мальчик  его  чуждался  и  волей-неволей  тянулся  к  женским
рукам...  И  только  через  пять  лет  у  них  появился  еще  один
ребенок  —  дочь  Евгения.
 К  концу  60-х  годов  относится  ряд  картин  Михаила  Константи¬
новича,  обозначивших  начало  подлинного  расцвета  его  творчества.
Среди  них  особым  совершенством  отличаются  «Русская  деревня»,
«Аллея  в  березовой  роще»,  «Лучи  солнца»  и  «Закат  солнца  в
Орловской  губернии».
 В  своем  обзоре  академической  выставки  1867  года  В.В.  Стасов
писал:  «Клодт,  на  мои  глаза,  —  один  из  самых  характерных  наших
пейзажистов.  Его  упрекают  иногда  в  некоторой  сухости,  щепе¬
тильной  мелочности,  слишком  рабском  подражании  натуре,  но
мне  кажется,  уже  лучше  это,  чем  размашистая  ложь  и  фантасти¬
ческие  выдумки  большинства  наших  пейзажистов.  Не  знаю,  что
можно  сравнить  с  его  «Осенью»,  а  потом  и  с  «Закатом  солнца»,
выставленных  на  нынешней  выставке.  Все  это  очень  и  очень
далеко  от  Соррентов,  видов  на  Черное  море  и  т.  п.,  которыми
обыкновенно  нас  потчуют  ландшафтные  живописцы.  И  слава
Богу!  Клодт  ищет  только  схватить  русскую  природу  во  всей  ее
неказистости,  без  всякой  претензии  на  парад  и  золотом  шитый
мундир,  без  чего  другие  пейзажисты  не  представляют  себе  при¬
роду.  Но  зато  сколько  истинного,  глубокого  наслаждения  прино¬
сят  его  правдивые  картины».
 Высокой  оценки  Стасова  удостоился  и  пейзаж  Михаила  Кон¬
стантиновича  «Лучи  солнца».  Создание  этой  картины  —  совсем
особый  случай  в  творческой  судьбе  художника,  она  написана  будто
единым  махом.  Дорогой  через  березовую  рощу  идут  девицы  в
сарафанах  и  с  лукошками  —  ходили,  видно,  по  грибы.  Листва  блещет
зеленью,  золотится  дорожка.  Солнечные  пятна  повсюду:  на  стволах
берез,  на  земле,  на  одежде  идущих.  Все  пронизано  солнцем,  насыщено
теплым  воздухом.  Широкие,  несвойственные  прежде  живописи  Клод¬
та  мазки  покрывают  всю  поверхность  картины.

БРАТЬЯ-ПЕРЕДВИЖНИКИ
 199
 Михаил  Константинович  находился  тогда  в  состоянии  востор¬
женного  душевного  подъема;  ему  казалось,  что  жизнь  его  стала
прекрасной  и  что  вся  земля  радуется  вместе  с  ним.  Завершался
первый  этап  его  творчества.
 Между  тем,  вернувшись  из  Германии,  Михаил  Петрович  обна¬
ружил  в  себе  изъян:  оказывается,  он  не  знает  того,  что  его
окружает,  даже  Петербурга  толком  не  знает,  не  говоря  уж  о  его
окрестностях.  Конечно,  он  бывал,  и  не  раз,  в  Царском  Селе,  в
Ораниенбауме,  в  Петергофе,  но  все  это  осталось  вне  его  души.
Этим  открытием  он  взволновался,  и  стал  бывать  то  там,  то  здесь,
и  много  для  себя  рисовал  в  привезенных  из  Парижа  дорожных
книжках.  Заодно  он  и  преподавал  в  Петербургской  рисовальной
школе  Общества  поощрения  художников,  которая  в  то  вредея
занимала  несколько  помещений  в  обширном  здании  Биржи.
 В  школе  занимались  самые  разные  ученики,  и  среди  них  девицы
из  аристократических  и  артистических  семейств  —  по  облегчен¬
ной,  «дамской»  программе.  Одна  из  них,  Софья  Ивановна  Лаврен¬
тьева,  впоследствии  вспоминала:  «В  первый  же  свой  урок  (он
приходил  по  пятницам  после  12  часов)  нас  всех  спросил,  кто  чем
хочет  заниматься:  композицией  или  рисованием  с  гипсовых  фи¬
гурок?  Нам,  сочинительницам,  Клодт  задал  сцену  на  даче  или  в
деревне,  первый  набросок  которой  мы  должны  были  сделать  тут
же,  в  классе,  и,  показав  учителю,  выслушать  его  замечания  насчет
композиции  и  рисунка  и  к  следующему  разу,  уже  дома,  отделать
его  окончательно.  Клодт  с  первого  же  раза  произвел  на  нас  очень
благоприятное  впечатление  своими  дельными  замечаниями  и  боль¬
шою  наблюдательностью».
 В  этой  рисовальной  школе  Михаил  Петрович  преподавал  два  с
половиной  года.  На  время  летних  каникул  в  1866  году  он  вместе  с
женой  поехал  по  России,  чтобы  оправдать  и  здесь  свое  академическое
пенсионерство.  За  ними  увязался  его  друг  Левочка  Даль,  который
в  Москве  познакомил  их  со  своим  отцом  —  знаменитым  Владимиром
Ивановичем  Далем.  Если  отец  собирал  в  то  время  пословицы  русского
народа,  то  сын  его  решил  заняться  «собирательством»  русской  ар¬
хитектуры  —  ездить  по  старым  городам  и  рисовать  памятники.  Они
посетили  Владимир  и  Суздаль,  а  потом  оказались  в  Нижнем  Новго¬
роде.  Это  вояжерство  утомило  наконец  и  Михаила  Петровича,  и
Людмилу  Алексеевну.  Отделившись  от  Левочки  Даля,  они  поехали
в  имение  сестры  Натальи,  где  прожили  до  осени.
 По  сделанным  там  этюдам  Михаил  Петрович  в  1867  году  на¬
писал  несколько  небольших  картин.  Две  из  них  —  «Возвращение
с  поля»  и  «Молитва  перед  крещением»  —  показал  на  академиче¬
ской  выставке  и  получил  звание  академика.
 Его  картины  хорошо  покупались.  Он  снял  большую  квартиру
в  первом  этаже  дома  Елисеева  на  Васильевском  острове,  в  Бирже¬
вом  переулке,  возле  Тучкова  моста  через  Малую  Неву.

200
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 При  ласковой  и  хозяйственной  жене  жизнь  Михаила  Петровича
складывалась  легко  и  естественно,  будто  заранее  все  ему  было
уготовано,  а  он  такой  счастливой  судьбе  лишь  подчинялся.
 Однако  конец  1867  года  был  омрачен  большой  бедой  —  внезапно
умер  Петр  Карлович.  Когда  Михаилу  Петровичу  сообщил  об  этом
приехавший  из  Халола  Афанасий,  он,  захватив  с  собою  все  необ¬
ходимое  для  снятия  посмертной  маски,  выехал  в  Уусикиркко.
Было  лишь  начало  ноября,  а  снегу  выпало  много.  Путь  был  санный
и  скорый.  Ночевать  на  станции  Черная  Речка  он  не  стал,  а  тут
же,  пересев  в  санки  финского  возницы,  поехал  дальше.
 «Незадолго  до  этого  рокового  8  ноября  в  Петербурге  я  зашел  в
мастерскую  к  отцу  и  застал  его  за  работой.  Он  формовал  маленькую
лошадку.  Я  внимательно  следил  за  его  работой.  Отец  мне  сказал:
«Ну  вот,  Миша,  ты  мне  помоги  и  учись  формовать,  быть  может,
тебе  и  пригодится».  Она  мне  пригодилась,  эта  наука  формовки,
теперь:  я  применял  ее  первый  раз  для  снятия  маски  с  отца»  —
так  сорок  лет  спустя  Михаил  Петрович  рассказывал  Маргарите
Ямщиковой  в  той  самой  квартире  у  Тучкова  моста.
 Он  давно  знал,  что  отец  и  стар  и  болен,  а  все  же  смерть  его
оказалась  внезапной,  и  Михаил  Петрович  еще  долгое  время  спустя
сокрушался  своей  осиротелостью.  Он  остался  сам  по  себе,  и  уж
никто  ему  не  скажет:  «Ты  же  неуч,  Мишенька!»  —  или  что-нибудь
в  этом  роде,  но  совсем  не  обидное,  потому  что  глаза  говорившего
такие  слова  отца  были  мудрые  и  добрые,  а  рука,  похлопывавшая
сына  по  щеке,  —  шершавая  и  ласковая,  с  разбитыми  подагрой
пальцами.  Он  до  самой  своей  смерти  помнил  отцовские  руки,
которые  были  все  время  в  работе,  его  согнутую  и  временем  и
работой  спину.  Помнил  так  хорошо,  что  почти  тридцать  лет  спустя
сделал  офорт,  на  котором  Петр  Карлович,  нарисованный  именно
со  спины,  чинит  хомут.
 Когда  после  смерти  Петра  Карловича  наследники  делили  иму¬
щество,  никаких  споров  у  них  не  было.  Младший  сын  Александр
попросил  дать  ему  из  оставшихся  в  доме  восковых  лошадок  не¬
сколько  моделей  да  кое-что  из  небольших  кабинетных  предметов.
Михаилу  Петровичу  досталась  коллекция  бронзовых  и  гипсовых
фигур  малой  пластики.  Некоторое  время  спустя,  чтобы  не  таить
у  себя  столь  большую  ценность,  он  предложил  музею  Академии
художеств  приобрести  у  него  27  отливок.  Коллекция  была  оценена
в  18  тысяч  рублей,  но  академия  не  могла  дать  сразу  такую  сумму
и  предложила  компромисс:  она  примет  отливки  с  тем  условием,
что  будет  выплачивать  450  рублей  в  год.  (Большинство  этих
произведений  находится  ныне  в  Государственном  Русском  музее.)
 Добавим  к  этому,  что  Михаилу  Петровичу  и  дочерям  Петра
Карловича  была  определена  майоратная  годовая  пенсия  по  тысяче
рублей.
 В  конце  лета  1868  года  Михаил  Петрович  и  Михаил  Констан¬
тинович  поехали  в  Орловскую  губернию  к  Наталье  Петровне.  Там
их  встретили  радушно,  но  почему-то  обоим  плохо  работалось.

БРАТЬЯ-ПЕРЕДВИЖНИКИ
 201
 Михаил  Петрович  написал  картину  «Поздравление  родильни¬
цы»  и  акварель  «Поминки  в  Мценском  уезде  Орловской  губернии».
У  Михаила  Константиновича  после  этого  лета  осталась  картина
«Рожь».  Это  полотно  насыщено  тревогой.  Как  будто  все  здесь
несколько  мгновений  назад  было  спокойно:  светило  солнце  над
ржаным  полем,  по  дороге  ехали  всадники  и  телега,  шли  бабы  в
красных  сарафанах.  И  вдруг  набежала  туча  и  стороной  хлынул
дождь.  В  большом  небе  клубятся  серые  облака,  они  движутся
справа  налево,  и  вот-вот  потоки  дождя  обрушатся  на  людей  и  на
светлый  еще  кусок  поля,  рожь  заволнуется,  а  бабы  заголосят.
 1868  годом  датированы  и  его  работы  «Сосна»  и  «Стадо  у  реки»;
эти  полотна  («Рожь»  в  том  числе)  сделаны  сухо,  без  вдохновения.
 В  следующие  два  года  Михаил  Константинович  писал  несколько
картин,  изображая  коров.  Здесь  он  стремился  овладеть  живой
натурой,  вводить  в  пейзаж  элементы  жанра.  Об  одной  из  этих
картин  («Полдень»)  в  статье  с  обзором  академической  выставки
1870  года  Стасов  говорил:  «Это  бесспорно  один  из  совершеннейших
пейзажей,  до  сих  пор  произведенных  русской  школой...  Все  залито
светом;  коровы,  стоящие  в  воде  и  млеющие  там  от  жары,  речка,
вьющаяся  в  светлых  берегах  посреди  картины  и  сияющая  вдали,
уходящие  в  глубь  промежду  стволов  древесные  просветы,  всюду
царствует  великолепнейший  день,  краски  сияют,  всюду  жарко  и
ослепительно.  Такая  картина  делает  великую  честь  школе».
 В  1869—1871  годах  Михаил  Петрович  работал  художником  при
экспедиции  археологической  комиссии  на  Таманском  полуострове.
Это  вовсе  не  означает,  что  он  там  безвылазно  просидел  три  года.
Нет,  он  выезжал  на  Тамань  всего  два  раза  вместе  с  историком
И.Е.  Забелиным.  Эта  работа  повлияла  на  создание  им  в  1870  году
картины  «Антикварий».  (Первоначальное  название  «Антикварий-
еврей».)  Само  полотно  до  нас  не  дошло,  но  зато  остался  отзыв
В.В.  Стасова:  «Академик  Клодт  выставил  «Антиквария»,  картину
небольшую,  но  очень  тщательно  написанную  и  очень  метко  схва¬
тившую  выражение  почтенного  антиквария.  У  него  коленки  под¬
гибаются,  руки  радостно  всплеснулись,  а  глаза  млеют  при  виде
новой  покупки,  поставленной  на  столе,  —  старинной  кружки.
Множество  других  археологических  вещей:  сосудов,  оружия,  одеж¬
ды,  мебели  —  глядит  изо  всех  углов  комнаты  и  дополняет  впе¬
чатление,  делаемое  кабинетом  любителя  редкостей.  Клодт  начи¬
нает  теперь  писать  гораздо  светлее  прежнего.  Чернота  тонов,  так
неблагоприятно  действовавшая  в  последних  его  картинах,  кажет¬
ся,  скоро  у  него  совсем  исчезнет,  и  тогда  мы  вправе  ожидать  от
него  произведений  очень  примечательных».
 Однако  когда  эту  картину  увидел  Михаил  Константинович,  то
хотел  промолчать,  но  брат  допытывался:
 — 	Ну,  что  скажешь?  Каков  мой  антикварий?
 — 	Иудей-то  хорош,  да  картины  нет.
 — 	Hv  вот,  что  ж...  какая  беда!
 — 	И,{вини,  не  в  настроении.

202
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 — 	Дома  нелады?
 — 	Говорить  о  том  не  умею.
 — 	Поедем  в  Халола,  на  волю.  У  меня  сюжетец.
 — 	Нет  там  ничего  —  никакой  воли,  никакого  сюжетца.
 — 	Однако  поеду.  Идея  в  голове  —  она  как  гвоздь,  надобно
вытащить.
 — 	Милой  Маше  передай  мой  нижайший  поклон  да  скажи,  что
я  ее  люблю.
 И  Михаил  Петрович  поехал  в  Халола  вытаскивать  свой  гвоздь.
Стояли  сырые  весенние  дни.  С  Балтики  дуло  и  пронизывало  до
костей.  Когда  он  бывал  в  Уусикиркко  ранее,  то  любил  заходить
в  кирху  и  беседовать  с  местным  пастором,  суровым  и  добрым
стариком  финном.  Однажды  они  сидели  на  отдельно  стоящей  у
стены  скамье  черного  дерева.
 — 	Вам  не  страшно?  —  спросил  пастор.
 — 	Отчего?
 — 	Вы,  господин  барон,  сидите  на  скамье  преступников.
 И  пастор  рассказал,  что  в  Финляндии  издавна  и  поныне  суще¬
ствуют  церковные  суды.  Прихожане  судят  своих  односельчан.  И
назначают  им  наказания  самые  разные  —  по  проступку.  Если
преступление  так  серьезно,  что  и  меры  ему  нет,  то  общество
изгоняет  такого  осужденного  (иль  нескольких  сразу):  иди  куда
знаешь  и  пусть  земля  горит  под  твоими  ногами.  После  вынесения
общественного  приговора  пастор  обращается  к  осужденным  с
речью,  а  те  стоят  на  коленях  возле  черной  скамьи.  Лица  прихожан
ничего  не  выражают,  они  будто  каменные,  как  серые,  мрачные
стены  кирхи.  Из-под  темного  свода  спускается  толстая  цепь,  на
которой  висит  огромная,  горящая  десятками  свечей  хрустальная
люстра.
 В  сущности,  я  описал  картину  «Черная  скамья»,  которую
Михаил  Петрович  показал  на  академической  выставке  1872  года.
Картине  присудили  третью  премию,  и  она  была  куплена  музеем
Академии  художеств,  однако  критикам  не  понравилась.  Один  из
них,  обругавший  художника  «второстепенным  жанристом»,  писал:
«Картина  барона  М.П.  Клодта  «Суд  в  Финляндии»,  бесцветно  и
плоско  написанная,  очень  недурно  передает  несколько  весьма
непривлекательных  финских  типов,  но  затем,  кажется,  ничем
особенным  не  отличается  и  вся  выдержана  в  каком-то  неприятном
сером  тоне,  от  которого  так  и  веет  холодом.  Фигура  же  пастора
совсем  не  похожа  и  отзывается  неестественностью  и  манерностью».
 Та  поездка  в  Халола  оказалась  последней.  Сестра  Маша  сооб¬
щила,  что  Александр  Михайлович  ищет  покупателя  на  имение,  и
Михаил  Петрович,  сказав  сестре  утешительные  слова,  уехал  с
тяжким  сердцем,  потому  что  обрывалось  все  то  хорошее,  что  было
связано  с  этой  мызой,  ставшей  родным  гнездом  для  всей  их  семьи,
а  для  близких  гостеприимным  домом.

БРАТЬЯ-ПЕРЕДВИЖНИКИ
 203
 10. 	ТОВАРИЩЕСТВО
 Пришествие  нового  десятилетия  ознаменовалось  созданием  То¬
варищества  передвижных  художественных  выставок,  а  его
члены  стали  называться  передвижниками.  Но  ничто  не  возникает
на  пустом  месте.
 В  1863  году  Академия  художеств  была  потрясена  «бунтом
тринадцати».  Все  случилось  из-за  рутины,  царившей  там,  из-за
стародавних  традиций,  нарушить  которые  никак  не  решалось
академическое  начальство.  Четырнадцати  ученикам  была  задана
тема  из  скандинавских  саг  —  «Пир  в  Валгалле».  Все,  за  исклю¬
чением  одного,  отказались  писать  на  эту  тему,  требуя  свободного
выбора,  а  когда  им  в  том  было  отказано,  заявили  о  своем  выходе
из  академии.  Во  главе  протестантов  стоял  Крамской.  По  доносу
вице-президента  академии  князя  Гагарина  Третье  отделение  уста¬
новило  за  бунтовщиками  негласный  надзор.
 Почти  все  оставившие  академию  поселились  в  доме  на  17-й
линии  Васильевского  острова,  и  вскоре  там  образовалась  артель
художников.  Это  произошло  как  бы  само  собой.  Просто  возникла
нужда  во  взаимной  помощи.  Те,  кто  стали  жить  вместе,  не  были
связаны  семьями.  Но  особенно  трудно  было  тем,  у  кого  на  руках
жены,  дети  или  старые  родители.  Брались  за  любую  художниче¬
скую  работу,  занимались  писанием  икон,  вывесок  и  даже  ретуши¬
рованием  фотографий.  Заработки  вносились  в  общую  казну  и
делились  по  справедливости.  На  лето  разъезжались  по  родным
местам  и  привозили  с  собою  этюды  или  картины.  Все  это  обсуж¬
далось  коллективно,  было  общей  работой  и  общей  радостью.
 Почти  одновременно  с  артелью  Крамского  возникла  другая
художественная  артель,  душой  которой  был  Василий  Максимович
Максимов.  Она  же  была  и  своеобразной  коммуной:  жили  вместе,
питались  из  одного  котла,  по  праздникам  ходили  в  оперу.  Мак¬
симов  со  товарищи  имел  поначалу  даже  больший  успех,  чем
артельщики  Крамского.  Об  этих  днях  Василий  Максимович  вспо¬
минал  с  радостью:  «Все  у  всех  продано  —  денег  куча.  Новый  год
встречали  весело».
 Картины  артельщиков  Крамского  и  Максимова  пользовались
успехом  у  молодежи.  В  сущности,  это  было  первое  коллективное
выступление  новых  сил  русского  искусства.  И  все-таки  к  концу
60-х  годов  обе  артели  распались.  Артельщики  обзаводились  семь¬
ями,  потребности  их  росли,  но  по-разному,  да  и  способности,  не
говоря  уж  о  таланте,  были  неодинаковы.  Так,  к  началу  70-х  годов
и  возникла  надобность  в  новой,  более  совершенной  форме  орга:
низации.
 Ни  Михаил  Петрович,  ни  Михаил  Константинович  в  артелях
не  участвовали.  Первый  потому,  что  и  без  того  был  устроен,  а
второй  «служил»  только  искусству  —  картины  его  покупались  с
выставок,  выполнял  он  и  частные  заказы,  но  денег  все  равно  не

204
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 хватало.  Он  влезал  в  долги,  потом  расплачивался  и  вновь  одал¬
живался.
 О  его  финансовых  трудностях  красноречиво  говорят  даже  сухие
казначейские  отчеты  комитета  Общества  поощрения  художников:
«30  апреля  1868  г.  М.К.  Клодт  просил  комитет  ОПХ  дать  ему
взаимообразно  50  руб.,  приняв  в  обеспечение  долга  три  его  кар¬
тины  по  300  руб.  каждая  для  продажи...»
 В  октябре  1869  года  за  картину  «Вечерняя  заря»,  проданную
ОПХ,  Михаил  Константинович  получил  150  рублей,  пошедших  на
уплату  долга.  12  февраля  1869  года  он  просил  ОПХ  выдать  ему
200  рублей  взаимообразно,  с  тем  чтобы  удерживать  в  уплату  долга
выручку  от  продажи  картин...  Заводить  полезные  знакомства  он
не  умел  и,  хуже  того,  суровым  своим  видом  и  нелицеприятными
суждениями  людей  от  себя  отталкивал.
 Михаил  Петрович  жил,  напротив,  в  полном  благоденствии.
Завелись  и  дети:  в  феврале  1871  года  родилась  дочь  Лариса,  а  в
январе  1874-го  сын  Алексей.  По  своей  общительности  он  имел
массу  друзей.  Когда  они  с  Левочкой  Далем  были  в  Москве,  он  там
перезнакомился  со  многими  художниками.  Свели  его  и  с  Павлом
Михайловичем  Третьяковым.
 Вот  тут-то  и  подошло  время  вспомнить  некую  «третью  силу»,
которая  оказывала  свое  влияние  на  русское  искусство  того  време¬
ни.  Этой  силой  была  сперва  русская  знать,  а  потом  русское  купе¬
чество,  которое  и  покупало  и  создавало  собрания  картин.
 П.П.  Свиньин  был  одним  из  первых  собирателей,  создавших
собственный  музей  в  30-х  годах  XIX  века.  Сделал  он  это  не  из  пустого
тщеславия,  а  по  убеждению.  Директор  почтового  департамента
Ф.И.  Прянишников  собрал  более  полутораста  произведений  русских
художников,  и  в  том  числе  картины  Венецианова,  Тропинина,  Кип¬
ренского,  Брюллова,  Федотова,  Щедрина.  В  1867  году  коллекция
Прянишникова  была  куплена  Александром  II  и  подарена  им  Румян¬
цевскому  музею  в  Москве.  Банкир,  по  прозвищу  Откупщицкий  Царь,
В.А.  Кокорев  собрал  большую  галерею  картин  русских  и  иностран¬
ных  художников,  но  допускал  зреть  ее  лишь  «приличных»  посети¬
телей.  В  Москве  обладали  большими  собраниями  Родионов,  братья
Лепешкины,  Хлудовы,  Боткин,  Корзинкин,  Алексеев.  Особо  извест¬
ной  была  коллекция  К.Т.  Солдатенкова,  который  имел  и  несколько
картин  Михаила  Константиновича.  Некоторые  собиратели  разоря¬
лись,  и  их  сокровища  шли  с  молотка.  Мало  кому  удалось  сохранить
свои  собрания  в  неприкосновенности.  Основательнее  других,  осмот¬
рительнее  и  целеустремленнее  был  Павел  Михайлович  Третьяков.
 Когда  он,  наследственный  купец  и  фабрикант,  стал  обладателем
капитала  в  250  тысяч  рублей,  то  заявил:  «Для  меня,  истинно  и
пламенно  любящего  живопись,  не  может  быть  лучшего  желания,  как
положить  начало  общественному,  всем  доступному  хранилищу  изящ¬
ных  искусств,  принесущему  многим  пользу,  всем  удовольствие».

БРАТЬЯ-ПЕРЕДВИЖНИКИ
 205
 Но  если  бы  Павел  Михайлович  был  только  меценатом,  собира¬
телем  собственной  галереи  картин,  от  его  первоначального  четвер-
тьмиллионного  капитала  вскоре  ничего  бы  не  осталось.  Дочь
П.М.  Третьякова  впоследствии  писала:  «Купцы  Третьяковы  вели
свой  род  из  старинного  торгового  города  Малоярославца.  Предпри¬
имчивый  прадед  основателя  галереи,  Елисей  Мартынович,  семи¬
десятилетним  стариком  переехал  из  родного  города  в  Москву  и
положил  начало  купеческой  династии,  доведшей  оставленные  им
в  мелочной  торговле  несколько  тысяч  рублей  до  международных
миллионных  оборотов».
 Выходит,  не  на  голом  месте  создавалась  Третьяковская  галерея
и  не  временно,  а  навсегда  —  как  одно  из  величайших  достояний
народа.
 Павел  Михайлович  был  человеком  европейски  образованным,
обладал  необыкновенной  художественной  интуицией  и  знал,  что
заказывать  художникам  и  что  у  них  покупать.  При  этом  всех
поражала  его  скромность,  даже  как  бы  и  конфузливость.  Был  он
высок  и  худ,  весь  его  аскетический  облик  говорил  об  отрешенности
от  благ  земных  —  все  было  в  нем  сосредоточено  на  одной  лишь
духовной  жизни,  и,  может  быть,  именно  поэтому  он  многим
напоминал  духовное  лицо.  А  по  деяниям  называли  его  русским
Медичи.  Поначалу  его  консультантами  в  деле  приобретения  картин
были  Стасов  и  Крамской.
 В  это  самое  время  как  бы  смыкаются  два  важнейших  события
в  истории  русского  искусства:  создание  Третьяковской  галереи  и
образование  Товарищества  передвижных  художественных  выставок.
 Начальная  мысль  о  создании  большого  объединения  русских
художников  возникла  у  Г.Г.  Мясоедова,  когда  тот  находился  в
Италии  пенсионером  академии;  впоследствии  он  поделился  ею  с
москвичами  В.Г.  Перовым,  В.Е.  Маковским,  А.К.  Саврасовым,
И.М.  Прянишниковым  и  JI.JI.  Каменевым,  которые  в  беседах  сво¬
их  согласно  поддержали  идею  образования  товарищества.
 И  вот  в  сентябре  1870  года  в  Петербурге  собрались  учредители,
которые  обратились  к  министру  внутренних  дел  А.Е.  Тимашеву  с
прошением:  «Предполагая  основать  Товарищество  передвижных
художественных  выставок  в  целях  доставления  жителям  провин¬
ций  возможности  знакомиться  с  искусством  и  следить  за  его
успехами,  а  также  для  облегчения  художникам  сбыта  их  произ¬
ведений,  имеем  честь  обратиться  к  Вашему  высокопревосходитель¬
ству  с  покорнейшей  просьбой  об  утверждении  прилагаемого  при
сем  проекта  устава  означенного  товарищества».
 Среди  пятнадцати  художников,  подписавших  этот  документ,
были  оба  Клодта:  и  Михаил  Константинович,  и  Михаил  Петрович.
Так  они  оказались  теми  каменщиками,  которые  заложили  первые
кирпичи  в  здание,  ставшее  обителью  нового  русского  искусства.
 16  декабря  1870  года  на  общем  собрании  членов  товарищества
было  избрано  первое  правление,  куда  вошли  Н.Н.  Ге,  Г.Г.  Мясо¬
едов,  М.К.  Клодт,  В.Г.  Перов,  И.Н.  Крамской.

206
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 Первая  выставка  передвижников  открылась  28  ноября  1871
года  в  залах  Академии  художеств.  Судя  по  ее  каталогу,  экспозиция
была  собрана  в  основном  из  произведений  случайных,  оказавшихся
в  данный  момент  под  рукой  у  художников.  Так,  Михаил  Петрович
показал  акварель  «Монах-портной»,  сделанную  им  еще  в  Мюнхене,
а  Михаил  Константинович  выставил  две  вещи:  «Полдень»  и  «Вид
Киева»  (или  «Вид  в  Киеве,  из  сада  Г.  Муравьева»).  И  еще  он
участвовал  на  этой  выставке  как  бы  собственной  персоной:
И.Н.  Крамской  попросил  у  него  для  экспонирования  сделанный
им  «Портрет  пейзажиста  барона  М.К.  Клодта».
 Но  были  на  1-й  выставке  и  произведения,  которые  случайными
не  назовешь.  А.К.  Саврасов,  например,  показал  ставшую  потом
знаменитой  картину  «Грачи  прилетели»,  о  которой  Крамской
писал  (в  письме  Ф.А.  Васильеву):  «Пейзаж  «Грачи  прилетели»
есть  лучший,  и  он  действительно  прекрасный,  хотя  тут  и  Боголю¬
бов,  и  барон  Клодт,  и  И.И.  Шишкин.  Но  все  это  деревья,  вода  и
даже  воздух,  а  душа  есть  только  в  грачах».  Через  год  Крамской
пишет  тому  же  Васильеву:  «Все  эти  Клодты,  Боголюбовы  и  про¬
чие  —  мальчишки  и  щенки  перед  ним...  Шишкин  —  верстовой
столб  в  развитии  русского  пейзажа,  это  человек-школа».
 Тут  Крамской  явно  горячится.  Потом  (в  1885  году)  он  скажет:
«Больше  так  писать  нельзя  —  это  очевидно...  и  Клодт,  и  Шиш¬
кин  —  оба  не  стали  хуже,  а  только  другие  ушли  дальше».
 Нетрудно  заметить,  что  фамилия  Михаила  Константиновича
встречается  у  Крамского  часто  рядом  с  именами  других  художни¬
ков,  которых  он  то  возносит,  то  ниспровергает.  Надо  сказать,  что
идейным  своим  убеждениям  Крамской  не  изменял  никогда,  но  его
отрицательно  пристрастное  отношение  к  Академии  художеств
иногда  заслоняло  ему  служение  истине.  Он  был  одержим  идеей
народности.
 Но  вернемся  к  1-й  выставке.  Критик  из  «Русского  вестника»
писал:  «На  передвижной  выставке  лучшие  пейзажи  принадлежали
профессору  барону  М.К.  Клодту  и  г.  Саврасову».  Далее  дается
почти  восторженный  анализ  картины  «Полдень»,  которая  была
повторением  пейзажа  с  коровами,  показанного  на  академической
выставке  и  расхваленного  тогда  Стасовым.
 Может  показаться,  что  я  стараюсь  превысить  достоинства  род¬
ственника  и  выбираю  лишь  хвалебные  о  нем  отзывы,  опираясь
главным  образом  на  авторитет  Стасова.  Ну  что  же,  в  таком  случае
вот,  пожалуйста,  и  критика.  Продолжаю  цитировать  того  же
автора  из  «Русского  вестника»:  «...слишком  уж  тщательная,  не¬
редко  доходящая  до  кропотливости  манера  барона  Клодта,  по
моему  мнению,  в  пейзаже  менее  уместна,  чем  где-нибудь.  Сквозь
какие  очки  нужно  смотреть  на  природу,  чтоб  увидеть  в  ней  каждый
отдельный  предмет  с  такой  отчетливостью  и  ясностью,  как  его
передает  нам  кисть  барона  Клодта...  Его  пейзаж  «Вид  Киева»  до
такой  степени  слаб  и  так  мало  достоин  его  кисти.  Люди,  бывшие
в  Киеве,  с  изумлением  глядели  на  серовато-зеленую  безвкусную

БРАТЬЯ-ПЕРЕДВИЖНИКИ
 207
 картину,  названную  художником  «Видом  Киева».  Каждому  не¬
вольно  приходил  в  голову  вопрос:  да  неужели  это  тот  самый  Клодт,
что  написал  «Полдень*?..»
 Самой  картины  «Вид  Киева»  я  не  видел,  не  знаю  даже,  где  она
хранится.  Написана  она  в  августе  1871  года.  В  Киеве  Михаил
Константинович  останавливался,  видимо,  у  одного  из  ревельских,
как  я  их  называю,  родственников,  распространившихся  в  свое
время  по  южной  и  средней  России:  Одесса,  Киев,  Курск,  Орел.  У
меня  есть  письменное  свидетельство  одного  из  их  потомков,  ныне
живущего  в  городе  Николаеве,  с  именами  и  чинами  тех,  киевских,
Клодтов;  все  они  были  военными.  Но  рассказывать  о  них  мне  здесь
недосуг.  Важно  лишь,  что  Михаилу  Константиновичу  было  у  кого
там  погостить,  как  в  свое  время  Петру  Карловичу,  когда  тот
приехал  в  Киев  устанавливать  памятник  князю  Владимиру.
 11. 	«НА  ПАШНЕ»
 Семидесятые  годы  стали  периодом  расцвета  в  творчестве  Ми¬
хаила  Константиновича.  В  это  время  художником  были  на¬
писаны  картины,  свободные  от  мешавшей  ему  ранее  сухости.  В
работах  его  появилась  эпичность:  земля  велика,  горизонт  широк,
небо  огромно!
 Он  надолго  связал  свою  работу  с  орловской  землей.  И  все  больше
увлекала  его  идея  писать  не  голый  пейзаж,  а  одухотворять  его
трудом  человека.  Относился  он  к  этому  со  всей  серьезностью,  много
рисовал:  избы,  заборы,  телеги,  плуги,  лошадей,  коров  —  все,  что
составляло  крестьянский  быт.  Он  даже  жаловался  в  письме  к
Третьякову,  что  не  все  ему  удается,  но  он  старается  свое  неумение
преодолевать.
 По  этюду,  сделанному  в  1870  году,  он  начинает  писать  картину
«На  пашне»,  но  оставляет  ее  и  возвращается  к  этой  теме  в  1872
году.  И  тут  получилось  как  бы  две  картины.  Первую  из  них  потом
считали  эскизом  второй,  однако  она  самостоятельна.  На  ней  изо¬
бражен  пахарь,  свежевспаханная  земля,  голубое  небо;  краски
сочны,  почти  открыты,  но  композиция  скучна  и  даже  банальна.
Поэтому  полотно  было  не  окончено,  и  Михаил  Константинович
тут  же  начал  другую  картину.
 Как-то  раз  пришел  к  нему  в  мастерскую  Михаил  Петрович  и
сказал:
 — 	Глубоко  пашешь.
 — 	Не  знаю  только,  что  взойдет.
 И  тогда  по  наитию  брат  стал  читать  наизусть  «Тройку»  Некра¬
сова.  Это  стихотворение  все  знают  как  песню,  ставшую  народной:
«Что  ты  жадно  глядишь  на  дорогу?»  Михаил  Константинович
сказал:

208
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 — 	Это  прекрасно,  Миша!  Но  только  дело  тут  не  в  любовной
истории.  «От  работы  и  черной  и  трудной  отцветешь,  не  успевши
расцвесть».  И  все-таки  есть  мечта  в  виде  мчащейся  тройки.  Как
сделать?  Чем  достичь?
 — 	Достигни,  Миша!  Сделай,  я  тебя  очень  прошу.  Сам  такого
не  умею...  Нет,  я  рад  за  тебя,  очень  рад.  Ты  какой-то  особенный.
Вот  и  постарайся  всем  на  удивление.
 — 	Удивлять  никого  не  хочу.  Но  замах  все-таки  есть!
 — 	Ударь,  Миша,  ударь.  Стасов  руками  всплеснет.
 — 	Все  вы  этому  великану  в  рот  смотрите.  А  мало  ли  что  ему
померещится  —  вдруг  проглотит?
 — 	Опять  ты  за  свое.  Ну,  да  ладно.  Пиши  свою  пашню.
 Картина  «На  пашне»  прямо  с  выставки  была  куплена
 П.М.  Третьяковым,  и  вот  уже  более  ста  лет  находится  в  постоянной
экспозиции  Третьяковской  галереи.  Она  многократно  издавалась
в  репродукциях  и  открытках,  поэтому,  я  думаю,  ее  не  надо  здесь
ни  анализировать,  ни  тем  более  описывать.  Скажу  лишь,  что  тут
не  пейзаж  и  не  жанр,  ибо  полотно  превышает  эти  понятия  своей
монументальностью,  глубиной  чувства  и  широтой  мысли.  Это  как
бы  сказ  о  русской  земле  и  вечном  труде  человеческом.
 О  популярности  картины  «На  пашне»  говорит  и  то,  что  Михаил
Константинович  в  1873,  1879  и  1881  годах  сделал  ее  повторения;
они  находятся  в  музеях  Баку,  Таллина  и  Минска,  а  также  в
Санкт-Петербурге.  Однако  на  2-й  передвижной  выставке  и  крити¬
ки,  и  художники  отнеслись  к  картине  спокойно,  тем  более  что
рядом  оказались  впечатляющие  произведения  В.Г.  Перова,
Н.Н.  Ге,  Г.Г.  Мясоедова,  И.И.  Шишкина...  Показанный  на  этой
выставке  «Христос  в  пустыне»  И.Н.  Крамского  всех  поразил  и
удивил,  а  некоторых  привел  даже  в  замешательство.
 Третьяков  незамедлительно  приобрел  «Христа  в  пустыне»,  а
Стасов  его  за  то  упрекал.  Но  получил  такой  ответ:  «Никак  не  могу
согласиться  с  вами,  чтобы  наши  художники  должны  были  писать
исключительно  одни  бытовые  картины,  других  же  сюжетов  не
отваживались  бы  касаться».  Возражал  против  ограниченного  по¬
нимания  народности  и  один  из  учредителей  товарищества  —
Н.Н.  Ге,  автор  философских  картин  и  глубоко  психологических
портретов.  И  в  этом  был,  пожалуй,  зародыш  всех  будущих  пери¬
петий  в  жизни  передвижников,  споров  и  конфликтов,  была  своя
диалектика.  Ну  а  пока  было  время  радужных  надежд.
 Именно  в  этот  период  большую  роль  в  судьбе  Михаила  Кон¬
стантиновича  сыграл  Алексей  Петрович  Боголюбов,  который  поль¬
зовался  известностью  в  высших  сферах  благодаря  своему  дяде
 А.А.  Радищеву,  был  вхож  даже  к  царственным  особам,  давал
уроки  живописи  наследнику  престола  и  его  жене.  Эти  свои  связи
он  использовал  как  нельзя  лучше.  Вместе  с  Михаилом  Констан¬
тиновичем  Алексей  Петрович  был  избран  в  члены  правления
товарищества,  где  обычно  занимался  самыми  трудными  делами  —
организационными.

БРАТЬЯ-ПЕРЕДВИЖНИКИ
 209
 И  вот  он-то  вдруг  затеял  создать  при  Академии  художеств
специальный  пейзажный  класс  «с  целью  дать  возможность  совер¬
шенствоваться  безвозмездно  всем  желающим  и  имеющим  склон¬
ность  к  этого  рода  жанру».  К  этому  делу  Боголюбов  привлек
Сократа  Воробьева  и  Михаила  Константиновича.  Однако  по  штату
класс  имел  лишь  двух  профессоров.  Ими  были  Боголюбов  и  Во¬
робьев,  а  Клодт  остался  за  штатом.  Случайность  —  серьезная
болезнь  профессора  Воробьева  —  «помогла»  Михаилу  Константи¬
новичу.  В  1873  году  он  был  зачислен  на  оклад,  о  чем  сообщал
Третьякову:  «Академия  поступила  со  мной  не  очень  деликатно.
Целых  два  года  я  состоял  при  ней  сверхштатным  профессором  без
квартиры  и  жалованья  и  только  месяца  три,  как  я  утвержден  в
этой  должности,  а  времени  отняли  у  меня  весьма  много:  то  экза¬
мены,  то  советы,  то  классы».
 Но  Боголюбов  не  вынес  академических  порядков.  Он  со  всеми
рассорился,  вышел  из  совета  и  вскоре  вообще  порвал  с  академией
(до  поры  до  времени).  Так  Михаил  Константинович  остался  руко¬
водителем  пейзажного  класса.
 По  случайности  ему  досталась  первая  академическая  квартира
покойного  Петра  Карловича.  Она  была  обширна  и  удобна,  но
Михаилу  Константиновичу  казалась  мрачной,  и  долгое  время  он
тут  себя  чувствовал  неуютно.  Приходили  какие-то  чуждые  ему
люди  —  гости  его  жены,  собирались  в  зале,  пили  чай  и  беседовали,
а  он,  ссылаясь  на  то,  что  ему  надо  работать,  к  ним  даже  не  выходил.
До  него  лишь  доносились  их  голоса  —  речь  то  русская,  то  фран¬
цузская.  Их  смех  его  раздражал.
 В  классах  он  стремился  учить  не  столько  краскотворчеству,
сколько  любви  к  родной  природе.  Внушал  ученикам,  что  основа
всего  есть  композиция  и  рисунок,  и  даже  предложил  совету  из¬
менить  порядок  присуждения  золотой  медали:  прежде  всего  уче¬
ник  должен  получить  малую  серебряную  за  натурный  рисунок.
Вспомним  здесь  шутку  Тинторетто:  «В  живописи  главное  —  ри¬
сунок,  а  краски  можно  купить  и  в  лавке».
 Он  собирал  для  своего  класса  работы  пейзажистов  как  образ-
цы-пособия:  ходил,  выпрашивал,  много  дал  своих  картин  и  этю¬
дов  —  все  это  потом  перешло  в  фонды  академии.
 И  все-таки  академическое  начальство  ему  не  доверяло  —  ведь
он  передвижник,  а  передвижники  в  свою  очередь  косились  на
него,  считая  перебежчиком.
 Когда  в  академии  поняли,  что  приручить  передвижников  не
удается,  то  отказали  товариществу  в  устройстве  ежегодных  выста¬
вок  в  своих  залах  и  даже  пошли  дальше  —  в  1873  году  явился
на  свет  документ,  где,  в  частности,  было  сказано:  «Передвижные
выставки  соблазняют  молодежь  и  тем  наносят  ущерб  академии,
делая  выставки  менее  интересными.  Посему  профессора  академии
чтобы  не  смели  выставлять  там,  на  передвижной».  Этот  документ
подписали  все  штатные  профессора,  и  лишь  один  отказался  —  это
был  Михаил  Константинович.  Как  его  ни  уламывали,  какими

210
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 только  карами  ни  грозили,  он  остался  верен  самому  себе.  На  него
даже  пытались  воздействовать  через  жену,  но,  когда  она  хотела
с  ним  заговорить  об  этом,  Михаил  Константинович  прервал  ее  на
полуслове:
 — 	Занимайся  своими  гостями,  своими  делами,  а  в  мои  не
мешайся.
 Он  продолжал  ежегодно  выставляться  на  передвижных  выстав¬
ках,  а  для  этого  надо  было  много  работать.  И  он  каждое  лето
уезжал  на  этюды  и  писал  свои  картины.
 К  середине  70-х  годов  относятся  такие  примечательные  его
полотна:  «Лесная  даль  в  полдень»,  «Пейзаж  с  возом»,  «Побережье
с  лодками»,  «Вечерний  вид  в  деревне  Орловской  губернии».  Эти
и  другие  картины  он  показывал  на  выставках,  но  многое  оставалось
в  его  мастерской.  Он  вообще  не  любил  выставлять  что  попало,  и
все-таки  каждая  передвижная  выставка  не  обходилась  без  его
участия.
 Из  перечисленных  выше  картин  Михаила  Константиновича
особого  внимания  заслуживает  пейзаж  «Лесная  даль  в  полдень».
Здесь  художник,  стоя  на  холме,  писал  северную  землю  в  широкий
охват  —  до  необозримости.  Леса  уходят  за  горизонт:  и  влево  и
вправо.  И  в  бесконечную  эту  даль  катит  по  дороге  кибитка.
Смотрящий  на  картину  как  бы  присутствует  рядом  с  художником.
На  переднем  плане  косого  бугра  Михаил  Константинович  нарисо¬
вал  два  больших  валуна,  чуть  далее  —  два  пня  и  шагах  в  десяти
от  них  поставил  сосну,  одинокую,  длинную,  деформированную
ветрами.  И  она,  эта  сосна,  есть  ориентир  и  масштабная  вешка  для
всего  остального:  не  было  бы  ее,  не  было  бы  пространства  в  десятки
верст.  Горизонт  делит  сосну  пополам,  поэтому  небо  так  же  огромно,
как  и  земля.
 На  картине  «Вечерний  вид  в  деревне  Орловской  губернии»  —
снова  дорога,  которая  ведет  за  овраги,  за  бугорки,  за  далекий
горизонт.  Это  неважно,  что  в  названии  сказано  про  Орловскую
губернию,  художником  создан  типически  русский  пейзаж.  Дейст¬
вительно,  такое  повсюду  —  между  Москвой  и  Волгой,  на  восток,
на  север  и  на  юг.
 Говоря  о  последующих  событиях,  хочу  доказать,  что  Михаил
Константинович  служил  не  академии,  не  передвижникам,  а  в
целом  русскому  искусству.  Вот  что  произошло  в  1874  году.
 В.В.  Верещагин,  художник  беспощадной  правды,  создал  свою
известную  «туркестанскую»  серию,  которая  была  показана  в  1873
году  в  Лондоне,  а  в  1874  году  —  в  Петербурге  и  Москве.  Крамской
тогда  воскликнул:  «Я  не  знаю,  есть  ли  в  настоящее  время  худож¬
ник,  ему  равный  не  только  у  нас,  но  и  за  границей...  Это  нечто
удивительное».  Однако  официальные  круги  судили,  конечно,  по-
другому.  Так,  генерал  Кауфман,  а  вкупе  с  ним  царский  чиновник
Стремухов  обвинили  художника  в  ложном  освещении  туркестан¬
ской  войны  и  даже  в  клевете  на  русского  солдата.  Дело  разгорелось
в  большой  конфликт.  Тут  следует  заметить,  что  Верещагин  видел

БРАТЬЯ-ПЕРЕДВИЖНИКИ
 211
 войну  не  со  стороны,  а  сам  участвовал  в  боях  и  за  храбрость  был
награжден  Георгиевским  крестом.
 Как-то  так  случилось,  что  именно  в  1874  году  Академия
художеств  избрала  Верещагина  своим  профессором,  но  тот  пуб¬
лично  отказался  от  этой  почести  в  связи  с  обвинениями  его  в
клевете,  черствости  и  объективизме.  Вот  тут-то  и  началась  трав¬
ля  в  печати.  В  чем  только  его  не  обвиняли  —  в  невежестве,  в
крамоле,  говорили,  будто  «туркестанские»  картины  написаны
не  им  самим,  а  нанятыми  живописцами.  Последний  грех  про¬
звучал  в  открытом  коллективном  письме  академии.  Его  подпи¬
сали  все  профессора,  за  исключением  Клодта.  Более  того,  он
пошел  дальше:  в  числе  одиннадцати  художников  подписал  пись¬
мо  в  защиту  Верещагина.
 Жизнь  Михаила  Константиновича  в  этот  период  была  трудной.
Семья  не  сложилась.
 Выяснить  подробности  его  семейной  драмы  мне  удалось.  Следуя
совету  Надежды  Константиновны  Вентцель,  я  обратился  к  внучке
Михаила  Константиновича  —  Елизавете  Петровне  Перелешиной,
которой  и  задал  несколько  письменных  вопросов.  Ей  было  уже
90  лет,  и  не  все  она,  конечно,  смогла  вспомнить,  но  многое  она
мне  сообщила  в  двух  письмах.
 Она  помнит,  как  Елизавета  Михайловна  говорила,  что  Михаил
Константинович  женился  на  ней  только  из  упрямства.  «Брак  их
не  был  счастливым.  По-видимому,  они  не  сошлись  характерами.
Елизавета  Михайловна  не  любила  рассказывать  о  своей  жизни  с
мужем  и  о  нем  никогда  ничего  не  рассказывала,  только  говорила
всегда,  что  у  него  был  ужасный  характер...  Были,  конечно,  частые
ссоры.  И  вот  после  очередной  из  них  она  забрала  детей  и  уехала
от  него.  Сначала  жила  у  кого-то  из  родных,  потом  отдельно.
Развода  он  ей  не  дал.  Дети  были  совсем  маленькие.  Жить  было,
конечно,  нелегко.  С  большим  трудом  выхлопотала  она  себе  отдель¬
ный  паспорт.  Детей  она  всячески  оберегала  от  встреч  с  отцом,  и
они  отца  совсем  не  знали...  Елизавета  Михайловна  жила  в  Петер¬
бурге,  а  после  революции  мы  взяли  ее  к  себе  в  Кострому.  Умерла
она  в  1924  году».
 Это  из  первого  ее  письма,  после  которого  я  задал  Елизавете
Петровне  еще  несколько  вопросов.  На  них  она  ответила  не  в
полной  мере.  Но  вот  что  она  написала  про  свою  бабушку:  «Опи¬
сать  Елизавету  Михайловну  я  могу  только  пожилой,  лет  с  ше¬
стидесяти,  какой  начала  ее  помнить.  Она  была  небольшого  роста,
необыкновенно  живая  и  подвижная,  всегда  торопливая,  очень
общительная  и  радушная,  тщательно  одетая  и  причесанная.
Любила  музыку,  театр.  Характера  была  довольно  твердого  и
решительного.  У  нее  была  масса  знакомых  и  друзей,  часто  ее
навещавших,  и  почти  все  они  были  моложе  ее  на  много  лет...
Красавицей  она  не  была,  но  в  молодости,  может  быть,  была
миловидна».

212
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 Михаил  Константинович  и  Елизавета  Михайловна  прожили
вместе  около  десяти  лет.  Сын  Борис  находился  в  Морском  кадет¬
ском  корпусе,  и  там  же  учился  Петр,  второй  сын,  а  дочь  Евгения
была  еще  совсем  маленькой,  когда  семья  распалась.
 12. 	«ПЯТНИЦЫ»  И  «ЧЕТВЕРГИ»
 Поскольку  Михаил  Петрович  был  человеком  общительным,
доброжелательным  и  спокойным,  то  никаких  драм  в  его  жизни
не  происходило  —  все  шло  своим  чередом.  В  1875  году  он  начал
преподавать  в  Художественном  промышленном  училище  Штигли¬
ца:  вел  занятия  акварелью  в  декоративном  классе,  много  толковал
 о 	гармонии  красок,  рассказывал  ученикам  о  Франции  и  Германии,
и  они  любили  своего  учителя.  Однако  его  невзлюбил  директор
школы  Месмахер,  требовавший  не  «гармонии  красок»,  а  чистых
отмывок.  И  был  по-своему  прав,  конечно.
 Михаил  Петрович  был  уволен,  но  быстро  утешился  —  стал
давать  уроки  театрального  костюма  и  гримировки  в  частной  дра¬
матической  школе.  Он  хорошо  был  знаком  со  знаменитым  актером
Василием  Васильевичем  Самойловым,  который  и  рекомендовал
его  в  эту  школу,  и  всячески  помогал  советами.  Самойлов  был
веселым  человеком  и  неплохим  живописцем-любителем.  Показы¬
вая,  как  он  сам  гримируется,  садился  в  длинной  ночной  рубашке
и  в  черном  заношенном  халате  к  большому  зеркалу  и  становился
то  монахом,  то  чертом,  то  вдруг  бабой  с  рынка  или  розовощекой
купчихой,  при  этом  он  что-нибудь  изображал  и  произносил  всякие
слова,  иногда  неприличные.  И  они  оба  умирали  со  смеху.  Михаил
Петрович  потом  сожалел,  что  не  догадался  нарисовать  Самойлова
в  рубахе  и  халате,  похожем  на  подрясник.  Зато  сохранилась
фотография,  на  которой  сам  Михаил  Петрович  запечатлен  в  некоем
восточном  костюме:  на  голове  у  него  тюрбан  из  полотенца,  бедра
обмотаны  платком  с  бахромой,  а  в  ухе  —  серьга.
 Круг  его  знакомств  был  обширен,  и  он  всегда  стремился  к
духовному  общению  с  собратьями  по  искусству.
 В  1857  году  в  Петербурге  возникли  художнические  «пятницы»,
или,  как  их  еще  называли,  «пятничные  вечера».  Теофиль  Готье,
посетивший  Петербург  в  конце  1858  года,  о  них  писал:  «Клуб  этот
не  имеет  постоянного  помещения,  и  каждый  из  его  членов  пооче¬
редно  принимает  своих  собратьев  у  себя  дома.  Когда  же  список
исчерпывается,  круг  начинают  сызнова».
 И  далее:  «На  длинном  столе  расставлены  колпачки  ламп,  раз¬
ложены  веленевая  бумага  или  торшон,  картоны,  карандаши,  па¬
стель,  акварель,  сепия,  тушь...  У  каждого  члена  общества  есть
свое  место  за  столом,  и  он  должен  за  вечер  сделать  рисунок,
набросок,  сепию,  эскиз  и  оставить  свое  произведение  в  собствен¬
ность  обществу.  Продажей  этих  произведений  или  разыгрыванием

БРАТЬЯ-ПЕРЕДВИЖНИКИ
 213
 их  в  лотерее  собираются  средства  в  помощь  бедствующим  худож¬
никам  или  тем  из  них,  кто  испытывает  временные  затруднения...
Те,  кто  не  чувствует  себя  в  ударе,  ходят,  рассматривая  работы
других,  и  часто  возвращаются  на  свои  места,  под  впечатлением
увиденного  как  бы  озаренные  внезапным  светом».
 Как  раз  в  тот  год,  когда  на  «пятницах»  бывал  Готье,  вечера
эти  посещал  Петр  Карлович  Клодт.  С  1861  года  приобщился  к
ним  и  вернувшийся  из  Франции  Михаил  Константинович.  Их
участие  в  «пятничных  вечерах»  по  времени  не  совпало,  но  оба  они
изображены  среди  других  художников  в  рисунке  Михая  Зичи  «На
художественных  пятницах»,  который  датируется  исследователями
неопределенно  —  концом  50-х  годов,  на  самом  же  деле  выполнен,
видимо,  в  начале  60-х  по  отдельным  зарисовкам-наброскам,  де¬
лавшимся  Зичи  из  вечера  в  вечер.
 Готье  писал:  «К  часу  ночи  подается  легкий  ужин,  царит  самая
искренняя  сердечность,  разговор  оживляют  споры  об  искусстве,  рас¬
сказы  о  путешествиях,  остроумные  парадоксы,  легкомысленные  шут¬
ки,  вызывающие  всеобщий  неудержимый  смех,  устные  карикатуры,
более  удачные,  нежели  бывают  в  комедиях,  тайну  коих  открывает
художнику  постоянное  наблюдение  природы.  Затем  все  расходятся,
создав  каждый  хорошее  произведение,  а  иногда  и  шедевр  и  развлек¬
шись  от  души,  что  тоже  является  редчайшим  удовольствием».
 Некоторых  художников  стало  беспокоить  то,  что  «пятницы»
все  более  превращались  в  замкнутые  вечеринки.  Начали  пригла¬
шать  артистов  и  музыкантов.  Устраивались  даже  танцы,  и  все
потянулось  совсем  в  другую  сторону.  Квартиры  художников  уже
стали  тесными  для  таких  сборищ.
 По  возвращении  своем  из  Франции,  будучи  еще  учеником  ака¬
демии,  Михаил  Петрович  стал  посетителем  этих  «пятниц»,  о  чем
и  вспоминал  потом  (запись  Н.П.  Редькиной):  «...собираться  стали
в  школе  поощрения  художеств  —  тогда  она  была  на  Васильевском
острове,  в  здании,  принадлежавшем  Бирже.  Там  были  громадней¬
шие  залы,  где  и  устраивались  вечера,  сначала  без  дам...  Но  однажды
я  и  несколько  моих  товарищей  обрили  усы  и  бороды  и  переоделись
дамами.  Приехали  на  вечер  и  очень  много  танцевали...  Наконец
дошло  до  того,  что  решили  устраивать  платные  костюмированные
вечера.  Для  этого  Львов*  отвел  нам  две  огромнейшие  залы  в
академии.  В  одной  из  них  была  устроена  великолепная  сцена.
Художники  сами  во  всем  принимали  деятельное  участие  и  рисовали
декорации.  В  первый  раз  была  поставлена  «Арлекинада»,  в  другой
раз  —  несколько  живых  картин  и  пантомима;  костюмы  были  взяты
из  XVIII  столетия  и  подобрана  подходящая  музыка».
 А  далее  было  вот  что:  слух  об  этих  вечерах  дошел  до  президента
академии  —  великой  княгини  Марии  Николаевны,  и  она  пожелала
на  одном  из  них  присутствовать.  Затеяли  тогда  самый  настоящий
 Ф.Ф.  Львов  —  директор  Рисовальной  школы  Общества  поощрения
художников  и  конференц-секретарь  Академии  художеств.

214
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 бал-маскарад,  о  котором  было  объявлено  заранее,  и  это  вызвало
в  публике  такой  интерес,  что  цена  билетов  подскочила  чуть  ли  не
до  ста  рублей.
 Михаил  Петрович  пришел  к  отцу,  которому  конечно  же  было
известно  об  этой  затее,  но  Петр  Карлович  в  ту  пору  из  дому  почти
никуда  не  выходил  —  у  него  болели  ноги  и  он  передвигался  с
помощью  костылей.  И  вот  Михаил  Петрович  ему  сказал:
 — 	А  не  хочешь  ли,  отец,  поплясать  на  маскараде  с  самой
великою  княгиней?
 Потом  пришел  к  Петру  Карловичу  Самойлов,  явно  подосланный
Михаилом  Петровичем,  и  предложил  ему  подходящий  костюм  —
наполеоновского  инвалида.
 — 	Вот  это  по  мне,  —  сказал  Петр  Карлович.  —  Пришли  такой
наряд,  да  порванее.
 Великая  княгиня  приехала  на  бал  в  домино.  Сопровождавшие
ее  дамы  и  кавалеры  тоже  были  в  домино.  Президента  приветст¬
вовал  наряженный  сатиром  весельчак  Якоби.  Он  совершал  умо¬
рительные  прыжки  и  бил  нелепые  поклоны.  Всем  было  весело...
Но  вот  появился  в  толпе  наполеоновский  инвалид  на  костылях.
У  него  было  бледное,  осунувшееся  лицо.  Своим  правдоподобием
он  всех  перепугал,  и  на  какое-то  время  бал  смешался.  А  он  ничего
не  замечал,  ни  с  кем  не  раскланивался,  не  подошел  даже  к  Марии
Николаевне,  будто  и  не  знал  ее  вовсе.  Она  его  тоже  не  узнала  и
спросила  почтительно  стоявшего  возле  нее  Львова,  кто  это  так
прекрасно  играет  свою  роль.
 Вскоре  Петр  Карлович  ушел  —  вся  эта  затея  оказалась  ему  не
по  силам.  А  бал  продолжался...
 Михаил  Петрович  вспоминал  о  нем  как  о  большом  празднике:
«Балом  дирижировал  известный  Стуколкин.  Кшесинский  в  поль¬
ском  костюме  дирижировал  мазуркой...  Вообще  все  эти  вечера
проходили  шумно,  весело,  при  большом  наплыве  публики».  И
далее  он  говорит:  «Но  как-то  мой  двоюродный  брат  Михаил  Кон¬
стантинович,  у  которого  характер  был  очень  беспокойный,  а  с  ним
и  некоторые  другие  художники  восстали  против  этих  вечеров,
объясняя  это  тем,  что  будто  бы  мы  и  наши  старики  профессора
хотим  играть  какую-то  роль...»
 «Пятницы»  кончились  в  1863  году.  Но  потом,  в  70-х  годах,
они  возродились  «четвергами»,  на  которых  стали  бывать  и  многие
передвижники.  Теперь  тут  не  только  рисовали  и  развлекались,  но
и  слушали  лекции,  обсуждали  литературные  новинки.
 Михаил  Петрович  впоследствии  вспоминал:  «...стали  собирать¬
ся  у  князя  Максутова*.  У  него  была  подходящая  большая  квартира,
и  эти  вечера  были  самыми  интересными;  конечно,  никаких  спек¬
таклей  больше  не  было...  У  нас  было  такое  обыкновение,  чтобы
все  платили  и  чтобы  не  было  роскошных  ужинов  —  было  поста¬
 *В.Н.  Максутов  —  художник-любитель.

БРАТЬЯ-ПЕРЕДВИЖНИКИ
 215
 новлено  раз  и  навсегда,  чтобы  были  отварные  макароны,  что-ни¬
будь  мясное,  а  на  десерт  —  изюм,  миндаль  и  апельсины...»
 Михаил  Петрович  любил  вкусно  поесть  и  ко  времени  «четвергов»
уже  имел  заметное  брюшко,  волосы  стриг  коротко,  отпустил  бородку.
 В  эти  годы  он  участвовал  и  в  академических  выставках,  и  в
передвижных  —  повсюду  успевал  и  везде  был  радушно  принимаем.  В
своих  картинах  он  любил  рассказ,  сюжет,  даже  анекдот  —  то,  что
называется  литературой  в  живописи.  Ему  это  было  интересно  делать.
В  1874  году  на  3-й  передвижной  выставке  появилась  его  картина  «Въезд
улан».  Ну  конечно  же,  в  основе  тут  «Казначейша»  Лермонтова.  Возле
окна  —  только  что  с  постелей  вскочившие  провинциальные  барышни.
А  по  улице  конница  идет  —  как  мечта  о  другой,  красивой  жизни.
 В  следующем  году  Михаил  Петрович  показал  картину  «Подве¬
нечное  платье»  —  все  та  же  близкая  ему  тема  о  переживаниях
маленьких  людей.  О  том  же  и  картина  «Перед  отъездом»:  сын-офицер
уезжает  на  турецкую  войну,  его  провожает  мать-старушка,  перед
дальней  дорогой  они  присели...  Грустная  картина.  За  этими  работами
следовали  «Терем  царевен»,  «Милостыня  царицы»,  «Восход  и  закат».
Во  всех  этих  картинах  художник  оставался  лириком.  О  живописных
достоинствах  его  исторических  картин  говорить  трудно  —  они  не¬
равноценны.  А  публике,  как  всегда,  нравились  и  сюжетность,  и
сентиментальность.  Так  что  все  кругом  были  довольны.
 Был  доволен  собственной  судьбой  и  Михаил  Петрович,  своим
уютным  домом,  милой  женой  и  детьми.  Он  любил  принимать
гостей  и  ходить  в  гости.  Напротив,  Михаил  Константинович  по
гостям  не  ходил.  Вспоминая  покойницу  Лизу,  он  стал  думать,  что
она-то  и  была  его  истинной  любовью.  Елизавету  Михайловну
старался  совсем  забыть,  детей  не  видел,  признавая  себя  плохим
отцом.  Правда,  он  помогал  своей  бывшей  семье  как  мог:  оплачивал
счета  парикмахеров  и  модисток  (счета  эти,  и  немалые,  были
обнаружены  в  его  бумагах  после  смерти),  трижды  Елизавета  Ми¬
хайловна  побывала  за  границей,  о  чем  мечтала  в  годы  их  «мирной»
жизни,  а  он  тогда  отнекивался.
 Наверно,  он  понимал,  что  сам  виноват  в  своих  бедах.  Во  сне  ем^
часто  являлась  матушка  Катрин  и  говорила:  «Ах,  mon  fils,  топ  fils...»
 13. 	ВИДЕНИЯ
 Михаил  Константинович  успокаивал  себя  работой  и  тем  де¬
ржался  до  поры  до  времени.  До  того  самого  дня,  когда
Елизавета  Михайловна  добилась-таки  развода.  Он  стал  пить  по
вечерам  при  свечах,  смотрел,  как  дрожит  их  пламя,  как  тает  воск,
и  не  ложился,  пока  сам  собой  не  угасал  последний  огарок.  А  потом
 Мой  сын  (фр.).

216
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 его  лечили  сразу  два  медика,  и  с  их  помощью  он  выбрался  из
потемок  на  свет  Божий.
 Однажды  к  нему  зашел  повидаться  Михаил  Петрович,  о  чем  и
вспоминал  впоследствии:  «Когда  я  пришел,  он  сидел  в  большой
зале  совершенно  трезвый;  обращается  ко  мне  и  говорит:  «Вообрази,
что  до  тебя  случилось:  сижу,  как  теперь,  в  этой  зале,  а  из  передней
входит  верблюд,  и  я  вижу,  что  настоящий;  проходит  мимо  меня
и  входит  в  дверь,  ведущую  в  те  комнаты...  Я  за  ним.  Смотрю,  он
идет  в  кухню,  вхожу  в  кухню  —  верблюда  нет.  Спрашиваю  при¬
слугу,  не  видела  ли  она  верблюда?  Она  говорит:  «Что  вы,  барин,
никакого  верблюда  и  не  было».  Я  иду  на  прежнее  место  и  опять
вижу:  идет  верблюд.  И  это  повторялось  несколько  раз  среди  белого
дня...»  Он  потерял  сон,  доктор  дал  ему  какое-то  усыпительное
средство  и  сказал,  что  этой  банки  хватит  надолго.  Первое  время
лекарство  действовало,  а  потом  потеряло  силу;  тогда  он  сразу
выпил  всю  банку,  и  действительно  заснул,  и  спал  24  часа.  Все
думали,  что  он  умер.  А  когда  очнулся,  доктор  только  удивлялся,
как  он  и  вправду  не  умер  от  такой  дозы».  (Запись  Н.П.  Редькиной.)
 Михаил  Петрович  далее  рассказывал  о  том,  что  после  этого
«эксперимента»  с  Михаилом  Константиновичем  случилась  еще
одна  беда:  когда  он  по  вечерам  писал  красками,  ему  стал  слышаться
голос,  что-то  быстро-быстро  говоривший  по-французски;  он  огля¬
нется  —  голос  замолчит,  но  только  начнет  опять  работать,  тот  же
голос  снова  говорит  по-французски.
 Но  вдруг  и  самого  Михаила  Петровича  посетило  видение:  «..  .мне
очень  хотелось  сделать  рисунки  или  картину  из  жизни  Христа.
Тогда  я  начал  заниматься  этим:  достал  книги  и  на  французском
языке,  и  на  русском  и  читал  все,  что  писалось  об  этом  в  то  время,
и  до  того  увлекся,  что  у  меня  только  и  было  в  голове:  Христос,
его  деяния,  Божья  матерь  и  т.  п.;  и  несколько  лет  так  занимался,
что,  должно  быть,  мой  мозг  несколько  был  расстроен.
 Однажды  моя  жена  ушла  к  своей  матери,  а  я  остался  с  детьми
дома.  Они  рисовали  у  стола,  а  я  сидел  на  стуле  против  двери  в
ДРУГУЮ  комнату,  где  было  совершенно  темно,  взял  скрипку  и  играл
на  ней,  как  на  гитаре,  думая,  конечно,  о  своем.  Только  вдруг  в
темной  комнате  мне  явилась  грешница,  христианская  мученица,
лежащая  на  полу,  и  пальма  над  ней  —  все  это  освещено  ярким
светом  откуда-то  сверху.  Это  было  одно  лишь  мгновенье,  но  я
видел  все  так  ясно,  будто  живого  человека,  живую  картину.
 Тогда  я  тотчас  же  сел  за  стол,  зарисовал  видение  и  оставил  на
столе.  Дети  ушли  спать,  вернулась  домой  жена  и,  войдя  ко  мне
в  комнату,  увидела  мой  рисунок.  Я  ей  все  рассказал.  Она  мне
говорит:  «Ты  должен  непременно  написать  эту  картину».
 Я  засел  за  работу.  Работалось  с  любовью,  и  картину  написал
довольно  большую.  Выставил  на  нашей  передвижной  выставке,  но
никто  ее  не  купил.  Года  два  она  была  у  меня  дома,  потом  была  другая
выставка  —  в  Москве,  я  туда  ее  отправил,  и  там  ее  купил  великий
князь  Константин  Константинович...  Потом  мне  один  мой  родствен¬

БРАТЬЯ-ПЕРЕДВИЖНИКИ
 217
 ник,  который  служил  у  великого  князя,  говорил:  «Вы  знаете,  ваша
картина  висит  на  первом  месте,  великий  князь  ужасно  ее  любит».
 Мне  трудно  судить  о  вкусах  великого  князя  и  достоинствах
этой  картины  Михаила  Петровича.  Но  представляется,  что  тут
опять  же  сюжет,  рассказ,  а  не  выражение  художником  через
религиозный  образ  своих  философских  идей,  каковые  делали  зна¬
чительными  такие  картины,  как  «Христос  в  пустыне»  Крамского
или  «Что  есть  истина?»  Ге.
 Впрочем,  эти  философские  картины  многих  зрителей  да  и  неко¬
торых  художников  оставляли  равнодушными.  Не  понимал  их  и
Михаил  Константинович.  Картину  брата  с  христианской  мученицей
под  пальмой  он  разругал  так  грубо,  что  Михаил  Петрович  некоторое
время  перестал  с  ним  видеться,  хотя  Михаил  Константинович  жил
затворником  в  своей  огромной,  пустой  и  оттого  мертвой  квартире.
 Именно  тогда  с  ним  произошла  история,  которая  привела  его
на  грань  катастрофы.
 14. 	ПОТРЯСЕНИЯ
 В  те  годы  в  литературу  и  искусство  густо  шла  провинция,  глубо¬
кая,  сермяжная,  веками  копившая  разум  свой  и  свои  таланты.
 Вот  так  появился  в  Петербурге  художник  от  Бога,  загадочная
личность  —  Архип  Куинджи.  Родился  он  в  городе  Мариуполе  или
в  окрестностях  его  то  ли  в  1841  году,  то  ли  в  1843-м.  Отец  его  —
грек,  сапожник  и  хлебопашец,  по  фамилии  Еменджи,  что  по-ту¬
рецки  значит  трудовой  человек.  Но  фамилию  можно  было  произ¬
носить  и  по-другому:  Куюмджи,  что  значило  уже  —  золотых  дел
мастер;  отсюда  —  Куинджи.  В  семье  говорили  по-татарски,  однако
Архип  Иванович  считал  себя  русским,  ибо  как  тут  разобраться:
грек,  турок,  татарин?  Внешне  он  был  похож  скорее  всего  на  грека:
небольшого  роста,  крепкий,  плечистый,  с  крупной  красивой  головой.
 Он  рано  осиротел.  Родственники  отдали  его  учиться,  но  он  хотел
только  рисовать.  Так  на  всю  жизнь  и  остался  малограмотным,  не
любил  поэтому  писать  письма  —  эпистолярного  наследия  не  ос¬
тавил.  Зато  оставил  картины,  огромное  количество  картин!
 Приехав  в  Петербург,  Куинджи  пытался  поступить  в  Академию
художеств,  но  безуспешно.  Так  и  остался  художником-самоучкой.
Правда,  в  1868  году  совет  академии  дал  ему  звание  свободного
художника  за  картину  «Татарская  сакля»  (или  «Татарская  деревня
при  лунном  освещении  на  южном  берегу  Крыма»).  Тогда  было
модно  писать  эффектные  лунные  сюжеты.  Вскоре  Куинджи  пока¬
зал  на  академической  выставке  картину  «Вид  Исаакиевского  со¬
бора  при  лунном  свете».  Чтобы  прокормиться,  он  работал  ретуше¬
ром  у  фотографа.  Жил  в  меблированных  комнатах  на  5-й  линии
Васильевского  острова  —  поближе  к  академии,  со  многими  уче¬
никами  которой  близко  сошелся.

218
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 Творя  свои  первые  картины,  он  испытал  на  себе  навязчивое
влияние  академизма,  но  зато  в  1870  году  получил  диплом  неклас¬
сного  художника.  Тогда  же  он  ездил  на  Валаам,  который  посетил
еще  раз  в  1873  году;  результатом  явились  две  картины,  сделавшие
его  имя  известным:  «Ладожское  озеро»  и  «На  острове  Валааме».
В  этих  работах  он  двигался  по  стопам  своих  старших  товарищей:
Шишкина,  Саврасова,  Каменева  и  М.К.  Клодта.  И  не  только  в
этих,  но  и  в  ближайших  последующих  шел  вслед  за  теми,  кто
начал  «пахать»  деревенскую  тему  еще  в  60-е  годы.  В  картине
«Чумацкий  тракт»  Куинджи  изобразил  непролазную  грязь,  мок¬
рых  от  дождя  волов  и  мокрых  же  хохлов.  Картина  получилась
мрачной,  но  не  более  того.  В  1875  году  его  приняли  в  члены
товарищества.  На  5-й  передвижной  выставке  он  показал  пейзаж
«Украинская  ночь»  (1876  г.).  Газета  «Русские  ведомости»  сообщи¬
ла,  что  у  картины  Куинджи  постоянно  стоит  толпа  и  что  восторгам
нет  конца.  А  критик  из  «Биржевых  ведомостей»  объяснял  успех
«Украинской  ночи»  невиданной  силы  эффектом,  произведенным
картиной:  «В  иллюзии  лунного  света  Куинджи  пошел  дальше
всех,  даже  Айвазовского».
 Вот  отсюда-то  и  начался  весь  будущий  Куинджи.  И  остановить¬
ся  он  уже  не  мог.  Говорят,  что  «Украинская  ночь»  положила
начало  романтическому  взгляду  Куинджи  на  мир.  Она  же  явилась
и  началом  декоративного  взгляда  на  живопись,  или  декоративного
метода  в  живописи.
 Публика  была  поражена  и  осчастливлена.  А  вот  художники
отнеслись  к  «Украинской  ночи»  с  недоверием,  некоторые  с  прямым
отрицанием.  К  последним  принадлежали  Крамской  и  М.К.  Клодт.
Чистяков,  великий  педагог,  сказал,  что  это  не  художественная,  а
«кукольная»  работа.  Павел  Михайлович  Третьяков  отказался  ее
купить,  но  брат  его  с  ним  не  согласился  и  заплатил  за  картину
две  с  половиной  тысячи  рублей.  Так  Архип  Куинджи  стал  самым
покупаемым  русским  художником.
 Однако  его  новые  полотна  с  эффектами  —  «Закат  солнца  в
лесу»  и  «Вечер»  —  успеха  не  имели.
 Михаил  Константинович  считал  Куинджи  фокусником  в  искус¬
стве.  Крамской,  говоривший:  «Чем  ближе  к  правде,  к  природе  —
тем  незаметнее  краски»,  писал  о  живописи  Куинджи:  «Еще  его
«Лес»  я  могу  понять  и  даже  восхищаться  как  чем-то  горячечным,
каким-то  страшным  сном,  но  его  заходящее  солнце  на  избушках
решительно  выше  моего  понимания.  Я  совершенный  дурак  перед
этой  картиной.  Я  вижу,  что  самый  свет  на  белой  избе  так  верен,  так
верен,  что  моему  глазу  так  же  утомительно  на  него  смотреть,  как
на  живую  действительность:  через  пять  минут  у  меня  в  глазу  больно,
я  отворачиваюсь,  закрываю  глаза  и  не  хочу  больше  смотреть.  Неу¬
жели  это  творчество?  Неужели  это  художественное  впечатление?»
 Расстроенный  критикой,  Куинджи  картину  «Вечер»  никому  не
продал  и  впоследствии  переписал  ее.  И  все-таки  он  оказался  самым
покупаемым  художником.  В  чем  тут  дело?  Невзыскательность  пуб¬

БРАТЬЯ-ПЕРЕДВИЖНИКИ
 219
 лики?  Неразборчивость  меценатов?  А  тут  еще  Академия  художеств,
не  желая  оставаться  в  стороне  и  даже  как  бы  заигрывая  с  Куинджи,
в  1878  году  присудила  ему  звание  художника  первой  степени.
 Настал  1879  год,  пришло  время  открывать  7-ю  передвижную
выставку,  а  Куинджи  заканчивал  сразу  три  картины,  которые
собирался  показать.  Они  еще  не  были  готовы,  поэтому  Крамской,
опасавшийся,  что  без  Куинджи  выставка  не  будет  иметь  должного
успеха  у  публики,  да  и  коммерческого  тоже,  настаивал  на  пере¬
несении  сроков.  Репин  прислал  из  Москвы  письмо:  «Куинджи  не
готов?  Семеро  одного  не  ждут!..»
 Выставка  открылась  в  нетопленых  залах  Академии  наук,  и  народ
сразу  же  повалил  на  нее  —  в  шубах,  в  калошах.  Куинджи  выставил
еще  не  совсем  просохшие  полотна:  «Север»,  «После  дождя»  и  «Бе¬
резовая  роща».  Последняя  картина  стала  открытием.  Когда-нибудь
что-нибудь  бывает  впервые  и  не  всеми  признается,  особенно  собрать-
ями-художниками:  тут  у  каждого  свое  мнение,  своя  точка  отсчета,
свой,  может  быть,  престиж.  Ах,  сколько  же  история  искусств  знает
таких  взаимонепониманий  —  им  несть  числа!
 А  на  выставке  —  толпа  возле  картин  Куинджи,  восторги  кри¬
тики  в  газетах  и...  непонимание  со  стороны  художников.  Крамской
писал  Третьякову:  «...в  первый  момент  оторопели  они  (художни¬
ки.  —  Г.К.),  не  приготовились,  долго  были  с  открытыми  челюстями
и  только  теперь  начинают  собираться  с  духом  и  то  яростно,  то
исподтишка  пускают  разные  слухи  и  мнения;  многие  доходят  до
высокого  комизма  в  отрицании  его  картин».
 Стасов  писал:  «Между  всеми  пейзажами  передвижной  выставки
(которых  немало,  и  в  том  числе  хороших)  первое  место  занимают
картины  трех  художников:  Шишкина,  М.К.  Клодта  и  Куинджи.
«На  пашне  в  Малороссии»  М.К.  Клодта  —  прекрасная  картина.
Солнце,  полдень,  знойный  полдень,  глубоко  развороченные  плугом
ряды  черноземных  глыб  и  отдыхающая  в  упряжке  с  плугом  пара
волов,  а  рядом  тут  же  отдыхающие  два  малоросса  в  одних  рубахах
и  соломенных  шляпах,  и  вдали  другие  пары  волов,  и  сияющая
даль,  и  горизонт,  и  деревушки  нищенские,  уходящие  в  землю,  —
все  это  прелестно  и  поэтично,  как  немногое».
 И  опять  у  меня  тут  Стасов  хвалит  Клодта.  Но  что  делать...  Потом
уже  специалисты  —  историки  искусства  и  критики  —  все  расставят
по  местам,  разложат  художников  по  полкам,  разберут  по  рангам.  А
пока  будем  смотреть  на  происходящее  глазами  современников  тех
художников,  о  которых  идет  речь.  Примечательно,  что  в  статье
Стасова  имена  Клодта  и  Куинджи  поставлены  рядом.
 21  марта  1879  года,  вскоре  после  открытия  7-й  выставки,
А.И.  Куинджи  и  М.К.  Клодт  общим  собранием  товарищества  бы¬
ли  избраны  в  ревизионную  комиссию.  Искусствоведы  пртом  твер¬
дили,  что  «имя  Клодта  оказалось  роковым  для  Куинджи».  А  вернее
бы  сказать  —  наоборот!
 Все  началось  с  газеты  «Молва»,  на  страницах  которой  в  марте
месяце  появилась  статья  о  7-й  передвижной  выставке  за  подписью

220
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 «Любитель».  В  ней  давался  критический  разбор  произведений
Куинджи,  говорилось,  что  Куинджи  —  однообразный  талант,  суть
живописи  которого  в  особом  освещении,  но  именно  последним  он  часто
злоупотребляет.  Заодно  автор  статьи  осуждал  критиков  за  то,  что  их
положительные  отзывы  о  выставках  товарищества  —  это  всего  лишь
«дешевый  либерализм»,  мода,  и  утверждал,  что  столь  же  серьезного
одобрения  заслуживают  академические  выставки.
 Эта  статья  в  «Молве»  многими  была  воспринята  как  вызов
товариществу,  как  угодничество  перед  академией,  а  заодно  и  как
оскорбление,  нанесенное  лично  Куинджи.  Сам  Архип  Иванович
именно  так  все  это  и  расценил.  Он  шумел:  «Это  Ледаков,  мой
враг!»  Критик  А.З.  Ледаков  действительно  выступал  ранее  в
«Санкт-Петербургских  ведомостях»,  обвиняя  Куинджи  в  живопис¬
ных  грехах.  Но  почему  же  он  в  «Молве»  не  пожелал  назвать  своего
имени?  Впрочем,  это  было  тогда  в  порядке  вещей  —  в  газетах  и
журналах  печатались  статьи  не  только  под  псевдонимами,  но  и
без  подписи.  И  никого  это  не  тревожило.  Может  быть,  сердило,
когда  автора  узнать  не  удавалось,  но  чаще  всего  безымянные
авторы  угадывались.  Но  в  нашем  случае  Куинджи  ошибался.
Статью  написал  не  Ледаков,  а  М.К.  Клодт.  Это  вскоре  выяснилось,
и  разгорелся  самый  настоящий  скандал.
 Куинджи  требовал  исключить  Михаила  Константиновича  из
товарищества.  Однако  из  этого  ничего  не  вышло,  ибо  «ненавист¬
ник»  был  человеком  уважаемым,  художником  заслуженным.  К
тому  же  сам  Куинджи  произвел  на  многих  неблагоприятное  впе¬
чатление.  Но  Архип  Иванович  гнул  свое  и,  когда  его  перестали
слушать,  заявил  о  своем  выходе  из  товарищества.  Тут  уж  начался
всеобщий  переполох!  Из  Москвы  приехал  Репин,  уговаривал  Ку¬
инджи  остаться,  но  не  тут-то  было.  Архип  Иванович  признался,
что  и  без  Клодта  он  вышел  бы  сам  по  себе,  это  решение  у  него
созрело,  в  товариществе  его  не  понимают.  Репин  только  руками
развел.  Потом  выяснилось,  что  примерно  то  же  самое  Куинджи
говорил  и  Крамскому.  П.М.  Третьяков,  узнав  о  таком  повороте
событий,  сказал:  «Ну  что  же,  может  быть,  он  и  прав».  А  Крамской
добавил:  «Бог  с  ним,  с  Куинджи.  Пусть  его  прославляется».
 В  ноябре  умер  Константин  Карлович  —  Деревянный  барон.  Он
редко  виделся  с  сыном,  но  все  же  иногда  приходил  в  его  мастерскую
посмотреть,  как  у  того  идут  дела.  Оба  они  были  несчастливы  и,
казалось  бы,  должны  были  искать  друг  у  друга  поддержки,  но
этого  не  получалось  —  рассуждать  о  своих  бедах  они  не  умели.
Константин  Карлович,  тыча  палкой  в  картины,  говорил:  «Так,
так.  Это  хорошо  и  даже  совершенно...»  Потом  долго  сидел  молча
и  тяжело  вздыхал.  Однажды  спросил:  «А  ты,  Миша,  не  жалеешь,
что  пошел  этою  дорогой?  Уж  больно  ухабиста».  На  это  Михаил
Константинович  ответил:  «Что  же  о  том  говорить?»  «Это  так,  это
так»,  —  бормотал  отец.

БРАТЬЯ-ПЕРЕДВИЖНИКИ
 221
 В  декабре  Михаил  Константинович  получил  письмо,  вконец  его
доконавшее  не  столько  резкостями  писавшего,  но  смыслом  своим.
Член  правления  товарищества  Н.А.  Ярошенко,  говоря  все  о  той
же  злополучной  статье  Михаила  Константиновича,  обвинял  его  в
недобросовестности,  в  том,  что  написать  статью  его  заставили  не
«любовь  и  интерес  к  искусству,  не  искание  истины,  а  мотивы
чисто  личные,  мелкое  самолюбие,  зависть  и  недоброжелательство
к  художнику,  обладающему  гораздо  более  свежим  и  сильным
талантом».  И  далее,  говоря  об  упреках  автора  статьи  в  адрес
товарищества,  Ярошенко  продолжает:  «Разумеется,  такое  заявле¬
ние  должно  было  понравиться  академическому  начальству  и,  ве¬
роятно,  упрочило  Ваше  служебное  положение,  но  Вы  поймете,  что
оно  не  может  упрочить  уважение  к  Вам  со  стороны  товарищества...
Ваша  статья  не  делает  Вам  чести  и  лишает  меня  возможности
относиться  к  Вам  с  уважением».
 Такие  выражения  Ярошенко,  как  «мелкое  самолюбие»,  «за¬
висть»,  можно  отнести  к  горячности  автора  и  оставить  на  его
совести.  Но  как  странно,  когда  один,  уже  нашего  времени,  искус¬
ствовед,  недолго  думая,  слово  «зависть»  превращает  в  «завистли¬
вый  характер»,  то  есть  в  качество,  будто  бы  свойственное  Клодту.
Лучше  скажем  еще  раз:  характер  у  Михаила  Константиновича
был  действительно  не  сахарный.  И  зададимся  вопросом:  что  же
все-таки  побудило  его  написать  эту  злополучную  статью?  Идейные
соображения?  Ведь  в  свое  время  его  называли  зачинателем  нового,
демократического  направления  в  пейзажной  живописи,  и  он,  зна¬
чит,  увидел  в  творчестве  Куинджи  отход  от  идей  народности?  Или
действительно  тут  лишь  «мелкое  самолюбие»  или,  хуже  того,
корысть?  Но  дело  обстояло,  видимо,  проще.  Здесь  были  налицо
две  концепции  пейзажного  жанра.  Это  было  выступление  пейза¬
жиста  старой  школы,  владевшего  мастерством  натурного  пейзажа,
решением  сложных  перспективных  задач,  против  художника,  ком¬
поновавшего  пейзаж-картину  по  принципу  декоративного  постро¬
ения...  Клодт  воспринял  искусство  Куинджи  как  нарушение  ес¬
тественных,  с  его  точки  зрения,  представлений  о  задачах  пейзаж¬
ного  жанра,  узаконенных  опытом  многих  художников.
 А  тогда  о  письме  Ярошенко  узнали  многие.  Видимо,  автор
показывал  его  друзьям  перед  отправлением  Клодту  или  оставил
у  себя  копию.  Узнал  о  письме  и  Михаил  Петрович.  Он  пришел  к
брату  поздравить  его  с  Новым  годом  и  как  бы  невзначай  сказал:
 — 	Поговаривают  о  каком-то  письме...
 — 	Ах,  прознали!  На  вот,  читай.
 — 	Ну-ну,  ну  и  ну!  —  приговаривал  Михаил  Петрович,  читая.  —
Все  же  знают,  как  ты  вел  себя  в  академии,  защищая  наше  обще¬
ство,  как  заступался  за  Верещагина.  Ох-ох,  а  ведь  провозглашали
когда-то  свободу  мнений  и  откровенность  бесед.  К  чему  пришли?
 — 	Чего  теперь  после  драки  кулаками  махать?  Я  из  товарищества
выхожу.

222
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 — 	Не  делай  этого,  Миша,  миленький,  пожалей  и  себя  и  нас.
Не  усугубляй.  Наплюй.
 — 	Нет,  Мишель,  я  человек  тяжелый.
 — 	А  кто  легкий?
 — 	Ты.  В  драки  не  лезешь  и  всем  мил.
 — 	Ну  да,  ну  да...  Беда  ка^ая!
 — 	Да  только  так  жить  товариществу  далее  невозможно.  Крам¬
ской  то  диктаторствует,  то  деликатничает.  Но  я  его  понимаю  и
даже  ценю.  Без  него  бы  все  давно  прахом  пошло.
 — 	Это  ты  славно  сказал.  Будь  же  и  к  себе  справедлив.  Не  делай
глупости.
 — 	Сделаю!..  Потому  что  устал.  Ох,  как  я  устал...
 Но,  испугавшись,  что  чуть  было  не  стал  жалеть  самого  себя,
Михаил  Константинович  замолчал.  А  потом  спросил:
 — 	А  каково  тебе,  что  дети  твои?
 — 	У  меня  все  хорошо,  Миша,  дай  Бог  каждому,  как  хорошо!
Ну,  прощай,  брат,  прощай...
 3 	января  1880  года  Михаил  Константинович  передал  в  правление
товарищества  следующее  заявление:  «Я  получил  от  г-на  Ярошенко
письмо,  копию  которого  прилагаю.  Не  считая  своих  воззрений  и
действий  ошибочными  и  предосудительными,  я  не  желаю  также
входить  в  оценку  мотивов,  которые  побудили  автора  прилагаемого
письма  признать  мои  поступки  заслуживающими  порицания.  Но  так
как  г-н  Ярошенко,  высказывая  мне  свое  личное  неудовольствие,
позволил  себе  в  то  же  время  заявить,  что  его  негодование  разделяют
все  члены  товарищества,  то  я  не  желаю  оставаться  долее  среди  лиц,
с  которыми  расхожусь  во  взглядах  и  которым  я  неприятен,  и  потому
прошу  исключить  меня  из  числа  членов  товарищества.
 С  другой  стороны,  сохраняя  свое  сочувствие  главной  цели  то¬
варищества,  указанной  в  §  1  Устава  Товарищества  передвижных
выставок,  считаю  нужным  довести  до  сведения  товарищества,  что
я  желаю  участвовать  на  его  выставках  в  качестве  экспонента.
 В  заключение  прошу  правление  мое  настоящее  заявление,  равно
как  и  копию  с  письма  г-на  Ярошенко,  прочесть  в  общем  собрании
членов  товарищества».
 Тут  же  подал  заявление  и  Куинджи.  Он  был  краток:  «Так  как
я  желаю  выбыть  из  товарищества,  то  прошу  правление  выдать
мой  фонд».
 4 	марта  общее  собрание  членов  товарищества  было  извещено  о
выходе  Куинджи  и  Клодта.
 Глядя  на  всю  эту  историю  со  стороны  —  а  тогда  она  казалась
ох  какой  значительной!  —  мы  можем  посчитать  ее  лишь  малой
искрой  в  том  пожаре,  который  разгорелся  потом.
 Мясоедов  выступил  против  принятия  на  8-ю  передвижную  вы¬
ставку  картины  В.  Васнецова  «После  побоища  Игоря  Святославо¬
вича  с  половцами».  Васнецов,  недолго  думая,  подал  заявление  о
выходе  из  товарищества.  Перед  ним  правление  коллективно  из¬
винилось,  но  Васнецов  был  неумолим.  Однако  и  Мясоедов  был

БРАТЬЯ-ПЕРЕДВИЖНИКИ
 223
 человеком  страстным  и  непоколебимым  —  он  всю  жизнь  отстаивал
идеи  60-х  годов,  а  к  новым  веяниям  относился  подозрительно.
Потрясения,  связанные  с  делами  Куинджи,  Клодта  и  Васнецова,
привели  к  тому,  что  сам  Крамской  чуть  было  не  вышел  из  това¬
рищества.  Неувязки  и  раздоры  тянулись  на  протяжении  всех  80-х
годов.
 27  сентября  1887  года  И.Е.  Репин  заявил  правлению  о  своем
выходе  из  товарищества  и  на  следующий  день  писал  Савицкому:
«Мое  решение  твердо  и  неизменно...  Неужели  я  еще  не  надоел  до
зла-горя  всем  товарищам  со  своими  особыми  мнениями?!  С  тех  пор
как  товарищество  все  более  и  более  увлекается  в  бюрократизм,  мне
становится  невыносима  эта  атмосфера.  О  товарищеских  отношениях
и  помину  нет:  становится  какой-то  департамент  чиновников».
 1 	марта  1881  года  народовольцы  убили  Александра  II,  начались
политические  процессы,  казни.  Народничество  оказалось  разгромлен¬
ным.  Все  было  задавлено  наступившей  реакцией.  И  только  художники
в  своем  творчестве  оставались  людьми  относительно  свободными.
 На  9-й  передвижной  В.И.  Суриков  выставил  «Утро  стрелецкой
казни»,  картину  истинно  народную,  но  она,  эта  великая  картина,
многих  привела  в  замешательство,  показалась  уж  больно  ассоци¬
ативной.  Вообще,  9-я  выставка  была  очень  сильной,  насыщенной
произведениями,  ставшими  классикой  русского  искусства.
 Пришедший  на  выставку  зрителем  Михаил  Константинович
долго  стоял  перед  «Утром  стрелецкой  казни»,  потом  ему  принесли
стул  —  он  сидел.  Михаилу  Петровичу,  когда  тот  подошел  к  нему,
сказал:  «Оставь  меня».  Глаза  его  уставали  смотреть,  он  закрывал
их,  какая-то  резь  тревожила  его,  текли  слезы,  он  их  вытирал
платком,  открывал  глаза  и  снова  смотрел.  Ему  показалось,  что  он
плачет,  встал  и  ушел,  более  ничего  видеть  не  хотел  и  не  мог.
 Он  еще  пытался  работать  —  бывал  на  Волге  и  в  Крыму,  написал
несколько  картин,  изображая  воду  и  небо,  но  движения  в  том  не
было.  Глаза  быстро  утомлялись,  все  плыло  черными  кругами,  и
являлась  нестерпимая  головная  боль.  Он  стал  опускаться,  на
занятия  в  академию  приходил  всклокоченным,  в  помятом,  нечи¬
щеном  костюме.  И  вот  его  уволили  «с  оставлением  за  штатом»,  а
это  значило,  что  он  остается  членом  совета  профессоров,  и  только.
Квартиру  у  него  отобрали,  и  Михаил  Константинович  нанял  ма¬
ленькую,  на  Коломенской  улице,  в  доме  №  15.  Он  прекрасно
понимал,  что  это  конец.  В  том  же,  1886  году  по  ходатайству
академии  его  положили  в  Александровскую  больницу.
 15. 	ТОСКА  И  СМЕРТЬ
 век  подошел  к  концу.  Время  двигалось  от  одних
Л^Ж.  потрясений  к  другим  —  более  значительным  и  реша¬
ющим.  Россия  стояла  на  пороге  революций.

224
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 Сказано:  «каждому  —  свое»  и  «каждый  несет  свой  крест».
Многим  художникам  жилось  нелегко,  некоторые  в  годы  расцвета
таланта  своего  —  известные  и  называемые  даже  великими  —
доживали  свой  век  в  нищете.  В  безвестности  и  бедности  умерли
А.Н.  Морозов,  Ф.С.  Журавлев,  А.К.  Григорьев.  Трагически  погиб
переживший  собственную  славу  Е.Е.  Маковский.  На  чужбине  умер
бывший  весельчак  В.Я.  Якоби.  Застрелился  Н.В.  Неврев.  25  марта
1887  года,  оставив  свою  семью  необеспеченной,  умер  И.Н.  Крамской.
 Василий  Максимович  Максимов,  автор  знаменитых  картин
«Приход  колдуна  на  крестьянскую  свадьбу»,  «Семейный  раздел»,
«Больной  муж»,  оканчивал  свою  жизнь  в  бедности,  не  имея  даже
настоящей  мастерской.  Зарабатывал  писанием  икон  и  портретов
с  фотографий.  Сделал  более  сорока  повторений  своей  популярной
картины  «Всё  в  прошлом»,  но  так  из  нужды  и  не  выбился.  В  1907
году  ему  была  назначена  «григоровичская»  пенсия  в  размере  49
рублей  50  копеек,  академия  дала  мастерскую,  но  сил  уже  не  было.
Он  говорил  жене:  «Тоска,  Лидуша,  смертельная  тоска».
 Тоска  была  причиной  полного  упадка  жизненных  сил  и  у  Михаила
Константиновича.  Пенсии  и  так-то  ни  на  что  не  хватало,  да  еще
удерживали  из  нее  по  исполнительным  листам.  Вот  и  получилось,
что  он  постоянно  жил  в  долг.  Обращался  к  Третьякову,  в  Общество
поощрения  художеств,  просил  помощи,  но  его  как  будто  не  слышали.
 Вместе  с  ним  жил  сын  Борис.  После  окончания  Морского  кадет¬
ского  корпуса  он  хотел  поступить  в  училище,  но  его  не  приняли  по
состоянию  здоровья.  Так  он  и  болел  все  эти  годы,  угасал,  таял,  пока
не  умер.  И  Михаил  Константинович  остался  совсем  один  в  этом
пустом  мире,  в  холодном  Петербурге,  на  Коломенской  улице.
 В  1894  году  его  окончательно  уволили  из  Академии  художеств,
назначив  пенсию  и  в  добавление  к  ней  ежегодное  пособие  —  всего
вышло  1600  рублей,  а  по  тем  временам  это  едва-едва  оплатить  и
отопить  квартиру.
 Каким-то  чудом,  полуслепой,  он  продолжал  работать  и  даже
показал  на  передвижной  выставке  1897  года  картину  с  простым
названием  «Пейзаж».  Зато  его  ученик  Н.Н.  Дубовской  представил
24  пейзажа!
 Многие  ученики  М.К.  Клодта  уже  работали  в  полную  силу.  Вспо¬
минал  ли  он  их?  Они  его  вспоминали,  и  чаще  всего  добрым  словом,
даже  те,  у  кого  бывали  с  ним  конфликты.  Один  из  таких  учеников  —
К.Я.  Крыжицкий  признавался,  что  он  навсегда  сохранил  о  своем
профессоре  «самое  почтительное  и  благодарное  воспоминание».  Миха¬
ил  Константинович  часто  бывал  жестко  требовательным,  но  не  еди¬
ножды  проявлял  и  доброту,  казалось  бы  ему  не  свойственную.  Так,
например,  будучи  больным,  обращался  в  академию  (письмо  П.А.  Чер¬
касову  от  12  мая  1884  г.):  «...на  экзамене  быть  не  могу,  попросите  от
меня  Орловского  поставить  категории  на  эскизах...  Кроме  того,  если
возможно,  то  недурно  бы  дать  Галимскому  медаль  за  рисунок  в
натурном  классе  и  этим  избавить  его  от  солдатчины».

Внутренний  вид
женского  отделения
петербургской
Рисовальной  школы.
Картина  Е.Н.  Хилковой.
 1855
 М.К.  Клодт.  Ветла.
Рисунок.1872
 БРАТЬЯ-
 ПЕРЕДВИЖНИКИ
 4  Г.  А.  Клодт

М.К.  Клодт.  На  пашне.
 1872
 В.В.  Стасов  (стоит
третий  слева)  среди
передвижников

Художники  на  вечерах
«пятницы*.  По  рисунку
Михая  Зичи  офорт
В.А.  Боброва,  начало
60-х  гг.  XIX  в.
Изображены:  князь
В.Н.  Максутов,
И.К.  Айвазовский,
В.Ф.  Тимм  (рисует),
А.А.  Лавеццари,
И.А.  Гох,  M.K.  Клодт
(слева  за  столом),
И.И.  Соколов  (рисует),
Ф.Ф.  Львов  (на  переднем
плане),  M.A.  Зичи,
Н.Е.  Сверчков,
Е.И.  Мюссар,
П.К.  Клодт  (стоит),
полковник  Рюль
(крайний  справа)
 М.П.  Клодт  в
♦  восточном»  наряде.  Ок.
 1870  г.
 БРАТЬЯ-
 ПЕРЕДВИЖНИКИ

М.П.  Клодт.  Въезд  улан
(«Казначейша»).  1874
 М.П.  Клодт.  Терем
 царевен.  1878

М.П.  Клодт.  Гоголь
сжигает  «Мертвые
души*.  1887
 БРАТЬЯ-
 ПЕРЕДВИЖНИКИ

БРАТЬЯ-
 ПЕРЕДВИЖНИКИ
 М.К.  Клодт.  Гравюра  с
фотографии.  1880
 М.П.  Клодт.  Ок.  1890  г.

М.П.  Клодт.  Перед
 аукционом.  1876

М.П.  Клодт.  Араб.
Акварель.  1892
 БРАТЬЯ-
 ПЕРЕДВИЖНИКИ
 М.П.  Клодт.  Еврей  на
 молитве.  Офорт.  1888

БРАТЬЯ-
 ПЕРЕДВИЖНИКИ
 М.П.  Клодт.
Иллюстрации  к
стихотворениям
 А.В.  Кольцова

М.П.  Клодт  с  сыном
 Петей.  1913

Ольга  Константиновна  и
Константин
Константинович  Клодт  в
молодости
 Ольга  Константиновна  и
Константин
Константинович  в
начале  XX  в.

Екатерина
Константиновна  Клодт
 о>
 Елизавета
Константиновна  и
Александр  Ярнефельт.
 Ок.  1870  г.
 Людмила  Вениаминовна
Гардер,  внучка  Натальи
Петровны  Клодт
 БРАТЬЯ-
 ПЕРЕДВИЖНИКИ

БРАТЬЯ-
 ПЕРЕДВИЖНИКИ
 Эеро  Ярнефельт.  Портрет
работы  Гуннара
Берндсона.  1892
 Матушка  Элизабет.
Акварель  Эеро
Ярнефельта.  1919

Арвид  Ярнефельт.  Лес.
 1905
 Армас  Ярнефельт.
Острова  Стокгольмского
архипелага.  1920
 Каспер  Ярнефельт.
 Лужайка

Дом  Сибелиуса
«Айнола»,  ныне  музей
Яна  Сибелиуса.  Перед
домом  Ян  Сибелиус,
Айно  Сибелиус  и  их
дочери:  Катарина,
Маргарета  и  Хейди.  1912
 Арви  Палохеймо.
Рийхимяки.  1990

БРАТЬЯ-ПЕРЕДВИЖНИКИ
 225
 Иногда  Михаил  Константинович  навещал  сестру  Лизу  в  Финлян¬
дии.  Под  конец  своей  жизни  она  не  раз  говаривала,  что  он  из  всех
братьев  был  «наибольший  Клодт»;  тут  она  имела  в  виду  и  творчество
его,  и  черты  характера.  Кстати  сказать,  многие  его  картины  и  этюды
хранятся  у  потомков  семьи  Ярнефельт.  Одни  им  самим  подарены,
другие  куплены  у  комиссионеров  и  на  аукционах.
 Всеми  покинутый,  даже  матушка  Катрин  более  не  являлась
ему  во  сне,  Михаил  Константинович  Клодт  умер  16  мая  1902  года.
 Все,  что  находилось  в  его  маленькой  квартире,  было  описано
и  продано  за  долги,  выручили  мало.  Оставшиеся  картины  и  вовсе
на  продажу  не  годились:  часть  их  была  им  не  окончена,  а  некоторые
полотна  оказались  в  куски  изрезанными.
 Газеты  писали:  «Для  своего  времени  М.К.  Клодт  был  выдаю¬
щимся  по  талантливости  художником,  и  его  имя  никогда  не
перестанет  иметь  немаловажное  значение  в  истории  русской  пей¬
зажной  живописи,  особенно  как  художника,  горячо  любившего
русскую  природу  и  изумительно  знавшего  ее».
 Восемь  его  картин  хранятся  в  Третьяковской  галерее,  тринад¬
цать  —  в  Русском  музее  и  много  в  других  музеях  страны.  Иногда
его  называют  забытым  художником,  и  от  этого  делается  нестер¬
пимо  больно  за  него,  прожившего  такую  трудную  и  вместе  с  тем
значительную  жизнь.
 16. 	МАРКИЗ  КАРАБАС
 Михаил  Петрович  овдовел  в  1898  году.  Он  жил  все  в  том  же
елисеевском  доме  на  Васильевском  острове,  возле  Тучкова
моста,  обихаживаемый  своей  домоправительницей.  Старушка
смотрела  за  ним,  кормила  его  и  поила  свежим  квасом.
 Мебель  в  квартире  была  старой,  купленной  сразу  после  женить¬
бы,  а  частично  доставшейся  ему  по  наследству  от  Петра  Карловича.
Стены  больших  комнат  и  кабинета  были  сплошь  увешаны  его
картинами,  главным  образом  на  исторические  сюжеты,  аквареля¬
ми,  рисунками,  фотографиями  —  не  квартира,  а  музей.
 Михаил  Петрович  ходил  по  комнатам,  одетый  в  куртку,  на
локтях  залатанную  домоправительницей,  или  сидел  в  кабинете,
где  на  большом  письменном  столе  уютно  горела  лампа  под  зеленым
колпаком,  прислушивался  к  бою  старинных  часов  и  вспоминал  те
дни,  когда  повсюду  были  разбросаны  детские  игрушки  и  все
наполнялось  беготней  и  смехом.  Он  поседел,  бородку  стриг  клином,
был  по-прежнему  красив,  но  уже  какой-то  особой,  старческой
красотой,  хотя  старости  своей  и  не  чувствовал,  любил  шумные
компании  и  застолье.
 Сын  Алексей  вел,  как  говорится,  рассеянный  образ  жизни,
помаленьку  занимался  искусством  —  то  живописью,  то  скульпту¬
рой;  участвовал  даже  на  двух  передвижных  выставках  скульптур-
 8  Заказ  333

226
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 ными  композициями  «В  цирке»  (1904  г.)  и  «Вейка»  (1905  г.).
Дочку  Ларису  Михаил  Петрович  и  вовсе  избаловал.  Оплачивал
счета  ее  портних,  при  этом  ворчал:
 — 	Воздержись  хоть  капельку,  Лялька.
 А  она,  ласкаясь,  щебетала:
 — 	Я  отрезанный  ломоть,  замужняя  женщина...  Но  у  мужа,
ей-богу,  не  хватает  денег  меня  баловать,  а  ты  любишь  баловать
свою  Ляльку,  и  ты  еще  не  слишком  старенький...  ты  просто
прелесть...  ты  у  нас  маркиз  Карабас.
 В  те  годы,  когда  творчество  Михаила  Константиновича  шло  к
закату,  Михаил  Петрович  активно  работал  в  разных  жанрах.  По
старой  своей  любви  к  театру  он  в  1882  году  сделал  рисунки
костюмов  для  оперы  Римского-Корсакова  «Снегурочка»,  писал
картины  на  литературные  и  исторические  темы.
 Как-то  раз,  придя  в  гости  к  другу  своему  Василию  Максимовичу
Максимову,  он  застал  у  него  большую  компанию  молодежи  и
познакомился  с  «ученым  студентом»  Нечаевым,  который  поразил
его  тем,  что  был  необыкновенно  похож  на  Пушкина.  Тут  же
возникла  мысль  написать  картину,  где  были  бы  Пушкин  и  Гоголь,
поскольку  тот  и  другой  тревожили  его  всю  жизнь.  Так  в  1887  году
появились  две  картины:  «Пушкин  у  Гоголя»  и  «Сожжение  «Мер¬
твых  душ».  Репродукцию  с  последней  картины  я  увидел  в  каком-то
старом  журнале  еще  в  детстве,  и  она  меня  поразила.  Гоголь  бросает
в  камин  листки  своей  рукописи,  а  отблески  огня  прыгают  по  его
лицу.  Было  страшно...
 Журнальная  критика  все  чаще  поругивала  живопись  Михаила
Петровича:  то  это  ей  не  так,  то  другое  ее  не  устраивает.  Последние
же  две  работы  были  раскритикованы  и  вовсе  жестоко;  только
напрасно,  по-моему,  так  отнеслись  к  «Сожжению  «Мертвых
душ»  —  картина  стала  хрестоматийно  известной.
 В  эти  годы  он  много  и  успешно  занимался  графикой:  артисти¬
чески  владея  техникой,  писал  акварели  и  рисовал  иллюстрации.
Под  руководством  искусствоведа  А.И.  Сомова  осваивал  офорт:  по¬
вторил  некоторые  свои  картины,  делал  экслибрисы  и  создал  пор¬
трет  отца  —  тот  самый,  где  Петр  Карлович  чинит  хомут.  В  разных
журналах  то  и  дело  появлялись  его  рисунки  на  исторические  и
бытовые  темы.  Его  работа  тех  лет  на  поприще  книжной  иллюст¬
рации  заслуживает,  по-моему,  специального  разбора  и  высокой
оценки.
 В  1885  году  Михаила  Петровича  избирали  действительным
членом  реорганизованной  Академии  художеств.  Если  раньше  зва¬
ние  академик  означало  лишь  высшую  квалификацию,  то  теперь
оно  стало  выборным,  почетным  званием.  Тогда  же  он  занял  дол¬
жность  реставратора-живописца  при  Эрмитаже.  Эта  работа  достав¬
ляла  ему  удовольствие,  но  он  возмущался  варварским  отношением
царственных  особ  к  сокровищам:  в  уникальных  залах  устраивались
балы,  спектакли  и  даже  пиры,  после  чего  инкрустированный

БРАТЬЯ-ПЕРЕДВИЖНИКИ
 227
 паркет  приходилось  чинить,  расписанные  стены  восстанавливать,
а  некоторые  картины  реставрировать.
 Маргарита  Владимировна  Ямщикова  так  описывает  его:  «Я
вижу  невысокую  фигуру  с  серебряной  головой  и  красивым  лицом,
напоминающим  лицо  гугенота  из  оперы  Мейербера.  Редкая  на¬
ружность».
 За  простоту,  незлобивость  и  искренность  Михаила  Петровича
любили  его  товарищи.  К  экспонентам  он  тоже  относился  добро¬
желательно.  При  баллотировке  в  Академию  художеств  не  давал
голоса  только  таким  вещам,  где  действительно  не  было  никаких
художественных  достоинств.  Если  же  наталкивался  на  картину
нового  течения  в  искусстве,  казалось  бы  для  него  неприемлемую,
но  не  бьющую  крайней  безграмотностью,  он  давал  за  нее  голос,
говоря:
 — 	Ну  что  же,  пускай  и  этот  художник  покажется,  может,  и
его  кто  поймет.  Нас  ведь  тоже...  того...  не  сразу,  ну  вот...  тоже
не  всегда  признавали.
 За  эту  снисходительность  его  иногда  упрекали:
 — 	У  тебя,  Михаил  Петрович,  все  хороши,  ты  вечно  так.
 А  Клодт  с  особой  своей  манерой  поддергивать  усы  к  носу  отвечал:
 — 	Ну  вот,  что  ж,  и  вечно,  вечно,  какая  беда!
 В  1890  году  Михаил  Петрович  предложил  Ямщиковой  разобрать
архив  отца.  Ей  это  было  удобно:  она  жила  по  другую  сторону
Малой  Невы  —  надо  было  лишь  перейти  Тучков  мост.  Уговори¬
лись,  что  Маргарита  Владимировна  будет  приходить  к  нему  по
четвергам,  когда  вечерами  в  эти  дни  он  был  свободен.  Так  обра¬
зовались  и  написались  позже  «Клодтовские  четверги».
 Сначала  все  шло  по  расписанию,  они  работали  каждый  четверг,
а  потом  с  неожиданными  пропусками.  Началось  же  все  с  разговора
за  чаем.
 — 	Я  очень  одинок,  дорогая  моя,  очень  одинок.
 — 	У  вас  скверный,  утомленный  вид.
 Он  беспокойно  вскинулся:
 — 	Что?  Что?  Очень  древний,  вы  хотите  сказать?  Дряхлый
старик,  вы  хотите  сказать?
 Маргарита  Владимировна  улыбнулась:
 — 	Да  нет  же...
 — 	Как  вы  думаете,  сколько  мне  лет?  Седьмой  десяток...  почти
семьдесят.
 — 	На  вид  гораздо  меньше.  И  такая  красивая,  живописная
голова.  Актерам  следовало  бы  взять  вас  для  грима:  под  вас  гри¬
мироваться  для  пьес  «Ришелье»  или  «Адриенна  Лекуврер»  и  даже
для  герцога  Гиза  в  «Гугенотах».
 — 	Так,  так...  А  вид  у  меня  этакий  потому,  что  я  одинок  и...
признаюсь  вам  как  другу:  влюблен...
 Михаил  Петрович  поведал  Маргарите  Владимировне  свои  со¬
мнения,  опасения,  рассказал,  кто  такая  Жанна...  Она  —  францу¬
 8*

228
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 женка,  гувернантка  в  одном  близком  ему  доме,  ей  за  тридцать,  и
она  очень  красива,  к  тому  же  прекрасно  готовит  салаты.
 Однажды  Маргарита  Владимировна  спросила:
 — 	Ну  и  что  же?  Дело  идет  успешно?
 — 	Курьерским  ходом,  —  ответил  он.  И  потом  добавил:  —  А
ведь  нам  придется  пропустить  следующий  четверг...  Я...  я  обещал
свести  ее  в  театр...
 Наконец  он  сделал  предложение,  и  Жанна  приняла  его.  «Чет¬
верги»  прекратились.  Прошло  несколько  месяцев,  прежде  чем
Михаил  Петрович  решил  возобновить  работу.  Маргарита  Влади¬
мировна  вспоминала:  «Ничего  не  переменилось  в  квартире  худож¬
ника.  Та  же  обстановка,  все  вещи  на  прежних  местах.  Снова  я
сижу  в  кабинете  перед  разложенными  папками,  а  рядом  —  ху¬
дожник,  все  такой  же,  в  своей  серенькой  домашней  куртке,  в
мягких  туфлях,  но  как  будто  помолодевший,  с  веселыми  глазами.
И  вдруг  дверь  открывается,  на  пороге  —  молодая  женщина,  до¬
вольно  полная,  но  стройная,  с  русыми  волосами  и  красивым,
пышущим  здоровьем  лицом...»
 Маленькая  Жанна  родилась  в  1902  году.  Девочка  росла  здоровой
и  была  очень  похожа  на  мать.  У  нее  были  необыкновенно  красивые,
с  бронзовым  отливом  волосы  и  васильковые  глаза.  А  в  следующем,
1903  году  появился  на  свет  и  Петруша,  который,  напротив,  был
весь  в  отца  —  так  казалось  самому  Михаилу  Петровичу.
 Петя  рано  стал  тянуться  к  рисованию,  чему  Михаил  Петрович
радовался  и  даже  стал  исподволь  его  учить.
 Смерть  Михаила  Константиновича  огорчила,  но  не  поразила
его,  и  он  сказал  жене:
 — 	Бедный,  бедный  Миша,  он  не  знал,  что  есть  счастье.  Теперь
отмучился...
 Тяжело  заболел  Василий  Максимович  Максимов,  его  положили
в  больницу  на  15-й  линии  Васильевского  острова,  но  с  каждым
днем  ему  становилось  все  хуже.
 В  холодный  осенний  день,  когда  шел  мокрый  снег,  Михаил
Петрович  навестил  своего  верного  друга.  Василий  Максимович
лежал  один  в  небольшой  палате,  был  страшно  худ  и  подолгу  впадал
в  забытье.  Их  свидание  было  недолгим.
 — 	Прощай,  Миша,  прощай.  Как  мало  я  преуспел  в  жизни,  как
мало  сделал!
 Василий  Максимович  умер  в  ночь  на  18  ноября  1911  года.
Отпевали  его  в  маленькой  церкви  Академии  художеств.  Михаил
Петрович  стоял  у  гроба  и  видел  желтое  лицо  с  кудрявой  шапкою
волос  и  думал:  «Еще  один.  Неужто  и  мне  скоро  пора?»  Думал  так
и  не  верил  в  собственную  смерть.  Потом  он  шел  за  гробом,  который
несли  по  залам  Академии  художеств,  где  была  выставка.  Публика
с  изумлением  смотрела  на  медленно  двигавшуюся  процессию  и
спрашивала,  кого  это  несут?  А  узнав,  что  Максимова,  многие  в
недоумении  пожимали  плечами  —  даже  не  слыхали,  кто  такой.

БРАТЬЯ-ПЕРЕДВИЖНИКИ
 229
 Схоронили  Василия  Максимовича  в  его  родной  земле,  возле
Старой  Ладоги,  на  сельском  кладбище.
 Михаил  Петрович  на  похоронах  Максимова  простудился  и  на¬
долго  слег  в  постель.  Жанна  Петровна  за  ним  ходила,  как  за
ребенком,  поила  отварами,  то  и  дело  звала  врача  и  спрашивала:
«Это  серьезно?  Это  ничем  не  грозит?»
 Он  стал  часто  болеть,  похудел,  лицо  его  глубоко  избороздили
морщины.  В  январе  1914  года  все  началось  с  гриппа;  вскоре  болезнь
перешла  в  воспаление  легких,  и  Михаил  Петрович  скончался,
немного  не  дожив  до  своего  80-летия.
 В  одном  из  некрологов  было  напечатано:  «Академик
М.П.  Клодт  барон  фон  Юргенсбург,  известный  художник-жан-
рист...  пережил  более  чем  за  полвека  своей  художественной  дея¬
тельности  всю  эволюцию  современного  русского  искусства...  Сын
знаменитого  скульптора  М.П.  Клодт  оставил  яркий  след  в  истории
русской  живописи».
 Жанне  Петровне  была  назначена  небольшая  пенсия,  на  которую
содержать  в  прежнем  достатке  дом  она,  конечно,  не  могла.  От
квартиры  надо  было  отказаться,  мебель  распродать  и  жить  скром¬
но.  Маленькой  Жанне  исполнилось  12  лет,  Пете  —  11.  К  тому
же  началась  война,  и  все  привычные  понятия  сместились,  жизнь
сразу  и  у  всех  стала  трудной.  Помощи  ждать  было  неоткуда.  В
1915  году  Жанна  Петровна  с  детьми  переехала  в  Москву  и
поселилась  в  Доме  вдов  и  сирот  художников,  напротив  Третья¬
ковской  галереи.
 17. 	ДЕТИ,  ВНУКИ  И  ПРАВНУКИ
 Ольге  было  9  лет,  когда  умерла  матушка  Катрин.  Попытка
старика  Клодта  быть  ей  нянькой  обернулась  тем,  что  у  нее
появилась  мачеха,  жить  с  которой  оказалось  невозможно,  и  Ольга
уехала  к  сестре  Елизавете  в  Финляндию.
 Уже  с  молодых  лет  она  относилась  к  себе  с  беспощадной
аналитичностью.  Даже  замуж  не  собиралась,  ибо  знала  все
свои  недостатки.  Ее  любовью  была  матушка  Катрин,  но  похо¬
дить  на  нее  ей  совсем  не  хотелось.  Служение  семье  она  считала
проявлением  низменного  инстинкта.  Другое  дело  —  служение
народу.  В  1876  году  она  из  лютеранской  веры  перешла  в
православную.
 Брат  Костя  тоже  ездил  погостить  к  сестре  Елизавете.  В  ту  пору
семейство  Ярнефельт  жило  под  Выборгом  в  Нейтсутниеми.  Там  у
них  был  большой  дом  с  садом.  Костя  бросил  учебу  —  его  интере¬
совали  только  машины.  А  еще  он  любил  ловить  рыбу,  птиц.
Последних  держал  в  вольере  и  слушал  их  голоса.  Потом  он  увлекся
электричеством  и  проделывал  всякие  опыты  с  аккумуляторами.

230
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 Когда  понял,  что  далее  сидеть  на  хлебах  Ярнефельтов  неприлично,
вернулся  в  Петербург.
 Несколько  лет  спустя,  когда  Ярнефельты  жили  под  Хельсинки,
в  местечке  Вееремя,  Костя  приехал  к  ним  на  чем-то  подобном
мотоциклу.  Эту  штуку  он  собрал  собственными  руками,  потому
что  к  тому  времени  стал  уже  хорошим  механиком.
 В  1879  году  Ольга  подала  прошение  о  поступлении  в  число
вольнослушателей  Академии  художеств  и  просила  брата  Мишу  в
этом  ей  помочь,  но  он  сказал,  что  в  искусствах  бабам  делать  нечего.
Но  когда  ей  отказали  в  приеме,  он  крайне  этим  возмутился  и
все-таки  помог.  Потом,  уже  в  1885  году,  Ольга  поступила  на
педагогические  курсы  Рисовальной  школы  и  через  год  окончила
их  со  званием  неклассного  художника.  По  чьей-то  рекомендации
она  поехала  под  город  Лугу,  где  жила  простой  жизнью  и  давала
уроки  сыну  сторожа  соседнего  имения,  пыталась  обучать  и  других
крестьянских  детей.
 Иногда  она  позволяла  себе  расслабиться  и  отправлялась  пого¬
стить  к  сестре  Лизе,  в  Вееремя.  Как-то  прожила  у  нее  целый  год,
ухаживала  за  дочкой  Елизаветы,  своей  племянницей  Айно,  кото¬
рая  потом  стала  женой  Яна  Сибелиуса.  Было  много  споров  о
толстовстве  и  даже  действий  в  этом  направлении.  Все  это  не
нравилось  Александру  Ярнефельту.  «Этот  швед»  дослужился  до
высоких  чинов  (с  1888  г.  генерал-лейтенант),  был  губернатором
двух  провинций,  а  затем  сенатором.  Правда,  он  и  Элизабет  жили
врозь.  Умер  генерал  Ярнефельт  в  1896  году,  63  лет  от  роду.  А
Елизавета  Константиновна,  намного  пережившая  его,  обитала  в
пригороде  Хельсинки  «в  скромных  обстоятельствах»,  как  сказано
в  предисловии  к  книге  «Любовь  моих  родителей».
 А  тогда  Арвид  Ярнефельт  готовился  к  карьере  юриста,  но  вдруг
поступил  в  ученье  к  сапожнику,  потом  одно  время  работал  куз¬
нецом,  позже  переселился  в  деревню  и,  купив  клочок  земли,  стал
заниматься  земледелием.  Он  вел  переписку  с  Л.Н.  Толстым,  о  чем
позже  написал  книгу.  Писала  письма  Толстому  и  Ольга,  получала
ответные.  Вот  одно  из  них:
 «О.К.  Клодт.
 1900 	г.  Августа  2.  Ясная  Поляна.
 Дорогая  Ольга  Константиновна,  к  сожалению,  слухи  о  моей
поездке  за  границу  несправедливы,  и  я  не  могу  исполнить  моего
и  вашего  желания  приехать  к  вам  и  повидать  Арвида  в  его  доме.
Пишу  вам  не  своим  почерком,  потому  что  был  нездоров  и  теперь
еще  слаб.  Я  сижу  дома  и  все  время  был  занят  статьею  «Рабство
нашего  времени»,  которую  на  днях  отослал  в  Англию.  Мне  ка¬
жется,  что  мне  удалось  сказать  кое-что  новое  о  тех  экономических
вопросах,  которые  так  занимают  теперь  общество  и  которым  по¬
священа  эта  статья.  Очень  рад  буду,  если  она  понравится  Арвиду
и  он  переведет  ее.  Вы  говорите  о  тяжелых  условиях,  в  которых
находится  Арвид;  в  чем  состоят  они,  напишите  мне.  Рад  был
узнать  из  вашего  письма,  что  вы  возвращаетесь  в  ту  рабочую

БРАТЬЯ-ПЕРЕДВИЖНИКИ
 231
 семью,  в  которой  жили.  Я  вследствие  своей  старости,  и  болезни,
и  других  условий  лишен  этого  близкого  общения  с  рабочим  людом
и  очень  больно  чувствую  это  лишение,  в  особенности  теперь,  когда
я  писал  свою  статью  и  все  более  и  более  уяснял  себе  всю  преступ¬
ность  и  жестокость  нашей  барской  жизни.  Прощайте,  желаю  вам
всего  лучшего.
 Привет  Арвиду  и  его  брату.
 Любящий  вас  Лев  Толстой».
 Ольга  Константиновна,  нагостившись  в  тот  раз  у  сестры  Лизы,
вернулась  в  деревню.  В  Финляндии  и  в  деревне  под  Лугой  она
много  в  свое  удовольствие  занималась  живописью  —  главным
образом  это  были  пейзажи  на  маленьких  картонах.  Она  писала
их  и  тут  же  кому-либо  дарила.
 В  1905  году  Ольга  Константиновна  была  согласна  с  Толстым,
что  «насилие  ни  к  чему  не  приведет».  В  1910  году  она  поселилась
близ  Ясной  Поляны,  в  деревне  Дёминке,  где  до  нее  жил  друг  и
соратник  Толстого  В.Г.  Чертков.
 Именно  в  это  время  Лев  Николаевич  ушел  из  Ясной  Поля¬
ны...  А  вскоре  Ольга  Константиновна  присутствовала  на  его
похоронах.
 После  того  как  мне  открылись  все  эти  сведения  об  Ольге
Константиновне,  я  получил  неожиданный  подарок  —  ее  фотогра¬
фический  портрет.  На  нем  она  изображена  в  темном,  строгого
покроя  платье  с  высоким,  каким-то  даже  мундирным,  белым
воротником;  прическа  гладкая,  а  темные  глаза  источают  вдохно¬
вение  или,  лучше  сказать,  одержимость.  Ей  бы  исповедовать  не
толстовство  с  его  непротивлением,  а  идеи  «Народной  воли»!
 После  Октябрьской  революции  она  осталась  в  России.  Жила  в
Петрограде  на  Васильевском  острове  (Большой  проспект,  дом  82)  у
подруги,  ибо  своего  пристанища  не  имела.  Преподавала,  в  свободное
время  занималась  живописью.  Соседи  жаловались  на  нее  в  домком:
провоняла  красками  и  скипидаром  всю  коммунальную  квартиру.
 В  январе  1929  года  она  ездила  в  Финляндию  на  90-летие  сестры
Елизаветы  Константиновны.  У  меня  есть  о  том  событии  фотодо¬
кумент.  На  снимке  запечатлены  все,  кто  пришел  или  приехал
поздравить  матушку  Элизабет.  Здесь  ее  сыновья  и  дочери,  внуки
и  правнуки,  их  мужья  и  жены  —  всего  54  человека,  р  том  числе
и  Ян  Сибелиус.
 Через  месяц  после  этого  празднества  Елизавета  Константиновна
умерла.  А  Ольга  Константиновна  вернулась  доживать  свой  век  в
Россию.
 Последний  сын  Константина  Карловича  —  от  Сусанны  Лу¬
киничны  —  Владимир  Константинович  в  чине  надворного  со¬
ветника  служил  хранителем  Морского  музея  имени  Петра  Be-

232
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 ликого.  Он  дожил  до  Октябрьской  революции,  и  тут  его  след
потерялся.
 Здесь  в  мое  повествование  вторгаются  сведения  о  «ветке
Большевых»,  пошедшей  от  одной  из  дочерей  Деревянного  баро¬
на  —  Екатерины  Константиновны,  которая  родилась  в  1842  году
и  была  всего  на  два  года  младше  сестры  Лизы.  Судя  по  всему,
они  духовно  были  близки,  да  и  мужья  их  были  почти  одной
военной  специальности,  связанной  с  топографией,  геодезией  и
астрономией.
 Большее  Логин  Александрович  родился  в  Новгородской  губер¬
нии,  окончил  школу  военных  топографов  и  значился  в  службе
унтер-офицером.  В  1860  году  он  становится  подпоручиком  и  вскоре
женится  на  Екатерине  Константиновне  Клодт.  А  тремя  годами
раньше  обвенчались  Елизавета  Константиновна  и  Ярнефельт.  Од¬
новременно  обе  супружеские  пары  отправились  в  Финляндию  —
по  месту  службы  мужей.  Потом  их  пути  разошлись.  В  1873  году
Логин  Александрович  стал  помощником  начальника,  а  затем  и
начальником  военно-топографического  отдела  Восточно-Сибирско-
го  военного  округа.  Он  руководил  топографическими  съемками
разных  восточных  земель,  от  Забайкалья  до  побережья  Татарского
пролива;  был  избран  председателем  Сибирского  отделения  Россий¬
ского  географического  общества.  Умер  он  в  1880  году.
 В  1922  году  родился  его  внук  —  еще  один  Логин  Большее.  Он
стал  одним  из  ведущих  специалистов  по  теории  вероятностей  и
математической  статистике,  преподавал  в  Московском  универси¬
тете  и  в  1974  году  был  избран  членом-корреспондентом  Академии
наук.  Умер  он  в  1978  году.
 В  1968  году  меня  нашел  (опять  же  по  книгам,  художником
которых  я  был)  внук  Михаила  Константиновича  Клодта  —  Владимир
Петрович  Красинский,  живший  в  городе  Ижевске,  и  у  нас  с  ним
завязалась  переписка.  Ему  было  74  года.  В  пространных  своих
письмах  он  описал  мне  всю  свою  нелегкую  жизнь,  рассказал  об  отце.
 Сын  Михаила  Константиновича  и  Елизаветы  Михайловны  —
Петр  Михайлович  Клодт  —  служил  на  флоте,  плавал  в  разных
морях.  С  началом  войны  1914  года  был  назначен  помощником
командира  1-го  Балтийского  флотского  экипажа  по  строевой  части.
Когда  в  1916  году  Петербург  был  переименован  в  Петроград,  то
и  Петр  Михайлович,  достигнув  чина  капитана  1  ранга,  сменил  свою
сомнительную  по  тем  временам  баронскую  фамилию  на  фамилию
жены  и  стал  Красинским.  Он  погиб  в  Севастополе  в  1920  году.
 Владимир  Петрович  скончался  через  год  после  начала  нашей
переписки.  Детей  он  не  имел.
 Как-то  историк-искусствовед  Ольга  Андреевна  Белоброва  при¬
слала  мне  фотокопии  страниц  так  называемой  «книги  живо¬
та»  —  «Списка  личного  состава  судов  флота,  строевых  и  адми¬
нистративных  учреждений  Морского  ведомства»  на  1915  год.
Так  вот,  в  этой  «книге  живота»  имеются  сведения  о  трех  Клод¬
тах:  уже  упоминавшемся  Петре  Михайловиче,  последнем  сыне

БРАТЬЯ-ПЕРЕДВИЖНИКИ
 233
 Деревянного  барона  —  Владимире  Константиновиче,  хранителе
Морского  музея  имени  Петра  Великого,  и  о  неизвестно  какой
клодтовской  ветке  принадлежащем  лейтенанте,  адъютанте  мор¬
ского  министра  бароне  Клодте  фон  Юргенсбурге  Георгии  Алек¬
сандровиче,  награжденном  орденами  и  медалями,  в  том  числе
иностранными,  за  оказание  помощи  пострадавшим  от  землетрясе¬
ния  1908  года  в  Сицилии  и  Калабрии.
 Сын  Михаила  Петровича  —  Петр,  имевший  способности  к
рисованию  с  малолетства,  учился  во  Вхутемасе  в  начале  20-х  годов
и  стал  художником-графиком.  Когда  началась  Великая  Отечест¬
венная  война,  он  ушел  в  народное  ополчение  и  погиб  в  1942  году.
А  в  1944  году,  дожив  до  восьмидесяти  лет,  умерла  и  его  мать  —
Жанна  Петровна.  В  доме  №  3  по  Лаврушинскому  переулку,  в
квартире  №  16,  осталась  жить  «маленькая»  Жанна  и  жена  Петра
Михайловича  —  Зинаида  Ивановна  с  сыном  Мишей,  у  которого
способностей  к  рисованию  не  было.
 По  этой  ветке  художническая  линия  остановилась  на  погибшем
Петре  Михайловиче.  Но  она  продолжалась  с  ростом  ветки  другой,
идущей  от  Деревянного  барона  —  через  его  сына  Александра  Кон¬
стантиновича,  о  чем  и  пойдет  далее  рассказ.

«ИЗ  СТАИ  СЛАВНЫХ»
 В  небольшом  предисловии  к  каталогу  выставки  картин
Н.А.  Клодта  Игорь  Грабарь  заметил:  «Когда  в  90-х  годах  на
выставках  появились  пейзажи  еще  одного  Клодта,  в  художествен¬
ных  кругах  Москвы  говорили:  «Еще  один  из  стаи  славных...»
Именно  так  я  и  решил  назвать  эту  главу.
 1. 	НЕНАСТНЫЕ  ДНИ
 Когда  в  1864  году  стали  мужем  и  женой  сын  Константина
Карловича  Александр  и  дочь  Петра  Карловича  Вера,  это  был
семейный  праздник,  бушевавший  несколько  дней  то  в  одном,  то
в  другом  доме.  Беспечная  радость  витала  надо  всеми.  Веру  любили,
без  нее  скучали,  она  была  затейницей  танцев,  маскарадов  и  проказ.
Многим  казалось,  что  о  будущем  своем  она  не  думает,  живет  как
живется,  как  пляшется.  И  никто  не  догадывался,  что  в  ней  затаены
необыкновенные  силы,  которые  потом  сложатся  в  характер  алмаз¬
ной  чистоты  и  твердости.
 Александр  был  хорош  собой,  добр  и  беспечен,  о  карьере  ни¬
сколько  не  заботился,  верил,  что  как  есть,  так  оно  и  ладно.  Казался
скучающим,  жизнью  разочарованным  и  всем  все  прощал.  Однажды
по  счастливому  наитию  он  сказал  кузине:
 — 	Верочка,  сестрица!  Выходи  за  меня,  лоботряса.  Я  тебя  буду
любить.
 Она  посмеялась  и  ничего  не  ответила.  Но  это  легкомысленное
предложение  обсуждалось  в  их  семьях  и  наконец  дело  дошло  до
того,  что  сам  собой  образовался  сговор  и  они  обручились.  Было
куплено  орловское  имение.  Александр  взял  в  департаменте  отпуск  для
устройства  семейных  дел.  И  вот  они  «блаженствуют  и  разоряются»...

Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 235
 Первую  зиму  молодожены  попробовали  жить  в  имении,  но  к
Рождеству  их  одолела  скука,  и  они  уехали  в  Петербург,  а  на
Орловщину  вернулись,  когда  сошел  снег  и  подсохли  дороги.
 Скоро  пошли  дети  —  и  опять  пришлось  возвратиться  в  Петер¬
бург,  потому  что  там  и  акушеры,  и  кормилицы,  и  опытные  няньки.
Первым,  в  1865  году,  явился  на  свет  Николенька.  За  ним  в
следующем  году  —  Геня  (Евгений).  И  не  заставил  себя  ждать
маленький,  весь  сморщенный  младенец,  нареченный  в  честь  деда
Константином.
 Ранней  весной  1867  года  Александр  отправился  в  имение,  чтобы
приготовить  дом  к  приезду  жены  и  детей.  Но  вот  тут-то  оно  и
случилось!..
 Я  давно  слышал,  что  прадед  мой  проиграл  орловское  имение  в
карты.  Спросил,  правда  ли  это,  у  Нины  Константиновны  Бирзуль
(она  ведь  к  нему  ближе  на  одно  колено).  И  она  мне  ответила:  «Что
Александр  Константинович  проиграл  в  карты  имение,  я  слышала
от  бабушки  Веры  Петровны».
 Вот  с  таким-то  известием  и  вернулся  Александр  Константино¬
вич  в  дом  своего  отца.  Тот  сказал  сыну:  «Сиди  и  носа  своего  никуда
не  показывай».  А  сам  поехал  к  брату.
 Петр  Карлович  выслушал  Деревянного  барона,  подбородок  его
неестественно  выпятился.
 — 	Поезжай  домой,  брат.  Я  сам  скажу  Вере...
 Дома  Константин  Карлович  спросил  сына:
 — 	Что  станешь  делать?
 — 	Могу  застрелиться...
 — 	Ишь  ты,  как  просто!  Жену  —  вдовой,  сыновей  сиротами
оставить...  Нет,  ты  с  ними  за  все  расквитайся.  Поэтому  —  живи.
В  службу  с  таким  хвостом  возвращаться  негоже.  В  Петербурге
оставаться  —  позор.  Уезжай  с  глаз  долой  и  хлеб  на  прокорм  семьи
своим  горбом  заработай.
 — 	Куда  же  мне  ехать,  отец?
 — 	Найдется  тебе  место,  да  только  неблизко.
 — 	По  мне,  хоть  в  Сибирь!
 А  тем  временем  Петр  Карлович  говорил  дочери:
 — 	Брат  Константин  твоего  непутевого  в  город  Минск  отправ¬
ляет.  Там  родственник  наш,  ревельский,  ему  место  в  акцизе
определил.  Жалованье  грошовое.  Посему  живи  у  меня,  авось  с
голоду  не  помрем.
 — 	Вы  знаете,  отец,  как  я  люблю  вас,  как  благодарна  вам  за  все!
Но  только  я  —  с  ним,  за  ним;  оставить  его  одного  —  как  можно!
 Потом  Нина  Константиновна  Бирзуль  вспоминала:  «После  всей
этой  истории  семья  выехала  в  Минск,  где  и  родилась  дочь  Софья.
Дедушка  очень  переживал  эту  трагедию  с  имением  и  себя  не
щадил.  Он  простудился,  но  к  врачам  не  обращался.  Умер  от
ревматизма  сердца».
 Эта  беда  стряслась  в  мае  1872  года.  Когда  Вера  Петровна  с
четырьмя  малыми  детьми  на  руках  вернулась  в  Петербург,  ей  негде

236
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 было  поселиться,  кроме  как  у  Константина  Карловича.  Тому  от
этого  была  одна  лишь  радость,  но  Сусанну  Лукиничну  появление
в  доме  семейства  племянницы  Веры  привело  в  сильнейшее  беспо¬
койство.
 Вера  могла  бы  двух  старших  сыновей  отдать  в  кадетский  корпус,
а  вскоре  и  Костю  куда-нибудь  пристроить  —  в  будущие  офицеры  он
явно  не  годился:  был  хил  здоровьем,  ростом  мал,  к  тому  же  еще  и
не  слышал  одним  ухом;  насмешливый  брат  Николай  называл  его
Костяшкой.  А  на  кадетском  корпусе  настаивал  Константин  Карло¬
вич,  думая  тем  самым  облегчить  жизнь  Веры.  Но  она  сказала:
 — 	Мне  дети  не  в  обузу,  а  в  радость.  И  пусть  каждый  из  них
сам  выберет  свою  дорогу.
 — 	Это  так,  Верочка.  Это  так!  —  пробормотал  Деревянный  барон.
 Она  получала  майоратную  пенсию  за  отца  и  за  умершего  мужа,
 последняя  —  21  рубль  в  месяц.  На  эти  деньги  в  Петербурге  было
не  прожить.  Ее  приглашала  к  себе  в  Финляндию  кузина  Елизавета.
Но  Вера  Петровна  приживалкой  стать  не  хотела,  да  и  детям  это
было  бы  лишь  во  вред.  Но  все-таки  она  покинула  дом  Константина
Карловича  и  отправилась  в  Орловскую  губернию  к  сестре  Наталье,
у  которой  уже  не  было  своего  поместья  —  она  продала  его  и  купила
хутор;  Гардер  там  совсем  не  бывал.  С  Натальей  жили  четыре  сына
и  дочь  на  двадцати  пяти  десятинах  земли.
 Вера  Петровна  устроилась  неподалеку  в  пустовавшей  избе  и
жила  как  простая  крестьянка.  Правда,  скоро  и  весьма  кстати
оказавшаяся  в  Москве  сестра  Маша  прислала  Вере  письмо,  в
котором  писала,  что  жизнь  московская  недорога  и  что  квартиру
можно  снять  дешево  и  детей  определить  учиться,  да  и  вообще  всем
вместе  им  будет  жить  легче  и  веселей.
 2. 	ЖИЗНЬ  МОСКОВСКАЯ
 Москва  строилась  и  богатела.  Лавки  и  рынки  ломились  от
товаров  и  снеди.  В  Китай-городе,  на  улицах  Никольской,
Ильинской,  Варварке  —  повсюду  люд  снующий,  а  по  дешевой
жизни  —  веселый.  Наедались  в  харчевнях,  напивались  в  питей¬
ных.  Возникали  новые  промышленные  и  торговые  банки.  Откры¬
вались  ресторации  на  любой  вкус:  с  иноземными  шантанами  и  со
своими  цыганами.
 Те,  кто  побогаче,  жили  в  старых  особняках  на  Поварской  и
Арбате,  на  Молчановке  и  Пречистинке,  на  двух  Бронных  улицах,
собирались  в  Аглицком  клубе  на  Тверской.  В  Замоскворечье  оби¬
тало  патриархальное  и  богомольное  купечество  —  на  улицах  Сер¬
пуховской,  Якиманке,  Полянке  и  в  переулках,  заросших  травой.
За  рекой  Яузой  —  в  Лефортове,  в  Немецкой  слободе,  а  также  на
Разгуляе  —  теснился  народ  разночинный  и  шустрый.  Вот  здесь-то,
недалеко  от  Елоховского  собора,  в  Доброслободском  переулке  (дом

♦  ИЗ  СТАИ  СЛАВНЫХ*
 237
 Иванова),  Александр  Михайлович  Станюкович  и  снял  для  Веры
Петровны  небольшую  квартиру.
 Когда  сестры  Мария  и  Вера  встретились,  они  плакали  и  смея¬
лись:  были  помещицами  —  стали  мещанками.
 От  Разгуляя  до  Лефортова,  где  на  казенной  квартире  жили
Станюковичи,  рукой  подать.  Вместе  собирались  часто  и  весели¬
лись.  Стали  выпускать  рукописный  журнал  «Друг  меланхолика».
Каждый  мог  писать  туда  что  хотел  —  кто  стихи,  кто  прозу.
Конечно,  это  были  пародии  на  душещипательную  лирику  и  на
модные  романы.  (Один  из  номеров  этого  журнала  я  видел  у
Надежды  Константиновны  Вентцель.)
 На  вечеринках  бывали  длинноволосые  студенты  Межевого  ин¬
ститута  с  Разгуляя.  В  семействе  Станюковичей  одна  из  дочерей
звалась  Софьей,  а  в  семействе  Клодтов  была  своя  Софья.  Поэтому
чтобы  их  отличать  друг  от  друга,  последнюю  стали  называть
Сонькой-баронессой.
 Если  бы  тогда  поставить  братьев  в  ряд,  то  самым  высоким  оказался
бы  Геня,  пониже  —  Николаша,  а  на  левом  фланге  встал  Костяшка.
При  этом  все  бы  увидели,  что  первые  два  похожи  друг  на  друга,  как
близнецы,  только  у  Николая  правый  глаз  косил  чуть  в  сторону.
Константин  же  был  совсем  другим  —  в  нем  неожиданно  проявились
персидские  черты,  а  малый  его  рост  и  робость  в  общении  с  барышнями
служили  постоянным  поводом  для  шуток.
 Когда  Николаю  исполнилось  одиннадцать  лет,  его  определили
в  подготовительную  школу  Межевого  института.  Вскоре  он  заболел
и  год  учебы  пропустил,  зато  много  рисовал  в  Лефортовском  парке:
пруды,  деревья,  тихие  уголки,  разнотравье.  Когда  он  вернулся  в
школу,  то  стал  очень  похоже  и  смешно  изображать  учителей  и
воспитателей,  за  что  его  пороли  по  субботам,  и  он  ходил  в  героях,
стал  дерзок  и  неуправляем.  В  конце  концов  из  Межевой  школы
его  исключили.  Правда,  к  этому  времени  он  уже  и  сам  понял,  что
быть  ему  инженером-землеустроителем  вовсе  не  обязательно.
 Вера  Петровна  таким  поворотом  событий  огорчилась,  но  зато
ее  радовали  другие  сыновья:  Геня  поступил  в  Императорское
Строгановское  училище,  а  Костя  —  в  Московское  училище  живо¬
писи,  ваяния  и  зодчества,  на  удивление  всем,  захотел  стать  скуль¬
птором.  Соня  тоже  была  при  деле  —  помогала  матери:  они  мас¬
терили  из  накрахмаленных  тряпочек  очень  красивые  цветы,  со¬
ставляли  из  них  букеты  и  бутоньерки,  которые  хорошо  продава¬
лись  на  вербных  базарах.  Но  то  была  работа  сезонная,  поэтому
они  еще  делали  тряпичные  куклы.
 В  1881  году  у  Станюковичей  случилась  беда:  Александра  Ми¬
хайловича  уволили  из  полиции,  а  семья  перебралась  в  небольшую
квартиру,  снятую  в  Машковом  переулке  неподалеку  от  Земляного
вала,  где  и  занялась  вышиванием  сорочек  —  буквально  для  того,
чтобы  не  помереть  с  голоду.  Но  и  тут  Станюковичи  не  унывали:
собирались,  веселились,  продолжали  выпускать  журнал  «Друг
меланхолика».  Когда  Вере  Петровне  удавалось  заработать  немного

238
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 денег,  она  приглашала  сестру  со  всем  ее  семейством  к  себе  на
воскресный  обед,  и  Станюковичи  являлись  в  полном  составе.  После
обеда  забавлялись  шарадами,  потом  Александр  Михайлович  пел
собственного  сочинения  романсы  или  играл  на  трубе.
 3. 	УЧИЛИЩЕ  ЖИВОПИСИ,
ВАЯНИЯ  И  ЗОДЧЕСТВА
 Еще  в  пушкинские  времена  несколько  московских  художников
и  любителей  искусства  организовали  для  совместной  работы
кружок,  названный  ими  Натурным  классом.  Со  временем  дело  стало
расширяться,  и  в  1843  году  на  основе  Натурного  класса  Московское
художественное  общество  учредило  Училище  живописи  и  ваяния,  к
которому  в  1865  году  присоединилась  Архитектурная  школа.  Новому
училищу  дано  было  право  присваивать  оканчивающим  его  курс  уче¬
никам  звание  классного  или  неклассного  художника.  По  теперешним
понятиям  это  было  среднее  учебное  заведение,  но  оно  с  самого  начала
как  бы  противостояло  официальной  Петербургской  академии  худо¬
жеств,  было  демократичным  в  своей  основе,  учились  там  по  большей
части  сыновья  неимущих  родителей.  Поначалу  в  училище  принимали
и  вовсе  неграмотных,  лишь  бы  были  у  них  способности  к  искусству.
В  пяти  научных  классах  давалось  общее  образование,  а  также  основы
знаний  по  анатомии,  перспективе  и  т.  п.
 Училище  живописи,  ваяния  и  зодчества  помещалось  на  Мясниц¬
кой  улице,  в  знаменитом  доме  Юшкова,  построенном  В.  Баженовым.
В  те  времена,  когда  поступал  туда  Константин  Клодт,  уже  надо  было
сдавать  экзамены  не  только  специальные  —  рисунок  с  гипсовой
головы,  —  но  и  общие,  в  том  числе  и  по  истории  искусств.
 Занятия  шли  целый  день:  с  утра  —  специальные  предметы,
днем,  до  трех  часов,  —  научные,  а  с  пяти  —  вечерние  классы,
опять  же  специальные,  главным  образом  «гипсы»,  для  всех:  бу¬
дущих  живописцев,  ваятелей  и  зодчих.
 В  70-х  годах  в  училище  главенствовал  В.Г.  Перов,  знаменитый
своими  жанровыми  картинами  и  великолепными  портретами.  Вот
как-то  Костя  и  показал  Перову  рисунки  брата  Николая.  Василий
Григорьевич  даже  крякнул  от  удовольствия  и  сказал:
 — 	Это  впору  нарисовать  зрелому  художнику.
 В  1882  году  Перов  умер.  Но  как  бы  с  его  благословения  Николай
Клодт  поступил  в  училище.
 Тогда  же  ушел  из  училища  А.К.  Саврасов,  который  вел  класс
пейзажной  живописи.  Большой  художник  и  по  природе  своей
истинный  демократ,  Саврасов  являлся  в  классы  редко  —  к  тому
времени  был  тяжело  болен.  Николай  видел  его  всего  раз  или  два,
но  на  всю  жизнь  запомнил  его  мощную  фигуру,  крупные  руки,
доброе  лицо.  В  училище  Алексея  Кондратьевича  почитали  как
художника,  но  хорошим  преподавателем  не  признавали.

♦  ИЗ  СТАИ  СЛАВНЫХ*
 239
 Одевался  он  бедно,  кутался  в  старый  клетчатый  плед.  Карие
глаза  его  были  грустными.  Приходя  в  мастерскую,  говорил  своим
ученикам:
 — 	Ступайте  в  Сокольники,  фиалки  уже  распустились...  Там
красота  неизъяснимая.  Весна.  Надо  у  природы  учиться.  Видеть
надо  красоту...  Если  нет  любви  к  природе,  то  не  надо  быть
художником,  не  надо...
 Вскоре  в  училище  пришел  профессором  Василий  Дмитриевич
Поленов.  В  его  мастерской  учились  Архипов,  Бакшеев,  С.  Иванов,
Левитан,  Головин,  Остроухое,  К.  Коровин  и  многие  другие.  По¬
ленов  оказался  иного,  нежели  Саврасов,  склада  преподаватель.  Он
не  говорил  о  фиалках,  а  требовал  соотношения  красок.  Среди  всех
своих  учеников  Поленов  отличал  лишь  одного  Коровина,  в  него
верил,  с  ним  подружился  на  всю  жизнь.  Костю  Коровина  да  еще
Головина  он  потом  называл  своими  «художественными  детьми».
Когда  и  Коровин,  и  Головин  стали  театральными  художниками,
Николай  Клодт  оказался  их  ближайшим  товарищем  и,  более  того,
соавтором  по  работе.  Но  их  товарищество  зародилось  еще  в  учи¬
лище.  Уже  тогда  Костенька  и  Николаша,  как  называли  их  това¬
рищи  и  профессора,  стали  отходить  от  привычных  норм  в  пони¬
мании  того,  что  есть  картина.  Оба  писали  законченные  этюды
небольшого  размера  и  потом,  в  мастерской,  к  ним  более  не  при¬
касались,  но  конечно  же  не  надо  принимать  это  за  метод,  раз  и
навсегда  ими  установленный.  Некоторые  сюжеты  писались  в  не¬
сколько  сеансов  и  создавались  картины  по  этюдам  в  мастерской.
 Вера  Петровна  гордилась  тем,  что  младший  сын  будет  скульп¬
тором  —  продолжателем  дел  Петра  Карловича,  ее  святого  отца.
Радовало  ее  и  то,  что  Николаша  пошел  дорогой  предков  своих  и
что  Геня  тоже  станет  художником.  Она  не  сожалела,  что  не  отдала
сыновей  в  кадетский  корпус  —  какие  из  них  офицеры?  Все  они
мечтатели,  чувственные  натуры.
 По  вечерам  она  кормила  детей  и  слушала  их  бесконечные
шуточные  рассказы  о  профессорах  и  товарищах,  непонятные  ей
споры  о  картинах,  которых  она  не  видела,  но  ей  было  все  интересно
в  этих  беспорядочных  разговорах;  а  иногда  она  задумывалась,
вспоминая  свои  девичьи  годы  в  доме  отца,  семейные  и  академи¬
ческие  вечеринки,  веселые  балы,  и  ей  казалось,  что  это  было
давным-давно  и  где-то  там,  на  другой  планете.
 Мать  забывалась  беспокойным  сном,  чтобы  наутро  встать  рань¬
ше  всех,  накормить  завтраком,  дать  каждому  по  20  копеек  на  весь
день,  послать  Соню  за  покупками,  а  самой  закрутиться  в  беско¬
нечных  домашних  делах  до  вечера.
 На  скульптурном  отделении  было  все  спокойно,  новые  идеи
туда  не  доходили  —  об  импрессионизме  в  скульптуре  еще  никто
ничего  не  слыхал.  Там  мирно  существовала  «школа  Иванова»,
шедшая  от  заветов  классицизма.  Профессор  Сергей  Иванович  Ива¬

240
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 нов  толковал  ученикам  своим  о  «великой  художественности  фор¬
мы»  и  вместе  с  тем  о  «глубоком  психологизме  образа».
 Скульптурная  мастерская  находилась  во  дворе  училища.  Это
было  деревянное  строение  с  двойным  светом:  верхним  и  боковым.
Работать  тут  Костя  любил.  Ему  нравился  и  сам  профессор,  в  меру
строгий,  внимательный  к  каждому;  носил  он  узкую  бородку,  а
лысину  его  обрамлял  белый  венчик  чуть  завивающихся  волос.  В
этом  храме  искусства  профессор  казался  Богом.
 Константин  был  усерден.  Его  учебные  работы  не  раз  отмечались
профессорским  советом  похвальными  листами  и  медалями,  а  иног¬
да  к  этому  добавлялся  и  конверт  —  попросту  говоря,  деньги  (10
или  15  рублей),  даваемые  якобы  на  покупку  материалов:  глины,
гипса  и  прочего;  на  самом  же  деле  то  была  скрытая  помощь  —
по  бедности.  Так  поддерживали  и  многих  других  учеников.
 Одной  из  отмеченных  его  работ  была  группа  малой  формы
«Толстой  на  пашне».  Льва  Николаевича  он  вылепил  с  натуры  в
его  хамовническом  доме  —  о  том  есть  в  дневнике  писателя  запись
от  7  марта  1889  года.  Потом  эта  скульптурная  группа  попала  в
Государственный  музей  Л.Н.  Толстого.
 С.И.  Иванов  преподавал  в  училище  более  двадцати  пяти  лет,
но,  рассорившись  с  директором,  в  1893  году  подал  в  отставку.  Его
место  занял  Сергей  Михайлович  Волнухин.  По  своим  взглядам  и
творчеству  он  был  близок  к  передвижничеству.  От  Волнухина
пошло  бытовать  выражение  «работа  на  нутре».  Или  еще  (шуточ¬
ное):  «въехать  в  ноздрю».  Сергей  Михайлович  был  добр  и  дружен
с  учениками,  которые  называли  его  тятей.
 К  тому  времени  как  в  училище  появился  Волнухин,  Костя
окончил  учебу  (декабрь  1892  г.),  выполнив  зачетную  фигуру  «Та¬
рас  Бульба»,  отмеченную  золотой  медалью.  Диплом  дал  ему  звание
классного  скульптора.
 По  рекомендации  своего  брата  Гени  он  поступил  работать  к
Фаберже,  но  с  училищем  не  порвал,  любил  бывать  в  мастерской
Волнухина  —  она  находилась  во  дворе  училища.  Там  же  были
выстроены  два  больших  краснокирпичных  дома  с  жильем  для  пре¬
подавателей.  Волнухину  при  его  большом  семействе  дали  семиком¬
натную  квартиру,  куда  стали  частенько  наведываться  ученики  Сергея
Михайловича  и  его  друзья-преподаватели.  Им  нравилось  распивать
чаи  и  вести  открытые,  полушутливые  беседы,  в  которых  участвовали
и  три  дочери  Волнухина.  Но  безалаберности  этих  встреч  воспроти¬
вилась  жена  профессора  —  чопорная  учительница,  любившая  поря¬
док  в  доме.  Поэтому  распивания  чаев  переместились  в  мастерскую
Волнухина.  Стаканы  после  таких  вечеринок  никем  не  мылись  и  на
следующее  утро  просто  выбрасывались  на  помойку.
 Волнухинскими  завсегдатаями  стали  Костя  и  Николаша.  А  сын
профессора  Н.А.  Касаткина  —  Лева  женился  на  одной  из  дочек
Волнухина  —  Нюре.  И  тут  закрутилась  вот  какая  семейная  кару¬
сель:  моя  бабушка  по  матери,  Валентина  Ивановна  Егорова,  была
племянницей  Сергея  Михайловича,  а  Лев  Касаткин  впоследствии

♦  ИЗ  СТАИ  СЛАВНЫХ  *
 241
 оказался  моим  крестным  отцом.  Я  в  детстве  бывал  у  младших
Касаткиных  в  Сокольниках,  на  Поперечном  просеке,  в  их  доме,
а  после  войны  —  ив  той  огромной  волнухинской  квартире,  где
Марии  Сергеевне  и  ее  дочери  Наташе  оставили  лишь  одну  комнату.
 4. 	«ЗА  МОРЯМИ,  ЗА  ГОРАМИ»
 П11/Г  Третьяков  вложил  в  банк  капитал,  чтобы  на  про-
 • 	-LTJL  •  центы  с  него  Училище  живописи,  ваяния  и  зодче¬
ства  посылало  своих  лучших  учеников  за  границу.  В  1896  году
совет  училища  рассмотрел  кандидатуры  за  последние  пять  лет  и
решил  направить  в  Европу  Сергея  Коненкова  и  Константина  Клодта.
 Сергей  Тимофеевич  Коненков  поступил  в  училище  в  1892  году
и  за  четыре  года  добился  больших  успехов  —  он  был  одержим
скульптурой.  И  вот,  еще  не  окончив  курса,  Коненков  едет  за
границу.  В  это  время  ему  исполнилось  22  года,  а  Косте  было  уже
29  лет.  Так  крестьянский  сын  и  барон  стали  хорошими  товари¬
щами,  и  никаких  разногласий  в  поездке  у  них  не  было.
 Много  лет  спустя  С.  Коненков  написал  свои  воспоминания,  где
есть  рассказ  «За  морями,  за  горами»,  именно  об  этом  их  путеше¬
ствии.  Но  по  давности  лет  многое  он,  конечно,  запамятовал,
поэтому  в  рассказе  его  мало  бытовых  подробностей.  Большую  часть
воспоминаний  Коненкова  занимают  рассуждения  о  Микеландже¬
ло,  который  стал  его  пожизненным  кумиром.
 Наших  путешественников  напутствовал  читавший  тогда  в  учи¬
лище  курс  всеобщей  истории  знаменитый  В.О.  Ключевский.
 Когда  они  приехали  в  Берлин,  их  встретил  там,  как  заранее  было
договорено,  профессор  Н.А.  Касаткин  и  повез  в  Дрезден,  где  конечно
же  они  осмотрели  богатую  и  прекрасную  Дрезденскую  галерею  и
были  потрясены  «Мадонной»  Рафаэля.  Далее  они  отбыли  в  Париж.
 «...Для  того  чтоб  наметить  маршруты  экскурсии,  отправились
в  кафе  «Трокадеро».  Сидим,  разговариваем,  пьем  прохладительные
напитки,  любуемся  Сеной  и  Эйфелевой  башней.  К  столу  подают
зрительные  трубки.  Мы  с  Клодтом,  не  задумываясь,  берем  их  и
начинаем  оглядывать  окрестности.
 — 	Сейчас  вам  покажут,  что  значит  хватать  что  ни  попадя,  —  ворчит
профессор-эконом.  При  расчете  оказывается,  что  эта  услуга  входит  в
стоимость  меню.  Два  русских  студента  и  наставник-профессор  хохочут
на  все  «Трокадеро».  Студенты  подкалывают  профессора:
 — 	Николай  Алексеевич,  в  зрительные  трубки  нам  удалось
разглядеть  на  вершине  Эйфелевой  башни  какой-то  загадочный
аппарат.  Не  отправиться  ли  нам  туда?
 — 	Ну  что  же,  рискнем...
 Эйфелева  башня.  Громада.  До  середины  поднимаемся  втроем.
Здесь  Касаткин  вышел.  Мы  с  Клодтом,  хотя  и  трусили,  добрались
до  вершины.  Там  обнаружили  почтового  служащего  и,  не  мешкая,

242
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 отправили  открытки:  Клодт  —  в  Москву  родителям,  я  —  в  Карако-
вичи  на  имя  дяди  Андрея»  —  так  вспоминал  потом  С.Т.  Коненков.
 Полтора  месяца  они  прожили  в  Париже,  посетили,  конечно,  и
Лувр,  и  Версаль.  Потом  на  их  пути  был  Люцерн.  И  наконец,
перевалив  Сен-Готард,  они  попали  в  Италию.  Касаткина  с  ними
уже  не  было.
 В  Милане  что?..  «Пораженные  величием  архитектуры  Милан¬
ского  собора,  мы  с  Клодтом  часами  рассматриваем  его  изумитель¬
ные  каменные  узоры»,  —  писал  Коненков.  И  опять  же,  конечно,
монастырь  Санта-Мария  делла  Грация,  где  в  трапезной  —  «Тайная
вечеря»  Леонардо  да  Винчи,  уже  к  тому  времени  сильно  подпор¬
ченная,  и  не  только  наполеоновскими  солдатами,  а  главным  об¬
разом  временем.  Гений  поленился  сделать  фреску,  писал  по  сухой
штукатурке  темперой.
 Вот  и  я  эту  великую  живопись  видел  чуть  ли  не  наполовину
закрытой  —  шла  бесконечная  ее  реставрация.  Тогда  я  ушел  из
трапезной  в  монастырский  дворик  и  долго  сидел  там  в  одиночестве
и  тишине.  Может  быть,  и  Костя  вот  также  там  сидел,  пока  Коненков
восхищенно  рассматривал  «Тайную  вечерю»,  чтобы  написать  потом:
«Прозорливая  жертвенность  Христа  и  личина  почитания  в  позе,
выражении  лица  Иуды  вызвали  чувство  скорбное  и  величественное».
 Потом,на  их  пути  была  Флоренция.  Самому  городу  в  воспомина¬
ниях  Коненкова  посвящен  всего  один  абзац.  Тут  главным  образом
его  рассуждения  о  Микеланджело.  А  ведь  Флоренция  великолепна!
И  не  только  гробница  Медичи,  не  один  лишь  «Давид»...  Может  быть,
Костя  в  одиночестве  ходил  по  городу  и  говорил  сам  с  собою:  «Боже
мой!  Боже  мой,  что  же  это  такое?  Где  я  и  что  со  мною  происходит?»
 Уффици,  Сады  Боболи,  галерея  Питти,  мост  Веккио,  Санта-Ма-
рия-дель-Фьоре  с  куполом  Брунелески  и  колокольней  Джотто,
площадь  Синьории,  река  Арно.  В  базилике  Санта-Кроче  —  гроб¬
ницы  Микеланджело,  Галилея,  Макиавелли  и  Россини.  В  Санта-
Мария-дель-Кармино  —  фрески  Мазаччо.
 И  опять  слово  Коненкову:  «...в  Москве  нас  снабдили  рекоменда¬
тельными  письмами  к  русскому  дьяку  Флёрову,  постоянно  жившему
в  Риме,  в  доме  на  пьяца  дель  Пополо.  С  вокзала  отправились  пешком.
Издалека  мы  услышали,  как  на  площади  мерно  шумят  фонтаны.  Мы
уже  слышали  о  чудодейственной  силе  воды,  бьющей  из  этих  фонтанов.
Чтобы  еще  раз  попасть  в  Рим,  приезжий  должен  окатить  себя  с  головы
до  ног  водой  этих  фонтанов.  Момент  был  благоприятный:  на  площади
в  столь  ранний  час  ни  одной  живой  души.  Мы,  как  только  оказались
на  пьяца  дель  Пополо,  тотчас  приняли  освежающий  душ...
 Наконец  настал  час,  когда,  не  опасаясь  разбудить  хозяев,  можно
было  позвонить  в  дом.  Флёров  —  представительный  добродушный
барин,  познакомив  нас  со  своими  домашними,  тут  же  взялся
устраивать  нас.  Он  назвал  жившего  по  соседству  художника  Гви-
этано  Джойе,  который  к  услугам  приезжих  держал  пансион.  Он
привел  нас  туда  и  сдал  с  рук  на  руки  Гвиэтано  —  человеку,  вылеп¬
ленному,  казалось,  из  сердечного  гостеприимства  и  радушия...

«ИЗ  СТАИ  СЛАВНЫХ»
 243
 — 	Рома,  Рома  —  читта  бенедетта.  Рим,  Рим  —  благословенный
город,  —  утром,  в  полдень,  вечером  напевали  мы  с  Костей  Клод¬
том,  открывая  для  себя  несметные  культурные  богатства  италь¬
янской  столицы...»
 Вечный  город  так  велик,  столько  в  нем  всего,  что  ни  словом  сказать,
ни  пером  описать.  Теперь  я  попробую  почти  буквально  встать  рядом
с  нашими  путешественниками,  потому  что  там,  в  церкви  Сан-Пьетро-
ин-Винколи,  я  действительно  стоял,  где  стояли  они  перед  «Моисеем».
 Цитирую  себя:  «Моисей  показался  мне  и  великим  и  прекрас¬
ным.  Я  вдруг  почувствовал  массу  камня,  его  целостность  при  всех
подробностях  разработки  складок  одежды,  завитков  волос  и  даже
вздувшихся  вен,  которые  на  первый  взгляд  излишне  дробят  форму,
на  самом  же  деле  работают  именно  на  массу,  и  поэтому  фигура
Моисея,  хотя  и  сидящая,  монументальна,  будто  в  камне  сокрыта
сила  и  мудрость  самого  Микеланджело.  Когда  я  видел  изображения
этой  скульптуры,  мне  всегда  казалось,  что  в  пророке  Моисее  есть
что-то  дьявольское.  Это  впечатление  шло,  конечно,  от  «рогов»  на
его  голове.  Но  это  обязательная  условность:  лучи  света,  исходящие
из  висков  его,  —  они  всегда  рисовались,  когда  Моисея  изображали
на  картинах  или  гравюрах,  и  поэтому  Микеланджело  не  мог  уйти
от  этого  канона.  Но  в  сочетании  со  всей  мощной  его  фигурой,  с
бородатой  головой,  особенно  с  глазами,  горящими  неземным  огнем,
это  все-таки  рога!  И  сам  Моисей  поэтому  немножко  дьявол...»
 А  тогда  Коненков  и  Клодт  с  дешевой  экскурсией  посетили
Неаполь,  были  в  Помпее.  Вернувшись  в  Рим,  они  сняли  две  студии
вблизи  Торре-дель-Пополо  и  лепили  натурщиков.  Зачем?  Им  пред¬
стояло  еще  недолгое  время  прожить  в  Италии  и  почти  не  оставалось
денег.  Уж  лучше  бы  поездили  да  посмотрели  другие  города,  ну
хотя  бы  Падую.  Иль  Сиену  —  вот  ведь  город!  Суровый,  фантасти¬
ческий,  неповторимый,  непокоримый.  А  они  на  обратном  пути
заехали  лишь  в  Венецию,  видно,  чтоб  не  оказаться  дураками,  ибо
 А.П.  Чехов  сказал:  «Дурак,  кто  не  едет  в  Венецию».
 Через  Триест  они  попали  в  Вену,  которая  оставила  у  них
«музыкальное  впечатление».  И  наконец  возвращение:  «Поезд  сто¬
ит  на  станции  Рославль...»
 Для  Кости  тут  окончился  счастливый  период  его  жизни  —
ученичество.  Далее  будет  иное  —  сама  жизнь  со  всеми  ее  радостями
и  печалями.
 5. 	СВОБОДНЫЙ  ХУДОЖНИК
 То,  что  я  рассказываю  о  Николае  Александровиче  Клодте,
основано  на  документах  —  на  воспоминаниях  его  вдовы  Ма¬
рии  Ивановны,  на  его  письмах  к  ней,  на  собранных  ею  же  раз¬
личных  бумагах.  Этот  свой  архив  Мария  Ивановна  передала  в
1939  году  Центральному  государственному  архиву  литературы  и

244
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 искусства.  Замечу,  что  ее  попытка  написать  биографию  своего
мужа  превратилась  именно  в  воспоминания  о  нем.  Не  случайно
они  несут  в  себе  нечто  личное,  вдовье,  вкусовое,  в  том  числе
желание  кое-что  приукрасить,  а  что-то,  возможно,  и  скрыть.  Зато
письма  самого  Николая  Александровича  говорят  о  многом:  о  его
бесконечных  поездках,  в  них  множество  маленьких  картинок-
схем,  сделанных  или  будущих  этюдов,  заметок  для  себя.  Эти
письма-отчеты  он  писал  часто,  их  насчитывается  более  семисот.
 А  теперь  возвратимся  в  то  время,  когда  Николаша  поступил  в
Училище  живописи,  ваяния  и  зодчества.
 В  1881  году  инспектором  (директором)  училища  был  назначен
Ю.Ф.  Виппер,  человек  хотя  и  ученый,  но  вовсе  не  демократ.  По
словам  К.  Коровина,  он  любил  «приказывать  и  турять».  Умер
Перов,  ушел  из  училища  Саврасов,  и  все  стало  меняться,  правда,
сами  ученики  меняться  и  подчиняться  новым  требованиям  никак
не  хотели.  Образовалось  противостояние,  выливавшееся  подчас  в
мелкие,  а  то  и  в  крупные  конфликты.
 Есть  у  Коровина  рассказ,  который  называется  «Случай  с  Апол¬
лоном».  Рассказ  этот  я  привожу  кратко.
 «...В  залах  прекрасной  школы  нашей  стояли  античные  ста¬
туи  —  гипсовые  копии  Венеры  Милосской,  Аполлона  Бельведер-
ского,  Лаокоона,  Германика,  Вакха,  Дианы,  Гладиатора,  Гермеса
и  других.  И  все  они  как  есть  голые...
 Это  показалось  нашему  мужу  науки  не  совсем  приличным...  И
вот  позвал  новый  директор  мастеров-штукатуров,  заказал  им  ви¬
ноградные  листья  и  в  одну  ночь  все  незаметно  исправил:  антики
украсились  листьями.  Аполлон,  Лаокоон  с  сыновьями  и  даже
Венера  —  все  прикрылись  листьями.
 Все  бы  ничего...  Но  тут  кто-то  (из  учеников,  должно  быть)  взял
потихоньку  и  нацепил  Аполлону  штаны,  такие  легонькие,  в  по¬
лоску.  Он  проделал  это  ночью,  а  утром  вся  школа  хохотала.
 И  началось...  Преподаватели  заседали,  член  Академии  худо¬
жеств  приехал  из  Петербурга.  Заседали  долго  и  решили  вновь
снять  виноградные  листья.  Но  как  восстановить  утраченное?..
Невозможно!  Вся  Москва  тогда  потешалась...»
 Все  это  дошло  до  московского  генерал-губернатора  князя
 В.А.  Долгорукого,  который  был  попечителем  училища,  и  незадач¬
ливый  инспектор  должен  был  покинуть  свой  пост.  В  1884  году
новым  инспектором  пришел  Н.А.  Философов,  и  стало  еще  хуже.
 Как-то  раз  Николаша  сидел  в  курилке,  куда  вдруг  заглянул
свирепый  инспектор.  И  произошло  тут  у  них  роковое  столкновение.
 — 	Почему  не  встал?
 — 	Я  не  в  классе,  а  в  курилке.
 — 	А  я  везде  директор!..
 Тут  слово  за  слово  разразился  скандал  на  все  училище.  Фило¬
софов  хотел  исключить  строптивого  барона,  однако  без  согласия
совета  профессоров  сделать  этого  не  мог.  Тогда  Николай  ушел  сам.

♦  ИЗ  СТАИ  СЛАВНЫХ*
 245
 Так  эту  историю  излагает  в  своих  воспоминаниях  Мария  Ива¬
новна.  А  столетняя  внучка  Петра  Карловича,  Ольга  Александровна
Березовская,  говорила  мне:
 — 	Брат  вашего  деда  —  Николай  после  второго  курса  из  училища
живописи  ушел.  Он,  мол,  лучше  профессоров  все  знает.
 Тут,  по-моему,  истина  ближе.  Был  он  к  наукам  способен,  а
придя  в  училище,  уже  умел  делать  все  то,  чему  там  учили  на
первых  курсах.  Вспомним  слова,  сказанные  Перовым:  «Это  впору
нарисовать  зрелому  художнику».
 Однако  надо  сказать,  что  Николаша  кое-чему  и  «поднабрался»  у
таких  прекрасных  учителей,  как  Е.  Сорокин,  В.  Маковский,  И.  Пря¬
нишников,  В.  Поленов.  С  последним  он  надолго  сохранил  дружеские
отношения,  бывал  в  его  имении  на  Оке,  гостил  там  и  работал.
 Первые  дошедшие  до  нас  вещи  Николая  Клодта  датированы
1884  годом.  Он  начал  выставляться  сразу  на  выставках  ученических
и  профессиональных.  Его  небольшие  и  потому  удобные  для  домашних
стен  картины  стали  покупаться.  К  тому  же  они  были  дешевы.
Художник  не  ломался,  цены  не  набивал.  Зато  каким  облегчением
это  стало  для  Веры  Петровны!  Теперь  не  надо  было  считать  копейки.
 Однажды,  получив  за  несколько  этюдов  достаточно  большую
для  него  сумму  денег,  Николаша  шел  по  Кузнецкому  мосту  и
остановился  у  витрины  магазина  музыкальных  инструментов,  по¬
том  зашел  и  купил  себе  в  подарок  скрипку.
 Они  жили  всё  в  том  же  доме  Иванова,  в  Доброслободском
переулке.  И  вот  в  1886  году  там  снял  соседнюю  квартиру  некто
Иван  Романович  Варлей  и  въехал  в  нее  с  женой  и  дочкой.
 Этот  самый  Варлей  был  англичанином,  приглашенным  в  свое
время  знаменитым  коннозаводчиком  Голохвастовым,  и  работал
смотрителем  его  завода.  Отсюда  в  творчестве  Николая  Александ¬
ровича  появилась  лошадиная  тема  и  заняла  определенное  место.
 Дочь  Варлея  Маня  потом  вспоминала:  «Он  (т.е.  Николаша.  —  Г.К.)
играл  на  скрипке,  а  моя  мать,  хорошая  музыкантша,  ему  аккомпа¬
нировала.  Потом  мы  часто  читали  вслух,  и  таким  образом  завязалось
наше  прочное  знакомство,  которое  привело  к  нашей  женитьбе».
 Манюша,  как  называл  Николай  Александрович  свою  будущую
жену,  оканчивала  гимназию,  а  он  все  лето  1888  года  прешел  в
разъездах.  Вот  тогда  и  началась  их  переписка.  Так,  9  апреля  он
сообщает  из  Петербурга,  что  был  на  передвижной  выставке.  Затем
описывает  поездку  в  Вязники  и  рисует  картину.  11  июня  пишет,
что  подыскал  сюжеты  для  десяти  этюдов.  19  июня:  «Сегодня  ходил
в  местечко,  именуемое  Мстёрою».  29  июня  присылает  картинки:
глубокий  овраг,  поросший  деревьями,  и  вид  на  задворках.  9  ав¬
густа  пишет:  «Увидимся  через  каких-нибудь  20  дней.  Хорошо,
если  бы  за  эти  20  дней  сделать  20  этюдов.  Надо  съездить  на
фабрику  за  бумагой».  15  августа:  «Я  получил  заказ  от  Протасьева
написать  его  фабрику,  и  затем  еще  П.А.Н.  выразил  желание
приобрести  две  картинки,  и  взять  с  него  надо  подешевле».

246
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 В  ноябре  того  же  года  его  призвали  на  действительную  военную
службу  и  зачислили  писарем  Московского  аптечного  магазина
(так,  видимо,  назывался  аптекарский  военный  склад).  Служба  его
оказалась  посильной  —  он  ходил  в  «магазин»  не  каждый  день.
Свободное  время  проводил  дома,  занимался  живописью,  играл  на
скрипке,  и,  таким  образом,  пришла  пора  жениться.  «Но  все  его
бумаги  находились  в  военном  ведомстве,  а  ждать  нам  не  было
охоты»,  —  скажет  потом  Мария  Ивановна.
 В  1889  году  Николаю  Александровичу  выправили  временное
удостоверение  личности,  дали  краткосрочный  отпуск,  и  он  вместе
со  своей  невестой  поехал  куда-то  в  провинцию,  где  у  ее  отца
служил  управляющим  конного  завода  его  хороший  знакомый.
 Тамошний  священник-старик  почуял  что-то  неладное  и  то  со¬
глашался  их  обвенчать,  то  отказывался.  Тогда  жена  управляющего
пригласила  к  себе  дьякона  и  стала  уговаривать  его  повлиять  на
батюшку.  Она  была  немка  и  плохо  говорила  по-русски:  вместо  «я
его  умасливала»  у  нее  получалось  «я  его  со  всех  концов  мазила».
После  этого  венчание  состоялось,  и  они  стали  мужем  и  женой  —
перед  Богом,  но  не  перед  людьми,  ибо  по  документам  Манюша
оставалась  девицей,  а  Николаша  холостым.
 Тем  не  менее  у  них  в  1891  году  появилась  дочь  Елена.  И  только
спустя  два  года  все  было  оформлено  как  полагается,  и  Мария
Ивановна  стала  баронессой.
 Николая  Александровича  уволили  в  запас  в  конце  1893  года.
Они  сняли  квартиру  на  Арбате,  в  Денежном  переулке,  и  зажили
самостоятельной  жизнью.
 Летом  1894  года  Николай  Александрович  отправился  на  этюды.
Был  в  Кандалакше,  в  Кеми  и  Вологде,  на  Соловках.  А  осенью  он
поехал  в  Крым,  Севастополь  и  Ялту.  И  вдруг  жена  получает  от  него
сообщение:  «Не  смогу  приехать  к  Новому  году».  И  в  ответ  на  ее
протестующее  письмо  он  31  декабря  пишет:  «Не  могу  сказать,  что
оно  меня  утешило,  ты  забываешь,  что  я  тут  совсем  один  и  если
остался,  то  для  того,  чтобы  заработать  сотню-другую  рублей...»
 Позже  он  посетил  Кавказ  и  совершил  поездку  по  Военно-Грузинской
дороге  до  Тифлиса.  Осенью  1895  года  Николай  Александрович  снова
в  Крыму:  Ялта,  Гурзуф,  Алупка,  Форос,  Севастополь.  Везде  он  делал
множество  этюдов-картин,  которые  хорошо  выставлял  и  продавал.
 6. 	МОСКОВСКИЕ  ИМПРЕССИОНИСТЫ
 Конец  XIX  века  и  первые  два  десятилетия  нового  столетия  для
русского  искусства  —  время  сложное  и  противоречивое.
Сколько  художественных  обществ,  объединений,  групп  являлось
на  свет!  Им  нет  числа.  Они  возникали  и  распадались  на  глазах  у
изумленной  русской  публики,  которая  не  знала,  на  кого  смотреть,

♦  ИЗ  СТАИ  СЛАВНЫХ*
 247
 что  признавать,  а  что  отрицать.  Появился  «московский  импрес¬
сионизм».  Он-то  и  должен  более  всего  интересовать  нас,  поскольку
к  этому  течению  принадлежал  Николай  Клодт.
 Вот  что,  например,  писал  художник  и  историк  искусств  Игорь
Грабарь:  «Клодт  принадлежал  по  своему  художественному  направ¬
лению  к  кругу  Константина  Коровина  и  Серова.  Не  подражая
внешне  ни  тому,  ни  другому,  он  одинаково  с  ними  беззаветно
любил  русскую  природу,  любил  ее  до  прямого  обожания  и  жадно
искал  типичные  «русские  мотивы»,  без  конца  скитаясь  со  склад¬
ным  мольбертом  и  ящиком  с  красками  по  окрестностям  Москвы.
Во  время  этих  скитаний  он  приобрел  огромное  мастерство  кисти
и  выработал  тот  клодтовский  стиль,  с  которым,  несомненно,  войдет
в  историю  русской  живописи...  Свежие  по  живописи,  остро  вы¬
хваченные  из  природы  куски  —  ручейки,  овражки,  перелески,
вёсны,  зимки,  —  его  этюды  производили  прекрасное  впечатление
на  общем  фоне  серой,  безотрадной  живописи  эпигонов  Левитана.  От
его  солнечных  вещей  веяло  бодростью  и  той  ярко  выраженной  жиз¬
нерадостностью,  которая  была  свойственна  его  собственной  натуре».
 Но  передвижники  его  никак  не  признавали.  Пленэрные  этюды
картинами  у  них  не  считались.  Всего  лишь  раз  ему  удалось
выставиться  на  передвижной  выставке  в  1894  году  картиной  «Зи¬
ма».  Конфликт  между  «патриархами»  и  новым  поколением  ху¬
дожников  назревал  давно.  И  уже  не  первый  год  Стасов  буквально
ругался,  встречая  на  выставках  непонятное  ему  безумие,  гниль,
безобразие,  хлам,  мерзость,  уродство!
 Валентин  Серов,  высоко  ценивший  деятельность  передвижни¬
ков  и  сам  выставлявшийся  у  них,  еще  не  будучи  членом  товари¬
щества,  обозначил  своим  ранним  творчеством  тот  рубеж,  перейдя
который  художники  начинали  жить  в  новом  русском  искусстве.
И  кто  первым  понял,  что  искусство  передвижников  не  может  быть
узаконено  на  вечные  времена,  был  Павел  Михайлович  Третьяков.
 Еще  до  открытия  той  или  иной  очередной  выставки  Третьяков
стал  объезжать  мастерские  молодых  художников  и  понравившиеся
ему  вещи  покупал  на  корню.  Так  появились  в  его  галерее  картины
Серова,  Коровина,  Нестерова,  Малявина,  Рериха,  Бенуа  и  многих
других.  Впоследствии  он  не  мог  себе  простить,  что  в  свое  время
проглядел  Врубеля.
 Однажды  Николай  Клодт  пришел  в  Докучаев  переулок,  в  ма¬
стерскую  Коровина,  где  все  находилось  в  каком-то  живописном
хаосе  и  сам  красавец  хозяин  возлежал  на  кушетке.
 — 	Николаша,  входи,  милый.  Сейчас  будем  чай  пить.  Я  друг
невинных  наслаждений.  И  у  меня  сахар  есть.
 — 	Костенька,  скажи  ты  мне,  Бога  ради,  за  что  нас  импресси¬
онистами  бранят?
 — 	А  ты  не  обижайся.  Если  о  французах,  то  они  ведь  хорошо
же  пишут,  черти!  Это  радость  солнечная,  вечная,  красочная  игра
света  и  тени...  Цвет  в  форме!  От  себя  не  надо  —  держи  натуру  и

248
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 будешь  молодец.  Красота  зависит  от  природы.  Не  забывай,  что
пишешь  не  для  себя;  хоть  немного,  а  бери  и  публику  в  расчет.
 — 	Это  какую  же  публику?
 — 	А  вот  будто  бы  к  тебе  в  мастерскую  пришел  купец:  «Вы  эту
самую  картину  продавать  изволите?»  А  ты  ему  очень  гордо:  «Да,
я  ее  продаю!»  Тогда  он:  «Оптом  —  всю,  значит?  А  ежели  по  частям,
в  розницу,  —  не  желаете?»
 Тут  они  хохотали.  Николаша  прыгал  от  удовольствия  и  взма¬
хивал  короткими  ручками,  как  петух  крыльями.
 Импрессионизм  не  был  ввезен  в  Россию  из-за  границы.  В  его
появлении  на  русской  художественной  почве  была  своя  неизбеж¬
ная  закономерность.
 Петербург  все  еще  жил  официальным  академическим  искусст¬
вом,  а  более  свободная  Москва  стала  тем  опытным  полем,  на
котором  и  взошел  первый  урожай,  давший  раннего  Валентина
Серова,  Левитана  и,  наконец,  Грабаря.  Ну  а  когда  появились  на
выставках  полные  красок  и  света  пейзажи  и  натюрморты  К.  Ко¬
ровина,  И.  Остроухова,  А.  Архипова,  М.  Аладжалова,  Н.  Клодта,
тогда  стали  говорить  о  «московском  импрессионизме».  Но  пересу¬
ды  эти  начались  с  явной  путаницы.  Привнесенное  в  Россию  слово
«декадент»  равнялось  понятию  «импрессионист»  —  это  с  точки
зрения  одних.  Другие  же  импрессионистов  считали  социалистами,
революционерами.  Чего  только  не  пережил,  не  испытал  Коровин,
какими  только  помоями  его  не  поливали!..  Старалась  пресса,
выдававшая  себя  за  «общественное  мнение».  Запевалой  тут  была
газета  Суворина  «Новое  время».  Ей  вторили  «Русские  ведомости».
Подхватывал  хор  других  листков.  Дело  дошло  до  того,  что  однажды
Константина  Коровина  вызвали  в  московское  отделение  Министер¬
ства  внутренних  дел,  где  потребовали,  чтобы  он  в  письменной
форме  дал  определение  импрессионизма  и  социализма.
 Обвинения  в  декадентстве  и  импрессионизме  непосредственно
касались  и  Николая  Клодта.  Как  он  это  переживал,  сомневался
ли  в  чем,  негодовал  ли,  подобно  Коровину,  я  не  знаю.  Костенька
был  горяч,  а  Николаша  флегматичен.  Когда  волновался,  он  лишь
курил  папиросы  одну  за  другой.
 Коровина  и  товарищей  его  преследовали  еще  долго.  В  газетах
печатались  карикатуры.  Одна  из  них:  Коровин  пишет  картину
снятым  с  ноги  сапогом.
 И  все-таки  новое  искусство  жило  и  набирало  силу.  Николаша,
когда  не  был  в  отъезде,  во  все  времена  года  наваливал  на  себя
складной  мольберт  и  отправлялся  за  город:  то  в  Сокольники,  то
в  Останкино,  на  Лосиный  остров,  в  Перерву,  Черкизово  или  к
кому-нибудь  из  знакомых  на  дачу.  Писал  сарайчики,  избы,  леса,
поляны,  женские  портреты  на  пленэре,  натюрморты  с  утра  до
вечера.  Так  за  год  у  него  набиралось  до  ста  этюдов,  многие  из
которых  оказывались  вполне  законченными  картинами.

«ИЗ  СТАИ  СЛАВНЫХ*
 249
 7. 	ОТ  НИЖНЕГО  ДО  ПАРИЖА
 В  1896  году  в  Нижнем  Новгороде  должна  была  открыться  боль¬
шая  Всероссийская  художественно-промышленная  выставка.
Подготовка  к  ней  началась  загодя.
 Перед  этим,  в  1894  году,  когда  Савва  Мамонтов  строил  желез¬
ную  дорогу,  соединяющую  Москву  с  Архангельском  и  Мурман¬
ском,  он  задумал  украсить  вокзалы  и  станции  этой  дороги  произ¬
ведениями  монументальной  живописи  и  послал  на  Север  Коровина
и  Серова,  чтобы  они  собрали  там  соответствующий  живописный
материал.  Судя  по  всему,  вместе  с  ними  ездил  и  Николай  Алек¬
сандрович  —  год  и  места  их  пребывания  совпадают.  Вот  тут-то
как  раз  и  «набежала»  Нижегородская  выставка.  При  устройстве
павильона  Крайнего  Севера  Коровин  использовал  то,  что  вынес  из
своей  поездки.  Он  создал  проект  самого  павильона,  где  должны
были  находиться  и  декоративные  панно,  сделанные  для  Ярослав¬
ского  вокзала  в  Москве.  Некоторую  часть  работы  над  этим  панно
выполнил  Николай  Клодт,  поэтому  Коровин  пригласил  его  своим
помощником  на  Нижегородскую  выставку.
 Приехал  в  Нижний  и  Евгений  Александрович  Клодт,  который  в
то  время  работал  у  Фаберже  на  фабрике  золотых  и  серебряных  вещей,
предметов  уникально-художественных.  Николаша  и  Геня  часто
встречались,  вместе  обедали,  а  вот  со  своим  родственником-патри-
архом,  Михаилом  Петровичем,  почти  не  виделись.  Он  приехал  вместе
со  многими  передвижниками;  все  они  поселились  в  одной  из  лучших
гостиниц,  поскольку  к  тому  времени  стали  людьми  солидными.
 Художественный  отдел  включал  в  себя  около  тысячи  работ  174
художников.  Михаил  Петрович  показал  две  вещи:  «Перед  аукци¬
оном»  и  «Весна».
 Из  Гельсингфорса  приехал  Эеро  Ярнефельт,  двоюродный  брат
Николая  и  Евгения.  В  финляндском  разделе  экспонировались  его
картины  «Пожога»,  «На  дороге»  и  «Финский  пейзаж».  Коррес¬
пондентом  «Русских  ведомостей»  на  Нижегородской  выставке  ра¬
ботал  К.М.  Станюкович.
 На  торжество  открытия  прибыло  всякое  петербургское  началь¬
ство,  министры  в  мундирах  и  орденах,  приехали  промышленники,
купцы  и  банкиры.  Над  павильонами  весело  трепетали  разноцвет¬
ные  флаги.  Вдоль  дороги  выстроилась  целая  улица  трактиров  с
яркими  вывесками.  На  Волге  белые  пароходы  разукрасились  вым¬
пелами.  А  за  рекой,  на  горе,  блестел  куполами  церквей  сам
Нижний  Новгород.  Митрополит  отслужил  торжественный  моле¬
бен,  и  выставка  открылась.
 В  тот  же  вечер  Николаша,  Геня,  Ярнефельт  и  Станюкович  были
в  опере.  Там  пел  Шаляпин,  еще  мало  кому  известный,  но  в  роли
Сусанина  он  имел  огромный  успех.  После  спектакля  Коровин
затащил  всех  на  артистический  ужин,  а  потом  они  до  утра  катались
по  Волге  на  сверкавшем  огнями  пароходе.

250
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 С  Нижегородской  выставки  у  Коровина  с  Шаляпиным  началась
большая  дружба,  а  у  Николая  Клодта  с  Коровиным  —  долголетнее
сотрудничество.  Костенька  называл  Николашу  своим  приятелем-
насмешником.
 Евгений  Александрович  привез  с  выставки  каталог  художествен¬
ного  отдела,  со  временем  подарил  его  сыну  Александру  —  моему
будущему  отцу,  и  таким  образом  Нижегородская  выставка  дошла  до
меня.  Сейчас  каталог  этот  лежит  передо  мной,  и  я  вспоминаю,  как  в
детстве  по  вечерам  разглядывал  помещенные  там  репродукции  с
картин,  фотографии  скульптур;  и  мне  казалось,  что  все  это  волнующе
и  прекрасно.  Некоторые  вещи  я  срисовывал  —  ясно  помню,  какие
именно.  Теперь  вот  листаю  этот  каталог  и  вижу,  что  далеко  не  все
помещенные  в  нем  картины  совершенны.  Более  того,  многие  худож¬
ники,  участники  Нижегородской  выставки,  ныне  просто  забыты.
 Осенью  1896  года  Николай  Александрович  совершил  поездку
по  Волге  от  Нижнего  до  Астрахани  и  привез  много  этюдов,  а  еще
больше  впечатлений.
 Зимой  вместе  со  своей  семьей  приехал  в  отпуск  генерал  Петр
Тимофеевич  Редькин.  Николай  Александрович  встретился  с  ним
у  Станюковичей.  Они  разговорились,  и  генерал  сказал:
 — 	Волга  Волгой,  но  есть  еще  Сибирь,  есть  Туркестан.  Там  —
пейзажи!  Краски  какие!
 Петр  Тимофеевич  вместе  с  молодой  своей  женой  Любовью  Алек¬
сандровной  пробыл  в  Туркестане  недолго  —  чуть  более  двух  лет.
Оттуда  он  снова  попал  в  Болгарию,  а  потом  служил  в  западных
пограничных  гарнизонах.  Но  в  Туркестане  остались  некоторые  его
товарищи  по  службе,  с  ними  он  имел  переписку  и  обещал  Николаю
Александровичу  всяческую  помощь  с  их  стороны,  если  только  он
решится  туда  поехать.
 В  конце  1897  года  Коровин  сделал  Николаю  Александровичу
предложение:
 — 	Николаша,  пора  тебе  выходить  на  мировую  арену.
 — 	Арена  —  это  в  цирке?  И  я  в  роли  рыжего  у  ковра?
 — 	Не  балагурь.  Дело  дельное.  Завернем  нечто  грандиозное  и
всех  удивим.  Возьмем  к  себе  третьим  Колю  Досекина,  живопись
у  него  наша.
 После  успеха  павильона  Крайнего  Севера  на  Нижегородской
выставке  Коровину  предложили  сделать  проект  декоративного
убранства  Северного,  Сибирского  и  Среднеазиатского  павильонов
кустарного  отдела  на  Всемирной  выставке  в  Париже,  которая
должна  была  состояться  в  1900  году.
 Николай  Александрович  рассказал  Коровину  о  том,  что  ему
предлагал  генерал  Редькин.  И  вот  в  конце  апреля  1898  года  они
отправились  в  Туркестан.  Все  их  поражало  в  этой  поездке:  и
караваны  верблюдов,  и  юрты  скотоводов,  и  краски  земли  —  от

♦  ИЗ  СТАИ  СЛАВНЫХ»
 251
 горизонта  до  горизонта  степь  цвела  маками.  В  Ташкенте  —  неве¬
роятный,  кричащий,  пестрохалатный  базар.  На  улицах  города  —
ишачки,  верховые  и  грузовые,  узбечки  в  паранджах,  узбеки  в
чайханах.  Освежающая  влага  арыков.
 Четыре  казака  верхами  сопровождали  их  в  Самарканд  —  они
были  помощниками  и  охраной,  а  сами  художники  ехали  на  воен¬
ной  пароконной  бричке.
 Николай  Александрович  думал  увидеть  красочность  Востока,
на  самом  же  деле  все  было  земляным,  а  небо  —  желтым.  Сначала
у  него  ничего  не  получалось.  На  этюды  шла  уйма  белил.  Он  писал
от  светлого  к  темному,  но  здесь  и  тени  были  светлыми.  В  отчаянии
он  оставил  масляную  палитру  и  перешел  на  акварель.
 Изнуряла  дневная  жара.  Было  некуда  спрятаться  от  солнца,
поэтому  и  писать  в  полную  силу  невозможно.  Лазурные  порталы  и
фантастический  купол  Гур-Эмира  поглощались  землей  и  небом.  А
майоликовые  росписи  Сир-Дара  были  желтыми  и  синими  —  это
вблизи,  а  чуть  отойдешь  —  и  все  иное,  общим  маревом  поглощенное.
Шахи-Зинда,  Биби-Ханым  —  их  можно  воспроизвести,  лишь  мыс¬
ленно  откинувшись  в  прошлое.  Настоящее  —  это  сам  город:  глухие
стены  улочек,  внутренние  дворики,  плоские  крыши,  на  которых
вечерами  начинается  жизнь,  потому  что  на  землю  нисходит  прохлада
ночи  и  в  небе  одна  за  другой  загораются  огромные  звезды.
 Видимо,  живописные  трудности  испытывал  и  Коровин.  6  мая
Николай  Александрович  сообщал  жене:  «У  Коровина  этюды  не¬
важные,  а  многие  хуже  моих,  пишет  он  очень  неверно».
 Ранним  утром,  когда  на  земле  лежит  еще  тень,  можно  увидеть
синее  небо,  отраженное  в  прямоугольном  зеркале  бассейна,  где
вода  —  чистый  ультрамарин.  Потом  мечети  с  минаретами,  майо¬
ликовые  порталы  и  глинобитные  стены  становятся  розовыми,  небо
светлеет  и  краски  разбеляются.
 На  восходе  солнца  в  замкнутом  квадрате  двора,  в  густой  зелени
акаций  разноголосо  щебечут  птицы,  а  на  галереях  под  крышей
воркуют  маленькие  коричнево-сиреневые  голуби.  «О,  как  велик
Аллах!  Как  прекрасна  земля  его!»  —  восклицал  по  утрам  Коровин.
 Работа  над  десятиметровым  панно  шла  в  мастерских  Истори¬
ческого  музея.  Предстояло  написать  маслом,  по  существу,  25
огромных  картин.  Николай  Александрович  сделал  акварелью  и
гуашью  более  30  эскизов.  Но  как  распределились  обязанности
между  тремя  художниками,  какую  роль  в  подготовительной  работе
играл  Николай  Васильевич  Досекин,  не  очень  ясно.  Все  те,  кто
писал  тогда  и  потом  об  этом  знаменитом  панно,  признавали  авто¬
ром  одного  лишь  Коровина,  а  Клодт  и  Досекин  упоминались  как
бы  между  прочим.  А  тем  не  менее  даже  по  манере  исполнения
можно  с  легкостью  определить,  что  это  панно  писано  было  не
одной  рукой.  Части  панно,  как  утверждает  один  из  критиков,  «то
монохромны,  то  звучны  в  цветовом  решении;  то  смело  обобщены,

252
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 то  детализированы;  то  условны  в  обводке  изображения  широкой
линией  контура,  то  живописны  и  иллюзорны».
 Работа  еще  только  начиналась,  а  о  ней  уже  охотно  сообщали
газеты,  писали  журналы.
 Естественно,  что  художники  при  написании  сюжетов  для  Се¬
верного  и  Среднеазиатского  разделов  пользовались  своими  этюда¬
ми,  но  совсем  не  ясно,  по  каким  материалам  делались  панно  для
Сибирского  павильона.  Ни  Коровин,  ни  Клодт  до  Алданских  зо¬
лотых  приисков  не  добирались  и  никак  не  могли  писать  этюды
на  Командорских  островах.  Но  тут  кое-что  приоткрывает  нам
статья  В.В.  Стасова,  опубликованная  в  1901  году  («Новости  и
биржевая  газета»):  «Пейзажи  эти  кажутся  просто  фотографиями,
громадно  увеличенными  и  раскрашенными  очень  неудачно.  Они
все  темные,  мрачные,  тусклые,  серые,  убитые;  все  деревья  плоские,
словно  вырезанные  из  холста  или  бумаги,  море  —  тоже  бумажное
и  серое,  без  перспективы  и  далей.  Неужели  в  самом  деле  такова
Сибирь,  та,  которую  мы  знаем  по  бесчисленным  фотографиям?..»
 Видимо,  так  оно  и  было:  художники  пользовались  фотографи¬
ями.  Греха  в  том,  конечно,  нет.  А  критика  Стасова  —  всего  лишь
болезненное  неприятие  новой  живописи.
 Пришло  время  работать  на  самой  выставке,  и  в  Париж  уехали
Коровин  с  Досекиным,  а  вот  Николай  Александрович  задержался.
Неожиданно  Мария  Ивановна  пожелала  ехать  вместе  с  ним  —  на
пол  года,  да  захватив  с  собою  детей  (у  них  к  этому  времени  было  две
дочери,  Лена  и  Наташа,  и  полуторагодовалый  сын  Петя)  и  еще  няню
в  придачу.
 Начались  хлопотные  сборы,  покупались  и  шились  совсем  не¬
нужные,  как  казалось  Николаю  Александровичу,  вещи,  набива¬
лись  ими  чемоданы,  баулы  и  саки.  Наконец  поехали.  Об  этом  их
путешествии  Мария  Ивановна  подробно  рассказала  в  своих  запи¬
сках,  но  я  говорить  о  том  не  буду  —  все  это  дамские  пустяшные
волнения,  да  вот  только  Николая  Александровича  жалко.  Всю
дорогу  его  мучил  нарыв  под  мышкой,  была  высокая  температура,
он  лежал  на  диване  и  ничего  не  замечал  —  ни  дорожных  неудобств,
ни  заоконных  пейзажных  прелестей.
 В  Париже  они  долго  искали  себе  пристанище  в  гостиницах,
пансионах,  пока  не  сняли  довольно  дешевую  квартиру  со  стенными
шкафами,  с  газом  и  водопроводом,  и  Мария  Ивановна  в  своих
записках  после  описания  всяческих  их  мытарств  успокоенно  го¬
ворит:  «Жизнь  в  Париже  была  очень  приятна,  интересна,  удобна...
Вам  все  доставляют  на  дом».
 Работы  в  павильонах  было  много,  поэтому  на  первых  порах
Николаю  Александровичу  все  эти  парижские  приятности  были
недоступны.  В  то  время  живший  там  художник  Б.Н.  Матвеев
писал  своей  жене:  «...три  дня  назад  Клодт  дал  мне  три  билета
на  выставку.  Вынес  сильное  впечатление;  повеяло  чем-то  насто¬

«ИЗ  СТАИ  СЛАВНЫХ  *
 253
 ящим  русским,  былинным  —  такой  характер  сумел  придать  на¬
шему  отделу  Коровин...  Он,  правда,  ничего  не  делает,  а  дает  советы
и  указания,  но  ни  одна  мелочь  не  делается  без  его  ведома».
 Наконец  выставка  открылась.  Коровинское  панно  произвели
огромное  впечатление  на  публику,  о  нем  с  восторгом  писали
французские,  английские  и  немецкие  журналы.  В  павильонах
было  широко  показано  русское  кустарное  искусство,  а  также
керамика  московских  художников.  В  живописном  отделе  Коровин
участвовал  несколькими  картинами  и  был  награжден  золотой
медалью,  а  за  общее  руководство  получил  орден  Почетного  легиона.
Николай  Клодт  удостоился  бронзовой  медали.
 Николай  Александрович  впервые  был  за  границей.  По  Парижу
Коровин  его  буквально  затаскал  до  изнеможения.  В  среде  париж¬
ских  художников  Константин  Алексеевич  был  своим  человеком,
наведывался  туда  почти  каждый  год,  участвовал  в  выставках,  где
имел  немалый  успех,  да  и  сам  он  нравился  парижанам  и  пари¬
жанкам  своим  веселым  нравом,  европейской  элегантностью  и  рус¬
ской  безалаберностью.  Парижская  пресса  писала  о  нем,  критики
восторгались  его  колористическим  даром.  Сам  он  любил  бульвары,
особенно  вечерние.  И  всегда  бывал  в  Лувре.  Вот  и  Николая  Алек¬
сандровича  туда  потащил  —  к  Тициану  и  Веласкесу;  были  они  в
Люксембургском  музее,  где  висела  даже  одна  картина  самого
Коровина  —  «Ранним  утром».  Ходили  в  театры  —  в  «Комеди
Франсез»  и  «Амбигю».  Это  им  было  интересно,  потому  что  оба
работали  декораторами  в  московских  театрах.
 8. 	ДЕЛА  ТЕАТРАЛЬНЫЕ
 Ох  уж  эти  театры!  Какая  затягивающая  и  поглощающая  все  мысли
и  все  твое  время  —  на  всю  жизнь  —  среда.  Беги  от  нее,  спасайся,
пока  не  поздно.  Многие  художники,  начинавшие  работать  декорато¬
рами,  почувствовав  опасность,  навсегда  порывали  с  театром,  чтобы
заниматься  одним  делом  —  живописью.  У  Коровина  все  началось  с
домашнего  театра  Саввы  Ивановича  Мамонтова,  а  в  1885  году,  когда
открылась  русская  частная  опера  Мамонтова,  он  стал  профессиональ¬
ным  театральным  художником.  Однако  вскоре  он  понял,  что  одному
тянуть  этот  воз  будет  трудно,  и  стал  искать  себе  помощников.
 В  театрах  существовала  традиция,  когда  постановку  делали  два-три
художника:  один  был  автором  декорации  к  одному  действию,  другой  —
к  другому.  Коровин  же  стремился,  и  совершенно  оправданно,  к  тому,
чтобы  делать  и  декорации  и  костюмы,  создавая  тем  самым  единый
стиль  спектакля.  Но  все  это  пришло  несколько  позже,  когда  он  набрал
силу.  А  пока,  в  сезон  первых  постановок  на  сцене  частной  оперы,  он
работал  вместе  с  Левитаном,  Поленовым,  Васнецовым.
 Они  часто  встречались,  и  каждый  раз  Коровин  рассказывал
что-нибудь  курьезное  про  театральные  дела.  И  дела  эти  стали

254
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 нравиться  Николаше.  Он  бывал  в  опере  Мамонтова,  где  Коровин
показывал  ему  всю  механику  сцены:  как  создаются  планы,  как
декорации  меняются,  как  работает  свет.
 — 	А  не  желаешь  ли  испытать  на  себе  эту  нашу  технику?  —
спросил  Коровин.
 — 	Не  знаю,  Костенька,  попробовать  можно.
 И  вот  ему  поручили  декорации  к  первому  акту  «Жанны  д’Арк».
Он  влез  в  материал,  мучился,  делая  эскизы,  хотел  было  отказаться,
но  Коровин,  посмотрев,  сказал:  «Пойдет,  Николаша,  валяй,  го¬
лубчик».
 Коровин  повез  его  за  Крестовскую  заставу,  где  надо  было
«валять».  В  декорационной  мастерской,  похожей  на  огромный
сарай,  были  расстелены  по  полу  загрунтованные  холсты,  размеры
которых  страшно  напугали  Николая  Александровича.  Но  сияли
лампы,  свешивавшиеся  с  потолка,  маляры  в  белых  эмалевых  тазах
разводили  краски,  яркие,  сочные.  Коровин  стал  показывать,  как
надобно  делать:  углем  разбить  холсты  на  квадраты,  нанести  ри¬
сунок,  сказать  малярам,  что  чем  по  первому  заходу  красить,  а
потом  уж  браться  самому  за  великанскую  кисть,  которую  называли
почему-то  «дилижансом».  Николай  Александрович  от  всего  этого
почувствовал  зуд  в  руках,  а  в  душе  —  радость.
 Первая  его  работа  для  «Жанны  д’Арк»  понравилась,  и  его  стали
приглашать  то  автором  отдельных  картин,  то  исполнителем  по
коровинским  эскизам.  Он  был  всем  доволен.  Зима  —  это  театр,  а
летом  —  живопись.
 Кое-кто  из  писавших  о  Коровине  представлял  его  художником
ленивым.  А  сколько  рассказов  о  его  сибаритстве  и  беспечности!
А.Я.  Головин  заметил:  «Нельзя  не  пожалеть,  что  Коровин  редко
сам  писал  декорации,  а  обычно  поручал  их  своим  помощникам,
которые  и  писали  по  его  эскизам,  иногда  значительно  искажая  их».
 Тут  к  вопросу  о  «ленивых»  русских  художниках.  Ольга  Алек¬
сандровна  Березовская,  столетняя  внучка  Петра  Карловича,  рас¬
сказывала  мне:
 — 	Брат  вашего  деда  —  Николай,  бывало,  лежит  на  диване,  а  жена
ему  говорит:  иди  писать;  он  говорит,  что  красок  нет  —  кончились;
она  едет,  покупает  краски:  иди  писать;  а  он  —  кисти  поистерлись...
 И  Ольга  Александровна  тогда  же  спросила  меня:
 — 	А  вы  тоже  ленивы,  как  все  Клодты?
 Что  за  удивительные  семейные  легенды  иногда  возникают!
Отчего?  Да  оттого,  видимо,  что  со  стороны  не  видно,  как  израс¬
ходовался  художник,  делая  большую  работу;  отсюда  непонятно,
почему  он  «ничего  не  делает».  Но  на  самом-то  деле,  закончив  одно,
он,  никак  внешне  того  не  проявляя,  делает  уже  другое  —  новое,
порой  еще  скрытое  от  него  самого.  Лежит  ли  он  на  диване  или
просто  спит,  мозг  его  не  дремлет,  и  нет  тому  остановки.  Ну  а  когда
надо  было  работать  —  работали.  Актриса  Н.И.  Комаровская  в
своей  книге  о  Коровине  приводит  такой  рассказ  Николая  Алек¬
сандровича  Клодта:  «Случалось,  что  художники,  в  спешке  перед

♦  ИЗ  СТАИ  СЛАВНЫХ*
 255
 премьерой  работая  по  ночам,  засыпали  от  усталости.  А  Костя  хоть
бы  что!..  Веселый,  бодрый  расхаживает  с  огромной  кистью  в  руках
между  декорациями  и  своим  «коровинским»  мазком  творит  чудеса».
 Помощниками  Коровина  помимо  Н.А.  Клодта  были  не  такие  уж
плохие  живописцы  —  Г.И.  Голов,  П.И.  Внуков,  В.В.  Дьячков,  и,  как
сообщает  Н.И.  Комаровская,  «с  ними  вместе  Коровин  добивался  со¬
хранения  в  декорациях  всей  свежести  эскизов...  Нередко  на  просмотрах
декораций  Коровин  нервничал  и,  держа  эскиз  перед  собой,  выговари¬
вал  своему  помощнику.  Малейшее  изменение  в  рисунке  или  цвете
побуждало  его  переписать  декорацию  заново».  (Забавно,  сколь  различ¬
ны  впечатления  и  оценки  Головина  и  Комаровской.)  Больше  других
Коровин  доверял  Николаше  —  своему  приятелю-насмешнику.
 Игорь  Грабарь  писал:  «Клодт  был  главным  исполнителем  ко¬
ровинских  декораций  наряду  с  Головым.  Бывало,  каждое  утро  оба
они  приходили  к  Константину  Алексеевичу,  и  последний  еще  в
постели  показывал  сделанные  им  ночные  беглые  эскизы  и  наброски
задуманных  декораций.  Часто  это  были  только  первые  мысли,
едва  уловимые  наброски,  смысл  которых  ему  приходилось  тут  же
расшифровывать.
 Помню  эти  посещения  коровинской  квартиры  в  Каретном  ряду,
помню,  как,  обращаясь  к  Клодту,  Коровин  говорил:
 — 	Ну,  Николаша,  тут  еще  два  леса  надо  написать,  да  ты  и  сам
с  усами.  Я  эскизов  не  делал,  напиши  там  что  хочешь,  лучше  меня
сделаешь.
 И  Клодт  писал  совершенно  самостоятельно,  писал  часто  без  пред¬
варительного  эскиза  и  даже  не  по  одному  из  своих  многочисленных
этюдов  с  натуры,  грудами  лежавших  в  папках,  а  просто  на  холсте,
растянутом  в  декорационной  мастерской  Большого  театра.
 Он  так  знал  природу  и  характер  каждого  дерева,  что  сторонний
зритель  не  мог  поверить,  что  клодтовский  лес  был  сочинен  и
написан  начисто  от  себя.
 Голов  старался  передать  полностью  стиль  Коровина,  Клодт
давал  свой  собственный  стиль».
 В  1893  году  управляющим  московской  конторой,  а  с  1901  года
директором  императорских  театров  стал  В.А.  Теляковский  —  му¬
зыкант  по  образованию,  полковник  по  чину.  Он  пригласил  для
работы  в  подведомственных  ему  театрах  Коровина,  Серова,  Бенуа,
 А. 	Васнецова,  Головина,  Врубеля,  Сомова,  Малютина  и  Клодта.
Замечу:  совсем  неплохая  компания  для  Николая  Александровича!
Но  из  нее  лишь  Коровин,  Головин  и  Клодт  на  долгие  годы  связали
свою  судьбу  с  театром.
 В  1900  году  для  Большого  театра  они  втроем  оформили  балет
Минкуса  «Дон  Кихот»,  а  в  1902  году  эта  постановка  полностью
была  перенесена  на  сцену  Мариинского  театра.  Тут  же  в  конце
 1901 	года  Коровин  и  Клодт  пишут  декорации  для  балета  Пуньи
«Конек-Горбунок»  и  оформляют  (сезон  1902—1903  гг.)  оперу  Ваг¬
нера  «Моряк-скиталец»;  Коровин  делает  первое  и  второе  действия,
а  Клодт  —  третье.

256
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 С  1903  года  Коровин  и  Головин  окончательно  разделились  и
между  ними  началось  даже  некоторое  соперничество,  приведшее
к  взаимной  неприязни.  И  тогда  уже  на  афишах  и  в  программах
значилось:  «Коровин  и  Клодт»  или  «Головин  и  Клодт».  Впрочем,
самого  Николашу  это  нисколько  не  смущало,  и  он  говорил  своей
жене,  упрекавшей  его  за  вечные  «вторые  роли»:  «Мне  так  удоб¬
нее  —  меньше  хлопот».  Однако  в  минуты  усталости  или  раздра¬
жения  он  жаловался,  что  Коровин  его  эксплуатирует.  В  своих
записках  Мария  Ивановна  сообщает,  что  он  хотел  даже  бросить
живопись  и  всерьез  заняться  музыкой,  брал  уроки  игры  на  скрипке
у  одного  из  музыкантов  Большого  театра.
 В  те  времена  писатели,  актеры  и  художники  часто  и  с  удоволь¬
ствием  собирались  вместе.  Они  считали  себя  одной  семьей  и  в
1898  году  образовали  в  Москве  литературно-художественный  кру¬
жок,  где  поначалу  устраивались  лекции  и  диспуты.  Там  бывал  и
Николай  Александрович  с  женой,  о  чем  Мария  Ивановна  впослед¬
ствии  вспоминала:  «Н.А.  был  очень  остроумным  собеседником,
около  него  собиралась  компания,  и  он  делал  много  карикатур  на
присутствующих».
 Вскоре,  однако,  дело  кончилось  тем,  что  кружок  превратился
в  большое  объединение  любителей  карточной  игры  и  ресторан¬
ной  жизни  —  до  утра.  Мария  Ивановна  самым  энергичным
образом  запротестовала,  и  они  туда  больше  не  ходили.  Но  поя¬
вились  новые  кружки;  они,  как  когда-то  те,  петербургские,
которые  так  любил  дядюшка  Михаил  Петрович,  стали  имено¬
ваться  «субботами»,  «пятницами»,  «средами».  У  Гиляровского
есть  рассказ,  который  так  и  называется:  «Среды»  художников».
Организатором  «сред»  был  знаток  живописи  и  коллекционер
 В.Е.  Шмаровин,  художники  его  называли  «дядя  Володя».  Бы¬
вали  на  «средах»  музыканты  и  поэты.  Художники  рисовали  кто
что  хотел,  потом  эти  их  работы  продавались  в  магазинах  Дациоро
и  Аванцо.  Из  таких  доходов  составлялся  денежный  фонд  круж¬
ка.  Гиляровский  пишет,  в  частности,  что  Левитан  рисовал  ак¬
варельные  пейзажи,  а  Клодт  —  карикатуры.  Один  из  вспоми¬
навших  о  том  же  (Я.И.  Бутович)  писал,  что  зачастую  шутки
Клодта  были  язвительны,  а  карикатуры  —  злыми.
 Однажды  Николай  Александрович  нарисовал  шарж  на  купца,
основателя  знаменитого  театрального  музея  А.А.  Бахрушина.  Тот
обиделся  и  ушел  со  «среды».  Шмаровин  клодтовские  карикатуры
в  продажу  не  пускал,  а  прятал  и  таким  образом  собрал  большую
смешную  коллекцию.  Потом  она,  эта  коллекция,  перешла  в  Теат¬
ральный  музей  имени  Бахрушина  —  парадокс,  не  правда  ли?
 На  шмаровинских  «средах»  нередко  случались  импровизиро¬
ванные  концерты:  кто-нибудь  играл  на  рояле,  на  виолончели,  а
дочь  хозяина  —  на  арфе.  В  полночь  дядя  Володя  ударял  в  бубен,
и  все  шли  ужинать.  «Среда»  заканчивалась  утром  в  четверг.

ИЗ  ПЛЕМЕНИ
СЛАВНЫХ
 Супруги  Александр
Константинович  и  Вера
Петровна  Клодт.
Ок.  1865  г.

Вера  Петровна  Клодт  (в
центре),  Вера
Александровна  и  Софья
Александровна
Станюкович.  Москва.
 Ок.  1885  г.

Н.А.  Клодт.  Морской
этюд
 ИЗ  ПЛЕМЕНИ
 СЛАВНЫХ

ЕМВГ^ХШ.
 иол  ов  й!А>^сяГЩ/^*)В
 одаояз|  ТТУБ^акиШ
вз:.п  !  ашпджЕп^  аснядк  8  п
 йнадв  £  юВиь  оовгм  ур^1  .та
кж  вагаж  оговт  огежт
ГШМ2Ц  1  Нюкг  14“У4П'Е1фВЛ  Л-
Л5ВКП  ^сЕ^гов  С  бЮУХОВГ  авЖР
 нак  if  рвухт  реп^ЧИйв  пырт
Ш<тщ>н  F  жуакт  Fej/мввгйо-
 2  етш 	а 	маямю
 сдавгки  тспакэв  чши  д  Тажов
JVEEIKS1  ^рьок  Юон  Ясмшсэва
 ГШМОПЧ  V
 ИЯКГГ  БББ  dRPBr* 	V.':■  iSW1-1902Г>NA  О
 amrfbcaj 	•- 	рскаф-оо
 ranOBCKZ\Cp.  V‘-Vt7-  M.,.,S>  LI|=»N2X  324.  BXCZS3-
 • 	‘НО‘К  УЧАЩГСС51*
 •*2o  K-
 ИЗ  ПЛЕМЕНИ
 СЛАВНЫХ
 Афиша  2-и  выставки  36
художников.  Москва.
1902.  Рисовал  М.  Врубель

Общий  вид  зала  6-й
выставки  Союза  русских
художников  в
Петербурге.  1909
 Группа  членов  Союза
русских  художников  в
1911  году.  Слева
направо,  сидят:
С.  Виноградов,
 В. 	Переплетчиков,
 В. 	Суриков,  В.  Васнецов,
К.  Коровин,
 А.  Васнецов,
А.  Степанов;  стоят:
 С. 	Малютин,
JI.  Туржанский,
Н.  Клодт,  Н.  Крымов,
 В. 	Бычков,
А.  Ясинский,
М.  Ал  ад  жа  лов

Н.А.  Клодт.  Эскиз
декорации  («Русалка»).
 Рисунок  пером
 Н.А.  Клодт.  Эскиз
декорации.  Берег  моря
(«Сказка  о  царе
Салтане»).1913.  Рисунок,
акварель

„  л  											ИЗ 	ПЛЕМЕНИ
 Н.А.  Клодт.  Река.  Лето. 	Группа 	членов 	Союза 	СЛАВНЫХ
 1911  русских  художников  на
 				11-й 	выставке 	в
 Петербурге.  1914.
 Крайний  справа  сидит
Н.А.  Клодт

Н.А.  Клодт.  Лесная
дорога

Н.А.  Клодт.  Пруд  с
купальней.  1915
 Передвижники  перед
открытием  22-й
выставки.  Шестой
слева  —  М.П.  Клодт
 ИЗ  ПЛЕМЕНИ
 СЛАВНЫХ

Николай  Александрович
Клодт.  Рисунок
 С.А.  Виноградова.  1916
 ИЗ  ПЛЕМЕНИ
 СЛАВНЫХ

К.А.  Клодт.  Сюжетное
повторение  первой
группы  «Укротителей
коней»  П.К.  Клодта

Константин
Александрович  Клодт  и
Михаил  Петрович
Клодт.  Москва.  1909
 Варвара  Ивановна
Клодт.  Томилино.  1928

ИЗ  ПЛЕМЕНИ
 СЛАВНЫХ
 Е.А.  Клодт.
Иллюстрации  к  рассказу
 С.А.  Вентцель  «В
деревне».  Акварель.
1911:  1.  Едут  со  станции
в  имение  Сущево.  2.  На
берегу  Волги.  Владимир
Александрович  Клодт  и
Софья  Александровна
Вентцель  с  детьми

ИЗ  ПЛЕМЕНИ
 СЛАВНЫХ
 Имение  Сущево.
Господский  дом.
Фотографировала
Н.К.  Вентцель.  1914
 Александр  Евгеньевич
Клодт  с  женой  Юлией
Александровной  и  сыном
Георгием.  1929

Георгий  Александрович
Клодт  и  его  вторая  жена
Галина  Павловна  с
дочерью  Сашей.  1972

Евгений  Георгиевич
Клодт  с  матерью
Людмилой
Анатольевной,  женой
Ольгой  и  сыном  Олегом.
 1976
 Мария  Евгеньевна  Клодт
 ИЗ  ПЛЕМЕНИ
 СЛАВНЫХ

♦  ИЗ  СТАИ  СЛАВНЫХ*
 257
 На  подозрительные  мешки  под  глазами  первой  обратила  вни¬
мание  его  жена.  Она  сказала:
 — 	Барон,  вы  себя  изнашиваете.  Ночей  не  спите  и  неурочно  пьете.
Такая  ваша  жизнь  скоро  сделает  меня  вдовой.  Воздержитесь...
 Большой  театр,  как  и  Мариинский  —  столичный,  жил,  погру¬
зившись  в  рутину  старых  канонов  и  всегда  новых  интриг.
 В  связи  с  постановкой  балета  «Дон  Кихот»  Коровин  позже  вспо¬
минал:  «Мы  работали  костюмы  и  декорации...  В  декоративной  ма¬
стерской...  я  увидел,  что  холст,  на  котором  я  писал  клеевой  краской,
не  сох  и  темные  пятна  не  пропадали.  Я  не  понимал,  в  чем  дело.  И
получил  анонимное  письмо,  в  котором  безграмотно  мне  кто-то  писал,
что  маляры-рабочие  кладут  в  краску  соль,  которая  не  дает  краске
сохнуть...  Я  купил  себе  револьвер  и  большую  кобуру  и  писал  деко¬
рации  с  револьвером  на  поясе.  К  удивлению,  это  произвело  впечат¬
ление»  («Константин  Коровин  вспоминает»).
 А  сколько  было  конфликтов,  явных  и  скрытых!  Певицы  рвали
новые,  сшитые  для  них  по  эскизам  Коровина  или  Головина  кос¬
тюмы.  Певцы  старались  пользоваться  старыми  костюмами,  к  ко¬
торым  они  привыкли,  не  замечая  того,  что  при  новых  декорациях
они  выглядят  смешно.  Эта  борьба  за  новое  на  сцене  императорских
театров  носила  подчас  драматический  характер.  А  револьвер  Ко¬
ровина  действительно  почему-то  всех  напугал,  и  ему,  как  укроти¬
телю  с  хлыстом,  наконец  все  подчинились.
 Огромная  декорационная  мастерская  Большого  театра  находи¬
лась  под  самой  крышей.  На  долгие  годы  она  стала  для  Николая
Александровича  вторым  домом.  Когда  он,  запыхавшись,  входил
в  мастерскую,  то  говорил  малярам:
 — 	Бог  в  помощь,  господа  декаденты!
 Николай  Александрович  писал  декорации  к  «Руслану  и  Люд¬
миле»,  «Садко»,  «Граду  Китежу»,  «Демону»,  «Псковитянке»,
«Снегурочке»  и  ко  многим  другим  операм  и  балетам;  иногда
выезжал  в  Петербург,  в  Мариинский  театр,  где  работал  вместе  с
Головиным.
 Головин  был  медлителен  и  слишком  обязателен  —  все  мелочи
хотел  довести  до  конца,  а  премьера  подпирала.  И  тут  уж  Николаю
Александровичу  вместе  с  помощниками-малярами  приходилось
пошевеливаться  —  работали  и  дни  и  ночи,  поесть  было  некогда.
 Но  во  всякой  повседневной  работе  бывают  моменты,  когда  труд
не  в  обязанность  тебе,  а  светлая  радость!  Таковыми  были  для
Николая  Александровича  три  постановки  «Евгения  Онегина»,  осу¬
ществленные  в  1908,  1911  и  1914  годах.
 Казалось,  он  тут  знал  все  с  детства:  ямбы  Пушкина,  мелодии
Чайковского.  И  все  же  снова  и  снова  открывал  для  себя  этот
сияющий  мир  поэзии  и  музыки,  иногда  даже  плакал  слезами
умиления.
 9 	Заказ  333

258
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 Газета  «Новое  время»  (27  октября  1908  г.)  писала,  что  худож¬
ники  старались  приблизить  постановку  к  пушкинскому  тексту,  а
также  избегнуть  тех  условностей,  которые  до  сих  пор  были  при¬
няты  в  постановке  «Евгения  Онегина».  «Русскому  слову»  (18  но¬
ября  1911  г.)  показалось  совсем  наоборот:  «...  ни  г.  Коровин,  ни
барон  Клодт  не  захотели  вникнуть  в  текст  Пушкина  и  музыкаль¬
ную  обработку  его  Чайковским».  Коровин  тогда  сказал,  смеясь:
 — 	Барон,  ты  почему  не  вник?  Проказник!
 Чтобы  закончить  свой  рассказ  о  театральных  делах  на  мажорной
ноте,  приведу  слова  из  статьи  Н.  Гиляровской:  «Декорации  Клодта
были  прекрасны.  Они  смотрелись  вместе,  и  наряду  с  декорациями
Коровина  и  Головина  одна  картина  сменяла  другую,  и  они  не
отставали  по  силе  живописного  мастерства  от  работ  старших  ма¬
стеров  и  не  выпадали  из  ряда  картин,  на  которые  делились  акты...»
 9.  «РАДОСТЬ,  РАДОСТЬ!..»
 В  1901  году  Коровина  пригласили  в  Училище  живописи,  вая¬
ния  и  зодчества,  где  уже  четвертый  год  вел  занятия  Валентин
Александрович  Серов,  который  сменил  на  этом  посту  К.А.  Савиц¬
кого,  назначенного  директором  Пензенского  художественного  учи¬
лища.  Серов  был  руководителем  жанрово-портретного  класса,  Ко¬
ровин  стал  вторым  преподавателем.  Но  поскольку  оба  они  не  могли
отдавать  все  свое  время  училищу,  ибо  были  художниками  разно¬
сторонними  и  занимались  многими  другими  профессиональными
делами,  им  в  помощь  назначались  дежурные  преподаватели.
 В  1902  году  был  приглашен  в  училище  и  Николай  Александ¬
рович,  он  стал  преподавать  в  общеобразовательных  классах  вместе
с  В.  Бакшеевым,  С.  Малютиным  и  К.  Горским.
 Ему  казалось,  что  тут  ничто  не  изменилось:  были  те  же  классы,
стояли  те  же  гипсы  и  прислуживали  те  же  отставные  солдаты.
Только  ученическая  столовая  оказалась  другой.  Правда,  она  на¬
ходилась  все  там  же  —  во  дворе  Юшкова  дома,  рядом  с  раздевал¬
кой,  но,  видимо,  была  расширена  за  счет  какого-то  соседнего
помещения  и  занимала  две  сводчатые  комнаты.  Не  было  там  теперь
ни  буфетчика  Афанасия,  ни  его  знаменитой  вареной  колбасы,
заложенной  в  пеклеванный  хлебец,  теперь  давались  обеды,  кото¬
рые  готовила  старушка  Моисеевна.  Обед  из  двух  блюд  стоил
семнадцать  копеек.  Столовка  была  открыта  с  часу  до  трех.  Тол¬
пившиеся  в  ней  ученики  крайне  удивились  и  расступились,  увидев
у  раздачи,  которой  ведала  дочка  Моисеевны,  преподавателя,  а
Николай  Александрович  взял  себе  и  первое,  и  второе,  да  еще
стакан  молока  —  на  третье,  что  стоило  ему  как  раз  столько,

♦  ИЗ  СТАИ  СЛАВНЫХ*
 259
 сколько  давала  когда-то  сыновьям  Вера  Петровна  на  целый  день.
Он  съел  обед,  сказал  Моисеевне  «мерси»,  а  она  после  его  ухода
стала  спрашивать:
 — 	Кто  такой?  Зачем  приходил?
 Серов  учил  живописной  мудрости,  или,  как  он  говорил,  руко¬
меслу.  Коровин  пытался  учить  артистичности.  Их  учениками  были
Кузьма  Петров-Водкин,  Николай  Сапунов,  Сергей  Судейкин,  Ле¬
онард  Туржанский,  Николай  Крымов,  Павел  Кузнецов,  Илья  Маш¬
ков,  Константин  Юон,  Павел  Ульянов,  Михаил  Ларионов,  Марти¬
рос  Сарьян,  Сергей  Герасимов...  Удивительное  созвездие!  Трудно
себе  даже  представить,  что  в  начальных  классах  они  получали
общую  подготовку  у  Николая  Александровича.
 Мария  Ивановна  вспоминала,  что  муж  ее  на  свои  деньги  содер¬
жал  несколько  учеников  —  из  неимущих.  Более  никаких  сведений
 об 	учительской  работе  Николая  Александровича  она  не  сообщает.
Он  преподавал  до  самого  конца  —  конца  училища  и  своего,  с  ним
совпавшего.
 Но  как  везде  поспевал  этот  коренастый,  с  брюшком,  «ленивый»
и  молчаливый,  насмешливый  человек?
 В  марте  1904  года  они  с  Коровиным  поехали  в  Крым.  На
московских  улицах  еще  дотаивали  сугробы  грязного  снега,  а  Се¬
вастополь  встретил  их  солнцем,  цветением  и  сверкающим  морем.
На  привокзальной  площади  быстро  нашли  ялтинского  извозчика
с  роскошным  фаэтоном  и  парой  не  менее  прекрасных  серых  в
яблоках  лошадей.  После  степного  Крыма  шоссе  выскочило  снова
к  морю  у  Байдарских  ворот,  и  показалось,  что  их  фаэтон  вот-вот
сорвется  туда,  вниз...  Огромное  море,  теплый  воздух...  Они  оста¬
новились  возле  татарского  духана  перекусить.  На  мангале  жарился
шашлык.  И  холодное  вино  подавалось  в  глиняных  кувшинах.
 — 	Прелесть!  Прелесть!  —  говорил  Коровин.  —  Дыши,  пей,
Николаша.  Радость,  радость!..
 Потом  —  вниз.  Дорога  крутыми  серпантинами  скатывалась  к  Фо-
росу.  Кусты,  деревья,  разнотравье  —  все  неудержимо  цветет.  Воздух
земными  ароматами  и  морской  соленой  свежестью  одуряет  пуще  вина.
 Вечером  фаэтон  вкатился  на  ялтинскую  набережную  и  остано¬
вился  возле  гостиницы  «Франция».  Мальчишки-татарчата  пово¬
локли  чемоданы  и  этюдники  на  второй  этаж.
 — 	Вот  мы  и  приехали,  Николаша,  —  говорил  Коровин.  Лицо
у  него  счастливое,  и  в  глазах  —  прыгающая  радость.  —  В  Ялте
пока  писать  не  будем.  Завтра  с  утра  прямиком  в  Гурзуф,  ежели
ты  не  против.
 В  Гурзуф  они  отправились  в  обыкновенной  пролетке.  Тут  по¬
вороты  не  столь  крутые,  море  открывалось  то  справа,  то  слева,
 9*

260
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 дорога  шла  вверх  и  вниз,  но  не  утомляла.  В  просветах  меж  кустами
виднелась  рыжая  земля  —  это  бахчи,  недавно  засеянные,  на  скло¬
нах  виноградные  лозы  выбрасывали  вверх  свежие  побеги,  сосны
тянулись  к  морю  своими  корявыми  ветвями,  пахли  хвоей.  И  вот
наконец  Гурзуф  —  место  удивительное,  и  нет  ему,  пожалуй,  рав¬
ного  на  всем  Крымском  побережье.  К  бухточке  сбегают  кривые
узкие  переулки,  дома,  похожие  на  сакли,  в  большом  парке  на
берегу  —  кипарисы,  платаны,  пальмы,  каштаны;  вдалеке  громада
Аюдага.  Слева  бухточку  замыкает  врезавшаяся  в  море  скала.
 — 	Пойдем  к  Чехонте,  —  сказал  Коровин.  —  Ежели  он,  конечно,
тут,  на  своем  полуострове.
 Чехов  действительно  купил  «полуостров»  —  он  его  сам  так
называл,  этот  крохотный  кусочек  скалистой  крымской  земли,
построил  на  нем  одноэтажный  домик  и  подарил  его  своей  жене
Ольге  Леонардовне  Книппер.
 Калитка,  ведущая  в  садик,  была  заперта.  Стучали  —  никто  не
отзывался.  Море  набегало,  шумело,  брызгалось  чистой  пеной.  Над
бухточкой,  над  рыбацкими  лодками  летали  чайки.
 — 	Здесь  и  я  себе  построю  дом,  —  сказал  Коровин.  —  Пригла¬
шаю  тебя  погостить  в  нем,  друг  Николаша.  Ох,  как  мы  тут
заживем!..  Сказочно,  удивительно!  Ах,  черт  возьми,  как  тут  ды¬
шится  легко,  как  славно!
 Коровин  не  обманул:  и  дом  построил,  и  подолгу  гостил  у  него
потом  Николай  Александрович.
 А  в  этот  раз  они  оба  много  и  с  каким-то  неистовством  писали
Крым.  Коровин  купил  черную  трость  и,  когда  начинал  «работать
мотив»,  втыкал  ее  в  землю  или  пристраивал  между  камней,  вешал
на  трость  белый  манжет  своей  сорочки  и  говорил:
 — 	Учусь,  Николаша,  премудрости.  Это  у  меня  два  тональных
полюса,  меж  ними  —  все,  что  вижу,  сравниваю,  готовлю  палитру.
Понимаешь,  голубчик?
 — 	Понимаю,  —  отвечал  Николай  Александрович.  —  Да  только
я  сам  по  себе.
 Он  знал,  в  чем  его  собственная  сила.  Она  в  умении  заранее
увидеть  на  чистом  холсте  будущую  картину  именно  так:  не  ско¬
роспешный  этюд,  пусть  верный  по  краскам,  по  красиво  взятым
отношениям,  а  вещь  композиционно  уравновешенную  во  всех
своих  свойствах.  Этим  он  внутренне  гордился.
 Чехов  жил  в  своем  доме  на  Верхней  Аутке.  Однажды  они  пошли
к  нему,  хотя  и  знали,  что  Антон  Павлович  тяжело  болен.  С
Чеховым  Коровин  был  знаком  давно,  еще  по  студенческим  своим
годам;  встречался  и  Николай  Александрович  с  Чеховым  в  Моск¬
ве  —  на  первых  собраниях  литературно-художественного  кружка.

«ИЗ  СТАИ  СЛАВНЫХ*
 261
 Они  не  хотели  быть  навязчивыми,  но  не  повидать  Чехова,  когда
сами  были  в  Ялте,  казалось  им  чем-то  ненормальным.  Когда  вошли
в  калитку,  их  встретил  ручной  журавль.  Николай  Александрович
сказал:
 — 	Наше  вам  почтение,  господин  журавль!  Дома  ли  хозяин?
 Журавль  расправил  крылья  и  затанцевал.  Потом  что-то  про¬
кричал,  видимо  предупреждая  о  приходе  гостей.  В  саду  цвели
розы  и  яблони,  персиковые  деревья  и  барбарис.
 Теперь  из  воспоминаний  Коровина:  «В  комнате  Антона  Павло¬
вича  все  было  чисто  прибрано,  светло  и  просто  —  немножко  как
у  больных.  Пахло  креозотом...  В  комнату  вошла  Мария  Павловна
и  сказала,  что  прислуга-кухарка  заболела,  лежит,  что  у  нее  сильная
головная  боль.  Антон  Павлович  сначала  не  обратил  на  это  внима¬
ния,  но  потом  внезапно  встал  и  сказал:
 — 	Ах,  я  и  забыл...  Ведь  я  доктор...  Как  же,  я  ведь  доктор...
Пойду  посмотрю,  что  с  ней...
 И  он  пошел  на  кухню  к  больной.  Я  шел  за  ним  и,  помнится,
обратил  внимание  на  его  подавшуюся  под  натиском  болезни  фи-
ГУРУ;  он  был  худ,  и  его  плечи,  остро  выдаваясь,  свидетельствовали
об  обессиливавшем  его  злом  недуге...»
 — 	Пойдем-ка  восвояси,  —  сказал  Николай  Александрович.  —
Ему  не  до  гостей.
 Кухня  была  в  стороне  от  дома.  И  они  стояли  теперь  во  дворе.
Чехов  обернулся:
 — 	Приходите  завтра  обедать.  Да  принесите  ваши  картинки,
хочу  посмотреть.
 Назавтра  они  пришли  с  «картинками».
 — 	Оставьте,  —  сказал  Чехов.  —  Я  еще  хочу  посмотреть  их
один...
 За  обедом  он  сказал:
 — 	Отчего  вы  не  пьете  вино?..  Если  бы  я  был  здоров,  я  бы  пил...
 И  еще  на  следующий  день  они  пришли  за  своими  этюдами.
 Сказали  Чехову,  что  через  несколько  дней  уезжают.  Мария  Пав¬
ловна  тоже  собиралась  в  Москву.  В  этот  последний  вечер  разгово¬
рились  и  просидели  допоздна.
 7 	апреля  Чехов  в  письме  к  Ольге  Леонардовне  написал:  «Два
дня  приходили  и  сидели  подолгу  художники  Коровин  и
бар.  Клодт:  первый  говорлив  и  интересен,  второй  молчалив,  но  и
в  нем  чувствуется  интересный  человек».
 13 	апреля,  уже  из  Москвы,  Мария  Павловна  сообщила  брату:
«Ехать  было  чрезвычайно  весело,  дурили  и  хохотали  всю  дорогу.
Коровин  сидел  с  орденом  Почетного  легиона,  барон  все  время
острил.  Уже  в  Севастополе  у  них  не  оказалось  денег,  они  шарили
друг  у  друга  по  карманам.  У  меня  были  мамашины  деньги,  и  я
предложила  им  взаймы.  Они  обрадовались  и  взяли  у  меня.  Коровин

262
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 3  руб.  и  барон  10  руб.  На  эти  деньги  они  кормились  до  Москвы,
подолгу  сидели  в  вагоне-буфете.  Завтра  их  жду  к  себе,  обещали
приехать  —  буду  рада  повидать  их  еще.  Коровин  написал  еще
много  мелких  этюдов,  которые  показал  мне  в  вагоне.  Есть  два
очень  интересных  этюда  гурзуфских  около  нашей  дачи».
 10.  союзники
 Зная,  что  стар  и  не  вечен,  Павел  Михайлович  Третьяков  в
1892  году  передал  свою  галерею  —  две  тысячи  картин  —  в
дар  Москве.  Великая  коллекция,  собранная  не  без  помощи  брата
С.М.  Третьякова,  стала  называться  Московской  городской  худо¬
жественной  галереей  имени  П.  и  С.  Третьяковых.  Но  для  всех  она
оставалась  просто  «третьяковкой».  И  пока  был  жив  сам  Павел
Михайлович,  он  продолжал  покупать  картины,  уже  не  советуясь
ни  со  Стасовым,  ни  с  Репиным,  ни  с  кем-либо  другим  из  старых
передвижников  —  ориентировался  главным  образом  на  молодых
и  верил  в  них,  в  новое  русское  искусство.
 П.М.  Третьяков  умер  в  1893  году.  По  его  завещанию  был  создан
совет  галереи,  состоящий  из  четырех  человек.  Еще  при  жизни
одним  из  своих  преемников  Павел  Михайлович  назвал  художника
Илью  Семеновича  Остроухова,  большого  знатока  живописи  и  со¬
бирателя  картин.  Членом  совета  стал  Валентин  Серов,  авторитет
которого  в  то  время  был  огромным.  А  от  семьи  Третьяковых  в
совет  вошла  Александра  Павловна  Боткина,  дочь  Павла  Михай¬
ловича  и  жена  знаменитого  врача  и  коллекционера  живописи.
Поощрителем  молодых  талантов  стал  Серов.  Во  всех  делах  своих
и  поступках  он  был  принципиален.  В  завещании  Третьякова,  по
которому  он  оставил  деньги  на  будущность  уже  теперь  не  его
галереи,  было  определено,  что  новые  приобретения  должны  отра¬
жать  «поступательное  движение  русского  искусства».  До  чего  же
умен  был  и  прозорлив  —  невероятно!
 По  воспоминаниям  Марии  Ивановны,  однажды  Серов,  словно
даже  обидевшись  на  Николая  Александровича,  сказал  ему:
 — 	Как  же  вас  купить  для  галереи?  Всегда  у  вас  все  продано.
 Действительно,  так  получалось,  что  картины  его  по  большей
части  экспонировались  с  этикетками,  где  было  указано,  кому  они
принадлежат,  то  есть  уже  куплены  прямо  в  мастерской.
 Ежегодные  выставки  передвижников  все  еще  пользовались  ус¬
пехом  у  публики,  но  само  товарищество  дряхлело.  Молодых  и
«новомодных»  там  не  признавали.  «Мы  —  пасынки  передвижни¬
ков»,  —  писал  Нестеров  о  себе  и  Левитане.  Во  главе  товарищества

«ИЗ  СТАИ  СЛАВНЫХ  *
 263
 стояли  такие  «трудные  старики»,  как  Мясоедов  и  Маковский,  а
с  ними  вместе  —  «малые  живописцы»  Лемох  и  Бодаревский.
 Самым  странным  образом  Ярошенко  (написавший  в  связи  с
«делом»  Куинджи  нравоучительное  письмо  Михаилу  Константи¬
новичу  Клодту)  принял  на  себя  обязанности  наставника-надзира-
теля  и  явился  автором  разосланной  молодым  художникам  инст¬
рукции,  которая  называлась  «Условия  для  приема  картин  экспо¬
нентов  на  выставки  товарищества».  Там  говорилось,  что  можно
изображать  и  в  какой  манере  надобно  писать.
 В  начале  1900  года  на  своем  общем  собрании  передвижники
принимали  новых  членов,  среди  кандидатов  были  Е.Д.  Поленова
и  С.В.  Малютин.  Их  не  приняли.  Протестуя,  Серов  заявил  о  своем
выходе  из  товарищества.  За  ним  последовали  Архипов,  А.  Васне¬
цов,  Светославский,  Первухин,  Досекин,  Левитан  и  Нестеров.
 Первой  организацией  «молодых»  явилась  петербургская  группа
художников,  объединившаяся  вокруг  журнала  «Мир  искусства».
А  в  Москве,  не  имея  возможности  участвовать  в  передвижных
выставках,  36  художников  устроили  в  1901  году  свою  выставку,
которая  в  историю  искусства  и  вошла  с  таким  названием  —  «1-я
выставка  36-ти».  Ее  посетили  10  тысяч  человек  —  успех  огромный
и  шумный!
 С.П.  Дягилев  —  устроитель  петербургских  выставок  «Мира  ис¬
кусства»  —  писал:  «Московская  публика  с  первого  же  дня  отнес¬
лась  к  предприятию  «36-ти»  с  единодушным  одобрением  и  была
права,  ибо  иначе  и  нельзя  отнестись  к  ровному  и  спокойному
подбору  симпатичных  и  некрикливых  работ  наших  истинно  рус¬
ских  пейзажистов,  с  такой  настойчивой  наблюдательностью  изу¬
чивших  все  красоты  русской  весны,  всю  поэзию  тающего  снега  и
все  эффекты  пленительного  осеннего  заката».
 «2-я  выставка  36-ти»  (прекрасную  к  ней  афишу  нарисовал
М.  Врубель)  открылась  в  декабре  1902  года,  через  год  —  3-я.
Она-то  и  явилась  основой  для  создания  совершенно  нового  обще¬
ства,  которое  приняло  название  —  Союз  русских  художников.
Одним  из  его  учредителей  стал  Н.А.  Клодт.
 Так  уж  получилось,  что  среди  учредителей  товарищества  пере¬
движников  были  в  свое  время  Михаил  Петрович  и  Михаил  Констан¬
тинович  Клодты,  а  их  племянник  явился  создателем  противостоя¬
щего  передвижничеству  общества.  По  аналогии  с  передвижниками
членов  нового  объединения  стали  называть  союзниками.
 Николай  Александрович  входил  в  состав  руководящего  коми¬
тета  в  1907,  1911—1913,  1916  годах  и  участвовал  на  всех  выстав¬
ках  союза,  где  было  показано  более  150  его  работ.  Он  до  самой
смерти  своей  был  союзником.  Но  оставаться  верным  задачам  своего
союза  оказывалось  не  так-то  легко.  Пресса,  некоторые  старики
передвижники  обрушивались  на  участников  выставок,  почти  на

264
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 всех  членов  Союза  русских  художников  с  обвинениями  и  бранью.
Известный  критик,  сотрудничавший  в  «Новом  времени»,  Н.  Крав¬
ченко  писал:  «На  наших  выставках  вы  сплошь  да  рядом  все  видите
уголки  двора  или  избы  русской...  Ничего  в  этом  нет  красивого».
«Петербургская  газета»  издевалась:  «Почему  это  декаденты  назва¬
ли  свой  кружок  союзом?..  Потому  что  их  выставка  представляет
собой  соединение  различных  видов  душевных  болезней».
 Так  под  свист  и  улюлюканье  реакционной  прессы  утверждало
себя  новое  искусство.  И  еще  союзников  иронически  величали
виртуозами.  Прошло  время,  и  многие  из  них  действительно  стали
крупнейшими  мастерами  русской  живописи.
 Настал  кровавый  1905  год.  Когда  в  октябре  на  московских
улицах  появились  красные  флаги  и  казачьи  пикеты,  Константин
Коровин  отправился  в  Париж.  Прошел  газетный  слух,  что  туда
же  собираются  Игорь  Грабарь  и  Николай  Клодт.
 Николай  Александрович  колебался,  но  жена  настояла,  и  они
тоже  уехали.  В  Париже  оказалось  полным-полно  русских:  купцов,
дворян,  революционеров.  Квартиры  вздорожали,  поэтому  при¬
шлось  остановиться  в  Бретани,  в  этой  художнической  Мекке.
Николай  Александрович  пробовал  работать.  Написал  этюды  «Дом,
где  жила  Мария  Стюарт»,  «Дворик  в  Бретани»,  «Море  ушло.
Бретань»,  просто  «Бретань».  Но  работалось  плохо.  Тревожная
тоска  вдруг  охватила  его  и  повлекла  домой.  К  тому  же  надо  было
зарабатывать  деньги  там,  на  Родине,  чтобы  содержать  семью  здесь,
на  чужбине.  Он  уехал  и  поспел  как  раз  к  Декабрьскому  восстанию.
 Он  сидел  дома,  в  Денежном  переулке,  при  плотно  занавешенных
окнах  и  при  одной  свече.  С  Пресни  доносилась  пушечная  стрельба.
Прислуга  приносила  снаружи  всякие  известия,  по  большей  части
неправдоподобные.  Но  баррикады,  стрельба  и  пожары  —  это  была
все-таки  реальность.  Однажды  пальнули  из  ружей  под  самыми
окнами,  тогда  он  взял  скрипку  и  начал  играть.
 В  январе,  узнав,  что  Коровин  вернулся  из  Парижа,  Николай
Александрович  пошел  к  нему  в  Каретный  ряд.  Окна  дома  на  втором
этаже,  где  жил  Костя,  были  выбиты  и  теперь  изнутри  чем-то
заткнуты  и  занавешены.  Разрушена  была  и  соседняя  квартира.
Дверь  открыла  горничная,  в  прихожую  выбежал  пойнтер  Феб  и
запрыгал,  изображая  необыкновенную  радость.
 — 	Барин  дома?  —  спросил  Николай  Александрович.
 — 	На  диване  лежат,  —  ответила  горничная.  —  Шубу-то  не
сымайте  —  холод  у  нас.
 Костенька,  укрытый  пледом  и  лисьей  дохой,  с  дивана  не  под¬
нялся,  а  лишь  сказал,  будто  они  вчера  только  расстались:

♦  ИЗ  СТАИ  СЛАВНЫХ*
 265
 — 	Садись,  Николаша.  Ты  видишь,  что  тут  делалось?  Это  по
мне  стреляли,  из  пушки.
 Стена  кабинета  была  вся  в  трещинах,  на  полу  валялись  куски
штукатурки.
 — 	Прямо  оттуда,  с  жандармского  двора,  крупнокалиберными...
Ты  что  смеешься,  разве  не  видишь?
 — 	Малым-то  калибром  тебя  не  возьмешь.
 — 	Это  они  за  те  деньги,  за  те  похороны.
 Дело  в  том,  что  Коровин  незадолго  до  своего  отъезда  во  Францию
дал  деньги,  и  немалые,  в  помощь  бастующим  рабочим  и  вместе  с
Валентином  Серовым  участвовал  в  похоронах  Николая  Баумана.
 Коровин  сказал  Николаю  Александровичу,  что  в  окна  Серова
тоже  стреляли,  правда,  из  ружей.
 — 	Сейчас  коньяк  будем  пить.  Привез  из  Парижа.  И  пропади
все  пропадом!
 — 	Надо  бы  в  училище  пойти,  —  сказал  Николай  Александро¬
вич.  —  Справиться,  когда  занятия  начнут.
 Когда  Николай  Александрович  стал  зарабатывать  много  денег,
не  считая  их,  жена  наложила  на  его  доходы  свою  хозяйственную
руку  и  строго  требовала  от  него  отчетов.  В  одном  из  писем  он  ей
писал:  «Дорогая  Манюша,  ты  спрашиваешь,  как  получилась  цифра
 4 	тысячи,  за  продажу  каких  этюдов?..»  И  далее  следует  именно
финансовый  подробный  отчет.  Видимо,  для  него  все  это  было
мучением.  В  другом  письме  он  жалуется  на  каких-то  стариков,
которые  тоже  чего-то  от  него  требуют.  Старики  —  это,  видимо,
Иван  Романович  Варлей  и  его  супруга.
 Ну  а  теперь  надо  было  содержать  свое  семейство,  жившее  во
Франции.  В  феврале  1906  года  Николай  Александрович  сообщает
жене:  «Переведу  тебе  в  понедельник  900  франков...  Ты  пишешь
насчет  карнавала  в  Охотничьем  клубе  и  что  я  ухаживал  за  дамами;
скажу  тебе:  нет,  и  даже  не  было  Соньки  Левинсон,  во-первых,  она
мне  никак  не  нравится,  а  во-вторых,  она  гораздо  лучше,  чем  ее
репутация».  А  летом  он  сам  едет  в  Бретань.
 Николай  Александрович  начал  вживаться  в  Европу,  и  она  ему
все  больше  нравилась  своей  живописной  ясностью.  Тут  уж  по  его
работам  было  не  понять,  чем  московский  импрессионизм  отлича¬
ется  от  французского.  Нравилась  ему  и  та  деликатность,  с  какой
люди,  —  случайные  свидетели  его  работы  —  относились  к  худож¬
никам  вообще  и  к  нему  самому.  За  спиной  не  толпились,  а  если
кто  и  взглянет,  то  обязательно  похвалит:  «Tres  bean»  или
«Bellisimo,  maestro!»
 Семья  его  перебралась  в  Нормандию,  где  прожила  несколько
последующих  лет.  Мария  Ивановна  ссылалась  на  то,  что  в  России

266
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 погромы.  Возможно,  такое  их  разъединение  вполне  устраивало
Николая  Александровича  —  он  чувствовал  себя  свободным  чело¬
веком.  Бывал  в  Швейцарии,  в  Италии  и  очень  много  писал.
Некоторое  время  жил  в  Биаррице  у  Кусевицкого  .  Сообщал  жене:
«Вчера  разбирал  биаррицкие  этюды,  из  них  только  два  хороших,
а  остальные  слабы,  и  весьма,  так  что  после  бретонских  смотреть
их  нельзя».
 На  6-й  выставке  союза  он  участвовал  именно  этими  работами.
Бретонские:  «Отлив»,  «Пляж»,  «Виллы»,  «Вечер»,  «Прилив».
Биаррицкие:  «Мгла»,  «Порт»,  «Залив»,  «Скалы»,  «Камень»,  «По¬
сле  шторма».
 7-я  выставка.  Его  картины:  «Вечер»,  «Озеро»,  «Городок»,  «Об¬
лачный  день»,  «Холодный  день»,  «К  вечеру»,  «Лошади  на  Же¬
невском  озере»,  «Близ  Генуи»,  «Дворик».
 Работы  Николая  Александровича  нравились  публике  своей  не¬
замысловатой  поэтичностью,  они  казались  открытыми  для  всех.
 Вернисаж  8-й  выставки  состоялся  26  декабря  1910  года.  Тут
было  уже  все:  и  огромный  успех  у  публики,  и  широкий  отклик  в
прессе.  С  этого  времени  выставки  союза  становятся  поистине
модными.  На  вернисажах  бывают  виднейшие  деятели  культуры,
миллионеры  и  меценаты:  Гиршман,  Рябушинский,  Щербатов,  Вы¬
соцкий,  Трояновский,  Харитоненко.  Они  становятся  собирателями
картин  союзников.  Газетчики-рецензенты  тоже  в  восторге!
 В  том  же  году  Мария  Ивановна  с  детьми  вернулась  в  Москву,
но  это  ничего  не  изменило  в  жизни  самого  Николая  Александро¬
вича.  Ему  казалось,  что  в  Европе  он  еще  не  все  исчерпал.  В
1911  году  вместе  с  Коровиным  он  опять  во  Франции.  Они  встре¬
тились  с  Шаляпиным  в  Виши;  там,  на  знаменитых  водах,  Кос¬
тенька  любил  лечиться.  Он  уже  давно  страдал  переутомлениями,
жаловался  на  боли  в  груди  и  на  слабость  в  ногах,  был  к  тому  же
мнителен,  что  усиливало  его  недуги;  он  страшным  голосом  про¬
износил:  «Грудная  жаба!»  —  и  ехал  в  Виши.  Там  и  оставил  их  с
Шаляпиным  Николай  Александрович,  а  сам  отправился  в  Женеву,
а  оттуда  —  в  Италию,  где  на  берегу  Генуэзского  залива  уютно
расположился  крохотный  городок  Нерви.  Однажды  здесь  пожив,
он  душой  постоянно  тянулся  сюда  опять.  Нерви  чем-то  напоминал
ему  Гурзуф:  бухточка  и  белые  домики,  взбегающие  черепичными
крышами  по  узким,  петляющим  улочкам  к  невысоким  горам.
 Впрочем,  и  любимое  Подмосковье  он  не  забывал.  Снова  и  снова
русские  пейзажи:  «Иней»,  «Лесок»,  «Задворки»,  «Мостик»,  «В
деревне»,  «Пруд»,  «Нива»,  «Перед  грозой»,  «Синеж»,  «Цветущий
луг».
 *Сергей  Александрович  Кусевицкий  —  выдающийся  дирижер
и  виолончелист.

♦  ИЗ  СТАИ  СЛАВНЫХ*
 267
 Вскоре  на  скопленные  Марией  Ивановной  деньги  они  купили
дачу  на  Клязьме.
 В  1912  году  и  Коровин  осуществил  свою  мечту:  «В  Крыму,  в
Гурзуфе,  я  нашел  прекрасный  кусок  земли  у  самого  моря,  купил
его  и  построил  дом,  чудесный  дом.  Туда  ко  мне  приезжали  гости,
мои  приятели-художники,  артисты,  и  многие  все  лето  гостили  у
меня»  («Константин  Коровин  вспоминает»).
 Дом  этот  стоит  над  Гурзуфской  бухтой,  место  —  лучше  не
придумаешь.  В  цокольном,  с  низкими  потолками  этаже  —  разные
службы,  а  второй  и  третий  этажи  —  это  четырнадцать  больших
комнат  с  лоджиями,  обращенными  в  сторону  моря.  Деревянная
лесенка  ведет  наверх.
 Коровин  сам  начертал  архитектурный  план.  При  окраске  стен
составлял  колера  для  маляров.  На  свой  вкус  покрасил  мебель,
подобрал  яркие  занавески  для  окон  и  лоджий,  а  по  комнатам
расставил  много  керамических  ваз  и  медных  кувшинов.  Внизу,
под  окнами,  он  посадил  кусты  роз,  а  на  маленьких  площадках,
спускающихся  к  бухте,  развел  целый  сад.
 Теперь  это  Дом  творчества  художников  имени  К.А.  Коровина,
или  просто  коровинская  дача.  Тут,  не  трогая  самого  дома,  кое-что
изменили  по  необходимости:  на  месте  большой  и  со  временем,
видимо,  разрушившейся  террасы  построили  столовую  с  кухней,
но  все  равно  коровинский  дух  остался.  И  жить  здесь  прекрасно  —
над  заливом,  почти  над  самой  водой!
 Одним  из  первых  гостей  его  дачи  был  Николай  Александрович.
Конечно  же,  приехал  погостить  и  Шаляпин.  Для  него  пришлось
нанять  специального  повара,  потому  что  Шаляпин  заявил:
 — 	Я  хотел  бы  съесть  шашлык  настоящий  и  люля-кебаб...
 Николай  Александрович  и  Шаляпин  встречались  часто,  но
приятелями  не  стали.  Коровин  объяснял  это  тем,  что  у  барона
собачий  характер  —  не  терпит  фамильярностей.
 11. 	ПОРТРЕТЫ  ЛОШАДЕЙ
 В  России  этот  жанр  появился  в  XVIII  веке  вместе  с  возникно¬
вением  элитного  коннозаводства.  Первыми  художниками,  де¬
лавшими  портреты  лошадей  для  своих  хозяев,  были  крепостные
мастера.  Потом,  конечно,  привлекались  и  живописцы-профессио¬
налы.  Тут  в  первую  очередь  ценилось  сходство,  а  затем  уже  другие
достоинства:  верность  обстановки  и  качество  самой  живописи.
Лучшим  мастерам  удавалось  все  это  соединять  в  одно  целое,  и

268
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 тогда  являлось  произведение  искусства.  Однако  в  большие  картинные
галереи  лошадиные  портреты  не  попадали  —  считались,  видимо,
чем-то  второсортным.  Они  так  и  разошлись  по  частным  коллекциям,
но  многое  было  собрано  в  Москве,  в  Музее  коннозаводства.
 Мимоходом  замечу,  что  рисование  лошади,  особенно  в  движе¬
нии,  в  ракурсе,  —  дело  настолько  трудное  и  даже,  я  бы  сказал,
коварное,  что  это  многих  художников  отпугивало.  Коня  надо  знать
и  любить,  тогда  только  получится  что-либо  путное,  подлинное,
как  получалось  это  у  Петра  Карловича  Клодта  или  у  его  друга,
славного  лошадиного  живописца  Николая  Егоровича  Сверчкова.
Вспомним  также,  что  умели  и  любили  писать  лошадей  такие
великие  русские  художники,  как  Карл  Брюллов  и  Валентин  Серов.
 Николай  Александрович,  еще  будучи  учеником  приготовитель¬
ной  школы  Межевого  института,  пробовал  рисовать  лошадей.
Как-то  эти  его  работы  увидел  известный  впоследствии  ипполог
С.П.  Урусов  ,  который  стал  заказывать  молодому  художнику  ри¬
сунки  рысистых  и  скаковых  лошадей  для  редактируемого  им
журнала  «Русский  спорт».
 Когда  же  произошло  знакомство  с  семейством  Варлей,  глава
которого,  как  мы  знаем,  был  большим  специалистом  по  части
лошадей  и  служил  смотрителем  у  коннозаводчика  Голохвастова,
а  потом  в  подмосковном  селе  Тарычеве  управляющим  конным
заводом  Расторгуева,  то  Николай  Александрович  оказался  весьма
подходящим  художником,  по  мнению  Ивана  Романовича,  для  того,
чтобы  писать  лошадиные  портреты.
 Далее  свой  рассказ  я  поведу  со  слов  Якова  Ивановича  Бутовича,
владельца  Прилепского  конного  завода  в  Тульской  губернии  и
впоследствии  основателя  Музея  коннозаводства  при  Сельскохозяй¬
ственной  академии.  Бутович  сделал  интересное  и  подробное  опи¬
сание  экспонатов  этого  музея.  В  его  рукописи  значительное  место
отведено  работам  Н.А.  Клодта  и  ему  самому.  Их  знакомство  со¬
стоялось  в  1912  году.
 Яков  Иванович  пишет:  «Расторгуев,  который  очень  любил  и
ценил  Варли  (так  Бутович  трансформирует  фамилию  Варлей.  —
Г.К.),  по  просьбе  последнего  дал  заказ  Клодту  написать  портреты
двух  его  производителей,  именно:  знаменитого  впоследствии  по¬
бедителя  Серебряного  и  Императорского  приза  мосоловского  Бы¬
строго.  Я  много  раз  видел  эти  замечательные  портреты,  восхищался
ими  и  неоднократно  стремился  их  купить,  но  Расторгуев  не  рас¬
ставался  с  ними  ни  за  какие  деньги.  Портрет  Быстрого  на  фоне
денника  был  написан  густо,  сочно  и  прекрасно  нарисован.  Формы
и  тип  рысака  были  прекрасно  схвачены,  и  Расторгуев  подчеркивал
 *Иппология  —  наука  о  лошадях.  Князь  С.П.  Урусов  —  автор  «Книги  о
лошади*.

♦  ИЗ  СТАИ  СЛАВНЫХ*
 269
 сходство  портрета  с  оригиналом.  Более  слащаво  был  написан
Серебряный,  но  рисунок  был  правильный,  твердый,  масть  выпи¬
сана  хотя  и  сухо,  но  верно,  сходство  было  полное,  и  портрет  тоже
был  очень  хорош».
 Портрет  Серебряного  позднее  был  все-таки  приобретен  Бутови-
чем  и  ныне  находится  в  Музее  коневодства.  Местонахождение
портрета  Быстрого  неизвестно.  Бутович  сообщает,  что  следующий
портретный  заказ  Николай  Александрович  получил  только  через
двадцать  лет,  и  именно  от  него,  Бутовича.  Он  пишет,  что  в  то
время  Клодт  был  знаменитой  фигурой  в  Москве,  примыкал  к
либералам  и  фрондировал  правительство,  но  утратил  юношеский
пыл,  веру  в  жизнь  и  в  свое  призвание.  Пожалуй,  это  не  совсем
так.  И  все  же  то,  что  рассказывает  дальше  Бутович,  крайне
интересно  и  как  бы  поворачивает  к  нам  Николая  Александровича
иным  боком:
 «Много  перебывало  художников  в  Прилепах,  но  их  портретные
работы  настолько  мало  меня  удовлетворяли,  что  большая  часть
их  даже  не  сохранилась  и  не  дошла  до  наших  дней.  В  поисках
портретиста,  который  бы  стоял  на  уровне  своей  сложной  и  нелегкой
задачи,  я  решил  обратиться  к  Клодту  и  в  один  из  своих  приездов
в  Москву  поделился  своей  мыслью  с  Расторгуевым...  Через  не¬
сколько  дней  после  этого  он  пригласил  меня  в  «Эрмитаж»  позав¬
тракать,  говоря,  что  и  Клодт  будет  там.  Была  ранняя  пора  лета,
и  над  Москвой  стоял  тихий,  теплый  и  ясный  солнечный  день,
когда  я  подъехал  к  «Эрмитажу»  и  прошел  на  открытую  галерею
в  саду,  где  в  это  время  года  обычно  завтракали  москвичи.  Знако¬
мый  метрдотель  встретил  меня  и,  сказав,  что  меня  уже  ждут,
провел  к  столику  Расторгуева.  Вместе  с  Дмитрием  Алексеевичем
навстречу  мне  лениво  поднялся  среднего  роста,  плотный,  широ¬
коплечий  господин,  небрежно,  но  опрятно  одетый,  с  усталым
выражением  лица  и  небольшими  живыми  карими  глазами.  Его
подстриженная  бородка  серебрилась  проседью,  а  в  маленьких
глазках  светился  ум  и  проницательность.  Движения  его  были
медленны,  и  что-то  неповоротливое  чувствовалось  во  всей  его
фигуре.  Это  и  был  Николай  Александрович  Клодт,  внук  знамени¬
того  Петра  Карловича...  Разговор  за  завтраком  не  отличался  ожив¬
лением,  однако  был  интересен:  Клодт  говорил  лениво,  как  бы
нехотя,  но  с  большим  юмором,  и  это  так  противоречило  его  нелепой
и  вялой  фигуре...  Я  сказал  ему  несколько  комплиментов  по  поводу
портретов  Быстрого  и  Серебряного.  Он  почти  закрыл  глазки,  сделал
равнодушное  лицо  и  заметил,  что  это  юношеские  пустяки.  Я  всю
жизнь  вращался  среди  художников,  прекрасно  знал,  чего  стоит
эта  напускная  скромность,  ясно  видел,  что  Клодт  был  польщен,  и

270
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 опять  похвалил  портреты.  Тогда  Клодт  начал  говорить,  как  надо
писать  портрет  лошади,  и  несколько  оживился...»
 Вскоре  Николай  Александрович  приехал  в  Прилепы  вместе  с
сыном,  их  поселили  в  небольшом  флигеле.  Шли  дни  за  днями,  а
художник  все  не  приступал  к  работе.  Бутович  уж  было  решил,
что  вдохновение  так  и  не  посетит  его.  Но  дело  было  тут  не  в  лени,
не  в  отсутствии  вдохновения  (хотя  и  это  важно),  а  в  том,  что
всякий,  кто  давно  не  брался  за  ту  или  иную  работу,  должен
привыкнуть  к  мысли,  что  ее  надо  делать.
 Николай  Александрович,  делая  свои  пейзажи,  любил  вводить
в  них  лошадей:  то  это  пасущийся  небольшой  табун,  то  лошади  на
водопое,  то  подвода,  едущая  через  мостик.  Но  всегда  эти  лошади
являлись  для  него  лишь  частью  пейзажа  и  частью  целого  —  этюда
или  картины.  А  тут  совсем  другое  —  портрет  с  непременным
условием  похожести.  «И  вот,  —  вспоминает  Бутович,  —  в  одно
прекрасное  утро  я  встретил  его  по  дороге  к  дому;  он  был  в  синей
старой,  затасканной  и  перепачканной  красками  блузе,  в  руке  у
него  была  пачка  грязных  кистей,  а  в  другой  он  нес  полотно,
повернув  его  живописью  к  себе.  Лицо  его  было  красное,  потное  и
возбужденное.  Мы  поздоровались,  я  поздравил  его  с  первым  сеан¬
сом,  спросив,  спокойно  ли  стояла  лошадь  и  не  мешали  ли  ему
работать?  Он  сказал,  что  нет,  и  мы  разошлись.  После  обеда  он
показал  мне  подмалевок,  а  недели  через  две  портрет  был  закончен
и  сдан.  Это  была  работа  грамотного  художника,  который  с  одина¬
ковым  успехом  может  написать  и  лошадь,  и  корову,  и  кровать  —
словом,  любой  предмет,  любую  вещь,  не  вкладывая  в  нее  душу,
не  отдавая  своего  сердца...  Клодт  не  любил  работать  (?).  Ни  разу
не  писал  в  Прилепах  для  себя.  Прежде  чем  отправиться  на  сеанс,
выкуривал  множество  папирос,  имел  скучающий  и  даже  удручен¬
ный  вид  и  часто  под  предлогом,  что  ему  нездоровится  или  погода
нехороша,  и  вовсе  не  работал.  Он  писал  порывами,  работа  часто
не  давалась  ему,  и  это  чувствуется  в  его  произведениях.  Когда
наступил  наконец  день  его  отъезда,  он  с  трудом  скрывал  свою
радость  и,  положив  несколько  сот  рублей  в  карман,  говорил,  что
едет  теперь  на  дачу  к  семье  —  отдыхать...»
 Они  встречались  в  последующие  несколько  лет,  но  больше
заказов  от  Бутовича  Николай  Александрович  не  получал,  зато
познакомился  в  его  доме  с  известным  богачом  Никитой  Понизов-
киным,  сошелся  с  ним  и  дружил  с  его  семьей.  От  Понизовкина
он  имел  крупные  заказы  на  портреты  лошадей,  и,  как  сообщает
Бутович,  это  вполне  обеспечило  его  в  последние  годы  жизни.
 Далее  в  рукописи  Бутовича  идет  описание  и  разбор  находящих¬
ся  в  Музее  коневодства  работ  Николая  Александровича.  Это  пор¬
треты  Громадного,  Слабости,  Порфиры,  Ветрогонки  и  Нежаты.

♦  ИЗ  СТАИ  СЛАВНЫХ*
 271
 Коровин  иногда  поругивал  Клодта:  «Это  ты  для  денег,  Нико-
лаша,  брось».  Николай  Александрович  бросал  и  снова  начинал  —
деньги  действительно  требовались  ему  повседневно.  Жизнь  доро¬
жала.  И  что-то  надвигалось,  неизбежное,  страшное.
 12. 	ПОСЛЕДНИЕ  ГОДЫ
 Началась  мировая  война.  Николай  Александрович  никак  не
мог  понять,  что  он  теперь  должен  делать,  куда  себя  девать.
Рисовал  эскизы  декораций  для  «Князя  Игоря»  —  это  еще  куда
ни  шло.  И  писал  этюды  для  собственного  успокоения.
 С  Коровиным  они  виделись  редко,  того  качнуло  в  сторону
патриотизма.  В  газетах  одно  за  другим  стали  появляться  его
высказывания:  «Все,  решительно  все  отошло  теперь  на  задний
план  перед  эпической  борьбой  с  тевтонскими  вандалами...  Как
только  получу  от  дирекции  императорских  театров  отпуск,  так
сейчас  же  отправлюсь  в  действующую  армию  в  качестве  худож-
ника-наблюдателя...»  Сообщалось:  «Константин  Алексеевич  тяже¬
ло  переживает  перипетии  настоящей  войны...»  Читая  это  и  подо¬
бное,  Николай  Александрович  кривился,  как  от  зубной  боли.  Ему
был  более  понятен  Федор  Иванович,  который  устроил  в  своем  доме
лазарет  и  нанял  доктора,  а  жена  Шаляпина  и  его  дочери  стали
сестрами  милосердия.
 Многие  художники  «работали  на  войну»:  делали  плакаты,  ри¬
совали  в  журналы  ура-патриотические  сюжеты  (русский  казак
«одним  махом  семерых  убивахом»).  Николай  Александрович  уча¬
ствовать  в  такой  работе  не  хотел.
 С  фронтов  приходили  все  более  тревожные  вести,  а  в  тылу,  в
городах,  —  очереди  за  продуктами,  спекуляция,  займы,  чехарда
в  правительстве;  в  ресторанах  —  пиры  с  шампанским  и  ананасами;
на  аукционах  скупалось  все,  что  имело  хоть  какую-то  ценность:
антикварная  мебель,  бриллианты,  картины.  Живопись  стала  то¬
варным  капиталом.
 «Успокоительные»  работы  Николая  Александровича  экспони¬
ровались  на  выставках  в  Петербурге,  Киеве,  Казани  и  других
городах.  На  14-й  выставке  союза  (1916—1917  гг.)  были  показаны
восемнадцать  его  картин.  1  февраля  1917  года  он  был  избран
действительным  членом  Московского  художественного  общества.
 По-разному  восприняли  художники  Февральскую  революцию:
одни  вошли  в  нее  борцами,  иные  растерялись,  другие  выжида¬
тельно  затаились.  Но  все  стремились  к  тому,  чтобы  не  потеряться
в  коловращении  событий.  Желание  объединиться  стало  для  них
как  бы  самозащитой.  В  Москве  было  обнародовано  воззвание

272
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 членов  Союза  русских  художников  с  просьбой  собраться  для  об¬
суждения  «вопросов,  связанных  со  служением  Великой  России  в
высокие  дни  ее  свободы*.
 Такое  собрание  состоялось  18  марта  в  цирке  Саламанского.  Тут
были  передвижники,  союзники,  бубнововалетчики,  члены  Москов¬
ского  общества  любителей  художеств.  Присутствовал  на  нем  и
Николай  Александрович.  Было  много  шума,  предложений,  резо¬
люций.  Толковали  о  создании  социалистической  секции  худож¬
ников  и  свободе  искусства,  о  необходимости  сближения  с  народом,
об  охране  памятников  старины,  о  художническом  съезде.
 Вскоре  был  избран  Совет  художественных  организаций  Москвы
во  главе  с  Аполлинарием  Васнецовым,  товарищами  председателя
стали  В.  Домогацкий  и  К.  Коровин.  Николай  Александрович  по¬
думал:  «И  тут  без  Костеньки  не  обошлось».  Вот  и  в  только  что
избранном  комитете  их  кровного  союза  они  вместе  —  Николаша
и  Костенька;  их  даже  печатно  теперь  называют  спутниками.
 23  апреля  в  Москве  прошла  выставка-аукцион  картин,  скуль¬
птуры  и  прикладных  искусств  в  помощь  освобожденным  полити¬
ческим  заключенным.  Среди  принесших  в  дар  свои  работы  был  и
Николай  Александрович.
 14  мая  по  инициативе  старших  членов  их  союза,  в  том  числе
и  Николая  Александровича,  был  основан  первый  профсоюз  худож¬
ников  под  названием  «Изограф»,  куда  вошли  и  многие  передвиж¬
ники.  Газета  «Правда»  призывала  к  созданию  организации  про¬
летарского  искусства.  Николаша  заметил,  что  и  от  этого  его
приятель  в  восторге,  но  когда  он  спросил  Костеньку:  «Что  же  это
такое  —  «пролетарское  искусство»?»  —  тот  сказал:  «Футуризм...
Впрочем,  не  уверен».
 Во  всей  этой  каждодневной  суете  многим  художникам  некогда
было  заниматься  творчеством.  Коровину  тоже.  Теперь  при  Боль¬
шом  театре  он  значился  художником-консультантом  (по  нашим
понятиям  —  главным  художником).  А  уполномоченным  по  Боль¬
шому  театру  (то  есть  просто  директором  его)  был  JI.B.  Собинов.
Тогда  готовилась  к  постановке  опера  Римского-Корсакова  «Мла¬
да».  И  поскольку  самому  Коровину  работать  было  недосуг,  деко¬
рациями  занимался  Николай  Александрович.
 Собинов  настаивал  на  скорейшем  завершении  эскизов.  И  тут
вот  —  вдруг!  —  Коровин  сказал:
 — 	Николаша!  Бросай  все,  и  едем  в  Гурзуф!
 — 	Позволь,  да  нас  с  тобою  за  это  уволят.
 — 	А  я  покорнейше  попрошу  Леонида  Витальевича  об  отпуске
ввиду  нервического  переутомления.
 В  середине  мая  они  уехали.  Николай  Александрович  так  и  не
понял,  получил  ли  Коровин  разрешение  на  отпуск.  Впрочем,
работу  они  взяли  с  собой,  надеясь,  что  в  Крыму  дело  пойдет  лучше.

«ИЗ  СТАИ  СЛАВНЫХ*
 273
 Когда  приехали  на  гурзуфскую  дачу,  застали  там  запустение,
и  Коровин  несколько  дней  не  мог  справиться  со  своим  переутом¬
лением:  то  лежал  на  террасе,  то  отправлялся  в  лодке  ловить  рыбу.
 Николай  Александрович  нарисовал  множество  эскизов.  А
23  мая  пришла  с  пометкой  «срочно»  телеграмма  от  Собинова:
«Коровину.  Гурзуф,  своя  дача.  Постановка  «Млады»  не  разрешена.
Должны  теперь  же*  начать  работать  для  «Петрушки»  и  «Раймон¬
ды».  Необходимы  твоя  консультация,  эскизы,  распределение  ра¬
бот.  Удивляюсь  твоему  отъезду  без  отпуска.  Твой  немедленный
приезд  неизбежен.  Собинов».
 Коровин  сел  писать  ответ  и  закончил  его  следующим  образом:
«Леня,  дорогой!  Я  ведь  тоже  живу  тем  же  самым  Богом,  как  и
ты,  делаю  без  кнута  все,  как  могу,  потому  что  люблю  форму  —
краску  —  жизнь  —  цвет;  я  тоже  хочу  спеть  романс,  форма  другая,
конечно,  будет  у  меня  —  вам  она  повеселей  досталась  от  Бога,  а
мы  покрючниками  так  и  сдохнем  без  радости  и  счастья».
 Он  прочитал  это  письмо  Николаю  Александровичу  и  спросил:
 — 	Ну,  каково?
 — 	Леня  прослезится...  Но  что  значит:  покрючниками  сдохнем?
 — 	А  то,  что  твоя  «Млада»  никому  не  нужна,  и  хотят  женить
тебя  на  «Раймонде»!
 — 	Я,  слава  Богу,  женат,  —  грустно  вздохнул  Николай  Алек¬
сандрович.
 Ему  казалось,  что  Коровин,  не  зная,  в  какую  сторону  развер¬
нется  революция,  просто  решил  выждать.  И  все-таки  в  конце  июля
они  вернулись  в  Москву.
 И  вот  грянул  Октябрь.  Когда  восстание  достигло  Москвы,  в
Кремле  засели  юнкера.  Кремль  был  обстрелян  артиллерией,  и
несколько  исторических  зданий  было  повреждено.  Возмущение
охватило  интеллигенцию.  При  Московском  Совете  рабочих  и  сол¬
датских  депутатов  была  создана  комиссия  по  охране  памятников
искусства  и  старины.  31  декабря  50  членов  профсоюза  «Изограф»
обратились  в  эту  комиссию  с  письмом,  где  заявляли  о  своем
желании  «всемерно  содействовать  охране  памятников  искусства  и
участвовать  в  разработке  и  обсуждении  всех  вопросов  художест¬
венной  жизни  Москвы».  Среди  подписавших  этот  документ  был
и  Николай  Александрович  Клодт.
 Настал  1918  год,  тревожный  и  голодный.  По  словам  Коровина,
пришел  к  нему  Шаляпин  и  сказал:
 — 	Хочу  ехать  в  Петербург.  Там  лучше,  у  Алексея  Максимовича,
говорят,  в  комнатах  поросята  бегают,  гуси,  куры.  Здесь  же  жрать
нечего.

274
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 Он  и  Коровина  с  собой  звал,  но  тот  вместе  с  женой  и  сыном
поехал  в  Тверскую  губернию,  где,  по  слухам,  был  хлеб.
 — 	А  мы  что  сидим?  Чего  ждем?  —  вопрошала  Мария  Ивановна
своего  мужа.
 — 	Нам,  кроме  Клязьмы,  деваться  некуда.  Будем  тут,  при
Большом  театре  и  при  пайке.
 — 	При  ржавых  селедках.  Если  бы  я  не  запаслась,  померли  бы
мы  уже  всей  семьей.  А  ты  все  пишешь,  пишешь:  для  большевиков,
для  эсеров?  Нужен  им  твой  импрессионизм!
 А  он  ведь  действительно  писал,  и  много.  На  Клязьме  было
тихо.  Дачи  опустели.  Из  соседних  деревень  иногда  прибегали
голодные  собаки.  Потом  и  они  пропали.  Говорят,  их  съели  мос¬
ковские  люди.
 Трудно  поверить,  но  1918  годом  датировано  более  60  его  картин
и  этюдов.
 Однажды  из  Москвы  приехала  Мария  Ивановна  и  сказала:
 — 	Тебя  разыскивает  твой  любезный  Большой  театр.
 Он  поехал  и  тем,  что  случилось,  был  поражен.  Ему  поручали,
в  сущности,  гигантскую  работу,  причем  самостоятельную.  Он  по¬
думал:  «Более  некому  —  все  разбежались...»
 Это  был  заказ  государственный.  Так  ему  прямо  и  сказали.
Большой  театр  собирался  ставить  грандиозную  феерию:  цикл  опер
Вагнера  «Кольцо  Нибелунгов».
 Николай  Александрович  сразу  даже  и  не  понял,  что  к  чему:
«Зачем  эта  неметчина  теперь,  здесь,  для  кого?»  И  спросил  об  этом.
Товарищ,  одетый  в  полувоенный  френч,  разъяснил:
 — 	Композитор  Вагнер  —  революционер,  сражался  на  баррика¬
дах  в  Дрездене  в  1849  году.  Это  мы  выяснили.  Спасаясь  от  пре¬
следований,  бежал  в  Цюрих,  где  сочинил  либретто  своей  тетрало¬
гии  о  Нибелунгах.  У  него  Зигфрид  —  социалист,  борец  против
буржуазного  строя.  Гибель  бургундского  королевства  —  она  же
конец  капитализма,  и  смерть  гуннского  короля  Аттилы  есть  агония
всех  монархий  на  земле.  Таким  образом,  Зигфрид  предстает  перед
нами  вождем  мировой  революции...  Вот  поэтому  и  будет  ставить!
Вы  это  можете  осмыслить?  Отказаться  от  старых  представлений?
Впрочем,  с  вами  еще  будут  говорить.  Найдем  режиссера.  Как  вам
кажется  Мейерхольд?..  А  пока  вы  думаете,  увеличим  ваш  паек.
Чтобы  лучше  думалось.  Заключим  договор,  все  как  полагается.
Почему  молчите,  товарищ  художник?
 — 	Я  уже  думаю.
 — 	Вот  и  прекрасно.  Где  вы  живете,  мы  знаем  и  найдем.  Из-под
земли  достанем!
 «Ну  это  едва  ли»,  —  подумал  Николай  Александрович.  Таким
странным  образом  ему  впервые  пришла  в  голову  мысль  о  смерти.

♦  ИЗ  СТАИ  СЛАВНЫХ*
 275
 Когда  он  обо  всем  этом  поведал  жене,  она  долго  ничего  не  могла
сказать,  а  потом:
 — 	О!..  У-у,  красный  барон,  вас  в  конце  концов  повесят,  а  меня
сошлют  в  Сибирь.
 Работать  над  декорациями  к  Вагнеру  ему  было  не  внове.  В
оперных  театрах  существовало  даже  понятие  «вагнеровский  ре¬
пертуар».  В  1903  году  они  с  Коровиным  для  Большого  театра
оформляли  «Гибель  богов»,  а  в  1911-м  делали  «Золото  Рейна».
Декорации  эти  хранились  на  складе  Малого  театра,  а  в  1914  году
там  случился  пожар,  много  декораций  сгорело,  другие  были  сильно
опалены.  Погибло  все,  что  принадлежало  вагнеровскому  репертуару.
 Но  теперь  перед  Николаем  Александровичем  ставилась  задача,
«отказавшись  от  старых  представлений,  осмыслить  новую  задачу».
Ему  стали  сниться  кошмары:  музыка  Вагнера  сливалась  со  стрель¬
бою  из  пушек,  все  заволакивалось  дымом,  и  дышать  становилось
нечем.  Он  просыпался  и  с  облегчением  узнавал,  что  сердце  еще
бьется.
 У  него  вновь  обозначились  мешки  под  глазами,  он  похудел  и
ослаб.  Уже  не  было  сил  таскать  на  себе  складной  мольберт.  Паек
ему  увеличили,  но  никаких  новостей  из  театра  не  поступало.
Николай  Александрович  стал  думать,  что  вся  эта  затея  отложилась
до  каких-то  иных  времен.  После  эсеровского  мятежа  был  усилен
красный  террор.  Гражданская  война  разгоралась.  До  Вагнера  ли  тут?
 В  конце  августа  они  вернулись  в  Москву,  а  23  сентября  Николай
Александрович  умер  от  паралича  сердца.
 Некоторое  время  спустя  Мария  Ивановна  нашла  приют  в  доме
№  3  по  Лаврушинскому  переулку,  где  уже  четвертый  год  жила
семья  покойного  Михаила  Петровича  Клодта.
 «Современник  крупнейших  живописцев  русской  школы,  таких
подлинных  классиков,  как  Репин,  Суриков,  Коровин,  Серов,  Вру¬
бель,  Левитан,  Рябушкин,  он,  естественно,  оставался  при  жизни
в  тени,  но  сейчас  особенно  отчетливо  видна  его  высокая  художе¬
ственная  культура,  незаурядное  живописное  мастерство  и  арти¬
стическая  обаятельность.
 Эта  последняя  тесно  связана  с  его  человеческой  сущностью,  ибо
Клодт  был  на  редкость  обаятельным  человеком»  —  так  написал
Игорь  Грабарь  в  своей  короткой  заметке,  предваряющей  каталог
выставки  работ  Николая  Александровича  Клодта  в  Центральном
доме  работников  искусств.  Выставка  эта  состоялась  в  1940  году.
На  ней  было  показано  150  картин,  около  40  театральных  эскизов
и  несколько  карандашных  рисунков.  Пожалуй,  одним  из  послед¬
них,  а  может  быть,  и  самым  последним  живописным  произведе¬
нием  Н.А.  Клодта  была  картина-этюд  «Закат».  Фоторепродукцию

276
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 (цветную)  прислал  мне  из  Финляндии  Арви  Палохеймо,  купивший
этот  этюд  в  Лондоне  на  аукционе  «Сотби»  в  1991  году.
 И  вот  каков  этот  «Закат»:  при  низком  горизонте  над  светлой
полосой  неухоженной  земли  еще  более  узкая  полоска  почти  черных
мокрых  деревьев,  пруд  и  несколько  деревенских  темных  изб,  а
над  этой  обезлюдевшей  землей  —  огромное  полыхающее  небо  со
стремительно  бегущими  клочьями  разорванной  тучи.
 Кроме  заметки  Грабаря  в  каталоге  выставки  1940  года  есть
небольшая  статья  И.  Гиляровской,  которая  заканчивается  слова¬
ми:  «Выставка  Н.А.  Клодта  —  это  как  бы  часть  выставки,  посвя¬
щенной  Союзу  русских  художников,  по  которой  можно  было  бы
судить  о  мастерстве  этих  живописцев  и  о  том  впечатлении,  которое
производили  выставки  союза  на  современников,  потому  что  эти
выставки,  как  и  выставки  «Мира  искусства»,  были  действительно
настоящими  праздничными  днями  живописного  мастерства».
 Большинство  картин  Николая  Александровича  находится  в
частных  собраниях.  Много  их  и  в  художественных  музеях  разных
городов.  В  Третьяковской  галерее  хранится  семь  работ  и  три  —  в
Русском  музее.
 13. 	ПРЕВРАТНОСТИ  СУДЬБЫ
 То,  что  я  сейчас  напишу  о  судьбе  Константина  Александровича
Клодта,  мне  в  общих  чертах  рассказала  его  дочь  Нина  Кон¬
стантиновна,  которой  потом  в  ходе  нашей  переписки  я  задавал
много  вопросов,  и  она  мне  отвечала  на  них  в  течение  примерно
десяти  лет.  Так  я  узнал  некоторые  житейские  подробности,  черты
характера  ее  отца.
 Он  родился  хилым  и  сразу  стал  невезучим.  Когда  семья  жила
в  Минске  и  ему  было  два  с  половиной  года,  нянька  за  какую-то
невинную  шалость  так  отодрала  его  за  ухо,  что  он  этим  ухом  почти
перестал  слышать.  Видимо  боясь  оглохнуть  совсем,  Костя  стал
очень  послушным.
 Братья  над  ним  подшучивали  и  в  игры  свои  до  поры  до  времени
не  пускали.  Когда  они  жили  в  Петербурге  у  дедушки  Константина
Карловича,  Костяшке  на  день  рождения  кто-то  подарил  игру
«магазин».  Все  овощи  и  фрукты  там  были  марципановые,  но  совсем
как  настоящие.  Вскоре,  тайно  сговорившись,  Николаша  и  Геня  в
один  присест  съели  весь  «магазин».  Костяшка  так  горько,  так
отчаянно  рыдал,  что  братья  клятвенно  обещали  матери  больше
никогда  ничего  подобного  не  делать  и  стали  принимать  младшего
брата  в  свои  игры.

♦ИЗ  СТАИ  СЛАВНЫХ*
 277
 Костя  был  очень  ласковым  и  домашним.  В  Москве  он  всячески
помогал  матери,  научился  готовить,  печь  хлебы  и  пироги.  Вера
Петровна  мечтала  купить  самовар,  и  Костяшка  это  осуществил,
как  только  заработал  свои  первые  деньги.
 Вернувшись  из  Италии,  он  снова  пошел  работать  к  Фаберже
на  фабрику  золотых  и  серебряных  вещей.  Опять  надо  было  при¬
спосабливаться  к  чуждым  вкусам,  незнакомым  формам  и  мелким
масштабам,  да  к  тому  же  еще  он  засорил  глаза  серебряной  пылью.
Он  втихомолку  страдал  и  очень  обрадовался,  когда  Константин
Аполлонович  Савицкий,  знавший  его  ученические  работы,  пред¬
ложил  ему  место  преподавателя  скульптуры  в  Пензенском  худо¬
жественном  училище.
 Савицкий  был  знаменит  своими  картинами  «Ремонтные  работы
на  железной  дороге»,  «Встреча  иконы»,  «На  войну»,  «Спор  на
меже».  В  1897  году,  став  академиком  живописи,  он  был  назначен
директором  только  что  организованного  художественного  училища
в  Пензе.
 В  конце  60  —  начале  70-х  годов  пензенским  генерал-губерна-
тором  был  богатый  чиновник  Николай  Дмитриевич  Селиверстов.
После  его  смерти  в  1891  году  в  Пензу  прибыл  сенатор  (более
известный  как  путешественник)  Семенов-Тян-Шанский,  дабы  пе¬
редать  городской  власти  последнюю  волю  Селиверстова,  который
завещал  в  дар  городу  более  полумиллиона  рублей  «на  предмет
покупки  дома  и  учреждения  в  нем  Рисовальной  школы»  с  непре¬
менным  условием,  чтобы  эта  школа  носила  его,  Селиверстова,  имя.
 Но  покупать  дом  не  стали,  а  решили  строить  специальное
здание,  где  разместились  бы  и  школа,  и  музей,  потому  что  Сели¬
верстов  пожертвовал  городу  еще  и  коллекцию  собранных  им  кар¬
тин,  и  свою  библиотеку.  Семенов-Тян-Шанский  для  постройки
выбрал  на  территории  бывшей  крепости  за  соборной  площадью
место,  и  вот  здесь-то,  как  писали  «Пензенские  губернские  ведо¬
мости»,  «незаметно,  точно  из-под  земли,  выросло  прекрасное  зда¬
ние  школы,  которое  будет  едва  ли  не  самым  лучшим  в  Пензе...»
 14 	февраля  1898  года  состоялась  торжественная  церемония  от¬
крытия  Рисовальной  школы  и  художественного  музея.  Впослед¬
ствии  школа  стала  называться  Художественным  училищем,  пото¬
му  что  там  преподавалось  не  только  рисование,  но  и  живопись,  и
скульптура.
 Прекрасное  здание  училища  надо  было  сразу  же  наполнить
содержанием  и  жизнью.  Сама  Пенза  не  могла  дать  ни  оборудова¬
ния,  ни  преподавателей,  ни  даже  учеников  в  нужном  количестве.
Поэтому  Савицкий  осуществлял  все  это  через  Москву.  Так  Кон¬
стантин  Александрович,  взяв  с  собой  мать  и  сестру,  переехал  в
Пензу  и  возглавил  класс  скульптуры.  На  первых  порах  ему  при¬

278
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 шлось  вести  и  класс  рисунка.  В  здании  училища  он  получил
хорошую  казенную  квартиру.
 Первыми  учениками  оказались  вывезенные  из  Москвы  Савиц¬
ким  неумелые  молодые  люди,  которые  держали  экзамены  в  Учи¬
лище  живописи,  ваяния  и  зодчества,  но  приняты  туда  не  были.
Среди  них  приехала  в  Пензу  20-летняя  Тамара  Константиновна
Харитонова;  родом  она  была  из  города  Темир-Хан-Шура  в  Даге¬
стане,  ее  отец  служил  там  в  чине  подполковника.  Была  она
миловидной,  хрупкой,  немного  восточного  типа,  потому  что  ба¬
бушка  ее  —  грузинка.  В  классе  скульптуры  она  стала  ученицей
Константина  Александровича,  и  очень  быстро  он  захотел  на  этой
«царице  Тамаре»,  как  прозвала  ее  сестра  Соня,  жениться.
 Вера  Петровна  ему  сказала:
 — 	Костенька,  голубчик,  повремени,  не  все  сразу.  Да  и  кто  она
такая,  мы  не  знаем,  с  родителями  ее  не  знакомы...
 Но  не  тут-то  было,  Тамара  все  взяла  в  свои  руки,  и  вскоре
свадьба  состоялась.  Из  Дагестана  приезжали  ее  родители,  и  Вере
Петровне  не  понравились.  То,  что  за  дочкой  они  не  дали  никакого
приданого,  не  имело  значения,  но  вот  провинциальны  —  это  глав¬
ное!  Да  и  сама  Тамара  не  в  меру  жеманна  и  требовательна,  а
Костенька,  знай  себе,  обмирает  и  очень  старается,  чтобы  все  было
хорошо.
 Женой  Савицкого  была  Валерия  Ипполитовна,  по  происхожде¬
нию  своему  француженка.  Поскольку  Вера  Петровна  прекрасно
владела  французским,  они  подружились  и  дела  семейные  меж
собою  обсуждали:  вот  пойдут  у  Костеньки  с  Тамарой  дети,  как  на
одно  жалованье  прожить?
 Став  баронессой,  Тамара  Константиновна  бросила  учебу  и  за¬
нималась  не  столько  домашними  делами,  сколько  собой:  шила
платья  у  дорогих  портних,  покупала  украшения.  Семья  стала
нуждаться.  Тут-то  Савицкий  и  устроил  Константину  Александро¬
вичу  большой  заказ  —  выполнить  для  московского  ипподрома  две
конные  группы,  но  с  условием:  повторить  знаменитых  «Укроти¬
телей»  Петра  Карловича.  Это  трудно  было  осуществить,  опираясь
лишь  на  имевшиеся  малые  отливки,  поэтому  приходилось  прямо
во  дворе  училища  работать  с  натурой  —  рисовать  коня  и  возничего,
которые  были  не  столь  профессионально  умелы,  как  натурщики
и  кони  Петра  Карловича.  И  все  же  работа  была  выполнена.  Кони
эти  и  поныне  стоят  в  Москве,  на  Ленинградском  проспекте,  при
въезде  на  Скаковую  аллею.  Вслед  за  тем  Константин  Александро¬
вич  создал  и  отлил  конную  группу  для  фронтона  главного  бегового
павильона;  она  погибла  во  время  пожара,  уничтожившего  дотла
деревянное  строение.
 В  самом  начале  нашей  переписки  с  Ниной  Константиновной
Бирзуль  она  прислала  мне  фотографию,  сделанную  в  скульптурном

«ИЗ  СТАИ  СЛАВНЫХ»
 279
 классе,  где  Константин  Александрович  снят  в  своей  рабочей  об¬
становке:  тут  на  подиуме  возлежит  обнаженный  натурщик,  а
вокруг  —  студенты  и  перед  каждым  на  станке  —  тот  же  натурщик,
дотошно  вылепленный  в  трехкратном  уменьшении.
 В  1900  году  родилась  дочь  Нина,  через  два  года  —  сын  Павел,
а  в  1904-м  —  сын  Петр.  Как  время  летит!  Соньке-баронессе  уже
за  тридцать,  а  она  все  еще  ходит  в  девицах.  Но  и  тут  все  образо¬
валось  —  ей  сделал  предложение  великовозрастный  ученик  Пен¬
зенского  училища  Степан  Евгеньевич  Иванов,  который  художни¬
ком  так  и  не  стал,  работал  сперва  страховым  агентом,  а  потом  на
заводе  простым  рабочим.
 Константин  Аполлонович  Савицкий,  ставший  для  Константина
Александровича  вторым  отцом  и  другом,  прожил  недолго,  но  его
надолго  запомнили  в  Пензе.  Савицкий  большое  внимание  уделял
пропаганде  искусства  среди  населения.  Он  лично  водил  экскурсии
по  музею,  встречался  со  слушателями  педагогических  курсов  и
учениками  отдаленных  сел,  приезжавшими  в  Пензу,  организовы¬
вал  ежегодные  выставки  работ  учащихся  и  педагогов.  Благодаря
Савицкому  в  Пензу  были  направлены  в  1898  году  26-я  и  в  1901  го¬
ду  29-я  передвижные  художественные  выставки.  Огромной  попу¬
лярностью  в  городе  пользовались  устраиваемые  по  инициативе
Савицкого  литературно-художественные  вечера.
 В  1901  году  был  неурожай,  по  деревням  начался  голод  и  падеж
скота,  а  в  самой  Пензе  стали  случаться  поджоги:  загорались
купеческие  лабазы  и  дома  богатых.  Откликом  на  эти  события
стали  картины  Савицкого:  «Павшая  лошадь»  («Кормилица  ты
наша»)  и  «Пожар».
 В  1902  году  Савицкий  написал  картину  «Крутой  спуск».  На
ней  изображен  воз,  спускающийся  с  горки,  помещица  сидит  на
мешках  —  едет,  видимо,  в  город  на  ярмарку  и  в  страхе  смотрит
на  еле  удерживающих  телегу  лошадей.  Константину  Аполлоновичу
позировала  Вера  Петровна,  посаженная  на  несколько  подушек.
Когда  Савицкий  требовал  от  нее  испуга,  она,  напротив,  принима¬
лась  весело  смеяться.  Он  долго  с  нею  бился,  но  все  же  достиг
желаемого.  Потом  она  ему  сказала:
 — 	Вы  вернули  мне  в  Пензенской  губернии  утраченное  в  Орлов¬
ской  состояние.  Спасибо  вам!  Но  упаси  меня  Бог,  чтобы  я  сама
поехала  торговать,  как  я  этого  не  люблю!  Как  боюсь!..
 Савицкий  умер  в  ночь  на  1  февраля  1903  года  и  похоронен  в
Пензе.  Прошли  многие  годы,  и  в  1955  году  Пензенской  областной
картинной  галерее  было  присвоено  имя  К.А.  Савицкого.
 Нечего  и  говорить,  каким  ударом  была  его  внезапная  кончина
для  Константина  Александровича.  Он  думал:  а  что  было  бы  с  ним,
с  его  семьей,  если  бы  не  Савицкий?  Но  теперь  и  мы  зададим  себе
вопрос:  мог  ли  Константин  Александрович,  останься  он  в  Москве,

280
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 встать  рядом,  скажем,  с  таким  мастером,  как  В.Н.  Домогацкий,  —
учеником  Волнухина  и  современником  Коненкова?  Едва  ли,  отве¬
чаю  я  самому  себе,  ибо  «характер  имел  робкий  и  был  крайне
застенчив»  (слова  его  дочери  Нины),  а  таким,  на  мой  взгляд,  в
скульптуре  делать  нечего.
 Каким  он  был  преподавателем,  можно  лишь  догадываться:
старательным  и  добрым,  но  своей  школы  создать  не  мог.  И  все-таки
здесь,  в  Пензе,  была  его  настоящая  жизнь,  даже  несмотря  на  то,
что  его  прямо-таки  преследовала  бедность.  Однажды  он  воскликнул
в  отчаянии:
 — 	Ах,  на  что  мне  это  баронство!  Хоть  бы  кто  купил  его  у  меня...
 Н.К.  Вентцель  рассказала  мне,  что  в  1909  году  Константин
Клодт  помогал  Волнухину  делать  большую  модель  для  отливки
памятника  первопечатнику  Ивану  Федорову  и  присутствовал  вме¬
сте  с  автором  на  его  открытии.
 В  начале  лета  1915  года  Николай  Александрович  Клодт  привез
брата  в  Прилепы,  на  конный  завод  к  Бутовичу,  который  впослед¬
ствии  вспоминал,  что  Константин  Александрович  произвел  на  него
впечатление  забитого  жизнью  человека.  «Я  заказал  ему,  —  вспо¬
минал  он,  —  статуэтки  Громадного,  Лакея  и  Кронпринца.  Он  их
лепил  два  с  половиной  месяца,  и  они  вполне  ему  удались...
Особенно  был  хорош  Лакей.  Время  тогда  было  военное  и  достать
хорошую  патинную  бронзу  было  нельзя,  а  мне  очень  хотелось
перелить  эти  восковые  модели  в  более  прочный  материал.  Клодт
говорил,  что  остается  один  выход:  скупить  пол  пуд  а  старинной
медной  монеты,  которая  могла  бы  заменить  бронзу  и  по  патине
стояла  не  ниже  последней.  Выручил  нас  мой  вестовой  Шмелев:
он  съездил  к  себе  на  родину,  в  Сибирь,  и  через  некоторое  время
привез  оттуда  полмешка  медной  монеты  времен  Екатерины  и
Петра.  Клодт  был  в  восторге,  вместе  с  моделями  увез  ее  в  Пензу,
и  с  тех  пор  я  его  не  видел».
 В  том  же,  1915  году  семью  Константина  Александровича  по¬
стигло  большое  горе  —  умер  от  тифа  сын  Павел.  Тут  поневоле  обо
всем  забудешь...  Настал  1916  год,  и  Константин  Александрович
начал  работу  над  глиняными  рабочими  моделями  статуэток  для
Бутовича  —  у  меня  есть  свидетельствующая  о  том  фотография,
где  скульптор  изображен  в  своей  мастерской  у  станка  с  одной  из
этих  моделей...
 Далее  привожу  любопытный  фрагмент  воспоминаний  Нины
Константиновны  Бирзуль:  «В  1913  году  я  держала  экзамен  в
Пензенское  художественное  училище.  Меня  приняли  в  подготови¬
тельный  класс,  где  преподавателем  был  О.М.  Кайзер.  Потом  шел
первый  класс,  который  делился  на  три  года:  орнаменты,  части,
маски.  Преподавал  мой  отец  К.А.  Клодт.  За  первым  классом  шел
головной  класс:  рисовали  гипсовые  головы  древних  богов  и  богинь,

♦  ИЗ  СТАИ  СЛАВНЫХ*
 281
 преподавал  И.С.  Горюшкин-Сорокопудов.  И  последний  класс  жи¬
вой  фигуры  (обнаженной)  вел  директор  Н.Ф.  Петров.
 Натурщиками  были  почти  всегда  сторожа  художественного
училища,  а  женская  фигура  приглашалась  по  объявлению.  Элек¬
трического  освещения  в  мое  время  не  было,  рисовали  при  керо¬
синокалильных  лампах.  Свет  был  очень  хороший  и  хорошо  осве¬
щал  натуру.  До  головного  класса  днем  писали  натюрморты  аква¬
релью,  а  с  головного  уже  переходили  на  масляные  краски.  Были
у  нас  также  и  общеобразовательные  классы,  дающие  право  на
среднее  образование.
 Женщин  в  художественном  училище  было  очень  мало  и  лишь
после  1916  года  несколько  прибавилось,  и  я  нашла  себе  подругу.
У  мужчин  была  форма  студенческая,  но  не  все  могли  ее  приобрести.
Было  много  бедных  учеников,  которым  было  трудно  оплатить
учение,  и  тогда  кто-либо  из  товарищей  обходил  с  шапкой,  собирая
деньги.  Был  даже  такой  случай,  что  один  ученик  сошел  с  ума  на
почве  недостатка  средств  и  был  отправлен  в  психиатрическую
больницу...  Были  и  такие  ученики,  которым  было  тяжело  платить
за  квартиру,  и  двое  из  них  жили  в  скульптурной  мастерской  у
моего  отца.  Конечно,  это  запрещалось,  но  он  очень  их  жалел  и
часто  ужинал  с  ними  в  мастерской,  принося  что-либо  из  дому.
Так  текла  жизнь  училища,  равномерно  и  однообразно.
 В  1917  году  после  свержения  царского  правительства  в  школе
начались  волнения,  ученики  собирались  группами,  спорили  и
митинговали,  по  вечерам  почти  ежедневно  были  собрания.  Откро¬
венно  скажу,  я  лично  ничего  не  понимала  и  на  все  смотрела
широко  открытыми  глазами.  Произошли  изменения  в  занятиях:
вместо  трехнедельного  рисунка  стали  рисовать  наброски.  Ежеме¬
сячного  экзамена  не  стало,  а  ввели  годичную  оценку.
 В  1918  году  в  училище  прибыл  комиссар  Д.  Равдель...»
 По  прибытии  комиссара  Давида  Равделя,  который  был  скуль¬
птором  кубистического  толка,  несчастья  обрушились  на  семью  с
неумолимой  силой.  Началась  реорганизация  училища.  Первым
был  отстранен  от  преподавания  Константин  Александрович,  то  ли
за  баронство,  то  ли  за  приверженность  реализму.  Это  подействовало
на  него  крайне  остро:  отнялись  ноги.  И,  видимо,  только  поэтому
ему  оставили  казенную  квартиру  и  паек  —  нашлись  милосердные
люди,  его  товарищи-преподаватели,  которые  и  сами-то  не  знали,
что  их  ждет.
 Начались  годы  разрухи  и  голода.  Константину  Александровичу
казалось,  что  кончилась  сама  жизнь.  Но  он  продолжал  жить  как
во  сне  —  ради  семьи.  Обносился  до  нищенской  степени.  Брюки
пришлось  шить  из  старого  пледа.
 Константину  Александровичу  пришла  в  голову  мысль  превра¬
щать  старые,  никому  теперь  не  нужные  ученические  отливки  из

282
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 гипса  в  порошок.  Он  сделал  себе  большую  железную  терку,  добыл
медную  ступку  с  тяжелым  пестиком  и  принялся  за  работу.  Гип¬
совый  порошок  стал  продавать  местным  стоматологам,  познако¬
мился  со  многими  из  них.  Они,  зная,  кто  он,  оставляли  его  обедать.
С  одним  из  зубных  врачей  он  сошелся  близко  и  невзначай  рассказал
ему,  что  умеет  готовить  и  печь  пироги.  И  тот,  когда  у  него
собирались  гости,  стал  приглашать  его  поваром.  Расплатой  за  его
труд  были  продукты,  которые  он  приносил  домой.
 И  вот  новый  удар:  в  1920  году  скончалась  Вера  Петровна.
Вскоре  дочь  Нина  вышла  замуж  за  латыша  Якова  Ивановича
Бирзуля,  находившегося  в  Пензе  на  излечении  после  ранения.  Он
был  солдатом  на  германском  фронте,  в  1918  году  стал  большеви¬
ком,  участвовал  в  гражданской  войне.
 В  1921  году  Константин  Александрович  получил  письмо  от
своего  бывшего  помощника  по  училищу,  формовщика  Павла  Вик¬
торовича  Серегина,  который  приглашал  его  работать  на  Каслин¬
ский  завод  чугунного  литья,  построенный  еще  в  1747  году.  Завод
специализировался  на  художественном  литье.  Это  основывалось
на  прекрасных  формовочных  песках  и  глинах,  на  древесном  угле,
на  мастерах-формовщиках  и  литейщиках,  поколениями  работав¬
ших  здесь.
 В  Каслях  отливалась  по  образцам  и  малая  художественная
пластика.  В  десятках  экземпляров  отсюда  по  всей  стране  распро¬
странялись  статуэтки  с  работ  П.  Клодта,  Е.  Лансере  и  др.  Особо
широким  спросом  пользовались  малые  копии  групп  с  Аничкова
моста.  В  первые  годы  революции  завод  переживал  глубокий  кри¬
зис,  и  все  же  художественное  литье  здесь  пытались  сохранить.
 Получив  письмо  Серегина,  Константин  Александрович  вместе
с  сыном  Петей  поехал  в  Касли,  как  бы  на  разведку.  Там  им  дали
казенную  квартиру,  а  вместо  жалованья  (деньги  в  то  время  ничего
не  стоили)  —  хороший  паек  и  сразу  же  загрузили  работой.
 Леса  и  чистейшей  воды  озера  окружали  поселок,  воздух  был
пропитан  хвоей,  стояла  тишина,  с  наступлением  темноты  улицы
пустели,  а  ворота  наглухо  запирались.
 Лишь  в  конце  1922  года  Константин  Александрович  перевез
на  Урал  жену.  Сестра  Соня  и  дочь  Нина,  обе  теперь  замужние,
остались  в  Пензе.
 Сохранились  расчетные  книжки  о  перемещениях  Константина
Александровича  по  службе.  Он  числился  то  в  группе  управления
завода,  то  на  должности  скульптора  в  школе  фабзавуча,  то  при
техническом  отделе.  В  художественно-эмалевом  цехе  под  его  ру¬
ководством  было  выпущено  большое  количество  изделий.  Для  них
Константин  Александрович  исполнил  более  пятнадцати  эскизов.
Он  готовил  для  отливок  в  металле  присылаемые  на  завод  гипсовые
бюсты  Маркса,  Энгельса,  Ленина,  Дзержинского.

♦  ИЗ  СТАИ  СЛАВНЫХ*
 283
 Но  вот  неожиданное  для  меня  газетное  сообщение:  «В  1921  году
К.А.  Клодт  работал  в  Каслях  над  монументом  «Героям  граждан¬
ской  войны».  Его  чугунные  копии  установлены  сейчас  в  несколь¬
ких  уральских  городах».  Видимо,  это  было  одним  из  мероприятий
в  осуществлении  декрета  «О  памятниках  Республики»,  принятом
Совнаркомом  12  апреля  1918  года.  Только  непонятно,  какова  была
роль  Константина  Александровича  при  создании  того  монумен¬
та  —  был  он  автором  или  только  исполнителем  рабочей  модели?
 Тем  временем  дело  с  монументальной  пропагандой  заглохло.
Страна  нуждалась  в  более  реальных  предметах  быта.  В  Каслях
даже  эмалевый  цех  закрыли,  и  Константин  Александрович  вместе
с  учениками  фабзавуча  разрабатывал  орнаментальные  рельефы
для  печных  дверок  и  лепил  модели  мясорубок.
 Жизнь  в  Каслях  была  сносной.  В  одном  из  писем  дочери  Нине
он  сообщал:  «О  квартире,  дровах,  ржаной  муке,  соли,  пшене  не
беспокоимся,  этого  получаем  больше,  чем  нужно.  Мука  и  соль
идут  в  обмен  на  молоко,  рыбу,  стирку  белья  и  другие  услуги...
Сейчас  сезон  запасать  картошку  и  овощи,  т.к.  идет  взнос  продукта
и  крестьяне  везут  на  базар.  Я,  связанный  службой,  могу  идти  на
базар  только  очень  рано,  т.к.  к  восьми  должен  быть  на  заводе.
Мать,  конечно,  в  этом  бесполезный  человек...»
 Сын  Петя  в  каслинской  жизни  чувствовал  себя  вполне  хорошо.
В  школе  фабзавуча  он  преподавал  рисунок,  был  активным  членом
заводского  клуба:  писал  декорации,  танцевал,  пел  баритоном,
играл  в  оркестре  на  корнет-а-пистоне.  Об  этих  своих  успехах  он
писал  сестре  Нине.  И  еще  ей  же:  «Каждый  день  хожу  по  заводу,
смотрю,  как  формуют,  как  чеканят,  токарные  работы.  Очень  ин¬
тересно...  Нахожусь  все  время  среди  рабочих,  делаю  с  них  набро¬
ски.  Если  бы  ты  меня  увидела,  то  не  узнала  бы,  так  я  изменился,
повзрослел...»
 Но  пришла  беда.  Вот  что  сообщала  местная  газета:  «18  ноября
в  Каслях  проходили  первые  гражданские  похороны  умершего  от
скарлатины  члена  Союза  металлистов,  преподавателя  школы  фаб¬
завуча  и  активного  члена  клуба  беспартийного  П.К.  Клодта.  Клодт
пользовался  большой  любовью  и  уважением  среди  рабочих,  а
поэтому  на  похоронах  большое  участие  приняли  рабочие  и  служа¬
щие  завода,  другие  организации  и  местные  граждане.  Под  похо¬
ронный  марш  было  произнесено  много  трогательных  надгробных
речей».
 Петру  было  всего  лишь  19  лет.  Это  был  непоправимый  удар  для
Константина  Александровича.  Тамара  Константиновна  писала  доче¬
ри  в  Пензу:  «Отец  так  постарел  и  стал  дряхл.  Все  роняет.  Перебита
почти  вся  посуда.  Можно  подумать,  что  все  делает  назло...»
 Но  он  проработал  на  заводе  еще  четыре  года  с  прежним  усер¬
дием.  А  потом  попал  в  больницу  с  диагнозом:  прободная  язва

284
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 желудка.  При  последнем  свидании  он  сказал  жене:  «Я,  наверное,
умру.  Нина  пусть  не  переживает.  Я  избавлюсь  от  этих  мучений...»
 Константин  Александрович  умер  27  августа  1928  года.  На  его
могилу  положили  чугунный  венок.
 14. 	ПОСЛЕДНЯЯ  ОБИТЕЛЬ
 Теперь  мне  надо  вернуться  далеко  назад,  чтобы  помянуть  сына
Петра  Карловича  —  Александра.  На  имеющихся  у  меня  двух
семейных  групповых  фотографиях  начала  и  середины  1860-х  годов
он  запечатлен  в  гусарском  мундире.  На  первом  снимке  он  стоит
с  каким-то  отрешенным  видом,  на  втором  —  сидит  с  женой,  она
пристроилась  на  полу  у  его  ног  и  держит  его  руку;  свидетельствую:
оба  молоды  и  хороши  собой.
 Александр  Петрович  окончил  Николаевское  кавалерийское  учи¬
лище,  служил,  стало  быть,  в  гусарах  и  в  1864  году  женился  по
любви  на  Александре  Михайловне  Борщовой,  получив  за  женой
четыре  имения  в  разных  губерниях;  самое  из  них  большое  (600
десятин  в  Тверской  губ.)  —  Сущево  Старицкого  уезда.  Неподалеку
протекала  Волга,  а  вокруг  были  леса,  луга,  поля  и  деревни:
Черничино,  Борисово,  Иванково,  Стегнишино.
 Помещичий  дом  стоял  на  берегу  пруда.  Был  он  крепкий  и
удобный.  После  смерти  знаменитого  отца  своего  Александр  Пет¬
рович  перевез  в  Сущево  часть  мебели  из  академической  квартиры
и  несколько  фигурок  восковых  лошадей.  Он  заказал  для  них
специальные  стеклянные  колпаки,  расставил  все  это  в  зальце,
повесил  на  стенах  семейные  фотографии,  и  таким  образом  созда¬
лась  новая  клодтовская  обитель.
 У  Александра  Петровича  от  первой  жены  было  двое  сыновей:
Владимир  (р.  1866  г.)  и  Михаил  (р.  1868  г.).  Когда  он  овдовел,  я
не  знаю,  но  известно,  что  в  отставку  вышел  в  чине  майора  в
1882  году,  женился  во  второй  раз  и  стал  постоянно  жить  в  Сущеве.
 Старший  его  сын  —  Владимир  Александрович,  ротмистр,  ко¬
мандуя  13-й  сотней,  участвовал  в  русско-японской  войне,  был
награжден  за  храбрость  четырьмя  орденами.  Поселившись  в  Ста¬
рице,  он  женился  на  дочери  коллежского  регистратора  Юлии
Григорьевне  Галактионовой;  детей  у  них  не  было.  Говорят,  вел  он
веселый  образ  жизни  и  Сущевым  пренебрегал.
 В  имении  жил  и  Михаил  Александрович.  По  молодости  лет  он
где-то  служил  офицером,  но  рано  вышел  в  отставку.  Была  у  него
несчастная  любовь,  после  чего  жениться  он  так  и  не  захотел.  Он
собрал  хорошую  библиотеку,  вел  хозяйство,  любил  лошадей,  се¬

♦  ИЗ  СТАИ  СЛАВНЫХ*
 285
 нокосы  и  занимался  в  меру  своих  способностей  искусством  —
лепкой,  главным  образом  это  были  те  же  лошади.
 И  вот  передо  мною  еще  один  свидетель.  Это  маленькая  книжка,
рассказ  Софьи  Александровны  Вентцель  «В  деревне».  И  в  кни¬
жечке  этой,  выпущенной  в  1911  году,  помещено  восемь  рисунков
Евгения  Александровича.
 Софья  Александровна  приехала  со  своими  детьми  в  Сущево
ранней  весной  на  все  лето.  Дяде  Мише  это  было  в  удовольствие.
Одной  из  дочек,  гостивших  вместе  с  Софьей  Александровной  в
Сущеве,  была  Надя.  Вот  она-то,  Надежда  Константиновнами  дала
мне  на  время  эту  книжку  с  картинками.
 Когда  Наде  подарили  фотографический  аппарат  и  она  снова  была
в  Сущеве,  то  многое  там  сняла.  Она  показала  мне  эти  выцветшие  от
времени  снимки,  и  мы  разговаривали  о  дальнейшей  судьбе  усадьбы.
Надежда  Константиновна  сказала,  что  Михаил  Александрович  заве¬
щал  Сущево  моему  деду,  причем  вместе  с  долгами.
 Как  писано  в  рассказе  С.А.  Вентцель,  у  крестьян  с  сущевскими
помещиками  были  хорошо  налаженные,  добрые  отношения.  В
описываемое  мной  время  память  об  этом  еще  сохранилась  у  мес¬
тных  старожилов.  Не  из-за  этих  ли  традиционно  хороших  отно¬
шений  за  имением  числились  долги?
 В  1915  году,  незадолго  до  своей  смерти,  Михаил  Александрович
обратился  в  Академию  художеств  с  ходатайством  о  приобретении
у  него  четырех  оригинальных  работ  Петра  Карловича  Клодта.
Академия  просьбу  отклонила.
 Старица  основана  в  начале  XIII  века  на  крутом  волжском  бе¬
регу.  Кстати  сказать,  начальное  название  поселения  —  Городок.
Дорога  из  Петербурга  в  Москву  проходила  через  Торжок,  находя¬
щийся  от  Старицы  на  север  километрах  в  ста.  А  из  Торжка  в
Старицу  вел  Старицкий  тракт.  На  этих  землях,  вдоль  речки  Тьмы,
располагались  усадьбы  Павловское,  Берново  и  Малинники,  вла¬
дельцами  которых  были  Прасковья  Александровна  и  ее  сын  Алек¬
сей  Николаевич  Осиповы-Вульфы  —  тригорские  соседи  и  друзья
Александра  Сергеевича  Пушкина.  Здесь  у  них  он  не  единожды
гостил.  В  Павловском  им  было  написано  «Зимнее  утро»...
 Как-то  я  прочитал  в  газете  «Советская  культура»:  «В  1919  году
старицкий  художник  Александр  Александрович  Клодт  ,  человек
большой  культуры  и  широкой  образованности,  организует  в  городе
музей,  куда  свозит  из  окрестных  имений  и  усадеб,  спасая  от
неминуемой  гибели  и  расхищения,  историко-художественные  цен¬
ности,  архивы  и  книги.  В  том  числе  из  Малинников,  Павловского,
 *  В  газете  ошибка  —  речь  идет  о  Евгении  Александровиче  Клодте.

286
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 Бернова  вывезены  были  портреты  пушкинского  приятеля
 А.Н.  Вульфа,  других  представителей  этого  семейства,  также  по¬
суда,  мебель,  книги,  рукописи...»
 Упомянутый  в  очерке  Александр  Александрович  Клодт  для  меня
есть  лицо  таинственное.  В  родословных  списках  имя  его  не  упомина¬
ется.  Но  поскольку  здесь  Старицкий  уезд,  следует  предположить,  что
у  Александра  Петровича  был  еще  один  сын,  рожденный  во  втором
браке.  Рассуждая  таким  образом,  могу  себе  представить,  что  Александр
Александрович  начал  свои  спасательные  работы  с  сущевского  имения
и  вывез  оттуда  восковые  фигурки  клодтовских  лошадей,  библиотеку
и  мебель,  среди  которой  были  и  предметы,  принадлежавшие  когда-то
Петру  Карловичу,  а  также  скульптурные  работы  своего  брата  Михаила.
Скорее  всего  организуемый  Клодтом  музей  помещался  в  доме  купца
Филиппова,  где  и  по  сей  день  находится  городская  библиотека.
 Цитирую  газету  далее:  «В  начале  30-х  годов  местный  учитель,
страстный  краевед  Дмитрий  Александрович  Цветков,  просматривал
в  музее  книги,  разные  бумаги.  Из  груды  давно  не  привлекавших
внимания  книг  он  неожиданно  извлек  старинный,  типичный  «уез¬
дной  барышни  альбом»  в  переплете  темно-голубого  цвета  с  бронзовой
застежкой.  И  отложил  бы  его,  не  осмотрев,  в  сторону,  если  бы...
Если  бы  из  него  не  торчала  записка.  Развернул  ее  Дмитрий  Алек¬
сандрович  —  почерк  Клодта.  А  сообщал  он  о  том,  что  альбом  при¬
надлежит  Марии  Васильевне  Борисовой  и  что  в  нем  есть  важные
пушкинские  автографы.  Вот  те  на!  Цветков  стал  лихорадочно  пере¬
листывать  альбом  и  действительно  на  странице  пятой  увидел  четве¬
ростишие,  под  которым  стояла  подпись:  «15  ноября  1828  года.  Пав¬
ловское,  А.  Пушкин».  Рядом  —  набросок  женской  головки...  Здесь
же  он  нашел  листок  плотной  розоватой  бумаги  со  стихотворением,
подписанным:  «28  ноября  1828  года.  Малинники.  А.  Пушкин».
 Во  время  фашистской  оккупации  все  пропало,  исчезло,  сгоре¬
ло  —  музей  перестал  существовать.
 Автора  цитировавшегося  мною  очерка  Евграфа  Васильевича
Кончина  я,  конечно,  нашел  и  спросил,  известна  ли  ему  дальнейшая
судьба  Александра  Александровича  Клодта.  Он  сказал,  что  в  Ста¬
рице  имя  его  помнят  до  сих  пор,  но  вот  что  с  ним  сталось  после
1919  года,  толком  не  знает  никто.
 15. 	ДЕДУШКА  ЕВГЕНИЙ
 Как-то  я  получил  письмо  такого  содержания:  «...кем  доводит¬
ся  Вам  Евгений  Александрович  Клодт?  Нам  он  известен  как
художник-архитектор,  собиратель  казахского  народного  орнамен¬
та  в  Павлодарской  области,  автор  многих  трудов  по  теории  орна¬

♦  ИЗ  СТАИ  СЛАВНЫХ*
 287
 мента  и  зарисовок.  Е.А.  Клодт  долгое  время  жил  в  Омске,  препо¬
давал  теорию  стилей,  орнаментов  и  др.  еще  до  войны.  Известно,
что  последние  годы  своей  жизни  он  жил  в  Загорске,  где  и  умер,
но  года  смерти  не  знаем.  Сообщите  нам,  что  Вам  известно  о  Евгении
Александровиче  Клодте...  Гор.  Павлодар,  Облмузей,  28.IV.1979».
 Что  я  ответил  в  Павлодарский  областной  музей,  теперь  уж
точно  не  помню.  Написал,  конечно,  что  Евгений  Александрович  —
мой  дед,  что  действительно  жил  он  и  в  Омске,  и  в  Загорске,
сообщил  год  его  смерти,  в  который  мне  самому  было  одиннадцать
лет,  а  посему  я  очень  мало  знаю  о  его  художественных  делах.
 Теперь  думаю:  а  можно  ли  вообще  знать  о  нем  больше,  чем  я
знаю  теперь?  То,  что  он  делал,  я  видел  своими  глазами,  как  жил  —
тоже.  Кое-что  помню  со  слов  матери.  Каков  он  был  внешне,
представляю  себе  ясно.  Дед  был  человеком  добрым.  Он  мне  даже
предрек,  что  стану  художником  —  «последним  из  Клодтов».  Про¬
сто,  видимо,  ему  того  хотелось.  Наверно,  поэтому  мать  определила
меня  тогда  в  Дом  художественного  воспитания,  где  я  приобрел
начальные  навыки  обращения  с  карандашом  и  краской.
 Но  вот  передо  мною  на  столе  безмолвный  свидетель:  деревянная
рабочая  шкатулка,  снаружи  и  внутри  покрытая  жженым  орна¬
ментом;  крышка  ее  замыкается  медными  крючочками.  Спереди  —
инициалы  «В»  и  «Л».  Сзади  —  монограмма  «Е.К.».  А  на  крыш¬
ке  —  дата  «1891».  Все  это  расшифровывается  очень  просто:  Вар¬
вара  Лебедева  и  Евгений  Клодт  в  1891  году  познакомились,  а  эта
шкатулка  —  первый  подарок  моего  деда  моей  бабушке.  Потом
бабушка  Варя  подарила  эту  шкатулку  моей  матери,  а  после  смерти
матери  она  перешла  ко  мне,  а  жена  моя  положила  в  нее  яркие
мотки  цветных  ниток.
 Когда  Варя  и  Геня  стали  мужем  и  женой,  у  них  родилась  дочь,
названная  в  честь  бабушки  Верой,  а  в  1894  году  появился  на  свет
сын,  названный  в  честь  дедушки  Александром.
 Сколько  лет  он  проработал  у  Фаберже,  я  не  знаю,  но  вот  вполне
реальное  и  опять  же  зримое  его  детище  —  альбом  с  большими
цветными  таблицами  «Орнаменты  на  памятниках  древнерусского
искусства».  Под  ними  подпись:  «Таблицы  исполнены  художником
Е.А.  Клодтом,  А.Г.  Венигом  и  иконописцем  М.О.  Фириковым.
Акварельные  копии  орнаментов  выполнены  ими  в  храмах,  в  риз¬
ницах  монастырей  и  музеях  с  ювелирных  украшений,  росписей  и
резных  предметов  из  дерева  и  камня,  с  окладов  икон,  вышивок  и
рукописей».  В  первом  выпуске  этого  альбома  большинство  рисун¬
ков  сделаны  Евгением  Александровичем.
 Когда  дед  мой  работал  у  Фаберже,  он  купил  себе  небольшую
дачу  в  Голицыне,  где  селились  многие  художники.  Там  была,
например,  дача  скульптора  Волнухина,  с  семьей  которого  в  те
годы  были  хорошо  знакомы  Николаша  и  Геня.

288
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 В  те  годы  произошел  разлад  между  Варварой  Ивановной  и
Евгением  Александровичем.  Последний  оставил  семью.  Брат  его
Николай  писал  жене:  «Геня  совсем  обезумел...»  —  именно  об  этом
его  поступке.  Вскоре,  как  рассказывала  моя  мать,  он  повстречал
в  Сокольниках,  где  писал  этюды,  женщину,  гулявшую  бонной  с
детьми,  и  она  стала  его  второй  женой.  Ее  звали  Алиной  Алексан¬
дровной  Штемпель.
 Свою  бабушку  Варю  я  помню  старушкой  и  представить  ее
молодой  женщиной  могу  с  трудом.  По  словам  знавших  ее,  она
была  и  очаровательна,  и  умна,  характера  отзывчивого,  обращения
ласкового.
 И  вот  осталась  она  одна  с  детьми,  Верой  и  Шуркой,  при  разбитой
судьбе,  без  дома  и  без  средств.  (Евгений  Александрович  ей  помогал,
но  этого  было  недостаточно.)  Ее  устроили  гувернанткой  в  имение
Тропарево  под  Москвой.  Имением  этим  владел  профессор  Москов¬
ского  университета  А.О.  Армфельдт.  Когда-то  в  доме  его,  здесь,  в
Тропареве,  бывали  народовольцы  А.И.  Желябов,  С.Л.  Перовская,
 В.Н.  Фигнер  и  другие  революционеры.  Но  и  в  иные  времена  за
домом  велся  установленный  ранее  негласный  надзор.
 Когда  я  был  совсем  маленьким  и  отец  приходил  со  службы,  я
по  вечерам  непременно  требовал  от  него  каких-нибудь  рассказов.
И  однажды  он  мне  поведал  о  том,  как  в  Марьиной  роще  случился
пожар.  Это  было  в  то  время,  когда  Варвара  Ивановна  вернулась
из  Тропарева  в  Москву  и  поступила  работать  в  школу  учительни¬
цей.  Горело  все!  И  деревянные  дома,  и  деревянные  мостовые.  По
воздуху  летали  головешки,  отовсюду  сыпались  искры,  стекла  в
окнах  лопались  от  жары...
 Евгений  Александрович  настаивал,  а  Варвара  Ивановна  с  тем
согласилась,  и  сына  Шурку  отдали  в  Московский  кадетский  корпус.
Но  пробыл  он  там  недолго:  дисциплиной  тяготился,  перед  настав¬
никами  трепета  не  испытывал,  в  строю  ходить  вовсе  не  умел  и,  как
он  сам  потом  говорил,  в  конце  концов  просто  сбежал.  Единственно,
в  чем  была  польза  от  его  пребывания  в  кадетах,  так  это  в  том,  что
он  научился  хорошо  танцевать.  И  еще  он  любил  рисовать.
 В  те  времена  в  Марьиной  роще,  где  жил  простой  рабочий  люд,
был  создан  Народный  дом  имени  Л.Н.  Толстого.  Варвара  Ивановна
пошла  туда  работать  и  окунулась  в  самую  гущу  жизни,  организуя
для  молодежи  самодеятельные  кружки.  Впоследствии  рисовальным
кружком  руководил  там  и  мой  отец.  При  этом  же  доме  был  создан
один  из  первых  народных  театров,  на  сцене  которого  он  играл.
 В  юношеские  годы  Александр,  чтобы  заработать  какие-то  день¬
ги,  нанимался  грузчиком  на  пристанях  и  вокзалах.  Он  собирался
поступить  в  Училище  живописи,  ваяния  и  зодчества,  но  так

«ИЗ  СТАИ  СЛАВНЫХ»
 289
 почему-то  и  не  поступил,  хотя,  казалось  бы,  ему  это  было  несложно
осуществить  —  ведь  в  училище  преподавал  дядя  Николай,  у  ко¬
торого  он  иногда  бывал  дома  и  показывал  свои  рисунки.  Николай
Александрович  говорил:
 — 	Шурка,  ты  такой  красивый,  ко  всему  способный,  хочешь,  я
тебя  усыновлю?  Назло  твоему  непутевому  родителю!
 А  у  родителя  были  уже  другие  дети:  Евгений,  Борис  и  Елена.
Вторая  жена  его  по  какой-то  наследственной,  видимо,  причине
стремилась  к  земле,  мечтала  о  собственном  хозяйстве,  в  которое
могла  бы  вложить  свои  неуемные  силы.  Но  пока,  кроме  дачи  в
Голицыне,  у  них  ничего  не  было.
 Семейные  связи  между  потомками  Марии  Петровны  и  Веры
Петровны,  дочерей  Петра  Карловича,  не  терялись.
 Ольга  Александровна  Станюкович  вышла  замуж  за  Ивана  Ни¬
колаевича  Березовского,  который  в  1914  году  устроил  Александра
Евгеньевича  работать  в  правление  Курской  железной  дороги  по¬
денным  конторщиком.  Благодаря  этому  Александр,  мой  будущий
отец,  на  германскую  войну  не  попал.  По  службе  он  двигался  быстро
и  уверенно,  так  что  к  1922  году,  когда  женился  на  моей  матери
Юлии  Александровне  Егоровой,  занимал  пост  начальника  личного
состава  службы  движения.
 Я  родился  в  1923  году,  и  через  два  года  родители  повезли  меня
показывать  деду,  который  в  то  время  жил  в  Омске,  где  когда-то
служил  его  прадед  генерал  Карл  Федорович  и  где  провели  первые
годы  своей  жизни  оба  его  дедушки:  Константин  и  Петр.
 Поселился  Евгений  Александрович  не  в  самом  Омске,  а  в
нескольких  верстах  от  города,  на  заимке.  Заимка  по-сибирски  —
это  «место,  занятое  под  хозяйство,  под  земледельческое  заведение,
с  избой  и  другими  ухожами»  (В.  Даль).  Ну,  что  же,  так  ведь  оно
и  было:  и  хозяйство,  и  дом,  и  рядом  с  домом  —  амбар,  в  котором
Евгений  Александрович  оборудовал  себе  мастерскую,  где  занимал¬
ся  резьбой  по  кости  и  дереву.
 Неправдоподобно  прозвучит,  если  я  скажу,  что  помню  двор,
крыльцо  дома  и  этот  амбар,  —  мне  ведь  было  всего  два  с  половиной
года.  Но  даже  из  такого  раннего  детства  остаются  в  нас  воспоми¬
нания,  самые  первые,  и  они  обязательно  бывают  связаны  с  ка¬
ким-нибудь  детским  потрясением.
 И  вот  я  помню:  за  мною  по  двору  гонится,  вытянув  длинную
шею,  огромный,  страшно  шипящий  гусь.  Я  изо  всех  сил  бегу  к
крыльцу  дома  —  это  справа,  но  догадываюсь,  что  на  ступени  мне
быстро  не  забраться,  поворачиваю  налево  в  открытую  дверь  и
упираюсь  головой  прямо  в  колени  деда,  выходившего  из  мастер¬
ской.  Он  меня  подхватывает  на  руки  и  весело  смеется.
 10 	Заказ  333

290
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 А  вот  два  коротких  рассказа  моей  матери.
 Как-то  я  играл  в  песочке,  сидя  рядом  с  запертыми  воротами  в
створе  открытой  калитки.  Мать  стояла  на  крыльце  и  видела,  как
из  конюшни  вышла  лошадь  и  направилась  в  калитку.  Нельзя  было
ни  крикнуть,  ни  подбежать,  чтобы  лошадь  не  испугалась.  Лошадь
спокойно  перешагнула  через  меня  и  ушла.  А  я,  так  ничего  и  не
заметив,  продолжал  играть.  Потом  отец  говорил,  что  я  «крещен
лошадью»,  а  это  будто  бы  очень  хорошо.
 В  хозяйстве  у  Алины  Александровны  было  много  всякой  жив¬
ности,  в  том  числе  конечно  же  и  куры.  И  была  у  нее  какой-то
особой  породы  несушка,  которой  она  устроила  гнездо  где-то  в  доме,
в  темном,  укромном  уголке.  И  вот  однажды  дедушка  Евгений
обнаружил  эту  несушку,  схватил  ее  и  выбросил  в  окно.  Дед
бранился  так,  что  все  в  доме  попрятались.
 Дед  преподавал  в  художественном  училище,  а  летом  отправ¬
лялся  в  путешествие  на  пароходе  по  Иртышу.  В  Северном  Казах¬
стане  Евгений  Александрович  собирал  образцы  казахского  орна¬
мента,  намереваясь  издать  альбом,  что  он  впоследствии  и  осуще¬
ствил.
 В  те  дни  художественная  жизнь  Омска  была  небогатой,  и
дедушка  Евгений  оказался  в  городе  заметной  фигурой.  Одна  слу¬
чайная  знакомая  мне  рассказывала,  что  она  свои  детские  годы
жила  в  Омске  и  помнит,  как  их  из  школы  водили  на  экскурсию
в  мастерскую  Евгения  Александровича,  поэтому  она  помнит  и
заимку.
 Но  прошло  несколько  лет,  и  Евгений  Александрович  вместе  с
семьей  перебрался  под  Москву,  в  город  Сергиев  Посад,  вскоре
переименованный  в  Загорск.  Я  думаю,  что  этот  переезд  связан  с
окончанием  нэпа  —  заимка  стала  разорительной,  и  ее  пришлось
продать.  В  Загорске  на  эти  деньги  был  куплен  дом  с  небольшим
участком  земли.  Загорск  был  выбран  не  случайно;  видимо,  у  деда
там  остались  «корни»  еще  со  времен  его  работы  над  русским
орнаментом  в  хранилищах  Троице-Сергиевой  лавры.
 Евгений  Александрович  стал  преподавать  в  Московском  худо¬
жественно-прикладном  техникуме,  а  Алина  Александровна  пыта¬
лась  и  в  Загорске  наладить  хозяйство:  за  домом  она  развела  огород,
а  во  дворе,  в  большом  сарае,  —  кроликов.
 Раза  два  я  был  с  родителями  в  загорском  доме  дедушки  Евгения.
Помню,  как  в  одной  из  комнат  долго  разглядывал  стоящие  на
полках  фигурки  людей  и  зверей.  Но  странным  образом  не  запомнил
никого  из  дедовой  семьи,  даже  Алины  Александровны  не  помню.
Взрослые  сыновья  его  никакого  отношения  к  художествам  не
имели,  и  дальнейшая  их  судьба  мне  неизвестна.
 Вскоре  после  смерти  моего  отца  дедушка  Евгений  был  у  нас
дома.  Тяжело  вздохнув,  он  сказал  моей  матери:

«ИЗ  СТАИ  СЛАВНЫХ»
 291
 — 	Знаешь,  Юля,  у  меня  такое  впечатление,  что  я  всю  жизнь
прожил  в  хлеву.
 А  некоторое  время  спустя  Евгений  Александрович  посетил  в
Марьиной  роще  Варвару  Ивановну.  Они  долго  говорили,  а  о  чем,
никто  не  знает.  Может  быть,  просил  он  у  нее  прощения,  да
только  бабушка  моя,  наверно,  сказала:  «Иди  Геня,  Бог  тебя
простит».
 Он  умер  в  1934  году.
 Никто  не  сможет  сказать,  как  бы  пошла  его  жизнь,  если  бы
он  не  оставил  Варвару  Ивановну.  Все,  что  с  ним  происходило,
он  переживал  стойко  и  на  всех  жизненных  перепутьях  сохранял
достоинство.  Говорят,  он  был  импозантным,  интересным  стари¬
ком  и  даже  нравился  женщинам.  Вот  он  смотрит  на  меня  с
фотографии:  у  него  красивая  прическа,  белые  виски,  густые
темные  брови  чуть  подняты,  усы  и  аккуратная  седеющая  бородка
клином,  на  носу  пенсне  с  черным  шнурком,  в  зубах  зажата
толстая  папироса.
 16. 	БАБУШКА  ВАРЯ
 Свою  бабу  Варю  я  хорошо  помню.  Она  принадлежала  к  тому
типу  старых  людей,  которые  даже  во  внешности  своей  бережно
сохраняют  свою  чистоту  и  строгую  мягкость.  Носила  она  длинную
темную  юбку  и  белую  блузу  с  черным,  всегда  аккуратно  завязан¬
ным  галстуком,  простые  туфли  на  низком  каблуке.  В  холодные
дни  накидывала  на  плечи  серый  вигоневый  платок.  Волосы  ее,
гладко  причесанные,  были  собраны  в  маленький  пучок.  На  строгом
лице  с  прямыми  бровями  выделялись  большие  серые  глаза.  Когда
она  улыбалась,  они  становились  совсем  молодыми,  и  тогда  забы¬
вались  ее  морщины,  белая  седина,  беззубый  рот;  глаза  жили
полной  жизнью  и  не  состарились  до  самой  ее  смертд.
 Дочь  Вера  принесла  Варваре  Ивановне  двух  внучек  и  вскоре
по  глупой  и  трагичной  случайности  умерла.  Баба  Варя  осталась
одна  с  Любой,  которую  вырастила,  воспитала  и  выдала  замуж.
Надю  взял  к  себе  Евгений  Александрович.
 Бабушка  жила  при  школе  в  очень  старом  кирпичном  доме  на
втором  этаже  в  тесной  квартирке.  Варвару  Ивановну  знала  вся
Марьина  роща.  Когда  отмечали  сорокалетний  юбилей  ее  учитель¬
ской  работы,  кто-то  рассказал  такой  случай.
 Это  было  незадолго  до  революции.  Однажды  ночью  к  Варваре
Ивановне  тихо  постучали.  Привыкшая  к  разным  посещениям,  но
все  же  удивленная,  она  пошла  открыть  и  впустила  к  себе  незна¬
комого  человека.  Он  назвал  ее  по  имени,  просил  спрятать  —  его
 Ю*

292
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 выслеживала  царская  охранка.  Квартира  Варвары  Ивановны  на¬
прямую  соединялась  со  школой  через  дверь  в  коридоре;  дверью
этой  давно  не  пользовались,  и  она  была  заставлена  шкафом.  Так
вот,  когда  к  ночи  школа  пустела  и  внизу  оставался  один  лишь
сторож,  скрывающийся  человек  уходил  туда  ночевать,  а  рано
утром  Варвара  Ивановна  впускала  его  обратно,  запирала  в  квартире
и  отправлялась  на  уроки.  Так  продолжалось  довольно  долго.  Потом
он  ушел,  сказав,  что  не  забудет  случившегося.
 Поскольку  бабушка  Варя  сама  об  этом  никому  не  говорила,  а
рассказал  эту  историю  на  ее  юбилее  представитель  роно,  —  значит,
действительно  не  забыл.
 Варвара  Ивановна  работала  учительницей  до  конца  жизни  и
умерла  в  1933  году.
 Помню,  была  зима;  мать  зашла  за  мной  в  школу,  и  мы
поехали  на  трамвае  в  Марьину  рощу.  Когда  подходили  к  бабуш¬
киной  школе,  увидели  огромную  толпу,  похоронно  гудели  трубы
оркестра.  Чьи-то  руки  подсадили  меня  на  грузовик.  Я  стоял
рядом  с  гробом,  и  мы  медленно  двигались  —  прямо  в  белую
пелену  снега.
 Варвара  Ивановна  пережила  детей  своих  —  Веру  и  Александра.
Мой  отец  умер  в  1931  году.  На  его  похороны  меня  не  взяли.
Мертвым  отца  я  не  видел,  и  он  навсегда  остался  для  меня  живым.
По  малости  лет  человек  вообще  не  понимает  значения  смерти,  не
чувствует  вечности.
 * 	*  *
 Вот  я  и  рассказал  все,  что  знаю,  о  предках  своих,  о  художест¬
венной  династии  Клодтов.
 Так  сколько  же  их  было  в  роду,  профессиональных  художников?
Я  посчитал,  и  получилось,  что  вместе  со  мной  и  сыном  моим,
Евгением,  более  пятнадцати  человек.  Да  по  линии  Станюковичей
шестеро.  Да  еще  Эеро  Ярнефельт.  Ну  а  тех,  кто  просто  любил  и
умел  рисовать,  и  того  больше.
 Вот  к  этим-то,  кто  любил  и  умел,  принадлежал  мой  отец  —
Александр  Евгеньевич.  Мне  кажется,  в  него  было  заложено  пред¬
ками  его  и  самой  природой  так  много,  что  способностей  и  сил
хватило  бы  на  две  судьбы.  И  все  это  пришло  к  нему  оттуда,  из
прошлого  века,  от  прадедов  его,  Константина  и  Петра.  Даже
внешне  он  был  похож  не  на  отца  своего,  а  на  них:  тот  же  массив
головы,  тот  же  лоб  и  та  же  нижняя  часть  лица  —  рот  и  подбородок.
Все  отлилось  в  нем,  минуя  два  поколения,  тайными  силами  при¬
роды.

♦  ИЗ  СТАИ  СЛАВНЫХ»
 293
 Он  был  человеком  веселым  и  общительным.  В  нем  жил  разно¬
сторонний  художник,  он  был  артистичен  и  службой  своей  в  прав¬
лении  Курской  дороги  тяготился.  Он  много  рисовал  —  для  себя,
играл  на  сцене  —  для  других,  но  и  опять  же  как  бы  для  себя.  Он
учился  у  отца  своего  резьбе  по  кости,  сам  делал  елочные  игрушки,
однажды  устроил  для  меня  теневой  театр,  сделал  мне  книжку
«Десять  басен  Дедушки  Крылова»...  Не  правда  ли,  знакомые
проявления!  Его  руки  всегда  были  приложены  к  делу  и  творчест¬
ву  —  это  были  руки  предков  его.
 Ну,  что  же:  вот  за  мною  идет  мой  сын,  а  у  него  свой  сын
и  дочь  —  мои  внуки.  В  этом  заключено  великое  утешение
жизни.
 И,  наконец,  последнее:  нас  не  будет,  а  кони  на  Аничковом
мосту  как  стоят,  так  и  стоять  будут!..
 Москва,  1983—1991

ОБ  АВТОРЕ  И  ЕГО  КНИГЕ
 «Предстоящая  глава  столь  же  необходима,  сколь  и  необязатель¬
на.  В  молодости  человек  не  помнит  своего  родства,  потому  что
живет  в  родстве.  Ближе  к  старости  все  чаще  задумываешься  над
тем,  что  есть  жизнь  и  что  ты  сам  в  этой  жизни?..»
 «Моя  родословная  раскалывается  надвое,  подобно  старому  дере¬
ву,  обремененному  ветвями  своими.  Одну  часть  ее  —  главную  —
прибережем  на  после,  с  этой  же  разделаемся  теперь...»
 Это  строки  из  неоконченной  книги  воспоминаний  Георгия  Алек¬
сандровича  Клодта  «Бег  времени.  Детство  и  вся  жизнь».  Как  раз
из  той  ее  части,  с  которой  автор  собирался  «разделаться  теперь»,
но  так  и  оставил  ее  неоконченной,  перейдя  к  главной  теме  своего
повествования  —  к  той  книге,  которую  вы  только  что  прочитали.
«Глава  будет  представлять  собою  нечто  похожее  на  семейный
альбом  из  разрозненных  и,  может  быть,  не  к  месту  вставленных
картинок...»
 Надо  сказать,  что  склонность  и  любовь  к  писательству,  вообще
нередкая  у  художников,  у  Георгия  Александровича  проявилась
очень  рано,  сопровождала  его  всю  жизнь  и  в  зрелые  годы  стала
неотъемлемой  частью  его  творческой  работы.  Начиналось  все  с
детских  дневников  в  7—8-летнем  возрасте.  Они  сохранились  в
семейном  архиве.  И  еще  раз  с  благодарностью  удивляешься  такому
человеческому  устроению,  которое  заставляет  его  сберегать  и  со¬
хранять  через  поколения  эти  хрупкие  бумажные  свидетельства
нашего  бытия.
 Дневники,  первые  самодельные  (самим  написанные  и  иллюст¬
рированные)  книжки,  сочинения  школьной  поры,  еще  довоенные
записи  воспоминаний,  письма  с  Забайкальского  фронта,  театраль-

В.Д.  овчининский
 295
 ные  сценарии  послевоенных  лет,  дневниковые  записи  о  своей
работе  —  работе  художника  над  книгой...
 Постепенно,  исподволь,  сама  собой  в  середине  шестидесятых
годов  начала  обретать  форму  и  складываться  книга  воспоминаний.
 Что  заставляет  человека  до  предела  спрессовать  свое  время  и
силы  и,  нисколько  не  сокращая  главной  своей  работы,  приступить
к  еще  одной  задаче,  объемность  и  многотрудность  которой  про¬
явились  довольно  скоро?  Любовь  и  Память.  И  святой  долг  перед
людьми  прошедших  поколений,  перед  людьми,  которые  вскормили
и  вырастили,  с  которыми  вместе  рос  и  жил,  наконец,  перед  этой
Богом  созданной  маленькой  землей,  вместившей  нашу  бренную  и
вместе  с  тем  вечную  жизнь.
 Из  воспоминаний  и  дневниковых  записей  Георгия  Александро¬
вича:
 «Я  родился  13  марта  1923  года...  Когда  прожита  большая  часть
жизни,  а  прошлое  туманится  и  стираются  в  памяти  детали,  тогда
вспоминается  пережитое  лишь  большими  кусками,  будто  жизнь  не
была  разбита  на  дни,  а  шла  прыжками  через  года  и  лишь  кое-где
останавливалась,  чтобы  перевести  дыхание,  и  мчалась  дальше  все
быстрей  и  быстрей...
 И  хочется  написать  о  беге  жизни,  о  попытках  этот  бег  замед¬
лить  и  о  том,  что  из  этого  вышло.  Потому  что  настала,  видно,
пора  оглянуться  и  оглядеться.  Быть  может,  проявятся  памятью
детали  быта,  люди,  наполовину  забытые,  дороги  пройденные  и
случаи  пережитые...»  (22  ноября  1966  г.)
 * 	*  Ж
 На  большой  семейной  фотографии  1863  года  наши  (моя  и  Ге¬
оргия  Александровича)  прабабки  —  родные  сестры  Мария  Петров¬
на  и  Вера  Петровна  Клодт  среди  родственников  и  друзей  вокруг
постаревшего  и  одинокого  Петра  Карловича.  Незадолго  перед  этим
умерла  его  верная  спутница  и  подруга  жизни  Ульяна  Ивановна...
К  нам  обращены  грустные  и  внимательные  взгляды  людей  из
середины  XIX  века...  Отсюда  и  начинаются  наши  родственные
линии  жизни.
 Мое  знакомство  с  Георгием  Александровичем,  точнее,  знаком¬
ство  наших  семей  и  несколько  запоздалое  обретение  родства  про¬
изошло  в  самом  начале  70-х  годов  на  похоронах  Ольги  Алексан¬
дровны  Станюкович.
 Вскоре,  весной  1972  года,  он  с  женой  Галиной  Павловной  и
дочерью  Сашей  появился  у  нас  на  новоселье  в  доме  на  Рублевском
шоссе.  Запомнилось,  как  в  разгар  веселого  и  многолюдного  за¬
столья  Георгий  Александрович  исполнял  пространную  балладу
«Порядок  в  танковых  войсках»  из  своего  военного  прошлого,  а

296
 В.Д.  ОВЧИНИНСКИЙ
 потом,  уже  на  бис,  классические  куплеты  о  «madame  Anjou»  в
таком  количестве,  которое  теперь  уже  мало  кому  известно.
 В  то  время  я,  горный  инженер-геолог  «в  отставке»,  сменил
профессию  и  уже  работал  в  издательствах  художником-иллюстра-
тором.  Строго  говоря,  больше  учился  работать,  и  знакомство  с
библиотекой  книг,  исполненных  Георгием  Александровичем,  стало
для  меня  весьма  серьезным  наглядным  уроком.  Несколькими
годами  позже  Вадим  Вадимович  Трофимов,  мастер  и  метр  анима¬
листики,  с  которым  мне  довелось  рисовать  «зверье»  в  одну  книгу,
поучал:  «Если  хотите  серьезно  работать  в  книге,  поучитесь  у
Г.А.  Клодта...»
 Думаю,  что  среди  художников  многие  считают  Георгия  Алек¬
сандровича  своим  Учителем.  Я  тоже  хотел  бы  отнести  себя  к  их
числу,  хотя  мне  и  не  пришлось  ни  брать  у  него  непосредственно
уроков,  ни  работать  под  его  руководством.  Я  видел  его  книги,
иногда  заставал  за  работой,  приносил  показывать  свое  творчество
(жалею,  что  редко),  видел,  как  и  чем  он  живет.  Встречи  наши
были  не  столь  частыми.  Но  ведь  Учитель  —  это  личность,  и  его
влияние  всегда  шире  и  глубже,  чем  только  профессиональное
наставление.
 Среди  рукописей  Г.А.  Клодта  есть  сказка  «История  счастливого
человека»,  написанная  им  вместе  с  сыном  Евгением.  Вот  как  об
этом  вспоминал  Георгий  Александрович:  «А  был  с  сыном  разговор,
после  чего  мы  сочинили  сказку  о  счастье.  Случилось  это  так:  Женька
учился  в  десятом  классе  и  была  в  нем  какая-то  переломная  не¬
устойчивость...  И  вот  им  задали  на  дом  сочинение:  «Что  такое
счастье?»  Он  спросил  меня:  «Отец,  как  быть?  Нам  говорили,  ко¬
нечно,  что  счастье  в  труде.  Но  ведь  я-то  этого  не  знаю,  сам
понимаешь».  Мы  стали  с  ним  разговаривать,  вертеть  эту  тему
туда-сюда,  и  вот  что  из  этого  получилось...»
 Как  знать,  может  быть,  благодаря  и  этой  истории  получился
признанный  художник  и  дизайнер  книги  Евгений  Георгиевич
Клодт.
 •к  *  *
 Творческий  дар  Георгия  Александровича  многогранен,  и  все
его  увлечения,  вернее,  занятия  как-то  естественно  переливались
одно  в  другое.  Конечно,  он  в  первую  очередь  художник,  художник
и  творец  книги/  Но  ведь  этого  не  было  бы  без  глубокой  и  тонкой
любви  к  литературе,  к  писательству,  к  языку.
 Он  любил  и  умел  рассказывать,  причем  в  очень  своеобразной,
только  ему  присущей  манере,  с  характерным  клодтовским  юмором,
но  всегда  взвешенно  и  продуманно.  И  это  ожило  и  отточилось  и
в  его  литературном  стиле.

ОБ  АВТОРЕ  И  ЕГО  КНИГЕ
 297
 В  его  манере  писать,  в  языке  сохранились  живость,  точность,
свобода,  неповторимое  своеобразие  прежнего,  ушедшего  из  нашего
обихода  русского  слова.  Сейчас  таким  языком  говорят  только
пожилые  люди  —  дети  эмигрантов  первой  волны,  воспитанные  на
чужбине  в  любви  к  России.  Такую  речь  унаследовал  внук  Георгия
Александровича  Филипп,  постоянный  его  собеседник  и  друг.
 Интересно  наблюдать,  как  в  рассказах  Георгия  Александровича
переплетаются  художник  и  писатель.  Вот  воспоминания  о  Москве
его  детства.  Здесь  уже  чувствуются  и  зрительная  память,  и  глаз,
и  рука  художника.  А  вот  уже  не  словесные  этюды,  а  натураль¬
ные  —  акварели,  гуаши,  карандаш.  Чаще  это  Крым,  любимые  им
окрестности  Гурзуфа,  российские  пейзажи,  стога  в  зеленых  лугах,
тихие  реки.  Он  любил  путешествовать  не  только  во  времени...  А
вот  над  пианино  в  тяжелой  золоченой  раме  три  золотистых  шара
(или  апельсина?  или  ядра?)  в  угловатых  складках  синей  драпи¬
ровки  —  мотив  герба  Клодтов  из  Юргенсбурга...
 Еще  одно  увлечение  Георгия  Александровича,  в  котором  опять
же  сплелись  воедино  и  Любовь,  и  Память,  и,  конечно,  умение
мастера-рукодела.  «...Когда  мои  родители  поженились,  у  них  ничего
не  было,  лишь  шкаф-гардероб,  привезенный  из  Марьиной  рощи,  да
железная  походная  кровать.  Живут  теперь  со  мною  стулья  моего
детства.  Это  очень  хорошие  стулья  —  дубовые  и  прочные.  Их  спинки
и  сиденья  обтянуты  желто-коричневым,  тисненным  под  кожу  де¬
рматиномтолько  совсем  немного  потершимся  за  эти  пятьдесят
с  лишним  лет.  Ну  кто  только  не  сидел  на  этих  прекрасных  стульях!
Почти  все  те,  о  ком  я  написал  здесь  и  еще  буду  писать...»  Стулья
своего  детства  Георгий  Александрович  починил  и  восстановил  сам,
вернул  им  прочность  и  целостность,  сохранил  патину  времени.  Он
вообще  любил  иногда  повозиться  с  починкой  мебели.  Подобрал  на
улице  выброшенное  искалеченное  кресло...  и  оно  стоит  и  служит
теперь,  ухоженное,  как  старый,  когда-то  бездомный  пес,  нашед¬
ший  приют  в  добром  доме,  а  теперь,  увы,  осиротевший.  Над
креслом  на  стене  литография  работы  дочери-художницы  Саши:
Георгий  Александрович  в  уютной  фуфайке,  в  старых  тапочках,
спокойный  и  весь  неуловимо  клодтовский.
 Меня  всегда  поражало:  как  он,  такой  медлительный,  замедлен¬
ный  (в  разговоре  и  в  движениях),  столько  всего  успевает.  Потом
понял,  что  это  не  замедленность,  а  отсутствие  спешки  и  суеты,
взвешенность  и  точность;  он  поспешал  медленно.  Но...
 Из  его  воспоминаний:  «Главу  эту  писал  пять  лет.  Если  так
дальше  пойдет  —  до  старости  из  детства  не  выйду».  Но  все  чаще
на  страницах  стали  появляться  Клодты  прежних  времен,  иногда
очень  давних.  То  из  устных  или  записанных  семейных  преданий  —
«анекдотов»,  то  после  серьезных  исторических  изысканий.  Посте¬
пенно  эти  персонажи  требовали  все  больше  места  и  времени.

298
 В.Д.  ОВЧИНИНСКИЙ
 Страницы,  отведенные  им,  объединились  в  нечто  цельное  и  само¬
стоятельное  и  зажили  своей  жизнью,  прервав  работу  над  книгой
воспоминаний  «Детство  и  вся  жизнь»...
 «Несколько  лет  тому  назад  я  начал  писать  о  своих  предках,
еще  не  зная  толком,  что  из  этого  получится.  А  написалась  в  конце
концов  большая  повесть...»  В  этой  лаконичной  фразе  двадцать  лет
жизни,  двадцать  лет  кропотливого  и  талантливого  труда.  Не  за¬
бывайте,  ведь  все  это  время  он  не  оставлял  своего  основного  дела  —
оформления  книг,  создав,  может  быть,  наиболее  талантливые
работы  именно  в  этот  период  жизни.
 История  была  всегда  одним  из  любимых  предметов  Георгия
Александровича,  причем  не  только  как  наука  точных  дат  и  собы¬
тий,  а  скорее  история  человеческая,  одушевленная.  Его  оценки
событий  порой  весьма  неожиданны.  Кстати,  он  охотно  брался
оформлять  литературу  этого  жанра.
 Помню  лето  1985  года.  Мы  —  небольшая  компания  друзей
детства  и  родственников  —  сидим  на  пустынном  берегу  Кенозера.
Вокруг  —  обступившие  нас  тихой  радостью  леса  и  воды  Карго-
полья,  над  ними  небеса  итальянской  чистоты  и  прозрачности.
Один  из  нас  вытаскивает  из  рюкзака  увесистый  том  «Рукописи,
найденной  в  Сарагоссе»  графа  Потоцкого  для  вечернего  кругового
чтения  вслух.  Когда  очередь  доходит  до  меня,  по  привычке  ищу
имя  художника  книги.  Г.А.  Клодт...
 Он  приступил  к  написанию  —  фактически  к  воссозданию  —
живой  истории  своей  фамилии  и  своих  предков.  Истории,  разру¬
шенной  временем  и  событиями.  Истории,  казалось,  разрозненной
и  искорененной,  но  все  еще  живой  в  скульптурах  и  картинах,  в
старых  книгах  и  старых  письмах,  в  дневниках  и  альбомах  семей¬
ных  архивов,  воспоминаниях  родственников,  близких  и  дальних,
утративших  уже  в  нынешние  времена  былые  связи.
 Вернемся  к  неоконченной  рукописи.  Рассказ  об  одном  из  своих
дядьев  —  Михаиле,  служившем  пожарником  на  знаменитой  ка¬
ланче  в  Сокольниках,  Г.А.  Клодт  заканчивает  такими  словами:
«Так  оборвалась  последняя  ближайшая  ниточка,  связывавшая  меня
с  моей  фамилией.  Никаких  других  связей  я  установить  не  умел,
хотя  мать  и  говорила,  что  в  Лаврушинском,  напротив  Третьяковки,
живет  семья  Михаила  Петровича  Клодта  и  что,  мол,  надобно  ее
навестить...»
 Много  позже  утерянные  фамильные  связи  сами  собой  вдруг
стали  вытягиваться  одна  за  другой,  как  нитки  из  клубка.  Но  об
этом  позже,  как  того  требует  логика  рассказа,  —  пусть  это  будет
интригующим  началом  будущих  открытий,  как  в  жизни  самого
пишущего,  так  и  для  читателей  его  воспоминаний.
 Увлеченность  Георгия  Александровича  работой  над  повестью
была  заразительна.  В  первую  очередь  это  касалось,  конечно,  тех,

ОБ  АВТОРЕ  И  ЕГО  КНИГЕ
 299
 кто  был  связан  с  раскидистым  фамильным  деревом  Клодтов.  И
тогда  неожиданно  для  автора,  а  подчас  и  для  самих  владельцев
появлялись  на  свет  из  забытых  коробок  пожелтевшие  записки,
письма,  фотографии,  рисунки  и  обретали  свою  первозданную  цен¬
ность.  А  то  вдруг  всплывает  клодтовская  линия  нечаянно,  просто
при  чтении  книг:  то  в  мемуарах  дочери  скульптора  Ф.  Толстого,
в  переписке  JI.  Толстого,  а  то  в  расстрельных  соловецких  списках
в  «Архипелаге»  А.И.  Солженицына...  А  вот  на  страницах  повести
Н.С.  Лескова  «Островитяне»  колоритный  эпизод  с  клодтовским
форматором  Арсением  и  его  закадычным  приятелем  —  легендар¬
ным  натурщиком  Императорской  Академии  художеств  по  прозви¬
щу  Голиаф...
 После  многих  авторских  редакций  и  правок  Г.А.  Клодт  закон¬
чил  работу  над  рукописью  и  подготовил  ее  к  изданию  —  24
печатных  листа,  более  200  иллюстраций.  В  этом  ему  помогала
жена  —  Галина  Павловна,  взявшая  на  себя  неизбежные  хлопоты,
знакомые  ей,  художественному  редактору  издательства  «Художе¬
ственная  литература».  Оформление  и  макет  издания  по  эскизам
Георгия  Александровича  выполнил  сын  —  художник  Евгений  Ге¬
оргиевич  Клодт.  Надо  ли  говорить,  как  Г.А.  Клодт  хотел  увидеть
книгу  напечатанной!..
 «Книги  —  моя  работа»  —  так  озаглавил  Г.А.  Клодт  часть  за¬
писок,  посвященную  делу  своей  жизни.  Георгий  Александрович
сотрудничал  со  многими  издательствами,  но  главным  среди  них
было,  конечно,  издательство  «Художественная  литература».  Здесь
на  протяжении  долгих  лет,  начиная  с  довоенной  поры,  сложился
неповторимый  талантливый  коллектив  издательских  сотрудников:
авторов,  художников,  общими  усилиями  которых  создавались  пре¬
красные  книги  —  одно  из  немногих  и,  наверное,  самое  надежное
утешение  и  прибежище  нашей  жизни  тех  лет.  Вспомните:  «Кни¬
га  —  лучший  подарок»  или  «самая  читающая  страна...»  Сейчас
это  воспринимается  с  иронией,  а  тогда  —  вполне  естественно.
 Георгий  Александрович  оформил,  а  точнее,  создал  около  трехсот
книг.  Здесь  проза  и  поэзия,  исторические  хроники,  мемуары,
альбомы  репродукций.  Предпочтение  он  отдавал  поэзии.  Наверно,
наиболее  удачные  его  работы  —  «Русская  лирика  XIX  века»,  «Рус¬
ская  классическая  эпиграмма»,  «Японская  любовная  лирика»,
трехтомник  Пушкина,  Цицерон  —  из  серии  «Античная  литерату¬
ра»,  «Слово  скорби  и  утешения»  —  немецкая  поэзия  времен  трид¬
цатилетней  войны,  «Средневековая  поэзия»,  «Лирика  вагантов»,
издания  А.  Фета,  В.  Блейка...  Особо  стоит  в  этом  ряду  «Вольно¬
сть»  —  стихи  А.С.  Пушкина  о  Родине,  творчестве  и  друзьях,  книга
целиком  задуманная,  составленная  и  исполненная  художником.
 Художник,  совершая  свою  творческую  работу,  внутренне  пре¬
ображается  и  начинает  жить  жизнью  и  сутью  предмета  своего

300
 В.Д.  овчининский
 труда.  Рождение  образа  происходит  иногда  мгновенно,  как  озаре¬
ние,  но  чаще  это  путь  сосредоточенной  и  кропотливой  работы...
И  тогда,  например,  возникает  на  холсте  стул  Ван  Гога,  похожий  на
его  одинокого  рыжебородого  автора,  возникает  явление  искусства.
 Когда  художник  рисует  книгу,  он  тоже  начинает  жить  одной
жизнью  с  ее  персонажами,  но  здесь  на  пути  к  ним  перед  худож¬
ником  предстает  автор...  И  если  эта  встреча  состоится,  то  для
художника  открывается  очень  заманчивый,  интересный  и  плодо¬
творный,  но  очень  трудный  ход...
 «...Вышла  наконец  давняя  работа  —  «Русская  лирика  XIX  века».
С  тех  пор  как  закончил  работу  над  ней,  всерьез  замыслил  «поку¬
шение»  на  Пушкина  —  сам  составил  сборник,  сделал  макет  книги
и  дважды  его  перекроил;  обставился  материалами  разными;  теперь
же  дело  за  малым  —  отрешиться  ото  всего  и  рисовать  своего
Пушкина...»  (5  апреля  1978  г.)
 «...Лирика  —  это  жизнь  поэта  во  всей  ее  протяженности,  в
развитии,  это  увиденное  и  пережитое,  особенно  у  Пушкина.  Это  он
сам,  природа,  друзья,  его  мысли  о  свободе,  трудные  размышления,
мысли  и  рассуждения  о  творчестве...»  (из  плана  книги),
 «...Рисую  Пушкина.  Это  продолжение  «Русской  лирики»,  или  ее
исток.  Ограничился  в  цвете  —  поднимается  значение  контура  и
выходит  больше  ясности  в  самом  рисовании:  цельнее,  без  мелочей
и  почти  без  украшений.  Сопровождаю  каждую  страницу...  Но  еще
не  вышел  на  самого.  Он  в  результате  должен  получиться...»  (Январь
1979  г.)
 «...Вильгельм  Кюхельбекер  (Кюхля)  —  прямая  противополож¬
ность  Ивану  Пущину.  Поистине  чудак,  поступающий  не  как  все  и
сообразно  своим  понятиям  и  потому  непонимаемый,  терпящий  от
этого  великую  беду  и  несправедливость.  Человек  он  был  горячий  и
добрый,  немец,  считавший  себя  воистину  русским,  а  был  действи¬
тельно  всему  русскому  предан...»
 А  вот  как  Г.А.  Клодт  рассказывает  о  своей  работе  над  «Япон¬
ской  любовной  лирикой»:  «Я  много  дней  жил  этими  стихами  и,
как  мне  показалось,  в  какой-то  степени  перевоплотился  в  героев
этой  истинно  прекрасной  поэзии,  а  следовательно,  сам  пережил  и
перечувствовал  то,  чем  жили  древние  японские  стихотворцы...  Мол
дочь  уверяла  меня,  что  во  время  работы  над  книгой  я  сам  стал
похож  на  японца.  Думаю,  она  несколько  преувеличила...»
 Заканчивается  работа  художника  над  книгой:  «Только  что
закончил  и  отнес  в  издательство  больше  двухсот  рисунков  к  русской
лирике.  И  опустошился,  отпустил  навсегда  то,  что  было  многоме¬
сячной  любовью,  и  оно  ушло  и  уже  не  принадлежит  мне...
 В  кончиках  пальцев  моих  живет  тепло  давно  минувшего  века.
И  карандаш,  и  перо,  и  кисти,  и  краски:  хром  желтый,  охра  и  жидко
разведенный  на  воде  краплак,  серовато-коричневая,  голубовато-серая

ОБ  АВТОРЕ  И  ЕГО  КНИГЕ
 301
 и  синяя  темного  кобальта,  две  зеленых  —  краски  эти  и  стихи,
слишком  много  прекрасных  стихов,  чтобы  так  вот  вдруг  ото  всего
уйти  в  другой  мир,  в  другую  работу...»  (3  декабря  1973  г.)
 Книжки  выходили  из-под  его  руки  легкие,  изящные,  цельные.
Наверно,  одна  из  главных  особенностей  его  стиля  —  не  отягощать
оформление,  найти  и  соблюсти  необходимую  меру.  Графика  Клодта
лаконична.  Он  старался  не  навязывать  книге  излишеств  и  неуме¬
стной  пышности.  Но  зато  какая  получалась  игра  и  связь  шрифта,
рисунков,  знаков  и  линий!  Увидишь  —  захочется  читать,  а  по¬
том  —  чтоб  была  где-то  рядом  под  рукой.
 Бывало  так,  что,  сдав  рисунки,  Георгий  Александрович  начинал
писать  о  только  что  законченной  работе,  об  авторах,  о  жизни.  Так
рождались  очерки  (эссе)  «Поэзии  скорби»  —  о  переводчике  Льве
Гинзбурге,  «Рыцарь  Антуан»  —  о  Сент-Экзюпери  и  многие  другие,
составившие  в  воспоминаниях  целую  главу  «Книги  —  моя  работа»...
Так  из  книжной  графики  его  творчество  перетекало  в  иной  жанр.
 Чтобы  писать  живую  историю  баронов  Клодтов,  историю  ху¬
дожников  Клодтов  и  иже  с  ними,  Георгию  Александровичу  не
надо  было  преодолевать  отчуждения  материала,  отчуждения  чис¬
того  листа,  так  знакомого  художникам.  Он  сам  был  и  барон  и
художник.  Так  и  носил  он  это  свое  звание  —  «барон»  в  кругу
коллег-художников,  книгоиздателей,  родственников  и  даже  среди
людей  малознакомых.  Подходило  к  нему  это  звание  вполне  есте¬
ственно.  Оно  было  ему  к  лицу  так  же,  как  брезентовый  фартук
литейщика  —  барону  Петру  Карловичу,  штихеля  и  граверные
доски  —  барону  Константину  Карловичу  или  генеральский  мун¬
дир  —  инженеру  и  математику  Владимиру  Карловичу...
 Закончим  это  послесловие  словами  Георгия  Александровича
Клодта  из  его  старых  записей  от  31  октября  1971  года:  «Я  пришел
в  этот  новый  дом,  похожий  на  башню,  в  эти  переполненные  светом
комнаты,  вознесся  на  высоту,  с  которой  видится  земля,  то  бело¬
снежная,  то  зеленая  до  самого  горизонта,  и  широкая  вода  канала,
и  пароходы,  плывущие  на  Волгу,  соседний  город  и  подмосковные  леса,
деревни  и  где-то  там,  в  сплошном  солнечном  мареве,  колокольня
сельской  церкви,  Бог  знает  когда  и  кем  построенная;  а  надо  всем
этим  миром  —  огромное  небо  и  сам  я,  живущий  теперь  между  небом
и  землей  в  том  прекрасном  возрасте,  когда  становится  неважным,
что  думают  о  тебе  другие,  и  мир  кажется  добрым,  жизнь  еще  долгой,
а  смерть  нестрашной.  Бот  на  этом,  пожалуй,  можно  окончить
рассказ  или  сказку  —  как  угодно  —  о  счастье».
 В.Д.  ОВЧИНИНСКИЙ

СОДЕРЖАНИЕ
 Корни  и  ветви 		3
 1. 	Что  на  роду  написано  	—
 2. 	Открытие  родословной  		6
 3. 	Пути  Господни 		7
 4. 	Родственные  связи 	11
 Генерал-чудак  	14
 1. 	«Пусть  в  армии  послужит» 	—
 2. 	В  службе:  от  сержанта  до  полковника  	15
 3. 	Золотая  шпага 	16
 4. 	Беседа  в  садике  	18
 5. 	Обер-квартирмейстер 	21
 6. 	Так  жил  и  умер  	33
 7. 	На  высочайшее  имя  	35
 «Лепил  и  отливал...» 	37
 1. 	Кони  приходят  из  детства  	38
 2. 	Юнкер-лошадник 	40
 3. 	Подпоручик  и  его  лошадки 	41
 4. 	«Предатель  рода»  	43
 Путь  в  академики  	45
 1. 	Государь  император  играет  в  солдатики 	—
 2. 	Вольнослушатель 	46
 3. 	Курьезное  сватовство  и  счастливая  женитьба  	47
 4. 	Колесница  Славы  	52
 К  Аничкову  мосту  	55
 1. 	«Теперь  ступай»  	—
 2. 	Он  идет  по  городу  	57
 3. 	От  живых  —  к  бронзовым  	60
 4. 	Литейных  дел  мастер 	62
 5. 	«Новый  мир  в  искусстве»  	67
 6. 	Кони  путешествуют  	69
 Праздники  и  будни 	72
 1. 	Гости  	—
 2. 	И  брат  и  друг  	74
 3. 	«Служение  лошади  человеку»  	75
 4. 	На  даче  в  Павловске 	80

СОДЕРЖАНИЕ
 303
 Новые  шедевры  		84
 1. 	Дедушка  Крылов  		—
 2. 	Домашний  зверинец 		86
 3. 	«Карл  Великий» 		88
 4. 	Памятник  Владимиру  Святому 		92
 5. 	Загадки  Аполлона 		93
 6. 	Памятник  конногвардейцу 		95
 На  закате  жизни 	104
 1. 	Скульптура  малых  форм 	105
 2. 	Звери  для  корветов  	106
 3. 	«Так  ему  и  скажу...»  	107
 4. 	«Прощай,  душа  моя!»  	109
 5. 	Офорт  Шевченко 	113
 6. 	«Халола  —  утроба  ненасытная»  	117
 7. 	Дедушка  	121
 8. 	«Барона  мыза»  	123
 9. 	Смерть  	125
 Деревянный  барон 	129
 1. 	Книги  детства 	130
 2. 	Катрин  Винье 	131
 3. 	Как  жить  дальше? 	134
 4. 	Первый  гравер 	141
 5. 	Десять  счастливых  лет 	144
 6. 	Рисовальщик  и  его  гравер 	155
 7. 	Возвращение  на  круги  своя  	159
 8. 	Старик  Клодт  и  «эта  дама»  	163
 9. 	«Ветка  Станюковичей» 	165
 Братья-передвижники  	170
 1. 	Повторение  пройденного 		—
 2. 	С  точки  зрения  сестры 	173
 3. 	Александр  и  Елизавета  	176
 4. 	Академия:  мать  или  мачеха? 	178
 5. 	Париж  —  Бретань  —  Нормандия 	180
 6. 	«Последняя  весна» 	189
 7. 	«Эта  красотка»  	190
 8. 	Орловская  земля 	192
 9. 	Путешествия  —  та  же  работа  	195
 10. 	Товарищество  	203
 11. 	«На  пашне»  	207
 12. 	«Пятницы»  и  «четверги» 	212
 13. 	Видения  	215
 14. 	Потрясения  	217
 15. 	Тоска  и  смерть 	223
 16. 	Маркиз  Карабас  	225
 17. 	Дети,  внуки  и  правнуки  	229
 «Из  стаи  славных»  	234
 1. 	Ненастные  дни  		—
 2. 	Жизнь  московская 	236
 3. 	Училище  живописи,  ваяния  и  зодчества  	238
 4. 	«За  морями,  за  горами»  	241
 5. 	Свободный  художник  	243

304
 Г.  Клодт.  ПОВЕСТЬ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 6. 	Московские  импрессионисты  	246
 7. 	От  Нижнего  до  Парижа  	249
 8. 	Дела  театральные  	253
 9. 	«Радость,  радость!..»  	258
 10. 	Союзники 	262
 11. 	Портреты  лошадей  	267
 12. 	Последние  годы 	271
 13. 	Превратности  судьбы  	276
 14. 	Последняя  обитель  	284
 15. 	Дедушка  Евгений 	286
 16. 	Бабушка  Варя  	291
 В.Д.  Овчининский.  Об  авторе  и  его  книге 	294
 Георгий  Александрович  Клодт
ПОВЕСТИ  О  МОИХ  ПРЕДКАХ
 Главный  редактор  редакции  Н.П.  Синицын
Редактор  В.В.  Амельченко
Художник  Е.Г.  Клодт
Художественный  редактор  Е.В.  Поляков
Технический  редактор  М.В.  Федорова
Корректор  Л.М.  Гагарина
Компьютерная  верстка  Т.Н.  Абдулаева
 ИБ  №  4716
 Лицензия  ЛР  №  020872  от  13  мая  1994  г.
 Сдано  в  набор  21.08.96.  Подписано  в  печать  07.  04.97.  Формат  60x90/16.
Бумага  офсетная.  Гарнитура  «Таймс».  Печать  офсетная.  Печ.  л.  19.
Уел.  печ.  л.  19  +  5  вкл.  5  печ.  л.,  5  уел.  печ.  л.  Уч.-изд.  л.  24,  99.
Тираж  10  *000  экз.  Изд.  №  с/96/278.  Заказ  333.  С—6.
 Воениздат,  103160,  Москва,  K-160.
 ОАО  «Рыбинский  Дом  печати»
 152901,  г.  Рыбинск,  ул.  Чкалова,  д.  8.

Будем  копить  искусство,  а  не
тратить.  Этот  вид  приличествует
демократии.  Тратить  мы  успеем
всегда,  когда  накопим  так  много,
что  художественная  красота  ста¬
нет  в  России  явлением  обыден¬
ным.  Впрочем,  и  тогда  можно
быть  уверенным,  что  обыденными
не  станут  ни  оба  Петра  —  Фаль-
коне  и  Расстрелли,  ни  Александ¬
ровский  столп,  ни  статуя
Трубецкого,  ни  шедевр  Клодта...
 Александр  Бенуа

НИ  ГА  •  РЕДКАЯ  КНИГА  •  РЕДКАЯ  КНИГ
(КАЯ  КНИГА  •  РЕДКАЯ  КНИГА  •  РЕДК
ИГА  •  РЕДКАЯ  КНИГА  •  РЕДКАЯ  КНИГА