Глава I
ДЕТСТВО И ЮНОСТЬ
1814
тот год ио BC€® Р°ссии ходили в народе толки о
||крестьянской воле. Но напрасны были надежды:
народ-герой, отстоявший в 1812 году родную землю
от чужеземных захватчиков и победивший несокрушимого
до той поры полководца, оставался обездоленным и угне-
тенным, как прежде.
Многие ратники, возвращаясь домой, роптали: «Мы
проливали кровь, а нас опять заставляют потеть на барщи-
не. Мы избавили родину от тирана, а нас опять тиранят
господа».
Рабский труд на чужой земле попрежнему отнимал у
крестьян все время, все силы. От восхода до захода солн-
ца работали они на помещика.
Помещик мог в любую минуту продать своих крестьян
целым селом и порознь, разлучить семью, забрить в солда-
ты, выменять на собак, запороть до смерти. «Никто
не вправе мне указывать, как поступать с вами. Я могу
убить моего мужика и никого не боюсь», — сказал один
помещик своим крестьянам, возмущенным зверским обра-
щением.
3
Первым помещиком был сам царь, Александр I, о кото-
ром Пушкин впоследствии писал:
Властитель слабый и лукавый,
Плешивый щеголь, враг труда,
Нечаянно пригретый славой,
Над нами царствовал тогда.
И все же ничто уже не могло потушить вспыхнувшее в
народе сознание своей силы, своей правоты.
В тот год уже начали созревать зерна гнева в сердцах
первых русских революционеров — молодых дворян, уча-
ствовавших в Отечественной войне 1812 года и видевших
героизм русского народа. Свергнуть самодержавие, отме-
нить крепостничество — вот что задумали эти передовые
люди России.
В тот год было создано немало песен, легенд и сказа-
ний о героических подвигах и о страданиях народа, но по-
прежнему гибли в безвестности многие народные таланты.
В тот год в семье украинского крепостного Григория
Шевченко родился сын Тарас; это был будущий великий
поэт, выразитель дум и чаяний народных.
ЖЕЛЕЗНЫЕ СТОЛБЫ
Хата Григория Шевченко стояла на краю села. Поко-
сившаяся, низкая, с потемневшей соломенной крышей, она
едва вмещала все разраставшуюся семью. Хату окружал
невысокий плетень; на его кольях сушились глиняные
горшки.
Старый дед любил сидеть у ворот на солнцепеке. Из-
редка он еще возился с шилом и дратвой, починяя чьи-ни-
будь чоботы.
Дед был сапожником, по-украински — швецом. От него
и фамилия пошла — Шевченко.
У помещика Энгельгардта, полковника гвардии в от-
ставке, было семнадцать тысяч сто пятнадцать крепостных
душ. Семья Шевченко принадлежала ему. Село Кириллов-
ка, где жили Шевченко, было одним из его поместий.
Кирилловские крестьяне имели крохотные наделы зем-
ли — одна-полторы десятины на хозяйство, но и эту землю
они не могли обрабатывать как следует. Все силы уходили
4
Хата Шевченко.
Рис. Т. Шевченко.
на барщину — принудительный труд на полях помещика.
Отборные, откормленные кони стояли в барской конюшне.
На каждые три крестьянских дома приходилась одна
ободранная кляча.
Нередко крестьяне бросали свои наделы и шли в батра-
ки к помещикам. Многие из них занимались отхожим про-
мыслом: плотничали, сплавляли лес, добывали уголь, а еще
чаще — чумаковали. Чумаками назывались перевозчики
товаров. Это были люди много видавшие, смелые, оборо-
тистые. Из Крыма они везли соль, с Дона — рыбу. Они
доставляли товары и хлеб к портам и на ярмарки. Не раз
уходил с чумаками и Григорий Шевченко.
* * *
Высоко в голубом небе стоит солнце. Узорчатую тень
бросают широкие ветви черешен, яблонь, груш и слив.
Уходит вдаль белой лентой дорога, вьется, пробегая по
долинам, пригоркам и овражкам. На берегу тихого ручейка,
окаймленного вербами, калиной и темнозелеными лопухами,
сидит белокурый мальчик лет шести.
Мальчик только что выкупался. Мокрые, слипшиеся
волосы падают на лоб. Искрятся живые серые глаза.
«На чем держится небо?» — думает мальчик. От деда
он слыхал, что на высоких железных столбах...
Небольшая гора темнела в поле.
«Наверно, эти столбы там, за горою? А что, если пойти
да посмотреть, как они подпирают небо?»
И мальчуган, натянув длинные, не по росту, штаны, бо-
сиком побежал к горе. Пересек поле. Устал. Присел отдох-
нуть и двинулся дальше.
То, что издали ему казалось горой, было просто высо-
ким черным курганом, каких много в украинских степях.
Царапая ноги о колючий кустарник, взобрался он на кур-
ган и осмотрелся по сторонам. Всюду виднелись темные
сады и белые деревенские хаты.
За долиной увидел он знакомый сад с грушами, яблоня-
ми, черешнями. Сад разросся по косогору; стоит только
сбежать вниз — и окажешься подле амбара, окруженного
копнами пшеницы и ржи. Рядом с амбаром у ворот высит-
ся старая верба с засохшей верхушкой, она как бы сторо-
жит вход в сад. Мальчик живо представил себе, как возле
хаты сидят все, собравшись в кружок, и обедают. Он по-
чувствовал острый голод.
«Не дойти мне сегодня до этих столбов! —подумал
он. — Да и не видать их отсюда...»
Он кубарем скатился с холма, но не нашел пути до-
мой — заблудился и долго бродил по степи. Застенчивый и
упрямый, он ни у кого не хотел спрашивать дорогу.
Вечерело. От деревьев ложились длинные тени. Мальчик
очень устал. Болели ноги, рябило в глазах. Вдруг он услы-
шал знакомую песню:
Гей, ви, хлопц!, ви добр! молодц!,
Уставайте, вози мажте,
Вози мажте, ярма наривайте,
Сив1 воли запрягайте...
Песня все приближалась. И вот мальчик увидел на боль-
шой дороге, выбегавшей из-за косогора, знакомые возы;
на таких не раз ездил и его отец. Это цугом на волах еха-
ли чумаки. Их было много, и песня звучала все громче.
Мальчик повеселел. Он подошел ближе к дороге и вы-
тянулся во весь свой крохотный рост. Заслонившись рукой
6
от косых лучей заходящего солнца, бивших прямо в глаза,
он пристально, до слез, начал всматриваться в приближав-
шиеся возы.
Песня оборвалась, и в тихом воздухе отчетливее был
слышен скрип колес.
Наконец первый воз поравнялся с мальчиком. Тарас
стоял потупившись, но так жалобно поглядывал исподлобья
на возницу, что тот приостановился.
— Да это же Тарас, сынишка Григория Шевченко из
Кирилловки! — воскликнули разом несколько чумаков.—
Что с тобой, хлопчик? Далеко от дому зашел — пора, пора
ужинать!
Тарас переминался с ноги на ногу и молчал.
— Ты, может, заблудился?
— А то ж... — выдавил из себя мальчик.
Не успел он оглянуться, как чьи-то сильные руки под-
няли его и посадили на воз. В нос ему ударил крепкий за-
пах соленой рыбы.
Было уже совсем темно, когда длинноусый чумак привел
сонного мальчика к хате.
Вся семья сидела за ужином. Только старшая сестра,
Катря, стояла у дверей и беспокойно глядела на дорогу.
Завидев брата, она радостно кинулась к нему, схватила на
руки, целуя и браня.
— Ах ты беглец! — приговаривала она. — Садись ско-
рее ужинать. Ну, куда ж ты ходил?
Тарас бормотал что-то о железных столбах, подпираю-
щих небо.
— Завтра пойдем посмотреть на них... с тобою вме-
сте... — говорил он засыпая, пока сестра раздевала его и
укладывала на жесткий соломенный тюфяк.
Мечта повидать железные столбы и потом часто увле-
кала мальчика.
♦ ♦ ♦
В длинные зимние вечера, когда за столом собиралась
семья, Тарас часами слушал рассказы деда. За свою дол-
гую жизнь старик был очевидцем многих событий. Он
вспоминал о главарях великого крестьянского восстания
против польской шляхты — Гонте и Зализняке.
Хорошо рассказывал дед! Тарасу казалось, что в бед-
ной хате, как в бескрайной степи, бушевали вольные запо-
7
рожцы. Мальчик представлял себе, как через днепровские
пороги проплывали разукрашенные челны. Длинная трубка
во рту у отца превращалась в казацкий чубук, а сам
отец — в какого-то неведомого героя. И в самом деле, в его
густых черных, книзу висящих усах было что-то молодец-
кое.
Боевые воспоминания зажигали деда, бесконечен был
его рассказ. Он описывал жестокие сражения и ужасную
казнь Гонты. Польские шляхтичи отрезали ему язык, вы-
кроили двенадцать ремней из его кожи, отрубили голову.
Тарас плакал от жалости и страха.
Незаметно, пригревшись у печки, мальчик засыпал, и
долго еще перед ним во сне проносились воинственные ви-
дения: свистели сабли, рассекая воздух, цокали кони и
раздавался пронзительный крик.
Так же как деда, Тарас мог часами слушать слепых
певцов-кобзарей, заходивших в село на поминки, на свадьбу
или просто на вечернюю сходку. Особенно много перевидал
он их на ярмарках, куда ездил с отцом.
Седобородые слепые старики пели о вольности казац-
кой. Тарас любил смотреть на их пальцы, когда они уве-
ренно перебирали струны кобзы. Сроднившиеся с музы-
кальным инструментом, они приобретали особую тонкость
и гибкость. У Тараса всегда возникало желание нарисовать
эти руки, передать неуловимый жест пальцев, перебираю-
щих струны. Но еще больше ему хотелось запеть песню,
самому придумать слова. Иной раз слова звучали в голове,
и тогда, уловив какой-нибудь знакомый мотив, Тарас начи-
нал петь — тихо-тихо, боясь, что услышат и засмеют. Он
завидовал мальчикам-поводырям, бродившим с кобзарями,
и не раз подумывал о том, чтобы уйти вместе с ними.
От кобзарей, как и от деда, Тарас узнавал прошлое
своей родины.
Детство было самым беззаботным временем в жизни
Тараса. Он еще не сознавал, что отец его—крепостной
крестьянин, что и сам он — чужая собственность. Он не по-
нимал, что мать его замучена тяжелой работой на чужой
земле. Он редко видел мать — о нем больше заботилась
старшая сестра Катря.
Детство окончилось рано. Тарасу было девять лет, ко-
гда Катря вышла замуж и перебралась к мужу, в другое
село. Мальчик прибегал к ней в Зеленую Дубраву. Сестра
8
Бандурист.
Рис. Т. Шевченко
торопливо целовала его, наскоро кормила самым вкусным,
что было в доме, и поскорей отправляла обратно, боясь,
как бы он не заблудился, не скатился в овраг. Тарас ухо-
дил от нее грустный, одинокий.
В этом же году умерла его мать. Отец женился вторич-
но. В дом пришла мачеха. Тарас узнал, что такое побои,
голод, усталость от непосильной работы. У Григория Шев-
ченко было пятеро детей, у мачехи были свои дети.
Мачеха невзлюбила Тараса. Он был упрям, своенравен,
горд и правдив. Он воевал с ее сыном, Степанком, тще-
душным, изворотливым малым. Степанок был клеветник и
ябеда.
Однажды через Кирилловку проходил солдат, он зано-
чевал в хате Шевченко. На следующий день обнаружилось,
что у солдата пропали три серебряные монеты. Степанок
что-то шепнул матери, и разъяренная женщина назвала
Тараса вором. Кровь бросилась мальчику в голову. Он
сжал кулаки.
— Я не крал! — крикнул он в отчаянии. — Не крал, не
крал!
Стремительно выскочил он из хаты, и голые пятки за-
мелькали во дворе, взметая пыль.
Четыре дня просидел Тарас в заброшенном овраге. Он
устроил себе шалаш в кустах калины, расчистил площадку,
усыпал ее песком. Он любил, чтобы все было аккуратно,
чисто. Девятилетний мальчик не скучал в одиночестве: он
стрелял из рогатки, валялся на траве, мечтал. Он видел
себя то верхом на коне, то чумаком в степи. Он был сыт:
братья и сестры приносили ему тайком еду. Чаще всех при-
бегала Ярина, смелая девочка, горячо любившая брата.
На пятый день Степанок выследил, где скрывается Та-
рас. Он позвал своих братьев и мать. Тараса схватили и
привели домой. Мальчик упрямо и твердо стоял на своем:
— Я не крал!
Солдату вернули деньги, продав юбку покойной матери,
а Тараса секли три дня подряд, пока он, почти теряя созна-
ние, не сказал, что взял деньги. Но он не мог указать, где
они находятся, и избиение продолжалось.
Позже открылось, что деньги украл Степанок и спрятал
их в дупле старой вербы.
Так пришла первая большая обида, и чувство гнева ко
всякой несправедливости навсегда запало в сердце Тарасу.
10
Тарас уже не верил в сказку о железных столбах, под-
пирающих небо, — он все больше узнавал суровую правду
жизни.
ШКОЛЯР И ПАСТУХ
Церковь, крытая белым листовым железом, стояла по-
среди села. Рядом с церковью помещалась школа. Шко-
лой заведовал дьячок; при нем жила ватага церковных
певчих и чтецов. Их набирали из детей-сирот. Попадались
среди них и взрослые люди. Это были бедняки, которые не
имели ни кола ни двора. В поисках куска хлеба они при-
страивались у церковного дьячка и жили подаянием при-
хожан.
Крестьяне побогаче за ученье своих детей платили день-
гами, птицей, хлебом и мясом. Этим кормилась вся школа.
Большую часть дьяк забирал себе, остальное доставалось
тем, кто более ловок и силен; наименее удачливым пере-
падали крохи.
Школяры победнее выполняли черную работу: они но-
сили воду, кололи дрова, топили печи, готовили.
Живя в грязи, голодая, школяры надеялись стать когда-
нибудь дьячками, но до этого предстояло преодолеть нема-
ло премудростей: изучить азбуку, молитвы, запомнить
наизусть все церковные напевы со словами.
В такую школу, к дьячку Губскому, Григорий Шевчен-
ко отдал Тараса. Мальчик так быстро научился грамоте,
что ему казалось — он всегда умел читать. Тарас успешно
учился, но наказывали его чаще других. В своих школьных
тетрадках он вместо скучных предложений и грамматиче-
ских примеров, состоявших часто из непонятных церковно-
славянских слов, рисовал все, что видел: хату, дорогу,
вьющуюся в поле, голову вола в ярме. Его били, отнимали
тетрадки, но Тарас продолжал рисовать.
Иногда он рядом с рисунком записывал понравившуюся
ему песню и вдруг приписывал к ней сочиненные им самим
слова и целые строки.
Однажды летом, когда школяров распустили, сбылась
мечта мальчика: отец взял его с собой чумаковать. Солнце,
степи, шумная ярмарка, привольная жизнь захватили Та-
раса. Иногда ему казалось, что вот он запоет и голос его
11
Отец Шевченко.
Портрет работы Т. Шевченко.
будет громче всех раздаваться в степи. И действительно,
мальчик хорошо пел тоненьким, как у девочки, чистым го-
лосом. Пел он казацкие думы, печальные песни крепостных
девушек и веселые плясовые, пел, часто сочиняя собствен-
ные слова и мотивы. Это были обрывки из дедовских рас-
сказов, жалобы на сиротскую долю, иногда вдруг перехо-
дившие в ухарские, мальчишески задорные песни. Порой
он пел так хорошо, что отец просил:
12
— А ну-ка, Тарас, спой еще!
Григорий Шевченко любил сына и боялся за него. Он
знал, что вольнолюбивому, своенравному мальчику будет
особенно трудно нести крепостное ярмо.
* * *
Зима 1825 года была последней в жизни Григория
Шевченко. Здоровье его давно уже подорвалось от тяже-
лой работы.
Во время половодья он как-то поехал в Киев. Старень-
кая, дырявая свитка плохо защищала от холода и сыро-
сти — Григорий Шевченко вернулся домой больным. Он
слег, надежды на выздоровление не было.
Пришла ранняя весна. Кое-где сквозь разбухшую, влаж-
ную землю пробивалась зеленая травка. Прилетели птицы.
Вороны, каркая и хлопая крыльями, приветствовали насту-
пающее тепло, а в хате Шевченко раздавались женский плач
и всхлипывания детей. Умирающий слабым голосом произ-
носил последние слова.
Григорий Шевченко понимал, что после его смерти жена
обидит его детей; он торопился сказать свою волю, оделить
всех хоть чем-нибудь из своего скудного хозяйства.
Потухающими глазами он смотрел на детей. Каждому
из них он определил, что взять из добра, только когда до-
шел до Тараса, запнулся, стал дышать еще тяжелее и не-
ожиданно сказал:
— Сыну Тарасу из моего хозяйства ничего не нужно —
он не будет каким-нибудь человеком... Для него мое на-
следство ничего не будет значить, ничем не поможет...
И когда мальчик заплакал громче, он с особой лаской
положил ему руку на голову, а другой притянул к себе.
♦ * *
После смерти отца мачеха отдала Тараса в пастухи.
Вооружившись длинным прутом, выгонял он телят на паст-
бище. Стадо паслось, а мальчик, лежа в траве, часами
следил за плывущими в небе облаками; когда становилось
скучно, пел песни.
Если удавалось Тарасу достать где-нибудь обрывок
бумаги, он тотчас же огрызком карандаша или кусочком
13
угля начинал рисовать: вился дымок из трубы на крыше
хаты, теленок ловил свой хвост, кошка готовилась к
прыжку...
— Как живая!—сказала однажды его подруга, Ок-
сана.
Эта девочка из соседней хаты, с большими ясными гла-
зами, стала ему родней сестер. Она тоже пасла скотину, и
дети часто вместе коротали долгий день, делясь по-братски
своей скромной едой. Кружка воды и кусок черного хлеба
были нередко единственной пищей Тараса за целый день.
Братьям и сестрам Тараса жилось не лучше — они вы-
полняли тяжелую работу в поле и дома. «Вот мачеха, —
думал Тарас, — она, конечно, злющая, но и ей не сладко
живется. И своих детей она тоже бьет».
Раньше Тарас думал, что это только в их доме столько
горя, но то же самое он видел у соседей, и в хате его по-
други Оксаны, и дальше во всей Кирилловке, и в Зеленой
Дубраве, где жила сестра Катря, и во многих еще селах,
которые он проезжал вместе с отцом. Везде люди плачут:
у кого старшего сына забрили в солдаты, у кого помещик
затравил собаками мальчишку на охоте, у кого дочь на
барском дворе высекли...
В память Тараса врезалась страшная картина, которую
он увидел в жаркий день в поле.
Он бежал по меже, торопясь принести старшему брату,
жнецу, скудный обед. Вдруг он споткнулся о чьи-то ноги.
Туловище закрывали высокие колосья. Тарас раздвинул их.
Перед ним лежал мертвый старик.
Умер ли старик от солнечного удара или просто для
него не по летам была тяжкая работа в поле, но лежал он
неподвижно на земле, которую всю жизнь поливал своим
потом.	। I -v 4* ill
Ужас охватил мальчика. Ночью он бредил мертвым ста-
риком, а наутро пришла ему в голову грустная песня, из
которой он навсегда запомнил две строчки:
Опухший ребенок сейчас вот умрет,
А мать в это время на барщине жнет.
Тарас давно уже не мечтал о железных столбах, что
подпирают небо. Он жил на земле и думал о том, как это
трудно. Все кругом было прекрасно, особенно летом: и
степь, и запах свежего сена, и дуб зеленый под горой, и
14
ярмарочный гомон, и песни кобзарей, и поскрипыванье во-
зов, и медленный воловий шаг, и даже старая, засохшая
верба у входа в дом. Но люди вокруг него были бедны,
голодны, придавлены.
♦ * *
Стали ходить в ту пору слухи, что недолго уж барам
издеваться над народом: где-то бар бьют—«и до наших
дойдет».	।
Чаще всего эти слухи приносили прохожие бандуристы
и кобзари. В старинные песни о Гонте и Зализняке вдруг
врывались новые, никогда не слыханные строки о сыне
Гонты. Разослал он будто бы панам указы с требова-
нием, чтобы отдали они всю землю крестьянам. В случае
неповиновения обещал им грозный потомок грозного отца
казнь неминучую. За этими словами шел призыв бросать
барщину.
Кобзари пели об этом не на сборищах, а в небольшом
кругу крестьян, и не на улице, а в хате.
Эти песни и легенды звучали тогда во многих украин-
ских селах. Всю Российскую империю всколыхнуло рево-
люционное восстание 14 декабря 1825 года.
Восстание подготовлялось давно. Недовольство дес-
потизмом царской власти, произволом помещиков, обострив-
шееся в сознании передовых людей России после Отече-
ственной войны 1812 года, вылилось вскоре в организацию
тайных обществ. Они возникали в разных концах России.
Целью их была борьба с самодержавием и крепостниче-
ством.
Лучшие люди страны горели ненавистью к крепостному
праву.
Пушкин писал об угнетателях народа:
Не видя слез, не внемля стона,
На пагубу людей избранное судьбой,
Здесь барство дикое, без чувства, без закона,
Присвоило себе насильственной лозой
И труд, и собственность, и время земледельца.
Восстание, вспыхнувшее в Петербурге 14 декабря
1825 года, в день воцарения Николая I, было организовано
членами тайного Северного общества, вдохновителем кото-
рого был друг Пушкина — поэт Рылеев.
15
С утра на Сенатскую площадь пришли восставшие пол-
ки со своими командирами. Николай приказал открыть
огонь. Под свист картечи он всходил на трон. На площади
остались сотни убитых и раненых. Заговорщики были аре-
стованы, многие из них сосланы на каторгу в Сибирь, в
дикий, безлюдный край. Пять руководителей восстания,
в том числе и Рылеев, были повешены.
Участники восстания вошли в историю под именем де-
кабристов.
Декабристы первые открыто выступили с оружием в
руках против царя — они шли на битву с деспотизмом и
произволом. Но они не были связаны с народом и боя-
лись призвать народ к восстанию — в этом была их глав-
ная ошибка. При помощи одних войск им не удалось про-
извести революцию.
Но призывы декабристов к борьбе против самодержа-
вия и крепостного права были подхвачены следующим
поколением русских революционеров. Недаром Ленин ска-
зал, что «...их дело не пропало».
Несмотря на неудачу восстания, оно очень напугало
Николая I. Все, что хоть как-нибудь перекликалось с идея-
ми декабристов, царь жестоко подавлял, глушил, искоре-
нял. Народ прозвал тупого и бездушного деспота «Николай
Палкин».
Для борьбы с революционным движением царь создал
политическую полицию — Третье отделение, которому был
подчинен корпус жандармов.
По всему государству сновали жандармы и тайные аген-
ты полиции; по малейшему доносу, по ничтожному поводу
производили аресты, вели строгие следствия и суды.
Царь смотрел на помещиков, как на опору трона.
Управляющий Третьим отделением императорской канце-
лярии и начальник штаба корпуса жандармов Дубельт
впоследствии заявил: «Помещик — самый надежный оплот
государя... Уничтожь эту власть — народ напрет, нахлы-
нет со временем и на самого царя...»
В мае 1826 года был издан особый манифест, разъяс-
нивший, что слухи о воле ложны. Манифест требовал от
крестьян полной покорности помещикам, а в случае непови-
новения грозил тяжелой карой.
И помещики попрежнему пользовались неограниченной
властью над крестьянами.
16
1
По пыльной дороге в предвечерний час брели двое: по-
жилой человек с лохматыми, давно не чесанными волоса-
ми и бородкой клинышком и белокурый мальчик в серень-
кой дырявой свитке. Оба были босиком и без шапок. На
взрослом было нечто вроде подрясника, обличавшего его
духовное звание. У мальчика на спине болталась набитая
торба, в руках он держал кувшин с крышкой. Мальчик
прихрамывал и поминутно останавливался.
— Заморился я очень! — взмолился мальчуган. — При-
сядем.
— Терпи, терпи, Тарас! Бог терпел—и нам терпеть
велел, — пропитым голосом ответил спутник мальчику.
Это был новый начальник школы, дьячок Бугорский.
Вот уже год, как Тарас находился в полной от него зави-
симости. Когда кончилось лето, мачеха снова отдала Тараса
в школу. Но теперь ему было еще хуже, чем у дьячка Губ-
ского. Раньше Тарас хоть раз в неделю ходил домой — те-
перь мачеха его домой не пускала; он постоянно жил в
школе и кормился остатками пищи, принесенной другими
учениками.
В школе был такой порядок: еженедельно по субботам
мальчиков секли. Секли и правых и виноватых; неби-
тым оставался только тот, до кого не доходила очередь, ес-
ли сам дьяк, утомившись от порки, заваливался спать.
Лишь после этого школяры расходились по домам. Секли
не просто, а с издевательством. Бугорский велел во время
порки лежать не шевелясь, не кричать, а громко и внятно
читать молитвы. Головы мальчиков были набиты до одури
разными молитвами. Азбуку зубрили вслух — в комнате
стоял сплошной гул. «Иногда школяры, побросав книжки,
принимались петь хором:
Приказал мне бакаляр 1 2 промолвить: «аз, аз»,
А когда я не исполнил, он по спине: раз, раз!
Это была бесконечная песня о злоключениях школяра,
о непостижимой школьной премудрости. За эту песню на-
казывали особенно строго. Ученики побогаче старались
1 Бакаляр — учитель.
2 Тарас Шевченко	/7
принести из дому побольше еды, чтобы умилостивить су-
рового учителя.
Летом, когда школу распускали, Бугорскому приходи-
лось плохо, а вместе с ним и Тарасу. Они почти голодали
и вынуждены были ходить по домам, петь под окнами мо-
литвы и восхвалять хозяев. Им подавали сало, хлеб, а то
просто грушевый квас — они ни от чего не отказывались.
Тарас носил торбу с едой, но не имел права к ней при-
трагиваться. Первым наедался дьяк. Насытившись, он бро-
сал остатки своему «попыхачу». Ощущение голода почти
никогда не покидало мальчика.
Особенно трудно приходилось Тарасу зимой: у него не
было ни сапог, ни шапки, и он был прикован к ненавистной
школе. Летом он не раз убегал от дьячка; забирался в
какой-нибудь густой отдаленный сад и по нескольку дней
не являлся в школу. В саду он со страстью предавался
рисованию. Из большого листа бумаги он складывал ма-
ленькую книжечку, украшал ее цветочками и разными узо-
рами.
БЕГСТВО
После утомительного дня нищенствования Тарасу пред-
стояла еще бессонная ночь. В церковь принесли покойника,
над ним нужно было читать псалтырь. Тарас не любил и
боялся этих ночных бдений. Удушливо дымили свечи, каж-
дый звук глухо отдавался под сводами церкви, где-то шур-
шали крыльями летучие мыши... Ночь тянулась бесконечно.
Тараса будил звук собственного голоса. Преодолевая страх,
мальчик громко читал псалтырь.
Брат покойного, сапожник, обещал подарить Тарасу по-
дошвы для башмаков, если он будет прилежно читать всю
ночь. От дьячка мальчик надеялся получить пятак на буб-
лики. Но к утру Тарас так устал, что свалился и заснул.
Тем временем сапожник принес обещанные подошвы. Дья-
чок Бугорский недолго думая забрал их себе. Когда,
проснувшись, Тарас узнал об этом, его охватил гнев. Он
взбунтовался, нагрубил дьячку, угрожал, плакал. Бугор-
ский, уже сильно подвыпивший, сначала смеялся над маль-
чиком, потом отхлестал его лозой.
Тарас убежал и скрывался весь день. Придя домой
18
Шевченко рисует двор.
Рис. Т. Шевченко.
поздно вечером, он застал дьячка спящим. Рядом с ним
валялись розги. Тарас как-то особенно ясно представил
себе свою жизнь, зависимость от жестокого человека, голод,
побои, унижения. Он не хотел больше просить милостыню,
плакать, лгать. Мальчик связал пьяного дьячка, порывисто
схватил розги и начал его хлестать. Бугорский мычал во
сне, пытался перевернуться, но это ему не удавалось. Тарас
хлестал изо всех сил.
Выпоров своего мучителя, он схватил тетрадку, лубоч-
ные картинки, кусок хлеба и бежал в соседнюю деревню
Лысянку. -
Началась бродячая жизнь. Тарас переходил из села в
село, по нескольку дней живя то у одного, то у другого
дьячка. Работы было много, кормили плохо. Мальчик чув-
ствовал себя бездомным, одиноким. Чаще всего он вспоми-
нал Оксану и сестру Катрю, но пойти к Катре не решал-
ся— начнет уговаривать, чтобы вернулся домой, а он уже
привык бродяжничать.
Во время его скитаний одна крестьянка подарила ему
2*
19
кусок черной материи, из которой он сшил шапочку.
В этом странном головном уборе, с выбившимися из-под
него светлыми, давно не стриженными волосами, Тарас
обращал на себя внимание. Он никогда не просил о помо-
щи, но ему охотно подавали сами.
Однажды он проходил через деревню Тарасовку. Ему
очень понравился большой пруд, поросший осокой и окай-
мленный стройными тополями. Так и захотелось ему пе-
редать в красках густозеленую сень деревьев. Но не было
ни красок, ни карандаша, ни бумаги. Он выкупался, поспал
под деревом и, проснувшись, почувствовал сильный голод.
Зайдя к местному дьячку, он попросился в работники. Но
дьячок взял левую руку Тараса в свои цепкие руки с
длинными ногтями, перевернул ее ладонью вверх и начал
всматриваться в узоры линий. Пожевав брезгливо губами,
он отбросил руку мальчика и недовольно пробормотал:
— Не годен. Ни швец, ни жнец, ни бондарь!
Голодный мальчик пришел в отчаяние:
— Я могу работать! Я все умею!
— Не годен!—упрямо стоял на своем дьячок. — Про-
валивай!
Тарас пошел несолоно хлебавши назад в родное село.
Вернувшись домой, он снова нанялся в пастухи. Опять це-
лыми днями сидел он на пастбище, и степь манила его в
свои просторы. Иногда спускался он поближе к ручейку,
где Оксана поила стадо гусей. Ей приходилось попрежнему
работать за кусок хлеба у чужих людей. Оксана плела вен-
ки из васильков и ромашек, а Тарас рисовал. Они забыва-
ли свои горести, смеялись и пели, болтали ногами в ручье.
Оксана надевала венок на голову Тарасу, и он, круглоли-
цый, румяный, становился похожим на девочку. А когда
сумрак заволакивал деревья и холмы и зажигалась первая
звездочка на небе, дети запевали грустную широкую песню:
«Ой, зшди, зшди ти, з1ронько, та веч!рняя...» И уже не
смех, а слезы теснили детскую грудь. Грустно было рас-
ставаться, грустно было идти в неприветливую хату.
Потом, в унылую холодную зиму, Тарас, как о праздни-
ке, вспоминал свои встречи с Оксаной, песни и игры, цветы
и поля. Дьячку Бугорскому он старался не попадаться на
глаза, а нанялся батраком к кирилловскому священнику
Григорию Кощице.
Больше всего на свете Тарасу хотелось рисовать. Он
20
решил сделаться маляром. Прослышав, что село Хлипновка
славится своими малярами, он, как только распустились
первые весенние почки и оттаявшая земля уже не так хо-
лодила босые ноги, отправился в путь.
Маляр, у которого он остановился в Хлипновке, нашел
у него способности к этому делу. Тарас радовался, когда
новый хозяин — человек пожилой и степенный, — глядя на
него поверх очков, объяснял ему не всегда понятными
словами малярную премудрость. С каким наслаждени-
ем он растирал для своего нового хозяина краски, чистил
ведра и кисти! Он нашел учителя.
Прошло две недели. Вдруг однажды утром маляр спо-
хватился:
— Хлопец, а сколько тебе лет?
— Пятнадцать, — ответил Тарас.
— Ну, так с тобой в беду попадешь! Ступай скорее
домой, бери от помещика разрешение на проживание в чу-
жом селе и на работу по малярному делу.
Один из пунктов устава об обязанностях крепостных по-
мещика Энгельгардта гласил: «Четырнадцатилетние крестья-
не обложены двумя днями барщины в неделю».
Грустно побрел Тарас домой, чувствуя, что кончаются
его привольные дни.
У ПОМЕЩИКА ЭНГЕЛЬГАРДТА
Энгельгардт, обрусевший немец, предпочитал жить в
больших городах: в Киеве, Вильне, Петербурге. Часто по-
кидал он свои имения, уверенный в том, что вышколенный
управляющий будет не хуже него гнать крепостных на
барщину.
У Димитриенко, управляющего имением Энгельгардта
в Ольшане, был наметанный глаз — он быстро определял,
кто к чему годен.
В странном мальчике с длинными космами русых волос
и живыми серыми глазами он сразу заметил ум и способ-
ности. Он, не перебивая, выслушал просьбу Тараса раз-
решить ему учиться малярному делу в Хлипновке. От
волнения и нетерпения Тарас говорил сбивчиво, но
горячо.
21
Вдруг Димитриенко пристально посмотрел мальчику
прямо в глаза и спросил, сколько ему лет, из какого села,
чей он сын.
Как раз в это время набиралась новая челядь для бар-
ского двора. Нужно было подготовить смышленых, расто-
ропных слуг.
Управляющий решил, что мальчик будет приносить
больше пользы в доме, чем на поле. От домашнего слуги
требовались некоторый лоск и приятная внешность.
«У хлопца все это есть, а главное — он всему сможет
научиться, — думал Димитриенко, довольный своим выбо-
ром. — А о малярном деле пусть пока и не мечтает».
Тараса оставили в барском доме.
* * ♦
И раньше, до того как Тарас стал дворовым помещика
Энгельгардта, ему жилось плохо: он был голоден, раздет,
порой выполнял непосильную работу, сносил побои, но все
же он не был в неволе. Когда ему надоедала какая-нибудь
работа, он уходил, бродяжничал, снова возвращался. Сей-
час Тарас почувствовал себя рабом.
Его сделали поваренком. Он ненавидел чад кастрюль,
из которых уже не хотелось есть — столько раз он пере-
мывал и чистил их своими руками. Стоя с самого утра у
жаркой плиты, Тарас тосковал по ранней свежести полей,
по речке. Руки были всегда черны от картошки, которую
приходилось чистить целыми ведрами.
Но и тут мальчика не оставляла страсть к рисованию.
По старой привычке, он прятался где-нибудь в глубине са-
да, развешивал на плетнях, на ветках деревьев картинки и
срисовывал их, наслаждаясь самой возможностью подер-
жать в руках карандаш. А если удавалось достать краски,
Тарас был счастлив. Голубые, зеленые, темнокрасные — все
пышные цвета, щедро разбросанные в природе Украины,
оживали под его рукой.
Он рисовал и пел. Его наказывали, отнимали краски,
рвали рисунки. Он был упрям, начинал снова. Если не
было бумаги, рисовал на стенах домов.
Мальчик рос и мужал, становился серьезнее, как взрос-
лый думал о сйоей семье, о младших братьях и сестрах.
Иногда кто-нибудь из братьев прибегал к нему в Оль-
22
Крестьянская семья.
С картины Т. Шевченко.
шану. Братья встречались на задворках, жадно расспраши-
вали друг друга, целовались, плакали.
— На, бери, — совал Тарас брату на прощанье пиро-
жок и убегал поскорее в дом, где его уже ждали какая-
нибудь новая работа, попреки, брань.
Один раз прибежала к нему Оксана, рассказала, что
работает на барщине. Круглое личико ее осунулось, в боль-
ших карих глазах стояли слезы. Она неловко и робко суну-
ла ему испеченный ею коржик.
♦ ♦ ♦
Через полгода вышколенную челядь отправили в
Вильну, к Энгельгардту.
Управляющий Димитриенко особо отметил способности
Тараса к рисованию и посоветовал пану сделать из него
домашнего живописца.
23
Энгельгардт не обратил внимания на слова своего упра-
вляющего. Ему понравился миловидный, стройный маль-
чик, и он взял его в казачки.
Целые дни Тарас сидел в передней неподвижно и мол-
ча — таков был наказ барина. По первому зову он прибе-
гал в комнату, подавал чубук, зажигал спичку, наливал в
стакан воду из графина, стоявшего перед самым носом
Энгельгардта.
Тараса тяготило это глупое, вынужденное безделье.
Он вспоминал о Кирилловке, как о самом счастливом
времени своей жизни, как вспоминают о родине на чужби-
не. Все было здесь чужим, в этом городе, в этом доме.
Бывало украдкой вытаскивал он книгу, взятую еще у
дьячка Бугорского. Сотни раз перелистанная замусоленны-
ми пальцами, заученная наизусть, она не развлекала
больше.
Иногда он тоненьким голоском тихо напевал гайдамац-
кие песни, часто придумывал к ним новые слова — и за-
молкал при малейшем звуке шагов.
Желание рисовать становилось все сильнее. Наконец
Тарас решился: проходя через пустую комнату, он стащил
карандаш и листок бумаги и рисовал, когда хозяина не бы-
ло дома.
Однажды он жестоко поплатился за это.
Энгельгардт уехал на бал и сказал, что вернется
поздно.
Все в доме спали. Тарас зажег свечи, разложил на сто-
ле лубочные картинки и, наслаждаясь тишиной и одиноче-
ством, занялся рисованием. Сквозь глянец дешевых кар-
тинок проступало то лицо генерала Кутузова, то фигура
героя Отечественной войны — казачьего атамана Платова.
Тарас принялся за Платова.
Оплывали свечи. Мутно-прозрачный воск неровными
лужицами застывал на столе.
В ту минуту, когда Тарас дорисовывал копыта гарце-
вавшего под казаком Платовым коня, открылась дверь.
Раздраженный Энгельгардт стоял на пороге, отбрасывая
огромную тень.
— Этак весь дом сгореть может! По ночам свечи
жечь? Негодяй!
Тараса жестоко, унизительно наказали: его выпороли на
конюшне. Но с этого дня Энгельгардт призадумался:
24
«А может быть, и впрямь из этого малого получится не-
плохой художник?» Помещику было лестно воспитать
«придворного» живописца.
* * *
Судьба Тараса необыкновенно переменилась: ему по-
зволили заниматься живописью.
Сначала он расписывал потолки и стены. Художник, ра-
ботавший с ним, увидел в крепостном юноше тонкое даро-
вание.
Произошло еще одно важное событие в жизни Тараса.
Он встретил девушку^польку, швею Дуню Гусиковскую, и
полюбил ее горячо и радостно. Что-то в ее облике напоми-
нало ему подругу его детства, Оксану. И отношения их
были так же трогательны, как и с той. Дуня заботилась о
нем, вышивала ему рубашки, приносила еду.
Он научился ее языку. Вместе читали они стихи велико-
го польского поэта Адама Мицкевича, книжку которого Дуня
тайком ему принесла. А он выучил ее украинским песням, и
в редкие уединенные часы сумерек они вместе пели впол-
голоса.
Но вскоре Тарас понял, что их любовь ничем хорошим
не кончится. Девушка свободна, а он не принадлежит себе,
он — чужая собственность, он обязан следовать за хозяи-
ном.
Крепостной! Это слово теперь звучало для него тяже-
лее, чем когда-либо.
«Отчего и нам, крепостным, не быть такими же людь-
ми, как другие?» — мучила его мысль.
И, не видя возможности протестовать как-нибудь иначе,
он подумал о самоубийстве. Но жизнерадостность, талант,
любовь к людям помогли преодолеть тяжелое душевное со-
стояние.
Это был 1830 год. Революционные настроения охватили
передовые слои польского общества, готовилось восстание
против царя-поработителя.
Тарас почувствовал в городе волнение, какое бывает
перед революционными событиями.
В ноябре 1830 года польские повстанцы выгнали из
Варшавы царского наместника, великого князя Констан-
тина.
25
Энгельгардт предпочел заблаговременно уехать из Виль-
ни в Петербург.
В зимнюю стужу по этапу, подобно каторжникам или
ссыльным, шла обозом дворня помещика Энгельгардта.
На Тарасе были худые сапоги. По дороге один сапог
почти развалился. Чтобы не отморозить ногу, юноша то и
дело переодевал целый сапог с одной ноги на другую.
Глава II
ПЕТЕРБУРГ
НА БАРЩИНЕ В СТОЛИЦЕ
огда-то помещичий дом в Олыпане казался Тарасу
пределом роскоши — квартира Энгельгардта в Вильне
еще больше поразила его воображение. Постепенно он
привык к нарядному убранству барских домов — немало
пришлось их повидать, бегая с поручениями и записками
барина к знакомым, — но петербургская квартира Энгель-
гардта превосходила все его представления.
Тарас впервые в жизни попал в такие просторные ком-
наты, с такими высокими лепными потолками. Жить здесь
было холодно, неуютно; в этой долго пустовавшей квартире
не чувствовалось ни домашнего тепла, ни любви к дорого-
стоящим вещам, которые были безвкусно нагромождены
друг на друга. На шкафах, наполненных книгами, преиму-
щественно французскими, в тисненных золотом переплетах,
стояли рядом, словно выстроенные на парад, бронзовые и
мраморные бюсты и статуэтки. Рядом с бюстом Александра
Македонского куда-то мчалась бронзовая тройка, а мрамор-
ная нимфа глядела на чеканное лицо Юлия Цезаря. Тарас
не знал еще, кто они такие; стирая с них пыль, он до ме-
лочей изучал скульптуру, и ему казалось, что он мог бы
сделать не хуже.
27
Но живопись влекла Тараса больше. Он подолгу про-
стаивал перед копией картины Рембрандта «Блудный сын».
Картина висела в темном углу, и он не сразу обратил на
нее внимание, но однажды, когда скупое петербургское
солнце осветило и этот угол, Тарас, пораженный, остано-
вился перед ней. Его пленила глубина мысли. Он словно
прочел на одной картине историю целой человеческой
жизни.
В первое время, за устройством своих петербургских дел,
Энгельгардт позабыл о том, что хочет обучить Тараса жи-
вописному искусству. Юноша снова стал комнатным слу-
гой. Смышленый, расторопный, находчивый, он годился
для любых поручений. Энгельгардт доверял ему разносить
приглашения и записки в разные концы города, делать
покупки, впускать во внутренние покои гостей.
Энгельгардт был скуп, небрежен к людям. Если он еще
одевал Тараса поприличнее в комнатах, рассматривая его
как слугу, которого нужно принарядить для гостей, то на
улицу Тарас выходил в худом тулупчике, без варежек; его
отмороженные пальцы почти всегда были красны от холода.
И все же Тарас любил выходить из дому. Перед ним
раскрывался прекрасный город.
Зима кончалась. Сероватый сумрак окутывал улицы в
самую светлую пору дня, но это освещение придавало еще
большую величественность строгим линиям высоких зда-
ний.
Тарас, с его врожденным вкусом, живо воспринял кра-
соту столицы. Хоть и тосковало сердце по родному ясно-
му небу, по солнцу, которое и зимой нередко ласкало землю
Украины, по тесной, низенькой хате, казавшейся издали
лучшим домом на свете, но Тарас сразу полюбил этот
город. Его привлекали люди, жившие в нем. Тарасу нра-
вился русский язык, и вскоре в его украинской речи
начали появляться русские слова. Он любил обратиться по-
русски, придя в хлебную лавку за булками для своего
хозяина. Он говорил чисто, и только произношение буквы
«г» выдавало украинца.
Хозяин булочной, немец, аккуратно отсчитывал сдачу и
назидательно говорил: «Смотри не потеряй». При этом он
так пристально глядел на юношу, как будто хотел сказать:
«Не утаи!» Тараса бросало в жар от таких подозрений.
После случая со Степанком, из-за которого его избили в
28
детстве, он был особенно чувствителен. Но Энгельгардт
хорошо знал, как честен Тарас, и, расщедрившись в какой-
нибудь большой праздник, иногда одаривал его пятаком.
Эти деньги Тарас тратил только на карандаши и бумагу.
Примерно через два месяца после переезда в Петербург
Тарас увидел половодье на Неве. Совсем иначе выглядела
эта река, одетая в камень и чугун, чем свободно текущая
речка в его родных краях. И вот Нева взбунтовалась. Ис-
полинская сила разыгравшейся стихии производила боль-
шое впечатление. Картина половодья словно вскрыла в Та-
расе бушующую жажду свободы. Он на целый день
ушел из дому, ходил вдоль набережной, дошел до порта,
перезнакомился с разными людьми, которых жадно, без
стеснения, как своих земляков, расспрашивал о том, куда
несет эти глыбы льда, сколько дней еще может так про-
должаться. Когда резкий морской ветер до боли нахлестал
ему уши, он надвинул глубже облезлую мерлушковую шап-
ку, доставшуюся ему в наследство от старого, к тому вре-
мени умершего дворового Энгельгардта, но уйти от этого
зрелища не мог.
Дома Тараса ждала гроза. Как нарочно, в этот день он
особенно понадобился хозяину: Энгельгардту захотелось
вдруг подмалевать потолок в комнате для гостей. С Украи-
ны собирались пожаловать родственники — посмотреть
столицу и себя показать.
Энгельгардт вспомнил о домашнем маляре, а маляр,
оказывается, с утра вышел из дому и не возвращался даже
к обеду.
Высечь Тараса Энгельгардт все же на этот раз не ре-
шился, но жестоко и грубо приказал никуда не отлучаться,
на улицу не выходить вовсе, до особого распоряжения.
И вот потекли тоскливые дни. Потолок был подмалеван,
а Энгельгардт в наказание заставил Тараса снова выпол-
нять унизительную работу комнатного мальчика. Подавая
чубук Энгельгардту, Тарас отводил глаза в сторону, что-
бы тот не прочел в них жаркой ненависти, переполнявшей
его сердце.
Это была не работа, а мучительное безделье. Растрачи-
вались понапрасну молодые силы и способности.
Только когда Энгельгардт выходил из дому, Тарас
оживал. Иногда среди французских книг на столе хозяина
попадалась какая-нибудь русская новинка. Так увидел он
29
однажды «Вечера на хуторе близ Диканьки» Гоголя, и уже
само название заставило сильнее забиться сердце юноши.
Украдкой, пользуясь недолгими часами отсутствия хозяи-
на, прочел он всю книжку. Родная Украина оживала перед
ним, с ее сказками и преданиями, ее юмором, с дивчинами
и парубками, с теплыми летними ночами. Поэзия Гоголя
будила в его памяти все самое лучшее, что ему довелось
пережить в раннем детстве. Вспомнил он и злую мачеху,
когда читал «Майскую ночь, или Утопленницу».
Прочитанное вызвало сильное желание рисовать. Он
ясно видел низенькие белые хатки, глиняные горшки,
опрокинутые на колышках у плетня, вишневый садик.
Вдруг перед ним оживало лицо покойного отца, и он не-
сколькими штрихами передавал его черты.
Вынужденный сидеть в комнатах хозяина, Тарас все ча-
ще подходил к полюбившейся ему картине Рембрандта.
Однажды барин застал Тараса за срисовыванием ее.
Энгельгардт был равнодушный, бессердечный человек,
но именно это равнодушие приводило к тому, что он скоро
забывал о причине своего гнева.
В конце концов, он мог подобрать себе другого комнат-
ного слугу, а из Тараса выйдет, пожалуй, художник; в
случае чего, можно будет и продать его подороже.
Так попал Тарас в обучение к петербургскому цеховому
мастеру живописных и малярных дел Ширяеву. Артель
Ширяева выполняла различные живописные работы в
частных домах и расписывала потолки и стены петербург-
ских театров.
Четыре года обучения у живописца принесли Шевченко
пользу. Он видел за это время много прекрасных произве-
дений искусства: гравюр, картин, скульптур. Но Ширяев
был злой, взбалмошный человек. Придирчивый, несправед-
ливый, жестокий, он напоминал Тарасу суровых учителей
его детства.
Тарас должен был делать всю черную работу в доме и
выполнять малярные заказы своего хозяина. Только ночи
оставались у него свободными — добрые ночи молодости,
когда после трудного дня есть еще силы для того, чтобы
читать, рисовать, думать. Летом, пользуясь светом белых
ночей, он убегал в Летний сад срисовывать статуи;
зимой на холодном и темном чердаке он читал при огарке
свечи.
30
Иногда огрызком карандаша мелко-мелко, чтобы больше
поместилось на клочке бумаги, Тарас писал стихи. Откуда
они к нему приходили, он и сам не знал, но строки прямо
выливались из его сердца. В них были мечты о лучшей
жизни, жалобы на свое сиротство и одиночество, на раз-
луку с родными. Он и не считал стихами эти наспех напи-
санные строчки, тут же рвал их, но они оставались в его
памяти.
ОДНАЖДЫ БЕЛОЙ НОЧЬЮ
Призрачная летняя ночь стояла над Петербургом. Су-
меречное небо застыло над каменными громадами. В аллее
Летнего сада, на скамейке, подле статуи Сатурна, сидел
юноша. Пряди русых волос спускались на лоб. На нем бы-
ли рубаха и штаны из толстого деревенского холста, а по-
верх них тиковый халат, измазанный краской. Рядом, пря-
мо на дорожке, стояло ведерко с большими малярными
кистями. Молодой человек набрасывал контуры статуи,
белевшей на фоне сероватой листвы. Светлая ночь неза-
метно сменялась утром. Появились редкие прохожие.
Юноша был так поглощен своим занятием, что даже не
заметил человека в широкополой шляпе, остановившегося
подле него.
Пытливым взглядом незнакомец посмотрел через плечо
на рисунок юноши и сказал:
— Недурно! Очень...
От неожиданности юноша растерялся. Он вскочил и
быстро спрятал рисунок за пазуху, потом схватил ведро,
собираясь бежать. Но неизвестный ласковым жестом удер-
жал его:
— Вы часто здесь бываете?
— Вот как иду на работу — по дороге сюда захожу, —
ответил застенчиво юноша.
— А ну-ка, покажите, что вы рисовали!
Юноша вынул смятый лист серой писчей бумаги и про-
тянул незнакомцу.
Постепенно они разговорились: беседовали о скульптуре
Летнего сада, о белых ночах, не ограничивающих времени
художника. Но на расспросы незнакомца юноша отвечал
уклончиво, как будто чего-то стесняясь.
31
— Вы учитесь малярному делу? — спросил человек В
широкополой шляпе.
— Да, и живописному тоже, — порывисто ответил юно-
ша. — У мастера Ширяева! — крикнул он убегая.
«У мастера Ширяева... Да я знаком с его зятем! Инте-
ресно узнать, кто этот мальчик? У него, несомненно, талант
к рисованию».
Эта случайная встреча с художником Иваном Макси-
мовичем Сошенко сыграла большую роль в жизни юного
Тараса.
Сошенко подробно расспросил зятя Ширяева о новом
знакомом. Он узнал, что Шевченко — крепостной помещика
Энгельгардта, отданный к Ширяеву в обучение.
В жизнь Тараса вошел новый человек.
Художник Сошенко чрезвычайно походил на скромных
петербургских художников, описанных Гоголем в повести
«Невский проспект».
«...Это большей частью добрый, кроткий народ, застен-
чивый, беспечный, любящий тихо свое искусство, пьющий
чай с двумя приятелями своими в маленькой комнате,
скромно толкующий о любимом предмете... Он рисует пер-
спективу своей комнаты, в которой валяется всякий худо-
жественный вздор: гипсовые руки и ноги, сделавшиеся
кофейными от времени и пыли, изломанные живописные
станки, опрокинутая палитра, приятель, играющий на ги-
таре, стены, запачканные красками, с растворенным окном,
сквозь которое мелькает бледная Нева и бедные рыбаки в
красных рубашках. У них всегда почти на всем серенький
мутный колорит — неизгладимая печать севера. При всем
том они с истинным наслаждением трудятся над своей ра-
ботой».	<	'
Но для Шевченко этот скромный, незаметный труженик
открыл новый мир. Сошенко учил его, давал книги, ввел в
круг своих друзей.
НОВЫЙ ДРУГ
Сошенко и Тарас оказались земляками. Вскоре после
встречи в Летнем саду, в первый же свободный день, Тарас
пришел, по приглашению художника, к нему домой.
Сошенко был одинокий человек. Он жил на одной из
32	2
Петербург начала XIX века.
длинных, прямых улиц Васильевского острова, на 4-й линии,
в полуподвальном помещении. Вокруг — обычный василье-
островский пейзаж. Строгие улицы, серые высокие мрачные
здания. В узких дворах играли бледные, заморенные дети.
Но Тарасу здесь нравилось: в первый раз за долгое время
он почувствовал себя дома. Обычная угрюмая насторожен-
ность и застенчивость уступили место веселости, которой он
был щедро наделен.
Тарас начал прилежно заниматься, ловя каждое слово
своего нового учителя, и наконец дерзнул сам писать мас-
ляными красками.
Узнав, что Тарас ни разу не был в Эрмитаже, Сошенко
удивился. Но он не сразу повел молодого художника в эту
сокровищницу величайшего искусства. Он сначала показы-
вал копии картин, рассказывал о мастерах, их создавших.
Кроме того, он заметил, что хотя Тарас много ходил по
городу, но по-настоящему его не знает. Сошенко решил
показать юноше Петербург.
На левом берегу Невы высилась Петропавловская кре-
пость — оплот деспотической власти русских царей. За не-
проницаемыми ее стенами томились борцы за свободу, о
3 Тарас Шевченко
33
которой и думать не разрешалось. Пушки, ядра и шаги
часовых возбуждали чувство настороженности и тревоги.
Манили Тараса вдаль мачты многочисленных кораблей
на Неве. Видел он и бедные деревянные домики окраин,
представлявшие разительный контраст с великолепными
жемчужно-серыми, фисташково-зелеными и бледножелты-
ми домами парадных кварталов. Редко-редко появлялась
здесь нарядная городская коляска, зато часто можно
было встретить крестьянина, погоняющего тощую лоша-
денку.
Особенно пленяли Тараса набережные Екатерининского
канала и Мойки. Отсюда, казалось ему, идут пути в какие-
то неведомые страны, открывается окно в огромный мир.
К тому же он знал, что где-то на Мойке живет Пушкин.
Юноша уже глубоко чувствовал силу великого поэта. Он
еще не смог бы выразить словами это чувство, но, читая
Пушкина, хотел творить, рисовать, писать стихи, петь...
У него на глазах выступали слезы, когда он, наслаж-
даясь музыкой пушкинского стиха, вслух самому себе читал
и перечитывал на темном своем чердачке:
Тиха украинская ночь.
Прозрачно небо. Звезды блещут.
Своей дремоты превозмочь
Не хочет воздух. Чуть трепещут
Сребристых тополей листы.
Луна спокойно с высоты
Над Белой Церковью сияет
И пышных гетманов сады
И старый замок озаряет.
Наконец Сошенко повел юношу в Эрмитаж. Ему само-
му доставляло радость видеть восхищение Тараса. Только
художник мог с таким проникновением воспринимать вели-
кие творения искусства.
С тех пор служители и завсегдатаи Эрмитажа нередко
замечали бедно, не по-городскому одетого юношу с мягки-
ми серыми глазами и русым чубом, спадавшим на лоб. Он
подолгу простаивал перед какой-нибудь одной картиной и,
видимо, не замечал ни времени, ни оглядывающихся на не-
го людей.
Во время масленицы Сошенко повел Тараса на Адми-
ралтейскую площадь, где происходило гулянье.
Вокруг наскоро сколоченных пестрых балаганов толпил-
34
Ся народ. Под звуки нехитрой шарманки веселились ремес-
ленники, люди с канатного и прядильного дворов, складов
пакли, корабельные мастера, девушки из предместий.
Тарас чувствовал себя спокойно — не то что год назад,
когда, прослышав о красоте петергофских фонтанов, отпра-
вился туда в праздничный день, не спросясь у хозяина.
Тарас знал, что Ширяев его не отпустит. Юноша пошел
в Петергоф в своем единственном на все случаи жиз-
ни тиковом халате, захватив кусок черного хлеба и полтину
меди. Желание побывать на празднике было сильнее стра-
ха перед хозяином, но когда он. увидел в толпе самого Ши-
ряева с супругой, то сломя голову бросился бежать, так и
не повидав как следует всех петергофских красот. К тому
же он был усталый, голодный и, прибежав домой, тотчас
заснул на своем чердачке. Там и нашел его утром хозяин,
ничего не узнавший о самовольной отлучке Тараса.
Теперь Сошенко выпросил у Ширяева разрешение Та-
расу уйти на несколько часов. В конце концов, после
долгих уговоров, Ширяев позволил. Решено было отпра-
виться в праздничный день на гулянье.
Сошенко важно шествовал под сенью своей широкопо-
лой шляпы. Тарас весело поглядывал на танцующих. И он
бы не прочь был покружиться, да стеснялся.
Миловидная девушка в легкой соломенной шляпке с
поднятыми полями ласково взглянула на Тараса, как бы
приглашая танцевать, но он смущенно отвернулся, хотя
сердце его забилось сильнее. Ее приветливое лицо напо-
мнило ему Дуню Гусиковскую, скрасившую тяжелую, под-
невольную жизнь в Вильне. Он теперь и сам не разбирал-
ся, чего больше было в его чувстве к ней: любви или бла-
годарности за участие. Она нередко снилась ему. Проснув-
шись, он с горечью вспоминал, что разлучен с нею не по
своей воле, что, может быть, никогда не придется сви-
деться.
В такие минуты с особой силой закипал его гнев против
панов. Ни творить, ни любить он не имел права по соб-
ственному выбору и вкусу. Человек с душой поэта и худож-
ника был вещью в руках бездушного крепостника. Он мог
только урывками заниматься любимым искусством. Его
вечно угнетала мысль: «Я себе не принадлежу».
Сошенко, видя успехи Тараса в живописи, посоветовал
ему делать портреты акварелью с натуры.
3*	35
Иван Ничипоренко, дворовый Энгельгардта, понравился
Тарасу своим характерным лицом, и это лицо вдруг ожило
на полотне. Тарас сам не ожидал, что у него так хорошо
получится. Энгельгардт случайно увидел портрет, и на миг
в его холодных глазах вспыхнул интерес. Через несколько
дней Тараса вызвали из ширяевского дома к хозяину и
велели принести краски.
В пышно убранной гостиной сидела дама, одетая модно
и нарядно. Энгельгардт, находившийся тут же, приказал
Тарасу сделать ее портрет. Голубые пустенькие глаза жен-
щины манерно прищурились при виде молодого художника:
низкорослый, круглолицый, в своем замасленном халате, он
казался почти мальчиком. Лицо женщины не нравилось Та-
расу, но он послушно водил кистью, уверенно смешивая
краски.
Портрет вышел похожим, но неживым.
С этих пор Энгельгардт довольно часто заказывал Та-
расу портреты своих знакомых. Шевченко рисовал женские
лица — смуглые, розово-белые, ярко румяные; его рука
приобретала все больший опыт, но это не было искусством.
Принудительная работа над этими портретами оставляла
его холодным и лишний раз напоминала: «Ты себе не при-
надлежишь».
♦ ♦ ♦
Сошенко решил во что бы то ни стало вырвать Тараса
из рабства. Это он открыл его, и он не даст пропасть мо-
лодому таланту.
Он рассказывал всем своим друзьям о прекрасном да-
ровании юноши — крепостного помещика Энгельгардта.
Они захотели увидеть Тараса. Так познакомился Шевчен-
ко с украинским писателем Евгеном Гребенкой, с конфе-
ренц-секретарем Академии художеств Григоровичем. Гри-
горович помог устроить его в Общество поощрения худож-
ников, которое поддерживало молодые дарования.
Литература, искусство, наука с небывалой силой захва-
тили Тараса, всю жизнь учившегося урывками и тосковав-
шего по книге. Ему захотелось все прочесть, все узнать.
Наконец-то Тарас почувствовал радость общения с умны-
ми, талантливыми, гуманными людьми!
Гребенка много говорил с ним о литературе. Это был
талантливый украинский писатель, завоевавший широкую
36
Е. П. Гребенка.
Портрет работы Т. Шевченко.
известность своими баснями. В этих баснях, сохранявших
национальное своеобразие, он шел по стопам великого рус-
ского баснописца Крылова; многие строки его басен стали
народными выражениями. Гребенка писал и русскую прозу,
был и переводчиком Пушкина на украинский язык.
«Полтаву» Пушкина Шевченко прочитал впервые на укра-
инском языке, в переводе Гребенки.
37
Талант и сердечность молодого украинского писателя
притягивали к нему многих. Широкий круг его знакомых
охватывал и русских и украинцев, которых было немало в
Петербурге. «Петербург есть колония образованных мало-
россиян», — писал он своим друзьям на Полтавщину.
С Гребенкой Шевченко чувствовал себя легко; он забы-
вал о подневольном положении, хотя и не решался загово-
рить о своих поэтических опытах.
Как-то Гребенка дал Тарасу небольшую книжку, отпе-
чатанную в петербургской типографии на украинском язы-
ке. Тарас прочитал на обложке: «Энеида, на малороссий-
ский язык перелицованная И. Котляревским. Санкт-Пе-
тербург, 1798 год».
— Что это такое?—с удивлением спросил Тарас.
— Превосходная вещь, — ответил Гребенка. — Ты не-
пременно полюбишь ее.
И Евген Павлович с жаром стал рассказывать об авто-
ре этой книги — Иване Петровиче Котляревском, сердеч-
ном и чутком человеке и талантливом писателе, глубоко
ценившем народный язык. Гребенка, который и сам любил
записывать украинские народные сказки, песни, легенды и
думы, говорил о том, как молодой .Котляревский толкался
на базарах и ярмарках, на сельских праздниках и гуляньях,
изучая живую народную речь, жадно ловя и записывая
меткое словцо, красочный образ, пословицы, поговорки.
Перед Шевченко вставала вся жизнь Котляревского.
Он видел его домашним учителем в семьях богатых поме-
щиков, затем участником русско-турецкой войны 1806 го-
да, одним из создателей конного украинского полка в
1812 году для борьбы с полчищами Наполеона. Выйдя в
отставку^ Котляревский обосновался в Полтаве и занял
скромную должность инспектора полтавского Дома воспи-
тания детей бедных дворян. Он руководил одно время пол-
тавским театром, для которого написал комедии «Наталка-
полтавка» и «Москаль-чар1вник». Они принесли славу
Котляревскому. Но главным его произведением была коми-
ческая поэма «Энеида». Над ней он работал почти всю
жизнь.
— А где теперь Котляревский? — спросил Шевченко.
Гребенка подробно описал свое недавнее посещение
в Полтаве престарелого автора «Энеиды», который жил
уже на покое, уединенно, в маленьком домике. Тарас
38
ясно представил себе высокого худощавого старика в белом
полотняном халате и . в простой соломенной крестьянской
шляпе, гуляющего с книжкой в руках по своему садику
или сидящего за скромной трапезой в маленькой кухоньке.
В эту ночь Шевченко не спал. Он с увлечением читал
«Энеиду», по временам громко смеялся, хлопал в ладоши и
выкрикивал: «Вот это здорово!»
Древнеримский поэт Вергилий в своей поэме «Энеида»
описал приключения многострадального троянского героя
Энея. После разрушения славной Трои греческим войском
Эней со своими друзьями долго странствовал по морям,
прежде чем прибыл к берегам Италии, где основал город
Рим. Гребенка рассказал Тарасу содержание этой поэмы, но
у Котляревского Шевченко нашел нечто другое: он увидел
пародию на торжественное повествование древнеримского
поэта. Олимпийские боги Зевс, Юнона, Венера и другие
служили Котляревскому для осмеяния дворянского обще-
ства, а в Энее и его спутниках проступали черты запорож-
ских казаков. Шевченко понравился живой народный юмор
поэмы Котляревского, шутки и остроты, сверкавшие на
страницах «Энеиды». Отдельные строки Тарас записывал
на клочке бумаги. Не раз повторял он:
Мужича правда есть колюча,
А панська на вс1 боки гнуча.
Особенно понравилось Шевченко описание ада, куда
автор «Энеиды» поместил чиновников-взяточников, панов-
крепостников, «що людям льготи не давали i ставили ix за
скот!в».
Шевченко читал также книги и других украинских пи-
сателей. Ему нравились рассказы и повести Квитки-
Основьяненко. Писатель изображал сельский быт, рисо-
вал портреты простых и честных крестьян, сатирически
осмеивал пройдох и мошенников из сельского начальства
вроде волостного писаря Шельменко. Квитка-Основьяненко
не посягал на основы самодержавия, но осуждал жесто-
кость крепостников, в комических тонах изображал мо-
ральное убожество панов Халявских и Пустолобовых.
Григорий Федорович Квитка жил в Харькове, занимал
судейскую должность; он писал на русском и украинском
языках. Квитка изображал добрых, чистосердечных и тру-
долюбивых крестьян и крестьянок.
39
«Пиши о людях, видимых тобою, — советовал писате-
лям Квитка, — а не вымышляй характеров небывалых,
неестественных, странных, диких, ужасных».
Простота и жизненность повествования Квитки пленя-
ли Шевченко. Его трогала судьба крестьянской девушки
Маруси, которая умерла, не дождавшись приезда любимо-
го; его волновал рассказ о честном батраке Левке, которо-
го несправедливо обвинили в краже денег. Деньги взял
беспутный сын его хозяина, Тимоха. Шевченко при этом
вспомнил, как мачеха заподозрила его когда-то в краже.
У Тараса было мало времени для чтения, но он каж-
дую свободную минуту брался за книгу. Он радовался но-
вым басням Гребенки, выучил наизусть басню Гулака-
Артемовского «Пан и собака», в которой автор зло высме-
ял жестокость крепостников.
Верный пес Рябко, олицетворяющий крепостного, все-
гда оказывается виноватым. Его бьют и за то, что он, всю
ночь сторожа барский дом, мешал спать своим лаем, и за
то, что он, охраняя покой пана, не лаял и допустил вора.
Положение у Рябка безвыходное, и пес приходит к горько-
му выводу:
Той дурень, хто дурним Тде панам служити,
А б1лыпий дурень — хто 1м дума угодити!
Да, Тарас хорошо знал, что панам не угодишь, но он
никогда и не хотел угождать — против этого возмущалась
вся его вольнолюбивая натура.
Читая книги, беседуя с образованными людьми, Тарас
искал ответа на мучивший его вопрос: неужели всегда так
было? Неужели всегда Украина томилась под панским гне-
том? И он начал искать книги о прошлом своей родины.
Прочитал о славной Запорожской Сечи в низовьях Днепра,
о том, как храбро отстаивали запорожские казаки свою не-
зависимость и отбивали опустошительные набеги турок и
польской шляхты. Тарас с особенным волнением читал о
тех временах, когда крестьянские повстанцы — гайдамаки
поднимались против польских панов, огнем и мечом уничто-
жая насильников.
Гребенка показывал Тарасу свои произведения. Тарас
снова слышал украинскую речь, и ему самому захотелось
писать. До Шевченко словно опять доносились напевы
кобзарей; они будили воспоминания о родине.
40
Отдыхая украдкой в Летнем саду, Тарас в рисовальную
тетрадку рядом с контуром какой-нибудь статуи записывал
строки стихов. Он вспоминал широкий Днепр, его спокой-
ствие, его бури:
Ревет и стонет Днепр широкий,
Сердитый ветер листья рвет,
До долу клонит лес высокий
И волны грозные несет.
А бледный месяц той порою
За темной тучею блуждал,
Как челн, застигнутый волною,
То выплывал, то пропадал.
Еще в селе не просыпались,
Петух зари еще не пел...
Сычи в лесу перекликались,
Да ясень гнулся и скрипел.
Так впоследствии сложились первые строфы маленькой
поэмы «Порченая». В романтическую историю несчастной
любви молодой крестьянской девушки и казака вплетались
народные поверья и песни о русалках и леших. Все, что
смутно в детстве запечатлелось в сознании Тараса, всплыло
теперь на поверхность и складывалось в певучие строки.
Стихи были грустные; их содержание не отражало жиз-
ни поэта, но грусть, звучавшая в них, была вызвана имен-
но ею. Он не мог больше молчать и изливал в стихах
скорбь и гнев подневольного человека на свою судьбу.
ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА
Огромная мастерская художника Карла Павловича
Брюллова была наполнена светом. В окно вливался зимний
день, сверкавший необычной для Петербурга белизной.
Художник в черной бархатной куртке, еще резче оттеняв-
шей рыжевато-золотистый цвет волос, прищурив левый
глаз и откинув правую руку, державшую кисть, всматри-
вался в полотно, стоявшее на мольберте.
На полотне был изображен молодой человек лет два-
дцати пяти в черном сюртуке. Одна из его скрещенных рук
опиралась на палку, в другой он держал цилиндр, опущен-
41
ный вниз дном. Длинные черные волосы живописно обрам-
ляли лоб, а небольшие черные глаза смотрели задумчиво.
Лицо было написано мастером-реалистом, но вся фигура —
окутана романтическим полумраком; пятна света лежали
лишь на лице и на руках.
Налево от художника сидел молодой человек, точно
такой же, как на портрете. Только голову он приподнял
повыше, увидев, что Брюллов смотрит не на него, а на
свою работу.
— Ну, Нестор, кажется кончаю! Все женщины ахнут,
миллион покоренных сердец... День-то, день-то какой сего-
дня! «Мороз и солнце; день чудесный...» Давно видел Пуш-
кина?
Нестор Васильевич Кукольник, модный драматург, по-
ставил цилиндр и встал с видом человека, уставшего от
долгого сиденья.
— Не далее как вчера. Зашел к Павлищевым на ми-
нутку, а засиделся до глубокой ночи. Были Глинка, Пуш-
кин. Глинка разошелся и запел «Не пой, красавица, при
мне...»; аккомпанировал на семиструнной гитаре Павли-
щев... Представляешь себе?!
У Брюллова все ярче разгорались глаза, словно он сам
присутствовал при этой сцене.
— ...Не успел он сорвать последний аккорд, как Пуш-
кин бросился обнимать обоих. Ты же знаешь его темпера-
мент! — В тоне Кукольника прозвучала чуть пренебрежи-
тельная нотка. — В иных случаях до добра не доводит...
Брюллов как-то сразу потух, сделался серьезным.
— Опять новости?—сумрачно спросил он.
— Да что говорить, эта история добром не кончится.
Снова подметное письмо. Пушкин, кажется, требует дуэли.
Дошло до государя.
— И что же изрек по этому поводу наш Карл Иванович?
— Тише, ради бога тише!
Лицо Нестора Кукольника недовольно передернулось,
и он с опаской оглянулся по сторонам.
«Карл Иванович» — было одно из прозвищ Николая I,
данное ему за его симпатии к пруссакам. Неоднократно
Николай I со всей откровенностью объяснял причины
своего благоволения к остзейским баронам: «Русские дво-
ряне служат государству, а немецкие — нам». Так цинич-
но отделял он себя от государства.
42
К. П. Брюллов.
Портрет работы Т. Шевченко,
Прошло более десятка лет после грозного сигнала де-
кабристов. Все передовое в стране подвергалось гонению.
Царю был неугоден свободолюбивый гений Пушкина—гор-
дости и славы России. Он мечтал поскорее избавиться от
беспокойного поэта, которого не удалось превратить в по-
слушного камер-юнкера.
Все же и в эти глухие годы не была убита живая
мысль талантливого русского народа. Любовь к свободе и
вера в то, что она придет, жила в поэзии, в искусстве. Не-
даром в сердца лучших людей России запали слова из сти-
хотворения Пушкина «К Чаадаеву», где он пророчески
воскликнул:
Товарищ, верь: взойдет она,
Звезда пленительного счастья,
Россия вспрянет ого сна,
И на обломках самовластья
Напишут наши имена!
В эти годы писал свои пылкие статьи Белинский, под-
держивая все лучшее, все передовое в русской литературе.
Но Нестор Кукольник был не из тех, кто сражается
за передовое. В своих драмах он давал образцы трескучего,
казенного патриотизма.
Неудивительно, что Нестор Кукольник скривился,
услышав неуважительное прозвище царя. К Пушкину он
относился враждебно. Бездарный драматург не мог
простить великому поэту острого слова: Пушкин сказал о
произведениях Кукольника, что в них «жар не поэзии, а
лихорадки».
Кукольник скрывал свою неприязнь под маской благо-
душия. Сейчас он собирался обрушиться на Брюллова
за слишком вольные, опасные слова. Известно было, что
Николай I рассвирепел, узнав о своем прозвище, и каждый
заподозренный в произнесении этой клички подвергался
строжайшему наказанию. Но Брюллов позволял себе
многое. К тому же порывистость и неожиданность его слов
и поступков были широко известны.
Брюллов находился в зените славы. Его называли
«Карлом Великим». Его яркое дарование, великолепное
мастерство, поразительная техника проявились с самого
начала его деятельности.
В 1823 году Общество поощрения художников послало
молодого Брюллова в Италию для совершенствования.
44
В ту пору существовало мнение, что только историческая
живопись достойна внимания, а «задачи из повседневной
жизни имеют мало значения». Но Брюллов делал прежде
всего то, что его привлекало в искусстве. Трудно сказать,
кто был сильнее в Брюллове — рисовальщик или колорист:
и красками и рисунком он владел в совершенстве.
И вот он написал пластическую «Всадницу», затем
«Вирсавию» с арапкой. В этой картине с удивительным
искусством передан контраст белого и черного тела, под-
черкнутый игрой солнечных лучей, пробивающихся сквозь
листву деревьев.
Брюллов написал еще много полотен и, наконец, закон-
чил в 1833 году свою знаменитую картину «Последний
день Помпеи», которая совершила триумфальное шествие
по выставкам Европы.
Герцен вкладывал политический смысл в эту картину.
Он говорил, что «Последний день Помпеи» — историческое
произведение, изображающее знаменитое извержение Ве-
зувия в I веке нашей эры, во время которого был залит
лавой и разрушен замечательный город со всеми его жите-
лями — своеобразно отражает ужас николаевского цар-
ствования.
В этом сложном, многофигурном полотне Брюллов по-
казал себя зрелым, большим художником.
И стал «Последний день Помпеи»
Для кисти русской первый день, —
восторженно приветствовал успех Брюллова поэт Лавров.
Написав эту картину, Брюллов перестал путешество-
вать по чужим странам и твердо осел в Петербурге.
Его дом был собранием замечательных произведений
искусства. Но успех и богатство не сделали Брюллова ни
чванливым, ни черствым — он попрежнему был горяч, от-
зывчив. Людей он ценил не по знатности и чинам, а по их
достоинствам и особенно благоволил к тем, кто был предан
искусству.
Брюллов был окружен учениками. Стоило ему прослы-
шать, что появилось новое молодое дарование, как для
юного художника распахивались двери его мастерской.
И когда Гребенка рассказал ему о Тарасе, Брюллов заго-
релся желанием повидать крепостного художника.
45
Сеанс был окончен, и Нестор Кукольник собрался ухо-
дить. Прощаясь, он уговаривал Карла Павловича вечером
непременно прийти к ним:
— Готовится концерт, и какой!..
В эту минуту Брюллову доложили, что пожаловал в
гости Гребенка с каким-то малым. «По одёже — не то слу-
га, не то деревенский», — сказал, недоумевая, лакей. Брюл-
лов весело закричал:
— Проси, проси!
Он был рад Гребенке.
Тарас шел к Брюллову в страшном волнении. Сошенко
и Гребенка порывались рассказать ему побольше о «Карле
Великом», но не хватало красок, чтобы нарисовать порт-
рет этого кипучего человека. Гребенка, перебивая сам себя,
то и дело восклицал: «Вот увидишь!»
И Тарас увидел. К нему навстречу легкой походкой
шел человек необыкновенной, как ему показалось, красоты.
Не дав опомниться, он схватил Тараса за руку, всмотрелся
и только сказал:
— Хорош, натурален. Будет толк — я видел твои ри-
сунки.
Кукольник стоял в стороне, неопределенно улыбаясь,
не зная, новая ли это причуда «Карла Великого» или дей-
ствительно «будет толк».
«ЦЕНА — 2500 РУБЛЕЙ»
Круг знакомых Тараса все ширился.
Однажды Гребенка привел его к известному живопис-
цу Венецианову.
Тарас восхищался произведениями Венецианова, тонким
чувством природы в пейзажах, выразительными портрета-
ми. Венецианов был прославлен главным образом как ма-
стер бытовой живописи. Он создавал живые образы рус-
ских крестьян и крестьянок; он показывал их на гумне, в
поле, в избе.
Глядя на эти картины художника-реалиста, Тарас еще
сильнее хотел изображать крестьянскую жизнь, которую
он так хорошо знал. Он чувствовал свои силы. Но сколько
46
еще нужно учиться? Где? Как? В Академию художеств
крепостных не принимали.
У Венецианова Шевченко познакомился с Жуковским.
С каким трепетом читал Тарас его баллады! Немало поэ-
тических образов навеяли они ему.
Жуковский ласково разговаривал с юношей. Он был
растроган участью крепостного художника. Он нашел в
нем литературные способности и задал однажды ему тему
для сочинения: жизнь художника. Тарас написал. Взвол-
нованный бесхитростным, наивным, но правдивым повест-
вованием юноши, Жуковский решил добиться его освобож-
дения.
Это окрылило Шевченко. Свобода! Впервые она так
близко подошла к нему. Тарасу казалось, что он одолеет
все на свете, если будет свободен. Это была прекрасная и
трудная пора его жизни. С одной стороны—убогая одежда,
жалкое жилище, черствый хлеб, с другой — нарядные за-
лы, высокое искусство, культурные, приветливые люди. Сам
Брюллов взялся учить его. Но свободного времени почти
не оставалось. Тарас приходил от Ширяева усталый, го-
лодный; гордость и застенчивость не позволяли ему на-
есться досыта у радушного Брюллова.
Время шло. Свобода только дразнила Тараса издали.
Энгельгардт даже слышать не хотел о том, чтобы отпус-
тить юношу на волю. Наоборот, всеобщий интерес к кре-
постному художнику навел его на мысль, что Шевченко
действительно талантлив, значит и цена ему велика.
И Тарас снова перестал верить в освобождение.
Это был уже взрослый, сознательный человек, глубоко по-
нимавший свое положение. Он смело выступал против
крепостников в разговорах с дворовыми людьми Энгель-
гардта. Горячие речи Тараса действовали на крепостных —
они открыто начинали выражать недовольство и заявляли
о своих человеческих правах.
Петербургский управляющий Энгельгардта Прехтель,
услышав как-то вольнодумные речи Шевченко, отдал кучеру
приказ высечь его на конюшне. Трудно представить, что
сталось бы с гордым, свободолюбивым юношей, если бы
приказ был выполнен. Но за него заступились молодая
чувствительная жена Прехтеля и Сошенко, писавший ее
портрет.
Наказание было отменено, но Шевченко чувствовал се-
41
бя униженным. Он стал мрачен, молчалив, чуждался лю-
дей.
Однажды зимним вьюжным вечером Тарас пришел к
Сошенко. Он был страшен: блуждающий взгляд, растре-
панные волосы, дрожащие руки.
— Не могу больше, не могу! — говорил он в отчаянии.
Гневно сжимая кулаки, он кому-то грозил, кого-то про-
клинал, плакал. Сошенко пробовал его уговорить, успо-
коить, но Тарас ушел, хлопнув дверью, и скрылся в туман-
но-снежной дали.
Несмотря на поздний час, перепуганный Сошенко по-
шел за советом к Гребенке.
Друзья решили немедленно добиться освобождения Та-
раса. Они пошли к Жуковскому и попросили принять их.
Василий Андреевич сидел у камина; уютно потрескива-
ли дрова. Поставив ноги на решетку, Жуковский задумчи-
во следил за игрой огня. Он очень осунулся за последний
год. Не стало Пушкина, и эта рана не заживала в сердце
старого поэта. Он не мог понять истинных причин траге-
дии Пушкина, но он горячо любил его и тосковал по-
теряв.
Когда Гребенка и Сошенко рассказали Жуковскому, са-
ми чуть не плача, о Тарасе, тот очень взволновался. Он
запомнил этого юношу с вдумчивыми глазами художника.
Он подумал: «Так может пропасть в безвестности талант,
о котором горячо говорил Брюллов».
Жуковский, выслушав внимательно Гребенку и Сошен-
ко, порывисто оторвал клочок бумаги и написал несколько
строк. Эту записку он попросил передать Тарасу.
Бывает так, что одно во-время сказанное слово может
перевернуть жизнь. Шевченко ожил, прочитав нацарапан-
ные наспех слова. Он смеялся и плакал, потом поцеловал
записку и спрятал у себя на груди. Много лет спустя он
показывал ее, уже почти выцветшую, стертую по краям,
близкому другу Варваре Николаевне Репниной.
♦ ♦ ♦
Брюллов сам отправился к Энгельгардту просить об
освобождении Шевченко. Он вышел от него взбешенный:
Энгельгардт дал ему понять, что о бесплатном освобожде-
нии не может быть и речи.
48
3
В. А. Жуковский.
Портрет работы К. Брюллова,
— Это самая крупная свинья в торжковских туф-
лях... — сказал Брюллов вечером Сошенко, — это вандал.
Завтра вы сходите к этой амфибии, чтобы он назначил
цену вашему ученику...
Вместо Сошенко пошел Венецианов. Энгельгардт про-
держал известного художника, почтенного профессора ака-
демии, час в передней, потом принял его в своем кабинете,
небрежно развалясь в кресле, и цинично сказал:
— Деньги — и больше ничего! Филантропия тут ни
при чем. Шевченко — человек ремесленный, при доме не-
обходимый... Так вы хотите знать решительную цену?
Я вас так понял?
Энгельгардт назначил две тысячи пятьсот рублей за
выкуп Шевченко.
Деньги добыли необыкновенным путем. Художник
Карл Брюллов сделал портрет поэта Жуковского, и
этот портрет разыграли в лотерею. Билеты на две с поло-
виной тысячи были легко проданы.
22 апреля 1838 года Энгельгардту вручили деньги, и
он подписал вольную крепостному Тарасу Шевченко.
В АКАДЕМИИ ХУДОЖЕСТВ
Медленно приходила петербургская весна, но этот
апрельский день был теплый и светлый. Сошенко, полу-
чивший выгодный заказ, целые дни сидел за работой дома.
Скупое солнце не часто заглядывало в его полуподвал, и
он ловил каждый светлый час. Вдруг у раскрытого окна
во весь рост выросла чья-то фигура. Это был Шевченко;
через мгновение он очутился в комнате друга, бросился
к нему на шею, целуя и крича:
— Свободен! Свободен! Свободен!
Счастье делает лицо человека прекрасным. Глаза Тара-
са лучились, с губ не сходила улыбка. Ему хотелось делать
сразу всё: рисовать, писать стихи, петь. Но за что бы он
ни принимался, он поминутно прерывал свое занятие, выни-
мал из кармана отпускное свидетельство и в сотый раз пе-
речитывал, не веря своим глазам.
Словно детство вернулось к двадцатичетырехлетнему
человеку. С мальчишеским рвением начал он посещать
50
классы академии. Он слушал все лекции: по физиологии,
зоологии, физике, изучал французский язык и читал, читал
без конца — русских и польских писателей, историю Гре-
ции и средних веков, Гомера и Гёте, Шиллера и Вальтер-
Скотта. Книги поглощались с необыкновенной быстротой.
Тарас был захвачен поэзией Пушкина и Жуковского. За-
дыхаясь от слез, повторял он про себя строки ходившего
по рукам стихотворения Лермонтова на смерть Пушкина:
«Погиб поэт! — невольник чести — пал, оклеветанный мол-
вой...»
Брюллов оказался замечательным товарищем. Он открыл
перед Тарасом двери своей библиотеки, водил его в Эрми-
таж, рассказывал о великих мастерах прошлого. Это были
блестящие лекции по истории и теории искусства. Шевчен-
ко вскоре сделался ближайшим учеником Брюллова, чуть
ли не поселился у него и имел возможность наблюдать его
за работой. Художник поразил Тараса своей настойчи-
востью и трудолюбием.
— Запомни хорошо, — говорил Брюллов: — ни одной
черты не позволяй себе проводить без модели.
— А воображение, а фантазия? — неуверенно спросил
Тарас.
— Нет, прежде всего —истина. Воображение и фанта-
зия должны служить истине. Воображение в том и состоит,
чтобы увидеть истину и выбрать главное.
Шевченко ловил каждое слово своего учителя. Но даже
и тогда, в самом начале учения, находясь под его влияни-
ем, шел своим путем.
Когда Шевченко, увлекшись средневековым сюжетом,
начал писать картину о крестоносцах, Брюллов возмутил-
ся и запретил работать над чем-либо, кроме античных тем.
— Там всё — простота и изящество, а в средней исто-
рии — безнравственность и уродство.
Конечно, Шевченко отдал дань и классическим сюжетам.
Он написал «Умирающего гладиатора» и много других кар-
тин, подражая своему учителю. Некоторые, особенно порт-
ретные работы, можно было приписать самому Брюллову.
Но больше всего Шевченко привлекали темы, взятые из
жизни. Ведь не случайно лучшие произведения того време-
ни, отмеченные медалями, — это рисунок «Цыганка» и
первая работа маслом «Мальчик-сиротка делится под за-
бором милостыней с собакой». Так и кажется, что эта
5/
собака забрела из родного Тарасова села, а мальчик — не
он ли сам в дни своего голодного, бродячего детства?
Тарас все чаще вспоминал о далекой Украине, о бед-
ной прекрасной родине, о ее людях, сказаниях, природе. Те-
перь больше, чем когда-либо, он задумывался о подне-
вольной крестьянской жизни. Пока Шевченко сам был
крепостным, заморенным, часто голодным, заваленным ра-
ботой, он не мог до конца осознать свое положение. Те-
перь, свободный человек, он особенно ясно почувствовал
разницу между свободой и неволей, и его все чаще мучила
мысль: «Ты тут хорошо живешь, бываешь в театрах, в кон-
цертах, наряжаешься, видишь милых, умных людей... А что
делается у тебя дома, на Украине?» Ярко вставала в памя-
ти родная земля.
В роскошной мастерской Брюллова, перед его замеча-
тельными произведениями, Тараса охватывал огромный
творческий порыв. Он видел знойную степь, усеянную кур-
ганами; перед ним мелькали тени гайдамаков, и слепой
кобзарь, ударяя по струнам, снова пел о героях и подви-
гах... Но не кистью, а словом хотелось Тарасу рассказать
об этом. И он писал стихи.
РОЖДЕНИЕ ПОЭТА
Был серый ноябрьский день — еще не зима, когда ста-
новится светлее от снега, но уже и не осень; холодный
ветер пронизывал до мозга костей, и петербургская сырость
словно ползла по телу...
Брюллов попросил Тараса съездить в Гатчину, к зна-
комому художнику. Шевченко не раз бывал там и рисовал
контуры Гатчинского дворца; он любил аллеи парков,
полные поэтической прелести. В Гатчине можно было уви-
деть прекрасные образцы зодчества, расположенные с та-
кой гармонией, что глаз художника не мог ими налюбо-
ваться.
Но в этот день Тарасу все было не мило. В последние
месяцы с тяжелым сердцем просыпался он по утрам. Его
мысли обращались к семье. Ему снился родной дом — так
ясно, словно он его видел только что; снился даже бурьян,
в зарослях которого он прятался от мачехи или школьного
52
Умирающий гладиатор
Рис. Т. Шевченко.
учителя-дьячка. Но чаще всего снились родные. И целый
день после этих снов его преследовала мысль: «А как там
братья и сестры живут — Микита, Иосиф, Катря, Ярина?
Что сталось с младшей — слепой Марией?» И хоть была
она моложе Тараса всего на пять лет, он все представлял
ее себе ребенком — такой, какой оставил девять лет назад.
В этот ноябрьский день в гостеприимном доме знакомо-
го художника, который пригласил его обедать, Тараса не
покидала тоска. И вдруг в каком-то творческом порыве он
почувствовал необходимость немедленно сесть за стол и
писать. Строчки стихов складывались быстрее, чем Тарас
мог их запомнить. Он попросил у хозяина дома бумаги и
чернил, сказав, что нужно срочно написать письмо.
Было немногим более полудня, но туман за окном так
сгустился, что пришлось зажечь лампу. И вот, в этот мрач-
ный северный день, за чужим письменным столом, Тарас
одним духом, без помарок, написал свою «Думку». Стихо-
творение вылилось из переполненного сердца поэта; оно
начиналось словами:
Тяжко, тяжко жить на свете
Сироте без роду:
От тоски-печали горькой
Хоть с моста—да в воду!
Утопился б — надоело
По людям скитаться;
Жить не любо, неприютно,
Некуда деваться.
В строках лирической жалобы на свою судьбу Тарас
раскрыл сердце человека, много терпевшего от несправед-
ливости и злости; он передал в нем свою тоску по родине.
Под этим стихотворением впервые поставил Тарас да-
ту и место написания; впервые не выбросил, не разорвал,
а, бережно сложив листок почтовой бумаги, на котором оно
было написано, спрятал в карман.
С этого времени он все чаще и чаще писал стихи. Он
записывал их, где бы ни находился, и хотя они ему нра-
вились значительно меньше, чем это одним дыханием вы-
лившееся стихотворение, он уже не уничтожал их, а скла-
дывал в большую лубяную коробку, стоявшую в его кро-
хотной комнатке под столом. «Думку» же так и носил с
собой в кармане и однажды, во время задушевного разго-
вора с Гребенкой, решился ему показать.
54
Гребенка прочитал стихи про себя, потом — взволнован-
ным голосом — вслух, потом еще раз про себя и востор-
женно воскликнул:
— Ты — поэт, поэт!.. И много у тебя есть таких сти-
хов?
— Да нет, — застенчиво отмахнулся Тарас, — сам не
знаю, как это получилось...
— А ты пиши, пиши! Напечатаем!
В тот же день Гребенка написал на Украину, писателю
Квитке, восторженное письмо о новом таланте.
• * *
В петербургском светском обществе зимой 1839 года
появилось новое лицо — это был Шевченко, сопровождав-
ший своего учителя Брюллова на собрания, балы, выстав-
ки, театральные премьеры. Тарас щегольски одевался;
красивые серые глаза освещали лицо с неправильными, но
привлекательными чертами. Он вошел в моду, его пригла-
шали, как диковинку; за ним шла романтическая слава:
крепостной художник... участие знаменитых людей в его
освобождении... талант... молодость...
Тарас часто пренебрегал занятиями, пропадая по целым
ночам где-нибудь в гостях.
— Досадно мне смотреть на твою безалаберную
жизнь! — раздраженно говорил ему Сошенко. — Опомнись,
а то не выйдет из тебя ничего путного.
Этот замкнутый, тихий человек не мог понять жажды
жизни, развлечений, охватившей Шевченко в первый год
освобождения.
Но главная причина их разрыва была не в этом. Когда
Тарас поведал Сошенко одному из первых о своих стихах,
тот равнодушно ответил: «Занимайся делом, а не пустя-
ками».
Эти слова были как ушат холодной воды, но, больно
задев Шевченко, они не могли его расхолодить — он толь-
ко увидел, что Сошенко его не понимает. И хотя Тарас
навсегда сохранил добрую память обо всем, что сделал для
него художник, они прожили несколько месяцев вместе и
разъехались, недовольные друг другом.
В ту пору в культурных русских домах часто собира-
лись музыканты, поэты, художники. Русское искусство
стояло на огромной высоте: Пушкин, Лермонтов, Гоголь и
Белинский — в литературе, Глинка — в музыке, Брюл-
лов — в живописи. Но царская власть поощряла не Пуш-
кина и Белинского, а бездарных реакционных сочините-
лей— Фаддея Булгарина, Греча и им подобных.
Иные смирились и, не видя выхода, порой приходили в
отчаяние, но лучшие люди были исполнены жажды борь-
бы. Белинский, переехав из Москвы в Петербург, со свой-
ственной ему страстностью осуждал примирение с «царст-
вом... чинолюбия, крестолюбия, деньголюбия, взяточниче-
ства... где все человеческое, сколько-нибудь умное, благо-
родное, талантливое осуждено на угнетение, страдание... где
свобода мыслей истреблена... где Пушкин жил в нищенстве
и погиб жертвою подлости...»
Что сталось бы с Шевченко, если бы в нем не приня-
ли участия? Он разменял бы, израсходовал свой талант,
свои силы на прихоти деспота-крепостника и погиб. Шев-
ченко все яснее и яснее понимал это. Но молодость брала
свое, и он старался отгонять от себя мрачные мысли. Он
охотно откликался на приглашения в гости, на балы, в
литературные и музыкальные салоны.
У Шевченко появились новые приятели — сверстники,
товарищи по академии. Особенно горячая дружба связала
его с художником Штернбергом. Штернберг вернулся не-
давно с Украины, где он писал бытовые картинки. Ярко
талантливый человек, он привлекал всех, кто соприкасался
с ним.
Молодые люди поселились вместе. У них была трудо-
вая студенческая жизнь: не очень сытная, но беззаботная.
Это была настоящая творческая дружба. Они вели своеоб-
разный дневник в рисунках. Хорошие рисовальщики, они
на лету схватывали характерные позы. Оба служили друг
другу натурой. В плохо натопленной комнате трудно было
стоять раздетым, и Шевченко, позируя Штернбергу, на-
брасывал на себя одеяло и застывал в позе римского пат-
риция. Не каждый день приходилось завтракать и обедать,
но они и над этим подшучивали. Однажды они нарисовали
себя перед маленьким зеркалом и поставили под рисунком
подпись: «Вместо чаю — мы побрились». Часто, принаря-
женные, надушенные, в галстуках, повязанных с художест-
венной небрежностью, они отплясывали на балу, забывая
о том, что в этот день не обедали.
56
Наброски Штернберга.
Бывал Шевченко и у Платона Кукольника — брата того
драматурга, с которым познакомил его когда-то Брюллов.
В этом доме, где двери были открыты для всех знамени-
тостей — артистов, художников, музыкантов, бывали компо-
зитор Глинка, знаменитый актер Каратыгин и многие дру-
гие.
Вот как описывает один из современников эти при-
емы:
«Стульев не хватало в трех комнатах для всех посети-
телей, и густая толпа теснилась или медленно двигалась
взад и вперед. Сюда сходились редакторы журналов и га-
зет, цеховые литераторы и кандидаты на это звание;
профессоры академии и художники, ищущие известности;
актеры, книгопродавцы, издатели, типографщики...»
Но Шевченко более всего привлекала прекрасная музы-
ка, которая звучала на этих вечерах. Ему особенно
запомнилось выступление одного молодого скрипача, слу-
шая которого старый немец-виолончелист плакал, все время
повторяя: «Ах, эти русские! Ах, какие энтузиасты! Какой
талант!»
Любил Шевченко и спокойные вечера в семействе уни-
57
верситетского инспектора Фитцума, где устраивались кон-
церты строгой классической музыки. Тарас заслушивался
квинтетами Бетховена и сонатами Моцарта. Музыка вызы-
вала в нем особый прилив творческих сил. Он становился
задумчивым, начинал мечтать, напевал про се^* украин-
ские песни, а иногда и громко затягивал «Ой, зшди, sift
ди ти, з1ронько, та веч!рняя...» У Тараса был приятный
голос, его любили слушать. А ему после таких вечеров
хотелось только писать...
Среди его новых друзей был поляк — Леонард Дем-
ский, старый чудаковатый человек. Тарас мог часами рыть-
ся в его библиотеке, полной греческих, римских, немецких,
французских и польских авторов. Там же нашел он книгу
польского историка Иоахима Лелевеля, вдохновителя поль-
ского восстания 1830—1831 годов. Лелевель первый под-
писал революционный акт о свержении Николая I с поль-
ского престола.
Собирал у себя молодежь и Жуковский; он любил де-
литься своими размышлениями об искусстве. У поэта с его
молодыми друзьями часто возникали споры. Жуковский
предпочитал романтическую живопись.
Вернувшись из поездки по Германии, Жуковский при-
гласил к себе как-то Шевченко и Штернберга, чтобы пока-
зать привезенные им произведения современных немецких
художников — Корнелиуса, Гесса и других. Жуковский с
юношеской живостью раскрыл перед молодыми художни-
ками объемистый портфель, и оттуда вывалились бесконеч-
ные мадонны.
Несмотря на любовь и глубочайшее уважение, какое
испытывал Шевченко к Жуковскому, он не мог удержаться
от насмешливого восклицания:
— Господи, да ведь эти мадонны — безжизненные кук-
лы, окруженные тощими херувимами! Да ведь это не жи-
вые образы, а великомученики живого, улыбающегося ис-
кусства!
Штернберг задорно подхватил:
— До какой степени помешались эти немецкие идеали-
сты-живописцы! Они возрождают примитивы пятнадца-
того века и жертвуют техникой рисунка ради некоего
«философского идеала».
— А вы, — с молодой запальчивостью возразил обычно
простодушный и кроткий Жуковский, —испорченные уче-
58
Наброски Штернберга.
ники Карла Великого. Его знаменитая техника делает
божественное искусство слишком материальным, придавли-
вает его к грешной земле.
Шевченко и Штернберг из вежливости замолчали, но
продолжали с невозмутимым равнодушием перелистывать
рисунки. И тут же вдруг оказался первоначальный эскиз
«Последнего дня Помпеи», начерченный пером и слегка по-
пятнанный сепией.
— Взгляните, — не удержался Тарас, — какая жизнь
на этом эскизе! Что же сказать о законченной картине!
Все потому, что наш дорогой учитель, Карл Павлович,
своими глазами видел развалины античного города; он
изучал историю этого землетрясения по рассказам древних
авторов... Только так должен творить художник, и тогда
оживут на его полотне нравственные качества человека.
59
Вспомните замечательные слова Гоголя об искусстве Брюл-
лова...— И Тарас торжественно прочитал наизусть: —
«Страсти, чувства, верные, огненные, выражаются в таком
прекрасном облике, в таком прекрасном человеке, что на-
слаждаешься до упоения».
Жуковский собирался было заспорить снова, но тут
вошел поэт и критик Вяземский, и разговор перешел на
другую тему.
* * *
В последнее время Шевченко, работая в классах акаде-
мии или рисуя у себя дома, все чаще откладывал рисунок
и тем же карандашом, которым только что рисовал, быстро
записывал стихи на случайном клочке бумаги. Таких
клочков накопилось много, и он хранил их все в той же
коробке.
Нужда в деньгах заставила Шевченко делать портреты
на заказ. У него не было недостатка в заказах, но дохода
они приносили мало. Очень многие пренебрежительно от-
носились к труду художника. Они уносили портрет, забыв
заплатить за него.
В скромную комнатку Шевченко, «под небеса», где едва
помещались кровать, стол, соломенный стул и мольберт,
где по стенам стояли натянутые на рамы холсты с неза-
конченными картинами, часто поднимался Гребенка.
С того дня, как Шевченко показал ему свою «Думку»,
прошел почти год. Тарас отклонял все разговоры о своих
стихах, Гребенка и сам перестал об этом вспоминать. Но
однажды он заметил на полу кусок исписанной бумаги
и поднял его. Шевченко двинулся к нему, как бы останавли-
вая, но поздно — Гребенка уже прочел. Это был отрывок
стихотворения.
— Ах, вот как! Значит, то было не случайным настрое-
нием?— спросил он насупившегося Тараса.
Тарас нехотя ответил:
— Да так... если нападет на меня тоска, я и начинаю
пачкать бумагу...
И вдруг, решившись, Шевченко вытащил из-под крова-
ти свою заветную лубяную коробку и вывалил ворох бу-
мажных лоскутьев.
— Дайте мне эти стихи домой, я их прочитаю.
Шевченко молча кивнул головой.
60
В этих стихах дышала первая свежесть таланта. Шев-
ченко писал о простых вещах: о вербе и калине, о соловье,
поющем на ветке, о широком, полноводном Днепре, о де-
вушке, тоскующей по казаку, уехавшему на войну...
Оживали в стихах Шевченко образы прошлого: казачьи
войны, походы на татар, турок и польских панов. Вставала
несчастная, порабощенная Украина. Он в тоске обращался
к былым временам:
Было время — в Украине
Пушки грохотали;
Было время — запорожцы
Славно пановали!
Пановали, добывали
И славу и долю.
Миновало все — остались
Курганы на поле!
Среди лирических стихов попадались обрывки трагиче-
ской поэмы. В них описывались кровавые битвы Гонты и
Зализняка с польскими панами. Это еще не было цельное
художественное произведение, но и в отрывках чувствова-
лась огромная сила.
Поэт нашел волнующие слова, разнообразные ритмы, в
стихах звучала образная народная речь, повествование пе-
ребивалось диалогом. Большие лирические отступления и
картины природы придавали особенную поэтичность этим
отрывкам. Гребенка был захвачен, потрясен.
Шевченко не спрашивал Гребенку, что он думает о сти-
хах. Гребенка заговорил первым:
— Знаете ли, Тарас Григорьевич, ваши стихи очень,
очень хороши! Надо их напечатать.
Шевченко не на шутку перепугался:
— Нет-нет, не хочу, не хочу! Ей-богу, не хочу! Пожа-
луй, еще побьют за них.
Он действительно боялся за свои стихи. В то же время
он очень хотел их напечатать. Ему даже не с кем было по-
советоваться — его друг Штернберг был в это время дале-
ко, он уехал с экспедицией в Оренбургские степи. Непосед-
ливая душа художника все время гнала Штернберга с ме-
ста на место — он искал новых лиц, свежих красок, неве-
домых мест.
61
Сошенко попрежнему отрицательно относился ко всему,
что отвлекало Тараса от живописи, — он видел в нем толь-
ко художника. Тарас вспоминал робкие попытки почи-
тать ему свои первые стихи. Сошенко и слушать их не
хотел:
— Отстань ты со своими никчемными виршами! Поче-
му ты настоящего дела не делаешь?
Гребенка тем временем нашел издателя и настаивал все
решительнее на выпуске стихов. Шевченко дал наконец
свое согласие.
«КОБЗАРЬ» И «Г АИДАМ АКИ»
Первая книжечка стихов Шевченко на украинском язы-
ке, под названием «Кобзарь», вышла в свет весной 1840 го-
да. Она была так тонка, что могла пройти незамеченной;
но она была так самобытна, что ее заметили многие.
Прежде всего привлекало новизной само заглавие книж-
ки: «Кобзарь». При этом слове перед читателями возника-
ли образы украинских бродячих певцов, слагавших печаль-
ные песни о горькой судьбе обездоленных людей или о
славном прошлом Украины. И в «Кобзаре» Шевченко бы-
ли песни, близкие тем, что пели кобзари. В них звучала
горячая любовь к родине, а в воспоминаниях о ее героиче-
ском прошлом слышался упрек украинцам-современникам,
которые утратили мужество и стойкость предков.
В первой книжке Шевченко было всего восемь сти-
хотворений: «Думы мои», «Перебендя», «Катерина», «То-
поль», «Думка», «К Основьяненко», «Иван Подкова»,
«Тарасова ночь». В этих ранних стихах чувствовалось
большое, яркое, незаурядное дарование, раскрывался
новый мир мыслей и переживаний украинского трудового
народа.
Стихи были написаны ясным, чистым языком, близким
к народному. В них не было искусственности книжной поэ-
зии со свойственной ей вычурностью формы. Источ-
ником вдохновения поэта была народная песня, и во всех
его стихах звучала неподдельная и живая киевско-полтав-
ская речь:
Думы мои, думы мои,
Горе, думы, с вами!
62
Что вы встали на бумаге
Хмурыми рядами?
Что вас ветер не развеял
Пылью на просторе?
Что вас ночью, как ребенка,
Не прислало горе?..
Этим грустным обращением к своим поэтическим мыс-
лям открыл Тарас свой сборник стихотворений. Все его ду-
мы были о судьбе родного народа, угнетенного самодержа-
вием, о лучшем будущем, о том историческом прошлом, ко-
гда Украина, как ему казалось, жила полной жизнью и
боролась за свободу и счастье.
Тарас тосковал по родному краю, по дорогим ему
украинским пейзажам, по сердечным и простым людям, с
которыми было связано его детство. Думы поэта рвались
прямо из сердца, он хотел, чтобы они дошли до его родины.
Думы мои, думы мои,
Цветы мои, дети!
Я растил вас, я берег вас, —
Где ваш кров на свете?
В край родной идите, дети,
К нам на Украину!
...Там найдете сердце друга,
Оно не лукаво,
Там найдете, дети, правду,
А может, и славу...
Привечай же, мать-отчизна,
Моя Украина,
Моих деток неразумных,
Как родного сына!
Шевченко знал, что сердечное украинское слово дохо-
дит до народа через певцов-кобзарей. С какой любовью
поэт изобразил старого кобзаря Перебендю, который бро-
дил по селам! Он находил доступ ко всем людям, и для
каждого у него была песня. Эта песня больше всего могла
тронуть сердце слушателя. Перебендя — вещий певец,
который многое знает из прошлого, который и о будущем
думает, хотя уста его связаны и не все может вымолвить
старик, что хотел бы.
И чудак же Перебендя, —
С ним порой бывает:
Начинает про Чалого,
Горлицей кончает.
63
С дивчатами на выгоне
Он поет веснянку,
И в шинке он распевает
С хлопцами Шинкарку,
На пирушке с женатыми
(Где свекруха злая)
О раине злой судьбине,
В р о щ е напевает,
На базаре — о Лазаре,
Или, чтобы знали,
Грустно, скорбно он затянет,
Как Сечь разоряли.
И чудак же Перебендя, —
С ним порой бывает:
Запевая, он смеется,
Слезами кончает.
Но из всех песен кобзарей самого Шевченко в ту пору
больше всего волновали те, в которых говорилось об исто-
рическом прошлом Украины. Он вспоминал простые слова,
которые знал с детства:
Батькам було добре
На Вкра!н1 жити,
А синам досталось
Панщину робити.
Как бы вторя этой песне, Тарас написал:
Да, жилось когда-то славно!
И теперь вспомянешь —
Как-то легче сердцу станет,
Веселее взглянешь.
Шевченко словно говорил, обращаясь к своим совре-
менникам: «Смотрите, как ваши отцы и праотцы боролись
за свободу, за (независимость, и последуйте их примеру!»
В стихотворении «Иван Подкова» поэт изобразил воль-
ных запорожцев, совершающих поход против турок; в сти-
хотворении «Тарасова ночь» показал украинских казаков,
отважно борющихся против польской шляхты. Тарасу ка-
залось тогда, что Запорожская Сечь была вольной казац-
кой республикой, что между казацкой старшиной и рядовы-
ми казаками существовало единение и братство. Он вос-
певал гетманов и куренных атаманов, прославляя устами
кобзарей мужество и отвагу запорожцев.
1 Раина — пирамидальный тополь.
64
4
Т. Шевченко.
Автопортрет. 1843
В «Кобзаре» были и романтические баллады. В этих
балладах перед читателем вставали привольные украинские
степи с высокими курганами, буйный Днепр с его порога-
ми, душистые луга, стройные тополя и среди этой приро-
ды — живые люди с их радостями и горестями и сказоч-
ный мир украинских народных поверий с лешими, русалка-
ми, приворотными зельями, колдуньями. Так, в балладе
«Тополь» несчастная девушка, полюбившая казака, тщетно
ждет возвращения любимого из далекого края. Не возвра-
щается казак: то ли пал в честном бою с врагами, то ли
забыл чернобровую красавицу. А между тем родные нево-
лят девушку, заставляют идти за богатого старика. Она
обращается к колдунье, просит помочь ей, и та дает
девушке волшебное зелье. Девушка выпила его и запела
горькую песню о своей судьбине. И совершилось чудо:
несчастная превратилась в раину.
«...Если милого, раина,
И за морем нету, —
Ночью, чтоб никто не видел,
Поплачь до рассвета!
Ты расти, расти, раина,
Высокой, кудрявой!
Ты плыви по морю, лебедь,
По синему плавай!»
Вот такую песню пела,
Так она страдала
И на удивленье людям
Раиною стала.
В темной роще ветер воет,
По полю гуляет,
Наклоняет, гнет раину,
К земле пригибает.
Близки народу были темы стихов Шевченко.
О несчастной женской любви, об оскорбленном сердце,
о разбитой жизни рассказал Шевченко в своей поэме
«Катерина». Он посвятил «Катерину» поэту Жуковско-
му в память 22 апреля 1838 года — дня выкупа из кре-
постной неволи.
Катерина полюбила барчука-офицера, когда его эскад-
рон стоял на постое в деревне. Девушка доверчиво открыла
свое сердце милому. Ничто не пугало ее — ни предостере-
жения родителей, ни пересуды соседей. Летними ночами
66
Катерина выходила в вишневый садик на свидание с лю-
бимым.
Но прошло счастливое время, офицер ушел в поход.
Катерина тщетно ожидала возвращения милого.
У Катерины родился сын, а любимый все не возвра-
щался. Горько плакала Катерина. Отец с матерью попрека-
ли ее, девушки-подружки смеялись над ней. Катерине стало
жить невмоготу; она упала на колени перед родителями,
моля о прощении, но те не прощали. И тогда Катерина —
Еле встала, поклонилась,
Пошла за ворота;
'И остались в старой хате
Старики-сироты.
В тихом садике вишневом
Помолилась богу
И взяла щепоть землицы
С собою в дорогу.
— Не вернусь я в край родимый, —
Катря говорила, —
Мне в чужой земле чужие
Выроют могилу;
Но пускай своей хоть горстка
Надо мною ляжет
И про горькую судьбину
Людям пусть расскажет...
Бродила по дорогам Катерина, прижимая к груди
младенца, кормилась подаянием, ночевала под открытым
небом.
Однажды навстречу ей показался эскадрон; в офицере
она узнала любимого, бросилась к нему, но он грубо велел
оттащить Катерину прочь и умчался.
Убитая горем, Катерина положила младенца на дороге,
а сама бросилась в прорубь и утонула.
Добрые люди подобрали младенца, выкормили его, и
он стал поводырем слепца-кобзаря.
Как-то по большой дороге проезжал барский экипаж.
Когда он поравнялся с кобзарем, из экипажа высунулась
женская рука и бросила в шапку оборванного мальчика-
поводыря медную монету. Взглянул на мальчика и богатый
пан.
Глянул пан — и отвернулся
Сразу от Ивана.
Черные узнал он брови
Да карие очи.
5*
67
Повстречал родного сына,
Только взять не хочет.
— Как зовут? — спросила пани.
— Ивась. — Какой милый!..—
Кони тронулись, и пылью
Бедняков покрыло.
Посчитали, что добыли,
Потихоньку встали,
Помолилися на солнце,
Пошли-зашагали.
В «Катерине» уже не было романтических прикрас.
Поэма трогала правдой жизни. Образ обиженной, обездо-
ленной крестьянской девушки всегда волновал Шевченко,
и он не раз еще возвращался к нему в своих стихах.
«Кобзарь» вызвал к себе огромный интерес не только
на родине поэта, но и в Петербурге. Критика по-разному
оценила творчество молодого поэта.
Передовая русская печать очень дружелюбно приняла
небольшую книжку. В «Отечественных записках» появи-
лась рецензия, в которой говорилось: «Имя Шевченко, ес-
ли не ошибаемся, © первый раз появляется в русской ли-
тературе, и нам тем приятнее было встретить его на книж-
ке, в полной мере заслуживающей одобрение критики».
Еще теплее встретила «Кобзарь» «Литературная газе-
та»: «В стихах Шевченко много огня, много чувства глубо-
кого, везде дышит в них горячая любовь к родине. Его
картины верны с натурой и блещут яркими, живыми кра-
сками. Вообще в авторе этих стихотворений виден талант
неподдельный».
На Украине «Кобзарь» произвел огромное впечатление.
Он был радостно принят всеми любителями родной поэзии.
Квитка-Основьяненко прислал Шевченко восторженное
письмо:
«Когда мы с женой начали читать «Кобзаря», волосы
на голове поднялись, в глазах зазеленело, а сердце как-то
болит... Я прижал вашу книгу к груди... ваши мысли ло-
жатся на сердце... Хорошо, очень хорошо, больше не умею
сказать».
Помещики-либералы увидели в прославлении прошлого
любовь поэта к гетманщине и не поняли, что он в скрытой
форме призывал своих братьев-крестьян к борьбе за сво-
боду.
Но нашлись и такие, которые встретили книжку Шев-
68
ченко насмешками. Они нападали на поэта за то, что он
«коверкает русский язык на малороссийский лад».
Быть может, сам Шевченко в ту пору и не мог ясно
представить себе, чем отличается его поэзия от поэзии
предшественников и современников, принадлежавших к дру-
гой, либерально-помещичьей среде.
Сила Шевченко была в том, что он вырос среди кре-
стьян, знал их жизнь, надежды и стремления. Он вклады-
вал в стихи богатый и певучий мир народных сказок,
легенд и поверий. Так родились его баллады «Порченая»,
«Русалка», «Утопленница» и другие. Он напечатал несколь-
ко стихотворений в альманахе «Ласт1вка» («Ласточка»),
который издал Гребенка в 1841 году.
Успех «Кобзаря» окрылил Шевченко. Он переживал ту
пору молодости, когда раскрывается все самое лучшее, са-
мое талантливое в человеке. Острее воспринимал он теперь
страдания других. Прошло первое опьянение свободой.
Шевченко думал о своих близких, попрежнему остававшихся
в рабстве; он думал обо всех находившихся в крепостной
зависимости. Он уже был зрелым человеком, и в нем выра-
стало сознательное негодование. Он думал о своем народе,
придавленном деспотической, злой волей, о родном языке,
который был запрещен в школе, изгонялся из литературы,
из живой речи.
Под влиянием таких настроений созревал замысел
большого произведения.
Однажды Тарас открылся Штернбергу, что пишет
поэму «Гайдамаки».
— Разве это сюжет, достойный описания? — спросил
Штернберг. — Зачем тебе эти кровожадные гайдамаки? Ес-
ли хочешь изобразить народное возмущение, нарисуй кар-
тины хотя бы французской революции. Вот где жизнь,
краски, торжество разума...
— Постой, постой, друже! — перебил его Шевченко. —
Если на то пошло, так я тебе скажу, что в чем другом, а в
событиях гайдамачины мои земляки не уступали любой
европейской нации, а в 1768 году даже перещеголяли пер-
вую французскую революцию.
В поэме «Гайдамаки» Шевченко обратился к тому
прошлому, когда «бушевала Украина, долго бушевала; дол-
го, долго кровь ручьями степи обагряла». Поэт знал много
устных рассказов и легенд об этих временах.
69
Шевченко изучил историю родного края, и поэтическая
фантазия рисовала ему далекие времена XVI, XVII и
XVIII веков, когда украинские крестьяне поднимались
против польской шляхты, поработившей города и села
Украины. Его захватили образы героев — вожаков этих
восстаний: Лобода, Наливайко, Трясило, Павлюк, Гуня...
Против дикого разгула польской шляхты поднялось в
1768 году великое восстание гайдамаков, вошедшее в исто-
рию под именем Колиивщины.
Шевченко помнил с детства, с каким восторгом расска-
зывал дед о славных днях Колиивщины, когда по украин-
ской земле «ходили гайдамаки со свячёными ножами» \
Образы дедовских рассказов встали перед Тарасом,
когда он взялся за перо, чтобы описать кровавые события
героического крестьянского восстания. Он показал, что гай-
дамаки боролись за свободу, за справедливость, и гневно
разоблачил насилия и грабежи польской шляхты.
В поэме изображены все эпизоды восстания — от первой
вспышки до его разгрома.
После выхода «Кобзаря» Шевченко наслушался от реак-
ционных критиков советов писать лучше слова для песен
и романсов, которые могут войти в моду и принести ему
славу. В стихотворном предисловии к «Гайдамакам» Шев-
ченко осмеял такие советы мнимых доброжелателей; он
твердо заявил, что пойдет своим путем и в центре поэмы
поставит мужика, человека в лаптях:
Не взыщите!.. Витийствуйте,
Слушать не желаю,
Не приду к вам поклониться:
Вы разумны — знаю,
А я дурень; в своем углу
Один, наудачу,
Сложу песню — сердцу тесно,
Как дитя, заплачу.
Но не только плач по славному прошлому Украины
звучал в «Гайдамаках». В поэме отчетливо слышался при-
зыв к новой борьбе за правду и свободу.
Шевченко открыл свою поэму интродукцией (вступле-
нием), где изобразил распри, раздоры, мелкую и хищную
1 По народной легенде, гайдамаки перед восстанием освятили свои
ножи.
70
борьбу панов в шляхетской Польше. Затем он перенес дей-
ствие поэмы на правобережную Украину.
Вот появился и герой «Гайдамаков», забитый горемы-
ка-крестьянин Ярема. С утра до вечера он трудится на
хозяина-корчмаря и получает в награду лишь ругань и
пинки. Одна отрада для Яремы — любовь к красивой,
доброй девушке Оксане, дочери ктитора (церковного ста-
росты). Оксана живет в соседнем местечке, в Ольшане, и
Ярема отправляется туда, чтобы проститься со своей ми-
лой: он решает пойти в Чигирин, вступить там в отряд
гайдамаков и вместе с ними сражаться с ненавистными
ему польскими шляхтичами.
Нежно простился Ярема с Оксаной, и она проводила
его на справедливый бой. А в ту же ночь шляхтичи ворва-
лись в Олыпану, подожгли дом ктитора и церковь, убили
старика — хозяина дома, а несчастную Оксану связали и
увезли с собой.
За это кровавое преступление вскоре приходит рас-
плата.
В роще, под Чигирином, на берегу реки Тясмина, собра-
лись украинские повстанцы; они ждали прибытия гайдама-
ков и свячения ножей. Среди этих людей находился и
Ярема. Сигналом к восстанию было третье пение петухов^
По всей Украине началось восстание. Отряды под на-
чальством Максима Зализняка и Ивана Гонты жгли и
уничтожали усадьбы ненавистных им польских панов.
Ярема, вступив в отряд гайдамаков под именем Галайды
(сирота), яростно сражался с врагами.
Вот Ярема с гайдамаками прибывает в Олыпану. Отряд
повстанцев уничтожает шляхтичей, спрятавшихся в сосед-
нем лесу. Ярема рубит врагов в бешеной ярости.
Случайно встретив своего бывшего хозяина — корчмаря,
Ярема узнает от него, что Оксана томится в замке, куда
ее заперли враги. Яреме удается спасти Оксану и увезти
ее в Лебедин. Через несколько дней Ярема венчается с
любимой. Но борьба продолжается, и ему приходится
скоро расстаться с Оксаной.
Казаки окружили город Умань, подожгли его и пере-
били всех поляков-католиков. К Гонте, расправлявшемуся
с врагами, привели ксендза-иезуита и с ним двух малолет-
них детей. Это дети Гонты от матери-католички. Гонта
поклялся не оставить в живых ни одного католика и в
71
ярости убивает собственных детей. Он даже запрещает
хоронить их. Но страшная мука терзает его сердце.
Ночью, среди груды трупов, пробирается черная тень. Это
Гонта, несчастный отец, ищет своих детей. Он находит их
тела и при зареве пылающего города, недалеко от проез-
жей дороги, свяченым ножом копает могилу, чтобы их
схоронить.
Этим трагическим эпизодом, рисующим силу жгучей
ненависти гайдамаков к своим угнетателям, заканчивается
поэма.
С горечью писал Шевченко о том, что кровь гайдама-
ков пролилась напрасно:
Посеяли гайдамаки
На Украйне жито,
Да не они его жали.
Что делать, скажите?
Нету правды, не выросла —
Кривда заглушает...
Поэма «Гайдамаки» с трудом увидела свет. Чиновники
цензурного управления почувствовали зажигательную силу
стихов Шевченко и хотели запретить печатание поэмы.
«Было мне с «Гайдамаками» много горя, — жаловался по-
эт,— насилу выпустил Цензурный комитет: «возмутитель-
но»—да и кончено».
Царские цензоры не могли не понять, что, рисуя карти-
ны кровавой борьбы с угнетателями, Шевченко будил не-
нависть и к современным ему деспотам.
Поэма «Гайдамаки» вышла осенью 1841 года и разо-
шлась довольно быстро. Передовые круги общества встре-
тили весьма сочувственно первое большое произведение
поэта, а реакционеры и крепостники не на шутку встрево-
жились.
Предводитель дворянства Каневского уезда доносил по
начальству, что это сочинение «крайне опасно для дворян-
ства и для других сословий общества, ибо народ, видя
исключительно только изображения мести, резни, крово-
пролития, побуждается к тому, чтобы повторить эти дела,
столь прославленные».
Сквозь дымные пожары украинских сел и городов,
сквозь смерть и разрушение, сквозь насилия, издеватель-
ства и пытки разгулявшейся шляхты — сквозь весь этот
ужас гулким призывом к борьбе за лучшее будущее звучал
12
Катерина.
С картины Т. Шевченко.
голос поэта, согретый большим оптимизмом. Впоследствии
Добролюбов очень высоко оценил поэму «Гайдамаки»,
«чудно разнообразную, живую, полную силы и совершенно
верную народному характеру...»
Все это время Шевченко много работал <и как художник.
Он написал маслом картину «Катерина». Это была как бы
иллюстрация к его поэме. В одном из писем на Украину
он набросал эскиз картины и так ее описал. Катерина
попрощалась с другом и возвращается, сердечная, в село,
чуть не плача; у ворот, подле дома, сидит старый дед и
хмуро поглядывает на нее. А вдали мчится офицер, подни-
мая пыль; догоняет его какая-то поганая собачонка... С од-
ной стороны курган, на кургане—ветряк, а там рассти-
лается степь...
Шевченко иллюстрировал также книги. Его привлекали
исторические сюжеты. Он сделал двенадцать портретов для
книги «Русские полководцы», рисунки для «Истории Су-
ворова» и многие другие.
Занятия в академии близились к концу. Он получил
три серебряные медали за свои работы, и слава, казалось,
была где-то совсем уже близко.
Но не это было для него самым важным. Он уже пони-
мал, что словом может сделать больше, лучше, чем кистью.
С присущей ему горячностью высказал он это в письме к
одному приятелю: «Меня называют энтузиастом, то-есть
дураком, — ну и пусть. Пускай я буду «мужицкий поэт»,
лишь бы только поэт, мне больше ничего и не надо».
Это было написано в 1843 году. В этом году Тарас
Шевченко впервые за четырнадцать лет поехал на родину
вольным человеком.
Ж

Глава III
«ВСТАНЕТ ПРАВДА, ВСТАНЕТ ВОЛЯ...»
СНОВА НА РОДИНЕ
ЛИ
егольская рессорная бричка, запряженная парой
серых лошадей, катилась по проселочной дороге.
Возница напевал тягучую песню, порой для остра-
* стки щелкая длинным кнутом.
Седок, слегка откинувшись на мягких подушках, щурил-
ся от лучей заходящего солнца. Он жадно вдыхал запах
полей, расстилавшихся по обеим сторонам дороги.
Бричка проезжала через село; ободранные ребятишки с
криком бежали за ней. Не каждый день им приходилось
видеть подобную диковину в своей деревеньке.
— Дяденька, дай пятак! — крикнул самый маленький
мальчик, поравнявшись с бричкой.
Седок остановил возницу, оглядел веселым, лукавым
взглядом всю босоногую компанию и спросил:
— А что с ним делать будешь?
— Куплю бублики.
— Ну, на бублики дам! Сам когда-то бублики любил.
Он вынул из кармана широкого белого полотняного
пальто кошелек и роздал ребятам несколько монет.
— А так умеете? — спросил веселый седок и скорчил
75
при этом такую забавную мину, что вся компания покати-
лась со смеху.
Возница снова щелкнул кнутом, и бричка двинулась
дальше.
Медленно угасал июньский день. Солнце еще не совсем
село, когда бричка подъехала к воротам густого, тенисто-
го сада. Это была Борзенщина, имение украинского поме-
щика Белозерского.
Седок соскочил с брички. Он был невысок, плотен,
круглолиц. От свежего воздуха лицо порозовело. Безусое,
оно казалось совсем молодым.
Он посмотрел еще раз в сторону заходящего солнца,
сдвинул белый картуз на затылок, заложил руки за спину
и зашагал по дорожке к дому, белевшему в просветах меж-
ду густыми деревьями.
На террасе сидело несколько человек. Хозяина не было
дома. Это нисколько не смутило приезжего. Он весело
оглядел незнакомые лица и громко сказал:
— Здравствуйте! Угадайте, кто?
— Кто же иной, как не Шевченко! —в тон незнакомцу
откликнулся один из молодых людей.
Шевченко расхохотался:
— Он самый! А не дадите ли поесть? Аппетит с до-
роги, как у слона.
Тут все вскочили со своих мест. Усадили Шевченко в
кресло, окружили его. Завязалась веселая беседа. Подоспев-
шая хозяйка накладывала гостю на тарелку разной снеди.
Шевченко засыпали вопросами. Спрашивали обо всем:
и о последних произведениях Брюллова, и хороша ли опера
Глинки, и как поет знаменитый Артемовский, и даже —
какие шляпки в моде. Об этом спросила молодая девушка,
младшая сестра хозяина, Ганна Белозерская, — спросила и
смущенно зарделась.
Шевченко вопрос понравился, он громко засмеялся и
тут же, попросив карандаш и бумагу, быстро набросал
девичью головку в шляпке. Все сразу узнали в ней Ганну.
— Как похоже! Восхитительно! Чудесно! — раздава-
лись восклицания.
Листок передавался из рук в руки.
— Ну-ну, — посмеиваясь, говорил Шевченко, — так я
же чему-нибудь должен был научиться в академии! Вот и
рисую красивых дивчин.
76
— Тарас Григорьевич известен как портретист, — ска-
зал почтительно один из присутствующих.
— Да, приходится заниматься... — задумчиво сказал
Шевченко, — но сейчас предпочитаю пейзаж. Сам не знаю
почему. Я ведь очень люблю человеческие лица, особенно
такие, — снова ласково посмотрел он на девушку. — Воз-
можно, потому, что очень много приходилось писать порт-
ретов не по доброй воле. Сначала по приказу помещика...—
Шевченко нахмурился, вспомнив Энгельгардта, — потом,
когда уже учился в академии, делал портреты ради денег.
А тут уж не всегда была возможность считаться с соб-
ственным вкусом и желанием. Не приведи господь, такие
иной раз физиономии являлись запечатлеть себя! Только
в страшном сне присниться могут. Да еще не было уверен-
ности, что получишь заработанные деньги... — Шевченко
усмехнулся, как бы вспомнив нечто забавное. — Хотите,
расскажу? Был у меня однажды случай...
— Просим! Просим! — дружно воскликнули все при-
сутствовавшие.
И Шевченко, поудобнее устроившись в плетеном соло-
менном кресле, начал рассказывать:
— Познакомился я два года назад в доме у земляка
моего, некоего Соколовского, с ротмистром кавалергардско-
го его величества полка. Знал я о том, что он славится во
всей столице как сибарит и обжора, но первое впечатление
было в его пользу. Молодой, свежий, румяный толстяк...
Я не знаю, почему особенно верю в доброкачественность
подобного объема и колорита людей. И чтобы довершить
свое очарование, я вообразил его еще и либералом. Вот мы
познакомились, потом подружились, перешли на «ты» и,
наконец, вошли в финансовые отношения. Он мне заказы-
вает свой портрет, и я ему позволяю приезжать ко мне на
сеансы с собственным завтраком. Съедал он гору: двести
устриц, четверть холодной телятины, выпивал шесть буты-
лок портеру и одну бутылку джину. Все это уничтожалось
в продолжение сеанса самым дружеским образом. Третий
сеанс завершился шампанским... Кончились сеансы — от-
правился я к другу-аристократу за мздой: друг занят, ни-
кого не принимает; второй раз — то же самое; третий, чет-
вертый, и так до десяти раз — все то же самое. Я плюнул
другу на порог, да и ходить перестал... Таких друзей у
меня было много и, как на подбор, все аристократы.
77
Последние слова Шевченко произнес уже под общий
хохот. Он умел так хорошо рассказывать, что самая обык-
новенная история превращалась в занимательную повесть.
Помолчав, Шевченко задумчиво сказал:
— Был бы жив Квитка, написал бы комедию...
— А вы сами, Тарас Григорьевич? — любезно спроси-
ла хозяйка дома.
— Нет уж, до комедии пока не дошел. Мне всё стихи
да песни хочется писать. Так требует моя настойчивая
муза.
— Тарас Григорьевич, — умоляюще сказала хозяйка
дома, — прочитайте нам что-нибудь из «Кобзаря»! А мо-
жет быть, есть новое?
— Прочитайте, прочитайте!
— Ну, пожалуйста!
— Хоть немножко!
Особенно настойчиво просили Ганна и молодой человек,
который узнал Шевченко. Это был киевский литератор
Пантелеймон Кулиш, давно ждавший встречи с Шевченко.
— Прочитать? Что бы это?..
По тому, как зажглись глаза Тараса, видно было, что
и ему самому хочется читать. Все замолкли, и Шевченко,
глядя куда-то вверх, начал сначала глуховато, потом все
громче и громче:
Думы мои, думы мои,
Горе, думы, с вами!
Что вы встали на бумаге
Хмурыми рядами?
Что вас ветер не развеял
Пылью на просторе?
Что вас ночью, как ребенка,
Не прислало горе?
Ведь вас горе на свет на смех породило.
Поливали слезы... Что ж не затопили?
Не вынесли в море, не размыли в поле?..
Люди не спросили б, что болит в груди,
Почему, за что я проклинаю долю,
Почему томлюся. «Ничего, иди!» —
Не сказали б на смех...
Цветы мои, дети!
Зачем вас лелеял, зачем охранял?
Заплачет ли сердце одно на всем свете,
Как я с вами плакал... Может, угадал?
Может, карие найдутся
Молодые очи,
78
Что заплачут с вами, думы, —
Большего не хочешь?
Лишь одна б слеза скатилась...
И... пан над панами!..
Думы мои, думы мои,
Горе, думы с вами!..
Из глаз Гануси Белозерской катились слезы. Но она не
вытирала их, и они быстро высыхали на пылающем лице.
А Шевченко читал все горячее и громче. Когда он произ-
носил последние строки:
Привечай же, мать-отчизна,
Моя Украина,
Моих деток неразумных,
Как родного сына! —
на ступеньках лестницы остановился вернувшийся домой
Белозерский и с ним рядом — Гребенка, также гостивший
этим летом на родине.
Шевченко кончил, но несколько мгновений стояла такая
тишина, что было явственно слышно стрекотанье кузнечи-
ков в саду. Потом сразу все зашумели, заговорили, снова
начались приветствия, восторги, поцелуи...
Встреча друзей была шумной и радостной. Далеко за
полночь просидели гости на террасе.
Одуряюще пахли ночные цветы, заливалась какая-то
птица. Запел и Шевченко. Он пел много и охотно — и
«Явор зелененький», и мрачную песню о падении Запо-
рожской Сечи: «Черна хмара налетела», и, конечно, свою
любимую «Ой, зшди, зшди ти, з!ронько, та веч!рняя». Ему
вторила Ганна.
Кулиш поглядывал на всех с таким видом, словно это
он открыл Шевченко.
Гости остались ночевать у Белозерского. На следующий
день им всем предстояло отправиться к помещице Вольхов-
ской, в имение Мосевку. Шевченко обещали показать много
забавного в доме Вольховской.
Перед сном Кулиш попросил его пройтись с ним по
саду. После веселого, шумного вечера оба притихли. Они
долго бродили.
Четырнадцать лет не был Шевченко на родине. Он
оставил ее пятнадцатилетним мальчиком, дворовым поме-
щика Энгельгардта, — теперь он приехал свободным чело-
79
веком, известным поэтом и художником. Необыкновенно
переменилась его судьба, но сердце осталось прежним. Он
никогда не забывал, что мог так и погибнуть в неволе. Он
не о себе думал при этом, нет, — >в неволе погибла бы воз-
можность «полезным быть родному краю». И вот теперь, в
расцвете молодости и сил, он хотел все отдать на пользу
народу, искал путей для этого. Потому-то сначала он с ин-
тересом слушал Кулиша. Тот говорил о своем желании
создать большую литературу на украинском языке, расска-
зывал о замыслах романов «Михайло Чарнышенко» и
«Чорна рада» и вдруг увлеченно воскликнул:
— Нужно отделить украинскую литературу от русской!
У нее свой путь, свои интересы, и вы, Тарас Григорьевич,
нам в этом поможете.
Шевченко неприятно поразили эти слова. Он остановил-
ся и веско сказал:
— А я как раз думаю наоборот: нужно стремиться не
отделять, а объединить наши народы и их литературу. Как
много дал всем нам великий Пушкин! А Гоголь, в творени-
ях которого оживает и наша дивная родина и вся огромная
Россия!..
Разговор увял. Кулиш прошел несколько шагов, потом
распрощался с Шевченко и ушел. А Шевченко еще долго
бродил по саду, обдумывая новые темы, сочиняя стихи.
Он был полон творческих планов. Хотелось писать
большую картину, делать рисунки, создавать, творить...
Жизнь широко раскрывалась перед ним.
* * *
Огромный дом в Мосевке был ярко освещен. Из рас-
крытых окон доносились звуки музыки, шарканье танцую-
щих ног по паркету, голоса, смех. Душный вечер привлек
гостей в сад; дамы обвевались веерами. Слышалась фран-
цузская и русская речь; изредка примешивалась к ней
украинская. Среди гостей, одетых в модные фраки, появ-
лялся вдруг кто-нибудь в национальном украинском костю-
ме; встречались лица с длинными, свисающими усами.
Помещики-националисты думали этим показать свою лю-
бовь к Украине.
У помещицы Вольховской был очередной бал.
Эта восьмидесятилетняя старуха задавала балы на всю
80
5
округу. К ней съезжались помещики из Полтавской, Черни-
говской и Киевской губерний.
Двести человек размещалось на несколько дней в ее
доме. Многих своих гостей она даже не знала. На ее балы
вывозились модные платья, новейшие танцы, последние
сплетни.
В огромном, в два света, зале лакеи раздвигали в сто-
роны старинную мебель, освобождая место для танцев.
Танцевали до утра и до утра играли в карты. Карты были
любимым занятием хозяйки дома. Почти ослепшая к вось-
мидесяти годам, она уже не могла играть сама, но ей до-
ставляло удовольствие хотя бы посидеть у игорного стола.
Она наслаждалась знакомыми возгласами и с интересом
прислушивалась к карточным спорам.
Было уже довольно поздно, когда по дому разнесся
слух, что приехал Шевченко.
— Кобзарь приехал!.. Приехал!.. Приехал!.. — разда-
валось вокруг.
Ему устроили торжественную встречу. Многие, прояв-
лявшие свой восторг, не знали ни одной строчки его сти-
хов — они просто подчинялись общему настроению, моде.
Веселящаяся компания рада была придраться к любому
случаю, чтобы поднять шум. Шевченко их занимал, как
новинка, как человек из другого общества, завоевавший
право быть равным с ними.
Прошли те времена, когда Шевченко на вечерах в Пе-
тербурге носил модные, щегольские костюмы. Возмужав и
пренебрегая светскими условностями, он позволял себе
одеваться, как ему нравилось. Летом на нем был обычно
светлый просторный пиджак, зимой он повязывал шею
широким красным шарфом, чтобы не простудиться.
Он не умел говорить любезности дамам, но шутил, рас-
сказывал много интересного, и дамы, даже самые молодые,
часто предпочитали всем другим его общество.
И на этом балу Шевченко был окружен молодежью.
Его тащили из одной комнаты в другую, просили читать
стихи, восхваляли его книжки.
Но в этом чуждом ему светском обществе Шевченко и
думать не мог о том, чтобы раскрыть свои заветные мысли,
читать стихи. Он пришел сюда, как на зрелище.
Нашлись тут и хулители поэзии. Какой-то хмурый по-
жилой человек доказывал, что стихи никому не нужны, что
g Тарас Шевченко	87
надо заниматься другим, более полезным делом. Старик в
орденах, с лысой головой, похожей на биллиардный шар,
укорял Шевченко за «Гайдамаков». Он называл поэму
опасной, подбивающей мужиков к бунту. К тому же, по
мнению старика, крестьянский бунт не может быть сюже-
том для поэзии.
— Пишите, молодой человек, на общелитературном
языке и выбирайте сюжеты более возвышенные. Для чего
эта мужицкая грубость?
Шевченко не счел нужным возражать. Ему надоели
пустые разговоры, и он тихонько ушел в дальние комнаты.
В одной из них пьянствовала буйная компания, с отстав-
ным гусаром Закревским во главе. Они заставили Шевчен-
ко выпить большой кубок, заверив его, что предаются уси-
ленным возлияниям в честь великого поэта.
В ушах Шевченко гудели выкрики: «Ром, пунш, глинт-
вейн, пиво, водка...»
Не так-то легко было вырваться из объятий этих пья-
ниц. Уже бледное небо покрылось розовыми полосами зари,
когда утомленный шумом Шевченко вышел в сад поды-
шать свежим воздухом.
Рождался новый день. Веяло прохладой, ароматом по-
левых цветов. Шевченко опустился на сочную траву лужай-
ки и задумался. Он смотрел вдаль — туда, где раскинулось
бедное село, где жили крепостные помещицы Вольховской,
и думал: все это — пьянство, безделье, балы на двести че-
ловек, бриллианты, зеркала, паркеты, брички — куплено
кровью и потом людей, его братьев, его собственной
кровью. Напрасно хотели помещики-меценаты вытравить
из него все «мужицкое» и сделать его своим.
...Зачем я тут?
И что мне делать между ними?
Они все пляшут и поют,
Они родня между родными,
Они все равны меж собой,
* А я!..
Шевченко уже несколько недель жил на Украине. Сбы-
лось его желание приехать к себе на родину ранней весной,
«др соловья». Он успел послушать соловьев, он увидел, как
мягкая украинская весна превратилась в пышное лето.
Вначале путешествие было сплошным праздником. Всю-
82
ду Шевченко был желанным гостем. Одних интересовал
поэт и художник, для других он был просто знаменито-
стью, интересным собеседником. Он пел песни, читал стихи.
В смысл этих стихов мало кто вникал в этом обществе.
Возможно, что, поняв их, помещики были бы не так го-
степриимны.
Шевченко скоро окончательно убедился, что у этих
людей прекрасные слова о любви к народу, о справедли-
вости расходятся с делом.
Придя как-то в гости, он увидел, что помещик драл за
уши задремавшего в передней казачка. Кровь прилила к
лицу Шевченко, как в детстве, когда сам он был таким же
казачком и переносил такие же наказания. Он надел паль-
то, надвинул картуз и ушел не попрощавшись. Помещик
недоумевал. Он так расположился поговорить с поэтом об
украинских народных песнях...
«Ну и чорт с ним! Тоже, подумаешь, какой-то быв-
ший крепостной...»
«ВЕЗДЕ БЫЛ И ВЕЗДЕ ПЛАКАЛ»
В сентябре 1843 года Тарас Шевченко побывал в род-
ной Кирилловке. Он прожил несколько дней у брата Ни-
киты, повидал всех близких. Как они постарели, измучи-
лись! Многое переменилось в знакомых местах — только
одно осталось неизменным: рабство.
Он здесь особенно остро почувствовал, что не может
спокойно жить, пока близкие не будут освобождены.
Долго не решался Шевченко спросить, что сталось с со-
седской дочерью Оксаной, которую он никогда не забывал.
С ней было связано все самое теплое, самое поэтичное в
его детстве. Свою поэму «Марьяна-черница», написанную
в Петербурге за два года до приезда на Украину, он посвя-
тил Оксане «в память того, что давно минуло». И вот те-
перь, приехав в родные места, он и мечтал о встрече с Ок-
саной и боялся спросить, где она.
Предчувствие его не обмануло. Ничего хорошего о ее
судьбе не могли сказать ему родные: Оксана ушла из до-
му неведомо куда; по некоторым слухам, ее постигла
судьба шевченковской Катерины. Но Шевченко так и не
6*	83
добился толку. Он понял одно: Оксана ушла из его жизни
навсегда.
Теперь с особой силой звучали для него строки из по-
священной Оксане поэмы:
Ветер в роще лист полощет,
Тополь гнет на воле,
Дубы ломит, катит полем
Перекати-поле.
Так и доля: того согнет,
Этого сломает.
Меня катит, куда бросит —
И сама не знает.
Кто бы мне ответил, где смерть меня встретит?
Где глаза навеки суждено смежить?
Если нету счастья — нечем дорожить,
Некого покинуть на всем белом свете.
4 Не скажет и в шутку никто о поэте:
«Тем он только счастлив, что в гробу лежит».
Не правда ль, Оксана? не моя — чужая!
И ты ведь не вспомнишь того сироту,
Что счастлив был в свитке убогой, встречая,
Как светлое чудо, твою красоту;
Кого научила ты молча, беззвучно
Сердцу лишь глазами, сердцем отвечать,
С кем ты веселилась, плакала, грустила,
Кому ты любила П е т р у с я певать.
Ты тоже не вспомнишь, Оксана, Оксана!
А я так же плачу, все так же томлюсь...
Побывал Тарас и на семейном торжестве—на крести-
нах племянника, родившегося у брата Иосифа. Тарас ста-
рался быть веселым, а на душе кошки скребли: что за ра-
дость — еще один крепостной родился!
В таком настроении было написано стихотворение «Раз-
рытая могила». В образе разрытой могилы представала
угнетенная Украина.
♦ ♦ ♦
Среди многочисленных новых знакомых был один чело-
век, в чью дружбу Шевченко верил: это была Варвара Ни-
колаевна Репнина. Он надеялся, что она поможет освобо-
дить его родных.
Шевченко был приглашен к ее отцу, князю Репнину,
бывшему украинскому генерал-губернатору, сделать копию
с его портрета. Князь Репнин слыл человеком свободных
взглядов, гуманным, просвещенным. Он даже попал в цар-
84
скую немилость и, отстраненный от дел, доживал век в сво-
ем имении, в Яготине. Репнин любил искусство и науки и
хорошо относился к людям, не считаясь с их чинами и зва-
ниями. Но и он, в конце концов, был крепостником. Восхи-
щенный талантом знаменитого актера Щепкина, Репнин по-
обещал ему получить вольную у помещицы, графини Воль-
кенштейн. Но он не заботился об ускорении этого дела,
судьба Щепкина его мало беспокоила. Князь сдержал свое
обещание только через три года.
Сначала князь понравился Шевченко своей приветли-
востью, простотой. Крутолобый, с большими, чуть навыка-
те глазами, с немного выпяченным ртом, он представлял
интерес для художника и как натура.
Вскоре Шевченко стал своим человеком в доме. Особен-
но сдружился он с Варварой Николаевной. Это была
серьезная, умная девушка с мягким сердцем и решитель-
ным характером.
Горячий в своих привязанностях, Шевченко называл ее
своей «прекрасной душой». Он посвятил ей поэму «Триз-
на» на русском языке.
В этих стихах слышались отзвуки русской поэзии: и
великого Пушкина, и Лермонтова, и Рылеева.
Поэма «Тризна» была пронизана теми же идеями, что
и «Кобзарь». Главный герой поэмы призывает своих дру-
зей:
Сложите вы псалом суровый
Про сонм народных палачей...
Несокрушимая вера в человека продиктовала Шевченко
вдохновенные строки:
•	Без малодушной укоризны
Пройти мытарства трудной жизни,
Измерить пропасти страстей,
Понять на деле жизнь людей,
Прочесть все черные страницы,
Все беззаконные дела...
И сохранить полет орла
И сердце чистой голубицы —
Се человек!..
Репнина высоко ценила талант Шевченко, сочувствова-
ла его горестям. Она не раз говорила и даже писала своим
друзьям: «Он для меня не чужой... я очень люблю его».
А Шевченко был предан ей за сочувствие и понимание.
85
В начале их знакомства им действительно казалось, что
они понимают друг друга с полуслова. Шевченко порой
забывал, что она — человек из другого, чуждого ему обще-
ства. Она не снисходила к нему, а преклонялась перед его
талантом и старалась сама до него подняться.
Шевченко в ту зиму по целым неделям жил в госте-
приимном доме Репниных. Дружба его с этой семьей ста-
новилась все теснее. Но постепенно Шевченко начинал
осознавать, как по-разному он и Репнины относятся к жиз-
ни и к людям.
* * *
Был морозный зимний день. Стекла окон дрожали от
сильных порывов ветра. Разыгралась вьюга.
— В такой день и собаку из дому не выпустишь, —
вздыхая и ворча, говорила старая нянька, пристроившись
в кухне у раскаленной печи.
Шевченко любил эти зимние дни в Яготине. За боль-
шим столом собиралась вся семья Репниных. Шевченко
чувствовал себя прекрасно. В дружеском кругу он стано-
вился неподражаемым рассказчиком, шутником.
В этот день, незадолго до обеденного часа, кто-то посту-
чал в дверь комнаты Шевченко. Он открыл. Перед ним
стояли горничная Репниных и какой-то дрожащий от хо-
лода человек. Он мял в красных руках высокую барашко-
вую шапку. С длинных усов свисали ледяные сосульки.
Человек поклонился и подал Шевченко письмо:
— Вот, от пана моего, Лукашевича.
Тарас Григорьевич позвал слугу в комнату, усадил по-
ближе к огню и в нетерпении вскрыл конверт. Он ждал
каких-нибудь важнейших сообщений, если в такую погоду
был послан нарочный за тридцать верст.
Помещик Лукашевич в шутливом тоне справлялся
о здоровье Шевченко, выражал желание поскорее увидеть
его и приглашал в гости.
Шевченко несколько раз прочел записку, все еще наде-
ясь найти в ней какой-то значительный смысл, и наконец,
возмущенный, окликнул слугу. Тот отодвинулся от огня —
от сильного тепла еще больше ныли застывшие руки и
ноги.
— С такой ерундой он посылает человека в эту стужу!
Раздевайся, хлопец, пообедаешь да спать ляжешь.
86
Слуга испуганно взглянул на Шевченко:
— Ни, ни. Зараз же нужно домой вернуться, принести
ответ.
— Ответ? — почти крикнул Шевченко. — Никуда ты
не пойдешь в эту вьюгу, я не пущу тебя!
— Ни, ни, пан, хуже будет — накажут меня.
Шевченко дрожал. Он схватил перо и написал возму-
щенное письмо.
Он считал Лукашевича порядочным человеком, он по-
мнил, как тот говорил о свободе, возмущался деспотизмом.
Значит, все это была только маска, гнусное лицемерие. Ра-
бовладелец!
Все это Шевченко излил своим гневным пером. Он на-
писал, что прекращает навсегда знакомство с ним, деспотом
и крепостником.
На следующий же день пришел ответ от Лукашевича.
Обиженный помещик перестал церемониться. В издеватель-
ском тоне он писал, что невелика, мол, потеря: таких олу-
хов, как Шевченко, у него триста душ. С этого дня Лука-
шевич повсюду говорил, что Шевченко «возмутитель
черни».
Тарас теперь особенно ясно почувствовал, что рушатся
все его надежды найти настоящих людей в этом обществе.
И все же Варваре Николаевне он продолжал верить. Он
всегда помнил, как горько плакала она, когда он рассказы-
вал о своей тяжелой подневольной жизни:
— Я страдал, молил у людей хоть одной холодной сле-
зы за море слез кровавых — и никто не капнул ни одной
целебной росинки в запекшиеся уста...
К Варваре Николаевне пришел он и теперь излить свой
гнев, свое негодование, свою обиду. Он плакал, рассказы-
вая о поступке Лукашевича. Она плакала вместе с ним, но
тут же призывала к терпению и кротости, а в этих чув-
ствах Шевченко не видел добра. Страдания крепостного
слуги были для Шевченко его страданиями; для нее же
это был еще один печальный случай. Она бы так не посту-
пила, вот и все!
После этого маленькая трещинка образовалась в его
отношении к Варваре Николаевне. Но он так дорожил ее
дружбой, что старался заглушить это чувство.
Закончив портрет Репнина, Шевченко начал писать
Варвару Николаевну. Работа подвигалась быстро, и вскоре
87
перед всеми предстало ее лицо таким, каким его видел
Шевченко: значительное, с глубоким взглядом больших чер-
ных глаз, с пухлыми, чуть выпяченными, как у отца, губами.
Работа над портретом снова сблизила их, но од-
нажды произошел разговор, углубивший разногласия меж-
ду ними.
Вечер прошел в увлекательной беседе о литературе. Го-
ворили о любимых писателях, Шевченко назвал Гоголя.
Живо передавал он свое первое юношеское впечатление о
«Вечерах на хуторе близ Диканьки», восторгался «Невским
проспектом», «Шинелью» и назвал великим произведением
«Мертвые души».
— Гоголь рассказал в нем всю жестокую правду о по-
мещиках и чиновниках. Через смешное он убил низкое, под-
лое. Он показал тупость и бессердечие тех, кто занимается
куплей и продажей душ человеческих.
Вдруг одухотворенное лицо Варвары Николаевны стало
надменным и сухим.
— «Мертвые души», — сказала она ледяным тоном, —
произведение безнравственное, этот писатель оскорбляет
бога. Мне очень грустно, Тарас Григорьевич, что вы так
увлечены им.
В выражении ее лица, в интонации промелькнуло что-то
постное.
И тогда Шевченко с присущей ему прямолинейностью
воскликнул:
— Я никогда не перестану повторять, что «Мертвые
души» — это великое, бессмертное творение! Перед Гоголем
должно благоговеть, как перед человеком, одаренным са-
мым глубоким умом и самою нежной любовью к людям.
Гоголь — истинный ведатель сердца человеческого, самый
мудрый философ!.. Как жаль, что мне не удалось познако-
миться с ним лично, — личное знакомство с подобным че-
ловеком неоценимо. В личном знакомстве случайно иногда
открываются такие прелести сердца, что не в силах никакое
перо изобразить...
Шевченко вдруг осекся, как бы задохнувшись, и, молча
поклонившись Варваре Николаевне, быстро вышел из ком-
наты.
Огонь его слов взволновал ее, но смысл их не дошел
до сознания; она с грустьйэ посмотрела ему вслед и пока-
чала головой.
88
Это была одна из тех маленьких драм, которые не ведут
к полному разрыву между людьми, но теперь Шевченко
ясно увидел, что не во всем они понимают друг друга. Он не
хотел и не мог ни подчиниться, ни смириться, ни забыть
своих братьев, живущих в рабстве, в то время как он уже
получил желанную волю. Да и что это за воля, если есть
еще .рабы? I А княжне Репниной были чужды подобные
переживания. Она могла растрогаться при мысли о
чьей-нибудь печальной судьбе, но ее не возмущал строй,
при котором существует рабство.
Шевченко ни разу не поговорил с ней до конца об этом.
Он понял, что это бесполезно. Но ему стало холоднее в
приветливом доме Репниных.
За пышными, нарядными комнатами помещичьих уса-
деб Шевченко представлял себе низкие, душные мазанки,
в которых ютятся семьи крепостных крестьян. За показным
добросердечием и любезным гостеприимством помещиков
он угадывал жестокосердие и равнодушие. Даже самые
лучшие из них готовы были продать и предать зависимого
от них человека.
Со всех сторон до него доходили злые вести: там поме-
щик разлучил семью, выменяв часть ее на породистых со-
бак, там до смерти засекли мальчика, там угнали в солда-
ты единственного кормильца — старшего сына у матери-
вдовы.
Шевченко был потрясен, узнав, что смотрительница фаб-
рики ковров генеральши Скородумской в городе Шполе
избила за мелкую оплошность крепостную девушку
Прасковью Крылову, рассекла ей грудь и оторвала уши.
Где бы ни побывал Шевченко на Украине, всюду его
удручала нищая, убогая жизнь крепостных крестьян.
«Был я на Украине, — писал он другу своему писателю
Кухаренко. — Везде был и везде плакал...»
У Шевченко накапливались новые впечатления, мысли,
темы, но их было так много, что нужно было остыть, отой-
ти в сторону, заново продумать все и тогда писать.
Сотни рисунков и несколько больших портретов сделал
Шевченко на Украине.
Крестьяне, низенькие хаты над Днепром, развалины
замков, дороги, окаймленные тенистыми липами, порос-
шие бурьяном кладбища — все, что встречал во время
поездок по стране, запечатлел Шевченко в своих рисунках.
89
Он задумал составить альбом «Живописная Украина».
Работа требовала оседлой жизни. На Украине у него по-
явились гостеприимные друзья, но не было своего дома,
он всюду был только гостем. В Петербурге оставались
незаконченными его дела в академии. Была у него еще меч-
та поехать в Италию, увидеть творения великих мастеров.
В снежный февральский день Шевченко выехал в Пе-
тербург. По дороге лежала Москва.
МОСКОВСКИЕ ВСТРЕЧИ
Шевченко ехал на перекладных. Перед ним простира-
лась огромная снежная равнина. Звонко заливались бубен-
цы. Иногда их веселые голоса заглушал резкий свист фев-
ральского ветра. Трудно приходилось лошадям при ветре,
но когда наступало затишье и тройка, миновав ухабы, рез-
во бежала под горку, дух захватывало от восторга. В ритм
движению повторял про себя Шевченко полюбившиеся ему
строки Гоголя:
«Эх, тройка, птица-тройка! И кто тебя выдумал? Знать,
у бойкого народа ты могла только родиться — в той земле,
что не любит шутить, а ровнем-гладнем разметнулась на
полсвета, да и ступай считать версты, пока не зарябит тебе
в очи».
Да, вот она, Россия, огромная Россия, где повергнут
был Наполеон, где беззаветно храбрые русские революцио-
неры подняли оружие против деспота-царя. Шевченко все
чаще задумывался над их судьбой. Вспоминались ему сло-
ва Пушкина:
Не пропадет ваш скорбный труд
И дум высокое стремленье.
Пятидневный путь до Москвы прошел как в тумане.
Тут был и настоящий снежный туман, сказочно заволаки-
вавший все вокруг, и сумятица в душе. Сколько накопи-
лось впечатлений, чувств! Разлука с Репниной была окра-
шена легкой грустью — все-таки он чувствовал ее глубокую
привязанность к нему и большую веру в его талант. А как
необходима эта вера каждому человеку!
На Украине Шевченко увидел, как растут гнев и нена-
90
висть народа к угнетателям-помещикам, и ему казалось, что
он найдет теперь путь для борьбы с ними. Он все вдумчи-
вее и строже относился к искусству художника. Но стран-
ное дело: как только он начинал обдумывать большую кар-
тину, которую давно вынашивал, ему в голову приходили
всё новые и новые строки стихов. На коротких ночевках в
постоялых дворах, в полудреме во время дневных переез-
дов, под свист ветра и звон бубенцов он все время сочи-
нял стихи. Они обрывались, возникали вновь. Ему ка-
залось, что он запомнит все строчки, но, промелькнув, они
исчезали, словно кто-то стирал с доски написанные мелом
слова; на их месте возникали новые.
Полный творческих замыслов, Шевченко приехал в Мо-
скву, где собирался пробыть несколько дней.
•Ф» SfC	*
Четырехъярусный театральный зал с обитыми красным
плюшем креслами. Мерцающие свечи. В Московском Ма-
лом театре идет «Москаль-чар1вник» Ивана Котляревского
с Михаилом Семеновичем Щепкиным в главной роли. Спек-
такли, где он участвует, всегда проходят с аншлагом. Тут
можно встретить публику всех рангов: князья и купцы, ла-
вочники, студенты, чиновники, литераторы и профессора.
Когда идет «Москаль-чар1вник», то, если есть в Москве
украинцы, они обязательно встретятся в этот вечер в
театре.
Этот водевиль много лет не сходил со сцены Малого те-
атра. Веселая муза Котляревского заставляла хохотать да-
же самых сдержанных, чопорных зрителей.
Как только на сцене, в широчайших шароварах, в широ-
кополой шляпе, с длинным кнутом, появлялся Чупрун, ко-
торого играл Щепкин, и вполголоса запевал на мотив гопа-
ка: «За Тетяну сто кип дав, бо Тетяну сподобав, за Мару-
сю пьятака, бо Маруся не така», начиналось веселое
оживление в зале. Казалось, Чупрун приносил с собой
свежий, здоровый воздух степи, с благоуханием цветов и
трав, смешанный с запахом дегтя и дымом костра. Так пи-
сали тогда рецензенты об этом спектакле. Столько теплоты
исходило от короткой, плотной фигуры Чупруна-Щепкина,
такое блаженство выражалось на его загорелом лице, что
самый сухой человек не мог оставаться равнодушным.
91
Всех поражало умение Щепкина играть без слов, гово-
рить лицом, движением руки, взглядом на публику.
В этот вечер Щепкин был особенно в ударе. Но, как
опытный актер, он не сразу расходовал все богатство своей
игры. С каждой мизансценой она становилась все ярче, и
наконец, увлекшись, Щепкин так ударил ногой, что подвер-
нувшаяся скамейка разлетелась в куски. Зал ахнул. А один
из зрителей в пятом ряду, наклонившись к своему соседу,
громко воскликнул:
— Чудово! 1
— Да, Тарас Григорьевич, — ответил тот приглушен-
но, — наш Чаривник чарует всех москвичей. В антракте
пойдем к нему за кулисы, а после спектакля — ко мне. Мы
так с ним договорились.
Уже несколько дней Шевченко жил в Москве. С жад-
ностью осматривал он город, пленивший его. Шевченко мог
часами стоять перед «старым красавцем Кремлем», как он
называл его.
От Красной площади до Страстного бульвара проходил
он пешком по Тверской, чтобы побольше увидеть, вобрать
в себя впечатлений.
Задумав создать альбом «Живописная Украина», он
решил познакомиться с людьми, которых это могло заин-
тересовать. Так он встретился с Осипом Максимовичем
Бодянским, известным историком, профессором славянских
языков в Московском университете. С ним-то он и был в
этот вечер в театре.
Шевченко придавал большое значение своему альбому.
Он хотел показать народный быт и историю Украины, за-
печатлеть ее природу, села, виды Киева, развалины замков,
укреплений, курганы.
Одна из задуманных картин должна была изображать
«Приношение даров от трех держав Богдану и украинскому
народу в 1649 году».
Бодянский познакомил Шевченко со своими московски-
ми друзьями, с популярным в ту пору среди студентов мо-
лодым профессором Грановским.
В этот вечер предстояла встреча со знаменитым актером
Михаилом Семеновичем Щепкиным, о которой давно уже
мечтал Шевченко.
1 Чудесно,
92
* * ♦
После спектакля из театра к дому, где жил Бодянский,
подъехало двое саней: Осип Максимович с гостями. Поми-
мо Щепкина, Шевченко и хозяина дома, был еще один
студент, любимый ученик Бодянского.
Их уже ждал накрытый стол, за которым сразу завя-
залась оживленная беседа. Щепкин засыпал Шевченко
вопросами об Украине, об общих знакомых, спросил и о
князе Репнине. Небрежно, мимоходом спросил, но Шев-
ченко заметил при этом живой и недобрый огонек в его
глазах.
Более двадцати лет прошло с тех пор, как Щепкин по-
лучил волю, но забыть о том, как долго медлил князь с от-
пускной, он не мог никогда. И все же чувство обиды и
презрения, которые испытывал он когда-то к Репнину, по-
степенно стерлись в сердце этого жизнерадостного, велико-
душного человека. Он очень хорошо знал, как и Шевчен-
ко, чего можно ждать от людей барского сословия.
Шевченко, верный в дружбе, тепло отозвался о Варваре
Николаевне Репниной.
— Да-да, помню ее, еще тогда девочку, большеглазую,
с умным личиком.
И Щепкин как бы поставил этой репликой точку на раз-
говоре о Репниных.
Шевченко жадно всматривался в черты великого акте-
ра. Видя пухлое лицо пятидесятишестилетнего человека без
грима, он поражался его живости и бесконечной смене вы-
ражений. Небольшие сверкающие глаза Щепкина то бле-
стели радостью, то мрачнели при воспоминании о неприят-
ном, то становились по-мальчишески озорными. Это про-
исходило, когда он собирался сказать или сделать что-ни-
будь смешное.
В обществе, где находился Щепкин, постепенно все за-
молкали, и разговором завладевал он один. В умении
увлечь слушателей он был неподражаем. Как известно,
многие устные рассказы Щепкина служили материалом для
выдающихся писателей — его современников. Несколько
персонажей из «Мертвых душ» подсказал Гоголю Щепкин.
Недаром Щепкин любил о себе говорить, что он знает рус-
скую жизнь от дворца до лакейской.
Но в этот вечер шло соревнование двух рассказчиков.
Шевченко обладал замечательным свойством: он смешил,
93
сам не смеясь. Слушатели буквально надрывались от смеха,
а он и бровью не шевелил. Иногда Шевченко рассказывал
о смешном с таким унылым видом, что не сразу можно бы-
ло разобрать, нужно смеяться или плакать; тем сильнее
был эффект.
После нескольких рюмок вина взрывы смеха станови-
лись все громче и громче. Щепкин продолжал расспраши-
вать об Украине.
И вдруг Шевченко с невозмутимо серьезным лицом ска-
зал:
— Я там, в Миргороде, такие вареники ел, что век пом-
нить буду. Проклятущие, они мне и теперь снятся! Только
вспомню — никакая еда в рот нейдет... — При этом Шев-
ченко с аппетитом доедал кусок ветчины. — Только
закрою глаза, а они и лезут на ум, вот несчастье! Такие
вареники только и могут у старосветских помещиков пода-
ваться. У Гоголя хорошо описан Миргород... Что за го-
род! В нем нет ни врача, ни аптеки. Интересно проводят
там время чиновники. Окончив служение в судах, уездном
и земском, они отправляются компанией за десять верст
на вольную продажу водки и, выпив по осьмушке, возвра-
щаются домой к обеду. Неплохо живут! — закончил Тарас
Григорьевич, наполняя свой стакан.
Щепкин громко хохотал над сатирическим описанием
Миргорода. Студент, смеясь, стыдливо прикрывал рот
платком. Бодянский суетился, подкладывая закуску:
— Уж извините, Тарас Григорьевич, вареников нет.
В следующий раз позабочусь.
Но вдруг веселая нота оборвалась. Разговор становился
все серьезнее. Шевченко, видя сочувствие всех собравших-
ся, с горечью рассказывал о нищете и угнетении народа.
— Наплакался я вволю на родине. Тянут паны с на-
шего брата крестьянина по три шкуры, да и этого мало, и
конца этому не видно.
— Да, да, — задумчиво, с расстановкой произнес Щеп-
кин, — все, как было и двадцать и сорок лет назад, а мо-
жет быть, и того хуже. Вспомнилась мне одна история из
моего детства...
И вот уже Щепкин завладел всеобщим вниманием и не-
торопливо, с легкой хрипотцой в голосе начал свой рас-
сказ:
— В 1802 году я находился в народном училище, и
94
На Украине.
Рис. Т. Шевченко.
так как я, будучи крепостным, имел дерзость быть первым
учеником, то весь город знал меня и называл не иначе, как
милый Миша, умный Миша; меня даже гладили
по головке и ласково трепали по пухлым щекам. Хотя лет
мне было немного, однако я был уже тогда официантом.
В это время в нашем городе стоял полк; командир этого
полка, некий князь, был с нашим господином в коротких
отношениях, а потому, когда летом, в день своего рожде-
ния, он вздумал для города дать бал и обед в лагере, то
просил графа прислать людей для услуги. Это было в вос-
кресенье, на нас были возложены все хлопоты. К назна-
ченному времени все было нами приготовлено, и я вместо
отдыха пошел по палаткам знакомых офицеров, которые все
меня знали и ласкали. Между прочим, прихожу в палатку
к некоему И. Ф., где находилось еще несколько офицеров,
и слышу спор: И. Ф. держит на пятьсот рублей пари с
другим офицером, что у него в роте солдат Степанов вы-
держит тысячу палок и не упадет. Это меня чрезвычайно
поразило, тем более что мы знали И. Ф. как благородного
человека. Вот каково было наше хваленое время!.. Между
95
тем послали за солдатом, и вот явился мужчина саженного
роста, широкоплечий и порядочно костистый. И. Ф. не
строгим голосом, а так, будто дружески, предлагает ему
следующее: «Степанов! Синенькую и штоф водки — выдер-
жишь тысячу палок?» — «Рад стараться, ваше благородие!»
Мне казалось, что я обезумел; я незаметно вышел из па-
латки. Степанов тоже вскоре вышел оттуда, и когда он
проходил мимо меня, я не утерпел и сказал: «Как же ты,
братец, на это согласился?» В ответ на это он объяснил
просто: «Эх, парнюга, все равно даром дадут!» — махнул
рукой и пошел как ни в чем не бывало. Желчь разлилась
во мне, и я пошел в палатку князя, где уже было много
гостей. Как балованный всеми мальчик, я ходил по палатке
и смеялся, но это был желчный смех... Князь, погладив
меня по голове, спросил: «Чему ты, милый Миша, смеешь-
ся?»— «Меня, ваше сиятельство, рассмешили ваши офице-
ры». Тут я рассказал ему о забавной шутке и их пари.
И поверите ли: все это было принято обществом с хохо-
том! Некоторые даже повторяли: «Ах, какие милые шалу-
ны!», а другие отзывались: «А! Каков русский солдат?
Молодец!» Кажется, одно только существо посмотрело на
этот случай человечески — это Александра Абрамовна
Анненкова, которая сказала князю: «Князь, пожалуйста,
хоть для своего рождения, не прикажи; право, жалко, все-
таки человек!» Тогда князь, обратясь ко мне, сказал: «Ми-
ша, поди позови сюда шалунов». Я исполнил приказание, и
когда они вошли, князь сказал им: «Что вы, шалуны, там
затеяли какое-то пари? Ну, вот дамы просят оставить это.
Надеюсь, что просьба дам будет уважена»... — Щепкин
умолк, брезгливо поджав губы, потом совсем тихо сказал:—
Дамы, видите ли, просили оставить это!
Все молчали. Шевченко шумно вздохнул, встал и начал
ходить по комнате, заложив руки за спину.
Студент с горящими глазами подошел к Щепкину:
— Как вы тогда нашлись! Ведь совсем ребенком были.
И могли смеяться при этом!
— Да, милый, и не так еще приходилось. Уж очень
захотелось спасти человека. Что же касательно смеха, так
ведь я родился актером — в любую минуту мог заплакать
и засмеяться. Но довольно обо мне. У нас гость, и какой
дорогой гость!.. Тарас Григорьевич, стихи ваши жаждем
послушать. А не то я опять заговорю, сам их читать буду!
96
6
Шевченко сначала отнекивался:
— Уж лучше, право, если слушать мои стихи, пусть
Михаил Семенович прочитает.
Но наконец внял уговорам и начал читать. Читал и
«Катерину», и «Перебендю», и «Думы мои, думы мои», и
«Тяжко, тяжко жить на свете», и отрывки из «Гайда-
маков».	й]
До глубокой ночи засиделись у Бодянского. Его домаш-
ние уже давно ушли спать. Наконец Щепкин, сказав,
что завтра ему снова играть, начал прощаться. Студент
поехал его провожать. Бодянский уговорил Шевченко
остаться ночевать; он предоставил ему свой кабинет с
широким турецким диваном.
Шевченко и Щепкин чувствовали себя, как два старин-
ных дру1га, встретившиеся после долгой разлуки с тем, что-
бы уже никогда не расставаться. Прощаясь, они крепко по-
целовались.
Оставшись один в кабинете, среди множества книг, по-
ловина которых была посвящена вопросам истории, лите-
ратуры и письменности славянских народов, Шевченко дол-
го не ложился спать, просматривая никогда не виданные
им издания. Особенно заинтересовала его книга чешского
профессора Шафарика «Славянские древности» в переводе
Бодянского на русский язык. Голова Шевченко была пере-
полнена впечатлениями. Он чувствовал необходимость
разобраться в них. Это был поток мыслей и чувств, кото-
рый Шевченко всегда хотел выразить стихами.
И вот, вместо того чтобы спокойно улечься и заснуть,
он сел за стол, придвинул бумагу, белевшую заманчивой
стопкой, и начал писать.
Особенно сильное впечатление на Украине произвел на
Шевченко город Чигирин, который со времен Богдана
Хмельницкого являлся столицей гетманов и сильной кре-
постью, впоследствии разрушенной турками. И все то, что
Шевченко перечувствовал во время пребывания на Украи-
не, все, что всколыхнули в памяти сегодняшние встречи и
разговоры, вылилось в скорбные и гневные строки о разо-
ренном Чигирине:
Пускай же ветер все разносит
На трепетйом своем крыле;
Пускай же сердце плачет, просит
Священной правды на земле.
у Тарас Шевченко
97
Правда! Страстное стремление к ней пронизывает все
это стихотворение:
Думы душу мне сжигают,
Сердце разрывают.
Ой, не жгите — подождите,
Может быть я снова
Найду правду горестную,
Ласковое слово!
Может, выкую из слова
Для старого плуга
Лемех новый, лемех крепкий,
Взрежу пласг упругий...
Шевченко закончил стихотворение грозными словами:
Спи, Чигрине! Пусть погибнут
Вражеские дети!
Написав эти слова и поставив точку, Шевченко облег-
ченно вздохнул, как человек, выполнивший свой долг.
Только теперь он почувствовал страшную усталость и, не
помня, как добрел до дивана, тут же свалился и заснул.
«ПЕРО САМО БЕЖИТ ПО БУМАГЕ»
Дня через два Шевченко, вдоволь наговорившись с но-
выми друзьями, набравшись московских впечатлений, уехал
в Петербург. Ему не терпелось начать новые работы. План
выпусков «Живописной Украины» все разрастался. Шев-
ченко обступали лица, пейзажи, которые он хотел запечат-
леть. Он мечтал написать большую картину, давно вына-
шивал ее содержание. Но как-то с удивлением, словно
спрашивая совета, признался Гребенке:
— Сам не знаю, откуда это берется: только начинаю
думать о картине, как на меня роем несутся песни, строки
стихов, перо само бежит по бумаге... Про картину уж и не
помню ничего.
Репниной он писал, что успешно работает над рисунка-
ми, умалчивая о стихах. Она сама заговорила об этом.
«Я надеюсь со всеми читающими, что и перо не будет ле-
жать в бездействии. Не погашай свое светило!» — призы-
вала она словами из шевченковской «Тризны».
98
Шевченко растрогало внимание Репниной. В разлуке
он сильнее почувствовал всю теплоту ее отношения к нему.
Расстояние сглаживало разницу в их воспитании, вкусах,
взглядах на мир; оставалась дружба.
Шевченко писал Варваре Николаевне с горечью, что
жаждет вызволить из рабства своих родных, и в одном из
писем она горячо заверяла, что если бы у нее было богат-
ство, «с какой чистой радостью я воспользовалась бы пра-
вом сестры предложить вам его, чтобы окончить это ужас-
ное дело...»
Шевченко непрестанно думал о своей родине, о тяжелой
жизни крепостных на прекрасной, щедрой земле, им не при-
надлежащей.
Но теперь при мысли о крепостных перед ним вставали
образы всех порабощенных крестьян России, всех угнетен-
ных игом царского произвола. На многое открыли ему гла-
за и «Мертвые души» Гоголя; он все глубже вдумывался и
все больше любил это произведение.
Часто вспоминались ему строчки, пришедшие в голову
еще в детстве:
Опухший ребенок сейчас вот умрет,
А мать в это время на барщине жнет...
Он и сам не знал, что скоро они войдут в его поэму
«Сон».
В мае 1844 года в Петербурге состоялся военный парад.
Шевченко присутствовал на этом параде. Ровными ряда-
ми, сверкая на весеннем солнце амуницией, позвякивая
шпорами, гарцуя на конях, проходили полки: уланы, кира-
сиры, гренадеры, гвардия...
Что-то холодное, бесчеловечное, жестокое увидел в этом
потоке Шевченко. Так вот оно, это пушечное мясо, вот
сила, при помощи которой деспот-царь держит в тисках
страну, отданную помещикам, панам, барам!
Шевченко задумал написать поэму, изобразить в ней
не только Украину, но и всю царскую империю, угнетен-
ную, обобранную помещиками и чиновниками.
Чтобы придать своему новому произведению внешне
безобидный характер, он озаглавил поэму «Сон».
В самом деле, мало ли что во сне может привидеться!
Всякая небывальщина! Но та небывальщина, которую изоб-
7*
99
разил Шевченко, была страшной, жестокой, наводила ужас
на читателей и вызывала ненависть к режиму Николая I.
Поэт начал с изображения несправедливости, царящей
вокруг:
Этот строит, этот рушит,
Тот несытым оком
Опирает землю — нет ли
Где на свете края,
Чтоб зацапать и с собою
Забрать умирая.
Тот тузами обирает
Свата в его хате,
А тот тихо в уголочке
Точит нож на брата.
Поэту снится, что он совершает полет над страной. Он
несется на Украину. Занимается утро. В роще поет соло-
вей. Тополя стоят, словно на страже. Степи и нивы дышат
свежестью. Вербы клонятся над прудом.
Но эта прекрасная природа омрачена картинами тяже-
лых мучений, которым подвергается украинский народ.
Нет, не похожа на рай родина поэта:
...В том раю, что ты бросил навеки,
Рваную одежду сдирают с калеки,
С кожею сдирают — ведь «гол и разут»
Княжеский сыночек! А вон человека,
Вдову, распинают за подать; ведут
Кормильца, который одной был опорой,
Одною надеждой, в войско отдают!
Мало им! А там вон — голодный и хворый,
Опухший ребенок сейчас вот умрет,
А мать в это время на барщине жнет.
Не только Украина закована в цепи, страдает, залита
кровью — вся царская империя томится под гнетом пала-
чей и насильников.
В далекой, холодной и дикой Сибири на каторге трудят-
ся в кандалах борцы за свободу — декабристы. С величай-
шим благоговением говорит о них Шевченко. В них вопло-
щена для поэта идея свободы:
В кандалы убранный, —
Царь всемирный! Царь свободы,
Царь, клеймом венчанный!
В муках каторжных — не просит,
Слез не проливает!
Сердце, что добром согрето,
Ввек не остывает.
100
Но дальше, дальше несет его полет фантазии. Вот и Пе-
тербург, царская столица. Сверкают огни на улицах, мар-
шируют солдаты. Парад, парад!
Поэт проникает в царские палаты. Там он видит пуза-
тых бар, добивающихся монаршей милости:
За богами бары, бары
В золоте уборов!
Пузатые, мордастые,
Каждый словно боров!..
Все в поту, к самим стараясь
Стать поближе, чтобы
Плюху съесть, коль соизволят
Царские особы
Дать ее иль кукиш сунуть,
Полкукиша!—лишь бы прямо
Ткнули к морде самой!
Шевченко едко изобразил придворные нравы: подобо-
страстие, подхалимство, подлость, жадность и жестокость
царских блюдолизов. Не пожалел он сатирических кра-
сок, чтобы нарисовать и портреты «высочайших особ» —
царя Николая I и его жены:
...Но вот и с а м —
Высокий, сердитый...
С ним царица, что опенок
Несчастный, убогий, —
И сухая, и худая,
И длинные ноги —
И, сердечная, к тому же
Трясет головою.
Гневными словами поэт бичует царя, угнетателя наро-
дов:
О царь окаянный!
Царь проклятый и лукавый,
Аспид ненасытный!
Разумеется, Шевченко не мог мечтать о том, чтобы на-
печатать поэму «Сон». Но он читал ее некоторым друзьям
и давал переписывать.
Студенческая молодежь была взволнована сатирически-
ми сценами этой поэмы. Один из студентов писал: «По-
следнее сочинение, приобретенное мной, есть «Сон». Это
гениальная сатира, отразившая в себе так метко пороки
петербургских придворных вельмож, карающая так грозно
наших мучителей...»
101
* * *
Кончалось петербургское лето, но почти все знакомые и
друзья Шевченко еще жили на даче—в Гатчине, в Пе-
тергофе, на мызе Михайловской. Тараса Григорьевича как-
то не тянуло к старым светским знакомым. Ему хотелось
говорить о наболевшем, а с ними это было опасно.
Люди недовольные, протестующие привлекали его к
себе.
В одной из редакций познакомился он с польскими жур-
налистами, и вскоре знакомство перешло в приятельские
отношения. Поводом послужила просьба Бодянского достать
ему одну польскую книгу. Книга была вполне легальная,
но в связи с этим начались разговоры о современной поль-
ской литературе, и новые друзья познакомили Шевченко с
произведениями своих собратьев, живших в эмиграции. Они
дерзнули ему показать стихи Мицкевича «Русским дру-
зьям». Шевченко задыхался от восторга, читая пламенные
строфы этого послания:
Вы вспоминаете ль меня? О тьме тюремной
Лишь вспомню, об изгнаньях, о смертях друзей —
О вас подумаю; ваш облик чужеземный
Огнем согражданства горит в душе моей.
Вы где теперь? Увы! Твою, Рылеев, шею
Я обнимал когда-то; царский приговор
Ее петлей сдавил, как низкому злодею...
Своих пророков убивающим — позор!
Бестужев некогда протягивал мне руку,
Поэта руку и солдата; той руке
Царь тачку дал... И вот, на каторжную муку
С поляком скованный, он роет в руднике.
Год был плодотворным. В Петербурге вышли: «Чиги-
ринский кобзарь», «Гайдамаки», «Гамалия», «Тризна».
Начал издаваться альбом «Живописная Украина». Шесть
офортов: «Совет судей», «В Киеве», «Старосты», «Выду-
бецкий монастырь», «Дары в Чигирине», иллюстрация к
сказке «Солдат и смерть» и другие, разнообразные по те-
ме, талантливо выполненные рисунки привлекли внимание
разных кругов общества, и в одном польском журнале,
выходившем в Петербурге, появилась благожелательная
статья. Украинское землячество собиралось создать при
Медицинской академии театр, в программу которого
вошла пьеса Шевченко «Назар Стодоля».
102
Но успех не заглушал постоянной тревоги в душе Шев-
ченко, вихрь чувств охватывал его. Мысленно обращался
он к тем друзьям, которые могли, как ему казалось, дать
ответ на волнующие вопросы. В стихотворении, посвящен-
ном Щепкину, Шевченко просил:
Поворожи мне, волшебник,
Друг мой седоусый!
Может, явится надежда
.	С чистою водою —
Целительной, живительной,
Светлою слезою.
Через две недели после этого стихотворения он написал
стихотворение «Гоголю». «За думою дума летит—выле-
тает», — говорил поэт в своем жарком послании.
Кому же ее покажу я?
Где найду такого,
Кто бы встретил и приветил
Великое слово?
Шевченко и сам начал понимать значение своего слова,
но он еще был очень далек от того, чтобы осознать, как
велико это значение, как тянутся к этому слову простые
люди и все желающие им счастья и свободы.
Зимой у Шевченко произошла интересная встреча.
К этому времени он снова собрался на Украину. Шев-
ченко получил от Кулиша приглашение принять участие
в харьковском издании «Записок о Южной Руси», где,
кроме статей ученого содержания, предполагалось поме-
щать украинскую прозу и стихи.
Встреча произошла у Гребенки. Приглашая к себе на
этот вечер, Гребенка загадочно улыбнулся и сказал:
— Приходи, Тарас, познакомлю с одним молодым офи-
цером. Он затевает литературные вечера. Занятный чело-
век. От природы одарен такой алчной любознательностью,
что, кажется, хочет все на свете узнать. В его библиотеке
ты найдешь что угодно — от лекций по астрономии до кур-
са сельского хозяйства. Лет ему от роду всего двадцать
два.
— Ну, начнешь ему меня представлять как знамени-
тость. Надоело!
Гребенка замахал руками:
103
— Нет-нет, он и без того о тебе наслышан! Читал твой
«Сон», мечтает о встрече.
Небольшой кабинет Гребенки располагал к задушевным
разговорам. Немало споров возникало за столом, окру-
женным мягкой плюшевой мебелью темнокрасного цвета.
Здесь часто собирались уже маститые писатели — Даль,
Панаев, Григорович; бывали там и художники. Любил
Гребенка и совсем молодых людей, подававших надежды.
«Очевидно, новый знакомый — один из таких подающих
надежды», — думал Шевченко.
Навстречу ему поднялся молодой человек среднего ро-
ста в форме поручика лейб-гвардии Московского полка.
Круглое лицо с мягкими чертами, высоким лбом...
— Знакомьтесь: Николай Александрович Момбелли —
Тарас Григорьевич Шевченко, — представил Гребенка.
Момбелли восторженно посмотрел на Шевченко своими
темнокарими глазами.
Гребенка, продолжая начатый разговор, спросил Мом-
белли:
— Ну, .и что же сделал князь?
— Я рассказываю о том, — живо обратился Момбелли
к Шевченко, — как я, представляясь великому князю,
своему шефу, второпях не добрил под подбородком, около
галстука. Как на грех, другие представлявшиеся, говорив-
шие со мной около двух часов в ожидании приема, не за-
метили моей неисправности. Ну, князь посадил меня под
арест на три недели, а полковнику — командиру полка —
сделал по этому случаю страшный выговор. По городу же
стали говорить, что я представился чуть ли не с окладистой
бородой.
— Вот-вот, — подхватил Гребенка со смехом, — я все-
гда говорю, что какой-нибудь англичанин, падкий до раз-
ных пари и азарта, объявил бы премию тому, кто вычис-
лит, с какой быстротой распространяются сплетни.
— А особенно в провинции, — поддержал Шевченко.
Гребенка встал:
— Я пойду позабочусь о дружеской чаше. Вы, надеюсь,
не соскучитесь без меня... Пусть Николай Александрович
расскажет о мировом значении Мадагаскара. Ему только
дай об этом поговорить — он и не умолкнет.
Что-то в облике Момбелли сразу привлекло к нему
Шевченко.
104
— Зачем же о Мадагаскаре! — посмеиваясь, возразил
Момбелли. — Мы можем и о более близком...
Через несколько минут они живо беседовали. Момбелли
оказался столь разносторонне начитанным и сведущим че-
ловеком, что Шевченко не чувствовал девяти лет разницы
между ними. Он щедро отвечал на вопросы, которые без
конца задавал Момбелли. Тому особенно интересны были
украинские впечатления Шевченко.
Тарас Григорьевич увлекся и от спокойно-описательно-
го тона перешел к горячему обсуждению виденного:
— Барщина съедает все силы крестьян, и конца этому
не видно. С детства до глубокой старости работай на пана,
а там и дети и внуки твои обречены на это же. Воля — где-
то в мечтах, подразнит и улетит...
Момбелли закивал головой, вскочил и с жаром загово-
рил:
— Я понимаю, Тарас Григорьевич, вам, как малороссу,
больно видеть ваш народ в таком состоянии. Но едва ли
мне пришлось видеть менее ужасные картины. Холодный
трепет пробегает по жилам при воспоминании о виденном
мною куске хлеба, которым питаются крестьяне Витебской
губернии. Муки вовсе нет в его составе, просто мякина,
солома и еще какая-то трава. Видом похож на высушенный
конский навоз, перемешанный с соломой. — Момбелли за-
дыхался от негодования. — Хоть я и противник физическо-
го наказания — достаточно перевидал прошедших сквозь
строй, — но желал бы посадить императора в продолжение
нескольких дней на пищу витебского крестьянина.
«Ого! Есть еще надежда, — подумал Шевченко, — если
уже офицеры так разговаривают».
— А что мы видим по всей России? — продолжал Мом-
белли. — Десятки миллионов страдают, тяготятся жизнью,
лишены прав человеческих или из-за плебейского проис-
хождения своего, или по недостатку средств существования.
Зато в то же время небольшая каста привилегированных
счастливцев, издеваясь над бедствиями ближних, предается
утонченной роскоши.
Шевченко собрался ответить, но в это время вошел
Г ребенка, который не любил острых политических разгово-
ров, и Тарас Григорьевич постарался переменить тему:
— Евген Павлович говорит, что вы в различных на-
уках сведущи. К чему вас особенно влечет?
105
— Намереваюсь специально заняться естественными
науками. Ничто иное не дает такого ясного представления
о мире, как они. А впрочем, все нужно знать: математику,
физику, химию, историю — все! Вам знакома «Русская
грамматика» Востокова? Замечательный труд! Только
образованные люди могут переделывать жизнь. Пожалуй, и
улучшение жизни крестьян надо бы начать с распростране-
ния между ними грамотности...
Гребенка тем временем уставил стол закусками. Появи-
лись знаменитые пирожки от Вольфа и густой, тяжелый
херес. Полтавское сало и киевское варенье, полученные хо-
зяином с Украины, вызвали восторженные восклицания
гостей.
Через полчаса, разрумянившийся от выпитого вина и
многочисленных тостов, Гребенка снял гитару со стены и,
сам себе аккомпанируя, запел романс собственного сочине-
ния:
Очи черные, очи страстные,
Очи жгучие и прекрасные,
Как люблю я вас! Как боюсь я вас!
Знать, увидел вас я не в добрый час...
— Тарас Григорьевич, прочитайте ваши стихи! — умо-
ляюще, что придало ему сразу мальчишеский вид, попросил
Момбелли. — «Сон»!
— Тссс!.. — предостерегающе поднял палец Гребенка.—
Да вы что?
— Евген прав — незачем ему нарушать свой покой, —
не то добродушно, не то лукаво сказал Шевченко.
— А если так, то я поеду в маскарад, — уже совсем
по-мальчишески сказал Момбелли. — Мне одна красавица
в Дворянском собрании свидание назначила.
— Ну и я с вами! —весело заявил Шевченко.
— На последнем маскараде у нас даже философский
спор зашел, — продолжал Момбелли. — Одна из масок до-
казывала окружавшим ее мужчинам, что искусственные
цветы лучше настоящих в том смысле, что они не вянут, а
запах в них можно поддерживать. У маски был прелестный
голос, и все с ней согласились. Но я не мог. Я доказывал,
что жизнь, как бы коротка ни была, все-таки лучше без-
жизненного и что искусство никогда не может сравняться
с природой. И—о женщины! — мои замечания так понра-
вились маске, что она тут же переменила свое мнение. Так
106
мы познакомились, и сегодня я обещал ей приехать в ма-
скарад.
Шевченко внимательно слушал Момбелли. В этой, ка-
залось бы, легкомысленной речи молодого офицера он уло-
вил мысль, которая всегда живо интересовала его: о соот-
ношении искусства и жизни.
— Вы совершенно правы, искусство должно питаться
жизнью, — сказал он, как только Момбелли замолк. —
Великий Брюллов одной черты не позволяет себе провести
без модели, а ему, исполненному силы творчества, каза-
лось бы это позволительно. Потому-то его творения так
полны красоты и жизни. Все надуманное — мертво. А ваша
блондинка просто хотела подразнить своих слушателей. Ей,
наверное, все равно было, о чем говорить, лишь бы заин-
тересовать... Едем в маскарад, Евген!
Но Гребенка, сославшись на то, что ему нужно закон-
чить рассказ, отказался.
Выйдя на улицу, передумал ехать в маскарад и Шев-
ченко. Февральский ветер кружил снежинки. Под звон бу-
бенчиков, перегоняя друг друга, мчались барские сани. Бы-
ла масленица. Закутанные в шубы господа мчались
на балы, в маскарады, в гости. Как будто без связи с пре-
дыдущим, Момбелли вдруг сказал:
— Вчера мой денщик Тимофей разбил на улице фонарь.
Полицейские привели его домой и пожаловались мне, что
он не хочет платить. И всего-то платить надо было два-
дцать копеек. Но Тимофей уверял, что фонарщик сам раз-
бил фонарь, опустив неосторожно прямо ему на голову.
Ясно, что Тимофей лгал, и я должен был заплатить за фо-
нарь. Но у меня не было даже такой ничтожной суммы...
Момбелли умолк и сказал, посмотрев как-то жалко на
Шевченко:
— Вы знаете, я очень беден, и это порой так угнетает
меня...
Он помолчал.
— Да, так вот, я выгнал фонарщика с бранью — что
мне было делать! Бедняга, должно быть, починил фонарь
из своих средств. Выходит, что сильный обижает слабого
не всегда из наклонности к злу.
На Шевченко рассказ этот произвел очень тяжелое впе-
чатление. Он подумал: «Как много несправедливостей и
противоречий в этом обществе, основанном на угнетении!»
107
Они прошли еще немного вместе, и Шевченко стал
прощаться.
— Тарас Григорьевич, — решительно сказал Момбел-
ли,— меня давно приглашают в один кружок. Там соби-
раются, говорят о науке, о литературе, о народе.... Пойдем-
те вместе?
— У кого это?
— У Михаила Васильевича Петрашевского.
— Не знаю его. Охотно пошел бы с вами, но вскоре
уезжаю на Украину.
— Домой тянет?
— Да. дела разные... — неопределенно ответил Шев-
ченко.
— Желаю вам счастья. И пишите побольше стихов... —
Момбелли запнулся на мгновение, — таких, как «Сон».
Они нам очень нужны.
* * *
Через две-три недели после этой встречи совет Акаде-
мии художеств вынес постановление за успехи в живописи
«удостоить Тараса Шевченко звания неклассного художни-
ка и представить на утверждение общего собрания акаде-
мии», а через день после этого он получил от академии сви-
детельство, разрешающее поездку на Украину «для
художественных занятий».
ПО УКРАИНЕ
Шевченко попрежнему стремился запечатлеть все, что
есть на Украине достопримечательного, места, славные
историческими событиями или просто красивые — а таких
на Украине множество. В Киеве он пробыл несколько дней.
Весна и лето прошли в переездах с места на место.
Где только он не побывал! Заезжал и в Яготин — Вар-
вара Николаевна устроила ему торжественную встречу. Их
отношения попрежнему были дружескими, но если раньше
Шевченко готов был читать ей все, что написал, то теперь
он и не подумал показать ей «Сон». Он знал, что этого она
не поймет и не примет.
Как ни преклонялась она перед его талантом, в ее тоне
нет-нет, да и проскальзывали покровительственные нотки.
108
Она словно опекала, охраняла его от чего-то. Он обращал
это в шутку, благодарил ее за сестринскую заботу, боясь
самому себе признаться, что это ему порядком надоело.
Впрочем, на этот раз их встреча длилась всего несколько
дней. Шевченко рвался дальше — всюду побывать, все
посмотреть. Побывал он во многих селах и поместьях. Был
и в Звенигородке, и в Каневе, и в Потоках, и в Богуславе,
и в Ромнах, на ярмарке, куда съезжались разные люди со
всей Украины. Чего-чего там только не было! Ржали кони,
визжали поросята; знаменитое украинское сало лоснилось
на солнце. Шумели женщины, похожие на гоголевскую
Хиврю из «Сорочинской ярмарки». Шевченко наслаждался
пестрой картиной, представлявшейся его взору.
На ярмарке он повстречал знакомых помещиков, зазы-
вавших его к себе. Кое-кого Шевченко навестил, но больше
отказывался, ссылаясь на занятость. А его попросту не
привлекали эти прекраснодушные с виду крепостники.
Правда, встречал он здесь и сочувствовавших в свое время
тайному Южному обществу декабристов, для которых име-
на Пестеля, Муравьева-Апостола и других участников ре-
волюционного восстания были святыней.
Шевченко всегда узнавал их по жадному любопытству,
с каким они расспрашивали о петербургских новостях, а не-
которые, посмелее, даже справлялись, не слышно ли чего
о сосланных в Сибирь.
В эти месяцы скитаний по родному краю Шевченко поч-
ти не писал. Он накапливал впечатления, делал рисунки,
снабжая их иногда двумя-тремя строками стихов, которые
были своего рода памятками для будущего творчества.
* * *
Осенью, когда сентябрь уже позолотил кое-где пышную
листву в родной Кирилловне в палисаднике, возле хаты Вар-
фоломея Шевченко — друга и названого брата поэта прямо
на траве была устроена дружеская пирушка. Тарас Гри-
горьевич в кругу односельчан праздновал свой приезд в
родное село. Среди гостей находился и старый слепой
кобзарь. Шевченко подсказывал кобзарю, что петь, и пел
вместе с ним. Потом, развеселившись, он попросил сыграть
«казачка» и плясал с девушками.
Долго длилась пирушка. Уже спустился осенний вечер,
109
звезды высыпали на небо, легкий туман пополз над полями.
Собравшиеся притихли. Шевченко взял под руку Варфоло-
мея и, гуляя с ним по узкой аллейке, начал читать тихо, а
потом все громче отрывки из «Сна».
Слова поэмы жгли сердце Шевченко, были всегда на
языке. Он хотел, чтобы весь народ знал эти стихи. Но ни-
колаевская цензура вычеркивала даже такие слова, как
«движенье .умов» или «силы природы». А военный министр
запретил одну книгу, сказав: «Она тем вреднее, что в ней
каждое слово — правда».
Другу своему, Варфоломею, Шевченко непременно хотел
прочитать «Сон». Тот слушал, завороженный. Но когда
Тарас громко, обращаясь к царю, закончил:
Веселись, палач свирепый,
Проклятый! Проклятый! —
столько было в этих словах горячей ярости, что Варфоло-
мей опасливо оглянулся:
— Эх, братец, поосторожней! Не доведут тебя до добра
эти стихи.
Шевченко сразу осекся, помрачнел. Он был раздосадо-
ван трусостью друга. Он знал, что именно это и есть на-
стоящие, нужные слова. Его не остановят ни угрозы, ни
предостережения. Он сам предостерегал угнетателей:
«Берегитесь, вам худо будет!»
В конце сентября Шевченко остановился на более дол-
гий срок в живописном Переяславе, у старого знакомого
Андрея Осиповича Козачковского. Года четыре назад,
прочитав «Кобзарь», Козачковский за глаза влюбился в
его автора. Вскоре в Петербурге они познакомились у об-
щего приятеля. Козачковский, занимавший теперь долж-
ность городского врача в Переяславе, принял Шевченко,
как самого родного человека. Добрый, щедрый, чуткий,
Козачковский больше всего на свете любил поговорить с
умным человеком о делах общественных, о политике, пофи-
лософствовать, послушать хорошие стихи. В его доме часто
собиралась молодежь, и тогда не было конца песням, спо-
рам и шуткам.
В дни пребывания Шевченко у Козачковского гости не
переводились. Целый день за большим столом шла шумная
беседа. Перебивая друг друга, звенели молодые голоса. Но
вот наступала тишина — Тарас Григорьевич читал стихи.
110
Радушный хозяин мог только урывками принимать
участие в веселье. Он много работал: помимо службы,
принимал больных и сам ездил к больным. Лечил по-
чти всегда бесплатно, да еще помогал нуждавшимся день-
гами.
Но ему удалось все же совершить с Шевченко несколь-
ко длительных прогулок и задушевно поговорить с ним. От
каждой прогулки оставалась память: рисунок Шевченко.
Их скопилось множество, и в каждом оживал какой-нибудь
красивый уголок.
Как-то под вечер они пошли за Днепр, в Монастыри-
ще, на гору. Перед ними раскрылась широкая панорама:
посредине простиралась фиолетовая в вечернем воздухе лен-
та лесов, а за лесами блестел, словно кованный из золота,
Переяславский собор. Стояла торжественная тишина. За-
молкли и Шевченко с Козачковским, любуясь красотой
этого вечера.
Вдруг где-то на дороге показался человек. Он шел и
пел. Вскоре можно было расслышать и слова: «Ой, за
гаем, гаем, гаем зелененьким». Тут Шевченко не выдержал
и начал тихо подпевать.
— Я никогда не забуду этого вечера, Тарас Григорье-
вич! — взволнованно сказал Козачковский. — Как отрадно
наслаждаться красотой в обществе друга!
— Я тоже буду всегда помнить, — ответил притихший,
просветленный Шевченко.
Ему захотелось писать; он чувствовал, что созрели и
готовы вылиться новые стихи.
Через несколько дней после прогулки с Козачковским
Шевченко побывал в Миргороде и в соседнем селе Марь-
инском, и там одно за другим были созданы новые произ-
ведения. Все, что накапливалось в его мыслях за последний
год, все, что подсказывало ему чувство, раскрылось в лири-
ческих стихах и в двух больших поэмах: «Слепой» и «Ере-
тик». Поэма «Еретик», посвященная чешскому профессору
Шафарику, была задумана еще в Москве, когда он ноче-
вал у Бодянского и читал книгу Шафарика «Славянские
древности».
История славян давно уже привлекала Шевченко, и
книга Шафарика его очень заинтересовала. Страстный
патриот, Шафарик мечтал о том времени, когда все сла-
вяне объединятся в дружный союз. Шевченко был взвол-
111
нован его пламенными словами о грядущем братстве сво-
бодных славянских народов.
Со скорбью и гневом вспоминал Шевченко в своей
поэме о немецких рыцарях-захватчиках, которые в течение
столетий жгли и грабили славянские земли, разъединили
славянские народы и пустили между ними «усобиц лютую
змею».
Обращаясь к Шафарику, который описал жестокую
борьбу чехов с немецкими завоевателями и прославил до-
блесть и героизм славян-патриотов, Шевченко восклицал:
Слава тебе, любомудру,
Чеху-славянину,
Что не дал ты захлебнуться
В немецкой пучине
Нашей правде! И родное
Славянское море
Снова станет многоводным...
Слава тебе, Шафарик наш,
Вовеки и веки,
Что в одно собрал ты море
Славянские реки!
Герой поэмы — чешский реформатор Ян Гус, сожжен-
ный в XV веке католическими монахами как еретик. Шев-
ченко изобразил поборника народной правды, смело высту-
пившего против поработителей и католических князей
церкви. Шевченко начал свою поэму словами:
Кругом неправда и неволя,
Народ замученный молчит...
Эти слова об историческом прошлом звучали современ-
но и остро.
Ян Гус олицетворял для него борца за освобождение.
Гуса не могли запугать ни злобные угрозы католических
попов, ни проклятия папы. Он звал народ к борьбе, и по
его пылкому слову собирались обездоленные, ограбленные
крестьяне под знамена правдолюбца Яна Гуса.
Но враги решили во что бы то ни стало расправиться с
Гусом. Собрались «лютые волки в овечьей шкуре» — жир-
ные, откормленные монахи, кардиналы, бароны — и, при-
крывшись «божьим словом», осудили Гуса на сожжение.
Непоколебимо, гордо стоял на этом неправедном суде
Ян Гус. Тело его было в оковах, но гневное слово его об-
112
7
Выдубецкии монастырь.
Рис. Т. Шевченко.
личало звериную жестокость палачей и хищников-угнета-
телей.
Ян Г ус погиб, но слово правды осталось жить, зовя на-
род к борьбе за свободу и счастье.
В мире будет мир и правда,
И слава вовеки... —
громким голосом говорил Шевченко, вселяя уверенность в
сердца своих читателей.
Чем больше путешествовал он по селам и местечкам
Украины, чем больше встречался с простыми людьми, тем
сильнее чувствовал необходимость будить в этих людях не-
нависть к крепостникам. Он писал теперь особенно много
и охотно читал свои стихи слушателям. Вслед за «Ерети-
ком» Шевченко написал поэму «Батрачка». И здесь, как в
«Катерине», была раскрыта горькая судьба подневольной
крестьянской женщины.
Бродя по живописным дорогам родного края, Шев-
ченко все время вспоминал исторические места, описанные
g Тарас Шевченко
113
в «Гайдамаках». Он скорбел о том, что миновали герои-
ческие времена, когда народ брался за оружие, чтобы рас-
правиться со своими врагами. Так возникло стихотворение
«Холодный Яр».
Заросли пути-дорожки к Холодному Яру, где собира-
лись гайдамаки, чтобы начать свой поход. Заросли дорож-
ки, а добрую славу гайдамаков старались опорочить реак-
ционные историки — прислужники царя и дворян. Шевчен-
ко выступил против клеветы на народных борцов. Поэт
грозно предупреждал панов:
Знайте: в светлый день над вами
Разразится кара,
Запылает снова пламя
Холодного Яра!
Осень 1845 года в жизни Шевченко можно сравнить с
болдинской осенью Пушкина. Шевченко писал чуть ли не
каждый день. Всюду оставались его стихи; он дарил их
своим друзьям на память или давал на сохранение.
Куда бы Шевченко ни уезжал, он снова возвращался
к Козачковскому, как к себе домой. Киевские друзья тем
временем хлопотали о службе для него. Самой подходящей
они считали работу в Комиссии по изучению памятников
старины.
Шевченко получил из академии аттестат на звание сво-
бодного художника, и в тот же день Киевская археологиче-
ская комиссия пригласила его в сотрудники.
В эти дни Шевченко узнал, что на Кавказе в сражении
с горцами был убит его друг, иллюстратор рукописного
«Кобзаря» Яков де Бальмен. Это был хороший, сердечный
человек, талантливый художник.
Памяти погибшего друга посвятил Шевченко поэму
«Кавказ». Шевченко никогда не был на Кавказе, но он
его знал и любил по произведениям Пушкина, Лермонто-
ва, Полежаева. Кавказ с незапамятных времен был воспет в
легендах и сказаниях.
Шевченко вспомнил древнегреческий миф о мятежном
титане Прометее, которого царь богов и людей Зевс велел
приковать к скале Кавказа за то, что он похитил небес-
ный огонь и передал его людям. Злой орел клевал печень
Прометея, но воля титана была непоколебима. В образе
Прометея Шевченко воплотил свободолюбивый' народ, ко-
торого не может заклевать черный орел самодержавия.
114
Шевченко открыл поэму прославлением Прометея:
Спокон века Прометея
Там орел карает,
Что ни день, долбит он ребра,
Сердце разбивает,
Разбивает, да не выпьег
Крови животворной —
Вновь и вновь смеется сердце
И живет упорно.
Эти пламенные строки воодушевляли не только совре-
менников Шевченко, но и их потомков. В 1908 году знаме-
нитый русский живописец И. Е. Репин сделал акварельный
набросок «Прометей» и подписал: «Памяти великого народ-
ного поэта Украины».
В поэме «Кавказ» отразилась вся сила ненависти Шев-
ченко к царю-угнетателю:
За горами горы, тучами повиты,
Засеяны горем, кровию политы.
Вот там-то милостивцы мы
Отняли у голодной голи
Все, что осталось — вплоть до воли, —
И травим... И легло костьми
Людей муштрованных немало.
А слез! А крови! Напоить
Всех императоров бы стало.
Шевченко зло высмеял «опеку» царя над Кавказом, на-
пыщенный стиль царских манифестов, где самодержец го-
ворит о себе: «мы, милостию божией».
Поэт рисует царскую Россию как тюрьму народов:
А тюрем сколько! А солдат!
От молдаванина до финна
На всех языках все молчат...
Все благоденствуют!
Об этом «благоденствии» в кавычках с горькой иронией
писал и Чернышевский, говоря о бесправном положении
украинцев: «Они благоденствуют, по совершенно верному
и очень удачному выражению своего любимого поэта
Шевченко...»
Поэт призывал порабощенные народы к восстанию:
Вы боритесь — поборете!
С вами правда, с вами слава
И воля святая!
8*
115
* * £
Разъезжая по Украине, рисуя памятники старины, кур-
ганы, развалины замков, Шевченко встречался с разными
людьми, с.простым народом. Он без конца мог разговари-
вать со стариками крестьянами, с пастухом на выгоне,
с молодицей, идущей по воду. Он чувствовал свое кров-
ное родство с ними, это была его семья. Их думы — его ду-
мы; облеченные в стихи, они еще глубже проникали в их
душу, и Шевченко хотелось делиться с народом каждым
написанным словом.
Одно свое стихотворение он так и назвал: «И мертвым,
и живым, и нерожденным землякам моим, на Украине и не
на Украине сущим, мое дружеское послание». Он хотел
поднять дух в народе, призвать его к действию.
На рождестве Шевченко сделал очередной привал у
своего друга, Козачковского. Готовилась веселая встреча
Нового года, молодежь затевала спектакль. Но Тарас Гри-
горьевич был хмур и задумчив, он подводил итоги года —
вернее, трех лет.
Кто ж детей моих пригреет —
Злых и невеселых? —
спрашивал он, говоря о своих стихах. Среди них станови-
лось все больше и больше таких, которые нельзя было пе-
чатать. Может быть, и прав был Варфоломей, сказавший:
«Не доведут тебя до добра твои стихи». Что же, молчать?
Нет, нет, только не молчать! Говорить, петь, кричать, если
понадобится, только не молчать. И почти каждый день
был отмечен новым стихотворением.
В гостиной наряжали пушистую, стройную елку. Она
казалась удивительно молодой и свежей среди старинной
мебели.
На рождественский вечер к Козачковскому должны бы-
ли съехаться многие друзья Шевченко, а он сидел наверху,
в маленькой спальне, и, сказавшись больным, не выходил
целый день из комнаты.
— Тарас Григорьевич пишет, тсс! — останавливал са-
мых шумливых студент, двоюродный брат Козачковского,
приехавший к нему из Киева на рождественские каникулы.
Шевченко действительно писал.
Рано думать о смерти — всего тридцать лет, но сами
собой явились первые строки:
116
Как умру — похороните
На Украйне милой,
Посреди широкой степи
Выройте могилу...
Ему казалось, что он стоит на высоком днепровском
берегу. Бесконечные поля расстилаются перед ним, а внизу
шумят волны широкой реки, вздымаются гребни и с гулом
разбиваются о берег. Но в ропот днепровских волн врыва-
ются голоса, полные гнева и ненависти: это народ восстал
против своих угнетателей, сорвал оковы и, свободный, стре-
мится вперед, к новой, счастливой жизни.
Горячие слезы вдохновения заливали глаза Шевченко,
и дальше и дальше лились стихи, ставшие навсегда заветом
для народа:
Схороните и вставайте,
Цепи разорвите,
Злою вражескою кровью
Волю окропите.
И меня в семье великой,
В семье вольной, новой
Не забудьте — помяните
Добрым тихим словом.
В КИЕВЕ
Киевские друзья давно звали Шевченко.
Весна в этом году была исключительно многоводной.
Разливы рек задержали Шевченко в пути — только в кон-
це апреля он прибыл в Киев. Прекрасен был весной этот
солнечный живописный город, раскинувшийся на холмах и
сбегавший в долины, украшенный тополями и широколи-
стыми каштанами! Шевченко мог часами бродить по зеле-
ным садам, по высоким кручам над Днепром.
Вырисовывалась на фоне ясного неба Андреевская цер-
ковь, стоящая на высоком холме, — замечательное созда-
ние архитектора Растрелли. С паперти этой церкви откры-
вается широкий вид на Днепр и на окрестные горы.
Весна была в разгаре. Под солнечными лучами почер-
нел снег. Ручейки весело зашептались в горах и побежали
к Днепру. А старый Днепр с любовью принял лепечущих
крошек, распахнул свой синеполый плащ и разлил свои
117
воды, затопив берега. Гигантский мост, как морское чудо-
вище, растянулся поперек реки, поднимая свой темный
хребет из блестящей пучины. Так красочно описывал Шев-
ченко киевскую весну. Им овладел веселый, молодой задор;
он испытывал страстное желание творить.
Шевченко поселился в скромной квартире на Козьем
болоте, маленькой, грязной уличке. Вместе с ним жил там
его петербургский приятель, товарищ по академии, худож-
ник Михаил Сажин. Друзья с утра ходили по городу,
зарисовывали виды Киева и его достопримечательности.
Особенно их привлекали памятники старины. Они зарисо-
вывали развалины Золотых ворот (эти ворота служили
когда-то въездом в древний Киев), старинный Выдубецкий
монастырь, подворье и храмы Киево-Печерской лавры,
ажурную Андреевскую церковь.
В тихие, ясные, безветренные дни Шевченко отправлял-
ся в лавру. Его внимание особенно привлекали мелькавшие
в толпе богомольцев старые кобзари и мальчики-поводыри,
оборванные нищие и калеки. Он подолгу разговаривал с
ними, спрашивал, из каких они мест, выслушивал беско-
нечные истории их жизни.
Шевченко жадно вбирал в себя впечатления, ему хоте-
лось все зарисовать. Но прекрасную картину города пор-
тили грубые постройки во вкусе Николая I. Они раздра-
жали Шевченко, он называл их варварскими. Особенно не-
навистно было ему здание института благородных девиц,
стоявшее на живописном холме.
— Так бесчеловечно обезобразить восхитительную ме-
стность!— с возмущением говорил он. — Это казармы, да
к тому же самые неуклюжие...
Волю царя в Киеве выполнял генерал-губернатор Биби-
ков.
В сороковых годах Киев превращался в крупный губерн-
ский центр военно-стратегического значения. В городе с
пятидесятитысячным населением прокладывались новые
улицы, застраивались обширные пустыри. На Печерске, не-
подалеку от древней Киево-Печерской лавры, возводились
крепостные сооружения, строились казармы, укреплялись
откосы приднепровских гор; на площади перед старинным
Софийским собором возводился дом для губернских учреж-
дений — присутственные места. Но над всем царил дух
самовластия, казенщины, угнетения.
118
В начале сороковых годов было построено здание уни-
верситета. Студенческая молодежь оживила культурную
жизнь города. Но за бытом студентов наблюдал сам
генерал-губернатор Бибиков, который советовал им зани-
маться кутежами, а не политикой.
В Киеве создается музей древностей, а позднее — Ар-
хеологическая комиссия для разбора древних актов. Но ча-
сто, вместо того чтобы охранять старину, ее варварски
искажали и уничтожали. Так, из-за невежественной рестав-
рации была совершенно испорчена открытая в 1843 году
под слоем меловой краски древняя роспись Софийского
собора.
Шевченко и Сажин, приглашенные Археологической ко-
миссией для зарисовки древностей, мечтали показать наро-
ду во всей красоте великое искусство прошлого. В поисках
памятников этого искусства они были неутомимы.
По вечерам они делились впечатлениями. К ним часто
присоединялся живший тогда в Киеве писатель Афанасьев-
Чужбинский. В низенькие открытые окна вливалась вечер-
няя прохлада и свежесть распускающихся каштанов.
Иногда ходили на берег Днепра, и там, любуясь живо-
писной панорамой, Шевченко пел. Товарищи подпевали.
Чужбинский тянулся к людям искусства и мнил себя
поэтом, но как поэт он не был даровит. Шевченко
подсмеивался над ним, называя неистовым и неистощимым
стихотворцем.
В узком кругу друзей Шевченко иногда рассказывал
забавную историю о том, как судьба столкнула его однаж-
ды с Чужбинским. Шевченко начинал торжественно:
— Мы встретились в «Цареграде»!
На удивленные возгласы он отвечал:
— Не в оттоманской 1 столице, а в единственном трак-
тире в городе Чернигове. И тут-то я узнал, в чем заклю-
чается скрытый механизм, приводящий в движение его
неиссякаемые творческие порывы: шипящий самовар! —
Шевченко комически поднимал палец: — Да, друзья мои,
он никогда не просил подать ему просто стакан чаю, а не-
пременно велел подать самовар... Мы поселились вместе,
во-первых, во избежание лишних расходов, а во-вторых,
чтобы, как товарищи по ремеслу, созерцать друг друга во
1 Оттоманская — турецкая.
119
все минуты дня и ночи. И тут все и открылось. А я-то
удивлялся раньше — откуда, из какого источника вытекают
у него такие громадные стихотворения? Ларчик просто от-
крывался. В Чернигове за месяц не осталось не только
барышни, дамы, даже старухи, которой бы он не написал в
альбом, и не какое-нибудь четверостишие — он мелочь
презирал, — а полную, увесистую идиллию.
Когда Шевченко доходил до рассказа о вдове генерала
Дорохова, героя войны 1812 года, которой Чужбинский, за
неимением у той альбома, преподнес на шести листах сен-
тиментальное послание» слушатели покатывались со смеху.
Шевченко умалчивал о том, что за самовары приходи*
лось платить ему: стихи не приносили Чужбинскому дохо-
да, а Шевченко получал жалованье по службе.
Но, в общем, молодые люди жили дружно и весело.
На Крещатике, новой киевской улице, только что начав-
шей отстраиваться, находилась библиотека — Кабинет для
чтения, или, как его в шутку называли, «Аптека для
души». В эту «аптеку» часто заглядывал Шевченко. Была
на этой улице и еще одна приманка: модная кондитерская,
где собирались, чтобы поговорить о последних новостях за
чашкой кофе или шоколада.
И сюда нередко заходил Шевченко. Здесь однажды, за
столиком, он познакомился с Николаем Ивановичем Косто-
маровым.
ТАЙНОЕ ОБЩЕСТВО
В середине сороковых годов в Киеве поселился молодой
ученый, историк Костомаров. Прекрасный лектор, одарен-
ный литератор, он был противником крепостного права, чем
привлекал к себе передовую молодежь.
При первом знакомстве Костомаров и Шевченко отнес-
лись холодно друг к другу. И неудивительно: по характеру,
воспитанию, манерам они были совершенно разными.
В то время как Костомаров, избалованный помещичий
сын, получал изысканное образование, полуголодный, обо-
рванный Шевченко был пастушонком, терпел побои само*
дуров-дьячков, подвергался унижениям.
«Мужик» Шевченко не сразу поверил барину Костома*
120
В Киеве.
Рис. Т. Шевченко.
рову. Он был с ним холоден, сух, даже резок. Костомаров
тоже был сдержан. Они как бы приглядывались друг к
другу.
И все же Шевченко решил показать свои новые стихи
Костомарову.
Однажды весной Шевченко явился к нему с тетрадкой
своих стихов.
Они сидели в садике. Деревья были в полном цвету.
Кудрявые барашки облаков плыли над головой. Стихи
взволновали Костомарова. Смешанные чувства боролись в
нем. В этих стихах ему слышался голос народа. Ему ка-
залось, что «муза Шевченко раздирала завесы народной
жизни». Костомаров чувствовал правду в гневных напад-
ках Шевченко на ^деспотов, но его пугали грозные предска-
зания о том, что польется кровь. Страх перед крестьянской
революцией охватывал Костомарова. Его взгляды были
сдержанными, умеренными. Он боялся восстания; всякое
упоминание о революции пугало его. Он верил в возмож-
ность мирным путем добиться улучшения народной жизни.
121
Ему и упоительно и страшно было заглядывать в глубины
поэзии Шевченко.
С тех пор началось сближение Шевченко с Костомаро-
вым. Костомаров восторженно рассказывал всем о поэте.
Ненапечатанные стихи Шевченко ходили по рукам, моло-
дежь заучивала их наизусть.
Костомаров и его друзья в это время были увлечены
мыслью о создании тайного общества. Назвать его они со-
бирались Кирилло-Мефодиевским братством, по именам
братьев Кирилла и Мефодия, создавших славянскую азбу-
ку и распространявших грамотность среди славян в IX веке.
Молодые люди, входившие в братство, мечтали об от-
мене крепостного права, о просвещении народа. При помо-
щи просвещения члены братства надеялись «искоренить
рабство и всякое унижение низших классов».
Костомаров написал устав этого общества и воззвание
к украинцам, русским и полякам. В нем говорилось, что
Украина «соболезнует об общих бедствиях и готова про-
ливать кровь детей своих за свободу». Он прочитал все
это Шевченко.
— Так-так, — горячо говорил Тарас: — от берегов ти-
хого Дона до кремнистого русла Днестра — одна земля,
одна речь, один быт, даже песни одни и те же, как одной
матери дети... Не напрасно горестны и унылы наши песни:
их сложила нужда, а пела тяжкая, одйнокая неволя...
— Ваши песни, Тарас Григорьевич, помогут в нашем
общем деле, — закончил Костомаров их горячую беседу.
А Шевченко вспомнил свою встречу с Момбелли и по-
думал, что уже повсюду пробуждаются новые силы. Как
ни давит деспот-царь, что-то зашаталось в его империи.
Костомаров назвал ему тех, кто намечается в члены брат-
ства. Это были знакомые и друзья Шевченко: Пантелей-
мон Кулиш, Василий Белозерский, молодой ученый
Николай Гулак, студент Маркович и несколько других, то-
же хорошо знакомых Шевченко людей.
Но когда начались встречи братчиков 1 и зашла речь
о том, как претворять их программу в жизнь, Шевченко
скоро убедился, что многие из них боятся революционной
борьбы. А без нее он не мыслил освобождения крестьян и
создания широкого, вольного братства народов.
1 Братчики — члены Кирилло-Мефодиевского братства.
122
Члены тайного общества говорили больше о славянстве,
а Шевченко считал нужным добиваться всеми силами
освобождения крестьян.
Ему казалось наивным носить перстень со словами
«Кирилл и Мефодий, 1846» и печатку с выгравированной
надписью: «Уразумейте истину, и истина освободит вас».
Он считал это детской забавой. Наука, просвещение — все,
что мечтали дать народу братчики, — это очень хорошо, но
прежде всего народу нужна воля.
* * *
В жарко натопленной комнате было душно. Чадила
лампа. Немытые тарелки и пустые бутылки в беспорядке
стояли на столе. Человек десять молодых людей оживленно
спорили, стараясь перекричать друг друга. Звучала рус-
ская и украинская речь.
Стоя с тетрадкой в руках, Шевченко взволнованно же-
стикулировал.
— Вот что я вам скажу, братчики! — кричал он. — Вы
все много разговариваете, а к делу не переходите. Ваша
воображаемая федерация славянских племен — плод фанта-
зии. В каком образе она должна явиться?
— Создавать этот образ мы предоставляем будущей
истории! — запальчиво ответил Костомаров.
— Надо не предоставлять, а делать историю! — возра-
зил Шевченко. — Вы всё хотите в рамках законности и са-
модержавия!
Он в волнении подбежал к окну, сильным рывком дер-
нул раму. В комнату ворвался студеный ночной воздух.
— Закройте, закройте окно! — раздались голоса.
— Кто-нибудь услышит наши разговоры — и тогда...
— Чего вы боитесь? — усмехнулся Шевченко. — Вы же
хотите объединить славянские земли под скипетром россий-
ского императора! А это поощряется властями.
Хозяин комнаты, Гулак, подошел к Шевченко и нежно
обнял его.
— Чего ты разбушевался, Тарас! — сказал Гулак.—
Нужно потише, здесь небезопасно.
В Кирилло-Мефодиевском братстве определилось два
направления: правое возглавляли Костомаров и Кулиш;
Гулак примыкал ко второму, левому, вдохновленному рево-
люционными стихами и высказываниями Шевченко. Это
123
был серьезный, стойкий человек. Он жил в доме рядом с
Андреевской церковью. В его комнате чаще всего собира-
лись члены общества. За стеной находилась комната сту-
дента Киевского университета Петрова. С некоторого вре-
мени он замечал, что к Гулаку сходятся какие-то люди, о
чем-то долго и таинственно спорят. Петров старался
разузнать у соседа, кто это такие, о чем они говорят, но
Гулак отмалчивался.
В этот вечер, когда шли особо шумные споры, Петров,
приложив ухо к стене, подслушивал, что делается в ком-
нате Гулака. До студента долетали отдельные слова,
иногда — обрывки фраз. Вдруг громко и явственно про-
звучали строки стихов:
А тюрем сколько! А солдат!
От молдаванина до финна
На всех языках все молчат...
«Эге-ге, да тут что-то политическое!» — злорадно поду-
мал Петров и с еще большей жадностью прильнул ухом к
тонкой деревянной стене.
* * *
Поэзия Шевченко становилась знаменем народным.
И он сам все больше понимал, как нужны его стихи народу.
Он снова ездил по Украине и часто слышал свои стихи.
Неожиданно пришло радостное сообщение из Киева. Ко-
стомаров писал: «Тарас! до каких пор ты, братец, будешь
сидеть в гостях? Приезжай в Киев. Я точно узнал, что ты
уже назначен учителем рисования в университете...»
Но Шевченко не очень спешил возвращаться в Киев.
Он объезжал свои любимые места, и ему не хотелось
с ними расставаться. Он посещал знакомых и собирал свои
вещи и рукописи, хранившиеся в разных домах.
На этот раз он особенно чувствовал себя чужим в по-
мещичьих усадьбах. Он держался независимее, увереннее,
резче, чем прежде. На вечеринках, устраиваемых в его
честь, он читал революционные стихи, и украинские паны
уже без прежнего восторга слушали гневные строки поэта:
...Вы кричите всем,
Что бог вас создал не затем,
Чтоб вы неправде поклонялись:
124
А гнетесь так же, как сгибались,
И снова с тех, кто слеп и нем,
Дерете с братьев-гречкосеев
Три шкуры...
У него появились враги. А дружески расположенные к
нему люди советовали:
— Эх, Тарас, брось ты эти скверные вирши, не доведут
они тебя до добра!
— Что же со мной сделают?—спросил однажды Тарас.
— В солдаты отдадут.
Это было сказано незадолго до разразившейся грозы.
* * *
Третьего марта 1847 года попечитель Киевского учеб-
ного округа генерал-майор Траскин получил донос о суще-
ствовании в Киеве тайного общества. Студент университета
Петров сообщал, что группа преступников организовала
братство для ниспровержения существующего строя. К до-
носу был приложен устав братства. Петрову удалось по-
дружиться с Гулаком. Он притворился горячим сторонни-
ком идей, проповедуемых братством. Гулак не распознал
предателя и радовался, что привлек в общество еще одного
человека. Он дал ему устав, читал воззвания к славянам и
стихи Шевченко.
Через две недели киевский генерал-губернатор Бибиков
отправил в Петербург, в Третье отделение, доклад о рас-
крытии тайной организации. Николай Гулак, находившийся
в Петербурге, был арестован 18 марта.
Через три дня после этого, поздно вечером, к Костома-
рову явился помощник попечителя учебного округа Юзе-
фович и сказал:
— На вас есть донос, я пришел вас спасти. Если есть
у вас что-нибудь из писанного, возбуждающего подозрение,
давайте скорее сюда.
Это был прием провокатора.
Костомаров вспомнил, что у него в кармане лежит из-
мятый и полуразорванный черновик сочинения о славян-
ской федерации. Он быстро достал эту рукопись и хотел ее
сжечь, но Юзефович выхватил ее у него и сказал:
— Будьте покойны, ничего не бойтесь.
Юзефович вышел, но тотчас же вернулся, ведя за со-
бой губернатора, попечителя округа и жандармских офице-
125
ров. Они потребовали ключи, открыли письменный стол в
кабинете, увидели огромное количество бумаг, забрали их,
опечатали кабинет и увезли Костомарова.
На допросе солгали, что Гулак сделал на Костомарова
донос в Третье отделение и представил его рукопись, в ко-
торой говорилось о будущем объединении славян.
— Я не знаю этой рукописи, — сказал Костомаров.
Ему предъявили черновик, взятый у него помощником
попечителя. Улика была налицо.
23 марта генерал-губернатор приказал разыскать ху-
дожника Шевченко. Петров отметил его как особо важного
преступника.
«Его стихи имеют своим содержанием мысли явно про-
тивозаконные», — писал Петров в своем доносе.
Тем временем Шевченко находился все еще в отъезде.
Он собирался вернуться в Киев к началу апреля, чтобы
попасть на свадьбу Костомарова. «Свадьбы, свадьбы... —
думал Шевченко (недавно была отпразднована свадьба
Кулиша). — Только я все бобылем хожу». И, как обычно,
при мысли об этом перед ним, словно в туманной дымке,
проплыл далекий образ Оксаны. Но сейчас не было в его
сердце места для печали — слишком полон был он поэзией,
мыслями о будущем, жаждой борьбы.
5 апреля Шевченко подъехал к местечку, расположенно-
му на берегу Днепра, против Киева. Оставалось только пе-
реехать на пароме Днепр.
Шевченко рассчитывал попасть «с корабля на бал»:
свадьба Костомарова предполагалась в этот же день.
В ожидании парома Шевченко переоделся в Броварах во
фрак. Он вез с собой рукописи стихов, собранные в дру-
жеских домах. Очень многое было у Козачковского в
Переяславе, да, пожалуй, не меньше у Лизогуба, в Седневе.
Ах, Седнев, Седнев! Шевченко только что оттуда вы-
ехал. Так и тянет в изумительный парк с его знаменитой
липой, вокруг которой можно совершить небольшую прогул-
ку в двадцать шагов. Никто не знал, сколько этой липе лет.
В тени ее ветвей было прохладно в самые жаркие дни.
Из парка, расположенного на возвышенности, открывал-
ся вид на луга, окаймленные лесом. Маленькая веселая реч-
ка протекала через парк, как бы деля его пополам. Здесь
любой уголок ласкал глаз художника и поэта.
А сам хозяин, Андрей Иванович Лизогуб! Мало с кем
126
еще было у Шевченко столько общих интересов: поэзия,
живопись, музыка... Потому, должно быть, Шевченко так
щедро разрисовал стены своей комнаты, отведенной ему в
мезонине, утопавшем в зеленом, тенистом саду. А сколь-
ко стихов написал он там! Как хорошо пелось по вечерам
в душистом саду, где, соперничая с соловьем, всегда побеж-
дал Шевченко! Так, по крайней мере, считал хозяин дома,
влюбленный в его пение.
И все же Шевченко никогда не забывал, что Лизогуб —
помещик. Как бы хорошо он ни обращался с крепостными,
они принадлежали ему. А разве может один человек при-
надлежать, как вещь, другому?
Теперь, когда Шевченко стал на путь борьбы за волю
народа, он испытывал такой подъем, что все казалось до-
стижимым.
...Так, в радостных мечтах о будущем, Шевченко, под-
плывая к Киеву, смотрел на его высокий берег, который все
приближался.
Широко и многоводно разлился в этом году Днепр.
Грузный паром с трудом пересекал разбушевавшуюся реку.
Вдруг к Шевченко подошел гусарский офицер. Это был
приятель Варвары Николаевны Репниной.
— За вами следят, — сказал он. — Разрешите столк-
нуть в воду чемодан с вашими стихами.
Шевченко показалась дикой мысль выбросить то, что
ему дороже всего, и он наотрез отказался сделать это. Он
не понимал, что ему грозит. На берегу, у переправы, его
ожидал полицейский чиновник. Шевченко доставили к
киевскому губернатору Бибикову.
— Что это вы, Тарас Григорьевич, во фраке? — изде-
вательски спросил его губернатор.
— Я спешил на свадьбу к Костомарову, — ответил
Шевченко. — Я у него должен был быть шафером.
— Ну, куда жених, туда и его шафер!—сказал губер-
натор и вызвал караульного.
Через несколько дней Шевченко был доставлен в Петер-
бург, где уже велось следствие.
По дороге Шевченко был весел, шутил, пел песни.
Смотритель почтовой станции, записывая подорожную,
в которой значилось: «чиновник с арестованным лицом»,
сказал, что трудно определить по виду, кто арестованный,
а кто конвоир.
Среди бумаг Шевченко были его поэма «Сон», несколь-
ко небольших стихотворений и предисловие к новому изда-
нию «Кобзаря», сатирически изобличавшее помещиков-
либералов.
Шевченко писал: «Прочитали себе по складам «Энеиду»
Котляревского, да пошатались возле шинка, да и думают,
что вот когда уже они распознали своих мужиков. Э, нет,
братцы! Прочитайте вы думы, песни, послушайте, как они
поют, как они разговаривают между собой, не снимая ша-
пок; или как они в дружеской пирушке вспоминают стари-
ну, и как они плачут, будто в самом деле в турецкой неволе
или у польских магнатов, закованные в цепи...»
Шеф корпуса жандармов граф Орлов лично руководил
следствием.
Члены братства вели себя по-разному на допросах и оч-
ных ставках. Тверже всех держался Гулак: он ни в чем не
сознавался, повторяя, что связан честным словом. Косто-
маров сразу растерялся и признался почти во всем. Много
лет спустя, когда Костомаров и Гулак встретились уже
пожилыми людьми, с видным положением в обществе, Гу-
лак не подал руки Костомарову. Он до конца жизни сохра-
нил честность и чистоту взглядов.
Другие обвиняемые давали сбивчивые, противоречивые
показания. Но им удалось убедить жандармов, что цель
общества заключалась в соединении славянских племен под
скипетром русского царя.
Орлов отнесся довольно снисходительно к членам Ки-
рилло-Мефодиевского братства. Их мечты и стремления
показались шефу жандармов невинными. «Ученый бред
трех молодых людей», — насмешливо писал он в своем
донесении царю.
Ему было выгодно представить дело в таком свете. Да-
же самому себе шеф жандармов боялся признаться в том,
что все шире распространяются идеи свободы и растет
круг их сторонников.
Гулака осудили на три года заключения в крепости, Ко-
стомарова — на год. Остальные подверглись высылке за
пределы Украины и разным незначительным взысканиям.
Иначе обстояло дело с Шевченко. Он решительно отри-
цал свою принадлежность к братству, но вынужден был
признать себя автором найденных в его бумагах стихотво-
рений. Сдержанно, с достоинством он пояснил, что еще в
128
8
Петербурге слышал порицания царю и правительству, а вер-
нувшись на Украину, увидел ужасную нищету и угнетение
крестьян. Все это делалось именем царя. Это выразил он
в своих стихах. Он не мог молчать, видя страдания людей.
Граф Орлов объявил стихи Шевченко произведениями
«самого возмутительного содержания». Он назвал поэта
опаснейшим преступником. Он находил в них клевету на
особ императорского дома. Отмечая растущую славу
Шевченко, Орлов считал его стихи вдвойне вредными.
Тянулись дни. Шевченко сидел в одиночном заключе-
нии, в каземате. Он спокойно ожидал решения своей судь-
бы. Это было спокойствие человека, знающего, что он бо-
рется за правое дело, что народ с ним.
В те дни, когда Шевченко и его товарищи сидели в
каземате, по Петербургу из уст в уста передавались слухи;
иные из них принимали фантастический характер. Друзья
свободы, помнившие восстание декабристов, мечтавшие о
новой вспышке, говорили о заговоре, о планах восстания.
Как отрадно было бы Шевченко знать, что писал в
вти дни в своем дневнике Момбелли, который навсегда
запомнил встречу с поэтом!
Думая о Шевченко, Момбелли думал и об украинском
народе, «твердом духом и одаренном пылким воображе-
нием». Он писал: «С восстанием... Малороссии зашевелился
бы и Дон, давно уже недовольный мерами правительства.
Поляки тоже воспользовались бы случаем. Следовательно,
весь юг и запад России взялся бы за оружие».
И хотя Шевченко не знал о дневнике Момбелли, он по-
нимал, что сочувствие лучших людей России — на его сто-
роне.
Встретившись как-то в тюремном коридоре с Костома-
ровым, он ободрил его словами:
— Не огорчайся, Николай! Мы еще будем жить вместе.
И за решеткой сырого каземата Шевченко писал стихи.
Это было единственной его радостью. Он писал почти каж-
дый день. Спокойный, даже веселый на допросах, в стихах
он изливал свою тоску.
Вставали картины прошлого. Часто вспоминал он дет-
ство, безрадостное, тяжелое, но теперь оно казалось ему
уже не таким неприглядным:
В неволе тяжко — хоть и с волей
Спознаться мне и не пришлось.
g Тарас Шевченко
129
Да все же кое-как жилось —
Хоть на чужом, а все ж на поле...
Теперь и той злосчастной доли,
Как бога, ждать вот довелось.
И Тарас рисовал мирные картины сельской жизни, ко-
торые в сырых стенах каземата представлялись ему такими
милыми и безмятежными:
Вишневый садик возле хаты,
Хрущи над вишнями снуют,
С плугами пахари идут,
Поют, идя домой, дивчата,
А матери их дома ждут.
Несмотря на уверенность в правоте своего дела, в со-
чувствии народа, Шевченко порой томился одиночеством.
Он думал о том, что у него нет ни отца, ни матери, ни
семьи. Никто не пожалеет узника, какая бы судьба ни
ожидала его.
Иногда Шевченко сочинял песни; он напевал их впол-
голоса, чтобы не привлекать внимание часовых, шагавших
за железной дверью камеры. Это были настоящие народ-
ные песни — то жалобные, то веселые.
Ой, одна я, одна,
Как былиночка в поле!
Позабыл меня бог,
Не дал счастья и воли.
Эта жалоба горемычной девушки сменялась другими
песнями — о новобранцах, уходивших из села, о казаке,
бьющем врагов в далеком краю...
В стихах, написанных в каземате, поэт говорил не толь-
ко о своей судьбе — думая о тяжелой доле Украины, он
писал:
В неволе вырос меж чужими,
И, не оплаканный своими,
В неволе, плача, я умру
И все в могилу заберу.
Не вспомнят обо мне в кручине
На нашей славной Украине,
На нашей не своей земле.
Родной отец не скажет сыну
О том, как я в неволе жил:
Молися, сын, за Украину,
Когда-то он замучен был.
Мне все равно, молиться будет
Тот сын иль нет... и лишь одно,
Я знаю, мне не все равно:
130
Что Украину злые люди,
Лукавым убаюкав сном,
Ограбят и в огне разбудят.
Ох, это мне не все равно!
«С ЗАПРЕЩЕНИЕМ ПИСАТЬ И РИСОВАТЬ»
Свежее майское утро заглянуло в окно каземата. Сего-
дня ожидался приговор. Шевченко плохо провел ночь. Про-
носились в голове мысли, обрывки стихов. Утром возникли
взволнованные строки о смерти: «Над полями идет, не
покосы кладет...» Смерть косит людей, «она не минет и
царя», — писал он.
Днем за ним приехали, чтобы отвезти в военное ведом-
ство. Шевченко шел по коридору каземата, высоко подняв
голову, поблескивая глазами, приподнятый, возбужденный.
В военном ведомстве ему был прочитан приговор: «Ху-
дожника Шевченко... определить рядовым в отдельный
Оренбургский корпус... под строжайший надзор, с запре-
щением писать и рисовать».
Эти последние слова были собственноручно написаны
Николаем I на докладной записке шефа жандармов Орлова.
Шевченко выслушал приговор спокойно. «О нет, из ме-
ня они не сделают солдата!» — упрямо подумал он.
На следующий день у ворот каземата остановилась те-
лега. В окнах камер показались узники. Они знали — сей-
час в этой телеге увезут Тараса Шевченко в далекий
Оренбургский край. Ему предстояло проехать более двух
тысяч верст по пыльным, ухабистым дорогам.
Шевченко вышел и посмотрел вверх — на друзей, при-
льнувших к окнам. Заметив Костомарова, он приветливо за-
кивал головой. Костомаров заплакал. А Шевченко улыбал-
ся. Фельдъегерь уселся рядом с узником, ямщик взмахнул
кнутом, и телега загрохотала...
Фельдъегерь не дремал. На восьмые сутки Шевченко
был доставлен в Оренбург. Одна из почтовых лошадей па-
ла, не выдержав бешеной скачки.
Г лава IV
ССЫЛКА
«СТРАШНЫЙ ГОРОД»
рскую крепость местные киргизы называли Яман-
Кала, что означает «страшный город». На унылой
равнине возвышалась серая гора. Под горой с од-
ной стороны лепились убогие домики киргизской деревни,
с другой — помещались казематы для каторжников. Пер-
вые люди, которых встретил Шевченко при въезде в кре-
пость, были клеймёные каторжники. Они исправляли доро-
гу. По их лицам и спинам катился пот. Шевченко было
больно глядеть на измученных людей — он отвел глаза и
посмотрел вперед: там он увидел марширующих на плацу
солдат.
Неподалеку от казематов стояло длинное, низенькое
бревенчатое строение с небольшими квадратными окнами —
батальонные казармы. Колючий бурьян и хилая осока —
единственная растительность в этой пустыне.
«Поют ли здесь птицы?» — подумал Шевченко, подъез-
жая к этим местам.
После восьмидневной скачки по тряским дорогам как
во сне прошли два дня в Оренбурге. Судьба подарила ему
еще несколько часов прощания со свободой.
К Шевченко в казармы пришел Федор Матвеевич Ла-
132
заревский, брат его приятеля, Михаила Лазаревского. Шев-
ченко лежал ничком на нарах и читал.
— Тарас Григорьевич, друже дорогой!—кинулся к не-
му Лазаревский. — Я Федор, брат Михаила Лазаревского.
Шевченко поднял на него глаза; сквозь усталость и
грусть в них вдруг заблестела веселая искорка. Он вскочил
с нар и протянул Лазаревскому обе руки:
— Вот где пришлось познакомиться! И вы не побоя-
лись так, запросто, ко мне?
— Что вы, что вы, Тарас Григорьевич! Такие слова
можно только с отчаяния сказать. А к чему отчаиваться?
Бог не без милости, казак не без доли. Я — за вами. Про-
ведете вечер у меня.
Так Шевченко попал в дружескую обстановку, в обще-
ство двух чиновников оренбургской пограничной комиссии:
Лазаревский привел своего товарища по службе, Сергея
Петровича Левицкого.
В молодых людях — обоим было лет по двадцать
пять — еще не угасли чувства смелости и свободолюбия,
их сердца еще не были засушены чиновничьей службой, и
судьба Шевченко — поэта, которому они поклонялись, глу-
боко взволновала их.
Стол был уставлен закусками. Шевченко уж и не пом-
нил, когда его так угощали. Но главное началось после
ужина. Плотнее прикрыв дверь, Лазаревский попросил
Шевченко прочитать стихи. Это поразило поэта.
— Как, мои стихи? Стихи, из-за которых и случилась
вся эта история? «С запрещением писать и рисовать»! — с
горькой усмешкой произнес он убийственные слова Николая
Палкина.
— Так стосковались, Тарас Григорьевич, по вольному
слову, по родной поэзии!.. Не бойтесь, здесь никто не
услышит. Сами себе не враги, — уговаривали приятели.
— Хорошо же, — с расстановкой сказал Тарас, — слу-
шайте. Только уж я сам выберу, что читать!
И, шагая по комнате, он начал:
За горами горы, тучами повиты,
Засеяны горем, кровию политы.
Как-то особенно грозно звучали здесь слова суровой
правды, пронизывающей «Кавказ». Голос Шевченко то
133
поднимался на самую высокую ноту, то снижался до топо-
та. Последнюю строфу он закончил мягко, задушевно:
А покуда — мои думы,
Лютые невзгоды,
Буду сеять я. Пусть крепнут
В споре с непогодой.
Украинский тихий ветер
Принесет с росою
К дорогому другу думы
Братскою слезою.
И когда на них ты взглянешь
И читать их станешь, —
Вновь курганы, степи, горы
И меня помянешь.
Шевченко как бы посылал этими словами последний
привет родине. Левицкий задушил его в объятиях.
— Еще, еще! — шептал он задыхаясь.
Но Шевченко уже не надо было просить. За «Кавка-
зом» он целиком на память прочитал «Сон», потом «Тяж-
ко, тяжко жить на свете».
Перед поэтом проплыли стройные контуры гатчинского
дворца; в Гатчине девять лет назад он написал это стихо-
творение. Навсегда запомнил поэт этот день, даже туман
за окном дома, в котором он написал его. До чего же он
был тогда молодым!
Теперь уже и Левицкий и Лазаревский, перебивая друг
друга, начали на память читать стихи Шевченко.
Потом снова были горячие слова о дружбе, о воле, ко-
торой дождется Тарас. Наконец он, усталый, растроганный,
запел свои любимые песни: «31ронька» и «Забелели снега».
До утра сидели друзья. На следующий день Шевченко
отправляли в Орскую крепость. Он был зачислен рядовым
в пятый Оренбургский линейный батальон.
В Орской крепости началась его солдатская жизнь. Она
подавляла его своей тупостью. По вечерам, после ученья,
солдаты собирались в казарме. Поднимался шум, крики.
Кто играл на балалайке, кто рассказывал, как его били или
грозили побить. Иногда пели невеселыми, негромкими голо-
сами.
Украдкой вынимал Шевченко из сапога заветную само-
дельную тетрадку. Прикрываясь шинелью, быстро, мелким-
мелким почерком записывал он стихи. Он вспоминал в них
о родине и вновь и вновь рассказывал, за что наказан. Да,
134
Т. Шевченко.
Автопортрет.
его песни звали в бой, против царя, против панов: «Я про-
клинал жестоких властелинов». Он хотел видеть свой народ
счастливым, свободным. Он желал счастья для всего чело-
вечества. Громким голосом говорил поэт об этом людям, и
люди запомнили его слова. Ради одного этого стоило пере-
носить все мучения.
О мысль моя, о слава злая!
Из-за тебя в чужом краю
Терзаюсь, мучусь, но... не каюсь!
Мучился он ужасно.
«Если бы я был изверг, кровопийца, то и тогда для ме-
ня удачнее казни нельзя было бы придумать, как сослав
меня в отдельный Оренбургский корпус солдатом, запре-
тив писать и рисовать», — думал он в страшные, долгие
ночи. Но чувство правоты, сознание выполненного долга
ободряли его. Он часто вспоминал декабристов.
Снова обращался Шевченко к своим думам, но уже не
посылал их, как в былые годы, на Украину, а молил при-
лететь с Украины к нему в далекие степи и оживить обра-
зы родины:
Думы мои, думы мои,
Самые родные!
Вы меня хоть не бросайте
В эти годы злые.
Прилетайте сизокрылой
Стаей голубиной
Из-за Днепра широкого
Погулять в пустыне
С киргизами убогими.
Хоть они убоги,
Хоть и голы — да на воле...
Прилетайте ж, мои думы!
Тихими речами
Приголублю вас, как деток,
И заплачу с вами.
Вспоминал Шевченко свои детские годы, когда пас яг-
нят, учился у дьячка и тайком рисовал на клочках бумаги:
И довелося снова мне,
Седому, с виршами таиться,
Опять исписывать страницы
И петь и плакать в тишине.
И тяжко плакать. Я не знаю,
За что меня господь карает?
136
Учеником я в муках рос,
Учеником седеть пришлось,
Учеником и закопают.
Но примириться со своей судьбой Шевченко не мог и не
хотел. Его нельзя было сломить, обуздать. Сердце поэта по-
прежнему горело ненавистью к царю и помещикам. Перед
ним снова вставали картины панского произвола, жестоко-
сти, зверского обращения с крепостными.
Шевченко верил, что придет время — и народ восста-
нет. Страшна будет народная месть. Картину такой мес-
ти нарисовал он в поэме «Варнак»: крепостной, у ко-
торого барчук отнял невесту, собрал вокруг себя таких же
обиженных и обездоленных крестьян и с оружием в руках
пошел уничтожать панов; он «резал все, что паном
звали».
Говорил Шевченко и о прошлом Украины. Но теперь
уже по-другому рисовалось это прошлое. Он давно понял,
что казаки дрались не ради славы — они боролись не толь-
ко с внешними врагами, но и с казацкой старшиной, с гет-
манами и атаманами, угнетавшими простых казаков. Шев-
ченко прославлял вождя крестьянского восстания Наливай-
ко. Он мечтал о будущем, когда расцветет Украина, осво-
божденная от панов.
Сначала он получал мало писем с воли. Он разочаро-
вался в друзьях, думая, что они боятся переписываться со
ссыльным. «Если бы они знали, что одно ласковое слово
для меня теперь больше всякой радости...» — думал он.
Слышался упрек и в стихах:
Сперва божились и клялись,
Братались, сестрились со мною,
Потом, как тучки, разошлись.
В Орской крепости Шевченко часто болел. Кормили
плохо — его мучила цынга. Еще раньше, в сыром казе-
мате, начал развиваться ревматизм. От резкого света летне-
го солнца болели глаза.
У него не было денег, бумаги, карандашей, красок, книг.
В каземате ему дали библию, а ему хотелось читать Го-
голя, Пушкина, Лермонтова, Шекспира, Гомера.
«Ради поэзии святой пришлите хоть один том Лермон-
това», — писал он Михаилу Лазаревскому.
137
♦ ♦ ♦
Медленно тянулся воскресный день. Солдаты отдыхали
от ученья. Они валялись в неприбранной казарме, играли в
кости, в карты, смеялись незамысловатым, грубым шут-
кам. Те, что побогаче, купили водки, напились и тут же
свалились в тяжелом сне.
«Опять одно и то же!» — тоскливо думал Шевченко.
На горизонте виднелись обнаженные, серые горы; кру-
гом расстилалась однообразная, серая степь; тощие речонки
Орь и Урал змеились по ней.
В этот день в степи было оживление: проходил бухар-
ский караван. Медленно раскачиваясь, выступали верблю-
ды. Огромные тюки свисали по бокам меж двух горбов.
Караван сделал привал недалеко от крепости. Запестре-
ли шатры. Шевченко подошел к ним. Кочевники распола-
гались на отдых.
Шевченко смотрел на красочные костюмы, на красивые
лица бухарцев, и его охватила радость художника при виде
яркого зрелища. Но радость была недолгой — в эту минуту
он особенно ясно осознал ужас своего положения.
«Смотреть и не рисовать — это такая мука, которую
поймет один только истинный художник», — писал Шев-
ченко в этот день Варваре Николаевне Репниной.
Ночью он долго плакал, уткнувшись в жесткую соло-
менную подушку.
Через некоторое время пришли замечательные подарки.
Лизогуб прислал ящик красок, бумагу, томик Шекспира,
карандаши. От Репниной Шевченко получил письмо.
Он радовался, как ребенок. Без конца осматривал каж-
дую краску, кисти, ящик. Тарас Григорьевич уже не чув-
ствовал себя таким одиноким.
Он ответил Репниной горячим, искренним письмом, в
котором раскрывал перед ней всю душу. Писал он его не-
сколько дней, урывками. Трудно было сосредоточиться в
шуме казармы. Он и об этом писал:
«Теперь самое тихое и удобное время — одиннадцатый
час ночи: всё спит, казармы освещены одной свечкой, око-
ло которой только я один сижу и кончаю нескладное
письмо мое. Не правда ли, картина во вкусе Рембрандта?
Но и величайший гений поэзии не найдет в ней ничего
утешительного для человечества. Со дня прибытия моего
в крепость Орскую я пишу дневник свой; сегодня развер-
138
В орской казарме.
Рис. Т. Шевченко.
нул тетрадь и думал сообщить вам хоть одну страницу —
и что же! Так однообразно, грустно, что я сам испугался
и сжег мой дневник на догорающей свече. Я дурно сделал,
мне после жаль было моего дневника, как матери — своего
дитяти, хоть и урода».
Прошло больше полугода в ссылке. Шевченко понемно-
гу стал нарушать запрет: он рисовал. На это смотрели
сквозь пальцы. А вскоре здесь понадобилось его уменье, и
ему разрешили рисовать открыто.
АРАЛЬСКАЯ ЭКСПЕДИЦИЯ
Горели Оренбургские степи. Киргизы подожгли сухой
ковыль, чтобы он не мешал пробиваться молодой траве. От-
дельные огоньки постепенно сливались в сплошное зарево.
Низко над пламенем стлался бурый дым. Вскоре вся степь
была ярко освещена.
Несколько человек выскочило из войлочной кибитки.
139
Они любовались пожаром в степи. Один из них, с гене-
ральскими эполетами, подошел к невысокому, плотному че-
ловеку.
— Тарас Григорьевич, нарисуйте эту импровизирован-
ную иллюминацию, — попросил он.
Это был начальник экспедиции к Аральскому морю.
В течение нескольких недель судьба Шевченко резко
изменилась. Лейтенант Бутаков упросил начальника Ор-
ской крепости отпустить Шевченко с экспедицией по изу-
чению и описанию Аральского моря. Нужен был художник
для зарисовки видов.
Сначала Шевченко опасался трудностей перехода. Уча-
стники прежних экспедиций запугивали рассказами о па-
лящем солнце, о глубоких безводных песках пустыни, о
широких солончаках.
Научная экспедиция носила характер военного похода.
Шли две роты солдат, две сотни уральских казаков, кирги-
зы. Их сопровождали три тысячи возов и тысяча верблю-
дов. И неудивительно — идти приходилось к границе Хи-
винского ханства. Хивинцы нередко нападали из-за угла.
Когда поход начался, Шевченко вздохнул свободно. Он
мирился с тяготами пути, радуясь, что с ним обращаются
как с вольным человеком.
Несмотря на резкую смену температуры — дневной зной
и ночную прохладу, плохо отражавшуюся на здоровье, —
Шевченко наслаждался раздольем степи, походной жизнью
и тем, что мог сбросить ненавистную солдатскую амуни-
цию. В чужом штатском пальтишке он чувствовал себя
прекрасно, а больше всего радовался возможности рисовать.
Шевченко зарисовывал всё — степи, кибитки, человеческие
лица. Он был бодр, предприимчив, неутомим. Иногда в су-
хой киргизской степи раздавалась мелодичная украинская
песня — это пел Шевченко. Его любили. Он умел удачной
шуткой развеселить всех.
По пути к Аральскому морю приходилось питаться су-
харями и водой. Воды было мало, ее берегли, и страшная
жажда не покидала людей. Отдыхали только в редких
укреплениях, попадавшихся на пути. Там запасались хле-
бом, квасом. Шевченко шутил:
— Мне кваску со льдом подавайте — я не привык пить
голую воду!
Два месяца шли до Аральского моря. В Раимском укре-
140
Шхуна «Константин».
Рис. Т. Шевченко.
плении, на реке Сыр-Дарье, недалеко от впадения се ь
Аральское море, собирали для экспедиции шхуну. По не-
скольку раз в день все бегали смотреть на нее. В ожида-
нии отплытия Шевченко много рисовал.
Сборка проходила медленно. Шевченко зарисовал шхуну
со всех сторон.
Наконец, через месяц, шхуна была готова. Ей дали на-
звание «Константин». Двадцать семь человек, под началь-
ством капитан-лейтенанта Бутакова, поплыли по капризно-
му Аральскому морю.
Судно трепали штормы. Не раз экспедиция теряла на-
дежду пристать к берегу. При выходе из устья Сыр-Дарьи
в море шхуну то припирало к берегам, то втягивало в боко-
вые рукава. Иногда она садилась на мель. При недостаточ-
ной оснастке экипажу шхуны было очень трудно.
Через два дня пришли в форт Кос-Арал. Отдохнув там
немного, отправились в открытое море.
Однажды экспедиция разделилась: часть ее осталась на
необитаемом острове Барса-кельмес — что означает «дой-
дешь и не вернешься» — для топографического исследова-
ния, а Бутаков, высадив нескольких человек, уехал с осталь-
141
ными на остров Куланды, где искали каменный уголь. Бу-
таков должен был вернуться через два дня. Но тут под-
нялся ветер, море забушевало, шхуна попала в шторм. Бу-
такова беспокоила не собственная участь — он с ужасом
думал о том, что если судно разобьется и он с командой
погибнет, то люди, оставшиеся на острове Барса-кельмес,
умрут с голоду, пока о них узнают и спасут.
Все окончилось благополучно. Бутаков приехал через
три дня, и первые его слова были: «Слава богу, вы спа-
сены!»
На острове Барса-кельмес вместе с Шевченко оказался
офицер генерального штаба, страстный путешественник, че-
ловек передовых взглядов Алексей Иванович Макшеев.
Их дружба возникла при особых обстоятельствах. Мак-
шеев с интересом присматривался к рядовому Шевченко,
зная, что это поэт и художник, сосланный за свои револю-
ционные произведения. Макшеев из деликатности не рас-
спрашивал Шевченко ни о чем, но старался выказать ему
внимание, давал книги.
Однажды Шевченко взял у Макшеева «Исторический
очерк укреплений пограничных в России». Открыв первую
страницу, он прочел на титульном листе: «Из книг Мом-
белли».
— О!—не удержался Шевченко. — Этого человека я
знаю.
— Да? — внимательно глядя на него, спросил Макше-
ев. — Вы знаете этого любознательного человека, этого эн-
циклопедиста? Где же вы с ним встречались?
Шевченко колебался одно мгновение, потом с горяч-
ностью, но без излишних подробностей, рассказал о встре-
че с Момбелли. Шевченко и Макшеев без слов поняли
друг друга. Макшеев вспомнил, что Момбелли передавал
ему разные слухи о Шевченко. Помнил он и его горячие
слова: «Шевченко — истинный поэт, поэт с чувством, поэт
с воодушевлением».
Во время похода к Аральскому морю Макшеев предло-
жил Шевченко место в своем войлочном шалаше. И позже,
на Сыр-Дарье и на Аральском море, они не расставались.
Макшеев оказался не только путешественником и ученым,
но и страстным любителем поэзии. Он признался Шевчен-
ко, что на одном из литературных понедельников у Мом-
белли прочитал доклад «К истории пушкинской дуэли».
142
А. И. Бутаков и фельдшер Истомин.
Рис. Т. Шевченко.
Пушкина он боготворил, и так как у него не было с собой
книг любимого поэта, они оба наперебой вспоминали
строфы из поэм Пушкина, его лирику.
Шевченко был всегда оживлен. Он умудрялся ра-
ботать в самую дурную погоду. Его койка была завалена
акварелями — он делал сотни рисунков, стараясь передать
своеобразную, суровую красоту берегов Аральского моря.
Два месяца, до глубокой осени, качалась шхуна на не-
верных волнах. В конце сентября бросили якорь в устье
Сыр-Дарьи, и отряд зазимовал в форте Кос-Арал.
Кос-Арал — наносный остров, прикрывающий Сыр-
Дарью. Шевченко видел множество кочующих по берегам
реки киргизов. Их нищета приводила его в ужас — муж-
чины и женщины были едва прикрыты лохмотьями, а маль-
чики-подростки ходили совершенно голые. Ветер гулял по
камышовым шалашам киргизов. Голод здесь был страшен.
Хлеб на иссушенной земле не родился, а землю обрабаты-
вали мотыгой. По реке киргизы плавали в самодельных
камышовых лодках.
В самом форту жили русские рыбаки от компании рыбо-
743
ловного промысла на Аральском морс. Это были смелые,
веселые люди, Шевченко с ними дружил. Сушеную рыбу,
икру и клей перевозили на быках в Оренбург, за тысячу
верст.
— Так и наши чумаки разъезжают, — заметил Шев-
ченко Макшееву, когда отбывал своеобразный караван.
Дорабатывая то, что сделано было лишь в легких каран-
дашных набросках, Шевченко как бы заново переживал все
путешествие. Экспедиция осмотрела все берега Аральского
моря, кроме восточного. Ею было открыто несколько не-
известных островов.
Особенно понравилась Шевченко суровая красота запад-
ного берега, загроможденного каменистыми утесами. В них
было что-то сказочное, волшебное; они казались развали-
нами старинных замков или храмов. Но приблизиться к
этому берегу было почти невозможно из-за необыкновенной
крутизны утесов, порой вертикально упирающихся в море.
К тому же подле берега всегда был водоворот.
Все же Бутаков вместе с Макшеевым решили поплыть к
берегу. Они сели в шлюпку, но напрасно проплавали не-
сколько часов — утесы строго охраняли свои владения.
После многих опасных приключений Бутакову и Макшееву
пришлось вернуться. Только в южной части западного бе-
рега утесы отступали, камень сменился глиной и можно
было высадиться на землю.
Местность была пустынна, но, зайдя поглубже, путеше-
ственники наткнулись на кочевых киргизов. Те встретили
русских очень дружелюбно; начался оживленный разговор
через переводчика. Киргизы выражали неудовольствие хи-
винским правительством, расспрашивали о своих собратьях,
находившихся в подданстве у России, говорили о том, что
если бы не страх перед местью хивинского хана, они пере-
кочевали бы во владения русских.
Был среди членов экспедиции еще человек, с которым
Шевченко подружился, — ссыльный поляк Вернер. Ему по-
ручили геологические и ботанические изыскания. Помимо
общности судьбы Шевченко и Вернера, их еще сблизили
общие интересы. Стремление к знаниям, свойственное Шев-
ченко, еще усилилось теперь, когда он был лишен возмож-
ности пользоваться библиотекой, доставать книги. Он мог
часами расспрашивать Вернера о происхождении какой-ни-
будь козявки или жука, о строении почвы и названии тра-
144
9
!


>
1
Ч
Укрепление Кос-Арал.
Рис. Т. Шевченко.
винки. При этом Шевченко мгновенно зарисовывал все,
что представлялось его любознательному взору. Эти ри-
сунки очень помогли Вернеру в работе.
Шевченко увидел в Вернере подлинную страсть к науке,
и это еще больше привлекло его к товарищу по несчастью.
«Ботанике и зоологии необходим восторг, — всегда говорил
Шевченко, —без него наука мертва». А восторг этот при-
обретается только глубоким пониманием красоты, бесконеч-
ной симметрии и гармонии в природе.
Шевченко составил альбом из своих рисунков — аква-
рельных и карандашных. Получился выразительный рас-
сказ о проделанном путешествии. Но в Кос-Арале Шевчен-
ко больше писал стихи, чем рисовал. Сердце было пере-
полнено воспоминаниями о родине. Чем суровее и мрач-
нее была окружавшая его природа, тем ярче вспоминалась
Украина. И Шевченко не мог молчать, несмотря на
запрет.
«Сам себе кую цепи», — думал он.
Ю Тарас Шевченко	А45
Что мне затеять? По Аралу
Уж я брожу, тайком пишу
И, стихотворствуя, грешу,
И все, что некогда бывало,
Припоминаю вновь сначала,
Записываю вновь подряд,
Гоню тоску, чтоб, как солдат,
Не лезла в душу... Стражник лютый
Не отстает ни на минуту.
На людях Шевченко был весел и бодр, но, оставаясь
один, грустил. Он чувствовал себя узником.
С каким нетерпением все ждали писем! Они приходили
сюда два раза в год. И вот этот день наступил, на Кос-
Арал пришла почта. Шевченко не получил ничего.
Он думал: «Хорошо тому, у кого есть мать, — она не
забудет, не покинет, ее ласка найдет сына везде».
У его товарища по койке тоже был опустошенный
взгляд одинокого человека.
— У тебя никого нет? — спросил Шевченко.
— Есть. И жена, и дети, и мать, и сестра, а вот письма
не прислали...
Он отвернулся. Тяжело было видеть слезы на суровом
мужском лице.
Шевченко запомнил все: и эти слезы и свои обиды. Он
писал в одном из первых своих стихотворений в Кос-
Арале:
Мы долго в море пропадали,
Пришли в Дарью, на якорь стали.
С Ватаги письма принесли,
И все тихонько их читали,
А мы с коллегой спать легли,
Беседовали, вслух мечтали.
Я думал: «Где б ту благодать —
Письмо иль мать — добыть на свете?»
— А ты один? — Жена, и дети,
И хата, и сестра, и мать!
А писем нет...
Пустынная природа Кос-Арала, особенно в сырую,
дождливую осень, тяготила Шевченко. Несмотря на то что
поэт был окружен здесь образованными, симпатичными
людьми, ничем не подчеркивавшими его зависимое поло-
жение, он порой испытывал щемящее чувство одиночества.
Тайком поверял он свои настроения клочкам грубой,
серой бумаги. Нарушать запрет явно он и здесь не решал-
146
ся, думая при этом не только о себе, но и о том, чтобы не
повредить Бутакову, который проявлял самую искреннюю
симпатию к поэту.
Шевченко не показывал стихов даже дружески распо-
ложенному к нему Макшееву.
Для большей осторожности он попрежнему прятал испи-
санные бумажки за голенище сапога. Его не обыскивали.
Шевченко видел перед собой сонные волны Аральского
моря, мутное небо, камыш, качающийся под дуновением
ветра, и с четкостью живописца запечатлевал в стихотвор-
ных строках эти невеселые пейзажи:
...Где бы
Узнать, придется ль долго мне
В моей незапертой тюрьме
Над никудышным этим морем
Тоской томиться, мыкать горе?
И мысль поэта уносилась на родину.
Перед ним вставало родное село, ободранное, непри-
глядное. Он видел, как «бедный неулыбающийся мужик»
снимает шапку перед помещиком.
Теперь, в неволе, Шевченко понял до конца лживую
сущность своих земляков — помещиков-либералов. Он не
скупился на резкие слова, он называл их откормленными
кабанами, завзятыми патриотами царя. На словах они при-
ходили в восторг от его стихов, воспевавших казацкую
вольность, а на деле тянули последние жилы из крестьян.
Доселе тошно, как припомню
Готический, с часами дом,
Село убогое кругом.
Завидев флаг, мужик снимает
Скорей шапчонку: значит, пан
С своею челядью гуляет.
Такой откормленный кабан,
Распутный, знатный этот пан!
Он гетмана-глупца потомок,
Завзятый, ярый патриот,
Христианин чуть не с пеленок,
Он в Киев ездит каждый год,
В сермяге ходит меж панами,
В шинке пьет водку с мужиками
И вольнодумствует порой...
В ссылке росла и крепла ненависть Шевченко к само-
державию:
10*	147
Хоть головы бы поснимали
С царей тех, палачей людских!
С иронией просил он свою музу научить его ползать
вокруг трона и служить царям, напялив на себя лакейскую
ливрею.
Серое небо, разорванные облака, засохшая степная
трава нагоняли тоску. Он вспоминал теплые волны Днепра,
сочную зелень садов, темную кущу леса, душистые цветы,
спелые вишни Украины. Никогда свобода не казалась ему
такой прекрасной, как теперь, в неволе.
Но и там, на родине, нет свободы — Украина стонет под
гнетом:
Везде на славной Украине
Паны людей в ярмо впрягли.
Здесь, в неволе, Шевченко говорил полным голосом о
свободе. Он мечтал о будущем, когда удастся увидеть цве-
тущие села, а в селах — счастливых людей. Такой могла
бы быть Украина, если бы и «следу панского там не оста-
валось».
В ту пору сложилось у Шевченко много песен — груст-
ных и веселых, серьезных и шуточных, плясовых, близких
к народным:
Мне б сапожки, я бы тоже
Танцевала, да сапожек
У бедняжки нет.
Музыканты играют,
Только горя прибавляют,
И не мил мне свет!
9
Были песни, звавшие к борьбе. Вот потомок гайдамаков
мечтает раздобыть нож и пойти искать правду на земле:
Поговорю я с кабатчиком,
Да с богатым паном,
Да со шляхтичем поганым
В жупане поганом.
С песней было связано детство поэта — песни он пел
в часы радости и горя. И, сочиняя их теперь, вдали от
родины, он невольно вплетал в стихи строчки, уже слышан-
ные когда-то.
Шевченко брал песни у народа и как бы возвращал их
148
ему. Впоследствии, вернувшись из ссылки, поэт с изумле-
нием и радостью слышал от кобзарей созданные им стихи.
А пока тяжело было рассказывать только бумаге —
хотелось делиться с людьми. Часто думал Шевченко о
смерти, но сдаться — никогда!
Порой становилось до слез жалко уходящей молодости,
сил, таланта. Он даже и любви настоящей не знал.
Часто вспоминал он подругу детства Оксану. Как он
искал ее, приехав на Украину! Напрасно... Ее доля была
горька не меньше, чем его. О ней он думал, когда однаж-
ды, в тусклый осенний день, писал:
Когда бы встретились мы снова,
Ты испугалась бы иль нет?
Какое тихое ты слово
Тогда промолвила бы мне?
Нет, ты меня и не узнала б,
А может, вспомнив, и сказала б,
Что все приснилось лишь во сне.
А я бы радовался снова
Подруге, доле чернобровой!
Когда бы вспомнил и узнал
Веселое и молодое
Былое, горькое такое,
Я зарыдал бы, зарыдал,
Благодарил, что не правдивым,
А сном лукавым разошлось!
Водой-слезами разлилось
Далекое святое диво!
И снова через год:
Мы вместе некогда росли,
Друг друга мы детьми любили,
А наши матери твердили,
Следя за малыми детьми:
— Поженим их. — Да вот скончались
Не в срок они, а мы расстались.
Как в детстве разлучились мы,
Да так и не встречались боле.
Неужто все разбито, все пропало?
Глухо шумят холодные волны Аральского моря. Кру-
гом пустыня, чужие люди, подневольная жизнь... Нет, есть
еще творчество, стихи!
И он писал:
...Листки
Расписываю, начиняю
Стихами их. И развлекаю
149
Пустую голову свою
И кандалы себе кую.
(Вдруг эти господа узнают!)
Да что ж, пускай хотя б распнут,
А я стихам не изменяю —
Уже два года сочиняю
И в третий, в добрый час, начну.
НА ВОЛЬНЫХ ПРАВАХ
С Кос-Ар ала Шевченко вместе с циклом стихов и аль-
бомом рисунков увозил ощущение, что не напрасна бы-
ла двухлетняя работа экспедиции. Была тут доля и его
труда.
Преклоняясь перед упорством человека, перед наукой
и талантом, Шевченко, прощаясь с Кос-Аралом, нашел и
для этого неуютного места приветливое слово:
Спасибо! Сам себя хвали,
Что люди и тебя нашли
И знали, что с тобою сделать.
Он вспоминал о лучших минутах, проведенных на ост-
рове, о дружбе с Макшеевым, Вернером, лейтенантом Бу-
таковым, который оказался по-настоящему хорошим чело-
веком.
Бутаков, рапортуя начальству о результатах экспеди-
ции, писал относительно Шевченко и Вернера:
«Оба они будут мне необходимы по возвращении в
Оренбург. Вернер — для окончательного составления гео-
логического описания берегов и классифицирования дол-
женствующих быть отправленными в Петербург образцов
горных пород, а Шевченко — для окончательной отделки
живописных видов».
В Оренбурге лейтенант Бутаков вместе с описью
Аральского моря представил альбом рисунков Шевченко.
Рисунки наглядно и образно дополняли сухую докладную
записку. Начальник края генерал Обручев остался альбо-
мом доволен. Было решено произвести Шевченко в унтер-
офицеры. Требовалось разрешение из Петербурга. Обручев
послал туда донесение.
Но Николай I хорошо помнил бунтарские стихи укра-
инского поэта. Он знал, что их призыв к свободе звучит
150
Куг-Арал.
Рис. Т. Шевченко.
во многих сердцах. Слово и кисть — вот опаснейшие ору-
дия: сегодня Шевченко дозволят рисовать берега Араль-
ского моря, а завтра он сделает карикатуру и напишет
пасквиль на императора. Генералу Обручеву и лейтенанту
Бутакову было выражено неудовольствие.
Между тем Шевченко уже привык к некоторой сво-
боде. Он жил не в казармах, а на частной квартире. Там
он устроил себе мастерскую, ему заказывали портреты.
Среди политических ссыльных у него появились
друзья. В одноэтажный дом, где Шевченко занимал комна-
ту, началось паломничество. Украинцы и поляки, жившие
в Оренбурге, сначала с опаской, потом все более открыто
посещали этот невзрачный с виду дом.
Шевченко писал маслом киргизских детей, глядя на
карандашный рисунок, лежавший перед ним на столе.
В дверь постучали, и сразу, не дожидаясь ответа, вошли
два молодых человека. Один — высокий, стройный, лет два-
151
дцати восьми, с мягкими золотистыми волосами, небольши-
ми усами и бородкой. Другой — почти юноша, пониже рос-
том, тоже блондин, но с более темными волосами.
— Батько Шевченко, — сказал тот, что был помоло-
же, — простите, что так врываемся к вам, но сердца наши
летели впереди нас. Я — Сигизмунд Сераковский, а это
Бронислав Залесский.
Шевченко привык к неожиданному появлению новых
людей. Он обрадовался молодым полякам, о которых уже
много слышал. Он знал, что они наказаны, так же как и
он, за ненависть к деспоту-царю. Их объединяли с ним
общие мысли и чувства: они, как и он, стремились к тому,
чтобы не было угнетенных наций и рабов. Залесский с ин-
тересом вглядывался в недописанную картину Шевченко,
которая осталась открытой. Он тоже был художником.
— Все стараюсь сделать фон потемнее, чтобы ярче вы-
делить эти детские головки, — живо сказал Шевченко.
Большие черные глаза киргизских ребят освещали всю
картину, и хотя она была еще не доделана, детские лица
искрились жизнью.
С этого дня началась неразрывная дружба между Шев-
ченко и Залесским. Сколько дорог они исходили вместе,
сколько пейзажей зарисовали! О чем бы ни говорили они,
в их словах звучала мечта о свободе, о воле для народа.
— Если б я знал, что своими страданиями могу до-
быть волю народу, — не задумываясь пошел бы на все, —
проникновенно сказал как-то Залесский.
— Да-да, — горячо поддержал Шевченко, — только бы
знать, что не напрасны муки! Но я верю в правду... Вот
недавно пришло письмо от Левицкого из Петербурга. Он
пишет, что не забыли там меня, спрашивают... Но главное
не в этом. Есть там один молодой ученый, магистр матема-
тических наук Николай Головко, из Харькова. Он будто
ходит и всюду говорит, что хотя нет Шевченко — на его
месте тысяча людей, готовых бороться за то, что он от-
стаивал. Для этих людей истина превыше всего, они самого
царя не испугаются. Такие слова дают силу жить, терпеть,
надеяться, верить.
В это время в Петербурге шел процесс петрашевцев.
Это был тайный кружок молодых людей, увлеченных со-
циалистическими идеями. Его возглавлял Буташевич-Пет-
рашевский, к которому Момбелли приглашал Шевченко.
152
Т. Шевченко с киргизскими детьми.
Рис. Т. Шевченко.
В кружке петрашевцев Момбелли принадлежал к тем,
кто пропагандировал наиболее революционные взгляды, и
был последователем идей революционных демократов —
Белинского и Герцена.
Шевченко и отдаленно не представлял себе, какая со-
здалась у него слава, чем были для народа его стихи.
Петрашевский говорил о том, что заговор на Украине
(речь шла о Кирилло-Мефодиевском братстве), несмотря на
«неуспех», все-таки пустил корни, «чему много способство-
вали сочинения Шевченко, которые разошлись во множест-
ве и были причиной сильного волнения умов, так что н те-
перь Малороссия находится в брожении».
Позже, на допросе в Петропавловской крепости, аресто-
ванному Петрашевскому напомнили это высказывание.
— Да-да, — подхватил Залесский слова Шевченко, — и
я верю, беззаветно верю, что наши народы будут свобод-
ны! Я был несмышленым мальчишкой, когда вспыхнуло
восстание в Варшаве, но отблеск этого зарева до сих пор
освещает мне путь.
Залесский знал, что Шевченко накануне восстания на-
ходился в Вильне. Стремясь по крупицам воссоздать
картину восстания, он просил вспомнить все подробности
тех дней.
Когда Шевченко вспоминал о Вильне, глаза его стано-
вились грустными. Однажды он признался своему новому
Другу:
— Вильна так же дорога по воспоминаниям моему
сердцу, как и вашему. — И он рассказал Залесскому о Ду-
не Гусиковской.
Нежная, кроткая Дуня попрежнему жила в мечтах
Шевченко.
Залесский платил другу такой же откровенностью.
Вскоре Шевченко наперечет мог бы назвать по именам всех
сестер, братьев и племянников Бронислава, описать внеш-
ность девушки, которую тот любил.
Много говорил Шевченко с Залесским об искусстве.
Бронислав был способным художником, но у него не было
школы. Беседуя с ним, Шевченко особенно ясно видел, как
много дали ему академия и Брюллов; он понял радость
делиться своими знаниями, учить.
Это было лучшее время ссылки. «Если я не очень
счастлив, то все же весел», — писал Шевченко Лизогубу.
154
Боясь повредить своим друзьям, Шевченко воздержи-
вался от чтения таких стихов, как «Сон» или «Кавказ».
Все свои новые стихи он тщательно прятал и редко кому
показывал. Но разве можно было не прочитать Залесско-
му и Сераковскому пылкое стихотворение «Полякам», на-
веянное дружбой с ними:
Когда мы были казаками,
Еще до унии, — тогда
Как весело текли года!
Поляков звали мы друзьями,
Гордились вольными степями...
Покуда с именем Христа
Ксендзы, придя, не подпалили
Наш край, пока не потекли
Моря большие слез и крови,
Сирот же именем Христовым
Страданиям не обрекли...
Поникли головы казачьи.
Как будто смятая трава,
Украйна плачет, стонет, плачет!
Летит на землю голова
За головой. Палач лютует,
А ксендз безумным языком
Кричит: «Те Deum! Аллилуйя!»
Шевченко невольно возвышал голос, когда доходил до
слов:
Вот так, поляк, и друг и брат мой!
Несытые ксендзы, магнаты
Нас разлучили, развели —
Мы до сих пор бы рядом шли.
Дай казаку ты руку снова
И сердце чистое отдай!
Да, это была прекрасная, чистая дружба. В основе ее ле-
жали общие идеалы, а что еще так скрепляет сердца людей?..
Почта принесла Шевченко радость: письмо от Репни-
ной, да такое, каких он давно не получал. Как ни радовали
его ее первые письма, это было скорее от сознания, что
она не забыла его, что есть на свете женская душа, которая
думает о нем. Сами же письма призывали к смирению, а
этому чувству не было места в его сердце. В этом письме
Репнина писала доброжелательно о «Мертвых душах» Го-
голя, и в памяти Шевченко мгновенно встала картина: ве-
чер в Яготине и спор его с Варварой Николаевной об этом
произведении. И вот теперь она поняла!
155
Он тут же ответил ей, напомнив: «Случайно как-то
зашла речь у меня с вами о «Мертвых душах», и вы ото-
звались чрезвычайно сухо. Меня это поразило неприятно
потому, что я всегда читал Гоголя с наслаждением, и по-
тому, что я в глубине души уважал ваш благородный ум,
ваш вкус... Меня восхищает ваше теперешнее мнение — и
о Гоголе и о его бессмертном произведении...»
Письмо Репниной всколыхнуло в Шевченко тысячу вос-
поминаний. Он в этот день много писал, уносясь мыслью
на родину. А вечером, когда пришли друзья, он мягким,
задушевным голосом прочитал им только что написанное
стихотворение:
Все снится мне: вот под горою
Белеет хатка над водою,
В тени под вербами стоит.
И все я вижу: дед сидит
Совсем седой и забавляет
Дитя кудрявое, ласкает
Родного внучка своего.
Все снится мне: неторопливо
Выходит мать, смеясь счастливо,
И деда и дитя свое
Три раза весело целует,
Малютку кормит и милует
И спать несет; а дед сидит,
Тихонько молвит улыбаясь:
— Да где же это доля злая,
Печали эти да враги?
И старый шопотом читает,
Перекрестившись, Отче наш.
Сквозь вербы солнышко сияет
И тихо гаснет. День погас,
Все смолкло. Помолившись богу,
Побрел себе и дед к порогу.
Но среди многих стихотворений, написанных за этот
год, лишь это было мирным и спокойным.
Иногда он признавался в своем отчаянии Варваре Ни-
колаевне:
«...в продолжение почти трех лет ни одной идеи, ни
одного помысла вдохновенного... Ужели постоянные не-
счастия могут так печально переработать человека?.. Я те-
перь совершенная изнанка бывшего Шевченко...»
Варвара Николаевна плакала, получая эти письма. Она
пробовала хлопотать за него.
156
КРУШЕНИИ
У Репниных давали званый обед. Общество было не-
большое, но избранное. Среди гостей находился шеф жан-
дармов граф Орлов, который вел дело Шевченко. От него
зависела участь ссыльного. Варвара Николаевна решила с
ним поговорить.
Спокойно поддерживая общий разговор, она все время
следила за Орловым. Вот сейчас удобная минута... Щеки
ее порозовели, заблестели грустные черные глаза. Улыб-
нувшись, она поднялась. Обед был кончен, и общество пе-
решло в гостиную. Варвара Николаевна с Орловым немно-
го отстали.
— Я давно хотела поговорить с вами, — взволнованно,
но решительно сказала она.
— Я всегда к вашим услугам, — учтиво ответил Орлов.
— Я хочу говорить о Шевченко...
Голос ее слегка дрогнул. Орлов нахмурился:
— Ах, об этом... вашем «гениальном горемыке»!
В тоне графа звучала ирония. Репнина вспыхнула: так
называла она Шевченко.
— Я писала, просила о нем — вы ответили мне ужасно.
Орлов понял, что сказал бестактность; стараясь замять
ее, он заговорил дружески:
— Хоть убейте, ничего не помню... Вы мне писали?
— Как не помните? Вы предлагали мне не вмешиваться
в это дело. Вы угрожали неприятными последствиями!..
А я просила лишь немного облегчить его мучения, позво-
лить ему рисовать.
— Наверное, секретари решили не передавать мне пи-
сем о Шевченко и ответили сами.
— Там была ваша подпись.
Орлов замялся на секунду:
— Ну что ж, я подмахнул не читая... — И вдруг заго-
ворил серьезно и внушительно:—Дорогой друг, я вам
действительно не советую заниматься больше этим делом!
Он пожал плечами, как бы говоря: «От нас это не за-
висит». Он жестом дал понять, что это воля самого царя.
— И не пишите, ради бога, ему писем. Ни к чему это —
только раздражать кого не следует, а помочь все равно
нельзя.
Произнося эти слова, граф Орлов наклонился и береж-
157
но поцеловал длинную, узкую руку Репниной. Этим он как
бы поставил точку.
Разговор был окончен. Репнина прошла впереди Орлова
в гостиную.
* * *
Генерал Обручев получил донос. В нем указывалось,
что ссыльный Шевченко продолжает рисовать, несмотря на
запрещение. Кому, как не Обручеву, было знать об этом!
Как раз в это время Шевченко делал портрет жены гене-
рала.
Обручев понимал, что такой же донос послан в Петер-
бург. Он немедленно отдал приказ произвести обыск
у Шевченко.
Офицеру, исполнявшему приказание, было неловко: он
находился в приятельских отношениях со ссыльным. Он
намекнул Шевченко, что не худо было бы успеть кое-что
уничтожить.
При обыске обнаружили письмо Левицкого — то самое,
в котором он писал о магистре математических наук Го-
ловко, говорившем, что на место Шевченко встали тысячи
людей, борющихся за правое дело.
Это письмо сыграло роковую роль: Шевченко был не-
медленно арестован. В Петербурге в это же время было
приказано арестовать и Левицкого и Головко.
Магистр Головко, человек нервный, не терпевший на-
силия, выстрелил в квартального надзирателя, производив-
шего у него обыск, а следующим выстрелом убил себя.
Участь Шевченко была решена. Николай I лично поза-
ботился об ухудшении его положения. Шевченко пробыл
более полугода в оренбургской и орской тюрьмах, потом его
отправили в отдаленное Новопетровское укрепление, на
северо-восточном берегу Каспийского моря. Коменданту
крепости было приказано наблюдать за тем, чтобы Шев-
ченко ничего не рисовал и не писал. По особому распоря-
жению штаба войск Оренбургского корпуса, Шевченко за-
прещено было иметь при себе карандаши, чернила и перья.
Обручева вскоре сменил граф Перовский. Друзья Шев-
ченко однажды положили на стол генерала один из лучших
степных рисунков художника. Но желчный генерал швыр-
нул рисунок на пол и запретил напоминать ему когда-либо
о «государственном преступнике».
158
В ПУСТЫНЕ
Песок и камень. Ни травки, ни деревца. Суровые сине-
зеленые волны Каспия. Унылое здание крепости на обры-
вистой известковой скале-
Вот что видел теперь Шевченко изо дня в день. Он
жаждал пестрых красок, тепла, солнца, музыки, песен,
стихов, дружбы, любви...
Теперь он был оторван от всего — и надолго. Напрасно
писал он Репниной, Лизогубу, Козачковскому, Бодянскому.
Им запрещено было переписываться с Шевченко.
Глухую стену воздвигли власти между ссыльным и его
друзьями. Он сначала не понимал, почему они молчат.
«Единый друг мой! Не прогневались ли вы за что на
меня? — спрашивал он в письме к Лизогубу. — Думаю,
думаю, вспоминаю и в догадках теряюсь... Напишите еди-
ную строку...»
Но этот крик души еще долго оставался без ответа.
Нужно было обладать мужественным сердцем и боль-
шой верой в человека, чтобы не отчаяться, не разочаровать-
ся в людях.
Он снова жил в казарме. Здесь было сборище самых
несчастных, самых жалких людей. У солдата отнимали все:
семью, родину, свободу.
В душном, темном помещении рядами стояли койки.
Пахло потом, сапогами. Усталые после целого дня муштры,
люди валились и засыпали тяжелым сном.
Некоторые стонали во сне, вскрикивали. Шевченко с
горечью вспоминал картину знаменитого фламандского ху-
дожника XVII века Давида Теньерса «Казарма». Сколько
раз он любовался ею в нарядном зале Эрмитажа! Впер-
вые ему показал ее Брюллов.
«Чтобы посмотреть на это замечательное произведе-
ние искусства, стоит приехать с другого конца света», —
говорил Брюллов.
Теперь Шевченко особенно ярко чувствовал, как та-
лантлива картина Теньерса. Ему хотелось, чтобы все знали
и видели ее. И тогда он подумал о гравюре. Вот чем теперь
он хотел бы заняться — гравюрой! Размножать прекрасные
творения искусства. «Сколько изящнейших произведений,
доступных только богачам, коптилось бы в мрачных гале-
реях без чудотворного резца», — думал Шевченко.
159
Его часто охватывало огромное желание работать, но
об этом нечего было и думать.
К Шевченко был приставлен человек для постоянного
надзора. Это угнетало его больше всего. Больше, чем тя-
желые работы в порту и непосильная солдатская муштра,
которую он ненавидел.
* * *
Было раннее утро. Уже несколько суток свирепствовал
северо-восточный ветер. Его однообразный шум доводил
до бешенства.
Шевченко с трудом поднялся с койки, когда прозвучала
утренняя зоря. У него была отчаянная головная боль;
ломило тело; распухшие ноги с трудом влезали в сапоги.
Неутомимый дядька подгонял его весьма неучтиво. Нужно
было надевать амуницию, фабрить усы.
Шевченко вышел на плац, когда вся рота была в сборе.
Начальник подошел к нему и грубо спросил:
— Рядовой Шевченко, почему безобразно запаздыва-
ешь?
Шевченко, отводя с тоской взгляд, пробормотал, что он
болен.
— Это что за ответ, скотина? Голову держать прямо!
Начальнику смотреть в глаза! Говорить громко! Понял,
хохлацкая морда? Покажи, что в карманах!
С этими словами он вывернул карманы Шевченко. Най-
дя огрызок карандаша, он раскричался еще громче:
— Писать? Крамолу разводить?.. Ружья толком
держать не умеешь, а карандашом орудуешь! Стать во
фронт!
Шевченко тяжело дышал; вздрагивали длинные, опу-
щенные вниз усы. Деревянной, неровной походкой пошел он
к своему ряду. Неловко сидела на нем солдатская форма.
Он думал о серой тетрадке с полуистершимися буквами,
запрятанной в голенище сапога.
— Эх ты, пехота! — полуласково, полунасмешливо обра-
тился к Шевченко после занятий молодой офицер, дру-
жески расположенный к нему.
— Не постичь мне этой солдатской премудрости —
хоть ты ложись и помирай! — с отчаянием сказал Шевченко.
— А что, брат Тарас, может быть лучше было бы,
если бы тебя послали на морскую службу или назначили
160
10
в казаки? Ведь служба на корабле или на коне больше
вам, запорожцам, с руки, чем в пехоте.
— А еще лучше было бы мне или совсем не родиться,
или умереть поскорее.
Шевченко отвернулся. Две тяжелые слезы скатились
по серому от пыли лицу и затерялись в усах.
Когда он заболевал серьезно, его клали в госпиталь.
Там было все же лучше, чем в казарме. Никто не гонял на
муштру, можно было лежать, думать, вспоминать. Закры-
вая глаза, он видел привольные степи Украины:
И там степи и тут степи.
Но тут не такие —
Рыжие да красные, —
А там голубые...
Голубые, душистые, бескрайные степи представлялись
ему.
Тосковали глаза по прекрасному, тосковали руки по на-
стоящему делу, тосковало сердце по людям.
Так прошел год, второй, третий, четвертый, пятый...
Его окружали чужие, равнодушные люди. Офицеры пи-
ли, играли в карты.
«...иногда мне кажется, что я кости свои здесь положу,
иногда просто одурь на меня находит, такая жгучая, ядо-
витая сердечная боль, что я себе нигде места не нахожу,
и чем далее, тем более эта отвратительная болезнь усили-
вается. И то сказать: видеть перед собой постоянно эти
тупые и вдобавок пьяные головы...»
В этой грустной жизни бывали иногда свои радости.
...Стояла весна; ожила суровая природа. Шевченко лю-
бил ее скупые краски, но в то же время они причиняли ему
боль: запечатлеть их нельзя было ни кистью, ни словом.
Потому-то даже в свободные от муштры часы он предпочи-
тал лежать на своей тощей казарменной койке и в со-
тый раз перечитывать немногие книги, которые были
при нем.
И вот как-то, в один из первых дней весны, к нему в
казармы пришел человек, привезший весточку из Оренбур-
га, от его друзей-поляков. Это был молодой офицер Ники-
та Савич; он сопровождал майора, ездившего каждую вес-
ну в Новопетровск ревизовать роту своего батальона.
Савич поехал повидать Шевченко, о котором наслышан
| | Тарас Шевченко	161
был на родине поэта, в Звенигородке и в самой Кириллов-
не, где одно время квартировал со своим полком.
В казарме в этот час никого не было, разговор шел
почти свободно.
Вести из Оренбурга и рассказ о Кирилловке взволно-
вали Шевченко. Он сразу заговорил с Савичем на «ты»,
забросал его вопросами. Первым делом спросил:
— А карандаши? Привез карандаши?
Заметив недоуменный взгляд Савича, Шевченко с огор-
чением сказал:
— Экая досада! Видно, письмо мое не дошло до Залес-
ского, когда ты там был. У меня здесь одни огрызки оста-
лись... Целых не достать, да и опасно мне об этом загова-
ривать...— Говоря это, Шевченко отвернулся. — А там, в
Оренбурге, в кармане пальто, оставленного у друга, у хо-
зяина моей квартиры Герна, дюжины две карандашей
Фабера номер три наберется. Ну, да что поделаешь!..
Через минуту он уже весело смеялся и шутил. Шев-
ченко не любил грустить на людях, а тут и совсем при-
ободрился. Шутка ли, человек недавно был в родной Ки-
рилловке!
Сразу в окно поманила весна. Шевченко предложил
Савичу прогуляться:
— Я вам такие места покажу — ахнете! — Из
разговора он уже знал, что Савич тоже немного рисует.
Уходя, Шевченко снял с полки исторические драмы
Шекспира:
— Почитаем где-нибудь на лоне природы! Шекспир
всегда утешает меня.
За крепостными воротами начиналась ложбина; она
вела к обрыву, покрытому огромными обломками ракушеч-
ника. Внизу синело Каспийское море.
Они сели прямо на землю, и Шевченко снова попросил
Савича рассказать ему все, что тот запомнил о Кириллов-
ке, у кого был в гостях, кого видел...
Савич побывал там на именинах. Под импровизирован-
ный оркестр, состоявший из скрипки, бандуры и бубна, до
упаду танцевала молодежь.
Шевченко с жадностью слушал все подробности этого
рассказа, потом спросил имя хозяина квартиры, где жил
Савич.
— Никак не вспомню! — с сожалением сказал тот.
162
*— Ну, а может быть, примета какая-нибудь у него в
доме была?
— Да как вам сказать... — в раздумье ответил Са-
вич. — Пожалуй, самое большое в селе грушевое дерево
стоит в саду этого дома. Мы еще с верхушки его сбивали
оставшиеся груши, бросая в них палку.
— Знаю, знаю! — вскричал Шевченко. — Я сам маль-
чишкой охотился за этими грушами, влезая на дерево. Эта
груша — ветеран Кирилловки.
Шевченко обошел с Савичем все укрепление и показал
самые живописные места. Особенно заинтересовала Савича
высокая, в тридцать саженей, стена, на которой виднелись
горизонтальные полосы, покрытые углублениями. По мне-
нию ученых-исследователей, эти углубления были обыкно-
венными норами, которые раки прорывают в ярах. На этой
высоте когда-то было море.
В синеве майского вечера Шевченко со своим новым
знакомым долго сидели на обломках камней. К ним доно-
сился звук прибоя. Молодой месяц тихо светил с ясного
неба; одинокая звездочка то потухала, то вновь начинала
мерцать. Здесь, скрывшись от любопытных взоров, Шев-
ченко решился показать Савичу свои рисунки.
Особенно привлекла внимание гостя одна вырази-
тельная картина. Она изображала внутренность кибитки.
В окно пробивался солнечный луч, отраженный мельчай-
шими пылинками. Под окном, за столиком, сидел сам Шев-
ченко с рейсфедером в руке и пристально всматривался в
стоящего перед ним мужчину. Полуобнаженный, в кожаных
киргизских шароварах, он стоял спиной к зрителю, и ка-
залось, что вот-вот повернется и заговорит — так он
был живо нарисован.
Рисунок был сделан сепией на цветной бумаге, а блики
пройдены китайскими белилами.
Савич долго всматривался в картину, как бы желая
запомнить все подробности. Шевченко, заметив восхище-
ние Савича, сказал:
— Дарю вам ее, только, чур, чтобы никто не знал, кто
ее автор. И вам и мне тогда не сдобровать.
Тишина вечера навевала желание молчать. Вдруг Шев-
ченко тихо-тихо запел украинскую песню, потом прочитал
стихи.
Так просидели они на камнях до полуночи.
11*
163
За дни пребывания в Новопетровском укреплении Са-
вич часто замечал, как любят Шевченко солдаты, как рас-
плываются в улыбке их лица, когда он разговаривает с
ними и шутит.
Шевченко рассказал, что ему иногда удается тайком
учить их грамоте. Сколько воли и страстного желания нуж-
но было иметь, чтобы в таких условиях, находясь почти
всегда под надзором, умудриться делать это!
Через несколько дней Савич уехал.
Шевченко ждала новая встреча, принесшая ему много
радости: в Новопетровск прибыл Залесский. Вместе с ним
Шевченко совершил экспедицию на полуостров Мангы-
шлак, побывал на горном хребте Кара-Тау. Дни, проведен-
ные там с другом, остались в памяти навсегда.
Два горных хребта, Ак-Тау и Кара-Тау, протяжением
в сто двадцать верст, тянутся с северо-востока на юго-за-
пад. В некоторых местах горы поднимаются до двух тысяч
пятисот футов; они покрыты богатой растительностью.
В одном из лесов на вершине горы Ханга-баба Шев-
ченко с Залесским провели незабываемые часы. Вместе
рисовали они огромное дерево, обнаженные корни которо-
го, причудливо переплетаясь, вылезали из-под земли; по-
том долго беседовали, отдыхая под ветвями старого ве-
ликана.
Друзья совершили много прогулок и вокруг Новопет-
ровского укрепления. Облюбовав какой-нибудь пейзаж, они
зарисовывали его с разных сторон, потом сравнивали ри-
сунки, изучая манеру друг друга.
— Далеко мне до тебя, Тарас! — говорил Залес-
ский.— Ты поэт и в живописи, а у меня просто копии
получаются.
— У тебя есть талант, Бронислав, только надо внима-
тельнее смотреть. Не копируй, а всматривайся. Брюллов
не уставал повторять это нам, ученикам. Великий Карл!
Я верю бессмертному Брюллову. Как пламенный поэт
и глубокий мудрец-сердцевед, он облекал все, что видел,
в формы непорочной истины. Главное—быть правдивым.
Шевченко говорил с таким вдохновением, что, казалось,
даже деревья в дремучем лесу насторожились.
— Смотри, Тарас, как слушает тебя вон та ель,
грустная и величественная царица лесов!
Дикая красота местности, расположенной в нескольких
164
Шевченко рисует с натуры.
Рис. Т. Шевченко.
верстах от укрепления, взволновала друзей. Громадные
обломки скал, поверженные друг на друга, спускались с
пятидесятисаженной высоты к прибрежью. Каменные об-
валы, глубокие ущелья, поросшие кустарником, поражали
своей хаотичностью.
На одной из маленьких площадок с естественной камен-
ной оградой стояли три больших дико растущих тутовых
дерева.
— Как три родных брата, — сказал Шевченко.
— Они сторожат вход в этот дикий сад, — поддержал
Залесский. — Давай, Тарас, нарисуем эти деревья!
И они приступили к работе.
Спустя полчаса Шевченко заглянул через плечо Залес-
ского на его набросок:
— Эге, Бронислав, ты слишком увлекся деталями, за-
бываешь про ансамбль! Вот смотри... — И он показал свою
работу. В ней чувствовался грозный сумрак скал, и удиви-
тельно было богатство переходов к зеленой свежести де-
ревьев.
— Я всегда говорю — где мне до тебя!.. — ласково
сказал Залесский.
— Неверно, — возразил Шевченко. — Но думать нуж-
но о рисунке в целом, а не о каждом листочке в отдельно-
сти. Да и что теперь у меня за рисунки — изредка, тай-
ком! Ни карандашей, ни красок. Спасибо тебе — привез
немного.
Залесскому вскоре предстояло получить освобождение,
он мог вернуться к себе на родину. Ему как-то неловко
было говорить об этом с другом, зная, что Шевченко
остается в ссылке на неопределенный срок. Но на обрат-
ном пути в крепость Шевченко сам стал расспрашивать
Залесского о том, что будет делать он на воле.
Вспомнив о своих близких, Залесский размечтался о
встрече с ними. Видно было, что его ждут дома ласка и
любовь.
Шевченко всей душой желал счастья другу, но ему
стало больно при мысли, что у него нет ни любящей мате-
ри, ни жены, а если и есть родные души — братья и сест-
ры, — они живут в тяжелой неволе, участь их темна и не-
завидна и он ничем не может им помочь.
Залесский умолк, заметив какой-то отсутствующий
взгляд Шевченко, а тот, глубоко задумавшись, почти не
166
сознавая, что делает, тихо запел вспомнившуюся ему вдруг
старую народную песенку:
У cycfoa хата б1ла,
У суНда ж!нка мила,
А у мене Hi хатинки,
Нема щастя, нема ж1нки.
Через несколько дней друзья нежно попрощались. За-
лесский дал слово часто писать. Он не только выполнил
это обещание — он хлопотал о Шевченко, дал знать его
друзьям о нем, продавал его рисунки и посылал деньги и
книги.
Неугасимая дружба связывала Шевченко и с Сераков-
ским, который тоже вскоре получил освобождение.
Эти горячие, стойкие люди никогда не изменяли ни
дружбе, ни своим идеалам. Шевченко уже не было в жи-
вых, когда произошло польское восстание 1863 года, в ко-
тором они оба участвовали. Восстание было жестоко по-
давлено царскими войсками. Залесскому удалось бежать за
границу. Сераковский был взят в плен и повешен в
Вильне.
...Расставшись с Залесским, Шевченко еще несколько
раз побывал на Ханга-бабе и, как писал ему, «пересмотрел
и перещупал все деревья и веточки, которыми мы с тобою
любовались...»
Как на свидание с другом, отправлялся он к дереву-ве-
терану, под которым они сидели вместе с Залесским.
Но друг был далеко, и Шевченко лишь в письме к нему
мог излить свою тоску: «Признаюсь тебе, друже мой, я
плакал».
Шевченко побывал в этих местах с новой научной
экспедицией, которую возглавлял академик фон Бер. Од^
ним из членов экспедиции был естествоиспытатель
Н. Я. Данилевский, скрасивший на некоторое время жизнь
ссыльного.
«Вообрази меня несколько дней сряду счастливым, —
писал Шевченко в связи с этой экспедицией Залесскому. —
Такое явление, как Данилевский, в нашей пустыне может
вскружить и не мою голову. В продолжение его пребыва-
ния здесь я почти с ним не разлучался. Он своим присут-
ствием оживил во мне, одиноком, давно прожитые прекрас-
ные дни... Человек умный и благородный в широком смыс-
ле этого слова».
167
Словно спадали оковы в обществе этих людей, которые
относились к нему с особым вниманием и благоговейным
почтением.
Ветром с воли овеяла Шевченко встреча с писателем
А. Ф. Писемским. Командированный морским министер-
ством для описания Прикаспийского края, Писемский по-
бывал в Новопетровском укреплении. Он долго беседовал
с Шевченко, а потом писал ему: «Душевно рад, что мое
свидание с вами доставило вам хоть маленькое развлече-
ние... Я видел на одном вечере человек двадцать ваших
земляков, которые, читая ваши стихотворения, плакали от
восторга и произносили ваше имя с благоговением. Я сам
писатель и больше этой заочной чести не желал бы другой
славы и известности...»
Когда Шевченко получил это письмо, ему хотелось и
плакать и смеяться. Казалось, каждое слово вливало новые
силы в его сердце. «Милые мои, родные, — чуть не вслух
говорил он, — значит, я еще нужен вам, значит не пропали
мои слова и моя вера укрепляет вашу».
Он шел к морю и не замечал сильного ветра с песком,
дувшего ему в лицо. Он все шел и шел вперед, погрузив-
шись в ощущение полного счастья. Да, этот немолодой и
больной человек в нескладно сидевшей на нем солдатской
одежде был счастлив в этот миг самым высоким человече-
ским счастьем — счастьем сознавать, что его творчество
нужно людям, его братьям по мыслям и стремлениям.
ПРОБЛЕСК НАДЕЖДЫ
В это время Шевченко находился в несколько лучших
условиях, чем раньше.
В 1853 году в Новопетровском укреплении появился
новый комендант — Ираклий Александрович Усков. Шев-
ченко разрешили жить вне казармы. Он построил себе ма-
ленькую землянку, посадил несколько деревьев, с любовью
ухаживал за ними. Была тут и верба, напоминавшая ему
садик вокруг родной хаты. Под ней Шевченко любил спать
в душные летние ночи.
Эта верба имела свою историю. В 1850 году по дороге
168
из Орской крепости в Новопетровское укрепление Шевчен-
ко проезжал через городишко Гурьев. Меняли лошадей.
Прогуливаясь вдоль улицы, чтобы размять занемевшие
ноги, Шевченко заметил свежую вербовую палку. Он под-
нял ее и довез до самого Новопетровска. Там он воткнул ее
в землю на гарнизонном дворе. Весной Шевченко заметил,
что палка растет. Он поливал ее, выхаживал. Через не-
сколько лет она была трех саженей высоты. Это дерево
напоминало ему о родине.
В землянке Шевченко тайком рисовал все чаще. Отвык-
шая рука была сначала неуверенной. Он был строг к себе
и впоследствии писал: «Я прежде не был даже и посредст-
венным живописцем, а теперь и подавно. Десять лет не-
упражнения в состоянии сделать из великого виртуоза са-
мого обыкновенного кабачного балалаечника...»
Он попрежнему испытывал нужду в самых простых
вещах: в карандашах, бумаге. Иногда даже письмо не на
чем было написать. Он хранил каждый клочок оберточной
бумаги.
«Шесть лет уже прошло с тех пор, как я мучусь без
карандаша и красок. Горе!.. Нашел я близ укрепления хо-
рошую глину и алебастр. И теперь ради тоски занимаюсь
скульптурой... а кругом не вижу ничего, кроме степи и мо-
ря...» Но даже в таких условиях, с невероятным трудом,
скрываясь и таясь от людей, умудрялся Шевченко писать.
В глухом Новопетровском укреплении узнали, что нача-
лась война. Это была Крымская кампания 1853—1856 го-
дов. Война!
...опять струится кровь
Мужичья... Палачи в коронах,
Как псы голодные, за кость
Грызутся снова...
В коротких гневных строках стихов выразил Шевченко
чувства, охватившие его.
Писать много он теперь не решался — всегда можно
было ждать обыска. Только лепить и рисовать ему неглас-
но разрешили.
К этому времени письма вес чаще стали проникать в
глухую пустыню: и от Залесского, и от Сераковского, и от
Козачковского, и от Федора Лазаревского, от Бодянского,
и, наконец, от старого друга — Кухаренко. Воспоминания
169
нахлынули на Шевченко от вестей с Украины. Сколько
дружеской ласки и неувядающего юмора было в письме
Кухаренко, автора известной украинской пьесы «Черно-
морский быт»! Этот одаренный писатель был генерал-
майором Черноморского, впоследствии Кубанского, войска.
Он хорошо изобразил в пьесе быт кубанских казаков.
Шевченко просил друзей прислать ему какие-нибудь
модели для лепки.
«Я от природы вылился какой-то незаконченный. Учил-
ся живописи и не доучился, пробовал писать — и вышел из
меня солдат, да какой солдат!.. А тем часом стареюсь и
постоянно болею... Должно быть, от тоски и неволи...» —
писал он Артемовскому, знаменитому оперному певцу. Они
были друзьями смолоду.
Получив письмо своего несчастного друга, Артемовский
всячески старался ему помочь: посылал деньги, бумагу,
краски, модели из папье-маше.
Особенно взволновало Шевченко письмо Козачковско-
го. Прош\о много лет, а поэт вспоминал вдруг какой-ни-
будь вечер на родине, яркий пейзаж...
«Почему ты мне не напишешь — большие ли выросли
деревья, что ты посадил осенью 1845 года?—спрашивал
он Козачковского. — Так мне и кажется... что я смотрю
на тебя, как ты... рядочком деревья сажаешь...»
Только от Репниной совсем не было писем. Шевченко
справлялся о ней у друзей, и ему дали понять, что она не
решается нарушить запрещение писать ему.
Как уютный дымок от костра ночью в морозной степи,
бодрили Шевченко письма друзей. Они вдохновляли его,
пробуждали в нем надежды, новые творческие порывы.
«Давно вертится у меня в голове мысль перевести на
наш прекрасный язык «Слово о полку Игореве», но нет
у меня подлинника... Внемли моей мольбе, друг мой еди-
ный, пришли мне текст «Слова о полку Игореве». А то
грех ляжет на твою душу, если не будет «Слово» переве-
дено на наш задушевный, прекрасный язык», — писал
Шевченко Козачковскому.
Теперь Шевченко много рисовал. Быт киргизов под-
сказывал ему разные темы. На рисунке «Молитва об
умерших» он запечатлел заинтересовавший его обычай.
Над покойниками по ночам жгут бараний жир в плошках,
а днем в эти самые плошки наливают воду и выставляют
170
на воздух, чтобы пролетающая птичка, напившись воды, с
благодарностью вознесла свою молитву в небо.
Этот рисунок вместе с другими он отправил Залесско-
му, который распродавал их друзьям и знакомым.
Шевченко рисовал характерные смугло-желтые лица
киргизов, их костюмы, жилье, скупую природу. Он любил
заходить перед вечером в ближний аул.
Около кибиток играли с козлятами голые смуглые де-
ти; женщины приготовляли свой скромный обед; мужчины
перед закатом совершали обычную молитву. На горизонте
чернела длинная полоса моря, на берегу в красноватом
свете заката горели скалы, и на одной из них возвышалась
крепость. Издали она казалась даже красивой.
Один хороший творческий день мог возродить в Шев-
ченко радость, полноту ощущений. Особенно умиляли
Шевченко дети: легкий след маленьких ножек на пыльной
дороге, большие детские глаза, доверчиво к нему обращен-
ные, лепет и ласки... Сердце его было полно нерастрачен-
ной нежности.
Прибыв в Новопетровское укрепление, Шевченко
вскоре заметил среди солдат человека особенной внешно-
сти. Лицо, походка, шапка-чабанка изобличали в нем укра-
инца. Его звали Андрей Обеременко. Он работал в госпи-
тале. Шевченко сначала издали любовался его темноброн-
зовым усатым лицом, потом захотел познакомиться с ним
поближе, но суровый, отчужденный вид солдата удерживал
его. Этой суровостью Андрей Обеременко прикрывал за-
стенчивость.
Однажды бессонной зимней ночью Шевченко вышел
из казармы на крылечко подышать морозным воздухом.
Неожиданно рядом с ним очутился Обеременко.
— Что, Андрей, и тебе не спится? — приветливо спро-
сил Шевченко.
Обеременко ответил на таком чистом и сочном украин-
ском языке, что Шевченко затрепетал от радости. Они
разговорились. Оказалось, что Обеременко —ближайший
его земляк, из соседнего села.
С этого дня начала расти их дружба. Обеременко за-
ботился о Шевченко, как о больном или маленьком.
Он также любил детей, и Шевченко не раз наблюдал,
как Обеременко украдкой прижимал к своей смуглой, огру-
бевшей щеке розовую щечку ребенка.
171
«Если мелькали светлые минуты в моем темном долго-
летнем заточении, то этими сладкими минутами обязан я
ему, моему простому, благородному другу Андрею Обере-
менко», — говорил, вспоминая о нем, Шевченко.
С любовью и горечью вспоминал Шевченко и о другом!
своем друге-солдате, которого постигла тяжелая участь.
С первых же дней в Новопетровском укреплении вни-
мание Шевченко привлек один солдат, певший украинские
песни удивительно приятным, мягким тенором. Солдата
звали Скобелев. Эта была не настоящая его фами-
лия. Украинец, беглый крепостной из Херсонской губернии,
он был пойман властями и отдан в солдаты под этой
фамилией, так как отказался назвать свое настоящее
имя.
Роту, в которой находился Скобелев, перевели вскоре
в Уральск. Через некоторое время до Шевченко дошли
вести о страшной судьбе солдата.
Командир роты поручик Обрядин взял его к себе в ве-
стовые. Обрядин исполнял также обязанности батальонно-
го казначея и нередко присваивал полученные на имя сол-
дат деньги. Забрал он и десять рублей, присланные Скобе-
леву. Но на этот раз не удалось спрятать концы в воду:
Скобелеву попал в руки пустой денежный пакет, на кото-
ром стояло его имя. Он явился к своему командиру с паке-
том, требуя вынутых из него денег. Обрядин ударил Ско-
белева по лицу. Возмущенный Скобелев ответил командиру
тем же.
Скобелев был предан военному суду и по его пригово-
ру получил две тысячи ударов шпицрутенами.
— Печальное и, к несчастью, не единственное в этом
роде происшествие! — с горечью воскликнул Шевченко,
узнав об этом страшном беззаконии и несправедливости.
«Бедный Скобелев! — часто думал он. — Родился ты и
вырос в неволе. Захотел ты попробовать вольной жизни и
залетел в мою семилетнюю тюрьму певуньей-птицей с
Украины. Напомнил своими сладкими заунывными песня-
ми мою милую, мою бедную родину... Бедный, несчастный
Скобелев! Ты честно, благородно возвратил пощечину вору,
грабителю и за это честное дело прошел сквозь строй...
Бедный, несчастный Скобелев!..»
Были в Новопетровском укреплении люди, с которыми
Шевченко отдыхал душой: семья коменданта Ускова.
172
Наказание шпицрутенами.
Рис. Т. Шевченко из цикла «Притча о блудном сыне».
Шевченко не сразу сблизился с Усковыми. Он сначала
держался замкнуто, настороженно, как обычно с начальст-
вом. Помогли сближению дети Усковых. Они потянулись
к нему, и он полюбил их.
Домик коменданта Ускова, окруженный небольшим са-
дом, стоял на пригорке. По вечерам, когда синевато-серые
сумерки обволакивали море и веял прохладный ветерок,
Шевченко, измученный нестерпимым зноем и муштрой,
шел к Усковым. Он учил детей читать, писать и рисовать,
делал им удочки, плел корзинки. Часто распевал он здесь
свои любимые песни. До позднего вечера раздавался ино-
гда его высокий, немного уже надтреснутый голос, распе-
вавший «Ездит по Украине козаченко Швачка» и неизмен-
ную «31роньку». Лицо его озарялось доброй, почти счаст-
ливой улыбкой, словно годы неволи не коснулись его.
Агата Емельяновна Ускова, отзывчивая, сердечная
женщина, еще в Оренбурге слыхала о ссыльном поэте и
художнике Шевченко. Она ехала в Новопетровское укре-
пление с мыслью облегчить его участь.
Усков не только не запрещал Шевченко писать, но мол-
чаливо покровительствовал поэту.
Агата Емельяновна осторожно расспрашивала его о
жизни, просила почитать что-нибудь свое, показать рисун-
ки. Сначала Шевченко упорно отказывался.
— Ничего у меня нет, — говорил он.
Постепенно его недоверие рассеивалось, он чувствовал
себя в доме Усковых своим человеком. Как-то он признал-
ся Агате Емельяновне, что начал писать повести на рус-
ском языке. Он хотел рассказать широкому кругу читателей
о своей жизни и о жизни людей, которых он хорошо знал,
и надеялся, что эти повести будут напечатаны в каком-ни-
будь петербургском журнале. Ускова уговорила его прочи-
тать ей повести.
Поздно вечером, сидя за столом, на котором шумел са-
мовар, Шевченко читал свою повесть «Княгиня».
Вставали картины детства Тараса, его село, родитель-
ская хата, сады, поля, речки, овраги. И на фоне прекрас-
ной природы резким контрастом выглядело нищее село,
принадлежавшее жестокому помещику-князю:
— «Это было горе, всесветное горе! Но нам было горе
двойное. Одно то, что люди в селе пухли от голоду... а
другое наше горе было то, что наш князь, ничего этого
174
не видя, назовет к себе гостей, свою драгунию...1 и с
людьми, и с лошадьми, и с собаками, да и кормит их и
поит целый месяц. А до того ему и дела нет, что у мужи-
ков ни одной крыши не осталося на хате — все скотина
съела. Лесу даже не осталося ни одного дерева живого;
все деревья — и дуб, и ясень, и клен, и осыка, уж на что
верба горькая — и та была оскоблена и съедена людьми.
О, господи! Что-то голод делает с человеком! Посмотришь
бывало, совсем не человек ходит, а что-то страшное, зверь
какой-то голодный, так что и взглянуть на него нельзя
без ужасу. А дети-то, бедные дети! — просто пухли с го-
лоду: лазят бывало по улице, как щенята...»
Ускова заплакала. Шевченко остановился, опустил тет-
радку и посмотрел на жену коменданта.
— Тарас Григорьевич, какой у вас талант!—сказала
Ускова. — Здесь, на краю земли, я увидела вашу Украину!
С тех шор Шевченко читал ей свои новые повести. Осо-
бенно волновала его судьба одаренных крепостных — ху-
дожника, музыканта, актрисы, страдающих от панского
произвола. В некоторых героях его повестей «Музыкант»
и «Художник» можно было узнать самого Шевченко.
Жестокому миру помещиков-извергов, пьяниц и выродков
он противопоставил мир добрых, сердечных людей из наро-
да. Обращаясь к ним, Шевченко восклицал:
«О мои милые, непорочные земляки мои! Если бы и ма-
териальным добром вы были так богаты, как нравствен-
ной сердечной прелестью, вы были бы счастливейший на-
род в мире! Но, увы! Земля ваша — как рай, как сад, на-
сажденный рукой бога-человеколюбца, а вы — только без-
мездные работники в этом плодоносном, роскошном саду.
Вы Лазари убогие, питающиеся падающими крупицами от
роскошной трапезы ваших прожорливых, ненасытных
братий».
Шевченко показал не только прибитых и покорных кре-
постных, но и одиночек-бунтарей, восстающих против же-
стокости и беззаконий помещиков. Таков герой повести
«Варнак», мстящий пану за обиду.
Многое приходилось говорить намеками, кое-что смяг-
чать, оставлять недосказанным. Иначе Шевченко и не мог
рассчитывать на то, что его повести будут напечатаны. Он
1 Военных.
775
Деревья и камни.
Рис. Т. Шевченко.
придумал себе псевдоним «Кобзарь Дармограй». Тщатель-
но переписав некоторые из повестей, Шевченко нашел спо-
соб переслать рукописи Дармограя в Петербург и Москву
прося друзей и знакомых поместить их в каком-нибудь
журнале.
Агата Емельяновна не меньше Шевченко волновалась
за судьбу его произведений. Шевченко внес в ее жизнь ин
тересы, к которым она всегда тянулась душой. Заброшен-
ная в отдаленное Новопетровское укрепление, она охотно
проводила время в обществе поэта.
Шевченко, никогда не имевший своей семьи, обогрелся,
ожил в этом радушном доме. Но чувствительность его
была крайне обострена, и через некоторое время он и здесь
потерпел разочарование. Ему как-то показалось, что Уско-
ва напоминает ему о своих благодеяниях. Она и впрямь ска-
зала что-то неловкое. Это охладило его отношение к ней.
Горек хлеб подаяния,
И жестки ступени чужого крыльца,—
вспомнил он слова Данте. Великий итальянский поэт тоже
был изгнанником.
176
1
Вскоре Шевченко написал Залесскому о том, что ему
пришла мысль представить в лицах притчу о блудном
сыне на фоне современного русского общества. «Идея сама
по себе глубоко поучительная, — писал он, — но какие ду-
шу раздирающие картины составил я в моем воображении
на эту истинно нравственную тему... Сохрани боже, неуда-
ча— то я умру: идея слишком тесно срослась с моей
душой». Далее шли горестные слова: «Если продлится еще
год моего заточения, то я непременно одурею, и из завет-
ной моей мысли, из моего «Блудного сына» выйдет бес-
цветный образ расслабленного воображения...»
Но даже в этом грустном письме Шевченко, как обыч-
но, заботился больше о друге, чем о себе: горячо расспра-
шивал о его намерениях, выражал надежду, что Залесский
будет художником. «Устрой свое будущее, если можно,
так, а не иначе; тогда, где бы я ни был, пешком приду
любоваться твоими произведениями...»
За все эти тяжелые годы он не растратил своих зна-
ний, полученных в академии. Иные письма Шевченко к
друзьям-художникам поражают глубоким проникновением
во все тонкости искусства.
В ОЖИДАНИИ СВОБОДЫ
12 июня 1857 года Шевченко начал вести дневник.
Кончались десять лет ссылки. Давно нарастала потреб-
ность рассказать о своей жизни не в письмах, не отрывоч-
но, а в спокойном, повествовательном тоне.
Обрезая тетрадь для своего дневника, Шевченко сло-
мал перочинный ножик. Это было серьезной потерей.
Правда, была надежда примерно через месяц раздо-
быть другой. Зимой пришлось бы ждать прибытия парохо-
да не меньше пяти месяцев. Это была одна из бытовых
мелочей, настолько характерная, что он с нее начал свой
дневник.
Шевченко писал дневник по-русски. Он предна-
значал эти заметки и впечатления о жизни в ссылке своим
многочисленным друзьям и единомышленникам.
Об этом он и сам написал в своем дневнике словами
поэта Алексея Кольцова:
12 Тарас Шевченко	777
Пишу ие для мгновенной славы,
Для развлеченья, для забавы, —
Для милых, искренних друзей,
Для памяти минувших дней.
Но была и другая причина, вызвавшая желание писать,
творить: это — предчувствие свободы.
Два года его терзали надеждой. Два года ничего не
выходило. Надежда вновь возникла со смертью Николая I.
«Неудобозабываемый Тормоз» — называл его Шевченко.
Многие получили помилование. Хлопотали и о Шевченко,
но это ни к чему не привело. Александр II, так же как и
Николай I, боялся и ненавидел поэта-революционера. Он
собственноручно вычеркнул его из списка политических
ссыльных, представленных к помилованию.
«Спасите меня! Еще один год — и я погиб», — писал
Шевченко в отчаянии. И свобода наконец была ему обе-
щана. В хлопотах о ссыльном принял участие президент
Академии художеств Федор Петрович Толстой, человек
мягкий, отзывчивый, ценивший Шевченко как художника.
Об этих хлопотах, по поручению Толстого, сообщил
Тарасу Григорьевичу художник Михаил Осипов. Между
ним и ссыльным завязалась переписка. Письма художника
приносили Шевченко интересные сведения с воли, с род-
ной Украины, где Осипов одно время жил, находясь на
военной службе.
Шевченко делился с Осиповым мыслями об искусстве,
поверял свои литературные планы. Он послал Осипову
свои повести на русском языке, но, боясь говорить об этом
открыто, приписал их неведомому Кобзарю Дармограю.
Шевченко полностью согласился с критическими замеча-
ниями Осипова относительно повести «Княгиня» и в ответ-
ном письме заверял:
«...вы сделали замечание на его «Княгиню», совершенно
согласное с моим замечанием; недостаток отделки в по-
дробностях и то большой недостаток. Но этот рассказ —
один из первых его ученических этюдов. Попишет еще го-
док-другой — даст бог, этот недостаток уничтожится. По-
койный Карл Павлович Брюллов [письмо это было напи-
сано через четыре года после смерти Брюллова] говорил:
чем малосложнее картина, тем тщательнее должна быть
окончена».
В письмах к Осипову Шевченко выражал свои завет-
/73
ные мысли. Он смело критиковал преклонение перед ино-
странщиной, в котором был повинен прежде всего сам
Николай I.
«...у нас свои есть Прадье, и Делакруа, и Деларош, а о
Жаке и Лядурнере и говорить нечего», — писал Шевченко,
называя имена деятелей французского искусства.
Он обвинял власть, имущих за то, что здание сената
поручили выстроить «какому-то инженеру Шуберту; про-
ект же Мельникова, великолепнейший проект, нашли не-
удобоисполнимым. Диво, да и только!»
Особый интерес представляло для ссыльного поэта
письмо Осипова из Севска:
«...Я живу в деревне, в преддверии Малороссии, на
границах Курской и Черниговской губерний, где некоторые
помещики хорошо знают малороссийский язык, и потому
в числе моих знакомых есть здесь горячие ваши поклон-
ники...»
Дальше Осипов писал иронически о том, какие волне-
ния в помещичьей среде вызвали толки о предполагавших-
ся реформах... Это были для Шевченко первые вести о го-
товящейся крестьянской реформе.
«Писатель, живущий в народе, — говорилось в письме
Осипова, — мог бы много подметить здесь интересного по
поводу задуманного освобождения... Помещики запуганы
предложениями правительства: кто толкует о несправедли-
вости правительственных мероприятий, кто — об имеющих
возникнуть за реформами беспорядках. Когда же здешний
предводитель дворянства потребовал от них письменных
мнений, они начали писать лирические отзывы с неизбеж-
ным курением правительству, похожие на школьные сочи-
нения на заданную тему... Еще недавно среднее дворянство
говорило либеральными речами, разумеется втихомолку,
против консервативного правительства, а теперь — наобо-
рот».
«Узнаю брата-помещика», — иронически подумал, про-
читав это письмо, Шевченко.
Дальнее расстояние и разлука не отняли у Шевченко
друзей. Все, кого когда-либо волновала его муза, его
горячий нрав, его звучный и мягкий голос, помнили Шев-
ченко. Друзья, разбросанные по всей России, при встречах
всегда говорили о нем.
Великий актер Щепкин не забыл своего кобзаря. Оя
12*	179
плакал, читая письма Шевченко к их общему другу Куха-
ренко, с восторгом вспоминал его стихи. Особенно любил
Щепкин посвященное ему стихотворение, в котором поэт
его называл «волшебником седоусым».
Кухаренко нашел живые, теплые слова для своего дале-
кого друга: «Не бросай дела, брат куренной, сиречь — не
оставляй писания. Погасило проклятое горе твой талант, но
добрый ветерок повеял, разнес золу, нашел искорку, что не
погасла, да и начал раздувать огонь. А там, гляди, и за-
полыхает пожар».
И пожар готов был запылать. Когда Шевченко узнал,
что подписана бумага о его освобождении, он с особым ин-
тересом стал вглядываться во все окружающее; в его
уме складывались новые, живые описания, образные корот-
кие рассказы.
Постепенно, как к выздоравливающему — силы, к нему
прибывало желание творить. У него рождались замыслы
поэм. Сначала робко, потом все громче звучали целые
строфы стихов.
Хотелось ему писать стихи и по-русски. Задумав поэму
«Сатрап и дервиш», сюжет которой Шевченко строил по
образцу «Анджело» Пушкина, он заметил в дневнике:
«Жаль, что я плохо владею русским стихом, а эту ориги-
нальную поэму нужно непременно написать по-русски».
Полный благодарности за дружескую ласку, Шевченко
посвятил Кухаренко поэму на украинском языке «Солдат-
ский колодец» —первое большое произведение, написанное
за шесть с половиной лет, проведенных в Но во петро веком
укреплении. Ему хотелось показать старому другу, что
«есть еще порох в пороховницах».
«Стихи оказались почти одной доброты с прежними
моими стихами, — записал он с какой-то робкой радостью
у себя в дневнике. — Немного упруже и отрывистее, но это
ничего... вырвуся на свободу — и они у меня потекут плав-
нее, свободнее, и проще, и веселее. Дождусь ли я этой
хромой волшебницы — свободы?»
А свобода только манила издали.
Распоряжение должно было пройти все инстанции — от
шефа жандармов до ротного командира, пройти три тысячи
верст и десяток канцелярий.
В который раз записывал Шевченко в дневнике о том,
как ждет почты из Оренбурга!
180
«К вечеру действительно почта пришла, но ни мне, ни
обо мне ничего не привезла... Опять тоска и бесконечное
ожидание! Неужели от 16 апреля до сих пор нс могли
сделать в корпусном штабе насчет меня распоряжения?
[Это написано 18 июня.] Холодные, равнодушные тираны!..
Как быстро и горячо исполняется приказание арестовать.
Так, напротив, вяло и холодно исполняется приказание
освободить».
Вспоминал Шевченко в эти тягостные дни ожидания
предсмертные слова одной старухи крестьянки, слышанные
им еще в детстве: «Широк путь из рая, а в рай — узень-
кая тропинка, да и та колючками покрыта».
Пока приказ не пришел, Шевченко был простым солда-
том. До самого конца ссылки его не оставляли в покое.
В укреплении распустили слух, что в Астрахань ожи-
дается кто-то из царской семьи. В почетный караул назна-
чили и Шевченко. Давно уже не приходилось ему так
тщательно пригонять ненавистную амуницию. Было жарко,
ветром гнало горячий песок. На полянке выстроились две
роты. К Шевченко подошел капитан, благосклонно хлоп-
нул его по плечу и сказал:
— Что, брат, отставка? Нет, мы еще сделаем из тебя
отличного правофлангового.
И тут же отдал приказание капральному ефрейтору за-
няться с Шевченко маршировкой и ружейными приемами
часа по четыре в день.
Шевченко пришел в ужас.
«Из меня, теперь пятидесятилетнего старика, тянут жи-
лы...» — писал он своим друзьям, от отчаяния даже при-
бавляя себе годы.
Но и сейчас ему не изменял юмор — он нарисовал на
себя карикатуру: толстый, неуклюже марширующий сол-
дат. Под рисунком стояла подпись: «Вот так, как види-
те...»
Каждый день готовил ему какое-нибудь новое испыта-
ние.
* * *
В Новопетровске ожидали прибытия почтового парохо-
да. Шевченко волновался, надеясь, что придет наконец раз-
решение на его отъезд.
Он побежал в укрепление — в сотый раз укладывать
78/
свой несложный багаж. В офицерском флигеле раздавались
пьяные голоса. Шевченко старался пройти незамеченным—
он боялся, что его начнут зазывать. И действительно, из
флигеля вышел подвыпивший инженерный офицер Кам-
пиньони и почти насильно втянул Шевченко в дом.
В неубранной комнате прямо на полу, на разостланной
кошме, сидели и лежали пьяные офицеры и горланили пес-
ни. Шевченко вырвался из объятий Кампиньони и выбе-
жал на площадь. Тот побежал тоже, кликнул унтер-офице-
ра и приказал отвести Шевченко на гауптвахту.
На следующий день комендант получил на Шевченко
рапорт от поручика Кампиньони. Шевченко обвинялся в
том, что, находясь в нетрезвом виде, оскорбил офицера.
Клевета могла иметь печальные последствия. Комендант
доверял Шевченко, но слово солдата перед словом офицера
ничего не стоило.
— Посоветуйте, что мне делать с этой гадиной!—ска-
зал Шевченко.
— Есть одно средство — просить прощения, или я вы-
нужден буду вас арестовать. Вы имеете свидетелей, что вы
были трезвы, а он имеет свидетелей, что вы его ругали.
— Я приму присягу, что это неправда.
— А он примет присягу, что правда. Он офицер, а вы
все еще солдат.
Это слово больно ударило Шевченко. Неужели из-за
какой-то глупой случайности опять прощаться со свобо-
дой? Нет, нужно снести еще и это унижение!
Шевченко, стиснув зубы, надел мундир и отправился к
поручику...
Снова пришел пароход, но вместо радостной вести при-
вез новую неприятность: приехал батальонный командир
для обследования Новопетровского укрепления.
Надавав зуботычин фельдфебелям и прочим нижним
чинам, прочитав наставление ротным командирам и офице-
рам, он учинил смотр той роте, в которой находился
Шевченко.
В пять часов утра рота выстроилась на полянке, «точно
игрушка, вырезанная из картона», как образно записал
Шевченко у себя в дневнике. До семи часов роту муштро-
вали. А в семь часов явился во всем своем грозном вели-
чии грубый рыжий батальонный командир, и началось
испытание.
182
Киргизский мальчик
Рис. Т. Шевченко,
Сначала для порядка он выругал всех вообще, пригрозил
судом и розгами, даже «зеленой аллеей», как называли
прохождение сквозь строй под ударами шпицрутенов.
Побушевав три часа, командир объявил перерыв. А в
пять часов началось наихудшее: командир допрашивал
каждого в отдельности.
Годы, проведенные в казарме, неоднократные униже-
ния подобного рода нисколько не приучили Шевченко к
ним.
Попрежнему тоскливое чувство охватило его при виде
деревянной фигуры начальника; мучительная, холодная
дрожь пробегала по телу.
Командир начал спрашивать всех по порядку, кто и за
что отдан в солдаты.
— Ты за что?—спросил он первого.
— За утрату казенных денег, ваше высокоблагородие.
— Надеюсь, впредь не будешь!—сказал командир,
надменно усмехнувшись, и обратился к следующему:—Ты
за что?
— За буйные поступки, ваше высокоблагородие.
— Так. Надеюсь, впредь не будешь! — тем же тоном
сказал командир и продолжал:—Ты за что?
— По воле родительской.
Бывали случаи, когда неудавшихся сыновей, не желав-
ших учиться чему-нибудь путному, отдавали в солдаты са-
ми родители.
— Ты за что? — продолжал опрос командир.
— За непослушание начальству.
— Ого! — грозно сказал экзаминатор. — Надеюсь,
впредь не будешь!
Наконец очередь дошла до Шевченко:
— Ты за что?
— За сочинение возмутительных стихов, ваше высоко-
благородие.
Командир тупо уставился на него, как бы намереваясь
сказать что-нибудь необычное, но, не найдясь, произнес с
той же угрозой в голосе:
— Надеюсь, впредь не будешь!
«Как бы не так!» — подумал про себя Шевченко.
В этот миг он почувствовал, что самое тяжелое уже по-
зади, но отвращение от этого допроса еще долго не поки-
дало его. Он записал у себя в дневнике:
184
«Два дня уже прошло, как выехал от нас отец-коман-
дир наш, но я все еще не могу освободиться от тяжелого
влияния, наведенного его коротким присутствием. Этот от-
вратительный смотр... так меня обескуражил, что если бы
не Лазаревского письмо у меня в руках, то я бы совсем
обессилел под гнетом этого тяжелого впечатления. Но слава
богу, что у меня есть этот неоцененный документ; значит,
у меня есть канва, по которой я могу выводить самые при-
хотливые, самые затейливые арабески».
Это было то письмо, где Лазаревский месяц назад сооб-
щал, что командиру Оренбургского корпуса выслана бума-
га, по которой Шевченко получает отставку «с предостав-
лением избрать род и место жизни».
Оставалось запастись еще долей терпения и ждать...
Снова начались сборы. В эти дни ощущение свободы
было почти полным. «Могу ехать, куда захочу, выбрать
город по вкусу. Увижу друзей», — писал Шевченко. Они
все чаще посещали его во сне. Волна счастья захлестывала
Шевченко. Обострились восприятия. Теперь ему хотелось
сохранить в памяти каждый уголок, каждую черточку Но-
вопетровского укрепления, где он прожил такие грустные
семь лет. Он тепло прощался с каждым человеком, друже-
ски расположенным к нему.
Среди этих людей был поляк Мостовский, служивший
во время польского восстания 1830—1831 годов в артилле-
рии польской армии. После разгрома восстания он, как
военнопленный, был зачислен рядовым на русскую службу.
«Мостовский — один-единственный человек во всем
гарнизоне, которого я люблю и уважаю», — писал Шев-
ченко в дневнике.
Шевченко уносил чувство глубокой благодарности к
этому прямому человеку, который еще два года назад не
побоялся предложить ему, ссыльному, поселиться вместе.
Шевченко отказался, зная, как небезопасно для каждого
тесное общение с ним.
Теперь, когда свобода уже не маячила, как призрак, а
приближалась в виде формальной бумаги с печатью, Шев-
ченко позволил себе в час дружеской встречи с Мостов-
ским заговорить с ним о польском восстании, предвестие
которого ощутил он сам во время своего пребывания
в Вильне.
Мостовский, суховатый, сдержанный человек, описал с
185
подробностями, которые на всю жизнь удержала его па-
мять, картину восстания. Шевченко восхищало то, что этот
благородный, честный человек рассказывал о себе без ма-
лейших прикрас, так что о его подвигах можно было толь-
ко догадываться. А что он вел себя мужественно и стойко,
было видно из описываемых событий.
В ожидании отъезда, освобожденный уже от ненавист-
ной солдатской муштры, Шевченко вдруг ощутил, как мно-
го у него появилось свободного времени. Проводил он его
и с другим поляком — офицером Фиялковским, веселым,
умным малым, неплохо разбиравшимся в литературе.
Каждый день теперь был отмечен дружеским чаепитием
с кем-нибудь из новопетровцев под сенью знаменитой вер-
бы, посаженной Шевченко в день прибытия в крепость.
* * *
Под вербой сидели Шевченко, Фиялковский и каптенар-
мус крепости, тоже ссыльный, поляк Кулих. Настроение
было у всех веселое, обсуждали местные новости. Кулих
рассказывал о недавней поездке в Уральск, откуда он, зная
страсть Шевченко к книгам, привез ему «Эстетику» Ли-
бельта.
— Тарас Григорьевич, как понравился вам сей опус?—
спросил Кулих, наливая себе пятый стакан чаю. — Вы знае-
те, ее купил мой друг Пшеволоцкий, а я выпросил ее для
вас. «О, для Шевченко дам!» — сказал он мне.
Как ни уважал Шевченко революционное прошлое Ли-
бельта — он тоже был участником польского восстания
1830—1831 годов, — но его нынешние туманные, идеали-
стические рассуждения раздражали, вызывали возму-
щение.
Либельт прославлял тот тощий немецкий «идеал», ту
бесплотную романтику, которая всегда была ненавистна
Шевченко. И поэт припомнил, как со своим другом
Штернбергом он высмеял привезенные Жуковским безжиз-
ненные картины немецких романтиков Гесса и Корнелиуса.
— Что же, еще раз благодарю за нее! Да, знаете,
очень... — сказал Шевченко неопределенно. И вдруг, сразу
вспылив, резко добавил:—Либельт всегда мне казался
мистиком и непрактиком в искусстве. А теперь почитал —
бр-р! Жестко, кисло, приторно, настоящий немецкий
идеализм.
186
Фиялковский захохотал и возбужденно заговорил:
— Да Либельт просто дурень, что написал эту книгу,
Пшеволоцкий вдвойне — за то, что ее купил, а тьг —боль-
ше всех, если не поленился тащить пятьсот верст на своих
плечах эту увесистую пустоту!
Кулих вскипел:
— Эти слова требуют доказательств!
— Изволь, — уже спокойно ответил Фиялковский. —
Тарас Григорьевич, дайте книгу.
Шевченко торжественно, из-под изголовья тут же, под
вербой, разостланной постели, вынул солидный том и про-
тянул его Фиялковскому.
— Прочитайте вслух, — сказал он серьезно, но в гла-
зах запрыгали чортики.
Фиялковский открыл наугад страницу и начал читать
параграф о фантазии. Он читал, спотыкаясь на крутых
поворотах сложнейшего периода. Стараясь придать голосу
бесстрастность, он не мог все же скрыть напыщен-
ность безжизненных фраз. Через две минуты Кулих вос-
кликнул:
— Ты выдумываешь! Этого не может быть.
— На, читай сам, — протянул ему книгу Фиялковский.
Кулих прочитал несколько фраз про себя, потом вслух
и, усмехнувшись, замолчал.
— Да, — сказал он после паузы, — Пшеволоцкий,
действительно, цивилизованный дурак. А я-то, я-то! И не
заглянул в книгу, обрадовался. Вас хотел порадовать, Та-
рас Григорьевич!
— И хорошо сделали, — добродушно заверил его
Шевченко. — Интересно ведь знать, что пишут и такие
богоспасаемые дураки. Если бы эти безжизненные ученые-
эстетики, эти хирурги прекрасного вместо теорий писали
историю изящных искусств, тут была бы очевидная польза.
Биографии художников, скульпторов и архитекторов, сде-
ланные ученикам великого Микельанджело — Вазари, пе-
реживут целые легионы Либельтов.
На этом друзья расстались. Кулиха ожидали его обя-
занности, Фиялковский не прочь был после серьезных раз-
говоров поиграть с офицерами в карты, а Шевченко улегся
под той же вербой дочитывать Либельта.
Впрочем, дочитать не пришлось: на второй странице
он заснул, и ему приснились милые сердцу друзья.
187
* * *
В свежую, ветреную погоду Шевченко любил бродить
вокруг укрепления. Его словно омывало свежей волной. Он
снова ощущал простор свободы.
Каждый день ожидал он почты и с нею — вести о сво-
боде.
Наконец, 21 июля 1857 года, в одиннадцать часов утра,
Шевченко сообщили, что бумаги пришли и он может уез-
жать из Новопетровского укрепления.
Вечер накануне отъезда Шевченко провел с Мостов-
ским, оставался у него до восхода ущербной луны. Была
тихая лунная ночь. Она прекрасно отвечала умиротворен-
ному настроению Шевченко. Ему вспомнились лермонтов-
ские стихи «Выхожу один я на дорогу».
Не доходя до укрепления, он сел отдохнуть на пригорке
и, глядя на освещенную луной каменистую дорогу, громко
прочитал:
Выхожу один я на дорогу;
Сквозь туман кремнистый путь блестит;
Ночь тиха. Пустыня внемлет богу,
И звезда с звездою говорит.
Он смотрел на мрачную батарею, стоявшую высо-
ко на скале, он снова и снова вспоминал годы, прожитые
здесь, и думал о том, как важно было в таких тяжелых
условиях не потерять себя, свое человеческое достоинство.
Шевченко побрел к дому. За этой лунной ночью он на-
деялся увидеть ясный день. Жизнелюбивый, умеющий по-
детски радоваться малейшему проблеску счастья, он запел:
Та нема в свЫ ripin н1кому,
Як cipoMi 1 молодому...
«Уже я не молодой, а что бедняк, это правда. Ну, да
нечего скулить!» — подумал он и зашагал бодрее.
Был первый час ночи. Недалеко от дома его встретил
обеспокоенный его долгим отсутствием Андрей Обере-
менко:
— Где вас носит до этой поры?
— Был в гостях.
— Да уж вижу, что в гостях. Добрые люди поют,
лишь от гостей идучи.
1 Ci рома (укр.) — бедняк.
188
Шевченко усмехнулся. Очевидно, Андрей подумал, что
он навеселе. А он и не пил ничего, кроме чая. Но Шевчен-
ко понравилась эта игра, он дал Обеременко взять себя за
руку, подвести к вербе, уложить и заботливо прикрыть
одеялом. Ему были приятны человеческая теплота и ласка.
На следующий день предстояло в утлой рыбачьей лодке
плыть по Каспийскому морю до Астрахани. Кончились
десять лет его ссылки.
Как-то в минуту душевного подъема он записал в
своем дневнике: «Все это неисповедимое горе, все роды уни-
жений и поругания прошли, как будто не касаясь меня...
Мне кажется, что я точно тот же, что был и десять лет
тому назад. Ни одна черта в моем внутреннем образе не
изменилась».
Это была правда. Он не ожесточился, не потерял веры
в людей, еще тверже стоял за свои идеи. «Некоторые вещи
просветлели, округлились, приняли более естественный
размер и образ», — писал он.
Но как сурово отразились эти десять лет на его внеш-
нем облике!
Шевченко уезжал в ссылку здоровым, с шапкой густых
русых волос. Он возвращался оттуда полысевшим, с разби-
тым здоровьем. Ему было всего сорок три года.
Глава V
СВОБОДА НА ПРИВЯЗИ
ВВЕРХ ПО ВОЛГЕ
расива была Волга в эту лунную ночь. Подерну-
ла тая прозрачным туманом река мягко отражала обры-
sTw вистый берег, окаймленный темными деревьями.
Где-то вдали прозвучала музыкальная фраза. Она про-
плыла в тихом ночном воздухе и растаяла на широком
речном просторе. Звуки скрипки лились легко и свободно.
Вздрагивая и скрипя, пароход «Князь Пожарский» шел
вверх по Волге.
Тарас Шевченко в первые дни плавания почти не по-
кидал палубы. Пейзажи, расстилавшиеся перед ним, напо-
минали ему родной широкий и привольный Днепр.
Медленно уходил из памяти облик рыжей пустыни.
Шевченко упивался каждым днем, каждым часом свободы.
Особенную радость ему доставляла скрипка. Три ночи
подряд ее чудесные звуки, доносившиеся из трюма парохо-
да, волновали его до слез. Это играл буфетчик парохода
Панов, недавно отпущенный на свободу своим владельцем.
Шевченко казалось, что из бедной, дешевой скрипки быв-
шего крепостного вылетают стоны поруганной души и сли-
190
ваются в один протяжный, мрачный, глубокий стон мил-
лионов крепостных душ. «Вот и я мог пропасть, загублен-
ный панами», — в который раз с горечью думал Шевченко.
Возвращаясь к прежней жизни, он все яснее видел и
понимал, что будет бороться дальше. Его распрямившаяся
душа была открыта для всех страдающих от насилия и не-
справедливости.
Дрожала палуба от движения пароходных колес. Из
тонкой, высокой трубы вырывались сгустки черного дыма.
Но даже эта нескладная паровая машина приводила Шев-
ченко в восторг. Он думал о том, какой мощный переворот
в мире произведет появление этой машины. Обращаясь к
ее изобретателям, он восторженно записал в своем дневни-
ке: «Ваше молодое, не по дням, а по часам растущее дитя в
скором времени пожрет кнуты, престолы и короны, а ди-
пломатами и помещиками только закусит, побалуется, как
школьник леденцом... Мое пророчество несомненно...»
В Новопетровске Шевченко дали пропуск прямо в Пе-
тербург. Три дня он плыл по Каспийскому морю в нена-
дежной рыбацкой лодке и прибыл в Астрахань.
С каким интересом он всегда осматривал новые города!
Но этот волжский город ему не понравился.
«На человека, прозябавшего, как я, семь лет в нагой пу-
стыне, всякий, даже богоспасаемый город Белебей (самый
ничтожный городишко в Оренбургской губернии) должен
бы был сделать приятное впечатление. Со мной случилось
не так. Стало быть, я не совсем еще одичал», — записы-
вает Шевченко в дневнике.
Он увидел жалкие лачуги, деревянные домики с мезо-
нинами, кучи навоза, грязь и нищету. В городе не было
книжной лавки — что могло быть более убогим? А Шев-
ченко надеялся приобрести здесь книгу «Описание Астра-
хани».
«Где же причина этой нищеты?» — спрашивал себя
Шевченко и отвечал, что, вернее всего, «в политико-эконо-
мической пружине».
В Астрахани ему предстояло прожить две недели в
ожидании парохода, который, возвратившись из Нижнего
Новгорода, пойдет в обратный рейс.
Шевченко поселился в чуланчике с окошечком, выхо-
дившим прямо на помойную яму. По целым дням Тарас
Григорьевич бродил по городу, изучая все, что могло пред-
79/
Новопетровская крепость.
Рис. Т. Шевченко.
ставить интерес. Любознательность его была неисчерпае-
ма; глаз стал еще зорче, чем когда-то. Шевченко с особой
остротой вглядывался в окружающее и подробно записы-
вал все наблюдения в дневник.
Так например, его поразило, что под массивными арка-
ми губернаторского дома, построенного в стиле Ренессанса,
помещаются лавки. Что за дисгармония! «В жилище пред-
ставителя верховной власти — лавки с различными товара-
ми, в том числе и с кумысом! Странно».
И тут же Шевченко сделал иронический вывод: «Но
как мирная промышленность не может иначе процветать,
как под эгидой власти, то я на этой мысли помирился и
пошел дальше».
Были все же в Астрахани здания, доставившие радость
взору художника: это кремль архитектуры времен Ива-
на IV и Бориса Годунова и Успенский собор, сооруженный
в начале XVIII века. Шевченко осмотрел собор со всех
сторон.
— Кто строил собор? —спросил он у своего спутника-
астраханца.
— Простой русский крестьянин, — последовал ответ. —
Этого крестьянина звали Дорофей Макишев; ему заплати-
ли за труды сто рублей.
«Не мешало бы Константину Тону поучиться строить
соборы у этого русского мужичка», — пишет в дневнике
Шевченко.
Так нелестно отзывался он о ректоре Академии худо-
792	12
В Астрахани.
Рис. Т. Шевченко.
жеств, бездарном архитекторе, что не мешало ему, однако,
иметь большой успех у Николая I.
В Астрахани Шевченко часто посещал публичную биб-
лиотеку. С прискорбием узнал он, что библиотечный ката-
лог находится у какого-то важного лица, и начал просто по
полкам осматривать книги. Такого количества книг сразу
давно не приходилось видеть, глаза разбежались. Журна-
лы «Вестник Европы», «Московский телеграф», «Русский
вестник»... Шевченко поразился: оказывается, «Русский
вестник» издается уже несколько лет, а он увидел его в
первый раз! «В какой же я дикой пустыне прозябал до сих
пор!—сокрушенно подумал он. — Как много нужно про-
читать! Я совершенно отстал от новой литературы».
Как жаждущий воды в пустыне, глотал он последние
номера журналов. Гоголь, Аксаков, Соловьев... Поду-
мать только, совсем недавно он видел из современной лите-
ратуры лишь «Русского инвалида»... Усмехнувшись,
Шевченко вспомнил, что наткнулся в этой газете на
стихотворение старого знакомца, Чужбинского, того самого,
с которым он жил вместе одно время в Киеве. Это были
длинные ура-патриотические стихи, написанные в пресмы-
кающемся тоне перед царской военщиной. Шевченко всегда
считал Чужбинского бездарным, а тут, прочитав его новое
творение, отшвырнул со свойственной ему пылкостью жур-
нал и воскликнул: «Так ты, мой милый, жив и здоров, да
еще и подличать научился! Желаю тебе успеха на избран-
ном поприще, но встретиться с тобой не желаю».
13 Тарас Шевченко
193
А встретиться все же еще пришлось, но об этом рас-
сказ впереди.
В грязной, пыльной Астрахани совершенно неожиданно
Шевченко нашел земляков-киевлян. Они горячо приветст-
вовали поэта, радушно принимали его, сердечно угощали.
Они заполнили весь его дневник своими приветственными
записями, называли народным пророком-мучеником. Мест-
ный богач и меценат Александр Сапожников оказался ста-
рым знакомым Шевченко. Тарас Григорьевич давал ему
в юности уроки рисования. Сапожников предложил Шев-
ченко каюту до Нижнего на своем пароходе «Князь По-
жарский». Капитаном парохода тоже был старый знакомый
Шевченко, Владимир Васильевич Кишкин.
Плавание на этом пароходе осталось навсегда в памяти
Шевченко. Он наслаждался всем: и лунными ночами, и
дружеским вниманием, и особенно — звуками скрипки. Едва
ли не самой драгоценной записью в дневнике были для
Шевченко пять нотных строк, сочиненных буфетчиком
Алексеем Пановым и записанных его рукой.
В Панове Шевченко видел олицетворение неугасающих
народных талантов. Это усиливало желание служить наро-
ду, бороться за его счастье.
Иногда на Тараса Григорьевича нападало буйное ве-
селье. Он бегал взад и вперед по палубе, словно школьник
после уроков.
Берега Волги становились все выше, все привлекатель-
нее, но зарисовать их не удавалось: палуба дрожала, кон-
туры берегов быстро менялись, и рисунок не получался.
Шевченко решил рисовать хотя бы на остановках.
Волга напоминала ему о славном прошлом. Он думал о
Степане Разине, который вел за собой восставших крестьян
и раздавал помещичье имущество беднякам. Он видел в
нем не разбойника и грабителя, как уверяли реакционные
историки, а благородного борца за крестьянское счастье.
Шевченко записал в дневнике все легенды, которые
услышал здесь о Стеньке Разине. Все, от чего веяло борь-
бой за свободу, находило живой отклик в его душе.
Как-то в капитанской каюте он увидел сравнительно
свежий номер «Русского инвалида». Он с интересом про-
чел статью о китайских повстанцах, уже восемь лет боров-
шихся с тиранами. Газета приводила речь предводителя пов-
станцев Гонга, произнесенную им перед штурмом Нанкина.
194
«Бог идет с нами, что же смогут против нас демоны? —
говорил Г онг. — Мандарины эти — жирный убойный
скот...»
Шевченко с ликованием прочитал эти слова, подумав
при этом: «Скоро ли во всеуслышание можно будет сказать
про русских бар то же самое?»
«Князь Пожарский» со свистом и фырканьем, весело
стуча огромными колесами, шел вдоль берегов. Прошли
Царицын. Подошли к Саратову.
К этому городу Шевченко подъезжал волнуясь. Здесь,
в саратовской глуши, прозябал его старый друг, Николай
Иванович Костомаров.
Нахлынули воспоминания. Киев... шумные встречи Ки-
рилло-Мефодиевского братства... горячие споры... стихи,
зовущие к борьбе... молодость, сила... И потом — конец!
Всех развеяло, разнесло в разные стороны. Многие, на-
верно, успокоились, примирились, благополучно здравству-
ют. Только его, как щепку, бросает еще по воле волн...
Какой-то стал Николай Костомаров?
Приехав в Саратов, Шевченко узнал, что Костомаров
за границей. Он поехал все же к нему на квартиру — пови-
даться с его старухой матерью, Татьяной Петровной.
Она сначала не узнала Шевченко — только голос ей
показался знакомым, потом горько заплакала, целуя его в
лоб. Успокоившись, она начала без конца рассказывать о
своем Николаше, о его успехах. Вскоре ему должны были
дать разрешение поселиться в Петербурге.
— Вот там и свидитесь.
Татьяна Петровна достала письма Костомарова из-за
границы. Ей доставляло удовольствие лишний раз пере-
читать их. На одном из писем стояла дата: 30 мая.
В письме лежали лепестки засушенных фиалок.
Тридцатое мая! Страшный день 1847 года, когда обви-
няемым был объявлен приговор...
Оба вспомнили об этом дне и зарыдали, как дети.
Нужно было прощаться. Было уже за полночь, а на
рассвете «Князь Пожарский» снимался с якоря.
* * *
В каюте капитана Кишкина устраивались импровизиро-
ванные литературные вечера и утренники.
Кишкин оказался большим ценителем поэзии, и глав-
13»
195
ным образом вольнолюбивой. Немало интересного нашел
у него Шевченко.
Был сырой сентябрьский вечер, когда в каюте капитана
собрались Кишкин, Шевченко, Сапожников и его жена,
Нина Александровна.
— Тарас Григорьевич, а что это за дама прислала вам
вчера свой поцелуй?
Шевченко загадочно улыбнулся.
— А что, разве я не хорош?—сказал он, комически
вздернув голову.
А было вот что: за полчаса до поднятия якоря на са-
ратовскую пристань явился какой-то человек, спросил Шев-
ченко и торжественно заявил:
— Марья Григорьевна Солонина, незнакомая вам зем-
лячка, поручила мне передать ее сердечный сестрин поце-
луй и поздравить вас со свободой.
Новопришедший тут же запечатлел на лбу Шевченко
два поцелуя: один — за землячку, другой — за самого се-
бя. Растроганный Шевченко, порывшись в бумагах, послал
своей доброжелательнице стихотворение на память.
— Все вас любят, — уже серьезно сказал Кишкин, — и
вас и стихи ваши, как святыню, берегут. Почитайте что-ни-
будь, вот сейчас...
— Нет-нет! Да я и не помню ничего!
— А я вам дам... — И Кишкин начал выкладывать
целые кипы стихов Шевченко.
Но поэт сказал решительно:
— Нет, не буду читать. Вот я вижу здесь «Собачий
пир» Барбье в переводе Бенедиктова. Пусть Александр
прочтет, у него хорошо получается.
Сапожников в меру поломался, но, вняв уговорам жены,
начал читать:
Когда взошла заря и страшный день багровый,
Народный день настал; —
Когда гудел набат и крупный дождь свинцовый
По улицам хлестал,
Когда Париж взревел, когда народ воспрянул
И малый стал велик; —
Когда в ответ на гул старинных пушек грянул
Свободы звучный клик! —
Конечно, не было там видно ловко сшитых
Мундиров наших дней —
Там действовал напор, лохмотьями прикрытый
Запачканных людей...
196
Голос Сапожникова поднялся почти до крика, когда он
читал:
С зажженным фитилем, приложенным к орудью,
В дымящейся руке!
Свобода — женщина с широким, гордым шагом,
Со взором огневым,
Под гордо вьющимся по ветру красным флагом,
Под дымом боевым;
И голос у нее — не женственный сопрано,
Но жерл чугунный ряд.
Ни медь колоколов, ни палка барабана
Его не заглушат!
— Подумать только, что это перевел Бенедиктов, певец
кудрей и прочего тому подобного!—сказал Шевченко,
когда Сапожников кончил читать. — Он не переводит, а
воссоздает Барбье. Непостижимо!..
Но тут Шевченко осекся, хотя ему так и хотелось вы-
сказать мысль: «Неужели со смерти огромного нашего
Тормоза Николая поэты воскресли, обновились?»
После «Собачьего пира» Кишкин достал из своего порт-
феля сатирические стихи самого Бенедиктова «Вход вос-
прещается», потом его же «На новый 1857 год». Эти стихи
читал сам Кишкин густым, чуть простуженным басом.
У Кишкина были легко воспламеняющиеся голубые
глаза. Он читал страстно и убедительно.
В заключение импровизированного вечера Сапожников
так расчувствовался, что написал в тетрадку Шевченко
двустишие:
Пятнадцать лет не изменили нас:
Я прежний Сашка, ты также всё Тарас...
Но когда через несколько месяцев Сапожников приехал
в Петербург и Шевченко, узнав об этом, пошел его наве-
стить, этот богач не принял поэта «по случаю скорого
обеда»...
А пока на пароходе много говорили и спорили о гряду-
щих судьбах России. Стало казаться, что дух свободы и
впрямь витает над страной.
Литературные вечера повторялись, и каждый раз все
с большим успехом. Кишкин вытащил из-под спуда
«Полярную звезду» за 1824 год, где были напечатаны поэ-
мы Рылеева «Наливайко» и «Войнаровский», посвященные
революционным борцам. Снова читали вслух.
Проезжая мимо живописного села Зименки помещика
797
Дадьянова, Шевченко узнал, что крестьяне подожгли
прошлым летом помещичий хлеб. «Отрадное происшест-
вие», — записал он в своем дневнике. Ему чудилось, что
близится крестьянская революция.
Среди книг, имевшихся на пароходе, были «Гу-
бернские очерки» Салтыкова-Щедрина. Шевченко был по-
трясен: новый Гоголь появился в русской литературе.
Шевченко придавал сейчас особо важное значение сатире
во всех видах искусства. Свою серию рисунков «Блудный
сын» он тоже задумал в виде сатиры.
«Мне кажется, что для нашего времени и для нашего
среднего, полуграмотного сословия необходима сатира,
только сатира умная, благородная — такая, например, как
«Жених» Федотова 1 или «Свои люди — сочтемся» Ост-
ровского и «Ревизор» Гоголя, — пишет Шевченко в днев-
нике. — Наше юное среднее общество, подобно ленивому
школьнику, на складах остановилось и без понуканья учи-
теля не хочет и не может перешагнуть через эту бестолко-
вую тму-мну2. На пороки и недостатки нашего высшего
общества не стоит обращать внимание, во-первых, по ма-
лочисленности этого общества, а во-вторых, по застарелости
нравственных недугов, а застарелые болезни если и излечи-
ваются, то только героическими средствами — кроткий
способ сатиры тут недействителен. Да и имеет ли какое-ни-
будь значение наше маленькое высшее общество в смысле
национальности? Кажется, никакого. А средний класс —
это огромная и, к несчастью, полуграмотная масса, это по-
ловина народа, это сердце нашей национальности; ему-то и
необходима теперь не суздальская лубочная притча о блуд-
ном сыне, а благородная, изящная и меткая сатира. Я счи-
тал бы себя счастливейшим в мире человеком, если бы
удался мне так искренне, чистосердечно задуманный мной
бессознательный негодяй — мой блудный сын».
Далее Шевченко пишет, что, по сообщению Н. Данилев-
ского, пьеса «Свои люди — сочтемся» была запрещена на
сцене по просьбе московского купечества. «Если это прав-
да, то сатира как нельзя более достигла своей цели»,—
заключает Шевченко.
1 Федотов П. А. (1815—1852) — известный русский художник,
автор серий сатирических рисунков из мещанского быта. Картина, ко-
торую припоминает Шевченко, называется «Приезд жениха».
2 Тма-мна — слоги в церковнославянском букваре.
198
Он всегда бурно проявлял свои чувства, но сейчас
они били через край. «Други мои! искренние мои! Пи-
шите, подайте голос за... этого поруганного, бессловесного
смерда!» — писал он, как бы обращаясь ко всему
миру.
Прошли Самару, миновали Симбирск...
Казань привлекла внимание Шевченко. «Казань — го-
родок, Москвы — уголок», — повторял старую поговорку
Шевченко, бродя по улицам этого города. Действительно,
по-московски шумная торговая жизнь била ключом на
улицах Казани.
Вдруг Шевченко услышал глухой звук барабана и уви-
дел густую толпу, провожавшую кого-то на казнь. Ему
стало дурно, он сел в татарскую тележку и возвратился на
пароход.
Наконец, в солнечный день 20 сентября, «Князь По-
жарский» бросил якорь у Нижнего Новгорода — здесь был
конец его рейса.
Шевченко ждало неприятное известие: управляющий
пароходства по секрету сообщил ему, что получено предпи-
сание полиции дать знать, как только Шевченко прибудет
в город. Оказалось, что при амнистии ему был воспрещен
въезд в столицу, а комендант Усков, не зная этого, выдал
проездной билет до Петербурга. Полиция должна была не-
медленно отправить Шевченко в Уральск для получения
указа об отставке с известными ограничениями.
Это был страшный удар. Поэт негодовал:
— Проклятие вам, корпусные и прочие командиры, мои
мучители безнаказанные!
Шевченко удалось остаться в Нижнем, сказавшись
больным.
• * *
Полгода провел он в этом шумном городе. Сделал мно-
го пейзажных, портретных и архитектурных рисунков.
В ясные дни он любовался живописными башнями и
стенами нижегородского кремля.
В конце концов, здесь было сносно. Он начал писать.
В Нижнем Новгороде были созданы поэма «Неофиты» и
маленькие лирические стихотворения.
Снова с неудержимой страстью выразил он ненависть
к самодержавию. Он доказал, что ни солдатская муштра,
199
ни ссылка, ни запрещение писать и рисовать не сломили
его воли к борьбе. В «Неофитах» снова зазвучали мотивы
поэмы «Сон».
В поэме «Неофиты» Шевченко рисует бесправие наро-
да во времена жестокого римского императора Нерона. Под
маской Нерона легко угадывалось лицо Николая I, под ви-
дом патрициев — помещики, а плебеи олицетворяли
крестьян, угнетенных и замученных деспотической властью.
Неофиты, первые христиане в древнем Риме, выступа-
ли в поэме на защиту народных масс. Неофиты были для
Шевченко прообразами декабристов, которых поэт звал
«первыми благовестителями свободы». В своей поэме Шев-
ченко призывал:
Молитесь правде на земле,
А больше никому не верьте.
Не поклоняйтесь! Всё обман:
Попы с царями...
Герой поэмы Алкид гибнет в борьбе за свержение Не-
рона, но борьбу продолжает матдэ Алкида.
Поэма Шевченко предсказывала, что царю, его чинов-
никам, помещикам не уйти от народного суда.
Читателям было ясно, что Шевченко говорит не о прош-
лых веках. Все в этой поэме дышало современностью.
Безотрадна картина страны, истерзанной царскими па-
лачами:
Ни дома, ни семьи не знаю,
Где мать с отцом иль брат с сестрой.
В слезах бы нынче не ходили
И не томились бы в тюрьме
Или в далекой стороне,
В британских, галльских легионах
Не муштровались!..
Глухое возмущение живет в народе, и теплится горячая
вера в лучшее будущее:
...Все Нерона
Клянут. О деспот! Божий суд,
Внезапный, праведный, нежданный,
Тебя осудит.
Надежды народа обращены к борцам против насилия.
Один из них, Алкид, предвещает тот светлый день, когда
падет тирания и царя-деспота закуют в железные оковы.
200
Велики еще силы деспотизма, борьба трудна, но правда
восторжествует и загорится ясным светом над освобожден-
ной страной. Порукой этому — «бесстрашные рыцари сво-
боды»:
В их руках мечи стальные
Ос тры о бою д у —
На отмщение языкам
И в науку людям,
Закуют царей несытых
В железные путы
И ручными кандалами
Накрепко окрутят.
Всех неправедных осудят
Судом своим правым,
И вовеки станет слава,
Праведникам слава!
Шевченко посвятил поэму Щепкину. Обращаясь к
«актеру-чудотворцу», Шевченко выражал надежду, что его
слово
...огнем-слезою
Упадет на нашу землю
И пойдет по странам
Притчей деспотам народным,
Грядущим тиранам.
Через верного человека, ехавшего в Петербург, Шевчен-
ко послал свою поэму Кулишу и просил при удобном слу-
чае передать ее Щепкину.
Революционный пыл Шевченко испугал Кулиша. Про-
читав «Неофитов», он наставительно писал Шевченко в
Нижний Новгород:
«Твои «Неофиты», брат Тарас, хорошая штука, но не
для печати. Не годится напоминать сыну про отца, ожидая
от сына какого бы то ни было добра. Не только печатать
эту вещь рано, но позволь мне, брат, не посылать и Щеп-
кину, потому что он с нею будет повсюду носиться, и
пойдет про тебя такая слава, что тебя ни в коем случае не
следует пускать в столицу».
Под «отцом» Кулиш разумел Николая I, а под «сы-
ном» — Александра II.
Шевченко не запугали доводы Кулиша, и он настойчиво
просил передать поэму Щепкину: «Пошли старику потому,
что он уже знает, что «Неофиты» в твоих руках».
Шевченко хотел, чтобы Щепкин прочел его поэму, за-
201
жегся ею и показал друзьям и единомышленникам. Уж
слишком долго поэт таился, пряча за голенищем сапога
рожденные в ссылке стихи!
Возмутил его Кулиш и своим письмом о русских пове-
стях.
Украинскому националисту Кулишу не хотелось, чтобы
Шевченко печатал произведения на русском языке, даже
под вымышленным именем. Он резко написал ему о пове-
стях: «Если бы у меня были деньги, я бы у тебя купил их
все вместе и сжег».
Благодаря стараниям таких «друзей» русские повести
не были напечатаны при жизни Шевченко. А когда он
умер, в журнале «Основа», выходившем в Петербурге, по-
явилось объявление о распродаже рукописей повестей по
очень низким ценам. К счастью, повести не разошлись по
рукам, а пролежали двадцать лет, спрятанные в письмен-
ном столе у Костомарова; после его смерти они увидели
свет — частично в журналах, а потом отдельной книгой.
Шевченко, впрочем, не ждал уже от Кулиша ничего хо-
рошего.
Сначала, обосновавшись в Нижнем на неопределенное
время до выяснения своей дальнейшей судьбы, думая, что
Кулиш сохранил былое отношение к нему, Шевченко попро-
сил его приехать. В простоте души он надеялся, что Кулиш
поспешит на свидание. А тот ответил откровенно и холодно:
«Не подобает мне ездить на свидание к тебе в Нижний
потому, что о тебе хлопочут, как бы перетащить тебя в
столицу. Если же пойдет слух, что к тебе и теперь съезжа-
ются земляки, то это, того и гляди, повредит твоему делу
перед знатными господами. Я, на гбре, человек в обществе
заметный, и сразу все узнают, что поехал за семь верст
киселя хлебать».
Шевченко подчеркнул слова: «Я, на гбре, человек
заметны й». Эти нотки бахвальства и в прошлом всегда
раздражали его. Скромной, щепетильной натуре Шевченко
были чужды черты самолюбования. Его большой, из глу-
бины идущий талант был щедр и не нуждался в славо-
словии. А Кулиш отмечал каждый свой шаг, словно гово-
рил: «Вот я какой!»
Шевченко вспомнил, как его давно покоробило одно
письмо Кулиша, присланное ему в Петербург вскоре после
их знакомства.
202
Кулиш писал о том, что закончил первую часть боль-
шой вещи под общим названием «Украина»:
«Это составит отдельную малороссийскую поэму до Бог-
дана Хмельницкого. Знающие люди восхищаются пер-
вой частью и уговорили меня скорей печатать, что я и
сделал».
Сколько неприкрытого самодовольства было в этих
словах! У Шевченко было такое чувство, словно что-то
мутное капнуло ему в сердце. «И ведь неглуп! — пронес-
лось у него в мыслях. — А совсем не терпит критики:
ему не говори правды, если хочешь сохранить с ним доб-
рые отношения». Но он прогнал неприязненное чувство
и скоро забыл об этой хвастливой фразе. Ему в ту пору
нравились кипучая энергия Кулиша, его желание ко
всему приложить руки.
Не раз впоследствии Кулиш словно окатывал его уша-
тами холодной воды...
Теперь Шевченко уже ясно увидел, что Кулиш—сухой,
черствый карьерист. И недалек был тот час, когда он
окончательно убедился, что этот карьерист готов ради
личных целей «верой и правдой» служить царю.
Как ни пытался впоследствии Кулиш восстановить
былую дружбу, их отношения были внешне приятельскими,
а внутри оставались холодными.
Живя в Нижнем Новгороде, Шевченко продолжал с
увлечением читать книги и журналы, от которых он был
оторван все эти годы.
Впервые в Нижнем Шевченко увидел «Полярную звез-
ду» Герцена за 1856 год. Сильное впечатление произвели
на него портреты декабристов, помещенные на обложке:
пять профилей, а под ними на переднем плане — топор и
плаха, вдали — мрачный силуэт Петропавловской крепости.
С такой обложкой выходили все номера этого журнала.
«Как бы хорошо было, если бы выбить медаль в па-
мять этого гнусного события! — записывает Шевченко в
дневник. — С одной стороны — портреты этих великомуче-
ников с надписью: «Первые русские благовестители свобо-
ды», а на другой стороне медали — портрет неудобозабы-
ваемого Тормоза с надписью: «Не первый русский короно-
ванный палач».
В отрывке из неоконченной поэмы, озаглавленном
«Юродивый», вставали страшные образы фельдфебеля-царя
203
и его верных слуг. Шевченко показал, как они глумились
над страной, грабили и разрушали ее, а лучших людей
загоняли в Сибирь:
Безбожный царь, источник зла,
Гонитель правды, кат жестокий,
Что натворил ты на земле!
А ты, всевидящее око!
Знать, проглядел твой взор высокий,
Как сотнями в оковах гнали
В Сибирь невольников святых?
Как истязали, распинали
И вешали?! А ты не знало?
Ты видело мученья их
И не ослепло?! Око, око!
Не очень смотришь ты глубоко!
Ты спишь в киоте, а цари...
Да, чур проклятым тем неронам!
Пусть тешатся кандальным звоном —
Я думой полечу в Сибирь,
Я за Байкалом гляну в горы,
В вертепы темные и норы,
Без дна глубокие, и вас,
Поборников священной воли,
Из тьмы, и смрада, и неволи,
Царям и людям напоказ,
Вперед вас выведу, суровых,
Рядами длинными, в оковах...
Такими жгучими словами обращался поэт к декабри-
стам. Шевченко хорошо теперь знал, что делать. Он понял
до конца, в чем назначение народного поэта. В мире лжи,
лицемерия и насилия он был призван говорить правду, ре-
шительно разоблачающую зло, жестокость.
С волнением прочитал он в Нижнем Новгороде стихо-
творение Василия Курочкина на смерть Беранже, каждая
строфа которого кончалась словами: «Угас поэт — народ
осиротел».
Он записал себе в дневник на память это «прекрасное,
сердечное стихотворение». Да, истинный поэт всегда с на-
родом!
В Нижнем Новгороде Шевченко раздобыл брошюру
Герцена «Крещеная собственность». Он читал и перечиты-
вал тоненькую книжечку, и ему казалось, что Герцен вы-
ражает его сокровенные чувства:
«Пусть они знают, что если ни правительство, ни поме-
щики ничего не сделают — сделает топор. Пусть государь
204
знает, что от него зависит, чтобы русский крестьянин не
вынимал его из-за своего кушака».
Это место в брошюре Герцена особенно нравилось
Шевченко.
С волнением читал он номера «Отечественных записок»,
в которых печаталась монография Костомарова «Богдан
Хмельницкий и возвращение Южной Руси к России».
«Прекрасная книга, — записал в дневнике Шевченко, —
вполне изображающая этого гениального бунтовщика. По-
учительная, назидательная книга! Историческая литература
сильно двинулась вперед в продолжение последнего деся-
тилетия».
Шевченко охватило желание лично побеседовать с Ко-
стомаровым. Они во многом понимали когда-то друг друга!
ВЕРНЫЙ ДРУГ
Из всех, кого Шевченко приглашал к себе в Нижний
Новгород, откликнулся только семидесятилетний Щепкин.
Перед рождеством в Нижнем началось обычное оживле-
ние. Предстояли дворянские выборы. В город съехались
помещики со всей губернии.
Решено было устроить гастроли Щепкина. Шевченко
горячо взялся за это дело.
23 декабря с утра шел густой снег. Белые хлопья, кру-
жась в воздухе, не спеша опускались на землю. Лихо нес-
лись по нижегородским улицам санки. Мальчишки играли в
снежки. Рано стемнело.
В этот день Шевченко был настроен празднично — он
ждал Щепкина. Шли часы за часами, а Щепкин все не
приезжал. Несмотря на вьюгу, усилившуюся к ночи, Шев-
ченко дважды бегал на почтовую станцию. Наконец он
решил просто сидеть там и ждать.
В три часа ночи подъехали широкие сани. Закутанный в
теплую шубу Щепкин вылез и сразу попал в объятия друга.
— Да нет, нет, — кричал Тарас, без конца обнимая
его, — какой ты старик — ты юноша, сердечный, пламен-
ный юноша, артист-патриарх!
— Ты свободен, Тарас! Ты свободен! — то и дело вос-
клицал Щепкин.
— Хороша свобода! Словно собака на привязи, —
мрачно ответил Шевченко, но тут же снова посветлел.
205
Шесть дней прошли незаметно. Друзья говорили о мно-
гом. То весело, по-детски смеялись, то плакали оба радост-
ными слезами.
Днем Шевченко сидел в театре на репетициях. Щепкин
на сцене сбрасывал с плеч тяжесть годов и неутомимо ра-
ботал с актерами, заставляя их по нескольку раз повторять
одну и ту же фразу, жест или позу.
— В искусстве нет мелочей, — говорил он.
Среди молодых актрис Щепкин особо отметил Катю
Пиунову. Он поручил ей роль Тетяны в «Москале-чар!вни-
ке». Актрисе нужно было выучить украинский текст, и
Шевченко, которому Катя Пиунова очень нравилась, стал
ее учить украинскому языку.
Пиунова обнаружила большие способности и прекрасно
сыграла роль. Театр дрожал от рукоплесканий.
Щепкин уехал, обещав устроить Катю Пиунову в харь-
ковский театр.
Шевченко часто бывал у Пиуновых. Он радовался, что
может посидеть в семье, в уюте, разговаривая с родителя-
ми, влюбленно смотрел на Катю. Они читали вместе стихи,
говорили о театре. Шестнадцатилетняя девушка была да-
лека от мысли, что Шевченко хочет на ней жениться,
а если и задумывалась иногда, видя его преданность и по-
клонение, то шуткой давала понять, что это невозможно.
Однажды на прогулке в ответ на какой-то намек с его сто-
роны Катя запела:
Меня миленький он журил, бранил,
Он журил, бранил, добром говорил,
Ай люли-люли, выговаривал!
— Не ходи, девка, молода замуж,
Наберись, девка, ума-разума...
А когда Шевченко, наконец решившись, попросил ее
стать его женой, он получил вежливый отказ.
Дольше оставаться в Нижнем Новгороде было невыно-
симо. До каких же пор жить на перекрестке! Где-то шла
большая, содержательная жизнь, а он все еще -пережидает
на промежуточной станции. Все здесь случайно: творчество,
чувства, дом...
Шевченко рвался в Петербург, где надеялся встретить-
ся со старыми друзьями и найти новых единомышленни-
ков — соратников в борьбе.
Часто ему снились прямые, широкие петербургские
206
М. С. Щепкин.
Портрет работы Т. Шевченко.
улицы, знакомые дома, классы Академии художеств, кра-
сивые памятники...
Шевченко просыпался с тяжелым чувством. Сны уходи-
ли, а наяву оставалось только терпеть и ждать, ждать...
до каких пор? Его нисколько не радовало, что в Нижнем
он стал заметной фигурой. Ему заказывали портреты мно-
гие известные люди. Шевченко не отказывался от работы:
это был единственный источник существования, если не
считать помощи друзей, которая хоть и трогала его, но
всегда вызывала чувство неловкости.
Он выехал из Новопетровского укрепления со ста руб-
лями в кармане, из которых семьдесят пять были присланы
одним старым другом.
Шевченко неохотно писал эти случайные заказные порт-
реты и только дневнику поверял, как все это надоело:
эксцентричные дамы, их дети, собачки, лошади, все подроб-
ности жизни так называемого великосветского общества.
Его записи в дневнике этого времени полны язвитель-
ных острот:
«Кончил портрет своей отчаянной амазонки и начал
милое чадо. Мальчик лет пяти, избалованный, будущий со-
бачник, камер-юнкер и вообще человек-дрянь».
Иногда ему казалось, что все его забыли, что время
безжалостно обогнало его. Явились новые люди, новые го-
рячие идеи зажгли их сердца, а он отстал, старый кобзарь,
заблудился среди пыльных дорог. Но это бывало лишь в
минуты слабости, не чаще. Он хорошо знал, что в его
душе хватит еще огня, что он еще годен для великой рабо-
ты, которой отдаст всего себя, без остатка...
Именно здесь, в эти печальные дни, он написал заме-
чательные, глубокие стихи: «Муза», «Слава», «Доля».
Ты не лукавила со мною,
Ты другом, братом и сестрою
Бедняге стала. Ты взяла
Меня за слабенькую руку
И к пьяному дьячку в науку
Меня, мальчонку, отвела.
«Учися, милый мой! Авось
Мы в люди выйдем!» — ты шепнула.
И мне учиться довелось.
А ты! Ты просто обманула.
Какие люди мы сейчас?
Мы не лукавили с тобою,
208
13
Мы прямо шли. И нет у нас
Зерна неправды за собою.
Пойдем же, доленька моя,
Мой друг простой и нелукавый!
Пойдем, пойдем! Там дальше слава,
А слава — заповедь моя! —
обращается поэт к своей доле.
Шевченко утверждал мысль, что подлинная поэзия
всегда должна быть правдивой. Обращаясь к музе, поэт
писал:
Не оставляй меня. В ночи,
И днем, и в утреннем тумане
Ты надо мной витай, учи,
Учи нелживыми устами
Вещать лишь правду в наши дни.
В день рождения, 9 марта 1858 года, Шевченко полу-
чил радостную весть: ему разрешили поселиться в Петер-
бурге. Правда, радость была омрачена: ему дозволялось
там жить под надзором полиции.
Он поехал в Петербург через Москву, чтобы еще раз
повидаться со Щепкиным. Накануне он получил письмо от
приятеля; тот писал, что Щепкин замечательно читает
стихи Шевченко «Пустка» («Заброшенная хата»). Это
были стихи, посвященные Щепкину, а название «Пуст-
ка» придумано самим артистом.
«Совершенно не помню этой вещи, — недоумевал
поэт, — хотя слышу о ней не впервые». Но сердце у него
радостно замирало при мысли, что слова, давно им забы-
тые, вдохновляют такого артиста, как Щепкин, и волнуют
многочисленных его слушателей.
В ГОСТЕПРИИМНОЙ МОСКВЕ
Из Нижнего Новгорода Шевченко выехал в санях, а в
Москву приехал уже на телеге. Стояла весенняя распутица.
Московские улицы были покрыты грязью. Шевченко про-
студился, но желание все осмотреть, всех повидать гнало
его из дому. Он едва высидел дня три.
Жил он у Щепкина. Старый друг почти не расставался
с ним. Вместе ходили они по Москве, вместе посещали
друзей и знакомых. Их оказалось множество. А еще боль-
14 Тарас Шевченко
209
ше было людей, мечтавших познакомиться с Шевченко.
Его не оставляли ни на минуту в покое. С досадой расска-
зывал он, что бесконечные посетители помешали дорисо-
вать как следует портрет Щепкина.
Шевченко чувствовал себя обласканным. После провин-
циального нижегородского общества он находил радость в
общении с высокообразованными, близкими его литератур-
ным и научным интересам людьми. Они приносили ему
свои книги; он получил в подарок фотографии Герцена,
о чем благоговейно записал в дневнике.
«Грешно роптать мне на судьбу, что она затормозила
мой поезд в Питер, — писал он. — В продолжение недели
я здесь встретился и познакомился с такими людьми, с ка-
кими в продолжение многих лет не удалось бы встре-
титься».
Целый вечер провел Шевченко с Бодянским, сидя на
том самом турецком диване, где четырнадцать лет назад
спал после незабываемого вечера первого знакомства со
Щепкиным.
Шевченко сдружился со старым писателем С. Т. Акса-
ковым, с которым давно мечтал познакомиться лично.
Аксаков еще в Нижний Новгород послал Тарасу Григорье-
вичу свою книгу «Детские годы Багрова-внука» с нежной
надписью. Шевченко были близки такого рода автобиогра-
фические книги; он сам любил писать о пережитом.
Но не только с людьми встретился Шевченко — он
встретился с улицами и домами Москвы. Он любовался
«старым красавцем Кремлем» и пришел в ужас от «юного
некрасавца — Спаса». Так назвал Шевченко недавно вы-
строенный архитектором Тоном храм Христа Спасителя.
Для Шевченко это была новинка, на которую он пошел
смотреть с большим интересом. В тот же день он записал
в дневник: «Храм Спаса вообще, а главный купол в осо-
бенности — безобразен. Крайне неудачное громадное про-
изведение. Точно толстая купчиха в золотом повойнике1
остановилась напоказ среди Белокаменной2». Так образно
выразил Шевченко свое впечатление от нового произведе-
ния Тона. Об этом архитекторе он уже не раз высказывал-
ся весьма нелестно.
Наконец, Шевченко просто ходил по Москве: по Твер-
1	Повойник — старинный женский головной убор.
2	Белокаменная — эпитет, прилагавшийся к Москве.
210
ской и Трубной, по Ильинке и Покровке, по Страстно-
му бульвару и Дмитровке. И вся она, широкая, разбросан-
ная, оживленная, радовала егр, как прежде.
Была пасхальная неделя. Немало пришлось съесть и
выпить у многочисленных друзей. Немало тостов произно-
силось в его честь. Немало было спето песен и прочтено
стихов.
Видел он ночью традиционный крестный ход вокруг
Успенского собора.
Насмешливо и резко отозвался он об этом зрелище:
«Свету мало, звона много; крестный ход, точно вяземский
пряник, движется в толпе. Отсутствие малейшей гармонии,
и ни тени изящного. И до которых пор продлится эта
японская комедия?»
Шевченко пронес через всю жизнь ненависть к церкви,
церковным обрядам и духовенству. Он хорошо знал, что
религия парализует волю народа, учит смирению и покор-
ности и мешает освободительной борьбе. «Если б люди
следовали постулатам религии, то они не могли бы раз-
виваться и вечно прозябали бы в неволе».
Поэт призывал народ не верить в рай, в блаженство
«на том свете»:
Не молись, не требуй, —
Никогда твоей молитвы
Не услышать небу.
Шевченко язвительно говорил о боге, что он заодно
с панами:
Ты, может, сам на небеси
Смеешься, господи, над нами
Да совещаешься с панами,
Как править миром?
Шевченко не умел говорить вполголоса, опасливо огля-
дываться, умалчивать о своих чувствах. Он записывал в
свой дневник все свои мысли, выражал радость или недо-
вольство такими словами, за которые можно было снова
поплатиться.
Одним из самых важных событий в Москве была встре-
ча со стариком-декабристом Волконским. Тридцать лет
пробыл он в ссылке и сохранил ясность и спокойствие
духа.
— Кротко, без малейшей желчи, рассказал он мне не-
14*
211
которые эпизоды, — говорил потом Шевченко Щепкину. —
В заключение добавил, что те из его товарищей, которые
были заточены поодиночке, все перемерли, а те, которые
томились по нескольку человек вместе, пережили свое испы-
тание. Вот как он... Да, — продолжал Шевченко после пау-
зы, — великое дело — чувствовать подле себя человека!
При этом он взглянул на доброе лицо Щепкина, кото-
рое осветилось такой ласковой, ненаигранной улыбкой,
что оба друга вскочили со своих мест и коротко, но крепко,
по-мужски, обнялись.
Это было накануне расставания. На следующее утро
Щепкин уезжал на гастроли в Ярославль, а Шевченко —
в Петербург.
* * *
Уже восьмой год существовала железная дорога между
Москвой и Петербургом. Шевченко ехал поездом по этой
дороге первый раз.
Он вспоминал короткие переезды из Петербурга в Цар-
ское Село, где осенью 1837 года была проложена желез-
ная дорога. Как и тогда, он теперь ехал в вагоне
наподобие дилижанса — «для простого народа», по-
дешевле. По бокам мелькал знакомый русский пейзаж,
обильно орошенный холодным весенним дождем.
Позади оставалась Москва. Она принесла много новых
встреч. Шевченко прожил все время у Щепкина. «Чудный,
замечательный друг, как он старался развлекать меня!» —
думал растроганный Шевченко.
«В Москве более всего радовало меня то, что я встре-
тил в просвещенных москвичах самое теплое радушие лич-
но ко мне и непритворное сочувствие к моей поэзии».
Но к приятным воспоминаниям о пребывании в Моск-
ве примешивался какой-то горький осадок — это встреча с
Репниной.
Шевченко знал, что она живет в Москве, но пошел к
ней не сразу. Наконец он решился. Они не виделись один-
надцать лет. В первое же мгновение Шевченко понял, что
между ними легла непреодолимая пропасть.
Репнина была любезна, мила, но в улыбке ее не было
прежней теплоты. Их беседа была невыразительна, скучна.
И он не мог забыть ее многолетнего молчания, и ей он
больше не был интересен. Варвара Николаевна любила по-
212
кровительствовать, но понимала, что этот много пережив-
ший человек в ее покровительстве не нуждается.
Репнина показалась ему даже похорошевшей. Но где
былой огонь ее черных глаз? Где грустная и умная улыб-
ка? Что-то искусственное проглядывало в ее лице, звучало
в тоне голоса.
«Репнина ударилась в ханжество; раньше я этого в ней
не замечал», — с грустью подумал Шевченко, когда они
расстались. Он понимал, что дружба их окончилась.
Но мимо, мимо! Впереди столько дела! Борьба только
разгорается.
В вагоне все обратили внимание на немолодого борода-
того человека в порыжевшей свитке и высокой барашковой
шапке, который вдруг запел довольно громким и приятным
голосом украинскую песню.
СТУДЕНТЫ
— В одиннадцатую аудиторию, в одиннадцатую ауди-
торию!
По длинным коридорам Петербургского университета с
криком бежали студенты, на ходу раскрывали двери, загля-
дывали в аудитории и увлекали за собой засидевшихся там
товарищей.
В обширной, расположенной амфитеатром переполнен-
ной одиннадцатой аудитории шла студенческая сходка.
В последнее время это происходило чуть ли не еже-
дневно. После смерти Николая I полувоенный режим и
муштра в университете постепенно начали отступать под
нажимом студенческих требований.
В университете было создано некое подобие «республи-
ки», имеющей свое правление, законы, казну. Каждый фа-
культет избирал своих старост. Они являлись своеобраз-
ным правительством этой республики. Они ведали различ-
ными студенческими делами, к тому же были депутатами
от студентов, когда дело касалось переговоров с началь-
ством.
Давно уже начальство не заставляло носить треуголки
и шпаги — студенческую форму, строго соблюдавшуюся
при Николае.
213
Из протеста студенты отпускали себе усы и длинные
волосы, что было категорически запрещено. Один смельчак
заверял, что голову даст на отсечение, а усов ни за что не
сбреет.
— Ну, а если вас исключат из университета? — возра-
жали ему. — Неужели вы из-за усов пожертвуете высшим
образованием?
— Пусть попробуют исключить! Я на всю Россию крик
подниму, что студента Петербургского университета в зна-
менитое наше время исключили только за то, что он осме-
лился усы отрастить.
А время действительно было знаменитое, и не такими
показными мелочами, а широким общественным подъемом.
Это был 1858 год. Все чаще вспыхивали крестьянские
восстания, начавшиеся во время Крымской войны. Возму-
щение крестьян становилось повсеместным. Это уже не
были вспышки против отдельных помещиков. Крестьяне
отказывались нести барщину, сопротивлялись властям,
посланным для их усмирения.
Иногда казалось, что вот-вот начнется революция.
Упорно заговорили о том, что царь готовит наконец мани-
фест, освобождающий крестьян.
Угроза крестьянской революции действительно застав-
ляла царя подумать об отмене крепостного права. Еще в
1856 году, через год после вступления на престол, Алек-
сандр II сказал: «Лучше отменить крепостное право свер-
ху, нежели дождаться того времени, когда оно само собою
начнет отменяться снизу».
Прошло еще несколько лет, пока царь, первый крепост-
ник среди крепостников, произвел эту реформу, ничего хо-
рошего не давшую крестьянам.
Все чаще раздавались голоса, требовавшие свободы сло-
ва и печати. Но где там было думать о свободе печати,
когда правительство попрежнему боялось каждой строки,
не прошедшей цензуру! В каждом слове подозревали «по-
трясение основ».
И все же ничто не могло вытравить все возраставший
дух вольнолюбия.
Запрещенные книги, стихи ходили по рукам, переписы-
вались. Имена Белинского, Герцена, Чернышевского, До-
бролюбова не сходили с уст. К их авторитету прибегали
студенты в спорах, их любили, им поклонялись. Особенным
214
ореолом было окружено в те дни имя Герцена, которого в
ту пору чаще всего называли его литературным именем:
Искандер. Без «Колокола» Герцена не обходилась ни одна
студенческая вечеринка.
Передовая интеллигенция в разных концах Петербурга
открыла воскресные школы для простого народа. В этих
школах не только обучали грамоте, но давали представле-
ние об основах политической жизни.
Во всем этом деятельное участие принимали студенты.
В тот день в одиннадцатой аудитории шла речь об ор-
ганизации очередного концерта; студенты для пополнения
своей кассы устраивали литературные чтения, публичные
лекции, спектакли.
Из аудитории, раскрасневшись от жарких споров и
духоты, вышел высокий молодой человек. В его черных,
чуть навыкате глазах сверкали бисеринки смеха. По кори-
дору, ему навстречу, с толстой книгой подмышкой шел
юноша, на вид почти мальчик, розовощекий рыжеватый
блондин с веснушками, щедро рассыпанными по всему
лицу. Стараясь придать сдержанность и солидное спокой-
ствие голосу, он спросил:
— Что, уже кончилось там говорение?
— А вы, Писарев, как всегда, оригинальны! Все на
сходке, а вы невозмутимо штудируете что-то.
— Я готовился к лекции и писал статью. Зная вашу
педантичную точность, я был уверен, что вы подробно из-
ложите мне все, что там было.
— Ну, об этом после. Я сейчас хожу под живейшим
впечатлением повести Каневского «Записки Карцева», в
которых он умудряется подражать Шекспиру, Данте и
Аермонтову одновременно. Он не давал вам ее? Вы не чи-
тали?
— Нет, Крекшин, у меня нет времени на такие пу-
стяки.
— А ты?—обратился Крекшин к вылетевшему пулей
из аудитории юноше с пробивающимися черными усиками
над верхней губой.—Тебе Каневский, наверное, давал
свои «Записки Карцева»?
— Что ты, что ты, я сейчас увлечен Гизо! 1 Каждую
свободную минуту сижу в Публичной библиотеке над пере-
1 Гизо — французский буржуазный историк середины XIX века.
215
водом его главы о римских муниципиях Ч Я живу сейчас в
эпоху до рождества Христова.
Писарев вспыхнул, от чего его веснушки слились в одно
сплошное зарево:
— Вот еще, Прохоров, нашел чем заниматься! — Он вы-
сунул из внутреннего кармана своего сюртука уголок
какого-то журнала. — Пожалуй, звон колокола вернет тебя
в нашу современность, — понизив голос, сказал он.
Прохоров потянулся за журналом, но Писарев плотнее
застегнул сюртук и, словно ничего не показывал, сказал:
— Приходите в пятую гимназию, там сегодня сходка
филологов. — После короткой паузы он тихо добавил: —
Будем читать новые стихи Некрасова — «Белинский». —
И вдруг, переводя разговор, деловито спросил:—Так что
же решили сегодня в одиннадцатой аудитории?
— Ничего особенного: организация нового концерта,—
небрежно сказал Прохоров. — А вы знаете, Шевченко при-
ехал! Мне только что сказал студент четвертого курса,
приятель Бенедиктова, который на днях был приглашен на
обед к Толстым. Обед давался в честь Шевченко.
— Это какой же Шевченко? — живо спросил Писа-
рев. — Ссыльный поэт и художник Шевченко?
— Когда это было?—легкомысленным тоном спросил
вертлявый Прохоров. — Наверное, до нашего рождения?
— Да, немногими годами позже. И он все эти годы
пробыл в ссылке... Что же рассказывает о нем Бенедиктов?
— Он не смог быть на обеде, но ему передавали, что
Шевченко восторженно отозвался о его переводе «Собачье-
го пира» Барбье.
— Значит, он не изменился. И не изменил, — твердо
сказал Писарев и быстро, легкой походкой пошел к выходу.
В эту минуту двери аудитории широко раскрылись, и
оттуда с шумом вышли студенты.
ЧЕРЕЗ ОДИННАДЦАТЬ ЛЕТ
Уже несколько дней Шевченко жил в Петербурге.
В день приезда никто не встретил его на вокзале. «Мо-
жет, они меня не узнали, а я их», — подумал он.
1 Муниципии — города, связанные с Римом договором или
подчиненные ему в республиканскую эпоху римской истории.
216
Дул резкий мартовский ветер. Падал снег и сразу таял,,
превращаясь в грязь. Мигали подслеповатые керосиновые
фонари. Смутное чувство испытывал Шевченко, проезжая
на извозчике по городу, в котором не был одиннадцать с
половиной лет.
Шевченко поехал прямо к Михаилу Лазаревскому. Это
был испытанный друг Тараса Григорьевича, который свои-
ми сердечными письмами старался облегчить его жизнь
в ссылке.
Теперь, через много лет, в Петербурге, Михаил Лаза-
ревский предоставил Шевченко свой дом.
Михаил Матвеевич был одним из шести братьев Лаза-
ревских; растроганный их дружеским участием, Шевченко
записал в дневнике: «На удивление симпатичные люди —
эти прекрасные братья Лазаревские. И все шесть братьев,,
как один, — замечательная редкость».
Сразу же после прибытия Шевченко пошел знакомить-
ся с семейством Федора Петровича Толстого, хлопотавшего
за него перед властями.
Шевченко не терпелось увидеть все новое, что было
создано за эти годы в искусстве, в науке, в театре.
На второй день по приезде в столицу он отправился
в театр, на лекцию по геологии, о которой все много гово-
рили.
Эту лекцию профессор Роде читал в театре, потому что
она сопровождалась показом астрономических картин и
различных иллюстраций.
На лекцию собрался весь культурный Петербург. Пока
налаживали осветительные приборы и лектор, волнуясь,
руководил подбором и порядком иллюстраций, Михаил
Лазаревский засыпал Шевченко именами присутству-
ющих:
— Гляди, Тарас, вон там сидит Тургенев, тебе непре-
менно нужно познакомиться с ним. А вон, поближе к нам,
направо, видишь — красивая дама с черными глазами, в
этакой кокетливой шляпке?
— Прекрасная натура!—восхищенно сказал Шевченко.
— Это очаровательная Авдотья Яковлевна Панаева.
С нею муж ее, издатель «Современника», и Некрасов.
К Панаевым и Некрасову подошел в это время высокий
красивый мужчина лет тридцати пяти, с пышными баке-
нами. Он почтительно склонился к руке Панаевой.
2/7
— Ну и русский великан! — воскликнул Шевченко. —
Кто это?
— А это сын знаменитого архитектора Василия Дмит-
риевича Стасова. Да и сам далеко пойдет. Большой знаток
живописи, музыки, литератор...
Между рядами, прихрамывая, прошла миловидная, но
очень бледная молодая девушка. За ней следовала высокая
дама, оглядывавшая зал через лорнетку.
— Кто эта хромая? Удивительно умные глаза у нее.
— А это старшая дочь придворного архитектора Шта-
кеншнейдера, Елена. Ты прав, очень умная девушка, или,
как теперь говорят, развитая. С нею мать. У них самый
модный салон в Петербурге. Штакеншнейдер — богач, вы-
строил дом на Миллионной, с зимним садом. Собираются у
них по субботам, иногда бывает двести человек. Сопернича-
ют с Толстыми. Кажется, даже поссорились из-за худож-
ника Осипова.
— Осипова?—с интересом переспросил Шевченко.—
Вот кого я бы хотел повидать!..
Шевченко сохранил живую благодарность к этому
заочному другу, письма которого были большим утешением
в последние годы ссылки.
...Сейчас на Тараса Григорьевича нахлынули воспоми-
нания, и Михаилу Лазаревскому пришлось толкнуть его в
бок, чтобы обратить внимание на молодого человека в
очках.
— Смотри, один из главных потрясателей основ —
Николай Гаврилович Чернышевский.
Это имя Шевченко теперь часто слышал, и то, что гово-
рилось о его обладателе, все больше вызывало желание с
ним познакомиться.
Наконец раздался последний звонок, возвещавший на-
чало лекции, и жужжащий зал замолк.
Вот как описала в своем дневнике эту лекцию-спектакль
любознательная Елена Штакеншнейдер:
«Это представление в сорока картинах, которые изобра-
жают постепенное развитие земной поверхности до ее ны-
нешнего состояния. Наглядно и понятно изображена Зем-
ля сперва в жидком состоянии, газа; потом этот газ горит,
и после этого наружная сторона шара кристаллизуется,
хладеет и твердеет и на ней показывается растительность,
но потом воды ее затопят, и так образуется первый слой
218
земли, и так далее. Затем показываются превращения в
недрах ее, различные минералы. Картины меняются бес-
престанно. Наконец, после разных чудовищ, нам незнако-
мых, появляются животные знакомые и, наконец, человек.
Затем была показана в ряде картин твердь небесная, со
светилами и их системами, затем картина нашего времени,
и в заключение показали большой калейдоскоп».
Запись в дневнике Шевченко была значительно ла-
коничнее; она ярко выражала его отношение к увиденному:
«Лекция мироздания прекрасна, и астрономические кар-
тины почти не лишни».
Лекция была одной из первых — для популяризации
молодой науки о мироздании. Какую роль играла такая
лекция, можно судить по тому, что высшая церковная
власть признала ее «весьма вредной для народной веры и
нравственности».
* * *
Это были первые недели после приезда Шевченко в
Петербург, время бесконечных встреч с друзьями, поцелу-
ев, расспросов, слез... В Петербурге жили товарищи по
Оренбургу: поляки Сераковский, Станевич, поэт Сова, с
которым у Шевченко давно была оживленная переписка;
там же были и старые киевские знакомые по Кирилло-Ме-
фодиевскому братству: Кулиш, Белозерский. Только Ко-
стомаров был в отъезде. Появились бесчисленные новые
знакомые: писатели, поэты, художники, композиторы.
Шевченко приглашали на завтраки, обеды, ужины. Хлопа-
ли пробки от бутылок с шампанским, произносились горя-
чие речи, давались взаимные обещания. А в общем, все
было утомительно и создавало ощущение пустоты; на твор-
чество не оставалось времени. После месяца такой жизни
Шевченко стал реже принимать приглашения.
Больше всего его влекли «соизгнанники», как он их на-
зывал, — поляки. В гостях у одного из них он встретил
уже известного тогда писателя Льва Николаевича Толсто-
го. Ему представили его как участника обороны Севасто-
поля.
— Как же, как же, знаю! — воскликнул Шевчен-
ко. — Очень люблю вашу песню.
И тут же, нисколько не смущаясь довольно многолюд-
ным обществом, он запел своим приятным голосом:
219
— «Как четвертого числа нас нелегкая несла горы за-
нимать, горы занимать...»
На молодом сухощавом лице Толстого заиграла легкая
усмешка, а серые проницательные глаза так и впились &
Шевченко.
Тарас Григорьевич надолго запомнил этот взгляд
читая впервые в Петербурге севастопольские рассказы,,
словно видел Толстого перед собой.
У Шевченко все еще не было своего угла. Это тоже не
давало возможности работать.
Наконец он получил квартиру при Академии художеств.
Она состояла из двух комнат: внизу — длинная, узкая
мастерская, где помещались диванчик, стол и мольберт^
над ней — мансарда, в которой стояли кровать и письмен-
ный стол.
Шевченко и теперь жил, как в походе.
Эти скромные комнаты стали на несколько лет местом,,
где сходились самые интересные люди. Здесь Шевченко с
увлечением начал работать.
Все более короткими, беглыми становятся заметки в
дневнике, на это уже не остается времени. Если писать —
то стихи! В дневник он записывает только внешние собы-
тия, как бы расставляя вехи для памяти, чтобы потом на-
полнить их воспоминаниями, облеченными в плоть и кровь.
Все же и в этих коротких записях он нет-нет, да и
помянет царя. Осмотрев новое здание Эрмитажа, выросшее,
когда он был в ссылке, Шевченко записывает:
«Новое здание Эрмитажа показалось мне не таким, как
я его воображал. Блеск и роскошь, а изящества мало. И в
этом великолепном храме искусств сильно напечаталась тя-
желая казарменная лапа неудобоназываемого дрессирован-
ного медведя».
Такими хлесткими эпитетами Шевченко награждал
Николая I.
Частым посетителем его мансарды был польский поэт
Желиговский, или, как он подписывался, Антони Сова. Их
давно тянуло друг к другу. Сова переводил «Катерину» на
польский язык, бережно собирал и хранил стихи Шевчен-
ко. Теперь их пути часто сплетались.
Однажды, светлым майским вечером, в минуту особой
душевной близости, Сова написал по-польски в дневник
Шевченко стихи «Брату Тарасу»:
220
Ты пророк, певец народный,
Трудный путь тебе не страшен,
Лавром славы благородной,
Словно песней, ты украшен.
Есть в твоей, страдалец, доле
Два венка. Они кровавы:
Ты трудился не для славы,
А для братьев, что в неволе.
Тяжко плакал люд голодный,
Был и этот плач — запретный,
Но, как эхо звук ответный,
Подхватил ты стон народный.
Ты сложил из муки песни,
Оросил живой слезою,
Вдохновенья дух чудесный
Над твоей парит главою.
Видишь, скорбный, чудо слова?
Как не спрятать золотого
Солнца днем, — так скрыть не смеет
Слова каждый из тиранов.
Слово правды гордо реет
У певцов — не капелланов!
Тает мрак и холод ночи,
Недалек зари восход,
И к свободе путь короче,
Коль родил певца народ!
Эта запись — одна из последних в дневнике.
Дневник завершился стихотворением, которое Шевчен-
ко также назвал «Сон». В нем не было ничего похожего
на его сатирическую поэму того же названия. В этом
стихотворении, прозрачно-ясном по языку, была дана кар-
тина родной Украины, все той же бедной, придавленной
крепостнической жизни и неумирающей мечты о лучшей
доле:
На барщине пшеницу жала,
Устала; все ж не отдыхать
Пошла в снопы, заковыляла
Ивана-сына покачать.
Дитя повитое кричало
В тени — в прохладе за снопом.
Распеленала, приласкала
И накормила, а потом,
227
Над сыном сидя, задремала.
И снится ей, что сын Иван
Такой красивый и богатый,
Уже засватанный, женатый
На вольной, кажется, — и сам
Уже не барский, а на воле;
И на своем веселом поле
Они свою пшеницу жнут,
А деточки обед несут!
И тут бедняга улыбнулась
От радости и вдруг проснулась —
Нет ничего! Она взяла
Тихонько сына повила,
Боясь бурмистра, оглянулась
И дожинать урок пошла.
* * *
Шевченко выполнил свое давнишнее желание занятье»
офортом; но он не оставлял ни карандаша, ни сепии, ни
кисти. Он работал, лихорадочно наверстывая время.
Две темы неудержимо влекли его к себе: казарма и
Украина. Все картины, рисунки, эскизы этого времени
изображают или сцены из казарменной жизни (серия
«Блудный сын»), или быт, историю, природу родной
земли.
Отвыкла рука от кисти. «Вот б!сова д!тина!»— ворчал
Шевченко, в сотый раз смазывая не удавшуюся ему фигу-
ру казака на картине «Днепровская русалка». Но зато ру-
салка была великолепна.
Знакомый художник привел в мастерскую Шевченко-
красивую молодую украинку, крепостную крестьянку кня-
зя Голицына. Чернобровая Одарка с особой силой воскре-
сила в его памяти родину.
— С того времени как я оставил Украину, в первый
раз был у меня праздник, — говорил Шевченко художни-
ку, приведшему к нему девушку. — Как я услыхал от Одар-
ки простую родную речь, так меня и потянуло на Украину.
Но радость этой встречи была омрачена мыслью, что
Одарка, как и все ее родные, — крепостная. «Такое созда-
ние гибнет в неволе!»
Крепостными оставались и все его близкие.
Остыв после первых мишурно-праздничных впечатле-
ний, пустых разговоров о том, что настало время свободы,
Шевченко понял—все по-старому: унижение, рабство,
222
гнет. А свободу нужно добывать, и добывать силой. К сча-
стью, он теперь все чаще встречал людей, которые готовы
за нее бороться.
Снова, как в далекие годы на Украине, до ссылки, его
стихи звучали громким призывом к восстанию. «К топору
зовите Русь», — грозно прозвучало тогда же в письме,
обращенном к Герцену и напечатанном в «Колоколе» за
подписью «Русский человек». За этим псевдонимом все
угадывали Чернышевского.
К топору звал и Шевченко в своих стихах. Его окружа-
ли люди, надеявшиеся, что новый царь, Александр II, даст
наконец освобождение крестьянам. Но Шевченко слишком
хорошо знал, что значит царская милость:
...Добра не ожидай,
Не ожидай желанной воли:
Ее замучил Николай,
Сама она не встанет боле.
Чтобы поднять и разбудить
Ее, больную, — надо миром
Обух широкий закалить
И наточить острей секиру,
Да и скорей ее будить!
/
* * *
Через некоторое время после приезда Шевченко в Пе-
тербург к нему в мастерскую рано утром вошел немолодой
сухопарый человек в очках.
— Здравствуй, Тарас, — сказал он глуховатым голо-
сом.
— Здравствуйте, если не шутите. А кто вы такой бу-
дете ?
— Да, да, плохо мое дело! Неужели не узнаешь? Да и
я, пожалуй, не узнал бы тебя. Да, брат, да...
Видно было, что незнакомец волнуется, хотя ни одна
черта не дрогнула на его лице.
Он сел. Молча сидели они друг против друга несколько
секунд. Что-то знакомое мелькнуло в холодноватом блеске
глаз пришельца, но тотчас же исчезло. В серых глазах
Шевченко зажглось любопытство. Он страшно заволно-
вался, но никак не мог вспомнить.
— Вот же, говорил ты, что свидимся и будем жить
вместе в Петербурге...
223
Но даже эти слова, сказанные Шевченко Костомарову
® каземате на прощанье, не прояснили памяти поэта.
— Простите, я не узнаю... Назовитесь.
— Да это же я, Николай Костомаров!
Давно Шевченко не плакал так горестно и сладко.
Когда прошла радость первых минут свидания, он уви-
дел, что Костомаров изменился не только внешне. Через
суровые годы ссылки Шевченко пронес прежние идеалы, а
Костомаров относился к ним, как к далеким, детским меч-
таниям, неисполнимым, да и ненужным.
Их отношения стали более холодными, но встречались
они часто.
НОВЫЕ ДРУЗЬЯ
Как-то вечером у Костомарова Шевченко познакомился
< Николаем Гавриловичем Чернышевским.
Близорукие, добрые голубые глаза Чернышевского с ин-
тересом вглядывались в лицо украинского поэта, вернув-
шегося из ссылки. Все, что Чернышевский знал о Шевчен-
ко, было ему близко и понятно.
Несколько лет назад Чернышевский предупреждал свою
невесту:
— В России скоро будет бунт, и я непременно приму в
нем участие. Меня не остановят ни тюрьма, ни каторга, ни
смерть.
Стихи Шевченко призывали к восстанию, мученическая
судьба была расплатой за это. Мог ли Чернышевский, пыл-
кий, убежденный сторонник крестьянской революции, не
обрадоваться встрече с ним!
Шевченко теперь туго сближался ^с новыми людьми, но
Чернышевский захватил его сразу.
Поэт-революционер услышал в гневных словах великого
революционера-демократа то, о чем думал он сам, что на-
капливалось в нем давно.
Это не были равнодушные разговоры благоустроенных
либералов, в каких превратились его старые друзья. Речи
Чернышевского будили волю к действию.
В этот вечер у Костомарова, в дояров ленный присут-
ствием Шевченко, Чернышевский говорил убежденно и
страстно.
224
14
Он говорил о революции. Только ее путем человечество
добьется справедливости и счастья — само добьется, свои-
ми руками.
— Революция непременно придет, — говорил он.
Шевченко почувствовал необыкновенный прилив сил,
уверенность в победе. У него забилось сердце, на глазах
выступили слезы.
За стеной квартиры Костомарова помещался дешевый
ресторан. В горячую речь Чернышевского то и дело вры-
вались разухабистые звуки трактирной музыки. Шевченко
вдруг громко крикнул:
— Пусть прекратится эта гнусная музыка! Николай, у
тебя не профессорская квартира, а какая-то гусарская, чорт
знает что!
Ему стало неловко за свой выпад, и от этого он еще
больше раскричался. Лицо Костомарова приняло ледяное
выражение. Чернышевский сначала удивленно посмотрел
на Шевченко, потом вдруг широко и ласково улыбнулся.
Наступило молчание. И тогда заговорил Костомаров.
По-профессорски внушительно он сказал, обращаясь к
Чернышевскому, что исторический путь России лежит не
через революцию.
Тот резко оборвал его:
— Ах, оставьте! Исторический путь — не тротуар Нев-
ского проспекта; он идет целиком через поля, то пыльные,
то грязные, то через дебри. Кто боится быть покрытым
пылью и выпачкать сапоги — тот не принимайся за обще-
ственную деятельность.
Шевченко вскочил с места, подбежал к Чернышевскому
и сжал его в объятиях. Он уже не мог сдержать себя. Он
говорил много и отрывисто, мешая русскую и украинскую
речь; вспоминал о своем детстве, рассказывал о родных,
попрежнему остававшихся крепостными; проклинал царя,
читал пламенные стихи:
Безбожный царь, зачинщик зла,
Гонитель правды прежестокий,
Что натворил ты на земле?
Он бегал по комнате. Затем остановился у стола, схва-
тил бутылку рома, налил полную чашку и выпил залпом.
— Тарас! Что с тобою, Тарас!—пробовал успокоить
его Костомаров.
} g Тарас Шевченко
225
Шевченко затих, посмотрел вокруг виноватыми, сму-
щенными глазами, встал и собрался уходить. На прощанье
Чернышевский крепко пожал Шевченко руку.
— Наша встреча не последняя, — сказал он. — Мы с
вами делаем общее дело. Вы понимаете? Вы должны по-
знакомиться с редакцией «Современника». У нас есть хо-
рошие, талантливые люди — Добролюбов, например...
Шевченко сблизился с Чернышевским и Добролюбовым.
Чернышевский оценил в Шевченко не только большого
художника — он увидел в нем крупного политического
поэта.
Такие люди были крайне нужны для великого револю-
ционного дела, о котором упорно и страстно мечтал Чер-
нышевский. Нужно было звать разбуженный народ к борь-
бе, а кто, как не поэт, так крепко связанный с народом,
мог это сделать! Крестьянское движение все ширилось,
нужно было помочь народу завоевать свои права.
Новые друзья окрыляли Шевченко. Он создавал яркие
обличительные стихи. Современники поэта поражались их
огромной силе.
«Обличения Шевченко стали безудержными, — писал
один из них. — Он разит и бьет, он весь пылает каким-то
бешеным, всеистребляющим огнем».
Вместе с Чернышевским Шевченко подписал возмущен-
ное письмо в редакцию «Русского вестника» с протестом
против антисемитских выпадов реакционного журнала
«Иллюстрация».
Все это раздражало Кулиша. Он жаловался всем: «Та-
рас повадился в «Современник», и верные люди мне донес-
ли, что он во всем соглашается с Чернышевским». Кулиш
пытался оторвать Шевченко от его русских друзей, но это
было безнадежно.
Стихи Шевченко переводились на русский язык. В чис-
ле его близких был поэт Николай Курочкин, один из пер-
вых переводчиков Шевченко. Это был брат Василия Ку-
рочкина, известного русского поэта и переводчика Беранже.
Казалось, все благоприятствовало Шевченко: готовилось
новое издание «Кобзаря», большим успехом пользовались
его гравюры. Шевченко неутомимо посещал театры, выстав-
ки, музеи.
Все чувства, так долго глушившиеся в ссылке, вырва-
лись на волю.
226
* * *
«Крупным событием моей жизни был приезд Шевчен-
ко, нашего долгожданного Тараса Григорьевича. Мы с за-
миранием сердца ждали, смотрели в окошко и, как всегда
бывает, просмотрели, так что возглас кого-то: «При-
ехали!» — застал нас врасплох. Мы не успели выбежать
навстречу — Тарас Григорьевич вошел в залу. Среднего
роста, скорее полный, чем худой, с окладистой бородой, с
добрыми, полными слез глазами, он простер к нам свои
объятия. Все мы были под влиянием такой полной, такой
светлой, такой мучительной радости! Все обнимались, пла-
кали, смеялись, а он мог только повторять: «Серденьки
мои! Други мои!» — и крепко прижимал нас к сердцу».
Так рассказывала впоследствии дочь вице-президента
Академии художеств Федора Петровича Толстого Катя.
Было ей в ту пору пятнадцать лет, и Шевченко, чуткий ко
всему юному, растущему, очень скоро подружился с девоч-
кой и горячо привязался к ней.
Ему хорошо было в семье Толстых. Семидесятипятилет-
ний Толстой поразил его молодыми порывами и свежестью
чувств. В день рождения Кати он лихо, как заправский гу-
сар, отплясывал с дочерью мазурку. Он со страстью гово-
рил об искусстве, приветствовал все новое.
У Шевченко было немало добрых знакомых среди дво-
рян и помещиков, но он прекрасно сознавал, что личные
положительные качества нисколько не влияют на их миро-
воззрение. Только отдельные люди из этой среды выделя-
ются такой широтой ума и силой идей, которые могут
привести их к служению народу.
От графа Федора Толстого Шевченко не ждал мыслей
Чернышевского, но Толстой был гуманный, порядочный че-
ловек, горячо любивший искусство. В его доме Шевченко
чувствовал себя легко. Очень внимательна была к нему
жена Толстого Анастасия Ивановна.
Все это не мешало им считать, что для Шевченко впол-
не подходят две неудобные и тесные комнатки, жилье на
антресолях, где из больших окон постоянно дуло. Правда,
Шевченко после казарм не скоро заметил недостатки своей
квартиры — слишком уж велика была разница с теми усло-
виями, в которых он жил последние годы.
Катя Толстая потянулась к нему сразу. Ее молодое, не-
испорченное сердце было полно сочувствия к большому че-
15*
227
Ловеку, пережившему изгнание. Избалованная девочка ста-
новилась более отзывчивой и чуткой, когда думала о Шев-
ченко, о его трудной судьбе. Он научил ее мыслить, пони-
мать прекрасное.
Когда еще Шевченко не было в Петербурге, Катя часто
мечтала о встрече с ним. Его письма, которые Анастасия
Ивановна читала, запершись в комнате н'аедине с Федором
Петровичем, волновали воображение девочки. Ей не давали
читать их — это было делом взрослых; она знала лишь, что
пишет человек из ссылки — какое страшное слово! — боль-
шой поэт и художник, которому родители хотят помочь
вернуться.
Шевченко внес свежую струю в ее жизнь. Он обращал-
ся с ней, как с равной по возрасту. Влетит бывало в теп-
лый весенний день — и сразу от двери:
— Катерина, Катенька, берите карандаши, идем!
— Куда это?
— Да я тут дерево открыл, да еще какое дерево!
— Где оно?
— Недалеко. На Среднем проспекте... Да ну же, идем
скорее!
Эти прогулки назывались «поисками красоты». Поэт
находил ее в сломанной ветке, в отблеске зари, в засвер-
кавшей ранним вечером звездочке. А Нева! В какой только
час дня они не осматривали ее со всех мостов!
— Серденько, дружочек, что это вы мажете? Карандаш
вот как нужно держать, чтобы получилась линия.
Шевченко давал Кате уроки рисования. Ученица оказа-
лась способной и прилежной.
Вдоволь насмотревшись и нагулявшись, они, как школь-
ники, прибегали домой. Шевченко очень часто обедал у
Толстых запросто, чувствуя, с каким искренним радушием
принимают его в этом доме.
После обеда они усаживались в полутемном зале с золо-
тисто-желтой мебелью на широкий диван и начинали по-
верять друг другу свои мысли, планы, мечты.
Катя была откровенна с Шевченко, как с подругой, и
он в ответ раскрывался перед ней.
-— Знаете, серденько, куда бы я хотел вас хоть разок
свезти?
— Знаю-знаю, на Днепр! Показать его вековые вербы,
прокатиться в легкой лодочке, скользящей по волнам...
228
Не раз говорил он Кате об этом.
— Да, старый Днепр... Нет краше его реки на свете.
— А Нева? — лукаво спрашивала Катя.
— Что ж Нева? Красавица, ничего не скажешь! Но
холодная, гордая. А Днепр ласковый, теплый, плавный...
Шевченко с нежностью произносил каждое слово.
— Помните у Гоголя: «Чуден Днепр при тихой погоде,
когда вольно и плавно мчит сквозь леса и горы полные
воды свои...»
— «Ни зашелохнет, ни прогремит... — подхватила
Катя. — Редкая птица долетит до середины Днепра...» —
продолжала она своим чистым, звонким голосом.
— Завлечете вы мою дочь на вашу милую Украину! —
сказала как-то Анастасия Ивановна, услышав их разговор.
— Ну и что же!—с задором ответил Шевченко.—
Пусть хоть раз увидит утонувший в зелени Киев, освещен-
ный золотыми лучами заката. А знаете ли вы украинскую
ночь? Нет, вы не знаете украинской ночи! Серебро луны
над сонной рекой, тишина... И вдруг трели соловья... И не-
сется дивный концерт по широкому раздолью...
Когда Шевченко вспоминал Украину, он уже не мог
остановиться. Да и слушательница у него попалась благо-
дарная.
Часто прибегала Катя к нему в мастерскую во время
работы. Он был превосходным учителем: его объяснения,
лишенные всякой сухости, полные образных выражений,
навсегда укладывались в памяти. Она любила смотреть, как
он смешивал краски, сколько вкуса и изобретательности
проявлял, добиваясь нужного тона.
А еще больше любила она, когда Шевченко, отложив
кисть или карандаш, вдруг говорил ей:
— Слушайте!
И уже не художник, а поэт сидел перед нею. В такие
минуты она даже своим полудетским умом постигала, что
это для него — главное в жизни.
Он читал ей свои «Думы», веселые плясовые: «Протоп-
тала стежечку через яр» и многие другие, читал «Катери-
ну». Не все слова были понятны Кате, но одно являлось
несомненным: ей выпало счастье слушать великого поэта.
Однажды Шевченко работал над гравюрой, а Катя ти-
хо сидела и рисовала угол мастерской: это ее сегодняшний
урок. Вдруг послышались шаги, в дверь постучали.
229
— Войдите! — крикнул Шевченко, не отрываясь от гра-
вировальной доски.
Вошел человек лет под пятьдесят, с бакенами, хорошо
одетый, ио с налетом провинциального франтовства.
— Тарас Григорьевич, друже милый, как я счастлив
видеть вас! Узнаете?
— Н-не совсем...
Катя впервые увидела ледяное выражение на обычно при-
ветливом лице Шевченко. Незнакомец улыбался все шире:
— Неужто не узнаете?
— По голосу, впрочем, кажется, Чужбинский?
— Он самый, Тарас Григорьевич, он самый, дорогой
мой друг!
Чужбинский кинулся обнимать Шевченко. Но тот оста-
новил его властным, решительным жестом:
— Не подходите, здесь вредные кислоты. Садитесь вот
там...
И он показал на стул подальше от Кати. У Чужбинско-
го был такой вид, словно при ярком солнце и безоблачном
небе загремел гром и полил дождь.
— Я так счастлив, так рад вас видеть!.. — продолжал
он бормотать.
Шевченко сосредоточенно работал:
— Простите, я сейчас...
Поработав еще немного, он отложил гравировальные
принадлежности, вытер руки и повернулся к гостю.
Катя привыкла к свободному, щедрому на выражение
чувств разговору Шевченко и все больше и больше пора-
жалась сухости его тона.
— Как же вы живете? Попрежнему виршами грешите?
Читал, читал!.. — довольно грозно сказал Шевченко.
Придраться было не к чему, его слова можно было при-
нять за особое внимание к гостю.
— Помните, Тарас Григорьевич, наши киевские встре-
чи, ночи над Днепром, весну нашей жизни? Эх, молодость,
молодость, птичка улетевшая!..
— Все помню, — прервал чувствительные воспоминания
гостя Шевченко. — И «Цареград» помню. А вы? — в упор
спросил он.
— Какой Цареград? — в недоумении отозвался Чуж-
бинский.
- Не тот, на вратах которого вещий Олег прибивал
230
свой щит. А захудалый трактир в Чернигове, где мы с ва-
ми чай из самовара пили. Вернее, вы пили, а я потом имел
удовольствие вкушать плоды, рожденные после обильного
чаепития, — ваши вирши.
Лицо Чужбинского вытягивалось все больше.
— Кстати, жива ли старушка Дорохова, вдова генера-
ла— участника Отечественной войны двенадцатого года?
Вы еще ей такой чудесный стих посвятили!
Тут Катя, не выдержав, фыркнула в своем углу и, сде-
лав вид, что закашлялась, начала вытирать платочком рот.
Она представила себе старушку, муж которой был еще уча-
стником Отечественной войны.
Разговор явно не клеился. Перекинувшись еще несколь-
кими словами, Чужбинский начал прощаться:
— Ну, я пойду, Тарас Григорьевич! Видно, некстати
пришел. Думал, так много воспоминаний у нас с вами...
— Воспоминания разные бывают, Александр Семено-
вич. Вот и я хорошо запомнил одно ваше стихотворение...
нет, не киевских времен, те — что же, бог с ними! А по-
позже вы писали, в «Русском инвалиде»... Ну, да все рав-
но теперь. Просто я очень занят. Извините.
Шевченко довел Чужбинского до двери, поклонился, не
подавая руки.
— Разные, Катенька, подлецы бывают! Иные в таких
вот шляпах ходят.
Шевченко часто говорил что-нибудь неожиданное, и
перед слушателем сразу вставал образ. У Чужбинского бы-
ла вызывающе высокая шляпа.
Катя ни о чем не спрашивала Шевченко; она поняла,
что, как всегда, он не покривил душой, не притворился
другом человека, который не внушал ему добрых чувств.
♦ ♦ ♦
В Петербурге гастролировал знаменитый трагик —
негр Айра Олдридж. Шевченко пришел в восторг от его
игры.
После представления «Короля Лира» он вбежал в ар-
тистическую уборную Олдриджа. В широком кресле, посе-
ревший от усталости, полулежал Олдридж-Лир. Шевчен-
ко бросился ему на шею и осыпал поцелуями расписанное
гримом лицо.
231
Они подружились, понимая друг друга без слов. Но
все же им очень хотелось понимать и слова, произносимые
ими. Катя, прекрасно владевшая английским языком, взя-
лась быть переводчицей. Как много рассказали они друг
другу с ее помощью!
Олдридж почти ежедневно бывал у Толстых. Он вхо-
дил быстрой, энергичной походкой в гостиную и сразу
спрашивал, где Шевченко. Иногда тот находился в другой
комнате; если же его не было у Толстых, за ним немедлен-
но посылали, и они оба засиживались до ночи в гостепри-
имном доме.
Помимо личной симпатии, их сближала общность судеб:
один в прошлом был крепостной, другой принадлежал
к гонимой в Америке расе. И тот и другой испытали в
жизни много несправедливости и обид, каждый из них го-
рячо любил свой обездоленный народ.
Как-то вечером Олдридж рассказал о своей жизни.
Катя переводила. Шевченко слушал ее, но глазами впи-
вался в лицо великого трагика, беспрестанно менявшее
выражение.
Айру Олдриджа с детства страстно тянуло на сцену, но
у него не было надежды стать артистом. Он не мог попасть
в театр даже как зритель. При входе висела надпись: «Со-
бакам и неграм вход воспрещается». Олдридж нанялся
лакеем к одному актеру. Это была длинная цепь унижений,
трудностей, неудач. Но талант и страсть победили — он
получил признание почти во всем мире, кроме Америки.
Правда, не лучше было и в Англии. Один известный
актер отказался играть вместе с Олдриджем.
«Да, да, — с жаром восклицал Шевченко, — так мог
пропасть этот дивный талант, и человечество было бы бед-
нее! А сколько еще таких пропадает в безвестности! Во
всем виноваты цари, паны, и хоть в Америке тех царей
нету, паны их похуже наших».
Шевченко вспомнил при этом историю одного загублен-
ного таланта, рассказанную ему недавно Костомаровым.
Николай Иванович гостил в одном поместье. Он как-то
разговорился с молодым крестьянским парнем, который
привлек его внимание своей любознательностью и больши-
ми способностями к математике и естествознанию. Косто-
маров начал давать ему книги и, уезжая, подарил курс
математики и астрономии.
232
Айра Олдридж.
Портрет работы Т. Шевченко.
Через некоторое время Костомаров возвратился, его
знакомый математик проэкзаменовал парня; тот решал
труднейшие задачи, а книги, оставленные Костомаровым,
знал наизусть.
Парень начал просить, чтобы его выучили французско-
му языку: он слышал, что есть интересные математические
труды по-французски. «Я бы стал еще больше работать, и,
может быть, мне удалось бы приобрести эти книги».
Костомаров хотел выкупить парня на волю, но помещик
запросил столько денег, что у Николая Ивановича такой
суммы не оказалось/ Он попытался устроить подписку, что-
бы раздобыть нужные деньги среди друзей, но пока сборы
продолжались, помещик поспешил женить парня насиль-
но на такой же крепостной. Так и погиб талантливый
ученый.
Гневные слова рождались при мысли об этом у Шев-
ченко; он выбирал самые жгучие из них и писал стихи.
Олдридж часто приходил к Шевченко в мансарду при
академии — Шевченко рисовал его портрет. При этом
почти всегда присутствовали Катя и ее младшая сестра,
тоже вызвавшаяся быть переводчицей.
Девочки устраивались на диване, Олдридж — на стуле
против Шевченко, и сеанс начинался. Сначала стояла ти-
шина, нарушаемая лишь скрипом карандаша по бумаге. Но
Олдридж не мог долго усидеть на месте, начинал менять
позы. Шевченко сердился, Катя грозно кричала на артиста,
чтобы он сидел смирно. Он делал испуганное лицо и на
несколько минут застывал, потом не выдерживал и вдруг
спрашивал:
— Можно петь?
На это Шевченко соглашался:
— Пусть поет.
Ему хорошо работалось под протяжную, заунывную
негритянскую мелодию. Постепенно она становилась живее,
быстрее и заканчивалась бешеным танцем, который Олд-
ридж отплясывал посредине мастерской, отбросив стул в
сторону. Шевченко не оставался в долгу: он отвечал
Олдриджу украинскими песнями, и долго в мастерской
разливалась то грустная, то веселая мелодия.
Портрет Олдриджа вышел очень похожим и живым.
Айра хотел увезти его с собой, но тут вмешался Федор
Петрович Толстой.
гм
— Нет, это останется на память русским ценителям
вашего искусства. И вашего, Тарас Григорьевич, — сказал
любезно Толстой, обращаясь к Шевченко.
* * *
»
Шевченко давно уже рвался на Украину, но ему не вы-
давали паспорта. Тянулась бесконечная, унизительная воло-
кита. О нем запрашивали Академию художеств, как о про-
винившемся школьнике; о нем шла переписка между поли-
цией и Третьим отделением.
— Прежде в столицу не пускали, а теперь из столицы
не выпускают! — раздраженно говорил Шевченко.
Он был задерган и озлоблен.
Наконец в мае он получил паспорт.
«Эх, жаль, соловьи уже отпели!» — с грустью подумал
Шевченко.
СЕСТРА
Был тихий летний предзакатный час. На огороде, подле
белой низенькой хаты, пожилая крестьянка копала грядки.
— Мама, мама, — с криком прибежала девочка, — вас
какой-то дядя спрашивает! Говорит — Тарасом зовут.
Женщина подняла голову и увидела невысокого корена-
стого человека, который направлялся прямо к ней. Он
остановился и несколько секунд молчал. Неузнаваемо из-
менившийся, постаревший... Но что-то родное увидела она
в серых глазах.
— Здравствуй, Ярина, здравствуй, сестра! — сказал он,
протягивая к ней руки.
— Братец Тарас! — вскрикнула она, с трудом поднима-
ясь с земли.
Он подхватил ее, обнял, повел к скамейке, прижался го-
ловой к ее плечу и заплакал. Будто все тяжелые годы сол-
датской муштры в суровой пустыне, свое одиночество смог
оплакать он только сейчас, около родного человека.
— Сердце мое, — приговаривала она, — старый стал,
седой стал!
Между ними легли годы разлуки. Тяжелую жизнь про-
жил каждый из них. У сестры был пьяница муж, он бил
ее и детей.
235
Сельская сходка.
Рис. Т. Шевченко.
— Мой-то умер... — сказала Ярина тихо.
Услышав эту весть, Шевченко с горькой усмешкой ска-
зал:
— Теперь и я свободен и ты свободна. Радуйся,
сестра!
Но чем дальше слушал брат грустную повесть ее жиз-
ни, тем тяжелее становилось ему. Все силы она и дети от-
давали на барщину; в такой же зависимости были и два
брата Тараса.
— Я похлопочу — вас отпустят!—ободрял он сестру.
— Друг ты наш любимый, о себе подумай, о жизни
своей. Что же ты бобылем живешь?
— Все будет, сестра! Жинку возьму молодую, — улыб-
нулся Тарас.
От улыбки помолодело лицо, повеселели глаза.
— Что же мы сидим! — засуетилась Ярина. — Пойдем
в хату, будем ужинать.
236
Шевченко уже несколько недель жил на Украине. О
побывал во многих селах и городах. Он испытывал радость
при виде родных мест. Он чувствовал боль оттого, что
там было все по-старому: бедность, тягостный труд, уни-
жения. Те же убогие хаты, покосившиеся плетни...
Но как прекрасны вишневые садики, темные рощицы,
яркие цветы, девушки в красочных нарядах: чоботы и мо-
ниста, широкие белые вышитые рукава рубашек, венки из
васильков, карие очи, брови шнурочком... Все так знакомо,
так мило сердцу.
Во время этой поездки было написано одно из лучших
стихотворений — «Сестре». В нем выразил он то, к чему
стремилось исстрадавшееся сердце. Он видел сон:
Гляжу — в саду зеленом этом,
Горячим солнышком пригретом,
Под вишнями моя сестра,
Многострадалица святая,
Сидит, как будто в кущах рая,
И глаз не сводит со Днепра,
Меня, беднягу, поджидая.
И мнится ей, что выплывает
Из-за волны мой челн... Плывет,
Плывет и тонет в бездне вод.
— Мой брат, мой брат! Моя ты доля! —
И мы проснулись оба. Ты —
На барщине, а я — в неволе...
Да, снова в неволе! Эти стихи были написаны после
нового ареста.
АРЕСТ
Поэт ездил по Украине, а за ним следовало секретное
предписание «строго наблюдать за отставным солдатом
Тарасом Шевченко». Где бы он ни появлялся со своими
стихами, вольными речами, смелыми шутками, находились
враждебные уши. Прошел слух, что Шевченко в большой
компании непочтительно отзывался о священниках и мона-
хах; более того, он заявил, что не нужно ни царя, ни панов,
ни попов.
А было так. Заночевал Шевченко в одном селе. Рас-
спрашивал крестьян о жизни, пел с ними песни, читал сти-
хи. Ночь была так хороша, что о сне никто и не думал.
Особенно молодежь.
231
Вдоволь напевшись, нашумевшись, Тарас Григорьевич
сделался серьезным и повел разговор о другом: спросил, не
слышно ли что про волю.
Тут все наперебой начали жаловаться на жестокость и
жадность помещика, говорили, что порой, кажется, лучше
с головой да в омут.
А Тарас Григорьевич спокойно, задумчиво ответил:
— Нет, зачем же в омут! Лучше так... Глядите... — Он
вынул из кармана горсточку пшена, положил одно зерныш-
ко отдельно. — Это царь, — сказал он; подле зерна поло-
жил еще несколько зерен и объяснил: — А это генералы
разные и прочие сиятельства. — Потом еще насыпал не-
множко:— Это все — паны, офицеры, попы, чиновники и
другие прислужники царские.
Все слушали, затаив дыхание. Тогда он вынул из кар-
мана большую горсть зерна и, посыпая им царя с при-
служниками, сказал:
— А это все — мы, народ. Видите, как нас много ! Ес-
ли бы мы объединились, то вот как было бы...
И, не досказав, Щевченко засыпал зерном, которое бы-
ло у него в руке, царя и всех его прислужников.
Все вокруг хохотали. А потом, видно, каждый расска-
зал соседу, а сосед — еще кому-нибудь, и так докатился
этот рассказ до полиции.
После доноса Шевченко вызвали к жандармскому офи-
церу для объяснений.
— Про вас говорят, что вы богохульствуете, — строго
сказал офицер.
— Может, и говорят, — спокойно ответил Шевченко и,
лукаво усмехнувшись, добавил:—Про меня можно всякую
всячину плести, я — человек патентованный. Вот про вас,
верно, ничего не скажут.
Шевченко арестовали. Это было в Мошнах; там его
продержали три дня в квартире станового пристава, затем
перевезли в Черкассы. Арестованный, пренебрегая опас-
ностью, он писал стихи. Возмущением, горечью, гневом
дышали они:
Я, глупый, размышлял порою,
Я думал: «Горюшко со мною!
Как на земле мне этой жить?
Людей и господа хвалить?
В грязи колодою гнилою
Валяться, стариться и гнить,
238
Уйти — следа не оставляя
На обворованной земле?!.»
О, горюшко! О, горе мне!
Где спрятаться — и сам не знаю:
Везде пилаты распинают,
Морозят, жарят на огне!
Снова тюрьма! Неужели никогда не кончится этот гнет!
Сын не лучше отца... Да и не все ли равно, как зовут царя:
Николай или Александр! Царь — деспот, вот в чем зло!
Так думал Шевченко, переезжая из тюрьмы в тюрьму.
Из Черкасс Шевченко перевезли в Киев и посадили в
крепость. Какое тяжелое, грозное слово — крепость! На-
долго ли опять? После всего пережитого, казалось, не хва-
тит больше сил терпеть. Но внешне Шевченко держался
независимо, бодро, как всегда. Он никому из этих служак
не покажет своей слабости.
К счастью, киевский генерал-губернатор Васильчиков
оказался толковее остальных чиновников. Разобравшись в
деле Шевченко, он не нашел состава преступления и отпу-
стил поэта на волю, но настойчиво посоветовал:
— Возвращайтесь-ка вы в Петербург. Там люди умнее
и не цепляются за мелочи, чтобы выслужиться.
Это было скорее предписание, чем совет. В Шевченко
видели ту искру, от которой на Украине мог разгореться
пожар.
Из киевской крепости Шевченко вышел без гроша в
кармане. Он вынужден был остаться в Киеве на некоторое
время, пока придут из академии деньги на дорогу.
И тут ему пришлось пережить одну встречу, которая
еще больше укрепила его веру в людей.
Шел он по окраине города и увидел белый домик, окру-
женный садиком, совсем как в деревне. В садике сушились
детские сорочки и на ветру махали рукавчиками, словно
зазывали его к себе. Шевченко постучался. Открыла хо-
зяйка, некрасивая, болезненная, но приветливая женщина.
Он попросил сдать ему комнату в долг.
— Кто же вы такой?—спросила хозяйка.
— Да, как видите, человек! — весело ответил Шевченко.
Она согласилась сдать комнату, не спрашивая его ни
о чем, а он тут же занял у нее десять копеек. Потом ока-
залось, что Шевченко был ее любимым поэтом; она пла-
кала, читая его стихи, и мечтала увидеть когда-нибудь его
самого.
239
Легко и весело прожил Шевченко две недели в этом
доме.
Как всегда, особенно сдружился он с детьми.
Дети ждали утра, чтобы скорее прибежать к дядьке
Тарасу. И он был с ними неразлучен. После обеда он со-
бирал детей под ветвистой яблоней. Иногда он тут же за-
сыпал. По условию, дети должны были дать ему выспаться.
— Тикайте! — громким топотом возглашали они, за-
слышав посвистыванье. — Дяденька уже храпит.
Неожйданно у него появились деньги.
Нянька детей, Ариша, нашла случайно в носовом плат-
ке, отданном Шевченко в стирку, завязанные в узелок
двадцать восемь рублей; еще пятнадцать оказались засуну-
тыми в одном из книжных переплетов. Несмотря на скуд-
ные средства, Шевченко никогда не знал счета деньгам.
Он устроил необыкновенное пиршество. Щедрый, весе-
лый, добрый, он решил эти деньги потратить на угоще-
ние для ребят всего квартала. Их набежало с полсотни.
Шевченко хохотал, возился с ребятами и веселился боль-
ше всех. Он накупил целый воз яблок, груш, конфет. Двор
усыпали свежескошенной травой. Пели песни, играли в
разные игры.
Этот праздник запомнился надолго всем участникам.
В прекрасные темносиние киевские ночи Шевченко ча-
сто вовсе не ложился спать.
— Что вы полуночничаете, Тарас Григорьевич? —спра-
шивала хозяйка.
— Звезды меня не пускают в дом, — отшучивался он.
Шевченко хотел надышаться воздухом, насмотреться
на чудную украинскую природу, которой был так долго
лишен.
Вскоре пришли деньги из Петербурга. Он уехал, оста-
вив горячо привязавшихся к нему людей. Хозяйка квар-
тиры много лет спустя, перед смертью, сказала, что пребы-
вание Шевченко в доме было светлым лучом в ее непри-
глядной жизни.
15
Г лава VI
НАРОДНЫЙ поэт
«РАБОТАТЬ, РАБОТАТЬ, РАБОТАТЬ!»
Петербург Шевченко вернулся бодрым и деятель-
ным. У него было множество планов. На Украине
он нашел издателя для своего «Кобзаря». Он меч-
тал об украинском букваре для народных школ. Собирался
принять участие в журнале, посвященном жизни Украины.
Это была давнишняя мечта. Долго выбирали название для
журнала: «Живописная Украина», «Хата»... Остановились
на названии «Основа».
Но прежде всего Шевченко хотел добиться свободы для
своих родных.
Он решил строго распределить свое время, отказывать-
ся от бесконечных приглашений в гости. Работать, рабо-
тать, работать!
Со всех сторон Шевченко забрасывали письмами, про-
сили прислать стихи. К нему обращались, как к народному
поэту. Сразу после возвращения в Петербург он получил
письмо от одного гимназиста:
«Скоро ли мы увидим ваши сочинения в печати?.. Мы
этого ждем с нетерпением. Пусть мир узнает, что и угнетен-
ная Малороссия может выражать мировые истины, что и
она может иметь своих поэтов и художников».
| g Тарас Шевченко
241
Этот призыв молодого горячего сердца поднял в Шев-
ченко дух: он видел, что повсюду уже знают его. В Пе-
тербурге тоже готовилось новое издание «Кобзаря».
Он работал с увлечением: сделал серию пейзажей, не-
сколько гравюр, писал портреты.
За офорты с картины Рембрандта «Притча о виноград-
ном саде» и Соколова «В корчме» он получил звание ака-
демика гравюры.
Но вскоре радость его потускнела: вышел «Кобзарь».
Шевченко с грустью писал в этот день: «Сегодня цензура
выпустила из своих когтей мои бедные, несчастные песни,
да так, проклятая, их почистила, что я едва узнал своих
бедных деточек...»
С родины, из Кирилловки, он получил печальные вести.
Помещик согласился отпустить на волю его сестру Ярину с
детьми, но без земли и без всякого хозяйского добра.
Этот помещик поступал, как многие в ту пору: боясь
революции снизу и предвидя близкую реформу сверху, они
торопились наиболее выгодно для себя решить этот во-
прос — освободить крестьян, не давая им земли. Заманчи-
вое слово «свобода» заставляло иных крестьян соглашать-
ся на это, после чего они попадали в еще худшую кабалу,
чем прежде, потому что денег на выкуп хоть какого-ни-
будь участка земли у них не было, а жить без земли было
не на что. Вот и становились они если не крепостными, то
вечными батраками, вынужденными трудиться за кусок
хлеба на помещичьей земле.
«...они не хотят и хорошо делают», — писал про своих
родных Тарас Григорьевич Варфоломею Шевченко, прося
его поехать еще раз к помещику выговорить хоть какой-ни-
будь надел. «Без этого кирилловчанам скажи, чтобы они на
эту поганую безземельную волю не очень зарились...» Он
предлагал помещику деньги за землю для братьев, сестры
и племянников. Помещик запросил огромную сумму. Таких
денег у Шевченко не было.
Вся кровь кипела в нем от гнева.
Особенно страдал он за Ярину: «Хоть бы раз в жизни
вздохнула она всей грудью, моя бедная, бедная сестра...»
Один из приятелей Шевченко уезжал на Украину; он
обещал похлопотать за его родных. Придя к Тарасу Гри-
горьевичу прощаться, он застал поэта >в мрачном настрое-
нии: надежды на успех было мало.
242
— Что же передать им, друже? — спросил уезжавший.
— Передай им... — Шевченко запнулся, — передав что
я не успокоюсь, пока не добьюсь для них воли. А Ярине
скажи...
Но тут спазмы сдавили Шевченко горло, губы у него
задрожали, и, опустившись на старенький низкий диванчик,
он глухо зарыдал:
— О, Ярина, Ярина!..
Шевченко теперь хорошо понимал, к чему может све-
стись освобождение крестьян, что готовится в царском ма-
нифесте, который все еще никак не мог родиться.
В это же примерно время Тургенев писал Герцену:
«...дело крестьянского освобождения... пошло скорой рысью
назад...»
Шевченко уже не знал удержу в своих дерзких, проте-
стующих стихах:
О, люди бедные, слепые,
Зачем вам изверги-цари?
Зачем кровавые псари?
Ведь не собаки вы цепные!
Время не ждет — как бы предупреждал Шевченко; ес-
ли народ не будет действовать, он не добьется свободы.
А то, пожалуй, так случится —
До страшного суда заспится, —
Паны помогут крепко спать:
Все будут храмы воздвигать
Да пьяного царя родного
Да византийство 1 прославлять,
И не дождемся мы другого.
Под видом молитвы поэт провозглашал боевые лозунги:
Царей, кровавых шинкарей,
Ты люто путами окуй,
В глубоком склепе замуруй!
Рабочим людям, всеблагий,
Сынам ограбленной земли
Свою ты силу ниспошли!
Поэт ждал того великого часа, когда на землю придет
«святая правда», когда победит народ. Он уверенно смот-
1 Так революционные демократы называли самодержавно-крепост-
нический режим.
16*	243
рел вперед п видел светлое будущее, но сознавал, что оно
долщдю быть завоевано в упорной борьбе.
Он требовал, чтобы были отданы «работящим умам,
работящим рукам — и плуги, и корабли, и все богатства
земли».
Он верил, что в обновленном мире
Врага не будет, супостата,
А будет сын, и будет мать,
И будут люди на земле.
В лагере реакции возмущались поэзией Шевченко. Его
обвиняли в святотатстве. Но поэт, поддержанный передо-
выми людьми России, продолжал творить, создавая
новые образцы политической лирики и сатиры. Слава его
росла. Чернышевский писал: «Над головой Тараса взошла
новая звезда. Его теперь Петербург не знает где и поса-
дить, чем и угощать».
Шевченко не прятал эти стихи за голенища сапог — он
давал их читать своим друзьям и единомышленникам. За
каждое из них он мог быть сурово наказан.
НЕУДАЧНОЕ СВАТОВСТВО
Ранним осенним вечером в мастерской Шевченко горела
керосиновая лампа. За окнами стояла мгла, в комнате бы-
ло холодно. Шевченко повязал на шею красный шерстяной
шарф и ходил большими шагами из угла в угол.
В кресле, закинув ногу на ногу, соединив кончики тон-
ких пальцев, сидел Костомаров и говорил спокойным, ров-
ным голосом:
— Нет, Тарас, Лукерья Полусмакова тебе не пара. Ты
увлечен чрезмерно и потому ослеплен. Все друзья так ду-
мают. Мне не очень легко было взять на себя разговор с
тобой. Она глупая, грубая девушка, она служанка по самой
сути своей...
Шевченко резко остановился:
— Замолчите вы с вашими панскими предрассудками!
Если бы отец мой встал из гроба, то и его я бы не послу-
шался!
Шевченко горячился. Он хотел убедить самого себя.
Несколько месяцев назад, летом, Шевченко неожидан-
244
но посватался. Он пришел в гости к своим друзьям, вызвал
хозяйку в сад и сказал, что хочет жениться на их служан-
ке, Лукерье Полусмаковой. Это была молоденькая украин-
ская девушка, легкомысленная, веселая, плутоватая. Она
мечтала о нарядах, монистах, развлечениях.
Шевченко и сам видел, что она не любит его, а замуж
согласилась выйти, думая, что он богат. Но что они все
толкуют: служанка, простая девушка!
— А на ком же мне жениться, как не на девушке из
народа? Я человек простой. Панночке нечего делать в моей
хате. Мне нужна жена-подруга; она должна быть хорошей
матерью детям.—Вдруг почувствовав страшную усталость,
Шевченко осекся, остановился, сел и сказал совсем другим
голосом — проникновенным и печальным: — В Петербурге
я не усижу. Все мне снится Днепр и темный лес под
горой...
— Ты правда устал, Тарас Григорьевич! Но посмотри,
сколько дела: твои стихи, букварь для воскресных школ,
портреты, наш журнал...
Шевченко снова вскочил:
— Да-да, все это нужно! Но мне здесь дышать трудно.
Если я буду жить там, над Днепром, я сделаю больше,
лучше. А здесь я натворю такого, что меня снова пошлют
туда, куда Макар телят не гонял.
— А как с покупкой домика на Украине?
Это был больной вопрос. Шевченко вскоре после отъез-
да с Украины попросил Варфоломея купить для него кусок
земли и построить домик. Это оказалось нелегким делом.
После длительных поисков Варфоломей нашел хороший
участок возле города Канева, на правом берегу Днепра. Он
поэтически описал это место: «Там на высокой горе есть
лесочек, посреди того лесочка — полянка; далеконько от
города; внизу несколько рыбачьих хат. На горе очень мно-
го диких яблонь, груш; можно будет садик развести. Ми-
лый старый Днепр будет казаться тебе под самыми но-
гами...»
Шевченко воодушевился. Он сам сделал план будущего
дома. Входил во все мелочи: описывал ручки на дверях,
форму окон, сорт дерева для отделки. Но дело с покупкой
земли затянулось, Шевченко томился в ожидании. Его
здоровье сильно ухудшилось, петербургские туманы давили
на сердце и мозг. Мучило тяжелое положение семьи. Горь-
245
ка была неуверенность в девушке, с которой он хотел уехать
на Украину и поселиться в новом доме, создать семью.
Все это разбередил Костомаров своими разговорами.
Они холодно расстались в этот вечер.
«Какой он все же черствый!—с раздражением думал
Шевченко, оставшись один. — Профессор, сухарь. А как
горел когда-то! Н-да, а теперь солидный, в золотых очках,
барин... О, он доволен жизнью, правительством, всем...
Монархист!»
Шевченко усмехнулся, вспомнив, как он хотел подшу-
тить над Костомаровым: он собирался нанять двух
шарманщиков, чтобы они дуэтом сыграли под его окнами
на разбитых шарманках гимн «Боже, царя храни». Потом
он пожалел старого товарища, замысел остался невыпол-
ненным.
Вспомнил Шевченко и минуты радости, которые доста-
вил ему Костомаров в Петербурге. Это бывало на его
лекциях в университете, которые Шевченко изредка по-
сещал.
Шевченко любил шумную, новую для него студенче-
скую молодежь. Теперь разговаривали свободнее, чем в дни
его молодости, когда вольную мысль решались высказать
только втихомолку, наедине с товарищем, иначе... За каж-
дое слово можно было очень дорого поплатиться.
Какие теперь произносятся слова, какие идут горячие
споры о науке и обществе! Правда, цензура свирепствует
попрежнему и власти настороженно следят за тем, чтобы
слова не переходили в дело. Но явились новые, смелые
люди, такие, как Чернышевский, Добролюбов. В них
Шевченко видел провозвестников свободы.
На лекциях Костомарова Шевченко восхищался другом,
как в былую пору. Костомаров сверкал эрудицией, па-
мятью, стилем — всем, что делает лектора неотразимым
для слушателей. Это не было обаяние добряка, «своего че-
ловека» — нет, Костомаров был суховат, сдержан, но чув-
ствовалось, как широко изучил он предмет, как щедро
делится своими знаниями. К тому же он владел артистиче-
ским даром.
Едва ли не громче всех в аудитории смеялся Шевченко,
придя однажды вместе с Катей на лекцию Костомарова.
Эти лекции посещал весь Петербург, и Катя была одной из
самых рьяных слушательниц.
246
Казалось бы, как могла увлечь и даже рассмешить лек-
ция на тему о «Четьях-Минеях» — древнерусском сборнике
жития святых!
Но Костомаров так смешно, в лицах, представлял весе-
лых бесенят, соблазняющих святых, что смех то и дело
прокатывался по рядам.
Особенно удачен был в исполнении Костомарова разго-
вор святого отца с кающимся грешником-князем:
«Можешь ли ты провести пятнадцать лет в посте и мо-
литве в храме господнем?» — спрашивал святой отец.
«Не могу», — отвечал князь.
«Ну хоть три года?»
«Не могу».
«Ну хоть три месяца?»
«Не могу».
«Ну хоть три дня?»
«Не могу».
Костомаров едва уловимыми оттенками голоса переда
вал жалобный тон князя и нарастающее удивление святого
Зал грохотал. Шевченко вытирал слезы, выступившие от
смеха на глазах.
— Ну, брат, удружил!—сказал он в пространство.
Катя, розовая от волнения, от радости, что она привела
Шевченко на лекцию, горделиво посмотрела на него.
Уж на что Костомаров придерживался самых умеренных
взглядов, однако на него после этой лекции был сделан
донос; его обвиняли в богохульстве—в том, что он выво-
дит на посмешище святых отцов.
Вскоре после этого Шевченко зашел как-то вечером к
Костомарову. Тот показался ему приветливее, проще, чем
обычно в последнее время. Он был не один: у книжного
шкафа, углубившись в книгу, стоял молодой человек лет
двадцати. На высокий белый лоб красиво падали волни-
стые черные волосы, лицо обрамляла небольшая темная
бородка.
— Знакомься, Тарас Григорьевич, — оживленно заго-
ворил Костомаров:—мой студент, сын знойной Грузии
Акакий Церетели.
На Шевченко глянули большие черные глаза. Легкий
румянец покрыл щеки молодого человека.
— Увлекательно рассказывает историю своего народа,
до сих пор столь мало нам известную.
247
Любознательный и жадный до всего нового, Шевченко
с интересом вглядывался в лицо юноши.
— Вы свою историю знаете по устному преданию или
же есть и письменные данные? — спросил он.
— Конечно, письменные.
— С какого века?—Глаза Шевченко приветливо бле-
стели.
Церетели с готовностью ответил:
— Есть указания на период дохристианский в устных
преданиях, былинах, сказках. Но несомненные доказатель-
ства имеются с пятого века. До наших дней сохранились
манускрипты и исторические записи.
— Но почему обо всем этом мало кто знает? — удивил-
ся Шевченко.
— Постоянные нападения врагов и войны мешали на-
шему народу широко распространять свою культуру, и все
же народ сумел сохранить ее в чистоте.
Церетели говорил, почтительно взглядывая на Шев-
ченко.
— Ну, а теперь? Уже полвека, как вы не воюете.
— Распространять культуру на родном языке нет воз-
можности, — спокойно, сдержанно сказал молодой грузин.
— Да-да, как много общего у этого народа с нашим! —
воскликнул Шевченко.
Через несколько минут они разговаривали, уже забыв
обо всем на свете.
Шевченко хотелось узнать все сразу об этом человеке,
родиной которого был Кавказ. Поэт чувствовал неудержи-
мое желание прочитать новому знакомому свою поэму
«Кавказ». Он даже взглянул лукаво раза два на Костома-
рова, представив, как испугался бы тот, услышав теперь
эти революционные стихи. Но он только тихо, словно про
себя, произнес:
— Да-да, от молдаванина до финна на всех языках все
молчат...
Костомаров все же услышал, и на лице его сразу появи-
лось жесткое, настороженное выражение. Но Шевченко
видел перед собой внимательный, глубоко понимающий
взгляд Церетели и, чтобы не обострять разговор, перевел
его на другое, а про себя подумал: «Эх, Микола, Микола,
был ты когда-то молодым и горячим! Скрутили тебя, брат.
И меня пробовали, да не вышло».
248
* * *
Вечер тянулся медленно. Чадила лампа. К Лукерье се-
годня идти не хотелось, но и дома было тоскливо. Шевчен-
ко оделся потеплее и вышел на улицу.
Моросило. С Невы дул ветер. Шевченко шел, и у него
в голове возникали строки стихов:
Иду. Ночная мгла, и сырость,
И снег, и холод. И Нева
Тихохонько из-под моста
Выносит тоненькую льдинку.
А я шагаю над Невой
Да кашляю в ночи сырой.
Шевченко шел в небольшой припортовый трактир. Он
ходил туда, когда ему становилось особенно скучно. Он
словно попадал в незнакомую, интересную страну. Вокруг
говорили по-английски, по-голландски, по-шведски. Это бы-
ли простые матросы, сильные, бравые молодцы. Бывали
тут и русские моряки; они, случалось, знали несколько
английских слов и служили ему переводчиками. Так завя-
зывалась дружба. Моряки чокались с Шевченко пивными
кружками. Иногда они пели. Неожиданно звучала здесь
широкая украинская грустная мелодия: «Ой, зшди, зшди
ти, з1ронько, та веч!рняя...»
Шевченко казалось, что он дышит вольным воздухом
морей. Как он мечтал когда-то путешествовать! Не удалось,
ничего не удалось... Вся жизнь — это сплошное усилие не
погибнуть. Сколько мыслей загублено, сколько чувств
растрачено впустую! А теперь, усталому и больному, ему
даже не удается создать себе домашний угол. «Может, они
и правы — мне с Лукерьей не житье».
Разрыв наступил вскоре после этого вечера.
Шевченко довольно долго ходил пасмурный, необщи-
тельный. Костомаров встретился с ним в один из этих дней
в театре. Шла опера «Вильгельм Телль». Пели превосход-
ные артисты.
Шевченко был в приподнятом настроении, даже весел,
как бывал всегда при виде настоящего искусства.
Костомаров дружески взял его под руку и чуть на-
смешливо спросил:
— Ну, когда же, Тарас, будет твоя свадьба?
— А тогда же, когда и твоя! — сухо отрезал Тарас.
249
На укол он ответил уколом. В свое время свадьба Ко-
стомарова расстроилась из-за его ареста. Невеста его вско-
ре вышла замуж за другого. Костомаров долго оставался
холостяком.
ЛИТЕРАТУРНЫЙ ВЕЧЕР
Приближалась зима. Шевченко плохо переносил петер-
бургский, давящий на сердце туман — он чувствовал себя
совсем больным. Огромным усилием воли преодолевал он
болезнь и садился за работу. Работая, он забывал обо
всем.
«Если бы не работа, я бы одурел», — писал он брату
Варфоломею. С ним Шевченко всегда был откровенен.
Тарас Григорьевич не любил говорить о себе, жало-
ваться, и окружающие, даже самые близкие, не знали о его
болезни. Каждый день Шевченко куда-нибудь приглашали
на обед, на ужин, на выставку, в театр. И он принимал
эти приглашения: все больше было деловых встреч, от ко-
торых нельзя отмахнуться. И журнал, и азбука, и
«Кобзарь», и офорты — все это нужно было для народа.
Все силы, до последней капли, отдать народу — этой
мыслью жил Шевченко.
* * *
Большой зал пассажа был переполнен. Шел благотвори-
тельный вечер в пользу воскресных школ. В нем принимали
участие известные писатели и поэты: Шевченко, Майков,
Писемский, Достоевский, Полонский и Бенедиктов.
Впервые Шевченко решился выступить в Петербурге
публично.
В этот пронизанный ветром ноябрьский день 1860 года
он чувствовал себя особенно плохо. Дуло в окна. С утра до
вечера, завернув ноги в старый плед, он просидел над гра-
вюрой, пытаясь работать. Ничего не получалось. Он бро-
сал гравировальную иглу, брал перо, и строка нанизыва-
лась на строку, выливаясь прямо из сердца. Это были все
те же заветные мысли... К вечеру, когда за ним зашли
Толстые, стихотворение было закончено. Но он не взял
эти стихи с собой — читать их все равно было нельзя. Они
кончались словами:
250
Уж солнце всходит над землей
И день приводит за собой.
Зашевелились на престоле
Крепкохребетные цари...
И правды свет горит вдали.
Вид у Шевченко был такой, что он должен был при-
знаться в своей болезни.
— Может быть, не стоит вам ехать, Тарас Григорье-
вич? — обеспокоилась Анастасия Ивановна.
— Поеду. Вот вы пришли, и мне стало лучше.
Зал в пассаже был давно переполнен, но в него беспре-
станно вливались все новые люди, главным образом моло-
дежь. Студенты густо стояли вдоль стен, умудрялись са-
диться вдвоем на одно место. Зал волновался, как море в
шторм.
Шевченко выступал‘первым. Когда он вышел, на мгно-
вение наступила тишина. Потом, словно буря, сорвались
аплодисменты, топот, крики. Чей-то голос крикнул по-
украински:
— Батькб наш, Тарасе!
Шевченко стоял оглушенный, растроганный. Сердце
забилось от радости, но ему и радость была уже вредна:
Шевченко показалось, что сердце вот-вот разорвется. Он
опустил голову, чтобы скрыть навернувшиеся на глаза
слезы. Зал продолжал неистовствовать. Чуть покачнувшись,
Шевченко повернулся и ушел со сцены. Зал замер. «А?!
Не будет читать?» Но Шевченко, выпив глоток воды и
услышав, что наступила тишина, вышел снова.
Теперь, затаив дыхание, все молчали, и Шевченко на-
чал — сначала тихо, потом все увереннее и громче:
Думы мои, думы мои!..
С каждым словом голос его становился сильнее, сердце
билось ровно, спокойно, как бы отвечая каждым своим уда-
ром на любовь и понимание этих восторженных молодых
людей.
Шевченко кончил и после бурной, но короткой овации—
все хотели поскорее слушать еще — начал читать отрывки
из «Гайдамаков».
Анастасия Ивановна и Катя не на шутку волновались,
зная, каких усилий стоит ему это чтение. Но свершилось
25/
чудо: Шевченко выглядел здоровым, помолодевшим. Ему
казалось, что он может еще читать и читать, без конца.
После «Гайдамаков» он проникновенно, тихо, но внят-
но, прочитал «Вишневый садик возле хаты», и каждого из
присутствующих как бы овеяла прелесть теплого летнего
вечера.
— Как просто и искренне прочел он это! — сказал
Тургенев сидящей с ним рядом даме. — Вся южнорусская
задумчивость, мягкость и кротость выступила так ясно на
поверхность.
— Да, — тихо ответила дама, — никто так, как он, не
может передать всю красоту нашей природы.
Это была известная писательница Мария Александров-
на Маркович, писавшая под именем Марко Вовчок.
Еще в Нижнем Новгороде Шевченко прочел ее книгу
«Народные рассказы» и пришел в восторг. Марко Вовчок
изображала в них крепостнический быт, разоблачая деспо-
тизм помещиков и выражая сочувствие угнетенным кре-
стьянам.
Шевченко записал тогда в свой дневник: «Какое возвы-
шенно-прекрасное создание эта женщина!.. Необходимо
будет ей написать письмо и благодарить ее за доставлен-
ную радость чтением ее вдохновенной книги».
Вскоре после своего приезда в Петербург Шевченко
очень сдружился с молодой писательницей.
В антракте она вместе с Тургеневым подошла к Шев-
ченко. Тарас Григорьевич, забыв о своем сердце, был весел,
смеялся и шутил. Восхищенными глазами смотрел он на
Марию Александровну. Она пленяла его своим талантом,
широкой и нежной душой.
Моя ты зоренька святая,
Моя ты сила молодая, —
писал он в стихотворении, посвященном ей вскоре после их
знакомства. Ему было радостно сознавать, что она присут-
ствовала на этом вечере, когда он так ясно почувствовал
свою близость к народу.
Тургенев пытливо всматривался в лицо Шевченко свои-
ми ясными голубыми глазами:
— Тарас Григорьевич, какого автора мне следовало бы
читать, чтобы поскорее выучиться вашему певучему языку?
— Марка Вовчка, — живо ответил Шевченко, покло-
252
нившись в сторону молодой женщины. — Он один владеет
нашей речью.
Из уважения к ее литературному имени он говорил о
Марии Маркович в мужском роде.
— Тарас Григорьевич, — вдруг, что-то вспомнив, ска-
зал Тургенев, — вы желали познакомиться со Спешневым.
Он у меня завтра обедает — приходите.
— Это тот Спешнев, что был осужден по делу Петра-
шевского? — с интересом спросила Мария Александровна.
— Да, он, — ответил Шевченко. — Спасибо, приду.
А про себя подумал: «Если буду здоров».
Через минуту Шевченко, Тургенев и Марко Вовчок
были окружены толпой почитателей, и Тарас Григорьевич
мгновенно почувствовал себя страшно усталым. Он поти-
хоньку отошел в сторону и незаметно покинул пассаж.
1861
Два года ждали освобождения крестьян. Два года каж-
дый день просыпались с мыслью: может быть, сегодня?
Ширилось крестьянское движение. В 1858 году Третье
отделение зарегистрировало восемьдесят шесть волнений,
в 1859 году их было девяносто, а в 1860 — сто восемь.
Борьба шла и в министерских кабинетах, и в литерату-
ре, и в публицистике.
Чернышевский неизменно говорил о необходимости ре-
волюции. Герцен спорил с Чернышевским и его единомыш-
ленниками. «Мы расходимся с вами не в идее, — писал
он, — а в средствах, не в началах, а в образе действования.
Вы представляете одно из крайних выражений нашего
направления... Но к топору.,, мы звать не будем — до тех
пор, пока останется хоть одна разумная надежда на раз-
вязку без топора.,.»
Но под влиянием событий Герцен идейно все больше
сближался с Чернышевским.
Предчувствие нового, молодого все сильнее охватывало
русское общество.
«Мы уже видим, как из дальних университетов, из здо-
ровой Украины, с здорового северо-востока являются со-
всем иные люди, с непочатыми силами и крепкими мыш-
цами...» — писал Герцен.
253
Наступил 1861 год. Наконец стало известно: манифест
об освобождении будет объявлен 19 февраля.
Либералы восторгались: «Приближается день освобож-
дения крестьян, день 19 февраля, и так чудно делается на
душе...»
Но недаром правительство боялось и со дня на день
откладывало объявление этого манифеста — ничего хороше-
го он народу не принес. Крестьянам нужна была не только
воля, но и земля; без земли не было и хлеба, а за право
пользоваться ею они должны были попрежнему отдавать
свои силы и труд помещику. Манифест, подписанный
19 февраля, был объявлен только 5 марта.
Примерно через месяц после объявления манифеста
Лев Толстой писал Герцену: «Читали ли Вы подробно по-
ложение об освобождении? Я нахожу, что это совершенно
напрасная болтовня... Мужики положительно недовольны».
Все эти тревожные недели в ожидании манифеста Шев-
ченко был болен.
С каждым днем становилось труднее вставать по утрам.
Мучила одышка, тяжело было нести грузное тело.
Но Шевченко заставлял себя вставать с постели, про-
хаживался по комнате, стараясь размять затекшие ноги и
руки, потом выливал себе на лицо кружку холодной воды
и, фыркая в длинные висячие усы, насухо вытирался. На
некоторое время к нему возвращалось ощущение бодрости,
утренней свежести; оно приносило ожидание чего-то прият-
ного: может, придет письмо о том, что домик над Днепром
уже выстроен и ждет своего хозяина; может, получили на-
конец долгожданную свободу его братья и сестра; может,
посетит его муза...
Тяжело дыша, Шевченко спускался вниз, в свою ма-
стерскую. Иногда находило на него подлинное вдохновение.
В эти тяжелые дни болезни он писал глубокие, сильные
стихи.
Прилежно трудясь, он выводил тончайшие штрихи
гравюры, радуясь, что прекрасное творение искусства,
умноженное и распространенное, делается достоянием
всех.
Но иногда он не в силах был работать. Задыхающийся
и гневный, он сидел за своим столом и ждал, когда пройдет
припадок. В одну из таких минут были написаны полные
отчаяния строки:
254
Т. Шевченко.
Автопортрет, 1860.
И день идет, и ночь идет.
И, взявшись за голову в муке,
Дивишься, что же не придет
Апостол правды и науки!
Его подстерегали неудачи. Вышел наконец составленный
им букварь для украинских воскресных школ, предстояло
распространить его, но духовенство, от которого зависели
эти школы, под разными предлогами препятствовало рас-
пространению букваря. То выдумывали дополнительные
просмотры, то попросту говорили, что в школах буквари
уже есть.
А Шевченко так мечтал издать вслед за букварем
арифметику, этнографию, историю и географию на укра-
инском языке!
«...если сделается это небольшое дело, то большое са-
мо собой сделается...» — писал он одному из своих друзей
в Киев.
Ему было тяжело сознавать, что дело рушится не толь-
ко по вине сухих чиновников и ханжей — среди своих же
друзей и земляков он не всегда встречал поддержку.
Кулиш как-то обронил иронически:
— Шевченко начал «Кобзарем», а кончил букварем.
Шевченко все более раздражало покровительственное
отношение к нему со стороны Кулиша. Кулиш обращался
с ним, как со сбившимся с правильного пути человеком.
Он старался причесать мятежную поэзию Шевченко, сде-
лать ее благонамеренной. Он переделывал стихи поэта и
ставил это себе в заслугу.
«Искренне люблю твою музу, — писал Кулиш Шевчен-
ко, — и не пожалею времени переписать то, что она тебе
внушила, — пусть не является среди людей растерзанной
и растрепанной цыганкой; пусть явится миру красивой де-
вушкой, отцовой дочерью, чтобы по дочери можно было
узнать и отца».
«Да, годы сильно изменили их всех!» — думал Шевчен-
ко о старых знакомых. Но он понимал, что не только годы:
они с самого начала были сделаны из другого теста, они
иначе прожили жизнь. Таким нетрудно менять свои
идеалы.
Тоска гнала его из дому, но он ограничил круг своих
друзей. Больше всего он ходил в те дома, где были дети.
Эта привязанность в нем все росла. С детьми он веселел,
256
16
и детям было с ним весело. «Тот еще не совсем поганый
человек, кого любят дети», — говорил он.
Долго скрывал Шевченко свою болезнь даже от самого
себя, но одышка и боль в груди мучили его все чаще. Он
не умел и не любил лечиться. Встретившись случайно в го-
стях у Лазаревского с врачом Бари, он пожаловался на
здоровье. Шевченко старался говорить о болезни шутливо,
но Бари, выслушав его сердце, помрачнел. Когда врач на-
стойчиво посоветовал Шевченко беречься, поменьше рабо-
тать, тот отвел глаза: поэт не любил выдавать свою тоску.
Он боялся умереть, не успев сделать того, что хотелось.
Совет врача имел обратное действие: Шевченко набро-
сился на работу. В работе он гнал от себя мысли о смерти.
Из дому Шевченко уже почти не выходил. Каждая сту-
пенька лестницы стоила огромных усилий. Но сидеть без-
выходно в сыром и холодном помещении было еще вреднее
для здоровья.
Друзья Шевченко привыкли к тому, что он ни на что
не жалуется, ни о чем не просит, и мало заботились о нем.
Только один из них, поэт Жемчужников, чуткий, нежно
полюбивший Шевченко, решил начать хлопоты об улучше-
нии бытовых условий Тараса Григорьевича.
Вот что он писал племяннику председателя Литератур-
ного фонда Ковалевскому:
«Павел Михайлович, подвиньте скорее Совет литератур-
ного фонда на помощь бедному Шевченко. У него водяная
в груди в сильной степени, и хотя лечит его хороший док-
тор по приязни (Круневич), но медицинская помощь пара-
лизуется неудобствами жизни Шевченко и отсутствием
всякого за ним ухода; живет он в академии, в комнате,
разделенной антресолями на два яруса, спит в верхнем, где
окно приходится вровень с полом, а работает в нижнем, где
холодно. В обоих ярусах сыро, дует из окна, особенно в
верхнем, потому что окно начинается от пола. Это способ-
ствует отеку ног и примешивает к существующей болезни
простуду».
Дело подвигалось медленно, в Литературном фонде от-
неслись к больному поэту казенно, по-чиновничьи. Тем вре-
менем Шевченко становилось все хуже и хуже.
«Устал так, словно целую копну ржи смолотил одним
взмахом», — писал он Варфоломею.
Костомаров, вечно занятый, редко навещал больного.
| у Тарас Шевченко	257
Но как-то в марте он вдруг заволновался и поехал к
Шевченко. Это было накануне дня рождения поэта.
Шевченко сидел в мастерской, согнувшись над столом.
Кругом в беспорядке были разбросаны рисунки, гравюры,
тетради, книги. Тут были начатые работы и старые, полу-
истлевшие листочки с записями, набросками, заметками.
Шевченко был одет в коричневую украинскую свитку.
Перед ним стояла склянка с лекарством.
Костомаров посмотрел на него и испугался: у Шевчен-
ко было совершенно измученное лицо, тусклые глаза. За-
дыхаясь, он бросил отрывисто:
— Пропадаю!
Потом принял ложку лекарства; ему стало немного легче.
Костомаров попробовал отвлечь его разговором. Шев-
ченко оживился, заспорил, как всегда, когда встречался с
Костомаровым. Вдруг вскипел. Перед ним на столе лежали
его «Буквари» и рядом с ними реакционная «Азбука». Он
схватил ее и почти закричал:
— Для кого написана эта книжка? Я не знаю, для ко-
го, но, уж во всяком случае, не для тех, кого надо учить.
Земли не дают, учиться не дают! Что с народом делают?!
Час от часу не легче!
Слухи о царском манифесте, о «голодной воле» еще до
объявления манифеста приводили Шевченко в такую*
ярость, что это ухудшало состояние его здоровья.
А крестьяне словно чувствовали, как он вместе со всем
народом переживает эту «поганую волю». Он и не подозре-
вал, какие народ создавал уже тогда легенды, связывая
свои надежды с его именем.
В Каневе, в том самом Каневе, где он мечтал навсегда
поселиться, возникла такая легенда.
Собрались паны на собрание и решают: дать людям
землю или не дать? И решили не давать. А Тарас Шев-
ченко подслушал их разговор, вышел во двор, где стояли
запряженные панские лошади, тихонько снял вожжи и
спрятал их. Собрались паны уезжать, а вожжей-то и нет,
править нечем! Тогда Шевченко и говорит: «Эге, не може-
те без вожжей уехать? Так и людям без земли нельзя
жить!»
Шевченко чувствовал, что говорить с Костомаровым о
манифесте не стоит — тот на все смотрел сквозь розовые
очки.
258
Костомаров равнодушно повертел в руках «Азбуку» и,
видя, как взволновался Шевченко, сказал:
— Ну-ну, успокойся! Вот поправишься, нужно о боль-
ших делах думать. Журнал «Основа» ждет тебя.
Шевченко затих и сказал почти про себя:
— Если бы дожить до весны — да на Украину! Там,
может, мне станет лучше... Если я тут останусь — умру не-
пременно.
— Да брось о смерти думать накануне дня рождения!
Я ведь пришел поздравить... Завтра, пожалуй, не смогу.
И вдруг Шевченко необыкновенно оживился. Что-то
милое, лукавое, почти детское появилось в выражении лица
сорокасемилетнего человека:
— Нет, ты непременно приходи! Соберутся все друзья.
* * *
Утро следующего дня Шевченко встретил в страшных
мучениях. Болезнь жестоко скрутила его: водянка заливала
легкие. Булькающее, прерывистое дыхание вырывалось из
его груди, кололо в боку. Лежать было невозможно — он
сидел в неудобной, напряженной позе, опираясь руками о
края кровати. В таком виде застал его первый посетитель,
Михаил Лазаревский, явившийся утром поздравить с днем
рождения. Шевченко был один.
Вызвали врача. Он облегчил его страдания, но сказал
Лазаревскому, что положение безнадежно.
Приходили люди. Приносили телеграммы. Шевченко
обрадовало приветствие из Полтавы. Оно было подписано
многочисленными его почитателями. «Полтавцы поздравля-
ют своего милого кобзаря...» — писали они.
— Спасибо, что не забывают! — прошептал Шевченко.
Это была самая длинная речь за день. Говорить ему
было страшно трудно.
•К вечеру стало немного лучше.
— Так, — вздохнул он облегченно, — не хочется уми-
рать. Ой, как не хочется!..
Шевченко задремал на несколько минут, потом встрепе-
нулся и пробормотал:
— Если бы на родину — там, может, и выздоровел бы...
Его окружали молчаливые друзья. Ему хотелось гово-
рить с ними, но не хватало сил.
17*	259
— Не мешаем ли мы? —спросил один из них.
— В самом деле... Говорить мне так трудно, а хочстая
очень.
Все разошлись. Ночь Шевченко просидел на постели;
то зажигал, то тушил свечу; смотрел на часы, ждал утра.
В пять часов он с тоской оглядел неубранную, скомкан-
ную постель; сделав невероятное усилие, встал и спустился
в мастерскую. На это ушли последние силы. Пройдя не-
сколько шагов по мастерской, он громко вскрикнул и упал.
На крик прибежал слуга Лазаревского, оставленный при
больном. Он один слышал последние слова умирающего:
— В Канев... в Канев...
Это было 10 марта 1861 года.
♦ * *
И я над Стиксом, как в раю,
Как будто над Днепром-рекою
Поставлю хаточку свою...
Последние строки накануне смерти.
Не сразу исполнилось его желание быть похороненным
на Украине.
В холодный мартовский день над раскрытой могилой
на Смоленском кладбище, в Петербурге, собрались друзья.
Много было пролито слез над могилой, много сказано
сердечных слов.
— Выйдя из простого народа... он и нас обернул лицом
к народу и заставил полюбить его и сочувствовать его
скорби. Он шел впереди, указывая и чистоту слова, и чи-
стоту мысли, и чистоту жизни...
Так проникновенно говорил поэт Жемчужников.
Шевченко похоронили под густым деревом, на том ме-
сте, где он любил сидеть и рисовать.
— Умер тот, кто про волю писал! — плакала какая-то
женщина. Она никогда не видела Шевченко живым.
Серые снежные тучи висели над Петербургом. Когда
проб опустили в землю, повалил крупный, частый снег.
— Это дети с Украины шлют свои слезы, — сказала
женщина и заплакала еще сильнее.
Над могилой прибили медную дощечку со словами:
«Твоя дума, твоя песня вовек не загинет».
260
Через сорок дней было получено разрешение перевезти
тело поэта на Украину.
Черный гроб поставили на дроги, запряженные четвер-
кой лошадей. По старинному казацкому обычаю, его покры-
ли красной китайкой. Она скоро почернела от мокрого
снега.
Так началось последнее путешествие Тараса Шевченко
на родину.
Высоко над Днепром, подле Канева, там, где поэт меч-
тал поселиться при жизни, выросла его могила; она при-
влекала толпы крестьян.
Они знали: здесь лежит тот, кто «про волю писал».
Шла молва, что скоро восстанет народ и в кровавых боях
завоюет свои права.
ПОСМЕРТНАЯ СЛАВА
В солнечное майское утро 1939 года к высокому днеп-
ровскому берегу близ Канева причалил большой, нарядный
пароход «Сталинская Конституция».
Перед глазами прибывших открылась живописная кар-
тина. С зеленых холмов сбегали к реке тропинки, пропадая
в высокой траве и низкорослых кустарниках. Девушки в
пестрых украинских костюмах, парни в вышитых рубахах,
веселые, крикливые ребятишки шумно толпились у при-
стани, а сверху стремился новый поток людей, заполняя
прибрежный луг.
Легкий ветер, слегка зыбивший днепровские волны, ко-
лыхал алые знамена и транспаранты, на которых горели
бессмертные слова шевченковских стихов. Колхозники и
колхозницы из окрестных деревень и Каневские жители
встречали гостей, прибывших сюда, чтобы торжественно
отметить стодвадцатипятилетие со дня рождения великого
кобзаря.
Писатели, ученые, художники, композиторы — предста-
вители всех республик Советского Союза пришли на Чер-
ненью гору, к могиле Шевченко.
Тесным кольцом обступили могилу поэты братских рес-
публик, и каждый на своем родном языке прочитал бес-
смертное «Завещание» великого кобзаря.
261
Русские и белорусы, узбеки и таджики, казахи, кирги-
зы, башкиры, якуты повторяли строки:
И меня в семье великой,
В семье вольной, новой,
Не забудьте — помяните
Добрым тихим словом.
Шевченко обращался к потомкам с этим призывом, и
потомки, советские люди, осуществили его мечту — сорвали
цепи рабства, создали единую, дружную семью свободолю-
бивых народов Советской страны.
Так у могилы Шевченко состоялась мощная демонстра-
ция дружбы советских народов.
Это было в 1939 году. А всего за четверть века до то-
го, в столетие со дня рождения Шевченко, царское прави-
тельство строжайше запретило чествовать его память.
Могила Шевченко со скромным деревянным надгробием
охранялась стражниками. Полиция не допускала массовых
посещений могилы поэта, и люди в одиночку приходили со
всех концов России, чтобы поклониться праху Шевченко.
У сторожа, охранявшего место последнего успокоения поэ-
та, была скромная тетрадка; в ней посетители — крестьяне,
рабочие, студенты, учителя, врачи, агрономы — заносили
слова любви к создателю «Кобзаря». В этих словах тепли-
лась страстная вера в то, что борьба за свободу принесет
победу и народ сбросит вековые оковы.
Все старания царского правительства искоренить народ-
ную любовь к Шевченко приводили к обратным результа-
там. Запрещенные стихотворения великого революционного
поэта ходили по рукам в сотнях и тысячах списков. Их чи-
тали в крестьянских хатах, в рабочих и студенческих круж-
ках.
В связи со столетним юбилеем Шевченко В. И. Ленин
писал в 1914 году:
«Запрещение чествования Шевченко было такой пре-
восходной, великолепной, на редкость счастливой и удачной
мерой с точки зрения агитации против правительства, что
лучшей агитации и представить себе нельзя. Я думаю, все
наши лучшие социал-демократические агитаторы против
правительства никогда не достигли бы в такое короткое
время таких головокружительных успехов, каких достигла
в противоправительственном смысле эта мера. После этой
262
Памятник Т. Шевченко в Харькове
меры миллионы и миллионы «обывателей» стали превра-
щаться в сознательных граждан и убеждаться в правиль-
ности того изречения, что Россия есть «тюрьма народов»
Буржуазные националисты хотели исказить величествен-
ный образ поэта-революционера, представить его стихи,
особенно ранних лет, безобидными и горестными мечтания-
ми о старой, гетманской Украине.
А. М. Горький дал решительную отповедь национали-
стам — фальсификаторам творчества Шевченко:
«В его жалобах на личную судьбу слышна жалоба всей
Малороссии, в его воспоминаниях о казацкой доле — вы
почувствуете воспоминания всего народа».
Тарас Григорьевич Шевченко прожил всего сорок семь
лет, из них тридцать четыре года — в неволе: сначала как
крепостной, а потом — как ссыльный. Недаром, бросая
взгляд на прожитую жизнь, он трагически восклицал:
«Сколько лет потерянных! Сколько цветов увядших!»
И все же после возвращения из десятилетней ссылки
Шевченко сказал, что ужасному опыту не удалось коснуть-
ся своими железными когтями его убеждений.
Шевченко был основоположником новой украинской
литературы. Лучшие украинские писатели-демократы: Мар-
ко Вовчок, Иван Франко, Михаил Коцюбинский, Панас
Мирный, Леся Украинка, Павло Грабовский и другие, сле-
довали в своем творчестве революционным заветам велико-
го украинского поэта.
Вместе с лучшими сынами украинского народа Шевчен-
ко мечтал о том времени, когда взойдет «звезда пленитель-
ного счастья», когда «Россия вспрянет ото сна». Шевченко
верил в неминуемое торжество народных масс над затхлым
миром крепостничества.
Великий украинский поэт шел навстречу светлому бу-
дущему. Он был идейно близок лучшим представителям
русской общественной мысли.
Добролюбов в статье писал, что произведения Шев-
ченко, «...будучи народно-украинскими, понятны и близки,
однако, всякому, кто не совсем извратил в себе лучшие че-
ловеческие инстинкты».
Поэзия Шевченко с ее гневным протестом против
самодержавия и крепостничества крепко связана с граж-
1 В. И. Л е н и н, Соч., изд. 4-е, т. 20, стр. 199.
264
данской лирикой Некрасова, сатирическими произведени-
ями Салтыкова-Щедрина, Курочкина и других поэтов-ше-
стидесятников.
Некрасов, осуждая самодержавный режим, загубивший
жизнь поэта, с горькой иронией писал в своих стихах на
смерть Тараса Шевченко:
Не предавайтесь особой унылости!
Случай предвиденный, чуть не желательный.
Так погибает по божией милости
Русской земли человек замечательный
С давнего времени. Молодость трудная,
Полная страсти, надежд, увлечения,
Смелые речи, борьба безрассудная,
Вслед за тем долгие дни заточения...
Всё он изведал: тюрьму петербургскую,
Справки, доносы, жандармов любезности,
Всё — и раздольную степь Оренбургскую
И ее крепость... В нужде, в неизвестности
Там, оскорбляемый каждым невеждою,
Жил он солдатом — с солдатами жалкими.
Мог умереть он, конечно, под палками,
Может, и жил-то он этой надеждою.
Герцен, которому Шевченко за год до смерти переслал
за границу «Кобзарь», поместил в зарубежном «Колоколе»
прочувствованный некролог.
Чернышевский подчеркивал, что прошли времена, когда
критика могла невнимательно относиться к писателям,
творившим на украинском языке: «...имея теперь такого
поэта, как Шевченко, малорусская литература также не
нуждается ни в чьей благосклонности».
Чем больше передовые люди России ценили и распро-
страняли произведения поэта, тем суровее царское прави-
тельство старалось вытравить память о нем.
Но народ не забывал своего кобзаря. О нем слагались
песни, легенды.
В Каневе, Корсуни, Кирилловке и в других местечках
Украины из уст в уста передавались толки, что Шевченко
не умер, а живет где-то далеко и ждет часа, чтобы прийти
на родину и поднять крестьян для расправы с помещиками,
попами и царскими чиновниками. Говорили, что в могиле
зарыт не прах кобзаря, а свячёные ножи.
Эти слухи волновали помещиков, они писали секретные
донесения царским властям. В полицейских рапортах то и
дело говорилось о каком-то зеленом сундуке с ножами,
265
привезенном в Канев для раздачи крестьянам — «предста-
вителям малороссийской национальности»; сообщалось о
подозрительных приезжих, которые якобы ходят по селам и
раздают сочинения Шевченко — отрывки из «Гайдамаков»
и другие стихотворения «возмутительного содержания».
Из Петербурга летели на Украину строжайшие распоря-
жения о неусыпном надзоре за почитателями Шевченко,
которые могут оказаться участниками заговоров против
помещиков.
А народная молва ширилась и росла.
Вот один из многих народных сказов:
«Однажды привезли в царский дворец электрический
фонарь. Тогда это было большое чудо. Фонарь повесили
во дворце. Множество министров и генералов съехалось
посмотреть на него.
Позвали во дворец и Тараса Григорьевича Шевченко.
Пришел он и видит: все топчутся, осматривают фонарь.
Пришла и царица. Увидела она Тараса Григорьевича и го-
ворит:
— Посмотрите, Тарас Григорьевич, правда чудо?
Посмотрел, посмотрел Шевченко на фонарь и так прямо
всем и говорит:
— Ну какое же это чудо! Вот было бы чудо —
Если бы вместо фонаря
Повесили здесь русского царя!
Схватили Шевченко за эти слова. Царь посадил его в
крепость и хотел повесить. Но люди заступились. Тогда
отдали Шевченко в солдаты».
А вот другой народный сказ:
«Шевченко заходил бывало с рыбаками в корчму, вы-
пивал чарочку, потом песни пел про наше село.
Едет он в баркасе по Днепру, а за ним рыбацкие чел-
ны. Тарас над панами насмехается. Сколько раз его за это
в тюрьму запирали! Засудят его, а он удерет.
Однажды явился Тарас в царский дворец и ходит с
сумой по двору. К русскому царю в то время германский
царь в гости приехал.
— Что это у тебя тут нищие ходят? — спрашивает
германский царь.
А русский царь отвечает:
— Это украинский поэт из тюрьмы приехал.
266
Тогда оба царя обратились к Тарасу:
— Скажи нам что-нибудь такое, чего мы не слыхали.
А Шевченко подтянул на плечах суму, посмотрел на их
короны и говорит:
— Сума и корона скоро в землю зарыты будут, от них
и черви откажутся».
В России, несмотря на гонения царского правительства,
все же печатался «Кобзарь»; правда, цензура искажала
его, выбрасывала самые революционные стихи Шевченко.
За границей — в Женеве, Праге и других городах —
печатались на украинском языке полностью собрания стихо-
творений Шевченко. Передовые люди России привозили эти
запрещенные книжки, распространяли революционные сти-
хи поэта в рукописных экземплярах.
Мысли Шевченко о судьбах славянства нашли горячий
отклик в Польше, Чехии, Словакии, Болгарии, Сербии и
других славянских землях. Его революционный призыв к
свободе, к уничтожению насилия и рабства был воспринят
многими свободолюбивыми народами.
В годы, предшествовавшие первой русской революции,
пламенные призывы Тараса Шевченко к восстанию зву-
чали как лозунги для революционеров России. Шевченко,
как и Некрасов, был в царской России поэтом-трибуном,
звавшим к борьбе за лучшее будущее.
Недаром на картине великого русского живописца
И. Е. Репина «Не ждали», изображающей возвращение
политического ссыльного в родной дом, есть характерная
подробность: в скромной комнате на стене висят два порт-
рета: Некрасова и Шевченко.
После первой русской революции 1905 года А. М. Горь-
кий выпустил в издательстве «Знание», которым он руко-
водил, «Кобзарь» в переводе на русский язык И. Белоусо-
ва. Даже в этом далеко не совершенном переводе стихи
Шевченко получили широкое распространение по всей
стране.
В одном из первых декретов советской власти
В. И. Ленин позаботился об увековечении памяти передо-
вых деятелей прошлого, и в числе славных имен, внесенных
в список, стояло имя Т. Г. Шевченко. Поэту был поставлен
первый памятник в Петрограде. Появились первые издания
полного «Кобзаря» на украинском языке и на других язы-
ках народов нашей страны.
267
Теперь имя и творчество Шевченко широко известны
во всем Советском Союзе.
За годы советской власти произведения Шевченко вы-
пущены в СССР на тридцати восьми языках, в количестве
свыше семи миллионов экземпляров. Эта внушительная
цифра говорит об огромной любви советских людей к слав-
ному кобзарю украинского народа.
Прошли десятилетия со дня смерти Шевченко. Родина
его изменила свой облик. Украина живет свободной, сча-
стливой жизнью. На могиле Шевченко стоит скульптурная
фигура поэта. Вылитый из бронзы Шевченко смотрит на
Днепр, который он не раз воспевал в своих стихотворениях.
Село Кирилловка, ныне Шевченково,—передовое колхозное
село. Хорошие, прямые дороги пролегли вдоль Шевченко-
ва. Колхозники — среди них и потомки великого поэта —
живут в просторных, удобных домах колхоза имени Щорса.
В каждом доме висят портреты славного земляка, здесь все
живет его памятью.
Старики показывают калину, под которой любил сидеть
Шевченко. До наших дней сохранилась хата, в кото-
рой дьячок обучал читать и писать маленького Тараса. На
дубовых балках потолка и ныне виднеется замысловатая
надпись церковнославянскими буквами, вырезанная ножом.
Аллея из молодых тополей ведет к красивому зданию,
облицованному керамическими плитками. Здесь помещается
литературно-мемориальный музей Т. Г. Шевченко. Во дво-
ре музея стоит памятник великому кобзарю, а у подножия,
на каменной глыбе, надпись: «Тут была хата Тараса Гри-
горьевича Шевченко».
Хранитель музея Терентий Трофимович Шевченко —
внук поэта по брату. Многочисленные посетители со всех
концов страны осматривают документы, фотографии, руко-
писи, книги, рассказывающие о жизни и творчестве Тараса
Шевченко.
В Киеве, столице Украинской Советской Социалистиче-
ской Республики, многое связано с жизнью и деятельно-
стью Шевченко.
Вот маленький домик в Крещатикском переулке. Здесь
жил поэт в 1846 году вместе с художником Сажиным. Ком-
натка на втором этаже сохранилась в неприкосновенности,
а внизу расположены картины, фотографии, рисунки, кни-
ги — свидетели борьбы и славы поэта.
268
Замечательное литературное и художественное наследие
поэта хранится в Центральном музее, на бульваре имени
Шевченко.
Киевский государственный университет, в котором Шев-
ченко должен был занять накануне ареста и ссылки скром-
ную должность преподавателя рисования, носит теперь его
имя.
Напротив величественного здания университета нахо-
дится старинный парк, где когда-то возвышалась статуя
Николая I. После революции был сброшен памятник царю-
душителю, гонителю свободы и просвещения, а на его место
встал поэт-человеколюбец и революционер Тарас Шевчен-
ко. Он стоит на высоком цоколе во весь рост.
Преобразились и те отдаленные места нашей страны,
куда был сослан опальный поэт. Исполнилось его проро-
чество:
Прорвется слово, как вода,
И ширь пустыни неполитой,
Водой целебною омытой,
Очнется к жизни. Потекут,
Взыграют реки, а озера
Вокруг лесами порастут,
Весельем птичьим оживут.
Новой жизнью живут освобожденные от гнета казахи.
Пустыни превратились в цветущие поля. Ожили унылые
берега Аральского моря; грандиозное строительство Глав-
ного Туркменского канала преобразует и его: воды Араль-
ского моря будут поставлены на службу трудовому народу.
Там, где были безжизненные степи, раскинулся мощный
Орско-Халиловский металлургический комбинат с много-
тысячным рабочим населением, со светлыми заводскими
корпусами и великолепными жилыми домами.
В повести «Близнецы» Шевченко писал когда-то об
этих местах:
«От Кара-Бутака до Иргиза перешли мы еще две не-
большие речки — Ямин-Кайроклы и Якши-Кайроклы. Фи-
зиономия степи одна и та же, безотрадная... да еще заме-
чательно, что все это пространство усыпано кварцем.
Отчего никому в голову не придет на берегах этих речек
поискать золота?»
Сейчас там находятся золотые прииски.
Бывшее Новопетровское укрепление стало теперь одним
из благоустроенных районных центров Казахстана и пе-
269
реименовано в город Форт Шевченко. Вокруг него распо-
ложены большие животноводческие и рыболовецкие кол-
хозы.
Своеобразным памятником поэту является Шевченков-
ский городской сад, разросшийся на том месте, где Тарас
Григорьевич некогда посадил вербовую палку. Столетняя
верба — ветеран сада, от нее идут тенистые аллеи кленов,
тополей и желтой акации.
В Ленинграде, в здании Академии художеств, можно
увидеть антресоли, где жил в последние годы «академик
гравюры Шевченко».
Молодые советские художники с благоговением рассмат-
ривают мемориальную доску, украшающую стену того клас-
са, где когда-то учился Шевченко.
Как все великие народные поэты, Тарас Григорьевич
Шевченко — наш современник; он учит молодое поколение
пламенной любви к Родине, к свободе и страстной жажде
знания. В автобиографии поэта есть такие замечательные
слова: «История моей жизни составляет часть истории
моей родины».
Всю жизнь Шевченко боролся за счастье и раскрепо-
щение родного народа. В дошедшем до нас отрывке из дра-
мы «Никита Гайдай», написанной на русском языке, поэт
воспевал высокие патриотические чувства:
Святая родина! святая!
Иначе как ее назвать?
Ту землю милую, родную,
Где мы родилися, росли
И в колыбели полюбили
Родные песни старины.
• ••• ••••••
В ком нет любви к стране родной,
Те сердцем нищие калеки,
Ничтожные в своих делах
И суетны в ничтожной славе.
Любовь к родине была у Шевченко неразрывно связа-
на с любовью к трудовому народу.
Поэт, живший мечтой о свободе и великом братстве
народов, близок и дорог сердцам людей сталинской эпохи.
№
ОГЛАВЛЕНИЕ
Глава I
Детство и юность
1814.................... 3
Железные столбы ....	4
Школяр и пастух ...	11
Бегство................ 18
У помещика Энгельгардта	21
Глава II
Петербург
На барщине в столице . .	27
Однажды белой ночью . .	31
Новый друг...............32
Первая встреча ....	41
«Цена — 2500 рублей» .	46
В Академии художеств .	50
Рождение поэта ....	52
«Кобзарь» и «Гайдамаки»	62
Глава III
«Встанет правда,
встанет вол я...»
Снова на родине ....	75
«Везде был и везде плакал» 83
Московские встречи . .	90
«Перо само бежит по бу-
маге» ..................98
По Украине................108
В Киеве...................117
Тайное общество .... 120
«С запрещением писать и
рисовать»................131
Глава IV
Ссылка
Страшный город» . . . 132
Хральская экспедиция . . 139
На вольных правах . . . 150
Крушение................157
В пустыне...............159
Проблеск надежды ... 168
В ожидании свободы . . 177
Глава V
Свобода на привязи
Вверх по Волге .... 190
Верный друг..............205
В гостеприимной Москве . 209
Студенты.................213
Через одиннадцать лет . 216
Новые друзья.............224
Сестра...................235
Арест....................237
Г лава VI
Народный поэт
«Работать, работать, рабо-
тать!» .................241
Неударное сватовство . . 244
Литературный вечер . . 250
1861 .................... 253
Посмертная слава . . . 261
ДЛЯ СТАРШЕГО ВОЗРАСТА
Ответственный редактор И. Воробьева.
Художественный редактор В. Тарасова.
Технический редактор М. Кутузова.
Корректоры
Е. Вильтер и С. Локшина.
Сдано в набор 10/IV 1952 г. Подписано к
печати 29/IX 1952 г. Формат 84Х108^в —
4,28 бум. = 14,07 печ. л. (13,75 уч.-изд. л.).
Тираж 30 000 экз. А07031. Заказ № 243.
Цена 5 р. 15 к.
Номинал — по прейскуранту 1952 года.
Фабрика детской книги Детгиза. Москва,
Сущевский вал, 49.