ЯЗВЫ '
ПЕТЕРБУРГА

ЯЗВЫ ПЕТЕРБУРГА
СБОРНИК ГАЗЕТНОГО ФЕЛЬЕТОНА
КОНЦА XIX - НАЧАЛА XX ВВ.
Ленинград
Ленинградское отделение Советского фонда культуры
1990
Составление, подготовка текстов,
вступительная статья и комментарий
Л. Я. ЛУРЬЕ
Редактор серии Т. Б. Притыкина
«Язвы Петербурга» (Столичное дно глазами газетных репор-
Я 40 теров рубежа веков)/ Сост, подгот. текстов, вступ. ст. и
коммент. Л. Я. Лурье.—Л.: ЛО СФК, 1990.—142 с.—
(Петербургское легкое чтение).
Книга представляет собой сборник фельетонов о Пегербургс из наи-
более распространенных столичных газет конца XIX — начала XX а.
Авторы очерков — популярные петербургские фельетонисты и репор-
теры— 8. Михневич. А. Бахтиеров, Н. Животов и др., произведения
которых не переиздавались с начала XX века. Очерки объединены
общей темой — бытом и нравами петербургского простонародья, описа-
нием *дна» северной столицы.
ISBN 5—88560—064—3
-С Ленинградское отделение
Советского фонда культуры. 1990
К НАШЕМУ ЧИТАТЕЛЮ
Перед Вами — первая книга серии «Пе-
тербургское легкое чтение», подготовлен-
ной Ленинградским отделением Советского
фонда культуры. Серия состоит из мате-
риалов разнообразных жанров — очерков,
рассказов, фельетонов, собранных из
газет и журналов, выходивших сто лет
назад.
То, что прежде — и справедливо — ос-
тавалось в тени большой литературы, ныне
открывается с нежданной и привлекатель-
ной стороны: на этих страницах постепенно
возникает картина жизни Петербурга с
мельчайшими подробностями городского
быта, его атмосферой, реалиями, его
«предметным миром».
Надеемся, что непраздный читатель
найдет здесь и любопытный материал для
изучения города, и действительно легкое,
но не легкомысленное чтение.

Предисловие
В Петербурге рубежа веков выходило около 600 повременных
изданий. Только ежедневных газет было примерно 50. Конечно,
строгость тогдашней цензуры невозможно сравнивать с хорошо
памятными нам временами: в ту пору она была значительно
мягче. Но ряд сюжетов, которые могли бы привлечь внимание
читателей: основные направления правительственной политики,
характеристика государственного строя и желательные направле-
ния его изменения, положение политзаключенных, — обсужде-
нию не подлежали. За подписчика следовало бороться в рамках
разрешенных проблем.
Ни одна мелочь городской жизни — пожары, скандалы, об-
наружение утопленника, дуэли, оскорбление дамы на Невском
проспекте, украденная шуба, явление пьяного купца в публичном
месте, драка гласных на заседании Городской думы, новинка
парижской моды, столкновение извозчика с велосипедистом,
открытие ресторана — не оставалась без внимания. Репортеры
«Петербургского листка», «Нового времени», «Санкт-Петер-
бургских ведомостей», «Биржевой газеты», «Петербургской га-
зеты», как и петербургские корреспонденты московских «Рус-
ских ведомостей» и «Московского листка», сталкивались у одного
пожарища, вместе ожидали в приемной начальника сыскной
полиции или описывали выставку служебных собак.
Тип петербургского репортера — вездесущего, настырного,
дурно одетого, перемежающего выполнение редакционного
задания с застольем в журналистских кабачках, мастера на все
руки, который готов написать и роман с продолжением из жизни
какого-нибудь экзотического пирата, и фельетон о положении
отечественной хлеботорговли, и репортаж о кулачных боях на
Пороховых,— становится заметным в мозаике столичной жизни:
часто это потенциально необыкновенно талантливые люди.
В газетах начинали Чехов, Горький, Куприн, Леонид Андреев,
но не многим, как им, удавалось пробиться в большую лите-
ратуру; некоторые поднимались от ежедневного репортажа
в несколько строчек до еженедельного фельетона, выпускали
несколько книжек и носили почтенное звание российского лите-
ратора. Единицы из них становились известны всей России:
5
Амфитеатров, Дорошевич, Аверченко, Жаботинский, Чуковс-
кий; большинство же так и перебивалось мелкой поденной ра-
ботой, как, к примеру, старший брат Чехова — Александр.
Немало было и тех, кого ожидала грустная судьба — бо-
гемная неустроенная жизнь, нерегулярный заработок, постоян-
ное общение с «дном», — все это неизбежно приводило
к профессиональной болезни российских литераторов — алкого-
лизму. Прокуренные залы «Вены» и «Капернаума» сменялись
ренскими погребами и кабаками, а оттуда уже шел прямой
путь в приют и ночлежку.
Большинство из этих людей прочно забыто, ведь русский
газетный фельетон и очерк конца XIX — начала XX века почти
не переиздавался. Между тем именно благодаря интеллигент-
ным пролетариям петербургских газет город этого времени мо-
жет быть восстановлен со всеми своими дворцами и хижинами,
торцами Невского проспекта и зловонными испарениями Обво-
дного канала. Эти фельетоны и репортажи, не давая сейчас
ощущения сенсационности и скандала, для которого писались,
являют собой и замечательный источник для воссоздания за-
бытого городского быта, и превосходное легкое чтение.
Первый из авторов предлагаемого нами сборника — наиболее
известный. Это Василий Осипович Михневич (1841—1890), его
фамилия нег-нет да и мелькнет на страницах сегодняшних ле-
нинградских газет и журналов.
Василий Осипович происходит из дворян Киевской губернии,
из той малороссийской казачьей старшины, которая в XVIII веке
влилась в состав русского служилого класса, дав Петербургу
Гоголя-Яновскогс Кочубея, Безбородой.
Закончил Мих евич ту самую Нежинскую гимназию, в которой
учился Гоголь, и тогда же, в гимназические годы, определился
основной круг его интересов: отечественная и мировая история,
с особенно пристальным вниманием не к событиям, а к героям.
Дворянское оскудение, наступившее вслед за освобождением
крестьян, не позволило Михневичу окончить университет св.
Владимира в Киеве. Репетитор, гувернер, он в конце концов
становится поденным газетным работником — сначала в «Киев-
ском телеграфе», а затем в знаменитых петербургских юмо-
ристических изданиях братьев Н. и В. Курочкиных, прежде всего
в «Искре».
С 1865 года Михневич перебирается в северную столицу,
чтобы через несколько лет стать одним из лучших ее знатоков.
Его положение в повременной печати установилось не сразу.
Долгое время он совмещал писания в «Петербургской газете»
с разнообразными случайными занятиями — переписыванием
бумаг, сочинением прошений, был даже приказчиком в мебель-
ном магазине. За «Петербургской газетой» последовал «Будиль-
ник», потом — «Сын Отечества», «Голос», но настоящая извест-
ность пришла к нему в «Новостях», где он вел еженедельный
6
фельетон по воскресеньям под псевдонимом «Коломенский
Кандид», обозревал исторические журналы и повести, заведовал
отделом художественной и театральной критики. «Новости»
в 80-е годы прошлого века были одной из двух наиболее
читаемых петербургских газет.
Ее конкурентом и врагом было «Новое время» Суворина.
«Новости» и «Новое время» олицетворяли адаптированный для
читателя газет спор двух основных крыльев русского общест-
венного мнения — почвенников и либералов: «Новое время»
боролось с «еврейским засильем», бдительно следило за проис-
ками инородцев, яростно поддерживало южных славян в борьбе
с турками и австрийцами; «Новости» же во главе с Нотовичем
пытались в цензурных условиях 80-х годов, явно более подхо-
дящих для их конкурентов, способствовать распространению
идей правового государства западного типа. Взаимный антаго-
низм между газетами доходил до вызовов на дуэль. Фельето-
нисты «Новостей» Градовский и Михневич послали в разное
время вызовы своим коллегам из «Нового времени» Лялину
и Буренину. Дуэли не состоялись, но тираж обеих газет вырос.
Среди своих политизированных коллег 8. О. Михневич вы-
делялся отсутствием выраженного интереса к наиболее «острым»
событиям. Его интересовала скорее повседневность, нежели
политика. Как и многие его сверстники-шестидесятники, Ва-
силий Осипович прошел через увлечение Контом и Спенсером,
создателями современной социологии. Общественные меха-
низмы для него подчинялись законам, близким к естественно-
научным. Отсюда интерес к статистике. Он наблюдал за ка-
кими-нибудь посетителями Юсупова сада с тем отстраненным
интересом, с которым микробиолог следит в окуляр микроскопа
за бактериями. Здесь можно вспомнить и о кумире тогдашнего
читателя — Эмиле Золя, создавшем в своих романах подлинную
энциклопедию жизни французской столицы и провинции. В так
называемом «натурализме» Золя было здоровое ощущение, что
прейскурант обувного магазина не менее интересен, чем
диалог вымышленных влюбленных, подробный распорядок дня
шантанной актрисы читается с большим увлечением, чем пате-
тическое описание пейзажа, введенная в роман справка об архи-
тектуре больших универмагов имеет не меньшую ценность,
чем виртуозно закрученная сюжетная интрига.
Главная работа Михневича, скорое переиздание которой
нам представляется необходимым, — «Петербург весь на ладони.
С планом Петербурга, его панорамой с птичьего полета, 22
картами и с прибавлением календаря», вышедший в 1874 году.
С тех пор Петербург никогда не был описан так, как в этой
книге.
Существует два основных способа описания города: сухое
перечисление достопримечательностей (дворцы, памятники,
места, овеянные славными именами — от членов императорской
7
фамилии до видных деятелей советского времени) или нечто
вроде стихотворения в прозе, где передается скорее ощущение
от города, — общепризнанным шедевром здесь является «Ду-
ша Петербурга» Н. П. Анциферова.
Но ни то и ни другое — у Михневича: в его книге город
предстает как огромная машина, в которой все шестеренки
взаимно увязаны. Гуртовщики гонят в петербургские мясобойни
черкасских быков, плывут к Кронштадту корабли, гружен-
ные шотландской сельдью, солят для Щукина рынка в Воло-
годской губернии рыжики, развратный хозяйский сынок вынуж-
дает выйти на панель несчастную горничную, толпятся извозчи-
чьи запряжки на большой Конюшенной улице, булочник-немец
спешит в кирху на Среднем проспекте, — и все это и зако-
номерная часть процесса петербургской жизни, и одновре-
менно— взгляд на город с птичьего полета в конкретный
момент его истории.
Это не обесцвеченный набор «маршрутов» нынешних пу-
теводителей, а систематизированная реальность, обращенная
к конкретному потребителю — петербуржцу или приезжему.
Цена извозчика, чаевые официанту, наиболее распространенные
типы мошенничества, рестораны, небезопасные для посещения с
дамой, места, где холостяки могут удовлетворить свои низменные
страсти, клубы, где собирается только высший свет, и те, где
посетителям могут быть нанесены телесные повреждения раз-
ной степени тяжести, цена дачи в 3-м Парголове и стоимость
проезда в Ораниенбаум на пароходе, лучшие места покупки
бриллиантов, пирожных, кайенского перца или имения в Пол-
тавской губернии, направления газет, перечень картин в залах
Эрмитажа, сведения о климате, приходской жизни, обычаях
местных татар, глазных болезнях, наилучшие способы найма при-
слуги — все это можно узнать из книги Михневича.
За свою жизнь Михневич написал более двадцати книг — выш-
ло трехтомное собрание его сочинений. Кроме его общеприз-
нанного шедевра отмечу «Язвы Петербурга», непревзойденное
по точности и колориту описание городского дна, сборники
фельетонов «Литературный мир», «Поддонки», «Романы кухарки
и камелии», «Картинки петербургской жизни» и другие и, наконец,
невиданный по жанру словарь «Наши знакомые», представляющий
собой собрание лихо написанных фельетонных биографий прия-
телей автора — В. О. Михневича, а также разнообразных,
подчас случайных городских знаменитостей. Главный труд Мих-
невича — «История Петербурга», —первый том которого остался
в рукописи, по словам биографа писателя «если уступает в своем
объеме и в частностях известному труду М. Пыляева «Старый
Петербург», зато превосходит его достоверностью материалов
и осторожностью их разработки». Неизданными остались и такие
любопытные рукописи, как «История карточной игры» и «Нрав-
ственно-статистические. сведения о Санкт-Петербурге».
8
К концу жизни — 1890-м годам — Михневич выбился из бед-
ности и стал владельцем участка на тогдашней городской
окраине — Аптекарском острове. Здесь, в деревянном двух-
этажном домике на Песочной улице, 10, который его хозяин
называл хутором, сложился интересный литературный салон,
охотно посещавшийся известнейшими журналистами города:
В. Немировичем-Данченко, И. Василевским-Буквой, К. Баранцеви-
чем. Бывал здесь и А. П. Чехов и, воодушевленный атмосферой
литературных и репортерских баек, подогретой дегустацией
малороссийских горячительных напитков, уходя, забыл у госте-
приимного хозяина шапку, о чем можно прочесть в переписке,
завершающей полное собрание сочинений писателя.
Михневич известен как активный член «Кассы взаимопомощи
литераторов» и «Литературного фонда» — организаций, призван-
ных помогать коллегам, впавшим в бедность. Видимо, память
о голодной юности и сострадание к нищей репортерской
братии всегда жили в душе Коломенского Кандида, который,
умирая, завещал свой участок «Литературному фонду». В 1905 го-
ду здесь был построен «Дом писателей», а сама улица названа
вскоре улицей Литераторов. Казалось бы, благополучная ли-
тературная судьба! И все же публикация в нашем сборнике —
первое переиздание Михневича в XX вэке.
Гораздо менее известны при жизни были другие авторы
нашей книги. Анатолий Александрович Бахтиаров (1851—1916) на
десять лет моложе Михневича. Он тоже — продукт дворянского
оскудения, дворянин, ставший литературным пролетарием.
Высшего образования у него не было, он окончил учительскую
семинарию, совмещал литературные занятия с преподаванием
в военных прогимназиях. Если Михневич — мэтр, которого
каждую неделю ждет «подвал» в одной из самых читаемых
петербургских газет, то Бахтиаров — очеркист, которого «кормят
ноги». У него не было «своей» газеты или журнала, и его биб-
лиография по номенклатуре повременных изданий, в ней упо-
минающихся, феноменальна. Здесь и «Игрушечка», и «Фельд-
шер», и «Птицеводство», и «Вегетарианский вестник», и еще де-
сятки наименований периодики. Некролог Бахтиерова (он умер
в 1916 году) поместил журнал «Плодоводство».
Сам он писал о себе: «С записной книжкой в кармане я
странствовал по городским бойням, рынкам пристаням, вступая
в разговоры с различными представителями столичного населе-
ния... Для изучения типов погибших людей я постоянно
предпринимал литературные экскурсии в городские ночлежные
дома, в тюрьмы, загородные притоны и, наконец, на известное
в столице «Горячее поле», а также «Куликово поле», где при-
ходилось встречать одичавших подонков общества, ютившихся
в шалашах. Рассказы «пропащих людей» о своих похожде-
ниях в связи с моими наблюдениями из внешнего быта слу-
жили материалом для моих книг». По словам Бахтиерова,
9
были годы, когда он писал от 60 до 70 газетных статей в год.
Понятно, что при такой интенсивной поденной работе тематика
очерков Бахтиерова определялась не столько его, сколько
редакционными интересами. Это могли быть и очерки о Петер-
бурге, и брошюры о книгопечатании, и популярные биографии
знаменитых людей, и описания заводов и фабрик.
Но одна из книг Бахтиарова стоит особняком. Это — «Брю-
хо Петербурга», вышедшая в 1888 году, навеянная манерой
Золя («Чрево Парижа»). Книга Бахтиарова вызывает у современ-
ного читателя прилив ностальгических чувств: в ней находишь
подробнейшее описание каждого из 57 петербургских рынков;
технологии производства многочисленных сортов колбас; назва-
ния сотен товаров и блюд, само чтение и перечисление ко-
торых сбивает с ног современного неискушенного потребителя,
впрочем, главное достоинство книги в том, что она дает уникально
полный очерк быта и нравов артельщиков, скотобойцев, мясни-
ков, рыбных торговцев, татар-халатников, евреев-старьевщиков,
молочниц-охтинок, финнов-золотарей из подгородных дере-
вень. Здесь скрупулезно описано сложнейшее устройство снаб-
жения провизией чудовищного мегаполиса. По новаторству жанра
Бахтиаров на полвека опередил столь популярного в советское
время автора американских производственных романов Артура
Хейли.
Один из самых плодовитых петербургских журналистов
следующего за Бахтиеровым поколения—Николай Николаевич
Животов (1858—1900). Имя его в свое время гремело. Доста-
точно сказать, что он — автор тридцати двух (I) отдельно вы-
шедших книг. Животов писал для двух самых распространенных
столичных газет — «Петербургской газеты» и «Петербургского
листка». Обе они, особенно вторая, были рассчитаны на нетре-
бовательного читателя; здесь было мало внешней и внутренней
политики, оперетка предпочиталась опере, охотно публикова-
лись брачные объявления, шумный судебный процесс давал
материалы на месяц, ценились всяческие курьезы (самая толстая
женщина на Цейлоне, чемпионат по количеству съеденных
блинов), красочные рассказы иллюстрировались не менее зав-
лекательными фототипиями. В каждом номере печатался лубоч-
ный роман с продолжением под захватывающим дух названием:
«Квазимодо с Сенной площади», «В руках Сатаны» и т. п. В сущ-
ности эти газеты были предвестниками массовой культуры,
первыми большетиражными изданиями для едва грамотного
горожанина.
Для петербуржца, как и для современного исследователя
города, эти газеты представляли особую ценность своей дотош-
ностью в подробностях описания городской жизни. «Новое вре-
мя» или «Русские ведомости» имели корреспондентов в Нью-
Йорке и Париже, но не на Крестовском острове, в Мартышкине
или Немецкой Гражданке. Для газет, в которых сотрудничал
10
Животов, шумная свадьба на Малом проспекте Петроградской
стороны считалась известием более актуальным, нежели, к при-
меру, смерть абиссинского негуса. Непревзойденная сочность
деталей, поразительная информированность в делах любого
городского закоулка — пример для нынешней муниципальной
прессы и поразительный кладезь материалов для будущего
вдумчивого историка повседневной жизни северной столицы.
В этой обстановке сложились творческие принципы Животова
и сформировался круг его писательских интересов. Еще не вышли
социологические учебники с термином «включенное наблюде-
ние», еще смелый репортер «Шпигеля» Вольраф не делал
пластической операции с целью стать похожим на турка и опи-
сать быт эмигрантов в ФРГ изнутри, а Николай Николаевич
Животов уже надевал кучерский армяк, чтобы сесть на облучок
запряжки, косоворотку официанта, чтобы узнать, каково прихо-
дится ресторанной «шестерке», опорки бродяги — для изучения
быта петербургских ночлежных домов. Четыре репортажа
Животова, один из которых мы публикуем в настоящем сбор-
нике: «Среди шестерок. Шесть дней в роли официанта», «Среди
бродяжек. Шестидневное интервью в роли оборванца», «Среди
факельщиков» и «На извозчичьих козлах»,—свидетельство своего
рода подвига репортера и одновременно— новое слово в исто-
рии русской, а может быть, и мировой журналистики.
Животов умел писать решительно во всех жанрах, практи-
ковавшихся в изданиях, на которые он работал: это интересней-
шие очерки о сектантах и старообрядцах, вышедшие потом
отдельным сборником под названием «Церковный раскол
Петербурга», серия биографических рассказов о Иоанне Кронш-
тадтском (Животов был первым его биографом). Под псевдо-
нимом «Розовое домино» он написал множество лубочных
романов с завлекательными названиями «Пират Влас», «Подлож-
ный жених», «Тайны двух клубов» и, наконец, выдержавшие
бесчисленное число изданий «Макарка-душегуб», «Дочь трактир-
щика» и «Живой покойник».
Репутация Животова среди его коллег была небезупречной.
Участвуя в многочисленных благотворительных обществах, в
частности, в Обществе трезвости (причем сам он, по слухам,
не отличался святостью), Животов якобы растратил часть средств,
собранных для помощи униженным и оскорбленным. Внезапная
смерть не старого еще журналиста прервала шумный скандал,
разгоравшийся вокруг его имени. С 1900 года его сочинения
ни разу не переиздавались, имя его забыто гораздо более
основательно, нежели имена предыдущих авторов нашего сбор-
ника. —
О четвертом авторе, скрывшемся под псевдонимом Ю. Анга-
ров, неизвестно решительно ничего. Этот псевдоним отсутствует
даже в капитальном словаре псевдонимов Н. Масанова. Публи-
куемые очерки содержатся в книге «Новые петербургские
tt
трущобы» и представляют собой перепечатку из все того же «Пе-
тербургского листка». Написаны они в 1910-е годы и несут отпе-
чаток новой стилистики, эдакого адаптированного к вкусу не-
требовательного читателя экспрессионизма а-ля Леонид Андреев
или Максим Горький. «Скучно живут люди, украдкою, испод-
тишка, боятся солнца, светлых радостей жизни, смелых взмахов,
веселого смеха». Как говорится, ни у кого не украдено, но и не
свое! Печатается же забытый Ю. Ангаров нами потому, что
тематически его очерки расширяют наше представление о жизни
петербургской бедноты начала века, созданное А. Ремизовым
в «Крестных сестрах», И. Бабелем в «Элье Исааковиче и Марга-
рите Прокофьевне», А Куприным в «Черном тумане», отчасти
А. Малышкиным в первых главах «Севастополя». Но там — ху-
дожественная проза, в ткани которой детали быта как бы
растворяются, а здесь — очерк, где они выступают главным
объектом описания.
Все публикуемые очерки тематически объединены тем, что в
них описываются «язвы» Петербурга — невеселая, небогатая
жизнь бродяг, извозчиков, факельщиков, скучающих мелких
чиновников, торговцев старьем и прочей городской мелкоты.
На фоне нынешнего печального состояния города возникает
естественная потребность в контрасте, и прошлое невольно
приглаживается и идеализируется: кажется, что Петербург был
населен одними графами, профессорами и гвардейцами, а
великокняжеские дворцы мнятся столь же доступными, как и
современные дворцы культуры. Действительно, в дореволюцион-
ном Петербурге было чище, безопаснее, не было очередей,
можно было купить пастилу 62 различных сортов и в среднем
каждый горожанин делал свое дело лучше. Но, с другой
стороны, это был город, в котором надо было выдержать
достаточно жесткую конкуренцию, чтобы занять сколько-нибудь
обеспеченное место, город, в который, в отличие от сегодняшне-
го, мог приехать и поселиться любой, готовый включиться в эту
борьбу, хотя многие проигрывали и вынуждены были возвращать-
ся восвояси или спускаться на дно.
Родившиеся в нынешнем Ленинграде, как правило, живут в
нем всю жизнь. В Петербурге начала XX века — две трети приез-
жих. Приезжали подзаработать и вернуться на родину или оста-
ться, чтобы сделать карьеру. Ехали бабы-копорки наниматься
на огороды Выборгской и Петербургской стороны; касимовские
татары стремились войти в артель официантов; выпускники
провинциальных гимназий желали стать столичными студентами,
крестьяне из Рязанской губернии — извозчиками, из Твер-
ской — фабричными, из Ярославской — торговцами, немцы —
часовщиками, француженки — боннами. Но многим чаемая карь-
ера не удавалась. Для таких Петербург — город крайне неуют-
ный: отвратительный климат, не слишком радушное, скорее
чопорное, население, отсутствие традиционной устоявшейся
12
культуры общения, дорогие квартиры, трудность создания се-
мейного очага (мужчин много больше, чем женщин, поэ-
тому Петербург — город холостяков). Как и во всяком столич-
ном городе, обилие мошенников, готовых заработать на чужом
горе.
Среди всех столичных городов Европы Петербург держал
первенство по числу самоубийств. В 1908 году 692 человека
травились, 427 — топились, 218 пытались покончить с собою при
помощи огнестрельного оружия, а 105 хотели погибнуть в петле.
15 тысяч нищих — это только зарегистрированных петербург-
ской полицией, 5276 официально зарегистрированных проститу-
ток (по оценке петербургских статистиков реальная цифра в пять
раз больше), 197 домов терпимости, в которых треть «обслужи-
вающего персонала» — иностранки. Некоторые районы города,
как раз те, которые чаще всего упоминаются в наших очер-
ках, — наиболее криминогенные: Спасская и Московская части,
то есть улицы от Загородного до Садовой. Здесь каждый год
в среднем на пятьдесят жителей совершалось одно преступление.
Убивали, впрочем, нечасто — в месяц в среднем по два убийства,
а вот крали много — восемь краж в день.
Восемь рынков Садовой улицы, череда лавок от Невского
до Вознесенского проспекта не давали умереть с голоду
(Петербург все-таки не Калькутта!). Каждый вечер, по окончании
торговли, весь непроданный товар раздается: нет холодильных
установок, несвежий продукт никто не купит. Съестные припасы
вообще дешевы: на гривенник, поданный нищему, можно про-
жить день. Доступно и тоже не слишком дорого спиртное. Пи-
тейные дома и ренские погреба на каждом углу.
Город постоянно и чем дальше, тем больше беспокоился
о своих изгоях: не считая многочисленных частных ночлежек,
к началу XX века в Петербурге было 15 городских ночлежных
домов, где за 5 копеек можно было переночевать, а за 10 еще
и поужинать и позавтракать. Впавшим в бедность или порок
помогали около двух тысяч благотворительных обществ как
широкого назначения, так и специализированных. Существовала
широкая сеть земляческой благотворительности (ярославское,
угличское и т. д. общества), конфессиональной (приходы), нацио-
нальной, профессиональной (бывших учеников такой-то гимназии,
официантов), сословной, уличной и т. д. Такой широкий
размах добродеяний характеризовал общество с самой лучшей
стороны, хотя не решал большинства проблем городских изгоев.
В этом смысле очень важна роль русских литераторов —
от великих писателей до рядовых газетных поденщиков, которые
теребили читателя своими материалами, не давая успокоиться
благополучному горожанину и возбуждая его общественную
совесть. Сильнейшие эмоции, которые недавно испытало наше
общество, впервые узнавшее с экранов телевидения и страниц
газет о том, что и у нас встречаются убийцы, убитые, нищие,
13
бродяги, то есть то, что бывает практически в любом госу-
дарстве, произвели страшный шок, так как подобные сюжеты не
затрагивались на страницах советской прессы по крайней мере
лолвека.
Надеемся, 5то появление этой книги, во-первых, успокоит
читателей и покажет им, что и раньше все было не так уж хорошо,
а во-вторых, даст пример устоявшегося профессионализма в опи-
сании городского дна.
Хуже всего из прошлого мы знаем повседневную жизнь
наших предков: что ели, где жили, когда ложились спать, что
дарили на Рождество и Пасху, что читали вслух детям. Этих
данных нет ни в исторических монографиях, ни в путеводителях.
Републикация газетных фельетонов, а затем, быть может, ре-
портажей и корреспонденций вводит нас в каждодневную
жизнь прошлого, где нет крупных событий, заговоров, дуэ-
лей, а есть то, из чего состоит существование среднего пе-
тербуржца. В этом составитель и видит ценность настоящей
книги.
Л. ЛУРЬЕ
В. МИХНЕВИЧ
ПЕТЕРБУРГСКИЕ САДЫ
И ИХ ЭТНОГРАФИЯ
।
ГОРОДСКИЕ САДЫ
Ищущая свежего воздуха, моциона, общества, зрелищ,
развлечений, более или менее романических приключений,
а то и доброй выпивки, петербургская летняя садовая публика
довольно резко различается по местностям.
Так, публика городских общественных садов совсем не та,
что загородных. Потом, есть существенная разница между пуб-
ликой, гуляющей «на музыке» в Павловске, и таковою же
публикою Озерков, Петергофа и проч. В свою очередь, эти
«музыкальные» публики ничего не имеют общего с пестрой
и шумной ордой, кочующей по вечерам в новодеревенских
увеселительных вертоградах.
Мы говорим, разумеется, о господствующем тоне, о массовых,
характерных социально-зоологических оттенках, преобладающих
над частными и случайными примесями.
Из петербургских внутренних садов, свободных от постоя
кафешантанных муз, наиболее популярен Летний, хотя с той
поры, как его очистили от обжорно-распивочного торжища
купца Балашова, он утратил свою привлекательность для огром-
ной массы бродячего, выпивающего и распутствующего Петер-
15
бурга. Большая часть этой всесословной вольницы отхлынула в
другие, более подходящие для нее, прохладные места и едва ли
не предпочтительнее всего в Зоологический сад г. Роста. Теперь
в Летнем саду по утрам совершают, перед тем как идти в кан-
целярию, степенный променад солидные, хорошего тона депар-
таментские чиновники, не получившие почему-либо летних ко-
мандировок, отпусков и пособий на поправление здоровья.
В эту же пору прогуливаются здесь, в тоскливом ожидании
«адмиральского часа», те, живущие в столице налегке, куль-
турные, из порядочного общества праздношататели, от сановни-
ков не у дел и «запасных» седоусых героев до бесчисленных
«кандидатов на судебные должности», которые все еще чего-то
ждут, на что-то надеются, где-то о чем-то терпеливо и всеусерд-
нейше ходатайствуют и которыми кишит Петербург во всякое
время. Все это народ серьезный, исполненный собственного
достоинства, ведет правильный образ жизни и, не отличаясь
исправным пищеварением, чрезвычайно мнителен к своему
здоровью. Поэтому описанные утренние прогулки в Летнем
саду носят отпечаток не столько увеселительный, сколько ги-
гиенический, чинный и угрюмый и в нередких случаях сопро-
вождаются методическим глотанием разных минеральных вод
от Штоля и Шмита и иных целебных снадобий.
В полдень Летний сад начинает принимать более оживленный
вид. Под его сень стекаются толпы заморенных в городской
духоте детей, под руководством няней, бонн и гувернанток,
а случается, хотя редко, родных матерей. Детвора сосредото-
чивается, главным образом, на площадке у памятника «дедушки»,
т. е. дедушки-Крылова, где роется в песке, бегает, знакомится
между собой и довольно неумело устраивает общие игры. Пе-
тербургские дети очень на этот счет неизобретательны; мало в
них бойкости и резвости; игры их вялы, нескладны и лишены
заразительного детского энтузиазма. Зато не теряют даром
золотого времени прогулки их резвые менторши, в особенности
молодые нянюшки, уполномоченные на педагогическое послан-
ничество справочной конторой Копаныгина и К по самой сходной
цене. В то время как их маленькие питомцы, предоставленные
самим себе, беспомощно слоняются, ползают и пищат около
«дедушки», они заводят оживленную галантерейную игру со
своими — всегда на такой случай счастливо встречающимися —
постоянными или экстренными поклонниками, большею частью
из расторопных нижних чинов петербургского гарнизона.
Кончается прогулка, дети возвращаются домой с расквашенными
вновь носами, а их няни с новыми интересными главами в своих
бесконечных романах. Все как нельзя более довольны.
К вечеру в Летнем саду, преимущественно в его боковых
уединенных аллеях, чуются «шепот, робкое дыханье, трели...»
опереточных куплетов. Прогуливаются застенчивые счастливые
парочки, и, по мере наступления сумерек, парочек становится
все больше и больше. Они как-то сами собой неожиданно
составляются, с одной стороны, из фланирующих молодых
людей с мечтательной наружностью и бодрых, но осмотритель-
ных старичков, которым еще ничто человеческое не чуждо,
а с другой — из скромно одетых, с смиренно опущенными
глазами, юных Харит белошвейного цеха, робко пока начинающих
под стыдливой тенью старых лип Летнего сада торную карьеру
грехопадения. Эта лакомая дичь пуглива, она еще не совсем
эмансипировалась от предрассудков застарелой морали, и ее
преследование — дело хлопотливое, требующее осторожной и
терпеливой кавалерской тактики, до которой в наш деловой век
немного аматеров. Словом, современный роман Летнего сада
относительно скромен, трезв, даже идилличен и не сопряжен
С большими карманными издержками. Для тех, у кого время —
деньги и кто навык совершать романические сделки на ходу,
без предисловий и лишних проволочек, Летний сад потерял
нужные для цинизма удобства со времени упразднения в нем
распивочной продажи нитей, под музыку, с электрическим
освещением, с дебошами и скандалами.
Лучший из петербургских общественных садов по своему
местоположению и обилию растительности, Таврический —
некогда любимое убежище для окрестных элегиче-
ских поэтов и безнадежно влюбленных чиновников управы благо-
чиния, в последнее время приобрел дурную славу, уронив-
шую в глазах нравописателей добрую репутацию всех Песков
вообще, которые искони славились целомудрием (за изъятием,
впрочем, Четвертой улицы). Сад этот, украшенный рестораном,
хорошо снабженным спиртными напитками, привлекает под свою
сень все буйные, вакханальные и бездельничествующие эле-
менты местного населения. Преобладает так называемый
«стрюцкий» — странная особь городской зоологии, наполови-
ну — человек культурный, познавший уже вкус коньяка и дрей-
мадеры, научившийся обращаться с носовым платком (если
он имеется в кармане), а на другую — откровенный папуас,
в минуту подпития грубый, дикий и бесстыдный. В типе «стрюц-
кого» совмещаются представители разных званий и профессий —
канцеляристы, писаря, конторщики, выгнанные со службы, про-
мотавшиеся и опустившиеся «благородные человеки», с засален-
ными цветными околышами на фуражках, прогоревшие дотла
купчики и тому подобный пропащий, праздный, бродячий люд.
Люд этот во множестве гнездится на петербургских окраинах
и между прочим на Песках, поддерживая коммерцию в местных
питейных заведениях и освежаясь на чистом воздухе в Тав-
рическом саду. Соответствующего качества и прекрасный пол
водит компанию, выпивает «по маленькой» и обменивается
17
нежностями со «стрюцкими» Таврического сада. Только по во-
скресным дням выплывет сюда иное наивное лесковское
купеческое семейство в залежавшихся, отдающих камфорою
праздничных костюмах покроя 50-х годов, и с невозмутимостью
языческих идолов похлопает в течение вечера сонными глазами
на совершающиеся вокруг него пьяные глупости и безобразия...
Им это «занято»!
Но где же происходят свидания, непременные во время
летнего каникулярного сезона свидания лесковской порядочной,
не совсем еще испорченной и не до отчаяния погрузившейся
в меланхолию молодежи обоего пола? Они несомненно происхо-
дят, ибо на дачи переселяется сравнительное меньшинство
петербургских культурных семейств. Я не знаю, имеет ли Дума
в виду развитие галантерейности в среде столичного молодого
поколения и романическое сближение полов вообще, предприняв
в последнее время усиленное размножение скверов в Петербур-
ге. но что скверы оказывают такое именно действие на нравы —
это я знаю достоверно из многочисленных личных наблюдений.
Скверы вообще чрезвычайно способствуют быстрому сочине-
нию петербургских летних романов, из которых, к сожалению,
очень немногие заключаются потом желанными эпилогами во
время особенно свадебного сезона под торжественные звуки
«Исайе ликуй!». Некоторые на бойких местах скверы, как,
например, Александровский, Екатерининский и другие, приобре-
ли в данном отношении такую же скандалезную репутацию,
какою пользуются в известные часы дня и ночи Невский и Воз-
несенский проспекты, так что скверы эти составляют, в сущности,
не что иное, как филиальные отделения этих проспектов — со
стороны выставки продажной красоты. Совсем иная физиономия
окраинных скверов, например, в Коломне, на Песках и т. д.
Там нет и признаков явного, «с роковыми словами на лбу»,
гетерического элемента. Там порхают робкие, сентиментальные,
более или менее целомудренные амуры и уязвляют своими
ядовитыми стрелами юные, девственные сердца подрастающего,
не окончившего еще курс наук поколения. Вступив в этого сорта
скверы, вы на каждом шагу встречаете то в гимназической, то в ка-
детской, то в студенческой форме пламенных Ромео, реши-
тельных Дон-Жуанов, сентиментальных Вергеров. И без сомнения
здесь же вы найдете соответствующее им число нежных,
впечатлительных Юлии, знойных Лаур, по возможности трога-
тельно-наивных Гретхен — все типы женской индивидуальности,
кончившие и не кончившие еще курс наук в местной женской
гимназии или в одном из институтов. Что изображенная здесь
этнография скверов в стороне от больших дорог вполне
достоверна — рекомендую любознательному читателю лично
18
заглянуть в воскресный ясный и теплый вечер, например, в
скверы у греческой церкви на Песках и у Никольской в Коломне,
Румянцевской на Васильевском острове и тому подобные.
Екатерингофский и Александровский парки
пренебрегаются «чистой» публикой, пренебрегаются даже Ду-
мой, и по весьма резонной причине — их возлюбил для воскрес-
ной летней прохлады питерский фабричный мужичок. А много ли
мужичку нужно? Была бы травка-муравка, на которой можно
было бы брюхом полежать на палящей солнечной угреве, было бы
поблизости «заведение» с вольным отпуском сиволдая и пивка —
он и счастлив, он и весел, он и «гуляет» во всю свою неприхот-
ливую душу! «В час вечерней мглы» парки эти чреваты для
запоздалых любителей природы не совсем приятными встречами
с так называемыми «шестерками» и «вяземскими кадетами»,
тяжелыми на руку и легкими, подобно «быстростремительному
Ахиллесу», на ногу...
Стоит еще в Петербурге особняком, по своей оригиналь-
ной этнографии, Юсупов сад. Очень странный сад! В нем пах-
нет фаршированной щукой и мепроветренными перинами. В
нем есть и деревья, и кусты, и пруд, и даже фонтан, но вся эта
«природа» имеет какой-то отварной и прелый вид. В его аллеях
встречаются по преимуществу хворые, убогие, униженные и ос-
корбленные, а в их числе преобладают израильтяне.
Внутренние петербургские сады, испорченные кафешантаном,
суть: «Демидов» (он же «Ренессанс»), «Александрия», «Зооло-
гический» и «Аквариум».
Демидов сад в настоящем его состоянии не что иное
как грустное воспоминание г. Егарева или «Что имеем не храним,
потерявши — плачем»: стихотворно-слезныи водевиль о том,
как прогорают петербургские антрепренеры увеселительных
садов. Кто нынче хозяин Демидова сада, что в нем делается,
кто, что, на каких языках и на каких инструментах в нем поет
и играет, бывает ли в кассе какой-нибудь сбор — ничего этого
неизвестно. Наезжают какие-то предварительно нарезавшиеся
в «Малом Ярославце» кутилы: перед их двоящимися, пьяными
взорами мелькают призраки полуобнаженных женщин, раскры-
вают чудовищные, голодные рты, что-то такое воют, шевелят
бедрами, вздергивают ногами и точно сквозь землю прова-
ливаются... Сладострастный вопль и стон осатанелых мандрилов
19
в модных цилиндрах и — свирепое опустошение запасов скверно-
го коньяку в буфете! В самом деле, господа, существует ли
«Демидов сад» в действительности? Не есть ли он со всеми своими
Гюнцбургами и певицами, не что иное, как хмельной, бело-
горячечный бред допившегося до зеленых змиев петербургского
кафешантанного пропойцы?!
Александрия — злачное место, расположенное в саду
при доме г. Тарасова, не заслуживало бы упоминания по своему
мизерному, жалкому антуражу и тщедушной увеселительной
«программе», если бы оно не имело одной местной, характерной
этнографической особенности, а именно: хозяева-торговцы близ-
лежащего Александровского рынка стонут от застоя в делах и
по целым дням сидят «без почина», а их молодцы-приказчики,
составляющие господствующую публику в «Александрии», пропи-
вают здесь на одной водке столько, что антрепренер этого
заведения отлично сводит концы с концами. Как объяснить
эту экономическую загадку?
Зоологический сад г.Роста до упразднения в нем рас-
пивочной продажи пива был зоологическим в полном смысле
слова. Жаловались на неполноту коллекции зверей в этом саду,
но г. Рост совершенно справедливо остался глух к этим жало-
бам, в полной уверенности, что его коллекции во благовремении
будут пополнены самой просвещенной публикой — был бы у него
только буфет, достаточно снабженный веселящими сердце
питиями. В самом деле, потребно ли зрелище натурального
бегемота, если вы можете видеть перед собой осовевшего немца
после приема дюжины бутылок пива? Зачем вам «лютая
тигра», если взорам вашим представляется до свирепости
насосавшийся у буфета купец из Перинной линии, всенародно
изобличающий свой «ндрав» в обращении с «супружницею»?
Нужны ли вам обезьяны, если вы сталкиваетесь с «зоологичес-
кими» петиметрами и «стрекачами», вдохновленными коньяком
на игривые шалости, ведущие за собою составление поли-
цейского протокола?
Все согласны в том, что «Зоологический сад» ужасно много
потерял с той поры, как в нем, по приказу г. градоначальника
и в видах ослабления зоологического характера этого сада,
закрыт пивной буфет. Это страшное лишение более всего
почувствовали, как сообщал всеведущий князь Мещерский, посе-
щающие во множестве «Зоологический сад» немцы... Чуть ли
они даже не послали петицию — не то князю Бисмарку,
но то г. Кюгельхену, редактору «St. Petersburger Zeitung»,
20
бдительно, как известно, стоящему на страже немецких интере-
сов в России.
«Зоологический сад» — самое популярное и самое демо-
кратическое из всех летних увеселительных мест в Петербурге.
Сюда стекаются подивиться на заморских зверей и на сце-
нические зрелища со всех концов Петербурга люди недостаточ-
ные, ведущие свои бюджеты на медные деньги, — мелкие
чиновники, торговцы, ремесленники, разного рода промышлен-
ники и рабочие. Весь этот люд бредет сюда из-за тридевять
земель по «конкам», тащит за собой своих жен и детей. И соби-
рается он сюда отнюдь не затем, чтобы бражничать, а с самы-
ми благонравными, семейными увеселительными целями.
В сущности, «Зоологический сад», если бы он попал в другие,
более просвещенные и менее своекорыстные руки, должен бы
у нас стать единственным истинно народным увеселительным
садом. Все то, что в нем напивается, буйствует и всенародно
безобразит, — составляет сравнительно ничтожную кабацкую
примесь, которая тотчас же сама собой улетучилась бы, если бы
из буфета «Зоологического сада» вовсе, до последней капли,
были убраны одуряющие пьяные снадобья.
Недавно открытый Аквариум — своего рода описка или
опечатка, правда, очень красивая. Сад этот своим содержанием
вовсе не отвечает своему названию. Его водяная зоология
скудна и карикатурна. Впрочем, плавающие в его бассейнах
окуни, корюшки, лещи и стерляди облагонадеживают, во вся-
ком случае, любознательного естествоиспытателя, охотника до
рыбных кушаний, что кухня «Аквариума» стоит на должной вы-
соте своего призвания.
Потом, «Аквариум» не менее интересен и для любителей
хорошей садовой музыки. Его оркестр под управлением дарови-
того капельмейстера Энгеля прекрасен и делает «Аквариум»
опасным в этом отношении соперником Павловской «музыки».
II
ЗАГОРОДНЫЕ САДЫ
Публику, толпу сочинители, претендующие на красивую
образность описаний, часто уподобляют волнующемуся морю.
К петербургской публике оно подходит, говоря вообще, менее,
чем ко всякой другой, но в ее летней циркуляции есть одно
бесспорное морское свойство. Свойство это — приливы и отливы,
21
совершающиеся ежедневно с неизменной стихийной правиль-
ностью.
С утра начинается прилив из окрестностей и окраин к
центру и продолжается до полудня. Он идет радиусами по же-
лезным и иным дорогам и водяным путям. Волна за волною дач-
ная публика устремляется в город всякими способами передви-
жения: на пароходах и в железнодорожных поездах, на кон-
ках, в своих экипажах и на извозчиках, а то и пехтурою. Едут
дачники на службу и по делам всякого рода — вообще добывать
так называемые «источники»; едут дачницы в Гостиный двор
транжирить эти самые «источники», добытые отцами, мужьями и
любовниками.
Часов с четырех начинается отлив, продолжающийся до позд-
него вечера и оканчивающийся с последними идущими из города
«пьяными» поездами (их называют так потому, что в них возвра-
щаются обыкновенно подгулявшие в городе дачники, имеющие
привычку засиживаться около графинчиков и бутылок). Отлив
происходит по тем же радиусам и путям, но только в обратном
к приливу направлении — от центра к окраинам и окрестностям.
Он гораздо нетерпеливее, экспансивнее и люднее прилива.
Измаявшийся в деловой беготне по городу или отзвонивший
свою службу в присутственных местах и конторах дачник
устал и голоден. Он рвется поскорей домой — к обеду и отдыху
и раздражается от малейшей препоны. Многолюдство отлива,
возрастающее по мере приближения к вечеру, зависит от того,
что кроме возвращающихся дачников оно взмывает и уносит
с собой массу живущих летом а городе петербуржцев, ко-
торые ищут по вечерам свежего воздуха, общества, развлечения
и веселья в дачных окрестностях и в процветающих среди них
увеселительных садах.
Хлынувшие из центра валы бегут концентрическими кругами,
дробятся и расплескиваются по загородным палестинам. Как
и в морском отливе оседает прежде всего муть, так и в изобра-
жаемом летнем ежедневном потоке петербургской публики из
города на вольный воздух in's Griine ее подонки не уносятся
дальше «Аркадии» и «Крестовского русского сада»; что почище
и разборчивее — отливается дальше: в Павловск, Озерки и пр.
Есть ведь множество петербуржцев из порядочного общества,
которые из чувства более или менее искренней опрятности
никогда не переступали порога ни «Аркадии», ни «Ливадии»
и посещение их считают величаишим моветоном. Брезгливость
не совсем безосновательная.
Обычная публика Аркадии, Ливадии и Крестов-
ского сада, за исключением тех чрезвычайных моментов,
когда сцены этих веселых вертоградов украшают заезжие, ино-
22
странного привоза, артистические звезды, привлекающие частью
и представителей избранного общества, — публика очень пестрая
и весьма сомнительного раэбора. Оговариваюсь, что речь идет
о господствующих социально-зоологических струях, а не о част-
ностях и приятных исключениях. Тут фигурирует по вечерам изо
дня в день вся петербургская улица в полном ее боевом со-
ставе, со всеми ее бродячими, распутствующими и бездельни-
чествующими элементами, с ее мишурой и грязью, с ее без-
вкусием и жаждой вульгарных наслаждений. В состав арка-
дийско-ливадийской «уличной» публики входят представители
всевозможных классов, «племен, наречий, состояний», но в каче-
стве их отброса — от захудалых, измотавшихся и потерянных
членов «золотой молодежи», прокучивающих родительские капи-
талы купчиков, цивилизовавшихся до понимания оперетки и по-
знания марок шампанского, всякого рода жуиров и трактирных
забулдыг, до продажных красавиц Невского проспекта, блю-
долизов-«критиков» из задворков прессы, шулеров и просто
«червонных валетов»,пока еще не пойманных.Эта расфранченная,
самодовольная и бесшабашно-развязная городская культурная
чернь характеризует вышеупомянутые кафешантаны, сообщая им
по вечерам кабацко-вакханальный тон, доходящий по мере
приближения к полуночи до скандалезной откровенности. К 12
часам ночи в сырой атмосфере этих веселых садов сильно
отдает ароматом водки и коньяку, в их театрах начинают
раздаваться в патетических пунктах опереточного визга и крив-
лянья звериные вопли одобрения и пьяного исступления бла-
годарной публики, электрические фонари на площадках и
аллеях краснеют и меркнут от стыда при виде до последней
крайности непринужденного обращения кавалеров с дамами,
они, наверное, совсем погасли бы, если бы одарены были
слухом и слышали прелиминарные переговоры героев и героинь
тут же условливаемых скоропостижных романов. Категоричность
и беззастенчивость этих переговоров, вертящихся около коньяку,
ужина и рубля, бесподобны в своем роде. Может показаться, что
эти аркадийские Дон-Жуаны и донны Лауры отупели до потери
Способности говорить по-человечески и усвоили лаконизм обезья-
ньего языка... Хоть бы тень иллюзии страсти, увлечения, романи-
ческой интриги... Топорно, грубо, цинически-коротко и ясно, как
на базаре и, при всем том, какая-то холодная, хмурая взаимная
враждебность — точно их за неволю кто тянет на грех... Жалки,
несчастны и отвратительны эти аркадийские романсеро!
Газетные моралисты с пафосом ревнителей добродетели
благовестят ныне об упадке в ливадийско-аркадийской публике
вкуса к оперетке. Очевидно, они хотят сказать, что упадок
23
этот ознаменовывает собой облагорожение вкуса данной пуб-
лики и навращение ее к добронравию. Наивное обольщение!
Как ни пошла и ни бесстыдна оперетка, говоря вообще, но она
все-таки стоит неизмеримо выше нравов петербургской улицы,
более деморализовать которую ничем уже нельзя, как нельзя
пересолить жидкость, дополна насыщенную уже солью.
Охлаждение к оперетке показывает только, что публике ново-
деревенских кафешантанов уже мало полунаготы «Прекрасной
Елены», газированной сальности «Дочери рынка», двусмыслен-
ностей «Синей бороды» и канкана «Малабарской вдовы».
Весь этот порнографический перец ее не дразнит более, не воз-
буждает и не озверяет. Она им пресытилась. С притупленными
нервами, худосочная, вялая и угрюмо-скучная, она оживляется
только наркотиками, а кто пробавляется этими снадобьями —
тому необходимо прогрессивно увеличивать их дозы. Наркотизм
оперетки истощился для нее, она требует чего-нибудь нового
в том же вкусе, но более откровенного, более обнаженного
и разнузданного. И если бы было возможно, тот антрепренер
теперь вполне нашелся бы на высоте прихотливых требований
кафешантанной толпы, который стал бы ее тешить со сцены дра-
матизированными похождениями кавалера Казановы, игривыми
новеллами Боккаччо и нецензурными кавалерскими анекдо-
тами с соблюдением натуры. Несомненно нашлись бы для
такого репертуара и «талантливые» примадонны, и блестящие
премьеры, и успех таких спектаклей был бы ошеломляющий.
Слава Богу, этого еще нельзя в благоустроенном обществе,
но, заглядывая в унылую, тоскующую душу аркадийского
театрала, скучающего на оперетке, мы встречаем в ней ощути-
тельные симптомы такого, именно художественного, вожделения,
давно уже назревшего и недостаточно пока высказанного...
Вот что, в сущности, означает замеченный в описанной публике
упадок вкуса к оперетке, которому так поспешно и легкомыс-
ленно обрадовались газетные моралисты!
В близком соседстве с «Аркадией» расположен идилличе-
ский Строганов сад, как бы нарочно устроенный по такому
плану, чтобы в нем безвозбранно порхали чернореченские Аму-
ры и Психеи, войдите в этот сад под вечер, и вы увидите столько
уединенно воркующих парочек, столько молодых, веселых, ра-
дующихся жизни лиц! Высокие густолиственные сени столетних
берез и лип Строганова сада оглашаются звонким молодым
смехом, тоненькими взвизгами барышень и шумным говором
тенорков чернореченских моншероа. С мутных и мелких вод
речки несется такой же говор и смех под всплески неловко
опускаемых весел... Вот где-то из садовой чащи раздалось хо-
ровое пение. В пресловутом тоннеле слышится прерывистый
24
ijjenoT, шуршанье платья; вдруг вылетает, точно из гроба,
суровый глас:
— Вы тут это что же, а-а?
И из-под темного свода выпархивают, как сполохнутые пе-
репела, счастливые и в то же время донельзя сконфуженные
оН и она. За ними вырисовывается, как неумолимый укор со-
вести, из темной греховной пасти тоннеля, мужественная фигура
городового, во всем блеске украшающих ее блях. В кучке
остановившихся зрителей слышится хихиканье, но хихиканье
не злорадное, не карающее, а добродушно-поощрительное.
Видно, что тут всякий мысленно ставит себя на место за-
хваченных врасплох.
Зрелые и солидные чернореченские дачники проводят время
прогулки в Строгановом саду больше на так называемой
«Горке». С «Горки» под вечер слышатся голоса все толстые,
баритоны да басы, и слышится в их ровном говоре успокоение
пылких чувств юности, предпочтенных желудочным утехам
и умным беседам за бутылкой пива. Только изредка прорвется
здесь какой-нибудь бас, очевидно под бременем опорожненных
бутылок и умных речей, прорвется и смолкнет, как бы испу-
гавшись своей зычной толщины.
«Горка» — маленький островок, в виде холмика, увенчанный
рестораном, служит центром жизни Строганова сада. Зайдя в сад,
нельзя миновать «Горки», нельзя не зайти в ресторанчик и не
отведать его прохладительных или горячительных снадобий.
Классифицируя публику петербургских садов, нельзя не от-
метить мимоходом особенной и характерной ее группы,
акклиматизировавшейся в так называемом Саду Баварии
(т. е. пивного завода «Бавария»). Сад этот расположен на
берегу Петровского острова, там играет какая-то музыка, поют
какие-то берлинские и тирольские певицы, но вся эта музы-
кально-сценическая канитель не более как внешний, несуще-
ственный гарнир и благовидный предлог для более солидного
времяпровождения. Суть заключается здесь в гомерическом
истреблении пива. Удовольствие скромное и даже почтенное,
но нужна же для него какая-нибудь зацепка, какое-нибудь оп-
равдание. Степенные, деловитые филистеры тащатся сюда Бог
знает откуда — из какой-нибудь Мещанской улицы, высиживают
целый вечер до поздней ночи, тараща осовелые глаза на мутную
воду Малой Невки, и поглощают бесчисленное количество
кружек этой самой воды, испорченной солодом и кукель-
ваном, с каковою примесью она сходит за «баварское» пиво.
Если бы только за этим совершалась увеселительная прогулка
в «сад Баварии», то это было бы немножко зазорно для доброй
Репутации благонравных и честных Карлов Ивановичей и, ве-
25
роятно, вызвало бы супружеский протест со стороны их цело-
мудренных Амальхен и Лизхен. Она, положим, для этого только
и совершается на самом деле, но дальновидные антрепренеры
«Баварии» так искусно обставили пивопитие в своем саду,
что оно теперь имеет престиж невинного, музыкально-художест-
венного увеселения на вольном воздухе, чем Карлы Ивановичи
и могут всегда перед своей совестью и перед своими
супругами оправдывать поздние и не совсем прямолинейные воз-
вращения nach Hause. Поэт сказал, что «измерить океан глубо-
кий» «мог бы ум высокий», и думал, что он обозначил
этим одну из труднейших для измерения задач. Но не знал он,
видно, емкости утробы немца-пиволийцы! Среди постоянных,
«почетных» гостей «сада Баварии» заурядны питухи, осушающие
за вечер дюжину кружек величиною, чтобы не соврать, в водо-
проводную башню, но нередки между ними богатыри, которые
одолевают по две, по три дюжины. Мы, россияне, пьем водку
обыкновенно с закуской; немец насчет закуски экономен и вме-
сто нее пьет пиво с политикой и — сыт. Где собрались немцы
за пивом — там уж наверное решаются судьбы Европы, сооб-
разно властолюбивым планам князя Бисмарка: Германия объяв-
ляет войну России и Франции, немецкие «храбрые полки идут,
барабаны громко бьют», магазинные ружья убивают миллионы
неприятелей, «штандарт скачет», и по мановению гениального
Мольтке на том месте, где были Россия и Франция, остается
только мокренько... Разумеется, под конец вечера, как пауки,
насосавшиеся пивом, политики начинают терять чутье действи-
тельности и, во славу победоносного германского оружия,
учиняют в большей или меньшей степени Grosscandal mit Trom-
peten und mit протокол в ближайшем полицейском участке.
В Петербурге очень мало традиций, и он не дорожит теми,
которые в нем более или менее сложились. Свойство не то
молодости, не то бесхарактерности. Из немногих по сие время
сохранившихся традиций должно быть в нашей монографии
отмечено посещение так называемого Pointe'a на Е л а г и-
ном острове. Сам по себе остров этот прелестный, и что в
нем имеется некрасивое, фальшивое и комичное, так это именно
Pointe. Елагинская «стрелка» уперлась в болото, заросшее осо-
кой, и с ее насыпи под громким названием «взморья» виднеется
илистое, мелкое устье Невы с красующейся среди него неуклю-
жей таможенной брандвахтой. Элегантная публика ездит сюда
смотреть закат солнца, который гораздо эффектнее представ-
ляется со многих других точек петербургской территории, но —
такова традиция Елагинского Pointe'a, сильно, впрочем, опошлив-
шаяся в последнее время. Прежде сюда выкатывали по ве-
черам в блестящих экипажах богачи и аристократы, селившиеся
26
иа дачах Каменного острова; но этот остров давно уже демо-
кратизировался, и чуть ли не большинство его дач перешло во
владение зажиточных гостинодворцев и «фруктовщиков» (г. е.
хозяев «фруктовых магазинов», в которых виноград подается,
между прочим, в превращении, закупоренным в бутылки
и оплаченным акцизом). Все же и до сих пор еще можно встре-
тить на елагинской* стрелке в час солнечного заката, среди худо-
родных parvenus, приподымающихся на цыпочки, чтобы воз-
выситься до светского бонтона,—представителей фешенебель-
ной публики первого сорта: дипломатов, сановников, велико-
светских барынь, подающих блистательные надежды молодых
карьеристов, являющихся на Pointe с определенной целью,
поклониться генералу NN,пойти к коляске княгини ZZ, оказать
маленькую услугу a propos баронессе XX, погладить собачку
графини УУ. Этой публики здесь немного, но в ясный теплый
вечер ее всегда можно найти на Pointe'e. Комплектуется она
из олимпийцев, либо остающихся почему-либо на лето в городе,
либо поселившихся на дачах в одном из близлежащих невских
островов, до сих пор не оцененных петербуржцами по достоин-
ству, во всю меру их поэтической привлекательности и зелено-
кудрой, глядящейся в зеркальные воды красоты.
«Девятый вал» периодического, ежедневного отлива петер-
бургской публики из города в окрестности вливается и оседает
«на музыке» в Павловске, Петергофе и Озерках. В последних
двух местностях музыкально-художественные вечера бывают
не ежедневно и, сравнительно с Павловском, привлекают из
города незначительную и разномастную публику. Великолепный,
со своими чудными садами и фонтанами, Петергоф имеет
особый, так сказать, всероссийский интерес, и характеризовать
съезжающуюся в его пределы публику невозможно.
Другие дело — Павловск. Публика павловской площадки,
стекающаяся слушать эффектную музыку, имеет свои опреде-
ленные оттенки и чеоты. Аристократичность павловской музы-
кальной публики некогда, во времена, например, Штрауса,
составлявшая непререкаемый факт, ныне более чем сомнительна.
Даже среди тех, чуждающихся «черни непросвещенной» патри-
циев и патрицианок, которые слушают павловскую музыку,
сидя в экипажах у мостика перед павловской площадкой,
опытный глаз без труда распознает вульгарный рисунок ху-
дородных носов счастливых выскочек из «черной сотни»
или из разноплеменной «стаи той, что исповедует разбой
под видом честных спекуляций».
Тем не менее, традиция аристократичности и порядоч-
ности, присваиваемая Павловску, до такой степени еще живуча
и тверда, что в некотором отношении покоряет и дисципли-
27
нирует всю разношерстную публику, отправляющуюся по ве-
черам на павловскую музыку. Какой-нибудь гостинодворский
франт, который у себя дома без зазрения совести молотит
по зубам всех домочадцев, здесь, на павловской железной
дороге и на павловской музыке, являет образец благовоспитан-
ности. Коснувшись нечаянно вас локтем, он впадает в совершен-
ное отчаяние и рассыпается в извинениях с таким самоотвержен-
ным раскаянием, которые в состоянии рассиропить даже камен-
ное сердце. Изъясняется он при этом непременно на фран-
цузском диалекте ярославского наречия: «Пардон-с, мусью»,
«сиву илей, мадам», — так и сыпятся с его лайкового языка.
Ехать в Павловск «на музыку» на языке петербургских
фланеров — значит обречь себя на чинное, трезвое и благо-
пристойное препровождение времени в течение всего вечера.
Счастливые встречи для кутежа и распутства бесспорно могут
быть, но, во всяком случае, они не могут входить в программу
вечера. Ехать в Павловск хорошо с женой и детьми и в ансамбле
с ними изобразить идиллию добродетельного семейства,
наслаждающегося природой и искусством.
Было бы преувеличением думать, что павловская площадка
обязана своей популярностью исключительно тому или другому
чародею-капельмейстеру. Таким чародеем считался, например,
г. Главач — бесспорно, прекрасный капельмейстер, молодец-
мужчина с бородой, до последней крайности живописной и
обольстительной; но как ни был обширен круг восторженных
поклонниц г. Главача, они не в состоянии были бы сообщить
свою романтическую пассию своим мужьям, отцам, братьям,
всей мужской публике. Притягательность Павловска заключается
в его традиционном престиже, более или менее сохранившемся
по наши дни и, главное, в том, что в нем, на его музыкальной
площадке, собирается весь Петербург, в своей квинтэссен-
ции, поскольку она не разъезжает на лето по провинции и за
границу. Здесь, «на музыке», можно каждый вечер встретить
представителей административного Олимпа, биржевых и ком-
мерческих тузов, видных «дельцов» всякой масти и всякого
фасона, выдающихся деятелей журналистики, литературы, ис-
кусства. Легко понять магнитную притягательность этих элемен-
тов для служебного и делового Петербурга, который весь стоит
на протекции, искательстве и интриге. Любой капельмейстер тут
ни при чем. Ему, может, и во сне не снится, какие фиоритуры
лукавства, подобострастия и пронырства разыгрываются внизу
его эстрады, под ритмический такт мелодических пьес его
программы.
Пора перейти, наконец, к Озерка м...
Как выпарившаяся в бане купчиха, докрасна прожарившееся
28
за долгий летний день солнце стыдливо прячется за парголов-
ские Альпы. Его потухающее зарево рдеет на бледно-зеленом
небе, румянит жестяную гладь Лаго Маджиоре Озерков, свер-
кает рубинами в оконных стеклах на кокетливой вышке дачи
Озерковского царька, доктора Оппенгейма, и застенчиво скво-
зит, точно розовое тело красавицы сквозь черные кружева, —
чрез причудливую сетку темной зелени окаймляющих озеро
•лей.
В вокзале идет «художественно-музыкальный вечер». На
эстраде тиликает, жужжит и судит жидкий оркестр под управ-
лением унылого, смиренного вида капельмейстера, очевидно,
не питающего в душе гордых помыслов о славе, о лаврах и цве-
тах. Публика довольно людная, больше местная, дачная, но
немало есть и приехавших на вечер из города нарочно. Одна
часть ее разместилась на скамейках перед эстрадой, с терпе-
ливым снисхождением слушая нехитрые «морсо», вальсы и
контрдансы оркестра; другая — значительно меньшая — осве-
жается за столиками под деревьями и в галереях чаем, пивом,
коньяком и шипучими водами, включительно до той, вошедшей
нынче в моду загадочной жидкости, которая так под вопроси-
тельным знаком и предлагается: «Это что такое?» Наконец,
третья часть публики снует по просторной площадке, вокруг
скамеек перед эстрадой, с ощутительным намерением об-
разовать плотный traine, чтобы себя показать, людей по-
смотреть, — «как в Павловске», но это не выходит. В стороне,
по аллеям сада, мелькают уединенные пары — должно быть,
романы сочиняют, без которых нельзя же в такой живописной
местности и в такой прекрасный вечер, а впрочем, так ли это —
автор не ручается.
Публика озерковского вокзала не блестящая, но приличная,
трезвая и скромная, не говоря, конечно, о неизбежных исключе-
ниях, несколько учащающихся здесь по воскресным лишь дням.
Обыкновенно преобладает отпечаток семейственности, дачной
простоты и идиллической непринужденности. Так как плата за
вход очень умеренная или вовсе не взимается, то окрестные дач-
ники стекаются «на музыку» целыми семьями, в полном составе, с
женами и детьми всех возрастов, и даже с тещами, в сопровожде-
нии мамок и нянек. Такие выходы дешево обходятся еще и по-
тому, что Озерковские дамы в большинстве благоразумно избе-
гают соперничества щегольством и модой. Они об этом не услав-
ливались, но щекотливый вопрос этот как-то сам собой диплома-
тично замалчивается. Дешевый ситчик на платьях, открытые,
безыскусственные шевелюры без шляпок, голые,не облаченные
перчатками руки никого здесь не шокируют и не скандализи-
руют. Можно являться совсем по-домашнему, было бы только хо-
тя «простенько», но «мило». Таков неписаный закон озерковского
«дамского сословия» по гардеробной части.
И действительно, мило видеть эти натуральные, не изуродо-
29
ванные нынешними кургузыми шляпками, белокурые, русые и
черноволосые головки Озерковских граций, с кудрями которых
шаловливо играют местные зефиры. Милы их «простенькие» сит-
цевые платьица и так называемые «малороссийские» костюмчи-
ки (тоже совсем-совсем «простенькие»), не утаивающие воровски
стройной прелести их природных форм. Поэты, живописцы, отыс-
кивающие не испорченные модисткой и парикмахером экземпля-
ры благородно-«простенькой» красоты, могут найти их а Озер-
ках в роскошном изобилии и разнообразии. Богатая жатва пред-
ставляется здесь также и для сердцеедов, но только для тех,
которые одушевлены честными матримониальными намере-
ниями. Озерки, можно сказать, цветут девицами-невестами, це-
лыми живыми гирляндами переплетающими снующую «на музы-
ке» публику. Они — самые неутомимые ходоки; парами, под руку
и группами, они без устали весь вечер кружат по площадке, лас-
кая взоры сидящих на скамейках ценителей красоты своими хоро-
шенькими личиками, грациозными талиями, воздушной походкой
и невероятно маленькими ножками в крохотных туфельках. Да,
хорошеньких барышень здесь множество; иные благословенные
семейства выводят их сюда чуть не дюжинами. Нигде в другом
месте я не видел так много сестер-невест и в таком числе экземп-
ляров по семейным группам! Сестер с первого взгляда узнаешь,
по одноцветности и однообразию костюмов, по физиономи-
ческому сходству и по тому, что они держатся чаще всего кучей.
И любо, и жутко смотреть иа иную почтенную мать семейства,
величественно плывущую среди двух или трех пар дочерей-
невест, хоть сию минуту согласных поочередно спеть романс
поэта Розенгейма:
Я созрела, я готова
Для любви твоей. . .
Увы! Романс прекрасно разучен, прочувствован до глубины ду-
ши и поется с несравненной экспрессией, а внимательных слуша-
телей его все нет, как нет! Рядом с обилием прелестных барышень
на площадке Озерковского вокзала наблюдателя поражает их пе-
чальное одиночество. Они утаптывают эту площадку в большин-
стве случаев без кавалеров, в большинстве они их ищут, чем и
объясняется это сверхъестественное круженье без конца около
«музыки» — ищут, бедные, и не находят или находят очень редко.
Неужели современный кавалер так бесчувственен? Нет, он, как
всегда, лаком до «хорошеньких», но только стал расчетливее и
осмотрительнее прежнего. Ухаживать за милой, изящной добро-
детелью, совершающей свои прогулки «на музыке» в Озерках
под неусыпным взором маменек и тетенек, значит, по основатель-
ному рассуждению кавалера, налагать на себя известные обяза-
тельства — значит, женихаться, последствием чего кавалер мо-
жет быть поставлен в отвратительную необходимость сделать
формальное «предложение». Истый петербургский кавалер тер-
петь этого не может, если жениханье не сулит ему состояния, дви-
30
жеиия по службе, карьеры. А много ли среди озерковских бары-
шень-невест таких, блаженное обладание которыми соединяется
С приобретением этих счастливых положений их обладателями?
Немного, и потому большая часть их лето за летом бесплодно
блуждают, бедненькие, у вокзала Озерков, напрасно, в унылом
одиночестве, расточая прелести своей красоты и грации перед
праздными и бесполезными зеваками.
В заключение необходимо сказать о так называемом Кулер-
б е р г е — традиционном народном гулянье, устраиваемом в
день Ивана Купала. Гулянье это выдумано петербургскими немца-
ми, нос течением времени стало международным и преимущест-
венно русским.
Лет десять тому назад оно происходило на Крестовском
острове, у песчаного холмика, который и был издавна окрещен
«Кулербергом». Ныне оно перенесено на Петровский остров.
Кажется, нельзя было бы придумать более тесную, более мизер-
ную во всех отношениях местность, какая предоставлена нынче
в пользование почитателей Ивана Купала, с присвоенными ему и
завещанными со воемен язычества «игрищами». Известно, что
праздник этот требует особенной обстановки: во-первых, воды —
реки или пруда и, во-вторых, разведения огней, через которые
полагается прыгать. Нынче же гулянье это втиснуто в пустырь,
ограниченный со всех сторон заборами, и только две-три чахлые
сосны оживляют общий его пейзаж, не столько напоминая о
растительности и тени, сколько о возможности скоропостижной
смерти посредством повешения на древесном суке. Разведение
огней «строго воспрещается»; о воде нет и помину, зато ее
заменили с полным успехом огромные хляби пива, предлага-
емого из бесчисленного множества сосредотачиваемых здесь
гигантских бочек со всех существующих в Петербурге пивных
заводов. Почитатель Кулерберга, попав сюда, ежеминутно, так
сказать, спотыкается об эти бочки, ибо все гулянье в сущности
представляет собою не что иное, как огромную полпивную под
открытым небом, где за необходимыми для такого заведения
сооружениями оставлено лишь настолько свободного места для
гулянья, чтобы посетитель мог беспрепятственно переходить от
одной бочки к другой.
Не знаю, по каким высшим соображениям придан ныне такой
«специальный» характер гулянью на Кулерберге, когда-то нахо-
дившемуся в цветущем состоянии, не лишенному тогда своего
Рода поэзии, носившему отпечаток отчасти семейственный, с от-
тенком мещанской идиллии, бывшему одним из наиболее симпа-
Тичных «народных гуляний», которых у нас так мало. Имелось ли в
ВиДУ, с целью благочестивой, искоренить этот обломок языческих
31
преданий; преследовались ли тут цели чисто полицейские —
ограничением пространства гулянья и урегулированием его про-
граммы облегчить надзор за благочинием и порядком — не
знаю; но результаты получились крайне безотрадные и жалкие.
Если тут кто-нибудь остался в выигрыше, то разве одни пивные за-
водчики, так как все это «гулянье» заключается ныне в одном
только поглощении пива и ни в чем больше.
Присутствовавший прежде на Кулерберге семейный элемент
совершенно исчез ныне; равным образом перестали посещать
это гулянье и мирные, трудолюбивые «шустеры» всех трех
Мещанских, любители невинных забав, от скромного вальса под
открытым небом до резвого ристания с достопамятного Кулер-
берга, веселой игры в «горелки», эквилибристических прыжков
через костер и тому подобных идиллических удовольствий.
Единственным коренным посетителем Кулерберга остался за-
писной кутила и забулдыга из класса мастеровых и фабричных,
которому лишь бы где и на что выпить, а до живописных место-
положений и предлогов ему никакого нет дела.
— Ну-ка, сват, долбанем по кружке! — приглашает обтерхан-
ная чуйка демикотонную, выпачканную в краске блузу, тотчас по
вступлении на территорию Кулерберга останавливаясь у первой
встречной пивной бочки.
— Долбанем, сеат, ништо! — соглашается блуза, и друзья зал-
пом осушивают кружки. Затем они недоуменно поглядывают
друг на друга, как бы в нерешительности, что им дальше
делать.
— Повторить, что ли? Сказывают, человек о двух ногах ходит.
— Поспеется... Эфтого добра не искать стать: эвона сколько
бочек наворочено! Пойдем — попробуем из другой... Гуляючи,
исподволь из всех бочек отведаем... Так-то форсистее.
— Ин будь, сват, по-твоему, ладно!
Друзья непосредственно, по кратчайшему пути, переходят к
ближайшей бочке. Там таким же порядком выпивают по кружке,
рассчитываются и, не теряя золотого времени, шествуют дальше.
В какой-нибудь час времени все бочки обойдены и опробованы,
тощие кошели до последнего гроша опорожнены, зато друзья пе-
реполнены пивом всевозможных заводов, под бременем кото-
рого они едва волочат ноги, а в головах их разыгрываются пьяные
фантазии.
— С... сс... сват... леший! Ты доволен?
— Д... д... ддо-во-лен... Нич-чего...
— Пьян, с... с... собака?
— Т... ты чего ж, сват, ругаешься?
— Л... л... люблю тебя, подлеца... Идем теперича гулять!..
Посмотрим, что он... эптот Куленберх, прах его возьми...
тьфу!., что он из себя, значит, изображает?
— Гулять, так гулять... Отчего не погулл... лять... Гулять здесь
запрета нет...
3?
Друзья обнимаются и, выписывая мыслете, вонзаются в толпу,
гакУю же пьяную, как они. Только и соблюдают здесь некоторую
степень трезвости одни профессиональные увеселители: раеш-
ник со своей самодовольной панорамой, торговец леденцами и
несокрушимыми «мятными» пряниками, итальянец-шарманщик,
оглашающий эту пьяную, дикую «шабаршу» сладкими звуками
«Травиаты», оркестр уличных музыкантов, надрывающий уши не-
слыханным коверканием нот. Тем не менее, оркестр своим гулом
и треском привлекает наибольшую толпу. Тощая, с синевою под
глазами и испитым лицом девушка лет шестнадцати пилит на
разбитой скрипке; ей аккомпанируют, должно быть, родитель на
виолончели — сурового вида пожилой мужчина, с красно-багро-
BbiM лицом, и десятилетний мальчик, может быть, братишка, на
турецком барабане. Мальчик, бледный, истомленный и совсем
сонный, из последних силенок колотит в барабан, мало заботясь о
такте. . . Да и кому тут, в этой осатанелой, безобразной галде есть
какое-нибудь дело до такта, до гармонии? Вероятно, нет до них
дела и этим двум парочкам, пьяным, вывалянным в грязи и бес-
стыдно кривляющимся, которые вздумали потешить толпу и
пустились выплясывать кадриль.
— Сват... весело?.. Г...ррри, черт!
— Вестимо... Чего уж веселее?..
— Давай песни петь!
— Давай!
Друзья завыли и, конечно, немедленно привлекли на себя вни-
мание блюстителей тишины и благочиния. Но это пока цветочки...
Зараженные кулербергским весельем, одурманенные кукельва-
ном разных «Вен» и «Баварий», они, под конец гулянья, несомнен-
но дойдут «до предела, коегождо не прейдеши» и который кон-
чается за решеткой ближайшей «кутузки»
В общей сумме гулянье это производит отвратительное впеча-
тление. Подумайте: люди сходятся невесть откуда под открытое
небо только для того, чтобы сделать его немым свидетелем, как
они умеют насасываться в самое наикратчайшее время. И это
наше «народное» гулянье!
А. БАХТИАРОВ
ПРИГОРОДНЫЕ ЧУХНЫ
В отношении своего населения наша северная столица имеет
своеобразную физиономию: куда вы здесь ни взглянете, всюду
встретите «угрюмого пасынка природы» — чухонца.
Петербург не то, что Москва: если в Москве, этом сердце Рос-
сии, вы никогда не увидите чухонца, то, напротив, в Петербурге
чухны — явление самое обыкновенное. По справедливости мож-
но сказать, что обыватели столицы в своей повседневной жизни
едва ли не больше имеют дело с чухнами, нежели с русскими
крестьянами, так что коренной петербуржец, собственно говоря,
даже и не имеет ясного представления о оусском крестьянстве,
ибо представление об этом последнем он получает, так сказать,
издали. Хотя летом из глубины России и приходят в Петербург
разные тверские, ярославские, костромские и т. д. крестьяне, но с
наступлением зимы, подобно перелетным птицам, они снова воз-
вращаются на родину. Совсем не то — чухны, которые ежедневно
переполняют собой все столичные рынки, где только производит-
ся возовая торговля. На окраинах столицы, на вывесках мелочных
лавок нередко имеются даже надписи на финском языке.
Обыкновенно чухонцы доставляют в Петербург молочные
продукты, разную рыбу и ивовую кору. Кроме того, среди чухон
распространен так называемый «питомнический промысел», кото-
рый тоже имеет тесную связь с Петербургом. Количество питом-
цев в некоторых чухонских деревнях настолько значительно, что
население этих последних носит смешанный характер.
Следует заметить, что главнейшая особенность чухонских де-
ревень — это чрезвычайная разбросанность поселков: нередко
одна деревня состоит из 5—6 поселков, раскиданных в простран-
стве 10—15 верст, и так как в каждом поселке насчитывается не
более десятка дворов, то невольно является мысль, что чухны
склонны жить разобщенно, вразброд. На самом деле в этом факте
лежат иные, более глубокие причины. Занимая болотистую
страну, чухны по необходимости принуждены были пользоваться
всяким мало-мальски значительным пригорком для его заселе-
34
ния: оттого и произошло, что чухонские деревни разнятся от рус-
ских, которые, наоборот, отличаются скученностью населения.
Другая особенность чухонских деревень — это обилие гра-
нита. Нередко ограды кладбищ, стены разных построек выло-
жены булыжником, что свидетельствует, что этот материал
обретается в изобилии.
Случается, что стены коровьего хлева возведены из гранита,
g сверху прикрыты какой-нибудь убогой соломенной крышей.
— Сто лет простоит хлев-то!
— Живет! — проговорил чухонец, покуривая трубку. — На-
шим камнем весь Петербург завален, а все мало! Право, без-
донная пропасть!
— Ну, а болота приносят вам какую-нибудь пользу?
— Ивовую кору дерем! В Петербург по семи гривен за пуд
продаем!
Дранье ивовой коры весьма распространено; им занимаются
старики, дети и женщины. Стоя по колени в воде, там и сям
на болотах чухны дерут ивовую кору, причем они или совсем
отламывают прочь ивовые прутья, или же оставляют их на корню;
• последнем случае ободранные кусты белого цвета торчат среди
болот наподобие скелетов. Обыкновенно один человек в состоя-
нии надрать около пуда в сутки. Кору сушат на солнце, обивают
цепами и отвозят на кожевенные заводы. Например, в 1882 году
в одном только Шлиссельбургском уезде драньем ивовой коры
занято было до 3000 человек, которыми надрано было 35000 пу-
дов ивовой коры.
Ежедневно ни свет ни заря из окрестных деревень тянутся
многочисленные обозы чухон, которые везут в город разные
молочные продукты. На чухонской двухколесной таратайке,
запряженной низкорослой лошаденкой, проезжая мимо дач
в окрестностях Петербурга, чухны то и дело выкрикивают
о своем товаре:
— Масло чухонское, масло!
— Рыба свежая! Форели, сиги!
— Раки, раки! Раки хорошие!
— Грибы, грибы! Белые, красные!
На каждом возу нагружены жестяные баклаги с молоком;
в деревянных кадушках—свежее чухонское масло. Во время
летней жары во избежание порчи молоко на возах обкладывают
льдом, а сверху прикрывают сеном или рогожею и затем увя-
зывают веревками. Чухны останавливаются на всех столичных
Рынках и даже по дворам, но особенно много съезжается чухон
не Охтинском рынке; сюда же приходят и охтинки дчя скупки
**олока. Цены на молоко здесь подвержены значите "ьному
колебанию. Например, осенью в 1883 году мерка сливок (2 бу-
тЫлки) продавалась по 50 копеек, мерка молока — 7 и 8 ко-
пеек; в 1864 году мерка сливок весной — 23 копейки, летом —
копеек; мерка снятого молока весной 2 копейки, летом — 3 ко-
2-
35
пенни. В 1887 г. в мае месяце на Охте сливки продавались по
30—35 копеек за мерку, цельное молоко 15 копеек и снятое —
4—5 копеек. Скупив у чухон молоко, охтинки в тот же день
несут его в город на продажу. В летнее время ежедневно
по утрам яличники исключительно бывают заняты перевозкой
охтинок с молочными продуктами через Неву. Обыкновенно
охтинки разносят молоко по местам, т. е. у каждой торговки
имеется 5—10 знакомых квартир, куда она изо дня в день достав-
ляет молоко.
Помните, у Пушкина:
Встает купец, идет разносчик,
На биржу тянется извозчик,
С кувшином охтинка спешит,
Под ней снег утренний хрустит.
Некоторые из охтинок держат и своих коров. Кстати
заметим, что в Петербурге и его окрестностях всего насчиты-
вается до 6000 коров; 1500 обывателей имеют по одной корове —
для личных потребностей, прочие владельцы содержат по не-
скольку коров — для промышленных целей. Вообще говоря,
молочный промысел, как и огородничество, сосредоточивается
около больших городов.
Во Франции, например, для снабжения молоком Парижа
существует несколько крупных компаний, которые содержат
особых агентов для закупки молока в деревнях, лежащих
поблизости станций железных дорог. Эти агенты отвозят молоко
на сборные места, где оно испытывается галактометрами, сли-
вается в большие сосуды, кипятится посредством пара, проце-
живается, охлаждается в сосудах, обложенных льдом, и затем
отправляется в Париж, куда поспевает рано утром. Чтобы
иметь понятие о размерах молочного производства в «столице
мира», заметим, что одна из крупных компаний распродает
до 300000 литров молока в год.
Опытным путем выяснено, что цельное молоко трудно
перевозить далее 20 верст, и только сливки возят, например у нас,
из Финляндии за 100 верст. Вычислено, что окружность около
Петербурга, представляющая выгоду для доставки сливок, равна
35000 квадратным верстам, а окружность для выгодной доставки
цельного молока только 1400 кв. верстам.
Молочный промысел распространен главным образом в се-
верной части Шлиссельбургского уезда, ближайшего к Петербур-
гу. Всего в уезде занято им 2125 дворов, что составит 34 процента
общего числа дворов. Годовой эаоаботок простирается от 85000
до 100000 рублей, средним числом на каждый двор от 40 до
50 руб. Наибольшее число дворов, занимающихся молочным
промыслом, оказывается в Токсовской волости, где из 4 дворов
3 сбывают молочные излишки. В Токсовской волости средним
числом на каждый двор приходится 4 коровы. В северной части
Колтышевской волости есть села, в которых все дворы без
36
исключения занимаются молочным промыслом. Цифра среднего
заработка колеблется от 50 до 255 рублей на двор, но иногда
и выше указанной нормы. Есть дворы, которые зарабатывают
продажей молока свыше 1000 рублей. Так например, один
из крестьян этой волости содержит 50 коров, ежедневно он
отправляет в город от 20 до 25 ведер молока.
Колтышевские чухны, имеющие много коров, сбывают молоко
прямо в Петербург, в молочные фермы и лавки, а имеющие
одну, две или три коровы — охтинским молочным торговкам.
В южных волостях Шлиссельбургского уезда сбытом молока
в Петербург занимаются барышники. Они скупают молоко зна-
чительно ниже цен Охтинского рынка. В 1884 году кружка молока
в 5 бутылок оценивалась 18—20 копеек; сами же барышники
сбывали молоко в Петербург на 25—60 процентов дороже.
При этом следует заметить, что барышники платят произ-
водителям не деньгами, а натурой — крупой, мукой и т. п.
«Питомнический промысел» развит преимущественно в
Матокской и Токсовской волостях, где он по своей доход-
ности превышает все остальные промыслы, исключая молоч-
ный. Питомнический промысел, можно сказать, единствен-
ный во всей России, питается и поддерживается особыми
условиями столичной жизни.
Как известно, «тайный плод любви несчастной» сбывается
в воспитательный дом. Из многочисленных причин, заставля-
ющих мать тащить незаконнорожденного ребенка в Воспи-
тательный дом, особенно обращают на себя внимание две:
бедственное социальное положение родителей и давление
общественного мнения. Большой контингент незаконнорожден-
ных детей доставляется пришлым населением столицы —
«прекрасным полом», живущим в услужении, по большей
части в горничных, кухарках и т. п. Какая-нибудь деревенская
Доротея, приехав в Петербург, выйдя в люди и вкусив
от древа познания добра и зла, бывает в большом затруд-
нении, когда на свет Божий появится тормоз в виде ребенка.
Она ведет кочевую жизнь, но кто же возьмет ее на место
с ребенком? Нищета заслоняет собой врожденные инстинкты
матери, которая и спешит избавиться от обузы посредством
Воспитательного дома. Да к тому же впереди — заманчивая
перспектива: попытать счастья в «мамках». Нередко, стащив
своего ребенка в Воспитательный дом, кормилица берется
воспитывать чужих детей, прельщаемая относительно беспеч-
ной жизнью и подарками. В объявлениях ежедневных газет
нередко можно встретить интересные публикации, обращен-
ные к так называемым секретным роженицам.
Кроме бесплатных полицейских приютов, имеющихся при
каждом участке для простого народа, в столице организо-
вано немало частных убежищ, куда скрываются «в минуту
Жизни трудную» романические роженицы из привилегиро-
37
ванного класса. Обыкновенно над этими приютами приби-
вается вывеска «Убежище для секретных рожениц».
Между всеми подобными учреждениями пальма первен-
ства, без сомнения, принадлежит С.-Петербургскому родо-
вспомогательному заведению. Сюда приезжают налегке, не
имея средств заплатить даже за извозчика. Прибывшие
роженицы принимаются дежурным врачом во всякое время
дня и ночи. Если места бывают все заняты, на воротах вы-
вешивается объявление.
Роженицы, приютившиеся в родовспомогательном заведе-
нии, могут оставаться, кто из них пожелает, секретными,
причем они во все время своего пребывания в заведении
никем из посторонних лиц не могут быть посещаемы. Им
предоставляется, не объявляя ни своего звания, ни имени,
ни места жительства, представить в запечатанном виде записку,
в которой лишь на случай смерти должны быть обозначены
имя, фамилия и местожительство родильницы. Эти конверты
хранятся у директора и при выходе родильницы из заве-
дения возвращаются по принадлежности, а в случае ее
смерти — вскрываются директором.
Родовспомогательное заведение служит, так сказать, не-
угасаемым очагом для Воспитательного дома. Ежедневно в
2 часа пополудни так называемая детская карета, наполнен-
ная секретными детьми, отвозит этих последних в Воспита-
тельный дом. Эта карета, выкрашенная в черный цвет, по
своему виду напоминает дилижанс: два окна по бокам и
входные дверцы сзади; внутри обита войлоком. Новорожден-
ных детей отвозят няни, при этом им вручают шнуровую
книгу, в которой дежурная приемщица Воспитательного дома
делает отметку, что эти дети приняты.
Теперь обратимся к Воспитательному дому, на дворе
которого в садике поставлен бюст И. И. Бецкого, знамени-
того основателя учреждения. При входе в ворота висит
табличка правил, касательно приносимых детей. Первый
параграф гласит следующее:
«В Воспитательный дом беспрепятственно принимаются
во всякое время дня и ночи незаконнорожденные младенцы
не старее одного года».
— Неужели и ночью приносят?
— Во всякое время. В 12 часов ночи приходят железно-
дорожные вечерние поезда, так иногда прямо с машины
ребенка и везут к нам.
Несут детей акушерки, сами матери и даже отцы. Горо-
довые доставляют из полиции подкидышей.
Для философа ворота воспитательного дома представляют
очень выгодную точку зрения, в смысле наблюдения над
человеческой природой. Иные, избавившись от ноши, спешат
домой, легкомысленно смеясь, у других на глазах слезы... про-
зе
шибло, значит! Третьи тоскуют, на лице выражено отчаяние.
Ежегодно в Воспитательный дом приносят до 10000 незакон-
норожденных детей.
Проследим жизнь ребенка в самом Воспитательном доме
до отправки его в деревню, к крестьянину или чухонцу.
В приемной комнате за письменным столом дежурная
акушерка день и ночь принимает приносимых детей. Иных
приносят с метриками, даже запечатанными в конвертах,
других — без всяких документов и даже без имени.
— Скажите, пожалуйста, каждый день приносят к вам детей?
— Да вот, слава Богу, 20 лет как уже служу здесь, а не
запомню ни одного дня, когда бы не приносили их.
— Откуда их приносят?
— Эти номера — из Кронштадта, эти — здешние городские,
а вот эти — из Ораниенбаума.
Оказывается, что в петербургский Воспитательный дом,
судя по метрикам, большинство детей прибывают из провин-
ции: Новгородской, Псковской, Тверской, Витебской и других
губерний. В 1882 г., например, всего детей было принесено
8675, из них 3038 — из города, а остальные — из провинции.
Когда дежурная акушерка запишет в книгу номер ребенка,
с этого времени он становится питомцем Воспитательного
дома. Его отправляют в приемный кабинет врача для меди-
цинского осмотра, Здесь питомцу делают ванну и одевают
в казенную рубашку. Все, что принесено с ребенком —одеяло,
пеленки, кресты и т. п., — считается пожертвованным в пользу
Воспитательного дома.
При крещении всем детям, принесенным в один день,
дается одно имя, в честь святого того дня, когда их при-
несли. Если сегодня, например, день Иоанна, то и все 10—15
мальчиков будут названы Иванами, и т. д.
В кабинете возле письменного стола стоят весы десятич-
ной системы. На столе — сантиметр. Каждый день в 4 часа
врач производит медицинское исследование принесенных
детей и затем уже сортирует их по отделениям. Каждого
ребенка взвешивают, для чего его кладут на лоток, а по-
следний — на весы. Посредством сантиметра измеряют объем
головы и грудной клетки. Исследование врача заносят в
билеты, голубого цвета — для мальчиков и розового — для
девочек. Эти билеты имеют следующие рубрики: 1) номер
питомца, 2) когда родился, 3) когда и откуда поступил в дом,
4) возраст при приеме, 5) вес и мера, 6) объем грудной
клетки, 7) объем головы, 8) когда отправлен в деревню,
9) когда умер и от какой болезни, 10) сколько времени на-
ходился в доме, 11) когда привита оспа, 12) вес и мера при
отправлении в деревню.
Когда докторские исследования закончены и билеты
готовы, детей разносят по отделениям. Больных — в лазарет.
3»
здоровых — в «опытное отделение», которое еще называют
«дорожным», потому что отсюда детей отправляют в путь-до-
рогу, в деревню. Для сифилитиков имеется особое изолиро-
ванное отделение. Эти несчастные дети прибывают в Воспи-
тательный дом только для того, чтобы здесь умереть, так
как редкий из них переносит все сифилитические кризисы.
В Воспитательный дом ежегодно приносят до 100 сифили-
тиков, которые вызывают особые хлопоты. Прежде всего
является вопрос, как кормить ребенка, потому что во избе-
жание заразы никакая мамка не согласится кормить его
грудью.
Поэтому сифилитиков кормят на рожке коровьим молоком
с примесью известковой воды. Сам уход за ребенком тре-
бует величайшей осторожности. Во избежание заразы корми-
лицы носят особые нарукавники; руки часто вымываются.
Белье сифилитиков моется отдельно и хранится в отдельном
шкафу.
Интересно видеть детей-инедоносков», с которыми тоже
немало хлопот. Представьте себе ребенка, имеющего вместо
8—10 фунтов нормального веса только 1—2 фунта. «Недо-
носки» лежат в особом отделении с повышенной темпера-
турой, в так называемых «паровых люльках». Эти несчастные
живут недолго: 90% из них умирают в стенах Воспитатель-
ного дома, куда обыкновенно матери посылают «недоносков»
во избежание хлопот, соединенных с похоронами.
Воспитательный дом имеет три этажа: в каждом этаже — по
9 палат с 20 кроватками в каждой. В первом этаже — «при-
носное отделение», во втором — «опытное», или «дорожное»,
в третьем — лазарет. У всех детей в головах кроваток пове-
шены вышеупомянутые билеты с обозначением номера пи-
томца и его физического состояния. В каждой палате имеется
камин, в котором приспособлена сушильня для детских пе-
ленок. Эта сушильня представляет собой продолговатую
печурку, запирающуюся заслонкой. Мокрые пеленки и
вешают в эту печурку. Кроме того, перед камином стоит
вешалка; когда камин топится, на ней развешивают мокрые
пеленки. Посреди каждой палаты поставлен так называемый
«пеленальник». Это стол с мягкой настилкой, где производят
пеленание детей. Традиционное укачивание детей в Воспи-
тательном доме отменено. В каждом этаже имеются для
детей особые ванны, в которых купают детей по назначению
доктора.
Если ребенок здоров, то он в Воспитательном доме живет
недели 2—3 и ни в коем случае не более 6 недель. Обык-
новенно его снаряжают в «опытном отделении» в деревню,
на лоно природы. Снабжают ребенка дорожным билетом и
дают ему с собою несколько пеленок, рубашку, шапочку,
свивальник, суконку и бумазейку. За день, накануне отъезда.
40
. ио шею так называемый «костяной знак» на белом
шёлковом шнурке, который запломбировывают печатью Воспи-
тательного дома. С одной стороны костяного знака вырезан
номер питомца и год его приноса, а на другой — крест.
Костяной знак — это круглая пластинка из кости величиною
в 2 копейки. Счет номеров ведется с каждого нового года.
Детей отправляют по субботам, а в пятницу пломбируют
знаки. Этим делом заведует особый чиновник, который следит,
чтобы каждому ребенку надевали соответствующий ему
номер. Процедура запломбировывания происходит следующим
образом. Когда принесут дорожные билеты, костяные знаки
и шнурки, то мамки, держа детей на руках, выстраиваются
«гусем», в затылок одна другой, например, человек до 40.
Затем по очереди подходят к письменному столу, получают
дорожный билет, на ребенка надевают костяной знак, кото-
рый и запломбировывают, предварительно проверив, одина-
ковы ли номера на билете и на костяном знаке. По этим
номерам отыскивают в деревне детей, справляются, жив ли
ребенок. Костяной знак надевают на шею на коротком шнур-
ке, так что его нельзя снять с головы ребенка — во избежание
злоупотреблений. Представьте, что у кормилицы кроме казен-
ного питомца есть еще свой ребенок. Допустим, что питомец
умер; тогда она может надеть костяной знак на своего ре-
бенка, чтобы получать за воспитание деньги. Кроме того,
знак нужен для того, чтобы кормилица могла отличить своего
питомца, не перепутала бы его с чужим, так как в одной
деревне воспитывается по нескольку питомцев.
Когда дети приготовлены в путь-дорогу, их в особых
дилижансах развозят по вокзалам железных дорог: на Бал-
тийский, Варшавский и Николаевский, откуда они на поездах
отправляются в округа-питомники, расположенные в губерниях
Петербургской, Новгородской и Псковской.
Ежедневно из ворот Воспитательного дома выезжает не-
сколько карет, представляющих собой целый караван детей.
На вокзалах в известное время, например, по субботам в
5 часов вечера, бывает большое стечение детей. Сюда же
являются и матери этих последних, чтобы бросить на них
прощальный взгляд. Тут иногда обнаруживается высокий
подъем материнского чувства: каждая мать инстинктивно
чувствует, что, может быть, ей не придется уже видеть свое
детище...
в 1882 году питомцы были размещены в 1873 деревнях,
У 18201 воспитателя-крестьянина. Воспитательными округами
называется ряд деревень, в районе которых воспитывается
до 2500 питомцев. При округах устроены лазареты, которыми
заведуют окружные врачи. Так, например, есть округа Гар-
боловский, Финляндский, Ропшинский, Капорский и др.
Вследствие недостатка кормилиц дети могут быть пору-
41
<ены на воспитание женщинам, не имеющим ...
ак-то: бобылкам, солдаткам, девкам и пр. Впрочем, рёбЭДка
стараются отдать по преимуществу такому крестьянину,
который имеет корову. Этим и объясняется почему, напри-
мер, в Шлиссельбургском уезде, в Матокскои и Токсовской
волостях вместе с молочным промыслом процветает и
питомнический промысел.
За содержание питомцев чухны получают:
до 2-летнего возраста — 30 руб. в год
" 6	"	"	24	"	"	"
" 10	"	"	18	"	"	"
" ,5	*	"	12	"	"	"
С пятнадцатилетнего возраста плата за содержание прекра-
щается, так как предполагается, что питомец в эти лета
представляет уже рабочую силу.
К питомническому промыслу в Шлиссельбургском уезде
прибегают около 1 10 всех крестьянских семей. В Токсовской
волости это число поднимается до 3 10, а в Матокскои —
до 2 5! Питомническим промыслом занимаются преимущест-
венно захудалые семьи, наиболее же зажиточные сторонят-
ся от него, не желая «брать греха на душу». Приводим
здесь таблицу, показывающую картину питомнического про-
мысла в Шлиссельбургском уезде за 1885 год:
Ха'МСМТ	263	ЗВ	>1»	84	35	?0	2	3	300	41	15В	1 ТВ	11	10620	4С
тшкаьта	218	24	l.j	61	14	7	5	—	354	44	<04	170	36	?»0В	36
JI	2	—	—-------2	1	1—	—	<5	11
КоЯ1ушСИ4«	—	—	—	—	—	—	—	—	—	—	—	—	—	—	—
И«4НО»С<«Я IS 2 II 4--------— —	19 —	2	6 It нВ 19
Л«микиАй	30 5	22	7	I	— —	—	39	18	17	5	I	I0S0	35
Шатхинснля	И II	22	I?	J-----—	52	23	25	3	1	1356	ЗВ
Порямсж4«	93	В-------------- 12	4	3	1	4	258	29
ПуГМПО«СН4« — — — — _ ------ — — ---- — — — —	— —
Всего по уезду $73 9 309 174 52 28 7 3 978 2)2 310 311 I 25 21 534 37
Прибыв на место назначения, кормилица-чухонка прежде
всего прибивает на своей избе зеленую вывеску с надписью
42
«п. в. д.» (т. е. питомец Воспитательного дома), а где есть
грудные питомцы, так кроме того и белые дощечки, что
необходимо для удобнейшего надзора за питомцами, как со
стороны врача, так и других лиц
Смертность питомцев вошла в пословицу и выражается
75% годичного возраста.
Любопытно, что среди русских крестьян Гдовского уезда
питомнический промысел слывет под характерным названием
«производства ангелов» вследствие громадной смертности
питомцев.
Как и всякий промысел, питомничество развило около
себя и барышничество билетами на получение платы за
вскормление. Некоторые крестьяне, преимущественно торгов-
цы и лавочники, промышляют тем, что дают вперед под
эти билеты ссуды, за что взимают 33% следуемой по билету
платы. Таким образом, 1/3 часть выплачиваемой Воспитатель-
ным домом суммы попадает в руки барышников, и только
2/3 идет в пользу тех домохозяев, которые взяли на себя
вскормление питомцев.
ЖИВОПИСЕЦ ВЫВЕСОК
Принимая во внимание обширную и разнообразную торговлю
Петербурга, следует заметить, что спрос на вывески всегда стоит
большой. Во всяком доме — по нескольку магазинов и при каж-
дом магазине вывеска. А так как в Петербурге насчитывается
до 10 тысяч домов, то можно представить себе, какое количество
вывесок украшает эти дома с их многочисленными лавками,
магазинами и прочими заведениями. Из года в год вывески под-
новляются и подчищаются. Зимою, во время холодов, никакая
кисть «художника» не возьмется подновлять вывеску, и поэтому
ремонт последних по необходимости производится летом. К
тому же в летнее время от градоначальника бывает напоми-
нание, чтобы содержатели и арендаторы всевозможных заведе-
ний позаботились подновить вывески.
На главной артерии столицы — Невским проспекте — иной
дом почти сплошь покрыт разными вывесками, исключая,
конечно, окна: на этих последних выставляется напоказ сам
товар. Если говорят, что лицо человека есть зеркало души,
то с не меньшим основанием это можно сказать относительно
вывесок торговых заведений. Солидные фирмы и магазины
43
имеют и вывески внушительные, отличающиеся нередко аршин-
ными буквами: некоторые вывески украшены государственным
гербом, это означает, что владельцы их — поставщики Высочай-
шего двора. Рядом с велеречивыми вывесками встречаются
и лаконические, например: «Ссуда денег под залог вещей».
В Петербурге существует несколько мастерских, где пишут
вывески. В некоторых из них работает от 10 до 15 учеников.
Обыкновенно над мастерской вывешивается вывеска с надписью:
«Живописец вывесок»; при этом художник прилагает все свое
искусство и усердие, чтобы не ударить лицом в грязь, — на
вывеске изображается кисть и палитра, а иногда даже целая
мастерская с ее атрибутами.
Живописец вывесок принимает к себе учеников по кон-
тракту — года на два, на три — пока ученик не научится владеть
кистью. Курс ученья начинается с того, что подмастерье моет
кисти и вытирает палитру, потом пишет простые надписи, без
фигур и при помощи трафарета или шнурка, натертого мелом.
Затем переходят к письму с натуры: пишут, например, разную
зелень — огурцы, капусту и т.п.
Вот перед нами мастерская живописца вывесок. На моль-
бертах стоят разные вывески — «с натурой» и «без натуры».
Стоя перед мольбертом, с палитрой и кистью в руках, в
рабочей блузе, живописец заканчивал вывеску для зеленной
и курятной лавки. На этой вывеске смелою рукою, достойной
лучшей участи, «написано» было: на переднем плане груда
овощей, лежащая на земле, а поодаль — целая семья кур и
цыплят, копающихся в навозной куче. Оперши руку на мушта-
бель, художник набрасывал кистью последние мазки на капусту
и огурцы, возводя их в некотором роде «в перл создания».
На полу около стены стояли совсем готовые вывески для
кондитерской и кухмистерской: на первой был изображен
огромный рог изобилия, откуда сыпались конфеты, печенье и
прочие сласти; на второй стояло несколько глиняных судков,
в которых обыкновенно разносят обеды для желающих — из
кухмистерской на дом.
Какой-то владелец «русской столовой» заказал сделать
вывеску, на которой изображен стол, накрытый скатертью, и
на нем разные съедобные продукты: жареный картофель на
сковороде, свежепросольные огурцы в банке, астраханская
селедка и, наконец, поднос с чайником и чашками.
— Прежде чайные приборы писались на всех трактирах, а
нынче это выводится.
— Да, в старые времена и бильярд с маркерами красовался
над каждым трактиром.
— А помните вывески «Здесь стригут и бреют и кровь отво-
ряют»?
— Нынче вывеску «с натурой» заменяют простою надписью:
народ стал грамотнее...
44
Ученики тоже работают. У одного из них на мольберте
вывеска для хлебопекарни: на белом фоне намалевано несколько
штук караваев ржаного хлеба — и все в одном положении, точно
монеты разложены в порядке.
Мастер сделал ученику замечание:
— Нет, этот подмалевок не годится! У тебя все караваи
похожи друг на друга, как две капли воды! Надо, чтобь) был
живописный беспорядок... Замалюй эти два «пятна» и поставь
их ребром, «в ракурсе».
В мастерскую вошел содержатель фруктового магазина, в
длиннополом русском кафтане, волосы подстрижены в скобку.
— Мне бы вывесочку надо, новый фруктовый магазин
открываю!
— Какой величины вам вывеску?
— Магазин займет 10 окон по линии, так чтобы видно было,
что все они заняты под мой магазин.
— Мы сделаем так: крупная, аршинная надпись протянется
над всеми десятью окнами, так что и слепой разберет фами-
лию вашей фирмы; а в простенках изобразим корзины с
фруктами: с грушами, яблоками и виноградом.
— Напишите, чтобы они были, как настоящие!
— Не извольте сомневаться! Будет хорошо! Даже птицы
слетятся клевать виноград ваш.
— Ну а как цена?
— Пять рублей с квадратного аршина.
Заметим, что плата за живопись на вывесках взимается поар-
шинно: от 2 до 10 рублей за аршин, смотря по сложности сюжета.
Обыкновенно мастер в состоянии написать до 25 квадратных
аршин в неделю. Если приходится писать одни только надписи,
без всяких фигур, то ученик в состоянии сработать от 50 до
100 квадратных аршин еженедельно.
Что касается до квадратного содержания, занимаемого раз-
ного рода вывесками, то в этом отношении первое место
принадлежит «красным вывескам», присвоенным исключительно
портерным, питейным домам и трактирам. В сравнении с други-
ми, эти вывески занимают собой наибольшую площадь.
Относительно орфографии вывесок следует сказать, что в
столице нередко попадаются такие надписи, которые невольно
напоминают далекую провинцию. Всем пригляделись, например,
вывески такого рода: «в ход у всат». Хотя на Невском прос-
пекте таких курьезов и не встретите, зато на Петербуогской
и Выборгской сторонах подобные диковинки найдете в любом
заведении, где только раздаются веселые мотивы трактирного
органа.
Ученик, окончив курс учения, или остается у своего
хозяина за определенную плату, или выходит из мастерской
и работает на себя. В последнем случае вырабатывается
странствующий живописец вывесок. Подновив вывеску в одном
45
каком-нибудь заведении, он переходит к другой и т. д При
этом не гнушается каким бы то ни было заработком
Один из подобных живописцев выписывал кружева на суров-
ской лавке.
— Ну что, каково работа идет?
— Ничего, слава Богу! Наша работа все выгоднее, чем у
иконописцев.
— Почему так?
— Нынче и на святые иконы пошла олеография! Иконо-
писцам совсем работы нет. Хоть плачь! А если и есть что,
так монахи прибрали: завели при монастырях иконописные
мастерские.
— Что, и зимой вывески подновляете?
— Нет, зимой руки отморозишь!
— Чем же занимаетесь?
— В Обществе конно-железных дорог работаю: на конюш-
нях ярлычки надписываю, а также и названия лошадям прописы-
ваю. Работа всегда найдется, потому что в Обществе насчитывают
свыше 1000 лошадей.
В так называемых «живописных мастерских» пишут иконы
и портреты на заказ. Эти произведения выставляются в окнах —
на показ прохожим. В подобных мастерских вы найдете и
стаоика-иконописца, спокойно и не спеша выписывающего
образа, и молодого художника с некоторыми проблесками
таланта. Но этот талант не развернулся и застыл, и из живописца
вышел вечный труженик и ничего более.
— Что вы берете за портрет? — спросил художника какой-то
купец.
— Смотря по размеру портрета: в один квадратный аршин —
25 рублей, в два квадратных аршина — 50 рублей. Вам как —
с натуры или с фотографической карточки?
— С натуры.
— С мужчины или дамы?
— Да я сам и есть — натура.
— Тогда придется к вам на дом ходить. Наша мастерская
для сеансов неудобна.
— Милости просим ко мне. У меня квартира большая!
— А каков портрет — поясной или в натуральную величину?
— Что значит «поясной»?
— Вы будете сняты по пояс.
— Зачем по пояс, пишите всего, как есть!
— Значит, в натуральную величину.
— Так-то виднее будет!
— Здесь живет иконописец?
— Здесь, милости просим!
— Хочу сделать вам заказ. Образа требуются — для трак-
тира. Только что отстроен, теперь обставлять будем...
46
— Каких сюжетов угодно-с?
— Спаса и Всех скорбящих по полудюжине!
— Можно-с! А какой величины?
— Спас пойдет восьмивершковый, а Скорбящая — вершков
двенадцати...
— Хорошо-с.
— Ну а как насчет цены?
— Спас восьмивершковьн' —по десяти рублей на круг,
Скорбящая — по две кр  неньких.
— Что так дорого?
— Нельзя-с, работа будет тонкая. Вот не угодно ли по-
смотреть образчики?
— Э, нет, нет!.. Соблазн один это нонешнее письмо...
Покажите образ старинного пошиба.
Иконописец достал Всех скорбящих арзамасской работы.
— Вот каких надо! Но я вам этой цены не дам.
— Извольте, мы напишем и дешевле, только образа будут
поменьше. Вот такие...
— Таких-то, пожалуй, посетитель и не заметит.
— Ведь еще киота прибавится...
— Что ж, что киота, все-таки образа малы... Скажут,
денег пожалел!.. Трактир-то стоит на бойком месте... Орган
большущий, бильярд!..
— Ну, тогда закажите Спаса восьмивершкового и Скорбящую
двенадцативершковую.
— Полтораста рубликов за дюжину, идет?..
— Нет, дешево! Сами знаете, на святые иконы грешно и
торговаться-то! Назначаем крайнюю цену...
— Ну, синенькую накину...
— Нельзя-с! С удовольствием бы...
— Прости ты, Господи, товар-то не ахти какой!.. Что вы
дорожитесь-то?
— Воля ваша!
— Сбавьте хоть сколько-нибудь!
— Красненькую можно сбавить.
— Ловко торгуетесь, не по-нашему!
— Сами знаете, на святые иконы грешно и торговаться-то!..
В мастерскую вошла какая-то дама, прилично одетая; в
руках она держала фотографическую карточку, тщательно за-
вернутую в бумажке.
— Скажите, пожалуйста, можете вы сделать портрет с фото-
графической карточки?
Посетительница развернула карточку и подала ее художнику.
— Это карточка моей умершей дочери. Я хочу сохранить
Дорогие черты и желаю иметь ее портрет. Вот, посмотрите,
не можете ли что-нибудь сделать?
— Можно, сударыня; мы восстановим портрет вашей дочери.
Буд< похож, как две капли воды...
47
— А как вы сохраните цвет ее личика?
— По карточке видно, что ваша дочка была бледненька:
белолицая, лет семи.
— Вы верно угадали.
— В каком платье прикажете снять?
— В голубеньком.
При этих словах любящая мать поднесла свой платок
глазам и стала вытирать слезы.
— Ах, бедная Верочка! Думала ли я когда-нибудь.
— Как скоро нужен вам портрет?
— Все равно, только сделайте хорошенько.
— Не беспокойтесь, останетесь довольны!..
НАРОДНОЕ ГУЛЯНЬЕ
НА МАРСОВОМ ПОЛЕ
Накануне Масленой недели на Марсовом поле начинаете
невообразимая сутолока: строят балаганы, ставят карусели
воздвигают снеговые горы для катания...
Места для балаганов покупаются с аукциона на два праздника
на Масленую неделю и на Пасху. Для каждого балагана тре
буется от 200 до 300 квадратных сажен.
Пьеса, избранная для представления, посылается предварк
тельно в цензурный комитет на рассмотрение. У каждого сс
держателя балаганов имеются балаганные писатели, на коте
рых лежит обязанность писать по два произведения ежегодне
Любопытно знать, какими соображениями руководствуютс
балаганные литераторы при составлении пьесы для народне
го театра.
Вообще стараются избегать пьес с монологами и длиннь
ми диалогами, предпочитают выводить на сцену массы народ,
что сильнее действует на простого человека.
Производятся репетиции. Артисты только что собрались
ожидают хозяина. Плотники за сценой стучат топорами. Одн
из актрис, с поизносившимся лицом, пальто в рукава, с муфто:
обращается к своей подруге:
— Велят свой костюм сделать!
48
— Да что он, с ума сошел, что ли?
— Радужную отвалил, да ему еще и свой костюм сшей!
Нет, дудки!
— Не думает ли он, что к нему с большого богатства
идут в кабалу-то!
— А знаете, Иванов-то умер!
— Что вы? Ведь он в прошлом году здесь на балаганах играл!
— От скоротечной чахотки.
— Да тут поневоле околеешь.
— Орешь, орешь и надорвешься!
Около балаганов остановились две наемные кареты, запря-
женные росинантами. Привезли хор цыган на репетицию. На
сцену вышли смуглолицые, черноокие цыганки и уселись на
доске, утвержденной на двух тумбах; впереди, с молодецкой
осанкой, стоял бандурист, наигрывавший цыганские песни.
Под аккомпанемент его игры хор пропел несколько номеров
сопровождая свое пение криками и взвизгиваниями. По<"*\аль
подбоченившись стоял сам хозяин балагана: он заранее уже
рассчитывал, какой эффект должны были произвести цыгане,
тем более, что ни в одном балагане их больше не будет,
как только у него. Перспектива хорошего сбора вызывала
благодушное настроение.
— Ну что, Иван Иванович? — обратился дирижер к хозяину.
— Ничего!
— Не беспокойтесь, не ударим лицом в грязь! Довольно,
или еще пропеть?
— Не надо!
Цыганки стали выходить из балагана, направляясь к карете.
Некоторые из них курили Папиросы, другие кокетливо улыба-
лись. Почти у всех лица помяты от бессонных ночей.
— Откуда они?
— Из Новой деревни.
— Номерные?
— Поют по приглашению...
В качестве актеров фигурируют на балаганах и дети, на
долю которых выпадают роли амуров, гномов и т.п.
Во время репетиции сверху спустилась на сцену доска, висев-
шая на проволоках в горизонтальном положении. Целая дюжина
амуров стали на доску, которая при помощи валика подни-
мается к самому потолку. Это были все девочки лет десяти.
— Смирно стойте, дети!
Дети стояли по трое в каждой группе; средние девочки,
постарше, обхватили за талию стоявших по бокам своих по-
друг, а эти последние держались ручонками за проволоки.
Медленно вертелся подъемный вал, и девочки поднимались все
выше и выше.
— Вниз не смотрите, дети, а то голова закружится!
Дети стоят, точно вкопанные.
49
— Картина будет великолепная! — восклицает режиссер, об-
ратившись к хозяину балагана. — Амуры реют на облаках!
— А не лопнет проволока? Чтобы скандала не вышло!
Не слетел бы кто-нибудь!
— Не слетит!
— Ведь на шаг от опасности!
— Ничего!..
Опыт удался, и амуры мало-помалу спустились на сцену
Почувствовав себя на твердой почве, девочки принялись усове-
щивать свою подругу, зачем она трусит.
— Трусиха!
— Что такое у вас?
— Да вот она трусит!
Девочка сконфузилась и заплакала.
— Ваша мамаша здесь?
— Нету, она занимается поденной работой и сегодня на
стир..«.
Карусопи и качели — любимая забава для простого народа.
Карусели приводятся в движение поденщиками, которые при
помощи рычагов вертят шестерню. Лишь только начнут ставить
карусели, мужики слоняются на Марсовом поле от одного
хозяина к другому с предложением — не надо ли «повертеть»?
— Куда, земляк, идешь?
— Карусель Никифора ищу: три года у него вертел, при-
дется еще повертеть.
— Много ли он платит?
— Семь гривен за день!
Несмотря на такую ничтожную плату, желающих вертеть
находится, однако, с избытком, так что приходится многим
отказывать. Чтобы привести в движение от 20 до 30 каруселей,
имеющихся на Царицыном лугу, требуется до 200 вертельщиков
При каждой карусели имеется две смены вертельщиков: пока
одна смена бегает по кругу, другая отдыхает. С открытием
гулянья первый «поезд» на каруселях полагается даром. Шесть
туров считаются за партию, за что взимается, смотря по месту,
от 5 до 10 копеек.
— Наш хозяин на карусели денег не жалеет! К празднику
коней велел выкрасить, подновить!
— Где бывает больше публики?
— Понятно, у нас! Всякий норовит сесть на коня-то пофор-
систей! Поглядите, ведь это что твой конек-горбунок!
Действительно, деревянные кони были окрашены в разные
цвета, уши и ноздри отличались ярко-красной окраской.
Карусели с зыбками вертятся наподобие крыльев ветряных
мельниц. В каждую зыбку помещается по два человека; за
удовольствие взимается по 3—5 копеек с персоны. Чтобы во
время качания кт.о-нибудь не вылетел из зыбки, дверцы ее
запираются на задвижку.
50
Снеговые горы устраиваются одна против другой, так что,
скатившись с одной горы, тотчас можно подняться на другую и
начинать удовольствие снова. По обеим сторонам раската наса-
жены елки.
Масленица наступила, и балаганных дел мастера приготови-
лись. Нигде в России не бывает такого шумного разгула, как на
Масленой неделе в Петербурге. Занятый тяжелой трудовою
деятельностью фабричный и мастеровой народ в своей повсед-
невной жизни редко показывается на улицах столицы. Зато на
Масленой неделе, когда работы на фабриках и заводах приоста-
навливаются, рабочие на время свободны — они слоняются
по улицам и площадям, чтобы «разгуляться». Из окрестностей
Петербурга приезжают десятки тысяч чухон: низкорослые
выносливые лошаденки, запряженные в маленькие санки, то и
дело шмыгают по улицам столицы, побрякивая бубенчиками и
колокольчиками; впереди саней сидит чухонец в полушубке, с
трубкой во рту и с хлыстом в руке. На сиденье саней накинут
коврик, сшитый из разноцветных лоскутьев руками трудолю-
бивой чухонки.
Принаряженные и приглаженные, по тротуарам двигаются
сплошные массы серого люда, направляющегося на Марсово
поле.
— Вейка, на горы!
— Ридцать копеек!
— Вейка, на балаганы!
— Ридцать копеек!
На площади пестреет тысячеголовая толпа. Десятки медных
груб и турецких барабанов фальшиво наигрывают общеизвест-
ные русские песни. Там и сям заливаются шарманщики,
раздаются деревенские песни. Сплошными рядами раскинуты
холщовые шатры, где разносчики бойко торгуют вяземскими
пряниками и кедровыми орехами. На столах стоят феноменаль-
ные самовары, вызывающие удивление прохожих. Это — сби-
тенщики с горячим сбитнем.
— Сбитень горячий! Сбитень!
У входов в балаганы — длинные хвосты публики, нетерпеливо
ожидающей начала представления. Для наблюдения за поряд-
ком возле балаганов стоят верховые жандармы, приказывающие
публике «честью осадить назад».
— Не стоять на дороге!
— Эй, проходи, проходи дальше!
В продолжение восьмичасовой игры, от 12 до 8 часов
вечера, балаганы успевают дать от 8 до 10 и даже 14 представ-
лений. Таким образом, за Масленую неделю балаган дает от 80
до 100 представлений. За это время в каждом балагане перебы-
вает от 50 до 100 тысяч посетителей. В первые дни артисты
играют робко, а потом, когда войдут в роль, игра идет как по
маслу: успевай только подымать и опускать занавес. Едва отопрут
Двери балагана, толпа бросается стремглав, чтобы занять
51
получше места, народ ломится, теснит друг друга, кое-где
раздаются крики о пощаде. Во время представления простона-
родье грызет подсолнухи и кедровые орехи.
Мастеровые, горничные и кухарки — большие охотники по-
качаться на каруселях. Любители сильных ощущений качаются
до тех пор, пока не появится головокружение. При каждом
взмахе люльки кверху, на воздух, раздаются крики и взвизгива-
ния прекрасного пола.
Чтобы вертельщики вертели поскорей, их ободряют обе-
щанием на чай.
— Верти шибче, ребята!
— Нажаривай посильнее!
— Приналяг еще! Еще! Ну! Ну!
— Здорово!
— Молодцы ребята!
На каруселях деревенские молодухи распевают сентимента-
льные песни. Около одной из каруселей толпа зевак глазела на
какую-то новгородскую девку, которая вот уж с полчаса как
забавляет незатейливых слушателей своим пением. Хозяин
карусели позволил ей качаться даром, в тех видах, что она прив-
лекает публику.
— Ишь ты, как заливается!
— Соловей в клетке!
— ...Вспомни, радость — мой,
Где гуляли мы с тобой.
Где гуляли, цветы рвали,
В Разумовском во саду
Рвали Щелкову траву! —
напевала девка.
На одной карусели обращал на себя внимание рожечник,
наигрывающий на рожке пастушеские мотивы.
— Пастух какой в Питере появился!
— Из Костромы, должно быть!
— Вре! Это — ярославец!
— Ярославцы — песенники! Ярославцы — красавцы!
— Костромичи — козу сквозь забор пряниками кормили!
— А пошехонцы в трех соснах заблудились!—спорили
между собой мужики.
— Веревью! веревью!
Веревьюшки, вьюшки, вьюшки —
На барышне башмаки!
Сафьяновые! —
под аккомпанемент шарманки напевала девочка лет семи.
Старик-шарманщик, одетый в потертое, выгоревшее на
солнце пальто, в старую порыжелую от времени войлочную
шляпу, наигрывал на шарманке. Вокруг стояла толпа любопыт-
ных, не столько слушавшая музыку, сколько глазевшая
на юную певицу. По временам, в промежутке между пением,
52
девочка подносила озябшие руки к губам, чтобы согреть их
своим дыханием.
— Ишь ты, какая певунья!
— Пташка голосистая!
— Нужда — скачет, нужда — плачет, нужда — песенки поет!
Из публики подавали девочке медные гроши, а она тотчас
же передавала их шарманщику, который, приподняв шляпу,
всякий раз благодарил жертвователя. Иногда деньги клали прямо
на шарманку.
Балаганный дед во время гулянья бывает героем дня: все —
от мала до велика — идут его послушать. И дед поучает не на шут-
ку: отпускает тяжеловесные сальные остроты, и толпа хохочет.
Борода и усы деда — из старой пакли, на нем сермяжный
заплатанный кафтан и старая ямская шляпа, на ногах —мужицкие
лапти. Карусели с дедом всегда полны публикой. Дед болтает с
балкона, и, судя по голосу, он еще совсем молодой человек.
— А вот, господа, разыгрывается лотерея: воловий хвост
да два филея! Еще разыгрывается чайник без крышки, без дна,
только ручка одна! Хорош чайник, а?
— Хорош! Хорош!
— А вот, господа, разыгрывается мое имение — на Смолен-
ском кладбище каменья! Да еще дюжина батистовых платков —
все из мои портков!
— Ха, ха, ха!
— Что ж это я? — кричит дед, ударив себя по лбу, точно
припоминая что-нибудь. — Своих благоверных-то вам и не
представил!
Суетливо бросившись вовнутрь карусели, он выталкивает от-
туда трех девиц.
Курносые, набеленные и разрумяненные, в коротеньких
платьицах, в бархатных кофточках, отороченных серебряным
позументом, и маленьких круглых шапочках, — девицы с весе-
лой улыбкой на губах бросали в толпу приветливые взгляды.
— Ишь ты, взглянула, что рублем подарила! — заметил
кто-то из толпы.
— Какие красавицы! Ни в сказках сказать, ни пером описать!
Дед принялся бойко отплясывать с девицами кадриль, ма-
зурку и прочие танцы, сопровождая их разными аллегорическими
телодвижениями эротического свойства.
— Ай да дед!
— Старик-то расходился!
Поощряемый толпою, дед на время приостановился и, обняв
одну из девиц, поцеловал ее в сахарные уста.
— У-у, старый хрен!
— Старый хрен-то крепче молодого!
— Вот они, мои милые, для сердца постылые! — рекомен-
дует дед своих девиц, сев на перила балкончика, так что ноги
53
его свешиваются наружу. — Вот эта очинно красива: нос, как
булавочка, а под носом табачная лавочка.. А вон та — маленько
постарше, зато у нее глаза как алмаз, да уж и под носом табачный
лабаз... Славно они у меня танцуют! Да и я же танцор! Перво-на-
перво французского Андрея, потом польку лям-лям, еще польку
мазурика, а еще лянце на этом крыльце... Танцевал я прежде га-
лоп, да расшиб себе лоб, больше не танцую... А вот и третья жена.
Эта у меня за повара состоит. И какой же она намеднись пирог
удружила: снизу подгорело, сверху подопрело, с боков сырое
тесто, а внутри пустое место... Пирог-то в печь сажали на дрож-
жах, а вытаскивать пришлось на вожжах...
— Вот пирог! Го-го! Го-го!
— Славный пирог! Ха, ха, ха!
— Ахти! Я про часы-то и забыл! Надо их завести! А ты не
засматривайся, рыжий, держи лучше руки к карманам поближе!
— обращается дед к одному рыжеволосому парню из толпы,
который, сконфузившись, спрятался за спиной своего соседа.
Вынув из одного кармана жестяную коробку, а из другого
кармана дверной ключ на веревочке, дед начинает вертеть
ключом около нее, приговаривая:
— О двенадцати камнях, на трех кирпичах, из неметчины
привез на дровнях... Гляди-ко, анкерные... — при этом дед
прибавляет такую рифму, которая «неудобь сказаема».
— Ха, ха, ха! Го, го, го! — последовал дружный взрыв хохота
— Вот так часы!
— Глядите, я их буду заводить, а рыжий станет по карманам
ходить! Эй, рыжий, не зевай!
— Чтоб тебе типун на языке вскочил!—огрызается парень.
— Эй, ребята, гляди-ко-с: вон и скубент проявился! Кончил
курс в нетряситете, а теперь состоит в нищенском комитете!
Молодой человек, на которого обрушилась эта острота, в
смущении отошел в сторону.
— А сам-то я хоть и паша, зато у меня в кармане ни гроша!
Вот не пожалует ли кто?
Сняв шляпу и перевесившись через перила балкончика, дед
протягивает руку к публике. Но никто не тронулся с места,
никто не подает ему в шляпу.
— Стой, стой, не все зараз! — кричит дед.
— Ха, ха, ха!
Хитрость удалась как нельзя лучше, и на балкон полетели
медные и серебряные монеты,
— Эй, дед, лови!
— Старик, лови!
К вечеру дед до того умаялся за болтовней, что совсем охрип
и осип и говорил шепотом.
На горах артели «каталей» приглашают публику прокатиться.
Одетые в коротенькие полушубки, в рукавицах, с санками в
руках, катали то и дело выкрикивают:
54
— Прокатиться не угодно ли!
— Пожалуйте, прокачу!
• '-•пторые седоки, особенно дамы, стремглав спускаясь с
горы, вскриЛ...,ЬГ1Т чем и доставляют немалое удовольствие
толпе, шпалерами стояще.-. иа протяжении всего раската.
— Эй, тетка, ребенка-то питвряешь! — кричит кто-то
бабе, вздумавшей прокатиться со своей малк>1кой.
Следует упомянуть и о раешниках, которые тоже с успехом
подвизаются на гулянии.
— Пожалуйте, господа, панораму смотреть!
Показываю, рассказываю:
Про города все столичные,
Потому преотличные!
А вот и я, развеселый грешник,
Великопостный потешник —
Петербургский раешник
Со своей потешной панорамою:
Верчу, поворачиваю,
Публику обморачиваю,
А себе пятачки заколачиваю!
Вот изволите видеть:
Город Лондон!
i	Живут там англичане,
Вечно в дыме и тумане.
\	Там на десять богачей
Миллион стрекачей,
В дыму не имеют хлеба,
А так себе шляются.
Кой-чем побираются!
А это — город Константинополь,
По прежнему Царьград.
А кто туда попадет,
Так и сам не рад.
Там живет турецкий султан,
Он имеет свой «диван»,
А на диван-то не садится,
Потому что сам его боится.
А это — город Париж!
Когда туда приедешь,
Так угоришь.
Оттуда каждого года
Идет к нам мода.
Наша знать
i	Ездит туда денежки мотать:
L	Туда-то едут с полным золота мешком,
\	А оттуда возвращаются без сапог пешком.
\	А это — город Питер,
55
Которому еврей нос вытер.
Это город — русский,
Хохол у него — французский,
Рост — молодецкий,
Только дух — немецкиЭДтсяI
Да это ничего- ' н
д	,-м— тьма тьмущая:
Жа течет пребольшущая,
А мелкие реки не меряны,
Все счеты им потеряны!
А вот и петербургская дама,
Только не из Амстердама;
Приехала из Риги,
Продавать фиги.
Купеческих сынков обставляет,
Да сети им расставляет.
Карьеру начала с прачки.
Да давали ей много потачки.
Около раешника — всегда толпа разной молодежи, преиму-
щественно школьников и гимназистов.
Посмотреть народное гулянье приезжают и воспитаннице'
Смольного института. В царских каретах смолянки объезжаю
гусем вокруг Марсова поля и возвращаются домой. Hapoi
толпится шпалерами, заглядывая в окна карет.
В конце Масленой недели, в прощеное воскресенье, веселый
разгул достигает наивысшей степени. Праздник зимы в полном
разгаре. Кажется, что весь Петербург находится в стремитель-
ном безостановочном движении. Все катаются. По Дворцов'й
набережной один за другим тянутся вереницы рысаков с наг-
нутыми на них зелеными и голубыми попонами; солидню
кучера в синих кафтанах, красных опоясках, в шапках о четыех
углах — едва сдерживают ретивых коней. Побрякивая колокпь-
чиками, бешено мчатся «тройки удалые», поднимая позади сбя
снежную пыль; на сиденье саней накинут богатый кове, в
ногах — медвежья полость; громко разговаривая и смясь,
веселая компания дам и кавалеров спешит в Аркадию, Ливдию
или какой-нибудь другой загородный притон. Чухны бажа-
лостно бьют своих измученных лошаденок, подряжаясь мтать
публику по часам. В иные сани, точно снопы в возу, нагомо-
ждается такая многочисленная семья, что чухонцу не хатает
места, и он тащится пешком, рядом со своей лошадью.
На улицах то и дело попадается разгулявшийся постой ,
народ — душа нараспашку. Но вот среди всеобщего аселья^'
мерно раздается звон церковного колокола: завтра начнается'
великий пост.	/
В чистый понедельник улицы заметно пустеют, к* будт
после морового поветрия...
S6
НА СТОЛИЧНЫХ ОКРАИНАХ
ГУТУЕВСКИЙ ОСТРОВ
Этот остров лежит при устье Невы, на левой руке, как
раз vis-a-vis с Чекушами. Лет двадцать тому назад Гутуев-
ский остров был почти пустырем, поросшим сорною тра-
вою. Но вот в 1885 году открыт был морской канал из Кронштад-
та в Петербург в устье Невы, и Гутуевский остров стал быстро
застраиваться. С.-Петербургский морской канал представляет
собой грандиознейшее гидротехническое сооружение в Евро-
пе, стоимостью в 10 миллионов рублей. Он имеет в длину
26 верст, в ширину от 30 до 50 сажен. При входе канала
в Неву, у Гутуевского острова, устроена «гавань» для оста-
новки иностранных судов. Эта «гавань», или «ковш», как
называют ее местные жители, может вместить в себя самые
большие океанские пароходы.
С открытием морского канала исполнилась заветная мечта
Петра Великого — сделать Петербург морским портом, до-
ступным для океанских кораблей иностранных держав; в на-
стоящее время морские суда могут доставлять грузы прямо
в петербургский порт, не прибегая к помощи перегрузных
судов. К Морскому порту от Николаевской железнодорожной
линии проведена соединительная путиловская ветвь, благо-
даря которой иностранные товары, назначенные вовнутрь
России, перегружаются на Гутуевском острове из парохо-
дов — в вагоны, для дальнейшего следования в глубину России.
Точно так же русские товары, пришедшие по Николаев-
ской железной дороге, через путиловскую ветвь, к Морскому
порту, выгружаются из вагонов в пароходы. В интересах
хлебной торговли в 1889 году в Морском порту, на самом
взморье, сооружен колоссальных размеров элеватор, или
«зерноподьем» гг. Борейши и Максимовича. Неуклюжее ко-
лоссальное здание серого цвета невольно бросается в глаза
на плоских берегах Финского залива. Лишь только открылся
Морской порт — значение Калашниковской пристани как глав-
ного хлебного рынка в Петербурге стало падать: хлебные
57
грузы все более и более тяготеют к новому порту. С пере-
несением экспорта хлеба в Морской порт за Калашниковской
пристанью останется, вероятно, значение простого склада
запасного хлеба, необходимого для продовольствия столичных
обывателей.
На Гутуевском острове во время навигации стоит страшная
сутолока. На «ковше» разгружаются и нагружаются иностранные
пароходы всех наций — английские, немецкие, французские,
американские и т. д., так что деятельность на Гутуевском острове
имеет международный характер.
По путиловской ветви то и дело приезжают к берегу, к
пристани, целые вереницы вагонов. Около огромных пак-
гаузов, железных, окрашенных в черный цвет, копошатся ра-
бочие. Там и сям торчат в воздухе, изогнувшись в виде испо-
линского рога, подвижные краны для поднятия тяжестей. Как
ни велики пакгаузы, они не в состоянии вместить всех грузов,
какие скопляются на пристани, и потому огромное боль-
шинство товаров лежит прямо на земле, под открытым
небом, подвергаясь всем невзгодам петербургского климата.
То тут, то там лежат на берегу целые горы бочек, бочонков, тю-
ков, кип, мешков и т. п. — в ожидании перевозки. Многие то-
вары для предохранения от дождя прикрыты брезентами.
Новый порт есть прежде всего колоссальная станция не
только для Петербурга, но и для всей России. Недостаток кры-
тых помещений для хранения товаров, хотя бы, например,
простых деревянных навесов, бросается в глаза всякому наблю-
дателю. Коммерсанты на это сильно жалуются. В новом
порту вы увидите, например, такую картину, особенно осенью.
Лежит на земле несколько сот бочек слоями друг на дружке,
а по сторонам этой груды — лужи воды. Понятно, ниж-
ние бочки портятся, мокнут.
Выгрузка и нагрузка товаров с пароходов в пакгаузы и
с пакгаузов в пароходы требует применения мускульного
труда человека. Большой спрос вызывает и большое пред-
ложение.
Морской порт привлекает к себе многочисленных рабочих:
здесь организовались артели рабочих для переноски тяже-
стей. Когда по Межевой линии на Гутуевском острове вы
идете к пристани, то направо заметите целый ряд небольших
деревянных домиков, на каждом домике имеется вывеска
с надписью: например, «Дрягильская артель», «Спасская
артель», «Владимирская артель», «Московская артель», «Ярос-
лавская артель» и т. п.
Все эти домики устроены артелями рабочих. Каждый
домик есть не что иное, как контора артели, где принима-
ются заказы на работу, а также производится счет. В Мор-
ском порту насчитываются двадцать три артели. В каждой
артели от тридцати до шестисот рабочих. Обыкновенно
58
артель из своей среды выбирает: 1) старосту артели, кото-
рый принимает от коммерсантов заказы, и 2) писаря, ко-
торый ведет деловую переписку и счет по книгам.
Всякий артельщик при своем вступлении в артель вносит
капитал от 500 до 2000 рублей, смотря по размерам
оборотов артели. Этот капитал служит обеспечением добро-
совестности артельщика.
Не всякий сможет внести сразу надобную сумму, и поэтому
артельщик нередко вносит только часть обязательного взно-
са, а остальную часть «заживает», т. е. из причитающегося
жалованья производится вычет в счет взноса. Чтобы соста-
вить себе более или менее ясное понятие о деятельности
артельщиков, следует присмотреться к их работе. Для выг-
рузки товаров с парохода требуется от 50 до 100 человек
рабочих, смотря по величине парохода. Если на пристани,
положим, стоит десять пароходов, вот уже надо от 500 до
1000 рабочих. Вся эта рабочая сила доставляется артель-
щиками. Более чистую работу артельщики исполняют сами,
а для носки тяжестей нанимают еще и поденщиков, если
дел много. Сами артельщики исполняют, например, следу-
ющие обязанности: «выгрузного», «караульного», «весовщика»,
«приемщика» и т. п.
Выгрузной отбирает от хозяина сведения о товаре, кото-
рый надо выгрузить на берег,— для этого он берет от
хозяина или «пробу» товара, или «марку» товара. Если
товар весовой, то «весовщик» весит товар. Когда товар вы-
гружают на берег, то охранять становят «караульщиков»,
которые бывают денные и ночные. Наемные носильщики ис-
полняют самую тяжелую работу — выгоузку товара с паро-
хода в пакгауз или просто на берег. Способ выгрузки — раз-
личный, смотря по товару, например, бочки катают по
земле, мешки возят в тачках или носят на спине, подцепив
крючком. Во время навигации, когда работы много, поден-
щики собираются на биржу, под деревянный навес, специаль-
но устроенный на берегу для найма рабочих. Ежедневно по
утрам сюда приходят артельщики для найма поденщиков.
Поденная плата весьма различна, смотря по работе.
Осенью платили всего 60—70 коп. в один день, с 6 часов
утра до 6 часов вечера. В полдень дается один час для
обеда. Во время работы каждый поденщик успевает выгру-
зить около 1000 пудов за один день! По словам самих по-
денщиков, артельщики зорко следят, чтобы поденщики не
стояли зря, опустив руки. Нанимая поденщиков, артельщики
выдают каждому рабочему жестянку с обозначением имени
артели. Если на жестянке, например, значится «Ярославская
артель», то вечером поденщик идет в контору поименован-
ной артели за расчетом. Во время разгара навигации в
Морском порту работает от 2000 до 3000 рабочих. Вообще
59
сюда идет крепким народ, с сильно развитою мускулатурою.
Какой-нибудь тщедушный мужичонка и сам не пойдет в
поденщики, чтобы не насмешить своих товарищей. Для
вербовки рабочих артельщики еще зимою ездят в деревни,
подряжать крестьян на работы в Морской порт.
По окончании навигации артели производят расчет с
купеческими фирмами. В это время и бывает так называ-
емый «дуван»: артель делит между собою то количество
денег, которое еще осталось за вычетом розданного жа-
лованья. Почти рядом с Морским портом, на Гутуевском
же острове, находится «Сельдяной буян», куда привозятся
на кораблях заграничные сельди — из Шотландии, Голландии,
Норвегии. Когда вы ступите на Сельдяной буян, то ощущаете
особую сельдяную атмосферу. Огромные амбары, ледник
по американской системе, деревянные навесы, тянущиеся
вдоль берега, и пристань, у которой разгружается какой-
нибудь пароход,— вот и вся незатейливая картина Сельдяного
буяна, но она оживляется рабочими, которые с утра до
вечера катают по гладкому засаленному полу бочки с сель-
дями. В горячее время этим делом бывает занято от 100
до 150 человек.
Мостовая вымощена досками, чтобы удобнее было катать
бочки с парохода прямо в кладовые. Вооружившись шестом
с железным наконечником, рабочие очень легко перекаты-
вают бочки. В течение навигации на Сельдяной буян приво-
зят от 50 до 70 тысяч бочек и полубочек. В каждой бочке
умещается от 500 до 1000 штук и более сельдей, смотря
по величине их. На Сельдяном буяне в розницу не тор-
гуют, а несколько оптовых тооговцев скупают весь товар;
самый крупный из них производит около 10000 бочек в год.
Шотландские селедки совсем вытеснили с петербургского
рынка сельди голландские: этих последних привозят очень
мало. Как известно, в Петербурге сельди продаются вразнос,
бабами-торговками, которые ходят по дворам «на крик».
Торговки до сих пор еще выкрикивают: «Селедки гол-
ландские!», хотя ни у одной из них вы не найдете голланд-
ских сельдей, а все — шотландские. Торговки знают это, но
боятся переменить это название товара!
Как раз посередине между Морским портом и Сель-
дяным буяном, на берегу Невы, стоит «брандвахта», где
каждое вновь пришедшее судно предъявляет свой паспорт.
Персонал служащих на брандвахте состоит из командира,
нескольких офицеров и нижних чинов. Кроме того, в ведении
брандвахты находится до десятка небольших пароходов,
которые беспрестанно шныряют в устье Невы, встречая
прибывшие судна. Сама брандвахта представляет собою вы-
соко поднимающуюся вышку с развевающимся на ней тамо-
женным флагом. С этой вышки зорко следят за всяким вновь
60
пришедшим судном. Отсюда открывается великолепный вид
на взморье. Вдали видны рыбацкие тони. Вооружившись
подзорной трубою, таможенный Аргус в образе часового
не пропустит в Петербург никакой подозрительной лодчонки.
Как только судно покажется на горизонте, вахтенный дает
знать дежурному офицеру, котрый на пароходе идет встре-
чать прибывшего гостя. У судна спрашивают билет и затем
его провожают в таможню, для сбора государственной
пошлины с привозного товара. В течение года через бдитель-
ное око брандвахты проходит около 2000 всевозможных
иностранных судов: более всех — английских, около 600,
потом — немецких, около 400, норвежских — около 200 и т. д.
Как только Гутуевский остров стал застраиваться и засе-
ляться, приступили к сооружению храма; в настоящее время
близится к окончанию большая церковь во имя Благовещения;
она стоит против Сельдяного буяна. Подобно Чекушам, Гуту-
евский остров представляет собой приморскую окраину сто-
лицы. Он далеко выдвигается в море.
Гутуевский остров далеко еще на застроен; он переживает
переходное время. Основание Морского порта вызвало этот
остров к новой жизни. Улицы еще только намечены, но не
застроены домами. Надо полагать, что Гутуевский остров
имеет хорошую будущность.
ГАВАНЬ И ЧЕКУШИ
Гавань и Чекуши — две самые западные окраины столицы;
они лежат как раз на том месте, где река Нева впадает в
Финский залив, именно — на правом берегу Невы.
С легкой руки покойного писателя Генслера с именем
Гавани связывается представление о «гаванском чиновнике».
Но увы! Все идет вперед! И тип «гаванского чиновника» давно
уже вымер: его выжил фабричный и заводской рабочий.
Там. где некогда «гаванский чиновник» предавался безмятеж-
ной идиллии, теперь живут артели рабочих с кожевенных
заводов, Балтийского завода и др. От «гаванского чиновника»
в этой окраине осталось одно только воспоминание. Появись
теперь на улицах Галерной гавани какой-нибудь заезжий чи-
новник, все обыватели, чего доброго, станут глазеть на него,
как на какого-нибудь допотопного ихтиозавра. Куда же делся
«гаванский чиновник»? Он переселился поближе к присут-
ственным местам, к центру города. Вновь народившиеся чинов-
ники, благополучно протянув канцелярскую лямку и выслужив
пенсию, устремляют свои помыслы не на Гавань, а на Петербург-
скую сторону. Если Гавань перестала служить приманкою, обето-
ванной землею для мелкого чиновничества, зато сюда нахлынули
другие элементы столичного населения, например фабриканты,
купцы и проч. Селятся в Гавани и лакеи, разжившиеся от
61
своего барина: они покупают себе здесь небольшие домики.
Пустопорожние места год от года застраиваются: земля
подымается в цене. Но все-таки квартиры в Гавани раза в
три дешевле, чем в центре города. Вследствие такой деше-
визны в Гавани охотно селятся так называемые «гаванские
салопницы», живущие на пенсии; сенатские писцы и т. п.
Впрочем, «сенаторов» здесь так мало, что они совсем затерялись
среди остального населения. Когда по Большому проспекту
выйдете в Гавань, то прямо упретесь в берег моря, где стоят
рыбацкие тони.
Весною при устье Невы в Галерной гавани возникает своеоб-
разная жизнь. На отлогих берегах лежат, накренившись набок,
старые барки, отслужившие свой век и поступающие теперь
на дровяной двор. Рабочие ломают их и тут же пилят дрова.
На взморье то и дело шмыгают утлые лодчонки, хозяева
которых, вооружившись багром, ловят дрова, бревна, доски
и тому подобные «дары Невы». В числе этих «даров» встре-
чаются иногда и неожиданные сюрпризы, вроде, например,
разложившегося трупа какого-нибудь несчастного самоубий-
цы, бросившегося в Неву с Николаевского или Александров-
ского моста... При этой оказии в полицейских ведомостях
напишут, что на взморье, близ Галерной гавани, найден раз-
ложившийся труп неизвестного человека... Кое-где над во-
дою возвышаются небольшие шалаши, сделанные из ели: из
этих шалашей гаванские охотники стреляют дичь. Подъехав на
лодке к шалашу, охотник прячется в него и терпеливо под-
жидает уток, гагар и тому подобных птиц, которые, ни-
чего не подозревая, подплывают близко к засаде. Раздается
выстрел, и через несколько времени, хлопая веслами по во-
де, выплывает из шалаша лодка, направляясь за добычей.
По вечерам из Чекуш на лодках выезжают на взморье «ме-
режники» для ловли рыбы. С вечера они опускают мережи,
а осматривают их рано утром, ни свет ни заря.
Если вы будете наблюдать Галерную гавань летом, то вы-
несете одно впечатление; если зимою — то другое. Бли-
зость моря придает Гавани необыкновенную прелесть. Лихо-
радочная деятельность на тонях; беспрестанная езда по Не-
ве и по взморью прибывших из-за границы пароходов и,
наконец, бойкое шмыгание яликов и лодок, на коих любители
спорта отправляются покататься на взморье,— все это очень
оживляет эту приморскую окраину столицы. Одна из тоней
стоит на самом берегу, а прочие — разбросаны там и сям
на взморье, возвышаясь над горизонтом воды и живописно вы-
рисовываясь на синеве неба. Рыбацкая тоня представляет
собой избушку, воздвигнутую на отмели: во избежание навод-
нения, она высоко подымается на столбах над поверхностью
воды. Рыба ловится «мотнею» сажен 300 длины и 3—4 ши-
рины, смотря по глубине моря. Закинутая мотня опускается
62
в море стеною от поверхности воды вплоть до дна. Сверху
мотни плавают деревянные поплавки, а снизу подвешены камен-
ные грузила. Мотню с обоих концов тянут на берег при
Помощи ворота, который приводится в движение поденщи-
ками. Когда закинут невод, поденщики медленно вертят во-
рот, ходя по кругу «в ногу» и понурив головы. Тут же на
тоне, в избушке, живет и сам хозяин — старик из «осташей»,
т. е. из Осташковского уезда Тверской губернии. Он содержит
несколько тоней на Неве и на взморье.
Выйдя на тоню, прежде всего заметите при входе приби-
тую на столбике доску с надписью: «Будьте счастливы, кроме
осетра и стерлядей».
— Для чего эта надпись?
— По обычаю это объявление вывешивается на каждой
тоне во избежание спора. Вся мелкая рыба идет закидыва-
ющему тоню, кроме осетра и стерлядей, которые остаются
владельцу тоней.
— Каково рыба идет? Теперь, кажется, самая пора ей
идти?
— Да, уж черемуха отцвела...
Время хода корюшки и ряпушки из моря в Неву
обыкновенно совпадает с цветением черемухи. Невские ры-
баки издавна заметили эту примету. По вечерам, при зака-
те солнца, на Финском заливе, во время тихой погоды, ког-
да море стоит, как зеркало, там и сям появляются на по-
верхности воды блестящие точки: это «рыба играет», как
говорят рыбаки. Тут и плотва, и щука, окуни и тому подобная
рыба. Все они беспечно наслаждаются пока жизнью, и многие
из них попадаются в тони рыбака. Во время рыбного сезона
каждая тоня вытаскивает от 20 до 40 корзин корюшки и
ряпушки весом от 50 до 100 пудов.
— Каким образом вытаскиваете такую добычу из воды?
Ведь невод порвется?
— Сперва рыбу вычерпываем из мотни сачком, а потом
мотню вытаскиваем на берег!..
Тоню закидывают беспрерывно, с утра до вечера: лишь
только вытащат мотню на берег или плот, как снова ее от-
возят на лодке — подальше на море. На тонях целый день
бывает сутолока; одни приходят купить рыбы, другие оста-
навливаются ради любопытства, и, наконец, третьи приезжа-
ют попытать счастья — закинуть тоню. Если тоня стоит в от-
крытом море, туда высаживаются с парохода целою
компаниею.
Был вечер, когда на тоню подъехал в лодке какой-то
господин.
— Что стоит закинуть тоню?
— Разно бывает! — ответил рыбак. — Берем и десять руб-
63
лей, и пять рублей, а теперь для вечера рублика за три
закинем!..
— Ну-ка закиньте на мое счастье, на уху!..
Рыбаки положили мотню в лодку и поехали закидывать
сеть, а через несколько времени стали уже возвращаться
назад. Неизвестный посетитель с любопытством ожидал ре-
зультата лова. Вдруг в мотне засверкало пестрое брюшко
лососины... Рыбаки ахнули от удивления.
— Поздравляем, господин, — лососина!
— Пять, шесть, семь... несколько десятков штук!
— Мы давно ждали хода лососины!.. Теперь она, значит,
пошла!..
Хозяин-рыбак предлагает счастливому незнакомцу купить
у него всю лососину, но он не продал: веселый и ликующий,
он уложил лососину к себе в лодку и уехал. Кроме платы
за тоню всем рабочим было дано «на чай».
Особенно живописны тони во время весенних белых
ночей. Темные силуэты их рельефно вырисовываются на блед-
ной синеве небес. Осенью лов рыбы на тонях прекращается;
рыбаки уезжают, и избушка на тонях заколачивается — до
будущей весны.
Осень — самое тяжкое время для гаванских обывате-
лей, потому что Гавань при своем низменном местоположении
и вследствие близости моря затопляется водою при наводне-
ниях. Как известно, в Петербурге редкую осень не бывает
наводнения. Как только подует с моря западный ветер, воду
из Финского залива прибивает к берегу, в устье Невы; с
другой стороны Нева несет свои воды, и вся масса воды,
речной и морской, скапливается при устье реки: вот вам
и причина наводнения. По вечерам, в те дни, когда с моря
дует западный ветер, ни один гаванский обыватель не ложит-
ся спать спокойно: он не может ручаться, что на завтрашнее
утро вода с моря не зальет, например, нижние этажи.
Кто бывал в Галерной гавани, тот видал, что деревянные
мостки на некоторых улицах возвышаются над уровнем
мостовой примерно на 1 аршин: эти панели приспособле-
ны на случай наводнения. Когда вода затопляет улицы, а извоз-
чики по спицу уже ездят по воде, гаванские обыватели преспо-
койно продолжают ходить по улицам, благодаря деоевян-
ным мосткам.
Жутко бывает на душе гаванского обывателя какого-нибудь
подвал:.ного этажа, когда в темную осеннюю ночь, ложась спать,
он знает, что вода все прибывает да прибывает, а ветер
не унимается... Шум разбушевавшегося моря не умол-
кает... Первый натиск водной стихии обрушивается на
Гавань. На Кронспице раздаются первые три выстрела
из пушек. Это значит, что уровень воды поднялся на 3 фу-
та. Первое предостережение относится до гаванских обывате-
64
лей. Затем начинается пальба с Петропавловской крепос-
ти. Ночью, когда вода вышла из берегов, затопляет улицы Га-
лерной гавани и угрожает подвальным жильцам, дежурные го-
родовые обходят все дома и будят дворников, приказывая
им, чтобы они будили подвальных жильцов и предупредили
их о грозящей им опасности от наводнения. Нередко среди
ночи спросонок начинается переселение подвальных жиль-
цов — повыше, в первый или второй этаж, к своим соседям.
Во время сильных наводнений по улицам Гавани плавают на
лодках, и случалось даже, что с моря прибывала барка
С дровами и останавливалась посреди улицы, к великому изум-
лению гаванских обывателей. Дома в Гавани большею
частью деревянные, двухэтажные, обнесенные палисадника-
ми. Улицы немощеные.
Зимою, когда Финский залив покроется льдом, начинает-
ся лов рыбы через проруби. Начиная от Галерной гавани
и сплошь до Кронштадта, на взморье там и сям пробиты про-
руби— для спуска рыболовных снастей. Отправляясь осмат-
ривать рыболовные снасти, рыбаки берут с собою холщо-
вые шатры — для защиты себя от холодного морского ветра.
Поставив походный шатер около проруби, рыбак становит-
ся с подветренной стороны, вытаскивает рыболовную снасть и
выбирает из нее попавшуюся рыбу. С прекращением нави-
гации в Гавани царит страшная скука. Замолкают свистки от
пароходов, не слыхать шума и говора рыбаков на тонях,
и в Гавани наступает тишина — вплоть до весны.
Чекуши стоят рядом с Галерной гаванью, примыкая к
Неве. Если с Большого проспекта вы повернете налево, по Ко-
жевенной линии, то придете в Чекуши. Местоположение
Чекуш чрезвычайно живописно: прямо—Нева, а правее —
взморье. Когда иностранное судно из Финского залива всту-
пает в устье Невы, то оно проходит мимо Чекуш, сла-
вящихся своим кожевенным производством.
Первое впечатление о Петербурге, когда к нему подъез-
жаешь морем, это именно — запах кожи. . . В Чекушах
сосредоточено до <0 кожевенных заводов. Заводские трубы тор-
чат там и сям над неуклюжими каменными зданиями.
На этих заводах обрабатывают всю кожу с крупного убойного
скота, который убивается в Петербурге, выделывают подош-
венный товар, так называемое «мостовье».
Годовое производство кож в Чекушах простирается до
200 тысяч штук. Кроме того, сюда же из Америки при-
возят ежегодно 30 тысяч кож, которые идут в Петербург на
кораблях морем, по 10 тысяч кож на каждом корабле.
В Чекушах находится самый огромный кожевенный за-
вод в России, г. Брусницына. После пожара он отстроен
заново, со всеми новейшими приспособлениями по кожевен-
ному производству. На заводе г. Брусницына выделывается
3 (лил. Н» 44
65
в 1 год 80 тысяч кож от черкасских быков и 30 тысяч от
американских быков. Кожевенное производство — очень гряз-
ная работа. 8 Чекушах — постоянное зловоние: это своего
рода «петрушкинский запах» нашей северной столицы. Когда
с моря дуют ветры, то запах кожи уносится далеко, в
самый город.
Если читатель спросит, почему Чекуши с их кожевенными
заводами занимают место не по чину, так сказать, у самого
«окна в Европу», то ответ простой. В прежнее время по ту
сторону Невы, на Гутуевском острове, были городские ското-
бойни. И потому весьма естественно, что кожевенные заво-
ды были устроены по соседству со скотобойнями, т. о. в Чеку-
шах. Но со временем городские скотобойни были перене-
сены на новое место, на Забалканский проспект, и Чекуши оси-
ротели. Но они упорно продолжают выделывать кожи и,
вместе с тем, распространять «петрушкинский запах» на весь
Петербург... Ежедневно с городских скотобоен бычачьи
кожи, еще теплые, привозят на кожевенные заводы. Кожа
покупается по 4 руб. за пуд весом. Черкасский бык дает кожу
в 2 пуда весом. Прибыв на завод, кожа прежде всего обмы-
вается от навоза и грязи, затем ее «мездрят», т. е. оскабли-
вают жир с внутренней стороны большими ножами, для чего
ее расстилают на особые полукруглые столы в виде колоды.
После этого кожа обильно натирается солью и в таком виде
сворачивается в пакет, в виде сложенной салфетки, мез-
дрою (клетчаткой) вовнутрь, а волосом наружу. Пакеты скла-
дываются друг на друга в кубические кучи, штабелями, в которых
остаются 15 дней. При этом, говорят кожевенники, «соль
выгоняет волос», т. е. наступает процесс разложения, благодаря
которому волос начинает выпадать. Тогда кожи расстилаются
и тупыми скребками очищаются от волоса. Затем в огром-
ные чаны, врытые в землю, наливают отвар ивовой корки с
небольшой примесью ржаной муки и погружают сюда кожи, на-
слаивая их рядами. 8 каждый чан умещается 40—50 кож, которые
преют в продолжение 8—12 месяцев. Этот процесс на-
зывается дублением. Каждый кожевенный завод имеет по не-
скольку сот чанов, которые тянутся друг за другом сплошными
рядами. Всего же в Чекушах насчитывается по крайней мере
5000 дубильных чанов, в коих из года в год преет кожа: одну пар-
тию кож вынут, на смену им кладут другие. Вот причина, почему
в Чекушах стоит всегда свой специфический аромат... По оконча-
нии дубления кожа просушивается: зимою — в сушильнях, а ле-
том — на открытом воздухе, на чердаках. Летом все завод-
ские чердаки заняты развешанными на них десятками и сот-
нями тысяч кож. Зетер свободно гуляет по чердакам.
Просохнувшие кожи расстилаются на столах и большими
катками, в 25 пудов весом, выглаживаются рабочими. Двое
рабочих, держась за ручку, катают взад и вперед медлен-
66
но каток. В день они успевают выгладить около 100 воло-
вьих кож. После глажения «мостовье» готово и поступает на
рынок. Во дворе каждого кожевенного завода запасены
целые горы ивовой коры, которую доставляют сюда приго-
родные чухны.
Где бы вы ни были в Чекушах, по какой бы улице вы
ни ехали, вас повсюду преследует запах дубленой кожи вместе
с запахом ивовой коры... Мало того, вам кажется, что вы
сами и ваша одежда так пропитались запахом дубленой ко-
жи, что вы долго не забудете о Чекушах.
Кроме кожевенных заводов, в Чекушах находится Бал-
тийский завод, где строятся океанские военные крейсе-
ры для русского флота Когда океанское чудовище стоит в до-
ке, то оно возвышается над соседними зданиями, точно
великан среди пигмеев. Сотни рабочих, облепив со всех сто-
рон строящееся судно, постукивают по всей окрестности. В
октябре месяце 1892 года на Балтийском заводе спущен са-
мый колоссальный крейсер русского флота — «Рюрик»,
который был заложен в 1890 году. Длина крейсера «Рюрик»
426 футов, ширина 67 футов, глубина 25 футов, водоизме-
щение 10933 тонны; стоимость его 6 миллионов рублей.
Спуск каждого нового крейсера в невские воды всегда представ-
ляет собою военно-морское торжество. . .
АРТЕЛЬ ФАКЕЛЬЩИКОВ
Из всех ремесел, из всех возможных способов, употреб-
ляемых для добывания насущного хлеба, самое жалкое, са-
мое мрачное ремесло — ремесло факельщика.
Взгляните на этого человека, медленно шествующего
с насаженным на древке фонарем в руках впереди похорон-
ной процессии по широким петербургским улицам. Зимою и
летом, в дождь и снег, он всегда одет в один и тот же
костюм, «по форме», установленный гробовщиками: в треуголь-
ной шляпе, в черном фраке, обшитом позументами, в чер-
ных брюках с белыми лампасами, чеоез плечо — белый
шарф с серебряными кистями; порыжелые от времени сапоги
обнаруживают, что они совершили на своем веку чуть ли
не кругосветное путешествие.
Таков факельщик во время траурной церемонии, но сни-
мите с него гробовой наряд, и перед вами предстанет
самый заурядный петербургский бедняк, который, чтобы не
умереть с голоду, «пошел в факельщики». Под этим черным
фраком с позументами скрывается нередко и овчинный попу-
3‘
67
шубок мужика, не нашедшего себе работы, и грязное рубище
неисправимого алкоголика, постоянного посетителя питей-
ных домов. Словом, в факельщики идут всякие, что
называется, с борка да с сосенки. Коли не повезло с жи-
выми, так извольте-ка пристроиться к мертвым, тем более
что от факельщика не требуется никакого ремесла, ни-
каких практических познаний. Вся его работа ограничивается
ходьбою на «вынос» покойника. Понятно, такую простую
работу может исполнять всякий: ходи себе каждый день
по кладбищам. Иногда в факельщики поступают временно,
до приискания более подходящих занятий.
Большинство же из них сроднились со своею мрачною
профессией и, вооружившись терпением и философским му-
жеством, день-деньской провожают покойников на тот свет,
получая за это по полтине за «вынос». Мало того, некоторые
счастливцы успевают даже попасть на два «выноса» в один
и тот же день: утром — на православные похороны, а вече-
ром — на лютеранские.
Факельщики живут в центре города, преимуществен-
но около Сенного и Александровского рынков: здесь они
организовались в большие артели, человек по двадцати пяти
в каждой, с хозяином во главе. Особенно они излюбили не-
кий переулок, где их ютится несколько артелей в одном доме —
всего около 100 человек. Понятно, этот счастливый дом,
почти сплошь заселенный факельщиками, носит на себе особый
мрачный отпечаток.
Факельщики платят своему хозяину за «угол»; с своей сто-
роны хозяин обязан найти для них работу. На жаргоне фа-
кельщиков хозяин носит название «наборщика», потому
что он набирает народ для траурных церемоний. Ежедневно
по вечерам «наборщик» бегает по гробовым мастерским,
спрашивая, сколько куда потребуется факельщиков.
Как известно, заказы на траурные церемонии делаются
в гробовых мастерских, у гробовщиков: вот тут-то «набор-
щики» и узнают, как велик спрос на факельщиков. С запис-
ною книжкою в руках «наборщик» отмечает адрес покойника,
количество требуемых факельщиков и название кладбища.
Наборщиков называют еще «бегунами».
Труд факельщика оплачивается гробовщиком. Каждый
факельщик платит «бегуну» по пятачку за «вынос» — за то,
что он нашел ему работу.
Наборщик набирает факельщиков для своих знакомых гро-
бовщиков. Иной наборщик поставляет народ для несколь-
ких гробовых мастерских, расположенных в разных концах
города, и все эти мастерские он должен «обегать» вечером,
чтобы навести справки.
Таким образом, артель факельщиков, вместе со своим
хозяином—бегуном, распределяет свой труд так: в то время,
68
когда факельщики бывают на «выносе», хозяин их не сидит
сложа руки: он собирает сведения на завтрашний день.
Целый день факельщики — в разброде, но вечером со-
бираются домой.
Ни свет ни заря факельщики уже на ногах и приготовляются
на «вынос»: один очищает от насевшей пыли фрак и треугол-
ку, другие вставляют свечи в фонари. По двору то и дело шмы-
гают, точно черные вороны, партии факельщиков, человек
по пяти, по десяти и т. д., смотря по похоронам. Они направ-
ляются в разные концы города, по указанному адресу —
к гробовщикам.
А здесь уже давно заложены похоронные дроги. Пара
«росинантов» в черных попонах с длинными остроконечными
наушниками лениво стояла на дворе гробовщика. Сзади дрог
привязано еще две пары, которых пристегнут цугом потом.
С виду это лошади как лошади, даже довольно грациозные
в своем траурном наряде. Но ради справедливости следует заме-
тить, что лошади эти куплены на Конной площади у тата-
рина-живодера за бесценок. Их давно бы не существовало
на свете, потому что они отжили свой век, и татарин-живо-
дер собирался «спустить с них шкуру», но на их счастье под-
вернулся гробовщик. Он заявил татарину, что ему именно таких
лошадей и надо, которые «тихо ходят», и что его клиенты
не любят быстрой езды. Татарин-живодер вошел в поло-
жение гробовщика и уступил ему замороченных кляч —
года на два, на три, пока ноги не протянут.
Старый возница в черной шинели, в черном помятом
цилиндре приводил в порядок похоронные дроги с рос-
кошным балдахином.
— А вот и мы пришли...
— Что так долго? Пожалуй, на «вынос» опоздаем!
— Далече идти...
Факельщики сели на дроги, и лошадь, громыхая, трону-
лась в путь.
— Где вынос-то?
— На Сергиевской... а оттуда в Новодевичий монастырь —
на кладбище.
Часов в двенадцать, после заупокойной литургии, пе-
чальный кортеж двинулся в путь с большой церемонией. Шествие
открывал факельщик с булавою; затем шли двое факель-
щиков, известных под именем «гербовые», они несли герб на
древке. Далее следовали попарно «фонарщики» с зажжен-
ными свечами. На бархатных подушках несли несколько
орденов. Несколько «вожатых» вели под уздцы лошадей.
И. наконец, около гроба шли факельщики-лакеи: они под-
держивали кисти гроба. Позади гроба тянулась вереница
собственных экипажей.
Когда гроб опустили в могилу и зарыли землею, факель-
69
щики отыскали «распорядителя похорон». Окружив его плот-
ною стеною, они выпрашивали «на чай».
— Нельзя ли на чаек с вашей милости?
— Чтоб было чем помянуть покойника!
Приставали факельщики, сняв свои треуголки.
— Много ли вам?
— Как вашей милости угодно будет!..
— Вот — по четвертаку на брата!
— Смею сказать, маловато маленько... потому богатые
похороны...
— Вот вам — еще!
— Благодарим покорно, дай вам Господи доброе здо-
ровье...
— А покойничку — вечная память и крепкое лежание...
В то время как над свежей могилой произносились над-
гробные речи, факельщики торопливо возвращались с клад-
бища домой.
— А что, братцы, на завернуть ли?
— Не мешает, для подкрепления сил!
И факельщики завернули в первый же попавшийся трак-
тир. Подкрепившись довольно основательно и закинув фона-
ри за плечи, они пришли домой — усталые и голодные и
принялись за еду. Все они были немного навеселе.
Наборщик обходил «гробовые», наконец и он вернулся.
— Как велик набор?
— Завтра двадцать человек... пятеро гуляют!..
— Нисколько не гуляют; у соседней артели не хватает
семи человек, можно туда!
— Ну-с, кого куда? — Наборщик вынул свою записную
книжку. — На Пески четыре человека, дом NN... Чиновника
одного хоронят...
— На какое кладбище?
— На Митрофаниевское!..
— Ну, хоть мы проводим!..
— На Петербургскую сторону — десять человек, на купец-
кие похороны, дом NN, хоронят на Смоленском кладбище...
— А где будут отпевать?
— У Николы Трунилы!..
— Теперь наша очередь туда идти...
Наборщик продолжал читать по своей записной книжке.
— Двое в Коломну, дом NN, двое на Выборгскую сто-
рону и двое по финляндской железной дороге, на Успен-
ское кладбище...
Охотников прокатиться с «покойником» по финляндской
железной дороге долго не находилось, потому что оттуда
приходилось возвращаться поздно вечером.
— Ну что ж? Никто не едет?
— Ну, ладно, мы поедем!.. — согласились два старика
70
— Молодцы, ребята!.. Я вам заранее выхлопотал «на чай»
от гробовщика, потому — конец большой...
Обыкновенно факельщики охотно идут на богатые пыш-
ные похороны в надежде на наживу и наоборот — нехотя
на похороны бедные, серенькие.
Окончив распределение факельщиков на «выносы», на-
борщик и себя не забыл: стал собирать с них пятачки, за
исключением тех пяти человек, кои остались не у дел.
ТАТАРИН-ХАЛАТНИК
Кто не видал юркого «князя», расхаживающего и в центре,
и по окраинам Петербурга? В долгополом азиатском кафтане
с длинными рукавами, подпоясанный красным кушаком, в
в меховой шапке, из-под которой выглядывает татарская тю-
бетейка, с котомкой за плечами — ходит он из одного двора
в другой. Подняв голову, озирая окна верхних этажей, он
кричит на весь двор:
— Халат, халат! Старые вещи продавать!
Но вот где-то на пятом этаже открылась форточка, высу-
нулось чье-то лицо и раздался голос:
— Эй, князь, поди сюда!
Князь побрел по черной лестнице в пятый этаж. А там,
в ожидании татарина, и двери отперты настежь.
— Не купишь ли поношенный сюртук, старые сапоги,
шляпу?
Князь внимательно осматривает предлагаемые вещи, по-
глядел изнанку сюртука, попробовал оторвать подошвы у
сапог...
— Что с тебя вэять-то! Красненькую за все!..
— Дорого, барыня! Дорого...
— Ну, много ли?
— Полтора рубли — довольно будет!
— Что ты? Сюртук-то ведь почти новый!
— Был новый, а теперь вывороченный...
— Говори крайнюю цену!
— Два рубли — последняя цена!
Долго торговался татарин и скупил все вещи за бесценок...
Петербургские татары прибыли в столицу с берегов Вол-
ги: из Симбирской, Пензенской, Нижегородской и Казан-
ской губерний.
71
Татарин-торговец существует двух родов: халатник и
разносчик красного галантерейного товара. Татарин-халатник
торгует старым платьем—скупает всякое старье и сбывает
его на толкучем рынке. Посещает татарин и «ссудные кас-
сы под залог вещей», скупает там у еврея просроченные
вещи и тоже несет их на толкучку.
День-деньской татарин-халатник слоняется по Петербургу
и к вечеру возвращается  домой — с ношею за плечами.
Не столько он продал халатов, сколько накупил всякого ста-
рья. И чего-чего у него только нет. Самое пылкое воображение
не в состоянии соединить вместе всех тех разных вещей и
предметов, какие подчас видишь у татарина в руках: гита-
ра с оборванными струнами, поношенный офицерский мундир,
медный подсвечник, покрытый зеленью, старые сапоги,
модный франтовской цилиндр и т. п.
Татарин — разнЛчик мануфактурного красного товара
представляет собой ходячую лавочку. Его товары — ситцевые
платки, шерстяные шарфы, ремни и кушаки — отличают-
ся яркими пестрыми цветами, что, как известно, любит наш
простой народ. Являясь в окрестные захолустья, например, на
дачу, «князь» хорошо понимает, что его ходячая лавочка
представляет собой целый «гостиный двор», и потому назначает
цену по совести, руководствуясь принципом, что-де «за морем
телушка — полушка, да рубль — перевоз».
— Князь, покажи-ка платки-то!
— Изволь, барышня... Каких вам? Подешевле или подороже?
— Самых лучших!
— Вот самые лучшие... с картинками...
— А нет ли у тебя — «по нетовой земле, да небывалыми
цветами»?..
— Есть, как не быть...
— Какие это платки?
— Московские!
— Поди-ка, линяют?
— Нет, нет... только воды боятся! Мы говорим правду,
не любим обманывать!
— Этот что стоит?
— Полтина только! Задаром отдаю...
Заходят татары и о петербургские портерные и трактиры,
продавая здесь казанское мыло и духи — посетителям, про-
хлаждающимся за кружкою пива.
Татары из Петербурга живут артелями, человек от 10 до
30. Артель и староста зорко следят друг за другом: в квар-
тире строго запрещено не только являться пьяным, что воз-
браняется и кораном, но даже и курить. Если артель за-
метит, что один из товарищей пришел пьяным, то на первый
раз делают ему словесное внушение. На второй раз виновного
связывают и кулаками задают ему более осязательное настав-
7?
ление, а в третий раз «заблудшую овцу» выгоняют из артели.
Татары сильны коммунальным началом: если они, напри-
мер, узнают, что какой-нибудь их товарищ торгует «на шею»,
т. е. в убыток себе, и если он не находит подходящего места,
то артель посредством складчины сама высылает его на родину.
Нищие из татар в Петербурге никогда не бывают.
Столичный толкучий рынок представляет главную арену
деятельности для татарина-старьевщика. Еженедельно, по
воскресеньям, на толкучем рынке бывает так называемый
развал, куда собираются тряпичники и татары-халатники со
всего Петербурга. В это время фигурирует главным образом
«голь перекатная» со всей столицы. Мастеровой и фабричный
народ, свободный от работ, спешит на «развал» за покуп-
ками дешевого товара. Торт начинается рано утром, ни свет
ни заря. Сутолока бывает страшная.
Бедняк, войдя на толкучий рынок, может одеться с ног
до головы за каких-нибудь 5 рублей: и дешево, и сердито.
Мало того, вся экипировка, кроме сапог, будет новая, точно
сейчас с иголки. Тут можно купить и «жениховскую мехо-
вую шапку», и немного поношенные брюки с потертостями
на коленях, и вывороченную «пару», и почти новые сапоги,
щедро смазанные дегтем!
После тряпичников перевенствующая роль на толкучке
принадлежит татарам-халатникам, стоящим на так называемой
«татарской площадке», находящейся внутри Александровского
рынка.
В лавках, окружающих «татарскую площадку», торгуют
разным домашним скарбом, начиная от матрасов и подушек и
кончая старым платьем, подержанной мебелью и даже каре-
тами... Около каждой лавочки, у дверей, загроможден-
ных разным старьем, стоят приказчики-крикуны, которые
заманивают к себе покупателя.
— Эй, господин, пожалуйте к нам!
— Сапог не угодно ли вам?..
— Пальто не требуется ли?..
— Заверните к нам: у нас дешевле!..
— Сударыня, матрасы, кровати не надо ли вам? Зайдите,
останетесь довольны!..
— А вот пальто «случайное» продается! Купите—случай-
ное: подешевле отдам!..
Тут же, в особых маленьких лавочках, еврейки торгуют
«бальными платьями», доставшимися им от прокутившихся гос-
под.
К еврейкам понаведываются «кукольные швеи» для за-
купки бархата и шелка — на отделку хороших дорогих
кукол.
Выдержав перекрестный огонь от назойливых приказчиков,
вы наконец пробираетесь на «татарскую площадку». Здесь —
73
шум, крик разношерстной толпы, которая медленно дви-
жется, увлекаемая общим течением. Для безопасности сле-
дует опустить руки в карман, чтобы тут не заблудились
случайно чьи-нибудь посторонние руки.
Группа татар в их национальных шапках выстроились ря-
дами, в виде каре. Снаружи этого четвероугольника и дви-
жется главным образом толпа. Перед каждым татарином,
на земле, лежит куча старья: шапки, сарафаны, юбки, са-
поги, кафтаны и многое множество других предметов
обыденной жизни, собранных сюда точно после сильного
пожара в большом городе. У одного татарина накинута на
плечи подержанная енотовая шуба, вынесенная тоже для
продажи; у другого на голове надето несколько шапок...
Поминутно слышатся возгласы, обращенные к татарам.
— Князь, продай!..
— Князь, что стоит?
— Князь, Бога ты не боишься?
— Князь, много ли просишь за сапоги-то?
— Рубль целковый!..
— Дорогонько!..
— Купи! Хорошие сапоги — козловые, со скрипом... Сам
бы носил, да деньги нужны!..
— Ну-ка, дай-ка, примерю!..
— Как раз!.. Точно на тебя шиты!..
— А брюки почем?
— За все синюю бумажку!..
— Возьми зелененькую!.. Брюки-то ведь старые!.. Уступи,
князь!..
— Были старые, а теперь за новые пойдут!..
Покупатель-мастеровой выворотил брюки наизнанку и тор-
жественно поднес их татарину почти под самый нос.
— А это что? Смотри, князь, — во!..
— Что... ничего!.. Брюки!..
— Решето, а не брюки!..
— Брюки — хороши, хороши!..
— Хороши, только починить надо!.. Зелененькую, так и
быть, князь!..
— Нет, нет!..
Татары стойко держат свою цену, по временам отпуская
остроты, нередко сопровождаемые энергическим «крепким
подтверждением».
Простой народ покупает у «князя» то брюки — в три рубля,
то зимнее пальто — в пять рублей. Попадается здесь и еното-
вая шуба, и фрачная пара, и другие принадлежности лучших
условий жизни. Все это так недавно было свидетелем хо-
рошей жизни, но нужда не свой брат, и пришлось за грош
спустить татарину. Таким образом, «порфира и виссон»,
поистрепавшись, с барского плеча идут на покрытие наготы
74
столичных бедняков, и это перемещение платья с одного плеча
на другое происходит при посредстве услужливого татарина.
Богатые татары промышляют в петербургских аукционах
и занимают здесь видное место.
Как известно, Частный ломбард и Общество для закла-
да частных имуществ имеют между прочим несколько аукци-
онных зал, где производится продажа просроченных и не-
выкупленных вещей с публичного торга.
При отделениях аукционная продажа бывает два-три раза
в неделю.
Кроме того, имеются специальные аукционные залы, в кото-
рых продажа просроченных вещей производится ежедневно.
Щегольской бальный фрак, заложенный «в минуту жизни
трудную» в частный ломбард, или золотые часы, отданные
«на сохранение» туда же,— испытывают следующую горькую
участь, если они не были вовремя выкуплены.
Прежде всего они идут в продажу с аукциона по оценоч-
ной стоимости.
Аукцион производится при непосредственном участии
«присяжного оценщика» от города, который контролирует
добросовестность ломбарда. Если вещь не была продана
на двух аукционах, то она поступает в собственность лом-
барда, который распоряжается ею по своему усмотрению.
Сделавшись обладателем вещи, ломбард или продает ее
в своем собственном магазине, или же снова пускает ее
на аукцион — «с предложенной цены».
Ломбард принимает для заклада всякие вещи и пред-
меты, «кроме жидких и сыпучих тел». В магазине ломбарда
можно купить «по сходной цене» и картины, и музыкальные
инструменты, и бронзу, и золотые и серебряные вещи, и одежды,
и полотна, и меховые товары, красные товары и т. д.
В особенности — большой выбор готового платья. Прогу-
лявшийся и промотавшийся Петербург снес в ломбард все,
что возможно заложить, — вплоть до бального и стамесовой
юбки.
Самая наименьшая ссуда — два рубля.
Множество вещей возвращают принесшим их беднякам
обратно, за малоценностью; за них не выдается никакой
ссуды, даже одного рубля.
В магазинах ломбарда можно наблюдать интересные типы
покупателей и покупательниц, желающих приобрести по де-
шевой цене какую-нибудь драповую тальму или пальто с
чужого плеча.
Вот, например, чиновник с Петербургской стороны при-
вел сюда своих двух дочерей, купить каждой по пальто.
С вешалки им то и дело подают пальто. В сотый раз они
примеривают на себе, смотрятся в большое зеркало — и
пальто оказывается «Тришкиным кафтаном»: то в талии
75
узко то в плечах широко, то в подоле коротко. Ьедняжки
уже устали, а не хотят уйти с пустыми руками.
Вот гимназист, быть может, будущий Ломоносов, тоже
отыскивает себе пальто впору.
Приходят сюда покупатели и с Александровского рынка.
Если в магазинах ломбарда покупателями бывает сама
публика, зато на аукционах первенствующую роль играют
татары и маклаки.
Вы входите в довольно обширную залу. Посреди эстрады
навалены целые груды разной одежды, поношенного платья.
Впереди расставлены параллельными рядами скамейки. На
стенах навешаны таблицы с обозначением номеров просрочен-
ных вещей и с обозначением правил аукциона.
Скамейки заняты многочисленной публикой. Преобладают
преимущественно хищные типы, торговцы, маклаки, евреи и
татары.
Татары сидят отдельно от других и невольно останавлива-
ют на себе внимание. Перед вами—целый цветник татарских
тюбетеек: и малиновых, и желтых, и красных, и зеленых,
и бархатных, и простых, и шитых золотом. Все татары хорошо
упитанны. Очевидно, покупка вещей на аукционах и пере-
продажа идет им впрок. У многих на лицах — плутовская,
хитрая улыбка. У некоторых татар в руках и на скамье —
целый ворох благоприобретенных вещей. Среди шума и гвалта
слышен татарский говор.
Продажа золотых и серебряных вещей только что
кончилась. Бриллиантщики и золотых дел мастера ушли.
Теперь приступили к продаже так называемого красного
товара и одежды.
Аукционщик то и дело выкрикивал название продава-
емой вещи.
— Продается драповое пальто мужское, с предложенной
цены!..
— Рубль!—слышится чей-то голос.
— Гривенник! — кричит кто-то.
— Пятак!
— Рубль пятнадцать копеек! Кто больше! — спрашивает
аукционщик.
— Пятак! — раздается чей-то голос.
— Так!.. Так!.. — вторят все новые и новые голоса. Причем
«так» есть не что иное, как сокращенное «пятак».
Вы то и дело слышите перестрелку: то тут, то там на-
бавляют пятак. Долго продолжалась эта перестрелка, и цена
вещи понемногу поднималась в гору... Так!.. Так!..
— Кто больше! — окликнул аукционщик.
— Раз! Кто больше! Никто!
Вдруг среди всеобщей тишины со стороны татар раз-
дался чей-то голос — громкий, словно иерихонская труба:
76
— Полтынник! — крикнул один из татар.
— Пятак! Так!..
Снова возгорелась перестрелка, и, когда она немного
поутихла, снова раздался грубый голос татарина, с восточным
акцентом:
— Полтынник! — победоносно выкрикивает татарин.
— Никто больше?
Воцарилась тишина.
— Тайбулин! Вещь за тобой!..
Рослый, толстый татарин в бархатной тюбетейке полез
в бумажник, а ему в это время принесли с эстрады
драповое пальто.
Перед началом аукциона каждая вещь тщательно осмат-
ривается татарами и маклаками. Подобно тому, как естество-
испытатель исследует в лупу какое-нибудь насекомое, так
точно татары рассматривают на аукционе полотно, шелко-
вые ткани, одежду и проч. Купленные вещи они пере-
продают с хорошим барышом.
Этим делом занимаются исключительно нижегородские
татары.
— Куда вы сбываете вещи?
— В Александровский рынок продаем!
— И больше никуда?
— В провинцию отправляем! В Новгород, в Псков!..
— А на Нижегородскую ярмарку петербургская одежда
идет?
— Как же! Идет! Наши на ярмарке петербургским старьем
торгуют!
— Где же именно?
— А там есть «Ярославский ряд» — одежей торгуют...
— Много отправляете?
— На десятки тысяч!
Долго еще продолжался аукцион. На этот день пущено
было в продажу 500 номеров, преимущественно одежды.
Большинство номеров были куплены татарами. По окончании
аукциона, когда все уже расходились, один из татар с само-
довольной улыбкой рассматривал приобретенные вещи, стоя
у окна.
— А что, князь, дешево купил?..
На аукционе бывают почти всегда одни и те же покупа-
тели — маклаки и татары.
Фамилии каждого из них известны аукционщикам.
В столице насчитывается до 10000 татар. Живя вдали
от родины, татары, однако ж, крепко держатся религии
и обычаев своих предков и не смешиваются с другими элемен-
тами столичного населения. Так, в Петербурге они имеют
свои молельни, конебойни и мясные лавки.
На конебойне ежегодно убивается 7000 лошадей. Татары
77
имеют 4 мясные лавки. При входе в татарскую мясную
лавку вы заметите над дверями прибитую вывеску, на кото-
рой нарисован конь вместо нашего быка. На вывеске
надпись: «Торговля мясом из татарской общественной коне-
бойни». Отборная вырезка конины для бифштекса стоит
8—10 копеек за один фунт.
Лошадей для убоя татары покупают на Конной площади,
где бывает торг лошадьми. Многочисленные барышники
снуют около лошадей, расхваливая прекрасные качества их!
Обыкновенно каждый покупатель тщательно осматривает у
лошади зубы, ощупывает мышцы, треплет лошадь по шее,
тянет за хвост.
На Конной площади продают и старых, заезженных
лошадей, негодных более для работы. Этих росинантов по-
купают татары, но только никому уже ие перепродают, а
оставляют для себя — на потребу, на убой.
Тридцать отборных кляч уныло стояли, повесив головы.
Казалось, что если они тронутся с места, то загремят своими
костями. Подъезжает какой-то чухонец на малорослой ло-
шаденке с потертыми до крови боками и с оттопыренными
ребрами. Не слезая с саней, чухонец начинает торговаться
с татарином.
— Князь, купи рысака!
— Продай!
— Много ли дашь?
— Три рубля!..
— Мне за нее шесть давали...
— Давали, да видно, денежки не считали! — бойко от-
ветил татарин.
Чухонец поехал дальше. В это время привели вороную
лошадь, черную, как ворон. Некогда это был «буцефал»,
а теперь от него остался один скелет, из больной ноги
сочилась кровь. Татары окружили лошадь, осмотрели боль-
ную ногу и начали говорить между собой по-татарски.
По-видимому, происходило нечто вроде консилиума.
— На убой! — решил один из татар.
— Как цена?
— Пятнадцать рублей.
— Пять рублей!
— Пять с полтиной!
— Шесть рублей!
Один за другим татары начали набивать цену.
С приподнятой больной ногой бедное животное своим
печальным видом невольно вызывало к себе участие. Увидя
большое стечение народа около хромой лошади, подошел
к ней и татарин-живодер.
— Живодер идет! Живодер идет! — произнес кто-то;
толпа расступилась, давая дорогу.
78
Смотря иа лошадь и опершись на свою длинную палку,
живодер громко и отчетливо произнес:
— Кожа да кости!.. Шесть с полтиной!.. Цена шкуры...
Все молчали.
— Никто — больше?
И лошадь осталась за ним.
К вечеру торг прекратился, и барышники — русские,
татары, цыгане и чухны — стали мало-помалу разъезжаться.
Лениво переступая ногами, тронулись и лошади, предназна-
ченные на убой.
— Ну, трогайтесь, на отдых! — крикнул татарин, хлестнув
кнутом заморенных кляч.
Татарских молелен три: одна помещается на углу Нико-
лаевской улицы и Разъезжей, другая — на Лиговке и
третья — против Полицейского моста.
Соответственно этому все мусульмане, живущие в Петер-
бурге, подразделяются на три прихода.
Первый приход—самый большой, к нему причислено
около 3000 человек нижегородских, симбирских и пенаен
ских татар — халатников, разносчиков, извозчиков, дворников.
Ко второму приходу причислены преимущественно каси-
мовские татары: официанты разных петербургских ресто-
ранов и буфетчики на станциях по Николаевской железной
дороге.
Все буфеты на Николаевской железной дороге, вплоть
до самой Москвы, содержатся татарами; прислуга в этих
буфетах, официанты и лакеи — тоже taiapbi.
Весь этот лакействующий персонал причислен ко второму
магометанскому приходу в Петербурге и в религиозно-
нравственном отношении подчиняется ахуну Атауле Баязитову
Этот, так сказать, лакейский приход — самый богатый в мате-
риальном отношении.
Наконец, в Петербурге живет немало татар, состоящих
на государственной службе, например, солдаты из татар.
Для них учрежден особый «военный магометанский
приход».
Одна из самых больших татарских молелен в Петер-
бурге помещается над трактиром — факт, вызывающий не-
вольную улыбку.
Татары сами сознают это неприятное соседство молельни
с трактиром, но мирятся с этим неудобством, потому что
трудно найти большое помещение за такую сравнительно
недорогую цену, какую они платят.
Каждую пятницу, ровно в полдень, в молельню собирается
от 300 до 500 человек татар. Это все — старые наши знако-
мые, которых мы каждый день видим на улицах: халатники,
торговцы платками и казанским мылом, дворники и т. п.
Нарядившись в праздничные костюмы, татары, миновав
79
трактир, подымаются вверх, в молельню. Некоторые из них
одеты в шелковые пестрые халаты, на голове — белая чалма:
верный признак, что правоверный побывал в Мекке и Ме-
дине, на поклонении гробу Магомета.
Поднявшись наверх, на площадку лестницы, они снимают
калоши или валенки и входят в молельню.
Молельня представляет собой большую залу с невысоким
потолком. На полу постланы ковры! В переднем месте, об-
ращенном на юг, стоит стол, покрытый зеленым сукном.
Здесь лежит Алькоран—священная книга мусульман.
Каждый татарин, входя в молельню, приносит с собой
коврик, который он расстилает на полу и становится на
него сам.
Богомольцы становятся в молельне параллельными рядами.
Кто пришел раньше, тот занимает свободное место в пер-
вых рядах, опоздавшие стоят позади и не лезут вперед, не
толкают своих товарищей. На стенах молельни нет никаких
украшений, если не считать нескольких изречений из корана,
начертанных золотыми буквами на арабском языке.
Большую часть времени, когда совершается богослуже-
ние, татары сидят, поджавши ноги — по-восточному и на-
гнувши головы вперед, на грудь, в созерцательном настроении.
Некоторые из них закрывают глаза.
Звуки трактирного органа слабо долетают в молельню...
Мулла одет в белую, как снег, чалму и в пестрый
халат.
В молельне, среди общей тишины и воздыханий, разда-
ется заунывное, печальное пение муллы: это он поет стихи
из Алькорана.
Все татары сосредоточенно слушают...
У кого ' нет чалмы, тот сидит в шапке. Вход женщинам
в молельню безусловно воспрещается. Посторонним лицам,
из русских, вход не возбраняется.
Группа петербургских татар, «халатников», в своей мо-
лельне производит своебразное впечатление. Воображение
невольно переносится к временам давно минувшим, к вре-
менам Куликовской битвы, когда, по выражению Карамзина,
«инде татары теснили россиян, инде россияне теснили татар».
Кончилась молитва, и татары стали расходиться. При
выходе из молельни, на лестнице, стояло несколько татар-
ских мальчишек, нищих, которые плаксивыми жалобными го-
лосами выпрашивали у «правоверных» милостыню. Татары,
что побогаче, охотно подавали.
Гражданские «ахуны» избираются на этот пост самими
татарами; они же платят им жалованье. На наем приходской
молельни и содержание ахуна каждый татарин уплачивает
по 20 копеек в 1 месяц Богатые татары жертвуют больше,
смотря по усердию.
80
Раз в месяц ахун обходит квартиры правоверных, собирая
с них доброхотную лепту.
В административном отношении ахуны подчиняются орен-
бургскому муфтию, который экзаменует их и утверждает
в соответствующих должностях.
Татары уже давно хлопочут об устройстве в Петербурге
своей собственной мечети. Устройство мечети разрешено им.
С 1882 года между татарами производится сбор денег на
мечеть. До сих пор собрано 20000 рублей.
Татарский ахун совершает и разные «требы», например
обряд бракосочетания. По словам ахуна, в Петербурге
большинство татар — холостые; редкий из них женатый.
Кто имеет две жены, тот одну из них оставляет на родине,
чтобы она смотрела за хозяйством, а другую берет с собой
в Петербург. В Петербурге двух жен не держит почти ни
один татарин, потому что и одну жену прокормить тяжело.
Татарской школы в Петербурге нет, а магометанский ахун
обучает татарских ребятишек и грамоте.
Книги, молитвенники и Алькоран печатаются или в типо-
графии при Академии наук, которая, как известно, имеет
восточные шрифты, или при университетской типографии в
Казани.
Лакейский приход представляет собою своего рода арис-
тократию среди петербургских татар.
В то время как татарин-халатник трется преимущественно
около бедного столичного люда, татарин-лакеи имеет дело
с богатою, состоятельною публикой.
В самых людных кухмистерских и ресторанах столицы
прислуга состоит из татар. Они даже содержат татарский
трактир «Самарканд».
Являясь в ресторан в качестве лакея, татарин облачается
во фрак и крахмальную рубашку, но и в этой новой шкуре
вы сразу отличите знакомого татарина по физиономии.
Буфет на Николаевском вокзале, где в течение дня пере-
бывает тысячи народа, содержится касимовскими татарами.
Здесь татары имеют свои погреба и склады продуктов.
Уплачивая около 10000 рублей в год администрации желез-
ной дороги аренды, татары-лакеи все-таки имеют хорошие
барыши: шесть касимовских деревень кормится на эти день-
ги, собираемые в буфете с публики за «рюмку коньяку»
или «порцию чаю».
Кроме того, бывает еще подачка «на чай». Должно быть,
эти «чайные» деньги очень велики, если у татар-лакеев
имеется общая кружка, куда опускаются только полтинники.
Подачку же меньше полтинника каждый лакей берет себе, как
мелочь.
Разбогатев в Петербурге, татары-лакеи не приобретают
здесь дома и прочее недвижимое имущество, подобно дру-
81
гим; нет — все богатство, накопленное трудом и счастьем,
они отправляют в свой родной Касимов. В Петербурге нет
ни одного татарина-домовладельца.
Они не питают к столице особенных симпатий и на свою
жизнь здесь смотрят как на временное пребывание ради
заработка.
ДЕНЬ В ГОРОДСКОМ
НОЧЛЕЖНОМ ДОМЕ
На Никольской площади, рядом с биржей для чернора-
бочих, стоит городской ночлежный дом, а при нем дешевая
народная столовая—для бедных. Это — единственный при-
ют для бездомников, построенный городом и построен,
правду сказать, хорошо: много свету и воздуха, нары же-
лезные, окрашенные белою масляною краскою — во избе-
жание насекомых. По ночам — электрическое освещение.
Тепло и сухо. В верхнем этаже — помещение для ночлега,
а внизу — столовая. Побольше бы таких приютов. Дом рас-
считан на 162 человека.
Помещение для ночлега открывается на ночь, а столовая
открыта целый день и всегда бывает переполнена голытьбою,
в особенности зимою, в морозные дни. Это своего рода
клуб босяков.
Публика, посещающая городской ночлежный дом и столо-
вую при нем, подразделяется на три категории: 1) специ-
альные «стрелки», лентяи, избегающие всякой работы; из них
одни — «савотейщики», а другие — «сухие». И те, и другие,
в сущности говоря, нищие, но только разница между ними
та, что одни собирают хлебом, кусочками, а другие — день-
гами. Нищенство запрещено в столице. И никакой нищий не
пойдет с «боковиком» по улицам Петербурга. А то его
заберут и отправят, куда следует. Во избежание неприят-
ностей «савотейщик» с внутренней стороны своего пальто
имеет колоссальные карманы, куда можно уместить пуда
полтора кусочков хлеба и обрезков булок. По мере того
как «савотейщик» обходит городские булочные, бока его мало-
помалу оттопыриваются от насованных по карманам обрезков,
и когда боковые карманы его наполняются доверху, он
не без чувств удовольствия возвращается в столовую ночлеж-
ного дома. Правда, он в этом положении похож бывает на надутый
пузырь, но своя ноша не тяжела! Идет «савотейщик» по улице,
82
боке его оттопырились от многочисленных кусочков хлеба и об-
резков булок, но никто его не заподозрит, что он нищий. А это
ему и на руку. Стрелять «на сухую» значит просить милостыню
деньгами. Сухие стрелки брезгают кусочками, они предпо-
читают просить деньгами; 2) вторая категория — стрелки
поневоле, в силу непредвиденных тяжелых обстоятельств не
имеющие работы; они стреляют осторожно, чтобы достать
себе на «гоп», т. е. на ночлег. Как только найдут себе «ме-
сто», они скрываются с горизонта темного Петербурга; 3) пор-
товые рабочие, которые работают в санктпетербургском
порту с 6 часов утра и до 6 часов вечера, а на ночь при-
ходят в ночлежный дом. Это самые мирные обитатели ноч-
лежки, не всегда, к сожалению, попадающие на работу. Они
нанимаются поденно и получают полтину в день.
День в городском ночлежном доме начинается с 5 часов
утра, когда подымаются с кроватей портовые рабочие. Они
встают раньше всех, чтобы поспеть на работу в санктпетер-
бургский порт. Когда портовые рабочие все на ногах, «стрел-
ки» еще спят, время еще терпит; булочные еще не открыты.
В 6 часов утра раздается звонок, будят всех. Портовые
рабочие бегут вниз, в столовую, торопятся пить чай, чтобы
успеть в половине седьмого быть в порту, на работе.
В седьмом часу утра лениво поднимаются «стрелки»...
— Эй, ребята, вставай!..
— Пора стрелять идти!
— Пошлину собирать время уж...
— С мелочных и булочных...
— Филиппова булочная уж открыта...
— Айда на Невский...
— А я на Большую Садовую!..
— Кто чаю хочет лишнюю кружку вылить?
— Я, я!..
— Покупай билет на кружку чая!..
— Почем?
— Копейка!
— Получай монету!..
Не пивши чаю, многие стрелки отправляются вкруговую
по мелочным и булочным заведениям собирать кусочки хле-
ба и обрезки булок. Особенно много подает им всяких об-
резков одна известная на Невском проспекте булочная. Мало-
помалу «стрелки» расходятся, и ночлежное помещение пу-
стеет. Зато жизнь бьет теперь ключом в нижнем этаже,
в столовой.
В 8 часов, в девятом со всех концов Петербурга соби-
раются в дешевую столовую «стрелки» из разных ночлежных
домов. Начинается торг савотеек, т. е. кусочками черного
и белого хлеба. Савотейщики вынимают из своих необъятных
боковых карманов обрезки булок.
83
__ Господа, кому булок?
__ Вот филипповские калачи! Они черствые! Ну, да ничего!...
__ Дай-ка, Ваня, на копеечку черного хлеба!..
— Изволь!
— Тут много ли?
— Полтора фунта!..
— А мне белого хлеба!
— Можно...
— Почем?
— Да вот на три копейки!
— Много ли тут?
— Фунта два!..
— Давай!..
Начинается питье чая с кусочками хлеба и обрезками
булок из разных булочных — немецких, русских и др.
Около 12 часов пополудни собираются в столовую более
опытные «стрелки», пренебрегающие «савотейками» и беру-
щие «сухим», т. е. деньгами. Там и сям появляются
игральные карты. Начинается дым коромыслом: босяки се-
кретно играют в разные азартные игры, причем никто из
служащих в ночлежном доме на может заметить их игры.
После 3—4-часовой игры в азартные игры, когда играющие
достаточно обалдеют, нередко начинается крупная баталия,
тогда на помощь являются чайники с кипятком, кружки, та-
релки... Все это моментально летит по назначению, от одного
босяка к другому, в чью-нибудь физиономию...
Тогда уж приходит в столовую начальство приюта и на-
чинает успокаивать буянов... Достаточно передравшись и
исчерпав все предметы, которые могут попасть под руку
и лететь в неприятеля, буяны мало-помалу утихают.
Без четверти в 6 часов входит в столовую смотритель
ночлежки в сопровождении городового и объявляет:
— Сейчас впускать будем!
— Выходи на улицу, ребята!
— Стройся!..
Все босяки, имеющие паспорта, бегут из столовой на
улицу, чтобы занять позицию поближе к входным дверям.
Начинается давка. Все становятся друг за дружкою длин-
ною вереницею, в очередь. А не имеющие паспорта обита-
тели ночлежек Макокина, Кобозева и др. уходят на вечер-
нюю стрельбу.
Они бы тоже не прочь ночевать в городском приюте;
но дело в том, что сюда впускают только с паспортами, а
беспаспортных не впускают.
В 6 часов вечера на башне Никольского собора бьет
6 часов.
В ночлежке зажигаются электрические лампочки, двери
открываются — начинается впуск бездомников. Входя в при-
84
юг, каждый ночлежник показывает свой паспорт околоточ-
ному.
В начале седьмого раздается возглас:
— Порт идет!.. — т. е. идут рабочие петербургского порта.
Портовские рабочие, как аборигены-ночлежники, не стано-
вятся в очередь, а лезут прямо напролом, поближе к кассе.
Стоит только одному чернорабочему стать в линию, как уже
в один миг 30—40 человек стоят впереди, оттиснув осталь-
ных. Кто стоял в хвосте, тому волею-неволею приходится
идти в другой ночлежный дом, к Макокину, Пономареву
и проч.
Многие бездомники входят в городской ночлежный дом
с «куклимами», т. е. с купленными паспортами. Тут же
рядом, на Никольском рынке, продаются для желающих
ворованные паспорта. Конечно, надо знать, к кому обратиться...
Подходят по очереди к кассе и получают билет для
входа-в ночлежку, с двумя талонами, каждый на 1 кружку
чаю, 1 кусок хлеба и 1 кусок сахара. В общем, за вычетом
стоимости чая, сахара и хлеба, самый ночлег обходится в
одну копейку.
К 8 часам утра ночлежка переполнена посетителями. Кто
пьет чай, кто читает какую-нибудь книжку, кто разговаривает,
обмениваясь новостями дня, больше всего о «стрельбе»:
где лучше подают, где меньше «пауков» (переодетых горо-
довых), где хороший «фараон» стоит и т. п. Босяки собрались
сюда с разных концов города, много видели и слышали —
и есть о чем поговорить.
— А где же Ванька?
— Да Ванька был со мной. Мы вместе стреляли! — раз-
дается чей-то голос из другого конца столовой.
— А ведь ты, Арбуз, Ваньку-то сжег (т. е. выдал).
— Как сжег?
— Да ведь Ваньку-то замели! (т. е. арестовали).
— Я винта нарезал от паука... (т. е. убежал).
— Нет ли куклима, братцы?— спрашивает, возглашая на
всю столовую, один босяк. Но его возглас прерывается другим:
— Кто чайный билет продает?
— Давай монету!
— Чайный билет тут!..
— А куклим какой тебе надо?
— Давай помоложе!..
— Да ты какой будешь?
— Псковской...
— Американской губернии, премудрого города Пеке...
Нет, брат, не подходит...
— Ах, жаль!
— У меня есть дворянский... Не хочешь ли?
— Что стоит?
85
— Полтора целковых...
— Нет, брат, не надо!
— Отчего?
— А я сегодня у Макокина украду, а завтра, коли хочешь,
сам тебе продам!..
Между портовыми рабочими происходит другого рода
разговор:
— А что, братцы, какой завтра наряд будет?
— Кто на «Олег»?
Так называется строящийся военный броненосец.
— Кто на «Камчатку»?
— А мы в артиллерию: ядра таскать!
— Я обеспечен: пойду завтра метельщиком!
— А ты что. Арбуз, ворчишь? Тебе-то что? Пойдешь в
печники! Горно будешь ставить...
В 10 часов ночи обитатели ночлежки засыпают. Слышен
храп. Кой-где изредка вспыхивают огоньки: это курильщики
закуривают свои «цыгарки», сверченные из газетной бумаги
и набитые такой махоркой, от которой нос ломит...
НА ГОРЯЧЕМ ПОЛЕ
О Горячем поле ходит дурная слава: оно служит притоном
для босяков, воров и прочих рыцарей печального образа.
По праздничным дням здесь, сидя на траве, дуются в карты
и в орлянку. По вечерам не пройди: ограбят. Горячее поле
начинается против Новодевичьего монастыря, по другую сторону
Забалканского проспекта, и тянется мимо Митрофаниевского
и Громовского старообрядческого кладбищ и идет далее,
за Московскую заставу, параллельно Московскому шоссе —
версты на три, на четыре. Та часть Горячего поля, которая
прилегает к Митрофаниевскому кладбищу, издавна была отве-
дена под свалку городского мусора. Точно так же в том месте
поля, которое близко подходит к городским бойням, возникли
целые курганы навоза — со скотопригонного двора.
На колоссальных грудах мусора и навоза босяки кое-где
в укромных местечках выкопали норы или пещеры, или просто
ямы для своего ночлега.
На лето многие босяки переселяются из ночлежек на
Горячее поле.
86
— Вот мы на даче!—говорил один босяк другому, лежа
в норе, на соломе, и прикрываясь рогожею. В головах у него
было положено полено.
— Дачка-то ничего, только без окон и без дверей!..
— Чем не дача? Тепло и не дует!
— Известно, навоз дает тепло!
— Все лучше, чем в ночлежке Макокина!..
— И не говори! Бывало, нос воротит...
— А здесь воздух чистый и простор!
— Вот только навозом немного припахивает!
— Это ничего!
— Как бы фараоны не заглянули сюда!
— А разве и здесь бывает обход?
— Да, когда какого-нибудь важного преступника отыскива-
ют, то и на Горячем поле полиция разнюхивает, не спрятался ли,
мол, сюда!
— Все-таки здесь бежать есть куда. А из ночлежки не убе-
жишь! Все выходы отрезаны!
— Ну, вот, Сережа, мы с тобой опять вместе!
— Этап сломали, и теперь птички вольные!..
— Да, и птица имеет гнездо, а зверь — логовище, а мы
с тобой не знаем, где голову приклонить, кроме как на Горячем
поле!..
— За фатеру не надо платить!
— А рядом с нами кто?
— Там Мишка и Гришка!
— А далее?
— Ванька с Петькой!
— О, да наших тут много!
— Все из Макокина дома!
— Ну что ж? Теперь спать, а завтра раньше вставать — да
стрелять!
— Утро вечера мудренее... Стой! Тише! Кто-то идет!
— Не фараоны ли?
— Тише, братцы, кто-то идет!
Все босяки забились в свои норы.
— Кто там? Фараоны?
— Нет, свой!.. Слышишь, знакомый посвист! Фараоны
так не свистят!
— Кто там?
— Наш! Мишка-Колдун!..
— Ворон ворону глаз не выклюет! — сказал Мишка, подойдя
к своим товарищам.
— Чего вы испугались? Вороны!..
— Мы думали, что фараоны!
— А разве не слышали моего посвиста: я нарочно громко
свистел, чтобы вы не испугались.
87
Все босяки группируются на партии или шайки, в каждой
шайке — свой вожак, имеющий на них огромное влияние
Шайка состоит человек из пяти, восьми и более. Группировка
босяков в маленькие артели вызвана необходимостью. Продо-
вольствие целою шайкой обходится сравнительно гораздо
более дешевле, чем в одиночку. Например, в чайном заведении
босяки заказывают порцию чая на всю партию, человек
восемь. Кипятку сколько хочешь, так что чаепитие обходится
босяку, по разверстке, по 1 копейке с человека, и даже дешевле.
Разумеется, в дешевых чайных заведениях Общества трезвости.
Там-то вы и можете наблюдать чаепитие босяков целыми
партиями, группами. Кроме того, некоторые активные пред-
приятия босяков, например, ограбить кого-нибудь, требуют
соединения их в небольшие партии — для успеха дела. Мишка-
Колдун известен на Горячем поле и за Московской заставой
как влиятельный вожак шайки. На одну ногу он хромает
потому что в драке повредил себе какую-то жилу. Колдуном
его прозвали за то, что он счастливо играет в карты. Когда ему
случается сдавать карты, товарищи обыкновенно говорят
ему: «Ну-ка, Миша, поколдуй мне, чтобы карта выпала счастли-
вая!»
При ходьбе Мишка-Колдун сильно ковыляет. Это не помешало
ему, однако, обзавестись двумя подругами сердца, писаными
кралями, которые захороваживали своих поклонников в сети и
коварно предавали их в руки шайки, где-нибудь на Горячем поле
или на Обводном канале. Когда Мишка-Колдун ковыляет по
улице, то сзади его идет и его шайка, но не все вместе, а человека
по два, на некотором расстоянии друг от друга, чтобы не
привлечь внимания полиции, причем шайка переговаривается
друг с другом условленными свистками.
— Что, Миша, скажешь?
— Вон, братцы, от Митрофаниевского кладбища идет к мос
ковской заставе какой-то пьяный посадский и на всю улицу
горланит, не мешало бы его проучить!
— Сережа, Миша, айда!..
Пошли и через несколько минут вернулись.
— Ну, что?
— Обчистили, как липку! Будет помнить!..
— Ну-ка, чем поживились?
— Вот шмель с мелочью, вот бочонок... (т. е. часы).
— Он не знал дорогу, мы вызвались его проводить...
Живо все оборудовали; я за бочонок, а Мишка — в карман,
за шмелем!
— Куда его вывели?
— На Обводную канаву, путь указали! Даже благодарил!..
— Есть за что!
— Конечно! Сапоги, пиджак и штаны ведь мы оставили на
нем!..
як
— Довольно и бочонка!
— Часы-то хорошие!..
— Да кошелек с кругляками...
— Много ли денег-то?
— Целковый!
— С паршивой собаки хоть шерсти клок!
— Ну, братцы, пора спать!..
И босяки заснули на своих нарах безмятежным сном.
На другой день раньше всех проснулся Колдун.
— Эй, миллионщики, вставайте! Смотрите-ка, погода-то ка-
кая... Солнце греет во все лопатки!..
— Дай поваляться: на навозе-то тепло!..
— Экая сила земли, подумаешь!
— Известно, преет!..
— Ну, пойдемте в трактир чай пить!..
Вся шайка поплелась в трактир под названием «Разбитый
горшок» — за Московской заставой есть такой трактир! И хотя
он не имеет вывески, но во всей округе с незапамятных времен
слывет под именем «Разбитого горшка». Почему ему дано
такое название, никто не знает; но известно, что русский
народ мастер давать прозвища. В этом трактире охотно оста-
навливаются и пешие, и конные, едущие по московскому шоссе
в Питер: чухны, эсты и русские. Сюда же приходят и босяки,
и разные темные личности, чтобы попить чайку и для сговора.
Мало ли народу идет пешком по московскому шоссе в Питер,
чернорабочих, странников, нищих, босяков — и все они, не до-
ходя заставы, заворачивают в трактир «Разбитый горшок». Для
голытьбы имеется комната для ночлега, с деревянными нарами,
по пятачку с человека, а для приезжих крестьян и чухой,
которые привозят в город сено, — другая. Чтобы их не обворо-
вали, на ночь их запирают на замок.
Войдя в трактир, шайка босяков заняла заднюю комнату.
— Ну-ка, Максимыч, дай-ка чайку!
— Сегодня суббота — подают!..
— Мы с Ванькой пойдем на Забалканский проспект за гро-
шиками, все лавки и заведения обойдем!..
— А мы на Сенной рынок за провизией — подадут...
— Торбу-то возьмите побольше...
— Часам к пяти всем собираться сюда — обедать! — сказал
Колдун. — А как начнут благовестить ко всенощной, разой-
демся по церквам — стрелять!
— Ты куда, Сережа?
— Як Спасу-на-Сенной! Гам хорошо подают!
— А ты, Гришка?
— Як Покрову!..
— Я на Митрофаниевское кладбище!
— А я сяду на якорь — на ночлег просить! Положу перед
собой шапку!..
89
— Смотри, как бы фараоны не забрали на якоре-то!
— Тягу дам!.. Мне не впервой! Я старый воробей...
— А ты, Миша, что надумал?
— Яс Петькой пойду на Обводный канал! Не наклюнется ли
что-нибудь!.. — ответил Колдун. — Сегодня расчет на фаб-
риках и заводах!
— Бедняков-то не обижай!
— Зачем бедняков? Мы найдем какого-нибудь чепца или
чепчиху поблагороднее, чтобы не грех было и пощипать!..
— Ну, пойдемте, ребята!
— На работу!
— Стрелять! Суббота — праздник нищих!
н. животов
НА ИЗВОЗЧИЧЬИХ КОЗЛАХ
I
Я преобразился в извозчика бляха № 3216 и трое суток
(с перерывами, конечно) ездил по городу...
— Зачем? — спросит читатель.
Чтобы ближе ознакомиться с бытом и условиями промысла
наших извозчиков, а затем поделиться своими наблюдениями
и впечатлениями с читателями. 8 Петербурге до 20000 извоз-
чиков, услугами которых мы пользуемся ежечасно, досадуем
и браним их, а между тем совсем не знакомы с условиями
их быта и, следовательно, не можем предложить никакой
разумной меры для упорядочения крайне беспорядочного
промысла... «Интервью» по прихожим и передним знаме-
нитостей и высокопоставленных лиц приобретают у нас права
гражданства. Почему же не сделать «интервью» к извозчикам,
которые представляют из себя группу в десятки тысяч человек
русских людей, живущих особенною оригинальною жизнью,
имеют свои нужды, невзгоды, отрицательные и положительные
стороны? Извозчик, во-первых, человек, а во-вторых, человек,
нуждающийся в интервью журналиста гораздо больше заезжей
знаменитости или случайного героя дня.
— Но к чему же было наряжаться извозчиком?
Я пробовал познакомиться с извозчичьей жизнью без
«маскарада», но вполне безрезультатно. Извозчик-хозяин
боится, не доверяет и ничего не говорит, извозчик-рабочий
не умеет ничего рассказать по своей неразвитости, близкой
к дикости, а извозчичьи притоны скрывают все при первом
появлении «свежего» человека. Оставалось сделать одно —
превратиться на неделю самому в извозчика, что я и сделал.
Достал лошадь, дрожки, армяк, шляпу, кушак, нарядился,
сел на козлы и поехал. Сажал седоков, стоял на углах, лил чай
в трактирах «Персия», «Батуми, «Кавказ», «Венеция», «Крым»
и т. д.; требовал селянки, закуски, завязывал разговоры, зна-
91
комства, спорил с городовыми, дворниками, чуть-чуть не попал
в участок, получил по своему адресу немало ругательных
эпитетов; посетил несколько извозчичьих общежитий, позна-
комился с хозяевами, узнал разные «пружины» промысла и
Т. Д., И т. д.
Но позвольте рассказать все по порядку.
Сначала я хотел дать «дневник извозчика», т. е. описать
свои путешествия шаг за шагом, но такой порядок был бы
несколько скучен: во-первых, по обилию излишних, мало-
интересных подробностей, а во-вторых, потому что мне приш-
лось делать много повторных визитов; например, приез-
жаешь в трактир—не вовремя, когда никого нет, никакой
«картины»; поворачиваешь оглобли и приезжаешь в другой раз.
Поэтому я постараюсь при возможной краткости дать изло-
жение наиболее характерных сторон быта и условий жизни
петербургского «желтоглазого гужееда» . . .
Было 10 часов вечера (17-го июня 1893 года), когда я первый
раз выехал на козлах. Но читателям, быть может, будет небезын-
тересно узнать, каким образом я добыл закладку. Вот как
Сначала я хотел просто поступить к одному из хозяев работ-
ником; достал русские сапоги, рубаху, штаны, фуражку и прихожу
на Обводный канал. У хозяина 80 закладок; мужичонка негра-
мотный, весь заплывший жиром, грубый до невозможности.
Встретил на дворе. Я скинул фуражку, говорю... Ни звука... Про-
стоял без фуражки минут пять, опять повторил просьбу.
— Ты из каких? — произнесла туша, не поворачивая головы
— Калужский, — (Огромное большинство извозчиков из
трех уездов Калужский губернии).
— Ездил?
— Ездил.
— У кого?
— На своей...
— Пропил?
— Я не пью...
— Поди вымой шарабан...
— Это зачем же?
— А вот посмотрю, как ты действуешь...
— Сначала порядите, хозяин...
— Дурак, а еще в извозчики просишься! Кого я рядить
буду, коли не знаю, что ты умеешь? Ну, скажи, где Сукин
переулок?
— Не знаю...
— Ну, так убирайся со двора, какой ты извозчик! Заводи
опять свою закладку; нам таких работников не надо...
Видя, что в работники мне не поступить, я отправился
к другому хозяину уже «барином». Сторговал полную закладку
с лошадью посуточно, но без работника, сказав, что у меня
92
свой кучер есть. Сошлись в цене, и в назначенный день лошадь
была подана ко мне на двор. Я перерядился и выехал...
Вечер был дивный, в воздухе приятная прохлада после вче-
рашнего ливня, а на душе... на душе сумрачно. Как только
я поехал по улице на извозчичьих козлах, я сразу почувствовал
себя лишенным почти всех прав состояния. Я не смею сойти
С козел под страхом наказания; не смею зайти куда бы хотел,
потому что везде меня, как парию, выгонят в шею. Дворник,
городовой, каждый прохожий — все мое «начальство», которое
мне приказывает, величаво покрикивает на меня, иногда ругает,
всегда говорит «ты» и, чего доброго, даст в шею. На всем про-
странстве великой столицы у меня, как извозчика, нет никого,
кто бы обратился ко мне по-человечески, не говоря уже о какой-
либо ласке или уважении. С козел я могу сойти только в... из-
возчичьем трактире, но и там для нас почему-то «черная»,
т. е. отвратительно грязная половина, точно извозчику непре-
менно нужна грязь. Не только в чистый трактир меня не пустят,
но и в извозчичьем трактире не пустят на чистую половину.
«Не к рылу», — говорит половой. «Рыло»! У извозчика не лицо,
а рыло, потому что он и не человек, а извозчик..
— На угол Невского и Морской пятиалтынный! — раздалось
над моим ухом.
Я обернулся — какой-то военный.
— Пожалуйте!
Седок вскочил а дрожки, а я задергал вожжами. Лошаденка
неважная.
— Погоняй, извозчик! — раздается за моей спиной.
Я стегнул и «занукал». А самому так и кажется, что получу
сейчас в спину. Вспомнил, как я так же однажды кричал на из-
возчика, который тащился шагом, и, потеряв терпение, ткнул
его палкой в спину, смотрю после, а извозчик-мальчишка тихо
плачет; я попал ему, вероятно, в спинной хребет. Обыкновенно
мы и не замечаем, кто сидит на козлах: «извозчик» — т. е. нечто
бездушное, нарицательное.
Вот и Морская.
— Налево к подъезду.
— Тпру!..
— Hal-
Мне как-то ужасно неловко было протягивать руку.
— На же, тебе говорят, — закричал седок, и я, инстинктивно
протянув руку, почувствовал в ней монету.
Философствовать по поводу «подачки» мне не пришлось,
потому что с середины улицы раздалось повелительное:
— Отъезжай прочь!
Обернувшись, я увидел величественную фигуру моего выс-
шего начальника — городового, который сердито делал жест
рукой, пояснивший его приказание. Я поспешно задергал вож-
жами и уронил свой пятиалтынный... Доставать было невоз-
93
можно, пришлось бы возиться, искать, а тут, чего доброго,
«номер запишет» — и плати штраф 2— 3 рубля. Свернул на
Морскую и «причалил» к панели, но сейчас же послышалось
грозное «прочь!». Дворник с бляхою на груди бежал уже от
ворот ко мне, махая руками; раньше я как-то не замечал двор-
ников и не обращал даже внимания на то, что они «при целях»,
а тут фигура моего «непосредственного начальства» предстала
предо мною во всем величии. Ведь он может почти распо-
рядиться моею судьбой: отправить в часть, записать номер
и т. д.
«Путаться» с седоками по улицам мне в первый день было
некогда. Пробило уже 11. Надо ехать скорее в «извозчичий
«Дюссо», знаменитый, многопрославленнный «Батуми, где тор-
говля разрешена до 12 часов вечера. Оставалось меньше
часа, я приударил лошаденку и покатил на Загородный проспект.
— Ты куда, чай пить? — окликнул меня на Гороховой по-
рожний извозчик.
— В «Батум», — ответил я.
— Поедем вместе в Эртелев, там наши все собираются.
— Нет, мне в «Батум» надоть.
— Ну, поедем в «Батум».
Мои коллега поравнялся с моей закладкой и ахнул:
— Да что это ты! аль в больнице был?
Я не сообразил, чего он так удивился.
— А что?
— Как что, кто же это тебя обрил? Так ведь ездить нельзя,
какой же это извозчик: бритый!
В самом деле, все извозчики в Петербурге носят длинные,
прядями висящие волосы с подбритым затылком. В жаркие
дни эти пряди увеличивают только тягость извозчичьей работы
и разводят мириадами насекомых. Я не ошибусь, если скажу,
что у каждого извозчика на голове столько же «обитателей»,
сколько волос, и если бы пряди приказано было остричь, то
многие миллиарды «жизней» оказались бы загубленными.
Вот и «Батум»... Что за оказия?.. Мне приходилось как-
то раньше завернуть в «Батум», и я нашел, что это чистень-
кий трактирчик, средней руки, с очень приличным садиком
и порядочным буфетом. Я не мог предположить, что это
«извозчичий «Дюссо», потому что не только там не было никаких
извозчиков, но, напротив, публика все чистая, степенная... Увы.
оказалось, что раньше я попадал в «Батум» с улицы, а теперь
мы еьехали со двора...
На пространной площадке, уставленной козлами, стояло уже
десятка три-четыре извозчичьих закладок. Лошади жевали,
туча голубей ворковала... Мир и тишина царили на дворе...
Среди пролеток ходил рослый мужичок и заботливо посмат-
ривал на закладки; здесь он прятал кожу с сиденья дрожек,
94
там поправлял торбу у лошади, а завидев нас, при въезде
во двор, пошел навстречу...
Вот первый, последний и единственный раз, когда я, как
извозчик, встретил человечный прием и человеческое отношение!
Здесь я почувствовал себя гостем, равным в правах, почти
как дома, без всякого «начальнического» ко мне отношения.
Мужичок этот, по имени Сергей, с открытым, добродушным,
сильно загорелым лицом, протянул мне свою мозолистую руку
и спросил:
— Новичок?
— Новичок, — ответил я, — второй день езжу.
— На своей?
— Нет, у хозяина.
— Давай, земляк, сюда, здесь свободнее, постой, я тебе
помогу, вот так; кожа есть? Надо спрятать, а то, случается,
таскают извозчики друг у друга, есть ведь озорники.
Сергей уставил мою закладку, сам разнуздал лошадь, привя-
зал ее к козлам, и мы с попутным извозчиком пошли чай пить.
Никогда не забыть мне этого «антре»! После я попривык
к притонам и входил свободнее, но первый раз меня так ошело-
мило, что я закачался, как пьяный. Нельзя ни за что поверить,
чтобы чистенький и приличный «с улицы» трактир в доме мил-
лионера Целибеева мог иметь такую ужасную обстановку
«со двора»!
По удушливой, смрадной лестнице мы попали в самый
«Дюссо»... Вот какая картина развернулась передо мною:
анфилада комнат, окутанных густой махорочной синевой. Все
комнаты переполнены извозчиками, расположившимися вокруг
столов, так что почти нет проходов. На первом плане плита
с кипящими сковородками и чаиниками. В центре бильярд,
около которого ходят с киями пьяные уже извозчики. Гул от
говора десятка голосов покрывает отдельные крики.
— Пару пива, косушку, на двоих за семь (чаю), четверку
в угол, режу в среднюю, селянку за 15 и т. д.
Среди столов мелькают фигуры половых, разносчиков, бу-
лочников и др. «промышленников», питающихся около извозчи-
ков... Столы вдоль стен и посредине комнаты наполнены
бутылками и сковородками... Атмосфеоа так насыщена,
что раскрытые окна не освежают воздух; чувствуется букет из
махорки, постного масла, пота, сивухи и... еще чего-то...
Меня затошнило, и в глазах потемнело... Первая мысль
была бежать на воздух, но мой коллега, с которым я приехал,
нашел уже у столика два места и кричал:
— Стриженый извозчик, иди сюда, иди скорей, пока не
заняли...
Я поспешил на зов и подсел, почти упав на стул...
Стол оказался накрытым красною скатертью, которая вся
залита жиром, а концы засморканы...
95
— Ты что будешь? — обратился ко мне товарищ. —
Съедим по селяночке на сковородке?
— Нет, ты ешь, а я чаю выпью,.,
— А водки?
— Я не пью...
— Что, верно, выручки еще нет?
— Нет, так не пью...
— Ну, а я выпью... Эй, услужающий!..
Маленькое замечание: извозчичьи дворы рассчитаны на
известное число лошадей, а комнаты черных половин для
людей не имеют никакой нормы... На воротах трактира
прибита дощечка: «столько-то колод на столько-то лошадей»,
но никто не имеет в виду, что при каждой лошади есть человек,
которому тоже ведь нужны — место и воздух; если нельзя
«набить» двор лошадями, то почему можно «набить» низкие,
тесные комнаты извозчиками, как сельдями бочонки?.. По-
чему? А ведь мы в эту минуту сидели буквально друг на
друге, и при раскрытых окнах нельзя дышать!.. А зимою,
когда окна закупорены?
Очень скоро нам подали косушку, два стаканчика, сковородку
и «пару чая»... Слуги очень предупредительны с своими
гостями и бегают без передышки. Товарищ мой принялся
за выпивку и закуску, а я сказал, что подожду его пить чай,
и стал наблюдать...
Черные от загара и грязи физиономии извозчиков в боль-
шинстве какие-то сонные, припухшие и совсем безжизненно-
равнодушные, невозмутимые, флегматичные... Фигуры все
сохраняют тот же вид, как на козлах. Несмотря на жару и
духоту, никто не расстегнулся, все сидят в кушаках и наглухо
закрытых армяках. Почему? А потому что устройство армяка
и кушака требует не менее четверти часа на «облачение»,
ввиду чего извозчики и предпочитают париться, лишь бы после
не возиться с застежками, ремешками и т. п.
Все сидящие, очевидно, одна семья, близкие товарищи,
земляки или работники одного хозяина. Только мы «чужие»
с моим товарищем, который ездит в Эртелев переулок, где
у него тоже своя семья... Беседа мирная... Некоторые пьют
совершенно безмолвно, другие говорят, спорят, кого-то
ругают. За одним столом только царило оживление... Там
один клал под ладонь монету, другие угадывали, «орел
или решетка». Угадавший выигрывал и в свою очередь «подно-
сил»... Делалось это секретно, и как только слуга прибли-
жался, руки убирались со стола... Сильно шумели у бильярда,
где на «полдюжину пива» шла игра в пирамиду... Игроки
едва ходили уже вокруг бильярда; исходом партии интересо-
валась вся комната. Трудно придумать что-либо более безоб-
разное и безнравственное, как этот бильярд в центре черной
половины. В центре, конечно, для того, чтобы все находящиеся
96
во всех комнатах могли видеть и любоваться зрелищем. По-
смотрит, посмотрит, да и сам захочет сыграть. Благодаря этому
вместо полчаса компания просидит до запора трактира и спус-
тит здесь всю свою выручку. Но помимо «центральности»,
самое присутствие бильярда на извозчичьей половине явля-
ется неуместным. Помилуйте, приехал извозчик поесть, покор-
мить лошадь, отдохнуть, а тут пьяный ходит вокруг бильярда
и спускает хозяйскую выручку. Да разве извозчик в состоянии
пользоваться таким «развлечением», которое, помимо проиг-
рыша, стоит 40 копеек в час «за время»? Ниже я расскажу
«экономическое» положение наших извозчиков, и читатель
легко убедится, что без «разорения» наш нынешний извозчик
даже в бабки играть не может, а не только на бильярде, да
еще в трактире с крепкими напитками.
II
Время близилось к запору, и в трактире становилось все
душнее и смраднее. Прибывавших извозчиков не было, но
зато зашли какие-то подозрительные личности из безместных
рабочих, отставных газетчиков (без блях), факельщики, под-
мастерья... Весь этот люд группировался около бильярда и
ждал очереди «погонять шаров». Многие были знакомы с из-
возчиками и образовали общие компании. Я стал ближе присмат-
риваться к своим товарищам и прислушиваться к их разгово-
рам... Поразительно мало похожи извозчики на людей!.. Как
и почему вырабатывается такой тип чего-то среднего между
скотом и человеком, мы увидим ниже, но положительно извозчи-
ка нельзя считать настоящим человеком... Судите сами: в этой об-
становке, где у нормального человека спирает дыхание
и тошнит от отвращения, извозчик чувствует себя, как рыба в во-
де, доволен и счастлив; его руки, лицо покрыты толстым слоем
грязи и пыли, образовавшим твердую кору, которую он по утрам
только обмачивает водою, отнюдь не употребляя мыла; даже раз
в месяц или же еще реже бывая в бане, он не решается отскабли-
вать свою грязь, боясь с нею расстаться; стоит извозчику открыть
рот, как он извергает отборную площадную ругань, без всякой
злобы или сердца, без нужды, просто по привычке, шутя, любя,
даже из ласки. Неудивительно, что когда седок или «начальство»
ругает извозчика, то он и ухом не ведет, точно это не касается
вовсе его. Далее, потребности извозчика ограничены в такой сте-
пени, что не всякое животное могло бы существовать в подобной
обстановке; от 16 до 19 часов (в сутки. — Сост.) он «ездит», т. е.
сидит на козлах и в трактирах; остальные 5—8 часов спит не раз-
деваясь «дома», т. е. ткнувшись где-либо на сеновале, на полу и
т. п. Извозчик не знает храма Божия, даже в Светлую заутреню,
не знает другого отдыха, кроме «Батума» или «Персии», не имеет
своего угла, даже своей кровати. Извозчик так зарос грязью и
4 ЗЫО № 411
97
привык к вони, что он ко всему не чувствителен и не признает ни
жары, ни холода, не знает ни простуды, ни заразы; от него все —
как горох об стену!.. Лошадь, например, день ездит, а другой сто-
ит; извозчик же ездит все 365 дней и в праздники должен еще
больше ездить, потому что должен больше привезти выручки...
Питание извозчика заставляет только удивляться прочности и
крепости его желудка.
Вот мой коллега выпил косушку, облизался селянкой и так
благодушно смотрит на меня:
— Ну, стриженый, выпьем, что ли, еще баночку?
— Да право я не пью...
— Полно, нынче курица пьет...
— Коли не пью, не могу, что ж делать!..
— А я выпью еще баночку.
— Пей...
— Эй, услужающий!..
Подбежал мальчик-ребенок, на вид лет 10—11; умненькое
личико парнишки было бледно, с синими кругами под глазами...
Несчастные эти дети в «ученье» на извозчичьих половинах трак-
тиров! Хорошую науку и школу они пройдут, бегая среди этих
столов ежедневно с 7 часов утра до 12 часов ночи (семна-
дцать часов).
— Тащи живо еще такую! — приказал мой коллега, давая ему
косушку.
— А закусить что?
— Хлебца... Мигом!
— Ты у кого работаешь? — завязал я разговор.
Он назвал.
— Хороший хозяин?
— Ни-че-го. Наш-то еще ни-че-го, у других куда хуже.
— А что?
— Да вон С., тот вечером хлеб запирает, у него, вишь, 80 ра-
бочих, так много хлеба идет...
— Как запирает?
— Как, как?! Что ты, маленький, что ли! Замком запирает.
После я узнал, в чем дело.
Извозчики живут у хозяев на их харчах, получая 8 руб. в месяц
жалованья и, конечно, квартиру, т. е. право ткнуться после езды
где-нибудь «соснуть». Харчи состоят из щей или похлебки, полу-
чаемой извозчиками утром перед выездом; затем, возвращаясь
ночью, некоторые находят хлеб «незапертым» и закусывают
краюхой на сон грядущий; большинство же хозяев запирают хлеб,
и извозчики должны ложиться голодными. Это их больше всего
обижает! Они не претендуют на то, что им не полагается ни кро-
ватей, ни белья, ни ящика для вещей (и вещей-то у них никаких
нет), ни отдыха или смены, а вот «хлеб запирают» — это обидно!..
— У вашего сколько закладок? — начал я опять прервавшийся
было разговор.
98
— Сорок залишком.
— А ночных?
— Десяток. Да ты что любопытствуешь, поездишь — сам уз-
наешь.
После второй косушки он стал совсем неразговорчив; и без
того не красноречивый, он стал говорить с такими «прибавле-
ниями», от которых хоть уши затыкай.
— Пора ехать, — поднялся я.
— А чаю что ж ты, так и не пил?
— Не хочется.
— Не-хо-чет-ся! — передразнил он. — Уж ты и извозчик,
одно слово, мораль одна!
— Ладно, не ругайся, я за все заплачу здесь.
— За все? Да ведь ты ничего не пил, не ел.
— Сочтемся...
— Ой, что-то извозчик сомнительный какой-то: и стриженый,
и руки не как у всех.
— Да много ли я езжу?
— Слышь, стриженый!.. Не моги!.. Ежели ты свару устроишь,
не быть тебе живому!..
— Ты, кажется, совсем пьян?
— Знаем, знаем, я уж видел, что ты...
— Брось ругаться, пойдем.
— Не-лю-бишь! Вот кабы у нас в Эртелевом чай пили, я бы
тебя пощупал, что ты за извозчик такой есть.
— А тебе что?
— Как что! Нешто приятна будет свара?
Я заплатил 42 копейки слуге и под предлогом «лошадь посмот-
реть» заблагорассудил уйти подобру-поздорову.
«Свара» было для меня новое слово. Только после я узнал,
что «свара» на жаргоне извозчиков означает полицейскую тре-
вогу, обыск, протокол и все прочее. Например, есть извозчичьи
трактиры без крепких напитков, торгующие всю ночь где в чай-
никах вместо кипятку подают 40-градусную «воду»... Делается
это под великим секретом и только подается испытанным, старым
извозчикам, но иногда слухи доходят до полиции, и делается
«свара»... Странно! Сами извозчики боятся «свары» больше
хозяина заведения! По их мнению, хозяин — «жертва», страдаю-
щая ради их интересов; ну, что он сделал? За что на него беда
обрушилась? Почему «Батум» торгует водкой, а другой не может?
А водка кому нужна? Ведь им, извозчикам! Отсюда прямой вы-
вод, что хозяин страдает ради своих гостей-извозчиков, что
он бедненький, его надо выручить, и сами извозчики будут клясть-
ся, что никогда им тут водки не давали и даже просить запрещали.
Выехав со двора «Батума», я вздохнул свободнее... Ночь была
тихая, теплая...
Я завернул к Фонтанке, затпрукал, занукал, задергал вож-
жами, и лошаденка поплелась...
4’
99
Ill
Куда? Завернул по Фонтанке, к Чернышеву мосту...
— Извозчик!
Обернулся, у подъезда конторы «Стрекозы» стоит присяжный
поверенный Г.
— Куда прикажете?
— Угол Ивановской и Кабинетской — пятиалтынный.
— За гривенник пожалуйте.
— ?!..
— Больше не стоит.
Почтенный юрист сел, а я задергал вожжами.
— Скажи, извозчик, почему ты гривенник берешь, когда я
даю пятиалтынный?
— Я беру столько, сколько считаю для себя выгодным, а вот
скажите, на каком основании вы мне говорите «ты», когда я вам
говорю «вы»? Вам, интеллигентному человеку, присяжному пове-
ренному, казалось бы, следовало знать приличия...
— Ты откуда знаешь, что я присяжный поверенный?
— Знаю, хотя брудершафта с вами не пил...
— Ну-ну, ты не забывайся. Мы говорим извозчикам «ты»,
потому что это так принято.
— Это кто «принял»? А если мы, извозчики, «примем» «ты-
кать» седоков, вам это понравится?
— Ты ерунду несешь Извозчик и не поймет, если с ним веж-
ливость соблюдать.
— Выходит, значит, что не вы. господа, учите нас, извозчиков,
приличиям, а мы, извозчики, поучаем вас, даем уроки грубого
обхождения... Та-а-ак!..
— Ты, я вижу, не служил ли в лакеях у кого-нибудь из наших?
— Видно, что вы, несмотря на свое образование, все-таки
нуждаетесь в лакейских наставлениях и извозчичьем воспитании.
— Налево к подъезду!
На том наша беседа и окончилась. Г. достал гривенник, долго
его разыскивая в кошельке, и побежал в подъезд.
«Куда теперь?» — думал я.
Поехал по Загородному проспекту и по Владимирской к Нев-
скому... Народу много, но публика все пешая... Дамы про-
гуливаются, кавалеры их догоняют. Извозчика не требуется.
Я причалил было к Палкину, но не успел еще остановиться, как
дворник бросился на меня:
— Пошел прочь!! Отъезжай, тебе говорят!!..
Извозчики смеются. Их дворник не гонит... Почему? Это им
принадлежащие места, они постоянно здесь стоят, по особому
соглашению с господином швейцаром Палкина и господами де-
журными дворниками. Вероятно, город, отдающий в некоторых
местах стоянки для извозчичьих лошадей, не получает и десятой
100
доли того, что платим мы, извозчики, такому господину швейцару
И расчет прямой. Выйдет «парочка» из кабинетов, понятно, позо-
вет извозчика, а тут все «свои», меньше «бумажки» ни с места.
Швейцар подсаживает, дворник без шапки стоит, извозчик «сия-
тельством» величает, и берут с «парочки» что хотят; ведь не тор-
говаться же кавалеру, заставляя даму ждать, тем более что все
извозчики здесь «без конкуренции» и не уступают. Знай кавалер
о заговоре, знай он, как грозно гоняют здесь с угла чужих
извозчиков, он прошел бы несколько шагов и вместо рубля за-
платил бы двугривенный; но кто же это знает? И я теперь только
познал эту «тайну».
Потерпев фиаско у Палкина, я причалил было к гостинице
Ротина (vis-a-vis), но и там та же история с дворниками. «Прочь!»
— и никаких разговоров! Места порожние есть, и право стоять
здесь есть, а все-таки «пошел прочь»...
— Господин дворник, да ведь место есть, почему же мне
нельзя здесь постоять! — взмолился я...
— Рылом не вышел, — хладнокровно отвечал он и сделал
угрожающий жест рукой...
Я переехал Невский и хотел остановиться на одном из
углов Литейной. Здесь уже не дворники, не городовые, а сами
извозчики — лихачи осыпали меня площадною руганью и
встретили хохотом мое намерение стать.
— Каков выскочил! Для него тут угол припасен?! Ах ты...
Разговаривать было рискованно, потому что эти извозчики
не сидят на козлах, как мы, «желтоглазые», а важно разгули-
вают по панели и при малейшем протесте засучивают рукава...
Эти углы имеют свою историю, и такие желтоглазые парии,
как я, получали здесь нередко жестокую взбучку за дерзостное
покушение остановиться у панели. Вот вкратце эта история.
Городское управление не сдает здесь никому мест для стоян-
ки, но лихачи на резине, по особым соглашениям с господами
городовыми и дворниками, устроили монополию и завладели
местами. Стоянки тут бойкие. Напротив Палкин и две гостиницы
с номерами для приходящих или приезжающих с островов;
кругом богатые фирмы и квартиры. Есть и постоянные пижоны,
феи и дамы сердца... Сначала пообедают у Палкина, после
покатаются на лихаче и... тихая пристань к «Славянке» или
«Москве»! Или так: выйдет парочка из гостиницы, потом на
острова, ужинать к Палкину, и под утро лихач развезет по
домам... Во всяком случае, лихач так же необходим тут, как
кабинет Палкина и номер в «Москве» или «Славянке». Каждый
лихач имеет своих постоянных «гостей» и знает все их интрижки:
знает — кто, куда и когда ездит с своими дамами; чужие
жены с «пижонами», солидные супруги с феями. Лихач знает —
когда «подать», где «подождать» и куда «доставить»; знает —
сколько сынок «выбирает» по субботам из тятенькиной выручки
или приказчик сколько спустил за голенище хозяйской кассы.
101
Некоторые лихачи идут далее и оказывают своим седокам
существенные услуги по части знакомства и сокрытия концов
в воду; они при случае могут достать деньжонок, оказать
кредит.
Нечего и говорить, что лихачи отлично работают (хотя
иногда стоят без почину 3 — 4 дня) и наживают чуть ли не состоя-
ния. Например, рассказывают про одного «пижона», который
спустил около 200 тысяч рублей в одно лето при постоянном
посредничестве лихача Максима. Пижон теперь нищенствует,
а лихач величается «Максим Митрич» и имееет 40 закладок.
Другой лихач Терентий со времен Зингера сделался «хозяином»,
состоя поставщиком обоих сыновей знаменитого банкира.
Он и теперь поминает «Антона Антоновича», сидящего уже
4 года в Доме предварительного заключения.
И вдруг в это гнездо извозчичьей аристократии вздумал
залезть какой-то желтоглазый, ссылающийся на свое «право»,
как будто у извозчика есть какое-нибудь «право» и какой-либо
путь доказать это право!
На самом деле смешно, и резкий хохот лихачей долго
звенел у меня в ушах.
IV
Довольно-таки безобразную картину представляет Невский
проспект ночью с высоты извозчичьих козел! Остановившись
против Гостиного двора, я стал ждать... Было совсем светло...
Народ двигался беспрерывной волной, но что это за народ?!
Почти исключительно «отравленные», с бессмысленными
взорами, нетвердыми шагами, дикими выходками, неприличными
телодвижениями, непристойными окликами... Поминутно столк-
новения, препирательства, брань, ругань... «Отравленные»
не отдают себе отчета в том, что делают... Один сбивает пал-
кою шапки с извозчиков и дворников, а если выходит препи-
рательство, лезет в карман за мелочью... Другой хватает встреч-
ных дам и говорит плоскости, третий пишет зигзаги по панели
и бормочет мотив из «Анго».. Вот идет бывший товарищ старши-
ны одного сословия, человек лет за 60, совершенно пьяный, две
девицы в красочных кофточках и шляпах-фурор ведут его под
руки.
— Извозчик, на Знаменскую!
— Проходите, — отвечаю.
— Ах, ты... (непечатная брань).
Вот гласный Думы, даже оратор, с глазами осовевшими
беседует с девицей под вуалью и с длиннейшим шлейфом.
Разговор начинается шепотом, девица берет гласного под
руку, и идут ко мне.
102
— Проходите, проходите, не поеду...
Шагает репортер Р., догоняет кого-то. Обернулся, посмотрел
и хочет идти дальше.
— Да подойдите сюда, — кричу я с козел... Подошел
и не сразу узнал. Поговорили, посмеялись... Два франта
захохотали, увидав, как «цилиндр» извозчику руку подает...
— Вот так барин, а еще в цилиндре, — гогочут франты,
указывая палками на Р.
Число «девиц» велико, и не меньше разгуливает их «спут-
ников» в виде сутенеров.
Устраивается охота за пьяными и полупьяными мужчинами,
выходящими из ресторанов: Лейнера, Лежена, «Пассажа» и др.
Девицы сговариваются с сутенерами насчет «охоты» и берут
в соучастники извозчиков. Ко мне, например, подошли две
павы со шлейфами и сделали такое приблизительно предло-
жение:
— Ты нас катай по Невскому проспекту. Если к нам при-
станут кавалеры и мы пересядем к ним в экипаж, то тебе скажем
заплатить полтора рубля, будто ты нас из «Аркадии» везешь.
А если никто не пристанет, ничего не получишь — все равно
так ведь стоишь.
Этот «заговор» девиц с извозчиками, очевидно, весьма рас-
пространен, потому что по Невскому проспекту катается
немало таких заговорщиков.
Уже солнышко появилось на горизонте и осенило своими
лучами «пьяный» Невский. В окнах рестооанов свет горящих
еще ламп встретился с лучами солнца... На утреннюю прохладу
начавшегося дня несутся из раскрытых окон голоса опьянев-
ших посетителей, звуки органов и винно-табачные клубы,
отравляющие воздух. Тошно и противно смотреть на эту кар-
тину бесшабашного, безрассудного и безобразного разгула,
уменьшающего здоровье, силы людей, истребляющего деньги
и превращающего человека в скота! С каждым часом прибли-
жающегося дня картина становится пошлее: девицы делаются
все решительнее и нахальнее, прямо хватая отравленных про-
ходящих... Отравленные чувствуют себя все хуже и хуже, неко-
торые растягиваются на панели, другие садятся на тумбы,
ступеньки подъездов... Костюмы растерзанные, шляпы из-
мятые, ноги в грязи, физиономии измученные, страдальческие,
хотя стараются делать улыбку, чувствовать веселье, удоволь-
ствие... Ведь не по обязанности же они напились и дежурят
теперь на панели?!
Один франт, с цилиндром на затылке, стал на тумбу и кричит
петухом... Дворник пробует его усовестить, он лезет цело-
ваться, просит прощения и тут же тростью по голове бьет про-
ходящую девицу... Та кричит, ругается, правда, не от боли,
но для восстановления своей неприкосновенности, и кончает
требованием двугривенного на извозчика... Совсем особые
103
нравы... Замечательно, что извозчика никто не стесняется и
с ним не церемонятся, поэтому-то на козлах и можно наблю-
дать такие сцены, каких никогда не увидишь обыкновенным
зрителем... Каждый безобразник пропускает «публику» и
норовит выкинуть фортель, оставшись наедине.
Дебоши на Невском проспекте прекращаются только к 5
часам утра, когда разойдутся по домам последние посетители
ресторанов, торгующих до 3 — 4 часов утра.
V
Я поехал по Невскому до Большой Морской к «Малому
Ярославцу»... Здесь стоял гусек извозчиков от самого угла
Невского до подъезда «Ярославца»; но зато на противоположной
стороне Морской — ни души! Я тут и причалил... Посреди
Морской разгуливал высокий статный городовой... Я при-
стально смотрел на него, но он меня сначала не заметил.
Извозчики начали «сыкать» и пальцами показывать на меня...
Городовой пошел ко мне.
— Отъезжай, — довольно мягко сказал он.
Отчего он так тих, отчего не кричит и не махает «селедкой»
(шпагой)? Я после спрашивал об этом «коллег», и они по-своему
объяснили «мягкость»:
— Ах ты, полосатый! Сунуть ему надо было...
Я «совать» никому не пробовал и не знаю, насколько прав
извозчик, говоря о поборах дворников и некоторых городо-
вых. Я подчеркиваю «некоторых», потому что и сами извоз-
чики говорят только о некоторых пунктах, где «берут», а об
остальных прямо заявляют: «нет, там не берут».
Что поборы существуют, это можно утверждать поло-
жительно, потому что меня гоняли почти всюду, и если
бы я был профессиональным извозчиком, то не выездил бы
и рубля выручки, тогда как установленный хозяевами минимум
3 рубля 50 копеек и в праздник 4 рубля. Огромное большинство
мест у подъездов абонировано извозчиками. С какой же стати
дворник будет отдавать преимущество одному перед другим,
если лично он сам не заинтересован? Да, наконец, при том
широком, бесконтрольном праве гонять извозчиков и запи-
сывать их номера для взыскания штрафов, какое предоставле-
но всем дворникам и городовым, надо быть ангелами, чтобы
не злоупотреблять этим правом. А что эти аргусы в передниках,
изображающие «власть», далеко не ангелы — это едва ли
нужно доказывать!
После «Ярославца» я причалил к дому Армянской церкви;
дворник дремал; но едва я остановился, как он ленивой поход-
кой подошел ко мне. Подошел и стоит, точно хочет сказать:
104
«плати»... Постоял с минуту и закричал: «Пошел прочь». Почти
то же повторилось у «Пассажа», у дома Лесникова, у клуба
сельских хозяев и в других местах. Может быть, это «случай-
ности», что меня гоняли, а другие подъезжающие станови-
лись, не знаю, но пробовать «дать» я все-таки не хотел. Я поехал
в Лештуков переулок, к дому № 13; хотел подождать седока
и посадить за двугривенный. Подъезжаю, стоит извозчик и у
ворот сидит дворник. Извозчик посмотрел на меня раз, другой.
— Ты чего подъехал, думаешь, собрание тут?
— Нет, — отвечаю, — здесь барин один велел...
— Чего врешь, кто тебе велел, я этого барина постоянно
вожу и ткду его...
— Ну, вместе будем ждать.
— А, любишь? Ишь выискался какой, ты сам себе заводи
седоков, а не чужих отбивай... Иван Семенович!..
Иван Семенович оказался дворник, дремавший у ворот.
Без дальних разговоров послышалось знакомое «пошел прочь».
Поплелся к Фонтанке. Завернул налево и остановился у «Фанта-
зии», Теперь я не пробовал становиться близко к подъезду,
а проехал сажен 20 и стал вдали около забора. Место тихое,
но спокойное. Стал и опустил вожжи... Я просидел на козлах
уже более шести часов и чувствовал лом в спине (хотя по спине
ни от кого еще не получал). Расположение духа становилось
мрачное, боль в спине усиливалась. Надо заметить, что извозчи-
чьи козлы не имеют никакой опоры для спины, и так как сходить
с козел строго воспрещается, то спиннои хребет устает страшно.
Я говорил по поводу этого с доктором Дв-м, который удостове-
ряет, что продолжительное сидение на козлах без опоры для
спины безусловно вредно и может гибельно отразиться на здо-
ровье. Спрашивается, почему бы не приделать к козлам спинки;
ведь это стоит буквально грош, а существенно облегчает рабо-
ту извозчиков. Не удивительно, что извозчикам приходится
«отдыхать» в трущобах вроде «Батума», «Персии» и т. п.
Я уже собрался ехать, а между тем чуть не угодил от «Фан-
тазии» в участок! Случай этот, незначительный сам по себе,
интересен только как образчик безответности извозчика...
Сижу, как я уже заметил, в мрачном расположении духа
и неопределенно смотрю в пространство.
Выходит из «Фантазии» примадонна-певичка, «запевала»
хора... Идет пешком... одна... такая грустная, печальная... Я, греш-
ный человек, забыл совсем, что сижу на козлах в извозчичьем
наряде.
— Красавица, что не весела! — окликнул я...
— Ах ты, нахал, — вскипятилась примадонна, — как ты сме-
ешь меня красавицей называть?! Какая я тебе, желтоглазый,
красавица!!.
— Да что ж тут обидного назвать «красавицей»? А вы вот
уж ругаетесь...
105
— Я тебе морду побью, нахал этакий!..
— Ну, ну, тише...
— Городовой, городовой! — завопила примадонна...
Явился дворник...
— Отправь его в участок, он меня обругал, — приказывает
примадонна тоном, не допускающим возражения. Я только
хотел сказать, как было дело, а дворник уже сидел у меня на
дрожках.
— Пошел в 3-й Московский...
Вот тебе, бабушка, Юрьев день! Ну, скажите, читатель, кто
кому нагрубил, кто кого оскорбил?.. А ведь у меня никаких
резонов господин дворник не принимает и слушать не хочет!
Что ж я в 3-м Московском буду говорить? Потащусь прямо
в «холодную». Какие, в самом деле, разговоры с извозчиком:
кто не знает, что все извозчики грубы до невозможности, скоты,
нахалы, подлецы и т. д., и т. д. О чем тут говорить? Если посту-
пила жалоба— значит, извозчик виноват, не ему же, в самом де-
ле, верить, когда примадонна-певица жалуется?!
Делать нечего, пришлось каяться:
— Простите, — говорю, — сударыня...
«Сударыня» молчит... Снял шляпу, опять прошу:
— Извините...
— Пошли его к черту!—смилостивилась примадонна
Дворник соскочил с дрожек, а я затпрукал, занукал, задергал
вожжами и погнал домой.
— Довольно на сегодня!..
VI
Вторая ночь была мною посвящена специально извозчичьим
постоялым дворам, чайным и закусочным,.. Уты, одной ночи ока-
залось мало для обозрения притонов! На Петербургской и Вы-
боргской сторонах я посетил всего только по одному притону, а
на Васильевском острове за заставами, на островах Вольном,
Резвом и др. вовсе не был. Эту неполноту я предполагаю возмес-
тить когда-нибудь другой раз, а теперь остановимся главным
образом на гнезде и рассаднике извозчичьего промысла — Ям-
ской слободе с Лиговкой, Обводным каналом, Песками, Коло-
менской ул. и пр. Здесь картины получались одна другой ярче и
характернее... «Персия», «Сербия», «Дон», «Киев», «Белое село»,
«Таганрог», «Золотой Якорь», «Феникс», «Лештуковский при-
тон», «Одесса», «Саратов», «Неаполь» — это все такие перлы,
которые бесспорно заслуживают истории и просят кисти худож-
ника...
Замечателььно, что каждое заведение имеет свою особенную
физиономию, свое «направление», свои традиции и отличный,
если хотите, оригинальный характер...
106
В одном притоне вы, например, видите массу извозчичьих
закладок, а самих извозчиков нет... Где они? «Про то знает только
я, да она, кума моя», — декламирует вам извозчик, широко улы-
баясь... В другом заведении масса извозчиков, а вся администра-
ция отсутствует, спит. Что же делают извозчики, зачем они здесь,
в пустых залах? Про то знают одни извозчики... В третьем
заведении множество народа, шум, беготня, а никто ничего
не пьет и не ест. Что они здесь делают — мы узнаем ниже...
Большая разница также в отношениях притонов к своим посетите-
лям-извозчикам... То они являются какими-то париями, выпраши-
вающими позволение войти, то ведут себя полными хозяевами
и распорядителями, за которыми ухаживают с почетом, вовсе
не свойственным извозчику. Почему такая разница? И цена за все
продукты та же, и вывески одинаковые. Чтобы подробно изучить
характер всех заведений, нужны месяцы, если нс годы, и мои ле-
тучие наброски, разумеется, не претендуют на такое изучение,
но и мне удалось многое подметить. Например, во многих тракти-
рах и чайных извозчики имеют своих банкиров в лице буфетчиков
и делают этому банкиру вклады, открывают текущие счета, дают
финансовые приказы, поручения и т. д. Буфетчик-банкир хранит
деньги извозчика, который не доверяет «фатере», посылает за
него подати в деревню, покупает ему нужною вещи или просто
хранит деньги в особой копилке. Понятно, такой буфетчик
всегда выручит извозчика, если ему случится нужда. Даже более
того: в Эртелевом переулке есть трактир, в который ездят извоз-
чики известного села и уезда Рязанской губернии; администрация
этого трактира на свой счет отремонтировала сельскую церковь
на родине извозчиков и послала туда новую церковную утварь на
значительную сумму. Другой трактир на свой счет выстроил в
деревне своих посетителей здание для школы. Многие заведения
держат для потребностей извозчиков все слесарные принадлеж-
ности на случай малых починок, имеют мастеров, поставляют
разные продукты и т. д. Нечего говорить, что по части «выпивки»
извозчику не откажут в кредите, если у него нет выручки. В этом
отношении не может быть даже и вопроса, хотя продажа в кредит
нитей строго запрещена. Это не кредит, а просто любезность,
предупредительность и понятная готовность заведения услужить
постоянным посетителям. Проследить такой «кредит» нет никакой
возможности. Вообще, как я уже заметил, извозчик, всем помы-
каемый и гонимый, этот пария столицы, потерявший в своей шкуре
человеческий облик, т о л ь к о на извозчичьих дворах
преображается в человека. Только здесь он имеет
права встречать обхождение равного с равным и иметь свой
голос... Но, увы, обстановка и условия этих вертепов вполне
гармонируют с «серостью» извозчика, так что о каком-ни-
будь воспитательном или ином влиянии не может быть и
речи: напротив, по моему мнению, эти извозчичьи дворы
только усугубляют «серость» извозчика, потому что здесь
107
его грубость и животные инстинкты получают полный простор,
не сдерживаемый ни строгостью господ дворников, ни
щепетильностью певичек «Фантазии»... Наоборот, дайте этим
дворам приличную обстановку и параллельно улучшите быт
извозчиков на собственных «фатерах» — и вы получите из-
возчиков-людей, а не скотов, как теперь... Все же паллиатив-
ные меры, как штрафы городовых, протесты певичек и пр.,
не принесут никакой пользы в смысле упорядочения извоз-
ного промысла! Вы спросите, почему? А потому что никакой
мало-мальски приличный человек не в состо-
янии вынести теперешней обстановки извоз-
ного промысла. Чтобы быть извозчиком в настоящих усло-
виях, надо сперва оскотиниться, а кто оскотинится, тот не
будет приличным человеком! Ясно? Для большей нагляд-
ности и ясности я приведу ряд картинок сначала на извоз-
чичьих дворах трактиров и в общежитиях извозчиков у своих
хозяев.
Начну с заведения «Персия».
Двухэтажный домик с садиком на Николаевской улице...
Такие домики когда-то занимали в столицах богатые поме-
щики, но это было очень давно... Теперь домик этот в пятнах
плесени, с выцветшим фасадом; некоторые стекла выбиты
и заложены бумагою; на видном месте закоптелая вывеска
«Трактир без крепких напитков»; деревянный забор с поко-
сившимися воротами и надписью «Двор на 40 извозчичьих
лошадей».
Вот она, «Персия», о которой мне приходилось не раз
слышать от «сватов»... (Извозчики зовут друг друга «сватом»).
Это такая же знаменитая ночная резиденция извозчиков, как
«Батум» — дневная.
Я подъехал к «Персии» около 2 часов ночи, когда «ресто-
рация» была еще закрыта; торговля начинается здесь, как
и в других «сьестных чайных», в 5 часов утра. Вместе со
мной подъехали еще два извозчика и, как опытные люди,
дали сигнал стуком в ворота. Через минуту ворота распах-
нулись, и перед нами открылся большой двор, весь
уставленный извозчичьими пролетками.
Как же это так? Трактир закрыт, торговля должна начаться
только через три часа; снаружи и ставни, и двери закрыты,
а двор полон извозчиков? После оказалось, что везде то же
самое; хотя торговля начинается только в 5 часов утра, но
извозчиков «пущают» раньше, когда угодно, только без права
что-либо требовать. Они приезжают, дают лошадям корм и
идут спать. Такой заведен порядок. «Седока», после 2—3
часов утра до 7—8, нет никакого, кроме пьяных разъездов
у ресторанов, но там извозчики «свои». Поэтому большин-
ство «сватов» отправляется после 2 часов в трактиры без
крепких напитков и спят до S, а после, напившись чаю,
выезжают на работу.
108
Не без труда «надворный смотритель» поместил мои
дрожки в ряд, и я, повесив лошади торбу, пошел в залы.
Представьте себе, читатель, огромное разделенное пере-
городкой помещение, наполненное... Телами извозчиков. Да,
телами, но «живыми», издающими смрадный запах пота,
вони и всего прочего... Извозчики спят на полу, на столах,
облокотившись до пояса, друг на друге... Все в полном
наряде, без шляп; на сапогах лошадиный навоз, бьктро раз-
лагающийся в смрадной атмосфере и усиливающий «букет»;
храп, свист и стоны свидетельствуют, что зто существа жи-
вые; по временам слышится площадная брань, но отрывочная,
Сквозь сон, когда сосед слишком навалился на «свата» или
ткнул его ногой в голову... Осторожно я прошел среди тел
и поднялся на второй этаж... Та же картина. Еще несколько
десятков спящих тел в таком же хаотическом беспорядке.
В пересыпку с извозчиками спят, уткнувшись, другие фигуры,
не то рабочих или служащих, не то просто «бродяжек»...
Царство сна, русского, богатырского, игнорирующего грязный
голый пол, мириады насекомых, закоптелые стены, удушливую
атмосферу, гниющие тут же отбросы и помет... На столах
не убрана еще грязная посуда, не стряхнуты залитые скатер-
ти, не открыты окна, чтобы с улицы «ничего не было видно»...
— Ложись, чего путаешься, — окликнул меня один из
возлежавших и прибавил отборное словечко...
Я прошел по всем «залам»... Нигде никакой жизни...
Действительно, торговля еще не начиналась, но... но что же
это за «сонное царство»? Если «Персия» имев' права посто-
ялого двора, то почему она не заведет хоть каких-нибудь
приспособлений для спанья. Ведь право же, свиные хлевы
много презентабельнее этой картины... А посмотрите на
физиономии самих извозчиков. Густые пласты грязи покры-
вают всю видимую кожу, т. е. шею, лицо, руки. Моются
ли извозчики? Могу ответить — н е т, а только споласкивают
утром «морду», т. е. слегка плещут на лицо, чтобы «осве-
житься». Я познакомился здесь с извозчиком, который
полгода не был в бане и только раза три в неделю «спо-
ласкивается». Грязь на руках и «физии» этого извозчика
лупилась, как корка, а тело, по его словам, «прежде чеса-
лось, а теперечка нету». Но здоровье его богатырское. Он
в мороз и в жару одинаково может спать на сквозном
ветру, ходить в мокрой одежде, есть и пить что угодно и
когда угодно. Пьет водку чайным стаканом, «если поднесешь»,
и... совсем доволен «Персиею», считая ее за «славное
заведение».
И вот этого извозчика вы хотите «цивилизовать» обязатель-
ным постановлением Думы о вежливом обращении, приличии
и проч.
109
VII
Перехожу еще к нескольким извозчичьим резиденциям...
На очереди «Феникс», известный «первоклассный» трактир
в Толмазовом переулке, имеющий позади (со двора) прито-
нообразную половину для извозчиков. «Феникс» посещается
гостинодворским купечеством и с парадного хода имеет
ливрейного швейцара, аквариум; в залах бархатная мебель,
оркестрион, буфет красного дерева, лакеи все во фраках.
Словом, ресторан хоть куда, и никто не подозревает, что
этот же «Феникс» подает «пару чая» за 7 коп., «селянку на
сковороде» за 10 коп. (с хлебом 12 коп.), что в «Фениксе»
пьянствуют извозчики, стоит «дым коромыслом» и на языке
извозчиков «Феникс» такой же притон, как и «Батум», «Пер-
сия» и др. «Феникс» я посетил перед самым запором, так
что мог заглянуть одним лишь глазком. На меня этот притон
произвел еще худшее впечатление, чем «Батум», и вот по-
чему: двор тесный, неудобный, среди высоких стен, в близком
соседстве с «ямами». На воротах хотя и есть аншлаг «столько-
то лошадей», но кто контролирует число стоящих здесь
дрожек? В самом деле, за нормальным числом извозчичьих
экипажей наблюдает сторож двора. Не все ли это равно, что
волку поручить стеречь стадо? Словом, теснота на дворе
«Феникса» невообразимая... Апартаменты извозчиков пред-
ставляют вид низких катакомб под сводами, причем самая
большая комната сажени три в квадрате; таких клетушек
около десятка, и все переполнены; о духоте и говорить
нечего, потому что высота катакомб не более сажени...
Пьянство и «свинство» в такой тесноте имеют еще более
непрезентабельный вид и ошеломляют свежего посетителя...
Кроме отдельного буфета с селянками, закусками и пр., здесь
есть еще отдельный буфет с пивом, истребляемым извозчи-
ками целыми батареями... Водка подается, как в кабаке, ко-
сушками, и притом по кабацким ценам. Это, по моему мнению,
самое главное зло. В кабаках запрещено иметь закуски, нет
столов и стульев, именно для того, чтобы пьющие не «за-
сиживались» и не напивались. Так почему же в «Фениксе»
можно получить водку по кабацкой цене и сидеть хоть 17
часов, перемешивая водку с пивом, закусками, селянками,
и всем, чего душа хочет. Если пьянство не хорошо и не
желательно в кабаке, то почему оно хорошо и желательно
в таком бойком месте, как Толмазов переулок, между
Александрийским театром и Гостиным двором?
Затем, еще замечание: если уж извозчичий притон не-
пременно нужен в Толмазовом переулке, таком густо насе-
ленном центре города, то непременно следует увеличить
помещение извозчичьих апартаментов за счет «чистых по-
ловин».
ПО
Надо выбрать одно что-нибудь: если извозчики, то пусть
внизу будут кухни и погреба, а верхний этаж для извозчичьих
комнат; если чистая публика выгоднее, то надо закрыть
извозчичий двор, тем более, что дворов этих в Петербурге
более чем достаточно.
Что сказать относительно состава извозчичьей публики
«Феникса»? Ничего особенного. Разумеется, там, где изоби-
лие дешевой водки и дешевого пива «собственного разлива»,
картина разгула и пьянства еще омерзительнее, чем в заве-
дениях без крепких напитков...
Я не берусь утверждать (потому что был в «Фениксе»
несколько минут), но мне показалось, что извозчики здесь
развязнее и нахальнее, чем в других местах, здесь своих
извозчиков нет, а большинство случайных посетителей, кото-
рые побогаче, почище, и потому более развязны и наглы.
Но «Феникс» тоже имеет своих извозчиков, хотя в
ином смысле. Зимою, во время спектаклей в Александрий-
ском театре, здесь скопляется масса кучеров и извозчиков,
пьянствующих до самого разъезда.
По моему мнению, это еще один из доводов в пользу
уничтожения извозчичьей половины при ресто-
ране «Феникс». Бархатная обстановка и извозчики!..
Теперь перейду к двум притонам, один супротив другого в
одном и том же переулке (Стремянная улица): «Саратов» и
«Одесса».
Переулок на пространстве между Владимирской и Николаев-
ской имеет два извозчичьих двора, два питейных дома, четыре
трактира, шесть портерных лавок, три ренсковых погреба и две
закусочных.
Не слишком ли это много? Не забудьте, что это центр города.
Здесь новоотстроенный Братский храм и дома, густо населенные
приличной семейной публикой. За что такое нашествие на этот
переулок?
«Саратов»— трактирчик «так себе». Без претензии и без осо-
бых безобразий. Помещения просторны, довольно чисты и свет-
лы... Но порядки такие же кабацкие, как и в «Фениксе». Водка
непомерно дешева... Я никогда не думал, что на целковый можно
получить батарею бутылок водки и втроем напиться допьяна.
Мы платим гривенник за маленькую рюмку, а тут за 12 коп. пода-
ют чуть не бутылку, а за 6 коп. стакан водки, да еще с заку-
ской. Помилуйте, за полтинник можно буквально накачаться сиву-
хой до положения риз. Для чего это? Или извозчикам водка про-
дается по особо пониженной цене, ввиду громадного истребления
ими хмельного зелья?
Строго говоря, нельзя извозчиков и винить в пьянстве. Ведь
в их быту только и радости, только и развлечения, отдыха, словом,
цели в жизни — напиться и почувствовать «радостно на душе».
Семнадцать часов в сутки на козлах, без праздников, изо дня в
ill
день, без просвета, без удовлетворения каких бы то ни было чело-
веческих потребностей, даже сна, не говоря уже о развлече-
ниях или удовольствиях... Это, воля ваша, каторга, и если еще не
выпить по душе с земляками, то из-за чего же выносить каторгу,
чего ждать впереди! А хозяева разных «Саратовов» знают это и
пользуются. К удовольствию извозчиков дешевая косушка, недо-
рогой бильярд, лакомая селянка из ветчины с картошкой...
Худо ли?
— Пей, Ванюха, пей, пей, пей...
«Одесса»— такой же притон, но потеснее, погрязнее, с биль-
ярдом более популярным. Внешность почти одна и та же: красные
грязные салфетки, закоптелые стены и даже физиономии слуг,
батареи бутылок, шипящая плита извозчичьего буфета и т. д.
Притонообразность т«Одессы» усиливается еще отделением «за-
кусочной» в подвале для чернорабочих и бесприютных. Получает-
ся серая помесь, особенно бьющая в глаза своим соседством с
большими населенными домами. И здесь, как в «Фениксе», для
чистой половины отведена большая часть помещения, а извозчики
и чернорабочие остаются в подвале и в тесных надворных клетуш-
ках. Очень хорошо было бы, если б владелец «Одессы» закрыл
подвал, а своих посетителей перевел бы в чистые половины.
Я уже недоумевал раньше: отчего это для извозчиков нужны
грязь, вонь, теснота, духота Почему?!
VIII
От Обводного канала (Новый мост) вплоть до Невского прос-
пекта (Николаевского вокзала) по обе стороны Лиговки тянутся
красные вывески извозчичьих резиденций: гостиницы, трактиры,
чайные, закусочные, питейные дома, портерные лавки, ренсковые
погреба.
Извозчики живут здесь почти в каждом доме, и. по статистике
покойного профессора Янсона, в одной этой местности больше
извозчиков, чем во всем остальном Петербурге. Поэтому-то
Лиговку с частью Обводного канала и примыкающими улицами
смело можно назвать извозчичьим кварталом, как,
например, Подьяческие улицы — еврейским кварталом. Не стану
подробно останавливаться на характере местности, чтобы не
наскучить читателю; скажу только, что все убожество и вся грязь,
отмеченные мною на личности отдельного извозчика, отра-
жаются и на всем квартале. Извозчики лишены водопровода и
газового освещения. Это для них «роскошь»... Лиговка, засыпан-
ная около города, оставлена в извозчичьем квартале в своем
первообразном виде, даже не почищенною... Это тоже «лишнее»
для извозчиков... О состоянии дворов и извозчичьих «фатер» не
стоит даже говорить. Ничего более зловонного, грязного, тесного,
112
смрадного, убогого нельзя себе и представить. Извозчичьи дво-
ры — это злая ирония над цивилизацией XIX столетия, это своего
рода «бочка Диогена». Дивиться только приходится, как это чело-
век может приспособиться ко всякой обстановке и до какой
«скромности» довести свои потребности! У извозчика нет ни угла,
ни кола, ни даже иконы, а «ложе» его — общественное. Часа три
спит один, часа два другой и т. д. Например, у хозяина 40 работ-
ников, а коек для спанья 20, потому что все работники в одно
время не бывают дома, а если которому не хватит койки, то он
приткнется в конюшне, на сеновале, на полу, где придется!
Армяк, шапка, кушак, сапоги у извозчика «опчественные»;
своего у него ничего нет, кроме «пашпорта».
Степень культурности человека измеряется его потребностя-
ми... Какие же потребности у извозчика? Пройдите по Лиговке и
Обводному: вы не увидите ни одной библиотеки, книжной лавки,
лечебницы, парикмахерской, галантерейной, мануфактурной,
колониальной... Ничего подобного: только питейный дом, трак-
тир, портерная, чайная, реже попадается мелочная лавка, хлебная
пекарня, квасная... и все. Дальше этого нет «спроса»... Этим
исчерпываются потребности извозчика и его культура. Даже
единственная здесь баня торгует всего три дня в неделю... При
бане состоит цирульник для стрижки, а при извозчичьем дворе
ходячий сапожник для починки подметок извозчику.
Но зато какое множество питейных заведений для извозчиков!
Я, разумеется, не мог осмотреть все, да полагаю, для моей цели
в этом нет и надобности. Большинство притонов очень похожи
друг на друга, и некоторые только чем-нибудь выделяются.
«К и е в» — угрюмый двухэтажный дом, весь занятый извоз-
чичьими апартаментами... Конечно, бильярд, косушки и все про-
чее. Селянки из ветчины и картофеля славятся своими гастроно-
мическими качествами.
Извозчики собираются здесь к часу дня, обыкновенно прямо
с «фатер», и потом к 5—7 часам. Остальное время трактир почти
не торгует, но эти несколько часов окупают весь остальной день.
«Киев» популярен среди рязанцев и калужцев; случайной публики
здесь почти нет... Между буфетчиком «Киева» и посетителями-
извозчиками отношения самые тесные, что обьясняется постоян-
ством состава посетителей. На меня, как новичка, смотрели ко-
со все и очень неохотно вступали со мной в объяснения...
— Что это за «кружки»? — спросил я соседа, когда тот сказал
слуге: «опустить в кружку»...
— А тебе что? Заведи кружку и опускай...
Вероятно, речь шла о кружках, куда извозчики опускали свои
сбережения, которые хранят в трактирах. Обычай этот существует
во многих заведениях и объясняется тем, что извозчикам действи-
тельно негде хранить свои деньги; дома у них нет ни ящика ни
полки или стола; сберегательная касса закрыта почти весь день, а
с банкирскими учреждениями извозчики не знакомы. Замеча-
$ 3«ИО4 Ив 41 <
113
тельно, что, по общим отзывам, хранимые в трактирах сбереже-
ния извозчиков никогда не пропадают, хотя все-таки существова-
ние таких сохранных касс едва ли желательно по многим
причинам...
В «Киеве» я обратил также внимание на то, что многие извоз-
чики напиваются сивухой до начала своей езды, потому что
они приезжают в трактир прямо из дому. Хорош будет извозчик
после 2—3 косушек, запитых парой пива! И кроме того, как ни
дешева здесь водка, но такая «порция» все-таки обходится
в 30—40 коп., которые надо ведь извлечь из выручки. Невольно
напрашивается вопрос: зачем это такое множество питейных
заведений в этом квартале?
Любопытную картинку представляет другое заведение
«№ 71-й». Заведение это «чайное с продажей закусок», в доме
№71 по Лиговке. Заведение само по себе и ничего бы, потому
что здесь нет ни пива, ни водки, но... вот об этом-то я и хочу ска-
зать, потому что это повторяется во всем Петербурге. Дело в том,
что питейные заведения столицы делятся на известные разряды:
в одних можно пить и есть, в других только пить, в третьих только
есть. Первые платят трактионые «права» и патент в среднем 1050
рублей, причем торговля их ограничена до 11—12 часов вечера.
Вторые платят один патент, покупаемый на три года с торгов, и
тоже ограничены часами,- наконец, третьи платят грошовый налог
и могут торговать хоть все сутки кругом. Само собою разумеется,
что выгоднее всего содержать такое заведение, где можно есть
и пить, то есть трактир, но он обходится слишком дорого и требу-
ет затраты капитала, да, наконец, и самое число трактиров ограни-
чено. И вот содержатели чайных заведений придумали такой
компромисс: они нанимают целый дом и открывают в нем:
кабак, чайное заведение с извозчичьим двором и портерную
лавку с закусками. Получается, следовательно, такой трактир,
который и прав не требует, то есть стоит недорого,
и торгует лучше трактира, потому что не ограничен часами.
Когда я приехал в «№ 71», то удивился даже простоте компро-
мисса!.. Извозчик заказывает селянку, идет в соседний кабак,
выпивает и, возвращаясь, находит на своем столе кипящую ско-
вородку... Просто любо!.. Выпил, закусил и идет в портерную за
«парой пива»... Все это из двери в дверь, так что расстояние не
больше, чем в трактире из комнаты до буфета... Двор извозчичий
разрешен здесь на 40 лошадей, так что желающие могут оста-
вить лошадь стоять хоть весь день, пока отпьянствуют в соседнем
кабаке и портерной... Вот как просто обойден закон.
Меня удивляет только, что в Петербурге без разрешения и ос-
мотра властей нельзя открыть никакого ларька. Каким же обра-
зом получено разрешение на такое «соединение» чайной, заку-
сочной с кабаком и портерной? И для кого это нужно? Если мало
трактиров на Лиговке (!!), то не лучше ли в «№71» разрешить
трактир, который платил бы 1050 рублей, чем чайную, вносящую
114
в доход города 35 рублей, а в доход казны 1 руб. 60 коп. гербовы-
ми марками! Но еще лучше рядом с чайными не разрешать каба-
ков, и наоборот...
Относительно «№71» замечу, что это заведение очень гряз-
ное, даже с извозчичьей точки зрения. Чай, который я заказал,
оказался каким-то настоем из веников с горьким осадком на язы-
ке. Это не чаи, а что-то капорье! Слуги сонные, грязные, грубые...
Б-р-р-р!.
IX
Кроме отдельных извозчичьих притонов, раскинутых по всему
лицу Петрограда, не исключая таких бойких центральных мест-
ностей, как Толмазов переулок, Невский проспект, Большая Садо-
вая и др., есть немало извозчичьих гнезд с целыми группами при-
тонов. Таковы (кроме Лиговки и Обводного канала) Коломенс-
кая улица с частью Николаевской, «стрелка» Петербургской сто-
роны (близ Зоологического сада), «сердце» Выборгской стороны
(у Сампсониевского проспекта близ клиники), окраина Васильев-
ского острова (на Малом проспекте) и Пески... Тут по нескольку
всевозможных заведений для извозчиков. И вот что замечатель-
но: в то время как отдельные «пункты» извозчичьих резиденций
носят до некоторой степени «семейный» характер, имеют пос-
тоянную публику, свои обычаи, традиции и т. п.— «гнезда» почти
всегда являются местами разгула, пьянства, дебошей и безо-
бразий. В «свой» трактир извозчик едет за делом: напиться чаю,
покормить лошадь, отдохнуть, выпить по маленькой, а в «гнездо»
он едет «погулять» и гуляет с чисто извозчичьим безобразием,
оставляющим позади безобразия разгула мастеровых и фабрич-
ных. Вероятно, по пословице «на людях смерг красна» и безо-
бразия творятся охотнее в больших компаниях. Поэтому-то,
казалось бы, «гнезда» и не должны существовать... На «стрелке»,
например (Петербургская сторона), недавно еще был случай
пьянства извозчиков в виде спорта, причем один извозчик, уже
пьяный, выпил на пари залпом лолштоф водки и тут же умер. В Ко-
ломенской улице можно видеть пьяных извозчиков, путешест-
вующих без шапок по улице из притона в притон и устраиваю-
щих пьяные оргии. Про безобразия Василеостровских притонов
сложились целые легенды, и там среди извозчичьих компаний
можно видеть совершенно пьяных девиц. Пародируя пословицу
«ум хорошо — два лучше», следует признать, что один притон
безобразен, а два-три вместе окончательно нетерпимы.
Здесь, в притоне, я познакомился с двумя типичными извоз-
чиками, достойными быть отмеченными. Один — семидесятилет-
ний старичок, белый, как лунь, но бодрый, ездящий в извозчиках
S’	115
ни много ни мало 47 лет. Почти полвека на козлах при совершенно
трезвом поведении не дали Архипу ничего, хотя он живет в дерев-
не исправно и вообще не нуждается. Вот уж воистину трудом
праведным не наживешь палат каменных!.. Архип неглупый мужи-
чок, помнит еще, когда в Петербурге ездили на «гитарах», и
возмущается проектам крытых извозчичьих экипажей:
— Наши господа на грош хотят пятаков... Посмотрите, какие
цены нынче: за пятиалтынный везешь пять верст, да еще дай кры-
тый экипаж!.. Не прикажут ли на резине заводить!..
Второй извозчик, Дмитрий, человек лет под 50, ездит около
30 лет и тоже ничего не имеет, хотя не пьет... Мужик весьма
умный, проклинает свой промысел, вполне понимая свое беспра-
вие, приниженное положение...
— Глаза у меня слабы, плохо вижу, а не то разве пошел бы в
такое рукомесло... Это каторга, а не жисть, и всякий тебя, как
арестанта, помыкает... Никаких прав никто не признает твоих! Вот,
к примеру, меня записал городовой за то, что я не хотел бабу
везти даром. А баба здоровее меня! Нешто мы обязаны всех да-
ром возить, а он и не спрашивает! Вези и баста, а стал гово-
рить — номер записывает... И что это тебе за охота в извозчики
идти? — обратился он ко мне.
— Да хочу попробовать, завел вот закладку...
— Дурак ты, братец... Неужели ничего умнее не придумал?
— Да разве так уж плохо в извозчиках?
— А вот увидишь! Ты за все и во всем виноват будешь, натер-
пишься всякой всячины, а окромя убытка ничего не получишь.
— Нечего делать, назвался груздем, полезай в кузов.
Мой собеседник задумался...
— Оно конешно... Статься может... Кто ж тебя знает... Есть
ведь и извозчики, наживают... Кого-нибудь пьяного оберешь, а нет
и того... завезешь да оберешь... Вон, рязанский один пять лет ма-
деру лил...
— Как мадеру?
— А вот как: завез пьяного купца на Обводный канал, вытащил
бумажник и удрал... А в бумажнике 30000 рублей деньгами и
бумагами было; он, чтобы виду не подать, остался в извозчиках
ездить, а деньги схоронил... Через год все и забыли; купец помер,
а он понемножку стал вынимать деньги и все ездил. Приедет
в трактир, спросит мадеры бутылку и пьет сидит. Поедет в другой
трактир и там пьет, земляков угощает. Да так четыре года проез-
дил, пока на него не обратили внимание: что за извозчик кажин-
ный день мадеру пьет?!..
— И что же, его забрали?
— Знамо, забрали, и деньги нашли; он всего тысячи три-
четыре пропил на мадере. Всякое счастье бывает, вот и тебе, мо-
жет, хочется такого купца поймать, а то иначе нет никакого
расчета...
«Неаполь» наиболее приличный трактирчик среди
116
«гнезд», с наружным палисадничком. Двухэтажный, презен-
табельный снаружи, с «машиной» (органом), бильярдом и...
единственное заведение в своем роде, имеющее мягкий диван
на извозчичьей половине. Фу ты! Вот как «почитают» нас, говорил
мне один желтоглазый, указывая на диван.
— Что и говорить, ведь мы доходные гости: смотри-ка, ты
пятую скляночку осушаешь.
— Нельзя, я ведь именинник сегодня, хочешь тебя, стри-
женого, угощу!
— Спасибо, я водки не потребляю.
— Глуп, потому и не потребляешь. Ты пойми, кто водку не
пьет, тот околеть должен в нашей жизни. А я вот пью. Эй, услу-
жающий, еще стакан!..
Большая компания за круглым столом дула пиво. Я говорю
«дула» потому, что в полчаса она на моих глазах выпивала третью
дюжину... Компания рассказывала про «жулика» хозяина, кото-
рый их притесняет и «жмет, как масло сбивает»... Действительно,
хозяин — артист своего дела! На 36 рабочих он имеет одну
комнату с девятью матрасами, но и матрасы эти выдаются только
на те дни, когда «санитары по дворам шляются», а как только
«санитарная комиссия прошла», матрасы убираются... Извозчики
хоть и получают жалованье по 7 руб. в месяц, но сколько бы они
ни жили — не увидят никогда ни копейки... Все идет на вычеты и
штрафы: «пишется в книжку»... Рано приехал домой извозчик —
штраф, поздно приехал — штраф, недовез выручку — штраф...
Работник жалованья не получает, а все должен еще хозяину...
Совсем аспид...
— Так чего же вы живете у такого хозяина? — вмешался я
в разговор...
— Чего,— передразнили они,— а много ли есть-то лучше...
Почитай, все такие... У других вон и зимой на сеновале спать при-
ходится, потому мест не хватает...
— Так вы бы жаловались...
— Поди-ка, пожалься... Не тебе ли веры больше дадут, чем
хозяину... Тоже выискался с жалобами... Да виданное ли это
дело, чтобы извозчик жаловалс я!..
X
Последняя ночь моих скитаний на козлах была посвящена
островам. Я выехал около 10 часов вечера и через Троицкий мост
поехал к «Аркадии». Как вы полагаете, читатель, сколько верст от
Троицкого моста до Строганова моста и сколько времени надо
ехать рысью это расстояние? Вы скажете — версты четыре, и,
полагая 10 минут на версту, максимум '/( часа. Я тоже так пола-
гаю, и мне приходилось проезжать это пространство очень скоро,
117
но теперь... теперь я сделал до «Аркадии» верст 20—25 и ехал
рысью 2'/а часа.
Вот мой маршрут.
Переехав мост, направляюсь к Каменноостровскому прос-
пекту...
— Назад! — командует городовой, стоящий посреди прос-
пекта...
Я догадался, что порожние извозчики не пропускаются, и по-
вернул обратно на Дворянскую, Вульфову улицы, т. е. в объезд
к Карповскому мосту... Кружился долго по закоулкам и переул-
кам и выехал к Петропавловской больнице... Снова выезжаю на
Каменноостровский проспект, и снова команда:
— Н-н-азад!
Поворачиваю оглобли, но здесь другой улицы, параллельной
Каменноостровскому проспекту, нет. Надо ехать или обратно че-
рез Выборгскую сторону по Черной речке, или через острова:
Крестовский, Петровский и Елагин... Но по этим островам едва
ли пустят, да кроме того, нужно ведь пересечь Каменноостровс-
кий проспект, что тоже не позволят. Решил вернуться и поплелся
по закоулкам к Самлсониевскому мосту. Я должен оговориться,
что обыкновенные извозчики поступают иначе, если им нужно
миновать заставы. Они нанимают седока, т. е. сажают даром или
за выпивку какого-либо субъекта и везут его благополучно по
Каменноостровскому проспекту. Этот компромисс вызывается,
как видят читатели, необходимостью, потому что иначе порожний
извозчик не может попасть даже к себе на квартиру, если он
живет в той местности, а колесить по городу 2’/г часа на изму-
ченной лошади совсем извозчику невозможно. Итак, я доехал
до Выборгской, миновал Сампсониевский мост и хотел проехать
по шоссе до Ланской, но у клиники Виллие команда:
— Назад!..
К паровой конке не подпускают. Я замялся несколько, просто
соображая, не зная, куда же и как теперь ехать, а городовой счел
мою «заминку», вероятно, за ослушание и стал было номер запи-
сывать... Куда же ехать? Просто отчаянье взяло!... Повернул опять
к Троицкому мосту, по Кронверкскому пр., мимо Сытного рынка,
на Б. Зеленину улицу и на Крестовский остров... Целое путешест-
вие... У поворота к Крестовскому саду не пустили; объехал мимо
Каменноостровского театра.
По Каменному острову и Елагину я благополучно попал в Но-
вую деревню. Не пускали около «Эрмитажа», но тут заставы не
страшны... Я выехал на заднюю линию Новой деревни, где не
только застав, но и дворников нет... Уф! Как легко себя чувству-
ешь!... Я почти доехал до «Аркадии», как явился соблазн... Госпо-
дин в цилиндре с дамой в шелку дает 80 копеек к «Аквариуму».
Цена хорошая, отчего не свезти, но как потом вернуться? Опять
три часа крутить по городу!..
— Нет, не поеду...
118
Хорошо еще, что нет таксы и седок не может приказать ехать,
а то совсем зарезал бы...
К «Аркадии» я подъехал с заднего фасада. Было уже около
часа ночи... Обыкновенному извозчику здесь делать нечего: седо-
ков нет, одни «занятые» извозчики (нанятые обратно), лихачи и
собственные экипажи... Но мне интересно было постоять в их ком-
пании... Вот где узнаешь все тайны «господ»! Если бы владельцы
экипажей знали, как тонко кучера изучили их жизнь и дела, как
громко и без церемоний они повествуют о самых сокровенных
тайнах и интимных подробностях жизни их господ. Когда барин
был пьян, сколько должен и кому, как он ругался с женой и за
что, как он морочит кредиторов, похищает сабинянок, ловит жену
в амурах и т. д., и т. д. Все это рассказывается цинично, с собствен-
ными умозаключениями и с кучерским остроумием, причем
фамилия барина неоднократно и публично повторяется, хотя
некоторые фамилии довольно громки среди жуирующего Петер-
бурга... Я скоро ввязался в разговор, хотя большинство жирных,
упитанных «дармоедов» (как мы, извозчики, зовем кучеров) отно-
сились с нескрываемым презрением и очень пренебрежительно к
«гужееду» (кличка для извозчиков в устах кучеров).
Мне хотелось навести разговор на быт самих кучеров и лиха-
чей, что скоро и удалось. Красавец-кучер с бородой до пояса и
широчайшей спиной оказался словоохотливым:
— Что за жисть у купца!.. Я живал... Не стоит... Вот у моего
барина так жисть!... Я почитай каждый день то рессору чиню, то
лошадь кую (общий хохот). Овса положения нет, у меня три куля
в неделю на пару идет (громкий смех). Лошадей убирает конюх,
мое дело только на козлах сидеть и 30 рублев в месяц, окромя
харчей и подарков...
— Ты, поди, сам бы барину 30 рублей в месяц дал,— заметил
сосед.
— И 50 дал бы... Да что 50, намедни развинтил рессору у лан-
до, говорю, сломалась... Велел отправить к мастеру, а я мастеру
красненькую в зубы — и счет от него на 118 рублей. Это куме,
значит, на зубок! (общий хохот).
Позади «Аркадии» несколько портерных лавок; я пригласил
ближайшего лихача пару пива выпить; хочу, говорю, угостить...
Пошли... Лихач оказался хозяйский сын; сам ездил на резине, а
сорок закладок у работников... Сели... Я собеседнику говорю
«вы», а он «тыкает»... Все же меж нами дистанция огромного раз-
мера: у него сорок ведь таких желтоглазых...
— Вы с кем же здесь в «Аркадии»?
— У меня постоянная «штучка»... А важная штучка!.. Четыре
комнаты одна занимает, триста рублей за фатеру платит, без стир-
ки белья; за это отдельно... Одевается бестия что твоя графиня,
аль анаральша... И кавалеров марьяжит — за мое почтение... По
красненькой мне на чай приходится, а то и четвертной билет!..
— Неужели каждый вечер?
119
— Ну, не кажинный, положим; случается день-два и даром
провозишь, бывает, что и ей пятерку еще дашь, в долг, значит, да
это наплевать...
— А езды много?
— К девяти вечера подам, доставлю в сад, отсюда к «До-
нону», «Пивато» или к татарам и после к ней...
— И давно вы с ней ездите?
— Третье лето.
...В «Аркадии» начали разъезд. Мы побежали к лошадям. По-
сыльные сновали среди экипажей, выкликая фамилии или называя
местности: «одиночка от Банковского моста», «ландо из Зимина
пер.», «кучер Илья», «коляска такого-то»... Кучера зашевелились,
стали приводиться в порядок. Солнышко показалось на горизонте.
Из подъезда «Аркадии» потянулись вереницы публики к паро-
ходной пристани, к вагонам конки и по дачным линиям. Мне тро-
нуться с места было нельзя, потому что все проезды к первой
линии заняты «охранителями» и порожний извозчик думать не
смеет показаться публике. Около часа продолжался разъезд,
и затем линия опустела. Ушел последний пароход, последняя кон-
ка, только изредка попадался запоздалый посетитель. Ушли
полицейские наряды, и для извозчиков теперь свобода: поезжай
куда хочешь,только седоков больше нет... Мне-то это, конечно,
все равно, но профессиональный извозчик в положении критичес-
ком: пока были седоки — нельзя подъехать; теперь подъехать
можно — сажать некого!.. Я шагом поплелся к Каменноостров-
скому проспекту. Совсем уже было светло, как днем. Расходилась
и разъезжалась «кабинетная» публика,(то есть закутившиеся ком-
пании) и освободившиеся официанты. Последние тоже группиро-
вались в компании и тоже со своими девицами. Омерзительную
картину представлял из себя теперь Каменноостровский про-
спект. К городу протянулась пьяная безобразная публика, из го-
рода тащились вереницей пахучие бочки. Букет получался пол-
ный, имеющий нечто общее по безобразию и отвратительному
впечатлению.
...Из «Аквариума» идет по панели хор цыган, возвращающийся
домой в Новую Деревню; из двух колясок выскакивают растер-
занные и загораживают дорогу.
— Стой, фараоново племя; пой... пой здесь, на панели.
Пла-а-чу!
Цыгане жмутся, заработок улыбается, но петь на панели как-то
зазорно, да и боязно... По тротуару, торопясь, идет приличная
дама, по направлению к Карповне; ее окликают из ландо, дама не
обращает внимания и чуть не бежит. Из ландо выскакивает субъ-
ект и догоняет даму; ему кричат из ландо: «брось, право, не
стоит», но он догоняет, тащит за рукав; дама кричит, вырывается,
из экипажей хохот, городового вблизи нет, нет ни одного трезвого
человека, кроме флегматиков-чухон, сопровождающих бочки; но
им дела нет ни до чего, они идут как сонные... «Извозчик!»— слы-
120
шу я. Подаю. Из боковой улицы (Песочной) выходит господин с
молоденькой девочкой в платочке; она плачет, господин рас-
сылается, уговаривает, шепчет.
— Куда ехать?
— В Караванную полтинник.
— Пожалуйте.
Господин тащит девушку почти насильно к дрожкам; она пла-
чет все громче, тот ее все уговаривает. Садятся. Я их осматриваю.
Девушка миленькая, совсем еще ребенок, одета в ситец, по-види-
мому, горничная или модистка, господин лет 35, полный, в котел-
ке. Мы поехали. Девушка всхлипывает и шепчет: «Не хочу,
не хочу, не поеду».
Вот и Караванная. Господин позвонил у подъезда, двери
открыли. Швейцар отдал мне полтинник! Мой первый полтин-
ник, который я заработал во всю ночь с 9 часов вечера до 4 часов
утра. Пора домой.
XI
«Денные» интервью в роли извозчика я посвятил извозчичьей
«выручке». Я хотел сделать опыт, сколько может заработать
извозчик при нормальных условиях, т. е. работая 11 часов в сутки,
при двух часах пререрыва для обеда и корма лошади. С этой
целью я ездил так: 19-го июня с 11 часов утра до 8 часов вечера
с перерывом от 1 до 3 часов и 22-го июня с 7 часов утра до 4 часов
дня с перерывом от 11 до 1 часу дня. Можно было, разумеется,
взять существующий рабочий день с 11 часов утра до 4 часов но-
чи; но брать этот рабочий день у извозчиков я не считал правиль-
ным и не нахожу его нормальным. Ездить 16 часов в сутки и упот-
реблять сверх того 2—3 часа на чистку и уборку лошади, экипажа,
сбруи, на баню и пр., по моему мнению, невозможно, если мы
не хотим иметь извозчиков сонных, грубых, грязных и лишенных
человеческого облика... Нормировку рабочего дня следует пос-
тавить первым и настоятельным делом в вопросе упорядочения
извозчичьего промысла.
Итак, я выехал в 11 часов утра, получив, разумеется, вычищен-
ную и запряженную закладку с сытой и напоенной лошадью.
Если бы это пришлось делать мне самому, то мой рабочий день
и начался бы в 9 /г часов утра. Точно так же убрать лошадь и
экипаж после езды требует 1—1'/г часа. Из этого следует,
что извозчик при 11 рабочих часах должен ездить только 7 ча-
сов в сутки, т. е. вдвое меньше, чем они ездят теперь.
Ровно в 11 часов я стоял у Пяти углов, на Загородном прос-
пекте. Простояв около четверти часа, я порядился за 15 коп. к
Пассажу. Повез господина с портфелью. У Пассажа стоять нельзя,
отъехал к Михайловской улице, постоял минут десять и повез
121
барышню за 15 коп. к Апраксину рынку. Здесь извозчиков масса,
стал в очередь и простоял около часа; рядили в это время двое,
но обоих у меня отбили «сваты», или «обскакали меня», как гово-
рят извозчики. В 1 2'/< час. я посадил торговца с тюком к клинике
Виллие за 45 кол. У клиники я поехал в трактир отдыхать и кор-
мить лошадь. Как раз в 3 часа стал у Сампсониевского моста,
простоял около получаса и посадил... городового с больной жен-
щиной. Не знаю, чем эта женщина была больна, но едва ли сле-
дующим седокам приятно было бы садиться в дрожки после
такого «пассажира». Больных и полицейских мы, извозчики,
возим даром по существующим правилам. В начале пятого ча-
са я освободился и свез двух дам в Миллионную улицу за 35 коп.
Затем я свез еще несколько седоков, и к 8 часам вечера за время
семичасовой езды я выручил 2 руб. 10 коп., из которых истратил
в трактире 30 коп. Замечу, что утром седоки есть, но гораздо
меньше, чем днем, а с 5 часов наступает самое глухое время...
Разъезды чиновников и служащих в разных банках, канцеляриях
почти ничего не дают извозчикам; работают в это время конки,
общественные кареты и пароходы «Финляндского Общества».
Для извозчика главный седок — это посетитель канцеля-
рий, банков и т. л., который торопится, спешит и вообще принад-
лежит к более состоятельному классу, чем чиновник или служа-
щий. В 5 часов кончаются везде присутствия, и извозчики едут
по трактирам; остаются на проспектах одни неудачники, которым
не посчастливилось выездить выручку.
Выручка 22-го числа выразилась следующими результатами: в
7 часов утра я стал по Владимирской улице, у ресторана Давыдо-
ва. Простоял 35 минут и посадил за 20 копеек господина очень
тучной комплекции к Александровскому саду; здесь стоял 17 ми-
нут и посадил из сада господина с дамой в Варваринскую гостини-
цу, на Вознесенском проспекте, за 15 копеек. Деньги мне выслали
только через полчаса. Отсюда посадил к саду «Неметти» за 20
копеек девицу. У сада стоять запрещено, почему порожним по-
ехал к Морской; здесь постоял с полчаса и за 30 копеек повез на
угол 4-й роты и Измайловского проспекта господина. Тут прождал
около часу и повез за 35 копеек в Чернышев переулок двух дам.
Затем свез еще несколько седоков. 4 часа дня застали меня без
седока, и я поехал домой... Итого: 2 руб. 20 копеек — за вычетом
отданных в трактире во время двух часов отдыха 30 коп. — 1 руб.
90 коп. Вот нормальная выручка извозчика за рабочий одинна-
дцатичасовой день (с уборкой лошади и экипажа)... Мне могут ска-
зать, что часто случается сажать седоков по часам или «обратно»,
так что выручка достигает 3 рублей в день, но я на это замечу, что
так же часто случается проездить с «барином» целый день, и он
удерет проходным двором или заведет скандал и отправит в
часть, если не хочешь взять 80 коп. за 4—5 часов скорой езды.
Случайности вообще не идут в счет и ничего не доказывают. Если
извозчики теперь пропивают по рублю в день и привозят до
122
3 руб. хозяину, то это только потому, что они ездят 16—17 часов
в сутки и захватывают выручку денную и ночную. Извозчики,
ездящие в ночь, выезжают в 10 часов вечера и возвращаются в 5
часов дня домой, так что и они захватывают обе выручки. Но разве
это нормально? При такой работе извозчик растрачивает массу
денег, сил и здоровья по извозчичьим притонам. Извозчик «про-
пивает» и «просыпает», не считая отдельных случаев «загула»,
как я заметил сейчас, около рубля в день. Загулы у извозчиков
в большинстве случаев повторяются раз в месяц, и тогда он не
только ничего не привозит хозяину, но пропивает и все сбереже-
ния, иногда извозчик пьет 2—3 дня, но такие извозчики не живут
долго у хозяев и кочуют с места на место. Обыкновенно
же извозчик пропивает вот сколько: в 12—1 час дня (прямо из
дому) в трактире чай и по стаканчику = 11 коп.; в 6—7 час.
селянка на сковородке, два стаканчика и чай = 26 коп.;
вечером в 11—12 ч. чай, стаканчик, закуска = 18 коп.; за лошадь
взимается: на дворе по 3 коп., три раза = 9 коп,, водопой два
раза = 2 коп., овса лошади или сено — 20—30 коп. (в большинст-
ве случаев хозяева не дают извозчику на дорогу овса для лошади,
и он кормит ее сам, как хочет). Если же к бюджету прибавляется
пара пива или лишняя косушка, то извозчик тратит больше рубля
и не может уже доставить хозяину выручку. Теперь, считая, что
извозчиков в Петербурге только 10 тысяч, получается 300000
рублей в месяц, оставляемых в трактирах. Прибавьте сюда «загу-
лы» хотя скромные, по 3—5 рублей в месяц на извозчика,—
получается дополнительная контрибуция в пользу притонов около
50000 рублей. Вот почему такая масса в Петербурге извозчичьих
притонов и почему такие аристократические заведения, как «Фе-
никс», не гнушаются держать извозчичьи дворы.
Ю. АНГАРОВ
«КВИСИСАНА»
Находится это учреждение на углу Троицкой и Невского.
По внешнему виду оно представляет из себя ресторанчик дур-
ного тона с тухлыми котлетами на маргарине, разбитым пианино
и жидким кофе. Идут сюда не закусывать. Публика стекается
сюда для разгула и разврата. Дежурное блюдо, о котором
анонсируют предприниматели Cafe, — это лишь ширма. «Дежур-
ное блюдо», за которым так гонятся ночные гуляки-гастро-
номы, — это женщины. Если читатель лично не посетил и не
осмотрел это злополучное учреждение, он, быть может, не
поверит тому, что я здесь изложу. Такой безобразной вакханалии,
как там, я еще не видывал...
12 часов ночи. По Невскому большинство Cafe закрыто.
Лишь в 2—3 местах светятся электрические фонари у входа и
манят проходящих.
Около «Квисисаны» густая толпа народу. Тут налицо весь
«веселящийся Петербург», все представители золотой молоде-
жи, все подонки общества: коты, сутенеры, хлыщи, селадоны,
жуиры, фаты, жуиры в формах студентов, офицеров, чиновников
разных ведомств, инженеров, большинство в штатском. Костюмы
модные, изысканные.
Два дюжих гайдука-швейцара сдерживают напор толпы,
рвущейся внутрь.
Двери то и дело изрыгают на улицу пьяных мужчин и с ними
разнузданных женщин.
— Не велено больше пущать, — говорит швейцар, — там и
так полно, как сельдей в бочке.
— Как не велено! — беснуется судейский.—Да знаешь ли,
кто я, я тебе морду раскровяню!
— Не могим знать. А насчет субординации так касательство
не позволю.
— Напирайте на дверь, — несется из толпы.
Собравшиеся становятся грознее и намерены взять входные
двери приступом. Вмешивается полиция, но безрезультатно.
Толпа врывается внутрь.
124
Через открытую дверь наружу доносится дребезжание
рояля, сиплый смех проституток, ругательства; ударяет в нос
острый запах спиртных налитков и прогорклого масла.
К ресторану из закрывшихся театров прибывают все новые
и новые лица. Среди них не одна мать может встретить своего
любимого сына, в непорочность которого она верит. А он пьян,
его рвет, весь он в грязи, пенсне сломано, а студенческая фура-
жка съехала набок.
Отцы и матери, благодушествующие в провинции и посыла-
ющие сыну 30 рублей, наставления и благословения, — если бы
вы наблюдали картину низкого падения вашего сына, которого
засосал столичный омут, который из девственной провинции
лопал а тлетворный Петербург, гнилой, нездоровый, отравлен-
ный развратом, — что бы вы сказали? Как содрогнулось бы ваше
сердце!
Все нечистое, блудливое, зараженное, бездомное, все холо-
стяки, бобыли, прожигатели жизни — все стекается между 12
и 3 часами ночи сюда — в «Квисисану».
Но войдем с толпой внутрь.
Вероятно, Дантов ад был не ужаснее и не безобразнее того
зрелища, которое представляется вошедшему.
Представьте четыре комнаты, сообщающиеся друг с другом;
две из них большие и две маленькие. В каждой из комнат тесным
кольцом стоят столики, настолько близко один от другого, что
сидящие рядом касаются спинами друг друга. Использован каж-
дый вершок комнаты. Меж столиками с трудом протискиваются
вновь прибывающие. Для движения публики устроен узенький
проход. Все толкутся, медленно движутся, останавливаются,
кружатся, толкаются, ссорятся. Стоит какое-то вавилонское
столпотворение и смешение языков.
За столиками сидят женщины с мужчинами. По ресторанному
статуту одних женщин внутрь не пускают. Сидят они или со свои-
ми любовниками, или с приятелями. Зорко следят за приходящи-
ми и машут.
Безобразное зрелище! Тут и там рябит глаза масса пестрых
тканей, боа, жакеток, лент, громадных шляп.
Цинизм поз, жестов, разговоров не поддается описанию.
Столы уставлены вином, пивом, пирожками, антрекотами;
кое-кто распивает из рукава водку.
Сидят на спинках стульев, на столах, на коленях. Целуются,
обнимаются, давят женщинам грудь; те кричат, взвизгивают.
Брань несется со всех концов; ругаются едко, отборно и зло.
Скандалы назревают каждую минуту. То проститутка вцепи-
лась в другую: происходит потасовка на почве конкуренции
из-за гостя. То «погибшее, но милое созданье» встретило
своего клиента, который посетил ее «на пушку», т. е. ничего не
уплатив. Теперь она настоятельно требует долг, грозя серной
кислотой.
125
То «жертва общественного темперамента» в порыве раская-
ния, в момент экстаза, в пьяном угаре стала сентиментальничать,
изливать посетителям свою горькую долю, все свои жгучие
обиды, всю свою безрадостную жизнь. Слезы текут по ее изне-
можденному лицу, лижут белила и румяна и капают в стакан с
пивом.
«Стешка, не ной», — уговаривает ее подруга. Та заливается
еще сильнее.
А вот «пассажир» из арапов отказывается платить за угощение
«этой дамы». «Ты сама подсела ко мне, я тебя не звал, — оправ-
дывается он, — лопала, лопала, жрала, пила — а я плати, дудки,
Матрена». Проститутка беснуется: «Прощелыга ты, голо-
дранец, а еще в котелке и лакированных ботинках. Тебе чистиль-
щиком сапог быть, а не с дамами кутить».
А вот поссорились студенты со штатскими.«Вы,... штатский, —
кричит юный политехник, — плевать на вас хочу. Я — студент,
а вы кто?» Другие его поддерживают. Близится кулачная рас-
права. Более осмотрительные мирят. Электрический рояль заиг-
рал «матчиш». Публика напевает под аккомпанемент рояля.
Стон стоит невероятный. То грубые мужские ноты, то крикли-
вые женские голоса прорывают воздух. Душно, парно, угарно,
смрадно.
Большинство присутствующих пьяны.
Женщин, наверно, до 200—300, мужчин в несколько раз
больше. Надо всем царит одно огненное слово — «культ тела».
Ему поклоняются, в его чудодейственную силу веруют, им пла-
менеют, его жаждут.
За кассой и за прилавком с пирожными бодрствуют утомлен-
ные продавщицы, безмолвно изо дня в день наблюдая картину
разврата. Они знают в лицо и по фамилии всех завсегдатаев этой
трущобы. Они вам расскажут об отцах семейства, имеющих
взрослых дочерей, о папенькиных сынках из интеллигентных
семей, о петербуржцах с громкими фамилиями и большим
общественным положением.
Все здесь заражены венерическими болезнями; здоровый
человек редкость. Это никого не изумляет и не возмущает.
Наоборот, это создает привилегированное положение: болел,
мол, — это модно и в этой среде звучит гордо.
— Давайте пить и веселиться, — горланит кто-то.
— Едем, мужчинка. — шепчет за столом фея пьяненькому
плюгавому чиновнику.
— Он страдает половым бессилием, — повествует один
другому.
Поют, переругиваются, закусывают.
Какой-то пьяный в цилиндре разбросал по столу и на полу
массу серебряных монет. Проститутки с жаром набросились
на деньги и подбирают их. Происходит ссора, потасовка.
Какая-то фурия вдруг расстегнула кофточку и обнажила
126
грудь. Распорядитель «милого учреждения» подбегает к ней с
увещеваниями. Мужчины жадно впиваются (взглядами) в голое
тело. Многие к ней подбегают.
— Что хочу, то с собой и делаю. Мое тело — а не твое. Я
честно зарабатываю. Не краду, не убиваю. Личным трудом до-
бываю. Захочу, так разденусь голой и на столе буду танцевать.
Что ты мне сделаешь?
Распорядитель по прозвищу «косая блямба» приказывает ее
вывести. Вмешивается публика. Инцидент миролюбиво улажива-
ется.
Воздух наполнен испарениями, животным смехом, визгом,
бранью, страстным лепетом, пением.
Невыносимо душно и тесно.
Публика прибывает бесконечной вереницей. Пьянство и раз-
врат! В позах, движениях не стесняются. Та положила ноги на пле-
чи кавалеру, эта распустила волосы. Тут господин расстегнул
жилет, там сидит пара, прижавшись друг к другу, и целуются.
Лакеи снуют, подавая пиво.
Вино льется по столику, на платье, бутылки летят на пол,
слышится звон разбиваемой посуды.
Все возбуждены до крайности вином, женщинами, пряной
обстановкой, щекочущими духами, духотой.
Гам. свист, пение, крики создают атмосферу ужаса.
Надо всем царит всевластный разврат. Думают и говорят
только о наслаждениях. Верят и ценят только их. Смеются над
ученостью, разумом, светом
Все попирают, все изводят на степень полового удовлетво-
рения.
Ценят только мускульную силу, дородность, округлость и
упругость форм, изящество, широкие бедра стойкую высокую
грудь, здоровье, страстность, выносливость.
Поклоняются только этому.
Откуда-то доносится разбитый женский голос. Поет: «Жених
узнал, что денег нет». Все подхватывают мотив, и комнаты
наполняются воем опьяневшей и озверевшей толпы.
За человека страшно!
МЕБЛИРОВАННЫЕ КОМНАТЫ
«ГОЛУБЕНКА»
Скучно живут люди, украдкою, исподтишка, боятся солнца,
светлых радостей, смелых взмахов, веселого смеха. Скучно
живут! Тускло течет их жизнь: умирают бобылями, не согретые
127
лаской участия, одинокие, хмурые, забитые. Ютятся в меблиро-
ванных комнатах, обедают в столовых, бесцельно бродят по
вечерам по Невскому, тянут постылую служебную лямку, пьют
с горя, в пьяном угаре плачут; чего-то ждут, на что-то наде-
ются и проходят безвестные над миром.
Приютилось такое учреждение на Офицерской улице, куда
беспощадная жизнь согнала униженных и оскорбленных, обой-
денных, сирых бобылей, где трепетно и бесцельно угасают
человеческие жизни. Это меблированные комнаты «Голубевка».
Воскресный день. Все обитатели комнат в сборе, идти некуда,
службы сегодня нет. Встают поздно. Начинается плескание воды
в чашке, шлепанье туфлей по коридору, чаепитие, приветствия
и переругивания.
Меблированные комнаты принадлежат вдове одного мелкого
чиновника. Ей 35 лет, у нее есть 15-летния девочка, смышленая
и физически вполне развитая. Живут в меблированных комнатах:
брошенная любовником 18-летняя красивая особа, больной
безработный старик, проститутка и кот, акушерка, две сестры,
старых девы, дочери профессора, бедный студент, куплетист из
кафешантана, две хористки оттуда же, еврей-коммивояжер,
швейцар и прислуга с мужем.
Все обитатели меблированных комнат друг с другом знакомы,
часто совместно коротают досуги, пьют пиво, ссорятся, сплетни-
чают. Все хорошо осведомлены об интимных сторонах беспро-
светной' жизни своих соседей. Злословят, критикуют, соболез-
нуют, помогают — как когда.
Сегодня воскресенье, и все в сборе.
Хозяйка с утра не в духе. С ней накануне случился пресквер-
ный инцидент, в котором она до утра всю ночь не могла
разобраться. Вчера днем переехал новый жилец, мужчина лет
40, собой некрасивый. Она зашла к нему в комнату узнать, не
нужно ли ему чего-нибудь. Он вступил с ней в беседу, которую
повел умело, затронул больные вопросы ее вдовьей жизни,
как-то внезапно, чисто по-демонически, приласкал ее, вдруг
усадил в кресло, обнял, стал порывисто и страстно целовать,
повалил ее на пол и овладел ею. Ушла смущенная и потрясенная,
удовлетворенная и страдающая, оскорбленная, печально-ра-
достная. Это событие сразу повернуло ее спокойную и расчет-
ливую жизнь. Что-то вдали померещилось, кто-то поманил
в голубую даль, повеяло чем-то родным. Смутные тревоги
родились! Кто он? И что ожидает ее впереди? А сегодня с утра
он зашел к ней и ласково и фамильярно заигрывал с ее 15-лет-
ней дочерью.
Она почувствовала инстинктивно и глубоко приближающуюся
для дочери опасность. В ее сердце зарождалось влечение к
этому дерзкому, сильному, грубому незнакомцу. И потому
128
она не в духе, даже всплакнула. И потому она с утра грустит.
И все обитатели знают, что хозяйка не в духе, и доискиваются
причины ее угнетенного состояния...
А в комнатах идет своя серая, уродливая жизнь. Студент
не требовал самовара, ибо накануне вышел чай и сахар. Теперь
он спешно оделся, стоит у двери и прислушивается, когда замолк-
нут шаги в коридоре, чтобы незаметно уйти из дому и бесцельно
ходить по улицам под дождем. А почему? Он боится хозяйки.
Три дня тому назад был месяц за комнату, и надо платить 12
рублей. А их нет. Есть абонемент на бесплатные обеды в студен-
ческой столовой, есть рваные галоши и старые книги. А просить
не у кого, а занятий нет. Обещали дать из землячества, после
бала.
Этой надеждой и живет.
Сам весь рваный, а лицо изморенное. До трех часов ночи
при маленькой лампе учит римское право и вспоминает о ней,
далекой и прекрасной, любимой им девушке из Самары...
Удалось уйти на улицу, в осеннюю распутицу. Ходит с под-
нятым воротником, кашляет, осматривает витрины магазинов
и ждет часа открытия столовой...
В другой комнате разговаривает Катя, брошенная моряком,
с заночевавшим у нее газетным сотрудником.
«Так непременно завтра принесите 10 рублей, а то хозяйка
потребует. Как зто вы с тремя рублями шли ко мне». Курит
и сердится. Говорит зло: «Вы думали, что я вам отдалась за три
рубля. Не тут-то было. Вот проспал сам всю ночь на диване.
Довольно меня эксплуатировал моряк. Все мужчины дряни.
Я для него сак заложила в 150 рублей, а он меня обобрал, всю
издергал и уехал. Я из-за него травилась, у матери деньги
брала для покрытия его растраты, а то бы он под суд попал,
лелеяла его, ласкала, жила только для него. А он! Подлец! Все
мужчины дряни. Садись, чего стоишь!» — говорит она журна-
листу.
«А ты думал, я удручена и не располбжена принять твоей
ласки, поэтому и не отдалась тебе. Наивен ты для своей бородки».
Вдруг внезапно оборвала нить своей беседы и перескочила
на другой предмет: «Погадаю, где он». Гадает, ругается: «Изме-
няет он мне, подлец. Вот на картах выходит, не вернется». Заг-
рустила, лицо вытянулось, нервно курит, встает, ходит.
«Оболью его кислотой. Что мне теперь делать? Осенней
шляпки нет, все заложено, хозяйке должна, одна, мать уехала,
сестры после меня тарелки бьют, из которых я обедала.Что
делать? Отравлюсь. Скажи, придешь на похороны? Придешь», —
говорит злобно и исступленно. Журналист успокаивает.
«Видишь, лекарство, до сих пор полощу горло, ожоги еще
не зажили. При нем отравлялась. Это было ночью. Он у меня
ночевал. А он встал, оделся и уехал. Мерзавец! Отомщу ему!
Оболью его серной кислотой! Пусть знает. Или нет, отравлюсь
12?
сама___пусть ого совесть мучает. Мне что! Не люба ему — не
надо. А я жить больше не хочу. Ну, смотри, 10 рублей принеси.
Принесешь?..» Журналист обещает.
«Пойду к хозяйке просить отсрочку платежа. Прощай».
Расстаются.
В угловой каморке, около ретирада, на жесткой кровати
лежит одинокий старик, доживающий последние дни. Кашляет
настойчиво, беспрерывно, подолгу. Стонет, зовет прислугу —
никто не откликается. У него одышка, трудно дышать. Он ерзает
по постели, мечется, силится встать и нс может. Хозяйка грозит
согнать его с квартиры А где его собственное гнездышко? Ведь
не так давно, года три тому назад, у него была железная лавка
на Александровском рынке. А теперь он нищий и умирает.
Отчего это так зло посмеялась над ним фортуна? Жена разбила
его благосостояние. Обобрала и бежала с приказчиком. Дети
у тетки. Он стал хиреть и томиться. Любил ее. Поди ты — ведь
любовь капризна. Опустился, простудился и попал в трущобу,
в холодную, пустую комнату на жесткую постель.
Умирает одиноко. Иногда на досуге загуляет еврей-комми-
вояжер, маклер, комиссионер — мастер на все руки.
Зайдет утешить старика. Ведь надо. Спасибо «дяде Яше» —
так прозвали еврея, сердобольный он: и булку принесет, и
полтинник даст, и распорядится насчет чаю. Евреи народ любве-
обильный и отзывчивый. Спасибо «дяде Яше». Он сочувствует
чужому горю. Ведь и в его жизни было много черных дней:
пережил погром, расхитили имущество, искалечили шурина—
много в жизни невзгод, потрепала она и «дядю Яшу». Теперь
ничего, теперь слава Богу. Дочь замуж выдал; жена Песя бере-
менна восьмым ребенком — это, говорят, к добру; кое-как
зарабатывает. С правожительством в Петербурге трудно, но
ничего, устраивается. И почему же не пожалеть человека. Иегова
всех жалел. «Дядя Яша» ему поможет. Мало ли горя на свете,
и ему добрые люди помогали...
Ворочается больной старик, носятся в его голове отрывки
беседы с «дядей Яшей», хоть бы опять он пришел. За стеной
что-то шумно. Это проститутка ссорится с котом.
И все они ссорятся. Она работает, он отбирает деньги, бьет
ее, она целует его ноги «Моя жена меня бросила, хоть я ее
лелеял». Эту бьют — она ластится. Отгадай женщину. Ругает
ее, почему мало заработала, почему прячет от него выручку,
грозит бросить ее. Она плачет, клянется. А он некрасивый, с
лицом гориллы, грязными руками, беззубым ртом и неизле-
чимой болезнью. И любит его.
«За что?» Мечется старик, прислушивается к разговору за
стеной. «Помирились. Пьют чай, о чем-то шушукаются. Она
ведь — хипесница. Не раз обирала клиентов. Сходит с рук. У нее
есть защита — он. Пускай кто ее обидит. Он всадит нож. Поми-
рились, ну и слава Богу. Будет покойнее...»
• 30
Кто это там кричит в коридоре? А, это старые девы Конке-
вич — это они ловят сбежавшую кошку. Вот тоже не живут, а про-
зябают. Отец был профессор — получают пенсию 75 руб. в месяц
и живут вдвоем. Ни родных, ни знакомых, ни привязанностей.
Худые, анемичные, со впалыми лицами, с узкими талиями, без-
грудые, в нелепых наколках, со смешными розами в жиденьких
волосах, в коротеньких юбках и вышитых туфлях. Сами вышивали.
В ушах большие серьги, морщинистые жилистые шеи обнаже-
ны — на них бусы. Все принаряжаются, кокетничают перед зерка-
лом и говорят о мужчинах. Кого-то ждут. А спросите, кого?
Кому они нужны? Кто о них думает? Бесцельное существование!
Чаепитие, вязанье, прихорашиванье, гаданье на картах, мытье
кошек и собак, игра на виолончели, пение романсов, чтение
романов, тоска, обед, вздохи, послеобеденный сон, дневник
происшествий в газете, сплетни,ссоры, перемена платьев, гулянье
по Невскому, чай, разговоры о мужчинах, вздохи — так изо дня
в день.
А то зайдут к акушерке в гости. Она им расскажет пикантные
истории из своей практики, а они будут плотоядно смеяться
в кулак, жеманиться, притворно краснеть, возмущаться, пламе-
неть от несбыточных желаний и все слушать, и гореть, и ждать
экстравагантностей. О, акушерка знает многое из семейной
жизни. Кто кому с кем изменяет, кто что иосит, кто родил вне-
брачного, кто сделал аборт, кто с кем бежал. Это щекочет.
О, она разностороння в смысле пикантностей. Только за
последнее время приуныла, томится, грустит и часто плачет.
Был муж — опостылел, бросила. Решила стать на самостоятель-
ный путь: выучилась акушерству. Счастье улыбнулось.
Полюбила молодого конторщика. Он пользовался ее деньгами,
ее же третировал. Она стара, ей 45 лет, а жажда любви, ласки
велика. Жить хочется. Скучно одной; он ее бросил, уехал.
Чувствует себя забытой, осмеянной, никому не нужною. Нет
удовлетворения. Хоть бы кто-нибудь снова согрел одиночество.
Ведь она мало жила. Не искать же на улице. Придешь домой:
томительно и тоскливо: одна! Приуныла, затихла, опустилась...
А была хохотуньей. Ждет чуда, живет надеждой. Вон служанка
— та счастливее: у нее есть любимый человек. Он сейчас без
работы, сидит на кухне, чистит ботинки, ходит в лавочку и
помогает жене. Она его кормит. Улучат свободную минуту и
целуются. И счастливы, и рады, и весь мир с его радостями
сосредоточен для них в тесной кухне...
Доносится возня. Старик прислушивается. Швейцар бесится
в пьяном виде. Только и пьет. Темный это человек. Водкой
торгует, перекупает краденое, шарит в карманах у посетителей
«этих дам» из «Голубевки», водится с подозрительными лично-
стями, имеет деньгу. Ссужает квартирантов, берет лихие про-
центы за это, держит всех в страхе. Хозяйка, и та его побаивается.
Он силен, и рука у него тяжелая: побьет...
131
Ругается, чем-то недоволен. Того и гляди начнет посуду на
кухне бить, врываться в комнаты и приставать к жильцам. Все
сойдет, ведь почти все — его должники...
Вон две подруги-хористки у него в неоплатном долгу; как
нужно сшить платье или купить ботинки, идут к нему на поклон.
Выручает. Зато вместо 10 рублей берет 15.
Что с ним поделаешь. Женщины — существа беззащитные.
Особенно эти. Молоденькие, недавно в хоре, но уже порядком
испорчены. По ночам у них оргии, по праздничным дням при-
ходят толпы знакомых мужчин, пьют, хохочут, визжат, стучат,
играют на гармонии, гитаре, балалайке, танцуют. Все идет вверх
дном. Веселая, угарная жизнь! Надолго ли их хватит? Износятся,
истреплются, заразятся венерической болезнью, подурнеют,
похудеют, потеряют обаяние и веселость. Промчится светлая
молодость. Ах, как скоропреходящи земные радости! Как быстро
сгорают чистые девушки! Завертит их жестокий ураган жизни,
приподнимет высоко над бездной и бросит стремглав вниз, на
дно. Кружатся они, порхают — и вдруг гибнут.
Много соблазна окружает их. Сколько к ним ходит мужчин:
чиновники, студенты, офицеры, журналисты, коммерсанты.
Льстят, делают подарки, угодничают. Все стремятся овладеть
телом. Омут какой-то. Где их ум, ученость, образование, сдер-
жанность, социальное положение, семейные преграды? Все
забыто. Пресмыкаются, обуреваемые страстью. Ну, и добиваются
своего. И торжествуют.
Да, скользкий и торный путь приходится пройти женщинам
в жизни! Другое дело мужчина. Вот живет в «Голубевке» купле-
тист. Что ему! Не унывает. Душа нараспашку. Весел! Чего ему
горевать. Бренчит на мандолине да распевает куплеты. Ведь
он — дамский фаворит. Приходят к нему дамы из общества, при-
носят мармелад, шоколад, деньги, тонкое белье, катают его на
свой счет на рысаках, балуют.
А все известные особы: жены купцов и чиновников. Мужья в
шантане, и жены не дремлют. А он их подарки раздает соседям
по квартире. Кому конфеты, кому духи, кому зубную щеточку,
кому батистовые платки. Все равно ничего не стоит. Зато его
и любят все. Куплетист Саша — общий любимец в «Голубевке».
Его ценят за широкую натуру, за веселье. Он умеет развеселить
того, кто горюет. Весело ему живется, беспечно! Красив, молод,
статен, общий баловень! Живи, пока можется; гуляй, пока хо-
чется!
Так протекает жизнь в «Голубевке». Живут люди, волнуются,
радуются, плачут и сходят в могилу. Кому улыбнется счастье,
кого ждет безвременная могила. В этой трущобе с перемен-
ным составом обитателей так же быстро забывают выехавших,
как быстро свыкаются с вновь поселившимися.
Сначала все с азартом изучают новое лицо, потом все идет
по-старому.
132
Только хозяйка заметно стареет и вянет. Исчез сон любви,
поманивший ее в сладкую даль. Дочь пошла по торной дорожке.
Швейцар по-прежнему властвует; старика похоронили. В его
комнате живет беззаботная швейка и поет, сидя за машинкой.
«Дядя Яша» уехал к жене на юг.
Остальное по-старому...
Скучно живут люди, украдкой, исподтишка!
КОММЕНТАРИИ
ПРЕДИСЛОВИЕ
Стр, 9. о чем можно прочесть в переписке, завершающей полное собранно
сочинений писателя. — См. иехоп А. П. ПСС, Письма. Т. 4. С. 163- М., 1984.
Стр.10. Немецкая Гражданка — название одной из немецких колоний в окре-
стностях Петербурга, находившихся в районе современного Гражданского прос-
пекта; появилась в 1820-е гг.
В. Михневич
ПЕТЕРБУРГСКИЕ САДЫ И ИХ ЭТНОГРАФИЯ
Печатается по кн.: Вл. Михневич. ««Петербургское лето». Спб., 1887. С. 52—87.
Стр. 17 Аматер (франц, amateur) — любитель
... Пески. — Так в Петербурге с начала XVIII в. называли Рождественскую
часть — район, прилетающий с востока и запада к Слоновой улице (ныне Суво-
ровский пр.). В XIX в. — район чиновной бедноты по преимуществу, разночин-
цев
Стр. 18 Александровский сквер — сквер у южного фасада Адмиралтейства,
подведомственный Петербургской городской Думе.
Стр. 19. Екатерингофскмй парк — ныне парк имени 30-летия ВЛКСМ Еже-
годно 1 мая там происходило традиционное гулянье
А лсксандровским парк •— ныне парк имени В. И. Ленина.
Сиволдай — сивуха, плохо очищенная водка.
«Шестеркам — в данном контексте — мелкий полууголовный сброд.
«Вяземские кадеты» — обитатели «Вяземской лавры», трущобного района
к югу от Сеииой площади (ныне пл Мира).
Юсупов сад — Садовая, 60; в XVI11 в. усадьба кмя'зя Юсупова, в XIX — начале
XX в. — увеселительный сад с катком и буфетом.
Демидов сад — «Демидрон», или «Русский семейный сад»; находился на
территории стадиона Института физкультуры им. П. Ф. Лесгафта (ул. Декаб-
ристов, 39).
г. Егарев — В. Н. Егарев, содержатель Демидова сада в 1860—1870-е гг.,
когда он пользовался особенно шумном скандальной известностью.
«Малый Ярославец» — ресторан на Б. Морской (ныне ул. Герцена), 8.
Стр. 20- Александрия —. злачное место, расположенное а саду при доме
г. Тарасова. — Н. А. Тарасов — антрепренер и содержатель последовательно
нескольких увеселительных садов в Петербурге «Буфф», «Эльдорадо», «Крестов
смий сад». Местонахождение «Александрии», к сожалению, пока ни по печатным,
ни по архивным источникам установить не удаемся.
Александровский рынок — Ново-Александровский, крупнейший городской
рынок, по преимуществу вещевой. Находился на Вознесенском (ныне пр. Май-
орова) проспекте, 44.
134
Зоологический сад г. Роста находился на Кронверкском (ныне пр Максима
Горького) проспекте. Э. А. Рост (1842—1908) — содержатель Петербургского
зоологического сада (ныне Ленинградский зоопарк) с 1873 по 1897 гг.
Петиметр — здесь: пустоголовый модник.
Стрекач — тот, кто пытается покинуть ресторан, не оплатив счета.
...всеведущий князь Мещерским — В П. Мещерский (1839—1 91 4), петербург-
ский публицист, с 1873 по 1914 г. редактор газеты «Гражданин*.
••St. Petersburger Zeitung» — старейшая в России газета, выходившая п Петер-
бурге на немецком языке с 1729 г.
Стр. 21 «Аквариум»— увеселительный сад на Камекноостровском (Киров-
ском) пр., 10. Ныне — территория киностудии «Ленфильм».
Стр 22. in's Grune (нем.) —буквально: на зелень.
«Аркадия!) — загородный сад s Новой Деревне.
«Ливадия» — увеселительный сад в Новой Деревне, напротив Каменноостров-
ского театра.
Крестовский русский сад — загородный сад на Константиновском проспекте
Крестовского острова.
Стр. 23. «Червонные валегын — в первоначальном смысле — герои нашумев-
шего процесса карточных шулеров, здесь — всякого рода жулики из привиле-
гированных сословий.
Прелиминарные переговоры — предварительные.
Стр. 24. «Прекрасная Елена* — оперетта Ж Оффенбаха
«Дочери рынка» — вероятно, имеется в виду оперетта Ж. Оффенбаха
«Дамы рынка», 1858 г.
«Синяя борода» — оперетта Ж. Оффенбаха, 1866 г.
«Малабарская адова* — «Малэбарская вдова, или Французы в Индии* —
большая опера-буфф Ж. Геове, 1886 г.
Строганов сад — бывшая территория дачи Строгановых, находился на
участке, ограниченном Черной редкой, Большой Невкой и Строгановской улицей
(ныне ул. Академика Крылова).
Стр. 2S. Сад Баварии (сад пивного завода «Бавария») — увеселительный
сад на Петровском острове, рядом с нынешним заводом «Красная Бавария».
Кукельван — растение, горькие и ядовитые плоды которого употребляли
для придания горечи пиву.
Стр. 26 ...nach Hause (нем.) — домом.
Gfosscandal mil Trompelen und mil (нем.) — буквально: большой скандал
с трубами и с ...
Pointe (франц.) — стрелка.
Брандвахта — сторожевое военное судно при порте для таможенных,
санитарных и других целей.
Стр. 27. Pervnnu (франц.) — выскочка
A propos (франц.) — кстати.
Стр. 29 Лаго Мадж норе (Lago Maggiore)— живописное озеро у южного
подножия Альп.
...на кокетливой вышке дачи Озерковского царьаа, доктора Оппенгейма.—
Дача доктора Оппенгейма — знаменитая «Вилла Бельмонт* доктора А М Оп-
пенгейма, председателя городской санитарной комиссии, на берегу Второго
Суздальского озера в Озерках.
Контрданс — род кадрили.
Traine (франц.) — шлейф.
Стр. 30. Розенгейм — М. П. Розвмгейм (1820—1887), модный поэт
1860-х гг.
Стр. 31. Кулерберг — холмик в центре Крестовского острова, место
ежегодного празднования петербургскими немцами праздника Иванова дня
(24 июня). Это экзотическое для Петербурга зрелище многократно
описывалось в газетных и журнальных очерках середины XIX в.
Стр, 32. ..трудолюбивые «шустеры» всех тред Мещанских. — Шустер
(нем.) — ремесленник 2-й участок Казанской части, где и находились 1-я,
2-я и 3-я Мещанские улицы (ныне соответственно Казначейская, Гражданская
135
и ул Плеханова), — район преимущественно* о расселения петербургских
немцев, составлявших там около 20 процентов населения
Чуйка — суконный кафтан без воротника с V-образным вырезом, обшит
по краям ворота, рукавов и пол полоской меха или ткани; знак незнатного
общественного положения.
Демикотонная — дешевая плотная хлопчатобумажная тчань.
Стр. 33- Выписыеоть мыслете — быть пьяным. Мыслете — название 14-м
буквы церковнославянской азбуки.
А Бвхтиарое
ПРИГОРОДНЫЕ ЧУХНЫ
Печатается по кн.: А. Бахтиеров «Брюхо Петербурга*. Спб., 1887.
С 234—248
Ингерманландские финны (савакот) составляли 43 процента населения
Шлиссельбургского уезда Петербургской губернии, а в северной ее частм
(нынешнем Всеволожском районе) в разных волостях их число колебалось
от 77 до 91 процента. Основные виды деятельности — молочное животно*
водстео (в 1897 г. они держали 15118 коров), изготовление метел и веников,
дэанье ивовой коры, воспитание сирот для Воспитательного дома (питом-
ничеством в 1897 г. занималось 600 человек).
Стр. 35 Шлиссельбургский уезд включал в себя нынешние Кировский,
Всеволожский, часть Тосненского и Волховского районов
Охтинский рынок находился на углу Большсоктинского пр. и Поро-
ховской улицы.
Стр. 36. Галактометр, он же лактометр — прибор для определения ка-
чества молока.
Стр. 37. Матомская волость. — Поселок Матокса — во Всеволожском
районе Ленинградской области, около железнодорожной станции Куйвози,
Воспитательный дом — Императорский воспитательный дом — наб. Мойки,
54, один из корпусов нынешнего Педагогического института им А. И. Герцена.
Стр 38. Сонк т петербургское родовспомогательное заведение находилось
на Надеждинской (ул. Маяковского) ул.» 5, — ныне родильный дом N? 6
им. проф. В. И. Снегирева. В чем имелось 60 бесплатных кроватей и
секретные номера для желающих сохранить инкогнито.
Стр- 41. Николаевский вокзал — ныне Московский.
ЖИВОПИСЕЦ ВЫВЕСОК
Печатается по кн.: А. Бахтиаров. «Брюхо Петербург ап. Спб. 1887,
С. 266—273.
Стр. 44. Муштабель—вертикальная подставка, иа которую живописец
при работе опирает оуку с кистью.
Стр. 46 Суровская лавка — лавка, где торгуют тканями.
Общество конно-железных дорог учреждено в 1862 г. До 1908 г. по
существу монополизировало петербургскую конку.
Стр- 47. Спас — Спас Нерукотворный, один из канонических типов
иконы, изображающей Иисуса Христа.
...Всех скорбящих.— Божией Матери всех скорбящих Радости — канони-
ческий тип иконы, изображающей Богоматерь с младенцем.
136
НАРОДНОЕ ГУЛЯНЬЕ НА МАРСОВОМ ПОЛЕ
Печатается по км.: А. Бахтиаров «Брюхо Петербурга». Спб.. 1887.
С.304—316.
Гулянье на Масленичной и Пасхальной неделях в XVIII — начале XIX в.
происходило на Театральной и Исаакиевской площадях, с 1827 по 1872 г. —
у Адмиралтейства, с 1873 по 1898 г. — на Марсовом поле, а затем, вплоть
до 1917 г., — на Семеновском плацу (ныне Пионерская площадь).
Стр. 48. Масленая неделя — последняя неделя перед Великим постом,
время праздников и маскарадов.
Стр. 56. Прощеное воскресенье — последний день Масленичной не-
дели.
Чистый понедельник — первый день Великого поста.
НА СТОЛИЧНЫХ ОКРАИНАХ
Печатается по км.: «Пролетариат и уличные типы Петербурга».
Спб., 1895, С.145—163.
Стр. 60. Буям — остров, на котором расположены склады Кроме Сель*
дикого, существовали Пеньковые (Тучков и Гагаринский) и Сальный буяны
Стр 61. Аргус (лат.) — стражник,
И. С. Гейслер — автор цикла очерков «(Гаванские чиновники в домашнем
быту, или Галерная гавань во всякое время дня и года», впервые вышед-
шего в 1862 г.; затем многократно переиздавался.
Стр. 64. На Кромслмце. — Кронспицы — два небольших сторожевых зда-
ния на конца* молов в Галерной гавани, построенные на месте деревян-
ных в 1754 г. по проекту архитектора А. М. Башмакова, Сохранились до
настоящего времени.
Стр. 66. ...«петрушкммскмй запах о.— «Кооме страсти к чтению он (Пет-
рушка) имел еще два обыкновения... спать не раздеваясь так как есть,
в том же сюртуке, и носить всегда с собою какой-то свой особенный
воздух, своего собственного запаха.... Н В. Гоголь. «Мертвые души»,
т.1, гл.2.
АРТЕЛЬ ФАКЕЛЬЩИКОВ
Печатается по кн.: нПролетариат...», с. 98—105.
Стр. 69. Конная площадь — между Кременчугской улицей и рекой Мо-
настыркой у Обводного канала. В конце XIX в. здесь трижды в неделю —
по воскресеньям, средам и пятницам — проводился торг и обмен лошадьми.
Летом на площади находились одновременно от 200 до 250, зимой — от
500 до 1000 лошадей.
Сергиевская улица — ныне ул. Чайковского.
Новодевичий монастырь — Воскресенский Новодевичий женский мона-
стырь — Московский пр., 100. Основан в 1845 г.
Стр. 70. Митрофаниевское кладбище располагалось вдоль Митрофа-
нислского шоссе. Основано в 1831 г. Уничтожено после Великой Отечествен-
ной войны.
Никола Трунила — Николо-Труниловский храм, народное название Кресто-
воздвиженской церкви, одной из старейших в городе. Находилась на углу
Малой Монетной и Большой Посадской улиц. Снесена в 1930-е гг.
Успенское кладбище — близ станции Парголоео Финляндской железнодо-
рожной линии. Одно из беднейших кладбищ города, открыто в 1875 г.
137
ТАТАРИН-ХА ЛАТНИК
Печатается по кн.: «Пролетариат.с. 10—29.
Стр. 71. Петербургские татары/ прибыли а столицу с берегов волги.—
Татары входили в состав населения Петербурга с момента его основания.
В петровское время к северу от Петропавловской крепости находилась
Татарская слобода В XIX — начале XX в. татарское население столицы
пополняется в основном уроженцами Казанской и Рязанской губерний.
Всего в 1890 г. в Петербурге жило 3,5 тысячи татар. Большинство из них
занималось разносной торговлей, были старьевщиками, официантами. Несмотря
на относительную малочисленность татар, они составляли десятую часть
столичных разносных торговцев. Татар охотно нанимали рестораторы и частные
лица, т. к. они не пили и славились честностью. Вся прислуга Зимнего
дворца, выполнявшая черную работу (100 человек), состояла из татар
В городе татары селились по преимуществу близ Щербакова переулка, п
районе Пяти углов.
Стр. 72. Портерная —* заведение, в котором торговали пивом навынос
и в розлив и закусками к нему моченым горохом, снетками, сухариками
из белого и черного хлеба, раками, Содержались опрятнее питейных до-
мов В 1898 г. в Петербурге было 668 портерных
Стр. 74. Синяя бумажка — пятирублевка.
Зелененькая — купюра ценностью 3 руб.
...«порфира и виссон». Порфира — пурпурная мантия, один из символов
власти; вмссбн — дорогая льняная или хлопчатобумажная ткань, употребляв-
шаяся в древности.
Стр. 75. Частный ломбард — крупнейший ломбард Петербурга — Влади-
мирский пр., 17; имел одиннадцать отделений в разных районах города.
Общество для заклада частных имуществ — один из петербургских
ломбардов —- наб. Мойки, 72; имелось семь отделений в городе.
Стамесовая юбка. — Стамет или стамес — грубая шерстяная ткань.
Тальма — женская длинная накидка без рукаеое.
Стр. 77. Комебойня — Забал камский (ныне Московский) пр., 65, рядом
со скотопригонным двором.
Стр. 79. Николаевская улица — ныне ул. Марата.
Полицейский мост — ныне Народный.
Касимовские татары — выходцы из Касимовского уезда Рязанской гу-
бернии.
...одна из самых больших татарских молелен в Петербурге помещается
над трактиром. — По-видимому, имеется в виду молельня на Николаевской,
54, где находился также трактир с крепкими напитками А. Ф. Олейникова.
Другие татарские молельни в Петербурге помещались на наб. Мойки, 22, и
Лиговке, 87.
Стр. 80. Ахун — духовное лицо у мусульман, которому подведом-
ственны несколько приходов.
Стр. 81. Муфтий — мусульманский богослов, законовед, толкующий спорные
вопросы на основе мусульманского права.
...об устройстве в Петербурге своей собственной мечети. — Инициато-
ром постройки соборной мечети я Петербурге был А. Баязитов (1847—1911),
ахун 2-го санктпетербургского прихода, редактор и издатель первой в
России мусульманской газеты «Нур». Пожертвования собирались со всей
мусульманской России, крупнейшим жертвователем стал бухарский эмир.
Мечеть (Кронверкский пр. — ныне пр, Максима Горького, 7) была открыта
в 1914 г.; арх. И. В- Васильев, А. И. Гоген и С- С. Кричинский.
...татарский трактир «Самарканд»» — Черная речка, Языков переулок (ны-
не Белоостровская ул.), 46. Содержатель Р. Халитов.
138
ДЕНЬ В ГОРОДСКОМ НОЧЛЕЖНОМ ДОМЕ
Печатается по км.: «Босяки. Очерки с натуры». Спб., 1903. С.200—207.
Стр. 82. Никольская площадь — ныне площадь Коммунаров.
Стр. 83. Филиппова булочная. — Лучшие в Петербурге русские (были
и немецкие) булочные Д. И. Филиппова находились к 1903 году на
Гороховой (ул. Дзержинского), 29, Невском пр., 45/2, Садовом ул., 43/59,
6-й линии, 5, и Вознесенском пр. (ныне пр Майорова), 43.
Стр. 84. ...обитатели ночлежек Макокима, Кобозева.. — ночлежка Ма-
кокина — постоялый двор С- И. Макокина, 15-л и имя, 76.; ночлежка Кобозева —
имеется в виду М. И. Кобы зев, владеющим пятью домами на Лиговке и
Воронежской улице у Обводного канала.
Стр. 86. ГОрнб — часть плавильной и каминной печи.
НА ГОРЯЧЕМ ПОЛЕ
Печатается по км.: «Отпетые люди. Очерки на жизни погибших
людей» Слб., 1903. С. 14—20.
Стр. 86. Громовское старообрядческое кладбище — Старообрядческая
(ныне Ташкентская) улица. На этом кладбище хоронили старообрядцев-
половцев, основано в 1834 г. к югу от Митрофанисвского.
Стр. 88. в дешевых чайных заведениях Общества трезвости. —
Общество трезвости имело в Петербурге 9 чайных.
Шмель — кошелек (жарг.).
Стр. 89. Слас-на-Сенном — народное название церкви Успения Пре-
святой Богородицы. Освящена в 1761 г., снесена в i960 г.
Покров — народное название церкви Покрова Святом Богородицы в
Большой Коломне, на Покровской площади (ныне пл. Тургенева). Снесена
в 1932 г.
Н. Животов
НА ИЗВОЗЧИЧЬИХ КОЗЛАХ
Печатается по кн : Н. Животов «Петербургские профили, выл. I.
На извозчичьих козла!**. Спб., 1897.
Стр. 91. «Персия», «Батум», «Кавказ», «Венеция», «Крым». — Многие
названия трактиров носили неофициальный характер, быстро менялись и
поэтому не могут быть точно топографически привязаны. «Батуми — Загород-
ный пр., 21/4; «Венеция» — Ново-Исаакиевская (ул. Якубовича) ул., 2/3;
«Крым» — Сенная пл. (пл. Мира), 7.
Стр.* 92. Желтоглазый гужеед — бромное или насмешливое прозвище ку-
черов, легковых извозчиков, приезжающих зимой в Петербург на промысел.
Сукин персу по* — ныне Рыбинская ул.
Стр. 93. Морская ул. — Большая Морская — ныне ул. Герцена.
Стр. 94. Эртелев переулок — ныне ул. Чехова Трактир в Эрт елевом
переулке, 4. содержал П. В. Елкин
Стр. 95. Косушка — четверть штофа (штоф равен 1,3 л).
Стр. 100. Чернышев мост — мост Ломоносова.
...контора «Стрекозы». — Редакция юмористического иллюстрированного
журнала «Стрекоза» помещалась на наб. Фонтанки, 80.
Угол Ивановской и Кабинетской — ныне угол Социалистической ул.
и ул. Правды.
139
...Я причалил было к Палкину. — Ресторан Палкина — Невский пр.,
47/1, ныне кинотеатр "Титам».
...Стоянки для извозчичьих лошадей — В каждой части города полиция
выделяла специальные места для извозчичьих карет, например, на Адми-
ралтейском проспекте между Гороховой и Вознесенским пр., на набереж-
ной Мойки — у Синего моста слева, у Конногвардейского манежа, и т.д.
Эти места обычно мостились булыжником. Отдельно находились стоянки
для легковых и ЛОМОВЫХ ИЗВОЗЧИКОВ.
Стр. 101. Гостиница Ротина — угол Невского и Владимирского проспектов,
Невский, 49/2.
«Москва» — там же, где и гостиница Ротина.
«Славянка** — гостиница «Славянская», Невский, 67.
Стр. 102. аАнгов — оперетта Ш. Лекока «Дочь мадам Анго».
Знаменская ул. — ул. Восстания.
Стр. ЮЗ- Ресторан Лейнера — Невский пр., 18/57, на месте существо-
вавшей в начале XIX я. знаменитой кондитерской Вольфа и Беранже,
нынешнее «Литературное кафе»»
Ресторан Лежена — в том же доме, где и ресторан Лейнера
Ресторан «Пассаж** — Невский пр., 48, помещался в том же доме, где
известный петербургский магазин
Стр. 104. Дом Армянской церкви. — Дома № 40—42 по Невскому пр.
Принадлежали Армянской церкви.
Стр. 105. Дом Лесникова— Невский пр., 29.
Лештуков переулок — ныне пер. Джамбула.
«Фантазия»* — кафе-ресторан, наб. Фонтанки, 112.
Стр. 106. 3-й Московский участок —• Гороховая ул., 70.
Ямская слобода. — Полицейский врач Александро-Невской части писал
в 1897 г.. что по Лиговке от Невского до Разъезжей почти нет дома,
в котором бы не было извозчичьего двора Этот участок носил название
Ямской слободы, которая возникла в первые годы существования Петер-
бурга. Петр I переселил сюда адля отправления почтовой гоньбы»
крестьян разных губерний, о чем напоминают и нынешние названия улиц:
Воронежская, Тамбовская, Курская. Ямщикам выделили земельные участки
восьми сажен по фасаду и тридцати сажен длины. Дома здесь были
каменные, преимущественно в один-два этажа, дворы узкие, длинные, плохо
мощенные, с деревянными службами. Ямская слобода была своеобразным
«городом в городе». Здесь в конце XIX века находилось 200 извозчичьих
дворов, 35 кузниц. 40 экипажных мастерских и помещалось одновременно
до 13 тысяч лошадей, столько же экипажей. Многие извозчики сами
являлись домовладельцами. Вследствие скученности населения здесь были
чрезвычайно развиты инфекционные заболевания. По смертности населения
этот участок Александро-Невской части занимал одно из первых мест в
городе.
«Киев» — трактир без крепких налитков, Замятин лер. (ул. Леонова), 2
«Золотой Якорь**. — В Петербурге существовало пять трактиров и один
ресторан с таким названием. Здесь, видимо, имеется в виду трактир на
Лиговке, 100.
«Феникс» — должно быть, «Старый Феникс», в Толмазовом (ныне лер.
Крылова) переулке, 3.
«Одесса» — трактир на Стремянной, 4.
«Саратов» — трактир на Стремянной, 9.
«Неаполь*— трактир на Николаевской, 36.
Стр. 111. Ренсковый (ренский) погреб — магазин, торгующий виноград-
ными винами.
Братский храм — Троицкая церковь Общества распространения религиозно-
нравственного просвещения в духе православной церкви, угол Стремянной
и Николаевской улиц.
Стр. 112. ...по статистике покойного профессора Янсона. — Янсон Юлий
140
Эдуардович (1835—1893) — экономист, статистик, член-корреспондент Акаде-
мии наук. Курс «Теория статистики» Янсона был основным пособием по
этому предмету Проводил статистические обследования и участвовал к
организации регулярно проводимы» однодневным переписей Петербурга.
..считать Подьяческие улицы — еврейским кварталом. — 66 процентов веет
евреев Петербурга в 1869 г. жили в 4-м участке Спасской и 4-м участке Москов-
ской частей, составляя здесн 8 процентов всего населенна, Это» район города
(Садовая ул. от Сенного до Никольского рынков) и назывался еврейским кварта-
лом
Стр. ’14. «№ Zin — чайная с продажей закусон (содержала П. К. Зы-
бина). Лиговка. 71.
Стр. 115. не чай, а что-то капорье!— т. н. калорский чай, фальси-
фикация китайского чая, приготовлялся из листьев травы кипрей (в просто-
речии Иван-чай).
Сампсониевский проспект — имеется в виду Большой Сампсониевским
(ныне проспект Карла Маркса и проспект Энгельса).
Стр. 117 Троицкий мост — ныне Кировский.
Строганов мост — ныне Ушакова.
Стр. 118. Камсммоостровскмй проспект — ныне Кировский.
Дворянская ул. — Большая Дворянская — ул. Куйбышева; Малая Дворян-
ская — ул. Мичурина.
Вульфова улица — ул. Чапаева.
Карловский мост — Пионерский мост.
Петропавловская больница — ныне клиники 1-го Медицинского института.
Сампсониевсмий мост — мост Свободы
Клиника Виллие—Михайловская клиническая больница баронета Виллие,
Большой Самлсомиеяский пр., 5; ныне клиника Военно-медицинской академии.
Кронверкский проспект — ныне пр. Максима Горького.
«Эрмитаж» — ресторан и загородный сад на Строгановской (ныне
Выборгская) наб., 14.
...задние линии Новой деревни — ул. Савушкина.
Стр. 120. «Донон» — ресторан на наб. Мойки, 24.
Зимин переулок — переулок Сергея Тюленина.
...хор цыган, возвращающихся домой в Новую деревню. — В Петер-
бурге о 1897 г. жило 183 цыгана, в пригородных участкам — 123 (более
всего в Новой деревне и Лесном). 48 цыган (18 мужчин, 30 женщин)
служили в трактирных хорах, в гостиница» и меблированных комнатах,
10 человек торговали живым скотом.
Стр. 121. Песочная улица —ул. Профессора Попова.
Караванная улица — ул. Толмачева.
Михайловская улица —- ул. Бродского.
Стр. 122. Миллионная улица — ул. Халтурина
Общественные кареты — дилижансы, ходившие по определенным мар-
шрутам- Из-за толчеи их называли «орудиями пыток», или «40 мучеников».
...пароходы Финляндского общества. — Финляндское общество — факти-
ческий монополист в перевозках по рекам и каналам Петербурга.
Ресторан Давыдова — Владимирский пр., 7.
Варваринская гостиница — Казанская ул. (ул. Плеханова), 43.
Чернышев переулок — ул. Ломоносова.
Ю Ангаров
«КВИСИСАНА»
Печатается по кн : «Новые петербургские трущобы. Очерки столичной
жизни. Вып. 1и, 6.М., б. г. с.11 — 17.
Стр. 124 Кафе «Квмсисана» находилось на углу Троицкой (ул. Рубин-
штейна) и Невского проспекта, там, где сейчас находится магазин «Рыба».
Стр 126. Политехник. — Студенты Политехнического института, так же.
как и Института путей сообщения, имели репутацию белоподкладочников
считалось, что они склонны скорее к прсицигдн^о жизни или к замятиям
чистом наукой, нежели к общественной деятельности, которая была преро-
гативой институтов Технологического, Леснрго и Университета.
МЕБЛИРОВАННЫЕ КОМНАТЫ «ГОЛУБЕВКА..
Печатается по кн.: «Новые петербургские трущобы...» С.41—51
Стр. 128. Офицерская улица — ул. Декабристов.
Стр. 129 Сак — женское пальто свободного покроя
Стр. 130 Ретирад — уборная.
Правожительстао —С 60-х гг. XIX лека в Петербурге имели право се-
литься только те лица иудейского вероисповедания, которые были
купцами первой гильдии, или получили высшее образование, или были
приписаны к одному из ремесленных цехов, и также учащиеся высших
учебных заведении, принятые в соответствии с процентной нормой для
евреев. Все остальные покрестившиеся евреи не имели права пребывать
я Петербурге более трех суток и в случае их обнаружения полицией
подлежали высылке по этапу в черту оседлости.
142
СОДЕРЖАНИЕ
Предисловие ..................................... 5
В. Михневич.
ПЕТЕРБУРГСКИЕ САДЫ И ИХ ЭТНОГРАФИЯ ..............15
А. Бахтиеров.
ПРИГОРОДНЫЕ ЧУХНЫ................................34
ЖИВОПИСЕЦ ВЫВЕСОК................................43
НАРОДНОЕ ГУЛЯНЬЕ НА МАРСОВОМ	ПОЛЕ................48
НА СТОЛИЧНЫХ ОКРАИНАХ............................57
АРТЕЛЬ ФАКЕЛЬЩИКОВ...............................68
ТАТАРИН-ХАЛАТНИК................................71
ДЕНЬ В ГОРОДСКОМ НОЧЛЕЖНОМ ДОМЕ..................82
НА ГОРЯЧЕМ ПОЛЕ..................................86
Н. Животов
НА ИЗВОЗЧИЧЬИХ КОЗЛАХ............................91
Ю. Ангаров
«КВИСИСАНА».....................................124
МЕБЛИРОВАННЫЕ КОМНАТЫ	«ГОЛУБЕВКА»...............127
Комментарий .....................	134
Петербургское легкое чтение
ЯЗВЫ ПЕТЕРБУРГА
Столичное дно глазами газетных репортеров
рубежа веков
Составитель
ЛЕВ ЯКОВЛЕВИЧ ЛУРЬЕ
Редактор серии
Т. Б. Притыкина
Редактор
А. И. Добкин
Художники
С. Ю. Дужников, А. А. Бихтер
Корректор
Е. В. Русакова
Сдано в набор 8 05 90 Подписано к печати 29.08.90. Формат 60 X 84 '/и Бумага
офсетная № 1. 'арнитура журнально-рубленая. Печать офсетная Усл. пен. л. 9,0.
Усл. кр.-отт. 9,0 Уч.-изд. л. 9.45. Тираж 50000 »нз. Заказ 411. Цена 3 руб.
Ленинградское отделение Советского фонда культуры
191011, Ленинград, Невский пр., 31.
Типография им. Котлякова издательства «Финансы и статистика»
Государственного комитета СССР по печати.
195273, Ленинград, ул. Руставели, 13.