ОГЛАВЛЕНИЕ
Введение
Глава I. «ПЕРВЫЙ ПОЗИТИВИЗМ» И ЕГО ПРОНИКНОВЕНИЕ В РОССИЮ 30-50-х гг.
Огюст Конт – основатель «положительной» философии и социологии
Начало проникновения позитивизма в Россию
Позитивизм в России 40-50-х гг. XIX в.
Глава II. ПОЗИТИВИЗМ В РОССИИ 60-70-х гг. XIX в.
Европейская «волна позитивизма» и идейная борьба в пореформенный период
Революционно-демократическая реакция на позитивизм
Русские спиритуалисты и супранатуралисты в борьбе с позитивизмом и материализмом
Первые ортодоксы позитивизма в России
Народничество и позитивизм
Отношение к позитивизму Ф.М. Достоевского и Л.Н. Толстого
Глава III. ПОЗИТИВИЗМ В РОССИИ 80-90-х гг. XIX в.
«Второй позитивизм» в России XIX в.
Критический анализ позитивизма Н.Г. Чернышевским в 70-80-х гг.
«Физиологический» и «физический» идеализм
Первые эмпириокритики
Психологическое направление в социологии
Наука истории и позитивизм
Позитивизм и право
Материалистическое истолкование позитивизма
Заключение
Литература
Именной указатель
Text
                    П.С.ШКУРИНОВ
Позитивизм
в России
XIX
века
ИЗДАТЕЛЬСТВО
МОСКОВСКОГО УНИВЕРСИТЕТА
1980


ШКУРИНОВ ПАВЕЛ СЕМЕНОВИЧ ПОЗИТИВИЗМ В РОССИИ XIX века Шкуринов П. С. Позитивизм в России XIX века. М., Изд-'во Моск. ун-та, 1980. 416 с. В монографии характеризуются основные принципы родоначальников позитивизма. (О. Кон- та, Г. Спенсера, Д. С. Милля). раскрываются своеобразные черты развития, различные оттенки позитивистской философии в России XIX в. Подробно проанализированы взгляды наиболее крупных ее''представителей (Кавелина, Вырубова, Оболенского, Лесевича, Ключевского, Де Роберти и др.). Для студентов, аспирантов и преподавателей вузов. (g) Издательство Московского университета, 1980 г.
ОГЛАВЛЕНИЕ Введение Глава I «ПЕРВЫЙ ПОЗИТИВИЗМ» И ЕГО ПРОНИКНОВЕНИЕ В РОССИЮ 30—50-х гг. Огюст Конт — основатель «положительной» философии и социологии 9 Начало проникновения позитивизма в Россию 41 Позитивизм в России 40—50-х гг. XIX в. 65 Глава II ПОЗИТИВИЗМ В РОССИИ 60—70-х гг. XIX в. Европейская «волна позитивизма» и идейная борьба в пореформенный период Революционно-демократическая реакция на позитивизм Русские спиритуалисты и супранатурали- сты в борьбе с позитивизмом и материализмом Первые ортодоксы позитивизма в России Народничество и позитивизм Отношение к позитивизму Ф. М. Достоевского и Л. Н. Толстого Глава III ПОЗИТИВИЗМ В РОССИИ 80-90-х гг. XIX в. «Второй позитивизм» в России XIX в. 242 Критический анализ позитивизма Н. Г. Чернышевским в 70—80-х гг. 252 119 133 150 170 194 227
«Физиологический» и «физический» идеализм 258 Первые эмпириокритики 275 Психологическое направление в социологии 288 Наука истории и позитивизм 309 Позитивизм и право 329 Материалистическое истолкование позитивизма ' 340 Заключение 363 Литература 377 Именной указатель 404
ВВЕДЕНИЕ Анализ возникновения, становления, развития позитивизма, глубокого кризиса его доктрин в наши дни — одна из важных задач историко-философского исследования. Рассмотрение специфики различных течений позитивизма, его национальных и региональных форм расширяет и углубляет представления о процессе эволюции мировой философской и социологической мысли. Повышается фактологическая и методологическая роль науки истории. Возникают новые гносеологические и аксиологические проблемы большого историко-философского звучания. Важно понимать, какое влияние оказывал позитивизм на социальную действительность России XIX в. Без этого немыслима широкая ретроспекция философского материализма, подлинная история его разнообразных форм. Знание генезиса российского позитивизма помогает 'полнее осознать значение идейной борьбы В. И. Ленина за теоретическое вооружение большевистской лартии и международного освободительного движения. Эту сторону дела автор имел в виду, обращаясь к теме исследования. Необходимость анализа вопроса о распространении позитивизма в России вызвана и другими причинами. Современные буржуазные идеологи, прикрываясь личиной научности и объективности, часто прибегают к фальсификации истории русской философии. При этом с понятной целью проявляется стремление умалить роль философского материализма, доказать «беспочвенность» ленинизма, диалектического и исторического материализма. Здесь выявляется тот бесспорный факт, что борьба за подлинную историю духовной культуры нашей страны тесно связана с существенными процессами современной идеологической борьбы. 5
Приступая к разработке темы, автор исходил из явных возможностей решения новых задач в области истории позитивизма. Большая работа, проведенная в СССР и за рубежом, расширила представления о позитивизме в целом и о российских позитивистских школах в частности. Многие проблемы истории позитивизма нашли решение в трудах А. Бегиашвили, А. Богомолова, Г. Заиченко, А. Зотова, Б. Кедрова, М. Козловой, Ф. Константинова, И. Кона, Ю. Мельви- ля, М. Митина, И. Нарского, Т. Ойзермана, Н. Пили- пенко, В. Швырева и других советских ученых. В области критики современных позитивистских теорий много сделано зарубежными исследователями: Э. Альбрехтом (ГДР), Н. Ирибаджаковым (НРБ), М. Корн- фортом (Англия), Г. Парсонсом (США), Л. Сзвом (Франция) и др. С достаточной уверенностью можно сказать, что определенные сдвиги наметились также и в разработке вопросов истории позитивистских учений в России. Несколько фундаментальных работ, выпущенных в свет в последние годы, — П. Белова (Философия выдающихся русских естествоиспытателей, 1970), В. Богатова (Философия П. Л. Лаврова, 1972), Н. Бочкарева (В. И. Ленин и буржуазная социология в России, 1973), Н. Уткиной (Позитивизм, антропологический материализм и наука в России, 1975), Б. Са- фронова (M. М. Ковалевский как социолог, 1960; Историческое мировоззрение Р. Ю. Виппера и его время, 1976), В. Зорькина (Позитивистская теория права в России, 1978) — содержат факты и выводы, весьма ценные для воссоздания картины истории позитивистских идей в нашей стране. Работы А. Галактионова, М. Иовчука, А. Малинина, Л. Когана, П. Никандрова, Т. Усакиной, Б. Шахматова, И. Пантина и И. Щша- нова также содействовали проведению настоящего исследования. Общий очерк истории позитивистских идей в России прошлого века был сопряжен с трудностями обработки большого объема печатных и архивных источников, отбора персоналий и раскрытия их взглядов. Разработка проблем методологии позволила автору обратиться к малоизученным или вовсе не изученным подразделам истории отечественной философии. Впервые в историко-философском плане даны комментарии к 6
идейному наследству M. Волкова, В. Майкова, Н. Ляс- ковского, В. Милютина, В. Порошина, Н. Мельгунова, A. Ходнева, И. Ястребцова. В контексте анализа позитивизма были рассмотрены идеи Н. Бугаева, П. Лили- енфельда, Л. Оболенского, М. Троицкого, Н. Шишкина. Автор стремился решить вопрос о реальном влиянии на воззрения Белинского, Герцена, Чернышевского, Филиппова, Сеченова, Менделеева взглядов Конта, Мил- ля, Спенсера, Литтре, Тэна, Дрепера и других представителей «первого» позитивизма при всей цельности миропонимания названных русских мыслителей. Проблема материалистического истолкования позитивизма раскрывается на материалах отечественной истории — на примерах творческой деятельности Ф. Павленкова, B. Танеева, М. Филиппова. Преодоление части трудностей в истолковании методологических и аксиологических вопросов стало возможным за счет концентрации внимания на узловых аспектах темы. Не стремясь охватить «предельный круг» проблем, автор ограничил себя самыми важными «линиями» анализа: три вопроса — три главы, выделенные в книге, раскрывают основные этаэты проникновения позитивизма в Россию 30—50-х гг., становление позитивистских идей в 60—70-х гг., показывают модификацию российского позитивизма 80—90-х гг. Б выборе наиболее значимых вопросов темы главное внимание уделялось различным аспектам взаимодействия основных течений общественной жизни и науки России интересующего нас периода с позитивизмом. Одно из намерений автора состояло в том, чтобы показать, как на почве российской начиная с 30—40-х гг. «прививались» отдельные доктрины позитивизма, как становились они атрибутами духовной жизни определенного круга буржуазных ученых, правоведов и историков, социологов и публицистов, как позитивизм в России конца XIX в. превращался в одно из главных направлений буржуазной философии и социологии. Уже анализ контизма приводит к выводу, что исходные теоретиконпознавательные, социологические и идеологические принципы позитивизма имеют дуалистически-эклектическую природу. Идеологическая позиция ранних «положительных доктрин» в книге ловсе- местно .подчеркивается не только для более полного 7
раскрытия сути идейных сражений XIX в., .но и для разоблачения ложного тезиса позитивистов наших дней о якобы деидеологизированном характере их теорий. Критика фальшивой «беспартийности» позитивизма стала для автора неизбежной. На конкретном материале истории позитивистских учений в книге реализуется требование отстаивать достоверность исторических зна«ий — первого средства против их фальсификации [614, 557] 1. С этой целью дается анализ сочинений буржуазно-дворянских толкователей русской философии, прежде всего писаний «веховской плеяды» (Бердяева, Гершензона, Булгакова, Изгоева, Франка) и других либерально настроенных историков философии России (Боброва, Шпета, Милюкова, Зеныковского, Лосакого). Объектом критики автора стали также работы современных историков отечественной философии (Винклера, Берлина, Деви- сона, Помпера, Шайберта). Партийная направленность усилий буржуазных извратителей духовной культуры нашей страны вскрывается на многих примерах прямого искажения ими исторических реальностей. В настоящей работе предпринята попытка дать более систематическое, чем это делалось прежде, изложение российской истории позитивизма. Отсюда потребность подчеркнуть отношение к позитивистской философии и социологии тех или иных общественных деятелей, деятелей науки, культуры и искусства. Тема «Позитивизм в России XIX в.» по своей задаче оказалась выходящей за пределы изложения собственно позитивистских учений. Значительный объем методологических и структурных трудностей сделал неизбежным фрагментарность отдельных решений и выводов. Поэтому, не считая свое исследование завершенным полностью, автор«обращает внимание на необходимость к анализу проблем истории позитивизма прилагать коллективные усилия: актуальность такой работы диктуется широким фронтом явлений, отражающих кризисные процессы буржуазного общества наших дней. 1 Здесь и далее первая цифра в скобках обозначает порядковый номер цитируемого произведения, последняя — страницу; если имеется том, то он обозначен втО|рой цифрой и выделен полужирным шрифтом. 8
Глава I «первый позитивизм» И ЕГО ПРОНИКНОВЕНИЕ В РОССИЮ 30—50-х гг. Понятие «первый позитивизм» сложилось в 80— 90-е гг. XIX столетия. В начале нашего века в работе «Материализм и эмпириокритицизм» им пользовался В. И. Ленин, анализируя различные формы проявления субъективного идеализма, в том числе «второго» и «новейшего» позитивизма. Из ленинских методологических установок вытекает необходимость рассматривать позитивизм в узком и широком значениях слова [4, 18, 214]. Если в широком смысле слова позитивизм означает совокупность доктрин субъективного идеализма новейшего времени, то в узком значении позитивизм выражал систему философских и социологических взглядов своего основателя, а также воззрения его непосредственных учеников и популяризаторов. Как идейно-теоретическое явление «первый позитивизм» проникал в сознание интеллигенции, вырастая на почве буржуазных отношений 20—60-х гг. XIX в. Огюст Конт — основатель «положительной» философии и социологии Бурное развитие позитивистских идей в прошлом столетии породило иллюзию о некоей «предыстории» позитивизма, берущей начало чуть ли не в первобытном обществе. Чаще всего такого рода заключения содержатся в трудах историков философии, стоящих на «почве» позитивизма [749, 455; 628, 66—69]. Рассмотрение позитивистских идей вне «реального времени» — один из распространенных приемов фальсификации сути позитивизма и его общественно-исторической роли. В действительности позитивизм обусловлен эпохой 9
капитализма. Типичный продукт развития производства, науки, просвещения, культуры и философии буржуазной формации, он возник и оформился на рубеже 30-х гг. XIX в. во Франции. Скромному преподавателю математики Парижской политехнической школы, а затем секретарю А. К. де Сен-Симона Огюсту Конту (August Comte) суждено было стать родоначальником позитивистокой философии и социологии. Первые же труды и лекции Конта еще в 20-е гг. обратили на себя внимание. Позитивистская доктрина вскоре стала выходить за рамюи национальные, выражая те экономические и духовные процессы, которые характеризовали ряд европейских стран 20—50-х гг. XIX в. В своих трудах Конт исходил из опыта Французской революции 1789—1794 гг. — революции, которая вызвала оживление общественно-политической деятельности буржуазии, ее союзников, открытых и скрытых врагов. Буржуазный способ производства активизировал прежде ограниченные внешнеэкономические связи, разрушая «замкнутость» феодального общества. «Дремавшие раньше законы товарного производства стали действовать более открыто и властно» [1, 20, 284], что приводило к обострению социальных противоречий во всех областях общественной жизни, к усилению борьбы с феодализмом. Росли политические акции французской буржуазии, которая возбуждала страхи в Священном союзе, особенно среди сторонников монархических режимов Австрии, Пруссии, России. Однако в психологии французской буржуазии стали заметны «правые веяния». В период реставрации монархии во Франции, во время властвования Людовика XVIII и Карла X формировался и давал о себе знать не только «умеренный монархизм» — деятельность конституционалистов-роялистов во главе с философом Ройе-Колларом, но также «умеренный демократизм» — деятельность либеральных политиков во главе с Бенжа- меном Констаном. Большой популярностью в стране пользовались труды либеральствующих историков времен Реставрации — Тьерри, Гизо, Минье. В 20-е гг. борьба с ультрароялистами против политики правительств Людовика и Карла вылилась в движения «рыцарей свободы» и карбонариев, а затем, после революции 1830 г., против «династии денег» — 10
буржуазной монархии Луи Филиппа Орлеанского — сформировался широкий демократический фронт [325, 18—25, 42, 83, 121 — 123, 300—306, 318—325, 353—357, 366]. .Поскольку Июльская монархия (1830—1848) привела к господству «финансовой аристократии» [1, 7, 8], политических прав не получили не только рабочие, крестьяне, ремесленники, но и значительная часть средней буржуазии, для народа оставалась особенно актуальной борьба за решение общедемократических задач. Развивались сложные процессы роста самосознания рабочего класса. После прихода к власти Луи Филиппа и принятия «Хартии 1830» резче прежнего стали проявляться глубокие коллизии буржуазных отношений: кризисы производства, безработица, стачечная борьба пролетарских масс. Восстания лионских ткачей 30-х гг. выявили многие противоречия буржуазного способа производства. Либеральная оппозиция во главе с историками и политиками Тьером, Гизо, Лаффитом, став правящей партией, не могла больше скрывать свою антинародную сущность. Новое французское общество все более становилось злой карикатурой на блестящие обещания просветителей [1, 19, 193]. Действительность возбуждала критическую мысль, требовала анализа просветительской идеологии с ее лозунгами свободы, равенства и братства людей. Контизм с начала возникновения был идейным выражением интересов «средних слоев» общества, не терявших связей с демократией, но имевших контакты с представителями крупной буржуазии. Последняя с помощью либеральных деятелей оказывала влияние на сен-симонизм, фурьеризм и теоретические построения Конта. Не случайно многие исследователи считают контизм типичным выражением либеральной идеологии 30—40-х гг. Между тем учение Конта с точки зрения социальной обусловленности — явление далеко не однородное. Возникнув под сильным влиянием либеральных идей 20-х гг., контизм сохранял черты демократических убеждений сына сборщика налогов, убеждений представителей мелкой и средней буржуазии, не удовлетворенных правившими в 30-е гг. либеральными политиками. «Первый позитивизм» отражал эволюцию психологии французской буржуазии в условиях укреп- 11
ления ее влияния в стране, постепенного захвата ею господствующих политических высот. Идейно-теоретическая программа контизма была сформулирована еще в начале 20-х гг. в произведении «Катехизис промышленников» (1823), созданном Сен- Симоном совместно со своим секретарем: Конт самостоятельно выступал автором крупного раздела, названного «Третья тетрадь». Политико-философское кредо этого раздела существенно отличалось от идей Сен- Симона. Поэтому в особом предисловии к «Третьей тетради», подчеркивая отличие своего мнения от мнения Конта, Сен-Симон писал: «Этот труд («тетрадь» Конта. — П. Ш.) .несомненно очень хорош, если его рассматривать с точки зрения, на которую стал его автор. Но он не достигает той цели, которую мы себе поставили: он не излагает общих идей нашей системы, вернее, он излагает лишь часть этих идей и притом придает преобладающее значение тем общим идеям, которые мы считаем второстепенными» [535, И, 237]. Сен-Симон дал характеристику специфики теоретической ориентации автора «Третьей тетради». Она квалифицировалась как «точка зрения Аристотеля», дуалистическая, сказали бы мы, по своей философской природе. Этой «точкой зрения», как отмечал Сен-Симон, пользовалась Французская академия .физических и математических наук, члены которой считали, что якобы «аристотелевская способность» (вопреки «практическим силам» и «спекулятивной философии») сочетает теоретическое и эмпирическое в одном знании. Это, разумеется, было выражением своеобразно формулируемой сциентистской претензии академических сил: не случайно в Академии модным был девиз подниматься над старой традицией, чтобы «преобладать ка« над спиритуализмом, так и над промышленной и философской способностями» [535, I, 100]. Важно обратить внимание на замечание социалиста-утописта Франции о том, что не от него, а от Академии физических и математических наук Конт воспринял основные положения «общей политики», или «системы позитивной политики» [535, II, 238]. Действительно, в «Третьей тетради» формулировалась «система», или «теоретико-тактичеокая программа» политических акций «новых сил», формировавшихся в канун 12
Французской революции 1830 г. В основание этой «программы» были положены принципы, выражавшие уже тогда черты «позитивизма». Самостоятельный раздел труда Конта в значительной мере посвящен острым социальным проблемам 20— 40-х гг. XIX в. «...Политика, — писал основоположник позитивизма, — должна теперь подняться на уровень наук, основанных на наблюдении»; она обязана «применить этот основной принцип к духовному преобразованию общества» [510, 80]. Разрушение и переустройство феодального строя, по мнению Конта, составляют генеральную задачу времени, способную «увлечь» общество «новыми идеями» на путь «новой системы». Разъясняя программу нового, «органического», направления, Конт указывал, что оно призвано «спасти» общество от революции и «остановить» светскую и духовную анархию. Поощряя прогресс наук, изящных искусств и промышленности, позитивизм, считал его родоначальник, должен благоприятствовать такому «движению цивилизации», которое будет соответствовать «природе» рода человеческого. Конт считал, что его учение способно искоренить «заблуждения» народов и королей, сможет помочь им «понять друг друга» (королям — «оставить реакционное направление», а народам — оставить направление «критическое») и мирно, «согласно естественному ходу вещей», заменить старую систему общественно-политического устройства системой новой [510, 88] 1. Осуществление своего «плана социальной реорганизации» Конт называл «великой операцией», которая должна »меть своей базой не «ретроградные» и не «критические» воззрения, а «промежуточное мнение». Склонность к компромиссам, своеобразный теоретический оппортунизм присущи были уже создателю пер- - вого позитивистского сочинения. Философский дуализм толкал Конта на активные поиски «третьей линии» в теории и политике. И это было одной из специфических черт раннего позитивизма, унаследованной от Беркли и Юма, Канта и Фихте. 1 Важный подраздел «Катехизиса промышленников» посвящен обоснованию принципов конституционной монархии. За несколько лет до революции 1830 г. в рамках сенсимонизма ставилась задача изыскания «наиболее общей и наиболее положительной пользы». Влияние либеральной ориентации здесь несомненно [535, II. 239, 263—264]. 13
Однако взгляды Конта претерпели определенную эволюцию. Принято различать два периода теоретической деятельности основоположника позитивизма: до революции 1848 г. и после нее [661, 7]. Первый период деятельности Конта отражал изменения социальной психологии французской буржуазии, процесс ее постепенного выхода из «третьего сословия», завершение формирования ее «собственного сознания», закрепление политического господства. В основном он совпадал с решением французской буржуазией «собственных задач» в условиях Реставрации (1815—1830) и Июльской монархии (1830—1848) и был неотделим от ее стремления направить движение масс в русло «общего протеста». Именно «Третья тетрадь» упоминавшегося нами «Катехизиса промышленников» свидетельствовала о наличии в буржуазной среде Франции уже в 20-е гг. тенденции к поправению, о настроениях усталости, разочарования и неудовлетворенности «нестабильным положением вещей». Более чем тридцатилетний период французской истории, совпадавший с годами жизни Конта, характеризовался как эпоха «бесконечного социального кризиса». Революции 1789— 1794 гг. французский философ давал одностороннюю характеристику: она определялась только как «разрушительная сила». Вместе с тем, пережив события Июльской революции 1830 г„ Конт не смог правильно оценить и проанализировать их значение. Он пришел к выводу, что из сложившегося во Франции и Западной Европе «кризиса» возможен только «интеллектуальный выход» [291, 40]. Революционные силы признавались им «несозидающими» или «неестественными» силами. В такой форме выражался страх, который не только французская, но и немецкая, и австрийская буржуазия испытывала перед, пролетариатом. Политические колебания французской . буржуазии получили отражение в двойственности,., половинчатости «положительных идей» контизма: в декларациях,..близких к демократическому, миросозерцанию/ но далеких от него в конечных выводах. Стремление Конта создать теорию, способную выступить в роли посредника борющихся сил, в том числе буржуазии и пролетариата, вырастало на почве глу$рТ|их социальных противоречий Франции эпохи Реставрации и Июльской монар- 14
хии. Свою роль сыграло также то обстоятельство, что родоначальник позитивизма непосредственно не принимал участия в политической борьбе. Раскрывая идейное содержание самого раннего документа позитивизма — «Третьей тетради», важно обратить внимание на следующий факт: помимо новой политической ориентации «система позитивной политики» Конта содержала ряд постулатов, составлявших ее теоретическую базу. Одним из таких постулатов являлся закон о трех фазисах развития человеческого духа. «В силу самой природы человеческого разума, ■— писал Конт, — всякая отрасль наших познаний должна ь своем движении пройти последовательно три различных теоретических состояния: состояние теологическое или фиктивное, состояние метафизическое или абстрактное, наконец, состояние научное или позитивное» [510, 105]. Первое состояние Конт называл младенческим периодом (и одновременно формой) развития знания. Основным принципом его он считал рассмотрение фактов и событий apriori. «Сверхъестественные идеи» при сем служили якобы средством соединения отдельных наблюдений, из которых слагалась та или иная теория, а главная, фактическая часть науки находилась как бы в оболочке теологии. В конечном счете это состояние получило название теологического фазиса развития духа. Второе состояние, по Конту, имеет своим «единственным предназначением» быть средством перехода от первого к третьему периоду развития человеческого сознания. На этом этапе факты, более многочисленные, чем в период, названный теологическим, подчиняются отвлеченным теориям. При этом человеческий разум еще не создает подлинной науки,. В конечном счете это состояние получило название метафизического фазиса развития духа. Третье состояние — окончательная форма всякой отрасли человеческих знаний, когда многочисленные факты проверяются «самими фактами, которые часто являются достаточно простыми, чтобы стать принципами». На этой фазе требуется отбрасывать все гипотетическое, сверхъестественное, мистическое и спекуля- 15
тивное. В качестве примера проверки точности этого «общего исторического резюме» Конт указывал на астрономию, физику, химию и физиологию как на науки, к тому времени уже «положительные», руководствующиеся непреложным характером своих законов [510, 105]. В конечном счете это состояние получило название позитивного фазиса развития духа. Науки социальные, или «моральные», Конт расценивал как недостигшие позитивного уровня развития. Главной задачей нового учения, доказывал французский философ, должно стать приближение политики к третьему состоянию своей эволюции. Для этого требовалось преодолеть «доктрину королей» (теологическое' состояние) и «доктрину народов» (метафизическое состояние).' К наиболее ярким представителям последней доктрины Конт относил Руссо, который, по его мнению, создал теорию, являющуюся «опорой для народных рассуждений о социальной организации» [510, 106]. Формулируя дух новой «позитивной политики», Конт писал, что «научная доктрина» рассматривает социальное состояние как необходимое следствие развития организации человеческого рода. Рационалистические и антропологические основания предлагавшихся им «подходов» составляли «философскую точку зрения», которая провозглашалась важнейшим условием открытия социальных законов, средством обоснования научной политики, «обильным источником позитивного поучения» [510, 122]. Гносеолого-<методологические принципы этого «поучения» требовали учитывать «позитивный» характер самой высокой фазы, возвышающейся над теологическими и метафизическими представлениями. Эта высшая, «научная фаза» предполагала, по Конту, триединое рассмотрение истории или современного социального процесса: прошлое надлежит сопоставлять с будущим, чтобы «выводить законы настоящего», правильно строить свои поступки в соответствии с этими законами, научно организовывать опыт, практику жизни2. 2 По своему методологическому смыслу эта идея представляет собой искаженную мысль Сен-Симона, выраженную в трактате «Очерк науки о человеке» (1813): «Все, что было в прошлом, и все, что произойдет в будущем, образует один ряд (имеется в виду ряд типа математического.—/7. Ш.), первые члены которого составляют прошлое, а последние — будущее. Таким образом, изучение пути, пройденного человеческим разумом до настоящего дня, укажет нам, какие полезные шаги остается сделать разуму на путях науки а счастья» [535, I. 146]. 16
Теоретическую ограниченность этой своеобразной «триады» впоследствии, к концу XIX в., засвидетельствуют сами последователи первых позитивистов. Так называемая «стадия будущего», которая, в соответствии с замыслом Конта, должна быть главным «оселкам» проверки требований «настоящего», окажется в значительной мере основанной на идеалистически толкуемой антропологии. Английская школа позитивистов доведет изначально сформированные антропологические стороны «новой философии» до абсурда, наличие которого в системах позитивистов в последней трети прошедшего века даже в среде буржуазных философов и социологов подмечали повсеместно. Однако в первом варианте «Общего изложения» системы позитивной политики сам Кант не очень увлекался антропологическими построениями. Они были присущи, скорее, «главе школы» — Сен-Симону, который девиз «Не делай другому того, чего бы ты не хотел, чтобы тебе сделали» превращал в важнейший «способ возможного сочетания частных интересов с общими». Сеноимонистская ориентация требовала признания этого девиза генеральным принципом регулятивного значения, одинаково действующим «в отношениях между управляющими и управляемыми, между законодательствующими и подчиняющимися закону» [535, II, 251—252]. Гуманистическое содержание антропологических принципов Сен-Симона, трансформируясь в совокупные «принципы деятельности», у Конта нередко превращалось в сумму субъективных догм. «Социальная реорганизация», которая в сенсимонистоких планах предусматривала учет широкой сферы условий, долженствующих быть преобразованными, в представлениях автора «Третьей тетради».ограничивалась требованием встать выше «абсолютизма королей» и «анархизма народа», призывами «совершить необходимую моральную революцию», устанавливая «новую систему». По Конту, у людей следует развивать «потребность экзальтации», присущую «человеку, когда он вступает на новый путь» [510, 126—127]. Само «вступление на новый путь» предполагало не только развитой социально-психологический элемент, но и разработанный план общественных преобразова- 17
ний, состоящий, доказывал Конт, из трех серий трудов: системы исторических наблюдений, системы позитивного образования и, наконец, суммы рекомендаций для «коллективного действия» [510, 108]. Поскольку, полагал он, наблюдатель «берет себе в путеводители прошедшее», чтобы «увидеть вещи в их истинном свете», он обязан учитывать их «реальные отношения», пользоваться методом «общей классификации». Последняя, т. е. классификация, по мнению Конта, является «философским выражением науки», раскрывающей «мотивы» различных эпох человеческой цивилизации, подобно «логическому пути» натуралистов, распределяющих растительные и животные организмы в порядке их усложняющегося совершенствования [510, 131]. Давая общий обзор «истории цивилизации», Конт указывал на три эпохи: 1) богословско-военную, 2) ме- тафизико-легистскую и 3) научно-промышленную. Их специфику он анализировал двояко: с одной стороны, а аспекте гражданской истории, а с другой — ка.к различные состояния духа. Родоначальник позитивизма считал, что присущий богословско-военной фазе развития цивилизации общий уровень сознания слит с теологическими понятиями о вещах, с представлениями, возникавшими у людей, «воодушевляемых» и «направляемых» невидимыми существами — духами, гномами, багами. Вся вторая эпоха социального прогресса характеризовалась Контом как отличающаяся представлениями людей о подвластности вещей и явлений уже не существам земным или небесным, а неким отвлеченным понятиям — фетишам, как-то: «причина», «следствие», «форма», «субстанция», «материя», «сущность». Метафизико-легистской эпохе развития цивилизации соответствует абстрактный, метафизический способ мышления. I Научно-промышленный век характеризуется, по Конту, позитивным качеством «частных теоретических идей» (т. е. конкретных фактов), тогда как «общие идеи» (философско-методологические теории) постепенно становятся позитивными, наблюдение подавляет воображение. «Положительному» характеру развития духа соответствует акция «установления законов». Предполагается, что в общественной жизни преобладающим становится промышленное произ!ВОДСТво — 18
главное средство и цель жизни людей. Эпоха нового «социального (порядка», считал Конт, постепенно приводит накопившиеся «позитивные элементы» общества к новому качеству. Главные социальные силы — промышленники и ученые — на свои плечи берут переустройство общества в соответствии с позитивистским «планом реорганизации социальной жизни» [510, 132— 134]. Конт .признавал, с одной стороны, необходимым «отречься от критических предрассудков» философии XVIII в., от «духа Кондорсе», от «теоретических догм истории», которые он осуждал как не соответствующие «законам человеческой природы» и «современному состоянию цивилизации». В заключительной части «Третьей тетради» указывалось, что «хорошо понятая научная субординация» суждений из «всякой позитивной науки» изгоняет принцип «одобрения» или «осуждения» явлений [510, 134—138]. С другой стороны, сам же Конт требовал судить о «доктринах и учреждениях» на основании «действительной линии прогресса человеческого разума», одобряя так называемое «позитивное рассмотрение» фактов и явлений и осуждая (применительно к современности) так называемое «теологическое» или «метафизическое» истолкование фактов и явлений как форму теоретического активизма. Декларируя «опыт» и «практические орудия», французский философ особую роль в познании отводил рациональным средствам. Достижения естественных наук рассматривались как методологическое оружие разрешения задач социальной науки, политики. И это последнее обстоятельство .нуждается в разъяснении. В начале XIX в. еще более усиливается «ток к обществоведению» [4, 25, 41], что с учетом развития математики, физики, химии, биологии приводит .к. проникновению идей и методов «точных наук» в.область, анализа явлений социальной жизни, истории.. Конт..—: в соответствии с духом Французской академии „физических и. математических, наук —.уже в 20-е гг. считал необходимым широко привлекать, теоретические средства естествознания к объяснению общественных: процессов. Метод естественных иаук он противопоставлял религиозному и спекулятивнотметафизическому толкованию фактов. При этом не обходилось без преувеличе- 19
ния роли «натурального знания», без вульгаризации социальных процессов. В то же время в «Третьей тетради» трактата «Катехизис промышленников» Конт многократно обращался к вопросу о границах применения математического анализа к «социальной физике» и «социальной физиологии» [510, 142—149]. Он также указывал на роль истории в познании. Его точка зрения предполагала, с одной стороньц вывод: «До настоящего времени не существует истинной истории, составленной в научном духе, т. е. имеющей целью исследовать законы, управляющие социальным развитием человеческого рода» [510, 151]. С другой стороны, контовская точка зрения требовала создания «системы социальной политики», способной опереться на историю прошедших веков и на будущее, на «позитивную» социальную теорию — не только сам вывод (результат теоретических построений), но и оба слагаемых, т. е. не ставшие «позитивным» история и социология, оказывались неизвестными. Из текста заключения 'названной выше части трактата Сен-Симона и Конта также видно, что путь создания «положительной науки» об обществе родоначальник позитивизма видел в привлечении для этой цели математики, физики и физиологии — наук, предваряющих социологию в классификации знаний. Конт сам призывал уберечься от искушения «приписывать второстепенным органическим обстоятельствам то, что является отдаленным следствием основных законов организации». Он указывал, что «как с теоретической, так и с практической точек зрения одинаково неправильно рассматривать социальную науку как простое следствие физиологии» [510, 144—145]. Но родоначальнику новой философско-социологичеакой доктрины трудно было следовать собственным принципам: заключительные параграфы контовского раздела «Катехизиса промышленников» содержали формулировки, противоречащие предостережениям автора. Так, в рубрике окончательных выводов Конт писал, что установить «общую концепцию новой социальной системы» можно только при условии рассмотрения политической науки «как частной физики» [510, 147]. Далее говорилось, что «социальная физика» является, «только отраслью 20
физиологии». Контавская «тетрадь» завершалась подробным разъяснением того, как следует добывать факты в процессе наблюдения, как их описывать и классифицировать по видам и родам, чтобы создать «цельный взгляд» на явления «социального тела» [510, 152]3. Наше подробное изложение содержания «Третьей тетради» из «Катехизиса промышленников» не случайно. Оно вызвано невниманием историков философии и даже ярых шопуляризаторов позитивизма к ранним источникам позитивистской доктрины. Для непосредственных учеников и последователей Конта вопрос о становлении позитивистской философии и социологии не имел значения. Э. Литтре, П. Лаффит, Н. Робине, общаясь с Контом, воспринимали позитивизм каждый по-своему, но ка« некую данность. На эволюцию кон- тиама не обращали внимания также английские последователи французского философа — Льюис, Кон- грив, Милль, Спенсер. Позитивизм как духовное явление XIX в. впервые был рассмотрен деятелями демократического движения. Классики научного коммунизма дали анализ философии, социологии и политического учения Конта во всем объеме источников4. Известно, что впоследствии, в конце 20-х — начале 40-х гг. Конт, пропагандируя свои взгляды, во многом опирался на идеи «Третьей тетради», на ту сум!му выводов «системы позитивной политики», которая станет основой его учения. Теперь широко известно, что особенно во время чтения публичных лекций в 20-е и 30-е гг. французский позитивист выступал как ученик Сен-Симона, охотно подчеркивая это всякий раз и с 3 Здесь уместным будет обратить внимание читателя на созерцательный — «наблюдательный», «описательный» (дескриптивный) и «систематизирующий» принципы философско-социологических представлений Конта. которые унаследованы современными представителями субъективного идеализма. * Оставлять без внимания «Третью тетрадь» Конта недопустимо. В противном случае будет сохраняться не только разнобой в трактовке вопросов взаимодействия реальных исторических школ философии, но и превратное представление о времени возникновения позитивизма, что является одной из причин искажения исторической ретроспективы контизма в частности и позитивизма в целом. В качестве примера неисторического подхода к решению источниковедческих задач можно привести публикацию «Катехизиса промышленников» в академическом издании избранных сочинений Сен-Симона 1948 г. В этом издании составитель изъял «Третью тетрадь», что нельзя признать правильным: сохранившееся предисловие Сен-Симона оставляет без подтверждения многие важные выводы великого социалиста-утописта относительно идей Конта и его собственных идей [535, II, 121—272]. 21
достаточным уважением5. Постепенное отдаление от взглядов учителя было существенной стороной идейной эволюции зачинателя позитивистской философии и социологии. Первоначальные идеи позитивизма, которые были провозглашены Контом в 1823 г. в «Третьей тетради» и лекциях 1826 и 1829 гг., получили окончательное оформление и широкую огласку только после опубликования шеститомного «Курса позитивной философии» [718]. Именно в этом издании находят всестороннее раскрытие те выводы позитивизма, которые впоследствии будут «дополняться» и «уточняться», сохраняя смысл и значение основополагающих идей и принципов контистокой доктрины. В первом томе своего «Курса позитивной философии» кроме общих замечаний о целях и плане своего труда Конт изложил «философию математики»; во втором — «философию физики»; в третьем — «философию химии и биологии»; в четвертом томе доказывалась необходимость создания социологии как отрасли знаний, способной возвыситься до «позитивного уровня»; в пятом томе излагалась философия истории; в шестом рассматривалось современное общество, давались прогнозы его будущего. Идеи трех первых томов автор причислял к «философии точных (позитивных) наук», идеи трех последних томов относил к «социальной физике». Едва закончив издание своих трудов, Конт в 1844 г. выпустил в свет книгу «Дух позитивной философии» — сжатое изложение своего учения с целью его (популяризации. «Курс позитивной философии» и его краткое изложение («Дух позитивной философии») свидетельствуют о контизме как об относительно прогрессивном явлении. Общая « концепция Конта 20—40-х гг. современниками противопоставлялась обскурантистским «теориям» и «учениям» периода Реставрации и Июльской .монархии...Антифеодальный и взначительной мере антимонархический настрой автора, его антитеологизм 5 Уже в Предисловии автора к «Третьей тетради» О. Конт писал, возвышая- Сен-Симона как основателя новой школы: «Я счел долгом опубликовать предшествующее заявление, дабы, если мои труды покажутся заслуживающими некоторого одобрения, последнее было обращено по адресу основателя философской школы, к которой я имею честь принадлежать» [510. 801. 22
открывали дверь »передовым идеям времени. Апелляция основателя позитивизма к науке отражала интерес буржуазии к развитию прикладных знаний. Автор «Курса позитивной философии» обладал даром систематика, способностью к «упорядочению» разрозненных знаний своего времени. Отсюда насыщенность трудов Конта информационным, историко-факти- ческим материалом. По разным причинам и поводам в «Курсе позитивной философии» использовались труды Лагранжа, Д'Аламбера, Лежандра, Коши, относящиеся к математике. Подробно разбирались блестящие работы по математической физике Ламе, Фурье, П. Лорана и др. В своих рассуждениях об астрономии автор обращался к авторитету Лапласа. «Начала химии» Лавуазье были положены в основание разделов физических и химических наук. Отдельные положения гениальных идей предшественника Дарвина во Франции Жофф- руа Сент-'Иллера — о соотношении «организации» животных и внешних условий их существования, о «единстве плана» живого мира — получили отражение в сочинениях Конта 30-х гг. Французский философ обращался к трудам английских, немецких и итальянских ученых и философов. И тем не менее важно отметить, что .избирательность научных и философских трудов, популяризуемых Контом в сочинениях 30—40-х гг., в некотором смысле показательна. Она указывает на теоретическую ограниченность и тенденциозность зачинателя позитивизма. Многие важные открытия науки оставались вне поля его зрения. На философских трудах Конта отразилось весьма поверхностное знание их автором астрономии, физики, химии и биологии. Вся астрономия у Конта. ограничена «небесной механикой», а химия — узким кругом элементарных понятий. Основателю позитивизма оказались малодоступными идеи его современников — знаменитых химиков Пруста, Бертолле, Дюма и О. Лорана. Естествоиспытатель Брюстер после выхода в свет первых томов «Курса» в научном обозрении 1838 г. отмечал, что автор недостаточно справедливо относится к «блестящим открытиям своих соотечественников (Малю, Араго, Био и Френелю)» [393, 163]. В период формирования воззрений Конта« в музее естественной истории еще трудились Ламарк и Кювье. 23
Эволюционные идеи двухтомного труда Л а марка «Философия зоологии» в 20—30-е гг. пробивали путь к сознанию ученых и философов. Они не нашли понимания у Конта, и это было еще одним свидетельством недиалектического характера его миросозерцания. То же надлежит видеть и в факте весьма своеобразного замалчивания основателем позитивизма философии Германии конца XVIII — начала XIX столетий. Пренебрежение диалектикой не' единственный порок контизма. Впрочем, здесь следует видеть и нечто вытекающее из сущности процесса самоутверждения .позитивизма как нового философского направления. Немецкий идеализм ставил перед собой задачу путем исследования феноменологии дула открывать законы природы и истории. Касаясь исходных принципов обоснования своей системы, Гегель писал: «Внутреннее в вещах есть мысль, или же понятие о вещах» [121, 84]. Мир вещей и явлений оказывался подчиненным логике духа: идеальное выступало исходным, первона- чальнььм по отношению к реально-историческому. В воззрениях гениального немецкого философа мистификация реального познания сочеталась с рациональными идеями и диалектическим методом .мышления. Многое в них — было от системы: если факты не согласуются с «теорией», часто повторял Гегель, то пусть будет хуже для фактов. Под общую схему нередко подгонялись данные естествознания и реальные исторические события. При этом Гегель полагал, что дух религиозный и эстетический выше духа научного, которому также вменялось познание божественной сущности абсолютной идеи, бытия и бога: «Познать бога посредством разума, — считал Гегель, — это, несомненно, величайшая задача науки» [122, 75]. Как и шеллингианская »мистифицированная натурфилософия, эти взгляды отвергались представителями естествознания 30—40-х гг. в качестве явления «атавистического в новых условиях» [745, 73]. В отличие от немецких философов-идеалистов Конт главной опорой мышления признавал точные науки. Так, уже в первых параграфах трактата «Дух позитивной философии» он пространно изложил взгляды на предмет науки и ее связь с философией. Следуя Канту, французский философ подчеркивал реальный ха- 24
рактер объекта познания, указывал, что «внешние явления» доступны органам чувств человека [291, 41]. Крен в сторону эмпиризма Бэкона и сенсуализма Локка обнаруживался без особых усилий. Философия, по Конту, призвана глубоко и всесторонне «обобщать реальную науку и систематизировать социальное искусство» [511, 51]. Система раннего позитивизма содержала «конструктивные идеи, имеющие общенаучное значение» [208, 54]. И все же Конт и его первые последователи не смогли правильно, научно решить основной вопрос философии о соотношении материального и духовного «начал» бытия. Им не суждено было вскрыть реальную природу связей сущности и явления: объявляя первую terra incognita, они расчищали почву агностицизму. Подмечавшиеся зависимости и взаимные переходы явлений не распространялись на сущности. Конт часто повторял, что его философия — это «теория фактов». Средством познания он объявлял «опыт». Но «факты», по Конту, определяются суммой отдельных признаков, а «опыт» считается совокупностью манипуляций, связанных с описанием, интегральньпм суммированием признаков явления, феномена, якобы вполне независимого от причины и сущности реальной вещи. «Причина» признавалась введенной в обиход теологией, а «сущность» — метафизикой. Применение этих понятий в науке и философии объявлялось «глубоко вредной гипотезой». Причину и сущность вещей, процессов действительности Конт провозглашал непознаваемыми. Ставились «естественные границы разуму»: делался крен в сторону агностицизма Юма и Канта. Таким образом, совершалось то «обновление материалистических и спиритуалистических учений» [219, 513], которое рекламировалось еще в «Третьей тетради», когда их автор выражал (Претензию возвыситься над материализмом и идеализмом, явно симпатизируя агностикам6. Особенностью Конта и его последователей являлось то, что они уклонялись от решения основного философского вопроса. Их девизом было: ни материализм, ни идеализм не противоречат позитивизму. 8 В одном из писем конца 1824 г. Конт указывал: «Я всегда смотрел на Канта как на очень сильный ум, как на метафизика, всего ближе подошедшего к положительной философии» [509, VII]. 25
Зато преемники «первых» позитивистов — махисты и эмпириокритики — к концу XIX и началу XX в. будут открыто выражать свою неприязнь прежде всего к материализму. Агностицизм контизма нередко вуалировался широковещательными декларациями, вроде: «факт, опыт, теория — путь непреложной истины», «знание — сила» или «знать, чтобы предвидеть, предвидеть, чтобы управлять!». И только анализ этих и аналогичных высказываний в совокупности с другими выводами «Курса позитивной философии» и «Духа позитивной политики» делает шонятной скрытую сущность главных идей Конта: «мы знаем одни только феномены», не зная причин и действительного способа их возникновения. Отсюда делалось далеко идущее заключение о том, что сами законы должны выводиться из постоянства отношений, т. е. сходства и последовательности фактов и явлений [377, 8]. Ратуя за эмпиризм и осуждая спекулятивную метафизику, Конт сам часто оказывался во власти отвлеченных спекуляций. Например, он пытался доказать, что все частные науки, наблюдая реальные вещи и явления и описывая их с .помощью принципа единообразия, сводят факты воедино и таким способом выводят понятие закона. Это означало, что, скажем, А+А+ +А ...=М, где M — закон, выведенный не из левой части уравнения, а, вероятно, .методом постулирования, без анализа составных элементов равенства. В 60-е гг. XIX в. английский последователь Конта Д. С. Милль подметит, а наш современник английокий философ-позитивист Б. Рассел на основе простейших операций математической логики в 30-е гг. XX в. установит, что в приведенной логической схеме закон должен .предварять эмпирический факт, что формально равно мистификации процесса познания [507; 200, 31—34; 755; 754]. В действительности правильная интерпретация проблемы взаимоотношения индукции и дедукции исключает такую мистификацию7. Что касается Конта, то 7 Как простая кооперация труда одиночек-кустарей приводит к качественному отличию от простой суммы их усилий, в блестящей диалектической форме показано К- Марксом в сКашитале» (см. 1,23, 337). 26
игнорирование им диалектических идей Сен-Симона, не говоря о незнании диалектики Гегеля, создавало барьер правильному пониманию соотношения факта и теории, частного и общего, единого и многого, случайного и необходимого. Любопытно, что с помощью методов механического редукционизма Конт пытался решать проблемы предмета, метода, роли и значения философии. Он доказывал, что философия относится к науке так, как теория — к фактам. Формальная трактовка составных элементов и науки в целом приводила к превратному толкованию взаимоотношения науки и'философии. Согласно Конту, наука создает овои законы на основе эмпирических фактов, методом группировки, по аналогии. Общая часть науки, т. е. сумма законов, таким образом, составляет философию конкретных знаний. Но помимо философии математики, физики, химии или биологии имеется высшая форма философской абст- р акции, которая в «Курсе позитивной философии» называется «последней аналогией» или «философским миросозерцанием» [292, 102]. Являясь совокупностью собщих принципов», это «философское миросозерцание» само оказывается той же метафизикой, против которой выступал Конт. Именно эту сторону контиз- ма в свое время сделает объектом своего критического анализа русский народник Ткачев. Изложенная формально-логическая схема Кон- та поныне пользуется доверием у позитивистов. Чтобы убедиться в этом, достаточно перелистать любую из книг современных нам позитивистов-структуралистов или сторонников так называемой «философии систем» [738; 736; 737]. Конт предопределил спекулятивный характер позитивистских понятий о предмете философии. В его понимании, как мы -видели, философия полностью растворялась в науке, а сама наука теряла свой реальный смысл и значение. Плодотворная идея о возможности философии опереться на науку предельно схематизировалась и опошлялась: философские знания оказывались без собственного предмета, поскольку процедура извлечения «промежуточной» или «последней» аналогии приводила к полному отрицанию специфики самих «выводных законов». Механистический редукционизм выявлял свою огра- 27
ниченность в тех разделах «Курса позитивной философии», в которых делалась попытка характеризовать основные методы наук. Конт считал, что методы естественных наук должны опираться на индукцию — средство познания простых явлений, а методом общественных наук должна быть дедукция — средство познания сложных, комбинированных явлений. Соответственно методы «конкретных наук» характеризовались как объективные, т. е. эмпирические, расчленяющие и анализирующие природу, и как субъективные, играющие ведущую роль в создании «общих законов социологии», роль конвенционалистскую. Поскольку каждая сколько-нибудь специфическая область знаний, по Кон- ту, должна отличаться своим методом познания и своими законами, в 'пределах мыслимой единой позитивистской философии и социологии оказывалось множество несовместимых частей и методов исследования — плюрализм составных элементов предмета философии дополнялся плюрализмом методов. Все это оставалось вне рассмотрения, и от постулатов эмпиризма Конт переходил к декларациям о высоких преимуществах «позитивного метода» — единственного, по его мнению, средства достижения истины. Такие «неувязки» системы «первого позитивизма» признавались продуктами «нейтралистской трезвости», «положительной ясности». Они позволяли создателю «позитивной доктрины» в некотором смысле свободно переходить от эмпирического дескриптивизма к спекулятивным, часто дедуктивным, а иногда и просто догматическим приемам «толкования фактов», порождавшим явные .противоречия его системы и (метода. Именно в такой, довольно уродливой, форме .метод Конта «объединял» в себе достижения «опытных» и «рациональных»» знаний, разнообразные приемы эмпирического (индуктивного) исследования, расширяя. их значение за счет аналогии, редукционизма, математических, дедуктивных средств познания. И то, за что ратовал французский философ, становилось зачастую близким складу ума ученых первой половины и середины XIX в., их миропониманию, «подходу» к объекту «твоей» области знаний. Многих таких ученых не смущал формальный, антидиалектический характер мышления, защищаемый позитивизмом; более того, именно 28
он привлекал их как «противовес метафизическим спекуляциям», духу философии Шеллинга и Гегеля. Так позитивизм совершал «подмену» диалектики формализированными приемами исследования. Гениальные идеи Сен-Симона о развитии природы и социальной жизни, идеи диалектического динамизма мира пропускались Контом через призму -кантовского априоризма. Декларации контизма о единстве индукции и дедукции, анализа и синтеза, аналогии и силлогистики оказывались в большей степени необеспеченными реальным философским содержанием. В таких случаях выявлялось значительное противоречие между формой решения той или иной кардинальной проблемы и предваряющим это решение заверением Конта, опирающегося на призыв «строго стоять на почве науки!». И здесь главная причина состояла в несовершенстве позитивистского понимания средств и методов познавательной деятельности человека. Именно это понимание делает явно недостаточной одноплановую квалификацию «первого позитивизма» как «рожденного эмпирической традицией». Представляется, что такая оценка «первого позитивизма» некоторыми современными исследователями страдает односторонностью: доминирующей формой у Конта выступала не «номиналистическая манера истолкования сущности вещей» [731, 14], а, скорее, своеобразная реконструкция средневековых универсалий, приспособленных к новым условиям: индуктивный эмпиризм в контизме переходил в свою противоположность — ,в волюнтаристский де- дуктивизм. При этом субъективный и объективный идеализм смыкались на спекулятивной основе. Мы подчеркивали выше, что одной из форм спекуляций у Конта был так называемый закон о трех фазисах развития человеческого духа, который Милль считал «позвоночным столбом» позитивизма, ключом к уразумению главных истин контизма [377, 16]. В 30— 40-е гг. этому закону Конт придал широкое, намного большее, чем это было в «Третьей тетради», значение. Он доказывал, что не только каждая отрасль наших знаний проходит через три различных теоретических состояния (теологическое, метафизическое и позитивное), но и что «человеческий ум по природе своей употребляет последовательно в каждом из своих исследо- 29
ваний три метода философствования, характеры которых существенно различны и даже радикально противоположны: сначала метод теологический, потом :метод метафизический и, наконец, метод позитивный» [377, 228]. Закон интеллектуального прогресса всем смыслом своим подводил к выводу о науке и разуме как о высших авторитетах жизни. Здесь можно проследить связь с Просвещением XVIII в. Понятия о динамическом развитии духа перекликались с гегелевскими идеями о поступательном развертывании абсолютной идеи. «История общества, — писал Конт, — в сущности сводится к развитию человеческого духа» [716, 518]. История разума объявлялась «естественным и постоянным путеводителем». Когда Конт провозглашал историческое шествие человеческого духа от теологического состояния к позитивному, от простейших знаний к наиболее сложным, а также ставил в определенный ряд сами науки, он невольно вводил в процесс познания элемент историзма, эволюционизма. В биографию науки включалась диалектика. Родоначальник позитивизма сознательно подчеркивал роль истории в объяснении процесса общественных изменений, изменений в науке, культуре и искусстве. «Мы вполне убеждены, что знание истории наук имеет самое высокое значение. Я думаю даже, что никто не знает науки вполне, пока он не знает ее истории», — писал Конт [377, 286]. Одной из важнейших тенденций Конта было стремление «отождествить метод исторической науки с методом естествознания, или, точнее, подчинить первый второму...» [66,9]. Вместе с тем, расчленяя процесс познания и абсолютизируя самостоятельность отдельных его форм, Конт уже в «Курсе позитивной философии» продемонстрировал неумение следовать провозглашаемым принципам историзма и конкретности истины, собственному требованию несовместимости познания с теологией. Догматическая тенденция и большая доля схематизма усиливали формально-структурные моменты его философских построений. Уже в философских трудах 30— 40-х гг. мысль о необходимости устранения из науки понятий о божественном откровении, мистическом прозрении, религиозной медитации не получила последо- 30
вательного выражения. В «Курсе позитивной философии» и в «Духе позитивной философии» утверждалось, что эпоха зрелости человеческого разума исключает «догматический атеизм», как и «слепой материализм». Конт допускал свободу решения вопроса о «боге» (или «высшем разуме») для любого позитивиста. Если в представлениях людей, сделавших свой выбор, всевышний поставлен в рамки соблюдения законов природы и общества, считал он, если субъект придерживается идеи о непреложном порядке, господствующем в мире, то это влолне соответствует позитивному способу мышления. Совсем не важно, признает ли позитивист приоритет за природой или за богом и как он его понимает — как высший разум, духовную сущность мира, логос или как-то иначе (377, 16—17). Такого рода высказывания автора «Системы позитивной политики» импонировали широким кругам буржуазной интеллигенции, тем, кто не имел ясной партийной и теоретической ориентации. Сциентистский настрой и легко запоминающаяся форма основных идей раннего позитивизма придавали «новому учению» дополнительную притягательную силу. Популярно-наглядная, часто концептуализированная форма философии и социологии позитивизма привлекали внимание современников. Не случайно большой известностью з XIX в. пользовалась контовская линейная иерархия (.классификация) наук. Шесть наук — математика, астрономия, физика, химия, биология и социология — в порядке возрастающей сложности и убывающей общности, по мнению создателя «Курса позитивной философии», являют собой великое древо знания. При этом от математики к социологии ступенчато возрастает сложность и комбинация законов, которым подчиняется классифицируемое явление. Расположенные в порядке усложнения предмета «высшие» науки зависят от «предшествующих» наук, хотя им не подчиняются. Никто не может считаться подготовленным для понимания науки, находящейся на высшей ступени иерархии, если он не вооружен методами и законами предшествующих наук. Свою классификационную систему Конт подчинил утилитарным целям — целям преподавания способом «enseignement intégral» (интегрального обучения), 31
предполагающим, что каждая наука исчерпывается прежде, чем успевают приступить к изучению другой. Правильная в основе мысль Сен-Симона об усложнении наук в связи с усложнением их предмета у Конта «математически утрируется до абсурда» [1, 20, 565]. Автор «Курса позитивной философии» главное внимание уделял количественным характеристикам. Он придавал большое значение высказываниям Р. Декарта о необходимости шире пользоваться математическим анализом в описании явлений и процессов бытия. Теоретическое совершенство той или иной науки для него идентично возможностям воспроизводить свои истины с помощью математических формул. Всякая истина, считал Конт, может быть выражена в малой или в большой системе знаков 1С помощью одного предложения или ряда уравнений. Так, в контизме стадия знания, называемая положительной, по сути совпадала с количественным методам, a универсализация роли числа, количественных измерений (параметров) привадила к формализации и допматизации системы и метода. Математика объявлялась истинной основой всех наук, а в конечном счете и самой позитивистской философии. В соответствии с изложенными взглядами на роль математики, абстрактного мышления в создании «позитивного миропонимания» в своей классификации знаний Конт различал науки конкретные и абстрактные. Декларируя при этом превалирующую роль дедукции в науке -в целом, основоположник позитивизма тем самым противоречил своему дихотомически расчлененному представлению о «формах духа наук». Не случайно с годами менялись его понятия о роли математики в системе знаний. В «Третьей тетради» он ограничивал сферу ее действия8. Однако уже во вступительном разделе «Курса позитивной философии», отклоняясь от провозглашаемых ранее принципов иерархии наук, Конт высказал мнение об универсальном значении математики как метода9. И здесь сказывалась ограничен- 8 Математический анализ, писал тогда Конт, является «чисто вспомогательной или методологической наукой. Сам он не научает ничему реальному...» [510, 140]. 9 «При современном состоянии наших положительных знаний, — отмечал Конт, — я думаю, приходится со времени Декарта и Ньютона считать математику не столько составною частью философии природы, сколько истинною основою всей этой философии, хотя, говоря точнее, она одновременно играет и ту и другую роль. Действительно, в настоящее время математика... служит могущественнейшим орудием при исследовании законов естественных явлений» [555, 60]. 32
ность ряда принципиальных установок контизма; родоначальник позитивизма руководствовался юмистской точкой зрения, когда основанием своей классификации объявлял абстрактные законы. В его системе взглядов скептицизм шел «рука об руку» с догматизмом и спекулятивной метафизикой. Ярчайшим примером этого являлось контовское провозглашение всеобщности, универсального значения закона о трех фазисах (состояниях) развития духа. Выразив претензию на квалификацию этого «закона» .как феноменологическое основание познания природы и истории, Конт счел возможным требовать признания своей философии «окончательным состоянием человеческого ума». Правда, эти не отличавшиеся скромностью идеи возникли в конце жизни основателя позитивистской доктрины. Тем не менее при всем значении широковещательных заявлений об уважительном отношении к знаниям первый позитивист уже в 30—40-е гг. не всегда отчетливо представлял себе критерии «позитивного состояния» наук. Несмотря на ряд ценных идей, связанных с обоснованием своего «позитивного древа знания» [21, 62—64; 168, 52—54; 261, 25—34], мировоззренческая ограниченность воспрепятствовала Конту построить действительно научную и действительно энциклопедическую классификацию наук, решить проблему соотношения логического и исторического. Метафизическое понимание идеи развития крайне ограничено: невозможно, прежде всего, выявить «мотивы движения», остаются вне поля зрения проблемы диалектики познания. Но сама идея развития в трудах контистов имела место даже вопреки методу их авторов, т. е. тогда, когда те апеллировали к «фактам», к «эмпирии», «к данным опыта». Однако главное в другом: Конт и его единомышленники не объявляли войну диалектике, в то время как «новейшие позитивисты», борясь против философии марксизма, полностью отказываются признать правомерность и научное значение законов диалектики, которые, как правило, относятся ими к сфере «метафизики» (50). Социологическая теория у Конта не получила широкого развития. Призывы создавать «науку об обществе» (социальную статику) и науку об истории обще- 2 П. С. Шкуринов 33
ства (социальную динамику) не подкреплялись сколько-нибудь глубоким анализом реальных отношений слоев и классов современной философу общественной жизни. Более того, сама структура социологии как науки о законах общества в идейных построениях основоположника позитивизма не имела четких очертаний. Не случайно именно этот вопрос впоследствии, в 60-е гг., станет одним из дискуссионных в среде последователей «положительного учения» [602, II, 291-—329]. В сущности, свою философскую систему Конт завершил к началу 40-х гг., и вполне правомерно с этого времени, как это и делают некоторые историки кон- тизма [409; 722], вести счет годам нового этапа эволюционирования «первого позитивизма» — этапа дальнейшего обоснования, уточнения отдельных позиций, изменения акцентов и постепенного видоизменения смысла тех или иных принципов. Последнее обстоятельство позволяет первый период деятельности Конта разделить на два этапа: (а) изначального формирования и утверждения системы взглядов и (б) постепенного видоизменения провозглашенных первоначально принципов. Именно на втором этапе широко раздвинулись рамки общественной деятельности Конта: устно и печатно он активно пропагандировал свои идеи, вел оживленную переписку со своими последователями и оппонентами, общался с широким кругом общественных и политических деятелей. Это содействовало росту популярности идей позитивизма; одни из прозелитов обращались к консервативным принципам, другие — к оригинальным выводам об объективном характере развития явлений, о закономерности бытия, о всесилии научных* знаний. . С другой стороны, дружеское общение с либерально настроенными деятелями влияло на Конта в духе скептицизма. Последующий переход Конта к «новому курсу» отражал боязнь демократии, свойственную его окружению. Поспешно вырабатывая новую идейную позицию, крупная и частично средняя буржуазия именно в 40-е гг. усилила борьбу против традиций «якобинства» и материализма. С этой целью привлекались идеи философов английской и немецкой школ (Беркли, Юма, Канта, Фихте); буржуазия блокировалась с кле- 34
рикалами, чтобы возродить религиозность французского народа, с помощью идей Бональда, де Местра, Мен де Бирана и Шатобриана вытравить из сознания масс дух свободомыслия и безверия 10. Два известных парижских католических деятеля — Л. де Бональд и Ф. Р. Шатобриан — в 40-е гг. приложили немало усилий, чтобы, используя дружеские отношения, склонить Конта к отказу от идеи враждебности религии «духу времени». Если судить объективно, то в этом же направлении на основоположника позитивизма влиял и представитель христианского утопического социализма Ф. Р. Ламенне. Определенную сумму религиозных идей Конт воспринял от Сен-Си.мона. Автор «Курса позитивной философии» никогда не проявлял сколько-нибудь значительного интереса к социалистическим утопиям своего учителя, религиозные искания были ближе его миропониманию. Не получив развития в 30-е гг.,.они проявились в 40—50-е гг. К концу 40-х гг. многие идеи Бональда и Шатобриана нашли отражение в воззрениях Конта. Будущее общество, вещал теперь позитивист, должно стать барьером проникновению в социальную среду революционных и материалистических идей. Прежняя декларация о противоположности теологии и философии [354, 15] на новом этапе сводилась к идее позитивизма как «новой религии человечества», выражавшей претензию на культ веры. Так деградировал позитивизм, пожелавший, подобно католицизму, иметь свою иерархию священства, молитву и даже свои таинства [512, 143— 199]. «Общество позитивистов», созданное Контом в 1848 г., стало новой религиозной сектой, быстро проявившей свое «вселенское честолюбие», свое стремление контролировать науку, культуру, просвещение. Ведь, по Конту, духовная власть должна полностью принадлежать философам-лозитивистам, опирающимся на моральную силу и авторитет пролетариата, а светская власть — крупным банкирам и промышленникам, опирающимся на технику, науку и церковь. С годами либеральные и религиозно-мистические 10 Уже в одном из заключительных томов своего «Курса позитивноА философии» Конт писал: «Папство должно оцениваться, как справедливо отмечал де Местр, не только со строоны тех благ, которые оно непосредственно производило, но и прежде всего со стороны тех страшных зол, которые оно предотвратило» [71G, 241]. 2* 35
иллюзии Конта усилились. Переписка с Д. Г. Льюисом и Д. С. Миллем, относящаяся к 40—50-м гг., не могла не повлиять на французского мыслителя в сторону усиления агностицизма, а воздействие идей Беркли и Юма расчищало почву для фидеизма. Сказывалось также влияние сектантской деятельности сен-симонистов. «Позитивная наука» стала активно смыкаться с «позитивной верой». Эмиль Литтре (1801 —1881), один из первых учеников Конта, именно в эту пору, т. е. с середины 40-х гг., не случайно опубликовал ряд статей, во многих аспектах корректирующих новые склонности и некоторые старые «слабости» родоначальника позитивистской доктрины. Здесь уже обнаружились существенные разногласия между учителем и учеником. Литтре не захотел следовать за Контом «по мистическому пути его позднейшего учения» [548; 123]. Четким рубежом второго периода деятельности Конта стала Французская буржуазная революция 1848 г. Чартизм, восстания лионских, а затем и силез- ских ткачей были первыми вехами размежевания интересов рабочего класса и буржуазии. Революционные процессы в Европе, и особенно во Франции и Германии, поставили все точки над i в расстановке борющихся лагерей и отпугнули Конта от демократических сил в сторону либерализма и скептицизма. Это дезориентировало многих его почитателей: ведь теперь контовский позитивизм стал изменять свою философскую и идеологическую ориентацию — ослабевали элементы материализма, антитеистичеокая направленность сменялась мистико-религиозными увлечениями, оптимистические элементы гносеологии уступали место агностицизму, гуманизм — социальному пессимизму. В 1851—1854 гг. Конт опубликовал 4 тома сочинений под названием «Система позитивной политики» («Système de politique positive»), в которых «позитивная философия» применялась к политике, морали, религии. За два года до завершения этой серии, в 1852 г., Конт обнародовал пресловутый кодекс веры позитивизма — «Катехизис позитивистов» («Catéchisme positiviste»). Незадолго до смерти главы первопозитиви- стов, в 1856 г., вышла в свет последняя его работа о методе социологии — «Субъективная синтеза» («Sin- thèse subjective»). 36
И во второй период своей деятельности Конт, обращаясь к науке, ссылался на важнейшие открытия Ньютона, Шванна,- Карно и др. Он продолжал критиковать отдельные стороны буржуазного общества, осуждал войны как средство решения межгосударственных споров, выдвигая идею о необходимости международного соглашения о всеобщем мире и т. п. К этому времени относятся его громкие декларации о важности разработки социологии как науки об обществе и законах его развития [293, 11]. Стремясь воспользоваться научными трудами современников в интересах обоснования своей социологической доктрины, Конт не оставил без внимания исторические труды Тьерри, Гизо, Баранта, Тьера и Минье, хотя их выводы о классовом характере отношений людей современной им эпохи в его политическом трактате получили субъективистское толкование. В «Системе позитивной политики» не было оценок тех важных изменений в политической ориентации французских историков, которыми характеризовалась их деятельность в условиях монархии Луи-Филиппа. Основоположник позитивизма в трудах 50-х гг. пропагандировал принципы «гигиены ума», корректировал свои этические взгляды: «заменив психологию френологией Галля, Конт тут же искал основание для своей морали» [548, 128]. Он пересмотрел «все доктрины революционной школы в политике и отверг их» [377, 78]. Система взглядов Конта глубоко противоречива и в «начальном», и в «завершенном» вариантах. Без учета этой противоречивости «первого позитивизма», без правильного понимания дуалистической и эклектической его (Природы, единения в нем материализма и идеализма трудно представить себе самую сущность этого сложного явления истории философии. В контизме «ряд гениальных мыслей», испорченных «узким филистерским мировоззрением», требовал вычленения и дополнительного толкования. Механическое соединение эм- пиристских и рационалистских, естественно-научных и традиционно-философских понятий приводило к сквозной дихотомии, которая охватывала систему, метод, понятия и выводы. Важно видеть, как характерные черты позитивистской доктрины реализуются, изменяются и модернизи- 37
руются, часто переходя в свою противоположность. Одной из таких черт позитивизма был эклектизм, который обрел форму требования его системы, стал , нормой «философского» осмысления фактов и процессов. Сто лет спустя после смерти Конта философы и социологи франкфуртской школы стыдливо признают, что теоретическим источником понятий их «антидиалектики» является дюрингианство, не подозревая его родства с контизмом [553, 17]. Эмпиризм Секста и Бэкона не может быть аналогом для (характеристики эмпирических «начал» позитивизма, которые выступают в качестве фактомании, дескриптивизма и феноменалистической нормативности в системе взглядов Конта. Контовский антиномизм воплотился в декларации о допустимости различия точек зрения при «описании» одной и той же черты, стороны предмета исследования [760, 810]. Из сказанного о превратном восприятии эмпирической традиции Контом и его школой следует, что плюралистическое миропонимание опиралось на формально-логическое, фактологическое мышление. Предпочтение количественного метода качественному анализу, игнорирование диалектики природы только содействовали контрадикторному представлению контистов о таких проблемах, как соотношение единичного и общего, целого и частей, единого и множественного,-личности и общества, человека и коллектива и т. п. В воззрениях Милля и Спенсера, Конгрива и Дюринга, Кавелина и Тэна эти категории будут связаны с проблемой несовместимости индукции и дедукции, логики формальной и диалектической. Субъективистский подход был одним из отличительных признаков контовского позитивизма, опирающегося на тезис: всякое обобщение, любой дедуктивный вывод по своему смыслу должны соприкасаться с субъ- ективизированным методом, получать «окраску» и определенное направление субъекта. Не случайно позднее, в 80—90-е гг., русский народник Н. К. Михайловский, находившийся под влиянием позитивизма, свое понимание дедукции отождествлял с субъективным методам в социологии [115, 278—279; 391, 3, 409]. А разве не здесь скрывались основания конвенциона- листских идей прагматистов и прозелитов «философии 38
науки», эмпириосимволистов и сторонников «философии систем»? Контизм с самого начала был системой взглядов, развивавшей и дополнявшей линию субъективного идеализма, партию «середины» в философии и политике, обосновавшей правомерность «межумочной ситуа- я ции». Свою «беспартийность», «надклассовое^» .и 'политическую нейтральность Конт и многие контисты пытались замаскировать понятием «позитивное», которое при этом считалось синонимом «научного»: сциентизм здесь не оболочка, а внутренний принцип, поскольку сама научность была не только общей декларацией, но и открыто извращенным требованием системы, ее нормативной, престижной установкой, моральным законом «положительно мыслящей» личности. Понятие критической личности — принципиальный рефрен российского и международного народничества — чрезвычайно близко тем представлениям, которые были свойственны Конту в 20-е гг., когда он требовал возбуждения «критического настроя», чтобы пересмотреть революционные лозунги французской буржуазии XVIII в. Антибуржуазный критицизм народников близок по своему смыслу умиротворительной программе контовского «проекта организации общества», выражавшего социальную психологию французской буржуазии, перипетии ее эволюции шод влиянием тогдашней социальной действительности Франции. Указанный нами сциентизм был отражением пара- зитирования позитивизма на реальном процессе возвышения роли и авторитета науки в условиях буржуазного производства. Капитализм соединяет естествознание с производительной сферой общества, он интенсифицирует производство и науку. «...Вместе с распространением капиталистического производства, — писал Маркс, — научный фактор впервые сознательно и широко развивается, применяется и вызывается к жизни в таких масштабах, о которых предшествующие эпохи не имели никакого понятия» [1, 47, 554—556]. Обращение контизма к естествознанию, декларации Конта о непреложном значении «положительного знания», имея значение исторически оправданного и прогрессивного факта, были лишены внутреннего импульса самоутверждения, всей совокупностью принципиаль- 39
ных догм позитивистской философии и социологии искажали действительное значение и реальную миссию лау-ки как социального явления. Но тем не менее сциентизм в комплексе идей позитивизма в определенной мере играл положительную и демократическую роль — он был направлен против засилия спекулятивной метафизики в философии, его объективистская «природа» в некоторой степени помогала «нейтрализации» реакционных порождений клерикальной реакции, монархо-роялистских и шовинистских сил, апологии личной власти. Сциентизм мог быть, и часто на протяжении всего XIX в. бывал, средством развертывания оппозиционной деятельности либералов, демократов, революцио.неров-'пропагандистов и революционеров-анархистов, крайне умеренных и максималистов. В течение целого столетия после начала теоретической деятельности Конта разные социальные слои находили для себя в позитивизме нечто удовлетворявшее те иди иные запросы и устремления. Это обстоятельство позволяет видеть, что позитивизм был, с одной стороны, формой демократического протеста, средством выражения неудовлетворенности массы «средних слоев» общества сложившимися условиями социального бытия; с другой стороны, и подходы, и решения ими проблем времени, выводы и рекомендации о средствах преобразования общественной жизни отличались консервативным противостоянием революционным традициям XVIII в. Изучая эволюцию взглядов Конта и его первых последователей, нельзя не учитывать всю структурную, функциональную и партийно-мировоззренчеокую сложность .идей «первого позитивизма». Система взглядов Конта содержали основания для последующих «разночтений», критического анализа, извлечения научных и философских, этических и социологических идей, их отрицания или восприятия. Игнорирование эволюции «первого позитивизма» приводило впоследствии к серьезному искажению в истории философии реальной роли этого течения. Опора на противоположные по своему смыслу суждения была формой идейного противостояния представителей «середины» в борьбе партий и школ XIX в., а 40
пропаганда тезиса «каждая наука — сама себе философия» становилась оппозицией спекуляциям объективного идеализма и порождала множество разновидностей, «вариантов» позитивизма, исходивших из стремления либо «обогатить» основополагающие принципы за счет данных той или иной области знаний, либо развивать сами принципы. Такая пропаганда активизировала либеральные настроения, формируя буржуазное миропонимание. Отсюда то большое влияние, которое в изучаемое время позитивизм оказал на развитие буржуазной философии, социологии, правовой и исторической науки в России. Начало проникновения позитивизма в Россию История проникновения позитивизма в Россию 30— 50-х гг. XIX в. мало исследована11. Это затрудняет изучение и теоретическое освещение источников, вычленение основных линий, квалификацию идейно-теоретического наследия прошлого. От решения многих простых на лервый взгляд вопросов зависит пра!вильное определение места и роли того или иного течения в истории философии. Прежде всего следует подчеркнуть, что именно кризисные процессы в дворянско-помещичьей системе, знаменовавшие собой наступление эпохи капитализма в России, стали одной из реальных побудительных причин восприятия -с конца XVIII в. буржуазных идей Запада и разработки отечественных философоко-социо- логических теорий. Буржуазные тенденции развития страны выразились в теоретической и общественной деятельности Н. И. Новикова и А; Н. Радищева [226, 2, 35—67; 496; 662]. В их творчестве исторически отразились значимые внутренние и внешние события: крестьянская война под предводительством Пугачева, Североамериканская и Великая французская револю- " Крайне незначительные сведения, оставленные буржуазной. историографией в фактологическом и методологическом отношениях нуждаются в серьезных коррективах [404; 421; 109; 68]. ь работах советских историков философии эта тема начинает получать все большее отражение [66; 209; 280; 463; 462; 611; 661; 670]. 41
ции. Сильное влияние Новикова и Радищева на общественную мысль начала XIX в. сопровождалось критическим отношением к философии Гердера и Гельвеция, Галлера и Канта. Об этом свидетельствовали труды русских ученых Пнина, Востокова, Попугаева, Куни- цына, Цветаева, Кдченовского. М. Т. Каченовский, доктор философии и изящных искусств, многие годы бывший редактором «Вестника Европы» (1805—1830), с 1837 г. ректор Московского университета, возглавил так называемую критическую (скептическую) школу в русской историографии, начало деятельности которой относится к первому десятилетию XIX в. Критическая школа опиралась на идеи Татищева, Болтина, Шлецера, Мабли, Минье, Стритте- ра и других отечественных и зарубежных ученых. Эта школа расчищала почву для восприятия буржуазной идеологии [664, 243—246]. Каченовский и его единомышленники (Арцыбашев, Эвер.с, Строев) стояли на позициях деизма. Представители критической мысли на передний план выдвигали метод исторического исследования, подчеркивая познавательное значение «проверенного факта»! «Мы — покорные слуги опыта!» — восклицал Каченовский. Он считал «опытом» критическую переработку исторических данных, материалов и документов, отделение в них главного от второстепенного, вымышленного от ис-# торически достоверного. Шедшее от естествознания влияние эмпиризма совмещалось у историков критической школы с рационалистической традицией. В воззрениях представителей (критической школы русской историографии рационалистически толкуемый антропологизм переплетался с элементами «экономического подхода», — эмпиризма. С целью «разумного понима- » ния» действительности и источников знания Каченовский требовал, чтобы историки вырабатывали «критическое сомнение», которое, однако, не должно было перерастать в агностицизм. Этот своеобразный методологический скепсис у сторонников критической школы, призван был служить средством уяснения сущности исторического процесса, методом «воссоздания храма истории». Культивируя «требования Шлецера», школа оказывалась также под влиянием герменевтической традиции. 42
Справедливости ради следует отметить, что «критическое сомнение» в ряде случаев приводило Каченов- ского, Арцькбашева, Эверса и Строева к схематизму и предвзятым выводам. Этим и объясняется неудача, постигшая комментаторов «Русской правды» и «Слова о полку Игораве». Их нигилистический, крайне скептический подход иногда сближался с методологией агностицизма. В своей общей исторической доктрине, подробно изложенной в 1809 г., Каченовский апеллировал к хорошо известным Сен-Симону и Конту трудам Байера и Тюрго, как бы предвосхищая некоторые идеи «позитивной» науки и философии. Каченовский одним из первых русских историков стал приверженцем идеи о том, что история управляется объективными законами и что в своем развитии народы проходят три ступени: сначала — «младенческую ступень» («мифическую», или «баснословную»), затем — ступень возмужалости («зрелых деяний») и, наконец, третью ступень — полной зрелости («'критического ума»). Общая концепция критической школы имела форму методологической схемы, с помощью которой история России разделялась иа три периода: баснословный или мифический, хри- стианско-проаветительский и творческого расцвета или критический. «Баснословный век», по Кач сионскому, соответствует первоначальной эпохе истории народа, когда разум человека еще «не озарен никаким светом знаний» н люди предрасположены к «мрачному идолопоклонству», легендам, мифам, басням. «Христианско-просвети- тельскому» периоду соответствуют сложившиеся формы быта, наличие письменности, развитой культуры, торговли, денежной системы, государственного строя. Третьему, критическому, периоду истории народов остается выработать «критический метод» и приступить к его применению в повседневной практике: в жизни, науке, культуре, при решении политических задач. Концепция истории И. Ф. Эверса несколько отличалась от философско-исторической доктрины Каченов- ского. Главная задача историка, по мнению Эверса, должна состоять в выявлении «внутренних оснований» жизни и быта людей разных эпох путем исследования юридических законов и договоров, принятых в данном 43
обществе [222, 154]. Путь от «грубо-естественного 'СО- стояния» до возникновения развитой цивилизации Эверс связывал с процессом становления «людских союзов» (семейство — род — племя — государство), что приближало его к пониманию поступательного развития общества. Эверс подчеркивал важность «народной деятельности», гражданского и государственного «начал» в истории. Он особо выделял роль «государственного начала» в эволюции человечества. Арцыбашев, Каченовокий, Строев, Эверс выражали идеи одного из первых в России буржуазных течений, реализуя возможности складывающейся в стране либеральной традиции. Критическая школа Каченовюкого оказала значительное влияние на развитие российской философской, социологической и этической мысли, исторической и юридической наук в XIX в. И хотя ближайшими деятелями общественного движения, подвергшимися влиянию этой школы, были «любомудры» и декабристы, -все же свое подлинное выражение она найдет в либеральных учениях 30—50-х гг. (Грановский, Соловьев, Кудрявцев), а затем в пореформенный период и в 80—90-е гг. наиболее полно раскроется в трудах Ключевского, Иконникова, Кареева, а позже — Виппера. Уже в первой четверти XIX в. стала очевидна связь духовной культуры России с идеями европейского Запада. Наибольшее отражение углубившийся после победы в войне 1812 г. кризис крепостничества получил в движении декабристов. Главные выразители антифеодальных и антимонархических настроений того времени, декабристы обращались к опыту буржуазных стран Европы, прежде всего Франции [448, 26—104]. Современники подтверждают, что не только идеология роялистов и ультрамонтанство, но также сен-симо- низм и позитивизм вызывали интерес русских общественных деятелей, которые стремились понять природу противоборствующих социальных сил французского общества, чтобы выработать взгляд на перспективу развития своей родины. Не исключено, что еще до восстания на Сенатской площади декабристы и причастные к их деятельности дворяне, посещая парижские салоны, редакции журналов, принимая участие в деятельности политических клубов и научных ассоциаций, 44
имели возможность познак^шиться с первыми позитивистскими идеями. \ Судя по «Запискам» Ипполита Оже, французского публициста и общественного деятеля первой половины XIX в. [218], М. С. Лунин был лично знаком с Сен- Симоном и его окружением. Оже свидетельствует, что в салоне баронессы Роже русский офицер Лунин встречался с Сен-Симоном, который рассказывал ему о своих учениках О. Тьерри и О. Конте [218, 65]. Есть все основания предполагать, что декабрист Н. И. Тургенев лично знал не только Сен-Симона, но и Конта. Из писем Н. И. Тургенева к брату [169] явствует, что он общался в кругу лиц, ориентированных на учение Конта, сотрудничал в журналах «La Revue Encyclopédique» и «Revue de deux Mondes», журналах, широко информированных о первых и последующих шагах деятельности родоначальника позитивизма и его единомышленников [580, 45—136]. Подобно Н. И. Тургеневу, и П. Я. Чаадаев в период своего пребывания во Франции в 1824—1826 гг. имел связи в обществах ученых и ореди демократов-политиков. Не раз он встречался с братьями Гумбольдтами накануне их отъезда в Париж с целью прослушать лекции Конта. Имеются свидетельства о его дружеских контактах с Ламенне и де-Местром, Кюстином и Ша- тобрианом, в середине 20-х гг. тесно связанными с Контом..Не случайно П. А. Вяземский писал А. И. Тургеневу о возвратившемся из-за границы Чаадаеве, что их общий друг «сбн-симонстаует» [452, 236]. Поскольку в условиях России 20—50-х гг. XIX в. положительное отношение к утопическому 'социализму свидетельствовало о принадлежности к левому крылу демократии, симпатии Чаадаева к сен-симонизму показывают его эволюционирование от дворянской революционности к революционному демократизму [666, 128]. Возможно, этим объясняется отсутствие достаточно выразительных следов восприятия Чаадаевым идеологической и философской доктрины Конта. Отсутствие имени родоначальника позитивизма в трудах и переписке русского просветителя — блестящего знатока французской * литератур — факт, требующий дополнительного изучения. 45
В конце 20-х — начале 30-х гг., т. е. уже после вое- стания декабристов, передовые люди Роосии открыто, з выступлениях устных или печатных за рубежом, в дружеской 'Переписке и статьях в либеральной прессе на родине, в условиях разгула николаевского террора высказывали свое ,мнение относительно идейно-политических движений, Европы. Активную (Пропагандистскую деятельность за рубежом вели Н. И. Тургенев, Я. Н. Толсто^, Н. А. Старынкевич, С. Д. Полторацкий. «Journal des Débats», «Revue Encyclopédique», «Le Globe», «Courrier français» и другие прогрессивные издаг ния французской печати публиковали материалы антимонархического направления. Русский посол К. В. Нессельроде и царский информатор, роялист и консерватор Паццо ди Борго подробно проинформировали царское правительство об «оправдывающей мятеж и измену» статье гвардии капитана Я. Н. Толстого в журнале «La France chrétienne» — статье, посвященной декабристскому движению. Настроения в пользу буржуазных свобод (в связи с оценкой декабристского восстания) выражал «Journal des Débats», возглавляемый Ф. Шатобрианом. Этот журнал, близкий умонастроению Конта, писал, что декабристы были антица- ристами и конституционалистами, что мечты их — «вынести приговор коронованным особам» и учредить республику «между Крымом и Сибирью» — импонируют сердцу французов. Таким образом, подчеркивалась общность задач антимонархического (по характеру идеалов) движения во Франции и Роосии. Оппозиционный Бурбонам «Constitutionnel» ставил восстание декабристов в прямую связь с французской революцией 1789—1794 гг. и мировым политическим процессом, направленным, по« мнению этого журнала, против основ Священного союза в защиту легитимистских «устоев» демократических преобразований. «Чем вызвано петербургское движение?» — опрашивала газета в начале 1826 г. и отвечала: «Это то же, что происходит во Франции, Англии, Америке, Риме и Париже, в Мадриде и Мексике, т. е. всеобщее мировое движение, которое захватило и Россию» [448, 102]. Наличие общих с Францией тенденций в общественной жизни России подтверждало те явления, которые возникали в определенных кругах российского общест- 46
ва как реакция на Идольскую революцию 1830 г. Образование в 30—50-е гг. целого ряда журналов демократической и либеральной \риентации («Литературная газета» А. А. Дельвига, \ «Московский телеграф» Н. А. Полевого и С. Д. Полторацкого, а затем «Телескоп» Н. И. Надеждина, «Библиотека для чтения» Н. И. Глазунова и О. И. СенковЬкого, «Отечественные записки» П. П. Свиньина и А. А. Киевского, «Московский наблюдатель» В. П. Андросова\и Н. С. Степанова) показывает укрепление буржуазной тенденции. О том же говорит и интенсивное развитие просвещения и науки. Та«, только »в первой половине XIX в. в стране удвоилось число гимназий, было создано около 40 новых учебных заведений высшего типа — университетов, -педагогических, медицинских, технических и военных учебных заведений. Была реорганизована Российская академия наук. Значительно расширился ее состав и объем исследований во всех отделениях [285, 155—250]. Но было бы неправильным в России первой половины XIX в. видеть только рост буржуазного класса, его сил и возможностей. Крепостническое государство и его институты оставались еще достаточно прочной системой экономического и политического господства, для укрепления которой царизм прилагал соответствующие меры. При Николае I число чиновников государственной службы увеличилось почти вдвое, были усилены армия и жандармерия. Расширялась сеть религиозных учреждений [702, 255; 693, 127]. Власти стесняли «академические свободы», правительство постоянно стремилось сокращать сравнительно малое число учащихся университетов; закрывало «беспокойные» факультеты, подвергало репрессиям прогрессивно мыслящих профессоров и студентов. Силы демократии повсюду наталкивались на сопротивление «косной феодальной рутийы, на отсталость, нищету и -бесправие населения. Крепостное хозяйство все больше выявляло свою ограниченность и пороки. Высшую степень актуальности обретал аграрный вопрос, вокруг него сплетались политические коллизии времени, обострялись противоречия идейных /платформ противоборствующих лагерей. Примыкавший к «критической школе» Н. А. Полевой в своем журнале «Московский телеграф» (1825—1834} 47
объединял многих из тех, кто/Стоял на позициях «бур жуазного пути Роосии». Не случайно А. И. Герцен писал о нем как о деятеле, который начал демократизм ровать русскую литературу, «заставил ее опуститься с аристократических высот и 'сделал ее более народной или по крайней мере более буржуазной» [132, 7, 216]. В сочинении «История русского народа», отвергая «гегелевскую схоластику», Полевой пытался связать идею развития с идеей приоритета «народных сил в истории», концепцию исторического процесса противопоставить «истории государей» Карамзина [481, XXXVI]. Многие черты творчества Полевого говорят о его знакомстве с контизмом. Введенные им в 30—40-е гг. идеи единства «исторического потока», возможности разумного истолкования всех этапов мировой цивилизации (з отличие от героического, религиозного, .поэтического или этического способов выражения истории) перекликаются с идеями Тюрго и Сен-Симона о положительном (научном) знании, с идеями самого Конта о методе истории и социологии, о методологии обществозна- ния. При всей ограниченности овоей позиции историка [449, 181—317], родственной ограниченности французских буржуазных историков периода Реставрации (Ги- зо, Тьерри, Минье), Полевой с позиций «среднего класса» возбуждал интерес к буржуазным идеям своего времени, содействовал развитию общественного самосознания и демократической традиции в России [448, 120]. Полевой оказал значительное влияние на профессоров Московского университета Н. И. Надеждина, Д. Л. Крюкова, Т. Н. Грановского, П. Н. Кудрявцева, которые не случайно проявили интерес к позитивизму. Среда преподавателей и студентов Московского, Петербургского, Казанского, Харьковского, Дерптского, а затем и Киевского университетов, сотрудников (педагогических, технологических и медицинских высших учебных заведений и редакций многих журналов и газет страны стала своеобразным генератором позитивистских идей. Эти идеи проникали в интеллигентские круги России постепенно, часто занимая место ранее господствовавших немецких и английских учений, вступая в конфликт с традиционными представлениями определенных кругов российского общества. 48
В 30-е тг. позитивизм в России распространялся в совокупности с либеральными, утопическими, мелко- радикалистокими и даже религиозными идеями Запада. Главным источником информации о позитивизме была прежде всего французская кнюкно-журнальная продукция 12. Сведения о позитивизме 1цооникали в научные статьи. Журналы, близко стоявшие к Московскому университету, — «Вестник Европы»\«Телеокоп», «Библиотека для чтения» — публиковали статьи В. Петрова, М. Максимовича, Г. Гесса, Н\ Лясковского, К. Рулье, И. Дядьковского, Д. Перевощикова, П. Иль: енкова, в которых оценивались европейские,научные и философские новости. Аналогичные материалы печатались в «Атенее» М. Павлова, а затем в «Космосе», который курировал П. Н. Кудрявцев. Из журнальных статей по вопросам права, политической экономии, истории или литературы, из обзоров современных философских течений Франции ясно видна осведомленность русских авторов в актуальных проблемах, волновавших европейскую общественность. Судя по «Летописям отечественной литературы», профессор Московского университета Н. И. Надеждин уже в начале 30-х гг. был знаком с основами раннепо- зитивистского учения [403, 247—251]. Весьма любопытно, что его «Телескоп» активно пропагандировал идеи французских мыслителей 30-х гг., помещая как переводы их статей, так и обзоры русских авторов. Иногда «французский сюжет» в этих статьях «вставлялся в русскую рамку» — делались попытки связать европейские события или теоретические учения с российской действительностью. С демократических позиций «Телескоп» писал о важнейших политических движениях Франции конца XVIII — 'начала XIX в. как об исторических уроках: «Уже революция французская задала сильный урок, который невозможно забыть» [546, 308]. Анонимный автор характеризовал современность ч В 30—40-е гг., например, в Москве сочинения Конта, наряду с книгами Кюстина, Леру, Сен-Симона, Луи Блана, Тьерри, Прудона, Головина, Н. Тургенева, продолжительное время уходят от «ока» цензорских ищеек и спецслужбы Министерства внутренних дел. Эти книги распространял известный книготорговец Готье, услугами которого пользовались Жуковский, Пушкин, Надеждин, Чаадаев, Герцен, Огарев, Белинский, Кетчер, Боткин. Станкевич, Грановский, Мерзляков и даже литературный неприятель Белинского Н. В. Павлов [644, 232-233]. 49
как век «анализа, критики, иаъгск&ний, справок и прокламаций», которые подводят читателя к вопросу о роли человека, личности в обществе. Безмерными кажутся успехи промышленности. Вместе с тем журнал «Телескоп» сокрушался, что символом нового века является человек, который «покушается осуществить теорему мира», что «воцаряющийся скептицизм», неся в людскую среду «сомнение и ужас», угрожает «поглотить веру». Здесь же, хотя л с некоторыми'коррективами, но явно в духе позитивизма, давалась оценка исторической роли метафизики: «Во все времена, если можно так сказать, метафизика была хроническою болезнью человечества» [546, 299]. Автор резко отрицательно оценивал метафизическое миропонимание. «Заключившись в сферу отвлеченных идей, — указывал он, — метафизика есть самый роковой бич человечества». Метафизиком назывался человек, который «берется разлагать разумение и его феномены» [546, 300]. В журнальной статье без особых комментариев отстаивалась идея о конвенционалист- ском характере всякой теории. Примечательным также было то, что в анонимной статье, содержание которой объявлялось переводом из «Эдинбургского обозрения» (популярный журнал), давалась оценка общественно-политической ситуации Франции 1832 г.: «равнодушие» к вчера еще новым, но износившимся, старым символам, безразличие массы к событиям дня, сочетающееся с «нерешительностью» недавно еще активных сил. Типично позитивистская формула о единстве «прогресса» и «порядка» выражалась достаточно четко: во Франции «чувствуется» 'повсюду «потребность порядка и устройства» (702, 19, 308). В двадцатом, номере «Телескопа» за 1832 г. была помещена статья Н. П. Огарева «Современное назначение философии», в которой ставилась задача создать пособие, способное ознакомить русскую публику с «настоящим состоянием философии во Франции». В центре знимания статьи — В. Кузен и его «философическиетю- нятия». Давалась краткая характеристика «обезоруженного летами» Г. де Траси. Выражался интерес к современному эмпиризму, к которому Огарев впоследствии отнесет идеи Копта. Но в этой статье нет следов 50
непосредственного знакомства ее автора с философией позитивизма [445, 415—42б\ И тем не менее статья ГЬ^П. Огарева, в которой наибольшее внимание уделено \грудам Кузена, показательна во многих отношениях. "Парижский профессор Кузен занимал позицию между двумя школами: с одной стороны, он симпатизировал Шотландской школе Юма и Гамильтона, к которой в ту пору склонялся и Конт, боровшийся против «метафизики^; с другой —■ открыто опирался на философские идеи «двух знаменитых друзей» — Гегеля и Шеллинга, враждебных кон- тизму и выступавших против материалистического сенсуализма и всего направления эмпиризма. Противоречия и тупики философской эклектики Кузена вели его к новому -миропониманию, философской антропологии, эмпиризму и спекулятивным выводам [748]. Выступая на страницах французских интернациональных изданий, а также находясь в личной переписке с многими деятелями Германии и России, Кузен информировал широкие интеллигентские круги Европы о движении общественной и философской мысли во Франции. Будучи эклектиком, он собрал в своей системе многие понятия сенсимонизма и контизма. Оттого само знакомство с трудами Кузена вело к знакомству с «позитивными» представлениями и выводами контизма, расчищало почву восприятию или по крайней мере уразумению идей Конта. Так, например, известно, что Шеллинг под воздействием трудов Кузена и переписки с ним воспринял некоторые контовско-сен-симонистские понятия из области «положительной философии». В своем предисловии к немецкому изданию произведений Кузена в середине 30-х гг. . Шеллинг писал о необходимости создания философии, доступной для всех. Встречаясь с русскими "' путешественниками по Европе, Шеллинг рассказывал о тех изменениях, которые он собирался внести в понимание философии как системы «позитивных» взглядов, имеющих «корень свой в живой действительности», основанных на «самой природе вещей», По свидетельству Н. А. Мельгунова (он же Н. Ли- венский) — писателя и мемуариста 30—60-х гг. [371, 44], Шеллинг блестяще знал научные и философские достижения французов. «Естественными науками во 51
всей их совокупности, — воспроизводит Мельгунов слова Шеллинга, — нигде" не занимаются с таким успехом, как во Франции». Шеллинг, утверждал Мельгунов, предполагал завершить свою «положительную философию» мифологией и философией веры, которые должны были дополнить «позитивную» философию действительности. Опубликованные еще в 1839 г. отрывки из «Путевых записок» И. А. Мельгунова показывают, что их автор в какой-то мере был знаком с философией и социологией Конта и, возможно, за долгие годы пребывания -во Франции мог встречаться с основателем позитивизма. Доверительное отношение Шеллинга к Мельгунову, передававшему поручения Шеллинга французским друзьям, в том числе Кузену, говорит в пользу нашего (предположения, которое может быть подтверждено дальнейшими архивными изысканиями советских, французских и немецких исследователей. Приведенные примеры показывают, что знакомство с воззрениями Кузена и других французских мыслителей 30—50-х гг. подготавливало почву для проникновения идей Конта, восприятия позитивиз,ма. Видимо, не случайно Н. И. Надеждин и В. С. Порошин, А. И. Герцен и Н. В. Станкевич, В. Н. Майков и В. А. Милютин, П. В. Анненков и Т. Н. Грановский подходили к кон- тизму, прежде познакомившись с учением Кузена. Опосредованное воздействие контовской философии н социологии на общественную мысль России 30— 40-х гг. прослеживается также при изучении процесса проникновения европейских естественнонаучных и гуманитарных исследований в Россию. Братья Гумбольдты, слушавшие еще в 20-е гг. лекции Конта, пропагандируя научные знания, давали широкое толкование контизму. В «Космосе», популярном в России николаевской эпохи журнале А. Гумбольдта, всегда были статьи, пронизанные позитивистскими идеями. Такие известные ученые, как Бине и Брюстер, Фурье и Пуан- со, Бленвиль и Бруссе, Галль и Гиршфельд, Либих и Гофман, в своих трудах нередко упоминали имя Конта и ссылались на отдельные высказывания «отца» позитивной философии. Таким образом, знакомство с некоторыми естественнонаучными теориями, создатели которых выступали прозелитами идей Конта, вело к 52
контактам с позитивизмом\и вызывало ответные реакции на его принципы: Особенно большое значение для проникновения позитивизма в Россию 40—50-х гг. имели труды немецкого химика-позитивиста Ю. Л. Ли- биха, который оказал большое влияние на естественнонаучные и гуманистические взгляды ученых России XIX в. Следует 'подчеркнуть, что судьба учения Сен-Симона тесно связана с судьбой учения Конта. Не только знакомство с биографией Сен-Симона, но и изучение одного из важнейших источников французского утопического социализма — «Катехизиса промышленников» — приводило к знакомству с контовским учением. Информация о .позитивизме поступала к русским публицистам и ученым, общественным деятелям и литературным критикам в 30—40-х гг. опосредованно, в частности через утопический социализм, сен-симонизм. Большой интерес, который проявляли к учению Сен-Симона Пушкин, Чаадаев, Герцен, Огарев, Белинский, Сазонов, Сатин, Тургенев, Полторацкий, Порошин, Станкевич, Грановский, Бердяев, Столыпин, Савич и другие русские общественные деятели13, можно считать своеобразным показателем не всегда четко выявляющегося знакомства с идеями позитивизма. При анализе процесса восприятия философии и социологии Конта, видимо, следует учитывать, что для людей, отходивших от христианской ортодоксии и искавших опору вне традиционных форм (Мышления, комплекс социалистических идей Сен-Симона, Ламенне и Леру часто являлся формой перехода от «старого» христианства к христианству «новому». Спустя полстолетия после выхода в свет трактата Сен-Симона «Новое христианство» профессор Казанского университета Н. А. Осо-кин .писал: «В своём «Новом христианстве», которое тщится развить первую заповедь Спасителя, выставляя высокое значение религиозного авторитета, Сен-Симон видит в религии высшего руководителя человечества на пути утверждения любви и братства вообще, особенно в видах улучшения быта самого 13 В следующих работах в большей или меньшей степени прослеживается влияние сенсимонизма на деятелей российского общественного движения [157; 190; 615; 471; 82; 541; G75; 645; 683; 388; 519; 579; 673; 28; 568; 195; 91; 92; 96; 97; 361; 225; 101; 448; 459]. 53
многочисленного и самого бедного класса — работников» [450, 44]. Преувеличивая роль «религиозного начала» в системе понятий Сен-Симона, Осокин не увидел антитеологической направленности социалистической доктрины французского утописта, как, видимо, не видели ее и другие верующие искатели истины. Известно, что, «сен-симонствуя», П. Я. Чаадаев оставался хотя и не ортодоксальным верующим, но все же религиозным человеком. Его отход от православной ортодоксии заключался не в сближении с католической, т. е. не в переходе от одной системы религиозных убеждений к другой в рамках христианской веры, как полагают некоторые историки философии, а в стремлении (имеются в виду 30—40-е гг.) вообще выйти за пределы всякой веры. Отсюда, разумеется, не следует вывод, будто Чаадаев стал на позиции «безрелигиозности», «безверия», атеизма. Отнюдь нет 14. Однако относительно убеждений Чаадаева, складывавшихся после возвращения из-за границы, речь может идти о такой тенденции перехода от объективного идеализма к деизму, когда присущие создателю «Философических писем» и «Апологии сумасшедшего» стремления и симпатии к революционному демократизму должны были побуждать и побуждали к отказу от господствующей (по форме — православной, по содержанию — царистской, крепостнической) идеологии. В сенсимонизме Чаадаев видел «новое слово», «новую фразу», некий политический вариант христианства, отличный как от православия, так и от католичества своим углублением в область социальной проблематики. Сближаясь с идеями Сен-Симона, Чаадаев определенную дань (и не малую!) отдавал науке, которую причудливым образом соединял с верой. Но свои симпатии к 'знаниям, свое уважение к авторитету науки, в соответствии с духом Бремени и, на наш взгляд, не без опоры на мнение Конта, Чаадаев временами, как это было в 1837 г., ставил выше престиж- 14 Пользуемся случаем, чтобы внести ясность в вопрос о «религиозности» Чаадаева, поставленный в одной из статей журнала «Вопросы литературы» за 1974 г. [618, 135—136]. В этой статье нам приписывается намерение в книге, посвященной анализу мировоззрения П. Я. Чаадаева (666), доказать безрелихиозность русского философа. Между тем, в нашу задачу не входило и не входит доказывать это несоответствующее истине положение. В указанной книге речь идет об эволюции религиоз'но-идеоло- гической позиции Чаадаева [666, 44—92]. 54
ных ценностей. В заключительных строках его письма к декабристу, философу-материалисту И. Д. Якушкину были слова, которые свидетельствовали о значительных сдвжах в сознании Чаадаева по сравнению с концом 20-х — началом 30-х гг.: «Но как бы то ни было, конечно, — писал Чаадаев, — в одном ты будешь одинакового со мною мнения, а именно, что мы не можем сделать ничего лучшего, как держаться, сколько то возможно, в области науки; в -настоящее время мне ничего больше и не надо» [638, 208]. Конечно же, апелляция передовых людей России 30-х рг. к науке не может быть объяснена только тем или ины'м «идейным влиянием» западноевропейских мыслителей. Необходимость в научном знании объяснялась причинами .внутренними. Показательно, что активный участник герценовского студенческого кружка Н. И. Сазонов считал, «что разочарования 1825 и 1830 irr. послужили нам полезным урокам, после которого мы стали стремиться к разрешению больших национальных вопросов прежде всего при помощи науки» [526, 196—197]. И все же нельзя .не учитывать, что именно утопические социалисты и последователи Конта первыми указали (конечно, в значительной степени декларативно) на невозможность решения социальных задач 'без опоры на науку. Ученик Сен-Симона Анфантен считал, что эта идея принадлежит «всем сен-симонистам», в том числе и Конту. Н. И. Сазонов также полагал, что без европейского утопического социализма (теорий Сен- Симона, Фурье и Оуэна) невозможно научное уяснение задач времени [526, 197]. Судя по более позднему высказыванию Н. И. Кареева о влиянии Конта на осмысление общественными деятелями России роли научного фактора в истории, контизм рано начал рассматриваться русскими как одна из форм «(позитивного» (т. е. «научного») выражения самого «духа» XIX в. [526, 197]. Анализ источников показывает, что В. Г. Белинский, А. И. Герцен и Н. П. Огарев в 30-е гг. относились к сенсимонизму приблизительно так же, как Чаадаев, однако с более последовательных позиций революционного демократизма. Доктрина Сен-Симона рассматривалась ими в свете социально-политических требований, 55
выраженных в религиозной форме, а у Герцена в начале 30-х тг., — даже с элементами мистицизма. В таком понимании сказывалось влияние всеобщих принципов шеллингианского трансцендентализма и гегелевского панлогизма, которые активно содействовали поиску «синтеза», например, гегельянства и социализма [92, 70—80]. Идеалистически толкуемый пантеизм и антропология оказались при этом на первом плане. Понадобилось дожить до 40-х гг., обрести идейно-политический и социальный опыт, чтобы вновь обратиться к проблемам социализма, науки, философии, выявляя возможности новых форм теоретического мышления для решения практических задач своего поколения [615, 157—193]. Несмотря на очевидное влияние контизма на русскую интеллигенцию еще в 30-е гг., в известных нам российских источниках пока не обнаружено упоминания имени Конта или его доктрины. Общая реакция на передовые антифеодальные и антитеологические идеи в форме религиозного мистицизма в православной ортодоксии выступала одновременно в качестве барьера антитеологическим и атеистическим идеям, а также сенсимонизму и контизму. Замалчивание позитивистских идей являлось формой их дискредитации, и не исключено, что имело административно-юридическую санкцию. Ведь не случайно в пору, когда в Париже том за томом публиковался «Курс позитивной философии», ни в одном философском .произведении, вышедшем в России, нет ссылки па Конта. Последнее обстоятельство надлежит учитывать, чтобы не смешивать отношение к Конту и его учению со стороны различных идейных лагерей и общественных сил в течение длительного периода. Доктор медицины Д. М. Велланский в своих работах 30-х гг. «Умозрительная физика» и «Введение в пауку философии» не упоминает ни имени, ни произведений Конта. Отменно информированный в новинках Современной ему европейской философии магистр богословия Ф. Ф. Сидонский также никаких оценок не дал идеям раннего позитивизма [537, 538]. Такое же 'молчание о Конте хранят все религиозно настроенные историки философии, в том числе и будущий редактор «Отечественных записок», в ту пору со- 56
трудник «Журнала Министерства народного просвещения» А. А. Краевский, известный как знаток философской мысли Франции. Одна из его статей 1834 г. посвящена этому предмету, и мы видим в ней полный набор теорий французских философов, нет только упоминания о контизме [310, 317—377]. Даже Кузен возбуждал у автора жтучую неприязнь. Не называя его имени, Краевский с ожесточением ополчался на «эклектическую школу», противопоставляя ей «истинную мысль», подлинное любомудрие — католическую «философию общего смысла». Почти дословно повторяя профессора философии Страсбургского университета аббата Ботэна [719], статья призывала в философских изысканиях в пример «благородному юношеству» исходить из понятий «всемирного разума» и «всеобщего смысла» [310, 343]. Гносеологию католицизма с решающей ролью в ней «общего согласия» и ч<общего уразумения» Краевский именует отмеченной «печатью истины». Основанием знания он объявляет веру, авторитет церкви и священного писания. Аббат Ботэн кажется Краевскому провозвестником «новой философской системы», а сама «система» — новейшим словом, способным объединить в одном «цельном учении» науку, веру, логику и этику. Будучи близкой «духу 30-х г,г.», атмосфере удушения разума, николаевскому религиозно-мистическому курсу, статья Краевского одновременно угождала Вигелю и Булгарину, Уварову и Бенкендорфу. , Антитеологизм и демократический характер ранне- позитивистской программы не могли не вызывать испуга в официальных и полуофициальных кругах России. Только общей обстановкой николаевской реакции и с учетом предполагаемого нами официального запрета можно объяснить то, что такой осведомленный в событиях времени человек, как А. В. Никитенко — профессор Петербургского университета, доктор философии, цензор (многие годы), даже в своих «Записках и дневнике 1826—1877 *\» в разделах, относящихся к 30—40-м гг., не упоминает имя Конта [422]. То же можно сказать о книгах и журналах 30—40-х гг., которые прошли через «цензорное око» Никитенко. За десять лет (1836—1845) даже «Современник» не поместил ни одной статьи о позитивизме [605]. 57
Поэтому неудивительно, что столь одиозный философствующий писатель 30—40-х гг., ярый защитник православной ортодоксии, как Ф. Надежин, который в своей «Истории философии» и, позже, в «Опыте на- \ки философии» доводил исследование родословной философии до современных ему систем (в его книгах многие страницы посвящены Канту, Фихте, Шеллингу, Гегелю, Гербарту, Ботэну) и, опираясь на «Курс философии» Кузена, дал анализ различных философских школ Франции, ни словом не обмолвился о философии Конта [404; 405]. Такое отношение к Конту было вполне естественным для автора, который считал, что все науки «одухотворены и направлены к цели нравственно-религиозной». Его религиозный фанатизм исключал даже намек на антитеологическое понимание науки. «Бытие безбожников, — писал он, — есть стыд для человечества» [404, 222—223]-. Философская позиция Надежина в довольно короткий срок на фоне внутренних и внешних социальных процессов в стране выявила свою архаичность, что было зафиксировано в блестящем памфлете, вероятно принадлежащем перу В. Майкова, на последний из надежинскнх «опытов» по истории философии. Это сочинение квалифицировалось как «курьезное произведение», пример «субъективной крайности», как «книжица», которая не может принести «никакой пользы науке» [703, III, 19—27]. Разумеется, прошедшее десятилетие во многом изменило общую ситуацию и расстановку сил в стране. Но не разоружило лагерь реакции, для которого сама мысль об изучении философии Конта продолжала оставаться недопустимой. Например, архимандрит Гавриил в своих творениях с «огнем и мечом» шел на «безбожный эмпиризм и его нелепые последствия», требуя «выбросить отраву Канта» и восхваляя Шеллинга. Однако, о позитивной философии никаких суждений он не оставил (112). И все же даже среди преподавателей духовных учреждений, встречались, вероятно, испытавшие влияние позитивизма. Так, преподаватель словесности Ярославской духовной семинарии И. А. Кедров в книгах «Опыт философии природы» и- «Курс психологии» [263; 262] развивал пантеистическое миропонимание. Влияние спинозизма толкало его к антропологической проблема- 58
тике, а основывающаяся на картезианстве его психология противостояла модному тогда шеллингианству. Столь «расширенная» структура философии приводила его к дуализму. В «Опыте философии природы» акценты выдвигаемых проблем автор делал на суверенность природы, хотя и признавал существование бога. Философия природы, по мнению Кедрова, должна включать три аналитических аспекта: а) о природе в самой себе, б) о природе в отношении к богу и в) о природе в отношении к разумным существам, населяющим Землю. Детально изложен Кедровым принцип «о саъюсущности природы» [263, 19—40]. При сем выдвигались положения о «внутреннем начале природы» [263, 41], о единстве и тождестве частей и целого всей «натуры», о количественной и качественной всеобщности основного начала, субстанции природы [263, 54—55]. Даже с учетом «благородной ревности к успехам науки», считал Кедров, научные, т. е. опытные знания не дают решения всех метафизических вопросов о природе: следует учитывать деятельность разума. И здесь, по мнению автора «Опыта», надлежит выяснить возможности спиритуализма, пантеизма и антропологического принципа. Спиритуалисты, считал он, не могут доказать, «каким образом из духа могла развиваться материя». Это положение вело к подрыву истинности основных догматов о божественном творении «мира низменного» и «мира горнего» [263, 45]. Идея «внутреннего начала природы» вступала в противоречие с системой заключений, признававшей существование «премудрого Художника», «бесконечно мудрого Существа», я.кобы творящего Вселенную и управляющего ею [263, 55—72]. Природа, с одной стороны, провозглашалась «служительницей горнего мира», с другой стороны, автор подчеркивал, что «природа не награждает вместе с развитием организации» [263, 31]. Известно, что проблема организации в контексте эволюционных -идей была поставлена в истории русской философии А. Н.. Радищевым в «Путешествии из Петербурга в Москву» и в трактате «О человеке, о его смертности и бессмертии». Она рассматривалась в антропологических построениях Велланского, Галича, Иикитенко, хотя обретала при этом идеалистическую 59
форму [70; 116; 421]. В вопросах «организации мира живых тварей» Кедров был близок к теории К. М. Бэра, ставившего сложность и дифференциацию органов чувств в зависимость от места живых существ на лест нице классификации живой природы. Английский позитивист Г. Спенсер в 60—80-е гг. разовьет эту теорию в систему «позитивных» понятий. Для Кедрова также открывался путь позитивистских комментариев. Однако связать идею пантеизма с многообразной природой было чрезвычайно трудным делом. Ведь именно здесь типичным в христианском истолковании является обскурантский вариант провиденциалистского «раскрытия истины» (все существует в рамках «творения»), который защищали в ту пору некоторые церковные деятели. Кедров выдвигал проблемы антропологического и социологического планов: о сущности человека как такового, о специфике взаимодействия духовного и физического, о личности, обществе и прогрессе [263, 111— 142]. Понятие «разумные твари» («О природе в отношении' к разумным тварям») удерживало Кедрова в рамках теологической традиции, но в его построениях именно «разумные твари» составляют основание «общества», «цивилизации», их действия ведут к «.прогрессу человечества». В познании мира вещей и фактов общественной жизни важным являлось понятие «попечительная природа»: свойства природы определяют «человеческие дарования». Однако, по Кедрову, как и по Канту и Конту, человек познает только явления, но не сущность, хотя (и это важно подчеркнуть) проявлявшийся в «Опыте философии природы» и в «Курсе психологии» агностицизм по своей направленности имел преимущественно антитеологическое значение. Эта раскрывающая просветительский характер скептицизма черта мировоззрения философов и общественных деятелей России 30-х гг. при всей неоднотипности содержания их взглядов выступала важным фактором подготовки новых духовных процессов, которые выразились в творческой деятельности двух широко известных тогда в России и за рубежом просветителей — И. Ястребцова и В. Порошина, чьи имена историками философии несправедливо преданы забвению. И. И. Ястребцов, медик по образованию и педагог 60
по практической деятельности, популяризатор естествознания и философии, известен трудами «De funetioni- bus systematis nervi» («О функциях системы нерва», 1825), «Об органах души» (1832), «Исповедь» (1841). Отличный знаток древней философии, истории естествознания и философии нового времени, Ястребцов многие страницы своих трудов посвятил анализу творчества Канта, Фихте, Шеллинга, Гегеля, Л ер у, Кузена. Говоря о своей «страстишке к политическому чтению», он упоминает «Journal des Débats», издававшийся Ша- тобрианом. В 30-е гг. в этом журнале сотрудничал и Конт. Нетрудно лредположить, что журнал, на страницах которого встречались идеи Конта и Кузена, оказывал влияние ла Ястребцова [688, 58]. На основе принципа целостности мира, не исключающего, по мнению Ястребцова, дискретность его форм, в «Исповеди» делалась попытка обосновать идею законосообразности всего сущего. «В природе, — писал Ястребцов, — все происходит по законам и ничто — сверх законов» [688, 65—66]. Познание фактов, процессов, объективных закономерностей их существования («факты — неприкосновенность») — задача наук. Знание идет от общего, известного к неизвестному, частному, единичному. Всякое частное, по Ястребцову, проявляется относительно общего в процессе познания как новое звено и вместе с тем как более дробный элемент или более узкая грань объекта. Так совершается «углубление» знания и «расширение» -поля познания. В естественном ходе познания, как это следует из «Исповеди», нет места божеству. Божественное — область «безусловно неделимого» [688, 73]. Здесь мы видим типично «позитивную» уступку религиозному миропониманию, которая была свойственна формировавшейся тогда английской школе позитивизма, и прежде всего Спенсеру, считавшему все «непознанное» сферой божественного. Аналогично деизму Спенсера деизм Ястребцова имел отчетливо гносеологическое основание. Сильное влияние социологических представлений Полевого сообщало общественно-политическим взглядам Ястребцова демократический и в значительной мере гуманистический характер. Вся социальная философия мыслителя-демократа опиралась на принципы фи- 61
лософской антропологии: «назначение» общества — раскрытие «человеческой натуры», ее .природных «качеств» и «свойств». В этой концепции, .как мы видим, социальное непосредственно сводится к биологическому (антропологическому). Такой взгляд на общество стал особенно популярным позднее среди буржуазных социологов. Буржуазно-демократическим характером отличались философские и социологические взгляды экстраординарного профессора Петербургского университета В. С. Порошина. Блестящий знаток европейской духовной культуры, он глубоко изучал сочинения Карамзина, Полевого, Максимовича, Бэра, Рулье; труды представителей «критической школы», в том числе Каченов- ского, Строева, Эверса; работы французских историков Тьера, Минье, Тьерри, Байера и Тюрго. Ярко выраженный деизм и интерес к проблемам социологии были характерны для работ Порошина, изданных в России в 30—40-е гг. и во Франции, куда он эмигрировал в 1847 г. почти одновременно с Герценом. В «Критических исследованиях об основаниях статистики» (1838) — одном из первых трудов петербургского профессора — рассматриваются многие философские и социально-теоретические проблемы, на основании новейшей европейской литературы исследуются вопросы экономики, искусства, быта, общественной и государственной деятельности. С большой последовательностью автор стремится показать роль статистики в решении не только теоретических, но и практических задач. Буржуазная природа идей Порошина отчетливо проявилась в работах 40—60-х гг.: «О земледелии в политико-экономическом отношении» (1846), «Дворя- не-'бла>годетели» (1856), «Социальное возрождение России» (1860), «Практическое решение крестьянского вопроса в России» (1861) и др. Анализ трудов Порошина подтверждает вывод об эволюции политического кредо их автора от демократизма к либерализму, т. е. раскрывает общность его идеологических воззрений с социально-политической платформой Н. А. Полевого, И. С. Тургенева, М. С. Волкова, В. П. Боткина, П. В. Анненкова и других русских представителей умеренного крыла общественного движения в пред- и пореформенной России. 62
С самого начала идейная эволюция Порошина содержала теоретические элементы, которые соединяли отдельные его выводы с позитивистской философией и социологией. Так, онтологические проблемы для него, как и для Канта и Конта, тесно сомкнуты с гносеологическими, а последние несут на себе следы антропологизма. С одной стороны, «каждая форма выражает постоянное отношение к целой природе, к пространству», которое есть не что иное, как неизменяемое, общее, «единство в феноменах» [492, 44]. С другой стороны, перед наукой ставится задача «толковать факты», «описывать состояния». Таким образом, дескриптивность познания обусловлена для Порошина противопоставленностью объекта субъекту — типичной для позитивистской доктрины. Порошин, как это делали и Кузен, и Конт, стремился решить задачу соотношения" опытного и теоретического в познании. Однако, по мнению русского философа, только теория является дорогой к «открытию» [492, 19]. Ум, воображение, умозрение — средства достижения истины. Естественные науки объявлялись им науками описательными и только общественные, «нравственные» науки — аналитическими. «Не одна дорога в -Рим!» — эту пословицу часто любил повторять Порошин, подчеркивая многообразие путей и средств познания [493, 166]. Между тем еще в работе «Критические исследования об основаниях статистики» роль и значение статистики как метода по- позитивистски преувеличиваются, универсализируются; «статистический путь» становится главным методом критического и практического истолкования фактов. Приведенные Порошиным рассуждения французского ученого-позитивиста Ж- Б. Сея о том, что «политэкономия познает законы вещей; статиетика — явления, результаты этих законов» [492, 47], не мешает нашему автору на той же странице указанного выше трактата утверждать: «История есть непрерывная статистика; статистика — остановившаяся история» [492, 46]. Весьма часто встречающиеся в суждениях Порошина противоречия указывают не на его непоследовательность, но, скорее, напоминают нам позитивистские методологические принципы с их формальной «правильностью» и реальной противоречивостью: взятые вместе, 63
в единой системе понятий, такие «принципы» раскрывают свою формальную природу. Так, в сочинениях Порошина 30—40-х гг. можно натолкнуться на контрадикторные (диалектически не истолкованные) суждения, например: «предмету соответствует и средство познания» [492, 30] и «теория не всегда согласна с началами вещей» [493, 141]. Порошин, так же как и Ястребцов, преувеличивал роль антропологических «средств» в описании общественных явлений. «Предмет статистики, — писал русский ученый, — человек» [492, 38]. Отсюда делался вывод, что статистика — наука нравственная и аналитическая (но не описательная), хотя анализ автор всегда подчинял синтезу. Не догадываясь об общественном характере естествознания, как и науки в целом, Порошин находил, что к этой области человеческой деятельности «критический анализ» неприменим. Критическое «рассмотрение» провозглашалось им годным лишь в области обществознания, что позднее найдет развитие в либерально-народнической социологии Михайловского. В книге «Дворяне-благодетели» и в приложенном к ней «Завещании» этическая программа Порошина раскрывалась с антропологических христианских позиций. «Человек, поставленный в центр мира, сознает себя среди творения» [491, 72—116]. Порошин был убежден, что будущее России связано с раскрепощением крестьянских масс, которое он, однако, ставил в связь с «реформами свыше», будучи сторонником социального эволюционизма. Эта его позиция особенно четко проявилась во время подготовки аграрной реформы, в произведении «Практическое решение крестьянского вопроса в России» [751, 24]. Развитие общественных отношений в России в 40— 50-е гг. обусловливало подъем идейной борьбы, возникновение разнообразных направлений буржуазной мысли, в том числе и позитивизма. Весьма широкая гамма разновидностей позитивизма — от религиозного до безрелигиозного вариантов — отражала многосословный характер российского общества, показывала сложность процесса трансформации позитивистских доктрин уже на раннем этапе их истории. 64
Позитивизм в России 40—50-х гг. XIX в. Выделение предреформенного двадцатилетия в особый этап идейно-политического развития обусловлено специфическими процессами,- происходившими в общественной жизни России. Дряхлевшие феодальные отношения все более окутывались пеленой религиозных идей официальных, полуофициальных и неофициальных приверженцев «старины» и «веры отцов», верноподданных ретроградов, а также «устававших в борьбе», все более заражающихся скептицизмом либералов. Апологетизм Бенкендорфа дополнялся ретроопективной социальной утопией славянофилов. На общем фоне политического развития России интересующего нас времени происходило идейное сближение либеральных деятелей, которых сплачивали не только религиозность и мистицизм, но также неприязнь к новому, революционному и материалистическому учению Белинского, Герцена, Огарева, Чернышевского. В сочинениях русских буржуазных историков общественной мысли М. О. Гершензона и П. Н. Сакулина [135; 133; 134; 527] грубо искажается эпоха предрефор- менных лет. Религиозная философия, теология в ее православной модификации изображаются истинно национальным явлением. Антитеологические тенденции развития общественной мысли замалчиваются, а в результате искажается реальная картина исторического процесса. «Веховская» ориентация авторов мешает понять поиски передовой теории, историческое значение интеллектуального и гражданского подвигов «Молодой России» XIX в. «В течение около полувека, примерно с 40-х до 90-х годов прошлого века, — отмечал Ленин, — передовая мысль в России,, под гнетом невиданно дикого и реакционного царизма, жадно искала правильной революционной теории...» [4, 41, 7]. В сферу критического освоения, осмысления и переработки западноевропейской философской мысли в России входил также позитивизм, который в силу указанных выше особенностей капиталистического развития страны обретал специфические черты. В предрефор- менных условиях он .играл относительно прогрессивную роль, более значительную, чем во Франции, где контизм 3 П. С. Шкуринов Ç5
означал отход от революционных традиций XVIII в. Его антитеологические тенденции были связаны с оппозицией религиозной идеологии. Но двойственные по содержанию, они помогали расшатывать демократическое миропонимание, содействуя усилению либерализма. Мы увидим, что именно «правоверный» контизм станет «символом веры» многих российских либеральных общественных деятелей. «Ставить каждую шашку на свое место», — откровенно писал П. В. Анненков, имея в виду различия политических мнений, процесс размежевания в лагере освободительного движения [12, 150]. Аналогично тому, как это было во Франции, демократические силы России с самого начала выражали свои симпатии материалистическому истолкованию позитивизма Э. Литтре [715], который был зачинателем критики контизма «слева». Несмотря на свои колебания между демократизмом и либерализмом, французский мыслитель тяготел • все-таки к демократии. В 40-е гг., когда Конт вынашивал идеи позитивной религии, на страницах парижских журналов «Journal des Débats» и «Revue des Deux Mondes» Литтре подвергал резкой критике вмешательство теологии в науку, традиционную натурфилософию, а также спекуляции трансцендентального идеализма. Ученый с мировым именем, Литтре, несомненно, содействовал популяризации «первого» позитивизма, хотя его взгляды были далеко не тождественны контизму. «Я без ума от Литтре», — в середине 40-х гг. заявлял Белинский в одном из писем Боткину [37, 12, 323]. Позиция Литтре была поддержана Гексли, Гумбольдтами, Либихом, Геккелем, чьи имена для многих ученых России со временем станут символом гражданского отношения к научным задачам своей эпохи. Любопытно, что созданный А. Гумбольдтом «Космос» в, 40—50-е гг. пользовался среди российских ученых большим успехом. Журнал «Современник» одним из первых стал активно популяризировать «линию» нового международного органа научной прессы [630] — линяю, которая в определенной мере выражала идеи контизма и материалистически толкуемого позитивизма. Следует иметь в виду специфичность форм воздействия позитивистских идей на научную, особенно университетскую, среду. Влияние на ее миропонимание де- 6ß
мократического движения, традиции критического восприятия немецкой классической философии также имели большое значение для восприятия позитивизма передовой интеллигенцией России. Большую роль играло при этом стремление соединить философский материализм Фейербаха с диалектикой Гегеля. Мы увидим, что с самого начала критического отношения к контизму в среде русской интеллигенции не только естественнонаучный материализм, но также и материалистически (или идеалистически) толкуемая антропология являлись «опорой» для восприятия первого позитивизма. Нельзя не учитывать отношение к позитивизму в России не только со стороны деятелей науки и революционной демократии, но и со стороны официальных, в юм числе религиозных, кругов, поддерживаемых в немалой степени либералами. Именно в таких случаях «уступчивый», «двойственный» позитивизм в его ортодоксальной форме, освобожденный от влияния прогрессивных идей, выступая в «достаточно российских» вариантах, брался на вооружение противниками демократии. Постепенное обособление либерального крыла общественного движения в предреформенный период — важный фактор, влиявший на восприятие и распространение позитивистской философии и социологии в нашей стране. Отсутствие в России оформленного пролетарского движения порождало незрелость общественных теорий. Отдельные идеи Маркса и Энгельса, проникавшие в страну через европейскую прессу и непосредственно через лично знавших основателей теории научного коммунизма, не играли существенной роли, т. е. не имели сколько-нибудь заметного влияния на характер общественных, в том числе идейных, процессов. Несмотря на дифференциацию социальных сил России предре- форменных лет (40—50-е гг.) и на то, что в общественной сфере «шашки ставились на свои места», среди участников социальной борьбы еще не было пролетариата. В этих условиях основной силой антифеодального движения в стране, как это неоднократно подчеркивал В. И. Ленин, выступало крестьянство, идейными вождями которого были разночинцы, революционные демократы. Отождествляя себя с «большинством на- 3* 67
ции», с «народом», они должны были определять свою позицию по отношению к возможным способам решения аграрного вопроса — революционному или эволюционному. Отсюда революционно-демократическая — «американская» и либеральная — «прусская» точки зрения в идейно-политической ориентации различных деятелей общественного движения того времени. Принципиальная общественно-политическая позиция определяла характер и формы различных модификаций позитивистских идей середины и второй половины XIX в. Поиски передовой теории в России нередко приводили к позитивизму, к анализу и трансформации идей Конта и его последователей. В предреформенное двадцатилетие критическое восприятие позитивизма обнаруживалось в революционно-демократических учелиях, будучи одной из характерных черт демократического противостояния либерализму, идейно-политическим концепциям «умеренных». Революционно-демократическое отношение к позитивизму особенно ярко проявилось в воззрениях Белинского, Герцена, Огарева, петрашевцев и Чернышевского, для которых контизм с самого начала не был «символом веры», а воспринимался как одно из модных европейских учений и потому как объект пристального и всестороннего рассмотрения. Влияние позитивизма на миропонимание революционных демократов России несомненно. Однако нужно видеть подлинный характер, степень и действительное значение этого влияния. Одним из первых «открывателей» 'позитивизма среди русских революционных демократов являлся Н. П. Огарев, который уже в 30-е гг. был хорошо знаком с европейской философской и общественной мыслью и, симпатизируя сен-си-монизму, выступил сначала против идеализма Гегеля, а затем — против религиозных учений [579, 172—173]. Гражданский пафос творческой деятельности, антропологический характер миропонимания подготовили Огарева для активного анализа философии Конта. Вскоре после завершения издания «Курса позитивной философии» (1842) началось широкое обсуждение «основоположений контизма», в котором принял участие и русский философ-поэт. «Положительная метода», считал Огарев, может содействовать развитию наук и философии. В ней есть заряд тради- 68
ционных и новых проблем. Но является ли контизм подлинной наукой? Способен ли он объяснить «тупики старых идей» и дать ответ на теоретические проблемы развития естествознания и общественной жизни? Эти и другие вопросы возникали у Огарева еще при первом знакомстве с доктриной Конта. Осенью 1845 г. Огарев посетил Париж [525, 158] — первую цитадель «позитивной философии». Здесь он слушал курс публичных лекций Конта. Это было в разгар публикаций «Писем об изучении природы» Герцена. Идея о необходимости соединить эмпирию (опыт) и умозрение (философию), выраженная уже в первом из этих «Писем», побудила Огарева считать, что Конт должен еще доказать достоинства своей системы — ему трудно будет решать проблему соотношения эмпирического и рационального, и он вынужден будет создавать свою метафизику. В одном из писем 1846 г. Огарев писал Н. Кетчеру: «...Намерен принудить себя читать Августа Конта «Système de philosophy positive». Лекции его в прошлом году произвели великое впечатление, но мне кажется, я едва ли сдружусь с этим; предчувствую натянутую теорию, не изыскания истины, а изысканность, гоняющуюся за системой. Многие стали поносить немецкую философию и клонятся к эмпиризму, хотя эмпиризм никогда не сдружится с их натурою... Немецкая философия не дошла до примирения эмпиризма и умозрения, ê vero (это верно. — ит. ред.)\ но эмпиризм не стал даже вровень с ошибками философии; его теории ложнее ошибок философии; его теории — самая пошлая метафизика. Посмотрю, <как Конт примиряет опыт и умозрение. Кажется, он на это метит» [444, 2, 377]. Отличное знание мировой философской литературы, глубокое проникновение в суть-изучаемого предмета, зрелость, последовательная принципиальность суждений — вот чем отличались критические размышления Огарева о философии и социологии Конта. Русский мыслитель тонко подмечал, что Конт избегает ответа на традиционный вопрос философии, что главным недостатком контовской философии является то, что она не ищет опоры ни в «веществе», ни в «духе», не решает вопроса о «начале мира», уклоняется от его решения [444, I, 761]. Г. Венгеров правильно за- 69
метил, что Огарев стоял на позициях, чуждых агностицизму. Материалистические убеждения Огарева в 40-е гг. были сходны со взглядами А. И. Герцена, который уже в предреформенное время много внимания обращал на критический анализ позитивизма. Этому содействовала блестящая естественнонаучная и философская подготовка Герцена, его активная позиция в борьбе против царизма и крепостничества. Однако определенное влияние позитивизма, которое Герцен испытывал на протяжении своей деятельности, не дает оснований считать его позитивистом 15. Теоретические искания Герцена — это путь от идеализма к материализму через критическое усвоение немецкой классической философии, особенно философии Гегеля и Фейербаха, трудов французских, английских, русских философов XVIII—XIX столетий. Судя по содержанию письма к Н. И. Астракову из Владимира от 28 августа 1838 г., сочинения Э. Литтре были известны Герцену еще в конце 30-х гг. [131, 476—477]. Однако к средине 40-х гг. Герцен не считал себя приблизившимся к «окончательной истине». Он высказал надежду, что от нового поколения, «людей будущего», следует ждать подлинных открытий в науке и философии, в «учении о человеке» и его идеалах. Поэтому было бы наивным утверждать, что в 40-е гг. Герцен мог остановиться на позитивизме как искомой форме философского идеала. Полной неудовлетворенностью состоянием дел в области теоретического мышления отличался трактат «Дилетантизм в науке» (1843—1844). В этом исключительно важном для знакомства с эволюцией взглядов русского мыслителя произведении виден отход от немецкой философии в сторону современной ему английской и французской на- 15 Русские и зарубежные буржуазные исследователи творчества Герцена — Венгеров, Щебальский, Булгаков, Гершенэон, Радлов, Зеньковский, Берлин, Винклер, Девисон, Шайберт и др.—утверждают, что автор «Писем об изучении природы» был сознательным сторонником философии позитивизма и борцом за программу русского либерализма. Еще в начале нашего века легальный марксист и будущий «веховец» С. Булгаков писал: «Герцен — это Прометей, прикованный, или, вернее, сам себя приковавший к бесплодной скале позитивизма...» [62, 42]. Аналогичные оценки были даны также Ю. Стекловым [567, 22] и Л. Пипером [471, 41, 204—209, 255]. Профессор Оксфордского университета Берлин связывает воззрения Герцена не только с позитивизмом, но даже с экзистенциализмом [497, 437— 438]. Критический анализ работ буржуазных фальсификаторов наследия Герцена см. в кн.: 675; 501; 93; 541; 637; 459. 70
уки и философии. Здесь Герцен во многом следует философии природы Гегеля, хотя определяет ее только как «опыт» познания в диалектическом развитии. Автор стремится объяснить понятия «материя» и «дух», «природа» и «логика», отходя от гегелевского панлогизма. Искавший «позитивно значимую мысль», Герцен в целом отрицательно отзывался*о позитивизме, который, как он считал, остается «при рассудочных теориях и аналитических трупоразъятиях» [132, 3, 9]. Позитивистов, потерявших «дух за подробностями», Герцен причислял к дилетантам. Эта характеристика позитивизма как разновидности бесплодного эмпиризма широко раскрывалась в «Письмах об изучении природы» — классическом произведении русской философии XIX в. Сформулированные в «Письмах» выводы об отношении между философией и естествознанием были вполне на уровне цельного материализма, в то время как позитивизм отрицал право философии на самостоятельное существование в противоположность естественным наукам. В 40-е гг. Герцен указывал на неспособность позитивистов решить проблему соотношения опытного и теоретического знания, теории и практики, на путаницу в трактовке контистами социальных вопросов. Не только общественная ж-изнь, но и «могущественный ток» от естествознания к обществознанию выдвигали глубокие проблемы, требовавшие подъема научных знаний, расширения круга понятий о мире и его законах, о природе общественных явлений и возможностях их выражения в формулах науки на основе признания принципа объективности и непреложности законов. Отходила на задний план, теряя свой авторитет, традиция спекуляций объективного идеализма; в России, как и во многих других странах Европы, в середине XIX в. возрос престиж естественнонаучного и антропологического материализма, реальной базой которого было развитие естественных наук. Естествознание в России, опиравшееся на ломоносовские традиции, уже в первой половине XIX в. находилось на передовых рубежах мировой науки. Теоретические и опытные изыскания М. Максимовича, Г. Гесса и Н. Зинина в различных областях знания вели к новым идеям, к новаторским выводам. О математических трудах Осиповского с похвалой отзывалась 71
Парижская академия наук, а блестящие исследования и открытия Остроградского вызывали восхищение выдающихся французских математиков Араго, Коши и Пуассона. К середине XIX в. относится расцвет творческой деятельности Н. И. Лобачевского — великого математика, создателя неэвклидовой геометрии, мыслителя-материалиста, противника кантовского априоризма. Широкой известностью в России и за ее пределами пользовались космогонические труды Д. Перево- щикова и биологические изыскания К. Бэра. Эволюционные идеи К. Рулье опередили теорию Ч. Дарвина. Принимая активное участие в общественной жизни своего времени, Герцен был в курсе основных современных ему философских направлений, в том числе и позитивистской философии, которой он стремился давать свое, материалистическое толкование. Отвечая на те же вопросы, которые выдвигал Конт, русский философ считался с его выводами. Герцен писал: «Одна из главных потребностей нашего времени — обобщение истинных, дельных сведений об естествознании. Их много в науке — их мало в обществе; надобно втолкнуть их в поток общественного сознания, надобно их сделать доступными... Нам кажется почти невозможным без естествоведения воспитать действительное, мощное умственное развитие; никакая отрасль знаний не приучает так ума к твердому, положительному шагу, к смирению перед истиной, к добросовестному труду и, что еще важнее, к добросовестному принятию последствий такими, какими они выйдут, как изучение природы...» [132, II, 140]. В приведенной цитате нетрудно обнаружить созвучие идеям Конта. Те позитивистские идеи, которые Герцен воспринял через сочинения Конта, сам-и по себе были достойны высокой оценки. Это идеи о роли науки в общественной жизни, о значении естествознания в выработке «позитивного», или положительного «шага» в развитии индивидуального мышления или общественного сознания, в преобразовании мира на новых, «человеческих началах» и др. Есть немало оснований полагать, что в творчестве Герцена помимо других идейно-теоретических компонентов определенную роль уже в 40—50-е -гг. играл 72
первый позитивизм. Весьма глубокая переработка Герценом некоторых положений и выводов Конта имела з основном положительное значение. Сложившийся в предреформенное время естественнонаучный материализм русского философа заключал в себе все усиливавшуюся антропологическую тенденцию, которая подводила его к монистическому миропониманию и была связана с материалистическими идеями в области социальной философии. Это последнее обстоятельство было подмечено Г. В. Плехановым, который указывал, что многие «исходные моменты» и «окончательные выводы» герценовского истолкования истории проникнуты «материалистическим сознанием зависимости «сознания» от «бытия» [475, V, 563]. Учитывая известное высказывание В. И. Ленина о близости Герцена к диалектическому и историческому материализму [4, 21, 256] легко понять, как далеки были воззрения выдающегося философа России от субъективно-идеалистических, дуалистических и эклектических взглядов, характерных для доктрины К'онта и его ранних последователей. В 50-е гг. Герцен, выработавший к этому времени принципиально критическое отношение к позитивизму, неоднократно обращался к трудам Конта и его учеников. «Колокол», который вел борьбу за отмену крепостного права в России, нередко выступая против русских, европейских и северо-американских либералов и известных позитивистов, в том числе Конта, Агассиза, Либиха, Милля, немалое внимание уделял философским вопросам. Сам Герцен придавал большое значение своим работам этого времени, и особенно философским. Не случайно очерк, посвященный Миллю и его книге «Утилитаризм. О свободе» (в переводе Герцена — «О свободе»), опубликованный впервые в 50-е гг. на страницах «Колокола», впоследствии был включен в «Былое и думы» [132, 11, 66—77]. Большой вклад в развитие революционно-демократической идеологии был сделан В. Г. Белинским, отношение которого к позитивистской доктрине сыграло заметную роль в развитии философской мысли в России. На наш взгляд, во многих историко-философских и филологических исследованиях, посвященных анализу творчества Белинского, его духовный облик значи- 73
тельно обедняется. В таких исследованиях Делается уступка дворянско-буржуазным историкам отечественной философии, защищавшим идеи о «бесфилософском» содержании его трудов, о «поверхностном» характере его мировоззрения. Безразличие к названному вопросу оставляет без внимания лженаучную концепцию о принадлежности Белинского к числу ранних русских позитивистов [542, 177—194]. Неправы те комментаторы творчества русского мыслителя, которые его отношение к линии субъективного идеализма в целом и к Канту в частности отождествляют с его отношением к «первому» позитивизму. Позиция Белинского относительно учения Конта и воззрений его ранних последователей в 40-е гг. в большей степени определялась революционными, материалистическими взглядами. «Великий искатель истины» [264, 3], Белинский называл доктрины Конта «огюст- контизмом» — духовным явлением буржуазного общества, его детищем и идейным знаменем. Будучи представителем буржуазной демократии, он не видел «враждебного смысла» в идеях Конта и его учеников; он только пропускал эти идеи сквозь призму своего понимания сущности современной ему эпохи, социальной структуры общества, роли в ,нем сословий, разнообразных социальных сил, в том числе личности, идей, морали, литературы, науки, искусства, производства. Белинский уже в начале и особенно в середине 40-х гг. непосредственно из французской прессы и книг французских авторов, а также из рассказов о Франции Анненкова, Вигеля, Грановского, Боткина, Каткова, Огарева и Станкевича был хорошо информирован о сущности идейной программы Конта. Разумеется, к критическому восприятию и переосмыслению позитивистской философии Белинский был, как и Герцен, основательно подготовлен предшествующим этапом своего развития. Белинский, находившийся з 30-е тт. под сильным влиянием философии Гегеля, исходил из идеи «торжества единства над разнообразием», понимая единство как бытие идеи [37, 4, 480— 487]. Глобальный пересмотр этой позиции возбудил в сознании великого русского, критика-демократа новые идеи о понимании предмета и задач философии, о соотношении философии и частных наук, роли мировоз- 74
зрения, опыта, теории в познании, о значении методологии в творческом процессе художника. В рецензии на книгу Ф. Лоренца «Руководство к всеобщей истории» (1841) Белинский отождествлял «историческое созерцание», под которым подразумевался в одном случае «исторический взгляд», в другом — «историческое мировоззрение», с философией. При этом в первом случае сам этот «взгляд» сводился к знанию законов «развития духа человеческого в истории», что было близко гегелевскому пониманию предмета и задач философии, тогда как второй вариант оказывался достаточно близким к пониманию предмета философии позитивизмом. «Можно сказать, — делал вывод Белинский, — что философия есть душа и смысл истории, а история есть живое, практическое проявление философии в событиях и фактах» [37, 6, 92]. Для русского мыслителя философия — шествие разума от частного к общему, от факта к теории, а историческое исследование — путь от общего к частному, от закона (теории) к факту. Замечание Белинского об особенностях изложения Ф. Лорен- цом истории Рима по сравнению с историей Греции особенно характерно. «Так же хорошо, если еще не лучше, — писал он, — изложена у г. Лоренца история римлян до Августа. И не мудрено: здесь все положительно, не сложно, и перейти от истории Греции к истории Рима все равно, что из области немецкого умозрения войти в мир практической деятельности англичан» [37, 6, 102]. Здесь важно не упустить из поля зрения стремление Белинского обращаться не только к авторитету объективного идеализма Гегеля. Вполне закономерным был проявленный русским критиком интерес к сочинениям французских ученых и философов, к публикациям журнала «Revue des Deux Mondes» [37, 13, 130], к «скептическому направлению мыслей», «позитивному складу выводов» и т. п. И хотя в 1842 г. Белинский еще отдавал предпочтение «немецкому образу мышления» по сравнению с французским [37, 13, 142], в его переписке часто встречается мысль о важности «выхода в жизнь» в «деятельность» из области «созерцательности» и «отвлеченности» [37, 11, 316, 312]. Противопоставляя различные «полосы духа», принципы толкования матери- 75
альных, духовных явлений и произведений искусства в Германии и Франции, Белинский писал, что Германия и Франция — два противоположных полюса, две противоположные крайние стороны духа человеческого: первая — вся мысль, вся идея, все созерцание; вторая — все дело, вся жизнь. Германия понимает (созерцает) жизнь как сознание, а отсюда — мыслительно- созерцательный, субъективно-идеальный характер ее искусства и науки. Франция, напротив, понимает (созерцает) жизнь как развитие общественности, как приложение к обществу всех успехов науки и искусства, а отсюда — положительный характер ее науки и общественный (социальный) характер ее искусства. Показательно и то, что суждение Белинского о «.положительном характере науки» созвучно понятиям Сен- Симона и Конта. Его противопоставленность спекулятивному, «умозрительному» отношению к действительности также достаточно убедительно свидетельствует о тех сдвигах, которые в конце 30-х гг. происходят в мировоззрении русского критика-демократа. Это осуждение «логических хитросплетений» в 40-х гг. обрело в устах Белинского еще более определенное значение. В письме В. П. Боткину от 13 июня 1840 г. он писал: «Гибель частного в пользу общего — мировой закон» [37, 11, 526), а уже в марте 1841 г. — тому же адресату: «...судьба субъекта, индивидуума, личности важнее судеб всего мира и здравия китайского императора» (т. е гегелевской Allgemeinheit) [37, 12, 22], или в июне: «Во мне развилась какая-то дикая, бешеная, фанатическая любовь к свободе и независимости человеческой личности, которые возможны только при обществе, основанном на правде и доблести» {37, 12, 51]. Излишне доказывать плодотворность поворота Белинского к новым, проблемам идейной жизни российской демократии 40-х гг., когда он -стал обращаться к социально-философским учениям Франции того времени. В цитированном нами выше письме (лето 1841 г.) он писал: «Каковы же французы, которые без немецкой философии поняли то, чего немецкая философия еще и теперь не понимает! Черт знает, надо мне познакомиться с сен-симонистами». И далее: «Я на женщину смотрю их глазами. Женщина есть жертва, раба новейшего общества» [37, 12, 52—53]. 7d
Унижавшее все стороны человеческого достоинства положение женщины в крепостной России XIX в. выдвигало вопрос об эмансипации женщины на уровень обобщенной социальной задачи, как бы фокусировавшей в себе все остальные требования времени [79]. С жарким пылом сердца Белинский оценил «Кто виноват?» и «Сороку-воровку» Герцена — одно из первых в 40-е гг. выступлений демократии в защиту прав и достоинства женщины. Не простым, а глубоко обусловленным символом являлось и то, что в эту же пору в буржуазной Франции, еще верной своим демократическим идеалам, Конт громко заявлял о назревших требованиях эмансипации женщины. Любовь французского философа к Клотильде Дево расценивалась многими современниками и единомышленниками Белинского как факт социально значимый. Они видели в нем предвестника гуманистического завтра человечества [107]. Социалистические идеи Белинского развивались в единстве с революционно-демократическими убеждениями, которые требовали от передовых ^юдей понимания социальных проблем времени с точки зрения «народных», крестьянских, «разумных» начал. Пророчески рисуя черты будущего общества, Белинский писал: «...не будет в нем бессмысленных форм и обрядов, не будет договоров и условий на чувство, не будет долга и обязанностей, и воля будет уступать не воле, а одной любви... Не будет богатых, не будет бедных, ни царей и подданных, но будут братья, будут люди...» [37, 12, 70—71]. Белинский горячо пропагандировал мысль о необходимости гуманизировать современное ему общество, «очеловечить» его. Весьма отчетливый строй антропологических идей дополнялся экономическими, политическими и этико-рационалистическими, нормативными суждениями. Кроме трудов Фейербаха ключевым источником мировоззрения Белинского являлась философская антропология Радищева, Чаадаева, Галича, На- деждина. Есть все основания предполагать прямое воздействие на его воззрения антропологических идей Сен-Симона, произведений Жорж Санд — «адвоката прав женщин», которая, полагал он, имела желание «приложить к практике идеи сен-симонизма». Интенсивное изучение мыслителем России идей со- 77.
циализма весьма характерно. Оно-то и приводило к признанию необходимости единения социальных идеалов с революционными принципами их осуществления, или, как говорил в то время Герцен, «одействотворе- ния». Ознакомление Белинского с деятельностью сенсимонистов вызвало интерес русского мыслителя к философии и социологии Конта и его учеников. Этот интерес привел как к непосредственному изучению Белинским источников «агюст-контизма», так и к опосредствованному, по работам русских поклонников контизма, находя выражение в прямом восприятии «духа» отдельных идей, смысла отдельных понятий, в синтезе рационального содержания позитивизма. Процесс усвоения Белинским позитивистских идей включал в себя параллельные и попутные, слитные и раздельные интеллектуальные потоки. «Общим порядком» шло критическое усвоение философии Фейербаха, посильный синтез достижений современной науки и общественной практики. Насколько чувствительным к новому было творческое внимание Белинского, можно судить по тому, как активно реагировал он на новое издание в Германии сочинений Гейне, а в России — на выход в свет «Дилетантизма в науке» Герцена, как следил за развитием французской литературы, за новыми европейскими журналами. Текстуальный анализ произведений Белинского по^ казывает, что именно в первой половине 40-х гг. шел активный процесс усвоения мыслителем понятий, категорий и всего комплекса идей позитивистской философии и социологии. Употребление терминов «цивилизация», «прогресс», «истинное знание» часто связывалось у русского критика с понятиями «органическое развитие», «позитивный вывод», «положительное понимание». В работах, Белинского последних лет жизни встречались противопоставления научного метафизичен скому, а понятия «объективное» и «позитивное» отождествлялись в форме, присущей первому позитивизму. Терминологический сциентизм в известной мере выражался в таком понятии, как «физиологический очерк», которым Белинский характеризовал основную форму творчества Д. В. Григоровича [37, 10, 42], а также А. К. Бороздида [58, 226, 231, 283-287]. Конечно же, понятийный аппарат Белинского—тлу- 78
боко оригинальное явление, сем а нти ко-семиотические основы Которого восходят к богатству русской языковой традиции. Влияние позитивистской терминологии обогащало лексику мыслителя, особенно если учесть сенсимонистские истоки идей контизма. Критический настрой Белинского обусловил истолкование им позитивистской доктрины в духе собственных понятий. Принципиальное отношение Белинского к философии и социологии Конта четко выявляется в переписке русского мыслителя с В. П. Боткиным, в которой можно найти многочисленные проявления его «несогласия» с либеральным толкованием позитивизма. Вероятно, Боткин информировал Белинского о парижских лекциях Конта, которые он посещал, находясь в Париже в 1846—1847 гг. Ознакомившись с некоторыми статьями из «Revue des Deux Mondes» и «Journal des Débats» и тем самым получив дополнительную информацию о контизме, в феврале 1847 г. Белинский шлет своему оппоненту Боткину одно за другим два письма, в которых подводит итог прежних с ним расхождений, выражает свою оценку личности и взглядов Конта, высказывается о единомышленниках, последователях и противниках французского философа. В этих письмах Белинский в целом положительно охарактеризовал Конта. Он писал о нем: «Этот человек — замечательное явление, как реакция теологическому вмешательству в науку, и реакция энергическая, беспокойная и тревожная. Конт — человек, богатый познаниями, с большим умом...» [37, 12, 329]. Вместе с тем Белинский сделал ряд критических замечаний по поводу конкретных положений и выводов контизма, указал на весьма небрежные характеристики главного предмета науки, «нелепость» утверждений родоначальника позитивизма о «несовершенстве природы». Главные причины ограниченности, ошибочности и даже порочности контовского учения Белинский видел в схематизме, субъективном истолковании явлений природы и особенно общественной жизни [37, 12, 330— 332]. Его оценка полностью совпадала с оценкой Конта дружески близкими ему в 40-е гг. Огаревым и Герценом. «Письма об изучении природы» оказали сильное влияние на Белинского не только в плане укрепления его материалистических убеждений, но и в 79
пламе его отношения к современным ему философским течениям, в том числе к «первому позитивизму». Из писем Белинского к Боткину 1847 г. следует, что Белинский ставил Литтре значительно выше Конта: «Хотя Литтре и ограничился смиренною ролью ученика Конта, но сейчас видно, что он — более богатая натура, чем Конт» [37, 12, 330]. Давая характеристику Литтре, он указывал на проницательность, глубокую эрудицию этого философа, на его принципиальность в борьбе с идейными противниками. Русскому публицисту импонировал демократический характер убеждений Литтре. Подобно Герцену и Огареву, Белинский осуждал нападки на позитивизм и на немецкую философию со стороны тех публицистов и философов (например, Сес- се), которые и «позитивному учению», и «немецкому идеализму» противопоставляли «божественную науку — метафизику». Отсюда следует, что Белинский понимал критические разделы контовской доктрины и сам позитивистский закон о трех фазисах эволюции духа, ставя знак равенства между метафизикой и теологией. Развиваясь, как заметил Плеханов, в том же направлении, что Маркс и Энгельс, Белинский с (большой проницательностью вскрывал различия между демократической и либеральной ориентациями в политике и идеологии. В знаменитой статье о «Парижских тайнах» Э. Сю (1844) он горячо высказал свое сочувствие пролетариату и свою неприязнь к французской буржуазии. В противовес Конту, допускавшему равенство пролетариев и промышленников, русский критик писал: «Вечный работник собственника и капиталиста, пролетарий весь в его руках, весь его раб, ибо тот дает ему работу и произвольно назначает за нее плату. Этой платы бедному рабочему не всегда станет на дневную .пищу и на лохмотья для него самого и для его семейства, а богатый собственник с этой платы берет 99 процентов на сто... Хорошо равенство!» [37, 8, 172]. Революционный демократизм вел Белинского к материалистическому миропониманию. По характеристике Ф. М. Достоевского, «неистовый Виссарион» был «самым торопившимся человеком в целой России» [644 232]. Он действительно торопился во всем, в том числе в усвоении самых новейших теорий своего времени. 80
Ориентируясь на материалистическое миропонимание, Белинский уже в 40-х гг., бесспорно, стоял на голову выШе Конта и его единомышленников, когда строго требовал рассматривать «опыт и умозрение» в единстве, не допуская «односторонних симпатий» либо к эмпиризму, либо к рационализму. Он призывал активно бороться против теологизации знаний, прочно держаться «действительности», использовать в качестве критерия истинности знаний опыт, практику, «человеческое действование». Эти призывы, имея принципиальное значение для оценки убеждений русского мыслителя-материалиста, не всегда находили точное выражение. Так, в той же переписке с Боткиным 1847 г., в пылу полемического задора, возражая Сессе и отстаивая достоинства немецкой классической философии, контов- ское понятие «закон природы» Белинский истолковал идеалистически, предпочтя ему понятие трансцендентальной «идеи закона», отвергнутое Контом [37, 12, 330]. Непоследовательности в критическом анализе Белинским «огюст-контизма» вполне объяснимы, если учесть историческую ограниченность мировоззрения великого русского мыслителя-демократа. Важно иметь в виду, что указанная ограниченность Белинского была обусловлена социальной позицией, классовыми симпатиями и философской ориентацией. Большое значение имела степень владения диалектикой, ее законами и категориальным аппаратом: подобно Фейербаху, некоторые деятели просвещения середины XIX в. распространяли свою неприязнь к отвлеченному «беспредметному» мышлению и на гегелевскую диалектику; так поступал и Конт. Его негативное отношение к диалектике выражало определенную степень деградации буржуазной философии первой половины XIX в. Это отмечал Ф. Энгельс [1, 21, 300—303]. Добавим, что такая ограниченность была типичной для многих последователей и критиков позитивистской доктрины. Формализация, сокращение поля диалектики, которую при связи с естествознанием нельзя свести на нет, становились атрибутивной формой проникновения позитивизма в среду русской интеллигенции середины XIX в. Достаточно ярким примером сказанному может быть система философских и социологических взглядов 81
одного из первых популяризаторов позитивизма в России — В. Н. Майкова — видного публициста, историка науки, философии, права и культуры, буржуазного демократа [72, 360, 363]. Один из лучших учеников профессора Порошина, Майков уже на студенческой скамье проявлял большое внимание к общественным движениям Франции и России. В 1844 г. вместе с Ф. К. Дершау он становится соиздателем и активным сотрудником «Финского вестника» (1845—1847) — общественно-политического, научного и литературного журнала. Майков принимал участие в «пятницах» Пет- рашевского, опубликовал ряд статей в знаменитом «Карманном словаре иностранных слов, вошедших в состав русского языка» [256], сотрудничал в «Отечественных записках» (1846—1847) и более полугода (1847) — вместе с Белинским — в «Современнике» [357, 3]. Рано увлекшийся политической экономией, Майков уже в 1842 г. подготовил к изданию статью «От отношений производительности к распределению богатства», в которой показал глубокое знание классической политической экономии, теорий английских и французских физиократов. Возможно, поэтому он был приглашен на службу в Департамент сельского хозяйства, где эти знания были практически необходимы. Но работа в учреждении, тесно соприкасавшаяся с естественными науками — биологией и агрономией, возбудила в .нем потребность знания прикладной химии. Двадцатилетний юноша принялся изучать эту науку по лучшим немецким учебникам. Майкову .принадлежал перевод на русский язык знаменитых «Писем о химии»16 Ю. Л. Либиха — сочинения, которое, по характеристике немецкого химика^позитивиста А. В. Гофмана, в ту пору считали «'благодеянием для человечества» [314, 641; 682, 444—450]. Перевод Майковым «главного труда Либиха» примечателен тем, что раскрывает отношение переводчика к немецкому ученому, который уже в 40-е гг., наряду с Ф. Галлем, А. Гумбольдтом, А. Ноэлем, К- Клементом, положительно оценивал «Курс позитивной филосо- 1в Подлинное название этой книги — «Die organische Chemie in ihrer Anwendung auf Agrikultur und Physiologie » (1&40). 82
фии» Конта. Представляет интерес и тот факт, что вышеупомянутый А. В. Гофман в 1868 г. создаст журнал «Berichten der Deutschen Chemischen Gesellschaft», в котором будут публиковаться статьи, посвященные позитивистам и позитивизму. Несмотря на свою непродолжительность, творческая деятельность Майкова была весьма интенсивной. Им 'были опубликованы десятки критических статей, анализировавших вопросы «изящной словесности», теории и истории литературы, проблемы философии и права, истории и экономики, рецензии на труды русских ученых и произведения писателей. Бго самые ранние публикации — статьи «Общественные науки в России. Статья первая» и «Производительность и распределение богатств» — были напечатаны в 1845 г. [703, 1, кн. 12]. Первую из названных работ автор не закончил [357, 604—614]. До сих пор неизвестен полный текст критического обзора «Нечто о русской литературе в 1846 году», опубликованного в «Отечественных записках» в год смерти автора с большими сокращениями цензуры [357, 322—346]. Не нашли своих исследователей и архивные фонды Майкова. Начатый еще в 40-е гг. спор о характере идейного наследия Майкова был продолжен в 80—90-е гг. в форме острой теоретической дискуссии. Активное участие в этой дискусоии принял Г. В. Плеханов [476, 23, 223—266], который в статье «Виссарион Белинский и Валериан Майков» (1891) указывал на противоположность взглядов этих российских публицистов, возражая тем, кто Майкова «без достаточного основания» считал «последователем Огюста Конта» [476, 23, 229—230] или не видел таких его «слабостей», как незнание «диалектической стороны немецкого идеализма» [476, 23, 257], игнорирование им учения Фейербаха [476, 23, 258]. К такого же рода «слабостям» относились попытки Майкова критиковать взгляды Белинского [476, 23, 259—266]. Полемический заряд Г. В. Плеханова обращен был против извращений наследия русской демократической мысли Арсеньевым, Гречем, Плаксиным, Скабичевским, Ше- выревым. Оценки Плеханова, данные Майкову, нужно рассматривать как важный опыт исследования противоречивых идей мыслителя, сыгравших прогрессивную роль в ис- 83
тории общественной мысли России XIX в. В сложную эпоху размежевания общественного движения в крепостнической стране им были сформулированы идеи, которые отличались оригинальностью и актуальностью. В 40-е гг. Анненков, Боткин, Гончаров, Дружинин, Достоевский, Порошин, Тургенев, Петрашевский высоко оценивали талант Майкова [607]. Ставя перед собой задачу уточнения сложившихся в литературе точек зрения на природу и историческое значение идейно- теоретической программы Майкова, нельзя не учитывать конкретно-исторические условия его деятельности— недостаточную расчлененность основных противоречий в русле антикрепостнического движения. В своей статье, посвященной Белинскому и Майкову, Плеханов не стремился выявить достоинства миро- Воззрения и особенности личности Майкова. Его главная цель — защитить имя Белинского от либеральной фальсификации, отстоять наследие революционной демократии от поругания со стороны либералов. Эта цель была достигнута, хотя и в ущерб всестороннему освещению наследия Майкова. В чем это проявилось и какое это имело отношение к складывавшейся позитивистской традиции? Во-первых, Плеханов преувеличивал философские расхождения Белинского и Майкова, которые свои теоретические искания в большой мере ставили в зависимость от философской антропологии. Правда, называя своих философских предшественников, Майков не упоминал Фейербаха, но его воззрения в значительной мере опираются на материалистически толкуемую антропологию, которая используется русским публицистом, как мы увидим несколько ниже, в критическом разборе позитивистской доктрины. Проявлявшееся у Белинского и Майкова стремление к монизму сопряжено было с желанием базировать свои понятия на философской антропологии. Рамки материализма скорее объединяли, чем разъединяли двух русских просветителей. Во-вторых, несомненно, что у Майкова менее глубокое понимание и более поверхностное выражение диалектики, чем у Белинского. Это, разумеется, снижало возможности русского критика в истолковании контиз- ма. Но отсюда не следует вывод, будто Майков был антидиалектиком. В ряде работ он уважительно отзывал* 84
ся о Гегеле и немецкой философии [703, 1, кн. 12, 9, 25—26, 56]. Любопытно, что, анализируя эклектизм Кузена, русский критик ставил ему в упрек «плохое уразумение Гегеля» [357, 609]. Мнолие страницы сочинений Майкова изобилуют призывами рассматривать «части и элементы» предмета исследования в единстве, развитии, учитывая противоречивые стороны явлений. В-третьих, в интересах правильного освещения вопроса о характере отношения Майкова к позитивизму важно уточнить, каковы были взаимоотношения Майкова и Белинского. Несомненен факт недопонимания первым второго, что объясняется различием демократического и революционного взглядов 17. Это различие пытались использовать рано сложившиеся либеральные и консервативно-дворянские круги 40-х гг.18. Объективно «линия Майкова» уводила читателей в сторону от «линии Белинского» в трактовке вопросов о сущности общественных явлений и явлений искусства, об источниках прогресса, роли личности в истории, о народности, космополитизме и патриотизме. В трактовке этих вопросов «мысль В. Майкова, — писал Плеханов, — показывает себя гораздо более отвлеченной и потому гораздо менее состоятельной, нежели мысль Белинского» [467, 23, 260]. Это справедливое утверждение подтверждается тем случаем, когда Майков вопреки революционно-демократической оценке «Выбранных мест из перелиски с друзьями» положительно отозвался о произведении, которое вскоре стало предметом знаменитого «Письма Белинского к Гоголю» [357, 248— 251]. Теоретический уровень публичных выступлений Майкова, бесспорно, снижали либеральные колебания, склонность к формальным построениям, элементы догматизма и увлечение позитивизмом. Недостаточно критическое отношение к отдельным -положениям философии и социологии Конта часто уводило его в область абстракций. 17 При рассмотрении исследуемых вопросов, как и в данном случае, автор стремился помимо официальной и религиозной также учитывать либеральную, демократическую и революционно-демократическую ориентации. 18 Так, редактор-издатель «Отечественных записок» А. А. Краевскии, постоянно конфликтовавший с главным сотрудником критического отдела журнала Белинским, пригласив Майкова возглавить литературно-библиографический отдел, пытался противопоставить его «неистовому Виссариону». В известной мере это Краевскому удалось: новый сотрудник не смог во всем следовать Белинскому — сказывались различия убеждений. 85
И все же из анализа идейно-теоретического наследства Майкова можно сделать вывод о том, что безоговорочно причислять русского публициста к «линии либерализма» в философии и политике, полностью противопоставлять его Белинскому неправомерно. Во многих вопросах теории литературы и искусства, философии и науки Майков солидаризировался с Белинским и нередко открыто выражал свое уважение к великому русскому публицисту. Он был близок к Белинскому в своих заботах о русской духовной культуре. Наличие целого комплекса философских, социологических и лравовых идей можно обнаружить в сочинении Майкова «Общественные науки в России» (1845). Главная задача, которую ставил перед собой автор, — дать «критический разбор наук Запада», чтобы выработать начала новой «социальной философии», систему знаний о наиболее общих законах социальной жизни людей и народов 19. Предполагалось, что «философия общества» как наука может быть создана в России, поднимающейся к рубежам высокого духовного творчества. Идейно-политическая концепция Майкова несводима к контовскому позитивизму, но идеи основоположника позитивистской школы нашли в ней отражение и, в значительной мере, критическое преломление. Раскрывая специфику «научных движений» середины XIX в., Майков указывал, что «новый дух» отрицает, с одной стороны, «разрушительную эпоху энциклопедистов», «безверие XVIII века»; с другой стороны, «спекулятивное воображение» и «антропологические начала» немецкой философии. Автор подвергал критике «английский прагматический склад мышления», подчеркивая ограниченность теорий А. Смита и Д. Рикардо. Вместе с тем для него было ясно, что философские традиции Германии конца XVIII — начала XIX вв. не удовлетворяют «требованиям ученой деятельности, позволяя предаваться чистому мышлению, независимо от опыта, и тем самым не создают истинной науки» [703, 1, кн. 12, 26]. В отличие от Белинского ему не были известны сочинения Маркса и Энгельса 40-х гг. Вслед за Контом и в дополнение к контизму Майков 19 Майков не воспринял контовского понятия «социология» и им не пользовался. Наиболее употребимыми у него были термины «философия общества», «общая наука о социальных явлениях», «общественная философия» . 86
стремился охарактеризовать состояние наук и всей общественной мысли своего времени. Ему казалось, что это состояние можно выразить словом «анархия»; обращение к любой из наук, особенно общественных (право, политэкономия, философия, история, этика), считал он, побуждает к систематизации и придает стройность всей системе научных знаний. Только французы, полагал Майков, стремябь к истине, сообщают своему научному поиску «органический характер». Не слишком завуалированная похвала позитивизму подкреплялась с его стороны прямым обращением к первоисточникам «положительной» философии и социологии, к авторитету Конта и его предшественников — Гизо, Росси, Кон- дильяка. 'Майков утверждал, что в наступающую «эпоху перелома» среди теоретиков не будут преобладать ни «антропологи», ни «социалисты»20, что развитие «частных наук» непременно приведет к выработке единой «общей науки», науки новой, «не вошедшей в общее сознание». В орбиту общественной жизни включались промышленность, наука, искусство и религия — формы «общественной деятельности». Майков стремился доказать, что задачей единой общественной науки должно быть обнаружение той силы, которая «поддерживает и направляет общественную деятельность по идее порядка и прогресса». Сами понятия «порядок» и «прогресс» толкуются Майковым в духе контизма. «Я употребил здесь формулу Конта, — писал Майков, — для выражения статистических и динамических законов общества» [703, 1, кн. 12,39]. Речь, конечно, должна здесь идти не о том, что автор статьи «Общественные науки в России» «впервые в нашей литературе» упоминает имя Огюста Конта21, а о том, что именно в названной работе Майков достаточно отчетливо выразил свое отношение к «первому позитивизму», решением поставленных вопросов показал творческие возможности, выражаясь его словами, «возмужавшей мысли России». Ставя задачу достижения «гармонии» единичного и общего, анализа и синтеза, тео- 20 Понятие «социалист» для Майкова было этимологически связано с выражением «социальные взгляды» [703, I, кн. 12. 13] Н. И. Kjapeee, указывая на этот факт, пишет, что Майков и в своих статьях, помещавшихся в конце 40-х. гг. в «Современнике», заявил себя верным приверженцем «Курса положительной философии» (241, 193]. 87
рии и практики, единства частных наук и «общественной философии», Майков высказал немало идей, которые по достоинству следует признать оригинальными, а не «пересаженными цветками» [703, 1, кн. 12, 13]. В важнейшем вопросе — о состоянии «наук частных» и «общественной науки» — Майков, на наш взгляд, достаточно последовательно отстаивал идею субординации знаний в классификации наук, подчеркивая взаимосвязь и вместе с тем самостоятельное значение законов на различных уровнях организации мирового целого и в системе наук. Он отмечал, что проявление законов на уровне более низкой материальной структуры имеет более сложную, «особую гармонию» в живых существах: физиология никогда не может быть сведена к химии, физике или механике. Майков резко критиковал мнение Либиха, который «во всем органическом процессе не видит ничего, кроме поглощения и извержения органическим телом различных химических веществ» [703, 1, кн. 12, 52]22. Конечно, «критического анализа евролейской науки», «критического настроя» в духе «скептической школы» историков было недостаточно для научного решения актуальнейшей для того времени задачи — создать подлинную социальную философию. Отстаивая некоторые оригинальные идеи, но вместе с тем нередко следуя Кон- ту, Майков в конце концов сам оказался под влиянием дедуктивизма. Выводы статьи «Общественные науки в России» свидетельствовали о его переходе к идейному настрою сначала контистского, а затем и гегелевского толка: два первых вывода связывали общее теоретическое целое только со средой «практических приложений», хотя последние (и это третий вывод) способны породить «односторонность в жизни общества» и привести человечество к представлению: сфера целого — сфера абсолюта. Его изучение социальной философией признавалось идентичным (или подобным) изучению «абсо* лютной идеи» Гегеля [703, 1, кн. 12, 51]. В ^сохранившемся тексте продолжения статьи «06- 22 Критический анализ воззрений Ю. Либиха на природу физиологических процессов, начатый Майковым в первом томе «Финского вестника» (1845 г.), был продолжен «Современником» в 1848 г., когда под рубрикой «О химических исследованиях в области физиологии» П. Ильенков опубликовал ряд статей, посвященных актуальной для тех времен проблеме [456]. 88
щественные науки в России» обнаруживается стремление автора выяснить вопрос об основных отличиях логики и поихологии от философии, понимание предмета которой ставится в зависимость от немецкого, английского и французского «направлений» в ее развитии. Майков делал вывод, что «философия возможна только аналитическая», и здесь же тонко подмечал, что вывод этот направлен лишь на начала философских построений. «Полный анализ не может обойтись без сравнений частей, на которые разлагается целое». Поэтому философия «должна исполнять свою задачу обобщения», доказывал Майков. Она обязана также уметь сравнивать «части, представляемые каждой наукой отдельно». Окончательный вывод близок к контовскому пониманию задач философии, но весьма от него отличается. «Высшая точка зрения ее (т. е. философии. — Я. Я/.)..., — писал Майков, — не что иное, как центр отмежованного наукам круга, и потому отношение разрядов жизни есть пафос ее» [357, 609]. «Односторонний анализ», указывал Майков, «убил философию как науку, обобщающую другие», «убил мечтательность», «привел к наведению». Наиболее яркими представителями «аналитической односторонности» в философии нового времени, считал он, были Кузен, Конт. По мнению Майкова, труды Кузена подтверждают бесперспективность «эклектизма в теории», показывают, к чему приводит недопонимание роли обобщающих выводов. Воззрения французского философа, его принципиальные установки характеризуются как склонные к одностороннему анализу. Эта «односторонность», полагал Майков, ведет Кузена к необходимости создавать теорию «личного выбора» — субъективную доктрину, близкую к «английскому эмпиризму». В самом понимании предмета философии «личный выбор» приводит к требованию объединять принципы различных философских школ. Отсюда определение Майкова: философия для Кузена — некое «тождество самой философии с историей философских систем». Подробный разбор философии Конта Майковым показывает его оимпатии к «первому позитивизму». Русский публицист ошибочно считал, что между эклектизмом Кузена и позитивизмом Конта существует принципиальный «антагонизм» [357, 610]. Он доказывал, что 89
контизму свойственны «слабости»: неполное развитие «аналитических приемов» и догматизм. Применение «аналитических приемов», считал философ, приводит к умерщвлению и расчленению живого тела природы. Поэтому «положительная философия» Конта характеризовалась им, как и Герценом, как «трупоразъятие» жизни, бездушное разложение частей без уяснения их ч «взаимных отношений» [357, 609—610]. Аналитический метод ведет к догматизму, доказывал Майков, опираясь на примеры из истории философии. Для воззрений Конта как разновидности эмпиризма он не делал исключения: основатель позитивизма не случайно смешивает философию с логикой. В работах Майкова, содержавших положение о том, что сенсуализм нуждается в идеализации («умозрении»), а также связан с «жаждой скептицизма», делалось одностороннее заключение, будто это характерно главным образом для взглядов Кузена, а не Конта. Философия Кузена, писал критик, расчищает почву для скептицизма, который, в свою очередь, выступает средством перехода к мистике [357, 312—313]. Майков полагал, что скептицизм в руках сторонников «аналитического подхода» является орудием разрушения старых форм, средством внутреннего обновления теории. В аспекте этой идеи следует, на наш взгляд, понимать его высказывание о том, что Кузен заставляет усомниться в «целесообразности для философии системы», тогда как Конт «разочаровывает нас в обаянии синтеза» [357, 610]. Проделанный анализ свидетельствует о высокой историко-философской культуре русского комментатора западноевропейской философии. Поставленный перед необходимостью выбора «точки зрения», Майков декларативно отвергал выводы и Кузена, и Конта. Он считал, что преодоление »той или иной системы взглядов не уничтожает их «владычества», столкновения их прозелитов в обозреваемой исторической перспективе неизбежны. Выход, который при таком порядке вещей способен найти ищущий истину, — это углубление в собственное «Я», в сферу господства «генетической философии» Кузена или «субъективных идей» Конта. Именно в этом месте анализа философской ориентации Майкова мы должны зафиксировать влияние на него Юма, Канта и особенно Конта. Вряд ли допустимо 90
считать, что это влияние не имело глубоких последствий для миросозерцания человека, который находился в стадии активного формирования представлений о мире и обществе. Это влияние раскрывается в философских и социологических построениях Майкова, для которого возможность «гармонизации анализа и синтеза» в едином акте познания (без чего он не видел средства преодоления односторонности бытующих «систем») была не беспредметной, не «пустой проблемой». Историк русской философии М. Протопопов писал: «Анализ и синтез Майкова — это то, что в шестидесятых годах называлось индукцией и дедукцией, а теперь называется объективным и субъективным методами» [502, 133]. Превращая эту старую проблему в основной стержень философских поисков и не понимая при этом роли материальной практики, Майков оказывался в тесных рамках типично позитивистской гносеологии. И все же то обстоятельство, что Майков испытал влияние контизма, не дает оснований считать русского ученого сторонником позитивистской доктрины. Многие позиции Майкова в теоретической области резко отличались от позитивизма, имели антиконтистский смысл. Так он, подобно позитивистам, апеллировал к науке: «важность науки далеко не постигнута у нас» [357, 2, 87]. Но его взглядам не присущ сциентизм, который означает провозглашение примата науки перед философией и подчинение последней первой. Требование Майкова связывать науку с жизнью и философию с наукой нельзя считать сциентистским. Не присущи взглядам русского критика ни агностицизм и субъективизм, ни феноменализм и эклектическая ориентация. Майков сознательно противился системосозйданию: критически отбирая лучшее в анализируемых теориях, он активно создавал свое миропонимание, нередко оставляя на будущее развернутую аргументацию собственного кредо, в том числе и в области социологии, где выявлялся сдвиг в сторону новых теоретических интересов людей Демократического настроя. Его гуманистические требования повышать образовательный и нравственный уровень «работников», улучшать законодательство в пользу рабочих были созвучны некоторым лозунгам европейского значения. Многие строки статьи «Производительность и распределение богатств» проникнуты сочув- 91
ствием пролетариату, пониманием его тяжелого социального положения. Однако анализ «рабочего вопроса» в этом сочинении в целом основан на «теории насилия», на мелкобуржуазных идеях о возможности «регуляции отношений промышленников и рабочих». Выводы и рекомендации автора, перекликаясь с сен-симонизмом и позитивизмом, содержали мысли о необходимости введения «системы долыцины» для «уменьшения враждебности отношений хозяев и работников», а также достижения «общих интересов» главных «сословий» [357, 653—654]. Этот строй мыслей русского критика заслонял понимание классовой борьбы, прикрывая ее идеей классового мира23. Г. В. Плеханов полагал, что хотя Майков «интересовался социализмом своего времени», было бы «большой ошибкой считать его убежденным последователем какой-нибудь социалистической системы» [476, 23,254]. Но в этом своеобразном «безразличии» по отношению к классическим системам утопического социализма проявлялось влияние идей контизма. На фоне страстного увлечения социалистическими учениями Запада таких деятелей русского освободительного движения 40-х гг., как Белинский, Огарев, Герцен, Петрашевский, своеобразный индифферентизм Майкова в области политических идеалов нес на себе черты влияния Боткина и Кавелина, Полевого и Волкова, Порошина и Тургенева, в ту пору все более склонявшихся к программе либерального толка. По мере соединения утопического социализма с революционным демократизмом все более отчетливой становилась дифференциация различных слоев «единого» освободительного движения России. Для «умеренного», сдержанного -либерала действительно характерен отход от интересов демократии и возникавшее при 23 В этом вопросе следует учитывать два аспекта: во-первых, в настоящем случае речь идет о позиции, которая в духе сенсимонизма и контизма отражала точку зрения Майкова на взаимоотношения пролетариата и буржуазии; во-вторых, совсем иная ориентация демократа-критика была относительно противников российского освободительного движения — крепостников и царизма. Здесь его позицию нельзя начать «нейтралистской», или соглашательской: «Несмотря на срединное, нейтральное положение, которое занял Майков между враждебными литературно-критическими системами,— писал уже цитировавшийся нами М. Протопопов, — его нельзя назвать их «примирителем» [592, 127]. Линию Майкова, на наш взгляд, нельзя назвать последовательной, но демократическая ориентация в деятельности этого представителя освободительного движения преобладала. 92
этом недоброжелательное отношение к социалистическим теориям. У Майкова не было увлечения утопическим социализмом, но не было и отрицательного отношения к нему. Общая с революционными демократами философско- антропологическая основа мировоззрения заставляла русского публициста не только симпатизировать отдельным сторонам позитивизма. Антропологическое миропонимание, которое служило Майкову опорой в критике утопических систем Запада, содействовало формированию его мелкобуржуазных общественных идеалов. Имея в виду реальность социальной мечты ил« программы будущего общественного устройства, он писал: «Всякое общество и вообще всякое отношение людей — тогда только разумно и утешительно, когда неделимые его составляющие имеют средства удовлетворять своим потребностям по законам своей человеческой природы, а потому самому и без вреда друг для друга» [357, 654]. Понятно, что в представлении Майкова «разумные» и «утешительные» отношения — отношения «идеальные» в условиях крепостной России первой половины XIX в.: сам «идеал» обеспечивался антропологическими принципами — «неделимыми, его составляющими». Антрополопически-гуманистическое основание неразвитой формы социальной мечты русского демократа было общим для сил, участвовавших в освободительном движении. Только незавершенность процесса эволюции взглядов Майкова не позволяет нам с достаточной полнотой судить о деталях его утопических идей. Но характер этих идей, возможное направление их развития выявляются вполне отчетливо. Обоснование Майковым «общественной науки» включало положения о движущих мотивах развития социального организма. Это, считал он, потребности, «нуж- ^ы» людей, их «эгоистические устремления», которые и человека и общество «побуждают к развитию». Не представляя себе объективных отношений, обусловливающих субъективные устремления людей, мыслитель создал в известной мере «биологизированную» картину общества, что сближало его с позитивистами. Широкий диапазон этических и эстетических идей связывался им с антропологическими вопросами. Для Майкова художественное творчество есть пересоздание действитель- 93
ности, совершаемое не посредством изменения ее форм, а при помощи «возведения их в мир человеческих интересов (в поэзию)» [357, XXIX—XXX]. Либеральный историк общественной мысли России А. В. Пыпин считал, что Майков «склонялся» к философии Конта, которой всецело следовал в своей литературно-критической деятельности [110, 822—823]. Подразумевая связь эстетических воззрений Майкова с позитивистскими принципами, журналист А. М. Скабичевский писал, что они полностью выдержаны «в духе положительного реального мышления» [539, 56—57]. Этот вывод столь же тенденциозен, как и отрицание позитивистских симпатий русского ученого, который будущее философии как науки не представлял без определяющей роли психологии. Тенденция толковать явления социальной жизни с точки зрения естествознания и требовать саму «философию истории» или «социальную философию» («об- ществознание») называть наукой была присуща профессору химии Н. Э. Лясковскому. Этого выдающегося экспериментатора и теоретика считали «учеником Дюма и Либиха» [545, 164]. После окончания (1840) медицинского факультета Московского университета, во Франции он слушал лекции Дюма и Араго, в Берлине— Розе и Метчерлиха, в Тюбингене — вместе с Ильенковым — Либиха. Учеба Лясковского за границей и его непродолжительная работа в немецких университетах относятся к первой половине 40-х гг., когда в Европе приобретало все большую известность учение Конта24. Влияние французских и немецких ученых-позитивистов не ограничивалось естественнонаучной сферой. Научный дух уже в ту пору был «приправлен» духом философии и социологии «первого* позитивизма», хотя степень распространенности контизма в предреформенной России не следует преувеличивать. Доктрина Конта и его последователей в нашей стра- 24 О позитивистских настроениях Лясковского тех лет дают представление его статьи, помещенные в 1845—1846 гг. в «Annalen der Chemie und Pharmacie». О социальной природе воззрений, о буржуазном характере миропонимания русского химика красноречиво свидетельствует его статья «Народная одежда и европейская мода», помещенная в «Современнике» (1847 г.). Приняв участие в споре западников со славянофилами, автор в духе буржуазного эгоизма и национализма ставил проблему «личной одежды» нации, народа [356, 83—95]. 94
не и во мнолих странах европейского континента в 40— 50-е гг. XIX в. находила все новые и новые каналы проникновения в науку, литературу и теорию искусства. Друг Лясковского по учебе в Московском университете адъюнкт Харьковского университета А. Ходнев горячо пропагандировал сочинения Брунера, А. Гумбольдта, Бусенго, Либиха, Мюллера. Прочитанный им в университете курс «физиологической химии» содержал заметные черты «влияния позитивистской философии. Не случайно Ходнев в ряде мест ссылался на сочинение Либиха «Приложение органической химии к земледелию и физиологии», которое высоко оценивал и часто цитировал [1 — 11,30, 36]25. Весьма слабый в 30-е гг. процесс распространения позитивизма в России в 40—50 гг. заметно усилился. Понятие «позитивный» («положительный») становится ходовым, и особенно среди естествоиспытателей. Его употребление в устной речи и в литературе, в ученых сочинениях имело широкий смысловой диапазон: оно использовалось всякий раз, когда необходимо было что-то противопоставить старому, отжившему свой век или просто не оригинальному. При этом не обходилось без парадоксов — в начале 1841 г. вышла в свет книга с претенциозным названием «О положительности холода. Философское рассуждение о положительности холода и о его творящей силе» [504]. Такого рода явления, несомненно, были связаны с ростом популярности позитивизма, с его распространением «вширь». Постепенное обретение позитивизмом некоей «всеядности» [504, 36] было связано не только с заимствованием формы той или иной отрасли знания, но, в силу противоречивой многозначности принципов «первого позитивизма», тот 25 К сказанному можно добавить существенный факт, характеризующий «Курс физиологической химии» и его создателя. В одном из последних номеров «Современника» эа 1847 г. анонимный рецензент книг» Ходнева называл его «творческого склада ученым», к которому благосклонно относятся известные своей позитивистской ориентацией немецкие химики Либих, Маршан, Поггендорф и Мюллер [Э17, 97]. Обращает на себя внимание то. что сам автор рецензии близок «позитивному настрою», и это ь большой мере отражается в его оценках и выводах. Примером может быть следующий отрывок из отзыва «Современника» на книгу Ходнева: «В прежних сочинениях своих, исключительно принадлежавших ученой литературе, г. Ходнев являлся наблюдателем верным, умевшим понимать химический язык природы и предлагать ей вопросы; направление его отличалось той положительностью, которая не идет на следующую ступень, пока не станет твердо на предшествовавшей, — тем умеренным скептицизмом, который предохраняет естествоиспытателя от блестящих, но бесполезных гипотез» (317. 97]. 95
или иной набор этих принципов определял узкое или широкое значение вновь создаваемой доктрины, демократическую или либеральную, революционно-демократическую или ренегатски-умеренную суть различных толкований позитивизма. В качестве примера сложности процесса формирования позитивистского мировоззрения рассмотрим взгляды профессора механики и. экономики Петербургского института путей сообщения М. С. Волкова, проделавшего (не без влияния позитивизма) путь от демократии к либерализму ренегатского толка. Воззрениям Волкова были свойственны многие черты позитивизма: идеалистическая антропология, грубый френолого-на- туралистический принцип объяснения явлений социальной жизни, религиозный мистицизм и либеральная ориентация в идеологии и политике, которая с годами усиливалась [89, 37; 88, 625—626]. Статья «Физиология человеческого мозга» — одна из наиболее крупных работ26, опубликованных, вероятно, при содействии А. А. Краевского. Присланная Волковым из Парижа, статья не только популярно освещала основы физиологии мозга и значение проблем экспериментальной физиологии, но и выдвигала задачу изучения «топографии мозга», т. е.-френологии [87, 39— 59]. В этой статье Волков опирался, как и Конт, на труды немецкого антрополога-позитивиста Ф. Й. Галля [686, гл. 7]. Волков во многом примитивизировал процессы и явления деятельности мозга. Нервы для него — «проводники невесомой нервной материи», а само мышление — чисто физический «процесс электрического или магнитного характера» [87, 39—40]. Свое обещание поведать читателям об «усовершенствованиях, сделанных в френологии после Галля», автор по неизвестным причинам не выполнил, но, как это следует из других источников, проблемами позитивистской натурализации явлений общественной жизни занимался до конца жизни. Свой ©згляд на человека и его место в мире, свою концепцию «человековедения» Волков развивал в стать- 29 Большинство своих работ Волков написал за границей, некоторые из них были опубликованы в России. Кроме многочисленных статей в «Отечественных записках», «Журнале -Министерства путей сообщения», ^«Финском вестнике» и других журналах (1840—1860 гг.) он напечатал несколько монографий [84—87, 761—763]. 96
ях, брошюрах и книгах, изданных за рубежом. «Отрывки из заграничных писем» (1844—1848), опубликованные в России в 1857 г., показывают Волкова убежденным позитивистом, последователем Милля, Льюиса, Кангрива и других предста*вителей позитивизма 40— 60-х гг. [84, 390—393]. Француз Бруссе и англичанин Арнольд оцениваются Волковым как представители «новейшего направления в философии». Немецкие натуралисты—«френологи» и «органологи» Гиршфельд, Ноэль, Шефе, Струве упоминаются в «Заграничных письмах» с большим уважением. Издававшийся вплоть до 1847 г. «Zeitschrift der Phrenologie» характеризовался Волковым как трибуна «юной науки», способной стать «твердым основанием подлинной теории». Резко и весьма вульгарно критиковались представители классической немецкой философии27. Представитель антрополого-физиологического направления в позитивизме, Волков исходил из «факта пребывания природных явлений» вне человека и его сознания. Но его взгляды — типичный пример того, как грубый натурализм расчищает путь субъективному идеализму, пример в данном случае классический: познание внешнего мира русский френолог связывал с особенностями человеческого организма «вырабатывать истины» в процессе «наблюдения» с помощью «центров» и «органов» определенного назначения. Сюда относились «центры»: формы, движения, координации, времени, пространственной ориентации. Мозговые полушария людей, стремился доказать Волков, располагают «органами» оседлости, почтительности, благотворительности, сострадания, ненависти, пристрастия, чадолюбия, добродушия, милосердия, альтруизма, «активного разруши- тельства» и т. п. [84, 326—327, 453]. Поскольку френология являлась формой натуралистического видения мира, ее взгляд на человека предполагал, как это объяснял Волков, своеобразную реконструкцию мозговых «органов» и «центров» по конфигу- Волков писал: «Каит, Фихте, Гегель и пр. были великие умы, глубоко рассуждавшие на основании недостаточных и часто неверных данных; ум их, как у большей части германцев, был спекулятивный, а не наблюдательный. Поэтому-то влияние их на умы в Германии было вредное: мы видим это по результатам. Запутанность, неясность и неположительность в понятиях обо всем, поражает нас в умах людей, посвящавших себя изучению немецких философов» [84, 325]. 4 П. С. Шкуринов 97
рации черепа особи, по его «выпуклостям» («шишкам»), «впадинам» и другим «рельефам». Ориентируясь на те или иные зоны конкретной дислокации мозговых органов, считал русский профессор-позитивист, можно влиять (физиологически и духовно) на поведение человека и на процесс восприятия. «Сравнительная психология» и «физиология разума» признавались Волковым способными обеспечить «положительные начала» философии, дальнейшее развитие естественных и общественных наук, особенно социологии, права, этики и эстетики. Он выступал против «метафизики, впадающей в материализм», призывал «держаться природных истин». Почти на два десятилетия опереди© Е. Дюринга, Волков провозглашал: «в положительных знаниях заключаются вечные истины» [84, 326, 466]. Показательно, что френология объявлялась Волковым своеобразной «наукой наук», основанием социально значимых выводов. Он не только доказывал, что познание «невозможно без физиологического разбора ещ органических свойств», но и утверждал, что именно от физиологии и от физиологов следует ожидать «положительных начал философии, морали, правосудия» — всего, что «основывается на познании умственно-нравственных сил человека» [84, 317]. Указывая на первостепенную роль «сравнительной психологии», «физиологии разума» в «дальнейшем совершенствовании» истории, эстетики, педагогики, этики, Волков писал, что каждый из этих видов знаний возможен только как «психо-социальный процесс», хотя при этом сводил его главным образом к натуралистически понятой антропологии. Френология объявлялась им наукой, имеющей особый вес в теории права, юриспруденции. В юридической практике, считал Волков, учение поихологов-френологов должно быть основополагающим. Ведь «сравнительная психология известна только френологам», и потому даже способ наказания необходимо «сообразовать» не только с «родом и важностью преступления», но также с психологическими особенностями преступника [84, 452]. Натуралистские принципы истолкования реальных процессов Волков называл «положительным подходом», «позитивным методом». Подражая объективизму Конта, русский позитивист-френолог заявлял, что следует всегда иметь в виду ряд «не- 98
оспоримых истин», например: «успех наук не требует благосостояния масс», «ничего не может быть вне наблюдения, вне науки». Он активно пропагандировал принципы философской и идеологической беспартийности: «Науки положительные — других знаний я не признало науками — везде могут развиваться, несмотря ни на какие политические, философские и литературные мнения». Однако его тяготение к объективному идеализму было достаточно красноречивым подтверждением тенденциозности любой «позитивной идеи». В своих произведениях Волков пытался доказать, что две формы «естественных законов» — «законы внешнего мира» и «законы внутреннего мира человека» — подчинены «высшему мировому началу», т. е. божественной силе, провидению. Отсюда его солидарность с концепцией немецкого фидеиста Кума, с идеями «о согласии наук и религии», отсюда незамаскированная мистификация процесса познания. «Воля Творца, — пи^ сал позитивист-мистик, — действительно, беспрестанно выражается законами природы. Стараться познавать эти законы, т. е. учиться, значит познавать более и более волю Всевышнего; а стараться действовать сообразно этим законам, значит повиноваться его воле» [84, 323, 422, 455]. Признание Волковым правомерности детерминизма провиденциалистского толка и телеологизма, совмещение их с декларациями о роли в познании наблюдения, опыта и разумных средств достаточно убедительно свидетельствовали об эволюции позитивизма в 40— 50-е гг., когда даже сам Конт обращался к религии. Позиция Волкова, в учении которого знание объединялось с религиозными мотивами, а декларации о важной роли науки в познании — с богословскими принципами православной ортодоксии, была во многом типичной для позитивиста-либерала. Такая позиция была реакцией либеральной буржуазии на рост революционного протеста крестьянских масс в России и очевидное приближение революционных событий в Европе. В начале своей деятельности Волков был близок к демократии. В отличие от Булгарина он выступал за широкую «фабрикацию товаров» в стране, расширение и поощрение мануфактурного производства, способствующего, как он полагал, «умственному развитию народа» [224, 262— 4* 99
269]. Ориентированный на западные образцы, Волков был сторонником «английской хозяйственной системы». Он защищал идеи «свободной конкуренции» на рынке, а «покровительственную экономическую политику» считал во всех отношениях неоправданной [84, 390—393]. Судя по «Заграничным письмам», рамки буржуазной науки никогда не были тесными для Волкова. Это замечали многие европейские позитивисты — Милль, Решар, Шеффле, Спенсер, которые не только находились в переписке с Волковым, но были лично знакомы с ним. За последовательную биолошзацию общественных процессов в конструкциях своей «социальной философии» Волков был удостоен похвалы со стороны известного немецкого социолога-позитивиста, псевдосоциалиста и пропагандиста социал-дарвинизма А. Шеффле [767, 199]. Весьма показательна эволюция политических и идеологических принципов Волкова от демократизма к либерализму. К концу 40-х гг. он полностью перешел на платформу «умеренных». Не случайно именно в разгар борьбы русских либералов против революционной демократии, накануне аграрной реформы, Волков опубликовал «Отрывки из заграничных писем». Политическое кредо русских либералов, которое в начале XX в., после революции 1905—1907 гг. будет выражено кадетами в «Вехах», можно обнаружить в дневнике Волкова за 1847—1848 гг. Оно оказалось левее черносотенного принципа «жесткой власти», но намного правее «здравого смысла толпы». Очутившись в конце 40-х гг. в гуще событий, связанных с подготовкой и развертыванием революции 1848 г. во Франции, он писал: «Здравый смысл массы французского народа весьма ненадежен. Французы имеют гораздо более разрушительного, чем созидательного гения» [84, 400, 402]. Но именно эти далеко не простые сентенции, обусловленные объективистскими принципами либеральной идеологии и расплывчатой позитивистской методологии, оказались удобными и неизбежными формами выражения идеологии «партии порядка». Сам же Волков не без цинизма призывал уклоняться и от «консервативного кулака», и от «радикальной палки» [84, 336]. В такой форме бессмысленность натуралистического «подхода» корректировалась социально-идеологическим инстинк- 100
том человека, «воспитанного» событиями своего времени. Представители раннего русского либерализма все более проникались скептицизмом и мистикой. В середине 40-х гг. Волков писал о «бессознательном* предчувствии» событий, о вере в силу «ясновидения», о возможном «пришествии конца света». Все более и более односторонне негативными становятся его оценки «левых интеллектуальных движений» Франции и России. «Бунтовщики состоят только из адептов нелепых систем»,— запишет он в свой парижский дневник 23 февраля 1848 г. Образцом либерального ренегатства можно считать слова Волкова о «безнравственности порыва» революционной бедноты Франции, вышедшей на улицу со «зловещим напевом Марсельезы» [84, 320—322, 325, 472]. Идейная эволюция Волкова обнаруживает черты, общие с другими либеральными деятелями. Их переход к развитым формам либерализма был связан с определенными принципами позитивистского миропонимания. Для либерально настроенных деятелей общественного движения России 40—50-х гг. XIX в. были свойственны и не столь крайние, не столь правые убеждения, с какими мы встретились, обратившись к идейному наследию М. С. Волкова. Особого внимания заслуживает школа историков, представители которой находились в ту пору на левом крыле либерализма (Т. Н. Грановский, К. Д. Кавелин). Развитие исторической науки в 40—50-е гг. XIX в. и особенно истории России — факт, который отражал характерные процессы, происходившие в идейной жизни того времени. Белинский писал в 1848 г.: «В науке отвлеченные теории, априорные построения, доверие к системам со дня на день теряют свой, кредит и уступают место направлению практическому, основанному на знании фактов. Конечно, наука еще не пустила у нас глубоких корней, но и в ней уже заметен поворот к самобытности, именно в той сфере, в которой самобытность прежде всего должна начаться для русской науки, — в сфере изучения русской истории» [36, 39]. Подчеркивая, что русскую историю стали объяснять «по-русски», Белинский, разумеется, имел в виду главным образом Полевого, Соловьева, Грановского, Крю- 101
кова, Кудрявцева. Не случайно им было выделено «практическое направление», будто бы «основанное на знании фактов», в противоположность «отвлеченным теориям» и «априорным построениям». Именно перечисленные историки, каждый по-своему и в различной степени, стали совершать поворот в сторону критического осмысления фактов (вслед за Каченовским и его школой), освобождаясь от влияния Шеллинга и Гегеля, но подпадая при этом под влияние позитивизма (что мы видим на примере Грановского). Воздействие позитивистских идей на С. М. Соловьева не было существенным. Выдающийся русский ученый искал свои пути в науке. Профессор Московского университета, он являлся историком оригинальной национальной школы. Он опирался на фундаментальные труды Шлецера, Тьерри, Каченовского, Полевого, активно пользовался положениями философии истории Гердера и Гегеля. Несмотря на то что С. М. Соловьев ориентировался главным образом на гегелевскую философию права, вряд ли правомерно зачислять его в разряд ортодоксальных гегельянцев, как это делают буржуазные исследователи. Слишком могучи были «новый дух» 40—50-х гг., моральная сила «критической школы» и «требования времени», чтобы в сознании историка оставить в неприкосновенности принципы философии истории Гегеля. Сильные гегельянские мотивы в методологии Соловьева в лекциях 40-х гг. в некоторой степени были ослаблены уже в 50-е гг. (в первых томах 29-томной «Истории России с древнейших времен»), в оставшейся неопубликованной статье «Чиновничий элемент в разработке истории» [706]. Требование исходить из «целостности исторического процесса» дополнялось рекомендацией учитывать« также «внешние влияния». Соловьев писал: «Не делить, не дробить русскую историю на отдельные части, периоды, но соединять их, следить преимущественно за связью явлений, за непосредственным преемством форм, не разделять начал, но рассматривать их во взаимодействии, стараться объяснить каждое явление из внутренних причин, прежде чем выделить его из общей связи событий и подчинить внешнему влиянию — вот обязанность историка в настоящее время...» [550, 55]. 102
То новое, что внес Соловьев в русскую историческую науку, заключалось во взгляде на государство как на продукт исторического развития общественных отношений, в требовании учитывать географические условия, специфику «исторической судьбы» страны и ее населения, противоборство «личного» и «державного», «родового» (или «народного») и «государственного» начал. Принцип главенства самодержавной власти был призван «синтезировать» эти начала, хотя и отклоняясь от гегелевской философии права. Для Гегеля государство являлось формой воплощения «божественной идеи» на земле [123, 38], между тем как для Соловьева оно (т. е. государство) — «необходимая форма для народа» [551, 347]. Влияние Полевого ,на Соловьева не вызывает сомнений: во всех рассуждениях русского историка и в самой его манере освещать исторический материал отчетливо видны элементы, родственные позитивистской «теории факторов». Об этом же свидетельствуют плюралистические понятия Соловьева об основах исторического процесса, которые проявляются в 60—70-е гг. Видимо, в пользу изложенного служат также симпатии к Соловьеву позитивистски настроенного Грановского, еще в большей степени — позитивистов Кавелина и Ключевского. В «Очерках гоголевского периода русской литературы» (1855) Н. Г. Чернышевский указывал на возникновение «новой исторической школы», называя рядом Соловьева и Кавелина, для которых общим, очевидно, были не только занятия русской историей, но и определенные черты «исторического мышления» [643, 3, 181—298]. Судя по содержанию статьи, особенности «новой школы» Чернышевский видел в возвышении теории исторического процесса, которая наряду с другими принципами учитывала гегелевское наследие. К «новой школе» историков середины XIX в. следует отнести профессора всеобщей истории Московского университета Т. Н. Грановского, для которого был характерен напряженный поиск нового метода исторической науки с целью выработки более значимой теоретической концепции, чем методологические принципы Гмзо, Шлоссера, Ранке, Маколея и др. Актовая речь Грановского «О современном состоянии и значении всеобщей истории» чрезвычайно важна для характеристи- 103
ки тех идей «первого позитивизма», которые оказали влияние на русского историка28. В ней к историку предъявлялись требования соблюдать принципы единства законов природы и общественной жизни, учитывать их диалектику, которая понималась идеалистически. Рассмотрение исторического процесса Грановским связывалось с обоснованием им теории «органического развития» отдельных народов и всего человечества. Г. В. Плеханов обращал внимание на то, что именно здесь сильнее всего выявлялся позитивистский уклон русского историка, который в известной степени биоло- гизировал историю [153, 34]. В упомянутой актовой речи он ссылался на теорию академика Бэра о влиянии внешней природы на социальные отношения. Бэр «хотел рассматривать связь между человеком и природой преимущественно со стороны влияния естественных условий на общественные отношения». Тот же «природный момент» имеет в виду сам Грановский, указывая, что вся история некоторых стран зависит от их флоры или фауны [475, 4, 292] 29. Уточняя концепцию народа Н. А. Полевого и дополняя идеи С. М. Соловьева, Грановский полагал, что категория «народ» должна выражать «органическую целостность», воодушевляемую духовной силой, определяющими элементами которой являются наука, искусство, вера, гражданские учреждения, идеи. Позитивистский плюрализм «факторов» явно смягчался идеей «совокупной силы», йо ее целью и главной задачей провозглашалось достижение «гармонии» личности и общества [152, 445]. На многие суждения Грановского, относящиеся к проблемам методологии конкретно-исторического исследования, сильное влияние оказала позитивистская докт- 28 На наш взгляд, влияние Гегеля и гегелевской Философии на творческую деятельность Грановского весьма преувеличивает П. Милюков в слоем эссе «Университетский курс Грановского» [380, 212—265], утверждая, что точка зрения Грановского «не может больше обосновать себя с тою последовательностью и целостностью, какие придавала ей в свое время метафизика» [380, 265], остается недостаточно раскрытым без показа критики Грановским гегелевской философии, без раскрытия реального влияния на русского историка идей «первого позитивизма». 29 3. А. Каменский отмечает, что в своих рассуждениях Грановский подпадал под влияние позитивизма, в известной мере уходил от решения задачи изучения специфики истории по сравнению с природой, впадал в односторонность, но, что такой взгляд «мел свое положительное значение и способствовал дискредитации официальных и славянофильских реакционных теологических, провиденциалистских концепций исторического процесса [226, 2, 252]. 104
рина, а именно идеи его немецких учителей — Риттера и Ранке. На это обстоятельство обращали внимание уже Д. Л. Крюков, П. Н. Кудрявцев и особенно В. О. Ключевский. Но в отечественной и зарубежной историографической литературе вопрос о позитивистских «увлечениях» Грановского до сих пор не раскрыт. Отсюда и неполнота того анализа, который связывается со справедливым выводом о том, что правоверным позитивистом Т. Н. Грановский никогда не был. Различная степень влияния позитивизма на русский либерализм 40—60-х гг. XIX в. и сам характер этого влияния обнаруживаются четче при анализе многозначного отношения к Конту и его последователям русских утопических социалистов — петрашевцев. Проследить отношение к контизму петрашевцев тем более важно, что Герцен называл членов кружка М. В. Буташевича- Петрашевского «последователями Конта». Он писал: «Наследники сильно возбужденной умственной деятельности сороковых годов, они прямо из немецкой философии шли в фалангу Фурье, в последователи Конта» [132, X, 344]. Несомненно, некоторые из петрашевцев отдали дань времени, с увлечением изучая «позитивную философию». Чтобы убедиться в этом, достаточно проанализировать письма Н. Спешнева к Э. Хоецкому или речь Н. Каш- кина о задачах общественных наук. Как указывалось выше, сочинения Конта изучал и отлично знал В.Майков. Такие участники собраний Петрашевского, как Н. Данилевский, В. Милютин, Ф. Достоевский и другие, приобщались к источникам позитивистской философии и социологии. Но несмотря на то что петрашевцы восприняли от Конта некоторые выводы, их взгляды сформировались под прямым влиянием декабристов, .Герцена и Белинского. Ни Фурье, ни Фейербах, не говоря уже о Конте, не оказали на них такого влияния, как освободительные идеи революционеров — дворян и разночинцев, как естественнонаучная и философская мысль России первой половины XIX в. Основная часть петрашевцев толковала многие понятия контизма в духе современного им материализма, сделав их составными элементами своей материалистической системы. При этом петрашевцы, стремясь «утвердить научное основание философии», 105
пользовались понятиями «положительные знания*, «положительная наука» («мелись в виду и знания, и наука, освобожденные от теологических, метафизических и трансцендентально-спекулятивных догм и представлений). «Всякая метафизика, — писал Спешнев, — есть поэма, подавленная дедуктивной логикой и фантастической химией. Она довольно двусмысленная вещь, которая не является ни подлинной поэзией, ни положительной наукой... Для того, чтобы все объяснить и понять по существу, следует понимать мир как продукт и необходимый результат причины...» [626, 479—480]. Дело не в том, что никто из участников «пятниц Петрашевского» не объявил себя учеником Конта или Милля, Литтре, Волкова, Кавелина. Факт отсутствия в составе «Карманного словаря иностранных слов» Бута- шевича-Петрашевского терминов и персоналий позитивизма также не есть аргумент в пользу вышеуказанного вывода: трудно представить, чтобы столь образованный человек, каким был глава петрашевцев, в середине 40-х гг. не был знаком с учением Конта. Кроме того, причастность к редактированию и авторству «Словаря» Майкова скорее подтверждает вывод о цензурных препятствиях или каких-либо других причинах, которые исключили для петрашевцев возможность дать печатную информацию о философии и социологии контистов. Зато такая информация, несомненно, имела различные внутренние каналы передачи: обмен книгами, переписка, теоретические споры и т. п. В процитированном выше отрывке из письма Спешнева видны следы знакомства активного участника петрашевского кружка с доктриной позитивистов. Четыре года, прожитых Спеш- невым за границей (1842—1846), дал« ему возможность иметь полное представление об учении Конта и его последователей. В библиотеке петрашевцев, кроме сочинений Прудона, Фурье, Ламенне, Смита, Морелли, Маркса и Энгельса, были сочинения Огюста Конта [534, 371]. Характерным для петрашевцев было критическое отношение к контизму. Одни из них пропагандировали положения позитивизма, другие подвергали учение Конта критическому анализу, оставаясь по отношению к нему в целом нейтральными или не признавая его заслуживающим сколько-нибудь серьезного внимания. Вёроят- 106
но, среди петрашевцев были и противники контизма. Ввиду неисследованности проблемы сколько-нибудь категорические суждения невозможны. Заслуживает подробного анализа отношение к позитивизму В. А. Милютина в 40-е и в начале 50-х гг. тесно примыкавшего к петрашевцам. В конце XIX в. русская либеральная историография объявила его «перво- позитивистом на русской почве», первым в России, кто через пять лет после выхода в свет «Курса позитивной философии» начал «знакомить русскую читающую публику *с позитивной философией» [109, N3, 11 —12]. Выдающийся просветитель-демократ, смелый обличи- .тель крепостничества и буржуазного общества, социалист, Милютин был одним из популяризаторов и критиков идей контизма. Блестящий знаток современных ему экономических теорий, юрист, социолог, публицист [364, 325—345; 44; 387, 319—320; 95], он во многом следовал В. Майкову, превосходя его более глубоким проникновением в экономические, политические и идеологические проблемы своего времени. Связанный первоначально с кружком Белинского, а затем и с движением петрашевцев, Милютин испытал на себе влияние Герцена и Фурье, Вейтлинга и Прудо- на, Гегеля и Петрашевского. Мелкобуржуазная политическая ориентация не привела его к революционному демократизму, но связь с революционной демократией оградила его от влияния либерализма. Определенное воздействие на него оказал Конт и его «Курс позитивной философии», с содержанием которого Милютин познакомился одним из первых в России. Основным результатом этого воздействия оказалось восприятие им принципа возможности и необходимости эволюционного («постепенного») развития человечества. Эта установка русского мыслителя была сформулирована до европейских революций 1848 г. .'В работах «Пролетарии и пауперизм в Англии и во Франции», «Мальтус и его противники», «Опыт о народном богатстве или о началах политической экономии» (1847) и в ряде других Милютин выразил требование критической ориентации в современных философских, экономических и политических теориях. Он считал4 важным создание позитивных концепций «теории и истории духа», «совершенствования экономической орга- 107
низации». На «поле фактов*, с учетом реальной действительности и вопреки «произвольным утопиям» он призывал создать «социальную науку» — науку о подлинных законах общественной жизни [382, 332, 341 — 342, 354—355]. В своем понимании задач, встававших перед обществоведами того времени, Милютин в ряде случаев возвышался над уровнем мелкобуржуазного мышления30. В крепостной России 40-х гг. XIX в., не будучи знакомым с первыми сочинениями основоположников научного коммунизма, как ученый он развивался в направлении выводов, уже сделанных К. Марксом и Ф. Энгельсом. В двух блестящих по форме и глубоких по содержанию статьях о Мальтусе и его противниках, опубликованных в «Современнике» за 1847 г. (№№ 9 и 10), Милютин изложил свою мировоззренческую программу. Большой объем проблем, выдвигавшихся им, побуждает нас обратиться к оригинальному тексту. После осуждения «теории» Мальтуса как «бесплодной метафизики», в названной нами статье излагалось положительное кредо: «...Сознания основных начал и действительных законов общественной жизни можно достигнуть не иначе, как посредством прилежного и успешного изучения природы и свойств человека, но к этому последнему результату не приведут нас никогда ни психология, ни метафизика; только науки точные, основанные на наблюдениях и опыте, а не на произвольных и субъективных абстракциях, могут привести нас к открытию тех законов, по которым совершается или должно совершиться со временем развитие человека и общества- Человек един и неразделен; едина и нераздельна должна быть и та наука, которая имеет своим предметом исследование его существа, способностей, качеств, свойств и сил. Когда эта1 простая, но необъятно важная истина укрепится окончательно в сознании общественном и изгладит навсегда следы прежнего разделения и разрыва между основными началами науки, тогда для человечества наступит новая, высшая фаза развития — ум человеческий пойдет вперед путем медленным, но проч- 30 Поражает безрелигиозность, отсутствие интереса Милютина к вопросам истории религии и клерикализма. В этом плане представляет большой интерес исследова«ие непричастности нашего автора к контистским увлечен ниям мистицизмом и религией. Наличие несколько иного мнения можно найти в книге А. И. Володина сУтопия и история» [97]. . 108
ным и надежным, бесплодная метафизика уступит место истинной науке и отвлеченный, лишенный практического смысла взгляд на внешний и внутренний наш мир заменится глубоким, живым и светлым пониманием действительных законов бытия и настоящих отношений человека к природе» [382, 156—157]. Эта великолепная декларация антропологических принципов философии в духе лучших образцов мировой философской мысли передает страстность поисков передовой теории в России 40-х гг. XIX в. Она отражает влияния Белинского и Герцена, Фейербаха и, возможно, Конта и Литтре, но в ней не все еще высказано, мысль автора статьи не завершена. В произведениях 40—50-х гг. Милютин обращался ко взглядам английских и французских физиократов, к воззрениям Бланки, Смита, Прудона, Сэя, Леру, Фурье и Сен-Симона. Всем содержанием анализа русской действительности и характером выводов он опровергал русских славянофилов, осуждал позицию «Москвитянина» Сенковского и Хомякова, «Северной пчелы» Булгарина и Греча. В 40-е гг. Милютин подверг резкой критике труды вульгарного экономиста А. Бутовского, исходя при этом из антропологических представлений, теории трудовой стоимости, а также используя отдельные выводы позитивизма. Милютин формулировал важные обобщения, делал глубокие замечания в адрес своих идейных противников. Мальтус квалифицировался как явно тенденциозный ученый, «ревностный защитник торизма», экономист «привилегированных классов» [382, 61], неспособный понять бесконечные возможности «производительной силы земли» [382, 135]. Высмеянного Марксом представителя «феодального социализма» Вильнева Баржмона (см. «Нищету философии») Милютин обвинял в мифотворчестве, а его учителей-меркантилистов — в неспособности создать научную теорию политической экономии [382, 278]. Характеризуя буржуазную природу воззрений единомышленника Мальтуса, вульгаризатора политэкономии Сэя, Милютин писал: «Сэй был самым верным органом интересов, идей и потребностей среднего сословия, его одушевляли те же начала отрицательного либерализма, какие руководствовали постоянно исторической деятельностью этого сословия» [382, 331]. 109
Компилятора, вульгарного экономиста, автора «Опыта о народном богатстве, или о началах политической экономии» [384] А. Бутовского Милютин оценивал как слабо подготовленного для той задачи, решать которую он взялся в своей книге [382, 398]. Милютин высоко ставил заслуги теоретиков английской политэкономии в развитии «науки о народном бопатстве». С восторгом писал он об одном из представителей классической школы буржуазных экономистов: «...Если дело идет об одной физиологии народного богатства, о той части политической экономии, которая описывает порядок производства и распределения ценностей в современных обществах, то мы готовы признать беспрекословно Адама Смита настоящим ее основателем и творцом» [382, 297]. Особенно интересны оценки «первого позитивизма», данные Милютиным. Они раскрывают отношение русского писателя к личности и учению Конта, которого он называл «замечательнейшим представителем» общественной науки, человеком, которому «положительная философия» обязана своим происхождением [384, N11, 26]. Милютин принимал закон Конта о «трех периодах» развития духа, периодах, которые «отличаются друг от друга самыми резкими чертами». Он подчеркивал, что согласно новому учению «как мифологическая, так и метафизическая философия, радикально противоположны философии положительной, которая является всегда, во всех отраслях знания, последним звеном умственного развития и одна заслуживает названия науки» [382, 358]. При рассмотрении позитивизма Милютин определял место этого учения в системе двух традиций — рационализма и эмпиризма. Он считал, что престиж «нового учения» будет упрочен, если оно, опираясь на идеи о «свойствах нашей организации» и сохраняя «эмпириче- ские позиции», придет к ощутимым результатам в обла? сти доказательства реальных возможностей разума открывать общие законы. Полагая, что «ум человека всегда нуждается в теории», он рассматривал рациональ? ные средства, даже «мифологическую философию», как путь «пробуждения и приведения в действие познавательных способностей человека» [382, 360]. Милютин четко представлял, что задача открытия 110
«законов взаимного соотношения явлений» нуждается в глобальной разработке с точки зрения всех -наук, дабы обеспечить их выход в фазу позитивного состояния, за пределы «химерических представлений»; что, подобно тому, как совершился переход от алхимии к химии, в фазу науки должно перейти обществознание [384, N11,7]. Возможно, что на этом доверие Милютина к теоретическим изысканиям Конта заканчивалось. Русский мыслитель считал, что, объявляя несостоятельность разума перед лицом абсолютной истины и несбыточность надежд проникнуть в сущность бытия, философия позитивизма ограничивает сферу познания законами явлений [384, №11, 1—2]. Он видел разрыв между фактами и теорией в «позитивной» философии. Поэтому, определяя политэкономию как науку выведения «общих экономических законов из наблюдений над частными фактами», Милютин считал возможным признать такое определение правильным только в случае: а) «противобор- ствия метафизическому направлению»; б) признания относительности всех понятий; в) согласия рассматривать не мнимые, а действительные «соотношения явлений» [382, 378—383]. Конечно, Милютину не суждено было раскрыть реальную диалектику процесса познания. Но в его требовании рассматривать предмет изучения и со статической, и с динамической точек зрения и кроме наблюдения и сравнения использовать методы «опытного изыскания истины» можно видеть элементы диалектики, которые усиливались еще и потому, что Милютин защищал идею единства теоретических и практических вопросов: «Теория должна неизбежно иметь целью практику» [382, 352]. Идея примата практики сближала Милютина с революционными демократами, которые призывали подчинять теоретические изыскания интересам и задачам освободительной борьбы народа. Петрашевский писал, что «практика является предшественницей теории и обобщительницей частных фактов и явлений» [626, 321]. Милютин «дополнял» позитивистскую доктрину, подмечая «крайности» тех, кого он называл «прежними экономистами» и представителями «новых школ»: пер- 111
вые (под которыми он подразумевал метафизиков) считали все действительное справедливым, вторые (по Милютину, социалисты-утописты) — все справедливое возможным. Каждое из этих учений признавалось существенно ограниченным. Милютин, не просто «(сочувствуя социалистическому течению» [534, 365], а являясь убежденным социалистом, требовал дальнейшего совер" шенствования теории социализма, для чего делал попытку соединения модернизированных идей утопического социализма и классических учений политической экономии. Утопические теории он относил к социальным идеалам людей: Ссылаясь на авторитет теоретической антропологии, Милютин доказывал, что в утопических теориях отражается неудовлетворенность людей существующим порядком вещей: «человек, во всех тех случаях, когда его не удовлетворяет настоящее положение, не может не мечтать, не думать о лучшем, не стремиться путем воображения к идеалу, к состоянию совершеннейшему» [382, 346]. С другой стороны, Милютин видел необходимость и неизбежность социальных утопий: «человек не может обойтись без иллюзий и мечтаний», идеалы-утопии — это реализованная «способность человека» [383, № 11, 150]. Идеал для Милютина — это своеобразное социо-ан- тропологическое явление, это осуществленное в порывах ума и фантазии «вознаграждение за гнетущую... действительность». Но отсюда не следует, что все идеалы равны. Существует, по Милютину, несколько типов идеалов31, из которых он признавал особо ценным тот, который отталкивается от действительности; мечта как принцип идеала должна находиться в «согласии <с дей- ствительностию и ее законами» [383, № 11, 159]. Чтобы социалистические идеалы имели значение науки, считал Милютин, они должны опираться на принцип последовательности социальных изменений, на «методу историческую», которая выступает «средством открытия истины», содействует «научному предвидению» [382, 383]. Он доказывал, в отличие от Конта, что «развитие идей соответствует развитию самой жизни», а не 31 «Утопия, — писал Милютин, — может иметь характер млстнческпЛ и субъективный, она может иметь также характер научный в объективный» [383, № 11, 153]. 112
наоборот [383, № 11 152], что в этом признании приоритета действительности скрывается проявление и «положительной», и «исторической» методы [382, 353]. «Утопия» определяется Милютиным как «притязание жизни и развития», а одним из дополнительных и эффективных средств предсказания новых событий признается «историческая статистика». Понимание Милютиным роли и значения исторической статистики — результат прямого влияния на его мировоззрение трудов В. С. Порошина. Столь же примечательным с точки зрения выявления теоретических источников взглядов русского публициста было подчеркнутое акцентирование внимания на главных правовых и этически-нормативных идеях «новой школы», которые понимаются и толкуются им главным образом антропологически [387, 320]. Милютин уточнял контистские положения о примате общего над частным, общественного над индивидуальным, требовал «примирения» в едином «двух равно- необходимых начал» (применительно к общественной структуре) — начал «индивидуализма» и «общинности» [382, 354]. Именно здесь обнаруживалось влияние на Милютина Белинского, который в 40-х гг. видел средства «примирения» частного и общего в действительной жизни, а не в сфере духа, т. е. понимал проблему не по-гегелевски. Гегелевские понятия Милютин не отбрасывал, не игнорировал полностью, как это делал Конт. В системе взглядов русского мыслителя эти понятия встречаются то в синтезированной форме, то в «чужеродной» в контексте его антропологии. Можно признать положительным сохранение Милютиным категории «философия истории», которая используется в истолкованной форме32. Нередко философ применяет такие понятия, как «идея истины», «идея права» и т. п., которые явно выходят за рамки «положительного знания». Видимо, большой натяжкой следует считать вывод о воззрениях Милютина как «первого русского пози- 88 «Философия истории как наука положительная и точная, — писал Милютин, — не только показывает нам, что утопия бывает способна к осуществлению в жизни практической и осуществляется в ней действительно» [382, 348]. ИЗ
тивиста без всяких оговорок» [387]з3. Мировоззрение русского мыслителя, на наш взгляд, эволюционировало в сторону ослабления его интереса к философии и социологии Конта. Возможно, это объясняется воздействием Белинского, который в то время Конту предпочитал Литтре. Не исключено, что здесь же сказалось влияние авторитета Петрашевского, который прямо о Конте не высказывался, но о том органе прессы, который пропагандировал контизм («Journal des Débats»), отзывался отрицательно [533, 162]. В 1847 г. Милютин писал: «...в трех последних томах своего курса Конт объяснил весьма подробно и удовлетворительно способ положительного обработы- вания общественных наук». Желая понсвоему выполнить эту задачу (хотя и с учетом позиции Конта), Милютин исходил из того, что наука «должна заботиться об интересах большинства в обществе» [384, №11, 26], выступал как демократ. И это определяло его «диспозицию» относительно контизма. В его оценках позитивизма содержались ростки, начала многих идей, которым суждено было получить полное выражение в будущем. По мере обострения классовой борьбы в предрефор- менный период в среде либеральной буржуазии все больше и больше стала проявляться «нейтралистская», «реформистская» психология, настроения «усталости» и «уступчивости». Развитие капиталистических отношений требовало естественнонаучного обеспечения производительных сил. Процесс «онаучивания» производства отражался в области надстроечных, духовных явлений, нередко порождая идеалистическую мистификацию достижений науки. Эти условия благоприятствовали распространению доктрины первого позитивизма, оказавшего сильное влияние на деятельность юриста по образованию, историка, экономиста и философа, человека редкой эрудиции, либерала по политическим убеждениям К. Д. Кавелина. В литературе, относящейся к характеристике деятельности Кавелина, отсутствует анализ эволюции взглядов русского историка, правоведа, философа и 33 Автор считает неудачной формулировку, которая встречается в статье БСЭ о Милютине В. А.: «пытался преодолеть» метафизическую политэкономию «при помощи поаитивизма» [386, 493]. 114
публициста. Между тем во многих источниках имеются выразительные следы этой эволюции, да и оценки, даваемые Кавелину современниками или комментаторами его наследства, могут быть поняты только с учетом динамики изменения воззрений человека, прошедшего путь от демократизма к либерализму, от увлечений гегелевской философией к увлечениям позитивизмом. Аналогии с эволюцией С. М. Соловьева здесь возможны только с определенными коррективами — оба мыслителя завершили свое развитие, будучи либералами, но Соловьев начинал с либерализма, тогда как пропагандистом позитивизма в прямом значении этого слова оказался из них двух только Кавелин. Характеризуя миропонимание Кавелина, его единомышленник Д. А. Корсаков писал: «...в основе своих философских воззрений Кавелин являлся метафизиком гегелианского направления, с поправками, заимствованными у представителей немецкого философского реализма пятидесятых годов и французской «позитивной философии» [229, I, XXVIII]. Действительно, как это видно из сочинений Кавелина «О теориях владения» (1841), «Взгляд на русскую литературу по части русской истории» (1846), «Ответ «Москвитянину», «Взгляд на юридический быт в древней России» (1847), рецензий на книги М. Погодина, С. Соловьева, Н. Уст- рялова, в предреформенный период симпатии русского историка к гегелевской философии истории и философии права преобладали. Общество рассматривалось им как продукт истории «становящихся этапов человечества»: семья, род, государство — три ступени этого развития. Российская история — часть всемирной истории. Пройдя через «родовое единство князей», Россия создала свою государственность. При этом Кавелин полностью отрицал «норманнскую теорию» происхождения русского государства («Мы сами собой развивались из самих себя»). Единичное и общее связывались Кавелиным с помощью категории «единое». Идеальная форма государственности — та, которая обеспечивает «единство» личности и общества, а точнее — личности и государства. Буржуазное «гражданское» общество в понятиях Кавелина выступало идеальной формой общественно-правовой организации. К этому относилась важная кавелинская установка: умственное, щ
нравственное и юридическое развитие личности — основа общественного целого и самого прогресса. Само это «развитие» не всегда понималось в ключе гегелевского «саморазвертывания абсолютного духа», а соприкасалось, скажем, с «эмпирическим подходом», близким к контизму34. В сочинении «Взгляд на юридический быт в древней России» Кавелин высказал идею о противоречивом характере исторического процесса: «В истории — ни одной черты сходной и много противоположных» [229, I, 6]. Полное отсутствие личного у людей «древнеродово- го строя» признавалось им важной характеристикой исторического развития человечества: «В древности человек как человек ничего не значил» [229, 1, 14]. Но «очеловечивание» социальной жизни для Кавелина означало «сближение» человека, личности с высшей формой организации — государством. Этот процесс он называл «примирением» личности с государственным строем, «гармонизацией общества». В «Ответе «Москвитянину» он писал: «Примирение личностей — цель развития» [229, 1, 84]. Идеалистически толкуемая антропология в понятиях Кавелина становилась средством «уяснения» проблем «практической жизни и деятельности» [229, 1, 93]. И здесь не следует удивляться проявившейся еще в 40—50-е гг. склонности Кавелина относительно субъективно-идеалистических построений Канта. Со временем «кантианский элемент» его мировоззрения проявится в большей степени, особенно в 70-^80-е гг. [280, 398]. Важнейшим средством «примирения» личного с общим, «гражданского элемента с государственным элементом», считал Кавелин, является вера, религия. Религиозные настроения эти с годами все более усиливались, не выходя в то время за пределы христианской (православной) ортодоксии, в известной мере опирались на воззрения Боннэ35 и философию религии Гегеля. В христианстве русский историк видел «ключ 34 Справедливости ради скажем, что непосредственное упоминание имени Конта или кого-либо из его последователей ни в ранних произведениях Кавелина, ни в его переписке 40—50-х гг. зафиксировать не удалось [305]. 35 Д. А. Корсаков, один из ранних биографов Кавелина, указывал, что «Картины природы» швейцарского натуралиста-мистика Ш. Боннэ являлись одним из источников, повлиявших на русского историка [305, кн. V, 25]. 4-16
к правильному взгляду на русскую историю». Он писал: «Христианство открыло в человеке и глубоко развило в нем внутренний, невидимый, духовный мир» [229, 1, 14]. Отсюда делался вывод об изменении характера истории в связи с «возникновением христианства, его восприятием в России». Для Кавелина тем самым подлинное достоинство личности, «безусловное достоинство человека» »связано с христианством. Теологическая, в известной мере славянофильская фальсификация истории здесь совмещалась с явно выраженной тенденциозностью: историческое будущее России рисовалось в идиллических красках как «обновление русского быта» [633, 410—417]. Произведения Кавелина, публиковавшиеся в популярных органах прессы 40—50-х гг. («Юридические записки», «Современник», «Отечественные записки», «Атеней»), не были лишены гуманистического и демократического содержания. В «Записке об освобржде- нии крестьян в России» (1855) он поставил важные вопросы раскрепощения крестьянских масс, внедрения «европейских форм социальности». Аналогичные идеи развивались в работах Кавелина «Мысли об уничтожении крепостного состояния в России» и «Мнение о лучшем способе разработки вопроса об освобождении крестьян» (1857). Антикрепостнические декларации Кавелина — прогрессивные акции середины XIX в. «Двадцать пять с половиной миллионов жителей мужского и женского пола в нашем отечестве лишены самых первых, самых скромных зачатков гражданских свобод», — писал автор «Записки об освобождении крестьян», одновременно обращаясь к читателям «Современника» и Вольной русской прессы Герцена и Огарева. Известно, что в предреформенные годы позиции Грановского и Кавелина оказывали положительное влияние на определенные круги русской интеллигенции: два профессора Московского университета временами печатно свидетельствовали о своих оимпатиях к демократии, хотя, поддерживая демократию, все же сохраняли за собой позиции для отступления на случай «чрезмерности нажима демократии». Непосредственная схватка социальных сил перед провозглашением крестьянской реформы подтвердила верность опасений революционного демокра- 117
та и социалиста Герцена о ненадежности, политической хлипкости «умеренных либералов» [132, 12, 444]. Определенный комплекс позитивистских идей обеспечивал теоретическую базу либерализма, так же как другой их комплекс создавал условия для перехода на прогрессивные позиции, что становится очевидным при анализе «положительной» философии и социологии России пореформенного периода. Позитивизм никогда не был «цельным, однородным явлением»; позитивисты, борясь за расширение своего влияния, «растворяли» свое учение в потоках тех или иных отраслей знаний, тех или иных идейных направлений: философской антропологии, естественнонаучного материализма, а особенно эмпирической философии. В 60-е гг. почти повсеместно в Европе и Северной Америке позитивизм «вынырнул из глубины на поверхность» бурного потока социальной жизни, науки и философии. Позитивистский бум пореформенной России — одно из сложных явлений развития мировой духовной культуры.
Глава II позитивизм В РОССИИ 60—70-х гг. XIX в. Пореформенное развитие российской действительности при всей сложности его противоречивого «прусского пути» являло собой быстро эволюционирующий капитализм. Указывая на это, В. И. Ленин писал: «Если сравнивать докапиталистическую эпоху в России с капиталистической (а именно такое сравнение и необходимо для правильного решения вопроса), то развитие общественного хозяйства при капитализме придется признать чрезвычайно быстрым» [4, 3, 601]. Темп этого развития снижался «учреждениями старины», феодальными, крепостническими пережитками, порождавшими дополнительные противоречия. Разноцветные «нити» многосословного общества, переплетаясь, составляли нечто целое, но вместе с тем разноименное по своей сути и значению: социальная структура страны, отражаясь в сфере надстройки, показывала различие интересов крестьянских масс и дворянства, позиций революционной демократии и либеральной буржуазии. В орбиту идейной борьбы все" больше вовлекался рабочий класс, хотя в первые пореформенные десятилетия на поверхности духовной жизни оказывались либеральные идеи. Европейская «волна позитивизма» и. идейная борьба в пореформенный период Как никогда прежде в России 60—70-х гг. зрела острая потребность в теоретическом осмыслении всех тех процессов, которые были связаны с развитием производства, борьбой классов, интересами господствующих в стране сил буржуазии и дворянства. Своеобразие социальной психики русской либеральной буржуа- 119
зии объяснялось тем, что в общественной структуре пореформенного периода она выражала настроения и интересы «средних слоев» общества. Интеллигентские круги России, рекрутируясь преимущественно из дворянской среды, чаще всего представляли интересы либеральной буржуазии. Они выдвигали компромиссные требования, суть которых сводилась к «реформаторству»: революционно-демократической платформе Чернышевского противопоставлялся либеральный реформизм Кавелина. Отсюда сложность путей развития науки, культуры, просвещения в стране; отсюда сложность судьбы всего нового, возникавшего в острой борьбе с реакцией и консерватизмом; отсюда идейная непоследовательность представителей буржуазно-дворянских кругов России пореформенной эпохи. Выдвигалось множество философских теорий, среди которых выделялись позитивистские и полупозитивистские доктрины, часто смыкавшиеся с типичным для XIX в. эмпиризмом, с европейскими философско-социологическими школами субъективного идеализма. Изыскания Менделеева и Сеченова, Тимирязева и Бутлерова, Зинина и Столетова, Мензбира и Умова выдвигали на передний план проблемы методологии науки: взаимоотношение теории и практики, науки и философии, эксперимента и промышленного производства. Гносеологическая роль самых важнейших категорий философии (материя, движение, пространство, время), реальные формы их выражения, роль математического и логического инструментария и самого человека заметно повышаются. Широко развиваются антропология, физиология, психология, медицина, эволюционные идеи, историческая наука, право и статистика, политическая экономия и агрономия, ветеринария и общая биология. Острые теоретические — философские,, политэкономические, социологические, этические и эстетические — споры вспыхивают на страницах журналов «Отечественные записки», «Современник», «Православное обозрение», «Слово», «Знание», «Исторический вестник», «Наблюдатель», «Современное обозрение», «Русское богатство», «Вера и разум», «Космос», «Вопросы философии и психологии», «Русский архив», «Научное обозрение». Нередко позитивистские настроения 120
возникали на идейно-политической почве или на основе государственно-правовой практики. Ста-вка либералов на реформы затушевывала вопрос об уничтожений самодержавия и подменяла его вопросом о модерниза^ ции государственного аппарата. С этим была связана позитивистская разработка проблем государственной власти, ее содержания и форм, структуры и путей развития. На страницах журналов «Вестник Европы», «Русская беседа», «Северный вестник», «Неделя», «Юридический вестник», «Русское слово», «Наблюдатель», «Русский вестник» широко обсуждались вопросы правовых основ новых социальных процессов, возникавших в условиях пореформенного развития страны. Теоретики дворянско-буржуазного либерализма нередко выступали против революционных демократов по проблемам «совершенствования» правопорядка, развития правосознания и судопроизводства. Ряд позитивистских школ возник в гуще идейной борьбы в России второй половины XIX в. В своих теоретических поисках идеологи различных социальных сил России пореформенного времени часто опирались на европейский позитивизм (на труды Лит- тре, Милля, Спенсера, Тэна, Бокля, Шеффле, Дрепера и других), модернизируя его и приспосабливая к условиям -своей страны. Во многом отличавшиеся от воззрений Конта, взгляды перечисленных философов тем не менее сохраняли многие черты позитивистской философии и социологии. Большой популярностью, особенно в 60-е гг., продолжал пользоваться позитивизм Конта. Этому содействовало сначала завершение, а затем новое (в 80— 90-е гг.) издание его собрания сочинений во Франции и издание и переиздание сочинений о нем в России. В 1865 г. Милль выпускает книгу «Огюст Конт и позитивизм», а год спустя ее переводят на русский язык. В 1866 г. в «Русском слове» появилась статья Писарева «Исторические идеи Огюста Конта», в которой, по мнению цензора, заключалось «стремление колебать авторитет христианской религии» [55, 370]. В следующем году Литтре и Вырубов начали и ряд лет продолжали издавать знаменитое обозрение «Позитивная философия» («Revue de positive»). Журнал этот свидетельствует, что Литтре в нем часто занимал позиции более ле- 121
вые, чем наш соотечественник. Редактируя журнал, он вместе с тем участвовал в издании различных сборников, написал ряд монографий о Конте. Статьям его в сборнике «Реакция, революция и позитивизм» (1852), книгам «Основы позитивной философии» (1859) и «Ог-юст Конт и его позитивная философия» (1863) присущ критический анализ позитивизма, и нередко с позиций материализма. В 1863 г., независимо от того, что Литтре продолжал считать себя «учеником Конта», он категорически заявлял: «...мы ничего не знаем, кроме материи и ее свойств, всякие,рассуждения о «таинственных», априорных или трансцендентных «сущностях» — вздор «метафизиков». В эту же пору им была опубликована статья «Конт и Милль», всесторонне аргументировавшая собственную позицию автора, его понимание «подлинных достоинств» позитивистской философии, а также «осязательных нелепостей» [348, 289— 291]. И когда в 1879 г. Литтре выпустил второе издание своего сборника «Реакция, революция и позитивизм», в качестве предисловия к нему он приложил заявление о симпатиях к материализму и свое категорическое осуждение религиозной доктрины Конта. За два года до смерти в небольшом трактате «Pour la dermié- ге fois» он писал о своей верности материализму и враждебности к любой форме религиозных воззрений. Не будучи последовательным, Литтре все же стал известен в истории философии тем, что показал первые образцы материалистического толкования контизма. Однако в 60—70-е гг. симпатии русских либералов больше были на стороне компромиссных выводов самого Конта, а еще более — Милля, Спенсера, Конгрива* Робине, Льюиса, Тэна, Дрепера — последователей контизма, развивавших главные принципы доктрины первого позитивизма. 'Важно кратко ознакомиться с их воззрениями, чтобы видеть, какие из позитивистских идей и в каком направлении могли влиять и реально влияли на духовные процессы России XIX в. Д. С. Милль — экономист, философ, психолог, публицист, видный политический деятель, один из первых популяризаторов позитивизма в Англии К Сын истори- 1 Ему принадлежали труды: «Система логики силлогистической и индуктивной» (1843), «Основания политической экономии» (1848), «О свободе» (1859), «Исследование философии сэра Гамильтона» (1865), «Утилитаризм» (1863), «Классификация наук» (1864), «Огюст Конт и позитивизм» (1885), «Автобиография» (1871). 122
ка и политика Джеймса Милля, он, вслед за отцом, воспринял и продолжил традицию английского эмпиризма, развив ее в сторону позитивизма. По политическим взглядам Милль был либералом, сторонником фритредерства, свободы частной жязни, «неопекаемой государством». В области политической экономии он пытался соединить теорию трудовой стоимости Рикардо с вульгарной теорией издержек производства, солидаризировался с Мальтусом. В «Послесловии ко второму изданию «Капитала» К. Маркс так охарактеризовал принципиальную позицию Милля: «Континентальная революция 1848 г. отразилась и на Англии. Люди, все еще претендовавшие на научное значение и не довольствовавшиеся ролью простых софистов и сикофантов господствующих классов, старались согласовать политическую экономию капитала с притязаниями пролетариата, которых уже нельзя было более игнорировать. Отсюда тот плоский синкретизм, который лучше всего представлен Джоном Стюартом Мил- лем. Это — банкротство буржуазной политической экономии, что мастерски показал уже в своих «Очерках из политической экономии (по Миллю)» великий русский ученый и критик Н. Чернышевский» [1, 23, 17—18]. 'Многим русским почитателям Милля импонировали эклектические, субъективистские взгляды, которых английский позитивист придерживался в области философии. Для Милля контизм был «общим достоянием века» [377, 11]. Поэтому его собственная концепция созвучна идеям Конта. Как и у Конта, у Милля проявлялся открытый скептицизм по отношению к коренным понятиям философского материализма. В системе его понятий внешний мир допускался только как источник ощущений. Онтологический аспект в воззрениях английского философа был крайне узок: при всем своем многообразии природа — совокупность многих рядов однообразных явлений, закрывающих человеку взгляд на сущность. Единообразие видов, рядов, классов явлений — «закон природы», раскрывающий «строй природы», «дифференциальное» ее основание [379, 251]. Далее отмеченных нами эмпирических и материалистических посылок Милль не пошел: единичным явлениям соответствуют единичные ощущения. Получая эти ощущения от мира, субъект познания посредством клас- 123
сификации или операции установления сходных, единообразных явлений создает себе картину мира, т. е. комплекс понятий о природе и человеке. Соответственно этому' Милль признавал три раздела знаний: науки о природе (опытные), науюи о духе (антропология и психология), науки об обществе (этические знания). Все эти науки имеют самостоятельное значение. Философия, по Миллю, сводима к психологии. Этот вывод английского позитивизма привлекал внимание многих русских ученых в связи с развитием наук о человеке, в том числе психологии. В своем трактате «Исследование философии сэра Гамильтона» Милль отво^ дил философии роль всеобщей методологии познания, имеющей феноменалистское основание. Здесь же подчеркивалось, что задача науки и философии едина — индуктивное упорядочение единичных явлений. Индук- тивизм Бэкона в воззрениях Милля доводился до крайних пределов, до самоотрицания: логика объявлялась важнейшим, если не единственным приемом познания, а индукция — ее главным инструментом. Всеиндукти- визм здесь вел к умалению роли дедукции в получении новых знаний, к полному отрицанию силлогистики Аристотеля. Индуктивизм — противоречивое явление в системе философских и социологических взглядов Милля. Английский позитивист называл свою логику концепцией науки и философии: всесильная индукция, элиминируя причины, устанавливает законы явлений. Но каноны элиминативной индукции Миллем рассматривались как процедуры открытия, обнаружения нового знания, хотя нам известно, что такой роли методов, алгоритмов открытия они (каноны) не выполняют [164, 79]. По мнению Милля, логика контролирует и направляет деятельность разума: .она является всеобщим познавательным и методологическим оружием философии. Теоретическую же функцию философии по отношению к науке Милль понимал двояко: как метод исследования и как условия доказательства [377, 58]. В «Системе логики» он тонко проанализировал методы исследования и условия доказательства, хотя и свел их к разработке проблем индукции. Но именно в этом мы видим несомненную заслугу Милля, его творческий энтузиазм и проницательность. Бентамовская идея кван- 124
тификации предиката, развивавшаяся в работах У. Гамильтона, получила дополнительную формальную аргу: ментацию также и в его трудах [379, 151]. Впоследствии, уже в XX в:, определение объема предиката позволило приравнять суждение к уравнению, а в математической логике квантификация предиката стала аналогом операции связывания кванторами переменных предикатов (кванторы «общности» или «существования»). Милль иногда пытался умерить «всесилие индукции», ее претензии «открывать общие законы». Тогда он утверждал, что «индуктивное умозаключение есть всегда в конце концов умозаключение от частного к частному» и что индукция, чтобы претендовать на открытие новых истин, нуждается в «дедуктивном дополнении» [379, 251]. Именно в таких случаях он определял индукцию как «процесс нахождения и доказывания общих предложений» [379, 226]. Формулируя понятие «закон», Милль называл его «общим» или «сведенным» знанием. «Эмпирический закон», или «экспериментальную истину», по Миллю, необходимо включить в дедуктивную систему, чтобы были получены «систематические знания». Так «систематизация» эмпирии поднималась до уровня всеобщей задачи не только науки, но и философии. Ее функция — устанавливая законы, быть «общей формой хранения знания». Понимание Миллем закона любопытно сравнить с трактовкой закона Юмом и Кантом. Юм законом природы называл психологическую привычку приводить в последовательность явления, Кант видел в законе априорную форму рассудка, а Милль понимал законы науки как минимальное количество «общих положений», выведенных из «наблюдаемых единообразий». Попытка Милля с помощью концепции индуктивизма создать «истинную» философию науки, в основании которой лежали бы формальные принципы, будет повторена позднее в логическом позитивизме. Не случайно в России в 60—70-е гг. философию Милля называли «учением о логической упорядоченности мира». Феноменалистский субъективизм во взглядах Милля сочетался с эмпиризмом, философский и социологический плюрализм — с индивидуализмом. В своей социологии Милль отбрасывал контовский коллективизм, 125
требуя признать индивидуализм концептуальной базой этики, теории искусства и даже религии. В его социологических взглядах имела место субъективистско-во- люнтаристская переоценка исторической роли юридических норм и законов. Милль зачастую доходил до полного отождествления общественного с природным. Биологизация общественных процессов, которая станет выразительной чертой «второго позитивизма», вполне определенно наметилась в воззрениях Милля и Спенсера. Вскрывая апологетическую роль теорий биологиза- ции социальной жизни, К- Маркс подчеркивал сознательное стремление идеологов капитализма «совершенно незаметно протащить» буржуазные отношения «в качестве непреложных естественных законов общества» [1, 12, 713]. Этическая концепция утилитаризма и эвдемонизма Милля с сильно выраженными следами влияния Бен- тама является классическим образцом буржуазных этических концепций. Она окажет большое влияние на социологические построения либеральной буржуазии России второй половины XIX в. Большую популярность в широких кругах русской общественности, особенно в среде ученых, имели сочинения Г. Спенсера. В отличие от эмпирического феноменализма Милля, учение Спенсера не было свободно от интуитивизма и религиозной ортодоксии. Кроме Беркли, Юма и Канта на воззрения Спенсера сильное влияние оказали эпигоны шотландской школы Ман- зельс и Гамильтон, а также философия и социология Конта. Это последнее Спенсер признавал неохотно, постоянно подчеркивая свои расхождения с французским позитивистом. В середине 60-х гг. он даже написал специальную статью, которая называлась «Причины разногласия с философией Конта». Но заявление Спенсера — «я исключаю себя из позитивистов» [560, 77] — нельзя брать в расчет, поскольку его учение полностью соответствует позитивизму. Все сочинения Спенсера свидетельствуют об активном развитии им общей доктрины позитивизма. Еще в конце 50-х гг. Спенсер объявил о публикации своих трудов под названием «Система синтетической философии», и нужно отдать должное его настойчивости и трудолюбию — к 90-м гг. многотомное издание было 126
осуществлено почти полностью. В него входили такие работы, как «Основные начала», «Принципы биологии», «Основания психологии», «Классификация наук», «Лекции по социологии», «Социология», «Данные нравственности» (1879) и «Основания социологии» (1894). По ряду причин философия и социология Спенсера оказались очень популярными в странах Старого и Нового света. Одной из таких причин была религиозная суть спенсеровского агностицизма, который являлся составным элементом самого понимания английским мыслителем предмета философии. Выявление границ между наукой и верой — одна из задач философии, считал Спенсер, посвятивший доказательству этого тезиса большую и главную часть своих «Основных начал» (1862). Как ни странно, но в 60-е гг. XIX в. философ начинал свой главный трактат с агностического обоснования религии как неизбежного общественного феномена. Наука и религия непримиримы по недоразумению, считал он. Борьбу двух мировоззрений, научного и религиозного, в «Основных началах» Спенсер уподоблял баталии двух рыцарей, которые вступили в единоборство из-за окраски щитов, хотя каждый из них видит только одну его сторону. «Эти замечательные слова, — комментирует этот пример один из современников английского позитивиста, ■— показывают, что Спенсер действительно считает возможным искреннее примирение между религией и наукой» [119, 1—72]. В России спенсеровская религиозная модификация позитивизма особую популярность получила именно в либеральной среде. Стремлением перебросить мостик от знания к вере будут отличаться многие российские ортодоксы «позитивной философии и социологии». Раздвоение мира на познаваемый и непознаваемый было важнейшим мотивом «Основных начал». По сути, здесь проявлялся кантовский феноменализм: наука познает только явление, останавливаясь на пороге сущности. «Формы бытия, — писал Спенсер, — абсолютно непознаваемы в их сущности» [563, 383]. Обращают на себя внимание абсолютизация и одновременно мистификация таких, по мнению автора, сущностей, как «материя», «пространство», «время», «начало», «конец», «прерывность», «непрерывность» и т. п. В свою очередь, анализируя абсолютное как таковое, Спенсер указы- 127
вал, что оно не имеет места и норм соотносимое™, поэтому познание его невозможно. Абсолютное — сфера тайны, которая является «последним шагом науки и первым шагом религии» [563, 373]. Примечательно, что Спенсер относил сущности к сфере непознаваемого: оставаясь на точке зрения логики, считал он, «мы не можем утверждать существование ноумена, лежащего за феноменами». А дальше агностицизм служит еще одну службу религии, связывая ее с верой как с гносеологической категорией: «Основные понятия религии, как и науки, суть только символы действительности, а не знание ее» [119, 76]. Вычленяя область знания, подвластную науке и философии, Спенсер намеревался показать их взаимосвязь и субординацию. Предмет философии — общее, теоретическое мышление, возвышающееся над эмпирией; философия — надстройка над наукой, ее «верхний этаж». Взаимодействуя с «нижними этажами», философия выполняет функцию объединения эмпирического атомизма частных знаний. Отсюда то самое спенсеровское определение философии, которое можно найти во всех учебниках по истории европейской философской мысли: «знание низшего порядка есть знание необъединенное; наука — знание отчасти объединенное; философия — знание вполне объединенное» [562, 61]. Понимание предмета философии Спенсером связано с формалистическими принципами дифференциации и интеграции, которым придается универсальный смысл. Объединенная (интегрированная) форма философского знания — идеальная научная структура. С другой стороны, задачей науки, как и философии, является не самое полное выражение объективной истины, сущности вещей и процессов реального мира, а объединение, интеграция однородных явлений и таким способом установление «общей закономерности» [563, 12]. Выделение сходного из разнородного, полагал Спенсер, является актом систематизации опыта. На этом основании им строилась классификация наук, которая требовала группировки сходного и разделения несходного [558, 2—7]. Спенсер считал, что роль классификатора может выполнять только философия, которая призвана отыскивать закономерности, свойственные ряду наук, вводным путем — через комбинацию их признаков. 128
Но оказывалось, что, выступая как результат суммирования данных отдельных наук, философия обретала целый ряд принципов, «основоначал». Эволюционизм, правда, в декларативной фооме. без вскрытия характера и причин диалектики развития природы и общества, являлся в философии и социологии Спенсера именно таким «началом». Родоначальники позитивизма— Конт, Милль, Спенсер — были современниками тех же исторических событий, что Маркс и Энгельс, хотя иные социальные силы определяли их философскую и мировоззренческую ориентацию. Но, будучи буржуазными философами, позитивисты Милль и Спенсер ограниченно понимали принцип развития. Так, например, для Спенсера эволюция — мировой закон. Дарвин признавал, что к идее развития видов он пришел под влиянием философии Спенсера. Всякий ппогресс в области общественной жизни, писал еще в 1850 г. Спенсер в трактате «Социальная стадия», связан с улучшением приспособляемости человека к естественной и социальной обстановке посредством унаследования приспособительных функций предков и благодаря вымиранию неприспособленных, слабых. С другой стороны, эволюцию Спенсер понимал механистически. Для него мир — это бесконечный ритм разложения и развития, процесс рождения и смерти, жизни и небытия. Все из хаоса переходит в космос, а из последнего — в хаос путем разложения. Эта всеобщая эволюция как принцип развития в представлениях Спенсера была связана с интеграцией материи и рассеиванием движения; разложение ведет к увеличению количества движения и дезинтеграции материи. Процессы эволюции, по Спенсеру, являются основанием превращений однородного (гомогенного) в разнородное (гетерогенное). Это превращение, считал он, имеет универсальный характер, проявляется во всем — от проти- стов до звездных туманностей, от отдельного организма до общества — организма социального. Преобразования гомогенной и гетерогенной среды, полагал Спенсер, происходят по закону, установленному К. М. Бэром. Русский ученый, ихтиолог, анатом и этнограф установил, что ряд изменений, которые претерпевает организм во время эмбрионального развития, представляет собой переход от гомогенного к гетерогенному состоянию. Спенсер из этого сделал вывод *о все- 5 П. С. Шкуринов 129
общем характере заключений «закона Бэра». «Этот закон органического прогресса, — писал он, — закон всякого прогресса» [119, 58]. Процессы дифференциации и интеграции, по мнению Спенсера, так воздействуют на происходящие в мире превращения, что при этом происходит не просто преобразование однородного в разнородное, а совершается переход от «неопределенной однородности» к «определенной разнородности». Тем самым, считал он, определенность сопровождается усилением разнородности, приобретая характер главной тенденции. Связанные со всеми этими процессами перераспределения материи и движения Спенсером объяснялись: а) неустойчивостью однородного ввиду многостороннего воздействия на него внешних сил — результатом является «сегрегация»; в рамках действия закона сохранения происходит умножение следствий — каждая активная сила производит больше чем одно изменение, каждая причина — больше чем одно действие; б) умножением следствий, которые, выступая затем как причины, сами порождают новые следствия и ведут к прогрессирующей дифференциации целого и частей, к обострению противоречий разнородного и единению однородного в этом процессе. Механицизм и грубый схематизм понимания Спенсером всеобщей эволюции подмечали многие философы XIX в.: под «формулу эволюции» подводились все явления. Основная тенденция эволюции — тенденция к равновесию — особенно ярко выявляла апологетический характер социологии Спенсера. Классовое расслоение общества, учил он, есть процесс дифференциации. Политические силы классов должны быть в равновесии. Нормальное состояние общественного целого — здоровый организм со всеми его функциями — продукт высшей интеграции частей, индивидуальных судеб, личностей. Не боясь неограниченного умножения общественных элементов государства, Спенсер указывал на жизнь как на интенсивную тенденцию к индивидуализации. В индивидууме прогресс идет от гомогенного к гетерогенному, ко все большей зависимости частей от целого, ко все большей интеграции частей: «гражданин» — интегрированное понятие, в нем фокусируются общественные черты, «свойства» целого, общества. 130
Принцип равновесия требовал согласования понятий прогресса и регресса. Гармония отношений, частей целого — прогресс; революционные выступления, считал Спенсер, ведут к анархии, к регрессу [563, 209]. Либеральный политик, Спенсер во имя придания респектабельности своим воззрениям, нередко заявлял о своей принадлежности к «полной демократии» или с точки зрения демократа оценивал исторические и современные события. «...Несходство людей, — писал он в предисловии к «Основаниям этики», — обусловленное долговременным господством одних классов и долговременным подчинением других, несовместимо с высшим и полным счастьем, которое составляет цель рациональной этики» [556, VII]. Спенсер был одним из ранних представителей английского буржуазного пацифизма. Он осуждал «антисоциальное состояние вечных войн», ратовал за единение людей на основе «самовоспитания миролюбия» и «уважительного отношения к себе и другим» [119, 175—179]. И в этой части взглядов английского позитивиста были видны черты воздействия на него «начал» либерализма, которые проявлялись во всех аспектах его миросозерцания. Спенсеру принадлежат работы «Грядущее рабство», «О душе и опровержении социализма», «Личность и государство», в которых он заявлял о своей враждебности социализму, идеалам общественного равенства и братства, по его мнению, несовместимых с индивидуальной свободой [557,52—54,72,77; 559,27]. Спенсер выступал против растущего в Европе рабочего движения, стремился ослабить влияние на него марксистских идей. Именно поэтому многих русских деятелей науки, культуры и просвещения, лидеров общественных движений отталкивали идейно-политические воззрения Спенсера, в отличие от взглядов Конта, выражавших принципиальную платформу раннего либерализма. Кроме сочинений Милля и Спенсера, издательства России начиная с 60-х гг. в большом объеме выпускали в свет произведения Конгрива, Робине, Тэна, Дрепера и других позитивистов. Европейская «волна позитивистских идей», резонируя с господствовавшим в науке эмпиризмом, распространяла свое влияние на духовную жизнь страны. По мере знакомства с контизмом в среде 5* 131
русских ученых усиливалась борьба, непосредственно связанная с оценкой и истолкованием идей философской и социологической системы Конта. Многие из «официально» и «богословски» мыслящих людей проклинали контизм, причисляли его основателя к безбожникам, тесно связанным с материализмом и вообще принадлежащим к «новейшему французскому материализму и реализму». Именно такого мнения придерживались русские религиозные мыслители О. Новицкий, П. Юркевич, В. Кудрявцев-Платонов и С. Гогоцкий. «Православное обозрение», «Богословский вестник», «Русь», «Неделя» и другие журналы все чаще выступали со статьями, в которых «позитивная философия» подвергалась уничтожающей критике и осуждению. Позитивизм Конта был отвергнут ранними славянофилами, тогда как их продолжатели — Н. Данилевский, Н. Страхов, К. Леонтьев — в 60—70-е гг. проявят большой интерес к позитивистским учениям, станут активно включать в свои труды выводы Милля, Спенсера, Тэна, Бокля. «Бесценный эмпиризм», «прикладная психология», «сила логических норм», «оправдание личного начала» и «естественный», т. е. биологический, натуральный, «строй социальной мысли» — вот что привлекло внимание Н. Страхова в трудах Тэна, когда в конце 60-х гг. он взялся за перевод двухтомного сочинения английского позитивиста «Об уме и познании» [620, I]. Книга Н. Данилевского «Дарвинизм» показала, какие извращения в теоретическую сферу способна вносить философия позитивизма, паразитировавшая на новейших достижениях естественных наук. Взгляды Милля и Спенсера, Тэна и Льюиса противопоставлялись автором учению Дарвина. Лагерю либеральных деятелей общественного движения России, представленному в разнообразных оттенках К. Кавелиным, Г. Вырубовым, М. Троицким, Л. Оболенским, Н. Гротом, 'В. Лесевичем, В. Ключевским, Н. Михайловским, П. Лилиенфельдом, М. Ковалевским, Е. Де-Роберти, Н. Кареевым и многими другими учеными и публицистами, суждено было стать главной силой популяризации философии Конта, Милля, Спенсера, Маха и Авенариуса, европейских позитивистских доктрин. Критически "остро откликнулась революционно-демократическая мысль России на рост популярности и 132
быстрое проникновение в среду естествоиспытателей, историков и правоведов позитивистских идей. В какой форме проявлялась эта реакция? Какой комплекс идей был выработан теоретиками революционной России и какое значение он имел в идейной борьбе пореформенного периода? Революционно-демократическая реакция на позитивизм В начале 60-х гг. популярность позитивизма в России стала настолько значительной, что споры о нем начали проникать даже в художественные произведения. В очерках, повестях и романах позитивисты появлялись в образах главных героев, а отношение к их философии использовалось для характеристики литературных персонажей. Так, в романе Чернышевского «Что делать?» группа действующих лиц «строго логически» разбирает «непоследовательности Конта». Один из геров заявляет, что, читая произведения Конта, он видел «очень много верного, но слишком много непоследовательной примеси средневековых понятий, что уже совершенно непростительно Конту, идущему от математических принципов и начинающему с понятий, выработанных естествознанием» [643, 11, 467]. Уже к 60—70-м гг. прошлого века позитивизм в большей мере, чем прежде, стал возбуждать критическое отношение сторонников самых различных направлений общественной мысли. Многие делали это, чтобы укрепить собственные позиции, усилить собственную аргументацию. Из системы позитивизма и некоторых ее последователей извлекался немалый материал для новых «синтетических» выводов, для выработки новых философских и естественнонаучных понятий. Шумная слава учения Конта в 60-е гг. привлекала внимание прогрессивных слоев интеллигенции, деятелей освободительного движения России и Запада. К. Маркс, в письме Ф. Энгельсу от 7 июля 1866 г. писал: «Я мимоходом изучаю теперь Конта, потому что англичане и французы так много кричат о нем. Их подкупает в нем энциклопедичность, синтез. Но по сравнению с Гегелем это нечто жалкое (хотя Конт превосходит его в качестве специалиста — математика и физика, т. е. превосходит 133
в деталях, ибо в целом Гегель бесконечно выше даже й здесь). И этот дрянной позитивизм появился в 1832 году!» [2, 180]. Разумеется, эта оценка позитивизма Конта, данная К. Марксом, не является полной без других его высказываний о позитивизме и позитивистах, без характеристики Конта и контизма, которую мы находим в трудах и переписке Ф. Энгельса. Марксистский анализ позитивизма Конта и его ближайших последователей [39, 91 — 97] помогает понять, почему не только в Европе, но и в России, особенно с 60-х гг. XIX в., контизм приобрел большое влияние на многие области духовной культуры, в том числе на философию и социологию. Не только «подкупающие энциклопедичность и синтез», но также то рациональное ядро, о котором упоминает Энгельс в своем письме Теннису в 1895 г. позволяют нам понять, почему даже Н. Г. Чернышевский, довольно резко судивший о «Курсе позитивной философии» Конта еще в 1848 г. [643, 1, 196—197], в 1860 г. дал высокую оценку основателю позитивизма. В статье «Июльская монархия» он писал: «...Огюст Конт — основатель положи- • тельной философии, единственной философской системы у французов, верной научному духу, один из гениальнейших людей нашего времени» [643, 7, 166]. Эта характеристика Чернышевского, данная Конту и его взглядам, дополняется его суждениями о позитивизме, которые можно найти в «Антропологическом принципе в философии» (1860), в предисловии и комментариях Чернышевского к книге Милля, в его письмах сыновьям 1876 г., в предисловии к предполагавшемуся в 1883 г. третьему изданию «Эстетических отношений искусства к действительности». Положительные суждения Чернышевского о контизме в начале 60-х гг. непосредственно связаны с« усилиями революционной демократии в условиях острейшей идейной борьбы предреформен- ного, а затем и пореформенного периодов противопоставить идеологии помещиков-крепостников широкую демократическую платформу. Отдавая дань заслугам Конта, идеологи революционной демократии привлекали на сторону масс ту часть интеллигенции, которая находила в позитивизме обоснование необходимости «обновления общественной жизни», считала для себя неприемлемыми принципы «теологического и метафизического фазиса 134
развития духа», совпадавшие у Конта с эпохами рабства и феодализма. Анализируя современную идейную жизнь, Чернышевский приходил к выводу, что не только в политике, но и в философии, социологии, этике и эстетике идет острая борьба различных направлений. Он видел связь философии и других форм сознания с политикой, влияние политических идей на духовное развитие общества. Русский мыслитель считал, что принадлежность к той или иной партии накладывает отпечаток на творческий, идейный облик человека. «Политические теории, да и всякие вообще философские учения, создавались всегда под сильнейшим влиянием того общественного положения, к которому принадлежали, и каждый философ бывал представителем какой-нибудь из политических партий, боровшихся в его время за преобладание над обществом, к которому принадлежал философ», — писал Чернышевский в своем философском трактате [643,7,223]. Г. В. Плеханов правильно подчеркивал, что Чернышевский не одобрял свойственного позитивистам воздержания от рассмотрения вопроса о взаимоотношении материи и духа. Сильной стороной философских взглядов Чернышевского, писал он, «надо признать материалистический взгляд на природу, включая сюда и человека как одну из ее частей» [476,6,342]. Философия, по мнению русского мыслителя, призвана решать общие проблемы науки, вопросы об отношении мышления к бытию, духа к материи, о свободе человеческой воли, о бессмертии человеческой души. Эта трактовка Чернышевским предмета философии объединяла мнения большого круга революционных демократов и естествоиспытателей- материалистов (Сеченова, Менделеева, Столетова, Бутлерова и др.). Идейное содержание «Рефлексов головного мозга» И. Сеченова подтверждало, с одной стороны, тождественность «линии Чернышевского» современным тенденциям естествознания, а с другой — противоположность этой линии всему лагерю идеализма. Это первым понял П. Юркевич, который совместно с Катковым и Дудышкиным выступал против Чернышевского и его единомышленников — Антоновича, Писарева, Михайлова и др. В 60-е гг. целую серию статей, в большем или меньшем объеме комментирующих философию и социологию 135
нозитивистов, опубликовал M. А. Антонович, чьи работы были направлены на поддержку философской позиции Чернышевского в «Современнике», на защиту линии философского материализма. Среди работ Антоновича, дающих анализ позитивизма, следует указать следующие: «Два типа современных философов» (1861), «Современная физиология и философия» (1862), «Литературный кризис» (1863), «Единство сил природы» (1865) и «Единство физического и нравственного космоса» (1969). Антонович продолжал традиции «Современника» 60-х гг., сотрудничая в журналах «Знание», «Слово», «Новое обозрение». Основным мотивом этих традиций, обеспечивавшим надежность методологического основания воззрений русского публициста, являлась антисубъективистская и антиэмпирическая направленность его взглядов. В статье «Два типа современных философов», опубликованной в «Современнике», Антонович поддержал корректную критику Чернышевским Лаврова и решительно выступил против идейной платформы Юркевича и его единомышленников. Он отмечал, что религиозно и метафизически мыслящие сторонники Юркевича представляют собой «школу», которая «враждебна физиологии и боится всех вообще естественных наук, как огня» [14, 130]. Отрыв от жизни, от науки не единственный порок догматического мышления представителей религиозной философии. Идеалистическая тенденциозность формирует, по мнению мыслителя, политическую устремленность [14, 198]. Вопросы о соотношении физического (физиологического) и духовного (психического), естествознания и философии ставились Антоновичем в статье «Современная физиология и философия». Он обращал внимание на то, как следует понимать предмет философии в связи с идеями, высказанньгми Контом и его последователями. Русский философ признавал справедливыми декларации контистов против «метафизических спекуляций» и предостерегал против отождествления субъекта с объектом. Работа «Единство сил природы», в которой Антонович отчетливо сформулировал принцип материального единства мира, отличалась четким противопоставлением материализма идеализму. Вслед за Чернышевским он обосновывал идею партийности философии, провоз- 136
глашал тезис: «Середины в философии быть не может» [14, 194—203]. Отстаивая права эмпирической философии, отражавшей в ту пору стихийное материалистическое мировоззрение естествоиспытателей, Антонович противополагал эту философию «неподвижности натурфилософии», «предрассудкам и предубеждениям трансцендентального идеализма». При надобности Антонович часто ссылался на авторитеты Дарвина, Тиндаля, Льюиса, Сеченова, Бекетова, Мечникова. Временами он, как и Лавров, переоценивал значение позитивистских философов в обосновании принципов научного познания [15, III—XXV]. Но тем не менее ему всегда были чужды основания субъективного идеализма в любых его вариантах. Позиция Герцена относительно позитивизма в 60-е гг. была многозначной. В условиях эмиграции глава русской демократической печати за границей активно поддерживал публичные выступления русских позитивистов, видя в них силу, содействующую демократизации науки и просвещения, способную своим стремлением к организации и гуманной сутью идей служить общественному прогрессу. Ведь многие позитивисты входили в состав национальных и международных рабочих и мелкобуржуазных ассоциаций демократического значения. Профессор Оксфордского университета Э.-С. Бизли председательствовал на том собрании представителей международных ассоциаций рабочих, которое учредило I Интернационал, приняло конституирующие документы Международного товарищества рабочих. Именно поэтому, стремясь поддержать демократические и научные круги, возбудить интерес ученых к вопросам освободительного движения, Герцен в конце 50-х — начале 60-х гг. предпринял некоторые шаги в поддержку позитивистов. В «Колоколе» он напечатал уже упоминавшийся нами очерк о творческой деятельности Д.-С. Милля, который, по сути, послужил поводом для обсуждения политических вопросов, хотя и связанных с книгой английского позитивиста «О свободе», но требующих особого анализа и особых рекомендаций [675, 457—460]. Высоко оценивая критические замечания Милля в адрес буржуазного общества, буржуазной демократии, Герцен использовал возможность дать критический ана- 137
лиз тех сторон буржуазной действительности Европы, и в частности Англии, которых Милль не коснулся, хотя они относятся к «интересам массы», т. е. прежде всего людей «черной работы», обреченных «на невежество и проголодь» пролетариев [132, 11, 76—77]. Вскрывая суть «беличьего колеса» английской парламентской демократии, Герцен указывал на тяжелое политическое положение ученых, стесняемых на каждом шагу этой демократией. Сама политическая обстановка Англии, лисал он, возбуждает либеральный настрой ученых, направляет их сознание в русло «умеренных идей»; на Британских островах, «где митинг покоен, свобода книгопечатания не вводит в грех... Бёкль так флегматически-спокойно проповедует прогресс исподволь...» [132, 15, 145]. Аналогично он характеризует и других ученых — европейских и североамериканских, стыдливо прячущихся за агностицизм, скрывая свои материалистические убеждения. Именно буржуазное «общественное мнение», считал Герцен, воспитывает лицемерие и заставляет им пользоваться. И тогда «Агасси или Либиг, — в Филадельфии или Мюнхене, все равно — принуждены слабодушно отрекаться от истин науки и искажать их для того, чтоб не распугать толпу и иметь полную аудиторию; а так называемые политические революционеры, республиканцы, демократы проповедуют риторический деизм, идеализм в политике, все предрассудки военно- теократического государства» [132, 13, 95]. Процитированные слова являлись обвинительным приговором не только буржуазной демократии, но и непоследовательным формам миросозерцания, «риторическому деизму», порождавшим «умеренную» ориентацию в политике. Здесь русский мыслитель не исключал, а предполагал возможность в новых условиях иметь более категорические «суждения о позитивизме. В 60-е гг. Герцен счел необходимым опубликовать в «Колоколе» «Частные письма об общем вопросе» Огарева, в которых давалась оценка воззрениям родоначальников позитивизма и их последователям. В интересах обоснования революционно-демократической идеологии и материалистической философии Огарев отстаивал правомерность «исторического учения Конта»; в «трех стадиях Ог. Кон- та» он видел разумный смысл «верного наблюдения», а предмет философии и ее метод толковал в духе мате- 138
риализма. Огарев писал: «Под словом «философия» обычно разумеются общие мировые основания или общие основания целой группы явлений, и потому философские вопросы составляют естественную потребность человеческого разумения; только «метафизика» решает их на свой лад, т. е. принимает за философское основание предполагаемые ею мысли, идеи, предшествующие фактам, и группирует факты сообразно им, между тем как положительное понимание из существующих фактов выводит общий закон их существования, который и есть уяснение, решение философского вопроса. Поэтому Конт был совершенно прав, назвавши свою научную методу «положительной философией» [444, 1, 696—697]. Подчеркнув мысль об отличии метода Конта от метода «метафизики», Огарев обратил внимание на вопрос о роли математики как метода и суммы выводов об объективной действительности,, показал ее противоположность «отвлеченным построениям метафизиков». В конце 60-х гг. XIX в. в своих произведениях (в частности, в «Письмах деревенского жителя») он уточнил и углубил свое понимание «закона трех состояний» Конта, свою оценку метода позитивизма. Очень важно отметить, что при этом Огарев не терял из виду аспект материалистического истолкования позитивизма. Не случайно он подмечал: «Позитивное знание только теперь начинается и должно вести к своей особой, так сказать, небывалой методе, которая и теперь еще неясно установилась» [444, 2, 215]. Характерно, что Герцен, разделяя отношение Огарева к «позитивной философии», также считал благотворным процесс поисков правильного мировоззрения наукой и философией XIX в. Как и Огарев, он не мог до конца понять необходимость связи этого процесса с идеологией пролетарских масс. Но отсюда вовсе не следует, что предпринятая в то время лагерем материалистов в союзе с контистами критика религии, идеализма, метафизики и догматизма не имела положительного объективного исторического значения. «Наука делается прямо и открыто антиидеализмом, сводя на естественное и историческое все богословское и таинственное», — подмечал Герцен [132, 13, 95]. Он связывал этот процесс с деятельностью «школы Конта», т. е. главным образом Гексли и «немецких натуралистов и медиков» — Либиха, Гек- 139
келя и др. И в этом не было большого заблуждения, если учесть характеристики представителей этой школы, данные Ф. Энгельсом и В. И. Лениным. | Поэтому оказывается оправданным союз Герцена и Огарева с Литтре и Вырубовым в период, когда последние подготавливали издание нового журнала — «Позитивная философия» (1867). В объявлении о предстоящем выпуске первого номера этого журнала, помещенном в «Колоколе», Герцен подчеркивал, что учение Конта «исключает все теологическое и метафизическое, оно идет — вышедшее из революции — навстречу общественному обновлению, основывая это обновление исклю-. чительно на действительном знании законов мира, человека и истории» [132, 19, 268]. Налицо, конечно, переоценка Герценом позитивизма Конта, но идея союза с контистами, практически осуществлявшегося в потоках прогрессивных движений 60-х гг., была, видимо, исторически оправданной. Недопонимание подобных суждений и выводов русского мыслителя являлось, как мы указывали выше, поводом для обвинения его в позитивизме. Фактически же не было причин причислять Герцена к позитивистам. В трудах многих позитивистов, особенно Бокля, Литтре, Либиха, Герцен видел высокие достоинства естественнонаучного стиля, гуманистической идейности и популярной формы изложения. «Колокол» в 60-е гг. сообщал о выходе в свет работ позитивистов, давал одобрительный отзыв о них. Одна из статей вольной газеты Герцена, рекомендуя русскому читателю книгу Бокля «История цивилизации в Англии», указывала, что этот «труд добросовестный, ясный, глубоко задуманный...» [132, 14, 283]. В «Колоколе» от 1 июня 1861 г. сообщалось о выходе 2-й части книги Бокля [132, 15, 228]. Эту книгу Герцен относил, наряду с книгой Дарвина, к числу «особенно замечательных» [132, 17, 38]. В одной из заметок о новых книгах в «Колоколе» сообщалось о выходе в свет работы английского позитивиста Льюиса «Физиология обыденной жизни». При этом подчеркивалась демократическая направленность книги [132, 14, 367]. Герцен неоднократно отзывался и об американском естествоиспытателе и историке Д. В. Дрепере, о его книге «История умственного развития Европы». Все же факты подтверждают: в 60-е гг. Герцен про- 140
долбал критически относиться к позитивизму как направлению в Философии и соииологии. И здесь его теоретическое кпело во многом совпадало с теми оценками позитивизма, котопьте в то время давали Чернышевский и Антонович. Важно указать на глубокое понимание Герценом связи позитивизма со всей линией субъективного идеализма, особенно с кантианством. Герцен считал, что уже это обстоятельство требует самого критического отношения к позитивизму. Работы Конта и его последователей — позитивистов Литтре, Ренана, Дрепера, Бокля, Де-Роберти, Вырубова и других — Герцен относил к образцам литературы ограниченной, лишенной цельного содержания и последовательности в обосновании теоретических позиций. В лице Э. Ренана. например, он видел доктринера, «наводяшего скуку». Об авторе восьмитомной «Истории происхождения христианства» (1863—1883), тогда получавшей первые отзывы, Герцен писал как о рабски пропагандирующем идеализм, трусливом в изъявлении собственных мнений, неспособном к решительным поискам и смелым суждениям. «Я пробежал, — сообщал он в апреле 1868 г. М. Мейзенбуг, — последний труд Ренана («Современные вопросы»), на 200 страниц наберется страниц двадцать хороших. Когда Вы отвернетесь от этого ученого, доктринера, наводяшего скуку, не свободного, не раба... и идеалиста еще большего, чем вы?» [132, 29, 309]. Отметим также критические суждения Герцена о монументальном труде Бокля «История цивилизации в Англии» и о сочинениях американского позитивиста Д. Дрепера, в книгах которого русский мыслитель видел схематизм, грубый идеализм, лицемерие и консерватизм. Теологические построения основного труда Дрепера «История умственного развития Европы», в котором тот следовал схеме Конта (три стадии развития человечества определяют суть истории), были для Герцена неприемлемы. Он писал Огареву: «Скажи Мерчинскому, что я теперь читаю большое сочинение Дрепера — и, несмотря на его отзыв, не совсем доволен. Пла-w хорош, и е-сть превосходные места — но широкой Бёклевской реки нет, и он иногда просто завирается по части религиозного консерватизма и американского лицемерия» [132, 29, 320]. 141
Одним из показателей отрицательного отношения Герцена к позитивизму является его участие в полемике о свободе воли, которая, начавшись подспудно в/январе 1867 г., захватила широкий круг лиц, близких /издателям «Колокола». Герцен высказал мысль о невозможности решить вопрос о свободе воли, оставаясь лишь на почве физиологии. Одновременно, желая расширить необходимую аргументацию проблемы, он попросил Огарева написать «тезисы другого тона с некоторым развитием»: его не могла удовлетворить типичная для позитивистов биологизация социальных явлений. Огарев письменно изложил свою точку зрения, защищая положение о детерминированности человеческих поступков и убеждений не столько физиологическими, сколько социальными и историческими процессами. Детерминированность человеческих действий для Герцена — факт, не подлежащий сомнению: человек — часть физического мира и подчинен законам этого мира: «нелепо изымать человека из-под действия общего закона и предполагать в нем незаконную • субъективную самопроизвольность» [132, 20, кн. 1, 440]. Нельзя игнорировать тот факт, что человек обладает сознанием и является существом общественным — физиологический детерминизм неспособен выработать положительное решение проблемы свободы воли. «Общественный человек, — писал Герцен, — ускользает от физиологии; социология же, напротив, овладевает им, как только он выходит из состояния животной жизни» [132, 20, кн. 1. 440]. И здесь Герцен делал вывод о диалектическом сочетании детерминированности человеческих действий с сознательным выбором поведения — вывод, ставивший русского мыслителя на голову выше всех идеалистов и полуидеалистов, в том числе позитивистов того времени. С проблемой|Свободы воли для Герцена были связаны .вопросы об исторической закономерности, активной роли человека в истории, о возможности моральной оценки человеческих поступков; об ответственности человека за свои действия перед обществом и т. п. Их решение русским философом было направлено против позитивистских формальных построений, страдавших дескрипти- визмом и агностицизмом. В духе идеалов революционной демократии, близко соприкасаясь с историческим материализмом, Герцен приходил к выводу о том, что 142
человек «не хочет быть ни пассивным могильщиком пронЛого, ни бессознательным акушером будущего, и он рассматривает историю как свое свободное и необходимое даю» [132, 20, кн. 1, 442]. В отношении к позитивистским доктринам много общего^ с Огаревым и Герценом было у Д. И. Писарева, которого буржуазная историография относила к «типичным позитивистам» и «защитникам идей индивидуализма» с целью затемнить материалистические, атеистические и социалистические воззрения выдающегося участника освободительного движения России, революционного демократа, действовавшего в «русле идей школы Чернышевского» 2. Писарев являлся выдающимся популяризатором достижений естествознания XIX в., одним из тех, кто стремился теоретически обосновать вытекавшие из них выводы. Благодаря этому русский мыслитель-демократ в конечном итоге стал активно связывать материализм с диалектикой, а глубокое знание теории Дарвина, уважение к историческому методу сообщали миропониманию Писарева силу, методологически значимую форму есте- ственноисторического материализма. Сознательное стремление к критическому анализу идеализма, в том числе субъективного идеализма, — одна из особенностей весьма воинствующей теоретической позиции мыслителя России. Примером отношения к позитивизму для Писарева были Герцен и Чернышевский. Следы влияния «Писем об изучении природы» и «Антропологического принципа в философии» на его творчество весьма заметны. Принципиальная общность оценок, даваемых революционными демократами «первому позитивизму», выражалась не только в антисубъективистской ориентации, отрицающей претенциозный эмпиризм и спекулятивный редукционизм и требующей отказа от пассивного созерцания событий и их «описательности», но и, в целом, в широком выдвижении проблем философии и методологии, материализма и диалектики [611, 70—85]. Громадную роль революционные демократы отводили науке как «силе производительной», культурной и интел- 143
лектуальной. Как правило, не доводя свое понимание роли науки в судьбе человека и общества до позитивистского сциентизма, они усматривали в развитии /наук, особенно химии, физиологии, медицины, антропологии, факт особой мировоззренческой важности. Главным достоинством контизма, считал Писарев, является призыв к обоснованию «научного пути разумной социальной организации», законосообразности общественного процесса, связи естествознания, философии и социологии с «практикой жизни». В работах начала бО^х гг. он называет Конта одним из «величайших мыслителей нашего века» [473, 303]. Анализ раннепозитивистских доктрин предпринят Писаревым в ряде статей — «Схоластика XIX века» (1861), «Физиологические картины» (1862), «Прогресс в мире животных и растений» (1864), «Исторические идеи Огюста Конта» (1865), «Генрих Гейне» (1866—1867), «Льюис и Гексли» (1867) и в других его работах. Развивая дальше поставленную Чернышевским еще в «Антропологическом принципе» и в «Полемических красотах» проблему соотносимое™ физиологического и психологического и аргументируя идею об эволюции в мире животных и растений, о прогрессе в социальной жизни, Писарев с позиций философа-материалиста и революционного демократа проанализировал учение Конта, Милля, Льюиса, Литтре, Бокля, Гексли и других позитивистов. Его характеристики достойны внимания, поскольку в яркой форме выражают принципиальную линию одного из главных идейных лагерей 60—70 гг. XIX в. Блестящая статья Писарева «Схоластика XIX века» являлась одним из программных документов философии революционной демократии. Написанная в жанре философской публицистики, эта замечательная работа выявляет все главные' черты творческого гения русского мыслителя, подводя к пониманию того комплекса высоких достоинств, которые так ценил в нем В. И. Ленин. «Схоласты XIX века» — это понятие убежденного материалиста, включающее в свой смысл то, что Конт ' разумел под «метафизикой, мертвящей самую жизнь». «Схоласты» начала 60-х гг. — это, для Писарева, яростные противники Чернышевского, объединенные в «Отечественных записках» и в «Русском вестнике», вдохно-
вляемые Юркевичем и Катковым, Краевским и Аскочин- ским\ Дудышкиным и Бестужевым-Рюминым. Предвещая полное поражение либеральных деятелей из «Отечественных записок», Писарев выделил главные черты\ их идейной платформы, их идейного облика: «игнорирование живых и больных мест нашей частной и общественной жизни», бесцветность и трусость мысли, абстрактный прогрессизм, «умеренность и аккуратность». Те дополнения, которые Писарев затем дает, характеризуя либеральных журналистов, указывают на их связь не только с представителями крыла Юркевича и Каткова, но!и с позитивистами: враждебность к утопическому социализму Оуэна и Сен-Симона, симпатии к Каву- ру, Маколею, Токвилю, Гизо, к политэкономистам Баб- сту, Кэри^ Бастиа и Миллю. Некритическое восприятие позитивистских идей европейских буржуазных философов — вот одна из черт русских позитивистов-ортодоксов, подмеченная Писаревым уже в статьях начала 60-х гг. Леность мысли либералов, полагал Писарев, порождает бессмысленный скептицизм: «Скептицизм велик и законен как следствие разлагающей деятельности мысли, как результат тщательного анализа; но скептическое отношение к предмету мало известному обличает только нежелание вглядеться в него и ближе с ним ознакомиться: такой скептицизм вытекает часто из очень мелкого и мутного источника» [474, 1, 143]. Говоря об этом источнике, Писарев указывал на авторитет английского позитивизма, являвшегося для либе- ральствующих журналистов «последней инстанцией». «Практичными» оказываются для них именно позитивисты, принципы которых — идеалы мещанства, идеалы, которые, в частности, Дудышкин выдавал за образцы для России. Обращаясь к этому журналисту, русский мыслитель писал: «Вы цитируете как практических мыслителей Бокля и Милля. Да ведь Бокль и Милль — англичане. Поймите это, г. Дудышкин» [474, 1, 156]. Во время пребывания в Петропавловской крепости Писарев создал статьи, посвященные критическому анализу позитивизма. В одной из них («Исторические идеи Огюста Конта») он попытался показать «светлые идеи» и «ошибочные суждения» контистов. Сами понятия «позитивизм», «позитивная наука» здесь принимались и трактовались материалистически — в смысле враждеб- 145
ности спекулятивным, «абстрактно-догматическим» /построениям: ни тени агностицизма, никакого намека на субъективистский дуализм, полное неприятие эти» порождений «метафизического трансцендентализма»./ «Исторические идеи Огюста Конта» — большая/брошюра, печатавшаяся по частям, по главам. Последние ее главы вышли в свет в 1866 г. в журнале «Луч1» под характерным названием «Времена метафизической аргументации» [473, 451]. Полностью отвергая эту/«метафизическую аргументацию», Писарев провозглашал необходимость выработки нового, действительного положительного метода, который вытекал бы из непреложного характера законов природы и общества. Но свою задачу он видел в изложении «исторических идей» Конта. В этой статье Писарев сделал попытку изобразить «движение человечества» от быта и сознания дикаря до «умственных достижений» человека XIX в. Писарев, вслед за Контом, попутно делая комментарии, раскрывает формы «состояния человеческого духа», особое внимание обращая на религиозное и научное и противопоставляя последнее первому. Он указывает, что религиозному объяснению природы соответствуют определенные виды «ассоциации» людей — «производителей и потребителей». Политеизм и религиозная философия, возвышаясь над фетишизмом, составляют особый этап развития человеческого миропонимания, предваряющий возникновение метафизических и позитивных понятий. Писарев, по сути, опровергает подлинный смысл контов- ского закона о фазах развития человеческого духа, обнаруживая здравый смысл в отдельных его выводах: в осуждении всяких форм рабства, в провозглашении монаршей или личной власти атавизмом истории, в раскрытии естественного происхождения религии, в анализе этапов возникновения научных знаний, техники, форм политической и военной организации людей. Писарев принимал идею Конта о «самоспасающей функции пролетариата», но отвергал «необходимость опеки ради спасительной субординации», за которую ратовал французский позитивист, так же как и его положение о нравственности, которая будто бы «может развиваться и совершенствоваться сама собой, независимо от успехов знания и от различных улучшений в экономической жизни общества» [473, 397—398]. Вновь и 146
вновь повторяя мысль о роли науки в совершенствовании нравственности людей, Писарев приходил к тому выводу, нто наука помогает людям, подобным Лопухову, разрешать посредством строгого анализа все запутанные и щекотливые вопросы, которые прежде решались наудачу слепыми движениями чувства. Писарев уделял внимание антропологическим идеям Контау которые рассматривал сквозь призму взглядов Чернышевского. Не случайно в трактате о Конте им изложена теория разумного эгоизма [473, 382—386]. Указывая йа схематизм и формализм исторической доктрины Конта, Писарев показывал ее несостоятельность на ряде примеров. Простое «наблюдение» не позволяет решать парадоксы, требующие анализа, серьезных размышлений: «Фома Аквинский и Альберт Великий, с одной стороны, Гельвеций и Фейербах, с другой стороны, оказываются все четверо несомненными метафизиками, несмотря на то, что первые двое стоят твердо на почве традиции, а последние примыкают самым тесным образом к данным положительного знания» [473, 418—419]. Разумеется, сближение Писаревым воззрений Гельвеция и Фейербаха, которые характеризуются главным образом в духе философской антропологии, весьма примечательно. Естественноисторический материализм в условиях XIX в. был неотторжим от философской антропологии: симпатии Писарева к воззрениям философов- антропологов вполне правомерны, они показывают нам, что влияние Чернышевского на русского публициста было многозначным, и позволяют отчетливее видеть детали той философской базы, на которую опирался Писарев в своем толковании «первого позитивизма». Статья Писарева «Генрих Гейне» не оставляет сомнений в том, что ее автор очень близко подходит к научному пониманию вопроса о партийности в философии, указывая на необходимость принципиального истолкования философских, исторических и литературно-художественных произведений. Писарев одним из первых в русской литературе поставил вопрос с методе материалистического переложения концепций и фактов мировой и отечественной научной, философской, исторической и художественной литературы. Определяя метод подхода к оценке писателей с противоречивыми воззрениями, мыслитель-демократ указывал, что необходимо, оставаясь вер- 147
ным «собственным убеждениям», пользоваться / той «самостоятельностью, без которой невозможно сильное и плодотворное мышление и которая не должна стесниться ни раболепным благоговением перед великими именами, ни фанатическою исключительностью партий» [474, 4, 199]. Мысль Писарева о необходимости преодоления «фанатической исключительности партий» не была/проповедью «беспартийности» в философии. Наоборот, в статье «Генрих Гейне» звучал призыв понимать противоположность партийных интересов, видеть полезное и разумное во всех значимых проявлениях духовной и материальной культуры человечества, в том числе в учении Конта. В замечательной работе Писарева «Льюис и Гексли», являющейся предисловием к книге Гексли «Уроки элементарной физиологии», даны общие характеристики книги Льюиса «Физиология обыденной жизни», знаменитой иллюстрированной «Жизни животных» Брема, трактата «Растение» Шлейдена. Однако как философски мыслящий ученый положительно охарактеризован только Гексли — выдающийся английский естествоиспытатель, которого В. И. Ленин, как известно, высоко ценил [4, 18, 360]. Вывод Писарева о книге Гексли «Уро-, ки элементарной физиологии» типичен для страстного русского пропагандиста научных знаний: «...во избежание бессмысленных разочарований, надо постоянно иметь в виду, что в деле изучения какой бы то ни было положительной науки всякая книга, как бы она ни была хороша, должна непременно оставлять читателя неудовлетворенным, указывая ему вдаль на необозримо длинный ряд опытов и наблюдений, ценою которых покупается прочное и плодотворное знание» [474, 4. 568]. Перемещение интереса Писарева от Конта и Милля к Льюису и особенно Гексли довольно характерно: чем больше углублялся русский мыслитель в область естествознания, чем сильнее проникал в сущность общественных процессов, тем больше овладевал он законами диалектического мышления, принципами, воспользуемся словами Герцена, «алгебры революции». И тогда ослаблялся его интерес к позитивистским теориям — очередная страница поисков новой теории перелистывалась, оставляя заметный след в его миропонимании. Следует учитывать, что в это время в России и за рубежом мно- 148
гие Продолжали восхищаться некоторыми политическими акциями позитивистов и симпатизировать их сциентизму. Дарвин и Либих, Фогт и Дюринг, Карпентер и Томсбн, Гексли и Геккель объявляли себя позитивистами. Многие переоценивали материалистические элементы конти$ма. Близкий сердцу Писарева, особенно в конце 50-х гг., Л. Бюхнер считал философию Конта «материалистической», «сенсуалистской» и «атеистической» [714, 14]. Сознательное стремление русских революционных демократов, и в их числе Писарева, материалистически истолковать философию контизма имело практическое значение. Находясь в русле общих поисков передовой теории, оно вместе с тем содействовало обогащению материалистической традиции, в определенной степени и в определенных формах укрепляло лагерь освободительного движения. Истолкование первым поколением революционных демократов России учения Конта и его ближайших единомышленников, методы усвоения демократами-материалистами ' духовных явлений Европы, Востока, Америки и России включались в идейный арсенал новых поколений ученых, философов и общественных деятелей. И. Сеченов и Д. Менделеев, К. Тимирязев и A. Бутлеров, Н. Умов и А. Столетов, И. Мечников и B. Танеев, М. Филиппов и П. Лебедев, И. Павлов и В. Вернадский во многом следовали заветам Герцена и Чернышевского, Писарева и Антоновича. Оставаясь верными складывающейся традиции, они извлекли немало идей из сокровищницы мировой науки и культуры, в том числе из систем Конта и Литтре, Спенсера и Мил- ля, Бокля и Геккеля. Оценки позитивизма, сформулированные революционными'демократами в 50—60-е гг., окажут определенное влияние на Бакунина, Лаврова, Кропоткина, Ткачева, Михайловского и дп. Важно иметь в виду, что именно Белинский, Герцен, Огарев, Чернышевский, Писарев и Антонович своей неустанной пропагандой философского материализма, борьбой против объективного и субъективного идеализма, разумным истолкованием позитивизма Конта, Спенсера, Милля содействовали изоляции передовых сил России от влияния мистико-идеалистических систем Новицкого, Юрке- вича, Гогоцкого и других представителей воинствующего фланга реакционных «христианских философов». 149
Русские спиритуалисты и супранатуралисты в борьбе с позитивизмом и материализмом Развернувшаяся в начала 60-х гг. дискуссия между Чернышевским и его единомышленниками, с одной стороны, и Юркевичем, поддержанным большой группой преподавателей университетов и духовных академий, журналом «Русский вестник» и его редактором Катковым, с другой стороны, продолжалась не один год. Ее этапы отличались драматическим напряжением, а реальный эффект, представлявший собой итог борьбы идейных лагерей, скажется только на рубеже двух столетий. Борьбу Чернышевского со спиритуализмом и супранатурализмом, начатую изданием «Антропологического принципа» и продолженную выпуском «Полемических красот», Антонович метко охарактеризовал как выступление против спиритуалистов и супранатуралистов. Писарев видел связь философских выступлений Чернышевского с генеральными задачами идейно-политической борьбы времени. Именно «догматику» и «метафизику», свойственные противникам Чернышевского, он называл «схоластикой XIX века» — революционная демократия России глубоко осознавала связь своих усилий с перспективой развития науки и философии не только в ранках национального региона. Начало обострения идейной борьбы в России было вызвано предреформенными общественными процессами, но вместе с тем оно синхронизировалось с процессами, охватившими европейскую, в том числе российскую, науку. Развитие биологических знаний, антропологии и физиологии, психологии человека, медицины и физиологии животных, сталкиваясь с традиционными представлениями, приводило к «физиологическому идеализму». На передний план выдвигались проблемы, связанные с решением основного вопроса философии, с пониманием важных категорий философского материализма. В 1854 г. в Гёттингене на заседании немецкой ассоциации естествоиспытателей между Фогтом и Молешот- том, с одной стороны, и Вагнером и Лотце, с другой 150
сторЬны, завязался жаркий спор, охватывавший область философского осмысления проблем физиологии и патопсихологии. Физиолог с отчетливой идеалистической ориентацией, Вагнер выступил в защиту идеи индетерминизма психических явлений. Он получил поддержку со стороны антрополога Лотце и физиолато- лога Вирхова, которые предложили виталистическое решение проблемы жизни и спиритуалистическое — психофизической проблемы. В короткий срок Лотце завершил ранее начатую работу «Микрокосмос» [743] и, опубликовав ее, развернул энергичную борьбу против материалистического истолкования психических явлений. Еессен, Фабри, Гер- барт, Фихте последовали его примеру. Известно, что трактат И. Г. Фихте «Антропология» (1857) был одним из программных документов немецких спиритуалистов. Фихте-младший разрабатывал философию своего отца в христианско-мистическом духе. Организатор первых конгрессов немецких философов, он вместе с тем являлся основателем «Журнала по философии и спекулятивной теологии» («Zeitschrift für Philosophie und spekulative Teologie»). Эволюция идеалистически-христианских воззрений Фихте отражена также в его трактатах «Psychologie» (1864—1873), «Theistische Weltansicht» (1873), «Der neue Spiritualismus»3. Р. Вагнер и X. Лотце оказали также большое влияние на К. Людвига — автора «Учебника физиологии» (1860), в котором получила развитие концепция, соединившая принципы витализма с «критическим анализом психики», а также на Г. Ульрица, произведения которого «Gott und die Natur» (1862) и «Gott und der Mensch. Leib und Seele» (1866) пользовались в 60-е гг. большой популярностью среди русских богословов, христианских философов-спиритуалистов, ценивших аргументы в пользу идей о «самостоятельном значении душевных процессов», о «суверенности душевных явлений», о «трансцендентальной природе души». Архимандрит Гавриил в своих «Основаниях опытной психологии» (1856) объявлял, что он «учения немецких ученых учитывает», и оставлял нетронутыми старые представления о душе как независимой от тела «сущности». Вслед за ним шли 3 Чернышевский еще в 1860 г. считал необходимым дать критический разбор воззрений Фихте-младшего [643, 7, 225]. 151
С. Автократов, автор «Учебника психологии» (18661, и И. Чистович, написавший «Курс опытной психологии» (1868), а также Г. Струве, И. Аксаков, В. Соловьев, епископ Никанор и другие религиозные мыслители] Христианские философы были резко настроены против материалистических взглядов не только Чернышевского и его единомышленников, но и Литтре, Милля, Спенсера, Тэна и других «первых позитивистов». Русские теисты, борясь с материализмом, выступали активными противниками основных позитивистских идей. Уже в 50— 60-е гг. они выражали свою неприязнь к «безбожной философии» Конта и сделали много, чтобы дать ей последовательно идеалистическое толкование. Они развернули энергичную деятельность, чтобы воспрепятствовать лагерю материалистов и демократов усилить свои позиции за счет материалистических, атеистических и демократических элементов контизма. П. Д. Юркевмч — преподаватель философии Киевской, а с 1861 г. — Московской духовной академии и с 1863 г. — Московского университета. Последователь шведского мистика Сведенборга, он длительное время возглавлял поход против материализма и материалистически толкуемого позитивизма. В 60-е гг. он особенно яростно выступал против тех, кто в какой-либо форме поддерживал «семинаристов Чернышевского и Антоновича». Две его статьи — «Из науки о человеческом духе» [679] и «Язык физиологов и психологов» [680], всем своим содержанием направленные против идей Чернышевского, против платформы «Современника», являлись дополнением к антирационалистическим выступлениям Юркевича [118, 602—603]. Заняв пост декана историко- филологического факультета Московского университета, он еще более упрочил свою связь с Катковым, стал во главе самых реакционных идеологов самодержавия, поддерживая выпады С. С. Гогоцкого, Г. Е. Струве и епископа Никанора против науки и просвещения. Его педагогическая карьера в Московском университете ознаменовалась выпуском «Чтений о воспитании» (1863) и «Курса общей педагогики» (1869) — работ, воспринятых без особого восторга даже редакцией «Русского вестника» — настолько одиозен был откровенный антиинтеллектуализм и мистический спиритуализм «супранату- ральных творений» Юркевича. 152
Трактат M. Владиславлева «Современные направления в науке о душе» (1866) увидел свет благодаря тому, что его автор отстаивал идеи, аналогичные идеям Юрке- вича. Настойчивым действиям Юркевича обязано появление в русском переводе книг английских, немецких и французских спиритуалистов. Негласный цензор, Юрке- вич во многом определял политику изданий философской литературы в России 60-х гг. XIX в. Непосредственный учитель Вл. Соловьева, он выступал сам против всяческих проявлений «позитивистских увлечений», горячо поддержал первое выступление своего ученика в «Православном обозрении» (1873) против позитивистов. Вместе с тем ему по душе было идеалистическое истолкование позитивизма H. Н. Страховым и особенно Н. Данилевским. Юркевич с увлечением писал о религиозных исканиях Конта и Спенсера, осуждая и полностью отбрасывая материалистические и антитеологические идеи Конта и Литтре. К его «открытому мнению» прислушивались официальные круги, а его воинствующий православный обскурантизм стал эталоном реакционности и нетерпимости. Между тем в учении Юркевича, воспроизводящем известные положения религиозной философии, идея бога как духовного начала всего сущего была центральной. Материя как философская категория богословствующим философом по-берклиански отрицалась: это — чистая абстракция ума, утверждал он [679, 105]. Знание, считал русский мистик, является продуктом деятельности души, идеальная природа которой субстанциональна. Особым субстратом «духовности» и «глубинным органом человеческой сущности» Юркевич считал «сердце». С позиций идеалистически толкуемой антропологии он развивал идеи о «духовно-нравственном стремлении человека» как основании нормативности действий и поступков людей. Психические акты «души» и «сердца» — особые, не имеющие отношения к интеллекту явления «духовной жизнедеятельности». Отсюда понятно, почему Юркевич в борьбе против материалистической концепции природы психического, отстаивавшейся Чернышевским и Сеченовым, выступал против «антропологического понимания рефлекса». В статье «Язык физиологов и психологов» он пытался доказать, что рефлекс — это чисто физиологическое понятие, связанное с «устройством ор- 153
ганов чувств», и потому традиционная проблема «души» в теории должна быть неприкосновенной [680]. Именно позиция Юркевича и Каткова в вопросах о природе психических процессов и стремление поддержать Чернышевского в борьбе с религиозно-идеалистической реакцией побудили И. М. Сеченова, тогда профессора Петербургской медико-хирургической академии, ускорить публикацию «Рефлексов головного мозга». Появившийся осенью 1863 г. на страницах «Медицинского вестника», этот труд привлек всеобщее внимание 4. С позиций естественнонаучного материализма в нем ставились и решались многие теоретические и философские проблемы времени: о природе сознания, характере «душевных явлений», формах «связи» сознания с внешним миром и т. п. Признание головного мозга материальным органом сознания, материалистическое истолкование природы «умственной деятельности» и рефлексов головного мозга, раскрытие тайны «мысленности», обоснование идей о физиологическом формировании механизма мышления, решение проблем «предметная мысль и действительность», «поступок и психика» — важнейшие теоретические достижения первого труда Сеченова, вызвавшие смятение противников материалистического решения вопросов о природе живого и его функциях, о физиологических и психических процессах человека. «Первоначальная причина всякого поступка, — писал Сеченов, — лежит всегда во внешнем, чувственном возбуждении, потому что без него никакая мысль невозможна» [536, 157]. Среди тех, кто активно боролся с материализмом, выделялся С. С. Гогоцкий, профессор Киевской духовной академии, а затем Киевского университета, друг и • единомышленник Юркевича. Спиритуалистическое истолкование гегелевской философии помогало Гогоцкому вырабатывать свое религиозное миропонимание [284, 26]. В двухтомном «Философском лексиконе» (1861) 4 Весьма подробно проанализирована ситуация, сложившаяся после выступления в печати Сеченова в защиту материалистических оснований теории психики человека, в книге П. Т. Белова ««Философия видающихся русских естествоиспытателей» [39, 116—136]. Укажем, что эта ситуация объ- едипял'а силы противников философского материализма, толкая их на акции, открыто враждебные сторонникам материалистической философии, представителям передового естествознания, нередко симпатизирующим идеям «первоначального позитивизма». 154
Гогоцкий выступал одновременно против «диалектической методы " Гегеля» и «формальностных построений Конта», хотя религиозные увлечения последнего привлекали его внимание. Неприязнь к позитивизму у Гогоцкого была большей, чем у Юркевича. Временами эта неприязнь получала воинствующее выражение. Примером может быть его сотрудничество с издательством Н. Неклюдова и Н. Тиб- лена. В 1867 г. это издательство выпустило книгу о философии и социологии Конта, состоявшую из двух разделов, авторами которых были Льюис и Милль. Предисловие было написано Гогоцким, не пожелавшим открыть читателю свое имя. Его комментарии к книге раскрывали точку зрения русских теистов на воззрения родоначальника позитивизма, выраженную Гогоцким в «Философском лексиконе» (1866), во «Введении к истории философии» (1871) и в «Философском словаре» (1876). Предисловие Гогоцкого к сочинению Льюиса и Мил- ля — панегирик идеализму и религиозному обскурантизму. Даже «пантеистическую мысль» автор считал «ложной и нечестивой». Конта он относил к «разряду безумцев», на которых будто бы указывал еще библейский Давид как на «изгнавших бога из сердца своего» [354, XIV]. Столь резкое выступление Гогоцкого против контизма было связано с его неприязнью к тем элементам материализма и атеизма, к тем намекам на материалистическое истолкование явлений природы, которые находили отражение в системе взглядов основателя позитивной философии. Это была отчетливо выраженная идеалистическая критика эклектизма Конта, критика «справа». Гогоцкий не ограничивался ядовито-критическим рассмотрением позитивизма Конта и воззрений его ранних приверженцев. Вслед за В. Соловьевым он сделал попытку идеалистически истолковать контизм. Вскоре после того как тот опубликовал свой трактат «Кризис западной философии. Против позитивистов» (1874), вышел «Философский словарь» Гогоцкого, в котором позитивизм назывался «низшей формой» философствования, лишь при определенных условиях способной к развитию, углублению, совершенствованию. Чтобы контизм составил «высшую степень науки или научного миросозер- 155
цания», считал он, ему предстоит выполнить более широкую и более трудную задачу: «...выяснить присутствие в механическом течении явлений телеологического их порядка, а затем и необходимость дальнейших выводов...» [145, 77]. Гогоцкий навязчиво преследовал своего читателя, твердя те «выводы», которые, по его мнению, должны вытекать из признания «телеологического порядка даже в механических явлениях мира». Один из этих выводов он декларировал в статье «Позитивизм», говоря о том, что «настоящая философия» может вести речь только о взаимодополняющем соотношении «причинного» и «телеологического» принципов истолкования мира: первое объясняет лишь условия, причины и поводы явлений (внешних и внутренних), а второе, главное, — смысл и значение явлений, и оно необходимо «преимущественно в нравственных науках» [145, 104— 105]. Контовский путь познания, особенно применительно к явлениям «нравственным» (социальным), объявлялся Гогоцким несовершенным, нуждающимся в существенном пополнении теологическими средствами. Этот путь, как известно, признавался им и его единомышленниками «истинным началом и концом познания и самопознания». Встречаясь с «разнотипными» суждениями Гогоцкого о позитивизме, следует иметь в виду, что его ориентация в 70—80-е гг. эволюционировала от «жестких рамок» религиозной философии Юркевича до «смягченных выводов» В. Соловьева, оставаясь достаточно правоверным вариантом взглядов представителя партии спиритуалистов и супранатуралистов. Одним из представителей «партии Юркевича» был русский философ-идеалист Г. Е. Струве. В 1862 г. в Иене он защитил диссертацию «О происхождении души», объявив о своих симпатиях к «супранатуралистам» христианского толка. Став профессором Варшавского университета, Струве включился в активную борьбу против материалистических концепций в психологии, в естествознании в целом. В полемике Чернышевского с Юркеви- чем он занимал сторону последнего. «Рефлексы головного мозга» Сеченова русский идеалист презрительно называл «Катехизисом материализма»; на страницах катковского «Русского вестника» при активной поддержке Юркевича он вел войну против материалистического 156
понимания психических явлений. Опираясь на авторитеты К. Людвига, X. Лотце, Г. Ульрицы и Р. Вирхова, Струве защищал важнейшие принципы спиритуализма — самостоятельной «природы» душевных явлений, определяющей роли «души» в трактовке философских проблем, примата «психического созерцания», основанного на действии «самосознания», и т. п. Конечно, «самостоятельное начало» душевных явлений Струве выводил не из «психофизиологических исследований», а из спекулятивных, преимущественно мисти- ко-религиозных принципов. На первой же странице своей докторской диссертации он писал, что выдвигает цель — «защитить самостоятельность духовного бытия человека от- нападок новейшего материализма, ссылающегося на очевидные успехи естественных наук» [574, 3]. Решение вопроса о суверенности начал душевных явлений Струве открыто связывал с проблемой «существующего порядка церкви и государства», с нравственными и религиозными вопросами. И хотя собственно философские задачи в диссертации уходили на второй план, все же ее автор определял свою позицию относительно основных направлений философии достаточно отчетливо. С явной антипатией он перечислял имена Бюхнера, Молешотта, Фогта, Ноака — они признавались им «главными материалистами» и основными извратителями будто бы подлинного, т. е. спиритуалистического, понимания природы сознания [574, 27—28]. При этом позитивистская ориентация соединялась с материалистической как нечто общее, единое. «Во Франции, — доказывал автор, — материалистические теории развились в новейшее время, в среде позитивиста Конта и его учеников Тэна, Литтре, Лебле» [574, 28]. Крупнейшими представителями материализма в России Струве считал К. Бэра, Н. Чернышевского, И. Сеченова. По-своему был прав Струве, когда среди крупнейших защитников идей о примате психического над физиологическим называл имена Лотце, Вирхова, Ульрицы, Гербарта, Юркевича, Людвига, Страхова и Фихте-младшего. Однако он преувеличивал их реальную роль в процессе выработки «правильного понимания» проблем психологии и философии. Абсолютизируя роль психического, он пришел к кантианскому агностицизму. Ду- 157
ша, писал он, — «особое начало ...особая причина наших внутренних душевных событий» [574, 14]5. Отрицание какого-либо выражения «внешнего» во «внутреннем», влияния действительности на мысль характерно для всех суждений Струве о душе. «Мы никогда не можем требовать непосредственного чувственного наблюдения самой души, как это делают вышеупомянутые материалисты...» [574, 21]. Возможно, что агностицизм, в известной мере свойственный русским спиритуалистам 60—70-х гг., как раз и был той гносеологической нормой их миропонимания, которая в определенной степени уже в ту пору (Данилевский, Страхов, Кавелин) была «мостиком» между спиритуализмом и позитивизмом. Спиритуалистически- христианская ортодоксия Струве приводила к другому решению — аналогичному общим выводам Волкова, Го- гоцкого, Юркевича. В своем «Приложении к диссертации» он сделал ряд теоретических и практических выводов, которые свидетельствовали о его политической реакционности. В герии общетеоретических заключений первым было следующее: «Вопрос о самостоятельном начале душевных явлений, или, как обыкновенно говорят, о существовании души, принадлежит к самым важным вопросам настоящего времени. Решение его имеет огромное влияние как на все практические, религиозные, нравственные и общественные стремления нашего времени, так и на изучение самых главных метафизических и методологических вопросов философии» [574, 103]. Именно с этим постулатом Струве связывал вопросы, которые называл практическими: а) положительное решение «метафизических» задач философии может быть «необходимым основанием религии, нравственности и общественного порядка»; б) отрицательное их решение «разрушает все основание религии, нравственности и общественного порядка» [574, 103]. Читающим эти строки становилось ясно, как их автор в практических выводах переходил из области научной, теоретической 5 Для Гегеля душа — ступень развития общего духа; Гербарт под душой подразумевал единичный духовный атом, нечто похожее на духовную монаду Лейбница; Юркевич — духовную сущность индивидуума, Вир- хов связывал свои представления о «живом» и «душевных явлениях» с клеткой, а позитивистски ориентированный неославянофил Страхов — с. духовной природой существования атомов самого основания вещества и его особой формы — мозга [572]. Реального «тождества» материи и духа пи одно из этих определений не достигало. 158
в область полицейскую. Нетрудно провести аналогию с воззрениями Волкова, Юркевича. Но эталоном «спиритической мудрости», конечно же, был архиепископ Никанор (А. И. Бровкович), философствующий богослов, воспитанник Петербургской духовной академии, чв 70— 80-е гг. архиепископ Херсонский и Одесский, автор фолианта «Позитивная философия и сверхчувственное бытие» [420]. Примыкая к Юркевичу, Гогоцкому и Кудрявцеву- Платонову, архиепископ Никанор выдвигал в качестве основной задачи решение проблемы примирения науки и веры: «Нашей задачею было показать... единство корней... у естественнофилософской науки с богословскою» [420, I, III]. Он исходил из субъективистских выводов о бессилии естествознания решить проблему познания «вещей в себе» или «сущностей», отказывался признать современные ему открытия в области физики или химии достаточными для подтверждения атомистической природы материального мира. «...Эмпирическая химия заявляет, — писал Никанор, — что атомное учение должно быть принимаемо только как прием, подобный приему, который употребляет математик, когда сплошную кривую разделяет на множество прямых линий...» [420, I, 153]. Аналогично отрицанию атомистики, Никанор ставил под сомнение также понятия «вещество», «материя», «пространство», «время», «движение». Смесь берклианства с юмизмом, кантианства с контизмом при опоре на Баадера, Шеллинга, Гартмана и Хомякова — вот методологическое основание этих и других рассуждений русского религиозного философа. Подвергая критике позитивизм Страхова и Троицкого, архиепископ Никанор создавал свою систему «новореа- лизма», в которой центральную роль играл некий «изначальный элемент сущего», духовная субстанция мира, — идея и вместе с тем некий орган ума, «полюс умственной силы и жизни» [420, 2, 214—215], будто бы обладающий универсальной способностью соединения в себе единичного и общего, материального и духовного. Всю широкую область неизвестного или непознанного бого- словствующий философ переводил в область веры или богопознания. Мистифицированной онтологии соответст вовала мистическая гносеология, имевшая много общего с воззрениями А. С. Хомякова и В. С. Соловьева. Систе- 159
ма взглядов Никанора обретала форму пантеистической мистики, близкой древнеалександрийской школе. Ника- нор не признавал науку средством познания истины, ее роль сводилась к средневековой формуле «наука — служанка богословия». Даже декларирование позитивистами прав науки русский теолог полностью отвергал. Он оставлял в силе действие религиозного принципа раздвоения бытия на мир земной и мир божественный, признавал справедливыми утверждения Спенсера о правомерности веры (наряду с наукой) как области богословско-религиозной. Суть идеалистического толкования «первого позитивизма» спиритуалистами проявляется в компромиссно- обновленческих, модернизаторских тенденциях в православном богословии в новых условиях развития капитализма в России. Отступление спиритуалистического учения перед лицом позитивистской доктрины показательно и в другом отношении — оно свидетельствовало о развитии в философском идеализме стремления к формированию системы, доктрины, способной отвечать не на отдельные вопросы времени, а на их совокупность. Одной из таких систем, стремящихся противостоять доктрине позитивизма, была идейная программа Никанора. Она отличалась догматизмом, наличием тех слабых сторон старых философских построений, которые еще Конт окрестил словом «метафизика». Религиозный деятель явно переоценивал свои возможности «в согласии с наукой оказать услугу вере». Попытку дать новое толкование старому спиритуализму и супранатурализму сделал В. С. Соловьев. Критический анализ позитивистского учения, данный Соловьевым в магистерской диссертации «Кризис западной философии. Против позитивистов», понадобился ему для того, чтобы, продолжая в философии линию Юркевича, Гогоц- кого, архиепископа Никанора, создать философскую систему, способную объединить силы реакции в условиях бурного роста революционно-демократического, а затем и пролетарского движения, роста симпатий передовой %интеллигенции к материализму и атеизму. Выражением мистической формы идеализма в философии и «умеренных», либеральных взглядов в политике являлись его произведения «Философские начала цельного знания», «Чтения о богочеловечестве», «Критика отвлеченных на- 160
чал» (докторская диссертация), «История и будущность теократии», «Национальный вопрос в России», «Китай и Европа», «Теократическая философия», «Три разговора», созданные в 70—90-е гг. Соловьев сотрудничал в журналах «Вестник Европы», «Неделя», «Московский вестник», «Православное обозрение», «Русь», «Богословский вестник», являлся редактором философского отдела Энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона. Свой незаурядный талант он полностью употребил для обоснования идей религиозной философии, этики и эстетики. В общих чертах разработку принципов своей философской системы Соловьев завершил уже в 70-е гг., а последующие годы посвятил их более детальному обоснованию. Он выступал за «философию сверхсознательного», осуществляемую в «универсальном синтезе» науки, философии и религии. Результаты таких философских построений русский философ-идеалист называл «свободной теософией», концепцией «цельного знания» или «системой всеединства» («Alleinheit»). Идеалистическая философия и теология в его воззрениях неотделимы друг от друга, а современные ему научные открытия «синтезированы» в весьма мистифицированной форме. Блестящий знаток истории философии, Соловьев дал многосторонний и глубокий анализ «первого позитивизма» с позиций своей теософии. Кроме упомянутой нами работы «Кризис западной философии. Против позитивистов» наиболее значительными в отношении анализа позитивизма являются его сочинения «Метафизика и положительные науки», «О действительности внешнего мира и основании метафизического познания» (1875), «Критика отвлеченных начал» (1877—1880), «Конт» (1896), «Идея человечества у Августа Конта» (1898) 6. Эволюция взглядов Соловьева сказалась, несомненно, на его оценках позитивистской доктрины, хотя основная позиция русского философа относительно Конта была определена его «правой» теоретической ориентацией. 6 Л. С. Шкуриноэ 161
клеймил «печатью неприемлемого сорта» все то, что было известно под именем «позитивизм». Учения Конта, Милля, Спенсера он рассматривал как определенную форму развития философской мысли Запада. Сама идея о том, что позитивизм возник в результате кризиса западной философии и сам является формой выражения этого кризиса, содержала в себе славянофильский оттенок: Россия в силу своей самобытности может избежать позитивизма. Архиепископ Никанор был иного мнения, когда к позитивистам причислял и Страхова, и Троицкого, полагая, что русские позитивисты не менее активны, чем позитивисты европейские [420, I, 127]. Но и Соловьев после защиты диссертации и выступления в печати Лесевича и Кавелина с критикой ее основоположений [334; 227], во многом изменил свое мнение [549, 1, 195—213]. Соловьев относил позитивизм к спекулятивным и вместе с тем «метафизическим» учениям, вызванным к жизни реакцией на «эмпирический реализм» философского материализма, кризисным состоянием европейской философии после Гегеля и французских материалистов. «Настоящих представителей позитивизма» он считал идеалистами, утверждая, что только «второстепенные позитивисты» страдают слабостью симпатий к «материалистическим воззрениям». Что касается Конта, Милля, Спенсера, то для них материя, или атомы, такие же «метафизические», никакой «положительной действительности не имеющие абстракции», или «сущности старой метафизики» [549, 1, 65]. Соловьев полагал, что позитивистская философия и социология спекулятивными средствами пытались преодолеть ограниченность эмпирического направления, «которое в самом позитивизме находит свое последнее и полнейшее выражение». Он отвергал вывод позитивистов о полной несостоятельности «метафизических вопросов» ввиду несостоятельности «старой метафизики». Ему по душе была метафизика Шеллинга, Гартмана, Шопенгауэра и Юркевича, и он, прежде всего, отстаивал права ее на существование перед лицом своих европейских и российских оппонентов — позитивистов [549, 1, 26—144]. В тех случаях, когда Соловьев трактовал позитивизм как форму эмпиризма, он отождествлял его с материа- 162
лизмом и социализмом. Эта точка зрения совпадала с общей философской позицией Юркевича, позицией, активно защищавшейся его учеником, особенно в 70-е гг. Статья «О философских трудах П. Д. Юркевича» (1874) показывает полноту симпатий Соловьева к «философским трудам» человека, получившего от Синода звание «ординарного профессора» за пресловутые «заслуги», которые были связаны с его борьбой против «партии Чернышевского», против партии философского материализма 7. Соловьев подчеркивал в позитивизме феноменализм, сенситивное толкование ощущений, сциентизм — достаточно специфические черты «положительного» миропонимания (611, 114—116]. Но нарядусэтим он по-своему ценрл позитивистскую трактовку предмета естественных науй) У. е. симпатизировал той точке зрения позитивизма, согласно которой науки отделены от метафизики и занимаются явлениями, не касаясь их сущности. В таких случаях Соловьев не только не отождествлял позитивистские концепции с материализмом, но и (активней Юркевича) противопоставлял их материализму, выискивая аргументы для доказательства «ошибочности» или «ограниченности» последнего. Соловьев утверждал, что позитивизм, как и материализм, в силу узости своей эмпирической системы мышления не решил главной задачи философии — определить взаимоотношение материального, физиологического, и духовного, мысленного. Не копируя своего учителя, но в принципе следуя ему, Соловьев занимал и здесь спиритуалистическую позицию: «Действительный синтез понятий души и тела произвел Лейбниц своим принципом монады, происшедшим чрез преобразование в понятие телесной субстанции» [549, 1, 38]. Именно здесь, как и всякий супранатуралист, русский мистик затемнял вопрос о том, каким образом, «происшедши через преобразование в понятие телесной субстанции», бестелесные (духовные) монады «превращаются» в материальные тела или как (по Гегелю) природа становится «инобытием духа». В. И. Ленин подмечал, что именно в этом пункте у Лейбница и Гегеля не хватает ясности [4, 29, 103-1041. ' Любопытно, что оценки материализма, данные Юркевичем в это время, соловьев в тождественных формулировках воспроизвел в 1899 г., т. е. за год до смерти, п статье «Три характеристики» [549, 8. 414-4301. 6* 163
Анализ перехода единичного в общее, общего в единое, анализ логических заключений о «тождестве психического и физического» у Соловьева настолько труден для читателя, что один из знатоков теософии, «тоже — позитивист», П. Милюков, вынужден был признаться: «...созерцательность средневекового мистика соединяется в учении Соловьева с схоластической казуистикой опытного талмудиста». Чтобы раскрыть его «приемы мышления», продолжал Милюков, «недостаточно даже обратиться от логики Милля к логике Гегеля: надо вернуться для этого к логике Оригена Александрийского» [381, 44]. Будучи идеалистом, Соловьев закрывал глаза на материалистические идеи, которые содержались в учениях позитивистов. При этом, подмечая недостатки позитивистской доктрины и нерешенные позитивистами проблемы, русский теоретик спиритуализма их освещение рекомендовал осуществлять с помощью «философии бессознательного» Гартмана [549, I, 46]. Много внимания Соловьев уделял критическому разбору контовского «основного закона истории духа». В одной из работ 70-х гг. («Теория Огюста Конта о трех фазисах в умственном развитии человечества») он дал подробный анализ того, как в историческом плане должно происходить «окончательное завершение положительных наук в цельную систему всех положительных знаний» [549, I 48]. Соловьев считал ошибочным заключение Конта о последовательной замене в истории сначала религии философией, а затем философии наукой: наука, философия, религия, взятые в отдельности, не могут дать полного знания и привести к благу. Только единство всех трех начал, по мнению философа, только объединение их усилий в «целвном знании» может привести к истине, гармонии разума и сердца, материального и духовного, привести в «царство божие» на земле. По Соловьеву, в «законе Конта» истина выражена в извращенной форме: в действительности, считал он, этот закон должно совместить со второй фазой реального развития духа и общества. Признавая правомерным выделение трех стадий, он указывал, что первая стадия — стадия «детства человечества» — представляет собой комплекс накапливающихся, гармонически связанных возможностей; 164
вторая характеризуется тем, что, пробуждая силы общества, еще вчера существовавшего как единое целое, «новые идеи» рассредоточивают, сталкивают и разрушают прежде гармонизированные части, обращая их в хаос «недолжного бытия»; несвобода и страдания — удел всех и каждого. Возврат к единству — необходимое следствие самой «логики истории», и третья стадия общественного и духовного развития человечества, в понимании Соловьева, становится неизбежной. Изображая процесс борьбы между обособившимися4 «началами*, процесс экономического и духовного разлада, Соловьев полагал, что на третьей стадии они приводят к «положительному всеединству», к «абсолютному целому», к «универсальному синтезу науки, философии и веры». Это состояние он называл «высшею целью и последним результатом умственного развития» [549, I, 144]. Теократическая утопия, религиозный мистицизм и либеральная ориентация приводили Соловьева к идеям вселенской церкви, цезарьпапистским мечтам, к выводам о религиозно-нравственных основаниях прогресса. Движение Unam—Sanctam и экуменическое вселенство в наши дни в этих идеях находят поддержку, трактуемую как факт исторической «духовной устремленности человечества» [747]. И все же во всех приведенных выше рассуждениях Соловьева отчетливо проявлялось сильное влияние Кон- та, Милля, Спенсера. Все структурные особенности его теософской системы, вся композиция и герменевтическая данность его воззрений близки к позитивизму. Не являясь единственным компонентом теоретического «синтеза» Соловьева, позитивизм все же стал одной из важнейших опор самой архитектоники и «творческого материала» философии «всеединства». Отталкиваясь от позитивизма и используя его в ..качестве весомого довода в пользу своей собственной теоретической оригинальности, эта философия не могла бы утвердить свою самостоятельность, не демонстрируя «чистый монизм», свою приверженность к «новому эмпиризму» и «началам рационализма», свою враждебность к «отвлеченному эмпиризму» и позитивизму. «Критика отвлеченных начал» есть прежде всего критический анализ и идеалистическое истолкование позитивизма [549, 2, 7—374]. Считая «пристань позитивизма» находящейся хотя и 165
в верной, но «мелкой гавани» [549, 2, 233], Соловьев не просто превращал эту «гавань» в объект критики и, посещая ее, любовался широкой панорамой других философских систем. Критику «первого позитивизма» он делал существенной частью собственных построений; при этом, извлекая из философских «развалин» позитивизма «целые кирпичи», он употреблял их в идейных интересах «цельного знания». Анализ контизма был в трудах Соловьева орудием «очищения» философии и социологии родоначальника позитивизма от «недолжных элементов», а оценочный аппарат выступал средством, «переоценки» несколько девальвированных позитивистских ценностей. Довольно полно эти оценки контизма Соловьев воспроизвел в статье «Конт», опубликованной в Энциклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона в 1895 г. Обширные подробности биографического характера в этой статье дополняются столь же обширным разделом «Оценка учения Конта». Соловьев считал контизм располагающим достоинствами одного из крупных направлений западной философии. «Главная оригинальная черта этого учения, — подмечал он, — соединение теоретического скептицизма с нравственною уверенностью и стремлением к положительным, органическим и универсальным преобразованиям. Ум Конта своеобразно совмещал в себе направление Давида Юма с направлением Сен-Симона» [548, 129]. В приведенных оценках контизма «оригинальность» и «достоинства» этой доктрины связываются Соловьевым с ее ограниченностью. Объективистский тон, однако, не выдерживается до конца: преуменьшается значение первого периода биографии Конта и судьбы позитивизма в целом, преувеличивается значение второго периода, «второй системы» создателя позитивизма. Между тем русский идеалист четко различал эти два периода. Так, после опубликования Контом «Позитивной политики» и «Позитивной религии», отмечал он, Литтре выступил против нововведений контизма. «Здесь уже обнаружилось существенное различие между учителем и учеником», — писал русский философ, разъясняя, что Литтре «не захотел следовать за ним по мистическому пути его позднейшего учения» [548, 122—123]. 166
Однако ни попытки Литтре материалистически истолковать многие позиции контизма, ни антитеоло- гизм и демократизм французского философа по философски-партийным причинам не привлекли внимание Соловьева. Многие стороны концепции Литтре не удовлетворяли русского мистика. Даже идея развития, которая у Литтре подчеркнута сильнее, чем у Конта, не вызвала положительной оценки. Соловьева, а между тем она могла бы дать дополнительную пищу для истолкования «закона Конта», для уточнения позиций в оценке сущности общественного прогресса. Доказывая несостоятельность контовского «закона о трех фазисах духа», Соловьев давал идеалистически толкуемый вариант этого закона для подтверждения правильности своего вывода о метафизике и вере как завершающем этапе развития индивидуального и общественного сознания. «Достигнув полной зрелости з позитивизме, — писал он, — ум человеческий (между прочим, в лице самого основателя позитивной философии) не удовлетворился этим «окончательным состоянием», а с новым интересом обратился к метафизическим и религиозно-мистическим вопросам» [548, 131]. Для Соловьева позитивизм с его учением об этапах развития сознания означает неизбежность новой эпохи всеобщего единства, но достигаемого не с помощью науки, как это полагали еще Кондильяк и Сен-Симон, а с помощью религии. Только вера является сущностным принципом, с ее помощью непознанное становится познанным, ей покоряются абсолюты. Русский философ с одобрением относился к высказываниям Спенсера о том, что знание «не идет дальше феноменов», что ему доступны лишь отношение и^ относительное, а сущность и абсолютное недоступны для науки и философии [560, 34—81]. У Соловьева, как и у Спенсера, сфера сущности признается компетенцией веры, а богословие определяет содержание познания. Мистику Соловьеву были особенно близки религиозные искания Конта и спенсера. Не зря он считал, что именно во втором периоде своей деятельности, когда родоначальник позитивизма создавал свою «вторую систему» — позитивную политику и позитивную веру, начался расцвет позитивистского учения. «Вторая система Конта, — писал русский философ, — гораздо более, чем первая, за- 167
ставляет признать в нем (т.е. в Конте. — П. Ш.) одного из самых значительных и оригинальных европейских мыслителей XIX столетия» [548, 135]. Соловьеву весьма импонировали идеи позднего Кон- та о том, что после того, как наука укажет средства и цели преображения социальной жизни, вера станет решающей силой прогресса. Как религиозного реформатора его устраивали многие рационалистические моменты новой «позитивной веры» Конта — соловьевская программа «спасения веры отцов» предполагала рационализацию православия, в чем выразилась общая тенденция ассимиляции идей «первого позитивизма» в среде спиритуалистов и супранатуралистов. Идеалистическое истолкование и критика позитивизма «справа» сочетались у Соловьева с принятием некоторых положений «первого позитивизма», не противоречащих религиозному миросозерцанию. В контовской классификации наук помимо ее общей «положительной идеи» Соловьев видел систему «ошибочных суждений». Математика, физика, химия, биология и социология, доказывал он, не координированы в своем объемном соподчинении, а являют собой «линейную субординацию». Система наук, чтобы быть «действительно системой, хотя бы в смысле математическом, а не простой эмпирической классификацией, должна представляться не как а; а-fe; (а + в)+с и т. д., a как f(a-b-c-d.e-f)» [548, 133]. Известное положение В. И. Ленина о том, что когда один идеалист критикует основы идеализма другого идеалиста, выигрывает материализм [4, 29, 255], находит свое подтверждение в анализе Соловьевым «ограничен- ностей позитивной философии». К недостаткам и даже «порокам» позитивистской философии и социологии русский идеалист , относил отождествление «закона о трех фазисах духа» с историей, отрицание психологии, или, точнее, низведение ее к френологии, а социального — к моральному, т. е. отождествление социологии с этикой, стремление создать позитивистский культ в противовес христианскому, обожествление главы позитивистов и т. п. Эти критические выводы Соловьева часто дополнялись ошибочными суждениями и предвзятыми характеристиками. Русский философ- мистик к концу жизни то и дело оказывался в тупиках 168
сложного лабиринта своей собственной концепций. В речи «Идея человечества у Аугуста Конта», произнесенной им в публичном собрании Философского общества при Петербургском университете 7 марта 1896 г. по поводу столетия со дня рождения Конта, не счесть «натяжек», прямых извращений'исторической правды и «поправок» даже к собственным выводам 70-х гг. [549, 8, 225—245]. Исторический пессимизм, овладевший сознанием Соловьева, выражал крах его либеральных надежд, его боязнь демократии, осознание им несбыточности собственной теократической утопии [660, 388—403]. Из задач, которые относительно позитивизма формулировал В. Соловьев, исходил и другой представитель «супранатурализма» И. А. Полетика, который в одной из своих главных работ 1873 г., работе «Критика философской системы Конта» считал возможным принимать идеи первопозитивиста, только дополняя их «мыслями Гегеля и некоторых новейших философов», т. е. только в истолкованном виде. Исходной формой этого истолкования являлась религиозная антропология. В условиях продолжавшегося в России позитивистского бума автор ставил задачу «умерить увлечение идеями Конта», возвратить заблудшие души русских позитивистов-атеистов, почитателей науки, демократов в лоно веры (484, 22—29). Лапласу и Канту достается за материалистическое толкование вопроса о происхождении Вселенной. «Космогония Лапласа даже с предлагаемым к ней Контом добавлением, при всем возбуждаемом ею интересе, представляет нам только пример, как ученые могут быть снисходительны к недостаткам своих теорий» (484, 45) Полетика считает необходимым опровер'гать «новейшие геологические учения», законы Кеплера, Дарвина. Наука не может быть безбожной, полагал он, в мире ничто не происходит «без вмешательства творческой силы». Провиденциалистская идея разобществления человека путем негации его моральных ценностей, выражалась Полетикой в отрицании общественного характера морали. Безрелигиозная норма морали, по его мнению, «не логична». Оказывается, что только «религия ближе всех других подходит к положительному состоянию понятий» (484, 24—25). Теософия Соловьева 169
в воззрениях Полетики дополнялась понятиями православного богословия. Взгляды Соловьева в целом и религиозная оценка позитивизма в частности были восприняты спиритуалистически настроенными С. Трубецким и С. Лукьяновым — двумя активными популяризаторами идей теократии. Эти поклонники философии «всеединства» также трансформировали в свои учения позитивизм, хотя, в силу объективно-идеалистического смысла своей философской ориентации, они не стали и не могли стать его ортодоксами. Еще более «устойчивыми» относительно контизма, а, точнее, просто враждебными ему оказывались философ православия М. Катков, гегельянец Б. Чичерин, официально мыслящий мистик К. Победоносцев. Их, как позднее «веховцев», не устраивали «левые тенденции» в отечественном позитивизме, так называемый «научный позитивизм». Каждый из названных ценителей позитивистских доктрин по-своему выражал неприязнь даже к религиовному модернизму, богоискательским мотивам поздних контистов-ор- тодоксов и русских религиозных позитивистов. Первые ортодоксы позитивизма в России \ Многие явления духовной жизни России 60—70-х гг. XIX в. не механически воспроизводили учения Запада, а выступали формой «собственного» выражения новых веяний эпохи. Среди них были и разновидности «российского позитивизма», наиболее яркие представители которого — К. Кавелин, Г. Н. Вырубов, М. М. Троицкий, Н. Я. Грот^и Е. В. Де-Роберти (Валентинов) — вполне оправдывали титул «ортодоксов позитивизма»: они горячо пропагандировали «новое учение», защищали идеи Конта, Милля, Спенсера, Льюиса, Конгрива от принципиальной модернизации, стремились руководствоваться этими идеями, решая конкретные вопросы развития философии и социологии в России, активно сотрудничали с книгоиздателями, редакциями журналов, научными объединениями, ставившими своей задачей, как минимум, пропаганду «первого позитивизма». Одним из таких прозелитов позитивизма в России 170 ]
был К. Д. Кавелин, прошедший, как было указано выше, путь от увлечения философским спиритуализмом до отхода от этого направления и восприятия принципов позитивистской философии Конта, Милля и Спенсера. Не только прямое влияние Грановского, Данилевского, Страхова, близко стоявших к позитивизму, но также увлечение позитивизмом, возникшее в России после реформы 1861 г., увлечение, которое В. Соловьев называл «идолопоклонством» [549, 8, 225], определили в конечном счете судьбу философско-социологической ориентации русского либерального деятеля. После реформы 1861 г. Кавелин длительное время находился в гуще научной и общественной жизни: он был участником движения за реформу университетского образования, являлся «мировым посредником первого призыва», будучи профессором Петербургской военно-юридической академии и председателем Всероссийского вольного экономического общества, вел активную педагогическую, научную и публицистическую деятельность. «Пахарь на ниве русского просвещения», — так называли Кавелина его коллеги-либералы и позитивисты [290, XVIII]. В предреформенной и пореформенной борьбе он занимал «умеренную» позицию между правыми помещиками-черносотенцами и левыми кругами крестьянской революционной демократии, склоняясь к постепенному преобразованию аграрных отношений в стране. Эта его позиция в условиях обострения классовой борьбы толкала к прогрессирующему «поправению», что и в 60-е, и в 70-е гг. выражалось в резких нападках на демократию, в клеветнических выступлениях против Чернышевского и его единомышленников8. Не случайно В. И. Ленин писал: «А тот, кто пожелает вспомнить давнюю историю русского либерализма, тот уже в отношении либерала Кавелина к демократу Чернышевскому увидит точнейший прообраз отношения 171
кадетской партии либеральных буржуа к русскому демократическому движению масс. Либеральная бур- жуазия в России «нашла себя» или, вернее, нашла свой хвост» [4, 22, 84]. Возвратясь на родину после двухлетнего пребывания за границей, в 1865 г. Кавелин опубликовал работу «Мысли о современных научных направлениях», вызванную магистерской диссертацией Н. А. Неклюдова «Уголовно-статистические этюды». В этой статье-рецензии, опуская позитивистские «слабости» диссертанта- юриста и, кстати, владельца лучшей в Петербурге 60-х гг. типографии, автор выступил с порицанием в адрес современной молодежи за увлечение материализмом и нигилизмом. Это послужило основной причиной резкого выступления против Кавелина «Постороннего сатирика», т. е. М. А. Антоновича, который в «Современнике», продолжая отстаивать позиции Чернышевского, в заметке «Ученое пристрастие» выразил протест автору от лица передовой петербургской интеллигенции 60-х гг. Попытка С. А. Венгерова ослабить политический и идейный резонанс этого выступления одного из соратников Чернышевского особым мнением о «негативном» характере «полемических приемов» Антоновича сама по себе заслуживает принципиального рассмотрения как либеральная разновидность публицистической тенденциозности [72, 668—682]. Явные симпатии Кавелина к эмпиризму, «реал-идеализму» — как квалифицирует взгляды русского философа один из его биографов [417, 807] — без труда обнаруживаются уже в таких работах, как «Что есть гражданское право и где его пределы» (1864), «Мысли о современных научных направлениях» (1865), «О сочинениях Грановского» и «Мысли и заметки по русской истории» (1866). Однако сознательную позитивистскую позицию русский либеральный деятель твердо стал занимать со второй половины 60-х гг. Его сочинения «Задачи психологии» (1872), «Априорная философия или положительная наука?» (1875), «Философия и наука в Европе и у нас» (1884), «Задачи этики» (1885) раскрывают систему философских взглядов позитивизма, выраженную в религиозной форме. То самое «примирительное направление», которого, по мнению многих буржуазных историков, придержи- 172
вался в философии Кавелин, было идейной программой «одного из самых любопытных памятников нашей философской литературы» (М. М. Троицкий) — сочинения «Задачи психологии»9. Эта работа ввиду обострения теоретических споров среди естествоиспытателей и философов в 60—70-е гг., а также благодаря типично позитивистской ориентации автора сразу же попала в центр идейной борьбы. В поисках компромисса между «реалистическим», а точнее материалистическим, и «метафизическим», т. е. спиритуалистическим, взглядами Кавелин сконструировал некую «систему естественных понятий о душе», основывающуюся, как он полагал, на последовательном, «монистическом» представлении о «тесной зависимости явлений психических и физических». Считая себя сторонником «новейшей психологии», он стремился опереться на такой запас «положительного научного материала», который якобы позволял ему, во-первых, отстаивать вывод о возможности решать важнейшие проблемы психологии независимо от вопроса о взаимоотношении материального (физиологического) и духовного (психического) и, во-вторых, доказывать, будто единственный путь исследования душевных явлений связан с положительным методом, а не с метафизическим. Здесь, уже в понимании исходных задач психологии, Кавелин явно по-контовски уходил в сторону от решения основного вопроса философии Обращала на себя внимание его декларация своего нейтрализма не только относительно «реализма» (материялизма), но также и относительно «метафизики» (идеализма). При этом делалась ссылка не на собственную принципиальную позицию, а на общий руководящий метод, который подчеркнуто назывался «положительным» (в отличие от «отрицательного», спекулятивного).- Эти и другие рассуждения приводили Кавелина к позитивизму. Основные идеи «Задач психологии», несмотря на заявления о важности подлинно научных методов исследования, Кавелин выводил не из научных, а из Co- социальных, этических задач. Он пытался доказать, что 173
упадок в России общественной активности, науки, философии, литературы, нравственности и психологии, потеря интереса к «возвышенным» и общим вопросам объясняется применительно к 70-м гг. отсутствием должного настроя каждой личности. Отрицание положительной роли индивидуального (а затем и комплексного) «умозрения» относилось к разряду тех «признаков», которые отражают «глубокую перемену в направлении и строе мыслей» и составляют, как считал русский позитивист, характерную черту эпохи [229, III, 380]. Сюда же относятся «ошибочное применение реальных наук» к сфере «господствующих современных воззрений», оценки их «нравственного характера» и самой деятельности человека, непонимание «психической жизни и ее значения посреди окружающего материального мира» [229, III, 384, 375]. Особенностью своего времени Кавелин считал ситуацию, при которой якобы ни идеализм, ни материализм не могут решить острые «задачи дня»; оба учения являются «запоздалыми остатками схоластики» [229, III, 388]. Отдельно подчеркивается, и опять*же в соответствии с позитивистской доктриной, что «взгляды материализма не выдерживают критики». Создавшаяся в России ситуация, разъяснял Кавелин, — вполне закономерное явление в истории человечества, когда складывающиеся обстоятельства приводят к «кризису духовных ценностей». Историческая критика, по его мнению, выработала на такой случай довольно эффективные средства, средства направления человека и человечества на правильный путь, на дорогу подлинной свободы и блага. «Сбившись с пути и потеряв руководящую нить, человек всегда обращался к самому себе и в изучении психической жизни искал разгадки задач, по-видимому неразрешимых, которые тревожили его ум и совесть и делали дальнейшее развитие невозможным» [229,111,388]. Кавелин признавал, что в России складывается обстановка, аналогичная ситуации в Англии времен Лок- ка или в Германии времен Канта. Он считал, что Локк дал миру новые идеи, открыл простор развитию теоретических принципов понимания личности, а Кант «вывел на новую дорогу мысль, запутавшуюся в философской догматике» [229, III, 388]. Из этих рассуждений 174
следовало, что во Франции такую же роль выполнил Конт, а также что наследие всех названных философов следует брать на вооружение, приступая к изучению истории, права, философии и психологии. Задачи, которые Кавелиным относились к проблеме «умозрения» и его реальной роли, рассматривались в связи с вышеописанными вопросами истории философии. Трактат «Задачи психологии» убеждает, что влияние субъективного идеализма, черпавшего определенные идеи в воззрениях Локка, нельзя сводить только к крайностям эмпиризма или агностицизма. Для Локка также был характерен узкий редукционизм, как для Канта — половинчатая философская антропология. Кавелин знал работу Канта «Антропология с прагматической точки зрения» (1798), в которой излагались основные принципы «философии человека», подчеркивалось значение теоретической антропологии в новых исторических условиях [234]. Судя по всему, автор «Задач психологии» пользовался трудами Канта в своем анализе и в заключениях. Русскому мыслителю-идеалисту было присуще кан- товско-позитивистское понимание природы, т. е. сущности основ того самого «умозрения», которое, как мы увидим несколько позже, провозглашалось функциональной силой, а то и главной причиной активного или пассивного отношения к жизни, ослабления или укрепления «господствующего состояния нравственных элементов». В истолкованном варианте Кавелина кантовский априоризм выступал в качестве антропологически трактуемых «свойств» человеческого разума, которые надлежит «выявлять», «вскрывать», «обнаруживать», неким образом «напрягая сознание». Последнее было настолько «темной операцией», что даже сочувствующий автору «Задач психологии» М. М. Троицкий, характеризуя его образ мыслей, в конце 60-х гг. писал, что «неясность философских терминов» Кавелина не дает возможности точно представить содержание его идей [229, III, 1240]. Но тем не менее Кавелин отчетливо выражал направление и характер своих теоретических построений, когда доказывал, что философия, всеправная в поисках «лучшего умозрения», должна решать прежде всего «задачи психологического порядка», ибо «без психи- 175
ческой жизни нет науки, нет и личности» [229, III, 387]. Отсюда делался вывод, что сама разработка проблем психологии и единение психологических знаний с правом, социологией, этикой — неотложное дело, задача задач. В последующих параграфах настоящей книги будет показано, как эта задача в соответствии с требованиями доктрины позитивизма решалась в России. «Положительное исследование фактов», к которому призывал Кавелин, относилось прежде всего к отдельно взятой личности, точнее — индивидууму. Поэтому он считал: «Отвергая умозрение, мы, большею частью бессознательно, отрицаем собственно не его, а целый ряд психических фактов, на которых держится индивидуальная жизнь» [229, III, 381]. Идеалистически толкуемый антропологизм, не лишенный материалистических элементов («почва души вполне физического свойства»), но имеющий тенденцию к томистской, антропологии и христианскому вероучению,— вот эклектическое основание миропонимания Кавелина, его собственного «умозрения». О своих убеждениях он писал, сравнивая мировоззрения люде*й древнего мира и своих современников: «...древнему миру открывался выход в сверхчувственный, идеальный мир, а нам этот путь невозможен, потому что физиология и психологическая картина с ослепительною очевидностью и ясностью доказали, что идеальный мир не имеет вне человека объективного существования, есть сам продукт его жизни, существует только для человека и определяет способ его отношений к самому себе, другим людям и к окружающему внешнему миру. Это приводит меня к той мысли, что точку опоры человек должен искать в самом себе, в своем нравственном чувстве и нравственной деятельности, необходимость которых дана сожительством с другими людьми. Право, суд, закон, наказание суть только суррогаты нравственного чувства и воли, слабое их подобие и переложение во внешние, обязательные формулы. Мысль эта вовсе не новая. Ее носил в себе Сократ и пропове- дывал Христос; но состояние науки и знания не позволяли формулировать ее научным образом, как 'это возможно теперь, когда источники и назначение мысли и знания выяснились» [229, III, 1237—1238]. В приведенном нами не без умысла большом отрыв- 176
ке «опора» Кавелина на антропологию и физиологию являлась лишь позитивистской фразеологией, сциенти* стским вариантом толкования самих данных естествознания. При этом, во-первых, отрицался (или замалчивался) внешний источник психических процессов, во- вторых, отрицалось (или замалчивалось) учение Сеченова о рефлексах головного мозга и, в-третьих, на вооружение бралось и активно пропагандировалось несколько подновленное религиозное учение о душе. В «Задачах психологии» Кавелин призывал «признать существование особого самостоятельного и самодеятельного психического начала» [229,111,388]. Таким началом признавалась душа — понятие ветхое, но «удобное» для случаев спекулятивных, тем более что автор тут же заявлял нечто виталистское, созвучное не только идеям Юркевича и Струве, но и Вирхова:* «Душа есть самостоятельный и самодеятельный организм» [229, III, 475]. Далее, Кавелин отвергал «дуализм души и тела», что ввиду провозглашенного им принципа «душа — организм» снимало проблему дуализма, не определяя сколько-нибудь четкой позиции автора: вопрос о природе этого «организма» оставался открытым. «Начало» психического, душа для Кавелина — дух или нечто, способное «сделаться духом» [589, 170]. Она — инспиратор главной психической деятельности человека, а в сфере нравственности — регулятор человеческих поступков, воли, любви и страсти. От души, от ее состояния зависят личностные качества людей. «Внутреннее зрение» души оказывалось чувствительным к внешним явлениям, хотя «суверенные процессы» жизнедеятельности человека и его психики очень сильно обособлялись. Таким образом, оторвав душу от тела и превратив их в две самодеятельные формы, оторвав психику от ее физиологических основ, т. е. мышление противопоставив мозгу, Кавелин свел проблему к психофизиологическому параллелизму. Агностицизм уже здесь становился неизбежным: «психический мир» оказывался отделенным стеной от «мира реальных вещей». Остасал- ся кантианский вывод: человек в своем «опыте» имеет дело всего лишь с собственными «впечатлениями», реальный мир «не дан ему», объективное знание невозможно [280, 398—399]. 177
Раскрывая свое понимание соотносимости личности и ее «души», Кавелин высказывал озабоченность «ничтожеством в России личности» [229, I, 5—69; III, 1240— 1246], писал о значении земской деятельности [229, II], реформы университетов [229, I], совершенствовании гражданского и уголовного законодательства, развитии просвещения, повышении правосознания населения. Но любопытно, что все эти средства совершенствования личности в конечном итоге признавались недостаточными без решения своеобразной сверхзадачи, которая формулировалась в словах: «Если миру суждено быть обновленным, то это может совершиться изнутри нас. Без участия нравственных психических элементов и деятельности немыслимо никакое обновление» 1229, III, 647, 643]. Свое понимание категории «деятельность» Кавелин раскрыл в работах «Злобы дня» (1883) и «Задачи этики» (1884). Провозглашение «общечеловеческих целей» дополнится «общечеловеческой задачей»: во имя нравственного развития личности «достигать» (?!) в «живой, реальной действительности» «единства сожительства и бытия» (?), а в сфере чувств и сознания добиваться осознания и осуществления (?) «высшего нравственного закона — любви к ближнему». Так называемый «метод» Кавелин сводил к «самонаблюдению», что подмечал еще Троицкий [589, 181]. Но здесь следует добавить, что в сферу «самонаблюдения» Кавелин включал индукцию—аналогию и дедукцию—гипотезу, а проверку сводил к сопоставлению «элементов — умозрительных действий». Полученное при этом «знание» и метод его приобретения назывались «положительными». Кавелин ставил задачу нравственного совершенствования общества, призывал к классовому миру. Прикрываемые своеобразным психологическим идеализмом, эти взгляды включали в себя плюрализм метода и выводов. «Цензура нравственности», как высший закон общественного целого [229, III, 1074], в конечном счете у Кавелина превращалась в «психическую жизнь самого единичного, индивидуального человека» [229, III, 1016]. Проблема психического вместе с тем сводилась к проблеме «индивидуального сознания», выявляемого сравнительным самоанализом. Роль физиологии и социальной среды исключалась, психическое отождеств- 178
лялось с логическим. И. М. Сеченов был одним из первых, кто опровергал систему умозрительной психологии и субъективно-идеалистической философии Кавелина. Убеждение Кавелина, что в его время психологические вопросы «сводятся к двум-трем основным пунктам, около которых группируется все разномыслие и все споры, зависящие от различных точек зрения на психи.- ческис явления», — убеждение, высказанное сразу после опубликования «Задач психологии», формировалось в условиях жарких споров, разразившихся в печати в связи с защитой им эклектической, компромиссной в партийном отношении позиции. Главным оппонентом был Сеченов, который опубликовал в «Вестнике Европы» свои «Замечания» на «Задачи психологии» (1872, ноябрь; 1873, апрель) и статьи «Кому и как разрабатывать психологию?» и «Несколько слов в ответ на письма г. Кавелина» (1874, июль, сентябрь). Но одновременно платформу Кавелина критиковал «справа» Ю. Ф. Самарин — славянофил и идеалист мистического толка [528, 371—478; 229, III, 802—874]. Выступив с позиций психологического параллелизма, автор «Задач психологии» должен был навлечь на себя критику материалистов и идеалистов [39, 136—154; 611, 177—180]10. Характер дискуссии Кавелина с Сеченовым и Самариным скорее подтверждал, чем опровергал мысль об ортодоксальной приверженности его к позитивистской философии и социологии. Особенно показательным в этом отношении было стремление русского позитивиста разработать подробную программу и осуществить создание трактата о «естественной религии», об ее «субъективных» и «объективных» предпосылках [229, III, 357—364], а также издать «Энциклопедию наук», наподобие «Позитивной философии» и «Позитивной политики» Конта [229, III, 1239]. Заявив, что В. Соловьев «несправедливо, пристрастно относится к позитивизму» [229, III, 313], Кавелин выразил свою приверженность не к так называемому «реал-идеализму», а к позитивизму. И дело не в том, что он порывался следовать Канту, Фризу, Гербарту и Бенеке [589, 174], а в том, что он имел желание со- 10 Крайне любопытно и показательно, что Самарин «нападал на познан «tv^3*;1 ИНЗ*' УсматРнвая в воззрениях автора «Задач психологии* 1589 Ш-184] матеРиалистических взглядов, «закрытый материализМУ 179
единить контизм с кантианством. Отсюда определенные симпатии Кавелина к неокантианцам. Заметно усиливался интерес к доктринам Конта, Милля, Спенсера, которые превращались в ту пору в одну из школ буржуазной философии, поэтому в стремлении Кавелина «дополнить» ортодоксальный позитивизм видели развитие «новейших» идей. Кавелин еще до опубликования «Задач психологии» писал, что сформулированная им концепция «не разрешает вопроса, но открывает наглухо запертую дверь к выходу» [229, III, 1240]. Действительно пропагандой позитивистских принципов в России, привлечением внимания к вопросам социологии, психологии, естествознания Кавелин приоткрывал дверь развитию новых философских и естественнонаучных идей, содействовал борьбе против устаревших спекулятивных форм мышления. Однако смыкание с политической реакцией и ренегатская деятельность оказались несостоятельными перед судом времени. С одной стороны, широковещательное заявление «пока нравственная личность не оживет снова, о возрождении и думать нечего», а с другой — осуждение деятельности Чернышевского и Маркса составляли разительное противоречие мировоззрения русского либерального деятеля. Эта позиция не случайно нашла свое отражение в политических характеристиках В. И. Ленина, в которых Кавелин был назван одним «из отвратительнейших типов либерального хамства» [4, 21, 259]. Из последователей Кавелина — сторонников «эмпирической философии» и разработчиков психологических проблем в духе позитивизма — выделяется М. М. Троицкий — выходец из разночинцев, воспитанник Киевской духовной академии, профессор философии сначала Казанского, затем« Варшавского, а с 1875 г. — Московского университета, основатель и первый председатель Московского психологического общества (с 1885 г.), один из инициаторов издания журнала «Вопросы философии и психологии» (1889). Стремясь возглавить русскую психологическую науку, он выступал пропагандистом английской школы психологов и был преимущественно на стороне «ассоциативного» ее направления [9, 879—881]. Троицкий много занимался вопросами логики и методологии научного познания, а в области 180
[оциологии соединял философский эмпиризм с идеями социально-психологическом, «поведенческом» подходе истолкованию общественных процессов. Первые работы Троицкого, опубликованные в начале 60-х гг., — «Субъективные тоны», «О лекциях Куно Фишера, Фортлаге и Тренделенбурга» (1862), «Очерк чтений по метафизике проф. Лотце» (1862), «Из чтений по психологии проф. Дробыша» (1864) — не обратили на себя внимания. Зато большой интерес в среде философов и естествоиспытателей вызвала его докторская диссертация «Немецкая психология в текущем столетии» (1867) п. В историко-философском аспекте эта работа была направлена против «метафизики» немецких философов XVIII—XIX вв., в защиту «английского эмпиризма» и не столько воззрений Бэкона и Локка, сколько Юма и Милля. Многим из современников был понятен этот крен Троицкого в сторону субъективного идеализма, и не случайно он вызвал небольшие, скорее ворчливые замечания Ф. Ф. Сидонского [538] и одобрительные заключения К. Д. Кавелина [229, III] и Н. Н. Страхова [570]. Троицкий был одним из основателей традиции «физиологического идеализма» в России, психологического направления в русской социологии и этике. Последователь Волкова и Кавелина, он в большой мере оказал влияние на Н. Я. Грота, П. Ф. Лили- енфельда, А. А. Козлова, В. В. Лесевича, Н. И. Каре- ева, В. М. Хвостова, Л. И. Петражицкого, П. А. Сорокина. Два самых крупных сочинения Троицкого — «Наука о духе» (два тома, 1882) и «Учебник логики» (кн. 1—3, 1885—1888) по сути, дополняли, раскрывали и обосновывали идеи его докторской диссертации12. Отрицательная оценка этих сочинений В. Соловьевым объясняется позитивистской платформой их автора, которого в официальных учреждениях считали «близко стоящим Несмотря на заметную роль, которую сыграл в истории отечественной Философии и психологии М. М. Троицкий, и в дореволюционный, и в советский периоды ему уделялось мало внимания; комментарии к его творчеству весьма ограничены [109; 214; 9; 10]. т '2 Отсюда вовсе не следует, что, во-первых, в докторской диссертации ^роицкого не было слабых мест; во-вторых, что последующие его работы в "д,ейн°м отношении не шли дальше этой докторской диссертации. Точка зрения В. Соловьева, согласно которой еще в молодости «акт всецелой от- сп*И я английск°й психологии, как единственной и окончательной фило- ^офни, исчерпал весь духовный капитал Троицкого» [549, VIII, 415], нуждайся в серьезных коррективах. 181
к материализму» [549, VIII, 415—418]. Русский философ-мистик, будучи противником позитивизма, подвергал критике взгляды Троицкого «справа»; ему, особенно в последние годы жизни, явно не импонировав ли те элементы демократизма, которые были присущи автору «Йауки о духе». Восстановление в Московском университете в 1863 г. (после длительного запрета) преподавания философии объяснялось «демократическими переменами» пореформенной эпохи, и один из первых университетских профессоров по философии, логике и психологии, Троицкий испытывал влияние событий времени, влияние демократических движений. Итак уже в докторской диссертации Троицкий подчеркивал свои симпатии к английскому позитивизму, к линии субъективного идеализма в философии. Он писал о «заслугах в философии» Беркли, Юма, Милля, в трудах которого якобы индуктивный метод — создание Бэкона — получил законченную форму методологической системы. Тэн и Спенсер в глазах русского позитивиста представлялись гениальными разработчиками психологии, понимаемой как всеобщее основание знания о человеке и социальной жизни. Эта последняя идея особенно четко прозвучала в речи Троицкого, произнесенной на первом публичном заседании Психологического общества при Московском университете 14 марта 1885 г. [594, 8, 10]. В трактате «Немецкая психология в текущем столетии» Троицкий не просто объявлял себя сторонником ассоциативной психологии, он обосновывал ее «начала». Разделяя многие идеи Кавелина, он не решался открыто защищать принципы психофизиологического параллелизма, а, скорее, склонялся к тому «реал-идеализму», которым характеризовал воззрения своего ближайшего предшественника в России [589, 174]. Ориентируясь на Юма и Милля, Троицкий подвергал критике «панлогизм» и «метафизику» немецкой классической философии. Ему не по душе были «приемы силлогизации» Фриза и Бенеке, а априоризм Канта он расценивал как всего лишь «видоизменение первичных принципов «здравого смысла» Рида» [9, 879]. Стыдливое признание материалистических позиций по ряду проблем психологии и логики у русского позитивиста сочеталось, однако, с отказом от ориентации 182
(Чернышевского и Сеченова, с предпочтением идеалистического варианта антропологии варианту материалистическому. Субъективный идеализм дезориентировал русского ученого, точно так же как обесценивали общественную значимость его учения либеральные иллюзии, временами приводившие его в лагерь противников демократии. «Наука о духе» — двухтомное произведение, ставшее итогом теоретических исканий Троицкого. Его достоинства и исключающие друг друга противоречивые выводы нуждаются в анализе. Именно это произведение свидетельствует, что «духовный капитал» его автора далеко выходит за рамки английской эмпирической психологии. Троицкого неправильно сближать и с материализмом, и с объективным идеализмом в той мере, в какой это делал В. Соловьев. В круг интересов автора этого в значительной мере догматизированного сочинения включался широкий аспект актуальных проблем философской антропологии, гносеологии и логики научного познания. В первом томе книги указывалось, что свое произведение автор посвящает анализу «общих свойстз и законов человеческого духа». Относя «ум» и «волю» к частным, а «разум» и «разумность» к специальным свойствам человеческого духа, Троицкий выделял третью категорию его общих свойств, к которой он относил способность решать логико-гносеологические проблемы. Ассоциативная психология и дедуктивно- индуктивная логика должны, по его мнению, лежать в основании общих свойств человеческого духа. Не случайно в самом начале своего анализа он называл эти три свойства: относительность, соотносительность и рефлективность [590, 1, 2]. Из того, что Троицкий в своих, теоретических построениях употреблял «примерную схему», допускал обусловленные им же формальные ограничения, не следует, будто исходным началом теоретического мышления он считал наличные состояния сознания, столь же самоочевидные, как cogito ergo sum Декарта. Эта точка зрения, также принадлежащая В. Соловьеву, не подтверждается анализом сочинений Троицкого. Рассматривая психические процессы на ассоциативно-сравнительной основе, в форме соотносимых «рядов пси- 183
хических явлений», Троицкий ставил задачу выяснения^ «действия психики» как факта «психических отиоше-j ний»: активных и реактивных. При этом, вводя понятие внешней обусловленности активных и реактивных психических актов, он явно выступал как материалист: «Ближайшими предметами человеческих действий определяется внешняя или физическая условность их» [590, I, 11]. Эти материалистические выводы, однако, дополнялись им понятиями о «психических деятелях», которые толковались как действия чувств и идей, обусловленных внутренней природой человека. Здесь же Троицкий писал о «первичных умственных операциях» [590, I, 13] и «вторичных умственных операциях» [590, I, 15] — психических процессах, связанных или не связанных с внешним миром вещей. Однако, анализируя «общие свойства и законы человеческого духа», Троицкий все более приходил к выводам, которые дают нам право рассматривать его взгляды как одну из ранних форм психологического идеализма или психологического социологизма. Психическими процессами («волнениями»), оказывается, в конечном счете определяются «идеи нового, дивного, страшного, нежного». Даже «чувства тождества и чувства разницы» являются источниками «идеи того же и иного, одинакового и различного, равного и неравного, сходного и несходного, подобного и неподобного». Здесь кантианский априоризм выступал в модернизированной форме, близкой к той, которая была свойственна учению Кавелина. Кантовский идеалистический антропологизм репродуцировался в сознании Троицкого в своеобразную форму спенсеровского психологизма: чувства и разнообразные волевые побуждения выступали мотивами понятий, суждений, выводов, заключений. Такие «формы психического напряжения», как «хотение, желание, влечение, любовь, ненависть, отвращение», оказываются основанием волевых и интеллектуальных «рядов» — идей действия и противодействия, стеснения и свободы. Эстетические чувства красоты и гармонии, этические — долга, правды, виновности имеют своим «началом» какие-то исходные «психические» или «умственные» операции [590, 1, 19—21]. Кантовский априоризм и контовский постулятивизм особенно резко выявлялись в том подразделе сочинения 184
Троицкого «Наука о духе», где излагались и критиковались «предполагаемые безусловные начала». Автор заявлял, что, руководствуясь «соображениями исключительно теоретического или научного характера», нельзя поддержать полностью ни «абсолютистов», ни «релятивистов». Он не считал лишенным реального смысла вывод о «безусловных, абсолютных способностях» и «безусловных идеях» [590, I, 143—167]. И здесь, конечно же, перебрасывался мостик от кантианства к спенсерианству, а затем при помощи идеалистически толкуемой антропологии — к вере, которая в научном плане признавалась недостаточно обоснованной, по в практическом, очевидно, оправданной. Разъяснение вопроса об отношении Троицкого к религии дал некто В. К. в статье «Русского богатства». Он писал, что именно из содержания «Науки о духе» следует, что для ее автора метафизика невозможна: метафизические системы, по убеждению Троицкого, близки к поэтическому творчеству. Однако, признавая возможным и «естественным» один вариант метафизики — если она, т. е. метафизика, «отказавшись от самостоятельности, возьмет на себя скромную роль посредницы между научным и религиозным знанием, г. Троицкий готов произвести ее в науку, несмотря на прежние категорические заявления, что трансцендентное мышление не может иметь ни достоверности, ни очевидности, ни даже вероятности и правдоподобия» [590, 1, 100, 110, 115— 116]. Троицкий считал, что метафизика — «служанка двух господ» — науки и веры: с одной стороны, она очищает идеи веры от алогизмов и противоречий, оставляя в неприкосновенности содержание религиозного учения, с другой — служит средством выражения «окончательных истин». Сфера «положительного богословия» Троицкого близка к понятиям Конта, однако с «дополнениями»: религия—продукт «великого закона мотивации» [590, 1, 323], «законов ассоциации» [590, 2, 193]. Высшая форма религиозности — «вечная религия» — подчиняет себе и философию [589, 28]. Однако следует заметить, что сами понятия «положительное богословие» и «естественная религия» изложены Троицким в историческом аспекте и означают в конечном счете один из этапов развития духа. Психо- 185
лог-позитивист не исключал сосуществования «положительной веры» и «естественной религии». Он искал приемлемое решение в связи с вопросами нравственности, всякий раз попадая в затруднение: ведь трансцендентное — это воспроизведение феноменальных явлений, которые позитивизм в «чистом» виде отрицал. Противоречие здесь становилось неизбежным и при допущении «метафизических данностей», поскольку Троицкий не считал «антиметафизичность» непременной чертой позитивизма. Оснований для этого у него было достаточно. К тому же, по Троицкому, как справедливо разъяснял В. Соловьев, «душа теоретической философии есть отчетливый и последовательный скептицизм — отказ принимать на веру что бы то ни было» [549, VIII, 417]. Этот скептицизм был непреклонен и перед лицом традиционных понятий русской религиозной философии. Отсюда становится более понятным, почему в конечном счете для Троицкого познание психического процесса — область научного, а не религиозного знания. Ему чужды были понятия Юркевича и Соловьева о наитии или религиозной медитации. Этим объясняются многие его расхождения с Соловьевым в пору обоснования русским идеалистом своей теософской системы. Соловьев исключал психологию как науку, тогда как Троицкий видел в ней средство познания «законов духа». В «Науке о духе» познание «психологических фактов» сводится к описанию внутренних и внешних «изменений психики», к внутренней и внешней «экспериментации». Соответственно этому называются внутренний и внешний опыты: (а) самоанализ и (б) наблюдение за объектом исследования, «испытуемым». Большая роль отводилась логике — важному орудию познания психических явлений. Именно логика, полагал Троицкий, устанавливает, что общие свойства духа — относительность, соотносительность и рефлективность — связаны между собой. Они являются выражением универсальных характеристик сознания, психики, в целом совокупных, но отличающихся от частных, специфических «свойств духа». Относительность, в противоположность абсолютности, по мнению Троицкого, означает условное и ограниченное содержание психического процесса внутреннего 166
и внешнего взаимодействия человеческого духа. Признание связи внешнего и внутреннего взаимодействия— хотя и декларативное, но все же примечательное по своей сути положение «Науки о духе». Все классы «психических фактов», хотя и определяются некоторыми внешними обстоятельствами (социальным «мотивом», реальными потребностями природы человека, культурными явлениями), образуются «цепью саморегуляций», «последовательным рядом психических явлений». Отсюда выводились различия между знанием явлений материи и знанием явлений духа (несмотря на эти различия, общим признавалось положение «познаются явления, но не сущности»). Разум, полагал Троицкий, не имеет абсолютных начал — он связан с опытным и сверхопытным, но последнее позволяет оставлять рациональное на «низшем уровне человеческих возможностей» и выходит в «сверхопытную» область, которая трактуется чаще всего как процесс «внутренней рефлексии», т. е. внеопытно относительно чувственной практики или эксперимента. Вся область логического для русского философа-идеалиста — это воспроизведение общности, восстановление в сознании исторических или возможных психических процессов (а не идеальное воспроизведение реальных процессов бытия природы и общества). В трехтомном «Учебнике логики» [596], как и в кратком его варианте «Элементы логики» [597], имело место подробное или сжатое изложение: (а) логики дедукции, (б) логики начал (индукции) и (з) методологии науки. Последний раздел, разработанный Троицким слабо, был призван дать анализ ограниченностей дедукции и индукции, восполнить их недостатки. В первом томе «Науки о духе» Троицкий решал целый комплекс проблем теории познания, психологии и логики; во втором томе этого же произведения в поле его анализа попадали вопросы о понятиях, их типах, соотносимое™, характере их связей. Природа логической очевидности — общих предложений, умозаключений — реальной и вероятной очевидностей, явления «умственного ретроспекта», законы смежности, координации и субординации явлений, вопросы символического выражения фактов и логических структур науки, проблемы ощущений, чувств и склонностей человека 187
и t. п. — вот далеко не полный перечень разнообразных и вместе с тем актуальных для того времени областей теоретического знания, по-своему волновавших русского психолога и философа-позитивиста [590, II, 6—8, 37—49, 66—122]. То, что он стремился избегать неопределенного понятия «душа», старался ставить и решать конкретные задачи психологии человека, логики, гносеологии, сближало его с общим потоком развития современного ему знания. Однако в рассуждениях Троицкого, вопреки названным тенденциям, субъект познания как предмет психологии все же нередко ставился в центр спекулятивных конструкций, приносился в жертву односторонней ассоциативности и позитивистской логистике. Сугубо психологическая проблематика в системе его взглядов дополнялась идеями из области «соотносительности чувств и действий» [590, I, 234—297], образования нравственных, эстетических, этнологических и общественно- родовых «чувств» и «представлений» [590, II, 225—250] людей и целых народов. Хотя Троицкий и подчеркивал роль микросреды в мотивации поведения человека, но предпочитал психологическую модель механизма «индивидуальных актов», действий отдельно взятого человека. Он подчеркивал «зависимость» чувств и идей от «движения и действия» [590, I, 207—227]. Но все же проблемы «коррелятивности психических фактов», вопросы педагогики и нравственности, юридического нор- мо-творчества больше всего связывались им с психической и антропологической сферами. Он признавал целесообразным установление психического контроля над людьми [590, I, 243—246]: отклонения в поведении человека, по его мнению, непременно являются симптомом каких-либо нарушений в психике человека. Психологизация социальных процессов — одна из характерных черт позитивистской социологии Троицкого. Важно подчеркнуть использование русским позитивистом разнообразных антропологических форм идеалистической мистификации общественной жизни. Эмпиризм толкал Троицкого к выводу о превращении ощущений в «мотивы действий» [590, I, 234]. При этом исключалась широкая сфера социальных опосредствовании и влияний. Понятие родового, подчиненное индуктивным слабостям и плюралистической ограниченности 188
автора «Науки о духе», становилось генерализующим началом его теоретического поиска. «Культура человеческого рода, в смысле высшего класса существ, — писал он, — заключается в приспособлении родовых отношений людей — к сохранению человека как неделимого и как общества...» [590, I, 296—297]. Троицкий не отказывался от квалификации споих воззрений комментаторами как позитивистских. Чаще всего половинчатые, «межумочные» решения им принципиальных вопросов теории возбуждали споры даже в лагере его единомышленников [282; 254; 214]. Однако эти споры не имели столь резкой направленности, как критически едкие, саркастические замечания русских религиозных философов в его адрес за допущение им материализма в свое понимание психических процессов и логики научного познания [538; 420, I; 143; 549, VIII]. На примере позитивистских построений Троицкого обнаруживается, несостоятельность двойственной, субъективистской и вместе с тем формалистически-плюралистической методологии, ее отход за пределы наиболее плодотворных научных и общественных устремлений своего времени. Несколько ниже мы увидим, как в этом гносеологически несостоятельном процессе находили отражение сословные, классовые интересы буржуазно-дворянского общества России. А пока ознакомимся с воззрениями позитивиста из среды либералов, близко стоявших к русской демократии, со взглядами общественного деятеля, который одновременно с Кавелиным и Троицким, но главным образом за рубежом, во Франции, выступал активным популяризатором «первого позитивизма». Это Г. Н. Вырубов, воспитанник Царскосельского лицея, испытавший большое влияние Герцена и Писарева, а также преподавателя французской словесности лицея Помье — ученика Конта и друга Литтре. Еще в 1864 г. Вырубов получил степень кандидата, а год спустя — магистра естественных наук в Московском университете. Геологией и медициной много занимался за рубежом: уже будучи известным ученым в области химии и кристаллографии, в 1886 г. в Сорбонне защитил докторскую диссертацию. Сотрудничал с Геккелем, Льюисом", Пастером. С 1867 по 1884 г. совместно с Литтре издавал журнал «Позитивная философия» («La philosophie positive»). Прожи- 189
вая преимущественно во Франции, общался с представителями российской революционной эмиграции — Бакуниным, Огаревым, Лавровым, Утиным. Являлся душеприказчиком Герцена — в 1875—1879 гг. в Париже издал первое собрание его сочинений. Считал редактора и издателя «Колокола» выдающимся «художником свободной мысли», не принимая революционной программы Герцена, доказывал возможность осуществления «высоких идеалов» путем приобщения масс к науке и культуре. Вырубов активно публиковался в зарубежных издательствах, только изредка выступая на страницах «Вестника Европы» или «Критического обозрения», «Санкт- Петербургских ведомостей» или «Порядка» — органов русской либеральной прессы. Свои основные философские и социологические труды он печатал в журналах позитивистов. Был популярен во Франции как председатель Парижского минералогического общества, а после смерти одного из 13 исполнителей завещания О. Кон- та математика-позитивиста П. Лаффита, с 1903 г., руководил кафедрой истории наук в Collège de France. Среди сподвижников Вырубов считался представителем «правоверного позитивизма» [45, 489]. В этом ключе написаны его статьи 60—70-х гг., брошюры, книги, созданные им лично и в соавторстве с Литтре: Де- Роберти, Николадзе, Лесевичем, Ковалевским. Опубликованная в первом номере издаваемого совместно с Литтре журнала статья «Le certain et le probable, l'absolu et relatif» («Точное и вероятное, абсолютное и относительное»), которую Де-Роберти впоследствии оценил как одну из «наиболее замечательных философских работ... новейшего позитивизма» [173, 545], являла собой, по существу, декларацию идей Конта, актуализированных задачами их пропаганды в условиях 60— 70-х гг. Автор явно переоценивал значение законов естественных наук в обосновании принципов социологии, выступал против французского материализма и немецкой классической философии. «Материалистическая философия и философия позитивизма» — название статьи, в которой понятия «материализм» и «метафизика» по-контовски отождествлялись [735, № 4]. Материализм и идеализм равнозначны в статье «Замечания о критической философии в Германии», где признается воз- 190
можность «третьего варианта» решения задач философии, отличного от решений и Гегеля, и Фейербаха [735, № 6]. Преувеличивая роль формальных методов исследования, осуждал обращение к диалектике. Не случайно в «споре» Энгельса с Дюрингом по вопросам «мировой схематики» Вырубов встал на сторону позитивиста [735, № 6]. Синтез законов специальных наук выступал в его понятиях главной задачей философии; такой синтез, по мнению Вырубова, способен привести к «методологическим результатам» [107]. Вырубов считал, что философия наряду с методологической функцией располагает еще функцией мировоззренческой. Он писал: «Цель, к которой должно стремиться положительное знание, — достижение систематического мировоззрения» [108, 16]. Главным «систематизатором» выступает контовская линейная классификация наук, а методологической и мировоззренческой силой располагает «основной закон» позитивной философии, подводящий дух к той или иной из трех фаз возможного развития. Создание классификационных, описательно-систематических построений представлялось Вырубову важнейшим «атрибутом философского знания». Рассуждения такого рода затемняли проблемы гносеологии, отводя теории познания роль фиксатора «состояний» вещей, статистического учета явлений [696]. Влияние позднего Конта выражалось в оценке роли математики, которую Вырубов считал универсальным средством исследования: математика — «основание всякого точного знания» [108, 39]. «Точное», «объективное» и «позитивное» в сознании русского позитивиста в таких случаях полностью идентифицировались. Положительным в условиях 60—70-х гг. следует признать поддержку Вырубовым одного из ближайших учеников Конта, а также и одного из первых его критиков — Э. Литтре, имевшего несомненные заслуги в борьбе с теологизмом и богоискательством. Да и сам он в 70-е гг. вел продолжительную дискуссию с аббатом Муаньо, который опубликовал в журнале «Le Monde» статью, выдвигавшую идею математического «доказательства» бытия божьего [108, 48]. Выступая против спиритуалистов, Вырубов считал возможным осуждать «линию» русских сторонников и спасателей 191
«веры отцов» — христианских богословствующих искателей «истины времени». Так, Юркевича он называл «философом в кавычках», причисляя его к «компании» ультраконсерваторов [108, 45]. Вырубов много сделал для распространения позитивизма в России и Европе13. Будучи сторонником либеральных принципов просветительства, он тем не менее поддерживал контакты с выдающимися деятелями российской революционной демократии: Герценом, Огаревым, Утиным, Лавровым, Антоновичем. Но это не удерживало никого из них от критических замечаний в адрес российского «Сен-Жюста позитивизма» [132, 30, кн. I, 224]. Герцен и Огарев с первого дня знакомства критически относились к Вырубову, равно как и к Де-Ро- берти, Боборыкину, Яижулу. В 1865 г. Герцен, прочитав брошюру Вырубова и Де-Роберти «Несколько слов о положительной философии», писал Вырубову: «Книжку вашу я прочел — и хотя мне не приходится говорить о предисловии — так вы меня похвалили, — но я скажу вам два-три замечания или вопроса: например, одно право на будущее России — накожность христианства — вы пометили, а социальный быт пропустили» [132, 28, 113]. Обращение русских позитивистов к частностям и игнорирование существенных сторон реальных общественных процессов, к которым А. И. Герцен относил «социальный быт», мы видим, отражали специфику «первого позитивизма». В деталях их концепции, в частности, концепции Вырубова, автор «Былого и дум» видел «палитру Конта», эклектицизм, нечто в высшей степени противоречивое. Отношения Герцена с «друзьями- контистами» к концу 60-х гг. явно ухудшились. В письме Огареву от 22 октября 1869 г. он сообщал, что «имел сильный эскармуш (стычка. — Ред.) с Вырубовым в присутствии его генерал-аншефа Литтре» [132, 13 Замечание Н. И. Кареева о том, что значение. журнала Литтре и Вырубова «La philosophie positive»(1867—1883) «для социологии было весьма незначительно», вовсе не означает отрицания им роли парижского органа в распространении позитивизма [G8, 30]. Круг интересов Вырубова в основном охватывал философские вопросы (в отличие от социологических): сам естествоиспытатель, создатель международного журнала мог воздействовать и воздействовал главным образом на деятелей «наук точных», т. е. представителей естественных дисциплин. Достаточно указать на его дружеские связи с Мастером, Мечни: овым, Лебедевым, Тимирязевым, Либихом, Семеновым, Бернаром, Вирховым, Менделеевым. 192
28, 224]. Впоследствии Вырубов сам опубликует письмо Герцена к Бакунину, в котором были слова: «Вырубов меня не тешит, а бесит... он доктринерством съел свое сердце — и к окружающему относится — как адвокат или прокурор. Минутами он мне ненавистен» [132, 30, кн. 1, 228]. После смерти Герцена он печатно признавался в «расхождениях» с редактором «Колокола» «по многим вопросам», подчеркивал, что их «глубокие разногласия» касались философских и политических проблем, что, скажем мы от себя, показывало несовместимость мировоззрений революционного демократа и либерала [107, 70—79]. В лагере «умеренных» деятелей России и Европы Вырубов пользовался репутацией «защитника европейской либеральной культуры». В многочисленных мемуарах, опубликованных в 70—90-е гг. прошедшего века и в начале нашего века, Вырубов возвышал сеоих коллег, сподвижников и друзей, среди которых, кроме русских, были Милль, Спенсер, Льюис, Рибо, Лаффит. Ренувье и многие-многие другие. Не отрицая значения научной, культурно-просветительной деятельности Вырубова, пропаганды им гуманных идей, идей в защиту мира и дружбы народов в 60—70-е гг., нельзя не отметить эволюцию его политических взглядов, подтверждавшую верность оценки, данной Энгельсом позитивистам: миротворческая их миссия ограничивается периодами «мирных» отношений рабочих и буржуа [2, 480]. Вскоре после первой русской революции, солидаризируясь с кадетами и мирнообнов- ленцами, наш представитель «позитивной школы», явно в угоду ренегатской обывательщине тех же «умеренных» публично признался в прегрешениях своих либеральных -плутаний, «выигрышем» от которых было якобы то, что он не истратил «попусту свои силы в бесплодной и ненужной оппозиции» [108, 50]. К этим выводам Вырубова толкала, конечно же, либеральная политическая ориентация. Но нельзя не увидеть и влияния двойственного позитивизма, скептически-агностической программы контизма и спенсе- рианства. Ведь не случайно принцип отрицания русский позитивист считал антикварным предметом эпохи французской резолюции XVIII в. и стремился доказать, что на смену ему пришли идеи утверждения [106, 74]. 7 П. С. Шкуринов 193
Либеральный писатель и приверженец позитивизма П. Д. Боборыкин изобразил своего друга в образе главного действующего лица одного из своих романов 80-х гг., когда о позитивистах была несколько иная слава, чем после первой русской революции. Это же подтверждают Ковалевский и Кареев, Милюков и Сорокин. В 60—90-е гг. «первый позитивизм» в России еще выступал действующей идейной силой и проповедь Кавелиным, Троицким, Вырубовым своеобразной «ортодоксии» позитивистской философии и социологии еще возбуждала сладостные, надежды и радужные идеалы, содействуя распространению идей «позитивной» философии и социологии, особенно среди интеллигенции. Это было время, когда в русле общественного движения России, в идейных исканиях участвовали представители различных слоев и классов российского общества. Усиление социальной дифференциации в пореформенный период повышало интерес к позитивизму. Народничество и позитивизм В буржуазной историко-философской литературе философию и социологию народничества чаще всего считают основанными на позитивистской ориентации [211; 213]. При этом к сторонникам позитивизма причисляются не только Лавров [109; 521; 241; 206, 1], но и Бакунин, Ткачев, Кропоткин, не говоря уже о Лесе- виче, Михайловском, Воронцове, Даниельсоне, Южако- ве. Даже Герцен и Чернышевский, как мы указывали выше [62; 497], квалифицируются как позитивисты. Для комментаторов «веховской» школы своеобразным синонимом понятию «народник» выступало понятие «позитивист». Между тем «переплетавшиеся» творческие биографии Лаврова и Лесевича, Бакунина и Михайловского не подтверждают эти откровенно «абстрактные» заключения представителей либерально-дворянской историографии о народниках как о единомышленниках-позитивистах. Известно, что идейно-политические их различия сочетались с различиями в выборе философского кредо. Чтобы убедиться в этом, остановимся на анализе взгля- 194
дов Лаврова, Бакунина, Ткачева, а также Михайловского и Лесевича. П. Л. Лавров (Миртов) — теоретик-пропагандист русского революционного народничества, философ, публицист, выдающийся деятель российского и международного освободительного движения. Активные занятия философией, изучение трудов Лессинга, Кузена, Гизо, Конта, Литтре, Мил л я, Льюиса, Гёте, Шиллера, Гегеля, Фейербаха и Прудона начал еще в Петербургском военно-артиллерийском училище, где не только учился, но и продолжительное время работал преподавателем математики (1844—1866). Один из ранних сотрудников «Колокола», он испытал сильное влияние Герцена, а затем Чернышевского и Писарева, Добролюбова и Антоновича. Будучи участником Парижской коммуны и членом русской секции Первого Интернационала, тесно соприкасался с европейским рабочим движением, ощутив на себе воздействие его различных течений, в том числе марксизма [495; 283; 676; 273; 46]. Издатель газеты и журнала «Вперед» (1873—1876), преследуемый властями политический деятель, Лавров многие годы прожил во Франции, общаясь с европейски известными политическими деятелями, учеными и выдающимися представителями культуры. Его взгляды развивались под влиянием идей не только Герцена и Чернышевского, Маркса и Энгельса, но также Конта и Геккеля, Молешотта и Дарвина. Уже в первых трудах Лаврова сильно выявлена тенденция опираться на естествознание, очевидны широкие познания автора в области физиологии человека, антропологии, методов исчисления и логики, психологии, физики, химии, биологии и селекции. Тяга к естествознанию сыграла противоречивую роль в становлении мировоззрения мыслителя. Во-первых, уже в ранний период его деятельности интерес к «точным наукам» сопровождался симпатией к антропологической философии. «Антитеологизм» при этом сочетался у него с поиском новой формы «реалистического» миропонимания. Во-вторых, увлечение Лаврова естествознанием содействовало смешению в его сознании понятий «метафизика» и «диалектика», обретая при этом наиболее выразительную форму терминологической эклектики, которая определялась стремлением синтезировать как 7* 195
можно больше «самоновейших идей» России и Европы. Страстный искатель истинно революционной теории, он конструировал, строил ее философское основание, пытаясь анализировать развитие самой науки и общественной практики. Возвеличение Лавровым «личного начала», персонального вклада субъекта истории, политического деятеля, мыслителя, борца было обусловлено эпохой 60— 70-х гг., сущностью народнического движения как такового и особенно революционного его крыла. В контексте действительных социальных отношений, с учетом особенностей политической и идейной борьбы, следует искать причины народнических устремлений в область идейных традиций, поднимавших роль персонально-гражданских, деятельных и критически мыслящих активных личностей, возвышающихся над массой пассивных индивидуумов, над обществом — субъектом истории. Отсюда преувеличенно гипертрофированное подчеркивание роли и значения субъективистских, а то и анархистских тенденций в истории философии и идеологии. В цикле статей «Гегелизм» (1858—1859) Лавров писал о том, что помимо «христианского предания» в образование идейной платформы Гегеля вошел «могущественный поток мыслей» Канта: «Можно сказать с Вильгельмом Гумбольдтом, что многое разрушенное Кантом никогда не встанет; многое им основанное никогда не падет, и его имя останется навсегда связанным с одним из величайших переворотов в истории философии» [325, 117]. Идейная программа автора «Критики чистого разума» и «Критики практического разума» квалифицировалась Лавровым как критическая философия, в которой подчеркивалось антропологическое ядро. Истинно человеческое ставилось в ряд с истинно практическим, способным противостоять абсолютам. Лавров полагал, что в сочетании с идеями «Учения о науке» Фихте весь комплекс кантианских принципов составляет апофеоз идей, возвышающих человека, понятий о самоутверждении личности, проявляющей свое «Я» в действии, воле, свободе [325, 123]. В заключение автор делал вывод: «Германия переживала мыслью то, что переживала Франция в действительности. Права критики чистого разума — это были 196
ее «правя человека»; лютеранские богословы, пиетисты и вольфианцы — это были аристократы и подозрительные люди (suspects), которых следовало уничтожить в республике мысли; признание безусловного «Я» немыслимою идеей — это было германское 21 января» [325, 126]14. Гегелизм, это «царство отвлеченности», Лавров оценивал с точки зрения своих тогда складывавшихся убеждений, в которых симпатии были на стороне скорее Канта и Фихте, чем Гегеля, но «твердая почва» — в философской антропологии, которая представляла собой главную тенденцию его во многом рационалистического миропонимания. Предлагаемые им антропологические принципы восходили главным образом к философии Чернышевского, произведения которого получали оценку превосходной степени [325, 116—120]. Антропологов-материалистов Лавров называл «замечательнейшими мыслителями», чьи взгляды содержат начертания «вероятного будущего построения» подлинной теории [325, 622]. Ему не по душе были абстрактные философские системы, поскольку в конечном счете его увлекала не «чернильная борьба» литераторов и философов, а практика реального освободительного движения [325, 180]. Общая антропологическая проблематика в философии Лаврова фокусировалась на «человеке», ее социологический вариант — «личность», «общественный организм» — чаще всего выявлял свою практическую сферу. Наиболее выпукло это выражено в «Очерках вопросов практической философии». Многоплановая характеристика личности позволяет считать этот труд одним из замечательных произведений в истории социологической мысли России. В нем достаточно материала для уяснения принципиального отношения революционного народничества к позитивизму. Характеризуя Прудона 40-х гг., Лавров писал, что эклектизм, «позитивизм Конта», ансимонизм и германская метафизика по сравнению с «Философией нищеты» всего лишь «ряд призраков», которым поклоняются «лишь их собственные создатели» [325, 440]. Эти отзывы о позитивизме и эклектизме показывают, что в кон- января (1793 г.)— д«нь казни короля Людовика XVI. 197
це 50-х — начале 60-х гг. Лавров искал свой философский идеал, не склоняясь к позитивизму. Исследователь философского наследства русского революционного народника А. А. Гизетти свидетельствует, что по отношению к Конту и всей позитивистской философии и социологии Лавров всегда занимал самостоятельную позицию: «Позитивизм никогда не был для Лаврова философией, а только указанием некоторых путей развития будущей философии» [138, 389]. Объединяющая роль философии относительно частных областей знаний состоит, по мнению Лаврова, не в функции энциклопедической классификации знаний по принципу «убывающей общности», а в выявлении «реальных компонентов» человека и личности. Сама классификация и «энциклопедия» как форма ее выражения имеют задачей содействие человеку в освоении природы, вещей и явлений реального мира и способов преображения общественных отношений. Из понимания большой общественной и гуманистической роли науки следует выводить стремление Лаврова создать «Энциклопедический словарь» (изд. А. А. Краевский), разработать подлинную историю науки и ее методов («Очерк истории физико-математических наук», «Роль науки в период Возрождения и Реформации», «Научные основы истории цивилизации», «Введение в историю мысли»). Природа и цивилизация, космос и земная ассоциация людей не выпадают из круга внимания философии, они только сопряжены с генеральной мыслительной функцией человеческого существа, рассматриваются с философско-антропологической точки зрения. Человек, считал Лавров, смотрит на мир широко открытыми глазами; наука — великая, но не единственная его сила. Воля и разум, по его мнению, не стеснены настолько,! чтобы не иметь свободы выбора объекта и средств познания: с позиций критического антропологизма определяются и формы, и задачи, и возможности познания. Существо психико-физиологичес- кое и социально-культурное, человек для Лаврова не «мера вещей», а форма реального значения: в человеке фокусируются физические и духовные «силы», его психика способна дать ответ на великую тайну «природы духа», в человеке предметно выражается единство мира и его законов, индивидуум — творчески-кри- 198
тический субъект познания и исторического действия. Поэтому человек для него, в отличие от позитивистов, является объектом философии, которая, независимо от «науки», «искусства», «религии», имеет свое самостоятельное существование среди других духовных ценностей человечества, свое аксиологическое значение. Центральная часть «Очерков вопросов практической философии» (1859 г.) посвящена проблемам «личности». Вместе с тем главный методологический подтекст, философское содержание выводов автора основываются на антропологических принципах: с их помощью раскрывается смысл таких нравственных понятий, как «право», «обязанность», «свобода», «справедливость»; «долг»; разъясняется, что необходимое «следует для человека из его природы или из обстоятельств, в которые он поставлен», что поступки человека определяются «естественными потребностями», «неизбежными условиями человеческого существования», «человеческим бытием», «внутренним принуждением к деятельности» [325, 357]. Практическая, или нравственная, философия (этика) базировалась Лавровым, за небольшим исключением, на тех же принципах философской антропологии, что и нравственная теория Чернышевского. Некоторое сближение собственных мыслей Лаврова с мыслями Фихте- младшего [325, 358], небольшое усиление демократического содержания в политических концепциях «одного из замечательнейших учеников Кузена» — Ж. Симона (в целом, думается нам, ничем не примечательной личности), а также «замечательных нравственно-политических писателей» Мильтона и Бентама, не изменяет главных акцентов Лаврова в указанной работе. Поиски рационального миропонимания не выходили за рамки основных принципов революционной демократии России XIX в. Это особенно заметно в статье «Что такое антропология?» (1860), посвященной не популяризации идеалистической антропологии Фихте-младшего, а уяснению вопроса: «Что философия может сделать с фактами антропологии при современном их состоянии?» [325, 467]. Автор называл свои теоретические искания «пробой антропологического построения философии» [325, 491]. Важно обратить внимание на то, что именно 199
в статье «Что такое антропология?» Лавров подверг резкой критике супранатуралистов и спиритуалистов за допущение «духовного существования вне вещества и пространства», а также вульгарных материалистов за сведение ощущений и мышления к простым механическим, физическим и химическим процессам, за отождествление психики животных и человека. К сожалению, самому ему не были достаточно ясны различия ходячих форм вульгаризаторских теорий и материализма как направления философии [325, 469—470]. Философски мыслящий психолог, считал Лавров, начав свое исследование с бесконечного разнообразия психических и физиологических явлений, должен стремиться «к открытию во всех их единой сущности человеческого бытия» [325, 472]. Терминологические неточности, которые в произведении «Что такое антропология?» идут от сложности истолкования текста «Антропологии» Фихте- младшего, не могут скрыть отчетливую аргументацию выводов автора о «реальности нашего тела и внешнего мира», существующих «независимо от нашей мысли». Заключение достаточно четко: «Наше сознание есть продукт внешних процессов» [325, 479]. Общая концепция Лаврова в конце 50 — начале 60-х гг. ослабляется положениями об «общечеловеческих началах» как возможных критериях социально-истинного и нравственно-справедливого [325, 351]. Явно не до конца была понята возможность ухода в область идеализма, имманентизма при отвлеченном истолковании психологией соотносимости «орудий» внешнего и внутреннего наблюдений, признании последнего единственным средством познания «явлений» сознания и т. п. Здесь вполне выявлялась ограниченность Лаврова-философа, которую критиковали Чернышевский, Антонович и Писарев. Эта ограниченность, однако, не могла изменить материалистической природы философии Лаврова. Столь значительный экскурс в сторону выяснения принципиальной линии Лаврова 60-х гг. в области философии оправдан необходимостью показать, что позиция русского мыслителя не была в одинаковой степени «противоборствующей» по отношению к спиритуализму и материализму [326, 389] и что наличие у него непоследовательности и противоречивых суждений не 200
дает оснований для вывода об отсутствии у него принципиальной линии, о его безразличии к историко-философским традициям материализма и идеализма. Совсем наоборот, Лавров призывал в личном творческом труде опираться на достижения философских поисков собратьев по труду, активно разрабатывая историю материалистической философии. «Только такая история философии, — писал он, — не противоречит антропологическому началу, на котором построена вся система, и только она может явиться заключительным членом антропологии как философской системы» [325, 490]. Разделяя свое понимание структуры философских знаний на три формы, Лавров предлагал учитывать «антропологические начала» каждой из нихг теоретическая философия представляет «человека как личность действительную, познающую и мыслящую», практическая философия представляет его как личность «сознательно свободную, творческую, художественно одаренную и справедливую», философия истории представляет его как «личность, развивающуюся в отношении сознания всех своих качеств» [325, 490]. Выдвигавшиеся Лавровым идеи о триедином структурном построении философии в системе его взглядов раскрывали его понимание предмета философии в свячи с общей теорией личности, социологией в целом. Типично народническая атрибутивность этих идей, как мы увидим несколько ниже, также не лишает нас оснований соглашаться с такими исследователями наследства Лаврова, как В. В. Богатов, И. С. Книжник-Ветров, А. Ф. Окулов и другие, относящие мыслителя России к разряду принципиальных сторонников философского материализма, философской материалистической антропологии. Достаточно сопоставить статьи Лаврова «Гегелизм» (1858—1859) и его предисловие к русскому переводу работы Маркса «К критике философии права Гегеля» (1887), «Очерки вопросов практической философии» (1860) и «Социальную революцию и задачи нравственности» (1884), а также две редакции «Исторических 7ftQnM* /кРаткУю ~ 1870 и весьма пространную — уи гг-ь чтобы обнаружить бесспорные изменения, уточнения и развитие мировоззрения русского филосо- 201
фа и общественного деятеля. Усиливалась естественнонаучная база взглядов, совершенствовались антропологические принципы, фиксировались явные следы влияния дарвиновской теории, позитивизма и марксизма. Но нельзя сказать, что в «совмещении» разнообразных течений времени Лаврову удалось встать на позиции последовательного философского материализма: его объяснение природы, его антропологические понятия общественных процессов, часто соприкасавшиеся с диалектическим и историческим материализмом, были все же существенно ограниченными. Несомненным идеалистом являлся он и в конечных выводах о «пружинах развития» социального бытия людей и народов. Материалистическая позиция Лаврова являлась силой, которая противостояла существенным коррозиям со стороны различных школ философского идеализма на протяжении всей его творческой биографии. Отношение к позитивизму и кантианству — одна из значимых сфер его многолетней философской деятельности, подвергавшаяся самым различным оценкам, но тем не менее способная быть примером материалистической природы тех принципов, которыми он руководствовался с целью всестороннего анализа этих явлений и их использования в интересах собственных идейно-теоретических построений. Высокая корректность творческого стиля Лаврова не препятствовала критическому анализу пороков и слабостей позитивистских доктрин Конта, Милля, Спенсера, Тэна, Гербарта, Летурно, Дюринга, Шеффле, Боборыкина, Страхова, Кавелина, Де-Роберти и др. При этом имело место и выявление достоинств тех или иных положений того или иного из «первых позитивистов». Так, к примеру, укажем, что Лавров высоко ставил призывы Конта в философии и социологии исходить из «состояния специальных наук», т. е. наук естественных, отталкиваясь от которых можно развивать «научно-конкретное мышление» (в отличие от ненаучного), полимать зависимость и связь между объективными явлениями природы и процессами развития индивидуального и общественного сознания. В статье «Задачи позитивизма и их решение» (1868) это требование позитивизма он считал «верным для будущей 202
философии» [325, 621]. При этом подчеркивалось, что «два рационалистических учения» XIX в. — гегелизм и позитивизм — не вполне удовлетворяют этому требованию [325, 621]. В качестве решения перспективной проблемы вновь и вновь выдвигался антропологический вариант задачи: «Человек как реальное существо не может иначе представить себе природу, как систему движения, не может найти никакого обобщения далее обобщения бытия. Все эти три начала антропологически одинаково верны, но все они верны со своей точки зрения, для своего рода фактов, и оправдание их всех, точно также как различие их «особенностей», лежит в основном принципе, в реальном человеке» [325, 624]. Так перед лицом объективного и субъективного идеализма Лавров развивал критические убеждения о необходимости выработать новые принципы философских построений. Целеустремленно трудился он над созданием новой теории, в чем убеждают его антропологические и философско- антропологические труды: «Антропологическая точка зрения», «Обзор иностранной антропологической литературы», «Антропологические этюды», «Антропология в Европе», «Цивилизация и дикие племена», «Задачи понимания истории» и др. Не случайно крупнейший русский антрополог академик Д. Н. Анучин признавал неоценимым личный вклад Лаврова в развитие проблем антропогенеза и важнейших вопросов этнологии [17, 114—117]. С целью выработки подлинно научного миропонимания, опирающегося на принципы антропологии, в каждом из современных течений философской мысли, в том числе и в позитивизме, искал Лавров рациональные «начала», «зерна истины». Он высоко ценил разработку Миллем логики, Спенсером — психологии, Льюисом — принципиальной аргументации вопроса о роли науки в обществе, Тэном — этики, Литтре — антитеологических принципов и принципов исторического знания и т. п. Понимая, что «игнорировать позитивизм уже невозможно» [325, 578], мыслитель стремился выявить и подчеркнуть в позитивизме те сильные стороны ъ те важные идеи, которые могут, полагал он, быть использованы в качестве строительного материала новой теории. В,. В. Богатов не без основания считает такую форму критического восприятия, усвоения и переработ- 203
ки позитивистских идей «вкладом» Лаврова «в дело материалистической трансформации раннего позитивизма» [46, 284], что вполне выражает активный псиск не только новых идей, но, очевидно, и тех средств борьбы против «идей непозитивных», которых в системе Конта, по мнению русского революционного народника, было более чем достаточно. Любопытно, что Лавров часто квалифицировал их как «странные мнения» [325, 583, 590]. К «неположительным» («непозитивным») идеям раннего позитивизма он относил преклонение перед эмпиризмом, игнорирование теоретических поисков общих выводов, схематизм и формальное конструирование системы, неучет «уроков истории философии» и особенно религиозные искания второго периода контизма. Конт, как считал русский критик, «преувеличивал весьма часто положения, сами по себе истинные, и оттого искажал их» [325, 441]. Критическое осмысление этих и других позитивистских «несуразностей» и «недоказуемых заявлений», «теоретических изъянов» и «недомыслия» являлось одной из сторон или «задач» того толкования позитивизма, которое исходило от Лаврова и его единомышленников. Важно видеть, что начатое еще Белинским, Герценом, Огаревым и Писаревым критическое истолкование позитивизма было продолжено русским революционным народником в условиях не только 60—70-х гг., но и в последние десятилетия его жизни. От статей «Геге- лизм» до последнего своего сочинения — «Важнейшие моменты в истории мысли» (1903), изданного после смерти автора под псевдонимом А. Доленги, на протяжении более сорока лет напряженной деятельности, Лавров стремился отстаивать философский материализм, обогащая свои выводы за счет позитивистских понятий, истолкованных в духе антропологии и естест- венноисторического материализма. Так воспринимались идеи, которые в немалой степени были связаны с сенсимонистским содержанием контизма, с принципами уважительного отношения к науке, истории, социологии, к нравственным и гуманистическим, методологическим и естественнонаучным проблемам. Даже само понятие «позитивизм» в трудах Лаврова обретало, особый, истолкованный смысл: позитивизм — идейная форма, декларация, принцип 204
сближения естествознания и философии, по сути враждебных друг другу в системах Гегеля и Шеллинга (из-за предпочтения спекуляций опытному знанию)^ и Араго и Кювье (из-за отказа от широких обобщений). Позитивизм для Лаврова — апология права ученого ставить и решать философские вопросы, понимая самостоятельность средств и сил философской епархии, признавая науку не основанием, а «руководящим элементом своего построения» [325, 592]. Благодаря такому пониманию «научного позитивизма» (в отличие от «контизма») в воззрениях Лаврова философия не растворялась в- науке, как это было у Конта, а должна была получить «научный вид». Непреложный характер истин науки должен быть примером для философии, «для серьезных исследований общественных вопросов» социологией, историей, юриспруденцией [323, 129]. Мыслитель-материалист считал, что удовлетворить Европу может только та философия, которая «поставит научную мысль руководящим элементом своего построения» [325, 592]. Положительное (научное) мышление для Лаврова контрастно, как и у раннего Конта, мышлению «теологическому» и «метафизическому», но он не ставил знак равенства между первым и последним, не сводил всю историю философии доконтовских времен к метафизике. Высокая степень философской культуры позволяла Лаврову дать многосторонний анализ позитивизма Конта и других его ранних представителей (Милля, Спенсера, Литтре, Конгрива, Льюиса). В 80—90-е гг. в поле его критического анализа находились труды Дюринга, Авенариуса, Шеффле, Ренувье, неокантианцев Вундта и Ланге, которых, кстати, Масарик квалифицировал как «существенно влиявших» на миросозерцание русского народника [744]. хМежду тем, как отмечалось выше, именно критика агностицизма позитивистов 70-х гг. являлась большой заслугой Лаврова. Известно, что начало такой критике положили К. Маркс и Ф. Энгельс. Их выступления против эклектизма и позитивизма Е. Дюринга, их критический анализ дюрингианства в философии, политэкономии и теории социализма представляли собой открытие широкого фронта борьбы против позитивизма как течения буржуазной мысли, идейной борьбы сил, вооруженных научными средствами 205
пролетарского миропонимания. «Друг Петр» (так Маркс и Энгельс называли в переписке Лаврова) горячо поддерживал важную акцию теоретиков научного коммунизма. «Лавров, которому живется дьявольски плохо, — писал в марте 1877 г. Маркс Энгельсу, — хвалит твои статьи против Дюринга...» [1, 34, 30]. По поводу сочинений Дюринга сам Лавров выступил в печати (в первом выпуске IV тома журнала «Вперед») еще летом 1876 г. в работе «Государственный элемент в будущем обществе», дающей критические оценки и «мировой схематике», и «планам будущего общества», средствам и формам их реализации. В центре критики русского народника — книга Дюринга «Курс политической и социальной экономии». Сохранение в будущем обществе «государственных элементов» старого строя — прежних денег, чиновничества, аппарата власти, рецепты прихода к новому обществу «спокойно», минуя революцию, через «развитие рабочих союзов» и «сознательности» их членов, — все эти дю- рингианские прожекты не удовлетворяли Лаврова [324, IV, 287—292]. С позиций крестьянской демократии и идеалов крестьянского социализма Лавров вскрывал ограниченность философии и социологии, а также общественных идеалов немецкого позитивистского*гелертерства. Выводы Лаврова в ряде случаев перекликались с выводами «Анти-Дюринга» [91, 78—82]. Методологическим основанием критических выступлений Лаврова против позитивистов старых и новых являлись принципы его собственной социологии, разработке которых мыслитель России уделял большое внимание. Заключения многих буржуазных специалистов- социологов, а также их вынужденные признания, сделанные еще при жизни Лаврова или после его смерти, почти единодушны: Лавров — один из крупнейших социологов своего времени [241, 193—248]. При всей ограниченности той позиции, которую он занимал в спорах о «формуле прогресса», о «методе в социологии», по вопросам теории исторического процесса, о «научных основах истории цивилизации», об оценке эволюционных теорий Спенсера, Дарвина, демократическое содержание являлось определяющим моментом его теоретических выводов, его социологических и социально- психологических построений. 206
Глубокий революционно-демократический смысл важно видеть в теории личности Лаврова, которая, по характеристике Н. И. Кареева, «не мирилась с антииндивидуалистической ориентацией социологии Кон- та» [241, 194]. Оказавшиеся в условиях России 70-х гг. исторически неизбежными, формы индивидуальной борьбы народовольцев требовали теоретического обоснования идеи «героической личности». Проблему личности, ее прав и свобод выдвигали демократические силы, освободительное движение последней трети XIX в. Не случайно ее разработка в трудах Лаврова была сопряжена с вниманием к «теории справедливого общежития», с идеалами социалистического преображения жизни, поисками «рационального экономического базиса» нового общества — ассоциации сил труда, разума и человечности. Антропогенетическое здесь было противопоставлено антропотелеологическому, в обиход вводились положения о роли «экономических отношений» на путях прогресса человечества («Философский смысл истории»). В работе «Социальная революция и задачи нравственности» (1884) идеалы высокой нравственности Лавров связывал с моральным обликом социалиста-революционера России, чем возбуждал всеобщую неприязнь либералов-позитивистов. Большое влияние на Лаврова — теоретика революционного народничества, философа демократических масс оказали знакомство с произведениями классиков научного коммунизма, дружба с Марксом, Энгельсом, Плехановым. Мировоззрение автора «Исторических писем», сложившееся в условиях России 50—70-х гг., подпадало под влияние пролетарского миропонимания. Оно, бесспорно, продолжало изменяться дальше, хотя и сохраняло свою в целом мелкобуржуазную ограниченность. Эта ограниченность начала сказываться особенно явственно в 90-е гг., в период серьезного оживления в «постановке и разрешении русских революционных вопросов» [4, 2, 445]. Становилось ясно, что взгляды революционного народника-материалиста хотя и эволюционизировали по направлению к марксизму, но явно отставали от теоретических запросов ноеого этапа освободительного движения, борьбы пролетарских масс, сил социал-демократии. Сказывались влияния со стороны и «первого позитивизма», и неокантианских 207
теоретиков [273, 22—23; 18]. И хотя субъективные элементы мировоззрения Лаврова, преувеличение им роли так называемого субъективного метода имели не только теоретические истоки, все же определенные их стороны объяснимы воздействием позитивизма в широком значении этого слова. Влияние позитивистских принципов деформировало содержание многих идейно-теоретических выводов «ветерана революционной теории» [4, 2, 462], который, не будучи позитивистом в общепринятом значении этого слова, прилагал огромные усилия в борьбе за материализм и идеалы революционной демократии народнического этапа [611, 85— 101]. Под влиянием народнических идей, в том числе народнической концепции Лаврова, находились сотрудники «Русского богатства». Этот журнал долгие годы редактировал Л. Е. Оболенский — представитель правого крыла либеральных народников. Его активными корреспондентами были литераторы, ученые, историки: Боборыкин, Де-Роберти, Лесевич, Михайловский, Южа- ков, Янжул. Более демократическими органами прессы являлись журналы «Литературное обозрение», «Женский вестник», «Знание» (после его закрытия в 1876 г. — «Слово»), «Дело», «Неделя» (редакции 1860—1870 гг.), «Устои», «Библиограф», «Современное обозрение», которые часто предоставляли свои страницы позитивистски ориентированным авторам и даже материалистическим толкователям контизма и спенсери- анства. Такие ученые-позитивисты, как Вырубов, Де- Роберти, Ковалевский и другие, часто публиковали свои труды за рубежом: во Франции, в Австрии, Италии, Германии, Англии, Голландии, США, Швейцарии. Во многих отношениях примечательна общественная и теоретическая деятельность одного из виднейших представителей анархистского крыла революционного народничества М. А. Бакунина, который в 60—70-е гг., в условиях пребывания за рубежом в качестве политического эмигранта, идеолога мелкобуржуазной демократии, создал ряд трудов, синтезировавших философскую антропологию и позитивизм, вульгаризированную форму диалектики и механический сенсуализм [115, 256—264]. Благодаря многостороннему использованию антропологии и стремлению держаться линии философ- 208
ского материализма, Бакунин сумел «сфокусировать» свое миропонимание, придав ему определенную прочность в борьбе с теоретической и спиритуалистической реакциями на материализм и науку. Несмотря на черты эклектицизма, сам Бакунин причислял себя к материалистическому направлению в философии. Крайне скудная комментаторская литература, относящаяся к характеристике философских взглядов Бакунина, противоречива в своих выводах. Некоторые исследователи относят философию русского революционера-анархиста к разряду деизма, а то и идеализма [90, 126]. Как правило, воззрения Бакунина рассматриваются на ограниченном отрезке истории деятельности демократа и социалиста, в отрыве от «родной почвы», от развития России середины и второй половины XIX в. и только в связи с деятельностью его в Интернационале или в странах Западной Европы. Часто не учитываются, особенно буржуазными комментаторами, его субъективные декларации, их форма и объективное содержание, конкретно-историческое значение. Сам Бакунин считал себя полпредом и глашатаем «людей труда», борцом за «освобождение рабочих масс» [25, 43]. Свой анархистский девиз он провозгласил в одном из программных трудов возглавляемого им течения: вместе с народом «куда вынесет буря» [26, 235].. В этих словах — оправдание стихийного порыва протестующих крестьян и деклассированных городских элементов. Они характерны для бакунизма в целом, поскольку в полной мере отражают нигиляцию российским народническим анархизмом значения теории, способной служить революционной борьбе. В этой части своей теоретической программы Бакунин был подобен Конту с его отрицанием познания сущности явления, роли теоретического, рационально-философского мышления. Контизм провозглашал связь знания с деятельностью, фактически игнорируя эту связь. В эмиграции Бакунин меньше занимался философией и ее историей: его увлекали повседневные вопросы практики освободительного движения. Это следует и из названий опубликованных им работ: «Политика Интернационала» (1867), «Бернские медведи и Петербургский Медведь», ««Альянс» и «Интернационал»», «Кнуто-Германская Империя и Социальная революция» 209
(1870), «Революция,, или военная диктатура» (1871), «Государственность и анархия» (1873) и др. Важные с точки зрения разработки философских и социологических взглядов работы — «Бог и государство», «Федерализм, социализм и антитеологизм» — были начаты, но так и остались незавершенными. Народническая программа Бакунина полностью исходила из постулата созревших в русском народе предпосылок для осуществления политической революции, восстания, «всесокрушающего бунта». Такая исходная позиция рассуждений о реальной социальной ситуации сокращала объем теоретических вопросов, подлежащих выяснению, вносила в сознание элементы теоретической демобилизованное™. Кроме того, сфера практической деятельности Бакунина в последние десятилетия жизни весьма часто была ориентирована на дела бесперспективные (вроде сотрудничества с итальянскими и испанскими анархистами, руководства «Альянсом», борьбы за победу анархистских принципов в Интернационале). Не превращая ретроспективный вывод в форму нормативного суждения, важно видеть неупрощенную сущность теоретических заблуждений русского деятеля широкого европейского общественого движения, понимать, как эти заблуждения сказывались на характере его миропонимания. Блестящий талант, человек с несомненными заслугами перед революционной Россией и международным освободительным движением, Бакунин оказался в рамках революционно-демократической идейности односторонне ориентированным, в силу отсталости русской жизни неспособным понять марксизм. Он выступал против теоретиков и пропагандистов марксизма, участвуя в деятельности Международного товарищества рабочих ,5. Эклектическая природа философских взглядов Бакунина при наличии весьма сомнительной антрополого- позитивистской тенденции (в период 60—70-х гг.) являлась одной из причин его неустойчивой политической линии, глубоких теоретических «колебаний». «Болезнь» эклектицизма сказалась даже на оригинальной разра- ls О вредоносной деятельности Бакунина в Интернационале, об ошибке и заблуждениях русского анархиста и революционера [47; 308; 390; о; Ü12]. 210
ботке таких философских проблем, как материя, связь материи и движения, принцип материального единства мира, место человека в природе и в общественной жизни, его историческая роль и назначение [115, 259]. Эта «болезнь» сказалась и на оценках позитивистской доктрины и ее сторонников, на анализе проблем, которые в орбиту своих идейных интересов захватывал позитивизм. К философам-материалистам Бакунин относил не только Маркса, но и Бэкона и Спинозу, Локка и Декарта, Лейбница и Фейербаха, Прудона и Бюхнера, Мадзини и Луи Блана, Конта и Дарвина. Несмотря на подмеченный субъективизм и агностицизм, позитивизм включался в «круг материализма». Эта философская «снисходительность» распространялась помимо Конта и на «контистов», в ряд которых ставились Милль, Спенсер, Конгрив, Тэн, Бокль, Литтре. Если для Писарева сама возможность материалистической оценки позитивизма и соответственно этому — материалистического истолкования его принципов была осознанным элементом мировоззренческого комплекса, то, видимо, философская высота русского революционного анархиста была на порядок ниже: в 60—70-е гг. он плохо различал возможные варианты, так сказать, анализа онтологической и гносеологической сфер философского толкования природы и человека, личности и общества, сознания и познания. Подчеркивая свою приверженность к материализму, Бакунин часто указывал на связь материализма и социализма с антитеологизмом и атеизмом [26, 44—176]. Блестящая форма критики религии, веры, суеверий, клерикальных сил времени — замечательные страницы философской биографии русского революционера. Подчеркнем, что ни Конт, ни его прозелиты в Англии или во Франции, в Германии или в России не дали развернутой критики религии и клира. Спенсер так много сделал для сохранения престижа веры, что всю его концепцию не зря называли «религиозным позитивизмом». То же надлежит сказать о многих либеральных приверженцах российских форм контизма и спен- серианства — Волкове и Страхове, Кавелине и Троицком. Бакунин с присущей ему страстностью и сарказмом 211
подвергал критике прежде всего «житейский фарс» и «духовную пропаганду» «православных крестоборцев», а затем и «черную фалангу иезуитов» — союзников феодалов и буржуев, которые посредством «нелепых сказок» веры «при полном свете девятнадцатого столетия» проповедуют «чудовищные доктрины». Но свою боевую пропаганду атеистических идей, свой «антитео- логизм» Бакунин расценивал как продолжение линии, выработанной еще Прудоном и Контом. Позитивная философия, отмечал Бакунин, «несмотря на многочисленные умышленные недоговоренности, действительно атеистична». Автор смешивал не только позитивизм и атеизм, материализм и позитивизм, но и материализм и анархизм. Он писал: «Материализм отвергает принцип власти» [24, 138]. Так выявлялась анархистская интерпретация позитивизма по схеме «позитивизм = атеизму =материализму= анархизму». Самые высокие декларации о тождестве анархизма, свободы и социализма после этой бакунинской «политической схематики» теряли всякую надежду обрести научную почву. Опиравшаяся одновременно на идеи Прудона и Луи Блана, Конта и Фейербаха, система понятий Бакунина не лишена была плюралистических представлений, вытекавших из методологических принципов: «факты рождают идеи» [24, 121] или «личность — начало семейное и государственное». Эти исходные тезисы русский народник дополнял рядом установок или выводов из анализа «общественных факторов» и «экономических фактов», из которых следовало, что «общественные процессы» для него являются процессами «видовой» или «родовой» солидарности особей животных и даже людей — объяснение, близкое позитивистским установкам Летурно и Метерлинка. В «Письме о Патриотизме» (1872) один из заключительных подразделов вещал о «естественном ' или физиологическом патриотизме» [26, 193—235]. Антицаристская и республиканская по содержанию революционная публицистика Бакунина была насыщена запоминающимися понятиями. Однако и в серьезных размышлениях своих он допускал выражения вроде «естественная свобода», «естественный патриотизм», «естественное право», «естественная религия». Вместе с антропологией к толкованию социальных явлений привлекались понятия из. физиологии и 212
психологии. И здесь влияние Конта и Спенсера, Бокля и Тэна было очевидным. Созвучна «духу позитивной философии» интерпретация Бакуниным антропологического единства общества: три элемента или принципа в основании человека и человечества — (1) «человеческая животность», (2) «мысль» и (3) «бунт». Ими порождаются соответствующие явления — (1) «социальная экономия», (2) «наука», (3) «свобода»; экономия вытекает из потребностей человека, наука — из разума, а свобода — детище бунта, социальной революции [24, 132]. Весь социальный процесс, его весьма сложные формы Бакунин сопоставлял с функциональной деятельностью абстрактно представленного homo sapiens. И в этом есть что-то сходное с позитивизмом — схематизированная и достаточно формализованная антропология близка к кон- товским понятиям о роли френологии в обществе или спенсеровским представлениям о «функциях социального организма». Сам Бакунин стремился уберечься от отождествления социального и биологического, т. е. от сведения первого к последнему. Он исходил из утверждения о двух «натурах» — физиолого-психологической и общественной— в «едином», «целом», в человеке, личности. Не имея достаточно четких представлений о том, каким образом осуществляется такое «единство», Бакунин провозглашал социальную сферу в жизни и деятельности человека «положительным началом», т. е., в отличие от Конта, в некотором смысле «главным», сущностным содержанием. При сем в его «общем синтезе идей» как форме мировоззренческой ориентации особенно подчеркивались роль экономики, общественных, •классовых, производственных отношений людей, роль торговли, обмена в «нормальном функционировании общественного целого». Подчеркивание объективного характера общих законов социальной жизни [24, 128— 130, 152] в таких случаях завершалось ссылкой на Маркса. «Материальные интересы» объявлялись важнейшими «факторами». Марксистская теория исторического материализма ставилась высоко, и формулировались более строгие выводы, чем в других случаях (при анализе классов, классовой борьбы, проблем государства). Именно эта сторона теоретических исканий Ба- 213
кунина оказывала определенное воздействие на те силы народничества, которые стремились к глубокому уяснению современных теоретических вопросов. Среди них был и Г. В. Плеханов, который впоследствии, став на марксистские позиции, писал: «В народнический период моего развития я, — как и все наши народники, — находился под сильным влиянием сочинений Бакунина, из которых я и вынес великое уважение к материалистическому объяснению истории» [476, 1, 19]. Однако, несмотря на большое влияние политических идей Бакунина на события времени, на умы мелкобуржуазных деятелей освободительного движения, не следует переоценивать значение его положительных идей в социологии: в основном противоречивые, он« только отдельными сторонами могли возбудить движение мысли по направлению к марксизму. Весьма ярким примером критического отношения к позитивистским идеям являлась публицистическая деятельность П. Н. Ткачева, идеолога бланкистского крыла народничества [464, 235—237; 503]. Рано включившись в политическую борьбу своего времени, Ткачев вскоре проявил себя как блестящий журналист, сотрудник сначала «Русского слова», затем «Дела». Преследуемый царскими властями, он в 1873 г. эмигрировал за границу — в Швейцарии и Франции сначала в журнале Лаврова «Вперед», а затем в журнале «Набат» (орган польской эмиграции) он пропагандировал свои идеи «революционного захвата власти», идеи «верхушечного» путча, восстания «сознательных и смелых», «убежденных и бесстрашных». Свое теоретическое кредо Ткачев называл «критическим реализмом», отмежевываясь от «старой философии», от «отвлеченного идеализма» и «узкого филистерства» [585, 1, 131]. Традиционное философское мышление, считал он, веецело зависимо от идеологии, выполняя функции которой оно становится средством обоснования социального господства имущих, орудием эксплуатации человека человеком. Идеологизированная форма сознания, такая философия, полагал революционный мыслитель, «не имеет ничего общего с положительною наукой» [585, 5, 174]. «Социальному воззрению» Ткачев противопоставлял концепцию «критического реализма». Это был комплекс идей, который в со- 214
вокупноети характеризовался как «теория» воли и действия, исторической инициативы и революционного синтеза. Восходя к основам философии Чернышевского, идейная программа Ткачева опиралась на антропологические принципы, дополненные понятиями об экономическом факторе — средстве создания условий удовлетворения потребностей людей, «рычага социального движения», формы нормативного значения, принципа «реализации человеческих потребностей» [586, 1, 218]. Связанный с деятельностью «Народной воли», Ткачев в двадцатилетний период (1862—1882), охватывавший две революционные ситуации, стремился обосновать теоретические принципы критического анализа самодержавного строя России, тактические формы борьбы подпольщиков-революционеров. Отсюда его жадные поиски «теоретических начал» «истинной идеи», обращение к трудам Герцена, Чернышевского, Писарева, Дарвина, Маркса, Конта, Льюиса, Милля, Спенсера, Бокля, Тэна. Стремясь глубоко знать «практические потребности» времени, Ткачев призывал проникать «в глубь научных исследований и теоретических построений деятелей духовной культуры века» [650, 7]. Отношение Ткачева к позитивистским доктринам, методология критического анализа трудов их представителей на протяжении 60—70-х гг. эволюционировали от общего увлечения позитивизмом в первое десятилетие до острой его критики во второе десятилетие. В 60-е гг. в многочисленных рецензиях на книги позитивистских авторов народнический идеолог стремился ориентироваться на точку зрения революционных демократов. Поэтому свой анализ он связывал с защитой идей Чернышевского и Писарева, Добролюбова и Антоновича, борясь с Юркевичем и Струве, Гогоцким и Дебольским. Антитеологическую ориентацию он сочетал с резкой критикой спекулятивно-трансцендентальных мистических схем правословия, принципов провиденциализма. «Антиметафизическую» направленность своих устремлений Ткачев первоначально обосновывал идеями Конта — «одного из величайших мыслителей века» [586, 1, 192]. Но не пройдет и десяти лет, как русский революционный народник самого основателя «положительной» философии станет обвинять в защите принципов худшей «метафизики» [586, 2, 339—340]. 215
Важнейшее внимание Ткачев уделял критике социологических концепций позитивистских доктрин, критике «социальной динамики» Конта, методологии Милля, «оснований биологии» Спенсера, идей социальной психологии Льюиса и Тэна. При этом уже в начальный период своей публицистической деятельности он стремился опереться на работу Писарева «Исторические идеи Огюста Конта». Критикуя контовские социологические построения, Ткачев указывал на схематизацию и искажение в них реальных фаз истории человеческого общества и его духа: «Ум человеческий никогда не идет в своем развитии по тому пути, который указан ему Контом» [586, 1, 200]. Антисциентистская критическая линия русского социолога была противоположна взглядам Конта на проблему роли науки в общественной жизни. Не наука, а субъективная деятельность людей, их страсть и решимость бороться за высокие идеалы выступают главной силой прогресса. Именно поэтому в конце 70-х гг. тех, кто «носился с Контом и позитивизмом, как с писаной торбой», он называл рутинерами, неспособными понимать суть «исторического умозрения» основателя позитивной философии и социологии [586, 2, 339—340]. Не наука вообще, а наука, которая встала на службу народу, демократии, доказывал Ткачев, способна стать двигателем прогресса, а не средством обогащения буржуа. Политэкономию Милля как науку об экономическом богатстве он считал созданной «в интересах лондонского Сити» [585, 5, 320]. Общественная наука — социология, по его мнению, должна четко отличать сущее от должного, состоять не только из критической части, но и иметь раздел об общественном идеале (социализме), о революционных средствах его осуществления. Бланкистские взгляды Ткачева не выдержали критики времени. Но, разграничивая революционные преобразования на политические и социальные, отстаивая принципы социальной революции как единственного средства преобразования старого общества в новое, народнический идеолог временами не без успеха критиковал систему «синтетической философии», идеи «органического прогресса» Спенсера, идеалистически антропологизированную социологию английского позитивизма [582, 2, 257—258]. Критика социал-дарви- 216
низма, расизма и мальтузианства усиливала принципиальную позицию русского публициста. Решая задачи российского освободительного движения, Ткачев вынужден был обращаться к анализу воззрений активных приверженцев позитивизма — русских либеральных публицистов, писателей, ученых, общественных деятелей: Кавелина, Вырубова, Де-Роберти, Лесевича, Тиблена, Неклюдова, Лилиенфельда, Бобо- рыкина, Стронина. В своем памфлете «Ташкентец в науке» он выступил против восхваления Боборыки- ным либеральствующих позитивистов Вырубова и Лесевича, выражавших неудовлетворенность «измами времени» (атеизмом, материализмом, социализмом) и выступавших против идеалов революционных народников. Перу Ткачева принадлежали статьи в «Набате», предостерегавшие польскую молодежь от увлечения «варшавским позитивизмом»; русский революционный народник одним из первых публицистов России выступил с критикой воззрений Авенариуса [651]. Среди тех, с кем революционному народнику приходилось вести полемику по острым вопросам отношения к позитивизму, были либерально настроенные Михайловский, Лееевич и Оболенский — теоретики «Русского богатства». Явное расслоение общественного движения в пореформенную эпоху заметно сказалось на деятельности таких журналов, как «Знание», «Слово», «Отечественные записки», «Современник», «Критическое обозрение», на страницах которых в 60—70-е гг. шли ожесточенные споры о позитивистских идеях в России, об отношении к европейским и российским приверженцам позитивизма. Н. Н. Страхов, который в начале 70-х гг. перевел на русский язык двухтомный трактат И. Тэна «Об уме и познании», а также статью Э. Литтре «Конт и Милль» (1871), писал о наличии в России «самостоятельных попыток» сочинять труды в духе позитивизма [602, 1, 11]. В обществе либеральных народников такой «самостоятельностью» отличался Н. К. Михайловский— талантливый публицист, теоретик той части народнических лидеров, которая в интересующее нас время была тесно связана с народническим подпольем, близко соприкасалась с демократической средой. В. И. Ленин, характеризуя этого выдающегося деятеля, писал: «Великой исторической заслугой Михайловского в буржу- 217
азно-демократическом движении в пользу освобождения России было то, что он горячо сочувствовал угнетенному положению крестьян, энергично боролся против всех и всяких проявлений крепостнического гнета, отстаивал в легальной, открытой печати — хотя бы намеками сочувствие и уважение к «подполью», где действовали самые последовательные и решительные демократы разночинцы, и даже сам помогал прямо этому подполью» [4, 24, 333—334]. Еще до сближения с народовольцами (70-е гг.) Михайловский активно сотрудничал в журналах «Северный вестник», «Русская мысль», «Отечественные записки». В последнем он был продолжительное время (вплоть до закрытия в 1884 г.) одним из соредакторов. До публикации статьи «Герои и толпа» (1882) им были изданы научные и философские труды «Теория Дарвина и общественная наука», «Идеализм, идолопоклонство и реализм» (1873), «Орган, неделимое обществе»— работы, заложившие основы его социологии и критического отношения к предшествующей теоретической традиции. Во многих ранних работах (60-е гг.) Михайловский следовал Герцену, Чернышевскому, Конту и М'иллю, а особенно Тэну и Троицкому. Народническую позицию он соединял с умеренными взглядами в области политики, стоял за постепенные преобразования общественного строя России. Философское его кредо было весьма эклектичным, хотя и генерализовалось на основе естественноисторических и антропологических идей. Большое место в нем занимали вопросы психологии в их соотношении с основным вопросом философии и с социальными процессами. Михайловский, наряду со Страховым и Троицким, являлся одним из первых в России теоретиков социальной психологии как самостоятельной области знаний. Отчетливо выявляющиеся два периода эволюции воззрений Михайловского отражали изменения оценок русским публицистом доктрин раннего позитивизма: от симпатий к ним в первое двадцатилетие (1860—1880) до их критики и отказа от них во второе двадцатилетие (1880—1900). Начиная с 1860 г., когда русским народником была опубликована первая статья, в его миропонимании усиливались либеральные и спекулятивные тенденции. В целом в теории, особенно в филесо- 218
фии, им сделан «шаг назад от Чернышевского» [4, 24, 335]. Это было движение от материализма к позитивизму. В. И. Ленин указывал, что «Михайлозский «плелся» за позитивистами» [4, 24, 335] — Контом и Спенсером, он все больше отстаивал агностицизм, «субъективный подход» в социологии, защищал сциентистские и плюралистические позиции в теории познания и в области интерпретации социальных процессов. Уже в 70-е гг. он разделял позитивистские идеи о «праве» философии на беспартийность. Главные теоретические интересы Михайловского концентрировались в области социологии, задачи которой он стремился рассматривать в связи с достижениями в области антропологии, физиологии и психологии человека. Отсюда его интерес к трудам «первых позитивистов», особенно Спенсера, к трудам, которые имели выход в психологию. Статья «Что такое прогресс?» (1869) посвящена подробнейшему анализу социологических сочинений Спенсера, популяризации его психолого-антропологических идей, концепции социальной эволюции [392, 1]. Статьи «Аналитический метод в общественной науке» и «Орган, общество и неделимое» (1869—1870) посвящены методам социологии, проблемам личности и общества в связи с различными «точками зрения» в психологии и антропологии. В примыкавшей к этим статьям работе «Теория Дарвина и общественные науки» (1870) Михайловский связывал вопросы прогресса с общей идеей развития, хотя явно тяготел к формализациям, к фокусированию теории социального процесса на вопросах о личности и ее значении в истории. «Борьба за индивидуальность» (1875) — целый трактат, в котором рассматривается генеалогия личности в связи с развитием родовых, семейных и антрополого-этнических-,- ритуальных и социально-психологических явлений в истории «рода человеческого». В работе «Суздальцы и суздальская критика» (1870) Михайловский выступил в защиту Конта и Кон- грива, Льюиса и Спенсера, ограждая их от критики Гексли. Год спустя в статье «О литературной деятельности Ю. Г. Жуковского» (1871) с большей отчетливостью выявится двойственность принципиальной позиции либерального народника: с одной стороны, он по- 219
ложительно оценивал преемственность проблем «Антропологического принципа» Чернышевского и «Рефлексов головного мозга» Сеченова («Г. Сеченов — специалист, замечательный ученый»), с другой — нападал на Антоновича за критику Спенсера [392, 4, 83—84, 138]. В «Записках профана» (1875—1876), защищая в целом престиж социологии Спенсера, Михайловский выдвигал целый ряд философско-социологических проблем — истины, методов познания социальных явлений 16, «жажды познания» как «естественной потребности» человека, демократизации общественной жизни в связи с развитием науки. Создание «формулы прогресса» — одна из генеральных задач его произведения. Призывы к рассмотрению предмета исследования «со всех сторон», к использованию исторического метода не привели народника к теоретическому успеху — сущность прогресса оставалась для него за семью замками. То, что он считал открытием, не продвигало проблему ни на шаг. Уже в одной из своих работ 70-х гг. Михайловский писал: «Прогресс есть постепенное приближение к целостности неделимых, к возможно полному и всестороннему разделению труда между органами и возможно меньшему разделению труда между людьми» [392, 1, 150]. Внеисторический, формальный и вместе с тем абстрактный характер процитированной «формулы» Михайловского очевиден. Но в 70-е гг. очевидна была также и его тенденция к соединению своих выводов с выводами «новой философии», используя «более многосторонний психический анализ» [392, 4, 71]. Отсюда всевозрастающая его критика «первого позитивизма», поддержка тех, кто параллельно с ним развертывал эту критику (Лесевич, Онгирский, Троицкий, Оболенский). Показательна в этом отношении статья «Утопия Ренана и теория автономии личности Дюринга» (1878). Здесь, как и в статье «Аналитический метод в общественной науке», где согласие с «принципами истории Конта» сопровождалось критикой «закона трех фаз развития 18 Несколько лет спустя в работе «Герои и толпа» (1882) Михайловский в такой форме выразит это требование своей методологии: «Люди науки и отвлеченной мысли иногда целые века препираются между собою единственно потому, что одни смотрят на предмет исключительно сверху, а другие смотрят исключительно снизу, или одни с правой, а лоугие елевой стороны» [392.2, 131]. 220
духа», дается анализ дюрингианства, который завершается одобрением плюралистической этики в целом [392, 1]. Первый период творческой деятельности Михайловского закончился в начале 80-х гг. созданием работ «Критика утилитаризма» (1880), «Что такое счастье?», «Герои и толпа», «Научные письма» (1884). Вопросы об объективном и субъективном методах, о значении естественных наук для обоснования природы социальных процессов, о роли личности и масс в истории, сущности прогресса в этих трудах получили наиболее полное выражение. Автор завершает поворот к новым проблемам, теперь связанным с новыми формами позитивистской идейности. Его увлекали проблемы метода, их разработки в позитивистской литературе. Вслед за Лавровым, вычленив из совокупности гносеологических проблем идею соотносимости объективного и субъективного методов, русский социолог не отождествлял эти методы с индукцией и дедукцией, а резко разделял области их применения. Он признавал, что объективный метод действует в сфере явлений природы, а метод субъективный — в сфере явлений общественных [392, 1, 129—130]. Человеку, личности присуще «сознание свободного выбора деятельности», без чего при учете принципа необходимости, по мнению Михайловского, познание должно упираться в область исторического и социального пессимизма [392, 1, 777—778]. Необходимость сама по себе якобы обескрыливает личность. Свобода есть воля, решимость личности к выбору и действию. Отсюда делались выводы о возможностях субъекта познания «свободно выбирать» объект исследования, «линию поведения», а также «собственные идеалы». Защищая дарвинизм и его права в естествознании, Михайловский нередко выступал с идеями приложения «теории Дарвина к вопросам общественной жизни» [392, 1, 15] и приходил в статье «Теория Дарвина и общественные науки» к выводам о необходимости учитывать принципы дарвинизма в социологии — общую идею развития, биологически сложные процессы целостности и противоречивости взаимоотношений «индивида» и «коллектива», «группы» и «массы» индивидов, «героев и толпы». 221
В области социальной, массовой или «коллективной» психологии, особенно во второй период деятельности, Михайловский проделал большую работу, выдвигавшую его на передний край буржуазной социологии. Впоследствии важное значение приобрели его изыска- - ния, посвященные закономерностям функционирования малых, средних и больших социальных групп, их психологии. Большое место в его теоретических интересах занимали проблемы сознательного и бессознательного в процессе взаимодействия личности с социальной средой. Михайловский искал ответы на вопросы о роли «психического фактора», индивидуального и коллективного творчества в истории. Разделяя мнение о сложности теории «героя и толпы» 17, нельзя не видеть ее прямую связь с позитивистскими устремлениями автора трактатов «Борьба за индивидуальность» и «Герси и толпа». Субъективистский подход к оценке многих событий своего времени был характерной чертой социологических и этических построений выдающегося представителя народничества России. Еще в 60-е гг. Лавров писал: «Субъективно то, что может быть проверено лишь одной личностью» [325, 607]. Следуя этому принципу, Михайловский волюнтаристски преувеличивал роль субъекта истории, личности, субъективного фактора, целеполагания и воли индивида. Призыв к «борьбе за индивидуальность» сочетался у него с абстрактностью и формальным характером основных определений социологии (личность, общество, прогресс, наука, социальная среда и т. п.), что выступало выразительным признаком глубокого влияния позитивизма на все его идеи. До предела догматизированная дискуссия «о формуле прогресса», возглавленная Михайловским, также велась не без влияния позитивистских традиций. Одним из активных участников этой дискуссии был позитивистски настроенный единомышленник либеральных народников В. В. Лесе- вич. 17 В книге Чикина Б. Н. «Из истории социальной психологии в России XIX века» справедливо указывается: «Что касается связи между теорией массовой психологии Михайловского, его теорией «героев и толпы» и тактикой индивидуального террора народовольцев (а тем более теоретическим обоснованием этой тактики), то связь эта, которая, несомненно, имеется, является весьма сложной и опосредованной и нуждается в специачь- ном анализе» [646, 155]. 222
В. В. Лесевич — философ, социолог и общественный деятель России 60—90-х гг., народник-позитивист, который пропаганду демократических и антитеологических взглядов дополнял элементами философского материализма. За свою общественную деятельность и связь с народническим подпольем был сослан в Сибирь (1879). В 1888 г. он вновь в Петербурге, восстанавливает свои прежние контакты, но больше с либеральными кругами. Примкнув к кружку Михайловского, Лесевич стал одним из основных сотрудников народнического журнала «Русское богатство». Философское творчество Лесевича можно разделить на два периода. В 60—70-е гг. он был «правоверным» позитивистом, активным пропагандистом идей О. Кон- та. С конца. 70-х гг. русский позитивист стал развиваться в сторону неокантианства и махизма. Эволюция взглядов В. В. Лесевича, по характеристике В. И. Ленина, завершилась тем, что в конце жизни он стал первым эмпириокритиком [4, 18, 51]. Первые двадцать лет свой философской биографии Лесевич посвятил пропаганде философско-социологичр- ской концепции Конта, о чем свидетельствуют его труды: «Очерки развития идеи прогресса» (1867), «Позитивизм после Конта» (1869), «Новейшая литература позитивизма» (1870), «Опыт критического исследования основателя позитивной философии» (1877), «Письма о научной философии» (1878). Как ортодоксальный позитивист, Лесевич в трудах Конта видел «верхний этаж философского мироразумения». В своих теоретических поисках, считал он, наука может рассчитывать только на помощь положительной философии. В работе «Позитивизм после Конта» он писал: «...Прогресс наук в нашем веке дал возможность окончательно осуществиться переходу от метафизического миросозерцания к научному... переход этот начинает уже совершаться мало-помалу и в общественном сознании» [339, I, 47]. В толковании всех основных понятий философии и социологии Лесевич шел за Контом, ориентируясь на поиски «очеловеченной истины». С восторгом он писал о трактовке контизмом предмета науки и философии: «Наука стремится придти, в окончательном результате, к доктрине, обнимающей все, что только может регули- 223
ровать жизнь и развитие человечества. Она стремится к тому, чтобы сделаться не только истолковательни- цей, но и руководительницей жизни; она ставит социальную систему конечной целью всей своей работы» [339, I, 47]. Подчеркивая таким образом свои оценки позитивистского сциентизма, Лесевич вместе с тем сознавался, что позитивизм привлек его внимание критикой теологии и метафизики. Но сам он критиковал одновременно и «пантеистов», и материалистов, и «супра- натуралистов». Становясь на эмпирическую точку зрения, Лесевич признавал за достоверное только конкретный факт, а за способы его отображения — только чувственный опыт и наблюдение: «Итак, предмет изучения позитивной философии есть действительность в теснейшем смысле этого слова, т. е. та часть вселенной или космоса, которая в какой-либо мере может, во времени и пространстве, подлежать нашему наблюдению и опыту» [339, I, 56]. Таким образом, Лесевич подразделял все явления на находящиеся вне человека и на относящиеся к самому человеку, к субъекту, наблюдающему и подтверждающему эти явления. Действительность и реальность явлений внешнего мира выводятся не из их объективности, а из чувственного восприятия. При этом гносеологическая позиция обретает выразительные черты субъективизма: отрицается объективная истина, истина выступает не как результат отражения действительности, а как феномен человеческой мысли: «Истина для нас не есть нечто отвлеченное, ни нечто такое, что может существовать, независимо от человеческого разума; истина, напротив того, есть понятие относительное и условное, результат наблюдения и опыта, произведенных посредством метода, выработанного специальными науками. Б'ез человека, или точнее, без науки... истина невозможна» [389, I, 57]. В работе «Позитивизм после Конта» Лесевич определял истину как условное отношение между субъектом и объектом, стремился указать на «критериум этого соотношения», который видел в требовании положительной философии анализировать явления в их совокупности. Рассматривая явления именно так и тщательно отделяя в них то, что есть в них случайного, писал он, «мы получаем то, что в науке принято назы- 224
вать законом» [339, I, 58]. Конечно, «закон» в понятиях В. В. Лесевича означал нечто необходимое. Однако эта необходимость не имеет объективного характера, она— функция сознания, которое утверждает ряды «однородных», «связанных друг с другом» явлений. На основании знания о законах, по мнению Лесевича, из положительной философии следует, что существует натуральная традиция естественных явлений. Все явления он разбивает на три группы: (1) матема- тико-физические (здесь имеются в виду общие свойства материи), которые соответственно изучаются науками: математикой, астрономией, физикой; (2) химические (менее общие) — их изучает химия; (.3) органические (жизненные явления) — их изучают биология и социология. Основываясь на классификации явлений, а вслед за этим и научных знаний, Лесевич создавал свой «синтез наук», свою «классификацию наук». Он считал, что благодаря ей становится ясным, как образуется философия: «Классификация наук, следовательно, — писал Лесевич, — имеет очень важное значение в положительной философии: она вносит в изучение действительности методический строй и, определяя каждой науке ее настоящее место в этом общем строе, способствует пониманию значения и смысла как каждой науки отдельно, так и общего синтеза философий этих наук, который есть не что иное, как положительная фи* лософия» [339, I, 59—60]. По заключению Лесевича, каждая наука, если рассматривать их ряд в восходящем порядке, покоится на истинах науки предшествующей и сама, в свою очередь, служит основанием науке последующей. Этим делением «является возможность подчинить всю массу конкретных наук небольшому числу наук абстрактных, расположенных соответственно натуральной градации естественных явлений, — писал Лесевич, — и связанных таким образом, что они представляются частями одного целого» [339, I, 60]. Далее Лесевич дает определение положительной философии: «Положительная философия есть миросозерцание, слагающееся из методического строя философий наук, охватывающих всю совокупность положительного знания» [339, I, 68]. Из этого определения 8 П. С. Шкурипов 225
видно, что позитивисты сводят философию к сжатой сумме данных наук и лишают ее права на самостоятельное существование. Кроме того, таким решением проблемы предмета философии упраздняется действительное философское значение классификации наук, которая является отражением взаимосвязей и ступеней качественно разнообразных, суммированных, а не синтезированных знаний, т. е. эта классификация является как бы набором фактов. Первый период эволюции завершился в начале 80-х гг. обращением к немецко-австрийской философской традиции, к работам Маха, Авенариуса и Пет- цольдта, хотя современникам уже в конце 70-х гг. было понятно, что Лесевич «французских авторов оставляет, а немецким благоволит все более и более». В дискуссии о его книге «Опыт критического исследования осново- начал позитивной философии», в дискуссии, которая возникла среди русских позитивистов в 1878 г. на страницах журналов «Слово» и «Отечественные записки», ее участник Е. де ла Серда (Де-Роберти) уже тогда заметил, что Лесевич «рабски... преклоняется перед новейшими последователями Иммануила Канта в Германии», «перед последней книжкой из Берлина и Тюбингена, будь то номер журнала под редакцией лейпцигского доцента г. Авенариуса или окончание переработки Гейнцом «Курса истории философии» Ибервега...» [170, 151, 154]. Следует отметить, что Лесевич имел репутацию философского и социологического эрудита. В свое зремя он был «одним из самых внимательных и сведущих наблюдателей развития общественной мысли и вместе с тем знатоком и убежденным сторонником позитивизма» [20, I, 251]. Он оказывал определенное влияние на современников, в том числе и на Михайловского, Грота, Оболенского, на русских неокантианцев и махистов. Его гносеологический критицизм и социологические взгляды содействовали распространению в России позитивистских идей, развитию доморощенных концепций позитивизма. 226
Отношение к позитивизму Ф. М. Достоевского и Л. Н. Толстого Помимо Чернышевского и Боборыкина многие писатели России второй половины XIX в. обращались к позитивизму, выражая свое мнение о нем прямо или косвенно через художественные образы. В повести А. Стацевич «Идеалистка» герои ведут горячие споры о произведениях Литтре, Спенсера, Тана, говорят о позитивистских журналах 60—70-х гг. [566]. Позднее, в go—90-е гг., с прозелитами позитивизма русская читательская публика встретится на страницах сочинений Короленко, Мережковского, Чехова, Успенского. Однако намного раньше позитивизм привлечет значительное внимание Достоевского и Толстого, в повестях и романах, а также в эпистолярном наследии которых получили оценку различные, стороны позитивистских учений Европы и России. Ф. М. Достоевский мог познакомиться с доктриной Конта еще в конце 40-х гг. в среде петрашевцев, которым был хорошо знаком «Курс положительной философии» [534, 371]. В библиотеке автора «Братьев Карамазовых» были сочинения Милля, Спенсера, Бокля, Тэна [156]. Кроме того, Достоевский имел возможность соприкасаться с идеями «первых позитивистов», общаясь с пропагандировавшими или подвергавшими критике контизм и его разновидности Кавелиным, Троицким, Соловьевым, Тибленом и др. Оживленную переписку русский писатель вел с переводчиком произведений Милля, Тэна, Льюиса, Конгрива, Литтре позитивистски настроенным Страховым. В одном из писем к нему в 1870 г. Достоевский просил проконсультировать его по теоретическим вопросам; писатель скромно оценивал свою осведомленность в философской области: «шва- ховат я в философии» [186, II, 271]. Тем не менее ясно, что позитивистскую философию и социологию Достоевский знал хорошо и в своем творчестве сумел показать различные стороны ее влияния на современников, отразить свое отношение к некоторым из основополагающих идей позитивистов. Представляющаяся на первый взгляд одной из частных проблем, попытка проанализировать эту сторону деятельности великого писателя, с нашей точки зрения, о* ' 227
способна привести к выводам, имеющим большое значение для оценки его мировоззрения, а также понимания им таких кардинальных тем, как «человек — общество», «христианство и прогресс», «вера и истина», источники социального зла и неравенства и т. п. Даже те самые «христианские мотивы» и «экзистенциалистские тенденции» или «мистические представления о сверхсознательном», которым в 'Комментаторской литературе посвящены сотни и сотни страниц, получают более полное, а то и совсем новое освещение в связи с раскрытием вопроса об отношении автора «Бесов», «Идиота» и «Братьев Карамазовых» к позитивной философии и социологии. Факты опровергают выводы о безразличии Достоевского к позитивизму или «о самом вульгарном» понимании им позитивизма [480]. Нет никаких оснований соглашаться с Фрейдом в оценке особенностей психологического романа Достоевского как формы патологического выражения действительности под влиянием собственных недугов и «психологического идеализма» (т. е. позитивизма). В статье «Достоевский и отцеубийство» Фрейд квалифицирует богатую личность гениального русского писателя словами: «творческий художник и невротик, моралист и грешник». Поставив талант Достоевского рядом с талантом Шекспира, автор приписывает творчеству первого «господство патологической темы», озабоченность «эдиповым комплексом», а также антирационалистический — «натуралистический подтекст» [721, 177]. Рационалист в самом большом значении этого слова, гениальный мастер раскрытия «психологической темы», Достоевский не был ни сторонником Конта в его поисках «безрелигиозной веры» и френолого-на- туралистических ^влечениях, ни сторонником подчеркнутого недоверия разуму со стороны Спенсера, ни сторонником сведения революционного, социального «акта» к «акту» психологическому, как это делал Тэн. В «Бесах» и в подготовительных материалах к этому роману Достоевский указывал на сочетание идей Конта и атеизма у социалиста-анархиста Верховен- ского. Не соглашаясь с правомерностью позитивистского сциентизма, он вместе с тем резко судил об ан- 228
тирелигиозных принципах позитивизма, вероятно, имея в виду ранний контизм. Известный ему вариант социализма — анархистский — характеризовался, им как нечто универсальное для всех форм социалистических учений XIX в. и объявлялся «порочным» в виду «фанатического служения выработанному идеалу». Идейная убежденность социалистов объявлялась близкой «деспотизму массы». При этом проводились аналогии с сектантской деятельностью анархистов и лиц, подобных Нечаеву, с тем, чтобы показать несостоятельность, скажем мы, абстрактно формулируемой проблемы личности [187, 11, 144—151, 295—301]. Проблематика личности Достоевским выдвигалась на передний .план не только в связи с общей гуманистической ориентацией великого русского художника на принципы, осуждавшие крепостное рабство в России и его бесчисленные пережитки в пореформенные десятилетия. Здесь важно видеть возмущение писателя индивидуалистическим характером буржуазной демократии и той нравственностью, которая находила оправдание у Милля и Спенсера, Тэна и Льюиса. В «Зимних заметках о летних впечатлениях» давалась критика эгоистических и индивидуалистических «начал», родственных некоторым типично позитивистским доктринам. Идеи «автономии» личности не устраивали писателя, как не устраивала его и этическая программа Конта, формально ставившая Общество выше Личности, аргументировавшая этот вывод с помощью идей примата Общего над Единичным. Для Конта главная проблема — общество, для Достоевского — человек. Идея человечества рассматривается им только в связи с отдельно взятым человеком. Сюда же он относил «проблему бога», «проблему нравственности» и «проблему истины». Человек, личность необъяснимы, по Достоевскому, только с точки зрения слепых законов абстрактного Целого: должна быть исследована широкая гамма психических процессов, вытекающих из «природы рода людского» и — любопытно — человеческой деятельности, а также анализа мира чувств и сознания, подсознательных и бессознательных процессов психики. Справедливо отметил Ю. Г. Кудрявцев — автор работы «Три круга Достоевского», что человек, по мнению великого рус- 229
ского романиста, есть «не только сознательное, но и бессознательное» [312, 185]. Длительное время проблемы бессознательного, нашедшие выражение в творчестве Достоевского, являлись предметом религиозно-мистических и биолого- фрейдистских спекуляций. Найдя отражение в своеобразной «отрицательной диалектике» свободы воли «маленького человека» из «Двойника» и «Хозяйки» [187, 1], в рассуждениях автора о переходе от веры к безверию и наоборот, о «свободном выборе Инквизитора», — или об основах «счастья слабосильных существ» наряду с множеством других вопросов из «Преступления и наказания» и «Братьев Карамазовых», все эти проблемы ставились в план психического и его соотношения с рациональным, нуждаясь в серьезном разъяснении, не поддающемся ни прямому психофизиологическому, ни герменевтическому анализу [517, 70—78]. Сентенции будущего Великого Инквизитора — Ильи Мурина из «Хозяйки» или выводы о «рае земном», устроенном по плану Иисуса Христа-теоретика из «Сна смешного человека», требуют выхода в сферу «ненормального состояния людей» (акт зла) или сверхличностного выражения воли, самоопределения индивидуума, «ощущающего свою правоту» [188, 10, 431—435]. Те решения, которые находит Достоевский-художник, несмотря на их связь с идеями христианского вероучения, свою психическую подоплеку имеют не в идеях о «трансцендентности психических процессов», а в данных психиатрии второй половины XIX в., в прозорливых выводах писателя о единстве сознательного и бессознательного — двуединой форме «целостной натуры человека», требующей, как это подтверждают современные нам исследования, не фрейдистского сведения сознательного к бессознательному, социального к биологическому, а самого серьезного внимания со стороны наук — физиологии, бионики, психологии, семиотики, невропатологии, кибернетики, социологии [40]. Позиции, которые служили Достоевскому основанием для толкования всех главных проблем, — это, разумеется, не плюралистически-примитивизированный «полифонизм», извлеченный М. Бахтиным из арсенала средств формально толкуемых принципов структурно- функционального анализа, в этом виде игнорирую- 230
щего материалистическую диалектику [33]. Философ- ско-методологической базой для него не могла быть формализованная структура, близкая позитивизму. По-своему истолкованная кантианская антропология обогащалась Достоевским за счет российской антропологической традиции и новейших физиолого-психологи- ческих теорий его современников. Оригинальность этой теории состояла не в подражании субъективистскому априоризму кенигсбергского философа, а в извлечении из его «Критики чистого разума» опыта применения антропологических принципов в анализе широкой сферы религиозного сознания, природы антиномий и характера «трансцендентальной диалектики» [278, 141]. Великий художник стремился синтезировать свои философские понятия с материалом творчества. Он заявлял о приверженности к «реалистам», исходящим не из объективно-идеалистических реалий, а из фактов действительной жизни, среди которых важнейшее место занимали судьбы людские, жизни униженных и оскорбленных. Диалектика художественного метода Достоевского несравнима с формально-концептуализированными структурами даже современного нам позитивизма, приемами герменевтики или идеалистического антропогенеза экзистенциализма (Н. Бердяев, Ж. П. Сартр, П. Рикёр). Она включает в себя диалектику жизни, действительности и потому в своих основных формах не поддается власти схемы или «полифонической» структуры. В творческом наследии великого писателя, в отличие от позитивизма, который устами Спенсера высказывал недоверие разуму, выражается высокое доверие рациональным средствам человека, его разуму. Позитивистский сциентизм Достоевским признается формой бесчеловечного интеллектуального подавления личности; наука, считал он, должна быть гуманизирована нравственностью. Главный пункт критики Достоевским позитивизма, обнаруживающий его проницательность в понимании общественных процессов, заключался в выявлении самого слабого места позитивной философии и социологии — попытки объяснить общественные явления средствами эмпирии при помощи естественных наук. Претензии «нового учения» на познание общественных законов он считал необоснованными: 231
ни общая теория прогресса, ни естественные науки не дают ответа на моральные вопросы. Достоевский считал нравственность генеральной проблемой истории, не решаемой лишь экономическими, материальными средствами. Эти рассуждения русского писателя выявляли следы напряженного поиска ответов на вопросы, глубоко волновавшие его современников. «Я буду знать все открытия точных наук и через них приобрету бездну комфортных вещей... ну и что же из этого?.. Что же тогда делать? ... для чего собственно жить, какая цель?», — спрашивал Достоевский [189, 94]. В рассказе «Сон смешного человека» он как бы отвечал на эти вопросы: «Люби других, как себя, — вот что главное...» Но «такого закона природы, чтобы человек любил человечество, — не существует вовсе... Если и была до сих пор любовь на земле, то не от закона естественного, а единственно потому, что люди веровали в свое бессмертие». Так проблемы роли науки в обществе, значения моральных вопросов в истории перерастали в тзорче- стве Достоевского в своеобразную философию религии и нравственности. Нравственную истину, считал Достоевский, невозможно открыть с помощью «рычагов материальности», которые уже в современном писателю буржуазном обществе создали убеждение, что для «сохранения цивилизации необходимо сдирать с людей кожу» [188, 12, 44]. Буржуазное общество научило людей «фабриковать» и «торговать», оно привело к нравственной деградации, к унижению человека, личности. Писатель приходил к выводу, что нравственную истину может открыть лишь православие. Он стремился доказать, что для такой цели не годится католицизм, который возвел нравственность в политику, всячески сохраняя и совершенствуя «субординацию», убеждая в слабости и ограниченности человеческого ума. Достоевский пытался истолковать .православие в неортодоксальном духе, в духе первоначального христианства. Так понимая догматы православия, он приходил к заключению: православие учит, что каждый человек стоит всякого другого, а следовательно, на основе православия возможно единение людей. Ложно возлагая надежды на религиозную идею как источник истинного прогресса, Достоевский все же полагал, что из создав- 232
шегося кризиса люди могут выйти не посредством одностороннего залечивания социальных болезней, а через радикальные изменения, касающиеся всего человечества. Он создал социальную утопию, которую стремился противопоставить «политическому католицизму», возбуждавшему уважение Конта. Новый, религиозный комплекс идей должен, по Достоевскому, объединять людей, которые в будущем могут стать братьями: «Когда просияет солнце совсем, тогда и поймут, что такое настоящие интересы цивилизации» [188, 12, 51]. Безнравственность, этот первый мотив истории цивилизации, по мнению Достоевского, невозможно искоренить «старыми средствами», следуя утилитарным принципам буржуазного общества. Необходимы «средства новые». Писатель блуждал между верой в особое нравственное Существо, способное примером увлечь людей, Социализмом как конкретным воплощением гуманистических принципов... и Наукой. Все эти средства изменения движения истории, взятые в отдельности, он признавал ложными, но «по-новому» важными, если брать их вместе. Не позитивистская философия, которая не в силах выйти за пределы настоящего, требующего коренного изменения, а наука, освещенная любовью к человечеству, может способствовать созданию нового общества. Мысль Достоевского в поисках правильной теории вращалась по кругу, не находя выхода. Но ни одно из средств не представлялось ему правильным при решении реальных проблем: антиномизм пронизывал все творчество писателя, хотя нельзя не учитывать и то, что в самой уверенности Достоевского в необходимости продолжать поиск «истинного пути» раскрываются возможности дальнейшего движения мысли на пути эмансипации человечества, подлинной гуманизации общественного бытия. «Икария» Достоевского — общество ясных, открытых и подлинно человеческих отношений, социализм, лишенный казарменных обычаев и законов. Это новое общество гуманистов великий писатель противопоставлял обществу капиталистов. При всей несбыточности своих абстрактных идеалов Достоевский был значителен в своих мечтах как разоблачитель буржуазной идейности, ее критик и противник. Позитивизм являлся 233
для него ординарно-буржуазным типом мышления, заслуживающим внимания, но достойным быть преданным забвению. Как и Достоевский, изучением и критическим разбором позитивизма немало занимался Л. Н. Толстой. Великий русский писатель в «Анне Карениной» вывел позитивиствующий персонаж — брата героини романа Стиву Облонского. Публицистические статьи и переписка Толстого помогают понять, как оценивал писатель позитивистов и их учение. Близость этих оценок к оценкам Достоевского определялась наличием у каждого из этих писателей разветвленной системы антропологической интерпретации, хотя и в идеалистической, часто религиозной форме. Три главные стороны отношения к доктринам Конта и Спенсера, Милля и Бокля характерны для творчества Толстого периода 60—90-х гг. [611, 118—121]. Эти стороны отражают вопрос о методах позитивистов, о критике Толстым сциентизма и анализе им отношения Конта и его последователей к религии. Толстой не находил правильными методы позитивистов, не считал их способными сообщить человечеству «полную истину». Долго и напряженно работая над романом «Война и мир», он неоднократно обращался к волновавшим его вопросам о формах и средствах «схватывания» реальных явлений человеком — простым тружеником от сохи и знатным дворянином, солдатом и фельдмаршалом. Эпилог романа — рассмотрение творческих средств науки истории, ее возможностей выразить адекватно реальное историческое событие, в частности то, которое связано с борьбой народов Европы, и прежде всего русского народа, против Наполеона. Разбор кантианско-позитивистской доктрины с ее эмпиризмом и скептицизмом — одна из сторон отображения Толстым интересующих нас вопросов. Художественная сила великого таланта, позволившая многосторонне выразить действительные процессы исторической эпопеи, оказалась в явном противоречии с утверждениями Толстого-философа, мера- листа, проповедника. Кричащие противоречия творчества автора «Войны и мира», «Анны Карениной» и «Исповеди» в самом полном объеме проанализированы В. И. Лениным и объяснимы только «с точки зрения 234
того протеста' против надвигающегося капитализма, разорения и обезземеления масс, который должен был быть порожден патриархальной русской деревней» [4, 17, 210]. Фальсификация наследства великого русского художника в современной буржуазной литературе [501, 368—387] включает и попытки представить Толстого кантианцем и позитивистом. Такую «линию» стремятся провести в своих «изысканиях» по истории русской философии И. Берлин, В. Зеньковский, Э. Симоне, П. Шайберт, невзирая на то, что критика различных сторон позитизистских доктрин и особенно анализ Толстым сциентистских притязаний «новых науковедов» и сторонников самой «научной науки» не оставляют сомнений в реальной антипозитивистской ориентации писателя. С одной стороны, Толстой вполне разделял требования 60-х гг., предъявлявшиеся к теоретическому мышлению. Как и Конт, он отрицал возможность спекулятивного, т. е. «метафизического», по мнению кон- тистов, «осознания сущности жизни» [587, 11, 20]. Но сама постановка вопроса о необходимости достигать сущность бытия являлась антипозитивистской. С кон- тизмом она связана только одной стороной — общей всем «реалистам XIX века» — требованиями в суждениях о событиях опираться на факты. С другой стороны, Толстой не верил в возможность достижения истины путем анализа, «трупоразъятия живого», органического процесса. Здесь он был единомышленником Герцена и Майкова. Не владея тонкостями диалектической логики, Толстой указывал на позитивистски толкуемый редукционизм, применяемый в исследованиях и оцениваемый им как нечто необратимое как по принципу приложения, так и по результатам. Именно потому писатель считал, что законы механики бессильны объяснить основы нравственных и религиозных «чувств» человека: предмет исследования «расцвечивался» красками души субъекта, он «очеловечивался», объявлялся неотторжимым и имеющим познавательное «значение» благодаря воле и выбору человека, а также целых классов, интересы которых в определенных условиях изменяют ход истории в сторону от его «естественного русла» [587, 30, 187]. 235
«Так что же нам делать?» (1882) — работа, в которой Толстой сопоставлял «позитивную философию Конта» с современными ему теориями. Он считал, что контизм — продукт «истории мысли» и что его идейные истоки берут начало в вульгарно толкуемой антропологии: «Конту — систематику и вместе с тем религиозному человеку — пришла в голову под влиянием новых тогда физиологических исследований Биша старая мысль ... что человеческое общество, даже все человечество можно рассматривать как одно целое — организм, а людей — как живые чистицы отдельных органов, имеющих каждая определенное назначение служить всему организму» [587, 16, 331—332]. В названной работе Толстого был важный вывод о том, что Конт, построив всю свою «философскую теорию» по аналогии с человеческим организмом, извлекал из этого «следствия» понятия об индукции как главном способе познания, о роли и характере наблюдения, опыта. Русский писатель указывал на формально-структурную суть антропологических конструкций родоначальника позитивизма, подчеркивая, что именно ему, а не его ученикам принадлежит приоритет создания формалистских «начал» и схем «нового учения». Примером этого признавалось понятие «человечество», мыслимое первопозитивистами по образцу отдельно взятого человека. Толстой указывал, что и социологическое учение Конта имеет формальновыводное происхождение: «целью и вершиною» знания первопозити- вист признавал «науку о воображаемом организме человечества или о надорганическом существе — человечестве». Эта «новая воображаемая наука», по мнению нашего писателя, в позитивизме именуется «социологией» [587, 25, 337]. Многие понятия позитивистов привлекли внимание Толстого. Не говоря о позитивистских декларациях об «истинном» (позитивном) знании, даже «закон» о «двух периодах» его проявления — теологическом и метафизическом — для великого писателя — всего лишь модификация ложной установки контизма «человечество есть организм». Категоричность суждений, включение «фантастических значений» в философско-социологи- неские_ построения побуждали его сравнивать контов- скую/систему è «церковно-христианским вероучением». 236
В соединении сХпревратно понимаемой эволюцией, считал Толстой, позитивизм превращается в комплекс ложных установок^ он ведет к глубокой мистификации прошедшего, настоящего и будущего. Толстой называл Спенсера «Василием Великим» позитивистского «вероучения». Он подмечал, что Спенсерова аналогия общества^с организмом предусматривает абстрактные понятия величины, роста, взаимосвязи частей и бесконечное существование «политического тела» по сравнению с ограниченностью жизни конкретных организмов. Под такие общие понятия, доказывал Толстой, можно подвести любой, даже лишенный здравого смысла, факт действительности, любую христианскую «истину». И в этом великий художник видел потерю здравого смысла, потерю той истинности, которой, считал он, науке часто не хватает. «Как только наука почувствовала, что в ней не осталось ничего здравомыслящего, так она назвала себя здравомыслящей, т. е. научной наукой» [587, 25, 343]. В этих строках Толстого отражено его понимание того сциентизма, той «науки», к которой он испытывал недоверие, — науки, находящейся на вооружении у господствующих классов. Именно поэтому, упрекая Бокля в туманном понимании английским позитивистом прогресса, демократ и гуманист требовал признания критерием поступательного движения вперед обеспечение благосостояния народа. «Мне нужно, — писал Толстой, — чтобы не исключительные люди, принадлежащие к исключительному классу: историки, мыслители и журналисты — признали это, но чтобы вся масса народа, подлежащая действию прогресса, признала, что прогресс ведет х благосостоянию» [587, XVI, 61]. Разумеется, эти суждения, не сопоставленные .с системой производства, с конкретными отношениями людей определенной общественно-экономической формации, также были абстрактной формой абстрактного выражения пресловутой «формулы прогресса». Другой они не могли быть в устах христианского антрополога- Демократа. Правда-истина для Толстого состояла в том, что массе трудящихся буржуазная цивилизация несет на золотом подносе ржавые цепи рабства [587, XVI, 64—74]. Поэтому он резко выступал против того в воззрениях «родоначальников позитивизма», что в глазах 237
его современников — демократов выдавало в позитивизме «ослиные уши» «буржуазного эгоизма» или «политического и экономического пристрастия». Важнейшей стороной анализа Толстым учения Конта и его единомышленников являлось Подчеркнутое желание убедить читателей в традиционно-апологетическом характере позитивной философий и социологии. «В учении Конта признано было научным то, что потакало царствующему злу», — писал он, попутно подчеркивая мысль о связи контизма с традиционными концепциями [587, 25, 338]. Определенная доля скептицизма, свойственная социальной программе Толстого, принципам его критического мышления, сказалась на гносеологических, логических и психологических понятиях великого художника, но она не имела сколько-нибудь прочных связей с позитивистской концепцией. Ему горько было видеть, что в условиях, господствовавших в России и Европе при его жизни, открытия науки и ее результаты используются «для обогащения капиталистов, производящих предметы роскоши или орудия человекоистребления» [587, 30, 189]. Отсюда суждения Толстого о необходимости дополнить науку «гуманным принципом», поскольку, полагал он, чистая ее секуляризация может привести человечество к деградации, к такому состоянию, которое А. Эйнштейн в начале 20-х гг. XX в. сравнит с ситуацией тех, кто лютого хищника выпустил из клетки. Автор «Войны и мира» отстаивал идею связи всех элементов общественного целого (в том числе и науки) с верой, с комплексом православных идей, обновленных за счет мировых религий и принципов общего гуманизма. Здесь раскрывались непосредственные связи его гуманизма с престижными социалистическими идеалами, а также проявлялись слабые и, в определенном значении, бесспорно реакционные взгляды. Богоискательство — наиболее выразительная черта миропонимания мелкого буржуа — в устах Толстого, с одной стороны, получало осуждение как элемент доктринер* ства первопозитивиста Конта и его последователя Спенсера (в России — Троицкого и Грота, Струве и Соловьева), а с другой стороны, не лишено было поисков «новых» религиозных идей. Антонович и Лавров, 238
Плеханов и ЛеЦин осуждали богоискательство Толстого, которое вместе с пропагандой идей «непротивления злу насилием^ составляло самую слабую, реакционную сторону взглядов русского писателя. Поражающая гражданским мужеством, «трезвым реализмом», стремлением сорвать «все и всяческие маски» разоблачительная критика царизма, православной церкви, буржуазного общества сочеталась у него с проповедью «одной из самых гнусных "вещей, какие только есть на свете, именно: религии...» [4, 17, 209]. Разумеется, указанное выше вполне объясняет то, почему Толстой не дал оценки религиозным исканиям Конта последних лет жизни. Более того, сам гуманизм великого художника оказался существенно зауженным в своем основании. Гуманистическое содержание его критики буржуазной идеологии, в связи с которой продолжал эволюционировать позитивизм, не возвышалось до понимания реального соотношения классовых сил в России и Европе. Толстой не давал и не мог дать ответов на те задачи, которые выдвигал пролетарский этап российского и международного освободительного движения.
Глава III / позитивизм в РОССИИ 80—90-х гг. XjX в. / Последние двадцать лет XIX в. в истории нашей страны характеризуются обострением социальных противоречий в связи с развитием капиталистических общественных отношений, ростом рабочего движения, активизацией идейных сражений на путях перехода к пролетарскому этапу освободительной борьбы масс. Новые условия — развитие капитализма и промышленного производства, возрастание роли науки как следствие этого процесса, — с одной стороны, расширяли реальную базу возможностей позитивистских доктрин, а с другой стороны, активизировали поиски передовой научной теории. Продолжала развиваться революционно-демократическая мысль. Новые силы начинали объединяться на почве марксизма. Сначала «Группа освобождения труда» во главе с Плехановым, а затем и «Союз борьбы за освобождение рабочего класса» стали действующими факторами новых духовных явлений века. С целью борьбы с идеологией революционной демократии и марксизмом господствующие классы России приняли на вооружение самые различные антидемократические и мистико-идеалистические, субъективистские и волюнтаристские философские и социологические теории. Катков и. Чичерин, Данилевский и Победоносцев, В. Соловьев и Розанов стали выразителями идей широкого фронта борьбы дворянско-буржуазной реакции против демократии. Религиозные искания и мистицизм, прямые выпады против естествознания и прежде всего, эволюционной теории Дарвина, начало гонения на марксистов, фальсификация теории научного коммунизма и борьба с ее распространением — вот атмосфера усиливавшихся реакционных веяний в стране. В этих условиях защита революционно-демократи- 240
ческих и материалистических идей становилась делом большой исторической значимости. Важную роль стала играть пропаганда\естественнонаучных теорий; физиология и психология, человека, дарвинизм, генетика, геологические теории\атомистика — все использовалось передовыми мыслителями в качестве огневой силы науки, просвещения, иХейной борьбы. В. И. Ленин в работе «Марксизм и ревизионизм» писал, что ожесточенные нападки со стороны сил реакции продолжают совершаться на естествознание и его историю, вызывая отпор у передовых людей России, мыслящих и борющихся за науку и прогресс, «естественноисторичес- кие теории, задевавшие старые предрассудки теологии, вызвали и вызывают до сих пор самую бешеную борьбу» [4, 17, 17]. Официальной и либеральной философии и социологии с конца 70-х — начала 80-х гг. противостояли Антонович, Салтыков-Щедрин, Шелгунов, Некрасов, Слепцов, Танеев и другие революционные демократы из окружения Чернышевского; с ними солидаризировались Лавров и Ткачев, Кропоткин и Кравчинский. В плане философском к ним примыкали Сеченов, Тимирязев, Умов, Столетов, Мечников, Менделеев, Филиппов и другие естествоиспытатели, немало внимания уделявшие вoпpoca^м борьбы с идеализмом и мистикой. Убежденные материалисты, они усилили отпор субъективным идеалистам, поддерживая идею правомерности материалистического истолкования позитивизма Конта, Спенсера, Милля. Истолкованные материалистически, многие положения «первого позитивизма» использовались в демократическом противостоянии идейной реакции. Этим и была вызвана борьба вокруг самого наследия Конта и его последователей. Ее выражением в 80—90-е гг. являлся официальный запрет свободно пользоваться сочинениями Конта в публичных библиотеках, запрещение научным и общественным объединениям Петербурга, Москвы, Харькова и Казани проводить 100-летний юбилей создателя «позитивной философии» [582, 91]. Сеченов, Менделеев и Тимирязев руководствовались желанием дать объективную оценку контовской доктрине, когда в 90-е гг. согласились войти в редакционную коллегию и стать главными комментаторами пер- 241
вого русского издания «Курса положительной философии» Конта. Первый том сочинений Конта, вышедший в 1899 г. с антиисторическими, грубо тенденциозными комментариями О. Хвольсона — ревностного сторонника объективно-идеалистических и мистических систем \ оказался единственным вышедшим томом, так как Сеченов, Менделеев и Тимирязев отказались принимать участие в этом издании. Они «е только не разделяли оценок Хвольсона, но их статьи периода 90-х гг. XIX в. содержали стремление подчеркнуть рациональные стороны контизма. Понимая необходимость анализа позитивной философии Конта, они уже тогда подходили к уяснению различий «первых» и новоявленных школ позитивизма — махистов, имманентов, прагматистов, плюралистов-эмпириков — и требовали подвергать критике старые и новые течения субъективного идеализма. «Второй позитивизм» в России XIX в. Критика «первого позитивизма» либералами развернулась на рубеже 80-х гг. как в России (Лесевич, Михайловский, Грот), так и во Франции (Изуле, Ренувье, Пуанкаре), Германии (Оствальд, Корнелиус), Австрии (Мах, Авенариус, Петцольдт), США (Джемс, Пирс, Дьюи). Это было связано с тем, что на смену раннему позитивизму приходила его вторая форма. Провозглашенные позитивистами принципы, сохраняя свою «внутреннюю стабильность», видоизменяли форму и содержание и раскрывали новые стороны своей социальной природы. «Второй позитивизм» — идейный продукт развитого капитализма, ощутившего свою силу в гигантском развитии буржуазного производства, промышленности и науки последней трети XIX в. в Англии, Франции, США, Германии, России, Японии. Новая фаза развития 1 Речь идет о том самом физик« О. Д. Хвольсонс,. который в 1906 г. специально выехал в Германию, чтобы там издать свою пасквильную книгу. Оценку этой «черносотенной брошюрки» смотри у В. И. Ленина [4, 18, 370]. 242
позитивизма — Свидетельство первых крупных поражений буржуазии в борьбе с пролетариатом. Парижская коммуна, а затем бурный рост стачечного движения пролетариата,\борьба первых социал-демократических партий и Первого Интернационала против буржуазии, ее экономического и политического господства показали, что идея об уравнении (равновесии) сил пролетариата и буржуазии — идея, которую высказывали «первые позитивисты», — несостоятельна. Поэтому к 70-м гг. в ряде стран Европы наметился кризис социально-политической платформы «первого позитивизма». «Первые позитивисты», знаменуя своими идеями выход буржуазии из «третьего сословия», еще стремились к «объединению усилий», призывали к «духовному единству», «единству сословий и классов». Воззрения Милля еще отражали желание определенных кругов буржуазии пойти на компромисс с пролетариатом. Совсем другими были социальные требования позитивистских лидеров конца XIX в. Ввиду четкого определения сил в классовой борьбе представители «второго позитивизма» сознательно стремились встать «над баррикадами», занять «нейтральную линию» в философии, позицию не объединяющей силы, а силы, стоящей над двумя лагерями, «третьей силы», «третьей линии» (и в философии, и в политике). В гносеологическом плане и с точки зрения характеристики естественнонаучных процессов времени важно указать на кризисное состояние той картины мира, в создании которой участвовал «первый позитивизм». Основанная на законе «трех фазисов развития духа» и на контовско-миллевско-спенсеровской классификации наук, картина мира «первых позитивистов»- была механистической. Механика — основополагающая дисциплина даже в эволюционной теории- Спенсера и во «все- индуктивизме» Милля. Между тем именно в 70—80-е гг. начался процесс расшатывания абсолютного авторитета механики. Претензии на мировоззренченскую все1 общность механических законов были- умерены рядом великих открытий в области физики, химии и биологии. Известно, что работы в области электричества, магнетизма, света выдвигали ряд сложных вопросов, не вмещавшихся в рамки механистической картины 243
мира. Дж. К- Максвелл, создавая свою электромагнитную теорию (60-е гг.), еще мыслил в категориях «панмеханицизма». Несколько иначе отнеслись к научным задачам времени физики Г. Гельмгольц, Л. Больц- ман, Г. Герц, Д. Тиндаль, П. Лебедев, А. Столетов, Н. Умов; химики М. Бертло, Д. Менделеев, А. Бутлеров, Н. Зинин; биологи Ч. Дарвин, Т. Гексли, Э. Гек- кель, К. Бернар, М. Шульце, И. Сеченов, К. Тимирязев, И. И. Мечников, Н. Сорокин, Э. Дюбуа-Реймон, П. Ценковский. Физики явно пересматривали некоторые принципы механики твердого тела, статики, избавляясь от претенциозных условностей прежних теоретиков. Особенно показательной в этом отношении была дискуссия 70—80-х гг., связанная с проблемами энтропии и «тепловой смерти Вселенной». Необходимость связывать принципы материального единства мира и движения была подтверждена всем ходом дискуссии, в которой принимали участие Карпентер, Томсон, Тиндаль, Больцман, Лавров, Умов. Обращение ученых к методологии научных знаний вело к укреплению авторитета естественноисторического материализма, который искал законы соотношения различных форм движения, полностью изгоняя из науки натурфилософские представления, дискредитированные еще усилиями К. Бэра. Все больше выявлялись различия между эволюционизмом Спенсера и эволюционной теорией Дарвина. За популяризацию последней в широких масштабах взялись талантливейшие ученые, философы и публицисты, в том числе Э. Геккель и К. Тимирязев, К. Бернар и И. Мечников, Т. Гексли и Н. Сорокин. Учение Дарвина вызвало появление множества научных теорий. После Дарвина, считал Миварт, президент биологической секции Британской ассоциации наук, «настала эпоха великих обобщений» [414, 43]. Громадное значение имело развитие биохимии, микробиологии, цитологии, а также генетики, ботаники, агрономии, ветеринарии и селекции. Три великих открытия естествознания — закон превращения энергии, закон клеточного строения живых организмов и теория происхождения видов — по справедливому выводу Энгельса, содействовали выработке диалектико-материалистичес- кого миропонимания [1, 21, 287—288], 244
Главные открытия века дополнялись исследованиями, имевшими значение для развития эволюционной теории и диалектики. Так, считая клетку основанием морфологического единства, ученые 70—80-х гг. не могли оставаться на уровне признания «одноклеточной простоты». Утвердив важную для эволюционного учения мысль об огромной роли одноклеточных в истерии нашей планеты, ее геологических формаций, биологи горячо приветствовали теорию протоплазмы Шульце, подтвердившего открытия французского натуралиста Дюжардена и знаменитого Моля. Именно в обстановке, столь насыщенной важными для эволюционной теории открытиями и обобщениями, Тимирязев выдвинул идею исторического метода в биологии, а его французский коллега Дюбуа-Реймон предложил формулу «широкого» понимания соотношения естествознания, антропологии и социологии. Он писал: «...естествознание есть абсолютный орган культуры... история естествознания и есть собственно история человечества» [196, 35]. Развитие естественных наук способствовало отходу многих крупных ученых от позитивизма. Так, химик М. Бертло в своих трудах 60—70-х гг., в особенности в объемном сочинении «Наука и философия», совершив явный поворот от контизма, стал одним из его критиков [400, 187—192]. В эти же годы резко изменил отношение к позитивизму прославленный французский биолог-экспериментатор К. Бернар, который в знгме- нитом «Введении в изучение экспериментальной медицины» (1885) выступил с открыто антипозитивистских позиций [611, 130—131]. Еще больше заметен процесс нарастания оппозиции к контизму у Гексли и Геккеля. Первый в журнале «Fortnightly Review», а второй в научном альманахе «Kosmos» в конце 60-х — начале 70-х гг. развернули дискуссию против позитивистов. К.-Маркс и Ф. Энгельс положительно оценивали выступление Гексли против Конта и его сторонников [1, 32, 224], высоко ставили заслуги перед наукой Геккеля, хотя и отмечали, что «плоский» индуктивизм и огрубленное решение проблемы тождества мышления и бытия, терминологическая непоследовательность были свойственны его взглядам [1, 20, 523, 540—541, 587]. В. И. Ленин называл Гексли, Геккеля и Гельмгольца позитивными из позитивистов, 245
имея в виду твердую позицию естественнонаучного материализма, которую занимали эти мыслители. Общая теоретическая концепция Геккеля, квалифицировавшаяся его современниками как «атеистический натурализм» или «материализм» [611, 134], самим немецким мыслителем определялась как «философский монизм». Сочетая идею субстанции, толкуемую спино- зистски, с принципом «физического родства» идеального и материального, Геккель стремился создать философию последовательного раскрытия и утверждения исходных начал, теорию материального единства мира [127; 126; 128]. Сподвижник Геккеля и, позднее, член Общегерманского общества монистов Фридрих Иодль стоял намного правее его. Он сочетал в своих взглядах идеи Милля, Конта и Фейербаха, и его «монистические» декларации не выходили за рамки плюралистического миропонимания, против которого выступали монисты [730]. Причина противоречивости монизма Геккеля заключалась в игнорировании диалектики, что отмечали уже некоторые современники, в том числе в России — Бор- зенков, Лебедев, Мензбир, Сорокин. Противоречия в миропонимании Геккеля — это противоречия естест- венноисторической формы материализма, стремящегося осознать стихийный процесс выработки естествознанием диалектического метода. Значительные различия есте- ственноисторического монизма и диалектико-материа- листического имеют принципиальный характер. Элементы агностицизма и формально-структурного толкования истины, отдаленность от научного понимания исторической перспективы обусловливали ограниченность воззрений Геккеля и Гексли, точно так же, как Гельм- гольца и Больцмана, Либиха и Шульце. Развитие науки приводило к мысли о сложности картины мира, о 'несводимости «генерального принципа» бытия к тому или иному закону механики. Однако, стремясь удержать на должной высоте престиж механистической картины мира, а также сознавая, что механистическое миропонимание в чистом виде может привести к краху сциентизма — одного из важнейших принципов позитивизма, — Геккель и Гексли обратили внимание на контовское определение математики как основания научных знаний. Объявив свою классифика- 246
цию наук стержнем позитивистских построений, в ней они отвели математике роль «науки наук» [478]. Эту важнейшую перестройку «положительной философии», вызванную столкновением ее с фактами развивающейся науки, еще в конце 70-х гг. XIX в. начали производить профессор физики Венского университета Э. Мах и доцент Лейпцигского университета, также физик, Р. Авенариус, которые своими трудами по методологии науки и философии знания привлекли внимание широких кругов интеллигенции и положили начало развитию «физического идеализма», эмпириокритицизма. Их активная пропаганда «нового учения» с самого начала была связана со стремлением объединить своей инициативой ученых. Не случайно среди представителей «второго позитивизма» вскоре оказались Гельм- гольц, Оствальд, Вундт, Пуанкаре, Сандерс, Папики и другие естествоиспытатели. Изданные в 80—90-е гг. труды Маха «Механика. Историко-критичеокий очерк ее развития» (1883) и «Анализ ощущений и отношение физического к психическому» (1886), а также двухтомная «Критика чистого опыта» (1888—1900) Авенариуса содержали в себе учение, которое получило название «махизм» или «эмпириокритицизм». Хорошо известно, что теоретический комплекс махизма сводился к субъективистской эмпирическо-фено- меналистской традиции. В. И. Ленин подчеркивал эклектизм и идеалистическую направленность позитивистской ориентации Маха [4, 18]. Действительно, декларации австрийского естествоиспытателя и философа о достижении монизма за счет объявления тождества психического и физического изобличают натянутый, нарочитый эклектизм: прийти к монизму из механистически толкуемого соотношения субъекта и объекта, «Я» и «не-Я», невозможно. Обращение Маха и Авенариуса к философской традиции монизма выступало формой прикрытия дуалистического решения психофизиологической проблемы. Не случайно одним из источников своей концепции они признавали труды Канта и Фихте. Но поиски такого «стыдливого варианта» выражения «принципиальной позиции» скорее выдавали агностицизм махизма, чем его камуфлировали. В чем же состоит новизна философской позиции «вторых позитивистов»? Элементы этой новизны замет- 247
ны при анализе онтологических и гносеологических позиций махистов и эмпириокритиков. Исходные «начала» новой школы позитивистов особенно показательны. Материализм стыдливо допускался в самом признании «элементов мира». Но при этом же в гносеологии он, этот «реализм», уступал место субъективному идеализму. Мах объяснял побудительный мотив психического при помощи «однородных элементов мира». Эти «элементы», по его убеждению, существуют вне сознания человека; поэтому, называя «данные опыта» неким «набором нейтральной эмпирии», Мах объявлял свою философию «нейтральным монизмом». В общефилософском плане «нейтральный» монизм Маха являл собой плюралистический вариант формально функционирующего феноменализма («три «ф» Эрнста Маха»). Функциональная сторона взаимодействия элементов системы здесь требовала исследования объекта только с учетом количественных параметров. Формальный функционализм системы «элементов мира» Маха, исключавший причину и следствие как философские категории [366, 89], не мог выразить последовательность изменений, не мог быть основанием эвристической деятельности субъекта. «Нейтральные элементы», переходя в сферу «внеэмпирических начал», становятся сами идеализированными, априорными феноменами — элементарными абстракциями — внепри- чинными выводами, «метафизическими сущностями»2. Чтобы придать им научно-значимую форму, Маху и Авенариусу понадобилось прибегнуть к понятиям деск- риптивизма — концептуальная тенденция требует признания систематизаторской функции познания во имя «открытия» закона. Отсюда сведение функционализма в гносеологии к простой процедуре описания фактов, отсюда понятие «экономии мышления» как принципа теории познания/ не имеющего (в отличие от призывов Конта) аналога в объективной действительности. Таким образом, во имя спасения принципа сциентизма Мах перечеркивал антиметафизические декларации Конта, делая (вслед за Спенсером) легально допустимыми всевозможные спекулятивные конструкции. Одно- 2 Обычное философское понятие «сущность» неприемлемо для Маха. Подчеркивая это, последователь махизма наших дней Поплер признает: «Мах и Беркли... не верилл в существование такой вещи, как сущность» 248
временно, как мы видели, австрийский физик спасал и престиж феноменализма, хотя его коллега Авенариус делал это с большей последовательностью и настойчивостью. Он прежде всего обратил внимание на неразработанность в первом позитивизме понятия «опытное познание». Оказалось, что Конт и его единомышленники в гносеологии ушли от английского эмпиризма (Локк) и французского просвещения (Ламетри) в сторону идеалистического сенсуализма. Мах продолжил движение по этому пути, субъективистски решая психофизиологическую проблему, проблему биологических оснований процесса восприятия, мышления. Но Авенариус, подражая «Критике чистого разума» Канта, стремился очистить почву от «старых метафизических представлений», от сенсуализма Локка, т. е. от материализма. Психическое и физиологическое он рассматривал как два параллельных процесса. Возможно поэтому Мах относил такой «подход» к позитивистской манере видения проблемы: «Авенариус, — писал он, — очень близок современному позитивному исследованию и специально физиологическому» [366,60]. Понятия «опыт», «восприятие», «субъект» Авенариус очищал от «наивно реалистических» представлений, т.е. представлений, содержавших материализм. Используемые им модные и вместе с тем наукообразные термины «интроекция», «принципиальная координация», «транецензус» не меняли субъективно-идеалистическую суть его философеко-психологических построений. Нападки Авенариуса и Маха на «первый позитивизм», поддержанные Петцольдтом, Ренувье, Пуанкаре, Оствальдом, Пирсоном, Джемсом и Пирсом, в 70— 80-е гг. — обычное явление на фоне сложных процессов назревавшего кризиса в естествознании. Они выражали стремление, с одной стороны., дискредитировать воззрения раннего Конта, с другой — утвердить новую форму сциентизма. Разумеется, в критике воззрений Конта и Милля, Литтре и Спенсера, Льюиса и Тэна были и другие подходы, шедшие со стороны не либеральных, а демократических сил общественного движения. Они как бы отражали в себе разнообразные формы отношения к контизму, точнее, к «первому позитивизму» со стороны новых социальных движений последней четверти XIX в. 249
Синтез контизма'и кантианства, которого добивались представители «второго позитивизма», усиливал эклектическую природу их взглядов, придавая им идеалистический характер. Распространяясь первоначально как доктрина, как одно из многих «учений», в 80— 90-е гг. позитивизм стал одним из господствующих направлений в буржуазной философии. С величайшей прозорливостью процесс этого превращения малозначащей философской школы в широкое идейное течение подметил Чернышевский. В 1876 г. в одном из писем сыновьям из Сибири он указывал, что неокантианство и позитивизм становятся «мыслями», приобретающими «господство в науке» [643, XIV, 652]. Действительно, в русской науке уже на рубеже 80-х гг. становится заметным проникновение позитивистских идей решительно во все области научных знаний: в науки о человеке — физиологию и психологию, физику и химию, математику и механику, в область исторических, социальных знаний, особенно в правоведение. При этом гносеологическая тенденция развития позитивизма [670, 215—219] постепенно становилась одной из преобладающих, хотя область онтологии и основ социальных процессов оставалась не только в поле зрения, но, в те или иные периоды, выходила на передний план, особенно в связи с борьбой вокруг проблем атомистики, теории Дарвина, теории социального прогресса, антропологических проблем. Тесно связанные со всей совокупностью перечисленных выше вопросов проблемы метода и методологии часто имели в позитивизме подчеркнуто преувеличенное значение. Плюралистический «подход» был при этом вполне сознательным в философских и социологических построениях позитивистов. На почве эмпиризма, при полном игнорировании диалектики природы и общественной жизни, рост числа сторонников плюрализма стал «правомерным фактом», объяснение которого, связанное с пропагандой монизма «партией Геккеля», нельзя считать полным. Все течения позитивизма в широком смысле слова как суммы господствующих форм субъективного идеализма, а не одной только «школы Конта», сочетаясь, выступали одним фронтом противоборства философскому материализму. В потоке направления находились 250
и сторонники философского эмпиризма, как правило, плюралисты и антидарвинисты-формалисты, социал- дарвинисты, философские скептики и агностики, эклектики и ревизионисты философского материализма. Всех их В. И. Ленин относил к широкому течению позитивизма, «внутри которого находятся и Ог. Конт, и Г. Спенсер, и Михайловский, и ряд неокантианцев, .и Мах с Авенариусом» [4, 18, 214]. В России, как и в Европе и в Америке, широкое течение позитивизма в связи с развитием естествознания и обостряющимися социальными противоречиями породило сначала физиологический, а затем и физический идеализм наряду с вариациями позитивизма в области исторических, правовых, этических, эстетических и социальных наук в целом. Два последних десятилетия XIX в. в России шел процесс складывания этих течений под сильным воздействием махизма, эмпириокритицизма, а также различных национальных философских школ. При этом, конечно же, сохранялась преемственность с классическими формами субъективного идеализма, с берклианством, юмизмом, кантианством, кон- тизмом и другими субъективистскими разновидностями идеализма. Весьма показательно, что слава позитивизма Конта и Милля, Спенсера и Бокля, Литтре и Тэна в сознании определенных кругов российской интеллигенции нередко связывалась с теми реальными достижениями европейского и российского естествознания, к которым контизм имел разве только то отношение, что решительно все деятели науки второй половины XIX в. знали имя основателя «положительной философии». Некоторые из них признавали себя «позитивистами», хотя вся их научная деятельность была враждебна выводам контизма. Поэтому даже это обстоятельство требовало уточнения отношения науки к «позитивной философии». Не в меньшей степени важно было также понять разницу, между учением Конта и взглядами его последователей, к концу XIX в. образовавших ряд ветвей позитивизма. Объективно вставал вопрос о сильных и слабых сторонах контизма, о действительных и мнимых заслугах основателя «положительной философии», об отношении позитивизма к главным философским направлениям и, что особенно важно, к социальным, классовым пробле- 251
мам времени. Как мы указывали выше, система «первого позитивизма» будет взята на проверку всеми основными течениями философии последних десятилетий века. Стремление позитивистов и неокантианцев к господству в духовной жизни России 80—90-х гг. не вызывало тревог среди философов и социологов официального и полуофициального направлений, которые продолжали призывать «умерить излишнее увлечение» Контом, Мил- лем, Спенсером, Литтре, т. е. «первым позитивизмом», поощряя тенденции либеральных позитивистов к отходу от ранних принципов «научной философии» к неокантианству, к философии Маха и Авенариуса, Петцольда и Джемса. Отсюда различие позиций в самом отношении к философским традициям, различие оценок позитивистской истории. Борьба вокруг наследия позитивизма оказывалась неизбежной: Конт или Мах? Что являют собой их учения с точки зрения задач науки и общественной борьбы? В. И. Ленин указывал, что в оценке позитивистских, кантианских и других школ буржуазной философии большое значение имело мнение Н. Г. Чернышевского, который всегда оставался на уровне цельного философского материализма. Критический анализ позитивизма Н. Г. Чернышевским в 70—80-х гг. Известно, что не только в 50-е — начале 60-х гг., но и до конца жизни Чернышевский относился к позитивизму как к доктрине и направлению в буржуазной философии неизменно критически. Важно видеть эволюцию взглядов — эволюцию, которая в должной мере не отражена в работах, посвященных его мировоззрению. Наряду с изменением, уточнением и укреплением философских позиций Чернышевского в определенной мере уточнялось и эволюционировало его отношение к позитивизму. Стремясь выявить «положительное» в контизме («Июльская монархия», «Антропологический принцип» и статьи о Милле), материалист и революционный демократ Чернышевский немало положительных эпитетов прилагает к имени Конта [643, 7, 166]. Мы видели, как 252
значительно было влияние учения Сен-Симона и Конта на воззрения молодого Чернышевского. Развитие и уточнение последующих оценок позитивизма, данных им в письмах сыновьям (1876—1878), в «Послесловии к книге Карпентера «Энергия в природе», в статьях «Характер человеческого знания» (1885), «По поводу смешения в науке терминов «развитие» и «процесс», «Происхождение теории благотворности борьбы за жизнь» (1888) и в «Предисловии к третьему изданию «Эстетических отношений искусства к действительности» (1889), отразят глубокую проницательность автора этих замечательных трудов философского материализма. Требуя применения исторического принципа к оценке философских учений, Чернышевский считал, что необходимо знакомство с «архивными системами философов», чтобы «узнавать иногда, откуда вылетела иная новейшая мудрость, как стара и ни к чему не пригодна в своей подлинной, когда-то бывшей умною, форме, и как глупа она в невежественной переделке новейших мудрецов» [643, 15, 159]. В отличие от многих позитивистов, которые призывали к пренебрежительному отношению к предшествующей философской мысли, Чернышевский считал, что историко-философская эрудиция не импозантное украшение праздных, а необходимый элемент действительной образованности и подлинной культуры человека. «Не имеющий понятия о таком важном факте, как, например, Гегелева философия, — указывал он, — не может считаться просвещенным человеком, и становится смешон, когда принимается рассуждать об ученых предметах» [643, 7, 48—49]. Обширность естественнонаучных познаний и проницательность ума, часто повторял Чернышевский, не могут заменить подлинную широту философско-теоретического мышления. Объектом критики Чернышевского в «огюст-контиз- ме» были феноменализм, формализм, субъективный идеализм и произвольные спекуляции. Он не соглашался с формулой Конта о трех исторических состояниях духа, о роли философии и науки в современном обществе. Рациональным в контовских понятиях о ступенях развития духа он признавал немногое: «...правда тут лишь в том, что прежде чем удастся построить гипотезу, сообразную с истиной, очень часто люди придумывают гипотезы неудачные. Ошибка очень часто предшествует истине — 253
только и всего. А теологического периода науки никогда не бывало; метафизика в том смысле, как понимает ее Огюст Конт, тоже вещь никогда не существовавшая» [643, 14,651]. Мы видим существенное различие между отношением к «позитивной философии» Чернышевского и ортодоксальных почитателей Конта в России, в частности Вырубова, Кавелина, Троицкого, Страхова, Де-Роберти. Даже Лесевич, который уже в 70-е гг. проявлял симпатии к Авенариусу, или Михайловский, который выше других европейских философов ставил Дюринга, не могли возвыситься до критики «основного закона» контизма. Посягая на «святыню» позитивизма, его «позвоночный столб», Чернышевский понимал значение субъективно- идеалистических спекуляций основателя позитивистской доктрины в условиях идейной борьбы того времени. Позитивистское учение, по мнению Чернышевского, — неизбежная сделка научной мысли с определенными условиями жизни. Отказ от принципиальной позиции в философии ведет к неустойчивости в условиях острой идейной борьбы. Конт «решил: Что ложь и что истина, этого мы не знаем, и не можем знать. Мы знаем только наши отношения к чему-то неизвестному... А Огюст Конт преусердно твердит: «неизвестно», «неизвестно». — Но для мыслителей, которым не хочется искать или высказывать истину, это решение очень удобное. В этом и разгадка успеха системы Огюста Конта» [643, 14, 652]. Неумение «держать линию», философская беспартийность, которые для Чернышевского были признаком дурного тона в теории и практике, оказывались присущими построениям, сыгравшим свою роль и в новых условиях конца 70-х гг. — построениям, ставшим формой атавизма, смешным вариантом исторического повтора. «...В сущности, — писал Чернышевский о Конте, — это какой-то запоздалый выродок «Критики чистого разума» Канта» [643, 14,651]. Мировоззренческая инфантильность, бесцветный «нейтрализм» и проповедь «универсальных симпатий», пропагандировавшиеся последователями Конта — ортодоксами позитивизма 70—80-х гг., воспринимались Чернышевским как формы «мещанской безнравственности», как идейная программа «умеренных». Ему всегда претил абстрактный гуманизм, присущий философской антро- 254
пологий в целом, и контизму прежде всего, тогда как от его собственных взглядов, по выражению В. И. Ленина, веяло «духом классовой борьбы» [4, 25, 94]. Неприязнь к принципам позитивистского сциентизма, принципам, которые у Конта, Спенсера и Тэна граничили, а то и сливались, с идеями философского «нейтрализма», также составляла одну из характерных черт отношения русского философа к доктринам позитивизма. Он, как немногие его современники — ученые и публицисты, видел прямую' связь науки с интересами различных социальных слоев общества. Спенсеровская идея науки как чистой функции прогресса у Чернышевского получала противоположный смысл, отрицаясь в своем основании применительно к обществу социального неравенства: «Все открытия науки, — писал он, — обращаются в средства порабощения, и оно усиливается самим прогрессом...» [643,7,157]. Чернышевский не одобрял свойственного позитивистам воздержания от рассмотрения вопроса о взаимном отношении материи и духа. Много занимаясь переводами из Милля, он и в 80-е гг. продолжал критиковать английского единомышленника Конта за половинчатый агностицизм, преднамеренное «уклонение» от высказывания своего «мнения о подобных предметах». Именно поэтому, указывал Плеханов, мыслитель отказывался признать Милля «представителем современной философии», ибо такая квалификация требует ясной философской позиции [475, 4, 240]. Принципиальную линию философского материализма Чернышевский проводил при анализе субъективистских позиций неокантианцев и позитивистов в работе «Характер человеческого знания». Вскрыв гносеологические пороки «иллюзионистов» — субъективистов, он показал несостоятельнось их агностицизма перед лицом практики, «здравого смысла», повседневного опыта людей. Критика кантианства, имеющая место в этом и других произведениях Чернышевского, получила высокую оценку В. И. Ленина: Чернышевский вполне стоит на уровне Энгельса, поскольку критикует Канта не за «вещь в себе», а за неумение вывести из нее наше познание [4, 18, 382]. В 70—80-е гг. Чернышевский подробно аргументировал свои понятия о материи, движении, пространстве, времени, категориальное и гносео- 255
логическое, философское и аксиологическое значения которых позитивисты отрицали, а неокантианцы превращали в априорную данность или в форму субъективного «опыта». Раскрывая объективный характер онтологических понятий философского материализма, Чернышевский показывал диалектическое единство категориального строя философии, неразрывность и взаимосвязь материи и движения, пространства и времени. «Понятия материя и движение сами по себе исчезают из нашего мышления, — разъяснял он, — когда из него изымаются понятия о пространстве и времени» [643, 10, 729]. Особенно фундаментальны философские экскурсы русского мыслителя в «Послесловии к книге Карпентера «Энергия в природе»», в котором ряд генеральных положений материалистической философии был изложен автором в связи с воинствующей критикой им философского нигилизма неокантианцев и махистов, в частности с критикой махистской аргументации «проблемы энтропии»3. Отвергая субъективный идеализм махистов, Чернышевский резко выступил против их попыток опровергнуть закон сохранения материи и движения с целью доказательства «тепловой смерти» Вселенной, обосновывая ее «последними данными естественных наук». В противовес авторам трактата «Энергия в природе» (1884), английским физикам-махистам Вуду Карпентеру и Бель- фору Стюарту, утверждавшим возможность математически точной аргументации погашения «импульса движения и энергии во Вселенной», в «Послесловии» Чернышевский обосновывал тезис о неисчерпаемости движения, как и его материального носителя, о природе как бесконечной смене форм и «колебаний, не могущей иметь конца» ([643, 10,991]. Выдвижение ряда философских тем и их аргументация Чернышевским, боевая направленность против субъективного идеализма свидетельствовали также о том, что наш великий соотечественник самостоятельно работал над той же проблематикой, что в эти же годы и Ф. Энгельс [1, 20, 559—600]. Строгий материалист-детерминист, Чернышевский критиковал кантианство и юмизм в ту пору, когда эти идеалистические доктрины 3 Ошибочные взгляды в этой области защищались европейскими физиками Томсоном, Клауаиусом, Лошмидтом, Цельнером, русскими ученымч Н. Н. Шнли-ером, И. Н. Пироговым, а та-кже П. Л. Лавровым 1447, 109]. 256
русскими сторонниками «второго позитивизма» (Лесе- вич, Грот, Де-Роберти) провозглашались основополагающими теоретическими предпосылками философских построений, всякого знания вообще. Как и многих современников, его остро волновала проблема «субстанциональной формы» и ее «сил». Он считал, что единство мира проявляется не только в материальности предметов, но и в действии единых для всей природы законов — во всеобщем характере причинных связей, отрицавшихся махистами, эмпириокритиками. Постоянное подчеркивание объективной природы причинности возвышало принципиальную позицию Чернышевского в критическом анализе концепций субъективного идеализма до уровня Энгельса. Однако мировоззренческая и методологическая ограниченность Чернышевского вместе с тем резко снижала достоинство некоторых принадлежавших ему выводов. Сюда относятся переоценка спинозовского субстанцио- нализма и гилозоизма, динамического детерминизма ньютоновско-кеплеровского и кантовско-лапласовского типов, преувеличение роли и значения понятий «вещество» и «сила» (что впоследствии проявится в связи с новейшими открытиями в области естествознания, совершенными на рубеже XIX—XX вв. и в первое десятилетие XX в.). Его недоверие к геометрии N-мерных пространств, к перспективам развития физики и химии вскоре получит определенные коррективы. Нуждались в дополнительной аргументации и уточнении его положения о характере всеобщих законов, раскрывающихся в законах диалектики и имеющих специфические формы проявления в природе, общественной жизни и в сфере сознания. Саму диалектику русский философ не смог оценить в полной мере и последовательно провести во всех разделах своего анализа. «Чернышевский, — писал В. И. Ленин, — стоит позади Энгельса, поскольку он в своей терминологии смешивает противоположение материализма идеализму с противоположением метафизического мышления диалектическому...» [4, 18, 382]. Подобно всем представителям домарксовского материализма, Чернышевский обратил главное внимание на анализ содержания процесса познания, не уделив должного внимания формам, средствам и категориальному аппарату познавательного процесса [198, 65]. Эта историческая « 9 П. С. Шкуринов 257
ограниченность системы взглядов русского мыслителя объяснима с учетом социальных условий России середины и второй половины XIX в. Однако она не могла нейтрализовать или существенно повлиять на реальную значимость теоретической деятельности и характер важнейших выводов Чернышевского в его борьбе с позитивистской, кантианской и другими формами современного ему идеализма. В знаменитом «Добавлении» к книге «Материализм и эмпириокритицизм» В. И. Ленин писал: «Чернышевский — единственный действительно великий русский писатель, который сумел с 50-х годов вплоть до 88-го года остаться на уровне цельного философского материализма и отбросить жалкий вздор неокантианцев, позитивистов, махистов и прочих путаников. Но Чернышевский не сумел, вернее: не мог, в силу отсталости русской жизни, подняться до диалектического материализма Маркса и Энгельса» [4, 18, 384]. Наряду с Чернышевским, руководствуясь его основными принципами философии и революционно-демократической идеологии, активную борьбу против позитивизма, кантианства и махизма в последние десятилетия XIX в. вели выдающиеся деятели российской духовной культуры — М. Антонович, Н. Шелгунов, М. Салтыков- Щедрин, К. Тимирязев, И. Сеченов, В. Танеев, М. Нал- бандян, П. Лавров, И. Франко, М. Филиппов и другие мыслители. Их взгляды являлись ответом на запросы времени. Вместе с тем они отражали сложный процесс критического переосмысления идей позитивизма. «Физиологический» и «физический» идеализм < Поскольку «второй позитивизм» отражал гносеологические затруднения естественных наук в связи с их собственными открытиями и кризисом «первого позитивизма», в последние два десятилетия XIX в. в Европе и России стали все больше проявляться различные формы идеалистического паразитирования на сложившейся ситуации. Первой из разновидностей такого паразитирования был так называемый «физиологический идеализм». Краткая предыстория этого явления свидетель- 258
ствует о том, что его прежде случайные формы все расширялись, вливаясь затем в русло различных доктрин «второго позитивизма». В книге «Материализм и эмпириокритицизм» В. И. Ленин отмечал, что термин «физиологический идеализм» впервые употребил Фейербах, критикуя немецкого ученого И. Мюллера за элементы идеалистического толкования данных физиологии [4, 18, 322]. Не только И. Мюллер, но даже его ушедшие вперед ученики К. Людвиг и Г. Гельмгольц огрубляли физиологические процессы, сводя их к химическим, физическим и механическим «реакциям». Такое сведение более сложных явлений к менее сложным, а также исследование физиологических функций живого при помощи физики и химии имело положительные стороны, но часто уводило в область «грубых допусков». Само развитие сравнительной анатомии и физиологии «тупиками» своих затруднений порождало идеалистическую мистификацию реальных процессов жизнедеятельности человеческого организма. Еще до выхода в свет трудов Мюллера у Галля, а также у самого Конта френологический вариант органи- цизма был одной из праформ «физиологического идеализма». Эмпиризм и субъективный идеализм выступали его идейно-теоретическим основанием. В сочинениях русских «первых позитивистов», и особенно М. Волкова, явно были видны ростки того типа идеализма, который позже найдет выражение в «идеализме физиологическом». Его черты были свойственны миропониманию московских профессоров А. М. Филомафитского и И. Г. Глебова, которые были известны как ученики Мюллера [154, 11]. Но подлинными основателями нового течения в среде естествоиспытателей и философов, конечно же, были Кавелин, Страховки Троицкий. «Физиологический идеализм» особенно проявился в России второй половины XIX в. Его рост во многом определялся бурным развитием естественных наук, и прежде всего физиологии, открытия которой способствовали изменению господствующей картины мира. По свидетельству современников, в ту пору считалось, что достижения научных и учебных заведений пропорциональны количеству прочно усвоенных физиологических знаний [154, 33]. «Физиологический идеализм» являлся сово- 9* 259
купностью разнообразных черт идеалистического мировоззрения, чаще всего обязанных своим возникновением побочным явлениям процесса развития физиологических знаний. Поверхностный эмпиризм, всегда увлекавший значительную часть ученых, скорее маскировал, чем вскрывал подспудные тенденции идеализма. Не случайно даже крупные ученые Европы и России в тех или иных случаях, в той или иной форме обнаружили серьезные отклонения в область «физиологического идеализма». Из многообразных элементов идеализма, способных проявляться как его физиологическая форма, могут быть названы следующие: сведение понятия «внешний мир» к понятию «внутренний мир», понятия «тело» к понятию «душа», «объективно значимого» к «физиологически значимому», выхолащивание объективного содержания сознания, т. е. человеческих понятий и представлений о внешнем мире, отрыв физиологии от психологии (психофизиологический параллелизм), идеализация физиологических процессов как таковых. Сюда же следует отнести универсализацию механических, физических или химических методов как средств изучения живого, механическое или грубо физическое и химико-неорганическое истолкование связей и взаимодействий органов и частей организма, вида или рода существ в целом, их эволюции или различных этапов, «порогов» естественной истории, развития органического мира или даже относительно кратковременного периода формирования единичного варианта живого. Полное противопоставление «сознательного» «бессознательному», физиологического парапсихическому, «внешнего мира» «внутреннему миру» — все эти и другие аналогичные примеры квалификации объектно-субъектных отношений в их связи с физиологическим^ процессами относятся к области «физиологического идеализма». Мы исходим из более широкого понимания базы «физиологического идеализма», чем это принято у некоторых авторов [687, 327—328]. Укажем еще раз, что, чаще всего проявляясь в качестве отдельных, вышеназванные черты значительно реже встречаются в комплексе; в таком случае они воплощают собой тип «физиологического идеализма» как таковой. Примером последнего может быть философское содержание опубликованных в 70-е — начале 80-х гг. 260
статей H. H. Страхова, посвященных острым проблемам физиологии, психологии и теории Дарвина. Эти статьи в 1886 г. вышли в свет в сборнике «Об основных понятиях психологии и физиологии» [573], главные идеи которого декларировали «субъективный подход» и сциентизм, расчищая почву для «физиологического идеализма» [573, 3—16]. В первой части названного сборника — «Об основных понятиях психологии» [573, 1—87] — Страхов, четко отличая «субъективную сторону наших знаний от их объективного значения», углублял дуализм психологии Декарта. Идеалистически толкуя принцип cogito ergo sum, все физиологическое он сводил к метафизически (в контовском смысле) понимаемой «душе». Физиологическая тенденция субъективно-идеалистических построений первой части книги Страхова как бы нарочито подчеркивается. «Если я что-нибудь делаю, — писал автор, — произвожу какие-нибудь изменения в окружающем мире, то мои действия, может быть, столь же мало существуют, как и этот мир. Но мои усилия, мои желания, мои намерения несомненно существуют» [573, 17]. Идеализм Страхова проявляется в ярчайшей форме в разделе «Душа», в котором автор откровенно признается, что разделяет тезис о примате души над телом, психическое объявляет «объективным», в духе Авенариуса дает субъективистское толкование «индивидуального опыта». Страхов писал: «Я чувствую сладкий вкус. Я могу сомневаться в том, что есть на свете мед и сахар, и что существует мой язык; но не могу усомниться в том, что есть ощущение сладости и что оно мне принадлежит. Это несомненно, даже если бы все происходило во сне, и я никогда от этого сна не мог бы проснуться. Итак, прежде всего я должен признать себя как способного ощущать сладкое» [573, 19]. Мир и область души для Страхова, как и для Юрке- вича, — это психические состояния, страдания и действия [573, 17]; «душа наша заключена в нашем теле, или окружена им, как оболочкой» [573, 29]. В своем понимании соотносимости объективного и субъективного, «тела» и «души», «мира вещей» и «мира идей» он считал возможным синтезировать идеи Канта и Конта, Шопенгауэра и В. Соловьёва, Спенсера и Данилевского. Ему импонировал позитивистский настрой Тэна и явно 261
идеалистический уклон Рудольфа, Мюллера, Людвига, Бернара, Германна, Прейера, Гельмгольца, Вейса. Поэтому для него вполне логичным был вывод: «Шопенгауэр имел полное право истолковать кантовскую философию своею более определенною формулою: мир есть мое представление» [573, 17]. Становится столь же логичным с точки зрения «внутренней связи» понятий утверждение Страхова о том, что все представляемое, во сне тождественно внешнему миру. Противоположный этому мир души — внутренний мир — сугубо субъективен. Агностицизм здесь заключается в выводе, что этот «внутренний мир» ни для кого другого «не составляет предмета познания» [573, 25]. После этого заявления Страхова довольно странно звучит его призыв «следовать методам натуралистов». Это признание не вяжется с его общей установкой о том, что «каждый эмпирический результат есть настоящее познание». Русский сторонник «физиологического идеализма» указывал на необходимость «придумать такую коренную первобытную сущность, которая совмещала бы в себе дух и вещество, так чтобы из этого монизма вытекал сам собою дуализм» [573, 34]. Такое предвосхищение пресловутого «монодуализма» Грота не получило должного развития у Страхова, зато в его воззрениях нашел весьма четкое выражение эклектический плюрализм с постулированием кавелинского психофизиологического параллелизма [573, 51], объявлением приверженности к эмпирической, ассоциативной психологии [573, 51—56], виталистским [573, 129, 183], телеологическим [573, 174—212] и даже провиденциалист- ским принципам [573, 174—270]. В свете религиозного варианта «физиологического идеализма» Страхова проявляется специфика одной из наиболее распространенных массовидных форм русского позитивизма. Становится более понятной субъективно- идеалистическая тенденциозность анализа русскими позитивистами европейских научных теорий. Рудольф, Мюллер, Людвиг признавались недостаточно прозорливыми; они считали физиологию «физикой органического тела», используя механистическую атомистику для обоснования живого [573, 111 — 117]. Страхов хвалил Бернара за солидарность с учением Лейбница о предустановленной гармонии [573, 146—147], за допущение «жиз- 262
ценного двигателя» в самой «организации живого», за утверждение о том, что «морфологические процессы именно, принадлежат к этой недоступной области причин и сущностей» [573, 211]. Особенно ценным русский философ считал положение Гельмгольца о субъективном характере человеческих представлений. Субъективистские «прегрешения» великого ученого как бы умышленно возвеличивались. В знаменитом «Справочнике физиологической оптики» еще в 1867 г. Гельмгольц писал: «Нелепо смешивать стол и электрическое изображение стола в мозгу человека». Не ставя вопрос о реальном содержании понятий и представлений, он уклонялся от выяснения вопроса об объективной истине [726, 442— 443]. Страхов же выдавал такие отдельные высказывания Гельмгольца за «линию мышления», формируя общественное мнение о гносеологии немецкого ученого. Истина имеет, по Страхову, даже не выводной, как у Милля, или логический, как у Вундта, а предположительный характер [573, 74]. В физиологии, как и в психологии, считал он, основным является понятие «жизнь», которую он расценивал как реализованную возможность бытия [573, 180—183]. Относя понятие «жизнь» к «естественной метафизике» [573, 127], Страхов ставил его, наряду с понятиями «рождение», «смерть», в разряд «непостижимых явлений». Вывод русского религиозного позитивиста: «Все проистекает из бога и все по воле его совершается» — имел пантеистический смысл, т. е, нисколько не возвышался над уровнем представлений Гогоцкого, Дебольокого, В. Соловьёва. Сам сциентизм у Страхова приобретал оттенок провиденциализма. Телеологический смысл получала в его устах научная по своей сути гипотеза Тиндаля и Гельмгольца о том, что все животные и растения на надпей планете произошли от органической пылинки, залетевшей на Землю из глубин космоса [573, 183]. Материалистическую позицию, сформулированную В. Прейером в известном тогда сочинении «Элементы всеобщей физиологии» (1883), «физиологическая функция есть некоторое материальное изменение» [752, 166— 167] — позицию, близкую к толкованию рефлексов Сеченовым, позитивист Страхов отклонял как несостоятельную [573, 216—217]. Он, как и Данилевский, диле- 263
тантски-изворотливо «критиковал» дарвинизм: «теория Дарвина — приложение скептицизма и утилитаризма к зоологии». Учение о происхождении видов рассматривалось им с точки зрения «особенностей английского духа» [573,253]. В пику теории великого английского натуралиста выдвигалась ветхая гипотеза преформизма, или учение о «заключенных зародышах». «Пангенезис» Страхова тем самым принимал мистифицированную форму религиозной антропологии. Ярко выраженными примерами «физиологического идеализма» были взгляды некоторых естествоиспытателей, связанные с идеалистической трактовкой генеральных проблем науки, с методологическими поисками, продиктованными новейшими естественнонаучными открытиями и их философскими оценками. Центральными были проблемы природы живого, характера психических процессов и методов их изучения. Так, тот же И. Мюллер в 50-е гг. и его английский коллега Ч. Белл в 60-е гг. в связи с обнаружением специфики сенсорной реакции на некоторые внешние раздражители, стимуляторы (магнетизм, электричество, сильное светоизлучение и т. п.). сформулировали принцип «специфической энергии органов чувств», который стал затем основополагающим в некоторых направлениях «физиологического идеализма». К их представителям относились те, кто пытался примитивизировать характер биологической эволюции органов чувств человека и их приспособительных функций, а также те (например, Лотце и Чольбе), которые требовали от Мюллера и его сторонников полностью отказаться от «внешнего раздражителя» как фактора, влияющего на психические процессы [687, 327—328]. .Анализ фактических данных, относящихся к развитию европейской и русской физиологии и психологии второй половины XIX в. [309; 686], подтверждает вывод В. И. Ленина о том, что возникавшие тогда «новые веяния» в науках о человеке содержали стремление «к идеалистическому толкованию известных результатов физиологии» [4, 18, 322]. В Московском, Петербургском, Новороссийском (Одесском), Харьковском, Казанском и Варшавском университетах, в Медико-хирургической академии, ко- 264
торые славились в 80—90-е гг. XIX в. блестящими исследованиями в области физиологии и психологии (Сеченов, Цион, Тарханов, Корсаков, Введенский, Павлов), распространялись идеи «физиологического идеализма». Конечно же, их возникновение и становление объяснялось тем, что широкое поле новейших исследований создавало большие возможности для паразитирования в этой области идеализма, который, в свою очередь, влиял на характер методологических и философских выводов из развивавшихся физиологии, психологии, антропологии и смежных наук. В Московском университете большое влияние Юрке- вича и Кавелина, Троицкого и Страхова, влияние Московского психологического общества, в котором процветали позитивизм и неокантианство, сказалось на философских изысканиях таких физиологов и психологов, как Н. Я- Грот, С. М. Лукьянов, Ф. П. Шереметьевский. С 1889 г. главный редактор журнала «Вопросы философии и психологии» Грот стал одним из самых ярых пропагандистов «физиологического идеализма» в его психологическом варианте. Идеалистическую ориентацию в области психологии он стремился подкрепить ссылками на естествознание [159; 160; 162]. Преимущественно кантианской традиции придерживался профессор Московского университета Ф. П. Шереметьевский. Физиолог и патопсихолог, он в большей мере исходил из признания свойств физиологического субстрата (органов чувств и мозга) первичным и определяющим (по своему информативному составу) моментом познавательной деятельности человека, его ощущений и всех форм его мышления. Физиологическая схема процесса «проявления жизни, сознания», которую строил московский физиолог-идеалист, опиралась на кантовские принципы агностицизма, на мысли Дюбуа-Реймона о «пределах научного познания природы». К публикации своей речи на торжественном собрании Московского университета 12 января 1890 г. Шереметьевский предпослал стихи: Проникнуть в тайну мирозданья Не может тот, кто создан сам; Ядро сокрыто для познанья, Лишь скорлупа доступна нам [656, 3]. 265
Ссылки Шереметьевского на выводы Сеченова [656, 47—48] только подчеркивали его, субъективистскую ориентацию. В указанной речи читаем: «Мы ищем и признаем бытие в том, что проявляет свое существование, и самое бытие бога, помимо источников откровения, человек познает в проявлениях божественного разума и воли; физический мир реален, поскольку он отражается в субъективных явлениях нашего внутреннего мира» [656, 62]. Разъясняя свою позицию, русский физиолог открыто склонялся к воззрениям тех субъективных идеалистов, которые, по характеристике В. И. Ленина, способны идти в своих выводах рука об руку с солипсистами: «Внутренний мир нашего Я, — писал Шереметьевский, — замкнутый в себе, никому не доступен» [656, 62]. В противовес Сеченову, Корсакову и Павлову, русский ученый пытался доказать, что специфика «чувственных образов» зависит только от свойств души, будто бы ничем не связанной с «нервным субстратом». Подобно Шереметьевскому, определенный, хотя и не столь широкий, чтобы говорить о его преобладании, круг физиологов Московского университета стремился угождать «требованиям» модных неокантианства и махизма. Желая избежать «пороков спекулятивной метафизики», представители этого круга объявляли мышление целесообразной функцией приспособления организма к среде с целью практической ориентации в лабиринте реального мира. И именно это выхолащивание объективного содержания мышления вело неокантианцев, би- хевиористов и прагматистов к «физиологическому идеализму». Влияние «физиологического идеализма» испытали на себе некоторые воспитанники Медико-хирургической академии, как, например, С. М. Лукьянов — профессор Варшавского университета, автор ряда работ о воззрениях О. Конта, в том числе книги «Позитивистская биология О. Конта» (1897), сторонник «физико-механической модели живой природы» [606, 607—609] и неовиталист. В своих сочинениях по вопросам физиологии живого он пытался доказать «телеологическое начало», некий «идеальный план» формирования и функционирования организма. Механистические и физические критерии, прилагавшиеся Лукьяновым к истолкованию проблемы «жизни», оказывались явно недостаточными, что 266
увлекало его в область агностицизма. Именно на ограниченность таких весьма примитивизированных моделей живого указывал Н. А. Умов, критикуя универсализацию Лукьяновым принципов механики и физики [606, 607—609]. Находясь под влиянием Страхова, Юркевича, Струве и Соловьева, Лукьянов стремился доказать эстетическое единение науки и веры, философии и богословия. «Наука и философия, — писал он в 1899 г., — соединяются с религией и искусством в цельном и бесспорно вселенском миропонимании» [353, 11]. Еще сильнее тенденция к мистификации естественнонаучных фактов и процессов общественной жизни проявится у Лукьянова под влиянием веховских идеологов незадолго до начала первой мировой войны в печально известной брошюре «К учению о государственности и церковности» (1913), исполненной в духе официальной идеологии самодержавия, где он пытался обосновать цезарь-папистский принцип единства светской и церковной власти, с его точки зрения идеальной формы государственности, соответствующей «сверхчеловеческому идеалу», будто бы порожденному христианством [351, 56—57]. Мы видим, как активно вели себя представители идеализма в России в условиях кризисного состояния естествознания (физиологии и физики в том числе), достижения которого сталкивались с метафизическими понятиями старой философии, чьи традиционные эмпирические и спекулятивные схемы оказались бессильны помочь ему в поисках выхода из кризисной ситуации. Возникавшие в этой ситуации «теории» нередко являлись выражением самых различных форм идеализма: «физиологического» («психологического»), «химического», «физического», «механического» или смешанных форм. Сложный комплекс идей содержали спиритуалистические учения и «теории», появившиеся в России 70—80-х гг. Их проявления в форме сочетания «физиологического» и «физического» идеализма с точки зрения «естественного взгляда на вещи» подвергал критике Д. И. Менделеев. Он был председателем комиссии по изучению спиритических явлений при Петербургском физическом обществе, заключения которой, выработанные при участии Сеченова, значительно подорвали спекуляции идеалистов-мистиков на плохо изученных явлениях психики. Выводы Менделеева о 267
спиритистских медиумах, .имели большое значение в опровержении постулатов «физиологического» или «психологического» идеализма. В одном из своих печатных выступлений Менделеев писал: «Современная наука отвергла гипотезу духов не потому, что боится ее, а от того, что спириты хоть и ставят ее, но ничем ее не доказывают, не связывают с уже готовым запасом знаний, стройность развития которых такова, что лозунгом наук стало понятие о единстве сил природы» [372, 199]. Критика Менделеевым спиритизма и выявление его связи с идеализмом и христианским вероучением близки идеям Ф. Энгельса, высказанным в работе «Естествознание в мире духов», где соратник Маркса отмечал, что философам-идеалистам принадлежит «честь» доказывать бытие сверхчувственного, поднебесного мира, который спускается на землю спиритами, показывается за грош с целью доказательства материальности духов [1, 20, 373, 783]. Идейная борьба Менделеева и Сеченова против спиритизма имела большое значение для преодоления разнообразных форм «физиологического» идеализма, различных вариантов «психоанализа» и «духотворчества». Спиритуалисты пользовались аргументацией теоретиков физиолого-психологического параллелизма, а также «специалистов» по раскрытию природы парапсихологи- ческих фактов. Одной из разновидностей «физиологического «идеализма» выступало превратное истолкование гипнотизма. Явления парапсихического порядка даже в 80-е гг. часто толковали как форму «животного магнетизма» [125]. Невозможно отрицать факт прямого воздействия позитивистских доктрин — раннего и «второго позитивизма» — на процессы, совершавшиеся в последние десятилетия XIX в. в области естественных наук. И эмпирически-плюралистическая, и сциентистская, и субъективистская, и, что особенно важно, феноменалистская установки являлись факторами, активно влиявшими на духовную жизнь российской интеллигенции того времени. Феноменализм, для которого человеческие представления оказываются «последней» или «единственной» реальностью, в одинаковой мере был присущ как «классическим» формам позитивизма, так и разнообразным доктринам «физиологического» и «физического» идеа- 268
лизма. Проникновение субъективизма в гносеологию особенно усиливается, к концу века. Релятивизация знания для субъективных идеалистов могла означать только отказ от признания объективной истины. Выявлявшаяся несостоятельность классической механистической картины мира побудила ряд физиков взяться за разработку и внедрение в естествознание математических методов исследования с целью решения практических задач науки, выводы из открытий которой некоторые философы и физики стали приспосабливать к своим конвенциона- листским и функционалистским идеям. Так, позитивизм расчищал почву для распространения «физиологического» и «физического» идеализма, вооружал своей методологией «новейшие школы» идеализма, включая их выводы в свои теоретические построения. Именно поэтому В. И. Ленин рассматривал «физиологический» и «физический» идеализм в рамках широкого направления позитивизма. В конце XIX в. физиологию развивал широкий фронт ученых, создавая предпосылки изоляции и дискредитации сторонников «физиологического» идеализма. Особенности и основные тенденции «Физиологического» идеализма были объектом гллгбокого критического анализа в трудах Чернышелского, Тимирязева, Сеченова, Мечникова. Павлова. Копсакова, Филиппова, Плеханова. Оценивая труд российских ученых, один из крупнейших физиологов нашего времени Дж. Бапкрофт в предисловии к своей книге «Основные чепты архитектуры физиологических функций» писал: «Велик долг мировой физиологии перед русской наукой» Г309. 51. В стихийной и сознательной формах русские естествоиспытатели укрепляли солидную материалистическую традицию, которая в совокупности с европейскими Формами научных и философских теорий вьтотупяда действующим фактором духовной истории Росгии. Так. выдвинутую еще Декартом идею рефлекса И. Сеченов, С. Корсаков, И. Павлов развили в учение о безусловной и условной рефлекторной деятельности мозга. При этом в их концептуальных построениях само понятие рефлекса стало выражать взаимодействие организма с внешним миром, причинную зависимость работы центральной нервной системы от объективной действительности. Чернышевский в этом вопросе следовал Радищеву и Рулье, Фей- 269
ербаху и Дарвину, Сеченов — Чернышевскому и Бер- нару, а Павлов и Корсаков шли по пути «отца русской физиологии» Сеченова. Сам факт приспособленности органов чувств к восприятию, «выражению» действительности они связывали с эволюцией организации и функций рецепторов по линии достижения адекватного отражения ими внешнего мира. Борясь против разнообразных проявлений позитивизма и неокантианства, два профессора Московского университета — С. С. Корсаков и А. А. Токарский — еще в 80-е гг. активно поддерживали Сеченова и Мечникова, Тимирязева и Менделеева. В статье «По вопросу о свободе воли» (1884) Корсаков писал: «Мы, натуралисты, смотрим на психические факты как на очень сложный рефлекс» [307, 31]. Отстаивая возможности экспериментальной психологии, выдающийся патопсихолог России требовал трудиться над совершенствованием опытных и теоретических средств науки о человеческой психике. Великолепной декларацией в пользу философского материализма Сеченов начинал свой курс лекций в Московском университете. «Предметный мир, — указывал он, — существовал и будет существовать по отношению к каждому человеку, раньше его мысли; следовательно, первичным фактором в развитии последней всегда был и будет для нас внешний мир с его предметными связями и отношениями» [536, 362]. Принципиальную позицию Сеченова, по характеристике Г. Струве, «отъявленного материалиста», активно поддерживали К. А. Тимирязев, И. И. Мечников. M. Н. Остроумов, M. М. Филиппов и другие крупные ученые. Представляя широкое течение естественноисто- рического материализма, Сеченов и его единомышленники занимали лозиции, противоположные «физиологическому» идеализму. Они создавали тот «устой», о котором, давая характеристику диалектическому и историческому материализму, В. И. Ленин писал: «...Есть устой, который становится все шире и крепче и о который разбиваются все усилия и потуги тысячи и одной школки философского идеализма, позитивизма, реализма, эмпириокритицизма и прочего конфузионизма. Этот устой — естественноисторический материализм» [4, 18, 372]. - В разгар:.борьбы естественноисторического материа- 270
лизма против идеалистических извращений в области физиологии и психологии Сеченов публиковал свои лекции, читанные в Московском университете. В трех связанных общей темой\татьях — «Впечатление и действительность», «ПредметЦя мысль и действительность», «О предметном мышлен)ш с физиологической точки зрения» — ставились генеральные проблемы о том, как мысль становится предметной, как совершается тот самый процесс движения от объекта к субъекту, движения от незнания к знанию, который В. И. Ленин назовет теорией отражения. Дискуссия о зависимости психического от физиологического, о механизме высшей нервной деятельности, которую начал еще Чернышевский против Фихте-младшего и Юркевича, завершилась всесторонним развитием материалистической философии, физиологии и психологии Сеченовым и его единомышленниками. Важнейшим требованием, поставленным школой русских физиологов, было требование: в гносеологию включать практику. Теории, писал Сеченов, «беспрерывно оправдываются блистательными приложениями на практике, т. е. успехами техники» [536, 329]. Позиции русских ученых, активно развивавших реалистические принципы в физиологии и психологии, намного усиливались в связи с их симпатиями к деятельности Международного товарищества рабочих, к идеям революционной демократии и марксизма. Однако вряд ли можно утверждать, что к концу XIX в. ими была одержана решающая победа. «Физиологический» идеализм получил как бы подкрепление от идеализма «физического». Еще до того как в начале XX в. А. Пуанкаре объявил о кризисе в физике, два десятилетия физиками остро дискутировались проблемы «праматерии», идеи эфира, энтропии, правомерности атомистики, вопросы магнетизма, электричества, радиоактивности. Уже в начале 90-х гг. Герц и Кельвин, Гельмгольц и Крукс заявят о своей верности классической механике, «заветам Ньютона» [569, 320—321]. Но, по существу, со времен опубликования Махом «Истории развития механики» и Оствальдом «Учебника общей химии» не было покоя в среде экспериментаторов и теоретиков физики. В России середины 90-х гг. острые столкновения вокруг проблем механики, физики, химии, электричества, магнетизма, теории 271
света; термодинамики, акустики, радиоактивности происходили в обществах Любителей природы и Любителей естествознания. Атаку на «староверов» вели Столетов, Умов, Менделеев, Жуковский, Вернадский, Циолковский, Лебедев, Мензбир. Когда в 1896 г. в «Вестнике опытной физики и элементарной математики» Оствальд выступил с претенциозной статьей «Победа над научным материализмом», в среде ученых всего мира, в том числе русских, это выступление представителя «физического идеализма» возбудило протест. Против главных положений статьи (необходимо заменить философию материалистическую на философию энергетическую; материя, атом и молекулы — фикции; реально существует только энергия, которая являет собой эквивалент соотносимое™ объекта и субъекта познания, — основное «начало миропонимания») выступили Карню (Франция), Планк (Германия), Фитцджеральд (Англия), а в России—Лебедев, Столетов, Лугинин, Тимирязев и многие другие [286, 61—79]. Одним из последствий кризиса в естествознании (в частности, в физике) был «физический» идеализм, возникший под влиянием не только открытий в области химии, биологии и физиологии, но и собственно физических открытий, к числу которых относятся открытия электрона, двойственной природы света и его давления, рентгеновских лучей и радиоактивности, а также появление в начале XX в. теории относительности. Онтологические и гносеологические источники «физического» идеализма переплетались в концепциях субъективного идеализма, поскольку его представители, отрицая объективную реальность, склонялись к агностицизму, что выражалось в их «бунте против материи», в «развенчании атомистики», в абсолютизации принципа относительности познания и универсализации математики как метода. «Физический» идеализм В. И. Ленин расценивал как временное отклонение от пути развития познания. Он указывал, что эта «болезнь роста» науки вызвана «больше всего крутой ломкой старых установившихся понятий» [4, 18, 323] и что физика, преодолевая трудности и преграды, «идет к единственно верному методу и единственно верной философии естествознания» — к диалектическому материализму [4, 18, 332]. Тем не менее Ленин подчеркивал, что от увлечений 272
эмпириокриткдизмом, «физиологическим» и «физическим» идеализмом, неокантианством и прагматизмом, увлечений, которые проходят, выигрывает идеализм как философское направление [4, 18, 364]. И конечно же, дело не в том, что представители «второго позитивизма» с самого начала «ряднли» философию в термины физические, химические, биологические, а в том, что антиматериализм объединял те течения, которые сознательно защищали устои «физического» идеализма и часто смыкались с махизмом и эмпириокритицизмом. Сторонники «физического» идеализма сосредоточивались главным образом в академической среде и в кругу преимущественно молодых ученых крупнейших университетов. В Московском университете выделялась группа представителей механико-математического, физического и химического факультетов — Н. В. Бугаев, Н. И. Шишкин, А. И. Бачинский, А. Н. Щукарев, А. А. Яковкин и другие ученые. Открытыми выпадами против философского материализма отличался физик Щукарев, который объявлял себя противником главных категорий материалистической философии и сторонником энергетизма Оствальда. «Идея материи, — утверждал он, — это — заблуждение» [672, 36]. Щукарев, Бугаев, Шишкин, Бачинский и Яковкин преувеличивали роль математического аппарата в познавательной деятельности человека, примитивизировали и к тому же релятивистски толковали основные законы природы [430, 20—35]. Одним из первых физиков в России, выступивших против воззрений представителей «физического» идеализма, был А. Г. Столетов. Совместно с Карню, План- ком, Б ольцм а ном и Фитцджеральдом он решительно боролся против «энергетизма» Оствальда, защищая традиции философского материализма и материалистического истолкования фундаментальных физических понятий — принципа сохранения энергии, закона единства материи и движения, законов термодинамики. Менделеев, Умов, Лебедев и Тимирязев отстаивали идеи атомистики, отвергая ненаучное рассмотрение Оствальдом атомов и молекул как форм «рабочих гипотез», созданных в целях «экономии мышления», но реально не существующих [226, III, 414—420, 459; 39, 418—420]. Большое значение имела критика русскими физика- 273
ми гносеологической позиции Гельмгольца. Находясь под сильным влиянием «физиологического» идеализма Мюллера, немецкий ученый ввел в свои теоретико-познавательные построения термины «знак», «символ» и, используя их, создал так называемую «теорию иероглифов» (или «теорию символов»). Согласно этой теории, ощущения и представления человека «суть только знаки внешних объектов, а отнюдь не воспроизведения их с тою или другою степенью сходства» [130, 96]. Критикуя «физиологический» и «физический» идеализм, Сеченов и Плеханов обращали внимание на «теорию символов» Гельмгольца, на знаковый фетишизм субъективных идеалистов. Гносеологический символизм подверг всесторонней критике В. И. Ленин. «Физический» идеализм захватывал основные, а не периферийные области философского знания. Отказ не только от понятия «материя», но и от материализма как философского направления, попытка встать над борющимися в философии партиями, стыдливое прикрытие своей философии модными названиями «критический реализм», «эмпириокритицизм», «опытная философия» вызывали резкую критику В. И. Ленина, который все попытки субъективных идеалистов «превзойти» «односторонность» материализма и идеализма расценивал как реакционные явления в области философии и социологии. Системы позитивизма и «критического реализма» В. И. Ленин назвал «шарлатанизмом» [4, 18, 358—359]. Ленинский анализ «физиологического» и «физического» идеализма значителен емкостью методологических принципов. В нем заключается не только характеристика каждого из явлений, рожденных кризисом физики, но также принципы оценки взаимоотношения различных форм идеалистической реакции на философский материализм и демократию. Старое механистическое миропонимание сначала! породило «физиологический» идеализм, а затем содействовало возникновению «физического» идеализма, являясь в одинаковой мере серьезным препятствием для утверждения диалектико-материалис- тического мировоззрения. «Модный физический идеализм наших дней, — писал В. И. Ленин, — такое же реакционное и такое же кратковременное увлечение, как модный физиологический идеализм недавнего прошлого» [4, 18, 380]. 274
Первые эмпирцокритики «Физиологический» и «физический» идеализм, а также неокантианство, разнообразные модификации «первого позитивизма» в 80—90-е гг. XIX в. в значительной степени содействовали возникновению и становлению в России «второго позитивизма», махизма, русского эмпириокритицизма. Критика «ограниченности» «первого позитивизма», перемещение интересов в сторону гносеологических проблем и намного усилившиеся сциентизм, эклектика и субъективный идеализм как результаты развития новейшего «критического» направления в философии составляли характерные черты буржуазной мысли интересующего нас времени. Одним из ее ярких представителей был В. В. Лесевич — крупный философ-позитивист, активно влиявший на буржуазную философию и социологию последней трети прошедшего века. Проделавший большую эволюцию в рамках позитивизма Лесевич вместе с Михайловским уже в 70-е гг. на страницах «Отечественных записок», «Вестника Европы» и в 80-е гг. в журнале «Русское богатство» выступал с требованиями «дополнения» и «уточнения» учений Кон- та, Литтре и Вырубова. Свою в известной мере новую позицию русский позитивист-эмпириокритик обосновал в работах — «Этюды и очерки» (1886), «Что такое научная философия?» (1891), в ряде статей 90-х гг., а также в трактате «Эмпириокритицизм как единственная научная точка зрения» (1909). Показательные во многих отношениях, эти работы раскрывают особенности позитивистской линии их автора, свидетельствуя о том, что эволюция от контизма к эмпириокритицизму сопровождалась у Лесевича знакомством с европейским субъективным идеализмом. Он писал: «Движение, выразителем которого является Авенариус с его «Критикою чистого опыта», и обосновывающийся на нем эмпириокритицизм есть движение научной мысли, корнями своими уходящее в историю положительного знания, получающее значение выработки «чистого опыта» и устранения теологических и метафизических примыслов» [339, II, 340]. «Первый позитивизм», как известно, основывался на убеждении в окончательном характере достижений по- 275
ложительной науки, естествознания и на восходящей к Беркли и Юму теоретико-познавательной догме об ограниченности человеческого познания явлениями сознания, ощущениями. «Второй позитивизм», главной формой которого стал эмпириокритицизм, обратил внимание, в отличие от «первого», на факт относительности научного знания. Этот факт в период революции в науке показался буржуазным философам и большинству естествоиспытателей единственным выходом из гносеологического тупика, в который попали теоретики естествознания. «Эмпириокритицизм... отказался от веры в непогрешимость науки — но тогда, — отмечал А. С. Богомолов, — ...на первый план выступила берклианско- юмистская теория познания...» [51, 78]. Иными славами, эмпириокритицизм продолжал очищать «науку от метафизики», т. е от неосознанного, стихийного материализма, или, точнее, как мы указывали выше, от материализма вообще. Поэтому и Лесевич, избавляясь от своих «увлечений» 60—70-х гг., в условиях перехода к эмпириокритицизму стремился развивать свою строго «научную философию» на базе синтеза позитивизма и неокантианского критицизма. Он критиковал «первый позитивизм», желая доказать, что в «философии Конта... нет критического начала». В 90-е гг., в новых условиях, когда «первый позитивизм» уже терял свои позиции, Лесевич обвинял основателя «первого позитивизма» в недальновидности, пытаясь за счет юмизма и берклианства восполнить отсутствие в контизме гносеологии — «теории еще более чистого опыта». И делал это Лесевич с пониманием того, что налицо возврат к прежним этапам истории философии. Авенариус, писал он, первый заговорил о чистом опыте и пришел к нему путем элиминации. Первой характерной чертой эволюции является «поворот к Юму», поглотивший тот «поворот к Канту», о котором говорилось," хотя поворот к Юму означает не ^восстановление всей совокупности юмовских положений, а только восстановление направлений и духа философии Юма [339, II, 222—223]. Приведенная мысль Лесевича во многих отношениях примечательна. Она перекликается с широкоизвестными признаниями Маха в том, что «критический идеализм» Канта был для него «исходным пунктом» мышления* что кантианский критицизм подго- ^276
товил его к переходу к «более последовательному» миропониманию — к философии Беркли и Юма. Так совершался переход Лесевича на позиции субъективно-идеалистического эмпиризма в форме эмпириокритицизма. В его работах второго периода эволюции подробно проанализированы основные понятия философии эмпириокритиков — «чистый опыт», «принципиальная координация», «интроекция» и т. п. В конце 70-х — начале 80-х гг. он твердо усвоил все «премудрости» эмпириокритицизма и приложил немало усилий для развития и распространения его в России. В правоте своего выбора Лесевич был настолько уверен, что неоднократно заявлял: «Философию чистого опыта нельзя поколебать мелкими атаками философских хунхузов; поколебать ее можно только, доказав, что общая ей и положительной науке основа — «чистый опыт» есть фикция» [337, 163]. Слепая вера в Авенариуса, которую критиковали даже позитивисты Вырубов и Де-Робертн, приводила Лесевича к полному отрицанию онтологических понятий как области философских знаний. Его альтернативой «старому значению философии» являлся «единственно возможный вариант мышления — научная философия», или, точнее, гносеология. Как видим, одна из сторон традиционного понимания предмета философии универсализировалась, вся философия сводилась к гносеологии. В области гносеологии Лесевич выделял ряд аспектов, которые он считал важнейшими в создании теоретико-познавательного фундамента позитивистской философии. К ним относились, во-первых, требование уяснения генезиса всего процесса познания, во-вторых, ана-' лиз знания с точки зрения его структуры и, наконец, в-третьих, установление различий в уровнях гносеологических средств. К первой задаче теории познания Лесевич относил уяснение чувственной, рассудочной и разумной (критической) ступеней познания в их «последовательности» и «исторической динамике». Последовательность в генетической плоскости означала переход от ощущения к восприятию, а от последнего — к представлению. Этот переход русским позитивистом связывался с «начальным», «средним» и «завершенным» звеньями познавательного процесса — от «чувственного опыта» к «обы- 277
денному сознанию», и в итоге — к разумно-критическому «опыту» или, что то же самое, к «опыту научному». По сути, все эти ступени познания для Лесевича являлись разновидностями опыта, ибо «обыденное мышление» он постоянно сравнивал с «некритической» («метафизической») его формой, противоположной критическому (научному) мышлению, называвшемуся «научным опытом». Говоря об их различии, он указывал, что обыденное мышление «образует представления бессознательно и бесконтрольно, оно комбинирует понятия произвольно, вне всякой критики и, что особенно важно, оно не различает этих двух моментов, смешивает понятия с представлениями, — точнее, принимает первые за последние» [339, I, 479]. Представление как высшую ступень познания Лесе- вич сводил к совокупности критически осмысленных восприятий — совокупности, которая считалась результатом работы критического разума, способного «единичное» (т. е. представление) таким путем превращать в «общее» (понятие), равное «комбинации представлений». И здесь, полагал наш позитивист, выдвигается вторая задача гносеологии, которая требует различать фак- туальное, гипотетическое и теоретическое знания. Получалось так, что на уровне факта ощущение не дает знания, даже единичного, не говоря об общем. Гносеологический релятивизм приводил Лесевича не только к признанию неполноты, но и к провозглашению абсолютной релятивности ощущений. Поэтому он считал, что восприятия имеют гипотетический характер, как и все обыденное знание: истина добывается через теоретическое (критическое) осмысление представлений, образованных бессознательно. «Адепт системы критического мышления» — так называл Лесевича Михайловский еще в конце 70-х гг. [415, 218], — создавая свою «научную философию», признавал критическую мысль высшей формой «созидательного мышления». Установление различий в уровнях гносеологических средств (третья задача теории познания) Лесевич понимал как возвышение всего знания до вершины возможностей. Поэтому, с одной стороны, он доказывал, что «метагносеологический уровень» состоит из трех ступеней — психологической, логической и общефилософской, где первая ступень соответствует уровню представления, 278
вторая — теоретическому уровню, а третья — общефилософская — имеет особое назначение; с другой стороны, это «назначение» общефилософской фазы познания состоит в достижении «подлинного знания» в отличие от «понимания», которое приобретается при помощи обыденного мышления, т. е. средствами «старой метафизики». Самым существенным различием между «пониманием» и «знанием» по средствам их образования, т. е. по средствам их конкретного выражения, выступало то, что понимание, как считал Лесевич, строит свои понятия априорно, тогда как знание — апостериорно; первое близко к субъективному, второе — к объективному [205, 14—15]. Однако та объективация знания, которую Лесевич считал средством достижения истины, имея в себе номиналистическую тенденцию [339, I, 298], своими методами приближала к спекулятивным результатам той же самой подвергаемой критике «метафизики». Ее основанием являлась механическая редукция «элементов опыта», т. е. восприятий и представлений. Таким образом объективация знания сводилась к логическому комбинированию понятий, будто бы «очищающих» опыт от априоризма и трансцендентализма с помощью «логических средств», т. е. «философски». Общий синтез теоретических начал конкретных наук как форма редукционизма дополнялся средствами дескриптивизма, методами «группировки явлений». Диалектика при этом полностью игнорировалась: диалектический анализ, подобный гегелевскому, назывался и «голословным», и «бесплодным» [415, 225]. Тем самым эмпириокритический феноменализм в интерпретации Лесевича приобретал «аналитически-рационалистическую» форму. Понятие «опыта», являющееся центральной категорией эмпириокритицизма, означало здесь некую совокупность субъективно-идеалистических манипуляций, цель которых — устранение из познаваемой реальности «вещи в себе», т. е. грубо отрицательное, юмистски-берк- лианское отношение к «чувственным данным» как содержанию опыта в его эмпирическом понимании. В эмпириокритицизме Лесевича, больше чем в концепции самого Авенариуса, чувственность выносится за скобки познавательного процесса как нечто «недолжное». Она полагается не объективно, не «в форме объекта или в фор- 279
ме созерцания», не. диалектически, не «как человеческая чувственная деятельность, практика, не субъективно» [1, 3, 1], а как элемент, подлежащий «очищению» в связи с требованием освободиться от «метафизической» противоположности субъекта и объекта, от дуализма объектно-субъектных отношений. Сам же гносеологический комплекс средств и методов этого очищения «опыта» Лесевич называл «критическим реализмом», или новой фазой развития позитивизма [109, № 3, 23]. Тем самым высшая философская форма осмысления действительности с точки зрения «научной философии», провозглашая «все есть опыт — опыт есть все» [341, 9], саму реальность явлений внешнего мира выводит не из их объективности, а, ставя на передний план воспринимающего субъекта, — из истинности наших чувств, или из «теоретических возможностей субъекта», т. е., в народническом смысле, из возможностей «критически мыслящей личности». Истину «он объявляет не результатом отражения действительности, а феноменом человеческого сознания» [114, 374]. Антропологическая установка Лесевича здесь обретает идеалистическое звучание, поскольку «знание» у него является в конечном счете продуктом имманентной работы: «научная философия» открывает дверь солипсизму и выявляет тенденцию к абстрактному конвенционализму и логицизму. Мы видим полное бессилие эмпириокритических средств Лесевича в его стремлении дать анализ традиционной буржуазной философии как «метафизики». Этот его анализ беспомощен и в гносеологическом, и в историческом плане. Ведь именно «первый русский эмпирио- критик» стремился связать свою гносеологию с контов- ским законом «трех фазисов развития духа». Он писал: «Закон трех состояний, как то явствует... из эволюции умственной деятельности, приводит нас к тому ее фазису, который мы1 определили как гносеологический, обоснованный на «чистом опыте», научный уклад мышления» [339, И, 356]. Поэтому субъективистский уклад мышления Лесевича приводил к эклектицизму, разрывающему связь между субъектом и объектом познания, не видящему решающей роли практики в познании, отвергающему традиционное для философского материализма единство субъекта и объекта в процессе познания (в опыте). Уходя от эклектики, он попадал на тропу солип- 280
сизма, уходя от последнего, приходил к эклектическим принципам «метафизики». Как и в любой другой части своего учения, Лесевич в основу своих социологических воззрений ставил все тот же «закон трех состояний» развития человеческой мысли. «Будущему, — писал он еще в 1878 г., — принадлежит правильная, безошибочная оценка закона трех состояний» [415, 224]. Русский позитивист популяризировал этот закон и на втором этапе эволюции своего мировоззрения, связывая его с идеями «перспективного развития человечества». При этом сама «перспектива» понималась как поступательное развитие всех «сил» — материальных и моральных «средств» общества, как «постоянное возрастание высших человеческих способностей». Умственная деятельность людей объявлялась существенным «началом» всех изменений в общественной жизни. Лесевич проводил мысль о том, что в социологии решающее значение имеют идеи, наука и выработанные ею законы. Ни экономика, ни классовое деление, по его мнению, в обществе существенной роли не играют. В сочинениях не только 60—70-х, но также и 80— 90-х годов Лесевич пытался полностью свести счеты позитивизма с гегельянством. Традиционное для немецкого идеализма понятие «философия истории» он считал возможным заменить понятием «социальная динамика», или, другими словами, учением о прогрессе. Однако «динамика» социологических понятий русского эм- пириокритика до предела формализировалась, схематизировалась. Весь категориальный аппарат своей социологии Лесевич связывал с широкой сферой социальной психологии. Межличностные отношения, взаимодействие малых и больших групп населения определяются им антропологически понятыми «потребностями», влияние которых на события нередко дополняется «условиями» и «силами» жизнедеятельности людей. Здесь Лесевич пользовался биологическими аналогиями и натуралистическими средствами аргументации. «Жизненные биологические условия зависят от химических и физических свойств материи, умственная же деятельность находится в зависимости от биологических условий. Обратный порядок невозможен, потому что он неестественен» [339, 1,72]. 281
Лесевич определял социальную статику как нечто близкое к спенсеровской анатомии общества и с этих позиций рассматривал общество как организм, способный к функционированию только в условиях жизнедеятельности всех его органов. Сами условия нормального существования целого понимались им как формы порядка, структура и функции которого определяются необходимо установленными параметрами, механизмом деятельности известных социальных институтов. Примыкая по своим идейно-политическим симпатиям к деятелям либерального народничества, Лесевич в последние десятилетия XIX в. активно сотрудничал в «Русском богатстве» с Н. К. Михайловским, который, по словам В. И. Ленина, «плелся» за позитивистами [4, 24, 335]. Идейно-теоретическое кредо эмпириокритика оказало определенное влияние также на Грота, Оболенского, Бердяева, Токарского, Богданова, Сорокина. «Член союза трезвых философов» [170, 153], Лесевич многими положениями своей философии влиял на деятелей русского кадетизма. Другим видным русским эмпириокритиком был издатель и во многом последователь Лесевича Л. Е. Оболенский, представитель нозитивистско-народнического, либерального течения общественной мысли. В 60-е гг. он прослушал курс лекций в Петербургском университете и в Медико-хирургической академии по естественным наукам, в Московском университете — по юриспруденции и философии. Естественнонаучная и философско- правовая подготовка благоприятствовали его занятиям издательской и литературно-публицистической деятельностью в 70—90-е гг., когда он редактировал журналы «Свет» (1878—1879), «Мысль» (1880—1881), «Русское богатство» (1882—1891). Философско-социологическое наследие Оболенского значительно. Ему принадлежат такие работы, как «Что такое сознание?», «Личность и прогресс» (1880), «Прошедшее и будущее философии» (1881), «Свобода воли» (1883), «Основные ошибки материализма и позитивизма» (1890), «Изложение и критика идей неомарксизма» (1899) и «История мысли» (1901). Он опубликовал ряд прозаических произведений — романов, повестей, рассказов. Его философская эволюция — весьма сложный путь от увлечения «первым позитивизмом» к его критике 282
и попыткам в новых условиях создать собственную систему взглядов, выходящую за рамки «первого позитивизма». С самого начала своего идейного развития он проявлял симпатии к воззрениям позднего Конта, т. е. к религиозным исканиям родоначальника позитивизма. В 90-е гг. он испытал сильное влияние Спенсера и Пет- цольдта, Маха и Авенариуса. Сложившаяся к тому времени противоречивая, структурно сложная субъективно-идеалистическая концепция имела следы сильного влияния кантианства и идеалистически истолкованной антропологии. В концептуальном плане свою философско-социоло- гическую доктрину Оболенский изложил в фундаментальном труде «История мысли». Общий взгляд на мир конструируется им на основе идеалистически понимаемого спинозизма и по сути плюралистического принципа «монодуализма», развитого Н. Я. Гротом. Неживая и живая природа, по его мнению, состоят из одной и той же «первоматерии». Внешняя среда и сам человек, рассуждал Оболенский, образованы из «первоатомов» — однообразных мельчайших частиц, объединение которых тем или иным образом приводит к созданию «простых элементов», молекул, «химических элементов» [432, 343]. Он пытался доказать, что атомы как «первокирпи- чики» мироздания нельзя мыслить ни материальными, ни духовными, ибо представление о материи и представление о духе есть всего лишь одинаково односторонние продукты либо чувственного, либо рационально-внутреннего опыта. Те понятия об атомах, которые, по Оболенскому, имеются у материалистов, не могут ни при каких условиях объяснить происхождение сознания: из нечувствительного не может быть чувствительного — это было бы чудо, противное законам природы. Отсюда делался вывод, что «способность ощущать, чувствовать, сознавать, стремиться, желать не могла бы создаться сама у сложной кучи атомов, в силу какого бы то ни было сочетания их, если бы эта способность уже не лежала бы в атомах в более или менее свободном или связанном виде» [432, 344]. Свой гилозоистский «первоатом» Оболенский приравнивал к мировой субстанции, поскольку разделял мнение об атомарности, «точечности» континуума. Кроме того, этому же атому он дал названия «Я», «нечто в се- 283
бе», «первичная ткань вселенной», «вещь в себе». Бесчисленные «живые Я» образуют вещи и организмы, «живые индивиды», которые в потоке «живых стремлений» создают естественную и общественную истории. Широкая область философских представлений Оболенского претендовала на «синтетические знания». Оболенский считал 'необходимым разграничивать область научного и область философского. Философия должна иметь метод, отличающийся от научного. Она должна захватывать «правду жизни и мира, /правду, добытую наукой, и логическую правду законов мысли, как великие художники охватывали правду человеческой жизни, добытую их гениальной художественной проницательностью» [440, 270]. Универсализация знаний — важнейшая задача философии. Здесь были налицо, с одной стороны, стремление к конвенционализации рациональных моментов познания, а с другой — критика «первого позитивизма». Подчеркивая заслуги позитивизма в объединении наук в одно целое, в определении точного места науки, в понимании закона как постоянства связи явлений друг с другом, Оболенский все же указывал по крайней мере на две ошибки позитивизма: 1) выделяя и обособляя часть мира — область явлений, позитивистская ориентация претендует на всеобщую роль объяснителя процессов Вселенной и истории («философия науки» претендует на роль «философии жизни»); 2) отвергая метафизику с ее схоластикой, позитивистская философия утверждает, что никакая другая философия, кроме «позитивной», невозможна, чем, в свою очередь, совершает ошибку абсолютизации своего значения [436, 75—82]. Оболенский пытался доказать, что «абсолюты» позитивистской философии проистекают от преувеличения роли науки. Наука хороша, рассуждал он, в области своей компетенции. Для анализа же жизни нужна духовная форма, которая способна показать физические, психические и социальные процессы как таковые и в их единстве. Такой формой, считал Оболенский, может быть только его философия, которую он называл «панфило- софией» или «всефилософией». Эклектический характер этой философии, несмотря на широковещательную рекламу, видели современники. Зато сам автор новоявленной модной системы, не замечая всеобщего недоумения, 284
писал, что новая философия «есть полное органическое слитие-критической философии (в духе Канта), научной философии, в духе позитивизма и умозрительной философии, идущей методом внутреннего опыта и самосозерцания» [437, 117]. Механистический синтез знаний, который вслед за многими русскими идеалистами отстаивал Оболенский, не исключал, а предполагал агностицизм, ставший у него поистине всеобщим принципом. Однородная мировая субстанция, по Оболенскому, — причина себя самой. Согласно его идеалистической «гипотезе» сущность бытия заключается в «живом стремлении» вещей и явлений жизни к развитию. В процессе преобразований меняются формы, неизменной остается лишь «первоматерия», «первоатом», «Я». Именно «первоматерия» является основанием того консерватизма форм, который Оболенский называл самосохранением. Смерть — переход «первоматерии» из одного состояния в другое. Человеку как «ассоциации Я» присущи высшие виды самосохранения: деятельно-житейская, общепсихическая, морально-интеллектуальная [432, 28]. Что же касается общего уровня интеллектуального развития человека и его умственных возможностей, то оно достаточно высоко с начала истории: мысль человека с первобытных времен и до наших дней по существу (качеству) одинакова — она различается только количеством фактов. Исходя из этих эмпирических представлений, Оболенский выступал против закона Конта о «трех стадиях». Общее, доказывал он, не может поглотить единичное. В основе всех процессов — принцип единичного, который по отношению к социальной структуре означал атомизацию социального целого, плюралистическое выражение ее «первоосновы». Понимание Оболенским сущности человека коренным образом отличалось от марксистского. Механистическая множественность лежала в самом основании семейного и «гражданского бытия»: «...«Я» есть просто сумма того, что есть во мне; это моя индивидуальность» [441, 354— 358]. По Оболенскому, общество есть совокупность личностей, а личность, по его определению, — это совокупность физических, нравственных и умственных потребностей. «Если оные не развиты, то и личность, и общество не достигнут высшего порядка. Поэтому воспитание 285
личности... есть единственный источник и общественного развития» [440, 214]. Полемизируя со Спенсером, Оболенский утверждал, что принцип пользы всегда определял форму, а не содержание процесса истории, влиял на внешние условия, украшал события. На основе этого критерия он предлагал свою классификацию деятельности: деятельность гражданская; личное самосохранение; деятельность по поддержанию семьи и воспитанию потомства. Не изменение экономического уклада путем классовой борьбы и установления диктатуры пролетариата, как это полагали марксисты, взгляды которых русский позитивист отвергал, а борьба за образование и воспитание индивидов, за изменение их потребностей — вот что составляет «пружину» и «самоцель» истории, по его мнению [439]. «Мысль же, — писал он, — изучив себя и природу, утверждает правило поведения, которое не затруднится принять самое развитое этическое чувство: стремись к свободному, братскому единению с другими для достижения высочайшего познания, самодеятельности, блага и любви для всех» [432, 347]. Так игнорирование материального производства вело Оболенского к механистическому, эмпирически-формальному пониманию законов общественной жизни. Не зная диалектики, русский позитивист считал, что кризисные состояния в буржуазном обществе полностью зависят от покупательной способности граждан, в частности рабочих, и что обнищание рабочего класса, народа может ускорить развитие капитализма [435]. При этом все расчеты он производил исходя из потребностей «одного члена общества», «социальной особи», индивидуума. Следует учитывать, что Оболенский писал свои труды в те годы, когда бурно шло восприятие марксизма в России, когда русские марксисты уже активно ориентировали русскую интеллигенцию на служение интересам рабочего класса. Выход в свет книги «Изложение и критика идей неомарксизма» (1899) представлял собой явно реакционную акцию либерального народничества, продолжавшего отрицать факт капиталистического развития России, навязывавшего русской общественной мысли свои формальные, метафизические схемы. При анализе взглядов Лесевича и Оболенского следует коснуться и судьбы одного из физиков Московско- 286
го университета H. И. Шишкина. Этот активный сотрудник Московского психологического общества в 80— 90-е гг. разделял интерес представителей и «физиологического», и «физического» идеализма к психологическим проблемам. Поклонник «новой школы критицизма», Шишкин «всецело принадлежал к махистской школе новой физики» [4, 18, 319]. С позиций физики, точнее механики, вульгаризируя природу физиологического и психического, он истолковывал процессы жизнедеятельности. В одной из своих статей — «О психофизических явлениях с точки зрения механической теории» [657] — Шишкин делал попытку в духе «механи- стской школы» раскрыть процесс восприятия, стремясь очистить «опыт» от материалистического понятия «элементы восприятия». Стремление объяснить функции живого организма с помощью элементарных представлений механики оправдывало квалификацию автора как «механициста». Шишкин, не опровергая витализм, давал ему скорее дополнительные «аргументы»: концепции «физиологического» идеализма обогащались идеалистически толкуемыми законами механики и физики. Тесно связанная с эмпиризмом и «физическим» идеализмом, тенденция к математизации знаний в 90-е гг. приводила некоторых русских ученых к махизму, эмпириокритицизму. Примером этому могут служить методологические принципы профессора математики Московского университета Н. В. Бугаева, который в свое миропонимание в качестве главного принципа включал требование опираться на «чистую математику». В книге «Математика и научно-философское миросозерцание» (1898) в качестве методологических устоев познания он называл теорию прерывных функций. Всякое изменение, доказывал Бугаев, воспроизводимо с помощью бесконечно малых непрерывных или, что особенно подчеркивалось, прерывных функций, отражающих разрыв постепенности, скачки, качественные переходы [611, 144—145]. Совокупность математических принципов, способных лечь в основание мировоззрения человека, он называл «аритмологией», подчеркивая ее особое значение в развитии комплекса теоретико-познавательных проблем [60, 5]. Подхваченная Бугаевым «гносеологическая задача» решалась им не без стремления углубиться в логико- 287
математическую проблематику Дж. Буля, У. Джевонса и Г. Фреге. Считая математику самой строгой и непротиворечивой наукой, философствующий математик-идеалист призывал к «критическому пересмотру» ее аксиоматики, определений и логической структуры. Подобно Лесевичу, Оболенскому и Шишкину, он требовал усиления логической (точнее, логистической) функции философии, «методологического» ее значения, чем шредварял некоторые выводы Богданова и Валентинова, Сорокина и Юшкевича. Основная направленность теоретических устремлений ранних русских эмпириокритиков, их философское «кредо» были сосредоточены вокруг проблем теории познания, которые решались ими в традиционно-созерцательном духе идей конца XIX в., когда, по словам В. И. Ленина, «буржуазная философия особенно специализировалась на гносеологии» [4, 18, 350]. Психологическое направление в социологии В социологической мысли России 80—90-х гг. значительное место занимали представители «психологической ориентации». К ним относились некоторые идеологи буржуазно-демократического и либерального крыла общественного движения. Одни из них, как, например, Н. Михайловский, Е. Де-Роберти, Н. Грот, Н. Кареев, а затем Л. Петражицкий и П. Сорокин, принадлежали к тому направлению, которое восходило к традиционным школам позитивизма, другие — неокантианцы (Б. Кистя- ковский, А. Гуравич, В. Хвостов, П. Новгородцев, П. Струве) — к течению, отличавшемуся антисциентистскими и вместе с уем индивидуалистическими взглядами. Широкая популярность всего направления объяснялась опорой его адептов на модернизированные идейные традиции, паразитированием на достижениях наук о человеке, а также поддержкой господствующих слоев общества. Поэтому абстрактно-антропологические, натуралистические («органические»), субъективно-психологические и, часто, вульгарно-материалистические и ир- рационалистические тенденции в буржуазных социоло- 288
гических концепциях представляли собой заметное явление. Утилитарный характер «практической социологии», создававшейся в целях апологии «рациональной» политики, выдавал стремление обосновать господство буржуазно-дворянских сил российского общества. «Психологическая социология» влияла на теорию права, историю, теорию искусства и культуры, на этическую и эстетическую мысль. Становлению психологического направления в русской буржуазной социологии во многом способствовали идейные построения родоначальников английской «психологической традиции», немецкой школы «психологии народов», теории неокантианцев и эмпириков-релятивистов. Но в области социальной психологии с 50—60-х гг. и особенно к концу XIX в. позитивисты России, делая самостоятельные шаги, все активнее брали на вооружение выводы «психологической этнографии» Н. Надеж- дина, «теоретической психологии» К. Кавелина, М. Троицкого и Н. Страхова. В развитии психологического направления русской социологии большую роль сыграли работы П. Лилиенфельда, Н. Михайловского, В. Воронцова, И. Каблица, М. Ковалевского, В. Хвостова, Б. Яковенко, а также А. Ефременко, А. Гильфердинга, Д. Анучина. Среди названных социологов, историков и правоведов выделялся М. М. Ковалевский — профессор Московского (с 1877 г.), а затем Петербургского (с 1905 г.) университетов, один из первых президентов Международного социологического института, организатор Русской школы социальных наук в Париже (1901), видный деятель «Прогрессивного блока» — альянса октябристов и кадетов (530, 554, 214—226). Сложная эволюция взглядов Ковалевского включала влияния со стороны Конта, Спенсера, Тэна, Тарда, Вебера и даже Дарвина и Маркса. Русский социолог по-своему воспринимал методологические средства предшественников и современников и активно использовал их в создании своей концепции, которую называл «генетической». Начиная с «Очерка истории распадения общинного землевладения в кантоне Ваад» (1876) и кончая «Социологией» (1910), он разрабатывал проблемы исторического генезиса феодализма и капитализма в России и в Европе. Анализ Ковалевским актуальных вопросов (происхождение семьи, собственности, общи- 10 П. С. Шкурннов 289
ны, сословной и классовой дифференциации общественного целого и т. п.) привлекал внимание Маркса, Энгельса, Лафарга, Плеханова, Благоева, Каутского (1, 21, 61—62; 625, 1, 27; 554, 215—216). Генеральной темой социологических исследований читал он проблему прогресса (276, 1, 3—5). Применение в этой области сравнительно-исторического метода помогало ему фиксировать «общий путь» движения, выявляя его в экономической, политической и духовной сферах жизни. Наличие диалектического момента позволяло вскрывать объективную сторону исторического процесса. В своих социологических трудах Ковалевский обращал внимание на реальные общественные институты, опирался на большой фактический, архивный и статистический материал, зачастую отказываясь от традиционных для современной ему буржуазной науки субъективистских критериев прогресса. И все же следует сказать, что по мере приближения к XX в. во взглядах Ковалевского усиливалась субъективно-идеалистическая тенденция. Уже накануне первой русской революции, а еще более — в период реакции, в его понятиях становятся преобладающими идеи ограниченного конституционализма и прогрессизма, заметно ослабевается диалектическая струя анализа и выводов, все чаще используются приемы формально- догматического доказательства. Абстрактный подход, идеалистический концептуализм становятся главными и в учении о прогрессе. Важнейшие из его социологических постулатов требуют признания не только смены общественно-политических состояний (как сути прогресса), но и «многофакторности» причин социальной эволюции. «Закон человеческой солидарности» квалифицируется как главный из социальных мотивов. В статье «Прогресс» (1912) защищается идея исторического возрастания «замиренности», гармонии сил общественного развития. Плюрализм «теории факторов» приводил Ковалевского к абсолютизации «психологического начала». Известно, что при выяснении условий перехода от матриархата к патриархату, в генезисе собственности и государства он часто склонялся к идее о превалировании «психических сил». Его историко-сравнительная юриспруденция оказывалась «пропитанной большой дозой 290
психологизма» (209, 127). Понятия об «изначальном стремлении» элементов пассивных подчиняться элементам активным придавали его представлениям о «психологической природе» человека элитарный, апологетический характер. В стране, считал либеральный социолог, возможны лишь «медленные общественные изменения» и «только под условием сохранения порядка» (275а, 86). Перипетии эволюции противоречивых взглядов русского социолога-позитивиста подтверждают характеристику В. И. Ленина, в которой Ковалевский относится к буржуазным идеологам, стоящим «одной ногой в реакционном лагере» (4, 22, 245). У Ковалевского многое воспринял русский социолог Е. В. Де-Роберти, который отличался склонностью к психологическому редукционизму, к абсолютизации роли психологических и биологических факторов в общественной жизни. Как и Вырубов, выходец из дворянской среды, он был воспитанником Царскосельского лицея, а потом получил образование в колледжах Англии и университетах Германии и Франции. Этот публицист и историк прошел путь от правоверного позитивизма [206, II, 247] до махизма и новейшего позитивизма [279,462]. Значительную часть своей жизни он провел за границей, хотя был активным участником российского либерального движения, примыкая к партии кадетов; являлся членом Международного социологического института и многочисленных его органов; публиковал свои труды во многих социологических журналах Европы и Америки. В течение почти 50-летней деятельности Де-Роберти написал немало трудов по социологии. Важнейшие из них: «Политэкономические этюды» (Спб., 1869), «Социология», т. I—II (Спб., 1880), «Прошедшее философии», т. I—II (М., 1886), «Agnosticism» (Спб., 1892). Сотрудничал в российских журналах «Знание», «Слово», «Русское богатство», «Критическое обозрение», «Вестник Европы». В последние годы жизни Де-Роберти вышли его работы «Новая постановка основных вопросов социологии» (М., 1909) и «Понятия разума и законы Вселенной» (Спб., 1915). Деятельность Де-Роберти освещена в воспоминаниях современников, как русских (В. Бехтерев, Г. Вырубов, М. Ковалевский, В. Вернадский, П. Лилиен- фельд), так и зарубежных (Блондель, де Грееф, Вебер, 10* 291
Гумплович). В книге «Коллективная рефлексология» (1921) В. Бехтерев, выступая за создание социальной психологии, оценивал Де-Роберти как поборника и основоположника этой науки в России, который дал «проникновенный анализ» и исследование биосоциальной теории [42, 65]. Здесь же Бехтерев упрекал Де-Роберти в «непоследовательности», уступках «индивидуальному субъективизму». Де-Роберти, действительно, можно отнести к субъективистскому течению социологической мысли России, хотя сам он в последнее десятилетие жизни отвергал такое мнение, довольно неубедительно аргументируя это нежеланием быть в одной «компании» с Михайловским, Ткачевым, Оболенским и Лесевичем. Несомненно, социология Де-Роберти имеет ряд специфических черт, которые состоят в «психологической» интерпретации общественных явлений и истории. Чтобы выявить особенность философско-социологической концепции Де-Роберти, следует остановиться на обосновании русским социологом основных своих понятий и категорий. При этом следует учитывать эволюцию его взглядов. Характерные для «первого позитивизма» императивное отрицание понятий «сущность» и «качество», «антиметафизическая» позиция, свойственные Де-Роберти в конце 60-х — 70-е гг., в 90-е гг. и в начале XX в. основательно модернизируются. Не только «качество», «субстанция», но даже «сущность» теперь признаются им с учетом возможности оставаться в рамках субъективно- идеалистической философии позитивистского толка. Гносеологическая установка постепенно все больше и больше привлекает его внимание, превращаясь в доминирующую как в философии, так и в социологии. По мнению Дс-Роберти, единая сущность мира не может быть постигнута прежде, чем мир не познан в своих конкретных проявлениях. «Без множественности, — считал он, — с которой имеет дело ученый, какой смысл могло бы иметь единство, преследуемое философией» [180, 202]. Многообразную сущность вещей и явлений познают науки — каждая имеет свою область. Кроме того, Де-Роберти различал изменяющееся «качество» и неизменную «сущность вещей». Первое, т. е. «качество», относится к действительности, что же касается сущности, то она всего лишь «метафорическая 292
идея». Так русский позитивист философию, призванную познавать сущность, отрывал от действительности, синтез от анализа. Эта система взглядов являлась типичной формой субъективно-идеалистического дуализма, открывавшего дверь агностицизму. Представляя явление действительности как многосущностное, Де-Роберти отводил наукам область анализа, «разложения конкретных явлений на части, составные элементы», которые затем должны стать предметом сопоставлений и выяснения отношений для установления отвлеченных идей, а именно законов [180, 200— 201]. Последнюю функцию, по его мнению, выполняет философия, роль которой еще в середине 80-х гг., в период перехода к эмпириокритицизму, он определял так философские системы — это «результаты многочисленных -и разнообразных реакций между суммою наличных познаний и всеми другими факторами цивилизации. [177, 240]. Задача науки, полагал Де-Роберти, вскрытие множества сущностей, т. е. задача плюралистическая, поскольку при этом вещь, явление 'Признавались познаваемыми только в аналитической форме множества частей. Но иная гносеологическая функция философии — сведение многосущности к единству. Поэтому философия, по мысли русского позитивиста, призвана осуществлять «синтетическое единство явлений; монизм выставляется характеристической чертой, существенным признаком ее» [179, 13]. Здесь и выявлялся противоречивый характер декларируемого, поскольку вырастал он на почве плюрализма и как форма интеллектуальной деятельности: психическое — волевое усилие разума — становилось условием достижения искомого и вместе с тем аксиологически значимого. Спекулятивное становится «выходящим» за рамки «метафизического». Отчетливо представляя неполную совместимость своих взглядов с контизмом, в конце 80-х гг. Де-Роберти объявил себя сторонником «не всякой метафизики», а «положительной метафизики», чем фиксировал свой переход к махизму и неокантианству: в духе Авенариуса он требовал «полного нейтралитета в вопросах, выходящих за пределы опыта или наблюдения» [109, № 3, 21], хотя и «опыт» и «наблюдение» при этом сводились к процедурам синтеза, редукционизма, аналогии. 293
Дихотомичность выводов в области гносеологии, отражавшая дуализм априорного и апостериорного в исходных постулатах Де-Роберти, станет выразительной чертой всей философско-социологической концепции русского позитивиста. Философия оказывалась не наукой, а методологией, «метанаукой», ее предмет упразднялся за счет опосредствующей функции науки. Такую же роль, будучи формой научного знания, считал Де-Роберти, должна играть и социология. «Социологическая теория» в трактатах Де-Роберти «Социология» (1880) и «Новая постановка основных вопросов социологии» (1909) основывалась на принципиально тождественных принципах. Различия состояли в том, что к «духу Конта», дополненному идеями Авенариуса, прибавлялись еще и «методологические требования» Оствальда. Выяснение природы общественного бытия, сущности явлений «культурного быта» — самого главного фактора, порождающего все социальные формы, в том числе философию, — задача социологии. Подобно науке, она (философия) устанавливает некие законы, своеобразные «концепты ума», управляющие «возникновением, образованием и постепенным развитием высшей надорганической духовной формы мировой энергии» [176,32—64]. Не углубляясь в представления Де-Роберти о том, как «надорганическое» связано с «органическим», «физическим» и «космическим» [181], укажем, что, оставаясь верным своим принципам толкования «духовной формы мировой энергии», буржуазный социолог России придет к необходимости обоснования «социологической теории бессмертия» [178]. Основанием его «логического пути» являются формальные приемы конструирования системы, ограничение им научного метода рамками анализа или простейших форм редукционизма. Поставленная на зыбкое основание позитивистской методологии теория прогресса Де-Роберти выявляла свою субъективистскую сущность. Ход его рассуждений был таков: если сущность любого конкретного явления неизменна, то и в основе общественного прогресса как явления должна лежать именно такая неизменная, застывшая сущность — меняться может содержание, конкретные формы явления, но его «скелет» остается прежним. «Взаимные отношения повторных фазисов общест- 294
венной эволюции остаются неизменными, но наполняющее эти фазисы конкретное содержание постоянно и неизбежно меняется» [180, 100]. Именно отсюда следовали «открытия» Де-Роберти специфики общественного прогресса, движущих мотивов и основных факторов эволюции социального целого и его частей — государства, науки, культуры и т. п. Поскольку специфика социального развития объяснялась с помощью биосоциальной концепции разума и психического взаимодействия, постольку русский теоретик буржуазной социальной психологии вынужден был выдвигать идею «социализации» органической особи, постепенного превращения ее в личность, а также доказывать возможность метаморфозы некоей «органической множественности» в «органическое единство», перевоплощения эгоизма в альтруизм, взаимной вражды в солидарность. Отметим, что в 80-е гг., как и тридцать лет спустя, вслед за Спенсером и Тэном, Де-Роберти стремился доказать, будто именно к «дифференциации всех видов общественной мысли... сводится весь человеческий прогресс и вся его культура» [180, 195]. Приклеивая к реальным социальным процессам различные «энергетические» и «биосоциальные» ярлыки (вроде «ассимиляция и диссимиляция» культуры, «органический» и «надорганический» уровни и т. п.), Де- Роберти делал попытку с помощью внеисторических «принципов», «начал», «факторов» объяснять сложные процессы общественной жизни и ее истории. Для выявления движущих мотивов социального прогресса он прибегал к помощи эклектической «теории факторов». Социология, по теории Де-Роберти, открывает, описывает и соответственно объединяет (фокусирует) определенные явления в законе четырех факторов культуры: наука, философия, искусство и прикладная деятельность^ поставлены в зависимость от метода социологического исследования, воли и разума субъекта познания и действия. Так, сам «закон» связывался ^с необходимостью класть в основание объяснения «тайны» настоящего и исторического прошлого «общественного организма» «психологический факт», «психическое взаимодействие» [180, 200]. Де-Роберти считал, что в этом вопросе он следует Конту, который «человеческий ум... возводил в главный фактор ...исторической эволю- 295
ции» [176, 78]. Поэтому прогресс общественный он ставил в зависимость от развития философии, а развитие последней — от эволюции науки. Опосредствованный философией прогресс действительной жизни, считал Де- Роберти, следует принимать во внимание, когда надобно объяснять «неавтоматизм действия науки на общество», «факты регресса», «катаклизмы бытия», «недостаточность психических актов» и т. п. Подобно «легальным марксистам», Де-Роберти «объяснял» явления общественные, идеологические, политико-юридические, исторические и художественные при помощи формальных понятий, которые Ленин называл «пустыми». Поэтому при знакомстве с его «анализом» невольно вспоминается характеристика, данная В. И. Лениным махистским бесплодным и схоластическим упражнениям [4, 18, 348]. Дело тут не в том, что Де-Роберти в качестве формы объяснения социальных процессов использовал идею «взаимодействия и взаимопроникновения множества сознаний». Действительно, без сознания нет общения, психики людей, в разнообразных формах оно влияет на социальную жизнь. Важно видеть его реальную роль в конкретных условиях функционирования социального объекта; важно учитывать диалектику базиса и надстройки, понимать зависимость политико-юридических форм от материальных жизненных отношений [4, 1, 149—150]. Таково отношение к этому вопросу марксизма. Де-Роберти придерживался мнения, противоположного мнению К. Маркса и Ф. Энгельса. Одной из задач социологии своего времени он считал «критическое обсуждение... тезисов так называемого исторического или экономического материализма» [174, 39]. Ранний фальсификатор марксизма выдавал себя за знатока теории научного коммунизма. В действительности же он вульгарно препарировал теорию Маркса в духе экономического материализма, затемняя факт реальной диалекти- ко-материалистической сущности великого учения. По- своему и в терминах своей теории глобального аналитизма Де-Роберти выражал то, что в марксизме ему казалось «иррациональным», «круто ограниченным», «малозначительным». Находясь в плену своего «аналитического» мышления, он не был способен понять суть диалектики природы и общества, сознания и познания. 296
Будучи буржуазным идеологом, Де-Роберти шел по пути развития субъективно-идеалистических концепций, становившихся все более модными в условиях начала XX в. Эволюционируя таким образом, он не только выступал пропагандистом «новых идей в социологии» [431], но и ставил «новые задачи», стремясь укрепить престиж «неопозитивистской школы» в современной ему социологии [175]. Не случайно один из комментаторов его идей выявил, a M. М. Ковалевский подчеркнул, что именно он, Де-Роберти, стал первым провозвестником этого течения в России [277, 157—168]. Статья «Социология и психология» (1914) свидетельствовала о том, что он так и не расстался с идеей доминантной роли психологии человека в общественных процессах [431], что вполне соответствует идеям неопозитивистов наших дней, скажем философии Э. Нагеля [49, 218—299], или дилеммам «критического рационализма» [428, 178— 211]. В эпоху 80—90-х гг. сильное влияние на процесс формирования психологического направления социологии России и консолидации его сторонников оказал Н. Я. Грот — видный представитель русского позитивистского психонатурализма, профессор сначала Новороссийского (Одесского), а затем Московского университетов, глава Московского психологического общества, первый редактор журнала «Вопросы философии и психологии», отличавшегося позитивистской и неоконтиан- ской направленностью [658, 406]. Подвизавшийся в области психологии, философии и социологии, Грот оставил многотомное наследство [163]. Он был субъективистски ориентированным эклектиком в области философии, сторонником «опыта подчинения философии науке», социологом либеральной школы. Его магистерская («Психология чувствований в ее истории и главных основах», 1880) и докторская («К реформе логики», 1883) диссертации явно показывают отношение автора к проблемам связи социологии -и 'психологии, «синтеза» принципиально несовместимых философских идей. Эволюционируя в рамках идеализма, взгляды Грота включали постулаты Конта и 'некоторые принципы метафизики Канта, основы философии Шеллинга и Ланге, Гартмана и Шопенгауэра. Магистерская диссертация излагала «основы анализа и 297
синтеза чувствований, для будущей философии», которая понималась и как гносеологическая, и как социально-психологическая проблема века. Спенсеровскими идеями об «органических ассоциациях», учитывающих «дифференциацию» и «интеграцию» познавательных процессов, насыщена докторская диссертация, посвященная скорее вопросам психологии, чем логики. Явная симпатия к позиции Кавелина в его дискуссии с Сеченовым показывает склонность Грота к спекулятивной, а не экспериментальной психологии, к традиционным учениям о «душе». «О направлениях и задачах моей философии» (1886) —произведение откровенно эклектическое и плюралистическое. Его устремленность к «синтетическим» формам мышления создает страховско-кавелинский вариант религиозного позитивизма. По мнению Грота, задача и цель философии, ее назначение — осуществление «духовного синтеза». Она неотделима от науки, ее главная сила — психология. «...Философия, — писал Грот, — стремится примирить мысль и чувство, науку и религию и сложить в одно целое их воззрения» [160, 14—'ЛЬ]. Считая свою философию близкой к спиритизму, Грот стремился подчеркнуть ее особый своеобразно «монистический» характер и называл ее «монодуализмом» [159, 22]. Грот ставил перед философией задачу достижения умозрительным путем абсолютных результатов отношения «внешнего» и «внутреннего» опытов [162]. Критерием истины русский психолог-позитивист считал формулируемый им «закон однообразия» природы, результаты действия которого выводимы из анализа состояний субъекта познания. Подобно Страхову, Лаврову, Михайловскому, Лесевичу, по аналогии с их «субъективным методом», он называл свой метод «субъективной индукцией», пользуясь которой, он стремился доказать не только правомерность своего «монодуализма», но и бытие божие. Удостоенный за это похвалы архиепископа Никанора в середине 80-х гг., Грот публично заявил, что намерен оправдать существование бога с помощью науки [700, 801]. Теоретико-познавательные истоки и принципиальные философские основы социологического знания, по Гроту, коренились в дуализме духовного и материального, преодолеть который, конечно, ему не удалось: его пред- 298
ставления о главных действующих силах социального процесса многозначны, хотя он и сводил их к идейным и моральным, волевым и индивидуальным метафизическим началам. Решающую роль в «выборе».человека Грот отводил то разуму, то чувствам человека [158]. Обращение к идее субординации личностного и космического (мирового) «начал» и «мотивов» не спасает от метафизических пороков социального плюрализма. Абстрактные рассуждения Грота о «потребностях» и «материальных стремлениях» людей не возвышались даже до уровня утилитарных «начал» Троицкого и Михайловского, поскольку «потребность» следует за «осознанным актом действия». Отталкиваясь от деятельности психологически детерминированной личности, Грот впадал в идеалистическую иллюзию, основанную на том факте, что прежде чем сделать вещь, человек в собственной голове должен иметь ее идею, образ. Только марксизм сумел преодолеть эту роковую для всех теорий иллюзию, введя понятие практики в контекст социального исследования и тем самым совершив революционный переворот во взглядах на общество. По Марксу, сознание с самого начала истории человечества вплетено в предметно- практическую деятельность человека и человечества. Человек, изменяя действительность, изменяет и сознание, которое со временем достигает своих высших форм. Решая все главные проблемы интерпретации истории с позиций буржуазной социальной психологии, Грот оказал влияние на таких философов и социологов, как С. Трубецкой, Н. Коркунов, П. Сорокин, В.- Хвостов, Н. Кареев, Л. Петражицкий. Эти позитивистски и неокантиански ориентированные буржуазные социологи были яростными противниками марксизма в России. Обоснование прогресса Гротом было не только психологическим, но и этическим. Его неокантианского толка этика опиралась на антропологическое понятие «эгоизм». Последний, по мнению Грота, является регулятором чувства и воли — стабильных метафизических реалий, определяющих якобы целенаправленные действия, поступки и поведение людей. Понимание Гротом «социального события» отличается от понимания Де-Роберти, т. е. не сводится к «коллективной акции» или даже к 299
«сумме воль». Для Грота эта «сумма» невозможна, ибо «конечный результат» зависит не только от «активной деятельной стороны сознания», отражающейся в поступках и поведении человека, но и от «некоего дополнения», «некоей высшей воли», придающей событию «скрытый смысл и неявное значение», «подлинное направление движения». Конечно, в этой позиции русского позитивиста отражалась не только риккертовская антитеза общего и индивидуального [64, 109], а еще и провиденциа- листский, религиозный «настрой» ее защитника. Социальный телеологизм в аналогичной форме проявлялся не только у Грота, но и у многих неокантианцев 90-х гг., например, у Булгакова, Бердяева и других представителей «критического реализма». Антитеологический вариант психосоциологической доктрины представляли теоретические воззрения Н. И. Кареева — выдающегося русского социолога и историка, который вслед за M. М. Ковалевским и независимо от него, развивал концепцию исторического процесса, во многом связанную с судьбой позитивизма в России. Либеральный деятель Кареев был профессором Варшавского, а затем Петербургского университетов. Сам он считал себя учеником П. Л. Лаврова и Н. К- Михайловского, при этом не скрывая своих симпатий к воззрениям Конта и Литтре, Милля и Спенсера, Бокля и Тэна. Следует добавить, что заметное влияние на его мировоззрение оказали философская антропология Л. Фейербаха и Н. Г. Чернышевского, а также истори- ко-социологические идеи А. П. Щапова. В трудах представителей «нового позитивизма» Кареев находил «важные идеи», которые он брал на вооружение: принципы исторического прогресса, связь философии и естественных наук, учение о методах познания. По-своему социолог понимал позитивистский сциентизм: «Ныне сглаживается этот антагонизм философии и науки: отказываясь от метафизики, философия вращается в той же сфере, где действует точное знание; бросая идеологию, она не связывает более между собою явления иначе, чем делает это наука; устраняя идеализацию, она принимает действительность как она есть, как познает ее точный анализ, хотя почти всегда из своего прежнего наследия философия сохраняет са- 300
мые дорогие свои качества, оценивая явления с субъективной человеческой точки зрения, обобщая знание с помощью своих абстракций, творя и уясняя идеалы высшей правды» [244, 3]. Тем не менее Кареев полагал, что в истории, где действуют человеческие личности, не обойтись без субъективного метода, что игнорирование «субъективных сторон» истории ведет к ее обезличиванию, к абсолютизации законов и принципов исторического процесса. «Субъективный фактор» истории Кареев отождествлял с личностью, проявляющей себя в совокупности антропо- лого-психологических и, в определенной мере, социальных «качеств». Называя эти «качества» субъекта истории «нормальным субъективизмом», русский социолог причислял их к «основоначалам» истории. С начала творческой деятельности Кареев зарекомендовал себя как выдающийся историк. Книга «Крестьяне и крестьянский вопрос во Франции в последней четверти XVIII века» (1879) получила высокую оценку К. Маркса [1, 34, 286]. Однако теоретические интересы Кареева всегда были в области социологии, без которой, как он полагал, невозможно понимание социального бытия людей и истории в целом. В таких сочинениях, как «Историческая философия в «Войне и мире» (1887), «Сущность исторического процесса и роль личности в истории» (1890), «Основные выводы философии истории» (1897), а также в шеститомной «Истории Западной Европы в новое время» (1794—1898) он выразил эту точку зрения на роль социологии как науки и методологии. Свою общую теорию исторического процесса, основанную на «реальных фактах» или «эмпирических событиях», Кареев называл «исторической философией» [237, 227] или социологией [68, 3]. Ее главным предметом он считал «общество как организованное целое», как «организованное общение людей», а главным методом — эмпирико-исторический метод, или «историческую индукцию». С учетом практических задач теория общества может быть, по Карееву, объяснительной (экс- пликативной) и предписывающей правила деятельности, или нормативной. Философию истории Кареев считал венцом человеческого знания. Цельность философского взгляда, по его 301
мнению, опирается на точность исторической науки. Поэтому философия истории должна вскрыть непреложные законы развития человечества. Ее основная задача, доказывал Кареев в работе начала 90-х гг. «История и философское значение идеи прогресса» [239], — выполнять прогностическую функцию; идея прогресса человечества — генеральный принцип философии истории. А поскольку историю творят личности, то теория личности в идейных построениях философов, полагал он, должна занимать центральное место. Свою теорию личности Кареев разрабатывал в трудах 90-х гг. и начала XX в.: «Сущность исторического процесса и роль личности в истории», «Основные вопросы философии истории», «Теория личности П. Л. Лаврова». Определение личности, ее места в обществе, взаимодействие личности и общества — вот чему должна служить подлинная социологическая теория: «...теория личности нужна не только для теории общества, но и для практической жизни последнего» [247, 9]. Личность для Кареева является первичным элементом общества. Ее природа в его понятиях расщеплена, плюрализирована. За отправную точку своей теории личности он вслед за Лавровым брал факт отличия людей одного от другого, «Я» от внешнего мира: психологический факт самосознания для него — фундамент социологии. «Как бы ни были велики влияния внешнего мира и истории в жизни и деятельности отдельной личности, остается все-таки нечто, целиком не сводимое ни на то, ни на другое. Это нечто Лавров и обозначает как собственное сознание человека» [247, 24]. Анализируя различные «начала» социальной жизни и пытаясь определить характер «движущих сил», Кареев сам приходил к выводу: разнообразные факторы в разнообразных сочетаниях играют равнозначную роль в истории. Он считал, что социолог, ищущий историческую истину, «дол- жен становиться на плюралистическую точку зрения» [236,47]. Кареев обосновывал позитивистское понимание связи философии и естественных наук, требовал применения методов познания последних к социологии. Он ставил в заслугу Лаврову решительное обращение к проблемам «социопсихологии»: «...задолго до того времени, когда Лавров впервые стал интересоваться вопросом о 302
построении положительной нау1Ц об обществе в духе социологии Конта и об отношений\ее к другим наукам, им уже было предрешено, что егЪ социология будет опираться на психологию и что в науке об обществе у него будут играть видную роль не одни внешние процессы, но и явления, совершающиеся в человеческом сознании» [236, 23]. Кареев считал, что психология как наука о потребностях отдельного человека, точнее, как наука о реакции на потребности людей, имеет важное значение в объяснении исторических явлений. Он выделял три основные группы потребностей, дающих начало экономической, политической и идейной жизни: «Это — потребности в пище, в безопасности и в нервном возбуждении. Все эти три рода потребностей одинаково древни в жизни человечества, но если из них первой принадлежит несомненное первенство в смысле более частой повторяемости, то в смысле необходимости эволюции последовательных фазисов победы первенство остается за третьей. Этот последний элемент всегда особенно интересовал Лаврова. Поэтому и его социология имела не экономическую и не политическую, а психологическую основу» [247, 63]. Кареев не отрицал действия экономического фактора в социальной жизни общества, но предпочтение отдавал фактору психическому. Он считал, что представители «экономического материализма», отводя главенствующую роль экономическому фактору, деактивизи- руют человека, строго детерминируют его жизнь, не оставляя места творческому порыву, волевой стороне деятельности4. Считая этот элемент главным фактором общественной теории, Кареев не отрицал, однако, значения общественного элемента, а предполагал «слияние» общественных и частных интересов: индивидуализм на высшей ступени развития общества, утверждал он, становится осуществлением общего блага с помощью личных стремлений. Личность является той «лабораторией», в которой происходит переработка внешних явлений в новые формы путем оценки этих явлений и практического изменения их, если они не соответствуют * Начиная с конца 80-х гг., Кареев подвергал безосновательной критике марксизм, исходя из использовавшегося еще Вл. Соловьевым приема «критики» научного коммунизма — интерпретации понятий марксистской философии с помощью собственных терминов, понятий, категорий [245; 248]. 303
идеалу. Раскрывая смысл этого социологического постулата, Кареев подчеркивал, что деятельность личности при всей своей кажущейся самостоятельности есть неизбежное следствие реальных причин. Климатические условия, влияющие на степень подчинения человеком окружающей среды, культурный уровень общества, в котором живет личность в данный исторический момент, система нравственных и политических норм жизни, мировоззрение общества и его экономические интересы — все это формирует человека как личность. «Наука истории начинается лишь с усвоения этого подчинения личности общим законам личной и общественной жизни» [447, 93]. Личность, считал Кареев, способна получить импульс к развитию через приобщение к истории, пройдя при этом три этапа развития «социальности»: (1) индивидуального существования, (2) существа, стоящего во главе земного мира, и, наконец, (-3) на самой высокой фазе развития бытия — центра Вселенной. Здесь обнаруживается близость воззрений Кареева к философии Фейербаха, Чернышевского, к мировоззрению Лаврова и Михайловского. Антропологизм в системе взглядов русской революционной демократии был той формой, в которой осуществлялись поиски активного начала человеческой деятельности; его средствами делалась попытка преодолеть не только разрыв психологического и физиологического, духовного и материального в человеке, но и разрыв между его теоретической и социально-практической деятельностью. Основным недостатком антропологических построений революционно-демократических сил России было сильное влияние натуралистических представлений: исходный пункт социального анализа — индивид — включался больше в родовые связи, чем в связи социальные, общественно-производственные, политические. Однако именно в контексте антропологических идей Кареева встречаются понятия о запросах, «экономических потребностях» людей, об «условиях» их бытия. Во «Введении в изучение социальных наук» (1897) и «чистые», и «прикладные» науки, теории экспликатив- ные и нормативные объявляются опирающимися на понятие «закона», признается законосообразность истории, сопряженность задач теоретических с целями практи- 304
ческими. «Организованное общежитие людей», по мнению Кареева, нельзя изучать без социологии, которая умножает свои силы, ориентируясь на сравнительно- исторический метод. Вскрываемая таким путем законосообразность имеет методологическое значение, она позволяет, утверждал Кареев, видеть особенности различных периодов «исторического пути человечества». Кон- товское понятие «консенсус» он рассматривал как требование учитывать связь и последовательность явлений в индивидуальном опыте и в истории [242, 8—9]. Эволюционистской методологией в значительной мере определялась историографическая практика Кареева: в его «Истории Западной Европы» предпринималась попытка социологическими средствами выразить глобальные закономерности «европейской цивилизации». Первый том этого сочинения был посвящен анализу форм перехода от средних веков к новой истории, второй отражал «мотивы» изменений политической жизни Европы эпохи Реформации, в третьем рассматривалось «главное событие» XVIII в. — французская революция 1789 г. Остальные три тома должны были вскрыть основные тенденции Просвещения [238]. Антропологический подтекст всей концепции Кареева получал емкое выражение благодаря анализу проблем личности, среды, форм быта. Черты антропологической философии — антиисторизм и абстрактность социологических идей — у Кареева смягчались принципом историзма. Благодаря повышенному вниманию к проблемам истории и фактам социальной жизни основные гносеологические понятия обретали у него связь с идеей практики. Известно, что Чернышевский преодолевал недостатки антропологизма, подходя к основам социально-исторической деятельности, связанным с общественными отношениями, складывающимися вокруг форм собственности и производства. Лавров разрабатывал учение о социально-нравственной стороне человеческого существования, хотя много внимания уделил проблемам подготовки человека к революционной деятельности. Кареев обратил внимание на эту особенность философии Лаврова при разработке своей теории личности. Объясняя историческую деятельность личности как обусловленную главным образом потребностью наслаждения или нервного воз- 305
буждения, он доказывал, что эта деятельность дает начало идейной жизни общества. Тем не менее влияние позитивистского агностицизма было заметно не только в «эмпирическом настрое» Ка- реева, но также в его скептических позициях по ряду методологических проблем исторической науки. Часто это выражалось в отрицательном отношении к вопросу о законосообразности исторического процесса. Задача истории, писал русский позитивист, состоит «не в том, чтобы открывать какие-либо законы», а в аналитически- синтетической процедуре — единственно возможной в условиях эмпирических исследований [246, 72]. Однако необходимо учитывать сильно выраженную тенденцию к материалистическому истолкованию установок Конта, Милля, Спенсера и других позитивистов. Опора на материалистически толкуемый позитивизм временами позволяла Карееву подойти к пониманию роли экономического фактора и отстаивать позиции «реализма» и гуманизма в борьбе с теологией, спиритуализмом, идеалистической метафизикой. Но Кареев не смог преодолеть субъективизм, даже введя в свою философию антропологически толкуемые понятия «потребность людей» и «практическая деятельность человека», рассматриваемые в отрыве от социально-исторической практики. Далекий от понимания сущности материалистического объяснения истории, диалектики ее развития и самого познания, русский социолог, констатируя многообразие связей действительности, не видел качественных изменений в обществе. Прогресс истории представлялся им как механический, количественно определяемый процесс, т. е. в духе плоского эволюционизма. Это приводило Кареева к построению таких умозрительных схем, о которых в свое время К. Маркс писал в редакцию , «Отечественных записок»: «Изучая каждую из этих эволюции в отдельности и затем сопоставляя их, легко найти ключ к пониманию этого явления; но никогда нельзя достичь этого понимания, пользуясь универсальной отмычкой в виде какой-нибудь общей историко-философской теории, наивысшая добродетель которой состоит в ее надысторичности» [1, 19, 121]. Эта общая оценка взгляда на сущность прогресса позволяет увидеть родство учения Кареева с другими 306
позитивистскими течениями в социологии, представленными в России «генетической социологией» M. М. Ковалевского [530] или «этико-коллективистской» доктриной Е. В. Де-Роберти и субъективистской социологией Н. К- Михайловского. Близки к основоположениям социологии Кареева и социальные воззрения русского неокантианства. Неверно рассматривать неокантианские марбургскую и баден- скую школы и их русских последователей как силы «противостояния позитивизму», будто бы «полностью изменившие парадигму философии и социологии». Неокантианские теоретики действительно выступали против «догм» позитивизма. Но этот «антипозитивизм» был вызван стремлением освободиться от некоторых постулатов «первого позитивизма», от понятийного аппарата Конта и Спенсера, Милля и Тэна. В противовес натуралистическому сведению позитивистами сущности общественных явлений к набору простых их законов неокантианцы выдвигали идею о «био-психо-социо» сфере гуманитарных «наук о духе». Как и многие махисты, они выступали против «механистического детерминизма» истолкования социальных процессов «первыми позитивистами», требуя понимания прежде всего субъективного смысла этих процессов, интроспекции их агентов в сферу психического мира человека. Вполне приемлемым для неокантианских теоретиков, как и для всех позитивистов, было бы сведение социологии к изучению человеческого участия в общественной жизни: понятие «социального взаимодействия» и принцип «долженствования» требовали объяснения роли субъекта в истории. Под влиянием Г. Зиммеля и Ф. Тенниса, Г. Лебона и F. Тарда русские неокантианцы П. Новгородцев, Б. Кистяковский, Л. И. Петражицкий, В. М. Хвостов создают развернутый концепт понятий, явно переплетающихся с психологическими представлениями «вторых: позитивистов». Кистяковский в работе «Общество и: личность» (1899) в духе социологического номинализма*, пытался истолковать систему «общество—культура»:. По его мнению, эта система способна иметь реальное- значение только как комплекс индивидуальных переживаний ее агентов. Позитивистские формулы «коллективные представления», «сознание рода^ «психология тдуь 307
пы» неокантианцы заменяли формулами «народная психика» (Петражицкий), «дух времени» (Хвостов), «законы психической среды» (Новгородцев). Требуя реформы философии и социологии, реформы языка и знания, неокантианцы обнаруживали свою приверженность к культу «чистых» понятий, к порочному гносеологическому формализму, в своей сущности являвшемуся выполнением априорных заветов Канта. Как и позитивисты второй генерации, неокантианцы все понятия философии и социологии объявляли конструкциями, соотносящимися не с реальными фактами и событиями общественной жизни, а с познавательными интересами субъекта, с его переживаниями и представлениями. Поэтому Новгородцев логику науки сводил к «гносеологической типологии» [427, 272], а Петражицкий — к формам психической адаптации субъекта [467, 24— 25]. «Вторых позитивистов» и неокантианцев объединяла принципиальная вражда к философскому материализму, особенно к марксизму, что нашло яркое выражение в сочинениях Бердяева, Булгакова, Струве, Кистяков- ского и Новгородцева, в либеральных политических взглядах: «умеренная оппозиция» царизму, страх перед «улицей», т. е. перед движением пролетарских масс России [59, 29—38]. Совсем не случайно два либеральных сборника — «Проблемы идеализма» (1902) и «Вехи» (1909) — отразят процесс сближения разнообразных форм идеализма, в том числе неокантианства и неопозитивизма в России начала XX в. Стремление найти новые, более «цивилизованные формы классового господства» являлось одной из важнейших причин этого альянса представителей различных школ буржуазной мысли [4, 16, 42]. Социологи позитивизма в широком значении этого слова не сумели, понять специфику общества и его законов, раскрыть суть предмета социологии, показать ее связь с науками, изучающими отдельные стороны общественной жизни. Ограничение предмета социологии при этом шло по линии отказа от так называемой социальной динамики [8, 13—14]. Генеральной задачей социологии, считали в конечном счете Кареев, Чупров, Сорокин, является создание социальной аналитики или социальной статики, сведение предмета социальной -308
науки к анализу микросоциальных явлений — элементарных эмпирических фактов общественной жизни. Эта тенденция выражала отказ сторонников психологического направления от широких теоретических обобщений, от требований исследовать закономерности исторического процесса. Главная задача психосоциологии сводилась к изучению человеческой психики, к борьбе с «социально-психическими болезнями» [552, 42—43]. Психологический фактор провозглашался главным «мотивом человеческих поступков» [468, 68—69]. Рекомендуемые методы психологического контроля поведения людей несли на себе черты типично буржуазных принципов «функциональной зависимости» трудящихся от эксплуатирующего меньшинства, от власть имущих. Так раскрывало свою социальную природу позитивистски-психологическое направление в истории социологии России, отправлявшееся от идей Кавелина, Троицкого и Грота, но приходившее к выводам неопозитивистских теоретиков типа Де-Роберти, Кареева, Сорокина. В рассматриваемый нами период к этому направлению следует отнести и неокантиански настроенных Бердяева, Струве, Булгакова. Синтезируя эмпирический и бихевиористский варианты социологического мышления, теории психологической социологии являлись своеобразным выражением общей эволюции буржуазной социологии, сформировавшейся в России еще в 80—90-е гг. XIX в. Наука истории и позитивизм Вторая половина XIX в. характерна в истории России развитием капитализма, рабочего движения, усиливающимся противоборством основных классов и социальных групп общества. В этих условиях российские буржуазные историки в своих концепциях активно использовали позитивизм. Весьма широкий круг ученых испытал на себе влияние различных позитивистских доктрин или их отдельных принципов. Либеральная историография, представленная такими учеными, как К- Кавелин, Н. Данилевский, К« Бес- 309
тужев-Рюмин, H. Костомаров, а затем и М. Ковалевский, В. Ключевский, А. Лаппо-Данилевский, «утверждала себя» в борьбе не столько со сторонниками «традиционных школ» истории — П. Юркевичем, М. Катковым, Д. Иловайским, С. Татищевым и Н. Шильдером, сколько и главным образом в борьбе с воззрениями революционных демократов — А. Герцена, Н. Чернышевского, Н. Добролюбова, М. Антоновича, Л. Лаврова и, что особенно важно подчеркнуть, в борьбе против марксизма, против оценок истории Плехановым и Лениным [222, 231—281]. Уже С. М. Соловьеву не чуждо было внимание к позитивизму Конта, Бокля и Спенсера; значительно дальше шел Кавелин, чьи труды 70—80-х гг. отличались позитивистской направленностью, духом агностицизма. В конце 70-х гг. в одной из статей «Слова» М. Антонович писал, что даже традиционно-консервативное славянофильство имело тенденцию к сближению с либеральными деятелями общественных сил того времени. «С одной стороны, — писал он, — либерализм проникает в сферу славянофильства, а с другой, славянофильство проникает в либерализм» [16, 14]. Любопытно, что такие видные деятели позднего славянофильства, как Н. Страхов и Н. Данилевский, «проникали в либерализм» с помощью позитивистских средств. Н. Я. Данилевский, лидер «поздних славянофилов» принадлежал к тем естествоиспытателям, философам и историкам России, которые весьма продолжительное время развивали эклектическую по своей природе концепцию: позитивизм перерастал в их творчестве в объективный идеализм и провиденциализм. Отстаивая так называемый «закон Бэра», он придавал ему еще более универсальное значение, чем Спенсер. Биологизация описания общественного процесса у Данилевского нередко сочеталась с кантианским априоризмом, с формальным признанием идеи развития, принципа историзма. Последнее нашло выражение в его «теории эмпирических законов развития народов», которую он пытался обосновать в своем трактате «Россия и Европа. Взгляд на культурные и политические отношения славянского мира к германо-романскому». Впервые опубликованный (частями) в журнале «Заря» (1869, № 5, 6, 8, 9), этот трактат содержал обоснование позитивистски-идеали- 310
стической концепции «культурно-исторических типов», идеи о египетской, китайской, еврейской, греческой, германо-романской и других формах материальной и духовной культур [554, 228—244; 659]. В этой структуре, построенной «по Бэру», новая ступень «развития» усиливается за счет «закона прогресса», требовавшего признания дифференциации частей, совершенствования вида, рода и типа общественных элементов. Каждый из культурно-исторических типов, в свою очередь, проходил три этапа «эволюции»: юность, зрелость и старость. Антропологический принцип, сочетаясь с абстрактным сциентизмом, вместе с тем обосновывал панславизм и славянофильский национализм: русские и славяне провозглашались особым типом исто- рико-биологической эволюции на завершающем этапе истории. Подобно тому как в контовской классификации наук каждая отрасль исчерпывала себя с появлением новой области познания, так и у Данилевского «низшие» ступени цивилизации как бы предназначались быть «удобряющей средой» для высших форм цивилизации. Провиденциалистский элемент здесь, как впоследствии у Бердяева и Булгакова, сочетался с элементом эсхатологическим [167]. Так, рассматривая гражданскую историю, Данилевский отбрасывал все теории, апеллировавшие к естественнонаучному эволюционизму и историческому методу в социологии. Именно поэтому он выступал против дарвинизма, который в книге «Дарвинизм» (1885) называл единственно возможной поддержкой материалистического мировоззрения [166]. В борьбе с Дарвином он опирался на теорию катаклизмов Кювье и идеи телеологии, что и побудило К. А. Тимирязева дать отпор «мелкой, изворотливой софистике дилетанта» Данилевского [584, 150—193]. Тем не менее представитель дво- рянско-буржуазного либерализма'" К. Н. Бестужев-Рюмин выражал солидарность с теорией культурно-исторических типов, которой также следовали Н. Страхов и К. Леонтьев. Он выступал против тенденций к материалистическому истолкованию «первого позитивизма» со стороны историка-демократа А. П. Щапова, который отличался «особым прочтением» сочинений Конта и Милля, Спенсера и Литтре и выступал с идеями народности и областной региональности исторического про- 311
цесса, продолжая традицию Н. Полевого и во многом следуя Чернышевскому [669, XXXI]. В противовес Щапову и Чернышевскому, но в духе позднего славянофильства Бестужев-Рюмин пытался доказать, что, прежде чем уйти со сцены Истории, каждый народ вносит свой вклад в мировую, культуру, что этот, «вклад» означен печатью самобытности [41, 1—3]. Критически относясь к Гегелю, еще более критически он относился к С. М. Соловьеву, высказывая одобрение «общему взгляду» Кавелина. Теоретическая позиция Бестужева-Рюмина сводилась к позитивистским понятиям о множестве факторов, определяющих ход общественной жизни. В истории, доказывал Бестужев-Рюмин, не может быть «главной силы движения», нельзя представить себе влияние на исторический процесс «одного движущего начала» или «одной причины» — в истории всегда действует и взаимодействует много равных по своему значению «причин» и «начал». Данилевский и Бестужев-Рюмин, вслед за Миллем, считали необходимым соединить историю и социологию. Эти выводы они стремились дополнить кантианскими принципами исторического агностицизма, благосклонно относясь к немецкому критицизму — к взглядам неокантианцев и английских эмпириков, чьи методологические установки оказывали влияние на теоретические построения Ковалевского, Лаппо-Данилевского, Ключевского, Милюкова. Доктрина исторического знания В. О. Ключевского — видного буржуазного историка пореформенного периода, представляет собой сложное и противоречивое явление. Буржуазные интерпретаторы исторического наследства Ключевского, как правило, не учитывали и поныне не учитывают эволюцию его творчества, пытаются превознести слабые моменты наследия русского историка, нередко противопоставляя их принципам материалистического понимания общественной жизни [355, 45—58; 146, 178—202; 22, 203—206]. Большая работа по выяснению теоретических взглядов Ключевского проделана советской исторической наукой. Здесь прежде всего следует отметить исследования Л. В. Черепнина, Н. Л. Рубинштейна, М. В. Нечкиной, Б. Сафронова, М. Федорова [641; 220; 418; 529; 613; 343; 235; 668]. В трудах этих и других авторов рассмат- 312
риваются философские и социологические взгляды, основы концепции истории Ключевского. Становление Ключевского как историка, «мучительное» решение им вопроса о выборе «особого миросозерцания» [271, 235—236], по времени совпавшее с ломкой старых феодальных и утверждением более передовых капиталистических отношений в России, сопровождалось не только социально-политическими, но и идейно-теоретическими влияниями. Официально признанный «ученик» С. М. Соловьева, он идейно эволюционировал к позитивизму, воспринимая методологические принципы Кавелина и Бестужева-Рюмина, Щапова и Лаврова. На взгляды Ключевского оказали заметное влияние философия Л. Фейербаха, Н. Чернышевского и Н. Добролюбова, историко-теоретические воззрения С. Ешевского и Ф. Буслаева. Совсем не случайно в миропонимании русского историка сложно переплетались либеральные и демократические убеждения, понятия, шедшие от эмпиризма, и конвенциалистские суждения о природе исторического процесса. Призыв обращаться к фактам Ключевский стремился реализовать и в «Курсе русской истории», который он читал в Московском университете в 1872—1885 гг., и в читанном там же в 1884—1887 гг. «Курсе по методологии истории» и в работах «Боярская дума» (1882), «Происхождение крепостного права в России» (1885) и «Состав представительств на земских соборах в древней Руси» (1891). Его стремление опираться на факты советский историк В. И. Пичета оценивал, прибегая к аналогии: «В. О. Ключевский, — писал он, — в отличие от С. М. Соловьева, рассматривал исторический процесс не сверху, а снизу» [217, 13—29]. Однако из сказанного не следует, будто русский историк имел «цельный взгляд» на факты или ему было присуще подлинно монистическое" понимание истории. Отнюдь нет. На наш взгляд, следует различать анализ исторического процесса, который делал сам Ключевский, и те методологические принципы, которые он провозглашал как теоретик-методолог исторических знаний. Можно сказать, что объективный смысл, реальное содержание трудов выдающегося историка России подчиняются одним законам оценок, тогда как требования «подхода» или «суть» его методологических принципов 313
не всегда совместимы .с аксиологией творчества — они выходят в область позитивизма, имея «практическим основанием» эмпиризм. Тяготение Ключевского к доктрине социологического плюрализма получило выражение в его формуле, требовавшей соединения «исторической механики» с «социологией». Взаимодействие «элементов истории» выражалось понятиями «совокупное отношение» частей истории, «элементы общежития», «силы истории». Эти «исторические силы», понимаемые как первооснова социального процесса, по мнению историка, сводимы к взаимодействию личности, деятельности церкви, государства, общества; они включают влияние на социальную среду природы, хозяйства, экономики. В 80-е гг. Ключевский делал акцент на «хозяйственные факты», «экономические законы», «формы быта». Но с годами спекулятивно-методологический элемент мировоззрения русского историка усиливался, увеличивалось число «сил» истории, каждая из которых получала в его трудах «свое поле действия», — Ключевский все больше расчленял реальное единство исторического процесса. Так субъективное желание Ключевского добиваться единства методологических требований в реальной форме его осуществления в контексте «Боярской думы на Руси» практически оказывалось неосуществимым: игнорирование материалистической диалектики и замена ее эклектической теорией «множественности факторов общественного развития» порождали имманентное противоречие всей концепции истории. Но эта тенденция имела и положительные следствия. «Теория факторов» имела ряд преимуществ по сравнению с идеалистическим монизмом Гегеля. Она являла собой попытку более разносторонне осветить ход исторического процесса, придавала конкретность и усиливала фактологическую сторону исследования. Перед самой историографической практикой методологический плюрализм того времени ставил дополнительные задачи, в том числе о способах выражения законосообразности природы и общества, причинных, случайных и необходимых связей, о соотношении частей и целого в историческом процессе и т. п. Углубляло познание расчленение общественных и исторических явлений на фактологические, экономические, юридические и духовные. Все эти 314
«факторы» декларировались как «единые» в своей целостности и совокупности. Так же как Щапов, Ключевский-историк не представлял себе историю оторванной от психологии, физиологии, социологии [272, 1, 19]. Отсюда защита Ключевским причинно-следственных связей исторических событий, понятий «закономерности в истории», идеи о «взаимодействии» и «сложении», «повторении» тех же «исторических сил». В ряде случаев автор приближался к пониманию диалектики регионального и общеисторического, к выявлению некоторых закономерностей исторического процесса [271, 258; 272, 1, 17, 380—381]. Попытки углубляться в «фактическую историю» заставляли изучать реальные потребности личности, «быт» социальных слоев и классов, природу страны [272, 1, 20—21]. Стремление опираться на фундамент материалистически толкуемого позитивизма с оттенками антропологического влияния позволило Ключевскому избежать религиозной мистификации истории, обогатить историографию и социологию рядом ценных исследований. Непосредственное обращение к анализу социально-экономического строя России обогатило науку истории новыми данными, рядом важных фактов и весьма глубоких обобщений. Несформулированный самим Ключевским, но применяемый им в исследовании принцип конкретного анализа исторического процесса, внимание к экономическим основам общественного развития, интерес к социальной структуре общества, вычленение понятия «классовый интерес» — все это позволило автору «Курса русской истории» наряду с такими из своих современников, как А. Щапов, В. Берви- Флеровский, М. Ковалевский, сыграть важную роль в подготовке к восприятию материалистического понимания истории в нашей стране на рубеже двух веков. И все же историографическая -практика Ключевского часто только подчеркивала несовершенство его концептуального плюрализма, понимания им теоретических основ исторического знания. Представления Ключевского об «экономической жизни», «общественной силе», «экономической основе» нельзя признать достаточно научными. Этим понятиям не хватало не только диалектики, но и проникновения в смысл исторически складывающихся форм производства, в сущность того, что у Маркса получило выражение в категории «общест- 315
венно-экономическая формация». Понимание историком социально-экономического строя истории базировалось, как правило, на поверхностных установках «буржуазного экономизма» [518, 442; 529, 51]. Роль экономических отношений Ключевский оценивал с позиции «равнозначности факторов», которая в его системе была определяющей и которая препятствовала толкованию взаимосвязи исходных элементов общественного развития. Далеко не всегда он понимал диалектику соотношения общего и единичного, единства и многообразия. В конечном итоге Ключевский склонялся к плюралистическому пониманию действия «основных сил общежития» [272, 1, 20—21]. Тем самым он связывал себя с буржуазной социологией, неспособной выработать научный подход для объяснения истории, воспринять выводы исторического материализма. Само признание правомерности множества принципиально разнородных начал истории являлось данью позитивизму, той его черте, которая устойчиво присутствовала во всех доктринах как «первого», так и «второго позитивизма». Особенностью этой стороны позитивистских учений являлось не только возведение формализации принципа множественности в универсальную форму, исключающую диалектику и единство многого, но также, как это видно из историко-социологической доктрины Ключевского, признание такой многофакторности основ общественной жизни, когда ни одна из «действующих сил» не выступает в качестве силы главной, определяющей исторический процесс. Само понятие «сила», как бы извлеченное из механики, Ключевский использовал в интересах концептуализации своих представлений об отношениях в «мире факта». Одним из таких «фактов» (факторов), имеющим значение «активного деятеля истории», выступал в его понятиях «индивидуальный дух» [271, 242]. Силе этого духа, доказывал Ключевский, история обязана своим «напряжением» и самим «ритмом движения». Носителем этой «силы» является личность. За вычетом «внешних» элементов в обществе, писал он, «остается сила, которой именно и принадлежит инициатива исторического движения — личность» [264, 14]. Хотя в последние два десятилетия жизни Ключевский без особого уважения относился к идеям «субъек- 316
тивного метода» Лаврова и Михайловского, которые прежде влияли на его миропонимание, все же субъективизм его проявлялся прежде всего в своеобразной ато- мизации общественного целого за счет плюралистической теории личности. Иллюстрацией к этому выводу может быть вся социология и этика русского историка. Явно выраженный индивидуализм, антиколлективизм составляют сущность теоретической концепции «Курса русской истории» и «Курса методологии». Поскольку в понимании «социального целого» Ключевский резко разграничивал общество и личность, «общее благо» и «благо личное», экономику и политику, он с неизбежностью приходил к мистификации исторического процесса. Игнорируя законы производства, историк искал «связующие звенья» в физиологических, антропологических, культурных, этических, идейных (духовных) «началах» жизни общества. В качестве «консенсуса» (или соглашения) «борющихся начал» иногда выдвигалась идея «общего блага», которая поощряла подвижничество отдельных индивидов либо играла роль «нравственного цемента» как девиза «исторического призвания» или «мирового значения» народа, нации. Чаще всего на «нравственной почве», считал Ключевский, «устанавливается соглашение вечно борющихся начал по мере того, как развивающееся общественное сознание сдерживает личный интерес во имя общей пользы...» [271, 390]. Идеи «мирнообновленцев» и кадетов выражались им в форме восхваления «культурных начал конституционной монархии» [272, 1, 33—44; 267, 201]. В своих поисках методологии истории он пытался опереться на крупнейшие естественнонаучные достижения своего времени, труды Менделеева и Бутлерова, Сеченова и Павлова с целью сближения исторических явлений с явлениями физико-биологическими. На такой основе делалась попытка определить предмет истории то как «механику социального развития» [264, 29], то как «физиологию исторических сил» [264, 11]. В «Курсе методологии» имели место идеи, выраженные в духе контовской «социальной статики»: интересы личности и интересы общества не совпадают, считал историк. Общество, утверждал он, состоит из определенной совокупности «устойчивых», «отвердевших» форм быта, общественных сил и норм общежития [264, 7—38]. 317
Временами, особенно в последние два десятилетия жизни, Ключевский находил возможным изображать исторический процесс как нечто общее, единое, слагаемое из тех частных явлений истории, которые подчинены законам «социальной статики». Доказывалась идея о последовательной связи явлений друг с другом, хотя эта «однолинейность» исторической цепи, свойственная многим доктринам раннего позитивизма, обнаруживала отход от самим же автором «Курса русской истории» провозглашаемых принципов многохарактерности и раз- нонаправленности социальной эволюции. Впрочем, даже такой «линейный подход» у русского историка сочетался с непосредственно реализуемой тенденцией к «множеству факторов». Теоретическая концепция исторического знания Ключевского содержала глубокие противоречия. Положительный в одном аспекте теоретических поисков плюрализм часто играл крайне реакционную роль в другом аспекте. Крен в сторону позитивистски-плюралистических формализации имел не только грань противопола- гания гегелевскому «самому развитому идеализму»5, но и возможность повторения «догегелевских ошибок Канта и Юма» [4, 18, 358]. Все это создавало реальные предпосылки противопоставления реакционного субъективистского «нового реализма» или эмпириокритицизма, эмпириомонизма самому марксизму. Эклектический подход, метафизический синкретизм являлись основной формой противопоставления Ключевским своей концепции якобы «односторонним» монистическим направлениям, к которым автор «Курса русской истории» относил и марксизм [299, XII]. Важной тенденцией в становлении и раскрытии Ключевского как историка выступала его склонность к натуралистической интерпретации социальных процессов, которая делала невозможным преодоление идеалистического понимания истории в целом. Эта тенденция выражалась в концепции географизма, дополнявшейся элементами философской антропологии, органицизма спенсеровского толка и психологизма в духе Кавелина 5 Ограниченность борьбы с «отвлеченной метафизикой» объясняет, почему Ключевский, не приняв панлогизма Гегеля, вместе с тем не сумел воспользоваться диалектикой великого немецкого мыслителя. 318
и Троицкого. Правда, в условиях господства религиозно-мистических и спекулятивных теорий в русской буржуазно-дворянской историографии второй половины XIX в. даже фрагментарное натуралистическое истолкование истории было в известной мере прогрессивным явлением. Отсюда положительные оценки демократическими силами России выступлений Ключевского против теологического объяснения истории Боссюэ и Лораном. Апелляция к «строгому естеству живого организма», призыв опираться на факты естественных наук в противовес «богословскому видению», отказ от «метафизических начал» и «внеисторических» объяснений — все это объективно было направлено против теологических интерпретаций истории [270, 137; 272, 1, 20; 264, 28—29]. И тем не менее к «ачалу XX в. органицизм Спенсера и его последователей все больше утрачивал свое влияние. Увлечение историка физиологией, антропологией и психологией становилось явным атавизмом. Разработанные им проблемы социальной дифференциации общественной жизни, которые опирались на натуралистические предпосылки, упрощали природу исторических событий и огрубляли представления о социально-экономических отношениях людей. Эклектицизм теоретико-познавательных основ историографии Ключевского, как было отмечено выше, влиял и на исходные натуралистические предпосылки истории, и тогда историк стремился утвердить мысль, что не только «хозяйственный быт», но и «юридические и политические отношения человеческого общежития» порождаются «материальными потребностями человека», степенью их удовлетворения «средствами физической природы», «окружающей среды» [272, 1, 62]. «Частный интерес», увязанный с собственностью, с понятиями о «потребностях человека», сближался с областью экономических интересов людей, которая, по мнению историка, должна быть регулируемой юридическими формами «гармонической разверстки государственных повинностей между всеми классами общества». Классовые отношения при этом сводились к взаимодействию труда и капитала [272, 5, 180—181; 271, 307]. В своих трудах Ключевский развивал концепцию эволюционного прогрессизма. Всякое нарушение исто- 319
рической нити, выраженной в терминах «преемство предания» или «состояния настроения и движения», чревато, считал историк, возникновением «социального разлада» или «революционной смуты». Только изредка он положительно оценивал «исторические драмы» — революции, указывая, что они вырабатывают «новые идеи» и «политические понятия», что «лучшая, хотя и тяжелая школа — народные перевороты». В целом же отношение буржуазного историка к революциям было негативным [272, 3, 10]. Ключевский квалифицировал революции как «насильственный перерыв старого политического предания», когда «при разнуздании сил движение вдается в крайности по естественному ходу» [272, 3, 86]. Социальные конфликты в отечественной истории он именовал «историческими антиномиями», аналогично спенсеровскому «расстройству» общественного организма [272, 3, 10]. Приверженность историка идее «постепенности» подтверждается и на примере его понимания проблемы субъекта истории. Историческая личность, по Ключевскому, вплетена в «эволюционно-прогрессирующее общество», что превращает самую личность в простой «винтик» Истории, делает ее общественно-индифферентной. С одной стороны, в этом сказался протест историка "против традиционного возвеличения «великих мира сего». Но с другой стороны, социальные причины объясняют склонность буржуазного историка к метафизической односторонности эволюционизма. В эту концепцию легко вписывались консервативные представления Ключевского о неустранимости института частной собственности, «надклассовом» характере государства, его неприятие революционных методов исторических изменений. Ключевский выдвигал задачу создания метода «исторической социологии», в пределы которой наряду с «научной целью», связанной с изучением «известного житейского порядка», входила «практическая или прикладная цель» «осовременивания» исторического знания. Это, считал он, должно предоставить историку определенную возможность для презентистского толкования исторических событий. «...Дедовские безыдейные нужды, привычки и похоти судите не дедовским судом, прилагайте к ним свою собственную, современную вам 320
нравственную оценку, ибо только такой меркой измерите вы культурное расстояние, отделяющее нас от предков, увидите, ушли ли вы... вперед или попятились назад» [271, 313]. Консерватизм этих высказываний особенно виден при сопоставлении их с высказываниями, например, из «Курса русской истории», где Ключевский в качестве «прикладной» цели изучения отечественной истории называет «воспитание исторической личности народа», вкладывая в это положение «надклассовую» форму общественного единства, выдавая классовые буржуазные устремления за общенациональные интересы [272, 1, 41]. Этим объясняется и отождествление буржуазным историком понятий «народ» и «общество», направленное на затушевание социальных антагонизмов [272, 1,40—41; 6,301]. Ключевский часто рассматривал историю в аспекте культурно-историческом, связывал гражданские события с «историей культуры или цивилизации», полагая, что «всеобщая история сосредоточивается главным образом на культурных завоеваниях, которых удалось достигнуть тому или другому народу». Критерием прогресса выдвигалось понятие об «известном культурном запасе», порожденном успехами «людского общежития» [272, 1, 15—16]. Идейные культурные ценности выдвигались им на передний план, превращаясь в аксиологическую норму прогрессивности и возможностей будущего развития человечества. Мы видим, что попытки Ключевского «синтезировать» единую концепцию истории на поверку оказались простым механическим объединением натуралистических идей с разнородными буржуазными социологическими учениями. И действительно, поставив «социальное целое» в зависимость от окружающих природных условий, неизменно детерминирующих все стороны общественного развития, историк не сумел вскрыть подлинную его специфику. Оставаясь на идеалистических позициях, историк усматривал в географической среде основную предпосылку общественного развития. Но при этом, Ключевский оказался не в состоянии прийти к материалистическому выводу о том, что географическая среда сама включена в материальное производство — действительное содержание общественной жизни. К. Маркс по этому поводу писал: «Всякое производство И П. С. Шкуринов 321
есть присвоение индивидуумом предметов природы в пределах определенной общественной формы и посредством нее» [1, 12, 43]. Методология, ограниченная порочным кругом буржуазного мышления, не позволила выдающемуся русскому историку разрешить центральную проблему своих поисков — вскрыть своеобразие исторического пути России. Пытаясь механически объединить субъективистский метод Риккерта с контовским сравнительно-историческим подходом, Ключевский в качестве критерия инвариантного в «местной» истории выдвинул «идею несходства», т. е. «различия однородных явлений». В результате исследование «местной» истории велось на основе учета своеобразных черт явлений, признавалась только «новизна их для наблюдения» [264, 39—47]. Именно метафизический акцент на «своеобразном сочетании» обстоятельств в древнерусском обществе и лишь внешнее сходство этих обстоятельств с западноевропейскими теоретически обусловили отрицательное отношение историка к идее раннего прохождения Россией фазы феодализма [265, 10—11; 271, 286—287; 272, 5, 174— 176]. Определения Ключевским особенностей отечественной истории не включали объект исследования в связь с всемирно-историческим процессом, были лишены понимания диалектики единичного, особенного, общего. В итоге историк приходил к утверждению, будто бы роль индивидуального в истории общезначима сама по себе: «...Отдельная история известного народа может быть важна своеобразностью своих явлений... хотя бы эти процессы и не оказали значительного влияния на общее историческое движение» [272, 1, 26]. Из сказанного видно, что концепция исторического знания Ключевского утверждала идеалистическое понимание истории, в качестве методологического основания имевшее плюралистическую идею множества определяющих факторов. Эта концепция, хотя и содержала отдельные моменты развития, в целом не поднялась выше метафизического эволюционизма. Изменения, которым подвергалась методология автора «Курса русской истории», начиная с 80-х гг. дополнявшиеся релятивистскими и неокантианскими положениями, все более придавали мировоззрению русского историка черты концептуального плюрализма —позиции, которая в условиях ши- 322
рокого распространения марксизма сознательно противопоставляла себя материалистической и диалектической традиции [271, 378]. Эта особенность исторической методологии Ключевского дает объяснение «гносеологических основ» его эклектического миропонимания. Поиски Ключевским философских решений «исторических антиномий» отечественной истории отразили в конечном итоге глубокий кризис буржуазной науки монополистической фазы капитализма в России [230, 78— 92]. Попытки преодоления противоречий дворянско-бур- жуазной историографии средствами позитивистской философии и социологии предпринимались также В. И. Ге- рье, М. С. Корелиным, В. П. Бузескулом, Ф. Ф. Зелинским, А. С. Лаппо-Данилевским, П. Н. Милюковым и другими русскими историками. При этом использовался большой фактический материал, применялись сравнительно-исторический метод, разнообразные методики социологических исследований и теоретической обработки эмпирического материала. Взгляды перечисленных историков характеризовались отсутствием религиозной ориентации, в отличие от «верующих позитивистов», сочетавших позитивизм и христианство (Л. М. Иванцов- Платонов). Ученик Герье и Ключевского, воспитанник Московского университета, а затем и его профессор М. С. Ко- релин был родом из крестьян. После завершения учебы в университете и публикации первой статьи «Новые мемуары о революционной эпохе XVIII века» [298] он длительное время пребывал в зарубежной научной командировке: работал в библиотеках Милана, Флоренции, Ватикана, Парижа и Лондона. Возвратясь в Россию, преподавал историю культуры в Московской консерватории и в Лазаревском институте, а в последние годы жизни — с 1887 г. — в Московском университете. Широкую известность в России 80—90-х гг.. он завоевал университетскими курсами по истории древнего мира и гуманизма эпохи Возрождения, а также трудами «Падение античного миросозерцания» (1885), «Искусство и действительность» (1889), «Гуманизм» (1890), «Культурный кризис в Римской империи» (1892), «Важнейшие мотивы в истории средневекового папства» (1894), «Очерки развития философской мысли в эпоху Возрож- 11* 323
дения» (1897). Блестящая защита магистерской диссертации на тему «Ранний итальянский гуманизм» (1892) принесла ему степень доктора наук, и он занял кафедру всеобщей истории Московского университета. Взгляды Корелина сочетали экономические, антропологические и гуманистические принципы анализа истории. Ему была близка философская антропология Чернышевского и Лаврова. Вместе с тем на него оказали влияние труды позитивистов Европы и России, сочинения представителей психологического направления в социологии. Он высоко ценил эстетику русских революционных демократов. Комплекс идей, который Корелин называл «философским миросозерцанием», опирался у русского историка на ряд принципов, среди которых важное место занимали «окружающая человека среда», «условия жизнедеятельности людей», «особенности внешнего мира» или «силы материальные». Эта сторона социологической ориентации называлась им внешним, формообразующим фактором истории. Производными, или второстепенными, в таких случаях считались (вслед за «силами умственными») «факторы морали», «требования духовные». В ключе идей раннего позитивизма Корелин провозглашал возможность познания явлений природы и общественной жизни. Ему была присуща вера в прогрессивное движение человечества к «совершенной организации». Ключевский, подчеркивая демократизм выдающегося русского историка, писал, что оптимизм Корелина представлял собой «соединение светлых упований на будущее с недовольным взглядом на настоящее» [266, VIII]. Согласуя культуру со счастьем, часто повторял Корелин, человек сам должен и может устроить все к лучшему. Усилия человечества надлежит фокусировать на завоевании «внешних сил» — на подчинение мира человеку «направлена вся культурная история» [266, XI]. Близкое «первому позитивизму» понимание Корели- ным важнейших категорий социологии — общества, личности, прогресса, движущих сил истории — выражало демократические тенденции буржуазной общественной мысли. Считая человека главным социальным элементом, Корелин экстраполировал эти понятия на область историографии, отчего и получил от Кареева квалифи- 324
кацию «историка личности», или «историка гуманизма» [240, I, VII]. То, что соединяло в себе исторически и аксиологически значимые «силы», аккумулированные в виде деятельного и интеллектуально развитого человека, русский историк называл «гуманистическим индивидуализмом». Два главных фактора, считал он, постоянно активизируют «индивидуализм и его проявления»: это, во-первых, исторические условия, во-вторых, возможности человеческой природы, антропологические «качества» личности. Взаимодействие внешних и внутренних «начал», по мнению Корелина, — непременное условие прогрессирующей жизни человечества. Поступательный исторически изменчивый ритм, утверждал он, составляет саму природу прогресса. В силу этого изучение истории невозможно без сравнительно-исторического метода, призванного отразить рост самосознания и гражданской активности личности, секуляризацию науки и философии, повышение роли морального и духовного факторов. Эпоху Ренессанса Корелин считал одной из важных вех этого процесса. «Под влиянием исторических условий, — доказывал он, — личность доросла до сознания своего права на всестороннее развитие: отсюда отрицание церковной опеки и требование свободы и самостоятельности для творческой деятельности человеческого духа, и прежде всего для науки» [302, 1, XV]. В комплекс исторических условий Корелин включал «духовные причины» прогресса. Преувеличение их роли каждый раз приводило в область идеализма. Оценивая, например, «замену схоластики независимым изысканием истины», отказ философии быть служанкой богословия как «величайший культурный переворот» в истории, Корелин подчеркивал его связь с гуманистическим движением XIV—XV вв. [299, 1]. Здесь значение «идеальных потребностей», «моральных ценностей», «жизненной идеи» заметно преувеличивалось. Причины «культурного кризиса в Римской империи» и «падения античного миросозерцания» Корелин видел в том, что «аморфный религиозный идеал» античности сменился «строгим нравственным идеалом» христианства. Это сближало его воззрения не только с этическим догматизмом Фейербаха, но и со всей линией идеализма в толковании явлений общественной жизни. «Можно истребить в 325
борьбе целую нацию, потому что люди смертны, — писал он, — но нельзя задушить идеальной потребности, потому что жизненная идея бессмертна...» [301, 2]. Так плюралистическое истолкование социальных процессов приводило Корелина к социологической ориентации, игнорировавшей анализ производства, диалектику развития общественно-экономических формаций, к признанию «силы духа» основным фактором истории. Именно поэтому, полагал он, христианство как идейное течение «не только вывело язычников из культурного кризиса, но и сохранило от варварского истребления наилучшие результаты их культурной работы» [301, 161]. Сама смена античной интеллектуальной силы средневековой представлялась русскому историку подлежащей историческому обновлению в эпоху Ренессанса. В ряде своих трудов он укажет на большую роль в этом процессе Дунса Скотта, Лоренцо Валла, Франче- ско Петрарки и других великих деятелей Возрождения, подчеркнет роль науки и философии в становлении «гуманистического индивидуализма» новой истории. Корелину не суждено было выяснить реальные причины замены средневековых общественных отношений новыми, буржуазными отношениями. Ему и его единомышленникам не дано было понять, почему в условиях победы буржуазного строя место догмы, божественного права занимает человеческое право [1, 21, 496]. Карелии делал упор на процесс гуманизации жизни, подчеркивая «возможности» человеческой природы. При этом часто повторялась мысль о неограниченной глубине «внутреннего мира» человека и благородстве его интеллекта. Отсюда та вторая сторона социологической ориентации Корелина, которая имела тенденцию скорее к идеалистическому, чем к материалистическому толкованию антропологии. «Гуманистический индивидуализм, — писал Корелин, — характеризуется, во-первых, интересом человека к себе самому, к своему внутреннему миру; во-вторых, интересом к внешнему миру и преимущественно к человеку; в-третьих, убеждением в высоком достоинстве человеческой природы вообще и в неотъемлемом праве человека развивать свои способности и удовлетворять своим потребностям» [300, 6]. Субъективно-идеалистические и антропологические черты воззрений Корелина, сциентизм, плюралистиче- 326
екая природа «гуманистического индивидуализма» и эвдемонистская этика сближали русского историка не только с народническим демократизмом, но и с позитивистским психологическим направлением в социологии, хотя ортодоксальным позитивистом — эмпириокрити- ком или представителем какого-либо другого субъективно-идеалистического течения своего времени, в том числе неокантианства, — он не был. Об этом красноречиво свидетельствуют признание Корелиным и использование им в историографической практике тех самых «метафизических» понятий («сущность», «причина», «следствие»), которые были неприемлемы для склонявшихся к юмистской традиции «вторых позитивистов». Завершая последний, четвертый, том своего фундаментального исследования «Ранний итальянский гуманизм и его историография». Корелин подчеркивал методологическое значение фактологии, сравнительно-исторического метода, причинно-следственного «аппарата мышления» для историографической практики: «Как ни далеки мы, — писал он, — от полного знакомства с источниками для истории раннего гуманизма, тем не менее и наличные данные дают возможность определить его существенные признаки, выяснить первые фазисы его развития и установить наиболее вероятные его причины» [302, IV, 448]. Отрицание гносеологического скептицизма, неприятие агностицизма, оптимистический взгляд на природу социологических идеалов — все эти стороны миропонимания Корелина вызывали негативную оценку В. С. Соловьева, Б. Н. Чичерина и даже В. О. Ключевского. Тем не менее именно эти стороны мировоззрения русского историка-демократа способствовали успеху его лекционных курсов в Московском университете, а также популярности его трудов, не лишенных историко-философского значения и в наши дни. Склонен к позитивистской методологии был и А. С. Лаппо-Данилевский — профессор Петербургского университета, специализировавшийся по русской истории [642]. В его трудах «Скифские древности» (1887), «Организация прямого обложения в Московском государстве» (1890), «Поверстная и указная книга ямского приказа» (1891), «Древности Кургана Карагодеуашх» (1893), «Очерки внутренней политики империатрицы 327
Екатерины II» и «Русская историческая библиотека» (1899) исследовались проблемы истории феодализма и источниковедения, методологии и дипломатики. Первоначально испытав влияние С. М. Соловьёва и Б. Н. Чичерина, он быстро эволюционировал к позитивизму, что со временем, уже в начале XX в. под влиянием Г. Риккер- та, подготовило его переход на позиции неокантианства [554, 255—258]. Свое отношение к позитивизму и неокантианству Лаппо-Данилевский выразил уже в работах 80-х гг., но особенно в статье «Основные принципы социологической доктрины О. Конта», напечатанной в сборнике «Проблемы идеализма» (1902). Позитивистское расчленение наук на естественные, базировавшиеся на законах объективного исследования, и общественные, опиравшиеся на психолого-антропологические данные об индивидуальном человеке, приводило Лаппо-Данилевского и его «школу» к признанию объективного и субъективного методов исследования. Отсюда наличие объективных критериев в его представлениях о методах истолкования источников истории при их «физическом описании» и отсутствие таковых при раскрытии текстового содержания. Воспроизведение нравственно-психологической «канвы» методами «индивидуального подхода» для него стало неизбежным [457]. На рубеже XIX—XX вв. увлечение субъективным идеализмом в ещё большей степени, чем Корелину или Лаппо-Данилевскому, было присуще историкам, склонявшимся к правым убеждениям, например, А. М. Иван- цову-Платонову. Богословствующий историк выступал в защиту идей об особом «значении субъективного элемента в исторической работе». Преследуя задачу примирения религиозного и научного миропонимания, этот публицист удобрял почву для будущей позиции авторов «Вех» — либеральных ренегатов и сторонников союза с царской властью и черносотенцами. Субъективистская социология народников-либералов, представителей психологического направления, историков — позитивистов и неокантианцев в тех или иных своих проявлениях становилась в начале XX в. средством идейного сплочения антидемократических сил. 328
Позитивизм и право Развитие новых буржуазных отношений в пореформенной России всем ходом противоречивых событий вызывало необходимость совершенствования законодательной практики, её обобщающих теорий. Последнее относилось к правотворчеству (в том числе государственно- правовым актам), касалось теоретического обоснования системы судопроизводства, форм развития правосознания населения. Ведь, скажем, в судопроизводстве России XIX в. действовали самые различные «законоположения»: Литовский статут и Польская конституция, Шестикнижное Арменопуло, Собрание Законов Донича, Маврокордато, Соборная грамота и т. п. Старые традиции выявлялись в правовых укладах Дагестана, Грузии, Армении. В различных регионах России судили на основе Библии, Корана, Мишна, Талмуда, Хидая [699а, 14]. Своеобразная юридическая этнография стала резко изменяться после судебной реформы 1864 г. Новые судебные уставы в России, которыми были введены суд присяжных, несменяемость судей, деятельность адвокатуры и т. п., стимулировали развитие буржуазных отношений в стране, хотя провозглашавшиеся нормы права часто являлись фикцией, не имели «всеобщего значения», носили сословный характер — существовали, например, суды отдельно для крестьян, духовенства, купеческого сословия, специальные суды для национальных меньшинств и т. п. Изменения базисного характера влекли за собой изменения реалий надстроечного значения, в том числе правовых институтов и взглядов, учреждений и убеждений. В 60-х гг. в стране начало функционировать Министерство юстиции и статистическое отделение при нем; в стенах крупнейших университетов (Петербургского, Московского, Варшавского, Казанского) возникли юридические общества. Проведению дискуссий по проблемам права содействовали «Журнал гражданского и уголовного права», «Юридический вестник», «Судебный журнал», «Вестник права», «Журнал Министерства юстиции» и другие. Активно выступали в печати представители либеральной буржуазии, которые приобщали «к делу» теоретический багаж зарубежных и российских философов и социологов, правоведов и историков. Так, 329
в 80—90-е гг. большое распространение получают сочинения Спенсера «Грядущее рабство», «Новый торизм», «Грехи законодателей» и «Великое политическое суеверие», поднимавшие политически-правовые вопросы. Значительным спросом пользовались позитивистские труды Алекса, Гумпловича,. Иеринга, Ломброзо, Ферри, Шеф- фле. Влияние идей Копта и Милля в большой мере перекрывалось воздействием «авторитетных теорий» неокантианцев. Преобладали антропологические, физиологические, психологические учения сторонников «теории факторов», «определяющей роли среды». Помимо экономистов и историков, активно участвовали во всех правовых дискуссиях и в выработке «юридической систематики» представители широкого фронта биологических знаний и медицины: они формировали основополагающие принципы многих подразделов правовой науки — криминалистики, судебных медицины и экспертизы и т. п. В различных формах позитивистская философия и социология стали энергично проникать в науку права, юриспруденцию, в область правосознания, хотя, как справедливо отмечается в комментаторской литературе, не позитивизму суждено было определять процесс развития «философии права» в России (232, 499, 40; 588, 1 —15). Важно видеть, как не только в 60—70-е гг., но и в 80—90-е гг. в юридических знаниях порождалась и распространялась позитивистская философия, или как в сфере юриспруденции применялась позитивистская социология. Речь идет о том, в каких отношениях находятся учения правовой науки и собственно позитивистская традиция; отсюда различия юридического позитивизма и позитивистской социологии в праве. Юридический позитивизм представляет собой один из конкретных исторических вариантов проявления позитивизма в праве (наподобие «физиологического» или «физического» идеализма в естественных науках). Главная тенденция здесь обеспечивается за счёт «собственной» правовой структуры, а также сциентистски-эмпирических методов, за счёт отрицания «общих теорий» и осуществления объективистской «методологии». Влияние естественных наук накладывает печать на характер взаимодействия частей учения в целом. Второй вариант позитивистских построений в истории права связа« с использованием прежде всего со- 330
циологических структур с целью анализа правовых явлений. Поэтому превалирующие в той или иной области принципы исследования (социально-экономические, антропологические, эклектико-плюралистические) способны определять форму выводов из предпринятого анализа той или иной системы правовых норм или юридической практики как некоей внешней данности. Позитивистская социологическая доктрина в области права — методологическая, рациональная основа конкретно-социального исследования правовых проблем. Известный американский историк политических учений Э. Боденхаймер первую форму — «юридический позитивизм» (legal positivism) именует «аналитическим позитивизмом», а вторую форму называет «социологическим позитивизмом» в правовой теории, в целом приближаясь к предлагаемой нами классификации (712, 94—95). Существенно также подчеркнуть, что различия этих двух форм позитивистских построений находятся в диалектической взаимосвязи, подвижны. Противопоставление их друг другу, нарочито изолированное рассмотрение лишено смысла. «Юридический позитивизм» всегда претендовал на мировоззренческое значение в области правосознания и юриспруденции. Его главными особенностями являются формализм, догматическая «истинность», признание непротиворечивости факта «букве закона». Анализируя сущность и отличительные черты позитивистски понимаемого «юридического мировоззрения», Ф. Энгельс писал, что в его рамках «государственное и гражданское право рассматриваются как самостоятельные области, которые имеют своё независимое историческое развитие, которые сами по себе поддаются систематическому изложению и требуют такой систематизации путём последовательного искоренения всех внутренних противоречий» (1, 21, 312). Гипертрофия формально-логических приёмов исследования, тяготение к догматизму и игнорирование конкретно- исторического содержания правовых явлений в угоду их форме всегда составляли важные стороны того, что ныне называется «юридическим позитивизмом». Теоретическое обоснование главных юридических категорий в рамках этой разновидности позитивистски-правовой системы совершается с помощью таких позитивистских свойств, как эмпирически-аналитический субъективизм, агностицизм, 331
дескриптивизм, сциентизм, «надпартнйность» и дуализм понятий, — т. е. типичных черт позитивизма. Нельзя не видеть относительной прогрессивности «юридического позитивизма» и его социологических теорий. При всей ограниченности либерально-земского движения, в нем, к примеру, имелись достаточно отчетливо выраженная антиабсолютистская тенденция, стремление подчеркивать приверженность к конституционизму, отрицание многих правовых норм, обычаев, традиций феодального общества. «Позитивная школа, — писал один из историков позитивизма, — вынуждена сплошь и рядом отрицать правовой характер правил, поддерживаемых авторитетом церкви» (699а, 10). Большинство позитивистских теоретиков права выступало против феодально-сословного уклада жизни России. Помимо либерального кредо, часть буржуазных юристов явно придерживалась демократической ориентации. Предшественниками юристов-позитивистов 80—90-х гг. в России были, конечно, Порошин, Волков, Кавелин, Страхов, Троицкий, в теоретическом плане опиравшиеся главным образом на воззрения Конта, Спенсера, Милля, Тэна. Их последователи в интерпретации правовых проблем в большей мере станут поклонниками «второго позитивизма», различных школ «физиологического» и «физического» идеализма, неокантианства. Среди прозелитов и активных разработчиков принципов «юридического позитивизма» выделялись В. А. Гольцев, А. X. Гольм- стен, С. В. Пахман, А. И. Чупров, Г. Ф. Шершневич, известные как сторонники абсолютизации юридической догмы, формального начала юриспруденции, отказа от общественно-экономического объяснения правовых явлений, от исторического и диалектического их истолкования. То направление в «философии права», или, скажем мы, в юридическом позитивизме, которое всего сильнее претендовало называться «реалистическим», возглавлял С. В. Пахман, профессор и активный член Юридического общества Петербургского университета. Известный трудами «Основы теории государства и права» и «О современном движении в науке права» (начало 80-х гг.), этот видный правовед призывал прилагать усилия к исследованию «тех сил, которые лежат в основе происхождения и развития права, и вообще законов юриди- 332
ческих явлений» \(466, 5). Он доказывал, что «наука права» должна основываться на «научных требованиях т. н. позитивизма», что она должна слагаться из четырех главных компонентов: «основоположений школы естественного права», «юридической науки», «системы юридических норм» и «судебной практики». Относительно «основоположений школы естественного права» Пахман высказывал свою приверженность к исторической и естественнонаучной «почве», призывая с помощью антропологии, физиологии и психологии изучать «прежде всего самого человека». Кроме Крахмана, Данквисга, Поста и Иеринга, он объявлял своими европейскими учителями в теории также Алекса и Гумпло- вича, хотя антрополого-психологическую ориентацию свою сводил к «интеллектуально-значимым формам» связанным с правосознанием; признание права нормой поведения человека, альфой и омегой юриспруденции являлось его принципиальной теоретической установкой. «Идея права начертана в человеческом разуме»,— любил повторять русский теоретик права [466, 11]. Определяя право как «совокупность положительных норм и юридических институтов», Пахман считал правовую норму одновременно «мерой свободы в общежитии», или, по примеру одного из своих единомышленников Н. Сергеевского, — «мерой отношений» (имея в виду отношения людей). В поисках сути этих «отношений» русский позитивист впадал в объективизм, оказывался сциентистски преданным «идее беспартийности правовой науки». Право, считал юрист-теоретик, свободно от влияния политических, социальных и моральных факторов; оно — логико-математическая величина, «система юридических понятий». Юридические нормы выдавались Пахманом за стабильную «внутреннюю область права», а факты быта и юридические «казусы» — за «внешнюю, жизненную» область права (466, 4—43, 63). Прозелит юридического позитивизма абсолютизировал принципы правового регулирования. Право для него являлось не волей господствующего класса, закрепленной в законе, а абстрактной догмой. Фетишизация им идеи буржуазного «равенства всех перед законом» отражала тенденцию определенных слоев российского общества к формальному закреплению фактического неравенства трудящихся масс. 333
Пахмана в борьбе против «антиформалистов» горячо поддерживал А. X. Гольмстен, который, испытав на себе сильное влияние махизма и эмпириокритизма, оставался на позициях формального функционализма, толкуя догматически все главные проблемы юриспруденции. «Вневременной» характер действия принципов его «юридической статики» дополнялся принципами «юридической динамики». Причисляя себя к правоведам «позитивной школы», понятие «право» он приравнивал к «реальному правовому опыту». Сам же этот «опыт» юридический позитивист понимал как сумму манипуляций, будто бы обеспечивающих вывод о соответствии или несоответствии данного юридического факта той или иной правовой норме. «Строгие контуры научности», или «научной критики» в позитивистской юриспруденции перекрывались субъективизмом законопочитания. Аргументы Конта и Спенсера, Авенариуса и Риккерта привлекались Гольмстеном для того, чтобы модернизировать догматику юридического позитивизма Пахмана, приспособить свои выводы к усиливавшимся к концу XIX в. тенденциям демократического правосознания. Не случайно в своих работах он абсолютизировал буржуазный правопорядок, преувеличивая роль и значение буржуазной демократии и её гражданских свобод. Его объективистское толкование социальной, классовой природы права, вуалируя скрывавшиеся за ним интересы господствующих сил России, восходило к «нейтрализму» философ- ско-социологических понятий Конта и Маха, Троицкого и Грота (147, 148). Разработка Г. Ф. Шершневичем вопросов юридического позитивизма в конце XIX — начале XX в. дополнила те принципы, которые сформулировали более ранние представители позитивистской школы юристов. В новых условиях юридический позитивизм оказался способным обогатить свои теоретические средства формальнологическими методами неокантианства и неопозитивизма, модернизировав старую традицию обработки нормативного материала права (описание, дефиниция, анализ, обобщение, систематизация, классификация) во имя решения новых политико-правовых задач (209, 30—84). Это в значительной мере объединяло спекулятивных толкователей права, в понятиях которых стирались грани между реальным фактом и 334
принятой за основание «установкой доказательства». Для Шершневгка исследование права ведется в интересах его применения. Он отдавал предпочтение принципу «догмы права» Пахмана, когда считал, что юриспруденция состоит из юридической догмы (главного) и процесса юридического творчества — второстепенного элемента, призванного вырабатывать уточнения к догме. Общая догматическая теория для него — это метафизика в духе Шеллинга или феноменологических конструкций Шопенгауэра. Право в его основании (т. е. в догме), по мнению Шершиевича, является чем-то вполне данным, что не надо искать, ибо оно является «функцией государства». Сторонник государственно-догматической школы позитивизма требовал признания того, что «право есть норма, установленная государственной властью и обеспеченная её принуждением» (699а, 6). Не реальные экономические, общественные отношения, считал позитивист-формалист, а нормы порождают правовые отношения, юридические казусы. Позитивистская ориентация Шершневича отличалась консервативностью и даже для условий начала XX в. реакционностью. Из его рассуждений выходило, что за государством следует признать не только монополию принуждения, но и монополию правотворчества. Суд и судьба граждан зависимы только от государства. В догматически-позитивистских построениях Шершневича исследователь не должен искать истины, она начертана в законе, в догме права. Понятие государства как источника права, субъекта всякого правоустановления и регулятора поведения граждан абсолютизировалось. Оставался только шаг от абсолютного государства к абсолютному божеству. Однако среди юристов-позитивистов были и такие, взгляды которых отталкивались не от «политической нормы», а от положений теоретической антропологии. Они нередко пользовались возможностями развивавшейся тогда социологии, естественных наук, особенно биологических. Это были не те,,кто изучал «основы теории государства и права», а те, кто изучал причины преступности, следственную медицину, основы криминалистики, практику судопроизводства. Они часто апеллировали к «человеку». Интересы, потребности, интеллектуальные и физические возможности людей становились объектом 335
более пристального анализа, чем эта7 было у Грота и Де-Роберти, Кареева . и Пахмана. Уже у Коркунова, Новгородцева, Сергеевского, Кистяковского, Петражиц- кого и других буржуазных правоведов, занимавшихся социологией, заметны следы сильного влияния антропологии и психологии. Неоконтианское и эмпирио- критическое понимание опыта мешало им понять, что лежит в основании «юридического факта», или «правовой нормы». Их «позитивный метод» представлял уродливое понятие о взаимодействии человека с обществом, о формах регуляции этого «взаимодействия». Только отдельные выходы в сферу «человеческих задач» сближали с действительностью некоторых позитивистов, которые опирались на антропологию. Формально-правовое сознание человека зависит не только от самого акта познания закона, доказывали в таких случаях либеральные социологи-правоведы. В юридической практике важно видеть и учитывать, говорили они, сложную гамму человеческих чувств и человеческой воли, социальных обстоятельств и факторов. • Определённое влияние на представителей юридического позитивизма, на эволюцию их взглядов имели труды «антиформалистов» М. В. Духовского, И. Фойниц- кого, С. А. Муромцева, Л. 3. Слонимского, H. М. Коркунова, Н. А. Гредескула, в которых острая критика формально-догматических средств методологического обеспечения выводов своих оппонентов из лагеря позитивизма сочеталась с самодовлеющим, имманентно-нейтралистским и абстрактно-догматическим толкованием правовых проблем. - Сюда относились вопросы о «природе юридических норм», границах и формах теоретических обобщений «юридической эмпирии», об интересах личности и их отражении в праве, о «факторах» преступности и мерах борьбы с правонарушениями и т. п. Среди дискутантов по этим вопросам выделялся С. А. Муромцев — профессор Московского университета, адвокат, кадет, земский и думский деятель. В книге «Определение и основное разделение права» (1879) им не просто делалась «любопытная попытка связать учение Иеринга с позитивизмом» (304, 488), а, самое главное, проявлялось горячее стремление ответить на вопросы: отличаются ли нормы юридические от социальных законов в «научном значе- 336
нии этого слова», в чём функция и специфика правовых явлений, какова роль в обществе «положительного законодательства», чем определяется его изменение. Муромцев, действительно испытавший влияние Р. Иер'иига, немецкого основателя историко-физиологи- еской теории права, все же с достаточной самостоятельностью давал решение «общих» и «частных» проблем «философии права». Среди участников дискуссий 80— 90-х гг. он отличался выдвижением на передний план вопросов, относившихся к «социальным основам права». Самое правовую норму русский юрист рассматривал как форму выражения совокупных общественных отно шений. Отсюда его требование свободного правотворчества, требование законодательные акты приводить в соответствие с изменяющимися «обстоятельствами», учитывая всё это в судопроизводстве (399, 4—5). Правом в целом Муромцев называл защиту «позитивных отношений людей», постоянное оздоровление среды их обитания. В статьях 80-х гг. «Суд и закон в гражданском праве» и «Что такое догма права?» он предполагал необходимым требованием теории права отказ от принципа «защиты юридической догмы»: суд обязан защищать не право, а интересы граждан и общества (399). Опцонент Муромцева в дискуссиях 80-х гг. Н. М. Кор- кунов подчеркивал неисторичность, абстрактность и в определённом смысле оторванность от жизни правовых представлений коллеги по перу. В своих лекциях по истории права петербургский юрист подмечал: «Рядом с указанным игнорированием психической стороны правовых явлений в теории Муромцева весьма странно поражает ничем не обоснованный субъективизм. Указав на то, что среда может действовать на людские отношения или благоприятно, или враждебно и разрушительно, он затем почему-то правом считает только благоприятное воздействие общественной среды, защиту отношений средой» (304, 490). Действительно, либеральный теоретик права Муромцев само понятие «среда» часто использовал в целях устрашения идейных противников из лагеря «крайней государственной партии». Вместе с правоведом В. Яроцким он требовал признания повышенного правового статуса личности, «узаконения» её приоритета перед принципом «государственности». Личность — цель, государство — средство, вслед за ним 337
в статье «Северного вестника» за 1885 г. (№ 3) провозглашал его единомышленник, хотя и оговаривался: «нередко, однако, период торжества начал индивидуальных прикрывает собой только мнимую самостоятельность отдельных единиц». Пахман считал, что в сочинениях Муромцева ярче, чем у кого-либо из современников-правоведов ставилась задача «исследования законов развития юридических явлений». Заслугой московского профессора признавалось стремление «слить догму, историю и философию в одну науку» (466, 18). Эта характеристика, не вскрывая классовой природы воззрений буржуазного правоведа, к тому же недостаточно чётко выявляла возникновение симпатии Муромцева к социологическим методам исследования юридических проблем, хотя формально- плюралистический подход к праву был обычным явлением в трудах влиятельных теоретиков западной юриспруденции последней трети XIX в. (Ш. Амоса, К. Гер- бета, Дж. Остина). Тот же Иеринг в 90-е гг. вынужден был поднять голос против «анатомического метода», «культа понятий» в защиту требования определять право через его общественную, «гражданскую функцию» (215). А это уже свидетельствовало о созревании кризисных процессов в позитивистской теории права, о возникновении в обществе потребностей в новом подходе к истолкованию фактов, в новом методе изучения юридических явлений, правовых норм и статусов. Такой подход и такой метод предлагала марксистская теория, существовавшая за пределами буржуазной социологии и теории права. Деятельность в России группы «Освобождение труда» во главе с Г. В. Плехановым и, особенно, в 90-е гг., выступление на поприще обще- ствознания и политической борьбы В. И. Ленина, вели теоретическую мысль к новым рубежам, вооружали сторонников марксизма новым методом и новой революционной теорией. Марксизм не просто «был замечен», а стал в России бурно распространяться, довольно активно изучаться буржуазными правоведами-демократами. С резкой критикой формально-догматических методов правоведов-позитивистов выступал Н. И. Зибер, обращаясь к учению К. Маркса с целью усиления своей аргументации (207, 341, 353). Большой круг лиц, проявлявших интерес к марксистской методологии, охваты- 338
вал представителей «социологической школы в науке уголовного права» (Всесвятский, Гернет, Модеров, Пятницкий, Чарыхов и др.). Из всех сторонников «школы» выделялся московский следователь X. М. Чарыхов, автор вышедшего в 1910 г. фундаментального исследования «Учение о факторах преступности. Социологическая школа в науке уголовного права». Любопытно, что ещё в конце 90-х гг. сторонник «теории факторов», Чарыхов приходил к выводу о несостоятельности этой теории. С тех пор, — писал он, — как величайший мыслитель XIX века, Карл Маркс, «раскрыл внутреннюю пружину, определяющую и движущую общественное развитие,... «теории факторов» не осталось больше места» (639, 18). Чарыхов требовал понимания «эволютарной природы» биосоциальных процессов, призывал к осознанию важности применения «диалектического метода» рассмотрения действительности в ее «развитии, в движении, в возникновении и уничтожении», обнаруживая «противоречивую, диалектическую природу явлений» (639, VI—VII). В объяснении преступности Чарыхов придавал решающее значение экономической структуре общества, при этом критикуя «главные дефекты антропологической школы», теорию о «врожденной преступности», идеи об определяющей роли «индивидуальных факторов», взятых вне «общественных причин», вне «социального целого». При этом юрист-демократ опирался на прямые высказывания И. Блоха, А. Бебеля, Г. Плеханова, П. Ла- фарга, Р. Люксембург, подчёркивая единство «общественных и индивидуальных факторов правонарушений», важность изменения социальной структуры буржуазного общества для ликвидации массовой преступности среди населения. Заслуживают самого пристального изучения правовые взгляды В. И. Танеева. Критический анализ, который был дан этим «красным адвокатом» теориям правоведов-либералов Муромцева, Коркунова, Новгородце- ва, опирался на революционно-демократические убеждения. Танеев часто возглавлял официальную защиту на процессах участников российского освободительного движения. В письме М. Ковалевскому (1877) К. Маркс писал, что уважает В. Танеева как «преданного друга освобождения народа» (1, 34, 185). В. юности ctocqhi^k 339
«теории грабежа» (577, 502—513), Танеев эволюционировал к восприятию некоторых выводов Маркса и Энгельса. Идеи о связи правовых принципов эксплуататорских классов с задачами защиты частной собственности и самого господства «властвующего меньшинства», анализ законодательной системы и юридической практики своего времени, критика позитивистской юриспруденции составляли важную сторону взглядов выдающегося революционного демократа и социалиста. Как и Антонович, Сеченов, Щедрин и Тимирязев, Танеев выступал за единство сил демократии и науки, революционного движения и социализма. Безоговорочно поддержал он Октябрьскую революцию, приветствуя меры Советской власти по упрочению экономических и политических основ нового строя, по укреплению социалистического правопорядка и повышению правосознания населения страны. Материалистическое истолкование позитивизма И материалистическое, и идеалистическое истолкование позитивизма проявлялись уже при жизни Конта среди его непосредственных учеников. Различия возникали в принципиальной ориентации — противостояли друг другу, например, безрелигиозность Литтре и религиозность Спенсера. А главное — материалистический или идеалистический способ истолкования контизма — каждый в отдельности — по-своему использовал эклектическое содержание контизма. Решительно все основные черты ранней позитивистской доктрины — эмпиризм, понятийная дихотомия, дескриптивизм, субъективно- идеалистическая природа выводов и т. п. — сделали эту систему понятий способной к «расщеплению» содержания и формы. Отсюда эффективность критики и «слева», и «справа»,' возможности вычленения соответствующего материала и его обработки в духе генерализирующей тенденции. Учитывая различия между «первым» и «вторым» позитивизмом, важно обратить внимание на критический анализ исходных положений Конта, поскольку они особенно существенны для историко-философского исследования. Уже Литтре считал необходимым рассматривать 340
взгляды создателя позитивной философии, отбрасывая «патологические» и «осязательные нелепости» учения Конта второго периода его жизни [742, 577]. Не менее энергично требовали критического подхода к контизму Изуле, Гексли, Тэн, Геккель, Снайдер, Бизли, Теннис и другие ученые, которых современники причисляли к позитивистам. Оценки Гексли отражали материалистическое истолкование им контизма [2, 479]. Гексли писал: «Вообще философию Огюста Конта, мне кажется, можно охарактеризовать практически, назвавши ее католицизмом без христианства» (694, № 2, 162). Острой критике «слева» подверг позитивизм и французский врач и философ Изуле. В ряде статей 60—80-х гг. он проанализировал труды Конта, Милля, Спенсера, Тэна, Конгрива, Льюиса и др. Изуле считал главными пороками позитивной философии эклектизм и феноменализм, доказывая, что сохранить положительное содержание позитивизма может только материализм. Исходная позиция материализма, по мнению Изуле, должна предварять всякие разговоры о принадлежности к позитивизму. Изуле считал необходимым полностью отвергнуть метафизические спекуляции, среди которых особо выделял гегелевский панлогизм и феноменологию. Он резко осуждал попытки контистов встать над материализмом и идеализмом, сблизиться с юмистами и кантианцами. Г. Гексли, Э. Геккель, Ф. Йодль, Г. Гельмгольц, К. Снайдер и другие естествоиспытатели стремились материалистически толковать позитивизм, опираясь на данные естествознания, хотя и проявляли иногда определенные колебания в сторону идеализма. Примечательно, что свою книгу «Материализм и эмпириокритицизм» В. И. Ленин закончил характеристикой Гексли, Гекке- ля, Гельмгольца и Снайдера как представителей есте- ственноисторического материализма. Несмотря на ограниченность, подчеркивал В. И. Ленин, их мировоззрение противостояло взглядам «новейших позитивистов» и «новейших реалистов». Гексли В. И. Ленин оценивал как «самого крупного естествоиспытателя и несравненно более реалистичного реалиста и позитивного позитивиста, чем Мах, Авенариус и К0» [4, 18, 360]. В. И. Ленин упоминает Геккеля, говоря о неразрывной связи стихийного материализма ученых-естественников с философ- 341
ским материализмом как направлением [4, 18, 370—374]. Здесь же Ленин дает высокую оценку главным сочинениям Снайдера «Картина мира с точки зрения современного естествознания» и «Машина мира», автор которых, не будучи полностью свободным от влияния позитивизма, провозглашает свою верность материализму, «прародителю материализма — Демокриту» [4, 18, 375]. Пример Литтре, Изуле, Гексли, Геккеля и Снайдера свидетельствует, что истолкование позитивизма с точки зрения материализма заставляло ставить и решать двуединую задачу. Во-первых, подвергать критике идеализм, агностицизм, спекулятивный феноменализм и формализацию истины, эклектицизм и, что особенно важно, вести борьбу против беспринципной аполитичности, стремления занять место над материалистами и идеалистами. «Левая критика» позитивизма — это критика «политических шатаний», развенчание либеральной ориентации, враждебной демократии. Во-вторых, в задачу материалистического истолкования позитивизма входит извлечение рационального содержания философии и социологии «первых» позитивистов в целом. Это подчеркнул Ф. Энгельс в своем письме Ф. Теннису от 24 января 1895 г. «...Меня, — писал Энгельс, — заинтересовали Ваши замечания относительно Огюста Конта. Что касается этого «философа», то, по-моему, предстоит еще проделать значительную работу... В этой системе три характерных элемента: 1) ряд гениальных мыслей, которые, однако, почти, как правило, в той или иной степени испорчены тем, что были недостаточно развиты; 2) в соответствии с этим узкое филистерское мировоззрение, находящееся в резком противоречии с этой гениальностью; 3) безусловно имеющая своим источником сен-симонизм, но освобожденная от всякого мистицизма, доведенная до крайней степени трезвости, иерархически организованная религиозная конституция с форменным папой во главе, что дало возможность Гексли сказать про контизм, что это — католицизм без христианства» [2, 479—480]. Энгельс указывал, что положительное содержание («гениальные идеи») своего учения Конт «заимствовал» у своего учителя Сен-Симона и что задача будущих исследователей контизма состоит в выявлении его сенсимонистского ядра [2, 479—480]. Элементы материализма в «первом позитивизме» в 342
целом, положительные моменты философии и социологии Милля, Спенсера, Тэна, Бокля и других ранних последователей Конта привлекали внимание широких кругов буржуазной интеллигенции. Исследование контист- ской системы понятий, извлечение из нее ценных выводов и положений, разумеется, побуждало к систематизации и согласованию материала с требованиями той или иной формы материализма. Как правило, у русских демократов-философов такой теоретической платформой были антропологический материализм (Чернышевский, Добролюбов, Лавров), либо естественнонаучный материализм (Тимирязев, Сеченов, Менделеев), либо синтез естественнонаучного и антропологического материализма (Огарев, Герцен, Писарев, Танеев, Филиппов). Материалистическое истолкование позитивизма связано с решением двух задач: 1) критики позитивистской доктрины и выделения ее положительного содержания, 2) систематизации, развития и всестороннего использования реальных достижений «первого позитивизма». Такое прочтение осуществлялось чаще всего в рамках его структуры и даже с использованием позитивистской терминологии. Новое построение выступало своеобразным соединением позитивистской формы и материалистического содержания. Возникшую новую форму позитивизма принято называть материалистически толкуемым позитивизмом [52, 3]. В истории философии она получила гражданство наряду с наивной, механистической, антропологической, вульгарной и естественнонаучной формами материалистических взглядов. Оба понятия — материалистическое истолкование позитивизма и материалистически истолкованный позитивизм — использовал В. И. Ленин в своих работах «О «Вехах», «Материализм и эмпириокритицизм». В целом же проблема материалистического содержания позитивистских по форме систем в нашей, как и в зарубежной, литературе изучена слабо. Между тем известно, что не только в Европе XIX — начала XX в., но в России весьма ярко проявлялись разнообразные формы материалистического истолкования позитивизма. Выделялись своеобразием понимания позитивизма и методами его истолкования Ф. Павленков, В. Танеев и М. Филиппов, взгляды которых и средства анализа доктрин «первых позитивистов» представляли весьма примечательное явление в 343
истории общественной мысли, философии и социологии. Выступление известного книгоиздателя Ф. Ф. Павлен- кова с критическим анализом позитивистских и теологических идей в 70—80-е гг. было обусловлено просветительскими требованиями демократических сил России. Передовые убеждения выдающегося русского просветителя малоизвестны, их характер не изучен. Между тем составитель «Наглядной азбуки» и издатель «Вятских незабудок» был сторонником теории Дарвина, атеистом, пропагандистом революционно-демократических идей. Сосланный в Вятку за издание сочинений Писарева, он не изменил радикальным взглядам: критиковал учения Конта, Спенсера и Бокля, редактировал демократические рукописные издания, вел атеистическую пропаганду. В борьбе с наукой и свободомыслием во второй половине XIX в. часто объединялись все христианские конфессии. Например, популяризацией книги итальянского аббата, директора римской обсерватории, религиозного позитивиста А. П. Секки «Единство физических сил» занимались представители всех церквей. Первый выпуск книги был осуществлен в 1864 г. В течение десяти лет книга Секки была переведена почти на все европейские языки, в том числе и на русский язык [531]. Однако независимо от петербургского издания перевод и издание книги Секки осуществил в Вятке в 1873 г. Ф. Ф. Павленков [532]. Этот оригинальный перевод привлек всеобщее внимание. В отличие от переводчика Хлебникова, Павленков освободил оригинал от теологических рассуждений автора, в духе материализма истолковав его естественнонаучное содержание. Переводчик объяснял, что такое «очищение» книги Секки вызвано потребностями науки нового времени. Если следовать за аббатом, писал он, то пришлось бы возвращаться к уровню учебных пособий по естествознанию, выпускавшихся в XVIII в. «Короче, пришлось бы, с одной стороны, вернуться к тем метафизическим силам, которые бесполезно загромождают науку и давно уже присуждены современным знанием к высылке в теологическую губернию, конечно, — не административным «порядком», но по беспристрастному решению главного суда фактов...» [532, 504]. По своему стилю, характеру примечаний и суждений изданная Павленковым книга Секки «Единство физиче- 344
ских сил» напоминала книгу Грове «Состояние физических сил», перевод которой был сделан М. Антоновичем (1867). Этим последним переводом Павленков пользовался, составляя примечания к книге Секки. Павленковское издание книги итальянского астронома было дополнено двумя статьями зарубежных авторов-материалистов. Перевод книги Секки Павленковым вызвал «возмущение» со стороны реакционных философов Д. Ф. Голу- бинского и С. С. Гогоцкого. Тут же «приняли меры» Синод и вятский губернатор. В документе, выявляющем степень «вины» переводчика, указывалось, что аббат Секки, объясняя законы природы, пытался «содействовать укреплению религиозных чувств в читателях, но Павленков не последовал его примеру» [704, 640]. Предложения вятского губернатора были «высочайше одобрены», и Павленков был выслан еще дальше — в глушь вятской губернии под строгий полицейский надзор. История издания книги Секки Павленковым показывает, что материалистическое истолкование позитивизма являлось одной из форм идеологической и философ- ско-социологической борьбы демократического лагеря с официальными и неофициальными противниками. Активную роль в этой борьбе играл В. И. Танеев, уже упоминавшийся нами философ-материалист и теоретик социализма [30, 3—45]. С начала 60-х до конца 90-х гг. в Петербургской, а затем Московской адвокатурах он объединял вокруг себя адвокатов-демократов. Его помощниками длительное время были народники П. Ткачев и В. Склифосовский. Хорошо знавшие его деятели демократического движения М. Салтыков-Щедрин, A. и В. Слепцовы, В. Лугинин, И. Сеченов, К. Тимирязев, B. Буланин, С. Корсаков, П. Лебедев и Н. Умов высоко ценили его публичные выступления, смелую защиту ма- териалистических идей своего времени. Из произведений Танеева, опубликованных при жизни автора, известны «Рододендрон» (1858), отдельные статьи в журналах «Отечественные записки», «Искра», «Слово» (70—80-е гг.). В 1880 г. внимание передовой интеллигенции России привлекли его «Исторические эскизы» (очерки по истории французской революции XVIII в.), а в 90-е гг. — повесть «Воспитание Шумского». Основные философские и социологические сочинения 345
В. Танеева были изданы только в советские годы [577], а некоторые, до сих пор не опубликованные, хранятся в архивах Москвы и Ленинграда. Из последних историко-философское значение имеют «Лекции по истории французской революции» (1862—1865), «Естественная религия» (1876), «Сто глав, в которых изображается социальная республика будущего» (1880—1881), «Социализм и коммунизм» (1891), «Классификация наук» (1893), «О развитии научного социализма» (1896), «Замечания на реферат Гертвига» (1897—1898) и др. Мировоззрение Танеева ярко отражено в его гражданской поэзии, сатирических эпиграммах — тетрастихах 1880— 1917 гг. [663]. Философские и социологические взгляды Танеева были весомым вкладом в теоретическое обоснование идейно-политической программы революционно-демократических сил российского общества последней трети XIX— начала XX в. Философ-материалист уделял значительное внимание критическому анализу позитивистских идей, хотя сам испытал их влияние. Это заметно отразилось на его терминологии, на построении его системы, близкой позитивизму и включающей классификацию наук, социологию с ее статикой и динамикой, «проблему идеала» и раздел о «средствах» его осуществления. Сохранившиеся черновики статей — очерка «Жизнь Конта» (1879—1881), заметок «Огюст Конт» (1890) и «Процесс вдовы Конта с душеприказчиком» (1891) — особенно глубоко вскрывают отношение русского мыслителя-демократа к контизму и его последователям. В конспектах книг Литтре, Милля, Спенсера, Геккеля, Гертвига, Бунд- та и других материалах ярко проявляется желание Танеева разобраться в философской и социологической концепции Конта, критически осмыслить сущность «первого позитивизма» в целом. Чрезвычайно важные суждения, проливающие свет на отношение Танеева к российской традиции материалистического истолкования позитивизма, содержатся (помимо указанных источников) в его «Ейтихиологии» (1880—1890), «Социологической эйритмии» (1876—1901), в статьях «Социализм и коммунизм» (1891), «К. Маркс» и в других произведениях 70—90-х гг. Придерживаясь философско-антропологической ориентации, Танеев обогащал ее за счет естественнонаучного материализма. Его 346
девизом были слова: «Прежде чем быть позитивистом, нужно быть материалистом» [708]. В наброске очерка «Естественная религия» (1876) Танеев изложил развернутый план материалистического истолкования позитивизма. В названии очерка сохраняется позитивистское понятие «естественная религия», но русский мыслитель придает ему воинствующий материалистический и атеистический смысл. Рассматривая категорию «бытие», Танеев противопоставляет гегелевскому мистифицированному пониманию ее бесконечное разнообразие форм существования материи, включая царство органических видов, жизнь, физиологические основы функциональной деятельности и мышления человека: «Материя в форме мускула сжимается, сокращается, в форме мозга думает» [708, 18]. Танеев ставит вопрос о необходимости введения в философский лексикон «закона причинности» [708, 20]. Несмотря на огрублен- ность отдельных понятий, родственную механической форме материализма, категории, определения и выводы Танеева весьма динамичны. Это видно по его изложению теории возникновения живого из неживого естественным путем, по изложению основ теории Дарвина и физиологии Сеченова. Характерно обращение по части некоторых дифиниций к «Историческим письмам» Лаврова (вера) и к «Антропологическому принципу в философии» Чернышевского (причинность). В «Естественной религии» Танеев обосновывал принцип материального единства мира, считая его «всеобщим законом бытия», наряду с причинностью, зависимостью мышления от процессов внешнего мира и т. п. Воинствующий материализм автора проявился в его аргументации взгляда на развитие и совершенствование живой природы в процессе эволюции из «первоначальной плесени». Живое, психическое, духовное объясняется им из эволюции бытия, которая находит в человеке воплощение и высшую форму. «Когда мы исследуем историю Земли, — писал Танеев, — то все ведет нас к доказательству того, что материя существовала задолго до духа, или, другими словами, что простейшие химические соединения были задолго до сложных, которые суть позднейшего происхождения. Развитие духа есть одно из позднейших торжеств сил природы, и если мы пойдем путем индукции, то мы придем к заключению, что такое 347
бесконечно сложное вещество могло произойти только путем работы бесчисленных столетий. Без этой работы миллионов лет природа не могла бы дойти до самосознания» [708]. Очевидно, что Танеев антропологизировал, огрублял процесс возникновения сознания. Как и Чернышевский, он дополнял спинозистскую исходную позицию идеями эволюции и дарвинизма. Но влияние социальных факторов на формирование сознания, идеи общественного характера сознания в его системе оттеснялись на задний план рассуждениями о сознании и самосознании как результате исторического усложнения субстанции, развития ее атрибутов «естественным путем». Таким образом, научная картина мира становилась одной из важнейших задач философии, сама философия объявлялась производной от научно понятых задач познания, противопоставленных спиритуалистическим и теологическим, агностическим и субъективистским представлениям идеализма. Танеев провозглашал себя сторонником системы материалистического монизма, которая, по его мнению, формируется в результате развития науки, открывающей «единство всей природы», раскрывающей процесс усложнения «организации» материи, дифференциации ее форм [577, 530]. Естественнонаучные свои взгляды он синтезировал с понятиями философской антропологии. Этот синтез он клал в основу анализа позитивизма, часто занимая столь же воинствующую позицию материализма, как и его современники Геккель и Гексли, Антонович и Шелгунов, Снайдер и Филиппов. Любопытны оценки, которые Танеев давал контизму, опираясь на свое понимание предмета и задач философии. В очерке «Жизнь Конта» он доказывал, что возникновение позитивизма являлось необходимой реакцией на «метафизические спекуляции» конца XVIII— начала XIX в. Но при этом русский философ отмечал, что контизм не только и не столько результат развития самой философии, сколько результат «требований новой перспективы» со стороны науки и особенно тех ее отраслей, предметом которых выступала история общества, социальная жизнь людей. Не случайно, по мнению Танеева, одновременно или почти одновременно с Контом идею необходимости создания научной философии и со- 348
циологии выдвинули Тэн и Спенсер. Столь же не случайным считает Танеев и тот факт, что некоторые естествоиспытатели заявляли о своей приверженности позитивизму, будучи вовсе незнакомы с основами «Курса позитивной философии». Заслугой Конта признавалась поставленная им задача возвысить философию до степени совершенства опытных знаний [708, 42]. Танеев считал, что влияние Конта на современников объяснялось тем, что он требовал подчинить «позитивные знания» высшей цели — «служению человечеству», его совершенствованию, прогрессу. «Позитивная философия, — отмечал Танеев, — определяет цели знания, приводит его в порядок, обобщает методы» [708, 42]. Как и Чернышевский, Танеев видел, что Конт близок Юму и Канту, которых считал предшественниками кон- тизма. «Нейтрализм» создателя позитивистской доктрины одновременно «угождал» противоположным партиям в философии и политике, поэтому Конт в различной форме и в различной степени отразил некоторые стороны взглядов Вико, Бэкона, Кондорсе, Канта, Тюрго, Сен- Симона, Бленвиля, де Местра, Ламенне и Бональда [708, 6—19]. Но поскольку критическая линия Танеева сочеталась с желанием материалистически истолковать позитивизм, он стремился выяснить, какое влияние оказали на Конта идеи Бэкона и особенно Сен-Симона. В своих набросках «Огюст Конт» и «Жизнь Конта» Танеев отводил значительное место изложению сенсимонизма, давая подробный анализ жизни и творчества великого социалиста-утописта Франции. Его оценки Сен-Симона созвучны оценкам Н. Чернышевского и Ф. Энгельса. С Сен-Симоном русский мыслитель связывал главные достоинства, рациональное ядро «позитивного учения» Конта. Именно в 20-е гг., по мнению Танеева, Конт особенно «уважал С. Симона, которому был обязан всей своей умственной жизнью и без которого оставался бы обыкновенным, бесцветным ученым». Время работы будущего автора «Курса позитивной философии» в качестве секретаря Сен-Симона (1818—1824) было для него периодом «быстрого умственного возвышения» [708, 7]. Танеев дал подробный перечень сенсимонистских идей, «усвоенных и развитых Ко-нтом». В этом перечне, кроме изложения плана физического мира, указывалось на 349
сенсимонистские этические начала; подчеркивалась идея двух научных методов — апостериорного и априорного, который Конт назвал субъективным; шла речь о религии как совокупности, своде научных знаний каждого данного времени; перечислялись вопросы о связи науки с политикой, о разделении властей — светской и церковной, о необходимости создания новой религии, основанной на естествознании, и т. п. [708, 5]. Танеев понимал, что не все идеи Сен-Симона, воспринятые Контом, нашли в философии и социологии позитивизма дополнительную аргументацию и обоснование; многие из них получили лишь общее, декларативное, а то и искаженное отражение. Поэтому, извлекая из контизма гениальные идеи Сен-Симона, он нередко давал им обоснование, далекое от «Курса позитивной философии»: это было очищение сенсимонизма от кон- товских прибавлений и извращений, или, иными словами, материалистическое истолкование положений и выводов позитивизма. Танеев отбрасывал агностицизм Конта, пытаясь доказать сущность «позитивного» понимания единства теории и практики, теории и метода контизма. Обращая внимание на общность взглядов Сен-Симона и Конта, он писал: «Но позитивизм не ограничивается одним знанием явлений. Конт, подобно своему учителю С. Симону, постоянно думал о социальном преобразовании и, подобно С. Симону, находил, что все значение науки состоит в том, чтобы быть основанием правильного общественного устройства» [708, 19]. Налицо общий дух истолкования, а не простого изложения ряда основных категорий контизма: явления, предвидения, практики, истины и .т. п. Связывая категорию «явление» с категориями «практика» и «истина», Танеев отбрасывал»нелепости контизма о «посюсторонности» явления и «потусторонности» сущности. Отсюда его настойчивое стремление выявить в «Курсе позитивной философии» прямые высказывания и «логически незавершенные» суждения Конта, которые соответствовали материализму или были близки к нему. Неудивительно, что в мыслях русского философа, изложенных от имени Сен-Симона и Конта, практика выступала в качестве средства, степени и меры познания, предвидения, «общественного преобразования». 350
Но соответствует ли представлениям Конта такое решение ряда кардинальных вопросов философии? В двух-трех случаях у Конта мы находим мысли, близкие тем, которые отстаивал Танеев. Так, например, в первом томе «Курса» Конт писал: «Изучение природы как бы предназначено служить истинной разумной основой воздействия человека на природу, ибо познание управляющих явлениями законов, которое позволяет нам постоянно предвидеть самые явления, одно только может дать нам возможность в нашей деятельности с пользой для нас видоизменять одни явления при помощи других... Одним словом, на науке основано предвидение, на предвидении — действие» [293, 27]. В остальном в произведениях Конта господствует мысль о том, что человек не может влиять на сущность процессов природы и общественной жизни, дается субъективистское толкование практики, опыта человека, исключающее мысль о возможности предвидения явлений. Не случайно один из ортодоксальных контистов С. Смоликовский, проделавший эволюцию, аналогичную эволюции В. Лесевича, убежденно доказывал, что Конту «внутренне» чужда мысль о возможности «естественных или общественных перемен», что природу, как и основной ход общественного движения, существенно изменить люди не в состоянии, что только «духовное единение» людей обеспечивает «нормальное течение истории» [543, 144]. Критика Танеевым субъективистских суждений и выводов Конта отличается большой последовательностью и партийностью. Мыслитель-материалист с презрением указывал, что Конт, Милль и Спенсер «отрекались» от материализма и атеизма по причине трусости и недомыслия. «Слово «материалист», — писал Танеев, — и до сих пор считается неблагозвучным. Оно не нравится господствующим классам. Философы, по слабости и трусости своей, боятся его и избегают. Привычка к смягчениям и уловкам проникла в область философии и науки. Трусость мысли скрывается под разными выражениями: феноменализм, детерминизм, монизм 6, позитивизм. Спенсер говорит в предисловии к своей эволюционной нрав- 8 В приведенной цитате речь идет не об общепринятом понятии «монизм», которое сам Татеев в своей «Ейтихиологии» связывал с понятием последовательно выдержанной формы материалистического миросозерцания [577, 530], а о «трусливом» понятии Э. Геккеля. считавшего монизм «связующим звеном между религией и наукой» [127, 174]. 351
ственности, что его называют материалистом, хотя он с негодованием отвергает это название. Отвергает исключительно по трусости. Наука может быть только материализмом (курсив мой. — П. Ш.)у поскольку она нам показывает, что материя есть основание всего и что сознание есть только одно из свойств материи» [708, 18]. Следует обратить самое пристальное внимание на то, что в заключение этих чрезвычайно важных для уяснения позиции материалистов-истолкователей позитивизма размышлений Танеева понятие «наука» толкуется в позитивном смысле, сочетаясь с материализмом. Доведенное до своего реального значения, оно освобождается от «нелепостей» контизма, от скептицизма и агностицизма (субъективизма). Любая отрасль подлинной науки позитивна в силу своего объективного содержания, т. е. своей предметности; она утверждает и подтверждает материализм. Именно такой смысл Танеев вкладывал в вывод, который вне контекста мог бы прозвучать парадоксально. «Позитивизм, — писал он, — есть просто материалистическая система» [708, 18]. Вышеуказанный вывод ни в какой степени не противоречит общим оценкам позитивизма Конта и его школы, которые мы находим у Герцена и Огарева, Белинского и Чернышевского, Антоновича и Писарева. Широко пропагандируемый Танеевым, тезис этот был понятен его современникам: Менделееву, Сеченову, Лебедеву, Тимирязеву, Корсакову, Умову и Филиппову, которые с позиций материалистических убеждений и как крупнейшие естествоиспытатели России и Европы подходили к пониманию взаимоотношения науки и философии и, обращаясь к трудам Конта и его первых последователей, не страшились быть причисленными к сторонникам позитивных (положительных) взглядов или подпасть под влияние контизма. Танеев считал, что в классификации наук Конта, в логике Милля, в естественно-научных рассуждениях Спенсера, психологии Тэна и исторических трудах Бокля содержится много ценных идей. Включая классификацию знаний в предмет философии, он следовал Конту, хотя и вносил оригинальные, диалектико-материалистические и сугубо эволюционистские моменты в свои выводы, несущие на себе печать влияния позитивизма. Классификационную схему наук, разработанную Танеевым, за- 352
вершают науки философские — собственно философия, методология и социология, имевшие своей основой «совокупную науку» — метафилософию, предметом которой являются общие законы бытия, выработка «общих гипотез», методологии знания, теории познания, субординации и классификации наук. Танеев был терминологически близок позитивизму и в области своих социологических построений (577; 707— 708). В структуре его понятий предусматривались социологическая статика и динамика, понятия о фактической, теоретической и практической части социологии как науки о законах общественной жизни. Ему импонировал принцип историзма, который он выводил не из «закона» Конта о трех фазисах развития духа, а из сен-симони- стских понятий об истории. Вместе с тем на социологические представления Танеева оказали несомненное влияние взгляды Маркса и Энгельса. Это отражено в его работах 70—90-х гг. «Ейтихиология» (с разделами о К. Марксе и Международном товариществе рабочих), «Социализм», «Карл Маркс», «Революция», «О развитии научного социализма», «Социализм и коммунизм» и др. Эти источники свидетельствуют, что революционный демократ Танеев шел на союз с пролетарским движением, видя в нем залог будущего человечества. Он называл Маркса «величайшим государственным человеком нашего времени», чье имя достойно стать знаменем всей второй половины XIX в. [577, 565]. Нуждается в разъяснении отношение позитивистов Европы и России к «рабочему вопросу». Известно, что некоторые из них (Бизли, Гаррисон, Литтре и др.) приветствовали рабочее движение, выступали в защиту Парижской коммуны. Не случайно Маркс и Энгельс положительно отзывались о позитивистах Бизли и Гар- рисоне, высоко оценивая их гражданское мужество и гуманность [1, 33, 138; 1, 33, 190; 2, 480]. Известно свидетельство Тимирязева о публичном выступлении русского позитивиста Вырубова в защиту Коммуны [582, 95]. И все же характерной чертой западноевропейских позитивистов Энгельс считал падение интереса к «рабочему вопросу» после Парижской коммуны. В нами упоминавшемся письме Теннису от 24 января 1895 г. 12 П. С. Шкуринов 353
Энгельс подчеркивал, что даже те, кто «публично защищал Коммуну» (Бизли, Гаррисон), несколько лет спустя «значительно охладели к рабочему движению; рабочие стали уже слишком сильны, и для сохранения надлежащего равновесия между капиталистами и рабочими (ведь производителями, по Сен-Симону, являются и те и другие) пришлось снова поддерживать первых, и с тех пор интерес контистов к рабочему вопросу совершенно заглох» [2, 480]. В одном из писем 1881 г. Маркс обращал внимание Ж. Лонге на случаи, когда позитивисты вели себя как «жулики» и «шарлатаны», не говоря о прямых (открытых) контистах-ренегатах вроде Макси [1, 35, 148]. Отношение Танеева к рабочему вопросу и пролетарскому движению было принципиально иным. Он был последовательным революционным демократом, считавшим рабочее движение великой силой борьбы за социализм. Политическая ориентация Танеева на трудовые слои общества — на крестьянские массы и рабочий класс — позволила ему видеть в марксизме теоретическое выражение интересов всех слоев «трудового народа», антипод буржуазной идеологии, мистицизма и религии. Приветствуя марксизм, рост его влияния во всем мире к 90-м гг. прошлого века, он отмечал: «Тень Маркса господствует над человечеством» [708, 51]. «Соответствующая философия истории, — писал Танеев, — была дана социализму Марксом» [708, 87]. Некоторые общие принципы марксизма Танеев использовал в критике позитивизма. Излагая «динамику исторических' состояний духа», писал он, Конт полностью игнорирует реальные факты, «совсем не пользуется научным методом», мистифицирует исторический путь познания [708,23]. Это извращенное представление Конта об истории сознания, отмечал Танеев, в равной степени относится к древним векам (теологический период), средневековью (метафизический период) и к новому времени (позитивный период). Главный порок этой «истории» русский мыслитель видел в ее основе: в изображении истории человечества как истории духа, вне связей с другими явлениями общественной жизни — экономикой, социальной борьбой, культурой, искусством и т. п. «Теория Конта, — считал он, — не соответствует действительности. Интеллектуальные явления — рели- 354
гия, метафизика и наука — вовсе не обнимают всей общественной жизни» [708, 15]. Позитивистскому пониманию истории, истолкованию сущности социальной жизни Танеев противопоставлял понимание Маркса: «Теория Маркса, развитая его учениками, — писал русский мыслитель, — называется историческим или экономическим материализмом, экономическим детерминизмом и монизмом и содержит два положения... экономическими явлениями определяются все остальные социальные явления... способ производства материальной жизни господствует над общественным, политическим и умственным развитием» [708, 18]. Принимая как «действительное» каждое из этих положений, Танеев иллюстрировал их примерами из различных областей социальной жизни: классовых отношений, нравственности, религии, науки, искусства, права, политики. Заметные неточности в понимании марксизма, связанные главным образом с «теорией грабежа», русский философ и социолог пытался корректировать, уточнять. Свои записи о марксистском истолковании истории он завершает выводом Энгельса, сделанным им в письме к И. Блоху: «Конечно, экономические явления имеют огромное влияние на все остальные. Но и те в свою очередь действуют на экономические явления: наука содействует изобретению машин и способов производства; религиозные, юридические и политические влияния могут задерживать экономический прогресс» [708,15—18]. Вряд ли правильно считать, что в своей методологии Танеев последовательно руководствовался марксизмом. Но нельзя совершенно абстрагироваться от того факта, что авторитет учения К. Маркса, отдельные выводы и положения марксизма он весьма эффективно применял, противопоставляя их буржуазным теориям. Именно так поступал Танеев в своей критике социологии позитивизма, хотя над ним и довлели принципы антропологизма и утопического социализма. Как и Танеев, но все же во многом специфично, подвергал критическому анализу позитивизм издатель журнала «Научное обозрение», крупный естествоиспытатель, доктор философии M. М. Филиппов. Этот выдающийся русский просветитель-демократ после окончания физико- математИческого факультета Новороссийского и юридического факультета Петербурского университетов завер- 12* 355
шал образование во Франции и Германии. У знаменитых Бертло и Майера он обучался химии, в Гейдельберг- ском университете защитил диссертацию «Инварианты линейных однородных дифференциальных уравнений». Продолжением его работы в этой области стали известные труды «Упрощение алгебраических действий», «Элементарная теория вероятностей», «О Лобачевском и его геометрии», «Символические числа и двойные числа» и т. п. [616, 3—20]. В Германии Филиппов официально защитил докторскую диссертацию по философии; с самого начала своей философской карьеры он тяготел к теоретическим проблемам естествознания. Первая печатная работа Филиппова была посвящена пропаганде теории Дарвина. Переводы трудов Дарвина на русский язык — одна из важных заслуг выдающегося ученого России. Перу Филиппова принадлежат блестящие очерки о Леонардо да Винчи, Паскале, Ньютоне, Лейбнице, труды «Биологические работы Аристотеля», «Пространство Лобачевского и многомерное пространство», «Космология и космогония в конце XIX в.», «Философия и наука», замечательные своей устремленностью в область широких философских обобщений, постановкой проблемы соотношения науки и философии. M. М. Филиппов написал ряд работ, частично или полностью посвященных анализу философии и социологии различных позитивистских школ: «Социологические идеи Огюста Конта» (1883), «Наука и философия» (1895), «Философия действительности» (1895—1897), «Конт и его метод» (1898), «Философские письма» (1903). Уже в первом очерке, посвященном изложению взглядов Конта на общество, его автор заявлял, что в свои* оценках философии и социологии «первых позитивистов» он опирается на «мысли русских писателей 60-х годов». И действительно, тю всех работах Филиппова, содержащих анализ позитивизма, без труда выявляется его солидарность с традицией критики и материалистического истолкования учений Конта, Спенсера, Милля, Бок- ля, сложившейся в среде революционной демократии России второй половины XIX в. Вслед за Белинским, Герценом, Чернышевским, Антоновичем, Писаревым и Танеевым Филиппов подчеркивал догматический и противоречивый характер, субъективизм и непоследователь- 356
ность постулатов и выводов контистов. Понимая их связь и с материалистическими, и с идеалистическими школами философии, он стремился выявить в позитивизме «здоровые идеи». Даже статья Филиппова «Конт и его метод», написанная в начале 90-х гг., преследовала защиту интересов революционной демократии 60— 70-х гг. В ней освещалось заимствование родоначальником позитивизма у Сен-Симона, Бэкона, Юма и Канта «некоторой суммы идей», составляющих основную платформу огюстконтизма. «Если, однако, — указывал Филиппов, — сопоставить все, что говорит Сен-Симон как по более общим вопросам, например, о закономерности развития человеческого духа, так и по более частным, например, об отношении писателей XVIII века к средневековой эпохе, то окажется, что сходство идей Конта, по крайней мере в области социологии, с мыслями Сен- Симона, высказанными еще до его знакомства с Кон- том, далеко не ограничивается маловажными подробностями» [619, 2—3]. Вплоть до 90-х гг. критические замечания Филиппова в адрес ранних позитивистов имеют во многом традиционную форму — в них мало принципиально новых идей, а идеи, содержащие новизну, имеют частный характер. Внимание Филиппова сосредоточено на анализе проблемы взаимоотношения эмпирического и рационального, обращено на раскрытие достоинств и недостатков метода Конта, на классификацию наук позитивистами, на теорию трех фаз развития духа, теорию прогресса. Критика «первого позитивизма» слева сопровождалась у Филиппова извлечением исторически преемственного материала, вычленением отдельных положений философского материализма, элементов диалектико-материали- стического толкования природы и общества, а также тех положений и требований (принципов) методологии Конта, Спенсера и Милля, которые могли стать плодотворными для науки. Значение критики усиливалось тем, что она дополнялась материалистическим анализом взглядов Дюринга, Пирса, Джемса, Петцольдта, Оствальда — представителей «второго позитивизма», а также неокантианцев Вундта, Риккерта, Куно Фишера и их русских последователей — Струве, Кистяковского, Изгоева. Опорой для этой критики служили идеи выда- 357
ющихся представителей естествознания и общественно- политических деятелей, особенно с начала 90-х гг., когда Филиппов основал петербургское «Научное обозрение» — журнал, который имел важное значение в истории науки и просвещения России. Журнал объединял целую плеяду российских ученых, привлекая их боевой материалистической линией. В нем сотрудничали Менделеев, Бекетов, Глазенап, Лесгафт, Бехтерев, Вагнер, Тимирязев и многие другие русские ученые. На его страницах печатались переводы трудов Больцмана, Дарвина, Гельм- гольца, Рентгена и других представителей европейской науки. Нередко публикации сопровождались емкими комментариями редактора журнала или известных ученых. О роли этого журнала говорит, например, такой факт, что в «Научном обозрении» впервые был опубликован труд Циолковского «Исследование мировых пространств реактивными приборами», который положил начало теории освоения космического пространства. Именно в 90-е гг. напряженная деятельность Филиппова по изданию «Научного обозрения» символизирует крутой поворот русского мыслителя в сторону интереса к социально-политическим процессам своего времени, к истории развития общественных теорий и особенно рабочего движения и марксизма. Его миропонимание обогащается за счет желания осмыслить такие явления, как Парижская коммуна и развитие капитализма в России. Не случайными, а систематическими становятся публикации в журнале Филиппова переводов произведений Маркса и Энгельса. Статьи Плеханова «Письма без адреса» и «К вопросу о роли личности в истории», совместная работа Плеханова и Засулич «Заметки читателя по поводу «упразднения» Туган-Барановским и Струве учения Маркса о прибыли» впервые появились в свет благодаря усилиям «Филиппова в «Научном обозрении». Сам Филиппов до открытия собственного журнала уже во второй половине 90-х гг. опубликовал ряд работ о марксизме: «Посмертный труд Карла Маркса» (1885), «Карл Маркс и его учение» (1896), «Социологическое учение Карла Маркса» (1897), «Об экономическом догматизме и постулате К. Маркса» (1898). Вместе с Плехановым и Засулич он выступил в поддержку критики Народнического субъективизма — «Новейшие русские экономисты (Н. Зибер, Ю. Жуковский, В. В. Николай- 358
он)», «Критика новейших экономических учений», «Субъективизм и народничество» — против ревизионизма; «Мнимая антиномия», «Новый идеализм», «Итоги полемики о ценности» — против неокантианцев и легальных марксистов (Струве, Туган-Барановского, Булгакова, Златовратского, Бердяева и др.). Примечательным явлением было сотрудничество В. И. Ленина в журнале «Научное обозрение» и переписка с его редактором. В конце 1898 г. в номере журнала Филиппова была напечатана «Заметка к вопросу о теории рынка (по поводу полемики Туган-Барановского и Булгакова)». Полгода спустя, в восьмом номере того же журнала, появилась еще одна работа В. И. Ленина, направленная против Струве, — «Еще к вопросу о теории реализации», в которой Ленин провел всесторонний анализ неокантианской фальсификации марксизма, стремления «легальных марксистов» подменить диалектический материализм эклектикой и софистикой, субъективным идеализмом и формализмом. Эти и другие статьи В. И. Ленина, публиковавшиеся в «Научном обозрении» под псевдонимами «В. Ильин», «Владимир Ильин», предшествовали выходу в свет в 1909 г. «Материализма и эмпириокритицизма». Эти статьи продолжили ленинскую критику позитивизма как широкого направления, включавшего критику народнической субъективистской социологии, неокантианства, бернштейнианст- ва и «легального марксизма», ревизионизма. Борьба Ленина против теоретиков «легального марксизма», за чистоту теории Маркса находила поддержку редактора «Научного обозрения». В сочинении «Заметка к вопросу о теории рынков» В. И. Ленин указывал, что «капитализму присуще, с одной стороны, стремление к безграничному расширению производительного потребления, к безграничному расширению накопления и производства, а с другой стороны, — пролетаризировать народных масс, ставящее довольно узкие границы расширения личного потребления» [4, 4, 48—49]. К этим ленинским словам Филиппов сделал примечание, свидетельствующее о том, что он вполне разделял критику Лениным народнического романтизма: «Эта сторона учения Маркса, поскольку она развита во П-м томе («Капитала». — П. Ш.)у была подчеркнута в статье М. Филиппова «Посмертный труд Карла Маркса» («Рус- 359
ское богатство», 1885, - декабрь). Народники также частью воспользовались этим положением Маркса, но совершенно извратили его значение» [698, 41]. Мы видим, что научная и общественно-политическая позиция журнала «Научное обозрение», который многие годы редактировал Филиппов, помогала развивать антипозитивистское миропонимание, эффективно решать задачи критики позитивизма в новых условиях. Журнал Филиппова сыграл большую роль в теоретическом развенчании как «первого», так и «второго позитивизма». Знакомство Филиппова с трудами Маркса, Энгельса, Ленина, Плеханова содействовало решительному изменению характера критического анализа позитивизма редактором «Научного обозрения». Теперь его анализу подвергаются не столько традиционные для буржуазных демократов, сколько нетрадиционные вопросы, связанные с историей возникновения, развития и утери престижа, былой славы позитивизма Конта, Милля, Спенсера, Тэна, Бокля и их последователей. Филиппов постоянно сверял свои выводы с тем или иным положением марксизма, который являлся для него эталоном научного, теоретического мышления [620, 12]. Становится неизбежным сравнение контизма с философией Гегеля и Фейербаха, воззрениями Сен-Симона и Рикардо, но уже в их отношении к учению Маркса и Энгельса. В условиях конца XIX в., по мнению Филиппова, «возврат к Гегелю более не мыслим», особенно после того, как «гегелевская диалектика превратилась у Маркса в естественный диалектический процесс» [620, 1131 —1132]. Рассматривая классическую немецкую философию как идейно-историческую предпосылку марксизма, Филиппов вместе с тем помимо сенсимонистских взглядов к таким же предпосылкам относил «здоровое ядро огю- стконтизма», т. е. такой комплекс идей, который является результатом критического анализа учения Конта. Он считал, что «социальный материализм возможен лишь на почве естествознания и связанного с ним социологического исследования» [620, 1132]. Филиппов не всегда ясно осознает различия диалектического и эволюционного мышления, принципы историзма и диалектики, но он вполне различает недопустимый с точки зрения критериев, предъявляемых им к теории, догматизм и формализм метода позитивистов, механицизм и эмпиризм постулатов Конта и Милля, Спенсера и Бокля, Джемса и 360
Дюринга. Разоблачение фальшивого объективизма кон- тизма — один из новых элементов критического анализа раннепозитивистских идей Филипповым. Филиппов четко улавливал в системе Конта не только смещение понятий, но нарочитость и искусственность всей системы, ее буржуазную направленность. Именно эти стороны он имел в виду, когда писал о том, что позитивистское «научное мышление», «покончив с остатками теологии и метафизики, должно было слить cboi\ задачи и цели с стремлениями нового господствующего класса — буржуазии. Факт этот был понят Контом; но подобно тому, как свою «положительную философию» он счел завершенным миросозерцанием, так и стоящая во главе промышленности буржуазия представилась ему окончательной формой светской власти, на помощь которой явится новая теократия в лице «позитивных философов», вероятно вроде Тьера, Бастиа и других Пиндаров капитализма... Подобно тому, как науке о неорганическом мире Конт произвольно предписывал рамки, утверждая, например, невозможность узнать химический состав светил, так и в области социальной науки Конт искусственно ставил предел человеческому развитию» [620, 1093]. В духе Чернышевского при явном влиянии марксизма-ленинизма Филиппов развивал принцип партийности в философии и идеологии. Он видел примиренческий характер контизма и критиковал Конта за то, что его социальный идеал «был не более, как отражением классовых интересов буржуазии, с которыми он, подобно Сен-Симону, пытался слить интересы всех промышленных классов, включая пролетариев. Такая попытка была заранее осуждена на полное бесплодие» [619, 43]. Дополняя свои естественноисторические взгляды как форму «реалистического мышления» марксистским пониманием общественной жизни, Филиппов, разумеется, не мог достичь их синтеза. Но ему казалось, что именно этот синтез дает ему моральное и научное право требовать не смешивать марксизм с позитивизмом, защищать учение Маркса от «критиков» и фальсификаторов, ревизионистов и извратителей, подобных Соловьеву и неокантианцам, обвинявших марксизм в антигуманизме, несвободе, нравственной пустоте и индифферентизме личности. 361
Подчеркивая преимущества марксистского учения, преодоление им исторической ограниченности субъективистских и религиозно-идеалистических концепций личности, популяризируя труды Маркса и Ленина, Филиппов показывал связь эмансипации человека с классовой борьбой пролетариата как передовой общественной силы, раскрывал гуманистический характер марксизма. Свое произведение «Философия действительности» Филиппов заканчивал словами: «Грубейшим заблуждением является, однако, мнение, что учение, признающее экономическую эволюцию основою всего общественного развития, — или, вместе с нами, усматривающее в ней главный социальный элемент, — влечет за собою проповедь политического, умственного и нравственного индифферентизма. Как раз наоборот! Именно это учение требует устранения всяких правовых, умственных и нравственных оков... Конечная цель этого учения — развитие общественного самосознания и достижение истинной свободы. Понять закон развития вовсе не значит слепо подчиниться ему. Научное познание действительности устраняет несбыточные утопии, содействуя построению достижимых идеалов; но в то же время оно придает силы и мужество в великой жизненной борьбе» [620, 1177]. Так под влиянием социальных и идейно-теоретических процессов 90-х гг., под прямым воздействием пролетарского этапа освободительного движения, распространения марксизма, деятельности социал-демократов в России расширялись возможности передовой интеллигенции в области борьбы с субъективистскими школами и направлениями в философии и социологии. На новую ступень поднимались критический анализ и с ним связанное материалистическое истолкование позитивизма в связи с приобщением передовых людей науки и просвещения к марксизму, к первым трудам русских марксистов, к первым произведениям В. И. Ленина.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ Предпринятый нами анализ распространения и критического переосмысления позитивизма был продиктован необходимостью расширить картину духовных процессов эпохи становления и развития буржуазных отношений в России XIX в. Эволюция позитивизма сыграла значительную роль в истории идейной борьбы России в пореформенный период и в полосу, предшествовавшую первой русской революции. Начало публицистической деятельности В. И. Ленина было связано с критикой позитивистских теорий, с разоблачением субъективистских концепций либеральных народников, «легальных марксистов» — неокантианцев, «экономистов» — скептиков, махистов и их русских последователей. Одной из причин, вызвавших к жизни гениальное творение вождя российского пролетариата — «Материализм и эмпириокритицизм», была острая необходимость идейной борьбы против позитивизма, его разнообразных школ и учений, расчищавших почву ревизионизму и идейной компро- миссности, либерализму и ренегатству. Рассматривать историю позитивистских учений России XIX в. невозможно без выяснения социальных и идейных корней, обусловивших их возникновение и развитие. Имеющиеся в научной литературе разноречивые • мнения по этому вопросу побуждали к пристальному изучению источников. Оказавшиеся неизбежными некоторые уточнения имеют принципиальное значение. С ними связаны многие позиции первой главы настоящего исследования. Позитивизм возник во Франции в 20-е гг. XIX в. и вскоре стал распространяться в наиболее развитых странах Западной Европы. Среди этих стран были Великобритания, Бельгия и Голландия. Цришедшая к власти буржуазия нуждалась в идейной платформе, способной 363
отразить новое соотношение общественных сил. Перед философией, наукой, социальными учениями ставились новые задачи. Изложенные в первой главе, эти проблемы не случайно получили полемическое выражение. Автор вынужден был уточнять ряд вопросов, произвольная трактовка которых в комментаторской литературе препятствует уяснению весьма существенных сторон истории позитивизма. Уже в первой главе автор стремился показать буржуазную природу позитивистского мышления, распространение которого как некоего эталона было обусловлено развитием капитализма в Германии, Австрии, Италии, России. Буржуазный характер социальных корней позитивизма дает ответ на вопрос, почему во многих странах, и не только европейского континента, имело место развитие учений, по смыслу близких контизму и к тому же возникавших более или менее независимо друг от друга (В. Кузен и Ф. Шатобриан во Франции; И. Бентам и У. Гамильтон в Англии; И. Мюллер " И. Фихте-младший в Германии; М. Каченовский, И. Эверс, П. Строев и Н. Полевой в России). Исключая правомерность идеи о полной стереотипности индивидуального или коллективного мышления, мы стремились обнаруживать специфику понятий, форм и средств выражения тех или иных вопросов среди позитивистов и их критиков. «Теоретическое мышление каждой эпохи..., — указывал Ф. Энгельс, — это исторический продукт, принимающий в различные времена очень различные формы и вместе с тем очень различное содержание» [1, 20, 366]. Проблему исторической обусловленности содержания и форм мышления людей той или иной эпохи марксизм- ленинизм связывает с признанием определяющего значения способа производства, с уяснением места тех или иных социальных сил в системе общественных отношений, определяющей роли общественно-исторической практики. Социальные, классовые отношения, выражая сущность общественного производства, его характер, дают возможность в «едином» историческом потоке видеть многозначное богатство форм духовных явлений, порожденных столкновением интересов разнообразных групп и слоев общества. Требование диалектического метода — находить главное звено в цепи явлений — по- 364
зволяет вскрьггь ограниченность плюралистического подхода, пороки эклектических и софистических теорий. Противоречивый и сложный характер учения Конта и воззрений его последователей вполне объясним условиями Франции 20v~40-x гг. XIX в., незавершенностью процессов буржуазно-демократических преобразований, выразительно подчеркнутых революциями 1830 и 1848 гг. Буржуазный демократизм и либерализм после Великой французской революции часто проявляли себя в рамках одного общественного движения. Дальнейшая эволюция французской действительности поставит явную печать попятного политического развития буржуазии и вместе с тем деградации ее теории. Факт этот засвидетельствовали многие демократы, достаточно ориентированные в кон- тизме (Гумбольдт, Литтре, Белинский, Герцен, Огарев, Чернышевский и др.). Оставаясь «межумочным», «половинчатым», дуалистическим и во многом эклектическим учением, \онтизм и во второй период своей эволюции находился в «середине» буржуазного фланга движения, удерживая прозелитов «справа» и «слева»: будучи доктриной, он постепенно превращался в направление буржуазной философии и разновидность субъективистской теории общества. Широкий набор «принципов», вмещающихся в рамки буржуазной идейности, стремление синтезировать различные направления эмпиризма, рационализма и главным образом субъективного идеализма сообщали «первому позитивизму» притягательную силу, а его своеобразная «всеядность», способность удовлетворять «всяко- му вкусу», сначала в 30—50-е гг., а затем в 60—70-е гг. в Европе (в том числе в России), Северной и Южной Америке, в Азии и Австралии, охватывала значительные круги интеллигенции, активно стремившиеся влиять не только на «средние» слои буржуазного общества, но и на трудящуюся, прежде всего пролетарскую, массу. И эту последнюю сторону вопроса о позитивизме нельзя упускать из виду, анализируя даже общедемократические социальные и духовные явления, которые имели прогрессивное значение, испытывая влияние позитивистских идей. Идейная жизнь России XIX в. — сложный социальный процесс, включавший распространение и выработку разнообразных форм позитивистской философии и со- 365
циологии. Выделенные нами направления в развитии философской мысли 20—30-х гг. содержали в себе набор черт, близких к контизму. Помимо прямого воздействия на события времени критической школы историографии (Каченовский, Эверс, Полевой и др.) не следует забывать и о влиянии скептицизма А. Краевского, антинатурфилософских деклараций увлекавшегося психологией И. Кедрова, предвосхитившего многие идеи Милля и Спенсера. Даже беглое рассмотрение естественнонаучных взглядов М. Максимовича, К. Бэра, Г. Гесса, Н. Лясковского, К. Рулье, Д. Перевощикова, П. Ильенкова воспроизводит картину интенсивной научной жизни, многими сторонами связанную с научной средой Франции, Англии и Германии, т. е. со средой, в которой также зарождались идеи позитивизма. Если добавить к этому идеалистически толкуемую антропологию Д. Велланско- го, Н. Надеждина и А. Никитенко, антитеистические взгляды И. Ястребцова и В. Порошина, стремление М. Волкова развивать присущий Конту, сказали бы мы, «френологический идеализм», — первичных сведений будет достаточно, чтобы получить представление об условиях проникновения и формах изначального проявления позитивистской философии и социологии в России 20—40-х гг. XIX в. Очевидно, что не исследованное в нашей литературе творчество М. С. Волкова являло типичный вариант позитивистской концепции, достаточно раскрывшей свои особенности еще в ранний период развития контизма. Попытки Волкова придать философии и социологии значение «исходно-эмпирического концепта», сциентистской теории, якобы обладающей атрибутами беспартийности и идеологической бесцветности, намного опережали развитие позитивистских идей в России. Волков был не только первым российским позитивистом: свидетель революции 1848 г. во Франции, он стал одним из первых буржуазных публицистов, еще в предреформенное время явно выразивших политическую линию русского либерализма по отношению к демократическим массам. «Отрывки из заграничных писем (1844—1848)», опубликованные в России в 1857 г., — образчик раннего проявления либерального ренегатства. Волкову суждено было стать провозвестником идейного кредо Кавелина и Грота, а позже — кадетов и «веховцев». 366
Довольно4 лространное изложение воззрений Майкова и Милюкова в первой главе настоящей работы связано со стремление^ автора показать тех представителей российской демократической мысли, которые являлись первыми пропагандистами и, вопреки мнению дворянско- буржуазной историографии, первыми критиками позитивизма. Желание позитивистских историков философии расширить состав последователей позитивизма является типичным выражением4 буржуазной тенденциозности, часто маскирующейся при помощи личины «нейтрализма». Как отмечено во второй главе, европейская «волна» общественного движения, поднявшая на гребень позитивизм в 60-е гг., по своему характеру и направленности лишь в общих чертах совпадала с резким возвышением престижа позитивизма в России того времени. Приподнятый «волной» общеевропейского политического кризиса, позитивизм во Франции, как и в России, стал средством «нейтрализации» активности демократических сил. Для французской буржуазии такими силами являлись идеологи пролетарских масс, для русской — идеологи крестьянских масс. В одинаковой мере общим «началом» была выявлявшаяся либеральная природа их позитивистской ортодоксии, со стороны левого или правого крыла общественного движения имела место радикальная или консервативная (и даже реакционная) критика позитивизма «слева» или «справа». Именно поэтому отношение к позитивизму только тогда проявлялось с достаточной отчетливостью, когда становилась ясной исходная база критического анализа. Но зато в области политики, идеологии та или иная ориентация становилась прозрачной уже с первых заключений. Не случайно революционная демократия и дворянско-буржуазные силы оказывались на полюсах политических акций, тогда как либералы, «умеренные» лавировали, вполне удовлетворяясь двойственными учениями «первого» и «второго позитивизма». В этом смысле нам представляется вполне правомерным то, что во второй и третьей главах рассмотрены отношения сторонников «линии Чернышевского» и «линии Юркевича» к позитивизму, тогда как «партия Кавелина», оказавшаяся наиболее восприимчивой к позитивизму (а ее прозелиты — наиболее преуспевающими в развитии позитивистской философии и социо- 367
логии: Страхов, Вырубов, Де-Роберти, Троицкий, Грот, Оболенский и др.), выделена и рассмотрена особо в разряде собственно позитивистских учений. Не снимая акцентов, сделанных в контексте глав о влиянии не только принципов философии на буржуазную социологию, но, наоборот, подтверждая справедливость выводов о неизбежности проявления в среде либеральных общественных деятелей ренегатских, политически-компромиссных акций, мы не исключали влияния научных и демократических явлений на сознание либеральных ученых, стремились рассмотреть постановку ими важных проблем науки, философии и социологии. Отсюда необходимость хотя бы кратко показать важность выдвижения Кавелиным, Страховым, Троицким и Гротом вопросов экспериментальной психологии, а также логики и теории познания, социальной психологии. Подчеркнута роль Михайловского в решении задач социологии малых групп, предваривших более поздние выводы Вебера, Сорокина и Парсонса. Многие либеральные ученые, философы и социологи (Вырубов, Де-Роберти, Ковалевский, Страхов, Данилевский, Лилиенфельд, Ключевский, Петражицкий, Кареев, Виппер и др.) в своих трудах выдвинули такие важные проблемы своего времени, как прогресс и его «движущие мотивы», вопросы взаимоотношения частных и общих законов, конкретных наук и философии, их предметов, субординации категорий конкретного и абстрактного, единичного и общего, анализа и синтеза; вопросы взаимосвязи методов частных наук и методологии, классификации и субординации, границ применимости исторического метода, связи последовательности и синхронности исторических событий, монистического и плюралистического толкования фактов и событий, принципов индивидуализма и коллективизма; вопросы соотношения науки и практики, техники, политики, нейтрализма и партийности, тенденциозности и «социальной объективности», материальных и идеальных «устремлений» человечества, экономических, политических, классовых интересов людей и т. п. Постановка этих вопросов и их обсуждение в стране бурлящих противоречий, не преодолевшей массы крепостнических пережитков, не решившей многих общедемократических типично буржуазных задач, имели существенное значение, содействовали развитию общест- 368
венных отношений, решению некоторых теоретически значимых проблем. Знакомство с философскими и социологическими построениями русских позитивистов Вырубова, Де-Роберти, Троицкого, Грота, Ковалевского, Страхова, Ключевского, Лаппо-Данилевского, Кареева, Милюкова, Виппера, Яко- венко и других показывает, что их философские и социологические построения и методологические принципы не являлись только своеобразной разновидностью рецепции возникших в Западной Европе идей. Зачастую это самостоятельные, оригинальные результаты идейно-теоретического осмысления собственных задач, хотя и существовавшие в рамках, буржуазного направления общественной, философско-социологической и научной мысли. В полной мере осознавая ограниченность построений психологов-идеалистов Троицкого и Грота, субъективно- идеалистических принципов психологического направления в русской буржуазной социологии (Кареев, Хвостов, Петражицкий, Сорокин), было бы неверно не видеть ряда важных проблем, выдвинутых в области социологии и истории, этики и методологии (концепция взаимодействия, социология малых и профессиональных групп, проблема социального микроклимата, теория функциональной зависимости, некоторые методы и методики «социального эксперимента», в том числе поиски средств воздействия на психику, нормальную и патологическую, и т. п.). Однако следует видеть и связь этого направления с общей эволюцией идеалистической социологии России интересующего нас периода. Выдвижение и всемерная защита прежде всего эмпиристами и представителями буржуазной социальной психологии (Кареевым и Сорокиным, Хвостовым и Яковенко) концептуально- структурированных принципов социологического плюрализма являло собой одну из ранних форм идейно-теоретической борьбы против диалектико-материалистического миропонимания. То же самое можно сказать и о первых русских последователях махистов и неокантианцев. Лесевич и Бугаев создавал» своеобразные концепты эмпириокрити- ческих построений, их взгляды отличались оригинальностью в рамках субъективно-идеалистических теорий. Уже первые прозелиты неокантианства в России — Струве, Булгаков, Лаппо-Данилевский, Кистяковский— 369
не были только популяризаторами лозунга «Zurück zu Kant!», раболепными, последователями Г. Риккерта, В. Виндельбанда, Р. Стаммлера, Г. Зиммеля и Ф. Тенниса. Они были весьма оригинальными соперниками своих немецких коллег — таких же либеральных философов и социологов [554, 255—282]. Однако «умеренные» либералы были далеко не единственной общественной и идейной силой общественного движения России второй половины XIX в. Поле между либеральными деятелями общественного движения и революционным его крылом занимали демократы, включавшие в свою среду часть интеллигенции, увлеченной позитивизмом. Именно поэтому оказалось необходимым 'коснуться взглядов Лесевича, Михайловского, а также Достоевского и Толстого — указать на позитивистскую направленность первых и полное отрицание позитивизма вторыми. Диалектика всесильна: позитивизм, проникавший в ряды демократов, усиливал антипозитивистские тенденции в сознании некоторых из них. Глубокое антропологическое содержание философских понятий Достоевского и Толстого не единственное основание теоретически значимых понятий двух великих художников России. У каждого из них суждения о человеке вплетаются в общую систему демократических выводов, не лишенных христианского строя представлений. Но тем не менее позитивизм в недавнем прошлом входил в литературу и искусство со своим кругом проблем точно так же, как в наши дни в творчестве отдельных писателей находит отражение, скажем, экзистенциализм или неотомизм. Проникая не только и не столько в область литературы, сколько в правовые науки, историю, важнейшие подразделы естествознания, уже в 60-е гг. позитивизм стимулировал развитие концепции «физиологического», «антропологического», «психологического», а затем, к концу века, — и '«физического» идеализма. Он также влиял на махистские и эмпириокритические, неокантианские и прагматические построения буржуазной философии. Так возникла необходимость различать позитивизм в узком значении этого слова как доктрину Конта и его последователей, и в широком значении этого слова как целое направление в буржуазной философии, объединяющее, как указывал В. И. Ленин, воззрения Конта и 370
Милля, Маха и Авенариуса, махистов и неокантианцев, эмпириомонистов и эмпириосимволистов, взгляды некоторых из либеральных народников и экономистов- эмпириков. Названные школы и «школки», доктрины и учения позитивистской философии и социологии, их роль и значение в условиях российской действительности примечательны разнообразным характером и «всезначностью» проникавших в различные отрасли знаний позитивистских систем. В ряде подразделов последней главы показывается, во-первых, что позитивизм действительно «никогда не был единственным философским направлением, игравшим в естествознании' методологическую роль» и пользовавшимся безраздельным влиянием среди ученых; во-вторых, что приводившая неизбежно к пересмотру наиболее фундаментальных понятий и представлений логика естественнонаучного исследования и практика производства опрокидывали претензии позитивизма быть «философией науки», показывали не только паллиативный, ограниченный характер его решений, но в конечном счете и полную несостоятельность стремления позитивистов указывать путь науке в решении практических задач [210, 196]. Махисты и неокантианцы, выдвинув на передний план гносеологическую проблематику [4, 18, 350], не смогли решить проблему «опыта» и «конструктивной активности исследуемого мышления», совокупность вопросов, относящихся к истинности человеческого знания. Основательная и во многом справедливая критика эмпирического редукционизма, всеиндуктивизма в методологии не привела их к решению проблем «опыта», «эксперимента», «наблюдения», критически-субъективистские варианты которых они рекомендовали класть в основание «новой гносеологии». Превращение Махом и Риккертом математики в «эталон науки» и методологическая ее универсализация явно раскрывали перспективу «рецидива метафизики», возврата к вседедуктивизму, конвенционализму и господству в науке логического анализа, логистики, т. е. играли на руку не только Страхову и Челпа- нову, но и Сорокину и Богданову. Освещая проникновение позитивизма в науки о человеке, науку истории и юриспруденцию, мы обращали внимание на раскрытие сущности «второго позитивизма», 371
превращение его из доктрины в отдельное направление. В наши дни, как никогда прежде, подлинная история становится одним из факторов, стимулирующих общественную жизнь, формирующих правильное, научное миропонимание. Проблемы освещения исторических событий давно включаются в орбиту идеологической боръ* бы. Раскрытие содержания и средств идейного воздей ствия на определенные слои населения позитивистской интерпретации истории приобретает актуальное значение в условиях борьбы с «неопозитивизмом» и «постпозитивизмом» современной нам буржуазной историографии. В каждой из трех глав книги мы стремились показать те силы, которые в России XIX в. являли собой лагерь противостояния позитивизму. Одна из двух реаль ных сил этого противостояния — различные школы объ ективного идеализма, или «супранатурализма». Концеп ции Гогоцкого, Новицкого, Дебольского, Юркевича, Кудрявцева-Платонова и Соловьева стали в России второй половины XIX в. выразительным примером критики и идеалистического истолкования позитивизма. Выводы из анализа взглядов этих русских противников позитивизма, как показано в двух последних главах книги, имеют большое историко-философское значение, поскольку раскрывают природу и средства критики позитивистских доктрин «справа», критики идеализма идеализмом. Наибольшее внимание мы уделили критическому анализу позитивистской философии и социологии со стороны передовых сил освободительного движения России. Сформировавшиеся на основе «солидной материалистической традиции», прогрессивные школы русской философии и социологии — материалистическая антропология, естественнонаучный материализм и материалистически истолкованный позитивизм — продолжили и развили эти традиции, значительно расширив средства борьбы против разнообразных форм философского идеализма. Это касается и роли, которую сыграли в отношении к позитивизму идеи Майкова и Милютина, Герцена и Огарева, Чернышевского и Писарева, Антоновича и Лаврова, Танеева и Филиппова. Анализ значительного материала из теоретического наследия Н. Г. Чернышевского Э заключительной.главе стал не- 372
избежным в силу необходимости подчеркнуть роль идей вождя русских шестидесятников в условиях борьбы передовых сил России 80—90-х гг. не только с «первым», но и со «вторым позитивизмом», с рецидивами не только контизма, но и махизма, эмпириокритицизма. Ведь не случайно уже после первой революции, в 1909 г., В. И. Ленин в книге «Материализм и эмипириокрити- цизм» сделал специальное «Добавление к § 1-му главы IV. С какой стороны подходил Н. Г. Чернышевский к критике кантианства?». В. И. Ленин указал этим на высокую актуальность философских идей великого русского революционного демократа даже в условиях первых десятилетий XX в. Здесь следует остановиться на вопросе материалистического истолкования позитивизма. Речь идет, конечно, о критике позитивизма «слева», о критике преимущественно «первого позитивизма», т. е. взглядов Конта и его ближайших последователей. Прямая и косвенная критика воззрений Конта философами-материалистами России была тесно связана с извлечением, восприятием и использованием положительного содержания контизма в борьбе с мистико-идеалистическими и другими реакционными идейными порождениями XIX в. В таких случаях критика «первого позитивизма» сливалась с материалистическим истолкованием его и представляла собой форму реакции на субъективный идеализм, форму борьбы против его проникновения в естествознание и философию. Материалистическое истолкование выводило такой, можно сказать, «положительный» позитивизм за пределы идеализма. Это никак не умаляет тот факт, что развитие передовых направлений философской мысли шло не под знаком «позитивной философии», а под зна< ком философского и социологического обобщения достижений естествознания и общественной практики. Материалистическое истолкование позитивизма тем самым выступало как форма борьбы за материалистическое миросозерцание активных сил освободительного движения России рассматриваемого периода истории. Весьма примечательно, что оценки контизма, данные Белинским, Огаревым, Герценом, Чернышевским, Антоновичем, Писаревым, Сеченовым, Тимирязевым, по содержанию и направленности близки тем, которые дали учению Конта основоположники научного коммунизма. .373
Критика и истолкование позитивизма, которых твердо придерживались Танеев и Филиппов, особенно интересны в сравнении с мыслями, высказанными в письме Ф. Энгельса Ф. Теннису от 24 января 1895 г. Материалистическая критика и толкование позитивизма деятелями российского освободительного движения— революционными демократами — тесно связаны с развитием идей о необходимости переустройства общества на социалистических началах через народную революцию. Социологические доктрины некоторых из них (Антоновича, Шелгунова, Танеева, Лаврова, Филиппова, Грабовского, Николадзе, Франко, Налбандяна) испытали сильное влияние научного социализма К. Маркса и Ф. Энгельса, чем заметно укрепляли свои идейные позиции в борьбе с буржуазной социологией вообще и позитивистской «социальной физикой» в частности. Борясь с реакционными силами буржуазно-дворянского общества и их идеологией, эти деятели российского освободительного движения считали возможным вступать во временный союз с левым флангом позитивизма, хотя, разумеется, чаще они предпочитали союз с марксистами. Это было новым моментом по сравнению с идейно-политическими блоками шестидесятников, значительно меньше испытавшими влияние рабочего движения и марксизма. Идейно-теоретические устремления революционных демократов России XIX в. имели большой общественно- политический смысл и были исторически оправданными. Ее представители находились в русле российского освободительного движения, их философское и общественно-политическое кредо выдержало проверку временем. Чтобы убедиться в этом, достаточно обратиться к истории идейной борьбы в эпоху первой русской революции и последовавшей вслед за ней реакции 1907—1911 гг., которая нашла идейное выражение в либерально-ренегатском сборнике «Вехи» (1909). Подвергая критике «веховцев», В. И. Ленин указывал, что они ставят в вину русским мыслителям-материалистам XIX в. «материалистическое истолкование позитив-изма», которое было формой борьбы пропив идеализма, мистицизма и религиозных исканий [4, 19, 167—170]. Это ленинское замечание, как -и ряд положений книги «Материализм и эмпириокритицизм», относящихся к характеристике 374
«первого позитивизма», до последнего времени не получало должного освещения в историко-философской литературе. Между тем его методологическое значение огромно. Обвинение представителей революционной демократии в «материалистическом истолковании позитивизма», которое исходило из противостоящего ей кадет- ско-либерального лагеря ренегатов, делает честь мыслителям-материалистам, представителям революционной демократии. Критика и истолкование позитивизма с позиций материализма выбивают фальшивые козыри из рук нынешних фальсификаторов русской философии: всей своей сутью они изобличают не только тех, кто делает материалистов России середины и второй половины XIX в. объектом своей разносной критики, но и тех из неопозитивистов, которые причисляют выдающихся представителей нашей духовной культуры к разряду своих русских предшественников. Правильное понимание отношения основных философских направлений России к позитивизму («первому» и «новейшему») изобличает попытки позитивистов наших дней присовокупить к лагерю своих союзников деятелей освободительного движения — убежденных материалистов и последовательных демократов. Нельзя не отметить, что взгляды многих деятелей российского просвещения и демократического движения, чьи симпатии к позитивизму сочетались с большим или меньшим стремлением дать ему материалистическое и атеистическое толкование, остаются пока вне сферы внимания наших исследователей. Взгляд на позитивизм с учетом марксистско-ленинской методологии его критики позволяет найти новые аспекты в содержании идей Н. Михайловского, П. Лаврова, М. Ковалевского, П. Ткачева, П. Кропоткина, М. Филиппова, А. Борзен- кова, И. Мечникова, И. Пирогова, Н. Бехтерева, К. Циолковского, В. Вернадского. Проблему отношения к позитивизму И. Сеченова и Д. Менделеева, К. Тимирязева и И. Мечникова нельзя считать второстепенной. Раскрыть характер оценок позитивизма и их связь с собственными философскими и социологическими взглядами А. Щапова и И. Франко, А. Кунанбаева и М. Налбан- дяна, А. Гуриновича и Н. Николадзе представляется чрезвычайно важной задачей. Здесь заключаются воз- 375
можности более полного выявления богатств нашей демократической культуры, а также ограждения ее от фальсификации и поругания со стороны сил антикоммунизма. Обращаясь к истории Германии и Италии, Франции и Англии, Индии и Японии, США и Канады, Аргентины и Бразилии, мы вплотную соприкасаемся с яркими формами материалистического истолкования позитивизма и его критики «слева». Конечно, речь идет о философских построениях представителей естественнонаучного материализма, о немарксистских течениях в социологической мысли, о тех деятелях демократической культуры народов мира, которые, как правило, стояли и стоят на «левом фланге» буржуазной демократии. Разумеется, весь аспект критики позитивизма революционными демократами-материалистами и выдающимися естествоиспытателями представлял собой лишь возвышение над уровнем метафизического материализма XVIII—XIX вв., которое позволяло им видеть только отдельные стороны проблемы материалистического истолкования позитивизма. Нужна была большая высота, с которой видно было бы все поле естествознания и философии, весь фронт российского и мирового революционного движения. Такой высоты достигла только марксистская философия, всесторонне развитая в ленинизме. Вслед за К. Марксом и Ф. Энгельсом В. И. Ленин продолжил, качественно развил и углубил критику субъективного идеализма, начатую «старым» материализмом. Диалектико-мате- риалистическое истолкование позитивизма означало преодоление позитивистского мышления и по содержанию, и по форме, «снятие» его как такового. Опираясь на марксистское теоретическое наследие, В. И. Ленин завершил идейный разгром субъективного идеализма, в том числе «второго» и «новейшего позитивизма», обогатив марксистскую философию новыми выводами из достижений естествознания и революционного движения конца XIX — начала XX веков.
ЛИТЕРАТУРА 1. Маркс К. и Энгельс Ф. Соч. 2. Маркс К. и Энгельс Ф. Избранные письма. М., 1953. 3. Переписка К. Маркса и Ф. Энгельса с русскими политическими деятелями. М., 1947. 4. Л е н и н В. И. Поли. собр. соч. 5. Материалы XXV съезда КПСС. М., 1976. 6. Б р е ж н е в Л. И. Актуальные вопросы идеологической работы КПСС. Т. 1—2. М., 1979. 7. Аксаков Н. Подспудный материализм. По поводу диссертации-брошюры г. Струве. М., 1870. 8. А л е к с е е в В. А. Психологическое направление в русской буржуазной социологии (конец XIX—нач. XX в.), автореф. канд. дис. М., 1978. 9. Алексеев С. Троицкий М. М.— Энциклопедический словарь Брокгауза—Ефрона. Т. XXXIII (66). Спб., 1901. 10. Ананьев Б. Г. Очерки истории русской психологии XVIII и XIX веков. М., 1947. И. Анненков П. В. Литературные воспоминания. М., 1960. 12. Анненков П. В. Парижские письма.— «Современник», 1847, № 4. 13. Анохин П. К. Избр. труды. Философские аспекты теории функциональной системы. М., 1978. 14. Антонович М. А. Избранные философские сочинения. М., 1945. 15. Антонович М. А. Предисловие к книге В. Уэвелла «История индуктивных наук». Т. II. Спб., 1867. 16. Антонович М. А. Современное состояние литературы.— «Слово», 1878, № 1. 17. Анучин Д. Н. П. Л. Лавров как антрополог. — «Русский антропологический журнал», 1916, № 1—2. 18. Арефьева Г., Володин А. Лавров Петр Лаврович.— Философская энциклопедия. Т. 3. М., 1964. 19. А р с е н ь е в К. К. Валериан Майков.— В кн.: Критические этюды по русской литературе. Т. II. Сп0., 1888. 20. Асмус В. Ф. Избр. филос. труды. Т. 1. М., 1969. 21. Асмус В. Ф. Огюст Конт (1798—1857).—«Вестник Академии наук СССР», 1957, № 9. 22. А ф а н а с ь е в О. А. Американское издание «Курса русской истории» В. О. Ключевского.— «История СССР», 1970, № 4. 23. Ахш арумов Д. Д. Из моих воспоминаний (1849—1851 гг.). Спб., 1905. 24. Бакунин М. А. Избр. соч. Т. II. Пб.—М., 1922. 25. Бакунин М. А. Избр. соч. Т. IV. Пб —М., 1920. 26. Б а к у н и н М. А. Поли. собр. соч. Т. I. Спб., б/г. 27. Банщиков В. М. С. С. Корсаков, 1854—1900. М„ 1967. 377
28. Баскаков В. Социологические воззрения В Г Белинского М., 1948. 29. Б а с к и н М. П. О. Конт и его место в истории мировой культуры.—«Вестник истории мировой культуры», 1957, № 6. 30. Б а с к и н М. П. В. И. Танеев.— В кн.: Танеев В. И. Детство, юность. Мысли о будущем. М., 1959. 31. Б асе и н Ф. В. Проблема бессознательного. М., 1968. 32. Б асе и н Ф. В., П р а нги ш в и л и А. С, Шерозия А. Е. О проявлении активности бессознательного в художественном творчестве.— «Вопросы философии», 1978, № 2. 33. Бахтин М. М. Проблемы поэтики Достоевского. М., 1972. 34. Б е г и а ш в и л и А. Ф. Неопозитивизм и экзистенциализм. Тбилиси, 1975. 35. Б е л е н к о в а Л. П. Вопросы истории философии в произведениях Д. И. Писарева. Автореф. канд. дис. М., 1977. 36. Белинский В. Г. Взгляд на русскую литературу 1847 года.— «Современник», 1847, т. 7. 37. Белинский В. Г. Поли. собр. соч. Т. 1—13. М., 1953— 1959. 38. Белинский В. Г. в воспоминаниях современников. М., 1977. 39. Белов П. Т. Философия выдающихся русских естествоиспытателей. М., 1970. 40. Бессознательное: природа, функции, методы исследования. Т. I—III. Тбилиси, 1978. 41. Бесту же в - Р ю м ин К. Н. Русская история. Т. 1. Спб., 1872. 42. Бехтерев В. М. Коллективная рефлексология. Пг., 1921. 43. Б л ю м и н И. Г. Экономические взгляды В. А. Милютина.— «Проблемы экономики», 1936, № 2. 44. Б л ю м и н И. Г. Экономические воззрения В. А. Милютина. Вступительная статья к кн.: Милютин В. А. Избр. произв. М., 1946. 45. Боборыкин П. Д. Воспоминания. Т. II. М., 1965. 46. Бог а то в В. В. Философия П. Л. Лаврова. М., 1972. 47. Б о га то в В. В., Моисеев П. И. Об одном полузабытом произведении М. А. Бакунина.— «Вестн. Моск. ун-та. Сер. Философия», 1974, № 2. 48. Богданов Б. В. Ленинские принципы анализа истории философии. М., 1970. 49. Богомолов А. С. Буржуазная философия США XX века. М., 1974. 50. Богомолов А. С. Идея развития в буржуазной философии XIX и XX деков. М., 1962. 51. Богомолов А. С. Немецкая буржуазная философия после 1865 года. М., 1974. 52. Богомолов А. С, Мельвиль Ю. К., Нарский И. С. Некоторые принципиальные вопросы истории и критики современной буржуазной философии — В сб.: Материалы симпозиума по истории философии, 27 февраля—1 марта 1967 г. М., 1967. 53. Богословский М. Христианское учение в сопоставлении с некоторыми мнениями нашего времени.— «Вера и разум», 1901, № 4. 378
54. Б о г у ч а р с к и й В. Я. Александр Иванович Герцен. Спб., 1912. 55. Б о г у ч а р с к и и В. Я. Из прошлого русского общества. Спб., 1904. 56. Б ок ль Г. Т. История цивилизации в Англии. Т. 1—2. Спб., 1866. 57. Борзенков В. Г., Лебедев С. А. Основные философские проблемы современного естествознания. М., 1975. 58. Б о р о з д и н А. К. Литературные характеристики. Девятнадцатый век. Т. II, вып. II. Спб., 1907. 59. Б о ч к а р е в Н. И. В. И. Ленин и буржуазная социология в России. М., 1973. 60. Б у г а е в Н. В. Математика и научно-философское миросозерцание. Киев, 1898. 61. Бузескул В. П. Всеобщая история и ее представители в России в XIX и начале XX века. Ч. 1—2. Л., 1929—1931. 62. Булгаков О Душевная драма Герцена. Киев, 1905. 63. Буржуазная философия XX века. М., 1974. 64. Буржуазная философия кануна и начала империализма. М., 1977. 65. Вавилов И. Беседы русского купца о торговле. Вып. 1. Спб., 1845. 66. В а й н ш т е й н О. Л. Очерки развития буржуазной философии и методологии истории в XIX—XX вв. Л., 1979. 67. Васильев А. В. Взгляд О. Конта на философию математики.— «Вопросы философии и психологии», 1899, кн. 49. 68. Введение в изучение социальных наук. Под ред. Н. И. Ка- реева. Спб., 1903. 69. Веденов М. Ф. Борьба Э. Геккеля за материализм в биологии. М., 1963. 70. В е л л а н с к и й Д. М. Биологическое исследование природы в творящем и творимом ее качестве. Спб., 1812. 71. Венгеров С. А. Критико-биографический словарь русских писателей и ученых. Т. I, Спб., 1889. 72. В е н г е р о в С. Н. Майков 3. Н.— Энциклопедический словарь Брокгауза—Ефрона. Т. XVIII (35). Спб., 1896. 73. В е н г е р о в С. А. Огарев. — Энцикл. словарь Брокгауза и Ефрона. Т. XXI. Спб., 1897. 74. В е р н и к о в М. А. Методологический анализ кризиса философского идеализма. На материалах польской философии конца XIX—первой трети XX века. Кй~в, 1978. 75. В и гель Ф. Ф. Воспоминания. Т. I—VII. М., 1864—1865. 76. В и г е л ь Ф. Ф. Записки. Ч. I—V. М., 1.892. 77. В и гель Ф. Ф. Записки. Ч. I—VII, т. 1—2. М., 1928. 78. Витгенштейн Л. Логико-философский трактат. М., 1958. 79. Вишневская Г. А. Вопросы женской эмансипации в русских журналах 1830—1840 гг.— «Уч. зап. Казанского ун-та», т. 117, кн. 9. Общеуниверситетский сборник. Вып. 1. Казань, 1957. 80. В о дз и иски й Е. И. Русское неокантианство конца XIX— начала XX веков. Л., 1966. 81. Вознесенский А. Спенсерова критика христианско-теи- 379
стического понятия о боге.—«Чтения в обществе любителей духовного просвещения», 1894, № 1. 82. Волгин В. П. Социализм Герцена.—В кн.: Проблемы изучения Герцена. М., 1963. 83. Волк С. С, Никоненко В. С. Материализм Н. Г. Чернышевского. Л., 1979. 84. Волков М. С. Отрывки из заграничных писем (1844—1848). Спб., 1857. 85. В о л к о в М. С. Разъяснение рациональных оснований политической экономии. Спб., 1872. 86. В о л к о в М. С. Уединенное государство в отношении к общественной экономии. Карльсруэ, 1857. 87. Волков М. С. Физиология человеческого мозга.— «Отечественные записки», 1847, т. 55, № 11. 88. Волков М. С—БСЭ, Т. 8. М., 1951. 89. Волков М. С— Энциклопедический словарь Брокгауза—Ефрона. Т. VII (13). Спб., 1892. 90. Волкова Л., Мартинес Р. Бакунин Михаил Александрович.—В кн.: «Философская энциклопедия». Т. 1. М., 1960. 91. Володин А. И. «Анти-Дюринг» Ф. Энгельса и общественная мысль России XIX века. М., 1978. 92. В о л о д и н А. И. Гегель и русская социалистическая мысль XIX века. М., 1973. 93. Володин А. И. А. И. Герцен. М., 1970. 94. Володин А. И. Лавров Петр Лаврович.— В кн.: Философская энциклопедия. Т. 3. М., 1964. 95. В о л о д и н А. Милютин Владимир Александрович.— В кн.: Философская энциклопедия. Т. 3. М., 1964. 96. Володин А. И. Начало социалистической мысли в России. М., 1966. 97. В о л о д и н А. И. Утопия и история. М., 1977. 98. В о л о ш и н о в В. Н. (Бахтин M. М.) Марксизм и философия языка. М., 1929. 99. В о л о ш и н о в В. Н. (Бахтин M. М.) Фрейдизм. Критический очерк. М.—Л., 1927. 100. Вольфсон В. Д. Позитивизм и «Критика отвлеченных начал» Вл. Соловьева. Спб., 1880. 101. Воронин И. Д. Литературные деятели и литературные места в Мордовии. Саранск, 1976. 102. В о р о н ц о в а Ю. В. Позитивизм и методология естествознания XIX в.— «Философские науки», 1972, № 5. 103. Воспоминания В. И. Панаева.—«Вестник Европы», 1867, № 3, 4. . 104. Вундт В. М. О наивном и критическом реализме. Спб., 1910. 105. Вырубов Г. Н. Военные воспоминания.—«Вестник Европы», 1911, № 1. 106. Вырубов Г. Н. Письмо Герцену от 16 ноября 1868 г.— «Вестник Европы», 1913, № 1. 107. Вырубов Г. Н. Революционные воспоминания.— «Вестник Европы», 1913, № 1. 108. Вырубов Г. Н. Школьные воспоминания. Спб., 1910. 109. В. К. Позитивизм в русской литературе.—«Русское богатство», 1889, № 3, 4. 380
110. В-н А. (Пыпин) Валериан Майков. — «Вестник Европы», 1892, № 2. Ш.Вяземский П. А. Записные книжки (1813—1848). М., 1963. 112. Гавриил (Воскресенский В. И.) История философии. Т. I—VI. Спб., 1837—1840. 113. Галактионов А. А., Никандров П. Ф. Идеологи русского народничества. М., 1966. 114. Галактионов А. А., Никандров П. Ф. Русская философия XI—XIX веков. Л., 1970. 115. Галактионов А. А., Никандров П. Ф. Философские и социологические учения революционного и либерального народничества.—История философии в СССР. Т. 3. М., 1968. 116. Галич А. И. История философских систем. Кн. I—II. Спб., 1818-1819. 117. Гальперин С. И. Органическая теория строения и развитие общества. Екатеринослав, 1900. 118. Гальцева Р. Юркевич П. Д.—В кн.: Философская энциклопедия. Т. 5. М., 1970. 119. Гаупп О. Герберт Спенсер. М., 1898. 120. Гачев Г. Д. «Космос» Достоевского.— В кн.: Проблемы поэтики и истории литературы. Саранск, 1973. 121. Гегель Г. Работы разных лет в двух томах. Т. 2. М., 1971. 122. Гегель Г. Соч. Т. 1. М.—Л., 1929. 123. Гегель Г. Соч. Т. 8. М.—Л., 1935. 124. Гегель и философия в России (30-е годы XIX в.— 20-е годы XX в.). М., 1974. 125. Гейденгайм Р. Так называемый животный магнетизм. Спб., 1881. 126. Геккель Э. Естественная история миротворения. Ч. 1. Лейпциг—Спб., 1908. 127. Геккель Э. Мировые загадки. Спб., 1906. 128. Геккель Э. Монизм. М., 19Я4. 129. Геке л и Т. Позитивизм и современные науки.— «Космос», 1869, № 5. 130. Гельмгольц Г. Популярные речи. Ч. 1. Спб., 1898. 131. Герцен А. И.—Письмо Н. И. Астракову, 27 августа 1838 г.—В сб.: Литературное наследство, т. 64. М., 1958. 132. Герцен А. И. Собр. соч. в 30-ти т. Т. 1—30. М., 1954— 1965. 133. Гершензон М. О. Жизнь В. С. Печерина. М., 1910. 134. Гершензон М. О. Образы прошлого. М., 1912. 135. Гершензон М. О. П. Я. Чаадаев. Жизнь и мышление. Спб., 1908. 136. Герье В. И. Сергей Михайлович Соловьев.—«Исторический вестник», 1880, № 1. 137. Гесс Г. И. Основания чистой химии. Изд. 7-е. Спб., 1849. 138. Г из етт и А. А. П. Л. Лавров и Вл. Соловьев.—П. Л. Лавров, Сборник статей. Пг., 1922. 139. Гиллельсон М. И. П. А. Вяземский. Жизнь и творчество. Л., 1969. 140. Глаголев С. С. Естественно-научные вопросы в их отношении к христианскому миропониманию. Серг. Посад, 1914. 381
141. Глаголев С. С. Менделизм.—«Богословский вестник», 1913, № 3. 142. Глаголев С. С. Чудо и наука.—«Богословский вестник», 1893, № 6. 143. Гогоцкий С. С. Критическое обозрение сочинений H П. Киев, 1877. 144. Гогоцкий С. С. Философский лексикон. Т I—III М.. 1864—1866. 145. Гогоцкий С. С. Философский словарь. Киев, 1876. 146. Голубцов С. А. Теоретические взгляды В. О. Ключевского.—В кн.: Русский исторический журнал. Кн. 8. Пб., 1922. 147. Гольмстен А. X. Несколько мыслей о позитивизме в науке права.— «Журнал гражданского и уголовного права», 1884, кн. 3. 148. Гольмстен А. X. Позитивизм, метафизика, право.—В кн.: Юридические исследования и статьи. Спб., 1894. 149. Гончаров И. А. Валериан Майков.— «Современник», 1847, № 8. 150. Гончаров И. А. Заметки о личности Белинского.—В кн.: В. Г. Белинский в воспоминаниях современников. М., 1977. 151. Горский Д. П., Бурхард А. И. Решение неопозитивизмом основного вопроса философии.— «Вопросы философии», 1956, № 3. 152. Грановский Т. Н. Соч. М., 1900. 153. Грановский Т. Н. Соч. Ч. I. М., 1866. 154. Гращенков Н. И. Русская медицина и физиология в работах Московского общества испытателей природы. М., 1946. 155. Греч Н. И. Записки о моей жизни. М.—Л., 1930. 156. Гроссман Л. П. Библиотека Достоевского. Одесса, 1919. 157. Гроссман Л. П. Пушкин и сен-симонизм.— «Красная новь», М., 1936, № 6. 158. Грот Н. Я. Значение чувства в познании и деятельности человека. М., 1889. 159. Грот Н. Я. О душе в связи с современными учениями о силе. Одесса, 1886. 160. Грот Н. Я. О направлении и задачах моей философии. М., 1886. 161. Грот Н. Я. Сновидения, как предмет научного анализа. Киев, 1878. 162. Грот Н. Я. Что такое метафизика. М., 1890. 163. Грот Н. Я. Сборник статей., Пб., 1911. 164. Грязнов Б. С. Проблемы науки в работах логиков-позитивистов XIX в.: Д. С. Милль, У. С. Джевонс— В кн. Позитивизм и наука. М., 1975. 165. Гусев А. Ф. Д. С. Милль как моралист.—«Православное обозрение», 1875, № 1, 3, 8, 9. 166. Да ни л е веки й Н. Я. Дарвинизм. Критическое исследование. Т. 1—2. Спб., 1885—1889. 167. Данилевский Н. Я. Сборник политических и экономических статей. Спб., 1890. 168. Дез а нт и Д. Огюст Конт.— «В защиту мира», 1957, март. 169. Декабрист Н. И. Тургенев. Письма к брату С. И. Тургеневу. М.—Л., 1936. 382
170. Де-Ла-Серда Е. (Де-Роберти). Краткое объяснение.— «Слово», 1878, № 3. 171. Дело петрашевцев. Т. I. М — Л., 1937. 172. Дембо В. П. М. В. Петрашевский. Пг., 1920. 173. Д е - Р о б е р т и Е. В. Вырубов.— Энциклопедический словарь Брокгауза—Ефрона. Т. VII (4). Спб., 1892. 174. Де-Робертн Е. В. К оценке основных предпосылок социологической теории Карла Маркса.—В кн.: Русская высшая школа общественных наук в Париже. Спб., 1905. 175. Де-Роберти Е. В. Неопозитивная школа и новые течения в современной социологии.— «Вестник Европы», 1912, № 12. 176. Д е - Р оберти Е. В. Новая постановка основных вопросов социологии. М., 1909. 177. Де-Роберти Е. В. Прошедшее философии. Т. I. М., 1886. 178. Д е - Ро бе рт и Е. В. Социологическая теория бессмертия.— «Вестник Европы», 1913, № 9. 179. Де-Роберти Е. В. Социология. Т. II. Спб., 1880. 180. Д е - Р обе рти Е. В. Философия и ее задачи в XX веке.—■ В кн.: История нашего времени (Современная культура и ее проблемы). Т. 7, вып. 29. М., 1915. 181. Де-Роберти Е. В. Энергетика и социология.— «Вестник Европы», 1910, № 3—4. 182. Дессуар М. Очерк истории психологии. Спб., 1912. 183. Джемс В. Зависимость веры от воли и другие опыты популярной философии. Спб., 1904. 184. Джемс В. Прагматизм. Новое название для некоторых старых методов мышления. Спб., 1910. * 185. Диалектический материализм и современный позитивизм. М., 1961. 186. Достоевский Ф. М. Письма. Т. 1—IV. М., 1928—1959. 187. Достоевский Ф. М. Поли. собр. соч. в 30-ти т. Т. 1—20. Л., 1972—1980. 188. Достоевский Ф. М. Поли. собр. худ. произв. Т. 1—12. М.-Л., 1929. 189. Достоевский Ф. М. в работе над романом «Подросток».— В кн.: Литературное наследство, т. 77. М., 1965. 190. Дружинин H. М. П. Я. Чаадаев и проблема индивидуализма.—«Коммунист», 1966, № 12. 191. Дрэпер Д. В. Гражданское развитие Америки. Спб., 1866. 192. Дрэпер Д. В. История отношений между католицизмом и наукой. Спб., 1876. 193. Дрэпер Д. В. История умственного развития Европы. Спб., 1896. 194. Дьяков В. А. Методология истории в прошлом и настоящем. М., 1974. 195. Дьяков И. Я. Мировоззрение В. Г. Белинского. Благовещенск, 1962. 196. Дюбуа-Реймон Э. Культурная история и естествознание. М., 1901. 197. 250 лет АН СССР (Документы и материалы). М., 1977. 198. Журавлев Л. А. Позитивизм и проблема исторических законов. М., 1980. 199. Жизнь и подвиги Монтиона (Антуана-Жана-Батиста Робера Оже).—«Московский телеграф», 1832, № 16—17. 383
200. Заиченко Г. А. К вопросу о критике современного английского позитивизма. Харьков, 1971. 201. 3 а лкинд С. Я. И. И. Мечников. Жизнь и творческий пут М., 1957. V У 202. Записки графа Александра Ивановича Рыбопьера.— «Рус архив», 1877, кн. 2. 203. Записки Н. И. Ветрова (первая часть, 1818—1834).— «h-y ский архив», 1877, кн. 2. ч 204. Записки А. М. Унковского.— «Русская мысль», 1906, № 6. 205. Звезд и на Л. А. В. В. Лесевич— представитель русское позитивизма. Автореф. канд. дис. Л., 1975. 206. Зеньковский В. В. История русской философии. Т. 1—2. Париж, 1948—1950. 207. 3 и б е р Н. И. Собр. соч. Т. 2. Спб., 1900. 208. 3 о н о в В. Т. Основные принципы историко-социологической концепции первого позитивизма.— В сб.: Методологические и историографические вопросы исторической науки. Труды Томского гос. университета. Т. 247, вып. 9. Томск, 1974. 209. Зорькин В. Д. Позитивистская теория права в России. М., 1978. 210. Зотов А. Ф., Воронцова Ю. В. Буржуазная «философия науки». М., 1978. 211. Ибервег-Гейнце Ф. История новой философии в сжатом очерке. Спб., 1890. 212. Иванов И. И. Сен-Симон и сен-симонизм. М., 1901. 213. Иванов-Разумник Р. История русской общественной мысли. Ч. V. Пг., 1918. 214. И в а новский В. М. М. Троицкий.— «Вопросы философии и психологии», 1889, кн. 47/2, март-апрель. 215. И ер инг Р. Историко-общественные основы этики. Спб., 1896. 216. Избранные труды русских логиков XIX в. М., 1956. 217. Известия общества славянской культуры. Т. I, кн. 1. М., 1912. 218. Из записок Ипполита Оже — «Русский архив», кн. 1—2. М., 1877. 219. Изложение учения Сен-Симона. М., 1961. 220. И л л е р и ц к и й В. Е. В. О. Ключевский — выдающийся буржуазный историк пореформенного периода. — В кн.: Историография истории СССР. Изд. И. М., 1971. 221. Истомин К. Отношение религиозно-философских воззрений О. Конта к католичеству. — «Вера и разум», 1888, №9, 11. 222. Историография истории СССР. Под ред. В. Е. Иллерицкого и И. А. Кудрявцева. М,, 1971. 223. История общественной мысли. Современные проблемы. М., 1972. 224. История русской экономической мысли. Т. I, ч. 2. М., 1958. 225. История социалистических учений. М., 1964. 226. История философии в СССР. Т. 1—4. М., 1968—1971. 227. Кавелин К. Д. Априорная философия или положительная наука? По поводу диссертации г. В. Соловьева. М., 1875. 228. Кавелин К. Д. Записка об освобождении крестьян в России.—«Русская старина», 1886, кн. 1—2,5. 229. Кавелин К. Д. Собр. соч. Т. 1—3. Спб., 1897—1899. 384
Казак А. П. К критике методологии исследования концепции исторического знания В. О. Ключевского — В сб.: Актуальные проблемы истории философии народов СССР. Вып. 7. '«-™- М., 1979. ^.V. Казаков А. П. Теория прогресса в русской социологии кон- ** ira XIX века. Л., 1969. 232. К а з м е р М. Э. Социологическое направление в русской дореволюционной социально-правовой мысли.— «Изв. АН Латв. "> ССР», 1975, № 2. 233. Каменский 3. А., Коган Л. А. Социологические ид^и в исторической науке 40-х—первой половины 50-х годов.— В кн.: История философии в СССР. Т. 2. М., 1968. 234. К а нт И. Соч. в 6-ти т. Т 6. М.. 1966. •235. Карагодин А. И. Философия истории В. О. Ключевского. Саратов, 1976. 236. К а р е е в H И. Историология (Теория исторического процесса). Пг., 1915. 237. К а реев Н. И. Историческая философия в «Войне и мире».— ' «Вестник Европы», 1887. № 7. 238. К а р е е в Н. И. История Западной Европы в новое время. Т. 1—5. Спб.. 1904—1908. 239. К а р е е в Н. И. История и Философское значение идеи прогресса.— «С^в^рный вестник» 1891. Щ\\—12. 240. К а р е е в Н. И. М. С Корелин. как историк гуманизма.— В кн.: Корелин M С. Ранний итальянский гуманизм и его историография. Т. 1. Спб.. 1914. 241. К а реев Н. И. Лавров как социолог.— В кн.: П. Л. Лавров. Пг., 1922. 242. К а р е е в Н. И. Огюст Конт как основатель социологии.— Введение в изучение социальных наук. Под ред. Н. И. Ка- реева. Спб.. 1903. 243. К а р е е в Н. И. Основные вопросы философии истории. Спб., 1897. 244. Кареев Н. И. О современном значении философии; Актовая речь экстраординарного ппоФессора Варшавского университета Н. И. Кареева 30 августа 1883 г. Варшава, 1883. 245. Кареев Н. И. Старые и новые этюды об экономическом материализме. Спб.. 1896. 246. Кареев H И. Теория исторического знания. Спб., 1913. 247. Кареев Н. И. Теория личности П Л. Лаврова. Спб.. 1907. 248. Кареев Н. И Экономический материализм и закономерность социальных явлений.— «Вопросы философии и психологии». М.. 1897. кн. 36/1/. 249. Каринский М. И. К вопросу о позитивизме. М., 1875. 250. Каринский М. И. Критический обзор последнего периода германской философии. Спб.: 1873. 251. К а ри иски й М. И. Об истинах самоочевидных. Вып. 1. Спб., 1893. 252. Каринский М. И. По поводу статьи проф. Введенского против моей книги «Об истинах самоочевидных».— «Жури. Министерства нар. просвещ», 1896. ч 303, № 1. 253. Каринский М. Разногласия в школе нового эмпиризма по вопросу об истинах самоочевидных. М., 1914. 385
254. К а р и н с к и и М. И. Учебник логики М. М. Троицкого.— «Журнал Министерства народного просвещения», 1889, № 6 255. К а р и н с к и й М. И. Явление и действительность.— «Пра- восл. обозрение», 1878, № 4. 256. Карманный словарь иностранных слов, вошедших в состав русского языка. Спб., 1845. 257. К а р н а п Р. Значение и необходимость. Исследование по семантике и модальной логике. М., 1959. 258. Кашина Н. В. Эстетика Достоевского. М., 1976. 259. К а ш и на - Е в реи нов а А. Подполье гения. Пг., 1923. 260. Кедров Б. М. Классификация наук. Т. 1. М., 1961. 261. Кедров Б. М. Огюст Конт о классификации естественных наук.—«Вестник истории мировой культуры», 1957, № 6. 262. Кедров И. А. Курс психологии. Ярославль, 1844. 263. Кедров И. А. Опыт философии природы. Спб., 1838. 264. Ключ ев с к и й В. О. Курс методологии русской истории. Отдел рукописных фондов Института истории АН СССР, ф. 4, оп. 1. 265. Ключевский В. О. Боярская дума древней Руси. Пб., 1919. 266. Ключевский В. О. М. С. Корелин — В кн.: Коре- л и н М. С. Очерк из истории философской мысли в эпоху Возрождения. Миросозерцание Франческо Петрарки. М., 1899. 267. Ключевский В. О. Краткое пособие по русской истории. Изд. 7-е. Владимир, 1909. 268. Ключевский В. О. Курс русской истории. Т. I. М., 1956. 269. Ключевский В. О. (О Корелине М. С.) — «Вопросы философии и психологии», 1899, кн. 1. 270. Ключевский В. О. Отзывы и ответы. Третий сборник статей. М., 1914. 271. Ключевский В. О. Письма. Дневники. Афоризмы и мысли об истории. М., 1968. 272. Ключевский В. О. Соч. Т. 1—6. М., 1956—1959. 273. Книжник-Ветров И. С. и Окулов А. Ф. Вступительная статья.—В кн.: Лавров П. Л. Философия и социология. Т. 1.М., 1965. 274. Книга для чтения по истории нового времени. Т. IV, ч. II. М., 1914. 275. Ковалевский M. М. Мое научное и литературное скитальчество.— «Русская мысль», 1895, № 1. 275а. Ковалевский» M. М. Современные социологии. Спб., 1905. 276. Ковалевский M. М. Социология. Т. 1, 2. Спб, 1910. 277. Ковалевский M. М. Страница из истории нашего общения с западной философией.— «Вестник Европы», 1915, № 6. 278. Ковчегов П. А. Извращение мировоззрения Ф. М. Достоевского в современной буржуазной философии.— В сб.: Код- ры. Кишинев, 1972. 279. Коган Л. Де-Роберти. — Философская энциклопедия. Т. 1. М., 1960. 280. Коган Л. А. Позитивизм в русской буржуазной философии и социологии.— В кн.: История философии в СССР. Т. 3. М., 1968. 281. Коган Л. А., Пустарнаков В. Ф., Щеглов А. В. Бур- 336
жуазная позитивистская социология.— В кн.: «История философии в СССР». Т. 4. М., 1971. 282. Козлов А. А. О последнем сочинении профессора Т.: «Наука о духе».—«Русская мысль», 1883, № 4. 283. Козьмин Б. П. Русская секция Первого Интернационала. М., 1957. 284. Колубовский Я. Гогоцкий С. С.— Энциклопедический словарь Брокгауза—Ефрона. Т. IX (17). Спб., 1892. 285. Комков Г. Д., Левшин Б. В., Семенов Л. К. Академия наук СССР (Краткий исторический очерк). Изд. II. Т. 1. М., 1977. 286. Компанеец А. И. Ленинская философия и прогресс физических наук. М., 1967. 287. Компанеец А. И. Мировоззрение А.Г.Столетова. М., 1956. 288. Кон И. С. Открытие «Я». М., 1978. 289. Кон И. С. Позитивизм в социологии. Л., 1964. 290. Кони А. Ф. Памяти К. Д. Кавелина.— В кн.: Кавелин К. Д. Собр. соч. т. III. Спб., 1899. 291. Ко нт О. Дух позитивной философии. Спб., 1910. 292. Конт О. Курс положительной философии. Т. I. Спб., 1894. 293. Конт О. Курс положительной философии. Т. I. Спб., 1900. 294. Коп нин П. В. Логические основы науки. Киев, 1968. 295. К о р е л и н М. С. Важнейшие моменты в истории средневекового папства. Спб., 1901. 296. Корелин М. С. История древнего Востока. М., 1901. 297. Корелин М. С. Лекции по истории искусств на востоке и в Греции, читанные в 1888—1889 уч. г. М., 1888—1889. 298. Корелин М. С. Новые мемуары о революционной эпохе XVIII века.—«Историч. вестник», 1880, кн. 10. 299. Корелин М. С. Очерк из истории философской мысли в эпоху Возрождения. Миросозерцание Франческо Петрарки. М., 1899. 300. Корелин М. С. Очерки итальянского Возрождения. М., 1910. 301. Корелин М. С. Падение античного миросозерцания (культурный кризис в Римской империи). Лекции, читанные в Московском политехническом музее в 1891—1892 гг. Спб., 1895. 302. Корелин М. С. Ранний итальянский гуманизм и его историография. Т. I—IV. Спб., 1914. 303. Корелин М. С. Римская империя (лекции). М., 1895—1896. 304. Коркунов H. М. История философии права. Изд. 6-е. Спб., 1915. 305. Корсаков Д. А. Константин Дмитриевич Кавелин. Материалы для биографии, из семейной переписки и воспоминаний.— «Вестник Европы», 1886, кн. V, VI. 306. Корсаков С. С. Изб. произв. М., 1954. 307. Корсаков С. С. По вопросу о свободе воли. — Из «Трудов Моск. псих, общества». М., 1889. 308. К о с и ч е в А. Д. К характеристике борьбы К. Маркса и Ф. Энгельса против бакунизма.— «Уч. зап. Моск. ун-та». Вып. 169. М., 1954. 309. Коштоянц X. С. Очерки по истории физиологии в России. М.—Л., 1946. 13* 387
310. Краевский А. А. Современное состояние философии во Франции и новая система сей науки, основываемая Боте- ном.— «Журнал Министерства народного просвещения», 1834, март. 311. Критика современной буржуазной философии в курсе диалектического материализма. М., 1У75. 312. Кудрявцев Ю. Г. 1ри круга Достоевского. М., 1979. 313. Кудрявцев-Платонов В. Телеологическая идея и материализм.—«Православное обозрение», 1877, № 1. 314. Курилов В. Либих Ю.— «Энциклопедический словарь Брокгауза—Ьфрона». T. XV11A (34). Спб., 1896. 315. Курс лекций по истории марксистско-ленинской философии. Под ред. проф. А. Д. Косичева. М., 1972. 316. Курс физиологической химии, читанный в Харьковском университете адъюнктом А. Ходневым. Вып. 1—11. Харьков, 1847. 317. Курс физиологической химии, читанный в Харьковском университете адъюнктом Ходневым. Вып. I. Харьков, 1847. Рецензия.— «Современник», 1847, № 11. 318. Кур санов Г. А. Эволюция и кризис современного позитивизма. М., 1976. 319. Кюстин А.-де. Николаевская Россия. М., 1930. 320. Лависс Э. и Рамбо А. История XIX века. Т. I. М., 1907. 321. Л а в р и но в ич (Надеждин) Ю. Н. Очерки французской общественности. Спб., 1903. 322. Лавров П. Л. Моим критикам.— «Русское слово», 1861, № 8. 323. Лавров П. Л. Социологи-позитивисты.— «Знание», 1872, № 5. 324. Л а в р о в П. Л. Соч., т. 1—4. М., 1935. 325. Лавров П. Л. Философия и социология, т. I. М., 1965. 326. П. Л. Лавров. Сборник статей. Пг., 1922. 327. Лаппо-Данилевский А. С. Основные принципы социологической доктрины О. Конта.— В кн.: Проблемы идеализма. Спб., 1902. 328. Л е й б и н В. Н. Психоанализ и философия неофрейдизма. М., 1977. 329. Л е й б и н В. Н. Философия социального практицизма США. М.—Л., 1978. 330. Лекторский В. А. От позитивизма к неопозитивизму— «Вопросы философии», 1966, № 9. 331. Лекторский В. А. Позитивизм.—В кн.: Философская энциклопедия. Т. 4. М., 1967. 332. Л е м к е М. Очерки по истории русской цензуры и журналистики XIX столетия' Спб., 1904. 333. Ленский Б. Последнее слово буржуазной философии.— «Слово», 1878, № 12. 334. Лесевич В. В. Как иногда пишутся диссертации? Вл. Соловьев. Кризис западной философии. Против позитивистов.— «Отечественные записки», 1875, № 1. 335. Лесевич В. В. Новейшая литература позитивизма.— «Отечественные записки», 1870, № 12. 336. Лесевич В. В. Опыт критического исследования осиовона- чал позитивной философии. Спб., 1877. 388
337. Л е с е в и ч В. В. От Конта к Авенариусу.— В кн.: Русская высшая школа общественных наук в Париже. Спб., 1905. 338. Л е с е в и ч В. В. Позитивизм после Конта.— «Отечественные записки», 1869, № 6. 339. Лесевнч В. В. Собр. соч. Т. I—III. М., 1915. 340. Лесевич В. В. Страничка из воспоминаний.— В сб.: «На славном посту». Изд. II. Спб., 1906. 341. Лесевич В. В. Эмпириокритицизм как единственная научная точка зрения. Спб., 1909. 342. Летопись Московского университета. 1755—1979. М., 1979. 343. Лиоренцевич И. Г. Идеи географизма в русской историографии.— В кн.: «Социологическая мысль в России. Очерки истории немарксистской социологии последней трети XIX—начала XX века. Л., 1978. 344. Литературное дело. Спб., 1902. 345. Литературное наследство. Т. 31—32. М., 1937. 346. Л и т т р е Э. Аббатство, монахи и варвары на Западе. Падение Римской империи. Киев, 1899. % 347. Л и т т р е Э. Важность и успехи физиологии.— «Современник», 1847, № 2. 348. Литтре Э. Конт и Милль.— В кн.: Тэн И. Об уме и познании. Т. 2. Спб., 1872. 349. Литтре Э. Несколько слов по поводу положительной философии. Берлин, 1865. 350. Литтре Э.— Энциклопедический словарь Брокгауза-Ефрона. Т. XVII (34). Спб., 1896. 351. Лукьянов С. М. К учению о государственности и церковности. Спб., 1913. 352. Лукьянов С. М. Позитивная биология О. Конта и философия. М. (Одесса), 1897 (98). 353. Л у к ь я н о в С. М. Речи и статьи. Спб., 1899. 354. Льюис Д. Г. и Милль Д. С. Огюст Конт и положительная философия. Спб., 1867. 355. Любавский М. К. Соловьев и Ключевский.— В кн.: Ключевский В. О. Характеристики и воспоминания. М., 1912. 356. Лясковский Н. Народная одежда и европейская мода.— «Современник», 1847, № 4. 357. Майков В. Н. Критические опыты (1845—1847). Т. 1—2, Спб., 1891. 358. Майков В. Н. Общественные науки в России.— «Финский вестник», 1845, т. 1, кн. 12. 359. Майков В. Н. Производительность и распределение богатств.— «Финский вестник», 1845, т. 1, кн. 12. 360. M а й к о в В. К— БСЭ. Т. 26. М., 1954. 361. Ma л инин В. А., Сидоров М. И. Предшественники научного социализма в России. М., 1963. 362. Манн Т. Достоевский — но в меру. Сочинения в 10 тт. Т. 10. М., 1961. 363. Манн Ю. Майков В. Н — Философская энциклопедия. Т. 3. М., 1964. 364. Мартыновская В. С. Экономические взгляды В. А. Ми- 389
лютина.—В кн.: История русской экономической мысли. Т. 1, ч. 2. М., 1958. 365. Маслин М. А. Критика буржуазных интерпретаций идеологии русского революционного народничества. М., 1977. 366. M а х Э. Анализ ощущений и отношение физического к психическому. М., 1908. 367. M а х Э. Механика. Историко-критический очерк ее развития. Спб., 1909. 368. M а х Э. Популярные научные очерки. Спб., 1909. 369. Мель гунов Н. А. История одной книги. М., 1839. 370. M е л ь г у н о в Н. А. Рассказы о былом и небылом. Ч. 2. М., 1834. 371 Мельгунов Н. А. — Энциклопедический словарь Брокгауза — Ефрона. Т. XIX. Спб., 1896. 372. Менделеев Д. И. Соч. Т. XXIV. Л., 1954. 373. Мензбир М. А. Т. Гексли. М., 1895. 374. Методологические проблемы взаимосвязи и взаимодействия наук. Л., 1970. 375. Методологические проблемы истории общественной мысли. Л., 1971. 376. Методологические проблемы истории философии и общественной мысли. М., 1977. 377. Милль Д. С. Огюст Конт и позитивизм. М., 1897. 378. Милль Д. С. Основания политической экономии. Спб., 1860. 379. M и л л ь Д. С. Система логики. Спб., 1889. 380. Милюков П. Из истории русской интеллигенции. Сборник статей и этюдов. Спб., 1902. 381. Милюков П. Разложение славянофильства. М., 1893. 382. Милютин В. А. Избр. произв. М., 1946. 383. Милютин В. А. Мальтус и его противники.— «Современник», 1847, № 8, 9, 11. 384. Милютин В. А. Опыт о народном богатстве или о началах политической экономии. Соч. А. Бутовского. Спб., 1847.— «Отечественные записки», 1847, № 11, 12. 385. Милютин В. А. Пролетарии и пауперизм в Англии и во Франции.— «Отечественные записки», 1847, № 1—4. 386. Милютин Владимир Александрович.—БСЭ. Т. 27. М., 1954. 387. Милютин В. А. — «Энциклопедический словарь Брокгауза — Ефрона». Т. XIX (37). Спб., 1896. 388. Минаева Н. В. Ранний утопический социализм Н. П. Огарева.—«Уч. зап.'МГПИ», М., 1962, № 187. 389. M и р т о в Д. M. М. И. Каринский и его философские воззрения.—«Мысль и слово». Т. II. М., 1918—1921. 390. Михайлов М. И. Борьба против бакунизма в I Интернационале. М., 1976. 391. Михайловский Н. К. Поли. собр. соч. Т. 3—10. Спб., 1QQQ 1913 392. Михайловский Н. К. Соч. Т. 1-4. Спб., 1896-1897. 393. Михайловский Н. Суздальцы и суздальская критика — «Отечественные записки», 1870, № 4. 394. Могильницкий Б. Г. Политические и методологические идеи русской либеральной медиевистики середины 70-х гг. XIX в.—начала 900-х годов. Томск, 1969. 390
395. Молешотт Я- Единство жизни. Спб., 1866. 396. Мороз И. А. Критика К. Марксом и Ф. Энгельсом социологических взглядов М. А. Бакунина.— «Науч. зап. Днепропетр. ун.-та», 1956, вып. 4, с. 56. 397. Москаленко Ф. Я- Учение об индуктивных выводах в истории русской логики. М., 1955. 398. Московский университет и развитие философской и общественно-политической мысли в России. М., 1957. 399. Муромцев С. А. Что такое догма права? — «Юридический вестник», 1884, № 4—5. 400. Мусабеков Ю. С. Марселей Бертло. 1827—1907. М., 1965. 401. Мухин А. Преемник Белинского (из истории русской критики).— «Исторический вестник», 1891, № ♦. 402. Мысль и слово. Т. I—II. М., 1917—1921. 403. Надеждин Н. И. Летописи отечественной литературы.— «Телескоп», М., 1832, № 17. 404. Надежин Ф. С. История философии. Спб., 1837. 405. Надежин Ф. Опыт науки философии. Спб., 1845. 406. Надежин Ф. Очерк истории философии по Рейнгольду. Спб., 1837. 407. Назаров А. К проблеме историзма в исследовании социологии революционных демократов.— «Вопросы философии», 1963, № 3. 408. H а р с к и й И. С. Марксистское понимание предмета философии и позитивизм. М., 1959. 409. H а рек и й И. С. Очерки по истории позитивизма. М., 1960. 410. H а реки й И. С. Позитивизм и механистск.ая ревизия марксизма. М., 1962. 411. Нарский И. С. Современный позитивизм. М., 1961. 412. Нарский И. С. Философский позитивизм в современных условиях.—«Философские науки», 1973, № 1. . ' 413. H ас о нки на Л. И. Московский университет после восстания декабристов. М., 1972. 414. Научная хроника. Сорок девятый съезд британской ассоциации для развития наук.—«Слово», 1879, № 10. 415. Не ошибка, а фальшь. Письмо к редакторам «Слова».— «Слово», 1878, № 8. 416. Н. 3. Мысли об отношении между общественною экономнею и правом.— «Слово», 1880, № 6. 417. Нечаев В. Кавелин К. Д.— Энциклопедический словарь Брокгауза—Ефрона. Т. XIII (26). Спб., 1894. 418. Нечкина М. В. Василий Осипович Ключевский. История жизни и творчества. М., 1974. 419. Никанор (Бровкович А. И.). Направление и значение философии Николая Грота.— «Православное обозрение», 1886, октябрь. 420. Никанор (Бровкович А. И.). Позитивная философия и сверхчувственное бытие. Т. 1—3. Спб., 1875—1888. 421. Ннкитенко А. В. Вступительная лекция российской словесности: о происхождении и духе литературы. Спб., 1833. 422. Ннкитенко А. В. Записки и дневник. (1826—1877). Т. I—III. Спб., 1893. 391
423. Никитенко А. В. Моя повесть о самом себе. Т. 1, 2. Спб., 1904-1905. 424. Никитенко А. В. О начале изящного в науке. Речь, произнесенная на публичном акте Санктпетербургского университета 8-го февраля 1854 г. ординарным проф. русской словесности А. Никитенко. Спб., 1854. 425. Николадзе Н. Я. Воспоминания о шестидесятых годах.— «Каторга и ссылка», 1927, № 4, 5. 426. Николадзе Н. Я. Освобождение Н. Г. Чернышевского — «Былое», 1906. 427. Новгородцев П. Нравственный идеализм в философии права.— В сб.: Проблемы идеализма. М., 1902. 428. Новейшие течения и проблемы философии в ФРГ. М., 1978. 429. Новиков А. И. Нигилизм и нигилисты. М., 1973. 430. Новиков Ю. А. Физики Московского университета — против «физического» идеализма.— В сб.: Актуальные проблемы истории философии народов СССР. Вып. 7. М., 1979. 431. Новые идеи в социологии. Сборник 1—3. Спб., 1913—1914. 432. Оболенский Л. Е. История мысли. Спб., 1904. 433. Оболенский Л. Е. Личность и прогресс.— «Мысль», 1880, № 2. 434. Оболенский Л. Е. Новое сочинение Г. Спенсера.— «Русская мысль», 1892, № 1—3. 435. Оболенский Л. Е. Новый раскол в нашей интеллигенции.— «Русская мысль», 1895, № 8—9. 436. Оболенский Л. Е. Основная ошибка современного материализма и позитивизма.— «Русское богатство», 1890, № 1. 437. Оболенский Л. Е. Основные ошибки позитивизма и материализма.— «Русское богатство», 1890, № 2. 438. Оболенский Л. Е. Примирение противоречий в современной морали.—«Русское богатство», 1889, № 1—2. 439. Оболенский Л. Е. Причины наших страданий. М., 1880, №9, 11, 12. 440. Оболенский Л. Е. Прошедшее и будущее философии. М., 1881, № 9. 441. Оболенский Л. Е. Свобода воли (Социологический этюд).—«Русское богатство», 1883, № 2. 442. Оболенский Л. Е. Л. Толстой и О. Конт о науке.— «Русское богатство», 1886, № 5, б. 443. Общество пропаганды в 1849 году. Лейпциг, 1875. 444. Огарев Н. П. Избр. социально-политич. и философск. произв. Т. 1—2. М., 1952—1956. 445. Огарев Н. П. Современное назначение философии.— «Телескоп», 1832, № 20. 446. Ойзерман Т. И. Проблемы историко-философской науки. М., 1969. 447. Опыт истории мысли. Т. 1. Спб., 1875. 448. Орлик О. В. Передовая Россия и революционная Франция (первая половина XIX в.). М., 1973. 449. Орлов Вл. Пути и судьбы. М— Л., 1963. 450. О с о к и н Н. А. Политические движения в Западной Европе в первой половине нашего века. Казань, 1885. 392
451. О средних слоях современного капиталистического общества. М., 1963. 452. Остафьевский архив князей Вяземских. Т. 3. Переписка князя П.Л.Вяземского с А.И.Тургеневым (1824—1836). Спб., 1899. 453. Оствальд В. Ф. Несостоятельность научного материализма, Спб., 1896. 454. Оствальд В. Ф. Энергетический императив. Спб., 1913. 455. Оськина Е. Ф. Критика фрейдистского истолкования идейного наследия Ф. М. Достоевского.— Актуальные проблемы истории народов СССР. Вып. 7. М., 1979. 456. О химических исследованиях в области физиологии.—«Современник», 1848, т. 7, 8. 457. Очерки истории исторической науки в СССР. Т. 3. М., 1963. 458. Очерки по истории логики в России. М., 1962. 459. Павлов А. Т. От дворянской революционности к революционному демократизму (Идейная эволюция А. И. Герцена). М.. 1977. 460. Павлов И. П. Избранные труды по физиологии высшей нервной деятельности. М„ 1950. 461. Павловский Н. Классификация наук.— «Отечественные записки», 1871, № 6. 462. П а н т и н И. К. Борьба материализма с позитивизмом в русской философии. Автореф. канд. дис. М., 1963. 463. П а н т и н И. К. Критика позитивизма в русской материалистической философии (40—80-е годы XIX в.).— «Вопросы философии», 1961, № 2. 464. П а н т и н И. Ткачев Петр Никитич.— Философская энциклопедия. Т. 5. М., 1970. 465. П а х м а н С. В. Основы теории государства и права. Спб., 1882. 466. Пахман С. В. О современном движении в науке права. Спб., 1882. 467. Петра жицкий Л. И. Введение в изучение права и нравственности. Изд. II. Спб., 1907. 468. Петражицкий Л. И. О мотивах человеческих поступков. Спб., 1904. 469. Петрушевский С. А. Диалектика рефлекторных процессов. М., 1967. 470. П е у н о в a M. H. М. А. Антонович.— «История философии в СССР». Т. III. М., 1968. 471. Пи пер Л. Мировоззрение Герцена. Историко-философский очерк. М.—Л., 1935. 472. Писарев Д. И. Избр. философ, и общественно-политические статьи. М., 1949. 473. Писарев Д. И. Поли. собр. соч. в 6-ти т. Т. 5. Спб., 1901. 474. Писарев Д. И. Соч. в 4-х т. Т. 1—4. М., 1955—1956. 475. Плеханов Г. В. Избр. философ, произв. Т. 1—5. М., 1958. 476. Плеханов Г. В. Соч. Т. 1—23. М.—Л., 1923—1926. 477. Поварни h С. Логика отношений. Ее сущность и значение. Пг., 1917. 478. Позитивизм и наука. М., 1975. 479. Познанский В. В. Очерк формирования русской национальной культуры. Первая половина XIX века. М., 1975. 393
480. Покровский Г. А. Мученик богоискательства. М., 1929. 481. Полевой Н. А. История русского народа, т. I. М., 1830. 482. Полевой Н. А. О умственном воспитании детского возраста.—«Московский телеграф», 1832, № 17. 483. Полевой Н. А. Речь о купеческом звании, и особенно в России. М., 1832. 484. Полетика И. Критика философских воззрений Конта. Спб., 1873. 485. Попов И. В. Естественно-нравственный закон. Серг. Посад, 1897. р 486. Попов П. С. О курсе логики М. И. Карийского.— «Вопросы философии», 1947, № 2. 487. Попов С. И. Критика современной буржуазной социологии. М., 1970. 488. Попов С. И., К о с и ч е в А. Д. Позитивизм и неокантианство в воззрениях эсеров и анархистов.— В кн.: История философии в СССР. Т. 4. М., 1971. 489. Попова И. М. Критика психологизма как одной из черт позитивистской социологии.— В кн.: Диалектический материализм и современный позитивизм. М., 1961. 490. Поп пер К. Позитивизм и наука. М., 1956. 491. Порошин В. С. Дворяне-благодетели. Спб., 1856. 492. Порошин В. С. Критические исследования об основаниях статистики. Спб., 1838. 493. Порошин В. С. О земледелии в политико-экономическом отношении. Спб., 1846. 494. Порошин В. С.— Энциклопедический словарь Брокгауза—Ефрона. Т. XXIV (48). Спб., 1898. 495. Поташ М. Народнический социализм. М.—Л., 1930. 496. Проблемы гуманизма в русской философии. Сб. статей. Краснодар, 1974. 497. Проблемы изучения Герцена. М., 1963. 498. Проблемы логики, методологии и истории науки. Вып. II. М., 1978. 499. Против современной правовой идеологии империализма. М., 1962. 500. Против современных буржуазных фальсификаторов марксистско-ленинской философии. М., 1964. 5С1. Против современных фальсификаторов истории русской философии. М., 1960. 502. Протопопов М. А. Объективный метод в литературной критике (Валериан Майков: «Критические опыты». Спб., 1891).—«Русская мысль», 1891, № 10. 503. Пустарнаков В. Ф. и Шахматов Б. М. П. Н. Ткачев — революционер, публицист, мыслитель.— В кн.: Ткачев П. Н. Сочинения в 2-х т. Т. 1. М., 1975. 504. Путь к таинству природы,. открытый М. Розенбергом. Философское рассуждение о положительности холода и его творящей силе. Спб., 1841. 505. Пыпин А. Н. (О Майкове).—«Вестник Европы», 1892, № 2. 506. Пяткина С. А. О правовой природе теории русского юридического позитивизма.— «Правоведение», 1964, № 4. 394
507. Рассел Б. Человеческое познание. Его структура и границы. М., 1957. 508. Революционное народничество 70-х гг. XIX в. Сб. документов и материалов. Т. 2, 1876—1882. М— Л.,И965. 509. Родоначальники позитивизма. Вып. I. Спб., 1910. 510. Родоначальники позитивизма. Вып. 2. Спб., 1910. 511. Родоначальники позитивизма. Вып. 4. Спб., 1912. 512. Родоначальники позитивизма. Вып. 5. Спб., 1913. 513. Розанов В. Заметки о важнейших течениях русской философской мысли в связи с нашей переводной литературой по Философии.— «Вопросы философии и психологии», 1890, кн. 3. 514. Розенфельд У. Д. Н. Г. Чернышевский. Становление и эволюция мировоззрения. Минск, 1972. 515. Романов Г. И. Утопический социализм В. А. Милютина.— «Научный коммунизм», 1979, № 5. 516. Россель Ю. Д. С. Милль и его школа.— «Вестник Европы», 1874, № 5—8, 10, 12. 517. Ротенберг В. С. Разные формы отношений между сознанием и бессознательным.—«Вопросы философии», 1978, № 2. 518. Рубинштейн Н. Л. Русская историография. М., 1941. 519. Рудницкая Е. Л. Огарев в русском революционном движении. М., 1969. 520. Рузавин Г. И. О природе математического знания. М., 1968. 521. Русанов Н. С. П. Л. Лавров.—«Былое», 1907, № 2. 522. Рутковский Л. В. Критика методов индуктивного доказательства. Спб., 1899. 523. Рутковский Л. В. Общий характер английской философии.— «Журн. Минист. народн. просвещен.», 1894, № 1. 524. Рутковский Л. В. Основные типы умозаключений. Спб., 1888. 525. Рязанов Н. Карл Маркс и русские люди сороковых годов.—«Современный мир», 1912, № 8. 526. Сазонов Н. И. Александр Герцен (из литературного наследства Н. И. Сазонова).— В сб.: Литературное наследство. Т. 41—42. М., 1941. 527. Сакулин П. Н. Из истории русского идеализма. Т. I, ч. 1—2. М., 1913—1915. 528. Самарин Ю. Ф. Соч. Т. VI. М., 1887. 529. Сафронов Б. Г. Историческое мировоззрение Р. Ю. Виппера и его время. М., 1976. 530. Сафронов Б. Г. М. М. Ковалевский как социолог. М., 1960. 531. Секки А. П. Единство физических сил. Опыт натуральной философии. Пер. с ит. П. А. Хлебникова. Спб., 1872. 532. Секки А. П. Единство физических сил. Опыт естественнонаучной философии. Перевод Ф. Павленкова. Вятка, 1873. 533. Семевский В. И. М. В. Буташевич —В кн.: Петрашев- ский и петрашевцы. Ч. 1. М., 1922. 534. Семевский В. И. Сен-симонисты и фурьеристы в России в царствование императора Николая I — Книга для чтения по истории нового времени. Т. IV, ч. II. М., 1914. 535. Сен-Симон А. Избр. соч. Т. 1—2. М.—Л., 1948. 395
536. Сеченов И. M. Избр. философ, и психол. произв. М., 1947. 537. Сидонский Ф. Ф. Введение в науку философии. Спб., 1833. 538. Сидонский Ф. Ф. О немецкой психологии. — «Жури. Ми- нист. народи, просвещен.», 1867, ч. 134. 539. Скабичевский А. М. История новейшей русской литературы. Изд. 3-е. М., 1899. 540. Скабичевский А. Соч. в 2-х т. Спб., 1890. 541. Смирнова 3. В. Социальная философия А. И. Герцена. М.. 1973. 542. Смирнова 3. В. Философия В. Г. Белинского в кривом зеркале буржуазных комментаторов.—В кн.: Против современных фальсификаторов истории русской философии. М., 1960. 543. Смоликовский С. Изложение начал позитивной философии и социологии Огюста Конта. Варшава, 1886. 544. Снайдер К. Картина мира в свете современного естествознания. Одесса, 1905. 545. Современные заметки.—«Современник», 1847, № 4. 546. Современный дух анализа и критики.— «Телескоп», М., 1832, № 19. 547. Соколова С. Критика этики Спенсера. Спб., 1905. 548. Соловьев В. С. Конт Аугуст.— Энциклопедический словарь Брокгауза—Ефрона. Т. XVI (31). Спб., 1895. 549. Соловьев В. С. Собр. соч. Т. 1—8. Спб., б/г. 550. Соловьев С. М. История России с древнейших времен. Кн. 1. М., 1959. 551. Соловьев С. М. Соч. Спб., 1882. 552. Сорокин П. А. Система социологии. Т. 1. Пг., 1920. 553. Социальная философия Франкфуртской школы (Критические очерки). Изд. 2-е. Москва—Прага, 1978. 554. Социологическая мысль в России. Очерки истории немарксистской социологии последней трети XIX—начала XX века. Л., 1978. 555. Социология Конта в изложении Риголажа. С приложением двух вступительных лекций Конта в «Курс положительной философии». Спб., 1898. 556. Сочинения Герберта Спенсера. Основания этики. Т. 1, ч. 1. Спб., 1899. 557. Спенсер Г. Грядущее рабство. Спб., 1884. 558. Спенсер Г. Классификация наук. Спб., 1886. 559. Спенсер Г. Личность и государство. Спб., 1908. 560. Спенсер Г. Научные, политические и философские опыты. Т. 2. Спб., 1867. 561. Спенсер Г. Недостаточность естественного отбора. Спб., 1894. 562. Спенсер Г. Основные начала. Спб., 1867. 563. Спенсер Г. Основные начала. Спб., 1886. 564. Станис Л. Я. Основные черты мировоззрения Д. И. Писарева. М, 1963. 565. Старчевский А. В. Один из забытых журналистов (Из воспоминаний старого литератора).— «Исторический вестник», 1886, № 2. 396
566. Ста це вич А. Идеалистка.—«Слово». 1878, апрель—май. 567. Стек л ов Ю. А. И. Г«риен Л.. 1930. 568. Степанов В. И. Философские и социологические воззрения В. Г. Белинского. Минск, 1959. 569. Столетов А. Г. Собр. соч. Т. 2. М.—Л., 1941. 570. Страхов Н. Н. Английская психология. — «Отечественные записки», 1867, сентябрь и декабрь. 571. Страхов Н. Н. Из споров о душе. М., 1870. 572. Страхов Н. Н. Об атомистической теории вещества.— «Русский вестник». 186011т. XXVTÏ. май, кн. 2. 573. Страхов H. Н. Об основных понятиях психологии и физиологии. Спб.. 1886. 574. Струве Г. В. Самостоятельное начало душевных явлений. М., 1870. 575. Субботин А. Л. Философские идеи О. Конта.— «Вопросы Философии», 1957, № 6. 576. Сэ в Л. Современная французская философия. М., 1968. 577. Танеев В. И. Детство, юность. Мысли о будущем. М.. 1959. 578. Танеев В И. Отв°т К. Д. Кавелину и г. Муромцеву.— «Слово», 1880, январь. 579. Тараканов Н. Г. Н. П. Огарев. Эволюция философских взглядов. М., 1974. 580. Тарасова В. M. Н. И. Тургенев в Западной Европе в 30—50-х гг. XIX века и его общественно-политические связи.— В сб.: Ученые зап Марийского гос. пед. ин-та им. Н. К. Крупской. Т. XXVIII. Йошкар-Ола, 1966. 581. Тим и ряз ев А.. К. Из воспоминаний о Сергее Ивановиче Танееве. В кн.: С. И. Танеев. Материалы и документы. Т. 1. М., 1952. 582. Тимирязев К. А. Соч. Т. 9. М., 1939. 583. Тимирязев К. А. Соч. Т 10. М.. 1951. 584. Тимирязев К. А. Чарльз Дарвин и его учение. М.. 1940. 585. Ткачев П. Н. Избр. соч. Т. 1—5. М.. 1932. 586. Ткачев П. Н. Соч. в 2-х томах. Т. 1—2. М., 1975—1976. 587. Толстой Л. Н. Поли. собр. соч. 588. Тоцкий Н. Научное значение юридического позитивизма — «Право и жизнь», 1926, кн. 4. 589. Троицкий М. М. К. Д Кавелин 'Страница из истории Философии в России).— «Русская мысль». 1885. кн П. 590. Троицкий М. М. Наука о духе. Т. 1—2. М.. 1882. 591. Троицкий M. М. Немецкая психология в текущем столетии. М., 1867. 592. Троицкий M. М. Немецкая психология в текущем столетии. Изд. 2-е. Т. 1—2. М., 1883. 593. Троицкий M. М. О методах исследования.—«Критическое обозрение», 1879, № 1. 594. Троицкий M. М. Современное учение о задачах и методах психологии. М., 1885. 595. Троицкий М. М. Субъективные тоны.— «Библиотека для чтения», 1862, № 7. 596. Троицкий М. М. Учебник логики. Кн. 1—3. М., 1885—1888. 597. Троицкий М. М. Элементы логики. М., 1887. 397
598. Тургенев А. И. Хроника русского. Дневники. М.—Л., 1964. 599. Тургенев Н. И. Россия и русские. Т. I. М., 1915. 600. Тынянов Ю. Пушкин и его современники. М., 1969. 601. Тэн И. Новейшая английская литература в современных ее представлениях. Спб., 1876. 602. Тэн И. Об уме и познании. Т. 1—2. Спб., 1872. 603. Тэн И. Происхождение современной Франции. Т. 1. Спб., 1907. 604. Узнадзе Д. Н. Экспериментальные основы психологии установки. Тбилиси, 1961. 605. Указатель содержания «Современника» за десятилетие с 1836-го по 1845-й год. Спб., 1846. 606. Умов Н. А. Собр. соч. Т. 3. М., 1916. 607. Усакина Т. И. Чернышевский и Валериан Майков.—В сб.: Н. Г. Чернышевский. Статьи, исследования и материалы. Т. 3. Саратов, 1962. 608. Усов С. По поводу диссертации г. Генриха Струве. М., 1870. 609. Успенский Н. В. Соч. Т. 1—3. М., 1883. 610. Устрялов Ф. Н. Воспоминания о С.-Петербургском университете в 1852—1856 годах.— «Исторический вестник», 1884, т. 16. 611. Уткина Н. Ф. Позитивизм, антропологический материализм и наука в России (вторая половина XIX века). М., 1975. 612. Фельдман Ф. Н. Критика бакунизма в советской философской литературе.— В кн.: Актуальные проблемы истории марксистско-ленинской философии. Вып. 2. М., 1978. 613. Федоров М. Г. Русская прогрессивная мысль XIX века. От географического детерминизма к историческому материализму. Новосибирск, 1972. 614. Федосеев П. Н. Диалектика современной эпохи. Изд. Н-е. М., 1975. 615. Федосов И. А. Революционное движение в России во второй четверти XIX века. М., 1958. 616. Филиппов Б. М. Михаил Михайлович Филиппов. — В кн.: Филиппов М. М. Этюды прошлого. М.. 1963. 617. Филиппов Л. А. Религиозная утопия П. Я. Чаадаева и современные теологи.—«История СССР», 1961, № 6. 618. Филиппов Л. А. Чаадаев подлинный и мнимый,—«Вопросы литературы», 1974. № 10. 619. Филиппов M. М. Конт и его метод. Спб., 1898. 620. Филиппов M. М. Философия действительности. Т. 2. Спб., 1898. 621. Филиппов М. М. Этюды прошлого. М., 1963. 622. Философия в современном мире. Философия и наука. М., 1972. 623. Философия марксизма и неопозитивизм. М., 1963. 624. Философско-литературпое наследство Г. В. Плеханова. Т. 1. М., 1973. 625. Философия Н. Г. Чернышевского и современность. Мм 1978. 626. Философские и общественно-политические произведения петрашевцев. М., 1953. 627. Философские проблемы истории русской общественной мысли 398
в аспекте современной идеологической борьбы.— Научн. труды Новосиб. гос. пед. ин-та, 1974, вып. 96. 628. Франк Ф. Философия науки. М., 1960. 629. Фрейд 3. Основные психологические теории в психоанализе. М.—Пг., 1923. 630. Фролов Н. Г. Александр Гумбольдт и его «Космос».— «Современник», 1847, № 11, 12. 631. Хвольсон О. Д. Позитивная философия и физика.— «Мир божий», 1898, кн. 5. 632. X о р о с В. Г. Народническая идеология и марксизм (конец XIX в.). М., 1972. 633. Цаголов Н. А. Борьба идейных направлений в период реформы 1861 года.— В кн.: «История русской экономической мысли». Т. 1, ч. II. М., 1958. 634. Цаголов Н. А. Очерки русской экономической мысли периода падения крепостного права. М., 1956. 635. Цетлин Л. С. Из истории научной мысли в России. М., 1958. 636. Цыбенко В. А. Мировоззрение Д. И. Писарева. М., 1969. 637. Цыпленков А. И. О критике позитивизма А. И. Герценом.— В сб.: Актуальные проблемы истории философии народов СССР. Вып. 2. М., 1975. 638. Чаадаев П. Я. Сочинения и письма. Т. 1. М., 1913. 639. Чарыхов X. М. Учение о факторах преступности. М., 1910. 640. Челпанов Г. О современных философских направлениях. Киев, 1902. 641.' Ч ер еп ни н Л. В. В. О. Ключевский. — Очерки истории исторической науки в СССР, т. 2. М., 1960. 642. Черепнин Л. В. А. С. Лаппо-Данилевский — буржуазный историк и источниковед.— «Вопросы истории», 1949, № 8. 643. Чер нышевский Н. Г. Поли. собр. соч. Т. 1—16. М., 1939—1953. 644. Черняк Я. 3. Письмо Белинского к Гоголю.— «Красная новь», 1936, № 7. 645. Чесноков Д. И. Мировоззрение Герцена. М., 1948. 646. Ч и к и н Б. Н. Из истории социальной психологии в России XIX века. М., 1978. 647. Чичерин Б. Н. Несколько современных вопросов. М., 1862. 648. Чичерин Б. Н. Положительная философия и единство науки. М., 1892. 649. Шахматов Б. М. Критика позитивизма П. Н. Ткачевым.— В кн.: История и методология естествознания. Минск, 1966. 650. Шахматов Б. М. П. Н. Ткачев и позитивизм в России 60—70-х годов XIX века. Автореф." канд. дис. М., 1977. 651. Шахматов Б. М. У истоков борьбы против эмпириокритицизма в России.— В кн.: История и методология естествознания. Минск, 1966. 652. Швырев В. С. и Юдин Э. Г. Мировоззренческая оценка науки. Критика буржуазных концепций сциентизма и антисциентизма. М., 1973. 653. Швырев В. С. Неопозитивизм и проблемы эмпирического обоснования науки. М., 1966. 654. Шевырев С. Теория познания в историческом развитии у древних и новых народов. М., 1834. 399
655. Шелехов Д. П. Путешествие по русским проселочным дорогам. Вып. 1. Спб., 1842. 656. Шереметьевский Ф. П. Речь и отчет, читанные в торжественном собрании Императорского Московского университета 12 января 1890 г. М., 1890. 657. Шишкин Н. И. О психофизических явлениях с точки зрения механической теории.—«Вопросы философии и психологии», 1889, кн. 1. 658. Шкуринов П. С. Грот Ы. Я. — Философская энциклопедия. Т. 1. М., 1960. 659. Шкуринов II. С. Данилевский Н. Я.— Философская энциклопедия, Т. I. М., 1960. 660. Шкуринов П. С. К оценке идеализма Вл. Соловьева.— В сб.: Против современных фальсификаторов истории русской философии. М., 1960. 661. Шкуринов П. С. Критика позитивизма В. И. Танеевым. М., 1965. 662. Шкуринов П. С. О специфике воззрений А. Н. Радищева.— «Философские науки», 1978, № 4; 1979, № 1, 4. 663. Шкуринов П. С. Поэтическое наследие публициста и философа В. И. Танеева.— «Вестник МГУ, серия X», 1966, № 5. 664. Шкуринов П. С. Философия истории «скептической школы».— В кн.: История философии в СССР. Т. 2. М., 1968. 665. Шкуринов П. С. Философские взгляды В. И. Танеева. М., 1962. 666. Ш к у р и н о в П. С. П. Я. Чаадаев. Жизнь, деятельность, мировоззрение. М., 1960. 667. Штейн В. Очерки развития русской общественно-экономической мысли XIX—XX веков. М., 1948. 668. Штейнгауз И. X. Социологические взгляды В. О. Ключевского. Автореф. канд. дис. Иркутск, 1974. 669. Щ а п о в А. П. Соч. Т. 3. Спо., 1908. 670. Щипанов И. Я. К вопросу о позитивизме в России и борьбе с ним марксизма.— В кн.: Диалектический материализм и современный позитивизм. М., 1961. 671. Щипанов И. Я. Об идейном наследии Д. И. Писарева.— В кн.: Против современных фальсификаторов истории русской философии. М., 1960. 672. Щукарев А. Н. Проблема материи и теория познания.— В кн.: Сборник по философии естествознания. М., 1906. 673. Щукин С. Е. В. Г. Белинский и социализм. М., 1929. 674. Э. В. Жизнь Д. Ç. Милля — «Современный вестник», 1889, № 3. 675. Эльсберг Я. Герцен. Жизнь и творчество. М., 1956. 676. Эльсберг Я. Лавров — предшественник социал-демократии и марксизма? — «Вопросы литературы», 1961, № 2. 677. Югай Г. А. Пооблема целостности организма. М., 1962. 678. Юркевич П. Д. Игра подспудных сил. По поводу диспута профессора Струве.— «Русский вестник», 1870, т. 86, № 4. 679. Юркевич П. Д. Из науки о человеческом духе.— «Русский вестник», 1861, т. 32, № 4. 680. Юркевич П. Д. Язык физиологов и психологов.— «Русский вестник», 1862, т. 38. 400
681. Яковенко Б. И. Огюст Копт. Спб., 1894. Ь82. Яковлев А. В. Гофман А. В.— Энциклопедический словарь Брокгауза—Ефрона. Т. IX (17). Спб., 1892. 683. Яковлев М. В. Мировоззрение Н. П. Огарева. М., 1957. 684. Я н ж у л И. И. Воспоминания о пережитом и виденном в 1861—1909 гг. Вып. 1. Спб., 1910. 685. Я р о ц к и й В. Отношение личности и государства с точки зрения Спенсера.— «Северный вестник», 1885, № 3. 686. Ярошевский М. Г. История психологии. М., 1966. 687. Ярошевский М. Г. Физиологический идеализм,— Философская энциклопедия. Т. 5. М., 1970. 688. Ястребцов И. И. Исповедь или собрание рассуждений доктора Ястребцова. Спб., 1841. 689. Ястребцов И. И. Об органах души. М., 1832. 690. Ястребцов И. И. О системе наук, приличной детскому возрасту.— «Московский телеграф», 1832, № 12, 15, 16. 691. Ястребцов И. И. О функциональных системах нерва. Диссертация. М., 1825. 692. Ястребцов И. И.— Энциклопедический словарь Брокгауза—Ефрона. Т. XII (82) Спб., 1904. 693. «Богословский вестник», 1896, № 7. 6У4. «Космос», 1869, № 1—5. 695. «Критическое обозрение», 1879, № 1—24. 696. «Критическое обозрение», 1880, № 5. 697. «Московский телеграф», 1832, № 1—16. 698. «Научное обозрение», 1899, № 1. 699. «Отечественные записки», 1870, № 4. 699а. «Право и жизнь», 1926, № 4—5. 700. «Православное обозрение», 1886, декабрь. 701. «Современник», 1847, № 1—12. 702. «Телескоп», 1832, № 12. 703. «Финский вестник», 1845, тт. 1—12. 704. Записки разных лиц о причинах возникновения в России социалистических учений и антиправительственной пропаганды и мерах борьбы с ними. Центральный государственный исторический архив (Ленинград)— ЦГИАЛ. Фонд 1282, опись 1, дело 66. 705. Личный фонд историка В. И. Герье. Отдел рукописей Всесоюзной государственной библиотеки им. В. И. Ленина. Фонд 70. 706. Личный фонд историка С. М. Соловьева. Отдел рукописей Всесоюзной государственной библиотеки им. В. И. Ленина. Фонд С. М. Соловьева. 707. Личный фонд В. И. Танеева. Рукописный отдел Института русской литературы и искусства СССР (Пушкинский дом) АН СССР (ПД). Фонд 653, опись 1. 708. Личный фонд В. И. Танеева. Центральный государственный архив литературы и искусства СССР (ЦГАЛИ). Фонд 880, опись 2. 401
709. An Introduction to Russian history. Ed. by R. Autu and D. Obolensky. Cambridge University Press, 1876. 710. Бънков А. История на логиката. II изд., С, 1957. 711. Berdyaev N. The Russian Idea. London, 1947. 712. Bod en h ei mer E. Jurisprudence. The Philosophy and Method of the Law. Cambridge (Mass.), 1974. 713. Bunge M. Method, Model and Matter, D. Reidel, Publ. Co, Dordrecht, 1972. 714. Büchner L. Die Positivisten oder eine neue Religion. — In: «Natur und Wissenschaft». Leipzig, 1869. 715. Саго. Littrè et le positivisme. Paris, 1883. 716. Comte A. Cours de philosophie positive. T. IV. Paris, 1893. 717. Comte A. Discours sur l'ensemble du positivisme. Paris, 1848. 718. Cours de Philosophie positive. T. I—VI. Paris, 1830—1842. 719. De l'enseignement de la philosophie en France au dix neuvième siècle. Paris, 1833. 720. De-Roberti E. Agnosticisme. Paris, 1892. 721. Freud S. Dostoevsky and Parricide.— The Standard Edition of the Complete Psychological Works of Sigmund Freud. Vol. XXI. London, 1961. 722. Grauber H. August Comte der Begründer des Positivismus. Freiburg, 1889. 723. G о u h i e r H. La philosophie de l'histoire d'Auguste Comte. Paris, 1933. 724. Habermas J. Erkenntnis und Interesse. Fr/M., 1973. 725. Haeckel E. Die Perigenesis der Plastidule, Berlin, 1876. 726. Handbuch der physiologischen Optik, bearbeitet von H. Helm- holtz. Leipzig, 1867. "-— 727. H a um ont E. La culture française en Russie. Paris, 1900. 728. Hermann H. Die Philosophie von J. H. Fichte. Berlin, 1928. 729. I h e r i n g R. Von Scherz und Ernst in der Jurisprudenz. 5 Aufl., Leipzig, 1892. 730. J о d 1 F. Der Monismus und die Kulturprobleme der Gegenwart. II. Aufl., Leipzig, 1922. 731. Ko 1 oko w s ki L. Die Philosophie des Positivismus. München, 1971. 732. Lacroix I. La sociologie d'Auguste Comte. Paris, 1959. 733. Lakatos I. Criticism and the Methodology of Scientific Research Programms.— Proceedings of the Aristotelian Society, 69, 1968. 734. La Philosophie positive. Revue dirigée par MM E. Littrè et G. Wyrouboff. (Versailles), 1867, № 1—12. 735. La Philosophie positive. T. 22, № 4, 6. Paris, 1879. 736. Laszlo E. Introduction to Systems of Philosophy. N. Y., 1972. 737. Laszlo E. Survey of an Evolving Paradigm of Contemporary Thought. Proceedings of the XV th World Congress of Philosophy. Sofia, 1973. 738. Laszlo E. System, structure and experience. N. Y., 1969. 739. Le Biais. Matérialisme et spiritualisme. Etude de philosophie positive. Paris, 1865. 740. L i e b i g J. Die organische Chemie in ihrer Anwendung auf Agrikultur und Physiologie. Leipzig, 1840. 741. Le we s H. The study of psychology, its object and method. London, 1879. 402
742. Littrè M. Auguste Comte et philosophie positive. Paris, 1863. 743. Lotze H. Mikrokosmos. Versuch einer Antropologie. III. T-gen, 1856. 744. M a s a r i к T. Zur russischen Geschichts- und Religions-philo- sophie, I—II. Jena, 1913. 745. Mehl is G. Lehrbuch der Geschichtsphilosophie. Berlin, 1915. 746. Mill J. S. Auguste Comte and positivism. Ann Arbor, 1961. 747. Müller L. Russischer Geist und evangelisches Christentum. Die Kritik des Protestantismus in der russischen religiösen Philosophie und Dichtung im 19. und 20. Jahrhundert. Wittcn- Ruhr, 1951. 748. О d y H. J. Victor Cousin. Paris, 1933. 749. Philosophisches Wörterbuch. *Beg. von H. Schmidt, Stuttgart, 1957. 750. Po г och in V.-de. Régénération Sociale de la Russie par Victor de Porochine, Ancien professeur, Membre du Comité d'émancipation du gouvernement de Grodno. Paris, 1860. 751. Porochine V. Solution Pratique de la Question des Paysans en Russie par Victor de Porochine. Ancien prof, d'économie politique ä l'Université de Saint-Pétersbourg. Paris, 1861. 752. Preyer W. Elemente der allgemeinen Physiologie. Leipzig, . 1883. 753. Robinet La philosophie Positive, Auguste Comte par M. Pierre Laffite. Paris. 754. Russell В. Logic and Knowledge. Ed. by P. S. Marsh, L., 1956. 755. Russell В. Principles of Mathematics. L., 1903. 756. Scheibert P. Von Bakunin zu Lenin. München, 1956. 757. Simon W. M. European positivism in the 19 th century. Jthaca. N. Y., 1963. 757a. Sitkowski E. P. Lenins Kampf gegen den Positivismus.— Die aktuelle Bedeutung von Lenins Werk, «Materialismus und Empiriokritizismus». Berlin, 1960. 758. Solution pratique de la question des paysans en Russie par Victor de Porochine. Ancien prof, d'économie politique à l'Université de Seint-Petersbourg. Paris, 1861. 759. Systems Philosophy: Servey of an Evolving Paradigm of Contemporary Thought. Proceedings of the XV th World Congress of Philosophy. Sofia, 1973. 760. Vaihinger H. Die Philosophie des Als ob. System der theoretischen, praktischen und religiösen Fiktionen der Menschheit. Auf Grund eines idealistischen Positivismus. Leipzig, 1927. 761. Volkow M. Le salaire naturel et son rapport au taux, ... Paris, 1857. 762. Volkow M. Opuscules sur la rente foncière. Paris, 1867. 763. Volkow M. Précis de l'économie politique, Paris, 1868. 764. V y г о u b о f f G. Les ambulances de la Société Française de Secours aux blessés pendant la geurre de 1870—1871. — La Philosophie positive, 1875, mai—juin. 765. Z a b i с к i Z. Z problemow ideologii i estetyki pozytywizmu. Warszawa, 1964. 766. Zeitschrift für die gesammte Staatswissenschaft. Bd. 23. Tübingen, 1867. 403
именной указатель Август 75 Авенариус Р. 132, 205, 217, 226, 242, 247—249, 251, 252, 254, 261, 275—277, 283, 293, 334, 341, 371, 389 Автократов С. П. 152 Агассиз Ж.-Л. 73, 138 Аквинский Ф. 147 Аксаков И. С. 152 Аксаков Н. П. 377 Алекс 330, 333 Алексеев В. А. 377 Алексеев С. С. 377 Альберт Великий, 147 Альбрехт 31 6 Амос Ш. 338 Ананьев Б. Г. 377 Андросов В. П. 47 Анненков П. В. 52, 62, 66, 74. 84, 377 Анохин П. К. 377 Антонович М. А. 135—137, 141, 149, 150, 152, 172, 192, 195. 200, 215, 220, 238, 241, 258, 310, 340, 345, 348, 352, 356. 372, 373, 374, 377, 393 Анучин Д. Н. 203, 289, 377 Анфантен Б. П. 55 Араго Д. Ф. 23, 72, 94, 205 Арефьева Г. С. 377 Аристотель 12, 124, 35ß Арнольд М. 97 Арсеньев К. К. 83, 377 Арцыбашев Н. С. 42—44 Аскочинский В. И. 145 Асмус В. Ф. 377 Астраков Н. И. 70, 381 Афанасьев О. А. 378 Ахшарумов Д. Д. 378 Баадер Ф. 159 Бабст И. К. 145 Байер 43, 62 Бакунин М. А. 149, 190, 193— 195, 208—214, 378, 380, 391, 403 Банщиков В. М. 378 Барант А. П. де 37 Баркрофт Д. 269 Баскаков В. Г. 378 Баскин М. П. 378 Бассин Ф. В. 378 Бастиа Ф. 145, 361 Бахтин M. М. 230, 378, 380 Бачинский А. И. 273 Бебель А. 339 Бегиашвили А. Ф. 6, 378 Бекетов H. Н. 137, 358 Беленкова Л. П. 378 Белинский В. Г. 7, 49, 53, 55, 65, 66. 68, 73—81, 86, 92, 101, 105, 107, 109, 113, 114. 149, 204, 352, 356, 365, 373. 378, 382, 384, 391, 396-397. 399—400 Белл Ч. 264 Белов П. Т. 6, 143, 154, 378 Бенеке Ф. Э. 179, 182 Бенкендорф А. X. 57 Бенков А. 402 Бентам И. 199, 364 Берви-Флеровский В. В. 315 Бердяев А. В. 53 Бердяев Н. А. 8, 231. 282. 300, 308, 309, 311, 359, 402 Беркли Д. 13, 34, 36, 38, 126, 182, 248, 276. 277 Берлин И. 8, 70 Бернар К. 192, 244, 245, 262. 270 Бертло М. 244, 245, 355, 391 Бертолле К. К. 23 Бестужев-Рюмин К. Н. 145. 310, 311—313, 378 404
Бехтерев В. M. 292, 358, 375, 378 Бизли Э.-С. 137, 341, 353 Бине А. 52 Био Ж. Б. 23 Мен де Биран М. Ф. П. Г. 35 Бисмарк О. 171 Биша, М. Ф. К- 236 Благоев И. 290 Блан Л. 49, 211, 212 Бланки Л. О. 109 Бленвиль А. 52, 349 Блох И. 339, 355 Блондель Ш. 291 Блюмин И. Г. 378 Боборыкин П. Д. 192, 194. 202, 208, 217, 222, 227, 378 Бобров Е. А.. 8 Богатов В. В. 6, 201, 203, 378 Богданов А. А. 282, 288, 371, Богданов Б. В. 378 Богомолов А. С. 6, 276, 378 Богословский М. 379 Богучарский В. Я. 379 Боденхаймер Э. 331, 402 Бокль Г. Т. 121, 132, 138, 140, 141, 144, 145, 149, 211, 213, 215, 227, 234, 237, 251, 300. 310, 342, 343, 352, 356, 360, 379 Болтин И. Н. 42 Больцман Л. 244, 246, 273. 358 Бональд Л., де 35, 349 Боннэ Ш. 116 Борзенков Я. А. 246, 375 Борзенков В. Г. 379 Бороздин А. К. 78, 379 Боссюэ Ж. Б. 319 Боткин В. П. 49, 62, 66, 74, 76, 79, 80, 81, 84, 92 Ботэн Л.-Е.-М. 57—58, 388 Бочкарёв Н. И. 379 Брежнев Л. И. 377 Брем А. Э. 148 Брунер 95 Бруссе Ф. Ж- В. 52, 97 Брюстер Д. 52 Бугаев Н. В. 7, 273, 287, 369. 379 Бузескул В. П. 323, 379 Буланин В. 345 Булгаков С. Н. 8, 70, 300, 308. 309, 311, 359, 360, 369, 379 Булгарин Ф. В. 57, 99, 109 Буль Д. 288 Бунре М. 402 Бурхард А. И. 382 Бусенго Ж- Б. 95 Буслаев Ф. И. 313 Бутлеров А. М. 120, 135, 149, 244, 317 Буташевич-Петрашевский М. В 84, 92, 105-107, 111, 396 Бутовский А. С. 109, 110, 390 Бэкон Ф. 25, 38, 124, 181, 182, 211, 349, 357 Бэр К. М. 60, 62, 72, 104, 129, 130, 157, 244, 310, 366 Бюхнер Л. 149, 157, 211, 402 Вавилов И. 379 Вагнер Р. 150, 151, 358 Вайнштейн О. Л. 379 Вайхингер Г. 403 Валентинов Н. (Вольский Н. В.) 288 Валла Л. 326 Васецкий Г. С. 143 Васильев А. В. 379 Введенский А. И. 386 Введенский H. Е. 265 Вебер М. 289, 292, 368 Веденов М. Ф. 379 Вейс П. 262 Вейтлинг В. 107 Велланский Д. М. 56, 59, 366, 379 Венгеров С. А. 69, 70, 172, 379 . Вернадский В. И. 149, 272, 292, 376 Берников М. И. 379 Ветров Н. И. 384 Вигель Ф. Ф. 379—380 Внко. Д. 349 Виндельбанд В. 370 Винклер М. 8, 70 Винчи Леонардо да 356 Виппер Р. Ю. 6, 44, 368, 369, 395 Вирхов Р. 151, 156, 158, 172, 177, 192 Витгенштейн Л. 380 Вишневская Г. А.. 380 В. К. 185, 381 Владиславлев М. И. 153 Водзпнский Е. И. 380 405
Вознесенский А. 380 Волгин В. П. 380 Волк С. С. 380 Волков М. С. 7, 62, 92, 96— 101, 106, 158, 159, 181, 211. 259, 332, 366, 380, 404 Волкова Л. 380 Володин А. И. 108, 377, 380 Волошинов В. Н. (Бахтин M. М.) 380 Вольфсон В. Д. 380 Воронин И. Д. 380 Воронцов В. П. 194, 289 Воронцова Ю. В. 380, 384 Востоков А. X. 42 Всесвятский П. 339 Вундт В. М. 205, 247, 263, 346, 357, 380 Вырубов Г. Н. 4, 121, 132 140, 141, 170, 189—194, 208. 217, 254, 275, 277 , 291. 353, 368, 369, 381, 402, 404 Вяземский П. А. 45, 381, 382. 393 В. К. 185, 381 В-н А. (Пыпин А. Н.) 381 Гавриил (Воскресенский В. И.) архимандрит 58, 151, 381 Галактионов А. А. 6, 143 • Галич А. И. 59, 77, 381 Галлер А. 42 Галль Ф. И. 37, 52, 82, 96 Гальперин С. И. 381 Гамильтон У. 51, 122, 124. 125, 126, 364 Гальцева Р. 381 Гаррисон У. Л. 353 Гартман Э. 159, 162, 299 Гаупп О. 381 Гачев Г. Д. 381 Гегель Г.-В.-Ф. 24. 27, 29, 51. 58, 61, 67, 68, 70, 71! 74, 75, 85, 88, 97, 102—104. 107. 134, 155, 158, 162—164, 169. 191, 195, 197, 201, 205, 312. 314, 318, 360, 280—281 Гейденгайм Р. 381 Гейне Г. 78, 144, 147, 148 Гейнце М. 226 Геккель Э. 66, 139, 140, 149 189, 244—246, 250, 341—342. 346—348, 379, 381, 402 Гексли Т. 66, 139, 144, 148, 149, 219, 244—246, 341 — 342, 348, 381, 390 Гельвеций К. А. 42, 147 Гельмгольц Г. 244—247, 259. 262, 263, 271, 274, 341, 358. 381, 402 Гербарт И. Ф. 58, 151, 157, 158, 179, 202 Гербер К. 338 Гердер И. Г. 42, 102 Германн Г. 262, 402 Гернет M. Н. 339 Герцен А. И. 7, 48, 49, 52, 53, 55, 56, 62, 68, 70-73, 77- 80, 90, 92, 105, 107, 108, 117. 118, 137, 143, 148, 149, 189, 192—195, 204, 215, 218, 235. 310, 343, 352, 356, 365, 372, 373, 379—381, 393—397, 399. 401 Гершензон М. О. 8, 65, 70, 381 Гертвич Р. 346 Герц Г. 244, 271 Герье В. И. 323, 382, 401 Гесс Г. И. 49. 71, 366, 382 Гёте И. В. 195 Гизетти А. А. 198, 382 / Гизо Ф. 10, 11, 37, 48, 87, 103, 145, 195 Гиллельсон М. И. 382 Гильфердинг А. Ф. 289 Гиршфельд Г. 52, 97 Глаголев С. С. 382 Глазунов Н. И. 47 Глазенап С. П. 358 Глебов И. Г. 259 Гоголь Н. В. 85, 399 Гогоцкий С. С. 132, 149, 152, 154—156, 158, 159—161,215 263, 345, 372, 382, 387 Головин И. Г., 29 Голубинский Д. Ф. 345 Голубцов С. А. 382 Гольмстен А. X. 332—334, 382 Гольцев В. А. 332 Гончаров И. А. 82, 84, 382 Горский Д. П. 382 Готье В. 49 Гоухир Г. 402 Гофман А. В. 52, 82, 83, 401 Грабовский П. А. 374 Грановский Т. Н. 44, 48, 49, 406
52, 53, 74, 101—105, 117 171 — 173, 382 I'pavöep Г. 402 Гращенков H. И. 382 Гредескул H. А. 336 Грееф У. де 291 Греч Н. И. 83, 109, 382 Григорович Д. В. 78 Грове В. Р. 345 Гроссман Л. П. 382 Грот Н. Я. 132, 170, 181, 226, 238, 242, 257, 262, 265, 282, 283, 288, 297—300, 309, 336, 366—369, 382, 392, 400 Грязнов Б. С. 382 Гумбольдт В. 45, 52, 66, 196, 95 399 Гумбольдт В. 45, 52, 66, 196. 365 Гумплович Л. 292, 330, 333 Гуревич А. Я. 288 Гуринович А. 375 Гусев А. Ф. 383 Данилевский Н. Я. 105, 132, 153, 158, 171, 240, 261, 263, 310—311, 383 Даниельсон Н. Ф. (В. В. Ни- колайон) 194, 358 Данквист 333 Дарвин Ч. 23, 72, 129, 132. 137, 140, 143, 149, 169, 195, 206, 211, 215, 218, 219, 221, 240, 261, 264, 270, 289, 311, 344, 347, 356, 358, 397 Дебольский Н. Г. 215, 263, 372 Дсвисон Р. М. 8, 70 Дево К. 77 Цезанти Д. 383 Декарт Р. 32, 183, 211, 261, 269 Д'Аламбер Ж- Л. 23 Де-ла-Серда (Де-Роберти Е. В.) 226, 383 Дельвиг А. А. 47 Дембо В. П. 383 Демокрит 342 Де-Роберти (Валентинов) Е. В 4, 132, 141, 170, 190, 192, 202, 208, 217, 226, 254, 257, 277, 288, 291—297, 299, 307, 309, 336, 367, 369, 383, 387, 402 Дершау Ф. К. 82 Дессуар М. 383 Джевонс У. 288, 382 Джемс У. 242, 249, 252, 357, 360, 383 Добролюбов Н. А. 195, 215, 310, 313, 343 Доленги А. (Лавров П. Л.) 204 Достоевский Ф. М. 80, 84, 105, 227—234, 370, 378, 381—383, 386—388, 390, 393, 402 Дрепер Д. В. 7, 121, 122, 131, 140, 141, 383 Дробыш М. В. 181 Дружинин H. М. 84, 383 Дудышкин С. С. 135, 145 Духовской М. В. 336 Дьюи Д. 242 Дьяков В. А. 383 Дьяков И. Я. 384 Дюбуа-Реймон Э. 244, 245, 265, 384 Дюжарден Ф. 245 Дюма Ж- Б. А. 23, 94 Дюринг Е. 38, 98, 149, 191, 202, 205, 206, 220, 254, 357, 361, 380 Дядьковский И. Е. 49 Ефременко А. Е. 289 Еессен 151 Ешевский С. В. 313 Жоффруа Сент-Илер Э. 23 Жуковский В. А. 49 Жуковский H. Е. 272 Жуковский Ю. Г. 219, 358 Журавлев Л. А. 384 Заиченко Г. А. 6, 384 Залкинд С. Я. 384 Засулич В. И. 358 Звездина Л. А. 384 Зелинский Ф. Ф. 323 Зеньковский В. В. 8, 70, 384 Зибер Н. И. 338, 358, 384 Зиммель Г. 307, 370 Зинин H. Н. 71, 120, 244 Златовратский 359 Зонов В. Т. 384 Зорькин В. Д. 6, 384 Зотов А. Ф. 6, 384 407
Ибервег-Гейнце Ф. 226, 384 Иванов И. И. 384 Иванов-Разумник Р. В. 384 Ивановский В. В. 384 Иванцов-Платонов А. М. 323, 328 Изгоев А. С. 8, 357 Изуле 242, 341, 342 Иеринг Р. 330, 333, 336—338, 384, 402 Иллерицкий В. Е. 384 Ильенков П. А. 49, 88, 94, 366 Иловайский Д. И. 310 Иконников В. С. 44 Иовчук М. Т. 6 Ирибаджаков Н. 6 Истомин К. 384 йодль Ф. 246, 341, 402 Каблиц И. И. 289 Кавелин К. Д. 4, 38, 92, 101, 103, 106, 114—117, 120, 132, 158, 162, 170—182, 184, 189, 194, 202, 211, 217, 227, 254, 259, 265, 289, 298, 309, 312, 313, 318, 332, 366—368, 385, 387, 391, 397 Кавур К. Б. 145 Казак А. П. 385 Казаков А. П. 385 Казмер М. Э. 385 Каменский 3. А. 104, 385 Кант И. 13, 24, 25, 34, 42, 58, 60, 61, 63, 74—85, 90, 125, 126, 169, 174, 175, 179, 182, 196, 197, 226, 247, 249, 254, 255, 261, 276, 285, 297, 308, 318, 349, 357, 370, 385 Карагодин А. И. 385 » Карамзин H. М. 48, 62 Кареев Н. И. 44, 87, 132, 181, 192, 194, 207, 2в8, 299, 300—309, 336, 368, 369, 385 * Каринский М. И. 385, 386,390, 394 Карл X. 10 Карнап Р. 386 Карно Н. Л. С. 37 Карню 272, 273 Каро Г. 402 Карпентер В. 149, 244, 253, 256 Катков М. II. 74, 135, 145, 150, 152, 154, 170, 240, 310 Каченовский М. Т. 42—44, 62, 102, 364, 366 Каутский К. 290 Кашина Н. В. 386 Кашина-Евреинова А. 386 Кашкин Н. С. 105 Кедров Б. М. 6, 386 Кедров И. А. 58—60, 366, 386 Кельвин У. 271 Кеплер И. 169 Кетчер Н. X. 49, 69 Кистяковский Б. А. 288, 307, 308, 336, 357 Клаузиус Р. Ю. Э. 256 .Клемент К- 82 Ключевский В. О. 4, 44, 103, 105, 132, 310, 312—324, 327, 368—369, 378, 382, 384—386, 389, 391, 399, 400 Книжник-Ветров И. С. 201, 386 Ковалевский M. М. 6, 132, 190, 194, 208, 289—291, 297, 300, 307, 310, 312, 315, 339, 368, 369, 375, 386, 395 Ковчегов П, А. 387 Коган Л. А. 6, 385, 387 Козлова М. С. 6 Козлов Н. С. 4 Козлова М. С. 6 Козьмин Б. П. 387 Колаковский Л. 402 Колубовский Я- Н. 387 Комков Г. Д. 387 Компанеец А. И. 387 Кон И. С. 6, 387 Конгрив 21, 38, 97, 122, 131, 170, 205, 211, 219, 227, 341 Кондильяк Э. Б. 87; 167 Кондорсе Ж- А. 349 Кони А. Ф. 387 Констан Б. 10 Константинов Ф. В. 6 Конт О. 4, 7, 9—40, 43, 45, 46, 48, 49, 50—58, 60, 61, 63, 66, 68, 69, 72—74, 76—81, 83, 86—90, 94, 96—99, 105- 107, 109, 111—114, 121, 123, 126, 129, 132-136, 138—141, 144—149, 152, 153,155,161— 408
162, 164—171, 175, 180, 185 189—192, 195, 197, 202, 204. 205, 211—213, 215—220 223—224, 227—229, 233- 236, 238, 239, 241—242, 245, 246, 248-255, 259, 261, 266. 276, 285, 289, 295, 297, 300, 303, 306, 307, 310, 311, 330. 332, 334, 340—342, 344, 346, 348—352, 354, 356—357, 360, 361, 365, 366, 370, 373 377—379, 383—390, 392, 394. 396-398, 401—403 Копнин П. В. 387 Корелин М. С. 323—327, 385- 387 Коркунов H. М. 299, 336—337, 339, 387 Корнелиус Г. 242 Корнфорт М. 6 Короленко В. Г. 26, 227 Корсаков Д. А. 173, 387 Корсаков С. С. 115, 116, 265 266, 269, 270, 345, 352, 378 ооо Косичев А. Д. 388, 394 Костомаров Н. И. 310 Коши О.-Л. 23, 72 Коштоянц X. С. 388 Кравчинский С. М. 241 Краевский А. А. 47, 57, 85. 96, 145, 198, 366, 388 Крахман 333 Кропоткин П. А. 149, 194, 241 375 Крукс В. 271 Кудрявцев И. А. 384 Кудрявцев П. Н. 44, 48, 49. 102, 105 Кудрявцев Ю. Г. 229, 388 Кудрявцев-Платонов В. Д. 132, 159, 372, 388 Кузен В. 50—52, 57, 58, 61. 63, 85, 89, 90, 195, 199, 364. 403 Крюков Д. Л. 48, 101, 102, 105 Кум М. 99 Кунанбаев А. 375 Куницын А. П. 42 Курилов В. 388 Курсанов Г. А. 388 Кэри (Керн) Г. Ч. 145 Кювье Ж. 23, 205, 311 Кюстнн А. де 45, 49, 388 Лависс Э. 388 Лавринович (Надеждин) Ю. Н. 388 Лавров (Миртов) П. Л. 6, 136, 137, 149, 190, 192. 194—208, 214, 221, 222, 238, 241, 244, 256, 258, 298, 300, 302—305, 310, 313, 317, 324, 343, 347, 372, 374, 375, 377. 378, 380, 382, 385, 386, 388; 395, 401 Лавуазье А.-Л. 23 Лагранж Ж-Л. 23 Лакатос И. 402 Лакруа И. 402 Ламарк Ж--Б. 23, 24 Ламе Г. 23 Ламенне Ф. Р. 35, 45, 53, 106. 349 Ламетри Ж- О. де 249 Ланге Ф. А. 205, 297 Лаплас П. С. 23, 169 Лаппо-Данилевский А. С. 310. 312, 323, 327, 328, 369, 388, 399 Ласло Э. 402, 403 Лафарг П. 290, 339 Лаффит П. 11, 21, 190, 193 Лебедев П. Н. 149, 192, 244. 246, 272, 273, 345, 352 Лебедев С. А. 379 Лебле 403 Лебон Г. 307 Левшин Б. В. 387 Лежандр А.-М. 23 Лейбин В. Н. 388 Лейбниц Г. 158, 163, 211, 262. 356 Лекторский В. А. 388 Лемке М. К. 389 Ленин В. И. 5, 6, 9, 67, 73. 119, 140, 144, 148, 163, 168. 171, 180, 217, 219, 223, 234. 239, 241, 242, 245, 247, 251. 252, 255, 257-259, 264, 266. 269—272, 274, 282, 288, 291, 296. 310, 338, 341—343, 359, 360, 362, 363, 370, 373, 374, 376, 377, 379, 402—403 Ленский Б. 389 Леонтьев К. Н. 132, 311 Леру П. 49, 61, 109 Лесгафт П. Ф. 358 Лесевич В. В. 4, 132, 162, 181. 409
190, 194, 195, 208, 217, 220, 223—226, 242, 254,257,275— 282, 286, 288, 292, 298, 351, 369, 370, 384, 389 Лессинг Г. Э. 195 Летурно Ш. 202, 212 Либих Ю. Л. 52, 53, 66, 73 82, 88, 94, 95, 138, 139, 140. 149, 192, 246, 388, 403 Лилиенфельд П. Ф. 7, 132 181, 217, 289, 291, 368 Лиоренцевич И. Г. 389 Литтре Э. 7, 21, 31, 36, 66, 70. 80, 106, 109, 114, 121, 122. 140, 141, 144, 149, 152, 153 157, 166, 167, 189—192, 195 203, 205, 211, 217, 227, 249 251, 252, 275, 300, 311, 340, 342, 346, 353, 365, 389, 402 403 Лобачевский Н. И. 72, 356 Локк Д. 25, 174, 175, 181, 211. 249 Ломброзо Ч. 330 Лонге Ж- 354 Лоран О. 23, 319 Лоран П. А. 23 Лотце Р. Г. 150, 151, 157, 181, 264, 403 Лоренц Ф. 75 Лосский Н. О. 8 Лошмидт И. 256 Лугинин В. Ф. 272, 345 Луи Филипп Орлеанский 11, '37 Лукьянов С. М. 170, 265—267 389 Лунин М. С. 45 Льюис Д. Г. 21, 36, 97, 122 132, 137, 144, 148, 155, 170 189, 193, 195, 203, 305, 215 216, 219, 227, 229, 249, 341. 389, 403 Любавский М. К. 389 Людвиг К. 151, 157, 259, 262 Людовик XVIII 10 Люксембург Р. 339 Лясковский Н. Э. 7, 49, 94 95, 366, 389 Мабли Г. Б. де 42 Мадзинн Д. 211 Майков В. Н. 7, 52, 58, 82— 94, 107, 235, 367, 372, 377, 379, 381, 382, 389, 390, 394, 395 398 Маколей Т. Б. 103, 145 Максвелл Д. К. 244 Макси Ф. О. 354 Максимович М. А. 49, 62, 71. 366 Малинин В. А. 6, 390 Мальтус Т. Р. 107—109, 123 390 Малю Э. Л. 23 Манн Ю. 390 Манзельс 126 Майер Ю. Р. 356 Маркс К. 26, 39, 67, 80, 86. 106, 108, 123, 126, 129, 133 134, 180, 195, 201, 205—207 211, 213, 215, 245, 258, 268 289, 290, 296, 299, 301. 306 315, 321, 338, 339, 346, .53— 355, 358—362, 374, 376, j77, 383, 388, 391, 395 Мартинес Р. 380 Мартыновская В. С. 390 Маршан Р. Ф. 95 Масарик Т. Г. 205, 403 Маслин М. А. 390 Мах Э. 132, 226, 242, 247, 248. 249, 251, 252, 271, 276, 283 334, 341, 371, 390 Мейзенбуг М. 141 Мельвиль Ю. К. 6, 379 Мельгунов Н. А. (Ливен- ский Н.) 7, 51, 52, 390 Менделеев Д. И. 7, 120, 135 149, 192, 241, 242, 244, 267 268, 270, 272, 273, 317, 343. 352, 358, 375, 390 Мензбир М. А. 120, 246, 272. 390 Мережковский Д. С. 227 Мерчинский В. 141 Местр Ж.-де 35, 45, 349 Метерлинк М. 212 Метчерлих 94 Миварт 244 Мерзляков А. Ф. 49 Мечников И. И. 137, 149, 192 241, 244, 269, 270, 375, 384 Милль Д. (отец) 123 Милль Д. С. 4, 7, 21, 26, 29 36, 38, 73, 97, 100, 106. 121-126, 129, 131, 132, 134 410
137, 138, 144, 145, 147, Ш 152, 155, 162, 164, 165, 170, 171, 180—182, 193, 195, 202, 203, 205, 211, 215—218, 227. 229, 234, 241, 243, 246, 249, 251, 252, 255, 263, 300, 306, 307, 312, 330, 332, 341, 343, 346, 351, 352, 356, 357, 360, 366, 371, 382, 383, 389, 390, 395, 400, 403 Милюков П. Н. 8, 104, 164. 194, 312, 323, 367, 369, 390 Милютин В. А. 7, 52, 105 107—114, 372, 378, 380, 390 395 Минаева Н. В. 390 Минье Ф.-О. 10, 37, 42, 48, 62 Мильтон Д. 199 Миртов Д. М. 390 Митин М. Б. 6 Михайлов М. И. 135, 391 Михайловский Н. К. 38, 64 132, 149, 194, 195, 208, 217— 223, 226, 242, 251, 254, 275. 278, 282, 288, 289, 298—300 304, 307, 317, 368, 370, 375 391 Могильницкий Б. Г. 391 Модеров В. 338 Моисеев П. И. 378 Молешотт Я. 150, 157, 195, 391 Моль Г. 245 Морелли 106 Мороз И. А. 391 Москаленко Ф. Я. 391 Муаньо Ф. H. М. 191 Муромцев С. А. 336—339, 391. 397 Мусабеков Ю. С. 391 Мухин А. 391 Мэлис Г. 403 Мюллер И. П. 95, 259, 262 264, 274, 364 Мюллер Л. 403 Нагель А. Э. 297 Надеждин Н. И. 47—49, 52. 77, 366, 391 Надежин Ф. С. 58, 391 Назаров А. 391 Налбандян М. Л. 258, 374, 375 Наполеон I (Наполеон Бона- нарт) 234 Нарский И. С. 6, 379, 391 Насонкина Л. И. 391 Нессельроде К. В. 46 Неклюдов Н. А. 155, 172, 217 Некрасов Н. А. 241 Нечаев С. Г. 229 Нечаев В. 391 Нечкина М. В. 312, 391 Никандров П. Ф. 6, 143, 381 Никанор (Бровкович А. И.) архиепископ 152, 159, 160 162, 298, 392 Никитенко А. В. 57, 59, 366. 392 Николадзе Н. Я. 190, 374, 375. 392 Николай I 47, 396 Никоненко В. С. 380 Ноак К. 157 Новгородцев П. И. 288, 307, 308, 336, 339, 392 Новиков А. И. 392 Новиков Н. И. 42 Новиков Ю. А. 392 Новицкий О. М. 131, 149, 372 Ноэль А. 82, 97 Ньютон И. 32, 37, 271, 356 Н. 3. 391 Оболенский Л. Е. 4, 7, 132. 208, 217, 220, 226, 282—288. 292, 368, 392, 402 Огарев Н. П. 49—51, 53, 55. 65, 68—70, 74, 79—80, 92, 117, 138—143, 149, 190, 192. ,204, 343, 352, 365, 372, 373, 379, 390, 392, 395, 397, 401 Оди Г.-Ж. 403 Оже А.-Ж--Б. (Монтион) 384 Оже И. 45, 384 Ойзерман Т. И. % 393 Окулов А. Ф. 201, 386 Орнген Александрийский 164 Осиповский Т. Ф. 71 Осокин Н. А. 53, 54, 393 Остин Д. 338 Оствальд В. Ф. 242, 247, 249 271—273, 357, 393 Оуэн Р. 55, 145 Онгирский (Ленский) Б. П. 220 Орлик О. В. 393 Остроумов M. Н. 270 411
Оськина Е. Ф. 393 Орлов В. 393 Павленков Ф. Ф. 7, 343—345 396 Павлов А. Т. 4, 393 Павлов И. П. 265, 266, 269, 270, 317, 393 Павлов М. Г. 49 Павлов Н. В. 49 Павловский Н. 393 Панаев В. И. 380 Пантин И. К. 6, 393 Папини Д. 247 Парсонс Г. 6 Парсонс Т. 368 Паскаль Б. 356 Пастер Л. 189, 192 Пахман С. В. 332—336, 338, 393 Перевощиков Д. М. 49, 72, 366 Петражицкий Л. И. 181, 288 299, 307, 308, 335, 368, 369 393 Петрарка Ф. 326, 387 Петрашевский М. В. 84, 92 107, 111 Петров В. В. 49 Петрушевский С. А. 393 Петцольд И. 226, 242, 249, 252 283, 357 Пеуновa M. Н. 393 Печерин В. С. 381 Пилипенко Н. В. 6 Пиндар 361 Пипер Л. 70, 393 Пирс Ч. С. 242, 249, 357 Пирогов И. Н. 256 Пирогов Н. И. 375 Пирсон К. 249 Писарев Д. Ч\. 135, 143—150. 189, 195, 200, 204, 211, 215 216, 343, 344, 352, 356, 372 373, 378, 393, 394, 397, 399 400 Пичета В. И. 313 Плаксин С. И. 83 Планк М. К. Э. Л. 272, 273 Плеханов Г. В. 73, 80, 83—85 92, 104, 135, 207, 214, 239 240, 269, 274, 290, 310, 338 339, 358, 360, 394, 399 Пнин И. П. 42 Поварнин С. И. 394 Победоносцев К. П. 170, 240 Поггендорф И. К.. 95 Погодин М. П. 101, 115 Познанский В. В. 394 Покровский Г. А. 394 Полевой Н. А. 47, 48, 61, 62. 92, 102—104, 312, 364, 366. 394 Полетика И. А. 169, 394 Полторацкий С. Д. 46, 47, 53 Помье 189 Помпер Ф. 8 Попов И. В. 394 Попов П. С. 394 Попов С. И. 394 Попова И. М. 394 Поппер К- 248, 394 Попугаев В. В. 42 Порошин В. С. 7, 52, 53, 60. 62—64, 82, 84, 92, 113, 332. 366, 394, 403 Пост А. Г. 333 Поташ М. 394 Прангишвили А. С. 378 Прейср В. 262, 263, 403 Протопопов М. А. 91, 92, 394 Прудон П. Ж- 49, 106, 107. 109, 195, 197, 211, 212 Пруст Ж. Л. 23 Пуанкаре А. 242, 247, 249, 271 Пуансо Л. 52 Пуассон С. Д. 72 Пугачев Е. И. 41 Пустарнаков В. Ф. 387, 394 Пушкин А. С. 49, 53, 382, 398 Пыпин А. Н. 94, 395 Пяткина С. А. 395 Пятницкий 339 Радищев А. Н. 42, 59, 77, 269, 400 Радлов Э. Л. 70 Рамбо А. 388 Ранке Л. фон 103, 105 Рассел Б. 26, 395, 403 Рейнгольд Э. X. 391 Ренан Э. 141, 220 Рентген В.-К. 358 Ренувье Ш. 193, 205, 242, 249 Решар 100 Риголаж 396 Рибо Т. 193 Рид Т. 182 Рикардо Д. 86, 123, 360 412
Рлкёр П. 231 Риккерт Г. 322, 328, 334, 357, 370, 371 Риттер Г. 105 Робине Ж. Б. 21, 122, 131, 403 Розанов В. В. 240, 395 Роже (фр. баронесса) 45 Розе 94 Розенберг М. 395 Розенфельд У. Д. 395 Ройе-Коллар П. П. 10 Романов Г. И. 395 Россель Ю. 395 Росси П. Л. Э. 87 Ротенберг В. С. 395 Рубинштейн Н. Л. 312, 395 Рудницкая Е. Л. 395 Рудольф К. А. 262 Рузавин Г. И. 395 Рулье К. 49, 62, 72, 269, 366 Русанов Н. С. 395 Руссо Ж.-Ж. 16 Рутковский Л. В. 395 Рыбопьер А. И. 384 Рязанов Н. 395 Савич Н. И. 53 Сазонов Н. И. 53, 55, 395 Сакулин П. Н. 65, 395 Салтыков-Щедрин M. Е. 241. 258, 345 Самарин Ю. Ф. 179, 395 Санд Ж- 77 Сатин H. М. 53 Сафронов Б. Г. 6, 313, 395 Сведенборг Э. 152 Свиньин П. П. 47 Сей Ж- Б. 63, 109 Секки А. П. 344, 345, 395, 396 Секст Эмпирик 38 Семевский В. И. 396 Семенов Л. К. 387 Сен-Жюст Л. А. 192 Сенковский О. И. 47, 109 Сен-Симон А. К. 10, 12, 16, 17, 20, 21, 22, 27, 29, 32, 43, 45, 48, 49, 53—55, 76, 77, 109. 145, 166, 167, 253, 342, 349. 350, 354, 357, 360, 361, 384 396 Сергеевский Н. Д. 333, 335 Сессе 81 Сеченов И. М. 7, 120, 135, 137. 149, 153, 154, 156, 157, 177. 179, 183, 192, 220, 241, 242. 244, 258, 264—266, 268—271 274, 298, 317, 340, 343, 345. 347, 352, 373, 375, 396 Сидонский Ф. Ф. 56, 181, 396 Сидоров М. И. 390 Симон Ж. Ф. С. 199 Симон В. М. 403 Симоне Э. 235 Скабичевский А. М. 83, 94, 396 Склифосовский В. 345 Скотт Д. 326 Слепцов А. А. 345 Слепцов В. А. 241, 345 Слонимский Л. 3. 336 Смирнова 3. В. 396 Смит А. 96, 106, 109, ПО Смоликовский С. 351, 396 Снайдер К. 341, 342, 348, 396 Соколова С. 396 Сократ 176 Соловьев В. С. 152, 153, 155. 156, 159—171, 181, 183, 186. 227, 238, 240, 261, 263, 267. 303, 327, 361, 372, 380, 382. 385, 389, 396, 400 Соловьев С. М. 44, 101—115. 310, 312, 313, 382, 389, 396, 402 Сорокин Н. 244, 246 Сорокин П. А. 181, 194, 282, 288, 299, 309, 368, 369, 371, 396 Спенсер Г. 4, 7, 21, 38, 60, 61, 100, 121, 122, 126—132, 149. 152, 153, 160, 162, 165, 167, 171, 180, 182, 193, 202, 203, 205, 206, 211, 213, 215, 216, 219, 220, 227, 228, 229, 234, 237, 238, 241, 243, 244, 248, 249, 251, 252, 255, 261, 283, 286, 289, 300, 306, 307, 310, 311, 319, 330, 332, 334, 340— 343, 344, 346, 349, 351, 352, 356, 357, 360, 366, 381, 392, 396, 397, 401 Спешнев Н. А. 105, 106 Спиноза Б. 211 Стаммлер Р. 370 Станис Л. Я. 397 Станкевич Н. В. 49, 52, 53, 74 Старчевский А. В. 397 Старынкевич Н. А. 46 413
Стацевич А. 227, 397 Стсклов Ю. М. 70, 397 Степанов В. И. 397 Степанов Н. С. 47 Столетов А. Г. 120, 135, 149 241, 244, 272, 273, 387, 397 Столыпин А. А. 53 Страхов H. Н. 132, 153, 157. 158, 159, 162, 171, 181, 202 211, 217, 218, 227, 254, 259 261—265, 267, 298, 310, 311 332, 368—369, 371, 397 Строев П. М. 42—44, 62 Стронин А. И. 217 Струве (В.) 97 Струве Г. Е. (Г. В.) 152, 156— 158, 177, 215, 238, 267, 270 377, 397, 398, 401 Струве П. Б. 288, 300, 308 309, 357—359, 369 Стюарт Б. 256 Субботин А. Л. 397 Сэв Л. 6, 397 Сю Э. 80 Танеев В. И. 7, 149, 241, 258, 339, 340, 343, 345—356, 372, 374, 378, 397, 400, 402 Танеев С. И. 397 Тараканов Н. Г. 397 - Тарасова В. М. 397 Тард Г. 289, 307 Тарханов И. Р. 265 Татищев В. Н. 42 Татищев С. С. 310 Теннис Ф. 307, 341, 342, 370. 374 Тиблен Н. Л. 155, 217, 227 Тимирязев А. К. 397 Тимирязев К. А. 120, 149, 192, 241, 242, 244, 245, 258, 269, 270, 272, 273, 311, 340, 343, 345, 352, 353, 358, 573, 375. 397 Тиндаль Д. 137, 244, 263 Ткачев П. Н. 27, 149, 194, 195, 214—217, 241, 292, 345, 375, 393, 394, 395, 397, 399 Токарский А. А. 270, 282 Токвилль А. 145 Толстой Л. Н. 227, 234—239. 370, 392, 397 Толстой Я. Н. 46 Томсон У. 149, 244, 256 Тоцкий H. 3Ô7 Траси Г. дс 50 Тренделенбург 181 Троицкий M. М. 7, 132, 159, 170, 173, 175, 178, 180—189. 194, 211, 218, 220, 227, 238. 254, 259, 265, 289, 299, 309. 319, 332, 334, 368—369, 377, 384, 386, 397—398 Трубецкой С. Н. 170, 299 Туган-Барановский М. И. 358. 359 Тургенев А. И. 45, 84, 393, 398 Тургенев И. С. 62, 92 Тургенев Н. И. 45, 46, 49, 53, 383, 397, 398 Тургенев С. И. 383 Тынянов Ю. Н. 398 Тьер А. 11, 37, 62, 361 Тьерри О. 10, 37, 45, 48, 49. 62, 102 Тэн И. 7, 38, 121, 122, 131, 132, 152, 157, 182, 202—203, 211, 213, 215—218, 227—229, 249, 251, 255, 261, 289, 300. 307, 332, 341, 343, 349, 352, 360, 389, 398 Тюрго А. 43, 48, 62, 349 Уваров О. С. 57 ^ Узнадзе Д. Н. 398 Ульрица Г. 151, 157 Умов Н. А. 120, 149, 241, 244. 267, 272, 273, 345, 352, 398 Унковский А. М. 384 Усакина Т. И. 6, 398 Усов С. 398 Успенский Н. В. 227, 398 Устрялов Ф. Н. 398 Утин Н. И. 192 Уткина Н. Ф. 4, 6, 143, 161, 398 Уэвелл В. 377 Фабри 151 Федооов М. Г. 312, 398 Федосеев П. Н. 398 Федосов И. А. 398 Фейербах Л. 67, 70, 77, 78. 81, 83, 84, 105, 109, 147, 191, 195, 211, 212, 246, 259. 269, 270, 300, 304, 313, 325 360 414
Фельдман Ф. H. 398 Ферри Э. 330 Филиппов Б. М. 398 Филиппов Л. А. 398 Филиппов M. М. 7, 149, 241 258, 269, 270, 343, 348, 352. 355—362, 372, 374, 375, 398 Филомафитский А. М. 259 Фихте И. Г. (старший) 13, 19 34, 58, 61, 97, 147, 196, 197, 247 Фихте И. Г. (младший) 151. 157, 199, 200, 271, 364 Фитцджеральд Г. 272, 273 Фишер К. 181, 357 Фогт К. 149, 150, 157 Фойницкий И. Я. 336 Фортлаге 181 Франк Ф. 8, 399 Франко И. Я. 258, 374, 375 Фреге Г. 288 Фрейд 3. 228, 399, 402 Френель О. 23 Фриз Я. Ф. 179, 182 Фролов Н. Г. 399 Фурье Ж--Б.-Ж. 23, 52 Фурье Ш. 105—107, 109 Хабермас Ю. 402 Хаумент Е. 402 Хвольсон О. Д. 242, 399 Хвостов В. М. 181, 288, 289. 299, 307, 308, 369 Хлебников П. А. 3 Ходнев А. И. 7, 95, 388 Хоецкий Э. 105 Хомяков А. С. 109, 159 Хорос В. Г. 399 Цабисский 3. 3. 404 Цаголов Н. А. 399 Цветаев Л. А. 42 Цельнер И. К. Ф. 256 Ценковский П. 244 Цетлин Л. С. 399 Циолковский К. Э. 272, 358, 375 Цион И. Ф. 265' Цыбенко В. А. 143, 399 Цыпленков А. И. 399 Чаадаев П. Я. 45, 49,. 53-55. 77, 381, 383, 398—400 Чарыхов X. М. 339, 399 Челпанов Г. И. 371, 399 Черепнин Л. В. 312, 399 Чернышевский Н. Г. 7, 65, 68. 103, 120, 123, 133—136, 141 143, 144, 147, 149—153, 156, 157, 171, 172, 180, 183, 194. 195, 197, 199,200,215, 218— 220, 227, 241, 250, 252—258. 269—271, 300, 304, 305, 310. 312, 313, 324, 343, 347—349. 352, 356, 361, 365, 367, 372. 373, 380, 392, 395, 398, 399 Черняк Я. 3. 399 Чесноков Д. И. 399 Чехов А. П. 227 Чикин Б. Н. 222, 399 Чистович И. 152 Чичерин Б. Н. 170, 240, 327. 328, 399 Чольбе 264 Чупров А. И. 308, 332 Шайберт П. 8, 70, 235, 403 Шатобриан Ф. Р. 35, 45, 46. 364 Шахматов Б. М. 6, 394, 399 400 Шванн Т. 37 Швырев В. С. 6, 400 Шевырев С. П. 83, 400 Шекспир В. 228 Шелгунов Н. В. 241, 258, 348. 374 Шелехов Д. П. 400 Шеллинг Ф.-В. 29, 51, 58, 61, 102, 159, 162, 205, 297, 335 Шереметьевский Ф. П. 265 266, 400 Шеррзия А. Е. 378 Шершневич Г. Ф. 332, 334. 335 Шефе 97 Шеффле А. 100, 121, 202, 205, 330 Шиллер И. Ф. 195 Шиллер H. Н. 256 Шильдер Н. К. 310 Шишкин Н. И. 7, 273, 287. 288, 400 Шкуринов П. С. 89, 400 Шлейден М. Я. 148 Шлецер А. Л. 42, 102 415
Шлоссер Ф. К. 103 Шмидт К. 403 Шопенгауэр А. 162, 261, 262. 297, 335 Шпет Г. Г. 8 Штейн В. 400 Штейнгауз И. X. 400 Шульце М. 244, 245, 246 Щапов А. П. 300, 311—313. 315, 375, 400 Щебальский П. К. 70 Щеглов А. В. 387 Щипанов И. Я. 6, 143, 400 Щукарев А. Н. 273, 400 Щукин С. Е. 400 Э. В. 400 Эверс И. Ф. 42—44, 62, 364, 366 Эйнштейн А. 238 Эльсберг Я. Е. 401 Энгельс Ф. 67, 80, 81, 86, 106, 108, 129, 133, 134, 140, 191, 193, 195, 205—207, 244. 245, 256—258, 268, 290, 296. 331, 340, 342, 349, 353, 355, 358, 360, 364, 374, 376, 377, 380, 388, 391 Югай Г. А. 4Ö1 Южаков С. Н. 194, 208 Юм Д. 13, 25, 34, 36, 51, 90 125, 126, 166, 181, 182, 276 277, 318, 349, 357 Юркевич П. Д. 131, 135, 136. 145, 150, 152—160, 161- 163, 177, 186, 192, 215, 261. 265, 267, 271, 310, 367, 372. 381, 401 Яковкин А. А. 273 Яковлев А. В. 401 Яковлев М. В. 401 Яковенко Б. И. 289, 369, 401 Якушкин И. Д. 55 Янжул И. И. 192, 208, 401 Яроцкий В. 337, 401 Ярошевский М. Г. 401 Ястребцов И. И. 7, 60, 61, 64. 366, 401