Позитивизм в России XIX века

Глава I. «ПЕРВЫЙ ПОЗИТИВИЗМ» И ЕГО ПРОНИКНОВЕНИЕ В РОССИЮ 30-50-х гг.
Огюст Конт – основатель «положительной» философии и социологии
Начало проникновения позитивизма в Россию
Глава II. ПОЗИТИВИЗМ В РОССИИ 60-70-х гг. XIX в.
Европейская «волна позитивизма» и идейная борьба в пореформенный период
Революционно-демократическая реакция на позитивизм
Русские спиритуалисты и супранатуралисты в борьбе с позитивизмом и материализмом
Отношение к позитивизму Ф.М. Достоевского и Л.Н. Толстого
Глава III. ПОЗИТИВИЗМ В РОССИИ 80-90-х гг. XIX в.
Критический анализ позитивизма Н.Г. Чернышевским в 70-80-х гг.
«Физиологический» и «физический» идеализм
Психологическое направление в социологии
Материалистическое истолкование позитивизма
Author: Шкуринов П.С.
Tags: история история россии
Year: 1980
Similar
История России. XIX век. В двух частях. Часть 1.
История России XIX век Ч.2 (1854-1900)
История России XVIII - XIXвв. 10 класс
История России
Text
                    П.С.ШКУРИНОВ
Позитивизм
в России
XIX
века
ИЗДАТЕЛЬСТВО
МОСКОВСКОГО УНИВЕРСИТЕТА
1980

ШКУРИНОВ ПАВЕЛ СЕМЕНОВИЧ
ПОЗИТИВИЗМ В РОССИИ XIX века
Шкуринов П. С.
Позитивизм в России XIX века. М.,
Изд-'во Моск. ун-та, 1980. 416 с.
В монографии характеризуются основные
принципы родоначальников позитивизма. (О. Кон-
та, Г. Спенсера, Д. С. Милля). раскрываются
своеобразные черты развития, различные
оттенки позитивистской философии в России XIX в.
Подробно проанализированы взгляды наиболее
крупных ее''представителей (Кавелина, Вырубова,
Оболенского, Лесевича, Ключевского, Де Роберти
и др.).
Для студентов, аспирантов и
преподавателей вузов.
(g) Издательство Московского университета, 1980 г.

ОГЛАВЛЕНИЕ
Введение
Глава I
«ПЕРВЫЙ ПОЗИТИВИЗМ»
И ЕГО ПРОНИКНОВЕНИЕ В РОССИЮ
30—50-х гг.
Огюст Конт — основатель «положительной»
философии и социологии 9
Начало проникновения позитивизма в
Россию 41
Позитивизм в России 40—50-х гг. XIX в. 65
Глава II
ПОЗИТИВИЗМ В РОССИИ
60—70-х гг. XIX в.
Европейская «волна позитивизма» и
идейная борьба в пореформенный период
Революционно-демократическая реакция на
позитивизм
Русские спиритуалисты и супранатурали-
сты в борьбе с позитивизмом и
материализмом
Первые ортодоксы позитивизма в России
Народничество и позитивизм
Отношение к позитивизму Ф. М.
Достоевского и Л. Н. Толстого
Глава III
ПОЗИТИВИЗМ В РОССИИ
80-90-х гг. XIX в.
«Второй позитивизм» в России XIX в. 242
Критический анализ позитивизма Н. Г.
Чернышевским в 70—80-х гг. 252
119
133
150
170
194
227

«Физиологический» и «физический»
идеализм 258
Первые эмпириокритики 275
Психологическое направление в социологии 288
Наука истории и позитивизм 309
Позитивизм и право 329
Материалистическое истолкование
позитивизма ' 340
Заключение 363
Литература 377
Именной указатель 404

ВВЕДЕНИЕ
Анализ возникновения, становления, развития
позитивизма, глубокого кризиса его доктрин в наши дни —
одна из важных задач историко-философского
исследования. Рассмотрение специфики различных течений
позитивизма, его национальных и региональных форм
расширяет и углубляет представления о процессе эволюции
мировой философской и социологической мысли.
Повышается фактологическая и методологическая роль
науки истории. Возникают новые гносеологические и
аксиологические проблемы большого
историко-философского звучания.
Важно понимать, какое влияние оказывал
позитивизм на социальную действительность России XIX в.
Без этого немыслима широкая ретроспекция
философского материализма, подлинная история его
разнообразных форм. Знание генезиса российского позитивизма
помогает 'полнее осознать значение идейной борьбы
В. И. Ленина за теоретическое вооружение
большевистской лартии и международного освободительного
движения. Эту сторону дела автор имел в виду, обращаясь
к теме исследования.
Необходимость анализа вопроса о распространении
позитивизма в России вызвана и другими причинами.
Современные буржуазные идеологи, прикрываясь
личиной научности и объективности, часто прибегают к
фальсификации истории русской философии. При этом
с понятной целью проявляется стремление умалить
роль философского материализма, доказать
«беспочвенность» ленинизма, диалектического и исторического
материализма. Здесь выявляется тот бесспорный факт,
что борьба за подлинную историю духовной культуры
нашей страны тесно связана с существенными
процессами современной идеологической борьбы.
5

Приступая к разработке темы, автор исходил из
явных возможностей решения новых задач в области
истории позитивизма. Большая работа, проведенная в
СССР и за рубежом, расширила представления о
позитивизме в целом и о российских позитивистских
школах в частности. Многие проблемы истории
позитивизма нашли решение в трудах А. Бегиашвили,
А. Богомолова, Г. Заиченко, А. Зотова, Б. Кедрова,
М. Козловой, Ф. Константинова, И. Кона, Ю. Мельви-
ля, М. Митина, И. Нарского, Т. Ойзермана, Н. Пили-
пенко, В. Швырева и других советских ученых. В
области критики современных позитивистских теорий
много сделано зарубежными исследователями: Э.
Альбрехтом (ГДР), Н. Ирибаджаковым (НРБ), М. Корн-
фортом (Англия), Г. Парсонсом (США), Л. Сзвом
(Франция) и др. С достаточной уверенностью можно
сказать, что определенные сдвиги наметились также и
в разработке вопросов истории позитивистских учений
в России. Несколько фундаментальных работ,
выпущенных в свет в последние годы, — П. Белова
(Философия выдающихся русских естествоиспытателей,
1970), В. Богатова (Философия П. Л. Лаврова, 1972),
Н. Бочкарева (В. И. Ленин и буржуазная социология
в России, 1973), Н. Уткиной (Позитивизм,
антропологический материализм и наука в России, 1975), Б. Са-
фронова (M. М. Ковалевский как социолог, 1960;
Историческое мировоззрение Р. Ю. Виппера и его время,
1976), В. Зорькина (Позитивистская теория права в
России, 1978) — содержат факты и выводы, весьма
ценные для воссоздания картины истории
позитивистских идей в нашей стране. Работы А. Галактионова,
М. Иовчука, А. Малинина, Л. Когана, П. Никандрова,
Т. Усакиной, Б. Шахматова, И. Пантина и И. Щша-
нова также содействовали проведению настоящего
исследования.
Общий очерк истории позитивистских идей в России
прошлого века был сопряжен с трудностями
обработки большого объема печатных и архивных источников,
отбора персоналий и раскрытия их взглядов.
Разработка проблем методологии позволила автору
обратиться к малоизученным или вовсе не изученным
подразделам истории отечественной философии. Впервые
в историко-философском плане даны комментарии к
6

идейному наследству M. Волкова, В. Майкова, Н. Ляс-
ковского, В. Милютина, В. Порошина, Н. Мельгунова,
A. Ходнева, И. Ястребцова. В контексте анализа
позитивизма были рассмотрены идеи Н. Бугаева, П. Лили-
енфельда, Л. Оболенского, М. Троицкого, Н. Шишкина.
Автор стремился решить вопрос о реальном влиянии на
воззрения Белинского, Герцена, Чернышевского,
Филиппова, Сеченова, Менделеева взглядов Конта, Мил-
ля, Спенсера, Литтре, Тэна, Дрепера и других
представителей «первого» позитивизма при всей цельности
миропонимания названных русских мыслителей.
Проблема материалистического истолкования позитивизма
раскрывается на материалах отечественной истории —
на примерах творческой деятельности Ф. Павленкова,
B. Танеева, М. Филиппова.
Преодоление части трудностей в истолковании
методологических и аксиологических вопросов стало
возможным за счет концентрации внимания на узловых
аспектах темы. Не стремясь охватить «предельный
круг» проблем, автор ограничил себя самыми
важными «линиями» анализа: три вопроса — три главы,
выделенные в книге, раскрывают основные этаэты
проникновения позитивизма в Россию 30—50-х гг.,
становление позитивистских идей в 60—70-х гг., показывают
модификацию российского позитивизма 80—90-х гг.
Б выборе наиболее значимых вопросов темы
главное внимание уделялось различным аспектам
взаимодействия основных течений общественной жизни и
науки России интересующего нас периода с позитивизмом.
Одно из намерений автора состояло в том, чтобы
показать, как на почве российской начиная с 30—40-х гг.
«прививались» отдельные доктрины позитивизма, как
становились они атрибутами духовной жизни
определенного круга буржуазных ученых, правоведов и
историков, социологов и публицистов, как позитивизм в
России конца XIX в. превращался в одно из главных
направлений буржуазной философии и социологии.
Уже анализ контизма приводит к выводу, что
исходные теоретиконпознавательные, социологические и
идеологические принципы позитивизма имеют
дуалистически-эклектическую природу. Идеологическая
позиция ранних «положительных доктрин» в книге ловсе-
местно .подчеркивается не только для более полного
7

раскрытия сути идейных сражений XIX в., .но и для
разоблачения ложного тезиса позитивистов наших
дней о якобы деидеологизированном характере их
теорий. Критика фальшивой «беспартийности»
позитивизма стала для автора неизбежной.
На конкретном материале истории
позитивистских учений в книге реализуется требование
отстаивать достоверность исторических зна«ий — первого
средства против их фальсификации [614, 557] 1. С этой
целью дается анализ сочинений буржуазно-дворянских
толкователей русской философии, прежде всего
писаний «веховской плеяды» (Бердяева, Гершензона,
Булгакова, Изгоева, Франка) и других либерально
настроенных историков философии России (Боброва, Шпета,
Милюкова, Зеныковского, Лосакого). Объектом
критики автора стали также работы современных историков
отечественной философии (Винклера, Берлина, Деви-
сона, Помпера, Шайберта). Партийная направленность
усилий буржуазных извратителей духовной культуры
нашей страны вскрывается на многих примерах
прямого искажения ими исторических реальностей.
В настоящей работе предпринята попытка дать
более систематическое, чем это делалось прежде,
изложение российской истории позитивизма. Отсюда
потребность подчеркнуть отношение к позитивистской
философии и социологии тех или иных общественных
деятелей, деятелей науки, культуры и искусства. Тема
«Позитивизм в России XIX в.» по своей задаче
оказалась выходящей за пределы изложения собственно
позитивистских учений. Значительный объем
методологических и структурных трудностей сделал неизбежным
фрагментарность отдельных решений и выводов.
Поэтому, не считая свое исследование завершенным
полностью, автор«обращает внимание на необходимость
к анализу проблем истории позитивизма прилагать
коллективные усилия: актуальность такой работы
диктуется широким фронтом явлений, отражающих
кризисные процессы буржуазного общества наших дней.
1 Здесь и далее первая цифра в скобках обозначает порядковый номер
цитируемого произведения, последняя — страницу; если имеется том, то
он обозначен втО|рой цифрой и выделен полужирным шрифтом.
8

Глава I
«первый позитивизм»
И ЕГО ПРОНИКНОВЕНИЕ
В РОССИЮ
30—50-х гг.
Понятие «первый позитивизм» сложилось в 80—
90-е гг. XIX столетия. В начале нашего века в работе
«Материализм и эмпириокритицизм» им пользовался
В. И. Ленин, анализируя различные формы проявления
субъективного идеализма, в том числе «второго» и
«новейшего» позитивизма. Из ленинских методологических
установок вытекает необходимость рассматривать
позитивизм в узком и широком значениях слова [4, 18,
214]. Если в широком смысле слова позитивизм
означает совокупность доктрин субъективного идеализма
новейшего времени, то в узком значении
позитивизм выражал систему философских и социологических
взглядов своего основателя, а также воззрения его
непосредственных учеников и популяризаторов.
Как идейно-теоретическое явление «первый
позитивизм» проникал в сознание интеллигенции, вырастая
на почве буржуазных отношений 20—60-х гг. XIX в.
Огюст Конт — основатель «положительной»
философии и социологии
Бурное развитие позитивистских идей в прошлом
столетии породило иллюзию о некоей «предыстории»
позитивизма, берущей начало чуть ли не в
первобытном обществе. Чаще всего такого рода заключения
содержатся в трудах историков философии, стоящих на
«почве» позитивизма [749, 455; 628, 66—69].
Рассмотрение позитивистских идей вне «реального
времени» — один из распространенных приемов
фальсификации сути позитивизма и его общественно-исторической
роли.
В действительности позитивизм обусловлен эпохой
9

капитализма. Типичный продукт развития
производства, науки, просвещения, культуры и философии
буржуазной формации, он возник и оформился на рубеже
30-х гг. XIX в. во Франции. Скромному преподавателю
математики Парижской политехнической школы, а
затем секретарю А. К. де Сен-Симона Огюсту Конту
(August Comte) суждено было стать родоначальником
позитивистокой философии и социологии. Первые же
труды и лекции Конта еще в 20-е гг. обратили на себя
внимание. Позитивистская доктрина вскоре стала
выходить за рамюи национальные, выражая те
экономические и духовные процессы, которые характеризовали
ряд европейских стран 20—50-х гг. XIX в.
В своих трудах Конт исходил из опыта Французской
революции 1789—1794 гг. — революции, которая
вызвала оживление общественно-политической
деятельности буржуазии, ее союзников, открытых и скрытых
врагов. Буржуазный способ производства
активизировал прежде ограниченные внешнеэкономические связи,
разрушая «замкнутость» феодального общества.
«Дремавшие раньше законы товарного производства стали
действовать более открыто и властно» [1, 20, 284], что
приводило к обострению социальных противоречий во
всех областях общественной жизни, к усилению борьбы
с феодализмом. Росли политические акции французской
буржуазии, которая возбуждала страхи в Священном
союзе, особенно среди сторонников монархических
режимов Австрии, Пруссии, России.
Однако в психологии французской буржуазии стали
заметны «правые веяния». В период реставрации
монархии во Франции, во время властвования Людовика
XVIII и Карла X формировался и давал о себе знать
не только «умеренный монархизм» — деятельность
конституционалистов-роялистов во главе с философом
Ройе-Колларом, но также «умеренный демократизм» —
деятельность либеральных политиков во главе с Бенжа-
меном Констаном. Большой популярностью в стране
пользовались труды либеральствующих историков
времен Реставрации — Тьерри, Гизо, Минье.
В 20-е гг. борьба с ультрароялистами против
политики правительств Людовика и Карла вылилась в
движения «рыцарей свободы» и карбонариев, а затем,
после революции 1830 г., против «династии денег» —
10

буржуазной монархии Луи Филиппа Орлеанского —
сформировался широкий демократический фронт [325,
18—25, 42, 83, 121 — 123, 300—306, 318—325, 353—357,
366]. .Поскольку Июльская монархия (1830—1848)
привела к господству «финансовой аристократии» [1,
7, 8], политических прав не получили не только
рабочие, крестьяне, ремесленники, но и значительная
часть средней буржуазии, для народа оставалась
особенно актуальной борьба за решение
общедемократических задач. Развивались сложные процессы роста
самосознания рабочего класса.
После прихода к власти Луи Филиппа и принятия
«Хартии 1830» резче прежнего стали проявляться
глубокие коллизии буржуазных отношений: кризисы
производства, безработица, стачечная борьба пролетарских
масс. Восстания лионских ткачей 30-х гг. выявили
многие противоречия буржуазного способа производства.
Либеральная оппозиция во главе с историками и
политиками Тьером, Гизо, Лаффитом, став правящей
партией, не могла больше скрывать свою антинародную
сущность. Новое французское общество все более
становилось злой карикатурой на блестящие обещания
просветителей [1, 19, 193]. Действительность
возбуждала критическую мысль, требовала анализа
просветительской идеологии с ее лозунгами свободы, равенства
и братства людей.
Контизм с начала возникновения был идейным
выражением интересов «средних слоев» общества, не
терявших связей с демократией, но имевших контакты с
представителями крупной буржуазии. Последняя с
помощью либеральных деятелей оказывала влияние на
сен-симонизм, фурьеризм и теоретические построения
Конта. Не случайно многие исследователи считают
контизм типичным выражением либеральной идеологии
30—40-х гг. Между тем учение Конта с точки зрения
социальной обусловленности — явление далеко не
однородное. Возникнув под сильным влиянием
либеральных идей 20-х гг., контизм сохранял черты
демократических убеждений сына сборщика налогов,
убеждений представителей мелкой и средней буржуазии, не
удовлетворенных правившими в 30-е гг. либеральными
политиками. «Первый позитивизм» отражал эволюцию
психологии французской буржуазии в условиях укреп-
11

ления ее влияния в стране, постепенного захвата ею
господствующих политических высот.
Идейно-теоретическая программа контизма была
сформулирована еще в начале 20-х гг. в произведении
«Катехизис промышленников» (1823), созданном Сен-
Симоном совместно со своим секретарем: Конт
самостоятельно выступал автором крупного раздела,
названного «Третья тетрадь». Политико-философское
кредо этого раздела существенно отличалось от идей Сен-
Симона. Поэтому в особом предисловии к «Третьей
тетради», подчеркивая отличие своего мнения от
мнения Конта, Сен-Симон писал: «Этот труд («тетрадь»
Конта. — П. Ш.) .несомненно очень хорош, если его
рассматривать с точки зрения, на которую стал его
автор. Но он не достигает той цели, которую мы себе
поставили: он не излагает общих идей нашей системы,
вернее, он излагает лишь часть этих идей и притом
придает преобладающее значение тем общим идеям,
которые мы считаем второстепенными» [535, И, 237].
Сен-Симон дал характеристику специфики
теоретической ориентации автора «Третьей тетради». Она
квалифицировалась как «точка зрения Аристотеля»,
дуалистическая, сказали бы мы, по своей философской
природе. Этой «точкой зрения», как отмечал Сен-Симон,
пользовалась Французская академия .физических и
математических наук, члены которой считали, что якобы
«аристотелевская способность» (вопреки «практическим
силам» и «спекулятивной философии») сочетает
теоретическое и эмпирическое в одном знании. Это,
разумеется, было выражением своеобразно формулируемой
сциентистской претензии академических сил: не
случайно в Академии модным был девиз подниматься над
старой традицией, чтобы «преобладать ка« над
спиритуализмом, так и над промышленной и философской
способностями» [535, I, 100].
Важно обратить внимание на замечание
социалиста-утописта Франции о том, что не от него, а от
Академии физических и математических наук Конт
воспринял основные положения «общей политики», или
«системы позитивной политики» [535, II, 238].
Действительно, в «Третьей тетради» формулировалась
«система», или «теоретико-тактичеокая программа»
политических акций «новых сил», формировавшихся в канун
12

Французской революции 1830 г. В основание этой
«программы» были положены принципы, выражавшие уже
тогда черты «позитивизма».
Самостоятельный раздел труда Конта в
значительной мере посвящен острым социальным проблемам 20—
40-х гг. XIX в. «...Политика, — писал основоположник
позитивизма, — должна теперь подняться на уровень
наук, основанных на наблюдении»; она обязана
«применить этот основной принцип к духовному
преобразованию общества» [510, 80]. Разрушение и
переустройство феодального строя, по мнению Конта, составляют
генеральную задачу времени, способную «увлечь»
общество «новыми идеями» на путь «новой системы».
Разъясняя программу нового, «органического»,
направления, Конт указывал, что оно призвано «спасти»
общество от революции и «остановить» светскую и
духовную анархию. Поощряя прогресс наук, изящных
искусств и промышленности, позитивизм, считал его
родоначальник, должен благоприятствовать такому
«движению цивилизации», которое будет
соответствовать «природе» рода человеческого. Конт считал, что
его учение способно искоренить «заблуждения» народов
и королей, сможет помочь им «понять друг друга»
(королям — «оставить реакционное направление», а
народам — оставить направление «критическое») и
мирно, «согласно естественному ходу вещей», заменить
старую систему общественно-политического устройства
системой новой [510, 88] 1.
Осуществление своего «плана социальной
реорганизации» Конт называл «великой операцией», которая
должна »меть своей базой не «ретроградные» и не
«критические» воззрения, а «промежуточное мнение».
Склонность к компромиссам, своеобразный
теоретический оппортунизм присущи были уже создателю пер-
- вого позитивистского сочинения. Философский дуализм
толкал Конта на активные поиски «третьей линии» в
теории и политике. И это было одной из специфических
черт раннего позитивизма, унаследованной от Беркли
и Юма, Канта и Фихте.
1 Важный подраздел «Катехизиса промышленников» посвящен
обоснованию принципов конституционной монархии. За несколько лет до
революции 1830 г. в рамках сенсимонизма ставилась задача изыскания
«наиболее общей и наиболее положительной пользы». Влияние либеральной
ориентации здесь несомненно [535, II. 239, 263—264].
13

Однако взгляды Конта претерпели определенную
эволюцию. Принято различать два периода
теоретической деятельности основоположника позитивизма: до
революции 1848 г. и после нее [661, 7].
Первый период деятельности Конта отражал
изменения социальной психологии французской буржуазии,
процесс ее постепенного выхода из «третьего сословия»,
завершение формирования ее «собственного сознания»,
закрепление политического господства. В основном он
совпадал с решением французской буржуазией
«собственных задач» в условиях Реставрации (1815—1830) и
Июльской монархии (1830—1848) и был неотделим от
ее стремления направить движение масс в русло
«общего протеста». Именно «Третья тетрадь»
упоминавшегося нами «Катехизиса промышленников»
свидетельствовала о наличии в буржуазной среде Франции уже в
20-е гг. тенденции к поправению, о настроениях
усталости, разочарования и неудовлетворенности
«нестабильным положением вещей». Более чем
тридцатилетний период французской истории, совпадавший с
годами жизни Конта, характеризовался как эпоха
«бесконечного социального кризиса». Революции 1789—
1794 гг. французский философ давал одностороннюю
характеристику: она определялась только как
«разрушительная сила». Вместе с тем, пережив события
Июльской революции 1830 г„ Конт не смог правильно
оценить и проанализировать их значение. Он пришел
к выводу, что из сложившегося во Франции и Западной
Европе «кризиса» возможен только «интеллектуальный
выход» [291, 40]. Революционные силы признавались
им «несозидающими» или «неестественными» силами.
В такой форме выражался страх, который не только
французская, но и немецкая, и австрийская буржуазия
испытывала перед, пролетариатом.
Политические колебания французской . буржуазии
получили отражение в двойственности,., половинчатости
«положительных идей» контизма: в
декларациях,..близких к демократическому, миросозерцанию/ но далеких
от него в конечных выводах. Стремление Конта создать
теорию, способную выступить в роли посредника
борющихся сил, в том числе буржуазии и пролетариата,
вырастало на почве глу$рТ|их социальных
противоречий Франции эпохи Реставрации и Июльской монар-
14

хии. Свою роль сыграло также то обстоятельство, что
родоначальник позитивизма непосредственно не
принимал участия в политической борьбе.
Раскрывая идейное содержание самого раннего
документа позитивизма — «Третьей тетради», важно
обратить внимание на следующий факт: помимо новой
политической ориентации «система позитивной
политики» Конта содержала ряд постулатов, составлявших ее
теоретическую базу. Одним из таких постулатов
являлся закон о трех фазисах развития человеческого
духа. «В силу самой природы человеческого разума, ■—
писал Конт, — всякая отрасль наших познаний должна
ь своем движении пройти последовательно три
различных теоретических состояния: состояние теологическое
или фиктивное, состояние метафизическое или
абстрактное, наконец, состояние научное или позитивное»
[510, 105].
Первое состояние Конт называл младенческим
периодом (и одновременно формой) развития знания.
Основным принципом его он считал рассмотрение
фактов и событий apriori. «Сверхъестественные идеи» при
сем служили якобы средством соединения отдельных
наблюдений, из которых слагалась та или иная
теория, а главная, фактическая часть науки находилась
как бы в оболочке теологии. В конечном счете это
состояние получило название теологического фазиса
развития духа.
Второе состояние, по Конту, имеет своим
«единственным предназначением» быть средством перехода от
первого к третьему периоду развития человеческого
сознания. На этом этапе факты, более многочисленные,
чем в период, названный теологическим, подчиняются
отвлеченным теориям. При этом человеческий разум
еще не создает подлинной науки,. В конечном счете это
состояние получило название метафизического фазиса
развития духа.
Третье состояние — окончательная форма всякой
отрасли человеческих знаний, когда многочисленные
факты проверяются «самими фактами, которые часто
являются достаточно простыми, чтобы стать
принципами». На этой фазе требуется отбрасывать все
гипотетическое, сверхъестественное, мистическое и спекуля-
15

тивное. В качестве примера проверки точности этого
«общего исторического резюме» Конт указывал на
астрономию, физику, химию и физиологию как на науки,
к тому времени уже «положительные»,
руководствующиеся непреложным характером своих законов [510,
105]. В конечном счете это состояние получило
название позитивного фазиса развития духа.
Науки социальные, или «моральные», Конт
расценивал как недостигшие позитивного уровня развития.
Главной задачей нового учения, доказывал
французский философ, должно стать приближение политики к
третьему состоянию своей эволюции. Для этого
требовалось преодолеть «доктрину королей» (теологическое'
состояние) и «доктрину народов» (метафизическое
состояние).' К наиболее ярким представителям последней
доктрины Конт относил Руссо, который, по его мнению,
создал теорию, являющуюся «опорой для народных
рассуждений о социальной организации» [510, 106].
Формулируя дух новой «позитивной политики»,
Конт писал, что «научная доктрина» рассматривает
социальное состояние как необходимое следствие
развития организации человеческого рода.
Рационалистические и антропологические основания предлагавшихся
им «подходов» составляли «философскую точку
зрения», которая провозглашалась важнейшим условием
открытия социальных законов, средством обоснования
научной политики, «обильным источником позитивного
поучения» [510, 122]. Гносеолого-<методологические
принципы этого «поучения» требовали учитывать
«позитивный» характер самой высокой фазы,
возвышающейся над теологическими и метафизическими
представлениями. Эта высшая, «научная фаза»
предполагала, по Конту, триединое рассмотрение истории или
современного социального процесса: прошлое надлежит
сопоставлять с будущим, чтобы «выводить законы
настоящего», правильно строить свои поступки в
соответствии с этими законами, научно организовывать
опыт, практику жизни2.
2 По своему методологическому смыслу эта идея представляет собой
искаженную мысль Сен-Симона, выраженную в трактате «Очерк науки
о человеке» (1813): «Все, что было в прошлом, и все, что произойдет
в будущем, образует один ряд (имеется в виду ряд типа
математического.—/7. Ш.), первые члены которого составляют прошлое, а последние —
будущее. Таким образом, изучение пути, пройденного человеческим
разумом до настоящего дня, укажет нам, какие полезные шаги остается
сделать разуму на путях науки а счастья» [535, I. 146].
16

Теоретическую ограниченность этой своеобразной
«триады» впоследствии, к концу XIX в.,
засвидетельствуют сами последователи первых позитивистов. Так
называемая «стадия будущего», которая, в
соответствии с замыслом Конта, должна быть главным
«оселкам» проверки требований «настоящего», окажется в
значительной мере основанной на идеалистически
толкуемой антропологии. Английская школа позитивистов
доведет изначально сформированные
антропологические стороны «новой философии» до абсурда, наличие
которого в системах позитивистов в последней трети
прошедшего века даже в среде буржуазных
философов и социологов подмечали повсеместно.
Однако в первом варианте «Общего изложения»
системы позитивной политики сам Кант не очень
увлекался антропологическими построениями. Они были
присущи, скорее, «главе школы» — Сен-Симону,
который девиз «Не делай другому того, чего бы ты не
хотел, чтобы тебе сделали» превращал в важнейший
«способ возможного сочетания частных интересов с
общими». Сеноимонистская ориентация требовала
признания этого девиза генеральным принципом
регулятивного значения, одинаково действующим «в
отношениях между управляющими и управляемыми, между
законодательствующими и подчиняющимися закону»
[535, II, 251—252].
Гуманистическое содержание антропологических
принципов Сен-Симона, трансформируясь в
совокупные «принципы деятельности», у Конта нередко
превращалось в сумму субъективных догм. «Социальная
реорганизация», которая в сенсимонистоких планах
предусматривала учет широкой сферы условий,
долженствующих быть преобразованными, в
представлениях автора «Третьей тетради».ограничивалась
требованием встать выше «абсолютизма королей» и
«анархизма народа», призывами «совершить необходимую
моральную революцию», устанавливая «новую
систему». По Конту, у людей следует развивать
«потребность экзальтации», присущую «человеку, когда он
вступает на новый путь» [510, 126—127].
Само «вступление на новый путь» предполагало не
только развитой социально-психологический элемент,
но и разработанный план общественных преобразова-
17

ний, состоящий, доказывал Конт, из трех серий трудов:
системы исторических наблюдений, системы
позитивного образования и, наконец, суммы рекомендаций для
«коллективного действия» [510, 108]. Поскольку,
полагал он, наблюдатель «берет себе в путеводители
прошедшее», чтобы «увидеть вещи в их истинном свете»,
он обязан учитывать их «реальные отношения»,
пользоваться методом «общей классификации». Последняя,
т. е. классификация, по мнению Конта, является
«философским выражением науки», раскрывающей
«мотивы» различных эпох человеческой цивилизации,
подобно «логическому пути» натуралистов, распределяющих
растительные и животные организмы в порядке их
усложняющегося совершенствования [510, 131].
Давая общий обзор «истории цивилизации», Конт
указывал на три эпохи: 1) богословско-военную, 2) ме-
тафизико-легистскую и 3) научно-промышленную. Их
специфику он анализировал двояко: с одной стороны,
а аспекте гражданской истории, а с другой — ка.к
различные состояния духа. Родоначальник позитивизма
считал, что присущий богословско-военной фазе
развития цивилизации общий уровень сознания слит с
теологическими понятиями о вещах, с представлениями,
возникавшими у людей, «воодушевляемых» и
«направляемых» невидимыми существами — духами, гномами,
багами. Вся вторая эпоха социального прогресса
характеризовалась Контом как отличающаяся
представлениями людей о подвластности вещей и явлений уже
не существам земным или небесным, а неким
отвлеченным понятиям — фетишам, как-то: «причина»,
«следствие», «форма», «субстанция», «материя», «сущность».
Метафизико-легистской эпохе развития цивилизации
соответствует абстрактный, метафизический способ
мышления. I
Научно-промышленный век характеризуется, по
Конту, позитивным качеством «частных теоретических
идей» (т. е. конкретных фактов), тогда как «общие
идеи» (философско-методологические теории)
постепенно становятся позитивными, наблюдение подавляет
воображение. «Положительному» характеру развития
духа соответствует акция «установления законов».
Предполагается, что в общественной жизни
преобладающим становится промышленное произ!ВОДСТво —
18

главное средство и цель жизни людей. Эпоха нового
«социального (порядка», считал Конт, постепенно
приводит накопившиеся «позитивные элементы» общества
к новому качеству. Главные социальные силы —
промышленники и ученые — на свои плечи берут
переустройство общества в соответствии с позитивистским
«планом реорганизации социальной жизни» [510, 132—
134].
Конт .признавал, с одной стороны, необходимым
«отречься от критических предрассудков» философии
XVIII в., от «духа Кондорсе», от «теоретических догм
истории», которые он осуждал как не соответствующие
«законам человеческой природы» и «современному
состоянию цивилизации». В заключительной части
«Третьей тетради» указывалось, что «хорошо понятая
научная субординация» суждений из «всякой позитивной
науки» изгоняет принцип «одобрения» или «осуждения»
явлений [510, 134—138]. С другой стороны, сам же
Конт требовал судить о «доктринах и учреждениях» на
основании «действительной линии прогресса
человеческого разума», одобряя так называемое «позитивное
рассмотрение» фактов и явлений и осуждая
(применительно к современности) так называемое
«теологическое» или «метафизическое» истолкование фактов и
явлений как форму теоретического активизма.
Декларируя «опыт» и «практические орудия», французский
философ особую роль в познании отводил рациональным
средствам. Достижения естественных наук
рассматривались как методологическое оружие разрешения задач
социальной науки, политики. И это последнее
обстоятельство .нуждается в разъяснении.
В начале XIX в. еще более усиливается «ток к
обществоведению» [4, 25, 41], что с учетом развития
математики, физики, химии, биологии приводит .к.
проникновению идей и методов «точных наук» в.область,
анализа явлений социальной жизни, истории.. Конт..—: в
соответствии с духом Французской академии
„физических и. математических, наук —.уже в 20-е гг. считал
необходимым широко привлекать, теоретические
средства естествознания к объяснению общественных:
процессов. Метод естественных иаук он противопоставлял
религиозному и спекулятивнотметафизическому
толкованию фактов. При этом не обходилось без преувеличе-
19

ния роли «натурального знания», без вульгаризации
социальных процессов.
В то же время в «Третьей тетради» трактата
«Катехизис промышленников» Конт многократно
обращался к вопросу о границах применения математического
анализа к «социальной физике» и «социальной
физиологии» [510, 142—149]. Он также указывал на роль
истории в познании. Его точка зрения предполагала, с
одной стороньц вывод: «До настоящего времени не
существует истинной истории, составленной в научном
духе, т. е. имеющей целью исследовать законы,
управляющие социальным развитием человеческого рода»
[510, 151]. С другой стороны, контовская точка
зрения требовала создания «системы социальной
политики», способной опереться на историю прошедших
веков и на будущее, на «позитивную» социальную
теорию — не только сам вывод (результат теоретических
построений), но и оба слагаемых, т. е. не ставшие
«позитивным» история и социология, оказывались
неизвестными.
Из текста заключения 'названной выше части
трактата Сен-Симона и Конта также видно, что путь
создания «положительной науки» об обществе
родоначальник позитивизма видел в привлечении для этой цели
математики, физики и физиологии — наук,
предваряющих социологию в классификации знаний. Конт сам
призывал уберечься от искушения «приписывать
второстепенным органическим обстоятельствам то, что
является отдаленным следствием основных законов
организации». Он указывал, что «как с теоретической, так
и с практической точек зрения одинаково
неправильно рассматривать социальную науку как простое
следствие физиологии» [510, 144—145]. Но
родоначальнику новой философско-социологичеакой доктрины
трудно было следовать собственным принципам:
заключительные параграфы контовского раздела «Катехизиса
промышленников» содержали формулировки,
противоречащие предостережениям автора. Так, в рубрике
окончательных выводов Конт писал, что установить
«общую концепцию новой социальной системы» можно
только при условии рассмотрения политической науки
«как частной физики» [510, 147]. Далее говорилось,
что «социальная физика» является, «только отраслью
20

физиологии». Контавская «тетрадь» завершалась
подробным разъяснением того, как следует добывать
факты в процессе наблюдения, как их описывать и
классифицировать по видам и родам, чтобы создать
«цельный взгляд» на явления «социального тела»
[510, 152]3.
Наше подробное изложение содержания «Третьей
тетради» из «Катехизиса промышленников» не
случайно. Оно вызвано невниманием историков философии и
даже ярых шопуляризаторов позитивизма к ранним
источникам позитивистской доктрины. Для
непосредственных учеников и последователей Конта вопрос о
становлении позитивистской философии и социологии
не имел значения. Э. Литтре, П. Лаффит, Н. Робине,
общаясь с Контом, воспринимали позитивизм каждый
по-своему, но ка« некую данность. На эволюцию кон-
тиама не обращали внимания также английские
последователи французского философа — Льюис, Кон-
грив, Милль, Спенсер. Позитивизм как духовное
явление XIX в. впервые был рассмотрен деятелями
демократического движения. Классики научного
коммунизма дали анализ философии, социологии и
политического учения Конта во всем объеме источников4.
Известно, что впоследствии, в конце 20-х —
начале 40-х гг. Конт, пропагандируя свои взгляды, во
многом опирался на идеи «Третьей тетради», на ту сум!му
выводов «системы позитивной политики», которая
станет основой его учения. Теперь широко известно, что
особенно во время чтения публичных лекций в 20-е и
30-е гг. французский позитивист выступал как ученик
Сен-Симона, охотно подчеркивая это всякий раз и с
3 Здесь уместным будет обратить внимание читателя на
созерцательный — «наблюдательный», «описательный» (дескриптивный) и
«систематизирующий» принципы философско-социологических представлений Конта.
которые унаследованы современными представителями субъективного
идеализма.
* Оставлять без внимания «Третью тетрадь» Конта недопустимо. В
противном случае будет сохраняться не только разнобой в трактовке вопросов
взаимодействия реальных исторических школ философии, но и превратное
представление о времени возникновения позитивизма, что является одной из
причин искажения исторической ретроспективы контизма в частности и
позитивизма в целом. В качестве примера неисторического подхода к решению
источниковедческих задач можно привести публикацию «Катехизиса
промышленников» в академическом издании избранных сочинений Сен-Симона 1948 г.
В этом издании составитель изъял «Третью тетрадь», что нельзя признать
правильным: сохранившееся предисловие Сен-Симона оставляет без
подтверждения многие важные выводы великого социалиста-утописта
относительно идей Конта и его собственных идей [535, II, 121—272].
21

достаточным уважением5. Постепенное отдаление от
взглядов учителя было существенной стороной идейной
эволюции зачинателя позитивистской философии и
социологии.
Первоначальные идеи позитивизма, которые были
провозглашены Контом в 1823 г. в «Третьей тетради»
и лекциях 1826 и 1829 гг., получили окончательное
оформление и широкую огласку только после
опубликования шеститомного «Курса позитивной философии»
[718]. Именно в этом издании находят всестороннее
раскрытие те выводы позитивизма, которые
впоследствии будут «дополняться» и «уточняться», сохраняя
смысл и значение основополагающих идей и
принципов контистокой доктрины.
В первом томе своего «Курса позитивной
философии» кроме общих замечаний о целях и плане своего
труда Конт изложил «философию математики»; во
втором — «философию физики»; в третьем — «философию
химии и биологии»; в четвертом томе доказывалась
необходимость создания социологии как отрасли знаний,
способной возвыситься до «позитивного уровня»; в
пятом томе излагалась философия истории; в шестом
рассматривалось современное общество, давались
прогнозы его будущего. Идеи трех первых томов автор
причислял к «философии точных (позитивных) наук»,
идеи трех последних томов относил к «социальной
физике».
Едва закончив издание своих трудов, Конт в 1844 г.
выпустил в свет книгу «Дух позитивной философии» —
сжатое изложение своего учения с целью его
(популяризации. «Курс позитивной философии» и его краткое
изложение («Дух позитивной философии»)
свидетельствуют о контизме как об относительно прогрессивном
явлении. Общая « концепция Конта 20—40-х гг.
современниками противопоставлялась обскурантистским
«теориям» и «учениям» периода Реставрации и Июльской
.монархии...Антифеодальный и взначительной мере
антимонархический настрой автора, его антитеологизм
5 Уже в Предисловии автора к «Третьей тетради» О. Конт писал,
возвышая- Сен-Симона как основателя новой школы: «Я счел долгом
опубликовать предшествующее заявление, дабы, если мои труды покажутся
заслуживающими некоторого одобрения, последнее было обращено по адресу
основателя философской школы, к которой я имею честь принадлежать»
[510. 801.
22

открывали дверь »передовым идеям времени.
Апелляция основателя позитивизма к науке отражала интерес
буржуазии к развитию прикладных знаний.
Автор «Курса позитивной философии» обладал
даром систематика, способностью к «упорядочению»
разрозненных знаний своего времени. Отсюда
насыщенность трудов Конта информационным, историко-факти-
ческим материалом. По разным причинам и поводам в
«Курсе позитивной философии» использовались труды
Лагранжа, Д'Аламбера, Лежандра, Коши, относящиеся
к математике. Подробно разбирались блестящие
работы по математической физике Ламе, Фурье, П. Лорана
и др. В своих рассуждениях об астрономии автор
обращался к авторитету Лапласа. «Начала химии»
Лавуазье были положены в основание разделов физических
и химических наук. Отдельные положения гениальных
идей предшественника Дарвина во Франции Жофф-
руа Сент-'Иллера — о соотношении «организации»
животных и внешних условий их существования, о
«единстве плана» живого мира — получили отражение в
сочинениях Конта 30-х гг. Французский философ
обращался к трудам английских, немецких и итальянских
ученых и философов.
И тем не менее важно отметить, что .избирательность
научных и философских трудов, популяризуемых
Контом в сочинениях 30—40-х гг., в некотором смысле
показательна. Она указывает на теоретическую
ограниченность и тенденциозность зачинателя позитивизма.
Многие важные открытия науки оставались вне поля
его зрения. На философских трудах Конта отразилось
весьма поверхностное знание их автором астрономии,
физики, химии и биологии. Вся астрономия у Конта.
ограничена «небесной механикой», а химия — узким
кругом элементарных понятий. Основателю
позитивизма оказались малодоступными идеи его
современников — знаменитых химиков Пруста, Бертолле, Дюма
и О. Лорана. Естествоиспытатель Брюстер после выхода
в свет первых томов «Курса» в научном обозрении
1838 г. отмечал, что автор недостаточно справедливо
относится к «блестящим открытиям своих
соотечественников (Малю, Араго, Био и Френелю)» [393, 163].
В период формирования воззрений Конта« в музее
естественной истории еще трудились Ламарк и Кювье.
23

Эволюционные идеи двухтомного труда Л а марка
«Философия зоологии» в 20—30-е гг. пробивали путь к
сознанию ученых и философов. Они не нашли понимания
у Конта, и это было еще одним свидетельством
недиалектического характера его миросозерцания. То же
надлежит видеть и в факте весьма своеобразного
замалчивания основателем позитивизма философии
Германии конца XVIII — начала XIX столетий.
Пренебрежение диалектикой не' единственный порок контизма.
Впрочем, здесь следует видеть и нечто вытекающее из
сущности процесса самоутверждения .позитивизма как
нового философского направления.
Немецкий идеализм ставил перед собой задачу
путем исследования феноменологии дула открывать
законы природы и истории. Касаясь исходных принципов
обоснования своей системы, Гегель писал: «Внутреннее
в вещах есть мысль, или же понятие о вещах» [121,
84]. Мир вещей и явлений оказывался подчиненным
логике духа: идеальное выступало исходным, первона-
чальнььм по отношению к реально-историческому.
В воззрениях гениального немецкого философа
мистификация реального познания сочеталась с
рациональными идеями и диалектическим методом .мышления.
Многое в них — было от системы: если факты не
согласуются с «теорией», часто повторял Гегель, то пусть
будет хуже для фактов. Под общую схему нередко
подгонялись данные естествознания и реальные
исторические события. При этом Гегель полагал, что дух
религиозный и эстетический выше духа научного,
которому также вменялось познание божественной
сущности абсолютной идеи, бытия и бога: «Познать бога
посредством разума, — считал Гегель, — это,
несомненно, величайшая задача науки» [122, 75]. Как и
шеллингианская »мистифицированная натурфилософия,
эти взгляды отвергались представителями
естествознания 30—40-х гг. в качестве явления «атавистического
в новых условиях» [745, 73].
В отличие от немецких философов-идеалистов Конт
главной опорой мышления признавал точные науки.
Так, уже в первых параграфах трактата «Дух
позитивной философии» он пространно изложил взгляды на
предмет науки и ее связь с философией. Следуя
Канту, французский философ подчеркивал реальный ха-
24

рактер объекта познания, указывал, что «внешние
явления» доступны органам чувств человека [291, 41].
Крен в сторону эмпиризма Бэкона и сенсуализма
Локка обнаруживался без особых усилий. Философия,
по Конту, призвана глубоко и всесторонне «обобщать
реальную науку и систематизировать социальное
искусство» [511, 51]. Система раннего позитивизма
содержала «конструктивные идеи, имеющие общенаучное
значение» [208, 54].
И все же Конт и его первые последователи не
смогли правильно, научно решить основной вопрос
философии о соотношении материального и духовного «начал»
бытия. Им не суждено было вскрыть реальную
природу связей сущности и явления: объявляя первую terra
incognita, они расчищали почву агностицизму.
Подмечавшиеся зависимости и взаимные переходы явлений
не распространялись на сущности. Конт часто
повторял, что его философия — это «теория фактов».
Средством познания он объявлял «опыт». Но «факты», по
Конту, определяются суммой отдельных признаков, а
«опыт» считается совокупностью манипуляций,
связанных с описанием, интегральньпм суммированием
признаков явления, феномена, якобы вполне
независимого от причины и сущности реальной вещи. «Причина»
признавалась введенной в обиход теологией, а
«сущность» — метафизикой. Применение этих понятий в
науке и философии объявлялось «глубоко вредной
гипотезой». Причину и сущность вещей, процессов
действительности Конт провозглашал непознаваемыми.
Ставились «естественные границы разуму»: делался крен
в сторону агностицизма Юма и Канта.
Таким образом, совершалось то «обновление
материалистических и спиритуалистических учений» [219,
513], которое рекламировалось еще в «Третьей
тетради», когда их автор выражал (Претензию возвыситься
над материализмом и идеализмом, явно симпатизируя
агностикам6. Особенностью Конта и его
последователей являлось то, что они уклонялись от решения
основного философского вопроса. Их девизом было: ни
материализм, ни идеализм не противоречат позитивизму.
8 В одном из писем конца 1824 г. Конт указывал: «Я всегда смотрел на
Канта как на очень сильный ум, как на метафизика, всего ближе
подошедшего к положительной философии» [509, VII].
25

Зато преемники «первых» позитивистов — махисты и
эмпириокритики — к концу XIX и началу XX в. будут
открыто выражать свою неприязнь прежде всего к
материализму.
Агностицизм контизма нередко вуалировался
широковещательными декларациями, вроде: «факт, опыт,
теория — путь непреложной истины», «знание —
сила» или «знать, чтобы предвидеть, предвидеть, чтобы
управлять!». И только анализ этих и аналогичных
высказываний в совокупности с другими выводами
«Курса позитивной философии» и «Духа позитивной
политики» делает шонятной скрытую сущность главных идей
Конта: «мы знаем одни только феномены», не зная
причин и действительного способа их возникновения.
Отсюда делалось далеко идущее заключение о том, что
сами законы должны выводиться из постоянства
отношений, т. е. сходства и последовательности фактов и
явлений [377, 8].
Ратуя за эмпиризм и осуждая спекулятивную
метафизику, Конт сам часто оказывался во власти
отвлеченных спекуляций. Например, он пытался доказать,
что все частные науки, наблюдая реальные вещи и
явления и описывая их с .помощью принципа
единообразия, сводят факты воедино и таким способом выводят
понятие закона. Это означало, что, скажем, А+А+
+А ...=М, где M — закон, выведенный не из левой
части уравнения, а, вероятно, .методом постулирования,
без анализа составных элементов равенства. В 60-е гг.
XIX в. английский последователь Конта Д. С. Милль
подметит, а наш современник английокий
философ-позитивист Б. Рассел на основе простейших операций
математической логики в 30-е гг. XX в. установит, что
в приведенной логической схеме закон должен
.предварять эмпирический факт, что формально равно
мистификации процесса познания [507; 200, 31—34; 755;
754].
В действительности правильная интерпретация
проблемы взаимоотношения индукции и дедукции
исключает такую мистификацию7. Что касается Конта, то
7 Как простая кооперация труда одиночек-кустарей приводит к
качественному отличию от простой суммы их усилий, в блестящей диалектической
форме показано К- Марксом в сКашитале» (см. 1,23, 337).
26

игнорирование им диалектических идей Сен-Симона,
не говоря о незнании диалектики Гегеля, создавало
барьер правильному пониманию соотношения факта и
теории, частного и общего, единого и многого,
случайного и необходимого.
Любопытно, что с помощью методов механического
редукционизма Конт пытался решать проблемы
предмета, метода, роли и значения философии. Он
доказывал, что философия относится к науке так, как
теория — к фактам. Формальная трактовка составных
элементов и науки в целом приводила к превратному
толкованию взаимоотношения науки и'философии.
Согласно Конту, наука создает овои законы на основе
эмпирических фактов, методом группировки, по аналогии.
Общая часть науки, т. е. сумма законов, таким
образом, составляет философию конкретных знаний. Но
помимо философии математики, физики, химии или
биологии имеется высшая форма философской абст-
р акции, которая в «Курсе позитивной философии»
называется «последней аналогией» или «философским
миросозерцанием» [292, 102]. Являясь совокупностью
собщих принципов», это «философское
миросозерцание» само оказывается той же метафизикой, против
которой выступал Конт. Именно эту сторону контиз-
ма в свое время сделает объектом своего критического
анализа русский народник Ткачев.
Изложенная формально-логическая схема Кон-
та поныне пользуется доверием у позитивистов. Чтобы
убедиться в этом, достаточно перелистать любую из
книг современных нам позитивистов-структуралистов
или сторонников так называемой «философии систем»
[738; 736; 737]. Конт предопределил спекулятивный
характер позитивистских понятий о предмете
философии. В его понимании, как мы -видели, философия
полностью растворялась в науке, а сама наука теряла
свой реальный смысл и значение. Плодотворная идея
о возможности философии опереться на науку
предельно схематизировалась и опошлялась: философские
знания оказывались без собственного предмета,
поскольку процедура извлечения «промежуточной» или
«последней» аналогии приводила к полному отрицанию
специфики самих «выводных законов».
Механистический редукционизм выявлял свою огра-
27

ниченность в тех разделах «Курса позитивной
философии», в которых делалась попытка характеризовать
основные методы наук. Конт считал, что методы
естественных наук должны опираться на индукцию —
средство познания простых явлений, а методом
общественных наук должна быть дедукция — средство
познания сложных, комбинированных явлений.
Соответственно методы «конкретных наук» характеризовались
как объективные, т. е. эмпирические, расчленяющие и
анализирующие природу, и как субъективные,
играющие ведущую роль в создании «общих законов
социологии», роль конвенционалистскую. Поскольку каждая
сколько-нибудь специфическая область знаний, по Кон-
ту, должна отличаться своим методом познания и
своими законами, в 'пределах мыслимой единой
позитивистской философии и социологии оказывалось
множество несовместимых частей и методов исследования —
плюрализм составных элементов предмета философии
дополнялся плюрализмом методов.
Все это оставалось вне рассмотрения, и от
постулатов эмпиризма Конт переходил к декларациям о
высоких преимуществах «позитивного метода» —
единственного, по его мнению, средства достижения истины.
Такие «неувязки» системы «первого позитивизма»
признавались продуктами «нейтралистской трезвости»,
«положительной ясности». Они позволяли создателю
«позитивной доктрины» в некотором смысле свободно
переходить от эмпирического дескриптивизма к
спекулятивным, часто дедуктивным, а иногда и просто
догматическим приемам «толкования фактов»,
порождавшим явные .противоречия его системы и (метода.
Именно в такой, довольно уродливой, форме .метод
Конта «объединял» в себе достижения «опытных» и
«рациональных»» знаний, разнообразные приемы
эмпирического (индуктивного) исследования, расширяя. их
значение за счет аналогии, редукционизма,
математических, дедуктивных средств познания. И то, за что
ратовал французский философ, становилось зачастую
близким складу ума ученых первой половины и
середины XIX в., их миропониманию, «подходу» к объекту
«твоей» области знаний. Многих таких ученых не
смущал формальный, антидиалектический характер
мышления, защищаемый позитивизмом; более того, именно
28

он привлекал их как «противовес метафизическим
спекуляциям», духу философии Шеллинга и Гегеля.
Так позитивизм совершал «подмену» диалектики
формализированными приемами исследования.
Гениальные идеи Сен-Симона о развитии природы и
социальной жизни, идеи диалектического динамизма мира
пропускались Контом через призму -кантовского
априоризма. Декларации контизма о единстве индукции и
дедукции, анализа и синтеза, аналогии и силлогистики
оказывались в большей степени необеспеченными
реальным философским содержанием. В таких случаях
выявлялось значительное противоречие между формой
решения той или иной кардинальной проблемы и
предваряющим это решение заверением Конта,
опирающегося на призыв «строго стоять на почве науки!».
И здесь главная причина состояла в несовершенстве
позитивистского понимания средств и методов
познавательной деятельности человека. Именно это
понимание делает явно недостаточной одноплановую
квалификацию «первого позитивизма» как «рожденного
эмпирической традицией». Представляется, что такая
оценка «первого позитивизма» некоторыми
современными исследователями страдает односторонностью:
доминирующей формой у Конта выступала не
«номиналистическая манера истолкования сущности вещей»
[731, 14], а, скорее, своеобразная реконструкция
средневековых универсалий, приспособленных к новым
условиям: индуктивный эмпиризм в контизме переходил
в свою противоположность — ,в волюнтаристский де-
дуктивизм. При этом субъективный и объективный
идеализм смыкались на спекулятивной основе.
Мы подчеркивали выше, что одной из форм
спекуляций у Конта был так называемый закон о трех
фазисах развития человеческого духа, который Милль
считал «позвоночным столбом» позитивизма, ключом к
уразумению главных истин контизма [377, 16]. В 30—
40-е гг. этому закону Конт придал широкое, намного
большее, чем это было в «Третьей тетради», значение.
Он доказывал, что не только каждая отрасль наших
знаний проходит через три различных теоретических
состояния (теологическое, метафизическое и
позитивное), но и что «человеческий ум по природе своей
употребляет последовательно в каждом из своих исследо-
29

ваний три метода философствования, характеры
которых существенно различны и даже радикально
противоположны: сначала метод теологический, потом :метод
метафизический и, наконец, метод позитивный» [377,
228].
Закон интеллектуального прогресса всем смыслом
своим подводил к выводу о науке и разуме как о
высших авторитетах жизни. Здесь можно проследить связь
с Просвещением XVIII в. Понятия о динамическом
развитии духа перекликались с гегелевскими идеями о
поступательном развертывании абсолютной идеи.
«История общества, — писал Конт, — в сущности
сводится к развитию человеческого духа» [716, 518]. История
разума объявлялась «естественным и постоянным
путеводителем». Когда Конт провозглашал историческое
шествие человеческого духа от теологического
состояния к позитивному, от простейших знаний к наиболее
сложным, а также ставил в определенный ряд сами
науки, он невольно вводил в процесс познания элемент
историзма, эволюционизма. В биографию науки
включалась диалектика. Родоначальник позитивизма
сознательно подчеркивал роль истории в объяснении
процесса общественных изменений, изменений в науке,
культуре и искусстве. «Мы вполне убеждены, что знание
истории наук имеет самое высокое значение. Я думаю
даже, что никто не знает науки вполне, пока он не
знает ее истории», — писал Конт [377, 286]. Одной из
важнейших тенденций Конта было стремление
«отождествить метод исторической науки с методом
естествознания, или, точнее, подчинить первый второму...»
[66,9].
Вместе с тем, расчленяя процесс познания и
абсолютизируя самостоятельность отдельных его форм,
Конт уже в «Курсе позитивной философии»
продемонстрировал неумение следовать провозглашаемым
принципам историзма и конкретности истины,
собственному требованию несовместимости познания с теологией.
Догматическая тенденция и большая доля схематизма
усиливали формально-структурные моменты его
философских построений. Уже в философских трудах 30—
40-х гг. мысль о необходимости устранения из науки
понятий о божественном откровении, мистическом
прозрении, религиозной медитации не получила последо-
30

вательного выражения. В «Курсе позитивной
философии» и в «Духе позитивной философии» утверждалось,
что эпоха зрелости человеческого разума исключает
«догматический атеизм», как и «слепой материализм».
Конт допускал свободу решения вопроса о «боге» (или
«высшем разуме») для любого позитивиста. Если в
представлениях людей, сделавших свой выбор,
всевышний поставлен в рамки соблюдения законов природы и
общества, считал он, если субъект придерживается идеи
о непреложном порядке, господствующем в мире, то
это влолне соответствует позитивному способу
мышления. Совсем не важно, признает ли позитивист
приоритет за природой или за богом и как он его понимает —
как высший разум, духовную сущность мира, логос или
как-то иначе (377, 16—17).
Такого рода высказывания автора «Системы
позитивной политики» импонировали широким кругам
буржуазной интеллигенции, тем, кто не имел ясной
партийной и теоретической ориентации. Сциентистский
настрой и легко запоминающаяся форма основных идей
раннего позитивизма придавали «новому учению»
дополнительную притягательную силу.
Популярно-наглядная, часто концептуализированная форма
философии и социологии позитивизма привлекали внимание
современников. Не случайно большой известностью з
XIX в. пользовалась контовская линейная иерархия
(.классификация) наук.
Шесть наук — математика, астрономия, физика,
химия, биология и социология — в порядке
возрастающей сложности и убывающей общности, по мнению
создателя «Курса позитивной философии», являют собой
великое древо знания. При этом от математики к
социологии ступенчато возрастает сложность и
комбинация законов, которым подчиняется классифицируемое
явление. Расположенные в порядке усложнения
предмета «высшие» науки зависят от «предшествующих»
наук, хотя им не подчиняются. Никто не может
считаться подготовленным для понимания науки,
находящейся на высшей ступени иерархии, если он не
вооружен методами и законами предшествующих наук.
Свою классификационную систему Конт подчинил
утилитарным целям — целям преподавания способом
«enseignement intégral» (интегрального обучения),
31

предполагающим, что каждая наука исчерпывается
прежде, чем успевают приступить к изучению другой.
Правильная в основе мысль Сен-Симона об усложнении
наук в связи с усложнением их предмета у Конта
«математически утрируется до абсурда» [1, 20, 565]. Автор
«Курса позитивной философии» главное внимание
уделял количественным характеристикам. Он придавал
большое значение высказываниям Р. Декарта о
необходимости шире пользоваться математическим анализом
в описании явлений и процессов бытия. Теоретическое
совершенство той или иной науки для него идентично
возможностям воспроизводить свои истины с помощью
математических формул. Всякая истина, считал Конт,
может быть выражена в малой или в большой системе
знаков 1С помощью одного предложения или ряда
уравнений. Так, в контизме стадия знания, называемая
положительной, по сути совпадала с количественным
методам, a универсализация роли числа, количественных
измерений (параметров) привадила к формализации и
допматизации системы и метода. Математика
объявлялась истинной основой всех наук, а в конечном счете
и самой позитивистской философии.
В соответствии с изложенными взглядами на роль
математики, абстрактного мышления в создании
«позитивного миропонимания» в своей классификации
знаний Конт различал науки конкретные и абстрактные.
Декларируя при этом превалирующую роль дедукции
в науке -в целом, основоположник позитивизма тем
самым противоречил своему дихотомически расчлененному
представлению о «формах духа наук». Не случайно с
годами менялись его понятия о роли математики в
системе знаний. В «Третьей тетради» он ограничивал
сферу ее действия8. Однако уже во вступительном
разделе «Курса позитивной философии», отклоняясь от
провозглашаемых ранее принципов иерархии наук,
Конт высказал мнение об универсальном значении
математики как метода9. И здесь сказывалась ограничен-
8 Математический анализ, писал тогда Конт, является «чисто
вспомогательной или методологической наукой. Сам он не научает ничему
реальному...» [510, 140].
9 «При современном состоянии наших положительных знаний, —
отмечал Конт, — я думаю, приходится со времени Декарта и Ньютона считать
математику не столько составною частью философии природы, сколько
истинною основою всей этой философии, хотя, говоря точнее, она
одновременно играет и ту и другую роль. Действительно, в настоящее время
математика... служит могущественнейшим орудием при исследовании законов
естественных явлений» [555, 60].
32

ность ряда принципиальных установок контизма;
родоначальник позитивизма руководствовался юмистской
точкой зрения, когда основанием своей классификации
объявлял абстрактные законы. В его системе взглядов
скептицизм шел «рука об руку» с догматизмом и
спекулятивной метафизикой. Ярчайшим примером этого
являлось контовское провозглашение всеобщности,
универсального значения закона о трех фазисах
(состояниях) развития духа. Выразив претензию на
квалификацию этого «закона» .как феноменологическое
основание познания природы и истории, Конт счел
возможным требовать признания своей философии
«окончательным состоянием человеческого ума».
Правда, эти не отличавшиеся скромностью идеи возникли в
конце жизни основателя позитивистской доктрины. Тем
не менее при всем значении широковещательных
заявлений об уважительном отношении к знаниям первый
позитивист уже в 30—40-е гг. не всегда отчетливо
представлял себе критерии «позитивного состояния»
наук.
Несмотря на ряд ценных идей, связанных с
обоснованием своего «позитивного древа знания» [21, 62—64;
168, 52—54; 261, 25—34], мировоззренческая
ограниченность воспрепятствовала Конту построить
действительно научную и действительно энциклопедическую
классификацию наук, решить проблему соотношения
логического и исторического. Метафизическое
понимание идеи развития крайне ограничено: невозможно,
прежде всего, выявить «мотивы движения», остаются
вне поля зрения проблемы диалектики познания. Но
сама идея развития в трудах контистов имела место
даже вопреки методу их авторов, т. е. тогда, когда те
апеллировали к «фактам», к «эмпирии», «к данным
опыта». Однако главное в другом: Конт и его
единомышленники не объявляли войну диалектике, в то
время как «новейшие позитивисты», борясь против
философии марксизма, полностью отказываются признать
правомерность и научное значение законов
диалектики, которые, как правило, относятся ими к сфере
«метафизики» (50).
Социологическая теория у Конта не получила
широкого развития. Призывы создавать «науку об
обществе» (социальную статику) и науку об истории обще-
2 П. С. Шкуринов
33

ства (социальную динамику) не подкреплялись
сколько-нибудь глубоким анализом реальных отношений
слоев и классов современной философу общественной
жизни. Более того, сама структура социологии как
науки о законах общества в идейных построениях
основоположника позитивизма не имела четких очертаний.
Не случайно именно этот вопрос впоследствии, в
60-е гг., станет одним из дискуссионных в среде
последователей «положительного учения» [602, II, 291-—329].
В сущности, свою философскую систему Конт
завершил к началу 40-х гг., и вполне правомерно с
этого времени, как это и делают некоторые историки кон-
тизма [409; 722], вести счет годам нового этапа
эволюционирования «первого позитивизма» — этапа
дальнейшего обоснования, уточнения отдельных позиций,
изменения акцентов и постепенного видоизменения
смысла тех или иных принципов. Последнее
обстоятельство позволяет первый период деятельности Конта
разделить на два этапа: (а) изначального
формирования и утверждения системы взглядов и (б)
постепенного видоизменения провозглашенных первоначально
принципов.
Именно на втором этапе широко раздвинулись
рамки общественной деятельности Конта: устно и печатно
он активно пропагандировал свои идеи, вел
оживленную переписку со своими последователями и
оппонентами, общался с широким кругом общественных и
политических деятелей. Это содействовало росту
популярности идей позитивизма; одни из прозелитов
обращались к консервативным принципам, другие — к
оригинальным выводам об объективном характере развития
явлений, о закономерности бытия, о всесилии научных*
знаний. .
С другой стороны, дружеское общение с
либерально настроенными деятелями влияло на Конта в духе
скептицизма. Последующий переход Конта к «новому
курсу» отражал боязнь демократии, свойственную его
окружению. Поспешно вырабатывая новую идейную
позицию, крупная и частично средняя буржуазия
именно в 40-е гг. усилила борьбу против традиций
«якобинства» и материализма. С этой целью привлекались
идеи философов английской и немецкой школ (Беркли,
Юма, Канта, Фихте); буржуазия блокировалась с кле-
34

рикалами, чтобы возродить религиозность
французского народа, с помощью идей Бональда, де Местра, Мен
де Бирана и Шатобриана вытравить из сознания масс
дух свободомыслия и безверия 10.
Два известных парижских католических деятеля —
Л. де Бональд и Ф. Р. Шатобриан — в 40-е гг.
приложили немало усилий, чтобы, используя дружеские
отношения, склонить Конта к отказу от идеи
враждебности религии «духу времени». Если судить объективно,
то в этом же направлении на основоположника
позитивизма влиял и представитель христианского
утопического социализма Ф. Р. Ламенне. Определенную
сумму религиозных идей Конт воспринял от Сен-Си.мона.
Автор «Курса позитивной философии» никогда не
проявлял сколько-нибудь значительного интереса к
социалистическим утопиям своего учителя, религиозные
искания были ближе его миропониманию. Не получив
развития в 30-е гг.,.они проявились в 40—50-е гг.
К концу 40-х гг. многие идеи Бональда и
Шатобриана нашли отражение в воззрениях Конта.
Будущее общество, вещал теперь позитивист, должно стать
барьером проникновению в социальную среду
революционных и материалистических идей. Прежняя
декларация о противоположности теологии и философии
[354, 15] на новом этапе сводилась к идее позитивизма
как «новой религии человечества», выражавшей
претензию на культ веры. Так деградировал позитивизм,
пожелавший, подобно католицизму, иметь свою иерархию
священства, молитву и даже свои таинства [512, 143—
199]. «Общество позитивистов», созданное Контом в
1848 г., стало новой религиозной сектой, быстро
проявившей свое «вселенское честолюбие», свое
стремление контролировать науку, культуру, просвещение.
Ведь, по Конту, духовная власть должна полностью
принадлежать философам-лозитивистам, опирающимся
на моральную силу и авторитет пролетариата, а
светская власть — крупным банкирам и промышленникам,
опирающимся на технику, науку и церковь.
С годами либеральные и религиозно-мистические
10 Уже в одном из заключительных томов своего «Курса позитивноА
философии» Конт писал: «Папство должно оцениваться, как справедливо
отмечал де Местр, не только со строоны тех благ, которые оно
непосредственно производило, но и прежде всего со стороны тех страшных зол,
которые оно предотвратило» [71G, 241].
2*
35

иллюзии Конта усилились. Переписка с Д. Г. Льюисом
и Д. С. Миллем, относящаяся к 40—50-м гг., не могла
не повлиять на французского мыслителя в сторону
усиления агностицизма, а воздействие идей Беркли и Юма
расчищало почву для фидеизма. Сказывалось также
влияние сектантской деятельности сен-симонистов.
«Позитивная наука» стала активно смыкаться с
«позитивной верой». Эмиль Литтре (1801 —1881), один из
первых учеников Конта, именно в эту пору, т. е. с
середины 40-х гг., не случайно опубликовал ряд статей,
во многих аспектах корректирующих новые склонности
и некоторые старые «слабости» родоначальника
позитивистской доктрины. Здесь уже обнаружились
существенные разногласия между учителем и учеником.
Литтре не захотел следовать за Контом «по мистическому
пути его позднейшего учения» [548; 123].
Четким рубежом второго периода деятельности
Конта стала Французская буржуазная революция
1848 г. Чартизм, восстания лионских, а затем и силез-
ских ткачей были первыми вехами размежевания
интересов рабочего класса и буржуазии. Революционные
процессы в Европе, и особенно во Франции и
Германии, поставили все точки над i в расстановке
борющихся лагерей и отпугнули Конта от демократических
сил в сторону либерализма и скептицизма. Это
дезориентировало многих его почитателей: ведь теперь
контовский позитивизм стал изменять свою
философскую и идеологическую ориентацию — ослабевали
элементы материализма, антитеистичеокая
направленность сменялась мистико-религиозными увлечениями,
оптимистические элементы гносеологии уступали место
агностицизму, гуманизм — социальному пессимизму.
В 1851—1854 гг. Конт опубликовал 4 тома
сочинений под названием «Система позитивной политики»
(«Système de politique positive»), в которых
«позитивная философия» применялась к политике, морали,
религии. За два года до завершения этой серии, в 1852 г.,
Конт обнародовал пресловутый кодекс веры
позитивизма — «Катехизис позитивистов» («Catéchisme
positiviste»). Незадолго до смерти главы первопозитиви-
стов, в 1856 г., вышла в свет последняя его работа о
методе социологии — «Субъективная синтеза» («Sin-
thèse subjective»).
36

И во второй период своей деятельности Конт,
обращаясь к науке, ссылался на важнейшие открытия
Ньютона, Шванна,- Карно и др. Он продолжал
критиковать отдельные стороны буржуазного общества,
осуждал войны как средство решения
межгосударственных споров, выдвигая идею о необходимости
международного соглашения о всеобщем мире и т. п.
К этому времени относятся его громкие декларации о
важности разработки социологии как науки об
обществе и законах его развития [293, 11]. Стремясь
воспользоваться научными трудами современников в
интересах обоснования своей социологической доктрины,
Конт не оставил без внимания исторические труды
Тьерри, Гизо, Баранта, Тьера и Минье, хотя их
выводы о классовом характере отношений людей
современной им эпохи в его политическом трактате получили
субъективистское толкование. В «Системе позитивной
политики» не было оценок тех важных изменений в
политической ориентации французских историков,
которыми характеризовалась их деятельность в условиях
монархии Луи-Филиппа. Основоположник позитивизма
в трудах 50-х гг. пропагандировал принципы «гигиены
ума», корректировал свои этические взгляды: «заменив
психологию френологией Галля, Конт тут же искал
основание для своей морали» [548, 128]. Он пересмотрел
«все доктрины революционной школы в политике и
отверг их» [377, 78].
Система взглядов Конта глубоко противоречива и
в «начальном», и в «завершенном» вариантах. Без
учета этой противоречивости «первого позитивизма», без
правильного понимания дуалистической и эклектической
его (Природы, единения в нем материализма и
идеализма трудно представить себе самую сущность этого
сложного явления истории философии. В контизме «ряд
гениальных мыслей», испорченных «узким
филистерским мировоззрением», требовал вычленения и
дополнительного толкования. Механическое соединение эм-
пиристских и рационалистских, естественно-научных и
традиционно-философских понятий приводило к
сквозной дихотомии, которая охватывала систему, метод,
понятия и выводы.
Важно видеть, как характерные черты
позитивистской доктрины реализуются, изменяются и модернизи-
37

руются, часто переходя в свою противоположность.
Одной из таких черт позитивизма был эклектизм, который
обрел форму требования его системы, стал , нормой
«философского» осмысления фактов и процессов. Сто
лет спустя после смерти Конта философы и социологи
франкфуртской школы стыдливо признают, что
теоретическим источником понятий их «антидиалектики»
является дюрингианство, не подозревая его родства с
контизмом [553, 17].
Эмпиризм Секста и Бэкона не может быть
аналогом для (характеристики эмпирических «начал»
позитивизма, которые выступают в качестве фактомании,
дескриптивизма и феноменалистической нормативности
в системе взглядов Конта. Контовский антиномизм
воплотился в декларации о допустимости различия точек
зрения при «описании» одной и той же черты, стороны
предмета исследования [760, 810].
Из сказанного о превратном восприятии
эмпирической традиции Контом и его школой следует, что
плюралистическое миропонимание опиралось на
формально-логическое, фактологическое мышление.
Предпочтение количественного метода качественному анализу,
игнорирование диалектики природы только
содействовали контрадикторному представлению контистов о
таких проблемах, как соотношение единичного и общего,
целого и частей, единого и множественного,-личности и
общества, человека и коллектива и т. п. В воззрениях
Милля и Спенсера, Конгрива и Дюринга, Кавелина и
Тэна эти категории будут связаны с проблемой
несовместимости индукции и дедукции, логики формальной
и диалектической.
Субъективистский подход был одним из
отличительных признаков контовского позитивизма,
опирающегося на тезис: всякое обобщение, любой дедуктивный
вывод по своему смыслу должны соприкасаться с субъ-
ективизированным методом, получать «окраску» и
определенное направление субъекта. Не случайно
позднее, в 80—90-е гг., русский народник Н. К.
Михайловский, находившийся под влиянием позитивизма,
свое понимание дедукции отождествлял с субъективным
методам в социологии [115, 278—279; 391, 3, 409].
А разве не здесь скрывались основания конвенциона-
листских идей прагматистов и прозелитов «философии
38

науки», эмпириосимволистов и сторонников «философии
систем»? Контизм с самого начала был системой
взглядов, развивавшей и дополнявшей линию субъективного
идеализма, партию «середины» в философии и
политике, обосновавшей правомерность «межумочной ситуа-
я ции».
Свою «беспартийность», «надклассовое^» .и
'политическую нейтральность Конт и многие контисты
пытались замаскировать понятием «позитивное», которое
при этом считалось синонимом «научного»: сциентизм
здесь не оболочка, а внутренний принцип, поскольку
сама научность была не только общей декларацией,
но и открыто извращенным требованием системы, ее
нормативной, престижной установкой, моральным
законом «положительно мыслящей» личности. Понятие
критической личности — принципиальный рефрен
российского и международного народничества —
чрезвычайно близко тем представлениям, которые были
свойственны Конту в 20-е гг., когда он требовал
возбуждения «критического настроя», чтобы пересмотреть
революционные лозунги французской буржуазии
XVIII в. Антибуржуазный критицизм народников
близок по своему смыслу умиротворительной программе
контовского «проекта организации общества»,
выражавшего социальную психологию французской
буржуазии, перипетии ее эволюции шод влиянием тогдашней
социальной действительности Франции.
Указанный нами сциентизм был отражением пара-
зитирования позитивизма на реальном процессе
возвышения роли и авторитета науки в условиях
буржуазного производства. Капитализм соединяет естествознание
с производительной сферой общества, он
интенсифицирует производство и науку. «...Вместе с
распространением капиталистического производства, — писал
Маркс, — научный фактор впервые сознательно и
широко развивается, применяется и вызывается к жизни
в таких масштабах, о которых предшествующие эпохи
не имели никакого понятия» [1, 47, 554—556].
Обращение контизма к естествознанию, декларации
Конта о непреложном значении «положительного
знания», имея значение исторически оправданного и
прогрессивного факта, были лишены внутреннего
импульса самоутверждения, всей совокупностью принципиаль-
39

ных догм позитивистской философии и социологии
искажали действительное значение и реальную миссию
лау-ки как социального явления.
Но тем не менее сциентизм в комплексе идей
позитивизма в определенной мере играл положительную и
демократическую роль — он был направлен против
засилия спекулятивной метафизики в философии, его
объективистская «природа» в некоторой степени
помогала «нейтрализации» реакционных порождений
клерикальной реакции, монархо-роялистских и
шовинистских сил, апологии личной власти. Сциентизм мог быть,
и часто на протяжении всего XIX в. бывал, средством
развертывания оппозиционной деятельности либералов,
демократов, революцио.неров-'пропагандистов и
революционеров-анархистов, крайне умеренных и
максималистов.
В течение целого столетия после начала
теоретической деятельности Конта разные социальные слои
находили для себя в позитивизме нечто удовлетворявшее
те иди иные запросы и устремления. Это
обстоятельство позволяет видеть, что позитивизм был, с одной
стороны, формой демократического протеста, средством
выражения неудовлетворенности массы «средних слоев»
общества сложившимися условиями социального
бытия; с другой стороны, и подходы, и решения ими
проблем времени, выводы и рекомендации о средствах
преобразования общественной жизни отличались
консервативным противостоянием революционным
традициям XVIII в.
Изучая эволюцию взглядов Конта и его первых
последователей, нельзя не учитывать всю структурную,
функциональную и партийно-мировоззренчеокую
сложность .идей «первого позитивизма». Система взглядов
Конта содержали основания для последующих
«разночтений», критического анализа, извлечения научных и
философских, этических и социологических идей, их
отрицания или восприятия. Игнорирование эволюции
«первого позитивизма» приводило впоследствии к
серьезному искажению в истории философии реальной
роли этого течения.
Опора на противоположные по своему смыслу
суждения была формой идейного противостояния
представителей «середины» в борьбе партий и школ XIX в., а
40

пропаганда тезиса «каждая наука — сама себе
философия» становилась оппозицией спекуляциям
объективного идеализма и порождала множество
разновидностей, «вариантов» позитивизма, исходивших из
стремления либо «обогатить» основополагающие принципы
за счет данных той или иной области знаний, либо
развивать сами принципы. Такая пропаганда
активизировала либеральные настроения, формируя буржуазное
миропонимание. Отсюда то большое влияние, которое
в изучаемое время позитивизм оказал на развитие
буржуазной философии, социологии, правовой и
исторической науки в России.
Начало проникновения позитивизма
в Россию
История проникновения позитивизма в Россию 30—
50-х гг. XIX в. мало исследована11. Это затрудняет
изучение и теоретическое освещение источников,
вычленение основных линий, квалификацию
идейно-теоретического наследия прошлого. От решения многих простых
на лервый взгляд вопросов зависит пра!вильное
определение места и роли того или иного течения в
истории философии.
Прежде всего следует подчеркнуть, что именно
кризисные процессы в дворянско-помещичьей системе,
знаменовавшие собой наступление эпохи капитализма в
России, стали одной из реальных побудительных
причин восприятия -с конца XVIII в. буржуазных идей
Запада и разработки отечественных философоко-социо-
логических теорий. Буржуазные тенденции развития
страны выразились в теоретической и общественной
деятельности Н. И. Новикова и А; Н. Радищева [226,
2, 35—67; 496; 662]. В их творчестве исторически
отразились значимые внутренние и внешние события:
крестьянская война под предводительством Пугачева,
Североамериканская и Великая французская револю-
" Крайне незначительные сведения, оставленные буржуазной.
историографией в фактологическом и методологическом отношениях нуждаются
в серьезных коррективах [404; 421; 109; 68].
ь работах советских историков философии эта тема начинает получать
все большее отражение [66; 209; 280; 463; 462; 611; 661; 670].
41

ции. Сильное влияние Новикова и Радищева на
общественную мысль начала XIX в. сопровождалось
критическим отношением к философии Гердера и Гельвеция,
Галлера и Канта. Об этом свидетельствовали труды
русских ученых Пнина, Востокова, Попугаева, Куни-
цына, Цветаева, Кдченовского.
М. Т. Каченовский, доктор философии и изящных
искусств, многие годы бывший редактором «Вестника
Европы» (1805—1830), с 1837 г. ректор Московского
университета, возглавил так называемую критическую
(скептическую) школу в русской историографии,
начало деятельности которой относится к первому
десятилетию XIX в. Критическая школа опиралась на идеи
Татищева, Болтина, Шлецера, Мабли, Минье, Стритте-
ра и других отечественных и зарубежных ученых. Эта
школа расчищала почву для восприятия буржуазной
идеологии [664, 243—246].
Каченовский и его единомышленники (Арцыбашев,
Эвер.с, Строев) стояли на позициях деизма.
Представители критической мысли на передний план
выдвигали метод исторического исследования, подчеркивая
познавательное значение «проверенного факта»! «Мы —
покорные слуги опыта!» — восклицал Каченовский.
Он считал «опытом» критическую переработку
исторических данных, материалов и документов, отделение в
них главного от второстепенного, вымышленного от ис-#
торически достоверного. Шедшее от естествознания
влияние эмпиризма совмещалось у историков
критической школы с рационалистической традицией. В
воззрениях представителей (критической школы русской
историографии рационалистически толкуемый
антропологизм переплетался с элементами «экономического
подхода», — эмпиризма. С целью «разумного понима- »
ния» действительности и источников знания
Каченовский требовал, чтобы историки вырабатывали
«критическое сомнение», которое, однако, не должно было
перерастать в агностицизм. Этот своеобразный
методологический скепсис у сторонников критической школы,
призван был служить средством уяснения сущности
исторического процесса, методом «воссоздания храма
истории». Культивируя «требования Шлецера», школа
оказывалась также под влиянием герменевтической
традиции.
42

Справедливости ради следует отметить, что
«критическое сомнение» в ряде случаев приводило Каченов-
ского, Арцькбашева, Эверса и Строева к схематизму и
предвзятым выводам. Этим и объясняется неудача,
постигшая комментаторов «Русской правды» и «Слова о
полку Игораве». Их нигилистический, крайне
скептический подход иногда сближался с методологией
агностицизма.
В своей общей исторической доктрине, подробно
изложенной в 1809 г., Каченовский апеллировал к
хорошо известным Сен-Симону и Конту трудам Байера и
Тюрго, как бы предвосхищая некоторые идеи
«позитивной» науки и философии. Каченовский одним из первых
русских историков стал приверженцем идеи о том, что
история управляется объективными законами и что в
своем развитии народы проходят три ступени:
сначала — «младенческую ступень» («мифическую», или
«баснословную»), затем — ступень возмужалости
(«зрелых деяний») и, наконец, третью ступень —
полной зрелости («'критического ума»). Общая концепция
критической школы имела форму методологической
схемы, с помощью которой история России разделялась
иа три периода: баснословный или мифический, хри-
стианско-проаветительский и творческого расцвета или
критический.
«Баснословный век», по Кач сионскому,
соответствует первоначальной эпохе истории народа, когда
разум человека еще «не озарен никаким светом знаний»
н люди предрасположены к «мрачному
идолопоклонству», легендам, мифам, басням. «Христианско-просвети-
тельскому» периоду соответствуют сложившиеся формы
быта, наличие письменности, развитой культуры,
торговли, денежной системы, государственного строя.
Третьему, критическому, периоду истории народов
остается выработать «критический метод» и приступить
к его применению в повседневной практике: в жизни,
науке, культуре, при решении политических задач.
Концепция истории И. Ф. Эверса несколько
отличалась от философско-исторической доктрины Каченов-
ского. Главная задача историка, по мнению Эверса,
должна состоять в выявлении «внутренних оснований»
жизни и быта людей разных эпох путем исследования
юридических законов и договоров, принятых в данном
43

обществе [222, 154]. Путь от «грубо-естественного 'СО-
стояния» до возникновения развитой цивилизации
Эверс связывал с процессом становления «людских
союзов» (семейство — род — племя — государство),
что приближало его к пониманию поступательного
развития общества. Эверс подчеркивал важность
«народной деятельности», гражданского и государственного
«начал» в истории. Он особо выделял роль
«государственного начала» в эволюции человечества.
Арцыбашев, Каченовокий, Строев, Эверс выражали
идеи одного из первых в России буржуазных течений,
реализуя возможности складывающейся в стране
либеральной традиции. Критическая школа Каченовюкого
оказала значительное влияние на развитие российской
философской, социологической и этической мысли,
исторической и юридической наук в XIX в. И хотя
ближайшими деятелями общественного движения,
подвергшимися влиянию этой школы, были «любомудры» и
декабристы, -все же свое подлинное выражение она
найдет в либеральных учениях 30—50-х гг. (Грановский,
Соловьев, Кудрявцев), а затем в пореформенный
период и в 80—90-е гг. наиболее полно раскроется в трудах
Ключевского, Иконникова, Кареева, а позже —
Виппера.
Уже в первой четверти XIX в. стала очевидна связь
духовной культуры России с идеями европейского
Запада. Наибольшее отражение углубившийся после
победы в войне 1812 г. кризис крепостничества получил
в движении декабристов. Главные выразители
антифеодальных и антимонархических настроений того
времени, декабристы обращались к опыту буржуазных
стран Европы, прежде всего Франции [448, 26—104].
Современники подтверждают, что не только
идеология роялистов и ультрамонтанство, но также сен-симо-
низм и позитивизм вызывали интерес русских
общественных деятелей, которые стремились понять природу
противоборствующих социальных сил французского
общества, чтобы выработать взгляд на перспективу
развития своей родины. Не исключено, что еще до
восстания на Сенатской площади декабристы и
причастные к их деятельности дворяне, посещая парижские
салоны, редакции журналов, принимая участие в
деятельности политических клубов и научных ассоциаций,
44

имели возможность познак^шиться с первыми
позитивистскими идеями. \
Судя по «Запискам» Ипполита Оже, французского
публициста и общественного деятеля первой половины
XIX в. [218], М. С. Лунин был лично знаком с Сен-
Симоном и его окружением. Оже свидетельствует, что
в салоне баронессы Роже русский офицер Лунин
встречался с Сен-Симоном, который рассказывал ему о
своих учениках О. Тьерри и О. Конте [218, 65].
Есть все основания предполагать, что декабрист
Н. И. Тургенев лично знал не только Сен-Симона, но
и Конта. Из писем Н. И. Тургенева к брату [169]
явствует, что он общался в кругу лиц, ориентированных
на учение Конта, сотрудничал в журналах «La Revue
Encyclopédique» и «Revue de deux Mondes», журналах,
широко информированных о первых и последующих
шагах деятельности родоначальника позитивизма и его
единомышленников [580, 45—136].
Подобно Н. И. Тургеневу, и П. Я. Чаадаев в период
своего пребывания во Франции в 1824—1826 гг. имел
связи в обществах ученых и ореди
демократов-политиков. Не раз он встречался с братьями Гумбольдтами
накануне их отъезда в Париж с целью прослушать
лекции Конта. Имеются свидетельства о его дружеских
контактах с Ламенне и де-Местром, Кюстином и Ша-
тобрианом, в середине 20-х гг. тесно связанными с
Контом..Не случайно П. А. Вяземский писал А. И.
Тургеневу о возвратившемся из-за границы Чаадаеве, что
их общий друг «сбн-симонстаует» [452, 236].
Поскольку в условиях России 20—50-х гг. XIX в.
положительное отношение к утопическому 'социализму
свидетельствовало о принадлежности к левому крылу
демократии, симпатии Чаадаева к сен-симонизму
показывают его эволюционирование от дворянской
революционности к революционному демократизму [666, 128].
Возможно, этим объясняется отсутствие достаточно
выразительных следов восприятия Чаадаевым
идеологической и философской доктрины Конта. Отсутствие
имени родоначальника позитивизма в трудах и
переписке русского просветителя — блестящего знатока
французской * литератур — факт, требующий
дополнительного изучения.
45

В конце 20-х — начале 30-х гг., т. е. уже после вое-
стания декабристов, передовые люди Роосии открыто,
з выступлениях устных или печатных за рубежом, в
дружеской 'Переписке и статьях в либеральной прессе
на родине, в условиях разгула николаевского террора
высказывали свое ,мнение относительно
идейно-политических движений, Европы. Активную (Пропагандистскую
деятельность за рубежом вели Н. И. Тургенев,
Я. Н. Толсто^, Н. А. Старынкевич, С. Д. Полторацкий.
«Journal des Débats», «Revue Encyclopédique», «Le
Globe», «Courrier français» и другие прогрессивные издаг
ния французской печати публиковали материалы
антимонархического направления. Русский посол
К. В. Нессельроде и царский информатор, роялист и
консерватор Паццо ди Борго подробно
проинформировали царское правительство об «оправдывающей
мятеж и измену» статье гвардии капитана Я. Н. Толстого
в журнале «La France chrétienne» — статье,
посвященной декабристскому движению. Настроения в пользу
буржуазных свобод (в связи с оценкой декабристского
восстания) выражал «Journal des Débats»,
возглавляемый Ф. Шатобрианом. Этот журнал, близкий
умонастроению Конта, писал, что декабристы были антица-
ристами и конституционалистами, что мечты их —
«вынести приговор коронованным особам» и учредить
республику «между Крымом и Сибирью» —
импонируют сердцу французов. Таким образом, подчеркивалась
общность задач антимонархического (по характеру
идеалов) движения во Франции и Роосии.
Оппозиционный Бурбонам «Constitutionnel» ставил восстание
декабристов в прямую связь с французской революцией
1789—1794 гг. и мировым политическим процессом,
направленным, по« мнению этого журнала, против основ
Священного союза в защиту легитимистских «устоев»
демократических преобразований. «Чем вызвано
петербургское движение?» — опрашивала газета в
начале 1826 г. и отвечала: «Это то же, что происходит во
Франции, Англии, Америке, Риме и Париже, в Мадриде
и Мексике, т. е. всеобщее мировое движение, которое
захватило и Россию» [448, 102].
Наличие общих с Францией тенденций в
общественной жизни России подтверждало те явления, которые
возникали в определенных кругах российского общест-
46

ва как реакция на Идольскую революцию 1830 г.
Образование в 30—50-е гг. целого ряда журналов
демократической и либеральной \риентации («Литературная
газета» А. А. Дельвига, \ «Московский телеграф»
Н. А. Полевого и С. Д. Полторацкого, а затем
«Телескоп» Н. И. Надеждина, «Библиотека для чтения»
Н. И. Глазунова и О. И. СенковЬкого, «Отечественные
записки» П. П. Свиньина и А. А. Киевского,
«Московский наблюдатель» В. П. Андросова\и Н. С.
Степанова) показывает укрепление буржуазной тенденции.
О том же говорит и интенсивное развитие просвещения
и науки. Та«, только »в первой половине XIX в. в
стране удвоилось число гимназий, было создано около
40 новых учебных заведений высшего типа —
университетов, -педагогических, медицинских, технических и
военных учебных заведений. Была реорганизована
Российская академия наук. Значительно расширился ее
состав и объем исследований во всех отделениях [285,
155—250].
Но было бы неправильным в России первой
половины XIX в. видеть только рост буржуазного класса, его
сил и возможностей. Крепостническое государство и его
институты оставались еще достаточно прочной
системой экономического и политического господства, для
укрепления которой царизм прилагал соответствующие
меры. При Николае I число чиновников
государственной службы увеличилось почти вдвое, были усилены
армия и жандармерия. Расширялась сеть религиозных
учреждений [702, 255; 693, 127]. Власти стесняли
«академические свободы», правительство постоянно
стремилось сокращать сравнительно малое число учащихся
университетов; закрывало «беспокойные» факультеты,
подвергало репрессиям прогрессивно мыслящих
профессоров и студентов. Силы демократии повсюду
наталкивались на сопротивление «косной феодальной
рутийы, на отсталость, нищету и -бесправие населения.
Крепостное хозяйство все больше выявляло свою
ограниченность и пороки. Высшую степень актуальности
обретал аграрный вопрос, вокруг него сплетались
политические коллизии времени, обострялись противоречия
идейных /платформ противоборствующих лагерей.
Примыкавший к «критической школе» Н. А. Полевой
в своем журнале «Московский телеграф» (1825—1834}
47

объединял многих из тех, кто/Стоял на позициях «бур
жуазного пути Роосии». Не случайно А. И. Герцен
писал о нем как о деятеле, который начал демократизм
ровать русскую литературу, «заставил ее опуститься с
аристократических высот и 'сделал ее более народной
или по крайней мере более буржуазной» [132, 7, 216].
В сочинении «История русского народа», отвергая
«гегелевскую схоластику», Полевой пытался связать идею
развития с идеей приоритета «народных сил в
истории», концепцию исторического процесса
противопоставить «истории государей» Карамзина [481, XXXVI].
Многие черты творчества Полевого говорят о его
знакомстве с контизмом. Введенные им в 30—40-е гг. идеи
единства «исторического потока», возможности
разумного истолкования всех этапов мировой цивилизации (з
отличие от героического, религиозного, .поэтического
или этического способов выражения истории)
перекликаются с идеями Тюрго и Сен-Симона о
положительном (научном) знании, с идеями самого Конта о
методе истории и социологии, о методологии обществозна-
ния. При всей ограниченности овоей позиции историка
[449, 181—317], родственной ограниченности
французских буржуазных историков периода Реставрации (Ги-
зо, Тьерри, Минье), Полевой с позиций «среднего
класса» возбуждал интерес к буржуазным идеям
своего времени, содействовал развитию общественного
самосознания и демократической традиции в России [448,
120].
Полевой оказал значительное влияние на
профессоров Московского университета Н. И. Надеждина,
Д. Л. Крюкова, Т. Н. Грановского, П. Н. Кудрявцева,
которые не случайно проявили интерес к позитивизму.
Среда преподавателей и студентов Московского,
Петербургского, Казанского, Харьковского, Дерптского, а
затем и Киевского университетов, сотрудников
(педагогических, технологических и медицинских высших
учебных заведений и редакций многих журналов и газет
страны стала своеобразным генератором
позитивистских идей. Эти идеи проникали в интеллигентские
круги России постепенно, часто занимая место ранее
господствовавших немецких и английских учений, вступая
в конфликт с традиционными представлениями
определенных кругов российского общества.
48

В 30-е тг. позитивизм в России распространялся в
совокупности с либеральными, утопическими, мелко-
радикалистокими и даже религиозными идеями Запада.
Главным источником информации о позитивизме была
прежде всего французская кнюкно-журнальная
продукция 12. Сведения о позитивизме 1цооникали в научные
статьи. Журналы, близко стоявшие к Московскому
университету, — «Вестник Европы»\«Телеокоп»,
«Библиотека для чтения» — публиковали статьи В.
Петрова, М. Максимовича, Г. Гесса, Н\ Лясковского,
К. Рулье, И. Дядьковского, Д. Перевощикова, П. Иль:
енкова, в которых оценивались европейские,научные и
философские новости. Аналогичные материалы
печатались в «Атенее» М. Павлова, а затем в «Космосе»,
который курировал П. Н. Кудрявцев. Из журнальных
статей по вопросам права, политической экономии,
истории или литературы, из обзоров современных
философских течений Франции ясно видна осведомленность
русских авторов в актуальных проблемах, волновавших
европейскую общественность.
Судя по «Летописям отечественной литературы»,
профессор Московского университета Н. И. Надеждин
уже в начале 30-х гг. был знаком с основами раннепо-
зитивистского учения [403, 247—251]. Весьма
любопытно, что его «Телескоп» активно пропагандировал идеи
французских мыслителей 30-х гг., помещая как
переводы их статей, так и обзоры русских авторов. Иногда
«французский сюжет» в этих статьях «вставлялся в
русскую рамку» — делались попытки связать
европейские события или теоретические учения с российской
действительностью. С демократических позиций
«Телескоп» писал о важнейших политических движениях
Франции конца XVIII — 'начала XIX в. как об
исторических уроках: «Уже революция французская
задала сильный урок, который невозможно забыть» [546,
308]. Анонимный автор характеризовал современность
ч В 30—40-е гг., например, в Москве сочинения Конта, наряду с
книгами Кюстина, Леру, Сен-Симона, Луи Блана, Тьерри, Прудона, Головина,
Н. Тургенева, продолжительное время уходят от «ока» цензорских ищеек
и спецслужбы Министерства внутренних дел. Эти книги распространял
известный книготорговец Готье, услугами которого пользовались Жуковский,
Пушкин, Надеждин, Чаадаев, Герцен, Огарев, Белинский, Кетчер, Боткин.
Станкевич, Грановский, Мерзляков и даже литературный неприятель
Белинского Н. В. Павлов [644, 232-233].
49

как век «анализа, критики, иаъгск&ний, справок и
прокламаций», которые подводят читателя к вопросу о
роли человека, личности в обществе. Безмерными
кажутся успехи промышленности.
Вместе с тем журнал «Телескоп» сокрушался, что
символом нового века является человек, который
«покушается осуществить теорему мира», что
«воцаряющийся скептицизм», неся в людскую среду «сомнение
и ужас», угрожает «поглотить веру». Здесь же, хотя л
с некоторыми'коррективами, но явно в духе
позитивизма, давалась оценка исторической роли метафизики:
«Во все времена, если можно так сказать, метафизика
была хроническою болезнью человечества» [546, 299].
Автор резко отрицательно оценивал метафизическое
миропонимание. «Заключившись в сферу отвлеченных
идей, — указывал он, — метафизика есть самый
роковой бич человечества». Метафизиком назывался
человек, который «берется разлагать разумение и его
феномены» [546, 300]. В журнальной статье без особых
комментариев отстаивалась идея о конвенционалист-
ском характере всякой теории.
Примечательным также было то, что в анонимной
статье, содержание которой объявлялось переводом из
«Эдинбургского обозрения» (популярный журнал),
давалась оценка общественно-политической ситуации
Франции 1832 г.: «равнодушие» к вчера еще новым, но
износившимся, старым символам, безразличие массы
к событиям дня, сочетающееся с «нерешительностью»
недавно еще активных сил. Типично позитивистская
формула о единстве «прогресса» и «порядка»
выражалась достаточно четко: во Франции «чувствуется»
'повсюду «потребность порядка и устройства» (702, 19,
308).
В двадцатом, номере «Телескопа» за 1832 г. была
помещена статья Н. П. Огарева «Современное
назначение философии», в которой ставилась задача создать
пособие, способное ознакомить русскую публику с
«настоящим состоянием философии во Франции». В центре
знимания статьи — В. Кузен и его «философическиетю-
нятия». Давалась краткая характеристика
«обезоруженного летами» Г. де Траси. Выражался интерес к
современному эмпиризму, к которому Огарев
впоследствии отнесет идеи Копта. Но в этой статье нет следов
50

непосредственного знакомства ее автора с философией
позитивизма [445, 415—42б\
И тем не менее статья ГЬ^П. Огарева, в которой
наибольшее внимание уделено \грудам Кузена,
показательна во многих отношениях. "Парижский профессор
Кузен занимал позицию между двумя школами: с
одной стороны, он симпатизировал Шотландской школе
Юма и Гамильтона, к которой в ту пору склонялся и
Конт, боровшийся против «метафизики^; с другой —■
открыто опирался на философские идеи «двух
знаменитых друзей» — Гегеля и Шеллинга, враждебных кон-
тизму и выступавших против материалистического
сенсуализма и всего направления эмпиризма.
Противоречия и тупики философской эклектики Кузена вели
его к новому -миропониманию, философской
антропологии, эмпиризму и спекулятивным выводам [748].
Выступая на страницах французских
интернациональных изданий, а также находясь в личной переписке с
многими деятелями Германии и России, Кузен
информировал широкие интеллигентские круги Европы о
движении общественной и философской мысли во
Франции. Будучи эклектиком, он собрал в своей системе
многие понятия сенсимонизма и контизма. Оттого само
знакомство с трудами Кузена вело к знакомству с
«позитивными» представлениями и выводами контизма,
расчищало почву восприятию или по крайней мере
уразумению идей Конта. Так, например, известно, что
Шеллинг под воздействием трудов Кузена и переписки
с ним воспринял некоторые контовско-сен-симонистские
понятия из области «положительной философии».
В своем предисловии к немецкому изданию
произведений Кузена в середине 30-х гг. . Шеллинг писал о
необходимости создания философии, доступной для
всех. Встречаясь с русскими "' путешественниками по
Европе, Шеллинг рассказывал о тех изменениях,
которые он собирался внести в понимание философии как
системы «позитивных» взглядов, имеющих «корень свой
в живой действительности», основанных на «самой
природе вещей»,
По свидетельству Н. А. Мельгунова (он же Н. Ли-
венский) — писателя и мемуариста 30—60-х гг. [371,
44], Шеллинг блестяще знал научные и философские
достижения французов. «Естественными науками во
51

всей их совокупности, — воспроизводит Мельгунов слова
Шеллинга, — нигде" не занимаются с таким успехом,
как во Франции». Шеллинг, утверждал Мельгунов,
предполагал завершить свою «положительную
философию» мифологией и философией веры, которые
должны были дополнить «позитивную» философию
действительности.
Опубликованные еще в 1839 г. отрывки из
«Путевых записок» И. А. Мельгунова показывают, что их
автор в какой-то мере был знаком с философией и
социологией Конта и, возможно, за долгие годы
пребывания -во Франции мог встречаться с основателем
позитивизма. Доверительное отношение Шеллинга к
Мельгунову, передававшему поручения Шеллинга
французским друзьям, в том числе Кузену, говорит в
пользу нашего (предположения, которое может быть
подтверждено дальнейшими архивными изысканиями
советских, французских и немецких исследователей.
Приведенные примеры показывают, что знакомство
с воззрениями Кузена и других французских
мыслителей 30—50-х гг. подготавливало почву для
проникновения идей Конта, восприятия позитивиз,ма. Видимо, не
случайно Н. И. Надеждин и В. С. Порошин, А. И.
Герцен и Н. В. Станкевич, В. Н. Майков и В. А. Милютин,
П. В. Анненков и Т. Н. Грановский подходили к кон-
тизму, прежде познакомившись с учением Кузена.
Опосредованное воздействие контовской философии
н социологии на общественную мысль России 30—
40-х гг. прослеживается также при изучении процесса
проникновения европейских естественнонаучных и
гуманитарных исследований в Россию. Братья
Гумбольдты, слушавшие еще в 20-е гг. лекции Конта,
пропагандируя научные знания, давали широкое толкование
контизму. В «Космосе», популярном в России
николаевской эпохи журнале А. Гумбольдта, всегда были
статьи, пронизанные позитивистскими идеями. Такие
известные ученые, как Бине и Брюстер, Фурье и Пуан-
со, Бленвиль и Бруссе, Галль и Гиршфельд, Либих и
Гофман, в своих трудах нередко упоминали имя Конта
и ссылались на отдельные высказывания «отца»
позитивной философии. Таким образом, знакомство с
некоторыми естественнонаучными теориями, создатели
которых выступали прозелитами идей Конта, вело к
52

контактам с позитивизмом\и вызывало ответные
реакции на его принципы: Особенно большое значение для
проникновения позитивизма в Россию 40—50-х гг.
имели труды немецкого химика-позитивиста Ю. Л. Ли-
биха, который оказал большое влияние на
естественнонаучные и гуманистические взгляды ученых России
XIX в.
Следует 'подчеркнуть, что судьба учения Сен-Симона
тесно связана с судьбой учения Конта. Не только
знакомство с биографией Сен-Симона, но и изучение
одного из важнейших источников французского
утопического социализма — «Катехизиса промышленников» —
приводило к знакомству с контовским учением.
Информация о .позитивизме поступала к русским публицистам
и ученым, общественным деятелям и литературным
критикам в 30—40-х гг. опосредованно, в частности
через утопический социализм, сен-симонизм. Большой
интерес, который проявляли к учению Сен-Симона
Пушкин, Чаадаев, Герцен, Огарев, Белинский, Сазонов,
Сатин, Тургенев, Полторацкий, Порошин, Станкевич,
Грановский, Бердяев, Столыпин, Савич и другие
русские общественные деятели13, можно считать
своеобразным показателем не всегда четко выявляющегося
знакомства с идеями позитивизма.
При анализе процесса восприятия философии и
социологии Конта, видимо, следует учитывать, что для
людей, отходивших от христианской ортодоксии и
искавших опору вне традиционных форм (Мышления,
комплекс социалистических идей Сен-Симона, Ламенне и
Леру часто являлся формой перехода от «старого»
христианства к христианству «новому». Спустя
полстолетия после выхода в свет трактата Сен-Симона
«Новое христианство» профессор Казанского
университета Н. А. Осо-кин .писал: «В своём «Новом
христианстве», которое тщится развить первую заповедь
Спасителя, выставляя высокое значение религиозного
авторитета, Сен-Симон видит в религии высшего руководителя
человечества на пути утверждения любви и братства
вообще, особенно в видах улучшения быта самого
13 В следующих работах в большей или меньшей степени
прослеживается влияние сенсимонизма на деятелей российского общественного
движения [157; 190; 615; 471; 82; 541; G75; 645; 683; 388; 519; 579; 673; 28; 568; 195;
91; 92; 96; 97; 361; 225; 101; 448; 459].
53

многочисленного и самого бедного класса —
работников» [450, 44]. Преувеличивая роль «религиозного
начала» в системе понятий Сен-Симона, Осокин не
увидел антитеологической направленности
социалистической доктрины французского утописта, как, видимо,
не видели ее и другие верующие искатели истины.
Известно, что, «сен-симонствуя», П. Я. Чаадаев
оставался хотя и не ортодоксальным верующим, но все
же религиозным человеком. Его отход от православной
ортодоксии заключался не в сближении с католической,
т. е. не в переходе от одной системы религиозных
убеждений к другой в рамках христианской веры, как
полагают некоторые историки философии, а в стремлении
(имеются в виду 30—40-е гг.) вообще выйти за
пределы всякой веры. Отсюда, разумеется, не следует вывод,
будто Чаадаев стал на позиции «безрелигиозности»,
«безверия», атеизма. Отнюдь нет 14. Однако
относительно убеждений Чаадаева, складывавшихся после
возвращения из-за границы, речь может идти о такой
тенденции перехода от объективного идеализма к деизму,
когда присущие создателю «Философических писем» и
«Апологии сумасшедшего» стремления и симпатии к
революционному демократизму должны были
побуждать и побуждали к отказу от господствующей (по
форме — православной, по содержанию — царистской,
крепостнической) идеологии.
В сенсимонизме Чаадаев видел «новое слово»,
«новую фразу», некий политический вариант
христианства, отличный как от православия, так и от
католичества своим углублением в область социальной
проблематики. Сближаясь с идеями Сен-Симона,
Чаадаев определенную дань (и не малую!) отдавал науке,
которую причудливым образом соединял с верой. Но
свои симпатии к 'знаниям, свое уважение к авторитету
науки, в соответствии с духом Бремени и, на наш
взгляд, не без опоры на мнение Конта, Чаадаев
временами, как это было в 1837 г., ставил выше престиж-
14 Пользуемся случаем, чтобы внести ясность в вопрос о
«религиозности» Чаадаева, поставленный в одной из статей журнала «Вопросы
литературы» за 1974 г. [618, 135—136]. В этой статье нам приписывается
намерение в книге, посвященной анализу мировоззрения П. Я. Чаадаева
(666), доказать безрелихиозность русского философа. Между тем, в нашу
задачу не входило и не входит доказывать это несоответствующее истине
положение. В указанной книге речь идет об эволюции религиоз'но-идеоло-
гической позиции Чаадаева [666, 44—92].
54

ных ценностей. В заключительных строках его письма
к декабристу, философу-материалисту И. Д. Якушкину
были слова, которые свидетельствовали о
значительных сдвжах в сознании Чаадаева по сравнению с
концом 20-х — началом 30-х гг.: «Но как бы то ни было,
конечно, — писал Чаадаев, — в одном ты будешь
одинакового со мною мнения, а именно, что мы не можем
сделать ничего лучшего, как держаться, сколько то
возможно, в области науки; в -настоящее время мне
ничего больше и не надо» [638, 208].
Конечно же, апелляция передовых людей России
30-х рг. к науке не может быть объяснена только тем
или ины'м «идейным влиянием» западноевропейских
мыслителей. Необходимость в научном знании
объяснялась причинами .внутренними. Показательно, что
активный участник герценовского студенческого кружка
Н. И. Сазонов считал, «что разочарования 1825 и
1830 irr. послужили нам полезным урокам, после
которого мы стали стремиться к разрешению больших
национальных вопросов прежде всего при помощи науки»
[526, 196—197].
И все же нельзя .не учитывать, что именно
утопические социалисты и последователи Конта первыми
указали (конечно, в значительной степени
декларативно) на невозможность решения социальных задач 'без
опоры на науку. Ученик Сен-Симона Анфантен считал,
что эта идея принадлежит «всем сен-симонистам», в
том числе и Конту. Н. И. Сазонов также полагал, что
без европейского утопического социализма (теорий Сен-
Симона, Фурье и Оуэна) невозможно научное уяснение
задач времени [526, 197]. Судя по более позднему
высказыванию Н. И. Кареева о влиянии Конта на
осмысление общественными деятелями России роли научного
фактора в истории, контизм рано начал
рассматриваться русскими как одна из форм «(позитивного» (т. е.
«научного») выражения самого «духа» XIX в. [526,
197].
Анализ источников показывает, что В. Г. Белинский,
А. И. Герцен и Н. П. Огарев в 30-е гг. относились к
сенсимонизму приблизительно так же, как Чаадаев,
однако с более последовательных позиций
революционного демократизма. Доктрина Сен-Симона
рассматривалась ими в свете социально-политических требований,
55

выраженных в религиозной форме, а у Герцена в
начале 30-х тг., — даже с элементами мистицизма. В
таком понимании сказывалось влияние всеобщих
принципов шеллингианского трансцендентализма и
гегелевского панлогизма, которые активно
содействовали поиску «синтеза», например, гегельянства и
социализма [92, 70—80]. Идеалистически толкуемый
пантеизм и антропология оказались при этом на
первом плане. Понадобилось дожить до 40-х гг., обрести
идейно-политический и социальный опыт, чтобы вновь
обратиться к проблемам социализма, науки,
философии, выявляя возможности новых форм теоретического
мышления для решения практических задач своего
поколения [615, 157—193].
Несмотря на очевидное влияние контизма на
русскую интеллигенцию еще в 30-е гг., в известных нам
российских источниках пока не обнаружено
упоминания имени Конта или его доктрины. Общая реакция на
передовые антифеодальные и антитеологические идеи в
форме религиозного мистицизма в православной
ортодоксии выступала одновременно в качестве барьера
антитеологическим и атеистическим идеям, а также
сенсимонизму и контизму. Замалчивание
позитивистских идей являлось формой их дискредитации, и не
исключено, что имело административно-юридическую
санкцию. Ведь не случайно в пору, когда в Париже
том за томом публиковался «Курс позитивной
философии», ни в одном философском .произведении,
вышедшем в России, нет ссылки па Конта.
Последнее обстоятельство надлежит учитывать,
чтобы не смешивать отношение к Конту и его учению
со стороны различных идейных лагерей и
общественных сил в течение длительного периода.
Доктор медицины Д. М. Велланский в своих
работах 30-х гг. «Умозрительная физика» и «Введение в
пауку философии» не упоминает ни имени, ни
произведений Конта. Отменно информированный в новинках
Современной ему европейской философии магистр
богословия Ф. Ф. Сидонский также никаких оценок не дал
идеям раннего позитивизма [537, 538].
Такое же 'молчание о Конте хранят все религиозно
настроенные историки философии, в том числе и
будущий редактор «Отечественных записок», в ту пору со-
56

трудник «Журнала Министерства народного
просвещения» А. А. Краевский, известный как знаток
философской мысли Франции. Одна из его статей
1834 г. посвящена этому предмету, и мы видим в ней
полный набор теорий французских философов, нет
только упоминания о контизме [310, 317—377]. Даже
Кузен возбуждал у автора жтучую неприязнь. Не
называя его имени, Краевский с ожесточением ополчался
на «эклектическую школу», противопоставляя ей
«истинную мысль», подлинное любомудрие —
католическую «философию общего смысла». Почти дословно
повторяя профессора философии Страсбургского
университета аббата Ботэна [719], статья призывала в
философских изысканиях в пример «благородному
юношеству» исходить из понятий «всемирного разума»
и «всеобщего смысла» [310, 343]. Гносеологию
католицизма с решающей ролью в ней «общего согласия» и
ч<общего уразумения» Краевский именует отмеченной
«печатью истины». Основанием знания он объявляет
веру, авторитет церкви и священного писания. Аббат
Ботэн кажется Краевскому провозвестником «новой
философской системы», а сама «система» — новейшим
словом, способным объединить в одном «цельном
учении» науку, веру, логику и этику. Будучи близкой
«духу 30-х г,г.», атмосфере удушения разума,
николаевскому религиозно-мистическому курсу, статья Краевского
одновременно угождала Вигелю и Булгарину, Уварову
и Бенкендорфу. ,
Антитеологизм и демократический характер ранне-
позитивистской программы не могли не вызывать
испуга в официальных и полуофициальных кругах России.
Только общей обстановкой николаевской реакции и с
учетом предполагаемого нами официального запрета
можно объяснить то, что такой осведомленный в
событиях времени человек, как А. В. Никитенко —
профессор Петербургского университета, доктор
философии, цензор (многие годы), даже в своих «Записках и
дневнике 1826—1877 *\» в разделах, относящихся к
30—40-м гг., не упоминает имя Конта [422]. То же
можно сказать о книгах и журналах 30—40-х гг.,
которые прошли через «цензорное око» Никитенко. За
десять лет (1836—1845) даже «Современник» не
поместил ни одной статьи о позитивизме [605].
57

Поэтому неудивительно, что столь одиозный
философствующий писатель 30—40-х гг., ярый защитник
православной ортодоксии, как Ф. Надежин, который
в своей «Истории философии» и, позже, в «Опыте на-
\ки философии» доводил исследование родословной
философии до современных ему систем (в его книгах
многие страницы посвящены Канту, Фихте, Шеллингу,
Гегелю, Гербарту, Ботэну) и, опираясь на «Курс
философии» Кузена, дал анализ различных философских
школ Франции, ни словом не обмолвился о философии
Конта [404; 405]. Такое отношение к Конту было
вполне естественным для автора, который считал, что все
науки «одухотворены и направлены к цели
нравственно-религиозной». Его религиозный фанатизм исключал
даже намек на антитеологическое понимание науки.
«Бытие безбожников, — писал он, — есть стыд для
человечества» [404, 222—223]-.
Философская позиция Надежина в довольно
короткий срок на фоне внутренних и внешних социальных
процессов в стране выявила свою архаичность, что
было зафиксировано в блестящем памфлете, вероятно
принадлежащем перу В. Майкова, на последний из
надежинскнх «опытов» по истории философии. Это
сочинение квалифицировалось как «курьезное
произведение», пример «субъективной крайности», как
«книжица», которая не может принести «никакой пользы
науке» [703, III, 19—27]. Разумеется, прошедшее
десятилетие во многом изменило общую ситуацию и
расстановку сил в стране. Но не разоружило лагерь реакции,
для которого сама мысль об изучении философии
Конта продолжала оставаться недопустимой. Например,
архимандрит Гавриил в своих творениях с «огнем и
мечом» шел на «безбожный эмпиризм и его нелепые
последствия», требуя «выбросить отраву Канта» и
восхваляя Шеллинга. Однако, о позитивной философии
никаких суждений он не оставил (112).
И все же даже среди преподавателей духовных
учреждений, встречались, вероятно, испытавшие влияние
позитивизма. Так, преподаватель словесности
Ярославской духовной семинарии И. А. Кедров в книгах «Опыт
философии природы» и- «Курс психологии» [263; 262]
развивал пантеистическое миропонимание. Влияние
спинозизма толкало его к антропологической проблема-
58

тике, а основывающаяся на картезианстве его
психология противостояла модному тогда шеллингианству.
Столь «расширенная» структура философии приводила
его к дуализму. В «Опыте философии природы»
акценты выдвигаемых проблем автор делал на
суверенность природы, хотя и признавал существование бога.
Философия природы, по мнению Кедрова, должна
включать три аналитических аспекта: а) о природе в
самой себе, б) о природе в отношении к богу и в) о
природе в отношении к разумным существам,
населяющим Землю. Детально изложен Кедровым принцип
«о саъюсущности природы» [263, 19—40]. При сем
выдвигались положения о «внутреннем начале природы»
[263, 41], о единстве и тождестве частей и целого всей
«натуры», о количественной и качественной
всеобщности основного начала, субстанции природы [263,
54—55].
Даже с учетом «благородной ревности к успехам
науки», считал Кедров, научные, т. е. опытные знания
не дают решения всех метафизических вопросов о
природе: следует учитывать деятельность разума. И здесь,
по мнению автора «Опыта», надлежит выяснить
возможности спиритуализма, пантеизма и
антропологического принципа. Спиритуалисты, считал он, не могут
доказать, «каким образом из духа могла развиваться
материя». Это положение вело к подрыву истинности
основных догматов о божественном творении «мира
низменного» и «мира горнего» [263, 45]. Идея
«внутреннего начала природы» вступала в противоречие с
системой заключений, признававшей существование
«премудрого Художника», «бесконечно мудрого
Существа», я.кобы творящего Вселенную и управляющего
ею [263, 55—72]. Природа, с одной стороны,
провозглашалась «служительницей горнего мира», с другой
стороны, автор подчеркивал, что «природа не награждает
вместе с развитием организации» [263, 31].
Известно, что проблема организации в контексте
эволюционных -идей была поставлена в истории русской
философии А. Н.. Радищевым в «Путешествии из
Петербурга в Москву» и в трактате «О человеке, о его
смертности и бессмертии». Она рассматривалась в
антропологических построениях Велланского, Галича,
Иикитенко, хотя обретала при этом идеалистическую
59

форму [70; 116; 421]. В вопросах «организации мира
живых тварей» Кедров был близок к теории К. М.
Бэра, ставившего сложность и дифференциацию органов
чувств в зависимость от места живых существ на лест
нице классификации живой природы. Английский
позитивист Г. Спенсер в 60—80-е гг. разовьет эту теорию в
систему «позитивных» понятий. Для Кедрова также
открывался путь позитивистских комментариев. Однако
связать идею пантеизма с многообразной природой
было чрезвычайно трудным делом. Ведь именно здесь
типичным в христианском истолковании является
обскурантский вариант провиденциалистского
«раскрытия истины» (все существует в рамках «творения»),
который защищали в ту пору некоторые церковные
деятели.
Кедров выдвигал проблемы антропологического и
социологического планов: о сущности человека как
такового, о специфике взаимодействия духовного и
физического, о личности, обществе и прогрессе [263, 111—
142]. Понятие «разумные твари» («О природе в
отношении' к разумным тварям») удерживало Кедрова в
рамках теологической традиции, но в его построениях
именно «разумные твари» составляют основание
«общества», «цивилизации», их действия ведут к
«.прогрессу человечества». В познании мира вещей и фактов
общественной жизни важным являлось понятие
«попечительная природа»: свойства природы определяют
«человеческие дарования». Однако, по Кедрову, как и по
Канту и Конту, человек познает только явления, но не
сущность, хотя (и это важно подчеркнуть)
проявлявшийся в «Опыте философии природы» и в «Курсе
психологии» агностицизм по своей направленности имел
преимущественно антитеологическое значение.
Эта раскрывающая просветительский характер
скептицизма черта мировоззрения философов и
общественных деятелей России 30-х гг. при всей неоднотипности
содержания их взглядов выступала важным фактором
подготовки новых духовных процессов, которые
выразились в творческой деятельности двух широко
известных тогда в России и за рубежом просветителей —
И. Ястребцова и В. Порошина, чьи имена историками
философии несправедливо преданы забвению.
И. И. Ястребцов, медик по образованию и педагог
60

по практической деятельности, популяризатор
естествознания и философии, известен трудами «De funetioni-
bus systematis nervi» («О функциях системы
нерва», 1825), «Об органах души» (1832), «Исповедь»
(1841). Отличный знаток древней философии, истории
естествознания и философии нового времени, Ястребцов
многие страницы своих трудов посвятил анализу
творчества Канта, Фихте, Шеллинга, Гегеля, Л ер у, Кузена.
Говоря о своей «страстишке к политическому чтению»,
он упоминает «Journal des Débats», издававшийся Ша-
тобрианом. В 30-е гг. в этом журнале сотрудничал и
Конт. Нетрудно лредположить, что журнал, на
страницах которого встречались идеи Конта и Кузена,
оказывал влияние ла Ястребцова [688, 58].
На основе принципа целостности мира, не
исключающего, по мнению Ястребцова, дискретность его
форм, в «Исповеди» делалась попытка обосновать идею
законосообразности всего сущего. «В природе, —
писал Ястребцов, — все происходит по законам и
ничто — сверх законов» [688, 65—66]. Познание фактов,
процессов, объективных закономерностей их
существования («факты — неприкосновенность») — задача
наук. Знание идет от общего, известного к неизвестному,
частному, единичному.
Всякое частное, по Ястребцову, проявляется
относительно общего в процессе познания как новое звено
и вместе с тем как более дробный элемент или более
узкая грань объекта. Так совершается «углубление»
знания и «расширение» -поля познания. В естественном
ходе познания, как это следует из «Исповеди», нет
места божеству. Божественное — область «безусловно
неделимого» [688, 73]. Здесь мы видим типично
«позитивную» уступку религиозному миропониманию,
которая была свойственна формировавшейся тогда
английской школе позитивизма, и прежде всего Спенсеру,
считавшему все «непознанное» сферой божественного.
Аналогично деизму Спенсера деизм Ястребцова имел
отчетливо гносеологическое основание.
Сильное влияние социологических представлений
Полевого сообщало общественно-политическим
взглядам Ястребцова демократический и в значительной
мере гуманистический характер. Вся социальная
философия мыслителя-демократа опиралась на принципы фи-
61

лософской антропологии: «назначение» общества —
раскрытие «человеческой натуры», ее .природных
«качеств» и «свойств». В этой концепции, .как мы видим,
социальное непосредственно сводится к биологическому
(антропологическому). Такой взгляд на общество стал
особенно популярным позднее среди буржуазных
социологов.
Буржуазно-демократическим характером отличались
философские и социологические взгляды
экстраординарного профессора Петербургского университета
В. С. Порошина. Блестящий знаток европейской
духовной культуры, он глубоко изучал сочинения
Карамзина, Полевого, Максимовича, Бэра, Рулье; труды
представителей «критической школы», в том числе Каченов-
ского, Строева, Эверса; работы французских историков
Тьера, Минье, Тьерри, Байера и Тюрго.
Ярко выраженный деизм и интерес к проблемам
социологии были характерны для работ Порошина,
изданных в России в 30—40-е гг. и во Франции, куда он
эмигрировал в 1847 г. почти одновременно с Герценом.
В «Критических исследованиях об основаниях
статистики» (1838) — одном из первых трудов петербургского
профессора — рассматриваются многие философские
и социально-теоретические проблемы, на основании
новейшей европейской литературы исследуются вопросы
экономики, искусства, быта, общественной и
государственной деятельности. С большой последовательностью
автор стремится показать роль статистики в решении
не только теоретических, но и практических задач.
Буржуазная природа идей Порошина отчетливо
проявилась в работах 40—60-х гг.: «О земледелии в
политико-экономическом отношении» (1846), «Дворя-
не-'бла>годетели» (1856), «Социальное возрождение
России» (1860), «Практическое решение крестьянского
вопроса в России» (1861) и др. Анализ трудов
Порошина подтверждает вывод об эволюции политического
кредо их автора от демократизма к либерализму, т. е.
раскрывает общность его идеологических воззрений с
социально-политической платформой Н. А. Полевого,
И. С. Тургенева, М. С. Волкова, В. П. Боткина,
П. В. Анненкова и других русских представителей
умеренного крыла общественного движения в пред- и
пореформенной России.
62

С самого начала идейная эволюция Порошина
содержала теоретические элементы, которые соединяли
отдельные его выводы с позитивистской философией и
социологией. Так, онтологические проблемы для него,
как и для Канта и Конта, тесно сомкнуты с
гносеологическими, а последние несут на себе следы
антропологизма. С одной стороны, «каждая форма выражает
постоянное отношение к целой природе, к
пространству», которое есть не что иное, как неизменяемое,
общее, «единство в феноменах» [492, 44]. С другой
стороны, перед наукой ставится задача «толковать факты»,
«описывать состояния». Таким образом, дескриптивность
познания обусловлена для Порошина
противопоставленностью объекта субъекту — типичной для
позитивистской доктрины.
Порошин, как это делали и Кузен, и Конт,
стремился решить задачу соотношения" опытного и
теоретического в познании. Однако, по мнению русского
философа, только теория является дорогой к «открытию»
[492, 19]. Ум, воображение, умозрение — средства
достижения истины. Естественные науки объявлялись
им науками описательными и только общественные,
«нравственные» науки — аналитическими.
«Не одна дорога в -Рим!» — эту пословицу часто
любил повторять Порошин, подчеркивая многообразие
путей и средств познания [493, 166]. Между тем еще
в работе «Критические исследования об основаниях
статистики» роль и значение статистики как метода по-
позитивистски преувеличиваются, универсализируются;
«статистический путь» становится главным методом
критического и практического истолкования фактов.
Приведенные Порошиным рассуждения французского
ученого-позитивиста Ж- Б. Сея о том, что
«политэкономия познает законы вещей; статиетика — явления,
результаты этих законов» [492, 47], не мешает нашему
автору на той же странице указанного выше трактата
утверждать: «История есть непрерывная статистика;
статистика — остановившаяся история» [492, 46].
Весьма часто встречающиеся в суждениях Порошина
противоречия указывают не на его
непоследовательность, но, скорее, напоминают нам позитивистские
методологические принципы с их формальной
«правильностью» и реальной противоречивостью: взятые вместе,
63

в единой системе понятий, такие «принципы»
раскрывают свою формальную природу. Так, в сочинениях
Порошина 30—40-х гг. можно натолкнуться на
контрадикторные (диалектически не истолкованные)
суждения, например: «предмету соответствует и средство
познания» [492, 30] и «теория не всегда согласна с
началами вещей» [493, 141].
Порошин, так же как и Ястребцов, преувеличивал
роль антропологических «средств» в описании
общественных явлений. «Предмет статистики, — писал
русский ученый, — человек» [492, 38]. Отсюда делался
вывод, что статистика — наука нравственная и
аналитическая (но не описательная), хотя анализ автор
всегда подчинял синтезу. Не догадываясь об
общественном характере естествознания, как и науки в
целом, Порошин находил, что к этой области
человеческой деятельности «критический анализ» неприменим.
Критическое «рассмотрение» провозглашалось им
годным лишь в области обществознания, что позднее
найдет развитие в либерально-народнической социологии
Михайловского.
В книге «Дворяне-благодетели» и в приложенном к
ней «Завещании» этическая программа Порошина
раскрывалась с антропологических христианских позиций.
«Человек, поставленный в центр мира, сознает себя
среди творения» [491, 72—116]. Порошин был убежден,
что будущее России связано с раскрепощением
крестьянских масс, которое он, однако, ставил в связь с
«реформами свыше», будучи сторонником социального
эволюционизма. Эта его позиция особенно четко
проявилась во время подготовки аграрной реформы, в
произведении «Практическое решение крестьянского вопроса
в России» [751, 24].
Развитие общественных отношений в России в 40—
50-е гг. обусловливало подъем идейной борьбы,
возникновение разнообразных направлений буржуазной
мысли, в том числе и позитивизма. Весьма широкая гамма
разновидностей позитивизма — от религиозного до
безрелигиозного вариантов — отражала многосословный
характер российского общества, показывала сложность
процесса трансформации позитивистских доктрин уже
на раннем этапе их истории.
64

Позитивизм в России
40—50-х гг. XIX в.
Выделение предреформенного двадцатилетия в
особый этап идейно-политического развития обусловлено
специфическими процессами,- происходившими в
общественной жизни России. Дряхлевшие феодальные
отношения все более окутывались пеленой религиозных идей
официальных, полуофициальных и неофициальных
приверженцев «старины» и «веры отцов», верноподданных
ретроградов, а также «устававших в борьбе», все более
заражающихся скептицизмом либералов. Апологетизм
Бенкендорфа дополнялся ретроопективной социальной
утопией славянофилов. На общем фоне политического
развития России интересующего нас времени
происходило идейное сближение либеральных деятелей,
которых сплачивали не только религиозность и мистицизм,
но также неприязнь к новому, революционному и
материалистическому учению Белинского, Герцена,
Огарева, Чернышевского.
В сочинениях русских буржуазных историков
общественной мысли М. О. Гершензона и П. Н. Сакулина
[135; 133; 134; 527] грубо искажается эпоха предрефор-
менных лет. Религиозная философия, теология в ее
православной модификации изображаются истинно
национальным явлением. Антитеологические тенденции
развития общественной мысли замалчиваются, а в
результате искажается реальная картина исторического
процесса. «Веховская» ориентация авторов мешает
понять поиски передовой теории, историческое значение
интеллектуального и гражданского подвигов «Молодой
России» XIX в. «В течение около полувека, примерно
с 40-х до 90-х годов прошлого века, — отмечал
Ленин, — передовая мысль в России,, под гнетом
невиданно дикого и реакционного царизма, жадно искала
правильной революционной теории...» [4, 41, 7].
В сферу критического освоения, осмысления и
переработки западноевропейской философской мысли в
России входил также позитивизм, который в силу
указанных выше особенностей капиталистического развития
страны обретал специфические черты. В предрефор-
менных условиях он .играл относительно прогрессивную
роль, более значительную, чем во Франции, где контизм
3 П. С. Шкуринов Ç5

означал отход от революционных традиций XVIII в.
Его антитеологические тенденции были связаны с
оппозицией религиозной идеологии. Но двойственные по
содержанию, они помогали расшатывать демократическое
миропонимание, содействуя усилению либерализма.
Мы увидим, что именно «правоверный» контизм станет
«символом веры» многих российских либеральных
общественных деятелей. «Ставить каждую шашку на свое
место», — откровенно писал П. В. Анненков, имея в
виду различия политических мнений, процесс
размежевания в лагере освободительного движения [12, 150].
Аналогично тому, как это было во Франции,
демократические силы России с самого начала выражали
свои симпатии материалистическому истолкованию
позитивизма Э. Литтре [715], который был зачинателем
критики контизма «слева». Несмотря на свои
колебания между демократизмом и либерализмом,
французский мыслитель тяготел • все-таки к демократии.
В 40-е гг., когда Конт вынашивал идеи позитивной
религии, на страницах парижских журналов «Journal des
Débats» и «Revue des Deux Mondes» Литтре подвергал
резкой критике вмешательство теологии в науку,
традиционную натурфилософию, а также спекуляции
трансцендентального идеализма. Ученый с мировым именем,
Литтре, несомненно, содействовал популяризации
«первого» позитивизма, хотя его взгляды были далеко не
тождественны контизму. «Я без ума от Литтре», — в
середине 40-х гг. заявлял Белинский в одном из писем
Боткину [37, 12, 323]. Позиция Литтре была
поддержана Гексли, Гумбольдтами, Либихом, Геккелем, чьи
имена для многих ученых России со временем станут
символом гражданского отношения к научным задачам
своей эпохи. Любопытно, что созданный А.
Гумбольдтом «Космос» в, 40—50-е гг. пользовался среди
российских ученых большим успехом. Журнал «Современник»
одним из первых стал активно популяризировать
«линию» нового международного органа научной прессы
[630] — линяю, которая в определенной мере
выражала идеи контизма и материалистически толкуемого
позитивизма.
Следует иметь в виду специфичность форм
воздействия позитивистских идей на научную, особенно
университетскую, среду. Влияние на ее миропонимание де-
6ß

мократического движения, традиции критического
восприятия немецкой классической философии также
имели большое значение для восприятия позитивизма
передовой интеллигенцией России. Большую роль играло
при этом стремление соединить философский
материализм Фейербаха с диалектикой Гегеля. Мы увидим, что
с самого начала критического отношения к контизму в
среде русской интеллигенции не только
естественнонаучный материализм, но также и материалистически
(или идеалистически) толкуемая антропология
являлись «опорой» для восприятия первого
позитивизма.
Нельзя не учитывать отношение к позитивизму в
России не только со стороны деятелей науки и
революционной демократии, но и со стороны официальных, в
юм числе религиозных, кругов, поддерживаемых в
немалой степени либералами. Именно в таких случаях
«уступчивый», «двойственный» позитивизм в его
ортодоксальной форме, освобожденный от влияния
прогрессивных идей, выступая в «достаточно российских»
вариантах, брался на вооружение противниками
демократии. Постепенное обособление либерального крыла
общественного движения в предреформенный период —
важный фактор, влиявший на восприятие и
распространение позитивистской философии и социологии в
нашей стране.
Отсутствие в России оформленного пролетарского
движения порождало незрелость общественных теорий.
Отдельные идеи Маркса и Энгельса, проникавшие в
страну через европейскую прессу и непосредственно
через лично знавших основателей теории научного
коммунизма, не играли существенной роли, т. е. не имели
сколько-нибудь заметного влияния на характер
общественных, в том числе идейных, процессов. Несмотря
на дифференциацию социальных сил России предре-
форменных лет (40—50-е гг.) и на то, что в
общественной сфере «шашки ставились на свои места», среди
участников социальной борьбы еще не было
пролетариата. В этих условиях основной силой
антифеодального движения в стране, как это неоднократно
подчеркивал В. И. Ленин, выступало крестьянство, идейными
вождями которого были разночинцы, революционные
демократы. Отождествляя себя с «большинством на-
3*
67

ции», с «народом», они должны были определять свою
позицию по отношению к возможным способам решения
аграрного вопроса — революционному или
эволюционному. Отсюда революционно-демократическая —
«американская» и либеральная — «прусская» точки зрения
в идейно-политической ориентации различных деятелей
общественного движения того времени.
Принципиальная общественно-политическая позиция
определяла характер и формы различных
модификаций позитивистских идей середины и второй половины
XIX в. Поиски передовой теории в России нередко
приводили к позитивизму, к анализу и трансформации идей
Конта и его последователей. В предреформенное
двадцатилетие критическое восприятие позитивизма
обнаруживалось в революционно-демократических учелиях,
будучи одной из характерных черт демократического
противостояния либерализму, идейно-политическим
концепциям «умеренных».
Революционно-демократическое отношение к
позитивизму особенно ярко проявилось в воззрениях
Белинского, Герцена, Огарева, петрашевцев и
Чернышевского, для которых контизм с самого начала не был
«символом веры», а воспринимался как одно из модных
европейских учений и потому как объект пристального
и всестороннего рассмотрения. Влияние позитивизма на
миропонимание революционных демократов России
несомненно. Однако нужно видеть подлинный характер,
степень и действительное значение этого влияния.
Одним из первых «открывателей» 'позитивизма среди
русских революционных демократов являлся Н. П.
Огарев, который уже в 30-е гг. был хорошо знаком с
европейской философской и общественной мыслью и,
симпатизируя сен-си-монизму, выступил сначала
против идеализма Гегеля, а затем — против религиозных
учений [579, 172—173]. Гражданский пафос творческой
деятельности, антропологический характер
миропонимания подготовили Огарева для активного анализа
философии Конта. Вскоре после завершения издания
«Курса позитивной философии» (1842) началось
широкое обсуждение «основоположений контизма», в
котором принял участие и русский философ-поэт.
«Положительная метода», считал Огарев, может содействовать
развитию наук и философии. В ней есть заряд тради-
68

ционных и новых проблем. Но является ли контизм
подлинной наукой? Способен ли он объяснить «тупики
старых идей» и дать ответ на теоретические проблемы
развития естествознания и общественной жизни? Эти
и другие вопросы возникали у Огарева еще при
первом знакомстве с доктриной Конта.
Осенью 1845 г. Огарев посетил Париж [525, 158] —
первую цитадель «позитивной философии». Здесь он
слушал курс публичных лекций Конта. Это было в
разгар публикаций «Писем об изучении природы»
Герцена. Идея о необходимости соединить эмпирию (опыт)
и умозрение (философию), выраженная уже в первом
из этих «Писем», побудила Огарева считать, что Конт
должен еще доказать достоинства своей системы — ему
трудно будет решать проблему соотношения
эмпирического и рационального, и он вынужден будет создавать
свою метафизику. В одном из писем 1846 г. Огарев
писал Н. Кетчеру: «...Намерен принудить себя читать
Августа Конта «Système de philosophy positive». Лекции
его в прошлом году произвели великое впечатление, но
мне кажется, я едва ли сдружусь с этим; предчувствую
натянутую теорию, не изыскания истины, а
изысканность, гоняющуюся за системой. Многие стали поносить
немецкую философию и клонятся к эмпиризму, хотя
эмпиризм никогда не сдружится с их натурою...
Немецкая философия не дошла до примирения эмпиризма и
умозрения, ê vero (это верно. — ит. ред.)\ но эмпиризм
не стал даже вровень с ошибками философии; его
теории ложнее ошибок философии; его теории — самая
пошлая метафизика. Посмотрю, <как Конт примиряет
опыт и умозрение. Кажется, он на это метит» [444, 2,
377].
Отличное знание мировой философской литературы,
глубокое проникновение в суть-изучаемого предмета,
зрелость, последовательная принципиальность
суждений — вот чем отличались критические размышления
Огарева о философии и социологии Конта.
Русский мыслитель тонко подмечал, что Конт
избегает ответа на традиционный вопрос философии, что
главным недостатком контовской философии является
то, что она не ищет опоры ни в «веществе», ни в
«духе», не решает вопроса о «начале мира», уклоняется от
его решения [444, I, 761]. Г. Венгеров правильно за-
69

метил, что Огарев стоял на позициях, чуждых
агностицизму.
Материалистические убеждения Огарева в 40-е гг.
были сходны со взглядами А. И. Герцена, который уже
в предреформенное время много внимания обращал на
критический анализ позитивизма. Этому содействовала
блестящая естественнонаучная и философская
подготовка Герцена, его активная позиция в борьбе против
царизма и крепостничества. Однако определенное
влияние позитивизма, которое Герцен испытывал на
протяжении своей деятельности, не дает оснований считать
его позитивистом 15.
Теоретические искания Герцена — это путь от
идеализма к материализму через критическое усвоение
немецкой классической философии, особенно философии
Гегеля и Фейербаха, трудов французских, английских,
русских философов XVIII—XIX столетий. Судя по
содержанию письма к Н. И. Астракову из Владимира от
28 августа 1838 г., сочинения Э. Литтре были известны
Герцену еще в конце 30-х гг. [131, 476—477]. Однако
к средине 40-х гг. Герцен не считал себя
приблизившимся к «окончательной истине». Он высказал
надежду, что от нового поколения, «людей будущего», следует
ждать подлинных открытий в науке и философии, в
«учении о человеке» и его идеалах.
Поэтому было бы наивным утверждать, что в
40-е гг. Герцен мог остановиться на позитивизме как
искомой форме философского идеала. Полной
неудовлетворенностью состоянием дел в области
теоретического мышления отличался трактат «Дилетантизм в науке»
(1843—1844). В этом исключительно важном для
знакомства с эволюцией взглядов русского мыслителя
произведении виден отход от немецкой философии в
сторону современной ему английской и французской на-
15 Русские и зарубежные буржуазные исследователи творчества
Герцена — Венгеров, Щебальский, Булгаков, Гершенэон, Радлов, Зеньковский,
Берлин, Винклер, Девисон, Шайберт и др.—утверждают, что автор «Писем
об изучении природы» был сознательным сторонником философии
позитивизма и борцом за программу русского либерализма. Еще в начале
нашего века легальный марксист и будущий «веховец» С. Булгаков писал:
«Герцен — это Прометей, прикованный, или, вернее, сам себя
приковавший к бесплодной скале позитивизма...» [62, 42]. Аналогичные оценки были
даны также Ю. Стекловым [567, 22] и Л. Пипером [471, 41, 204—209, 255].
Профессор Оксфордского университета Берлин связывает воззрения
Герцена не только с позитивизмом, но даже с экзистенциализмом [497, 437—
438]. Критический анализ работ буржуазных фальсификаторов наследия
Герцена см. в кн.: 675; 501; 93; 541; 637; 459.
70

уки и философии. Здесь Герцен во многом следует
философии природы Гегеля, хотя определяет ее только
как «опыт» познания в диалектическом развитии. Автор
стремится объяснить понятия «материя» и «дух»,
«природа» и «логика», отходя от гегелевского панлогизма.
Искавший «позитивно значимую мысль», Герцен в
целом отрицательно отзывался*о позитивизме, который,
как он считал, остается «при рассудочных теориях и
аналитических трупоразъятиях» [132, 3, 9].
Позитивистов, потерявших «дух за подробностями», Герцен
причислял к дилетантам. Эта характеристика позитивизма
как разновидности бесплодного эмпиризма широко
раскрывалась в «Письмах об изучении природы» —
классическом произведении русской философии XIX в.
Сформулированные в «Письмах» выводы об отношении
между философией и естествознанием были вполне на
уровне цельного материализма, в то время как
позитивизм отрицал право философии на самостоятельное
существование в противоположность естественным
наукам. В 40-е гг. Герцен указывал на неспособность
позитивистов решить проблему соотношения опытного и
теоретического знания, теории и практики, на
путаницу в трактовке контистами социальных вопросов.
Не только общественная ж-изнь, но и
«могущественный ток» от естествознания к обществознанию
выдвигали глубокие проблемы, требовавшие подъема научных
знаний, расширения круга понятий о мире и его
законах, о природе общественных явлений и возможностях
их выражения в формулах науки на основе признания
принципа объективности и непреложности законов.
Отходила на задний план, теряя свой авторитет, традиция
спекуляций объективного идеализма; в России, как и
во многих других странах Европы, в середине XIX в.
возрос престиж естественнонаучного и
антропологического материализма, реальной базой которого было
развитие естественных наук.
Естествознание в России, опиравшееся на
ломоносовские традиции, уже в первой половине XIX в.
находилось на передовых рубежах мировой науки.
Теоретические и опытные изыскания М. Максимовича,
Г. Гесса и Н. Зинина в различных областях знания
вели к новым идеям, к новаторским выводам. О
математических трудах Осиповского с похвалой отзывалась
71

Парижская академия наук, а блестящие исследования
и открытия Остроградского вызывали восхищение
выдающихся французских математиков Араго, Коши и
Пуассона. К середине XIX в. относится расцвет
творческой деятельности Н. И. Лобачевского — великого
математика, создателя неэвклидовой геометрии,
мыслителя-материалиста, противника кантовского
априоризма. Широкой известностью в России и за ее
пределами пользовались космогонические труды Д. Перево-
щикова и биологические изыскания К. Бэра.
Эволюционные идеи К. Рулье опередили теорию Ч.
Дарвина.
Принимая активное участие в общественной жизни
своего времени, Герцен был в курсе основных
современных ему философских направлений, в том числе и
позитивистской философии, которой он стремился давать
свое, материалистическое толкование. Отвечая на те же
вопросы, которые выдвигал Конт, русский философ
считался с его выводами. Герцен писал: «Одна из
главных потребностей нашего времени — обобщение
истинных, дельных сведений об естествознании. Их много в
науке — их мало в обществе; надобно втолкнуть их в
поток общественного сознания, надобно их сделать
доступными... Нам кажется почти невозможным без
естествоведения воспитать действительное, мощное
умственное развитие; никакая отрасль знаний не приучает
так ума к твердому, положительному шагу, к
смирению перед истиной, к добросовестному труду и, что еще
важнее, к добросовестному принятию последствий
такими, какими они выйдут, как изучение природы...»
[132, II, 140].
В приведенной цитате нетрудно обнаружить созвучие
идеям Конта. Те позитивистские идеи, которые Герцен
воспринял через сочинения Конта, сам-и по себе были
достойны высокой оценки. Это идеи о роли науки в
общественной жизни, о значении естествознания в
выработке «позитивного», или положительного «шага» в
развитии индивидуального мышления или
общественного сознания, в преобразовании мира на новых,
«человеческих началах» и др.
Есть немало оснований полагать, что в творчестве
Герцена помимо других идейно-теоретических
компонентов определенную роль уже в 40—50-е -гг. играл
72

первый позитивизм. Весьма глубокая переработка
Герценом некоторых положений и выводов Конта имела з
основном положительное значение. Сложившийся в
предреформенное время естественнонаучный
материализм русского философа заключал в себе все
усиливавшуюся антропологическую тенденцию, которая
подводила его к монистическому миропониманию и была
связана с материалистическими идеями в области
социальной философии. Это последнее
обстоятельство было подмечено Г. В. Плехановым, который
указывал, что многие «исходные моменты» и
«окончательные выводы» герценовского истолкования истории
проникнуты «материалистическим сознанием зависимости
«сознания» от «бытия» [475, V, 563]. Учитывая
известное высказывание В. И. Ленина о близости Герцена
к диалектическому и историческому материализму [4,
21, 256] легко понять, как далеки были воззрения
выдающегося философа России от
субъективно-идеалистических, дуалистических и эклектических взглядов,
характерных для доктрины К'онта и его ранних
последователей.
В 50-е гг. Герцен, выработавший к этому времени
принципиально критическое отношение к позитивизму,
неоднократно обращался к трудам Конта и его
учеников. «Колокол», который вел борьбу за отмену
крепостного права в России, нередко выступая против
русских, европейских и северо-американских либералов и
известных позитивистов, в том числе Конта, Агассиза,
Либиха, Милля, немалое внимание уделял
философским вопросам. Сам Герцен придавал большое
значение своим работам этого времени, и особенно
философским. Не случайно очерк, посвященный Миллю и его
книге «Утилитаризм. О свободе» (в переводе
Герцена — «О свободе»), опубликованный впервые в 50-е гг.
на страницах «Колокола», впоследствии был включен в
«Былое и думы» [132, 11, 66—77].
Большой вклад в развитие
революционно-демократической идеологии был сделан В. Г. Белинским,
отношение которого к позитивистской доктрине сыграло
заметную роль в развитии философской мысли в
России. На наш взгляд, во многих историко-философских
и филологических исследованиях, посвященных
анализу творчества Белинского, его духовный облик значи-
73

тельно обедняется. В таких исследованиях Делается
уступка дворянско-буржуазным историкам
отечественной философии, защищавшим идеи о «бесфилософском»
содержании его трудов, о «поверхностном» характере
его мировоззрения. Безразличие к названному вопросу
оставляет без внимания лженаучную концепцию о
принадлежности Белинского к числу ранних русских
позитивистов [542, 177—194]. Неправы те комментаторы
творчества русского мыслителя, которые его отношение
к линии субъективного идеализма в целом и к Канту
в частности отождествляют с его отношением к
«первому» позитивизму.
Позиция Белинского относительно учения Конта и
воззрений его ранних последователей в 40-е гг. в
большей степени определялась революционными,
материалистическими взглядами. «Великий искатель истины»
[264, 3], Белинский называл доктрины Конта «огюст-
контизмом» — духовным явлением буржуазного
общества, его детищем и идейным знаменем. Будучи
представителем буржуазной демократии, он не видел
«враждебного смысла» в идеях Конта и его учеников;
он только пропускал эти идеи сквозь призму своего
понимания сущности современной ему эпохи, социальной
структуры общества, роли в ,нем сословий,
разнообразных социальных сил, в том числе личности, идей,
морали, литературы, науки, искусства, производства.
Белинский уже в начале и особенно в середине 40-х гг.
непосредственно из французской прессы и книг французских
авторов, а также из рассказов о Франции Анненкова,
Вигеля, Грановского, Боткина, Каткова, Огарева и
Станкевича был хорошо информирован о сущности
идейной программы Конта.
Разумеется, к критическому восприятию и
переосмыслению позитивистской философии Белинский был,
как и Герцен, основательно подготовлен
предшествующим этапом своего развития. Белинский, находившийся
з 30-е тт. под сильным влиянием философии Гегеля,
исходил из идеи «торжества единства над
разнообразием», понимая единство как бытие идеи [37, 4, 480—
487]. Глобальный пересмотр этой позиции возбудил в
сознании великого русского, критика-демократа новые
идеи о понимании предмета и задач философии, о
соотношении философии и частных наук, роли мировоз-
74

зрения, опыта, теории в познании, о значении
методологии в творческом процессе художника.
В рецензии на книгу Ф. Лоренца «Руководство к
всеобщей истории» (1841) Белинский отождествлял
«историческое созерцание», под которым
подразумевался в одном случае «исторический взгляд», в
другом — «историческое мировоззрение», с
философией. При этом в первом случае сам этот «взгляд»
сводился к знанию законов «развития духа
человеческого в истории», что было близко
гегелевскому пониманию предмета и задач философии,
тогда как второй вариант оказывался достаточно
близким к пониманию предмета философии позитивизмом.
«Можно сказать, — делал вывод Белинский, — что
философия есть душа и смысл истории, а история есть
живое, практическое проявление философии в событиях и
фактах» [37, 6, 92]. Для русского мыслителя
философия — шествие разума от частного к общему, от факта
к теории, а историческое исследование — путь от
общего к частному, от закона (теории) к факту.
Замечание Белинского об особенностях изложения Ф. Лорен-
цом истории Рима по сравнению с историей Греции
особенно характерно. «Так же хорошо, если еще не
лучше, — писал он, — изложена у г. Лоренца история
римлян до Августа. И не мудрено: здесь все
положительно, не сложно, и перейти от истории Греции к
истории Рима все равно, что из области немецкого
умозрения войти в мир практической деятельности
англичан» [37, 6, 102].
Здесь важно не упустить из поля зрения стремление
Белинского обращаться не только к авторитету
объективного идеализма Гегеля. Вполне закономерным был
проявленный русским критиком интерес к сочинениям
французских ученых и философов, к публикациям
журнала «Revue des Deux Mondes» [37, 13, 130], к
«скептическому направлению мыслей», «позитивному складу
выводов» и т. п. И хотя в 1842 г. Белинский еще
отдавал предпочтение «немецкому образу мышления» по
сравнению с французским [37, 13, 142], в его переписке
часто встречается мысль о важности «выхода в жизнь»
в «деятельность» из области «созерцательности» и
«отвлеченности» [37, 11, 316, 312]. Противопоставляя
различные «полосы духа», принципы толкования матери-
75

альных, духовных явлений и произведений искусства в
Германии и Франции, Белинский писал, что Германия
и Франция — два противоположных полюса, две
противоположные крайние стороны духа человеческого:
первая — вся мысль, вся идея, все созерцание;
вторая — все дело, вся жизнь. Германия понимает
(созерцает) жизнь как сознание, а отсюда — мыслительно-
созерцательный, субъективно-идеальный характер ее
искусства и науки. Франция, напротив, понимает
(созерцает) жизнь как развитие общественности, как
приложение к обществу всех успехов науки и искусства, а
отсюда — положительный характер ее науки и
общественный (социальный) характер ее искусства.
Показательно и то, что суждение Белинского о
«.положительном характере науки» созвучно понятиям Сен-
Симона и Конта. Его противопоставленность
спекулятивному, «умозрительному» отношению к
действительности также достаточно убедительно свидетельствует о
тех сдвигах, которые в конце 30-х гг. происходят в
мировоззрении русского критика-демократа. Это осуждение
«логических хитросплетений» в 40-х гг. обрело в устах
Белинского еще более определенное значение. В
письме В. П. Боткину от 13 июня 1840 г. он писал: «Гибель
частного в пользу общего — мировой закон» [37, 11,
526), а уже в марте 1841 г. — тому же адресату:
«...судьба субъекта, индивидуума, личности важнее
судеб всего мира и здравия китайского императора» (т. е
гегелевской Allgemeinheit) [37, 12, 22], или в июне:
«Во мне развилась какая-то дикая, бешеная,
фанатическая любовь к свободе и независимости человеческой
личности, которые возможны только при обществе,
основанном на правде и доблести» {37, 12, 51].
Излишне доказывать плодотворность поворота
Белинского к новым, проблемам идейной жизни
российской демократии 40-х гг., когда он -стал обращаться к
социально-философским учениям Франции того
времени. В цитированном нами выше письме (лето 1841 г.)
он писал: «Каковы же французы, которые без
немецкой философии поняли то, чего немецкая философия
еще и теперь не понимает! Черт знает, надо мне
познакомиться с сен-симонистами». И далее: «Я на женщину
смотрю их глазами. Женщина есть жертва, раба
новейшего общества» [37, 12, 52—53].
7d

Унижавшее все стороны человеческого достоинства
положение женщины в крепостной России XIX в.
выдвигало вопрос об эмансипации женщины на уровень
обобщенной социальной задачи, как бы
фокусировавшей в себе все остальные требования времени [79].
С жарким пылом сердца Белинский оценил «Кто
виноват?» и «Сороку-воровку» Герцена — одно из
первых в 40-е гг. выступлений демократии в защиту прав
и достоинства женщины. Не простым, а глубоко
обусловленным символом являлось и то, что в эту же пору в
буржуазной Франции, еще верной своим
демократическим идеалам, Конт громко заявлял о назревших
требованиях эмансипации женщины. Любовь
французского философа к Клотильде Дево расценивалась многими
современниками и единомышленниками Белинского
как факт социально значимый. Они видели в нем
предвестника гуманистического завтра человечества [107].
Социалистические идеи Белинского развивались в
единстве с революционно-демократическими
убеждениями, которые требовали от передовых ^юдей понимания
социальных проблем времени с точки зрения
«народных», крестьянских, «разумных» начал. Пророчески
рисуя черты будущего общества, Белинский писал:
«...не будет в нем бессмысленных форм и обрядов, не
будет договоров и условий на чувство, не будет долга
и обязанностей, и воля будет уступать не воле, а
одной любви... Не будет богатых, не будет бедных, ни
царей и подданных, но будут братья, будут люди...»
[37, 12, 70—71].
Белинский горячо пропагандировал мысль о
необходимости гуманизировать современное ему общество,
«очеловечить» его. Весьма отчетливый строй
антропологических идей дополнялся экономическими,
политическими и этико-рационалистическими, нормативными
суждениями. Кроме трудов Фейербаха ключевым
источником мировоззрения Белинского являлась
философская антропология Радищева, Чаадаева, Галича, На-
деждина. Есть все основания предполагать прямое
воздействие на его воззрения антропологических идей
Сен-Симона, произведений Жорж Санд — «адвоката
прав женщин», которая, полагал он, имела желание
«приложить к практике идеи сен-симонизма».
Интенсивное изучение мыслителем России идей со-
77.

циализма весьма характерно. Оно-то и приводило к
признанию необходимости единения социальных
идеалов с революционными принципами их осуществления,
или, как говорил в то время Герцен, «одействотворе-
ния». Ознакомление Белинского с деятельностью
сенсимонистов вызвало интерес русского мыслителя к
философии и социологии Конта и его учеников. Этот
интерес привел как к непосредственному изучению
Белинским источников «агюст-контизма», так и к
опосредствованному, по работам русских поклонников контизма,
находя выражение в прямом восприятии «духа»
отдельных идей, смысла отдельных понятий, в синтезе
рационального содержания позитивизма.
Процесс усвоения Белинским позитивистских идей
включал в себя параллельные и попутные, слитные и
раздельные интеллектуальные потоки. «Общим
порядком» шло критическое усвоение философии Фейербаха,
посильный синтез достижений современной науки и
общественной практики. Насколько чувствительным к
новому было творческое внимание Белинского, можно
судить по тому, как активно реагировал он на новое
издание в Германии сочинений Гейне, а в России —
на выход в свет «Дилетантизма в науке» Герцена, как
следил за развитием французской литературы, за
новыми европейскими журналами.
Текстуальный анализ произведений Белинского по^
казывает, что именно в первой половине 40-х гг. шел
активный процесс усвоения мыслителем понятий,
категорий и всего комплекса идей позитивистской
философии и социологии. Употребление терминов
«цивилизация», «прогресс», «истинное знание» часто связывалось
у русского критика с понятиями «органическое
развитие», «позитивный вывод», «положительное
понимание». В работах, Белинского последних лет жизни
встречались противопоставления научного метафизичен
скому, а понятия «объективное» и «позитивное»
отождествлялись в форме, присущей первому позитивизму.
Терминологический сциентизм в известной мере
выражался в таком понятии, как «физиологический очерк»,
которым Белинский характеризовал основную форму
творчества Д. В. Григоровича [37, 10, 42], а также
А. К. Бороздида [58, 226, 231, 283-287].
Конечно же, понятийный аппарат Белинского—тлу-
78

боко оригинальное явление, сем а нти ко-семиотические
основы Которого восходят к богатству русской
языковой традиции. Влияние позитивистской терминологии
обогащало лексику мыслителя, особенно если учесть
сенсимонистские истоки идей контизма. Критический
настрой Белинского обусловил истолкование им
позитивистской доктрины в духе собственных понятий.
Принципиальное отношение Белинского к философии
и социологии Конта четко выявляется в переписке
русского мыслителя с В. П. Боткиным, в которой можно
найти многочисленные проявления его «несогласия» с
либеральным толкованием позитивизма. Вероятно,
Боткин информировал Белинского о парижских лекциях
Конта, которые он посещал, находясь в Париже в
1846—1847 гг. Ознакомившись с некоторыми статьями
из «Revue des Deux Mondes» и «Journal des Débats» и
тем самым получив дополнительную информацию о
контизме, в феврале 1847 г. Белинский шлет своему
оппоненту Боткину одно за другим два письма, в
которых подводит итог прежних с ним расхождений,
выражает свою оценку личности и взглядов Конта,
высказывается о единомышленниках, последователях и
противниках французского философа. В этих письмах
Белинский в целом положительно охарактеризовал
Конта. Он писал о нем: «Этот человек —
замечательное явление, как реакция теологическому
вмешательству в науку, и реакция энергическая, беспокойная и
тревожная. Конт — человек, богатый познаниями, с
большим умом...» [37, 12, 329].
Вместе с тем Белинский сделал ряд критических
замечаний по поводу конкретных положений и выводов
контизма, указал на весьма небрежные характеристики
главного предмета науки, «нелепость» утверждений
родоначальника позитивизма о «несовершенстве
природы». Главные причины ограниченности, ошибочности и
даже порочности контовского учения Белинский видел
в схематизме, субъективном истолковании явлений
природы и особенно общественной жизни [37, 12, 330—
332]. Его оценка полностью совпадала с оценкой
Конта дружески близкими ему в 40-е гг. Огаревым и
Герценом. «Письма об изучении природы» оказали
сильное влияние на Белинского не только в плане
укрепления его материалистических убеждений, но и в
79

пламе его отношения к современным ему философским
течениям, в том числе к «первому позитивизму».
Из писем Белинского к Боткину 1847 г. следует, что
Белинский ставил Литтре значительно выше Конта:
«Хотя Литтре и ограничился смиренною ролью ученика
Конта, но сейчас видно, что он — более богатая
натура, чем Конт» [37, 12, 330]. Давая характеристику
Литтре, он указывал на проницательность, глубокую
эрудицию этого философа, на его принципиальность в
борьбе с идейными противниками. Русскому
публицисту импонировал демократический характер убеждений
Литтре.
Подобно Герцену и Огареву, Белинский осуждал
нападки на позитивизм и на немецкую философию со
стороны тех публицистов и философов (например, Сес-
се), которые и «позитивному учению», и «немецкому
идеализму» противопоставляли «божественную науку —
метафизику». Отсюда следует, что Белинский понимал
критические разделы контовской доктрины и сам
позитивистский закон о трех фазисах эволюции духа,
ставя знак равенства между метафизикой и теологией.
Развиваясь, как заметил Плеханов, в том же
направлении, что Маркс и Энгельс, Белинский с (большой
проницательностью вскрывал различия между
демократической и либеральной ориентациями в политике и
идеологии. В знаменитой статье о «Парижских тайнах»
Э. Сю (1844) он горячо высказал свое сочувствие
пролетариату и свою неприязнь к французской буржуазии.
В противовес Конту, допускавшему равенство
пролетариев и промышленников, русский критик писал:
«Вечный работник собственника и капиталиста, пролетарий
весь в его руках, весь его раб, ибо тот дает ему работу
и произвольно назначает за нее плату. Этой платы
бедному рабочему не всегда станет на дневную .пищу и на
лохмотья для него самого и для его семейства, а
богатый собственник с этой платы берет 99 процентов на
сто... Хорошо равенство!» [37, 8, 172].
Революционный демократизм вел Белинского к
материалистическому миропониманию. По
характеристике Ф. М. Достоевского, «неистовый Виссарион» был
«самым торопившимся человеком в целой России» [644
232]. Он действительно торопился во всем, в том числе
в усвоении самых новейших теорий своего времени.
80

Ориентируясь на материалистическое
миропонимание, Белинский уже в 40-х гг., бесспорно, стоял на
голову выШе Конта и его единомышленников, когда
строго требовал рассматривать «опыт и умозрение» в
единстве, не допуская «односторонних симпатий» либо к
эмпиризму, либо к рационализму. Он призывал
активно бороться против теологизации знаний, прочно
держаться «действительности», использовать в качестве
критерия истинности знаний опыт, практику,
«человеческое действование». Эти призывы, имея
принципиальное значение для оценки убеждений русского
мыслителя-материалиста, не всегда находили точное
выражение. Так, в той же переписке с Боткиным 1847 г., в
пылу полемического задора, возражая Сессе и отстаивая
достоинства немецкой классической философии, контов-
ское понятие «закон природы» Белинский истолковал
идеалистически, предпочтя ему понятие
трансцендентальной «идеи закона», отвергнутое Контом [37, 12,
330]. Непоследовательности в критическом анализе
Белинским «огюст-контизма» вполне объяснимы, если
учесть историческую ограниченность мировоззрения
великого русского мыслителя-демократа.
Важно иметь в виду, что указанная ограниченность
Белинского была обусловлена социальной позицией,
классовыми симпатиями и философской ориентацией.
Большое значение имела степень владения
диалектикой, ее законами и категориальным аппаратом:
подобно Фейербаху, некоторые деятели просвещения
середины XIX в. распространяли свою неприязнь к
отвлеченному «беспредметному» мышлению и на гегелевскую
диалектику; так поступал и Конт. Его негативное
отношение к диалектике выражало определенную степень
деградации буржуазной философии первой половины
XIX в. Это отмечал Ф. Энгельс [1, 21, 300—303].
Добавим, что такая ограниченность была типичной для
многих последователей и критиков позитивистской
доктрины. Формализация, сокращение поля диалектики,
которую при связи с естествознанием нельзя свести на
нет, становились атрибутивной формой проникновения
позитивизма в среду русской интеллигенции середины
XIX в.
Достаточно ярким примером сказанному может
быть система философских и социологических взглядов
81

одного из первых популяризаторов позитивизма в
России — В. Н. Майкова — видного публициста, историка
науки, философии, права и культуры, буржуазного
демократа [72, 360, 363]. Один из лучших учеников
профессора Порошина, Майков уже на студенческой
скамье проявлял большое внимание к общественным
движениям Франции и России. В 1844 г. вместе с
Ф. К. Дершау он становится соиздателем и активным
сотрудником «Финского вестника» (1845—1847) —
общественно-политического, научного и литературного
журнала. Майков принимал участие в «пятницах» Пет-
рашевского, опубликовал ряд статей в знаменитом
«Карманном словаре иностранных слов, вошедших в
состав русского языка» [256], сотрудничал в
«Отечественных записках» (1846—1847) и более полугода
(1847) — вместе с Белинским — в «Современнике»
[357, 3].
Рано увлекшийся политической экономией, Майков
уже в 1842 г. подготовил к изданию статью «От
отношений производительности к распределению
богатства», в которой показал глубокое знание классической
политической экономии, теорий английских и
французских физиократов. Возможно, поэтому он был
приглашен на службу в Департамент сельского хозяйства, где
эти знания были практически необходимы. Но работа в
учреждении, тесно соприкасавшаяся с естественными
науками — биологией и агрономией, возбудила в .нем
потребность знания прикладной химии.
Двадцатилетний юноша принялся изучать эту науку по лучшим
немецким учебникам. Майкову .принадлежал перевод
на русский язык знаменитых «Писем о химии»16
Ю. Л. Либиха — сочинения, которое, по
характеристике немецкого химика^позитивиста А. В. Гофмана, в ту
пору считали «'благодеянием для человечества» [314,
641; 682, 444—450].
Перевод Майковым «главного труда Либиха»
примечателен тем, что раскрывает отношение переводчика
к немецкому ученому, который уже в 40-е гг., наряду
с Ф. Галлем, А. Гумбольдтом, А. Ноэлем, К-
Клементом, положительно оценивал «Курс позитивной филосо-
1в Подлинное название этой книги — «Die organische Chemie in ihrer
Anwendung auf Agrikultur und Physiologie » (1&40).
82

фии» Конта. Представляет интерес и тот факт, что
вышеупомянутый А. В. Гофман в 1868 г. создаст журнал
«Berichten der Deutschen Chemischen Gesellschaft», в
котором будут публиковаться статьи, посвященные
позитивистам и позитивизму.
Несмотря на свою непродолжительность,
творческая деятельность Майкова была весьма интенсивной.
Им 'были опубликованы десятки критических статей,
анализировавших вопросы «изящной словесности»,
теории и истории литературы, проблемы философии и
права, истории и экономики, рецензии на труды русских
ученых и произведения писателей. Бго самые ранние
публикации — статьи «Общественные науки в России.
Статья первая» и «Производительность и распределение
богатств» — были напечатаны в 1845 г. [703, 1, кн. 12].
Первую из названных работ автор не закончил [357,
604—614]. До сих пор неизвестен полный текст
критического обзора «Нечто о русской литературе в 1846
году», опубликованного в «Отечественных записках» в
год смерти автора с большими сокращениями цензуры
[357, 322—346]. Не нашли своих исследователей и
архивные фонды Майкова.
Начатый еще в 40-е гг. спор о характере идейного
наследия Майкова был продолжен в 80—90-е гг. в
форме острой теоретической дискуссии. Активное
участие в этой дискусоии принял Г. В. Плеханов [476, 23,
223—266], который в статье «Виссарион Белинский и
Валериан Майков» (1891) указывал на
противоположность взглядов этих российских публицистов, возражая
тем, кто Майкова «без достаточного основания» считал
«последователем Огюста Конта» [476, 23, 229—230] или
не видел таких его «слабостей», как незнание
«диалектической стороны немецкого идеализма» [476, 23, 257],
игнорирование им учения Фейербаха [476, 23, 258]. К
такого же рода «слабостям» относились попытки
Майкова критиковать взгляды Белинского [476, 23, 259—266].
Полемический заряд Г. В. Плеханова обращен был
против извращений наследия русской демократической
мысли Арсеньевым, Гречем, Плаксиным, Скабичевским, Ше-
выревым.
Оценки Плеханова, данные Майкову, нужно
рассматривать как важный опыт исследования противоречивых
идей мыслителя, сыгравших прогрессивную роль в ис-
83

тории общественной мысли России XIX в. В сложную
эпоху размежевания общественного движения в
крепостнической стране им были сформулированы идеи,
которые отличались оригинальностью и актуальностью.
В 40-е гг. Анненков, Боткин, Гончаров, Дружинин,
Достоевский, Порошин, Тургенев, Петрашевский высоко
оценивали талант Майкова [607]. Ставя перед собой
задачу уточнения сложившихся в литературе точек
зрения на природу и историческое значение идейно-
теоретической программы Майкова, нельзя не
учитывать конкретно-исторические условия его деятельности—
недостаточную расчлененность основных противоречий
в русле антикрепостнического движения.
В своей статье, посвященной Белинскому и
Майкову, Плеханов не стремился выявить достоинства миро-
Воззрения и особенности личности Майкова. Его
главная цель — защитить имя Белинского от либеральной
фальсификации, отстоять наследие революционной
демократии от поругания со стороны либералов. Эта цель
была достигнута, хотя и в ущерб всестороннему
освещению наследия Майкова. В чем это проявилось и
какое это имело отношение к складывавшейся
позитивистской традиции?
Во-первых, Плеханов преувеличивал философские
расхождения Белинского и Майкова, которые свои
теоретические искания в большой мере ставили в
зависимость от философской антропологии. Правда, называя
своих философских предшественников, Майков не
упоминал Фейербаха, но его воззрения в значительной
мере опираются на материалистически толкуемую
антропологию, которая используется русским публицистом,
как мы увидим несколько ниже, в критическом разборе
позитивистской доктрины. Проявлявшееся у
Белинского и Майкова стремление к монизму сопряжено было
с желанием базировать свои понятия на философской
антропологии. Рамки материализма скорее объединяли,
чем разъединяли двух русских просветителей.
Во-вторых, несомненно, что у Майкова менее
глубокое понимание и более поверхностное выражение
диалектики, чем у Белинского. Это, разумеется, снижало
возможности русского критика в истолковании контиз-
ма. Но отсюда не следует вывод, будто Майков был
антидиалектиком. В ряде работ он уважительно отзывал*
84

ся о Гегеле и немецкой философии [703, 1, кн. 12, 9,
25—26, 56]. Любопытно, что, анализируя эклектизм
Кузена, русский критик ставил ему в упрек «плохое
уразумение Гегеля» [357, 609]. Мнолие страницы
сочинений Майкова изобилуют призывами рассматривать
«части и элементы» предмета исследования в единстве,
развитии, учитывая противоречивые стороны явлений.
В-третьих, в интересах правильного освещения
вопроса о характере отношения Майкова к позитивизму
важно уточнить, каковы были взаимоотношения
Майкова и Белинского. Несомненен факт недопонимания
первым второго, что объясняется различием
демократического и революционного взглядов 17. Это различие
пытались использовать рано сложившиеся либеральные и
консервативно-дворянские круги 40-х гг.18.
Объективно «линия Майкова» уводила читателей в
сторону от «линии Белинского» в трактовке вопросов о
сущности общественных явлений и явлений искусства,
об источниках прогресса, роли личности в истории, о
народности, космополитизме и патриотизме. В
трактовке этих вопросов «мысль В. Майкова, — писал
Плеханов, — показывает себя гораздо более отвлеченной и
потому гораздо менее состоятельной, нежели мысль
Белинского» [467, 23, 260]. Это справедливое утверждение
подтверждается тем случаем, когда Майков вопреки
революционно-демократической оценке «Выбранных
мест из перелиски с друзьями» положительно
отозвался о произведении, которое вскоре стало предметом
знаменитого «Письма Белинского к Гоголю» [357, 248—
251].
Теоретический уровень публичных выступлений
Майкова, бесспорно, снижали либеральные колебания,
склонность к формальным построениям, элементы
догматизма и увлечение позитивизмом. Недостаточно
критическое отношение к отдельным -положениям
философии и социологии Конта часто уводило его в область
абстракций.
17 При рассмотрении исследуемых вопросов, как и в данном случае,
автор стремился помимо официальной и религиозной также учитывать
либеральную, демократическую и революционно-демократическую ориентации.
18 Так, редактор-издатель «Отечественных записок» А. А. Краевскии,
постоянно конфликтовавший с главным сотрудником критического отдела
журнала Белинским, пригласив Майкова возглавить
литературно-библиографический отдел, пытался противопоставить его «неистовому Виссариону».
В известной мере это Краевскому удалось: новый сотрудник не смог во
всем следовать Белинскому — сказывались различия убеждений.
85

И все же из анализа идейно-теоретического
наследства Майкова можно сделать вывод о том, что
безоговорочно причислять русского публициста к «линии
либерализма» в философии и политике, полностью
противопоставлять его Белинскому неправомерно. Во
многих вопросах теории литературы и искусства, философии
и науки Майков солидаризировался с Белинским и
нередко открыто выражал свое уважение к великому
русскому публицисту. Он был близок к Белинскому в
своих заботах о русской духовной культуре.
Наличие целого комплекса философских,
социологических и лравовых идей можно обнаружить в сочинении
Майкова «Общественные науки в России» (1845).
Главная задача, которую ставил перед собой автор, — дать
«критический разбор наук Запада», чтобы выработать
начала новой «социальной философии», систему знаний
о наиболее общих законах социальной жизни людей и
народов 19. Предполагалось, что «философия общества»
как наука может быть создана в России,
поднимающейся к рубежам высокого духовного творчества.
Идейно-политическая концепция Майкова несводима к
контовскому позитивизму, но идеи основоположника
позитивистской школы нашли в ней отражение и, в
значительной мере, критическое преломление.
Раскрывая специфику «научных движений» середины
XIX в., Майков указывал, что «новый дух» отрицает, с
одной стороны, «разрушительную эпоху
энциклопедистов», «безверие XVIII века»; с другой стороны,
«спекулятивное воображение» и «антропологические начала»
немецкой философии. Автор подвергал критике
«английский прагматический склад мышления»,
подчеркивая ограниченность теорий А. Смита и Д. Рикардо.
Вместе с тем для него было ясно, что философские
традиции Германии конца XVIII — начала XIX вв. не
удовлетворяют «требованиям ученой деятельности,
позволяя предаваться чистому мышлению, независимо от
опыта, и тем самым не создают истинной науки» [703,
1, кн. 12, 26]. В отличие от Белинского ему не были
известны сочинения Маркса и Энгельса 40-х гг.
Вслед за Контом и в дополнение к контизму Майков
19 Майков не воспринял контовского понятия «социология» и им не
пользовался. Наиболее употребимыми у него были термины «философия
общества», «общая наука о социальных явлениях», «общественная
философия» .
86

стремился охарактеризовать состояние наук и всей
общественной мысли своего времени. Ему казалось, что
это состояние можно выразить словом «анархия»;
обращение к любой из наук, особенно общественных (право,
политэкономия, философия, история, этика), считал он,
побуждает к систематизации и придает стройность всей
системе научных знаний. Только французы, полагал
Майков, стремябь к истине, сообщают своему научному
поиску «органический характер». Не слишком
завуалированная похвала позитивизму подкреплялась с его
стороны прямым обращением к первоисточникам
«положительной» философии и социологии, к авторитету
Конта и его предшественников — Гизо, Росси, Кон-
дильяка.
'Майков утверждал, что в наступающую «эпоху
перелома» среди теоретиков не будут преобладать ни
«антропологи», ни «социалисты»20, что развитие
«частных наук» непременно приведет к выработке единой
«общей науки», науки новой, «не вошедшей в общее
сознание». В орбиту общественной жизни включались
промышленность, наука, искусство и религия — формы
«общественной деятельности». Майков стремился
доказать, что задачей единой общественной науки должно
быть обнаружение той силы, которая «поддерживает и
направляет общественную деятельность по идее
порядка и прогресса». Сами понятия «порядок» и «прогресс»
толкуются Майковым в духе контизма. «Я употребил
здесь формулу Конта, — писал Майков, — для
выражения статистических и динамических законов общества»
[703, 1, кн. 12,39].
Речь, конечно, должна здесь идти не о том, что автор
статьи «Общественные науки в России» «впервые в
нашей литературе» упоминает имя Огюста Конта21, а о
том, что именно в названной работе Майков достаточно
отчетливо выразил свое отношение к «первому
позитивизму», решением поставленных вопросов показал
творческие возможности, выражаясь его словами,
«возмужавшей мысли России». Ставя задачу достижения
«гармонии» единичного и общего, анализа и синтеза, тео-
20 Понятие «социалист» для Майкова было этимологически связано с
выражением «социальные взгляды» [703, I, кн. 12. 13]
Н. И. Kjapeee, указывая на этот факт, пишет, что Майков и в
своих статьях, помещавшихся в конце 40-х. гг. в «Современнике», заявил себя
верным приверженцем «Курса положительной философии» (241, 193].
87

рии и практики, единства частных наук и
«общественной философии», Майков высказал немало идей,
которые по достоинству следует признать оригинальными, а
не «пересаженными цветками» [703, 1, кн. 12, 13].
В важнейшем вопросе — о состоянии «наук частных»
и «общественной науки» — Майков, на наш взгляд,
достаточно последовательно отстаивал идею
субординации знаний в классификации наук, подчеркивая
взаимосвязь и вместе с тем самостоятельное значение законов
на различных уровнях организации мирового целого и
в системе наук. Он отмечал, что проявление законов на
уровне более низкой материальной структуры имеет
более сложную, «особую гармонию» в живых существах:
физиология никогда не может быть сведена к химии,
физике или механике. Майков резко критиковал
мнение Либиха, который «во всем органическом процессе
не видит ничего, кроме поглощения и извержения
органическим телом различных химических веществ» [703,
1, кн. 12, 52]22.
Конечно, «критического анализа евролейской науки»,
«критического настроя» в духе «скептической школы»
историков было недостаточно для научного решения
актуальнейшей для того времени задачи — создать
подлинную социальную философию. Отстаивая некоторые
оригинальные идеи, но вместе с тем нередко следуя Кон-
ту, Майков в конце концов сам оказался под влиянием
дедуктивизма. Выводы статьи «Общественные науки в
России» свидетельствовали о его переходе к идейному
настрою сначала контистского, а затем и гегелевского
толка: два первых вывода связывали общее
теоретическое целое только со средой «практических
приложений», хотя последние (и это третий вывод) способны
породить «односторонность в жизни общества» и привести
человечество к представлению: сфера целого — сфера
абсолюта. Его изучение социальной философией
признавалось идентичным (или подобным) изучению «абсо*
лютной идеи» Гегеля [703, 1, кн. 12, 51].
В ^сохранившемся тексте продолжения статьи «06-
22 Критический анализ воззрений Ю. Либиха на природу
физиологических процессов, начатый Майковым в первом томе «Финского вестника»
(1845 г.), был продолжен «Современником» в 1848 г., когда под рубрикой
«О химических исследованиях в области физиологии» П. Ильенков
опубликовал ряд статей, посвященных актуальной для тех времен проблеме
[456].
88

щественные науки в России» обнаруживается
стремление автора выяснить вопрос об основных отличиях
логики и поихологии от философии, понимание предмета
которой ставится в зависимость от немецкого,
английского и французского «направлений» в ее развитии.
Майков делал вывод, что «философия возможна
только аналитическая», и здесь же тонко подмечал, что
вывод этот направлен лишь на начала философских
построений. «Полный анализ не может обойтись без
сравнений частей, на которые разлагается целое». Поэтому
философия «должна исполнять свою задачу
обобщения», доказывал Майков. Она обязана также уметь
сравнивать «части, представляемые каждой наукой
отдельно». Окончательный вывод близок к контовскому
пониманию задач философии, но весьма от него
отличается. «Высшая точка зрения ее (т. е. философии. —
Я. Я/.)..., — писал Майков, — не что иное, как центр
отмежованного наукам круга, и потому отношение
разрядов жизни есть пафос ее» [357, 609].
«Односторонний анализ», указывал Майков, «убил
философию как науку, обобщающую другие», «убил
мечтательность», «привел к наведению». Наиболее
яркими представителями «аналитической односторонности» в
философии нового времени, считал он, были Кузен,
Конт. По мнению Майкова, труды Кузена
подтверждают бесперспективность «эклектизма в теории»,
показывают, к чему приводит недопонимание роли
обобщающих выводов. Воззрения французского философа, его
принципиальные установки характеризуются как
склонные к одностороннему анализу. Эта «односторонность»,
полагал Майков, ведет Кузена к необходимости
создавать теорию «личного выбора» — субъективную
доктрину, близкую к «английскому эмпиризму». В самом
понимании предмета философии «личный выбор»
приводит к требованию объединять принципы различных
философских школ. Отсюда определение Майкова:
философия для Кузена — некое «тождество самой
философии с историей философских систем».
Подробный разбор философии Конта Майковым
показывает его оимпатии к «первому позитивизму».
Русский публицист ошибочно считал, что между
эклектизмом Кузена и позитивизмом Конта существует
принципиальный «антагонизм» [357, 610]. Он доказывал, что
89

контизму свойственны «слабости»: неполное развитие
«аналитических приемов» и догматизм. Применение
«аналитических приемов», считал философ, приводит к
умерщвлению и расчленению живого тела природы.
Поэтому «положительная философия» Конта
характеризовалась им, как и Герценом, как «трупоразъятие»
жизни, бездушное разложение частей без уяснения их ч
«взаимных отношений» [357, 609—610].
Аналитический метод ведет к догматизму,
доказывал Майков, опираясь на примеры из истории
философии. Для воззрений Конта как разновидности
эмпиризма он не делал исключения: основатель позитивизма не
случайно смешивает философию с логикой. В работах
Майкова, содержавших положение о том, что
сенсуализм нуждается в идеализации («умозрении»), а также
связан с «жаждой скептицизма», делалось
одностороннее заключение, будто это характерно главным
образом для взглядов Кузена, а не Конта. Философия
Кузена, писал критик, расчищает почву для скептицизма,
который, в свою очередь, выступает средством перехода
к мистике [357, 312—313]. Майков полагал, что
скептицизм в руках сторонников «аналитического подхода»
является орудием разрушения старых форм, средством
внутреннего обновления теории. В аспекте этой идеи
следует, на наш взгляд, понимать его высказывание о
том, что Кузен заставляет усомниться в
«целесообразности для философии системы», тогда как Конт
«разочаровывает нас в обаянии синтеза» [357, 610].
Проделанный анализ свидетельствует о высокой
историко-философской культуре русского комментатора
западноевропейской философии. Поставленный перед
необходимостью выбора «точки зрения», Майков
декларативно отвергал выводы и Кузена, и Конта. Он считал,
что преодоление »той или иной системы взглядов не
уничтожает их «владычества», столкновения их
прозелитов в обозреваемой исторической перспективе
неизбежны. Выход, который при таком порядке вещей
способен найти ищущий истину, — это углубление в
собственное «Я», в сферу господства «генетической
философии» Кузена или «субъективных идей» Конта.
Именно в этом месте анализа философской
ориентации Майкова мы должны зафиксировать влияние на
него Юма, Канта и особенно Конта. Вряд ли допустимо
90

считать, что это влияние не имело глубоких
последствий для миросозерцания человека, который находился
в стадии активного формирования представлений о мире
и обществе. Это влияние раскрывается в философских
и социологических построениях Майкова, для которого
возможность «гармонизации анализа и синтеза» в
едином акте познания (без чего он не видел средства
преодоления односторонности бытующих «систем») была не
беспредметной, не «пустой проблемой». Историк
русской философии М. Протопопов писал: «Анализ и
синтез Майкова — это то, что в шестидесятых годах
называлось индукцией и дедукцией, а теперь называется
объективным и субъективным методами» [502, 133].
Превращая эту старую проблему в основной стержень
философских поисков и не понимая при этом роли
материальной практики, Майков оказывался в тесных
рамках типично позитивистской гносеологии.
И все же то обстоятельство, что Майков испытал
влияние контизма, не дает оснований считать русского
ученого сторонником позитивистской доктрины. Многие
позиции Майкова в теоретической области резко
отличались от позитивизма, имели антиконтистский смысл.
Так он, подобно позитивистам, апеллировал к науке:
«важность науки далеко не постигнута у нас» [357, 2,
87]. Но его взглядам не присущ сциентизм, который
означает провозглашение примата науки перед
философией и подчинение последней первой. Требование
Майкова связывать науку с жизнью и философию с наукой
нельзя считать сциентистским. Не присущи взглядам
русского критика ни агностицизм и субъективизм, ни
феноменализм и эклектическая ориентация. Майков
сознательно противился системосозйданию: критически
отбирая лучшее в анализируемых теориях, он активно
создавал свое миропонимание, нередко оставляя на
будущее развернутую аргументацию собственного кредо,
в том числе и в области социологии, где выявлялся
сдвиг в сторону новых теоретических интересов людей
Демократического настроя. Его гуманистические
требования повышать образовательный и нравственный
уровень «работников», улучшать законодательство в
пользу рабочих были созвучны некоторым лозунгам
европейского значения. Многие строки статьи
«Производительность и распределение богатств» проникнуты сочув-
91

ствием пролетариату, пониманием его тяжелого
социального положения. Однако анализ «рабочего вопроса»
в этом сочинении в целом основан на «теории
насилия», на мелкобуржуазных идеях о возможности
«регуляции отношений промышленников и рабочих». Выводы
и рекомендации автора, перекликаясь с сен-симонизмом
и позитивизмом, содержали мысли о необходимости
введения «системы долыцины» для «уменьшения
враждебности отношений хозяев и работников», а также
достижения «общих интересов» главных «сословий» [357,
653—654]. Этот строй мыслей русского критика заслонял
понимание классовой борьбы, прикрывая ее идеей
классового мира23.
Г. В. Плеханов полагал, что хотя Майков
«интересовался социализмом своего времени», было бы
«большой ошибкой считать его убежденным последователем
какой-нибудь социалистической системы» [476, 23,254].
Но в этом своеобразном «безразличии» по отношению к
классическим системам утопического социализма
проявлялось влияние идей контизма. На фоне страстного
увлечения социалистическими учениями Запада таких
деятелей русского освободительного движения 40-х гг.,
как Белинский, Огарев, Герцен, Петрашевский,
своеобразный индифферентизм Майкова в области
политических идеалов нес на себе черты влияния Боткина и
Кавелина, Полевого и Волкова, Порошина и Тургенева, в
ту пору все более склонявшихся к программе
либерального толка. По мере соединения утопического
социализма с революционным демократизмом все более
отчетливой становилась дифференциация различных слоев
«единого» освободительного движения России. Для
«умеренного», сдержанного -либерала действительно
характерен отход от интересов демократии и возникавшее при
23 В этом вопросе следует учитывать два аспекта: во-первых, в
настоящем случае речь идет о позиции, которая в духе сенсимонизма и
контизма отражала точку зрения Майкова на взаимоотношения пролетариата
и буржуазии; во-вторых, совсем иная ориентация демократа-критика была
относительно противников российского освободительного движения —
крепостников и царизма. Здесь его позицию нельзя начать «нейтралистской», или
соглашательской: «Несмотря на срединное, нейтральное положение, которое
занял Майков между враждебными литературно-критическими системами,—
писал уже цитировавшийся нами М. Протопопов, — его нельзя назвать их
«примирителем» [592, 127].
Линию Майкова, на наш взгляд, нельзя назвать последовательной, но
демократическая ориентация в деятельности этого представителя
освободительного движения преобладала.
92

этом недоброжелательное отношение к
социалистическим теориям.
У Майкова не было увлечения утопическим
социализмом, но не было и отрицательного отношения к нему.
Общая с революционными демократами философско-
антропологическая основа мировоззрения заставляла
русского публициста не только симпатизировать
отдельным сторонам позитивизма. Антропологическое
миропонимание, которое служило Майкову опорой в критике
утопических систем Запада, содействовало
формированию его мелкобуржуазных общественных идеалов. Имея
в виду реальность социальной мечты ил« программы
будущего общественного устройства, он писал: «Всякое
общество и вообще всякое отношение людей — тогда
только разумно и утешительно, когда неделимые его
составляющие имеют средства удовлетворять своим
потребностям по законам своей человеческой природы, а
потому самому и без вреда друг для друга» [357, 654].
Понятно, что в представлении Майкова «разумные»
и «утешительные» отношения — отношения
«идеальные» в условиях крепостной России первой половины
XIX в.: сам «идеал» обеспечивался
антропологическими принципами — «неделимыми, его составляющими».
Антрополопически-гуманистическое основание
неразвитой формы социальной мечты русского демократа было
общим для сил, участвовавших в освободительном
движении. Только незавершенность процесса эволюции
взглядов Майкова не позволяет нам с достаточной
полнотой судить о деталях его утопических идей. Но
характер этих идей, возможное направление их развития
выявляются вполне отчетливо.
Обоснование Майковым «общественной науки»
включало положения о движущих мотивах развития
социального организма. Это, считал он, потребности, «нуж-
^ы» людей, их «эгоистические устремления», которые и
человека и общество «побуждают к развитию». Не
представляя себе объективных отношений,
обусловливающих субъективные устремления людей, мыслитель
создал в известной мере «биологизированную» картину
общества, что сближало его с позитивистами. Широкий
диапазон этических и эстетических идей связывался им
с антропологическими вопросами. Для Майкова
художественное творчество есть пересоздание действитель-
93

ности, совершаемое не посредством изменения ее форм,
а при помощи «возведения их в мир человеческих
интересов (в поэзию)» [357, XXIX—XXX].
Либеральный историк общественной мысли России
А. В. Пыпин считал, что Майков «склонялся» к
философии Конта, которой всецело следовал в своей
литературно-критической деятельности [110, 822—823].
Подразумевая связь эстетических воззрений Майкова
с позитивистскими принципами, журналист А. М.
Скабичевский писал, что они полностью выдержаны «в
духе положительного реального мышления» [539, 56—57].
Этот вывод столь же тенденциозен, как и отрицание
позитивистских симпатий русского ученого, который
будущее философии как науки не представлял без
определяющей роли психологии.
Тенденция толковать явления социальной жизни с
точки зрения естествознания и требовать саму
«философию истории» или «социальную философию» («об-
ществознание») называть наукой была присуща
профессору химии Н. Э. Лясковскому. Этого выдающегося
экспериментатора и теоретика считали «учеником
Дюма и Либиха» [545, 164]. После окончания (1840)
медицинского факультета Московского университета, во
Франции он слушал лекции Дюма и Араго, в Берлине—
Розе и Метчерлиха, в Тюбингене — вместе с
Ильенковым — Либиха.
Учеба Лясковского за границей и его
непродолжительная работа в немецких университетах относятся к
первой половине 40-х гг., когда в Европе приобретало
все большую известность учение Конта24. Влияние
французских и немецких ученых-позитивистов не
ограничивалось естественнонаучной сферой. Научный дух
уже в ту пору был «приправлен» духом философии и
социологии «первого* позитивизма», хотя степень
распространенности контизма в предреформенной России не
следует преувеличивать.
Доктрина Конта и его последователей в нашей стра-
24 О позитивистских настроениях Лясковского тех лет дают
представление его статьи, помещенные в 1845—1846 гг. в «Annalen der Chemie und
Pharmacie». О социальной природе воззрений, о буржуазном характере
миропонимания русского химика красноречиво свидетельствует его статья
«Народная одежда и европейская мода», помещенная в «Современнике»
(1847 г.). Приняв участие в споре западников со славянофилами, автор
в духе буржуазного эгоизма и национализма ставил проблему «личной
одежды» нации, народа [356, 83—95].
94

не и во мнолих странах европейского континента в 40—
50-е гг. XIX в. находила все новые и новые каналы
проникновения в науку, литературу и теорию искусства.
Друг Лясковского по учебе в Московском
университете адъюнкт Харьковского университета А. Ходнев
горячо пропагандировал сочинения Брунера, А.
Гумбольдта, Бусенго, Либиха, Мюллера. Прочитанный им в
университете курс «физиологической химии» содержал
заметные черты «влияния позитивистской философии. Не
случайно Ходнев в ряде мест ссылался на сочинение
Либиха «Приложение органической химии к
земледелию и физиологии», которое высоко оценивал и часто
цитировал [1 — 11,30, 36]25.
Весьма слабый в 30-е гг. процесс распространения
позитивизма в России в 40—50 гг. заметно усилился.
Понятие «позитивный» («положительный») становится
ходовым, и особенно среди естествоиспытателей. Его
употребление в устной речи и в литературе, в ученых
сочинениях имело широкий смысловой диапазон: оно
использовалось всякий раз, когда необходимо было
что-то противопоставить старому, отжившему свой век
или просто не оригинальному. При этом не обходилось
без парадоксов — в начале 1841 г. вышла в свет книга
с претенциозным названием «О положительности
холода. Философское рассуждение о положительности
холода и о его творящей силе» [504]. Такого рода явления,
несомненно, были связаны с ростом популярности
позитивизма, с его распространением «вширь». Постепенное
обретение позитивизмом некоей «всеядности» [504, 36]
было связано не только с заимствованием формы той
или иной отрасли знания, но, в силу противоречивой
многозначности принципов «первого позитивизма», тот
25 К сказанному можно добавить существенный факт,
характеризующий «Курс физиологической химии» и его создателя. В одном из
последних номеров «Современника» эа 1847 г. анонимный рецензент книг» Ходнева
называл его «творческого склада ученым», к которому благосклонно
относятся известные своей позитивистской ориентацией немецкие химики Либих,
Маршан, Поггендорф и Мюллер [Э17, 97]. Обращает на себя внимание то.
что сам автор рецензии близок «позитивному настрою», и это ь большой
мере отражается в его оценках и выводах. Примером может быть
следующий отрывок из отзыва «Современника» на книгу Ходнева: «В
прежних сочинениях своих, исключительно принадлежавших ученой литературе,
г. Ходнев являлся наблюдателем верным, умевшим понимать химический
язык природы и предлагать ей вопросы; направление его отличалось той
положительностью, которая не идет на следующую ступень, пока не станет
твердо на предшествовавшей, — тем умеренным скептицизмом, который
предохраняет естествоиспытателя от блестящих, но бесполезных гипотез»
(317. 97].
95

или иной набор этих принципов определял узкое или
широкое значение вновь создаваемой доктрины,
демократическую или либеральную,
революционно-демократическую или ренегатски-умеренную суть различных
толкований позитивизма.
В качестве примера сложности процесса
формирования позитивистского мировоззрения рассмотрим
взгляды профессора механики и. экономики Петербургского
института путей сообщения М. С. Волкова,
проделавшего (не без влияния позитивизма) путь от
демократии к либерализму ренегатского толка. Воззрениям
Волкова были свойственны многие черты позитивизма:
идеалистическая антропология, грубый френолого-на-
туралистический принцип объяснения явлений
социальной жизни, религиозный мистицизм и либеральная
ориентация в идеологии и политике, которая с годами
усиливалась [89, 37; 88, 625—626].
Статья «Физиология человеческого мозга» — одна
из наиболее крупных работ26, опубликованных,
вероятно, при содействии А. А. Краевского. Присланная
Волковым из Парижа, статья не только популярно освещала
основы физиологии мозга и значение проблем
экспериментальной физиологии, но и выдвигала задачу
изучения «топографии мозга», т. е.-френологии [87, 39—
59]. В этой статье Волков опирался, как и Конт, на
труды немецкого антрополога-позитивиста Ф. Й. Галля
[686, гл. 7]. Волков во многом примитивизировал
процессы и явления деятельности мозга. Нервы для него —
«проводники невесомой нервной материи», а само
мышление — чисто физический «процесс электрического или
магнитного характера» [87, 39—40]. Свое обещание
поведать читателям об «усовершенствованиях, сделанных
в френологии после Галля», автор по неизвестным
причинам не выполнил, но, как это следует из других
источников, проблемами позитивистской натурализации
явлений общественной жизни занимался до конца
жизни.
Свой ©згляд на человека и его место в мире, свою
концепцию «человековедения» Волков развивал в стать-
29 Большинство своих работ Волков написал за границей, некоторые
из них были опубликованы в России. Кроме многочисленных статей
в «Отечественных записках», «Журнале -Министерства путей сообщения»,
^«Финском вестнике» и других журналах (1840—1860 гг.) он напечатал
несколько монографий [84—87, 761—763].
96

ях, брошюрах и книгах, изданных за рубежом.
«Отрывки из заграничных писем» (1844—1848),
опубликованные в России в 1857 г., показывают Волкова
убежденным позитивистом, последователем Милля, Льюиса,
Кангрива и других предста*вителей позитивизма 40—
60-х гг. [84, 390—393]. Француз Бруссе и англичанин
Арнольд оцениваются Волковым как представители
«новейшего направления в философии». Немецкие
натуралисты—«френологи» и «органологи» Гиршфельд, Ноэль,
Шефе, Струве упоминаются в «Заграничных письмах»
с большим уважением. Издававшийся вплоть до 1847 г.
«Zeitschrift der Phrenologie» характеризовался
Волковым как трибуна «юной науки», способной стать
«твердым основанием подлинной теории». Резко и весьма
вульгарно критиковались представители классической
немецкой философии27.
Представитель антрополого-физиологического
направления в позитивизме, Волков исходил из «факта
пребывания природных явлений» вне человека и его
сознания. Но его взгляды — типичный пример того, как
грубый натурализм расчищает путь субъективному
идеализму, пример в данном случае классический:
познание внешнего мира русский френолог связывал с
особенностями человеческого организма «вырабатывать
истины» в процессе «наблюдения» с помощью «центров» и
«органов» определенного назначения. Сюда относились
«центры»: формы, движения, координации, времени,
пространственной ориентации. Мозговые полушария
людей, стремился доказать Волков, располагают
«органами» оседлости, почтительности, благотворительности,
сострадания, ненависти, пристрастия, чадолюбия,
добродушия, милосердия, альтруизма, «активного разруши-
тельства» и т. п. [84, 326—327, 453].
Поскольку френология являлась формой
натуралистического видения мира, ее взгляд на человека
предполагал, как это объяснял Волков, своеобразную
реконструкцию мозговых «органов» и «центров» по конфигу-
Волков писал: «Каит, Фихте, Гегель и пр. были великие умы,
глубоко рассуждавшие на основании недостаточных и часто неверных данных;
ум их, как у большей части германцев, был спекулятивный, а не
наблюдательный. Поэтому-то влияние их на умы в Германии было вредное: мы
видим это по результатам. Запутанность, неясность и неположительность в
понятиях обо всем, поражает нас в умах людей, посвящавших себя
изучению немецких философов» [84, 325].
4 П. С. Шкуринов
97

рации черепа особи, по его «выпуклостям» («шишкам»),
«впадинам» и другим «рельефам». Ориентируясь на те
или иные зоны конкретной дислокации мозговых
органов, считал русский профессор-позитивист, можно
влиять (физиологически и духовно) на поведение человека
и на процесс восприятия. «Сравнительная психология»
и «физиология разума» признавались Волковым
способными обеспечить «положительные начала» философии,
дальнейшее развитие естественных и общественных
наук, особенно социологии, права, этики и эстетики. Он
выступал против «метафизики, впадающей в
материализм», призывал «держаться природных истин». Почти
на два десятилетия опереди© Е. Дюринга, Волков
провозглашал: «в положительных знаниях заключаются
вечные истины» [84, 326, 466].
Показательно, что френология объявлялась
Волковым своеобразной «наукой наук», основанием
социально значимых выводов. Он не только доказывал, что
познание «невозможно без физиологического разбора ещ
органических свойств», но и утверждал, что именно от
физиологии и от физиологов следует ожидать
«положительных начал философии, морали, правосудия» —
всего, что «основывается на познании
умственно-нравственных сил человека» [84, 317].
Указывая на первостепенную роль «сравнительной
психологии», «физиологии разума» в «дальнейшем
совершенствовании» истории, эстетики, педагогики, этики,
Волков писал, что каждый из этих видов знаний
возможен только как «психо-социальный процесс», хотя
при этом сводил его главным образом к
натуралистически понятой антропологии. Френология объявлялась им
наукой, имеющей особый вес в теории права,
юриспруденции. В юридической практике, считал Волков,
учение поихологов-френологов должно быть
основополагающим. Ведь «сравнительная психология известна
только френологам», и потому даже способ наказания
необходимо «сообразовать» не только с «родом и важностью
преступления», но также с психологическими
особенностями преступника [84, 452]. Натуралистские принципы
истолкования реальных процессов Волков называл
«положительным подходом», «позитивным методом».
Подражая объективизму Конта, русский
позитивист-френолог заявлял, что следует всегда иметь в виду ряд «не-
98

оспоримых истин», например: «успех наук не требует
благосостояния масс», «ничего не может быть вне
наблюдения, вне науки». Он активно пропагандировал
принципы философской и идеологической
беспартийности: «Науки положительные — других знаний я не
признало науками — везде могут развиваться, несмотря ни
на какие политические, философские и литературные
мнения». Однако его тяготение к объективному
идеализму было достаточно красноречивым
подтверждением тенденциозности любой «позитивной идеи».
В своих произведениях Волков пытался доказать, что
две формы «естественных законов» — «законы
внешнего мира» и «законы внутреннего мира человека» —
подчинены «высшему мировому началу», т. е.
божественной силе, провидению. Отсюда его солидарность с
концепцией немецкого фидеиста Кума, с идеями «о
согласии наук и религии», отсюда незамаскированная
мистификация процесса познания. «Воля Творца, — пи^
сал позитивист-мистик, — действительно, беспрестанно
выражается законами природы. Стараться познавать
эти законы, т. е. учиться, значит познавать более и
более волю Всевышнего; а стараться действовать
сообразно этим законам, значит повиноваться его воле»
[84, 323, 422, 455].
Признание Волковым правомерности детерминизма
провиденциалистского толка и телеологизма,
совмещение их с декларациями о роли в познании наблюдения,
опыта и разумных средств достаточно убедительно
свидетельствовали об эволюции позитивизма в 40—
50-е гг., когда даже сам Конт обращался к религии.
Позиция Волкова, в учении которого знание
объединялось с религиозными мотивами, а декларации о важной
роли науки в познании — с богословскими принципами
православной ортодоксии, была во многом типичной
для позитивиста-либерала. Такая позиция была
реакцией либеральной буржуазии на рост революционного
протеста крестьянских масс в России и очевидное
приближение революционных событий в Европе. В начале
своей деятельности Волков был близок к демократии.
В отличие от Булгарина он выступал за широкую
«фабрикацию товаров» в стране, расширение и поощрение
мануфактурного производства, способствующего, как
он полагал, «умственному развитию народа» [224, 262—
4*
99

269]. Ориентированный на западные образцы, Волков
был сторонником «английской хозяйственной системы».
Он защищал идеи «свободной конкуренции» на рынке, а
«покровительственную экономическую политику» считал
во всех отношениях неоправданной [84, 390—393].
Судя по «Заграничным письмам», рамки
буржуазной науки никогда не были тесными для Волкова. Это
замечали многие европейские позитивисты — Милль,
Решар, Шеффле, Спенсер, которые не только
находились в переписке с Волковым, но были лично знакомы
с ним. За последовательную биолошзацию
общественных процессов в конструкциях своей «социальной
философии» Волков был удостоен похвалы со стороны
известного немецкого социолога-позитивиста,
псевдосоциалиста и пропагандиста социал-дарвинизма А.
Шеффле [767, 199].
Весьма показательна эволюция политических и
идеологических принципов Волкова от демократизма к
либерализму. К концу 40-х гг. он полностью перешел
на платформу «умеренных». Не случайно именно в
разгар борьбы русских либералов против революционной
демократии, накануне аграрной реформы, Волков
опубликовал «Отрывки из заграничных писем».
Политическое кредо русских либералов, которое в начале XX в.,
после революции 1905—1907 гг. будет выражено
кадетами в «Вехах», можно обнаружить в дневнике Волкова
за 1847—1848 гг. Оно оказалось левее черносотенного
принципа «жесткой власти», но намного правее
«здравого смысла толпы». Очутившись в конце 40-х гг. в
гуще событий, связанных с подготовкой и
развертыванием революции 1848 г. во Франции, он писал: «Здравый
смысл массы французского народа весьма ненадежен.
Французы имеют гораздо более разрушительного, чем
созидательного гения» [84, 400, 402].
Но именно эти далеко не простые сентенции,
обусловленные объективистскими принципами либеральной
идеологии и расплывчатой позитивистской методологии,
оказались удобными и неизбежными формами
выражения идеологии «партии порядка». Сам же Волков не без
цинизма призывал уклоняться и от «консервативного
кулака», и от «радикальной палки» [84, 336]. В такой
форме бессмысленность натуралистического «подхода»
корректировалась социально-идеологическим инстинк-
100

том человека, «воспитанного» событиями своего
времени.
Представители раннего русского либерализма все
более проникались скептицизмом и мистикой. В
середине 40-х гг. Волков писал о «бессознательном*
предчувствии» событий, о вере в силу «ясновидения», о
возможном «пришествии конца света». Все более и более
односторонне негативными становятся его оценки «левых
интеллектуальных движений» Франции и России.
«Бунтовщики состоят только из адептов нелепых систем»,—
запишет он в свой парижский дневник 23 февраля
1848 г. Образцом либерального ренегатства можно
считать слова Волкова о «безнравственности порыва»
революционной бедноты Франции, вышедшей на улицу со
«зловещим напевом Марсельезы» [84, 320—322, 325,
472].
Идейная эволюция Волкова обнаруживает черты,
общие с другими либеральными деятелями. Их переход
к развитым формам либерализма был связан с
определенными принципами позитивистского миропонимания.
Для либерально настроенных деятелей
общественного движения России 40—50-х гг. XIX в. были
свойственны и не столь крайние, не столь правые убеждения, с
какими мы встретились, обратившись к идейному
наследию М. С. Волкова. Особого внимания заслуживает
школа историков, представители которой находились в
ту пору на левом крыле либерализма (Т. Н.
Грановский, К. Д. Кавелин).
Развитие исторической науки в 40—50-е гг. XIX в. и
особенно истории России — факт, который отражал
характерные процессы, происходившие в идейной жизни
того времени. Белинский писал в 1848 г.: «В науке
отвлеченные теории, априорные построения, доверие к
системам со дня на день теряют свой, кредит и уступают
место направлению практическому, основанному на
знании фактов. Конечно, наука еще не пустила у нас
глубоких корней, но и в ней уже заметен поворот к
самобытности, именно в той сфере, в которой самобытность
прежде всего должна начаться для русской науки, — в
сфере изучения русской истории» [36, 39].
Подчеркивая, что русскую историю стали объяснять
«по-русски», Белинский, разумеется, имел в виду
главным образом Полевого, Соловьева, Грановского, Крю-
101

кова, Кудрявцева. Не случайно им было выделено
«практическое направление», будто бы «основанное на
знании фактов», в противоположность «отвлеченным
теориям» и «априорным построениям». Именно
перечисленные историки, каждый по-своему и в различной
степени, стали совершать поворот в сторону
критического осмысления фактов (вслед за Каченовским и его
школой), освобождаясь от влияния Шеллинга и
Гегеля, но подпадая при этом под влияние позитивизма (что
мы видим на примере Грановского).
Воздействие позитивистских идей на С. М.
Соловьева не было существенным. Выдающийся русский
ученый искал свои пути в науке. Профессор Московского
университета, он являлся историком оригинальной
национальной школы. Он опирался на фундаментальные
труды Шлецера, Тьерри, Каченовского, Полевого,
активно пользовался положениями философии истории
Гердера и Гегеля. Несмотря на то что С. М. Соловьев
ориентировался главным образом на гегелевскую
философию права, вряд ли правомерно зачислять его в
разряд ортодоксальных гегельянцев, как это делают
буржуазные исследователи. Слишком могучи были «новый
дух» 40—50-х гг., моральная сила «критической школы»
и «требования времени», чтобы в сознании историка
оставить в неприкосновенности принципы философии
истории Гегеля.
Сильные гегельянские мотивы в методологии
Соловьева в лекциях 40-х гг. в некоторой степени были
ослаблены уже в 50-е гг. (в первых томах 29-томной
«Истории России с древнейших времен»), в оставшейся
неопубликованной статье «Чиновничий элемент в
разработке истории» [706]. Требование исходить из
«целостности исторического процесса» дополнялось
рекомендацией учитывать« также «внешние влияния». Соловьев
писал: «Не делить, не дробить русскую историю на
отдельные части, периоды, но соединять их, следить
преимущественно за связью явлений, за непосредственным
преемством форм, не разделять начал, но
рассматривать их во взаимодействии, стараться объяснить каждое
явление из внутренних причин, прежде чем выделить
его из общей связи событий и подчинить внешнему
влиянию — вот обязанность историка в настоящее время...»
[550, 55].
102

То новое, что внес Соловьев в русскую историческую
науку, заключалось во взгляде на государство как на
продукт исторического развития общественных
отношений, в требовании учитывать географические условия,
специфику «исторической судьбы» страны и ее
населения, противоборство «личного» и «державного»,
«родового» (или «народного») и «государственного» начал.
Принцип главенства самодержавной власти был
призван «синтезировать» эти начала, хотя и отклоняясь от
гегелевской философии права. Для Гегеля государство
являлось формой воплощения «божественной идеи» на
земле [123, 38], между тем как для Соловьева оно (т. е.
государство) — «необходимая форма для народа» [551,
347].
Влияние Полевого ,на Соловьева не вызывает
сомнений: во всех рассуждениях русского историка и в самой
его манере освещать исторический материал отчетливо
видны элементы, родственные позитивистской «теории
факторов». Об этом же свидетельствуют
плюралистические понятия Соловьева об основах исторического
процесса, которые проявляются в 60—70-е гг.
Видимо, в пользу изложенного служат также
симпатии к Соловьеву позитивистски настроенного
Грановского, еще в большей степени — позитивистов
Кавелина и Ключевского. В «Очерках гоголевского периода
русской литературы» (1855) Н. Г. Чернышевский
указывал на возникновение «новой исторической школы»,
называя рядом Соловьева и Кавелина, для которых
общим, очевидно, были не только занятия русской
историей, но и определенные черты «исторического
мышления» [643, 3, 181—298]. Судя по содержанию статьи,
особенности «новой школы» Чернышевский видел в
возвышении теории исторического процесса, которая наряду с
другими принципами учитывала гегелевское наследие.
К «новой школе» историков середины XIX в.
следует отнести профессора всеобщей истории Московского
университета Т. Н. Грановского, для которого был
характерен напряженный поиск нового метода
исторической науки с целью выработки более значимой
теоретической концепции, чем методологические принципы
Гмзо, Шлоссера, Ранке, Маколея и др. Актовая речь
Грановского «О современном состоянии и значении
всеобщей истории» чрезвычайно важна для характеристи-
103

ки тех идей «первого позитивизма», которые оказали
влияние на русского историка28. В ней к историку
предъявлялись требования соблюдать принципы
единства законов природы и общественной жизни, учитывать
их диалектику, которая понималась идеалистически.
Рассмотрение исторического процесса Грановским
связывалось с обоснованием им теории «органического
развития» отдельных народов и всего человечества.
Г. В. Плеханов обращал внимание на то, что именно
здесь сильнее всего выявлялся позитивистский уклон
русского историка, который в известной степени биоло-
гизировал историю [153, 34]. В упомянутой актовой речи
он ссылался на теорию академика Бэра о влиянии
внешней природы на социальные отношения. Бэр «хотел
рассматривать связь между человеком и природой
преимущественно со стороны влияния естественных условий на
общественные отношения». Тот же «природный момент»
имеет в виду сам Грановский, указывая, что вся
история некоторых стран зависит от их флоры или фауны
[475, 4, 292] 29.
Уточняя концепцию народа Н. А. Полевого и
дополняя идеи С. М. Соловьева, Грановский полагал, что
категория «народ» должна выражать «органическую
целостность», воодушевляемую духовной силой,
определяющими элементами которой являются наука, искусство,
вера, гражданские учреждения, идеи. Позитивистский
плюрализм «факторов» явно смягчался идеей
«совокупной силы», йо ее целью и главной задачей
провозглашалось достижение «гармонии» личности и общества
[152, 445].
На многие суждения Грановского, относящиеся к
проблемам методологии конкретно-исторического
исследования, сильное влияние оказала позитивистская докт-
28 На наш взгляд, влияние Гегеля и гегелевской Философии на
творческую деятельность Грановского весьма преувеличивает П. Милюков
в слоем эссе «Университетский курс Грановского» [380, 212—265],
утверждая, что точка зрения Грановского «не может больше обосновать себя
с тою последовательностью и целостностью, какие придавала ей в свое
время метафизика» [380, 265], остается недостаточно раскрытым без показа
критики Грановским гегелевской философии, без раскрытия реального
влияния на русского историка идей «первого позитивизма».
29 3. А. Каменский отмечает, что в своих рассуждениях Грановский
подпадал под влияние позитивизма, в известной мере уходил от решения
задачи изучения специфики истории по сравнению с природой, впадал в
односторонность, но, что такой взгляд «мел свое положительное значение и
способствовал дискредитации официальных и славянофильских реакционных
теологических, провиденциалистских концепций исторического процесса
[226, 2, 252].
104

рина, а именно идеи его немецких учителей — Риттера
и Ранке. На это обстоятельство обращали внимание уже
Д. Л. Крюков, П. Н. Кудрявцев и особенно В. О.
Ключевский. Но в отечественной и зарубежной
историографической литературе вопрос о позитивистских
«увлечениях» Грановского до сих пор не раскрыт. Отсюда и
неполнота того анализа, который связывается со
справедливым выводом о том, что правоверным
позитивистом Т. Н. Грановский никогда не был.
Различная степень влияния позитивизма на русский
либерализм 40—60-х гг. XIX в. и сам характер этого
влияния обнаруживаются четче при анализе
многозначного отношения к Конту и его последователям русских
утопических социалистов — петрашевцев. Проследить
отношение к контизму петрашевцев тем более важно,
что Герцен называл членов кружка М. В. Буташевича-
Петрашевского «последователями Конта». Он писал:
«Наследники сильно возбужденной умственной
деятельности сороковых годов, они прямо из немецкой
философии шли в фалангу Фурье, в последователи Конта»
[132, X, 344].
Несомненно, некоторые из петрашевцев отдали дань
времени, с увлечением изучая «позитивную философию».
Чтобы убедиться в этом, достаточно проанализировать
письма Н. Спешнева к Э. Хоецкому или речь Н. Каш-
кина о задачах общественных наук. Как указывалось
выше, сочинения Конта изучал и отлично знал
В.Майков. Такие участники собраний Петрашевского, как
Н. Данилевский, В. Милютин, Ф. Достоевский и другие,
приобщались к источникам позитивистской философии и
социологии.
Но несмотря на то что петрашевцы восприняли от
Конта некоторые выводы, их взгляды сформировались
под прямым влиянием декабристов, .Герцена и
Белинского. Ни Фурье, ни Фейербах, не говоря уже о Конте,
не оказали на них такого влияния, как освободительные
идеи революционеров — дворян и разночинцев, как
естественнонаучная и философская мысль России первой
половины XIX в. Основная часть петрашевцев
толковала многие понятия контизма в духе современного им
материализма, сделав их составными элементами своей
материалистической системы. При этом петрашевцы,
стремясь «утвердить научное основание философии»,
105

пользовались понятиями «положительные знания*,
«положительная наука» («мелись в виду и знания, и
наука, освобожденные от теологических, метафизических
и трансцендентально-спекулятивных догм и
представлений). «Всякая метафизика, — писал Спешнев, — есть
поэма, подавленная дедуктивной логикой и
фантастической химией. Она довольно двусмысленная вещь,
которая не является ни подлинной поэзией, ни
положительной наукой... Для того, чтобы все объяснить и
понять по существу, следует понимать мир как продукт и
необходимый результат причины...» [626, 479—480].
Дело не в том, что никто из участников «пятниц
Петрашевского» не объявил себя учеником Конта или
Милля, Литтре, Волкова, Кавелина. Факт отсутствия в
составе «Карманного словаря иностранных слов» Бута-
шевича-Петрашевского терминов и персоналий
позитивизма также не есть аргумент в пользу вышеуказанного
вывода: трудно представить, чтобы столь образованный
человек, каким был глава петрашевцев, в середине
40-х гг. не был знаком с учением Конта. Кроме того,
причастность к редактированию и авторству «Словаря»
Майкова скорее подтверждает вывод о цензурных
препятствиях или каких-либо других причинах, которые
исключили для петрашевцев возможность дать печатную
информацию о философии и социологии контистов.
Зато такая информация, несомненно, имела
различные внутренние каналы передачи: обмен книгами,
переписка, теоретические споры и т. п. В процитированном
выше отрывке из письма Спешнева видны следы
знакомства активного участника петрашевского кружка с
доктриной позитивистов. Четыре года, прожитых Спеш-
невым за границей (1842—1846), дал« ему
возможность иметь полное представление об учении Конта и
его последователей. В библиотеке петрашевцев, кроме
сочинений Прудона, Фурье, Ламенне, Смита, Морелли,
Маркса и Энгельса, были сочинения Огюста Конта [534,
371].
Характерным для петрашевцев было критическое
отношение к контизму. Одни из них пропагандировали
положения позитивизма, другие подвергали учение Конта
критическому анализу, оставаясь по отношению к нему
в целом нейтральными или не признавая его
заслуживающим сколько-нибудь серьезного внимания. Вёроят-
106

но, среди петрашевцев были и противники контизма.
Ввиду неисследованности проблемы сколько-нибудь
категорические суждения невозможны.
Заслуживает подробного анализа отношение к
позитивизму В. А. Милютина в 40-е и в начале 50-х гг.
тесно примыкавшего к петрашевцам. В конце XIX в.
русская либеральная историография объявила его «перво-
позитивистом на русской почве», первым в России, кто
через пять лет после выхода в свет «Курса
позитивной философии» начал «знакомить русскую читающую
публику *с позитивной философией» [109, N3, 11 —12].
Выдающийся просветитель-демократ, смелый обличи-
.тель крепостничества и буржуазного общества,
социалист, Милютин был одним из популяризаторов и
критиков идей контизма. Блестящий знаток современных
ему экономических теорий, юрист, социолог, публицист
[364, 325—345; 44; 387, 319—320; 95], он во многом
следовал В. Майкову, превосходя его более глубоким
проникновением в экономические, политические и
идеологические проблемы своего времени.
Связанный первоначально с кружком Белинского, а
затем и с движением петрашевцев, Милютин испытал
на себе влияние Герцена и Фурье, Вейтлинга и Прудо-
на, Гегеля и Петрашевского. Мелкобуржуазная
политическая ориентация не привела его к революционному
демократизму, но связь с революционной демократией
оградила его от влияния либерализма. Определенное
воздействие на него оказал Конт и его «Курс позитивной
философии», с содержанием которого Милютин
познакомился одним из первых в России. Основным
результатом этого воздействия оказалось восприятие им
принципа возможности и необходимости эволюционного
(«постепенного») развития человечества. Эта установка
русского мыслителя была сформулирована до
европейских революций 1848 г.
.'В работах «Пролетарии и пауперизм в Англии и во
Франции», «Мальтус и его противники», «Опыт о
народном богатстве или о началах политической
экономии» (1847) и в ряде других Милютин выразил
требование критической ориентации в современных
философских, экономических и политических теориях. Он считал4
важным создание позитивных концепций «теории и
истории духа», «совершенствования экономической орга-
107

низации». На «поле фактов*, с учетом реальной
действительности и вопреки «произвольным утопиям» он
призывал создать «социальную науку» — науку о
подлинных законах общественной жизни [382, 332, 341 —
342, 354—355]. В своем понимании задач, встававших
перед обществоведами того времени, Милютин в ряде
случаев возвышался над уровнем мелкобуржуазного
мышления30. В крепостной России 40-х гг. XIX в., не
будучи знакомым с первыми сочинениями
основоположников научного коммунизма, как ученый он развивался
в направлении выводов, уже сделанных К. Марксом и
Ф. Энгельсом.
В двух блестящих по форме и глубоких по
содержанию статьях о Мальтусе и его противниках,
опубликованных в «Современнике» за 1847 г. (№№ 9 и 10),
Милютин изложил свою мировоззренческую программу.
Большой объем проблем, выдвигавшихся им, побуждает
нас обратиться к оригинальному тексту. После
осуждения «теории» Мальтуса как «бесплодной метафизики», в
названной нами статье излагалось положительное
кредо: «...Сознания основных начал и действительных
законов общественной жизни можно достигнуть не иначе,
как посредством прилежного и успешного изучения
природы и свойств человека, но к этому последнему
результату не приведут нас никогда ни психология, ни
метафизика; только науки точные, основанные на
наблюдениях и опыте, а не на произвольных и
субъективных абстракциях, могут привести нас к открытию тех
законов, по которым совершается или должно
совершиться со временем развитие человека и общества-
Человек един и неразделен; едина и нераздельна
должна быть и та наука, которая имеет своим предметом
исследование его существа, способностей, качеств, свойств
и сил. Когда эта1 простая, но необъятно важная истина
укрепится окончательно в сознании общественном и
изгладит навсегда следы прежнего разделения и разрыва
между основными началами науки, тогда для
человечества наступит новая, высшая фаза развития — ум
человеческий пойдет вперед путем медленным, но проч-
30 Поражает безрелигиозность, отсутствие интереса Милютина к
вопросам истории религии и клерикализма. В этом плане представляет большой
интерес исследова«ие непричастности нашего автора к контистским увлечен
ниям мистицизмом и религией. Наличие несколько иного мнения можно найти
в книге А. И. Володина сУтопия и история» [97]. .
108

ным и надежным, бесплодная метафизика уступит
место истинной науке и отвлеченный, лишенный
практического смысла взгляд на внешний и внутренний наш мир
заменится глубоким, живым и светлым пониманием
действительных законов бытия и настоящих отношений
человека к природе» [382, 156—157].
Эта великолепная декларация антропологических
принципов философии в духе лучших образцов мировой
философской мысли передает страстность поисков
передовой теории в России 40-х гг. XIX в. Она отражает
влияния Белинского и Герцена, Фейербаха и,
возможно, Конта и Литтре, но в ней не все еще высказано,
мысль автора статьи не завершена.
В произведениях 40—50-х гг. Милютин обращался
ко взглядам английских и французских физиократов, к
воззрениям Бланки, Смита, Прудона, Сэя, Леру, Фурье
и Сен-Симона. Всем содержанием анализа русской
действительности и характером выводов он опровергал
русских славянофилов, осуждал позицию «Москвитянина»
Сенковского и Хомякова, «Северной пчелы» Булгарина
и Греча. В 40-е гг. Милютин подверг резкой критике
труды вульгарного экономиста А. Бутовского, исходя
при этом из антропологических представлений, теории
трудовой стоимости, а также используя отдельные
выводы позитивизма. Милютин формулировал важные
обобщения, делал глубокие замечания в адрес своих
идейных противников.
Мальтус квалифицировался как явно тенденциозный
ученый, «ревностный защитник торизма», экономист
«привилегированных классов» [382, 61], неспособный
понять бесконечные возможности «производительной
силы земли» [382, 135]. Высмеянного Марксом
представителя «феодального социализма» Вильнева Баржмона
(см. «Нищету философии») Милютин обвинял в
мифотворчестве, а его учителей-меркантилистов — в
неспособности создать научную теорию политической
экономии [382, 278]. Характеризуя буржуазную природу
воззрений единомышленника Мальтуса, вульгаризатора
политэкономии Сэя, Милютин писал: «Сэй был самым
верным органом интересов, идей и потребностей
среднего сословия, его одушевляли те же начала
отрицательного либерализма, какие руководствовали постоянно
исторической деятельностью этого сословия» [382, 331].
109

Компилятора, вульгарного экономиста, автора «Опыта
о народном богатстве, или о началах политической
экономии» [384] А. Бутовского Милютин оценивал как
слабо подготовленного для той задачи, решать которую он
взялся в своей книге [382, 398].
Милютин высоко ставил заслуги теоретиков
английской политэкономии в развитии «науки о народном
бопатстве». С восторгом писал он об одном из
представителей классической школы буржуазных экономистов:
«...Если дело идет об одной физиологии народного
богатства, о той части политической экономии, которая
описывает порядок производства и распределения
ценностей в современных обществах, то мы готовы
признать беспрекословно Адама Смита настоящим ее
основателем и творцом» [382, 297].
Особенно интересны оценки «первого позитивизма»,
данные Милютиным. Они раскрывают отношение
русского писателя к личности и учению Конта, которого он
называл «замечательнейшим представителем»
общественной науки, человеком, которому «положительная
философия» обязана своим происхождением [384, N11, 26].
Милютин принимал закон Конта о «трех периодах»
развития духа, периодах, которые «отличаются друг от
друга самыми резкими чертами». Он подчеркивал, что
согласно новому учению «как мифологическая, так и
метафизическая философия, радикально противоположны
философии положительной, которая является всегда, во
всех отраслях знания, последним звеном умственного
развития и одна заслуживает названия науки» [382,
358].
При рассмотрении позитивизма Милютин определял
место этого учения в системе двух традиций —
рационализма и эмпиризма. Он считал, что престиж «нового
учения» будет упрочен, если оно, опираясь на идеи о
«свойствах нашей организации» и сохраняя «эмпириче-
ские позиции», придет к ощутимым результатам в обла?
сти доказательства реальных возможностей разума
открывать общие законы. Полагая, что «ум человека
всегда нуждается в теории», он рассматривал рациональ?
ные средства, даже «мифологическую философию», как
путь «пробуждения и приведения в действие
познавательных способностей человека» [382, 360].
Милютин четко представлял, что задача открытия
110

«законов взаимного соотношения явлений» нуждается в
глобальной разработке с точки зрения всех -наук, дабы
обеспечить их выход в фазу позитивного состояния, за
пределы «химерических представлений»; что, подобно
тому, как совершился переход от алхимии к химии, в
фазу науки должно перейти обществознание [384,
N11,7].
Возможно, что на этом доверие Милютина к
теоретическим изысканиям Конта заканчивалось. Русский
мыслитель считал, что, объявляя несостоятельность
разума перед лицом абсолютной истины и несбыточность
надежд проникнуть в сущность бытия, философия
позитивизма ограничивает сферу познания законами
явлений [384, №11, 1—2]. Он видел разрыв между фактами
и теорией в «позитивной» философии. Поэтому,
определяя политэкономию как науку выведения «общих
экономических законов из наблюдений над частными
фактами», Милютин считал возможным признать такое
определение правильным только в случае: а) «противобор-
ствия метафизическому направлению»; б) признания
относительности всех понятий; в) согласия
рассматривать не мнимые, а действительные «соотношения
явлений» [382, 378—383].
Конечно, Милютину не суждено было раскрыть
реальную диалектику процесса познания. Но в его
требовании рассматривать предмет изучения и со
статической, и с динамической точек зрения и кроме
наблюдения и сравнения использовать методы «опытного
изыскания истины» можно видеть элементы диалектики,
которые усиливались еще и потому, что Милютин
защищал идею единства теоретических и практических
вопросов: «Теория должна неизбежно иметь целью
практику» [382, 352].
Идея примата практики сближала Милютина с
революционными демократами, которые призывали
подчинять теоретические изыскания интересам и задачам
освободительной борьбы народа. Петрашевский писал,
что «практика является предшественницей теории
и обобщительницей частных фактов и явлений» [626,
321].
Милютин «дополнял» позитивистскую доктрину,
подмечая «крайности» тех, кого он называл «прежними
экономистами» и представителями «новых школ»: пер-
111

вые (под которыми он подразумевал метафизиков)
считали все действительное справедливым, вторые (по
Милютину, социалисты-утописты) — все справедливое
возможным. Каждое из этих учений признавалось
существенно ограниченным. Милютин, не просто
«(сочувствуя социалистическому течению» [534, 365], а являясь
убежденным социалистом, требовал дальнейшего совер"
шенствования теории социализма, для чего делал
попытку соединения модернизированных идей
утопического социализма и классических учений политической
экономии. Утопические теории он относил к социальным
идеалам людей: Ссылаясь на авторитет теоретической
антропологии, Милютин доказывал, что в утопических
теориях отражается неудовлетворенность людей
существующим порядком вещей: «человек, во всех тех
случаях, когда его не удовлетворяет настоящее положение,
не может не мечтать, не думать о лучшем, не
стремиться путем воображения к идеалу, к состоянию
совершеннейшему» [382, 346]. С другой стороны, Милютин
видел необходимость и неизбежность социальных
утопий: «человек не может обойтись без иллюзий и
мечтаний», идеалы-утопии — это реализованная
«способность человека» [383, № 11, 150].
Идеал для Милютина — это своеобразное социо-ан-
тропологическое явление, это осуществленное в
порывах ума и фантазии «вознаграждение за гнетущую...
действительность». Но отсюда не следует, что все
идеалы равны. Существует, по Милютину, несколько типов
идеалов31, из которых он признавал особо ценным тот,
который отталкивается от действительности; мечта как
принцип идеала должна находиться в «согласии <с дей-
ствительностию и ее законами» [383, № 11, 159].
Чтобы социалистические идеалы имели значение
науки, считал Милютин, они должны опираться на
принцип последовательности социальных изменений, на
«методу историческую», которая выступает «средством
открытия истины», содействует «научному предвидению»
[382, 383]. Он доказывал, в отличие от Конта, что
«развитие идей соответствует развитию самой жизни», а не
31 «Утопия, — писал Милютин, — может иметь характер млстнческпЛ
и субъективный, она может иметь также характер научный в объективный»
[383, № 11, 153].
112

наоборот [383, № 11 152], что в этом признании
приоритета действительности скрывается проявление и
«положительной», и «исторической» методы [382, 353].
«Утопия» определяется Милютиным как «притязание
жизни и развития», а одним из дополнительных и
эффективных средств предсказания новых событий
признается «историческая статистика». Понимание
Милютиным роли и значения исторической статистики —
результат прямого влияния на его мировоззрение
трудов В. С. Порошина. Столь же примечательным с точки
зрения выявления теоретических источников взглядов
русского публициста было подчеркнутое
акцентирование внимания на главных правовых и
этически-нормативных идеях «новой школы», которые понимаются и
толкуются им главным образом антропологически [387,
320].
Милютин уточнял контистские положения о
примате общего над частным, общественного над
индивидуальным, требовал «примирения» в едином «двух равно-
необходимых начал» (применительно к общественной
структуре) — начал «индивидуализма» и «общинности»
[382, 354]. Именно здесь обнаруживалось влияние на
Милютина Белинского, который в 40-х гг. видел
средства «примирения» частного и общего в
действительной жизни, а не в сфере духа, т. е. понимал проблему
не по-гегелевски.
Гегелевские понятия Милютин не отбрасывал, не
игнорировал полностью, как это делал Конт. В системе
взглядов русского мыслителя эти понятия встречаются
то в синтезированной форме, то в «чужеродной» в
контексте его антропологии. Можно признать
положительным сохранение Милютиным категории «философия
истории», которая используется в истолкованной форме32.
Нередко философ применяет такие понятия, как «идея
истины», «идея права» и т. п., которые явно выходят
за рамки «положительного знания».
Видимо, большой натяжкой следует считать вывод
о воззрениях Милютина как «первого русского пози-
88 «Философия истории как наука положительная и точная, — писал
Милютин, — не только показывает нам, что утопия бывает способна к
осуществлению в жизни практической и осуществляется в ней действительно»
[382, 348].
ИЗ

тивиста без всяких оговорок» [387]з3. Мировоззрение
русского мыслителя, на наш взгляд,
эволюционировало в сторону ослабления его интереса к философии и
социологии Конта. Возможно, это объясняется
воздействием Белинского, который в то время Конту
предпочитал Литтре. Не исключено, что здесь же сказалось
влияние авторитета Петрашевского, который прямо о
Конте не высказывался, но о том органе прессы,
который пропагандировал контизм («Journal des Débats»),
отзывался отрицательно [533, 162].
В 1847 г. Милютин писал: «...в трех последних
томах своего курса Конт объяснил весьма подробно и
удовлетворительно способ положительного обработы-
вания общественных наук». Желая понсвоему
выполнить эту задачу (хотя и с учетом позиции Конта),
Милютин исходил из того, что наука «должна заботиться
об интересах большинства в обществе» [384, №11, 26],
выступал как демократ. И это определяло его
«диспозицию» относительно контизма. В его оценках
позитивизма содержались ростки, начала многих идей,
которым суждено было получить полное выражение в
будущем.
По мере обострения классовой борьбы в предрефор-
менный период в среде либеральной буржуазии все
больше и больше стала проявляться «нейтралистская»,
«реформистская» психология, настроения «усталости»
и «уступчивости». Развитие капиталистических
отношений требовало естественнонаучного обеспечения
производительных сил. Процесс «онаучивания» производства
отражался в области надстроечных, духовных явлений,
нередко порождая идеалистическую мистификацию
достижений науки. Эти условия благоприятствовали
распространению доктрины первого позитивизма,
оказавшего сильное влияние на деятельность юриста по
образованию, историка, экономиста и философа, человека
редкой эрудиции, либерала по политическим
убеждениям К. Д. Кавелина.
В литературе, относящейся к характеристике
деятельности Кавелина, отсутствует анализ эволюции
взглядов русского историка, правоведа, философа и
33 Автор считает неудачной формулировку, которая встречается в
статье БСЭ о Милютине В. А.: «пытался преодолеть» метафизическую
политэкономию «при помощи поаитивизма» [386, 493].
114

публициста. Между тем во многих источниках имеются
выразительные следы этой эволюции, да и оценки,
даваемые Кавелину современниками или
комментаторами его наследства, могут быть поняты только с
учетом динамики изменения воззрений человека,
прошедшего путь от демократизма к либерализму, от
увлечений гегелевской философией к увлечениям
позитивизмом. Аналогии с эволюцией С. М. Соловьева здесь
возможны только с определенными коррективами —
оба мыслителя завершили свое развитие, будучи
либералами, но Соловьев начинал с либерализма, тогда как
пропагандистом позитивизма в прямом значении этого
слова оказался из них двух только Кавелин.
Характеризуя миропонимание Кавелина, его
единомышленник Д. А. Корсаков писал: «...в основе своих
философских воззрений Кавелин являлся метафизиком
гегелианского направления, с поправками,
заимствованными у представителей немецкого философского
реализма пятидесятых годов и французской
«позитивной философии» [229, I, XXVIII]. Действительно, как
это видно из сочинений Кавелина «О теориях
владения» (1841), «Взгляд на русскую литературу по части
русской истории» (1846), «Ответ «Москвитянину»,
«Взгляд на юридический быт в древней России» (1847),
рецензий на книги М. Погодина, С. Соловьева, Н. Уст-
рялова, в предреформенный период симпатии русского
историка к гегелевской философии истории и
философии права преобладали. Общество рассматривалось им
как продукт истории «становящихся этапов
человечества»: семья, род, государство — три ступени этого
развития. Российская история — часть всемирной
истории. Пройдя через «родовое единство князей»,
Россия создала свою государственность. При этом
Кавелин полностью отрицал «норманнскую теорию»
происхождения русского государства («Мы сами собой
развивались из самих себя»). Единичное и общее
связывались Кавелиным с помощью категории «единое».
Идеальная форма государственности — та, которая
обеспечивает «единство» личности и общества, а точнее —
личности и государства. Буржуазное «гражданское»
общество в понятиях Кавелина выступало идеальной
формой общественно-правовой организации. К этому
относилась важная кавелинская установка: умственное,
щ

нравственное и юридическое развитие личности —
основа общественного целого и самого прогресса. Само
это «развитие» не всегда понималось в ключе
гегелевского «саморазвертывания абсолютного духа», а
соприкасалось, скажем, с «эмпирическим подходом»,
близким к контизму34.
В сочинении «Взгляд на юридический быт в древней
России» Кавелин высказал идею о противоречивом
характере исторического процесса: «В истории — ни
одной черты сходной и много противоположных» [229, I,
6]. Полное отсутствие личного у людей «древнеродово-
го строя» признавалось им важной характеристикой
исторического развития человечества: «В древности
человек как человек ничего не значил» [229, 1, 14]. Но
«очеловечивание» социальной жизни для Кавелина
означало «сближение» человека, личности с высшей
формой организации — государством. Этот процесс он
называл «примирением» личности с государственным
строем, «гармонизацией общества». В «Ответе
«Москвитянину» он писал: «Примирение личностей — цель
развития» [229, 1, 84]. Идеалистически толкуемая
антропология в понятиях Кавелина становилась средством
«уяснения» проблем «практической жизни и
деятельности» [229, 1, 93]. И здесь не следует удивляться
проявившейся еще в 40—50-е гг. склонности Кавелина
относительно субъективно-идеалистических построений
Канта. Со временем «кантианский элемент» его
мировоззрения проявится в большей степени, особенно в
70-^80-е гг. [280, 398].
Важнейшим средством «примирения» личного с
общим, «гражданского элемента с государственным
элементом», считал Кавелин, является вера, религия.
Религиозные настроения эти с годами все более
усиливались, не выходя в то время за пределы
христианской (православной) ортодоксии, в известной мере
опирались на воззрения Боннэ35 и философию религии
Гегеля. В христианстве русский историк видел «ключ
34 Справедливости ради скажем, что непосредственное упоминание
имени Конта или кого-либо из его последователей ни в ранних
произведениях Кавелина, ни в его переписке 40—50-х гг. зафиксировать не
удалось [305].
35 Д. А. Корсаков, один из ранних биографов Кавелина, указывал,
что «Картины природы» швейцарского натуралиста-мистика Ш. Боннэ
являлись одним из источников, повлиявших на русского историка [305,
кн. V, 25].
4-16

к правильному взгляду на русскую историю». Он
писал: «Христианство открыло в человеке и глубоко
развило в нем внутренний, невидимый, духовный мир» [229,
1, 14]. Отсюда делался вывод об изменении характера
истории в связи с «возникновением христианства, его
восприятием в России». Для Кавелина тем самым
подлинное достоинство личности, «безусловное достоинство
человека» »связано с христианством. Теологическая, в
известной мере славянофильская фальсификация
истории здесь совмещалась с явно выраженной
тенденциозностью: историческое будущее России рисовалось в
идиллических красках как «обновление русского быта»
[633, 410—417].
Произведения Кавелина, публиковавшиеся в
популярных органах прессы 40—50-х гг. («Юридические
записки», «Современник», «Отечественные записки»,
«Атеней»), не были лишены гуманистического и
демократического содержания. В «Записке об освобржде-
нии крестьян в России» (1855) он поставил важные
вопросы раскрепощения крестьянских масс, внедрения
«европейских форм социальности». Аналогичные идеи
развивались в работах Кавелина «Мысли об
уничтожении крепостного состояния в России» и «Мнение о
лучшем способе разработки вопроса об освобождении
крестьян» (1857).
Антикрепостнические декларации Кавелина —
прогрессивные акции середины XIX в. «Двадцать пять с
половиной миллионов жителей мужского и женского
пола в нашем отечестве лишены самых первых, самых
скромных зачатков гражданских свобод», — писал автор
«Записки об освобождении крестьян», одновременно
обращаясь к читателям «Современника» и Вольной
русской прессы Герцена и Огарева. Известно, что в
предреформенные годы позиции Грановского и
Кавелина оказывали положительное влияние на определенные
круги русской интеллигенции: два профессора
Московского университета временами печатно
свидетельствовали о своих оимпатиях к демократии, хотя,
поддерживая демократию, все же сохраняли за собой позиции
для отступления на случай «чрезмерности нажима
демократии». Непосредственная схватка социальных сил
перед провозглашением крестьянской реформы
подтвердила верность опасений революционного демокра-
117

та и социалиста Герцена о ненадежности, политической
хлипкости «умеренных либералов» [132, 12, 444].
Определенный комплекс позитивистских идей обеспечивал
теоретическую базу либерализма, так же как другой их
комплекс создавал условия для перехода на
прогрессивные позиции, что становится очевидным при
анализе «положительной» философии и социологии России
пореформенного периода. Позитивизм никогда не был
«цельным, однородным явлением»; позитивисты, борясь
за расширение своего влияния, «растворяли» свое
учение в потоках тех или иных отраслей знаний, тех или
иных идейных направлений: философской
антропологии, естественнонаучного материализма, а особенно
эмпирической философии. В 60-е гг. почти повсеместно в
Европе и Северной Америке позитивизм «вынырнул из
глубины на поверхность» бурного потока социальной
жизни, науки и философии. Позитивистский бум
пореформенной России — одно из сложных явлений
развития мировой духовной культуры.

Глава II
позитивизм В РОССИИ
60—70-х гг. XIX в.
Пореформенное развитие российской
действительности при всей сложности его противоречивого
«прусского пути» являло собой быстро эволюционирующий
капитализм. Указывая на это, В. И. Ленин писал: «Если
сравнивать докапиталистическую эпоху в России с
капиталистической (а именно такое сравнение и
необходимо для правильного решения вопроса), то развитие
общественного хозяйства при капитализме придется
признать чрезвычайно быстрым» [4, 3, 601]. Темп этого
развития снижался «учреждениями старины»,
феодальными, крепостническими пережитками, порождавшими
дополнительные противоречия. Разноцветные «нити»
многосословного общества, переплетаясь, составляли
нечто целое, но вместе с тем разноименное по своей
сути и значению: социальная структура страны,
отражаясь в сфере надстройки, показывала различие
интересов крестьянских масс и дворянства, позиций
революционной демократии и либеральной буржуазии.
В орбиту идейной борьбы все" больше вовлекался
рабочий класс, хотя в первые пореформенные
десятилетия на поверхности духовной жизни оказывались
либеральные идеи.
Европейская «волна позитивизма»
и. идейная борьба в пореформенный период
Как никогда прежде в России 60—70-х гг. зрела
острая потребность в теоретическом осмыслении всех
тех процессов, которые были связаны с развитием
производства, борьбой классов, интересами
господствующих в стране сил буржуазии и дворянства.
Своеобразие социальной психики русской либеральной буржуа-
119

зии объяснялось тем, что в общественной структуре
пореформенного периода она выражала настроения и
интересы «средних слоев» общества. Интеллигентские
круги России, рекрутируясь преимущественно из
дворянской среды, чаще всего представляли интересы
либеральной буржуазии. Они выдвигали компромиссные
требования, суть которых сводилась к
«реформаторству»: революционно-демократической платформе
Чернышевского противопоставлялся либеральный
реформизм Кавелина.
Отсюда сложность путей развития науки, культуры,
просвещения в стране; отсюда сложность судьбы всего
нового, возникавшего в острой борьбе с реакцией и
консерватизмом; отсюда идейная непоследовательность
представителей буржуазно-дворянских кругов России
пореформенной эпохи. Выдвигалось множество
философских теорий, среди которых выделялись
позитивистские и полупозитивистские доктрины, часто
смыкавшиеся с типичным для XIX в. эмпиризмом, с европейскими
философско-социологическими школами субъективного
идеализма.
Изыскания Менделеева и Сеченова, Тимирязева и
Бутлерова, Зинина и Столетова, Мензбира и Умова
выдвигали на передний план проблемы методологии
науки: взаимоотношение теории и практики, науки и
философии, эксперимента и промышленного
производства. Гносеологическая роль самых важнейших
категорий философии (материя, движение, пространство,
время), реальные формы их выражения, роль
математического и логического инструментария и самого
человека заметно повышаются. Широко развиваются
антропология, физиология, психология, медицина,
эволюционные идеи, историческая наука, право и статистика,
политическая экономия и агрономия, ветеринария и
общая биология. Острые теоретические — философские,,
политэкономические, социологические, этические и
эстетические — споры вспыхивают на страницах
журналов «Отечественные записки», «Современник»,
«Православное обозрение», «Слово», «Знание», «Исторический
вестник», «Наблюдатель», «Современное обозрение»,
«Русское богатство», «Вера и разум», «Космос»,
«Вопросы философии и психологии», «Русский архив»,
«Научное обозрение». Нередко позитивистские настроения
120

возникали на идейно-политической почве или на
основе государственно-правовой практики. Ста-вка
либералов на реформы затушевывала вопрос об уничтожений
самодержавия и подменяла его вопросом о модерниза^
ции государственного аппарата. С этим была связана
позитивистская разработка проблем государственной
власти, ее содержания и форм, структуры и путей
развития. На страницах журналов «Вестник Европы»,
«Русская беседа», «Северный вестник», «Неделя»,
«Юридический вестник», «Русское слово»,
«Наблюдатель», «Русский вестник» широко обсуждались
вопросы правовых основ новых социальных процессов,
возникавших в условиях пореформенного развития страны.
Теоретики дворянско-буржуазного либерализма нередко
выступали против революционных демократов по
проблемам «совершенствования» правопорядка, развития
правосознания и судопроизводства. Ряд позитивистских
школ возник в гуще идейной борьбы в России второй
половины XIX в.
В своих теоретических поисках идеологи различных
социальных сил России пореформенного времени часто
опирались на европейский позитивизм (на труды Лит-
тре, Милля, Спенсера, Тэна, Бокля, Шеффле, Дрепера
и других), модернизируя его и приспосабливая к
условиям -своей страны. Во многом отличавшиеся от
воззрений Конта, взгляды перечисленных философов тем не
менее сохраняли многие черты позитивистской
философии и социологии.
Большой популярностью, особенно в 60-е гг.,
продолжал пользоваться позитивизм Конта. Этому
содействовало сначала завершение, а затем новое (в 80—
90-е гг.) издание его собрания сочинений во Франции и
издание и переиздание сочинений о нем в России.
В 1865 г. Милль выпускает книгу «Огюст Конт и
позитивизм», а год спустя ее переводят на русский язык.
В 1866 г. в «Русском слове» появилась статья
Писарева «Исторические идеи Огюста Конта», в которой, по
мнению цензора, заключалось «стремление колебать
авторитет христианской религии» [55, 370]. В следующем
году Литтре и Вырубов начали и ряд лет продолжали
издавать знаменитое обозрение «Позитивная
философия» («Revue de positive»). Журнал этот
свидетельствует, что Литтре в нем часто занимал позиции более ле-
121

вые, чем наш соотечественник. Редактируя журнал, он
вместе с тем участвовал в издании различных
сборников, написал ряд монографий о Конте. Статьям его в
сборнике «Реакция, революция и позитивизм» (1852),
книгам «Основы позитивной философии» (1859) и
«Ог-юст Конт и его позитивная философия» (1863)
присущ критический анализ позитивизма, и нередко с
позиций материализма. В 1863 г., независимо от того, что
Литтре продолжал считать себя «учеником Конта», он
категорически заявлял: «...мы ничего не знаем, кроме
материи и ее свойств, всякие,рассуждения о
«таинственных», априорных или трансцендентных «сущностях» —
вздор «метафизиков». В эту же пору им была
опубликована статья «Конт и Милль», всесторонне
аргументировавшая собственную позицию автора, его
понимание «подлинных достоинств» позитивистской
философии, а также «осязательных нелепостей» [348, 289—
291]. И когда в 1879 г. Литтре выпустил второе
издание своего сборника «Реакция, революция и
позитивизм», в качестве предисловия к нему он приложил
заявление о симпатиях к материализму и свое
категорическое осуждение религиозной доктрины Конта. За два
года до смерти в небольшом трактате «Pour la dermié-
ге fois» он писал о своей верности материализму и
враждебности к любой форме религиозных воззрений.
Не будучи последовательным, Литтре все же стал
известен в истории философии тем, что показал первые
образцы материалистического толкования контизма.
Однако в 60—70-е гг. симпатии русских либералов
больше были на стороне компромиссных выводов
самого Конта, а еще более — Милля, Спенсера, Конгрива*
Робине, Льюиса, Тэна, Дрепера — последователей
контизма, развивавших главные принципы доктрины
первого позитивизма. 'Важно кратко ознакомиться с их
воззрениями, чтобы видеть, какие из позитивистских
идей и в каком направлении могли влиять и реально
влияли на духовные процессы России XIX в.
Д. С. Милль — экономист, философ, психолог,
публицист, видный политический деятель, один из первых
популяризаторов позитивизма в Англии К Сын истори-
1 Ему принадлежали труды: «Система логики силлогистической и
индуктивной» (1843), «Основания политической экономии» (1848), «О
свободе» (1859), «Исследование философии сэра Гамильтона» (1865),
«Утилитаризм» (1863), «Классификация наук» (1864), «Огюст Конт и позитивизм»
(1885), «Автобиография» (1871).
122

ка и политика Джеймса Милля, он, вслед за отцом,
воспринял и продолжил традицию английского
эмпиризма, развив ее в сторону позитивизма.
По политическим взглядам Милль был либералом,
сторонником фритредерства, свободы частной жязни,
«неопекаемой государством». В области политической
экономии он пытался соединить теорию трудовой
стоимости Рикардо с вульгарной теорией издержек
производства, солидаризировался с Мальтусом. В
«Послесловии ко второму изданию «Капитала» К. Маркс
так охарактеризовал принципиальную позицию Милля:
«Континентальная революция 1848 г. отразилась и на
Англии. Люди, все еще претендовавшие на научное
значение и не довольствовавшиеся ролью простых
софистов и сикофантов господствующих классов, старались
согласовать политическую экономию капитала с
притязаниями пролетариата, которых уже нельзя было более
игнорировать. Отсюда тот плоский синкретизм,
который лучше всего представлен Джоном Стюартом Мил-
лем. Это — банкротство буржуазной политической
экономии, что мастерски показал уже в своих «Очерках из
политической экономии (по Миллю)» великий русский
ученый и критик Н. Чернышевский» [1, 23, 17—18].
'Многим русским почитателям Милля импонировали
эклектические, субъективистские взгляды, которых
английский позитивист придерживался в области
философии. Для Милля контизм был «общим достоянием
века» [377, 11]. Поэтому его собственная концепция
созвучна идеям Конта. Как и у Конта, у Милля
проявлялся открытый скептицизм по отношению к коренным
понятиям философского материализма. В системе его
понятий внешний мир допускался только как источник
ощущений. Онтологический аспект в воззрениях
английского философа был крайне узок: при всем своем
многообразии природа — совокупность многих рядов
однообразных явлений, закрывающих человеку взгляд
на сущность. Единообразие видов, рядов, классов
явлений — «закон природы», раскрывающий «строй
природы», «дифференциальное» ее основание [379, 251].
Далее отмеченных нами эмпирических и
материалистических посылок Милль не пошел: единичным
явлениям соответствуют единичные ощущения. Получая эти
ощущения от мира, субъект познания посредством клас-
123

сификации или операции установления сходных,
единообразных явлений создает себе картину мира, т. е.
комплекс понятий о природе и человеке. Соответственно
этому' Милль признавал три раздела знаний: науки о
природе (опытные), науюи о духе (антропология и
психология), науки об обществе (этические знания). Все
эти науки имеют самостоятельное значение.
Философия, по Миллю, сводима к психологии. Этот
вывод английского позитивизма привлекал внимание
многих русских ученых в связи с развитием наук о
человеке, в том числе психологии. В своем трактате
«Исследование философии сэра Гамильтона» Милль отво^
дил философии роль всеобщей методологии познания,
имеющей феноменалистское основание. Здесь же
подчеркивалось, что задача науки и философии едина —
индуктивное упорядочение единичных явлений. Индук-
тивизм Бэкона в воззрениях Милля доводился до
крайних пределов, до самоотрицания: логика объявлялась
важнейшим, если не единственным приемом познания,
а индукция — ее главным инструментом. Всеиндукти-
визм здесь вел к умалению роли дедукции в получении
новых знаний, к полному отрицанию силлогистики
Аристотеля.
Индуктивизм — противоречивое явление в системе
философских и социологических взглядов Милля.
Английский позитивист называл свою логику концепцией
науки и философии: всесильная индукция,
элиминируя причины, устанавливает законы явлений. Но
каноны элиминативной индукции Миллем рассматривались
как процедуры открытия, обнаружения нового знания,
хотя нам известно, что такой роли методов, алгоритмов
открытия они (каноны) не выполняют [164, 79]. По
мнению Милля, логика контролирует и направляет
деятельность разума: .она является всеобщим
познавательным и методологическим оружием философии.
Теоретическую же функцию философии по
отношению к науке Милль понимал двояко: как метод
исследования и как условия доказательства [377, 58]. В
«Системе логики» он тонко проанализировал методы
исследования и условия доказательства, хотя и свел их к
разработке проблем индукции. Но именно в этом мы
видим несомненную заслугу Милля, его творческий
энтузиазм и проницательность. Бентамовская идея кван-
124

тификации предиката, развивавшаяся в работах У.
Гамильтона, получила дополнительную формальную аргу:
ментацию также и в его трудах [379, 151].
Впоследствии, уже в XX в:, определение объема предиката
позволило приравнять суждение к уравнению, а в
математической логике квантификация предиката стала
аналогом операции связывания кванторами переменных
предикатов (кванторы «общности» или
«существования»).
Милль иногда пытался умерить «всесилие
индукции», ее претензии «открывать общие законы». Тогда
он утверждал, что «индуктивное умозаключение есть
всегда в конце концов умозаключение от частного к
частному» и что индукция, чтобы претендовать на
открытие новых истин, нуждается в «дедуктивном
дополнении» [379, 251]. Именно в таких случаях он
определял индукцию как «процесс нахождения и доказывания
общих предложений» [379, 226]. Формулируя понятие
«закон», Милль называл его «общим» или «сведенным»
знанием. «Эмпирический закон», или
«экспериментальную истину», по Миллю, необходимо включить в
дедуктивную систему, чтобы были получены
«систематические знания». Так «систематизация» эмпирии
поднималась до уровня всеобщей задачи не только науки, но и
философии. Ее функция — устанавливая законы, быть
«общей формой хранения знания».
Понимание Миллем закона любопытно сравнить с
трактовкой закона Юмом и Кантом. Юм законом
природы называл психологическую привычку приводить в
последовательность явления, Кант видел в законе
априорную форму рассудка, а Милль понимал законы
науки как минимальное количество «общих положений»,
выведенных из «наблюдаемых единообразий». Попытка
Милля с помощью концепции индуктивизма создать
«истинную» философию науки, в основании которой
лежали бы формальные принципы, будет повторена
позднее в логическом позитивизме. Не случайно в России в
60—70-е гг. философию Милля называли «учением о
логической упорядоченности мира».
Феноменалистский субъективизм во взглядах
Милля сочетался с эмпиризмом, философский и
социологический плюрализм — с индивидуализмом. В своей
социологии Милль отбрасывал контовский коллективизм,
125

требуя признать индивидуализм концептуальной базой
этики, теории искусства и даже религии. В его
социологических взглядах имела место субъективистско-во-
люнтаристская переоценка исторической роли
юридических норм и законов. Милль зачастую доходил до
полного отождествления общественного с природным.
Биологизация общественных процессов, которая станет
выразительной чертой «второго позитивизма», вполне
определенно наметилась в воззрениях Милля и
Спенсера. Вскрывая апологетическую роль теорий биологиза-
ции социальной жизни, К- Маркс подчеркивал
сознательное стремление идеологов капитализма
«совершенно незаметно протащить» буржуазные отношения «в
качестве непреложных естественных законов общества»
[1, 12, 713].
Этическая концепция утилитаризма и эвдемонизма
Милля с сильно выраженными следами влияния Бен-
тама является классическим образцом буржуазных
этических концепций. Она окажет большое влияние на
социологические построения либеральной буржуазии
России второй половины XIX в.
Большую популярность в широких кругах русской
общественности, особенно в среде ученых, имели
сочинения Г. Спенсера. В отличие от эмпирического
феноменализма Милля, учение Спенсера не было свободно
от интуитивизма и религиозной ортодоксии. Кроме
Беркли, Юма и Канта на воззрения Спенсера сильное
влияние оказали эпигоны шотландской школы Ман-
зельс и Гамильтон, а также философия и социология
Конта. Это последнее Спенсер признавал неохотно,
постоянно подчеркивая свои расхождения с французским
позитивистом. В середине 60-х гг. он даже написал
специальную статью, которая называлась «Причины
разногласия с философией Конта». Но заявление
Спенсера — «я исключаю себя из позитивистов» [560, 77] —
нельзя брать в расчет, поскольку его учение полностью
соответствует позитивизму.
Все сочинения Спенсера свидетельствуют об
активном развитии им общей доктрины позитивизма. Еще в
конце 50-х гг. Спенсер объявил о публикации своих
трудов под названием «Система синтетической
философии», и нужно отдать должное его настойчивости и
трудолюбию — к 90-м гг. многотомное издание было
126

осуществлено почти полностью. В него входили такие
работы, как «Основные начала», «Принципы
биологии», «Основания психологии», «Классификация наук»,
«Лекции по социологии», «Социология», «Данные
нравственности» (1879) и «Основания социологии» (1894).
По ряду причин философия и социология Спенсера
оказались очень популярными в странах Старого и
Нового света. Одной из таких причин была религиозная
суть спенсеровского агностицизма, который являлся
составным элементом самого понимания английским
мыслителем предмета философии. Выявление границ
между наукой и верой — одна из задач философии, считал
Спенсер, посвятивший доказательству этого тезиса
большую и главную часть своих «Основных начал»
(1862). Как ни странно, но в 60-е гг. XIX в. философ
начинал свой главный трактат с агностического
обоснования религии как неизбежного общественного
феномена. Наука и религия непримиримы по
недоразумению, считал он. Борьбу двух мировоззрений, научного
и религиозного, в «Основных началах» Спенсер
уподоблял баталии двух рыцарей, которые вступили в
единоборство из-за окраски щитов, хотя каждый из них
видит только одну его сторону. «Эти замечательные
слова, — комментирует этот пример один из
современников английского позитивиста, ■— показывают, что
Спенсер действительно считает возможным искреннее
примирение между религией и наукой» [119, 1—72].
В России спенсеровская религиозная модификация
позитивизма особую популярность получила именно в
либеральной среде. Стремлением перебросить мостик от
знания к вере будут отличаться многие российские
ортодоксы «позитивной философии и социологии».
Раздвоение мира на познаваемый и непознаваемый
было важнейшим мотивом «Основных начал». По сути,
здесь проявлялся кантовский феноменализм: наука
познает только явление, останавливаясь на пороге
сущности. «Формы бытия, — писал Спенсер, — абсолютно
непознаваемы в их сущности» [563, 383]. Обращают на
себя внимание абсолютизация и одновременно
мистификация таких, по мнению автора, сущностей, как
«материя», «пространство», «время», «начало», «конец»,
«прерывность», «непрерывность» и т. п. В свою очередь,
анализируя абсолютное как таковое, Спенсер указы-
127

вал, что оно не имеет места и норм соотносимое™,
поэтому познание его невозможно. Абсолютное —
сфера тайны, которая является «последним шагом науки
и первым шагом религии» [563, 373].
Примечательно, что Спенсер относил сущности к
сфере непознаваемого: оставаясь на точке зрения
логики, считал он, «мы не можем утверждать существование
ноумена, лежащего за феноменами». А дальше
агностицизм служит еще одну службу религии, связывая ее с
верой как с гносеологической категорией: «Основные
понятия религии, как и науки, суть только символы
действительности, а не знание ее» [119, 76].
Вычленяя область знания, подвластную науке и
философии, Спенсер намеревался показать их взаимосвязь
и субординацию. Предмет философии — общее,
теоретическое мышление, возвышающееся над эмпирией;
философия — надстройка над наукой, ее «верхний этаж».
Взаимодействуя с «нижними этажами», философия
выполняет функцию объединения эмпирического атомизма
частных знаний. Отсюда то самое спенсеровское
определение философии, которое можно найти во всех
учебниках по истории европейской философской мысли:
«знание низшего порядка есть знание необъединенное;
наука — знание отчасти объединенное; философия —
знание вполне объединенное» [562, 61].
Понимание предмета философии Спенсером связано
с формалистическими принципами дифференциации и
интеграции, которым придается универсальный смысл.
Объединенная (интегрированная) форма философского
знания — идеальная научная структура. С другой
стороны, задачей науки, как и философии, является не
самое полное выражение объективной истины, сущности
вещей и процессов реального мира, а объединение,
интеграция однородных явлений и таким способом
установление «общей закономерности» [563, 12].
Выделение сходного из разнородного, полагал
Спенсер, является актом систематизации опыта. На этом
основании им строилась классификация наук, которая
требовала группировки сходного и разделения
несходного [558, 2—7]. Спенсер считал, что роль
классификатора может выполнять только философия, которая
призвана отыскивать закономерности, свойственные ряду
наук, вводным путем — через комбинацию их признаков.
128

Но оказывалось, что, выступая как результат
суммирования данных отдельных наук, философия обретала целый
ряд принципов, «основоначал».
Эволюционизм, правда, в декларативной фооме. без
вскрытия характера и причин диалектики развития
природы и общества, являлся в философии и социологии
Спенсера именно таким «началом». Родоначальники
позитивизма— Конт, Милль, Спенсер — были
современниками тех же исторических событий, что Маркс и Энгельс,
хотя иные социальные силы определяли их философскую
и мировоззренческую ориентацию. Но, будучи
буржуазными философами, позитивисты Милль и Спенсер
ограниченно понимали принцип развития. Так, например, для
Спенсера эволюция — мировой закон. Дарвин
признавал, что к идее развития видов он пришел под влиянием
философии Спенсера. Всякий ппогресс в области
общественной жизни, писал еще в 1850 г. Спенсер в трактате
«Социальная стадия», связан с улучшением
приспособляемости человека к естественной и социальной
обстановке посредством унаследования приспособительных
функций предков и благодаря вымиранию
неприспособленных, слабых. С другой стороны, эволюцию Спенсер
понимал механистически. Для него мир — это
бесконечный ритм разложения и развития, процесс рождения и
смерти, жизни и небытия. Все из хаоса переходит в
космос, а из последнего — в хаос путем разложения. Эта
всеобщая эволюция как принцип развития в
представлениях Спенсера была связана с интеграцией материи и
рассеиванием движения; разложение ведет к увеличению
количества движения и дезинтеграции материи.
Процессы эволюции, по Спенсеру, являются основанием
превращений однородного (гомогенного) в разнородное
(гетерогенное). Это превращение, считал он, имеет
универсальный характер, проявляется во всем — от проти-
стов до звездных туманностей, от отдельного
организма до общества — организма социального.
Преобразования гомогенной и гетерогенной среды,
полагал Спенсер, происходят по закону,
установленному К. М. Бэром. Русский ученый, ихтиолог, анатом и
этнограф установил, что ряд изменений, которые
претерпевает организм во время эмбрионального развития,
представляет собой переход от гомогенного к
гетерогенному состоянию. Спенсер из этого сделал вывод *о все-
5 П. С. Шкуринов
129

общем характере заключений «закона Бэра». «Этот
закон органического прогресса, — писал он, — закон
всякого прогресса» [119, 58]. Процессы дифференциации и
интеграции, по мнению Спенсера, так воздействуют на
происходящие в мире превращения, что при этом
происходит не просто преобразование однородного в
разнородное, а совершается переход от «неопределенной
однородности» к «определенной разнородности». Тем самым,
считал он, определенность сопровождается усилением
разнородности, приобретая характер главной тенденции.
Связанные со всеми этими процессами
перераспределения материи и движения Спенсером объяснялись: а)
неустойчивостью однородного ввиду многостороннего
воздействия на него внешних сил — результатом является
«сегрегация»; в рамках действия закона сохранения
происходит умножение следствий — каждая активная
сила производит больше чем одно изменение, каждая
причина — больше чем одно действие; б) умножением
следствий, которые, выступая затем как причины, сами
порождают новые следствия и ведут к прогрессирующей
дифференциации целого и частей, к обострению
противоречий разнородного и единению однородного в этом
процессе.
Механицизм и грубый схематизм понимания
Спенсером всеобщей эволюции подмечали многие философы
XIX в.: под «формулу эволюции» подводились все
явления.
Основная тенденция эволюции — тенденция к
равновесию — особенно ярко выявляла апологетический
характер социологии Спенсера. Классовое расслоение
общества, учил он, есть процесс дифференциации.
Политические силы классов должны быть в равновесии.
Нормальное состояние общественного целого — здоровый
организм со всеми его функциями — продукт высшей
интеграции частей, индивидуальных судеб, личностей.
Не боясь неограниченного умножения общественных
элементов государства, Спенсер указывал на жизнь как
на интенсивную тенденцию к индивидуализации. В
индивидууме прогресс идет от гомогенного к
гетерогенному, ко все большей зависимости частей от целого, ко все
большей интеграции частей: «гражданин» —
интегрированное понятие, в нем фокусируются общественные
черты, «свойства» целого, общества.
130

Принцип равновесия требовал согласования понятий
прогресса и регресса. Гармония отношений, частей
целого — прогресс; революционные выступления, считал
Спенсер, ведут к анархии, к регрессу [563, 209].
Либеральный политик, Спенсер во имя придания
респектабельности своим воззрениям, нередко заявлял о своей
принадлежности к «полной демократии» или с точки
зрения демократа оценивал исторические и современные
события. «...Несходство людей, — писал он в
предисловии к «Основаниям этики», — обусловленное
долговременным господством одних классов и долговременным
подчинением других, несовместимо с высшим и полным
счастьем, которое составляет цель рациональной этики»
[556, VII].
Спенсер был одним из ранних представителей
английского буржуазного пацифизма. Он осуждал
«антисоциальное состояние вечных войн», ратовал за единение
людей на основе «самовоспитания миролюбия» и
«уважительного отношения к себе и другим» [119, 175—179].
И в этой части взглядов английского позитивиста были
видны черты воздействия на него «начал» либерализма,
которые проявлялись во всех аспектах его
миросозерцания.
Спенсеру принадлежат работы «Грядущее рабство»,
«О душе и опровержении социализма», «Личность и
государство», в которых он заявлял о своей враждебности
социализму, идеалам общественного равенства и
братства, по его мнению, несовместимых с индивидуальной
свободой [557,52—54,72,77; 559,27]. Спенсер выступал
против растущего в Европе рабочего движения,
стремился ослабить влияние на него марксистских идей. Именно
поэтому многих русских деятелей науки, культуры и
просвещения, лидеров общественных движений
отталкивали идейно-политические воззрения Спенсера, в
отличие от взглядов Конта, выражавших
принципиальную платформу раннего либерализма.
Кроме сочинений Милля и Спенсера, издательства
России начиная с 60-х гг. в большом объеме выпускали
в свет произведения Конгрива, Робине, Тэна, Дрепера и
других позитивистов. Европейская «волна
позитивистских идей», резонируя с господствовавшим в науке
эмпиризмом, распространяла свое влияние на духовную
жизнь страны. По мере знакомства с контизмом в среде
5*
131

русских ученых усиливалась борьба, непосредственно
связанная с оценкой и истолкованием идей философской
и социологической системы Конта. Многие из
«официально» и «богословски» мыслящих людей проклинали
контизм, причисляли его основателя к безбожникам,
тесно связанным с материализмом и вообще
принадлежащим к «новейшему французскому материализму и
реализму». Именно такого мнения придерживались русские
религиозные мыслители О. Новицкий, П. Юркевич,
В. Кудрявцев-Платонов и С. Гогоцкий. «Православное
обозрение», «Богословский вестник», «Русь», «Неделя»
и другие журналы все чаще выступали со статьями, в
которых «позитивная философия» подвергалась
уничтожающей критике и осуждению. Позитивизм Конта был
отвергнут ранними славянофилами, тогда как их
продолжатели — Н. Данилевский, Н. Страхов, К.
Леонтьев — в 60—70-е гг. проявят большой интерес к
позитивистским учениям, станут активно включать в свои
труды выводы Милля, Спенсера, Тэна, Бокля. «Бесценный
эмпиризм», «прикладная психология», «сила
логических норм», «оправдание личного начала» и
«естественный», т. е. биологический, натуральный, «строй
социальной мысли» — вот что привлекло внимание Н. Страхова
в трудах Тэна, когда в конце 60-х гг. он взялся за
перевод двухтомного сочинения английского
позитивиста «Об уме и познании» [620, I]. Книга Н.
Данилевского «Дарвинизм» показала, какие извращения в
теоретическую сферу способна вносить философия
позитивизма, паразитировавшая на новейших достижениях
естественных наук. Взгляды Милля и Спенсера, Тэна и
Льюиса противопоставлялись автором учению Дарвина.
Лагерю либеральных деятелей общественного
движения России, представленному в разнообразных
оттенках К. Кавелиным, Г. Вырубовым, М. Троицким, Л.
Оболенским, Н. Гротом, 'В. Лесевичем, В. Ключевским,
Н. Михайловским, П. Лилиенфельдом, М. Ковалевским,
Е. Де-Роберти, Н. Кареевым и многими другими
учеными и публицистами, суждено было стать главной силой
популяризации философии Конта, Милля, Спенсера,
Маха и Авенариуса, европейских позитивистских
доктрин.
Критически "остро откликнулась
революционно-демократическая мысль России на рост популярности и
132

быстрое проникновение в среду естествоиспытателей,
историков и правоведов позитивистских идей. В какой
форме проявлялась эта реакция? Какой комплекс идей
был выработан теоретиками революционной России и
какое значение он имел в идейной борьбе
пореформенного периода?
Революционно-демократическая реакция
на позитивизм
В начале 60-х гг. популярность позитивизма в России
стала настолько значительной, что споры о нем начали
проникать даже в художественные произведения.
В очерках, повестях и романах позитивисты появлялись
в образах главных героев, а отношение к их философии
использовалось для характеристики литературных
персонажей. Так, в романе Чернышевского «Что делать?»
группа действующих лиц «строго логически» разбирает
«непоследовательности Конта». Один из геров заявляет,
что, читая произведения Конта, он видел «очень много
верного, но слишком много непоследовательной примеси
средневековых понятий, что уже совершенно
непростительно Конту, идущему от математических принципов
и начинающему с понятий, выработанных
естествознанием» [643, 11, 467].
Уже к 60—70-м гг. прошлого века позитивизм в
большей мере, чем прежде, стал возбуждать
критическое отношение сторонников самых различных
направлений общественной мысли. Многие делали это, чтобы
укрепить собственные позиции, усилить собственную
аргументацию. Из системы позитивизма и некоторых ее
последователей извлекался немалый материал для новых
«синтетических» выводов, для выработки новых
философских и естественнонаучных понятий.
Шумная слава учения Конта в 60-е гг. привлекала
внимание прогрессивных слоев интеллигенции, деятелей
освободительного движения России и Запада. К. Маркс,
в письме Ф. Энгельсу от 7 июля 1866 г. писал: «Я
мимоходом изучаю теперь Конта, потому что англичане и
французы так много кричат о нем. Их подкупает в нем
энциклопедичность, синтез. Но по сравнению с Гегелем
это нечто жалкое (хотя Конт превосходит его в качестве
специалиста — математика и физика, т. е. превосходит
133

в деталях, ибо в целом Гегель бесконечно выше даже й
здесь). И этот дрянной позитивизм появился в 1832
году!» [2, 180].
Разумеется, эта оценка позитивизма Конта, данная
К. Марксом, не является полной без других его
высказываний о позитивизме и позитивистах, без
характеристики Конта и контизма, которую мы находим в трудах
и переписке Ф. Энгельса. Марксистский анализ
позитивизма Конта и его ближайших последователей [39, 91 —
97] помогает понять, почему не только в Европе, но и в
России, особенно с 60-х гг. XIX в., контизм приобрел
большое влияние на многие области духовной культуры,
в том числе на философию и социологию. Не только
«подкупающие энциклопедичность и синтез», но также
то рациональное ядро, о котором упоминает Энгельс
в своем письме Теннису в 1895 г. позволяют нам понять,
почему даже Н. Г. Чернышевский, довольно резко
судивший о «Курсе позитивной философии» Конта еще
в 1848 г. [643, 1, 196—197], в 1860 г. дал высокую оценку
основателю позитивизма. В статье «Июльская
монархия» он писал: «...Огюст Конт — основатель положи-
• тельной философии, единственной философской системы
у французов, верной научному духу, один из
гениальнейших людей нашего времени» [643, 7, 166].
Эта характеристика Чернышевского, данная Конту и
его взглядам, дополняется его суждениями о
позитивизме, которые можно найти в «Антропологическом
принципе в философии» (1860), в предисловии и
комментариях Чернышевского к книге Милля, в его письмах
сыновьям 1876 г., в предисловии к предполагавшемуся в
1883 г. третьему изданию «Эстетических отношений
искусства к действительности». Положительные суждения
Чернышевского о контизме в начале 60-х гг.
непосредственно связаны с« усилиями революционной демократии
в условиях острейшей идейной борьбы предреформен-
ного, а затем и пореформенного периодов
противопоставить идеологии помещиков-крепостников широкую
демократическую платформу. Отдавая дань заслугам Конта,
идеологи революционной демократии привлекали на
сторону масс ту часть интеллигенции, которая находила в
позитивизме обоснование необходимости «обновления
общественной жизни», считала для себя неприемлемыми
принципы «теологического и метафизического фазиса
134

развития духа», совпадавшие у Конта с эпохами
рабства и феодализма.
Анализируя современную идейную жизнь,
Чернышевский приходил к выводу, что не только в политике, но
и в философии, социологии, этике и эстетике идет острая
борьба различных направлений. Он видел связь
философии и других форм сознания с политикой, влияние
политических идей на духовное развитие общества.
Русский мыслитель считал, что принадлежность к той или
иной партии накладывает отпечаток на творческий,
идейный облик человека. «Политические теории, да и всякие
вообще философские учения, создавались всегда под
сильнейшим влиянием того общественного положения,
к которому принадлежали, и каждый философ бывал
представителем какой-нибудь из политических партий,
боровшихся в его время за преобладание над
обществом, к которому принадлежал философ», — писал
Чернышевский в своем философском трактате [643,7,223].
Г. В. Плеханов правильно подчеркивал, что
Чернышевский не одобрял свойственного позитивистам
воздержания от рассмотрения вопроса о взаимоотношении
материи и духа. Сильной стороной философских взглядов
Чернышевского, писал он, «надо признать
материалистический взгляд на природу, включая сюда и человека
как одну из ее частей» [476,6,342]. Философия, по
мнению русского мыслителя, призвана решать общие
проблемы науки, вопросы об отношении мышления к бытию,
духа к материи, о свободе человеческой воли, о
бессмертии человеческой души. Эта трактовка Чернышевским
предмета философии объединяла мнения большого
круга революционных демократов и естествоиспытателей-
материалистов (Сеченова, Менделеева, Столетова,
Бутлерова и др.). Идейное содержание «Рефлексов
головного мозга» И. Сеченова подтверждало, с одной
стороны, тождественность «линии Чернышевского»
современным тенденциям естествознания, а с другой —
противоположность этой линии всему лагерю идеализма.
Это первым понял П. Юркевич, который совместно
с Катковым и Дудышкиным выступал против
Чернышевского и его единомышленников — Антоновича,
Писарева, Михайлова и др.
В 60-е гг. целую серию статей, в большем или
меньшем объеме комментирующих философию и социологию
135

нозитивистов, опубликовал M. А. Антонович, чьи
работы были направлены на поддержку философской
позиции Чернышевского в «Современнике», на защиту
линии философского материализма. Среди работ
Антоновича, дающих анализ позитивизма, следует указать
следующие: «Два типа современных философов» (1861),
«Современная физиология и философия» (1862),
«Литературный кризис» (1863), «Единство сил природы»
(1865) и «Единство физического и нравственного
космоса» (1969). Антонович продолжал традиции
«Современника» 60-х гг., сотрудничая в журналах «Знание»,
«Слово», «Новое обозрение». Основным мотивом этих
традиций, обеспечивавшим надежность
методологического основания воззрений русского публициста,
являлась антисубъективистская и антиэмпирическая
направленность его взглядов.
В статье «Два типа современных философов»,
опубликованной в «Современнике», Антонович поддержал
корректную критику Чернышевским Лаврова и
решительно выступил против идейной платформы Юркевича
и его единомышленников. Он отмечал, что религиозно
и метафизически мыслящие сторонники Юркевича
представляют собой «школу», которая «враждебна
физиологии и боится всех вообще естественных наук, как огня»
[14, 130]. Отрыв от жизни, от науки не единственный
порок догматического мышления представителей
религиозной философии. Идеалистическая тенденциозность
формирует, по мнению мыслителя, политическую
устремленность [14, 198].
Вопросы о соотношении физического
(физиологического) и духовного (психического), естествознания и
философии ставились Антоновичем в статье «Современная
физиология и философия». Он обращал внимание на то,
как следует понимать предмет философии в связи с
идеями, высказанньгми Контом и его последователями.
Русский философ признавал справедливыми декларации
контистов против «метафизических спекуляций» и
предостерегал против отождествления субъекта с объектом.
Работа «Единство сил природы», в которой
Антонович отчетливо сформулировал принцип материального
единства мира, отличалась четким
противопоставлением материализма идеализму. Вслед за Чернышевским
он обосновывал идею партийности философии, провоз-
136

глашал тезис: «Середины в философии быть не может»
[14, 194—203]. Отстаивая права эмпирической
философии, отражавшей в ту пору стихийное
материалистическое мировоззрение естествоиспытателей, Антонович
противополагал эту философию «неподвижности
натурфилософии», «предрассудкам и предубеждениям
трансцендентального идеализма». При надобности Антонович
часто ссылался на авторитеты Дарвина, Тиндаля,
Льюиса, Сеченова, Бекетова, Мечникова. Временами он, как
и Лавров, переоценивал значение позитивистских
философов в обосновании принципов научного познания
[15, III—XXV]. Но тем не менее ему всегда были чужды
основания субъективного идеализма в любых его
вариантах.
Позиция Герцена относительно позитивизма в 60-е гг.
была многозначной. В условиях эмиграции глава русской
демократической печати за границей активно
поддерживал публичные выступления русских позитивистов, видя
в них силу, содействующую демократизации науки и
просвещения, способную своим стремлением к
организации и гуманной сутью идей служить общественному
прогрессу. Ведь многие позитивисты входили в состав
национальных и международных рабочих и
мелкобуржуазных ассоциаций демократического значения.
Профессор Оксфордского университета Э.-С. Бизли
председательствовал на том собрании представителей
международных ассоциаций рабочих, которое учредило I
Интернационал, приняло конституирующие документы
Международного товарищества рабочих.
Именно поэтому, стремясь поддержать
демократические и научные круги, возбудить интерес ученых к
вопросам освободительного движения, Герцен в конце
50-х — начале 60-х гг. предпринял некоторые шаги в
поддержку позитивистов. В «Колоколе» он напечатал
уже упоминавшийся нами очерк о творческой
деятельности Д.-С. Милля, который, по сути, послужил поводом
для обсуждения политических вопросов, хотя и
связанных с книгой английского позитивиста «О свободе», но
требующих особого анализа и особых рекомендаций
[675, 457—460].
Высоко оценивая критические замечания Милля в
адрес буржуазного общества, буржуазной демократии,
Герцен использовал возможность дать критический ана-
137

лиз тех сторон буржуазной действительности Европы,
и в частности Англии, которых Милль не коснулся, хотя
они относятся к «интересам массы», т. е. прежде всего
людей «черной работы», обреченных «на невежество и
проголодь» пролетариев [132, 11, 76—77]. Вскрывая суть
«беличьего колеса» английской парламентской
демократии, Герцен указывал на тяжелое политическое
положение ученых, стесняемых на каждом шагу этой
демократией. Сама политическая обстановка Англии, лисал он,
возбуждает либеральный настрой ученых, направляет их
сознание в русло «умеренных идей»; на Британских
островах, «где митинг покоен, свобода книгопечатания
не вводит в грех... Бёкль так флегматически-спокойно
проповедует прогресс исподволь...» [132, 15, 145].
Аналогично он характеризует и других ученых —
европейских и североамериканских, стыдливо прячущихся за
агностицизм, скрывая свои материалистические
убеждения. Именно буржуазное «общественное мнение»,
считал Герцен, воспитывает лицемерие и заставляет им
пользоваться. И тогда «Агасси или Либиг, — в
Филадельфии или Мюнхене, все равно — принуждены
слабодушно отрекаться от истин науки и искажать их для
того, чтоб не распугать толпу и иметь полную
аудиторию; а так называемые политические революционеры,
республиканцы, демократы проповедуют риторический
деизм, идеализм в политике, все предрассудки военно-
теократического государства» [132, 13, 95].
Процитированные слова являлись обвинительным
приговором не только буржуазной демократии, но и
непоследовательным формам миросозерцания,
«риторическому деизму», порождавшим «умеренную» ориентацию в
политике. Здесь русский мыслитель не исключал, а
предполагал возможность в новых условиях иметь более
категорические «суждения о позитивизме. В 60-е гг.
Герцен счел необходимым опубликовать в «Колоколе»
«Частные письма об общем вопросе» Огарева, в которых
давалась оценка воззрениям родоначальников
позитивизма и их последователям. В интересах обоснования
революционно-демократической идеологии и
материалистической философии Огарев отстаивал правомерность
«исторического учения Конта»; в «трех стадиях Ог. Кон-
та» он видел разумный смысл «верного наблюдения»,
а предмет философии и ее метод толковал в духе мате-
138

риализма. Огарев писал: «Под словом «философия»
обычно разумеются общие мировые основания или
общие основания целой группы явлений, и потому
философские вопросы составляют естественную потребность
человеческого разумения; только «метафизика» решает
их на свой лад, т. е. принимает за философское
основание предполагаемые ею мысли, идеи, предшествующие
фактам, и группирует факты сообразно им, между тем
как положительное понимание из существующих фактов
выводит общий закон их существования, который и есть
уяснение, решение философского вопроса. Поэтому Конт
был совершенно прав, назвавши свою научную методу
«положительной философией» [444, 1, 696—697].
Подчеркнув мысль об отличии метода Конта от
метода «метафизики», Огарев обратил внимание на вопрос
о роли математики как метода и суммы выводов об
объективной действительности,, показал ее
противоположность «отвлеченным построениям метафизиков». В
конце 60-х гг. XIX в. в своих произведениях (в частности,
в «Письмах деревенского жителя») он уточнил и
углубил свое понимание «закона трех состояний» Конта,
свою оценку метода позитивизма. Очень важно
отметить, что при этом Огарев не терял из виду аспект
материалистического истолкования позитивизма. Не
случайно он подмечал: «Позитивное знание только теперь
начинается и должно вести к своей особой, так сказать,
небывалой методе, которая и теперь еще неясно
установилась» [444, 2, 215].
Характерно, что Герцен, разделяя отношение
Огарева к «позитивной философии», также считал
благотворным процесс поисков правильного мировоззрения наукой
и философией XIX в. Как и Огарев, он не мог до конца
понять необходимость связи этого процесса с идеологией
пролетарских масс. Но отсюда вовсе не следует, что
предпринятая в то время лагерем материалистов в
союзе с контистами критика религии, идеализма,
метафизики и догматизма не имела положительного объективного
исторического значения. «Наука делается прямо и
открыто антиидеализмом, сводя на естественное и
историческое все богословское и таинственное», — подмечал
Герцен [132, 13, 95]. Он связывал этот процесс с
деятельностью «школы Конта», т. е. главным образом Гексли
и «немецких натуралистов и медиков» — Либиха, Гек-
139

келя и др. И в этом не было большого заблуждения,
если учесть характеристики представителей этой школы,
данные Ф. Энгельсом и В. И. Лениным. |
Поэтому оказывается оправданным союз Герцена и
Огарева с Литтре и Вырубовым в период, когда
последние подготавливали издание нового журнала —
«Позитивная философия» (1867). В объявлении о предстоящем
выпуске первого номера этого журнала, помещенном в
«Колоколе», Герцен подчеркивал, что учение Конта
«исключает все теологическое и метафизическое, оно
идет — вышедшее из революции — навстречу
общественному обновлению, основывая это обновление исклю-.
чительно на действительном знании законов мира,
человека и истории» [132, 19, 268].
Налицо, конечно, переоценка Герценом позитивизма
Конта, но идея союза с контистами, практически
осуществлявшегося в потоках прогрессивных движений 60-х гг.,
была, видимо, исторически оправданной. Недопонимание
подобных суждений и выводов русского мыслителя
являлось, как мы указывали выше, поводом для обвинения его
в позитивизме. Фактически же не было причин
причислять Герцена к позитивистам.
В трудах многих позитивистов, особенно Бокля,
Литтре, Либиха, Герцен видел высокие достоинства
естественнонаучного стиля, гуманистической идейности и
популярной формы изложения. «Колокол» в 60-е гг.
сообщал о выходе в свет работ позитивистов, давал
одобрительный отзыв о них. Одна из статей вольной газеты
Герцена, рекомендуя русскому читателю книгу Бокля
«История цивилизации в Англии», указывала, что этот
«труд добросовестный, ясный, глубоко задуманный...»
[132, 14, 283]. В «Колоколе» от 1 июня 1861 г. сообщалось
о выходе 2-й части книги Бокля [132, 15, 228]. Эту
книгу Герцен относил, наряду с книгой Дарвина, к числу
«особенно замечательных» [132, 17, 38]. В одной из
заметок о новых книгах в «Колоколе» сообщалось о
выходе в свет работы английского позитивиста Льюиса
«Физиология обыденной жизни». При этом
подчеркивалась демократическая направленность книги [132, 14,
367]. Герцен неоднократно отзывался и об
американском естествоиспытателе и историке Д. В. Дрепере,
о его книге «История умственного развития Европы».
Все же факты подтверждают: в 60-е гг. Герцен про-
140

долбал критически относиться к позитивизму как
направлению в Философии и соииологии. И здесь его
теоретическое кпело во многом совпадало с теми оценками
позитивизма, котопьте в то время давали Чернышевский
и Антонович. Важно указать на глубокое понимание
Герценом связи позитивизма со всей линией
субъективного идеализма, особенно с кантианством. Герцен
считал, что уже это обстоятельство требует самого
критического отношения к позитивизму.
Работы Конта и его последователей — позитивистов
Литтре, Ренана, Дрепера, Бокля, Де-Роберти,
Вырубова и других — Герцен относил к образцам литературы
ограниченной, лишенной цельного содержания и
последовательности в обосновании теоретических позиций.
В лице Э. Ренана. например, он видел доктринера,
«наводяшего скуку». Об авторе восьмитомной «Истории
происхождения христианства» (1863—1883), тогда
получавшей первые отзывы, Герцен писал как о рабски
пропагандирующем идеализм, трусливом в изъявлении
собственных мнений, неспособном к решительным
поискам и смелым суждениям. «Я пробежал, — сообщал он
в апреле 1868 г. М. Мейзенбуг, — последний труд
Ренана («Современные вопросы»), на 200 страниц
наберется страниц двадцать хороших. Когда Вы отвернетесь от
этого ученого, доктринера, наводяшего скуку, не
свободного, не раба... и идеалиста еще большего, чем вы?»
[132, 29, 309].
Отметим также критические суждения Герцена о
монументальном труде Бокля «История цивилизации в
Англии» и о сочинениях американского позитивиста
Д. Дрепера, в книгах которого русский мыслитель видел
схематизм, грубый идеализм, лицемерие и консерватизм.
Теологические построения основного труда Дрепера
«История умственного развития Европы», в котором тот
следовал схеме Конта (три стадии развития
человечества определяют суть истории), были для Герцена
неприемлемы. Он писал Огареву: «Скажи Мерчинскому, что
я теперь читаю большое сочинение Дрепера — и,
несмотря на его отзыв, не совсем доволен. Пла-w хорош, и е-сть
превосходные места — но широкой Бёклевской реки
нет, и он иногда просто завирается по части
религиозного консерватизма и американского лицемерия»
[132, 29, 320].
141

Одним из показателей отрицательного отношения
Герцена к позитивизму является его участие в полемике
о свободе воли, которая, начавшись подспудно в/январе
1867 г., захватила широкий круг лиц, близких
/издателям «Колокола». Герцен высказал мысль о
невозможности решить вопрос о свободе воли, оставаясь лишь на
почве физиологии. Одновременно, желая расширить
необходимую аргументацию проблемы, он попросил
Огарева написать «тезисы другого тона с некоторым
развитием»: его не могла удовлетворить типичная для
позитивистов биологизация социальных явлений. Огарев
письменно изложил свою точку зрения, защищая
положение о детерминированности человеческих поступков и
убеждений не столько физиологическими, сколько
социальными и историческими процессами.
Детерминированность человеческих действий для
Герцена — факт, не подлежащий сомнению: человек —
часть физического мира и подчинен законам этого мира:
«нелепо изымать человека из-под действия общего
закона и предполагать в нем незаконную • субъективную
самопроизвольность» [132, 20, кн. 1, 440]. Нельзя
игнорировать тот факт, что человек обладает сознанием и
является существом общественным — физиологический
детерминизм неспособен выработать положительное
решение проблемы свободы воли. «Общественный
человек, — писал Герцен, — ускользает от физиологии;
социология же, напротив, овладевает им, как только он
выходит из состояния животной жизни» [132, 20, кн. 1.
440]. И здесь Герцен делал вывод о диалектическом
сочетании детерминированности человеческих действий
с сознательным выбором поведения — вывод, ставивший
русского мыслителя на голову выше всех идеалистов и
полуидеалистов, в том числе позитивистов того времени.
С проблемой|Свободы воли для Герцена были связаны
.вопросы об исторической закономерности, активной роли
человека в истории, о возможности моральной оценки
человеческих поступков; об ответственности человека за
свои действия перед обществом и т. п. Их решение
русским философом было направлено против
позитивистских формальных построений, страдавших дескрипти-
визмом и агностицизмом. В духе идеалов
революционной демократии, близко соприкасаясь с историческим
материализмом, Герцен приходил к выводу о том, что
142

человек «не хочет быть ни пассивным могильщиком
пронЛого, ни бессознательным акушером будущего, и он
рассматривает историю как свое свободное и
необходимое даю» [132, 20, кн. 1, 442].
В отношении к позитивистским доктринам много
общего^ с Огаревым и Герценом было у Д. И. Писарева,
которого буржуазная историография относила к
«типичным позитивистам» и «защитникам идей
индивидуализма» с целью затемнить материалистические,
атеистические и социалистические воззрения выдающегося
участника освободительного движения России, революционного
демократа, действовавшего в «русле идей школы
Чернышевского» 2.
Писарев являлся выдающимся популяризатором
достижений естествознания XIX в., одним из тех, кто
стремился теоретически обосновать вытекавшие из них
выводы. Благодаря этому русский мыслитель-демократ
в конечном итоге стал активно связывать материализм
с диалектикой, а глубокое знание теории Дарвина,
уважение к историческому методу сообщали миропониманию
Писарева силу, методологически значимую форму есте-
ственноисторического материализма. Сознательное
стремление к критическому анализу идеализма, в том числе
субъективного идеализма, — одна из особенностей
весьма воинствующей теоретической позиции мыслителя
России.
Примером отношения к позитивизму для Писарева
были Герцен и Чернышевский. Следы влияния «Писем
об изучении природы» и «Антропологического принципа
в философии» на его творчество весьма заметны.
Принципиальная общность оценок, даваемых
революционными демократами «первому позитивизму», выражалась
не только в антисубъективистской ориентации,
отрицающей претенциозный эмпиризм и спекулятивный
редукционизм и требующей отказа от пассивного созерцания
событий и их «описательности», но и, в целом, в
широком выдвижении проблем философии и методологии,
материализма и диалектики [611, 70—85].
Громадную роль революционные демократы отводили
науке как «силе производительной», культурной и интел-
143

лектуальной. Как правило, не доводя свое понимание
роли науки в судьбе человека и общества до
позитивистского сциентизма, они усматривали в развитии /наук,
особенно химии, физиологии, медицины, антропологии,
факт особой мировоззренческой важности. Главным
достоинством контизма, считал Писарев, является
призыв к обоснованию «научного пути разумной
социальной организации», законосообразности общественного
процесса, связи естествознания, философии и
социологии с «практикой жизни». В работах начала бО^х гг. он
называет Конта одним из «величайших мыслителей
нашего века» [473, 303]. Анализ раннепозитивистских
доктрин предпринят Писаревым в ряде статей —
«Схоластика XIX века» (1861), «Физиологические картины»
(1862), «Прогресс в мире животных и растений» (1864),
«Исторические идеи Огюста Конта» (1865), «Генрих
Гейне» (1866—1867), «Льюис и Гексли» (1867) и в
других его работах.
Развивая дальше поставленную Чернышевским еще
в «Антропологическом принципе» и в «Полемических
красотах» проблему соотносимое™ физиологического и
психологического и аргументируя идею об эволюции в
мире животных и растений, о прогрессе в социальной
жизни, Писарев с позиций философа-материалиста и
революционного демократа проанализировал учение
Конта, Милля, Льюиса, Литтре, Бокля, Гексли и других
позитивистов. Его характеристики достойны внимания,
поскольку в яркой форме выражают принципиальную
линию одного из главных идейных лагерей 60—70 гг.
XIX в.
Блестящая статья Писарева «Схоластика XIX века»
являлась одним из программных документов философии
революционной демократии. Написанная в жанре
философской публицистики, эта замечательная работа
выявляет все главные' черты творческого гения русского
мыслителя, подводя к пониманию того комплекса
высоких достоинств, которые так ценил в нем В. И. Ленин.
«Схоласты XIX века» — это понятие убежденного
материалиста, включающее в свой смысл то, что Конт
' разумел под «метафизикой, мертвящей самую жизнь».
«Схоласты» начала 60-х гг. — это, для Писарева,
яростные противники Чернышевского, объединенные в
«Отечественных записках» и в «Русском вестнике», вдохно-

вляемые Юркевичем и Катковым, Краевским и Аскочин-
ским\ Дудышкиным и Бестужевым-Рюминым.
Предвещая полное поражение либеральных деятелей
из «Отечественных записок», Писарев выделил главные
черты\ их идейной платформы, их идейного облика:
«игнорирование живых и больных мест нашей частной
и общественной жизни», бесцветность и трусость мысли,
абстрактный прогрессизм, «умеренность и аккуратность».
Те дополнения, которые Писарев затем дает,
характеризуя либеральных журналистов, указывают на их связь
не только с представителями крыла Юркевича и
Каткова, но!и с позитивистами: враждебность к
утопическому социализму Оуэна и Сен-Симона, симпатии к Каву-
ру, Маколею, Токвилю, Гизо, к политэкономистам Баб-
сту, Кэри^ Бастиа и Миллю. Некритическое восприятие
позитивистских идей европейских буржуазных
философов — вот одна из черт русских
позитивистов-ортодоксов, подмеченная Писаревым уже в статьях начала
60-х гг. Леность мысли либералов, полагал Писарев,
порождает бессмысленный скептицизм: «Скептицизм
велик и законен как следствие разлагающей деятельности
мысли, как результат тщательного анализа; но
скептическое отношение к предмету мало известному обличает
только нежелание вглядеться в него и ближе с ним
ознакомиться: такой скептицизм вытекает часто из очень
мелкого и мутного источника» [474, 1, 143].
Говоря об этом источнике, Писарев указывал на
авторитет английского позитивизма, являвшегося для либе-
ральствующих журналистов «последней инстанцией».
«Практичными» оказываются для них именно
позитивисты, принципы которых — идеалы мещанства, идеалы,
которые, в частности, Дудышкин выдавал за образцы
для России. Обращаясь к этому журналисту, русский
мыслитель писал: «Вы цитируете как практических
мыслителей Бокля и Милля. Да ведь Бокль и Милль —
англичане. Поймите это, г. Дудышкин» [474, 1, 156].
Во время пребывания в Петропавловской крепости
Писарев создал статьи, посвященные критическому
анализу позитивизма. В одной из них («Исторические идеи
Огюста Конта») он попытался показать «светлые идеи»
и «ошибочные суждения» контистов. Сами понятия
«позитивизм», «позитивная наука» здесь принимались и
трактовались материалистически — в смысле враждеб-
145

ности спекулятивным, «абстрактно-догматическим»
/построениям: ни тени агностицизма, никакого намека на
субъективистский дуализм, полное неприятие эти»
порождений «метафизического трансцендентализма»./
«Исторические идеи Огюста Конта» —
большая/брошюра, печатавшаяся по частям, по главам. Последние
ее главы вышли в свет в 1866 г. в журнале «Луч1» под
характерным названием «Времена метафизической
аргументации» [473, 451]. Полностью отвергая
эту/«метафизическую аргументацию», Писарев провозглашал
необходимость выработки нового, действительного
положительного метода, который вытекал бы из
непреложного характера законов природы и общества. Но
свою задачу он видел в изложении «исторических идей»
Конта. В этой статье Писарев сделал попытку
изобразить «движение человечества» от быта и сознания дикаря
до «умственных достижений» человека XIX в.
Писарев, вслед за Контом, попутно делая
комментарии, раскрывает формы «состояния человеческого духа»,
особое внимание обращая на религиозное и научное и
противопоставляя последнее первому. Он указывает, что
религиозному объяснению природы соответствуют
определенные виды «ассоциации» людей — «производителей
и потребителей». Политеизм и религиозная философия,
возвышаясь над фетишизмом, составляют особый этап
развития человеческого миропонимания, предваряющий
возникновение метафизических и позитивных понятий.
Писарев, по сути, опровергает подлинный смысл контов-
ского закона о фазах развития человеческого духа,
обнаруживая здравый смысл в отдельных его выводах:
в осуждении всяких форм рабства, в провозглашении
монаршей или личной власти атавизмом истории, в
раскрытии естественного происхождения религии, в анализе
этапов возникновения научных знаний, техники, форм
политической и военной организации людей.
Писарев принимал идею Конта о «самоспасающей
функции пролетариата», но отвергал «необходимость
опеки ради спасительной субординации», за которую
ратовал французский позитивист, так же как и его
положение о нравственности, которая будто бы «может
развиваться и совершенствоваться сама собой, независимо
от успехов знания и от различных улучшений в
экономической жизни общества» [473, 397—398]. Вновь и
146

вновь повторяя мысль о роли науки в совершенствовании
нравственности людей, Писарев приходил к тому
выводу, нто наука помогает людям, подобным Лопухову,
разрешать посредством строгого анализа все
запутанные и щекотливые вопросы, которые прежде решались
наудачу слепыми движениями чувства.
Писарев уделял внимание антропологическим идеям
Контау которые рассматривал сквозь призму взглядов
Чернышевского. Не случайно в трактате о Конте им
изложена теория разумного эгоизма [473, 382—386].
Указывая йа схематизм и формализм исторической
доктрины Конта, Писарев показывал ее несостоятельность на
ряде примеров. Простое «наблюдение» не позволяет
решать парадоксы, требующие анализа, серьезных
размышлений: «Фома Аквинский и Альберт Великий, с
одной стороны, Гельвеций и Фейербах, с другой стороны,
оказываются все четверо несомненными метафизиками,
несмотря на то, что первые двое стоят твердо на почве
традиции, а последние примыкают самым тесным
образом к данным положительного знания» [473, 418—419].
Разумеется, сближение Писаревым воззрений
Гельвеция и Фейербаха, которые характеризуются главным
образом в духе философской антропологии, весьма
примечательно. Естественноисторический материализм в
условиях XIX в. был неотторжим от философской
антропологии: симпатии Писарева к воззрениям философов-
антропологов вполне правомерны, они показывают нам,
что влияние Чернышевского на русского публициста
было многозначным, и позволяют отчетливее видеть
детали той философской базы, на которую опирался
Писарев в своем толковании «первого позитивизма».
Статья Писарева «Генрих Гейне» не оставляет
сомнений в том, что ее автор очень близко подходит к
научному пониманию вопроса о партийности в философии,
указывая на необходимость принципиального
истолкования философских, исторических и
литературно-художественных произведений. Писарев одним из первых в
русской литературе поставил вопрос с методе
материалистического переложения концепций и фактов мировой
и отечественной научной, философской, исторической и
художественной литературы. Определяя метод подхода к
оценке писателей с противоречивыми воззрениями,
мыслитель-демократ указывал, что необходимо, оставаясь вер-
147

ным «собственным убеждениям», пользоваться / той
«самостоятельностью, без которой невозможно сильное и
плодотворное мышление и которая не должна стесниться
ни раболепным благоговением перед великими
именами, ни фанатическою исключительностью партий» [474,
4, 199].
Мысль Писарева о необходимости преодоления
«фанатической исключительности партий» не
была/проповедью «беспартийности» в философии. Наоборот, в статье
«Генрих Гейне» звучал призыв понимать
противоположность партийных интересов, видеть полезное и разумное
во всех значимых проявлениях духовной и материальной
культуры человечества, в том числе в учении Конта.
В замечательной работе Писарева «Льюис и Гексли»,
являющейся предисловием к книге Гексли «Уроки
элементарной физиологии», даны общие характеристики
книги Льюиса «Физиология обыденной жизни»,
знаменитой иллюстрированной «Жизни животных» Брема,
трактата «Растение» Шлейдена. Однако как
философски мыслящий ученый положительно охарактеризован
только Гексли — выдающийся английский
естествоиспытатель, которого В. И. Ленин, как известно, высоко
ценил [4, 18, 360]. Вывод Писарева о книге Гексли «Уро-,
ки элементарной физиологии» типичен для страстного
русского пропагандиста научных знаний: «...во
избежание бессмысленных разочарований, надо постоянно иметь
в виду, что в деле изучения какой бы то ни было
положительной науки всякая книга, как бы она ни была
хороша, должна непременно оставлять читателя
неудовлетворенным, указывая ему вдаль на необозримо
длинный ряд опытов и наблюдений, ценою которых
покупается прочное и плодотворное знание» [474, 4. 568].
Перемещение интереса Писарева от Конта и Милля
к Льюису и особенно Гексли довольно характерно: чем
больше углублялся русский мыслитель в область
естествознания, чем сильнее проникал в сущность
общественных процессов, тем больше овладевал он законами
диалектического мышления, принципами,
воспользуемся словами Герцена, «алгебры революции». И тогда
ослаблялся его интерес к позитивистским теориям —
очередная страница поисков новой теории перелистывалась,
оставляя заметный след в его миропонимании. Следует
учитывать, что в это время в России и за рубежом мно-
148

гие Продолжали восхищаться некоторыми
политическими акциями позитивистов и симпатизировать их
сциентизму. Дарвин и Либих, Фогт и Дюринг, Карпентер и
Томсбн, Гексли и Геккель объявляли себя
позитивистами. Многие переоценивали материалистические элементы
конти$ма. Близкий сердцу Писарева, особенно в конце
50-х гг., Л. Бюхнер считал философию Конта
«материалистической», «сенсуалистской» и «атеистической»
[714, 14].
Сознательное стремление русских революционных
демократов, и в их числе Писарева, материалистически
истолковать философию контизма имело практическое
значение. Находясь в русле общих поисков передовой
теории, оно вместе с тем содействовало обогащению
материалистической традиции, в определенной степени
и в определенных формах укрепляло лагерь
освободительного движения. Истолкование первым поколением
революционных демократов России учения Конта и его
ближайших единомышленников, методы усвоения
демократами-материалистами ' духовных явлений Европы,
Востока, Америки и России включались в идейный
арсенал новых поколений ученых, философов и общественных
деятелей. И. Сеченов и Д. Менделеев, К. Тимирязев и
A. Бутлеров, Н. Умов и А. Столетов, И. Мечников и
B. Танеев, М. Филиппов и П. Лебедев, И. Павлов и
В. Вернадский во многом следовали заветам Герцена
и Чернышевского, Писарева и Антоновича. Оставаясь
верными складывающейся традиции, они извлекли
немало идей из сокровищницы мировой науки и культуры,
в том числе из систем Конта и Литтре, Спенсера и Мил-
ля, Бокля и Геккеля. Оценки позитивизма,
сформулированные революционными'демократами в 50—60-е гг.,
окажут определенное влияние на Бакунина, Лаврова,
Кропоткина, Ткачева, Михайловского и дп. Важно иметь
в виду, что именно Белинский, Герцен, Огарев,
Чернышевский, Писарев и Антонович своей неустанной
пропагандой философского материализма, борьбой против
объективного и субъективного идеализма, разумным
истолкованием позитивизма Конта, Спенсера, Милля
содействовали изоляции передовых сил России от
влияния мистико-идеалистических систем Новицкого, Юрке-
вича, Гогоцкого и других представителей воинствующего
фланга реакционных «христианских философов».
149

Русские спиритуалисты
и супранатуралисты в борьбе
с позитивизмом и материализмом
Развернувшаяся в начала 60-х гг. дискуссия между
Чернышевским и его единомышленниками, с одной
стороны, и Юркевичем, поддержанным большой группой
преподавателей университетов и духовных академий,
журналом «Русский вестник» и его редактором
Катковым, с другой стороны, продолжалась не один год. Ее
этапы отличались драматическим напряжением, а
реальный эффект, представлявший собой итог борьбы
идейных лагерей, скажется только на рубеже двух
столетий.
Борьбу Чернышевского со спиритуализмом и
супранатурализмом, начатую изданием «Антропологического
принципа» и продолженную выпуском «Полемических
красот», Антонович метко охарактеризовал как
выступление против спиритуалистов и супранатуралистов.
Писарев видел связь философских выступлений
Чернышевского с генеральными задачами
идейно-политической борьбы времени. Именно «догматику» и
«метафизику», свойственные противникам Чернышевского, он
называл «схоластикой XIX века» — революционная
демократия России глубоко осознавала связь своих усилий
с перспективой развития науки и философии не только
в ранках национального региона.
Начало обострения идейной борьбы в России было
вызвано предреформенными общественными процессами,
но вместе с тем оно синхронизировалось с процессами,
охватившими европейскую, в том числе российскую,
науку. Развитие биологических знаний, антропологии и
физиологии, психологии человека, медицины и
физиологии животных, сталкиваясь с традиционными
представлениями, приводило к «физиологическому
идеализму». На передний план выдвигались проблемы,
связанные с решением основного вопроса философии, с
пониманием важных категорий философского
материализма.
В 1854 г. в Гёттингене на заседании немецкой
ассоциации естествоиспытателей между Фогтом и Молешот-
том, с одной стороны, и Вагнером и Лотце, с другой
150

сторЬны, завязался жаркий спор, охватывавший область
философского осмысления проблем физиологии и
патопсихологии. Физиолог с отчетливой идеалистической
ориентацией, Вагнер выступил в защиту идеи
индетерминизма психических явлений. Он получил
поддержку со стороны антрополога Лотце и физиолато-
лога Вирхова, которые предложили виталистическое
решение проблемы жизни и спиритуалистическое —
психофизической проблемы.
В короткий срок Лотце завершил ранее начатую
работу «Микрокосмос» [743] и, опубликовав ее,
развернул энергичную борьбу против материалистического
истолкования психических явлений. Еессен, Фабри, Гер-
барт, Фихте последовали его примеру. Известно, что
трактат И. Г. Фихте «Антропология» (1857) был одним
из программных документов немецких спиритуалистов.
Фихте-младший разрабатывал философию своего отца
в христианско-мистическом духе. Организатор первых
конгрессов немецких философов, он вместе с тем
являлся основателем «Журнала по философии и
спекулятивной теологии» («Zeitschrift für Philosophie und
spekulative Teologie»). Эволюция идеалистически-христианских
воззрений Фихте отражена также в его трактатах
«Psychologie» (1864—1873), «Theistische Weltansicht» (1873),
«Der neue Spiritualismus»3.
Р. Вагнер и X. Лотце оказали также большое
влияние на К. Людвига — автора «Учебника физиологии»
(1860), в котором получила развитие концепция,
соединившая принципы витализма с «критическим анализом
психики», а также на Г. Ульрица, произведения
которого «Gott und die Natur» (1862) и «Gott und der Mensch.
Leib und Seele» (1866) пользовались в 60-е гг. большой
популярностью среди русских богословов, христианских
философов-спиритуалистов, ценивших аргументы в
пользу идей о «самостоятельном значении душевных
процессов», о «суверенности душевных явлений», о
«трансцендентальной природе души». Архимандрит Гавриил в
своих «Основаниях опытной психологии» (1856)
объявлял, что он «учения немецких ученых учитывает», и
оставлял нетронутыми старые представления о душе
как независимой от тела «сущности». Вслед за ним шли
3 Чернышевский еще в 1860 г. считал необходимым дать критический
разбор воззрений Фихте-младшего [643, 7, 225].
151

С. Автократов, автор «Учебника психологии» (18661, и
И. Чистович, написавший «Курс опытной психологии»
(1868), а также Г. Струве, И. Аксаков, В. Соловьев,
епископ Никанор и другие религиозные мыслители]
Христианские философы были резко настроены
против материалистических взглядов не только
Чернышевского и его единомышленников, но и Литтре, Милля,
Спенсера, Тэна и других «первых позитивистов». Русские
теисты, борясь с материализмом, выступали активными
противниками основных позитивистских идей. Уже в 50—
60-е гг. они выражали свою неприязнь к «безбожной
философии» Конта и сделали много, чтобы дать ей
последовательно идеалистическое толкование. Они
развернули энергичную деятельность, чтобы
воспрепятствовать лагерю материалистов и демократов усилить свои
позиции за счет материалистических, атеистических и
демократических элементов контизма.
П. Д. Юркевмч — преподаватель философии
Киевской, а с 1861 г. — Московской духовной академии и с
1863 г. — Московского университета. Последователь
шведского мистика Сведенборга, он длительное время
возглавлял поход против материализма и
материалистически толкуемого позитивизма. В 60-е гг. он особенно
яростно выступал против тех, кто в какой-либо форме
поддерживал «семинаристов Чернышевского и
Антоновича». Две его статьи — «Из науки о человеческом
духе» [679] и «Язык физиологов и психологов» [680], всем
своим содержанием направленные против идей
Чернышевского, против платформы «Современника», являлись
дополнением к антирационалистическим выступлениям
Юркевича [118, 602—603]. Заняв пост декана историко-
филологического факультета Московского университета,
он еще более упрочил свою связь с Катковым, стал во
главе самых реакционных идеологов самодержавия,
поддерживая выпады С. С. Гогоцкого, Г. Е. Струве и
епископа Никанора против науки и просвещения. Его
педагогическая карьера в Московском университете
ознаменовалась выпуском «Чтений о воспитании» (1863) и
«Курса общей педагогики» (1869) — работ, воспринятых
без особого восторга даже редакцией «Русского
вестника» — настолько одиозен был откровенный
антиинтеллектуализм и мистический спиритуализм «супранату-
ральных творений» Юркевича.
152

Трактат M. Владиславлева «Современные
направления в науке о душе» (1866) увидел свет благодаря тому,
что его автор отстаивал идеи, аналогичные идеям Юрке-
вича. Настойчивым действиям Юркевича обязано
появление в русском переводе книг английских, немецких и
французских спиритуалистов. Негласный цензор, Юрке-
вич во многом определял политику изданий
философской литературы в России 60-х гг. XIX в.
Непосредственный учитель Вл. Соловьева, он выступал сам против
всяческих проявлений «позитивистских увлечений»,
горячо поддержал первое выступление своего ученика в
«Православном обозрении» (1873) против позитивистов.
Вместе с тем ему по душе было идеалистическое
истолкование позитивизма H. Н. Страховым и особенно
Н. Данилевским. Юркевич с увлечением писал о
религиозных исканиях Конта и Спенсера, осуждая и
полностью отбрасывая материалистические и
антитеологические идеи Конта и Литтре. К его «открытому мнению»
прислушивались официальные круги, а его
воинствующий православный обскурантизм стал эталоном
реакционности и нетерпимости.
Между тем в учении Юркевича, воспроизводящем
известные положения религиозной философии, идея бога
как духовного начала всего сущего была центральной.
Материя как философская категория богословствующим
философом по-берклиански отрицалась: это — чистая
абстракция ума, утверждал он [679, 105]. Знание,
считал русский мистик, является продуктом деятельности
души, идеальная природа которой субстанциональна.
Особым субстратом «духовности» и «глубинным
органом человеческой сущности» Юркевич считал «сердце».
С позиций идеалистически толкуемой антропологии он
развивал идеи о «духовно-нравственном стремлении
человека» как основании нормативности действий и
поступков людей. Психические акты «души» и «сердца» —
особые, не имеющие отношения к интеллекту явления
«духовной жизнедеятельности». Отсюда понятно, почему
Юркевич в борьбе против материалистической концепции
природы психического, отстаивавшейся Чернышевским и
Сеченовым, выступал против «антропологического
понимания рефлекса». В статье «Язык физиологов и
психологов» он пытался доказать, что рефлекс — это чисто
физиологическое понятие, связанное с «устройством ор-
153

ганов чувств», и потому традиционная проблема «души»
в теории должна быть неприкосновенной [680].
Именно позиция Юркевича и Каткова в вопросах о
природе психических процессов и стремление
поддержать Чернышевского в борьбе с
религиозно-идеалистической реакцией побудили И. М. Сеченова, тогда
профессора Петербургской медико-хирургической
академии, ускорить публикацию «Рефлексов головного мозга».
Появившийся осенью 1863 г. на страницах
«Медицинского вестника», этот труд привлек всеобщее внимание 4.
С позиций естественнонаучного материализма в нем
ставились и решались многие теоретические и
философские проблемы времени: о природе сознания, характере
«душевных явлений», формах «связи» сознания с
внешним миром и т. п. Признание головного мозга
материальным органом сознания, материалистическое
истолкование природы «умственной деятельности» и
рефлексов головного мозга, раскрытие тайны «мысленности»,
обоснование идей о физиологическом формировании
механизма мышления, решение проблем «предметная
мысль и действительность», «поступок и психика» —
важнейшие теоретические достижения первого труда
Сеченова, вызвавшие смятение противников
материалистического решения вопросов о природе живого и его
функциях, о физиологических и психических процессах
человека. «Первоначальная причина всякого поступка, —
писал Сеченов, — лежит всегда во внешнем, чувственном
возбуждении, потому что без него никакая мысль
невозможна» [536, 157].
Среди тех, кто активно боролся с материализмом,
выделялся С. С. Гогоцкий, профессор Киевской
духовной академии, а затем Киевского университета, друг и
• единомышленник Юркевича. Спиритуалистическое
истолкование гегелевской философии помогало Гогоцкому
вырабатывать свое религиозное миропонимание [284,
26]. В двухтомном «Философском лексиконе» (1861)
4 Весьма подробно проанализирована ситуация, сложившаяся после
выступления в печати Сеченова в защиту материалистических оснований
теории психики человека, в книге П. Т. Белова ««Философия видающихся
русских естествоиспытателей» [39, 116—136]. Укажем, что эта ситуация объ-
едипял'а силы противников философского материализма, толкая их на
акции, открыто враждебные сторонникам материалистической философии,
представителям передового естествознания, нередко симпатизирующим идеям
«первоначального позитивизма».
154

Гогоцкий выступал одновременно против
«диалектической методы " Гегеля» и «формальностных построений
Конта», хотя религиозные увлечения последнего
привлекали его внимание.
Неприязнь к позитивизму у Гогоцкого была большей,
чем у Юркевича. Временами эта неприязнь получала
воинствующее выражение. Примером может быть его
сотрудничество с издательством Н. Неклюдова и Н. Тиб-
лена. В 1867 г. это издательство выпустило книгу о
философии и социологии Конта, состоявшую из двух
разделов, авторами которых были Льюис и Милль.
Предисловие было написано Гогоцким, не пожелавшим
открыть читателю свое имя. Его комментарии к книге
раскрывали точку зрения русских теистов на воззрения
родоначальника позитивизма, выраженную Гогоцким в
«Философском лексиконе» (1866), во «Введении к
истории философии» (1871) и в «Философском словаре»
(1876).
Предисловие Гогоцкого к сочинению Льюиса и Мил-
ля — панегирик идеализму и религиозному
обскурантизму. Даже «пантеистическую мысль» автор считал
«ложной и нечестивой». Конта он относил к «разряду
безумцев», на которых будто бы указывал еще
библейский Давид как на «изгнавших бога из сердца своего»
[354, XIV]. Столь резкое выступление Гогоцкого против
контизма было связано с его неприязнью к тем
элементам материализма и атеизма, к тем намекам на
материалистическое истолкование явлений природы, которые
находили отражение в системе взглядов основателя
позитивной философии. Это была отчетливо выраженная
идеалистическая критика эклектизма Конта, критика
«справа».
Гогоцкий не ограничивался ядовито-критическим
рассмотрением позитивизма Конта и воззрений его ранних
приверженцев. Вслед за В. Соловьевым он сделал
попытку идеалистически истолковать контизм. Вскоре
после того как тот опубликовал свой трактат «Кризис
западной философии. Против позитивистов» (1874),
вышел «Философский словарь» Гогоцкого, в котором
позитивизм назывался «низшей формой» философствования,
лишь при определенных условиях способной к развитию,
углублению, совершенствованию. Чтобы контизм
составил «высшую степень науки или научного миросозер-
155

цания», считал он, ему предстоит выполнить более
широкую и более трудную задачу: «...выяснить присутствие
в механическом течении явлений телеологического их
порядка, а затем и необходимость дальнейших
выводов...» [145, 77]. Гогоцкий навязчиво преследовал своего
читателя, твердя те «выводы», которые, по его мнению,
должны вытекать из признания «телеологического
порядка даже в механических явлениях мира». Один из
этих выводов он декларировал в статье «Позитивизм»,
говоря о том, что «настоящая философия» может вести
речь только о взаимодополняющем соотношении
«причинного» и «телеологического» принципов истолкования
мира: первое объясняет лишь условия, причины и
поводы явлений (внешних и внутренних), а второе,
главное, — смысл и значение явлений, и оно необходимо
«преимущественно в нравственных науках» [145, 104—
105].
Контовский путь познания, особенно применительно
к явлениям «нравственным» (социальным), объявлялся
Гогоцким несовершенным, нуждающимся в
существенном пополнении теологическими средствами. Этот путь,
как известно, признавался им и его единомышленниками
«истинным началом и концом познания и самопознания».
Встречаясь с «разнотипными» суждениями Гогоцкого
о позитивизме, следует иметь в виду, что его
ориентация в 70—80-е гг. эволюционировала от «жестких
рамок» религиозной философии Юркевича до «смягченных
выводов» В. Соловьева, оставаясь достаточно
правоверным вариантом взглядов представителя партии
спиритуалистов и супранатуралистов.
Одним из представителей «партии Юркевича» был
русский философ-идеалист Г. Е. Струве. В 1862 г. в
Иене он защитил диссертацию «О происхождении души»,
объявив о своих симпатиях к «супранатуралистам»
христианского толка. Став профессором Варшавского
университета, Струве включился в активную борьбу против
материалистических концепций в психологии, в
естествознании в целом. В полемике Чернышевского с Юркеви-
чем он занимал сторону последнего. «Рефлексы
головного мозга» Сеченова русский идеалист презрительно
называл «Катехизисом материализма»; на страницах
катковского «Русского вестника» при активной
поддержке Юркевича он вел войну против материалистического
156

понимания психических явлений. Опираясь на
авторитеты К. Людвига, X. Лотце, Г. Ульрицы и Р. Вирхова,
Струве защищал важнейшие принципы спиритуализма —
самостоятельной «природы» душевных явлений,
определяющей роли «души» в трактовке философских
проблем, примата «психического созерцания», основанного
на действии «самосознания», и т. п.
Конечно, «самостоятельное начало» душевных
явлений Струве выводил не из «психофизиологических
исследований», а из спекулятивных, преимущественно мисти-
ко-религиозных принципов. На первой же странице
своей докторской диссертации он писал, что выдвигает
цель — «защитить самостоятельность духовного бытия
человека от- нападок новейшего материализма,
ссылающегося на очевидные успехи естественных наук»
[574, 3].
Решение вопроса о суверенности начал душевных
явлений Струве открыто связывал с проблемой
«существующего порядка церкви и государства», с
нравственными и религиозными вопросами. И хотя собственно
философские задачи в диссертации уходили на второй
план, все же ее автор определял свою позицию
относительно основных направлений философии достаточно
отчетливо. С явной антипатией он перечислял имена
Бюхнера, Молешотта, Фогта, Ноака — они признавались
им «главными материалистами» и основными
извратителями будто бы подлинного, т. е. спиритуалистического,
понимания природы сознания [574, 27—28]. При этом
позитивистская ориентация соединялась с
материалистической как нечто общее, единое. «Во Франции, —
доказывал автор, — материалистические теории
развились в новейшее время, в среде позитивиста Конта и
его учеников Тэна, Литтре, Лебле» [574, 28].
Крупнейшими представителями материализма в России Струве
считал К. Бэра, Н. Чернышевского, И. Сеченова.
По-своему был прав Струве, когда среди
крупнейших защитников идей о примате психического над
физиологическим называл имена Лотце, Вирхова, Ульрицы,
Гербарта, Юркевича, Людвига, Страхова и
Фихте-младшего. Однако он преувеличивал их реальную роль в
процессе выработки «правильного понимания» проблем
психологии и философии. Абсолютизируя роль
психического, он пришел к кантианскому агностицизму. Ду-
157

ша, писал он, — «особое начало ...особая причина наших
внутренних душевных событий» [574, 14]5. Отрицание
какого-либо выражения «внешнего» во «внутреннем»,
влияния действительности на мысль характерно для
всех суждений Струве о душе. «Мы никогда не можем
требовать непосредственного чувственного наблюдения
самой души, как это делают вышеупомянутые
материалисты...» [574, 21].
Возможно, что агностицизм, в известной мере
свойственный русским спиритуалистам 60—70-х гг., как раз
и был той гносеологической нормой их миропонимания,
которая в определенной степени уже в ту пору
(Данилевский, Страхов, Кавелин) была «мостиком» между
спиритуализмом и позитивизмом. Спиритуалистически-
христианская ортодоксия Струве приводила к другому
решению — аналогичному общим выводам Волкова, Го-
гоцкого, Юркевича. В своем «Приложении к
диссертации» он сделал ряд теоретических и практических
выводов, которые свидетельствовали о его политической
реакционности. В герии общетеоретических заключений
первым было следующее: «Вопрос о самостоятельном
начале душевных явлений, или, как обыкновенно
говорят, о существовании души, принадлежит к самым
важным вопросам настоящего времени. Решение его имеет
огромное влияние как на все практические,
религиозные, нравственные и общественные стремления нашего
времени, так и на изучение самых главных
метафизических и методологических вопросов философии»
[574, 103].
Именно с этим постулатом Струве связывал
вопросы, которые называл практическими: а) положительное
решение «метафизических» задач философии может
быть «необходимым основанием религии, нравственности
и общественного порядка»; б) отрицательное их
решение «разрушает все основание религии,
нравственности и общественного порядка» [574, 103]. Читающим эти
строки становилось ясно, как их автор в практических
выводах переходил из области научной, теоретической
5 Для Гегеля душа — ступень развития общего духа; Гербарт под
душой подразумевал единичный духовный атом, нечто похожее на
духовную монаду Лейбница; Юркевич — духовную сущность индивидуума, Вир-
хов связывал свои представления о «живом» и «душевных явлениях» с
клеткой, а позитивистски ориентированный неославянофил Страхов — с.
духовной природой существования атомов самого основания вещества и его
особой формы — мозга [572]. Реального «тождества» материи и духа пи
одно из этих определений не достигало.
158

в область полицейскую. Нетрудно провести аналогию с
воззрениями Волкова, Юркевича. Но эталоном
«спиритической мудрости», конечно же, был архиепископ
Никанор (А. И. Бровкович), философствующий богослов,
воспитанник Петербургской духовной академии, чв 70—
80-е гг. архиепископ Херсонский и Одесский, автор
фолианта «Позитивная философия и сверхчувственное
бытие» [420].
Примыкая к Юркевичу, Гогоцкому и Кудрявцеву-
Платонову, архиепископ Никанор выдвигал в качестве
основной задачи решение проблемы примирения науки
и веры: «Нашей задачею было показать... единство
корней... у естественнофилософской науки с богословскою»
[420, I, III]. Он исходил из субъективистских выводов
о бессилии естествознания решить проблему познания
«вещей в себе» или «сущностей», отказывался признать
современные ему открытия в области физики или химии
достаточными для подтверждения атомистической
природы материального мира. «...Эмпирическая химия
заявляет, — писал Никанор, — что атомное учение
должно быть принимаемо только как прием, подобный приему,
который употребляет математик, когда сплошную
кривую разделяет на множество прямых линий...» [420, I,
153]. Аналогично отрицанию атомистики, Никанор
ставил под сомнение также понятия «вещество», «материя»,
«пространство», «время», «движение». Смесь
берклианства с юмизмом, кантианства с контизмом при опоре на
Баадера, Шеллинга, Гартмана и Хомякова — вот
методологическое основание этих и других рассуждений
русского религиозного философа.
Подвергая критике позитивизм Страхова и Троицкого,
архиепископ Никанор создавал свою систему «новореа-
лизма», в которой центральную роль играл некий
«изначальный элемент сущего», духовная субстанция мира, —
идея и вместе с тем некий орган ума, «полюс
умственной силы и жизни» [420, 2, 214—215], будто бы
обладающий универсальной способностью соединения в себе
единичного и общего, материального и духовного. Всю
широкую область неизвестного или непознанного бого-
словствующий философ переводил в область веры или
богопознания. Мистифицированной онтологии соответст
вовала мистическая гносеология, имевшая много общего
с воззрениями А. С. Хомякова и В. С. Соловьева. Систе-
159

ма взглядов Никанора обретала форму пантеистической
мистики, близкой древнеалександрийской школе. Ника-
нор не признавал науку средством познания истины,
ее роль сводилась к средневековой формуле «наука —
служанка богословия». Даже декларирование
позитивистами прав науки русский теолог полностью отвергал.
Он оставлял в силе действие религиозного принципа
раздвоения бытия на мир земной и мир божественный,
признавал справедливыми утверждения Спенсера о
правомерности веры (наряду с наукой) как области
богословско-религиозной.
Суть идеалистического толкования «первого
позитивизма» спиритуалистами проявляется в компромиссно-
обновленческих, модернизаторских тенденциях в
православном богословии в новых условиях развития
капитализма в России. Отступление спиритуалистического
учения перед лицом позитивистской доктрины
показательно и в другом отношении — оно свидетельствовало
о развитии в философском идеализме стремления к
формированию системы, доктрины, способной отвечать не
на отдельные вопросы времени, а на их совокупность.
Одной из таких систем, стремящихся противостоять
доктрине позитивизма, была идейная программа
Никанора. Она отличалась догматизмом, наличием тех
слабых сторон старых философских построений, которые
еще Конт окрестил словом «метафизика». Религиозный
деятель явно переоценивал свои возможности «в
согласии с наукой оказать услугу вере».
Попытку дать новое толкование старому
спиритуализму и супранатурализму сделал В. С. Соловьев.
Критический анализ позитивистского учения, данный Соловьевым
в магистерской диссертации «Кризис западной
философии. Против позитивистов», понадобился ему для того,
чтобы, продолжая в философии линию Юркевича, Гогоц-
кого, архиепископа Никанора, создать философскую
систему, способную объединить силы реакции в условиях
бурного роста революционно-демократического, а затем
и пролетарского движения, роста симпатий передовой
%интеллигенции к материализму и атеизму. Выражением
мистической формы идеализма в философии и
«умеренных», либеральных взглядов в политике являлись его
произведения «Философские начала цельного знания»,
«Чтения о богочеловечестве», «Критика отвлеченных на-
160

чал» (докторская диссертация), «История и будущность
теократии», «Национальный вопрос в России», «Китай
и Европа», «Теократическая философия», «Три
разговора», созданные в 70—90-е гг. Соловьев сотрудничал в
журналах «Вестник Европы», «Неделя», «Московский
вестник», «Православное обозрение», «Русь»,
«Богословский вестник», являлся редактором философского
отдела Энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона.
Свой незаурядный талант он полностью употребил для
обоснования идей религиозной философии, этики и
эстетики.
В общих чертах разработку принципов своей
философской системы Соловьев завершил уже в 70-е гг., а
последующие годы посвятил их более детальному
обоснованию. Он выступал за «философию
сверхсознательного», осуществляемую в «универсальном синтезе»
науки, философии и религии. Результаты таких
философских построений русский философ-идеалист называл
«свободной теософией», концепцией «цельного знания»
или «системой всеединства» («Alleinheit»).
Идеалистическая философия и теология в его воззрениях
неотделимы друг от друга, а современные ему научные
открытия «синтезированы» в весьма мистифицированной
форме.
Блестящий знаток истории философии, Соловьев
дал многосторонний и глубокий анализ «первого
позитивизма» с позиций своей теософии. Кроме упомянутой
нами работы «Кризис западной философии. Против
позитивистов» наиболее значительными в отношении
анализа позитивизма являются его сочинения
«Метафизика и положительные науки», «О действительности
внешнего мира и основании метафизического познания»
(1875), «Критика отвлеченных начал» (1877—1880),
«Конт» (1896), «Идея человечества у Августа Конта»
(1898) 6. Эволюция взглядов Соловьева сказалась,
несомненно, на его оценках позитивистской доктрины, хотя
основная позиция русского философа относительно
Конта была определена его «правой» теоретической
ориентацией.
6 Л. С. Шкуриноэ
161

клеймил «печатью неприемлемого сорта» все то, что
было известно под именем «позитивизм». Учения Конта,
Милля, Спенсера он рассматривал как определенную
форму развития философской мысли Запада. Сама идея
о том, что позитивизм возник в результате кризиса
западной философии и сам является формой выражения
этого кризиса, содержала в себе славянофильский
оттенок: Россия в силу своей самобытности может
избежать позитивизма. Архиепископ Никанор был иного
мнения, когда к позитивистам причислял и Страхова, и
Троицкого, полагая, что русские позитивисты не менее
активны, чем позитивисты европейские [420, I, 127]. Но и
Соловьев после защиты диссертации и выступления в
печати Лесевича и Кавелина с критикой ее
основоположений [334; 227], во многом изменил свое мнение [549,
1, 195—213].
Соловьев относил позитивизм к спекулятивным и
вместе с тем «метафизическим» учениям, вызванным к
жизни реакцией на «эмпирический реализм»
философского материализма, кризисным состоянием европейской
философии после Гегеля и французских материалистов.
«Настоящих представителей позитивизма» он считал
идеалистами, утверждая, что только «второстепенные
позитивисты» страдают слабостью симпатий к
«материалистическим воззрениям». Что касается Конта, Милля,
Спенсера, то для них материя, или атомы, такие же
«метафизические», никакой «положительной
действительности не имеющие абстракции», или «сущности
старой метафизики» [549, 1, 65].
Соловьев полагал, что позитивистская философия и
социология спекулятивными средствами пытались
преодолеть ограниченность эмпирического направления,
«которое в самом позитивизме находит свое последнее и
полнейшее выражение». Он отвергал вывод
позитивистов о полной несостоятельности «метафизических
вопросов» ввиду несостоятельности «старой метафизики».
Ему по душе была метафизика Шеллинга, Гартмана,
Шопенгауэра и Юркевича, и он, прежде всего,
отстаивал права ее на существование перед лицом своих
европейских и российских оппонентов — позитивистов
[549, 1, 26—144].
В тех случаях, когда Соловьев трактовал позитивизм
как форму эмпиризма, он отождествлял его с материа-
162

лизмом и социализмом. Эта точка зрения совпадала с
общей философской позицией Юркевича, позицией,
активно защищавшейся его учеником, особенно в 70-е гг.
Статья «О философских трудах П. Д. Юркевича» (1874)
показывает полноту симпатий Соловьева к
«философским трудам» человека, получившего от Синода звание
«ординарного профессора» за пресловутые «заслуги»,
которые были связаны с его борьбой против «партии
Чернышевского», против партии философского
материализма 7.
Соловьев подчеркивал в позитивизме феноменализм,
сенситивное толкование ощущений, сциентизм —
достаточно специфические черты «положительного»
миропонимания (611, 114—116]. Но нарядусэтим он по-своему
ценрл позитивистскую трактовку предмета естественных
науй) У. е. симпатизировал той точке зрения
позитивизма, согласно которой науки отделены от метафизики и
занимаются явлениями, не касаясь их сущности. В таких
случаях Соловьев не только не отождествлял
позитивистские концепции с материализмом, но и (активней
Юркевича) противопоставлял их материализму, выискивая
аргументы для доказательства «ошибочности» или
«ограниченности» последнего.
Соловьев утверждал, что позитивизм, как и
материализм, в силу узости своей эмпирической системы
мышления не решил главной задачи философии —
определить взаимоотношение материального, физиологического,
и духовного, мысленного. Не копируя своего учителя, но
в принципе следуя ему, Соловьев занимал и здесь
спиритуалистическую позицию: «Действительный синтез
понятий души и тела произвел Лейбниц своим
принципом монады, происшедшим чрез преобразование в
понятие телесной субстанции» [549, 1, 38]. Именно здесь,
как и всякий супранатуралист, русский мистик
затемнял вопрос о том, каким образом, «происшедши через
преобразование в понятие телесной субстанции»,
бестелесные (духовные) монады «превращаются» в
материальные тела или как (по Гегелю) природа становится
«инобытием духа». В. И. Ленин подмечал, что именно
в этом пункте у Лейбница и Гегеля не хватает ясности
[4, 29, 103-1041.
' Любопытно, что оценки материализма, данные Юркевичем в это время,
соловьев в тождественных формулировках воспроизвел в 1899 г., т. е. за год
до смерти, п статье «Три характеристики» [549, 8. 414-4301.
6*
163

Анализ перехода единичного в общее, общего в
единое, анализ логических заключений о «тождестве
психического и физического» у Соловьева настолько труден
для читателя, что один из знатоков теософии, «тоже —
позитивист», П. Милюков, вынужден был признаться:
«...созерцательность средневекового мистика соединяется
в учении Соловьева с схоластической казуистикой
опытного талмудиста». Чтобы раскрыть его «приемы
мышления», продолжал Милюков, «недостаточно даже
обратиться от логики Милля к логике Гегеля: надо
вернуться для этого к логике Оригена Александрийского»
[381, 44].
Будучи идеалистом, Соловьев закрывал глаза на
материалистические идеи, которые содержались в
учениях позитивистов. При этом, подмечая недостатки
позитивистской доктрины и нерешенные позитивистами
проблемы, русский теоретик спиритуализма их
освещение рекомендовал осуществлять с помощью «философии
бессознательного» Гартмана [549, I, 46].
Много внимания Соловьев уделял критическому
разбору контовского «основного закона истории духа». В
одной из работ 70-х гг. («Теория Огюста Конта о трех
фазисах в умственном развитии человечества») он дал
подробный анализ того, как в историческом плане
должно происходить «окончательное завершение
положительных наук в цельную систему всех положительных знаний»
[549, I 48].
Соловьев считал ошибочным заключение Конта о
последовательной замене в истории сначала религии
философией, а затем философии наукой: наука, философия,
религия, взятые в отдельности, не могут дать полного
знания и привести к благу. Только единство всех трех
начал, по мнению философа, только объединение их
усилий в «целвном знании» может привести к истине,
гармонии разума и сердца, материального и духовного,
привести в «царство божие» на земле. По Соловьеву,
в «законе Конта» истина выражена в извращенной
форме: в действительности, считал он, этот закон должно
совместить со второй фазой реального развития духа и
общества. Признавая правомерным выделение трех
стадий, он указывал, что первая стадия — стадия
«детства человечества» — представляет собой комплекс
накапливающихся, гармонически связанных возможностей;
164

вторая характеризуется тем, что, пробуждая силы
общества, еще вчера существовавшего как единое целое,
«новые идеи» рассредоточивают, сталкивают и
разрушают прежде гармонизированные части, обращая их в
хаос «недолжного бытия»; несвобода и страдания —
удел всех и каждого. Возврат к единству —
необходимое следствие самой «логики истории», и третья стадия
общественного и духовного развития человечества, в
понимании Соловьева, становится неизбежной.
Изображая процесс борьбы между обособившимися4
«началами*, процесс экономического и духовного
разлада, Соловьев полагал, что на третьей стадии они
приводят к «положительному всеединству», к «абсолютному
целому», к «универсальному синтезу науки, философии
и веры». Это состояние он называл «высшею целью и
последним результатом умственного развития» [549, I,
144]. Теократическая утопия, религиозный мистицизм и
либеральная ориентация приводили Соловьева к идеям
вселенской церкви, цезарьпапистским мечтам, к выводам
о религиозно-нравственных основаниях прогресса.
Движение Unam—Sanctam и экуменическое вселенство в
наши дни в этих идеях находят поддержку, трактуемую как
факт исторической «духовной устремленности
человечества» [747].
И все же во всех приведенных выше рассуждениях
Соловьева отчетливо проявлялось сильное влияние Кон-
та, Милля, Спенсера. Все структурные особенности его
теософской системы, вся композиция и герменевтическая
данность его воззрений близки к позитивизму. Не
являясь единственным компонентом теоретического
«синтеза» Соловьева, позитивизм все же стал одной из
важнейших опор самой архитектоники и «творческого
материала» философии «всеединства». Отталкиваясь от
позитивизма и используя его в ..качестве весомого
довода в пользу своей собственной теоретической
оригинальности, эта философия не могла бы утвердить свою
самостоятельность, не демонстрируя «чистый монизм»,
свою приверженность к «новому эмпиризму» и
«началам рационализма», свою враждебность к
«отвлеченному эмпиризму» и позитивизму. «Критика отвлеченных
начал» есть прежде всего критический анализ и
идеалистическое истолкование позитивизма [549, 2, 7—374].
Считая «пристань позитивизма» находящейся хотя и
165

в верной, но «мелкой гавани» [549, 2, 233], Соловьев не
просто превращал эту «гавань» в объект критики и,
посещая ее, любовался широкой панорамой других
философских систем. Критику «первого позитивизма» он
делал существенной частью собственных построений; при
этом, извлекая из философских «развалин» позитивизма
«целые кирпичи», он употреблял их в идейных
интересах «цельного знания». Анализ контизма был в трудах
Соловьева орудием «очищения» философии и социологии
родоначальника позитивизма от «недолжных элементов»,
а оценочный аппарат выступал средством,
«переоценки» несколько девальвированных позитивистских
ценностей.
Довольно полно эти оценки контизма Соловьев
воспроизвел в статье «Конт», опубликованной в
Энциклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона в 1895 г.
Обширные подробности биографического характера в этой
статье дополняются столь же обширным разделом
«Оценка учения Конта». Соловьев считал контизм
располагающим достоинствами одного из крупных
направлений западной философии. «Главная оригинальная
черта этого учения, — подмечал он, — соединение
теоретического скептицизма с нравственною уверенностью
и стремлением к положительным, органическим и
универсальным преобразованиям. Ум Конта своеобразно
совмещал в себе направление Давида Юма с
направлением Сен-Симона» [548, 129].
В приведенных оценках контизма «оригинальность»
и «достоинства» этой доктрины связываются
Соловьевым с ее ограниченностью. Объективистский тон,
однако, не выдерживается до конца: преуменьшается
значение первого периода биографии Конта и судьбы
позитивизма в целом, преувеличивается значение
второго периода, «второй системы» создателя позитивизма.
Между тем русский идеалист четко различал эти два
периода. Так, после опубликования Контом
«Позитивной политики» и «Позитивной религии», отмечал
он, Литтре выступил против нововведений
контизма. «Здесь уже обнаружилось существенное
различие между учителем и учеником», — писал
русский философ, разъясняя, что Литтре «не
захотел следовать за ним по мистическому пути его
позднейшего учения» [548, 122—123].
166

Однако ни попытки Литтре материалистически
истолковать многие позиции контизма, ни антитеоло-
гизм и демократизм французского философа по
философски-партийным причинам не привлекли внимание
Соловьева. Многие стороны концепции Литтре не
удовлетворяли русского мистика. Даже идея развития,
которая у Литтре подчеркнута сильнее, чем у Конта,
не вызвала положительной оценки. Соловьева, а
между тем она могла бы дать дополнительную пищу
для истолкования «закона Конта», для уточнения
позиций в оценке сущности общественного прогресса.
Доказывая несостоятельность контовского «закона
о трех фазисах духа», Соловьев давал идеалистически
толкуемый вариант этого закона для подтверждения
правильности своего вывода о метафизике и вере как
завершающем этапе развития индивидуального и
общественного сознания. «Достигнув полной зрелости з
позитивизме, — писал он, — ум человеческий (между
прочим, в лице самого основателя позитивной
философии) не удовлетворился этим «окончательным
состоянием», а с новым интересом обратился к
метафизическим и религиозно-мистическим вопросам» [548, 131].
Для Соловьева позитивизм с его учением об этапах
развития сознания означает неизбежность новой эпохи
всеобщего единства, но достигаемого не с помощью
науки, как это полагали еще Кондильяк и Сен-Симон,
а с помощью религии. Только вера является
сущностным принципом, с ее помощью непознанное становится
познанным, ей покоряются абсолюты. Русский
философ с одобрением относился к высказываниям
Спенсера о том, что знание «не идет дальше феноменов», что
ему доступны лишь отношение и^ относительное, а
сущность и абсолютное недоступны для науки и философии
[560, 34—81]. У Соловьева, как и у Спенсера, сфера
сущности признается компетенцией веры, а богословие
определяет содержание познания. Мистику Соловьеву
были особенно близки религиозные искания Конта и
спенсера. Не зря он считал, что именно во втором
периоде своей деятельности, когда родоначальник
позитивизма создавал свою «вторую систему» —
позитивную политику и позитивную веру, начался расцвет
позитивистского учения. «Вторая система Конта, —
писал русский философ, — гораздо более, чем первая, за-
167

ставляет признать в нем (т.е. в Конте. — П. Ш.) одного
из самых значительных и оригинальных европейских
мыслителей XIX столетия» [548, 135].
Соловьеву весьма импонировали идеи позднего Кон-
та о том, что после того, как наука укажет средства и
цели преображения социальной жизни, вера станет
решающей силой прогресса. Как религиозного
реформатора его устраивали многие рационалистические
моменты новой «позитивной веры» Конта — соловьевская
программа «спасения веры отцов» предполагала
рационализацию православия, в чем выразилась общая
тенденция ассимиляции идей «первого позитивизма»
в среде спиритуалистов и супранатуралистов.
Идеалистическое истолкование и критика позитивизма «справа»
сочетались у Соловьева с принятием некоторых
положений «первого позитивизма», не противоречащих
религиозному миросозерцанию.
В контовской классификации наук помимо ее общей
«положительной идеи» Соловьев видел систему
«ошибочных суждений». Математика, физика, химия,
биология и социология, доказывал он, не координированы
в своем объемном соподчинении, а являют собой
«линейную субординацию». Система наук, чтобы быть
«действительно системой, хотя бы в смысле
математическом, а не простой эмпирической классификацией,
должна представляться не как а; а-fe; (а + в)+с и
т. д., a как f(a-b-c-d.e-f)» [548, 133].
Известное положение В. И. Ленина о том, что когда
один идеалист критикует основы идеализма другого
идеалиста, выигрывает материализм [4, 29, 255], находит
свое подтверждение в анализе Соловьевым «ограничен-
ностей позитивной философии». К недостаткам и даже
«порокам» позитивистской философии и социологии
русский идеалист , относил отождествление «закона
о трех фазисах духа» с историей, отрицание
психологии, или, точнее, низведение ее к френологии, а
социального — к моральному, т. е. отождествление
социологии с этикой, стремление создать позитивистский
культ в противовес христианскому, обожествление
главы позитивистов и т. п. Эти критические выводы
Соловьева часто дополнялись ошибочными суждениями
и предвзятыми характеристиками. Русский философ-
мистик к концу жизни то и дело оказывался в тупиках
168

сложного лабиринта своей собственной концепций.
В речи «Идея человечества у Аугуста Конта»,
произнесенной им в публичном собрании Философского
общества при Петербургском университете 7 марта 1896 г.
по поводу столетия со дня рождения Конта, не счесть
«натяжек», прямых извращений'исторической правды и
«поправок» даже к собственным выводам 70-х гг.
[549, 8, 225—245]. Исторический пессимизм, овладевший
сознанием Соловьева, выражал крах его либеральных
надежд, его боязнь демократии, осознание им
несбыточности собственной теократической утопии [660,
388—403].
Из задач, которые относительно позитивизма
формулировал В. Соловьев, исходил и другой представитель
«супранатурализма» И. А. Полетика, который в одной
из своих главных работ 1873 г., работе «Критика
философской системы Конта» считал возможным
принимать идеи первопозитивиста, только дополняя их
«мыслями Гегеля и некоторых новейших философов», т. е.
только в истолкованном виде. Исходной формой этого
истолкования являлась религиозная антропология.
В условиях продолжавшегося в России
позитивистского бума автор ставил задачу «умерить увлечение
идеями Конта», возвратить заблудшие души русских
позитивистов-атеистов, почитателей науки, демократов
в лоно веры (484, 22—29). Лапласу и Канту достается
за материалистическое толкование вопроса о
происхождении Вселенной. «Космогония Лапласа даже с
предлагаемым к ней Контом добавлением, при всем
возбуждаемом ею интересе, представляет нам только
пример, как ученые могут быть снисходительны к
недостаткам своих теорий» (484, 45) Полетика считает
необходимым опровер'гать «новейшие геологические
учения», законы Кеплера, Дарвина. Наука не может быть
безбожной, полагал он, в мире ничто не происходит
«без вмешательства творческой силы».
Провиденциалистская идея разобществления
человека путем негации его моральных ценностей,
выражалась Полетикой в отрицании общественного
характера морали. Безрелигиозная норма морали, по его
мнению, «не логична». Оказывается, что только
«религия ближе всех других подходит к положительному
состоянию понятий» (484, 24—25). Теософия Соловьева
169

в воззрениях Полетики дополнялась понятиями
православного богословия.
Взгляды Соловьева в целом и религиозная оценка
позитивизма в частности были восприняты
спиритуалистически настроенными С. Трубецким и С.
Лукьяновым — двумя активными популяризаторами идей
теократии. Эти поклонники философии «всеединства»
также трансформировали в свои учения позитивизм, хотя,
в силу объективно-идеалистического смысла своей
философской ориентации, они не стали и не могли стать
его ортодоксами. Еще более «устойчивыми»
относительно контизма, а, точнее, просто враждебными ему
оказывались философ православия М. Катков,
гегельянец Б. Чичерин, официально мыслящий мистик
К. Победоносцев. Их, как позднее «веховцев», не
устраивали «левые тенденции» в отечественном позитивизме,
так называемый «научный позитивизм». Каждый
из названных ценителей позитивистских доктрин
по-своему выражал неприязнь даже к религиовному
модернизму, богоискательским мотивам поздних контистов-ор-
тодоксов и русских религиозных позитивистов.
Первые ортодоксы позитивизма
в России \
Многие явления духовной жизни России 60—70-х гг.
XIX в. не механически воспроизводили учения Запада,
а выступали формой «собственного» выражения новых
веяний эпохи. Среди них были и разновидности
«российского позитивизма», наиболее яркие представители
которого — К. Кавелин, Г. Н. Вырубов, М. М.
Троицкий, Н. Я. Грот^и Е. В. Де-Роберти (Валентинов) —
вполне оправдывали титул «ортодоксов позитивизма»:
они горячо пропагандировали «новое учение»,
защищали идеи Конта, Милля, Спенсера, Льюиса, Конгрива
от принципиальной модернизации, стремились
руководствоваться этими идеями, решая конкретные вопросы
развития философии и социологии в России, активно
сотрудничали с книгоиздателями, редакциями
журналов, научными объединениями, ставившими своей
задачей, как минимум, пропаганду «первого позитивизма».
Одним из таких прозелитов позитивизма в России
170 ]

был К. Д. Кавелин, прошедший, как было указано
выше, путь от увлечения философским спиритуализмом
до отхода от этого направления и восприятия
принципов позитивистской философии Конта, Милля и
Спенсера. Не только прямое влияние Грановского,
Данилевского, Страхова, близко стоявших к позитивизму, но
также увлечение позитивизмом, возникшее в России
после реформы 1861 г., увлечение, которое В. Соловьев
называл «идолопоклонством» [549, 8, 225], определили
в конечном счете судьбу философско-социологической
ориентации русского либерального деятеля.
После реформы 1861 г. Кавелин длительное время
находился в гуще научной и общественной жизни: он
был участником движения за реформу
университетского образования, являлся «мировым посредником
первого призыва», будучи профессором Петербургской
военно-юридической академии и председателем
Всероссийского вольного экономического общества, вел
активную педагогическую, научную и публицистическую
деятельность. «Пахарь на ниве русского просвещения», —
так называли Кавелина его коллеги-либералы и
позитивисты [290, XVIII]. В предреформенной и
пореформенной борьбе он занимал «умеренную» позицию между
правыми помещиками-черносотенцами и левыми
кругами крестьянской революционной демократии, склоняясь
к постепенному преобразованию аграрных отношений
в стране. Эта его позиция в условиях обострения
классовой борьбы толкала к прогрессирующему
«поправению», что и в 60-е, и в 70-е гг. выражалось в резких
нападках на демократию, в клеветнических
выступлениях против Чернышевского и его единомышленников8.
Не случайно В. И. Ленин писал: «А тот, кто пожелает
вспомнить давнюю историю русского либерализма, тот
уже в отношении либерала Кавелина к демократу
Чернышевскому увидит точнейший прообраз отношения
171

кадетской партии либеральных буржуа к русскому
демократическому движению масс. Либеральная бур-
жуазия в России «нашла себя» или, вернее, нашла свой
хвост» [4, 22, 84].
Возвратясь на родину после двухлетнего
пребывания за границей, в 1865 г. Кавелин опубликовал работу
«Мысли о современных научных направлениях»,
вызванную магистерской диссертацией Н. А. Неклюдова
«Уголовно-статистические этюды». В этой
статье-рецензии, опуская позитивистские «слабости» диссертанта-
юриста и, кстати, владельца лучшей в Петербурге
60-х гг. типографии, автор выступил с порицанием
в адрес современной молодежи за увлечение
материализмом и нигилизмом. Это послужило основной
причиной резкого выступления против Кавелина
«Постороннего сатирика», т. е. М. А. Антоновича, который в
«Современнике», продолжая отстаивать позиции
Чернышевского, в заметке «Ученое пристрастие» выразил протест
автору от лица передовой петербургской
интеллигенции 60-х гг. Попытка С. А. Венгерова ослабить
политический и идейный резонанс этого выступления одного
из соратников Чернышевского особым мнением о
«негативном» характере «полемических приемов»
Антоновича сама по себе заслуживает принципиального
рассмотрения как либеральная разновидность
публицистической тенденциозности [72, 668—682].
Явные симпатии Кавелина к эмпиризму,
«реал-идеализму» — как квалифицирует взгляды русского
философа один из его биографов [417, 807] — без труда
обнаруживаются уже в таких работах, как «Что есть
гражданское право и где его пределы» (1864), «Мысли
о современных научных направлениях» (1865), «О
сочинениях Грановского» и «Мысли и заметки по русской
истории» (1866). Однако сознательную позитивистскую
позицию русский либеральный деятель твердо стал
занимать со второй половины 60-х гг. Его сочинения
«Задачи психологии» (1872), «Априорная философия или
положительная наука?» (1875), «Философия и наука
в Европе и у нас» (1884), «Задачи этики» (1885)
раскрывают систему философских взглядов позитивизма,
выраженную в религиозной форме.
То самое «примирительное направление», которого,
по мнению многих буржуазных историков, придержи-
172

вался в философии Кавелин, было идейной программой
«одного из самых любопытных памятников нашей
философской литературы» (М. М. Троицкий) —
сочинения «Задачи психологии»9. Эта работа ввиду
обострения теоретических споров среди естествоиспытателей и
философов в 60—70-е гг., а также благодаря типично
позитивистской ориентации автора сразу же попала
в центр идейной борьбы. В поисках компромисса между
«реалистическим», а точнее материалистическим, и
«метафизическим», т. е. спиритуалистическим,
взглядами Кавелин сконструировал некую «систему
естественных понятий о душе», основывающуюся, как он
полагал, на последовательном, «монистическом»
представлении о «тесной зависимости явлений психических
и физических». Считая себя сторонником «новейшей
психологии», он стремился опереться на такой запас
«положительного научного материала», который якобы
позволял ему, во-первых, отстаивать вывод о
возможности решать важнейшие проблемы психологии
независимо от вопроса о взаимоотношении материального
(физиологического) и духовного (психического) и,
во-вторых, доказывать, будто единственный путь
исследования душевных явлений связан с положительным
методом, а не с метафизическим.
Здесь, уже в понимании исходных задач психологии,
Кавелин явно по-контовски уходил в сторону от
решения основного вопроса философии Обращала на себя
внимание его декларация своего нейтрализма не только
относительно «реализма» (материялизма), но также и
относительно «метафизики» (идеализма). При этом
делалась ссылка не на собственную принципиальную
позицию, а на общий руководящий метод, который
подчеркнуто назывался «положительным» (в отличие от
«отрицательного», спекулятивного).- Эти и другие
рассуждения приводили Кавелина к позитивизму.
Основные идеи «Задач психологии», несмотря на
заявления о важности подлинно научных методов
исследования, Кавелин выводил не из научных, а из Co-
социальных, этических задач. Он пытался доказать, что
173

упадок в России общественной активности, науки,
философии, литературы, нравственности и психологии,
потеря интереса к «возвышенным» и общим вопросам
объясняется применительно к 70-м гг. отсутствием
должного настроя каждой личности. Отрицание
положительной роли индивидуального (а затем и
комплексного) «умозрения» относилось к разряду тех
«признаков», которые отражают «глубокую перемену в
направлении и строе мыслей» и составляют, как считал
русский позитивист, характерную черту эпохи [229, III,
380]. Сюда же относятся «ошибочное применение
реальных наук» к сфере «господствующих современных
воззрений», оценки их «нравственного характера» и самой
деятельности человека, непонимание «психической
жизни и ее значения посреди окружающего материального
мира» [229, III, 384, 375].
Особенностью своего времени Кавелин считал
ситуацию, при которой якобы ни идеализм, ни материализм
не могут решить острые «задачи дня»; оба учения
являются «запоздалыми остатками схоластики» [229, III,
388]. Отдельно подчеркивается, и опять*же в
соответствии с позитивистской доктриной, что «взгляды
материализма не выдерживают критики». Создавшаяся
в России ситуация, разъяснял Кавелин, — вполне
закономерное явление в истории человечества, когда
складывающиеся обстоятельства приводят к «кризису
духовных ценностей». Историческая критика, по его
мнению, выработала на такой случай довольно
эффективные средства, средства направления человека и
человечества на правильный путь, на дорогу подлинной
свободы и блага. «Сбившись с пути и потеряв
руководящую нить, человек всегда обращался к самому себе
и в изучении психической жизни искал разгадки задач,
по-видимому неразрешимых, которые тревожили его ум
и совесть и делали дальнейшее развитие невозможным»
[229,111,388].
Кавелин признавал, что в России складывается
обстановка, аналогичная ситуации в Англии времен Лок-
ка или в Германии времен Канта. Он считал, что Локк
дал миру новые идеи, открыл простор развитию
теоретических принципов понимания личности, а Кант
«вывел на новую дорогу мысль, запутавшуюся в
философской догматике» [229, III, 388]. Из этих рассуждений
174

следовало, что во Франции такую же роль выполнил
Конт, а также что наследие всех названных философов
следует брать на вооружение, приступая к изучению
истории, права, философии и психологии.
Задачи, которые Кавелиным относились к проблеме
«умозрения» и его реальной роли, рассматривались
в связи с вышеописанными вопросами истории
философии. Трактат «Задачи психологии» убеждает, что
влияние субъективного идеализма, черпавшего
определенные идеи в воззрениях Локка, нельзя сводить
только к крайностям эмпиризма или агностицизма. Для
Локка также был характерен узкий редукционизм, как
для Канта — половинчатая философская антропология.
Кавелин знал работу Канта «Антропология с
прагматической точки зрения» (1798), в которой излагались
основные принципы «философии человека»,
подчеркивалось значение теоретической антропологии в новых
исторических условиях [234]. Судя по всему, автор
«Задач психологии» пользовался трудами Канта в своем
анализе и в заключениях.
Русскому мыслителю-идеалисту было присуще кан-
товско-позитивистское понимание природы, т. е.
сущности основ того самого «умозрения», которое, как мы
увидим несколько позже, провозглашалось
функциональной силой, а то и главной причиной активного или
пассивного отношения к жизни, ослабления или
укрепления «господствующего состояния
нравственных элементов». В истолкованном варианте
Кавелина кантовский априоризм выступал в качестве
антропологически трактуемых «свойств» человеческого
разума, которые надлежит «выявлять», «вскрывать»,
«обнаруживать», неким образом «напрягая сознание».
Последнее было настолько «темной операцией», что
даже сочувствующий автору «Задач психологии»
М. М. Троицкий, характеризуя его образ мыслей, в
конце 60-х гг. писал, что «неясность философских
терминов» Кавелина не дает возможности точно представить
содержание его идей [229, III, 1240].
Но тем не менее Кавелин отчетливо выражал
направление и характер своих теоретических построений,
когда доказывал, что философия, всеправная в поисках
«лучшего умозрения», должна решать прежде всего
«задачи психологического порядка», ибо «без психи-
175

ческой жизни нет науки, нет и личности» [229, III, 387].
Отсюда делался вывод, что сама разработка проблем
психологии и единение психологических знаний с
правом, социологией, этикой — неотложное дело, задача
задач. В последующих параграфах настоящей книги
будет показано, как эта задача в соответствии с
требованиями доктрины позитивизма решалась в России.
«Положительное исследование фактов», к которому
призывал Кавелин, относилось прежде всего к отдельно
взятой личности, точнее — индивидууму. Поэтому он
считал: «Отвергая умозрение, мы, большею частью
бессознательно, отрицаем собственно не его, а целый ряд
психических фактов, на которых держится
индивидуальная жизнь» [229, III, 381].
Идеалистически толкуемый антропологизм, не
лишенный материалистических элементов («почва души
вполне физического свойства»), но имеющий тенденцию
к томистской, антропологии и христианскому
вероучению,— вот эклектическое основание миропонимания
Кавелина, его собственного «умозрения». О своих
убеждениях он писал, сравнивая мировоззрения люде*й
древнего мира и своих современников: «...древнему
миру открывался выход в сверхчувственный, идеальный
мир, а нам этот путь невозможен, потому что
физиология и психологическая картина с ослепительною
очевидностью и ясностью доказали, что идеальный мир
не имеет вне человека объективного существования,
есть сам продукт его жизни, существует только для
человека и определяет способ его отношений к самому
себе, другим людям и к окружающему внешнему миру.
Это приводит меня к той мысли, что точку опоры
человек должен искать в самом себе, в своем
нравственном чувстве и нравственной деятельности,
необходимость которых дана сожительством с другими людьми.
Право, суд, закон, наказание суть только суррогаты
нравственного чувства и воли, слабое их подобие и
переложение во внешние, обязательные формулы. Мысль
эта вовсе не новая. Ее носил в себе Сократ и пропове-
дывал Христос; но состояние науки и знания не
позволяли формулировать ее научным образом, как 'это
возможно теперь, когда источники и назначение мысли
и знания выяснились» [229, III, 1237—1238].
В приведенном нами не без умысла большом отрыв-
176

ке «опора» Кавелина на антропологию и физиологию
являлась лишь позитивистской фразеологией, сциенти*
стским вариантом толкования самих данных
естествознания. При этом, во-первых, отрицался (или
замалчивался) внешний источник психических процессов, во-
вторых, отрицалось (или замалчивалось) учение
Сеченова о рефлексах головного мозга и, в-третьих, на
вооружение бралось и активно пропагандировалось
несколько подновленное религиозное учение о душе.
В «Задачах психологии» Кавелин призывал
«признать существование особого самостоятельного и
самодеятельного психического начала» [229,111,388]. Таким
началом признавалась душа — понятие ветхое, но
«удобное» для случаев спекулятивных, тем более что
автор тут же заявлял нечто виталистское, созвучное
не только идеям Юркевича и Струве, но и Вирхова:*
«Душа есть самостоятельный и самодеятельный
организм» [229, III, 475]. Далее, Кавелин отвергал «дуализм
души и тела», что ввиду провозглашенного им
принципа «душа — организм» снимало проблему дуализма,
не определяя сколько-нибудь четкой позиции автора:
вопрос о природе этого «организма» оставался
открытым. «Начало» психического, душа для Кавелина —
дух или нечто, способное «сделаться духом» [589, 170].
Она — инспиратор главной психической деятельности
человека, а в сфере нравственности — регулятор
человеческих поступков, воли, любви и страсти. От души, от
ее состояния зависят личностные качества людей.
«Внутреннее зрение» души оказывалось чувствительным
к внешним явлениям, хотя «суверенные процессы»
жизнедеятельности человека и его психики очень сильно
обособлялись.
Таким образом, оторвав душу от тела и превратив
их в две самодеятельные формы, оторвав психику от ее
физиологических основ, т. е. мышление
противопоставив мозгу, Кавелин свел проблему к
психофизиологическому параллелизму. Агностицизм уже здесь
становился неизбежным: «психический мир» оказывался
отделенным стеной от «мира реальных вещей». Остасал-
ся кантианский вывод: человек в своем «опыте» имеет
дело всего лишь с собственными «впечатлениями»,
реальный мир «не дан ему», объективное знание
невозможно [280, 398—399].
177

Раскрывая свое понимание соотносимости личности
и ее «души», Кавелин высказывал озабоченность
«ничтожеством в России личности» [229, I, 5—69; III, 1240—
1246], писал о значении земской деятельности [229,
II], реформы университетов [229, I], совершенствовании
гражданского и уголовного законодательства, развитии
просвещения, повышении правосознания населения.
Но любопытно, что все эти средства
совершенствования личности в конечном итоге признавались
недостаточными без решения своеобразной сверхзадачи,
которая формулировалась в словах: «Если миру суждено
быть обновленным, то это может совершиться изнутри
нас. Без участия нравственных психических элементов
и деятельности немыслимо никакое обновление»
1229, III, 647, 643].
Свое понимание категории «деятельность» Кавелин
раскрыл в работах «Злобы дня» (1883) и «Задачи
этики» (1884). Провозглашение «общечеловеческих целей»
дополнится «общечеловеческой задачей»: во имя
нравственного развития личности «достигать» (?!) в «живой,
реальной действительности» «единства сожительства и
бытия» (?), а в сфере чувств и сознания добиваться
осознания и осуществления (?) «высшего нравственного
закона — любви к ближнему». Так называемый
«метод» Кавелин сводил к «самонаблюдению», что
подмечал еще Троицкий [589, 181]. Но здесь следует
добавить, что в сферу «самонаблюдения» Кавелин включал
индукцию—аналогию и дедукцию—гипотезу, а
проверку сводил к сопоставлению «элементов —
умозрительных действий». Полученное при этом «знание» и метод
его приобретения назывались «положительными».
Кавелин ставил задачу нравственного
совершенствования общества, призывал к классовому миру.
Прикрываемые своеобразным психологическим идеализмом,
эти взгляды включали в себя плюрализм метода и
выводов. «Цензура нравственности», как высший закон
общественного целого [229, III, 1074], в конечном счете
у Кавелина превращалась в «психическую жизнь
самого единичного, индивидуального человека» [229, III,
1016]. Проблема психического вместе с тем сводилась
к проблеме «индивидуального сознания», выявляемого
сравнительным самоанализом. Роль физиологии и
социальной среды исключалась, психическое отождеств-
178

лялось с логическим. И. М. Сеченов был одним из
первых, кто опровергал систему умозрительной психологии
и субъективно-идеалистической философии Кавелина.
Убеждение Кавелина, что в его время
психологические вопросы «сводятся к двум-трем основным пунктам,
около которых группируется все разномыслие и все
споры, зависящие от различных точек зрения на психи.-
ческис явления», — убеждение, высказанное сразу
после опубликования «Задач психологии»,
формировалось в условиях жарких споров, разразившихся в
печати в связи с защитой им эклектической, компромиссной
в партийном отношении позиции. Главным оппонентом
был Сеченов, который опубликовал в «Вестнике
Европы» свои «Замечания» на «Задачи психологии» (1872,
ноябрь; 1873, апрель) и статьи «Кому и как
разрабатывать психологию?» и «Несколько слов в ответ на письма
г. Кавелина» (1874, июль, сентябрь). Но одновременно
платформу Кавелина критиковал «справа» Ю. Ф.
Самарин — славянофил и идеалист мистического толка
[528, 371—478; 229, III, 802—874]. Выступив с позиций
психологического параллелизма, автор «Задач
психологии» должен был навлечь на себя критику
материалистов и идеалистов [39, 136—154; 611, 177—180]10.
Характер дискуссии Кавелина с Сеченовым и
Самариным скорее подтверждал, чем опровергал мысль об
ортодоксальной приверженности его к позитивистской
философии и социологии. Особенно показательным
в этом отношении было стремление русского
позитивиста разработать подробную программу и осуществить
создание трактата о «естественной религии», об ее
«субъективных» и «объективных» предпосылках [229,
III, 357—364], а также издать «Энциклопедию наук»,
наподобие «Позитивной философии» и «Позитивной
политики» Конта [229, III, 1239].
Заявив, что В. Соловьев «несправедливо,
пристрастно относится к позитивизму» [229, III, 313], Кавелин
выразил свою приверженность не к так называемому
«реал-идеализму», а к позитивизму. И дело не в том,
что он порывался следовать Канту, Фризу, Гербарту
и Бенеке [589, 174], а в том, что он имел желание со-
10 Крайне любопытно и показательно, что Самарин «нападал на
познан «tv^3*;1 ИНЗ*' УсматРнвая в воззрениях автора «Задач психологии*
1589 Ш-184] матеРиалистических взглядов, «закрытый материализМУ
179

единить контизм с кантианством. Отсюда определенные
симпатии Кавелина к неокантианцам. Заметно
усиливался интерес к доктринам Конта, Милля, Спенсера,
которые превращались в ту пору в одну из школ
буржуазной философии, поэтому в стремлении Кавелина
«дополнить» ортодоксальный позитивизм видели
развитие «новейших» идей.
Кавелин еще до опубликования «Задач психологии»
писал, что сформулированная им концепция «не
разрешает вопроса, но открывает наглухо запертую дверь
к выходу» [229, III, 1240]. Действительно пропагандой
позитивистских принципов в России, привлечением
внимания к вопросам социологии, психологии,
естествознания Кавелин приоткрывал дверь развитию новых
философских и естественнонаучных идей, содействовал
борьбе против устаревших спекулятивных форм
мышления. Однако смыкание с политической реакцией и
ренегатская деятельность оказались несостоятельными
перед судом времени. С одной стороны,
широковещательное заявление «пока нравственная личность не
оживет снова, о возрождении и думать нечего», а
с другой — осуждение деятельности Чернышевского и
Маркса составляли разительное противоречие
мировоззрения русского либерального деятеля. Эта позиция
не случайно нашла свое отражение в политических
характеристиках В. И. Ленина, в которых Кавелин был
назван одним «из отвратительнейших типов
либерального хамства» [4, 21, 259].
Из последователей Кавелина — сторонников
«эмпирической философии» и разработчиков психологических
проблем в духе позитивизма — выделяется М. М.
Троицкий — выходец из разночинцев, воспитанник
Киевской духовной академии, профессор философии сначала
Казанского, затем« Варшавского, а с 1875 г. —
Московского университета, основатель и первый председатель
Московского психологического общества (с 1885 г.),
один из инициаторов издания журнала «Вопросы
философии и психологии» (1889). Стремясь возглавить
русскую психологическую науку, он выступал
пропагандистом английской школы психологов и был
преимущественно на стороне «ассоциативного» ее направления
[9, 879—881]. Троицкий много занимался вопросами
логики и методологии научного познания, а в области
180

[оциологии соединял философский эмпиризм с идеями
социально-психологическом, «поведенческом» подходе
истолкованию общественных процессов.
Первые работы Троицкого, опубликованные в
начале 60-х гг., — «Субъективные тоны», «О лекциях Куно
Фишера, Фортлаге и Тренделенбурга» (1862), «Очерк
чтений по метафизике проф. Лотце» (1862), «Из чтений
по психологии проф. Дробыша» (1864) — не обратили
на себя внимания. Зато большой интерес в среде
философов и естествоиспытателей вызвала его докторская
диссертация «Немецкая психология в текущем
столетии» (1867) п. В историко-философском аспекте эта
работа была направлена против «метафизики»
немецких философов XVIII—XIX вв., в защиту «английского
эмпиризма» и не столько воззрений Бэкона и Локка,
сколько Юма и Милля. Многим из современников был
понятен этот крен Троицкого в сторону субъективного
идеализма, и не случайно он вызвал небольшие, скорее
ворчливые замечания Ф. Ф. Сидонского [538] и
одобрительные заключения К. Д. Кавелина [229, III] и
Н. Н. Страхова [570]. Троицкий был одним из
основателей традиции «физиологического идеализма» в России,
психологического направления в русской социологии
и этике. Последователь Волкова и Кавелина, он в
большой мере оказал влияние на Н. Я. Грота, П. Ф. Лили-
енфельда, А. А. Козлова, В. В. Лесевича, Н. И. Каре-
ева, В. М. Хвостова, Л. И. Петражицкого, П. А.
Сорокина.
Два самых крупных сочинения Троицкого — «Наука
о духе» (два тома, 1882) и «Учебник логики» (кн. 1—3,
1885—1888) по сути, дополняли, раскрывали и
обосновывали идеи его докторской диссертации12.
Отрицательная оценка этих сочинений В. Соловьевым
объясняется позитивистской платформой их автора, которого
в официальных учреждениях считали «близко стоящим
Несмотря на заметную роль, которую сыграл в истории отечественной
Философии и психологии М. М. Троицкий, и в дореволюционный, и в
советский периоды ему уделялось мало внимания; комментарии к его творчеству
весьма ограничены [109; 214; 9; 10].
т '2 Отсюда вовсе не следует, что, во-первых, в докторской диссертации
^роицкого не было слабых мест; во-вторых, что последующие его работы
в "д,ейн°м отношении не шли дальше этой докторской диссертации. Точка
зрения В. Соловьева, согласно которой еще в молодости «акт всецелой от-
сп*И я английск°й психологии, как единственной и окончательной фило-
^офни, исчерпал весь духовный капитал Троицкого» [549, VIII, 415],
нуждайся в серьезных коррективах.
181

к материализму» [549, VIII, 415—418]. Русский
философ-мистик, будучи противником позитивизма,
подвергал критике взгляды Троицкого «справа»; ему,
особенно в последние годы жизни, явно не импонировав
ли те элементы демократизма, которые были присущи
автору «Йауки о духе». Восстановление в Московском
университете в 1863 г. (после длительного запрета)
преподавания философии объяснялось
«демократическими переменами» пореформенной эпохи, и один из
первых университетских профессоров по философии,
логике и психологии, Троицкий испытывал влияние событий
времени, влияние демократических движений.
Итак уже в докторской диссертации Троицкий
подчеркивал свои симпатии к английскому позитивизму,
к линии субъективного идеализма в философии. Он
писал о «заслугах в философии» Беркли, Юма, Милля,
в трудах которого якобы индуктивный метод —
создание Бэкона — получил законченную форму
методологической системы. Тэн и Спенсер в глазах русского
позитивиста представлялись гениальными разработчиками
психологии, понимаемой как всеобщее основание
знания о человеке и социальной жизни. Эта последняя
идея особенно четко прозвучала в речи Троицкого,
произнесенной на первом публичном заседании
Психологического общества при Московском университете
14 марта 1885 г. [594, 8, 10].
В трактате «Немецкая психология в текущем
столетии» Троицкий не просто объявлял себя сторонником
ассоциативной психологии, он обосновывал ее
«начала». Разделяя многие идеи Кавелина, он не решался
открыто защищать принципы психофизиологического
параллелизма, а, скорее, склонялся к тому
«реал-идеализму», которым характеризовал воззрения своего
ближайшего предшественника в России [589, 174].
Ориентируясь на Юма и Милля, Троицкий
подвергал критике «панлогизм» и «метафизику» немецкой
классической философии. Ему не по душе были
«приемы силлогизации» Фриза и Бенеке, а априоризм Канта
он расценивал как всего лишь «видоизменение
первичных принципов «здравого смысла» Рида» [9, 879].
Стыдливое признание материалистических позиций
по ряду проблем психологии и логики у русского
позитивиста сочеталось, однако, с отказом от ориентации
182

(Чернышевского и Сеченова, с предпочтением
идеалистического варианта антропологии варианту
материалистическому. Субъективный идеализм
дезориентировал русского ученого, точно так же как обесценивали
общественную значимость его учения либеральные
иллюзии, временами приводившие его в лагерь
противников демократии.
«Наука о духе» — двухтомное произведение,
ставшее итогом теоретических исканий Троицкого. Его
достоинства и исключающие друг друга противоречивые
выводы нуждаются в анализе. Именно это
произведение свидетельствует, что «духовный капитал» его
автора далеко выходит за рамки английской эмпирической
психологии. Троицкого неправильно сближать и с
материализмом, и с объективным идеализмом в той мере,
в какой это делал В. Соловьев. В круг интересов
автора этого в значительной мере догматизированного
сочинения включался широкий аспект актуальных
проблем философской антропологии, гносеологии и логики
научного познания.
В первом томе книги указывалось, что свое
произведение автор посвящает анализу «общих свойстз и
законов человеческого духа». Относя «ум» и «волю»
к частным, а «разум» и «разумность» к специальным
свойствам человеческого духа, Троицкий выделял
третью категорию его общих свойств, к которой он
относил способность решать логико-гносеологические
проблемы. Ассоциативная психология и дедуктивно-
индуктивная логика должны, по его мнению, лежать
в основании общих свойств человеческого духа. Не
случайно в самом начале своего анализа он называл эти
три свойства: относительность, соотносительность и
рефлективность [590, 1, 2].
Из того, что Троицкий в своих, теоретических
построениях употреблял «примерную схему», допускал
обусловленные им же формальные ограничения,
не следует, будто исходным началом теоретического
мышления он считал наличные состояния сознания,
столь же самоочевидные, как cogito ergo sum Декарта.
Эта точка зрения, также принадлежащая В. Соловьеву,
не подтверждается анализом сочинений Троицкого.
Рассматривая психические процессы на
ассоциативно-сравнительной основе, в форме соотносимых «рядов пси-
183

хических явлений», Троицкий ставил задачу выяснения^
«действия психики» как факта «психических отиоше-j
ний»: активных и реактивных. При этом, вводя понятие
внешней обусловленности активных и реактивных
психических актов, он явно выступал как материалист:
«Ближайшими предметами человеческих действий
определяется внешняя или физическая условность их»
[590, I, 11]. Эти материалистические выводы, однако,
дополнялись им понятиями о «психических деятелях»,
которые толковались как действия чувств и идей,
обусловленных внутренней природой человека. Здесь же
Троицкий писал о «первичных умственных операциях»
[590, I, 13] и «вторичных умственных операциях»
[590, I, 15] — психических процессах, связанных или
не связанных с внешним миром вещей.
Однако, анализируя «общие свойства и законы
человеческого духа», Троицкий все более приходил к
выводам, которые дают нам право рассматривать его
взгляды как одну из ранних форм психологического
идеализма или психологического социологизма.
Психическими процессами («волнениями»), оказывается, в
конечном счете определяются «идеи нового, дивного,
страшного, нежного». Даже «чувства тождества и
чувства разницы» являются источниками «идеи того же и
иного, одинакового и различного, равного и неравного,
сходного и несходного, подобного и неподобного».
Здесь кантианский априоризм выступал в
модернизированной форме, близкой к той, которая была
свойственна учению Кавелина. Кантовский идеалистический
антропологизм репродуцировался в сознании Троицкого
в своеобразную форму спенсеровского психологизма:
чувства и разнообразные волевые побуждения
выступали мотивами понятий, суждений, выводов,
заключений. Такие «формы психического напряжения», как
«хотение, желание, влечение, любовь, ненависть,
отвращение», оказываются основанием волевых и
интеллектуальных «рядов» — идей действия и противодействия,
стеснения и свободы. Эстетические чувства красоты и
гармонии, этические — долга, правды, виновности
имеют своим «началом» какие-то исходные «психические»
или «умственные» операции [590, 1, 19—21].
Кантовский априоризм и контовский постулятивизм
особенно резко выявлялись в том подразделе сочинения
184

Троицкого «Наука о духе», где излагались и
критиковались «предполагаемые безусловные начала». Автор
заявлял, что, руководствуясь «соображениями
исключительно теоретического или научного характера»,
нельзя поддержать полностью ни «абсолютистов», ни
«релятивистов». Он не считал лишенным реального
смысла вывод о «безусловных, абсолютных
способностях» и «безусловных идеях» [590, I, 143—167]. И здесь,
конечно же, перебрасывался мостик от кантианства
к спенсерианству, а затем при помощи идеалистически
толкуемой антропологии — к вере, которая в научном
плане признавалась недостаточно обоснованной, по
в практическом, очевидно, оправданной. Разъяснение
вопроса об отношении Троицкого к религии дал некто
В. К. в статье «Русского богатства». Он писал, что
именно из содержания «Науки о духе» следует, что
для ее автора метафизика невозможна: метафизические
системы, по убеждению Троицкого, близки к
поэтическому творчеству. Однако, признавая возможным и
«естественным» один вариант метафизики — если она,
т. е. метафизика, «отказавшись от самостоятельности,
возьмет на себя скромную роль посредницы между
научным и религиозным знанием, г. Троицкий готов
произвести ее в науку, несмотря на прежние
категорические заявления, что трансцендентное мышление не
может иметь ни достоверности, ни очевидности, ни даже
вероятности и правдоподобия» [590, 1, 100, 110, 115—
116].
Троицкий считал, что метафизика — «служанка
двух господ» — науки и веры: с одной стороны, она
очищает идеи веры от алогизмов и противоречий,
оставляя в неприкосновенности содержание религиозного
учения, с другой — служит средством выражения
«окончательных истин». Сфера «положительного
богословия» Троицкого близка к понятиям Конта, однако
с «дополнениями»: религия—продукт «великого закона
мотивации» [590, 1, 323], «законов ассоциации» [590, 2,
193]. Высшая форма религиозности — «вечная
религия» — подчиняет себе и философию [589, 28].
Однако следует заметить, что сами понятия
«положительное богословие» и «естественная религия»
изложены Троицким в историческом аспекте и означают
в конечном счете один из этапов развития духа. Психо-
185

лог-позитивист не исключал сосуществования
«положительной веры» и «естественной религии». Он искал
приемлемое решение в связи с вопросами
нравственности, всякий раз попадая в затруднение: ведь
трансцендентное — это воспроизведение феноменальных
явлений, которые позитивизм в «чистом» виде отрицал.
Противоречие здесь становилось неизбежным и при
допущении «метафизических данностей», поскольку
Троицкий не считал «антиметафизичность»
непременной чертой позитивизма. Оснований для этого у него
было достаточно. К тому же, по Троицкому, как
справедливо разъяснял В. Соловьев, «душа теоретической
философии есть отчетливый и последовательный
скептицизм — отказ принимать на веру что бы то ни было»
[549, VIII, 417].
Этот скептицизм был непреклонен и перед лицом
традиционных понятий русской религиозной философии.
Отсюда становится более понятным, почему в конечном
счете для Троицкого познание психического процесса —
область научного, а не религиозного знания. Ему чужды
были понятия Юркевича и Соловьева о наитии или
религиозной медитации. Этим объясняются многие его
расхождения с Соловьевым в пору обоснования
русским идеалистом своей теософской системы. Соловьев
исключал психологию как науку, тогда как Троицкий
видел в ней средство познания «законов духа». В
«Науке о духе» познание «психологических фактов»
сводится к описанию внутренних и внешних «изменений
психики», к внутренней и внешней «экспериментации».
Соответственно этому называются внутренний и
внешний опыты: (а) самоанализ и (б) наблюдение за
объектом исследования, «испытуемым». Большая роль
отводилась логике — важному орудию познания психических
явлений. Именно логика, полагал Троицкий,
устанавливает, что общие свойства духа — относительность,
соотносительность и рефлективность — связаны между
собой. Они являются выражением универсальных
характеристик сознания, психики, в целом совокупных,
но отличающихся от частных, специфических «свойств
духа».
Относительность, в противоположность
абсолютности, по мнению Троицкого, означает условное и
ограниченное содержание психического процесса внутреннего
166

и внешнего взаимодействия человеческого духа.
Признание связи внешнего и внутреннего взаимодействия—
хотя и декларативное, но все же примечательное
по своей сути положение «Науки о духе». Все классы
«психических фактов», хотя и определяются
некоторыми внешними обстоятельствами (социальным
«мотивом», реальными потребностями природы человека,
культурными явлениями), образуются «цепью
саморегуляций», «последовательным рядом психических
явлений». Отсюда выводились различия между знанием
явлений материи и знанием явлений духа (несмотря
на эти различия, общим признавалось положение
«познаются явления, но не сущности»). Разум, полагал
Троицкий, не имеет абсолютных начал — он связан
с опытным и сверхопытным, но последнее позволяет
оставлять рациональное на «низшем уровне
человеческих возможностей» и выходит в «сверхопытную»
область, которая трактуется чаще всего как процесс
«внутренней рефлексии», т. е. внеопытно относительно
чувственной практики или эксперимента. Вся область
логического для русского философа-идеалиста — это
воспроизведение общности, восстановление в сознании
исторических или возможных психических процессов (а
не идеальное воспроизведение реальных процессов
бытия природы и общества). В трехтомном «Учебнике
логики» [596], как и в кратком его варианте
«Элементы логики» [597], имело место подробное или сжатое
изложение: (а) логики дедукции, (б) логики начал
(индукции) и (з) методологии науки. Последний
раздел, разработанный Троицким слабо, был призван дать
анализ ограниченностей дедукции и индукции,
восполнить их недостатки.
В первом томе «Науки о духе» Троицкий решал
целый комплекс проблем теории познания, психологии
и логики; во втором томе этого же произведения в поле
его анализа попадали вопросы о понятиях, их типах,
соотносимое™, характере их связей. Природа
логической очевидности — общих предложений,
умозаключений — реальной и вероятной очевидностей, явления
«умственного ретроспекта», законы смежности,
координации и субординации явлений, вопросы
символического выражения фактов и логических структур науки,
проблемы ощущений, чувств и склонностей человека
187

и t. п. — вот далеко не полный перечень
разнообразных и вместе с тем актуальных для того времени
областей теоретического знания, по-своему волновавших
русского психолога и философа-позитивиста [590, II, 6—8,
37—49, 66—122]. То, что он стремился избегать
неопределенного понятия «душа», старался ставить и решать
конкретные задачи психологии человека, логики,
гносеологии, сближало его с общим потоком развития
современного ему знания.
Однако в рассуждениях Троицкого, вопреки
названным тенденциям, субъект познания как предмет
психологии все же нередко ставился в центр
спекулятивных конструкций, приносился в жертву односторонней
ассоциативности и позитивистской логистике. Сугубо
психологическая проблематика в системе его взглядов
дополнялась идеями из области «соотносительности
чувств и действий» [590, I, 234—297], образования
нравственных, эстетических, этнологических и общественно-
родовых «чувств» и «представлений» [590, II, 225—250]
людей и целых народов. Хотя Троицкий и подчеркивал
роль микросреды в мотивации поведения человека, но
предпочитал психологическую модель механизма
«индивидуальных актов», действий отдельно взятого
человека. Он подчеркивал «зависимость» чувств и идей
от «движения и действия» [590, I, 207—227]. Но все же
проблемы «коррелятивности психических фактов»,
вопросы педагогики и нравственности, юридического нор-
мо-творчества больше всего связывались им с
психической и антропологической сферами. Он признавал
целесообразным установление психического контроля над
людьми [590, I, 243—246]: отклонения в поведении
человека, по его мнению, непременно являются
симптомом каких-либо нарушений в психике человека.
Психологизация социальных процессов — одна из
характерных черт позитивистской социологии
Троицкого. Важно подчеркнуть использование русским
позитивистом разнообразных антропологических форм
идеалистической мистификации общественной жизни.
Эмпиризм толкал Троицкого к выводу о превращении
ощущений в «мотивы действий» [590, I, 234]. При этом
исключалась широкая сфера социальных
опосредствовании и влияний. Понятие родового, подчиненное
индуктивным слабостям и плюралистической ограниченности
188

автора «Науки о духе», становилось генерализующим
началом его теоретического поиска. «Культура
человеческого рода, в смысле высшего класса существ, —
писал он, — заключается в приспособлении родовых
отношений людей — к сохранению человека как
неделимого и как общества...» [590, I, 296—297].
Троицкий не отказывался от квалификации споих
воззрений комментаторами как позитивистских. Чаще
всего половинчатые, «межумочные» решения им
принципиальных вопросов теории возбуждали споры даже
в лагере его единомышленников [282; 254; 214]. Однако
эти споры не имели столь резкой направленности, как
критически едкие, саркастические замечания русских
религиозных философов в его адрес за допущение им
материализма в свое понимание психических
процессов и логики научного познания [538; 420, I; 143; 549,
VIII]. На примере позитивистских построений
Троицкого обнаруживается, несостоятельность двойственной,
субъективистской и вместе с тем
формалистически-плюралистической методологии, ее отход за пределы
наиболее плодотворных научных и общественных
устремлений своего времени. Несколько ниже мы увидим, как
в этом гносеологически несостоятельном процессе
находили отражение сословные, классовые интересы
буржуазно-дворянского общества России. А пока
ознакомимся с воззрениями позитивиста из среды либералов,
близко стоявших к русской демократии, со взглядами
общественного деятеля, который одновременно с
Кавелиным и Троицким, но главным образом за рубежом,
во Франции, выступал активным популяризатором
«первого позитивизма». Это Г. Н. Вырубов,
воспитанник Царскосельского лицея, испытавший большое
влияние Герцена и Писарева, а также преподавателя
французской словесности лицея Помье — ученика Конта
и друга Литтре. Еще в 1864 г. Вырубов получил степень
кандидата, а год спустя — магистра естественных наук
в Московском университете. Геологией и медициной
много занимался за рубежом: уже будучи известным
ученым в области химии и кристаллографии, в 1886 г.
в Сорбонне защитил докторскую диссертацию.
Сотрудничал с Геккелем, Льюисом", Пастером. С 1867 по
1884 г. совместно с Литтре издавал журнал
«Позитивная философия» («La philosophie positive»). Прожи-
189

вая преимущественно во Франции, общался с
представителями российской революционной эмиграции —
Бакуниным, Огаревым, Лавровым, Утиным. Являлся
душеприказчиком Герцена — в 1875—1879 гг. в Париже
издал первое собрание его сочинений. Считал
редактора и издателя «Колокола» выдающимся
«художником свободной мысли», не принимая революционной
программы Герцена, доказывал возможность
осуществления «высоких идеалов» путем приобщения масс
к науке и культуре.
Вырубов активно публиковался в зарубежных
издательствах, только изредка выступая на страницах
«Вестника Европы» или «Критического обозрения», «Санкт-
Петербургских ведомостей» или «Порядка» — органов
русской либеральной прессы. Свои основные
философские и социологические труды он печатал в журналах
позитивистов. Был популярен во Франции как
председатель Парижского минералогического общества, а
после смерти одного из 13 исполнителей завещания О. Кон-
та математика-позитивиста П. Лаффита, с 1903 г.,
руководил кафедрой истории наук в Collège de France.
Среди сподвижников Вырубов считался
представителем «правоверного позитивизма» [45, 489]. В этом
ключе написаны его статьи 60—70-х гг., брошюры,
книги, созданные им лично и в соавторстве с Литтре: Де-
Роберти, Николадзе, Лесевичем, Ковалевским.
Опубликованная в первом номере издаваемого совместно
с Литтре журнала статья «Le certain et le probable,
l'absolu et relatif» («Точное и вероятное, абсолютное и
относительное»), которую Де-Роберти впоследствии
оценил как одну из «наиболее замечательных философских
работ... новейшего позитивизма» [173, 545], являла
собой, по существу, декларацию идей Конта,
актуализированных задачами их пропаганды в условиях 60—
70-х гг. Автор явно переоценивал значение законов
естественных наук в обосновании принципов социологии,
выступал против французского материализма и
немецкой классической философии. «Материалистическая
философия и философия позитивизма» — название статьи,
в которой понятия «материализм» и «метафизика»
по-контовски отождествлялись [735, № 4]. Материализм
и идеализм равнозначны в статье «Замечания о
критической философии в Германии», где признается воз-
190

можность «третьего варианта» решения задач
философии, отличного от решений и Гегеля, и Фейербаха [735,
№ 6]. Преувеличивая роль формальных методов
исследования, осуждал обращение к диалектике. Не
случайно в «споре» Энгельса с Дюрингом по вопросам
«мировой схематики» Вырубов встал на сторону
позитивиста [735, № 6]. Синтез законов специальных наук
выступал в его понятиях главной задачей философии;
такой синтез, по мнению Вырубова, способен привести
к «методологическим результатам» [107]. Вырубов
считал, что философия наряду с методологической
функцией располагает еще функцией мировоззренческой.
Он писал: «Цель, к которой должно стремиться
положительное знание, — достижение систематического
мировоззрения» [108, 16]. Главным «систематизатором»
выступает контовская линейная классификация наук, а
методологической и мировоззренческой силой
располагает «основной закон» позитивной философии,
подводящий дух к той или иной из трех фаз возможного
развития.
Создание классификационных,
описательно-систематических построений представлялось Вырубову
важнейшим «атрибутом философского знания».
Рассуждения такого рода затемняли проблемы гносеологии,
отводя теории познания роль фиксатора «состояний»
вещей, статистического учета явлений [696]. Влияние
позднего Конта выражалось в оценке роли математики,
которую Вырубов считал универсальным средством
исследования: математика — «основание всякого точного
знания» [108, 39]. «Точное», «объективное» и
«позитивное» в сознании русского позитивиста в таких случаях
полностью идентифицировались.
Положительным в условиях 60—70-х гг. следует
признать поддержку Вырубовым одного из ближайших
учеников Конта, а также и одного из первых его
критиков — Э. Литтре, имевшего несомненные заслуги
в борьбе с теологизмом и богоискательством. Да и
сам он в 70-е гг. вел продолжительную дискуссию с
аббатом Муаньо, который опубликовал в журнале «Le
Monde» статью, выдвигавшую идею математического
«доказательства» бытия божьего [108, 48]. Выступая
против спиритуалистов, Вырубов считал возможным
осуждать «линию» русских сторонников и спасателей
191

«веры отцов» — христианских богословствующих
искателей «истины времени». Так, Юркевича он называл
«философом в кавычках», причисляя его к «компании»
ультраконсерваторов [108, 45].
Вырубов много сделал для распространения
позитивизма в России и Европе13. Будучи сторонником
либеральных принципов просветительства, он тем не менее
поддерживал контакты с выдающимися деятелями
российской революционной демократии: Герценом,
Огаревым, Утиным, Лавровым, Антоновичем. Но это не
удерживало никого из них от критических замечаний в адрес
российского «Сен-Жюста позитивизма» [132, 30, кн. I,
224].
Герцен и Огарев с первого дня знакомства
критически относились к Вырубову, равно как и к Де-Ро-
берти, Боборыкину, Яижулу. В 1865 г. Герцен, прочитав
брошюру Вырубова и Де-Роберти «Несколько слов
о положительной философии», писал Вырубову:
«Книжку вашу я прочел — и хотя мне не приходится говорить
о предисловии — так вы меня похвалили, — но я
скажу вам два-три замечания или вопроса: например,
одно право на будущее России — накожность
христианства — вы пометили, а социальный быт пропустили»
[132, 28, 113].
Обращение русских позитивистов к частностям и
игнорирование существенных сторон реальных
общественных процессов, к которым А. И. Герцен относил
«социальный быт», мы видим, отражали специфику
«первого позитивизма». В деталях их концепции, в
частности, концепции Вырубова, автор «Былого и дум» видел
«палитру Конта», эклектицизм, нечто в высшей
степени противоречивое. Отношения Герцена с «друзьями-
контистами» к концу 60-х гг. явно ухудшились. В
письме Огареву от 22 октября 1869 г. он сообщал, что «имел
сильный эскармуш (стычка. — Ред.) с Вырубовым
в присутствии его генерал-аншефа Литтре» [132,
13 Замечание Н. И. Кареева о том, что значение. журнала Литтре и
Вырубова «La philosophie positive»(1867—1883) «для социологии было весьма
незначительно», вовсе не означает отрицания им роли парижского органа
в распространении позитивизма [G8, 30]. Круг интересов Вырубова в
основном охватывал философские вопросы (в отличие от социологических): сам
естествоиспытатель, создатель международного журнала мог воздействовать
и воздействовал главным образом на деятелей «наук точных», т. е.
представителей естественных дисциплин. Достаточно указать на его дружеские
связи с Мастером, Мечни: овым, Лебедевым, Тимирязевым, Либихом,
Семеновым, Бернаром, Вирховым, Менделеевым.
192

28, 224]. Впоследствии Вырубов сам опубликует письмо
Герцена к Бакунину, в котором были слова: «Вырубов
меня не тешит, а бесит... он доктринерством съел свое
сердце — и к окружающему относится — как адвокат
или прокурор. Минутами он мне ненавистен» [132,
30, кн. 1, 228]. После смерти Герцена он печатно
признавался в «расхождениях» с редактором «Колокола»
«по многим вопросам», подчеркивал, что их «глубокие
разногласия» касались философских и политических
проблем, что, скажем мы от себя, показывало
несовместимость мировоззрений революционного демократа и
либерала [107, 70—79].
В лагере «умеренных» деятелей России и Европы
Вырубов пользовался репутацией «защитника
европейской либеральной культуры». В многочисленных
мемуарах, опубликованных в 70—90-е гг. прошедшего
века и в начале нашего века, Вырубов возвышал сеоих
коллег, сподвижников и друзей, среди которых, кроме
русских, были Милль, Спенсер, Льюис, Рибо, Лаффит.
Ренувье и многие-многие другие.
Не отрицая значения научной,
культурно-просветительной деятельности Вырубова, пропаганды им
гуманных идей, идей в защиту мира и дружбы народов
в 60—70-е гг., нельзя не отметить эволюцию его
политических взглядов, подтверждавшую верность оценки,
данной Энгельсом позитивистам: миротворческая их
миссия ограничивается периодами «мирных» отношений
рабочих и буржуа [2, 480]. Вскоре после первой русской
революции, солидаризируясь с кадетами и мирнообнов-
ленцами, наш представитель «позитивной школы», явно
в угоду ренегатской обывательщине тех же
«умеренных» публично признался в прегрешениях своих
либеральных -плутаний, «выигрышем» от которых было
якобы то, что он не истратил «попусту свои силы в
бесплодной и ненужной оппозиции» [108, 50].
К этим выводам Вырубова толкала, конечно же,
либеральная политическая ориентация. Но нельзя
не увидеть и влияния двойственного позитивизма,
скептически-агностической программы контизма и спенсе-
рианства. Ведь не случайно принцип отрицания
русский позитивист считал антикварным предметом эпохи
французской резолюции XVIII в. и стремился доказать,
что на смену ему пришли идеи утверждения [106, 74].
7 П. С. Шкуринов
193

Либеральный писатель и приверженец позитивизма
П. Д. Боборыкин изобразил своего друга в образе
главного действующего лица одного из своих романов
80-х гг., когда о позитивистах была несколько иная
слава, чем после первой русской революции. Это же
подтверждают Ковалевский и Кареев, Милюков и
Сорокин.
В 60—90-е гг. «первый позитивизм» в России еще
выступал действующей идейной силой и проповедь
Кавелиным, Троицким, Вырубовым своеобразной
«ортодоксии» позитивистской философии и социологии еще
возбуждала сладостные, надежды и радужные идеалы,
содействуя распространению идей «позитивной»
философии и социологии, особенно среди интеллигенции.
Это было время, когда в русле общественного движения
России, в идейных исканиях участвовали
представители различных слоев и классов российского общества.
Усиление социальной дифференциации в
пореформенный период повышало интерес к позитивизму.
Народничество и позитивизм
В буржуазной историко-философской литературе
философию и социологию народничества чаще всего
считают основанными на позитивистской ориентации
[211; 213]. При этом к сторонникам позитивизма
причисляются не только Лавров [109; 521; 241; 206, 1], но
и Бакунин, Ткачев, Кропоткин, не говоря уже о Лесе-
виче, Михайловском, Воронцове, Даниельсоне, Южако-
ве. Даже Герцен и Чернышевский, как мы указывали
выше [62; 497], квалифицируются как позитивисты. Для
комментаторов «веховской» школы своеобразным
синонимом понятию «народник» выступало понятие
«позитивист».
Между тем «переплетавшиеся» творческие
биографии Лаврова и Лесевича, Бакунина и Михайловского
не подтверждают эти откровенно «абстрактные»
заключения представителей либерально-дворянской
историографии о народниках как о
единомышленниках-позитивистах. Известно, что идейно-политические их различия
сочетались с различиями в выборе философского кредо.
Чтобы убедиться в этом, остановимся на анализе взгля-
194

дов Лаврова, Бакунина, Ткачева, а также
Михайловского и Лесевича.
П. Л. Лавров (Миртов) — теоретик-пропагандист
русского революционного народничества, философ,
публицист, выдающийся деятель российского и
международного освободительного движения. Активные занятия
философией, изучение трудов Лессинга, Кузена, Гизо,
Конта, Литтре, Мил л я, Льюиса, Гёте, Шиллера, Гегеля,
Фейербаха и Прудона начал еще в Петербургском
военно-артиллерийском училище, где не только учился,
но и продолжительное время работал преподавателем
математики (1844—1866). Один из ранних сотрудников
«Колокола», он испытал сильное влияние Герцена, а
затем Чернышевского и Писарева, Добролюбова и
Антоновича. Будучи участником Парижской коммуны и
членом русской секции Первого Интернационала, тесно
соприкасался с европейским рабочим движением,
ощутив на себе воздействие его различных течений, в том
числе марксизма [495; 283; 676; 273; 46]. Издатель
газеты и журнала «Вперед» (1873—1876), преследуемый
властями политический деятель, Лавров многие годы
прожил во Франции, общаясь с европейски известными
политическими деятелями, учеными и выдающимися
представителями культуры. Его взгляды развивались
под влиянием идей не только Герцена и
Чернышевского, Маркса и Энгельса, но также Конта и Геккеля,
Молешотта и Дарвина.
Уже в первых трудах Лаврова сильно выявлена
тенденция опираться на естествознание, очевидны
широкие познания автора в области физиологии человека,
антропологии, методов исчисления и логики,
психологии, физики, химии, биологии и селекции. Тяга к
естествознанию сыграла противоречивую роль в
становлении мировоззрения мыслителя. Во-первых, уже в
ранний период его деятельности интерес к «точным
наукам» сопровождался симпатией к антропологической
философии. «Антитеологизм» при этом сочетался у него
с поиском новой формы «реалистического»
миропонимания. Во-вторых, увлечение Лаврова естествознанием
содействовало смешению в его сознании понятий
«метафизика» и «диалектика», обретая при этом наиболее
выразительную форму терминологической эклектики,
которая определялась стремлением синтезировать как
7*
195

можно больше «самоновейших идей» России и Европы.
Страстный искатель истинно революционной теории, он
конструировал, строил ее философское основание,
пытаясь анализировать развитие самой науки и
общественной практики.
Возвеличение Лавровым «личного начала»,
персонального вклада субъекта истории, политического
деятеля, мыслителя, борца было обусловлено эпохой 60—
70-х гг., сущностью народнического движения как
такового и особенно революционного его крыла. В
контексте действительных социальных отношений, с
учетом особенностей политической и идейной борьбы,
следует искать причины народнических устремлений
в область идейных традиций, поднимавших роль
персонально-гражданских, деятельных и критически
мыслящих активных личностей, возвышающихся над
массой пассивных индивидуумов, над обществом —
субъектом истории. Отсюда преувеличенно
гипертрофированное подчеркивание роли и значения
субъективистских, а то и анархистских тенденций в истории
философии и идеологии.
В цикле статей «Гегелизм» (1858—1859) Лавров
писал о том, что помимо «христианского предания»
в образование идейной платформы Гегеля вошел
«могущественный поток мыслей» Канта: «Можно сказать
с Вильгельмом Гумбольдтом, что многое разрушенное
Кантом никогда не встанет; многое им основанное
никогда не падет, и его имя останется навсегда
связанным с одним из величайших переворотов в истории
философии» [325, 117]. Идейная программа автора
«Критики чистого разума» и «Критики практического
разума» квалифицировалась Лавровым как критическая
философия, в которой подчеркивалось
антропологическое ядро. Истинно человеческое ставилось в ряд с
истинно практическим, способным противостоять
абсолютам. Лавров полагал, что в сочетании с идеями
«Учения о науке» Фихте весь комплекс кантианских
принципов составляет апофеоз идей, возвышающих
человека, понятий о самоутверждении личности,
проявляющей свое «Я» в действии, воле, свободе [325, 123].
В заключение автор делал вывод: «Германия
переживала мыслью то, что переживала Франция в
действительности. Права критики чистого разума — это были
196

ее «правя человека»; лютеранские богословы, пиетисты
и вольфианцы — это были аристократы и
подозрительные люди (suspects), которых следовало
уничтожить в республике мысли; признание безусловного «Я»
немыслимою идеей — это было германское 21 января»
[325, 126]14.
Гегелизм, это «царство отвлеченности», Лавров
оценивал с точки зрения своих тогда складывавшихся
убеждений, в которых симпатии были на стороне
скорее Канта и Фихте, чем Гегеля, но «твердая почва» —
в философской антропологии, которая представляла
собой главную тенденцию его во многом
рационалистического миропонимания. Предлагаемые им
антропологические принципы восходили главным образом к
философии Чернышевского, произведения которого
получали оценку превосходной степени [325, 116—120].
Антропологов-материалистов Лавров называл
«замечательнейшими мыслителями», чьи взгляды содержат
начертания «вероятного будущего построения» подлинной
теории [325, 622]. Ему не по душе были абстрактные
философские системы, поскольку в конечном счете его
увлекала не «чернильная борьба» литераторов и
философов, а практика реального освободительного
движения [325, 180].
Общая антропологическая проблематика в
философии Лаврова фокусировалась на «человеке», ее
социологический вариант — «личность», «общественный
организм» — чаще всего выявлял свою практическую
сферу. Наиболее выпукло это выражено в «Очерках
вопросов практической философии». Многоплановая
характеристика личности позволяет считать этот труд
одним из замечательных произведений в истории
социологической мысли России. В нем достаточно материала
для уяснения принципиального отношения
революционного народничества к позитивизму.
Характеризуя Прудона 40-х гг., Лавров писал, что
эклектизм, «позитивизм Конта», ансимонизм и
германская метафизика по сравнению с «Философией нищеты»
всего лишь «ряд призраков», которым поклоняются
«лишь их собственные создатели» [325, 440]. Эти
отзывы о позитивизме и эклектизме показывают, что в кон-
января (1793 г.)— д«нь казни короля Людовика XVI.
197

це 50-х — начале 60-х гг. Лавров искал свой
философский идеал, не склоняясь к позитивизму. Исследователь
философского наследства русского революционного
народника А. А. Гизетти свидетельствует, что по
отношению к Конту и всей позитивистской философии и
социологии Лавров всегда занимал самостоятельную
позицию: «Позитивизм никогда не был для Лаврова
философией, а только указанием некоторых путей развития
будущей философии» [138, 389].
Объединяющая роль философии относительно
частных областей знаний состоит, по мнению Лаврова,
не в функции энциклопедической классификации знаний
по принципу «убывающей общности», а в выявлении
«реальных компонентов» человека и личности. Сама
классификация и «энциклопедия» как форма ее
выражения имеют задачей содействие человеку в освоении
природы, вещей и явлений реального мира и способов
преображения общественных отношений. Из понимания
большой общественной и гуманистической роли науки
следует выводить стремление Лаврова создать
«Энциклопедический словарь» (изд. А. А. Краевский),
разработать подлинную историю науки и ее методов («Очерк
истории физико-математических наук», «Роль науки
в период Возрождения и Реформации», «Научные
основы истории цивилизации», «Введение в историю
мысли»). Природа и цивилизация, космос и земная
ассоциация людей не выпадают из круга внимания
философии, они только сопряжены с генеральной
мыслительной функцией человеческого существа,
рассматриваются с философско-антропологической точки зрения.
Человек, считал Лавров, смотрит на мир широко
открытыми глазами; наука — великая, но не
единственная его сила. Воля и разум, по его мнению, не
стеснены настолько,! чтобы не иметь свободы выбора
объекта и средств познания: с позиций критического
антропологизма определяются и формы, и задачи, и
возможности познания. Существо психико-физиологичес-
кое и социально-культурное, человек для Лаврова
не «мера вещей», а форма реального значения: в
человеке фокусируются физические и духовные «силы», его
психика способна дать ответ на великую тайну
«природы духа», в человеке предметно выражается
единство мира и его законов, индивидуум — творчески-кри-
198

тический субъект познания и исторического действия.
Поэтому человек для него, в отличие от позитивистов,
является объектом философии, которая, независимо от
«науки», «искусства», «религии», имеет свое
самостоятельное существование среди других духовных
ценностей человечества, свое аксиологическое значение.
Центральная часть «Очерков вопросов практической
философии» (1859 г.) посвящена проблемам
«личности». Вместе с тем главный методологический подтекст,
философское содержание выводов автора
основываются на антропологических принципах: с их помощью
раскрывается смысл таких нравственных понятий, как
«право», «обязанность», «свобода», «справедливость»;
«долг»; разъясняется, что необходимое «следует для
человека из его природы или из обстоятельств, в которые
он поставлен», что поступки человека определяются
«естественными потребностями», «неизбежными
условиями человеческого существования», «человеческим
бытием», «внутренним принуждением к деятельности»
[325, 357].
Практическая, или нравственная, философия (этика)
базировалась Лавровым, за небольшим исключением,
на тех же принципах философской антропологии, что и
нравственная теория Чернышевского. Некоторое
сближение собственных мыслей Лаврова с мыслями Фихте-
младшего [325, 358], небольшое усиление
демократического содержания в политических концепциях «одного
из замечательнейших учеников Кузена» — Ж. Симона
(в целом, думается нам, ничем не примечательной
личности), а также «замечательных
нравственно-политических писателей» Мильтона и Бентама, не изменяет
главных акцентов Лаврова в указанной работе.
Поиски рационального миропонимания не выходили за
рамки основных принципов революционной демократии
России XIX в. Это особенно заметно в статье «Что
такое антропология?» (1860), посвященной не
популяризации идеалистической антропологии
Фихте-младшего, а уяснению вопроса: «Что философия может
сделать с фактами антропологии при современном их
состоянии?» [325, 467]. Автор называл свои теоретические
искания «пробой антропологического построения
философии» [325, 491].
Важно обратить внимание на то, что именно
199

в статье «Что такое антропология?» Лавров подверг
резкой критике супранатуралистов и спиритуалистов
за допущение «духовного существования вне вещества
и пространства», а также вульгарных материалистов
за сведение ощущений и мышления к простым
механическим, физическим и химическим процессам, за
отождествление психики животных и человека. К
сожалению, самому ему не были достаточно ясны различия
ходячих форм вульгаризаторских теорий и
материализма как направления философии [325, 469—470].
Философски мыслящий психолог, считал Лавров, начав свое
исследование с бесконечного разнообразия психических
и физиологических явлений, должен стремиться «к
открытию во всех их единой сущности человеческого
бытия» [325, 472]. Терминологические неточности, которые
в произведении «Что такое антропология?» идут от
сложности истолкования текста «Антропологии» Фихте-
младшего, не могут скрыть отчетливую аргументацию
выводов автора о «реальности нашего тела и внешнего
мира», существующих «независимо от нашей мысли».
Заключение достаточно четко: «Наше сознание есть
продукт внешних процессов» [325, 479].
Общая концепция Лаврова в конце 50 — начале
60-х гг. ослабляется положениями об
«общечеловеческих началах» как возможных критериях
социально-истинного и нравственно-справедливого [325, 351]. Явно
не до конца была понята возможность ухода в область
идеализма, имманентизма при отвлеченном
истолковании психологией соотносимости «орудий» внешнего и
внутреннего наблюдений, признании последнего
единственным средством познания «явлений» сознания и т. п.
Здесь вполне выявлялась ограниченность
Лаврова-философа, которую критиковали Чернышевский,
Антонович и Писарев. Эта ограниченность, однако, не могла
изменить материалистической природы философии
Лаврова.
Столь значительный экскурс в сторону выяснения
принципиальной линии Лаврова 60-х гг. в области
философии оправдан необходимостью показать, что
позиция русского мыслителя не была в одинаковой
степени «противоборствующей» по отношению к
спиритуализму и материализму [326, 389] и что наличие у него
непоследовательности и противоречивых суждений не
200

дает оснований для вывода об отсутствии у него
принципиальной линии, о его безразличии к
историко-философским традициям материализма и идеализма.
Совсем наоборот, Лавров призывал в личном
творческом труде опираться на достижения философских
поисков собратьев по труду, активно разрабатывая
историю материалистической философии. «Только такая
история философии, — писал он, — не противоречит
антропологическому началу, на котором построена вся
система, и только она может явиться заключительным
членом антропологии как философской системы» [325,
490].
Разделяя свое понимание структуры философских
знаний на три формы, Лавров предлагал учитывать
«антропологические начала» каждой из нихг
теоретическая философия представляет «человека как личность
действительную, познающую и мыслящую»,
практическая философия представляет его как личность
«сознательно свободную, творческую, художественно
одаренную и справедливую», философия истории
представляет его как «личность, развивающуюся в отношении
сознания всех своих качеств» [325, 490].
Выдвигавшиеся Лавровым идеи о триедином
структурном построении философии в системе его взглядов
раскрывали его понимание предмета философии в свячи
с общей теорией личности, социологией в целом.
Типично народническая атрибутивность этих идей, как
мы увидим несколько ниже, также не лишает нас
оснований соглашаться с такими исследователями
наследства Лаврова, как В. В. Богатов, И. С. Книжник-Ветров,
А. Ф. Окулов и другие, относящие мыслителя России
к разряду принципиальных сторонников философского
материализма, философской материалистической
антропологии.
Достаточно сопоставить статьи Лаврова «Гегелизм»
(1858—1859) и его предисловие к русскому переводу
работы Маркса «К критике философии права Гегеля»
(1887), «Очерки вопросов практической философии»
(1860) и «Социальную революцию и задачи
нравственности» (1884), а также две редакции «Исторических
7ftQnM* /кРаткУю ~ 1870 и весьма пространную —
уи гг-ь чтобы обнаружить бесспорные изменения,
уточнения и развитие мировоззрения русского филосо-
201

фа и общественного деятеля. Усиливалась
естественнонаучная база взглядов, совершенствовались
антропологические принципы, фиксировались явные следы
влияния дарвиновской теории, позитивизма и марксизма.
Но нельзя сказать, что в «совмещении» разнообразных
течений времени Лаврову удалось встать на позиции
последовательного философского материализма: его
объяснение природы, его антропологические понятия
общественных процессов, часто соприкасавшиеся
с диалектическим и историческим материализмом,
были все же существенно ограниченными.
Несомненным идеалистом являлся он и в конечных выводах
о «пружинах развития» социального бытия людей и
народов.
Материалистическая позиция Лаврова являлась
силой, которая противостояла существенным коррозиям
со стороны различных школ философского идеализма
на протяжении всей его творческой биографии.
Отношение к позитивизму и кантианству — одна из
значимых сфер его многолетней философской деятельности,
подвергавшаяся самым различным оценкам, но тем
не менее способная быть примером материалистической
природы тех принципов, которыми он руководствовался
с целью всестороннего анализа этих явлений и их
использования в интересах собственных
идейно-теоретических построений.
Высокая корректность творческого стиля Лаврова
не препятствовала критическому анализу пороков и
слабостей позитивистских доктрин Конта, Милля,
Спенсера, Тэна, Гербарта, Летурно, Дюринга, Шеффле,
Боборыкина, Страхова, Кавелина, Де-Роберти и др.
При этом имело место и выявление достоинств тех или
иных положений того или иного из «первых
позитивистов». Так, к примеру, укажем, что Лавров высоко
ставил призывы Конта в философии и социологии
исходить из «состояния специальных наук», т. е. наук
естественных, отталкиваясь от которых можно
развивать «научно-конкретное мышление» (в отличие от
ненаучного), полимать зависимость и связь между
объективными явлениями природы и процессами развития
индивидуального и общественного сознания. В статье
«Задачи позитивизма и их решение» (1868) это
требование позитивизма он считал «верным для будущей
202

философии» [325, 621]. При этом подчеркивалось, что
«два рационалистических учения» XIX в. — гегелизм и
позитивизм — не вполне удовлетворяют этому
требованию [325, 621]. В качестве решения перспективной
проблемы вновь и вновь выдвигался антропологический
вариант задачи: «Человек как реальное существо
не может иначе представить себе природу, как систему
движения, не может найти никакого обобщения далее
обобщения бытия. Все эти три начала
антропологически одинаково верны, но все они верны со своей точки
зрения, для своего рода фактов, и оправдание их всех,
точно также как различие их «особенностей», лежит
в основном принципе, в реальном человеке» [325, 624].
Так перед лицом объективного и субъективного
идеализма Лавров развивал критические убеждения о
необходимости выработать новые принципы
философских построений. Целеустремленно трудился он над
созданием новой теории, в чем убеждают его
антропологические и философско- антропологические труды:
«Антропологическая точка зрения», «Обзор
иностранной антропологической литературы»,
«Антропологические этюды», «Антропология в Европе», «Цивилизация и
дикие племена», «Задачи понимания истории» и др.
Не случайно крупнейший русский антрополог академик
Д. Н. Анучин признавал неоценимым личный вклад
Лаврова в развитие проблем антропогенеза и
важнейших вопросов этнологии [17, 114—117].
С целью выработки подлинно научного
миропонимания, опирающегося на принципы антропологии, в
каждом из современных течений философской мысли, в том
числе и в позитивизме, искал Лавров рациональные
«начала», «зерна истины». Он высоко ценил разработку
Миллем логики, Спенсером — психологии, Льюисом —
принципиальной аргументации вопроса о роли науки
в обществе, Тэном — этики, Литтре —
антитеологических принципов и принципов исторического знания
и т. п. Понимая, что «игнорировать позитивизм уже
невозможно» [325, 578], мыслитель стремился выявить
и подчеркнуть в позитивизме те сильные стороны ъ те
важные идеи, которые могут, полагал он, быть
использованы в качестве строительного материала новой
теории. В,. В. Богатов не без основания считает такую
форму критического восприятия, усвоения и переработ-
203

ки позитивистских идей «вкладом» Лаврова «в дело
материалистической трансформации раннего
позитивизма» [46, 284], что вполне выражает активный псиск
не только новых идей, но, очевидно, и тех средств
борьбы против «идей непозитивных», которых в системе
Конта, по мнению русского революционного народника,
было более чем достаточно. Любопытно, что Лавров
часто квалифицировал их как «странные мнения» [325,
583, 590]. К «неположительным» («непозитивным»)
идеям раннего позитивизма он относил преклонение
перед эмпиризмом, игнорирование теоретических
поисков общих выводов, схематизм и формальное
конструирование системы, неучет «уроков истории
философии» и особенно религиозные искания второго периода
контизма. Конт, как считал русский критик,
«преувеличива�